История немецкой литературы. Том 1. IX-XVII в.в - Жирмунский В.М., Балашов Н.И., Пуришев Б.И.

Глава III. Книжный эпос середины XII века

Глава X. Дидактическая и повествовательная поэзия

Аллегорическая поэзия и Конрад из Амменхаузена

Шванки и комическая поэзия Г.Виттенвейлера

Глава XVII. Животный эпос. Народные книги. Народная лирика

Глава XX. Гуманисты начала XVI века. Г. Бебель и В. Пиркхеймер

Глава XXII. И. Рейхлин и «Письма темных людей»

Глава XXV. Поэзия Великой крестьянской войны

Глава XXVII. закат гуманизма. Протестантская литература после 1525 года

Глава XXIX. Шванки. Басни. Гробианская литература

Глава XXX. Народные книги второй половины XVI века

Глава XXXI. Сатирико-дидактическая поэзия конца XVI века

Автор: Жирмунский В.М. Балашов Н.И. Пуришев Б.И.

Теги: история литературы немецкая литература мировая литература

Год: 1962

Похожие

Большая книга о книге

Якоб Бёме

Записки о Московии. В двух томах. Том 2. Памятники исторической мысли

Растительная память, или Почему книга помнит все

Текст

История
НЕМЕЦКОЙ
ЛИТЕРАТУРЫ
I
АКАДЕМИЯ НА/К СССР
кнсмнмуж жикоёок лпмекамуки
w. >4.$.(Го[\б^ого z 7
История
НЕМЕЦКОЙ
ЛИТЕРАТУРЫ
В ПЯТИ ТОМАХ
ИЗДАТЕЛЬСТВО АКАДЕМИИ НАУК СССР
МОСКВА
1 • 9 ♦ 6 • 2
ИСТОРИЯ
НЕМЕЦКОЙ
ЛИТЕРАТУРЫ
ТОМ ПЕРВЫЙ
ix-xvii в.в.
ИЗДАТЕЛЬСТВО АКАДЕМИИ НАУК СССР
МОСКВА
1 • 9 • 6 • 2
ИЗДАНИЕ ОСУЩЕСТВЛЯЕТСЯ
ПОД ОБЩЕЙ РЕДАКЦИЕЙ
Я. И. БАЛАШОВА, В. М. ЖИРМУНСКОГО, Б. И. ПУ РИШ ЕВ А
Р. М. С А М А Р И Н А, С.В.ТУРАЕВА, И. М. ФР АДКИН А
РЕДКОЛЛЕГИЯ ПЕРВОГО ТОМА
Б. И. ПУ Р И Ш Е В, Р.М. САМАРИН, И, М. ФРАДКИН
ученый секретарь Г. В. Ш АТ К О В
ОТ РЕДАКЦИИ
«История немецкой литературы» написана коллективом советских уче-
ных, объединенных Институтом мировой литературы АН СССР
им. А. М. Горького.
Издание такого типа, дающее последовательное представление о раз-
витии немецкой литературы, выходит в СССР впервые. Не было таких
трудов и в дореволюционной России. Имевшиеся в распоряжении русско-
го читателя книги В. Шерера, М. Коха, Ф. Фогта и М. Коха, К. Франке
п т. п., охватывавшие историю немецкой литературы в целом, были все
без исключения переводными Ч
Наряду с ними существовали и обзорные очерки истории немецкой
литературы по различным ее эпохам, написанные русскими учеными.
Так, в различных томах «Всеобщей истории литературы», выходившей
в 80-х годах XIX в. под редакцией В. Ф. Корша и А.^И. Кирпичникова,
сообразно всему плану этого издания можно найти разделы, посвящен-
ные истории немецкой литературы от древнейших времен до XIX в. Не-
мецкая литература XIX в. была довдльно полно охарактеризована в
«Истории западной литературы (1800—1910 гг.)», издававшейся под ре-
дакцией Ф. Д. Батюшкова1 2.
В исследованиях советской эпохи история немецкой литературы тоже
была представлена как процесс лишь в связи с другими литературами.
Так рассматривается она, например, в книге А. В. Луначарского «История
западноевропейской литературы в ее важнейших моментах» (М., 1924).
Более полно развитие немецкого литературного процесса от XVII в. до
30-х годов нашего столетия охвачено в трехтомной книге «История запад-
ноевропейской литературы нового времени» Ф. П. Шиллера (1935—1937).
Большое внимание уделено немецкой литературе соответствующих эпох
в учебнике «История западноевропейской литературы Средних веков и
Возрождения» 3. Наконец, в 1957 г. вышли «Очерки немецкой литерату-
1 В. Шерер. История немецкой литературы. СПб., 1893 (пер. с немецкого);
М. Кох. История немецкой литературы. СПб., 1900 (пер. с немецкого); Ф. Фогт и
М. Кох. История немецкой литературы от древнейших времен и до настоящего
времени. СПб., 1899 (пер. с немецкого); К. Франке. История немецкой литературы
в связи с развитием общественных сил. СПб., 1904.
2 «Всеобщая история литературы», тт. I—IV. СПб., 1880—1888; «История запад-
ной литературы (1800—1910 гг.)», т. I—IV, М., 1912—1917.
3 М. П. Алексеев, В. М. Жирмунский, С. С. Мокульский, А. А. Смир-
нов. История западноевропейской литературы, раннее средневековье и Возрожде-
ние. Учпедгиз, изд. I — 1947, изд. II — 1959.
5
ры» Б. И. Пуришева, посвященные немецкому литературному процессу
XV—XVII вв.
Вместе с довольно большим количеством исследований монографиче-
ского типа, трактующих отдельные вопросы немецкой литературы, эти
труды свидетельствуют о том, что советские ученые живо интересуются
вопросами истории немецкой литературы. Опыт советской науки, как и
опыт передовой зарубежной германистики, широко использован в нашей
книге. Но ни общие обзоры немецкой литературы, ни отдельные моногра-
фии и статьи не могут восполнить для советского читателя отсутствие тру-
да, в котором история немецкой литературы — многовековой процесс —
была бы представлена последовательно и целостно.
Коллектив, работавший над «Историей немецкой литературы», поста-
вил перед собой задачу — показать зарождение, формирование и развитие
немецкой литературы от раннего средневековья до наших дней.
Стремясь разрешить эту задачу в духе конкретно-исторического иссле-
дования, авторский коллектив и редколлегия исходили из того, что «Исто-
рия немецкой литературы» должна быть историей литературы немецкого
народа. История Австрии, история немецких кантонов Швейцарии силь-
нейшим образом отличаются от истории Германии. Национальная специ-
фика австрийской и швейцарской культуры глубоко своеобразна, и это
ярко выразилось в творчестве австрийских и швейцарских писателей, со-
здававших свои произведения на немецком языке и порой тесно связан-
ных с жизнью и культурой немецкого народа. В наше время не представ-
ляется возможным рассматривать историю немецкой, австрийской п
швейцарской литературы как единое целое, объединенное названием
«история немецкой литературы».
Вместе с тем нельзя отрицать наличия теснейших и весьма плодотвор-
ных связей, существующих между этими литературами, нельзя отрицать
многовековых взаимных влияний. Эти литературы развивались в подлин-
ном взаимодействии, особенно сильном в те эпохи, когда еще не было за-
вершено воссоединение Германии, произошедшее в 1871 г. Коллектив, ра-
ботавший над «Историей немецкой литературы», стремился показать эти
связи в их наиболее важных моментах, особенно применительно к исто-
рии немецкой литературы.
В силу специфики взаимодействий между немецкой литературой и ли-
тературами швейцарской и австрийской некоторым швейцарским и ав-
стрийским писателям уделено большое внимание. Но в «Истории немец-
кой литературы» нет полного и планомерного освещения австрийской и
швейцарской литературы: этой задаче должны быть посвящены специаль-
ные исследования.
«История немецкой литературы» состоит из пяти томов. Том I охваты-
вает период от раннего средневековья до XVII в. включительно. Здесь чи-
татель найдет характеристику средневековой немецкой словесности, по-
дарившей миру такие шедевры, как «Песнь о Нибелунгах», лирика Валь-
тера фон дер Фогельвейде, романы Вольфрама фон Эшенбаха и Готфрида
Страсбургского. Большое внимание уделено литературе немецкого гума-
низма, искусству эпохи Возрождения, которое в Германии отмечено мо-
гучим подъемом народных масс, Великой крестьянской войны 1525
года.
Несмотря на торжество феодальной реакции, последовавшей за пора-
жением крестьянского восстания, немецкие писатели в самых тяжелых ус-
ловиях служили своему народу; об этом ярко свидетельствует немецкая
литература XVII в., романы Гриммельсгаузена, трагедии и стихи Грифиу-
са, сатира Логау, в которых полно отразились страдания немецкого народа
и его мечта о лучшем будущем — о длительном мире, о воссоединении ро-
дины, разорванной на части иноземцами и германскими князьями.
6
Том II посвящен литературе немецкого Просвещения. В нем показана
борьба Лессинга, Гердера, Виланда, Гете, Шиллера за национальную
немецкую литературу, одухотворенную высокими идеалами просветитель-
ского гуманизма,— литературу, которая стала гордостью все еще разъеди-
ненного немецкого народа, символом его культурного единства. Вместе
с тем именно в XVIII в. немецкая литература по праву занимает видней-
шее место в мировой литературе. Вертер, Фауст, Вильгельм Телль — это
герои литературы мировой, а не только немецкой.
Новая эпоха в истории немецкой литературы начинается с 90-х годов
XVIII в., и ей посвящен том III, дающий широкое представление о слож-
ной специфике немецкой литературы первой половины XIX столетия,
о различных направлениях немецкого романтизма и о раннем этапе раз-
вития немецкого критического реализма.
В центре этой темы — большой раздел о литературных движениях,
связанных с революцией 1848 г., выдвинувшей славную плеяду револю-
ционных немецких писателей и поэтов XIX в., высоко оцененных К. Марк-
сом и Ф. Энгельсом.
Том IV охватывает историю немецкой литературы от 1848 до
1918 г. Он состоит из двух больших разделов.
В разделе первом освещен литературный процесс в эпоху борьбы за вос-
соединение Германии (до 1871 г.).
Раздел второй дает представление о развитии немецкой литературы в
эпоху существования германской империи до революции 1918 года.
Значительное внимание уделено в IV томе проблеме немецкого крити-
ческого реализма второй половины века — творчеству Ф. Рейтера, В. Раа-
бе, Т. Шторма, Т. Фонтане — и его дальнейшей эволюции в XX в., выдви-
нувшем таких выдающихся немецких писателей, как Г. Гауптман, Т. Манн,
Г. Манн, творчество которых развивалось в сложной борьбе литературных
направлений, противостоявших литературе юнкерски-буржуазной реак-
ции.
Том V посвящен немецкой литературе после 1918 г. Здесь прослежены
дальнейшие пути писателей критического реализма, смелых художников
слова, обличавших германский империализм во всех его проявлениях —
будь это милитаризм кайзера, кровавая диктатура нацистов или реван-
шизм западногерманских монополий после второй мировой войны.
В V томе показано поистине мировое значение творчества немецких
писателей-антифашистов, которые в тяжкие годы гитлеризма представ-
ляли подлинную немецкую литературу, не покорившуюся нацизму и звав-
шую к борьбе с ним.
В этом заключительном томе освещена и проблема социалистического
реализма в немецкой литературе — творческого метода, выкованного не-
мецкими писателями в борьбе с фашизмом и расцветающего в наши дни
в литературе Германской Демократической Республики.
Двести лет тому назад передовая немецкая литература звала немец-
кий народ к национальному единству во имя высоких гуманных идеалов.
И в наши дни талантливые и честные художники в обоих существующих
ныне немецких государствах трудятся над великим и общим делом нацио-
нальной немецкой литературы, зовущей к миру и единству.
Показывая национальное своеобразие и значение немецкой литерату-
ры, давшей миру столько светлых и благородных имен, авторы «Истории
немецкой литературы» стремились осветить и мировое значение великих
произведений, созданных гением немецкого народа, изучить международ-
ные связи немецкой литературы, способствовавшие ее распространению
и признанию.
Нерушимы узы братской дружбы, связывающие нас с Германской Де-
мократической Республикой — форпостом мира в Западной Европе. Тес-
7
ные дружеские отношения, связывающие СССР и ГДР, способствуют даль-
нейшему расширению связей между нашими литературами, между теми,
кто их изучает.
Эти благоприятные условия сказались и в том, что в обсуждении пла-
нов и отдельных разделов «Истории немецкой литературы» принимали
участие немецкие коллеги из университетов имени Гумбольдта (Берлин),
имени К. Маркса (Лейпциг) и имени Шиллера (Иена), а также из Не-
мецкой Академии наук в Берлине и Немецкой Академии художеств, за
что коллектив, подготовивший настоящее издание, выражает им глубо-
кую признательность. Некоторые немецкие коллеги участвуют и в автор-
ском коллективе.
Работая над «Историей немецкой литературы», советские ученые стре-
мились создать труд, который был бы полезен не только для специали-
стов-филологов, но и для широких читательских кругов.
Литература
средних ВЕКОВ
РАЗДЕЛ ПЕРВЫЙ
ЛИТЕРАТУРА
ДРЕВНЕЙШЕГО ПЕРИОДА
К началу нашей эры германские племена занимали обширную терри-
торию между Рейном и Эльбой, Скандинавским полуостровом и Дунаем,
совершали набеги на владения Римской империи, смешивались друг с дру-
гом и с представителями иных этнических групп. Единого языка они еще
не имели.
Современная наука располагает довольно большими и разнообразны-
ми материалами по истории ,древних германцев. Археологические данные,
собранные лингвистами, дополняются ценными свидетельствами античных
писателей, особенно Юлия Цезаря и Тацита. Последние сообщают нема-
ло фактов, подтвержденных исторической наукой. В трудах Цезаря и Та-
цита находятся и первые общие характеристики древних германских пле-
мен, сведения об их экономической и общественной жизни, об их культуре.
Немецкая буржуазная историография создала немало реакционных
мифов о жизни и быте древних германских племен. Выступая против псев-
донаучных положений, выдвигаемых буржуазными учеными, Ф. Энгельс
в своей работе «Происхождение семьи, частной собственности и государ-
ства» еще в конце прошлого века положил основу марксистского изучения
истории древних германских племен.
Современная историческая наука полагает, что германские племена к
тому времени, когда о них появляются первые сведения, т. е. на рубеже
старой и новой эры, прошли две различные ступени патриархально-
родового уклада, который характеризовался общественной собственностью
на скот и землю.
К середине I в. до н. э. германцы занимались скотоводством. Но им
‘было уже знакомо и переложное земледелие. Жили они родовыми общи-
нами, во главе каждой из них стоял старейшина, выполнявший обязанно-
сти судьи. Верховная власть племени принадлежала народному собранию,
которое решало все общие вопросы, в том числе вопрос о военачальнике
и дружине для военных походов. В поисках плодородных земель и воен-
ной добычи германские племена часто меняли места своих поселений.
Обозначился процесс формирования племенных союзов — сначала узких,
затем все более мощных.
К концу I в. н. э. у германцев существовала уже большая оседлость.
Это было результатом перехода племен к новым формам земледелия. Иму-
щественное, юридическое и социальное равенство членов общины еще
продолжало сохраняться. Однако некоторые семьи со временем получают
известные привилегии в материальном и общественном положении, появ-
ляется своеобразная родовая знать. Ее возникновение стояло в прямой
11
связи с превращением военной деятельности в одно из главных занятий
племени. Как указывает Энгельс, из родового строя развивается строй
«военной демократии», при котором главой племени становится князь
(kuning), выбранный народным собранием и опирающийся на постоянную
дружину. Немалую роль в жизни племени играл также военный предво-
дитель, так называемый герцог (herizogo). Как князь, так п герцог выби-
рались главным образом из родовой знати и власть их постепенно стано-
вится наследственной.
Со временем в общественных отношениях соплеменников все большее
значение приобретает зависимость дружинника от князя и герцога. Храб -
рость и верность рядового воина считались такими же высокими доброде-
телями, как и щедрость племенного вождя или военачальника, распола-
гавших уже достаточными материальными средствами, чтобы содержать-
постоянные отряды. Источником богатств князя и дружины были набеги
на соседние племена и служба в войсках Римской империи.
О древнейшей поэзии германских племен, как и вообще об их духов-
ной жизни в описываемую эпоху, историки могут судить лишь по расска-
зам римских писателей и по письменным памятникам более позднего про-
исхождения, дошедшим до нас на различных германских языках. Записей
германских песен и сказаний первых столетий нашей эры не сохрани-
лось,— в ту пору такие записи и не могли появиться.
Имеется указание Тацита, что германцы вырезали какие-то знаки на
небольших деревянных палочках, которыми пользовались жрецы или ста-
рейшины для гадания. Эти знаки были, по-видимому, рунами — буквами
древнего германского алфавита. По форме многие из них походили на гре-
ческие и латинские буквы \ что свидетельствует о культурном влиянии
Средиземноморья на германские племена. Как показывают археологиче-
ские данные, рунами первоначально пользовались для кратких надписей
на деревянных, костяных и металлических предметах домашнего и воин-
ского обихода, на скалах и надгробных плитах. Твердостью материалов,,
на которых делались эти надписи, объясняется своеобразное остроугольное1
очертание рунических букв. Подобные надписи имели магическое назна-
чение и носили характер заклятия, заговора и т. п. Само слово «руна»
(типа) в переводе означало «тайна» (ср. немецк.: гаипеп — «таинственно
шептать»).
Труды Цезаря, Тацита и других римских авторов дают известное пред-
ставление о содержании древнегерманской поэзии. Еще Цезарь отмечал
у германцев почитание солнца, луны и какого-то бога, который напоминал
ему Вулкана. Тацит подтвердил, что германские племена поклонялись
многим богам. Некоторых он уподобил Меркурию, Марсу и Геркулесу иг
кроме того, назвал богинь Изис и Нертус, а также бога Туиско. «Они,—
писал Тацит о германцах,— восхваляют в старинных песнях, которые-
представляют у них единственный вид воспоминаний и хроник, Туиско,
земнородного бога, его сына Манна, происхождение народа и его родона-
чальников». По сообщению Тацита, Манн был отцом трех сыновей, поро-
дивших три ветви западногерманских племен и давших им свои имена —
ингевоны, истеъоны и герминоны. Следовательно, у древних германцев к
I веку нашей эры существовали мифологические предания, повествующие
о происхождении богов и людей.
Но не одна мифология составляла содержание поэтического творчества
древних германцев. Во второй книге своих «Анналов» Тацит рассказывает
об Арминии, вожде херусков, который в 9 г. н. э. разбил отряд римских
войск в Тевтобургском лесу. Об этом полководце, по словам Тацита, «де
’ Так называемый курсивный шрифт древнегреческой и латинской письмен-
ности.
12
сих пор поют у варварских племен». Следовательно, у германцев были
также и героические песни, посвященные историческим событиям и лицам.
Встречаются у Тацита и неоднократные упоминания о воинских или
боевых песнях. Некоторые песни исполнялись перед сражениями в честь
героя или бога войны; существовал также воинственный напев без слов,
так называемый бардит (barditus), с которым германцы шли в бой. Как
поясняет римский историк Аммиан Марцеллин (IV в. н. э.), «бардит» за-
тягивали, чтобы навести страх на противника. Тацит упоминает также и
о песнях, которые исполнялись воинами в связи с победой над врагом.
Начало раннего средневековья в Европе совпадает с крушением За-
падной Римской империи в V в. н. э. В это время в основном завершается
так называемое переселение народов, захват имперских владений Рима
варварами, усиливается формирование племенных союзов.
Нападения варваров ускорили распад Римской империи, объективно
'содействовали успеху восстаний, которые рабы и крестьяне подымали про-
тив старого рабовладельческого строя. Варвары нередко поддерживали
восставших.
На арене мировой истории в эту эпоху появляется много народов и
племен германского происхождения. Некоторые из этих народов исчезают
уже в первые столетия средневековья. Так, уже в VI в. погибло государ-
ство вандалов, прошедших за два столетия путь с севера Германии до
.Карфагена, где они организовали эфемерную пиратскую державу. Визан-
тия сломила ее после долгой и жестокой борьбы. Сами вандалы были либо
истреблены, либо растворились среди других народов. Исчезли, наряду
-с вандалами, гепиды, руги, маркоманны. Трагична была судьба остготов
и вестготов — племенных союзов, населявших в течение длительного вре-
мени области Причерноморья, Крым, часть Украины и Прибалтики. Гот-
ский язык, готская культура были значительным явлением в истории
культуры древних германских племен и их соседей. Видимо, остготы со-
здали жанр германской героической песни. Уже в IV в. епископ Вуль-
фила, насаждавший христианство среди вестготов, создал для своей гер-
манской паствы письменность, соединив элементы германского руниче-
ского письма с греческим и латинским алфавитом, и перевел на готский
язык евангелие.
В конце IV в. и остготы и вестготы подверглись нападению гуннов.
Остготы, покоренные гуннами, двинулись с ними на Запад. Вестготы ока-
зались союзниками римлян и византийцев в долгой борьбе с гуннами, ко-
торая закончилась победой римлян в гигантской трехдневной битве на
Каталаунских полях во Франции, близ нынешнего Шалона (451 г.). Ме-
чом и огнем прочертили свой путь от Черноморья до Рима остготы. Они
основали недолговечное государство в Италии и погибли в борьбе с дру-
гими германскими племенами и Византией. Остготская держава в Италии
пережила краткую, но драматическую историю, полную социальных кон-
фликтов и столкновений с другими государствами. Раньше, чем в других
германских государствах, в пределах системы, созданной остготами, наме-
тилось политическое и культурное сотрудничество завоевателей и завое-
ванных — готов и римлян. Иначе сложилась история вестготов, создавших
могучее королевство в Испании, павшее только в VIII в. под ударами
арабов. Сильное государство было создано на территории бывшей Галлии
германским племенем франков, в дальнейшем захватившим и те ее терри-
тории, на которых расположилось германское племя бургундов, и те
итальянские земли, которые были завоеваны лангобардами — тоже гер-
манцами.
В Италии, Франции и Испании германские народы ассимилировались,
растворялись в местном населении, теряли свои обычаи, свой язык. Рва-
лись вековые связи, сближавшие их с теми германцами, которые занимали
13
бассейн Рейна, центральную и северную Европу. Но память о бурной
истории франков, готов, лангобардов жила в тех землях, где говорили на
германских языках, сплеталась в народном представлении со временем
кровавых смут и войн, в которых погибала рабовладельческая империя
древнего Рима и рождались новые державы, строившиеся на новых фео-
дальных отношениях.
Эта эпоха отличалась необыкновенной сложностью и остротой проти-
воречий. Погибал старый рабовладельческий строй, подорванный экономи-
ческим кризисом, революцией рабов, нашествием варваров. Но разрушал-
ся и родовой строй, который на разных его стадиях (преимущественно на
стадии разложения) был присущ варварским народам, вторгавшимся в
пределы Римской империи. Нарождались ранние формы феодальных от-
ношений, еще не развитые, медленно сменявшие старую систему, в преде-
лах римских провинций — рабовладельческую. На землях, до которых не
успели в свое время дойти римские колонизаторы — за Рейном и дальше
на север и на восток,—феодальные отношения приходили на смену ста-
рому родовому строю, минуя стадию развитых рабовладельческих отно-
шений.
Этот напряженный и бурный период исторического развития народов
Европы был периодом расцвета устного эпического творчества германских
племен и народов. Германские народы к V—VI вв. обладали, видимо, очень
богатой устной словесностью L Филологи отмечают у них наличие рабо-
чей песни, ритуальной, мнемонической и магической поэзии, изречений
и загадок в поэтической форме, неразвитых форм лирики. Для всех гер-
манских народов раннего средневековья общей была система стихосложе-
ния, не знавшая рифмы, но очень богатая аллитерациями,— так называе-
мый аллитерирующий стих.
Но самым значительным творением устной словесности германских
племен и народов раннего средневековья был их героический эпос 1 2.
О наличии эпического творчества у германских народов IV—VI вв.
не раз упоминают их современники — латинские и греческие авторы, на-
блюдавшие появление германцев в пределах старого античного мира. От-
голоски эпического творчества германских народов, пышно расцветшего
в эту бурную эпоху, встречаются в трудах историков-хронистов на протя-
жении многих веков, начиная от «Истории готов» Иордана (VI в.) и кон-
чая «Историей Дании» Сакса Грамматика (XII в.). И они, и галлоримля-
нин Григорий из Тура, автор «Истории франков» (VI в.), и лангобард Па-
вел Диакон в «Истории лангобардов» (VIII в.), и англосакс Бэда в «Цер-
ковной истории англов» (VII в.), и сакс Видукинд в «Деяниях саксов»
(VIII в.), рассказывая о далеком прошлом своих народов, не раз опира-
лись на их эпическое творчество, пересказывали или переводили их песни;
и сказания.
О наличии эпической поэзии у древних германских народов свидетель-
ствуют также более поздние их записи или переработки, сохранившиеся
на различных германских языках раннего средневековья и дошедшие до
нас — за редким исключением — лишь в отрывках. К ним относится древ-
нейший эпический памятник собственно немецкой эпической поэзии —
«Песнь о Хильдебранте», записанная на древневерхненемецком языке око-
ло 800 г.
1 См.: О. L. Jiriczek. Die deutsche Heldensage, 1919; A. Heusler. Die alt-
germanische Dichtung, 1923, а также G. Baesecke. Vorgeschichte des deutschen
Schrifttums. Halle, 1940.
2 См. статью В. M. Жирмунского «Германский героический эпос в трудах.
А. Хейслера» в кн.: А. Хейслер. Германский героический эпос и сказание о Нибе-
лунгах. М., I960; см. также библиографию к этой книге.
14
Для изучения эпического творчества всех германских народов и пле-
мен раннего средневековья много дал великий памятник древнеисландской
поэзии — песни Старшей Эдды, записанные в XIII в., но возникшие зна-
чительно раньше. Песни Эдды, конечно, прежде всего — создание древне-
скандинавской культуры в самом широком смысле этого понятия. Но мно-
гие из них в той или иной мере восходят к эпической поэзии континен-
тальных германцев. Еще до колонизации Исландии с VIII в. скандинав-
ские викинги систематически совершали набеги на земли по Рейну и даже
селились на них, вступая в тесные отношения с местными жителями; воз-
можно, что именно таким путем стали известны народам Скандинавии
франкские и бургундские сказания и песни, сложенные в прирейнских
землях или попавшие туда из других германских земель.
В силу особых исторических условий древнескандинавская поэзия со-
хранилась неизмеримо полнее, чем поэзия других германских народов ран-
него средневековья, и ее изучение помогло филологам-германистам выяс-
нить многое из истории эпической поэзии континентальных германцев.
Устная эпическая поэзия германских племен была уже тогда очень бо-
гата. Наряду с жанром героической песни 1 — эпического произведения
в 50—100 стихов, обычно посвященного только одному событию, напри-
мер «Песня о Хильдебранте», которая сводится только к описанию поедин-
ка этого витязя с собственным сыном,— существовал и другой эпический
жанр — сказание1 2, в котором воспоминания о подлинном событии пере-
плетались с мифологическими мотивами. Песня и сказание были связаны
и со сказкой, в которой мифологические сюжеты нередко преобладали.
Очевидно, для устного творчества германских племен мифология была
тоже «почвой и арсеналом», как и для древних греков.
В эпической поэзии древних германцев нашло отражение их обще-
ственное бытие, осознанное в аспекте мировоззрения, типичного для позд-
него, гибнущего родового строя. По мере того как германские племена
христианизировались (а это был процесс длительный и сложный), все
большее влияние на их мировоззрение оказывало христианство, вытесняв-
шее старые мифологические представления и старую мораль родового
строя. И этот процесс отразился в эпическом творчестве древних герман-
цев.
Исследователи установили, что исторические факты в памятниках древ-
нетерманской эпической поэзии сильно искажены, что сознание ее созда-
телей еще неспособно было охватить происходящие исторические события
сколько-нибудь полно, хотя бы в той степени, в какой могли это сделать
их современники, римские или греческие историки. И все же эпическая
поэзия древних германцев запечатлела несколько важных и глубоко дра-
матических эпизодов эпохи, характерных для всего процесса гибели старо-
го родового строя. ]
Видимо, древнейшая группа песен связана с воспоминаниями об исто-
рии остготского народа. В «Песне о Гамдире» из Старшей Эдды звучат
отголоски падения причерноморской остготской державы и гибели остгот-
ского короля Эрманариха (Эдда называет его Йормунрек).
Значительно позже — не ранее VI в.— сложилась группа эпических
произведений, связанных с историей остготского короля из рода Амалов —
Теодориха. Эпический Деотрих или Дитрих весьма далек от этого своего
исторического прообраза. Но и в эпической традиции сохранилась смут-
ная память о том, что Теодорих долго жил вдали от родины (истори-
ческий Теодорих много лет был заложником в Византии), о его борьбе с
1 Германская героическая песня как особый жанр сложилась, видимо, около
IV в.; в VI в. она была распространена у всех германских народов.
2 См., например: W. Grimm. Die deutsche Heldensage, 1829.
15
другим германским вождем — Одоакром, владевшим Италией до тех пор,
пока его не разбил Теодорих, о битвах, в которых Теодорих добыл для
готов Италию — эту, в глазах варварских народов IV—VI вв., сказочно
богатую страну, средоточие всей вселенной.
Другая группа эпических сюжетов объединяется вокруг вековой борь-
бы германских племен с гуннами. Об этом свидетельствует древнеисланд-
ская так называемая «Гуннская битва» \ песни Эдды о конце франкского
королевского рода, истребленного гуннским конунгом Атли (древненор-
вежский вариант имени Аттилы). Отозвавшееся в этой песне воспомина-
ние о гибели бургундского королевства на Рейне, разгромленного Аттилой,
было вместе с тем одной из важнейших основ «Песни о Нибелунгах». От-
голоски германско-гуннской борьбы звучат и в песне о Вальтере Аквитан-
ском, которая дошла до нас в яркой латинской обработке швейцарского
монаха Эккехарда и в нескольких фрагментах на германских языках.
Исторические судьбы франков, владевших Галлией и частично земля-
ми по течению Рейна, отразились в песнях и сказаниях о королевиче
Зигфриде. В них смутные воспоминания об исторических лицах и собы-
тиях, связанных с кровавой историей франкской династии меровингов,
сплелись воедино с богатейшими сказочными мотивами более древнего
происхождения (битва героя с драконом, шапка-невидимка и т. п.). Поз-
же сказания о Зигфриде объединились со сказаниями о гибели бургунд-
ской державы на Рейне и о смерти Аттилы. Видимо, распри меровингов
дали основу и для сказаний о Гугдитрихе и Вольфдитрихе, дошедших до
нас в очень поздних обработках (XIII в.).
Картины ожесточенной борьбы, вспыхивающей между родами и племе-
нами из-за долга кровной мести или по другим причинам, характерным для
родового строя, предстают также в сказаниях и песнях германских наро-
дов, населявших Скандинавию и северные области нынешней Германии.
Трудно нащупать конкретную историческую основу англосаксонской пес-
ни о Беовульфе или древнеисландских песен о Хельги, но и в этих произ-
ведениях германской героической поэзии содержится эпически обобщен-
ное изображение людей и событий, характерных для эпохи распада родо-
вого строя и рождения феодальных отношений.
Иногда, как в песне о кузнеце Вёлунде в Старшей Эдде — континен-
тальным германским народам он был известен как Виланд или Веланд,—
в эпической песне были остро выражены нарождающиеся противоречия
между родовой знатью и свободными представителями рода. Образ Вёлун-
да, вещего вольного ковача, жестоко отомстившего своему поработителю
и вырвавшегося из рабства на крыльях, которые он сам себе сделал,—
один из самых ярких образов древпегерманской эпической поэзии. Несо-
мненна связь этого образа со стихией волшебной сказки, и это придает
образу Вёлунда глубоко народный характер.
О богатстве германской эпической поэзии раннего средневековья в
известной мере можно судить по англосаксонской поэме «Видсид», в ко-
торой широко охвачен мир германских эпических героев. Певец, от лица
которого ведется речь, называет десятки имен, среди которых далеко не
все известны нам по сохранившимся памятникам эпической поэзии или
по сведениям о них.
Эпическая поэзия древних германцев вобрала в себя и некоторые эле-
менты устного творчества других народов, с которыми сталкивались,
а иногда и смешивались германцы в бурную эпоху переселения народов.
Но эти ранние проявления взаимосвязей и взаимовлияний в области уст-
ной словесности носили еще не развитый характер.
1 Фрагменты большой героической песни, сохранившиеся в одной из исландских
саг XII—XIII вв.; А. Хойслер выдвигает гипотезу о ее вестготском пррисхождении
и находит в «Гуннской битве» отголосок Каталаунской битвы’". - -
16
Исследователи эпической поэзии древних германцев справедливо ука-
зывали на то обстоятельство, что даже в тех памятниках, в которых зву-
чат явственные отголоски исторических событий, на первый план выдви-
гается не судьба народов и племен, а судьбы отдельных представителей
рода, проблемы кровной мести, личной вражды — коллизии, характерные
для мировоззрения, сложившегося в условиях родового строя. Так, в уже
упоминавшейся «Песне о Гамдире» Старшей Эдды причиной столкнове-
ния остготов и гуннов оказывается кровная месть, а не политический кон-
фликт двух могущественных племенных союзов — гуннского и готского,
во главе которого стоял остгот Эрманарих.
Но при всем том героические песни и сказания древних германцев
были своеобразной формой осмысления исторического опыта молодых гер-
манских народов. Сохраняясь в устной традиции, переходя от поколения
к поколению и от племени к племени, они оставались важным фактором
духовной жизни народа, могучей питательной почвой, на которой выросла
затем немецкая эпическая поэзия XII—XIII вв., сложившаяся в период
развитых феодальных отношений. Но и до того времени — особенно в те-
чение раннего средневековья — несметные сокровища эпической поэзии,
наряду с другими образцами устного творчества германских народов, про-
тивостояли латинской письменности, чуждой германским народам по язы-
ку и эстетическим особенностям. Конечно, латинская письменность вбира-
ла в себя многое из богатой устной поэзии и в свою очередь влияла на нее.
Но все же характерные черты психического склада германских народов и
особенности создаваемой ими культуры проявлялись в устной словесно-
сти несравненно ярче и полнее, чем в латинской письменности.
Сравнительное изучение германских памятников словесности раннего
средневековья дает нам основания для того, чтобы говорить о постоянном
обмене сюжетами и образами, который шел между различными герман-
скими народами и облегчался языковой близостью. Об этом свидетель-
ствуют и некоторые писатели раннего средневековья. Так, Павел Диакон
в своей «Истории лангобардов» пишет о лангобардском короле Альбоине:
«Имя его прославилось далеко и широко, так что даже и доныне его бла-
городство и слава, его счастье и храбрость в бою вспоминаются в песнях
у баваров, саксов и других говорящих на его языке народов». Имена эпи-'
ческих героев, чьи подвиги воспевались племенами, населявшими сред-
невековую Германию, известны — в соответственно измененном виде —
средневековым скандинавам, англосаксам, германским племенам, заселив-
шим Швейцарию.
Однако при известной общности мифологических представлений и эпи-
ческих материалов у каждой из больших германских племенных групп
было свое истолкование сходных сюжетов, своя трактовка образов, опреде-
лявшаяся различными историческими путями германских народов и раз-
личными условиями, в которых они развивались. Помня о чертах общно-
сти эпических мотивов и героев у различных германских народов, прежде
всего надо иметь в виду то неповторимое своеобразие, которое вносил каж-
дый народ — скандинавы, англосаксы, франки, саксы — в разработку и
осмысление поэтической традиции. Националистически настроенные не-
мецкие филологи, стремившиеся умолчать об этом своеобразии различных
путей развития эпической традиции у народов германского происхожде-
ния, извращали истину в угоду реакционным политическим планам немец-
кого империализма, служили созданию пресловутого нацистского мифа о
«нордической» культуре, об общей «северной» родине всех германских
племен.
Племена, из которых со временем сложилась основа немецкой нации,
жили на землях современной Германии. К ним относятся восточные фран-
ки, континентальные саксы, алеманны, баварцы и тюринги. Исторические
2 Истерия иежвццдй. литературы, т. I. 17
судьбы этих племен сложились по-разному. В конце V в. франки под ру-
ководством Хлодвига из рода Меровингов захватывают Галлию и создают-
свое государство. Впоследствии они расширяют его за счет территорий^
занятых бургундами и вестготами, покоряют тюрингов и алеманнов; ба-
варцам и саксам удается откупиться от них данью и сохранить относи-
тельную независимость. С IX в. начинается немецкая колонизация терри-
торий Австрии.
Племена, входившие в состав франкского государства, были экономи-
чески и культурно разобщены. Каждое из них имело свои, узко местные-
хозяйственные интересы, свои обычаи, свой язык, но в целом их жизнь
характеризуется одними и теми же социальными и экономическими осно-
вами. Родовая знать и дружинники получали во владение земли в захва-
ченных германцами римских провинциях. Но большие земли принадлежа-
ли и общине — марке. Наиболее многочисленную часть населения состав-
ляли свободные крестьяне.
Вместе с тем именно в государстве Меровингов впервые начали четко
проявляться черты феодализма. Военные походы увеличили земельные
владения родовой знати, князей и герцогов. Князь из выбранного народ-
ным собранием предводителя племени превращается в короля, которому
подчинены уже многие племена и территории. Королевская власть стано-
вится наследственной. Она опирается прежде всего на дружинников и гра-
фов, окружных управителей, а также на церковь. Хлодвиг был одним из
первых в Европе «варварских» королей, признавших католическое веро-
учение и получивших поддержку римского духовенства, что способство-
вало успеху его завоевательной политики и ускорило процесс христиани-
зации германских племен на континенте. За услуги король щедро награж-
дал своих светских вассалов и церковников, это создавало предпосылки,
для роста крупного землевладения на местах и укрепления военно-адми-
нистративной власти графов и герцогов. Король и знать охраняли свои
привилегии законами и вооруженной силой, подавляя общинное само-
управление и интересы крестьян; последние все чаще подвергались при-
теснениям, произвольным поборам, обезземеливанию. «...Органы родового
строя постепенно отрываются от своих корней в народе»,— писал Энгельс.
Они «из орудий народной воли превращаются в самостоятельные органы
господства и угнетения, направленные против собственного народа» L
Условия, сложившиеся во франкских землях, все в большей степени
распространялись и на земли, занятые алеманнами, тюрингами, баварцами
(бойоварами).
Иначе обстояло дело у саксов. Вплоть до конца VIII в. они находились
на так называемой высшей ступени варварства. Общинное владение зем-
лей соединялось у них с социальным расслоением: родовая знать (эде-
линги) играла господствующую роль по отношению к свободным крестья-
нам и полусвободным (лацци), но не обладала богатством и силой франк-
ских графов и герцогов. Королей у саксов не было. Высшая власть
по-прежнему принадлежала народному собранию, которое выбирало князя.
Саксы дольше других континентальных германцев сопротивлялись хри-
стианизации и поклонялись языческим богам.
Эпоха Меровингов оставила после себя небольшое количество памят-
ников культуры. Письменность в Галлии, составлявшей основу королев-
ства Меровингов, оставалась всецело латинской 1 2. Но среди латиноязыч-
ных галльских писателей той поры было уже немало германцев. В латпн-
1 Ф. Энгельс. Происхождение семьи, частной собственности и государства.—
К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. XVI, ч. I, 1937, стр. 140.
2 О латинской литературе раннего средневековья см.: К. М a n i t i u s. Geschi-
chte der lateinischen Literatur des Mittelalters, 1911.
18
скую литературу, которая появляется на землях Галлии, принадлежащих
франкам, все чаще врывались мотивы и еюжеты, связанные с германской
культурной традицией, перенесенной франками на их новую родину. Ве-
роятно, в собственно франкской среде — особенно в среде дружинников —
сохранялся и развивался жанр старой боевой песни, отголоски которого,
отражающие распри меровингских королей и их войны с другими герман-
скими племенами, иногда звучат в латинской литературе раннего средне-
вековья.
Наиболее значительные из этих латинских памятников — хроники:
«История франков» («Historia Franconim», VI в.) Григория Турского, ле-
топись Фредегара (VII в.) и «Деяния франкских королей» («Gesta regum
Francorum», начало VIII в.). Эти сочинения соединяют в себе историче-
скую анналистику, христианские легенды и зачатки художественной про-
зы в виде вставных эпизодов, источником которых нередко служили ста-
ринные эпические песни, услышанные летописцами из уст народа. Григо-
рий Турский, например, вплетает в историческое повествование легенды
о жизни святых, о чудесных знамениях, об огне, нисшедшем с неба, о де-
ревьях, распустившихся в одно мгновенье, и т. п. Но он же расцвечивает
сухое перечисление фактов и событий сказаниями из жизни франкской
знати, наподобие истории о вероломном захвате Кёльна королем Хлодви-
гом. Хроника Фредегара, отличаясь от «Истории» Григория Турского бо-
лее «варварским» латинским языком и еще большей фантастичностью
«чудес», также содержит вставные рассказы, например рассказ о победе
Хлотаря II над саксами в 622 г. Этот эпизод описывается и в хронике
«Деяния франкских королей», сохраняющей и другие указанные выше
черты. Следует отметить, что подобные вставные эпизоды в силу своей
художественной специфики с большой наглядностью воссоздают жестокие
нравы эпохи. В качестве иллюстрации приведем историю королевы Брун-
гильды, рассказанную в «Деяниях франкских королей». Брунгильда и ее
соперница Фредегонда вовлекли в свою борьбу целое поколение франк-
ских королей. Когда под старость Брунгильда была уличена в убийстве
десяти членов меровингской династии, ее в течение трех дней пытали,
а затем привязали к хвостам диких лошадей и растерзали; останки ее
были сожжены.
Поэтических произведений на языке франков от эпохи Меровингов не
сохранилось. Но это, конечно, не означает, что с конца V и до середины
VIII в. у германцев не было поэтического искусства. Выше уже была речь
о героическом эпосе франков — о песнях и сказаниях о Зигфриде, Валь-
тере Аквитанском, короле Гугдитрихе и его сыне Вольфдитрихе. В хро-
нике Фредегара (VII в.) упоминается басня, которую рассказывает епи-
скоп Майнца королю Нейстрии Теодериху. Мораль басни — «начал дело,—
кончай его» — адресуется неопытным волчатам, которые охотятся на
поле в то время, как старый волк, взобравшись на пригорок, поучает
их. Автор хроники подчеркивает, что басня, рассказанная епископом,—
деревенская. В VII в. подобные произведения устного народного твор-
чества пользовались, очевидно, широкой популярностью среди кре-
стьян.
Из исторических источников известно, что франки имели большой и
разнообразный песенный репертуар. Талантливый писатель V в. Сидоний
Аполлинарий упоминает о свадебных песнях и хороводах у франков. Есте-
ственно предположить, что наряду со свадебными франки пели и другие
обрядовые песни, уходящие корнями в языческую старину.
Весьма интересные данные о песнях франков приводит известный поэт
VI в. Венанций Фортунат, большую часть жизни проведший в Галлии.
Сам он был италийского происхождения, писал на латинском языке и
явно предпочитал римское искусство «варварскому». Рассказывая о пении
19
2*
франков, он отмечает его немузыкальность и сетует, что не может петь
так, как ему хотелось бы, в обществе «варваров», сидящих за кубками и
прославляющих Бахуса. Как видно, в VI в. у франков уже существовал
жанр застольных песен.
В другом месте, обращаясь к герцогу Лупусу Шампанскому, Венанций
Фортунат пишет: «...тебя прославляет римская лира и варварская арфа,
...тебе посвящаются латинские стихи и строфы варварских песен». Следо-
вательно, кроме застольных, у франков, как и у других германцев* были
еще и величальные, хвалебные песни в честь именитых и знатных людей.
Произведения такого рода были широко распространены в варварских ко-
ролевствах. О песнях, восхваляющих вестготского короля Теодориха II
(453—466), упоминает Сидоний Аполлинарий, о песнях в честь короля
бургундов Гунтрама говорится во франкской хронике Фредегара и т. д.
По-видимому, уже в V в. в варварских королевствах появляются про-
фессиональные поэты и певцы, искусство которых пользуется спросом при
дворе князя или герцога. Кассиодор, советник остготского короля Теодо-
риха (конец V в.), рассказывает, что его покровитель в знак дружбы и
приязни послал однажды королю франков Хлодвигу придворного арфи-
ста, искусного в исполнении хвалебных песен.
В древних литературных памятниках германских народов, живших на
территории современной Германии, придворный поэт назван словом
«скоп» (scopf), но в них ничего не говорится о его положении или деятель-
ности. Облик такого поэта воссоздают памятники древнеанглийского эпо-
са 1— поэмы «Беовульф» и «Видсид». Скоп был дружинником, сочи-
нителем и исполнителем песен одновременно. В своих произведениях он
славил щедрость и храбрость господина, подвиги воинов на поле брани,
кроме того, он исполнял старинные песни, повествовавшие о деяниях пред-
ков, и рассказывал о событиях и порядках в чужих землях, которые он
посещал во время своих странствий от одного княжеского двора к другому.
Скопы нередко происходили из знатного рода, принадлежали к ближай-
шему окружению князя и получали от него подарки и привилегии.
В развитии жанра хвалебных песен, в появлении придворных поэтов-
музыкантов отразились феодальные тенденции эпохи Меровингов, нашед-
шие свое дальнейшее развитие при Карле Великом, в конце VIII — нача-
ле IX в.
После смерти Хлодвига в VI в. франкское королевство распалось. Че-
рез сто лет оно было воссоединено таким образом, что вся власть в нем
фактически оказалась в руках «майордомов» — крупных феодалов, управ-
лявших государством от имени короля, чья власть нередко была фиктив-
ной. Майордом Пипин Короткий в середине VIII в. сам становится королем
франков и родоначальником династии Каролингов. Сын Пипина Коротко-
го — Карл, прозванный Великим (768—814), вел активную завоеватель-
ную политику. Он подчинил себе не только те части Меровингского коро-
левства, которые обособились при наследниках Хлодвига, ио и террито-
рии, остававшиеся до этих пор административно независимыми,— Бава-
рию и Саксонию.
Саксы упорно защищали свою независимость, они неоднократно вос-
ставали против захватчиков и вновь вводили у себя общинные порядки,
но переход эделингов на сторону Карла, переселения и казни сломили их
сопротивление.
В конце 800 г. Карл, заручившись поддержкой римской церкви, полу-
чил титул императора. При Карле Великом во франкском государстве
происходят большие социальные и культурные сдвиги. Многие представи-
1 До их переселения в Британию саксы <и англы жили среди других континен-
тальных германских племен и перенесли их эпическую традицию на новую родину.
20
тели светской и духовной знати становятся крупными землевладельцами
за счет пожалований императора, а также захвата крестьянских наделов
и общинных участков. Прежде свободное крестьянство в результате обез-
земеливания превращается в зависимое сословие, а феодалы укрепляют
свою политическую самостоятельность и военную силу. Во времена Каро-
лингов уже не только императоры, но и герцоги, графы и епископы име-
ли собственных подданных — вассалов, которые за верную службу получа-
ли от господ так называемые бенефиции (земли, отданные в пожизненное
пользование). Таким образом, на смену личной, «договорной» зависимо-
сти вассала от сеньора приходит зависимость поземельная.
Империя Карла объединяла различные в этническом отношении пле-
менные союзы, разобщенные экономически. Процесс феодализации в этих
племенах продвигался неравномерно. Саксы, например, в первые десяти-
летия IX в. находились на самой начальной ступени феодализма. У ба-
варцев, алеманнов и тюрингов процесс феодализации зашел дальше, хотя
у них преобладало еще мелкое и среднее землевладение. Что же касается
франков и некоторых других племен, то у них к началу IX в. феодализм
в основном уже сложился.
Феодализация несла крестьянству закабаление, разорение от междо-
усобных войн. В стране не раз вспыхивали крестьянские восстания. Осо-
бенно сильными и массовыми они были в середине IX в., например во вла-
дениях майнцкого епископа в 848 и 866 гг., восстание «Стеллинга» в
Саксонии в 841—842 гг., проходившее под характерным антифеодальным
лозунгом «жить по старине».
Отсутствие экономических связей между отдельными частями государ-
ства, а также сепаратистские устремления феодалов привели к политиче-
скому распаду империи. В 843 г. она была разделена между внуками
Карла по так называемому Верденскому договору, согласно которому зем-
ли на запад от Рейна получил Карл Лысый, собственно германские зем-
ли — Людовик Немецкий, Северную Италию с полосой от устья Рейна до
устья Роны — Лотарь.
В эпоху Каролингов уже ни один европейский феодал не мог не счи-
таться с возросшей международной силой церкви, обладавшей огромными
богатствами и строгой организацией, установившейся идеологией и мощ-
ными по своему времени средствами пропаганды. Христианская церковь
выступала, по словам Энгельса, «в качестве наиболее общего синтеза и наи-
более общей санкции существующего феодального строя» \ она пропове-
довала презрение к земным благам, покорность угнетателям и тем самым
помогала аристократам и королевской власти в достижении политических
целей. В свою очередь королевская власть оказывала поддержку церкви.
При Меровингах эта поддержка была в основном материальной. Каролин-
ги же не ограничивались предоставлением духовенству материальных
привилегий, они укрепляли положение церкви путем насильственной хри-
стианизации германских племен и заботились о совершенствовании бого-
словской подготовки священнослужителей и монахов.
Сам Карл Великий претендовал на роль христианского повелителя. Он
завершил христианизацию германских племен, проходившую во франк-
ском государстве весьма неравномерно. Раньше всего религиозные центры
возникли на территории бывшей Галлии. Оттуда, а также из Ирландии и
Англии прибывали на земли германских племен монахи и священники,
которые, по заданию папы римского и при поддержке франкских королей
и феодалов, вели миссионерскую деятельность среди язычников. На вос-
точном берегу Рейна, у франков и алеманнов уже в VI и VII вв. появились
1 Ф. Энгельс. Крестьянская война в Германии.— К. Маркс и Ф. Энгельс
Сочинения, т. 7. М., 1956, стр. 361.
21
первые церкви и монастыри, среди которых особой известностью пользо-
вался монастырь Сант-Галлен. В течение VIII в. были обращены в христи-
анство тюринги и баварцы, в конце VIII — начале IX в. Карл Великий
силой принудил саксов принять крещение и заложил в Саксонии густую
сеть церковных очагов. Строительство церквей и монастырей усиленно
проводилось и преемниками Карла.
Распространение христианства требовало усиленной подготовки цер-
ковников. Карл уделял этому вопросу серьезное внимание. Ко двору в
Аахене он пригласил группу ученых богословов различной национально-
сти, среди них — диакона Алкуина, аббата Ангильберта, священника Эйн-
харта и др. При участии Карла они создали кружок, ставший центром
европейской образованности VIII в.
Некоторые буржуазные литературоведы сводили деятельность кружка
к попытке восстановить в правах культурное наследие античности. Они
даже считали, что эта деятельность была фактом некоего «каролингского
возрождения» В подтверждение своего взгляда они ссылались на то,
что кружок назывался на античный манер «академией», а два его члена
(Алкуин и Ангильберт) присвоили себе имена Горация и Гомера, что
Ангильберт, создавая латинские хвалебные стихотворения в честь своего
повелителя, подражал римским поэтам классического периода, а Эйнхарт,
автор прозаического «Жизнеописания Карла» («Vita Caroli Magni»), взял
себе за образец анналистику римского историка Светония.
Ангильберт охотно обращался к политическим сюжетам. В поэме
«Карл Великий и Лев Третий» он восславил конкордат — союз, заключен-
ный папою и императором. Автор стремится подчеркнуть могущество
франкского императора, вновь соединившего под своей властью многие
страны Европы. В поэме отчетливо высказана претензия видеть в импе-
раторе франков продолжателя традиций Римской империи, осененного ее
авторитетом.
При дворе Карла были популярны латинские обработки басен Эзопа,
например басня о льве и лисице.
Но, конечно, ни о каком подлинном «возрождении» античной гумани-
стической культуры в эпоху Каролингов говорить не приходится. Деятель-
ность Карла и его сподвижников в значительной степени была подвер-
жена влиянию религиозно-аскетических догм, а они резко противоречили
языческой культуре древних греков и римлян. И если «академики», стре-
мясь представить Карла наследником Римской империи, все же обраща-
лись к античности, то прежде всего за «формальным», «техническим»
опытом. Содержание науки и литературы древней Греции и Рима ими
выхолащивалось, приспосабливалось к канонам христианства. В язык нау-
ки и литературы они ввели хороший латинский стиль, но сама наука их
усилиями превращалась в служанку богословия, что впоследствии привело
к клерикализации литературы.
Карл издал законы (капитулярии), в которых вся система образования
подчинялась единой цели — распространению христианства. Этой же цели
служили составленные Алкуином в качестве образцов учебники граммати-
ки латинского языка, риторики и диалектики, т. е. дисциплин «тривия»
(трех наук); даже цикл «квадривия» (четырех наук) —геометрия, ариф-
метика, астрономия и музыка — получал в созданных Карлом монастыр-
ских и епископских школах «богоугодное» назначение: геометрия сообща-
ла знания, необходимые для строительства храмов, арифметика и астроно-
мия учили исчислять дни церковных праздников, на уроках музыки обу-
чали петь и сочинять религиозные гимны и псалмы. Большое место в си-
1 См., например: A. Koster und J. Petersen. Geschichte der deutschen Lite-
ratur, Bd. I (H. Schneider). Heidelberg, 1925.
22
стеме монастырского образования занимало собственно богословие — кате-
хизис, священное писание, сочинения «отцов церкви». Церковно-латин-
-ская словесность долгое время оставалась единственной пищей для чте-
ния, потому она и оказала решающее влияние на немецкую литературу
раннего средневековья.
Как и в эпоху Меровингов. в VIII—X вв. большое литературное значе-
ние имели латинские хроники, в частности «История лангобардов» Павла
Диакона1- («Historia Langobardorum», ок. 790 г.), а позднее — «Деяния
саксов», написанная монахом саксом Видукиндом1 2 («Res gestae Saxoni-
сае», 967). Для изучения словесности древних германцев особенно важна
первая часть этой трехтомной книги.
Эти сочинения, подобно хроникам предшествующего периода, содер-
жат, наряду с регистрацией фактов и событий, легенды и отдельные эпи-
зоды из жизни германских князей и королей. Павел Диакон широко
использовал для своей «Истории» старинные эпические песни, прославляю-
щие лангобардского короля Альбоина, и другие сказания. Хроника Виду-
кинда также опирается на древние песенные источники (см., например,
рассказ о гибели государства тюрингов).
Одним из важных результатов христианизации германцев явилось воз-
никновение у них письменности. Монахи и священники из восточных об-
ластей франкской империи сначала пользовались для письма латинским
языком. Однако вскоре, в целях расширения возможностей религиозной
пропаганды и обучения, они начинают делать записи на своих диалектах,
приспосабливая для этого латинский алфавит. Первые попытки такого
приспособления, относящиеся к VIII—IX вв., представлены словарями
к латинским текстам, так называемыми глоссами, переводами молитв
«Отче наш», «Символа веры» и богословских писаний: трактата Исидора
Севильского «О католической вере», переложения евангелий сирийского
монаха Татиана и др. «Изучение латыни в монастырских школах сопро-
вождалось усвоением более отвлеченных и сложных форм богословско-
философского мышления. На древненемецких переводах латинской клери-
кальной прозы мы наблюдаем процесс развития примитивного языка, при-
способляющегося к выражению более сложных понятий и отношений меж-
ду понятиями» 3. Переводы способствовали выработке новых форм худо-
жественной выразительности, книжного языкового стиля.
Судя по письменным памятникам, германцы каролингского государ-
ства говорили на средненемецких (франкских) и нижненемецких (але-
манском и баварском) диалектах. Эти диалекты имели уже известную общ-
ность, которая позволяет лингвистам считать их видоизменениями одного
и того же древневерхненемецкого языка. Кроме него, в тот период суще-
ствовал также самостоятельный древнесаксонский язык.
Сопоставление древневерхненемецкой лексики с латинской помогло
историкам получить некоторые данные о словесном искусстве каролинг-
ской эпохи и предшествующих столетий. Глубоко народной формой тако-
го искусства были устные прозаические повествования, рассказы для раз-
влечения и наставления типа басен, сказок и т. п. Они обозначались в древ-
неверхненемецком языке словом «spel». Слово «liod» употреблялось для
•обозначения песни, исполнявшейся чаще всего под аккомпанемент арфы;
«liod» встречается в текстах главным образом во множественном числе,
в единственном числе «liod» имело значение «строфа» (см. упоминание
1 Лангобард по происхождению, Павел Диакон жил долгое время при дворах
лангобардских вельмож в Северной Италии, а в 80-х годах VIII в.— при дворе
императора Карла.
2 Видукинд (Виттекинд, Витикинд, ум. около 973 г.).—бенедиктинский монах,
сакс по происхождению.
3 В. М. Жирмунский. История немецкого языка. М., 1956, стр. 36.
23
Венанция Фортуната о «leodos»). Слово «leich» служило названием для
хоровых песен, сопровождавшихся танцами и играми; церковные песни
назывались словом «sang».
Сложные лексические единицы, включающие указанные выше слова,
свидетельствуют о разнообразии песенных жанров у континентальных гер-
манцев. Слово «scipleod» относилось к одной из трудовых песен — кора-
бельной песне, песне гребцов; «winileod» — к народным песням светского
содержания — застольным, любовным; «brutleich» или «hileich» обозна-
чали обрядовые свадебные песни; «sisesang» — похоронные песни; слова-
ми «hosang» («salmsang») и «lob (е) sang» называли религиозные псалмы
и гимны.
В средневерхненемецкой лексике сохранились обозначения песен, кото-
рые исполнялись еще в V—VII вв., в частности «wicliet» — боевая, воин-
ская песня и «libliet» — хвалебная песня в честь знатного лица.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
ПАМЯТНИКИ
УСТНОЙ СЛОВЕСНОСТИ
Представление о германской поэзии каролингских времен, о ее содер-
жании и форме значительно расширяется при обращении к тем немногим
памятникам варварского фольклора, которые уцелели случайно как по-
сторонние записи в богословских книгах.
В конце IX или начале X в. безвестный восточнофранкский клирик
записал на прокладочном листе религиозного сочинения, найденного в
1841 г. в Мерзебургском соборе, два заклинания: одно — на освобожде-
ние воина из плена, другое — на исцеление коня. Подобные произведения
народного творчества были широко распространены в описываемый пе-
риод. Существовали, например, заговор против червей, заговор пчел, за-
говор от паралича и др. Но заклинания, названные Мерзебургскими, зани-
мают среди них особое место; они связаны своим происхождением с глу-
бокой древностью и проникнуты верой в языческих богов Ч
Первое Мерзебургское заклинание гласит:
Древле сели девы семо и овамо.
Эти — путы путали, те — полки пятили,
Третьи перетерли твердые оковы.
Верви низвергни, вражьих пут избегни.
Пер. Б. Ярхо
Содержание магического четверостишия подвергалось различному
истолкованию. Наиболее достоверное сводится к следующему: девы боя
(в подлиннике «idisi») летят по воздуху и спускаются в различных местах
на землю (в переводе «семо и овамо» — здесь и там). Они сочувствен-
но настроены по отношению к пленному и его войску. Одна группа вои-
тельниц спускается в тылу войска,, к которому принадлежал пленный,—
там девы боя помогают связывать взятых в плен врагов. Другая группа
бросается навстречу вражеским полкам, чтобы обратить их вспять; третья
группа появляется в тылу врага и освобождает пленного, которому закли-
нание желает избавиться от оков и бежать на свободу.
Лишь в трех памятниках древненемецкой письменности упоминаются
языческие боги континентальных германцев; самое полное и обстоятель-
1 Некоторые исследователи возражают против мифо-логической интерпретации
первого Мерзебургского заклинания.— См. статью Э. Г. Ризель «1-е Мерзебургское-
заклинание» («Труды МИФ ЛИ им. Чернышевского», т. VII. М., 1941. Филологиче-
ский факультет. Сб. статей по языковедению, стр. 155—175); другие рассматривают
второе заклинание как германский вариант латинского заговора, возникшего в хри-
стианской среде.
25
ное перечисление этих богов содержится во втором Мерзебургском
заклинании:
Пфол и Водан выехали в рощу.
Тут Бальдеров жеребчик вывихнул бабку.
Заклинала Синтгунт с Сунною сестрицей;
Заклинала Фрия с Фоллою сестрицей;
Заклинал и Водан; заговор он ведал
От полома кости, от потока крови, от вывиха членов.
Склейся кость с костью, слейся кровь с кровью,
К суставу сустав, как слепленный, пристань.
Пер. Б. Ярко
Смысл текста объясняют обычно следующим образом: верховное боже-
ство германцев Водан (Вотан), бог бурь и битв, едет по лесу верхом в со-
провождении бога весны Бальдера (он в первой строке назван Пфолом)
и богинь солнца (Сунна и Синтгунт) и плодородия (Фрия и Фолла); конь
Бальдера повредил ногу; спутницы Бодана пытались исцелить коня вол-
шебными заговорами, но не смогли; это удалось сделать лишь самому все-
ведущему Водану.
Мерзебургским заклинаниям присуща композиция, типичная для
фольклорной поэзии подобного рода. Оба заклинания состоят из двух ча-
стей — из эпического рассказа и магической формулы, произнесение ко-
торой должно привести к желаемому результату («верви низвергни,
вражьих пут избегни» или «склейся кость с костью» и т. д.). Традиционно
•фольклорными являются лексические и синтаксические повторы: «закли-
нала Синтгунт с Сунною сестрицей, заклинала Фрия с Фоллою сестрицей»,
«склейся кость с костью, слейся кровь с кровью» и т. п.
Мерзебургские заклинания написаны аллитерирующим стихом, осо-
бенности которого ярче всего раскрываются в одном из крупнейших па-
мятников западноевропейской поэзии раннего средневековья — в «Песне
о Хильдебранте».
«Песнь о Хильдебранте» — единственный дошедший до нас более или
менее полный образец героической песни континентальных древних гер-
манцев. Текст ее был записан в монастыре Фульда в конце VIII — начале
IX в. двумя писцами на лицевой стороне первой и на обороте последней
страницы латинской богословской рукописи. Язык памятника представ-
ляет собой смешение верхненемецких и нижненемецких диалектов.
«Песнь» рассказывает о том, как Хильдебрант — храбрый воин и муд-
рый советник остготского короля Деотриха (Теодориха, прозванного ве-
ликим, 476—525 гг.),— в одном из сражений вступил в единоборство со
своим сыном Хадубрантом, служившим в войске короля Отахра, против-
ника Деотриха L
Действие развертывается на фоне событий эпохи «переселения наро-
дов». «Песнь о Хильдебранте» лишена исторической достоверности. Из
хроник и из других документов V—VI вв. известно, что король Теодорих
отнял у германского военачальника Отахра, узурпатора власти римских
императоров в Италии, корону и державу, а самого его приказал казнить.
В основе «Песни» лежит иная версия, согласно которой Отахр изгоняет
Деотриха из Италии и тот вместе с Хильдебрантом, оставившим в родном
1 «Песнь о Хильдебранте» — древнейшее сохранившееся звено эпического цик-
ла, сложившегося вокруг личности остготского короля Теодориха и отразившего в
«сказочной форме память об исторических судьбах остготов (об этом подробнее см.:
{R. Saran. Das Hildebrandslied, 1*915).
26
Гп tasrHh егткя'тыепг >
^«'(TI’Arrttm -^lij-cun ftl?"trOt<fFiF>XЛ11Д-' liiQj Jof'
яЬацг tu »jx Jo уе-хл) Jerv: ktl-gj rtwn -liiLri bralit
' ’1ГлЬ.йгХ.и^ГэЬоПЕе^ДяН -^Й*ииж4:Г'1»е»Т?ГГ
• »<л« р^л1’е<fwron?*ber-fy2i^en^ifiuon^ fokr
wuof*rum -p^rfmjStrer-j^~f fir^blnfrt^e' ецно
jr^.iUhiYcntiof^^Aufif'- tint ds i tic
midt*o <i~eiitxetrcI>tTid Inchitntnr nc^t*'- child ifi?
r«wn <tlн-гптп JtW7* h^ldntnzilrc ^tm^hdlza. hila
hi Я.1 rrtT’I'zi’nt? d.K^^g^тxITt'•т,, «11d?74mu
^’•rvcv • cfi^ei^in^^ar^n - Й4Г brki t ' -tr
mtn

IriLur^ tvlr~n Utffdkfin Ar4>ft> La ОЙ_-
„j <pu4>ifb ttrrv^
• Ut’>j*«w «? folchef
r r4*41 »; z
j^nili4TtHum niVMjfe
• \*v^j
Рукопись Шесни о Хилъдебранте»
(Около 800 года)
краю жену и малютку-сына Хадубранта, находит приют и защиту у коро-
ля гуннов. Лишь спустя тридцать лет Деотрих во главе собранного им
войска отправляется отвоевывать у Отахра свое государство. Полки враж-
дующих королей встречаются на границе; здесь-то и происходит столкно-
вение Хильдебранта и Хадубранта, не видевших друг друга тридцать лет.
Исход поединка остается читателю неизвестным, так как окончание «Пес-
ни» в рукописи отсутствует. По мнению, многих исследователей памятни-
ка, отец одерживает победу над сыном 1 .^3
Как известно, сюжет боя отца с сыном распространен в эпической поэ-
зии многих народов. Сравнение различных произведений, разрабатываю-
щих этот сюжет,— русской былины об Илье и Сокольнике, эпизода о бое
Рустама и Сохраба в иранском эпосе «Шахнамэ» и др.— помогает почув-
ствовать неповторимую специфику каждого из этих памятников, оттеняет
/ своеобразие «Песни о Хильдебранте».
Перед нами типичная ситуация эпохи «переселения народов»: германец
Хильдебрант служит гунну Аттиле, он поднимает оружие против своих
кровных родичей. Трагизм «Песни» не только в роковом стечении обстоя-
тельств, приведших родичей к вооруженной схватке. Трагичен внутрен-
ний конфликт Хильдебранта, конфликт между воинской честью и отцов-
скими чувствами. Еще до начала боя из беседы с Хадубрантом старый воин
узнает, что перед ним — его сын, и он пытается предотвратить кровопро-
литие. Однако Хадубрант не доверяет «старому гунну» и не признает в
нем отца, так как считает его давно умершим. «Ты до преклонных лет
дожил лестью и ложью»,— кричит юный воин отцу. Гордость Хильдебран-
та задета этими словами, и он говорит сыну:
Будет злейшим трусом в землях восточных,
Кто отлынивать станет, если столь тебе любо
Меряться мощью.
Пер. Б. Ярхо
Нелегко далось Хильдебранту решение начать бой с Хадубрантом. Как
отец, он глубоко переживает драматизм положения, в котором он ока-
зался:
Горе мне, властный бог! (рек Хильдебрант) горе грядет!
Шестьдесят лет и зим по землям бродил я,
Где часто меня ставили в строй стрелковый,
И у стольких стен смерть меня не настигла.
Ныне ж собственный сын меня свалит секирой,
Сразит своею сталью, иль я сам ему убийцей стану.
Пер. Б.Ярхо
Отец и сын олицетворяют воинскую мораль эпохи переселения наро-
дов. Обвинение в трусости делает поединок между бойцами неизбежным.
В «Песне» особенно подчеркнута вассальная верность Хильдебранта гос-
подину; Хадубрант не без гордости рассказывает о том, что его отец слу-
жил надежной опорой королю Деотриху. Вместе с тем, оказывается, хит-
рость и обман по отношению к врагу не были для дружинников чем-то
исключительным и неэтичным.\Хадубрант считается с возможностью ко-
варного нападения на него в момент беседы, предшествующей единобор-
ству: «оплести ты хочешь словом и в меня же бросить бранной сулицей»,—
говорит он недоверчиво противнику. Стремление приобрести славу, золо-
то, дорогое снаряжение и т. п. было существенной чертой воинских нравов
раннего средневековья. Хильдебрант, размышляя об исходе предстояще-
1 См., например: G. Ehrismann. Geschichte der deutschen Literatur bis zum
Ausgang des Mittelalters. Bd. I. Munchen, 1918.
28
го сражения с сыном, замечает: «Мигом мы узнаем, кто похвалится ныне
новою кольчугой и кто панциря оба в поле стяжает».
«Песнь о Хильдебранте» — характерный образец древнегерманской
эпической песни. Она представляет собой законченную сцену с единым,
последовательно и без отклонений развивающимся действием, со слабо
индивидуализированными образами. Обстоятельства, в которых действуют
герои, изображены в общих чертах, без деталей. Большую часть «Песни»
занимает диалог героев, лишенный, как и авторское повествование, язы-
ковой характерности, субъективных примет. Стиль памятника традицио-
нен. В «Песне» встречаются «вариации», синонимические повторы „слов
и словосочетаний, обозначающих одно и то же понятие: «...у стольхтарого
мужа сбрую ратную снять, взять... у павшего панцирь». Слова, вводящие
прямую речь, образуют устойчивую формулу, повторение которой облегча-
ло запоминание песни: «Хадубрант- тут молвил, Хильдебранта сын».
Длинные речи героев, а также повторения, подобные приведенным выше,
замедляют повествование, делают его торжественным. В отличие от англо-
саксонских и древнескандинавских эпических памятников в «Песне» поч-
ти совсем отсутствуют метафоры и гиперболы. Изредка встречаются эпи-
теты — «постоянные» определения.
«Песнь о Хильдебранте» написана широко распространенным у древ-
них германцев аллитерирующим стихом. Аллитерация (Stabreim) — это
согласование начальных звуков (Stabe) в словах, несущих на себе сильное
ударение в стихотворной строке (Vers). Такая строка — ее часто назы-
вают длинной — состоит из двух полустрок (Halbvers). В длинной строке
обычно имеется три слова с одинаковыми начальными (корневыми) со-
гласными или созвучными начальными гласными; из этих слов два (ино-
гда одно) находятся в первой полустроке и одно — во второй полустроке:
her furlaet in J.ante4uttila sftten...
сам в стране оставил скробной и сирой..
Каждая полустрока имеет два сильноударенных и минимум два слабоуда-
ренных слога. Аллитерация не только придает стихотворению особый ритм
и звучание, но и помогает связывать полустишия, синонимические повто-
ры (вариации).'
В эпоху Карта Великого эпические произведения, подобные «Песне о
Хильдебранте», пользовались большей популярностью в народе. Ими ин-
тересовался и сам Карл, который, по свидетельству его биографа и прибли-
женного Эйнхарта, повелел записать для себя старинные «варварские»
песни.
В героической поэзии германских племен церковь видела одно из
серьезных препятствий распространению христианства. Эта поэзия содер-
жала в себе пережитки языческих верований и враждебные религиозно-
аскетическим идеалам образы. Еще более чуждыми христианской религии
были народные песни и танцы, связанные с языческими обычаями и обря-
дами, любовные песни, сатирические басни и сказки, заговоры и другие
фольклорные жанры. Церковь запрещала сочинение, исполнение и пере-
писку эпических, обрядов10-бытовых и сатирических произведений народ-
ного творчества.
При дворе Карла и современных ему феодалов уже не было скопов.
Хранителем древнегерманских сказаний и песен становится сам народ в
лице шпильманов (spilman). Шпильман IX—X вв. был не только певец
и рассказчик, но и музыкант, танцор, жонглер, акробат и нередко укроти-
тель зверей. К тому же он был разносчиком новостей, собранных во время
странствий из княжества в княжество, из страны в страну.
29
В известной мере шпильманы унаследовали и традицию позднеримских
бродячих актеров — мимов и гистрионов, издавна гонимых церковью-
И шпильманы подвергались суровым гонениям со стороны церкви и ко-
ролевской власти. Соборные постановления категорически возбраняли ду-
ховным лицам присутствовать на представлениях шпильманов. Алкуиш
в своих известных «Письмах» поучал: «лучше любить бога, чем актеров^
лучше заботиться о бедных, чем о мимах». Капитулярии Карла и его
преемников вторили предписаниям церкви, и лишь немногие короли и.
вельможи допускали актеров к своему двору.
Но несмотря на преследования и притеснения шпильманы продолжали’
существовать, опираясь на поддержку народа. В репертуаре шпильманов,
встречались, хотя и редко, анекдоты, в которых короли и епископы пред-
ставлены в неблагоприятном свете, а странствующий актер выступает по-
ложительным героем. Такова, например, история о некоем дерзком чело-
веке, очевидно шпильмане, который в праздничный день обратился к ко-
ролю Людовику Благочестивому, презиравшему странствующих певцов^
с иронической благодарностью от их имени: «Слава тебе, Людвиг, за то^.
что в один день ты смог одеть так много людей! Клянусь Христом! Сего-
дня никто в Европе не подарил людям больше платья, чем ты...».
Шпильманский репертуар бытовал в устной традиции. Поэтому многое-
забывалось, пропадало бесследно вместе со смертью исполнителей. При
Каролингах искусством письма владели почти исключительно лица духов-
ного звания и, как правило, только богословские тексты могли быть запи-
саны на германских диалектах и сохранялись продолжительное время^
ГЛАВА ВТОРАЯ
ЛИТЕРАТУРА IX—XI ВЕКОВ
В конце VIII и в первые десятилетия IX в. у континентальных герман-
цев появилась христианская культовая поэзия на родном языке, вызванная
к жизни потребностями насаждения и укрепления христианской веры сре-
ди язычников и новообращенных. Дошедшие до нас образцы этой поэзии
содержали элементы языческих понятий, еще не изжитых молодым гер-
манским духовенством. В некоторых случаях такие понятия сознательно»
использовались церковными авторами, чтобы сделать проповедь христиан-
ства более доступной для язычников. Тем же целям соответствовала и тра-
диционная форма духовных произведений — старинный аллитерирующий
стих, эпические приемы повествования (повторы, постоянные эпитеты,,
вариации и т. п.).
Одним из памятников такой миссионерской литературы начала IX в._
является так называемая Вессобруннская молитва, написанная на бавар-
ском диалекте. Она состоит из поэтической и прозаической частей. Поэти-
ческая часть делится на две строфы. В первой говорится об изначальном
состоянии вселенной, о времени, когда, по религиозным понятиям, еще не
существовало неба, земли, солнца и луны, которым поклонялись язычни-
ки. Такое «негативное» введение должно было вызвать у слушателей во-
прос о первоистоках существования. Ответ на этот вопрос дается во-
второй строфе: в начале всего сущего был сильный и милостивей бог,
который вместе с духами создал мир. Ко второй строфе примыкает соб-
ственно молитва — прозаическая часть памятника, заканчивающаяся обра-
щением к богу: i«...ниспошли мне правую веру, мудрость и силу, чтобы
противостоять бесам, избежать зла и творить волю твою».
«Вессобруннская молитва», восхваляя бога, призывает отказаться от-
язычества. Под «бесами» в ней подразумеваются прежде всего языческие
боги; зло, которого надо избежать, еще не связано с христианским пред-
ставлением о врожденной греховности человека, оно понимается здесь как
языческая вера. Таким образом, основной этический вывод «Молитвы»
сводится к элементарному противопоставлению: поклонение богу — добро,
поклонение «бесам», т. е. старым языческим богам,— зло.
Более сложное понятие о грехе и греховности обнаруживается в круп-
нейшем произведении ранней церковной литературы — в саксонской поэме
«Спаситель» («Heliand»). Поэма представляет собой изложение Нового
завета и, как полагают, была написана по повелению короля Людовика
Благочестивого (814—840). Автор поэмы, хорошо осведомленный в бого-
словских вопросах, принадлежал скорее всего к духовному сословию, од-
нако, стремясь приспособить евангелие ко вкусам новообращенных саксов,
он зачастую трактует свой материал в традиционно эпическом духе.
Герой поэмы Христос во многом напоминает старинного князя, конун-
га из германских эпических сказаний. Он происходит из «лучшего рода»
и является мудрым пастырем и защитником «милой страны». Он окру-
31
жен свитой, которая связана с ним узами верности. Но поэма не превра-
щает Христа в военачальника, горстку его учеников — в дружину, а отно-
шения между ними — в личную или поземельную зависимость. Герои
«Спасителя» воплощают наивысший идеал католической церкви — идеал
терпения, всепрощения и смирения. Автор поэмы делает все возможное,
чтобы превознести эти, еще недавно столь чуждые саксам добродетели,
и оправдать евангельских героев, которые с языческой точки зрения посту-
пают не всегда правильно. Так, например, уход Матфея от «земного» гос-
подина в услужение к Христу объясняется тем, что у последнего более
надежная и по-своему более щедрая плата («царствие небесное»); бег-
ство юношей, покинувших своего учителя в трудную минуту, объясняет-
ся не их трусостью, а божественным предопределением; божьей волей
оправдывает автор неверность Петра господину и т. д.
Поэма содержит обличительные мотивы, которые отличают ее от «Вес-
собруннской молитвы»: в последней грешниками считаются те, кто не ве-
рит в христианского бога, т. е. язычники, а в поэме — те, кто изменяет
его заповедям, т. е. христиане, помышляющие о материальном достатке
и независимом положении.
В «Спасителе» встречаются противоречащие ортодоксально-аскетиче-
ской догме утверждения, что жизнь — это свет, что мир — блаженство
и т. п. Таких жизнелюбивых мотивов полностью лишено «Муспилли»
(«Muspilli») 1—поэтическое переложение латинской церковной пропове-
ди. Переложение сделано на баварском диалекте, слово «муспилли» взя-
то из текста памятника и в переводе означает «гибель мира». Это же сло-
во в смысле «светопреставление», «конец света» встречается в «Эдде»,
в песне «Речь Провидицы», изображающей гигантскую катастрофу, в ко-
торой гибнет мироздание. Связь «Муспилли» и «Эдды» не случайна: ве-
роятно, восприятие и творческая обработка христианского мифа были об-
легчены для создателей «Муспилли» дохристианскими, языческими пред-
ставлениями о «гибели мира», распространенными в народе. В поэме го-
ворится о «конце света», о «страшном суде», который, согласно христиан-
скому вероучению, должен вынести приговор всему человечеству. Автор
«Муспилли» изображает гибель мира как результат борьбы библейского
героя Илии с антихристом. В поэме излагается два противоположных
взгляда на исход этой борьбы. Первый состоит в том, что Илия, вопло-
щающий правду народа, побеждает антихриста; второй взгляд близок цер-
ковно-ортодоксальному: Илия оказывается побежденным. В трактовку и
в изображение обеих версий автор «Муспилли» вносит языческие и даже
«еретические» оттенки. Победа Илии представлена как победа героя из
эпических сказаний, предпочитающего решать спор в поединке. Описание
поражения Илии завершается сценой, которой нет в библии: кровь из
ран героя зажигает землю, и это приводит к «светопреставлению».
Поэма создавалась в 30—40-е годы IX в., в период, когда внуки
Карла Великого — Людовик Немецкий, Карл Лысый и Лотарь воевали за
императорскую корону сначала против отца, Людовика Благочестивого,
затем между собой, когда крестьяне, разоренные междоусобицами и по-
борами, истерзанные судебными домогательствами господ, подымали вос-
стания. Эпоха наложила свой отпечаток на содержание и на тон поэмы.
Автор предвидит наступление «судного дня», «мирового пожара» в бли-
жайшем будущем. «Что станет с землей, где родичи всегда враждуют друг
с другом?» — спрашивает он сурово и грозит адскими муками сильным
мира сего, презревшим вековые родственные связи, обычаи, обязательства
и погрязшим в кровавых раздорах. Как результат дьявольских козней рас-
сматривает он убийства, стяжательство и продажность судей, которые «за
1 Название дано немецкими филологами XIX в.
32
плату скрывают правду». Поэма призывает высокопоставленных грешни-
ков искупить свои преступления деяниями в пользу бедных и постами.
«Муспилли» является единственным произведением богословской ли-
тературы, в котором библейская проповедь имеет в известной мере со-
циально-обличительный характер. Если «Вессобруннская молитва» была
направлена против язычества и язычников, а в «Спасителе» обличались
«исконные пороки» христианина вообще, то «Муспилли» бичует злодеяния
феодалов и судей.
Раздел империи Карла Великого по Верденскому договору 843 г. при-
вел к образованию Германии как самостоятельного государства. Во вто-
рой половине IX в. в ее состав входили четыре герцогства: Швабия, Бава-
рия, Франкония и Саксония с Тюрингией; позднее к ним присоединилась
Лотарингия. Герцогства были в этот период фактически независимы от
центральной королевской власти и отличались друг от друга этническим
составом и уровнем экономического и политического развития. Даже в са-
мых развитых — западных и южных — областях Германии, а тем более
в окраинной Саксонии, процесс феодализации был далек от своего завер-
шения.
В IX в. активизировался процесс обращения германцев в католическую
веру. Формально оно закончилось в начале IX в., но по существу продол-
жалось в течение всей его первой половины, о чем свидетельствуют рас-
смотренные нами памятники «миссионерской» литературы. Во второй
половине IX века, с усилением влияния церкви в Германии, потребность
в такой литературе отпала. На смену более или менее поверхностной и
вольной популяризации христианского учения приходит догматическое
истолкование его основных положений (о троице, о предопределении
и т. п.), возникает схоластическая «церковная наука», которая в течение
долгого времени следует римской богословской традиции.
Эти изменения сказались на германской культовой поэзии второй по-
ловины IX — начала X в. По содержанию она становится значительно бо-
лее «ученой» и ортодоксальной, чем раньше, и постепенно утрачивает на-
циональное своеобразие формы. Примером культовой поэзии нового типа
может служить «Книга евангелий» или «Евангельская гармония», напи-
санная рифмованными стихами на южнорейнско-франкском диалекте
(«Liber Evangeliorum», 863—871). Автор книги монах Вейсенбургского
монастыря Отфрид — первый известный по имени немецкий поэт.
Сочинение Отфрида объединяет четыре евангелия в одно целостное по-
вествование о жизни Иисуса. Тематически оно перекликается с поэмой
«Спаситель», однако между этими двумя произведениями существуют боль-
шие различия. Христос из «Книги евангелий» лишен черт земного власти-
теля, он изображен мудрым и кротким наставником людей. Эпизоды, в ко-
торых поведение Христа и его учеников могло бы быть расценено как тру-
сость, уже не сопровождаются «оправдательным» комментарием автора.
Отношение к миру принимает у Отфрида ортодоксальную окраску, монах
видит в нем юдоль нужды и скорби, а не «свет» и «блаженство». Идеи
«Книги» совпадают с официальной аскетической проповедью церкви,
отрицающей гордыню и превозносящей смирение и милосердие.
«Вессобруннская молитва», «Спаситель» и «Муспилли» сочетали эпи-
ческое описание с примитивной церковной дидактикой. В «Книге еванге-
лий» эти стилевые элементы переплетаются с «учеными» теологическими
рассуждениями. Отфрид, вслед за своими учителями — Алкуином, Хра-
баном Мавром и латинскими поэтами-богословами,— рассматривает от-
дельные библейские образы и события как символическое воплощение ре-
лигиозных понятий и дает их схоластическое истолкование.
Романская культовая поэзия оказала влияние не только на содержание,
но и на формальные особенности «Книги евангелий». Отфрид отказал-
3 История немецкой литературы, т. I 33
ся от старой аллитерационной системы стихосложения и, взяв за обра-
зец латинские церковные гимны, начал писать стихи с конечной рифмой,
связывающей два полустиха в один стих: «Sie sint so sama chuani, selb
so thie Romani» — «они (франки) так же умны, как сами римляне». Каж-
дый полустих имеет четыре ударения, но с искусственным скандированием.
Большинство рифм охватывает два слога и представляет собой ассонан-
сы. Из латинских источников Отфрид перенес в свое произведение ряд
устойчивых словосочетаний, повествовательных формул и гипербол. Хотя
литературная деятельность Отфрида тесно связана прежде всего с церков-
ными интересами, сам Отфрид приписал ей более широкое значение.
В предисловии к «Книге евангелий» Отфрид заявляет, что, трудясь над
нею, он не только хотел дать лицам духовного звания достойное чтение и
гем самым отвратить их внимание от «суетных предметов» и безбожных
песен, но и стремился восславить бога на родном языке и тем самым по-
казать, что франки ничем не уступают грекам и римлянам. С гордостью
перечисляет он подвиги Каролингов и отмечает растущую мощь франкско-
го государства, обнаружившуюся в войнах против «язычников» — сарацин
и саксов — на юге и востоке Европы.
Наметившаяся у Отфрида тема величия франков звучит и у других
поэтов IX в.— Эрмольда Нигелла и Седулия Скота, придворных импера-
тора Людовика. Поэма Эрмольда Нигелла «Во славу Людовика импера-
тора», написанная в обычной для латинских поэтов того времени эпиче-
ской традиции Вергилия, полна живых и конкретных подробностей воен-
ного и придворного быта франков. Нигелл прославил своего покровителя
как опытного полководца, ведущего искусную войну против испанских
мавров, которые вновь и вновь угрожали югу Франции.
Творческий опыт Отфрида был усвоен церковной поэзией последую-
щих десятилетий. В стихотворных молитвах, псалмах и гимнах, например
в «Песне о Петре» или в «Песне о Георге», используется та же система
стихосложения, что и в «Книге евангелий».
На рубеже IX и X вв. церковь с помощью папского Рима и королевской
власти приобретает все большее влияние на общественно-политическую
жизнь страны. Духовенство уже не ограничивает свои интересы узкобо-
гословскими проблемами, оно все больше начинает заниматься также и
светскими делами. Поэты-церковники расширяют тематику своих про-
изведений, их внимание привлекают теперь не только евангельские сюже-
ты и библейские образы, но и реальные факты современности, в том чис-
ле — факты сугубо мирские. Об этом свидетельствует прежде всего «Песня
о Людвиге» («Ludwigslied»), написанная около 882 г. на рейнско-франк-
ском диалекте.
Автор «Песни», лицо духовного звания, избрал в качестве темы совре-
менное ему событие — победу французского короля Людвига над отрядом
норманнов, высадившихся на побережье Фландрии в 881 г. Раздел импе-
рии Карла произошел еще недавно, для германского певца король Люд-
виг был наследником Карла, франком; он гордился им, как потомком ве-
ликого германского императора. Следуя традициям старинной хвалебной
поэзии, «Песня» говорит сначала о детстве и юности героя, а затем — о
вторжении врагов и о битве с ними. Но, в отличие от эпико-героических
произведений прошлых веков, «Песня о Людвиге» объясняет и оценивает
человеческие помыслы и поступки с религиозной точки зрения. Норманн-
ское нашествие рассматривается в ней как «божье наказание», ниспо-
сланное франкам за их грехи, а борьба с норманнами — как богоугодное
дело, ибо они — язычники. Воинская героика приобретает в «Песне» ре-
лигиозную мотивировку, и центральной фигурой сочинения оказывается
уже не дружинник, руководимый в своих действиях родовыми обычаями
или вассальной верностью, не жаждущий богатств и власти князь, а хри-
стианский воитель — воплощение набожности и храбрости. «Песня о Люд-
34
виге» восхваляет силу церкви в лице светского воина, образ которого
имеет реальный прототип, поэтому «Песня» с полным правом может быть
отнесена к жанру духовно-исторических гимнов, широко распространен-
ному также и в старофранцузской литературе.
«Песня о Людвиге» близка и к «Книге евангелий» Отфрида. Сходство
между ними наблюдается в первую очередь в структуре стиха, но автор
«Песни» более искусно и свободно владеет двустишием, чем Отфрид.
«Песня о Людвиге» была одним из ранних литературных признаков
того «обмирщения» германской церкви, которое развилось в X в. под влия-
нием возрастающих претензий папства на светскую власть и — в большей
мере -в результате церковной политики Саксонской династии (919—
1024) .Д^амыйзначительный представитель этой династии Оттон I (93К—
-973} стремился к европейскому господству, поэтому внутри страны он вел
упорную борьбу с феодальным местничеством, а вне ее — многочисленные
войны за захват итальянских и славянских земель. В 962 г. ему удалось
создать «Священную Римскую империю германской нации» — искусствен-
ное объединение Германии и части Италии, лишенное реальных полити-
ческих и экономических предпосылок.
Во всех своих начинаниях, особенно в попытках подчинить себе само-
управных герцогов, Оттон опирался прежде всего на церковь, как на един-
ственную централизующую силу государства. При Оттоне и его преемни-
ках земельные богатства церкви возросли до невиданных ранее разме-
ров. В среде духовенства резко обозначилось имущественное неравенство.
Церковные должности продавались, и самые доходные из них всегда попа-
дали в руки духовной и светской знати. Быт высокопоставленных свя-
щеннослужителей и монахов отличался в X в. весьма вольными формами,
далеко не соответствовавшими аскетическим заповедям христианства.
Светские интересы занимали в жизни духовенства все большее место.
Эпоха Оттонов оставила заметный след в истории немецкой литерату-
ры. Многие ученые называют эту эпоху «оттоновским возрождением» и,
обосновывая свой термин, ссылаются на то, что почти все ее литературные
памятники написаны на латинском языке, а некоторые из них содержат
изобразительные детали, заимствованные у древнеримских классиков.
И в данном случае термин «возрождение» получает слишком узкий, фор-
мальный смысл и не раскрывает существенных сторон развития немецкой
литературы в X в. К числу таких сторон следует отнести прежде всего
обмирщение письменной словесности. Начавшееся в последней четверти
IX в. в связи с усилением политической активности церкви, оно развиваг
лось в следующем столетии по двум различным направлениям, которые
свидетельствовали об идейном расколе среди духовенства — единственно-
го писательского сословия раннего средневековья. Демократически на-
строенные клирики и монахи сделали достоянием письменности произве-
дения народного творчества, воспевавшие «мирские» добродетели челове-
ка и высмеивавшие феодалов — светских и церковных. Церковная знать
и ее окружение культивировали литературу, проникнутую монархически-
ми и религиозно-дидактическими тенденциями.
В течение IX—X вв. литература была отделена от фольклора. Лишь
немногие его создания случайно сохранились в виде посторонних записей
на прокладочных листах богословских книг (например: «Мерзебургские
заклинания», «Песнь о Хильдебранте»). В X в. народные басни, шванки 1
и эпические песни становятся литературными жанрами.
Многие басни и шванки достались немецкой литературе в наследство
от античной культуры. Их читали в латинском оригинале ученики мона-
стырских школ, их переводили и переделывали, наполняя старые сюжеты
1 Так назывался рассказ в стихах или прозе с комическим или поучительным
содержанием.
35 3*
и образы новыми идеями, церковные поэты. Подобной переделкой являет-
ся, например, написанная на латинском языке стихотворная сатира «Поп
и волк» («Sacerdos et lupus»), в основу которой безвестный немецкий автор
положил сюжет эзоповой басни о лисе в колодце.
Однажды поп задумал поймать волка и для этого вырыл яму; волк
попал в нее, но стащил туда за собой попа и, вспрыгнув ему на спину,
выскочил из ловушки, пока тот бормотал молитву; неудачливого охот-
ника вытащили из ямы соседи. Автор с народной точки зрения судит о
происшедшем, он по-крестьянски высмеивает попа за его нерасторопность.
Сатирическое изображение попа, мирового судьи и богатого хуторяни-
на содержится в лотарингской поэме на латинском языке, названной по
имени ее главного героя — крестьянина Унибоса («Unibos, Cantus de uno
bovi»). Поэма представляет собой серию шванков, каждый из которых рас-
сказывает о проделках изобретательного Унибоса, о бездарности и глупо-
сти деревенских богатеев.
Ряд латиноязычных шванков начала XI в. также восхваляет остроумие
и предприимчивость человека из народа. Так, шванк под названием «Mo-
dus florum» повествует о том, как простой шваб благодаря своей наход-
чивости сделался родственником короля. Король соглашался отдать свою
дочь замуж лишь за человека, которого он, король, сам признает лжецом.
Шваб добился такого признания, рассказав, что в хвосте убитого им зайца
он нашел документ, объявляющий короля слугой этого животного. Назва-
ние шванка «Modus florum» («Мелодия цветов») указывает, что он в свое
время исполнялся как вокальное произведение на мотив неизвестной нам
песни о цветах. Аналогичное пояснение относительно мелодии встречает-
ся и в некоторых других латинских стихотворениях начала XI в. 1
Заметные изменения происходили в так называемой культовой лирике.
Если древнейшим и популярнейшим жанром латинской церковной поэзии
был гимн, строфы которого отличались одинаковой структурой и метрикой
и исполнялись на один и тот же мотив, то в конце IX в. и начале X в.
в Германии появился новый вид песен — с более богатой и свободной стро-
фикой и мелодией. Подобные песни возникли в результате усложнения
церковного пения. Римские певцы при дворе Карла Великого исполняли
последний звук «а» в слове «аллилуя» с изощренными модуляциями.
Такое пение было названо секвенцией — от лат. sequi — «следовать»,
так как оно следовало за исполнением слова «аллилуя». Поскольку коло-
ратура без текста трудно запоминалась, к мелодии и ритму начали подби-
рать слова, и секвенции стали поэтическим жанром. Зачинателем этого
жанра в Германии был монах Сантгалленского монастыря Ноткер Заика
(Notker Balbulus, род. около 840 г.— ум. 912 г.), сочинивший около соро-
ка мелодий с религиозными текстами. Секвенции лишены рифм и подчи-
няются лишь одному формальному правилу: их различные по объему и
строению строфы делятся на две ритмически одинаковые части. В X в.
секвенции, наряду с гимнами, заняли прочное место в светской поэзии.
Такие, например, сугубо светские произведения, как «Поп и волк» или
«Унибос», написаны гимновой строфой, a «Modus florum» относится к сек-
венциям.
Иными художественными особенностями обладает одно из самых при-
мечательных произведений раннесредневековой литературы Германии —
латинская героическая поэма «Вальтарий, мощный дланью» («Vita Wab
tarii manu fortis»). Поэма была сочинена между 920 и 930 гг. монахом
Сантгалленского монастыря Эккехардом I.
Источником поэмы является древняя эпическая песня о Вальтере
Аквитанском (т. е. вестготском). Ее существование у немцев подтвержден
1 Например, в «Кембриджском сборнике», рукописном собрании песен на латин-
ском языке.
36
но сохранившимися отрывками средневерхненемецкой эпической поэмы
о Вальтере (XIII в.) и упоминаниями в «Песни о Нибелунгах» и других
произведениях средневерхненемецкого эпоса. О древности и распростра-
ненности этого предания свидетельствуют также сохранившиеся отрыв-
ки англосаксонской поэмы «Вальдере» (X—XI вв.). Существование Вадь-
тария как исторического лица древнегерманскими литературными источ-
никами не подтверждается, содержащиеся в более поздних памятниках
сведения о месте его рождения и об исходе его приключений противоре-
чат друг другу и поэме Эккехарда \
Рассказ о Вальтарии начинается с описания похода повелителя гун-
нов Аттилы в западные земли. Аттила подчинил своей власти три государ-
ства и увез с собой на восток богатую дань и знатных заложников, в числе
которых находились сын короля франков Хаген, сын аквитанского короля
Вальтарий и его невеста, бургундская королевна Хильдегунд. Молодые
люди воспитывались при дворе Аттилы, стремившегося привязать их к себе
и сделать из них верных вассалов. Но расчеты гуннского владыки не сбы-
лись,— сначала на родину бежал Хаген. За ним из неволи вырвались Валь-
тарий и Хильдегунд, которые после долгих странствий прибывают во
франкское королевство. Здесь-то и развертываются главные события поэ-
мы. Король франков Гунтер, узнав о богатствах, похищенных беглецами
у Аттилы, приказывает двенадцати отборным воинам — в их числе и Ха-
гену — ограбить Вальтария. Тщетно уговаривает Хаген Гунтера отказать-
ся от нападения на своего друга и побратима. На глазах у Хильдегунд
воины один за другим вступают в поединок с Вальтарием и гибнут от его
мощных ударов. Наконец сам король и подчинившийся ему Хаген вдвоем
нападают на героя поэмы, но и они не могут одолеть его. Схватка прекра-
тилась из-за полученных бойцами тяжелых ран: Гунтер лишился
ноги, Хаген — глаза, Вальтарий потерял правую руку. Посмеиваясь над
своими увечьями, побратимы расстались друзьями. Вальтарий вернулся в
Аквитанию, отпраздновал свадьбу с Хильдегунд и после смерти отца дол-
го и счастливо правил страной.
Как и «Песнь о Хильдебранте», поэма Эккехарда воспевает героев эпо-
хи «переселения народов», их верность долгу, храбрость и предприимчи-
вость. Вальтарий и Хаген изображены в поэме сильными и бесстрашными
воинами, обладающими своей этикой. Хаген упорно, даже наперекор
своему долгу верности Гунтеру, сохраняет верность побратиму, и лишь
после того как Вальтарий убивает одного из его родичей, он решается на-
пасть на него: возникает мотив кровной мести. И Вальтарий, и Хаген, как
подлинные герои варварских времен, хитры, горды и корыстолюбивы.
Хитрость помогла им избавиться от гуннской неволи, вера в свои силы,
в превосходство над противником питает их мужество в сражениях, жаж-
да славы и богатств нередко толкает их на жестокие и опасные предприя-
тия. По воле автора побратимы иногда вспоминают о боге, молятся и
каются, но, поскольку в своих делах и поступках они движимы далеко не
христианскими стимулами, эта их набожность кажется формальной. Впро-
чем, Эккехард и не ставил перед поэмой религиозно-дидактических це-
лей. Он правдиво передал типичные черты героев германского эпоса и к
тому же довольно живо и без монашеских предрассудков описал любовь
Вальтария и Хильдегунд; изобразив короля Гунтера жалким трусом, он
осудил его прежде всего с точки зрения воинской морали.
Сюжет поэмы и ее образы в значительной мере традиционны, но стиль
повествования отличается от стиля древнегерманского эпоса большей ди-
намичностью, увеличением роли авторской речи, уменьшением количества
и объема диалогов и почти полным отсутствием лексико-синтаксических
1 Ср., например, исландскую «Сагу о Тидрске», «Песнь о Нибелунгах» и другие
сказания этого цикла.
87
повторов и вариаций. Поэма написана гекзаметром, строки ее не риф-
муются, в лексике и фразеологии встречается немало слов, выражений и
сравнений, заимствованных из «Энеиды» Вергилия. И все же, несмотря
на утрату некоторых национально-фольклорных особенностей формы,
«Вальтарий, мощный дланью» по праву занимает видное место в литера-
туре оттоновской Германии.
Как уже говорилось выше, в эпоху Оттонов народной литературе про-
тивостояла литература клерикальной реакции. Церковная знать поощря-
ла создание произведений, в которых обличались авторы «безбожных»
шванков, пропагандировались аскетические идеи и восхвалялись воин-
ствующие попы и набожные монархи. К произведениям подобного рода
относится, например, латиноязычный анекдот об архиепископе Майнца
Херигере (913—927), приказавшем выпороть некоего шпильмана за рас-
пространение «богохульных» историй, или латинский же рассказ о моло-
дых людях из селения Кельбигк, которых бог заставил танцевать целый
год без перерыва в наказание за то, что они водили хоровод в церкви во
время богослужения («Танцоры из Кельбигка», начало XI в.).
Важно отметить, что в латинском переводе «Танцоров из Кельбигка»
сохранились элементы немецкой народной баллады, видимо, исполнявшей-
ся как плясовая песня в хороводе. К отказу от «мирских» интересов и
«земных» соблазнов призывают такие рассчитанные на монастырскую ауди-
торию сочинения, как латинская стихотворная басня «Бегство пленника»
(«Ecbasis captivi», 890—940), интересная как литературная обработка
животного эпоса (рассказы о Лисе, о больном Льве и Волке, вошедшие
позже в цикл рассказов о Рейнеке-Лисе), и латинская же песня «Любов-
ное предложение» (конец X в.) — о добродетельной монахине, не поддав-
шейся уговорам богатого поклонника. В духе прославления князей церкви
и светских властителей выдержаны песни о епископе и воине Ульрихе
Аугсбургском, о герцоге Генрихе, сыне короля Генриха I («De Heinrico»,
968—1039), об императорской династии Оттонов и другие. Среди этих осо-
бенно примечательно «Слово об Оттоне («Modus Ottinc», нач. XI в.) —
большое стихотворение, посвященное походу императора Оттона против
венгров, которые в течение нескольких веков беспокоили своими набегами
Немецкие земли. В основе этого героического латинского стихотворения ле-
жат реальные воспоминания: в тексте рассеяно много живых подробно-
стей, своеобразно оправленных в традиционный мученый» латинский стих.
Вместе с тем «Слово об Оттоне» очень близко к жанру хвалебных песен
раннего средневековья. Образ императора, украшенный всеми идеальны-
ми чертами справедливого христианского монарха, покровителя бедных и
гонителя венгров, стоит в центре повествования. Оно и заканчивается сла-
вословием в честь Оттона. Возможно, что «Слово» было переделкой какой-
то песни об Оттоне, сложенной его дружинниками на их родном языке,
сочинением автора, близко стоявшего к императору. Из текста видно, что
оно исполнялось шпильманами. Последняя строфа содержит в себе их ха-
рактерное обращение к слушателям.
Своеобразный синтез и наиболее типичное выражение идейных и худо-
жественных тенденций клерикальной литературы оттоновских времен мы
находим в творчестве монахини Гандерсхеймского монастыря Хротсвиты,
писательская деятельность которой относится ко второй половине X в.
Не имея почти никакого соприкосновения с немецкой народной литерату-
рой, произведения Хротсвиты принадлежат латинской ученой поэзии.
Хротсвита написала три книги. В первой из них собраны стихотворе-
ния в гекзаметрах, жития святых (Гонгольфа, Агнессы, Пелагия, Диони-
сия) и легенды: о деве Марии, о вознесении Христа, о монахе-вероотступ-
нике Теофиле и о грешном рабе Потериусе. Все эти сочинения пронизаны
нетерпимостью к «грехам» и «порокам», среди которых, в частности, ока-
38'
зывается любовь раба к дочери господина, стремление монаха стать абба-
том, приведшее его к сделке с дьяволом, и нарушение освященных цер-
ковью брачных обязательств. Образец идеального соблюдения норм рели-
гиозной морали — девичьего целомудрия, смирения, стойкости веры
и т. п.— Хротсвита видит в мученической жизни христианских подвижни-
ков, изображаемых ею иконописно панегирически.
Вторая книга Хротсвиты представляет собой сборник пьес, которые
сама писательница называла драмами. Сборнику предпослано предисловие
автора, разъясняющее, что эти драмы написаны в подражание римскому
комедиографу Теренцию, «дабы,— как гласит текст,— в том же роде со-
чинительства, в коем постыдное распутных жен многоблудие воспевалось,
ныне достохвальное святых девственниц целомудрие... прославилось».
Однако Хротсвита далека от живого, яркого искусства Теренция. В ее
пьесах преобладает торжественный и поучительный тон, а образы безжиз-
ненно иллюстративны. Лишь иногда^ина обнаруживает наклонность к шут-
ке, к юморудЛяц^ в ее драме (р!ученичество святых девственниц Агапии,
Хионии и ИриныЪримский сотпшГД^ульциций, вознамерившийся обесче-
стить девушек, брошенных им в тюрьму, попадает волею бога не в их
келью, а на кухню, где он целует и ласкает котлы и горшки, полагая, что
расточает свои нежности пленницам. Весь в саже и кухонной грязи пред-
стает он затем перед своими напуганными воинами, которые принимают
его за самого сатану. Возможно, что такие наивные шутовские эпизоды,
встречающиеся в тексте Хротсвиты,— прямое влияние стихии народного
смеха, в те ранние времена средневековья еще прорывавшегося в церков-
ное представление. Во всяком случае они оживляют общий тон этой
пьесы Хротсвиты.
В пьесах Хротсвиты, написанных, как уже было сказано, на латинском
языке, четко намечается важная новая особенность средневековой латин>
ской поэтики (в данном случае на немецкой почве) — тенденция к рифме,
еще грубой, нередко заменяемой ассонансом, но уже более или менее по-
стоянной.
Драматические произведения гандерсхеймской монахини всецело под-
чинены задаче религиозной пропаганды. Их главная тема — мученичество
святых и обращение язычников в христианство, их пафос — прославление
смерти за праведную веру, отрицание права человека на земное благопо-
лучие. Особенно показательна в этом отношении история языческого
полководца Галдикана, который под влиянием своей невесты, дочери ви-
зантийского императора, становится христианином, отказывается от семей-
ной жизни, от воинской славы и умирает мучеником («Обращение Галл^,
кана военачальника»). Добровольная смерть во имя бога воспета в драма-
тических легендах о великомученицах Агапии, Хионии, Ирине и Вере,
Надежде, Любови. ДрамаС«Воскрешение Друзианы и КаллимахаТ^трактует
любовное чувство как безумие’ преодоление которого, наряду с принятием
христианства, вознаграждается небесами. Как видно из драм (^Падение" 1г
обращение Марии» и <&Обращение Таисии2блудницы»,^божья милость рас-
пространяется также на распутных язычниц, искупающих свое прошлое
самоотверженным служением Христу.
Художественные интересы Хротсвиты не ограничиваются житийными
и апокрифическими мотивами. Третью книгу ее сочинений составляют
исторические поэмы «Деяния Оттона I» и «Основание монастыря Ган-
дерсхеймского», написанные в основном гекзаметром. Обе поэмы — каж-
дая в рамках своей темы славят Саксонскую династию и прежде всего
основателя «Священной Римской империи германской нации» Оттона I.
Творчество Хротсвиты явилось одним из симптомов «клюнийского
движения», которое в первой половине X в. распространилось по всей
Франции, а к концу того же века охватило и Германию. Это движение,
39
начатое в стенах бургундского монастыря Клюни, было направлено против
обмирщения церкви, против алчности и развращенности высшего духовен-
ства. Ведущей силой клюнийства выступали монахи, заботившиеся об
укреплении авторитета церкви. Их иногда поддерживала королевская
власть, стремившаяся подчинить себе крупных землевладельцев, какими
были епископы и прелаты. Нередко к клюнийцам присоединялись и кре-
стьяне, жаждавшие избавиться от церковной разновидности феодального
гнета. В" обстановке напряженной общественной борьбы, которая ослож-
нялась политическими интригами папы римского, под вечной угрозой на-
родного восстания или междоусобной войны монастырские авторы конца
X — начала XI в. создают произведения суровой, жизнененавистнической
морали, книги, проникнутые предчувствием гибели мира (см., например,
«Libellus de Antichristo» аббата Адсо).
В литературе первой половины XI в., да, пожалуй, и во всей литера-
туре раннего средневековья, исключительное место занимает латинская
поэма «Руодлиб» («Ruodlieb»). Она была написана между 1030 и 1050 гг.,
в период, когда на престоле Германии находился Генрих III, представи-
тель Франконской династии, сменившей династию Оттонов. Франконские
короли, как и короли Саксонские, упорно боролись с местным сепаратиз-
мом, но, в отличие от Оттонов, они опирались в своей борьбе на новую со-
циальную силу—на мелких феодалов, на возникавшее служилое рыцар-
ство. «Руодлиб» — памятник художественного самосознания этой новой
социальной группы.
Название поэмы сообщает нам имя ее героя — юноши, который поки-
дает отчий дом, чтобы стать «министериалом», определиться на хорошо
оплачиваемую придворную службу. Такое место он находит при дворе ко-
роля, сумевшего оценить достоинства молодого человека.
Спустя некоторое время Руодлиб по просьбе матери берет у своего
господина отпуск и отправляется в обратный путь. После ряда приключе-
ний, раскрывающих мудрость, добродетельность и учтивость героя, он при-
бывает на родину. Но долго оставаться без дела он не может, к тому же
и мать мечтает о великом будущем сына. Мечты матери осуществляются:
Руодлиб в честном поединке побеждает некоего карлика, который показы-
вает храбрецу потайные сокровища короля Иммунга. И вот — король убит,
а его дочь становится женой Руодлиба.
Сюжет «Руодлиба» почерпнут из народных сказок, а окончание его
имеет много общего с героическими сказаниями. Однако поэма коренным
образом отличается от произведений устного народного творчества. Руод-
либ не эпический герой, не идеальный воин варварских времен — это слу-
жилый рыцарь начала XI в., трудолюбивый и способный человек, изобра-
женный уже в значительной мере индивидуализированно. Обращают на
себя внимание конкретные мотивировки’'поступков и действий Руодлиба,
многообразие его отношений к людям и обстоятельствам. Сказочное по
сюжету содержание перенесено в действительность, которая воспроизво-
дится автором чрезвычайно живо, с деталями и бытовыми подробностями.
Таковы описания богатства королевского двора, рыцарской усадьбы, куда
герой попадает на пути домой, жизни и нравов крестьян, встречающихся
герою, и т. п. Сказанное позволяет заключить, что поэме присущи высокие
художественные качества. Хотя она написана гекзаметром, цезуры риф-
муются, старые правила просодии также довольно часто нарушаются.
Язык не отличается классической строгостью, в нем много заимствований
из немецкого языка, встречаются грамматические германизмы, но в целом
он легко и точно выражает сложные мысли поэмы.
Языковое богатство «Руодлиба» не случайно. К началу XI в. у немец-
ких клириков накопился уже большой опыт в изучении латинского языка.
Выдающимся преподавателем латыни был монах Сантгалленского мона-
40
стыря Ноткер Губастый (Notker Labeo, род. ок. 950 г., ум. в 1022 г.), из-
вестный также как переводчик и комментатор латинской классической и
религиозной литературы. К числу переведенных им книг относятся «Ри-
торика» и «Категории» Аристотеля, этический трактат Боэция «Об утеше-
нии фолософией» (V в.), энциклопедия искусств Марциана Капеллы под.
названием «Брак Филологии и Меркурия» (V в.) и др. Переводы и ком-
ментарии Ноткера — замечательные образцы немецкой философской про-
зы — сделали более доступными для немецких читателей основы светских
знаний средневековья, обогатили немецкую лексику новой терминологией,
упорядочили систему словообразования и орфографии.
Тенденции, введенные в немецкую литературу и культуру поэмой
«Руодлиб» и просветительской деятельностью Ноткера, были прерваны и
надолго заглушены последующим развитием духовной жизни Германии.
Во второй половине XI в. страна переживала серьезные социальные потря-
сения: в Саксонии вспыхнуло мощное восстание местных феодалов, на-
правленное против центральной власти, расширялось инспирируемое па-
пой Григорием VII клюнийское движение, центром которого в Германии
становится шварцвальдский монастырь Хиршау. Грозные напоминания о
близости смертного часа, о «страшном суде», фанатические призывы к
отказу от мирских соблазнов все сильнее звучали в устных проповедях и
писаниях клерикалов. Воинствующий аскетизм парализовал и на корню
заморозил зачатки светской словесности. Немецкая культовая поэзия пол-
ностью оторвалась от жизни, погрузившись в библейское прошлое или
витая в «райском» будущем. Для современности у нее были в запасе толь-
ко черные краски, обличение и угрозы.
Примером подобного отношения к современникам является поэма
неизвестного алеманнского автора «Помни о смерти» («Memento mori»,
середина XI в.). Люди, говорится в этой поэме, напоминают странника,
который расположился на отдых под деревом и проспал время, необходи-
мое для путешествия. Автор призывает читателей не поддаваться искуше-
ниям «дурного мира» и, памятуя о смерти, жить праведно, чтобы не по-
пасть в ад. Против жажды земных благ и наслаждений направлены также
произведения «Бедного Хартмана» !, Генриха фон Мельк 1 2 и др., интерес-
ные критическим взглядом на немецкую феодальную действительность.
О церковной учености описываемого времени можно судить по теоло-
гической «кантилене» монаха Эццо, который подражает латинским гим-
нам и секвенциям. Песня представляет собой сокращенное изложение-
Старого и Нового завета с довольно путаными комментариями автора.
Распространенным жанром церковной литературы XI—XII вв. были
легенды, в частности легенды о деве Марии, и так называемые видения —
например видение о рыцаре Тнугдале, который избавился от неверия и по-
роков, столкнувшись с чудесами потустороннего мира и божественным
всемогуществом. Наиболее оригинальной легендой является анонимная
«Песнь об Анноне» («Annolied», начало XII в.). Автор начинает ее выпа-
дом против эпических песен, которые рассказывают о жизни героев, но
ничего не говорят о том, как надо жить обыкновенным людям. В назида-
ние этим людям он создает иконописный образ епископа Аннона, вопло-
щающего все земные и небесные добродетели. Примечательно, однако, что
добрую часть песни занимает чисто эпический, историко-героический ма-
териал (об Александре Македонском, о троянцах,* о древних германцах
и их подвигах). Автор излагает этот материал с большей яркостью и та-
лантом, чем жизнеописание епископа, причисленного к святым. «Песня
об Анноне» была первым предвестником новых веяний и новых интере-
сов, которые нашли свое художественное выражение в эпосе XII в.
1 Особенно его «Речь о вере» («Rede vom Glauben»).
2 Талантливый писатель XII в., примечательный сатирическими тенденциями..
41
РАЗДЕЛ
ВТОРОЙ
ЛИТЕРАТУРА
XII—XIII ВЕКОВ
Примерно с 30-х годов XII в. в немецкой литературе наметились но-
вые веяния. До этого она носила преимущественно религиозный характер.
В ней громко звучала проповедь аскетического отречения от радостей зем-
ной жизни. Благочестивые поэты призывали к покаянию, настойчиво на-
поминая людям о неизбежной смерти. Конечно, и в дальнейшем продол-
жали появляться произведения, пропитанные религиозным духом. Но все
же в XII и XIII вв. немецкая литература сделала большой шаг вперед.
Земная жизнь начинает радовать и привлекать поэтов. Возникают новые
поэтические жанры. Литература становится гораздо более разнообразной.
Расцветает любовная лирика миннезингеров. Развертывается рыцарский
роман. Народный героический эпос переживает пору своего наивысшего
подъема. Раздаются звонкие голоса вагантов. А в городах тем временем
зарождается литература, которой предстоит огромное будущее. Вопрос о
человеке и его земной судьбе начинает все глубже волновать поэтов.
С конца XII в. одно замечательное поэтическое творение следует за другим.
Новые веяния охватывают также обширную область пространственных
искусств. Строгий тяжеловесный романский стиль уступает место более
гибкому, одухотворенному и нарядному готическому стилю. Кружевное
великолепие готических соборов свидетельствует не только о,благочестии,
но и о творческом энтузиазме горожан, равно как и о возросшей матери-
альной мощи городов. Богатый скульптурный убор покрывает стены хра-
мов. Ваятели с увлечением высекают из камня человеческие фигуры, стре-
мясь приблизиться к жизненной правде, углубиться в мир человеческих
чувств. Наглядным примером этого может служить церковная пластика
Страсбурга, Бамберга, Магдебурга и Наумбурга.
Особенно примечательны скульптурные изображения, находящиеся в
западном алтаре Наумбургского собора (ок. 1240 г.), в частности скульп-
турная группа на портале алтарной стены, изображающая распятие Хри-
ста Художник с такой силой передал чувство безмерной скорби, охва-
тившее близких Христу людей (Мария и Иоанн), что «во всей романской
скульптуре мы едва ли найдем нечто подобное» 1 2. Тяготение к жизненной
правде в высокой мере характерно для скульптурного цикла «Страсти
Христовы», помещенного на той же стене, отделяющей алтарь от помеще-
ния для мирян (так наз. Lettner) 3. Сцену из народной жизни напоминает
чайная вечеря. Апостолы, сидящие за столом, с большой непосредствен-
1 «Der Naumburger Dom. Architektur und Plastik». Dresden, 1956, Taf. 38—45.
2W. Liibke — M. Semrau. Die Kunst des Mittelalters. Stuttgart, 1905, S. 229.
3 «Der Naumburger Dom», Taf. 18—37.
42
ностью едят и пьют. Все это
выглядит так, будто ремеслен-
ники или крестьяне собрались
поужинать после трудового дня.
Глубоким драматизмом отмечен
барельеф, изображающий, как
Христос был схвачен в Гефси-
манском саду. Пластические
характеристики здесь так выра-
зительны, композиция столь
ясна и динамична, что невольно
вспоминаются замечательные
рельефы Адама Крафта («Стра-
сти Христовы») — одного из
лучших немецких ваятелей ран-
него Возрождения.
Наконец, должна быть упо-
мянута знаменитая серия порт-
ретных статуй основателей
Наумбургского собора!. Перед
нами именно портреты с ясно
выраженными индивидуальны-
ми чертами. В статуях вопло-
щены не только различные ры-
царские доблести — правосудие
(Зиццо фон Кефернбург), го-
товность к бою (Дитмар), но и
различные психологические со-
стояния — твердость (Тимо фон
Кистриц и Эккехард), мечта-
тельность (Герман), жизнерадо-
стность (Реглинда) и религиоз-
ная самоуглубленность (Ута и Гербурга). Ваятели обнаруживают большую
наблюдательность. Они уже начали понимать, что такое красота человече-
ского тела.
Этот подъем немецкой литературы и искусства явился характерным
выражением того культурного и общественного подъема, который ясно
обозначился в Германии в XII и XIII столетиях. В это время в стране уже
прочно господствовал феодальный строй с его сложной системой вассаль-
ной иерархии. Рыцарство было главной опорой Империи. И оно претен-
довало не только на политическую, но и на культурную гегемонию,
с давних пор являвшуюся достоянием католической церкви. Более изыс-
канными и утонченными стали придворные обычаи и нравы. У рыцарства
появились эстетические запросы, которые не были свойственны грубым и
неотесанным феодалам предшествующей эпохи. Участие в крестовых похо-
дах, а также в итальянских экспедициях Штауфенов заметно расширило
умственный кругозор немецкой знати. Во время крестовых походов рыцари
познакомились с высокой культурой Ближнего Востока. В Италии они
соприкоснулись как с величавыми остатками классической древности, так
и с цветущей жизнью современных итальянских городов.
Впрочем, для политической истории Германии агрессивная внешняя
политика Штауфенов имела самые печальные последствия. В то время
как во Франции и Англии закладывались основы политического единства
страны, в Германии усиливалась феодальная раздробленность. Герман-
4 «Der Naumburger Dom», Taf. 54—75.
43
ские кайзеры, носившие громкий титул императоров Священной Римской
империи, растрачивали свои силы в завоевательных походах, долженство-
вавших упрочить их господство в Европе.
Много крови пролил в Италии Фридрих I Барбаросса (1152—1190) г
стремившийся подчинить богатую страну своей неограниченной власти^
Однако все его усилия разбились о стойкость и героизм итальянских горо-
жан, которые в 1176 г. нанесли императорским войскам сокрушительное-
поражение. Не добился решающего успеха и Фридрих II (1212—1250),
скорее являвшийся сицилийским королем, чем германским императором:
его постоянной резиденцией был город Палермо. Подобно Барбароссе он
делал все, чтобы подчинить своей власти города северной Италии. Для:
того чтобы развязать себе руки в Германии, Фридрих II предоставил не-
мецким князьям почти неограниченную власть в их владениях, что неиз-
бежно вело к усилению феодального партикуляризма и ослаблению вла-
сти императора. Между прочим, в угоду крупным феодалам Фридрих П
запретил городам заключать союзы против князей. Это означало, что им-
ператор не искал себе опоры в городах, которые в XII и XIII вв. играли
уже весьма заметную роль в общественной и экономической жизни Гер-
мании., Такова была политика Штауфенов, весьма отличная от политики
французских королей, которые с помощью горожан стремились обуздать
своеволие феодальных магнатов.
И все же при Штауфенах (1125—1254) Германия была могуществен-
ным государством, с которым не могли не считаться другие европейские*
державы. Когда обеспокоенный успехами Фридриха II папа Иннокен-
тий IV объявил крестовый поход против императора, ни французский, ни
английский короли не решились выступить против столь грозного против-
ника. И в самой Германии никто из крупных феодалов не мог безнака-
занно пренебрегать волей императора. Об этом свидетельствует история
падения саксонского герцога Генриха Льва Вельфа, осмелившегося всту-
пить в соперничество с Барбароссой.
В истории немецкого рыцарства это была самая блестящая пора. Слу-
жилое рыцарство было кровно заинтересовано в могуществе империи. Чем
тверже была императорская власть, тем тверже было его собственное поло-
жение. Не случайно, конечно, упадок рыцарства, начавшийся уже в-
XIII в., совпал с упадком императорской власти. Большой расцвет пере-
живали в это время и города. Возрастала роль ремесла. Ширилась торгов-
ля. Развивались международные экономические связи. Бюргерство окреп-
ло настолько, что смогло начать борьбу за эмансипацию от феодальной
зависимости. Новые отношения проникали в деревню. В положении кре-
стьянства в XIII в. «наступил решительный поворот к лучшему» !. Зна-
чительные массы крестьянства освобождались от крепостной зависимости,,
на смену ей шли более свободные условия труда. (Правда, все это продол-
жалось не очень долго. В XIV в. немецкое крестьянство вновь попадает-
в крайне тяжелое положение.)
Неудивительно, что в этих условиях развилась литература, очень пест-
рая по своему социальному составу, литература, охваченная новыми вея-
ниями. Даже клирики подчинились духу времени. Мрачная диктатура
аскетической идеи пошатнулась. Немецкая поэзия заиграла самыми раз-
нообразными красками.
1 Ф. Энгельс. Марка.—К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 19. М.г
19А1, стр. 339.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
КНИЖНЫЙ ЭПОС СЕРЕДИНЫ XII ВЕКА
В 30-е годы XII в. появились в Германии первые светские поэмы, об-
ращенные к рыцарским кругам. Их авторами были клирики, находившие-
ся на службе у феодалов и являвшиеся в то время наиболее образованны-
ми людьми. По заказу баварского герцога Генриха клирик Конрад Регенс-
бургский (Pfaffe Konrad) около 1133 г. переложил на немецкий язык
французскую «Песнь о Роланде» и примерно в те же годы клирик Лам-
лрехт, опираясь на французский оригинал, написал «Песнь об Александре».
Поручая ученому клирику переложить на немецкие стихи француз-
скую героическую поэму, герцог Генрих, конечно, руководствовался жела-
нием познакомить Германию с произведением, в котором с таким подъемом
прославлялись рыцарская доблесть и прочие феодальные добродетели.
К тому же рассказ о борьбе христианского рыцарства с мусульманами
звучал весьма злободневно накануне второго крестового похода, в котором,
как известно, деятельное участие приняли немецкие феодалы. Для кли-
рика Конрада, во всяком случае, это было самое важное в «Песне». Под его
пером французская патриотическая эпопея превратилась в эпос кресто-
носцев L Герои поэмы Конрада («Ruolandes lit») совершают подвиги не
ради «милой Франции» (как во французской поэме), но ради торжества
«истинной веры». Ангел господень призывает императора Карла воору-
женной рукой утвердить в Испании христианство, ибо преступления языч-
ников превысили всякую меру. И рыцари с благоговением украшают свою
трудь знаком креста. Душой они устремлены к небесам. Их манят муче-
нические венцы. Они готовы принять смерть во имя бога, дабы обрести
райскую обитель. И вот могучий Роланд трубит в свой рог Олифант, и от
звука его рога трепещут идолы неверных (стихи 1—360). Так начинает
Конрад повествование о походе Карла в Испанию. Всего этого нет во
французском оригинале. И в дальнейшем ученый клирик всюду, где это
возможно, придает событиям религиозный оттенок. Он любит обращаться
к Ьиблии. Любит пересыпать текст поэмы церковными формулами. Он на-
зывает изменника Ганелона Иудой, говорит, что дьявол толкнул его на
преступление (стих 1979). Зато Оливьера, павшего смертью храбрых, он
•окружает сиянием, как святого (стихи 6520—6522). Великие знамения
•сопутствуют смерти Роланда: небо покрывается багрянцем, грохочет гром,
колеблется земля и т. п. (стихи 6924 и сл.). В то же время немецкий поэт
широко развертывает батальные сцены, умножает количество поединков
в Ронсевальском ущелье. Он торжественно говорит о баварском герцоге
Найме и других немецких витязях, окружающих императора Карла. В од-
ном месте Конрад упоминает могучего Вате (стих 7801) — героя старин-
ных немецких сказаний.
Поэма Конрада, уступавшая французскому оригиналу в* монолитно-
сти и поэтической непосредственности, звала немецкое рыцарство при-
1 Об отношении поэмы Конрада к французскому оригиналу см.: W. G о 11 h е г.
Das Rolandslied des Pfaffen Konrad. Munchen, 1887.
45
мкнуть к крестовому походу, обещала ему славу на небесах и на земле.
Вместе с тем она осуждала феодальный эгоизм, доведший Ганелона до изме-
ны общему делу, и прославляла императора как главу христианского мира.
Крестовые походы пробудили в Западной Европе живой интерес к му-
сульманскому и византийскому востоку. Перед западноевропейцами рас-
крылись новые горизонты. Восток манил их своими богатствами, своей
древней высокой культурой. Многим он рисовался страной неслыханных
чудес. Ведь в средние века легко верили во все чудесное. Европейцы по-
знакомились со сказками, легендами и историческими преданиями восточ-
ных народов и пленились их затейливостью и нарядностью.
Откликом на это увлечение Востоком явились многочисленные поэмы
об Александре Македонском и о его удивительных похождениях в восточ-
ных странах, начавшие появляться в Европе с XII в. Одной из таких
«Александрий» была и «Песнь об Александре» («Alexanderlied») клирика
Лампрехта из Трира (Pfaffe Lamprecht, ок. ИЗО г.), представляющая со-
бой перевод или вольную обработку одноименной французской поэмы
Альберика де Безансона (нач. XII в.), от которой сохранился лишь неболь-
шой отрывок (105 начальных стихов). Главным источником средневеко-
вых сказаний об Александре послужила его легендарная биография, со-
ставленная в III в. н. э. александрийским греком (так называемый Псев-
докаллисфен) и переведенная в IV в. Юлием Валерием на латинский язык.
В X в. появилась новая латинская обработка этой книги — «История сра-
жений» («Historia de Proeliis») неаполитанского архипресвитера Льва.
Апокрифические сказания (о путешествии Александра в рай и др.) вырос-
ли вокруг псевдокаллисфеновской легенды. История Александра станови-
лась со временем все более и более удивительной.
Поэма клирика Лампрехта, дошедшая до нас в трех различных редак-
циях на разных диалектах (Vorauer Alexander — запись XII в., сделанная
для монастыря в Форау; рукописи Страсбургская, относящаяся к 1187 г.„
и Базельская, относящаяся к XV в.,— обозначаются они обычно: V, S и
В 9, широко использует указанные источники. Форауская запись воспро-
изводит первоначальный текст 1163 г., две другие редакции представляют
собой обработку и продолжение первоначальной редакции. Рассказав о
рождении и богатырском отрочестве Александра, поэт переходит к обстоя-
тельному описанию его победоносных войн. Александр завоевывает Пер-
сию и вторгается в Индию. Он бьется яростно, как медведь, теснимый
псами. Грудь его прикрывает броня, закаленная в крови дракона (V.r
928—929). Пал Тир. Сожжен Иерусалим. Разграблены и сожжены Сарды.
Победителям достались груды золота и серебра. Погиб персидский царь
Дарий, еще недавно кичившийся своим могуществом. Вскоре меч Алек-
сандра сразил царя индийского Пора. По дороге побед доходит рать
македонца до самого края света, где небо смыкается с землей.
О чудесах Востока красноречиво повествует письмо, которое Алек-
сандр написал своей матери Олимпии и своему наставнику Аристотелю.
Хищные крокодилы, огромные вепри, львы, змеи, шестирукие лесные
люди, мухи величиной с голубя, неведомые рогатые звери не раз, по его
словам, угрожали смелым пришельцам, видевшим также великанов, воору-
женных железными палицами, и огнедышащих птиц. На дереве, лишен-
ном листвы и плодов, сидела сказочная птица Феникс, и голова ее сияла
подобно солнцу. В лесу встретили воины прекрасных девушек, певших
дивные песни. Были эти девушки нежны, как цветы, и одежда их напоми-
нала цветочные лепестки. Весной в чашечках цветов появлялись они на
свет и осенью, когда деревья роняли свой убор, умирали.
1 J. Kuh nt. Lamprechts Alexander, Lautlehre und Untersuchung der Verfasser-
frage nach den Reimen. Greifswald, 1915; J. v о n D a m. Zur Vorgeschielite des hofischen
Epos. Bonn, 1923.
46
В заключение письма повествует Александр о том, как он, посетив за-
мок солнца, сверкавший золотом и самоцветами, был радушно встречен
королевой Кандакидой, которая показала ему свой волшебный дворец и
щедро одарила прославленного военачальника. Великие победы одержал
Александр. И пришла ему в голову дерзновенная мысль обложить данью
ангелов в раю. Но райская обитель оказалась даже для него неприступной
твердыней. Пришлось Александру отказаться от невыполнимого замысла.
Смирению учит его райский камешек, более тяжелый, чем груды золота,
и более легкий, чем перышко, посыпанное щепоткой земли. Александр-
понимает, что камень изображает его самого, алчущего все новых завоева-
ний, между тем как холмик земли положит предел всем его завоеватель-
ным порывам. И поэт завершает поэму благочестивым назиданием. Он
советует людям отречься от суетных вожделений, покаяться в грехах и
помышлять лишь о благах царства небесного (S., 7279—7302).
Этот проповеднический финал, равно как и экклезиастическое начало
поэмы, конечно, придают творению клирика Лампрехта характерный для
того времени религиозный оттенок. Однако можно полагать, что популяр-
ность «Александрии» основывалась не на этом. Поэма пленяла богатством
поэтического вымысла и своим богатырским размахом. В ней оживали и
древний Восток, и подвиги неугомонного Александра, как бы указывав-
шего путь крестоносцам. Завоевателя Востока поэт представлял себе сред-
невековым рыцарем. Александр обучался семи свободным искусствам,
праву и военному делу. Он храбр, находчив, умен. Его отличают велико-
душие и рыцарское благородство. Не чуждался он и любви: обольститель-
ная царица Кандакида завладела сердцем великого воина.
Таким образом, «Песнь об Александре» во многом приближалась к ры-
царскому роману, который утвердился в Германии с конца XII в. В то же
время «Песнь об Александре», как и «Песнь о Роланде» клирика Конра-
да, явилась поэтической летописью примечательных событий минувших
столетий. Обилие легендарных и просто сказочных эпизодов отнюдь не
противоречило историческим представлениям средних веков. Зато на пер-
вый план начали выдвигаться события гражданской истории. Поэты смела
выходили за пределы Библии. У них появилось настоятельное желание
поведать любознательным читателям о языческой древности и христиан-
ском средневековье. Клирик Лампрехт остановился на деяниях Александ-
ра, клирик Конрад рассказал о подвигах Карла Великого и его паладинов.
Вскоре увидела свет стихотворная «Императорская хроника» £«Kai-
serchronik», ок. 1150 г-), возможно, написанная тем же клириком Конра-
дом из Регенсбурга (Бавария), в которой автор, используя античные и
средневековые источники, излагает историю Римской империи от основа-
ния Рима до середины XII в. Обещав в начале книги рассказать о папах
и императорах, как о хороших, так и о дурных («Baeidiu guoten unde ube-
1еп»), правивших Римской империей с древних времен «до наших дней»
(стихи 19—23), автор в дальнейшем преимущественное внимание уделяет
представителям светской власти. Это отличает «Императорскую хронику»
от «Песни об Анноне», где история древнего мира служит лишь прелю-
дией к истории кельнских епископов. Конечно, о святителях католической
церкви ученый клирик всегда говорил с подобающим почтением. Его при-
влекают пространные теологические диспуты. Он любит рассказывать о
христианских мучениках и чудотворцах. Но хроника остается пержде всего
императорской. Теократические притязания пап, игравшие значительную
роль в политической жизни Европы XI и XII вв., не вызывают симпатий
поэта. Германские императоры являются для него прямыми и законными
наследниками императоров древнего Рима.
По своему содержанию хроника очень пестра. В ней самым причудли-
вым образом переплелись были и небылицы. И хотя ученый автор укоряет
47
народных сказителей за то, что они нарушили историческую правду, сде-
лав Дитриха Бернского современником Этцеля, он и сам громоздит один
анахронизм на другой, нередко удаляясь от исторической правды в мир
сказок и легенд. Читатели могли найти в этом обширном произведении
(более 17 тысяч стихов) массу любопытных и поучительных сведений,
заимствованных из различных источников («Песнь об Анноне» и др.)» Им
сообщалось о могуществе древних римлян и о том, каких богов чтили в
языческом Риме, о победоносных походах Юлия Цезаря, и о том, как неру-
котворное изображение лика Христова на платке Вероники исцелило им-
ператора Тиверия от тяжкой болезни, о похождениях Симона Волхва и
зверствах Нерона, о самоубийстве добродетельной Лукреции и мудром и
неподкупном императоре Траяне, о том, как юноша Астролябий обручил-
ся со статуей богини Венеры, об арианской ереси, Аларихе и многом дру-
гом. Иные эпизоды превращаются в самостоятельные новеллы, не лишен-
ные определенной занимательности. Такова, например, история неправед-
но гонимой Кресценции (стихи 11367—12828) или рассказ об императоре
Фаустиниане и его трех сыновьях (стихи 1232—4101). В рассказе о Фау-
стиниане мелькают страны и города. Из Рима мы попадаем в Северную
Африку, затем в Малую Азию и вновь в Италию. На море бушуют бури.
Терпят крушение корабли. Изменчивая фортуна забрасывает в рабство
сыновей императора. Сам римский император на стогнах Лаодикеи вы-
нужден торговать дровами. Ангелы слетают с небес на землю, по которой
бродит Лазарь, воскрешенный Христом. Симон Волхв, искусный в чаро-
действе, спорит о вере с апостолом Петром. Наконец, близкие люди встре-
чаются, узнают друг друга. Торжествуют верность и любовь.
В начале хроники поэт не упускает случая поведать о беспримерной
доблести древних германских витязей («guote reken»). Не без националь-
ной гордости отмечает он великое мужество баварцев, одержавших бле-
стящую победу над легионами императора Севера. Бросая меч, император
воскликнул: «Рим, тебя посрамила Бавария!». При этом, в соответствии с
наивными генеалогическими представлениями средних веков, поэт сооб-
щает, что баварцы пришли в Германию с горы Арарат, к которой пристал
Ноев ковчег, что саксы сражались под знаменами Александра Македон-
ского, а родоначальником франков был легендарный троянский витязь
*Франк. Все это означало, что у германцев были славные предки. Любовь
к родной стране движет поэтом. Ему приятно сообщить, что многие немец-
кие города, например Кельн, Аугсбург, Регенсбург и другие, основаны
еще древними римлянами. О Карле Великом, спаявшем германские пле-
мена в могущественное государство, он пишет с нескрываемым восхище-
нием. Он называет его ратоборцем господним, обращавшим язычников в
христианство. По словам поэта, Карл был красив, милостив, отважен, скро-
мен, постоянен и т. п. Были и после Карла достойные государи, были
победы и славные деяния. Но феодальные раздоры продолжают сотрясать
империю. Поэт несколько раз возвращается к этой злободневной теме.
Порой сухой летописный рассказ оживляется и даже превращается в
-занимательную новеллу. Поэт демонстрирует богатую коллекцию истори-
ческих анекдотов, легенд, авантюрных повестей и героических сказаний.
С легкостью нарушает он историческую перспективу, изображая древне-
римских императоров и военачальников в обличии современных феода-
лов. Например, при Тарквинии Гордом римляне устраивают турнир. Дамы
< городской стены наблюдают за подвигами рыцарей. Тотила восхваляет
<илу любви и служение дамам. По его словам, любовь преображает людей,
делает их «воспитанными и смелыми».
«Императорская хроника» пользовалась большой популярностью. Ее
дополняли (в 1250 и 1281 гг.), ей подражали («Мировая хроника» Ру-
дольфа Эмсского, ок. 1250 г., и др.). В течение долгого времени из нее
продолжали черпать исторические сведения.
ГЛАВА
ЧЕТВЕРТАЯ
ШПИЛЬМАНСКИЙ ЭПОС
Наряду с учеными клириками большую роль в литературной жизни
XII в. играли шпильманы, хранители старинных сказаний, поэты и потеш-
ники L Их с давних пор сурово преследовала христианская церковь, не-
терпимо относившаяся к мирским игрищам и забавам. Зато в широких
общественных кругах их искусство пользовалось неизменным успехом.
В описываемую эпоху шпильманы были желанными гостями при феодаль-
ных дворах, в городах и селах. Они оживляли своим искусством праздне-
ства и турниры, ярмарки и народные увеселения. Там, где собиралось мно-
го людей, там обычно появлялись и шпильманы. Они сопровождали войско
во время похода и вмешивались в толпу паломников, шедших на покло-
нение какой-нибудь чтимой святыне. Иные шпильманы обосновывались
при феодальных дворах, становились министериалами, т. е. «служилыми
людьми». Сеньоры подчас давали им те или иные ответственные поруче-
ния. В шпильманских поэмах особенно часто упоминаются певцы, испол-
няющие обязанности вестника, гонца, доверенного лица феодала. К этой
категории шпильманов церковь относилась вполне терпимо. Это объясня-
лось отчасти тем, что певцы включали в свой обширный репертуар жития
святых, благочестивые легенды и другие произведения религиозного ха-
рактера.
В XII в. новые веяния охватили и творчество шпильманов. Власть тра-
диций заметно ослабла, хотя шпильманы и продолжали сохранять в своем
репертуаре старинные эпические песни, восходившие к древнему дружин-
ному аллитерирующему эпосу. Соревнуясь с учеными клириками, народ-
ные сказители начали сочинять обширные поэмы, предназначенные для
чтения вслух. В шпильманском эпосе зазвучали новые мелодии. Прежде
всего в нем большое место занял Восток. И не только Восток древний, ле-
гендарный, как в «Песне об Александре», но и Восток современный, напол-
ненный гулом крестовых походов. Шпильманам доставляло истинное удо-
вольствие отправлять своих героев в далекие заморские страны, ставить
их в самые рискованные положения, а затем рассказывать об их находчи-
вости и удаче. Все это придает шпильманским поэмам XII в. авантюрный
характер и в какой-то мере сближает их с рыцарским романом. Это сход-
ство усугубляется тем, что герои шпильманского эпоса обычно совершают
свои подвиги ради женщины. Тот или иной витязь решает жениться на
заморской красавице. Однако добыть ее можно только хитростью или си-
лой. И вот происходит похищение невесты, завершающееся веселой свадь-
бой. Возможно, что шпильманы заимствовали мотив сватовства из сказоч-
ного фольклора, где он отражал более архаические формы быта. Во вся-
ком случае сказочные черты обычны в поэмах. Обычны они и в тех случаях,
1 Р. Wareman. Spielmannsdichtung. Amsterdam, 1951. .
4 История немецкой литературы, т. I 49
когда сюжет имеет историческую основу. Иногда шпильманы обращаются
к восточным легендам пли затейливым узорам арабских сказок. Иногда
их поэмы напоминают любовно-авантюрный византийский роман, который
в XII и XIII вв. привлекал к себе пристальное внимание европейских
поэтов.
Между 1150 и 1200 гг. возникли шпильманские поэмы, из которых
наиболее самобытной и значительной явилась поэма «Король Ротер» («Ко-
nig Rother», ок. 1150 г.), во многом связанная с традициями немецкого
героического эпоса. От «Короля Рогера» тянутся нити к «Кудруне» и
поэмам из цикла Дитриха Бернского. Но если ареной действия «Кудруны»
является север, то события в «Короле Ротере» развертываются под синими
небесами Средиземноморья.
В городе Бари в южной Италии царствовал король Ротер. Семьдесят
два могущественных короля служили ему. Всего было у Ротера в изоби-
лии, не хватало ему только жены. И решил он посвататься к прекрасной
дочери византийского императора Константина, хотя и знал, что уже мно-
гие поплатились жизнью за то, что добивались ее руки. Сватами в Кон-
стантинополь отправились сыновья герцога Берхтера Меранского, верного
вассала короля. Узнав о цели прибытия витязей, разгневанный император
бросил их в темницу. Тогда сам Ротер решил попытать счастья в Царь
граде. Под именем Дитриха, якобы изгнанного королем Ротером из Ита-
лии, прибыл он в Константинополь, сопровождаемый большим отрядом
рыцарей. Среди его спутников особое внимание обращали на себя двена-
дцать воинственных великанов, из которых самым буйным и неукротимым
был великан Видольт, не раз принимавшийся бушевать и наводить страх
на византийцев. Другой великан по имени Асприан умертвил дикого
льва, принадлежавшего императору, бросив его об стену. Скрепя сердце
принял император Константин опасных пришельцев к себе на службу.
Вскоре начал Дитрих щедро одарять рыцарей и простолюдинов Констан-
тинополя, стремясь привлечь их на свою сторону. Об его удивительной
щедрости заговорили как в городе, так и при императорском дворе. Молва
о Дитрихе дошла и до царевны. По ее просьбе Константин устроил при
дворе великолепный праздник. Сама она вышла к столу, увенчанная золо-
той короной. Был здесь и Дитрих, украшенный драгоценным карбунку-
лом. Большое впечатление произвел витязь на дочь императора. Прошло
немного времени, как Дитрих был приглашен в покои царевны. Он при-
нес ей в дар драгоценные башмачки и открыл ей свое настоящее имя. Тем
временем на византийское царство напал вавилонский султан. Дитрих
со своими рыцарями отправился в поход против неверных. По его совету
Константин выпускает из темницы сыновей Берхтера Меранского, кото-
рые присоединяются к войскам Дитриха-Ротера. Поход заканчивается
решительной победой Дитриха. Вавилонский султан взят в плен, его рать
сокрушена. Обрадованный император отправляет Дитриха вестником
победы в Константинополь, а хитроумный Дитрих пользуется случаем и
увозит византийскую царевну в свое царство. Во второй части поэмы рас-
сказано, как императору Константину удалось с помощью одного лукаво-
го шпильмана похитить свою дочь, как молодая женщина чуть было не
стала женой вавилонского царевича, как был схвачен врагами король Ро-
тер, проникший в императорский дворец в одежде пилигрима, как его
вели на казнь и как он с помощью друзей и вассалов к великой радости
царевны восторжествовал над всеми своими врагами. Неистоно бились с
вавилонянами двенадцать великанов. Видольт крушил направо и налево,
пока не поломалась его огромная железная палица. Султан вавилонский
позорно бежал, а сын его был повешен. Любящие супруги вновь обрели
друг друга. Король Ротер примирился с императором Константином, вер-
нулся к себе на родину и щедро наградил всех своих верных вассалов.
50
Есть основания полагать, что историческим прототипом короля Ротора
был лангобардский король Ротарий (636—652), сражавшийся в Италии
с войсками византийского императора. К истории Ротария, вероятно, было
приурочено происшествие из жизни другого лапгобардкого короля —• Аута-
рия (584—590), о котором повествует Павел Диакон (V в.) в своей «Исто-
рии лангобардов» (кн. III, гл. 30). По словам летописца, Аутарий, пере-
одетый послом, посетил свою невесту — баварскую герцогиню Теуделин •
ду, чтобы лично повидать ее и убедиться в ее красоте. Со временем все это
разукрасилось яркими цветами поэтического вымысла. Сказание приоб-
рело более занимательный характер. На Восток передвинулось место дей-
ствия. Многое стало напоминать обстановку крестовых походов, которые
в ХП в. так сильно занимали умы и воображение людей. Королю Ротеру
приданы черты повелителя Священной Римской империи. Он сражается
на Востоке с неверными. А буйное поведение его подчиненных в Дарьгра-
де очень напоминает заносчивость и буйство крестоносцев в Константи-
нополе в годы первого крестового похода.
Популярность поэмы была велика еще в XIII в. По свидетельству Мар-
нера и Гуго Тримбергского («Скакун», стих 1223), «Король Ротер» принад-
лежал к числу сказаний, пользовавшихся особой любовью простых людей.
Любопытным примером шпильманской обработки церковной легенды
могут служить поэмы «Освальд» и «Орендель». Героем первой из назван-
ных поэм («Oswald») является король Нортумбрии Освальд (635—642),
утвердивший у себя в стране христианство и причисленный к лику свя-
тых католической церковью. Еще Бэда (672—735) в «Церковной истории
англов» рассказал о его жизни. Со временем житие Освальда приобрело
легендарный характер («Житие святого Освальда короля и мученика»,
написанное английским монахом Регипальдом в 1165 г.), стараниями
шпильманов благочестивая легенда превратилась в занимательную новел-
лу, прославлявшую находчивость и хитроумие. Поэма дошла до нас в трех
редакциях, в основе которых лежит поэтическая версия последней четвер-
ти XII в.
Задумал жениться молодой король Освальд на дочери языческого
царя Арона, который лютой смертью казнил всех искавших руки его до-
чери. Сватом в заморские края решил он отправить мудрого ворона, го-
ворившего на многих языках. Красным золотом украсил король перья
птицы, голову ее увенчал золотым венцом. Много дней и ночей летел
ворон над морскими просторами. Чуть было он не стал добычей лукавых
русалок. Но прилетел, наконец, во дворец восточного царя. Всех удивил
ворон вежливым своим придворным обхождением. Впрочем, только заступ-
ничество царевны спасло его от ярости Арона, узнавшего о миссии кры-
латого гонца. Царевна ласково обошлась с вороном. Выразив согласие при-
нять христианство и стать любящей супругой Освальда, она изложила
птице свой хитроумный план дальнейших действий. Не без приключений
вернулся ворон в Англию. С великой радостью узнал молодой король о
словах своей избранницы. Далее в поэме рассказывается, как Освальд на
семидесяти двух кораблях с большим войском прибыл во владения царя
Арона, как он выдал себя и своих приближенных за золотых дел мастеров,
как удалось ему с помощью золоторогого оленя отвлечь внимание невер-
ных и как царевна, переодевшись в мужскую одежду, бежала из отцов-
ского дворца в лагерь Освальда. Завершается поэма, как обычно, счастли-
вым бракосочетанием. Неверные посрамлены и разбиты. Царь Арон при-
нял христианство. Король Освальд во время брачного пира щедро одаряет
толпу бедняков. Сам Христос благословляет его человеколюбие.
Нельзя сказать, что в поэме религиозному элементу пе отведено значи-
тельное место. По воле небес там все время совершаются различные
чудеса, ангелы вмешиваются в ход событий, движимый благочестием
51
4
Освальд решает обречься от плотских радостей, королевские чертоги посе-
щает Христос, испытывающий смиренномудрие Освальда. Однако во всем
этом прежде всего сквозит наивная склонность поэта ко всему чудесному,
необычному, сказочному. По справедливому замечанию немецкого лите-
ратуроведа Г. Эрисмана, «подобно тому, как в сказках обращение к доб-
рой фее или духу-покровителю приводит к чудесному осуществлению всех
желаний, так и здесь следствием молитвы является немедленное исполне-
ние просьбы по воле господней: пустынник молится, и в тот же миг рыба
приносит кольцо, упавшее в море», и т. п. L Неудивительно, что в этой
волшебной истории такую большую роль играет сказочный ворон, наде-
ленный незаурядной смекалкой, даром человеческой речи, а также отлич-
ным шпильманским аппетитом. В одном месте он даже жалуется ангелу
на то, что вот уже больше года как он лишен приличной человеческой
пищи, что повара и кравчие забыли о нем и что ему приходится отвоевы-
вать еду у злобных собак. Да и король Освальд выступает в поэме прежде
всего как находчивый жених, успешно добывающий себе жену. Лишь в
самом конце поэмы на него нисходит ореол святости. Но ведь даже такое
вполне светское произведение, как «Король Ротер», завершалось уходом
Ротера в монастырь.
Примерно в таком же роде написана поэма «Орендель» («Orendel»,
конец XII в.), в которой христианская легенда самым причудливым обра-
зом соединена с мотивами византийского романа и отзвуками политиче-
ских событий эпохи крестовых походов. Героем поэмы является короле-
вич Орендель из Трира, отправляющийся на семидесяти двух кораблях
за море, чтобы посвататься за Бриду, королеву иерусалимскую — «пре-
краснейшую из всех женщин». На каждом шагу поджидают Оренделя
опасности. То его флотилию целых три года держит Мертвое море (К1е-
Ъегшег), то неверные грозят им гибелью, то страшная буря сокрушает все
корабли королевича и только он один остается в живых. Чтобы избежать
новых злоключений, он выдает себя за рыбака и с помощью св. Петра вы-
лавливает много рыбы. Силы небесные все время опекают Оренделя.
Однажды во чреве кита рыбак, хозяин Оренделя, нашел серый хитон,
некогда облекавший тело Христово. Эту драгоценную реликвию Орендель
после длительных приключений торжественно доставил в Трир. Следует
заметить, что серому хитону (grawe гос) было присуще то же удивитель-
ное свойство, что и сказочной роговой оболочке Зигфрида,— он делал
неуязвимым того, кто им владел. На этом волшебном мотиве собственно
и основаны бесконечные похождения героя поэмы. Орендель побеждает
всех на турнире, который рыцари-тамплиеры (храмовники) устроили в
честь иерусалимской королевы. Самые лютые и самые огромные велика-
ны погибают от его руки, и в их числе великан Метвин, разъезжавший на
слоне, п великан Пел лиан, зажеванный в роговые, серебряные и стальные
латы. Тысячи язычников, обожженных горячим ветром пустыни, стано-
вятся жертвой его сказочной силы. Семьдесят два вавилонских царя по-
коряются его власти. Он освобождает родной Трир от нашествия неверных
и вырывает Бриду из рук врагов. Освобождением Иерусалима завершает-
ся эта занимательная эпопея. Прекрасная Брида является достойной под-
ругой Оренделя. В момент опасности она берет в руки меч, вскакивает на
коня п мчится на помощь королевичу. Вместе с супругом она отправляет-
ся в далекий Трир, осажденный неверными. Никому не удается сломить ее
стойкости и верности.
По замыслу автора поэма должна прославлять священную реликвию,
хранившуюся в его родном городе Трире. «Итак, я начну и спою о святом
1 G. Ehrismann. Geschichte der deutschen Literatur bis zum Ausgang des
Mittelalters, II Teil, 1 Abschnitt. Munchen, 1922, S. 334.
52
TVuftotv Ounbcltnfcmcm
graven roct bie£ wlFammenfctru
4T~fb’ w^m ir 9 wwer coct
JcbFcntucbnuoiberentimenwetpg^t
Dbtcbeucbabcrnunerfanu
^*JeScrn tcb each tfn&cre name
jPtacb baefchone mearetn
?°r if°^ent ttmem hertepm
jvpugtit wefen tiinig vnb herre
x/bctbxcUnDtvnbbur^^u Jerufrtkm
Страница из первого печатного издания «Оренделя»
сером хитоне» (стихи 20—21),— заявляет он в начале поэмы. Однако под
пером шпильмана история хитона сразу же превращается в заниматель-
ную историю сватовства храброго Оренделя, в рассказ о его удивительных
похождениях на Востоке. Многое в поэме напоминает популярный в сред-
ние века византийский роман об Аполлонии Тирском и его французскую
обработку «Журден де Блеви». Встречаются в поэме и отголоски истори-
ческих событий, разыгравшихся в Палестине в 80-е годы XII в. Так,
в поэме рыцари-тамплиеры недовольны тем, что королева Брида избрала
себе в мужья чужеземца Оренделя. Между тем известно, что тамплиеры
были недовольны иерусалимской королевой Сибиллой, которая избрала
своим мужем и в 1186 г. венчала на царство французского рыцаря Гвидо
Лузиньянского. В поэме сообщается о захвате Иерусалимского королевства
вавилонским султаном Синольдом. В 1187 г. Иерусалимское королевство
было отнято у крестоносцев султаном Саладином.
Из древнего восточного сказания выросла поэма «Соломон и Морольф»
(«Salman und Morolf»), известная нам в двух редакциях: более короткой
(конец XII в.) и развернутой (XIII — начало XIV в.). Еще в старинных
еврейских легендах рассказывалось о том, как повелитель демонов Асмодей
с помощью волшебного кольца отнял у мудрого царя Соломона его царство
и его жен и как Соломону в конце концов удалось восторжествовать над
коварным похитителем. В дальнейшем через посредство Византии сказа-
ние о Соломоне широко распространилось среди различных народов L Оно
видоизменялось, приобретало новые очертания, в него вторгались новые
действующие лица. Так, в шпильманском эпосе видное место заняла ко-
лоритная фигура Морольфа, изобретательного брата Соломона. Как все-
гда, шпильманы с удовольствием рассказывали о похищениях, переодева-
ниях, лукавстве и хитроумии.
1 См.: А. Н. Веселовский. Из истории литературного общения Востока и
Запада. Славянские сказания о Соломоне и Китоврасе и западные легенды о Мороль-
фе и Мерлине. СПб., 1872.
53
В ранней редакции событий меньше и действие более концентрирован-
но. Жена иерусалимского царя Соломона влюблена в язычника. С по-
мощью двух ловких шпильманов она бежит от своего мужа. Шпильманы
погрузили ее в мертвый сон, положив ей в рот волшебную траву. Все соч-
ли молодую женщину умершей, за исключением проницательного Мо-
рольфа. Когда обман выяснился, Морольф, переодевшись торговцем, от-
правляется на поиски неверной царицы. Вскоре он действительно находит
беглянку. Тогда, по его совету, Соломон в одежде паломника проникает
в замок язычника. Но жена узнает его и выдает своему любовнику. Языч-
ник приговаривает Соломона к смерти, однако разрешает ему выбрать в
лесу дерево, на котором его могли бы повесить. Несмотря на предостере-
жения царицы, он разрешает Соломону также трижды протрубить в рог.
Услышав призывные звуки рога, на помощь Соломону спешит Морольф
со своими ратниками, притаившимися в чаще леса. Язычника и неверную
царицу постигает суровая кара.
В более развернутой редакции прекрасная жена Соломона получает
имя Сальме. Ее возлюбленным становится могущественный заморский
царь-Фор (Фараон?), который с помощью волшебного кольца влюбил ее
в себя. Интрига приобретает более витиеватый характер. Умножается ко-
личество авантюрных эпизодов. При этом заметно возрастает роль Мо-
рольфа, особенно во второй части поэмы, повествующей о новом похище-
нии Сальме, на этот раз языческим царем Принцианом из Акера (Акры).
Морольф изобретателен и ловок, остер на язык, смел и находчив. Он все
время сбивает с толку противников, появляясь в обличии то пилицрима,
то калеки, то шпильмана, то мясника, то купца. Оп играет в шахматы, ору-
дует мечом, усыпляет стражу побасенками и снотворным зельем, четыр-
надцать дней проводит под водой, проникает в горное жилище Сальме и
Принциана, издевается над незадачливыми врагами, всегда деятельный,
полный энергии и веры в успех. Века и страны прихотливо перемешаны
в поэме: Соломон не только царь Иудеи, но и повелитель христианского
мира, соратниками Морольфа являются герцог Фридрих и сириец, прини-
мавшие участие в Троянской войне.
Особое место среди шпильманских поэм XII в. занимает «Герцог
Эрнст» («Herzog Ernst», ок. 1180 г.). Это единственная поэма, в которой
похождения героя на экзотическом Востоке не связаны с поисками жен-
щины. Все начинается с драматического рассказа о феодальных распрях,
составлявших, как известно, одну из наиболее мрачных сторон средневе-
ковой жизни. И хотя историческим зерном поэмы являются события
X—XI вв., картины губительных междоусобных войн и на исходе XII в.
сохраняли всю свою волнующую злободневность.
Германский император Оттон, подстрекаемый коварным пфальцграфом
Генрихом, нападает на владения своего пасынка — герцога Баварского
Эрнста. Пламя войны охватывает страну. После длительной осады Регенс-
бург сдается на милость победителя. Войска Оттона разрушают замки п
города. В свой черед герцог Эрнст обрушивается па владения императора.
Гибнет множество людей. Огнем и мечом опустошают феодалы Германию.
Пять лет продолжалось это взаимное истребление, пока герцог Эрнст не
прекратил сопротивления и не отправился во главе большого отряда ры-
царей в крестовый поход. Много пришлось испытать храброму воину,
прежде чем он узрел святые места. Много чудес повстречалось ему на
пути.
Если начало поэмы приближается к летописи, повествующей о крова-
вых буднях феодальной Германии, то рассказ о похождениях герцога
Эрнста на Востоке окрашен в сказочные тона. Как будто шпильман раз-
вернул перед слушателями великолепный восточный ковер, испещренный
яркими узорами.
54
Моролъф, переодетый шпильманом
(Рукопись XV века)
Радушно был встречен Эрнст в Константинополе. Вскоре, однако, буря
на море рассеяла корабли крестоносцев, п Эрнст после двухмесячных
блужданий по морским просторам попал в страну Гриппию, населенную
воинственными людьми с журавлиными головами. Пышностью и велико-
лепием отличались сооружения, украшавшие главный город. Зелеными,
синими, желтыми, красными и белыми красками сверкала мраморная сте-
на, опоясывавшая приморский замок. Великое изобилие радовало глаз.
Повсюду видны были красивые палаты. Кровля одного дворца была из чи-
стого золота, стены сложены из зеленого смарагда. Перлы, самоцветы,
слоновая кость и драгоценные ткани украшали горницы. Серебряные блю-
да и золотые кубки покрывали пиршественные столы. Улицы были вымо-
щены зеленым мрамором. По серебряным трубам текла холодная и горя-
чая вода. Недолго любовались крестоносцы городом. Им пришлось всту-
пить в битву с журавлиноголовыми. Много воинов пало с обеих сторон.
Следующее приключение было еще более опасным. Корабль герцога Эрн-
ста прибило к зловещей Магнитной горе. Когда кто-то из мореплавателей
увидел вдалеке ее очертания, то горестно воскликнул: «Пришла пора го-
товиться к вечной жизни! Гора, которую вы видите, стоит в Мертвом море.
Это магнит, и мы движемся к нему. Итак, покайтесь в ваших грехах!
Скала наделена свойством притягивать корабли, все имеющееся на них
железо само устремляется к ней. На этой темной горе должны мы уме-
реть, как умерли на ней все те, кто до нас прибыл в эти места». Только
55
находчивость спасла герцога Эрнста и его спутников от голодной смерти.
Они зашили себя в бычьи шкуры, и гигантские грифы унесли их с острова
в свое гнездо. Из страны грифов путешественники на плоту двинулись по
быстрой реке через длинную подземную пещеру, озаренную блеском дра-
гоценных камней. Эрнсту удалось отсечь мечом огромный алмаз, украсив-
ший впоследствии императорскую корону. Река вынесла смельчаков
в царство одноглазых циклопов или аримаспов, где они были радушно
приняты. Затем герцог Эрнст воюет против плосконогих и вислоухих чу-
довищ, спасает пигмеев от прожорливых журавлей, разбивает войско сви-
репых ханаанских великанов. Одержав победу над врагом христиан ва-
вилонским султаном, Эрнст попадает, наконец, в Иерусалим ко гробу гос-
подню. Вернувшись на родину, он примиряется с императором, который
просит его рассказать обо всех его удивительных похождениях.
В поэме, изобилующей сказочными эпизодами, сохранились воспоми-
нания о восстании сына Оттопа I герцога Швабского Лиутольфа против
своего отца (954), а также о распре между Эрнстом, герцогом Швабским,
и его отчимом Конрадом II (1028—1030). При этом характерно, что герой
шпильманской поэмы рисуется жертвой несправедливости и произвола,
в то время как Лиутольф и исторический Эрнст по собственной инициа-
тиве, движимые эгоистическими побуждениями, восстали против импера-
тора.
Симпатии шпильманов обычно на стороне притесненных. Герцог Эрнст
в поэме не только отстаивает свои права, но и с риском для жизни высту-
пает на защиту индийской царевны, которую силой захватили журавлп-
ноголовые. Король Ротер лично отправляется в Константинополь не толь-
ко для того, чтобы добыть себе жену, но и для того, чтобы вырвать из
неволи преданных ему сыновей Берхтера Меранского. Смелость, доблесть,
богатырская сила всегда украшают героев шпильманского эпоса. Но у
них есть еще одно свойство, к которому шпильманы относятся с особым со-
чувствием. Это — хитроумие, находчивость, изобретательность. Этой ти-
пично шпильманской добродетелью обычно щедро наделены смышленые
помощники витязя. Впрочем, и витязи не уступают им подчас в хитро-
умии. «Хитроумным мужем» (listiger man) не раз называет шпильман ко-
роля Ротора.
Характерно также для шпильманского эпоса то, что поэт не ограни-
чивает повествование узкой придворной сферой, как это обычно в рыцар-
ском романе. Деятельное участие в событиях наряду с королями и рыца-
рями принимают простые люди: рыбаки, матросы, солдаты, ремеслен-
ники, торговцы, нищие и т. п. Труженикам и беднякам шпильманы охот-
но уделяют место в своих поэмах. Даже высокородные венценосцы порой
превращаются в скромных тружеников. Король Освальд становится зо-
лотых дел мастером, королевич Орендель нанимается в услужение к бо-
гатому рыбаку и, трудясь в поте лица своего, никак не может заработать
тридцати сребреников, необходимых ему для приобретения одежды (се-
рого хитона).
Брат могущественного царя Соломона, веселый Морольф, мастер на
все руки. Меньше всего напоминает он куртуазного придворного. В его
шутках и прибаутках, озорных выходках и повадках очень много от пло-
щадного потешника. Морольфу ничего не стоит показать голый зад царю
или озадачить людей какой-нибудь другой неожиданной проделкой. Его
похождения придают бурлескный оттенок всему повествованию. Шпиль-
маны любят подобные эффекты. Они любят вводить комический элемент
в рассказ о «высоких» вещах. Этой цели отчасти служат великаны в «Ко-
роле Ротере», все время нарушающие благолепие придворной жизни. За-
бавное впечатление производит прожорливость ворона в «Освальде». Он
пользуется любым случаем, чтобы вдосталь поесть и попить. Пиршествен-
56
ный стол обладает для него такой же притягательной силой, как для
какого-нибудь странствующего шпильмана, влачащего полуголодное су-
ществование. И, конечно, шпильманы всегда желанные гости в поэмах.
Их много. Они сопровождают войско (сто шпильманов шло за войском
вавилонского султана Имелота в «Короле Ротере»), стекаются на празд-
нества и свадьбы, глазеют на разные диковины, бражничают, берут, что
плохо лежит, помогают похищать красавиц, никогда не унывая, всегда
готовые развить бурную энергию.
Пронырливый Морольф по существу является заправским шпильма-
ном. В нем особенно полно выразился их неугомонный дух, их завидная
смекалка и находчивость. Шпильманом назван великан Асприан, проде-
лывающий разные акробатические штуки («Король Ротер», стихи 2169
и сл.) А ведь Асприан — король великанов! Собрата но искусству видят
поэты и в короле Ротере, играющем на арфе (стих 2526). Они горды тем.
что даже монархи принадлежат к их вольному цеху. Любят они также по-
рассказать о том, как знатные сеньоры щедро одаряют странствующих
певцов. Из всех феодальных добродетелей щедрость (diu milte) ставят
они превыше всего. Король Ротер на пиру у византийского императора по-
дарил шпильману свой драгоценный плащ. Госпожа Брида раздает подар-
ки без числа, не оскудевает и рука Освальда, одаряющего бедняков.
Шпильманы знают, что такое бедность, а поэтому так настойчиво пи-
шут о щедрости и изобилии. В угоду церкви они иногда прославляли
аскетическое отречение от мирских радостей, но их сердце всегда льнуло
к этим радостям. Их глаз радует великолепие одежд, утвари, строений,
красота человеческого тела. Они любят воздвигать волшебные замки из
мрамора, смарагда, золота и прочих драгоценных материалов. Пристра-
стие шпильманов к сказочной фантастике, несомненно, в значительной
мере объяснялось их пристрастием ко всему яркому и занимательному.
Запад и Восток питали их поэтическую фантазию. Средневековые космо-
графии, легенды и сказки разных народов снабжали их множеством затей-
ливых образов и мотивов. О сказках «Тысячи и одной ночи» напоминают
грифы и эпизоды с Магнитной горой в «Герцоге Эрнсте». К космографии
Исидора Севильского (VII в.) восходят причудливые фигуры одноглазых
аримаспов, плосконогих пигмеев и ханаанских великанов.
Из склонности к занимательному шпильманы также предпочитали
авантюрные сюжеты. При этом они так увлекаются бурным течением со-
бытий, что, окончив рассказ о сватовстве короля Ротера или поведав о
том, как была возвращена неверная жена Соломона, они сразу же начи-
нают второй эпический круг, нередко представляющий собой вариации на
тему предшествующей части. Шпильманы бывают излишне многословны,
не все у них проходит гладко и складно, зато есть в их поэмах подкупаю-
щая наивность, народный задор и та вера в жизнь и нравственные силы
человека, которая делала их творения популярными у массового читателя ►
1 Konig Rother, Halle (Saale), 1954.
ГЛАВА ПЯТАЯ
ВАГАНТЫ
Новые веяния не прошли также мимо латинской поэзии, продолжав-
шей играть заметную роль в литературной жизни Западной Европы. И в
ней все сильнее, все отчетливее проявлялся возросший интерес к земно-
му, «посюстороннему». В этом отношении особенно примечательны тво-
рения странствующих певцов, так называемых голиардов или вагантов
(от латинского vagantes — «бродячие люди»). В латинских песнях ваган-
гов нередко слышатся отзвуки классической поэзии, привлекавшей сред-
невековых грамотеев (реминисценции из Овидия, Вергилия, Горация
£i др.), а также поэзии народной, особенно в песнях, восхваляющих весну,
.любовь и земные радости. Вагантами обычно были странствующие учени-
ки монастырских школ или студенты университетов, возникших во Фран-
ции и Италии в XII и XIII вв., клирики без определенных занятий, иногда
беглые монахи. Всех их объединяла тяга к радостям земной жизни, про-
тест против аскетизма и дерзкое обличение пороков католической церкви,
возглавляемой папской курией L
Еще в каролингский период появлялись латинские стихотворения,
предвосхищавшие многие черты поэзии вагантов. Таков, например, шуточ-
ный стих об аббате Адаме, великом пропойце («В Андегавах есть аббат
прославленный...»), относящийся, видимо, к IX в. Произведения вагантов
встречаются в Кембриджской рукописи XI в. («Carmina Cantabrigiensia»)
и особенно много пх в рукописи первой половины XIII в. «Carmina Вига-
па» из монастыря Бенедиктбейерн в Баварии (около 250 латинских сти-
хотворений и 55 любовных стихотворений на немецком языке). Но и
«Кембриджские песни» имеют прямое отношение к Германии. Состави-
тель этого сборника был тесно связан с Германской империей. Ряд песен
посвящен немецким императорам п князьям от Оттона I до Генриха III.
Две из них написаны на смешанном немецко-латинском языке. Есть в
сборнике и другие стихотворения, ведущие свое происхождение из Гер-
мании. Впрочем, обычно бывает довольно трудно определить националь-
ную принадлежность вагантов, тем более что они обращались к мотивам
и сюжетам, имеющим международное хождение.
Переходя из страны в страну, они не уставали черпать из самых раз-
нообразных источников. Среди «Кэмбриджских песен», собранных и запи-
санных в XI в., преобладают песни религиозного характера. Но уже п
здесь немало произведений вполне земных, то задорных, веселых, насмеш-
ливых, то задушевных, исполненных глубокого лиризма, например чудес-
ная песня о девушке и весне («Verna feminae suspiria», № 41), предре-
кающая расцвет лирики трубадуров и миннезингеров. Ряд кембриджских
песен сродни фабльо и шванкам. Ваганты с видимой охотой рассказывают
о ловких проделках смекалистых, находчивых людей. Подчас героями та-
1 Holm Siissmilch. Die lateinische Vagantenpoesie des 12. und 13. Jhdts als
Kulturerscheinung. Leipzig, 1917.
5$
них шванков являются швабы. К Швабии приурочен распространенный
анекдот о «снежном ребенке» (№ 14), впоследствии пересказанный Штри-
кером (см. стр. 129). В другом шванке (№ 15) хитроумный шваб завоевы-
вает королевскую дочь искусной ложью. Это самая ранняя в Германии
побасенка об изобретательной лжи (Lugenmarchen).
В сборнике «Garmina Впгапа», который на двести лет моложе «Кемб-
риджских песен», соотношение религиозного и мирского элементов резке
меняется в пользу мирского. Мы находим здесь произведения безымянных
поэтов из Германии, Франции и Англии. Отвергая хмурую мораль аске-
тов, ваганты восхваляют услады винопития и любви. Ласковую Венеру
они предпочитают чопорной Минерве (№ 31 и 48). Песнями и плясками
всегда готовы они встретить «день освобождения от цепей учения». Ве£на
заставляет учащенно биться их сердце, вселяет в них жар неукротимых
желаний. Их вдохновляет пример Париса и Елены, Энея и Дидоны — пыл-
ких любовников, прославленных поэтами языческой древности. Овидий
наставляет их в делах любви, о которых ваганты обычно пишут с большой
откровенностью, нимало не заботясь о том, что скажут по этому случаю
постники и суровые ревнители нравов. Молодой задор переполняет их
творения, окрашенные в яркие чувственные тона. В стихотворении о Фил-
лиде и Флоре, заспоривших о том, чьей любви следует отдать предпочте-
ние,— любви рыцаря или любви клирика, сам Амур, крылатый бог любви,
решительно заявляет, что предпочесть, конечно, следует клириков, с кото-
рыми в этом деле не могут тягаться рыцари (№ 65). Ваганты так уверены
в себе, что один из них даже намерен обнять английскую королеву. Со-
гласно вагантам любовь и вино уравнивают людей. Всем знатным и не-
знатным, богатым и бедным, клирикам и мирянам готовы они открыть
доступ в свой достославный вагантский орден, при условии, что все члены
ордена будут верными и ревностными собутыльниками.
Но содержание сборника не исчерпывается лирическими песнями, по-
священными любви (amatorfa), вину (potatoria) и игре в кости (lusoria).
Мы встречаем в сборнике стихотворения на античные сюжеты, образцы
духовной драмы, а также дидактические стихотворения (seria), трактую-
щие вопросы морали, религии и политики. В одном из таких дидактиче-
ских шпрухов («Versus de nummo») говорится о возросшем могуществе
денег. Деньги стали королем и удьей, они ведут войны, заключают мир.
лгут и говорят правду, их обожествляют скупцы, сребролюбцы возлагают
па них все свои надежды, деньги совращают женщин, делают знатных
людей грабителями, когда деньги говорят — бедняк должен молчать, бес-
честен тот, у кого нет денег, короче говоря: деньги правят миром. Сле-
дует заметить, что вслед за вагантами о возросшей власти денег будут твер-
дить многие немецкие поэты средних веков. Перекликаясь с вагантами, о
власти Плутоса скажет свое веское слово Эразм Роттердамский («Похваль-
ное слово глупости», гл. 7). Ваганты были остроумными сатириками и na-j
родистами. Отлично зная дела и делишки католического клира, они бес-
страшно выступали против алчности, симонии и сластолюбия духовньгх
пастырей. Последние под голубиной внешностью скрывают волчью повад-
ку. Скверной переполнен папский Рим. Отсюда скверна разливается по
всему миру. По словам поэта:
Рим и всех и каждого
Грабит безобразно;
Пресвятая курия
Это —рынок грязный!..
Пер. О. Ру мера
В Риме открыто торгуют любыми должностями. Там процветает мздоим-
ство: начиная с папы и кончая последним привратником, там все ожидают
59
обильных приношений. За деньги можно в Риме добиться чего угодно.
Зато бедняку там не на что рассчитывать («Utar contra vitia»).
Среди множества безымянных авторов обращает на себя внимание
Архипоэт (Archipoeta), наделенный чертами яркой индивидуальности.
Известно десять его латинских стихотворений (считая один небольшой от-
рывок), написанных между 1159 и 1165 гг. Нам неизвестно настоящее имя
этого талантливого ваганта. Ученые спорят о его национальной принад-
лежности. По всей видимости, он был немцем L Все стихотворения Архи-
поэта обращены к Рейнальду фон Дассель — канцлеру Фридриха Барба-
россы и архиепископу Кельнскому. Они наполнены жалобами на бедность
и просьбами о помощи. Поэта одолевают холод и голод, в лохмотья обла-
чено его продрогшее тело, он умоляет своего могущественного покрови-
теля не оставить его в беде, снабдить его теплой одеждой и всем необхо-
димым, ибо он заслужил все это, заслужил тем, что пишет стихи и сочи-
няет к ним оригинальные мелодии (Лангош, № 2). Творения Архипоэта,
подобно творениям другого замечательного ваганта XII в.— примаса Гуго
Орлеанского, носили преимущественно личный характер. И в этом уже
проявлялась характерная тенденция новой лирики. Поэт не перестает го-
ворить о своих злоключениях, нуждах, трудах, склонностях. Мы узнаем,
цто он происходил из рыцарской семьи, однако военному ремеслу пред-
почел занятия науками и поэзией. Вергилий стал его наставником (№ 5).
Узнаем мы также, как они излечился в Салерно от жестокой лихорадки
и как, чтобы не умереть в Италии с голоду, вынужден он был променять на
хлеб все, что у него было (№ 3). Бедность преследовала по пятам злопо-
лучного ваганта, вынуждала его то и дело попрошайничать. Но он не те-
рял бодрости духа, остроумия и своего человеческого достоинства. В сти-
хотворном послании канцлеру, потребовавшему, чтобы Архипоэт просла-
вил в обширной поэме деяния Барбароссы, Архипоэт заявляет, что он не-
способен писать на голодный желудок. Вдохновению потребно также хоро-
шее вино. Аполлон навещает его всегда вслед за Бахусом. Посему он ждет
от канцлера необходимой помощи, в проти-вном случае деяния Барбарос-
сы не будут достойно воспеты (.№ 5). Наибольшую известность приобре-
ла «Исповедь» («Confessio») Архипоэта, шутливо использующая форму
церковной исповеди. Можно сказать, что это превосходное стихотворение,
написанное по всей вероятности в Павии в 1163 г., является своего рода
манифестом европейских вагантов, всегда неприязненно относившихся к
постной морали церковных ханжей. Архипоэт заявляет, что нет таких пут
и замков, которые бы могли сдержать его порывы. Его манят веселье и лю-
бовные утехи. Идя широкой дорогой юности, он не помышляет о требо-
ваниях добродетели, земные плотские радости для него дороже небесного
вечного блаженства. Азартные игры и кабацкий разгул ого излюбленное
времяпрепровождение. Его заветное желание — умереть в кабаке
(«Meum est propositum in taberoa mori»), чтобы ангелам было веселее
молить бога о спасении бражника. Обо всем этом Архипоэт с полной
откровенностью сообщает архиепископу Кельнскому, своему покровителю,
уповая на то, что тот отпустит ему грехи.
Творчество вагантов, свидетельствовавшее о том, что в средние века
не угасал протест против мертвящей аскетической доктрины, оказало
известное воздействие как на рыцарскую, так и на бюргерскую литературу..
1 К. Langosch. Hymnen und Vagantenlieder. 2-e Aufl. Berlin. 1958. S. 310.
ГЛ А В А ШЕСТАЯ
КУРТУАЗНЫЙ РОМАН
С конца XII в. начался расцвет рыцарской куртуазной поэзии (hofi-
sche Poesie), тесно связанной с культурой феодальных замков. При Штау-
фенах рыцарство играло большую роль в общественной жизни страны.
Императоры щедро наделяли рыцарей землей, видя в них главную опору
своего могущества. Упрочению экономического и политического влияния
рыцарского сословия в немалой мере содействовали военные походы Штау-
фенов, в которых немецкие рыцари принимали самое деятельное участие.
Все это происходило в период подъема городов, развития международных
экономических и культурных связей. В Италии и на Ближнем Востоке
нёмецкие рыцари познакомились с более изысканными обычаями и нра-
вами. В соседней Франции феодальная знать увлекалась затейливыми ро-
манами о похождениях паладинов короля Артура. В Провансе раздавались
песни трубадуров. В новых условиях немецких феодалов уже не мог удов-
летворять тот примитивный «варварский» уклад жизни, который был
столь обычен в предшествующий период. Их потребности заметно выросли,
умственный кругозор расширился. Пред лицом крестьянско-бюргерской
оппозиции феодалы не только осознают общность своих сословных инте-
ресов, но и стремятся противопоставить себя социальным низам в качестве
носителей более высокой утонченной аристократической культуры.
В феодальных кругах под непосредственным влиянием Франции воз-
никает особый рыцарский кодекс, согласно которому примерный рыцарь
должеп быть наделен не только физической силой, мужеством и отвагой,
но и рядом куртуазных достоинств. Он должен быть щедрым, велико-
душным, верным, изысканно вежливым в обращении с дамами. Он должен
помогать обиженным, защищать религию, ценить поэзию и музыку, а так-
же соблюдать во всем «меру» (maze), т. е. уметь обуздывать свои порывы,
избегать простонародной непосредственности, мужпцкой грубоватости и
неотесанности (dorperie), короче говоря, не выходить из границ придвор-
ного вежества (hovescheit). Все эти достоинства сливались в понятии ры-
царской чести (ёге). Сюда относились и такие феодальные преимущества,
как знатность рода, высокое положение, богатство.
Конечно, не следует думать, что .все средневековые рыцари действи-
тельно соединяли в себе эти куртуазные добродетели. В повседневной
жизни они продолжали оставаться жестокими угнетателями, коварными
хищниками, которым не было дела до обиженных и обездоленных. В их
семейных отношениях еще продолжали царить суровые дедовские обычаи.
И все же появление куртуазной идеологии свидетельствовало о том, что
средневековое рыцарство ставило перед собой новые задачи. Оно пыта-
лось окружить феодальный строй ореолом исключительности. Оно пыта-
лось сообщить ему внешний блеск, способный ослепить всех стоящих на
более низких ступенях социальной лестницы. Оно стремилось создать
61
утонченную светскую культуру, в которой бы отразилось не только мате-
риальное, но и духовное превосходство рыцарского сословия.
Наиболее ярким проявлением рыцарской культуры явилась куртуаз-
ная поэзия, возникшая в Германии в конце XII в. На ее развитие большое
влияние оказала французская куртуазная литература, поскольку во Фран-
ции значительно раньше, чем в Германии, упрочились феодальные отно-
шения, оформилось рыцарское сословие и возникла рыцарская куртуазная
поэзия, послужившая образцом для стран, позднее Франции вступивших
на путь феодального развития. Однако немецкая рыцарская поэзия отнюдь
не была слепым подражанием иноземным образцам. В пей ясно просту-
пают самобытные черты, отражающие особенности национально-историче-
ского развития Германии. Как во французской, так и в немецкой куртуаз-
ной литературе проявляется рост индивидуального самосознания. Как во
французской, так и в немецкой куртуазной литературе мы находим широ-
кую разработку любовной темы, позволяющую поэтам углубляться в ин-
тимный мир своих героев. В обеих литературах развертываются пышные
картины идеализированного рыцарского мира, с его показным блеском,
куртуазным этикетом, придворными празднествами и турнирами, рыцар-
скими приключениями и т. п. Однако эту близость литератур нельзя рас-
сматривать исключительно в плане чисто поэтических воздействий, по-
скольку в Германии, как и во Франции в ХИ и XIII вв., известная общ-
ность социально-культурных условий вызывала к жизни схожие литера-
турные явления. Даже когда немецкие куртуазные поэты перелагают на
немецкий язык те или иные французские романы, они вносят в свои пере-
ложения своеобразные черты, придающие поэтическому произведению са-
мобытный оттенок.
Прежде всего следует отметить, что в немецкой куртуазной поэзии
чувственный элемент играет значительно меньшую роль, чем в поэзии ро-
манской. Немецкие поэты более склонны к рефлексии, к морализации,
к перенесению житейских проблем в сферу умозрительных спекуляций.
Их часто занимает вопрос об этических нормах и правах человека. Их ге-
донизм обычно носит более сдержанный характер. Объясняется это в зна-
чительной мере тем, что в Германии, в которой распад общинно-родовых
отношений шел значительно медленнее, чем во Франции, гораздо дольше
продолжали сохраняться традиции патриархальной старины. Объясняет-
ся это также отчасти влиянием религиозного мировоззрения, которое нало-
жило характерный отпечаток на многие произведения немецкой рыцар-
ской поэзии. Германская империя в то время вела борьбу с папским Ри-
мом, стремившимся, используя феодальную раздробленность Германии,
упрочить свое положение в стране. В этих условиях религиозные пробле-
мы приобретали особую остроту. Однако при всем том немецкая куртуаз-
ная литература, подобно литературе французской, сыграла все же значи-
тельную роль в деле секуляризации средневековой культуры. Поэты охот-
но воспевали земную любовь, на которую хмурые средневековые аскеты
взирали как па дьявольский соблазн. Творения куртуазных поэтов озаря-
лись ласковым сиянием солнца и наполнялись нежными ароматами
весны.
На рубеже XII и XIII вв. в Германии появился рыцарский роман. Его
первые шаги связаны преимущественно с прирейнскими районами, нахо-
дившимися в непосредственной близости к Франции и Фландрии, в кото-
рой рыцарская культура сравнительно рано достигла значительного подъ-
ема. Сюда раньше, чем в другие места Германии, проникали с романского
запада новые веяния. Впрочем, немецкие поэты учились пе только у фран-
цузских труверов. Они шли по пути, который был в XII в. проторен уче-
ными клириками и шпильманами. Еще до того, как увидел свет первый
немецкий куртуазный роман, немецкие поэты XII в. обращались к клас-
62
сической древности, с увлечением рассказывали об удивительных похож-
дениях рыцарей, о пышных придворных празднествах, о прекрасных да-
мах, битвах и поединках, о сказочных существах и заморских странах,
о религиозном энтузиазме и чудесах, ниспосланных небесами. При фео-
дальных дворах шпильманы, как известно, были желанными гостями. На-
ряду с поэтами-клириками, они оказывали определенное воздействие па
формирование художественных вкусов феодальных кругов.
При всем этом куртуазный роман, созданный непосредственно рыцаря-
ми, во многом отличен от шпильманского эпоса. Мы не найдем в нем того
грубоватого площадного задора, который так характерен для народных
поэм. Здесь невозможны шутовские проделки Морольфа, противные тре-
бованиям придворного этикета. Поэты дорожат изяществом стиля, тща-
тельно избегают всего «вульгарного» п топорного. В отличие от шпиль-
манского эпоса, лишенного ясно выраженных сословных признаков, кур-
туазный роман, как правило, обращен к рыцарскому кругу, повествует
о рыцарях и их нравственных идеалах.
Для куртуазного романа вообще характерно тяготение к высоким эсте-
тическим и нравственным нормам. Жизнь в нем обычно протекает в ат-
мосфере подвига. При этом подвиг выступает не только как деяние на поле
брани, но и как деяние нравственное, духовное. Порой куртуазный роман
превращается в своего рода «воспитательный» роман, повествующий о по-
бедах и поражениях человека, упорно стремящегося к высотам духовного
совершенства. Порой перед нами житие подвижника, способного на вели-
кие жертвы ради обретения нравственной чистоты. Любовь также неот-
делима в куртуазном романе от подвига. Совершенный рыцарь всегда го-
тов сразиться во славу прекрасной дамы. Любить в куртуазном романе
означает — самоотверженно служить.
Конечно, рыцарский роман подчас изображал то, что было на самом
деле. Ведь в жизни случались и подвиги и большая любовь. Но о многом
он умалчивал. Он умалчивал о глубоких противоречиях, которые уже
начали разъедать феодальный мир, о вопиющих несправедливостях, чини-
мых господствующими сословиями, и т. п. Кругозор поэтов был ограни-
чен жизнью рыцарских замков, вдобавок сильно идеализированной и укра -
шенной. Подобная жизнь становилась легендой, куртуазной сказкой, высо-
ко поднятой над уродством и трагическими диссонансами реального бытия.
И нас не удивляет, когда по этому сказочному миру бродят сказочные
существа, когда люди и события озаряются волшебным таинственным
светом. В куртуазной державе короля Артура каждый рыцарь — герой,
каждая дама — прекрасна. От романа к роману творят поэты куртуазный
миф об избранности и превосходстве рыцарского сословия. Под их пером
оно превращается в светоч жизни, в средоточие доблести, правды и нрав-
ственной красоты. Чудесный замок святого Грааля как бы венчает это
царство благородных избранников. Куртуазный миф приобретает иконо-
писные очертания.
И все же в этом очень условном приподнятом мире появлялись живые
люди, наделенные тонкими чувствами и переживаниями. Шпильманский
эпос ограничивался обычно изображением внешнего действия. Душевный
мир героев не привлекал особого внимания более ранних поэтов. Правда,
и в «Песне об Александре», и в «Императорской хронике», и в шпильман-
ских поэмах уже затрагивалась любовная тема. Но либо затрагивалась
она мимоходом, либо служила поводом для приключений, наполнявших
поэму. Так, в «Короле Ротере» герой произведения решил посвататься к
византийской царевне лишь потому, что ее знатность и красоту превозно-
сили его приближенные. Любовь не выступала здесь как большое и глубо-
кое чувство. Огромная заслуга куртуазных поэтов заключалась в том, что
они обратились к душевному миру человека и, в частности, стали певцами
63
любви, ее летописцами и исследователями. В этой области они сказали
действительно новое слово, услышанное писателями грядущих поколений.
И, конечно, не случайно они проявили себя с особым успехом в области
лирики п романа, т. е. в тех поэтических жанрах и родах, которые предпо-
лагают выявление личного начала. В куртуазном романе появляются бо-
лее сложные психологические мотивировки, чем в шпильманском эпосе.
Перед читателями раскрывается внутренний мир героев. Большие чувства
порой владеют всем их существом, будь то любовь или стремление к нрав-
ственному совершенству.
ГЕНРИХ ФОН ФЕЛЬДЕКЕ
Родоначальником немецкого куртуазного романа был уроженец Фланд-
рии рыцарь Генрих фон Фельдеке (Her Heinrich von Veldeke, вторая по-
ловина XII в.) Г По словам Готфрида Страсбургского, его творения яви-
лись «первым побегом» (daz erste ris), из которого со временем произ-
росли многочисленные ветви и дивные цветы немецкой куртуазной поэ-
зии. «Как проникновенно и прекрасно пел он о любви», сколь искусен
был он в своем благородном мастерстве! Непосредственно «из источника
Пегаса» черпал он свое поэтическое вдохновение («Тристан», 4721 —
4748). Давая такую высокую оценку покойному поэту, Готфрид имел, ко-
нечно, в виду прежде всего его «Энеиду». Но Генрих фон Фельдеке был
также одаренным миннезингером. В одной из песен он заявлял, что хотя
он и не испил, подобно Тристану, любовного зелья, но любовь подчинила
его своей великой власти («Tristrant moste sonder danc»). Впрочем, Ген-
рих был не только певцом любви. До нас дошло его стихотворное житие
св. Серватия (Servatius), покровителя Маастрихта1 2. Поэт рассказывает
о том, как, по воле господней, Серватий из Иерусалима прибыл в каче-
стве апостола христианской веры в языческую Галлию, затем стал епи-
скопом Тонгрским, обосновался в Маастрихте, попал в руки к гуннам, пы-
тался обратить в христианство Аттилу. Во славу святого земля зимой по-
крывалась цветами и травой и т. п.
Все же в историю литературы Генрих фон Фельдеке вошел как автор
«Энеиды» («Eneit», 70—80 годы XII в.), первого немецкого куртуазного
романа, повествующего о рыцарских подвигах и любви. Произведение
представляет собой вольное переложение французского «Романа об Энее»
(«Roman d’Eneas»), написанного неизвестным нормандским поэтом около
1160 г.3 Средневековый автор превратил величавую эпопею Вергилия в
любовный рыцарский роман, вполне отвечавший вкусам и представлениям
куртуазных кругов. Понятно, что его привлекла история пылкой любви
Дидоны, столь обстоятельно изложенная Вергилием. Но и другие возмож-
ности использовал он для того, чтобы придать повествованию романиче-
ский характер. Так, касаясь борьбы Энея с Турном, исход которой должен
определить грядущие судьбы Италии, французский поэт рисует ее как
столкновение двух знатных соперников, добивающихся руки прекрасной
принцессы Лавинии. Чувства влекут Лавинию к чужеземцу Энею, в то
время как мать хочет видеть ее женой Турна. Победа герцога Энея пре-
вращается в триумф взаимной любви. Поэт ведет рассказ о любви, ее сущ-
ности и видимых проявлениях. Вопросы любви рассматриваются в моно-
логах, диалогах и лирических посланиях.
1 См. Theodor Frings und. Gabriele S c h i e b. Drei Veldekestudien. Berlin, 1947.
2 Проблемы поэтического творчества Фельдеке очень глубоко рассматриваются
в кн.: «Heinrich von Veldeke. Die Servatiusbruchstucke und die Lieder». Grundlegung
einer Veldekekritik von Theodor Frings und Gabriele Schieb. Halle/Saale, Niemeyer,
1947.
3 B. Fairley. Die Eneide H. von Veldeke und der Roman d’Eneas. Jena, 1910
64
Генрих фон Фельдеке вполне усвоил куртуазную концепцию француз-
ского поэта, он даже стремился превзойти его в придворном вежестве и
аристократической изысканности. Поэтому, если во французском романе
встречались отдельные места,-которые казались Генриху чрезмерно резки-
ми, крикливыми, не соответствовавшими требованиям хорошего тона, он
их смягчал, видоизменял, подчинял принципу куртуазной «меры».
В «Энеиде» заметно идеализированы как формы быта, так и человеческие
характеры. Во французском романе больше непосредственности, драма-
тизма, движения, страсти. «Энеида» Фельдеке уравновешеннее, строже,
изысканнее, но и отвлеченнее. Немецкий поэт избегает всего, что может
нарушить куртуазное благолепие. Вместе с тем он проявляет большую за-
боту о поэтической форме. С этой целью он то переставляет, то вовсе опу-
скает отдельные места французского романа. Им руководит желание сде-
лать композицию «Энеиды» возможно более стройной и продуманной.
Ближайшие поколения куртуазных поэтов высоко оценили творческие
усилия Генриха. С уважением и благодарностью отмечали они, что он за-
ложил основы немецкой куртуазной поэзии и, в частности, по словам Ру-
дольфа фон Эмс, первый научил немцев сочинять хорошие стихи (rehte
rime), т. е. ввел в обиход немецкого куртуазного романа точную рифму
и правильное чередование ударных и неударных слогов.
Вскоре после выступления Генриха фон Фельдеке немецкий куртуаз-
ный роман достиг своего наивысшего расцвета. Его признанными кори-
феями являлись: Гартман фон Ауэ, Вольфрам фон Эшенбах и Готфрид
Страсбургский. Каждый из них шел своим особым путем. У каждого были
свои почитатели и последователи.
ГАРТМАН ФОН АУЭ
Гартман фон Ауэ (Her Hartmann von Ouwe, ок. 1170—1215 гг.) был
швабским рыцарем, вассалом владетеля замка Ауэ. Он знал латинский и
французский языки, одно время даже жил во Франции, в 1197 г. прини-
мал участие в крестовом походе L Подобно автору «Энеиды», Гартман
стремился познакомить немецкого читателя с лучшими образцами фран-
цузского куртуазного эпоса. Его романы «Эрек» («Егек», ок. 1190 г.) и
«Ивейн» («Iwein», ок. 1200 г.) представляют собой вольное переложение
одноименных романов Кретьена де Труа, создателя эпического цикла, из-
вестного под названием бретонского или рыцарей Круглого стола. В обоих
этих произведениях затрагивается немаловажный для феодальных кругов
вопрос о сочетании рыцарских подвигов и семейной жизни. Обращаясь к
романам Кретьена де Труа, Гартман стремится воспитать немецкого ры-
царя в духе куртуазной этики, покоящейся на принципе «меры». Он хочет
доказать, что совершенным рыцарем является тот, кто умеет гармониче-
ски сочетать склонность к ратным подвигам с любовью к супруге и семей-
ному очагу. Жизнь испытывает героев обоих романов. Сперва они всту-
пают на ложный путь, а затем становятся воплощением житейской мудро-
сти. Так, королевич Эрек, став супругом прекрасной графини Эниты,
забывает о турнирах и рыцарских похождениях. Свои дни он проводит в
беспечной праздности возле молодой жены. И только когда придворные
начали роптать и загрустила Энита, Эрек оседлал коня и отправился на
подвиги. Оплошность прямо противоположную допускает Ивейн, сын ко-
роля Уриена. Сразу же после свадьбы, чтобы не прослыть лентяем и ле-
жебокой, покидает он жену и отправляется на поиски приключений.
1 Н. Sparnaay. Hartmann von Aue. Studien zu einer Biographie, Bd. 1—2.
Halle/Saale, 1933—1938.
б История немецкой литературы, т. I
65
И лишь с большим трудом, ценой многих испытаний, удается ему вернуть
расположение оскорбленной женщины.
А тем временем одно приключение сменяется другим. На страницах
романов мелькают фигуры отважных рыцарей, прекрасных дам, воинствен-
ных великанов и злокозненных карликов. Волшебной кистью рисует поэт
это куртуазное царство, в котором к былям всегда примешаны небылицы,
отчего все приобретает необычные очертания и необычайную расцветку.
Легендарные паладины легендарного короля Артура совершают здесь
неслыханные подвиги. Здесь внимание путников привлекают великолеп-
ные дворцы и неприступные замки. Однажды Эрек проник в замок Бран-
диган, возвышавшийся на высокой гладкой круглой скале. Тридцать зла-
товерхих башен опоясывало его. Удивительные деревья росли в здешнем
саду: одна сторона их была в цвету, другая отягощена зрелыми плодами.
А на частокол из дубовых жердей насажены были головы рыцарей, убитых
свирепым великаном, и восемьдесят прекрасных дам оплакивали их ги-
бель. Волшебство в этом небывалом мире столь же обычно, как и рыцар-
ская доблесть. Любые раны быстро залечивает чудесное снадобье волшеб-
ницы Фамурганы, без труда превращавшей людей в зверей или птиц и
даже повелевавшей нечистой силой («Эрек», стихи 5160—5241). Ивейи
становится обладателем волшебного кольца, делающего человека невиди-
мым. Тот же Ивейн, идя по следам рыцаря Кологреанта, находит в лесу
волшебный источник, возле которого на четырех мраморных изваяниях
покоится большой изумруд, украшенный по краям рубинами. Если золотой
чашей зачерпнуть из источника воду и плеснуть ее на камень, то подни-
мается страшная буря, тысячи молний прорезают небосвод, град и ливень
обрушиваются на лесную чащу, ломая деревья и уничтожая все живое.
Неодолимую склонность питают куртуазные романисты к драгоценным
камням, металлам и тканям, вообще ко всяческому великолепию. Они
охотно рассказывают о пышных свадьбах и придворных празднествах,
с турнирами, музыкой, выступлениями шпильманов, где рыцари и дамы
блещут не только красотой, но и великолепием своих нарядов. Иногда поэт
как бы в изумлении останавливается перед каким-нибудь нарядным пред-
метом и подробно, не спеша, описывает его. Так описано убранство коня,
которое Энита получила в подарок от двух принцесс. Седло из слоновой
кости было выложено золотом и самоцветами, изображавшими историю
Энея от пожара Трои до бракосочетания с Лавинией. На седле лежал дра-
гоценный ковер, обшитый по краям сверкающими самоцветами и укра-
шенный изображениями четырех стихий: земли, воды, воздуха и огня.
Стремена из чистого золота имели форму летящих драконов с глазами из
драгоценных камней и т. д. («Эрек», 7500—7765). Все эти картины при-
дворной пышности и великолепия, зарисовки турниров и свадеб, женской
красоты и красоты природы, изделий из мрамора, изумруда, рубинов, зо-
лота и слоновой кости придают бретонским романам какой-то празднич-
ный оттенок. А пристрастие поэтов к авантюрным сюжетам, ко всему за-
нимательному и необычайному только усугубляет ощущение празднич-
ности и нарядности, возникающее у нас при чтении этих произведений.
Впрочем, ни «Эрек», ни «Ивейн» не являются собственно развлекатель-
ными романами, в которых человек превращается в пестро раскрашенную
куклу. У героев Гартмана живые чувства. Как искренно любит Энита
своего супруга! Глубокая печаль охватывает ее, когда придворные начи-
нают хулить Эрека за бездеятельность. Покорно садится она на коня впе-
реди разгневанного супруга, решительно требующего от молодой женщи-
ны, чтобы она при любых обстоятельствах хранила полное молчание.
И неоднократно ради спасения жизни любимого человека нарушает она
этот строгий запрет, хорошо зная, что непослушание должно повлечь за
собой суровую кару. Усердие Эниты помогает Эреку одержать победу над
66
разбойниками, великанами и коварными рыцарями. Ни угрозы, ни соблаз-
ны не могут толкнуть ее на путь измены. А когда Энита принимает тяже-
лораненого Эрека за убитого, она в порыве отчаяния решает поразить
себя его богатырским мечом и только неожиданное появление графа Орин-
глеса спасает ее от гибели. Ее любовь так велика, что она готова перено-
сить любые унижения, лишь бы находиться возле дорогого супруга. Его
гнев для нее тяжелее всех трудностей походной жизни. Без него нет для
нее ни жизни, ни радости.
Любовь подчинила своей власти также Ивейна. Страстно влюбившись
в Лаудину, прекрасную вдову убитого им рыцаря Источника, он вскоре
после свадьбы навлек на себя ее справедливый гнев. Отвергнутый Лауди-
ной, он от горя потерял рассудок. Нагой, обросший волосами, бродил он
по дремучему лесу. Никто не мог узнать в этом страшном дикаре былого
рыцаря Круглого стола. И ни любовь графини Наризонской, ни прочие
соблазны не могли заставить его забыть о супруге. Он осыпал себя упре-
ками, чуть было вторично не потерял рассудка, но, наконец, все-таки за-
служил прощение Лаудины и с радостью дал ей торжественный обет неиз-
менной любви и преданности. Своеобразной эмблемой благородной предан-
ности является в романе могучий лев, которого Ивейн героически спас от
огнедышащего дракона. Благодарный зверь с этого дня стал верой и прав-
дой служить рыцарю. Он добывал для него пищу, охранял его покой и
не раз приходил на помощь Ивейну, когда тому угрожала смертельная
опасность.
В обоих романах Гартман фон Ауэ прославляет любовь, преданность
и доблесть как неразлучные добродетели. По мнению Гартмана, подвиги
украшают любовь, а любовь сообщает подвигам великую силу. При этом
поэт, расходясь с реальной феодальной действительностью, основанной на
частном феодальном интересе и жестоком кулачном праве, требует, чтобы
в основе рыцарского подвига лежали не низкие эгоистические, но высо-
кие гуманные побуждения. Как Эрек, так и Ивейн постоянно защищают
обиженных и угнетенных, постоянно сражаются с великанами, олицетво-
ряющими грубую физическую силу и тираническое своеволие. Правда,
преодолеть трагическое противоречие между нравственным идеалом и
феодальной повседневностью оказывается возможным лишь в призрачном
царстве короля Артура, в котором даже хищные звери умеют быть куртуаз-
ными.
В других своих произведениях Гартман переносит вопрос о нравствен-
ном долге человека в сферу религиозных представлений, видя в благоче-
стии и христианском смиренномудрии путь к преодолению самонадеянного
эгоизма. Идеей религиозного отречения пронизана повесть «Григорий»
(«Gregorius», ок. 1195 г.), опиравшаяся на французское «Житие папы
Григория» (конец XII в.). Обращение Гартмана к житийной литературе
вновь сближает его с Генрихом фон Фельдеке. Только житие Серватия
не имело сколько-нибудь значительного психологического содержания,
в то время как «Удивительная повесть о достойном грешнике Григории»
(«diu seltsaenen maere von dem guoten siindaere») раскрывала перед чи-
тателями глубокую душевную драму человека, который помимо своей воли
стал соучастником великого греха, но все-таки нашел в себе силы выдер-
жать ниспосланное ему свыше испытание.
Можно сказать, что грех преследовал героя повести с колыбели. Гри-
горий явился на свет как плод преступной любви брата и сестры. Воспи-
танный на чужбине, он долго ничего не знал об обстоятельствах своего
рождения. Не знал он и того, что является сыном знатных родителей. Оп
рос в семье рыбака, посещал монастырскую школу и так преуспевал в
науках, что аббат лелеял надежду увидеть его со временем клириком.
Природа осыпала Григория щедрыми дарами. Был он статен, умен.
G7 б*
добронравен, во всем соблюдал меру. И была у него заветная мечта —
стать рыцарем. Склонялся ли он над книгами — воображение рисовало ему
блестящий щит и рука его тянулась не к грифелю и перу, но к копью и
мечу (1514—1624). И он стал рыцарем, несмотря на предостережения
аббата, знавшего роковую тайну его рождения и полагавшего, что только
отречение от мирской суеты могло бы вырвать Григория из цепких пут
греха. И грех действительно обрушился на Григория. Не ведая того, он
женился на собственной матери, которая слишком поздно узнала в нем
своего сына. И Григорий возроптал на бога, а затем раскаялся, отрекся
от света и много лет в полном одиночестве пребывал на бесплодной скале,
выступавшей из морской пучины. Небо было его кровом. Ничто не защи-
щало отшельника от снега, мороза, ветра и дождя. Ключевая вода была
единственной его пищей. Семнадцать лет изнурял Григорий свою греш-
ную плоть. И это был, по мысли автора, его величайший подвиг. Он нашел
в себе силы расстаться с миром, который его так манил и пленял. Из ры-
царя плоти он превратился в рыцаря духа. И житие заканчивается рас-
сказом о том, как по воле божией Григорий занял в Риме папский престол.
Своеобразную интерпретацию этой повести дает Томас Манн в романе
«Доктор Фауст» и в написанном по ее мотивам романе «Избранник»
(«Der Erwahlte»).
Мотивы покаяния и религиозного отречения звучат также во вполне
оригинальном по сюжету творении Гартмана, стихотворной повести «Бед-
ный Генрих» («Der arme Heinrich», ок. 1195 г.). И здесь царит атмосфера
духовного подвига, который, однако, приводит не к аскетическому неприя-
тию мира, но к нравственному очищению во имя мирской жизни. Повесть
рассказывает о необычной судьбе швабского рыцаря Генриха, подверг-
шегося суровому испытанию.
Молодой, знатный, богатый, умный, хорошо воспитанный, Генрих был
алмазом подлинной верности, венцом скромности, оплотом слабых. Его
любовные песни пленяли сердца многих людей (стихи 30 и сл.). Зато
Генриху при всех его куртуазных добродетелях недоставало истинного
благочестия. Он был счастлив, но счастье свое приписывал не богу, но
только своим личным достоинствам (383—406). За это высокомерие бог
поразил Генриха проказой. Вынужденный покинуть дом и близких, с ужа-
сом отвернувшихся от прокаженного, Генрих находит приют в хижине
своего арендатора-крестьянина, юная дочь которого самоотверженно уха-
живает за больным господином. Она даже решает отдать жизнь за Ген-
риха, когда узнает, что врачи обещают прокаженному выздоровление, если
только тело его будет омыто кровью из сердца невинной девушки, добро-
вольно идущей па смерть ради спасения больного. После мучительных ко-
лебаний Генрих соглашается принять эту страшную жертву. Но в самый
последний момент, когда врач уже начал точить роковой нож, Генриха
•охватывает глубокое раскаяние. Он познает греховность своего поведения,
отказывается от жертвы и решает терпеливо сносить уготованные ему
страдания. На этом оканчивается испытание Генриха. Бог прощает его
прегрешения, Генрих чудесным образом исцеляется и в довершение всего
женится на самоотверженной девушке.
Во многом повесть Гартмана близка религиозной легенде. В ней зву-
чат такие мотивы, как наказание за недостаток благочестия и вознаграж-
дение за смирение. Молодая девушка, вернее девочка, обрисована здесь
как христианская подвижница. Она жаждет мученического венца, дабы
беспрепятственно войти в райскую обитель. Она мечтает о вечной жизни,
о небесном женихе, который примет ее в своих заоблачных владениях, где
нет ни горя, ни дряхлости, ни раздоров, ни голода, ни холода, где всегда
царит ничем не омрачаемая радость (760—812). Она горько сетует на
Генриха, вырвавшего ее из рук смерти. Совсем не по-детски рассуждает
68
она о превратности земных дел. Подобно убеленному сединами схимнику
твердит она о том, что жизнь человеческая — туман, прах и дым, что все
в здешнем суетном мире обречено на гибель и разрушение (709—735,
790—798). Но под этими религиозными покровами скрыта вполне мир-
ская мысль о безобразии себялюбия и красоте альтруизма. Рыцарь Ген-
рих, движимый жаждой жизни, чуть было не совершил ужасного преступ-
ления. Еще Гете заметил, что «трудно отрешиться от отвращения к про-
каженному сеньору, за которого приносит себя в жертву самоотверженная
девушка» («Анналы»). Но Генрих все-таки удержался на краю пропасти.
Он не захотел купить свою жизнь ценой гибели другого человека, и в этом
отречении от эгоизма обрел жизнь, которую должен был потерять.
Впрочем, не рыцарь Генрих, именем которого названа повесть, но про-
стая крестьянская девушка, способная на великую жертву, является под-
линной героиней произведения. Поэт обрисовывает ее с большой теплотой.
Вопреки всем сословным традициям и канонам рыцарской литературы он
ставит эту простолюдинку выше представителей феодального мира. Это
придает повести необычный для куртуазного эпоса демократический отте-
нок. Приняв твердое решение умереть за сеньора, героиня повести помы-
шляет не только о мученическом венце и небесном женихе. Она хочет со-
вершить два добрых дела: спасти Генриха от смерти, а также спасти свою
семью от тягот и бедствий, которые обрушились бы на нее в случае смер-
ти доброго сеньора, ибо Генрих, обласканный семьей крестьянина, делал
для нее все, что мог (614—624). К тому же девушка успела привязаться
к Генриху и полюбить его. В повести именно она является воплощением
героического альтруизма, высшего, с точки зрения Гартмана фон Ауэ,
нравственного принципа.
Для повести характерно отсутствие сказочной мишуры, столь обычной
в бретонских романах. Не появляются в ней ни карлики, ни великаны,
ни добронравные львы, ни могущественные волшебники. Колорит пове-
сти можно назвать бытовым. Правда, в ней происходит чудесное исцеле-
ние Генриха, но во всем остальном произведение Гартмана не выходит за
пределы средневекового повседневного быта.
Г. Гауптман драматизировал повесть «Бедный Генрих». На русский
язык «Бедного Генриха» перевел поэт-демократ Д. Минаев.
Гартман фон Ауэ был также видным миннезингером. Куртуазные
поэты почитали его как учителя, как образцового стилиста. Готфрид
Страсбургский восторженно отзывался о благородстве, ясности и чистоте
его поэтической речи, которую он уподоблял прозрачному сверкающему
кристаллу («Тристан», 4619—4662).
ВОЛЬФРАМ ФОН ЭШЕНБАХ
Вольфрам фон Эшенбах (Her Wolfram von Eschenbach, ок. 1170—
1220 гг.) был небогатым рыцарем, уроженцем Баварии. Ему приходилось
бывать при дворе ландграфа Германа Тюрингского, известного своей склон-
ностью к куртуазной поэзии. Одно время он там находился вместе с мин-
незингером Вальтером фон дер Фогельвейде, причем оба поэта с осужде-
нием отзывались о недостойном поведении шумной толпы блюдолизов,
стекавшихся к хлебосольному тюрингскому двору. У Вольфрама было
очень высокое представление о рыцарстве и его нравственной миссии. Его
пленяли аристократическое вежество, отвага на поле боя, неизменная го-
товность совершить подвиг, благородное отношение к женщине, щедрость,
чувство красоты и прежде всего тот нравственный порыв, который ведет
человека к высотам духовного совершенства, неотделимого, с точки зрения
Вольфрама, от религиозного идеала.
69
Поэтому среди пестрых сказаний о рыцарях Круглого стола и короле
Артуре, широко распространенных во Франции, его так привлекало ска-
зание о смельчаке, разыскивающем св. Грааль. Кретьен де Труа разрабо-
тал его в своем неоконченном романе «Персеваль» или «Сказание о Граа-
ле» («Li Contes del Graal», конец XII в.), вызвавшем большое количество
подражаний и продолжений как во Франции, так и за ее пределами. К это-
му литературному циклу и примыкает крупнейшее создание Вольфрама —
монументальный роман Шарцифаль» («Parzival», ок. 1200—1210 гг.). Од-
нако, несмотря на то, что роман Вольфрама во многом близок к «Персе-
валю» Кретьена, вопрос о его литературных источниках неясен. Сам
Вольфрам обвинял Кретьена де Труа в искажении поэтического сказания
(кн. XVI, стихи 1201—1202) и неоднократно ссылался на некоего про-
вансальского поэта Киота (Kyot — франц. Гюйо), эпическое творение ко-
торого, восходящее, по словам Вольфрама, к арабским источникам, будто
бы послужило для него образцом (VIII, 565—570). Но о Киоте мы ничего
не знаем. Не знаем даже, существовал ли такой поэт на самом деле.
Значительное место в романе Вольфрама отведено таинственному
Граалю и охраняющему его рыцарскому братству. С начала XII в. мотив
Грааля привлекал внимание многих поэтов L У Кретьена де Труа Грааль —
это дароносица, содержащая гостию (св. дары, тело Христово). У Роберта
де Борона (поэма об Иосифе Аримафейском, ок. 1180—1199 гг.) — это
чаша тайной вечери, в которую Иосиф Аримафейский собрал кровь рас-
пятого Христа. У Вольфрама — это драгоценный камень (IX, 1083—
1087), который, как скатерть-самобранка в народной сказке, насыщает
каждого по его желанию, дарует людям силы, долголетие и блаженство.
Ангелы принесли его в дар людям. Ежегодно в страстной четверг его чу-
десные свойства укрепляет голубь, спускающийся с неба. Люди, обреме-
ненные грехами, не могут поднять этот камень. Его не видят язычники,
поклоняющиеся ложным богам. Никто не может овладеть им силой. Поэт
называет Грааль «райским даром», «преизобилием земного блаженства»
(«erden wunsches iiberwal» —V, 354). В замке Мунсальвеш (Munsalvae-
sche) хранится эта драгоценность. Храбрые рыцари тамплиеры (храмов-
ники) служат королю Грааля, в обязанность которого входит не только
защита Мунсальвеша, но и помощь людям, нуждающимся в его велико-
душной поддержке. Именно к людям и их земным потребностям обращена
у Вольфрама легенда о Граале.
С Граалем чудесным образом связано повествование о Парцифале, сыне
короля Гамурета, содержащее отзвуки народных сказок. Юный Парци-
фаль рисуется простаком, над которым посмеиваются окружающие, по
которому предназначена славная будущность. Основу романа составляет
его удивительная история, которая раскрывается поэтом как история ду-
ховного роста человека, поставленного между условностями феодально-
рыцарского этикета и требованиями высшей человечности. Мать воспита-
ла Парцифаля в лесу, вдалеке от феодального общества. Опасаясь, как бы
сына не постигла участь отца, всегда искавшего рыцарских приключений
и погибшего где-то на Востоке, королева Херцелоида приказала своим
приближенным ничего не говорить королевичу о рыцарях и их обычаях.
На лоне природы, под сенью вековых деревьев, юный Парцифаль впервые
услышал от матери слова о боге, глубоко запавшие ему в душу. Он узнал,
что бог — это свет и верность, в то время как дьявол — это тьма и измена.
С этого дня начал стремиться Парцифаль к свету, но еще не знал путей,
ведущих к нему. Неожиданная встреча с рыцарями, проезжавшими через
лес, пробудила в Парцифале неодолимое желание отправиться ко двору
1 Bcdo Merge!]. Der Gral in Wolframs Parzival. Entstehung und Ausbildung
der Gralsage im Hochmittelalter, 1952.
70
короля Артура. Кровь Гамурета заговорила в нем. Королеве не оставалось
ничего иного, как снарядить его в путь. Только по ее повелению Парци-
фаля облекли в шутовские одежды. Херцелоида надеялась, что люди бу-
дут насмехаться над юношей, и Парцифаль, удрученный насмешками и
издевками, вскоре вернется к ней. Но Парцифаль не вернулся. Правда,
вид у него был самый несуразный и вел он себя достаточно странно, как
человек очень наивный, не имеющий никакого представления о светских
обычаях и нравах. Зато он был отважен, могуч и красив, как утренняя
заря. Ему, еще не искушенному в битвах и поединках, удалось поразить
сильного Красного рыцаря (Парцифаль не знал, что это был его близкий
родич Итер) и овладеть его доспехами. За этой победой последовали
многие другие. Даже самым искусным живописцам Кельна или Маастрих-
та не удалось бы достойным образом изобразить, как он, красивый и
стройный, восседал на коне (III, 1269—1272). Прошло не так много вре-
мени, как Парцифаль усвоил все правила куртуазного вежества. Эти пра-
вила преподал ему многоопытный Гурнеманц де Грахарц. Юноша узнал,
что рыцарь должен быть милосердным, скромным, рассудительным, опрят-
ным и бодрым. Во всем надлежит ему соблюдать меру. Женщин он обя-
зан уважать, в любви быть искренним и постоянным. И еще один совет
дал Гурнеманц, совет, оказавшийся роковым для молодого Парцифаля.
«Вы должны,— сказал он,— избегать лишних вопросов» (ir ensult niht vil
gevragen— III, 1664). Вскоре Парцифаль, охваченный жаждой подвигов,
освободил от врагов королевство прекрасной Кондвирамур и женился на
молодой королеве, красота которой могла затмить красоту Эниты, Изоль-
ды и многих других прославившихся своей прелестью женщин. Любовь
наполняла сердце Парцифаля. Во всем ему сопутствовала удача. Между
тем приближались дни суровых испытаний.
Однажды, пробираясь через болота и пущи, подъехал Парцифаль к
неведомому величественному замку. Много загадочного увидел он там, но,
помня наставления Гурнеманца, не задавал он никому никаких вопросов.
Тысячи свечей освещали высокий зал. В мраморных каминах горело дра-
гоценное алоэвое дерево. На ложе возлежал король, мучимый тяжким
недугом. Оруженосец держал копье, с острия которого стекала кровь.
Плач и стенания наполняли замок. Парцифаль присутствовал при этом
и молчал. Но вот закончились приготовления к трапезе. В зал вошли
придворные дамы, одетые в изысканные одежды. За ними шествовала мо-
лодая и прекрасная королева. На зеленом шелке несла она таинственный
предмет, озаренный сиянием хрустальных светильников. И каждый из
сотрапезников находил на своем столе то, что хотел. По желанию появля-
лись здесь блюда горячие и холодные, блюда свежие и вчерашние, изго-
товленные из самой разнообразной снеди. Достаточно было назвать какое-
нибудь вино, и оно уже искрилось в золотом кубке. И все же глубокая
скорбь царила в замке. Забыты здесь были и танцы, и турниры, с уст не
слетали веселые шутки. Парцифаль все замечал, но не задавал вопросов.
Ночью взволновал его тревожный сон. А наутро загадочный замок был
пуст, исчезли рыцари, прекрасные дамы и слуги. Повсюду господствовала
гнетущая тишина. И лишь когда Парцифаль выехал из ворот замка, услы-
шал он голос незримого привратника, с раздражением и горечью говорив-
шего ему вслед: «Пусть солнце не озаряет ваш путь! Глупец, почему вы
не открыли рта п не задали вопроса хозяину? Вы утратили великое бла-
го!» (V, 70—720). И слишком поздно узнал Парцифаль, что находился он
в замке чудесного Грааля, что видел он короля Анфортаса, пораженного
тяжким недугом, и что если бы проявил он простой человеческий интерес
к страдальцу, если бы задал он вопрос королю о причине его страданий,
то излечился бы мгновенно Анфортас, а Парцифаль вместо него стал бы
королем Грааля.
71
Глубоко потрясен был Парцифаль. Скорбь овладела его сердцем. Он
покинул блестящий двор короля Артура, где рыцари Круглого стола
приняли его как равного в свой круг, и решил жизнь свою посвятить
поискам утраченного сокровища. Так велико было его горе, что он даже
начал роптать на бога и усомнился в его благости и могуществе (VI,
1561—1568). То там, то здесь видели Красного рыцаря, всегда непобедимо-
го и грозного для врагов. Но нигде он не задерживался на длительный
срок. Всем существом своим устремлялся он к стенам и башням сказочно-
го Мунсальвеша.
Вина Парцифаля заключалась в том, что он требования куртуазного
этикета поставил выше требований человечности. Когда же он, закалив-
шись в горниле страданий, вернулся к богу, поднялся на более высокую
нравственную ступень, он стал достойным Грааля и вестницей Грааля
Кундри был призван в Мунсальвеш. Исцелив участливым вопросом боль-
ного Анфортаса, Парцифаль становится королем Грааля, вновь соеди-
няется со своей любимой супругой, родившей ему двух сыновей — Кардей-
ца и Лоэрангрина, и обретает всю полноту земного блаженства. В апофео-
зе осознанной естественной человечности и заключается нравственный
смысл романа Вольфрама. С этим тесно связан ряд религиозных проблем
(грех и преступление, преданность богу и сомнения в его благости и др.),
поскольку путь Парцифаля к Граалю означает стремление не только к
нравственному, но и религиозному идеалу. Уже в первых строках романа
речь идет об отношении человека к всевышнему, о двух путях, ведущих
людей на небо и в преисподнюю, о верности (staete), в которой сливаются
воедино высшие требования религиозной и светской этики.
Еще будучи ребенком, живя вместе с матерью в лесу, Парцифаль про-
являл благородные нежные чувства. Умилением наполняло его пение птиц
и горько плакал он, когда охотничья стрела поражала звонкоголосую
пташку (III, 57 и сл.). Но то был голос сердца, не подкрепленный дово-
дами разума. Парцифалю еще предстояло пройти по тернистому жизнен-
ному пути. Лишь соприкоснувшись с миром людей, созрел он как человек.
Увидев людское страдание, он уразумел, что есть в мире нечто более высо-
кое, чем заветы рыцарской куртуазии. А с горем людским Парцифалю при-
ходилось встречаться не раз. В романе страдает не только король Анфор-
тас, появляющийся лишь в пятой книге. Тема большого человеческого
горя воплощена в скорбной фигуре Сигуны, двоюродной сестры Парци-
фаля, оплакивающей безвременную кончину своего возлюбленного Шиа-
натуландера. Много раз ее бледный лик возникает перед Парцифалем.
Все вновь и вновь пути молодого рыцаря ведут к страдающей женщине.
И каждая встреча с Сигуной исполнена для Парцифаля большого внут-
реннего значения. Впервые увидел Сигуну герой романа в начале своих
странствований. Она рвала на себе волосы и, рыдая, склонялась над тру-
пом возлюбленного. Парцифаль, еще носивший шутовской наряд, был наи-
вен и прост, как ребенок (III, 665 и сл.). Сигуна предстала перед ним, как
вестница человеческого горя. Она рассказала ему о насилиях и несправед-
ливостях, чинимых на земле. Это был первый урок, который Парцифаль
получил от жизни. Вторично увидел Парцифаль Сигуну в тот роковой для
него час, когда, исполненный тяжелого раздумья, ехал он из замка
Грааля по дремучему лесу. Сигуна раскрыла ему тайну Мунсальвеша
и бросила ему в лицо обвинение в бессердечии и бесчестии (V, 761 и сл.).
И это был второй и самый суровый урок. Отныне Парцифаль стал носить
горе в своем собственном сердце, и с этого началось его духовное возму-
жание. И вновь среди дремучего леса увидел Парцифаль Сигуну. Она как
отшельница жила в хижине возле гроба, в котором покоился Шианатулан-
дер. Она уже не гневалась на Парцифаля, охваченного горем. Она знала,
как он страдает, и призвала благословение небес на его скорбную главу
72
(IX, 61 и сл.). И в последний раз увидел Парцифаль Сигуну, будучи ко-
ролем Грааля. Она была мертва. Смерть настигла ее, стоящую на коленях
у гроба возлюбленного (XVI, 524 и сл.). Она покинула мир, когда радость
воцарилась в замке Грааля и царству скорби пришел конец. Но Сигуна
не только олицетворение скорби, она также олицетворение великой любви
и верности, без которой, согласно Вольфраму, человек не может обрести
бога (ср. I, 10—14). Верным в любви был также Парцифаль. Прекрас-
ная Кондвирамур одна царила в его сердце. Он устоял перед чарами гер-
цогини Оргелузы (XII, 1069—1085). Помыслы его всегда устремлялись
к любимой супруге. Увидев однажды на снегу три капли крови, он так
ясно представил себе лицо Кондвирамур, белое, как снег, со щеками алыми,
как кровь, что забыл обо всем на свете (VI, 61 и сл.). И эта верность в
любви, укреплявшая нравственную силу Парцифаля, приближала его к
царству Грааля, к которому причастна была верная Сигуна.
В романе есть еще один персонаж, играющий знаменательную роль в
жизни Парцифаля. Это волшебница Кундри, неистовая вестница Грааля.
Сперва она повергла Парцифаля в отчаяние, затем вознесла на верши-
ну блаженства. Она как бы подстерегала Парцифаля на важнейших пово-
ротах судьбы. Что-то провиденциальное было в ее внезапных появлениях.
Радушно встретили король Артур и рыцари Круглого стола Парцифаля,.
молодого и красивого, словно ангел (VI, 841—843). Доблестные паладины
торжественно приняли его в свою среду. Королева Гиновера наградила
его поцелуем. Но всеобщую радость развеяло появление грозной и безоб-
разной Кундри. С головы ее свисала черная, жесткая, как свиная щетина,
коса. Нос был как у собаки, уши — как у медведя. Два длинных кабаньих
клыка торчали изо рта. Густая шерсть покрывала руки, завершавшиеся
львиными когтями. Кундри обрушила на Парцифаля проклятия, поноси-
ла его за отсутствие сострадания к ближнему, за то, что он не излечил
Анфортаса, не произнес слов, идущих от сердца. Самое безобразие мудрой
Кундри, столь тщательно описанное поэтом (VI, 1007 и сл.), является
здесь своего рода вызовом миру блестящей рыцарской куртуазии, лишен-
ной большого человеческого содержания. Встреча с Кундри была вели-
ким испытанием для Парцифаля. Но он вышел из него с честью, и та же-
Кундри призвала его в замок Грааля (XV, 1333 и сл.).
Впрочем, не один Парцифаль ищет путей, ведущих к высотам Мун-
сальвеша. К этому стремятся многие рыцари, и в их числе племянник ко-
роля Артура, сын короля Лота Норвежского, великолепный Гаван, похож-
дениям которого отведено в романе большое место. Только Гаван разыски-
вает чудесный Грааль не по внутреннему побуждению, как Парцифаль,
а потому, что его попросил об этом король Фергулахт Аскалунский. Для
Гавана поиски Грааля — не более чем увлекательное приключение. Его
мир — это рыцарские подвиги и женщины, которым он всегда охотно слу-
жит. Он сражался ради малолетней Обилот, еще игравшей в куклы со
своими подругами (кн. VII). Увлечение принцессой Антиконией чуть не
стоило ему жизни (кн. VIII). Влюбившись в прекрасную герцогиню Орге-
лузу, он всех изумил своей храбростью (кн. X—XII). Даже чары могуще-
ственного волшебника Клингсора не смутили доблестного рыцаря. Он про-
ник в заколдованный замок и вышел победителем из крайне опасного
приключения с волшебной кроватью (кн. XI). За беспримерную доблесть
герцогиня наградила Гавана своей любовью. А была она действительно
очень хороша. Ее лучезарный лик был столь светел, что мрак отступал
перед ним (XIII, 345—349). И, конечно, галантному Гавану не суждено
было стать королем св. Грааля. Впрочем, и он нес радость удрученным:
множеству рыцарей и дам, захваченных волшебником Клингсором, даро-
вал он желанную свободу. Но и тогда он только выполнял требования пле-
нительной Оргелузы.
73
Парцифаль безусловно превосходит Гавана как человек более глу-
бокий и значительный. Но и Гаван дорог поэту, дорог как блестящий
представитель того рыцарского круга, за пределами которого для Вольфра-
ма нет ничего привлекательного. Поэт уверен в высоком призвании рыцар-
ства, независимо от его национальной принадлежности и цвета кожи. Не
случайно идеальное братство Грааля выступает в виде рыцарского ордена
тамплиеров. И добродетели главного героя романа Парцифаля мыслятся
автором прежде всего именно как рыцарские добродетели, среди которых
верность рыцарскому долгу и верность всевышнему занимают первое ме-
сто. Прегрешения Парцифаля против законов человечности приводят к
тому, что он отходит от бога. Путь к Граалю также оказывается путем к
богу. На стезю добродетели Парцифаля направляет не столько голос сове-
сти, сколько благочестивые наставления отшельника Треврицента, удалив-
шегося от мира дяди Парцифаля, брата короля Анфортаса, который под-
робно рассказывает Парцифалю о Граале и его свойствах, о болезни Ан-
фортаса и т. п. (кн. IX).
При всем том благочестие Вольфрама вовсе не укладывается в тесные
церковные рамки. Ведь дороги Парцифаля и рыцарей Грааля проходят
в стороне от церковных дорог. Даже отшельник Треврицент, ссылающий-
ся, между прочим, на авторитет Платона и Сивиллы, выступает в романе
не как представитель католической церкви, но как представитель королев-
ской фамилии, связанной с Граалем. Он и от мира отрекся лишь затем,
чтобы вымолить у бога исцеления для брата своего Анфортаса, некогда
совершившего греховный поступок. Укрепляя дух Парцифаля, стре-
мящегося вторично проникнуть в замок Грааля и вернуть Анфортасу ра-
дость жизни, Треврицент не требует от него неукоснительного посещения
храмов и соблюдения всех церковных обрядов. Не находим мы в романе
и культа девы Марии, пользовавшегося особым покровительством церкви.
Вольфраму присуща широкая веротерпимость, не знающая расовых пред-
рассудков средних веков. Так, не только доблестью, но и благородством
отмечен сводный брат Парцифаля черно-белый витязь Фейрефиц. Прав-
да, в его жилах течет кровь короля Гамурета, но по матери он мавр и вдо-
бавок ко всему язычник. Наконец, Вольфрам нигде не выступает с про-
славлением папства, котброе в то время вело ожесточенную борьбу за ми-
ровое господство. В период столкновения империи с папством он создает
своеобразную феодальную утопию о всемирном братстве рыцарей Грааля,
которое как бы продолжает феодальную империю в сфере религиозно-
нравственной. И легенда о Граале выступает у него преимущественно в
куртуазной форме. Ведь Грааль в романе прежде всего источник земных
радостей и земного блаженства. Правда, Граалю служат люди, давшие
обет целомудрия. Но аскетическое отречение отнюдь не составляет осно-
ву житейской мудрости Вольфрама.
Поэт с нескрываемым удовольствием пишет о красоте людей, велико-
лепии одежд, утвари и строений, о блестящих турнирах, пиршествах, пыш-
ных выездах, сопровождаемых музыкой, о столах, уставленных яствами,
и т. п. Влюбленные у него обычно едят и пьют с отличным аппетитом.
В садах растут смоковницы, гранатовые деревья, маслины и виноградные
лозы. Запах амбры, кардамона, муската и прочих пряностей наполняет
воздух. Чинно движутся в танцах рыцари и дамы. Павлиньи перья колы-
шутся на шляпах. В кубках из золота и драгоценных камней сверкает
вино. Бирюза, хризопразы, рубины и изумруды покрывают щиты витя-
зей. Поэт, как с хорошей знакомой, беседует с госпожой Любовью (Угон
Minne — VI, 331—408), говорит о том, как Венера, Амур и Купидон с по-
мощью стрел и горящих факелов подчиняют своей власти сердца людей
(X, 871 и сл.). Страницы романа испещрены множеством колоритных бы-
товых деталей. Мы узнаем о рыцарских обычаях и повадках, об удобствах
зи неудобствах их жизни, о том, как одевались, ели, пили, спали, сража-
лись, путешествовали и развлекались в начале XIII в. Вольфрам охотно
сообщает о том, что рыцари встают при появлении дамы, что, сняв латы
и шлем, они моют лицо и руки, испачканные ржавчиной, или, спеша на
праздник, приглаживают волосы и надевают венки.
В отличие от Гартмана фон Ауэ, который в «Бедном Генрихе» стре-
мился к эпическому лаконизму, Вольфрам тяготеет к сложной, многопла-
новой композиции, к изобилию эпизодов, персонажей и картин. Роман
Вольфрама вызывает в памяти огромный готический собор с его нефами,
обходами и переходами, многочисленными капеллами, башнями, башенка-
ми, шпилями, лесом устремленных кверху столбов, обилием скульптурных
украшений, игрой света, падающего сквозь цветные стекла окон и при-
дающего какой-то таинственный оттенок внутреннему убранству собора.
.Далек от ясности и простоты языковой строй романа. Еще поэты XIII в.
(например, Рудольф фон Эмс) отмечали тяжеловесность, «темноту» воль-
фрамовского стиля, пристрастие автора к иноземным, необычным, редким
оборотам и словам.
Вольфрам, видимо, собирался написать поэму о любви Сигуны и Шио-
натуландера, уже появлявшихся в «Парцифале». Об этом свидетельствуют
даа дошедших до нас стихотворных фрагмента, называемых обычно «Ти-
турель» («Tyturel»), по имени короля Грааля Титуреля, деда Анфортаса,
упомянутого в начале первого отрывка. В этом отрывке рассказано, как
зародилась любовь в юных сердцах и как Шионатуландер вместе с коро-
лем Гамуретом отправился на Восток. Второй отрывок посвящен обстоя-
тельствам, непосредственно предшествовавшим гибели молодого рыцаря.
Поэт хочет поведать о большой любви и о большом горе, сопряженном
ю этой любовью. Поэма написана строфами, состоящими из семи стихов.
Незаконченной осталась также обширная поэма «Виллехальм» («Wil-
lehalm», между 1212—1218 гг.), являющаяся переработкой французской
героической поэмы «Алисканс» (ок. 1165 г.), посвященной деяниям Гильо-
ма д’Оранж (граф Вильгельм Тулузский, освободивший южную Францию
ют сарацин, умерший в 812 г. в монастыре и причисленный к лику свя-
тых). В этой поэме Вольфрам покидает сказочное царство короля Артура
ради исторических преданий. Он рассказывает о том, как сарацины выса-
дились на юге Франции, как доблестный Виллехальм потерпел жестокое
поражение около Алисканса и как ему в конце концов удалось одержать
победу над могущественными врагами. Прославляя подвиг рыцарей, со-
вершенный во имя веры, чести и отчизны, Вольфрам далек от проповеди
расовой ненависти и религиозного фанатизма. Герой поэмы очень гуман-
но обходится с язычниками, попавшими к нему в плен. Он также охра-
няет от ограбления трупы сарацинских королей и заботится о том, чтобы
язычники были погребены в соответствии с предписаниями их религии,
а его достойная супруга сарацинка Гибурк, принявшая христианство, при-
зывает воинственных рыцарей всегда «щадить творения божия», ибо бог,
которому они служат, есть бог любви, милосердия, верности и благости
(VI, 1135 и сл.). Поэт наделяет язычников многими мирскими достоин-
ствами и добродетелями. Беда их, однако, в том, что они обмануты лож-
ными богами и поэтому обречены на адские муки. Зато рыцари-христиане,
сражающиеся за истинную веру, обретут вечную жизнь на небесах, эту
величайшую из всех возможных наград.
Но и в «Виллехальме» Вольфрам с радостью повествует о земной жиз-
ни и ее привлекательных сторонах. Рыцари помышляют не только о боге
(как в «Песне о Роланде» клирика Конрада), но и о любви прекрасных
дам (VI, 920 и сл. и др.). При этом особенно высоко ставил Вольфрам
юупружескую любовь, основанную на верности и прочной дружбе. Именно
такими рисуются отношения Виллехальма и Гибурк, которую славный
75
витязь называет своей «дорогой подругой» (sueze amie). Большая человеч-
ность присуща и этому эпическому творению Вольфрама. Неоконченную
поэму продолжали поэты Ульрих фон дем Тюрлин (между 1251 и 1259 гг.)
и Ульрих фон Тюргейм (ок. 1250 г.).
К числу крупнейших европейских писателей относил Вольфрама
Н. Г. Чернышевский. Говоря о выдающихся поэтах далекого прошлого,
устарелый язык которых не позволяет нам «наслаждаться» их произведе-
ниями «так свободно, как наслаждались их современники», он называет
Вольфрама фон Эшенбаха наряду с Данте и Шекспиром L Рихард Вагнер
в числе действующих лиц в опере «Тангейзер» (1845) вывел Вольфрама
как певца высокой благородной любви. По мотивам его романа Вагнером
написана опера «Парцифаль» (1882).
ГОТФРИД СТРАСБУРГСКИЙ
Совсем иной характер носит творчество третьего видного мастера
немецкого куртуазного романа — Готфрида Страсбургского (Meister Gott-
fried von Strassburg, ум. ок. 1220 г.), о жизни которого нам известно толь-
ко то, что он был горожанином. В отличие от Вольфрама фон Эшенбаха,
в произведениях которого с большой поэтической силой воплощен рели-
гиозно-героический принцип, Готфрид Страсбургский выступает как пред-
ставитель чисто светского и при этом лирического течения немецкой кур-
туазной эпики. Он решительно отвергает «темный», загадочный, нуждаю-
щийся в пояснениях и толкованиях стиль Вольфрама, называя автора
«Парцифаля» «слагателем диких сказаний, исказителем сказаний» («vin-
daere wilder maere, der maere wilderaere»), подменяющим зеленеющее де-
рево поэзии сухой бесплодной жердью нелепых вымыслов («Тристан», сти-
хи 4663 и сл.). Готфрида не привлекают таинственные легенды о Граале
или деяния христианских святых. Он не ищет путей к богу, на вершину
сказочного Мунсальвеша. В своем единственном романе «Тристан и Изоль-
да» (точнее «Tristan», ок. 1210 г.) он обращается к истории трагической
любви двух молодых людей, отстаивающих свое право на земное счастье.
Сказание о Тристане и Изольде уже и до Готфрида привлекало внима-
ние европейских поэтов1 2. На французском языке его разрабатывали Кре-
тьен де Труа, Беруль, Томас и другие. В Германии впервые оно было раз-
работано около 1180 г. поэтом Эйльхартом фон Обергом (Eilhart von Oberg,
«Tristrant und Isalde»), одним из предшественников немецкого куртуаз-
ного романа. Готфрид творчески перерабатывает куртуазную версию То-
маса (Thomas), писавшего на англо-норманском диалекте (между 1155
и 1170 гг.). Под пером Готфрида старинное сказание превращается в вол-
нующую пойесть о пылкой любви, нарушающей законы и обычаи феодаль-
ного мира и поэтому приводящей к трагической развязке.
Жизнеописанию Тристана предпослана в романе Готфрида обстоятель-
ная история его родителей — герцога Ривалина из Пармении и прекрас-
ной Бланшефлур, сестры короля курневальского (корнуэльского) и анг-
лийского Марка. Уже здесь звучат трагические мотивы. Пламя любви
зажгло сердца Ривалина и Бланшефлур, но не долго продолжалось счастье
влюбленных. Ривалин пал на поле брани, Бланшефлур умерла от горя,
даровав жизнь сыну, названному Тристаном. Это имя (triste — печаль-
ный) не только напоминало о печальных обстоятельствах, сопровождав-
ших рождение мальчика, но и как бы бросало трагическую тень на его
1 Н. Г. Чернышевский. Полное собрание сочинений, т. IL М., 194<9, стр. 50.
2 В. Mergell. Tristan und Isolde. Ursprung und Entwicklung der Tristansage
des Mitte [alters. Mainz, 1049.
76
последующий жизненный путь. С годами Тристан стал очень красивым
и смелым молодым человеком. Он был отлично воспитан, образован и раз-
носторонне одарен. Он освободил Курневаль от тяжкой и унизительной
дани, которая много лет выплачивалась королю Ирландии. Его искусная
игра на арфе и чудесное пение пленяли сердца людей. Он был подлинным
украшением курневальского двора. Король Марк не чаял в нем души и
готов был завещать ему свой престол. Но вот любовь ворвалась в жизнь
Тристана, ворвалась как вихрь, и жизнь стала совсем иной. На радость
себе и горе полюбил Тристан золотокудрую ирландскую принцессу Изоль-
ду, предназначенную в жены королю Марку. Впервые он увидел ее, когда,
тяжело раненный отравленным мечом Морольда, он под видом шпильмана
Тантриса прибыл к ирландскому двору, ибо только королева Ирландии,
сестра убитого им Морольда, могла уврачевать его рану. Вновь увидел
Тристан Изольду уже будучи сватом короля Марка. На корабле выпили
молодые люди волшебный любовный напиток, навсегда связавший их
нерасторжимыми узами.
Как только Тристан понял, что произошло, в душе его начался траги-
ческий разлад между любовью и требованиями рыцарской чести и вас-
сальной верности (стихи 11745 и сл., 12511 и сл.). Король Марк был ведь
не только его сеньором, но и близким родственником, а Курневаль стал
его второй отчизной. Тристан всегда являлся безупречным рыцарем, гото-
вым пойти навстречу любой опасности, если этого требовало благо сеньо-
ра и страны. Поэтому так горько было ему сознавать, что его любовь
к Изольде несовместима с рыцарским долгом. Но любовь все-таки востор-
жествовала над сомнениями. Она водрузила свой победный стяг в сердцах
молодых людей. Отныне вся жизнь Тристана и Изольды подчинилась мо-
гучей силе любви. Они узнали большую радость, но эта радость была неот-
делима от вечной тревоги, ибо у Тристана нашлись недоброжелатели, ко-
торые неотступно следили за каждым его шагом и обо всем доносили
королю Марку, томимому подозрениями и ревностью. Правда, любовники
все время обнаруживали удивительную находчивость, не раз удавалось им
усыплять бдительность мужа и торжествовать над кознями врагов, все
же в конце концов разлука их стала неизбежной. Но и в разлуке продол-
жали они любить друг друга. И даже смерти не удалось погасить яркого
пламени их любви.
Готфрид Страсбургский выступает певцом земной любви. В его истол-
ковании любовь Тристана и Изольды не дьявольское наваждение, кореня-
щееся в колдовском зелье (как у Эйльхарта), но великое чувство, есте-
ственно овладевающее всем существом человека. Изольду пленил Тристан
еще до того, как она в качестве невесты короля Марка отведала на кораб-
ле вместе с Тристаном волшебный напиток, данный ей заботливой матерью
(9996 и сл.). Правда, неожиданно узнав в нем убийцу своего дяди Мороль-
да, она в порыве гнева чуть было не поразила его мечом (10090 и сл.) и
стала обращаться с ним весьма сурово. И Тристана поразили красота и
способности Изольды, когда он, возвращенный к жизни стараниями ирланд-
ской королевы, жил при ирландском дворе под именем шпильмана Тантри-
са. С увлечением рассказывая Марку об Изольде, Тристан ставил ее кра-
соту выше прославленной красоты Елены Прекрасной. Любовное зелье
пробудило дремавшие чувства. В романе оно как бы знаменует неодоли-
мую силу внезапно вспыхивающей страсти.
Но взаимная любовь становится не только источником радости, но и
источником горя для героев романа, ибо с самого начала она принимает
характер незаконной связи, которую нужно тщательно скрывать от окру-
жающих. Эта любовь, любовь глубокая и искренняя, была тяжелым грехом
с точки зрения феодального общества, которое принимало как должное
брак, основанный на династических, материальных или сословных
77
интересах. Король Марк стал мужем Изольды только потому, что вассалы
решительно настаивали на его браке. В дальнейшем Марк привязался к.
Изольде, однако его к ней влекла не любовь, но чувственное вожделение..
Законы и обычаи феодального мира были неумолимы к несчастным любов-
никам. Поэтому им не оставалось ничего иного, как прибегать к хитрости
и обману. Во имя торжества феодальной чести король Марк готов был от-
дать Изольду на всеобщее поругание и даже лишить ее жизни. И только
бог спас молодую женщину от верной гибели.
Покровительство, которое бог оказывает страстным любовникам, непре-
рывно нарушающим законы, установленные церковью, составляет одну из-
характерных черт романа. На суде бог принимает ложную клятву Изоль-
ды, хитроумно отрицающей свою предосудительную связь с Тристаном.
Вседержитель ради Изольды совершает чудо, помогая ей безболезненно,
взять обнаженной рукой раскаленное железо перед лицом королевского
судилища. По поводу этого события Готфрид лукаво замечает, что бог
стал подобен рукаву одежды, который поворачивается туда, куда хотят
повернуть его люди (15735—15748). Не следует, впрочем, понимать это
место как проявление религиозного скептицизма Готфрида. Двусмыслен-
ная клятва Изольды могла обмануть только людей. Втайне от окружающих
молила несчастная женщина Христа о милосердии, поверяя ему все свои
заботы и страхи (15538—15553). И Христос встал на защиту любовников,,
которым грозила смертельная опасность. Он стал соучастником хитрости
не только потому, что Изольда взывала к его милосердию, но и потому, что
на стороне любовников, нарушавших мирские и церковные нормы, была
правда человеческого чувства. Этой правде большого чувства, доступного
только «благородным сердцам» (edelen herzen), и посвящает Готфрид свой
роман.
У поэта очень высокое представление о любви. По его словам, истин-
ная любовь облагораживает дух, испытывает и укрепляет верность и му-
жество, она — источник многих добродетелей, она обновляет, закаляет,
окрыляет человека. Но только большие души могут вместить подлинную
любовь, ибо в любви с радостью неразлучно страдание (liep unde leit),
как это явствует из сказания о Тристане и Изольде, не утратившего своего-
обаяния и по сей день. Поэт обращается к этому старинному сказанию,
содержащему замечательный пример сердечной верности, столь драгоцен-
ной для благородных сердец (155—236). Именно пример верности нахо-
дит прежде всего Готфрид в истории Тристана и Изольды. Король Марк
не имел человеческих прав на Изольду, так как супругов не связывало
глубокое чувство. Зато волшебная сила могучей любви превращала неза-
конную связь Тристана и Изольды в великий триумф взаимной верности.
Трагической стороной этой любви было то, что для мира она являлась
грехом и преступлением. Между тем, как часто то, что люди называют
любовью, оказывается всего лишь пустым звуком, словом, утративших,
исконный смысл. Ибо бросая семена обмана и измены, люди напрасно-
ждут, что из них вырастут лилии и розы. По словам поэта, истинная лю-
бовь не находит себе больше места на земле. Как нищенка бродит она по*
миру, из королевы, благородной и свободной, превратившись в потаскуху,
доступную первому встречному и поперечному (12191—12361). В другом
месте Готфрид решительно осуждает распутство, не имеющее ничего об-
щего с любовью, и восхваляет женщин, верных в любви (18019—18118).
Зато любовь Тристана и Изольды, выдержавшая самые трудные испы-
тания, неугасимая, верная и могучая, удостаивается в романе великолеп-
ного апофеоза. Когда король Марк предложил им покинуть дворец,
они поселились в огромной пещере, которую в незапамятные времена
высекли в скале великаны, для того чтобы справлять вдалеке от людей
свои любовные мистерии (16683 и сл.). С тех пор Гротом любви (der min-
78
nenden hoi) стало называться это уединенное пристанище, богато укра-
шенное древними мастерами и окруженное роскошной природой. Здесь
любовь Тристана и Изольды не встречала уже никаких преград. Здесь
жили они, как в Эдеме. Любовь их насыщала, наполняла радостью и све-
том. Их вовсе не тяготило отсутствие людей. Здесь был у них свой коро-
левский двор. Их придворными были зеленая липа, тень и солнечный
свет, ручей и родниковый ключ, трава, листва и цветы. Их слугами были
птичьи хоры, благородный соловей, дрозд, чиж, жаворонок и другие пер-
натые певцы. А их веселым придворным праздником была любовь, с ко-
торой не может сравниться никакая другая земная радость.
Но Готфрид не ограничивается изображением этой любовной идиллии.
Он подробно описывает внутреннее устройство чудесного грота, давая все-
му аллегорическое толкование, превращающееся в своего рода евангелие
истинной любви. Искусные зодчие придали гроту любви круглую форму.
Стены его были белоснежными, гладкими и прямыми. Величественный
свод завершался короной, украшенной самоцветами. Пол был выложен
блестящими мраморными плитами, зелеными, как трава. Посередине грота
стояло высокое хрустальное ложе, посвященное богине любви, со всех
сторон покрытое древними письменами. И все, что можно было увидеть
в гроте, гласило о любви. Его круглая форма знаменовала прямоту в отно-
шениях между возлюбленными, ибо истинная любовь не терпит никаких
углов и закоулков, обозначающих коварство и хитрость. Обширность грота
означала силу любви, не имеющую пределов, его высота — сердечное бла-
городство, возносящееся к облакам. Гладкие белые стены грота были
символом верности, зеленый мраморный пол олицетворял постоянство.
Хрустальное ложе давало понять, что любовь должна быть хрустально
чистой и прозрачной. И в этом сказочном гроте любви, затерявшемся в
дремучем лесу, вдалеке от рыцарского мира обрели, наконец, Тристан и
Изольда всю полноту радости и блаженства. Они не были здесь случайны-
ми пришельцами. Сама госпожа Любовь открыла перед ними заветные две-
ри грота.
Но грот любви — это только мечта о человеческом счастье. Феодаль-
ный мир исковеркал жизнь Тристана и Изольды. Он не мог вместить люб-
ви, нарушавшей принятые нормы. И Готфрид, предвосхищая выступления
гуманистов, ратует за право человека на земное счастье, за права есте-
ственной любви, не скованной феодальными обычаями и представления-
ми. Не следует забывать того, что Готфрид был горожанином, что он уже
стоял у истоков той культуры, которая так пышно расцвела в эпоху Воз-
рождения. Правда, в своем романе Готфрид не выходит за пределы фео-
дальной среды. Можно даже сказать, что он принадлежит к числу наибо-
лее куртуазных немецких поэтов XIII в. Он высоко ценит куртуазию, все
то, что обозначается словом «hovescheit». Руаль Верный воспитывает юно-
го Тристана в соответствии с куртуазными требованиями. Тристан изучает
иностранные языки, углубляется в книги, затем учится играть на музы-
кальных инструментах, владеть оружием, скакать на коне, охотиться на
зверей, знакомится с различными придворными увеселениями и т. п.
(2056 и сл.). В дальнейшем Тристан под именем шпильмана Тантриса
с успехом обучал придворному вежеству принцессу Изольду (7966 и сл.).
Готфрид с видимым удовольствием живописует внешний блеск рыцарско-
го общества. Но его, в отличие от рыцарских эпиков, привлекают не столь-
ко подвиги и поединки, сколько внешнее великолепие феодального мира.
Вольфрам фон Эшенбах никогда не упускал случая подробно и со знанием
дела рассказать о турнирах и боевых стычках. Готфрид подчас демонстра-
тивно уклонялся от подобных возможностей. Так, сообщив о том, как мо-
лодой Тристан был королем Марком посвящен в рыцари, он замечает нс
поводу пышного турнира, устроенного в честь этого события: «О том же,
79
как они выезжали на ристалище, как лихо кололи копьями и сколько ко-
пий при этом сломали, об этом пусть расскажут оруженосцы, которые по-
могают собирать сломанное оружие» (5054—5058).
Готфрид равнодушен к религиозному энтузиазму рыцарей во Христе,
зато его пленяют земная красота людей, красочное убранство кавалеров
и дам (например, подробное описание торжественного выхода королевы
Изольды и Изольды-принцессы, одетых в роскошные одежды, 10889 и сл.).
Он не ищет путей, ведущих к церкви и богу. Он бродит по путям и пере-
путьям земной человеческой любви. Но Готфриду дорог не только мир
людей, ему дорог также мир окружающей человека природы. Он любит
природу ласковую, нарядную, благоухающую, ему дорога весна, одеваю-
щая землю нарядным ковром трав и цветов. В этом отношении особенно
примечательна великолепная картина весеннего праздника в Тинтажоле,
устроенного королем Марком (534 и сл.). На зеленом лугу, среди улыбаю-
щейся природы, расположилась оживленная толпа придворных. Сладост-
ный май прилежно украсил себя свежей зеленью. Раздавались звонкие
голоса птичёк. Солнечные лучи озаряли траву, цветы и зелень деревьев.
Здесь было все, что радует человека,— и прохладная тень, и липа, раски-
нувшаяся возле источника, и нежный, теплый весенний ветерок, и яркие
полевые цветы, которые, весело смеясь, выглядывали из травы, увлаж-
ненной росою. Смеялись и деревья, стоявшие в пышном цвету. И соловей,
милая пташка, благословенный соловей, так звонко распевал среди цве-
тущих веток, что благородные сердца наполнялись радостью и высоким
блаженством.
Но любя нарядное убранство земного мира, любуясь красотой людей и
природы, Готфрид не питал заметного пристрастия к затейливым сказоч-
ным мотивам, придававшим причудливый характер многим куртуазным
романам. В сущности у Готфрида, способного на большое лирическое
воодушевление/был довольно трезвый ум. Там, где это было возможно, он
намеренно ослаблял сказочные волшебные черты сказания, а то и просто
опускал их и даже осмеивал. Так, с позиции здравого смысла подверг он
язвительной критике встречающийся в более ранних версиях рассказ
о ласточке, принесшей в замок короля ТМГарка золотой волос Изольды
(8605—8632). Да и в основе романа в конце концов лежала очень простая
житейская ситуация (обманутый муж, жена и любовник), привлекавшая
внимание не только куртуазных поэтов (лирика трубадуров, рыцарский
роман) !, но и городских новеллистов. С городской литературой роднит
Готфрида и широкая разработка темы торжествующей хитрости, прохо-
дящей через весь роман. Ее нельзя рассматривать всего лишь как руди-
мент старинных шпильманских сказаний. На хитрости любовников дер-
жится почти все произведение. Умение хитрить составляет одно из глав-
ных достоинств Тристана. Он никогда не был таким наивным и просто-
душным как Парцифаль. Еще совсем юным неожиданно попав на чужби-
ну, проявил он большую осмотрительность и находчивость. Хитрость спас-
ла жизнь Тристану, смертельно раненному отравленным мечом Морольда:
он артистически сыграл роль шпильмана Тантриса, подобранного на море
жителями Ирландии. В дальнейшем, когда молодым любовникам нужно
было все время скрывать свои отношения от окружающих, хитрость стала
естественной основой их любви. С этого момента роман превращается в
собрание новелл, повествующих о лукавстве, изобретательности и борьбе
хитроумных противников. Ибо не раз приходилось влюбленным противо-
поставлять свою находчивость коварному хитроумию озлобленных врагов
(sin wider sin). Отдельные эпизоды романа в связи с этим приобретают
1 См.: Ф. Энгельс. Происхождение семьи, частной собственности и государ-
ства,—К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 21, стр. 72— 73.
80
очертания заправских плутовских новелл или шванков. Таков, например,
рассказ о том, как Тристану и Изольде удалось перехитрить лукавого кар-
лика Мелота, спрятавшегося вместе с королем Марком в густых ветвях
дерева; или рассказ о том, как верная Брангена спасла ценой своего цело-
мудрия честь Изольды; или, наконец, рассказ о том, каким хитроумным
способом Тристану удалось отнять Изольду у ирландского рыцаря Ганди-
на, которому ее вынужден был уступить король Марк.
Неприязнь к рыцарской «романтике» сочеталась у Готфрида с непри-
язнью к «темной», эзотерической поэтической манере, доступной лишь
узкому кругу избранных. Поэтому Генрих фон Фельдеке и Гартман фон
Ауэ ему несравненно ближе автора «Парцифаля». Его привлекают логи-
ческая ясность, изящество и чистота стиля. Только слова, нежно ласкаю-
щие слух и радостно смеющиеся в сердце, делающие речь прозрачной и
светлой, как драгоценный алмаз, проистекают из источников Геликона,
на котором обитают Аполлон и камены (4851—4905). И сам Готфрид в
высокой мере обладал даром мелодичной, изящной и красочной поэтиче-
ской речи. Он был искусным ритором, любившим красноречивые тирады,
монологи, прямые обращения к читателю и т. п. Нередко, впрочем, это
пристрастие к ораторскому блеску, к изысканности и нарядности приводит
поэта к манерности, к претенциозной игре словами и звуковыми эффекта-
ми. Особое пристрастие питал поэт к антитезам (радость и горе, жизнь
и смерть) и оксюморонам (сладкая горечь, приятное горе — 60 и сл.),
в которых раскрывается трагическая судьба героев романа.
Многое в романе Готфрида позволяет рассматривать его как вырази-
теля новых идейных и эстетических тенденций, зарождавшихся в недрах
средневековой Германии в период, когда наряду с феодальной культурой
начала развиваться культура городских слоев, проторявшая путь культуре
эпохи Возрождения.
Роман Готфрида высоко ценил Ф. Энгельс. «Я люблю великолепную
переработку Готфрида Страсбургского»,— писал он в статье «Немецкие
народные книги» (1839) L
Впрочем, Готфриду не удалось закончить роман. Вероятно, смерть по-
мешала ему довести произведение до конца. Недостающие главы были
написаны последователями Готфрида поэтами Ульрихом фон Тюргейм
(ок. 1235 г.) и Генрихом Фрейбергским (ок7 1300 гё)7~причем второй за-
ме тнопревосхи^лпервого^ как по сил? поэтического дарования, так и по
изяществу стиля. В заключительных главах романа рассказано о том, как
Тристан женился на Изольде Белорукой, как, раненный отравленным
копьем, он послал гонца за Изольдой Золотоволосой, но был обманут рев-
нивой женой, сообщившей ему, что на корабле, на котором плыла Изоль-
да, якобы поднят черный парус (знак того, что корабль возвращается без
Изольды), как сердце Тристана разорвалось от горя при этой вести, как
вслед за этим умерла от печали Изольда Золотоволосая и как посаженные
королем Марком на могилах злосчастных любовников розовый куст и ви-
ноградная лоза тесно переплелись ветвями и таким образом любовь Три-
стана и Изольды восторжествовала над самой смертью.
И в последующие столетия эта поэтическая история не раз привлека-
ла к себе внимание писателей. На исходе XV в. увидела свет дэозаическая
«Повесть^. Тристранте и Изальде» (1484), неоднократно "переиздававшШГ
ся b?XVI и XVII вв? '•
К сказанию о Тристане и Изольде обращались Ганс Сакс, А. В. Шлегель
и К. Иммерман. По мотивам готфридовского романа Р. Вагнер написал
свою оперу «Тристан и Изольда» (1859). “ '
1 К. Маркс и Ф. Энгельс. Из ранних произведений. М., 1956, стр. 350.
6
История немецкой литературы, т. I
81
эпигоны
Достигнув на рубеже XII и XIII вв. своего наивысшего подъема, не-
мецкий куртуазный роман в дальнейшем уже никогда не поднимался так
высоко. В XIII в. все явственнее обозначаются симптомы упадка. В упа-
док приходит и вся рыцарская культура. Рыцарство перестает играть бы-
лую роль в общественной жизни Германии. Ослабление императорской
власти губительно отзывается на его политическом положении. Рыцарство
беднеет, все более дичает, наполняя страну междоусобиями и бессмыслен-
ными кровопролитиями. Нравы его грубеют. На это нередко жалуются
поэты XIII в. В этих условиях куртуазный роман был обречен на неиз-
бежную деградацию. Правда, творческий пыл куртуазных романистов не
остывал на протяжении всего XIII в. В Германии появлялись все новые и
новые романы. Поэты, следуя за Генрихом фон Фельдеке, обращались к
античным сюжетам («Песнь о Трое» Герборта фон Фрицлара, между
1210 и 1217 гг.; «Троянская война» Конрада Вюрцбургского, см. ниже), по
примеру Гартмана фон Ауэ перелагали в стихи благочестивые легенды
(«Варлаам и Иосафат» Рудольфа фон Эмса; «Сильвестр», «Святой Алек-
сей» и «Панталеон» Конрада Вюрцбургского) или сочиняли авантюрные
романы по мотивам Артурова цикла («Ланцелот» Ульриха фон Цацикхо-
фена, ок. 1194 г.; «Вигалоис» Вирнта фон Графенберга, ок. 1204—1209 гг.;
«Корона» Генриха фон дем Тюрлин, между 1215 и 1220 гг.; «Гарель ив
Цветущей долины», «Мелеранц», «Тандарейс и Флордибель» Плейера,.
1250-1280 гг.).
Нельзя сказать, что среди массы куртуазных романов, появлявшихся
в Германии вплоть до начала XIV в., не было произведений по-настояще-
му поэтических и содержательных. К числу таких произведений может
быть, например, отнесен роман Конрада Флека «Флор и Бланшефлур»
(«Flore und Blanscheflur», ок. 1220 г.), представляющий собой вольное
переложение одноименного французского романа. Это роман о большой
любви, торжествующей над многочисленными препятствиями. Мавритан-
ский царевич Флор горячо полюбил юную Бланшефлур, дочь военноплен-
ного христианина. Молодых людей многое разделяет. Державные родите-
ли Флора, желая предотвратить неравный брак, продают девушку вави-
лонским купцам. Узнав об этом, Флор спешит на поиски возлюбленной.
В Вавилоне молодым людям грозит смерть. Но все кончается благопо-
лучно. Самоотверженная любовь Флора и Бланшефлур разрушает козни
врагов. Молодых людей навсегда соединяют брачные узы, и они долго
живут в счастье и радости. Ароматом весны, благоуханием цветов овеяна
эта лирическая повесть, прославляющая верность и стойкость в любви.
С описания весны, прогоняющей суровую зиму, начинает поэт свой рас-
сказ. Даже имена героев заимствованы из царства Флоры (Флор и Блан-
шефлур: цветок и белый цветок, роза и лилия). В корзине, прикрытой
розами, проникает Флор в башню, в которой томится его возлюбленная
(стихи 5511 и сл.).
И все же куртуазный роман с годами все отчетливее приобретал эпи-
гонский характер. Поэты стремились подражать прославленным образцам,
видя в этом основной принцип творчества. Но идейная и психологическая
глубина великих мастеров была им уже недоступна, и они обычно создава-
ли произведения весьма поверхностные, в которых изысканность Готфри-
да превращалась в претенциозное жеманство, а глубокомыслие и некото-
рая замысловатость стиля Вольфрама — в крайнюю тяжеловесность, тем-
ноту и мистическую экзальтацию. Этот упадок куртуазного романа ста-
новится особенно наглядным тогда, когда поэты-эпигоны создают свои
вариации на темы, излюбленные великими мастерами. Так, Генрих фон
дем Тюрлин в обширном (30 тысяч стихов) романе «Корона» («Die Кго-
82
пе»), посвященном похождениям Гавейна, ведет своего героя в замок
св!. Грааля, где тот, подобно Парцифалю, задает вопрос больному коро-
лю. Но то, что у Вольфрама имеет глубокий нравственный смысл, у Ген-
риха превращается в простое рыцарское приключение. Генрих все время
стремится поразить читателя. Не обладая чувством меры, он громоздит
одно на другое самые невероятные события. Почти каждый шаг Гавейна
сопровождается волшебными, загадочными, удивительными явлениями
(меч и копье, сражающиеся сами по себе, пламя, внезапно охватывающее
землю, старуха, едущая на единороге и влекущая на веревке огромного
арапа, и т. п.). Да и самый замок Грааля превращается под пером Генри-
ха в замок призраков, мертвецов, только кажущихся живыми.
В мистические тона окрашена пленявшая немецких романтиков поэма
Альбрехта «Младший Титурель» («Der jiingere Titurel», ок. 1270 г.), дол-
гое время считавшаяся творением Вольфрама фон Эшенбаха. Написанная
тяжеловесным малопонятным языком, поэма посвящена родословной ко-
ролей Грааля, начиная с Титуреля и кончая пресвитером Иоанном Ин-
дийским и Парцифалем. Если Вольфрам окружал ореолом исключитель-
ности рыцарство, то в «Младшем Титуреле» на самую высокую ступень
поставлено духовенство. Поэт стремится широко развить мистический эле-
мент, содержавшийся в легенде о Граале. С этим связано подробное опи-
сание готического великолепия храма Грааля, сооруженного Титурелем
(строфы 311 и сл.). Незримая рука набросала его план на скале. Семьде-
сят две восьмиугольные капеллы, увенчанные множеством стрельчатых
башенок, окружают высокую ротонду, завершающуюся стройной башней,
на вершине которой сверкает большой рубин. Все сооружение покоится
на медных колоннах, поднимающихся на головокружительную высоту.
Свод храма выложен небесно-голубым сапфиром, на котором, как звезды,
алеют карбункулы, сияют золотое солнце и серебряная луна. Дневной свет
проникает в храм сквозь многоцветные витражи из самоцветов. Повсюду
видны символы благочестия и религиозные изречения. Выдвигая на пер-
вый план религиозную тенденцию, автор поэмы проходит мимо этической
проблематики, составляющей основу «Парцифаля» Вольфрама.
К традиции Вольфрама фон Эшенбаха восходит также история сына
Парцифаля рыцаря Лоэнгрина (у Вольфрама — Лоэрангрин), не раз при-
влекавшая внимание поэтов XIII в. Конрад Вюрцбургский рассказал о нем
в стихотворной повести «Рыцарь с лебедем». В «Младшем Титуреле»
Лоэнгрину также отведено подобающее место. От лица Вольфрама, при-
нимающего участие в состязании певцов в Вартбурге при дворе ландгра-
фа Германа Тюрингского, ведется рассказ в поэме «Лоэнцрин» («Lohen-
grin», ок. 1289—1290 гг.), в которой романтическое сказание о Лоэнгрине
приурочено ко временам короля Генриха I. Поэт повествует о том, как в
замке Грааля был услышан тревожный звон бубенчика, возвещавший о
бедственном положении Эльзы Брабантской, руки которой настойчиво
добивался вассал ее покойного отца Фридрих фон Тельрамунд. Братство
Грааля, возглавляемое в поэме королем Артуром, по указанию бога, от-
правляет на помощь Эльзе доблестного Лоэнгрина, который на челноке,
влекомом лебедем, прибывает в Брабант, побеждает дерзкого Тельрамун-
да п предлагает молодой женщине стать его супругой с условием, что, она
никогда не будет расспрашивать о его происхождении. По прошествии
ряда лет Эльза все-таки задает роковой вопрос, и Лоэнгрин удаляется в
замок Грааля. В это сказание вплетен тяжеловесный рассказ о битвах,
которые христиане при участии Лоэнгрина вели с язычниками (мадьяра-
ми и сарацинами), причем Лоэнгрину на поле брани сопутствовали апо-
столы Петр и Павел. В поэме можно найти отзвуки «Парцифаля», «Вил-
лехальма» и «Младшего Титуреля». Р. Вагнер обработал это сказание в
своей известной опере «Лоэнгрин» (1848).
6*
83
Go временем поэты начали терять интерес к артуровским сказаниям
с их сказочным реквизитом и идеальными рыцарскими фигурами. Прав-
да, Плейер все еще продолжал повторять общие места бретонского цикла,
но уже Рудольф фон Эмс (между 1220 и 1254 гг.), повествуя о куртуаз-
ной любви («Виллехальм фон Орлеан), не выходил за пределы реальных
отношений, не увлекал читателя в сказочный мир фей, волшебников и т. п.
Этот более «трезвый» характер ряда куртуазных произведений XIII в. мо-
жет быть поставлен в связь с возрастающим воздействием городской куль-
туры. Нельзя также не указать на то, что героем повести Рудольфа фон
Эмса -«Добрый Герхард» («Der gute Gerhard», ок. 1220—1225 гг.) является
кельнский купец, великодушно выкупавший христиан из языческой нево-
ли. Заслуги этого добродетельного купца перед богом поставлены в пове-
сти выше заслуг императора Оттона, учредившего епископство Магдебург-
ское.
Чем ниже падала рыцарская культура, тем настойчивее в куртуазных
романах и повестях звучали дидактические ноты. Поэты видели свою пер-
воочередную задачу в том, чтобы поучать, предостерегать, указывать до-
стойные примеры, исправлять нравы. Но и тут они имели перед собой
образцы бюргерской поэзии, очень любившей поучать. К тому же среди
куртуазных эпиков не так уж редко встречались горожане, отнюдь не
порвавшие духовных связей с бюргерскими кругами. Горожанином был,
например, последний выдающийся куртуазный эпик Германии Конрад
Вюрцбургский (Meister Kuonrat von Wiirzeburc, ок. 1220—1287 гг.), искус-
ный версификатор и рассказчик, проявивший себя в различных поэтиче-
ских жанрах. Он горько сетовал по поводу неустройства, царившего во-
круг. В одном из своих стихотворений он призывал Венеру и Амура обу-
здать больших господ, которые разбой и бесчинства предпочитают радо-
стям любви.
В аллегорической «Жалобе искусства» он сетовал на то, что госпожа
Щедрость расточает свои дары недостойным, тогда как подлинное искус-
ство находится в небрежении, хиреет и угасает. В благочестивой аллего-
рии «Награда мира» («Der Welt lohn») он предостерегает тех, кто оболь-
щается внешним великолепием мира, за которым на самом деле таятся тлен
и горе. Однажды рыцарю Вирнту фон Графенбергу, певцу земной любви,
предстала женщина, нарядная, статная, красотой превосходящая Венеру,
Палладу и прочих любвеобильных богинь. По словам пришедшей, Вирнт
всегда служил ей верой и правдой, всегда восхвалял ее прелести, наряду
с королями, графами, герцогами и баронами, которые неизменно призна-
вали ее своей госпожой. Назвав себя Миром (diu werlt), высокая гостья
повернулась к Вирнту спиной, и потрясенный поэт стал свидетелем омер-
зительного зрелища. Он увидел клубок змей, ужей и жаб; тело Мира было
изъедено зловонными язвами, покрыто нарывами и струпьями (стихи
213 и сл.). Увидев то, что таилось под обманчивым великолепием цар-
ственных одежд, Вирнт отрекся от Мира и присоединился к рати кресто-
носцев, проливавших кровь во славу небесного царя.
В духовной аллегории «Золотая кузница» (1277 г.) Конрад Вюрцбург-
ский восхваляет богоматерь, выступая в роли кузнеца, который молотом
своего красноречия изготовляет из золота и драгоценных камней украше-
ния, достойные царицы небесной. В трех стихотворных легендах он про-
славляет победу христианства над язычеством и иудейством («Силь-
вестр»), религиозное отречение («Алексей») и подвиг мученичества
(«Панталеон»).
Но и пестрая суета рыцарского мира, которую Конрад в порыве бла-
гочестивого рвения подчас готов осудить и отвергнуть, пленяла поэта.
Смерть помешала ему закончить обширный роман «Троянская война»
(около 40 000 стихов), восходивший к французскому роману о Трое Бенуа
84
де Сент-Мора (ок. 1160 г.) и другим источникам. В этой поэме, изобилую-
щей многочисленными, не всегда между собой связанными эпизодами,
Конрад, не жалея ярких красок, превозносил любовное служение и рыцар-
ский дух былых времен.
Знакомые очертания древней сказки об Амуре и Психее проступают
в романе «Партенопиер» (1277), повествующем о любви рыцаря Партено-
пиера и феи Мелиур. Фея, появлявшаяся только ночью, взяла с Партено-
пиера клятву, что до истечения положенного срока он не будет пытаться
увидеть ее при свете. Рыцарь нарушает клятву. Убедившись в том, что
возлюбленная превосходит красотой всех известных ему женщин, он те-
ряет ее расположение и лишь с большим трудом вновь обретает
любовь Мелиур.
Апофеозом дружбы является лучший роман Конрада Вюрцбургского
«Энгельхарт», напоминающий латинскую повесть об Амикусе и Амелиусе,
а также французский роман об Атисе и Профилиасе. Верными, самоот-
верженными друзьями являются в романе Конрада бургундский рыцарь
Энгельхарт и сын брабантского герцога Дитрих, живущие при дворе дат-
ского короля Фруте и похожие друг на друга как близнецы. Когда Энгель-
харта обвиняют в любовной связи с королевской дочерью, то Дитрих, хоро-
шо знающий, что обвинение это вполне обоснованно, подменяет своего
друга на судебном поединке и с чистой совестью утверждает, что никогда
не был любовником принцессы. Когда же, по прошествии ряда лет, Дит-
риха поражает проказа, от которой может спасти только детская кровь,
Энгельхарт, не задумываясь, обрекает на смерть своих детей. Но совер-
шается чудо. Господь воскрешает погибших. Эпизод с проказой навеян
«Бедным Генрихом» Гартмана фон Ауэ, в то время как рассказ об обма-
нутом суде напоминает аналогичное место из романа Готфрида Страсбург-
ского, к которому Конрад относился с особым пиететом. Писал Конрад
также повести об Оттоне Бородатом, о съеденном сердце, о рыцаре с лебе-
дем, лирические песни, басни и шпрухи.
Являясь последователем Готфрида Страсбургского, Конрад заботился
об изяществе и гладкости стиля, хотя иногда бывал утомительно многосло-
вен или обнаруживал склонность к схоластическим аллегориям и тем ви-
тиеватым прикрасам, которые столь характерны для более поздней ученой
бюргерской поэзии.
Еще множеством нитей связанное с куртуазным направлением, творче-
ство Конрада Вюрцбургского уже в какой-то мере выходило за его преде-
лы, проторяя путь литературе бюргерской.
ГЛАВА
СЕДЬМАЯ
МИННЕЗАНГ
На развитии немецкой рыцарской поэзии сильно сказалось одно из зна-
чительных проявлений куртуазной литературы XII в., имевших междуна-
родное значение,— поэзия трубадуров, провансальская куртуазная лири-
ка Ч Ее зачатки наметились еще в конце XI в. Расцвет поэзии трубадуров
приходится на XII в., когда ее воздействие сказалось на всем развитии за-
падноевропейской феодальной литературы. Провансальские песни перево-
дились на другие языки. Им подражали, их приспособляли ко вкусам дру-
гих народов.
Поэзия трубадуров — сложное и многогранное выражение чувств и
мыслей поэта-рыцаря, во многом условное, укладывающееся в ряд поэти-
ческих формул, имевших широкое распространение, но во многом и инди-
видуальное, говорящее о личности поэта и его неповторимой творческой
самобытности. Манера трубадура Бертрана де Борна, известного своими
политическими песнями, отличалась от манеры Гираута де Борнейля —
одного из замечательных мастеров любовной лирики, или от манеры
Джауфре Рюделя. В искусстве трубадуров — особенно старших — сочета-
лось творчество словесное и музыкальное, хотя мелодии песен были чаще
всего народного происхождения. Долгое время произведения трубадуров
пелись или исполнялись речитативом; только позже стали они чтением
средневекового общества. Во всей поэзии трубадуров чувствуется прочная
генетическая связь с древней музыкальной культурой провансальского
народа. Обращаясь к ее сокровищам, трубадуры показали путь лирикам
других стран: в развитии куртуазной поэзии любой западноевропейской
страны XII—XIII вв. народная песня, стихия народного мелоса имела
большое значение, хотя она и подвергалась определенной интерпретации,
отвечавшей вкусам куртуазного общества.
В поэзии провансальских трубадуров сложно переплелись основы на-
родной песенной лирики, ясно сказывающиеся в жанрах, метрике и в не-
которых особенностях композиции, с влиянием античной традиции, сохра-
ненной в ученой латинской поэзии средневековья, с воздействием лирики
вагантов. Будучи феодальной по всей системе своих идей, поэзия труба-
дуров отличалась от более ранних произведений средневековой литературы
светским характером. Независимо от желания провансальских поэтов-
рыцарей, она объективно противостояла церковной литературе с ее идеа-
лом аскезы и отречения от земных радостей во имя вечного блаженства.
Песни трубадуров воспевали земные страсти, утверждали право человека
на любовь и счастье даже в том случае, когда их наиболее распростра-
ненная тема — любовь рыцаря к даме — приобретала характер почти ре-
лигиозного культа.
1 См.: Theodor Frings. Minnesinger und Troubadours. Berlin, Akademie-Verlag,
4949.
86
Нередко в поэзии трубадуров, особенно поздних, отчетливо звучит
сложная морально-философская проблематика. Видимо, некоторые труба-
дуры не избежали воздействия идей так называемой катарской ереси —
могучего антипапского движения, потрясшего Прованс в конце XII и в
начале XIII в. В целом поэзия трубадуров, цри всем том, что она порою
отталкивающее резко (как в политических песнях Бертрана де Борна)
выражала настроения рыцарства, стремившегося сохранить и упрочить
свою власть, была началом освобождения западноевропейской словесно-
сти от многовековой диктатуры церкви. На рубеже XII и XIII вв. в про-
вансальской поэзии появились и трубадуры-горожане, в их поэзии явствен-
но звучали антифеодальные мотивы.
Не раз упоминая в своих работах о значении провансальской средне-
вековой литературы, Энгельс писал, что она «для всех романских наро-
дов, и даже для немцев и англичан, служила тогда недостижимым образ-
цом» L
Конечно, и старофранцузская или английская куртуазная лирика,
и миннезанг, и так называемая сицилийская школа XIII в. отличались от
поэзии трубадуров, были в каждом случае глубоко своеобразным прояв-
лением феодальной культуры. Но богатый творческий опыт трубадуров
в течение долгого времени был примером и неисчерпаемым источником
вдохновения для многих куртуазных поэтов средневековой Западной Ев-
ропы. «Французы севера, а равным образом и бравые немцы тоже усвоили
этот род поэзии вместе с соответствующей ему манерой рыцарской люб-
ви»,— писал Энгельс, имея в виду немецкий миннезанг 1 2.
Миннезанг, или любовная песня (от средневерхненемецкого minne —
любовь, sang — песня), является ведущим жанром рыцарской лирики на
протяжении последней трети XII и всего XIII в. Эта поэзия по-своему
•отразила существенные стороны немецкой действительности в эпоху рас-
цвета феодализма в Германии и ознаменовала собой дальнейшее укрепле-
ние светских тенденций в немецкой литературе средневековья.
Ранние образцы миннезанга, относящиеся к 1170 г., отличаются друг
ют друга как по содержанию, так и по форме. Многие из них, связанные
ю именами Кюренберга, Дитмара фон Айста, Мейнлоха фон Сефелингена,
ведут свое происхождение от народных любовных песен и характеризуют-
ся архаичностью стиля и безыскусственностью этических представлений.
Но есть и другая группа любовных песен, свидетельствующая о влиянии
на их авторов (Фридрих фон Хаузен, Гартман фон Ауэ, Рудольф фон
Фенис и др.) провансальской поэзии трубадуров, поэзии формально вир-
туозной и пронизанной духом куртуазности 3.
Первое и более раннее направление миннезанга, которое немецкие ли-
тературоведы называют «отечественным» или «народным», зародилось в
Австрии и распространилось в Баварии и Швабии. Наиболее типичным
его представителем был фон Кюренберг (Der von Kiirenbergc), происхо-
дивший, вероятно, из рода австрийских служйлых дворян. Он писал одно-
строфные песни с парными (часто неточными) рифмами, простой метри-
кой и акцентным строем стиха. Строфы Кюренберга, как правило, лириче-
ские монологи женщины или мужчины. Иногда монологи связыва-
ются по смыслу и образуют диалогическую песню, так называемый
«wechsel» (обм!ен строфами). Поэтические образы в строфах носят общий
традиционно-песенный характер: мужчина обычно сравнивается с соколом,
1 Ф. Энгельс. Прения по польскому вопросу во Франкфурте.— К. Маркс
и Ф. Энгельс. Сочинения, т. VI. М.— Л., 1930, стр. 407.
2 Ф. Энгельс. Происхождение семьи, частной собственности и государства.—
К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. XVI, ч. I. М., 1937, стр. 52.
8 См. Karl Bartsch. Deutsche Liederdichter des zwolften bis vierzehnten Jahr-
hunderts. Vierte Auflage besorgt von Wolfgang Golther. Berlin, 1906.
«7
описанию радостей или горестей любви сопутствуют образы весны или
осени.
Кюренберг правдиво передал характерные особенности любовных отно-
шений в дворянской среде своего времени. Любовь у Кюренберга — взаим-
ное чувство, не имеющее, однако, своим последствием брак, что вполне
понятно, поскольку, как указывал Энгельс, «рыцарская любовь средних
веков... отнюдь не была супружеской любовью» !. «Для рыцаря или баро-
на,— пишет Энгельс далее,— как и для самого владетельного князя, же-
нитьба — политический акт, случай для увеличения своего могущества
при помощи новых связей; решающую роль должны были играть интере-
сы династии, а отнюдь не личные симпатии» 1 2. В условиях феодальной
среды XII—XIII вв. мужчина пользовался безгранично большей свободой,
чем женщина; это отразилось в куртуазной лирике; показательно, что все
«женские» строфы Кюренберга звучат как страстная жалоба покинутой
возлюбленной. «Счастлив ты, сокол. Ты можешь летать, куда захочешь»,—
вздыхает она завистливо в одной строфе, в другой сетует, что покинута
милым и тоскует о его любви.
По-иному выглядит герой песен Кюренберга (нередко сам автор): он
предстает то пылко влюбленным, то холодным и даже циничным. В одной
из строф он обращается к даме с красноречивым признанием в любви,
обещая ей вечную верность, в другой — обучает ее скрывать свое чувство
от людских глаз, в третьей он самоуверенно заявляет: «Женщин и птиц
легко приручить: того они сами будут искать, кто сумеет их приманить»;
в четвертой он гордо отказывается от любовной связи, которую ему пред-
лагает знатная госпожа, восхищенная его песнями: «Меня заставить хо-
чет, чтоб ласков был я с ней. Но ей вздыхать придется до скончанья
дней...».
По стихосложению и по народности стиля, по искренности любовного
чувства Кюренбергу близки такие его современники, как баварский знат-
ный рыцарь Дитмар фон Айст (Her Dietmar von Aisle) 3 и швабский дво-
рянин Мейнлох фон Сефелинген (Her Meinloh von Sevelingen). В их пес-
нях вновь возникает образ одинокой женщины, завидующей вольному
«соколу» и тоскующей о его любви. Особенно ярко он раскрывается в
«женской» песне Дитмара, похожей на народную,— «Бедняжка среди
луга...».
У Дитмара мы встречаем также образ самоуверенного мужчины, кото-
рый однажды, вступив в спор с дамой, не слишком учтиво напоминал ей
об их связи в прошлом. Весьма энергичным и предприимчивым в любов-
ных делах изображен герой одного из стихотворений Мейнлоха: «Долгое
ухаживание нельзя назвать любовью...— утверждает он.— К любви надо
мчаться...».
Однако творчество Дитмара и Мейнлоха не ограничивается указанны-
ми мотивами «отечественного» миннезанга. Оно уже в какой-то мере под-
вержено влиянию провансальской поэзии. В ряде их песен любовь муж-
чины трактуется как мучительное чувство к прекрасной, но недосягаемой
в своей знатности даме, как поклонение и верное служение ей. Так наме-
чается переход к миннезангу придворному или куртуазному.
Придворный миннезанг во многом обязан своим происхождением про-
вансальскому культурному влиянию, которое, впрочем, не могло бы распро-
страниться в Германии, если бы в ней в последней трети XII в. не суще-
ствовало для того определенных социальных предпосылок. Непосредствен-
ной основой развития куртуазного миннезанга была жизнь больших и ма-
лых феодальных «дворов» XII—XIII в., приобретавшая все более слож-
1 К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. XVT, ч. I. М., 1937, стр. 51. ,
2 Там же, стр. 59.
3 К. Rathke. Dietmar von Aist.—Form und Geist. Arbeiten zur germanischen
Philologie, Bd. 2B, Leipzig, 1932.
oo
ные формы, тяготевшая к светскому этикету, требовавшая новых видов
развлечений, в том числе и развлечений музыкальных, поэтических, более
тонких и отвечавших запросам знати, чем рассказы и шутки шпильманов.
При феодальном дворе появляется новый тип профессионального певца,
обычно небогатого рыцаря — министериала.
Условность придворных обычаев отразилась в придворном миннезанге,
по преимуществу проповедующем узаконенную дворянским сословием
«высокую любовь», любовь-служение, сущность которой составляют добро-
детель и благопристойность. Вместе с тем куртуазный миннезанг — это
развлекательное искусство. Герои куртуазных любовных песен прямо про-
тивоположны героям «отечественного» миннезанга: дама становится ак-
тивным действующим лицом, от нее зависит счастье мужчины, она опре-
деляет его судьбу; мужчина томится в одиночестве, жалуется на невни-
мание к своему чувству и восхваляет совершенства дамы, ожидая ее бла-
госклонной улыбки как высшей награды. Любовь такого рода выглядит
изысканной позой, почтительной и скорбной маской. Пожалуй, только в
так называемых «песнях рассвета» (Tagelieder), сходных с провансаль-
скими «альбами», слышится иной раз живой голос подлинных любовных
переживаний Ч В них рыцарь и дама горюют о том, что должны прервать
свою тайную ночную встречу, ибо страж, охраняющий покой любовников,
предупреждает их о наступлении дня и об опасности разоблачения.
Условность присуща и стилю придворных миннезингеров. Раскрывая
переживания своих героев чаще всего от первого лица, лирически,
и реже — в драматической форме (монологи или диалоги), они исполь-
зуют ограниченный словарь, устойчивые формулы вежливости, постоян-
ные сравнения, взятые уже не из жизни, а из литературных источников.
Куртуазная песня состоит из многих сцроф, каждая из них имеет слож-
ное, обычно трехчастное строение. Строки и полустрочия рифмуются раз-
нообразно, причем рифмы всегда точные. Метрика песни лишена преж-
ней свободы: ударения чередуются регулярно, появляются многосложные
стопы романского образца. Эти ритмические новшества были результатом
дальнейшего развития музыкального искусства, с которым миннезанг тес-
но связан.
В конце XII и в начале XIII в. придворная лирика распространилась
в рейнских землях, но основным ее очагом долго оставались Верхняя Гер-
мания (Бавария, Швабия), Австрия, Швейцария, а также Тюрингия. По-
добная география миннезанга не была случайной: на западе и на юге стра-
ны находились крупные княжеские дворы, к тому же там с давних пор
проявлялись романские культурные влияния. Как уже говорилось выше,
в описываемую эпоху наибольшее значение для немецкой литературы име-
ло влияние провансальских трубадуров. Миннезингеры перенимали у них
традиционные куртуазные идеи и некоторые общие особенности формы
(например, силлабическое стихосложение). Но прямые заимствования ив
провансальской лирики встречаются у немецких поэтов сравнительно
редко.
Провансальское влияние остро чувствуется в поэзии швейцарца Рудоль-
фа фон Фениса (Grave Ruodolf von Fenis, XII в.). В своих стихотворениях
он выспренно изображает любовь к знатной даме, велеречиво клянется
в верности ей, молит о милости и с демонстративным бескорыстием отка-
зывается от вознаграждения, говррит о муках неразделенного чувства и
кокетничает ими: «diu not ist diu meiste wunne min» («страдание — мое
наивысшее блаженство» — 81, 27).
Сходные мотивы мы находим в творчестве Фридриха фон Хаузена (Her
Fridrich von Husen), который занимал видное положение при императо-
рах Фридрихе I и Генрихе VI и в 1190 г. погиб в крестовом походе. В ряде
1 Крупнейшим мастером «песни рассвета» был Вольфрам фон Эшенбах.
89
строф Хаузен восхваляет «прекрасную госпожу»,— ей он служит верно,
хотя и понимает, что его любовным надеждам не суждено сбыться. Поэт
мирится с такой безнадежностью, но не упускает случая посетовать на
свою судьбу. Модная галантность и томность сочетаются в поэзии Хаузе-
па с религиозными настроениями, навеянными атмосферой крестовых по-
ходов. Хаузен был создателем жанра немецких «крестовых песен» (Kreuz-
lieder), в которых подчеркивается противоречие между любовью к даме
и долгом «христианского рыцаря», обязывающим его участвовать в войне
против «язычников». В одной из таких песен, похожей на песню фран-
цузского трувера Конона де Бетюн, он пишет:
Ах, плоть и сердце спорят меж собою,
Что так согласно жили много дней.
И жаждет плоть с язычниками боя,
А сердце льнет к избраннице своей,
Что краше всех...
Пер. Б. Ярхо
Фридрих фон Хаузен решает спор в пользу крестовых походов, видя в них
путь к спасению души, но перспектива расставания с дамой его печалит.
Подобный разлад чувств заметен также в «крестовых песнях» министе-
риала Альбрехта фон Иоганнсдорфа (Пег Albreht von Johansdorf): уходя
в поход, он не может забыть свою даму, хотя она призывает его отказаться
от земных помыслов.
Среди поэтов-крестоносцев были и фанатики. Швабский рыцарь Генрих
фон Рутге (Her Heinrich von Rugge) слагал песни, исполненные презре-
ния к мирской «суете» и зовущие к сраженьям в Палестине. Гартман фон
дер Ауэ, некогда начавший свою поэтическую деятельность с осуждения
куртуазной галантности, впоследствии соединил отказ от «высокой люб-
ви» с проповедью аскетизма и прославлением деяний крестоносцев.
Тема крестовых походов лишь на короткое время привлекла к себе
внимание миннезингеров. В начале XIII в. рыцарская поэзия вновь обра-
щается к главному источнику своего вдохновения — культу дамы. В твор-
честве тюрингского министериала Генриха фон Морунгена (Her Heinirich
von Morungen) поэтическое воплощение этого культа достигло наивысшего
мастерства. Наряду с обычными для куртуазного миннезанга лирическими
песнями поэт соединял «рассветные песни» и «пастурели» (песни-диалоги,
передающие беседу пастушки и влюбленного, иногда — рыцаря). Искус-
ство Морунгена — целиком придворное, по традиции он воспевает красоту
и добродетель дамы, уверяет ее в своей преданности и бескорыстии и, то-
мясь в ожидании награды, радуется каждому ее благосклонному слову.
Но, в отличие от предшественников, он умеет создавать пластичные образы
людей и яркие картины природы. Речь Морунгена изобилует сравнения-
ми, свидетельствующими о знакомстве поэта с латинской литературой,
классической и средневековой. Впрочем, многие сравнения взяты им из
реальной жизни. Влюбленный напоминает ему ребенка, который, увидев
свое отражение в зеркале, потянулся к нему и разбил стекло. Рыцарь
тоскует о своей даме, как птица — о сиянии дня. Блеск любимых глаз
зажигает его сердце, как огонь зажигает трут, а отчужденность дамы гасит
чувства, как вода гасит пламя. Когда приходит конец любви, рыцарь не
прекращает пения, как это делает соловей, но, подобно ласточке, встре-
чает беду песней. Дама была ясной утренней звездой его юности; теперь,
в зрелом возрасте, она кажется ему солнцем, пылающим в зените, и он
надеется, что когда-нибудь она, словно вечерняя звезда, осветит своими
лучами последние дни его жизни. Даже на небесах его душа будет верно
«служить душе его дамы.
90
Относительное богатство фантазии, четкость рифм, изящество синтак-
сиса и благозвучие стиха давали Генриху фон Морунгену известное право
заявить: «Я рожден для песни».
Этика куртуазного миннезанга нашла своего наиболее последователь-
ного и теоретического выразителя в Рейнмаре фон Хагенау (Her Reinmar,
средневековая традиция называла его Рейнмаром Старым, Соловьем из
Хагенау, умер около 1210 г.). Его песни — это лирические размышления
о собственных переживаниях, о настроениях госпожи; объективный мир,
природа не попадают, в поле его зрения, однообразие самоанализа нару-
шается лишь «женской» песней и несколькими стихотворными диалогами.
Рейнмар, по меткому определению поэта-романтика Уланда, был «схола-
стиком несчастной любви». В своих песнях он славил не только красоту
дамы, но и ее жестокосердие, видя в нем проявление добродетели: «Пусть
лучше она мне откажет, чем легко отдастся любому». Лишь чистая и недо-
ступная женщина достойна любви, а потому любовь мужчины неотдели-
ма от страданий. Песни Рейнмара эстетизируют это страдание, их герой
не рвет на себе волосы, громко стеная, он не опускает руки в отчаянии,
но становится в позу отвергнутого поклонника, с легкой грустью прием-
лющего свое положение. Основной тон поэзии Рейнмара — манерная ме-
ланхолия, сопровождающая многочисленные жалобы на завистников, на
судьбу, на весь мир. Подобные условности, а также преувеличенно страст-
ные любовные клятвы, адресованные седовласой госпоже, не раз вызыва-
ли иронические замечания со стороны гениального ученика Рейнмара -
поэта Вальтера фон дер Фогельвейде. Однако после смерти своего учителя
Вальтер высоко оценил нравственный пафос его песен !.
Наряду с куртуазным миннезангом в немецкой поэзии XII—XIII вв.
развивался так называемый шпрух (Spruch) — стихотворное изречение
морально-дидактического свойства, занимавшее видное место в репертуаре
шпильманов.
Шпрухи представляют собой особый род немецкой лирики, имеющий
свой предмет и свою цель. Широтой и жизненностью тематики они пре-
восходят поэзию вагантов и тем более придворный миннезанг: в них вы-
ражаются народные мысли о дружбе и любви, о богатстве и бедности,
о религиозной вере и текущих политических событиях. Каждый из шпру-
хов содержит поучительный вывод, формулируемый обычно в сентенциях
и пословицах. Ярким примером этого рода лирики является творчество
Сперфогеля (Spervogel, вторая половина XII в.) 1 2.
Любовные песни вагантов и шпильманские шпрухи оказали влияние не
только на возникавшую бюргерскую поэзию, но и на современную им ры-
царскую лирику. Уже в стихотворениях Генриха фон Фельдеке можно
обнаружить следы этого влияния. Тема служения знатной даме и образы
куртуазных эпических произведений занимали, конечно, видное место в
его песнях. Однако нередко у Фельдеке звучат вагантские нотки: «От люб-
ви происходит все хорошее,— говорит он в одной песне.— Только глупец
считает любовь бременем». Как видно, герой Фельдеке не страдает от люб-
ви, он ищет в ней радость. В других песнях поэт трактует любовь иногда
юмористически, а иногда с легкой поэтической иронией. Картины приро-
ды не являются для него стилистическим украшением, они выражают его
жизнеощущение. Отдельные песни Фельдеке следует рассматривать как
своеобразные шпрухи, направленные против «вредной любви», безрадост-
ного нытья. В них подчас слышится нравственное назидание: «Мне в даме
суетность горька»,— заявляет он в стихотворении, изображающем
1 К. В и г d а с h. Reinmar der Alte und Walter von der Vogelweide. Halle, 1928.
2 Иногда именуется «der junge Spervogel» в отличие от жившего в середине
XII в. поэта по имени Heriger, которого называют также «Spervogel Anonymus» или
«Spervogel I»
91
легкомысленную красавицу, которая отвергла любовь зрелого человека и
ищет утех с юношей.
Характерные особенности немецкой лирики XII—XIII вв. с наиболь-
шей полнотой представлены в творчестве крупнейшего поэта средневе-
ковья Вальтера фон дер Фогельвейде (Her Walter von der Vogelweide —
около 1170—1230 гг.) L Он писал любовные песни в куртуазном и народ-
ном духе, «крестовые песни» и песни о превратностях судьбы, похожие
на строфы вагантов, «песни рассвета» и шпрухи политического и этиче-
ского содержания. Уроженец Австрии, Вальтер происходил из дворянской
семьи, но сам не имел ни земель, ни угодий. Служба Вальтера австрий-
скому дому началась в Вене. Вызвав недовольство герцога Австрийского
Леопольда VII, Вальтер был вынужден в конце 90-х годов покинуть Вену.
В течение долгих лет странствовал поэт по разным немецким землям
(высказывались предположения также о его путешествиях в Италию и
Францию), служа то одному, то другому господину. Несколько раз он на-
ходил приют в Вартбурге у ландграфа Тюрингского Германа, извест-
ного покровителя поэтов и ученых. За годы странствий Вальтер не только
хорошо узнал положение родины, но и мог широко познакомиться с
жизнью самых различных слоев немецкого общества своего времени. Ви-
димо, как незнатный служилый рыцарь-миннезингер, он не чуждался,,
в отличие от своих именитых коллег, общества шпильманов и вагантов,
в среде которых культивировалась и народная немецкая песня, и об-
разцы латинской сатирической и политической поэзии, родившейся в кру-
гах низового духовенства и бродячей школярской братии.
Однако каковы бы ни были превратности нелегкой жизни поэта, он
проявлял удивительное постоянство в политических взглядах. Вальтер
стал со временем убежденным и горячим сторонником укрепления свет-
ской имперской власти в Германии, противником папского влияния. По-
следние годы жизни Вальтер провел под покровительством императора
Фридриха II Гогенштауфена, который даровал ему небольшое поместье —
предмет давних мечтаний поэта. Начав свою поэтическую деятельность в
Вене как ученик Рейнмара Старшего, Вальтер прошел у него хорошую
школу. Он тонко и проникновенно владел опытом поэтического искусства,
накопленным старшими миннезингерами, показал себя подлинным масте-
ром высокой любовной лирики в том условном стиле, который был выра-
ботан Рейнмаром.
Однако молодой поэт жадно искал новых творческих путей. Отойдя
от традиций Рейнмара, он вступил с ним в полемику; в отличие от своего
учителя, Вальтер понимал гораздо шире самый предмет поэзии. Он все
смелее обращался к поэтике народной песни, гениально сочетая в своих
любовных стихотворениях высокое стихотворное искусство, выработанное
к тому времени немецким миннезангом, с искренностью и задушевностью
народного творчества, с его глубоко человечной содержательностью. Годы
скитаний, сближение Вальтера с народной жизнью обновили его лирику,
его понимание любви. Он выступает против томительного «любовного слу-
жения» и культа знатной дамы, он защищает простое и непосредственное
чувство, не искалеченное сословными предрассудками. В одной из песен
он иронизирует над придворной «любовью без взаимности». С тонкой
усмешкой он изображает самого себя в позе кавалера, по-крестьянски га-
дающего‘на соломинке: будет ли дама к нему милостива или ему лучше
уйти от нее.
«Что такое любовь?» — спрашивает он в другой песне и отвечает:
«Любовь — это блаженство двух сердец. Если оба сердца испытывают его
1 К. В иг da ch. Walther von der Vogelweide. Leipzig, 1900; K. Kraus. Walther
von der Vogelweide. Leipzig, 1935; J. Hunger. Walther von der Vogelweide. Berlin,
1955.
92
одинаково, тогда тут есть любовь. Одно сердце не может вместить ее».
Слову «женщина» (wip) он открыто отдает предпочтение перед словом
«госпожа» (frouwe), которое обычно для других миннезингеров. «„Жен-
щина“ более красивое и более почетное название для женщины, чем
„госпожа44. Многие госпожи часто не бывают женщинами, но женщина —
всегда женственна». Героиней многих его песен является простая девуш-
ка. «Ты прекрасна, и этого достаточно,— говорят ей Вальтер.— Я люблю
тебя и предпочитаю золоту королевы твое стеклянное колечко». Он при-
глашает эту девушку на танец и преподносит ей полевые цветы с изыскан-
ностью, которой обычно удостаивались только знатные дамы. Тем самым
он подчеркивает, что юная крестьянка также заслуживает куртуазного
обхождения. Жизнерадостной чувственностью согрет поэтичный рассказ
девушки о свидании с милым — стихотворение «Под липой» («Under der
linden an der heide...») —классический образец поэзии Вальтера, свиде-
тельство ее народности. Эта песня, как и многие другие, содержит фоль-
клорные мотивы, она проникнута ощущением красоты природы, привле-
кает душевной простотой и естественностью.
Великий лирический поэт европейского масштаба, Вальтер стал первым
замечательным политическим поэтом народов, говоривших в его время на
немецком языке. Участник ожесточенной борьбы между Римом и немец-
кими государями, пылкий враг папского Рима и его политики, которая,
по мнению Вальтера, была вредна и губительна для немецких стран,
Вальтер поднял жанр политического стихотворения на небывалую высоту.
Поэт был предан идее национального единства и народного благопо-
лучия. С гневом и горечью говорит он в одном из «шпрухов» о своекорыст-
ных происках папы римского, который короновал императорами сразу
двух немецких князей и тем самым вызвал губительную для народа меж-
доусобную войну в Германии. В ряде шпрухов он сетует на церковные
поборы в пользу крестовых походов, на тяжесть самоуправства враждую-
щих князей. Вальтер надеялся, что императоры, которым он служил, су-
меют пресечь папские интриги, прекратить раздоры феодалов, облегчить
участь народа, тяжко страдавшего от поборов и податей. Король Филипп
Швабский и император Оттон IV, которым служил Вальтер, разочарова-
ли его прежде всего потому, что пошли на уступки и папскому Риму,
и крупным феодалам — герцогам. Лишь Фридрих II противопоставил свою
волю папской власти и княжескому произволу. Этим он привлек к себе
Вальтера.
Политическую пропаганду Вальтер сочетал в своих шпрухах с нрав-
ственной проповедью. Он разоблачил корыстолюбие Филиппа, жестокость
Оттона, заклеймил скупость монахов, распущенный образ жизни придвор-
ных, разгул и пьянство военной вольницы. Самым высоким достоинством
человека он считал честь; ее он ставил выше богатства и знатного проис-
хождения. Цикл его «Крестовых песен», призывавших к крестовому по-
ходу против неверных, объявленному императором Фридрихом II, говорит
не столько о религиозности поэта, сколько о его пылкой преданности воин-
ским идеалам рыцарства. Вальтер был убежден, что его соотечественники
прославят себя в грядущих битвах за гроб господень и приобретут для
себя и славу и богатство в чужих землях. Звучат в «Крестовых песнях»
и обычные для XII—XIII вв. народные иллюзии. Многие люди, исстра-
давшиеся в условиях феодальной Германии, видели в крестовом походе
возможность уйти из-под ненавистного ярма, найти новую жизнь. Послед-
ние песни Вальтера говорят о глубоком разочаровании в окружающей
действительности: «Я — из тех, кто не провел и половины дня в неомра-
ченной радости... Да и никто не сможет найти непреходящую радость».
С горечью прощается он с «госпожой Земной жизнью», которая на постоя-
лом дворе дьявола любезничает с гостями и обманывает их лестью.
93
Прошлое ему кажется сном, настоящее — красивой декорацией, скрываю-
щей гниль и разложение, будущее — путем без цели. В этих настроениях
поэта, умершего в 30-х годах XIII в., сказался не только горький жизнен-
ный опыт Вальтера: они были первыми признаками близившегося упадка
немецкого рыцарства и его культуры.
Творчество Вальтера фон дер Фогельвейде — наивысшее достижение
немецкой рыцарской лирики XII—XIII вв. Он обогатил не только ее со-
держание, но и ее форму. Правда, поэтика Вальтера в основном сохрани-
ла стихотворную технику куртуазных миннезингеров, но отход от придвор-
ных условностей помог ему поставить на место бесплотных мыслей живые
образы и зримые ситуации. Очень часто он начинал свои песни ссылкой
на личный опыт: «Я слышал шум воды», «Я видел своими глазами» и т. п.
Абстрактные понятия находили в его поэзии вещественные воплощения:
«королевское право — жаркое, разрезаемое поварами» (судьями). Иные
понятия нередко персонифицировались: «госпожа Земная жизнь», «госпо-
жа Любовь» и т. п. Замечательно богатство реальных образов поэзии
Вальтера. Действительность — природа, человеческие чувства, настрое-
ния — отражена в его стихах точно и глубоко.
Необходимо отметить, что миннезингеры придавали большое значение
форме своих песен. Строфа (liet) отмечается у них большим разнообра-
зием в выборе и сочетании стихотворных размеров и рисунке рифм. В ней
различались текст (wort) и мелодия (wise или don, также gedoene). Поэт
являлся, как правило, одновременно композитором сопровождающей ме-
лодии. Неписаным законом был запрет пользоваться формой строфы и
мелодией другого миннезингера. Тот же, кто не соблюдал это требование,
презрительно именовался обиралой (doenediep). До середины XIII столе-
тия в Германии использование стихотворной формы другого поэта допу-
скалось только в особых случаях, например в полемике против высказы-
вания этого поэта, как мы видим это у Вальтера фон дер Фогельвейде по
отношению к Рейнмару. Миннезингеры придерживались трехчастного по-
строения строфы: она состоит из двух параллельных членов (Stollen), по-
строенных одинаково и связанных одинаковыми рифмами, и третьей асим-
метричной части с иным построением новой рифмы (Abgesang). В конце
строфы нередко встречается припев в виде повторяющихся слов и стихов
(танцевальные песни) или просто восклицание (вроде «tandaradei» у Валь-
тера фон дер Фогельвейде 1).
После Вальтера рыцарская лирика постепенно деградирует, как дегра-
дирует создавшее ее сословие. Новые хозяева жизни, бюргеры, стремились
перенять рыцарскую культуру, вежество и любовную поэзию. Подобное
стремление вызывало насмешки и издевательства со стороны оскудеваю-
щих дворян, которые упорно не хотели отказаться от сословного чванства.
Эта позиция немецкого рыцарства нашла свое отражение в так назы-
ваемом сельском миннезанге или куртуазной сельской поэзии (hofische
Dorfpoesie). Его возникновение связано с именем Нейдхарта фон Рейен-
таля (Her Nithart, ок. 1180—1237 гг.), небогатого баварского министериа-
ла, искавшего поддержки у крупных феодалов. Лирика Нейдхарта со-
стоит почти исключительно из танцевальных песен, которые по форме
и содержанию обычно делятся на «летние» и «зимние».
«Летние песни» своими простыми ритмами и короткими строфами на-
поминают народные хороводы (Reigen); они, как правило, начинаются
с описания весенней природы, затем следуют диалоги крестьянок — матери
и дочери или двух подруг: дочь хочет идти на гулянье — мать противит-
ся; девушки доверяют друг другу свои радости и горести. Предметом люб-
1 См.: «Deutsche Liederdiichter des zwolften bis vierzehnten Jahrhunderts. Eine
Auswahl von Karl Bartsch». Vierte Auflage besorgt von Wolfgang Golther. Berlin,.
li906. S. XXVII-XXVIII.
94
ви молодой крестьянки очень часто оказывается сам автор, не стесняв-
шийся называть себя полным именем.
Смысл такой откровенности становится ясным из «зимних песен». Ониг
как и «летние песни», открываются зачином, поэтически изображающим
время года. За ним иногда помещается строфа в куртуазном стиле, зву-
чащая пародийно на фоне описываемых далее крестьянских посиделок.
Зимним вечером в просторной избе танцуют пары. Нейдхарт подробно пе-
речисляет танцующих девушек. Они явно предпочитают галантного и ре-
чистого рыцаря своим деревенским кавалерам, и те устраивают сцены
ревности. Нейдхарт издевается над одеждой, манерами и поведением сель-
ской молодежи. Его «зимние песни» представляют собой уже антикре-
стьянскую сатиру, сочиненную на потеху рыцарскому обществу. Они-то'
и закрепили за поэтом репутацию «врага крестьян». Крестьяне, в свою оче-
редь, платили ему ненавистью. В одной из песен Нейдхарт жалуется, что
они подожгли его дом.
Песни Нейдхарта долгое время привлекали к себе внимание читате-
лей. Им подражали рыцарские поэты, их опровергали поэты бюргерства.
Личность Нейдхарта стала легендарной, о нем более столетия слагали
анекдоты (шванки), составившие целую книгу под названием «Нейд-
харт-Лис» (XV в.); часть из них легла в основу первого фастнахтшпиля
(«Игра о Нейдхарте» — XIVв.).
Вторая половина XIII века характеризуется началом кризиса феодаль-
ных отношений в Германии и дальнейшим упадком рыцарской лирики.
В этот период старые идеалы уже противоречили новому положению ры-
царя в обществе, а для выражения новых еще недоставало соответствую-
щих художественных форм. Многие поэты из дворян по инерции продол-
жали прославлять высокую любовь (Лихтенштейн и др.), другие — паро-
дировали культ дамы, разрабатывали темы «сельского миннезанга» (Тан-
гейзер, Шарфенберг, Хоэнфельс и др.).
Наиболее типичным представителем поэтов-эпигонов был Ульрих
фон Лихтенштейн (Her Uolrich von Liehtenstein, 1200—1275), происхо-
дивший из рода служилых дворян и занимавший видные государственные
посты. Он — автор двух больших поэм — «Служение даме» и «Книга да-
мы». Оба произведения автобиографичны, но о подлинной жизни и дея-
тельности поэта узнать из них невозможно, потому что все его внимание
сосредоточено на условной «любви» к госпоже.
«Служение даме» представляет собой стихотворный роман. Начинается
он с рассказа о том, как поэт уже в раннем детстве пришел к решению по-
святить себя куртуазной любви. Будучи пажом, он избрал свою госпожу да-
мой сердца. Но служение ей оказалось трудным делом: долгие годы она
пренебрегала его хвалебными речами, оскорбляла его и терзала своими
капризами. И все же он продолжал почитать ее. В угоду ей он опериро-
вал свою «заячью губу»; чтобы доказать подлинность своего ранения на
турнире, он отрубил оцарапанный палец и отослал его даме с любовным
признанием; он сделался странствующим рыцарем и в боях за честь воз-
любленной сломал 307 копий. Но все это не тронуло ее жестокого сердца:
она согласилась на свидание, оговорив это согласие рядом унизительных
условий, которые рыцарь тщетно пытался выполнить. И только тогда он
отказался от нее и выбрал другую даму сердца. Однако и со второй у нега
сложились такие же нелепые отношения.
Лихтенштейн доводит условность куртуазной любви до крайнего пре-
дела. В одной из строф он тепло вспоминает о своей жене, и это совсем
не мешает ему «любить» госпожу, т. е. служить ей, играя в любовь со-
гласно моде. Иногда Лихтенштейн сознает «суетность» своего поклонения
даме, но утешает себя тем, что бог «зачтет» ему «на том свете» верность
в любви.
95
«Служение даме» не отличается высокими поэтическими достоинства-
ми. То же можно сказать и о втором произведении Лихтенштейна — «Кни-
га дамы», где отмечается упадок придворного воспитания в среде дворян-
ской молодежи.
Самой представительной фигурой среди поэтов, отходящих от куртуаз-
ного направления в рыцарской поэзии второй половины XIII в., был, не-
сомненно, /Тангейзер (Der Tanhuser). О его жизненном пути и происхож-
дении сведений не сохранилось. Судя по его сочинениям, он был профес-
сиональным певцом и много странствовал в поисках богатого покровите-
ля. Писал он в основном танцевальные песни, объединяющие мотивы при-
дворного и «сельского» миннезанга. Эти песни состоят из двух частей.
Большая носит придворный характер, меньшая—«сельский». Первые
части имеют различное содержание: хвала покровителю, воспевание знат-
ной дамы, пасторелла и др. Вторые части, не связанные по смыслу с пер-
выми, изображают деревенские танцы в обычных «нейдхартовских» тонах
и формах: приглашение к танцам, окрашенное легкой иронией, перечис-
ление имен танцующих девушек и др.
Особенно силен иронический оттенок в трех «антикуртуазных» пес-
нях; в одной из них Тангейзер пишет: «Моя госпожа, которой я так долго
служил, хочет вознаградить меня. За это вы все должны быть благодарны
ей; она хорошо обращается со мной. Она требует, чтобы я отвел течение
Рейна так, чтобы он не омывал больше Кобленца: тогда она будет моею.
Если бы я достал ей песка с морского дна,— там, где садится солнце, она
уступила бы моим просьбам. Вы видите там звезду? — Она хочет иметь
и ее».
В ряде песен Тангейзер жалуется на холод, голод и вечные странствия.
Но винит он себя самого: увлечение вином и женщинами довело его до
такой нужды. Со временем Тангейзер стал героем народной песни, в кото-
рой рассказывается о том, как «госпожа Венера» заманила гуляку к себе
в покои и как бог все-таки простил ему его беспутство.
Творчество насмешливого, лишенного каких-либо иллюзий Тангейзера
составляет последнюю главу в истории рыцарской лирики XIII в.
Сословная мораль феодальной аристократии нашла свое отражение не
только в лирике, но и в дидактических поэмах первой половины XIII в,
К их числу относится «Итальянский гость» Томасипа Циркларийского
(Thomasin von Zirclaere), ученого каноника из Аквилеи, итальянца по
происхождению. Это сочинение, написанное на немецком языке около
1215 г.,— своеобразный стихотворный трактат о нравственных нормах и
житейских правилах рыцарства. Вслед за миннезингерами Томасин про-
поведует постоянство, меру, честность и щедрость. Однако в основу всех
«мирских» добродетелей он кладет соблюдение божественных заповедей.
В поэме содержатся также рассуждения о воспитании юношества, о пове-
дении молодых людей за столом, при служении даме и т. п.
Сходные темы и идеи встречаются в поэме франконского рыцаря фон
Виндесбаха (von Windesbach), которую назвали по имени ее автора —
«Винсбеке» (ок. 1220 г.). Произведение состоит из двух частей; в первой
автор призывает своего сына жить праведно, следовать церковным запове-
дям, любить бога, а затем излагает правила куртуазного служения даме,
особо подчеркивая значение таких норм рыцарской этики, как честь и са-
мообладание.
Вторая часть поэмы была, очевидно, написана духовным лицом; в ней
проводится мысль об отказе от земных благ; здесь уже сын поучает отца,
указывая на необходимость пожертвовать все их имущество на строитель-
ство приюта. Продолжением первой части служит поэма «Винсбекин», в ко-
торой жена рыцаря фон Виндесбаха обучает свою дочь правилам придвор-
ной нравственности и добродетельного поведения.
96
В непосредственной связи с миннезангом и рыцарской назидательной
поэмой находятся дидактические «шпрухи», получившие большое распро-
странение в немецкой литературе второй половины XIII в. Их авторами
и исполнителями были, как правило, бюргеры, представители сословия,
которое начинало постепенно вытеснять с общественной арены оскудеваю-
щее рыцарство. Сочинение и исполнение «шпрухов» было для бюргерских
поэтов профессиональным занятием. Подобно шпильманам, вагантам и бед-
някам-миннезингерам, они вели странствующий образ жизни, и их мате-
риальное благополучие зависело от произвола знатного мецената — князя,
епископа или самого императора. Эта зависимость, а также незрелость со-
циального и культурного самосознания бюргерства определяли главные
идейные особенности их творчества, хотя оно было рассчитано уже не толь-
ко на придворные круги, но и на городских жителей.
'Шпруховая лирика XIII в. в формальном отношении следовала за мин-
незангом, но отличалась от него метрической бедностью, строфическим и
композиционным однообразием. Бюргерские поэты рассматривали стихо-
сложение как ремесло и подчиняли его определенным, ограниченным в
числе правилам. Овладев этими правилами, они считали себя «мастерами»
словесного искусства и нередко прибавляли титул «Meister» к своим под-
линным именам или псевдонимам.
Однако, чтобы стать «мастером» такого рода, недостаточно было изу-
чить поэтическую технику. От профессионального стихотворца в XIII в.
требовалась универсальная ученость публика ждала от него ответа на
политические, нравственные, религиозные и даже «естественнонаучные»
вопросы. И поэты стремились удовлетворить эту любознательность. В своих
политических шпрухах они откликались на крупнейшие события внутри
и вне страны. Как и поэты рыцарства, они выступали преимущественно
против папских претензий, за сильную императорскую власть, в период
междуцарствия они выражали скорбные чувства по поводу упадка былого
могущества императоров.
Большое число шпрухов посвящено рассуждениям о добродетели и по-
роке. К наивысшим достоинствам аристократа бюргерские авторы относили
умеренность в желаниях и поступках, щедрость и честь. Главным укра-
шением дамы они считали целомудрие и постоянство в любви, которая
истолковывалась ими в духе миннезанга. Влияние традиционной куртуаз-
ной морали здесь очевидно, однако бюргерские поэты вносят в нее весьма
существенную поправку: они утверждают, что о благородстве людей надо
судить не по их происхождению, а по их делам. Пренебрегая сословным
пиететом, они иногда очень резко упрекают князей и императоров в ску-
пости, в равнодушии к искусству и, с другой стороны, горячо благодарят
тех, кто оказывал им гостеприимство.
Многие шпрухи дают сугубо догматическое толкование Библии и вос-
хваляют троицу и деву Марию, мало чем отличаясь от религиозных сти-
хотворений миннезингеров. Более оригинальны схоластические шпрухи,
излагающие «научные» сведения о жизни животных и раскрывающие мо-
ральный смысл этой жизни. Нередко такие стихотворения строятся в виде
так называемых bispel — эпизода, иллюстрирующего какое-либо нравствен-
ное правило, parabel — своеобразной сказки о животных, загадок.
Авторы шпрухов имели своего рода тематическую специализацию. Так,
современник и ученик Вальтера фон дер Фогельвейде Рейнмар фон Цве-
тер (Her Reinmar von Zweter) в своих произведениях уделял особое вни-
мание политическим, этическим и религиозным проблемам, раскрывая
их в образах, а также с помощью персонификации; мастер Александр
(Meister Alexander, вторая половина XIII в.) сочинял в основном
аллегорические шпрухи религиозно-нравственного и политического содер-
жания, причем смысл некоторых его аллегорий до сих пор остается не
7 История немецкой литературы, т. I 97
вполне понятным из-за отсутствия авторских комментариев; современник
Александра мастер Боппе (Meister Ворре) был знатоком Библии, истори-
ческих и «зоологических» книг, сведения из которых он сообщил в чрезвы-
чайно сухих, риторичных стихотворениях. Весьма способным и знающим
был шваб Марнер, проживший долгую и трудную жизнь (Der Marner, годы
творчества прибл. 1230—1270 гг.). Он называл учителем Вальтера и, по-
добно ему, отличался большой продуктивностью и многосторонностью.
Марнер затронул в своих шпрухах все темы, присущие этому жанру,
и лишь тема куртуазной любви не нашла у него большого развития.
Примечательной чертой творческой деятельности бюргерских поэтов
является их склонность к литературной полемике. Почти каждый из них
считал долгом покритиковать своего собрата за недостаток мастерства или
учености. Со временем возник даже особый вид шпруха — стихотворный
«спор» между певцами, состязающимися в остроумии и глубокомыслии.
Примером подобного «спора» может служить небольшая поэма, получив-
шая название «Война певцов» (ок. 1300 г.). Действие в ней разверты-
вается в Вартбурге при дворе ландграфа Германа Тюрингского; этот го-
сударь был известен как покровитель миннезингеров, которых он действи-
тельно собирал в Вартбурге. Главный герой поэмы, миннезингер Генрих
фон Офтердинген, о творчестве которого нам ничего не известно, в при-
сутствии многих певцов и аристократов заявил, что он готов умереть, если
ему назовут трех князей, равных по своей щедрости и благородству герцо-
гу Австрийскому. Вызов героя принимают несколько певцов, судьями наз-
начаются Вольфрам фон Эшенбах, Вальтер фон дер Фогельвейде и Рейн-
мар фон Цветер. Вальтер помогает противникам Генриха, и тому грозиг
смерть, но супруга ландграфа избавляет его от казни. Предание о состя-
зании в Вартбурге оставило глубокий след в немецкой культуре. Мотивы
этого сказания были использованы Новалисом («Генрих фон Офтердин-
ген»), Гофманом («Состязание певцов») и Вагнером (опера «Тангейзер»).
Авторы шпрухов в известной мере подготовили почву для дальнейшего
развития собственно бюргерской литературы. Из их среды в XIII в. вышли
такие крупные поэты бюргерства, как Фрейданк и Фрауэнлоб.
Г Л A
В А
ВОСЬМАЯ
НАРОДНЫЙ ГЕРОИЧЕСКИЙ ЭПОС
В XII—XIII вв. замечательного расцвета достиг немецкий народный
героический эпос. Сложившись в основном в эпоху «великого переселения
народов», он к XIII в. проделал значительную эволюцию. Старинные уст-
ные песни перерабатываются шпильманами в обширные поэмы, предна-
значенные для чтения. В период, когда в немецкой литературе прочно ут-
вердились куртуазные обычаи и представления, эти поэмы продолжали
напоминать о суровой германской старине. Подобно могучему утесу, вы-
сился героический эпос среди изысканных садов куртуазной поэзии.
Это тяготение героического эпоса к стародавним германским былям
составляет одну из его характерных черт. Рыцарский роман был в значи-
тельной мере равнодушен к национальным традициям. Необъятное царство
короля Артура не имело ни ясных границ, ни определенной истории. Ко-
роль Артур и рыцари Круглого стола менее всего являлись реальными
представителями веков минувших. Это были скорее персонажи куртуазной
легенды, поднятые над всеми племенными и национальными рубежами.
В отличие от рыцарского романа героический эпос вырастал из гер-
манской истории. Его излюбленными героями являлись древнегерманские
богатыри. В нем более или менее отчетливо сохранялись воспоминания о
потрясениях периода варварских нашествий.
Глубокий трагизм событий IV—VI вв., возникновение на развалинах
античного рабовладельческого общества нового феодального мира, быст-
рое появление и столь же быстрый распад варварских государств, мрач-
ные преступления и потоки крови, сопутствовавшие развитию варварской
государственности,— все это не могло не (оставить глубокого следа в памя-
ти последующих поколений. Однако не только кровь и преступления на-
полняли собой германскую историю периода варварских нашествий. В то
время еще не изжил себя общинно-родовой строй, при котором основную
массу населения составляли свободные люди. По словам Ф. Энгельса, пло-
дами родового строя, не знавшего деления общества на эксплуататоров
и эксплуатируемых, на благородных и смердов, были у древних герман-
цев их «храбрость, их свободолюбие и демократический инстинкт, побуж-
давший видеть во всех общественных делах свое собственное дело,— одним
словом, все те качества, которые были утрачены римлянами и благодаря
которым только и можно было образовать из тины римского мира новые
государства и дать толчок росту новых национальностей» Миновали
столетия, давно исчезли порядки, существовавшие на заре средневековья,
а в героическом эпосе продолжали сохраняться отзвуки древнего свободо-
любия.
Могучим, подчас суровым духом веет от немецкого средневекового эпо-
са, сохраняющего воспоминания о людях и событиях далекого дофеодаль-
1 Ф. Энгельс. Происхождение семьи, частной собственности и государства —
К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 21. М., 1061, стр. 1'54.
99
ного прошлого. В нем еще нередко царит варварская свирепость. Даже
юмор окрашивается в суровые тона. Однако эта варварская суровость тес-
но сочетается в народном эпосе с богатырской отвагой и решительным про-
тестом против любых проявлений деспотизма и тирании. К свободе из
гуннской неволи рвется Вальтер Аквитанский. Свободу своего сердечного
выбора всемерно отстаивает Кудруна, похищенная норманским короле-
вичем Хартмутом. Доблестный витязь Дитрих Бернский, о котором, по
свидетельству Кведлинбургской хроники X в., «издавна поют кре-
стьяне», ведет упорную борьбу с злодеем Эрменрихом, запятнавшим себя
кровью сына и племянников и отнявшим у Дитриха его земли.
В эпоху феодализма это свободолюбие эпических героев, их борьба за
свои человеческие права имели глубокий социальный смысл. В эпических
образах народ воплощал свои заветные мечты о справедливости и свободе.
В героических поэмах отражалась жизнь, исполненная опасностей, мо-
гучих страстей и трагических столкновений. При этом симпатии шпиль-
манов всегда на стороне несправедливо обиженных, тех, кто героически
отстаивает свою независимость, на стороне отважных и доблестных. Поэто-
му в поэмах цикла Дитриха Бернского таким поэтическим ореолом окру-
жен благородный Дитрих, борющийся против коварства и насилия.
В поэме о Кудруне сочувствие авторов всецело на стороне многострадаль-
ной любящей Кудруны. А в «Песни о Нибелунгах» с особой теплотой обри-
сован образ пылкого Зигфрида, ставшего жертвой низкого предательства.
Все это делало героический эпос школой стойкости, мужества и вольно-
любия.
Однако было бы ошибочным предполагать, что в произведениях XII—
XIII вв. старинные германские сказания продолжали бытовать без вся-
ких изменений. Как ни любили народные певцы петь «по старине», они
творили ради жизни, чутко откликаясь на требования времени. Поток со-
бытий неудержимо увлекал за собой героический эпос. Правда, от древ-
нейшего периода до нас дошли только скудные обломки. Видимо, навсе-
гда утрачены многочисленные памятники народной поэзии ряда столетий.
Мы располагаем лишь рукописями, относящимися главным образом к
XIII—XVI вв. Все же нет сомнения в том, что героический эпос все время
находился в движении, в развитии. «Военная демократия» уступила место
феодализму, угасла идеология родового строя, христианство вытеснило
языческие верования, вся жизнь стала иной. Естественно, что в этих но-
вых условиях героический эпос не мог сохранить своего первоначального
характера. Перед немецким эпосом стояла новая социальная действитель-
ность. Какие бы события далекого прошлого он ни изображал, он не мог
не стать эпосом эпохи феодализма. Со временем заметно изменился и весь
его поэтический строй. Поэмы приобрели более монументальный, более
«литературный», подчас даже более изысканный характер. Не прошли
для них бесследно успехи куртуазной поэзии. Вероятно, и некоторые
шпильманы были непосредственно связаны с тем или иным феодальным
двором. Картины придворного рыцарского быта появлялись в поэмах, по-
священных событиям дофеодальной эпохи. Древнегерманскую аллитера-
цию сменили рифмованные двустишия или строфы.
Но даже в том случае, когда на героический эпос известное влияние
оказывала рыцарская идеология, он все-таки не превращался в рыцарский
роман, как это склонны утверждать некоторые современные немецкие уче-
ные. Совершенно прав поэтому В. И. Шредер, который в работе «,,Песнь
о Нибелунгах44, опыт истолкования» замечает, что «христианский и при-
дворный дух не имеют прочного обоснования в героической поэме» !. Если
1 W. J. Schroder. Das Nibelungenlied, Versuch einer Deutung. Halle
1954, S. 80.
(Saale),
100
придворные поэты стремились идеализировать феодально-рыцарские отно-
шения, окружить их ореолом исключительности, превратить мир рыцар-
ства в легендарное царство эстетической и нравственной гармонии,_то ге-
роический эпос правдиво показывал трагическую изнанку куртуазного бла-
голепия, мрачные будни мира, основанного на произволе и насилии. Не
обольщаясь внешней нарядностью феодального быта, он обнажал суровую
правду жизни. Поэтому и колорит его нередко бывает суровым. Подчас
кажется, что над людьми нависает свинцовое небо. И когда поэт касается
судеб человеческих, говорит о жизни и смерти — это уже не изящная за-
нимательная сказка, как иные куртуазные романы, но проникновенная
летопись земного бытия. Здесь течет настоящая человеческая кровь, здесь
горе бывает глубоким и страшным, а радость и молодечество не уклады-
ваются в узкие рамки придворного этикета. Бесспорно, многое здесь гипер-
болично. Народный эпос всегда питал пристрастие к богатырскому раз-
маху. Он любил больших сильных людей, обладателей горячего сердца и.
могучей десницы. С незапамятных времен в богатырях воплощалась неис-
сякаемая мощь народного духа. Да и весь народный героический эпос на-
поен этой мощью. Поэтому он и производит впечатление чего-то огромного,
монументального, словно высеченного из цельного камня.
«ПЕСНЬ О НИБЕЛУНГАХ»
Величайший памятник немецкого героического эпоса — «Песнь о Ни-
белунгах» («Der Nibelungen Liet», ок. 1200 г.), в основе которой лежат
сказания, восходящие к эпохе «великого переселения народов». В начале
произведения поэт прямо ссылается на эти древние сказания (alte maeren)
о могучих богатырях. Только в немецкой поэме, слагавшейся в то время,
когда в стране уже прочно утвердилась рыцарская культура, многие мо-
тивы, зародившиеся еще в дофеодальный период, претерпели существен-
ную трансформацию, да и весь бытовой колорит поэмы в гораздо большей
мере связан с феодальной Германией XII в., чем с жизнью варварских
племен V столетия.
О великих бедствиях, постигших достославных витязей, об их преврат-
ной судьбе, о радости и веселье, о горе и стенаниях, р рыцарских раздо-
рах обещает шпильман рассказать своим слушателям (строфа 1). И в пер-
вой части поэмы, состоящей из девятнадцати песен или «авентюр» (aven-
tiure), излагает он трагическую историю королевича Зигфрида с Нижнего
Рейна, ставшего жертвой подлого предательства. Молодой, отважный, стат-
ный Зигфрид прибыл в Вормс к бургундскому королю Гунтеру, чтобы по-
свататься к его сестре Кримхильде, которую он полюбил по слухам о ее
красоте. Родители отговаривали Зигфрида от этой поездки, их тревожило
высокомерие бургундских рыцарей, они предчувствовали недоброе, но
Зигфрид настоял на своем. И поначалу, казалось, ничто не предвещало
трагической развязки. Учтиво встреченный в Вормсе, Зигфрид принял уча-
стие в победоносном походе против воинственных саксов, а затем помог
королю Гунтеру жениться на заморской королеве Брюнхильде, наделен-
ной большой красотой и удивительной силой. Тот, кто добивался руки этой
девы-воительницы, должен был одержать верх над нею в трех трудных
состязаниях, в случае неудачи его ожидала смерть. С помощью шапки-не-
видимки Зигфрид помог Гунтеру одолеть Брюнхильду, а потом укротил
строптивую невесту на брачном ложе, передав ее нетронутой законному
супругу. За это Гунтер отдал ему в жены свою сестру. Заветное жела-
ние Зигфрида сбылось. Счастливый и радостный вернулся он в Нидерлан-
ды и со славою правил страной на протяжении десяти лет.
101
Вскоре, однако, радость сменилась горем, на героев поэмы обрушились
великие бедствия, возвещенные шпильманом еще в начальных строках
произведения. Искрой, из которой разгорелось губительное пламя, послу-
жил раздор королев, заспоривших о достоинствах своих мужей. Оскорблен-
ная высокомерием Брюнхильды, Кримхильда назвала ее наложницей
Зигфрида и в подтверждение своих слов показала перстень и пояс, кото-
рые в брачную ночь отнял у нее Зигфрид. Старейший вассал бургундских
королей Хаген фон Тронье с согласия Гунтера решил отомстить за бесче-
стие, нанесенное королеве. Предательским образом во время охоты
он убил Зигфрида, а затем, 'отняв- уНрИмхпльДы драгоценный клад Ни-
белунгов, завоеванный в свое время Зигфридом, погрузил его на дно
Рейна.
- Еще более сгущается трагическая атмосфера во второй части поэмы,
посвященной мести Кримхильды и гибели бургундов (авентюры 20—39).
По прошествии ряда лет неутешная Кримхильда вышла замуж за могуще-
ственного короля гуннов Этцеля (Аттила). Она не забыла Зигфрида, не
смирилась с утратой любимого супруга. Мысль о мести не покидала ее.
С соизволения Этцеля, не знавшего о тайных намерениях Кримхильды,
она зазвала братьев к себе в гости. Благородный Дитрих Бернский, выехав-
ший навстречу бургундским королям, советует им остерегаться Кримхиль-
ды, которая все еще оплакивает смерть Зигфрида. Прошло немного вре-
м?ени, и опасения Дитриха оправдались в полной мере. По наущению
Кримхильды, гунны напали на пришельцев. Разгорается ожесточенный
бой. Бургундские витязи оказывают героическое сопротивление нападаю-
щим. Но участь их решена. В конце концов в живых остаются только Гун-
тер и раненый Хаген, захваченный в плен Дитрихом Бернским. Крим-
хильда требует от Хагена, чтобы он указал ей местонахождение клада
Нибелунгов. Но Хаген отказывается сделать это, пока жив кто-либо из его
господ. Когда же Кримхильда повелевает умертвить Гунтера, Хаген зло-
радно заявляет королеве, что теперь «никто, кроме него и бога, не знает
местонахождения клада», и она его никогда не получит. Разъяренная
Кримхильда собственноручно отрубает Хагену голову мечом, который
некогда принадлежал Зигфриду. Этцель приходит в ужас от этой распра-
вы. А престарелый витязь Хильдебранд убивает Кримхильду, виновную в
гибели стольких славных героев. На этом и заканчивается сказ о «гибели
нибелунгов) (в данном случае нибелунги — это бургунды).
- Хотя на поэму, литературно оформленную в начале XIII в., и оказал
известное воздействие распространенный в то время рыцарский роман с
его картинами утонченной придворной жизни, любовного служения и т. п.,
в ней все-таки проступают величавые очертания германских племенных,
сказаний, возникших еще в дофеодальный период. Об этом напоминают
как монументальные фигуры могучих богатырей, так и отдельные эпиче-
ские мотивы и ситуации. Задолго до написания «Песни о Нибелунгах»
были уже известны сказания о молодом Зигфриде, могучем Дитрихе Берн-
ском, о гибели бургундов и др. Только первоначально нижнерейнские
(франкские) сказания о Зигфриде и бургундские сказания о гибели бур-
гундов не были связаны между собою. Отдельную эпическую ветвь обра-
зовывали также сказания о Дитрихе Бернском и его дружинниках, нашед-
ших приют при дворе гостеприимного Этцеля. Одному из этих дружинни-
ков, многоопытному Хильдебранду, посвящена «Песнь о Хильдебранте»
(ок. 800). Вассал бургундского короля Гунтера суровый Хаген выступал
в поэме Эккехарта «Вальтарий, мощный дланью» (ок. 920). Отражением
древних эпических версий в «Песни о Нибелунгах» является рассказ Ха-
гена о первых подвигах юного Зигфрида, о его победе над драконом и за-
воевании клада Нибелунгов. Из древних франкских сказаний вошла в
поэму и чудесная дева-воительница Брюнхильда. ’
102
j Oic well Inn er fcte'Icn.'Vtn
I'Avurmr? -vf-teii fflitti.ben е/.уж
/ mi tanntn folten ter Ъц Д
fefflunten Imir. " “аЯ
/OWftten fdEen -3ПН1 00 ft iijM
'^BaMten tunnen.onIjerttW ЯШ
Jr’i uve <йшпй)йг «с merr
4 ’ aval 'Vnomcn er ivolc tjon) „'wjbnfi
man AowHrt ли! tmdjtt
flinon Aronia/onen шиш
- jffJWti iwwe итй mitynj
3!l®.vcnte fthft ftiten nfi
I^Jrn'rw Cue ml nrlje me
I <norf
fett) fl w
I "VS
Whrtjen ret
kten flnteti
}i " Ate Ь
’ Ы15«1
E'-^ten ftti. bjt
ЬУфйпШ lidn ФШ
_________ Iftiiri .fen ^flo
x mmi fvmdirtjcm bate пю
'ЫгVJ Ol«h ^nVflnr ,
|И?1 WAS tr jjefinte ЙИепчий
^Шетг|.ten tjcfyrcn qmft
Vcftvn. au» to oas ilf
, l^fcir.rnvcnAmOtortdifvi'
I тпеге eufl) f|(Rte fsgvn -no fteu цитпеп ^л> d‘tjofhffc
I jten ftolt^tn oegnen oicw j. т.ой-51cm fiAtniftege'
/ ne ini mftmrfj Crhont num
j^^fh VIWIMKnt
JK^eyftitier <Wi hniti.
.getjucn miti tnfijjtn vnO tut д men ritrtf
| folteu htmien-lsotvfTrt)
T a/) b'vAlte gvrer wtc
WOwyr th ir ttynit hdic
2£)l)iC3 ft bcroten djtat. г’тс\winttn что ir m*w
nnt- warO ml (vil gvtliriycn (hit. ciipfit
inHOinvcn что TnAmdjme
Ц.фпо “Vfl o'jjiutn rtte
jv Vvrguntvn Iflnn • Ko
l)traret|>)erUrt) fltiwmt].
ftventnvcv wi<f3ivrir
cftjritiihiRen ’xm atltr
er? irfan-
avart oiirt) itn Awntro VjvasjptAn.
cr vn&jgmior атйоиЙ)
I n-’better tnftn.nl tjrvjncn
ft bit tegen.ole e? nartj cm
g^SJc ftolt vAfwen Ciptdi
1©ЦГг Gavhm: mtaj tftjr,
frOifc^rmcqai ГпуЛсгФй
f flttvaiit] .buret) tee
AVirttfi ltd*-jvQ'ljoriigiя?т
Страница из рукописи «П&сни о Нибелунгах»
Гораздо отчетливее древние черты сказания сохранились в дошедших
до нас памятниках исландской и норвежской литературы средних веков.
Впрочем, и здесь сказание развивалось, видоизменялось, и при этом чаще
всего независимо от немецких источников, но это развитие обычно не вы-
ходило за пределы архаических представлений. Объясняется это тем, что
на скандинавском севере феодальные отношения развертывались гораздо
медленнее, чем в Германии. Феодализм там сложился лишь в XII и
ХШ вв., но и в это время в Исландии и Норвегии еще продолжали сохра-
няться многочисленные социальные элементы дофеодального уклада.
И христианство не пустило там столь глубоких корней, как в других стра-
нах Европы. Особенно прочно и долго держались древние порядки и воз-
зрения в Исландии, отделенной от европейского континента необозримыми
морскими просторами. Достаточно сказать, что до конца X в. господствую-
щей религией на острове оставалось язычество, следы которого еще долго
103
сохранялись в народной среде. В начале XIII в. там был составлен сбор-
ник мифологических и героических песен (IX—XII вв.), впоследствии
названный «Старшей Эддой», содержащий ряд песен, посвященных ска-
занию о Нибелунгах. К этим песням примыкают более поздние прозаиче-
ские обработки сказания. Одна из них принадлежит перу исландского
скальда Снорри Стурлусона («Младшая Эдда», середина XIII в.), другая
входит в исландскую «Сагу о Волсунгах» (вторая половина XIII в.), по-
вествующую о Зигфриде (Сигурде) и его славных предках. Сказание о
Нибелунгах, весьма близкое к средневерхненемецкой поэме, включено так-
же в компилятивную «Сагу о Тидреке» (Дитрихе Бернском), составлен-
ную в Норвегии около 1250 г. двумя авторами, пользовавшимися «сказа-
ниями немецких мужей» из ганзейских городов и «былевыми песнями на
немецком языке». Но эта сага, изобилующая куртуазно-рыцарскими мо-
тивами (нижненемецкая версия), стоит особняком в скандинавской тра-
диции.
Одной из характерных особенностей скандинавской версии является
то, что она опирается'на языческие мифы. Истории Сигурда (Зигфрида)
предпослана здесь история богов Одина, Хенира и Локи, вручающих вели-
кану Хрейдмару в качестве виры (выкупа) за его убитого сына драгоцен-
ный клад, проклятый карликом Андвари. Клад этот должен приносить и
на самом деле приносит гибель каждому, кто им владеет. Первой жертвой
проклятия становится великан Хрейдмар, не пожелавший отдать часть
сокровища своим сыновьям. Один из них, Фафни, убивает отца и, обер-
нувшись драконом, сторожит захваченный клад. Другой сын великана.
Ретин, одержимый алчностью, подговаривает Сигурда умертвить драко-
на, но и сам погибает от меча молодого витязя. Затем наступает черед от-
важного Сигурда, ставшего владельцем проклятого клада. Умирающий
Фафни предупреждает его о гибельных свойствах рокового золота, но Си-
гурд идет навстречу неотвратимой судьбе («Эдда», «Песнь о Фафни»).
Вслед за этим Атли (Этцель), прельстившись кладом, убивает братьев
Гудруны (Кримхильды), повинных в гибели Сигурда. В отместку за это
Гудруна лишает его жизни.
Лейтмотивом скандинавской версии является вера в неодолимость
судьбы, характерная для языческих воззрений древних скандинавов («ни-
кто не может одолёть судьбины»). Проклятие карлика Андвари вносит
опустошение в ряды великанов и людей. Роковое золото разрывает род-
ственные связи, разрушает патриархальные отношения, служит источни-
ком великих бедствий.
С языческими верованиями связаны и другие эпизоды скандинавских
сказаний. В «Саге о Волсунгах» бог Один вручает чудесный меч Грам по-
томкам Волсунга — конунга (гл. 3). Для Сигурда, ставшего обладателем
Грама, тот же Один самолично выбирает богатырского коня (гл. 13). Ве-
щие дисы (богини) помогают престарелому Сигмунду на поле брани, пока
он по воле Одина не погибает смертью храбрых (гл. 11). В «Старшей
Эдде» Сигурд пробуждает от сна валькирию Сигрдрифу, которую Один
усыпил за то, что она ослушалась его приказаний во время сражения
(«Песнь о Сицрдрифе»), и т. п.
Это обилие языческих мотивов придает скандинавским сказаниям весь-
ма характерный архаический оттенок, хотя далеко не всегда языческий
элемент указывает на древнейшие фазы в развитии сказания, как это по-
лагают представители романтической школы. Своеобразие скандинавской
версии является прежде всего результатом местного развития. Так, в древ-
нейших песнях «Старшей Эдды» дева-воительница Брюнхильда еще не
является валькирией. Лишь у Снорри и в «Саге о Волсунгах», опираю-
щейся в данном случае на более поздние эддические песни, она отожде-
ствляется с Сигрдрифой и превращается в валькирию, усыпленную Оди-
104
ном. Эта поздняя версия, содержащая рассказ об обручении Сигурда и
Брюнхильды и о невольном вероломстве Сигурда, испившего напиток заб-
вения, через романтиков и Р. Вагнера стала канонической в художествен-
ной литературе. Весьма вероятно, что сказание о Нибелунгах с самого на-
чала не содержало развитых языческих мотивов, поскольку исторические
события, легшие в основу цикла, разыгрались среди христианизированных
народов. Но рассказ о том, как юный Сигурд вырастает в лесу на попече-
нии мифического кузнеца (Мимир или Регин), или рассказ о «спящей кра-
савице» (отсутствующие в немецкой поэме) и некоторые другие эпизоды,
видимо, удержались в скандинавской версии от древнейших времен.
Характерной чертой скандинавской версии является и то, что в ней
жива мораль родового строя. Именно в этом плане скандинавскими авто-
рами осмыслены трагические события V в., легшие в основу сказания.
В 437 г. гунны разрушили бургундское царство на Рейне в районе Ворм-
са; при этом погиб король Гундикарий «вместе со своим народом и роди-
чами». В VIII в. уже господствовало мнение (Павел Диакон), что гуннами
в этом деле лично руководил Аттила. В 453 г. после брачного пира, «отяг-
ченный вином и сном», внезапно скончался Аттила, лежа с германской де-
вушкой по имени Хилд (Jldico, Hildico) (Иордан «О происхождении и
истории готов», § 254, середина VI в.). В более поздних свидетельствах
смерть повелителя гуннов объясняется местью этой германской девушки
(бургундки) за гибель родичей, истребленных Аттилой. В скандинавской
версии Атли (Этцель, Аттила) убивает братьев Гудруны (Кримхильды),
и Гудруна мстит мужу за гибель родичей. Когда погиб Сигурд, Гудруна
впала в глубокую печаль, но на преступных братьев не ополчалась. Атли
же она h-q пощадила. И месть ее была ужасной. Так кровные родовые
связи в скандинавской версии оказываются более прочными, чем отноше-
ния супружески#.
Совершенно иной характер носит разработка старинного сказания в
«Песни о Нибелунгах», сложившейся в стране с развитыми феодальными
отношениями и многовековой христианской традицией. В ней нет места
для богов и мифических великанов. Брюнхильда никак не связана с язы-
ческими мифами, хотя и наделена сказочными чертами (небывалой силой
и ловкостью). Даже когда в средневерхненемецкой поэме слышатся от-
звуки древнейших сказаний (победа юного Зигфрида над драконом, кар-
лик — хранитель клада и др.), они сливаются с традиционными сказочны-
ми мотивами, излюбленными в рыцарских романах. В поэме дракон не име-
ет отношения ни к кладу, ни к злополучной семье великанов. Убив дракона,
Зигфрид искупался в его крови и стал неуязвимым, за исключением одно-
го места между лопаток, куда упал липовый листок. Клад он отнял у
братьев Шильбунга и Нибелунга. При этом клад, захваченный Зигфри-
дом, никогда и никем не был проклят. В связи с этим трагическая гибель
Зигфрида и других героев поэмы не связана с фаталистической концеп-
цией, лежащей в основе скандинавских источников. По справедливому
замечанию Гете, в «Песни о Нибелунгах» нельзя найти «никаких следов
богов и фатума. Только человек предоставлен там самому себе и своим
страстям». И родовая мораль утрачивает в поэме свою былую власть.
Кримхильда беспощадно мстит братьям за вероломное убийство любимо-
го супруга. С Гунтером и его братьями, Гернотом и Гизельхером, погибает
множество преданных вассалов. На глазах Кримхильды угасает бургунд-
ский королевский род. Чтобы вернуть клад Нибелунгов, делающий того, кто
им владеет, могучим и сильным, она повелевает отрубить голову Гунтеру.
Кровные связи отступают в поэме перед супружеской привязанностью и
стремлением к могуществу.
Выразительные картины рыцарской жизни феодальной Германии раз-
вертываются в «Песни о Нибелунгах». Рыцарские обычаи царят при дворе^
105
бургундских королей. Многочисленные вассалы служат знатным сеньорам
на ноле брани и среди придворных забав. Они завсегдатаи турниров, охот,
пиршеств. Нарядная толпа придворных посещает праздничные богослуже-
ния. Поэма не оставляет сомнений в том, что как в Бургундии, так и в со-
седних с нею странах господствует христианство. Но активной роли в раз-
витии событий христианский элемент не играет. В этом отношении «Песнь
о Нибелунгах» весьма отлична от многих поэм и романов XII и XIII вв.
Зато, подобно Готфриду Страсбургскому, поэт не упускает случая сооб-
щить о пышных рыцарских праздниках, о рыцарском придворном веже-
стве, о роскошных нарядах дам, о сверкающих доспехах витязей и бога-
том убранстве их коней (например, строфы 72—75 и др.).
Но блестящие картины рыцарского быта — это только внешняя сторо-
на «Песни». Под этой блестящей оболочкой таятся события, исполненные
глубокого трагизма. И чем дальше развертывается повествование, тем рез-
че выступает контраст между придворной куртуазней и трагическими
судьбами героев поэмы. Трагична судьба молодого отважного Зигфрида,
становящегося жертвой королевского вероломства. Трагична судьба Крим-
хильды, счастье которой грубо разрушают Гунтер, Брюнхильда и Хаген.
Из кроткой любящей жены она превращается в свирепую мстительницу,
внушающую ужас даже видавшим виды богатырям. Трагична судьба бур-
гундских королей и их вассалов, погибающих на чужбине. Трагична, на-
конец, судьба Этцеля, на глазах которого свирепый Хаген убивает его ма-
лолетнего сына Ортлиба. Но не проклятие карлика, не таинственный фа-
тум служат источником трагизма в поэме. Цепь кровавых событий
начинается с гибели Зигфрида. В скандинавской версии Сигурда убивает
брат Гуннара, молодой Готторм, одержимый алчностью. В «Песни о Нибе-
лупгах» Хаген фон Тронье лишь выполняет свой долг. Будучи вассалом
бургундских королей, он считает необходимым отомстить Зигфриду за бес-
честие, нанесенное Брюнхильде. Ему вполне понятна мрачная печаль
оскорбленной королевы, печаль, вопиющая о беспощадном мщении (868).
Феодальная мораль, основанная на безусловной преданности вассала сю-
зерену, движет поступками непреклонного Хагена. По его мнению, смерть
Зигфрида не только восстановит пошатнувшуюся честь‘бургундских ко-
ролей, но и поможет Гунтеру распространить свою власть на новые земли
(871). Именно этот последний аргумент заставил колеблющегося Гунтера
санкционировать замышляемое убийство Зигфрида. «И Хагена послушал
король себе во вред» (877). И в дальнейшем Хаген все время печется о
благе бургундских королей. Еще когда Зигфрид был желанным гостем в
Вормсе, Хаген уже мечтал о том, чтобы клад Нибелунгов стал достоянием
его повелителей (775, ср. 1124). Когда же овдовевшая Кримхильда дей-
ствительно привезла клад Нибелунгов в Вормс, то Хаген, понимая, что
с его помощью она сможет привлечь на свою сторону множество бургунд-
ских витязей, грубо отнимает у вдовы Зигфрида сокровище и опускает его
на дно Рейна. Когда речь заходит о вторичном замужестве Кримхильды,
то Хаген один среди бургундских мужей решительно восстает против бра-
ка Кримхильды и могущественного повелителя гуннов Этцеля. Он хорошо
понимает, что брак этот может оказаться гибельным для бургундской ди-
настии (1204 и сл.). Ради вассальной преданности Хаген способен пойти
на верную смерть. Ради той же вассальной преданности он способен совер-
шить самые черные преступления. Совесть его всегда спокойна, потому
что он во всех случаях только выполняет свой долг. Он плоть от плоти
феодального мира, с его подвигами и преступлениями, верностью и ковар-
ством. И, конечно, не случайно фигура Хагена заняла такое значительное
место в немецкой поэме.
Во второй части поэмы появляется трагическая фигура маркграфа Рю-
дигера фон Бехеларена, благородного вассала Этцеля и Кримхильды. Еще
106
в Вормсе, уговаривая Кримхильду стать супругой могущественного коро-
ля гуннов, он торжественно поклялся служить ей своим рыцарским мечом
(1258—1259). И эта клятва принесла Рюдигеру большое горе. В качестве
вассала Кримхильды он не только вынужден нарушить закон гостеприим-
ства^лоднять руку на бургундов, которых он, не зная намерений своей
госпожи, радушно привел ко двору Этцеля и ласково принимал у себя в
замке, но и биться на поединке с Гернотом, братом юного Гизельхера, же-
ниха своей цочери. С тяжелым сердцем выступил Рюдигер против бур-
гундовГ Он хорошо понимал, что только человек бесчестный способен под-
нять руку на людей, вполне доверившихся ему, ставших его друзьями и
даже родственниками (2145, 2151, 2155 и др.). Вместе с тем нарушение
вассальной клятвы также вело к бесчестию. И Рюдигер, выполняя свой
вассальный долг, вступил в бой с друзьями и пал в этом бою. Печальная
история Рюдигера, вплетенная шпильманом в монументальное повество-
вание о гибели бургундов, не только сгущала трагическую атмосферу, ца-
рившую в сказании, но и придавала ему злободневный оттенок. Трагиче-
ское прошлое становилось в поэме трагическим настоящим, отмеченным
кровавыми^ердальными схватками и большим человеческим горем.
И горе людское шпильман принимает близко к сердцу. Он вовсе не яв-
ляется бесстрастным летописцем человеческих судеб. Он не скрывает
своего осуждения мрачных злодейств, сотрясающих феодальный мир. Кро-
вавое самоуправство, низкое вероломство вызывают его искреннее него-
дование. Так, он осуждает преступные намерения убить Зигфрида (877,
878, 888, 907, 912 и др.). Он называет Хагена свирепым, жестоким (der
grimme Hague), вероломным (der vil ungetriuwe man), говорит о его ве-
ликом коварстве (groze untriuwe).
Зато Зигфрид вызывает живейшие симпатии шпильмана. Этот моло-
дой витязь, задорный, отважный, стойкий в дружбе, способный на подвиг
и нежную любовь, вносит в поэму свет и ощущение радости бытия, ^ чо-
порному! бургундскому двору, где царят рыцарские куртуазные порядки,
он прибывает как бы из царства народной сказки. За ним идет слава са-
мопГсильного богатыря (100) . Известно, что он убил дракона, стал неуяз-
вимым, искупавшись в его крови, одолел двенадцать великанов, овладел
сокровищем Нибелунгов, отнял у карлика Альбриха волшебную шапку-
невидимку. Сказочной дымкой окружена его родина. Вполне реальные
Нидерланды оказываются легендарной страной Нибелунгов (779. Nibelun-
ge (от Nebel— «туман») — «дети туманов», ср. Niflheimr в «Эдде» —
«страна умерших», «область тумана»). В другом месте страна Нибелун-
гов — это Норвегия (740). Все здесь зыбко, как в сказке. Будучи сказочным
витязем, юный Зигфрид воплощает в себе древний народный идеал богатыр-
ской мощи. Еще В. Г. Белинский, говоря о русских былинах, отмечал, что
«героизм есть первый момент пробуждающегося народного сознания жиз-
ни», а богатырская сила «есть первый момент народного сознания героиз-
ма» Ч В «Песни о Нибелунгах» Зигфрид выступает как витязь, превосхо-
дящий всех своей беспримерной силой. Когда же он надевает волшебную
шапку-невидимку, то приобретает силу двенадцати мужей (338). Бога-
тырская мощь переполняет его, рвется наружу. Отсюда его юношеский
задор, его лихая дерзость, не желающая знать никаких границ. Подчас
эта дерзость превращает Зигфрида в забияку, готового начать богатырскую
схватку там, где этого совсем не надо делать (111 и сл.). Но и это вполне
в духе народного героического эпоса. Не противоречит народности образа
и то обстоятельство, что Зигфрид является королевичем. Как известно,
среди героев русских народных сказок одно из главных мест отведено
Иванущаревичу. В гомеровских поэмах выступают преимущественно
1 В. Г. Белинский. Полное собрание сочинений, т. 5. М., 1954, стр. 398.
107
базилевсы. По тонкому замечанию Гегеля, искусство поступало так «не из
аристократизма и предпочтения знатных лиц, а из стремления дать изобра-
жение полной свободы в желаниях и действиях, которая оказывается реа-
лизованной в представлении о царственности» («Лекции по эстетике») Ч
И Зигфрид воплощает в себе неукротимый дух свободы. Его богатырская
сила служит верным залогом его независимости. Она также спасает Бур-
гундию от порабощения саксами. С каким восторгом рассказывает Крим-
хильде гонец о замечательных подвигах Зигфрида на поле брани! (225
и сл.). Все это дало основание молодому Ф. Энгельсу в статье «Родина
Зигфрида» говорить о Зигфриде как о представителе свободолюбивой не-
мецкой молодежи, жаждущей подвигов, стремящейся вырваться «на про-
стор свободного мира» 1 2.
Когда же Зигфрид попадает в Вормс, он как бы сразу вступает на исто-
рически и географически твердую почву. Из царства сказки мы перено-
симся с ним в феодальную Германию XII в. То же происходит и с Брюн-
хильдой. У себя на родине в Изенштейне Брюнхильда — сказочная прин-
цесса, она наделена невероятной силой. Как в сказке, испытывает она
силу, ловкость и мужество своих женихов. Став женой Гунтера, она пре-
вращается в обыкновенную женщину. В Бургундии Зигфрида не спасает
сказочная роговая оболочка. Здесь нет места для волшебства, как нет
места и для могучего народного богатыря. С изящными манерами, краси-
выми нарядами, блестящими празднествами при бургундском дворе соче-
таются феодальное высокомерие, алчность и вероломство. С вопроса о фео-
дальной иерархии началась ссора королев. Жертвой этой ссоры и явился
Зигфрид. Наивная доверчивость (924) могла довести его только до гибе-
ли. Зигфрид оказался чужим в этом мире лицемерия и коварства.
Погубил этот мир также Кримхильду, выросшую при бургундском дво-
ре. В первой части поэмы — это красивая и нежная девушка, затем любя-
щая жена. Ее образ раскрывается в ряде проникнутых лиризмом эпизо-
дов. Вот ей снится тревожный сон о соколе (ее суженом), которого клюют
два орла (13). Вот она украдкой наблюдает из окна своей девичьей гор-
ницы за играми молодых рыцарей, среди которых ее особенно привлекает
молодой Зигфрид (131—134). Вот впервые встречает она избранника сво-
его сердца, и румянец заливает ее щеки (293). А затем, став женой Зиг-
фрида, она по наущению Хагена доверчиво вышивает на одежде своего
милого крестик, желая спасти его от возможной опасности (904—905).
Когда же Зигфрид погибает от предательского удара Хагена, она горячо
оплакивает смерть любимого супруга (1008 и сл.). С большой мягкостью
и несомненным сочувствием повествует поэт о Кримхильде в первой части
«Песни». Зато, когда в дальнейшем Кримхильда сама вступает на путь
злодеяний, когда она коварно заманивает бургундов ко двору Этцеля, что-
бы истребить их всех до одного, поэт ее осуждает устами благородного
Дитриха Бернского, ненавидящего вероломство и преступную резню
(1902—1903). Когда же ослепленная яростью Кримхильда повелевает
убить брата своего Гунтера и собственноручно отсекает мечом голову ра-
ненного Хагена, не пожелавшего выдать ей бесценный клад Нибелунгов,
поэт заставляет престарелого витязя Хильдебранда страшно вознегодо-
вать на вероломство и кровожадность королевы, поправшей торжествен-
ное обещание Дитриха — сохранить жизнь уцелевшим бургундским витя-
зям. И Хильдебранд поражает мечом Кримхильду, превратившуюся в
злобную фурию (valandin).
Так совесть древних эпических героев, нашедших себе пристанище при
дворе великодушного Этцеля (в соответствии с немецкой эпической
1 Гегель. Сочинения, т. XII. М., 1938, стр. 195.
2 К. М а р к с и Ф. Энгельс. Сочинения, т. II. М., 1931, стр. 65.
108
традицией именно великодушным, справедливым и гостеприимным изобра-
жается Этцель в «Песни о Нибелунгах»), восстает против низкого веро-
ломства. Как представитель древней народной правды, честный Хильде-
бранд, верный сподвижник Дитриха Бернского, казнит в лице Кримхиль-
ды тиранический произвол, несовместимый с требованиями человечности.
Вина Кримхильды не только в том, что она развязала кровавую бойню в
стране гуннов, но и в том, что она бросила в Вормсе первые семена раз-
Дора. Ведь все началось с высокомерных претензий Кримхильды, заявив-
шей, что бургундские земли должны быть подвластны ее супругу (816).
Это делает ее ведущей и наиболее трагической фигурой поэмы. Как рас-
сказ о Кримхильде, из-за которой суждено погибнуть многим витязям
(«Красавица царевна в Бургундии жила...»—строфа 2), начинается
«Песнь о Нибелунгах». Зигфрид сравнительно быстро покидает страницы
поэмы, как-то незаметно исчезает Брюнхильда (в «Эдде» Брюнхильда
пронзает себя мечом и просит Гуннара положить ее на погребальный ко-
стер рядом с Сигурдом; в немецкой поэме ничего не сообщается о ее даль-
нейшей судьбе. Сделав свое дело, она перестает интересовать шпильмана).
Зато Кримхильда остается, охваченная горем и яростной жаждой мести.
Смерть и разрушение вносит она в патриархальное царство Этцеля. Все
же последнее слово в поэме принадлежит Дитриху и Хильдебранду. Эпи-
ческая традиция сделала их стойкими борцами против кровавой тирании
узурпатора Эрменриха (см. ниже). Дитрих Бернский всегда выступает
как оплот справедливости. Хильдебранд — его самый верный, самый пре-
данный соратник. Шпильман имел все основания отвести в поэме этим
популярным древним богатырям роль обличителей и судей. Они не поги-
бают вместе с другими. Они остаются как олицетворение несокрушимой
народной правды.
В отличие оу рыцарского романа, обычно идеализировавшего феодаль-
ные отношения и гармонически разрешавшего даже самые острые кон-
фликты, «Песнь о Нибелунгах», в основе которой лежали суровые старин-
ные сказания/воспроизводила средневековую жизнь в трагическом аспек-
те. О чем бы ни рассказывал шпильман, о каких бы радостных событиях
он ни повествовал, в поэме неотступно звучит скорбная нота. Грядущие
бедствия все время как бы маячат перед глазами читателя. Настоящее в
поэме всегда напоено горьким будущим. Говорит ли шпильман о любви
Зигфрида к девственной Кримхильде, он тут же с прискорбием сообщает,
что любовь эта стоила жизни молодому герою (325). Говорит ли он о ра-
достных ожиданиях людей, он тут же добавляет, что их кратковременная
радость обернулась черным горем (780, 1521 и др.). Мы все время чув-
ствуем присутствие поэта, который не только приоткрывает перед нами
завесу грядущего, но и непрестанно откликается на ход событий. Об одних
он говорит с осуждением, о других с нескрываемым восторгом. Он проро-
чит гибель людям алчным (1555), воителей веков минувших ставит выше
рубак своего времени (2213) и т. п. Шпильман охотно пересыпает текст
«Песни» такими выражениями, как: «мы вам должны сообщить», «не могу
вам поведать», «как мы об этом слышали», «что мне еще сказать?» и т. п.
Все это придает лиро-эпический характер суровой саге, наполненной мо-
нументальными фигурами, как бы высеченными из камня. В поэме кло-
кочут могучие страсти, несовместимые с принципами куртуазной «меры».
В ней царит богатырский размах. И радость, и скорбь, и гнев здесь огром-
ны.^Огромно и злодейство. Так сражаться, так страдать, так мстить могли
только богатыри, воплощавшие в себе древний народный идеал удали, от-
ваги, исполинской мощи. Генрих Гейне прекрасно уловил эту черту поэмы,
сравнив ее героев с ожившими готическими соборами («Романтическая
школа»).
109
В «Песни о Нибелунгах» нет пространных психологических характе-
ристик, длинных любовных излияний, столь характерных для куртуазно-
го романа. Здесь все раскрывается через действие, переживания героев
только намечены. Но когда наружу прорываются сильные чувства, они
обретают язык поистине потрясающий. К традициям шпильманского эпо-
са восходят встречающиеся в «Песни» поэтические формулы. Здесь обыч-
ны: парные слова (liep unde leit, mage unde man), постоянные эпитеты
(витязь «отважный», «могучий» и цр., der kiiene, der starke), гиперболиче-
ские обороты («Красавица царевна в Бургундии жила. Прекрасней всех
на свете та девушка была...», «Никто силен так не был еще доселе из
бойцов»), числа-формулы (Зигфрида сопровождает двенадцать витя-
зей, он побеждает двенадцать великанов), заверения в истинности
происшествия (daz ist war, uf die triuwe min) и т. п. Зато в «Песни» отсут-
ствуют витиеватые тропы и те пышные риторические прикрасы, которы-
ми расцвечены многие куртуазные романы. В героической поэме изобра-
зительная манера отличается гораздо большей простотой, строгостью и
даже жесткостью. Написана поэма строфами (так называемая нибелунгова
строфа) из четырех строк, рифмующихся попарно; каждый стих распа-
дается на два полустишия, из которых первое всегда четырехударно,
с двухударным исходом, второе же имеет три ударения в трех первых сти-
хах и четыре в четвертом. Подобная строфа встречается у миннезингера
второй половины XII в. Кюренберга. На этом основании его одно время
считали автором поэмы.
'Вероятнее всего, поэма вышла из круга шпильманов. Возможно, что
создатель ее имел какое-то отношение ко двору того или иного феодала.
Во всяком случае он был хорошо знаком с придворными рыцарскими обы-
чаями. Шпильманы в поэме всегда желанные гости. Среди самых доблест-
ных и могучих бургундских витязей мы находим высокородного шпильма-
на Фолькера фон Альцей, который не только искусно владеет мечом, но
и восхищает всех своим пением и игрой на скрипке (videl — строфы 1706,
1835). Острый меч его похож на огромный смычок. Громко звучит этот
булатный смычок в руке искусного воина. От его мелодий много пало бой-
цов в палатах гуннского короля (2003, 2005, 2007 и др.). О богатырской
мощи Фолькера с трепетом отзывается сам Этцель (2001 и сл.). В поэме
упомянуты и другие шпильманы, не имеющие отношения к рыцарству.
Автор никогда не упускает случая заметить, что они были щедро награж-
дены слушателями за свое искусство. Шпильманы выступают на пиру у
Зигмунда, отца Зигфрида (39), затем на свадьбах Гунтера и Зигфрида.
Поэт с видимым удовольствием сообщает, что певцам были даны красное
золото и серебро, одежды и кони (688). Могущественный Этцель двух
шпильманов посылает гонцами в Вормс к Кримхильде, и все их по пути
чествуют и осыпают подарками.
К «Песни о Нибелунгах» примыкает «Плач» — поэма, написанная риф-
мованными двустишиями неизвестным баварским поэтом после 1214 г.
Оставшиеся в живых персонажи «Песни» скорбят в пей о погибших и
вспоминают о событиях, приведших к трагической развязке. В поэме опи-
сывается погребение убитых и дальнейшая судьба уцелевших. Таким об-
разом «Плач», не обладающий высокими художественными достоинства-
ми, представляет собой своего рода продолжение и завершение «Песни о
Нибелунгах». Автор XIII в. по-своему истолковывает содержание «Песни».
Он всячески стремится оправдать Кримхильду, доказывая, что она в своих
поступках руководствовалась только «верностью» (triuwe — стих 157).
Зато Гунтера и в особенности Хагена он считает главными виновниками
катастрофы. По словам поэта, Хагена никто не оплакивал, его осыпали
проклятьями (1297). В преступлении Хагена автор склонен видеть даже
что-то дьявольское. Самоуправство, порожденное высокомерием (iiber-
110
muot), привело к кровавой развязке. Поэма осуждает произвол, несовме-
стимый с требованиями высшей правды.
Об огромной популярности «Песни о Нибелунгах» свидетельствуют
многочисленные списки (десять полных и двадцать два неполных спи-
ска), преимущественно XIII в., дошедшие до нас. Сохранившиеся рукопи-
си восходят к трем старейшим редакциям: А (Мюнхенская рукопись,
ок. 1270 г., самая краткая), В (Сантгалленская рукопись, ок. 1250 г.) и
С (рукопись из Донауешингера, ок. 1225 г., самая распространенная).
Между прочим, в редакции С более решительно говорится о богатырском
задоре юного Зигфрида, о том, что, еще не возмужав, он уже стяжал себе
громкую славу героя (песнь 2-я). Там же в описание гибели Зигфрида
внесен ряд выразительных штрихов, отсутствующих в редакции В. Уми-
рая, Зигфрид укоряет Гунтера за то, что тот отплатил ему злом за содеян-
ное добро; он говорит, что никогда еще на земле не совершалось столь
великого злодеяния; он уверен, что за преступлением последует неминуе-
мая расплата. «Поверьте мне,— говорит он Гунтеру,— что вы сами себя
убили» (песнь 16-я).
В свое время разгорелся ожесточенный спор о том, какую из этих ре-
дакций считать наиболее древней. К. Лахман в начале XIX в. отстаивал
приоритет редакции А, новейшие исследователи (Барч, Брауне и др.)
рассматривают редакцию В, как наиболее близкую к древнейшей поэтиче-
ской версии, возникшей в середине XII в. (ок. 1160 г.) и не дошедшей до
нас Научная литература о «Нибелунгах» огромна. У ее истоков стоят
работы швейцарского критика и поэта Бодмера, появившиеся во второй
половине XVIII в. Поэмой заинтересовался Гете, давший ей очень высо-
кую оценку (письмо к Ф. фон дер Хагену, 18 октября 1807 г. и др.). По-
пуляризации поэмы в большой мере содействовали романтики, увлечен-
ные германской стариной. В духе романтизма рассматривали поэму иссле-
дователи первой половины XIX в. (Я. Гримм, К. Лахман, К. Мюлленгоф
и др.), считавшие ее продуктом безличного народного творчества. Исходя
из гипотезы Ф. Вольфа, отрицавшего индивидуального автора «Илиады»
(«Пролегомены к Гомеру», 1795), Карл Лахман утверждал, что «Песнь о
Нибелунгах» как бы «сшита» из двадцати народных песен. С середины
XIX в. подобные взгляды уступают место унитарной концепции (А. Гольц-
ман, Ф. Царнке, К. Барч и др.). С романтизмом также связана мифологи-
ческая интерпретация «Нибелунгов». Мифологи романтического направле-
ния видели в Зигфриде солнечного героя, а в скандинавских сагах — отра-
жение древнейших германских мифов, будто бы лежавших в основе
сказания. Исследователи конца XIX — начала XX в. (В. Гольтер, А. Хей-
слер и др.) разрушили эту романтическую концепцию, доказав, что на
скандинавском сев>ере сказание развивалось своим особым путем и многое
из того, что ученым представлялось особенно древним, на самом деле яв-
лялось результатом более позднего местного развития 1 2. ___
В эпоху империализма и особенно в годы фашистской диктатуры реак-
ционные круги широко использовали героику средневекового эпоса для
пропаганды шовинистических экспансионистских идей, глубоко чуждых
народной поэзии.
Величавое творение народного гения не раз вдохновляло выдающихся
мастеров немецкой литературы и искусства. К «Нибелунгам» обращались
Ф. де ла Мотт Фуке («Герой севера», 1810), Ф. Геббель («Нибелунги»,
1862), Р. Вагнер (музыкальная тетралогия «Кольцо Нибелунга», 1842—
1'862), художники П. Корнелиус, Ю. Шнорр фон Карольсфельд и др.________
1 Ссылки в этой главе давались на редакцию В.
2 См.: А. Хойе л ер. Германский героический эпос и сказание о Нибелунгах.
Вступительная статья и примечания В. М. Жирмунского. М., I960. (К книге прило-
жена обстоятельная библиография).
111
«КУДРУНА»
Другой выдающийся памятник немецкого героического эпоса — поэма
«Кудруна» («Kudrun» или «Gudrun»), получившая окончательный вид в
^баварско-австрийских землях в первой трети XIII в. И здесь, как и в «Пес-
ни о Нибелунгах», речь идет о людских радостях и горестях, о подвигах
и преступлениях, о витязях и их богатырской мощи. Но если в «Песни
о Нибелунгах» кратковременную радость сменяет безысходное горе и кро-
вавый поток захлестывает почти всех персонажей трагической саги, то в
«Кудруне» в конце концов рассеиваются черные тучи и победа оказывает-
ся на стороне верности, стойкости и любви. Только эта победа добрых на-
чал куплена дорогой ценой. Героиня произведения в полной мере изве-
дала всю тяжесть неволи, всю горечь надругательства над человеческим
достоинством. Зато испытания закаляют ее, углубляют ее силу и ту жаж-
ду освобождения, которую она пронесла через многие годы тягостных ис-
пытаний. В этом плане «Кудруна» имела глубокое нравственное значение.
В эпоху, когда насилие было повседневным, когда множество людей стра-
дало под ярмом неволи, поэма прославляла силу человеческого духа, спо-
собность человека сохранять любовь к свободе.
Впрочем, повесть о злоключениях и конечном торжестве Кудруны обра-
зует лишь заключительную (правда, самую обширную и самую важную)
часть поэмы. Начинается поэма издалека. Сперва идет рассказ об удиви-
тельных похождениях доблестного деда Кудруны Хагена (песни 1—4),
затем — рассказ о замужестве матери Кудруны Хильды (песни 5—8) и
только уже после всего этого речь заходит о Кудруне и ее злоключениях
(песни 9—32). Нельзя сказать, чтобы первые две части были необходимы
для художественного единства поэмы. Их значение скорее в том, что они
усиливают занимательность произведения и сильно расширяют его гра-
ницы во времени и пространстве. Поэма превращается в своеобразную
северную Одиссею. Как и в гомеровской поэме, в ней значительную роль
играют морские просторы, дела и дни мореходов, а также сказочный фан-
тастический элемент. Во всяком случае начинается поэма как самая на-
стоящая сказка.
Малолетнего Хагена, сына ирландского короля, внезапно во время
пира похищает хищный гриф. Гигантская птица уносит беззащитного
мальчика в далекие пустынные края и отдает его на съедение своим про-
жорливым птенцам. Однако Хагену удается избежать лютой смерти. Он
скрывается от своих мучителей в густой траве. Вскоре, терзаемый голодом
и жаждой, встречает он трех юных принцесс, которые в свое время также
были похищены грифами и все это время жили в уединенной пещере сре-
ди скал. Принцессы берут на себя попечение о мальчике. Коренья и тра-
вы составляют отныне его неприхотливый стол. Идет время, Хаген под-
растает и крепнет. Однажды у скалистых берегов терпит крушение ко-
рабль крестоносцев. Кровожадные грифы пожирают трупы погибших.
С одного из погибших воинов Хагену удается снять бранные доспехи.
Вооруженный луком и мечом, он смело выступает против хищных птиц,
и вскоре все грифы погибают от его богатырской руки. Теперь уже Хагену
и принцессам нечего бояться голода и всяческих напастей. Молодой витязь
так метко научился стрелять из лука, что без промаха поражал любую
птицу в поднебесье, у зверей он научился стремительным прыжкам,
в своей отваге стал он подобен дикой пантере (строфы 87 и 98). Однащды
в лесу он убил страшного дракона (Gabilun) и, испив его крови, приоб-
рел силу двенадцати мужей (строфы 100 и 101, 106). Наконец, в одно
прекрасное утро Хаген и его верные спутницы замечают на морских вол-
нах корабль. Он подбирает молодых скитальцев и доставляет их на роди-
ну. Правда, поначалу владелец корабля, враждовавший с ирландским
112
королем, не пожелал снизойти к просьбам Хагена и даже сделал попытку
захватить его в плен, но Хаген стал так яростно обороняться, что морякам
пришлось оставить молодого витязя в покое. На родине Хагена встре-
чают с радостью. Отец передает ему свою корону, и Хаген, возмужав, бе-
рет себе в жены индийскую царевну Хильду, прекраснейшую из трех прин-
цесс. Заняв ирландский престол, Хаген становится грозой королей и всех
недостойных. Он сурово карает творящих неправые дела. Даже когда его
войска вторгаются в земли врагов Ирландии, он запрещает своим воинам
обижать бедняков (строфы 194 и 195). Зато когда подросла его дочь, на-
реченная по матери Хильдой, Хаген сурово отваживал от нее всех жени-
хов, не желая выдавать ее замуж за человека, который бы уступал ему
в богатырской силе и могуществе. Уже многие королевские послы были
казнены по его повелению. Напуганные суровостью Хагена, многие вла-
стители отказались от мысли сочетаться с Хильдой узами брака.
Таково начало поэмы. Все здесь овеяно сказочным духом. Из мира
восточной сказки прилетели сюда легендарные грифы. Вполне сказочны
похождения Хагена и трех принцесс. Сказочным богатырем является Ха-
ген, который, еще будучи семилетним мальчиком, предпочитал проводить
время с витязями и всегда с вожделением взирал на бранные доспехи
(строфы 24 и 25).
Переходя ко второй части поэмы, мы покидаем царство сказки. Исче-
зают грифы и драконы. Принцы и принцессы перестают обитать в пеще-
рах. Начинается рассказ о людском хитроумии (schoenen listen), о том,
как находчивость, ловкость и смелость побеждают самые трудные препят-
ствия.
Могущественный король Хетель из земли хегелингов решает предло-
жить руку и сердце прекрасной Хильде. С этой целью он посылает в Ир-
ландию своих верных вассалов: Хоранта, Фруте, Вате и др. Однако, зная,
сколь опасна их миссия, посланцы короля решают прибегнуть к хитро-
сти. Они выдают себя за изгнанников и купцов и ослепляют ирландцев
богатством и щедростью. Их приглашают ко двору. Сам грозный Хаген ла-
сково обходится с ними. Могучий Вате принимает участие в воинских за-
бавах. Хорант пленяет всех своим чудесным пением. Принцесса Хильда
даже приглашает его тайком в свою горницу, чтобы послушать его дивные
песни. Пользуясь этим благоприятным обстоятельством, Хорант говорит
принцессе о короле Хетеле и его брачном предложении. Хильда готова
стать супругой Хетеля. Она соглашается покинуть отчий дом. Тогда мни-
мые купцы приглашают королевскую семью осмотреть богатства, напол-
няющие их корабль. И как только Хильда появляется на корабле, они
обрубают якоря, поднимают паруса и уходят в открытое море. Разъярен-
ный Хаген бросается за ними в погоню. Вскоре происходит ожесточенное
сражение. Хаген ранит Хетеля, прибывшего для встречи невесты, могучий
Вате в свой черед наносит рану воинственному Хагену. Но все заканчи-
вается вполне благополучно. Хаген примиряется с дочерью и ее женихом,
и Вате, владеющий искусством врачевания, легко излечивает раны обоих
королей, а также других пострадавших на поле брани.
Симпатии автора всецело на стороне хитроумных посланцев Хетеля.
Именно они являются главными действующими лицами во второй части
поэмы. Их изобретательность торжествует над богатырским самодурством
Хагена, уже погубившим множество невинных людей. Благодаря их на-
ходчивости Хильда обрела достойного мужа.
Наибольшей живостью отличаются изображения Вате и Хоранта.
В поэме Вате из страны Бурь (Sturmlant) выступает как богатырь, наде-
ленный огромной физической силой. Поэт любуется его мощью, его бога-
тырской хваткой и беззаветным мужеством. Годы уже посеребрили воло-
сы Вате, но он еще могуч и тверд, как кряжистый дуб. От его участия
8
История немецкой литературы, т. I
113
зависит успех любого трудного дела (строфа 230). На поле брани о]
чувствует себя свободнее и лучше, чем среди прекрасных дам. Умеет он j
пошутить, когда нужно, только шутки его — это шуткп лихого рубаки
привыкшего орудовать богатырским мечом, не тратя лишних слов. Даж
грозный Хаген, который обладал силой не то двенадцати (106), не то два
дцати шести (254) мужей, испытал на себе сокрушительную мощь ег
могучей десницы. От богатырских ударов Вате гудит земля. Никому н
дано одолеть этого поседевшего в боях воина. Но Вате не только искусны]
воин, он также искусный целитель, дарующий жизнь и здоровье мужам
тяжело раненным на поле брани. Перед нами, таким образом, колоритна
фигура народного богатыря, всегда готового разить врагов и спешить н
помощь друзьям.
В ином роде племянник Вате, благородный Хорант из Дании. Разумев!
ся, и он является доблестным храбрым витязем. Но он еще умеет чудесн
петь. Пение Хоранта очаровывает людей. Все слушают его, затаив дыха
ние. Смолкают хоры птиц при звуках его голоса. Лесные звери забываю
о добыче, насекомые перестают ползать, рыбы — плавать. Перезвон коле
колов уже не так радует сердца людей, а церковные песнопения кажутс
просто жалкими (строфы 389—390). Скорбящие находят утешение в пес
нях Хоранта, а хворые исцеляются. Эти песни в такой мере захватываю
принцессу Хильду, что она соглашается стать супругой Хетеля. Хоран
обещает всегда петь для нее по утрам и вечерам.
Сила песнопений, так красиво изображенная в поэме, не только содеЁ
ствовала прославлению шпильманов и их высокого искусства, но и придз
вала истории Хильды большую поэтичность. Что-то магическое было в дар
Хоранта. И люди и твари бессловесные подпали под власть его пленв
тельного голоса. Если музыка Фолькера убаюкивала суровых воинов, пс
гружала встревоженных людей в крепкий сон («Песнь о Нибелунгах»:
строфы 1834—1835), то песни Хоранта наполняли слушателей восторгом
они решили судьбу Хильды, они возвращали людей к жизни, в них ка
бы воплощалась красота земного бытия.
Глубоким драматизмом наполнена третья, главная часть поэмы, в кс
торой повествуется о жизни дочери Хильды и Хетеля Кудруны Прекрас
ной. Всех женщин превосходила Кудруна своей красотой. Многие славны
и могущественные витязи добивались ее руки. Однако, как это уже был
в истории Хильды, все получали только суровый отказ. Отвергнуты был
искания мавританского царя Зигфрида, норманского королевича Хартм^
та и короля Хервига из Зеландии. Разгневанный отказом пылкий Херви
напал на владения несговорчивого Хетеля. Но недолго продолжалось сра
жение. Страстность и боевой пыл Хервига пленили Кудруну. Она изъяв
ляет согласие стать его женой. И вскоре происходит обручение молоды
людей. Тем временем в страну Хервига вторглось войско мавританског
царя Зигфрида, оскорбленного тем, что ему предпочли другого. На помощ
Хервигу поспешил отец Кудруны. А пока в Зеландии шла война, нормаь
ский королевич Хартмут с помощью отца своего Людвига похитил безза
щитную Кудруну. Предпринятая Хетелем, Хервигом и Зигфридом попьи
ка освободить прекрасную пленницу из рук похитителей не увенчалас
успехом. Много витязей полегло на острове Вюльпензанде, на которое
разыгралась битва за Кудруну. В цвет человеческой крови окрасилис
морские просторы. В числе погибших был и доблестный Хетель, сражен
ный рукой короля Людвига. Только тщетны были все жертвы. Кудрун
осталась пленницей норманнов.
Правда, при норманском дворе Кудруну ждал радушный прием. Мс
лодой Хартмут, надеявшийся стать ее супругом, во всем готов был е
угождать. Королева Герлинда вполне одобряла выбор сына. Но Кудрун
осталась верна своему избраннику. Она решительно отвергла притязани
114
норманского королевича. «Я скорее умру, чем соглашусь принадлежать
Хартмуту»,— заявила она королю Людвигу. Стойкость Кудруны была вос-
принята родителями Хартмута как оскорбление. Герлинда решила при-
бегнуть к самым суровым мерам, чтобы сломить упорство благородной де^
вушки. И вот наступили для Кудруны годы тяжелых испытаний. По воле
Герлинды, она выполняет самую черную работу. Герлинда намеренно уни-
жает ее, обременяет непосильным трудом, плохо кормит и одевает. Пре-
красная принцесса превращается в бедную, гонимую Золушку. Кудруне
приходится разводить огонь в комнате злобной королевы, своими золоти-
стыми волосами сметать пыль со скамеек и лавок. Герлинда заставляет ее
в зимнюю стужу стирать на берегу холодного моря. Снег обжигает босые
ноги Кудруны, студеный ветер треплет ее непокрытые волосы, мокрая ру-
башка не может защитить ее от пронизывающего холода. Но никакие уни-
жения, никакие мучения не в силах сломить героическую стойкость Куд-
руны. Униженная и обездоленная, она все время торжествует над лютой
злобой своей мучительницы. Тринадцать лет продолжалось это единобор-
ство Кудруны и Герлинды. Наконец, когда подросло поколение новых бой-
цов, Хервиг в содружестве с другими витязями вырвал Кудруну из злой
неволи. Король Людвиг, запятнавший себя кровью Хетеля, пал в бою. По-
гибла и злобная Герлинда от руки разъяренного Вате. В плен попал Харт-
мут. Замки его были разрушены, угодья сожжены. С богатой добычей вер-
нулись хегелинги на родину. Стоял веселый месяц май. Радость наполняла
сердца людей. Все мрачное, все тяжелое осталось позади. Кудруна вновь
обрела свою мать и любимого супруга. Движимая великодушием, она про-
стила Хартмута. Ряд бракосочетаний завершает поэму. Звучит музыка.
Витязи состязаются в силе и ловкости. Пиршественный зал звенит от ра-
достных восклицаний. Свое искусство показывают шпильманы, присут-
ствующие их щедро награждают. Сверкают золото и серебро, сияют драго-
ценные камни. «Теперь ты должна быть счастлива,— говорит Кудруна
своей матери,— утешься и не скорби о мертвых!» (1698). Так жизнь тор
жествует в поэме над смертью, весна приходит на смену суровой зиме.
Даже угрюмый Вате к концу поэмы заметно смягчается. Сперва он
предстает перед нами охваченный боевым пылом. На острове Вюльпен-
занде он, как вихрь, налетает на врагов. Закатными огнями рдеют шлемы
норманнов от ударов его богатырского меча. С великой яростью штурмует
он также по прошествии многих лет замок норманских королей. От зву-
ков его боевого рога сотрясается почва и колеблются каменные стены кре-
пости. Ярость его не знает удержу. Один вид его наводит ужас на людей:
он скрежещет зубами, глаза его пламенеют, развевается огромная борода
(1510). Когда же утихли громы войны, когда Кудруна внесла мир и спо-
койствие в среду враждовавших до того времени людей, тогда и Вате пе-
рестал бушевать. Он примирился с Хартмутом, облекся в праздничные
одежды, превзошел в щедрости самого короля и на пиру исполнял обязан-
ности стольника.
Но Вате в конце концов лишь эпизодическая фигура. Нравственный
смысл поэмы связан главным образом с Кудруной. Недаром ее именем
названа поэма. Обаяние Кудруны в том, что она героически отстаивает
свое право на любовь. С Хервигом ее соединило сердечное влечение, а не
династический или иной расчет. Дитя богатырской эпохи, она пленилась
Хервигом в то время, когда он яростно бился с хегелингами. Открыто
назвав его своим избранником (657 и 658), Кудруна навсегда остается ему
верна.'И поэт одобряет старинный обычай, согласно которому девушка вы-
ходит замуж только по собственному желанию (1034). Никакие издева-
тельства Герлинды не могут сломить ее воли. Нравственная победа все
время находится на стороне стойкой девушки. Под рабской одеждой
она таит большое сердце и неистребимую жажду свободы. Ее не удалось
115 8*
Запугать, не удалось и купить. История Кудруны — это высокий пример
мужества и душевного благородства. Благородство Кудруны проявляется
яе только в ее героической стойкости и самоотверженной верности, но и в
ее великодушии, в горячем желании водворить мир среди враждующих
сторон. Она не только защищает сестру Хартмута Ортруну, пытавшуюся
скрасить ее жизнь при .норманском дворе, но и самого Хартмута, который
причинил ей так много зла. «Я хочу, чтобы навсегда воцарился мир»,— го-
ворит она, обращаясь к норманнам и победившим хегелингам (1648).
Кудрупа выносила в себе жажду мира и справедливости, так как видела
много крови и на собственном опыте узнала, что такое неволя.
С сочувствием повествуя о многострадальной Кудруне, поэт не скры-
вает своей антипатии к Герлинде. Он то и дело называет ее скверной, злой
чертовкой (die iibel tiufelinne), старой волчицей (diu alte wiilpinne), Бер-
лин дой-злодейкой (Gerlint diu iibele). Какими бы побуждениями Герлинда
ни руководствовалась, она оставалась деспотом и мучительницей. С край-
ним упорством стремилась она втоптать в грязь человеческое достоинство
Кудруны. Ярость старого Вате вполне понятна. Он умертвил Герлинду по
праву преданного вассала, а также по праву справедливого судьи, караю-
щего преступление против человечности.
Дошла до нас «Кудруна» в единственном списке начала XVI в. (так
называемая Амбразская рукопись), воспроизводящем, хотя и с рядом от-
ступлений, поэтический текст XIII столетия. Есть основания полагать, что
эти отступления от средневекового оригинала подчас довольно значитель-
ны. Это ставит исследователя в затруднительное положение, поскольку
от него иногда, видимо, ускользают первоначальные очертания поэмы.
Положение осложняется тем, что и до XIII в. в Германии уже существо-
вали варианты поэмы, несколько отличные от известной нам редакции. На
это указывает хотя бы одно место в «Песне об Александре» клирика Лам-
прехта (1125 г.), связанное с историей Хильды (стихи 1321 и сл.). Здесь
говорится о сражении, разыгравшемся на острове Вюльпинверде, во время
которого отец Хильды Хаген погиб от руки Вате. Нет сомнения, что ска-
зание о Хильде, первоначально сложившееся, видимо, в Северной Герма-
нии, с давних пор получило широкое распространение также среди раз-
личных германских народов, в том числе среди англосаксов, датчан и ис-
ландцев. И тут оно, видимо, существовало в различных редакциях, подчас
сохранявших древнейшие версии саги. Так, в «Младшей Эдде» Снорри
Стурлусона (середина XIII в.) рассказывается о том, как Хедин, сын
Хьарранди, похитил Хильду, дочь короля Хёгпи, как разъяренный Хёгни
погнался за похитителем и как возгорелось великое сражение, не завер-
шившееся еще и по сей день. Ибо Хильда силою волшебства в ночное вре-
мя воскрешала павших воинов и они с наступлением дня вновь устремля-
лись в битву, и, как сказано в песнях (sva er sagt i kvae & urn), так будет
продолжаться до скончания века.
Трудно сказать, как первоначально выглядело немецкое сказание о
Хильде. Вероятно, на протяжении веков оно не раз меняло свой вид.
Трудно также сказать, когда именно сказание о Хильде превратилось в
предысторию Кудруны. Во всяком случае многое говорит за то, что ска-
зание о Хильде явилось тем первоначальным зерном, из которого со време-
нем выросла поэма «Кудруна». Из сказания о Хильде в третью часть
поэмы перешли и некоторые персонажи, например воинственный Вате,
бывший некогда мифическим морским великаном необычайной силы.
В англосаксонском стихотворении «Странник» (IX в.) Вате уже появлял-
ся рядом с Хагеном и Хетелем. Что же касается сказочной истории юного
Хагена, то она, вероятно, явилась поэтическим вымыслом шпильмана, хо-
рошо знавшего «Герцога Эрнста» (ок. 1175 г.) и другие произведения
XII в., окрашенные в сказочные тона.
116
Если еще можно говорить о тех или иных литературных источниках
«Кудруны», то гораздо более туманным является вопрос о ее исторических
корнях. Неясна география поэмы, неясна ее хронология. Следует лишь
признать, что историческим фоном «Кудрупы» являются набеги норман-
ских викингов, которые еще при Карле Великом опустошали берега Фран-
ции и других европейских земель. В то же время картины опустошений и
кровопролитных набегов вполне соответствовали жестокой практике фео-
дальных войн XII и XIII столетий. Таковы, например, описания набегов,
предпринятых Зигфридом или Хартмутом. Вражеские рати внезапно обру-
шиваются на страну. Бушует пламя войны. Озверелые воины стремятся
захватить как можно больше золота, серебра и драгоценных камней, всего
того, что разжигает их алчность. В пепел превращаются цветущие города,
разрушаются крепкие замки, жителей угоняют в плен (строфы 674
и сл., 795 и сл.). Исследователи склонны отождествлять мавританского
царя Зигфрида, появляющегося в поэме, с датским королем Зигфридом,
жившим в IX в. Неизменно злободневной продолжала также оставаться
тема борьбы униженных за свое человеческое достоинство. Легко предпо-
ложить, что судьба Кудруны глубоко трогала 'простых людей, которые по
собственному опыту знали, сколь печальна участь раба, отданного во власть
жестокого господина.
На «Кудруну» известное влияние оказала «Песнь о Нибелунгах». Это
сказывается во многих местах поэмы. Из нибелунговой строфы выросла
также строфа «Кудруны», состоящая из четырех строк, причем третья и
четвертая строки имеют женские рифмы, четвертая же, заключительная
строка несколько длиннее предшествующих.
ПОЭМЫ О ДИТРИХЕ БЕРНСКОМ
О превратной судьбе витязя, ставшего жертвой коварства и тирании,
о его героической борьбе и конечной победе повествуют поэмы из цикла
о Дитрихе Бернском — одном из самых популярных героев немецкого на-
родного эпоса средних веков. Все вновь и вновь обращались шпильманы
к истории благородного Дитриха, разукрашивая ее самыми яркими цве-
тами поэтического вымысла. Дитрих занял видное место в «Песни о Ни-
белунгах». К Дитриху тянулись нити различных сказаний. В XIII в. поэмы
о Дитрихе образовали уже довольно обширный эпический цикл. Во всяком
случае, дошедшие до нас тексты относятся главным образом к XIII в. Но
и раньше сказания о Дитрихе привлекали внимание слушателей.
К бурным, исполненным страшных потрясений временам ведут нас эти
сказания. В них сохранились отзвуки периода варварских нашествий. Но
века и события причудливо перемешались в памяти потомства, до неузна-
ваемости изменились биографии знаменитых людей далекого прошлого.
Вероятно, еще в давние времена поэтов привлекала внушительная фигура
остготского короля Теодориха, который одержал победу над властителем
западноримской империи Одоакром (493) и основал в Италии государство
остготов, просуществовавшее до середины VI в. Города Равенна (по-немец-
ки: Рабен) и Верона (Берн) стали резиденцией победителя (правил в
493—526 гг.). Со временем в народной поэзии Теодорих Веронский пре-
вратился в Дитриха Бернского, столь популярного в немецком героическом
эпосе средних веков. Как известно, Теодорих изгнал Одоакра из его вла-
дений, а затем предательски его убил. В «Песне о Хильдебранте»
(ок. 800 г.) противники уже поменялись местами: Деотрих (Теодорих)
вынужден бежать от гнева коварного Отахра (Одоакра). В дальнейшем
притеснителем Дитриха становится Эрменрих, то есть король остготов
Эрманарих, покончивший жизнь самоубийством в 375 г. после того, как
117
гунны разгромили готский союз племен, во главе которого он стоял. В пес-
нях рассказывается о том, как, спасаясь от злобы Эрменриха, Дитрих Берн-
ский находит пристанище при дворе гуннского царя Этцеля, то есть Атти-
лы, умершего в 453 г.
Таким образом, в дошедших до нас поэмах о Дитрихе сохранились лишь
самые общие, довольно смутные воспоминания о людях и событиях IV —
VI вв. Шпильманы заботились больше о правде человеческой жизни,
нежели о правде истории. Им нужно было показать, как достойные люди
становятся жертвой произвола и как они отстаивают свои права. Далекое
прошлое снабжало их громкими именами, придававшими рассказу особую
значительность. Обращаясь к прошлому, они трогали сердца и умы совре-
менников, учили их ненавидеть коварство и произвол, восхищаться отва-
гой и душевным благородством своих героев. А в феодальной Германии
XII—XIII вв. угнетенных и обездоленных было, вероятно, не меньше, чем
в начале средневековья.
С историей Дитриха полнее всего знакомят поэмы «Бегство Дитриха»
(или «Бернская книга») и «Равеннская битва», в основе которых лежат
более старые, не дошедшие до нас поэтические версии. Первую из упомя-
нутых поэм около 1280 г. написал тирольский поэт, называющий себя Ген-
рихом-Птицеловом. С волнением повествует он о том, как сын римского
короля Амелунга хищный Эрменрих, уже запятнавший себя кровью близ-
ких родичей, решил завладеть царством Дитриха, своего молодого племян-
ника. С этой целью он обрушил на владения Дитриха огромную рать. При-
ступая к описанию этого зловещего похода, поэт замечает: «Теперь начи-
наются горе и беды. И вероломство (untriuwe) явилось причиной всего
этого» (стихи 2823—2824). Огнем и мечом опустошал Эрменрих земли
Дитриха (2834 и сл.). Великие несчастья причинял он людям. Не было
никого, кто бы одобрял его вероломное нападение, но Эрменрих был глух
к народной молве. Он приказывал солдатам грабить и жечь. «Он умерщв-
лял мужчин и женщин, убийство было для него сущим пустяком. За это
господь и покарал его впоследствии». Потерпев позорное поражение в от-
крытом бою, Эрменрих не оставил своих преступных намерений. Крайнее
высокомерие, алчность, жестокость и коварство продолжали сопутствовать
ему во всех его начинаниях. Захватив однажды лучших витязей Дитриха
во главе с могучим Хильдебрандом, он нагло потребовал от Дитриха, что-
бы тот своим царством заплатил за их жизнь и свободу. И Дитрих в по-
рыве благородства, желая вырвать из рук кровожадного деспота своих вер-
ных соратников, отдал Эрменриху и Равенну, и Берн (Верону), и Милан,
и многие другие принадлежавшие ему города и земли. Это великодушие
Дитриха отнюдь не смягчило злобного захватчика. Он продолжал бесчин-
ствовать. Грабежами, насилиями и пожарами был отмечен его путь. Зато
при первом удобном случае жители Ломбардии восстали против Эрмен-
риха. Радостно встретили они Дитриха, поспешившего к ним на помощь.
Ряд жестоких поражений нанес бернский витязь своему врагу. Зеленая
трава стала красной от крови многих мужей. Десятки тысяч воинов Эрмен-
риха окончили свою жизнь на поле брани. «Да покроет господь позорохМ
короля Эрменриха на вечные времена за это душегубство! Этого желаю
я от всего сердца»,— восклицает поэт (6554—6556). Все же удалось Эр-
менриху совершить еще одно страшное злодейство. Когда, благодаря изме-
не Витеге, Равенна вновь очутилась в его руках, он повелел перебить все
население мятежного города: мужчин, женщин и детей. Но уже ничто не
могло склонить победу на сторону тирана. В бегстве вынужден был искать
он спасения вместе со своим коварным и трусливым советником Сибехом,
одним из главных виновников разгоревшейся войны.
Если Эрменрих для автора поэмы — воплощение произвола, алчности
и жестокости, то Дитрих Бернский — прежде всего подлинно благородный
118
человек. Никогда он не был насильником и деспотом. Жители Берна не
скрывают своей любви к нему. Когда началась война, лучшие витязи доб-
ровольно и без всяких корыстных побуждений стекаются под его знамена.
Хильдебранд и Бертрам из Полы даже готовы вручить властителю Берна,
нуждающемуся в средствах, все свое достояние. И Дитрих, чтобы вызво-
лить из беды достойных соратников, отдает за них свое царство. Он умеет
ценить людей и верит в их благородство. Подчас он даже излишне довер-
чив. Так, он не только простил Витеге, который служил ему некогда верой
и правдой, а затем из алчности перекинулся на сторону Эрменриха, но и
отдал ему во владение освобожденную Равенну. Витеге отплатил своему
благодетелю черной изменой. Даже при далеком гуннском дворе знают о
достоинствах Дитриха. Король Этцель радушно принял прославленного
изгнанника. А когда население Ломбардии поднялось против захватчика,
Этцель помог Дитриху изгнать Эрменриха из захваченной им страны.
В «Равеннской битве» (середина XIII в.) круг событий не столь ши-
рок. Дитрих захватывает Равенну. Эрменрих бежит, оставляя на произвол
судьбы войско и своих ближайших соратников. Но особенно трогал слу-
шателей рассказ о том, как изменник Витеге убил трех юных королевичей:
двух сыновей Этцеля и сопровождавшего их брата Дитриха. Витеге убил
их с тяжелым сердцем, боясь гнева могучего бернца. Он неожиданно встре-
тил королевичей неподалеку от Равенны и вынужден был вступить с ними
в поединок. В поэме очень живо описаны задор молодых витязей, решив-
ших покарать изменника, а также их героическая гибель. «Это было вели-
кое злодеяние. Вот упали они на мураву, мертвы были оба сына госпожи
Хельхи»,— замечает поэт. Дитрих Бернский отомстил за гибель юношей.
Безмерны были его скорбь и гнев. Он погнался за Витеге и преследовал
его до тех пор, пока обезумевший от ужаса предатель не нашел своей кон-
чины в морских волнах.
Еще раз появляется Витеге в поэме «Смерть Альпхарта» (ок. 1250 г.),
дошедшей до нас в сильно попорченном и искаженном виде (рукописи
XV в.). О героической смерти молодого Альпхарта, племянника маститого
Хильдебранда, бегло упомянуто в «Бегстве Дитриха». Здесь этот эпизод
разработан с большой обстоятельностью. Одна из задач поэта заключалась
в том, чтобы показать нравственное превосходство мира честности и бла-
городства, возглавляемого Дитрихом Бернским, над миром Эрменриха и
его клевретов. Альпхарт был юн и смел. Когда началась война, он по
собственному желанию отправился в боевую разведку. Многих сильных
противников он сокрушил. Слух о его подвигах дошел до самого Эрмен-
риха. Тогда Витеге решил сразиться с молодым богатырем. «Я не знаю,
чем обидел вас мой господин. В свое время вы дали ему клятву в верно-
сти. И клятву эту вы нарушили к великому прискорбию всех витязей...
Тот накликает на себя ненависть мира, тот достоин проклятия, кто нару-
шает данную им клятву»,— говорит Альпхарт Витеге (строфы 215, 216,
219). В честном бою смелый юноша поверг на землю своего опытного про-
тивника. Из благородства он не убил лежащего врага. Зато Витеге, нару-
шая богатырский обычай, запрещавший двоим нападать на одного, звер-
ски умертвил Альпхарта. Победу над благородным юношей помог ему
одержать витязь Хейме, который, подобно Витеге, изменил Дитриху, пе-
рейдя на сторону Эрменриха. «Оба они так утомили Альпхарта, что он
лежал безоружный и не сражался больше на зеленом лугу. Не знаю, право,
за что мстил ему Витеге, только пронзил он его тело мечом сквозь отвер-
стие кольчуги. Он повернул в нем меч и перерезал нить его жизни» (стро-
фы 304 и 305).
Повествуя о борьбе Дитриха против кровавой тирании Эрменриха, на-
родные поэты искренне сочувствовали его удачам и победам и не менее
искренне сетовали, когда кого-либо из достойных людей постигали
119
несчастья. Они охотно твердили, что все ими рассказываемое истинная
правда. Они требовали внимания к своим словам («теперь слушайте вни-
мательно», «теперь я хочу вам сообщить»), ведь они вели рассказ о боль-
шом и важном. Дитрих был для них не только жертвой кровавого наше-
ствия, но и борцом против тирании, попирающей все человеческое.
Но случалось и так, что шпильманы увлекали Дитриха в царство за-
тейливой сказки, в котором уже не было места для Эрменриха и его зло-
действ. Из поэм исчезал «исторический» элемент, придававший им внеш-
нюю видимость исторических былей. Зато все озарялось ярким волшеб-
ным светом. Одно удивительное приключение следовало за другим. Поэмы
приближались то к народной сказке, то к рыцарскому роману. Впрочем,
и здесь Дитрих оставался стойким борцом против темных сил. Его бога-
тырский меч поражал драконов и великанов, опустошавших землю. Оби-
женные и угнетенные всегда находили в нем своего великодушного защит-
ника. Так, Дитрих совместно со своим наставником Хильдебрандом изба-
вил тирольскую королеву Виргиналь от тяжелой дани, наложенной на нее
языческим царем. Это был его первый богатырский подвиг. Правда, вско-
ре бернский витязь попал в лапы к свирепому великану Викраму, но ему
все же удалось отстоять свою жизнь и свободу. Многие великаны погибли
от его могучей руки («Виргиналь», ок. 1280 г.). В другой раз Дитрих стал
пленником великана Зигенота, который бросил его на дно глубокой змеи-
ной пещеры. «Ты, витязь Бернский,— сказал Дитриху великан, увидя его
в лесу.— Орел и лев обозначены на твоем щите. На голове твоей шлем
моего родича Грина». «Ручаюсь тебе, что никогда больше не одержишь
ты ни одной победы» (строфы 3 и 6). На этот раз Дитриха выручил из
беды верный Хильдебранд («Зигенот», ок. 1250 г.). Великан Зигенот имел
все основания ненавидеть Дитриха, так как славный витязь стал настоя-
щей грозой великанов, причинявших людям великое зло. Даже молодой
король великанов, пылкий Эке, облаченный в непроницаемую золотую бро-
ню и шлем, твердый, как алмаз, был им повержен и убит. Участь Эке раз-
делил и его брат Фазольт и прочие родичи («Песнь об Эке», середина
XIII в.). Из народных тирольских легенд заимствовал шпильман колорит-
ную фигуру «дикого охотника» Фазольта. Это злой горный дух. Вихрем
носится он по лесам и горам, сопровождаемый двумя гончими псами. Длин-
ными космами свисают волосы с его головы, увенчанной драгоценной ко-
роной. Огромные сучья служат ему палицей. Плохо приходится тем,
кто появляется на его пути. Гудит и грохочет лес, когда Фазольт обру-
шивается на врага (строфы 184 и сл.). Но и Фазольта одолел Дитрих
Бернский.
В горах Тироля ютились не только грозные великаны, олицетворявшие
темную грубую силу, но и хитроумные карлики. Они похищали молодых
девушек («Гольдемар», вторая половина XIII в.), строили всевозможные
козни. О том, как Дитрих победил короля карликов Лаурина и освободил
похищенную им прекрасную Кюнхильду, увлекательно рассказано в поэме
«Лаурин» (середина XIII в.). Карлику не помог волшебный пояс, давав-
ший ему силу двенадцати мужей, не помогла ему и шапка-невидимка.
Пламя вырывалось изо рта разъяренного Дитриха. Кто мог противиться
ему в открытом бою! Тогда Лаурин прибег к хитрости. Он увлек за собой
витязей во внутренность горы, где все поражало и чаровало пришельцев.
Великие сокровища были собраны здесь. Даже скамьи были из чистого
золота и самоцветов. Музыка, пение, танцы и рыцарские забавы услажда-
ли зрение и слух. Вино и мед лились рекой. Лаурину удалось на время
одурманить витязей снотворным зельем. Однако ни полчища карликов, ни
волшебное кольцо, ни пять великанов, вооруженных длинными желез-
ными копьями, не могли склонить победу на сторону Лаурина. Она оста-
лась за Дитрихом и его дружинниками.
120
Подвиги Волъфдитриха
(Страсбургское издание 1470—1480 годов)
Народные поэты вознесли Дитриха Бернского на самую высокую вер-
шину богатырской славы. Они окружили его сонмом доблестных могучих
витязей. Оставалось только сопоставить Дитриха с Зигфридом из Нидер-
ландов, другим великим богатырем немецкого эпоса, и выяснить, кому из
них принадлежит первенство в богатырском мире. Это и было сделано в
поэме «Розовый сад» (известна в нескольких редакциях XIII в.). Дей-
ствие переносится в Вормс. Вновь перед нами появляются витязи, хорошо
известные по «Нибелунгам» (Гунтер, Гернот, Хаген, Фолькер и Зигфрид).
Они охраняют розовый сад, принадлежащий Кримхильде. Наслышавшись
о достоинствах Дитриха, Кримхильда приглашает его приехать в Вормс
для участия в рыцарском турнире. Каждая сторона выставляет по двена-
дцати витязей. Наградой служат венок из роз и поцелуй королевы. И вот
происходит состязание, в котором на стороне Дитриха участвуют Хиль-
дебранд, Вольфхарт, Битерольф, Альпхарт, монах Ильзан и другие. Спер-
ва против бернца выступают четыре великана, затем четыре витязя и, на-
конец, четыре короля (Гернот, Гунтер, Гибих и Зигфрид). Бернцы одер-
живают блестящую победу. Юный Альпхарт повергает Гунтера, старый
Хильдебранд — Гибиха, а Дитрих Бернский обращает в бегство самого
Зигфрида. Кримхильда вынуждена признать, что нет на земле витязя
сильнее, чем Дитрих. Именно это и хотели доказать авторы поэмы.
Среди соратников Дитриха в поэме видное место занимает брат старо-
го Хильдебранда воинственный монах Ильзан. С народным задором и яв-
ным сочувствием обрисован шпильманами этот богатырь в монашеской
рясе. Ничего елейного, ничего постного нет в его речах и поступках. Он
любил хлебнуть доброго вина и чертыхнуться при случае. Монахи как
огня боялись его огромной силы, ибо Ильзан без долгих разговоров вы-
мещал на них свое неудовольствие. Ему не было дела до монастырского
устава, запрещавшего монахам участвовать в битвах. С радостью облекся
он в латы и в Вормсе не только победил сильного Фолькера, но и одержал
121
победу над пятьюдесятью двумя рыцарями, завоевав таким образом мно-
жество венков из роз и поцелуев королевы. Кримхильда до крови ободрала
свое нежное лицо о колючую бороду монаха, столь охочего до поцелуев.
Вернувшись в монастырь, Ильзан изрядно отплатил монахам за их недоб-
рожелательство, в довершение всего заставив их молить бога об отпуще-
нии его грехов. Так и чувствуется здесь грубоватый юмор народных ска-
зителей, которые на свой насмешливый лад трактовали «высокую» кур-
туазную тему, затронутую в поэме.
В дошедших до нас поэмах широко охвачена жизнь Дитриха Бернско-
го. Мы видим его молодым. Впервые отправляется он на подвиги, истреб-
ляет великанов и драконов, побеждает карликов. Позднее, в зрелые годы,
Дитрих вынужден вести борьбу против кровожадного Эрменриха. Найдя
приют при гостеприимном дворе Этцеля, он с помощью гуннского короля
одерживает победу над узурпатором. Но шпильманы не ограничивались
этим. Они создали обширную генеалогию популярного героя, им хотелось,
чтобы и предки у Дитриха были славными, достойными поэтического рас-
сказа. В «Бегстве Дитриха» эта генеалогия изложена в связной форме
(стихи 1—2518). Основателем рода был римский царь Дитварт, исполнен-
ный многих достоинств. «Мир царил в его стране, он же стремился посту-
пать только хорошо». Ему наследовал Зигехер, у которого были дочь Зиг-
линда, породившая могучего Зигфрида, убитого Хагеном, и сын Ортнит,
о котором рассказывают так много удивительного. Ортниту наследовал
Вольфдитрих. Его сыном был Хугдитрих, а внуком Амелунг, породивший
трех сыновей, из коих один был коварным Эрменрихом, а другой — достой-
ным Дитмаром, даровавшим жизнь Дитриху Бернскому.
В основе этой легендарной генеалогии, явившейся результатом позд-
ней циклизации, лежали разноплеменные сказания (Амелунг по про-
исхождению гот, Хугдитрих и Вольфдитрих — франки), не связанные
первоначально между собой и с циклом Дитриха. Так, в южнонемецкой
поэме «Ортнит» (ок. 1225 г.) сохранились отзвуки русского героического
-эпоса-. В более раннем нижненемецком варианте, о котором можно судить
на основании норвежской «Саги о Тидреке» (см. ниже), героя звали Харт-
нид из Хольмагарда (то есть Новгорода), дядю же его — Илья Русский
(Iljas von Riuzen). Это означает, к началу XIII в. русский героический
эпос, в частности былины об Илье (Муромце?), был известен далеко за
пределами России. Илья вошел также в поэму «Ортнит». Только Русь
(Gardareich.) превратилась здесь в северную Италию (Garda — озеро Гарда
в северной Италии). В поэме, разукрашенной сказочными подробностями,
рассказано, как ломбардский король Ортнит на Востоке (Сирия) добыл
себе с помощью отца своего карлика Альбериха и богатыря Ильи молодую
и прекрасную жену и как языческий царь Махорель, ставший помимо
своего желания тестем Ортнита, отомстил ему за свое унижение. Ковар-
ный язычник послал Ортниту два яйца, из которых вылупились гигант-
ские драконы, начавшие опустошать страну. Ортнит выступил в поход
против чудовищ, но утомленный трудной дорогой заснул крепким сном.
Почуяв запах человека, один из драконов напал на спящего витязя и про-
глотил его.
Неоценимую помощь на Востоке оказал Ортниту дядя его, могуще-
ственный русский князь Илья. Это он подал Ортниту мысль отправиться
в страну неверных за молодой царевной, которая «сияет среди женщин,
подобно золоту, сверкающему средь тусклого свинца». Шпильман рисует
его богатырем, смелым, напористым, могучим. Он несет перед войском чер-
ное знамя, на котором изображен золотой лев. В бою он не знает удержу.
Крепкой дланью сокрушает он врагов. С остервенением мстит он «пога-
ным» за гибель своей дружины. Ворвавшись в языческий храм, он хвата-
ет идолов и разбивает их об стену. Когда же христианская рать одержи-
122
кает победу, он вместе с карликом Альберихом крестит языческую' ца-
ревну.
С «Ортнитом» связан «Вольфдитрих» (XIII в.), восходящий, однако,
к иным источникам (меровингские сказания и др.). Отзвуки седой стари-
ны прихотливо сочетаются здесь с многочисленными авантюрными и ска-
зочными эпизодами. В нем повествуется о рождении, злоключениях и дея-
ниях сына константинопольского короля Вольфдитриха, которому (подоб-
но Дитриху Бернскому) пришлось вести упорную борьбу против старших
братьев, завладевших его достоянием, и подлого герцога Сабена, чуть было
не погубившего королевича, когда тот был еще младенцем. Верный гер-
цог Берхтунг все время помогает Вольфдитриху в его героической борьбе.
Прибыв однажды в Ломбардию, Вольфдитрих очистил страну от драконов,
женился на вдове короля Ортнита и в конце концов одолел своих злобных
братьев. В одной из редакций сперва рассказано о том, как отец Вольфдит-
риха, греческий король Хугдитрих, хитроумным способом добыл себе в
жены дочь салоникского короля, а затем уже повествуется о Вольфдитри-
хе и его похождениях. Тут и великаны, и карлики, и страшные драконы
на двадцати четырех ногах, покрытые блестящей толстой чешуей. Герой
на каждом шагу сталкивается с чудовищами. То он спасает львов и слона
от ярости драконов и огнедышащего змея, то сам становится жертвой вол-
шебства и вражеских козней. В лесу безобразная дикая Эльза преследует
•его своей любовью, околдовывает, лишает рассудка, а затем, искупавшись
в источнике юности, превращается в прекрасную девушку. Его любви до-
могается морская дева. Вольфдитрих побеждает язычника Белиана, искус-
ного в делах колдовства, и т. п. Шпильманы нагромождают одно занима-
тельное приключение на другое. Старинные легенды, народные сказки,
романы Артурова цикла подсказывают им различные мотивы и эпизоды.
Но п здесь ведущей темой является тема борьбы за поруганную справед-
ливость. Происки подлого герцога Сабена повергли страну в «горе и беду»
(jamer unt mort). Вольфдитрих стал жертвой тирании. В связи с этим его
победа означала победу справедливости над произволом. Это не могло не
привлечь к Вольфдитриху симпатии широких читательских кругов. Сага
о Вольфдитрихе, таким образом, сближалась с сагой о Дитрихе Бернском,
в котором нашел свое воплощение народный нравственный идеал. Ведь
Дитрих Бернский не только доблестный витязь, гроза злодеев и кровожад-
ных чудовищ. По словам поэта, он «отец обездоленных, он раздает все,
что приобретает». Никогда не сражается он ради золота («Песнь об Эке»,
строфы 28 и 92). Ни корысть, ни феодальное чванство, ни жажда власти
не движут его поступками.
Не случайно, конечно, сказания о Дитрихе приобрели такую популяр-
ность в средние века. И позднее, в XV и XVI вв., они продолжали привле-
кать к себе внимание читателей. Приобрели они известность также и за
пределами Германии. Об этом свидетельствует норвежская «Сага о Тидре-
ке» (ок. 1250 г.), представляющая собой обширный прозаический свод раз-
личных сказаний о Дитрихе Бернском, бытовавших в XIII в. в северо-за-
падной Германии. Книга эта интересна, между прочим, тем, что в ней со-
хранились некоторые более старые версии сказаний, не дошедшие до нас
на немецком языке.
Героический эпос пленял людей своим богатырским размахом, своим
нравственным идеалом, тем, что он осуждал тиранию, кровавый произвол
власть имущих и ратовал за права утесненных. Но героические поэмы все-
гда были в той или иной мере архаичны. Ареной их действия являлся либо
мир сказки, населенный великанами, драконами и прочими фантастиче-
скими существами, либо легендарное прошлое, лишенное ясных хроноло-
гических контуров. И славные витязи выступали в них в обличии могу-
щественных королей и доблестных вассалов.
123
Между тем начавшийся упадок рыцарства, рост городов, а также акти-
визация демократических элементов ставили перед народным творчеством
новые задачи. Глубокое возмущение в широких общественных кругах
вызывали бесчинства больших господ. Князья наполняли страну раздора-
ми. Рыцари грабили купцов, собирали пошлины с городов, разоряли кре-
стьян. Города вели с ними войны. Крестьяне поднимали восстания против,
своих притеснителей. Одно из этих восстаний под предводительством
Фридриха Деревянного Башмака доставило много хлопот императору Ру-
дольфу и его подручным.
_ В связи с этим в народной поэзии начинают звучать новые мотивы.
В необычайном свете выступают рыцари. Они сходят с высокого богатыр-
ского пьедестала, превращаясь в обыкновенных грабителей и насильни-
ков, каких немало было в феодальной Германии XIII в. Зато почетное-
место отводится скромным труженикам, не привлекавшим доселе внима-
ния эпических поэтов.
Повседневная жизнь начала теснить богатырские легенды.
ГЛАВА
ДЕВЯТАЯ
БЮРГЕРСКАЯ ЛИТЕРАТУРА
Особенно заметную роль в литературном развитии Германии на исхо-
де средних веков суждено было сыграть бюргерству, которое в XII и
XIII вв. уже представляло собой большую общественную силу. Именно
в это время немецкие города быстро окрепли и возмужали. Появились
органы городского самоуправления. Ремесленники и купцы соединились в
цехи и гильдии. Цехи были не только производственными, но и политиче-
скими организациями, сплачивавшими горожан в борьбе с соседними фео-
далами и местным патрициатом. А борьбу -эту, принимаЬшую подчас очень
острый характер, горожанам приходилось вести с давних пор.
Так, еще в 1074 г. жители Кельна подняли восстание против своего
сеньора архиепископа Ганнона. Восстание было жестоко подавлено ры-
царским ополчением, собранным архиепископом. До XIV в. продолжалась
борьба, которую кельнцы вели с архиепископами за городские вольности,
пока им не удалось добиться частичной победы. Борьба закаляла бюрге-
ров, развивала в них чувство собственного достоинства. Крепкие стены и
башни защищали их от произвола окрестных феодалов. Монументальное
здание ратуши и статуя Роланда с мечом правосудия, возвышавшиеся на
рыночной площади, наглядно свидетельствовали о завоеванных горожана-
ми вольностях и правах. Жители города не знали крепостной зависимости.
Все они пользовались личной свободой. Даже бежавшие в город крепост-
ные становились со временем свободными людьми. «Городской воздух де-
лает человека свободным»,— гласила известная средневековая поговорка.
И бюргеры ревностно отстаивали свои права, уверенно смотрели они
в будущее. У них был трезвый практический ум. Привыкнув полагаться
только на самих себя, они не мечтали о сказочных богатырях, являющихся
из небывалых стран к страждущим и угнетенным, чтобы избавить их от
власти злых сил. Горожанам не нужны были утешительные иллюзии. Они
верили в земную жизнь, в созидательную силу труда, в удивительные воз-
можности человеческой смекалки. Они любили тот пестрый и в то же вре-
мя будничный мир, который их повседневно окружал. Ведь горожане яв-
лялись полноправными хозяевами этого мира. Они его создавали, они его
украшали, они сроднились с ним, в нем находили они для себя так много
привлекательного. Не рыцарские замки с их тяжелым великолепием, не
угрюмые монастыри, но городское торжище, ремесленная мастерская,
скромная, но опрятная горница, купеческий корабль, цеховой погребок
были их привычной средой. Здесь протекала их жизнь в труде, борьбе,
а подчас и в шумном веселье. Всем этим суконщикам, бочарам и сапожни-
кам, создававшим величие средневековых городов, не было решительнц
никакого дела до изысканного придворного этикета. Потомки крепостных"
крестьян, труженики с мозолистыми руками, они гоготали во все гор-
ло, когда им было весело. Их забавляли забористые шутки, крепкие
125
словечки, смешные побасенки, внезапно рождавшиеся в людской толпе
и совершенно невозможные при куртуазном дворе короля Артура.
У заносчивых феодалов появился опасный соперник. Города принима-
ли деятельное участие в политической жизни страны. Они оказывали влия-
ние на феодальную деревню. Под воздействием городов в экономически
развитых районах Германии происходило постепенное освобожденпе кре-
стьян от крепостной зависимости. Само собой понятно, что значение горо-
дов не ограничивалось только экономической и политической сферой. Их
вклад был очень велик и в области культуры. В городах росло число латин-
ских школ. Здесь воздвигались величественные готические храмы и рату-
ши, украшенные затейливой каменной резьбой и монументальной живо-
писью. Еще в середине XII столетия Оттон Фрейзингенский выражал свое
восхищение кельнскими и майнцскими зданиями. Но города быстро раз-
вивались, и летописцу конца XIII в. городские сооружения XII столетия
уже стали казаться неприглядными и убогими. Неотделимой принадлеж-
ностью городского пейзажа были живописные колодцы и статуи, гостиные
дворы, городские весы, больницы, аптеки и бани. В городах XII и XIII вв.
жизнь била ключом, молодая, многообещающая.
Рост городов создал благоприятную почву для возникновения литера-
туры, отражавшей прогрессивные антифеодальные устремления молодого
третьего сословия. Большое влияние начинают оказывать города на твор-
чество бродячих поэтов, кочевавших по городам, селам и рыцарским зам-
кам. На страницах поэтических произведений появляются новые литера-
турные герои, никак не напоминающие закованных в латы рыцарей
св. Грааля. Бюргерские поэты не бегут от обыденной «низкой» жизни н
царство «высокой» феодальной куртуазии. Они всегда готовы посмеяться
над большими господами и порадоваться успехам какого-нибудь ловкого
простолюдина, оставляющего в дураках кичливых представителей господ-
ствующих сословий. Они реалисты и сатирики, балагуры и весельчаки. Без
страха проникают они во все закоулки общественной жизни. В их грубо-
ватом юморе много плебейского, скоморошьего задора, веселого народного
лукавства.
Со всеми этими чертами мы прежде всего встречаемся в наиболее рас-
пространенном жанре бюргерской средневековой литературы, в так назы-
ваемых шванках (Schwank), обычно небольших забавных рассказах в сти-
хах, повествующих о той или иной занимательной проделке, Во многом
немецкие шванки напоминают французские средневековые фабльо. Под-
час немецкие шванки даже прямо на них опираются. В шванках широко
использованы сюжеты, распространенные как на Востоке, так и на Западе.
Многое подсказано немецким фольклором. Еще в X в. мы находим в Гер-
мании ранние поросли шванковой литературы. Но лишь в XIII в., в пе-
риод стремительного роста городов, шванк приобрел широкую популяр-
ность, став одним из ведущих жанров немецкой литературы средних
веков.
ШТРИКЕР
К XIII в. относится творчество странствующего поэта Штрикера (Stri-
ckaere, ум. ок. 1250 г.), наиболее талантливого мастера немецкого средне-
векового шванка. Впрочем, Штрикер писал не только шванки. Его еще
продолжала привлекать блестящая мишура Артурова романа («Даниэль
из Цветущей долины», между 1210 и 1215 гг.), он заново обработал «Песнь
о Роланде» клирика Конрада. Возможно, что в награду за эти произведе-
ния поэт получил при каком-нибудь феодальном дворе «коня и поношен-
ную одежду». Но не рыцарские поэмы определяют место Штрикера в исто-
126
рии немецкой литературы. В «Даниэле», сильно перегруженном всякого'
рода необычными приключениями и поединками, нет настоящего поэтиче-
ского огня. В романе все озарено искусственным светом. Здесь много
чисто внешних эффектов, все время чувствуется, что автор имеет дело с
литературной схемой. Гораздо самобытнее и содержательнее Штрикер в
своих произведениях, не соприкасающихся с традицией куртуазной лите-
ратуры. Тут он совсем другой человек. Он то поучает, то заразительно
смеется, то смело касается наболевших вопросов современности.
Лукавым юмором пронизаны басни (bispel) Штрикера, написанные
рифмованными двустишиями. В них много колоритных бытовых деталей и
злободневных намеков. По мнению автора, хищник всегда останется хищ-
ником и не может рассчитывать на доверие к себе со стороны угнетаемых
(«О Волке и Гусях»). В баснях высмеивается высокомерная заносчивость
(«Кот-жених»), погоня за внешним блеском («О Слепне и Цветке»), алч-
ность и неблагодарность («О городской и полевой мышах»), глупость («Об
Осле, отправившемся искать привольную жизнь») и пр. С видимым со-
чувствием Штрикер всегда пишет о хитрости, изворотливости и лукав-
стве. Только хитрость спасла городскую мышь от наглых происков мыши
полевой («О городской и полевой мышах»). Хитрость помогла Лису
выбраться из колодца («О Лисе и Волке в колодце»). Полезный житей-
ский совет содержит басня о Коте и Лисе. Однажды Лис и Кот отправи-
лись вместе на охоту. Кот сказал: «Как нам избежать беды, если на нас
нападут собаки?» Лис ему ответил: «Мне нечего опасаться, у меня есть,
мешок, доверху набитый хитростями». Услышал это старый охотник и
спустил на говоривших свору собак. Кот поспешно вскарабкался на дере-
во, Лис пустился наутек. С дерева Кот крикнул Лису: «Скорей развязывай
свой мешок с хитростями, не то плохо тебе придется!» Но прежде, чем
Лис успел это сделать, лежал он уже мертвый на земле. Мораль басни
такова: если ты хитер, то вовремя пускай в ход свои хитрости, дабы избе-
жать грозящей опасйости.
Хитрость царит также в стихотворных шванках или повестушках
fMaren) Штрикера. Эти повестушки, представляющие собой иногда до-
вольно выразительные жанровые зарисовки, несравненно ближе к повсе-
дневной жизни, чем высокопарные рыцарские романы или бряцающие-
оружием героические поэмы. В этом отношении они схожи с баснями.
Сходство усугубляется тем, что шванки Штрикера обычно содержат нраво-
учительную тенденцию,, открыто выступающую в заключительных стро-
ках стихотворения. Только шванкам не нужны звериное дичмы, люди в
них выступают в своем натуральном обличье. Автор не стремится приукра-
сить окружающий мир. Он знает, что землю населяют не только умники,
но и дурни. Он охотно приводит различные примеры людской глупости.
Так, он рассказывает об одном бедняке, который из-за глупости жены и
своего собственного неразумия упустил возможность стать богатым и
счастливым («Три желания»). Другой человек, во всем угождавший своей
жене, собственной жизнью заплатил за то, что позволял дурной женщине-
делать с собой все, что угодно («Погребенный супруг»). Автор то и дело-
обращается к эпизодам супружеской жизни. Он любит порассказать о том.
как жены обманывают мужей («Смышленый слуга» и др.) и как мужья
наказывают их за неверность («Снежное дитя»). Впрочем, и мужьям до-
стается по заслугам («Чурбан» Ц А то речь идет о том, как меж супругов,
охваченных раздором, воцаряются мир и согласие («Спор»). Штрикер
умеет находить в повседневной жизни множество назидательных приме-
ров. Он осуждает простофиль, людей вялых, излишне доверчивых, способ-
ных утратить свое человеческое достоинство. Он хочет, чтобы человек был
ловок и находчив, чтобы он умел выходить из самого затруднительного
положения. Хорошо понимая, сколь необходима смекалка человеку, пе
127
-защищенному броней феодальных привилегий, Штрикер с особым удоволь -
ствием повествует о лукавых проделках, о спасительной хитрости («Рас-
каленное железо»), о находчивости (Kiindikeit), которая помогает разоб-
лачать порок («Смышленый слуга»). И даже тогда, когда победителем
оказывается какой-нибудь ловкий пройдоха, Штрикер готов воздать долж-
ное его изобретательности и лукавству. Успех на жизненном пути — это
альфа и омега практической бюргерской философии. А ежели кто-нибудь
по глупости или нерасторопности попал впросак, то тем хуже для него.
Такова была скрытая мораль многих средневековых шванков.
Весьма характерен в этом отношении занимательный рассказ Штри-
кера «Ночь св. Мартина». Автор вводит нас в жилище богатого крестья-
нина, который во славу св. Мартина изрядно накачался вином вместе со
всеми своими домочадцами. Тем временем в коровник проникает вор.
Встревоженный лаем сторожевых псов, хозяин застает его на месте пре-
ступления. Тогда находчивый вор быстро сбрасывает с себя одежду и, осе-
няя знамением креста людей и скот, сообщает изумленному хозяину, что
он ле кто иной, как святой Мартин, явившийся благословить его добро в
награду за то, что крестьянин почтил светлую память святого изрядным
винопитием. По словам мнимого святого, воры намеревались похитить
скотину и прочее крестьянское добро, но он встал на защиту хозяйского
имущества и теперь крестьянин может быть совершенно спокоен. Услы-
шав эту благую весть, крестьянин с новым рвением возобновляет попойку.
Вскоре уже никто не стоял на ногах. Вино сокрушило всех. Само собой
понятно, что вор не стал дожидаться пробуждения бражников, но угнал
со скотного двора всех дюжих быков и многих дородных коров. Так умный
пройдоха восторжествовал над глупым и легковерным богатеем.
Проходя по различным ступеням социальной лестницы, Штрикер изо-
бражал и горожан, и крестьян, и рыцарей, и служителей церкви. Для всех
находил он место в своей затейливой человеческой комедии. Не только
какой-нибудь простоватый крестьянин, но и высокородный рыцарь мог
попасть у него в смешное и нелепое положение («Обнаженный рыцарь»).
Без особого почтения писал он о клириках. В шванках они изображены
блудодеями и даже душегубами («Погребенный супруг»). С усмешкой
рассказывает поэт об одном забулдыге (luoderaere), который, став отшель-
ником, вел праздную пьяную жизнь («Страждущий отшельник»). Коло-
ритный образ пьяницы находам мы также н шванке-«Бражник». Гораздо
резче пишет Штрикер о неправедном судье из Ашафенбурга, причиняв-
шем много зла бедным людям. В его лице поэт клеймит тех бездушных и
корыстных служителей правосудия, которые превратили римское право в
источник великой неправды. Судья из Ашафенбурга — настоящий живо-
дер. Он ловко превращает людей достойных в мошенников, а мошенников
в людей достойных. Тот, кто ублажал его богатыми дарами, незамедли-
тельно получал свободу, даже если он заслужил виселицу. Но того, кому
нечего было дать, без сожаления повелевал он сечь, жечь и терзать. Этот
тучный судья жирел на поте и крови бедняков. У одинокой старухи отни-
мал он последнюю курицу, обрекая ее тем самым на голод и нищету.
Путь к правосудию проходил у него всегда через чрево. В конце рассказа
расторопный черт утаскивает неправедного судью в преисподнюю. И автор
высказывает пожелание, чтобы черти очистили, наконец, Германию от
сутяг, причиняющих такой огромный вред немецкому народу («Судья и
черт»).
В другом рассказе («Die Gauhiihner») речь идет об одичании ры-
царства и о том, что крестьяне сурово мстят знатным насильникам. Поэт
слышит, как люди горько сетуют по поводу царящей в стране неправды
(«Неправда в Австрии»). И сам он выступает с обличением мирского не-
устройства («Жалоба»).
128
Иные шванки Штрикера (например, «Голый гонец») лишены сатири-
ческого жала. Это более или менее смешные анекдоты, рассчитанные на
развлечение читателей. Впрочем, следует иметь в виду, что шванк всегда
тяготеет к анекдотической ситуации Его сюжетную основу образуют лов-
кая проделка, забавный случай или острое слово. Иногда шванк превра-
щается в своего, рода словесный турнир, завершающийся победой находчи-
вого остромысла. Например, в шванке «'Снежное дитя» неверная жена
возымела желание одурачить мужа, который несколько лет по торговым
делам пробыл на чужбине и, вернувшись домой, застал ребенка, родив-
шегося в его отсутствие. Жена уверяет мужа, что ребенок родился оттого,
что она, мечтая о супружеских ласках, проглотила как-то кусочек снега.
Муж промолчал. Когда же мальчик подрос, он продал его богатому ино-
земному купцу, заявив жене, что снежный сын (snewes sun) попал в непо-
году и растаял.
Штрикер был первым выдающимся мастером шванка в немецкой лите-
ратуре. Он явился также основоположником жанра плутовской повести,
которая первоначально состояла из ряда стихотворных шванков, объеди-
ненных похождениями главного героя. Такова книга Штрикера «Поп
Амис» («Pfaffe Amis»), оставившая глубокий след в истории немецкой
литературы. Это сборник веселых, насмешливых повестушек, в центре
которых стоит фигура смышленого ловкача — одного из предшественни-
ков неугомонного Тиля Эйленшпигеля.
Поп Амис — простой незнатный человек. Его широкое гостеприимство
и щедрость вызывают зависть и негодование облеченного властью еписко-
па. Желая овладеть частью поповского достояния и встретив со стороны
Амиса твердый отпор, епископ решает лишить Амиса его прихода и с этой
целью задает ему головоломные вопросы (сколько воды в море? сколько
дней прошло со дня сотворения Адама? где центр земли? как широко
небо?), на которые смышленый поп дает быстрые и остроумные ответы
(стихи 103—180). Но епископ не желает признать себя побежденным и
требует от Амиса, чтобы тот обучил грамоте осла. Находчивый поп и из
этого испытания выходит с честью (181—305). Вскоре, однако, материаль-
ное положение Амиса заметно ухудшается, и для того чтобы поправить
свои дела, Амис пускается на разного рода проделки, стремясь извлечь
выгоду из людских суеверий, глупости и пороков. То он выступает в роли
проповедника и заявляет, что св. Брандан повелел ему соорудить мона-
стырь на приношения честных женщин и невинных девушек, в резуль-
тате чего взволнованные прихожанки, дорожащие своим добрым именем,
осыпают его щедрыми дарами (337—490). То он во дворце французского
короля за богатое вознаграждение рисует «невидимую картину», лице-
зреть которую могут только законнорожденные (491—804), то он при гер-
цогском дворе в Лотарингии забавным способом «излечивает» множество
придворных (805—932). То он, насмехаясь над легковерием людей, тво-
рит не без пользы для себя разные «чудеса» (933—1028 и др.), то он оби-
рает монастырь и богатого купца в Константинополе, то вымогает драго-
ценные камни у ювелира. Наконец, устав от проделок, он возвращается-
к спокойной хлебосольной жизни и умирает весьма чтимым настоятелем
монастыря.
В книге Штрикера, так же как и в шванках, с большой отчетливостью
проступают черты, характерные для бюргерской литературы. Прежде все-
го — это апофеоз смекалки, находчивости и лукавства, этих новых бюргер-
ских добродетелей, ведущих человека по пути материального успеха,
Правда, на путь плутовства попа Амиса толкнул алчный епископ, из-за
которого остроумный поп потерял свое добро. Однако в мире плутовства
Амис чувствует себя столь же легко и уверенно, как герои куртуазных
романов чувствовали себя в мире рыцарских авантюр. Но Штрикер не
9 История немецкой литературы, т. I
129
только с видимым удовольствием повествует о проделках Амиса, его книга
не только собрание забавных повестушек, настоенных на несложной
бюргерской философии жизненного успеха. Книга Штрикера таит в себе
и сатирическое жало, обращенное против средневековых суеверий, схола-
стических мудрований (вопросы епископа и ответы на них Амиса), алчно-
сти высшего католического клира, кичливости феодальных кругов и т. д.
В известной мере книга Штрикера является и своего рода вызовом, бро-
шенным бюргерским поэтом куртуазному рыцарскому роману. Рыцарской
романтике, куртуазной героике и культу изящного противопоставлены
здесь реальная жизнь в ее будничном обличии, шутовской юмор, трезвый
практический взгляд на мир. Книга Штрикера — это широкая картина
европейских нравов XIII в., изобилующая множеством ярких реалистиче-
ских деталей.
ВЕРНГЕР-САДОВНИК
О том, как росла в народе ненависть к рыцарям и их подручным, свиде-
тельствует стихотворная повесть «Крестьянин Хельмбрехт» («Meier
Helmbrecht») австрийско-баварского поэта Вернгера-Садовника (Wernher
der Gartenaere, вторая половина XIII в.), вышедшего, вероятно, из народ-
ной среды. В этом произведении излагается история крестьянского парня
Хельмбрехта, который, проникшись презрением к трудовой крестьянской
жизни, поступает в услужение к рыцарю, промышляющему разбоем. Ре-
шив навестить отца, молодой Хельмбрехт рассказывает ему о рыцарской
жизни, наполненной грабежами, насилиями, пьянством и злоречием.
Усвоив все эти рыцарские «обычаи», Хельмбрехт и сам начинает нещадно
грабить крестьян, за что попадает в конце концов на виселицу.
Представляя собой острую сатиру на феодально-рыцарские порядки,
повесть Вернгера-Садовника в то же время является первой в немецкой
литературе крестьянской повестью. Автор очень хорошо знаком с жизнью
трудового народа. Не о куртуазной любви, роскоши и великолепии, но о
том, чему он сам был непосредственным свидетелем, хочет он поведать
читателю. Источником его вдохновения служит сама жизнь (стихи 1—8).
Симпатии Вернгера всецело на стороне честного и трудолюбивого крестья-
нина Хельмбрехта, который предостерегает своего беспутного сына от увле-
чения рыцарскими обычаями. По словам старика Хельмбрехта, крестьян-
ский труд составляет основу общественного благополучия. Это поистине
достойное и полезное занятие, которым не следует пренебрегать. Ведь
даже величие монархов зависит от труда и пота землепашца. К тому же
и подлинное благородство заключается не в знатности происхождения, но
в благородных поступках человека. Гораздо выше должен быть поставлен
добродетельный простолюдин, чем порочный отпрыск знатного рода (487—
508). Подобные рассуждения, отчасти предвосхищавшие социально-этиче-
ские воззрения гуманистов, свидетельствовали об идейном росте антифео-
дальных демократических сил немецкого средневекового общества.
Совсем иных взглядов на жизнь придерживается в повести молодой
Хельмбрехт, в лице которого автор клеймит ненавистных народу приспеш-
ников феодального произвола. Молодой Хельмбрехт презирает крестьян-
ский труд. Твердо решив стать приближенным феодала, он считает ниже
своего достоинства сгибаться под тяжестью мешков или возиться с наво-
зом. Во всем хочет он походить на рыцарей. Его влекут стычки и битвы.
Даже на шапке его изображены сцены из Троянской войны, •воинственные
герои «Песни о Роланде», рыцари, пажи и знатные дамы. При этом под
рыцарской жизнью Хельмбрехт младший весьма недвусмысленно разу-
меет открытый грабеж и разгул. «Я буду грабить изо дня в день, чтобы
130
иметь всегда лакомый кусок и зимой не страдать от морозов»,— говорит
он отцу (379—384). Он готов обобрать самого императора, если к тому
представится удобный случай. Он намерен неустанно рыскать по свету,
не страшась смерти и руководствуясь во всем только своими дерзкими
желаниями (337 и сл.).
Вскоре мечты молодого Хельмбрехта претворяются в жизнь. Примкнув
к свите рыцарячразбойника, он без зазрения совести грабит, калечит и
убивает мужиков, купцов и клириков. Его алчность не знает пределов. Он
не щадит ни мужчин, ни женщин, забирая у них коней и скот, орудия и
одежду. Автор повести всячески подчеркивает, что лиходейство Хельм-
брехта вполне соответствует нравам и обычаям современного рыцарства.
Преступная жизнь молодого головореза отнюдь не составляет исключения
из общего правила. Когда-то старый Хельмбрехт был слугой в феодальном
замке. Он видел, как рыцари былых времен служили прекрасным дамам,
тешили себя турнирами, играми, охотой, песней и плясками. Они высоко
ставили идеалы рыцарской чести и куртуазного обихода. Но все это без-
возвратно прошло. Теперь на смену верности и чести пришли лукавство,
беззаконие, лесть, ложь и обман. Молодой Хельмбрехт, нимало не сму-
щаясь, подтверждает наблюдения старика. По его словам, теперешние
рыцари, забыв о прекрасных дамах, предаются самому необузданному
пьянству; обман стал вывшей рыцарской доблестью; ради наживы готовы
они на любые кровавые злодеяния.
Так перед читателем развертывается широкая картина морального
одичания немецкого рыцарства второй половины XIII в. Вместе с тем
Вернгер-Садовник знакомит нас с народным бытом, с житейской мудростью
землепашцев. Человеком во всех отношениях достойным рисует он ста-
рика Хельмбрехта, которому отводится ведущее место в идейной концеп-
ции повести. В нем олицетворены великие нравственные силы народа. Он
решительный противник эгоистической морали своевольного рыцарства,
подающего губительный пример стоящим на более низких ступенях со-
циальной лестницы. Любящий семьянин, он пытается спасти сына от
нравственной гибели. Но когда молодой Хельмбрехт покрывает себя позо-
ром, губит сестру и, наконец, попадает в руки палача, старик Хельмбрехт
отказывает в помощи недостойному сыну, поправшему все нравственные
и общественные законы. Актом социальной справедливости рисуется так-
же самосуд, который учиняют над молодым Хельмбрехтом крестьяне, же-
стоко пострадавшие от его лиходейства. Повесть осуждает феодальный
произвол, несовместимый с общественным благом. Паладинам кулачного
права противопоставляет она скромных тружеников, миру куртуазного
вымысла — картину повседневной реальной жизни.
ФРЕЙДАНК
Наряду с повествовательными жанрами в бюргерской литературе сред-
них веков заметное место занимает лирическая и дидактическая поэзия.
Нельзя, впрочем, сказать, чтобы в лирике средневековые бюргерские поэты
достигли очень больших высот. Обычно им не хватало поэтического вооду-
шевления, того лирического огонька, который характерен для Вальтера
фон дер Фогельвейде и его наиболее одаренных соратников по миннезангу.
Их песни, отмеченные печатью схоластического мудрования, отличались
известной сухостью и тяжеловесностью. Тем увереннее чувствовали себя
бюргерские поэты в сфере дидактической поэзии, тяготевшей к традиции
народного стихотворного морального изречения (тппруха). При каждом
удобном случае любили они поучать, наставлять в правилах добродетели.
131
9*
В дидактической поэзии проявлялся также протест против отдельных тем-
ных сторон тогдашней действительности и развертывалась широкая
картина обычаев и нравов средневекового общества. Нередко стихотворный
шпрух превращался в смелую инвективу, отражавшую искания соци-
альных слоев, поднимавшихся к новой жизни. В нем сочетались поли-
тическая острота, житейская трезвость мысли и отзвуки народной
мудрости.
Уже в XIII в. бюргерская дидактическая литература достигла высокого
расцвета в творчестве странствующего поэта Фрейданка (Fridanc), кото-
рый между 1225 и 1240 гг. составил сборник рифмованных изречений
«Разумение» («Bescheidenheit»). Черпая из различных источников, Фрей-
данк с особой охотой обращался к мудрости народа, облекая свои и заим-
ствованные мысли в форму метких пословиц и поговорок, из которых мно-
гие стали достоянием последующих поколений. Подобно другим бюргер-
ским поэтам, он любил порассуждать на богословские темы. Свою главную
задачу Фрейданк видел в том, чтобы бичевать пороки современного ему
общества, исправлять нравы и откликаться на злобу дня. Полагая, что тя-
готение к греху — естественный удел людей, Фрейданк в то же время
верил в благородные свойства человеческой природы, высоко ставил бес-
корыстную дружбу, прямодушие, верность, филантропию, искреннюю лю-
бовь и в связи с этим выступал на защиту женщин, на которых средневе-
ковая церковь взирала, как на сосуд греха. Он отделял достойных женщин
от дурных, видя во взаимной супружеской любви залог счастья. По сло-
вам Фрейданка, «мужчина должен любить свою верную жену, как соб-
ственную плоть». Зато Фрейданк решительно выступает против продаж-
ной любви, брака по расчету, своекорыстия чувств, скупости, алчности, ли-
цемерия, высокомерия и заносчивости, против вероломства, увлечения
азартными играми и пьянства, широко распространенного в средневеко-
вой Германии, против зависти, сквернословия, гневливости и других люд-
ских пороков. Особенно ненавистны ему ложь и обман, которым он посвя-
щает одну из наиболее удачных глав своей книги.
Фрейданк не замыкался в узкие пределы абстрактной морализация,
но рассматривал пороки прежде всего как социальное зло, разъедавшее
тело средневековой Германии. Он проникал взором в самые различные
сферы общественной жизни. Выступая на стороне императорской партии,
он не замалчивал и темных сторон императорского двора. Ему ненавист-
ны князья, которые свои личные интересы ставят выше интересов импе-
рии. Они наполняют страну смутами, грабежом и насилием. Князья пре-
вратили Германию в вертеп разбойников. Фрейданк уподобляет князей
ослам, от которых только побоями можно добиться того, чтобы они труди-
лись на пользу людям. «Если бы это зависело от моей воли,— замечает
поэт,— я бы отдал государство императору» (т. е. укрепил бы император-
скую власть за счет власти князей).
Но Фрейданк бичует не только князей и их ближайших приспешни-
ков. Он обращает свои удары против всех сильных мира сего. Он твердо
уверен, что если бы высокое общественное положение основывалось на
личных достоинствах человека, то «многие господа стали бы холопами,
а многие холопы превратились бы в господ». Ведь истинное благородство
заключено не в знатности рода, но в добродетели. Знатность без доброде-
тели ничего не стоит («swer tugent hat derst wol geborn. An tugent ist adel-
gar verlorn»). Фрейданк сетует на то, что феодалы сооружают замки, дабы
«душить бедных людей», что под блестящими одеждами нередко таятся
пороки и преступления. Он видит также, что дурные нравы свили себе
гнездо в монастырях, что папская курия превратилась в рассадник всевоз-
можных пороков. В период, когда папство вело борьбу с империей, когда
император Фридрих II был отлучен от церкви, Фрейданк страстно обру-
132
шивается на папский Рим, интригующий против светской власти, выкачи-
вающий из Германии огромные богатства. Он не устает обличать «священ-
ный» город. Рим — это бездонная дыра, в которую стекаются золото и
людские прегрешения. В Риме все продажно — от церковного проклятия
до ложных клятв. Попы рассказывают там глупые сказки о непогрешимо-
сти и святости папы. Там за мзду отпускают грехи закоренелым разбой-
никам. Там обманывают простаков на каждом шагу. Даже римляне по-
смеиваются над папой, который выдает себя за земного бога. И, конечно,
папский двор давно бы оскудел и пришел в полное запустение, если бы не
находились простофили из числа чужеземцев. Только когда все кривое
станет прямым, возможно будет найти правду в Риме. Бесполезно искать
в Риме и святость. На всех улицах и дорогах, путях и перепутьях расста-
вила цепкие крючки римская алчность. Рим стремится поймать в свои сети
золото и серебро, замки и города, все это было незнакомо апостолу Петру,
которому господь повелел пасти духовное стадо. Рим же стрижет это ста-
до без зазрения совести. В Риме подкуп правит законом. В Риме нераз-
дельно царит коварство. Там попы и продажные женщины ведут приволь-
ную жизнь, в то время как на улицах города свирепствуют воровство и
разбой. Только одно нужно папскому двору — чтобы весь мир пребывал в
беспорядке. Ему все равно, кто именно стрижет овец, лишь бы ему доста-
валась их шерсть.
...Хотел бы очень папский клир,
Чтоб кувырком пошел весь мир:
Стригущим это все равно,
Лишь только б получить руно.
Пер. М. Замаховской
Так, предвосхищая инвективы Мартина Лютера и Ульриха фон Гут-
тена, обличает Фрейданк папскую курию, стремившуюся ввергнуть Гер-
манию в пучину феодальных междоусобиц. Но Фрейданк не останавли-
вается также перед критикой третьего сословия. Он решительно обличает
толстосумов, от которых солоно приходится беднякам. Он противник алч-
ности, скупости и неправедного стяжания. Он не против того, чтобы люди
стремились к достатку, не нарушая при этом законов божеских и челове-
ческих, худо, однако, то, что мир возлюбил деньги превыше всего. Ху-
до то, что многие приходят к богатству бесчестным путем. Да и нельзя
сколотить богатства, вовсе не запятнав себя грехом и позорными дея-
ниями.
Особенно возмущает Фрейданка ростовщичество, которое он приравни-
вает к разбою и краже. Ведь добро (достояние) только тогда можно дей-
ствительно назвать добром, когда с его помощью люди творят добрые
дела.
Все это не означает, однако, что Фрейданк призывал к решительному
ниспровержению существующих порядков. Его положительные идеалы
отличались большой умеренностью. Он полагал, например, что средневе-
ковые сословия установлены самим богом. Каждый, как богатый, так и
бедный, как знатный, так и незнатный, должен знать свое место. Никто
не должен выходить из границ, предначертанных вседержителем. Фрей-
данк хочет только, чтобы власть имущие не злоупотребляли своими пре-
имуществами, чтобы сильные не обижали слабых. По мнению Фрейданка,
«каждое сословие по-своему хорошо, если в нем творятся добрые дела».
Однако пороки настолько укоренились в мире, что Фрейданку кажется,
будто антихрист уже стоит у дверей земных царств и что очистительный
огонь страшного суда вскоре пожрет грешную землю.
133
Но Фрейданк не желает быть среди глупцов, проторяющих путь кня-
зю тьмы. Он гордится своей независимой свободной мыслью, которая прой-
дет сквозь толстые стены. «Я не отдам своего свободного духа ни за ка-
кие сокровища мира»,— восклицает поэт. Богатство Фрейданка — это его
неподкупная мудрость. Но где же мудрость живет на земле? — спраши-
вает Фрейданк и отвечает: «Она охотно живет среди маленьких людей и
избегает больших господ», неспособных обычно дружить с нею.
Изречения Фрейданка в течение долгого времени пользовались значи-
тельной популярностью. Они легко становились крылатыми. В 1508 г. они
были напечатаны Себастианом Брантом, высоко оценившим дарование и
образ мысли самобытного средневекового поэта. Автор «Разумения» не
случайно назвал себя Фрейданком, т. е. «вольнодумцем», он горячо про-
тестовал против различных проявлений социальной несправедливости.
Ему был близок и дорог мир простых людей, столь презираемых феодаль-
ной знатью. Успех Фрейданка, так же как успех Штрикера, был успехом
новой поэзии, вызванной к жизни быстрым подъемом немецкой городской
культуры.
РАЗДЕЛ ТРЕТИЙ
ЛИТЕРАТУРА
ПОЗДНЕГО СРЕДНЕВЕКОВЬЯ
XIV—XV ВЕКА
В XIV и XV вв. заметно углубился кризис Германской феодальной
империи, а вместе с ним и всей феодально-рыцарской культуры. В 1273 г.
окончилось затянувшееся междуцарствие. Но императорская власть уже
не располагала былым могуществом. Оно становилось все более и более
призрачным. Германские императоры не имели в своем распоряжении ни
общеимперской армии, ни общеимперских финансов, ни центрального
административного аппарата. Они были безусловными хозяевами лишь в
своих наследственных землях и поэтому заботились главным образом об
устроении и расширении этих земель. Реальная власть в стране принадле-
жала территориальным князьям, наполнявшим Германию смутами и раз-
дорами. Изданная в 1356 г. Карлом IV так называемая «Золотая булла»
узаконивала сложившееся к тому времени в Германии многовластие, по-
скольку император официально признавал полную политическую само-
стоятельность курфюрстов и отказывался от вмешательства во внутренние
дела князей. Страну захлестывала феодальная анархия. То там, то здесь
на территории Германской империи вспыхивало пламя войны. Князья на-
падали друг на друга или же стремились подчинить своей власти богатые
имперские города. Имперские рыцари, утратив свое былое значение, гото-
вы были служить то одному, то другому воинственному князю. Они при-
нимали деятельное участие в феодальных усобицах либо промышляли
разбоем на большой дороге. Падал международный престиж империи.
В начале XV в. из состава империи вышла Чехия, несколькими десятиле-
тиями позднее Прусское орденское государство подчинилось власти поль-
ского короля, а Шлезвиг-Гольштейн перешел к Дании. В 1315 г. в битве
при Моргартене швейцарское крестьянское ополчение нанесло жестокое
поражение войскам Габсбургов, а к концу XV в. Швейцарская Федерация
добилась полной государственной независимости.
Неудивительно, что при таком положении дел Германию охватывало
брожение, которое со временем привело к великим потрясениям эпохи ре-
формации. Горожане тяготились произволом феодалов. Дело нередко до-
ходило до открытых вооруженных столкновений. Так, весьма ожесточен-
ный характер приняла война, которую вели против рыцарей возникшие в
70-е годы XIV в. союзы западногерманских городов (Союз швабских горо-
дов и Рейнский союз). Чтобы не допустить укрепления политического мо-
гущества городов, в борьбу вмешались князья, которым удалось разгро-
мить городской союз (1388). Но и в самих городах было неспокойно. В них
обострялись социальные антагонизмы. Цеховые ремесленники стремились
вырвать власть из рук патрицианской олигархии, позднее обездоленное
135
городское плебейство (подмастерья и мелкие ремесленники) выступило на
борьбу как против патрициата, так и против крупных цехов.
Мятежные настроения зрели в крестьянской среде. Положение кре-
стьянства в XIV и особенно в XV в. резко ухудшилось. Стремясь не от-
стать от городских патрициев, ведших роскошную жизнь, поместное дво-
рянство усиливает феодальную эксплуатацию сельских тружеников.
Возрастают всякого рода поборы с крестьянских хозяйств, возобновляется
крепостная зависимость, феодалы захватывают еще не захваченные общин-
ные угодья и т. п. Но по мере того, как возрастал феодальный гнет, росло
и сопротивление крестьян. В XV в. по стране прокатываются волнения и
восстания. В 1431 г. вспыхнуло большое восстание крестьян в окрестно-
стях г. Вормса, сильно напугавшее власть имущих, которые увидели в
нем отзвуки грозного гуситского освободительного движения, развернув-
шегося с начала XV в. в Чехии. В 1462 г. поднялись под знаменем Башма-
ка крестьяне Хегау. В том же году крестьяне и жители ряда городов
Зальцбургской земли выступили против местного архиепископа. В 1468 г.
восстало около двух тысяч крестьян в Эльзасе. 1478 год отмечен крестьян-
ским мятежом в Каринтии. И хотя все эти народные восстания имели
местный характер и лишены были объединяющей революционной идеи,
они уже прокладывали путь социальным битвам эпохи реформации. Впро-
чем, еще в 1476 г. раздалась в Никласхаузене революционная проповедь
пастуха Ганса Бехейма (Boheim), призывавшего народ опрокинуть самые
основы средневековых общественных порядков
Несмотря на феодальную анархию, царившую в стране, несмотря на то,
что императоры не поддерживали горожан в их борьбе против своеволия
рыцарей и князей, немецкие города в XIV и XV вв. достигли замечатель-
ного расцвета. Изделия немецких ремесленников попадали на отдаленные
рынки. Аугсбург, например, славился искусно изготовленными тканями.
Больших успехов достигли оружейники, токари, золотых и серебряных
дел мастера, а также представители ряда других отраслей производства.
Процветала торговля. По словам Ф. Энгельса, «благодаря своей столетней
морской монополии Ганза вывела из состояния средневекового варвар-
ства всю Северную Германию» 1 2. Через Западную Германию проходил в
то время великий торговый путь из Индии на север. Итальянский гума-
нист Эней Сильвио Пикколомини, много путешествовавший по Германии,
хотя несколько и приукрашивал положение в стране, имел все основания
в 1458 г. писать о богатстве и великолепии многих немецких городов. Осо-
бенно поразил его своим богатством Аугсбург, но и другие города, как
Кельн, Страсбург, Майнц, Мюнхен и Вена, вызвали его восторги. По мне-
нию итальянского гуманиста, «многие из домов духовенства и граждан так
красивы, что ни один король не постыдился бы жить в них».
В XIV и XV вв. именно города задавали тон в культурной сфере. На-
глядным свидетельством культурного и технического прогресса явилось
изобретение книгопечатания в середине XV в. и последовавшее за этим
быстрое распространение печатного дела. К концу XV в. типографии име-
лись в 53 немецких городах. Большая ярмарка во Франкфурте стала
международным центром книготорговли. Другим важным событием в
культурной жизни XIV и XV вв. было появление университетов. Пальма
первенства принадлежала Пражскому университету, основанному в 1347 г.
императором Карлом IV (чешский король Карл I). За Пражским универ-
ситетом последовали университеты в Вене (1364), Гейдельберге (1386),
Кельне (1388), Эрфурте (1392), Лейпциге (1409), Ростоке (1419, 1432),
1 См.: Н. Kamnitzer. Zur Vorgeschichte des deutschen Bauemkrieges. Berlin,
1953.
2 Ф. Энгельс. Крестьянская война в Германии.— К. Маркс и Ф. Эн-
гельс. Сочинения, т. 7. М., 1956, стр. 346.
136
Грейфсвальде (1450), Фрейбурге (1457), Базеле (1460), Ингольштадте
(1472), Трире (1473), Майнце (1476), Тюбингене (1477) и др.
Под решающим влиянием городских кругов развивалась и немецкая
литература XIV и XV вв. Правда, отдельные шпильманы продолжали под-
визаться при феодальных дворах, кое-кто из рыцарей брался за перо, но
почти все сколько-нибудь значительные литературные памятники рассмат-
риваемого периода, в том числе и произведения, создаваемые рыцарями,
в той или иной мере были охвачены веяниями, характерными для город-
ской культуры. Прошли времена куртуазной романтики с ее тяготением
к сказочной фантастике, поэтизацией рыцарских похождений, атмосферой
восторженной влюбленности. Романы и повести этого рода появлялись все
реже (к первой половине XIV в. относится, например, роман «Фридрих
Швабский», повествующий о любви герцогского сына к прекрасной прин-
цессе, превращенной злой мачехой в оленя). В прошлое отошел и расцвет
героического эпоса, хотя шпильманы и продолжали перепевать популяр-
ные эпические мотивы.
Поэты позднего средневековья легко расставались с нарядными кур-
туазными сказаниями, увлекавшими читателей в мир прекрасной видимо-
сти. Бюргерский здравый смысл овладевал поэзией. Писатели прежде все-
го помышляли о пользе ближнего. Свой долг видели они в том, чтобы
поучать, вразумлять, наставлять. В связи с этим широкое развитие полу-
чают дидактические жанры. У Фрейданка появляются многочисленные
последователи. При этом, подобно своему учителю, поэты XIV и XV вв.
стремятся вплотную подойти к окружающей жизни, рассмотреть ее с раз-
личных сторон и вынести ей свой нелицеприятный приговор. Всех их глу-
боко беспокоит неустройство, царящее в стране. Пожалуй, трудно найти
среди поэтов, озабоченных судьбами отчизны, такого, который бы в это
время не писал с тревогой о том, что страна идет по опасному пути, что
ее ждут грозные испытания, что непрестанно умножаются темные силы
греха. И хотя поэты-дидактики обычно выступали как благочестивые мо-
ралисты, в их назидательных творениях звучали ноты социального проте-
ста, отражавшего рост оппозиционных настроений широких общественных
кругов. Подчас обличительные тенденции достигали такой интенсивности,
что дидактическое «зерцало» превращалось в сатирико-дидактическое,
предваряя схожие явления в немецкой литературе эпохи гуманизма и ре-
формации. Нельзя забывать того, что литература позднего средневековья
развертывалась в «период, непосредственно предшествовавший выступле-
нию гуманистов и реформаторов. Именно в это время, в связи с подъемом
городов и нарастанием освободительного движения масс, в немецкую лите-
ратуру начали проникать взгляды и настроения, подготовлявшие идейные
искания передовых писателей конца XV и начала XVI в. И хотя бюргер-
ская поэзия позднего средневековья не выдвинула великих имен и чаще
всего бывала тяжеловесной, многословной, перегруженной схоластической
ученостью, она все же сыграла немаловажную роль в литературном разви-
тии Германии. Расцвет сатиры в эпоху реформации был, конечно, подго-
товлен широким развитием обличительной поэзии в XIV и XV вв. Вы-
дающимся завоеванием немецкой словесности позднего средневековья
следует также считать развитие прозы, которая, наконец, заняла достой-
ное место наряду с поэзией. Замечательные образцы этой прозы мы преж-
де всего находим у проповедников-мистиков XIV в., еретические мудр-
ствования которых помогали расшатывать вековые устои католической
ортодоксии и послужили одним из идейных источников реформации.
Нельзя также пройти мимо первых успехов драмы как духовной, так и
светской, проторявшей путь дальнейшему росту немецкой драматургии.
Таким образом, литература той поры, которую иногда называют «осеньк>
средневековья», отнюдь не являлась бесплодной. В ней уже бродили но-
вые силы, возвещавшие приближение большого общественного и культур-
ного подъема.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
ДИДАКТИЧЕСКАЯ И ПОВЕСТВОВАТЕЛЬНАЯ
ПОЭЗИЯ
Никогда в Германии не появлялось такого большого количества дидак-
тических зерцал, рассуждений и поэм, как в XIV и XV вв. Клирики и
миряне, обычно бюргеры, неустанно трудились на ниве дидактической
поэзии, создавая одно объемистое произведение за другим. Желание как
можно шире развернуть панораму греховного мира, как можно красноре-
чивее, обстоятельнее, убедительнее сказать людям об их религиозном и
нравственном долге, об их пороках и недостатках побуждало поэтов созда-
вать произведения обширные, иногда почти необозримые, в которых наря-
ду с рассуждениями автора можно было найти многочисленные притчи,
басни, шванки, аллегории, а также сведения из различных областей зна-
ния. Несомненно, в этом тяготении к универсализму, к тяжеловесной элок-
венции, к нагромождению цитат, ссылок и назидательных примеров ска-
зывалось влияние схоластики, процветавшей в то время в немецких уни-
верситетах, но прежде всего эта дидактическая поэзия вырастала из чув-
ства глубокой неудовлетворенности существующим положением вещей.
Правда, поэты-дидактики весьма далеки от того, чтобы посягать на осно-
вы феодальных и церковных порядков. Их взгляды зачастую просто кон-
сервативны. Но ведь вопрос о коренном переустройстве общественной
жизни еще не стоял в то время перед Германией. Вместе с тем поэты уже
касаются ряда острых вопросов. Они наносят чувствительные удары ла-
герю феодальной реакции, клеймят пороки клира, в их произведениях
иногда слышатся негодующие голоса тружеников, притесняемых больши-
ми господами. В таких случаях благочестивый проповедник превращался
в гневного обличителя, в судью, готового сурово покарать мир великой не-
правды.
ГУГО ТРИМБЕРГСКИЙ
Первым значительным памятником бюргерской дидактической поэзии
этой поры можно считать обширную (около 25 тысяч стихов) поэму
«Скакун» («Der Renner», ок. 1300 г.), написанную уроженцем Франконии
Гуго Тримбергским (Hugo von Trimberg, ок. 1235—1313 гг.), который
свыше сорока лет был школьным учителем в Тейерштадте, пригороде Бам-
берга. Будучи человеком весьма начитанным, он особенно высоко ценил
Фрейданка, по стопам которого и стремился идти. Книга Гуго буквально
испещрена цитатами из «Разумения». Авторитет Фрейданка для автора
«Скакуна» непререкаем. Только по силе поэтического таланта Гуго Трим-
бергский заметно уступал своему наставнику. Его многословная поэтиче-
ская манера лишена той собранности и чеканности, которые так подку-
пают в творении Фрейданка. Впрочем, это утомляющее нас дидактиче-
138
ское многословие вполне соответствовало вкусам наступавшего XIV сто-
летия. Характерно для Гуго также критическое отношение к куртуазно-
рыцарской культуре, которая представлялась ему чрезмерно суетной.
Правда, он с уважением упоминал Вальтера фон дер Фогельвейде и дру-
гих прославленных куртуазных поэтов, но все-таки предпочитал им Мар-
нера, одного из предшественников мейстерзанга (стихи 1179—1226). Лжи-
выми (gar liigen vol) и суетными называл он куртуазные романы (21640—
21652). Куртуазную любовь считал он греховной. По словам поэта, «лю-
бовь, мирская честь и большое богатство развращают достойного челове-
ка» (11915—11916). С насмешкой писал он о рыцарских турнирах
(11567 и сл.), составлявших неотъемлемую принадлежность придворной
жизни. Для поэта-бюргера, к тому же строгого моралиста, все эти признаки
куртуазной культуры решительно утратили всякую привлекательность. Об-
ращаясь к читателям, он желал направить их на стезю добродетели, неотде-
лимой от подлинного благочестия.
В соответствии с этим «Скакун» представляет собой пространную про-
поведь, подразделенную на части, соответствующие семи смертным гре-
хам. Начиная обличительную проповедь с высокомерия, поэт получает
возможность прежде всего коснуться недостойной жизни больших господ.
Рассадниками пороков являются княжеские дворы. Монархи предпочи-
тают окружать себя низкими льстецами. «Добрые и милосердные люди
редко сопутствуют князьям, обычно охваченным алчностью и высокоме-
рием» (677—679). Верность, скромность и правдивость, кротость, стыдли-
вость, простодушие, целомудрие и чувство меры изгнаны из высшего све-
та и на их месте воцарились ложь, обман, мошенничество, коварство, не-
вежество, грубость, сквернословие, пьянство, обжорство, заносчивость, рас-
путство, увлечение азартными играми, воровство и недостаток благочестия
(1145—1154). Смутами и раздорами наполняют Германию князья и фео-
далы (8981 и сл.). В прошлое ушли времена, когда большие господа це-
нили поэзию и бывали сведущи в семи свободных искусствах. И Гуго
вслед за Фрейданком поднимает вопрос об истинном благородстве, вопрос,
который на исходе средних веков с такой настойчивостью поднимали в
различных странах идеологи антифеодального лагеря. По мнению поэта,
нет благородства вне добродетели (895 и сл.). Бесчестный дворянин дол-
жен быть поставлен ниже честного простолюдина. Господин без чести —
это то же, что красивый зал, заваленный навозом, дерево без листвы, луг
без травы. Только благородный дух делает человека подлинно благород-
ным. Поэтому не следует чучел огородных (eselinc) принимать за людей
благородных (edelinc), ибо по благородным делам узнается человек бла-
городный. Апостол Петр был всего лишь бедным рыбаком, но слава его
затмила славу многих монархов и на небесах обрел он вечную жизнь
(1417 и сл.). Зато геенна огненная поглотит многих господ, угнетающих
и разоряющих трудовой люд (2220—2224).
Выдвигая в вопросе о благородстве на первый план нравственный кри-
терий, Гуго вовсе не выступал против сословной иерархии (беседа автора
с крестьянами). Он лишь ратовал за то, чтобы власть имущие не обижали
простых людей, не поступали бесчестно и не забывали того, что «попы,
рыцари и крестьяне от природы связаны узами родства и поэтому должны
жить по-братски» (505—507). Да и кто может отличить сына императора
от сына пастуха, когда они рождаются на свет нагими, без короны, без
щита, без шпор, без золота и серебра? (19094 и сл.).
Суровые обвинения предъявлял также Гуго Тримбергский католиче-
скому клиру. Вместо того чтобы подавать достойный пример верующим,
клирики погрязают в разнообразных пороках. Князья церкви, пренебрегая
духовными интересами, помышляют лишь о земном. Латы, красивые кони
шлемы, шиты и мечи занимают их больше, чем нужды паствы (2399 и сл.).
139
Погоня за наслаждениями и материальными выгодами заставляет духовен-
ство забыть о милосердии. Многие клирики напоминают поэту воронов, вы-
пущенных из ковчега Ноем: вместо того чтобы принести благую весть об
окончании потопа, они начали жадно клевать падаль (2515 и сл.).
Не лучше обстоит дело в монастырях (2889 и сл.). Их давно уже по-
кинули кротость, добровольная бедность, милосердие, простота, терпение,
умеренность, справедливость, целомудрие и прочие добродетели. Монахи
предаются пьянству, блуду, дрязгам и ссорам. Духовенство стало похотли-
вым (fleischlich) и хищным (freislich), больше всего оно напоминает вол-
ка в сутане. «О вор, о обманщик, о лжец! —восклицает Гуго, обращаясь
к недостойному клирику.— Как ты обманываешь христиан, нося одежды,
которым не соответствует твоя жизнь!» (3885—3889).
С негодованием пишет поэт о симонии, широко распространенной в со-
временной церкви. Некогда бог поручил апостолу Петру пасти своих овец,
но не стричь их. Ныне попы стригут их без зазрения совести, а папа толь-
ко и думает о том, как бы получить возможно больше шерсти (9019—
9024). В Риме идет бойкая торговля отпущениями грехов, а также епи-
скопствами, аббатствами и прочими церковными местами. Там хорошо из-
вестно папское постановление, гласящее: «Тот, кто едет или идет ко мне,
пусть наполнит мне руку золотом и серебром и тогда по милости святых
мучеников получит все, чего только ни пожелает его сердце» (9081—
9088). В Риме даже воров, душегубов и распутников за деньги превра-
щают в святых. Там самим господом богом торгуют денно и нощно.
С большой тревогой пишет Гуго Тримбергский о возросшей власти
алчности, корыстолюбия. Именно этот порок представляется ему наиболее
цепким, распространенным и тлетворным. Алчность ведет за собой толпы
мирян и клириков, людей самых различных профессий и сословий (4367
и сл.). Она проникает за стены замков, монастырей и городов. И появляет-
ся она обычно окруженная многолюдной свитой пороков. Злодеяние — ее
камерарий, скупость — ее кравчий, измена — ее советник, коварство об-
ман, ложь и прочие пороки — ее верные слуги и наперсники. Много душ
уже погубило стремление к наживе. Проклятая алчность ослепляет чело-
века, толкает его на преступления и постыдные деяния, изгоняет из мира
дружбу и любовь к богу. «О проклятая алчность,— восклицает поэт, —
как ты ослабляешь, позоришь и ослепляешь святой христианский мир,
поелику ты отвращаешь его от господа бога!» (5041—5044).
Служение богу у Гуго Тримбергского всегда означает утверждение вы-
соких нравственных принципов, несовместимых с хищным эгоизмом, от ко-
торого страдают близкие и прежде всего простые люди, честные тружени-
ки. Поэтому ему так ненавистны ростовщики, опустошающие кошельки
бедняков (4709—4710). Он ставит их в один ряд с ворами и разбойниками
(4693). Осуждает он скупых и черствых хозяев, заставляющих голодать
своих слуг. Корыстные судьи, служащие кривде, вызывают его справед-
ливое негодование. Такие судьи способны удавить бедняка из-за цыплен-
ка, в то время как богача они не тронут и пальцем (8285—8289). А как
много повсюду этих служителей кривды! Скорее увидишь черного лебедя
или белого ворона, чем справедливого судью либо справедливого право-
веда. Бичом трудового люда являются также алчные фогты, всегда гото-
вые обрушить на бедняка тяжкие поборы. «Великой несправедливостью»
(groze unbilde) называет, например, поэт право сеньора забирать у бедной
вдовы лучшую голову скота по случаю смерти кормильца (9266—9270).
И поэт говорит о всемогуществе пфеннига, которому служат гораздо
больше людей, чем любому королю или императору. Пфенниг учит
проповедовать невежественных клириков, соблазняет женщин, ведет
войны, лжет и обманывает; а в Риме его чтут, как великую святыню
(18983 и сл.).
U0
В этом торжестве корыстолюбия, влекущего за собой множество поро-
ков, усматривает поэт грозное предзнаменование. Он уже слышит тяже-
лую поступь антихриста, предвестниками которого выступают Корысто-
любец и Лицемер (2016). «С тех пор, как мир стал таким алчным,— заяв-
ляет поэт,— я опасаюсь, что антихрист посредством золота и серебра при-
тянет к себе множество христиан» (6089—6092). И мир становится со дня
на день все более дурным и диким. Феодалы и рыцари угнетают вдов, си-
рот и бедняков, которых они обязаны защищать. Владетельные князья и
отцы церкви помышляют лишь о наживе. Купцы обманывают единовер-
цев. Девушки теряют стыд. Старики подают молодым дурные примеры.
Многие богатые и знатные люди совсем утратили добродетель. В папском
Риме только обманщики и злодеи пробивают себе дорогу (6187 и сл.). Ко-
леблется опора христианства, а с ней вместе колеблется и христианская
вера (10870-10874).
Вслед за поэтами, которые недостатки своего времени объясняли тем,
что человечество постепенно все дальше отходит от некоего блаженного
состояния, якобы существовавшего в древнейшие времена, Гуго Тримберг-
ский утверждал, что прошли века золотой и серебряный, что ныне мир
стал железным, свинцовым и глиняным (9166—9168). Мерой вещей были
для Гуго времена древнего христианства, когда, по его убеждению, высо-
комерие и алчность еще не царили на земле (8909—8912) и жизнь была
несравненно чище (13793—13795).
Впрочем, отвергая погоню за богатством, как один из смертных грехов,
автор «Скакуна» вовсе не склонен был противоставлять богатству нище-
ту в качестве идеальной нормы. Утверждая, что «большое богатство, так
же как и большая бедность, извратили дух многих людей» (7839—7840),
поэт выступал сторонником «среднего» состояния, вызывавшего сочув-
ствие многих бюргерских писателей. По его словам, «вынужденная бед-
ность приносит большой вред», толкая людей на различные проступки и
преступления (23093 и сл.). Горька доля того, кто зависит от чужой ми-
лости, и «нет на свете милее слова, чем слово: ,,мое“» (5279—5282). Гуго
советует людям во всем соблюдать «меру» (4739): в еде и питье (он би-
чует обжор и пьяниц), в семейной жизни (муж не должен бить жену
(12851), а жена не должна распускать свой язык), в отношении к подчи-
ненным и т. д.
Однако, отстаивая принцип «меры» в социальной сфере, Гуго Трим-
бергский пренебрегал им в сфере эстетической. Книга его лцшена четкой
композиции. Он по многу раз возвращается к одному и тому же вопросу,
теряет нить рассуждения, отходит в сторону от избранной темы. В одном
месте он даже сравнивает себя с незадачливым всадником, которого свое-
нравный конь несет через пни, камни, пустыри и болота, пока оба они —
и конь и всадник — не падают в глубокую канаву (13905 и сл.). Свою и
без того пространную речь Гуго уснащает многочисленными цитатами из
античных авторов, отцов церкви и Фрейданка. Он стремится разнообра-
зить ее риторическими фигурами (например, излюбленными им много-
строчными лексическими анафорами), сатирическими неологизмами
(juristen — judisten), нанизыванием сатирических имен (Nimmervol, Lii-
genhart, Triigenhart), игрой внутренних рифм, стиховых повторов и т. п.
(Наступавший XIV век немалую склонность питал к подобным риториче-
ским и версификаторским затеям.)
Попутно Гуго совершает пространные экскурсы в мир окружающей
человека природы (звери, птицы, источники и пр.), говорит о строении
человеческого тела, о немецкой поэзии, языке и мн. др. Несомненный ин-
терес представляет то место, где Гуго, высказываясь против засорения не-
мецкого языка иноземными словами, излюбленными куртуазными поэ-
тами, и признавая за поэтом право широкого использования немецких
141
диалектов, останавливается на ряде черт, характерных для этих диалектов
(22253 и сл.). В связи с этим следует иметь в виду, что литературные
произведения XIV и XV вв., писавшиеся на ранненововерхненемецком
языке (Friihneuhochdeutsch), имели резко выраженную диалектную окра-
ску.
С дидактическими целями вводит Гуго в свою книгу также многочис-
ленные басни на сюжеты, имевшие широкое международное распростра-
нение («Ворона в павлиньих перьях», «Волк и журавль», «Стрекоза
и муравей» и др.), моральные аллегории, притчи и сатирические шванки,
в которых подчас очень живо, с большим количеством реалистических
деталей отражена жизнь средневековой Германии. Поэт рассказывает
о том, как черт утащил храм, построенный богатым ростовщиком (1Т2Л и
сл.), как злой богач перед смертью стал монахом, но все-таки ле избежал
ада (16967 и сл.), как был украден окорок у одного простоватого челове-
ка (14199 и сл.), как хитроумная жена одурачила ревнивого мужа
(12879 и сл.—ср. «Декамерон», VII, 4).
Поэма Гуго пользовалась в XIV—XVI вв. большой популярностью.
На это указывают многочисленные дошедшие до нас рукописи.
Веяния времени коснулись и религиозной поэзии. Около 1300 г. Ген-
рих Геслер (Hesler, род. ок. 1270 г.— ум. после 1342 г.) из тюрингского
рыцарского рода переложил немецкими стихами старинный апокриф
«Евангелие от Никодима» (Evangelium Nicodemi). Повествуя о страда-
ниях, смерти, вознесении и сошествии в ад Иисуса Христа, о платке Веро-
ники, чудесном исцелении императора Веспасиана и разрушении им
Иерусалима, поэт осуждает богатых и знатных за то, что стали они лихо-
имцами, губителями веры, притеснителями вдов и сирот. Он напомина-
ет большим господам, кичащимся знатностью происхождения, что все
люди произошли от Адама и Евы, что все они равны перед богом (4642 —
4717).
Г. ТЕЙХНЕР И П. ЗУХЕНВИРТ
В новом жанре рифмованных «поучений» (Reimreden), написанных
более простым народным стихом, проявил себя неутомимый Генрих Тейх-
нер (Heinrich der Teichner, ок. 1300—1377 гг.) из Австрии. Его обширное
творческое наследие (свыше 700 поучений) содержит около 70 тысяч
стихов. «Поучения» Тейхнера обычно начинаются с вопроса («Меня спро-
сил один добрый человек: почему мы бываем печальны, хотя и не ведаем
причин этой печали?»), за которым следует обстоятельный ответ, нередко
содержащий назидательную притчу. Иногда стихотворение представляет
собой толкование какой-нибудь притчи («Жил-был царь богатый и слав-
ный, и был у него сад...») или прямое поучение на религиозно-нравствен-
ные темы («Ты должен поступать с другими так, как бы ты хотел, чтобы
с тобой поступали...»). Заканчиваются стихотворения неизменно словами:
«Так говорил Тейхнер».
Как и у Гуго Тримбергского, у Тейхнера религиозно-нравственная
проповедь соединена с решительным обличением различных пороков со-
временности. И Тейхнер сетует по поводу того, что мир со дня на день
все более подчиняется власти зла, что в нем царят лицемерие, лукавство
и обман («О мире»), что людей порочных окружают почетом, доброде-
тельных же отвергают как врагов общества («Ход мирских дел»). В ряде
«Поучений» Тейхнер гораздо конкретнее пишет о социальном зле, утвер-
дившемся в мире. Он негодует по поводу того, что знатные господа при-
чиняют беднякам великий вред («О знатных господах»), что рыцари
142
стали алчными и бессердечными лихоимцами, что у богачей сундуки до
отказа набиты всяческим добром, в то время как у бедняков сундуки
и желудки пусты («О княжеских войнах и об имперских сословиях»).
Феодальное высокомерие, проявляющееся в пренебрежительном отно-
шении к простым людям, также вызывает его решительное осуждение.
Ссылаясь на характерное для феодальной поэзии правило, согласно кото-
рому поэты, пренебрегая простолюдином (chnecht), должны писать лишь
о больших господах (grozzen herren), Тейхнер противопоставляет этому
феодальному требованию заветы Библии, в которой великими и благород-
ными почитаются лишь те, кто поступает благородно. Между тем феода-
лы все время кичатся знатностью своего рода. Завидуя разбогатевшим
простолюдинам, они высокомерно попрекают их низким происхождением.
Однако что толку в достойных предках, если их потомюк ведет себя бес-
честно? («О благородстве»). У простолюдина может быть благородный
сын, да и каждый может стать благородным, если только пожелает всту-
пить на путь добродетели («О добродетелях»). И Тейхнер в ряде стихо-
творений сравнивает достойных людей с деревом, приносящим плоды.
Именно такое дерево должно быть названо благородным. Достойный плод
не вырастает на худом дереве, как бы ни радели об этом все князья мира
(«О недостойной жизни»). Зато на благородном дереве растут сладкие
и нежные плоды, приносящие огромную пользу людям. Об этом не следу-
ет забывать большим господам, которые обижают бедняков и помышляют
только о собственных выгодах. Такие господа подобны дереву, которое
никого не питает и в то же время засоряет пашню. Ну, а если «дерево не
приносит плодов, то, невзирая на его породу, его вырывают из земли»
(«О знатных господах»).
Как видим, в вопросе о благородстве Тейхнер шагнул дальше Гуго
Тримбергского. Если последний прибегал к нравственному критерию, то
Генрих Тейхнер обратился к критерию общественной пользы, а такая
постановка вопроса в потенции уже содержала революционный элемент.
Конечно, только в потенции, поскольку Тейхнер, подобно Гуго Тримберг-
скому, вовсе не был дерзким сокрушителем устоев. Но к феодалам и фео-
дальной культуре этот бюргерский поэт относился весьма критически. Он
все время подчеркивал, что феодальная знать опустилась очень низко, что
придворное вежество отошло в область преданий («О придворном веже-
стве»), что только фиглярам и негодяям уготовано место при дворах
(«6 новых модах»), что рыцари поступили бы гораздо умнее, если бы за-
нялись хозяйством, вместо того чтобы рыскать по полям и ломать копья
на турнирах («О завсегдатаях турниров»). Насмешки бюргерского поэта
вызывает культ прекрасной дамы и т. п.
С прискорбием и вместе с тем с негодованием писал Тейхнер о нрав-
ственном упадке католического духовенства, о греховной жизни попов
(«О попах»), чернецов и черниц («Монастырские нравы»), об алчности
князей церкви, подающих дурные примеры («О епископах»). Никогда еще
не было такого множества клириков и никогда еще не было так мало до-
стойных клириков. Но осуждая пороки духовенства, о которых повсемест-
но твердят «как бедные, так и богатые», Тейхнер призывает верующих не
терять уважения к высокому сану служителей бога («Меня очень удив-
ляет одно обстоятельство»), не покушаться на их законное достояние
(«О лепте»), ведь корыстолюбивый мирянин достоин осуждения наряду
с клириком, стремящимся к приумножению земных богатств.
И Тейхнер рассказывает притчу о двух ларцах, из коих один, снаружи
весь покрытый золотом и драгоценными камнями, таил в себе смрад
и тлен, в то время как в другом ларце, весьма невзрачном на вид, храни-
лись самоцветы, благовония и прочие изысканные и великолепные пред-
меты. Первый ларец означает богачей, второй — бедняков («О богаче»),
143
более чистых сердцем и поэтому более близких господу («О богатых и бед-
ных»). Сочувствие Тейхнера всегда на стороне обделенных. Он грозит
толстосумам, обижающим неимущих, тем, что они будут отвергнуты все-
держителем («О богатом»). Где сказано в писании, что «следует обирать
бедняков ради выгоды богачей?» Зато писание предписывает помогать
беднякам («О бедняках»), это долг всех имущих перед господом («О ми-
лостыне»).
Но там, где царят алчные хищники, трудолюбивый бедняк не может
рассчитывать на справедливость и милосердие. Сию горькую истину со-
держит басня о Медведе, Волке и Осле, решивших отправиться на испо-
ведь. Услужливый капеллан не только отпускает црехи кровожадным
хищникам, но готов их даже причислить к лику святых. Зато Осла, от
голода съевшего немного ячменя, он объявляет великим грешником. Под
Медведем, по словам поэта, следует разуметь больших господ, творящих
беззаконие; под Волком—рыцарей и их подручных, живущих разбоем
и вымогательством, угнетающих бедняков; под злополучным Ослом, на
которого исповедник наложил суровую епитимью,— бедного крестьянина.
Но, как засвидетельствовано в писании, истинным грешникам все равно
не уйти от кары господней («О тех, которые из боязни не дают отпуще-
ния грехов»).
Самых разнообразных вопросов морали, религии и быта касается
Тейхнер в других своих многочисленных «Поучениях». Он пишет о браке
и любви, о пьянстве и обжорстве, о масленице и ее безумствах («Масле-
ница»), о благотворности поста, о зависти, лжи, злословии, сквернословии
и гневе, о непотребных женщинах, ворах, разбойниках, скупцах, прори-
цателях и многом другом.
Большой раздел образуют стихотворения на религиозные темы
(о троице, богоматери, душе, страхе господнем, искуплении, обуздании
плотских желаний, свободе воли, ужасах преисподней и красотах рая,
жития святых, легенды и пр.), в которых благочестивый поэт обычно сле-
дует заветам церковного вероучения. Только для Тейхнера служение
нравственному идеалу всегда важнее соблюдения внешних религиозных
обрядов. Он, например, твердо убежден в том, что лиходей, притесняю-
щий бедняков, сколько бы ни ходил в храм, все равно не обретет царст-
вия небесного («О бедняках»). С насмешкой пишет он о богомольцах,
устремляющихся в Рим, дабы очиститься от црехов, а затем начинающих
вести еще более греховную жизнь («О паломниках»). По мнению Тейхне-
ра, творить добрые дела важнее, чем звонить в колокола или петь цер-
ковные гимны. Осуждая жестокосердного попа, бог не скажет ему: «Ты не
звонил в колокола», но скажет: «Ты не знал милосердия» («О еписко-
пах»). И монашеская ряса не может придать святости человеку, лишенно-
му подлинной добродетели («О том, что рясы никого не делают святым»).
Тейхнер был требовательным, подчас суровым моралистом. В то же
время земная жизнь имела для него много привлекательного. Неподдель-
ным жизнелюбием наполнено, например, стихотворение, в котором автор
отвечает на вопрос: что лучше — весна или осень? Куртуазные поэты
имели обыкновение восхвалять весну с ее ласковыми ветерками, распу-
скающимися цветами, нежной зеленью лесов. Тейхнер предпочитает пло-
доносную, тучную, хмельную осень. Ее шумный приход люди встречают
обильной едой, веселой выпивкой, пирушками и свадьбами. Щедрая осень
насыщает тех, кто летом вынужден был голодать. Она разбивает оковы
горя и возвращает людям радость жизни («Об осени и мае»). Из повсе-
дневной, преимущественно трудовой жизни заимствовал Тейхнер свои
образы, сравнения и параболы. Так, бога он сравнивает с искусным порт-
ным, шьющим красивую одежду («Об образе мира»), а деву Марию —
с глубоким колодцем; монахи, лишенные подлинного благочестия, напоми-
144
нают ему сухой частокол, на котором не могут появиться цветы. В прит-
чах Тейхнера собаки грызутся из-за колбасы, охотник приманивает лису
падалью, спрятанной в траве.
Младшим современником и, может быть, другом Тейхнера был Петер
Зухенвирт (Peter Suchenwirt, ум. после 1395 г.), откликнувшийся па
смерть поэта очень теплым стихотворением. Называя Тейхнера «сокро-
вищем добродетели», а его учение «мудрым», он отмечал, что никогда
покойный поэт не осквернял уста свои лестью или ложью («Daz ist di red
vom Teichner»). Зухенвирт писал дидактические шпрухи религиозного
и нравственного содержания, однако, в отличие от Тейхнера, с не-
приязнью относившегося к феодалам и феодальной культуре, он подви-
зался при феодальных дворах в качестве певца феодальной знати. Ему
принадлежит шестнадцать стихотворных «Слов», в которых велеречиво
прославлялись деяния и описывались гербы покойных князей и других
представителей аристократии. В стихотворении «О рыцарском походе
герцога Альбрехта» Зухенвирт подробно рассказывает о походе баварского
герцога Альбрехта III в землю пруссов в 1377 г., в котором он сам при-
нимал участие. Во время этого разбойничьего похода немецкие рыцари
жгли, грабили и убивали «язычников», оказывавших им героическое со-
противление. По прошествии нескольких недель немецкое войско, смер-
тельно усталое и основательно потрепанное в боях, вернулось в Герма-
нию. Поэт воспевает эту бесславную экспедицию молодого баварского гер-
цога как подвиг, достойный рыцарской славы.
Встречаются у Зухенвирта любовные аллегории, столь распространен-
ные в XIV в. Любовь и Красота ведут спор о том, кто из них благороднее
(«Словопрение Любви с Красотой»). На цветущем лугу возле прохлад-
ного источника поэт встречает госпожу Любовь, госпожу Постоянство
и госпожу Справедливость, сетующих на превратный ход мирских дел
(«Слово о Любви»). Об этом же с прискорбием говорит г-жа Авантюра
(Abentewr) на пиру у госпожи Любви и госпожи Чести («Прекрасная
Авантюра»).
Зухенвирта волновало неустройство немецкой жизни. Хотя по долгу
придворного шпильмана он и славословил высокородных сеньоров, ему
было все-таки ясно, что феодалы ввергали Германию в пучину смут и раз-
доров, что дела и дни больших господ весьма далеки от рыцарских идеа-
лов. О том, как молодой властитель под влиянием дурного советника,
забыв страх божий, превратился в сластолюбивого деспота, рассказывает
поэту отшельник, укрывшийся от порочного мира в дремучем лесу («Но-
вый советник»). Поучение монархам содержит послание Аристотеля,
обращенное к Александру Македонскому. По словам философа, Алек-
сандру надлежит, ежели он желает сохранить свое могущество, а также
свою честь, во всем руководствоваться требованиями мудрости. Прибли-
зив к ирону людей разумных и милосердных, он должен избегать ненуж-
ных кровопролитий, крепко держать данное слово, пренебрегать лестью
и льстецами, чуждаться сластолюбия, прислушиваться к жалобам оби-
женных, помогать нуждающимся, отличать людей добродетельных, защи-
щать бедняков от произвола богатых, не посягать на достояние вдов
и сирот, ибо «тот, кто несправедливо поступает с бедняками, совершает
великое преступление» («Наставления Аристотеля»).
Вполне в духе времени Зухенвирт считал корыстолюбие источником
многих зол («О корыстолюбии»). Однажды поэту повстречался много-
опытный старец, посетивший множество городов и стран. «Меня зовут
Пфенниг,— сказал он,— я способен как на хорошее, так и на дурное».
И узнал поэт, что господин Пфенниг толкает людей на разбой, поджоги,
душегубство, грабеж и предательство. Феодальную знать совращает он
посредством лихоимства, необузданной алчности, так что многие рыцари
10 История немецкой литературы, т. I 145
становятся заправскими ростовщиками. Служат ему также кардиналы
и прочие клирики, ведущие бойкую торговлю церковными должностями
(«О Пфенниге»). А в одном из своих рассуждений, набрасывая мрачную
картину испорченности этого «жалкого мира», в котором на гибель обре-
чена госпожа Честь, больны Добронравие и Целомудрие, Вероломство
имеет множество последователей, Правда потеряла дар речи, Верность
ходит на костылях, у княжеской Щедрости отнялись обе руки, поэт вновь
негодует по поводу того, что рыцари, подстрекаемые алчностью, заня-
лись ростовщичеством, забыв о своих нравственных обязанностях. Обра-
щаясь непосредственно к немецкому дворянству, Зухенвирт призывает
его всегда поступать в соответствии с требованиями Правды и Чести
(«Die red haist der brief»).
Откликался Зухенвирт и на различные события текущей обществен-
ной жизни, будь то обременительный для бедных налог на вино («Vom
Ungelt») или церковный раскол, вносивший смуту в умы и сердца верую-
щих («О двух папах»). Желая развлечь читателей, Зухенвирт нагромож-
дал смешные нелепицы («Слово об изрядной лжи») или очень искусно
итрал рифмами — перевернутыми (chor — roch, geb — beg) и однозвуч-
ными («Heiliger geist, sterkch mein gemiit, Mich hat mein torhait vil ge-
miit»,— стихотворение «Equivocum»).
У. БОНЕР И БАСНЯ
Среди 'дидактических жанров позднего средневековья видное место
заняла басня. К ней преимущественно тянулись поэты бюргерского круга,
совершенно правильно уловившие демократическую тенденцию древней
басенной традиции (Эзоп, Федр, Авиан, Ромул). К тому же басня вполне
соответствовала трезвому складу ума бюргерских поэтов, их тяготению
к практической житейской морали и бытовым наблюдениям. Впрочем^
в Германии басня появилась задолго до того, как города начали играть
ведущую роль в культурной жизни страны. На это указывает хотя бы ла-
тинская «Басня о Льве и Лисице», приписываемая Павлу Диакону, совре-
меннику Карла Великого. Монахи с давних пор имели обыкновение пере-
писывать латинские басенные тексты, используя их в учебных целях. Но
лишь в период интенсивного развития городов басня стала одним из наи-
более популярных жанров немецкой поэзии.
Первую известную нам басню на немецком языке мы встречаем в се-
редине XII в. в «Императорской хронике» (басня об олене, не имевшем
сердца, стихи 6854—6921). Первым немецким баснописцем можно счи-
тать Сперфогеля, который в небольших баснях осмеивал хищников, ору-
дующих в миру и за монастырской стеной. В XIII в. басни писали Штри-
кер, Марнер, Герхард из Миндена, Гуго Тримбергский («Скакун») и др.
Знаменательно, что жанр басни вовсе не привлекал куртуазных поэтов,
прославлявших рыцарские добродетели. Как правильно замечает немец-
кий литературовед А. Широкауэр, у привилегированной аристократии не
было оснований «культивировать литературу, которая так явно склоня-
лась на сторону низших, малых и обиженных» L Зато в XIV и XV вв.,
преимущественно в кругу бюргерских поэтов, басня достигла большого
расцвета.
К первой половине XIV в. относится творчество наиболее значитель-
ного немецкого баснописца средних веков — бернского клирика Ульриха
1 Arno Schirokauer. Die Stellung Asops in der Literatur des Mittelalters.
Festschrift fur Wolfgang Stammler. Berlin/Bielefeld, 1953, S. 180.
146
Бонера (Ulrich Boner, упоминается в документах 1324—1349 гг.), автора
книги «Самоцвет» («Der Edelstein», около 1350 г.), состоящей из ста ба-
сен, почерпнутых из различных латинских источников: Авиан (конец
IV в. н. э.); басни Федра, обработанные в прозе Ромулом (время жизни
не установлено), а затем переложенные в стихи неизвестным поэтом;
«Римские деяния», «Disciplina clericalis» Петра Альфонса (начало XII в.)
и др. Басни Бонера написаны живо, просто, без особых ученых прикрас.
Поэт любит облекать назидание в форму занимательного рассказа, пола-
гая, что хороший «пример действует гораздо сильнее, чем слова». Однако
и назидательным словом Бонер отнюдь не пренебрегал. В его баснях
встречаются сентенции, пословицы и поговорки, нередко заимствованные
из поэмы Фрейданка. Название книги связано со средневековым поверь-
ем, согласно которому драгоценные камни обладают различными целеб-
ными свойствами (в средневековых «Лапидариях» изъяснялись эти
свойства камней). Автор предлагает вниманию читателей крупицы муд-
рости, драгоценные для разумных людей, не похожих на того петуха из
басни, который пренебрег чудесным самоцветом, найденным им в навоз-
ной куче («Петух, нашедший самоцвет»).
Заключенная в книге мудрость не выходит обычно за пределы обыден-
ных житейских интересов городских кругов. Бонер обличает высокоме-
рие, тщеславие и раболепие перед показной роскошью. Он советует людям
не уподобляться глупой вороне, украсившей себя павлиньими перьями,
не верить льстецам («Лисица и ворона») и коварным краснобаям («Коза
и волк»), избегать лицемеров, не отвергать мудрых советов, хранить вер-
ность в дружбе, не отчаиваться в беде, жить своим умом, не рыть другому
яму, не доверять женщинам тайны, презирать продажную любовь, не
прельщаться богатыми дарами, не трусить, крепить единство перед лицом
лукавого и сильного врага («Четыре быка и волк»). Он клеймит зависть
и себялюбие («Желудок, руки и ноги»), а также алчность, которая помра-
чает разум, разрушает дружбу, питает гнев. С прискорбием видит Бонер,
как много у алчности приверженцев в замках, селах, деревнях и городах.
По словам поэта, алчностью одержимы правители, советники и сельские
старосты, судьи, стряпчие и писари, сборщики податей, мостовые и поле-
вые сторожа, пастухи, попы, миряне, старые и малые, -монахи и монахи-
ни всех родов, епископы и капелланы, аббаты и деканы («Собака с куском
мяса»). Иногда мораль Бонера окрашивается в филистерские тона, не
столь редкие в бюргерской литературе («Держи плащ по ветру», «Не на-
смехайся над стоящим выше тебя»). Но в то же время через все басни
Бонера проходит живое сочувствие маленьким людям, страдающим от
высокомерия, произвола и тирании больших господ. То Бонер призывает
сильных мира сего не обижать слабых («Лев и мышь»), то предостерегает
богатых от презрения к бедным («Осел и конь»), то сетует по поводу того,
что правителями народов становятся кровожадные хищники («Голуби и
коршун»), то проклинает насильников, творящих черные дела («Волк
и ягненок»).
Подчас Бонер вводит в свою басню какой-нибудь характерный штрих,
который сразу же придает басне определенные социальные очертания.
Так, например, в басне «Стрекоза и муравей» на сюжет из Авиана неуто-
мимый труженик муравей, обеспечивший себя на зиму всем необходи-
мым, встречает жившую в праздности стрекозу словами: «Господин дво-
рянский сынок, оставайтесь-ка за дверьми». И сразу же образы басни
приобретают ясный социальный смысл. */Но Бонер не только обличает
паразитизм, произвол и бесчеловечности власть имущих, он призывает
маленьких людей не продавать своей независимости за чечевичную по-
хлебку, не склонять добровольно головы под ярмо неволи, ибо «свобода
украшает жизнь человека», она веселит сердце, возвышает мужчин
147
10*
и женщин, юна способна бедняка сделать богатым, свобода превосходит
все на свете (vrlheit gat viir allez guot der welte — «Собака и волк»). По-
этому Бонер нарядному павлину, кичащемуся своим великолепием, пред-
почитает неказистого журавля, способного, однако, свободно летать по
поднебесью («Павлин и журавль»).
И все это написано очень живо, с большим количеством любопытных
реалистических деталей, свидетельствующих о незаурядной наблюда-
тельности автора. Иногда басни Бонера — это самые настоящие занима-
тельные шванки, не лишенные, разумеется, дидактических тенденций.
Подчас в них даже отсутствуют обычные в басне животные маски. Мно-
гие из этих шванков представляют собой выразительные картинки из
жизни средневековой Германии. Вот перед нами многолюдный городской
рынок, на котором один предприимчивый человек вздумал торговать муд-
ростью («Король и брадобрей»). Или столь характерный для феодальной
Германии обычай взимать за все пошлину («Горбун и мытарь»). Или
придурковатый рыцарский сынок, отправляющийся в Париж для приоб-
ретения учености («Придурковатый бурсак»). Или жанровая зарисовка,
вводящая нас в келью изнеженной аббатисы, возлежащей на пуховиках
и помыкающей днем и ночью служанкой, а наряду с этим изображение
трудолюбивой прачки, в доме которой нет «ничего, кроме бедности («Ли-
хорадка и блоха»). Или, наконец, вместе с героями басни «Еврей и крав-
чий», весьма напоминающей балладу Шиллера ««Ивиковы журавли», мы
бродим по проезжим дорогам, кишащим грабителями, подстерегающими
богатых путников.
Книга Бопера, явившаяся первым обширным собранием классических
басен на немецком языке, имела огромный и притом длительный успех.
Мы находим «Самоцвет» среди первопечатных книг (украшенное гравю-
рами на дереве издание 1461 г.). В XVIII в. Бонером сперва заинтересо-
вались швейцарские литераторы Бодмер и Брейтингер, издавшие в 1757 г.
«Самоцвет», а затем — Лессинг, который изучал латинские источники
басен Бонера («Басни из времен миннезингеров»).
Вслед за Бонером многие немецкие поэты XIV—XVI вв., иногда весь-
ма различные по творческому складу, обращались к басне. Басни сочинял
Генрих Тейхнер (рифмованные «Поучения») и автор тяжеловесной схо-
ластической поэмы «Венец Девы» Генрих из Мюгельна. В самом начале
XV в. (между 1403 и 1406 гг.) неизвестный поэт написал на нижненемец-
ком языке книгу басен (так называемый «Магдебургский Эзоп»), в кото-
рой широко использовал басни Герхарда из Миндена (писавшего на
нижненемецком языке), а также распространенные в то время сборники
латинских басен (Авиан, Ромул) и «Разумение» Фрейданка. Автор «Маг-
дебургского Эзопа» клеймит кровожадных хищников, достигших высшей
власти («Волк — наместник льва»), или высокопоставленных чиновни-
ков, тупых и глупых, но зато обладающих зычным голосом, который на-
гоняет страх на всех людей («Осел в львиной шкуре»); он прославляет
спасительную хитрость, помогающую слабым одерживать верх над сви-
репыми насильниками («Баран и волк»); осмеивает безудержную алч-
ность, нередко доводящую людей до гибели («Лиса и луна»), и т. д.
Наконец, в 1476 или 1477 г. увидело свет первое издание «Басен Эзо-
па», переведенных в прозе на немецкий язык ульмским врачом Генрихом
Штейнхевелем. Книга эта (содержащая, между прочим, легендарную био-
графию Эзопа) вызвала очень большой интерес как в Германии, так и за
ее пределами (переводы на английский, испанский, голландский, фран-
цузский и чешский языки). Но этот труд ученого-гуманиста, стремивше-
гося познакомить немецкого читателя с выдающимися образцами антич-
ной литературы, уже собственно выходит за пределы рассматриваемого
периода.
148
АЛЛЕГОРИЧЕСКАЯ ПОЭЗИЯ И КОНРАД ИЗ АММЕНХАУЗЕНА
Пристрастие поэтов к аллегории составляет одну из характерных черт
литературного* развития XIV и XV вв. К аллегории обращались Гуго
Тримбергский, Генрих Тейхнер и многие другие. Появилось немало алле-
горических поэм, посвященных различным вопросам. Это пристрастие
к аллегорическому мудрованию придавало поэзии схоластический харак-
тер, вполне естественный для той поры, когда схоластика с ее тяжеловес-
ной эрудицией и логическими хитросплетениями процветала в немецких
университетах. Поэт обычно выступал в роли глубокомысленного экзеге-
та, а читатель бродил среди образов, наделенных двойным смыслом. От-
влеченные понятия персонифицировались, чувственное же многообразие
окружающего мира сводилось к тем или иным собирательным формулам.
Результатом этого было то, что поэтические произведения приобретали
весьма абстрактные очертания, в то же время авторы получали возмож-
ность преодолевать плоский эмпиризм бюргерской литературы, искони тя-
готевшей к красочным частностям и анекдотическим курьезам. Это был
своеобразный путь к типизации, логической систематизации явлений
окружающей жизни, интеллектуальной, нравственной или социальной.
К сфере интеллектуальной, а также нравственной обращена была ал-
легорическая поэма «Венец Девы» («Der Meide Kranz»), написанная для
императора Карла IV ученым бюргером Генрихом из Мюгельна (Heinrich
von Mugelin, ум. после 1371 г.). Перед императором в поэме проходят
двенадцать дев, олицетворяющих двенадцать известных в то время отрас-
лей знания: Философия, Грамматика, Логика, Риторика, Арифметика,
Геометрия, Музыка, Астрономия, Физика, Алхимия, Метафизика и Тео-
логия. Каждая из наук говорит о своих достоинствах. Все они просят
императора увенчать наиболее достойную из них венцом Девы (Девы Ма-
рии). Император, в соответствии с принципами схоластики, присуждает
награду Теологии. Щедро одарив всех дев, он отправляет их в царство
Природы (Der Naturen lant), где должна произойти торжественная цере-
мония увенчания победительницы. На зов Природы являются Доброде-
тели, руководимые Разумом. Едут они на колеснице, все части которой
имеют аллегорическое значение. Природа венчает Теологию, но поэма на
этом не кончается. Между Природой и Добродетелями возникает спор
о первородстве. По словам Природы, Добродетели ей обязаны своим про-
исхождением. В свой черед, Добродетели стремятся доказать, что они бла-
городнее Природы. За этим следует характеристика двенадцати Добро-
детелей и разрешение спора. В роли арбитра выступает Теология. Она
разъясняет, что началом Добродетелей является не Природа, но бог, При-
рода <же властвует лишь в мире физических явлений. Но и они, по словам
поэта, являются порождением бога, который, собственно, и есть Доброде-
тель.
Генрих из Мюгельна был известен также как баснописец (14 басен
о животных), переводчик (исторические анекдоты Валерия Максима, I в.
н. э. и др.), автор шпрухов и мейстерзингерских песен, написанных в вы-
чурной манере, пересыпанных блестками схоластической учености.
Ряд аллегорических поэм был посвящен любовной теме, столь близ-
кой сердцу миннезингеров. Только в отличие от поэзии миннезанга, ко-
торая была прежде всего поэзией чувства, любовные аллегории XIV
и XV вв. представляли собой игру охлажденного ума. Подобно искусным
шахматистам передвигали поэты аллегорические фигуры в нужном на-
правлении. Были у них свои испытанные приемы. К числу таких приемов
принадлежала традиционная «встреча в лесу» (или на лугу), с которой
обычно начиналось развитие событий в поэме (ср. начало «Божественной
комедии» Данте. Итальянский поэт в лесу встречает Вергилия).
149
Собственно, еще в XIII в. появился в Германии интерес к любовным
аллегориям («Грот любви» в романе Готфрида Страсбургского; поэма «На-
ставление любви», написанная во второй половине XIII в. неизвестным
швейцарским поэтом). Но лишь в XIV в. любовная аллегория полу-
чила действительно широкое распространение. В виде аллегорической
охоты изобразил любовь баварский рыцарь Хадамар фон Лабер в поэме
«Охота» («Jagd», ок. 1340 г.), навеянной «Титурелем» Вольфрама (охота
Шионатуландера). Утром рано выезжает поэт на охоту. Его сопровождает
стая собак, именуемых Радость, Желание, Услада, Отрада, Постоянство,
Верность, Счастье, Удовольствие, Любовь, Милость, Упование (строфа 10
и сл.). Ищейка Сердце нападает на след благородного зверя, который,
однако, наносит Сердцу глубокую рану. Охотник то приближается к за-
ветной цели, то отдаляется от нее. Скорбя о постигшей его неудаче, он
все же не теряет надежды с помощью Упования, Верности и Постоянства
когда-нибудь достигнуть желаемого. Поэма вызвала ряд подражаний.
Другим распространенным мотивом было посещение поэтом владений
госпожи Любви. Так, в роскошный сад Любви, наполненный благоухани-
ем цветов и пением птиц, переносит читателей поэма «Правила любви»
(«Der mynnen regel», втораяшоловина XIV в.), написанная Эберхардом
Керсне (Cersne) — каноником в Миндене. Сад этот опоясан стеной из
сияющих самоцветов. Благонравие, Верность и другие прекрасные жен-
щины охраняют златоверхие башни. Ведомый госпожой Утешение, поэт
проникает в дивный сад, а затем приближается к золотому трону, на ко-
тором восседает королева Любви. Красота королевы столь велика, что ни
Аристотель, ни Платон, ни Овидий, ни волшебный певец Хорант («Куд-
руна»), ни Вольфрам фон Эшенбах, ни Фрауэнлоб, ни другие славные ма-
стера не смогли бы научить поэта описать ее достойным образом.
Ласково встретив поэта, королева обучает его правилам истинной любви
(der rechten waren minne), как-то: скромность, верность, постоянство, тер-
пение, щедрость (которая является венцом всех добродетелей), целомуд-
рие и др. (стих 652 и сл.). Поэт задает вопросы, касающиеся любви, ко-
ролева на них отвечает. В заключение автор рассказывает о рыцарских
похождениях героя поэмы в царстве короля Сидруса (Артура).
Эберхард Керсне широко использовал латинский трактат «Об искусст-
ве пристойной любви», сочиненный около 1180 г. Андреем Капелланом
при дворе графини Марии Шампанской и сыгравший значительную роль
в развитии европейского куртуазного мировоззрения.
Царство любви изображалось поэтами также в виде аллегорического
замка («Замок Любви», ок. 1340 г.); светского аббатства («Монастырь
Любви», ок. 1350 г.), в котором кавалеры и дамы ведут веселую жизнь
(lustliches leben) среди игр, турниров, танцев и музыки; или великолеп-
ного грота Венеры, озаряемого золотом и самоцветами. О том, как карлик
привел поэта в волшебный грот, как поэт предстал перед королевами Ве-
нерой и Честью, окруженными десятью Добродетелями, о беседе, которая
завязалась между ними, и о том, как поэт получил для своей возлюблен-
ной в дар от Венеры драгоценный венец, рассказывает мастер Альтсверт
(Altswert), эльзасский поэт конца XIV в. в поэме «Сокровище добродете-
лей». Между прочим, в поэме говорится о глубоком нравственном упадке,
царящем в Германии. Этого вопроса, волновавшего многих поэтов позд-
него средневековья, мастер Альтсверт касается также в поэме «Покры-
вало». Вновь перед нами царство Венеры. Поэт рассказывает госпоже
Венере и ее приближенным (Честь, Постоянство, Верность, Любовь
и Вера) о том, какие низкие уродливые формы приняла в Эльзасе любовь.
В ответ на это Венера говорит об истинной любви и ее адептах.
Скорбные ноты звучали и в любовных аллегориях XV в. Например,
о победе Пфеннига над Любовью («Любовь и Пфенниг») грустил поэт,
150
называвший себя «злосчастным малым» (ellender knab). Его перу при-
надлежала также поэма «Суд Любви» (1449), основанная на мотиве суда,
судоговорения, весьма распространенного в поэзии того времени.
В анонимной поэме «Любовь перед судом» скамью подсудимых зани-
мает сама Любовь, обвиненная в том, что она толкает людей на многие
пороки. Среди аллегорических «судов» выделяется поэма швабского ры-
царя Германа фон Саксенхейма (Hermann von Sachsenhein, 1365—1458)
«Арапка» («Die Morin», 1453), сохранившая отзвуки куртуазного романа
и народных сказаний. Страж венериной горы седобородый Эккарт и рас-
торопный карлик уносят поэта, мирно гуляющего по лесу, за тридевять
земель на остров Кипр в царство королевы Венеры. Здесь над поэтом
учиняют суд в присутствии Венеры и ее супруга Тангейзера. Темноко-
жая арапка Бринхильда обвиняет поэта в легкомысленном отношении
к женщинам. Верный Эккарт выступает на его защиту. В конце концов
Венера дарует поэту свободу и отправляет его обратно в Германию. По-
добно эпигонам куртуазного романа, Герман фон Саксенхейм стремится
поразить читателя не всегда складным нагромождением волшебных, аван-
тюрных и экзотических деталей и эпизодов. Венера появляется на слоне
в роскошном шатре. Бринхильда оседлала единорога. На верблюдах
и пантерах едут флейтисты и барабанщики, замыкающие мрачное шест-
вие палачей, несущих меч правосудия. Поэт по воздуху летит на остров
Любви. Рыцари и дамы поглощены турнирами, танцами и прочими при-
дворными забавами. Но и эта куртуазная аллегория не обошлась без
сатирических выпадов. По просьбе придворных поэт откровенно рассказы-
вает о порче нравов, охватившей различные круги немецкого общества,
как мирян, так и духовенство, как знатных, так и простых. Верный Эккарт
даже высказывает предположение о близости страшного суда.
Тяга поэтов к любовной аллегории говорит о том, что и в XIV в.
и даже в XV в. продолжает существовать интерес к куртуазным мотивам
и проблемам. Только царство Любви, рисуемое многими поэтами, уже не
вмещалось в тесные пределы рыцарского быта. И протагонист аллегории
бывал нередко просто странствующим певцом, влюбленным, не принад-
лежавшим к привилегированному рыцарскому сословию. И с таким влюб-
ленным запросто беседовала Венера, хранительница заветов истинной
любви, уже почти невозможной в мире, в котором царит Пфенниг, а ры-
царство и духовенство подают лишь дурные примеры.
К сфере социальной обращены были стихотворные шахматные алле-
гории, в основе которых лежала латинская книга, написанная в конце
XIII в. Яковом Кессолмйским (Jacobus de Cessolis), проповедником-до-
миниканцем из Ломбардии. В свое время Гуго Тримбергский сравнил
жизнь человеческую с шахматной игрой («Скакун», стихи 22541 и сл.).
У итальянского проповедника и его немецких последователей подобное
сравнение разрослось в обширную социальную аллегорию. Раньше всех
(ок. 1290 или 1300 г.) Якова Кессолийского на немецкий язык переложил
аугсбургский каноник Генрих фон Беринген. В XIV в. появились новые
переложения и обработки, из которых наибольшую известность получила
«Книга о шахматах» («Das schachzabelbuch», окончена в 1337 г.) Кон-
рада из Амменхаузена (Kunrat von Ammenhausen), монаха и сельского
пастора из северной Швейцарии, вероятно, выходца из крестьянской сре-
ды. Близко следуя за латинским оригиналом, Конрад в то же время его
довольно часто дополняет и развивает. Ему известны произведения раз-
личных древних и средневековых авторов. Многое он берет прямо из
жизни, о многом он слышал от людей.
Поэму Конрада можно назвать зерцалом социальных добродетелей.
Шахматные фигуры, их расстановка и правила игры иносказательно обо-
значают сословную иерархию феодального мира, на верхних ступенях
151
которого располагаются король, королева, блюстители правосудия (сло-
ны), рыцари (коки) и ландфогты (туры), а нижние ступени занимают
бюргеры и крестьяне (пешки). У каждой фигуры свои атрибуты, свои
обязанности и добродетели. Так, золото короны означает, что король дол-
жен быть во всех своих начинаниях благородным и благочестивым; ски-
петр или жезл правосудия означает, что король должен обуздывать злых
и охранять достойных (стихи 1959 и сл.). Рыцарям надлежит защищать
вдов и сирот, охранять храмы божии, быть оплотом закона (5849—7838).
Но говоря о том, какими должны быть представители современного
общества, поэт хорошо понимает, что между должным и сущим чаще
всего зияет глубокая пропасть. Именно потому, что люди, начиная с боль-
ших господ, забыли о нравственном долге, Конрад и твердит им о добро-
детелях, в которых для него воплощены требования божественной спра-
ведливости, ибо «бог есть справедливость и правда» (4283). Между тем
люди то и дело попирают эти требования, движимые эгоистическими по-
буждениями, обуреваемые страстями. Подобно другим моралистам, Кон-
рад огромное зло видит в алчности, которая овладела не только миряна-
ми, но и клиром (4710—4717). По словам поэта, «ее могущество распро-
странилось повсюду. Я опасаюсь, что нет на земле ни одной державы,
в которой бы она не господствовала» (5035—5037). Обожествляя пфен-
ниг, корыстолюбцы превратились в идолопоклонников. Блеск золота ра-
дует их больше, чем свет солнца. И особенно худо, когда корыстолюбием
одержимы князья и прочие власть имущие, ибо корысти ради они забы-
вают о чести и творят великие несправедливости (13125—13135). Алч-
ность попирает справедливость в судах. Там подкуп делает закон немым.
Богатый там всегда прав, а бедняк виноват (4310—4323). Забыв о своем
высоком призвании, рыцари превратились в разбойников и грабителей
(6633—6645). Вместо того чтобы заботливо охранять крестьянина, они,
«как это можно видеть ежедневно», угнетают и нагло обирают его, посту-
пая «против бога, против учения и заповедей» (5900—5920).
Сколь губительна власть корыстолюбия, показывает пример Римского
государства. До тех пор пока римляне чуждались корысти, они были мо-
гущественны и владели многими странами, когда же алчность вторглась
в их жизнь, они низко пали. Вместе с добровольной бедностью исчезли
гражданские добродетели. Рим стал ареной злобы, зависти, междоусоб-
ных войн и преступлений (4510—4530). Образцом государственной муд-
рости автор считает законодательство Ликурга (Ligurius), при котором
Спарта была сильна и здорова, не знала имущественного неравенства,
корыстолюбия и роскоши (7505 и сл.). Ныне же повсюду царит несправед-
ливость. В этом испорченном мире ценят лишь того, кто богат, а посему
люди ищут не благородства, но богатства. «Да смилуется милосердный
господь, видя, как бедные стали посмешищем богатых. От этого ведь и
пошли убийства, кражи, разбой и лихоимство»,— восклицает поэт (7743—
7751). В частности, в Швабии настали времена обмана (untruwe) и душе-
губства. Большую силу приобрели здесь господа из рсда фон Мюрдерин-
геров и ему подобных (Конрад называет вымышленные сатирические
имена: von Trugenegg, Valschenberg, Spotenouwe, Verratenburg, Lugniz,
Brichdeineit, обозначающие убийство, обман, неверность, издевку, пре-
дательство, ложь и вероломство). Поэт простодушно замечает, что в ла-
тинской книге, послужившей ему источником, он не нашел этих сведений,
а добавил их от себя (8323—8341).
Говоря об одичании рыцарства, то и дело грубо нарушавшего мир,
занятого разбоем и вымогательством, автор в один голос с другими бюр-
герскими поэтами утверждал, что люди незнатные, но добродетельные,
должны быть поставлены выше знатных, но порочных (3521—3529,
18239—18244). Духовенства автор касается лишь мимоходом. Не скрывая
152
его пороков, он в то же время отстаивает его права и материальные выго-
ды. По мнению автора, недостойное поведение отдельных клириков не
умаляет святости церковного учения.
Хорошо знает Конрад жизнь крестьян и ремесленников. В главах, по-
священных пешкам, он подчас далеко отходит от латинского оригинала,
давая простор своим собственным наблюдениям и характеристикам.
К крестьянскому труду относится он с глубоким уважением, ведь от этого*
труда зависит жизнь всех людей (7389—7393). Каждое плодовое дерево,
посаженное крестьянином, приносит пользу многим поколениям (10684—
10692).
Немало места в поэме отведено ремесленникам, снабжающим людей
различными необходимыми предметами. При этом характеристика группы
ремесленников (ткачи, красильщики, портные и др.) из главы «Третья
пешка» принадлежит всецело Конраду, равно как рассуждения о купече-
ских обманах («Четвертая пешка»), многое в главе о лекаре и аптекаре
(«Пятая пешка») и др. Призывая всех этих людей быть трудолюбивыми,
честными, умеренными, благочестивыми и т. п., поэт одновременно знако-
мит читателей с тем, как ловко они умеют обманывать покупателей и за-
казчиков, разоблачая при этом не одну профессиональную тайну. Бро-
сается в глаза, что автор брал все это прямо из жизни, что в городах и
селах он был своим человеком. Он обращал внимание читателей на то, что
низкородные пешки могут при благоприятных обстоятельствах нанести
смертельный удар коням, слонам, турам и королеве, и самому королю сде-
лать шах и мат. Отсюда автор делает вывод, что «никто не должен пре-
небрегать простыми бедными людьми», приносящими такую большую
пользу обществу, тем более что история знает немало примеров, когда
простолюдины, в силу выдающихся личных достоинств, достигали самых
высоких постов, становились папами и королями (18859—18896).
Успеху поэмы Конрада несомненно содействовали многочисленные на-
зидательные примеры (bischaft), состоявшие иЗ притч, исторических
анекдотов, библейских и средневековых легенд, рассказов о событиях и
происшествиях недавнего прошлого. В книге особенно много анекдотов
из жизни древних греков и римлян. Так, говоря о добродетелях, должен-
ствующих украшать короля, поэт приводит исторические примеры. Он
повествует о милосердии афинского «герцога» Писистрата, не пожелавше-
го казнить влюбленного юношу, осмелившегося поцеловать его дочь (Ва-
лерий Максим); о справедливости Александра Македонского, сдержавше-
го клятву, данную им хитроумному Анаксимену (Валерий Максим); о том,
как тиран Фаларис наказал изобретателя железного быка, в раскаленном
чреве которого должны были страшную смерть принять многие люди ((Эро-
зий), и др. В поэме Конрада немецкие читатели могли найти забавную
притчу об отце, сыне и осле (в наши дни пересказанную С. Маршаком);
назидательный рассказ об императоре Октавиане, учившем своих детей
ремеслу; об алчности царя Мидаса; о Дамокловом мече; о великой дружбе
Дамона и Физиаса (ср. балладу Ф. Шиллера «Порука»); о гибели графа
Альбрехта фон Гогенберга в 1298 г.; о мудрости старого крестьянина, за-
ставившего замолчать насмехавшегося над ним рыцаря; о том, почему
вино сообщает людям свойства льва, обезьяны, овцы и свиньи; о том, как
жрец богини Изиды из алчности помог сгоравшему от страсти Мундусу
овладеть под видом бога Анубиса добродетельной Паулиной; как была
наказана богом алчная и скупая женщина, перед смертью закопавшая все
свое золото, чтобы оно не досталось людям; как был повешен трактир-
щик, якшавшийся с ворами; как запутавшийся в сетях порока сын отку-
сил нос своему отцу за то, что тот своевременно не наказывал его за дур-
ное поведение; о том, как св. Бернард играл в кости с одним вертопрахом^
и многие другие.
753
На большую популярность поэмы Конрада и? Амменхаузена указывают
многочисленные списки, дошедшие до нас, а также то влияние, которое
поэма оказала на произведения XV в. («Придворное зерцало» И. фон
Морсгейма, 1497 г., и др.).
«СЕТИ ДЬЯВОЛА». Г. ВИНТЛЕР
В XV в. в связи с обострением социальных антагонизмов, вызванных
усилением феодального гнета, немецкая бюргерская сатира начала приоб-
ретать более решительный, более радикальный характер. Уже чувствова-
лось приближение очистительной грозы. Мысль о необходимости обще-
ственных реформ овладела многими умами. Даже духовные иерархи на
церковных соборах (например, на Констанцком соборе 1414—1418 гг.)
заявляли, что пришла пора реформировать церковь, очистить ее от нако-
пившейся скверны.
Обличению великой неправды, царящей в Германии, посвящена сати-
рико-дидактическая поэма «Сети дьявола» («Des tiifels segi», видимо,
1414—1418 гг.), написанная неизвестным автором, жившим возле Боден-
ского озера. Многое в поэме напоминает творения Гуго Тримбергского и
Конрада из Амменхаузена. Только автор «Сетей дьявола» несомненно
превосходил моралистов XIV в. резкостью социального обличения. Ведь
поэма писалась в то время, когда в Германии нарастала волна народного
гнева, а в соседней Чехии гуситы готовы были взяться за оружие. Поэт
призывает людей сойти с гибельного пути. Мир должен стать иным или
его поглотит мрак преисподней. И так уж в сети, расставленные дьяволом,
непрерывно попадают толпы грешников. Сам дьявол обстоятельно расска-
зывает об этом отшельнику, к которому он явился в качестве искусителя.
По словам дьявола, его верными помощниками являются смертные грехи,
из которых высокомерие и алчность составляют «корень всех злых начи-
наний» (стихи 279, 432). Алчностью охвачены замки, города и села, кли-
рики и миряне (423—424). И ни отпущение грехов, ни исповедь, ни мо-
литвы не могут спасти корыстолюбца от заслуженного возмездия (488—
491), По наущению дьявола люди нарушают заповеди господни. Ширится
царство князя тьмы. Кипит работа в преисподней. А дьявол, называющий
себя «палачом господним» (3396), не устает ввергать в геенну огненную
все новых и новых грешников, нарушивших заветы вседержителя.
Первое место в длинном ряду грешников поэт отводит служителям
церкви. Перед читателем проходят участники церковного (Констанцского)
собора, папы, кардиналы, епископы, прелаты, каноники, приходские свя-
щенники, аббаты и аббатисы, монахи и монахини и пр. Вместо того что-
бы подавать человечеству примеры благочестия и добронравия, они, как
правило, погрязают в самых возмутительных пороках. Князья церкви во
главе с папой одержимы высокомерием, корыстолюбием, жадностью. Ради
своих эгоистических интересов они, не задумываясь, губят людей и стра-
ны (3074—3076). Их помыслы устремлены на приумножение земных бо-
гатств. Открыто торгуя церковными должностями и отпущением грехов,
всегда склоняясь на сторону тех, кто может хорошо заплатить, папы и их
подручные меньше всего заботятся о справедливости и законности. За
эти «безбожные деяния» князьям церкви уготован адский пламень (3125—
3127).
Решительно осуждая греховную жизнь духовенства, поэт неоднократно
подчеркивает, что она находится в кричащем противоречии с заветами
первоначального христианства. Он противопоставляет добровольную бед-
ность и человеколюбие апостолов заносчивости и безудержной алчности
пап и кардиналов- Он прямо заявляет, что папы «забыли св. Петра» (3077).
154
Некогда апостолы в бедных одеждах скромно брели по земле, испытывая
голод и жажду, без денег, без посоха и сумы, ныне надменные кардиналы,
облаченные в алые мантии, разъезжают на статных конях, сопровождае-
мые множеством слуг, привыкшие к изобилию и роскоши (3145—3199).
Некогда святые, испытавшие много страданий за веру, неотступно помыш-
ляли о боге, проводили время в молитве и посте, чистые телом и духом,
милостивые к нуждающимся.
Ныне священнослужители, превратившись в служителей порока, по-
мышляют главным образом о сытой разгульной жизни за счет верующих
(3290 и сл., и др.). Одержимые жадностью прелаты вместо того, чтобы
помогать беднякам, грабят вдов и сирот, без устали скупают земли и людей
(3420—3530). Нерадивые каноники тешат себя охотой и игрой в кости,
сквернословят, богохульствуют, спят на пуховых перинах, объедаются
разными лакомствами и жиреют подобно свиньям. Приходские священни-
ки гоняются за денежными приходами (3875 и сл.). Вертепом разврата
стали монастыри. Предав забвению деяния древних иноков, неукоснитель-
но соблюдавших суровые монастырские уставы, нынешние монахи забо-
тятся только о том, как бы ублажить свою грешную плоть. Игры, жен-
щины, фривольные побасенки, пьянство, жратва, склока, недостойные
проделки наполняют их свинскую жизнь. В шлюх и детоубийц превра-
тились монахини. Чтобы замести следы, они умерщвляют младенцев,
рождающихся у них за монастырской стеной. Поэтому порядочные люди
не должны допускать, чтобы их жены слишком часто наведывались в мо-
настыри или имели много дел с монахами и попами. Но если благочестие
перевелось в монастырях, то богатств накопилось в них немало. По сло-
вам поэта, нигде не найти таких сокровищ, как в монастырях, и «все
это отнято у бедняков» (4634—5547).
Неудивительно, что при таком положении в церкви христианская
«вера тяжело больна» (3185). Вселенский (Констанцский) собор должен
был бы навести порядок в христианском мире (то были годы великого
церковного раскола, когда одновременно властвовали три папы) и рефор-
мировать клир, но п собор губят раздоры, разгул страстей, раздуваемый
дьяволом (2919—3038).
От клира дьявол перешел к феодальным сеньорам и их клевретам. Он
поведал отшельнику о пороках и преступленпях императора, королей,
курфюрстов, герцогов, графов, баронов, рыцарей и пр. Беда Германии в
том, что многочисленные властители, враждуя между собой, все время
терзают страну, рвут ее на части, заливают кровью мирных жителей. Ли-
шенная мира и покоя, империя становится все более слабой, немощной
(7191—7194). Все в ней взбудоражено, все трещит и шатается. Ведь бог
дал монархам власть для того, чтобы они отстаивали справедливость, бо-
ролись с произволом, охраняли благополучие и честь страны (7179—7182),
а не для того, чтобы они творили неправое дело и, движимые честолюбием
и алчностью, притесняли и разоряли немцев (7394—7403), совершали на
мирные селения опустошительные набеги, умножали число вдов и сирот,
бесчестили дев, оскверняли храмы божии (7290—7317).
В связи с этим поэт сетует на то, что в Германии нет сильной импера-
торской власти, которой бы безусловно подчинялись буйные феодальные
сеньоры, мнящие себя ныне равными императору (7372—7390). И короли,
и курфюрсты, и герцоги ради своих эгоистических интересов всегда гото-
вы предать интересы империи, поживиться за ее счет (7506—7517). И вот
вся страна ропщет на венценосцев (7161), доведших Германию до такого
горестного состояния. Тем временем придворная знать проводит время в
празднествах и забавах, а рыцари, забыв о рыцарских заветах, стали
заурядными грабителями на больших дорогах (8095—8208). И за все при-
хоти больших господ приходится отдуваться бедным труженикам.
155
Поэт не раз с негодованием и скорбью пишет о том, как власть иму-
щие угнетают, грабят, терзают простолюдинов. В леса и пущи, захватив
с собой детей, укрываются бедняки, узнав о приближении феодала (7629—
7632). По словам хорошо осведомленного дьявола, бедный люд громко во-
пиет о бесчеловечной тирании графов и баронов (7856—7858). Крестьяне
задавлены непосильными поборами. Им приходится продавать лошадей и
коров, чтобы расплатиться с сеньором. Господу на небесах горько смотреть-
на то, как измываются феодалы над поселянами. День и ночь, не покладая
рук, работает мужик, чтобы не умереть с голоду. Особенно донимает его
тяжелая барщина. По приказу помещика он в любое время должен бро-
сить не терпящую отлагательства работу на собственном поле и обслу-
живать потребности замка. При этом нередко помещик прибегает к пря-
мому насилию (7867—7882).
Поэт считает возросшую феодальную эксплуатацию грабежом и без-
законием. Только дорого обойдется феодалам этот грабеж, так как за него
им придется расплачиваться в аду (7890—7896). Неужели,— вопрошает
поэт,— крестьянин, обрабатывающий пашню или возделывающий сад,
должен все время ждать, что помещик вот-вот захватит плоды его труда?
Пусть феодалы стыдятся своих дел, ибо они поступают вопреки воле гос-
подней (7897—7920). Крестьянина обирают не только феодалы, но и их
верные слуги. Словно гуся ощипывают они мужика, сдирают с него шкуру
(7995—7997). Челядинцы рыцарей и ландскнехты также изрядно терзают
и грабят крестьян. Пользуясь военной обстановкой, они сжигают крестьян-
ские дворы и деревни, угоняют скот, а потом пьянствуют напропалую. Но-
ежели кто из поджигателей попадет в руки крестьян, ему здорово достает-
ся. Крестьяне без лишних слов проламывают молодчику череп, а затем
бросают его в огонь. Поэт считает такой самосуд естественным правом
крестьянской самозащиты (8314—8354).
Вслед за обитателями дворцов и замков в поэме выступают жители
сел и городов. Их много. В пестрой разношерстной толпе мелькают фигу-
ры бургомистров, купцов, пекарей, мельников, мясников, рыбаков, врачей,,
аптекарей, сводниц, портных, ткачей, каменщиков, плотников, кузнецов,
золотых дел мастеров, скорняков, оружейников, учителей, судей, писарей,
землепашцев, пастухов, нищих, блудниц, трактирщиков и др. У них свои
слабости, грешки, пороки. Торговцы и мастеровые охотно обсчитывают,
обвешивают, на разные лады обманывают покупателей и заказчиков.
Подобно Конраду из Амменхаузена, автор «Сетей дьявола» обнаружи-
вает отличное знакомство с повседневной жизнью горожан и поселян. Он
многое может порассказать об их лукавых повадках, профессиональных
ухищрениях и хитроумных обманах. Корыстолюбие и здесь играет гла-
венствующую роль. Оно купцов превращает в жестоких лихоимцев, из-за
него в суде кривда попирает правду, а бургомистры и ратманы всегда ста-
новятся на сторону богачей против бедняков. Там, где поступками людей
движет корыстолюбие, бедняки всегда оказываются в накладе. Простому
человеку не устоять против алчных чиновников, судейских крючков и
прочих кровопийц. Его обирают до последней нитки (8487—8580), застав-
ляют голодать, лишают самого необходимого (9326—9334), удушают в те-
нетах ростовщичества (9025—9046). Осуждая стяжателей, столь бесчело-
вечно обращающихся с бедняками, поэт пророчит им адские муки.
В отличие от творений Гуго Тримбергского и Конрада из Амменхаузе-
на, поэма «Сети дьявола» лишена новеллистического элемента. Нет в ней
ни забавных шванков, ни назидательных притч, ни занимательных исто-
рических анекдотов. Все-таки иногда «деловые» характеристики дьявола
приближаются к бытовым сценкам (например, рассказ о том, как крестья-
нин является к сеньору с жалобой на вымогательство фогта — 7941 и сл.;
или рассказ о том, как блюстители правосудия вымогают деньги у бедня-
156
ков — 3531 и сл.) и уж во всяком случае дают очень ясное представление
о повседневной жизни различных социальных слоев того времени.
К началу XV в. относится и сатирико-дидактическая поэма тироль-
ского дворянина Ганса Винтлера (Hans von Vintler) «Цветы добродете-
ли» («Die pluemen der tugent», 1411), написанная по мотивам одноимен-
ного итальянского прозаического сочинения Томазо Леони («Fiori di
virtu», ок. 1320 г.). В поэме идет речь о семнадцати добродетелях и
противоположных им пороках, как-то: любовь и ненависть, миролюбие и
гневливость, милосердие и жестокость, щедрость и скупость и т. п. По-
путно автор, как это уже было в «Книге о шахматах», приводит назида-
тельные примеры (заимствованные у Валерия Максима и др.), а также
высказывания античных, христианских и библейских авторитетов. Рас-
суждения о пороках дают автору повод говорить о недостатках различных
сословий, о темных сторонах современной общественной жизни. С горьким
сарказмом говорит он о всемогуществе Пфеннига, который нагло царит
при феодальных дворах и среди служителей церкви (7214—7249). Глав-
ной мишенью нападок Винтлера являются пороки дворянства, к которому
юн сам принадлежал, а также распространенные в то время суеверия. По-
рочным дворянам, по мнению Винтлера, не место среди людей благород-
ных. Поэт осуждает феодальный эгоизм, суетное хвастовство дворян ста-
ринными гербами, их бессердечное отношение к маленьким людям. Сам бог
повелел феодалам, по мнению Винтлера, защищать бедных и богатых, а
между тем они только и делают, что безжалостно обирают бедняков.
«О, какой большой по-зор!»—гневно замечает по этому поводу автор
<6680-6687).
И. РОТЕ. РОЗЕНБЛЮТ. М. БЕГЕЙМ
Разносторонним писателем был Иоганнес Роте (Johannes Rothe,
ум. в 1434 г.), проявивший себя в области дидактической поэзии, библей-
ской повести, легенды и летописания. Уроженец Тюрингии, он был свя-
щенником и временами городским писарем в г. Эйзенахе, затем каноником
и наставником (scolast) духовной школы. Его занимали вопросы государ-
ственного устройства (дидактическая поэма «О государственных должно-
стях и княжеских советниках») и морали («Похвальное слово целомуд-
рию»). Две поэмы написаны им по мотивам религиозных сказаний.
В одной из них с евангельским рассказом о «страстях» Христовых соеди-
нены распространенные в средние века легенды об Иуде и Пилате. Преж-
де чем стать учеником Христа, Иуда был слугой Пилата. Последний же
являлся сыном короля Артура и дочери одного мельника из Майнца. Из-
гнанный после смерти Христа императором Тиберием, Пилат в отчаянии
наложил на себя руки («Страсти», ок. 1421 г.).
В стихотворном «Житии св. Елизаветы» (после 1421 г.) Роте обстоя-
тельно повествует о событиях, которые, согласно легенде, разыгрались в
начале XIII в. при дворе ландграфа Людвига Тюрингского. Придворные
ландграфа всячески стремились воспрепятствовать браку своего сеньора
с венгерской принцессой Елизаветой, которую они возненавидели за ее
благочестие и кротость. Но ландграф любил достойную девушку и вскоре
была сыграна свадьба, сопровождавшаяся рыцарским турниром, танцами
и музыкой. Когда же в Вартбургский замок прибыли послы венгерского
короля, оказалось, что у Елизаветы нет парадного платья, в котором она
могла бы их достойно принять. И тогда господь пришел на помощь жен-
щине, преданной ему всей душой. Совершилось чудо. Все присутствующие
увидели на Елизавете красивое шелковое платье, шитое жемчугом, с кото-
рым не могли бы сравниться самые роскошные одежды французской ко-
ролевы.
157
Нельзя не признать, что это житие, напоминающее главу из придвор-
ной хроники, лишено той наивной поэтичности, того трогательного лириз-
ма, которые были присущи некоторым произведениям немецкой религиоз-
ной поэзии более раннего периода (например, «Жизни Марии», брата
Филиппа Картезианца, конец XIII или начало XIV в.), зато в «Житии»
Роте (что характерно для повествовательной поэзии позднего средневе-
ковья) сильно выдвинут бытовой элемент, придающий рассказу о чуде
характер бытовой повести. Отдельные места «Жития св. Елизаветы» со-
впадают с «Тюрингской хроникой» Роте, написанной прозой (1421 г., вто-
рая редакция после 1421 г.). По обычаю средневековых летописцев, Роте
начинает исторический обзор с сотворения мира. Когда же он переходит
к событиям и людям родной Тюрингии, рассказ его становится живым и
занимательным, а характеристики подчас весьма выразительными.
Наиболее значительным творением Роте следует считать дидактиче-
скую поэму «Рыцарское зерцало» («Der ritter spigil», ок. 1416 г.), в кото-
рой говорится о том, каким рыцарство должно быть и каким оно является
на самом деле. В период, когда рыцарство падало все ниже и ниже, а бес-
чинства феодалов вызывали негодование в широких кругах бюргерства и
крестьянства, поэма Роте была достаточно злободневной. Правда, дегра-
дацию рыцарства Роте рассматривал всего лишь как результат его нрав-
ственного оскудения. Но этот взгляд разделяли с ним многие бюргерские
писатели средних веков. Поэму открывают сетования знатного рыцаря,
весьма недовольного тем, что подчас по милости божией сын бедного кре-
стьянина достигает богатства и почестей, в то время как высокородного
дворянина гнетет и губит бедность. На вопрос рыцаря, почему столь не-
справедливо распределяются дары судьбы, поэт отвечает: «А почему вы
не следуете примеру ваших отцов? Недостает вам многих добродетелей,
высокомерие же у вас в избытке». С ранних лет привыкают дворяне к са-
моуправству, насилиям и грабежам, не желая учиться скромности и ве-
жеству, не желая служить достойным господам (стихи 1—56). Просле-
живая историю рыцарства (собственно воинов, miles) начиная с древней-
ших времен (библейский Восток, Троянская война, Рим), Роте приходит
к выводу, что рыцарское сословие (ritter ordin), утратив былое величие,
лишившись чести, переживает ныне период глубокого падения (725 и сл.,
ср. 3325 и сл.). По мнению поэта, рыцарство сможет занять в общество
подобающее ему место только в том случае, если оно станет приносить
этому обществу ощутимую пользу. О рыцарском времяпрепровождении
Роте отзывается пренебрежительно. Не вызывают его восхищения рыцар-
ские турниры. Блестящая мишура придворного быта также не произво-
дит на него впечатления. Пусть уж лучше рыцари займутся торговым де-
лом (2177—2196), вместо того чтобы рыскать по большим дорогам и гра-
бить кого попало. Рыцари-разбойники, по мнению автора,— заклятые вра-
ги всеобщего благоденствия.
Впрочем, Роте делает различие между рыцарями. Не всех он осуждает.
Он считает тех рыцарей достойными, которые охраняют закон и мирную
жизнь страны, воюют против еретиков и язычников, отправляются к гро-
бу господню, защищают обиженных (997—1008). Рыцари должны всегда
помнить о своих высоких обязанностях. Указывая им на эти обязанности,
Роте выступает как церковный проповедник, как историк, как юрист и
как бюргер. Он умеет извлечь необходимое назидание из геральдики (го-
воря о происхождении дворянских гербов и символическом значении
встречающихся на них изображений), из символического толкования
рыцарских обычаев и предметов рыцарского вооружения. Так, омовение
рук после еды указывает на то, что рыцарям следует блюсти свою нравст-
венную чистоту, что их руки не должны быть замараны лихоимством, гра-
бежом или кровью бедняков (2065—2120). Вместе с тем Роте отлично знал,
158
что множество рыцарей поступает именно так, как не следует поступать.
По словам поэта, эти бесчестные рыцари «не стоят и яйца». Их предками
были холопы Пилата, распявшие Христа. К этому бесовскому ордену при-
мыкают рыцари, лишенные чести, замаранные пороками. Они добывают
себе пропитание разбоем, нападают на деревни, похищают у крестьян
скот и прочее добро, грабят монастыри, совершают различные насилия и
убийства (909—976).
Подобно другим бюргерским писателям, он благородство духа ставит
выше благородства крови. Уподобляя порочного дворянина, ведущего за-
зорную жизнь, «коронованному ослу», Роте готов отдать предпочтение
умному и ученому простолюдину, именуемому им «подлинно благородным
человеком» (der ist wol eyn rechtir edelir man). Гораздо почетнее сыну
простых и бедных родителей стать большим господином, нежели знатно-
му господину превратиться в холопа и запятнать себя пороками и пре-
ступлениями, как это сделали высокородные Нерон, Пилат и Юлиан
Отступник. Все люди на земле произошли от одного благородного корня,,
но не наследует благородства тот, кто ведет позорную жизнь (1401—
1446).
О бедственном положении трудового люда писал одаренный нюрнберг-
ский поэт Ганс Шнепперер, по прозвищу Розенблют (Rosenpliit, род. в на-
чале XV в.) Он был медником, с 1444 г. канониром родного города; около*
1460 г. он, видимо, оставил городскую службу и ремесло и посвятил себя
всецело литературе. Творчество Розенблюта во многом предвосхищало
творчество крупнейшего немецкого бюргерского поэта XVI в. Ганса Сакса.
Он писал фастнахтпшили, приамели, шванки, стихотворения на случай,,
поучения, похвальные слова («Похвальное слово городу Нюрнбергу»,
1447) и пр. Подобно Саксу, он любил прислушиваться к голосу народа,
любил наблюдать пеструю жизнь Нюрнберга. Розенблют — мастер сочных
бытовых зарисовок. Он умеет при случае ввернуть крепкое народное
словцо. Его юмор окрашен в яркие площадные тона.
Но Розенблют не только балагур и потешник. Его глубоко волнуют
судьбы отчизны. Красной нитью через его политические шпрухи проходит
мысль, что благополучие Германии зависит не от феодалов, превратив-
шихся в разбойников, но от трудолюбивых горожан и крестьян. Розенблют
осуждает тунеядцев и восхваляет тружеников («О бездельниках и трудо-
вом люде»). В «Похвальном слове крестьянину» он превозносит труд как
самое святое, самое божественное установление на земле. В стихотворе-
нии «Жалоба некоторых сословий» он горячо становится на защиту тру-
жеников, которых без всякой пощады эксплуатируют богатые и знатные.
По словам поэта, «работник также жалуется на свою горькую долю. Не-
смотря на то, что он трудится от зари до зари, он едва зарабатывает на
кусок хлеба». Ради прокормления семьи, вынужден он на самых кабаль-
ных условиях работать на хозяина (193 и сл.). Ремесленник не меньше
терпит от алчного и бессердечного купца, который заставляет его проли-
вать кровавый пот (261 и сл.). Столь же тяжело положение крестьян-
ства.
На злобу дня откликался также н рифмованных хрониках и стихотво-
рениях Михель Бегейм (Michael Beheim, 1416—1474), уроженец Вюртем-
берга, ткач, странствующий певец, солдат и, наконец, учитель в родном
селении. Переходя от одного сеньора к другому, Бегейм служил своим
пером тому, чей хлеб он в данный момент ел, будь то незадачливый импе-
ратор Фридрих III или его противник курфюрст Пфальцский Фридрих
Победоносный («Жизнеописание Фридриха», 1469). В то же время Бе-
гейм обвинял императоров, королей, князей, дворян в том, что они не
только не защищают своих подданных от разбойников и грабителей, но,
напротив того, открыто покровительствуют злоумышленникам, ублажая
159
их и поощряя на все лады. С хищными волками сравнивал он феодалов,
творящих беззакония. Обличал он также пороки высшего духовенства, ко-
торое из алчности и властолюбия разжигает смуту в стране.
В строфической «Книге о жителях Вены» («Das Buch von den Wie-
пегп»), предназначенной как для чтения, так и для пения, Бегейм в каче-
стве непосредственного участника событий весьма обстоятельно описал
восстание, поднятое в 1462 г. жителями Вены против императора Фридри-
ха III. Поэт находился в то время в императорском замке, осажденном мя-
тежными бюргерами, и испытал на себе все тяготы и опасности осады.
Касаясь уймы мелочей, называя по именам многих рыцарей, пажей, кано-
ниров, трубачей, поваров, цирюльников, попадавшихся ему на глаза, Бе-
гейм повествует о том, как темной октябрьской ночью венские бюргеры
поднялись против Фридриха III, как шла осада императорского замка, как
-были захвачены императорская казна и склады оружия, как осажденные
сбрасывали на мятежников камни, как их терзал лютый голод, как прибли-
женные императора трудились наподобие простых ремесленников и т. д.
Не забывает Бегейм рассказать и о самом себе, о том, как он храбро сра-
жался на стороне императора, как мятежники захватили его добро (стро-
фы 133—144), как он в осажденном замке развлекал песнями императри-
цу (1915—1926) и пр. Книга Бегейма, хотя и не обладавшая заметными
поэтическими достоинствами, весьма характерна для той поры, когда воз-
росший интерес к окружающей жизни оттеснил в поэзии на второй и тре-
тий план куртуазные сказки и легенды. Летопись примечательных собы-
тий прошлого и настоящего, событий, нередко исполненных глубокого со-
циального драматизма, или меткие зарисовки нравов, занимательных по-
вседневных происшествий — вот что прежде всего искал широкий круг
читателей в повествовательной поэзии XIV и XV вв.
ШВАНКИ И КОМИЧЕСКАЯ ПОЭМА Г. ВИТТЕНВЕЙЛЕРА
Очень большим успехом продолжали пользоваться шванки. Они отлич-
но уживались с суровыми инвективами моралистов, внося заметное ожив-
ление в тогдашнюю бюргерскую литературу. Дидактики и моралисты ред-
ко улыбались и еще реже смеялись, проповедуя принципы высокой нрав-
ственности. Авторы шванков без всякого смущения громко хохотали над
тем, что им казалось нелепым и смешным. При этом если Штрикер, жив-
ший в куртуазном XIII в., еще не нарушал требований поэтической и жи-
тейской «меры», то его последователи в XIV и XV вв. то и дело с види-
мым удовольствием рассказывают достаточно грубые анекдоты, приправ-
ленные изрядной долей цинизма.
В конце XIV или в самом начале XV в. австрийским поэтом Фи-
липпом Франкфуртером была написана книга шванков «История священ-
ника из Каленберга» («Geschichte des Pfarrers von Kalenberg»), получив-
шая широкое распространение. Подобно попу Амису, поп из Каленберга —
изрядный хитрец, скорый на лукавые выдумки, приносившие ему опреде-
ленную пользу. Только повадки и проделки попа из Каленберга были бо-
лее топорными, чем проделки изобретательного Амиса. Находчивость, от
которой солоно пришлось алчному герцогскому привратнику, помогла бед-
ному бурсаку стать приходским священником в Каленберге близ Вены.
Хитроумие помогло молодому попу добиться того, что прижимистые ка-
ленбергские мужички за собственный счет покрыли сельскую церковь но-
вой крышей, а затем приобрели новое облачение и различные иедоставав-
шие предметы церковного обихода. Однажды он заверил своик прихожан,
что перелетит на крыльях через Дунай, а пока толпа тщетно ждала этого
чуда, пономарь, по наущению попа, выгодно продавал скучающим зева-
160
fete will bee pfcreeemit bem
creutj gan vrt nam bte p адф
pfcunenfart
Страница из первого печатного издания «Попа из Каленберга».
кам его скверное, не находившее сбыта вино. Поп из Каленберга был же-
ланным гостем при дворе австрийского герцога Оттона Веселого (ум. в
1339 г.), где он добровольно разыгрывал роль шута. Но, забавляя герцога
и его приближенных, поп никогда не забывал о собственной выгоде. Ловя
герцога на слове, он обил серебром свои поношенные башмаки, получил
отличного верхового коня, а также не один четверик овса на его прокорм.
Хотя книгу о каленбергском попе и нельзя назвать антиклерикальной
сатирой, поскольку автор с явным сочувствием относится к проделкам
своего пронырливого героя, тем не менее она не могла не подрывать авто-
ритета католической церкви, так как выведенные в ней священнослужи-
тели изображены людьми сомнительной нравственности и сомнительного
благочестия. Сам поп из Каленберга, нимало не смущаясь, откалывал забо-
ристые шутовские штучки, топил печь деревянными статуями святых, на
пасху нацепил на шест свои штаны вместо хоругви, пас крестьянский скот
в полном церковном облачении, стирая самолично белье в реке, показы-
вал прохожим и проезжим свой голый пасторский зад. Другие клирики
исполнены самомнения и корыстолюбивы (о том, как каленбергский поп
и поп из соседнего села состязались в разгадывании загадок и как кален-
бергский поп надул соседа, обменявшись с ним приходами), с легкостью
нарушают данный ими обет целомудрия (о том, каким необычным спосо-
бом каленбергский поп врачевал слепоту епископа, и о том, как ему уда-
лось отделаться от назойливости викария) и проч. Это насмешливое изоб-
ражение клира, конечно, в немалой мере содействовало популярности
«Истории» в эпоху реформации.
11 История немецкой литературы, т. I
161
Похождениям черта в монастыре посвящен антиклерикальный шванк
«Братец черт» («Bruder Rausch», ок. 1488 г.). Под видом молодого чело-
века коварный черт проникает в монастырь, не отличавшийся строгими
нравами. Монахи весьма довольны расторопностью черта, который потчует
их изысканными блюдами, приводит к ним молодых женщин и т. п. В то
же время черт потешается над монахами, подстрекая их к спорам и пота-
совкам.
Выше не раз отмечалось сочувственное отношение передовых бюргер-
ских писателей к тяжелой доле крестьянства, подавленного феодальным
гнетом. По мере усиления феодальной реакции в бюргерской литературе
нарастал протест против феодального произвола, одним из проявлений ко-
торого являлось крепостное право. При всем том у отдельных авторов
проскальзывало подчас высокомерное отношение к крестьянам, стоявшим
на более низкой ступени социальной лестницы. Поэты подтрунивали над
их неотесанностью, сиволапостью, тупоумием и темнотой. В этом уже на-
чала проявляться та сословная ограниченность бюргерства, которая при-
вела его к измене народному делу в годы Великой крестьянской войны.
Характерно, что в литературе XIV—XVI вв. прочное место занял мин-
незингер Нейдхарт, стяжавший славу «ненавистника крестьян». Под его
именем ходило много стихотворений, ему не принадлежавших. О нем рас-
сказывались всякие забавные небылицы. Во второй половине XV в. появи-
лось легендарное жизнеописание Нейдхарта, прозванного за лукавство
Лисом (Neithart-Fuchs), составленное из 36 песен и стихотворных шван-
ков, в котором рассказывалось, как Нейдхарт-Лис, будучи придворным
австрийского герцога Оттона Веселого, на протяжении многих лет подшу-
чивал и издевался над крестьянами и как ему подчас от них здорово по-
падало. Локализация озорной деятельности Нейдхарта при дворе Оттона
Веселого делает его соратником попа из Каленберга. По словам книги,
«поп из Каленберга и он вытворяли здесь такие проказы, до которых дру-
гие не могли додуматься» (стихи 3887—3889).
К нейдхартовской традиции примыкает комическая поэма «Кольцо»
(«Der ring», ок. 1450 г.) швейцарского поэта Генриха Виттенвейлера
(Wittenweiler), в которой насмешливое изображение крестьянской жизни
соединено с пародией на средневековые рыцарские идеалы. Автор заве-
ряет читателей, что поэма служит не только развлечению, но и преследует
назидательные цели, однако грубокомический элемент подавляет в ней
все остальное.
Молодой крестьянин Бертши Трифнас (triefnas — сопливый) из де-
ревни Лаппенхаузен, склонный корчить из себя куртуазного рыцаря, ре-
шает в честь дамы своего сердца, грязной и безобразной крестьянки Метц-
ли, устроить вместе с другими крестьянскими парнями рыцарский турнир.
Вместо копий деревенские витязи вооружены кочергами, лоханки заме-
няют им щиты. Сам Нейдхарт выступает их наставником в рыцарском
искусстве. Несколько раз, во славу своей прекрасной дамы, Бертши выле-
тает из седла. Турнир завершается грандиозным побоищем, во время ко-
торого Нейдхарт жестоко колошматит крестьян. Во второй части изобра-
жено любовное служение Бертши. Одно из его любовных посланий, бро-
шенное вместе с камнем в окно, до крови разбивает голову Метцли. За
этим следует шумная крестьянская свадьба. Гости жрут и пьют без вся-
кой меры. Звучат пьяные песни. Лихая пляска завершается неизбежной
дракой. В третьей части описана жестокая битва, происходящая между
крестьянами двух соседних деревень, поссорившихся на свадьбе Бертши.
На помощь сражающимся спешат ведьмы верхом на козлах, карлики под
предводительством Лаурина, великаны, вооруженные железными палица-
ми, а также Дитрих Бернский, Хильдебранд, Гаван, Ланцелот, Тристан и
другие прославленные герои народного и рыцарского эпоса. До вечера
162
длится эта неслыханная битва. Пороховой дым помрачает дневной свет.
Спасаясь от врагов, Бертши забирается на стог сена. Четверо суток про-
должается регулярная осада этой твердыни. В конце концов Бертши воз-
вращается в родное селение, однако находит его сожженным, жену свою
и односельчан убитыми. Потрясенный всем происшедшим, он становится
отшельником в лесах Шварцвальда.
Насмешка над «зазнавшимися» крестьянами далеко не исчерпывает
содержания этой ирои-комической эпопеи. В ней бюргерские круги смеясь
прощались с богатырской героикой и куртуазной романтикой минувших
столетий. Да и самое обращение к «низкой» мужицкой сфере содержало
ясно выраженную антикуртуазную тенденцию. Подобно живописцам XV
и XVI вв. Генрих Виттенвейлер делал предметом искусства простонарод-
ный быт, от которого с брезгливостью отворачивались куртуазные эпики.
И хотя изображение веселящихся, любящих и дерущихся крестьян дано
в иронических тонах, оно знаменовало победу нового эстетического прин-
ципа, порожденного возросшим интересом к повседневной жизни простых
людей, отринутых аристократической эстетикой.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
ПОЗДНИЙ МИННЕЗАНГ
В XIV и XV вв., в связи с упадком куртуазной культуры, наступил
закат миннезанга. Немногочисленные поэты-рыцари, стремившиеся под-
держать былую славу миннезанга, все еще продолжали повторять знако-
мые куртуазные мотивы, но и они были захвачены веяниями времени.
Собственно куртуазный элемент все более отходил на второй план, усту-
пая место бытовым зарисовкам и размышлениям о состоянии современ-
ного общества. Да и куртуазные идеалы уже не имели былой власти над
умами поэтов.
Любовные песни слагал граф Гуго фон Монтфорт (Hugo von Montfort,
1357—1423), игравший видную роль в государственной жизни Австрий-
ского герцогства. Но его тревожила мысль о греховности любовного слу-
жения. В одной из «утренних песен» страж настоятельно советует поэту
не сочинять больше суетных плясовых песен. И поэт обещает последовать
его совету, хотя и говорит много хороших слов о женщинах и любви
(«Ich frow mich gen des abentz kunft»). В другой «утренней песне» страж
напоминает поэту о быстротечности всего земного и призывает его упо-
вать на Христа и деву Марию («Ich fragt ein wachter, ob es wer tag»).
Гуго склонен поучать, вразумлять, касаться вопросов, выходивших за
узкий круг куртуазного обихода. Он рассказывает о том, как однажды
услышал голоса мертвецов, погребенных в склепе. Первой обратилась к
нему женщина, некогда считавшаяся замечательной красавицей. Была она
высокомерна и предана суетным удовольствиям. Порочная жизнь довела
ее до ада. Обо всем этом просит она поэта поведать прекрасным дамам,
живущим на земле. Затем услышал поэт горестную исповедь феодала,
низверженного в преисподнюю. Алчность толкала его на путь греха. Не
останавливался он перед обманом, неправедным судом и нарушением
супружеского долга. И вот, изведав ужас вечной муки, призывает он «гра-
фов и прочих больших господ» всегда поступать в соответствии с требо-
ваниями справедливости, ибо только в этом случае обретут они райское
блаженство («Сон»).
Подобно другим поэтам XIV и XV вв. Гуго фон Монтфорт скорбел о
трагическом неустройстве окружающей жизни. Приняв решение покинуть
обманчивый мир, он неожиданно встретил в лесу знаменитого Парцифа-
ля, пожелавшего узнать от него о ходе земных дел. По словам поэта,
«мир сбился с пути» («die Welt ist so gar verirret»), в церкви царит разлад,
корыстолюбие движет поступками клира, на императорский престол кур-
фюрстами возведен пятнадцатилетний мальчик (Венцеслав IV), рыцар-
ство запятнало свою честь лихоимством (слово V). В другом стихотворе-
нии (слово XXXI) поэт называет мир «нелепым фарсом» (ein narrenspil).
Не будучи искусным версификатором, Гуго избегал обращаться к слож-
ным строфам, предпочитая им простые рифмованные двустишия. Многие
164
Освальд фон Волъкенштейн
стихотворения писал он на коне среди леса или поля. Верный оруженосец
сочинял мелодии для его песен (слово XXXI, 1401 г.).
Последним талантливым миннезингером был тирольский рыцарь
Освальд фон Волъкенштейн (Oswalt von Wolkenstein, 1377—1445), про-
живший бурную, наполненную приключениями жизнь. С ранних лет при-
нимал он участие в стычках и походах. В войсках императора Сигизмунда
сражался он против турок (битва при Никополе, 1396 г.), воевал со шве-
дами, англичанами, маврами и чешскими гуситами. Участвовал он также
в политических выступлениях тирольского дворянства против австрий-
ского герцога Фридриха Пустая Мошна, становился жертвой фамильных
распрей. Трижды недруги захватывали его в полон. В 1409—1410 гг., вы-
полняя требование избранницы своего сердца, Освальд совершил палом-
ничество в Иерусалим. Помимо этого он побывал *во многих странах Евро-
пы и Азии (Франции, Англии, Португалии, Испании, Италии, Швеции,
России, Турции, Армении, Персии, Крыму и др.). Им написано 125 песен,
преимущественно светского содержания. В них он охотно касался ви-
денного и пережитого, в частности упоминал о своих странствиях
265
v похождениях. «Мне было десять лет, когда я решил изведать мир. С той
поры, терпя лишения и нужду, побывал я во многих краях жарких и хо-
лодных, населенных христианами, греками и язычниками»,— начинает Ос-
вальд одну из своих песен. Все достояние юного странника заключалось
в трех пфеннигах и куске хлеба. Со временем ему удалось украсть булано-
го коня. Служил он то гонцом, то поваром, то конюхом, то гребцом. С этого
и началась его самостоятельная жизнь («Es fuegt sich, do ich was von
zehen jaren alt»).
Освальд охотно перечисляет страны, в которых ему удалось побывать,
и те десять языков, на которых он говорит L Ему есть что вспомнить.
Жизнь его развертывалась как авантюрный роман. В Черном море буря
разбила его корабль, и он уцелел только потому, что вовремя ухватился
за бочку. В 1415 г. поэта торжественно встречают в Перпиньяне. Арагон-
ская королева собственноручно вдевает ему в уши два золотых кольца.
В 1416 г. Освальд в свите императора Сигизмунда появляется на улицах
Парижа в золотой мавританской одежде, и его все принимают за восточ-
ного князя, а он, видимо для того, чтобы усугубить это заблуждение, поет
и пляшет на языческий лад. В ряде песен Освальд с горечью рассказы-
вает о том, как ему пришлось изведать неволю, как закованный в канда-
лы, с колючим ошейником на шее сидел он за толстыми каменными сте-
нами, не смея надеяться на помощь и сострадание. То мы узнаем, как
Освальд танцевал в Аугсбурге с хорошенькими горожанками и как они
подтрунивали над его рыцарской бородой, как войска австрийского гер-
цога в 1417 г. осаждали замок Грейфенштейн и как Освальд вместе со
своими родичами наносил им чувствительные удары.
В отличие от классиков миннезанга, устремлявшихся в достаточно
условный мир куртуазного идеала, Освальд тяготел к жизненной правде,
к очень конкретным проявлениям земного бытия. Так, одну из «весенних
песен» он начинает словами крестьянина о тирольской весне. Не просто
о весне с ее традиционными атрибутами, но именно о тирольской весне
идет здесь речь. Крестьянин говорит о тающем снеге Зейсерских Альп,
о водопадах, низвергающихся с высот Кастельрута в воды Эйзака, о щебе-
те птиц в лесах Гауэнштейна («Zergangen ist meins hertzen wee»).
Многие песни были отражением любовных увлечений Освальда, под-
час отнюдь не безгрешных. Особенной задушевностью и теплотой отмече-
ны песни, посвященные черноглазой Маргарите фон Швангау, сперва не-
весте, а затем супруге поэта. Он находит для нее ласковые, идущие от
сердца слова («Sym, gredlin gret, mein gredelein»), говорит, что любит
только ее одну, что в ней все его счастье, что она делает его жизнь более
светлой и радостной («Mit gunstlichem herzen»), что неразлучны будут
они до самой смерти («Mein hertz jungt sich in hoher gail»). Нои тут
Освальд отходил от привычных традиций, поскольку миннезингеры XIII в.
никогда не воспевали супружеской любви.
В любви Освальд прежде всего искал чувственных радостей. Охотно
разрабатывая жанр «утренней песни», он обычно усиливал эротический
элемент, лежащий в ее основе. Одним из главных мотивов его любовных
песен было откровенное описание явных и тайных женских прелестей.
Ряд песен Освальда посвящен сельской любви. В одной из них ситуация
«утренней песни» воспроизведена в обстановке крестьянского быта. У мо-
лодой работницы заночевал батрак Кунц. На рассвете хозяйка будит
влюбленных. «Еще слишком рано, хозяйка!— отвечает Гретель.— Когда
же, наконец, смогу я поспать как следует? Повремени еще, милый Кюн-
1 М. П. Алексеев. Русский язык у немецкого поэта XIV в.— В кн : «Сборник
статей к сорокалетию ученой деятельности академика А. С. Орлова». Л., АН СССР,
1934.
J66
цель, не уходи, ведь мне так приятны твои ласки». Хозяйка громко бра-
нит служанку, а та ей отвечает: «Напрасно вы, хозяйка, бранитесь. Не
хочу я прясть и мести полы, я остаюсь с моим Кюнцелем, он принадле-
жит мне, много радости доставляет он мне, вот чего я желаю» («Frau,
ich enmag»).
Писал Освальд кабацкие песни, наполненные хмельным разгулом, пес-
ни шуточные и религиозные. Тревожила его все возрастающая деграда-
ция рыцарства. Используя форму исповеди, Освальд заставляет рыцаря
признаться в совершаемых проступках и преступлениях. На его совести
убийство, грабежи, поджоги, предательства, лжесвидетельства, чревоуго-
дие, распутство, угнетение бедняков и пр. Поэт выражает надежду, что
к словам его песни прислушаются немецкие дворяне, ведущие позорную
жизнь («Mein sund und schuld euch briester klag»). В других песнях
Освальд сетует на то, что повсюду кривда вытесняет правду, что князья
покровительствуют недостойным, что правосудие стало продажным. Он
призывает духовенство, дворянство и трудовой люд жить в мире и согла-
сии. Он говорит о муках, уготованных грешникам в аду, и многом ином.
Многообразию содержания соответствует многообразие поэтических форм.
Даже отзвуки тирольских народных песен с их характерными перелива-
ми («йодель») слышатся в произведениях тирольского рыцаря.
Тяга Освальда фон Волькенштейпа к жанровым зарисовкам, картинам
крестьянской и кабацкой жизни, соблазнам винопития и поочим чувствен-
ным радостям роднит его не только с поэтами нейдхартовской школы, но
и с рядом бюргерских поэтов, бросавших вызов куртуазным доктринам.
Среди них выделялась колоритная фигура шпильмана, называвшего себя
королем Оденвальда (Der Konig vom Odenwald, первая половина XIV в.).
В противовес миннезингерам, воспевавшим весну, пение пташек, красоту
цветов и прелесть женщин, он восхвалял кур, гусей, коров, овец, свиней,
солому и бани за ту большую пользу, которую они приносят людям.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
МЕЙСТЕРЗАНГ
На смену рыцарскому миннезангу шел бюргерский мейстерзанг (Mei-
stersang или Meistergesang) L Однако степенным мейстерзингерам (масте-
рам пения), склонным к морализации, благочестивой высокопарности и
схоластическому любомудрию, не суждено было создать значительной ли-
рической поэзии, хотя они и очень гордились «благородным» искусством
мейстерзанга и подчас свысока взирали на тех, кто уступал им в начи-
танности и благомыслии.
Основателем нового направления принято считать Генриха из Мейссена,
по прозвищу Фрауенлоб (Frauenlob, ок. 1250—1318 гг.). Стихотворения
этого странствующего поэта, получившего образование в церковной шко-
ле, наполнены тяжеловесной ученостью. Современники высоко ценили его
вычурный лейх о деве Марии. Вероятно, за это стихотворение он был
прозван Фрауенлобом (слагающим хвалу госпоже). Писал он также лю-
бовные песни и стихотворения морально-дидактического характера. Его
обширная схоластическая эрудиция, темный вычурный стиль и формаль-
ная виртуозность в полной мере соответствовали изменившимся эстети-
ческим требованиям. Почитая себя первейшим стихотворцем Германии,.
Фрауенлоб утверждал, что искусство Рейнмара, Вольфрама фон Эшен-
баха и Вальтера фон дер Фогельвейде было лишь поэтической пеной, в то
время как его искусство поднимается с самого дна поэтического котла.
Зато о Конраде Вюрцбургском, умершем в 1287 г., он отозвался весьма
похвально. Последние годы жизни Фрауенлоб провел в городе Майнце.
Маститого поэта окружали почитатели и ученики, которых он обучал ис-
кусству стихотворства и пения. Так возникла первая «Певческая школа»
(Singschule), проложившая путь другим подобным школам или «брат-
ствам» (Singbruderschaften), сыгравшим большую роль в развитии бюр-
герского мейстерзанга.
Со временем эти школы превратились в цеховые корпорации, состояв-
шие из ремесленников, любителей церковного и светского пения. У пев-
ческих школ был свой распорядок, свои обязательные правила, впослед-
ствии зафиксированные в так называемых табулатурах. Эти своды правил
устанавливали взаимоотношения между членами братства, руководили поэ-
том в его творческой практике, регулировали манеру исполнения песен
и т. п. На почетное звание мастера пения мог претендовать только тот, кто
прошел в обучении «благородному искусству» мейстерзанга ряд предва-
рительных ступеней, начав с усвоения «правил» и кончив сочинением
«пробной песни» (Meisterlied), по которой школа судила о творческой
зрелости поэта. По праздникам, обычно в храме, мейстерзингеры устраи-
вали торжественные поэтические состязания (Schulsingen или Hauptsin-
gen). Победителю присуждался венок с изображением покровителя пев-
цов — библейского царя Давида.
1 К. S a u е г. Die Meistersinger. Leipzig, 1935; F. G e n n r i c h. Troubadours, Trou-
veres, Minne- und Meistergesang, 1951.
168
Прообразом подобных состязаний было знаменитое состязание минне-
зингеров, описанное в поэме XIII в. «Война певцов в Вартбурге» и впо-
следствии изображенное Рихардом Вагнером во втором акте оперы «Тан-
гейзер». В связи с этим следует заметить, что среди мейстерзингеров
бытовала легенда, согласно которой основоположниками мейстерзанга яв-
лялись двенадцать старинных поэтов, в их числе Рейнмар, Вальтерг
Вольфрам, Нейдхарт, Конрад Вюрцбургский, Марнер и Фрауенлоб. Эта ле-
генда призвана была поднять значение бюргерского мейстерзанга в глазах
просвещенной Германии, придать ему значение высшей эстетической нор-
мы. Другим видом корпоративного пения было так называемое «застольное
пение» (Zechsingen). За кружкой пива или вина члены братства распе-
вали песни увеселительного характера.
Если первоначально мейстерзингеры почти не выходили за пределы
религиозно-дидактических тем, то в дальнейшем их репертуар заметно
расширился. Они обращались к истории, литературе, текущим событиям,
миру природы, этическим вопросам, восхваляли искусство мейстерзанга
или разрабатывали веселые шванковые сюжеты. Мейстерзингерская пес-
ня (Ваг) обычно состояла из ряда строф (Gesatz). Очень широко приме-
няли мейстерзингеры традиционное в немецкой поэзии трехчастное по-
строение строфы. Первоначально полагалось для песен избирать мелодии,,
приписывавшиеся двенадцати «увенчанным мастерам» («в протяжной
манере Марнера», «голубая мелодия Регенбогена», «цветущая мелодия
Генриха Фрауенлоба» и т. п.). В XVI в. мейстерзингерам уже предлага-
лось сочинять собственные мелодии. И таких мелодий, имевших зачастую
самое причудливое наименование, появилось великое множество (гранато-
вая мелодия, мелодия скипетра, громовая мелодия, орлиная мелодия и пр.).
Впрочем, большой творческой свободой мейстерзингеры никогда не
пользовались. Их деятельность была неизменно подчинена строгой регла-
ментации. В этом, как и во многом другом, певческие братства весьма
напоминали ремесленные цехи. Мастер пения все время находился во вла-
сти принятых правил. На певческом состязании победу одерживал тот,
кто менее других погрешал против требований табулатуры. За соблюде-
нием правил во время состязания бдительно следили специальные наблю-
датели (Мегкег). Количество слогов в стихе или чистота рифмы интере-
совали их гораздо больше, чем поэтичность исполняемого произведения.
Следили они и за тем, чтобы поэт не отступал от текста Библии, не вы-
сказывал еретических суждений, не нарушал требований нравственности.
Понятно, что атмосфера косного формализма, царившего в певческих
школах, не могла содействовать подъему подлинного искусства. Р. Вагнер
не погрешил против исторической правды, изобразив в опере «Нюрнберг-
ские мейстерзингеры» (1862) крохоборчество и сухой педантизм мейстер-
зингеров. Среди множества бюргеров, входивших в состав певческих кор-
пораций в Аугсбурге, Нюрнберге, Вормсе, Страсбурге и других городах,
настоящих поэтов было очень мало. Со второй половины XVI в. в связи
с кризисом цехового ремесла и падением влияния цеховых корпораций
мейстерзанг вступил в период деградации. Но еще довольно долго мей-
стерзингеры продолжают свою деятельность. Лишь в 1875 г. в городе
Меммингене перестает существовать последняя певческая школа.
Большим уважением среди мейстерзингеров пользовался упомянутый
выше Генрих из Мюгельна, причислявшийся к двенадцати великим масте-
рам. Его любовные песни написаны в вычурной напыщенной манере, ко-
торая так нравилась в XIV и XV вв. Верную и добродетельную супругу
прославлял в своих песнях странствующий мейстерзингер баварец
Зухензин (Suchensinn, вторая половина XIV в.). Из мейстерзинге-
ров XV в. прежде всего должен быть упомянут искусный верси-
фикатор Мускатблют из баварской Франконии (Muskatpliit, первая
269
£|п fafnacbr Ipil vd осп Die fid)
Die wei'bcr mern loflcn
C Ibaire folcj barbircr
Титульный лист одного из
фастнахтшпилей Ганса Фольца
(Около 1480 года)
половина XV в.). Он сочинил свы-
ше ста песен религиозного, любов-
ного, политического и морального
содержания. Там, где можно, он
щеголял схоластическим глубоко-
мыслием. Даже в любовных пес-
нях оставался он прежде всего
дидактиком и ритором. Много вни-
мания уделял Мускатблют изъянам
окружающей жизни. Джона Вик-
лифа и Яна Гуса он считал опасны-
ми ересиархами. Зато от -Констанц-
ского собора поэт ожидал обновле-
ния христианского мира.
В сатирической песне «Вели-
кая ложь» («Ain grosse lug») он
нарисовал заведомо лживую кар-
тину современного мира. С усмеш-
кой говорит поэт о том, что духо-
венство перестало быть высоко-
мерным и корыстолюбивым, отка-
залось от симонии, что лихоимство
покинуло мир, монахи стали свя-
тыми, монахини не родят больше
детей, князья, графы, рыцари и их
кнехты, непрестанно помышляя о
требованиях чести, не притесняют
бедняков, -заботятся о сохранении
мира и правосудия, что судьи пере-
стали брать взятки и выносят
справедливые приговоры, что ни-
кто больше не жалуется на мошен-
:ество чиновников, что женщины стали образцом добродетели.
Мелодии и формы, созданные Мускатблютом, были подхвачены други-
мейстерзингерами. Мускатблют часто обращался к сложной поэтиче-
»й форме двадцатидвухстрочных сщроф (Muskatpliits Hofton).
Ко второй половине XV в. относилось творчество популярного поэта
драматурга Ганса Фольца (Folz, умер ок. 1515 г.), по профессии ци-
пьника. Он был уроженцем Вормса, затем обосновался в Нюрнберге,
я по стопам Розенблюта, он писал морально-дидактические, сатириче-
ге и религиозные шпрухи (о бражнике, игроке, волоките, домашней
&ари и др.), шванки, приамели и фастнахтшпили. В одном из пшрухов
укорял власть имущих за то, что они обирают, разоряют простолюдинов,
вот он стоит, ощипанный, как гусь, а к тому же еще и -остриженный,
< овца». Был Ганс Фольц также прилежным мейстерзингером. Им иа-
зано много религиозных песен. В песнях, посвященных искусству мей-
рзанга, Ганс Фольц выступал против укоренившейся рутины. Он осуж-
I обычай, предписывавший поэтам употреблять только те мелодии, кото-
е были созданы двенадцатью мастерами, и требовал простора для твор-
жой инициативы. Выступление Фольца знаменовало приближение ho-
ld периода в истории мейстерзанга, связанного с именем Ганса Сакса.
Наряду с лирикой церковной, рыцарской и бюргерской на протяже-
и всего средневековья существовала лирика народная. Народные песни
ркили источником миннезанга. Народная лирика превосходит ученый
ргерский мейстерзанг и непосредственностью и простотой. (О народной
рике см. в разделе: Литература эпохи Возрождения, гл. III.)
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
ДРАМА
С развитием городской культуры как в Германии, так и в других за-
падноевропейских странах тесно связаны успехи средневековой драмы.
В XIV и XV вв. представления духовных пьес, иногда весьма простран-
ных, прочно вошли в жизнь немецких городов. Эти пьесы глубоко волно-
вали зрителей своим драматизмом, лиризмом и тем, что под покровом биб-
лейской легенды в них нередко проступали черты современной действи-
тельности.
Но сложилась духовная драма значительно раньше. Ее истоки в стра-
нах Западной Европы следует искать в церковном ритуале, в празднич-
ном богослужении. Стремление церкви сделать религиозные обряды более
наглядными и понятными породило театрализацию католической мессы.
Так, в страстной четверг в храме водружался крест. Затем его заворачи-
вали в холст и клали возле алтаря. Это означало погребение Христа. Око-
ло символического гроба садился священник в белых одеждах, с пальмо-
вой ветвью в руках. То был ангел господень. Трое священников изображали
дев-мироносиц (три Марии), шедших ко гробу. Ангел вопрошал пришед-
ших: «Кого ищете вы в гробу, христианки?» Марии хором отвечали:
«Иисуса Назарянина, распятого, о небожитель!». И ангел говорил им: «Его
здесь нет, он воскрес, как предсказал ранее. Идите, возвестите, что вос-
стал он из гроба» (пасхальный троп из Сантгалленского монастыря, нача-
ло X в.). Из подобных ритуальных сценок со временем развилась на като-
лическом Западе пасхальная литургическая драма (Osterspiel), включив-
шая ряд новых персонажей и эпизодов.
Другим видом литургической драмы явилась рождественская драма
(Weihnachtsspiel), выросшая из рождественского богослужения. В основе
се лежал евангельский рассказ о поклонении пастухов и волхвов ново-
рожденному Спасителю и об избиении младенцев Иродом. К XI в. отно-
сится латинский текст такой рождественской драмы из баварского мона-
стыря Фрейзинген. Третьим видом литургической драмы была драма о
•«страстях» Христовых (Passionsspiel). В литургической драме XIII в. из
баварского монастыря Бенедиктбейрер события открываются призванием
апостолов (Петра и Андрея) и завершаются кончиной Христа (Пилат
разрешает Иосифу Аримафейскому похоронить почившего).
Особое место среди латинских духовных драм занимает «Игра об Ан-
тихристе» («Ludus de Antichristo», ок. 1160 г.) из монастыря Тегернзее.
Написанная сторонником императорской партии пьеса содержит злобо-
дневную политическую тенденцию. Римский (германский) император
стремится возродить былое величие Римской империи (акт I, сцена 1).
Короли греческий и иерусалимский охотно признают его власть. Строп-
тивого французского короля император силой заставляет подчиниться
себе (I, 1—3). Когда вавилонский султан, раздраженный успехами хри-
171
стианства, нападает на Иерусалим, император наносит ему жестокое по-
ражение (I, 4). Иерусалим не стал добычей неверных. Император выпол-
нил свою вселенскую миссию. Тем временем на христианский люд надви-
нулась великая опасность. В мир пришел Антихрист, сопровождаемый
Лицемерием и Ересью (II, 1). Он выдает себя за Спасителя, творит чуде-
са, во все концы рассылает ложных пророков. Народы подчиняются об-
манщику, восседающему в Иерусалимском храме, из которого изгнано-
христианство (Ecclesia). Один только германский король осмеливается
выступить против самозванца и даже одерживает над ним победу, но и
он попадает в сети, расставленные Антихристом (II, 5). С помощью гер-
манского короля Антихрист подчиняет своей власти могущественного ва-
вилонского султана, олицетворяющего в пьесе язычество (II, 6). Но цар-
ство Антихриста непрочно. Пророки Энох и Илья смело обличают мни-
мого мессию (II, 8). Когда же Антихрист решает возложить на свою
главу императорскую корону, его поражает гнев господень. Последнее сло-
во остается за христианством. Вновь торжествует «истинная вера» (II, 10).
Весьма разнообразен ритмический строй этой примечательной латинской
драмы, стремившейся прославить могущество германского императора^
доблесть и стойкость немцев.
Пьеса об Антихристе не оказала заметного влияния на последующее
развитие немецкой духовной драмы средних веков. В центре внимания
драматургов продолжала оставаться евангельская история Христа. Зато
изменился самый характер духовной драмы. Постепенное расширение
текстов и усиление игрового начала привели к необходимости вынесения
духовной драмы за пределы храма. Пока литургическая драма являлась
частью богослужения и разыгрывалась в храме клириками, текст ее был
сильно ограничен потребностями и нормами церковного ритуала. Такая
драма писалась на латинском языке и пелась. Когда же духовная драма
вышла на городскую площадь и ее исполнителями стали бюргеры, она пе-
рестала непосредственно зависеть от ритуальных норм и во многом подчи-
нилась идейным и эстетическим запросам бюргерства. Сперва текст латин-
ских песнопений сопровождался немецким стихотворным переводом, пред-
назначенным для декламации (например, в трирской пасхальной драме
XIV в.), затем немецкий язык решительно возобладал на сцене. Литурги-
ческая драма уступила место мистерии, как во Франции назывались цик-
лические библейские драмы на французском языке. На немецком языке
драмы начали появляться с XIII в. Пора их расцвета падает на XV и на-
чало XVI в.1
Литургические драмы были обычно немногословны и невелики по»
объему. Драматурги XIV—XVI вв. тяготели к изобилию в словах, эпизо-
дах, персонажах, зрелищных эффектах. Так, франкфуртские «Страсти»
1493 г. состояли из 4408 стихов и разыгрывались на протяжении двух
дней. Альсфельдская мистерия («Страсти») 1501 г. содержала свыше
8000 стихов и разыгрывалась на протяжении трех дней. В истории Хри-
ста, преданного Иудой и распятого на кресте по настоянию фарисеев, дра-
матурги находили множество разнообразных ситуаций — дидактических,,
трагических, сентиментальных и патетических. Они их развивали, допол-
няли, умножали. Понятно, что эти дополнения не изменяли (и не могли
изменять) основной библейской схемы, являвшейся краеугольным камнем
христианского вероучения. Вполне канонической у всех авторов остава-
лась фигура Христа. Его реплики и тирады (нагорная проповедь, тайная
вечеря, моление о чаше и др.) обычно представляли собой стихотворные
переложения евангельских текстов.
1 См.: «Das Drama des Mittelalters», hrsg v. R. Froning.— «Deutsche National Li-
terature Bd 14, Teile 1—3. Stuttgart, s/a.
172
Но там, где это было возможно, драматурги раздвигали рамки библей-
ского повествования. Из любви к схоластическим словопрениям они
устраивали на сцене пространные богословские диспуты. Еще в «Игре об
Антихристе» появлявшиеся перед зрителями Язычество (Gentilitas),
Иудейство (Synagoga) и Христианство (Ecclesia) отстаивали свои учения
(стихи 1—49). В дальнейшем стали обычны прологи, в которых против
иудеев, не признающих Христа мессией, выступал святой Августин, со-
провождаемый ветхозаветными и языческими пророками, являвшимися,
по учению средневековой церкви, провозвестниками рождества Христова
(латинская рождественская драма XIII в. из монастыря Бенедиктбейрер
и др.).
Во франкфуртской мистерии 1493 г. подобный пролог занимает
332 стиха. Августин поручает Давиду, Соломону, Даниилу и другим про-
рокам рассказать о сыне божием и его земной миссии. Иудейские равви-
ны все время одергивают говорящих, насмехаются над ними и их слова-
ми, не стесняясь подчас в выражениях. Соломона они попрекают тем, что
у него было много жен. «Ты твердишь нам о боге, а сам ты глашатай
дьявола»,—говорят они ему (128—130). «Что ты такое городишь, глупый
пачкун (dregnage), ведь твои россказни — это бабья болтовня (stoben-
sag)»,— заявляют они пророку Захарии (197—199). В конце пролога
Августин объявляет присутствующим, что им сейчас будут показаны
«страсти Христовы». Этим, однако, роль Августина не исчерпывается. И в
дальнейшем он не раз появляется на сцене, вразумляя зрителей и коммен-
тируя развитие событий. По поводу самоубийства Иуды он, например,
замечает, что никогда не следует предаваться отчаянию и терять веру в
милосердие божие, ведь если бы отчаявшийся Иуда не лишил себя жизни,
то, вероятно, он был бы прощен господом (2671—2684).
Дидактические тенденции, столь характерные для бюргерской литера-
туры средних веков, глубоко проникают в духовную драму XIV—XVI вв.
Авторы на все лады поучают, вразумляют, наставляют зрителей. Еванге-
лие давало для этого богатый материал. Но драматурги хотят сказать и
что-то свое. Они не только оживляют тени ветхозаветных пророков и взы-
вают к авторитету Августина, но и заставляют Смерть, пришедшую за
Лазарем, произносить пространный монолог. Смерть говорит, что все жи-
вущие на земле равны перед ней. Своей алебардой сокрушает она пап,
императоров и кардиналов, епископов, попов и прелатов. Из лука без про-
маха поражает она князей, графов и баронов, разбойников, рыцарей и
кнехтов, не уйдут от нее распутники и ростовщики. Друзья заберут себе
имущество умершего, черви источат его тело. Бессильными станут Гор-
дыня и Алчность. «Смерть уравнивает всех людей, будь то богатые или
бедные». Палица Смерти превращает’ людей в прах, из которого они неко-
гда вышли (альсфельдские «Страсти», 1501 г., стихи 2155—2204).
В литургической драме персонажи христианской легенды очерчены
были скупыми штрихами. В драмах XIV—XVI вв. характеристики стано-
вятся более рельефными. Поэты стремятся не только показать, но и
объяснить поступки действующих лиц, и прежде всего поступки гоните-
лей Христа. Ходячие религиозные воззрения средних веков подсказывали
им нужный ответ. Все объяснялось кознями нечистой силы. В связи с
этим бесы всех рангов принимают деятельное участие в развитии собы-
тий.
Так было в нижненемецкой редентинской пасхальной драме (Reden-
tiner Osterspiel) 1464 г. и в других пьесах. Еще в рождественской латин-
ской драме из монастыря Бенедиктбейрер бесы смущали умы пастухов,
которым ангел сообщал о рождении Спасителя (стихи 513 и сл.). Нередко
действие переносилось непосредственно в преисподнюю, обитатели кото-
рой олицетворяют коварство, злобу, измену и прочие пороки.
173
В одной из ранних немецких драм (венские «Страсти», первая поло-
вина XIV в.) события начинались с падения Люцифера, возомнившего
себя богом. Желая отомстить Вседержителю, князь тьмы соблазняет Ада-
ма и Еву, становящихся первыми жертвами ада (1—188). Введение этого
эпизода имело определенный смысл, от него тянулись нити к истории
Христа, поскольку победоносный Христос сокрушил могущество Люци-
фера и даровал свободу узникам преисподней. Совет бесов, созванный
Люцифером, служит драматической завязкой альсфельдских «Страстей».
Смущенный деяниями Христа, князь тьмы решает погубить опасного
«волшебника». Сатана, Милах, Розенкранц и другие бесы заверяют Лю-
цифера, что ими уже приняты необходимые меры. Они восстановили про-
тив Христа многих иудеев и вскоре подчинят своей воле синагогу, Иуду
и Пилата (133—351). И бесы по ходу пьесы реализуют этот «адский»
план. Только их усилия оборачиваются против них. Ведь никто из бесов
не знал, что смерть Иисуса была предопределена небесами и что именно
в ней таилось их поражение. Правда, во франкфуртских «Страстях»
1493 г. бесы в критический момент начинают чуять недоброе, и Вельзе-
вул даже советует Люциферу оказать воздействие на Пилата, чтобы тот
не допустил казни Иисуса (3125—3194). Но и в этом бесы терпят неуда-
чу. Решительное поражение темных сил наглядно воплощено в триумфаль-
ном нисхождении Иисуса Христа в ад. Этот отсутствующий в Евангелии
эпизод занял в духовных драмах прочное место. Мы уже находим его в
немецкой пасхальной драме из Мури, относящейся к началу XIII в. и
сохранившейся лишь во фрагментах. Христос сокрушает врата ада; трепе-
щет дьявол; ликуют души умерших, дождавшихся избавления (69—150).
В более поздних пьесах этот эпизод сильно развернут. В редентинской
драме томящиеся в преисподней праотцы и пророки видят таинственный
свет, проникший во мрак их заточения. По словам Авеля, Адама, Исайи
и других, свет этот свидетельствует о близости Христа. Радостью и на-
деждой наполняются сердца страдальцев. Зато растерян, подавлен и оза-
дачен Люцифер. Поспешно собрав бесов, он слышит от них одни только
неприятности. Ему доносят, что души в аду страшно расшумелись, «они
поют и ликуют и громогласно заявляют, что близок час их освобождения».
Тщетно Сатана призывает бесов защищать врата ада. Христос, сопровож-
даемый ангелами, проникает в царство тьмы. Не обращая внимания на
сетования и укоры Люцифера, он приказывает заковать его в цепи и вы-
водит из адской бездны Адама, Еву и других. Всем им уготовано цар-
ствие небесное (259—752).
Но это еще не все. Редентинскую пасхальную драму завершает обшир-
ное бесовское действо (Teufelspiel), посвященное новым козням князя
тьмы. Желая поскорее наполнить опустевшую преисподнюю, Люцифер
посылает бесов на охоту за душами. В нетерпении он торопит бесов, обви-
няет их в нерадивости и глупости. По его совету бесы устремляются в го-
род Любек, пораженный чумой (чума свирепствовала в Любеке и других
ганзейских городах в 1464 г.), и притаскивают оттуда богатую добычу.
Однако с одним энергичным попом, которого Сатана схватил во время бо-
гослужения, нечистая сила не может справиться. Он не только выскальзы-
вает из рук Сатаны, но и нагоняет страх на Люцифера, заверяя его, что
Христос еще раз сойдет в преисподнюю, дабы ее окончательно разрушить
(1042-1984).
Бесовские сцены вносили в духовную драму большое оживление. Их
не нужно было втискивать в узкие рамки церковной догмы. Драматург
мог в свое удовольствие позабавиться над дьяволом и его подручными.
Бесы обычно изображались суетливыми, нередко придурковатыми, горла-
стыми, неотесанными и неопрятными. Бесовское действо то и дело пере-
ходило в буффонаду. Подобное изображение царства тьмы не только
774
свидетельствовало о стремлении унизить, уязвить врагов рода человеческо-
го, но и об обмирщении духовной драмы. Бесы попадают впросак, разгова-
ривают на языке бродяг и базарных торговок, заискивают перед князем
тьмы, а в критический момент оставляют его на произвол судьбы. Зато
все они охочи до почестей и наград, которые щедро раздает отличившим-
ся Люцифер (огненная корона, вонючие ветры старой бабы и пр.).
Есть среди бесов и лежебоки. Вместо того, чтобы охотиться за душами,,
бес Функельдуне (пропойца) пролежал безмятежно под забором и тем са-
мым навлек на себя гнев Люцифера (редентинская драма, стихи 1652—
1689). Впрочем, и сам повелитель преисподней не без изъяна. Он вдруг
впадает в меланхолию, сетует на то, что гордыня его погубила, что все-
держитель его отринул и т. п. «О владыка Люцифер,— говорит ему в свя-
зи с этим один из бесов,— с чего это ты стал проповедником? Оставь это
занятие попам и монахам. Право же ты подобен обезьяне, ведь твои се-
тования причиняют нам прямой вред» (альсфельдская драма, стихи 145—
167).
По-иному очерчены персонажи, долженствующие олицетворять истин-
ную веру и высокую человечность (Христос, апостолы, три Марии, Марфа
и другие). Они не лишены некоторых слабостей (отречение апостола
Петра), но средневековый зритель именно среди них искал достойные
нравственные образцы. Их жизнь подчинена нравственному подвигу.
Ради высшей «правды» готовы они отречься от мирских соблазнов. Но и
простые человеческие чувства доступны этим людям. Еще и сейчас боль-
шое впечатление производят скорбные тирады Марии, оплакивающей стра-
дания и смерть своего единственного сына.
Восходя к ритуальным латинским песнопениям, немецкие «плачи» по-
лучили в духовной драме широкое развитие. Если в «Страстях» из мона-
стыря Бенедиктбейрер (XIII в.) плач богоматери состоял из четырех не-
больших строф, то во франкфуртских «Страстях» 1493 г. он превратился
в монументальную ораторию, рассчитанную на участие нескольких дейст-
вующих лиц. Сперва Марию обуревают тяжелые предчувствия. Затем она
узнает о трагической судьбе сына и, приблизившись к кресту, изливает
свое материнское горе. Обращаясь то к распятому, то к народу, то к апо-
столу Иоанну, она ищет поддержки у близких и далеких. «О боже,— вос-
клицает она,— почему отнял ты у меня сына? Что ж, одинокая, буду я те
перь делать на земле?» Горе пронзает ее сердце, как острие меча. Возле
сына хотела бы она расстаться с жизнью. «О дитя мое, непорочное и сла-
достное, какую боль испытывают твои ноги! Голова твоя уже склонилась
перед кончиной! Лицо твое залито алой кровью!» Рыдая, говорит она о
терновом венце, надетом на его голову, о том, что уже заострился его пос
и посинели алые губы и т. п. (стихи 3887—4306).
Это тяготение к эмфазе, столь характерное для искусства пламенею-
щей готики, характерно и для поздних духовных драм. Драматург стре-
мился взволновать, потрясти зрителя. На этом основании в мистериях
крупным планом давались страдания Христа (бичевание, коронование
терновым венцом, распятие). И театр делал все возможное, чтобы крест-
ные муки производили впечатление «настоящих». Была во всем этом не-
которая доля аффектации, готической взвинченности, однако и горькие
жалобы богоматери, шедшие из глубины человеческого сердца, и потря-
сающие картины страданий приговоренного к смерти Христа — все ука-
зывало на то, что в средневековой драме заметно усиливались реалисти-
ческие тенденции, что драматург и театр стремились приблизиться к жиз-
ненной правде.
Указывало на это также появление бытовых, жанровых сценок, неред-
ко комического характера, ставших неотъемлемой частью духовной драмы
(так называемые интермедии). Эти сценки сродни шванкам с их грубова-
175
тым юмором и лубочной наивностью. Высокий пафос религиозного дей
ства перебивался элементами площадных народных игр и шпильманско
го острословия. Так, покупка благовонной мирры тремя Мариями послу
жила поводом для введения бытовой фигуры продавца различных снадо
бий. В пасхальной драме из Мури (XIII в.) прокуратор Иудеи Пилат з;
двадцать марок золотом дает продавцу разрешение производить торговля
в подвластных ему землях. И продавец призывает влюбленных кавалере:
и молодых красоток купить у него корень мандрагоры, румяна и прочи
столь необходимые в любовных делах предметы (стихи 1—68).
В пьесах более поздних эпизод с продавцом заметно разрастается. Про
.давцу сообщаются черты лекаря-шарлатана, обманывающего доверчивы:
клиентов. Такие беззастенчивые шарлатаны частенько появлялись н
средневековых ярмарках. У лекаря есть слуга Пустерпалк, малый провор
ный и лукавый, неутомимый в озорстве. В услужение к лекарю нанимает
ся пройдоха Рубин, которому хозяин обещает пару гнилых башмаков )
подержанные штаны. Если верить Рубину, то он побывал во многих стра
нах и является мастером на все руки, с великой отвагой набрасываете;
он на лакомые блюда и необычайно быстро расправляется с ветчиной. Об
.молодчика зубоскалят, суесловят, лихо рекламируют сомнительное искус
ство своего хозяина и его «чудодейственные» снадобья, от которых здоро
вые становятся больными, речистые — немыми, быстроногие — хромымг
л лысые — безволосыми, как гусиное яйцо. Появление трех Марий вноси
фазлад в семейную жизнь лекаря. Жена его шумит и негодует по повод
того, что лекарь готов уступить девам благовоние себе в убыток. В отве
на это разгневанный супруг колотит свою благоверную. Кончается интер
медля тем, что жена лекаря бежит с Рубином, который обещает доставит
ее в страну, где гуси ходят жареные, перцем приправленные, с ножом
клюве и кореньями в заду (третья эрлаусская пасхальная драма, XV в
57—942). Видимо, эта интермедия представляет собой обработку чеш
ской интермедии «Лекарь» конца XIII или первой половины XIV в.
Одной из дев-мироносиц являлась Мария Магдалина, раскаявшаяс.
'блудница, уверовавшая во Христа. Не ограничиваясь изображением е
'благочестивого порыва, драматурги охотно знакомили зрителя с ее гре
ховной жизнью. В латинско^немецких «Страстях» из монастыря Бенедикк
бейрер (XIII в.) Мария Магдалина восклицает в духе вагантов: «Слав
тебе, мир, за то, что преисполнен ты столькими радостями! Я хоч
служить тебе на любовном поприще. Глядите на меня, юноши! Пленяй
тесь моей красотой!» (47—51). И Мария заигрывает с мирянами и клирв
ками, щеголяет в модных нарядах, танцует и поет соблазнительны
песенки.
Грубыми алчными ландскнехтами изображались воины, приставлен
ные к Иисусу. Они нагло насмехаются над приговоренным к казни, т;у
пыми гвоздями прибивают его руки и ноги к кресту, а затем в ноет
разыгрывают одежду казненного, ссорятся из-за добычи, готовые вце
питься в волосы тому, кто набрал больше всего очков. Во франк
фуртских «Страстях» 1493 г. эта сцена игры в кости как бы выхвачен
прямо из жизни (стихи 3795—3848). Когда Пилат решает приставить стре
жу ко гробу господню, воины расхваливают на все лады свою отвагу
бдительность. Один сравнивает себя с Дитрихом Бернским, другой уве
ряет, что может справиться сразу со ста противниками, третий обещае
прищелкнуть зубом блбху через железный шлем. Но вскоре крепкий со
одолевает всех этих хвастливых вояк (альсфельдские «Страсти», 1501 г
стихи 6917—6996). В редентинской драме ночной сторож будит заснувши
у гроба господня воинов словами: «Проснитесь, отважные рыцари! Межд
Хиддензее и Мёном (острова в Балтийском море) я вижу двух людет
плывущих по морю на корабле. Будьте начеку, славные рыцари!» Н
176
славные рыцари полагают, что еще рано тревожиться, что еще есть время
поспать, ведь корабль еще не приблизился к Пелю 1 (205—214).
Даже апостолы иногда превращаются в бытовые почти фарсовые фигу-
ры. Узнав от Марии Магдалины о воскресении Христа, апостолы Петр и
Иоанн спешат к опустевшему гробу. В инсбрукской пасхальной драме
XIV в. (ок. 1325—1350 гг.) все это еще выглядит сравнительно чинно.
Апостолы радуются тому, что Христос восторжествовал над силами ада
и даровал людям вечную жизнь. Только Иоанн неожиданно переводит
речь на житейские темы. Он заявляет, что ученики Христа проголодались
и поэтому присутствующие поступят похвально, если принесут им жар-
кое, ветчину и оладьи (1140—1188). В венской пасхальной драме второй
половины XV в. апостолы взапуски бегут к гробу воскресшего Христа.
Каждый из них утверждает, что прибежит первым. Иоанн готов прозакла-
дывать коня, хромой Петр ставит на кон корову. Но, конечно, Петру бе-
жать гораздо труднее. Он пыхтит, отдувается, жалуется на жажду. Иоанн
подтрунивает над незадачливым товарищем. Еще резче «шванковые»
черты проступают в штерцингской (Тироль) пасхальной драме (ок. 1480—
1500 гг.). Иоанн обзывает Петра ленивой заезженной клячей и намекает
на его пристрастие к бутылке. Петр с превеликим удовольствием тянет
вино и чувствует прилив бодрости. В заключение он поздравляет зрите-
лей с наступлением пасхального праздника и советует им получше охра-
нять карманы. Кивая на Иоанна, он заявляет, что его приятель изрядный
вор. Иоанн не остается в долгу и платит Петру той же монетой.
Подобные сцены, конечно, нарушали торжественное благолепие духов-
ного действа. Вместе с тем они приближали библейскую легенду к при-
вычным представлениям городских кругов. На мистериальных подмостках
древняя Иудея то и дело превращалась в средневековую Германию. Апо-
столы напоминали простоватых немецких ремесленников, а наемники Пи-
лата — хвастливых, жестоких и алчных рыцарей, готовых за деньги слу-
жить кому угодно. Вероятно, когда Иоанн Предтеча горячо обличал без-
законие Ирода младшего, а иудеи жаловались римскому императору на
деспотизм Ирода старшего (франкфуртские «Страсти», 1493 г., стихи
1138—1179), зрители узнавали в них знакомые черты многочисленных
немецких князей.
Подчас театральные подмостки превращались в своего рода сатири-
ческое зерцало. Обычно этой цели служили бесовские действа. Низверг-
нутые в ад грешники повествовали о пороках, лишивших их небесного
блаженства. В венских «Страстях» XIV в. вслед за Адамом и Евой в пре-
исподнюю попадают души лихоимца, монаха, ворожеи и грабителя. Лихои-
мец скупал подешевле рожь, ячмень, горох, сало, воск, соль и т. п., чтобы
потом продать все это по дорогой цене. Монах соблазнял молодых мона-
шенок и мирянок, являвшихся к нему на исповедь. Даже сам князь тьмы
опасается его похотливого неистовства: он повелевает Сатане не пускать
монаха в преисподнюю, чтобы тот чего доброго не обрюхатил его мать,
а бросить его в адское болото. Ворожея развращала молодых женщин.
Грабитель похищал овец, коз, коров, быков и прочую живность, не зная
жалости к вдовам и сиротам (189—278).
В редентинской драме парад грешников возглавляют ремесленники
(пекарь, сапожник, портной, трактирщик, ткач и др.), повинные в том,
что они весьма ловко обманывали покупателей и заказчиков. Для город-
ского зрителя подобный эпизод представлял, конечно, особый интерес.
Ведь многие видели на сцене самих себя, своих друзей или соседей. Не-
трудно представить, как живо реагировала масса горожан на саморазобла-
чения плутоватых мастеровых. Иной сатирический прием использует ав-
1 Остров к северу от Висмара и Редентина.
12 История немецкой литературы, т. I
177
тор альсфельдских «Страстей». В названной пьесе бесы рассказывают
Люциферу о своих художествах. У каждого из них определенная сфера
действия. Кто учит людей лицемерить, кто клеветать, кто сплетничать,
дурно обращаться с родителями, буйствовать в кабаках и т. п. Один бес
питает пристрастие к рыцарям, промышляющим разбоем и грабежом. Дру-
гой суетится вокруг попов и монахов, погрязших в непотребстве. Третий
бес разжигает алчность богачей, толкает их на путь лихоимства (352—
459).
Корыстолюбие в пьесах, как и в других памятниках демократической
литературы средних веков, всегда осуждается. Корыстолюбие довело до
страшного падения Иуду. Драматурги намеренно подчеркивают его
страсть к деньгам. С раздражением говорит Иуда о том, как женщина
поливала голову Иисуса драгоценным елеем, стоившим триста пфенни-
гов. Нужно было, по мнению Иуды, этот елей продать, тогда бы ему на-
верное досталась десятая часть, т. е. тридцать пфеннигов (сребреников).
И он решает предать Христа за означенную сумму, ибо считает себя
«ограбленным» учителем (франкфуртские «Страсти», стихи 1876—1891).
В свой черед первосвященник Каиафа, вручая Иуде тридцать пфеннигов,
все время норовит подсунуть предателю фальшивые или неполноценные
монеты (альсфельдские «Страсти», 3198—3277). Корысть разделяет лю-
дей, питает гордыню. Богатые и знатные требуют, чтобы их называли гос-
подами и мастерами. Но есть только один господин и мастер — Иисус
Христос. Все люди — братья, посему никто не должен пренебрегать про-
стыми людьми (франкфуртские «Страсти», стихи 379—400). Ведь и Спа-
ситель родился в семье .простолюдинов, бедняков.
Именно так изображалось святое семейство в гессенской рождествен-
ской драме (ок. 1450 г. или позднее), написанной в духе народного пло-
щадного представления. Неласково встречает Иосифа и Марию владелец
постоялого двора. Обозвав Иосифа «старым бродягой» (pultener), он отка-
зывает путникам в ночлеге. Только в приюте для бедных (gemeynne huss)
могут они найти пристанище. По словам Иосифа, «оттуда их уж никто
не выгонит». Вот Иосиф трогательно ухаживает за новорожденным Иису-
сом. Чтобы младенец не плакал, он поет ему песни и пляшет. Но безыс-
ходная бедность преследует супружескую чету. «Ведь мы, Мария, так
бедны, да смилуется над нами господь!»—говорит Иосиф. Ведь нет у
них ни яиц, ни вина, ни хлеба, ни мяса, ни масла, ни сала, ни соли. Нет
у них и необходимой утвари. И не на что им купить нужные вещи. За не-
имением пеленок Иосиф закутывает младенца в старые штаны. Забавны и
трогательны в своей простонародной наивности пастухи, пришедшие по-
клониться Иисусу. Они просят у него, чтобы в городе уродились лук и чес-
нок, капуста, горох и чечевица, чтобы перевелись волки, наносящие боль-
шой ущерб стаду, чтобы жили они в мире и довольстве. Зато развязно и
грубо ведут себя трактирные служанки, к которым Иосиф обратился за
помощью. Они осыпают его бранью, бьют, а затем колотят друг друга.
Завершается эта любопытная пьеса тем, что Иосиф перед отправлением
в Египет решает завернуть в трактир, чтобы выпить «изрядного пива».
Представление мистерий всегда было событием в жизни города. Орга-
низацию спектакля брали на себя городские цехи. В XV и XVI вв. во
Франции и Германии сцена обычно сооружалась на торговой площади,
вмещавшей большое количество зрителей. Устройство ее имело симуль-
танный характер. В то время еще не знали смены декораций, и действие
по ходу пьесы переходило от одного постоянного «игрового места» к дру-
гому. Так, посередине сцены располагались два ряда домиков, обозначав-
ших дворцы Пилата и Ирода, Иерусалимский храм, жилища иудеев, дома
Марии Магдалины и Марфы. В глубине сцены высился трон Вседержи-
теля. На авансцене простирался Гефсиманский сад, зияла адская пасть
178
и т. п. Через всю сцену проходил крестный путь Иисуса. На авансцене
в Гефсиманском саду Иисус получал предательский поцелуй Иуды, в глу-
бине сцены на Голгофе, неподалеку от трона Вседержителя, завершалась
его земная жизнь.
Несложный театральный реквизит помогал зрителю без труда опреде-
лить очередное место действия. Во дворце Ирода стоял трон; кресты вен-
чали Голгофу; городской фонтан служил колодцем, у которого Христос
беседовал с самаритянкой. Большое внимание уделялось костюмам. На-
ряду с очень условными «восточными» одеждами, в ходу были современ-
ные немецкие одежды. Стремление к наглядности, к реалистической до-
стоверности поощряло режиссерскую изобретательность. В сцене избие-
ния младенцев по приказу Ирода солдаты поражали деревянные куклы,
наполненные кровью. Кровь появлялась на теле распинаемого Христа.
В сцене отречения Петра трижды пел петух, хорошо видимый зрителям
(пернатого певца изображал мальчик).
Обширные циклические драмы, разыгрывавшиеся иногда на протяже-
нии ряда дней, нуждались в огромном количестве исполнителей. В XV в.
их число доходило до 300—400. Большой честью считали для себя бюрге-
ры принимать участие в представлении мистерии. Среди исполнителей
можно было встретить не только рядовых ремесленников, но и членов го-
родского магистрата. В 1465 г. в городе Фридберге организовалось первое
братство ревнителей духовной драмы. В дальнейшем члены подобных
братств принимали деятельное участие в театральной жизни Германии.
Другим видом мистериального действа были театральные процессии
(Prozessionsspiele), приуроченные к крестному ходу во время праздника
«тела господня». Этот вид представления был особенно распространен в
Англии. В процессии обычно участвовал ряд повозок, на которых изобра-
жались отдельные эпизоды мистерии. В определенных -местах повозки
останавливались и начиналось лицедейство. Исполнители обменивались
лишь краткими репликами, представление приближалось к пантомиме.
Стоявший на одном месте зритель получал возможность знакомиться
поочередно со всеми эпизодами, входившими в состав пьесы. Эпизоды эти
разыгрывались обычно членами различных ремесленных цехов. Напри-
мер, избиение младенцев поручалось изображать пекарям, бочары изобра-
жали въезд Иисуса в Иерусалим и т. д.
Наряду с библейскими мистериями распространение получили рели-
гиозные драмы на сюжеты, почерпнутые из житий святых и христиан-
ских легенд. Подобные пьесы, называвшиеся во Франции «мираклями»
(miracle — чудо), обычно изображали чудесное деяние, совершаемое бо-
гоматерью или святыми. При этом ведущими персонажами миракля могли
быть простые люди или даже великие грешники, удостоившиеся милости
небожителей. Так, в латинском миракле о святом Николае (XII в.) святой
воскрешает трех студентов, убитых хозяевами дома, у которых они зано-
чевали. Тот же святой приходит на помощь отцу и трем его дочерям,
впавшим в глубокую нищету. Он спасает девушек от бесчестия, бросая к
ногам отца груду золота (латинский миракль «Три дочери», XI в.).
Историю монаха, который из гордыни продал свою душу дьяволу, со-
держит нижненемецкий миракль о Теофиле (XV в.), восходящий к ста-
ринной византийской легенде, не раз привлекавшей к себе внимание сред-
невековых поэтов (Хротсвита Гандерсгеймская, X в.; французский поэт и
драматург Рютбеф, XIII в. и др.). Обиженный епископом, Теофил заклю-
чает договор с дьяволом в надежде обрести почести и богатство. Вскоре,
однако, раскаяние проникает в его сердце. На помощь раскаявшемуся
грешнику приходит дева Мария. Дьявол посрамлен, Теофил прощен госпо-
дом. Легендой о Теофиле заинтересовался Пушкин, справедливо увидев-
ший в ней большое сходство с Фаустом.
179
12*
С «Теофилом» соприкасается драма «Госпожа Ютта» («Frau Jutte»),
написанная около 1490 г. тюрингским клириком Дитрихом Шернбергом.
И в этом произведении речь идет о губительных последствиях тщеславия
и о благотворности раскаяния. Решив погубить молодую Ютту, бесы обе-
щают ей великие почести. Переодевшись в мужской костюм, Ютта в со-
провождении своего любовника клирика отправляется в Париж. Здесь
молодые люди проходят курс наук и получают степень доктора. В Риме
на них обращает внимание сам папа, который делает их кардиналами.
После смерти палы совет кардиналов избирает Ютту главой католической
церкви. Вскоре, однако, бес раскрывает тайну нового папы. Все узнают,
что папский престол занимает женщина и вдобавок еще женщина, ожи-
дающая ребенка. Христос решает строго наказать обманщицу, и когда
Ютта умирает от родов, душа ее попадает в ад. Но дева Мария, вняв
мольбам раскаявшейся грешницы, приходит ей на помощь. По ее просьбе
Христос приказывает архангелу Михаилу доставить душу папессы Ютгы
в рай. Миракль прославлял милосердие девы Марии, в то же время он в
сомнительном свете выставлял папский двор, при котором разыгрались
столь удивительные события, подготовленные нечистой силой.
На границе между драматическим представлением и поэтическим диа-
логом стоят «Пляски смерти» («Totentanze»), восходящие к старинному
поверию, будто по ночам на кладбище происходят пляски мертвецов, стре-
мящихся увлечь в свой круг живущих. Только в поэтическом произведе-
нии сама владычица Смерть увлекает за собой толпу людей. Обычно она
выступает в виде скелета, который заставляет плясать представителей
различных возрастов и сословий. За ней идут старики <и дети, бедняки и
богачи, папы, кардиналы, короли, рыцари, купцы и др. Каждый из них
произносит подобающий случаю стишок. Значительную популярность
приобрел этот мотив в живописи и графике. При этом на немецкое искус-
ство большое влияние оказали французские «Danses macabres».
В Германии аллегории смерти были особенно распространены между
1430 и 1520 гг., т. е. в период нарастания освободительного демократиче-
ского движения. Заключенная в них идея «естественного» равенства лю-
дей и связанное с ним осуждение высокомерия и корыстолюбия богатых
и знатных были близки и понятны широким общественным кругам.
На обмирщение духовной драмы определенное воздействие оказали те
вполне светские пьесы, которые в XV в. появлялись в Германии одна за
другой. То были драматические обработки сюжетов, заимствованных из
героического эпоса, артуровских сказаний, народных песен и разного рода
побасенок. В одной из них отважный Дитрих Бернский побеждал дикого
охотника, преследовавшего прекрасную принцессу. В других — король
Артур испытывал добродетель придворных дам, взбалмошная красотка
помыкала мудрым Аристотелем, Лето спорило с Зимой, придурковатые
обыватели тузили друг друга.
Не прошли драматурги и мимо легендарной биографии Нейдхарта.
В «Игре о Нейдхарте» («Neidhartspiel»), ранняя редакция которой восхо-
дила еще к XIV в., изображалось столкновение «ненавистника крестьян» с
грубыми и заносчивыми мужиками. При этом именно бытовые комические
пьесы, получившие во Франции название «фарсов», приобретают на исхо-
де средних веков особую популярность. В них на смену прекрасным прин-
цессам, преследуемым великанами, приходят лихие кабацкие женки, обра-
щающие в бегство самого Люцифера; на всеобщее обозрение выставляют-
ся семейные дрязги; простоватые крестьяне ведут между собой судебную
тяжбу («Румпольт и Марет») и т. п. Комедиографы охотно изображают
средневековое судопроизводство с его крючкотворством, мздоимством,
непонятными народу латинскими юридическими формулами, от которого,
конечно, не раз туго- приходилось простым людям. С тем большим
180
удовольствием авторы пьес изображали какого-нибудь ловкого простолю-
дина, оставлявшего в дураках служителей правосудия. Этой теме посвяще-
на, например, швейцарская «Игра о смышленом слуге» (конец XV в.),
весьма близкая к известному французскому фарсу об адвокате Пателене
(1486). Слуга прикарманивает восемь гульденов, принадлежащих его хо-
зяину — крестьянину Рюди. Когда же крестьянин подает на него в суд,
он, по совету хитроумного адвоката, представляется слабоумным и на все
вопросы отвечает мычанием. Суду ничего не остается, как отпустить его
на все четыре стороны. Но и адвокат попадает в расставленную им самим
ловушку. Вместо того чтобы заплатить ему за услуги, находчивый слуга
отделывается мычанием и убегает.
Особую группу занимательных пьес образуют фастнахтшпили (Fast-
nachtspiele), т. е. «масленичные игры». Правда, фастнахтшпилями часто
называют все немецкие пьесы светского и особенно комического характе-
ра рассматриваемой поры, все же у «масленичных игр» была своя особая
история, связанная со старинной народной обрядовой игрой, с масленич-
ными процессиями ряженых, которые ходили из дома в дом и подчас за-
бавляли хозяев небольшими комическими инсценировками. В Нюрнберге
в XV в. эти карнавальные шествия (Schembartlaufen, от слова Schembart —
бородатая маска) были особенно любимы.
Ряженые заходили в дом или в таверну, наполненную веселым гулом.
Глашатай просил соблюдать тишину, после чего ряженые один за другим
произносили вирши, соответствовавшие их карнавальным маскам. Дураки
повествовали о своих любовных похождениях, паломники объясняли, по-
чему они отправились замаливать грехи, крестьяне похвалялись пьянством
и т. п. Нередко между лицедеями возникал беглый диалог. На прощание
веселых гостей угощали добрым вином, и они отправлялись дальше.
Опытные поэты подвергали литературной обработке эти карнавальные
выступления, превращая их в небольшие комические пьесы. В XV в.
наиболее видными мастерами фастнахтшпиля были нюрнбергские ремес-
ленники Розенблют и Ганс Фольц (см. стр. 159, 170). Говоря о фастнахт-
шпилях, не следует забывать того, что они сложились в атмосфере масле-
ничного разгула, когда озорство становилось добродетелью и очень многое
считалось дозволенным. В фастнахтшпилях нередко царил ничем не при-
крытый цинизм. Хорошо зная вкусы городской толпы, драматурги без
всякого стеснения касались самых скользких вопросов.
Носителями грубого комизма в фастнахтшпилях чаще всего являлись
крестьяне, на которых поэты-бюргеры привыкли посматривать свысока.
Они обычно изображались сиволапыми неряхами, забрызганными навоз-
ной жижей, людьми невежественными и ограниченными, неразборчивы-
ми в словах. С почтением взирают они на кучу дерьма, дивясь ее разме-
рам («Игра о дерьме», XV в.), жрут как свиньи, хлещут вино и т. п. Впро-
чем, когда от них попадало рыцарю или аббату, авторы фастнахттиилей
не скрывали своего удовольствия. Лукавую изворотливость, как и в шван-
ках, здесь ценят превыше всего. Например, в «Игре об императоре и абба-
те» (XV в.) смышленый мельник разгадывает головоломные загадки, ко-
торые должен был разгадать недалекий аббат, за что император и назна-
чает победителя на место оплошавшего клирика.
Очень часто фастнахтшпили не шли дальше примитивного зубоскаль-
ства, шутовских выходок и неопрятных дурачеств, но иногда под шутов-
ской личиной скрывались политические выпады против правящего патри-
циата и прочих больших господ. Так, в фастнахтпшиле Розенблюта
«О папе, кардинале и епископах» изрядно достается господствующим фео-
дальным сословиям. По словам рыцаря, духовные князья наполняют стра-
ну раздорами, от которых жестоко страдает население. Оправдывая свое
поведение, епископ ссылается на пример князей светских, поступающих
181
ничуть не лучше. Один из этих князей даже «прямо заявляет (императо-
ру, обеспокоенному положением в стране, что если бюргеров и мужиков
оставить в покое, то они слишком разбогатеют и вознесутся. С этим вполне
согласен и рыцарь, который поднял было голос против бесчинства духов-
ных князей. «Если повсюду воцарится мир, то крестьяне прогонят знать,—
заявляет он.— Ведь мужик хочет дотянуться до бюргера, а бюргер до дво-
рянина. По этой причине нам и нужна война, не то они нам сядут на
голову» (стихи 111—118). Из пьесы следует, что простым людям нечего
ждать от феодалов, готовых ради своих сословных интересов непрестанно
поддерживать в государстве состояние хаоса.
По своему построению названный фастнахтпшиль продолжал тради-
ции масленичных «шествий», лишенных драматической интриги. Подоб-
ные фастнахтшпили, тяготеющие к форме диспута или судоговорения,
пользовались в XV в. значительным распространением.
Политического положения Германии касается Розенблют также в «Ту-
рецком фастнахтшпиле» («Des Tiirken Fastnachtspiel»), написанном вско-
ре после того, как турки овладели Константинополем. До слуха турецкого
султана дошли сетования немецких бюргеров и крестьян, справедливо воз-
мущенных бесчинствами феодалов. Прибыв самолично в Германию, муд-
рый султан учит немцев уму-разуму. Немецкие порядки представляются
ему скопищем несправедливостей, пороков и преступлений. Чего может
ждать страна, в которой процветает ростовщичество, клирики погрязли
в симонии, судьи и чиновники продажны, народ до предела угнетен и ра-
зорен надменными баронами и курфюрстами, утопающими в роскоши?
А ежели несчастные труженики вздумают жаловаться, их без долгих слов
убивают, как скотину. Характерно, что на турецкого султана, говорящего
о необходимости реформировать Германию (стихи 188—189), злобно на-
брасываются представители феодальных и церковных кругов, в то время
как нюрнбергские бюргеры берут его под свою защиту.
В XV в. появилось множество фастнахтшпилей. Продолжали они по-
являться и в XVI в. Их с большим успехом сочинял Ганс Сакс — круп-
нейший (немецкий бюргерский поэт эпохи реформации.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
ПРОЗА НА НЕМЕЦКОМ ЯЗЫКЕ
С развитием городов получила развитие немецкая проза, сперва дело-
вая и религиозная, а затем и художественная. В различных областях об-
щественной и культурной жизни она все больше вытесняла непонятную
массам церковную латынь. В XIII в. появляются первые юридические гра-
моты на немецком языке. На смену клирикам приходят писцы и нотариу-
сы из местных горожан. Ряд городов кодифицирует на немецком языке
местное городское право («Саксонское зерцало», составленное ок. -1225 г.
Эйке фон Репкове в г. Галле, и др.) Ч С XIII в. распространение получают
прозаические летописи. Среди них могут быть названы: «Саксонская все-
мирная хроника» (ок. 1225 г.), приписываемая упомянутому Эйке фон
Репкове, «Страсбургские хроники» Фриче Клозенера (доведенная до
1362 г.) и Якоба Твингера (доведенная до 1415 г.), «Лимбургская хрони-
ка» городского писца Тильмана Эльхельма, охватывающая период с 1338
по 1398 г. и содержащая много интересных сведений из общественной и
культурной жизни того времени, «Тюрингская хроника» Иоганнеса Роте
Докончена в 1421 г.) и др. Немалый интерес вызывают описания путеше-
ствий и паломничеств. Тут и переводы с иноземных языков (Марко Поло,
Джон Мандевилль), и сочинения немецких авторов, например записки
мюнхенского бюргера Иоганнеса Шильтбергера, свыше тридцати лет
(1395—1427) проведшего в неволе на Востоке.
С середины XIII в. быстро развивается церковная проповедь на немец-
ком языке. Проповедники из нищенствующих монашеских орденов, по-
явившихся в Германии около 1220 г., обращаются к широким кругам ве-
рующих. Подчас в их проповедях проступают демократические тенденции.
Говоря с народом на понятном ему языке, они смело касались различных
злободневных вопросов. Таким народным проповедником был, например,
францисканец Бертольд Регенсбургский (Berthold von Regensburg,
ок. 1220—1272 гг.), пользовавшийся огромной популярностью. Он пропо-
ведовал в Баварии, Эльзасе, Австрии, Моравии и Силезии. Толпы народа
стекались послушать красноречивого проповедника, охотно выступавше-
го под открытым небом. Проповедуя покаяние, Бертольд сурово обличал
суетную жизнь больших господ. Его негодование вызывали придворные
обычаи и нравы, рыцарские турниры и пиршества, роскошные наряды, лю-
бовное служение и лирика миннезингеров. Клеймил он также погоню за
наживой, сребролюбие и алчность поднимавшегося бюргерства. Свою речь
Бертольд стремился сделать живой и наглядной. Избегая схоластической
высокопарности, он вплетал в проповедь занимательные истории, охотно
пользовался образами и сравнениями, заимствованными из повседневной
жизни, обращался к словечкам и оборотам, напоминающим манеру народ-
ных сказителей.
1 См.: В. -М. Жирмунский. История немецкого языка. М., 1956, стр. 74.
183
Выдающуюся роль в развитии немецкой прозы сыграли проповедники
и теологи-мистики XIV в. Не порывая открыто с догмами католической
церкви, они в то же время развивали мысли, в той или иной мере подры-
вавшие устои церковной ортодоксии. В связи с этим следует иметь в виду,
что в средние века освободительные искания, соответственно условиям
времени, нередко выступали в виде ересей, пронизанных мистическими
веяниями L Весьма опасной для католической церкви стороной мистиче-
ских учений была мысль, что человек сам по себе, без посредства церков-
ной организации способен найти верный путь к богу. Не случайно поэтому
церковные иерархи с таким подозрением отнеслись к учению немецкого
мистика, профессора богословия в Страсбурге и Кельне, доминиканца мей-
стера Экхарта (Meister Eckhart, ок. 1260—1327 гг.). Специальному духов-
ному трибуналу было поручено обследовать его сочинения на предмет
выяснения их еретического характера. В 1329 г. последовало папское за-
ключение, согласно которому ряд положений мейстера Экхарта призна-
вался еретическим и предавался проклятию.
Приближаясь к мистически окрашенному пантеизму, Экхарт готов был
повсюду в природе видеть присутствие творческого божественного начала.
Однако, по мнению Экхарта, не во всех творениях одинаково ярко свер-
кает божественная искра. Ярче всего она горит в человеке, являющемся
венцом и целью всего творения. Ведь и мир создан богом лишь для того,
«чтобы бог родился в душе и душа родилась в боге. Сокровеннейшая при-
рода всякого злака предполагает пшеницу, всякой руды — золото, всякое
рождение имеет целью человека» («О свершении времен»). Человек воз-
вышается над всеми творениями, как небо возвышается над землей. Его
разум «дальше всякой дали», а малейшие силы его души даже «выше вся-
кого неба». И чем глубже человек погружается в самого себя, тем ближе
он подходит к первоисточнику всего сущего. В мистическом духовном по-
рыве «человек созерцает бога уже в этой жизни с той же полнотой и бы-
вает блажен совершенно в той же мере, как и после этой жизни» («О со-
зерцании бога и о блаженстве»). Ибо царство божие есть не что иное, как
душа человеческая, созданная «подобной божеству», а в царствии божием
«человек есть бог» («О царстве божием»). Но такой слившийся с богом
человек возносился над церковным ритуалом, над самой церковью. Вме-
сте с тем проповедь мистического самоуглубления не означала для мейсте-
ра Экхарта безразличного отношения к нуждам других людей. Он пола-
гал, что если мистический порыв может отвлечь христианина от любви
к людям, то лучше повременить с этим порывом и поспешить на помощь
страждущему.
К школе мейстера Экхарта примыкал доминиканский монах Иоганн
Таулер (Johannes Tauler, ок. 1300—1361 гг.), проповедовавший в Страс-
бурге, Базеле и Кельне. Перенося философские воззрения своего учителя
в область практической морали, он в миру искал путей к богу. Различая
в человеке два начала: высшее — устремленное к богу — и низшее,
т. е. мирское, Таулер, в зависимости от того, какое из этих начал побеж-
дало в человеке, различал людей «внутренних» и «внешних». Внутрен-
ний человек, достигнув великой отрешенности, всецело погружается в бо-
жественную основу души. Становясь «сподвижником бога», он во всех
своих начинаниях имеет в виду только его.
Такому достигшему высшего состояния человеку уже не нужна аске-
тическая практика. Живя в мире, не отказывая себе в необходимом, испол-
няя положенные гражданские обязанности, он продолжает оставаться че-
ловеком внутренним, озаренным светом божественного Добра. Церковь
может помочь людям (словом господним, советом) найти верный путь,
1 См.: Ф. Энгельс. Крестьянская война в Германии.—К. Маркс и Ф. Эн-
гельс. Сочинения, т. 7. М., Ю’Ьб, стр. 361.
184
но она не может даровать им спасения, поскольку спасение в конечном
счете зависит от самого человека, в душе которого всегда происходит рож-
дение Христа. В связи с этим Таулер не придает большого значения внеш-
ней стороне церковного или монашеского благочестия. Добродетельных
иудеев и язычников он готов поставить выше порочных христиан и даже
обещать им царствие небесное. «Орден не делает нас святыми,— заявляет
он, обращаясь к монахам,— моя монашеская ряса, мой колокол, мой мо-
настырь, мое святое общество — все они также не делают святыми. Для
того чтобы я сделался святым, требуется святая, свободная, чистая и нетро-
нутая основа» Ч Поэтому великую пользу людям, ищущим путей к богу,
может в качестве наставника принести какой-нибудь умудренный «друг
божий», поборовший в себе внешнего человека, но не являющийся фор-
мально церковнослужителем. Между прочим, «друзьями божиими» (Got-
tesfreunde) называли себя члены духовного братства мистиков, к которому
принадлежал сам Таул ер.
Учеником мейстера Экхарта был также доминиканский монах Генрих
Сейзе или Сузо (Heinrich Sense, лат. Suso, ок. 1295—1366 гг.), человек
экзальтированный, наделенный пылкой фантазией. В своем «Жизнеопи-
сании», которое было начато его «духовной дочерью» швейцарской мона-
хиней Елизаветой Штагель и закончено им самим (ок. 1362 г.), изложил
он историю своего сердца. Экзальтация чувств наполняет эту книгу. Серд-
це Сейзе всегда пламенеет, его алчущий дух всегда устремлен к небес-
ному жениху. «Да ну же, да ну же, сердце и чувства и мужество, устре-
митесь в беспредельную бездну всех милых вещей», в которые изливает-
ся «пламенеющее сердце» небесного жениха (ч. I, гл. 4),— восклицает
Сейзе. И он рассказывает о своей жизни, превратившейся в мистическую*
легенду. Питомец пламенеющей готики, он пребывал в мире причудли-
вых грез и фантастических видений. Его озарял таинственный «умопо-
стигаемый свет» неоплатоников. Ангелы пели и «небесно» танцевали
вместе с ним, совершая самые свободные и высокие прыжки (гл. 7). На
ладони его таинственно возникала красивая алая роза с чудесными зеле-
ными листьями, означавшая страдания, предназначенные ему богом
(гл. 24). Дева Мария поила страждущего Сейзе целебным напитком, исте-
кавшим из ее сердца (гл. 20), и сам младенец Иисус беседовал с ним о*
благости страданий (гл. 22). Ради Сейзе небеса сходили на землю, исче-
зали пространство и время, отверзались врата загробного мира. Усопший
мейстер Экхарт сообщал ему, что пребывая «в безмерной ясности», душа*
его «обожествилась в боге» (гл. 8).
При этом жизнь Генриха протекала в атмосфере любовного томления,,
отчасти напоминающего томление трубадуров и миннезингеров, для ко-
торых любовь также была неотделима от страдания. Путем любви, кото-
рая «сильна как смерть» (мейстер Экхарт) и вечно гласит в человеческих
сердцах: «Любите любовь! Любите любовь, которая возлюбила вас веч-
но!» (нидерландский мистик XIV в. Ян ван Рейсбрук), путем любви, ко-
торая мыслилась как высшая форма бого- и самопознания, надеялись,
мистики XIII и XIV вв. обрести себя в боге и обрести бога в себе. Но то,
что у Рейсбрука или мейстера Экхарта было предметом проповеди или
философского трактата, у Генриха Сейзе выступает как факт его личного
бытия. Подобно Ульриху фон Лихтенштейну, он плавал в потоках слад-
кого любовного безумия, всегда готовый на любые жертвы и любые под-
виги ради своей милой возлюбленной — божественной Премудрости.
Впервые она предстала перед ним реющей среди облаков. Она сияла, по-
добно утренней звезде, и изливала свет, подобно восходящему играющему
1 Цит. по кн.: М. М. С мн рин. Народная реформация Томаса Мюнцера и Ве-
ликая крестьянская война. Изд. 2. М.» 1955, стр. 198.
185
-солнцу. Ее короной была вечность, одеждой — блаженство, слова ее исто-
чали сладость, была она далека и близка, высока и низка, ясно зрима и
в то же время сокрыта. То принимала она обличье мудрой повелитель-
ницы, то казалась страстной любовницей. И Сейзе, источая слезы, с откры-
тым бездонным сердцем, несчетное число раз обнимал любимое существо
и любовно запечатлевал его в своем сердце (гл. 4).
Подобно Ульриху фон Лихтенштейну, жаждал он подвигов и страда-
ний во славу владычицы. Обычаи мирской любви нередко служили ему
примером. Подобно швабским юношам, которые под новый год пели кра-
сивые песни в надежде получить венок из рук возлюбленной, воспевал он
в тихом сладостном тоне души своей Вечную Премудрость и ее несрав-
нимые достоинства. «Ах, любовь моя,— говорил он,— ты сердца моего
солнечный свет», «Дай мне насладиться твоей любовью и даруй мне се-
годня венок любви!» (гл. 10).
Этот духовный эротизм характерен не только для Сейзе, но и для ряда
других религиозных авторов средних веков. В эротические тона окраше-
ны, например, сердечные излияния благочестивой бегинки Мехтхильды
Магдебургской (Mechthild von Magdeburg, ум. ок. 1280 г.), отдавшей свое
сердце небесному жениху («Об истекающем свете божества»). Еще
неоплатоники рассматривали любовь как движущую силу мировой души.
Согласно Дионисию Ареопагиту, а затем и Фоме Аквинскому, целью люб-
ви является уподобление любимому предмету. Не случайно прекрасная
дама куртуазных поэтов именовалась чистой, блаженной, благородной,
несравненной, прекрасной и пресветлой («Жар любви» Ульриха фон
Лихтенштейна). Оставалось только прекрасную даму заменить небесным
женихом пли божественной премудростью. Это и было сделано писателя-
ми-мистиками XIII и XIV вв.
Конечно, и экстатический визионизм, и аскетическое неистовство,
и мечта о погружении в божественную пустоту — все это уводило мистиков
от естественной человеческой жизни в царство призраков и химер. В то
же время, при всей своей спиритуалистической отрешенности мистики
XIV в. хорошо знали мир, его яркие краски и терпкие ароматы. У Сейзе
мы, например, находим очень выразительные и надолго запоминающиеся
зарисовки различных земных происшествий: то собравшаяся на ярмарку
толпа чуть было не растерзала его, приняв за отравителя (гл. 27); то рас-
путная женщина обвинила его в том, что он является отцом ее внебрач-
ного ребенка (гл. 40), и т. п.
Писатели-мистики прислушивались к говору трактиров и городских
площадей. Вольные города, неизменный очаг еретической мысли в сред-
ние века, не только питали их религиозное вольномыслие, облекавшее
в фантастические формы пробудившуюся жажду индивидуальной свобо-
ды, но и подсказывали им выразительный и самобытный язык, настоенный
на реалистических исканиях эпохи. В их творчестве расцветало искусство,
исполненное сильного душевного движения, прихотливо сочетавшее ми-
стический субъективизм с острым чувством внешнего мира. В одной из
своих проповедей Таулер сравнивает христиан, неспособных познать са-
мих себя, со слепыми курами, бредущими наугад («О несозданной и со-
зданной основе»). В другом месте он обращается к примерам из ремес-
ленного быта и т. п.
Мейстер Экхарт мог сказать: «Воистину, если ты думаешь, что скорее
достигнешь бога через углубление, благоговение, расплывчатые чувства
и особое приноровление, чем в поле у костра или в хлеву, ты не делаешь
ничего иного, как если бы ты взял бога, обернул вокруг его головы плащ
и сунул его под лавку» («О сокровеннейшей глубине»). И дело здесь не
только в новой манере говорить. Для мистиков храм переставал быть
исключительным местопребыванием небесного жениха. В поле у костра
186
Времена года
(Гравюра конца XV века)
или в хлеву встреча с богом столь же возможна, как и под сводами
собора. Рушились сословные и конфессиональные перегородки. Человек
переставал быть беспомощным, жалким существом, каким его изображала
церковь. Он становился другом п сподвижником Вседержителя, а на языке
средних веков это означало самую высокую похвалу. И подобно тому, как
в Италии Франциск Ассизский явился одним из провозвестников гумани-
стов, в Германии и Нидерландах мистики XIV в. наметили пути, по кото-
рым в дальнейшем суждено было пойти гуманистам и реформаторам.
Известно, какое большое влияние религиозные воззрения мистиков
оказали на М. Лютера, прямо опиравшегося на Таул ера и назвавшего
«божественной мудростью» учение, содержавшееся в «Немецкой теоло-
гии», анонимном мистическом трактате XIV в. Значительный интерес к
Таулеру и другим мистикам проявлял народный вождь Т. Мюнцер. К воз-
зрениям мистиков был близок гуманист С. Франк.
Реформаторы XVI в. не без основания обращали свои взгляды к рели-
гиозному движению XIV в., отразившему глубокое недовольство широких
общественных кругов Германии, прежде всего рейнских городов, полити-
кой Римской курии. Папа Иоанн XXII бесцеремонно вмешивался в дела
Германской империи. В стране, раздираемой династическими войнами,
царил хаос. Отлучение от церкви Людвига Баварского (1287—1347) еще
более осложнило положение. Междоусобия разоряли бюргеров и крестьян.
Брожение охватывало умы. В воздухе носились антипапские еретические
идеи и настроения. Вместе с тем религиозно-философские искания мисти-
ков отразили и общий рост индивидуального самосознания бюргерских кру-
гов на исходе средних веков. В этом плане писания мистиков, высоко ста-
вивших авторитет античных философов (неоплатоников), являлись звенья-
ми Toil цепи, которая замыкалась т-вореппямп гуманистов.
187
Замечательным памятником немецкой морально-дидактической прозы
кануна Возрождения является книга Иоганна из Зааца (Johann von Saaz)
«Богемский пахарь» («Ackermann aus Bohmen», 1400). Это —диалог меж-
ду человеком и Смертью, навеянный «плясками смерти», которые получи-
ли столь широкое распространение в XV в. В книге богемского писателя,,
касающейся таких вопросов, как жизнь и смерть, земные судьбы человека
и т. п., уже чувствуются веяния гуманизма. В лице пахаря род людской
протестует против губительной силы смерти. Пахарь только что потерял
горячо любимую жену, он не устает оплакивать эту невозвратимую поте-
рю. Сердце его переполнено горем. «Она умерла,— говорит он Смерти,—
и вот я, бедный пахарь, остался совсем один. Закатилась моя светозарная
звезда, на покой ушло солнце моего счастья и никогда уже не появится
оно снова... Темная ночь распростерлась перед моими глазами» (гл. 5).
И безутешный вдовец обвиняет Смерть как разбойника и убийцу. Он хо-
чет, чтобы бог отнял у Смерти ее могущество, чтобы все творения божии
выступили против Губительницы, чтобы ненависть всего сущего обруши-
лась на нее.
Но если своя правда есть у человека, потерявшего любимое существо,
то есть она и у Смерти. В ней воплощены незыблемые и, в конечном сче-
те, благотворные законы природы. Не без гордости именует себя Смерть
«рукой господней», нелицеприятным косцом, срезающим «бурые, алые,
зеленые, голубые, серые, желтые и иные превосходные цветы и травы,
несмотря на их великолепие, на их силу и преимущества» (гл. 16). Смерть
возвращает людей к естественному равенству. Отметая отжившее, излиш-
нее, она создает условия, необходимые для существования рода человече-
ского. Все это позволяет Смерти сказать про себя: «Мы приносим миру
больше пользы, чем вреда» (гл. 16).
Но, творя благую волю Всевышнего, госпожа Смерть не питает любви
к людям. Автор рисует ее хмурой, высокомерной, презирающей все то, что
дорого человеку на земле. Нередко речь ее превращается в речь средне-
векового аскета, для которого все земное лишь суета сует. Подобно монаху-
проповеднику, угрюмо твердит она, что жизнь земная — это жизнь на чуж-
бине, что возникла она ради смерти, что миром управляют греховные
страсти, что женитьба это тяжелое ярмо, что все в мире зиждется на непо-
стоянстве. Особенно в настоящее время все стало, по ее словам, зыбким,,
извращенным, как бы вывернутым наизнанку. И к человеку у Смерти
отношение крайне пренебрежительное. В его телесном облике видит она
только тлен и всяческую скверну. По ее словам, человек появляется на
свет нагим и нечистым, он «сплошное омерзение, бочонок грязи, пища
червей, смрадное логово, вонючий ушат, гниющая падаль» и т. п. (гл. 24)..
Мизантропическим тирадам Смерти, сотканным из мрачной монаше-
ской «мудрости» средних веков, автор противоставляет светлое жизнелю-
бие богемского пахаря. Правда, пахарь согласен с тем, что мир ныне пере-
полнен «коварством, срамом, неверностью, издевательством и предатель-
ством», но ведь все это оттого, что из мира изгнаны «радость, скромность,,
стыдливость» и многие достойные обычаи и нравы. По мнению пахаря,
не может быть ничего хорошего там, где нет «радости, любви, веселья и
развлечений» (гл. 23). С восторгом и благоговением говорит он о супру-
жеской жизни и о достойных женщинах, составляющих подлинное укра-
шение мира, его «сохранение, укрепление и приращение» (гл. 29). Глу-
боко возмущает пахаря и та хула, которую Смерть обрушивает на чело-
века — это прекраснейшее и совершеннейшее создание божие. Ведь из всех
тварей только человек обладает «благородным сокровищем разума, только
у него такое прекрасное тело, создать которое под силу одному богу, и в
этом теле заключена бездна премудрости, все искусства и все науки.
Поэтому, госпожа Смерть, лучше вам замолчать. Ведь вы враг человека..
188
ибо ничего хорошего вы не можете о нем сказать» (гл. 25). Оспаривает
пахарь п главный аргумент своего противника — будто все живое на зем-
ле обречено на исчезновение. Ссылаясь на Платона и других философов,
мудрый пахарь утверждает, что в мире распад одного явления приводит
к возникновению другого и что все явления охвачены вечным возрожде-
нием, не дающим иссякнуть творческим силам природы.
Характерно, что, опираясь па авторитет Библии, Платона, Пифагора,
Аристотеля, Гермеса Трисмегиста, Сенеки и Боэция, автор «Богемского
пахаря» нигде не ссылается на отцов церкви и прочих церковных писа-
телей. Да это и понятно, поскольку сочинение Иоганна из Зааца, появив-
шееся накануне антипапского выступления Яна Гуса, было направлено
против традиционных церковных воззрений, в защиту человека и его зем-
ных прав. Значительный интерес представляет это сочинение и в отноше-
нии языка, очень богатого, гибкого, обладающего подлинно народной си-
лой. Нельзя не отметить и того, что «Богемский пахарь» является первым
литературным произведением, написанным на нововерхненемецком (Neu-
hochdeutsch) языке.
В XV в. в связи с подъемом освободительного движения начали появ-
.ляться политические памфлеты, в которых наряду с критикой феодально-
церковных порядков развертывалась программа необходимых государ-
ственных реформ. Так, большую популярность приобрел памфлет
«Реформация императора Сигизмунда» (ок. 1439 г.), написанный неизвест-
ным автором вскоре после гуситских войн и отразивший воззрения ради-
кальных бюргерских кругов, стремившихся к упразднению территориаль-
ной системы и замене ее централизованным государством, оплотом кото-
рого должны стать крупные города империи. Решительно выступая
против феодального своеволия, против крепостного права, названного «ве-
ликим беззаконием», против пороков клира, тягостных для трудового люда
махинаций перекупщиков, засилия и притеснения цехов и т. п., автор
памфлета ратует за утверждение на земле справедливого «божьего поряд-
ка», при котором «малые должны быть возвышены, а могущественные —
унижены». Этот порядок следует установить, не взирая на сопротивление
прелатов и прочих больших господ, даже если для этого придется прибег-
нуть к силе меча, ибо «сорняки должны быть после тщательных поисков
•обнаружены и выброшены из сада». В памфлете слышатся отзвуки гроз-
ного гуситского движения, заставившего трепетать немецких феодалов.
По мнению автора, ради торжества справедливости должна быть исполь-
зована революционная энергия парода, жестоко эксплуатируемого и по-
давляемого власть имущими. Памфлет вызвал огромный интерес. До эпо-
хи реформации он выдержал девять печатных изданий.
Наконец, немецкая проза стала также достоянием художественной ли-
тературы, в которой на протяжении веков нераздельно господствовала
стихотворная форма. Это господство стиха в большей мере может быть
объяснено тем, что при отсутствии книгопечатания и дороговизне руко-
писных изданий стихотворная форма облегчала запоминание поэтических
текстов, входивших в состав обширного шпильманского репертуара. По-
явление книгопечатания создало совсем новые условия. Имела тут зна-
чение и общая «прозаизация» литературы позднего средневековья, все
дальше отходившей от канонов куртуазной эстетики. Даже рыцарский
роман, предназначенный для развлечения аристократических кругов, при-
обрел в XV в. прозаическую форму. Первыми образцами этого рода были
переводы с французского («Понт и Сидония» и др.), выполненные знат-
ными дамами (графиня Елизавета Нассау-Саарбрюкенская, 1397 — 1456,
и графиня Элеонора Австрийская, 1448—1480).
К французскому источнику восходил и роман Елизаветы Нассау-Саар-
‘брюкепской «Гуг Шаплер» («Hug Schapler»), свидетельствовавший о про-
189
'никновении в рыцарский роман XV в. бюргерских взглядов и настроений.
Посвящая свое произведение всем «отважным, свободным и мужествен-
ным сердцам», автор повествует об удивительной судьбе Гуга Шаплера,.
ставшего в конце концов королем Франции. Этот «чрезвычайно смелый и
отважный» молодой рыцарь по материнской линии происходил из семьи
богатых мясников. Когда после смерти сына Карла Великого, Людвига,,
французские феодалы начали посягать на королевский трон, Гуг Шаплер-
встал на защиту вдовствующей королевы и ее дочери, принцессы Марии,
Ведя героическую борьбу против мятежных феодалов, он завоевал любовь
народа. Благодарная королева, не обращая внимания на его происхожде-
ние, сперва возвела его в сан герцога Орлеанского, а затем отдала ему в
жены свою единственную дочь. Так племянник парижского мясника стал
королем Франции. Не знатность происхождения, но личные достоинства
открыли ему путь к величию.
В романе подчеркивается близость Гуга к бюргерским кругам, а также’
враждебное отношение бюргеров к проискам феодалов. Лишь с помощью
вооруженных горожан королеве удалось разрушить планы феодальной
клики, возглавлявшейся графом Шампанским. Мятежные феодалы, меч-
тавшие подчинить Францию своей власти, ненавидят бюргеров, которые
осмеливаются выступать против их политических планов. Феодалы гово-
рят между собой: «Мы никоим образом не можем этого позволить мужи-
кам и бюргерам. И без того они слишком разбогатели и перестали считать-
ся со знатью. Посредством торговли и ростовщичества завладели они поч-
ти всеми доходами и податями в государстве и уже присваивают себе наши
дворцы и замки, как будто они являются господами страны. Давно пора
сломить их гордыню». Ненавидят знатные мятежники и энергичного Гуга
Шаплера. Высокомерно называют они его простолюдином, мужиком, му-
жицким королем. Ради достижения своих эгоистических целей они всегда
готовы разжечь смуту в стране, нарушить данные клятвы, прибегнуть к
самому низкому коварству. В противоположность им Гуг Шаплер и его
друзья рисуются людьми благородными, великодушными, преданными
интересам государства. И, конечно, длительный успех «Гуга Шаплера»,
напечатанного в 1500 г. и выдержавшего в XVI в. пять изданий, объяс-
няется не только несомненной занимательностью этого романа, изобилую-
щего различными, в том числе любовными, приключениями, но и тем, что
в нем осуждался произвол феодальных магнатов, высоко поднимались
личные достоинства человека и сочувственно изображалась возросшая по-
литическая активность бюргерства.
В дальнейшем, по мере того как расширялся круг читателей прозаиче-
ских романов, появляются прозаические переложения немецкого куртуаз-
ного и шпильманского эпоса («Герцог Эрнст», Дристан», «Виллехальм»)/
веселых побасенок («Поп из Каленберга») и многих других. В качестве
«народных книг» (см. гл. XVII) подобные произведения сохраняли свою-
популярность на протяжении ряда столетий.
Литература
эпохи
Возрождения
ВВЕДЕНИЕ
Со второй половины XV в. в Европе начинается могучее культурное
движение, которое обычно называют Возрождением или Ренессансом.
Обусловленное зарождением капиталистических отношений в недрах фео-
дального общества, оно раньше всего возникло в Италии, а потом захва-
тило ряд европейских стран. Представители новой культуры, так называе-
мые гуманисты (от латинского слова humanus — человеческий), бросали
смелый вызов феодализму и всем его порождениям в области идеологии
и искусства.
Решительно выступая против отвлеченных умозрений средневековой
схоластики, против мрачной монашеской доктрины, гуманисты стреми-
лись освободить человека от стеснительной церковной опеки, отстоять его
право на свободное развитие. Именно человек был в центре их внимания.
Они верили в его неограниченные возможности, в силу его пытливой мыс-
ли. Преодолевая трансцендентальные представления средних веков, они
устремлялись в мир реальных вещей. Еще великий итальянский гуманист
Пеграрка заявлял, что дело небожителей «обсуждать небесное, мы же
должны касаться человеческого».
В борьбе за культуру светскую, «человеческую», европейские гумани-
сты охотно обращались к философии, литературе и искусству классиче-
ской древности. В атмосфере смелых исканий и замечательных творче-
ских достижений происходило развитие ренессансной культуры. Небыва-
лого расцвета достигло искусство в Италии. Во Франции вольнодумный
Рабле осыпал язвительными насмешками служителей мракобесия. В Испа-
нии Сервантес нанес смертельный удар рыцарским романам. В Англии
Шекспир глубоко проник в мир человеческих чувств и страстей, создав
обширную галерею многообразных людских характеров. Неугасимая
жажда знания владела людьми эпохи Возрождения. То было время вели-
ких географических открытий, замечательных успехов естествознания.
В Европе происходила грандиозная культурная революция, за которой
вскоре последовали политические революции.
Ф. Энгельс писал об этой замечательной эпохе и ее энергичных деяте-
лях: «Это был величайший прогрессивный переворот из всех, пережитых
до того времени человечеством, эпоха, которая нуждалась в титанах и
которая породила титанов по силе мысли, страсти и характеру, по много-
сторонности и учености. Люди, основавшие современное господство бур-
жуазии, были всем, чем угодно, но только не людьми буржуазно-ограни-
ченными. Наоборот, они были более или менее овеяны характерным для
1 Начиная с этой главы автор использовал материалы своей книги: Б. И. Пу-
ришев. Очерки немецкой литературы XV—XVII вв. М., Гослитиздат, 19*55.
13 История немецкой литературы, т. I 193
того времени духом смелых искателей приключений. Тогда не было почти
ни одного крупного человека, который не совершил бы далеких путеше-
ствий, не говорил бы на четырех или пяти языках, не блистал бы в не-
скольких областях творчества... Герои того времени не стали еще рабами
разделения труда, ограничивающее, создающее однобокость влияние ко-
торого мы так часто наблюдаем у их преемников. Но что особенно харак-
терно для них, так это то, что они почти все живут в самой гуще интере-
сов своего времени, принимают живое участие в практической борьбе, ста-
новятся на сторону той или иной партии и борются кто словом и пером,
кто мечом, а кто и тем и другим вместе. Отсюда та полнота и сила харак-
тера, которые делают их цельными людьми» L
Наряду с другими странами Германия с конца XV в. вступила в эпоху
Возрождения. Молодой немецкий гуманизм быстро приобретал европей-
скую известность. В XVI в. многие выдающиеся немецкие писатели, уче-
ные, скульпторы и живописцы внесли свой ценный вклад в сокровищницу
ренессансной культуры 1 2.
Этот замечательный подъем культуры и литературы был прежде все-
го обусловлен быстрым подъемом немецких городов, а также могучим
размахом освободительного антифеодального движения, захватившего
Германию в первые десятилетия XVI в. Ведь именно в Германии в XVI в.
разыгрался первый акт европейской буржуазной революции, имевшей
огромное международное значение. И хотя революция в Германии окон-
чилась неудачей, в значительной мере благодаря нерешительности бюргер-
ства, а также разобщенности всех оппозиционных сословий, она все же до
основания всколыхнула страну, поставив перед немецким обществом важ-
нейшие политические задачи.
На протяжении ряда десятилетий Германия жила крайне напряжен-
ной политической жизнью. Все предвещало близость больших потрясений.
Еще в конце XV в. в донесении, полученном Страсбургским магистратом
в связи с заговором эльзасского Башмака, тревожно сообщалось: «...Огром-
ный вопль идет по всей нашей земле, говорят о крупных событиях, кото-
рые произойдут в ближайшем будущем» 3. Вскоре в Германии действи-
тельно произошли крупные события, подготовленные всем предшествую-
щим ходом немецкой истории.
В начале XVI в. в Германии было немало богатых и могущественных
городов. Значительных успехов достигла промышленность, главным обра-
зом горная, металлургическая и текстильная. Городское цеховое ремесло,
обслуживавшее широкий рынок, сменило феодальные местные сельские
промыслы. Больших успехов добилась торговля. Германия поддерживала
тесные торговые отношения с соседними странами. Ганзейские города
продолжали и в начале XVI в. играть ведущую роль в северной торговле.
Несмотря на великие географические открытия, торговый путь из Индии
на Север все еще проходил через Германию.
Однако экономическое развитие Германии было крайне неравномер-
ным. Наряду с областями, достигшими высокого хозяйственного подъема,
в Германии существовало немало областей, слабо развитых, продолжав-
ших коснеть в отсталых патриархальных условиях позднего средневе-
ковья. К тому же и общий подъем национального производства Германии
отставал от экономического роста других стран. Население Германии про-
должало оставаться довольно редким. Цивилизация в стране «существо-
вала лишь местами, сосредоточиваясь вокруг отдельных промышленных и
1 Ф. Энгельс. Диалектика природы. М., 1955, стр. 4—5.
2 К. Р. Н a s s е. Die deutsche Renaissance. 2 Bd. Meerane, 1920—1925; W. Stamm-
1 e r. Von der Mystik zum Barock, 2. Ausg., 1950.
3 M. M. Смири н. Очерки истории политической борьбы в Германии перед ре-
формацией. М., 1952, стр. 348.
194
Гутенберг
Гравюра на дереве неизвестного художника
{1578 год)
торговых центров» !, интересы которых были далеки друг от друга. Все
это не могло не повлечь за собой весьма тягостных для Германии послед-
ствий. «В то время как в Англии и -Франции подъем торговли и промыш-
ленности привел к объединению интересов в пределах всей страны и тем
самым к политической централизации, в Германии этот (процесс привел
лишь к группировке интересов тю провинциям, вокруг чисто местных
центров, и поэтому к политической раздробленности, которая вскоре осо-
бенно прочно утвердилась вследствие вытеснения Германии из мировой
торговли. По мере того как происходил распад чисто феодальной импе-
рии, разрывалась и вообще связь между имперскими землями; владельцы
крупных имперских ленов стали превращаться в почти независимых го-
сударей, а имперские города, с одной стороны, и имперские рыцари, с дру-
гой, начали заключать союзы то друг (против друга, то против князей или
императора» 1 2.
В этих условиях имперские князья, почти не зависимые от императора,
обладали большинством суверенных прав. Они вели войны, созывали лапд-
1 Ф. Энгельс. Крестьянская война в Германии.— К. Маркса Ф. Энгельс.
Сочинения, т. 7. М., 1956, стр. 347.
2 Там же. стр. 347—348.
195
13*
таги, чеканили монету, облагали население налогами и т. п. Никогда не
упускали они случая округлить свои владения за счет земель, еще принад-
лежавших непосредственно империи. И чем сильнее становились князья,
тем слабее становилась Германия.
Заметно ухудшалось положение мелкого дворянства-рыцарства. Про-
гресс в области военного дела лишал рыцарство его былого военного зна-
чения. Развитие товарно-денежных отношений подрывало его материаль-
ную основу. Мелкое дворянство беднело и разорялось. Разбой на боль-
ших дорогах, к которому рыцари охотно прибегали, не мог, конечно,
вернуть им былого положения. Поэтому рыцарство с каждым годом все
более усиливало эксплуатацию зависимого крестьянства. Из крепостных
выжимались последние соки. Вскоре положение народных масс, на кото-
рые вдобавок ложилась своей тяжестью вся иерархия общественного зда-
ния, стало совершенно невыносимым. Достаточно было одной искры, что-
бы вспыхнул гигантский пожар.
Огромную роль в подготовке решающих событий сыграла также и не-
нависть широких общественных кругов Германии к католической церкви.
Владея обширными пространствами земли с многочисленным крепостным
и зависимым населением, сановники католической церкви, по сло-
вам Энгельса, «не только эксплуатировали своих подданных так же бес-
пощадно, как дворянство и князья, но действовали еще более бес-
стыдно» Ч
Пользуясь политической слабостью Германии, папский Рим, алчность
которого в эпоху первоначального накопления безмерно возросла, открыто
хозяйничал в стране. В ход были пущены разнообразные средства, чтобы
вырвать у населения последний пфенниг и умножить доходы церкви. Та-
кое положение восстанавливало против католической церкви и ее феодаль-
ной верхушки самые различные слои тогдашнего немецкого общества.
Дворянство надеялось за счет церковных владений поправить свои дела,
пришедшие в крайний упадок. Народ имел все основания горячо ненави-
деть князей католической церкви и ораву тучных монахов, выжимавших
из него семь потов. Бюргеры тяготились чрезмерно «дорогой» церковью,
и даже часть имперских князей примкнула к оппозиции католицизму.
К тому же патриотические элементы Германии, стремившиеся к полити-
ческой консолидации страны, видели в папском Риме врага немецкого
единства, иноземного хищника, прямо заинтересованного в ослаблении
германской державы.
Атмосфера быстро накалялась. И достаточно было выступления Лютера
в 1517 г., чтобы вспыхнула реформация, которую Ф. Энгельс рассматри-
вает как первую из трех крупных решающих битв, в которых «великая
борьба европейской буржуазии против феодализма дошла до высшего на-
пряжения» 1 2.
Таково было в общих чертах положение Германии в начале XVI в.
Было оно очень сложным и противоречивым. Экономический подъем, рост
городов происходил в стране экономически и политически распыленной,
в стране, где все усиливалась феодально-крепостническая реакция.
Церковная реформа была только частью более широкой социально-поли-
тической реформы, к которой стремились разнородные силы, принимав-
шие участие в реформационном движении. В сущности важнейшей исто-
рической задачей, стоявшей перед Германией в XV и XVI вв., явля-
лась задача национально-политического объединения страны. Все усугуб-
1 Ф. Энгельс. Крестьянская война в Германии.— К. Маркс и Ф. Энгельс.
Сочинения, т. 7, стр. 351.
2 Ф. Энгельс. Развитие социализма от утопии к науке. Госполитиздат, 1948,
стр. 16.
796
лившаяся феодальная раздробленность Германии была несовместима с
буржуазным прогрессом. А так как в раздробленности, а следовательно,
в политическом ослаблении Германии был заинтересован папский Рим,
то борьба против папского Рима приобретала глубокий патриотический
смысл. Господствовавший в Германии класс феодалов отнюдь не стремил-
ся к политической централизации; что же касается низшего дворянства,
носившегося с идеей имперской реформы, то его политический идеал
Ф. Энгельс определяет как одну «из самых примитивных общественных
форм», по отношению к которой развитая феодальная иерархия «пред-
ставляет собой уже значительно более высокую ступень» 1 и которая вооб-
ще была невозможна в Германии с ее могущественными городами. Это
своеобразие исторической обстановки в Германии объясняет, почему имен-
но в Германии, где экономическое развитие отставало от развития
других, более передовых европейских стран (например, Англии или Гол-
ландии) , разыгрался первый акт европейской буржуазной революции.
Однако те же причины, которые поощряли в Германии борьбу за един-
ство, порождали слабость немецкого бюргерства. Оно не смогло возгла-
вить борьбу всех бунтарских элементов: плебеев в городе, низшего дво-
рянства и крестьян в деревне. Тем большее значение в развитии освобо-
дительного движения приобретали народные массы, которым удалось
придать реформации могучий революционный размах. Именно крестьян-
ское восстание, образующее критический эпизод реформации, Ф. Энгельс
называет «высшей точкой революционного движения того времени».
Феодальные власти еще в начале XV в. хорошо понимали, какую, огром-
ную опасность может представить для них мятежное крестьянство, если
оно выступит не изолированно, но в тесном контакте с другими элемента-
ми оппозиции. Перед их глазами стоял грозный пример гуситских войн,
поскольку в Чехии антифеодальная борьба крестьянских масс явилась
прочной основой победо-носного общенародного движения против империи.
Тревога властей росла по мере того, как углублялся кризис германской
феодальной монархии и в городах и в рыцарских кругах ширилась оппо-
зиция против территориальной системы. Тревога господствующих сосло-
вий не была напрасной. Развитие событий показало, что борьба за сво-
боду народа в Германии неизбежно превращалась в борьбу против кня-
жеского самодержавия, которое было в империи основным оплотом
феодально-крепостнической реакции. Оппозиционные круги все настойчи-
вее выдвигали идею политического объединения Германии, идею глубоко
прогрессивную и глубоко патриотическую, особенно если принять во вни-
мание, что ради своих классовых выгод немецкие князья и феодалы гото-
вы были пойти на любое предательство национальных интересов.
В свой черед княжеская партия весьма решительно отстаивала инте-
ресы феодальных магнатов. Так, на Вормсском рейхстаге 1495 г. она энер-
гично поддерживала программу имперской реформы, главная цель кото-
рой заключалась в том, чтобы реальную власть в стране передать в руки
князей и тем самым укрепить лагерь феодальной реакции. Князья стано-
вились ответственными блюстителями территориальных порядков. Они
брали на себя задачу пресекать не только рыцарский разбой на больших
дорогах, но и любое выступление против существующей феодально-кре-
постнической системы. Княжеская партия поощряла также чуждую на-
циональным интересам Германии агрессивную внешнюю политику. Позор-
ные для империи войны Максимилиана I (швейцарская война 1499 г.,
а также войны в Италии, Бургундии и Шампани) явились достойной
расплатой за эту авантюристическую политику.
1 Ф. Энгельс. Крестьянская война в Германии.— К. Маркс и Ф. Энгельс.
Сочинения, т. 7. М., 1956, стр. 394.
197
В начале XVI в. в Германии уже существовала имперская организация,
окончательно санкционированная на Вормсском рейхстаге 1521 г., по
поводу которой К. Маркс писал в «Хронологических выписках»: «В то же
в|ремя она создала это немецкое уродство (dies deutsche Monstrum), цен-
трализацию власти князей в децентрализованных частях Германии; вместе
с этим паршивым княжеским суверенитетом создалось специальное немец-
кое „подданство", которое делало крестьян и бюргеров одинаково „крепост-
ными“ государя; во внешних же отношениях перед заграницей Германия
представляла собой жалкую фигуру — поэтому с той поры германская
история это только развитие княжеской власти путем ограбления импе-
рии» L
Программа имперской реформы, ю которой еще в XV в. выступили
идеологи буржуазно-демократической оппозиции, опиралась на совершен-
но иные основания. Как это явствует из популярных в то время полити-
ческих памфлетов, вышедших из оппозиционных бюргерских кругов, по-
следние призывали к коренной реконструкции имперских порядков:
к устранению территориальной системы и феодальной раздробленности,
а следовательно, к уничтожению «паршивого княжеского суверенитета»,
к усилению центральной государственной власти, которая должна преж-
де всего опираться на имперские города, к уничтожению всякого рода
феодальных вольностей и привилегий в той мере, в какой эти вольности
и привилегии противоречат общегосударственным интересам, к упраздне-
нию крепостного права и, наконец, к обузданию католической церкви и
секуляризации церковных владений.
Вопрос о реформе церкви не занимал в этих памфлетах ведущего ме-
ста, однако ему уже уделялось большое внимание, и подчас публицисты
XV в. не только предвосхищали отдельные положения лютеровской бюр-
герской реформации, но и шли значительно дальше Лютера в вопросе о
взаимосвязи реформы церковной и политической. Зато религиозная фра-
зеология, окрашенная в еретические тона, была у всех на устах. Заго-
ворщики уже твердили о «божьей справедливости», подразумевая под ней
порядки, враждебные феодализму. Публицисты писали о «долге» христиа-
нина, подразумевая под ним долг перед обновленной отчизной. Все это
вполне соответствовало духу времени. Ведь на протяжении столетий «чув-
ства масс вскормлены были исключительно религиозной пищей; поэтому,
чтобы вызвать бурное движение, необходимо было собственные интересы
этих масс представлять им в религиозной одежде» 1 2. Именно на этом осно-
вана данная Ф. Энгельсом характеристика реформации как «единственно
возможного и популярного выражения общих стремлений» 3.
Понятно, что немецкая литература конца XV и начала XVI в. не мог-
ла оказаться в стороне от жизни страны. Сложность и противоречивость
социальной обстановки, широкие народные движения, углубление кризи-
са феодальной империи — все это накладывало на нее характерный отпе-
чаток.
В начале XVI в. немецкая литература была преисполнена творческих
сил. Она все более приобретала воинствующий антикатолический и анти-
феодальный характер. В ней слышались голоса самых различных социаль-
ных группировок, принимавших участие в религиозно-политической борь-
бе того времени. При этом характерно, что лагерь феодальной реакции
не выдвинул ни одного сколько-нибудь значительного писателя. Попытка
императора Максимилиана I (1459—1519), прозванного «последним ры-
царем на троне», возродить феодально-рыцарский эпос (поэмы «Теиег-
1 Архив Маркса и Энгельса, т. VII, 1940, стр. 97.
2 Ф. Энгельс. Людвиг Фейербах и конец классической немецкой философии —
К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 21, М., 1961, стр. 314.
3 Архив Маркса и Энгельса, т. X, 1948, стр. 357.
798
dank» и «Weisskunig») не оказала никакого влияния на судьбы немецкой
литературы XVI в. Зато литература оппозиционного лагеря находилась на
крутом подъеме.
Конечно, в стране, в которой буржуазная революция потерпела пора-
жение в значительной мере из-за нерешительности бюргерства, немало
было и филистеров. Но даже бюргерские авторы, достаточно умеренные
по своим политическим воззрениям, были захвачены бурным водоворотом
реформации.
Это было время больших масштабов, больших дерзаний, больших на-
дежд. Всеобщее внимание было приковано к судьбам отчизны. Рушились
вековые устои средневековья. Поэтому интимная поэзия не отвечала тре-
бованиям времени. Литература искала для себя обширного поприща. Пи-
сатели охотно выходили на площадь и обозревали многолюдную толпу.
Они любили на страницах своих творений устраивать шумные сатириче-
ские карнавалы, участниками которых оказывались представители всех
сословий. Они звали на суд правды все существующее.
Такая литература не могла пройти мимо народа, тем более что и к
жизни она была вызвана прежде всего подъемом демократического дви-
жения. Многие произведения немецкой литературы XV—XVI вв. не толь-
ко обращались к демократическому читателю, но и отражали воззрения,
чаяния и вкусы многочисленных простых людей, наполнявших города и
села Священной Римской империи. Поэтому литература, которую обычно
называют бюргерской, нередко являлась собственно народной в широком
смысле этого слова. Она и создавалась при непосредственном участии
скромных тружеников, вроде Ганса Сакса, подчас представляя собой ли-
тературную обработку различных фольклорных произведений. Даже уче-
ные гуманисты, гордившиеся тем, что они пишут на классическом языке
Цицерона и Квинтилиана, прислушивались к голосу народа. В их произ-
ведениях то и дело возникали образы и мотивы, почерпнутые из народно-
го обихода.
Все это свидетельствует о том, что в эпоху Возрождения в Германии
демократические массы играли огромную роль не только в политической,
но и в эстетической сфере, что именно они были главным застрельщиком
прогресса, а посему любое значительное произведение, созданное прогрес-
сивным автором, в той или иной мере становилось народным. Отсюда и
устойчивость литературных жанров, возникших в свое время в демокра-
тической среде (шванк, фастнахтшпиль и др.); и пристрастие к площад-
ной буффонаде, скоморошескому комизму, к карнавальным маскам; и пле-
бейский задор «народных книг»; и грубоватый лубочный реализм многих
произведений, вызывающих в памяти многочисленные немецкие гравюры
на дереве XV и XVI вв. (М. Вольгемут, Л. Кранах и др.), которые в каче-
стве народных картинок широко распространялись среди населения.
Не всегда, конечно, площадной комизм являлся признаком подлинной
народности. Зачастую в плебейскую форму облекалось мещанское содер-
жание. Так было, например, с «гробианской литературой», возникшей в
первой половине XVI в., которую К. Маркс подверг уничтожающей кри-
тике в статье «Морализирующая критика и критизирующая мораль» 1.
Наиболее резким проявлением бюргерского филистерства XVI в., отра-
зившим недостаточную политическую зрелость немецкого бюргерства,
явилось «отвлечение от убогой действительности», «преимущественный
интерес к вещам не от мира сего», короче говоря, все то, что придало не-
мецкой революции XVI в. «специфический богословско-теоретический ха-
рактер» 1 2.
1 К. М а р к с и Ф. Э н г е л ь с. Сочинения, т. 4, 1929, стр. 291—292.
2 Ф. Энгельс. Заметки о Германии.— Архив Маркса и Энгельса, т. X, стр. 345.
199
В то время, когда восставший народ боролся за царство божие на земле,
последователи М. Лютера делали все, чтобы ограничить реформацию
узким кругом церковно-богословских вопросов. В этом особенно ясно ска-
залась историческая слабость немецкого бюргерства, которое на протяже-
нии столетий предпочитало витать в сфере абстрактных умозрений. Впро-
чем, накануне реформации, когда бюргерство еще не было озадачено ги-
гантским размахом народного освободительного движения, абстрактные
умозрения не играли столь заметной роли в немецкой литературе.
. Все живые силы Германии поднимались на борьбу против феодально-
католического средневековья. Ученые-гуманисты обрушивали на лагерь,
реакции тучу сатирических стрел. Именно в XVI в. сложилась народная
легенда о Фаусте, содержавшая в себе революционный протест против кос-
ности средневекового мира и прославление великих творческих сил чело-
века. И даже после того, как бюргерство отшатнулось от народной рефор-
мы, . в немецкой литературе. продолжали громко звучать голоса прогрес-
сивных авторов, отражавших чаяния демократических слоев.
Крупнейшим событием немецкой культурной жизни второй половины
XV и начала XVI в. явились успехи гуманистического движения Ч Гума-
нисты > всемерно содействовали развитию событий, расшатывая идейные
устои старого порядка,. Несмотря на то, что большинство гуманистов впо-
следствии отшатнулось от лютеранской реформации, немецкий гуманизм
был той ступенью, которая непосредственно вела к реформации. Ф. Энгельс
в письме к Лассалю от 18 мая 1859 г., говоря о теоретико-гуманистическом
движении, указывал на его дальнейшее развитие «в теологической и цер->
ковной области», т. е. в реформации1 2. Поэтому для немецкого гуманизма
достаточно характерен интерес к религиозным вопросам, которые в на-
чале XVI в. приобретают в Германии весьма злободневный характер.
Даже классическую филологию немецкие гуманисты деятельно мобили-
зуют для более тщательного изучения священного писания, чем в немалой
мере содействуют пробуждению интереса к Библии, вскоре ставшей зна-
менем реформации.
Живой интерес к христианской старине, однако, вовсе не свидетельство-
вал о церковном правоверии гуманистов Германии. Наоборот, их обраще-
ние к истокам христианства вооружало их для борьбы с современным ка-
толическим догматизмом. Через евангелие от Иоанна или сочинения бла-
женного Августина они шли к Платону и неоплатоникам, мистические
концепции которых неоднократно на протяжении веков оплодотворяли
различные еретические учения, направленные против церковной ортодок-
сии.. В известной мере и сами немецкие гуманисты являлись опасными
ересиархами, подготовлявшими крушение идейной гегемонии римско-ка-
толической церкви. В этом смысле их деятельность была весьма плодо-
творной. Она содержала в себе возможности революционного развития.
Но теологические увлечения немецких гуманистов характеризовали
только одну сторону их деятельности. Подобно гуманистам других стран,
они являлись восторженными почитателями античной культуры, перед
светлыми образами которой на глазах у всех исчезали призраки средневе-
ковья. Правда, в синтезе античного и христианско-бюргерского идеала
немецкие гуманисты давали перевес второму элементу над первым, но все
же и заветы античной мудрости были начертаны на их боевых знаменах.
С чисто немецкой основательностью они штудировали классическую фи-
лологию, которая помогала им проникать в мир античного вольномыслия.
Их успех на этом поприще свидетельствовал о победе раскрепощенной
мысли над мертвыми принципами средневековой схоластики.
1 А. Гейгер. История немецкого гуманизма. СПб., 1899.
2 К. Маркс и Ф. Энгельс. Избранные письма. М., 1948, стр. 112.
200
Принимая классическую древность как царство совершенной красоты,
свободного разума и высокой человечности, гуманисты гордились тем, что*
они являются наследниками культурного богатства древнего мира. Они
готовы были признать себя учениками великих мастеров античной куль-
туры. И они вовсе не скрывали того, что в свои писательские закрома они
собирали колосья с классических нив. Они не скрывали этого, потому что
и под античными одеждами они оставались настоящими немцами. Горячо
любя Германию, гуманисты хотели видеть ее обновленной, высоко подня-
той на вершину прогресса. Они стремились вывести ее из состояния
средневекового варварства, освободить от цепей церковно-феодальной реак-
ции. Ратоборцы прогресса, они заимствовали из античного арсенала ору-
жие, которое казалось им достаточно острым, и это оружие они направ-
лялй против всего, что стояло на пути национального обновления. По той
же причине немецкие гуманисты охотно использовали достижения пере-
довой итальянской гуманистической культуры, хотя языческий сенсуализм
итальянцев, их жизнерадостное вольномыслие и не встречали полного
понимания в Германий, стоявшей на пороге реформации.
Впрочем, и среди немецких гуманистов попадались порой «язычни-
ки». Только это были сравнительно редкие фигуры, украшавшие собой
главным образом сонм ученых поэтов-латинистов. Они с гордостью носили
имя поэтов, отстаивая высокий взгляд на поэзию и ее воспитательную
миссию. Классическим белым стихом писали они оды, элегии, эпиграммы,
эклоги, героиды, панегирики и т. п. Отрекаясь от средневекового аске-
тизма, они воспевали любовь и природу, а также прославляли порыв к зна-
нию, затрагивали религиозные, патриотические, социальные и историче-
ские темы. Немало во всем этом было сухой риторики, наивного школь-
ного красноречия. Но в то же время в этой ученой латинской поэзии
встречаются такие яркие вспышки настоящих человеческих чувств, что мы
имеем все основания говорить о расцвете немецкой лирики на латинском
языке в начале XVI в.
Тем не менее ни лирическая поэзия, ни торжественные академические
речи (так называемые declamatio), произносимые по разным поводам и
столь излюбленные гуманистами, не составляли, так сказать, жизненного
нерва немецкой гуманистической литературы. Этим жизненным нервом
являлась сатира, которая, по словам Н. Щедрина, «провожает в царство
теней все отживающее» Конечно, очень характерно, что накануне ре-
формации в Германии именно сатира стала ведущим литературным сред-
ством. Пришло время разметать вековые горы гнили и всяческой дряни,
которые накопились в Германской империи. Литература должна была со-
вершить подвиг Геракла. В этих условиях метла сатиры пришлась как
нельзя более кстати.
Поднимаясь из глубин народного творчества, сатира проявилась в са-
мых различных формах и жанрах. Она проникла в гуманистическую
школьную драму, в которой под традиционными античными сценическими
масками выступали типичные представители тогдашнего немецкого об-
щества. Охотно используя драму для пропаганды новых этических и педа-
гогических воззрений, драматурги-гуманисты не упускали случая свести
в ней счеты со схоластикой, обскурантизмом, папским Римом и его клев-
ретами. Проникала сатира и в поэзию и в прозаические фацетии, в кото-
рых она всегда была желанной гостьей. Ее испытанными формами были
сатирические панегирики и сатирические диалоги, освященные авторите-
том Лукиана. Пожалуй, из всех античных писателей Лукдан был наибо-
лее близок немецким гуманистам. С конца XV в. его начинают перево-
дить на немецкий язык. Эразм Роттердамский, Рейхлин, Пиркхеймер и
1 Н. Щедрин. О литературе. М., 1952, стр. 213.
201
другие ученые люди переводят его на язык латинский. Соревнуясь с
великим сатириком древности, немецкие гуманисты вносят в свои диалоги
жизнь и движение, остроту сатирических характеристик и почти драма-
тическую четкость и живость ситуаций. В качестве сатириков они стано-
вятся летописцами современной Германии, достигая значительных для
того времени высот реализма. По глубине типизации они безусловно пре-
восходили писателей позднего средневековья, хотя и не поднимались до
высоты Рабле и Сервантеса.
Широко используя поэтические средства, предоставляемые сатирой,
обращаясь и к протеску, и к карикатуре, и к сатирической эмблематике,
они подчас с большим успехом раскрывают сущность того или иного со-
циально-исторического явления, вызвавшего их справедливое негодование.
ЧЗрывая маски с врагов прогресса, выставляя на всеобщее посмеяние их
внутреннее убожество, немецкие гуманисты делали большое и нужное
дело. В историю мировой литературы они вошли прежде всего как сати-
рики.
Правда, ранние немецкие гуманисты подчас ограничивали свою дея-
тельность борьбой за реформу высшего и среднего образования, изучением
•филологии, пропагандой классической древности, а также культуры
итальянского Возрождения и т. п. Но уже тогда отдельные гуманисты под-
нимали свой голос против Василия римско-католической церкви или же
обличали невежество католического клира. В дальнейшем, в связи с при-
ближением буржуазной революции, идейный диапазон немецких гумани-
стов заметно расширился, а их инвективы приобрели большую остроту и
силу. Вместе с тем в той мере, в какой немецкий гуманизм отражал миро-
воззрение бюргерства, он не мог не отразить и слабых сторон этого миро-
воззрения, нашедшего свое наиболее адекватное выражение в лютеров-
ской реформации.
Немецкие гуманисты обычно опасались выходить за рамки чисто тео-
ретических абстрактных рассуждений и не стремились сделать свои взгля-
ды достоянием широких масс. Вслед за итальянскими гуманистами XV в.
они предпочитали писать на латинском языке, доступном лишь узкому
кругу образованных людей. Реформация, правда, нанесла удар этой ака-
демической замкнутости гуманистов. Однако в условиях ожесточенной
конфессиональной полемики, затянувшейся на многие десятилетия, не-
мецкий гуманизм был обречен на оскудение и неизбежное угасание. Кру-
шение народной реформы, победа феодальной реакции имели самые тя-
желые последствия для бюргерской литературы. Если в Англии, шедшей
навстречу победоносной буржуазной революции, на рубеже XVI—XVII вв.
развернулось творчество Шекспира, изображавшего могучие страсти мо-
гучих людей, стремившихся сбросить с себя вековые оковы, то в Герма-
нии, пережившей крушение больших надежд, уже невозможна была по-
добная литература. У немецкого Возрождения были многообещающие
задатки. Но ни великих драматургов, ни великих романистов, подобных
Шекспиру, Рабле и Сервантесу, ратовавших за эмансипацию человека,
немецкий гуманизм выдвинуть не смог. Обстановка, сложившаяся в стра-
не, самыд! губительным образом отразилась на его судьбе. Расцвет гума-
низма в Германии продолжался недолго.
РАЗДЕЛ ПЕ РВЫЙ
ЛИТЕРАТУРА ГУМАНИЗМА,
РЕФОРМАЦИИ
И ВЕЛИКОЙ КРЕСТЬЯНСКОЙ
ВОЙНЫ
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
РАННИЙ НЕМЕЦКИЙ ГУМАНИЗМ
Примерно к середине XV в. относится начало гуманистического движе-
ния Германии. Быстрый подъем городов создавая благоприятные пред-
посылки для культурной революции, которую в европейских странах в
эпоху Возрождения повсеместно возглавляли гуманисты. Пришла пора
свести счеты со средневековым обскурантизмом. Каждый удар, направ-
ленный против невежества, схоластической рутины и аскетического изу-
верства, был одновременно ударом по авторитету католической церкви и
тем самым по всему зданию феодальных порядков. Выступление гумани-
стов свидетельствовало о том, что освободительное движение в Германии
поднималось на более высокую ступень.
Гуманисты, отражавшие чаяния широких прогрессивных кругов Гер-
мании, прежде всего были связаны с городами и развивавшейся городской
культурой. Понятно, что только города могли стать оплотом новой гума-
нистической образованности. Без активной помощи городов крестьяне не
могли добиться полной победы над феодалами. Национально-государствен-
ная консолидация Германии также была возможна лишь при достаточной
активности городских элементов.
Решающую роль в развитии немецкого гуманизма сыграли южноне-
мецкие города, расположенные на великом торговом пути из Индии на се-
вер, который и после открытия Васко да Гамы все еще продолжал прохо-
дить через Германию. Во второй половине XV в. эти города являлись
средоточием весьма значительного для того времени богатства. Такие
города, как Аугсбург, Нюрнберг и Страсбург, переживали большой эконо-
мический и культурный расцвет. Наука и искусство немецкого Возрож-
дения (зодчество, ваяние, живопись) пустили здесь глубокие корни. Уро-
женцем Аугсбурга был Гольбейн Младший (1497—1548), иллюстрировав-
ший, между прочим, «Похвальное слово глупости» Эразма Роттердамского
газ
и «Утопию» Томаса Мора. С Нюрнбергом связана деятельность астронома.
Региомонтануса, географа М. Бехайма, а также величайшего немецкого
художника-гуманиста Альбрехта Дюрера, одного из титанов европейского’
Возрождения.
Названные южнонемецкие города были также центрами книгопечата-
ния и книжной торговли, в них печатались сочинения «возрожденных»
античных авторов, многое делалось здесь и для развития общественного
образования в духе новых гуманистических идей.
Раньше, чем где бы то ни было в Германии, здесь пробудился интерес
к культуре итальянского Возрождения, которая до выступления Эразма
Роттердамского, Томаса Мора и Франсуа Рабле занимала ведущее место
в духовной жизни Западной Европы. В числе пионеров немецкого гума-
низма мы находим лиц, получивших образование непосредственно в Ита-
лии. Так, в Падуанском университете обучался энергичный противник
папы, юрист и историк Грегор фон Хеймбург (1410—1472), которого Эней
Сильвио восхваляет в качестве «учителя немецкого красноречия»; в Ита-
лии получили свое образование филологи-гуманисты Петр Лудер и Са-
муэль Карох, подвизавшиеся в 50-е и 60-е годы XV в. в различных уни-
верситетах Германии, где они боролись с «кухонной латынью» и пропа-
гандировали творчество древнеримских писателей. И хотя деятельность
Лудера и Кароха, вызывавшая решительное противодействие привержен-
цев старины, не оказала сколькочнибудь заметного влияния на академи-
ческую жизнь немецких университетов, которые продолжали в середине
XV в. сохранять свой традиционный схоластический характер,— тем не
менее она была наглядным симптомом приближавшегося культурного пе-
релома.
В последующие десятилетия немецкие университеты начали освобож-
даться от влияния церкви, заметно выросли в числе (с 1456 по 1527 г.
появилось семь новых университетов), открыли свои двери видным уче-
ным-гуманистам, которые активно содействовали их преобразованию,
стремясь превратить университеты в оплот гуманистической культуры.
В соответствии с этим резко повысилось значение гуманитарных дисцип-
лин, в частности филологии. Авторитет схоластических учебников был
поколеблен, зато усердно изучались античные прозаики (Цицерон, Тит
Ливий, Тацит) и поэты (Вергилий, Гораций, Овидий), произведения ко-
торых подвергались тщательному историческому, филологическому и эсте-
тическому анализу. С конца XV в. гуманистическое направление получи-
ло доступ также в среднюю школу. «Теперь в самых малых школах чи-
тают великие и разнообразные произведения старых и новых авторов в
прозе и стихах»,—писал в 1510 г. франконец Буцбах. Немалое содействие
развитию гуманистической культуры оказали, наконец, ученые общества
(sodalitates Titerariae), возникавшие во многих областях Германии, чле-
ны которых штудировали различные отрасли науки и в первую очередь,
разумеется, классическую литературу и филологию. Не сразу, однако, не-
мецкий гуманизм достиг идейной и эстетической зрелости. В середине
XV в. гуманизм только еще нащупывал пути своего развития, не выходя
подчас из круга традиционных представлений.
Одним из его деятельных предвестников был Феликс Хеммерлин (Hem-
merlin, 1398—1460), каноник, уроженец Цюриха, смелый обличитель рас-
пущенности и Ханжества духовенства, неоднократно подвергавшийся пре-
следованиям за свои смелые нападки на клир. Хеммерлин был первым
немцем, оценившим глубокое идейное содержание итальянского гумани-
стического движения. Он понял огромное значение возрождения класси-
ческой древности, в которой усматривал источник духовного и нравствен-
ного блага. Подобно итальянским гуманистам, а также передовым немец-
ким писателям позднего средневековья, он в философском диалоге
204
«О благородстве» наряду с благородными по крови, ставил благородных
«по духу», утверждая, таким образом, теорию личных достоинств человека,
явившуюся краеугольным камнем новой гуманистической этики. При
всем том Хеммерлин во многом еще продолжал оставаться человеком впол-
не средневекового склада (вера в реликвии, нечистую силу и ведьм).
Плодотворную деятельность в качестве переводчика развил Никлас
фон Виле (Wyle, умер в 1478 или 1479 г.), ознакомивший немецкого чи-
тателя с рядом произведений античной и итальянской ренессансной лите-
ратуры (Апулей, Петрарка, Боккаччо, Поджо, Эней Сильвио и др.).
Будучи почитателем классической древности, он сделал попытку преоб-
разования немецкой прозы путем внедрения в нее элементов латинского
синтаксиса. Он был сторонником украшенной риторической манеры, из-
любленной многими гуманистами, почитателями цицероновского красно-
речия. Цветами гуманистической риторики обильно украшено его похваль-
ное слово женщинам, в котором Виле бросает вызов женофобским
концепциям средневековья. В другой своей работе Виле извлекает из
античности и Библии большое количество примеров превосходства жен-
щин над мужчинами (мудрость, доблесть и пр.), ряд примеров он заим-
ствует и из современной жизни.
У Виле были последователи и единомышленники. В 1472 г. появился
немецкий перевод «Декамерона» Боккаччо. В 1473 г. был издан перевод
книги Боккаччо «О знаменитых женщинах», сделанный Генрихом Штейн-
хёвелем (Stainhowel, 1412—1482), городским врачом Ульма. Перу Штейн-
хёвеля принадлежат также переводы двух новелл из «Декамерона»:
новеллы о Гризельде («Декамерон», X, 10, с латинского перевода Пет-
рарки) и трогательной новеллы о любви простолюдина Гвискардо и Гис-
монды, дочери принца Салернского («Декамерон», IV, 1, с латинского пе-
ревода Аретино); большой популярностью пользовался его перевод басен
Эзопа (см. стр. 148), переведенный, в свою очередь, на ряд европейских
языков. Вольный перевод двух комедий Плавта опубликовал бамбергский
клирик Альбрехт фон Эйб (ЕуЬ, 1420—1475), не пожелавший сохранить
античный колорит оригинала (древнеримский быт модернизирован, антич-
ные имена заменены немецкими). В 1486 г. появился перевод комедии
Теренция «Евнух», сделанный ульмским бюргермейстером Гансом Нит-
хартом. В 1499 г. был издан полный перевод Теренция на немецком языке.
Указанные переводы, подчас весьма несовершенные, имели все же нема-
лое значение. Они содействовали распространению в Германии новых
литературных вкусов и воззрений, способствовали успехам немецкого гу-
манизма. Последний, однако, по мере своего созревания все более прони-
кался индифферентизмом к литературе на немецком языке. Отличитель-
ным признаком «истинного» гуманиста стал язык классического Рима L
На латинском языке писал, например, свои произведения Рудольф
Агрикола (Agricola, 1443—1485), голландец по происхождению, сыграв-
ший, однако, значительную роль в развитии немецкой гуманистической
культуры. Длительное пребывание в Италии помогло ему обстоятельно
ознакомиться с идейными и эстетическими течениями итальянского Ре-
нессанса. Это был человек разносторонних интересов и дарований. Он был
переводчиком (с греческого на латинский), поэтом и оратором (речи, трак-
тат по риторике), мастером эпистолярного жанра (письма^, биографом
Петрарки, провозвестником гуманистических идей в области педагогики.
Наряду с филологией его занимали философия, естествознание и медици-
на. Он хорошо знал греческий и латинский языки, итальянский и француз-
ский; на склоне лет он начал изучать древнееврейский язык. По
1 G. Ellin ger. Geschichte der neulateinischen Literatur Deutschlands im 16.
Jh, 3 Bde, 1929—1933.
205
свидетельству Меланхтона, он был также музыкантом и одаренным
композитором. Ацрикола приближался к ренессансному типу «универсаль-
ного человека».
Вместе с тем, как характерный представитель северного Возрождения,
он стоял в стороне от жизнерадостного свободомыслия итальянских гу-
манистов. Любовь к языческой древности он сочетал с глубоким христиан-
ским благочестием, которое с годами все усиливалось, пока в конце жизни,
исполненный забот о спасении души, он не предался всецело занятиям
теологией. Изучение древнееврейского языка также было связано с его
благочестивым интересом к Библии.
Ряд видных немецких и голландских гуманистов испытал на себе
его влияние. Учеником Агриколы был Герман Буш (Buschius, 1468—
1534), один из ревностных насадителей гуманистического образования в
Германии. Как и Агрикола, он обучался в Италии и в то же время с на-
стороженностью относился к сенсуализму итальянского Ренессанса. От-
стаивая права филологии как науки, осмеивая схоластику и возвеличивая
изучение классической древности, он в трактате «Оплот образованности»
(«Vallum humanitatis») развивал мысль, что гуманистические занятия,
способствуя развитию ума и сердца, отнюдь не враждебны теологии и под-
линному благочестию и что теологи могут достичь значительных успехов,
если займутся классической поэзией и красноречием. В доказательство
большой пользы подобных занятий он приводит примеры из истории, ссы-
лается на Библию и отцов церкви. Он показывает, каким уважением поль-
зовались поэзия и красноречие у древних народов и у итальянцев XV в.,
в том числе у просвещенных пап, вроде Николая V и Льва X. Разве биб-
лейские пророки и святые христианской эры не стремились в торжествен-
ных случаях украсить свою речь и разве отцы церкви не рекомендовали
изучение писателей древности? При этом Буш, в соответствии с ученой
традицией гуманистов, обильно уснащает свой трактат выдержками из
древних и новейших писателей.
Большое внимание теологии уделял эльзасец Якоб Вимпфелинг (Wimp-
feling, 1450—1528), основатель ученых обществ в Страсбурге и Шлет-
штадте, один из реформаторов народного образования в Германии. Он не
был безусловным поклонником классической древности и, придерживаясь
церковной морали, усматривал в языческой литературе (а особенно в поэ-
зии и не только древней, но и новой) источник опасных соблазнов. Лишь
Вергилий, Сенека и Боэций пользовались его признанием, но и в этом он
опять-таки не выходил за пределы средневековой традиции.
Зато Вимпфелинг жестоко нападал на монахов за их распущенность
и презрение к наукам. Его резкие выпады, подкрепленные ссылками на
писание и историю церкви, вызвали негодование в монашеских кругах.
Завязалась горячая полемика, сыгравшая известную роль в идейной под-
готовке реформации. Выпады против римской курии содержит и комедия
Вимзпфелинта «Стильфо» («Stilpho», 1489), первая публично представ-
ленная гуманистическая комедия, написанная по античным образцам.
Впрочем, главная задача произведения — изображение гибельных по-
следствий невежества, наряду с прославлением похвального прилежания
в науках. Герой комедии самонадеянный неуч Стильфо, служивший при
папском дворе, возвращается в Германию, где он рассчитывает занять до-
ходные церковные должности. Однако вскоре обнаруживается его неве-
жество, и он, еще недавно бывший наперсником кардиналов, становится
свинопасом, в то время как друг его юности, бедный студент Винцентий,
ревностно изучавший в университете право, облекается со временем в
мантию епископа.
Комедия по своему содержанию примыкает к группе произведений
Вимпфелинга, трактующих о пользе просвещения (гейдельбергские речи,,
206
педагогические сочинения), оказавших, несмотря на всю свою идейную
ограниченность и узкий академический практицизм, решающее влияние
на деятельность гуманистов-педагогов старшего поколения (И. Штурм
и др.)-
Наряду с другими гуманистами Вимпфелинг ратовал за объединенную
Германию. По его мнению, страна должна сплотиться вокруг императора,
идея общего блага должна, наконец, увлечь немцев. Вимпфелинг писал
о подъеме немецких городов, об успехах немецкой культуры. Зато к фран-
цузам он относился с нетерпимостью («Германия», 1501). «Французоед-
ство» Вимпфелинга вызвало резкую и справедливую отповедь со стороны
Томаса Мурнера.
В отличие от Вимпфелинга, подходившего к гуманистической поэзии и
классической древности с обветшалым теологическим критерием, уроже-
нец Франконии, сын крестьянина-винодела Конрад Цельтис (Cellis,
1459—1508) 1 не порывался в холодные выси теологии. Он был талантли-
вым поэтом, наиболее выдающимся неолатинским лириком немецкого Воз-
рождения. Классическая древность не была для него, как для многих его
соотечественников, всего лишь благородным материалом для филологиче-
ских изысканий. Подобно гуманистам Италии, он впитал в себя ее жиз-
нелюбивый языческий дух, заняв среди современных поэтов место «немец-
кого Горация». Он был экспансивен и непоседлив. Его манили слава и
соблазны Венеры. Любовь к странствованиям и жажде знаний влекли
его из города в город. Нигде он не поселялся надолго. Он побывал в Ита-
лии, где изучал греческий язык и разыскивал древние манускрипты.
В 1487 г. в Нюрнберге он был увенчан поэтическим венком, которым все-
гда искренне гордился.
Во время своих блужданий по Германии он развил интенсивную педа-
гогическую и научную деятельность, читая лекции в различных универси-
тетах, основывая ученые общества, объединявшие сторонников гуманисти-
ческих знаний. Одно из таких ученых обществ он основал в Кракове,
который в то время принадлежал к числу крупнейших культурных цен-
гров Европы. Находясь в Польше, он изучил польский язык и поддержи-
вал тесные отношения с польскими гуманистами. В 1490 г. из Кракова
Цельтис ненадолго уехал в Прагу. В Венгрии он разыскивал древние руко-
писи, а затем вернулся в Германию.
Как поэт Цельтис проявил себя преимущественно в области любовной
лирики. Обращался он и к эпической поэзии, но без особого успеха. Его
любимыми поэтами были Гораций и Овидий. В подражание Овидию он
щет собранию своих стихотворений название «Amores» (1502). Однако,
следуя за античными поэтами, Цельтис не был холодным подражателем,
версификатором, лишенным творческой самобытности, как подавляющее
большинство неолатинских поэтов Германии XV—XVI вв. В основе его
лирики лежит подлинно пережитое, его любовные стихотворения прони-
заны жаром настоящих человеческих чувств.
В пластических, почти языческих образах раскрывает Цельтис свое
кизнерадостное мироощущение. Стихия чувственных переживаний доми-
нирует в его творчестве. Для него «на земле нет ничего более прекрасно-
ю, чем приветливая женщина», созданная богом для наслаждений. Четы-
)е книги своих «Amores» он посвящает четырем возлюбленным, сообщая
лопутно и о других своих мимолетных связях. С полной откровенностью
ловествует он о любовных наслаждениях, которые ему пришлось испы-
гать, немало не заботясь о ригоризме теологов, бросавших поэтам-гума-
1истам упреки в безнравственности. Наперекор хулителям поэзии он
1 Ю. М Каган. Поэт-гуманист Конрад Цельтис.—«Ученые записки I Москов-
кого гос. педагогического института иностранных языков», т. XXI. М., 1958.
207
прославляет в звучных стихах ее высокое значение, видя в поэте любимца
богов и провозвестника новых идей. Правда, современное общество не
умеет, по его мнению, как должно, ценить поэзию, но он не оставит служе-
ние музам, так как «сладостную свободу» духа он ставит выше материаль-
ных выгод. Цельтис считал себя первым немецким поэтом, писавшим на
языке классического Рима. Он гордился, и не без основания, своей поэти-
ческой деятельностью, призывал молодых поэтов следовать его примеру.
Воспевая любовь, он касался и других тем. В «Книге од» (1513) он,
например, утверждал, что «будущий философ» должен проникать в при-
роду вещей, должен уметь объяснять законы природы. Цельтис молит бо-
гоматерь содействовать объединению Германии, положить конец княже-
ским междоусобиям, разрушающим государство, он проклинает изобрета-
теля пушки, который, в противоположность изобретателю печатного стан-
ка, обрек человечество на великие бедствия. Подобно другим гуманистам
Цельтис насмехается над невежеством, распутством и чревоугодием кли-
риков, над их ненавистью к просвещению. В книге «Urbs Norimberga»
он прославляет город Нюрнберг, касается различных сторон его жизни.
Новые пути пытался Цельтис проложить и в области драматической
поэзии. В 1501 г. в присутствии императора Максимилиана была пред-
ставлена сочиненная Цельтисом мифологическая пьеса о Диане («Ludus
Dianae»), очень нарядная и красочная. Значительное место было отведе-
но в ней музыке, пению, пляске нимф, фавнов и менад. Императору Мак-
симилиану была посвящена также разыгранная в Вене ренессансная ал-
легория, в которой Феб, музы, Меркурий и Вакх слагают хвалу императо-
ру. Пьесы эти не оказали значительного воздействия на развитие неола-
тинской драмы; она вскоре приобрела в Германии протестантский
характер. Зато неолатинские поэты XVI в. многим обязаны Цельтису,
который если и не был первым латинским поэтом Германии, как он это
склонен был утверждать, то несомненно был наиболее талантливым пред-
ставителем старшего поколения поэтов-гуманистов, утверждавших на не-
мецкой почве принципы ренессансной поэзии.
Творчество К. Цельтиса стоит уже на пороге зрелого немецкого гу-
манизма.
Гуманисты XV в. внесли свой вклад в дело обновления немецкой
жизни. Они заложили основы новой, освобожденной от схоластических
пут образованности, знакомили Германию с замечательными произведе-
ниями античной и итальянской ренессансной литературы. Они боролись
ва новую, прогрессивную этику, ополчались на пороки всемогущей католи-
ческой церкви, были энергичными гонителями невежества. Вместе с тем
пионерам немецкого гуманизма еще недоставало широты гражданского
кругозора и глубины национально-политической мысли. Зачастую их мир
был очень узок и сами они еще во многом являлись людьми средних ве-
ков. В основе этой слабости раннего немецкого гуманизма, несомненно,
прежде всего лежала недостаточная зрелость освободительного движения в
Германии, которое в XV в. только начинало развертываться, заявляя о
себе лишь отдельными разрозненными вспышками.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
СЕБАСТИАН БРАНТ
С конца XV в. освободительная борьба немецкого народа вступила, на-
конец, в период наивысшего подъема, и сразу передовая литература Гер-
мании поднялась на большую высоту, обрела силу голоса и значительное
гражданское содержание. Как подчеркивает секретарь ЦК СЕПГ Альберт
Норден, «национальный и социально-революционный подъем, наступив-
ший накануне XVI в. и длившийся первую четверть этого столетия, по-
родил поколение немецких художников, творчество которых приобрело
мировое значение» Ч С конца XV в. и до трагического исхода Великой
крестьянской войны немецкая литература переживала период расцвета.
Одно яркое произведение следовало за другим. Подобно шумному весен-
нему потоку прорывалась к жизни творческая энергия масс. Наряду с уче-
ными гуманистами в литературе проявляют себя простые люди, имена ко-
торых не дошли до потомства.
Перелом наметился с середины 90-х годов.
Еще Конрад Цельтис на языке классического Рима писал свои изы-
сканные языческие стихотворения, а в городе Базеле в 1494 г. вышло в
свет первое издание одного из наиболее самобытных произведений немец-
кой литературы предреформационного периода — сатирико-дидактическое
«зерцало» «Короть^дураков» («Das Narrenschiff»), имевшее шумный
успех в Германии, а также с интересом встреченное за ее пределами. Ав-
тором этой весьма популярной книги был ученый юрист Себастиан Брант
(Brant, 1457—1521), уроженец Страсбурга, доктор канонического и граж-
данского права, одно время профессор Базельского университета,
с 1500 г.— городской секретарь (канцлер) Страсбурга.
Брант усердно трудился на поприще науки и литературы. Он много
писал. Как и других гуманистов, его привлекала классическая древность.
Свободно владея латинским языком, он под руководством Рейхлина изу-
чал также язык древнегреческий. Вергилия он ласково называл своим
другом. Им составлена была книга латинских фацетий (1496), должен-
ствовавших «внушать людям, особенно юношеству, добрые нравы».
Однако, в отличие от многих образованных современников, которые
горделиво драпировались в классические одежды и считали себя прежде
всего гражданами республики ученых, Себастиан Брант не пожелал ради
латинского красноречия пренебречь языком немецким. Он справедливо
полагал, что писатель только тогда выполняет свой гражданский долг,
когда он обращается ко многим, что немцы не должны свою родную ли-
тературу приносить в жертву классической филологии. В назидание про-
чим Ёрант в 1498 г. издал собрание стихотворных изречений немецкого
средневекового моралиста и сатирика Фрейданка, который еще в XIII в.
обрушивался на преступления папского Рима, а также на произвол
1 А. Норден. Во имя нации. М., 1953, стр. 19.
14 История немецкой литературы, т. I 209
князей, подрывавших единство империи. Весьма характерно, что Брант
обратил внимание именно на Фрейданка, одного из наиболее вольнодум-
ных немецких писателей минувших веков. У Фрейданка Брант, несомнен-
но, учился и как поэт.
Впрочем, сам Брант вовсе не был настоящим вольнодумцем. Его «Ко-
рабль дураков» изобилует мещанскими сентенциями, которые, без сомне-
ния, немало содействовали успеху книги в бюргерских кругах. Но не это
главное в «Корабле дураков». При всех своих слабостях и недостатках
книга Бранта была очень ярким, очень выразительным памятником эпо-
хи. В ней нередко слышится голос простых людей, чающих обновления*
окружающей жизни. На этом, собственно, и основан сатирический замы-
сел книги.
Поэт видит повсюду в Германии великое шатание. «Мир живет во мра-
ке ночи, слепо погрязая в грехах». Пороки торжествуют над добродетеля-
ми. Чем дальше, тем хуже идут дела в Священной Римской империи.
Неразумие подчиняет своей власти множество людей. В связи с этим кни-
гу Бранта наполняют карикатурные образы дураков, олицетворяющие
разнообразные пороки современности. Шумной толпой устремляются ду-
раки на корабль, снаряженный предусмотрительным автором, чтобы ехать
в Наррагонию (Страну глупости). Подобный прием дает Бранту возмож-
ность набросать широкую сатирическую картину немецкой жизни кануна
реформации. Повсюду находит он дураков, оглашающих воздух нестрой-
ным звоном дурацких бубенцов. «Все улицы и проулки полны дураками».
Неустанно вершат они свои дурацкие дела. Галерея дураков многообраз-
на. Здесь и ученые педанты, и шарлатаны-врачи, астрологи, искатели
кладов, игроки в азартные игры, склочники и болтуны, любители танцев
и кутежей, злые жены, рогоносцы и распутники, праздношатающиеся и
вертопрахи, модники и модницы, бахвалы, завистники, лентяи, взяточни-
ки, неряхи, грубияны, сквернословы и многие другие. Автор стремится
собрать на своем корабле все возможные виды «глупости». Его сатира за-
частую приобретает гневный социально-заостренный характер, особенно в
тех случаях, когда поэту приходится говорить о «неразумии» высших со-
словий.
По мнению Бранта, главным пороком современности, ведущим к упад-
ку всех сословий и к ослаблению государства, является то, что люди все
чаще забывают об общем блате, помышляя лишь о своей личной выгоде.
Корысть уродует людей. Она наносит непоправимый вред жизни обще-
ства. Она изгоняет из мира справедливость, дружбу, любовь и родство.
«Того, кто общей пользой не дорожит так же, как своей собственной,
почитаю я за изрядного дурня, ведь личное неотделимо от общего»,— пи-
шет Брант (гл. 10).
Толпа дурней необъятна. Все они золото предпочитают мудрости и
первое место отводят богачу, не взирая на то, что голова его украшена
ослиными ушами и дурацкими бубенцами. С негодованием говорит сати-
рик о том, что достоинства человека в нынешний век измеряются количе-
ством монет, звенящих в его кармане. Богача торжественно сажают за
пиршественный стол, раболепно потчуют всевозможными яствами, в то
время как за дверьми стоит бедняк, жестоко страдающий от голода и хо-
лода. Господин Пфенниг (о власти которого не раз писали поэты поздне-
го средневековья) воцарился над миром. Он — воплощенная мечта всех
корыстолюбцев. Для этих алчных дурней ни искусство, ни честь, ни муд-
рость не имеют никакой цены, если не способствуют их обогащению
(гл. 17).
Много раз в «Корабле дураков» Себастиан Брант касается темы тор-
жествующего корыстолюбия. Его волнует и возмущает положение, при
котором культ пфеннига заменяет гражданские и моральные идеалы. Он
210
Себастиан Брант
(Гравюра 1590 года)
осуждает алчных родителей, которые из скупости превращают своих де-
тей в дураков, приглашая к ним невежественных «дешевых» учителей
(гл. 6). Он осуждает модные браки, основанные лишь на материальном
расчете (гл. 52). Он обрушивается на рыцарей и чиновников, питающихся
грабежом, «один открыто, а другой тайком» (гл. 69):
Направь они силы свои на дело,
И каждый долг исполнил бы свой —
Пером один и мечом другой.
Почетна бы их работа была,
Когда б не корыстны их были дела,
Когда б не теснили они народ,
Когда б не пускали насилия в ход.
Однако оба — ив этом беда —
Лишь о себе пекутся всегда...
Пер. О. Румера
Брант решительно обрушивается также на ростовщиков и перекуп-
щиков, разоряющих бедный люд при молчаливом попустительстве «закона
211
14*
и права» (гл. 43). Он видит, как алчность гонит людей за моря, сквозь
бури, грозы и снегопады (гл. 89), как бюргеры стремятся превзойти дво-
рян роскошью своих нарядов, ибо «там, где деньги — там и высокомерие»
(гл. 82). И Брант, отражая протест маленьких людей, восстает против
алчных хищников, которые корысти ради готовы пойти на любое преступ-
ление. Из-за них в Германии царят лихоимство, душегубство и измена.
Правосудие продается за деньги. На виселицу попадают только мелкие
воришки, ведь и в сетях паука застревают не оводы, а жалкие комары.
И Бранту приходит на память древняя легенда о Золотом веке, когда
никто не помышлял о деньгах, когда все было общим достоянием и добро-
детель царила среди людей, так как каждый довольствовался лишь самым
необходимым. В связи с этим немецкий поэт развивает свою философию
истории. Согласно Бранту, мужественная бедность явилась началом госу-
дарственного устройства, она была строительницей городов и созидатель-
ницей искусств и ремесел. Бедность родственна добродетели. Аристид был
беден и справедлив, фиванский полководец Эпаминонд суров и прост, Го-
мер — учен, беден. Нет на земле ничего великого, что бы не проистекало
из бедности. Даже римское могущество обязано своим происхождением
все той же бедности. Ибо Рим был построен пастухами и в течение дол-
гого времени успешно управлялся бедными поселянами, и только богат-
ство довело Римское государство до гибели (гл. 83).
Эта апология бедности примечательна главным образом тем, что содер-
жит демократический протест против несправедливой власти больших гос-
под, которые, по мнению Бранта, ведут Германию по гибельному пути.
Движимые корыстью, забыв о своем патриотическом долге, они служат
не отчизне, но господину Пфеннигу. Поэтому все идет вкось и вкривь.
«Правосудие слепо и мертво». «Песнь денег» оглушает страну, а зависть,
стяжательство, мздоимство, кумовство, грубая сила и произвол сокрушают
право, науки и искусства. Особенно возмущает Бранта поведение немец-
ких князей, которые пекутся лишь о своих частных интересах. Но и с цер-
ковью обстоит дело неблагополучно (гл. 46). Повсюду можно видеть по-
рочных и невежественных попов, которые принимают духовный сан толь-
ко ради сытной и привольной жизни (гл. 73). Не менее бесстыдно ведут
себя монахи. Ради денег, они готовы пойти на любой обман. Их алчность
не знает пределов. Будучи самыми богатыми в стране, они нагло твердят
о своей бедности (гл. 63).
Глаза поэта наполняются слезами при виде неурядицы, царящей в Гер-
мании. К тому же над всем христианским миром нависла грозная турец-
кая опасность. Турки утвердились на Дунае, они прямо угрожают импе-
рии. Лютый волк уже проник в хлев, а пастухи все еще спят мертвым
сном. Вновь Брант с негодованием вспоминает о князьях, которые, не
взирая на опасность, продолжают усердно ощипывать гуся (т. е. госу-
дарство), каждый хочет получить хотя бы одно перо, поэтому нет ничего
удивительного в том, что Германия выглядит такой голой и жалкой. Ис-
полненный патриотических чувств, поэт призывает немцев вспомнить об
«общем благе», подчинить свою частную выгоду интересам единого госу-
дарства. «Восстаньте ото сна, поднимайтесь! — восклицает поэт.— Топор
взаправду уже лежит возле дерева» (гл. 99).
Но Брант понимает, что дело не только в турецкой опасности и в эгоиз-
ме князей. Его острый слух улавливает подземные гулы приближающих-
ся грозных событий. Он предвидит важные перемены в жизни страны и
церкви. «Кораблик св. Петра сильно качается, я боюсь как бы он не по-
шел ко дну, волны с силой бьют в него, будет большая буря и много
горя». Грядущие потрясения в духе времени облекаются у Бранта в фан-
тастические образы Апокалипсиса. Интересно отметить, что в 1498 г.,
т. е. вскоре после выхода в свет первого издания «Корабля дураков»,
212

Страница из первого издания «Корабля дураков»
(1494 год}
^r^efellcn/Fumen §ar nocfj 5c font
jfWT-Лг faren jnn fc^furaffen fanbt
'fc’Vnb gflecfen SocfJ jm mfir/vnb fanbt

©as fdjluraffen fdjiff
fat meyri 1 vns narren fyn alleyn
^^'Л'г §ant noc§ Brubercjro^ / vnbfleyn
£УЗПП alien EanbeniiBeraf
Onenb /ijlvnfernarren ja£
t .iiij.
гениальный немецкий художник Альбрехт Дюрер обнародовал цикл гра-
вюр «Апокалипсис», также наполненных ощущением надвигающихся
грозных событий. «Время близится! Близится время! — восклицает поэт.—
Я опасаюсь, что антихрист уже неподалеку» (гл. 103).
Как видим, книга Себастиана Бранта, кое в чем перекликающаяся с
прогрессивной публицистикой XV в., касалась многих сторон немецкой
жизни кануна реформации. Это была книга злободневная, горячая, пат-
риотическая. При этом патриотизм Бранта проявляется не только в его
заботе о безопасности и единстве Германии, но и в большой любви к род-
ной немецкой культуре. С каким сарказмом писал Брант об умниках-
дураках, которые, побывав за границей, возвращались в Германию высо-
комерными, спесивыми, кичившимися тем, что они обучались наукам в
Болонье, Павии, Париже, Сиенне или Орлеане, как будто в Германии
иссяк источник мудрости и за мудростью надобно обязательно ехать в чу-
жие земли. И Брант с чувством национальной гордости говорит об успе-
хах немецкого 1просвещения, о большом количестве полезных книг, появ-
213
ляющихся на его родине. Когда-то, по словам поэта, кладезем познания
считались Афины, затем Италия, теперь Германия стала страной цвету-
щих наук (гл. 92).
О немецкой литературе Брант ничего прямо не говорит в «Корабле
дураков», только в одном месте он упоминает «Попа из Каленберга» и
шпильманскую поэму «Розовый сад» (гл. 73). Свои рассуждения он под-
крепляет обычно примерами из Библии и классической древности. При
всем том Брант самым тесным образом связан с лучшими традициями не-
мецкой литературы. К «Кораблю дураков» путь идет от произведений
Фрейданка (XIII в.), Генриха Тейхнера (XIV в.), Ганса Винтлера, Ганса
Фольца (XV в.) и др. Само «дурацкое» обрамление книги подсказано
Бранту ходячими театрально-литературными представлениями. Смешные
фигуры дураков были обычны, например, в нюрнбергских фастнахтшпи-
лях XV в.
Книга Бранта рождалась среди гомона немецких ярмарок и площадей,
среди прибауток шутов и буффонады балаганов. Между прочим, возник-
новение литературы о дураках свидетельствовало о новых веяниях. С кон-
ца средних веков поэты все чаще и чаще начали призывать действитель-
ность на суд разума. Теологические критерии отходили на второй план,
заменяясь критериями гуманистическими. Традиционное понятие греха
уступало место понятию неразумия. У Бранта идея человеческой глупо-
сти приобретала более глубокий социальный и нравственный смысл, чем
у его предшественников. Поэт не ограничивался насмешкой и зубоскаль-
ством, но горячо ратовал за исправление «пороков», которые он рассмат-
ривал как проявления социального неразумия. В стихотворном введении
к «Кораблю дураков» Брант назвал свое сочинение «зерцалом дураков»,
из лицезрения которого всякий может извлечь немалую для себя пользу.
Он не только обличал, но и поучал, хотя зачастую, как это уже отмеча-
лось выше, его поучения и носили мещанский филистерский характер.
Так, его тревожил упадок благочестия, распространение еретических уче-
ний, усилившаяся пропаганда «лжепророков» и даже возросшая жажда
мирских знаний, сбивающая, по его мнению, неустойчивых людей с пути
подлинного благочестия.
В то же время Брант радовался успехам немецкого гуманистического
просвещения и дорожил гуманистической мудростью. Знатным человеком
он считал того, кто обладал добрыми нравами, честью и добродетелью. «Но
тот, кто лишен добродетели, кто лишек скромности, стыда, чести и добрых
нравов, того я не могу почитать за человека благородного, хотя бы отцом
его и был могущественный князь. Благородство сопутствует добродетели,
из добродетели выходит истинное благородство» (гл. 76).
Брант любил рассуждать и поучать своих читателей, но он любил так-
же с присущей ему живостью и реалистической хваткой изображать пест-
рую череду земных дел. Шутовская форма «Корабля дураков» лучше
всего уживалась с грубоватой буффонадой. Брант наделял своих персона-
жей дурацкими колпаками, что уже с самого начала вносило в сатиру
буффонный элемент. Вместе с тем немецкий поэт избегал сатирического
гиперболизма, оставаясь обычно в кругу вполне обыденных, повседнев-
ных явлений. Поэтому многие места «Корабля дураков» — это незамысло-
ватые бытовые сценки, из которых мы многое узнаем о повседневной
жизни Германии на рубеже XV и XVI столетий.
Автор ведет нас по городам и весям Германской империи. Перед нами
мелькают фигуры клириков и мирян. Вот мы попадаем в божий храм. На
хорах сидят духовные лица. Месса уже началась, но святые отцы, не обра-
щая никакого внимания на богослужение, без умолку болтают об итальян-
ской войне, делятся друг с другом новостями, лгут изо всех сил (гл. 91).
Еще более шумно ведут себя монахи, торгующие «святыми» реликвиями.
214
При первом удобном случае готовы они всучить простоватому верующему
всякий хлам, выдаваемый ими за чудотворные предметы. Они громоглас-
но уверяют, что в их мешке хранится сено из вифлеемских ясель, на кото-
ром покоился младенец Христос; нога валаамской ослицы; перо из крыла
архангела Михаила; уздечка коня Георгия Победоносца или башмак
св. Кларена (гл. 63)- Весьма выразительны также картины новых мод, над
которыми посмеивается Себастиан Брант. Было время, когда мужчины с
честью носили бороды, теперь бравые немцы усваивают женские повадки,
натираются дурацкими мазями, увешивают обнаженную шею кольцами и
золотыми цепями. С помощью смолы, серы, яичного белка и особой пле-
тенки они придают своим волосам волнистую форму. Иные посредством
солнца и огня делают свои кудри более светлыми. Одежды пошли все в
складках. В складках кафтаны и плащи, рубашки и башмаки, туфли и
штаны, отороченные мехом. Одна мода вытесняет другую, доказывая
легкомыслие немцев (гл. 4). Автор «Корабля дураков» очень метко ри-
сует времяпрепровождение бражников (гл. 16), игроков (гл. 77), ночных
гуляк (гл. 62) и т. п., знакомит читателя с ядреными словечками бого-
хульников и сквернословов (гл. 87), со знанием описывает дела и дни
широкой масленицы (гл. 112).
Читатель постоянно находится в гуще немецкой жизни. Он слышит
живую немецкую речь. Брант охотно вплетает в поэтический текст раз-
личные народные пословицы и поговорки (загонять свинью в котел, гнать-
ся за двумя зайцами, не видеть бревна в своем глазу, с волками жить — по
волчьи выть, рыть другому яму, держать плащ по ветру, волосы и горе
растут каждый день). И пишет он не белым классическим стихом, но риф-
мованным книттельферзом (восьмисложным силлабическим стихом),
столь излюбленным в немецкой поэзии того времени. Все это придает
«Кораблю дураков» глубоко национальный характер. Нельзя не заметить,
что успеху книги в немалой мере содействовали многочисленные гравюры
на дереве, большая часть которых выполнена по рисункам А. Дюрера
И современники по достоинству оценили эту самобытную книгу, кото-
рая появилась на пороге бурного XVI в. как призыв к национальному еди-
нению, к обновлению немецкой жизни. Сатира Бранта выдержала мно-
жество изданий. Уже в 1497 г. она была переведена гуманистом Я. Лохе-
ром на латинский язык, вскоре затем появились переводы на языки
французский (1497), голландский (1500) и английский (1507).
Огромно было и ее влияние на немецкую литературу. От «Корабля ду-
раков» ведут свое происхождение произведения так называемой литера-
туры о дураках (Narrenliteratur), широко распространенной в Германии
в XVI в. К «Кораблю дураков» постоянно обращались также писатели,
не связанные непосредственно с литературой о дураках. Из сатиры Бранта
то и дело заимствовались ими крылатые словечки, отдельные образы и
поэтические приемы. Ульрих фон Гуттен мог найти в книге Бранта про-
образ своих знаменитых триад (гл. 64). Из «Корабля дураков» вышел на
свет божий пресловутый Гробиан (гл. 72) —воплощение грубости, нечи-
стоплотности, невоспитанности — образ, прочно утвердившийся в немец-
кой литературе XVI в. В книге Бранта упоминается страна бездельни-
ков— Шлараффенланд (гл. 108), о которой позднее Ганс Сакс написал
одно из лучших своих шуточных стихотворений. С «Кораблем дураков»
связано «Похвальное слово глупости» Эразма Роттердамского.
1 F. Winkler. Diirer und die Illustrationen zum Narrenschiff. Berlin, 1951.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
ЖИВОТНЫЙ ЭПОС. НАРОДНЫЕ КНИГИ.
НАРОДНАЯ ЛИРИКА
В 1498 г. в Любеке увидела свет нижненемецкая поэма неизвестного
автора о проделках Рейнеке-Лиса («Reineke de Vos»). Книга представляет
собой острую сатиру на различные темные стороны феодальной Герма-
нии. Под масками животного эпоса в ней обличается произвол рыцарей и
князей, развращенность и алчность высшего духовенства и монахов, при-
теснения народа (Dat gemene Volk) правительственными чиновниками
и т. и.
Задолго до появления этой поэмы в Германии известны были побасен-
ки о похождениях лукавого Лиса, одерживающего верх над волком Изеп-
гримом и прочими недругами. Эти побасенки коренились в народных
сказаниях, испытывавших зачастую воздействие литературной басни. Пер-
воначально они обрабатывались на латинском языке (поэмы «Ecbasis capti-
vi», X в. и «Is-engrimus» магистра Ниварда, ок. 1150 г.), затем на языке
немецком. Около 1180 г. эльзасский поэт Генрих Глейснер (Heinrich der
Gllchezare), опираясь на французский «Роман о Лисе Ренаре», написал
поэму «Рейнхарт» («Reinhart»), сохранившуюся лишь в переделке XIII в.
К середине XIII в. относится также написанная по французскому образ-
цу нидерландская поэма Виллема «Reinaert», послужившая источником
для «Рейнеке-Лиса».
Красной нитью через нижненемецкую поэму проходит мысль, что стра-
ной владеют алчные, ненасытные хищники. Державный Лев выдает бара-
нов на съедение медведям и волкам, и волки с той поры на «законном
основании» пожирают беззащитных тварей. Лукавый Лис Рейнеке, вла-
деющий неприступным замком и крепостными крестьянами, живет раз-
боем и убийством. Несмотря на то, что он все время нарушает земский
мир, двор никак не может без него обойтись. В финале поэмы Рейнеке
становится ближайшим советником короля и канцлером звериного цар-
ства (кн. IV, гл. 11). Его слово приобретает силу закона, а повадкам его
усердно подражают большие господа (IV, 12). По словам поэта, лисий
род царит повсеместно и с каждым днем умножается в числе. Алчность —
его врожденное свойство. Ради наживы родичи Рейнеке как в замках, так
и в городах, готовы пойти на любые подлости и коварство.
В этом осуждении эгоизма, корыстолюбия, в какие бы социальные фор-
мы они ни облекались, и заключается прежде всего народность поэмы,
представляющей собой широкую панораму жизни феодальной Германии.
Поэт прямо указывает на то, что внимательный читатель увидит в «Рей-
неке-Лисе» «течение земных дел», дела и дни различных сословий (IV,
13). Подчас обличительная тенденция выступает в поэме совершенно
открыто. В этом отношении весьма примечательна речь, которую Рейне-
ке держит перед барсуком Гримбартом на пути в королевский замок (II,
7—9). За Рейнеке в данном случае стоит сам автор.
216
На этот раз Лис не
хитрит и не лукавит. Он
говорит только правду,
суровую правду, кото-
рая при дворе не могла
бы принести ему ника-
кой выгоды. Выступая в
роли обличителя, Рейне-
ке-Лис прежде всего на-
падает на короля и фео-
дальных властителей,
живущих грабежом и
разбоем. Без конца мож-
но было бы толковать
о кривде, царящей на
земле. Только Рейнеке
хорошо знает, что боль-
шие господа глухи к жа-
лобам обездоленных. По-
страдавший только да-
ром потеряет время, жа-
луясь на несправедли-
вость, в крайнем случае
он узнает, сколь длинна
рука монарха. В стране
царит хищный Лев. Без
зазрения совести обира-
ет и обдирает он своих
подданных, как будто
fit fjant be were Hufener gbetwi&n
ton wo be belteeynen Ь#Феи o:ben
IDflt be fyne fun&e boten wolte
tort kF voremmcbtntec nucbten fcbolbe
ton tnocBte ane bobe ven em wol letterr
^>efpMEoEatbebbe mygnnts begeuen
последние только и соз-
даны для удовлетворе-
ния его преступной алч-
ности. Монарх любит
Страница из «Рейнеке-Лиса»
(Любек, 1498 год}
лишь тех, кто является к нему с богатыми дарами и кто покорно пляшет
под его дудку. У трона ютятся кровожадные медведи и волки, являющиеся
ближайшими наперсниками короля. От их преступлений стонет вся страна.
Здесь вешают только мелких воришек, зато больших воров и грабителей
делают властителями городов и замков. Феодальный разбой и погоня за
наживой движут здесь поступками сильных мира сего. Между тем, по мне-
нию поэта, только тот может быть назван подлинно благородным, кто тво-
рит добрые дела. Расправившись со светскими феодалами, Рейнеке обру-
шивается па католический клир и его пороки. Он говорит о конкубинате,
об изнеженной праздной жизни духовенства, о жадности монашества. По
словам Лиса, только и слышно, как папские легаты, аббаты, благочинные,
прелаты, монахи и чернецы громко кричат: «Отдай мне свое, оставь мне
мое!» («Gevet mi dat iuwe, latet my dat myn!», стих 4068). В Риме царит
симония. Там много болтают о праве, но помышляют только о деньгах.
Там с помощью золота кривое становится прямым, зато плохо в городе
пап тому, у кого мошна пуста.
В последующие столетия немецкие поэты не раз обращались к «Рей-
неке-Лису». В 1752 г. появилось прозаическое переложение Готшеда. На
исходе XVIII в. Гете обработал поэму в гекзаметрах («Рейнеке-Лис»,
1793). За поэмой Гете последовали новые обработки и переделки, из ко-
торых наибольший интерес представляет появившаяся незадолго до ре-
волюции 1848 г. сатирическая поэма Адольфа Глассбреннера «Новый
Рейнеке-Лис» (1945), обращенная против феодально-церковной реакции-
217
С конца XV в. массы становились все более активными. Все громче в
Германии раздавался звонкий голос народа.
Одним из очевидных доказательств этого явился отчетливо наметив-
шийся с конца XV в. подъем литературы, которая в известной своей части
может быть названа собственно народной. Ученые гуманисты нередко пре-
небрегали ею, а она либо в виде лубочных книг, либо в виде животного
эпоса или различных песен распространялась среди простых людей. По-
нятно, что народная литература эпохи Возрождения должна была отли-
чаться от народной литературы средних веков.
Шли века, менялись люди, исчезали былые иллюзии. Правда, оста-
вался жестокий феодальный гнет, который даже усугубился в связи с на-
чавшимся экономическим и политическим падением рыцарства. Но вме-
сте с тем это падение рыцарства не могло не усилить народных надежд
на близкое освобождение. Повсюду бродили новые силы. Развитие горо-
дов, одним из результатов которого явились успехи книгопечатания, долж-
но было во многом определить вкусы и представления демократических
кругов, в том числе крестьянства. На новый лад начали излагаться ста-
ринные легенды. Все более оттесняя сказочных богатырей, в литературу
входили ловкие и смышленые простолюдины, перед которыми вынуждены
были отступать сильные мира сего.
Массовый читатель жадно поглощал лубочные, так называемые на-
родные книги (Volksbiicher), содержание которых отличалось очень боль-
шой пестротой. Это был причудливый сплав исторических воспоминаний,
поэзии шпильманов, плутовских, рыцарских и сказочных историй, задор-
ных шванков и площадных анекдотов. Не все «народные книги» были,
однако, подлинно народными по своему происхождению и по своей идей-
ной направленности. Подчас это книги, написанные для народа предста-
вителями привилегированных сословий; подчас это книги, в которых отра-
жены не только оппозиционные, но также и отсталые, консервативные сто-
роны мировоззрения демократических кругов. Так, наряду с «неукроти-
мым духом оппозиции», направленной против деспотизма и тираническо-
го гнета, в раде книг сквозит коренящаяся в идеологии средневековья
мысль о том, что «дворянская кровь лучше бюргерской» \ вниманию чи-
тателя предлагаются «слезливые истории», проповедующие смирение и
пассивное страдание.
Впрочем, в период, непосредственно предшествующий Великой кре-
стьянской войне, когда в селах и городах нарастала волна народного про-
теста против порядков, основанных на гнете и насилии, в народной лите-
ратуре особенно отчетливо проявлялись «дерзкие, юношески свежие
настроения» и '«неукротимый дух оппозиции». В лубочных книгах запечат-
левалась любовь народа к острому слову, сверкающей шутке, к яркому
поэтическому вымыслу, способному превратить «каменистое поле» кре-
стьянина в «благоухающий сад», а «мастерскую ремесленника и жалкий
чердак измученного ученика в мир поэзии, в золотой дворец» 1 2. Каждый
мог найти здесь поражающие примеры высокой доблести, самоотвержен-
ной любви, преданности и свободолюбия. По словам Энгельса, народные
книги «действительно по-настоящему поэтичны» 3. На этом в значитель-
ной мере основывается и их длительная популярность. Они были еще ши-
роко распространены в XVIII в.
В «Поэзии и правде» Гете вспоминает, как он в детстве охотно покупал
за пару крейцеров невзрачные лубочные издания старинных народных
1 Ф. Энгельс. Немецкие народные книги.—К. Маркс и Ф. Энгельс.
Из ранних произведений. М., 1956, стр. 349—350.
2 Там же, стр. 344.
J Там же, стр. 345.
218
книг, пленявших его детское воображение. И позднее народные книги
продолжали находить своих читателей.
Первые печатные «народные, книги» начали появляться в Германии с
середины XV в. Эти ранние книги представляли собой преимущественно
прозаические переложения рыцарских романов и повестей иноземного,
главным образом французского происхождения («Прекрасная Мелузина»,
1456; «Понт и Сидолия», 1483; «Тристан и Изольда», 1484 и др.). Выхо-
дили они главным образом из аристократических кругов и поэтому не мо-
гут рассматриваться как произведения народной литературы. В них еще
продолжала царить средневековая рыцарская куртуазия. Доблестные ры-
цари продолжали служить прекрасным дамам. Закатные огни куртуазной
фантастики подчас освещают волшебным светом страницы этих старин-
ных книг. Так, героиней «Прекрасной Мелузины» является очарованная
принцесса, которая по субботам превращалась в наяду со змеиным хво-
стом. У ее сыновей был также весьма необычайный вид: у одного из них
глаза были разного — красного и зеленого — цвета, у другого на скулах
росла львиная грива, у третьего был только один глаз посреди лба, у чет-
вертого во рту торчал только один огромный острый зуб и т. п. Все это
не мешало молодым людям преуспевать на рыцарском поприще, женить-
ся на принцессах и изумлять мир беспримерными подвигами. Особенно
отличался в этом необузданный Жоффруа Острый Зуб, который в соответ-
ствии с традицией рыцарского романа без особого труда побеждал зло-
козненных великанов. Встретив великана, он заявлял ему громовым голо-
сом: «Слуга дьявола, нечего мне с тобой долго разговаривать, с помощью
божией намерен я одолеть тебя и еще сегодня отсечь твою голову; посему
защищайся, ибо пробил твой последний час». Понятно, что после этого
4зеликану уже не на что было надеяться.
О великой любви провансальского рыцаря Петра Серебряные Ключи
и прекрасной неаполитанской принцессы Магелоны, о превратностях судь-
бы и конечном соединении влюбленных повествует народная книга «Пре-
красная Магелона» (1535), восходящая к французскому оригиналу сере-
дины XV в. Здесь уже нет ничего волшебного. Здесь царят любовь и
верность. Из любви к Петру, похищенному морскими разбойниками, Ма-
гелона скрывает свою дивную красоту. Не помышляя о суетном велико-
лепии придворной жизни, она в ожидании возлюбленного все свои силы
отдает хворным и бедным. Тоскуя о Магелоне, златокудрый Петр покидает
пышный двор вавилонского султана, относившегося весьма благосклонно
к молодому пленнику. Без Магелоны нет ему счастья. И вот Петр уже на
корабле. «Этой ночью подул попутный ветер, они подняли паруса и бла-
гополучно прибыли к острову, называвшемуся Сагона. Там нашли они
пресную воду. Петр чувствовал себя усталым, он сошел на землю, не желая
все время находиться на море. Ступив на остров, принялся он ходить по
нему туда и сюда, и увидел он много прекрасных цветов. И вот сел он
среди них и забыл часть своего горя. Тут нашел он среди цветов один
цветок, который был прекраснее всех как по краскам, так и по аромату. Он
сорвал его и тотчас пришла ему на память прекрасная Магелона. И начал
он говорить: „Подобно тому, как этот цветок превосходит все другие цве-
ты, так и прекрасная Магелона превосходит своей красотой всех остальных
девиц и женщин“. И тут слезы потекли из его глаз, и сердце было прони-
зано болью, и стал он думать о том, куда могла деться Магелона».
Говоря о большой поэтичности народных книг, Энгельс имел в виду
и «Прекрасную Магелону», которую он не только называет среди пове-
стей, «прославляющих любовь», но и ставит значительно выше других
произведений этого рода.
Заметную группу народных книг образуют переложения средневеко-
вого героического эпоса. Эти книги вполне народны как по содержанию.
219
так и по стилю. Энгельс
с похвалой отозвался о не-
которых из них. Особенно
высокую оценку дал он
«Сказанию о Роговом Зиг-
фриде», старейший печат-
ный вариант которого от-
носится к началу XVI в.
(«Песнь о Роговом Зиг-
фриде»). В основе «Пес-
ни», содержащей ряд моти-
вов, отклоняющихся от из-
вестных версий сказания,
лежат две песни о юности
Зигфрида конца XIII в.
В XVII в. эта «Песнь», пе-
реложенная прозой, пре-
вратилась в популярную
народную книгу, неодно-
кратно переиздававшуюся
до XIX в. («Прекрасная
повесть о Роговом Зигфри-
де»). По словам Энгельса,
повесть о Зигфриде полна
«превосходной поэзии, по-
данной то с величайшей
наивностью, то с прекрас-
нейшим юмористическим
пафосом... Здесь есть ха-
рактер, дерзкое, юношески
свежее чувство, которое
Гравюра из первого издания «Мелузины»
(Аугсбург, 1479 год)
может послужить примером для любого странствующего подмастерья,
хотя ему и не приходится теперь бороться с драконами и великанами» L
Жажда свободы заставила юного Зигфрида (Зейфрида) покинуть отчий
дом. Жажда подвигов окрыляла его на жизненном пути. Любовь к пре-
красной принцессе Флоригунде удесятеряла его силы. Богатырский меч
героя, как молния, поражал врагов. Едва возмужав, Зигфрид уже начал
истреблять драконов, для забавы ловить кровожадных львов и развеши-
вать их на деревьях. Трижды победил он могучего великана Куперана
(в прозаической версии — Вольфграмбера), владевшего ключом от скальц
в которой заточена Флоригунда. Страх был неведом юному богатырю'.
«Или я тебя спасу, или расстанусь с жизнью»,— решительно заявил он
принцессе, попавшей во власть огнедышащего дракона (строфа 103).
И он спас девушку, одолев чудовище в ожесточенной схватке. Скала тряс-
лась и, казалось, готова была рухнуть от этого поединка. Длинные языки
красного и синего пламени, вылетавшие из пасти дракона, угрожали испе-
пелить отважного витязя. Но Зигфрид умертвил дракона, Флоригунда
была спасена. Даже пророчество мудрого карлика Эйгеля (Эгвальда),
предсказавшего ему близкую смерть (строфа 161), не лишило Зигфрида
бодрости духа. До конца своих дней оставался он смелым, отважным,
чистосердечным и любящим.
На протяжении всего XVI в. сказание о Роговом Зигфриде пользова-
лось в Германии неизменным успехом. Его драматизировал Ганс Сакс
(«Роговой Зигфрид», 1557).
1 Ф. Энгельс. Немецкие народные книги. К. Маркс и Ф. Энгельс. Из ран-
них произведений, стр. 346.
220
К этой же группе народных книг относятся «Герцог Эрнст» (1493) и
«Гаймоновы дети» (1535). Первая из названных книг, представляющая
собой перевод латинского пересказа шпильманской средневековой поэмы,
привлекала читателей разработкой волнующей темы о злоключениях не-
винно страдающего человека. В книге повествуется о том, как благодаря
проискам завистливого пфальцграфа Генриха могущественный император
Оттон возгорелся ненавистью к добродетельному герцогу Эрнсту. Автор
не раз указывает на губительные последствия феодальной розни, несущей
с собой «грабеж, опустошения и пожар». Наряду с этим в народной книге
значительное место отведено занимательным сказочным эпизодам. Всегда
герцог Эрнст готов стать на сторону обиженных. Всегда он верен своим
друзьям, храбр и самоотвержен. Зато он враг религиозного фанатизма,
он твердо убежден в том, что насилие не должно применяться в делах
веры (глава 15).
В народной книге о четырех сыновьях Гаймона («Haimonskinder»),
восходящей к французскому героическому эпосу средних веков, пове-
ствуется о длительной борьбе, которую молодые витязи ведут против им-
ператора. Все началось с того, что пылкий Рейнольд (Рено) убил сына
Карла Великого, Людвига, нанесшего ему оскорбление. По словам Энгель-
са, книгу наполняет «неукротимый дух оппозиции, который с юношеской
силой противостоит абсолютной, тиранической власти Карла Великого и
не боится отомстить собственной рукой, даже на глазах государя, за на-
несенные оскорбления» Ч
Симпатия автора всецело на стороне отважных сыновей Гаймона,
вооруженной рукой отстаивающих свою свободу. Молодые витязи знают,
что такое справедливость, человеческое достоинство, верность и дружба.
Зато могучих венценосцев народная книга чаще всего изображает жесто-
кими деспотами, людьми вероломными и кровожадными. Так, король
Людвиг нагло и в высшей степени несправедливо обращается с сыновья-
ми Гаймона. Завидуя красоте и доблести Рейнольда, он дурно обходится
с братьями, лишает их еды и питья, обходит их при раздаче подарков и
земельных угодий, задумывает погубить старшего брата Рейнольда —
Адельхарта и т. п. Как деспот ведет себя и император Карл, он черной не-
благодарностью платит своим верным слугам, собственноручно убивает
рыцаря Гуго Бурбона, осмелившегося ему сказать правду в лицо, затем
исступленно преследует сыновей Гаймона, на великодушие Рейнольда от-
вечая новыми взрывами ярости. Его злоба распространяется даже на рей-
нольдова коня Баярда, которого он безжалостно умерщвляет. Справедли-
вое негодование читателей вызывает и король Тарасконский Иво, который
поначалу приютил у себя гонимых братьев, а затем из алчности попытал-
ся предать их безоружными в руки разъяренного императора.
В значительной мере самобытным произведением народного склада
является книга «О Фортунате и его кошельке, а также о чудесной шапоч-
ке» (1509), окрашенная в сказочные тона. Между прочим, в «Фортуна-
те» встречается сказочный мотив, использованный позднее В. Гауффом в
сказке «История о маленьком Муке» (волшебные плоды, от которых растут
и исчезают длинные рога — у Гауффа уши — на голове людей). В «Форту-
нате» много занимательных эпизодов то бытового, то волшебного характе-
ра. Но самое примечательное в этой народной книге то, что через нее крас-
ной нитью проходит мысль о губительной силе денег. В книге показано,
как алчность толкает людей на преступления, как она пробуждает в них
самые низменные инстинкты.
Однажды в лесу Фортунат встретил фею Счастья, которая предложи-
ла ему на выбор мудрость, богатство, силу, здоровье, красоту и долголетие.
1 Там же, стр. 350.
.221
Фортунат предпочел выбрать богатство. Этот шаг не только обрек
его на ряд злоключений, но и послужил причиной гибели обоих его сыно-
вей. Уже с самого начала книги корысть раскрывает свою преступную
сущность. Движимый корыстью, флорентинец Андреас совершает убий-
ство, за которое расплачиваются жизнью многие невинные люди. Форту-
нат попадает в руки алчного- и жестокого графа, который подвергает его
мучительным пыткам. «И взял он нечестно у Фортуната коня и деньги;
немало их еще можно найти, отнимающих у людей их добро против вся-
кого права»,— замечает автор книги по поводу самоуправства феодала.
Корысть доводит до гибели хозяина гостиницы, грабившего постояльцев.
Корысть толкает принцессу Агриппину на бесчестные поступки. Ослеп-
ленные корыстью граф Теодоро и граф Лиможский отнимают жизнь у
Андолозия, изобретательного сына Фортуната, и в конце концов сами по-
падают на плаху. Не раз Фортунат сетует по поводу своего рокового вы-
бора. И автор, заключая книгу, замечает, что если бы Фортунат богат-
ству предпочел мудрость, то избавил бы он и себя и своих сыновей от
«стольких испытаний и злоключений».
Однако наиболее яркими, самобытными и значительными памятниками
немецкой народной повествовательной литературы конца XV — начала
XVI в. были книги обличительно-комического характера, тесно примы-
кавшие к литературе шванков.
Около 1500 г. появилось первое издание (не дошедшее до нас) заме-
чательной народной книги о веселом бродяге Тиле Эйленшпигеле (на
нижненемецком наречии). Старейший из сохранившихся вариантов народ-
ной книги (на верхненемецком наречии) восходит к 1515 г.— «Занима-
тельная книга о Тиле Уленшпигеле...» («Ein kurtzweilig lesen von Dyl
Ulenspiegel...»). Уже и раньше появлялись книги, повествовавшие об уди-
вительной жизни какого-нибудь проказливого сорванца. Прообразы Тиля
находим мы в «Попе Амисе» Штрикера, в «Попе из Каленберга», в народ-
ной книге «Соломон и Маркольф» (1487), а также в «Баснословной жиз-
ни Эзопа», переведенной в XV в- Г. Штейнхевелем. Как впоследствии
Тиль Эйленшпигель, Маркольф и Эзоп насмехаются над своими господа-
ми, переворачивая смысл их приказаний, фигуральные выражения толкуя
буквально.
Однако книга о Тиле опирается не только на литературные традиции.
В основе ее, видимо, лежит историческое зерно. Согласно преданию,,
в XIV в. в Германии жил некий озорной подмастерье и бродяга по имени
Тиль, стяжавший громкую известность своими шутовскими проделками.
В Мёльне (Шлезвиг) в XVI в. как местную достопримечательность пока-
зывали его надгробие. Со временем биография Тиля приобрела легендар-
ный характер. Его образ стал собирательным. К нему стали относить анек-
доты и забавные рассказы, почерпнутые из различных источников. Так и
возникла народная книга о крестьянском сыне Тиле Эйленшпигеле, огром-
ный успех которой затмил популярность других комических сборников и
историй.
В книге около ста шванков, веселых, задорных, нередко грубоватых и
даже циничных, из которых читатель узнает о рождении, детстве, годах
странствий и бесконечных похождениях неугомонного Тиля. Эйленшпиге-
лю еще не было четырех лет, когда он уже начал дразнить и дурачить лю-
дей. С годами любовь к проказам в нем только росла, пока он, наконец,
не стал подлинным мастером острой издевки и лукавой шутки. Никто не
был в безопасности от его неожиданных проделок. Он насмехается над
чванливостью и сословными предрассудками дворян и князей, разобла-
чает алчность и сластолюбие духовенства, осмеивает схоластику, веру в
святые реликвии, людскую косность и скудоумие. Корыстные трактирщи-
ки терпят чувствительный урон от его посещений, не оставляет он также
222
в покое крестьян и
ремесленников, к ко-
торым он постоянно
нанимается в услу-
жение с тем, чтобы,
позабавившись над
простоватостью или
скупостью хозяина,
сменить его на дру-
гого, еще ничего не
знающего о шутов-
ских повадках моло-
дого подмастерья.
Многие проделки
Эйленшпигеля отли-
чаются остроумием и
ярким комизмом. Од-
нажды он весело по-
смеялся над легко-
верными жителями
Магдебурга, пообе-
щав им подняться на
воздух с чердака ра-
туши. В другой раз
Эйленшпигель разом
излечил всех боль-
ных, заявив им, что
самого хворого из
них он бросит в
огонь, чтобы из его
пепла изготовить чу-
додейственное сна-
добье для остальных.
В Праге он посрамил
на ученом диспуте
ректора местного
университета, давая
Титульный лист народной книги о Тиле Эйленгипигеле
{Страсбург, 1515 год)
забавные ответы на его глубокомысленные вопросы. В Эрфурте он оставил
в дураках ученых мужей, взявшись обучать грамоте осла, который пока-
зал свое искусство, зычным голосом прокричав: «И... а!» В Кельне он за-
платил жадному трактирщику, требовавшему платы за дым от жаркого,
звоном монеты. Широко известен рассказ о том, как Эйленшпигель для
ландграфа Гессенского писал картину, которую могли увидеть только рож-
денные в законном браке. В главе «О том, как Эйленшпигель, стал очеч-
ным мастером и нигде не мог получить работы», Эйленшпигель в беседе с
епископом Трирским бесстрашно обличает продажность и беззакония, чи-
нимые «большими господами».
Часто, однако, проделки Тиля носят грубо шутовской характер. Эйлен-
шпигель превращается в ярмарочного фигляра, готового осмеять все и вся.
Неутомимый бродяга, насмешник и сорванец, он ниспровергает обычные
нормы и устои, его озорные выходки ясно свидетельствуют о начавшемся
распаде вековых устоев.
В то же время, в отличие от героев бюргерских средневековых шван-
ков (поп Амис) и позднейших плутовских романов, Эйленшпигель доволь-
но бескорыстен в своих проделках. Материальный расчет отнюдь не яв-
ляется основным стимулом его поступков. Его озорство обычно результат
свободной игры ума, намеренно ищущего преград и препятствий. Бросая
223
вызов средневековому обществу, Эйленшпигель в шутовстве находит дра-
гоценную свободу, поднимающую его над сильными мира сего, их обычая-
ми и установлениями. Он — воплощение неоскудевающей народной энер-
гии, изобретательности и вольнолюбия. Его шутки и забавы, при всем их
цинизме, несут в мир апофеоз личной инициативы, ума и бурного жизне-
любия. В этом большое обаяние образа Эйленшпигеля, перешедшего из
народной книги в произведения мировой литературы.
В XVI в. успех книги был огромен. Неутомимый Ганс Сакс в поисках
за сюжетами не раз обращался к ней (фастнахтшпиль «Эйленшпигель и
слепцы», 1553; шванк «Диспут Эйленшпигеля и епископа по поводу очеч-
ного дела», 1554, и др.). В 1572 г. И. Фишарт выпустил свою стихотвор-
ную обработку «Эйленшпигеля». В XIX в. бельгийский писатель Шарль
де Костер увековечил образ расторопного и вольнолюбивого Тиля в «Ле-
генде о Тиле Уленшпигеле и Ламме Гудзаке».
Другим важнейшим разделом народной литературы были песни. Их
было много в XIV и XV вв. Вероятно, и в более ранний период было их не
так уж мало. Но существовали они лишь в устной традиции. Еще в Лим-
бургской хронике (XIV в.) сообщалось о песнях, распеваемых на улицах и
постоялых дворах. Никому из грамотеев ле приходило в голову их записы-
вать. Лишь в XV в. в связи с демократизацией художественных вкусов
народные песни начинают привлекать внимание составителей поэтиче-
ских антологий («Книга песен», составленная в 1471 г. аугсбургской мона-
хиней Кларой Хецтлерин, и др.).
В XV и в начале XVI в. народная лирика расцвела особенно пышно,
Ведь то было время больших надежд и больших дерзаний. Народная энер-
гия била ключом, народ властно заявлял о своем существовании. В песнях
простые люди изливали свои чувства, откликались на злобу дня. Земле-
пашец и пастух, рудокоп и охотник, школяр и ландскнехт, подмастерье и
бродяга чистосердечно пели о своих радостях и горестях, о сказаниях се-
дой старины, о современных событиях и происшествиях или о событиях
недавнего прошлого, почему-либо поразивших сознание народа (война с
турками, битва при Павии и т. п.). Именно здесь в безыскусственной на-
родной песенной лирике находим мы подлинную поэзию, неизмеримо пре-
восходящую тяжеловесную поэзию мейстерзингеров.
Немало места в песнях занимали отклики на события текущей поли-
тической жизни. До нас дошли, например, песни, посвященные героиче-
ской борьбе вольных дитмаршенских крестьян, отстаивавших свою неза-
висимость от посягательств шлезвиг-голштинских феодалов. В одной из
песен начала XV в. предводитель крестьян призывает «гордых дитмар-
шенцев» разрушить замок Мариенбург, сооруженный феодалами «в по-
ругание родимому краю», ведь то, что «руками построено, разрушить мож-
но руками» (Штейнитц, № 1) 1. В песне, относящейся к 1499 г., дитмар-
шенцы бесстрашно заявляют датскому королю, что никогда не станут его
холопами, что все они готовы умереть за свободу (Штейнитц, № 2).
В третьей песне рассказано о блестящей победе, одержанной в 1500 г. кре-
стьянами над датской королевской гвардией (Штейнитц, № 3).
Но особенно много дошло до нас любовных песен, включающих стран-
нические песни, песни и баллады о верности и неверности (например, бал-
лада «Ein schoner Bremberger»), о разлуке и расставании, о свидании по-
сле разлуки и о вечной разлуке (например, «Insbruck! ich muss dich las-
sen»), приветствия возлюбленной и сетования по поводу смерти дорогого
существа и пр.
Особый цикл образуют застольные песни, песни, рисующие быт и воз-
зрения различных социальных слоев (например, песни ландскнехтов),
1 W. S t е i n i t z. Deutsche Volkslieder demokratischen Charakters aus sechs Jahr-
hunderten, Bd. 1. Berlin, 1954.
224
а также шуточные и сатирические песни. Подчас среди народных песен
находим мы какую-нибудь красочную легенду, например легенду о Тан-
гейзере, проведшем ряд лет в Венериной горе («Tanhauser») (Р. Вагнер
воспользовался этой легендой при создании оперы «Тангейзер»),
Народных певцов радуют земное человеческое счастье, звонкий смех и
хорошее вино. Зато как искренне печалятся они, например, о судьбе мо-
лодой женщины, насильственно заключенной в монастырь («Gott geb im
ein verdorben Jar», «Ich solt ein Nonne werden») или о несчастной любви,
разбивающейся о сословные преграды (баллада об Агнессе Бернауэр).
Они знают цену радости и свободе и знают, что такое неволя и человече-
ское горе. Поэтому столь задушевно поют они о девушке, которой
удалось вернуть свободу своему милому, заточенному в мрачную башню
графом Фалькенштейном («Herr von Falkenstein»), или о подвиге верной
жены, которая, переодевшись монахом-шпильманом, отправилась на Во-
сток, чтобы освободить из рабства любимого супруга («Graf von Rom»).
Они многое могут порассказать о преступлениях господствующих со-
словий. Их не обольщает блеск рыцарских лат. Коварен и кровожаден,
например, рыцарь Улингер, который звонкими песнями заманивает в свои
сети доверчивых женщин («Ulinger»). Буйными головорезами рисуются
в народных балладах рыцари-разбойники, наполняющие страну смутами
и преступлениями. Грабежи, насилия и поджоги их обычное дело. Зато и
кончают они свою жизнь на плахе или на костре («Lindenschmid», «Schiit-
tensam», «Epple von Geilingen» и др.).
Народные поэты ясно видят всю губительность дворянского своеволия.
Они горько сетуют по поводу нескончаемых смут и усобиц, порожденных
феодальной раздробленностью Германии. Внутренний мир, ведущий к по-
литическому единству Германии, представляется им залогом могущества
и процветания отчизны («Турецкая опасность»). Касаются они также со-
циальных тем: гневно обличают мироедов, наживающихся на народной
бедности («Крестьянский календарь»), изображают тяжелую долю зем-
лепашца, задавленного непосильным трудом, лишенного самого необходи-
мого, обреченного на великие испытания («Домашний инвентарь»), или
прославляют крестьянское сословие в качестве опоры общественного бла-
гополучия.
В одной из баллад рассказывается о жестокости больших господ, ре-
шивших повесить семилетнего «браконьера», покусившегося на их кроли-
ков, и о том, как черти в обличии воронов прилетели за душами злодеев
(«Господин фон Брауншвейг»). В другой балладе крестьянский мальчик
молит свою мать о хлебе и умирает голодной смертью, так и не дождав-
шись обещанного хлеба (баллада о голодном ребенке, XV в.).
Любопытное сообщение, относящееся еще к середине XV в., сохрани-
лось в «Мансфельдской хронике» (1572). По словам хроники, «в это время
[в Тюрингии в 1452 г.] сочинялись и пелись песни, в которых власти пре-
держащие предостерегались и заклинались сохранять в управлении рав-
номерность, не предоставлять дворянам слишком много свободы и власти,
не дозволять бюргерам в городах излишней роскоши и пышности, не угне-
тать крестьян сверх меры, охранять дороги и ко всему относиться по праву
и справедливости». На одну из таких песен, направленную против господ
и толстосумов, приведенную в «Мансфельдской хронике», обратил вни-
мание Гердер («Народные песни», часть I, кн. 3. № 20).
Однако к каким бы кровавым сюжетам ни обращались немецкие народ-
ные певцы, о каких бы диких злодеяниях они не повествовали, их творе-
ния лишены мрачного взгляда на жизнь. К немецкой народной поэзии
вполне применимы слова М. Горького, который справедливо отмечал, что
«фольклору совершенно чужд пессимизм, невзирая на тот факт, что твор-
цы фольклора жили тяжело и мучительно — рабский труд их был обес-
16 История немецкой литературы, т. I 225
С мыслен эксплуататорами, а личная жизнь — бесправна и беззащитна.
Но при всем этом коллективу как бы свойственны сознание его бессмер-
тия и уверенность в его победе над всеми враждебными ему силами» 1.
Народной поэзии присуща глубокая вера в человека, в благородство и
несокрушимость его естественных чувств и порывов. Даже смерти не дано
восторжествовать над силой пламенной людской любви («Der Ritter und
die Maid»), в которой как бы воплощена идея бессмертия человеческого
рода. По словам народного поэта, «любовь все одолевает» в здешнем мире
(«die Lieb iiberwindet all Ding in diser Zeit».— «Der Graf bei dem Brun-
nen»). И народные поэты не устают петь о любви. В их дружный .хор
врываются голоса вечной природы. Май рассыпает для них благоухаю-
щие цветы («Der Meie, der Meie der bringt uns Bliimlein...»). И каждый
цветок имеет для влюбленного особый глубокий смысл («Weiss mir ein
Bliimli blawe»). Солнце озаряет влюбленных своими горячими лучами
(«Schein uns die liebe Sonne...»). Госпожа соловушко (Frau Nachtigal)
служит им верой и правдой («Es stet ein Lind in jenem Tai...»). Весна и
лето прогоняют печаль, даруя любящим радость и счастье («Herzlich tut
mich erfrewen...»). Ореховый куст ведет беседу с девушкой («Es wolt ein
Magdlein tanzen gen»). Мир напоен живительными силами любви. Птицы
небесные и те справляют веселую свадьбу («Vogelhochzeit»). А любовь
тем временем творит чудеса. Скромную хижину превращает она в вол-
шебный сад, по которому струится прозрачный ручей, и тот, кто пьет из
этого ручья, навсегда остается юным («Wundergarten der Liebe»). Даже
безрадостную холодную жизнь бедняка преображает живительное сияние
любви.
Но не только любовь заставляет радостно биться сердце народного
певца. Его неистребимое жизнелюбие повсюду находит для себя пищу.
Ему ласково улыбается природа. Каждое время года несет ему свои обиль-
ные дары. В его календаре много знаменательных дат, отмеченных ве-
сельем и радостью. На исходе апреля, в Егорьев день, крестьянская мо-
лодежь водит хороводы. Первого мая, в праздник св. Вальпургии, пу-
стеют храмы, зато харчевни наполняются веселящимися людьми. Вновь
танцуют разодетые поселяне в день св. Вита (14 июня). Хмельным медом
и вином встречают труженики Иванов день (24 июня). Ко дню св. Якова
(25 июня) начинают тучнеть крестьянские амбары и закрома. А когда
наступает день св. Варфоломея (24 и 25 августа), то как приятно снимать
с деревьев сочные сливы и прочие разнообразные плоды. Изготовлением
нового пива и нового вина приветствуют в деревне сентябрь. В октябре
происходит сбор репы и капусты. Св. Мартин (16 ноября) заботится о
том, чтобы в бочках никогда не переводилось вино, веселящее душу зем-
лепашца. В Николин день (6 декабря) хозяева режут свиней и изготовляют
вкусные колбасы. Снег и лед посылает на землю св. Фома (21 декабря);
тогда, по словам поэта, «бежим мы резво в трактир и медленно шествуем
в церковь»; а в трактире в это время дым коромыслом: сбившийся с ног
трактирщик уставляет столы дичью, рыбой и яйцами, а также жареными
утками и гусями, к немалому ущербу для карманов пирующих. Наконец,
наступает день св. Павла (25 января). Невесты идут под венец. Свадьба
следует за свадьбой. Человеческий род плодится и размножается («Ваиегп-
kalender»).
Народные певцы знали, что такое труд. Они ценили его и уважали.
В «Крестьянском календаре» значительное место отводится сельскохозяй-
ственным работам, сбору овощей и плодов, изготовлению колбас и т. п.
Вместе с тем народные певцы знали и что такое веселье. Им была глубоко
чужда ханжеская мораль хмурых благочестивцев, осуждающих шумные
всплески народного веселья как дьявольский соблазн, как тлетворное про-
1 М. Горький. Собрание сочинений в 30 томах, т. 27. М., 1953, стр. 305.
226
явление своевольного языческого духа. А в народной поэзии, как и в на-
родном быту, действительно продолжал жить этот неугомонный «языче-
ский» дух. Он проявлялся в красочных народных обрядах, в прениях
Зимы и Лета («Sommer und Winter»), в весенних песнях и загадках, ко-
торыми обменивались крестьянские девушки и парни ради приобретения
победного венка («Kranzsingen») и т. п.
Само собой понятно, и что масленичное гулянье с его веселыми дура-
чествами, ряженьем и хмельным задором не могло не найти отзвука в
народной поэзии. В одной из песен выступает масленичный коробейник,
который предлагает веселящемуся люду все, что необходимо для народ-
ного карнавала. Среди его пестрого скарба находятся и дурацкие колпаки,
и личины, и разноцветные карнавальные одежды. Для молодых щеголей
есть у него перчатки, ленты и красные шляпы, повязанные шарфом.
Влюбленным парням вручает он венки, петушиные перья и рубашки, ши-
тые шелком, дабы могли они пленить сердце своей любезной Греты. Кто
хочет нарядиться крестьянином, покупает у него крестьянские куртки и
извозчичьи шапки, иные носятся как угорелые, осыпая встречных золой
или обдавая их грязной водой из луж. Иные, одевшись в звериные шку-
ры, изображают из себя медведей, и гогочущая толпа бежит за ними с
барабанами и дудками. Вечером на улице раздаются скоромные карна-
вальные песни и звуки народных музыкальных инструментов. Песнями,
плясками, играми, смехом и озорством встречает народ широкую маслени-
цу («Fastnachtskram»).
Не чуждается народная поэзия и радостей винопития. Она знает цену
хорошему вину, веселящему человека. Посмеиваясь над дурачествами про-
пойц («Schlemmerorden»), народные певцы умеют сложить похвальное
слово хмельному соку виноградных лоз («Der edelste Brunnen») и не без
юмора прославить сердечного дружка, лежащего в погребе («Дружок мой
в кафтан деревянный одет»).
Народные поэты — друзья и глашатаи жизни. Хорошо зная, как тяже-
ла бывает доля труженика, они не отрекаются от земного мира. Они ве-
рят в жизнь, в ее несокрушимую мощь. С большой поэтической силой эта
вера запечатлена в песне «Спор между Жизнью и Смертью», написанной
в начале XVI в. Смерть хочет уверить всех, что мир принадлежит ей. Она
упрямо твердит, что могильный зев рано или поздно поглотит все живу-
щее на земле. Ведь Смерть создала чуму и войну. Смерть вырыла для
людей огромную могилу. В свой черед говорит Жизнь. Она знает, что мир
принадлежит не Смерти, а ей. Разве не восхваляют ее каждодневно цветы
и птицы, и солнечный свет? Даже в гробницах, высеченных из мрамора,
невозможно похоронить любовь. По воле Жизни могилы превращаются
в пашни и вечное семя упадает в плодоносную землю. Мир принадлежит
Жизни. Такова мудрость песни, такова мудрость народа, столь далекая
от аскетического изуверства средних веков.
Бывают немецкие народные песни подчас грубоватыми и не всегда
ладно скроенными. Но зато с какой непосредственностью и как разнооб-
разно отражают они неиссякаемые жизненные силы народа. Недаром
крупнейшие немецкие поэты последующих столетий, в их числе такие
поэты, как Гете и Гейне, не уставали черпать из живительного родника
народной поэзии. По словам Н. Г. Чернышевского, народная поэзия «чуж-
да всякой мелочности и пустоты», «она вообще полна жизни, энергии,
простоты, искренности, дышит нравственным здоровьем. Каково ее со-
держание, такова и форма ее: проста, безыскусственна, благородна, энер-
гична» L Слова великого русского критика вполне могут быть применимы
и к немецкой народной поэзии XIV—XVI вв.
1 Н. Г. Чернышевский. Песни различных народов.— Полное собрание со
чинений, т. IL М., Г94/9, стр. 297—298.
16*
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Т. МУРНЕР
В обстановке нарастающего демократического подъема в начале XVI в.
успешно развивалась сатирическая литература, продолжавшая традицию
«Корабля дураков» Себастиана Бранта. Видное место здесь занимают са-
тирические сочинения Томаса Мурнера (Мигает, 1475—1536), уроженца
Эльзаса. Его сатиры по праву могут быть отнесены к числу наиболее яр-
ких произведений немецкой обличительной литературы XVI в. Только кру-
гозор Мурнера сильно ограничен рамками религиозно-догматического ми-
ровоззрения. Будучи францисканским монахом, доктором теологии и обоих
прав, известным церковным проповедником, Мурнер не только принимал
деятельное участие в догматических спорах того времени, но и поэзию
рассматривал прежде всего как орудие духовного воспитания.
Правда, этот ученый монах, до конца сохранивший верность католи-
ческой церкви, испытал на себе известное влияние гуманистической куль-
туры. В юности (1495—1497) он обучался под руководством гуманиста
Я. Лохера, который приобрел известность своей горячей защитой светской
поэзии от нападок реакционных теологов. В дальнейшем Мурнер много
внимания уделял вопросам классического стихосложения. Он читал лек-
ции о метрике Вергилия, даже перевел на немецкий язык «Энеиду», со-
хранив все те места, в которых выступают языческие боги. В 1509 г. он
опубликовал латинский трактат, в котором доказывал, что клирикам долж-
но быть разрешено занятие классической литературой. Из «Писем тем-
ных людей» (часть II, письмо 3) явствует, что Мурнер принял сторо-
ну Рейхлина и будто бы говорил, что «даже мальчик может понять всю
глупость, вздорность и всю злобу кельнских теологов и их сторонников».
В то же время Мурнер находился в плену у средневековых предрас-
судков. Он твердо верил в существование волшебников, ведьм и колду-
нов. Оправдывая занятия классической литературой, он в сущности рас-
сматривал последнюю как скромную служанку богословия. Творения от-
цов церкви он ставил значительно выше творений Вергилия и других
классических авторов, не озаренных «светом» христианской религии.
Зато Мурнера глубоко волновало неустройство немецкой обществен-
ной жизни. Вслед за Брантом с болью видел <он на теле Германии крово-
точащие язвы. Вслед за Брантом вступил он на стезю сатирической поэ-
зии, желая содействовать обновлению немецкой жизни. Его лучшие са-
тиры: «Цех плутов» («Der schelmenzunft») и «Заклятие дураков» («Narren-
beschworung») впервые увидели свет в 1512 г.
Умело используя личины «дурацкой литературы», Мурнер решитель-
но обрушивается на пороки современности. Он хочет очистить Германию
от всяческой скверны. Ради этого он выступает в роли заклинателя дура-
ков и предлагает расправиться с дурнями так, как в свое время немецкий
народ расправился с иноземными головорезами армапьяками.
228
Этот решительный тон весьма характерен для Мурнера. Он не дает
спуску тем, кого считает «дурнями». А дурнями он был склонен считать
очень многих. Внимательно следя за «ходом земных дел» («der Welle
louf», стих 8754), он, подобно Бранту и Эразму, широко охватывает жизнь
предреволюционной Германии. Он язвит и поучает, насмехается и угро-
жает. Ему ясно, что Германия стоит перед большими событиями, что
назрела потребность в реформах, что если сильные мира сего не образу-
мятся, то может произойти великая катастрофа («Заклятие дураков»,
гл. 92, стихи 37 и след.). Его сатиры смело обнажали пороки господствую-
щих сословий.
Наибольшей остротой отличалось «Заклятие дураков». Жизнь Герма-
нии начала XVI в. изображена в этой сатире с особым размахом. Наряду
с буйными ландскнехтами, кутилами, бражниками, мнимыми учеными,
ярмарочными шарлатанами, щеголями, модницами, продажными девками
и пр., мы встречаем здесь ростовщиков, разоряющих народ (гл. 67); кня-
зей, окружающих себя льстецами и лихоимцами и менее всего думающих
о благе подданных (гл. 91); дворян, промышляющих разбоем на большой
дороге и дерущих семь шкур со своих крестьян (гл. 24), и особенно часто
алчных, хищных, порочных клириков всех степеней, от рядовых монахов
до высших сановников церкви включительно. Хорошо зная жизнь като-
лического духовенства, Мурнер не мог без негодования писать о том
огромном нравственном падении господствующей церкви, которое броса-
лось в глаза накануне реформации.
Особенно возмущала Мурнера безмерно возросшая алчность католиче-
ского клира, несовместимая, по его мнению, с истинным благочестием.
Греховная жажда мирских богатств влечет церковь на гибельный путь.
Князья церкви, презревшие заветы Христа, утопают в роскоши и празд-
ности, в то время как их духовное стадо влачит самое жалкое существо-
вание (гл. 56). Мурнер разоблачает различные ухищрения, с помощью
которых папский Рим выкачивает деньги из карманов доверчивых нем-
цев. В частности, наглым обманом считает он церковные призывы к войне
против турок. С сарказмом говорит он о синих утках (ложные вести), ко-
торых попы корысти ради усердно пускают с церковных кафедр (гл. 32).
Негодование Мурнера вызывают также толпы ленивых и праздных мона-
хов, которые рыскают по стране в поисках легкой наживы и все свои про-
поведи начинают словами: «Date, давайте люди! Несите дары! И вам
воздастся сторицей!» (гл. 25). А кардиналы и епископы? Они пали так
низко, что из пастырей превратились в хищных волков (гл. 35). Алчность
воцарилась в церкви Христовой. Она вершит там всеми делами. Все стало
продажно. И добродетель, и честь, и скромность — все стало ходовым то-
варом. За деньги продаются церковные должности. Даже причастия не
получишь бесплатно. Если бы Христос вторично сошел на землю, не имея
при себе денег, он бы встретил здесь самый суровый прием (гл. 42).
Подобно Бранту, Эразму и другим передовым писателям того време-
ни, Мурнер видел в корыстолюбии главный источник современного «нера-
зумия». По его мнению, корысть настолько ослепила людей, что они даже
готовы считать богатство признаком благородства, между тем погоня за
золотом делает людей служителями дьявола (гл. 64). Ради наживы люди
идут на любые преступления. Рыцари возмущают общественное спокой-
ствие грабежами и насилиями. Судейские крючкотворы обирают своих
клиентов. Ростовщики, менялы, купцы и перекупщики доводят людей до
нищеты. И всегда от бесчинства больших господ и толстосумов прежде
всего страдает простой народ.
Мурнера глубоко волнует тяжелое положение трудового люда. Он мно-
го раз возвращается к этому вопросу, являвшемуся коренным вопросом
социальной истории тогдашней Германии. Особенно были велики страда-
229
ния крестьян, на которых огромной тяжестью наваливалась вся обще-
ственная пирамида: князья, чиновники, дворянство, попы, патриции и
бюргеры. И вот одна за другой встают перед нами в сатире Мурнера кар-
тины крестьянского горя. Изображая самоуправство рыцарей, промыш-
ляющих разбоем, Мурнер рассказывает, как эти «благородные» господа
охотятся за мужиками, как они учат своих сыновей обирать поселян, на-
падать на деревни, засовывать в глотку своей жертвы кляп, привязывать
мужика к дереву, ставить капканы, поджигать избы, словно перед ними
неприятельские владения, опустошать посевы и виноградники и т. п.
(гл. 24).
Но дело, конечно, не только в открытом рыцарском разбое. Мурнер
ясно видел, что крестьянин в Германии начала XVI в. дружными усилия-
ми феодального государства и привилегированных сословий превращен в
подъяремную скотину. Ему приходится нести непосильное бремя. «Бед-
няк в такой мере задавлен всякого рода поборами, что он уже почти не
может жить». Оброк и барщина, церковная десятина, налоги на вино и на
наследство, мостовые сборы и многое иное умножают число вдов и сирот.
Большие господа, подобно сороке-воровке, все время высматривают
крестьянское добро. Мужик без устали должен запускать руку в мешок и
давать им, давать, даже если у него ничего нет. Снесла ему курица яйцо,
мужик уже знает, что должен отдать милостивым господам как желток,
так и белок, себе же на пропитание он вправе оставить лишь скорлупу.
А когда миряне закончили стрижку крестьянина, тогда появляются
попы, которые принимаются «сдирать с него кожу», чтобы не остаться
в накладе. А за попами шествуют монахи, алчущие подаяний, а там за
счет мужика хотят поживиться ландскнехты, бродяги и нищие. «Как мо-
жет существовать злополучный крестьянин,— спрашивает Мурнер,— ко-
гда все чего-то требуют от него и сдирают с бедняги шкуру? Если бы его
только стригли, он бы давал больше, чем прежде» (гл. 33).
Столь решительно говоря о невыносимом положении крестьянства,
Мурнер в то же время осуждает мужицкий бунт. Он негодует по поводу
того, что мужики готовы пустить в ход кулаки, изгнать из страны дво-
рянство и истребить всех попов (гл. 79). В своих же собственных инте-
ресах п во имя высшей справедливости власть имущие, по мнению Мур-
нера, должны одуматься и подавить в себе необузданное корыстолюбие,
уже доведшее страну до великих испытаний. Пока же в царстве совре-
менного неразумия разумен только тот, кто, не надеясь на вероломных
и алчных господ, честным трудом и бережливостью пробивает себе путь
в жизни. И Мурнер советует труженику запяться своим ремеслом, не те-
рять бодрости духа, всегда быть добропорядочным. Ибо тот, кто может
быть своим собственным господином, не должен идти в услужение к боль-
шим господам (гл. 55).
Само собой понятно, что предлагаемый Мурнером выход из создавше-
гося положения был совершенно иллюзорным. Большие господа продол-
жали драть с бедняков три шкуры, а мещанский идеал независимого тру-
да не мог, конечно, стать панацеей от всех бед для широких кругов тру-
дящихся, изнывавших под бременем жестокой эксплуатации. Все же
нельзя не видеть заслуги Мурнера в том, что он во весь голос заговорил
о тяжелой доле немецкого народа, смело коснулся одной из наиболее
страшных язв на теле немецкой общественной жизни XVI в., превзойдя
в этом отношении многих своих выдающихся современников.
Перекликаясь с Себастианом Брантом, Мурнер сетовал также на рост
политического партикуляризма, осуждал князей, дворянство и города, ко-
торые ради своих эгоистических интересов предавали интересы отчизны.
Главную вину он возлагал на феодальную знать, нимало не заботившую-
ся об укреплении государственного единства Германии (гл. 92). Имея
230
Титульный лист первого издания «Цеха плутов»
Томаса Мурнера
(Франкфурт, 1512 год)
в виду немецких территориальных князей, Мурнер решительно осуждал
произвол державных дурней, которые управляют страной как заправские
тираны, измываются над бедными и богатыми, «загоняют нас в мышиные
норы» «п вовсе не думают о том, что мы такие же люди, как они». «Мир
не желает больше жить под гнетом насилия»,— заявлял Мурнер и добав-
лял к этому многозначительно, что «нередко тиранам приходилось рас-
плачиваться за совершенное злодеяние» (гл. 51).
Все это были мысли, близкие и понятные широким общественным кру-
гам Германии начала XVI в. Близкими и понятными немецким читате-
лям были также зарисовки немецкой жизни, наполнявшие сатиру Мур-
нера. Даже когда Мурнер касался таких «извечных» пороков, как лицеме-
рие, чревоугодие, сквернословие и т. п., он не утрачивал чувства
современности. Для немцев он писал о немцах. Его сатира всегда пита-
лась национальными соками. Поэтому, когда Мурнер, например, изобра-
жал богатых горожанок, стремящихся роскошью нарядов превзойти знат-
ных матрон (гл. 37), пли бесчинство разнузданной солдатни, которая
все крушит, сжигает, истребляет на своем пути (гл. 17), он выступал не
только в роли моралиста, но и бытописателя немецкой жизни. Благодаря
231
Мурнеру мы узнаем о том, как одевались, как изъяснялись, как проводили
свое время немцы различных сословий накануне реформации.
Вот мы по воле поэта попадаем в людное место. Идет представление
кукольного театра. На сцене волк Изенгрин, вооруженный луком и стре-
лами. Как только он встречает нарушителя супружеской верности, он
отстреливает ему нос. Затем на подмостках появляется монах, заигрываю-
щий с аббатисой. За один крейцер можно увидеть много занимательного.
Толпу забавляют также скоморохи. Один показывает пляшущего медве-
дя, другой — дрессированную собачку, третий — говорящую и поющую
сороку, четвертый же водит повсюду на веревке слона. Есть здесь и кана-
тоходцы, и уморительные обезьяны, потешающие публику, (гл. 59). Мур-
нер любит заглянуть в гущу жизни и выхватить из нее полную пригорш-
ню красочных бытовых деталей.
К тому же Мурнер умел говорить на языке, который был хорошо поня-
тен самым простым людям. И кпиттельферз его отличался большей гиб-
костью и легкостью, чем стих ряда немецких поэтов того времени. Его
образам и сентенциям присуща живость и плебейская выразительность.
Охотно заимствуя примеры и цитаты из Библии и несколько реже из
античных источников, Мурнер довольно часто обращается также к народ-
ным книгам, из которых он заимствует излюбленные народом имена и
мотивы. Он уснащает свой поэтический текст народными оборотами и
прибаутками. В «Заклятии дураков», например, названия почти всех
глав представляют собой те или иные народные поговорки и выражения,
обозначающие какую-либо глупость, плутовство и т. п.: высиживать дур-
ней, стричь обезьяну, хватать с забора (у нас — с потолка), пускать си-
них уток, подмазывать телегу, перегружать осла, водить за нос, по одеж-
ке протягивать ножки, выплескивать с водой ребенка, и многое другое.
Всем этим в значительной мере объясняется большая популярность вы-
шеназванных сатир Мурнера. Они неоднократно переиздавались в XVI в.
Так, «Заклятие дураков», увидевшее свет в 1512 г., вновь было напечата-
но в 1518, 1522 и 1556 гг.
«Кто хочет познакомиться с нравами того времени, кто хочет изучить
немецкий язык во всей его полноте, тому я советую внимательно читать
мурнеровские творения»,— писал великий немецкий просветитель Лес-
синг.
К «Заклятию дураков» очень близка по своему характеру (и даже
тексту) сатира «Цех плутов», возникшая, видимо, несколько- позже.
Автор выступает здесь в обличии цехового писца, регистрирующего вере-
ницу плутов, как бы образующих обширный цех. И здесь речь идет об
испорченности клира (гл. 10 и др.), о лукавстве и алчности юристов, ко-
торые опутывают простых людей плотной сетью лжи и обмана (гл. 2).
Здесь поэт осуждает корыстолюбие, легкость нравов, бессмысленное мо-
товство и т. п. В «Цехе плутов» есть отдельные острые места, но сатира
не развернута во всю ширь. В общем «Цех плугов» производит впечатле-
ние беглого, хотя и талантливого эскиза, лишенного той обстоятельности,
которая столь характерна для «Заклятия дураков».
В дальнейшем Мурнер уже никогда не поднимался до уровня назван-
ной сатиры. В его творчестве обозначился определенный спад. Сатириче-
ское творчество его приняло новое направление. Вместо того чтобы биче-
вать преступления и общественные пороки старого порядка, Мурнер об-
ратил острие своей сатиры против порочных женщин и их пагубного
тлетворного влияния на нравы. Так возникли стихотворные сатиры «Лу-
жок дураков» («Gauchmatt», написана, видимо, в 1515 г., д. в Базеле в
1519 г.) и «Швиндельсхеймская мельница» («Die Muhle von Schwindels-
heim», Страсбург, 1515), в которых Мурнер с большим ожесточением вы-
ступил против прекрасного пола и его легкомысленных почитателей.
232
Нельзя сказать, чтобы эта тема была для Мурнера особенно новой,
еще в ранних своих сатирах поэт с видимой охотой клеймил женское ли-
цемерие, вероломство, распущенность, мотовство, заносчивость, болтли-
вость, погоню за модами и многое другое. К женщинам Мурнер всегда
относился очень придирчиво. Правда, он постоянно твердил, что речь у
него идет о женщинах порочных, что женщин добродетельных он не имеет
в виду, все же в его частых нападках на женские прегрешения было что-
то от средних веков, от монашеской нетерпимости.
Иногда, впрочем, более поздние сатиры Мурнера приобретали живую
остроту. В «Швиндельсхеймской мельнице» мы находим, например, не ли-
шенную остроумия тираду мельника, жалующегося на то, что его осел
приобрел в современном мире необычайный вес. Князья украсили его дер-
жавными регалиями, приняли его как равного в свою среду. Бюргеры пре-
доставили ему место в городском совете. Император возвел его в дворян-
ское звание. Его можно увидеть в одежде доктора теологии, среди цер-
ковных вельмож или разношерстной монашеской братии. Разумный мель-
ник осуждает все эти новшества. По его мнению, осел всегда останется
ослом, в какие бы пышные одежды его ни наряжали. Умней всего было
бы вновь заставить осла носить мешки на мельницу. Это место представ-
ляет собой удачную вариацию на тему, затронутую еще в «Заклятии ду-
раков» (гл. 53).
В годы реформации Мурнер окончательно порвал с оппозиционным ла-
герем. Вступив в полемику с протестантами, он в конце 1522 г. издал рез-
кую стихотворную сатиру: «О большом лютеровском дураке и о том, как
его заклял д-р Мурнер» («Von dem grossen lutherischen Narren, wie ihn
Doctor Murner beschworen hat»), в которой с большой злобой обрушился
на Лютера и реформацию, широко использовав для этой цели поэтиче-
ский арсенал «дурацкой литературы», в частности отдельные мотивы
своих более ранних произведений. К периоду реформации относятся так-
же полемические сочинения Мурнера, не представляющие литературного
интереса.
Как писатель Мурнер, бесспорно, принадлежит к числу наиболее при-
мечательных явлений немецкой литературы XVI в. Его обличительный
пафос, антифеодальная проповедь личных достоинств человека («Закля-
тие дураков», гл. 71), протест против власти золотого тельца в известной
мере роднят его с писателями-гуманистами. В то же время он далек от
ренессансного свободомыслия гуманистов, в нем всегда чувствуется цер-
ковный проповедник, монах, с подозрением взирающий на чувственное
великолепие мира. Зато он видел страдания народа и глубоко симпатизи-
ровал незаметным труженикам, подавленным тяжестью невыносимой
эксплуатации, что не помешало ему, однако, отрицательно отнестись к му-
жицкому бунту, который уже в 1514 г. заявил о себе в движении «Бедного
Конрада». Великая крестьянская война также не встретила его симпатий.
В начале 1526 г. ему даже пришлось из-за крестьянского восстания бе-
жать из Эгенхейма в Швейцарию, где он возглавил католическую партию,
боровшуюся с Цвингли и его последователями.
Веяния времени коснулись также и некоторых других писателей, ко-
торые, подобно Т. Мурнеру, были связаны с церковными кругами. Даже
церковная проповедь не осталась в стороне от этих веяний. Так. извест-
ный проповедник Гейлер Кайзерсбергский (1445—1510) в своих латин-
ских проповедях широко использовал «Корабль дураков» С. Бранта. При
этом он уснащал проповеди анекдотическими «прикладами», побасенка-
ми, шутками и прибаутками, стремясь облечь поучение в живую, яркую,
иногда почти буффонную форму («Корабль дураков», Страсбург, 1511).
Характерно, что нравоучительные жанры в начале XVI в. неизменно сли-
ваются с сатирой.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
И. ПАУЛИ
Сатирический элемент играет значительную роль в книге прозаиче-
ских шванков «Смех и дело» («Schimpf und Ernst»), которую, преследуя
нравоучительные цели, опубликовал в 1522 г. францисканский проповед-
ник Иоганнес Паули (Pauli, ок. 1455 — ок. 1530 гг.), между прочим, пе-
реведший на немецкий язык проповеди Гейлера Кайзерсбергского. Назва-
ние книги указывает на то, что в ней забавные истории перемежаются
серьезными поучениями и назидательными «прикладами». Полное назва-
ние книги Паули гласит: «Смех и дело называется эта книга, изображаю-
щая деяния мира в серьезных и забавных прикладах (exempeln), парабо-
лах и историях, полезных и хороших для исправления людей».
Материал для своего сборника Паули черпает из разнообразных источ-
ников. Ряд анекдотов взят, видимо, непосредственно из жизни, многие
шванки и истории восходят к книжным или фольклорным источникам.
Паули использует церковную проповедь, литературу средних веков, антич-
ности, Востока, европейского и немецкого Возрождения (Валерий Максим,
басни Эзопа, «Римские деяния», Петрарка, Поджо, Феликс Хеммерлин
и др.). Большая часть шванков Паули написана в сжатой лапидарной ма-
нере, однако от гуманистических фацетий шванки францисканского про-
поведника отличаются своим нарочито утилитарным дидактическим ха-
рактером.
Паули видит в жизни лишь сумму назидательных примеров, его персо-
нажи — это обычно типы различных человеческих свойств и пороков. Все
же мир Паули достаточно обширен и многообразен. Его наполняет мно-
жество забавных происшествий, госпожа Глупость незримо руководит по-
ступками своих питомцев. Среди последних — тучные фигуры попов и
монахов, рыцари, крестьяне, горожане.
Паули неутомим в собирании занимательных анекдотов. Подобно Гей-
леру Кайзерсбергскому он рассматривает жизнь главным образом с ее ко-
мической стороны. Книга Паули — это обширный свод веселых примеров
человеческого лукавства, неразумия, причуд, слабостей и пороков. Вот,
например, простоватый крестьянин ставит черту свечу, чтобы обезопа-
сить себя от его происков (шванк 94); хитрый вор похищает деньги из
дарохранительницы, куда их спрятал алчный поп, и делает надпись на
опустевшем ларце: «Господь воскрес, и здесь его больше нет» (74); черти
тащат в ад умершего ростовщика, лишенного христианского погребения;
священники спорят о том, кто из них прочтет самую короткую мессу (75);
глупец сжигает свой дом, чтобы избавиться от мух; Сократ испытывает
послушание своей жены, выбрасывая в окно горшки.
Но Паули отнюдь не ограничивается изображением более или менее
безобидных проявлений человеческого лукавства и неразумия. Подчас его
шванки затрагивают отдельные наболевшие вопросы общественной
234
жизни. Ведь в то время в Германии все кипело и бурлило. И хотя Паули
был только благочестивым моралистом, он подобно другим немецким пи-
сателям начала XVI в., захваченным волной освободительного движения,
нередко поднимал свой голос против различных пороков современного ему
общества. Он осуждал междоусобия светских и духовных феодалов, на-
носивших великий вред стране (20 и др.). Он обличал власть имущих за
то, что, стремясь больше к «собственной пользе, нежели к пользе обще-
ственной» (571), они беззастенчиво обирают бедных граждан, высасы-
вая из них кровавый пот, и губят их (35). А по стопам дурных правите-
лей идут хищные, чиновники, которые, на радость бесам, довершают разо-
рение злополучных бедняков (35, 89). Мздоимством заражены судьи. Ко-
рысть торжествует над правом. Крупные воры вешают малых (350). Куп-
цы и барышники из алчности обманывают покупателей. Ростовщики сди-
рают три шкуры со своих злополучных клиентов. Наступил век неправ-
ды: «Никто не смеет говорить правду, никто не желает ее слушать» (7, 8,
л др.).
Большое внимание уделяет также Паули порокам католического кли-
ра, хотя он и не является сторонником реформации. Он осуждает его ко-
рыстолюбие, жадность и суетность. Князья церкви утопают в роскоши
(158), завидуют друг другу, наполняют мир смутами к великому удоволь-
ствию князей преисподней (454). Между словом и делом клириков лежит
глубокая бездна. По словам Паули, «святоши, проповедники, духовники
красиво расписывают умеренность, но от их рук никто не уйдет. Они го-
ворят о смирении, но сами всех высокомернее, они толкуют о целомудрии,
но некоторые из них погрязли в блуде. Говорят также о бедности, но
сами всех скупее» (107). Попы невежественны, алчны, продажны. Среди
попов процветают разврат, обжорство, пьянство п азартные игры. Еще
хуже обстоит дело с монашеством. Когда-то в монашеских орденах были
святые отцы, теперь там подвизаются мошенники и развратники (672).
.Да и можно ли удивляться этому, если даже среди святейших пап встре-
чаются великие грешники, коим уготовано место в аду (348)!
Книга Паули встретила сочувственный прием. Она выдержала ряд пе-
реизданий, дополнялась и перерабатывалась («Шутка с правдой», 1550),
я также послужила богатым источником для последующих писателей, ма-
стеров шванка.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
ГУМАНИСТЫ НАЧАЛА XVI ВЕКА
Г. БЕБЕЛЬ И В. ПИРКХЕЙМЕР
Тем временем немецкий гуманизм продолжал борьбу за возрождение
отчизны. В начале XVI в. он достиг своего наибольшего расцвета. Он воз-
мужал и окреп. Отражая быстрый рост освободительного движения, он
приобретал все более воинственный характер. Его успехи встречали горя-
чий отклик в прогрессивных слоях немецкого общества. «...Какая радость
жить,— восклицал Ульрих фон Гуттен,— науки процветают, умы пробуж-
даются; ты же, варварство, возьми веревку и приготовься к изгнанию»
(из письма к В. Пиркхеймеру от 25 октября 1518 г.).
Выдающийся гуманист имел основание произносить эти патетические
слова. В начале XVI в. немецкий гуманизм вышел победителем из столк-
новения с схоластикой. Уже отчетливо вырисовывались контуры новой
литературы и науки. Гуманистическим духом пронизаны были лучшие
произведения живописи и ваяния. Крупнейшие немецкие художники
XVI в. являлись активными соратниками гуманистов в их борьбе за об-
новление немецкой жизни. Об этом свидетельствует творчество Альбрех-
та Дюрера (1471 —1518)—одного пз величайших мастеров европейской
культуры эпохи Возрождения.
Живописец, гравер, ученый, поэт, он отличался разносторонностью
дарования. Его искусство образует одну из самых высоких вершин в исто-
рии немецкого реализма. Откликаясь на бурные события своего времени,
он наполнял библейские сюжеты национальным народным содержанием
(циклы гравюр на дереве: «Апокалипсис», 1498; «Жизнь Марии», 1509;
«Страсти», 1510). Идеями воинствующего гуманизма проникнуты его гра-
вюры на меди («Всадник, смерть и черт», «Меланхолия» и др.). Глубоким
психологом, 'знатоком человека является он в своих замечательных портре-
тах. Много сделал он также для развития пейзажа и натюрморта в Гер-
мании. Дыханием могучего освободительного движения овеяна монумен-
тальная картина Дюрера «Четыре апостола» (1526), на которой изобра-
жены величавые фигуры борцов за идею, суровых, непреклонных, испол-
ненных огромной душевной силы, готовых отдать жизнь за правое дело.
Никогда не уставал Дюрер внимательно изучать окружающий мир.
Как истинный гуманист, он считал жажду знания единственной ненасыт-
ной страстью в человеке. «Все потребности человека настолько пресы-
щаются преходящими вещами в случае пх избытка,— писал он в 1512 г.,—
что последние вызывают в нем отвращение, исключая одну только жажду
знаний, которая никому не досаждает. Желание многое знать и через это
постигнуть истинную сущность всех вещей заложено в нас от природы» Г
Среди писателей-гуманистов также было немало больших людей, го-
рячо преданных передовым идеям, талантливых мастеров своего дела.
Ведя войну против обскурантов, упорно цеплявшихся за обветшалые
1 А. Д ю р е р. Дневники, письма, трактаты, т. II. Л.— М., 1957, стр. 16.
236
«средневековые авторитеты, они противопоставляли им светлые образы
классической древности, тяжело поражали их клинком своей независимой
мысли. В этом отношении характерна деятельность видного поэта-гума-
ниста Гелия Эобана Гесса (Hessus, 1488—1550). Он переводил с грече-
ского на латинский язык творения Гомера и Феокрита, писал на языке
древнего Рима «Буколики» и «Героиды». Как высшее благо воспел он по-
рыв человека к знанию, прославлял Эразма Роттердамского в стихотво-
рении, описывающем поездку к знаменитому гуманисту (1519), почтил
память Гуттена стихотворным диалогом, в котором Гуттен горделиво за-
являет пришедшей за ним смерти, что она не властна над ним и что он,
вопреки ей, будет жить века. В книге латинских дистихов «О подлинном
благородстве» (1515), изобилующей резкими нападками на современное
дворянство, поэт утверждал, что «подлинное благородство коренится лишь
в добродетели и знаниях, только они делают бессмертными, все остальное
тленно».
При всех своих классических симпатиях Эобан Гесс оставался немец-
ким патриотом. Любовью к отчизне пронизаны стихотворения, в которых
поэт описывает скромную прелесть сельского пейзажа Тюрингии либо
восхваляет города и университеты Германии. Особенно примечателен сти-
хотворный панегирик городу Нюрнбергу («Urbs Norimberga, illustrata
carmine heroico») —лучший образец панегирической поэзии гуманистов,
посвященный восхвалению городов. Эобана Гесса пленяет великолепие
Нюрнберга (гл. 3). Он обстоятельно описывает мощные городские укре-
пления (гл. 5), повествует о реке Пегниц, на которой стоит город (гл. 7),
о лесах (гл. 10) и садах (гл. 29), его окружающих, об учебных заведе-
ниях (гл. 30), архитектурных сооружениях (гл. 18 и др.) и многом ином.
Поэт гордится славным городом, гордится трудолюбием и творческим ге-
нием своих соотечественников.
Талантливым поэтом-сатириком был Эвриций Корд (Cordus, ум. в
1538 г.), выходец из крестьянской среды, врач и филолог, блестящий ма-
стер эпиграммы. Он не ограничивался, как другие латинские поэты-эпи-
грамматики, перепевами Марциала, но черпал сюжеты из окружающей
жизни, что придает его дистихам большую остроту и своеобразие. Ядови-
тые стрелы его эпиграмм поражали ханжей, лицемерно осуждающих не-
скромность античной поэзии, невежд, презирающих науку и литературу,
ученых педантов, лукавых адвокатов, врачей-шарлатанов и т. п. Он обру-
шивался на астрологию, бичевал испорченность духовенства, ратовал за
освобождение Германии от власти папского Рима, вкладывал в уста гес-
сенских крестьян горькие жалобы на бесчинства и притеснения, которые
им приходилось терпеть от духовенства, дворянства и чиновников. Его
крестьяне — это не буколические пастухи, но люди из плоти и крови, чест-
ные труженики, страдающие от нестерпимого гнета господствующих со-
словий.
Талантливым обличителем немецких порядков начала XVI в. был гу-
манист Генрих Бебель (Bebelius, 1472 — ок. 1618 г.), «крестьянский от-
прыск суровой страны», как он сам себя называл. Будучи сыном бедного
швабского крестьянина, Бебель достиг видного положения в научном мире
Германии (он был с 1497 г. профессором поэзии и красноречия в Тюбин-
генском университете) и до конца своих дней сохранил любовь к народу
и его искусству, которое обычно игнорировалось писателями-латинистами
как создание невежественной толпы. Впрочем, интерес к пароду и на-
родной литературе не мешал Бебелю, подобно другим гуманистам, писать
своп произведения (дистихи, оды, гимны, эклоги, комедии, сочинения
научного и учебного характера) исключительно на латинском языке, за
чистоту которого он энергично боролся. Зато он первым собрал и перевел
на латинский язык 600 немецких народных пословиц и поговорок («Рго-
237
verbia Germanica collecta atque in Latinum traducta», 1508), сделав их, та-
ким образом, достоянием всего культурного мира Европы. Нельзя не от-
метить, что Бебель включил в сборник поговорку: «Когда Адам пахал,
а Ева пряла, кто был тогда дворянином?» (№ 247), приобретшую боль-
шую популярность в кругах революционного крестьянства. С 1508 по
1526 г. «Немецкие поговорки» Бебеля выдержали пять изданий.
С традицией народной литературы тесно соприкасаются и его замеча-
тельные фацетии («Libri facetiarum», 1509—1512), из которых многие вос-
ходят к тем или иным фольклорным источникам (народные шванки, сказ-
ки, побасенки). Бебель не был первым немецким писателем, обратив-
шимся к жанру фацетий. И до него существовали сборники фацетий на.
немецком и латинском языках (Август Тюнгер, 1486; Себастиан Брант,.
1501), но он был, несомненно, наиболее блестящим мастером этого жанра
в Германии, оказавшим значительное влияние на последующее развитие
немецкой повествовательной литературы XVI в. Интерес к фольклору
тесно сочетался у Бебеля с прогрессивными антифеодальными и антика-
толичеокими воззрениями.
Уже в фацетиях Тюнгера резко звучали сатирические мотивы: осмея-
ние испорченности духовенства, нападки на суеверия и пр. У Бебеля
обличительный элемент получает преобладающее значение. Бебель вы-
ступает в фацетиях смелым и благородным борцом с церковным мракобе-
сием и схоластикой, обнаруживая подчас далеко идущее свободомыслие
(насмешки над церковными догматами, ироническая трактовка церковных
мифов — книга I, фацетия 97 и др.) - Остроумно и задорно осмеивает он
порочную жизнь как высшего, так и низшего духовенства, его невеже-
ство, грубость, алчность, лихоимство, ханжество. Попы и монахи погря-
зают в распутстве, пьянстве, чревоугодии. Епископы ведут бойкую торгов-
лю доходными бенефициями. Папский Рим превратился в вертеп плутов-
ства и обмана. Все в церкви прогнило, извратилось и развратилось. Кли-
рики без зазрения совести обирают народ, а затем приносят богу искупи-
тельную жертву, «состоящую из награбленного добра и крови бедняков»..
Не щадит Бебель также представителей светских сословий: рыцарей,,
чинящих насилие над крестьянами, князей, купцов, юристов, ландскнех-
тов и т. п. Охотно посмеиваясь над простоватостью, суеверием и неоте-
санностью крестьян, Бебель в то же время хорошо понимает нужды и го-
рести угнетенного народа. Язвительно пишет Бебель о княжеских дворах,,
при которых процветают ничтожные, невежественные льстецы и корыст-
ные временщики, в то время как люди образованные и достойные не
имеют там никакой цены (III, 4). Да и сами князья невежественны и
грубы. Неприглядное зрелище представляют собой рядовые дворяне. Они
высокомерны, распутны, ленивы, расточительны. С великой легкостью*
проматывая отцовское достояние, они с такой ясе легкостью превращают-
ся в уличных грабителей и даже, «не стыдясь, кичатся тем, что они —
разбойники» (III, 39). Бебель рисует коварство и жестокость власть иму-
щих по отношению к беззащитным маленьким людям (II, 26).
Подчас его фацетии превращаются в страстное обличение эксплуата-
торов и насильников. В одном шванке волк, обвиненный в грабеже, заяв-
ляет, что его преступление, вызванное голодом, ничто по сравнению с пре-
ступлениями больших господ. Неразумные мужики его жестоко пресле-
дуют, а «перед своими господами и рыцарями, так же как перед бездель-
никамичпопами и жирными монахами, являющимися их величайшими и
злейшими врагами, они преклоняют колени и относятся к ним с огром-
ным почтением, в то время как те кормятся их трудом, их кровью и зем-
лями». Мужики ненавидят волка, но слепо почитают тех, кто отнимает
у них не только плоды, вино, коней, быков, серебро, золото, но их жен
и невинных дочерей, а зачастую и самую жизнь (III, 82). Подобные*
238
обличения в напряженной социальной атмосфере Германии начала XVI вч
звучали как удары набатного колокола, хотя сам Бебель, наряду с други-
ми гуманистами, и не был сторонником народной революции.
Фацетии Бебеля реалистичны. В них схвачено множество колоритных
бытовых деталей. В фацетиях мелькают названия немецких городов и
сел, выступают представители различных кругов немецкого общества.
Подчас автор непосредственно появляется перед читателями как живой
свидетель того или иного происшествия. Одна фацетия начинается слова-
ми: «Недавно я был в одном трактире, где мы весело шутили и смея-
лись...». Такой прием приближает читателя к изображаемому событию.
Автор словно запросто беседует с читателем, как это водится среди прия-
телей. Бебель избегает всего лишнего, всего не относящегося к делу. Его
фацетии облечены в энергичную, сжатую, эпиграмматически заостренную
форму. Бебель широко использует в них, хоть и пишет на латинском язы-
ке, народное острословие. Многое услышал он непосредственно из уст на-
рода, многое почерпнул у античных и новых авторов (в том числе у Под-
жо), всегда оставаясь взыскательным мастером слова, художником острым
и самобытным.
Перу Бебеля принадлежит также латинская поэма в гекзаметрах
«Триумф Венеры» («Triumphus Veneris») — едкая сатира на современные
духовные и светские нравы. Главный объект сатиры — католический клир..
Богиня любви делает смотр своим верным служителям. В первых рядах
торжественно выступает духовенство как белое, так и черное, здесь и
монахи, и попы, и римская курия вю главе со «святейшим» отцом. Далее
шествуют миряне — от короля до ландскнехтов включительно. Все при-
ветствуют в Венере свою владычицу, желают занять места поближе к ее
трону. Однако места эти давно уже заняты нищенствующими монахами,
которые и на этот раз не уступают их другим претендентам. С великолеп-
ным сарказмом изображает Бебель шумную толпу священнослужителей,
которых он клеймит как «нечестивцев и тунеядцев», нагло обманываю-
щих «простодушных людей и безответных крестьян».
Подобно другим гуманистам Бебель скорбел о политической раздроб-
ленности Германии. В одной элегии он заставляет Германию горько сето-
вать по поводу существующего порядка вещей. В эклоге «Против хулите-
лей гуманистических занятий» (1495) он защищал новую гуманистиче-
скую культуру от нападок приверженцев схоластического направления..
Сатирические мотивы звучали также в творчестве нюрнбергского пат-
риция Вилибальда Пиркхеймера (Pirkheimer, 1470—1530), друга Альбрех-
та Дюрера, человека весьма разносторонних дарований. Пиркхеймер по-
лучил блестящее гуманистическое образование в Италии, был любителем
и тонким знатоком изобразительных искусств. Альбрехту Дюреру посвя-
тил он свой немецкий перевод «Характеров» Теофраста, смерть велико-
го немецкого художника оплакал во взволнованной элегии («Elegia in
obitum Alberti Dureri»).
Пиркхеймер проявил себя также как дипломат, военачальник, ученый,
писатель и музыкант. Ему принадлежала богатая коллекция выдающихся
произведений древнего и нового искусства, ценных рукописей и книг.
Его дом был одним из основных центров культурной жизни Нюрнберга.
Хорошо владея греческим языком, он, по примеру Эразма, переводил на
латинский язык Платона, Ксенофонта, Плутарха и Лукиана. Его интере-
совали вопросы историографии, и он испробовал свои силы в качестве
летописца (описание швейцарской войны Максимилиана I, в которой
Пиркхеймер принимал непосредственное участие, и другие сочинения).
Филология, философия и естественные науки привлекали его присталь-
ное внимание. Математика и астрономия не были ему чужды. Как писа-
тель, он отличался остроумием и изяществом стиля. Радостное жизне-.
239
любпе являлось основой его мировоззрения, окрашенного в эпикурейские
тона. Его излюбленным писателем был Лукиан, и в этом Пиркхеймер
сходился с Эразмом и Гуттеном, высоко ценившими творчество греческого
сатирика. Соревнуясь с Лукианом и Эразмом, он написал ироническое
«Похвальное слово подагре» («Laus podagrae»), примыкающее к литера-
туре юмористических похвальных слов, в которых гуманисты охотно
изощряли свое остроумие.
Пиркхеймер был инициатором создания, а, возможно, и автором сатиры
«Обструганный Экк» («Eccius dedolatus»), направленной против инголь-
штадтского богослова Иоганна Экка, непримиримого противника гумани-
стов, активного идейного противника Лютера и реформации. Сатира ядови-
то осмеивает обскурантизм ученых богословов, их ненависть к новому гу-
манистическому образованию, не 'останавливаясь перед резкими нападками
на частную жизнь Экка, как это было обычно в полемической литературе
XVI в.
Иоганн Экк изображается тяжко больным, его мучат недуги, являю-
щиеся результатом распутной жизни. По совету друзей он вызывает из
Лейпцига опытного врача, который в сопровождении богослова Рутеуса
спешит в Ингольштадт, ухватившись за хвост козла, предоставленного
ведьмой в распоряжение друзей Экка. Прибыв к больному, врач энергично
приступает к лечению. Он велит бить своего пациента до тех пор, пока
па нем не сглаживаются все углы и неровности («Еск» по-немецки
означает «угол»); затем Экка стригут, освобождая его голову от схоласти-
ческих хитросплетений: софизмов, силлогизмов, пропозиций и королла-
рий; с помощью рвотного врач изгоняет из больного тяжелый груз канони-
ческих знаний, а затем, прибегнув к снотворному, хирургическим путем
удаляет его пороки, как-то: гордость, зависть, лицемерие и невоздержан-
ность. Таким образом Экк излечивается от всех своих недугов, и его
только тревожит мысль, как бы весть о происшедшем не дошла до Гуттена
и прочих гуманистов. Сатира Пиркхеймера отличается резкостью и лубоч-
ной грубоватостью.
В 1517 г. в самый разгар борьбы рейхлпннстов с обскурантами Пирк-
хеймер издал латинский перевод лукиановского диалога «Рыбы», сопро-
водив его посланием, в котором он выступает на защиту Рейхлпна
п клеймит его противников, сознательно стремящихся, по его мнению,
задержать культурное развитие Германии. Он развенчивает авторитет
теологов, заявляя, что лишь человек всесторонне образованный и нрав-
ственно чистый имеет 'право называть себя теологом, а не те невежды,
которые, прикрываясь этим именем, преследуют науки и искусства.
Теология для Пиркхеймера — прежде всего средство духовного и нрав-
ственного возрождения человечества, а не сумма богословских знаний,
безразличных к судьбам человека и его внутреннему миру. Подобные
взгляды свидетельствовали о глубоком безразличии Пиркхеймера к собст-
венно теологическим проблемам. Богопознапие было для него, в конечном
счете, человекопознанием.
Когда началась реформация, Пиркхеймер приветствовал Лютера, видя
в нем союзника по борьбе со схоластикой и средневековьем, сторонника
новой «гуманизированной» религии. Когда же реформация выявила свое
враждебное отношение к гуманизму и наукам, Пиркхеймер отошел от нее,
оставшись верным своим гуманистическим идеалам. Лютеранская орто-
доксия отнюдь не казалась ему более привлекательной, чем католическая.
Лютеранский фанатизм не имел в его глазах никаких преимуществ перед
католическим. Наоборот, он видел, как протестанты безжалостно разру-
шали достижения гуманистической культуры, как они глумились над
светлыми образами классической древности, и он отвернулся от новых
обскурантов, духовно надломленный происшедшей катастрофой.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
ЭРАЗМ РОТТЕРДАМСКИЙ
Выдающуюся роль в истории немецкой культуры сыграл великий
нидерландский гуманист Дезидерий Эразм Роттердамский (Desiderius
Erasmus, 1469—1535) L Родился Эразм в городе Роттердаме. Он был
незаконным сыном одного голландского бюргера, рано лишился своих
родителей, рано испытал нужду. Начав обучение в школах Гоуды
и Утрехта, он продолжил его в Девентре, где изучал древние языки,
а когда умерли его родители, удалился в Штейнский монастырь, близ
Гоуды, где надеялся продолжать начатые занятия. Жизнь в монастыре
открыла глаза юному Эразму на неприглядные стороны монашеского быта,
воспитала в нем ненависть к церковному обскурантизму, с которым вели-
кий сатирик повел впоследствии такую беспощадную борьбу. В 1493 г.
Эразм покинул опостылевшую ему монастырскую обитель и стал секре-
тарем архиепископа Камбрейского, собиравшегося совершить путешествие^
в Рим. Эразма привлекала заманчивая перспектива поездки в Италию —
на родину гуманизма; поездка, однако, не состоялась, и в 1495 г. Эразм
перебрался в Париж, где продолжал свое образование в коллегии Монтегю.
С этого времени начался период его странствований по Европе. Он
много работает, отвергая схоластику, с увлечением изучает классическую
филологию, вступает в дружеские сношения с выдающимися учеными
своего времени. Однако бедность преследует трудолюбивого гуманиста.
Меценаты не обнаруживают по отношению к нему особой щедрости, а он,
дорожа независимостью своего положения и не желая ничем стеснять
своих научных занятий, не искал прибыльных должностей, например
церковных, которые ему могли бы доставить влиятельные покровители.
В 1500 г. в Париже появляется первое значительное создание Эразма —
сборник поговорок, притч и сентенций, заимствованных из произведений
античных авторов, Вульгаты и отцов церкви,— «Adagia», обративший
на него внимание гуманистических кругов. Последующие издания книги,
все время дополнявшейся Эразмом (если первое издание 1500 г. содер-
жало более 800 образцов, то в последнем издании 1536 г. их уже было
4151), окончательно закрепили за ним славу выдающегося эрудита и зна-
тока классической древности. Он также переводит на латинский язык
Еврипида (трагедии «Гекуба» и «Ифигения в Авлиде»), «открывая»,
таким образом великого греческого трагика для европейской культуры
эпохи Возрождения.
В это время мы встречаем Эразма в Англии, где его другом становится
великий английский гуманист, автор «Утопии», Томас Мор. Тепло встре-
ченный в Англии, Эразм, однако, вновь мечтает о путешествии на родину
Петрарки, и в 1506 г. заветная мечта его, наконец, осуществляется.
1 J. Huizinga. Erasmus. Basel, 1928; К. А. М е i s s i n g e r. Erasmus. Zurich,
1942; M. Phillips. Erasmus and the Northern Renaissance. London, 1949.
16 История немецкой литературы, т. I 241
Отсутствие средств мешало Эразму раньше совершить эту поездку. Теперь
обстоятельства складываются для него благоприятно: в качестве препо-
давателя древних языков он сопровождает в Италию сыновей лейб-ърача
английского короля .Генриха VII.
Италия издавна манила его своими книгохранилищами, в которых он
рассчитывал найти ценнейшие манускрипты античных писателей. Как
некогда Петрарка, он с волнением думал об открытии неизвестных доселе
рукописей, которые, быть может, лежат еще никому не ведомые в книго-
хранилищах Италии. Интерес ero^ff Италии был чисто филологический.
Не только искусство итальянского Ренессанса, но даже материальные
памятники античной культуры не привлекали его внимания. На итальян-
ской почве он продолжал оставаться характерным представителем «север-
ного гуманизма», безразличным к чувственной красоте итальянской
живописи и пластики. В этом он не был одинок. Даже Конрад Цельтис,
этот немецкий «язычник», не ощутил в душе никакого волнения, когда
впервые увидел классические развалины Рима. «Только доблесть и
сочинения писателей не преходящи»,— воскликнул он при виде античных
руин (Книга эпиграмм, II, 46).
Прибыв в Италию, Эразм прежде всего получил в Туринском универ-
ситете степень доктора богословия, которой ему недоставало. Он побывал
далее в итальянских городах, в Болонье, между прочим, присутствовал при
триумфальном въезде в город воинственного папы Юлия II. Вид облечен-
ного в панцирь первосвященника, гордо въезжающего в покоренный
город, произвел на Эразма гнетущее впечатление. На это событие он наме-
кает в своем «Похвальном слове глупости», в главе о верховных перво-
священниках: «Порой увидишь даже дряхлых старцев, одушевленных
чисто юношеским жаром, которых никакие расходы не страшат и никакие
труды не утомляют, которые бывают готовы поставить вверх дном законы,
религию, мир и все вообще дела человеческие, ежели им представится
в том нужда».
В начале 1509 г. Эразм посетил Рим, где ему была оказана радушная
встреча со стороны ученых и высших сановников папской курии. Ему
предлагали навсегда обосноваться в Риме, соблазняли его блестящей цер-
ковной карьерой, в числе его почитателей находился просвещенный
кардинал Джованни Медичи, будущий папа Лев X. Эразм колебался,
однако вступление на английский престол Генриха VIII, в котором гу-
манисты Англии надеялись увидеть друга и покровителя гуманизма, по-
будило его отказаться от римских предложений и предпочесть Италии
Англию.
В 1509 г. он отправился в путь и, чтобы скоротать время, начал сочи-
нять «Похвальное слово глупости», которое закончил уже в гостеприимном
.доме своего друга Томаса Мора. В Англии Эразм был встречен весьма
торжественно, как выдающийся ученый — филолог и богослов. Здесь цар-
ствовала совсем не та атмосфера, что в полуязыческом Риме. Вопросы
христианской религии интересовали английских гуманистов в гораздо
большей мере, чем прелатов священного города. Как и в Германия, здесь
уже закладывались идейные основы реформации, в связи с чем возрастал
интерес к памятникам раннего христианства. Не оставляя своих занятий
классической словесностью, Эразм погружается в изучение христианской
древности, издает со своими комментариями творения отцов церкви, под-
готовляет критическое издание греческого текста Евангелия и оригиналь-
ный латинский перевод его. В течение ряда лет он преподает в Оксфорд-
ском университете богословие, опираясь на подлинные тексты писания,
а также греческий язык.
Характерно, что и в своих богословских занятиях Эразм продолжал
оставаться преимущественно филологом, пытливым исследователем древ-
242
Портрет Эразма Роттердамского
работы Г. Гольбейна Младшего
(1523 год)
них текстов. Впрочем, в своих комментариях к «Новому завету» он не
только обрушивается на схоластический метод, но также обличает зло-
употребления церкви и даже берет под сомнение основные догматы като-
лицизма.
По прошествии ряда лет Эразм покидает Англию, которой не суждено
было стать его второй родиной, и вновь начинает свои разъезды по Европе.
Более прочно он обосновывается в вольном городе Базеле (с 1514 г.),
откуда совершает поездки в Англию и Нидерланды, где его особенно
привлекает Лувен (Лёвен) — один из важнейших культурных центров
тогдашней Европы. Жизнь Эразма протекает среди довольства и славы.
В Базеле его окружает общество любознательных бюргеров, он завязы-
вает тесные отношения с местными книгоиздателями (Фробен) и гума-
нистами.
В 1518 г. Эразм публикует первый набросок своих превосходных
«Домашних бесед», посвященных сыну базельского издателя Фробена,
243
16’
в которых ставит перед собой задачу преподать юношеству основы разум-
ного воспитания, ознакомив его с различными заблуждениями и пороками
современности. Так возникает ряд сатирических диалогов, в которых за-
ключена целая галерея ярко очерченных типов,, словно выхваченных из
гущи жизни современной Европы.
К ©тому времени слава Эразма достигает своего зенита. Он признан-
ный авторитет в вопросах культуры, религии и политики. Посредством
обширной корреспонденции он поддерживает тесные связи с выдающи-
мися людьми Европы. С 'удовольствием Эразм наблюдает, как повсеместно
пробудившаяся критическая мысль наносит чувствительные удары схо-
ластике, как исчезают призраки средневековья перед светлыми образами
возрожденной античности, как складывается новая культура, окрыленная
идеями гуманизма, как «мир пробуждается от глубокого сна». Он видит,
что усилия его не прошли даром, и он как заслуженную дань принимает
поклонение современников.
Но вот начинается реформация. Германию охватывает пламя рели-
гиозной и социальной борьбы. В католических странах резко усиливаются
преследования еретиков. Эразма глубоко потрясают все эти события. Ре-
лигиозный фанатизм всегда вызывал в нем одно только отвращение.
К тому же он собственно никогда не был трибуном, бойцом, готовым, как
Ульрих фон Гуттен, обнажить меч в защиту своих принципов. Уединение
обставленного книгами кабинета он неизменно предпочитал треволнениям
общественной жизни. Подобно Гликиону, одному из героев «Домашних
бесед», он видел «главное наслаждение жизни» в мирном занятии наука-
ми, а жизненную мудрость усматривал в филистерском самоограничении,
ибо «золотая середина безопасна» («Разговор стариков, или Повозка»).
Даже в среде гуманистов он стремился занять обособленное место, избе-
гая слишком тесного контакта с какой-либо гуманистической группиров-
кой. И вот в ученое уединение Эразма врываются грозные события. Враж-
дующие партии ищут у него поддержки, обращаются к его авторитету.
Протестанты видят в нем своего предтечу, врага монашества и папского
Рима, проповедника христианской свободы; католики также взывают к
нему.
В течение некоторого времени, не желая делать окончательного выбо-
ра, Эразм искусно лавирует, поддерживая отношения с представителями
обеих партий, но когда лютеранство обнаруживает свою враждебность гу-
манизму, он, как и большинство немецких гуманистов, заявляет себя его
противником. Он даже вступает в прямую полемику с Лютером по вопро-
сам, которые его особенно волнуют как гуманиста. Он публикует полеми-
ческие философско-теологические трактаты («Diatribe de libero arbitrio»,
1526; «Hyperaspistes», 1527), в которых оспаривает аргументы, приведен-
ные Лютером в доказательство несвободы воли. Он горячо защищает ду-
ховную независимость человека, благородство его природы, резко восста-
вая против мизантропических концепций протестантизма. Вместе с тем
Эразм не оставлял и филологических занятий, о чем свидетельствует
«Апофегмата» («Apophtegmata», 1531) — сборник изречений знамени-
тых мужей древности, в котором Эразм на склоне лет как бы вновь вер-
буйся к научным интересам своей юности.
Открытый разрыв Эразма с лютеранами, естественно, должен был вос-
становить против великого гуманиста сторонников реформации. Эразм
становится мишенью нападок, а когда протестантизм водворяется в Базе-
ле, он покидает этот излюбленный им город и переселяется во Фрейбург,
где и проводит последние годы своей жизни, поддерживая дружеские от-
ношения с гуманистами, подобно ему порвавшими с протестантизмом.
Само собой понятно, что разрыв Эразма с реформацией вызвал глубокое
удовлетворение в католических кругах. Но, с другой стороны, последние
244
не могли считать автора «Похвального слова глупости» ’вполне надежным
сыном католической церкви. И в этом они были вполне правы, так как
и в пореформационный период Эразм продолжает сохранять весьма сво-
бодный взгляд на религию, который выработался у него задолго до вы-
ступления Лютера. Он продолжал скептически относиться к обрядовой
стороне религии, подвергал сомнению святость библейских книг и пр.
Литературное наследие Эразма огромно. Оно заключает большое коли-
чество писем (свыше двух тысяч), критические издания древних текстов,
переводы, сочинения в стихах и прозе, в том числе работы на филологи-
ческие, этические, богословские и педагогические темы («Настольная кни-
га воина Христова», «Об искусстве писания писем», «О богатстве выраже-
ний», «О христианском браке», «Екклезиаст, или об искусстве проповеди»
и многие другие). Сам Эразм главным своим трудом считал исправленный
текст «Нового завета» и комментарии к нему, однако в историю мировой
культуры он вошел прежде всего как автор «Похвального слова глупо-
сти» и «Домашних бесед».
Особенно шумный успех выпал на долю «Похвального слова глупости»
(«Moriae encomion», 1509), которое за короткий срок разошлось в несколь-
ких десятках тысяч экземпляров и сразу же начало переводиться на но-
вые европейские языки. Появление замечательной сатиры Эразма совпа-
ло с началом великого культурного перелома в жизни стран Западной и
Северной Европы, позднее Италии, вошедших в орбиту ренессансной
культуры. В Германии начала XVI в., где обстановка была напряженной
и тревожной, сатира была воспринята как удар грома, возвещающий близ-
кую грозу, хотя сам Эразм при написании «Похвального слова» менее все-
го думал о насильственном ниспровержении устоев, все свои надежды воз-
лагая на образовательную силу разума, способного смягчить или, может
быть, даже побороть заблуждения человечества.
Используя традицию литературы о дураках (Narrenliteratur), Эразм
делает героиней своей сатиры госпожу Глупость и рядит в дурацкие кол-
паки представителей различных состояний и сословий, которые, как и в
«Корабле дураков» Бранта, длинной вереницей дефилируют перед чита-
телем. Эразм безусловно хорошо знал «Корабль дураков» и в известной
мере на него опирался. Только Эразм пишет свое произведение латин-
ской прозой и, отказываясь от жанра сатирико-дидактического «зерцала»,
столь характерного для литературы позднего средневековья, избирает по-
пулярную у гуманистов форму шуточного панегирика, освященную авто-
ритетом античной словесности (Вергилий, Лукиан, Синезий и др.).
Себастиан Брант очень любил поучать, морализировать, втолковывать
правила добронравия. Подчас его речь приближалась к церковной пропо-
веди, а юмор бывал тяжеловесным. Эразм прежде всего сатирик. Его шут-
ки убийственны. Книга его — уничтожающий памфлет, направленный
против всего средневекового порядка жизни. При этом насмешка Эразма,
как впоследствии насмешка Вольтера, отличается большой тонкостью и
своего рода изяществом. Остроумен самый замысел книги: госпожа Глу-
пость, обиженная тем, что род людской не удосужился воздать ей в бла-
годарственной речи похвалу, решает увенчать себя лаврами оратора и
сама прославить себя в пространном похвальном слове, произнесенном по
всем правилам университетской элоквенции. Она с торжеством обозре-
вает ряды своих питомцев, говорит о благодеяниях, которые оказывает
миру, не умеющему, однако, ценить ее заслуг.
Пользуясь этим приемом, Эразм изображает жизнь средневековой Ев-
ропы как царство торжествующей Глупости. В первых рядах шествуют
грамматики, пичкающие мальчуганов разной чушью и то и дело для вра-
зумления своих учеников пускающие в ход ферулы, розги и плети (гл. 49),
самодовольные правоведы, громоздящие глоссы на глоссы, толкования на
245
толкования, отчего ясное дело ста-
новится запутанным и темным (гл.
51), длиннобородые философы, сво-
ими хитросплетениями напускаю-
щие «туману в глаза людям не-
опытным» (гл. 52), и прочие масте-
ра схоластической культуры. Особо
видное место здесь занимают бого-
словы, наиболее полно воплотив-
шие в себе фанатический дух сред-
невекового обскурантизма. «Что до
богословов, то, быть может, лучше
было бы обойти их здесь молчани-
ем,— восклицает Глупость,— не
трогать этого смрадного болота,
не прикасаться к этому ядовито-
му растению. Люди этой породы
весьма щекотливы и раздражи-
тельны. Того и гляди, набросятся
они на меня сотней своих конклю-
зий и потребуют отречения от мо-
их слов, а ежели я откажусь, вмиг
объявят меня еретичкой. Они ведь
привыкли стращать этими грома-
Г. Гольбейн Младший МИ ВСЯКОГО, КОГО не ВЗЛЮбят»
Из^иллюстраций к «Похвальному слову глупости* (ГЛ. 53).
Эразма Роттердамского ЦерКОВНЫЙ обскураНТИЗМ ВЫ-
зывает глубокое негодование Эраз-
ма, и сатира его, как только он ка-
сается клерикальных кругов, становится прямо убийственной. С не-
подражаемым сарказмом изображает он невежество, ханжество,
бесстыдство и развращенность монашеской братии, которая с давних пор
являлась вернейшим оплотом феодально-католической реакции. По словам
Эразма, монахи «навлекли на себя такую единодушную ненависть, что
даже случайная встреча с монахом почитается за худую примету, а между
тем сами они вполне собою довольны. Во-первых, они уверены, что наивыс-
шее благочестие состоит в воздержании от всех наук, так что лучше даже
вовсе не знать грамоты. За сим, читая в церквах ослиными голосами раз-
меченные, но непонятные им псалмы, они пребывают в убеждении, что до-
ставляют этим великую усладу святым. Иные из них бахвалятся своим
неряшеством и попрошайничеством и с громким мычанием требуют мило-
стыни у дверей... Своей грязью, невежеством, грубостью и бесстыдством
эти милые люди, по их собственным словам, уподобляются в глазах наших
апостолам». Эразм хорошо знает, какую реакционную роль в общественной
жизни Европы играет монашеская свора. «При помощи обрядов, вздорных
выдумок и диких воплей» она, по словам сатирика, «подчиняет смертных
своей тирании» (гл. 44).
Поднимаясь по ступеням социальной иерархии, Эразм не останавли-
вается перед сатирическим изображением феодальной верхушки обще-
ства. Он ядовито осмеивает людей, которые «хоть -и -не отличаются ничем
от последнего прохвоста, однако кичатся благородством своего происхож-
дения» (гл. 42). Короли и придворная знать также оказываются среди
клевретов Глупости. Вместо того чтобы помышлять лишь об обществен-
ных делах, «не отступать ни на вершок от законов», короли «возлагают
все заботы па богов», ведя разгульную жизнь и думая лишь о том, «как бы
отнять у граждан их достояние и перевести его в свою казну» (гл. 55).
246
Придворные вельможи потакают порочным наклонностям государей, стре-
мятся перещеголять друг друга в низкопоклонстве, роскоши и тунеядстве
(гл. 56). Не менее богато осыпаны дарами Глупости князья церкви
во главе с верховным первосвященником (гл. 57—60). Эразм подчеркива-
ет контраст между жизнью церковной знати и заветами раннего христиан-
ства. Наследники нищих апостолов утопают в безумной роскоши, из па-
стырей превратившись в хищных волков. Наместники Христа на земле
готовы пролить потоки человеческой крови ради сохранения земного мо-
гущества римской курии. Эксплуатируя невежество и достояние народа,
широко используя интердикты и анафемы, папы возлагают все труды «на
Петра и Павла, у 'которых довольно досуга, а блеск и наслаждения» «бе-
рут себе» (гл. 59).
Только человек мужественный, горячо ненавидящий темное царство
феодально-церковной реакции, мог позволить себе таким образом писать
о папах и королях, о епископах, придворных и монахах, представлявших
собой грозную силу, способных на все, мстительных и злопамятных. Так
мог писать только истинный борец за прогресс и лучшее будущее челове-
чества. Правда, из осмотрительности Эразм подчас несколько смягчает
острые утлы своей сатиры. Прекрасно зная, какую ярость вызовет его
сатира в кругах власть имущих, он в предисловии к «Похвальному слову
глупости» с напускной кротостью заявляет, что стремился «более к смеху,
нежели к поношению». Он даже увещевает своих строгих судей рассмат-
ривать его «(ораторское упражненыще», как некое безобидное подражание
античному острословию. И тут же, открыто потешаясь над замешатель-
ством обскурантов, Эразм насмешливо замечает: «Ежели всего этого мало,
то пусть вообразят строгие мои судьи, что мне пришла охота поиграть в
бирюльки или поездить верхом на длинной хворостине».
Но Эразм обличал не только обветшавший средневековый уклад и его
духовное убожество. Подобно другим великим гуманистам эпохи Возрож-
дения, он уже видел темные стороны буржуазного развития и вовсе не
пытался их приукрасить. Он вплотную подошел к той истине, что мир
буржуазного стяжательства не менее уродлив, не менее враждебен чело-
веку, чем уходящий мир феодального произвола. В этом Эразм перекли-
кался со своим другом Томасом Мором, которому он и посвятил «Похваль-
ное слово глупости». Только в отличие от автора «Утопии» Эразм не на-
мечал контуров того «разумного» царства, которое должно сменить цар-
ство эгоизма, гнета и духовного обнищания. Зато без всякой пощады
осмеивал он отвратительный культ наживы, утвердившийся в Европе в
эпоху первоначального накопления. Корыстолюбие отталкивало его и воз-
мущало. В этом он вполне разделял взгляды Себастиана Бранта и многих
других авторов, негодовавших по поводу всемогущества г-на Пфеннига.
Именно корысть рассматривал он как первоисточник всеобщего неустрой-
ства. Создавая свою особую сатирическую мифологию, он отцом госпожи
Глупости сделал бога богатства Плутоса, этого «единственного настоящего
отца богов и людей». Подобное утверждение, конечно, несколько попахи-
вало ересью, тем более что Эразм отводил Плутосу ту роль в ходе земных
дел, которую богословы отводили обычно небесному промыслу. По словам
сатирика, «по мановению» Плутоса «в древности, как и ныне, свершалось
п свершается все — и священное и мирское. От его приговоров зависят
войны, мир, государственная власть, советы, суды, народные собрания,
браки, договоры, союзы, законы, искусства, игрища, ученые труды...—
духу даже не хватает,— коротко говоря, все общественные и частные дела
смертных. Без его содействия всего этого племени поэтических божеств,—
скажу смелее: даже самих верховных богов,— вовсе не было бы па свете
пли они прозябали бы жалчайшим образом» (гл. 7). Эразм видел, как
повсюду стяжатели втаптывали в грязь светлые гуманистические идеалы.
247
С каким презрением говорит он о купцах, для которых богатство является
единственным мерилом человеческого достоинства! «Глупее и гаже всех
купецкая порода, ибо купцы ставят себе самую гнусную цель в жизни
и достигают ее наигнуснейшими средствами: вечно лгут, божатся, вору-
ют, жульничают, надувают и при всем том мнят себя первыми людьми в
мире, потому только, что пальцы их украшены золотыми перстнями»
(гл. 48).
Таким образом, согласно Эразму, Глупость состоит в кровном родстве
с Плутосом, которого сатирик, однако, рисует не дряхлым старцем, каким
его изобразил Аристофан в комедии «Плутос», но юношей бодрым и прыт-
ким (гл. 7), олицетворяющим собой неугомонный дух стяжательства, охва-
тивший Европу на исходе средних веков. По воле Плутоса мир принимает
из рук Глупости дурацкие колпаки и Глупость, воцарившись среди смерт-
ных, руководит комедией человеческой жизни, которая длится до тех пор,
пока Хорег 1 не уводит лицедеев с просцениума, предварительно превра-
тив порфироносного царя в несчастного раба (гл. 29). Не раз писатели
эпохи Возрождения (и среди них Шекспир) сравнивали жизнь человече-
скую с театром. Эразм вкладывает в это сравнение многообразный смысл.
Он намекает на бурный драматизм своей эпохи, чреватой неожиданными
поворотами судьбы, острыми коллизиями и причудливыми ситуациями,
при которых последний прохвост нередко играет роль властелина, а до-
стойнейший носит одежды бедняка. Согласно Эразму, лицедейство стало
знамением времени. Многое в современном обществе зиждется только на
обманчивой иллюзии. Красота прикрывает безобразие, под ученостью таит-
ся невежество, под мощью — убожество, под благородством — низость,
а под пользой — вред. Одни хотят обманывать, другие готовы быть обма-
нутыми. Если рассеять театральные иллюзии, то многое выступит в самом
неожиданном свете. Юноша окажется старцем, «недавний царь — жалким
оборвышем, бог—ничтожным смертным». Совлекая парадные одежды с
войны, которую он горячо ненавидел, Эразм писал: «Война, столь всеми
прославляемая, ведется дармоедами, сводниками, ворами, убийцами, неве-
жественными мужиками, неоплатными должниками и тому подобными
подонками общества» (гл. 23).
Сатира Эразма срывала маски с лицедеев человеческой комедии, по-
могала увидеть их подлинное лицо. В ярких гротескных образах вопло-
щал проницательный гуманист внутреннюю запутанность, противоречи-
вость и двуличность собственнического мира, движущей силой которого
он считал неразумие. По мнению Эразма, мир бредет вдалеке от путей
разума и природы. Глупость стала режиссером мирского театра. Ее на-
правляющая рука чувствуется повсеместно. Ибо, по словам сатирика,
«глупость создает государства, поддерживает власть, религию, управле-
ние и суд. Да и что такое вся жизнь человеческая, как не забава глупо-
сти?» (гл. 27) — не без затаенной горечи восклицает Эразм.
Философская концепция Эразма, отчасти предвосхищавшая воззрения
просветителей XVIII в., для которых исторический прогресс в значитель-
ной мере сводился к борьбе разума с неразумием, не могла не революцио-
низировать сознание современников, поскольку она вела к отрицанию су-
ществующих «неразумных» порядков.
Но вместе с тем, поскольку Эразм изображал торжество неразумия как
некое всеобщее состояние, не делая при этом исключения для обездолен-
ных и угнетенных, его книга не содержала непосредственно революцион-
ной тенденции. Утверждая, что «в человеческом обществе все полно глу-
пости, все делается дураками и ради дураков» (гл. 25), Эразм мог про-
тивопоставить царству неразумия только одинокого мудреца, лишенного
1 Хорег (хороустроитель) — руководитель актеров в древних Афинах.
248
опоры в людской толпе. Такой мудрец легко может превратиться в
мизантропа, но ему не дано стать победителем в схватке с окружающим
обществом. Поэтому перед ним стоит роковая дилемма: либо он, не желая
мириться с царством глупости, должен, подобно Тимону Афинскому,
бежать в пустыню и там, вдали от всех «наслаждаться своей мудростью»
(гл. 25), либо, уступая требованиям неразумия, он должен «снисходитель-
но смотреть на толпу и вежливо заблуждаться заодно с нею» (гл. 29).
Сам Эразм Роттердамский не сделал ни первого, ни второго. Он не бе-
жал в пустыню, не проникся ненавистью к людям, не пожелал разделить
«заблуждений» своего времени. Он смело метнул в лицо современному
обществу острые стрелы сатиры, он выполнил гражданский долг писате-
ля-гуманиста, ополчась на царство несправедливости и мракобесия. Одна-
ко неверие в созидательные силы народа, которое Эразм разделял с рядом
гуманистов эпохи Возрождения, отдаляло его от борьбы, заставляло не-
сколько свысока смотреть на треволнения окружающего мира, окрашивало
в меланхолические тона его жизнерадостную сатиру (гл. 48). Эразму ка-
залось, что истинному философу не подобает смешиваться с грязной тол-
пой, идущей на поводу у неразумия. Пусть философ хранит заветы муд-
рости, оставаясь чистым, созерцая несовершенный мир «холодным взором
мудреца».
Эразм верил в конечную победу разума, в большие возможности че-
ловека. Человек оставался единственным героем произведений Эразма,,
развивавшего активную деятельность на поприще гуманистического про-
свещения. Как и для Пиркхеймера, богословие для него в конечном счете
являлось лишь служанкой гуманизма, и безусловно прав был М. Лютер,
в раздражении заявивший, что для Эразма «человеческое стоит выше бо-
жеского». Но в своей апологии человека Эразм не заходил так далеко, как
некоторые итальянские гуманисты XV в., которые, подобно Марсплио Фи-
чино, обожествляли человека, приравнивали его созидательный гений к ге-
нию творца вселенной.
Представление Эразма о людях было гораздо более прозаическим. Он
разделял черту, общую всей немецкой литературе XV—XVI вв., которая
избегала поэтической приподнятости, предпочитая изображать людей в их
повседневном обличии. Только зрелище будничной прозы, столь умиляв-
шее некоторых немецких бюргерских писателей XV—XVI вв., отнюдь не
вызывало восхищение у автора «Похвального слова глупости». Давая бо-
гатую пищу его сатирическим наблюдениям, оно отчасти питало ирони-
ческий скепсис Эразма, его насмешливое отношение к «людской сумато-
хе», на которую он смотрел с высоты своего философского уединения.
Задачам гуманистического воспитания служили «Домашние беседы»
(«Colloquia familiaria», первое издание в 1518 г., расширенное издание в
1526 г., к 1530 г. книга приобрела свой окончательный вид), в которых
сатира тесно переплеталась с дидактикой. Эразм с выдающимся мастер-
ством разрабатывает здесь жанр сатирического диалога. Стиль его диало-
гов изящен и прост, он не подражает, как другие гуманисты, украшенной,
многоречивой манере Цицерона, канонизации которой он сопротивлялся,
как об этом свидетельствует диалог «Цицеронианец» (1528), в котором
Эразм осмеивал педантизм литературных последователей Цицерона. Диа-
логи отличаются -живостью и непосредственностью, автор вплетает в речи
своих персонажей народные обороты, поговорки, анекдоты и побасенки
(например, беседа 16), искусно зарисовывает сценки из жизни дореформа-
ционной Европы. Перед читателем возникает гостиница для приезжаю-
щих, в которой встречаются представители различных сословий, комната
учите ля-педанта, веселая пирушка, участники которой развлекаются рас-
сказыванием забавных историй. Не забыты беспутные ландскнехты, жизнь
которых проходит в битвах, грабежах и буянстве, живо изображены шар-
249
катаны-алхимики, надутые врачи, плутоватые барышники, сварливые
жены, добродетельные девушки, легковерные паломники, покидающие
дом и семью, чтобы посетить святые места, где им показывают всякий
вздор, выдаваемый за святые реликвии.
Большое место отведено сатирическому изображению клира и его обы-
чаев. Тупость, ханжество, невежество, алчность и фанатизм монахов и
попов подвергаются ядовитому осмеянию. Исповедь, торговля индульген-
циями, церковные проклятия и необдуманные обеты встречают со сторо-
ны Эразма резкое осуждение. Зато юн с большой теплотой рисует образо-
ванную женщину, без труда опровергающую все доводы невежественного
аббата, направленные против культурной эмансипации женщин. «Если
же вы будете продолжать, как начали,— говорит она монаху,— то скорее
гусаки примутся проповедовать, чем будут терпеть таких нелепых пасты-
рей, как вы».
В «Домашних беседах», как и в других своих произведениях, Эразм
выступает ревностным борцом за культурный прогресс. Гуманность он
противопоставляет корысти и фанатизму, суевериям и невежеству — го-
рячую любовь к научным занятиям, «без которых эта жизнь не может не
быть печальной и непривлекательной» («О пользе бесед»).
Эразм всегда был врагом духовного варварства. Еще в юношеском
своем диалоге «Противники варварства» («Antibarbari») он уже горячо
нападал на «готов» (обскурантов), стоявших на страже средневекового
мракобесия. Схоластические хитросплетения, равно как и мистическая
экзальтация, были ему глубоко чужды. Он желал, чтобы над миром
взошло, наконец, солнце разума. Он любил ясность, естественность и
простоту.
Подобно Т. Мору и Ф. Рабле, он верил, что великая матерь Природа
создала человека добрым, вложила в него благие порывы. Зато безобраз-
ным проявлением варварства считал он деспотизм и войны, опустошаю-
щие землю. «Народ основывает и сооружает города, глупость монархов их
опустошает»,— гласит одна из сентенций «Adagia». В той же книге вла-
стители рисуются величайшими разбойниками и притеснителями.
О войне Эразм всегда писал с глубоким возмущением. Орудия войны
он считал порождением дьявола. Побудительные причины войны он видел
в алчности, эгоизме, злобе и прочих «болезнях духа». Грубую агрессию
отказывался он рассматривать как торжество законности и справедливо-
сти (Письмо аббату Антонию, март 1514 г.). Во имя разума и гуманно-
сти он требовал мира.
Осуждению войны всецело посвящен трактат Эразма «Жалоба Мира»
(1517). «Прославленный людьми и богами» Мир говорит в этом произве-
дении: «Я — источник, отец, кормилец, умножатель и защитник всего са-
мого лучшего, что когда-либо существовало в небе и на земле. Без меня
никогда и нигде не бывает ничего процветающего, ничего надежного, ни-
чего чистого и святого; без меня нет ничего приятного для людей и нет
ничего угодного для богов. Война же, наоборот, противна всему сущему.
Война — первопричина всех бед и зол, бездонный океан, поглощающий
все без различия. Из-за войны все цветущее загнивает, все здоровое гиб-
нет, все прочное рушится, все прекрасное и полезное уничтожается, все
сладкое становится горьким».
С прискорбием говоря о том, что вопреки требованиям разума, рели-
гии и природы, которая всевозможными способами «учит людей согла-
сию», в мире царит неутихающий раздор, Эразм призывает людей объеди-
ниться против войны, поднять против нее свои голоса. Его глубоко воз-
мущает, что священнослужители, претендующие на святость, разжигают
в христианах «страсть к убийствам и войнам», трубу архангела превра-
щают в трубу Марса — бога войны. «Как можно,— вопрошает он,— чтобы
250
Из «Плясок смерти»
Г. Гольбейна Младшего
одни и те же уста громко восхваляли миролюбивого Христа и одновремен-
но восхваляли войну? Как может одна и та же труба возвещать приход
Христа и Сатаны?». Хорошо зная, что не народ, а большие господа разду-
вают пламя войны, Эразм обрушивается на тиранов, которые «ощущают
и видят свое могущество, лишь разрушая согласие в народе, а когда это
согласие нарушено, втягивают и вовлекают народ в войну, чтобы разъеди-
нить тех, кто еще оставался единым, и чтобы еще свободнее и легче
251
грабить и истязать несчастных людей». Эразм хочет, чтобы и горожане и го-
судари, не помышляя «о своей частной выгоде», заботились лишь об общем
благе, чтобы величайшие почести воздавались тем, кто предотвращает
войну и тем самым содействует успехам мирного труда.
Прославляя мирный созидательный труд. Эризм видел в нем залог
грядущего процветания человечества. Одно время ему даже казалось, что
Европа уже стоит на пороге золотого века. Свою преданность делу гума-
низма он еще раз красноречиво подтвердил в «Апофеозе Рейхлина»
(1522). «Служа знанию, он много выстрадал от преследования злых лю-
дей и лицемеров от науки,— писал Эразм об умершем гуманисте.— Ныне
же он пожинает великолепные плоды своего посева».
Успехи знания, освобожденного от пут средневековой догматики, все-
ляли в Эразма веру в близкое торжество принципов гуманизма. Тем гор-
ше ему было видеть, как с развитием реформации в Германии лютеран-
ство все более превращалось в жестокого гонителя свободной научной мыс-
ли. «Где господствует лютеранство, гибнут науки!» —восклицает Эразм.
И в другой раз, в связи с религиозными гонениями в Нидерландах, он па-
тетически замечает: «Мир может пережить смерть Лютера, но смерть
наук — никогда!».
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
И. РЕЙХЛИН И «ПИСЬМА ТЕМНЫХ ЛЮДЕЙ»
Наряду с Эразмом выдающуюся роль в развитая немецкого гуманизма
в начале XVI в. сыграл Иоганн Рейхлин (Reuchlin, 1455—1522), прослав-
ленный филолог, один из наиболее влиятельных мастеров гуманистиче-
ской культуры в Германии L По своим склонностям Рейхлин был кабинет-
ным ученым, превыше всего ценившим занятия наукой и литературой.
Тем не менее жизнь его была заполнена всевозможными служебными обя-
занностями. В качестве юриста он развил активную деятельность на служ-
бе у вюртембергского герцога Эбергардта Бородатого (с 1481 г.), сопро-
вождал герцога в Италию, неоднократно исполнял его дипломатические
поручения. Попутно он выступал как педагог, в преклонном возрасте за-
нял в Тюбингенском университете место профессора греческого и древне-
еврейского языков (1521 —1522).
Как и другие выдающиеся гуманисты, Рейхлин отличался широтой
умственных интересов. Наряду с правом и филологией он изучал исто-
рию, философию и богословие, естественно-исторические науки и даже
медицину. Будучи превосходным знатоком греческого языка и литерату-
ры, он, подобно Эразму, знакомил современников с греческими классика-
ми, переводя их произведения на латинский язык. Ему принадлежат пе-
реводы «Батрахомиомахии», книг Ксенофонта о философии Сократа,
«Разговоров в царстве мертвых» Лукиана и др. Как писатель он испро-
бовал свои силы в драматургии, написав две сатирические комедии, отно-
сящиеся к ранним образцам гуманистической комедиографии. Одна из
этих комедий, «Хенно» («Неппо», 1497), близкая к французскому фарсу
об адвокате Патлене, пользовалась очень значительной популярностью,
как об этом свидетельствуют ее многочисленные издания. Она осмеивает
судебные порядки, корыстолюбие судей, шарлатанство астрологов, обма-
нывающих легковерных людей, обращающихся к ним за советом. В коме-
дии «Сергий» («Sergius») осмеянию подвергается слепая вера в святые
реликвии, которой пользуется ловкий монах, выдающий череп некоего
грешника за голову святого с большой для себя пользой, пока его обман
не разоблачается и народ не узнает всей правды.
Особенно велики заслуги Рейхлина как филолога. Выдающийся лати-
нист и знаток греческого языка, он был также знатоком древнееврейско-
го языка, изучению которого придавал очень большое значение. Он соста-
вил еврейскую грамматику со словарем (1506) и перевел отрывки из «Вет-
хого завета», желая указать на недостатки существующих переводов
Библии, которые делались не с еврейского оригинала и поэтому часто
искажали подлинный смысл «писания». Тем самым он нанес решитель-
ный удар по авторитету Вульгаты1 2, которая на протяжении столетий
1 L. Geiger. Johann Reuchlin, sein Leben und seine Werke. Leipzig, 1871.
2 Так назывался латинский перевод Библии, сделанный в IV в. «отцом церкви»
Иеронимом и считавшийся католической церковью каноническим.
253
пользовалась славой почти святой книги, а вместе с тем и по всей цер-
ковно-схоластической традиции. В лице Рейхлина наука одержала победу
над средневековым невежеством. Критическое исследование торжествова-
ло над верой и догмой.
Внимание современников привлекали также религиозно-философские1
взгляды Рейхлина. Полагая, что христианство учит находить божествен-
ное в самом человеке, сверхъестественное и «бесконечное» в естественном:
и земном, Рейхлин выходил за пределы католической догматики и сбли-
жался с неоплатониками, из которых он особенно ценил итальянского фи-
лософа XV в. Пико делла Мирандолу. В понимании Рейхлина христиан-
ство утрачивало свою конфессиональную обособленность. Соратниками
христиан становились и античные философы и адепты мистического еврей-
ского каббалистического учения, привлекавшего пристальное внимание-
Рейхлина. Понятно, что обскуранты с большой неприязнью относились
к изысканиям Рейхлина, зато в среде гуманистов Рейхлин пользовался
огромным уважением. Его обширные познания вызывали восхищение у
современников, даже у тех, которые, подобно Эразму Роттердамскому, не-
разделяли его каббалистических увлечений. Живя для науки, «только
одной истине» поклоняясь «как божеству», Рейхлин всегда был человеком
глубоко принципиальным. Он умел постоять за свои взгляды, даже если
это грозило ему большими неприятностями. Одно чрезвычайное событие
даже сделало его признанным главой воинствующих гуманистов Гер-
мании.
Некто Иоганн Пфефферкорн, ученый еврей, принявший в 1507 г. хри-
стианство, выступил с резкими нападками на евреев и их рели-
гию. В ряде сочинений («Еврейское зеркало», 1507 г. и др.) он обрушился
на еврейские религиозные книги, в том числе на Талмуд и Каббалу, тре-
буя их конфискации и заявляя, что книги эти являются источником всех
мнимых злодейств, чинимых евреями, и если их уничтожить, то евреи
наверное исправятся и примут христианство. Поддержанный кельнскими
доминиканцами и рядом влиятельных духовных и светских лиц, Пфеф-
феркорн в 1509 г. добился от императора Максимилиана указа, согласно
которому ему давалось право конфискации еврейских священных книг,
а также их уничтожения, в случае если Пфефферкорн найдет те или иные
книги противными христианской религии. С этим указом Пфефферкорн
явился к Рейхлину и предложил знаменитому гебраисту сопровождать его
в путешествии, которое он намерен был предпринять с указанной целью.
Рейхлин отклонил предложение Пфефферкорна.
Вскоре появился новый императорский указ, ставивший вопрос о ев-
рейских книгах в зависимость от решения группы экспертов. Расследова-
ние было поручено произвести под руководством епископа Майнцского
университетам Майнцскому, Кельнскому, Эрфуртскому и Гейдельберг-
скому, а также трем ученым: Рейхлину, кельнскому священнику Викто-
ру фон Карбену, известному своими реакционными взглядами, и кельн-
скому инквизитору Якобу Гоогстратену, заклятому врагу гуманизма. Оба
кельнские теолога вместе с профессорами Майнцского и Кельнского уни-
верситетов решительно стали на сторону Пфефферкорна, ученые Эрфурт-
ского и Гейдельбергского университетов сочли вопрос невыясненным и по-
требовали дальнейшего расследования. Только один Рейхлин мужественно
выступил против предложения Пфефферкорна. Понимая большое значе-
ние еврейских книг для истории мировой культуры и развития христиан-
ства, он высказался за сохранение этих книг, особенно отмечая ценность
Каббалы и Талмуда и перенося в конечном счете весь вопрос на почву
веротерпимости и свободы совести.
В ответ па представление Рейхлина, написанное в спокойном академи-
ческом тоне и к тому же адресованное лично архиепископу Майнцскому
254
Пфефферкорн выпустил сочинение «Ручное зеркало» (1511), исполнен-
ное* клеветнических нападок на маститого ученого. Он обвинял Рейхлина
в невежестве, осыпал его площадной бранью и, наконец, утверждал, что
Рейхлин подкуплен евреями. Оскорбленный наглой выходкой обскуранта,
Рейхлин опубликовал ответ Пфефферкорну под заглавием «Глазное зер-
кало» (1511), т. е. очки, которые были нарисованы на заглавном листе.
Так началась полемика, разделившая на два враждующих лагеря всю
образованную Германию. Сторону Рейхлина приняли гуманисты, на сто-
роне Пфефферкорна были теологи ряда немецких университетов и все те,
кто ненавидел научный прогресс и передовые идеи гуманизма. Особенную
активность в борьбе с Рейхлином и его сторонниками развил Кельнский
университет. Столпы кельнской теологии профессора Арнольд Тонгрский
и Ортуин Граций возглавили травлю Рейхлина. Иоганн Пфефферкорн,
поощряемый своими единомышленниками, продолжал осыпать знамени-
того ученого гнусными пасквилями. Инквизитор Гоогстратен делал все,
чтобы добиться осуждения Рейхлина как еретика. Борьба приобретала все
более острый и всеобщий характер.
Рейхлин, ставший главной мишенью ожесточенных нападок обскуран-
тов, успешно отражал удары врагов. В 1513 г. появилась его резкая «За-
щита против кельнских клеветников». В 1514 г. он обнародовал сборник
«Письма знаменитых людей» («Epistolae clarorum virorum»), состоявший
из писем видных гуманистов, патрициев и князей, солидаризировавшихся
с ним. Столкновение гуманистов с обскурантами вскоре переросло гра-
ницы Германии. Теологи Парижского университета присоединили свой
голос к хору противников Рейхлина. На стороне «рейхлинистов» были мно-
гие выдающиеся гуманисты Франции, Англии и других европейских
стран. «Теперь всеь мир,— писал гуманист Муциан Руф,— разделился на
две партии — одни за глупцов, другие — за Рейхлина».
Вопросы узко богословские отошли на второй план. Дело Рейхлина
стало кровным делом всех прогрессивных сил Европы. Было ясно, что по-
лемика «рейхлинистов» с «арнольдистами» (сторонниками Арнольда
Тонгрского, одного ив вождей обскурантов) выходит за пределы обычного
теологического опора, что в данном случае старый уходящий мир, мир
средневекового фанатизма и мракобесия, столкнулся с новым миром, ми-
ром гуманистической культуры, которая росла под знаком свободомыслия
и отказа от средневековых традиций.
И вот в самый разгар борьбы, когда страсти были до крайности на-
пряжены, появилась книга, нанесшая сокрушительный удар престижу
обскурантов. Это были сатирические «Письма темных людей» («Epistolae
obscurorum virorum», часть I — 1515 г., часть II — 1517 г.), сочиненные
группой гуманистов в посрамление кельнских теологов и их приспешни-
ков. Сатира представляет собой собрание писем, якобы написанных раз-
личными обскурантами, как действительными, так и вымышленными,
и адресованных главным образом магистру Ортуину Грацию, «поэту, ора-
тору и теологу», духовному вождю противников Рейхлина. Письма эти,
проникнутые безудержной ненавистью к гуманизму (один из авторов ре-
комендует сжечь Рейхлина вместе со всеми его писаниями — I, 34), обра-
зуют своего рода аналогию «Письмам знаменитых людей», опубликован-
ным Рейхлином в свою защиту (obscuri viri — собственно означает: неиз-
вестные простые люди).
Интересно отметить, что многие обскуранты приветствовали появле-
ние «Писем», приняв их за произведение антигуманистической литерату-
ры. В Англии нищенствующие монахи ликовали по поводу появления
книги, отстаивающей их интересы, в Брабанте один доминиканец купил
несколько экземпляров «Писем», чтобы сделать подарок церковному на-
чальству, даже в Германии многие не поняли истинного смысла книги.
255
«Святой боже! — восклицает во второй части «Писем» вымышленный гу-
манистами протонотарий Иоанн Лабия, обращаясь к магистру Ортуину
Грацию,— как я возрадовался в сердце своем, когда увидел эту книгу,
в которой так много прекрасного, написанного стихами и прозой. Я с боль-
шой радостью и с сладостным восторгом увидел, что у вас много сторон-
ников-поэтов, риториков и теологов, которые пишут вам, и притом это все
ваши сторонники в деле против Иоганна Рейхлина». Подобным образом
думали многие незадачливые враги «рейхлинистов» в Германии.
Однако радость обскурантов была кратковременной. Заключительное
письмо второй части книги не оставляло никаких сомнений относительно
истинных намерений авторов «Писем». В нем магистр Малеотус, умерший
в 1457 г., из рая обращается с резкой бранью против магистра Ортуина;
обзывая Ортуина и его единомышленников «ослиными башками» и «дура-
ками», он осуждает их за то, что они «принялись мучить так ужасно и та-
ким плутовством столь благочестивых и умных мужей, как Иоганн Рейх-
лин», а также «хитро извращать и подделывать столь благочестивые мысли
таких в высшей степени честных людей», «поэтому на виселицу вас
всех!» —гневно восклицает автор письма.
Ярость обскурантов, понявших, наконец, подлинный смысл «Писем»,
не имела границ. И было от чего прийти в ярость! «Письма темных лю-
дей» — ядовитая сатира на интеллектуальное и моральное убожество «ар-
нольдистов». Уже самый стиль писем — забавная смесь немецкого языка
с «кухонной» латынью; смехотворные приветствия и обращения; безвкус-
ные образы и метафоры; нелепое нагромождение цитат из церковных
книг, приводимых кстати и некстати; жалкие вирши, претендующие па
изящество; совершенное неумение толково излагать свои мысли — все
это служит прямой дискредитации обскурантов, мнивших себя достойными
соперниками гуманистов в области изящной словесности.
С великолепным сарказмом изображают гуманисты духовный облик
схоластов и теологов. Они невежественны, суеверны, заносчивы и нетер-
пимы к почитателям языческой древности. Светская поэзия для них —
«пища дьявола» (часть I, письмо 5). Слепо преклоняясь перед обветша-
лым авторитетом средневековых схоластов, они ненавидят и презирают
все прогрессивное, любое проявление свободной критической мысли вызы-
вает в них приступ инквизиторской злобы. Они тупо кичатся своими уни-
верситетскими знаниями, бессмысленным начетничеством в церковных
текстах, теология и медицина для них равно «умозрительные» науки.
«Весьма искусно и с великой ученостью» изощряются они в «построении,
разрешении и предложении» разного рода вздорных «вопросов, доказа-
тельств и проблем», например: смертный ли грех съесть в постный день
яйцо, в котором есть зародыш цыпленка? (I, 26); можно ли говорить об
ученом, что он «член десяти университетов», поскольку «один и тот же
член не может принадлежать нескольким телам», и не вернее ли было бы
говорить: «Я —члены десяти университетов»? (II, 13) и т. п.
От письма к письму все шире раскрывается перед читателем темное
царство обскурантов. Крикливые обличители светской морали гуманистов,
они скрывают под монашеской рясой всяческие пороки. Мотовство, куте-
жи и попойки у них самое обыкновенное дело. С откровенным цинизмом
повествуют они о своих любовных похождениях, ханжескими ссылками на
священное писание стараясь оправдать грехи плоти (например, I, 13). От-
кровенность их увеличивается оттого, что они знают о грехах учителя —
Ортуина Грация, который вступил в любовную связь с красивой женой
Пфефферкорна и потому поневоле будет снисходительным к их проступ-
кам. При всем том они мнят себя безупречными христианами, ибо слепо
чтут папские декреталии, поклоняются чудотворным реликвиям, соблю-
дают все обряды, предписываемые католической церковью. Всякая крити-
256
>r-. -w^ w.w WV-»
= Ц|И1Г7ГПИ ПС I 1 II <!T Л И II I' F V
U1YWIW1
Титульный лист первого издания второй части «Писем темных людей»
(1517 год)
ка дурных нравов духовенства и недостатков церковной организации при-
водит их в бешенство. Враги истинного просвещения, они не хотят также
слышать о реформе университетского образования, начатой гуманистами,
прилагают все усилия, чтобы воспрепятствовать проникновению в уни-
верситеты новых идей, враждебных традициям схоластики. Гомер для
них — неведомый писатель (II, 44), кармелит Баптист Мантуанский, по-
средственный итальянский религиозный поэт XV в., превосходит, по их
мнению, «язычника» Вергилия (II, 12), а «Метаморфозы» Овидия — это
лишь материал для их бесплодных схоластических умствований (I, 1).
Написанная остро и живо, сатира имела шумный успех. Никакие уче-
ные трактаты не могли бы принести такую пользу Рейхлину и его сорат-
никам, как это забавное произведение, всему миру показавшее подлин-
ный облик «арнольдистов», претендовавших на руководство умственной
жизнью Германии. Обскуранты всполошились. Сам Ортуин Граций взял-
ся за перо, чтобы поразить ненавистных врагов. Он также избрал эписто-
лярную форму и в 1518 г. опубликовал «Сетования темных людей», пропз-
17 История немецкой литературы, т. I
257
ведение, достаточно бездарное и пошлое, лишенное того искрометного
юмора, который пронизывает «Письма темных людей». С сожалением вспо-
минает Ортуин о временах старой церковной дисциплины, когда за про-
винность отрубали руки, вырывали язык и вздергивали на виселицу. Гу-
манисты торжествовали. Общественное мнение было на стороне Рейхли-
на. Исторический спор между схоластикой и гуманизмом был разрешен
в пользу гуманизма.
Впрочем, «Письма темных людей» нанесли удар не только схоластике
и ее сторонникам. Сатирические стрелы гуманистов поражали также наи-
более уязвимые стороны римско-католической церкви. Осмеянию подвер-
галась торговля индульгенциями, алчность и распущенность духовенства,,
особенно монашества. Во второй части «Писем», появление которой совпа-
ло с началом немецкой реформации, нападки на клир приобретают осо-
бенно резкий характер. Монахи характеризуются как алчные и распущен-
ные тунеядцы, приносящие великий вред немецкому народу. В письме 63
(второй части) воспроизводится следующий знаменательный диалог:
«Ваш учитель Вимпфелинг очень заблуждается, коли он пишет... против
монахов, так как монахи знамениты своей ученостью, святостью и прино-
сят много пользы. У церкви нет теперь других столпов, кроме монахов»,—
говорит магистр Иоганн Швейнфуртский ученику гуманиста Вимпфелин-
га, на что тот задорно отвечает: «Я делаю различие между монахами, так
как их можно подразделить на три разряда: во-первых, святые и прино-
сящие пользу, но они теперь уже на небе; во-вторых, не приносящие ни
вреда, ни пользы — их изображения в церквах; а, в-третьих, те, которые
до сих пор живы — они очень вредны и, конечно, они не святые, так как
они более горды, чем любой мирянин, и вдобавок большие охотники до
денег и красивых женщин».
Очагом всяческих пороков изображается папский Рим. Сюда стекают-
ся из немецких земель жадные искатели доходных бенефиций, обучаю-
щиеся в вечном городе «всяким гадостям». Благодаря им «деньги из Гер-
мании уходят в Рим» (II, 12). Но недалек тот день, когда «будут уничто-
жены» прислужники мракобесия, а «читать проповеди» и «наставлять в;
вере католической» будут такие теологи, как Эразм Роттердамский и
Иоганн Рейхлин (там же).
«Письма темных людой» принадлежат к числу книг XVI в., не утра-
тивших своего общественного значения и в последующие столетия. Их
охотно читали в эпоху Просвещения, когда европейская буржуазия вела
борьбу со старым феодально-церковным порядком. Великий революционер-
демократ В. Г. Белинский ставил их в один ряд с такими выдающимися
произведениями мировой обличительной литературы, как комедии Ари-
стофана, диалоги Лукиана, философские повести и сатирические поэмы
Вольтера и «Женитьба Фигаро» Бомарше !.
Кто же были авторы «Писем темных людей»? Инициатива, видимо, ис-
ходила из кружка эрфуртских гуманистов. Крот Рубеан (1480—1539) пер-
вый наметил контуры сатиры и привел в исполнение замысел, поддержи-
ваемый Германом Бушем из Кельна. В составлении второй части «Писем»
деятельное участие принял Ульрих фон Гуттен, имевший, можно думать,
отношение также к написанию первой части. В числе возможных авторов
назывались и другие гуманисты, например Муциан Руф (1471 — 1526) из
Готы, филолог, правовед и теолог, ревностный почитатель классической
древности, любовь к которой он старался привить своим ученикам. Однако
участие их в составлении «Писем» сомнительно.
1 В. Г. Белинский. Стихотворения Е. Баратынского.— Полное собрание со-
чинений, т. VI. М., 1955, стр. 478.
ГЛАВА
ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
УЛЬРИХ ФОН ГУТТЕН
Наиболее яркой и своеобразной фигурой среди гуманистов был, несо-
мненно, франконский рыцарь Ульрих фон Гуттен (Ulrich von Hutten,
1488—1523) которого Маркс в известном письме к Лассалю от 19 апре-
ля 1859 г. называет «даровитым» и «чертовски остроумным» 1 2.
Пламенный рейхлинист, грозный враг схоластического обскурантизма,
твердо веривший в то, что «гуманитарные науки вновь оживут», «образо-
вание утвердится в Германии», а «варварство будет изгнано за гипербо-
рейские горы» (из послания к В. Пиркхеймеру от 25 октября 1518 г.)т
непримиримый противник папского Рима и княжеского самодержавия,
Гуттен был наиболее активной фигурой среди деятелей лютеровско-бюр-
герской оппозиции. Ему удалось преодолеть теоретическую абстрактность,
столь характерную для представителей этой оппозиции, сочетать теорию
с политической практикой и очень остро поставить важнейший вопрос о
необходимости государственного объединения Германии, который на про-
тяжении веков продолжал оставаться животрепещущим вопросом немец-
кой национальной жизни. Все творчество его имело воинствующий пуб-
лицистический характер. Его гневные сатиры и памфлеты поражали, как
удары рыцарского меча, которым он также искусно владел, полумеры
были ему ненавистны, всегда готов он был ринуться в самую гущу схват-
ки, рискуя своей безопасностью и даже жизнью. «Я пробьюсь,— воскли-
цал он незадолго до смерти,— пробьюсь или паду в битве, ибо жребий уж
брошен мною!». Слова Цезаря о брошенном жребии стали с 1517 г. то на
латинском языке («lacta est alea»), то в немецком переводе («Ich hab’s
gewagt» — «Я дерзнул!») постоянным девизом Гуттена.
Эта политическая активность Гуттена, стремление сочетать литератур-
ную деятельность с потребностями общественной борьбы роднит немец-
кого писателя с виднейшими гуманистами эпохи Возрождения.
Гуттен, по словам Энгельса,— «теоретический представитель немец-
кого дворянства» 3, тщетно пытавшегося сохранить свою политическую
независимость в период укрепления княжеского абсолютизма. Тесная
связь Гуттена с дворянскими кругами особенно наглядно проявилась во
время восстания ландауского рыцарского союза под предводительством
Франца фон Зикингена (1522), на которое Гуттен в качестве идеолога
союза и ближайшего помощника Зикингена возлагал большие надежды.
Утопичны и по существу реакционны были его мечты о «дворянской
демократии». Его программа имперской реформы, жертвой которой должны
1 Д. Штраус. Ульрих фон Гуттен. Пер. под редакцией Э. Л. Радлова. СПб.,
1896. Н. Н о 1Ь о г n. Ulrich von Hutten. 1929.
2 К. Маркс и Ф. Энгельс. Собрание сочинений, том XXV, 1936, стр. 252.
3 Ф. Энгельс. Крестьянская война в Германии.— К. Маркс и Ф. Энгельс.
Сочинения, т. 7. М., 1956, стр. 393.
259
17*
были стать князья и высшее духовенство, при всех своих положитель-
ных сторонах, не могла встретить и не встретила общественной поддерж-
ки, поскольку конечной целью этой реформы, по мысли Гуттена, должно
было явиться восстановление господства дворянства. Зато шумный успех
имела его беспощадная критика церковного обскурантизма, его страст-
ный протест против гегемонии Рима и тирании князей, отражавший чая-
ния широких демократических кругов немецкого общества. В этом, плане
деятельность Гуттена имела глубоко прогрессивный характер.
Ульрих фон Гуттен родился в замке Штекельберг во Франконии. Его
отец, представитель старинного, но обедневшего рыцарского рода, пред-
назначал сына к духовному званию. В 1499 г. Ульрих был отвезен роди-
телями в бенедиктинский монастырь в Фульде, где он должен был со вре-
менем принять пострижение. Однако жизнь в монастыре тяготила Гутте-
на, как в свое время и Эразма. Он рано обнаружил любознательность,
острый ум и жажду знаний, в монастыре же царила затхлая атмосфера
церковного обскурантизма, враждебная гуманистическим интересам юного
Гуттена. Рискуя навлечь на себя гнев отца, Гуттен решает бежать из
монастыря. В 1505 г. при содействии Крота Рубеана он осуществляет
этот свой замысел и направляется в Кельн, а затем в Эрфурт и другие
университетские города Германии, где изучает преимущественно гума-
нитарные науки, выступая иногда в качестве преподавателя и поэта. Во
Франкфурте он получил степень бакалавра, хотя и отрицал это впослед-
ствии из гуманистического презрения к академическим степеням.
В 1509 г. Гуттен предпринял поездку на север Германии, в 1511 г. по-
сетил Вену, которая со времени Конрада Цельтиса была очагом южноне-
мецкого гуманизма. Дважды он побывал в Италии (в 1512—1513 и в
1515—1517 гг.), где штудировал в угоду отцу юриспруденцию, а также
изучал в оригинале произведения Аристофана и Лукиана, ставших его
любимыми авторами L В 1516 г. он прибыл в папский Рим, который на
пего, как и на Лютера, произвел самое тягостное впечатление, о чем Гут-
тен сообщает в латинских эпиграммах, адресованных Кроту Рубеану.
Эпиграммы эти, написанные накануне реформации, отличаются большой
резкостью, папример эпиграмма, начинающаяся словами:
Столицы Авсонии зр^ли мы стены,
Где продан со всеми святынями бог...
Гуттен гневно обрушивается на роскошь и пороки, царящие в резиден-
ции папы. Особенно негодует он по поводу безмерной алчности папской
курии, которая все небесное и земное превратила в предмет самой наглой
торговли.
В Риме у него, между прочим, произошло вооруженное столкновение
с группой французских дворян, насмехавшихся над императором Макси-
милианом, из которого Гуттен, несмотря на неравенство сил, вышел побе-
дителем. Этот свой доблестный поступок поэт не преминул прославить в
шести эпиграммах, также посланных Кроту.
Любовь к странствованиям и приключениям, желание увидеть мир,
честолюбивые мечты, а также поиски средств к существованию настой-
чиво влекли Гуттена к перемене мест. Сам Гуттен склонен был себя срав-
нивать с Улиссом, испытавшим много превратностей на жизненном пути.
Да, он, в противоположность Муциану Руфу, почитателю «благословен-
ной тишины» («beata tranquillitas»), вовсе и не искал филистерского по-
коя. В жизнь он входил с горделиво поднятой головой, стремительно и
смело. Препятствия он предпочитал сокрушать, а не обходить, осторожно
оглядываясь по сторонам. У него был страстный и несдержанный характер,
1 О Gewerstock. Lukian und Hutton. Berlin, 1924.
260
Ульрих фон Гуттен
(Гравюра на дереве, 1521 год)
острый язык и умение пригвоздить врага ядовитой инвективой. Окры-
ленный какой-либо идеей, он был готов без устали «язвить, пришпоривать,
напирать, не давая отдыха» противникам или малодушным друзьям. Как
писатель, он всецело тяготел к сатире и памфлету и уже достаточно рано
обнаружил это свойство своего дарования.
Его первое выступление на поприще обличительной литературы отно-
сится к 1510 г. и связано со следующим происшествием: в 1509 г. Гуттен
вернулся из поездки на север, измученный, больной и нищий. В Грейфс-
вальде его приютил влиятельный бюргер Летц, профессор права и вид-
ный клирик. Вскоре, однако, отношения между хозяином и гостем стали
заметно ухудшаться. Гуттен покинул дом Летцев, но по дороге в Росток
был остановлен слугами его недавнего покровителя, которые, по повеле-
нию хозяина, сняли с Гуттена (несмотря на то, что дело происходило в
конце декабря)одежды, а также отняли у поэта книги и рукописи. Ис-
полненный негодования, Гуттен опубликовал в 1510 г. двадцать латинских
элегий «против Лоссиев» (как он называл своих обидчиков — профессора
Летца и его отца, негоцианта), в которых он всячески поносит вероломных
злодеев, взывает к правосудию и к помощи друзей. В VII элегии, обра-
щаясь к своему двоюродному брату рыцарю Людвигу фон Гуттену, он при-
зывает его схватить старика Летца, когда тот поедет на ярмарку во Франк-
фурт, и передать пленника в руки разгневанного поэта (стихи 55 и сл.).
На элегиях лежит печать художественной незрелости, однако в них уже
проступают некоторые характерные черты гуттеновского таланта, чего мы
не находим в ранних поэтических опытах Гуттена (латинские элегии, по-
священные Эобану Гессу, панегирики, поэтическое воззвание к доброде-
тели, 1507), почти вовсе лишенных ясно выраженных индивидуальных черт.
По роду своего таланта Гуттен отнюдь не был лириком или дидакти-
ком, хотя и написал, следуя по пути, проторенному Вимпфелингом, Бебе-
лем и другими, дидактическую поэму в гекзаметрах «Об искусстве поэзии»
(«De arte versificandi», 1510), имевшую немалый успех в гуманистиче-
ских кругах. Даже когда он писал о себе, он оставался преимущественно
сатириком и памфлетистом, использовавшим обстоятельства личной жиз-
ни в целях дискредитации враждебных сил. На удары врага он всегда
был готов ответить метким ударом, опираясь на богатый арсенал своего
сокрушительного остроумия. Под его пером даже безобидная на первый
взгляд шутка приобретала значение хорошо отточенного оружия.
Так, в 1518 г. он издал юмористическое стихотворение «Никто»
(«Nemo»), в основе которого лежит старая поэтическая шутка о несуще-
ствующем Никто, которому, однако, как реальному существу, приписы-
ваются различные качества. Соль стихотворения в игре слов, в забавном
переходе утверждения в отрицание, дающем подчас сатирический эффект.
Призрачный Никто выступает единственным хранителем добродетелей со-
временного общества, которые тем самым оказываются вполне иллюзор-
ными. Этот Никто воздает истинному знанию заслуженную награду, Ник-
то пробивает себе в свете дорогу чистотой нравов, Никто воюет с турками,
Никто освобождает Рим от господства попов, Никто осмеливается пори-
цать папу.
В предисловии, предпосланном стихотворению и обращенном к Кроту
Рубеану, Гуттен шутливо превращает самого себя в Никого, а свои сочи-
нения в ничто. Ведь таково о нем мнение толпы. Разве схоласты не смот-
рят с презрением на его знания, считая их ничем, равно как и рыцари,
высокомерно взирающие на всякого, кто погружается в изучение наук?
И не лучше ли быть никем, чем украшать себя академическими титула-
ми, за которыми так жадно гоняются теологи и юристы, непримиримые
враги истинного знания, которое одно только и может привлекать свободо-
мыслящего человека.
262
Талант Гуттена креп по мере того, как он от тем узко личного харак-
тера переходил к вопросам, имевшим широкий общественный резонанс.
Столкновение с Летцами пробудило в нем дух памфлетиста. В 1515 г.
произошло событие, сильно взбудоражившее Гуттена и давшее богатую
пищу его язвительному перу. Герцог Ульрих Вюртембергский вероломно
убил двоюродного брата Гуттена — Ганса фон Гуттена, своего прибли-
женного, молодая жена которого была предметом его любовных домога-
тельств. Убийство вызвало взрыв негодования в дворянских кругах Гер-
мании. Родственники убитого требовали отмщения. Ульрих фон Гуттен
как член фамилии Гуттенов, как представитель оскорбленного рыцарского
сословия и как патриот выступил обличителем герцога, написав с 1515
по 1519 г. пять речей против державного убийцы, получивших большую
известность не только в Германии, но и далеко за ее пределами. В герцоге
Вюртембергском он клеймит озверелого тирана, безнаказанность которого
означала бы удар по социальному порядку и престижу Германии. Если
император и князья медлят с наказанием злодея,— заявляет Гуттен во
второй речи (1515),— то должны восстать подданные тирана, уже не раз
терпевшие от его произвола. Пусть швабы поднимутся на борьбу за сво-
боду, пусть свергнут с трона «кровожадное чудовище». Ведь герцог Ульрих
«более не князь, не дворянин, не немец и не христианин. Он даже более
не человек». Ибо человеком делают нравственность и достойные дела,
а не внешний образ. «Он же сбросил с себя человечность и облекся в
кровожадность, свирепость, жестокость и бесчеловечность».
Гуттен не устает обличать убийцу на троне. Он не дает ему передыш-
ки, осыпает его проклятиями, ранит его острым клинком своих памфле-
тов, требует расправы, справедливого возмездия. Он открыто заявляет, что
все силы души и тела употребит на борьбу против тирана. Он призывает
на голову герцога «всяческие несчастья, все, даже самые горькие беды,
все болезни, все муки, короче говоря, все худшее, что только может слу-
читься с человеком» (речь четвертая). Самые хлесткие выражения, самые
беспощадные эпитеты и сравнения обрушивает он на вюртембергского
деспота. Он называет Ульриха опустошителем отчизны, предателем ры-
царского сословия, губителем всех прав и законов, позорным пятном
Швабии, отребьем Германии, чумой империи, извергом нашего века (речь
первая).
В лице герцога Ульриха Гуттен смело напал на княжеский деспотизм,
•от которого так страдала Германия. Когда Гуттен обвинял герцога в том,
что он установил в Вюртемберге «разбойничью систему» гнета и насилия,
в том, что он бесконечными поборами разоряет поселян, жестоко рас-
правляясь с недовольными (речь первая), Гуттен обнажал язвы не одно-
го только Вюртемберга, но многих других феодальных княжеств Герман-
ской империи. Обвиняя герцога Ульриха в том, что он лишен таких
«истинно княжеских» добродетелей, как верность, человеколюбие, муд-
рость, умеренность, справедливость и прямодушие, Гуттен приходил к вы-
воду, что герцог Ульрих не вправе занимать княжеский престол. «Ведь
ты пе таков! — восклицал он, обращаясь к герцогу.— Тебе не устоять под
тяжестью этих добродетелей. С ними несовместимы твоя легкомысленная
слабость, твое чванство, твое высокомерие, твои зверские навыки, твое
неистовство...» (речь четвертая).
Гуттен выступал в своих речах не как скромный челобитчик, но как
грозный судья, пламенный трибун, страстный обвинитель княжеского
произвола. Он обращался не только к правителям Германии, но и ко всем
немцам, не утратившим «любви к свободе». Правда, на этот раз шла речь
только об обуздании герцога Ульриха, но Гуттен придал делу герцога
такой размах, что оно превратилось в дело большой политической важно-
сти. Характерно, что Гуттен постоянно апеллирует к общественному мне-
263
нию, которое для него является великой нравственной силой. Он все вре-
мя напоминает монархам, что они ответственны перед страной и потом-
ством. От их поступков зависит добрая слава Германии. Разве безна-
казанность герцога Ульриха не подтвердит ходячее мнение о том, что в
Германии над сильными мира сего не властно правосудие? Разве иноземцы
не смогут говорить, что «у германского императора нет империи, а у импе-
рии нет императора?» По словам Гуттена, «этот день должен решить, какое
мнение в грядущем сложится о Германии у чужеземных народов; захочет
ли она терпеть у себя тиранов или отстаивать свою свободу». И Гуттен
уже прямо угрожает немецким князьям вердиктом общественного мнения:
«Об этом также должны вы поразмыслить, князья, что, если вы нас оста-
вите в беде, общественное мнение выскажется против вас и учинит суд
над вами. Гневом возгорится народ по всей Германии, рыцарство облечет-
ся в печаль, все свободные люди будут стенать от горя. И все настойчивее
будут раздаваться крики о высокомерии и заносчивости вашего сословия»
(речь третья).
Речи Гуттена звучали уверенно и страстно. Правда, на наш взгляд,
они подчас излишне многословны и слишком риторичны, но таковы были
вкусы эпохи. Зато они подкупали своим обличительным пафосом. В них
уже сверкали зарницы приближающейся грозы. В них видели справедли-
вый протест против самодержавного деспотизма. Кроме того, их ценили
как выдающийся образец выразительной и сильной латинской ораторской
прозы.
Индивидуально окрашенный ораторский элемент неизменно выступает
на первый план в лучших произведениях Гуттена. К их числу, помимо
речей, разнообразных эпиграмм и «Писем темных людей», следует отне-
сти его замечательные сатирические диалоги, образующие вершину твор-
ческого развития писателя. От («Домашних бесед» Эразма они отличаются
большой резкостью и общей приподнятостью сатирического тона. Эразм
был близок к горацианской концепции сатиры («шутя говорить прав-
ду»), Гуттен ближе подходит к Ювеналу с его непреклонным пафосом об-
личения.
Первый из написанных Гуттеном диалогов — «Фаларизм» («Phalaris-
mus», 1517) —возник в самый разгар его агитации против герцога Вюр-
тембергского. По примеру лукиановских диалогов, Гуттен переносит дей-
ствие в царство мертвых. Герцог Ульрих, руководимый Меркурием, спу-
скается в преисподнюю, чтобы побеседовать с прославленным своей же-
стокостью тираном древности Фаларисом. Последний радостно встречает
своего ученика и любимца. Когда же Фаларис узнает о предательском
убийстве Ганса фон Гуттена и прочих преступлениях герцога, он, не ко-
леблясь, признает превосходство своего ученика в делах злодейства. На
заглавном листе диалога Гуттен впервые поместил свой боевой девиз:
«lacta est alea!»
К этому времени Гуттен уже выступает во всеоружии своего таланта.
Обстановка борьбы, все усиливающееся социальное брожение в стране,
столкновение гуманистов с обскурантами, в котором он играл такую боль-
шую роль, начало реформации — все это закаляло воинственный гений
Гуттена, возбуждало в нем пафос трибуна, готового откликнуться на
острые вопросы современности. Уже в своих сочинениях, направленных
против Вюртембергского герцога, Гуттен выходит за пределы узко фа-
мильных интересов. Гибель Ганса фон Гуттена он осмысляет как факт
политической жизни Германии, в лице герцога он клеймит княжеский дес-
потизм, угрожающий целостности и величию империи.
Впрочем, и до написания «Речей» Гуттен выступал как политический
писатель. Он поддерживал, например, имперские притязания Максими-
лиана в Италии, ошибочно рассматривая их как общенемецкое дело
264
Титульный лист немецкого издания «Диалогов» Ульриха фон Гуттена
(1521 год)
(стихотворное послание императору Максимилиану, 1512). В сборнике
«Эпиграмм к императору Максимилиану» («Ad Caesarem Maximilianum
Epigrammatum liber unus», 1518), написанных главным образом в годы пре-
бывания Гуттена в Италии, он следил за перипетиями венецианской вой-
ны, осмеивая противников императора, негодуя па воинственный пыл папы
Юлия II. По мнению Гуттена, последний менее всего похож на христиан-
ского пастыря, он лютый волк, он залил кровью Италию, он бесстыдно
торгует буллами и индульгенциями, за деньги продавая небо, которым сам
не владеет; одержимый ненасытной алчностью, он грабит Германию.
К эпиграммам по своему характеру, а возможно, и по времени написания,
примыкает резкая сатира «На времена Юлия» («In tempora Julii satyra»),
опубликованная лишь в 1519 г., в которой Гуттен называет папу разбой-
ником, «замаранным всяческими пороками», и римским «фигляром», ду-
рачащим народ своей мнимой властью над христианскими небесами (стих
44 и сл.). В 1517 г. Гуттен опубликовал трактат итальянского гуманиста
Лоренцо Валлы о даре Константина, направленный против притязаний
Ж
папства на светскую власть, с чисто гугтеновской дерзостью посвятив его
папе Льву X.
В 1518 г., накануне Аугсбургского сейма, где должно было обсуждать-
ся папское послание относительно возросшей турецкой опасности, Гут-
тен пишет яркую речь о войне с турками, которая бесспорно может быть
отнесена к числу лучших его публицистических творений («К государям
Германии о войне против турок» — «Ad principes Germaniae, ut bellum
Turcis invehant»).
Признавая крайнюю серьезность турецкой опасности, он горячо призы-
вает немцев выступить против Оттоманской империи. Ведь озверелый враг
уже «тревожит набегами Иллирию, он подошел к границам Венгрии и
малого не хватает, чтобы турки, о местонахождении которых мы еще со-
всем недавно ничего не знали, сопутствуемые ужасами войны, оказались
в Германии». Они уже «опустошили Крайну, разгромили Хорватию, почти
превратили в пустыню Коринтию и Штейнмарк». Перед лицом смертель-
ной опасности промедление недопустимо. Война с турками, по мнению
Гуттена, явилась бы справедливой отечественной войной. Однако почему
Германия должна вносить деньги в римскую казну, как этого требует
папа, и подчиняться военным планам, выработанным кардиналами? Зада-
ча папы — сеять слово божие, а не собирать чужие деньги. И так папский
Рим с усердием, достойным иного применения, успешно опустошает не-
мецкие карманы посредством торговли паллиями, индульгенциями и т. и.
Скорее немцы должны получить свою часть от несметных богатств пап-
ской курии, утопающей в роскоши. По мнению Гуттена, успешная война
с турками укрепит империю и повысит ее авторитет. Но войну -можно
выиграть только в том случае, если в Германии прекратятся раздоры, за-
воевания и грабежи, чинимые князьями. Без единения Германия все равно
погибнет, даже если ей и не будут угрожать турецкие полчища. Народ
утомлен самоуправством и вечными смутами князей. Главная задача нем-
цев — теснее сплотиться вокруг императора, забыть о своих эгоистических
интересах. Что касается средств, необходимых для ведения войны, то Гут-
тен предлагает их добывать в первую очередь у попов и монахов, а также
у горожан, кичащихся своими богатствами.
Послание Гуттена, обращенное к князьям, смело касалось ряда набо-
.левших вопросов немецкой политической жизни. Особенно остро ставил
Гуттен вопрос о княжеском произволе. Об этом ему уже приходилось пи-
сать в связи с бесчинствами вюртембергского герцога Ульриха, но тогда
речь шла собственно об обуздании одного тирана. В послании 1518 г. этот
вопрос ставится в более широком плане. Гуттен рассматривает здесь кня-
жеский сепаратизм как великое национальное несчастье Германии. Уве-
ренной рукой рисует он картину неугасающей междоусобной розни не-
мецких князей, повергающих страну в пучину жестоких бедствий. «Кто
не посетует вместе с нами,— пишет Гуттен,— видя, как некоторые из вас
ежедневно по самым ничтожным поводам вторгаются во владения друг к
ДРУГУ, угоняют скот, сжигают дотла поместья и деревни, опустошают
нивы, вытаптывают посевы и все истребляют вокруг себя, даже города
осаждают и берут приступом, и, словно они захватили резиденцию турок,
предают их огню и мечу». Гуттен сравнивает князей с волками, которым
поручено сторожить овец, с козлом, пущенным в огород. Он требует от
князей, чтобы они свои частные интересы подчиняли интересам отчизны.
Он прямо обвиняет их в том, что они ведут Германию по пути гибели. Он
издевается над их феодальным чванством, утверждая, вместе с другими
гуманистами эпохи Возрождения, что истинное благородство заключено
не в знатности рода, но в добродетели. «Никого не будут больше почитать
великим лишь за то, что он богат, облекается в пурпур, либо окружен
•телохранителями». «Каждый ценится лишь в той мере, в какой он
266
проявляет себя в делах и образе мыслей, а вовсе не по степени древности
его знатного рода». И Гуттен уже слышит гулы приближающейся народ-
ной революции. Он страшится ее, но считает ее неизбежной, поскольку
князья делают все, чтобы довести народ до отчаяния. «Если вы не уйме-
тесь, не прекратите ваши бесчинства,— восклицает Гуттен, обращаясь к
князьям,— то немецкий народ, замученный, угнетенный, задавленный по-
борами, не станет больше терпеть. Он не станет больше терпеть, говорю я!
...Вас поразит, на вас всей силой обрушится страшная гроза, откуда
бы она ни пришла. И потоки ливня прольются па землю».
Патриотические призывы Гуттена не оказали влияния на решение сей-
ма. Под давлением князей представители сословий отклонили идею войны
с турками. Тем не менее послание Гуттена интересно как документ, в ко-
тором отчетливо проявляются политические концепции Гуттена, отражав-
шие чаяния широких слоев немецкого рыцарства, с тревогой взиравшего
на усиление власти светских и церковных князей за счет единства и мощи
империи. Не случайно именно в творчестве Гуттена, являвшегося, по сло-
вам Энгельса, «теоретическим представителем немецкого дворянства»,
с такой решительностью поставлен вопрос о политической консолидации
Германии. В силу сложившихся исторических условий немецкое дворян-
ство было крайне заинтересовано в сохранении могущества и единства
империи. «Оно сознавало, что ему грозит потеря независимости и подчи-
нение светским и духовным князьям, которые становились все более мо-
гущественными. В то же время оно видело, что в той мере, в какой опу-
скалось оно, слабела и имперская власть и империя все более распадалась
на ряд суверенных княжеств. Таким образом, для дворянства его собствен-
ная гибель должна была отождествляться с гибелью немцев как нации.
К этому присоединялось также и то, что дворянство, в особенности непо-
средственно подчиненное империи дворянство, являлось сословием, глав-
ным образом представлявшим империю и имперскую власть как в силу
-своей военной профессии, так и в силу своего положения по отношению
к князьям. Оно было самым национальным сословием, и чем сильнее была
имперская власть, чем слабее и малочисленное были князья, чем более
единой была Германия, тем сильнее было и оно. Этим объясняется всеоб-
щее недовольство рыцарства жалким политическим положением Герма-
нии, бессилием империи во внешних делах, возраставшим в той же мере,
в какой императорский дом присоединял к империи путем наследования
одну за другой новые провинции, недовольство рыцарства интригами ино-
странных держав внутри Германии и заговорами немецких князей с зару-
бежными силами против имперской власти» L Все это толкало немецкое
дворянство на борьбу с княжеским самовластием, делало его сторонником
внешней политики империи и заставляло отстаивать государственное един-
ство Германии. Политическая активность дворянства питала и политиче-
скую активность Гуттена, который, в отличие от других представителей
лютеровско-бюргерской оппозиции, никогда не замыкался в узком кругу
•богословских вопросов, но рассматривал реформацию как движение преж-
де всего политическое, как всенародный поход против угнетателей роди-
ны. Реформация была для него не столько борьбой за «истинную веру»,
•сколько борьбой за «немецкую свободу», которой в равной мере угрожали
князья и римско-католические прелаты.
В более поздних своих произведениях (1520—1522), особенно тех, ко-
торые возникли в годы дружбы Гуттена с Францем фон Зикингеном, воен-
ным и политическим вождем немецкого рыцарства, Гуттен уже не ограни-
чивается призывами к национальному единству, но выступает с планом ра-
дикальной имперской реформы, которая, по мнению Гуттена и Зикингепа,
1 Ф. Э н г е л ь с. Крестьянская война в Германии,— К. Маркой Ф. Энгельс.
•Сочинения, т. 7. М., 1956, стр. 393.
267
должна предотвратить развал империи, а вместе с тем и поднять значение
рыцарского сословия.
«Путем установления господства дворянства, этого по преимуществу
военного класса, устранения князей, носителей раздробленности, уничто-
жения могущества попов и освобождения Германии из-под духовной вла-
сти Рима Гуттен и Зиккинген надеялись снова сделать империю единой,
свободной и могущественной» L
Антипапские и антикняжеские мотивы, звучавшие и прежде в произ-
ведениях Гуттена, в сочинениях позднего периода получают особенно ши-
рокое развитие. Гуттен заявляет себя непримиримым противником пап-
ского Рима, который, по его мнению, угнетает и обирает Германию. Он
горячо ратует за имперскую реформу, бичует врагов реформации. Возвра-
щаясь к литературным традициям «Фаларизма», он публикует два сбор-
ника сатирических диалогов («Диалоги» — «Dialogi», 1520, и «Новые диа-
логи» — «Dialogi novi», 1521), относящихся к самым блестящим созданиям
литературы немецкого гуманизма. Вне сборников стоит диалог «Нисавл,
или предворная жизнь», написанный в 1518 г., в котором Гуттен, исполь-
зуя свои непосредственные впечатления о придворной жизни (в 1517 г.
он поступил на службу ко двору курфюрста Альбрехта), ядовито осмеи-
вает придворных, раболепствующих перед князем. Духом неукротимого
вольнолюбия проникнуто это произведение. Гуттен дает очень резкую ха-
рактеристику придворной жизни. Он сравнивает ее с изменчивым морем.
Здесь постоянно дуют противные ветры, встречаются рифы и корсары.
Здесь порядочный человек должен отказаться от собственной воли, от са-
мого себя. При дворе процветают только льстецы, лицемеры, подхалимы,
готовые во всем потакать дурным наклонностям князя. О князьях Гуттен
также отзывается без особого почтения. Он обличает их бессмысленное
мотовство, их стремление к пышности, роскоши, разоряющее страну.
Сборник 1520 г. открывается диалогом «Фортуна» («Fortuna»), имею-
щим автобиографический характер. В нем Гуттен выводит самого себя,
беседующего с богиней счастья, которая явилась вознаградить его за тру-
ды и лишения. Он рассказывает богине о своей бедности, болезни, скита-
ниях и упорных научных занятиях. Появление Фортуны вселяет в него
надежду, что он сможет, наконец, забыть о лишениях и вкусить радостей
обеспеченной жизни. К тому же он хотел бы избрать себе жену по сердцу.
Но Фортуна, будучи слепой, разбрасывает свои дары кому попало. Богат-
ство выпадает на долю и без того богатых ростовщиков, а девушка, кото-
рую облюбовал для себя Гуттен, достается придворному хлыщу. Но этого
мало. Фортуна, наслав грозу на владения отца Гуттена, разоряет семью
поэта, и Гуттен перестает возлагать надежды на щедроты изменчивой бо-
гини.
Другие диалоги сборника сатирически заострены против папского Рима
и католического клира. В диалогах «Лихорадка 1 и II» («Febris I, II»,
1519—1520) остроумно осмеивается пышная жизнь духовенства. Лихорад-
ка, которую Гуттен изгоняет из своего дома, ищет себе новое пристанище.
Гуттен советует -ей посетить папского легата, прибывшего в Германию с
поручением от святого отца выжать из немцев деньги, якобы для ведения
турецкой войны (кардинал Каэтано, представитель папы на Аугсбургском
сейме 1518 г.); он ведет роскошную жизнь, ест на серебре, пьет из золо-
той посуды, презирает все немецкое как варварское. А если Лихорадке не
по вкусу этот чахлый корыстолюбец, то она может найти себе отличный
приют у праздных монахов, либо у жирных каноников, ведущих распут-
ную жизнь. Лихорадка, юднаког предпочитает придворного, только что при-
бывшего из Рима, но вскоре покидает его, так как придворный за короткий
1 Ф. 3 н г е л ь с. Крестьянская война в Германии.— К. М а р к с и Ф. Энгельс..
Сочинения, т. 7. М., 1956, стр. 394.
268
срок успел (приобрести уйму всяких болезней, как-то: сифилис, подагра,
камни в почках и вдобавок ко всему бедность, с которыми Лихорадка не
желает жить вместе. Далее Гуттен подробно останавливается на конкуби-
нате, который называет поповской лихорадкой, осуждая безбрачие духо-
венства как естественный повод к развратной жизни- Другой причиной
пороков клира являются, по мнению Лихорадки, безделие и богатство.
Единственное средство сделать духовенство добропорядочным — огра-
ничить его доходы и заставить трудом зарабатывать себе средства к про-
питанию. По словам Гуттена, невозможно больше терпеть, чтобы «в ущерб
общей пользе такие непутевые, бесполезные люди могли жить в лени и
праздности, и не только получать все необходимое, но даже становиться
владыками и правителями».
Следующий диалог «Вадиск, или римская троица» («Vadiscus, vel trias
Romana», 1520), имевший огромный успех, уже всецело посвящен обли-
чению католического Рима. Это страстный памфлет, предваряющий такие
антиримские сочинения М. Лютера, как трактат «О вавилонском плене-
нии церкви» и послание «К немецкому дворянству», появившееся не-
сколькими месяцами позднее гуттеновского диалога. Беседу в диалоге ве-
дут Гуттен и Эрнгольд, недавно вернувшийся из Италии. Постепенно раз-
говор переходит к резкой критике папского Рима и его грабительской
политики. Собеседники негодуют на безграничную алчность Рима, выса-
сывающего из Германии под различными предлогами последние соки.
К тому же папская столица давно уже стала средоточием всякой скверны.
Рим не только грабит, но вдобавок и развращает немецкий народ, питает
его суеверия, препятствует развитию в Германии истинного просвещения.
Исчисляя пороки и свойства папского Рима, Гуттен излагает их в триа-
дах (отсюда и самое заглавие диалога: Римская троица), сочиненных
неким Вадиском, который побывал в Риме и поведал Гуттену о своих впе-
чатлениях. Тремя вещами, утверждает Вадиск, подчиняет себе Рим все:
насилием, хитростью и лицемерием. Три вещи в избытке в Риме: прости-
тутки, попы и писцы. Три вещи, напротив, изгнаны из Рима: простота,
умеренность и честность. Тремя вещами торгуют римляне: Христом, духов-
ными должностями и женщинами. О трех вещах нельзя говорить правду:
о папе, об индульгенциях и грехах, которые каждому в Риме приносят
выгоду. Три вещи совершенно не ценятся в Риме: благочестие, вера и
невинность, хотя их и выставляют напоказ. Трех вещей больше всего боят-
ся в Риме: чтобы немецкие государи не стали единодушны, чтобы народ
не прозрел и чтобы не обнаружились обманы папистов. И только три вещи
могли бы исправить Рим: решимость немецких государей, иссякшее тер-
пение христиан и турецкое войско у ворот города.
Триады Вадиска подобно грозной лавине обрушиваются на римско-
католическую церковь. Гуттен не дает врагу опомниться. Он громоздит
все новые и новые обвинения. Он не знает пощады к клевретам папского
Рима. Под его пером диалог превращается в ожесточенное сражение. Уда-
ры следуют один за другим. Диалог растет, становится все более прост-
ранным, а Гуттен неутомим, он продолжает наносить жестокие удары по
врагам «немецкой свободы». Найдется ли в папском Риме «кто-нибудь,
ценящий религию хоть в медный грош? Или заботится кто-нибудь в Риме
о чем-либо ином, кроме денег?» — саркастически вопрошает он. Все про-
гнило в римско-католической церкви. Она уже давно «состоит из обман-
щиков, воров, святотатцев, нотариусов, изготовляющих фальшивые доку-
менты, епископов, повинных в Симоновой ереси, и подхалимов римского
первосвященника,— иных в ней не сыщешь, ибо если объявится в наше
время порядочный человек среди епископов или кардиналов, его спрова-
живают подальше и не числят принадлежащим к церкви» (§ 45). Папы
давно отреклись от заветов Евангелия. Они ведут из-за царств и власти
269
морские и сухопутные войны, возбуждая подданных против правителей,,
проливают кровь и отравляют ядом. Некогда Христос сказал, обращаясь-
к Петру: «Паси овец моих», а что делают папы? Не доводят ли они до
голода крестьян, 1истощенных папским грабительством, постоянно сдирают
кожу и при стрижке обрезают до мяса свою паству? И вновь Гуттен ме-
чет триады, ядовитые, острые, меткие. Три вещи изобретены в Риме, что-
бы выжимать золото из чужих стран: торговля индульгенциями, несу-
ществующая война с турками и власть папских легатов в варварских
землях. Три рода князей управляют Римом: сводники, придворные льсте-
цы и ростовщики. Трех вещей желает всякий в Риме: короткого богослу-
жения, старинного золота и веселой жизни. Три вещи запрещено выво-
зить из Рима: мощи святых (подлинность коих сомнительна), большие кам-
ни (которые трудно увезти) и благочестие (которого там нет совершенно).
Чем дальше заходит беседа, тем более воспламеняются Эрнгольд и Гут-
тен. Они уже не только изобличают католический Рим в неисчислимых
пороках, но и указывают путь к освобождению Германии от папской ти-
рании. Неужели же немцы не возьмутся за оружие? — восклицает него-
дующе Эрнгольд.— Не нагрянут с огнем и мечом, чтобы сбросить с себя
гнет свирепых хищников, которые «услаждают себя кровью и потом нем-
цев»? (§ 250). «Сгинь, о Рим! ты, веры христовой не имущий, но лелею-
щий алчность в угоду сатане! Сгинь, корень пороков и преступлений, от
которого растет погибель христианскому миру, сгинь!» (§ 153).
Последний диалог сборника — «Наблюдатели» («Inspicientes», 1520),.
исполненный лукиановского остроумия, осмеивает папского легата Каэта-
но, которого Гуттен уже упоминал в диалоге «Лихорадка I».
Заносчивый прелат отлучает от церкви бога солнца, который вместе
со своим сыном Фаэтоном наблюдал с небес за ходом мирских дел и имел:
несчастье навлечь на себя гнев прелата тем, что недостаточно согревал
ого холеное тело своими лучами. Попутно Гуттен набрасывает широкую
картину общественной и политической жизни Германии, говорит о заси-
лии попов, о раздорах князей, ослабляющих Германию, восхваляет ры-
царство за доблесть, честность и преданность заветам вольнолюбивой ста-
рины. По словам Гуттена, рыцари «до сих пор хранят древнюю славу
Германии — искони присущую немцам честность и врожденную нрав-
ственность. Они первые сторонники всего германского и враги всего чуже-
земного».
Зато купцы и вольные города вызывают его презрение и неприязнь.
Он видит в них порождение трусости, изнеженности и лени. В этом ска-
залась рыцарская антипатия Гуттена к бюргерской среде. К тому же не-
мецкое бюргерство, которое, как это показало развитие событий, на самом
деле было трусливым и половинчатым, давало Гуттену основание для
неприязни и презрения. Особенно резко осуждает Гуттен немецких куп-
цов за то, что они наводняют Германию «заморскими товарами — шелком,
пурпуром и другими предметами роскоши, которые губят добрые нравы
народа, заменяют их чужеземными нравами и обычаями и распространяют
изнеженность».
Гуттен с сочувствием вспоминает о тех полулегендарных временах,,
когда германцы еще не искали богатств, не имели золота и серебра, когда
не существовало высокомерных и алчных горожан, которые ненавидят
рыцарей и «помышляют о том, как извести их под самый корень и разом
покончить со всем дворянством». Впрочем, гораздо хуже купцов, по мне-
нию Гуттена, попы и монахи. «Они не приносят никакой пользы сограж-
данам», «никогда ничем не заняты, преданы лишь попойкам, сну и рос-
коши, знай себе кутят да бражничают, греют подружек, прикармливают
дармоедов и живут в полнейшем довольстве»; «народ они пичкают раз-
ными суевериями, сбивают с толку, затуманивают его рассудок». Но ско-
270
ро немцы, по мнению Солнца, поумнеют. Германия стоит накануне боль-
ших событий.
Появление «Диалогов» еще выше подняло авторитет Гуттена как пи-
сателя. В них проявились наиболее сильные стороны его литературного
дарования. Гуттен был прежде всего трибуном, полемистом, обличителем.
Он отлично умел вести спор, поддерживать острую непринужденную бе-
седу, осыпать противника градом насмешек. А это как раз и было нужно
для сатирических диалогов. Кое-что в «Диалогах» напоминает Лукиана
(перенесение места действия в царство мертвых в «Фаларизме», беседа
богов в «Наблюдателях»). Только Гуттен значительно резче и прямоли-
нейнее греческого сатирика. Он любит идти напролом, крушить врага
тяжелым оружием инвективы.
Само собой понятно, что в Германии того времени книга Гуттепа была
с радостью встречена в оппозиционных кругах, хотя, конечно, далеко не
все требования и положения франконского рыцаря могли прийтись по
сердцу читателям. Призывы Гуттена нагрянуть «с огнем и мечом» на вра-
гов реформации звучали дерзко и смело, особенно если учесть, что Лютер'
к этому времени уже перешел к проповеди мирного развития и пассивно-
го сопротивления (см., например, его послание «К немецкому дворянству»,
1520). Гуттен находился в зените своей славы.
Приближались, однако, события, оказавшиеся для него и его едино-
мышленников роковыми. В 1519 г. Гуттен тесно сошелся с Францем фон
Зикингеном (1481 — 1523). Они встретились во время похода, предприня-
того швабским союзом против ненавистного Гуттену вюртембергского-
герцога Ульриха и закончившегося позорным бегством тирана. С этого-
времени дружба двух рыцарей стала неразрывной. Гуттен подолгу живал
в замке Зикингена, где находил радушный прием и защиту от преследо-
ваний со стороны гражданских и церковных властей, рыцари охотно бесе-
довали о литературе, развитии реформационного движения, о политиче-
ском положении и судьбах Германии; взгляды их по важнейшим вопросам
сходились. Вскоре Гуттен стал видеть в Зикингене политического вождя
большого масштаба, которому суждено силой оружия осуществить импер-
скую реформу. Между тем, положение Гуттена становилось все более
опасным. Римские прелаты были возмущены нападками Гуттена и требо-
вали от курфюрста Майнцского примерного наказания богохульника.
Гуттену грозили большие неприятности, но он менее всего думал о
том, чтобы покорно сложить оружие к ногам своих врагов. Так, в письме
к курфюрсту Фридриху от 11 сентября 1520 г. Гуттен горделиво заявлял,
что он свободой дорожит больше, чем жизнью (§ 46). В ответ на пресле-
дования он пишет взволнованное послание ко всем сословиям, в котором
просит у своих соотечественников защиты от происков папского Рима и
призывает их расторгнуть узы папского рабства. В конце 1520 г. он публи-
кует стихотворную «Жалобу и предостережение против непомерного не-
христианского насилия папы и недуховного духовенства», в котором он
говорит о возбужденном против него преследовании и обрушивается на
тиранию папского Рима, призывая «гордое дворянство» и «благочестивые
города», о которых он совсем недавно писал с нескрываемой насмешкой и
неприязнью, объединиться прЪд лицом общего врага. «Не оставляйте меня
одного бороться,— восклицает он,— имейте сострадание к отечеству; при-
митесь за дело, достойные немцы! Настало время, восстаньте, чтобы полу-
чить свободу!» (стихи 935—940).
Впервые Гуттен писал на немецком языке. Это был манифест, обра-
щенный к широким кругам населения. «Я раньше писал по-латыни,—
заявляет он,— это не всем было понятно; теперь я взываю к отечеству и
немецкому народу на его языке, чтобы отомстить притеснителям» (стихи
262-266).
271
Борьба Гуттена с Римом и князьями вступала в решающую фазу. Об-
ращение к немецкому языку открывало перед ним как перед политиче-
ским писателем более широкий горизонт. Отныне он был заинтересован
в том, чтобы его произведения проникли в самую гущу читательской мас-
сы. Исходя из этих соображений, он переводит на немецкий язык книгу
своих латинских диалогов, латинское послание ко всем сословиям, а также
создает ряд новых произведений, например «Новую песню» («Ain new
Lied», 1521), в которой он еще раз заявляет себя стойким борцом с недру-
гами Германии, хотя бы это стоило ему жизни.
Тем временем политическая обстановка становилась все более напря-
женной. Франц фон Зикинген энергично готовился к тому, чтобы силой
рыцарского меча воплотить в жизнь идеалы имперской реформы. Однако
чем ближе подходили сроки восстания, «чем ближе подходил Гуттен к
практическому осуществлению своего идеала», тем неопределеннее стано-
вились «очертания его имперской реформы» L Гуттен не мог не видеть
слабости немецкого рыцарства, в конце концов не «обладавшего нужными
силами для осуществления задуманного идеологами дворянства предприя-
тия. «Нужны были союзники, а единственно возможными союзниками
были города, крестьяне и влиятельные теоретики реформационного дви-
жения. Но города достаточно хорошо знали дворянство, чтобы не доверять
ому и отказываться от всякого союза с ним. Крестьяне с полным основа-
нием видели в высасывавшем из них последние соки и жестоко обращав-
шемся с ними дворянстве своего злейшего врага. Теоретики же реформа-
ции были на стороне либо бюргеров и князей, либо крестьян. Да и что
положительного сулила бюргерам и крестьянам эта предлагаемая дворян-
ством имперская реформа, главной целью которой являлось прежде всего
усиление дворянства? При этих обстоятельствах Гуттену не оставалось
ничего другого, как не касаться совсем или почти не затрагивать в своих
пропагандистских произведениях вопроса о будущих взаимоотношениях
между дворянством, городами и крестьянами, возлагать ответственность
за все зло на князей, попов и зависимость от Рима и доказывать бюрге-
рам, что в предстоящей борьбе между князьями и дворянством они в своих
же собственных интересах должны по крайней мере держаться нейтраль-
но» 1 2.
Незадолго до восстания Гуттен публикует стихотворение «Жалоба сво-
бодных городов немецкого народа» («Beklagunge der Freistette teutscher
Nation», 1522); в этом стихотворении он призывает немецкие города дове-
риться дворянству, готовому выступить против тиранической власти кня-
зей, которые, подобно ненасытной пасти, уже «пожрали дворянство», а те-
перь готовятся проглотить вольные города.
В том же 1521 г. вышло последнее крупное литературное создание Гут-
тена: «Новые диалоги» («Dialogi novi»), написанные на латинском языке,
в которых Гуттен, между прочим, прославляет Франца фон Зикингена в
качестве стойкого поборника немецкой свободы. Последняя взывает к не-
мецкому народу, прося защитить ее от насилий и несправедливостей, чи-
нимых папской буллой. На защиту поруганной свободы является Гуттен,
обеспечивший себе поддержку Зикингена и всех честных немцев; в конце
концов булла лопается (bulla — по-латыни “«пузырь») и из нее вывали-
вается куча всяческих пороков и преступлений (диалог «Булла или истре-
битель булл» — «Bulla, vel Bullicida»).
Героями диалогов «Уведомитель I, II» («Monitor primus, monitor se-
cundus») выступают M. Лютер и Франц фон Зикинген, беседующие со
1 Ф. Энгельс. Крестьянская война в Германии.— К. М а р к с и Ф. Эн-
тел ь с. Сочинения, т. 7. М., 1956, стр. 3'94.
2 Там же, стр. 395.
272
знакомыми о реформации и задачах антипапского движения. Лютер на-
зывает Рим ненасытной пастью, нападает на роскошь папской курии,
алчность католического клира, отвергает папские декреталии и т. п. Бо-
лее выразителен второй диалог, в котором Гуттен набрасывает живой
портрет Франца фон Зикингена. «Чем дальше,— говорит Зикинген,— тем
все ближе к сердцу принимаю я дело всеобщей христианской свободы и
пылаю от гнева, видя, как много самых худых примеров подают нам
римляне, не знающие никаких границ в своем стремлении все испортить
и извратить... Неужели ты хочешь, чтобы я сохранял безмятежность по-
среди океана забот, когда отовсюду ко мне доходят вести о чудовищных
злодействах этих негодяев... Ведь явным стало ныне то, что прежде было
сокрыто. Их обманы разоблачены, коварство обнаружилось, туман наваж-
дения рассеялся». Правда, Зикингена печалит то, что попы прибирают к
рукам молодого императора Карла. Но он твердо верит в конечное торже-
ство реформации. «Поверьте мне,— восклицает он, обращаясь к католи-
ческому духовенству,— пробьет час — и вы полной мерой заплатите
Германии за свои преступные действия, такой час пробьет!» Со своей сто-
роны Зикинген обещает все время помышлять о мести, и он открыто бро-
сает перчатку в лицо папистам.
Наконец, в диалоге «Разбойники» («Praedones») Гуттен защищает ры-
царское сословие от обвинений в разбое, зачисляя в число подлинно опас-
ных разбойников купцов и ростовщиков, писцов и юристов и прежде все-
го монахов, попов и представителей Римской курии. Выше уже говори-
лось о той весьма нелестной характеристике купечества, которую Гуттен
давал в диалоге «Наблюдатели». В «Разбойниках» он продолжал укорять
торгашей за то, что они выкачивают из Германии золото, наводняя стра-
ну ненужными иноземными предметами роскоши, развращая нравы, по-
рождая войны, убийства, насилия и злодейства всякого рода. Основой
купеческой корпорации он считал алчность, которая, по его словам, яв-
ляется «корнем всех зол». Тем не менее Гуттен ратует за примирение и
союз между рыцарством и вольными городами, денежные богатства ко-
торых могут стать важным фактором в борьбе рыцарства с могуществен-
ным врагом.
Однако призыв Гуттена к немецким сословиям остался тщетным. Ни
горожане, ни крестьяне не поддержали ландауский союз рыцарей, когда
он под водительством Франца фон Зикингена, при деятельной поддержке
Гуттена, поднял в 1522 г. знамя восстания против курфюрста архиеписко-
па Трирского. Поход рыцарей окончился полной неудачей. Зикинген был
смертельно ранен во время осады его замка, Гуттену пришлось бежать
в Швейцарию. Измученный, больной, без средств к существованию, по-
давленный неудачным исходом восстания он прибыл в Базель, рассчиты-
вая, видимо, найти приют или по крайней мере моральную поддержку у
Эразма Роттердамского, проживавшего в городе.
Однако осторожный Эразм не принял беглеца, навлекшего на себя гнев
князей и католической церкви. Возмущенный Гуттен написал против
Эразма, которого он доселе так чтил и уважал, резкий памфлет. Он обви-
нял знаменитого гуманиста в малодушии, в измене делу Евангелия, в не-
достойном заискивании перед папой. Эразм не пожелал остаться в долгу
и напечатал ядовитый ответ своему обвинителю, названный им «Губкой,
смывающей гуттеновские брызги».
Однако памфлет Эразма уже не застал Гуттена в живых. Рыцарь-гу-
манист умер в величайшей нужде на острове Уфнау на Цюрихском озере.
Идея имперской реформы, которой Гуттен отдал последние годы жизни,
обнаружила всю свою несостоятельность в условиях Германии XVI в.
Победа осталась за князьями. Притязаниям рыцарства был нанесен же-
стокий удар.
18 История немецкой литературы, т. I
273
Творчество Гуттена образует одну из самых ярких глав в истории не-
мецкого гуманизма. Конечно, идейная зависимость от рыцарского сосло-
вия в большой мере ограничивала возможности Гуттена как мыслителя.
Нередко Гуттен смотрел не вперед, а назад. Все же очень многое в его
творчестве было созвучно исканиям прогрессивных кругов тогдашней Гер-
мании. И в памяти потомства Гуттен сохранился как пламенный патриот,
борец за национальное единство Германии, смелый противник княжеско-
го деспотизма, обличитель церковной реакции, суеверий и невежества, как
блестящий мастер политической сатиры.
Имя Гуттена было весьма популярно в революционной немецкой поэ-
зии 1848 г., а поэт Георг Гервег одно из своих стихотворений назвал сло-
вами гуттеновского девиза <«Iacta alea est!» («Я дерзнул!»).
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
РЕФОРМАЦИЯ И МАРТИН ЛЮТЕР
С конца XV в. события в Германии развивались со стремительной
быстротой. Даже представители реакционных кругов понимали, что Гер-
мании не обойтись без реформ. «Положение дел таково,— писал против-
ник Лютера Иероним Эмзер,— что без серьезной реформы должен насту-
пить страшный суд». С каждым годом атмосфера все более и более нака-
лялась. Только этим можно объяснить тот огромный успех, который в ши-
роких общественных кругах Германии выпал на долю тезисов Лютера
против торговли индульгенциями, прибитых 31 октября 1517 г. к дверям
виттенбергской церкви. В этих тезисах будущий реформатор еще не бро-
сал вызова римскому папе и всей римско-католической церкви. Он только
ополчался против некоторых вопиющих злоупотреблений католического
клира. Тем не менее выступление Лютера было воспринято как призыв
к освободительной борьбе. Начиналась реформация, всколыхнувшая ши-
рокие круги немецкого народа. Самые различные слои поднялись и вре-
менно объединились в едином порыве.
Вместе с тем быстрое распространение революционных религиозно-
политических идей немало способствовало кристаллизации политических
связей и антагонизмов, хотя в самом начале реформационного движения,
которое властно увлекло в водоворот событий все сословия и до основания
потрясло здание империи, социально-политические антагонизмы не про-
ступали еще с такой большой резкостью, как в последующий период. Со
временем, однако, все резче начали обозначаться глубокие противоречия,
присущие немецкой бюргерской революции, которая, «сообразно духу вре-
мени, проявилась в религиозной форме— в виде Реформации» L
Наряду с лагерем консервативно-католическим, в котором собрались
защитники существующих порядков, оформились два обособленных лаге-
ря сторонников реформации, ставивших перед собой различные задачи.
В одном из них, бюргерско-реформаторском, объединились сторонники
умеренной реформы. Социальной основой этой группировки были бюргер-
ство, масса низшего дворянства и даже часть светских князей. Признан-
ным вождем этого лагеря был Мартин Лютер. С другой стороны, крестьяне
и плебеи, стремившиеся к коренной ломке общественных отношений, обра-
зовали народную партию, требования которой наиболее остро были сфор-
мулированы Томасом Мюнцером.
Поскольку ударной силой революции являлось крестьянство, бюргер-
ство могло рассчитывать на успех лишь в том случае, если бы оно ока-
зало поддержку народному движению. Но бюргерство не только не под-
держало крестьянства, но даже прямо выступило против него, напуганное
широким размахом народного восстания. Не поддержало оно также вос-
стания рыцарства. Будучи наиболее заинтересованной стороной, оно тем
1 Ф. Энгельс. Заметки о Германии.— К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения,
т. 18. М., 1961, стр. 572.
275
18*
не менее не могло возглавить оппозиционные силы, и это в конце концов
привело к поражению революции. Из-за слабости, нерешительности и тру-
сости бюргерства, а также недостаточной организованности угнетенных
масс, связанной «с их мелкобуржуазным жизненным положением» !, ос-
новные задачи революции не были достигнуты. Правда, в различных ча-
стях Германии утвердилась «более дешевая» протестантская церковь, но
феодально-крепостнические порядки сохранились, сохранилась и даже
усугубилась политическая раздробленность Германии, в которой по-на-
стоящему заинтересованы были лишь князья.
Но в самом начале реформации даже Мартин Лютер (Martin Luther,
1483—1546) прибегал к очень радикальной фразеологии. Сын рудокопа из
Эйслебена (Саксония), профессор теологии Виттенбергского университе-
та, он еще на студенческой скамье проникся настроениями оппозиционно-
го бюргерства. Полагая, что церковь не может посредством таинств даро-
вать человеку «спасение», он утверждал, что лишь при помощи веры,
даруемой богом, человек обретает спасение души. Подобный взгляд, напо-
минавший воззрения гуситов и немецких мистиков, не только умалял зна-
чение католического клира, но и поднимал значение мирской жизни, по-
скольку любой исполненный веры мирянин мог непосредственно рассчи-
тывать на милость божию.
Перекликаясь с Таулером, он писал: «Душе не может помочь то, что
плоть облекается в святые одежды, как это делают священники и лица
духовного звания; ни то, что плоть пребывает в храме, либо в ином свя-
том месте, или имеет отношение к священным предметам, или телесно мо-
лится, постится и совершает иные достойные дела, всегда в плоти и через
посредство плоти. Потребно нечто совсем другое, что приносит и дарует
душе благочестие и свободу. Ибо всеми перечисленными предметами, де-
лами и обычаями может располагать и в них себя проявлять дурной че-
ловек, лицемер и ханжа... С другой стороны, душе не может повредить,
если плоть носит мирские одежды, пребывает в местах не священных, ест,
пьет, не молится и вообще сторонится всего того, что совершают выше-
упомянутые лицемеры» («О свободе христианства» — «Von der Freiheit
eines Christenmenschen», 1520 г., § 4). Только когда «внутренний» чело-
век через посредство веры соединяется с богом, обретает он, по мнению
Лютера, свободу и спасение. Тогда душа становится супругой Христа,
и Христос принимает на себя все ее грехи и возвеличивает верующего
(§ 12). Без посредства деяний вера делает человека благочестивым, сво-
бодным и блаженным (§ 8).
Но эта встреча человека с Христом возможна лишь в слове божием,
в Евангелии. Имея это слово, душа «уже не нуждается ни в чем, ибо в
этом слове находит она достаточно пищи, радости, мира, света, искусства,
справедливости, правды, мудрости, свободы и всякого добра в изобилии»
(§ 5). В связи с этим Лютер противопоставлял церковной догме и като-
лическому обычаю авторитет «священного писания». Согласно Лютеру, ни
постановления церковных соборов, ни папские декреталии не могут иметь
силу там, где звучат слова Библии. И Лютер решительно выступил против
папского Рима, представлявшегося ему царством антихриста. Он требо-
вал решительных действий против «римского Содома», призывал немцев
омыть руки в крови папистов, '«оружием, а не словами» положить конец
«неистовому бешенству» «учителей гибели».
В это время Лютер был поистине могучей фигурой. По выражению
Генриха Гейне, он являлся «не только языком, но и мечом своего време-
ни». Он был велик, когда он дерзко бросил в огонь папскую буллу, пре-
дававшую его анафеме. Он был велик, когда с присущей ему страстностью
1 В. И. Ленин. Сочинения, т. 25, стр. 181.
276
Мартин Лютер
{Гравюра на дереве 1551 года по портрету Л Кранаха)
он разбивал вековые кумиры, пробуждал в людях жажду свободы, разжи-
гал костер народного гнева. Сила и величие его были в том, что он отра-
жал могучий народный протест против мира насилия, косности, духов-
ного рабства. Стремительная волна народного освободительного движения
подняла Лютера на огромную высоту. Но вождь реформации не удержал-
ся на этой высоте.
Его разрыв с народными элементами реформации становился все бо-
лее решительным по мере того, как народная партия переходила к актив-
ным действиям. В 1521 г. в городе Цвиккау в Саксонии произошло знаме-
нательное столкновение между городским советом и сектой анабаптистов,
выступившей под руководством ткача Шторха с проповедью духовной сво-
боды, экономического равенства и уничтожения частной собственности и
всяких форм зависимости человека от человека. В числе цвиккауских про-
поведников находился и Т. Мюнцер. Движение анабаптистов, отражавшее
возросшую оппозицию низших городских слоев, встретило в Лютере оже-
сточенного противника. События в Цвиккау явились прелюдией открытых
социальных битв, вскоре разыгравшихся в Германии.
Реформация всколыхнула не только широкие слои городского плебей-
ства, но и крестьянские массы, которые уже задолго до выступления Лю-
тера пребывали в состоянии постоянного брожения. Еще в конце XV в.
начали появляться тайные крестьянские общества («Союзный башмак»
и «Бедный Конрад»), в программах которых значилось уничтожение фео-
дальных повинностей, конфискация части церковных имуществ и т. п.
Революционная пропаганда особенно усилилась после Вормсского рейхста-
га 1521 г. Многочисленные воззвания, памфлеты и брошюры наводнили
Германию. Пламенные речи проповедников, несших обездоленным Еванге-
лие религиозной и социально-политической свободы, будили в массах мя-
тежный дух. Наконец, в 1524 г. начался открытый бунт, стремительно пе-
реросший в Великую крестьянскую войну. Страну охватило пламя граж-
данской войны.
Перед лицом всенародного восстания дворянство, бюргерство, князья
и прелаты, забыв о взаимных противоречиях и раздорах, решительно
вступили в борьбу с мятежниками. Немаловажную поддержку господ-
ствующим сословиям оказал М. Лютер. В начале восстания он относился
к крестьянам благожелательно, признавая справедливыми их экономиче-
ские требования. Но когда восстание приняло широкий социальный раз-
мах и грозило выйти далеко за пределы умеренной бюргерской реформы,
Лютёр без колебаний стал в ряды противников революции. Он призывал
«бить, душить, колоть» бунтовщиков, «тайно и открыто, так же, как уби-
вают бешеную собаку». Заявляя, что «нет ничего более ядовитого, вред-
ного, дьявольского, чем восставший человек», он приглашал князей «со
спокойной совестью» рубить мятежников, «пока руки не опустятся от
усталости». В своем озлоблении против восставшего народа он зашел так
далеко, что заявлял, будто попытка уничтожить крепостное право совер-
шенно противоречит Евангелию. Еще недавно Библия подсказывала ему
аргументы против общества, построенного на феодальной иерархии, те-
перь с помощью Библии он освящал и крепостное право, и безропотное
повиновение, и деспотическую власть князей. Но это уже было «отрече-
ние не только от крестьянского восстания, но и от бунта самого Лютера
против духовной и светской власти; Лютер, таким образом, предал князьям
не только народное, но и бюргерское движение» L
При всем том Мартин Лютер оставил глубокий след в истории немец-
кой общественной жизни. Борьба реформатора против римско-католиче-
1 Ф. Э н г е л ь с. Крестьянская война в Германии,— К. М а р к с и Ф. Энгельс.
^Сочинения, т. 7. М., 1956, стр. 368.
278
Титульный лист первого издания послания М. Лютера
«Я христианскому дворянству немецкой нации»
(Виттенберг. 1520 год)
ской церкви, которая с давних пор грабила и унижала Германию, была
делом несомненно патриотическим. Ульрих фон Гуттен, к начинаниям
которого Лютер относился достаточно холодно, видел в нем национально-
го вождя и стойкого бойца за немецкую «свободу». «Ты найдешь во мне
верного помощника при любом обороте дела...,— писал он Лютеру 4 июня
1520 г.— Мы отомстим за нее, за общую свободу, разобьем оковы, в кото-
рых долго томилась порабощенная отчизна. Сам бог будет сражаться на
нашей стороне. А если бог с нами, то кто же посмеет быть против пас?»
Говоря об эпохе Возрождения, Ф. Энгельс одно из важнейших завое-
ваний этой эпохи видел в том, что духовная диктатура католической церк-
ви была сломлена и что «германские народы в своем большинстве прямо
сбросили ее и приняли протестантизм» Ч Конечно, Лютер не в малой мере
содействовал ниспровержению этой диктатуры. Он дробил ее молотом
своего пламенного красноречия. Он имел все основания сказать: «Я на-
пал не только на злоупотребления, но и на учение папы, я укусил его
в сердце». Отлучение от церкви было им в полной мере заслужено.
1 Ф. Энгельс. Диалектика природы. М., 1955, стр. 3—4.
279
В послании «К христианскому дворянству немецкой нации об улучше-
нии христианского состояния» («Ап den christlichen Adel teutscher Nation:
von des christlichen Standes Besserung», 1520) он предъявил римской ку-
рии ряд сильных обвинений. Он признал ее повинной в том, что нужда и
притеснения тяжелым бременем лежат на всем христианском мире, осо-
бенно же на Германии. Он негодовал по поводу того, что наследник
св. Петра вместе со своими клевретами утопает в роскоши, в то время как
Италия разорена и Германии из-за алчности курии грозит полное разоре-
ние. «Ежегодно из Германии уходит в Рим свыше трехсот тысяч гульде-
нов, совершенно зря, без всякой пользы, мы же получаем взамен только
насмешки и позор; и мы еще удивляемся, что князья, дворянство, горо-
да, духовенство, страна и люди становятся все беднее, нам следовало бы
удивляться тому, что у нас еще есть кусок хлеба».
С возмущением говорил Лютер о притязаниях папства повелевать зем-
лей и небом, о беззакониях, чинимых Римом, о его постыдном корыстолю-
бии и прочих пороках и преступлениях. В латинском трактате «О вави-
лонском пленении церкви» (1520) Лютер нападал на некоторые важней-
шие догмы католической церкви, попутно вновь и вновь обвиняя ее в алч-
ности, в том, что она религию превратила в барышничество, сделала из
нее доходный промысел. Множеством нитей был связан Лютер с ерети-
ческой мыслью прошлого, во многом перекликался он с писателями и пуб-
лицистами оппозиционного лагеря. Ярость, охватившая римскую курию,
лишний раз подтверждала правоту и своевременность многих обвинений
Лютера. Папский Рим мог отрешить Лютера от церкви, но не мог уже
восстановить своей былой власти над умами людей. Лютер продолжал
громить католическую церковь, глубоко убежденный в том, что «папа —
антихрист, а папский престол — седалище сатаны» (из письма к Спала-
тину от 11 октября 1520 г.).
В лице Лютера протестантская Германия нашла не только своего круп-
нейшего идеолога, но и выдающегося писателя, оказавшего огромное
влияние на развитие немецкой культуры и литературы Г Правда, по сво-
им эстетическим воззрениям Лютер еще продолжал оставаться на почве
средневековых представлений, лишь в незначительной мере затронутых
влиянием гуманизма.
Классические увлечения гуманистов были ему совершенно чужды. Гу-
манистическая филология привлекала его лишь в той мере, в какой она
могла быть использована для нужд теологии. В своем послании «К хри-
стианскому дворянству» Лютер предлагал сохранить в университетском
обиходе лишь книги Аристотеля о логике, риторике и поэтике на том осно-
вании, что они «полезны для чтения, для упражнения молодых людей в
умении хорошо говорить и проповедовать». В то же время он советовал,
чтобы «книги Аристотеля: Физика, Метафизика, О душе, Этика, которые
до сих пор считались лучшими, были совершенно устранены. Как будто
у нас нет священного писания, где мы получаем достаточно поучения обо
всем, о чем Аристотель не имел ни малейшего понятия!» Сочинения не-
мецких мистиков XIV в. были несравненно ближе Лютеру, чем «Письма
темных людей». Даже в своих церковных песнопениях он не был реши-
тельным новатором.
Но уже в переводе ряда псалмов (1517) Лютер обнаружил незауряд-
ное языковое мастерство. А его непревзойденный перевод Библии (Новый
завет — 1522, Библия в целом — 1534, последнее авторизованное изда-
ние — 1542) . быстро получил огромное распространение по всей стране и
положил основание современной немецкой прозы. По словам Энгельса,
1 G. v. R о е t h е. D. М. Luthers Bedeutung fur die deutsche Literatur. Berlin, 1918.
280
«Лютер вычистил Авгиевы конюшни не только церкви, но и немецкого
языка, создал современную немецкую прозу»
Известно, что до Лютера в конце XV — начале XVI в. появилось сем-
надцать печатных изданий Библии на верхненемецком и нижненемецком
диалектах. Однако ни одно из этих изданий не получило широкого обще-
ственного признания. И дело, конечно, было не только в том, что Лютер
обратился к греческому и древнееврейскому текстам, что дало ему
возможность избежать множества укоренившихся ошибок. Великое исто-
рическое значение лютеровского труда заключалось в том, что Лютеру
удалось утвердить нормы общенемецкого языка и тем самым, хотя бы в
языковой сфере, содействовать национальной консолидации Германии.
При этом языковая реформа Лютера отнюдь не была чем-то произволь-
ным. Лютер не изобрел никакого нового немецкого языка. В области грам-
матической структуры он примкнул к норме, установившейся в Саксон-
ской канцелярии. «Я не имею своего особого немецкого языка,— писал
Лютер,— я пользуюсь общим немецким языком так, чтобы меня одинако-
во понимали южане и северяне. Я говорю на языке Саксонской канцеля-
рии, которой следуют все князья и короли Германии; все имперские горо-
да и княжеские дворы пишут на языке Саксонской канцелярии нашего
князя, поэтому это и есть самый общий немецкий язык» 1 2.
Но используя грамматическую форму саксонской канцелярской пись-
менности, Лютер в то же время широко черпал словарный материал из
живой народной речи. Он обнаружил изумительное чувство немецкого
языка, его пластических и ритмических возможностей. В своем «Посла-
нии о переводе» («Ein Sendbrief vom Dolmetschen», 1530) он рассказы-
вает, с каким тщанием и настойчивостью он и его сотрудники по перево-
ду (в их числе Меланхтон) подбирали нужные и выразительные слова,
не удовлетворяясь языковой рутиной, о том, как они «четырнадцать дней,
три, четыре недели» тратили на поиски одного какого-нибудь слова и
«подчас все же его не находили». Лютер стремился к живому, подлинно
национальному гибкому и богатому языку. И учиться этому языку он
предлагает не у педантов, погрязших в латинской учености, но у «матери
в доме, у детей на улице, у простолюдина на рынке».
В лютеровской Библии немецкий язык дышит силой и нежностью, на-
ряду с величавым и суровым мы находим простоту и мягкость. Лютер
любит яркие и сочные выражения, насыщенные густым ароматом чув-
ственной жизни. На лютеровской прозе воспитал свой гений молодой Гете.
Успех Библии в XVI в. был колоссальным. Она быстро вошла в жизнь са-
мых различных слоев населения. Объективно труд Лютера заложил осно-
вы культурной консолидации Германии, которая в условиях XVI в. была
возможной лишь в форме религиозного воспитания. Лютер сделал для не-
мецкой литературы то, что Данте — для итальянской. Тем самым эпоха
немецкого Возрождения, при всей отчужденности Лютера от гуманизма
и его светской культуры, нашла в нем одного из своих наиболее значитель-
ных корифеев.
Меньшее значение, чем перевод Библии, имеют для истории литера-
туры немецкие трактаты и памфлеты Лютера. Однако и в них подчас
проявляется выдающийся литературный талант Лютера. Как и в своем
переводе Библии, он широко использует в них живую и красочную народ-
ную речь. В сущности, в нем никогда не умирал сын рудокопа, умевший
при случае блеснуть крепким мужицким словечком, даже тогда, когда он
был на высоте своей славы, окруженный высокопоставленными покрови-
телями и льстецами.
1 Ф. Энгельс. Диалектика природы, 1955, стр. 4.
2 См.: В. М. Жирмунский. История немецкого языка. М., 1956, стр. 79.
281
Свою прозу Лютер насыщал выразительными образами и сравнения-
ми, часто почерпнутыми из мира природы и человеческой жизни. Здесь
и шуты в дурацких колпаках, и Гансвурст («Против Гансвурста», 1541),
пестрые личины народных фарсов, ярмарочного разгула, купеческих тор-
жищ, домов веселья, лубочных книг, сатирических летучих листков. Лю-
тер любил наглядность и предметность. Еретиков он уподоблял мухе, пач-
кающей все чистое; посланцев дьявола — прожорливой гусенице, а Хри-
ста — древесному червю, который прокладывает себе путь сквозь самый
толстый и твердый ствол. Его воинственные памфлеты, направленные
против папского Рима, испещрены различными образами, взятыми из об-
ласти борьбы, битвы, сражения. Так, в послании «К христианскому дво-
рянству немецкой нации» он призывает сокрушить твердыни римской ти-
рании, он верит, что господь ниспошлет ему трубу, от громогласного зву-
ка которой падут во прах стены Иерихона.
И Лютер во всеоружии огромного ораторского таланта громил папские
твердыни. Его проповеди, трактаты и памфлеты, подобно регулярной ар-
мии, уверенно шли на приступ вражеской крепости. Когда Лютер повто-
рял слова Соломона: «Прошло время молчания, наступило время слов»,
это означало, что реформатор выступал в поход против римско-католиче-
ской церкви, в которой, по его словам, «черт становится святым и даже
самим богом». Лютер любил наносить хорошо рассчитанные удары. Он
любил облекать свои инвективы в броню параграфов и пунктов (ср., на-
пример, папский катехизис в памфлете «Почему папа и его присные сжи-
гают книги д-ра Мартина Лютера», 1520). У него всегда под рукой был
огромный запас умело отточенных доводов и обвинений. Врагу он не давал
передышки. Он теснил его со всех сторон. Он бросал в бой все новые и
новые резервы обличительного красноречия. Ирония, сарказм, даже гру-
бая площадная брань были его испытанным оружием.
Отстаивая свое право без пощады громить врага, Лютер ссылался на
пример Христа и апостолов, называвших врагов порождением ехидны,
детьми дьявола, лицемерами, собаками и т. п. «Если бы мягкие нежные
уши услышали это, они должны были бы сказать, что никто не был таким
резким (beissig) и нетерпимым, как св. Павел. А кто в резкости превосхо-
дит пророков! Зато в нынешнее время стали наши уши, привыкшие к на-
шептываниям вредоносных льстецов, такими нежными и мягкими, что мы,
когда нас не превозносят ежечасно, уже кричим о нестерпимой резко-
сти... Но чего стоит соль, если она не разъедает? Чего стоит лезвие меча,
если оно недостаточно остро, чтобы резать?» («О свободе христианина»,
послание Льву X).
Папский Рим не мог ждать от Лютера пощады. Для него Рим был
цитаделью «тирании», алчности и суетной роскоши. Там процветают «куп-
ля, продажа, торгашеские повадки, пьянство, ложь, обман, разбой, воров-
ство, высокомерие, разврат, мошенничество и все виды богоотступниче-
ства, так что нет возможности Антихристу царить преступнее. Ни в какое
сравнение не идут с этой римской ярмаркой, с этим папским торжищем
ни Венеция, ни Антверпен, ни Каир. Там все-таки считаются с разумом
и законностью, здесь же все идет так, как этого пожелает дьявол». И Лю-
тер призывает немцев воспрянуть, сбросить с себя многовековое иго па-
пистов. «Ввиду того,— писал он в послании «К христианскому дворян-
ству»,— что эта дьявольская держава не только являет собой открытый
разбой, обман и тиранию адских сил, но и губит дух и тело христиан,
обязаны мы приложить все старания, чтобы спасти христианский мир от
этого горя и разорения... Если мы по праву вздергиваем на виселицу во-
ров и обезглавливаем разбойников, почему должны мы оставлять на сво-
боде римскую алчность, которая является величайшим вором и разбойни-
ком из всех когда-либо существовавших и могущих существовать на све<
282
А, Дюрер. «Четыре всадника». Из «Апокалипсиса»
(1498 год)
те, тем более, что все -это совершается во имя Христа и св. Петра? Кто
же может долее терпеть это и молчать?»
Наряду с другими бюргерскими писателями XVI в. Лютер питал при-
страстие к дидактическим жанрам. На это указывают его прозаические
«Эзоповы басни» («Etliche Fabeln aus Esopo», 1530), в которых, по словам
автора, читатели могут найти «наитончайшее поучение, предостережение
и назидание». Очень живо и остроумно изложена в этой книге поучитель-
ная история о Льве и Осле, оспаривавших друг у друга престол, прозрач-
но намекающая на ослиную породу иных царствующих особ. Наряду с
баснями о животных в сборник включены нравоучительные анекдоты из
жизни людей.
Свои эстетические взгляды Лютер полнее всего изложил в предисло-
вии к немецкому изданию «Псалтыри» (1524). В противовес гуманистам,
увлеченным языческой и светской поэзией, он восхваляет ветхозаветные
псалмы как высшее проявление поэзии. Они для него драгоценное зерцало
истинного благочестия, верное олицетворение живой христианской церк-
ви. Читая благодарственные и хвалебные псалмы, «ты глядишь в самое
сердце святым, словно в прекрасные веселые сады или даже в небеса,
283
где расцветают нежные, милые, веселые цветы всяческих прекрасных, ра-
достных мыслей о боге и его благодеяниях». «А где найдешь ты более про-
никновенные, жалостные, горестные слова о печали, чем в покаянных
псалмах? Вновь глядишь ты всем святым в глубь сердца, словно в смерть
или даже в самый ад. Так мрачно и темно это печальное зрелище господ-
него гнева».
Лютер не случайно так дорожил памятниками ветхозаветной религиоз-
ной поэзии. Он был видным духовным поэтом, автором евангельских песен
и шпрухрв. Часто его песни представляют собой лишь обработку ветхоза-
ветных псалмов. Не пренебрегал Лютер также старинными латинскими
гимнами, духовными песнями мейстерзингеров, песнями чешских гуси-
тов, а также народными немецкими песнями, из которых он заимствовал
мотивы, элементы композиции, систему сравнений и даже целые фразы.
Так, одну из своих евангельских песен он начинает традиционным для
народной песни зачином: «Ein neues Lied wir heben ап». Такие же оборо-
ты, как «So hort und merket alle wohl» или «Bis wiHekomm du Edler Gast»,
как бы в-зяты из обихода шпильманской поэзии. Сам Лютер объяснял свои
заимствования из светской лирики тем, что этим путем он надеется умень-
шить популярность «любовных и плотских» песен (Buhlieder und fleischli-
che Gesange), переключив ее в русло евангелической поэзии.
Несмотря на то, что Лютер широко использовал различные литератур-
ные источники и подчас являлся собственно переводчиком, его поэтиче-
ские творения глубоко самобытны. Удивительная простота, задушевность
и трогательная наивность, столь характерная для многих народных песен,
присущи его лучшим поэтическим творениям. Не без основания Г. Гейне
так высоко ценил поэзию Лютера, видя в ней даже начало новой лите-
ратурной эры. К тому же песни Лютера очень мелодичны.
Музыка всегда радовала и воодушевляла Лютера. Об этом он, напри-
мер, сообщает в стихотворении «Госпожа Музыка». По словам поэта, нет
более высокой радости на земле, чем пение и музыка. Там, где звучат
песни, там нет места для злобы, гнева, ссор, ненависти и зависти. Там
исчезает печаль, увлекая за собой корысть, заботы и прочие тяготы. Му-
зыка пробуждает в человеке самые лучшие чувства, она разрушает козни
сатаны. Как прекрасен месяц май! Земля и небо оглашены звонким пе-
нием птиц, трели соловья вселяют во всех светлую радость. Как торже-
ственный гимн во славу творца звучит для восхищенного поэта соловьи-
ная песнь!
Впрочем, песни самого «Виттенбергского соловья» (так Ганс Сакс
назвал Лютера) далеко не всегда вселяли мир в сердца людей. В рели-
гиозной форме отражали они подчас мятежный дух эпохи реформации.
Бурный душевный порыв выражают, например, начальные строки пере-
ложения 129-го псалма: «Из глубины горя взываю я к тебе, господи,
услышь мой зов!»
В иных песнях Лютер воспламеняет отвагу своих друзей, разжигает
ненависть к папистам (например, в .«Детской песне, направленной про-
тив двух величайших врагов Христа и его святой церкви — папы и ту-
рок»), прославляет стойкость павших за дело «истинной веры» («Песня
о двух мучениках христовых, сожженных софистами в Брюсселе в
1523 г.»). По словам Лютера, пепел юных мучеников полетит во все кон-
цы земли и ничто не сможет преградить ему путь — ни ручей, ни овраг,
ни яма, ни могила. Этот пепел будет громогласно обличать злодеяния па-
пистов, призывать людей к мужеству и мщению. Лютера не смущают
могущество и многолюдство врагов (переложение псалма 124).
Он твердо верит в правоту своего дела. Охваченный воинственным по-
рывом, пишет он пламенный, «пропитанный чувством победы» хорал «Ein
284
feste Burg ist unser Gott» («Господь могучий наш оплот», переложение
псалма 46), быстро ставший, по словам Ф. Энгельса, Марсельезой XVI в. 1
Все дышит в этом хорале отвагой и боевым пылом. Все говорит о великой
битве, которая предстоит молодой Германии. Тема близкого сражения
определяет и поэтические компоненты хорала. В песне речь идет о крепо-
сти (оплот), обороне, оружии, вражеской рати, временных успехах про-
тивника и о конечной победе воинства христова. Подвижный ритм стихо-
творения как бы подчеркивает стремительность развивающихся событий.
Выступление Лютера послужило сигналом к развитию реформацион-
ной литературы. Прежде всего оно открыло путь широкому потоку поле-
мической и дидактической религиозной литературы, подавляющую часть
которой составляли летучие листки и брошюры, вышедшие из-под пера
сторонников реформации.
Множество листовок прославляло «подвиг» Лютера, издеваясь над
папским Римом, внушало читателям принципы лютеранства. Памфле-
тисты охотно применяли форму сатирического диалога, блестяще ис-
пользованную гуманистами, в частности Ульрихом фон Гуттеном. Библия
Лютера давала им богатый цитатный материал. В целях дискредитации
католичества они пародировали католические молитвы и жития святых,
подчас в самой циничной и грубой манере. Басни о животных и «Рейнеке-
Лис» служат интересам полемики. Апокалипсис дает противникам образы,
сильно действующие на сознание религиозной массы. Уже Лютер обратил
миф об антихристе против папства, положив тем самым начало ожесто-
ченной полемике, в разгаре которой враждующие стороны клеймили одна
другую антихристовой печатью.
Однако литературная ценность всех этих брошюр и листовок незначи-
тельна, лишь немногие произведения выделяются на фоне необозримой
массы реформационной публицистики; следует отметить, например, пят-
надцать брошюр Иоганна Эберлина (Eberlin) из Гинцбурга (Швабия),
появившихся, когда бюргерская реформация еще не обратилась против
реформации народной, под названием «Пятнадцать союзников» («Fiinf-
zehn Bundesgenossen», 1521 —1523), в которых автор, широко используя
народную разговорную речь, беспощадно обрушивается на монашество,
требует церковных и социальных преобразований, прославляет Лютера в
качестве посланца небес.
Значительную известность приобрел сатирический диалог швейцарца
Иохима Вадиана (Vadian) «Карстганс» («Karsthans», 1521), направлен-
ный против Т. Мурнера и также появившийся незадолго до Великой кре-
стьянской войны. В центре диалога стоит фигура трудолюбивого крестья-
нина Карстганса, страдающего от чрезмерных поборов католической церк-
ви; выступающий в диалоге Лютер делает его своим последователем, в то
время как Мурнер, также выступающий в диалоге, всячески осмеивается.
Имя Карстганса вскоре стало нарицательным в немецкой литературе для
обозначения трудолюбивого и благочестивого крестьянина, примкнувшего
к лютеровской реформации.
1 См. Ф. Энгельс. Диалектика природы, стр. 4.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
ПОЭЗИЯ
ВЕЛИКОЙ КРЕСТЬЯНСКОЙ ВОЙНЫ
Между тем приближалась Великая крестьянская война 1525 г., кото-
рую Ф. Энгельс в письме к Зорге от 31 декабря 1884 г. назвал краеуголь-
ным камнем всей немецкой истории. Она властно заявляла о себе не толь-
ко в области политической жизни, по и в литературе.
Вопрос о тяжелом положении трудового люда еще в XV в. привлекал
к себе пристальное внимание прогрессивных поэтов и публицистов. На за-
щиту обездоленных тружеников выступали Розенблют, Г. Винтлер и дру-
гие поэты. О бедственном положении крепостных крестьян говорилось в
анонимной поэме «Сети дьявола» и прозаическом антифеодальном памф-
лете «Реформация императора Сигизмунда» (ок. 1439 г.). По словам
памфлета, «Им запрещают пользоваться лесами, их облагают поборами,
у них отнимают повседневное пропитание без всякого милосердия. Отни-
мают у них насильственно и вместе с тем живут за счет их труда. Ведь
без них никто не может существовать! И зверь в лесу, и птица в воздухе
пользуются трудами крестьянина».
Автор памфлета решительно выступал также против крепостного со-
стояния крестьян. Его аргументация, основанная на авторитете Библии,
непосредственно предвосхищала аргументацию известных «Двенадцати
статей» (статья 3) времен Крестьянской войны. Он пишет: «Неслыханное
дело и великое беззаконие, принявшее большое распространение, должно
быть доведено до всеобщего сведения в священном христианстве, а имен-
но: что один человек доходит до безрассудства перед богом и осмеливает-
ся заявить другому: ты — моя собственность. Надо помнить, что наш гос-
подь бог добровЮльно страдал, приняв тяжелую смерть, раны и мучения
за нас, чтобы искупить нас и сделать свободными от всех оков, и поэтому
никто не может впредь считаться выше другого, так как [божьим] искуп-
лением и освобождением мы все поставлены в равное состояние — знат-
ный или незнатный, богатый или бедный, великий или малый».
Признавая необходимость коренных социально-политических реформ,
автор памфлета уже ставил вопрос о насильственном ниспровержении су-
ществующих порядков. Он предрекал неизбежность революции, отводя
«малым» и «простым» решающую роль в грядущих событиях. По его сло-
вам: '«Духовное право — в состоянии болезни, императорская власть и все,,
к ней относящееся, пребывают в беззаконии. Необходимо сломать это си-
лой, и обязательно так оно и будет. Когда великие спят, то должны бодр-
ствовать малые, чтобы [дело] шло [благополучно]» \ Слова памфлета зву-
чали весьма решительно. Они свидетельствовали о том, что политическая
атмосфера в Германии начала накаляться задолго до Великой крестьян-
ской войны. К тому же в соседней Чехии революционная гуситская армия
показала, на что способен народ, поднявшийся против своих угнетателей.
В передовых кругах Германии победы гуситов находили живейший
1 М. М. Смирин. Очерки истории политической борьбы в Германии перед Ре-
формацией, Изд. 2. М., 1952, стр. 157—159. 160—161.
286
mmtvoibcnfcm vonn alien $3ottttmt>nn9
fcauffarta flJauwn/ГоПФкГатт
$офА1Фсдо>тж0:хху:
Вооруженные крестьяне
(Гравюра, 1525 год)
отклик. Вспыхнувшее в 1431 г. восстание крестьян г. Вормса еще более
осложнило политическую обстановку. С конца XV в. освободительное дви-
жение угнетенных масс приняло небывалый для того времени размах.
Повсюду зреют заговоры. Тайные крестьянские союзы объединяют множе-
ство недовольных. Власти тщетно пытаются выкорчевать крамолу. На сме-
ну захваченным мятежникам приходят все новые борцы за освобождение.
Крестьянская война стучится во все двери. В 1476 г. в Вюрцбургском епи-
скопстве восстали крестьяне, возбужденные еретическими проповедями
пастуха Ганса Дударя из Никласхаузена, который ратовал за социальное
равенство и призывал в корне изменить существующие порядки. Между
прочим, в «Хронике» Георга Видмана, написанной в середине XVI в., го-
ворится, что Ганс Дударь «так долго проповедовал против попов, что бо-
гомольцы среди духовных песен открыто пели:
Мы бегу жалобу творили,
Господи помилуй,
Что всех попов не перебили,
Господи -помилуй.. » 1
Пер. Е. Маркович
1 W. Steinitz. Deutsche Volksli-eder demokratischen Charakters aus sechs Jahr-
hunderten, Bd. I. Berlin, 1954, S. 13, Nr. 6.
287
В 1493 г. в Эльзасе -образовался тайный союз крестьян и плебеев, в ко-
тором приняли участие также представители чисто бюргерской оппози-
ции и к которому более или менее сочувственно относилась даже часть
низшего дворянства. В 1502 г. в епископстве Шпейерском велась деятель-
ная подготовка к народному восстанию, в программу которого входило тре-
бование отмены всех феодальных поборов, упразднения крепостной зависи-
мости, раздела церковных имений среди народа и, наконец, призыв не
признавать никаких властителей, кроме императора. В 1513—1515 гг. про-
изошли крупные восстания швейцарских, венгерских и словенских кресть-
ян. Одновременно в различных частях Германии зрели новые заговоры.
В Вюртембурге развернулась деятельность «Бедного Конрада», приведшая
к открытому восстанию против деспотического герцога Ульриха. В 1517 г.
был раскрыт новый заговор «Башмака».
Однако неудачи не могли сломить воли народных мстителей. Участни-
ки освободительного движения проявляли замечательную стойкость и бес-
страшие. Господа были охвачены глубокой тревогой. Еще в XV в. Нико-
лай Кузанский предрекал князьям, «пожиравшим империю», что они бу-
дут в свой черед поглощены народными массами. В 1514 г. император
Максимилиан сетовал на то, что «во всей священной империи немецкой
нации, как и во всех входящих в ее состав королевствах и землях, имеют
место тяжелые события, восстания и неслыханные заговоры, как никогда
раньше при нашем правлении». Господ пугали и рост революционных на-
строений, и широта антифеодального движения, а также то, что наиболее
активной силой являлись здесь сами угнетенные народные массы. Господа
опасались, что народу удастся увлечь за собой все оппозиционные элемен-
ты. Ведь даже часть низшего дворянства принимала участие в народных
заговорах и восстаниях, поскольку народное освободительное движение
«ставило перед собой цели, отчасти близкие немецкому рыцарству.
Но подобный союз разнородных социальных элементов не мог быть ни
длительным, ни прочным. Последующий ход событий показал это со всей
очевидностью. Крестьянство не могло доверять дворянству, которое с
незапамятных времен жестоко эксплуатировало крепостной люд и относи-
лось к нему крайне надменно. К тому же в крестьянской среде все более
крепло чувство собственного достоинства. В южнонемецкой песне, запи-
санной в середине XV в., «Рыцарь и крестьянин» (собрание Уланда,
№ 133), воспроизводится спор между рыцарем и крестьянином о том, кто
из них выше и нужнее. Рыцарь, конечно, похваляется знатностью своего
происхождения, походами и прочим, крестьянин же заявляет, что работа
на пашне — дело куда более почетное, к тому же от крестьянского труда
зависит самое существование рыцарства.
В бурные 10-е и 20-е годы XVI в. увидело свет множество песен, сти-
хотворных и прозаических (большей частью анонимных) листовок, в ко-
торых представители различных социальных слоев откликались на злобу
дня, рассказывали о наиболее примечательных событиях, поражали вра-
гов оружием насмешки. Очень часто злободневные песни расходились в
виде «летучих листков». В таком виде они играли роль газетной инфор-
мации или газетного фельетона. Знаток немецкой старины Рохус фон Ли-
лиенкрон собрал большое количество таких «исторических песен», касав-
шихся различных событий XVI в. L Это была литература очень подвиж-
ная, быстро возникавшая и быстро доходившая до читателя или слушате-
ля. Особый интерес представляют народные революционные песни, под-
купающие огромным воодушевлением, силой поэтического выражения и
публицистической остротой. Жаль только, что до нас дошли лишь скуд-
1 «Die Historischen Volkslieder der Deutschen vom 13. bis 16. Jahrhundert. Gesam-
melt und erlautert von R. v. Liliencron», Bd. III. Leipzig, 1367.
288
ные остатки немецкого революционного фольклора. По мере того как в
Германии нарастали большие события, умножалось количество песен, от-
мечавших знаменательные вехи развертывавшейся борьбы. Нередко песпп
эти создавались непосредственными свидетелями или даже участниками
описываемых событий. Простые люди становились летописцами грозных
лет. Их многое волновало. О многом они хотели порассказать. Их волновал,
например, вопрос о рыцарском разбое, от которого страдали как горожане,
так и жители сел. Об этом они писали неоднократно.
В одной из песен рассказывалось о том, как в городе Нюрнберге был
по заслугам казней в 1512 г. рыцарь-разбойник Себастиан фон Зекендорф,
несмотря на заступничество маркграфа Фридриха (Лилиенкрон, № 265).
В назидание прочим рыцарям в песнях повествовалось о взятии и разруше-
нии войсками швабского союза замка Гогенкрэен, служившего гнездом
рыцарской вольницы, бесчинствовавшей в области Гегау (Швабия). Ка-
рательная экспедиция против рыцарского замка (ноябрь 1512 г.) вызвала
оживленные комментарии со стороны поэтов. В песне «Der Winter ist
vergangen» («Зима миновала», № 267), вышедшей из бюргерских кругов,
разгром замка Гогенкрэен рассматривался как акт социальной справедли-
вости. «Пусть помнят об этом все промышляющие разбоем!» — восклицал
поэт (строфа 27). По его словам, орел [империя] уже прогнал из гнезда
хищных воронов (Кгееп). Но это только начало игры (строфа 32), участ-
никами которой являются достохвальные города Нюрнберг, Ульм и Аугс-
бург (строфа 31). В «Новой песне о Гогепкрэене» (№ 268) взятие замка
сравнивалось с шумной свадьбой. Под громкое пение пушек заплясали
замковые стены, кровати и подушки, лихие повара не жалели перца, пока,
наконец, гусь не был изжарен. По словам поэта, многие господа чуть не
лопнули от бешенства, узнав о падении замка, считавшегося неприступ-
ным. В песне № 271 поэт призывал императора Максимилиана и впредь
не щадить нарушителей земского мира, поскольку от рыцарского самоуп-
равства страдают не только отдельные люди, но и государство в целом.
Когда в 1513 г. вспыхнули восстания в городах Кельне и Швейнфур-
те, поэты не замедлили откликнуться и на них в песнях-листовках
(№ 279—283). Эти восстания свидетельствовали о том, что не только в
деревнях, но* и в городах накануне реформации накопилось немало горю-
чего материала. Подобно тому, как крестьяне изнывали от тирании гос-
под и бесконечных поборов, демократические слои города тяжко страдали
от самоуправства и налогового произвола патрицианской олигархии, по
своему усмотрению вершившей всеми городскими делами. Так было в
Кельне, так было и в Швейнфурте.
В Кельне в начале 1513 г. ремесленные цехи дружно поднялись про-
тив городского совета. Восставшие добились того, что был создан новый
магистрат. Многие видные патриции и богатеи были либо казнены, либо
изгнаны из города. Между прочим, представители демократической пар-
тии, как на это указывают песни, обвиняли своих противников не только
в жестокости, тирании и вымогательствах разного рода, но и в том, что
они намеревались передать город в руки французского короля. Симпатии
авторов песни на стороне простых людей, примерно наказавших зазнав-
шихся толстосумов, которые ради своих личных корыстных интересов го-
товы были стать изменниками родины.
По-иному развернулись события в имперском городе Швейнфурте.
И здесь городской совет, состоявший из богатых патрициев, в течение дол-
гого времени угнетал и разорял простых тружеников. И здесь в конце
1513 г. вспыхнуло возмущение городской общины. Горожане трижды под-
нимались против своих угнетателей, однако, благодаря вмешательству
графа Вильгельма фон Каннеберга, которого император назначил своим
представителем в Швейнфурте, восстание было подавлено. За этим после-
19 История немецкой литературы, т. I
289
довали казни мятежников. Многие горожане, устрашенные свирепой рас-
правой, бежали из города. До пас дошла интересная песня-листовка об
этом событии, написанная горячим сторонником городской общины, может
быть, даже участником восстания (№ 283).
В начале листовкп поэт, называющий себя Габриэлем, выражая на-
строение широких демократических масс города и деревни, высказывает
глубокое недовольство существующими порядками, при которых повсюду
царят алчность, коварство и обман. В дальнейшем он обличает неспра-
ведливость и жестокость больших господ, потопивших в крови народное
дело. Он обстоятельно повествует о том, как на рыночной площади были
казнены вожди восстания. Он всех нх называет по именам. Он хочет, что-
бы страна узнала имена борцов против тирании толстосумов и воздала
должное их стойкости и преданности народным интересам. Самую казнь
он рассматривает как святотатство, как надругательство над «богом, че-
стью и правом». С возмущением он рассказывает о том, как господа, чтобы
запугать горожан, приказали насадить головы казненных на длинные
колья, носить их по городу, а затем прикрепить к городским башням, где
их ежедневно должны были видеть «близкие друзья и жены казненных,
а также маленькие дети и вся городская община». Поэт хочет всем рас-
сказать об этом «позорном и греховном» деле врагов народа.
Он приводит также речь перед казнью одного из руководителей восста-
ния, Филиппа Каменотеса, весьма характерную для того времени. Филипп
сказал: «,,Да помилует нас боже, трудно приходится нам, бедным! Мы
делаем вид, будто нам не на что жаловаться, а между тем хотят у нас
отнять право, данное императором, и должны мы умереть столь злою
смертью, лишают нас исповеди, покаяния и святого причастия!./4. И все
женщины и мужчины громко стонали и плакали. Он говорил: „Так обра-
тимся же к матери божьей, непорочной деве, пусть сопутствует она нам
в жизни и дарует нам честную кончину. И да сохранит нас господь со
святыми своими дарами44. Тут отрубили ему злодейски голову. Об этом
рассказывают как знатные, так и незнатные» (стихи 132—145).
Подобные листовки должны были сильно действовать на умы и чув-
ства простых людей, уже охваченных глубоким брожением. Они укрепля-
ли в них ненависть к власти патрициев, которые всегда готовы были за-
пять место в лагере врагов народа. Опп были понятны не только горожа-
нам, но и жителям сел, издавна стремившимся к установлению более
справедливых порядков. В свой черед горожане с большим вниманием сле-
дили за развитием крестьянского освободительного движения. В 1914 г.
в Вюртемберге появилась стихотворная листовка, в которой безымянный
автор, видимо, горожанин, сочувственно излагал историю возникновения
«Бедного Конрада». В безыскусственных рифмованных двустишиях по-
вествует он о возмущении крестьян все возрастающими поборами и са-
моуправством герцога Ульриха Вюртембергского, о политическом объеди-
нении крестьян, об их твердом решении дать отпор насильнику (№ 285).
Поэт подчеркивает, что речь идет о массовом народном движении, прав-
да, еще довольно умеренном по своим политическим требованиям, по уже
достаточно настойчивом и дружном.
Поэт рассказывает, как тысячи крестьян собрались в селении Геппах,
расположенном в долине реки Реме, как они избрали своих начальников,
клялись быть верными друг другу, говорили о тирании герцога и приняли
решение начать вооруженное восстание в случае, если их требования не
будут удовлетворены.
В заключение автор выражает надежду на то, что власть имущие при-
слушаются к справедливым требованиям парода. Как известно, надеж-
дам этим не суждено было оправдаться. Крестьянское возмущение было
подавлено вооруженной силой.
290
Из городских кругов вышли также стихотворная листовка о заговоре
«Крестьянского Башмака» в деревне Леей (близ Фрейбурга в Бадене)
в 1513 г. под руководством талантливого народного вождя Иосса Фрица
(№ 284). Автор листовки, довольно близко следующий за современной
прозаической хроникой Папфилия Генгенбаха, сочувствует заговору кре-
стьян и плебеев, направленному против феодалов и попов, хотя в то же
время и не вполне понимает все огромное значение народного движе-
ния. Тем не менее, полагая, что его стихотворение может возбудить
неудовольствие сторонников реакционного лагеря, он смело заявляет, что
даже гнев всех немецких князей не мог бы его запугать (стихи 5—14).
За этим следует подробный рассказ о событиях, о которых господа
предпочли бы ничего не слышать, но о которых, по мнению автора, по-
лезно услышать простым людям. В листовке повествуется о том, как рос
и ширился тайный народный союз /«Башмака», как умело вовлекал в него
Иосс Фриц крестьян и какие цели ставили перед собой участники движе-
ния. Они утверждали, например, что не должно быть отныне никаких гос-
под помимо императора и папы, только их двух; что лес и воды, а также
всякая дичь должны быть доступны всем; что следует сократить доходы
монастырей, освободить крестьян от ростовщической кабалы и т. д. Далее
в листовке рассказывается о том, каким образом находчивый и энергич-
ный Иосс Фриц добыл для тайного союза знамя, на котором были изобра-
жены: «распятие, дева Мария и св. Иоанн, а также знаки папы и импера-
тора, а посреди крестьянин и крестьянка и большой мужицкий башмак
с золотыми ремнями»; о том, как заговор был раскрыт и как главари
крестьянского союза бежали в Швейцарию, где их схватили и казнили, за
исключением Иосса Фрица, которому удалось скрыться со знаменем.
Стихотворные листовки 1513—1514 гг. примечательны тем, что в них
нашли свое отражение отдельные яркие эпизоды нараставшей освободи-
тельной борьбы демократических сил города и деревни, которая вскоре
разразилась грозой 1525 г. Из листовок отчетливо видно, как все кипело
в те годы в Германии, как неумолимо приближалась Великая крестьян-
ская война. И не только песни-листовки, 1вышедшие из оппозиционных
кругов, гласили об этом, но и те, которые писались противниками освобо-
дительного движения, например «Новая песня о краинских крестьянах»
1516 г. (№ 298), посвященная героическому восстанию словенских кре-
стьян на Крайне, дружно поднявшихся на борьбу за «старую правду»,
жестоко подавленному феодалами.
Тем временем подошла реформация. Вся Германия поднялась. Мар-
тин Лютер метал громы и молнии против папского Рима. Ульрих фон
Гуттен призывал рыцарей, бюргеров и крестьян совместно выступить про-
тив тирании папистов и гнета территориальных князей. Крестьяне и пле-
беи готовились к решающим социальным битвам. Поэтому, когда на пре-
стол Священной Римской империи немецкой нации вступил Карл V (ко-
ронован в Аахепе 22 октября 1520 г.), очень многие в Германии ожидали
коренного изменения имперской политики. Даже Ульрих фон Гуттен те-
шил себя надеждой, что молодой император окажет поддержку реформа-
ции. В то же время он заявлял, что верность реформации он ставит выше
повиновения монарху («Уведомитель II»).
Авторы стихотворных листовок в свой черед призывали нового импе-
ратора содействовать обновлению немецкой жизни. В листовке «Общая
жалоба дворянства, купцов, ремесленников и мелких торговцев» 1520 г.
(№ 344), вышедшей из бюргерских кругов и непосредственно обращен-
ной к Карлу V, говорилось о том, что пришло время навести порядок в
Германии, которая стонет под гнетом корысти, торжествующей над об-
щей пользой. Императору следует упразднить пошлины, ростовщичество,
огромные налоги, создать безопасность на суше и воде для путешествую-
291
19*
цих, защищать малых от лиходейства больших. Ибо непомерные поборы
разоряют население и ведут страну к гибели.
Коренной реформы государства от Карла V ждала другая листовка
1520 г., посвященная императору (№ 343). Она решительно нападала на
порочную жизнь католических попов и монахов, говорила о страданиях
простых людей, которых непрестанно угнетают власть имущие, удушают
всевозможные налоги и поборы, разоряют дворяне и аббаты, а также об-
рушивалась на алчность и прочие пороки папской курии.
Карл V не оправдал и не мог оправдать надежд, которые на него воз-
лагались сторонниками реформы. Борьба продолжалась, достигнув вскоре
высочайшего подъема в Великой крестьянской войне, от исхода которой
зависели исторические судьбы Германии. Никогда еще немецкий народ не
проявлял такой кипучей энергии. Справедливая освободительная борьба
плебеев и крестьян выдвинула личности, которые, по словам Ф. Энгельса,
«можно поставить рядом с лучшими революционными деятелями других
стран» L Она требовала от людей упорства, находчивости, смекалки, твор-
ческой инициативы. Она нуждалась не только в огнестрельном и холод-
ном оружии. Ее оружием было также пламенное слово.
Еще во времена «Бедного Конрада» заговорщики посылали во все кон-
цы Германии грамоты, в которых призывали сограждан «помочь справед-
ливому делу и божественному правосудию». Страну наводняли листовки,
пропитанные жгучей ненавистью к угнетателям. Они всемерно раздували
пламя революции. Раздували его и зажигательные речи проповедников,
которые бродили по стране и, ссылаясь на Библию, беспощадно громили
преступления духовных и светских господ. Толпы горожан и крестьян
стекались слушать живое слово апостолов общего дела.
Испытанным оружием борющегося народа являлись также песни, сти-
хотворные лозунги, меткие изречения, поэтические и игровые импрови-
зации. Народ с давних лор любил оперенные рифмой слова. Рифмованные
тексты легче было запомнить.,Поэзия делала народные изречения крыла-
тыми и более яркими, а следовательно, более действенными, более массовы-
ми. Был народ скор на выдумку. В свою пользу с успехом обращал он и
затейливое лицедейство, и забавные выходки какого-нибудь остроумца.
История крестьянской войны знает немало примеров этого рода.
Так, под веселыми выходками и проказами ремстальского тайного
братства, которое возникло еще в начале XVI в. в Ремской долине и пред-
ставляло собой одно из ответвлений унтергрумбахского «Башмака», скры-
вались планы народного восстания. Во главе братства стоял начальник, но-
сивший белый полотняный крестьянский китель и войлочную шляпу.
В братство принимались преимущественно бедняки. Начальник раздавал
членам владения «на Луне», поля и виноградники «на Голодной горе» в
«Нетевой земле», на «нищем Рейне» и в «Пустом округе» и т. п. По сло-
вам В. Циммермана, «много было подобных острот, по-видимому, пустых
и забавных, но разъедавших, как едкая соль, нравственные раны бедного
люда» 1 2. Когда же в начале 1514 г. в Вюртемберге был установлен новый
тяжелый налог на имущество, начальник «Бедного Конрада» собрал на от-
крытом поле людей, поднял лопатой большой обруч, положил его на зем-
лю, вошел в этот круг и сказал:
Я бедный Конрад, таков я, таким останусь,
Кто не хочет злой пфенниг господам платить,
Должен со мной в этот круг вступить.
1 Ф. Энгельс. Крестьянская война в Германии.— К. Маркс и Ф. Эн-
гельс. Сочинения, т. 7. М., 1956, стр. 345.
2 В. Циммерман. История крестьянской воины в Германии, т. I. М., 1937,
стр. 61—62.
292
Желающих оказалось до двух тысяч крестьян и горожан L
Народное остроумие проявлялось также в крылатых словах, поговор-
ках, изречениях, игре слов и т. п., неизменно сопутствовавших освободи-
тельному движению. «Мы долго лежали под скамьей, нужно же нам, на-
конец, полежать и на скамье»,— говорили крестьяне власть имущим1 2.
«Мы намерены вымолотить овес; гумном нам будет служить Гедельберг-
ский зам'ок»,— писали властям воины «Ясного ополчения», намекая на
фамилию ненавистного им маршала Вильгельма фон Хаберна (Haber —
овес) 3. У всех на устах была рифмованная поговорка: «Когда Адам па-
хал, а Ева пряла, кто был тогда дворянином?» («Da Adam reiitet und Eva
span, wer was die Zeit da ein Edelman?»), известная в Германии еще в
XV в. (Штейнитц, № 4). В. Штейнитц приводит также короткий стихо-
творный шпрух (№ 5), напоенный ненавистью к угнетателям:
Эй, девка, вина давай!
Холоп, полней наливай!
Рыцарь, выпей вина!
А мужик заплати, пока гнев твой
не выбьет из бочки дна!
Пер. Е. Маркович
Но, пожалуй, самым ярким созданием немецкого революционного
фольклора были песни. И не столько иесип-хроннки, о которых уже го-
ворилось выше, сколько песни-призывы, песни народного гнева, боевые,
горячие, рождавшиеся во время походов, глубоко эмоциональные, искрен-
ние, бившие по врагу с огромной силой, воспламенявшие дух восставшего
народа. В песнях мятежные крестьяне сводили свои счеты с ненавистны-
ми феодалами, запятнавшими себя многочисленными преступлениями.
Подчас разыгрывалась настоящая песенная война. С обеих сторон летели
обличительные песни, как стрелы, пущенные из арбалета. Однажды рыца-
ри-разбойники из вольницы Шенкенбаха сочинили песенку, в которой глу-
мились над мужиками и бюргерами, угрожали мужикам беспощадной рас-
правой. Крестьяне не остались в долгу п тут же ответили песней знатным
насильникам. С великим негодованием клеймили они их злодейства, обе-
щая рыцарям позорную гибель.
Песни сочинялись и пелись при самых различных обстоятельствах.
Множество людей хотело говорить стихами. В одной из стихотворных ли-
стовок 1525 г. сообщается о том, что «каждый ныне поет об удивительных
событиях, каждый хочет сочинять, никто не хочет сидеть сложа руки»
(Лилиенкрон, № 381, стихи 1—4). В той же листовке сообщается, как
осажденный крестьянским ополчением гарнизон замка Фрауенберг, узнав
о приближении карательных отрядов, на радостях заставил сторожа
на башне сыграть песню, сложенную в насмешку над крестьянами: «Что
ты наделал, Иуда» и «Если ты раскаялся, то проваливай восвояси» (стро-
фа 51). В свой черед крестьяне имперского города Галле, когда местный
магистрат старался их запутать Швабским союзом, потешались над ним,
сочиняли и пели разные иронические песни: «Где союз? Он запутался в
мешке, как кошка» и другие4. Песни звучали в селах и городах, под
крышей дома и на воле. Стихи появлялись на воротах сожженного замка,
на стенах трактира. С песнями шли в сражение, в песнях издевались над
врагом. В них клокотала справедливая народная ненависть, переливались
1 Там же, стр. 62.
2 Там же, стр. 364.
3 Там же, стр. 385.
4 Там же, т. II, стр. 133.
293
волны буйного народного веселья. Песни были знаменем восставших, их
боевыми трубами. Они воспламеняли сердца, звали на бой, объединяли
простых людей в едином грозном порыве.
К числу таких песен принадлежит «Союзная песенка» («Das piintisch
Liedlein»), сохранившаяся в бумагах суда, разбиравшего дела восстав-
ших (Штейнитц, № 7). Сочинил ее в 1525 г. некто Конц Аннаганс в
г. Нёртлингене (Бавария) в кругу руководителей и деятельных участников
восстания. Заявляя, что уже «приблизилось время, засияла звезда исти-
ны», поэт обещает спеть о христианской рати, которая поднялась против
мира корысти, угнетения, лихоимства «и высокомерия. На страх господам
вооруженные крестьяне выступили в поход. «Все они поклялись не давать
спуску знати». Объединившись, стали они грозной силой. «Они разру-
шают замки, сжигают монастыри», теперь господа уже «не смогут нас
околпачить»,— восклицает поэт, убежденный в том, что бог принял сто-
рону обездоленных.
Понятно, почему господа так боялись мятежных песен, почему они
же'стоко преследовали их авторов. Мы знаем, например, как упорно эрц-
герцог Иоанн стремился напасть па след сочинителя небольшой песни,
в которой оплакивалась горестная судьба одной женщины, по имени Ка-
терина Крейтер, павшей жертвой княжеского произвола (Лилиенкрон,
№ 391). Опа. видимо, была сторонницей партии Г. Пфейфера, одного из
руководителей восстания горожан в городе Мюльгаузене в 1525 г. Была
она бедной больной вдовой, никогда, по словам песни, «не поступавшей
против чести». Сперва князья разрешили ей целой и невредимой поки-
нуть город, а затем предательски умертвили ее. Народная песня клеймит
подлое вероломство больших господ, поднявших руку на беззащитную
больную женщину.
К сожалению, до нас дошло очень немного песен, в которых драмати-
ческие события Великой крестьянской войны излагались с позиций ре-
волюционных кругов. Большая часть известных нам песен-листовок вы-
шла из-под пера врагов народного лагеря. Княжеская партия сделала все
возможное, чтобы уничтожить любые проявления революционного фоль-
клора. По словам собирателя немецких демократических песен В. Штей-
нптца, «после поражения крестьян и городской бедноты в 1525 г. победи-
тели с неистовой злобой начали преследовать их песни, так что остатки
этих песен сохранились лишь в протоколах судебных разбирательств и до-
просов под пыткой» *.
Но даже листовки, враждебные восставшему народу, не могут скрыть
героического размаха освободительного движения, не могут скрыть того,
что Крестьянская война была подлинно народным делом. Мы узнаем из
них, как дружно поднимались крестьяне на борьбу против угнетателей,
как они клялись быть верными друг другу и стойкими в бою (№ 374, стро-
фа 3), как ширился огненный вал народной войны, испепелявший
монастыри и замки, как крестьяне предали позорной казни графа фон
Хельфенштейна (№ 377), как бедняки города Хейльбронна, не желая вое-
вать против крестьян, заколачивали ружья камнями, мочили или рассыпа-
ли порох (там же, стихи 357—372), как «Светлый отряд» сокрушал врагов
народа (№ 384), как феодалы вынуждены были выполнять требования
крестьянской рати (№ 379) и т. д. Между прочим, в последней из на-
званных песен упомянут смелый предводитель Черного отряда Флориан
Гейер, франконский рыцарь, перешедший на сторону крестьян и погиб-
ший в бою в 1525 г. Черный отряд под предводительством Гейера прошел
область Неккара, а затем вюрцбургскую землю, всюду разрушая замки
и поповские гнезда.
1 W. S t е i n i t z, S. XXIV.
294
Народное песенное творчество стало грозным оружием. Оно являлось
также взволнованной летописью народного движения. Участники и бли-
жайшие свидетели пели о пережитом, о победах, а также о поражениях
Крестьянской войны, о жестокой расправе, которой подвергались мятеж-
ники и их единомышленники. Они призывали небесные кары на головы
палачей, пророчили им адские муки, клеймили предателей, оплакивали
горькую участь побежденных. Пафос борьбы сочетался в ряде песен с глу-
бокой задушевностью. В этом отношении весьма примечательна песня об
усмирении Мюльгаузена, откликнувшаяся на один из трагических эпизо-
дов Крестьянской войны (Лилиенкрон, № 390; Штейнитц, № 8).
Вольный имперский город Мюльгаузен был главным центром револю-
ционного движения в Тюрингии. В организации Мюльгаузенской револю-
ционной общины деятельное участие принимал Томас Мюнцер и его уче-
ник Генрих Пфейфер. Восстание в городе вспыхнуло 17 марта 1525 г.
19 мая началась осада города объединенными княжескими войсками.
25 мая Мюльгаузен, из-за предательства ряда бюргеров, сдался князьям,
которые жестоко расправились с вождями и наиболее активными участ-
никами восстания. Среди казненных был Г. Пфейфер. Этим событиям по-
священа песня, (видимо, написанная одним из жителей Мюльгаузена, при-
нимавшим непосредственное участие в революционном движении, и закан-
чивающаяся словами:
Кто эту песенку сложил,
Тот на земле недолго жил.
Он выпил злую чашу.
Ты песню слышал нашу?
Пер. Н. Вильмонта
Особое место в поэзии демократического лагеря занимали песни ана-
баптистов. До нас, к сожалению, не дошли боевые песни героической
Мюнстерской коммуны (1534—1535), мы располагаем лишь песнями, со-
чинявшимися анабаптистами в условиях жесточайших гонений. Эти про-
изведения, бережно собранные Р. Вольканом !, представляют собой по-
истине потрясающие человеческие документы. Гонимые и мучимые вла-
стями, анабаптисты молят господа о стойкости духа перед лицом великих
испытаний. Они полны решимости с радостью пострадать за правду в по-
срамление слуг антихриста. А страдания их безмерны. Преследуемые
вооруженными врагами, травимые собаками, нигде не могут они найти
для себя пристанища (Волькан, стр. 174). Их бросают в мрачные тюрьмы.
Одежда истлевает па теле узника, годами не видящего дневного света
(Волькан, стр. 244).
В одной из песен рассказывается, как в 1531 г. «по воле сатаны» были
казнены семеро праведников и с какой стойкостью приняли они свой жре-
бий (Штейнитц, № 31, д.). «Господи! —взывает один из страдальцев.—
Посмотри, как люди преследуют меня за то, что я возвещаю им слово
твое. Они обзывают меня еретиком, распаленные яростью мучают меня и
терзают. Со связанными руками, отмеченный знаком смерти, должен я
пройти через город, они ведь решили сжечь меня на костре» (Волькан,
стр. 217). В другой песне говорится: «Ныне почти нет места в мире для
того, кто хочет вести праведную жизнь. Его преследуют, лишают имуще-
ства, проливают невинную кровь...» (Волькан, стр. 249).
1 R. Wolk an. Die Lieder der Wiedertaufer. Berlin. 1903.
ГЛАВА Д ВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
I
ТОМАС МЮНЦЕР
Восстание в Мюльгаузене — один из самых ярких эпизодов освободи-
тельной войны 1525 г. Оно должно было стать сигналом к всеобщему вос-
станию в южной Германии. В Тюрингии, ставшей главным очагом рефор-
мационного движения, давно уже все кипело и клокотало. Здесь широко
развернулась деятельность наиболее революционного крыла освободитель-
ного движения, возглавлявшегося Томасом Мюнцером (Thomas Munlzer,
ок. 1490-1525 гг.) *.
Он родился в г. Штольберге (Гарц). В качестве священника соприка-
сался он с народными массами, видел их нужды и страдания. Еще в
1513 г. Мюнцер основал в Галле тайный антицерковный союз. Поддержав
начатую Лютером борьбу против католической церкви, он в дальнейшем
решительно порвал с бюргерской реформацией, противопоставив ей идеи
реформации народной. Именно в учении Мюнцера народная реформация
получила свое законченное выражение. Видя главную силу революцион-
ного народа в крестьянстве (что было вполне естественно для того време-
ни), Мюнцер в то же время не был непосредственным идеологом кре-
стьянских масс, которые с самого начала реформации не только постоян-
но обнаруживали пагубную местную ограниченность и упрямый провин-
циализм1 2, но и не выходили особенно далеко за пределы бюргерской ре-
формы. Во всяком случае, когда в Хейльбронно представители восставших
крестьян должны были создать проект имперской реформы, оказалось, что
этот проект в конечном счете предвосхищал пути буржуазного развития
Германии 3.
Программа Мюнцера прежде всего отражала политические искания
плебейства, при этом она, по словам Ф. Энгельса, «представляла собой
не столько сводку требований тогдашних плебеев, сколько гениальное
предвосхищение условий освобождения едва начинавших тогда развивать-
ся среди этих плебеев пролетарских элементов» 4. Выступление Мюнце-
ра свидетельствовало о том, что в эпоху реформации, т. е. в годы немецкой
буржуазной революции, уже вспыхнуло самостоятельное движение «того
класса, который был более или менее развитым предшественником совре-
менного пролетариата» 5. Если Вендель Гиплер, игравший руководящую
роль на Хейльброннском совещании, пришел к предчувствию современно-
го буржуазного общества, то Мюнцер в качестве представителя класса,
стоявшего вне всяких существовавших до того времени официальных
1 А. М е u s е 1. Thomas Miintzer und seine Zeit. Berlin, 1952.
2 См. Ф. Энгельс. Крестьянская война в Германии.—К. Маркс и Ф. Эн-
гельс. Сочинения, т. 7. М., 1956, стр. 41'1; ср.: В. И. Ленин. Сочинения, т. 25,
стр. 181.
3 Там же, стр. 413.
4 Там же, стр. 371.
5 Ф. Энгельс. Развитие социализма от утопии к науке.—К. Маркс и
Ф. Энгельс. Сочинения, т. 19. М., 1961, стр. 191.
296
Томас Мюнцер
(С гравюры Христиана фон Зихема)
общественных связен, как феодальных, так и бюргерских,— возвысился до
предчувствия коммунизма L Не обладая пи привилегиями, пи собствен-
ностью, плебейство не могло ограничиться одной только борьбой против
феодализма и городского патрициата, но должно было подвергнуть сомне-
нию учреждения, представления и взгляды, которые были свойственны
всем покоящимся на классовых противоречиях общественным формам.
Все это делало партию Мюнцера крайне революционной, однако само со-
бой понятно, что подобное стремление выйти за пределы не только на-
стоящего, но и будущего могло быть лишь фантастическим 1 2.
Народная реформация не смогла победить потому, что она не опира-
лась на достаточно реальные исторические возможности. При всем том
она не осталась в области мечты. Ее приверженцы принимали деятельное
участие в начавшихся восстаниях. И хотя они имели целью главным об-
разом будущий всеобщий переворот, идея народной реформации стала
организующей силой вполне реального общественного движения, вылив-
шегося в Великую крестьянскую войну 1525 г.3 В этой войне партия
Мюнцера сыграла выдающуюся роль. Сам Томас Мюнцер проявил себя
как непреклонный народный революционер, неутомимый публицист, глу-
бокий и смелый мыслитель. В одной из статей Ф. Энгельс назвал его «под-
линным демократом, насколько это было возможно в то время» 4.
Мюнцера не страшили преследования и гнев сильных мира сего. Ко-
гда саксонские князья в начале 1524 г. явились в Альштедт, чтобы успо-
коить народные волнения, возникшие в результате проповеди Мюнцера,
он произнес в их присутствии горячую проповедь, в которой не только
потребовал решительной расправы над попами и монахами, но и энергич-
но высказался в защиту народа, доведенного до возмущения тиранией
господ и князей. В заключение он смело заявил, что и впредь будет воз-
мущать народ. Ему были ненавистны полумеры, филистерская боязнь
крайних средств. Уже в начале своей деятельности, когда он еще был
преимущественно теологом, он проповедовал беспощадную войну против
папистов, призывая «убивать без всякого милосердия» врагов Евангелия.
Позднее, решительно порвав с бюргерской реформацией, он открыто вы-
ступил в качестве политического агитатора, своими пламенными пропо-
ведями и сочинениями возбуждая в народе мятежный дух. «Пусть сорня-
ки растут во всю мочь,— писал юн,— живой бог точит во мне свои косы,
дабы я смог затем срезать красные дикие маки и синие цветочки» (из
письма к неизвестному приверженцу, март 1523 г.).
В отличие от Лютера, который склонен был понимать положения ре-
формации только духовно, Мюнцер понимал их «телесно», материально;
реформация означала для него решительный переворот во всех областях
общественной жизни. Но Мюнцер шел дальше Лютера не только в вопро-
сах политических. Его религиозно-философские воззрения обнаруживали
замечательную смелость и остроту мысли. По словам Энгельса, «в хри-
стианской форме он проповедовал пантеизм», местами «соприкасающий-
ся даже с атеизмом» 5.
Фактически учение Мюнцера было направлено против идеи религиоз-
ного авторитета и призывало к активности людей, к утверждению начал
1 См.: Ф. Энгельс. Крестьянская война в Германии.— К. Маркс и Ф. Э н-
гельс. Сочинения, т. 7, стр. 413.
2 Там же, стр. 363.
3 См.: М. М. С мир ин. Народная реформация Томаса Мюнцера и Великая кре-
стьянская война. Изд. 2. М., 1955, стр. 535.
4 Ф. Э н г е л ь с. Положение в Германии.— К. М аркси Ф. Энгельс. Сочинения,
т. 2. М., 1955, стр. 572.
5 Ф. Энгельс. Крестьянская война в Германии.—К. Маркс и Ф. Энгельс.
Сочинения, т. 7. М., 1956, стр. 370.
298
человеческой морали и человеческого разума. Отказываясь вслед за Лю-
тером видеть в Библии непреложное божественное откровение, Мюнцер
усматривал его в человеческом разуме, посредством которого человек мо-
жет возвыситься до божества. В связи с этим царство божие следует
искать не в потустороннем, но в здешнем мире. Задача верующего — не-
медленно установить на земле царство божие, предсказанное пророками
тысячелетнего царства. Для этого необходимо вернуть церковь ко време-
ни раннего христианства, ничего не знавшего о феодальной иерархии,
устранить имущественное и социальное неравенство людей, уничтожить
классовые различия, сделав парод подлинным властелином жизни.
Для Мюнцера народ являлся носителем высшей справедливости и
тлавным двигателем исторического прогресса. Только народу («бедным
мирянам и крестьянам») дано уразуметь требования божественного зако-
на, поскольку только масса бедняков кровно заинтересована в решитель-
ном устранении всех проявлений эгоизма и в утверждении подлинной со-
циальной гармонии. Поэтому путь к богу для Мюнцера заключался не в
«возвышении» над миром, но в преобразовании мира, в утверждении за-
конов общего блага, которые близки и понятны простым людям. Этим по-
следним суждено совершить великий исторический переворот, «как бы ни
противились этому отдельные лица». На стороне народа нравственная
сила-, поскольку народ очищен в горниле страданий и облагорожен тру-
дом. Ради торжества божественной справедливости бедняки должны быть
возвышены, а большие господа, погрязшие в пороках и ненавидимые гос-
подом, принижены. И уже сочтены часы тпранов, ибо вскоре «царство
итого мира перейдет навсегда к Христу».
Смысл этих слов станет вполне понятным, если мы вспомним, что ос-
новным политическим тезисом Мюнцера был тезис о народоправстве.
«Власть должна быть дана простому народу»,— писал он в послании к
эрфуртцам от 13 мая 1525 г., перефразируя 27 стих 7 главы книги проро-
ка Даниила. Идея народоправства сочетается у Мюнцера с идеей револю-
ционного насилия, которое для него вполне оправдано требованиями бо-
жественной справедливости.
Этим требованиям должны были соответствовать также коммунисти-
ческие принципы Мюнцера, являвшегося решительным противником част-
ных эгоистических интересов и решительным сторонником общности иму-
ществ. По словам современников, мюнцеровская партия в своей пропа-
ганде исходила из положения, что «согласно требованиям христианской
любви никто не должен возвышаться над другим, каждый человек дол-
жен быть свободным, и должна быть общность всех имуществ» («История
Томаса Мюнцера», приписываемая Ф. Меланхтону, § 3). Практически эти
уравнительные тенденции были направлены против владычества феода-
лов и денежных магнатов, узурпировавших достояние всего мира и обрек-
ших трудовой люд на нищету, кабалу и невежество.
Первым шагом к установлению «царства божия на земле» должно было
в связи с этим явиться упразднение крепостного права, уничтожение не-
праведной власти хищных князей, духовных и светских господ и всяче-
ских мироедов, привыкших «сдирать шкуру и мясо с бедного пахаря, ре-
месленника и всего живого» («Hoch verursachte Schulzrede und Antwort
wider das geistlose, sanftlebende Fleisch zu Wittenberg» — «Защитительная
речь и отповедь, обращенная против бездушной изнеженной плоти из
Виттенберга» \ 1524), и переход власти к демократическим общинам. Ра-
туя за упразднение феодально-княжеской государственности, которая пре-
вращала страну в «разбойничий вертеп», мюнцеровская партия указывала
путь демократического преобразования Германии.
1 Т. с. против М. Лютера.
>.9.9
Этим и объясняется огромный успех мюнцеровской пропаганды в пе-
риод Великой крестьянской войны. Плебеи и крестьяне стекались под
знамена мюнцеровской партии. Когда вспыхнула Великая крестьянская
война, Мюнцер ободрял восставших, призывал их к упорной и решительной
борьбе. «Пусть ваши мечи,— говорил он,— не охлаждаются от крови».
В апреле 1525 г. он выступил во главе отряда мюльгаузенцев на поле
брани, но был разбит, пойман и казнен 27 мая 1525 г. Вскоре было жесто-
чайшим образом подавлено и все крестьянско-плебейское восстание.
Томас Мюнцер был бесспорно самым выдающимся публицистом и аги-
татором Великой крестьянской войны. Его писательская деятельность до-
стигла особого размаха в 1523—1525 гг., когда из-под его пера вышли мно-
гочисленные воззвания, листовки и брошюры, печатавшиеся в подполь-
ных типографиях и распространявшиеся по всей стране. Он был пламен-
ным трибуном плебейско-крестьянского лагеря, неподкупным, страстным,,
горячо убежденным в том, что народная реформация восторжествует над
царством великой неправды. Прежде всего хотел он быть ратоборцем гос-
поднего дела, совершаемого руками простых людей. Недаром он называл
себя: Томас Мюнцер с молотом и Томас Мюнцер с мечом Гедеона Г Эпи-
графом к одному из своих сочинений он взял слова пророка Иеремии:
«Знай, что я говорю твоими устами, что я поставил тебя нынче над людь-
ми и царствами, дабы ты колол, разбивал, рассеивал и опустошал, соору-
жал и сеял».
И Мюнцер силой своих огненных слов действительно колол и разби-
вал, рассеивал и опустошал ряды врагов народной реформы. Ему были
чужды елейные, вкрадчивые, льстивые речи. Зато в столкновении с не-
приятелем он чувствовал себя уверенно и твердо. Его речь в этих слу-
чаях приобретала тяжесть и мощь железного молота. В пей была нена-
висть к тирании и уверенность в близкой победе.
Еще в проповеди, которую Мюнцер произнес в 1524 г. в присутствии
курфюрста Фридриха п герцога Иоанна Саксонского, громко звучала эта
пророческая нота. Мюнцер смело говорил здесь о торжестве зла и неспра-
ведливости в феодальной Германской империи, которую он приравнивал
к пятому железному царству, упомянутому пророком Даниилом. Минова-
ли четыре древних царства, подошло время гибели пятого царства. «А пя-
тое царство — это то, которое мы имеем перед глазами. Оно также из же-
леза и очень хотело бы угнетать, но его железо смешано с грязью, так как
мы наблюдаем здесь ясными очами сплошные проделки лицемерия, кото-
рые кишат по всему свету. Ибо тот, кто не способен обманывать, считает-
ся сумасшедшим. На наших глазах объединились теперь угри и змеи в
одну шайку. Попы и все злые духовные лица — это змеи, как их называет
Иоанн Креститель (Матф., 3), а светские господа и правители — это угри,
как сказано в книге Левит во 2-й главе о рыбах».
И Мюнцер провидит близкое падение этого «железного» царства, в ко-
тором бесчинствуют господствующие сословия. «Ах, любезные господа,—
восклицает он, обращаясь к князьям и их подручным,— как хорошо будет
господь здесь, среди старых горшков, бить железным шестом! Он, кому
дана вся полнота власти на небе и на земле, сам захочет стать во главе
государства». Тогда наступит царство божие па земле, которое уже сейчас
зорче, чем власть имущие, провидят «бедняки, миряне и крестьяне».
А если князья воспротивятся господней воле, то «у них будет отнят меч»
(пророк Даниил, гл. 7). В речи против Лютера Т. Мюнцер вновь касается
вопроса о том, кому же надлежит владеть мечом власти земной. Лютер
«обвиняет меня в призыве к восстанию,— пишет Мюнцер,— но умалчи-
1 Гедеон — библейский герой, уничтоживший служение языческому богу Ваалу
и освободивший иудейский народ от иноземного владычества мадианитян («Книга
судей Израилевых», гл. 6—9).
300
вает о самом главном, о том, что я ясно высказал друзьям. Я объявил им,
что всей общине принадлежит сила меча... что князья являются отнюдь
не господами, но слугами общины. Они должны поступать не так, как им
нравится, но согласно со справедливостью».
Мюнцер пе устает обличать больших господ, попирающих священные
права народа. Много раз возвращается он к этой теме, то иронизируя, то
осыпая угнетателей язвительными сарказмами, то прямо бросая им в лицо
сокрушительные обвинения. В речи, которую Мюнцер бесстрашно держал
перед саксонскими князьями в Веймаре в 1524 г., он открыто заявлял, что
пути бога и больших господ глубоко различны. «Вы не можете служить
одновременно богу и богатству! — патетически восклицает он.— Тот, кто
печется о суетной чести и наживе, тот в конце концов будет покинут гос-
подом, ибо в пятом псалме глаголет господь: ,,сердце их пагуба“. Посему
все облеченные властью, своенравные и безбожные люди должны быть
низвержены. Свора безбожных, безумных людей и власти предержащие
неистово свирепствуют и беснуются против господа и его помазанников».
«И вот принимаются в наши дни многие свой народ заушать, терзать,
юбдирать и скоблить, и притесняют весь христианский мир, и мучают и
умерщвляют чужих и своих самым ужасным образом...» Преступления
князей Мюнцер называет «делом Ирода». Вслед за ветхозаветными про-
роками он утверждает, что «бог во гневе дал миру господ и князей и ныне
в ярости своей желает их изгнать». По словам Мюнцера, князья «ничто
иное, как палачи и живодеры, это и есть их подлинное ремесло».
С такой же страстностью, с такой же неистовой силой обрушивает
Мюнцер свой сокрушительный молот на свору угнетателей и в упомяну-
той выше «Защитительной речи», направленной против Лютера (Нюрн-
берг, конец 1524). Он клеймит самоуправство больших господ, их нена-
сытную алчность, их фарисейство, их лицемерную мораль. «Смотрите,—
пишет он,— главная причина ростовщичества, воровства и разбоя — наши
господа и князья. Они захватывают себе что вздумается: рыбу в воде,
птицу в воздухе, растения на земле — все должно принадлежать им. И по-
сле этого они распространяют среди бедняков заповеди божьи и говорят:
бог велел — не укради! Но для себя они этот запрет не считают обяза-
тельным. Поэтому они и притесняют всех людей, разоряют и грабят бед-
ных земледельцев, ремесленников и целый свет. Если же у них кто-либо
возьмет хотя бы самую малость, то его отправляют на виселицу, а доктор
Люгнер («Лжец» — так юн называет Лютера) тогда приговаривает:
..аминь! “ Господа сами виноваты, что бедный человек становится их вра-
гом». Но, заключает свою речь Мюнцер, «народ станет свободным,
и господь бог будет единственным его повелителем».
Именно этому грядущему повелителю, а не кому-либо из земных фео-
дальных князей, торжественно посвящает Мюнцер свою «защитительную
речь», обращенную против «бездушной изнеженной плоти из Виттенбер-
га», в которой он решительно обвиняет Лютера в измене народному делу
и в пресмыкательстве перед князьями.
Отлично понимая, что виттенбергский реформатор перешел в лагерь
княжеской реакции, что лютеровская реформация обернулась против на-
рода, Мюнцер пе дает Лютеру спуску. Он то и дело от защиты перехо-
дит к самому яростному нападению. Он стыдит, обличает, поносит своего
противника, насмехается над ним, осыпает его градом бранных слов.
Пользуясь любым предлогом, чтобы заклеймить врага народной реформы,
Мюнцер задорно обзывает его откормленной свиньей (намекая на дород-
ство Лютера), пролазой, доносчиком, доктором Лжецом, целомудренной
вавилонской блудницей, сравнивает его с лукавым Рейнеке-Лисом п т. н.
«Своей подлой пастью ты всенародно обругал меня чертом,— пишет он
Лютеру,— так поступаешь ты со всеми своими противниками. В этом
301
подобен ты лесному ворону, который всегда выкрикивает свое имя». С пло-
щадной фамильярностью говорит Мюнцер Лютеру: «Спи спокойно,
дорогая плоть. Я бы охотнее всего обонял тебя, когда бы ты жарился в соб-
ственном упрямстве на господнем гневе в горшке или котле у огня. Пусть
сваренного в твоем собственном соку сожрет тебя дьявол. Но ведь ты —
ослиное мясо, не скоро ты будешь готов, и жестким лакомством явишься
ты для твоих адских сородичей».
Понося таким образом Лютера, срывая с него ореол святости, Мюнцер
был далек от мысли сводить с впттенбергским реформатором своп личные
счеты. В лице Лютера он клеймит отступника общего дела, княжеского
прихвостня, вставшего на пути народной реформы. Для того чтобы рас-
чистить путь народной реформе, нужно было низвергнуть авторитет Лю-
тера. Это была простая истина, которую очень хорошо понимал Мюнцер.
Этим прежде всего и объясняется резкость мюнцеровского тона.
Исключительной напряженности достигла публицистика Мюнцера в
огненном 1525 г. Его перо, превратившееся в меч Гедеона, разило напра-
во и налево. Каждое слово в его письмах и воззваниях горело ярким пла-
менем. Библия подсказывала ему крылатые лозунги. Так, грозно требуя
от графов фон Мансфельд, чтобы они исполняли волю восставшего парода
(12 мая 1525 г.), Мюпцер начинал свое письмо библейским изречением:
«Страх и содрогание да будут в сердце каждого, кто творит злые дела»
(Послание к римлянам, II, 9). Он напоминал графам слова пророка Иезе-
кииля (гл. 39), согласно которым «господь повелел всем птицам небесным
клевать мясо князей, а неразумным зверям пить кровь больших господ
(der grossen Hanssen)». ‘«Полагаешь ли ты, что господь отступился от
своего народа ради вас, тиранов?» — вопрошал Мюнцер и тут же напоми-
нал слова пророка Даниила (гл. 7), утверждавшего, что «господь всю
власть передал общине». «Если ты пе пожелаешь склониться перед малы-
ми,— писал он в письме к графу Эрнсту фон Мансфельд,— то я говорю
тебе что, вечный живой господь повелел силой нам данной сбросить тебя
с престола; ибо ты пе приносишь никакой пользы христианской общине».
«Это о тебе и тебе подобных сказал господь: да будет вырвано и разбито
гнездо твое».
Совсем по-иному звучали воззвания Мюнцера, -обращенные к трудово-
му люду. Мюнцер страстно призывал бедняков на борьбу за народную ре-
форму. Его голос звучал подобно легендарной трубе архангела. Оп хотел,
чтобы пламя народной войны разлилось по всей Германии, чтобы народы
всего мира выступили в поход против заклятого врага.
С каким воодушевлением, с каким подъемом писал он, например,
в мае 1525 г. свое знаменитое письмо мансфельдским рудокопам. В этом
письме он призывал рудокопов немедля подняться па борьбу за правое
дело. Он призывал их быть стойкими, бодрыми, верными, закаленными
воинами господа. Он говорил о том, что время уже настало, что уже под-
нялась вся Германия, Франция и Италия, что «господь хочет приняться
за дело», что «злодеи должны погибнуть». И Мюпцер торопит рудокопов,
он говорит с ними как посланец бога, он обжигает их пламенем своего
громозвучного глагола. «За дело, за дело, за дело! — твердит он, обра-
щаясь к сынам народа.— Железо горячо, куйте его!».
Речь Мюнцера, особенно в его поздних произведениях, до крайности
напряжена. Широко используя библейские образы и обороты, он обруши-
вает на слушателя каскад жгучих слов, символов и аллегорий. Он грозит
всем «врагам царства божия на земле», «древней тирании», воплотившей-
ся в образе церкви и господствующих сословий, он хочет огласить своды
храма освободительным гимном, способным рассеять египетский мрак,
окутавший грешную землю, он точит свой серп, чтобы жать колосья, ко-
лосья господнего гнева.
302
Ораторский пафос Мюнцера гее возрастал по мере развития событий.
«Совершенно исчез наивный юношеский юмор предреволюционных пам-
флетов Мюнцера, не осталось больше следов спокойной, размеренной речи
мыслителя, которая не была чужда ему раньше; Мюнцер теперь весь пре-
вратился в пророка революции; оп неустанно разжигает ненависть к гос-
подствующим классам, пробуждает самые бурные страсти, употребляет
лишь те могучие обороты речи, которые религиозный и национальный
экстаз вкладывал в уста ветхозаветных пророков» *. Такой язык был бли-
зок и понято!! массам, вскормленным па религиозной пище. Близки и по-
нятны массам были также ядреные словечки, охотно употребляемые
Мюнцером, его плебейская откровенпость, а также его пристрастие ко
всему наглядному, предметному, ко всему, что непосредственно окружает
простого человека в жизни. Не удивительно, что М. Лютер, примкнувший
к княжеской партии, так настойчиво требовал от князей, чтобы они пре-
секли пропагандистскую деятельность красноречивого трибуна народной
реформации.
Восстание народа было потоплено в крови. Победу одержал лагерь
феодальной реакции. В 1525 г. остатки отряда зальцбургских повстанцев
под предводительством талантливого крестьянского вождя Гейсмейера
вынуждены были покинуть Германию. В 1535 г. была разгромлена комму-
па анабаптистов в Мюнстере.
Многие замечательные люди Германии сложили свои головы в борьбе
за свободу и подверглись жестоким мучениям. Рабочий класс Германии
благоговейно чтит память этих мучеников свободы.
1 Ф. Энгель с. Крестьянская война в Германии.— К. Маркс и Ф. Энгельс.
Сочинения, т. 7. М., 1956, стр. 424.
РАЗДЕЛ
ВТОРОЙ
ЛИТЕРАТУРА
ПОСЛЕ ВЕЛИКОЙ
КРЕСТЬЯНСКОЙ ВОЙНЫ
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
ЗАКАТ ГУМАНИЗМА.
ПРОТЕСТАНТСКАЯ ЛИТЕРАТУРА ПОСЛЕ 1525 ГОДА
Непосредственным результатом поражения немецкой свободы в Вели-
кой крестьянской войне явилось усиление власти территориальных князей.
Они не только восторжествовали над вооруженными отрядами крестьян и
плебеев, но и подчинили своей власти дворянство, которое было спасено
от окончательного разгрома лишь княжескими войсками. Города также
испытали на себе тяжелую руку князей.
Князья направили церковную реформацию в русло собственных инте-
ресов, встретив в этом поддержку со стороны Лютера и идеологов бюргер-
ства. Уже на шпейерском рейхстаге 1526 г. большинство немецких владе-
тельных князей выразило сочувствие реформации, которая давала им воз-
можность пополнить свою казну за счет католической церкви и усилить
власть местных правительств. В протестантских областях Германии лю-
теранская церковь всецело подчинилась государству. Дворянство и бюр-
герство, устрашенные широким размахом народного движения, поддержи-
вали княжескую реформацию, капитулировав перед самодержавием тер-
риториальных князей.
В связи со всеми этими событиями изменило свой первоначальный ха-
рактер и учение реформаторов. Лютер решительно выступил в защиту ав-
торитета светской власти в вопросах веры. Он развивал взгляд на монар-
ха как на высшего руководителя церкви, как на отца, перед властью ко-
торого должны склониться разрозненные воли его подданных. Отрекшись
от своего былого требования духовной свободы человека, он закладывает
основы нового протестантского догматизма и схоластики и с яростью обру-
шивается на разум, называя его «бестией», «невестой дьявола», «прекрас-
ной распутницей», которой вера должна «свернуть шею». Рядом с католи-
ческим обскурантизмом встал обскурантизм лютеранский. По словам
Маркса, «Лютер победил рабство по набожности только тем, что поставил
на его место рабство по убеждению. Оп разбил веру в авторитет, восстано-
304
вив авторитет веры. Он превратил попов в мирян, превратив мирян в по-
пов. Он освободил человека от внешней религиозности, сделав религиоз-
ность внутренним миром человека. Он эмансипировал плоть от оков, на-
ложив оковы на сердце человека» !.
Следствием изменившейся обстановки явился кризис, а затем и рас-
пад немецкого гуманизма. Решительный поворот бюргерства в сторону
реакции лишил гуманистов твердой социальной почвы. Бюргерство отрек-
лось от своего недавнего свободомыслия. После Великой крестьянской вой-
ны малейшее проявление свободомыслия казалось господствующим сосло-
виям, властям и вождям реформации опасной крамолой. Религиозный фа-
натизм, сочетавшийся с социальной реакцией, создавал условия, гибельные
для дальнейшего развития гуманизма. Лютер метал громы и молнии про-
тив языческих увлечений гуманистов и их светского образа мыслей. В на-
зидание прочим он изгнал из Виттенберга гуманиста Симона Лемниуса
,(Lemnius), автора легких эпиграмм и любовных стихотворений, ответив-
шего Лютеру язвительной сатирой «Война монахов и шлюх» («МопасЬо-
pomomachia», 1539).
Надежды гуманистов на близкое торжество гуманистических идеалов
рассеялись, как дым. Реформация и контрреформация оказались равно
враждебными их заветным чаяниям. И вот часть гуманистов отшатывает-
ся от реформации (Эразм,- Рейхлин, Пиркхеймер, Крот Рубеан и др.), дру-
гая часть пытается подчинить гуманизм лютеранской ортодоксии. Но по-
добная попытка «реформировать» гуманизм, поставить его на службу про-
тестантской церкви не могла, разумеется, привести ни к чему хорошему.
' Под пером благочестивых лютеран литература превращается в служанку
’богословия. «Я полагаю,— писал Филипп Меланхтон, ученик и родствен-
ник Рейхлина, видный филолог и богослов, примкнувший к лютеровской
реформации, которого Энгельс называет «прообразом филистерского, чах-
лого кабинетного ученого» 1 2,— что поэзия, подобно музыке, была перво-
начально дарована людям ради укрепления веры, и так как поэтическая
одаренность, бесспорно, является небесным даром, то обязанность поэ-
тов — применять эту способность в первую очередь к прославлению бо-
жественных дел».
В дистихах, сапфических и асклепиадовых строфах на языке языче-
ского Рима прославляют отныне реформированные неолатинские поэты
лютеранскую церковь. Георг Фабриций (Fabricius, 1516—1571) обращает
свои оды и гимны (1545 г. и сл.) против «безбожия» упорствующих гума-
нистов, в своих стихотворениях заменяет античную мифологию христиан-
ской. С аналогичными явлениями мы встречаемся и в латинской драме.
Но это уже был полный распад гуманизма, утратившего все свои наибо-
лее существенные признаки. Появившись на гребне широкого освободи-
тельного движения, гуманизм не смог пережить гибели этого движения,
разбившегося о лютеранскую теологию и княжеское самодержавие.
Однако и после поражения немецкой свободы находились в Германии
благородные люди, которые продолжали поднимать свой голос против
царства социальной несправедливости. Их выступления свидетельствова-
ли о том, что в широких демократических кругах продолжал жить про-
тест против преступных порядков. Врагам свободы удалось потопить в
крови народную революцию, им удалось отстоять крепостнические поряд-
ки, феодальную разорванность Германии, но им не удалось поработить
живую душу народа, не удалось заставить лучших людей страны отречь-
ся от веры в светлое будущее.
1 К. Маркс. Введение к «Критике гегелевской философии права».— К. Маркс
и Ф. Энгельс. Сочинения, т. I, 1*955, стр. 422—423.
2 Ф. Энгельс. Крестьянская война в Германии.— К. Маркс и Ф. Энгельс.
Сочинения, т. 7. М., 1956, стр. 373.
20 История немецкой литературы, т. I 305
Народные певцы в трагическую пору феодально-церковной реакции
продолжали слагать песни о доле бедняка и его чаяниях, сектантские
учения, оппозиционные лютеранству и католицизму, продолжали владеть
умами многих людей. Лучшие писатели протестовали против гнета и
насилия, против тлетворного эгоизма и религиозного фанатизма, несовме-
стимого с общим благом. И хотя после 1525 г. убожество немецких поряд-
ков со страшной силой давило на литературу, усугубляя в ней филистер-
ские черты, сужая горизонт писателей, все же наиболее передовые
мастера культуры стремились сохранить свою духовную независимость,
спасти что возможно из великого гуманистического наследия.
Несмотря на грозные окрики М. Лютера, упомянутый выше Симон
Лемниус продолжал следовать по пути, проложенному античными и ре-
нессансными лириками. С традициями Цельтиса в известной мере был
связан одаренный лирический поэт Петр Лотихий Секунд (Lotichius Se-
cundus, 1528—1560). Только муза Лотихпя, возросшая в эпоху реформа-
ции, чуждалась бурного сенсуализма Цельтиса. Любовь Лотихия цело-
мудренна и тиха, поэт ведет читателя в идеализированную бюргерскую
среду, с особой поэтической тонкостью разрабатывает он элегическую
тему.
С культурой гуманизма был тесно связан выдающийся мыслитель и
ученый Себастиан Франк (Sebastian Frank, 14S9—1542/43) — автор мно-
гочисленных трудов религиозно-философского, этического, исторического,
географического и филологического характера. Религиозно-философские
воззрения Франка соприкасаются с воззрениями Т. Мюнцера, однако они
несут на себе отпечаток новой эпохи — крушения народной революции.
Франк уже утратил мюнцеровскую веру в созидательную силу револю-
ции, и в минуты горького раздумия мир рисуется ему «господним фарсом»
(«Gottesf astnachtspiel»).
Независимый мыслитель, он испытал гонения со стороны власть иму-
щих, скитался по Германии, пока не окончил свои дни на чужбине. Обла-
дая выдающейся эрудицией в различных областях знания, он не уступал
великим гуманистам и как знаток античных авторов; в то же время он
не презирал, подобно многим гуманистам, своего родного языка и не толь-
ко писал все свои сочинения по-немецки, но и перевел на немецкий язык
современные латинские сочинения, в том числе «Похвальное слово глупо-
сти» Эразма Роттердамского. Он высоко ценил языковое богатство народ-
ной речи, охотно черпал из сокровищницы народных выражений, сравне-
ний, поговорок. Между прочим, ему принадлежит одно из ранних в Гер-
мании собраний народных пословиц и поговорок («Sprichworter, schone,
weise Klugreden und Hofspniche», 1541).
В своих сочинениях С. Франк подверг суровой критике общественный
строй современной Германии, основанный на корысти и насилии L Он би-
чевал тиранию князей и дворян, превратившихся в прожорливых волков,
поедающих свое стадо, вместо того чтобы охранять его от опасности. По
словам Франка, «дворянство, которое по божьему повелению должно
быть благородно, должно быть устрашением и бичом злых, защитой и
прибежищем добрых, охранителем вдов и сирот, поступает как раз наобо-
рот. Те, которые должны быть собаками, охраняющими овчарню, являют-
ся, напротив, сами волками и хватают все, что только могут, так что бе-
речь и сторожить надо было бы именно от этих пастухов и сторожей, бла-
городство которых исключительно происходит от их прежнего блеска.
Раньше их благородство находило основание в добродетели, теперь они
доказывают его лишь гордостью, роскошью, богатством, знатным проис-
1 Ch. Littauer. S. Francks Anschauungen vom politischen und sozialen Leben.
Lpz., 1922.
306
хождением и тиранией. И как их каждый боится и ненавидит, так и они
должны бояться и ненавидеть. Их друзья — только блюдолизы и лицеме-
ры; в действительности все их слуги и подданные — рабы...» («Космогра-
фия» — «Weltbuch: Spiegel und Bildnis des ganzen Erdbodens», 1534).
Купцы и ростовщики также повинны в страданиях народа. Их возвыше-
ние ведет к нищете множества людей, их дела — открытый разбой.
Мир переживает тяжелую пору. «Зло и лукавство достигли неслыхан-
ного подъема», «мир должен рухнуть или стать иным». И вот, перекли-
каясь со сторонниками народной реформы, Франк мечтает о строе, не
знающем сословной иерархии, паразитических классов, духовного гнета
церкви. Только, подобно Томасу Мору, он не видит близких путей к этому
идеальному миру.
В своих религиозно-философских взглядах Франк — пантеист. Приро-
да ему рисуется воплощением деятельного божества. Человек должен вни-
мать ее скрытому голосу. По его мнению, древние были ближе к истин-
ной мудрости, ибо они «слушали в себе речь бога и природы». В противо-
положность Лютеру, приверженцем которого Франк одно время был, он
полагает, что Библия есть человеческий документ, что бог не нуждается
в книжной ортодоксии, что он — прежде всего в постоянном стремлении
человека к справедливости и совершенству. Благочестивый язычник для
него столь же дорог, как и благочестивый христианин. Добродетель урав-
нивает людей. Будучи врагом религиозной и расовой нетерпимости,
Франк выступал против гонения на евреев, усилившегося в эпоху рефор-
мации. Это был благородный поступок, достойный смелого и независимо-
го мыслителя.
Из писателей второй половины XVI в., дороживших традициями гума-
низма и поэтому предпочитавших писать на языке классического Рима,
выделяется Филипп Никодим Фришлин (Nicodemus Frischlin, 1547 —
1590), драматург, поэт и ученый, навлекший на себя гнев феодальной зна-
ти, на тираническое самоуправство которой он осмеливался нападать. За
ядовитую речь, направленную против феодалов («Речь о сельской жизни»,
1578), он не раз подвергался жестоким преследованиям. Нигде не удава-
лось ему обосноваться надолго. В 1586 г. он был отрешен от должности
экстраординарного профессора Тюбингенского университета, позднее, по
распоряжению герцога Вюртембергского, был брошен в темницу и погиб
при попытке к бегству.
Обличительные антифеодальные тенденции проступают в его драмах
на сюжеты из Библии и средневековых сказаний (например, в драме «Ре-
векка», 1576). Им написано 62 фацетии. Он перевел на латинский язык
стихотворения Каллимаха и пять комедий Аристофана.
Успехи лютеровской реформации привели к идейной гегемонии люте-
ранства, ставшего оплотом новой церковной ортодоксии и княжеского са-
модержавия. На протяжении нескольких десятилетий немецкую литера-
туру преимущественно наполняют догматические споры протестантов и
католиков.
Для Лютера и его ближайших последователей литература представля-
ла ценность лишь в той мере, в какой она могла служить средством еван-
гелической пропаганды и являться разновидностью церковной проповеди,
обращенной к толпе, неразумно преданной суетным забавам и удоволь-
ствиям. «Теперь следует преподносить слово божие и поучение, а также
добрые нравы безумному миру и дурно воспитанному юношеству через по-
средство проповедей, песнопений, вирш, песней, притчей, представления
комедий и трагедий и т. п., дабы тех, которые не внимают проповеди
и вообще не желают соблюдать благочиния, можно было уловить с по-
мощью игрищ и песен»,— писал в 1539 г. один из ревностных последова-
телей Лютера.
307
20
Как и в средние века, литература должна была стать служанкой цер-
ковного благочестия. При этом особое внимание уделялось жанрам, по са-
мой своей природе обращенным к широкой аудитории. Таким жанром была,
например, евангелическая песня, занимавшая видное место в творческом
наследии Лютера. На призыв умножить число «христианских и духовных
песен», «дабы слово божие и посредством песни запечатлевалось в наро-
де», откликнулись многочисленные ревнители новой религии (Б. Вальдис,
Ф. Николаи и др.).
Немалое значение имел также театр, обладавший могучими средства-
ми воздействия на зрителей. В период реформации драма получила боль-
- шое развитие, хотя обилие протестантских пьес на латинском и немецком
языках отнюдь не означало подлинного расцвета драматургии. Основной
целью всех протестантских драм было назидание и поучение, драматург
собственно выполнял миссию проповедника, сценические же образы яв-
лялись лишь рупорами той или иной морально-теологической идеи.
Но реформационная драматургия не была все же вовсе лишена опреде-
ленного чувства жизни, сквозь теологическую оболочку в ней подчас яв-
ственно проступали контуры живых людей, хотя и обрисованных доста-
точно примитивно. В своих пьесах немецкие протестантские драматурги
еще связаны с традициями средневековой духовной драмы (например,
восходящая к мистериям манера широкого хронологического охвата со-
бытий: от сотворения мира до Лютера, или обычные в моралите аллегори-
ческие фигуры, как то: Зависть, Вражда, Правда и т. п.), но также ис-
пользуют опыт латинской ренессансной драматургии (членение на акты,
пролог, введение хоров, замыкавших действие, и пр.). Народный театр в
свой черед подсказывал им ряд мотивов и приемов.
К числу наиболее излюбленных сюжетов относились сюжеты, почерп-
нутые из Библии, при этом само собой понятно, что в основе подобных
драматизаций лежала Библия Лютера. Сам Лютер призывал в 1534 г.
своих единомышленников использовать для театра ветхозаветные леген-
дарные истории. В истории Юдифи он видел «превосходную, серьезную,
доблестную трагедию», в истории Товия — «тонкую, милую, благочести-
вую комедию».
Библия, согласно Лютеру, учила зрителя смирению перед богом, стой-
кости и добродетели. Созерцая на сцене историю Иосифа и жены Пен-
тефрия, он убеждался в тщете порока и конечном торжестве добродетели;
подвиг Юдифи, обезглавившей Олоферна, вдохновлял его на борьбу с но-
вым тираном — папой римским; участь Ионы служила предостережением
всем тем, кто осмеливается роптать на господа. Немало назидательных
притч и историй заимствовали драматурги и из Евангелия и из житий
апостолов. Особенно привлекала драматургов трагическая судьба Иоанна
Предтечи, а также притча о блудном сыне, наглядно иллюстрировавшая
основное положение лютеровской теологии о спасении человека посред-
ством веры. Нередко протестантская драма ставила перед собой и полеми-
ческие цели. Нападкам подвергались догмы и обычаи католической церк-
ви, алчность римской курии, торговля индульгенциями и реликвиями
и т. п.
Особенной полемической заостренностью отличались школьные драмы
на латинском языке (т. е. драмы, предназначенные для исполнения уча-
щимися латинских школ) Томаса Наогеорга (Naogeorgus, 1511 —1563),
оказавшего большое влияние на немецкую протестантскую драму. Так,
•его пьеса «Паммахий» («Pammachius», 1538) пропитана глубокой нена-
вистью к папству и римско-католической церкви. Паммахий заключает
договор с дьяволом, который вручает ему папскую тиару. Вскоре преступ-
ления Паммахия наполняют мир, и тогда Христос посылает апостола Пав-
ла и Истину к благочестивому мужу (Gottelieb — Лютер) на берега Эльбы,
308
дабы призвать и укрепить его на борьбу с Паммахием и всем царством
Сатаны. На этом пьеса обрывается. Заключительный акт драмы, по словам
Наогесрга, можно будет увидеть в день страшного суда.
Видными представителями протестантской драмы на немецком языке
были: Иоахим Грефф (Greff, ок. 1510 —ок. 1550 г.), сочинявший библей-
ские пьесы с чертами современного немецкого быта; Бартоломеус Крюгер
(Kruger), автор обширного «Духовного действа о начале и конце мира»
(«Geistliche Aktion von dem Anfang und Ende der Welt», 1580), наполнен-
ного бесовскими сценами, выпадами против папства и лютеранскими пес-
нопениями, и Пауль Ребхун (Rebhun, ок. 1505 — 1546 г.), пастор из Цвик-
кау, попытавшийся создать, опираясь на классические образцы, «правиль-
ную» библейскую драму с хорами, широким использованием (впервые в
немецкой драматургии) пятистопного ямба, пяти- и шестистопного трохея
и белого стиха. В своих драмах («Сусанна», 1535; «Бракосочетание в
Кане», 1538) Ребхун избегает соблазнительных эпизодов, у него все нази-
дательно, чинно и торжественно.
Отдельным представителям этой благочестивой литературы нельзя от-
казать в одаренности. В протестантских драмах подчас проступали черты
реальной жизни, стремление к менее абстрактным, индивидуализирован-
ным характеристикам. При всем том односторонность и ограниченность
лютеровской реформации, которую Энгельс без обиняков назвал нацио-
нальным несчастьем, приключившимся с немцами1, в полной мере про-
явились в протестантской литературе XVI в. Воспаряя в сферы религиоз-
ного умозрения, эта литература, за редкими исключениями, была очень
далека от подлинных нужд и потребностей широких демократических масс.
Она подменяла вопросами конфессиональной полемики, проповедью покор-
ности и морального совершенствования насущные вопросы социального и
политического преобразования Германии, за которое боролись деятели на-
родной реформы.
1 См. Ф. Энгельс. Диалектика природы. М., 195'5Т стр. 3.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
ГАНС САКС
К числу писателей, связанных с традициями народной литературы,
принадлежал крупнейший поэт XVI в. Ганс Сакс (Hans Sachs, 1494—
1576) \ Средой, питавшей его творчество, был мелкий ремесленный люд,
наполнявший немецкие города XVI в. Г. Сакс не был сторонником народ-
ной реформы. Его симпатии склонялись на сторону лютеровско-бюргер-
ской реформации. Его умиляли привычные «патриархальные порядки»,
которые все еще продолжали царить в полусредневековых городах Гер-
манской империи. Зато искусство и парод были для него нераздельны.
Он писал для народа, и творения его были пропитаны тем жизнерадост-
ным светлым духом, той пленительной наивностью, которые составляют
характерную черту многих подлинно народных поэтических созданий.
Ганс Сакс всегда очень охотно черпал из сокровищницы фольклора. В поэ-
зии он был столь же трудолюбив, как и в своем сапожном ремесле. Им
написаны многочисленные мейстерзингерские песни, духовные стихотво-
рения, назидательные шпрухи, «истории», басни, полемические диалоги,
веселые шванки, трогательные «трагедии», поучительные «комедии», за-
бавные фастнахтшпили, в которых он без труда превзошел всех своих
предшественников и современников.
В немецкой литературе XVI в. Ганс Сакс занимает, примерно, то же
место, что Лукас Кранах в немецком изобразительном искусстве того вре-
мени. Оба они были далеки от антикизирующих тенденций ученых гума-
нистов. Оба они предпочитали оставаться в кругу чисто немецких нацио-
нальных представлений и вкусов. Подобно Кранаху, который наивно об-
лекал античные мифы или библейские истории в одежды современной
ему бюргерской Германии (Давид и Вирсавия, Геркулес у Омфалы и др.),
Ганс Сакс всегда изображал немецкие обычаи, порядки и нравы, какие
бы сюжеты ему ни приходилось разрабатывать, будь то сказания класси-
ческой древности, христианские легенды или побасенки итальянского
Возрождения.
Как и Кранах, он любил жизнь, ее свежие краски и ароматы, у него
глаз настоящего художника. С подкупающей живостью изображает он
пестрый поток житейских дел, никогда, однако, не упуская случая отте-
нить назидательный элемент, заключенный в произведении. Его поэзия
не знает исторической или пространственной перспективы, глубины или
напряжения страстей, обаяние ее в демократической непосредственности
и в той почти детской наивности, которая вносит теплоту и свет даже в
наиболее сухие аллегории и параболы, заимствованные Саксом из обихо-
да средневековой литературы. Прямодушный и честный труженик, он
оставался искусным и взыскательным мастером и в области поэзии, чем
1 R. G е и ё е. Hans Sachs und seine Zeit, 2 Aufl. Lpz., 1902.
310
Ганс Сакс
(Гравюра на дереве, 1545 год)
снискал себе впоследствии похвалу Гете, высоко оценившего самобытное-
творчество незаслуженно забытого в XVIII в. немецкого поэта.
Родился Гапе Сакс в Нюрнберге в семье портного, посещал латинскую*
школу, после двухлетнего обучения у сапожных дел мастера отправился
в длительное странствование по Германии. Во время этого стран-
ствования он не только зорко присматривался к жизни немецких городов,
но и усердно совершенствовался в «благородном искусстве» мейстерзанга,
которым он начал заниматься еще в Нюрнбереге под руководством опыт-
ного мейстерзингера ткача Лиенгарда Нунненбека. В 1516 г. он вернулся
в родной город, получил права мастера сапожного цеха, женился, осно-
вал школу мейстерзингеров и зажил тихой жизнью трудолюбивого бюр-
гера. Однако, усердно занимаясь своим ремеслом и поэзией, Ганс Сакс
вовсе не был индифферентным наблюдателем развивавшихся в Германии
событий.
В 1523 г. он опубликовал пространное аллегорическое стихотворение-
«Виттенбергский соловей» («Wittenbergische Nachtigal»), в котором горя-
чо приветствовал выступление Мартина Лютера, чей «ясный голос» воз-
вещает приход нового дня. Поэт описывает, как в ослепительных лучах
восходящего солнца (истинная вера) меркнет тусклое сияние месяца-
(ложная вера), как заблудшее стадо, шедшее во мгле за кровожадным
львом (папа), видит, наконец, свою ошибку и находит истинный путь, ве-
домое звонким голосом соловья (Лютера). В заключение стихотворения,,
разъяснив смысл аллегорий, Сакс призывает современников оставить Ва-
вилон и вновь вернуться к заветам Евангелия. Успех «Виттенбергского’
соловья» был огромным. За год стихотворение выдержало шесть изданий.
Молодой поэт, впервые выступивший с печатным стихотворением, сразу
приобрел значительную известность.
В 1524 г. Сакс испробовал свои силы как полемист, написав четыре
прозаических диалога в защиту протестантизма («Disputation zwischen
einem Chorherrn und Schuhmacher» и др.). Захваченный реформационным
движением, он на время вовсе отошел от светской поэзии и с 1523 до*
1526 г. сочинял (если исключить ряд незначительных шпрухов) только-
духовные и полемические произведения !. Его полемический задор вызвал
даже неудовольствие нюрнбергского магистрата.
В 1527 г. по инициативе известного лютеранского проповедника Озиан-
дера Ганс Сакс сочинил текст к циклу старинных гравюр, обличавших
злодеяния папства и предрекавших его гибель. Произведение, содержав-
шее резкие выпады против католического Рима, увидело свет под назва-
нием «Чудесное пророчество о папстве» («Wunderliche Weissagung von
dem Papsttum»). Встреченная весьма сочувственно Лютером, книга, одна-
ко, подверглась преследованию со стороны нюрнбергского магистрата, ко-
торый сделал строгое внушение Саксу, предложив ему впредь воздер-
жаться от публикации «книжонок» или «стихотворений» и заниматься
только «ремеслом и башмачным делом».
Для литературной деятельности Сакса это распоряжение магистрата,
однако, не имело заметных последствий. При всем своем уважении к го-
родским властям, Сакс не мог и не хотел отказаться от поэтического при-
звания, количество им написанных произведений все возрастало, пока не
достигло к 1567 г. 34 рукописных томов, о чем престарелый поэт не без
гордости сообщает в стихотворении «Valete, или итог всех моих творе-
ний». Правда, публицистический элемент, достигший в творчестве Сакса
наибольшей интенсивности в 1524—1527 гг., в дальнейшем заметно по-
шел на убыль. Своим лютеранским симпатиям он, однако, остался верен
до конца дней, в 1546 г. во взволнованном стихотворении он оплакал
1 W. Kawerau. Hans Sachs und die Reformation. Halle, 1889.
312
смерть вождя бюргерской реформации («Эпитафия, или скорбная речь над
гробом д^ра Мартина Лютера»).
Впрочем, еще раз гневные ноты зазвучали в голосе Сакса, когда марк-
граф Альбрехт, по прозванию Алкивиад, обрушился в 1552 г. на Нюрн-
берг. Как патриот Нюрнберга, Сакс не мог остаться безразличным к судь-
бам родного города и излил свои чувства в ряде стихотворений (не появив-
шихся в печати), в которых не только сетовал на тяжесть осады («Жалоба
города Нюрнберга», 1552), но и обличал злодейства маркграфа. Особенно
выразительно стихотворение, повествующее о том, как поэт в сновидении,
ведомый гением, сходит в ад вслед за воинственным маркграфом, которого
на берегу адской реки радостно встречают знаменитые тираны древно-
сти, среди них — Дионисий, Фаларис и Калигула («Загробное стран-
ствие маркграфа Альбрехта» — «Himmelfart des Markgrafen Albrecht»,
1557).
Но и в других своих произведениях Ганс Сакс всегда оставался пат-
риотом Нюрнберга, который являлся для него символом независимой бюр-
герской культуры. Ганс Сакс гордился тем, что он гражданин «вольного-
города», в стенах которого процветают ремесла и всякого рода художе-
ства. В пространном стихотворении «Похвальное слово городу Нюрнбер-
гу» («Lobspruch der Stadt Niirmberg», 1530), примыкающем к популярно-
му в XVI в. жанру панегириков в честь городов, он с любовью и тщанием
описывает «Нюрнберга устройство и бытие...». Из стихотворения мы
узнаем, сколько было в вольном городе улиц, колодцев, каменных мостов,,
городских ворот и часов, отбивающих время, мы узнаем о санитарном,
общественном и хозяйственном состоянии города, о негоциантах и ярмар-
ках, о многочисленных ремесленниках, занятых разнообразным и полез-
ным трудом. Свидетель замечательного расцвета нюрнбергского искусства,
создававшегося такими художниками, как Адам Крафт, Петер Фишер,:
Альбрехт Дюрер и др., Ганс Сакс с гордостью пишет о «хитроумных ма-/
стерах», искусных в «печатном деле, живописи и ваянии», в литье и зодч
честве, ^подобных которым не найти в других странах». Нюрнберг длй
него «прекрасный сад», изобилующий удивительными плодами. Стены:
вольного города отделяют поэта от необъятного и шумного мира, на кото-
рый он с любопытством взирает из окна своего опрятного бюргерского жи-
лища, где в труде и довольстве провел много лет, окруженный семейным
уютом и уважением сограждан.
Домашний очаг—*его микрокосм. В нем воплощается для Сакса идеал
бюргерского благополучия и прочность земных связей. И подобно тому,,
как он торжественно и деловито воспел городское благоустройство Нюрн-
берга, воспел он столь же деловито и не без наивного пафоса примерное
благоустройство своего домашнего очага. В стихотворении «Вся домашняя
утварь, числом в триста предметов» («Der ganz Hausrath, bei dreihundert
Stricken», 1544) обстоятельно описывает он вещь за вещью свою домаш-
нюю утварь, возводя, таким образом, бюргерский уют в предмет поэтиче-
ского панегирика.
Вместе с тем Ганс Сакс обнаруживает широту интересов и крайнюю
любознательность. Скромный ремесленник отличался обширной начитан-
ностью и тонкой наблюдательностью, о чем ясно свидетельствуют его мно-
гочисленные произведения. В голове Сакса постоянно роилось множество
красочных образов, заимствованных им из литературы, истории, природы
и окружающей жизни. Отовсюду черпал он материал для своих мейстер-
зингерских песен, пьес, шванков и шпрухов. С глубоким уважением отно-
сился он к хорошим книгам, из которых постепенно составил изрядную*
библиотеку, с обычной тщательностью описанную им в 1562 г. Он хорошо
знал литературу шванков и народных книг, читал итальянских новелли-
стов в немецких переводах, в частности «Декамерон» Боккаччо; из антич--
313
ных писателей ему были известны Гомер, Вергилий, Овидий, Апулей,
Эзоп, Геродот, Плутарх, Сенека, Светоний, Планий и другие, вниматель-
но изучал оп исторические сочинения Шеделя и С. Франка, космографию
Мюнстера, просматривал книги до естествознанию, был знаком с «Рим-
скими деяниями», не говоря уже о Библии, сочинениях Лютера и совре-
менных немецких писателях. С редким усердием стремился Сакс обога-
тить свое творчество все новыми и новыми сюжетами.
Еще на заре своей поэтической деятельности, в 1515 г., он выступил в
защиту творческих прав поэта, ратуя за расширение тематики мейстер-
зингерских песен. По мнению Сакса, поэт не должен замыкаться в кру-
гу религиозных тем, как это обычно было у ранних мейстерзингеров; на-
ряду с гимнами в честь творца вселенной он вправе слагать песни в честь
благородного искусства мейстерзанга, рыцарям он вправе петь о битвах
и турнирах, женщинам — о целомудрии, скромности и чести, поселянам —
о плуте, дарах земли и т. п. («Отличное наставление, о чем должен петь
певец» — «Ein schone Schulkunst, was ein Singer singenn soli»). И призы-
вы Сакса не остались тщетными. В XVI в. поэтический диапазон мейстер-
занга заметно расширился.
Однако никто из мейстерзингеров не смог превзойти нюрнбергского
мастера в широте поэтического кругозора. Сакс находил сюжеты для
своих песен в Библии, в античной мифологии, в поэзии и истории; гер-
манская древность, средневековые хроники, описания путешествий под-
сказывали ему темы и мотивы; ренессансные новеллы, басни, фацетии и
шванки впервые облекались им в формы мейстерзингерской песни. Никто
из мейстерзингеров не обладал таким живым чувством природы, как
Сакс, таким непосредственным ощущением жизни. О чем только ни пел
почтенный мейстерзингер, то обращаясь в «золотой мелодии» Регенбоге-
на или к «сладкой мелодии» Гарцера, то к созданной им самим нежной
«серебряной» мелодии, стяжавшей себе в XVI в. значительную популяр-
ность, то к мелодиям «длинной», '«короткой», «утренней», «розовой» и др.
Но Сакс не ограничивался тем, что разрабатывал какую-либо тему в фор-
ме мейстерзингерской песни, юн обрабатывал ее затем в форме шпруха,
шванка или фастнахтшпиля, желая сделать ее достоянием широких кру-
гов читателей. Многие его произведения расходились в народе в виде
летучих листков, обычно украшенных гравюрами на дереве.
Вполне в духе XV—XVI вв., когда в стихах, иллюстрированных гравю-
рами, деловито излагались сведения из различных областей знания (ср.,
например, книги Носта Аммана: «Описание всех сословий и профессий»,
1568; «О различных красивых платьях и одеждах», 1586), выдержаны ди-
дактические стихотворения Сакса, в которых он ради пользы и поучения
читателей «по порядку» перечислял «всех императоров Римской империи
и сколько каждый царствовал... вплоть до ныне царствующего всесильно-
го императора Карла» (1530), повествовал «О возникновении Богемской
земли и королевства» (1537), описывал сто различных представителей
царства пернатых (1531), либо слагал «Шпрух о ста животных, с описа-
нием их породы и свойств» ((1545). Во всех этих случаях, а также и тогда,
когда Сакс весело рассказывал какой-нибудь потешный шванк, он всегда
прежде всего помышлял о пользе читателей, о расширении их умствен-
ного кругозора, об их воспитании в духе высокой нравственности. Из мас-
сы сюжетов, которые Сакс находил в литературе и жизни, особенно при-
влекали его те, в которых он мог раскрыть свои этические воззрения, на-
правленные на осуждение грехов и поощрение добродетели. В конце
почти каждого стихотворения он нравоучительно поднимал палец, обра-
щаясь к читателю с предостережением, добрым советом или пожеланием.
Оставаясь убежденным сторонником житейской мудрости, основанной на
требованиях «здравого смысла», Сакс проповедовал трудолюбие, честность
314
и умеренность; богачей он хотел видеть щедрыми и отзывчивыми, а не
скрягами и ростовщиками, детей — послушными родителям, воспитанны-
ми и добронравными, брак был для него святыней, дружба — украшением
жизни.
Повсюду — в настоящем и прошлом, в былях и небылицах находил он
богатый материал для своих наблюдений и поучений, мир как бы лежал
перед ним обширным собранием поучительных лубочных картинок, где
можно увидеть и обезглавленного Олоферна, и добродетельную Лукре-
цию, и челядинцев Венеры, и всадников, гарцующих на турнире, и тру-
долюбивых ремесленников, и еще многое другое. Как на подмостках сред-
невекового театра, здесь чинно выступают аллегорические персонажи:
г-жа Теология, веселая Масленица, Зима и Лето, Жизнь и Смерть, Ста-
рость и Младость; земная сфера тесно переплетена с небесной; по сует-
ному миру бродит кроткий Христос в сопровождении апостолов; бог-отец
спокойно из рая смотрит на проделки вороватых горожан; ватага горла-
стых ландскнехтов приводит в ужас простоватого беса, посланного на
землю князем тьмы для уловления грешников.
Сакс увлекает читателя в сказочную страну лентяев, увековечен-
ную в живописи Питером Брейгелем, где текут молочные реки, по возду-
ху летают жареные куры, гуси и голуби, попадающие прямо в рот ленив-
цу, где бегают жареные свиньи с ножом в боку, где за безделье платят
деньги, а ленивейшего и ни на что не способного выбирают в короли («Das
Schlaweraffen-Land», 1530). Основанное на популярной народной сказке
стихотворение Сакса осуждает не только лень, но и тунеядство, главным
образом, тунеядство больших господ.
Мир Ганса Сакса многообразен и занимателен. Он богат событиями и
красочными эпизодами. В нем много движения, обилие фигур и деталей.
Поэт показывает светлые и темные стороны земных дел, в поучение со-
гражданам из мглы времен извлекает он назидательные примеры высо-
кой добродетели, но также вслед за С. Брантом, Т. Мурнером и дру-
гими сетует на возросшую власть корыстолюбия, скорбит о погибшей
г-же Верности, об угнетенной г-же Истине, о поруганной г-же Скром-
ности.
Особенно тревожит его разрушительная сила эгоизма, корыстолюбия,
несовместимая с требованиями общего блага. В обширном аллегорическом
стихотворении «Корыстолюбие — ужасный зверь» («Der Eigennutz das
greulich Thier», 1527) Ганс Сакс рассматривает эгоизм, стремление к на-
живе как основную причину мирской неурядицы. Там, где властвует ко-
рыстолюбие, увядают сады и редеют леса, там хиреет честное ремесло,
села становятся добычей огня, опустошаются города и государства. Поэт
видит, как ради корысти большие господа угнетают бедняков, «дерут с
них кожу, ощипывают и пожирают их живьем». Он видит, как одни по
воле сановных себялюбцев томятся в оковах, а другие влачат свои дни
в тяжелом труде, покрытые кровавым потом, как во славу корысти растут
горы трупов, как повсюду раздаются стенания вдов и сирот. Одержимые
корыстолюбием, властители разоряют своих подданных непосильными на-
логами, барщиной, десятиной, симонией и прочими поборами; ростовщи-
ки и перекупщики доводят до сумы честных тружеников. Корыстолюбие
делает людей бессердечными, лживыми, порочными. Там, где корысть
правит людьми, там нет места для верности и правды.
Всепожирающий эгоизм повергает Германию в пучину войн и раздо-
ров. Князья и прочие большие господа раздирают страну на части. Лишь
забота об общем благе могла бы спасти Германию от неминуемой гибели.
Только в единстве и мире, по мнению Сакса, спасение отчизны.
Однако течение событий не внушает поэту особых надежд на улучше-
ние обстановки. Его искренне огорчают злоключения родины («Ein artlich
315
Gesprach der Gotter, die Zwitracht des romischen Reichs betreffend» —
«Достохвальный разговор богов, касающийся разлада, царящего в Рим-
ской империи», 1544).
При всем том мировоззрению Сакса в значительной мере чужд соб-
ственно трагический элемент. Сакс не знает больших страстей и напря-
женных эмоций. Разрабатывая трагические сюжеты (трагедия «Лукре-
ция», 1527, или шпрух о Юдифи и Олоферне, 1533), он весьма далек от
подлинного понимания трагического. В равной мере он лишен чувства
героического порыва, превышающего скромные нормы житейской бюргер-
ской мудрости, как это явствует, например, из его трагедии «Роговой
Зигфрид» (1557), в которой смелый Зигфрид превращен в беспутного за-
бияку, гибель которого служит наглядным предостережением самонадеян-
ному юношеству.
С добродушной усмешкой взирает Сакс на треволнения мира. Он готов
отдать должное живописному разнообразию его образов и коллизий и
даже при случае поведать захватывающую историю >«О разрушении могу-
щественного города Трои» (1545) или историю «О прелюбодеянии и тира-
нии царя Ксеркса» (1544). Однако пестрая череда мировых событий не-
способна нарушить его неизменного благодушия. Сатира Сакса лишена
разрушительной силы и злости, он верит в силу благого назидания, хотя
и не переоценивает возможностей человека, который всегда выступает у
него в скромном облике жителя полусредневековой Германии XVI в. Хо-
рошо зная слабости и грешки своих соотечественников, он с мягким юмо-
ром повествует об их проступках, проказах и проделках, обнаруживая
особое мастерство в изображении жанровых сценок, исполненных живо-
сти и неподдельного веселья.
Перед читателем проходят представители различных сословий и про-
фессий, подчас раздается оглушительный звон дурацких бубенцов, сли-
вающийся с многоголосым гомоном карнавала. Здесь клирики и миряне,
крестьяне, ландскнехты, рыцари, купцы, школяры, ищущие приключе-
ний, лекари и слуги, ремесленники и воры. Поэт ведет читателя в трак-
тир, на рынок, в королевский замок и на кухню, в амбар, мастерскую, сени,
в винный погреб и на луг. Его повествовательный запас поистине неисто-
щим. К 1567 г. им было написано, помимо 208 драматических произведе-
ний, 4275 мейстерзингерских песен и 1700 шпрухов, басен, пгванков и ле-
генд.
Вершину его поэзии бесспорно образуют шванки, в них он особенно
оживлен и естественен L Впрочем, шванковые мотивы проникают и в бас-
ни и даже в торжественные христианские легенды, наполняя их жизнью
и движением. Строгие фигуры небожителей и святых сходят со своего
высокого пьедестала, превращаются в обыкновенных людей, добродуш-
ных, мягких, иногда простоватых и немного смешных. Прост и недогад-
лив апостол Петр в шванке «Святой Петр с козой» («Sanct Peter mit der
Gaiss», 1557), в котором Ганс Сакс посмеивается над людьми, полагаю-
щими, что они всегда все могут устроить лучше, чем другие. Крайнее про-
стодушие выказывает Петр также в шванках, где ему отведена роль при-
вратника рая: то он по доброте душевной впускает обогреться в райскую
обитель плутоватого портного, который вместо того, чтобы скромно си-
деть «за печкой», взбирается на трон господа и начинает по своему усмот-
рению расправляться с грешниками («Портной со знаменем» — «Der
Schneider mit dem Panier», 1563); то, вопреки предостережениям творца,
открывает двери рая шумной ватаге ландскнехтов, наивно принимая их
богохульные ругательства за благочестивую речь, а затем по наущению
1 Е. Geiger. Hans Sachs als Dichter in seinen Fabeln und Schwanken. Burg-
dorf, 1'908.
316
господа прибегает к не-
большой хитрости, чтобы
избавить небо от не-
прошеных головорезов
(«Петр и ландскнехты» —
«S. Peter mit den Lands-
knechten», 1557). Однако
не только небожители, по
и нечистая сила устраше-
ны буйством ландскнех-
тов. Сам Люцифер опаса-
ется их нашествия в ад,
ст которого не ждет ниче-
го хорошего («Сатана пе
пускает больше в ад ландс-
кнехтов» — «Der Teuffel
lest keyn Lantzknecht
mehr in die Helle faren»,
1556).
Впрочем, черти Ганса
Сакса, как и черти народ-
ных сказок, вообще не от-
личаются большой отва-
гой и сообразительностью.
Они обычно попадают
впросак, одураченные лу-
кавым смертным. Это ча-
ще всего забавные, смеш-
ные существа, очень мало
напоминающие сумрачных
и злобных чертей люте-
ранских писателей и ху-
дожников XVI в., широко
разрабатывавших в духе
лютеровских концепций
демонологические сюжеты
Eantjknecbrmcb; inn Die

Титульный лист одного из шванкое Ганса Сакса
(Нюрнберг, 1556 год)
и мотивы. Нет ничего грозного и сурового также в образе Саваофа
и Христа, неоднократно появляющихся в творениях Сакса. Они изображе-
ны добрыми наставниками и человеколюбцами, несущими людям не кары
и перуны, но слово мудрости и прощения.
К повествовательной поэзии Сакса тесно примыкают его драматиче-
ские произведения. В сущности это те же «истории», легенды и шванки,
только облеченные в диалогическую форму. В поисках за сюжетами он
обращается к античной мифологии и литературе (например, трагедия о
«злосчастной царице Иокасте», 1556), библейской истории, германскому
эпосу, рыцарской поэзии, ренессансной новеллистике и народным книгам.
'Он первый ввел в немецкую драматическую литературу понятие «траге-
дии» и «акта».
Все же ведущим элементом его пьес оставалось поучение, которое не
только лежало в основе драматического замысла, но и отчетливо выступа-
ло в эпилоге, разъясняющем дидактическую тенденцию пьесы. В своих
«трагедиях» и «комедиях» Сакс особенно охотно разрабатывал вопросы,
связанные с браком, семьей и нравственным долгом, как в «жалостной
трагедии» «О Елизавете, купеческой дочери» (1546), на горе себе полю-
бившей слугу, или в трогательной комедии о «терпеливой и послуш-
ной маркграфине Гризельде» (1546), стойко переносящей все испытания,
317
уготованные ей мужем, решившим проверить силу ее любви и предан-
ности.
Дидактический элемент весьма силен и в фастнахтшпилях Ганса Сак-
са, в которых он отчасти идет по стопам П. Генгенбаха (Gengenbach, ум. в
1524 г.), типографщика в Базеле, создателя нравоучительного фастнахт-
шпиля («Десять возрастов», 1500; «Лужок любодеев», 1516; «Нолльгарт»,
1517) L
Уже в своем раннем фастнахтшпиле «Челядь Венеры» (Das
Hofgsindt Veneris», 1517), Ганс Сакс в назидание зрителям изображает
многолюдную толпу служителей Венеры, над коими не властны мудрые
слова верного Эккарта. Соблазны, которые чуть было не погубили Тан-
гейзера, властно манят к себе неразумных, среди которых можно увидеть
рыцаря, бюргера и мужика, доктора, ландскнехта, игрока, пьяницу, моло-
дую женщину и девушку.
В многочисленных фастнахтшпилях осмеивает Сакс различные слабо-
сти и проступки людей, неполадки семейной жизни, подшучивает над свар-
ливыми женами, над мужьями, покорно несущими ярмо домашнего раб-
ства, над скупцами и ревнивцами, над обжорством и неотесанностью кре-
стьян, над доверчивостью и глупостью простофиль, которых водят за нос
ловкие плуты («Школяр в раю», 1550; «Крестьянин и похититель коро-
вы», 1550; «Украденная свинья», 1552; «Фюнзингенский конокрад»,
1553, и др.). Так, в фастнахтшпиле «Школяр в раю» («Der fahrend Schu-
ler im Paradeis») находчивый школяр обещает простоватой крестьянке
навестить в раю ее покойного мужа и передать ему деньги и узел с одеж-
дой, чтобы умерший ни в чем не терпел нужды. Когда же второй муж
крестьянки, раздосадованный ее беспримерной глупостью, отправляется
в погоню за мнимым небожителем, ловкий плут одурачивает и его, при-
сваивая себе его коня, так что крестьянину, намеревавшемуся хорошень-
ко проучить жену за глупую доверчивость, не остается ничего иного,
как сказать ей, что он одолжил школяру коня, дабы тот скорее попал
в рай.
В фастнахтшпиле «Фюнзингенский конокрад и вороватые крестьяне»
(«Der Rossdieb zu Funsing, mit den tollen diebischen Bauern») Сакс вновь
подтрунивает над глупцами и ротозеями, становящимися жертвой соб-
ственной глупости и алчности. Придурковатые крестьяне, почитающие
себя первейшими хитрецами, договариваются с -вором, приговоренным к
повешению, что он по прошествии месяца, когда будут убраны хлеба, вер-
нется в деревню и даст себя повесить. А вор тем временем обкрадывает
деревенских юстромыслов, продает одному из них его же собственный кам-
зол и, пользуясь тем, что крестьяне лихо тузят друг друга, забирает кар-
туз, оставленный им в залог. Обличает Ганс Сакс также ханжество и рас-
путство попов («Старая сводня и поп», 1551; «Слепой пономарь, поп и по-
номариха», 1557), изображает веселые проделки бродяг, хитроумных жен
(«О том, как ревнивец исповедовал свою жену», 1553) или крайнее про-
стодушие дурней («Высиживание теленка», 1551).
Вполне в духе времени он любит пересыпать речь персонажей поучи-
тельными сентенциями и предостережениями, обращенными к зрителю.
В то же время, продолжая традицию нюрнбергских фастнахтшпилей XV в.,
он широко использует приемы буффонного комизма, щедро раздает оплеу-
хи и тумаки, бойко изображает побоища, потасовки и перебранки. Он вно-
сит на сцену веселый дух карнавала, облекая лицедеев фастнахтшпиля
в гротескные личины «дурацкой литературы», в период, когда сумрачная
лютеранская ортодоксия беспощадно обрушивалась на театральную буф-
1 Е. Geiger. Hans Sachs als Dicliter in seinen Fastnachtspielen. Halle, 1904;
M. Herrmann. Die Biihne des Hans Sachs. Berlin, 1923.
318
фонаду. В превосходном фастпахтшпиле «Извлечение дураков» («Das Nar-
renschneiden», 1557) Ганс Сакс изображает забавное врачевание занемог-
шего «глупца», наполненного множеством пороков. Из его раздувшегося
живота лекарь торжественно извлекает тщеславие, жадность, зависть, рас-
путство, чревоугодие, гнев, лень и, наконец, большое «дурацкое гнездо»,
усеянное зародышами различных «глупцов», как то: лживые юристы, чер-
нокнижники, алхимики, ростовщики, льстецы, насмешники, лжецы, гру-
бияны, игроки — короче, все те, «кого доктор Себастиан Брант поместил
на своем корабле дураков».
Смешные карнавальные маски мелькают также в шутовском фастнахт-
шпиле «Пляска носов» («Der Nasen-tantz», 1550), в котором изображается
невиданный парад носачей, оспаривающих друг у друга дурацкое звание
короля носатых. Ряд фастнахтшпилей представляют собой драматическую
обработку веселых новелл Боккаччо («Хитроумная любодейка», 1552;
«Крестьянин в чистилище», 1552, и др.), шванков Паули, народных книг
или назидательных историй, почерпнутых из «Римских деяний». К по-
следнему источнику восходит, например, фастнахтшпиль «Изрядное
волокитство» («Die spach Bulerei», 1551), предостерегающий молодых
девушек от легкомысленного увлечения приятной внешностью и слад-
кими речами ветреных кавалеров и предлагающий им искать в жени-
хе положительность характера, житейскую мудрость и похвальное по-
стоянство.
Нередко дидактический элемент совсем заглушает комический эле-
мент фастнахтшпиля. В подобных случаях пьеса превращается в зерцало
морали, в стихотворное поучение, облеченное в драматическую форму.
Ради вящего осуждения порока и поощрения добродетели Ганс Сакс под-
час вводит в круг персонажей фастнахтшпиля фигуру мудрого советчика,
направляющего на путь истины недальновидных юношей, либо выручаю-
щего их из беды.
Так, в фастпахтшпиле «Ненасытная жадность» (1551) простодушному
Симплицию (Simplicius), попавшему в лапы к алчному ростовщику, ока-
зывает необходимую помощь мудрый Sapiens — самое имя которого (по-
русски: «мудрый», «разумный») свидетельствует о его сценической функ-
ции.
В этом пристрастии к дидактическим фигурам и морализации прояв-
ляется зависимость Сакса от традиций драматической литературы поздне-
го средневековья. Она сказывается также в преобладании повествователь-
ного элемента над живым сценическим действием. Герои Сакса всегда
пространно повествуют о своих намерениях и поступках, об имеющих
произойти, происходящих или происшедших событиях; нередко зритель
только слышит рассказ о занятной проделке или проказе, которая по су-
ществу является основой комедийного сюжета (фастнахтшпиль «Молодой
купец Никола со своей Софьей», 1550, написанный по мотивам «Декамеро-
на», VIII, 10).
При всем том лучшим фастнахтпшилям Ганса Сакса бесспорно прису-
щи живость и непосредственность, веселый задор, масленичное балагур-
ство и та очаровательная наивность, которая столь характерна для всего
творчества нюрнбергского мейстерзингера.
В период жестокой реакции, последовавшей за крушением народной
реформации, Ганс Сакс поддерживал у простых людей бодрость духа,
укреплял в них веру в нравственные силы человека. Именно поэтому
творчество Ганса Сакса, глубоко человечное в самой своей основе, имело
такой большой успех в широких демократических кругах, как об этом сви-
детельствуют многочисленные издания его сочинений, расходившихся в
виде отдельных летучих листов и книжечек, а в 1558—1579 гг. объеди-
ненных в пяти объемистых томах, из которых первые три тома выдержали
по нескольку изданий каждый.
97Q
Позднее, в XVII и XVIII столетиях, Ганс Сакс был забыт. Зато с конца
XVIII в. передовые писатели Германии вновь стали обращаться к твор-
ческому наследию талантливого немецкого поэта. Молодой Гете подражал
манере Ганса Сакса в своих «Масленичных фарсах», «Прафаусте» и дру-
гих произведениях. Он почтил память поэта в стихотворении «Поэтиче-
ское призвание Ганса Сакса» (1776). Вспоминая о творческих исканиях
бюргерской молодежи в 70-е годы XVIII в., он писал в «Поэзии и прав-
де» (кн. 18): «Ганс Сакс, настоящий мастер поэзии, был к нам всех ближе.
Это был истинный талант, правда, не рыцарь и не придворный, как те
(Гете имеет в виду миннезингеров.— Б. П.), а простой бюргер, чем могли
похвалиться и мы. Его дидактический реализм был нам по вкусу, и мы
нередко пользовались его легким ритмом, его удобной рифмой. Эта форма
казалась весьма удобной для поэзии каждого дня, а в такой поэзии мы
нуждались ежечасно» L
Через несколько десятилетий после того, как были написаны эти сло-
ва, Р. Вагнер с большой симпатией изобразил Ганса Сакса в опере «Нюрн-
бергские мейстерзингеры» (1867).
1 Гете. Собрание сочинений, т. X. М., 1937, стр. 278.
ГЛАВА
ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
ШВАНКИ. БАСНИ.
ГРОБИАНСКАЯ ЛИТЕРАТУРА
Творения Ганса Сакса вплотную подводят нас к литературе прозаиче-
ских шванков, которая получила широкое распространение в Германии
главным образом в середине XVI в. Эта литература, тесно связанная с на-
родными побасенками и шутейными сказами, подобно стихотворным шван-
кам, шпрухам и фастнахтшпилям Ганса Сакса, явилась своего рода про-
тестом бюргерско-демократических слоев против унылой монотонности и
богословской суровости церковной словесности. Ганс Сакс в поисках увле-
кательных сюжетов неоднократно обращался к многочисленным сборни-
кам прозаических шванков, которые начали появляться в Германии с на-
чала XVI в. Об одном из таких сборников — о книге И. Паули «Смех и
дело» (1523) —уже говорилось выше.
Реформация не смогла уничтожить популярности шванковой литера-
туры, несмотря на все старания суровых благочестивцев превратить искус-
ство в служанку богословия. Собственно, именно в эпоху реформации не-
мецкий шванк и достиг особенно широкого распространения. В 50-е годы
XVI в. книги шванков появляются одна за другой. Писатели и читатели
как бы стремятся вознаградить себя за длительное отречение от мирских
соблазнов. Церковная полемика, так долго занимавшая умы, уступает, на-
конец, место литературе, зачастую весьма далекой от лютеранского благо-
честия Г
Начало было положено Йоргом Викрамом (Jorg Wickram, ок. 1505 —
ок. 1562 гг.), плодовитым писателем и поэтом, опубликовавшим в 1535 г.
забавную «Дорожную книжечку» («Rollwagenbiichlein») —первый после
Паули значительный сборник прозаических шванков. Пример Викрама
нашел многочисленных подражателей. На протяжении ряда лет сборники
шванков положительно наводняют немецкую литературу. Уже в 1556 г.
появляется «Общество в саду» («Gartengesellschaft») Якоба Фрея (Frey),
в 1557 г.— «Развлечение в пути» («Wegkiirzer») Мартина Монтана (Моп-
tanus), издавшего также «Вторую часть «Общества в саду» (ок. 1560 г.).
В 1558 г. Михаэль Линденер (Lindener) выпускает в свет сборники шван-
ков «Книжечка отдыхающих» («Rastbuchlein») и «Катципори» («Katzipo-
ri»). За ними следуют «Книжечка для чтения на ночь» («Nachtbuchlein»,
1558) Валентина Шумана (Schumann), «На карауле» («Die Schildwacht»,
1560) Бернгарда Герцога (Hertzog) и, наконец, семитомный сборник
шванков «Средство от тоски» («Wendunmut», 1563—1603) Ганса Виль-
гельма Кирхгофа (Kirchhof). В 1572 г. Вольфганг Бютнер (Butner) собрал
в объемистый том анекдоты о придворном шуте Клаусе («Klaus Narr»).
Подобно Паули, авторы шванков широко используют различные
фольклорные и письменные немецкие и иноземные источники. Без сму-
щения заимствуют они также материал друг у друга, по нескольку раз
обрабатывая один и тот же сюжет. Однако, если Паули цель своей книги
1 Н. Kin d erm an n. Die deutschen Schwankbiicher des 16 Jhs, 1919.
21 История немецкой литературы, т. I 321
видел в «исправлении людей» и ради этого подчинял развлекательный эле-
мент дидактическому заданию, то писатели середины и второй половины
XVI в. больше заботились о развлечении читателя, чем об его нравствен-
ном воспитании. В книжечке И. Викрама читатель мог найти много «хо-
роших шванков и историй», какие обычно «от нечего делать рассказы-
ваются во время путешествий по воде и по суше, а также в цирюльне и
банях, дабы развеселить тех, чей дух охвачен тягостной меланхолией».
Вслед за Викрамом п другие писатели наперерыв предлагают читате-
лю свои собрания «отличных, веселых, забавных и смехотворных исто-
рий», способных развеять дорожную скуку или занять читателей и слу-
шателей в садах, горницах, харчевнях и «на ночь после еды». Заглавия
книг ясно указывают на развлекательную тенденцию шванков. С легкой
руки Викрама возникает особый род «дорожной» литературы. Вместе с
В. Шуманом писатели вверяют свой труд всем тем, кто «охотно слушает
и читает забавные повестушки» (Schimpflish bossen). Б. Герцог даже-
специально обращается к стражникам, несущим ночной караул, дабы за-
нятным рассказом прогнать сон, подстерегающий их на посту.
Особое пристрастие авторы шванков питают к потешным фарсовым
положениям. Пороки людей для них часто лишь повод к анекдотическому
повествованию. Их насмешка обычно лишена злости и негодования, а хит-
роумие, ловкость, находчивость и лукавство вызывают их живейшее со-
чувствие, хотя бы они и нарушали устои житейской морали.
По традиции, твердо установившейся в литературе эпохи реформации,,
в шванках в смехотворном обличии выступают представители католиче-
ского клира. Тучные полы и особенно монахи предаются блуду, пьянству,
своим невежеством вызывают -остроумные выходки верующих (шванки
Викрама: как некий поп похвалялся, что войдет в рай, сказав пять слов;
о священнике, учившем своих прихожан свистеть в ответ на сказанную
кем-либо ложь; каким способом монах извлекал занозу из ноги девицы,,
шванки 3, 13, 20).
Без особого уважения, а подчас и с явной неприязнью изображено ры-
царство и поместное дворянство. Крестьяне, как обычно в бюргерской ли-
тературе, служат мишенью для всяческих насмешек и издевок, авторы
шванков подтрунивают над неотесанностью, простоватостью или ковар-
ством мужика, в то время как происшествия из жизни горожан — ремес-
ленников и купцов — изложены в добродушных и мягких тонах. Особой
симпатией авторов пользуются веселые ландскнехты и смышленые шко-
ляры, чьи проделки и острые словечки не только баламутят города и села,
но и доставляют заботу апостолу Петру, охраняющему райскую обитель
от непрошеных гостей (Я. Фрей: о бедном школяре, которого простова-
тая вдова приняла за небожителя, ср. фастнахтшпиль Ганса Сакса «Шко-
ляр в раю»; В. Шуман: шванк о шести студентах, оплативших пирушку
ловкой ложью; Г. В. Кирхгоф: о том, как ландскнехты, отогнанные чер-
тями от врат преисподней, вошли в рай, устыдив апостола Петра, и др.).
Нередко шванки представляют собой яркие жанровые картинки, при-
уроченные к тем или иным местностям Германии, а героями их являются
действительно существовавшие проказники и остроумцы, которые, подоб-
но Тилю Эйленшпигелю, оставили по себе память в народе. Таким проказ-
ником был, например, слесарь и оружейник Ганс Клауерт из Требина
(неподалеку от Берлина), живший в первой половине XVI в. В книге «За-
нимательные рассказы о Гансе Клауерте» («Hans Clawerts werkliche Histo-
rien», 1587) требинский городской писарь Бартоломеус Крюгер собрал
немало анекдотов о хитроумном ремесленнике, никогда не склонявшем го-
ловы перед высокомерием, алчностью, криводушием и глупостью. Подтру-
нивая над знатными и незнатными, он оставлял в дураках даже курфюр-
ста Иоахима Бранденбургского, отличавшегося крутым нравом.
322
В шванках, преследовавших главным образом развлекательные цели,
как правило, не затрагивались большие социальные проблемы. Обычно в
них изображались всевозможные чудачества, смешные проступки, забав-
ное неразумие или ловкость* хитроумие п т. п. Излюбленные герои шван-
ков — незадачливые глупцы, лукавые обманщики, лицемеры, честолюб-
цы, обжоры, пьяницы, модники, пронырливые жены, шарлатаны-врачи,
взяточники-судьи, нерадивые слуги, трусливые баварцы, глуповатые и
жадные швабы.
Но далеко не всегда в шванках все дело сводилось к поверхностному
зубоскальству. Иной раз насмешка превращалась в 'злую издевку (напри-
мер, сатира на католический клир, особенно резко звучавшая в шванках
Кирхгофа, создававшихся в период усиления католической реакции). Под-
час авторы шванков выступали на защиту обездоленных и угнетенных.
О жалком уделе бедняков писал Викрам («Дорожная книжечка», шванк
59). Еще шире эту тему развертывает М. Монтан, отличающийся наибо-
лее, демократическим образом мыслей. Он рассказывает о бедных родите-
лях, не могущих прокормить детей («Общество в саду», 11, 23, 30). Неред-
ко нищета доводит бедняка до преступления («Развлечение в пути», 36;
«Общество в саду», 67). И вину за эти преступления Монтан, прежде все-
го, возлагает на больших господ, по милости которых маленькие люди
вынуждены испытывать жесточайшую нужду. Он отказывается верить в
то, что вместе с властью бог даровал большим господам право выжимать
последние соки из их подчиненных. «Я не верю в то, что это им даровано
богом»,— решительно заявляет он в одном месте («Развлечение в пути»,
13). Викрам выступает также на защиту женщин, к которым по средне-
вековой традиции многие бюргерские писатели XVI в. продолжали отно-
ситься неприязненно. Он высказывается за взаимное уважение в семейной
жизни, осуждает брак по расчету («Дорожная книжечка», 4, 16, 17 и др.).
За мир и единство Германии ратовал Кирхгоф («Средство от тоски»,
т. I, шванки 26, 30). Он осуждал князей, которые ввергают страну в пучи-
ну междоусобных войн, неизбежно приводящих ко всеобщему опустоше-
нию (I, 3). В пример современным правителям он ставит князей минув-
ших веков, стремившихся разрешать все споры мирным путем (IV, 62—
63). Описывая ужасы и бедствия войны (III, 31—126; V, 174—177 и др.),
Кирхгоф призывает своих современников содействовать упрочению мира.
«Верьте мне,— говорит он,— война — это жестокий большой зверь. Чем
больше его бьешь, тем свирепее он становится и тем больше наносит вре-
да» (IV, 94). Слова Кирхгофа были поистине пророческими. Прошло
немного времени, и немецкие князья спровоцировали опустошительную
тридцатилетнюю войну, которая довела Германию до крайней степени па-
дения. Все эти высказывания по вопросам, волновавшим современников, не
могли не повышать общественного значения шванков. К тому же в этих
незатейливых повестушках довольно широко отражалась жизнь Герма-
нии XVI в. Конечно, реализм шванков был еще достаточно примитивным.
Только в редких случаях авторы поднимались до социальных обобщений.
Однако обилие красочных бытовых деталей, сочный разговорный язык,
занимательность фабулы придают швапкам большую живость. Повество-
вательный элемент развит в них гораздо сильнее, чем в лапидарных при-
кладах Паулп, служивших прежде всего средством религиозно-нравствен-
ного поучения. Вместе с тем стремление во что бы то ни стало развлечь,
позабавить читателя увлекало нередко авторов шванков на скользкий
путь. Иные шванки крайне грубы и откровенно непристойны. Это касает-
ся главным образом сборников Якоба Фрея, Валентина Шумана и особенно
Михаэля Линденера, цинично смакующего детали сексуальных эпизо-
дов, в то время как Иорг Викрам еще не выходит за пределы благопри-
стойности и даже особо отмечает в обращении к «милостивому читателю»
323
21
отсутствие в своей книжечке всего того, что могло бы ранить целомудрен-
ный слух «честных женщин и девушек». Иорг Викрам подчас вплетает
в сборник шванков чувствительные печальные истории. Так же поступают
и некоторые из его -последователей, использующие для этого сочинения
итальянских новеллистов или современную хронику происшествий. У Мон-
тана, например, наряду со скабрезными шванками, можно найти трога-
тельную историю (драматизированную Гансом Саксом) о злополучной
любви Изабетты («Развлечение в пути», 37) или грустный рассказ о том,
как Адам Штегман из Обернагена в Эльзасе убил двоих своих детей, кото-
рых ему нечем было кормить («Развлечение в пути», 36).
Эти чувствительные истории образуют как бы переход к бюргерским
романам Иорга Викрама, в которых автор делает знаменательную попыт-
ку преодолеть лубочный примитивизм и гробианизм современной немец-
кой прозы L Начав со старомодных повествований из рыцарской жизни во
вкусе «Прекрасной Магелопы», Викрам в «Золотой нити» («Goldfaden»,
1554) изображает горячую любовь принцессы Ангелины и простолюдина
Лейфрида, которая, вопреки сословным ограничениям, завершается по
воле автора счастливым браком. Памятным знаком любви молодых людей
является золотая нить, которую пылкий Лейфрид вложил в рану под серд-
цем и носил в течение ряда лет и по которой Ангелина узнает в тяжело
больном юноше, лишившемся сознания, своего дорогого возлюбленного.
В последующих своих романах Викрам патетически воспевает бюргер-
ские добродетели, торжествующие над предрассудками и пороками фео-
дального мира. Так, в «Зерцале юности» («Knabenspiegel», 1554) недо-
стойному рыцарскому сыну, который низко падает и даже на время ста-
новится свинопасом, противопоставлен образцовый юноша-бюргер, дости-
гающий вершины славы и счастья. Идеальный образ, воплощающий бюр-
герские совершенства, намечен Викрамом также в его последней книге
«О добрых и злых соседях» («Von guten und bosen Nachbarn», 1556).
Стремление к идеальным нормам является у Викрама не только идео-
логическим, но и эстетическим принципом. Викрам облекает повествова-
ние в более изысканную и в то же время отвлеченную форму. Герои Вик-
рама изливают свои чувства в галантных письмах и монологах. Их укра-
шенная речь далека от натуральной речи героев шванков, пересыпанной
крепкими выражениями и забористыми словечками. Автор охотно игра-
ет вычурными метафорами и сравнениями, его красноречие проявляет-
ся в тщательном подборе высокопарных синонимов, в пристрастии к блест-
кам гуманистической риторики, в плавных ритмах округленных периодов.
С 30-х годов XVI в. заметно оживляется интерес к басне. Между 1535
и 1559 гг., после почти тридцатилетнего перерыва, появляется пять новых
изданий немецкого «Эзопа» — сборника басен, составленного по латин-
ским источникам в конце XV в. Генрихом Штейнхевелем. К эзоповской ба-
сенной традиции обращается также Лютер («Эзоповы басни», 1530 г.,
изд.' в 1557 г.); значительную известность в качестве баснописцев приоб-
ретают лютеранские клирики Эразм Альбер (Erasmus Alberus, ок. 1500 —
1553 гг.) и Буркард Вальдис (Burkard Waldis, ок. 1490—1556 гг.).
Первый из них, сельский пастор, автор полемических сочинений, направ-
ленных против папства и монашества, написал сборник стихотворных ба-
сен «Книга о добродетели и мудрости» («Das Buch von der Tugend und
Weisheit», 1534—1550), в котором широко использовал Эзопа, известного
ему по латинскому переводу1 2.
В 1548 г. появился «Обновленный Эзоп, переложенный в стихи» («Eso-
pus gantz new gemacht und in Reimen gefasst») Б. Вальдиса, состоящий из
1 G. Fauth. Wickrams Romane. Strassburg, 1916.
2 E. Korner. Erasmus Alberus, 1910.
324
збгобипше/
jgroben ftccen / vnb
geberben / C&ftmals in lattin befdjriben/bwrcb
t>€mpo(gelcrren M* Fridericum DedcIdndutn/ynO
jecjuno vertentfdjct Ъигф Сафагшп
вфей>е von Wormbe*
Hie nullw аегЬй pudor^dut rcuerentu men fa
Porcorum uiuitgefx ресшти modo*
wol &10 Ьиф1ш vnb Vil/ VuD фй all >c tt oas wiOerfpiL
Титульный лист первого издания «Гробиана» К. ПТешпа
(1551 год)
400 басен, притч и повестушек. Перу Вальдиса принадлежат также: сти-
хотворная обработка Псалтыри; протестантская комедия о блудном сыне
(представлена в 1527 г.), заостренная против папского Рима; перевод ла-
тинского стихотворного памфлета Наогеорга «Папское царство», а также
стихотворные памфлеты (1542), направленные против герцога Генриха
Брауншвейгского Младшего, тирана и самодура, заклятого врага проте-
стантов, которого поэт именует дикарем, безбожником, поджигателем,
убийцей, мамелюком, антихристом, трусом, лжецом, распутником и т. п.
(«Дикарь из Вольфенбюттеля», стихи 271 и сл.) и др.
Свою книгу басен Вальдис опубликовал, будучи, как и Эразм Альбер,
лютеранским пастором. До этого он прожил жизнь, исполненную различ-
ных превратностей и приключений. В молодости он был монахом, изведал
тюремное заключение, после перехода в лютеранство занялся ремеслом
оловяничника и торговлей, колесил по Европе от Риги до Испании, оста-
ток лет провел в должности пастора на родине в Абтероде (Гессен).
325
Широко используя популярные эзоповские сюжеты, Эразм Альбер и
Буркард Вальдис не стремятся к педантической передаче античного ори-
гинала. Они придают старинным басням немецкий колорит, интенсивно
развивают повествовательную часть, большое внимание уделяют морали-
зирующим концовкам. Стремясь к конкретности и бытовому правдоподо-
бию, они обильно вводят в рассказ реалистические детали, наполняют бас-
ни жанровыми картинками. Животные приобретают у них вполне чело-
веческий облик: они не только беседуют п пляшут, но и распевают
латинские и немецкие народные песни (Эразм Альбер «Басня о городской
и полевой мышах»).
В большом ходу у обоих поэтов прием бытовой и географической лока-
лизации басни. Одну из своих басен Альбер начинает словами: «Непода-
леку от Рейна возле Каутенбаха лежит городок, именуемый Андермах.
В этом городе жил некий бюргер...» Городские мотивы с особой охотой раз-
рабатывает Вальдис, в течение многих лет наблюдавший жизнь торговых
центров Европы, в то время как сельский пастор Эразм Альбер больше
тяготеет к деревенским сценам, обнаруживая при этом незаурядное чув-
ство ландшафта.
От Эразма Альбера Вальдис отличается также широтой своей клас-
сической эрудиции, в то же время он любит рассказать какой-нибудь за-
бавный шванк, исполненный сочного народного комизма. Эти шванки уже
вовсе не связаны с классической традицией.-В них выступают не звери,
но обыкновенные люди, обычно представители различных немецких обще-
ственных кругов. Как и Альбер, Вальдис лишь изредка вздымает бич са-
тиры, да и то почти исключительно в пылу конфессиональной полемики.
Печать незлобивого юмора лежит на баснях обоих поэтов. Без экзаль-
тации, без гнева поучают бюргерские баснописцы своих соотечественни-
ков, стремясь предостеречь их от «гибельного» своеволия, направить их
на стезю добрых нравов. Их идеалы тесно связаны с мелкобуржуазным
развитием послереформационной Германии. В басне «О двух братьях»
Вальдис противопоставляет гуляке и моту, бездумно расточающему отцов-
ское наследство, рачительного и домовитого хозяина, зорко присматриваю-
щего за слугами, вникающего во все хозяйственные нужды, успешно умно-
жающего доставшееся ему от отца добро. Человек не должен стремиться
к чрезмерному, довольство малым — венец добродетели. «Каждый полу-
чил от бога свой особый дар», опасно и глупо желать невозможного, «не-
разумно» «выступать против более сильного» («О лягушке и быке»),
те же, которые мечтают о социальных переворотах, должны запомнить,
что «господа всегда останутся господами», «посему молчи, терпи и охра-
няй свое добро» (Вальдис «О лисице и еже»).
Но в произведениях Б. Вальдиса мы находим не только филистерские
черты, составляющие их слабую сторону. Вальдис отличался большой
наблюдательностью п несомненным даром комического повествования. Он
очень верно подмечал людские слабости и недостатки и очень живо рас-
сказывал о них в своих веселых баснях и шванках. Особенно заниматель-
ны шванки, представляющие собой красочные жанровые сценки. Чаще
всего достается в них попам и монахам, обычаи и повадки которых хорошо
были известны Вальдису. В шванке «Об одном отшельнике» Вальдис по-
смеивается над бесплодной «мудростью» анахоретов, тщетно пытающих-
ся обрести духовное совершенство вдалеке от человеческого общества.
В шванке «О деревенском старшине и его духовнике» Вальдис остроумно
повествует о поповской алчности и находчивости простолюдина.
Та же тема разработана им в превосходном шванке «О двух ландскнех-
тах и сельском попе». Распутство, царящее в женских монастырях, обли-
чает шванк «О бедной монахине». Но и в этом шванке Вальдис не упу-
скает случая сочувственно изобразить находчивость молодой монахини,
326
которая заставляет замолчать игуменью, лицемерно проповедовавшую
чистоту монастырских нравов.
Острое словцо, врожденная смекалка, изобретательность и ловкость
неизменно вызывают сочувствие Вальдиса. Настоящим апофеозом ловко-
сти и находчивости является шванк Вальдиса «О школяре и мельнике»,
в котором смышленый школяр не без пользы для себя совершает перед
изумленным мельником всяческие «чудеса». В других шванках Вальдис
лукаво рассказывает о женской хитрости («Как молодая женщина испо-
ведовалась»), о проделках ярмарочного шарлатана, легковерии и просто-
ватости его клиентов («О продавце териака») или с вороватости портного
(«О портном»), воссоздавая картину немецких нравов XVI в.
Особое место в развитии немецкой сатиры эпохи Возрождения зани-
мает так называемая гробианская литература, получившая широкое рас-
пространение в Германии во второй половине XVI в. В 1551 г. увидело
свет собрание шуточных стихотворных наставлений, как не следует вести
себя в обществе — «Гробиан» («Grobianus»), принадлежащее перу школь-
ного учителя в Вормсе Каспара Шейта (Scheit, 1520—1565), обработавшего
одноименное латинское произведение (1549) ганноверца Фридриха Деде-
кинда (Dedekind, 1525—1598). Прообразом названных книг было юмори-
стическое произведение «Grobianus Tischzucht» (1538), пародийное под-
ражание наставлениям, как вести себя за столом («Tischzuchten»), весьма
распространенным в бюргерской среде. Дедекинд изложил аналогичную
тему в латинских дистихах, сделав ее достоянием гуманистически образо-
ванных кругов. Каспар Шейт придал «гробианской» литературе особый
размах и языковую выразительность.
Названия всех этих книг восходят к 72-й главе «Корабля дураков» Се-
бастиана Бранта, где фигурирует «новый святой» — Гробиан (Grobian),
усиленно «прославляемый всеми» покровитель нечистоплотных манер и
обычаев, коему «всюду служат беспутно-постыдными делами и словами».
Вслед за Дедекиндом, произведение которого он заметно расширил и
развил, Шейт дает в рифмованных стихах обстоятельный перечень и под-
робное описание грубости, нечистоплотности и непристойности в поведе-
нии за столом, на ложе сна, в обхождении с дамами, в одежде и прическе
и т. п. Дидактический замысел автора раскрывается в двустишии, пред-
посланном книге, обращенной преимущественно к юношеству: «Читай эту
книжечку почаще и побольше и поступай всегда наоборот». Книга поро-
дила большое количество подражаний. Сам Дедекинд выпустил в виде до-
полнения к своему латинскому сочинению книгу «Гробианка» («Grobia-
па»), трактующую о нравах, «кои приличествуют девицам».
Однако, ратуя во имя бюргерской добропорядочности против распущен-
ности и грубости, авторы «гробианских» сочинений, как уже отмечалось
выше, на самом деле упивались всей той грязью, которую им надлежало
бичевать. Каспар Шейт, например, усилил гробианский элемент своего ла-
тинского образца введением площадных выражений, ругательств и про-
клятий. Бюргерские писатели охотно соединяли широковещательную мо-
рализацию с крайней вульгарностью. В плебейскую форму облекалось, по
сутп дела, мещанское содержание. Под покровом сатиры или нравоучения
бюргерские авторы смаковали натуралистические детали мещанского
быта, бескрылость и вульгарность которого отнюдь не противоречили их
требованиям «здравого смысла». Уже в XVI в. эта литература вызвала
протест, нашедший свое отражение в позднейшей «антигробианской» ли-
тературе.
ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
НАРОДНЫЕ КНИГИ
ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ XVI ВЕКА
С середины XVI в. поток немецких народных книг, почти вовсе иссяк-
ший в первые годы реформации, вновь начал заметно расти. О начавшем-
ся подъеме свидетельствует появление книги «Петер Лев» («Pe-
ter Lew», 1560) А. Видмана. Примыкая к традициям «Попа из Каленбер-
га», книга изображает проделки лукавого шваба, прозванного за большую
силу Львом, который из подмастерья кожевника превратился в проказли-
вого попа. Став служителем церкви, Петер отнюдь не стал образцом благо-
честия. Он охотно насмехается над религиозными верованиями и всякого
рода суевериями окружающих людей, либо извлекает для себя из них
определенную материальную пользу. Ему, например, ничего не стоит вы-
дать пирог, испеченный для него любовницей, за божий дар (гл. 10), зара-
ботать несколько гульденов на вере простаков в нечистую силу (гл. 9, 10г
11), либо надолго обеспечить себя полотном, которое, как он говорит, необ-
ходимо ему для того, чтобы заделать дыру, образовавшуюся в преиспод-
ней (гл. 15).
Прообразом позднейших мюнхгаузениад является составленная из мно-
жества веселых небылиц народная книга «Рыцарь-Зяблик» («Der Fincken
Ritter», ок. 1560 г.), подсмеивающаяся над безудержным хвастовством и
самомнением ничтожных дворянчиков. Книга повествует о неслыханных
похождениях «превосходного многоопытного г-на Поликарпа фон Кирла-
рисса, по прозванию Рыцарь-Зяблик», совершенных им задолго до своего
рождения в различных землях и странах, и о многих удивительных вещах
и событиях, которым он был свидетель.
Удивительными смехотворными происшествиями наполнена также по-
пулярная народная книга о жителях Шильды («Die Schildbiirger»), вы-
шедшая в 1598 г. под шуточным заглавием: «Шильдбюргеры, удивитель-
ные, причудливые, неслыханные и доселе неописанные похождения и дея-
ния вышеупомянутых жителей Шильды из Миснопотамии, что позади
Утопии». К 1597 г. относится первая редакция произведения «Lalen-
buch» — собрания почерпнутых из различных сборников шванков XVI в.
забавных побасенок о проделках и причудах горожан. В «Шильдбюргерах»
эти побасенки были приурочены к жителям саксонского селения Шильды,
в лице которых народная книга остроумно осмеивала мещанское тупоумие
и самодурство.
Впрочем шильдбюргеры, стяжавшие себе славу отъявленных глупцов,
некогда отличались большой мудростью. Их охотно призывали к себе
князья и вельможи, весьма ценившие их совет и помощь в делах управ-
ления. Однако на жизни родного селения их длительное отсутствие ска-
зывалось самым губительным образом. Наконец, женщины Шильды, кото-
рым наскучило одиночество, решительно потребовали немедленного воз-
328
вращения мужчин. Последние возвратились и по совету старейших реши-
ли искоренить в себе мудрость и превратиться в глупцов, чтобы никто уже
больше ле вызывал их к 'себе для помощи и совета и они могли бы безмя-
тежно жить в своем родном селении. Так они и иоступили, и вскоре глу-
пость воцарилась в Шильде.
Далее следует длинный ряд самых удивительных по своей нелепости
и причудливости «похождений и деяний» шильдбюргеров (о том, как жи-
тели Шильды перепутали ноги и никто своих распознать не мог; о том,,
как жители Шильды собирались при помощи коровы свести траву со ста-
ринной стены; о том, как жители Шильды построили ратушу без окон и
как они носили туда свет в мешках; о том, как они сеяли соль, и пр.);
в результате таких «деяний» прославленное селение сгорает дотла. Остав-
шись без крова, шильдбюргеры с женами и детьми расселяются по миру,,
повсюду насаждая глупость.
Так на исходе XVI в. вновь звучит тема глупости, столь популярная
в немецкой литературе начала XVI в. Однако сатирические тенденции на-
родной книги о жителях Шильды лишены той социальной остроты, ко-
торая присуща памятникам «дурацкой литературы» начала XVI в., а так-
же ранним народным книгам. Дурачества жителей Шильды — это всего
лишь нелепые причуды смешных глупцов, а не пороки, порожденные со-
циальной или этической дисгармонией. К тому же глупость шильдбюрге-
ров — плод их сознательных устремлений. Они отрекаются от разума во
имя мещанского уюта, который, 'однако, бесследно исчезает в пламени,
превратившем Шильду в груду золы. При всем том книга о шильдбюрге-
рах была для своего времени весьма злободневной. В условиях мелкобур-
жуазной Германии осмеяние филистерского скудоумия имело глубокий
общественный смысл.
Народная книга о жителях Шильды завершает собой группу немецких
народных книг XVI в. комического содержания. По поводу этих книг
Энгельс замечает: «У немногих народов можно встретить такую коллек-
цию. Это остроумие, эта естественность замысла и исполнения, добродуш-
ный юмор, всегда сопровождающий едкую насмешку, чтобы она не стала
слишком злой, поразительная комичность положений — все это, по прав-
де сказать, могло бы заткнуть за пояс значительную часть нашей лите-
ратуры. У какого из современных авторов хватило бы достаточно выдум-
ки, чтобы создать такую книгу, как „Шильдбюргеры"» L Популярность-
«Шильдбюргеров» удержалась на протяжении ряда столетий. В XVIII в.
Виланд удачно использовал мотивы народной книги в своей остроумной
«Истории абдеритов».
Наряду с народными книгами комического содержания в конце XVI
и в начале XVII в. увидели свет книги, в основе которых лежат испол-
ненные силы и драматизма сказания, принадлежащие, по словам Энгель-
са, «к самым глубоким творениям народной поэзии всех народов» 1 2. Фан-
тазия народа создала величавые образы, к которым на протяжении веков
вновь и вновь обращались крупнейшие писатели, искавшие в них созву-
чия своим мыслям и стремлениям.
Особенно большое значение для европейской литературы имела леген-
да о докторе Фаусте, истоки кото-рой уходят в глубь веков. И в данном
случае в основе народного сказания лежит историческое зерно. Подобно
тому, как озорной бродяга Тиль, живший в XIV в., превратился в героя
народной книги, подобно этому толчок к написанию народной книги о
Фаусте был дан биографией некого Иоганна, или Георга Фауста, черно-
книжника и астролога, жившего в первой половине XVI в. Данные о его
1 К. Маркс и Ф. 3 яге ль с. Из ранних произведений. М., 1956, стр. 348.
2 Там же, стр. 347.
329
жизни крайне скудны и противоречивы. Он родился, по-видимому,
в городке Книттлпнген (Швабия), обучался в Краковском университете.
В качестве знатока «тайных наук» он разъезжал по Европе, выдавая себя
за великого философа («философа философов») и мага. Многие ученые
современники считали его шарлатаном и обманщиком.
По словам аббата Иоганна Тритемия (1507), Фауст «хвастался таким
знанием всех наук и такой памятью, что если бы все труды Платона и Ари-
стотеля и вся их философия были начисто забыты, то он, как новый Ездра
Иудейский, по памяти полностью восстановил бы их даже в более изящ-
ном виде». В чудесах он готов был соперничать с самим Христом и «са-
монадеянно говорил'в большом собрании», будто «берется в любое время
и сколько угодно раз совершить все то, что совершал Спаситель» L
О Фаусте упоминают гуманист Муциан Руф, врач Ф. Бегарди из Ворм-
са, М. Лютер, Ф. Меланхтон и другие. В 1539 г. Бегарди писал о Фаусте:
«Несколько лет назад он странствовал по всем землям, княжествам и
королевствам, похваляясь своим великим искусством не только во враче-
вании, но и в хиромантии, нигромантии, физиогномике, в гадании на кри-
сталле и в прочих таких вещах... Нередко мне жаловались на его мошен-
ничества, и таких людей было множество. Ведь на обещания был он щедр,
как Фессал, слава его была не меньше, чем Теофраста 1 2, а вот дела его,
как я слышал, были весьма ничтожны и бесславны» 3.
Известно, что Фауст неоднократно подвергался преследованиям со
стороны властей и сограждан. О нем охотно рассказывали всякого рода
удивительные истории. Еще протестантский богослов Иоганн Гаст в
1548 г. рассказывал о том, как разгневанный Фауст изгнал из монасты-
ря монахов, напустив на них беса, принявшегося неистово шуметь и бу-
шевать, и что были у него собака и конь, которые, «полагаю, были беса-
ми, ибо они могли выполнять все, что угодно» 4.
В эпоху Возрождения, когда была еще жива вера в волшебство и чу-
десное, хотя, с другой стороны, выдающиеся победы одерживала и рас-
крепощенная от уз схоластики наука,— многим фигура д-ра Фауста ри-
совалась плодом союза дерзновенного ума с нечистой силой и поэтому она
быстро приобрела легендарные очертания и широкую популярность. На-
родное сказание превратило его в смелого искателя истины, ради велико-
го знания заключившего союз с дьяволом.
В J587 г. во Франкфурте в издании Иоганна Шписа появилась лите-
ратурная обработка легенды «История о д-ре Иоганне Фаусте, знамени-
том чародее и чернокнижнике» («Historia von Dr. Johann Fausten, dem
weitbeschreyten Zauberer und Schwartzkunstler»). В книгу вплетены эпи-
зоды, приуроченные в свое время к различным чародеям (Симон Волхв,
Альберт Великий и др.)- Источником книги, помимо устных сказаний и
различных литературных набросков, служили также современные сочине-
ния по ведовству и «тайным» знаниям.
Однако в книге, изданной Шписом, легенда о Фаусте не нашла своего
полноценного художественного воплощения. Сказание о Фаусте низведе-
но в ней «до уровня банальной истории о ведьмах, прикрашенной обыч-
ными анекдотами о волшебстве» 5. Автор книги, по-видимому, лютеран-
ский клирик, не был способен понять величие легенды. Он стремится раз-
1 «Легенда о докторе Фаусте». Изд. подготовил В. М. Жирмунский. М.—Л., 1958,
стр. 12.
2 Фессал — известный врач-шарлатан, пользовавшийся успехом в Риме во вре-
мена Нерона. Теофраст Парацельс (1493—1541) — выдающийся немецкий врач и
натурфилософ.
3 «Легенда о докторе Фаусте», стр. 16—17.
4 Там же, стр. 18.
5 К. Маркс и Ф. Энгельс. Из ранних произведений. М., 1956, стр. 348.
330
венчать Фауста, которой,
поправ законы смиренно-
мудрия и благочестия,
дерзновенно «отрастил се-
бе орлиные крылья и за-
хотел проникнуть и изу-
чить все основания неба и
земли». По словам книги,
\<это отступничество его
есть не что иное, как вы-
сокомерная гордыня, от-
чаяние, дерзость и сме-
лость, как у тех великанов,
о которых пишут поэты,
что они гору на гору гро-
моздили и хотели с богом
сразиться, или у злого ан-
гела, который ополчился
против бога, и за это, за
его гордыню и высокоме-
рие, прогнал его господь».
И. Шпис прямо указы-
вает на то, что книга напи-
сана и публикуется «в на-
зидание всем христианам
как устрашающий пример
дьявольского соблазна на
пагубу тела и души».
Вполне в духе Лютера,
ополчавшегося против дер-
зновенного человеческого
разума и требовавшего,
чтобы вера «задушила»
этого «зверя», в книге
осуждался «греховный»
порыв Фауста, пожелав-
шего «исследовать первопричины
HISTORIA
©on^.gotwn
$anfkn/bon witbtKbmtat
§awbcr«t>tib tmftlec/
cr Пф gegcn bcm StcuflTcl auff tine be*
HAnbte joe vcrfdjrkben/ICPaetr fur
(el^arne 2(bent^cwr Qcftycn/ fclbe епдепф^
ter rnb gccricben / big cr с пЪсЬф fei*
run too I verbienten Дс|>п
empfimgeru
$c^ertf)eibau9fdnen
^nbertafFcnen erijriffitn/alien $о<$!га$спз
fccn/fftrroirjtgcn frnnb (Scttlofcn C07fn(djrn Jurn fdpecFU-
d?cn 23enfptcl/a6fdjerolicf>tm iEpc mpd/fcnnfc ttew*
OTarnung Jufammen
gen/ vnb in £)rucf ver-
IACOB1 I11L
(Eott pnberr^ntg/wfternebet bcm
Xcnffd/fo faucet cr von гиф.
Cvm Gratia bt Privilcgio.
©«tauftin SrantffimamGla^a/
9игф ЗоЬлпп Spits.
M. J>, LXXXYII.
Титульный лист первого издания
«.Истории доктора Фауста»
(Франкфурт на Майне, 1587 год)
всех вещей» п поэтому погубившего
•свою душу.
Был у Фауста, по словам книги, «быстрый ум, склонный и привержен-
ный к науке» (гл. I). Превзойдя всех в сметливости и в знаниях, стал
•он доктором богословия, но вскоре забросил святое писание и предался
изучению тайных наук. Ради приобретения великого знания заключил он
на двадцать четыре года договор с дьяволом, пославшим ему проворного
беса Мефостофеля, который должен был удовлетворять все желания
Фауста, в частности отвечать на все его вопросы «без утайки» (гл. 3). За
этим следуют беседы любознательного Фауста с Мефостофилем, касаю-
щиеся ада и злых духов, сотворения мира и его устройства. Бес выклады-
вает все, что знает, только сообщаемые им сведения не выходят за пре-
делы обветшавших средневековых представлений. Впрочем, однажды,
желая уязвить ученых вольнодумцев, автор заставляет беса высказать
материалистическое суждение Аристотеля о вечности мира, который «ни-
когда не рождался и никогда не умрет»,— суждение, называемое автором
«безбожным и лживым» (гл. 22). С помощью беса Фауст поднимается в
заоблачные выси на повозке, запряженной двумя драконами (гл. 25), а за-
тем совершает путешествие по многим городам и странам Европы, Азии
и Африки.
331
Рассказывая об этом путешествии, автор сообщает читателям о разно-
го рода достопримечательностях, встречавшихся Фаусту,— о дворцах,,
храмах, башнях, ратушах, уцелевших памятниках античного зодчества,,
исторических и церковных реликвиях, университетах, фруктовых садах,,
винах, озерах, реках, мостах, фонтанах и многом другом. В Риме Фауст
увидел «высокомерие, чванство, гордыню и дерзость, пьянство, обжорство,,
распутство, прелюбодеяние и все безбожное естество папы и его прихле-
бателей» и не мог отказать себе в удовольствии поиздеваться над святым
отцом. В Константинополе, выдав себя за Магомета, он изрядно напако-
стил султану Солиману (гл. 26). Наконец, с горных вершин Кавказа, на-
званного в книге «островом», Фауст увидел вдалеке огненное сияние зем-
ного рая (гл. 27).
Перечисленные события изложены в двух первых частях книги.
В третьей и последней части рассказывается о том, что Фауст «творил и
совершал силою своей нигромантии при дворах царствующих особ». Так,
императору Карлу V он показал Александра Македонского с супругой
(гл. 33). По его воле духи мгновенно принесли графине Ангальтской две
чаши винограда и экзотических плодов. Графа и графиню Ангальтских он
торжественно принимал у себя в волшебном замке (гл. 44) и т. п.
В повествование вплетены также многочисленные шванки, рассчитан-
ные на то, чтобы позабавить читателей. Фауст выступает в них как весе-
лый, озорной, часто насмешливый волшебник, потешающийся над пред-
ставителями различных общественных слоев. Одному рыцарю он наколдо-
вал оленьи рога (гл. 34), у крестьянина, не пожелавшего уступить ему
дорогу, сожрал воз сена вместе с телегой и лошадью (гл. 36), до смерти
напугал барышника, дав ему оторвать у себя ногу (гл. 39), на радость
студентам верхом на бочке выехал из винного погреба (изд. 1590 г.,
гл. 50) и т. п.
Осуждая отступничество Фауста, книга рисует его не только дерзно-
венно «мудрствующим», но и погрязшим в «эпикурейской» скверне. По=
настоянию беса Фауст пренебрегает законным браком, который лютеране*
считали божьим установлением, и, влекомый плотскими желаниями, пре-
дается самому необузданному распутству. Своей наложницей он делает
Елену Прекрасную, которая родит ему сына Юста Фауста (гл. 59). Это
«греховное» влечение Фауста к античной красавице, несомненно, должно-
было бросить тень на языческие пристрастия гуманистов и их последо-
вателей.
В книге все время подчеркивается, что «безбожный» Фауст имеет пря-
мое отношение к языческой древности, отвергнутой Лютером. В Эрфурт-
ском университете он читал лекции о Гомере и показал студентам героев
Троянской войны. Там же он цитировал утраченные комедии Плавта и
Теренция, обещая познакомить с ними всех желающих (изд. 1590 г.,
гл. 51—52). В Виттенберге он показал студентам Прекрасную Елену,
а затем доставил им ее портрет, написанный таинственным художником
(гл. 49).
Однако, ведя «эпикурейскую жизнь», основанную на уверенности, что
«душа и тело умирают вместе» (гл. 10), Фауст то и дело начинал испы-
тывать страх перед грядущим возмездием. Раскаяние проникало ему в
душу, но он не находил в себе сил порвать с нечистой силой и вернуться
в лоно господне. В конце концов знаменитый чернокнижник был сурово
наказан. Автор повествует об его -«ужасной, устрашающей кончине», ко-
торая должна послужить «зеркалом и предостережением для каждого хри-
стианина» (гл. 67).
И все же, несмотря на стремление благочестивого автора осудить
Фауста за безбожие, гордыню и дерзание, образ Фауста в книге не ли-
шен героических черт. В его лице нашла отражение эпоха Возрождения
832
с присущей ей жаждой великого знания, культом неограниченных воз-
можностей человека, мощным бунтом против средневековой косности, об-
ветшалых церковных норм.
Эти революционные черты легенды впервые в европейской литературе
уловил п развил английский драматург эпохи Возрождения, один из та-
лантливейших предшественников Шекспира Кристофер Марло («Траги-
ческая история доктора Фауста», изд. в 1604 г.), в то время как после-
дующие немецкие обработки «народной книги» продолжали и даже
усугубляли благочестивую тенденцию, характерную для издания Шписа.
Книгу Шписа широко использовал Георг Рудольф Видман (Widman)
в своей «Достоверной истории Фауста» («Wahrhaftige Historie etc.»,
1599). Для него история Фауста — это в первую очередь повествование
•об «ужасных и отвратительных грехах и поступках» пресловутого черно-
книжника. Все изложение легенды о Фаусте он педантически уснащает
«необходимыми напоминаниями и превосходными примерами», должен-
ствующими служить ко всеобщему «поучению и предостережению».
За обработкой Видмана последовала обработка нюрнбергского зрача
Н. И. Пфитцера («Жизнь Фауста», 1674), выдержавшая шесть изданий,
и другие. Все это свидетельствует о большом успехе книги, которая при
всех своих недостатках все же нашла горячий отклик у читателей. Книга
неоднократно переиздавалась, дополнялась, была переведена на языки:
нижненемецкий (1598), английский (вероятно, в 1588—1589 гг.), голланд-
ский (1592), фламандский (1592), французский (1598), чешский (1617),
польский (?), шведский (1674), датский (1689) и др.
В качестве продолжения истории о Фаусте появилась в 1593 г. народ-
ная книга о его ученике и преемнике Вагнере, под следующим простран-
ным заглавием: «Вторая часть истории доктора Иоганна Фауста, в кото-
рой описан: Христофора Вагнера, бывшего ученика Фауста, договор с
чертом по прозванию Ауэрхан, являвшимся ему в образе обезьяны, его
приключения и проделки, совершенные им с помощью дьявола, и его
страшная кончина. С добавлением интересного описания Новых остро-
вов, какие там люди живут, какие плоды произрастают, какая у жителей
религия и как они служат своим идолам, -а также о том, как их угнетают
испанцы...».
Религиозно-дидактические тенденции Проступают также в народной
книге об Агасфере, вышедшей в 1602 г.: «Краткое повествование о неком
иудее из Иерусалима по имени Агасфер, который самолично присутство-
вал при распятии Христа, а также кричал вместе с другими: ,,Распни
его!“ и взывал о Варраве» («Kurze Erzahlung von einem Juden aus Jeru-
salem mit Namen Ahasverus....»). Книга описывает встречу шлезвигского
епископа Эйцена с Агасфером, якобы имевшую место в 1542 г., и рассказ
Агасфера о том, как шедший на Голгофу Христос, которому Агасфер не
разрешил отдохнуть около своего дома, обрек его на вечные скитания,
сказав: 1«Я постою и отдохну, ты, однако, пойдешь». В основе книги ле-
жат апокрифические сказания. По словам М. Горького, «из этих и подоб-
ных легенд сложилась, наконец, красивая и жуткая легенда о человеке,
который извечно ходит по земле, бессмертно живет среди людей, являясь
свидетельством их заблуждений и ошибок, радостей и горя, глупости и
зверства. Эта легенда искусно соединяет в себе и заветную мечту челове-
ка о бессмертии, и страх бессмертия, вызываемый тяжкими мучениями
жизни»
1 М. Горький. Несобранные литературно-критические статьи. М., 1941, стр. 302.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ
ПЕРВАЯ
САТИРИКО-ДИДАКТИЧЕСКАЯ ПОЭЗИЯ
КОНЦА XVI ВЕКА
На исходе XVI в. вновь оживилась религиозная полемика, порожден-
ная обострением борьбы сторонников реформации и контрреформации.
Католическая реакция, начало которой относится еще к последним го-
дам царствования Карла V, заметно усилилась при Рудольфе II (1578—
1612), когда она одержала ряд побед над протестантами Германии. Рим-
ско-католическая церковь укрепляла и перестраивала свои ряды. Три-
дентский собор (1545—1563), осудив учение протестантов, обнародовал
принципы новой католической ортодоксии. Папский Рим провел реформу
клира. Католические теологи и проповедники всемерно боролись за тор-
жество старой церкви.
Иезуиты, появившиеся в Германии со времен Тридентского собора и
возглавившие контрреформацию, развили кипучую деятельность по улов-
лению душ. В интересах католицизма они широко использовали не только
церковное красноречие, но также литературу, искусство, театр — все то,,
что могло найти живой отклик в широких кругах слушателей, читателей
и зрителей. Многочисленные трактаты, катехизисы, проповеди, обличения
и предостережения в стихах и прозе, подчас отмеченные влиянием испан-
ской католической мистики, наводняют Германию.
Вновь, как в первоначальный период реформации, высоко поднимает-
ся волна конфессиональной полемики, участники которой не останавли-
ваются перед крайней резкостью и грубостью. Публицисты католического
лагеря отстаивают и оправдывают догматы католической веры, обруши-
ваются на протестантов как на еретиков, восставших на истинного бога и
его установления.
Полемическим целям служит также песня. Появляются пародии на
евангелические гимны лютеран, осмеянию подвергается сам Лютер, при-
чем авторы обличительных песен с пародийными целями используют ме-
лодию и отдельные фразы его хоралов. Из числа наиболее деятельных
противников лютеранства второй половины XVI в. выделяется франци-
сканский монах Иоганнес Нас (Nas, 1535—1590), бывший некогда порт-
няжным подмастерьем, проповеди которого, с демагогической целью об-
леченные в «простонародную» форму, и полемические сочинения на не-
мецком языке, пересыпанные поговорками, плебейскими остротами и
комической игрой слов, стяжали ему значительную известность.
Однако ведущую роль в литературе контрреформации играли иезуи-
ты, проявившие себя как неутомимые полемисты, дидактики, проповед-
ники, поэты и драматурги. Писали они, главным образом, на латинском
языке, но обращались также и к немецкой речи, особенно когда нужно
было воздействовать на широкие демократические круги.
Их перу принадлежали поэмы во славу Иисуса, Девы Марии, католи-
ческих святых и мучеников. Основным жанром являлась драма, которой
334
орден иезуитов, быстро оценивший воспитательные возможности театра,
уделял преимущественное внимание. На обязанности патеров, подвизав-
шихся в школах иезуитского ордена, лежало сочинение, либо составление
по известным образцам латинских пьес, способных укрепить католические
симпатии юношества.
Авторы черпали сюжеты из самых различных источников. Библейские
легенды, жития святых и особенно мучеников, назидательные эпизоды из
церковной и гражданской истории (обращение Хлодвига, падение Кон-
стантинополя) облекались в драматическую форму, равно как и события
современной политической жизни («мученическая» смерть Марии Стюарт,
обращение в католичество Генриха IV) или события времен Фемистокла
и Ганнибала. Наиболее видные драматурги-иезуиты: Якоб Понтан (Роп-
tanus, 1542 — ок. 1626 г.), Якоб Гретсер (Gretser, 1562—1625) и Якоб
Бидерман (Bidermann, 1578—1639) готовы были использовать опыт и ла-
тинской гуманистической школьной драмы и представлений английских
комедиантов, которые, с конца XVI в. с большим успехом выступали в
Германии. Стремясь заинтересовать, увлечь и поразить зрителя, иезуиты
превращали спектакль в пышное и нарядное зрелище. Они одевали акте-
ров в роскошные костюмы, устраивали торжественные процессии, широ-
ко использовали чудеса театральной техники, заказывали великолепные
декорации. Все виды искусств должны были объединиться на сцене радп
триумфа католической церкви: декламация, пение, музыка и живопись.
Само собой понятно, что за внешней помпезностью контрреформацион-
ной литературы скрывалось тлетворное, глубоко вредоносное содержание.
Ради достижения своих целей иезуиты и их приспешники готовы были
прибегнуть к любым средствам, к любой самой безудержной демагогии.
В конечном счете их деятельность была направлена на сохранение в Ев-
ропе феодальных порядков, которые на протяжении веков освящались ав-
торитетом римско-католической церкви, издавна являвшейся интерна-
циональным центром европейского феодализма. Поэтому пропаганда
иезуитов, принимавшая весьма разнообразные формы, была орудием са-
мой черной реакции и любое выступление против иезуитов и всего воин-
ствующего католицизма должно было иметь большое положительное об-
щественное значение.
Конечно, пред лицом преуспевавшей католической реакции протестан-
ты не сидели сложа руки. Они принимали деятельное участие в конфес-
сиональной полемике, осыпали своих противников неистовой бранью,
в согласии с установившейся традицией клеймили их печатью антихри-
ста. Из-под их пера выходили полемические и сатирические диалоги,
памфлеты, песни, поучения, прорицания, пародии на католические леген-
ды и жития. Борьба против католической реакции, соответствовавшая
интересам широких общественных кругов тогдашней Германии, поднима-
ла значение протестантской литературы, придавала ей новые силы.
Наиболее передовые писатели Германии на исходе XVI в. примыкали
к лагерю протестантизма. С яростью нападали пни на папистов, нанося
жестокие удары сторонникам контрреформации. В то же время они не
ограничивались вопросами религиозной полемики. Их волновали полити-
ческие судьбы Германии. Социальные вопросы привлекали их внимание.
Особенно громко гражданские мотивы начинают звучать в 90-х годах, ко-
гда некоторого оживления достигло народное освободительное движение,
заявившее о себе рядом крестьянских восстаний в австрийских землях
(1595-1597).
В литературе вновь оживают традиции С. Бранта и других граждан-
ских поэтов начала XVI в. Сатира вновь становится ведущим жанром
бюргерско-демократической литературы. К числу наиболее значительных
сатириков конца XVI в. принадлежал магдебургский пастор и педагог
385
Георг Ролленхаген (Rollenhagen, 1542—1609), автор обширной поэмы
«Война мышей и лягушек» («Froschmausler», 1595), написанной по об-
разцу одноименной древнегреческой проп-компческой поэмы («Батрахо-
миомахия»).
Обращение к традициям античного сатирического эпоса сближало Рол-
ленхагена с немецкими гуманистами начала XVI в., которые, как извест-
но, особое пристрастие питали к Лукиану и другим античным сатирикам.
В то же время Ролленхаген не пренебрегал и самобытными традициями
немецкой сатирической поэзии. Его поэма впитала в себя богатый опыт
отечественного животного эпоса. Ролленхаген в предисловии к поэме пря-
мо заявляет, что написал свое произведение в духе «Рейнеке-Лиса». Вы-
соко ценя эту народную книгу, Ролленхаген видел в ней правдивую кар-
тину общественной жизни Германии, стоявшей на пороге больших собы-
тий. По словам поэта, в «Рейнеке-Лисе» «весьма мудро и искусно описа-
ны политические придворно-государственные порядки, равно как и дела
папского Рима».
«Война мышей и лягушек» должна была, по замыслу автора, стать
новым сатирическим эпосом немецкой жизни. И хотя творение ученого
пастора во многом уступает народной книге — нет в нем той пленитель-
ной непосредственности, того яркого плебейского задора, которые столь
характерны для «Рейнеке-Лиса»,— все же оно в живой поэтической фор-
ме отразило рост оппозиционного вольномыслия передовых кругов немец-
кого общества конца XVI в. Правда, политические взгляды Ролленхагена
не отличались особым радикализмом. Решительным и злым поэт стано-
вился главным образом тогда, когда речь заходила о пороках и преступ-
лениях католической церкви. Тут он давал полную волю своему сатири-
ческому дарованию.
Очень выразительно, например, сатирическое изображение патера
Бейскопфа (Beisskopf-Bischof, т. е. католический епископ, в данном слу-
чае римский папа), который с помощью церковного отлучения, исповеди
и т. п. тиранически управляет злосчастными лягушками, еще так недав-
но вкушавшими блага патриархальной жизни. Открытое возмущение ля-
гушек (реформация) кладет, однако, предел тирании Бейскопфа и его
клевретов — ядовитых и лукавых ?каб, возведенных им в сан монахов и
кардиналов. «Подобно волку, учившему гусей молиться, а затем их всех
пожравшему, вознамерился он нас всех разорить, вместо того чтобы охра-
нять нашу веру»,— говорит о Бейскопфе разумная лягушка (кн. II, ч. I,
гл. 2). Породила Бейскопфа святая Жадиосгь. Нечистая сила тайно
вскормила его человеческой кровью и потом. Поистине безмерна прожор-
ливость этого заморского Чудища; в его бездонной утробе исчезают и улит-
ка с ее домиком, и жемчужина с ее раковиной, и лягушки и рыбы любых
пород; желудок Бейскопфа без труда переваривает и дерево и камень.
Безмерна и злоба Бейскопфа, всегда готового кусать и раздирать всех тех,
кого он не взлюбил. Велики его силы, однако сохраняет он их только во
тьме. Ясный солнечный свет представляет для «святого отца» смертель-
ную опасность (там же).
Решительно выступая против тирании папистов, мечтая о том време-
ни, когда человечество освободится наконец от римского «лжеучения»,
Ролленхаген, вместе с тем, заявлял себя противником религиозного фана-
тизма. Он полагал, что «никто не может силой направить сердца на путь
веры». Он требовал равных прав для католиков и протестантов, которые,
по его мнению, могут и должны «честно и мирно» жить под одним государ-
ственным кровом (II, 6, 2). Он требовал этого ради «общего блага», ради
национально-политической консолидации Германии. Эта консолидация
представлялась ему возможной лишь при наличии сильной, но не тирани-
ческой королевской власти (II, 3), которая бы являлась оплотом граждан-
ам
ской справедливости и твердой законности. По словам поэта, «законы
должны быть нашим властелином, лишь они должны судить нас. Мы же-
лаем быть слугами закона, чтобы быть чистыми и свободными» (II, 5, 5).
Осуждая феодальный произвол, ратуя за равенство граждан перед за-
коном, Ролленхаген в то же время не посягал на принципы сословной
иерархии. Он только требовал от больших и малых, чтобы они в своих дей-
ствиях неизменно руководствовались соображениями общего блага, чтобы
корысть, эгоизм не вели мир по ложному пути. Ведь «корысть сокрушает
все права, губит общество и семью; корысть позорит церковь, города и
домашний очаг, все баламутит и срамит» (II, 2, 4). Зато великую силу об-
ретают люди; служа общему делу. Разве не поучителен в этом отноше-
нии хотя бы пример пчел? Как они ни малы, но, будучи едиными, отра-
жают они натиск сильного врага, защищают свой улей (III, 1, 8).
Эта апология единства и гражданского долга, конечно, прежде всего
поражала князей и больших господ, которые раздирали Германию на ча-
сти, наполняли ее смутами и раздорами. Не случайно сюжетной осью
ирои-комической поэмы Ролленхагена явилась история войны мышей и
лягушек (кн. III), в которую оказались вовлеченными даже духи гор и
воды (III, 3, 1). Несмотря на ироническую форму повествования, есть у
поэмы, намекающей на немецкие обстоятельства, привкус горечи. В то
же время апология коллективной сплоченности была поучительна и для
простых Людей. Она внушала им ту важную истину, что сила заключена
в единстве.
Резким контрастом железному царству войны и раздоров является в
поэме легендарный золотой век, о котором любили писать европейские
гуманисты эпохи Возрождения. Для Ролленхагена наиболее заманчивой
чертой этого «минувшего» века было торжество мира. «Сколь благодат-
ным был золотой век, когда повсюду люди жили в мире и радости, не зная,
что такое горе» (I, 1, 2),— замечает поэт. Появление себялюбцев положи-
ло, однако, конец блаженному состоянию лягушек. Оголтелые себялюбцы,
презиравшие родителей и жрецов, все делавшие по своему собственному
усмотрению, без всякой пощады начали убивать тех, кто не желал подчи-
няться их тирании. Вскоре в озеро проникли водяные змеи, которые, хотя
и расправлялись успешно с нарушителями общественного спокойствия,
но пожирали заодно и мирных лягушек (I, 1, 1).
Если вспомнить, что Т. Мюнцер также говорил о змеях и угрях, разу-
мея под ними злых клириков, светских господ и правителей (таков был
образный язык эпохи), то аллегорические образы Ролленхагена приобре-
тут очень определенный смысл. О том, как опасно простому человеку со-
прикасаться с миром больших господ, красноречиво рассказывает басня
о полевой и городской мышах, включенная в первую книгу поэмы. Ста-
ринная басня о лягушках, просивших царя, дала Ролленхагену повод изо-
бразить прожорливость царя Аиста, который без всякой церемонии с боль-
шим аппетитом истреблял своих подданных (II, 5, 3).
Ролленхаген любит поучать и предостерегать. Он не только сатирик,
но и дидактик. Любит он также блеснуть обширной, несколько тяжело-
весной эрудицией, либо своим ораторским искусством. В связи с этим он
охотно вкладывает в уста животных пространные тирады, построенные
по всем правилам школьной риторики, обильно уснащенные цветами ан-
тичной и библейской учености. Правда, кое-где, особенно в начале поэмы,
Ролленхаген обнаруживает непосредственность и даже известную эпиче-
скую наивность в изображении природы и мира животных, но чаще всего
школьно-дидактический элемент настолько берет верх в поэме, что она
превращается в рифмованный трактат по вопросам политики, религии и
этики, в стихотворную историю реформации, в которой Мартин Лютер тор-
жественно выступает в образе мудрой лягушки.
22 История немецкой литературы, т. I
337
Другим видным представителем немецкой сатирико-дидактической
поэзии конца XVI в. являлся Бартоломеус Рингвальд (Ringwaldt, 1530—
1599), лютеранский клирик, с 1567 г. приходский священник в Ланге-
фельде (Неймарк)1. Он также поднимал свой голос против окружающего
благоустройства, только избегал обращаться к буффонаде, говоря о мире с
серьезностью и взволнованностью проповедника. В традициях протестант-
ской духовной драмы написана им пьеса «Зерцало мира» («Speculum
mundi», 1590), в которой отразилась жизнь Германии времен коптррефор-
мации, разложение знати, страдания и стойкость протестантов, преследуе-
мых папистами.
Однако особую популярность в широких слоях населения приобрели
его сатирико-дидактические поэмы «Истинная правда» («Die lauter
Wahrheit», 1585) и «Предостережение верного Эккарта» («Warming des
treuen Eckart», 1588). В первом из названных сочинений (новое изда-
ние — 1588 и 1597 гг.) речь идет об обязанностях истинного христианина,
которого Рингвальд сравнивает с примерным воином, сражающимся не
ради денег, но ради веры и правды. Самый образ справедливого воителя
христова подсказан поэту словами апостола Павла, приобретшими значи-
тельную популярность в эпоху реформации и Крестьянской войны: «На-
конец, братья мои, укрепляйтесь господом и могуществом силы его; об-
лекайтесь во всеоружие божие, чтобы вам можно было бы стать против
козней дьявольских; потому что наша брань пе против крови и плоти, но
против начальства, против властей, против мироправителей, тьмы века
сего, против духов злобы поднебесных. Для сего примите все оружие бо-
жие, дабы вы могли противостать в день злый и, все преодолевши,
устоять» (Послание к ефесянам, VI, 10—13).
Попутно Рингвальд в гневных стихах обрушивается на различные
пороки и недостатки современной Германии — на раздоры князей, губи-
тельные для страны, на склонность немцев к пьянству и потасовкам, на
увлечение разорительными модами и т. п. При этом он обнаруживает
острую наблюдательность, языковую выразительность, меткость характе-
ристик. А наряду с зарисовками сатирического характера Рингвальд на-
брасывает также с дидактическими целями образы, достойные подража-
ния, заимствованные им преимущественно из сферы семейной жизни
(добродетельный сын, превыше всего чтущий волю родителей, образец
трудолюбия и благочестия; трудолюбивая и честная служанка; благоче-
стивый учитель).
Но не в этой проповеди бюргерских добродетелей главное значение
«Истинной правды». Рингвальд был не только моралистом, но и трибу-
ном. Его глубоко волновало трагическое положение Германии. Осуждая
своекорыстие чувств, упрямый эгоизм толстосумов, служащих Маммоне,
наглое высокомерие больших господ, презирающих простых людей
(гл. 16), Рингвальд, подобно Ролленхагену, на первый план выдвигает
идею общего блага. Он хочет, чтобы справедливость стала опорой трона,
чтобы властители и судьи не поддавались соблазну, не мирволили бога-
чам, не ставили больших господ выше скромных тружеников, которые,
по мнению поэта, образуют прочную основу общественного благополучия
(гл. 16).
Как истинный патриот, Рингвальд скорбит о феодальной раздробленно-
сти Германии. Он хочет видеть свою отчизну единой и миролюбивой. Он
знает, что в единении сила, что мир — залог национального подъема, а вой-
на, столь любезная феодалам и ландскнехтам,— великое национальное
несчастье:
1 F. S i е 1 е k. Bartholomaus Ringwaldt, sein Leben und seine Werke. Frankfurt a/O.,
1899.
338
...О, светлый Мир, ты наш оплот!
Блажен, кто под сенью твоей живет,
Кто под покровом твоим лучистым
Вкушает радость сердцем чистым.
Но горе тому, кто пребывает
Там, где Война оружьем сверкает,
Где жизнь великих бедствий полна,
Где миром правит Сатана.
Пер. Б. Пуришева
В поэме «Предостережение верного Эккарта» гневные ноты звучат
еще резче. В этом произведении Рингвальд разрабатывает средневековый
мотив загробного видения. Герой поэмы, легендарный страж Венериной
горы, верный Эккарт удостаивается лицезрения блаженной жизни правед-
ников в раю и адских мучений нечестивцев. Среди праведников он видит
М. Лютера и Ф. Меланхтона. Посещение Эккартом преисподней дает
Рингвальду возможность еще раз изобразить многообразные пороки раз-
личных сословий и профессий.
Он выводит перед читателем греховных пастырей, ростовщиков, дво-
рян, юристов, щеголей и других, осужденных на вечные муки. В горест-
ных сетованиях изобличают они пороки, низвергшие их в царство дьяво-
ла, в царство ужаса и страданий. Изменники и тираны (Люцифер, Каин,
Нерон, Домициан и др.) возглавляют сонм грешников, населяющих геен-
ну огненную. Однако на представителях веков давно минувших Ринг-
вальд не останавливается подробно. Его внимание приковано к современ-
ной жизни. Тут он чувствует себя на твердой почве. Он уверенно нано-
сит удары, зная, что они прямо попадут в цель. С азартом обрушивается
он, например, на князей и прочих больших господ, которые ведут разгуль-
ную жизнь, разоряют страну непосильными поборами, доводят людей до
нищеты («Сетования осужденной на вечные муки высокой особы»).
Не менее решительно расправляется Рипгвальд с дворянами, для ко-
торых, по словам поэта, «лошади и собаки имеют гораздо большую цену,
чем слово божие». Эти высокородные бездельники помышляют только о
забавах и развлечениях, сквернословят и богохульствуют, затевают ссоры
с соседями, заставляют голодать своих челядпнцев, бесчинствуют на все
лады, жестокие и упрямые. Особенно отмечает поэт бесчеловечное отно-
шение дворян к крестьянам. Последних превращают в подъяремный скот,
разоряют, оскорбляют, убивают под горячую руку. Дворяне убеждены в
том, что мужики — существа низшей породы.
Однако поэт предупреждает крепостников, что у бога свой взгляд на
эти вещи, что незаметный труженик может быть взыскан милостью бо-
жией, в то время как высокомерный дворянин будет обречен па вечные
муки. И Рингвальд изображает мучения дворян в аду: железная цепь опу-
тывает им ноги, лишая их желанной свободы, укрощая их своеволие («Се-
тование дворянина, осужденного на вечные муки»).
К числу себялюбцев, заставляющих жестоко страдать простых людей,
относит Рингвальд также ростовщиков. Все их помыслы обращены к на-
живе. Корысти ради высасывают они мозг из костей бедняков, погло-
щают их скудный достаток («Сетование именитого ростовщика»). При
каждом удобном случае осуждает Рингвальд своекорыстие чувств, считая
его пороком, несовместимым с общественным благом. Не щадит он и бо-
гатых крестьян, радеющих только о своей личной пользе («Сетования
крестьянина, осужденного на вечные муки»).
Большой успех поэмы свидетельствует о том, что в ней затрагивались
многие важные стороны немецкой жизни конца XVI в. Сатира Рингваль-
да пришлась как нельзя более ко времени.
22’
ГЛАВА
ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ
ИОГАНН ФИШАРТ
На исходе XVI в. развернулось также творчество одного из самых зна-
чительных немецких писателей эпохи Возрождения — Иоганна Фишарта,
талантливого сатирика, памфлетиста, поэта и переводчика Вдохновен-
ный противник римско-католической церкви, непримиримый враг мона-
шества, особенно иезуитов, Фишарт не был в то же время сторонником
ортодоксального лютеранства, его симпатии скорее склонялись на сторо-
ну более демократического кальвинизма, являвшегося, по словам Энгель-
са, идеологией «самой смелой части тогдашней буржуазии» 1 2, хотя и с
кальвинистами он шел лишь до известного предела, будучи противни-
ком религиозного фанатизма в любых его проявлениях.
Как писатель Фишарт стоит на рубеже двух литературных эпох. С ли-
тературой XVI в. его связывают прочные нити. Он продолжает традиции
Себастиана Бранта, Томаса Мурнера, Ульриха фон Гуттенна и дидакти-
ческих поэтов реформационного периода. Он охотно черпает из произве-
дений Пиркхеймера и Эразма Роттердамского, знакомит Германию с бес-
смертным романом Фр. Рабле. Его творчество образует заключительный
этап в истории немецкой ренессансной сатиры, шванка, комического эпо-
са, юмористического и нравоучительного романа. Вместе с тем Фишарт
уже прокладывает пути литературе XVII в. Его неистовое словотворче-
ство предвещает причудливую прозу Мошероша.
Живя в напряженный период европейской истории, когда Германию
и Францию раздирали религиозные войны, католическая Испания стре-
милась потопить в крови Нидерландскую революцию, а гибель «Непобе-
димой Армады» свидетельствовала о начавшемся закате могуществен-
ной империи Филиппа II, Фишарт остро ощущал глубокий драматизм раз-
вивавшихся событий. Он видел вокруг себя «неослабевающую бурю», вы-
соко вздымавшую яростные волны мирского моря. В связи с этим его
эстетическое сознание было до крайности напряжено. Он не ищет благо-
родной ясности и простоты. Его речь бурлит, клокочет, разливается шум-
ным пенистым потоком. Он любит нагромождения неологизмов, плеоназ-
мы, пространные асиндетоны (бессоюзие), он готов обрушить на читателя
каскад замысловатых оборотов и выражений, готов увлечь его в шумный
водоворот разбушевавшейся речевой стихии. От этого его сатира приоб-
ретает приподнятый, напряженный и в то же время экстравагантный ха-
рактер.
Фишарт конденсирует в своих произведениях черты, отчасти уже про-
явившиеся в творчестве ряда писателей середины и второй половины
XVI в. (памфлеты и сатиры периода реформации с их игрой слов, сати-
рическим искажением имен, названий, терминов; языковая виртуозность
1 A. Hauffen. Johann Fischart, 2 Bde. Berlin und Leipzig, 1921—1922.
2 Ф. Энгельс. Развитие социализма от утопии к науке. Госполитиздат, 1948,
стр. 17.
340
М.
Иоганн Фишарт
Гравюра на дереве X. Маурера. (Страсбург. 1607 год)
шванков Мих. Линденера, проявляющаяся в обильных плеоназмах, сино-
нимах, речевых причудах), только под пером Фишарта все это еще более
сгущается, намного превышает эстетическую меру. Его творчество — по-
следний взрыв угасавшей энергии бюргерского Ренессанса.
Иоганн Фишарт (Fischart, 4546—1590) родился в Страсбурге, в семье
овощного торговца, посещал гимназию в своем родном городе, обучался
в Вормсе у поэта и педагога Каспара Шейта, автора «Гробиана», о кото-
ром Фишарт, многим обязанный ему как поэт, впоследствии говорил как
о «лучшем стихотворце нашего времени». В 1565—1570 гг. Фишарт стран-
ствовал по Европе, посещая различные университеты. Он был в Нидер-
ландах, Лондоне, Париже, в 1568 г. он отправился в Италию, где посвятил
себя изучению юриспруденции. В 1574 г. в Базеле Фишарт получил сте-
пень доктора прав. В 1583 г. он занял в Форбахе место судьи.
Подобно видным гуманистам начала XVI в., Фишарт отличался обшир-
ной начитанностью и многообразием интересов. Он был филологом и пра-
воведом, живо интересовался музыкой и изобразительными искусствами,
принимал участие в составлении и публикации трудов по медицине, есте-
ствознанию, алхимии, агрикультуре и т. д. Он хорошо знал античных и
средневековых писателей, произведения теологов и гуманистов, хроники
и космографии, конфессионально-полемическую литературу эпохи рефор-
мации. Он владел французским, голландским, итальянским, а также,
341
разумеется, древними языками, изучению которых он уделял большое вни-
мание еще будучи учеником Страсбургеьой гимназии, руководимой рев-
ностным поборником классического образования И. Штурмом, стяжав-
шим себе почетное прозвище «наставника Германии».
На литературное н шрмще Фишарт вступил в 1570 г. в качестве сати-
рика и полемиста. Он был молод, горяч, в нем уже бродил неукротимый
полемический задор, он страстдо ненавидел иезуитов и их сподвижников
из католического лагеря, ведших ожесточенную борьбу с протестантиз-
мом. Поводов для полемики было сколько угодно. Клевреты папского
Рима, особенно иезуиты, на все лады поносили своих противников.
В стихотворном памфлете «Ночной ворон» («Nacht Rab oder Nebel-
krah», 1570) Фишарт с юношеским пылом выступил против одного из та-
ких хулителей новой религии, воспитанника иезуитов, Якоба Раба, по-
путно изобразив в карикатурном виде возникновение ордена иезуитов.
Два других стихотворных памфлета он написал в ответ на язвительную
сатиру Иоганнеса Наса. (см. выше) «Анатомия Лютера» («Anatomia Lu-
theri», 1569), в которой изобретательный францисканец зло осмеял разброд
в лагере протестантов, изобразив, как последние кромсают, режут, рубят,
рвут на части обнаженный труп М. Лютера «каждый по своему усмотре-
нию». Решив отплатить Насу его же монетой, Фишарт в гротескных обра-
зах изобразил склоку, царящую среди монашеских орденов. В сатире
«Сектантские и монашеские раздоры босоногих» («Der Barfiisser Secten-
und Kuttenstreit», 1570) он обрушился на францисканцев, отчасти потому,
что Нас был францисканцем и, таким образом, сатира должна была чув-
ствительно задеть его, но главным образом потому, что именно в этом
ордене издавна царили нескончаемые раздоры и несогласия. Со злорад-
ством рисует Фишарт мелочные споры босоногих о цвете и покрое одеж-
ды, склоку францисканских конгрегаций, в пылу ссоры готовых растер-
зать основателя ордена. В толпе монахов он видит также противников
францисканцев из ордена доминиканцев во главе с самим св. Домиником,
который громко хохочет над злосчастием своего прославленного сопер-
ника. В сатире — жанровые зарисовки, навеянные Фишарту его личны-
ми впечатлениями от пребывания в Италии (празднество на могиле
св. Франциска в Ассизи и др.).
Дальнейшим развитием указанной темы явилась сатира «Житие свя-
тых Доминика и Франциска» («Von S. Dominici, des Predigermiinchs, und
S. Francisci Barfiissers, artlichem Leben», 1571), которую Фишарт задор-
но посвятил «серому нищенствующему монаху И. Насу из Ингольштадта,
дабы он вспомянул и узрел в ней свои бесстыдные наветы, равно как бли-
зость бесов к монахам». Сатира представляет собой, в противовес насов-
ской «Анатомии Лютера», «папскую анатомию», содержащую описание
разброда и вражды среди католического клира, а также бурлескное изло-
жение легенд о святых Франциске и Доминике, в частности легенд демо-
нологического характера, на примере которых Фишарт стремится пока-
зать тесную связь монахов с нечистой силой.
Не щадя кричащих красок, Фишарт изображает неутихающую враж-
ду монахов нищенствующих орденов — францисканцев, доминиканцев,
картезианцев и августинцев, он описывает их ссоры при собирании мило-
стыни или во время проповеди, их перебранки и потасовки из^за наслед-
ства у изголовья умирающего. Он неистощим на гротескные сравнения и
эпитеты, например в пространном юмористическом перечне разнородных
монашеских одеяний. Одни монахи напоминают ему серых воробьев, дру-
гие, одетые в светло-серые сутаны,— кошек, одни белы, как снег, другие
черны, как вороны, черно-белые клобуки подобны сорокам и вшам, зеле-
но-синие — гусеницам, иные волчьего, древесного или угольного цвета
и т. п.
342
Сатира переполнена также резкими выпадами против Наса. Фишарт
использует любой повод, чтобы втоптать в грязь своего противника. Он
ловко жонглирует его именем, на все лады играет словами Nas и Nase
(нос). Он называет сочинение Наса смрадными соплями (Nasensaft), обе-
щает найти человека, который поможет францисканцу основательно вы-
сморкаться,’как бы он при этом ни задирал своего носа, а также выражает
надежду, что его рот 'заставит, наконец, замолчать этот отвратительный
нос.
Таков был литературный дебют Фишарта. Ранние произведения его
еще весьма несовершенны. Они растянуты, бесформенны, подчас более
циничны, чем остроумны. Тем не менее в них уже проявляется могучий
полемический темперамент Фишарта, его речевая изобразительность, гро-
бианский задор, острое чувство жизни. Из окружающей действительности
он извлекал массу красочных образов и деталей, в изобилии разбрасывая
их на страницах своих произведений. Его всегда привлекали картины пуб-
личной жизни, нестройный гомон толпы, пестрая суматоха улицы, рынка,
чреватая неожиданным острым словцом, веселой прибауткой, забористой
бранью. «Я поступаю,— писал он впоследствии в «Гаргантюа»,— по при-
меру греческих философов, которые отправлялись на храмовые праздни-
ки, ярмарки и базары не для того, чтобы покупать, но для того, чтобы
глазеть на все происходящее, и были они наблюдателями, а не покупате-
лями (Gafflent fur Kaufleut)».
Подобно Себастиану Бранту или Гансу Саксу, Фишарт тяготел к ши-
рокому охвату жизни, только краски его были более резкими, а восприя-
тие мира менее уравновешенным. Сатира его обычно неистово громыхает
и звенит, в ней всегда есть что-то необузданное, кричащее и напряжен-
ное. Характерно в этом отношении его пристрастие к гиперболам, пора-
жающему гротеску и неуемному гробианству.
В подчеркнуто гробианской манере, например, выдержана его стихо-
творная обработка народной книги о Тиле Эйленшпигеле — «Рифмован-
ный Эйленшпигель («Der new Eulenspiegel reimenweis», 1572),— от-
крывающая цикл буффонно-сатирических произведений, в которых Фи-
шарт выходит за пределы религиозной полемики. В народной книге о по-
хождениях озорного подмастерья он нашел богатый материал для созда-
ния сатирико-дидактической эпопеи, которая в качестве грандиозного
«зеркала плутов» должна, по мысли автора, отразить все пороки и глупо-
сти, процветающие в Германской империи. Фишарт заметно усиливает
буффонный, назидательный и сатирический элементы оригинала. Он вла-
гает в уста Тилю пространную жалобу на грозное засилие плутов, из ко-
торых самыми коварными, злобными и опасными являются ростовщики.
Облаченные в шелка и бархат, они «высасывают и подтачивают страну»,
они бессердечны, как камни, для народа они — «голод, мор, град и по-
жар». За ними идут алчные чиновники, купцы, склонные к безумной рос-
коши и ко всему иноземному, невежественные врачи, схоластики и др.
Видное место в галерее глупцов отводит он попам и монахам, о которых
всегда говорит с презрением и ненавистью. Он ядовито осмеивает догма-
ты и обычаи католической церкви, веру в реликвии, исповедь и т. п., ис-
пользуя для этого малейший повод, малейший намек, заключенный в на-
родной книге.
На поэме сказывается влияние С. Бранта, Т. Мурнера и в большей
мере влияние К. Шейта, которому Фишарт обязан самой идеей стихо-
творной обработки «Эйленшпигеля». Опираясь на Шейта, Фишарт, в це-
лях осмеяния распущенности современных нравов, превращает веселого
Тиля в доподлинного гробиана. Усиливая гробианские черты народной
книги, он не упускает случая описать его непристойное поведение, обжор-
ство, пьянство, лень и нечистоплотность. Гробианская трактовка
343
Эйленшпигеля в известной мере расширяла сатирический диапазон народ-
ной книги. Но в то же время исчезал герой, поднятый над убожеством ок-
ружающей среды: хитроумный Тиль низводился до уровня злокозненного
гуляки, чревоугодника и лентяя.
Идя по стопам «Гробиана», Фишарт комментирует поступки своего ге-
роя, заговаривает с ним, поучает, оправдывает его или осуждает. Широко
использует он также шейтовские словечки, обороты, сентенции и сравне-
ния. Бурлескный эффект поэмы еще усиливается от комического исполь-
зования образов классической мифологии, истории и литературы. Поэма
открывается обращением Эйленшпигеля к музам и крылатому ослу —
Пегасу озорной поэзии. Себя Эйленшпигель сравнивает с прославленны-
ми героями древности — Ахиллом, Энеем и Улиссом. В. мифологическое
убранство облечена история смерти и погребения Тиля. Тем самым Фи-
шарт прокладывает путь бурлескным поэмам XVII в.
К гробианскому жанру относится также веселая сатирическая поэма
Фишарта «Травля блох» («Floh Hatz, Weiber Tratz», 1573), имевшая боль-
шой успех у читателей. В 1577 г. появилось новое переработанное и рас-
ширенное издание сатиры, за которым следовали переиздания. Широко
использовав средневековый животный эпос, басни Эзопа, народные песни,
шванки и юмористические латинские сочинения гуманистов (напрпмер,
«Похвальное слово блохе» Калькагнина и Галисарда), Фишарт создал за-
бавную книгу о борьбе женщин с блохами, изобилующую жанровыми
сценками, ярко отражающими быт Германии конца XVI в.
Сатира состоит из двух частей. Первую часть образует выдержанная
в эпических тонах и обращенная к Юпитеру жалоба блох на жестокость
женщин, из которой читатель узнает о повадках и обычаях блох и враж-
дующих с ними представительниц прекрасного пола. Движимые сластолю-
бием, блохи не удовлетворяются пребыванием у миролюбивых птичниц,
кухарок и нянек, но устремляются к знатным дамам, которые сеют ги-
бель в рядах насекомых, ловят их, калечат, терзают, давят. С гробиан-
ской откровенностью описывает Фишарт ловлю блох, тайны дамского туа-
лета, болтовню кумушек на базаре и пр.
Вторая часть поэмы посвящена апологии женщин, ведущих борьбу с
назойливыми насекомыми. В качестве блошиного канцлера, облеченного
доверием Юпитера, Фишарт осуждает чрезмерные вожделения ненасыт-
ных блох, которые по праву терпят поношения и муки, ибо, рожденные в
прахе, они не должны посягать на спокойствие прекрасных дам, вынуж-
дать их нарушать правила благопристойности, вносить смуту в семейную-
жизнь. Их удел — питаться кровью животных. Блохи должны знать свое
место. Границы дозволенного переступать опасно. Впрочем, если уж до-
пустить прожорливых блох до женщин, то пусть они, по крайней мере,
кусают их за неугомонный и лживый язык, или гнездятся в бесчислен-
ных складках новомодных брыжей, придающих красоткам вид лабирин-
та, либо нападают на них во время танца, чтобы отбить у них страсть к
этому суетному занятию. Сатирические намеки на современность напол-
няют поэму, равно как множество сатирико-дидактических парабол и исто-
рий, почерпнутых Фишартом из античной и новой литературы, естество-
знания и фольклора. Как всегда, Фишарт обнаруживает большую изобре-
тательность в сочинении комических имен и прозвищ (имена блох: Huiauf,.
Bortief, Nimmerru, Hackinsbacklin и др.), в нагромождениях буффонных
эффектов и ситуаций.
С годами диапазон сатиры Фишарта расширялся все более и более.
Фишарт не только бичевал пороки католического клира или осмеивал упа-
док современных нравов, но и выступал на борьбу с различными заблуж-
дениями и суевериями, владевшими умами многих европейцев в период
феодально-католической реакции, хотя и сам он, подобно гуманистам
344
XVI в., не был все же свободен от некоторых заблуждений своего време-
ни, о чем свидетельствуют его переводы .и участие в издании книг по ве-
довству, демонологии и алхимии. Фишарт наносил чувствительные удары
авторитету схоластики, издевался над культом церковных реликвий, хо-
хотал- над шарлатанством, над легковерием и самодовольным невеже-
ством людей, над их пристрастием к чудесному и непонятному.
В 1572 г. он опубликовал остроумную сатиру «Бабушка всех прорица-
ний» («АПёг Praktik Grossmutter», расширенное издание— 1574 г.), в ко-
торой осмеял увлечение астрологией, особенно возросшее в последней тре-
ти XVI в. Еще сатирики начала XVI в., например Эразм Роттердамский,
Себастиан Брант или Томас Мурнер, поднимали свой голос против астро-
логов и их почитателей, в XVI—XVII вв. появилось много пародий на
астрологические календари и гороскопы, получивших распространение-
как в Германии, так и за ее пределами (Рабле, Аретино, Кеведо и др.).
Подобно астрологам, которые по положению планет предсказывали пого-
ду и различные события частной и общественной жизни (война, болезни,
судьбы городов и государств, теологические прогнозы), авторы пародий,
утрируя напыщенное глубокомыслие календарей и гороскопов, делали
свои шуточные предсказания, изобиловавшие сатирическими намеками на
текущие события. К этой пародийной литературе и примыкает «Бабушка
всех прорицаний» Фишарта, встретившая горячий прием у читателей,
о чем свидетельствуют многочисленные издания сатиры (вплоть до
1635 г.), а также использование ее позднейшими сатириками.
Начав с шуточного определения общих астрономических и метеороло-
гических свойств наступающего года (как это было обычно в астрологи-
ческих календарях), Фишарт, частично используя Рабле и другие источ-
ники, переходит к прорицаниям, представляющим собой забавное нагро-
мождение нелепиц, трюизмов, шуток, сатирических намеков, игры слов и
поговорок. Вслед за составителями календарей он вещает о предстоящем
влиянии планет на судьбы людей, об ожидаемых явлениях в жизни при-
роды, о погоде, плодах, овощах и вине, а также о болезнях, врачевании и
смертях. «Этот год будет годом плутов (Schalckjar),—прорицает много-
думный Вингольд Вустблют из Небелыпифа, личный слагатель календа-
рей короля Артура (шуточный псевдоним Фишарта),— в нем будет пол-
сотни добрых ленивых понедельников». Есть основание полагать, что бло-
хи в жару доставят много неприятностей женщинам, что за ветром после-
дует дождь, а когда идет дождь, бывает мокро. Осенью лиственные деревья
потеряют свой зеленый наряд и будут в стыде и сраме стоять обнажен-
ные. «Август — месяц пылкой любви, ибо солнце вступает в Деву, время
это будет таким ужасно жарким, что черный рак, ежели его сварить, ста-
нет совсем красным...».
Из обширного раздела, посвященного влиянию планет на людей, лю-
бознательный читатель узнает, что под эгидой Юпитера находятся лоды-
ри и тунеядцы, все те, кто отлынивает от полезной работы,. как то: про-
давцы индульгенций, блюстители правосудия, монахи и попы, нотариусы
и адвокаты, вообще все бумагомаратели. В наступающем году они сиде-
нием зашибут больше денег, чем обыкновенные труженики, которые в-
работе спину гнут. Состоящим же под покровительством медноблещущего
Марса головорезам, палачам, убийцам, грабителям, бродягам, ратникам и
прощалыгам следует опасаться, что один из них будет возвышен до по-
левого епископа, дабы он мог ногами расточать благословение прохожим.
А ратники и рейтеры так себя отменно поведут, что ни один трактирщик
им даже самую малость не задолжает и т. п.
Этических проблем Фишарт касается в сатирической «Книжечке уте-
шения при подагре» («Podagrammisch Trostbiichlin», 1577), в которой
«содержатся две отменных защищительных речи о препзрядном
345
происхождении, родословной, приближенных, пользе и глубокоусладитель-
ном восхваленйи высокочтимой членовластительной и нежной барышни По-
дагры». «Книжечка» является вольным переводом двух шуточных латин-
ских «похвальных слов» подагре, принадлежащих перу ученого медика
Иоганна Карнария (изд. в 1553 г.) и гуманиста Вилибальда Пиркхеймера
(1522). У Карнария Фишарт нашел юмористическую апологию болезни,
у Пиркхеймера подагра, подобно госпоже Глупости Эразма Роттердамско-
го, по всем правилам элоквенции произносит защитительную речь, оправ-
дываясь от нападок врагов. Обрабатывая эти сочинения, Фишарт допол-
няет их многочисленными вставками как в прозе, так и в стихах. Шуточ-
ные сочинения гуманистов он превращает в морализирующую сатиру.
Трактуя вслед за писателями-гуманистами XVI в. подагру как «болезнь
богатых», он осмеивает всеобщую страсть к наслаждениям, возросшую
алчность, бичует высокомерие и жестокосердие богачей, высказывается
за простоту, умеренность, осмотрительность в поведении и честность. Та-
ким образом, в «Книжечке утешения» Фишарт проявляет себя не только
как сатирик, но и как дидактик, не без пафоса утверждающий бюргерские
добродетели. Дидактический элемент выступает здесь подчас в обнажен-
ном виде, не завуалированный насмешкой, издевкой пли буффонадой, как
в ранних сатирических произведениях Фишарта.
При всем том Фишарт не был сухим педантом-моралистом, подобно
-большинству протестантских писателей и проповедников того времени.
И в качестве дидактика он сохранял яркое перо, бывал красноречивым,
пылким и даже задушевным. Это сказывается хотя бы в его панегириках
в честь брака и семейных добродетелей, например в назидательной «Фи-
лософической книжечке о браке и воспитании» («Das Philosophise)! Eh-
zuchtbiichlin», 1578), тесню примыкающей к традициям Eheliteratur (ли-
тературы о браке), широко распространенной в Германии эпохи Возрож-
дения (Альбрехт фон Эйб, Эразм Роттердамский, Мартин Лютер, Эразм
Альбер и др.). Используя ряд источников, как античных (Плутарх, Сто-
•бей), так и новых (Эразм Альбер), Фишарт прославляет нравственное
значение семейной гармонии и разумного любовного воспитания детей в
качестве краеугольного камня общественной этики. В своих воззрениях
на брак и воспитание он выходит за пределы лютеранской ограниченно-
сти, его идеи окрашены в светлые гуманистические тона.
От лютеранской нетерпимости далек он также в вопросе о религиозном
инакомыслии, который в период жесточайших церковных гонений приоб-
рел огромную остроту. Рискуя навлечь на себя гнев властей, он опубли-
ковал в 1584 г. два запрещенных стихотворения Себастиана Франка, в ко-
торых великий гуманист протестовал против религиозного фанатизма,
а несколькими годами раньше он издал латинский трактат анабаптиста
М. Цельса, посвященный вопросу о веротерпимости, снабдив его предисло-
вием, в котором изложил свои мысли по данному вопросу. Вслед за Цель-
сом Фишарт клеймит церковный фанатизм, заливающий кровью целые
страны, опустошающий цветущие земли. Он обрушивается на инквизи-
цию, которая утвердила в христианских странах ужасный магометанский
обычай железом и кровью обращать людей в «истинную веру». Однако
«каиново дело» творят также адепты протестантской церкви. Ссылаясь
на апостолов и отцов древней христианской церкви, Фишарт призывает
католиков и протестантов бороться с инакомыслием не оружием, но сло-
вом, убеждением, ибо кто обрекает еретиков на смерть,— сам еретик.
К дидактическим произведениям Фишарта примыкает пространное
стихотворение «Счастливый цюрихский корабль» («Das Gliickhaft Schiff
von Zurich», 1576) —превосходный образец описательной поэзии XVI в
Обстоятельно и с большим подъемом описывает в нем Фишарт торже-
ственную поездку цюрихских горожан на праздник стрелков в Страсбург
346
(июнь 1576 г.), которая должна была продемонстрировать нерушимость
дружбы двух протестантских городов. Попутно он прославляет отвагу и
расторопность жителей Цюриха, сравнивает их плавание с походом арго-
навтов, отдавая пальму первенства бескорыстным швейцарцам, которые
предприняли поездку «не ради золота», но «ради славы и дружбы, како-
вые и были их великолепным золотым руном».
Достойное зрелище отваги, решимости и энергии дает Фишарту повод
сложить звучный гимн труду и творческим усилиям человечества. «Труд
прорывает горы и долины поднимает ввысь»,— патетически восклицает
Фишарт; он создает города, реки заковывает в камень и по водным просто-
рам направляет стремительный бег кораблей; «прилежание и труд» —
крылья человека, они несут его «через горы и потоки».
Стихотворение имело заслуженный успех. Читателей привлекала жи-
вость изложения, злободневность темы, сочетающаяся с высоким граждан-
ским пафосом, апология бюргерской независимости, трудолюбия и союза
протестантских городов. В «Счастливом цюрихском корабле» Фишарт про-
явил себя как незаурядный гражданский поэт. К стихотворению приложе-
на резкая отповедь Фишарта на анонимный памфлет, вышедший из ка-
толических кругов, в котором подвергается грубому осмеянию поездка
швейцарцев.
Талантливый сатирик и памфлетист, Фишарт не только внимательно
следил за перипетиями европейской общественной жизни, но и энергично
откликался на все, что занимало умы в конце XVI в. Из-под его неуто-
мимого пера с 1575 г. по 90-е годы (с перерывом в 1582—1587 гг.) вышло
множество листовок, «ведомостей», песен и стихотворений, обстоятельно
отражавших события того бурного времени. Фишарт ставил перед собой
цель знакомить немецкого читателя с наиболее значительными фактами
текущей политической жизни Европы. Для этого он обращался к инозем-
ным «ведомостям» и листовкам, однако не ограничивался переводами чу-
жих текстов или сухим пересказом событий, но как опытный журналист
давал событиям определенное освещение, уверенно излагая свои полити-
ческие, религиозные и патриотические взгляды.
С юсобым рвением откликался Фишарт на борьбу протестантов во
Франции, Нидерландах, Швейцарии за свою религиозную и политическую
свободу с силами католической реакции. Единомышленник кальвинистов,
он был всецело на стороне французских гугенотов, нидерландских инсур-
гентов, реформированных кантонов Швейцарии, связанных узами дружбы
со Страсбургом, на стороне английской королевы Елизаветы, боровшейся
с католической империей Филиппа II, он был непримиримым врагом Ги-
зов, Екатерины Медичи, Священной Лиги, врагом испанцев, заливавших
кровью Нидерланды. Яркими красками изображает он страдания инозем-
ных протестантов, призывает немцев-протестантов к бдительности, к под-
держке своих единомышленников за рубежом, к тесному единению всех
патриотов и евангелически мыслящих в государстве. В то же время, ука-
зывая на грозную турецкую опасность, он призывает в одном стихотво-
рении 1579 г. «все христианские нации» прекратить братоубийственную
рознь, унесшую такое неисчислимое количество жертв.
Обращаясь к Германии, он с болью в сердце отмечает признаки все
усиливающегося ее раздробления, скорбит по поводу упадка националь-
ного чувства среди немцев, безучастно взирающих на ослабление и дегра-
дацию своего некогда великого отечества.
Большое внимание уделяет он политической жизни соседней Фран-
ции. Как журналист-профессионал внимательно следит он за развитием
событий в этой стране: от Варфоломеевской ночи до взятия Парижа Ген-
рихом IV осенью 1590 г. Вместе с гугенотами, памфлеты и листовки кото-
рый он переводит на немецкий язык, Фишарт обрушивается на тиранию
347
католической церкви, оплакивает поражения французских протестантов,
приветствует их удачи. Когда погибла «Непобедимая Армада», он выпу-
стил пространное стихотворение «Описание испанской Армады» (1588).
Он ликует по поводу поражения надменной Испании, клеймит высоко-
мерие, алчность, честолюбие и зависть клевретов Филиппа II, насмехает-
ся над папой Сикстом, который благословил поход, долженствовавший
положить мир к ногам католического короля, усматривает в разгроме Ар-
мады перст мудрого провидения.
Наряду с «ведомостями» и описательными стихотворениями Фишарт
публиковал большое количество дидактических стихотворений (духовные
песни, переложения псалмов, краткие библейские истории в стихах, сти-
хотворение «Евангельская правда», 1579 г., и др.), а также продолжал
культивировать жанр сатиры, к которому всегда питал страстное вле-
чение.
Католическая церковь вновь стала главным объектом его резких напа-
док. С годами его ненависть к папскому Риму возросла. Он на протяже-
нии ряда лет был свидетелем того, как во славу католицизма пролива-
лись потоки крови, как папа благословлял истребление множества людей,
как пламя костров инквизиции обагряло Европу. Стремительное наступле-
ние контрреформации вселяло в него гнев и жажду борьбы. Он не мог
и не хотел быть спокойным наблюдателем грозных событий. Папский Рим
рисовался ему чудовищной головой Горгоны, которая умерщвляет все,
на что направлен ее ужасный взор. И, конечно, спасение человечества,
по мнению Фишарта, заключается в решительной победе над смертонос-
ным чудовищем. Поэтому Фишарт вновь обратился к антикатолическоп
сатире. Только она стала более страстной и негодующей. Фишарт уже
больше не удовлетворяется насмешками над раздорами попов и монахов,
над обычаями и суевериями католического клира. В ряде сатир он беспо-
щадно клеймит католическую реакцию, возглавляемую папским Римом.
Он направляет свои удары непосредственно против «святого отца» — «Го-
лова Горгоны Медузы» («Der gorgonisch Meduse Kopf», 1577), «Мальхо-
папа» («Malchopapa», 1578) —либо против римско-католической церкви
в целом (сатирические надписи к ряду антипапских гравюр). Его ядови-
тые летучие листки метко поражали могущественного врага.
Прибегал Фишарт и к более тяжелому роду оружия. В 1579 г. он опуб-
ликовал большую сатиру в прозе и стихах «Улей святого римского пчели-
ного роя» («Binenkorb des Heyligen Romischen Imenschwarms»), пред-
ставляющую собой перевод нашумевшей антикатолической сатиры «Улей»
(«De Bienkorb», 1569) нидерландского писателя и ученого кальвиниста
Ф. Марникса (Marnix, 1540—1598), которая имела огромный и длитель-
ный успех в протестантских кругах. На немецкий язык она была впервые
переведена в 1576 г. (переводчик неизвестен), вызвав резкий отклик
И. Наса.
Язвительная, грозная, яркая по форме, она бурно ополчалась на воин-
ствующую римско-католическую церковь, в ней клокотал безудержный
гнев против жестоких преследований, которым подвергались нидерланд-
ские протестанты. Скрываясь под сатирической маской убежденного като-
лика, Марникс иронически прославляет «нашу возлюбленную матерь»
св. римскую церковь», предает анафеме учения «лютеран и гугенотов»,
приводит в защиту католицизма массу теологических доводов, монаше-
ских легенд и эпизодов из истории средневековой церкви, которые, одна-
ко, лишь подтверждают правоту протестантов; в тоне полнейшего сочув-
ствия повествует он о самых мрачных пороках и преступлениях римской
церкви, нанося таким образом сокрушительный удар ее моральному ав
торитету. Марникс не щадит своего противника. Он обличает деспотиче-
ское своеволие пап, надменно попирающих заветы апостолов и отцов
348
церкви. Он обрушивается на монахов и особенно иезуитов, приводит мно-
гочисленные примеры тирании, злодейств и греховных деяний святых
отцов, осмеивает католические догматы и верования, бичует симонию,
алчность, распутство, роскошную жизнь католического клира.
Фишарт по своему обыкновению дополняет оригинал множеством вста-
вок, иногда весьма пространных, придающих сатире тяжеловесный харак-
тер. Стиль Марникса отличает известная пестрота, смешение высокого
тона с низким, обилие поговорок, сентенций, гротескных образов. Фишарт
придает сатире еще более пестрый гротескный характер. В изданиях
1580—1581 и 1588 гг. эти черты заметно усилены. Фишарт, впрочем, не
ограничивается тем, что щедрой рукой нагромождает синонимы, имена,
<равнения, примеры, гробианские шутки; он придает отдельным эпизо-
дам немецкий колорит, вводит в сатиру намеки на последние события
церковно-политической жизни, но главное — делает сатиру более резкой
и суровой, умножает антикатолические выпады, бросает в лицо папскому
Риму исполненные гнева и ненависти, подчас замысловатые и грубые, ру-
гательства и проклятия.
Не успели еще отзвучать сатирические громы «Улья святого римского
пчелиного роя», как Фишарт уже публикует новую антикатолическую са-
тиру в стихах '«Легенда о происхождении четырехрогой иезуитской ша-
почки» («Die wunderlichst unerhortest Legend und Beschreibung des abge-
luhrten, quartirten, gevierten und viereckechten vierhornigen Hiitleins»,
1580) —самую злую, самобытную и яркую пз написанных им антикато-
лических сатир. Правда, и в данном случае Фишарт использует ряд источ-
ников (например, анонимную сатиру «О возникновении и чудесном про-
исхождении св. ордена иезуитов», 1577 г., или стихотворный гугенотский
памфлет «Легенда и описание четырехугольной шапочки»), однако он
творчески перерабатывает заимствованные им мотивы, что* делает его са-
тиру одним из наиболее сильных и оригинальных образцов европейской
публицистики конца XVI в.
Непосредственным поводом к написанию названного произведения по-
служило призвание в страсбургское епископство иезуитов в 1580 г., ко-
торых Фишарт уже в ранних своих произведениях клеймил как самых
опасных эмиссаров католической реакции. Иезуитам он поэтому отводит
в сатире главное место. На все лады третирует он их как смрадное исча-
дие ада, самое название ненавистного ордена дает ему материал для бес-
конечных издевок над последователями Игнатия Лойолы. Он именует их:
Jesuwider, Suiter, Widerjesu, Sataniter, Schadaniter и т. п. Однако при
всем своем беспредельном злодействе иезуиты — лишь ограниченная
часть воинствующей римской церкви. Под сенью Антихриста покоится
вся страшная громада католической иерархии, возникшая как средство
порабощения мира силами преисподней. В последней и разыгрывается
действие произведения.
Сатира открывается патетической речью Люцифера, который обра-
щается к силам ада, к «повелителю комаров Вельзевулу», предводителю
саранчи Аббадону, «морскому князю Левиафану», «губительному Апол-
лиону», «быкорогому Бегемоту», Легиону и Аштароту, «неистовому Ве-
лиалу» и сонму «земных и полевых бесов». Люцифер жалуется им на то,
что со времени пришествия Христа его власть в мире сломлена, однако
он не желает признать себя побежденным и призывает жителей преис-
подней вновь неприметно воздвигнуть на земле рог — символ ада. С этой
целью по его приказу бесы шьют однорогий монашеский капюшон пз
«напускного благочиния и лени» иглой ханжества и ниткой обмана. Вслед
за этим появляется двурогий епископский клобук, сшитый из духовного
тщеславия иглой земного властолюбия и нитками обирания верующих и
украшенный камнем беспамятства.
349
Но Сатана все еще этим не удовлетворен. Он изобретает трехрогую
тиару и шьет ее из мошны Иуды, симонии, мстительности, зависти иглой
преследования, кровожадности и церковного проклятия, украшая ее мни-
мым даром Константина, торговлей индульгенциями и прочими церков-
ными доходами. Так возникает тиара римского папы.
Наконец, силы преисподней создают четырехрогую шапочку иезуитов,,
которая является венцом дьявольской изобретательности. В ней соеди-
няется все зло, которое несет с собой ад: обман, лукавство, мстительность,,
тирания, идолопоклонство, ханжество, зависть, яд, гнев, кровавые пре-
ступления, раздор, подстрекательство, схоластические софизмы, оскорб-
ления и ложь. Даже самого Люцифера охватывает ужас при мысли о бед-
ствиях, которые внесет в мир четырехрогая шапочка. В торжественной
обстановке слуги ада освящают шапочку, которая чернеет от дьявольско-
го дыма и копоти. Люцифер возглашает в честь ее пространную литанию,
наполненную сатирической игрой слов. Затем помрачается день, раздают-
ся оглушительные удары грома, вызванные гневом небес, и в самый раз-
гар суматохи иезуитская шапочка улетает на землю, дабы впредь кале-
чить и мучить людей.
Сатира написана остро и ярко, гротескные образы и ситуации, прони-
занные дерзким гробианством, достигают подчас значительной живопис-
ной силы.
Антикатолические мотивы звучат также и в наиболее монументальном
создании Фишарта — вольной обработке первой книги романа Рабле «Гар-
гантюа и Пантагрюэль», к работе над которой Фишарт возвращался на
протяжении многих лет L Обработка эта впервые появилась в 1575 г. под.
витиеватым заголовком «Отменная необыкновенная гистория о жизни,
деяниях и возлияниях от безделья за полной чашей прославленных витя-
зей и господ Грангузье, Гаргантюа и Пантагрюэля, королей Утопии и Ке-
тового государства» (« Affenteurliche und ungeheuerliche Geschichtschrift
(в последующих изданиях: Geschichtklitterung) vom Leben, Rhaten und
Thaten der for langen weilen vollenwolbeschraiten Helden und Herrn Grand-
gusier, Gargantoa und Pantagruel, Konigen inn Utopien und Ninenreich»).
Фишарт близок к французскому оригиналу, он сохраняет текст Рабле,
однако этот текст обрастает таким бесчисленным количеством вставок, до-
полнений и отступлений, что перед читателем в сущности возникает но-
вое произведение, в три раза по своему объему превосходящее книгу Раб-
ле. Ни мало не заботясь о единстве местного колорита, Фишарт наполняет
роман эпизодами, жанровыми зарисовками, намеками и речениями, в ко-
торых многообразно отражена культура и жизнь Германии конца XVI в.
С большой изобретательностью перелицовывает он на немецкий лад фран-
цузские имена или географические названия, так что Ла Рош Клермо
превращается у него в Клермальтбург, Бургейль — в Бургвейлер, Гарган-
тюа — в Гургельмапа, Гургельдурста, Грангузье — в Гургельгросса,
Гроссгурглера, Гошенгросса и т. д.
Нередко такие перелицовки приобретают характер сложной и хитроум-
ной игры, причем Фишарт открыто бравирует неистощимостью своей язы-
ковой выдумки. Эта выдумка проявляется повсюду. Фишарт не только
подыскивает удачный речевой эквивалент изобретательным неологизмам
Рабле, его галльским остротам или поговоркам, но и, как впоследствии в
«Улье», безудержно гипертрофирует раблезианский гротеск, превращая
и без того удивительную прозу французского (романа в ошеломляющий
читателя фейерверк причудливых словообразований, эпитетов, асиндето-
нов, шуток, поговорок, шванков, имен, игры слов и мн. др. Там, где Рабле
1 L. Ganghofer. Johann Fischart und seine Verdeutschung des Rabelais. Mun-
chen, 1881.
350
употребляет одно слово, Фишарт громоздит двадцать или тридцать сино-
нимов; беглое упоминание нескольких предметов разрастается у него в
обширный каталог. Автору «Необыкновенной гистории» доставляет огром-
ное удовольствие в «затейливо ужасающем роде» изобретать и умно-
жать «невозможные дурацкие варварские омонимы или синонимы», либо
находить слова, «которые тешат слух своим гулом и звоном».
Но развивая и приумножая языковой гротеск Рабле, Фишарт в каче-
стве представителя немецкого бюргерского Возрождения не был способен
охватить всего идейного богатства великого французского гуманиста. Язы-
ческое свободомыслие Рабле было в основе своей чуждо его протестант-
скому мировоззрению. Из «Гаргантюа» он извлекал прежде всего этиче-
ские проблемы, в то время как вопросы гуманистической философии и
науки, а также утопические идеалы Рабле отодвигались им на второй
план. Так, он без всякого пиетета подошел к знаменитому эпизоду о Те-
лемском аббатстве, изложив его в сильно сжатом виде и в топе несколько
насмешливом. Религиозный индифферентизм телемитов, их гуманистиче-
ская разносторонность, поднимавшая воспитанников Телема над тесной
мещанской средой, не встретили у Фишарта должного понимания и сочув-
ствия. Зато он никогда не упускал случая усилить антикатолическую са-
тиру Рабле, заострить и умножить его выпады против церковного обску-
рантизма и главным образом против ненавистных ему монахов.
Даже в брате Жане, образ которого с такой теплотой и симпатией об-
рисовал Рабле, не щадит он монашеских черт. Принимая его заразитель-
ную веселость, остроумие, находчивость и отвагу, Фишарт в то же время
зло насмехается над его монашеством. Он изображает в карикатурном
виде ряд его поступков и свойств, заставляет его говорить на плохой «ку-
хонной» латыни (дабы осмеять невежество монахов), перелицовывает на
гробианский лад его галльское жизнелюбие. Впрочем, в обличии гробиа-
нов выступают и другие персонажи романа. Задавшись целью обличить,
упадок современных нравов, Фишарт по примеру «Рифмованного Эйлен-
шпигеля», в духе Каспара Шейта трактует образы великанов, повелеваю-
щих Утопией. С огромным тщанием описывает он детство Гаргантюа, его
лень, тупость, чревоугодие, игры. Не ограничиваясь изображением неле-
пого времяпрепровождения молодого великана, он вкладывает ему в уста
пространные речи, в которых Гаргантюа самым бесстыдным образом
оправдывает и отстаивает свои гробианские навыки, полагая, что и без на-
ставника можно отлично преуспеть в пьянстве, драке, распутстве и сквер-
нословии. Обжорой и пьяницей рисует Фишарт также короля великанов.
Грангузье. В особой главе о «диете Грангузье» (отсутствующей у Рабле)
и в дальнейшем он подробно описывает гомерическое чревоугодие вели-
кана и его приближенных, иронически призывая читателей к безгранич-
ной неумеренности в еде и питье.
Наряду с упадком и огрублением нравов Фишарт бичует разнообраз-
ные пороки и «безумства» эпохи, злоупотребления и бесчинства во всех
сословиях, ужасы религиозного фанатизма, произвол монархов, мораль-
ную распущенность духовенства и знати, жестокость войн, мошенниче-
ство купцов и ремесленников, шарлатанство врачей, жульничество апте-
карей и т. п. Его сатира тем более действенна, что он постоянно ссылает-
ся на современность, на события, которые являются злобой дня. Он гово-
рит о Варфоломеевской ночи, о взятии Меца Карлом V, об анабаптистах
в Мюнстере, в более поздних изданиях романа (второе издание увидело
свет в 1582 г., третье — в 1590 г.) упоминает об убийстве Генриха III мо-
нахом Жаком Клеманом, о Дрэйке и Форбишере, разгромивших испанскую
Армаду.
Особое внимание уделяет он обличению пороков и недостатков в жиз-
ни немецкого общества. Он поднимает свой негодующий голос против.
351
галломании, принижающей национальное достоинство немцев, против увле-
чения «превратными и изменчивыми» модами, против безумной роскоши,
все возрастающей црубости нравов, пьянства и кутежей, порчи монеты,
лихоимства и суеверий. Нередко его сатирические зарисовки являют со-
бой яркие жанровые сцены, например знаменитая «Всепьянейшая Лита-
ния» (гл. 8), в которой в диалогической форме описывается шумная по-
пойка в немецком студенческом кабачке. G большой наблюдательностью
и реалистическим мастерством воспроизведены здесь речи, песни, воскли-
цания, соленые шутки, брань и проклятия пьянеющих собутыльников. Вот
они явились в гостеприимный кабачок. На длинном столе водружается
множество разнообразных стаканов, кубков и кружек. Закусив ветчиной
и сыром, гост® переходят к выпивке, слуги едва поспевают подносить им
все нового и нового вина. Веселые разговоры перемежаются застольными,
любовными и шуточными песнями. Вино по-прежнему льется широкой
струей в разгоряченные глотки. Одни пьют трижды во славу граций, дру-
гие осушают девять кружек в честь муз, иные вслед за древнеримским
поэтом Марциалом пьют по числу букв в имени возлюбленной. По мере
того как проходит ночь, шум в кабачке возрастает все более и более. Речи
становятся бессвязными, циничные остроты, обрывки латинских фраз сли-
ваются с гулом потасовки, с выкриками подвыпивших гостей. Хриплые
голоса изрыгают хулу и проклятия. Наступающее утро кладет конец за-
тянувшейся пирушке.
Несмотря на грубость отдельных сцен и утомительные длинноты, «Все-
пьянейшая Литания» — одно из лучших мест в романе. Она примечатель-
на и как яркий документ быта, и как выдающийся литературный памят-
ник, подготовляющий развитие реалистической прозы XVII в.
Однако не только издевку и обличение пороков находим мы в романе
Фишарта, но также сочувственное изображение ряда достойных похвалы
обычаев и нравов любимой им Германии. В сентенциях, шутках, гневных
тирадах, примерах и дидактических рассуждениях раскрывает он свои за-
ветные взгляды по различным вопросам общественной морали. Он высоко
ценит добродетели немецкой женщины, в пятой главе романа слагает па-
тетический гимн в честь брака и семейной жизни, предваряя мысли, из-
ложенные им вскоре в «Философической книжечке о браке и воспитании».
Любовь Фишарта к отечественной культуре проявляется в том, что он
широко использует сокровищницу немецкого фольклора, народные поба-
сенки и сказки, собрания немецких пословиц и поговорок, народные пес-
ни, книги шванков, произведения Себастиана Бранта, Эразма Альбера,
Каспара Шейта, проповеди Гейлера Кайзерсбергского, научные труды и
компиляции немецких ученых. Но, используя многочисленные источни-
ки, Фишарт никогда не знает чувства меры. Его роман изобилует про-
странными отступлениями, неожиданными скачками композиции, непо-
мерным нагромождением частностей и мелочей. Очертания его причудли-
вы и нестройны, как причудливы образы героев произведения, как не-
строен мир, окружавший автора. «Запутанным бесформенным сколком
ныне запутанного и бесформенного мира» называет свое творение Фи-
шарт.
В романе рождался новый эстетический принцип, получивший даль-
нейшее развитие в литературе XVII в. Как автор «Гаргантюа» и других
произведений (в том числе как переводчик одного из томов романа об
Амадисе Галльском) Фишарт не только подводил итог развитию немец-
кой литературы XVI в., но и прокладывал пути прозаикам и поэтам
XVII в.
Литература
XVII ВЕКА
ВВЕДЕНИЕ
Немецкая литература XVII столетия — трагическая и вместе с тем
яркая страница в истории немецкой культуры и — шире — в истории
культуры мировой.
Страшны были бедствия, постигшие Германию в связи с Тридцатилет-
ней войной и временным торжеством феодальной реакции, но немецкие
поэты, драматурги и прозаики этой эпохи — Опиц и Логау, Грифиус, Мо-
шерош и Гриммельсгаузен нашли в себе мужество в самых тяжких усло-
виях служить своему народу всей силой своего таланта. Они создали про-
изведения, в которых трагедия Германии запечатлена с потрясающей си-
лой. Ни одна другая европейская литература этого столетия не сделала
столько для того, чтобы поведать человечеству о судьбе народов, брошен-
ных в горнило непрерывных войн и отданных во власть феодального гне-
та. И в этом международное значение немецкой литературы XVII в.: без
нее летопись эпохи не была (бы полной. Ни Кальдерон, ни Мильтон, ни
великие французские классицисты, ни замечательный голландский писа-
тель Вондел, повсеместно признанный в те годы, не оставили таких непо-
средственных и полных страшной правды документов своего времени, ка-
кими являются стихи^рифиуса или романы Гриммельсгаузена.х
К началу XVII в. большинство народов Запада уже имело классиче-
i скую литературу большого стиля как результат национальной консоли-
, дацйй и творческой активности новых общественных классов. В Италии
такая литература создается в эпоху Возрождения, в Англии — в конце
XVI — начале XVII в. (Шекспир и его время), в Испании—примерно
тогда же (Сервантес, Лопе де Вега, Кальдерон), во Франции — в XVI в.,
в Голландии — в первой половине XVII в.
Пр-иному сложилась обстановка в Германии. Социальные бури рефор-
мации не закончились национальным объединением Германии. Немецкое
бюргерство в лице своего идеолога Лютера, испугавшись крестьянской ре-
волюции, переходит на сторону князей. Поражение крестьянской револю-
ций 1525 г. и последовавшая расправа с передовыми общественными
силами Германии нанесли непоправимый ущерб развитию немецкой куль-
туры. Не было надежды на объединение Германии. «...Недостаточное про-
мышленное, торговое и сельскохозяйственное развитие Германии,— пи-
сал Энгельс,— сделало невозможным всякое сплочение немцев в нацию,—
допуская лишь местную и провинциальную централизацию... поэтому но-
сители этой централизации внутри раздробленности — князья — состав-
ляли единственное сословие, на пользу которому должно было пойти вся-
кое изменение существующих общественных и политических отноше-
ний»
1 Ф. Энгельс. Крестьянская война в Германии.— К. Маркой Ф. Энгельс.
Сочинения, т. 7. М., 1956, стр. 434.
355
23=
В XVI в. разрушаются и экономические предпосылки объединения.
Великие географические открытия испанцев и португальцев изменяют
пути мировой торговли. Экономический центр Европы передвигается к
Атлантическому океану; северный морской бассейн и Средиземное море
теряют свое былое экономическое значение. Поток драгоценных метал-
лов из Нового света подрывает еще недавно знаменитые саксонские и
альпийские серебряные рудники; это наносит удар развитию немецкой про-
мышленности, разоряет немецкие банки, усиливает расстройство эконо-
мической жизни. Непрерывно, на всем протяжении XVI в., происходит
регресс экономической жизни, сопровождающийся общим разорением го-
родов и регрессом самого бюргерства, которое теперь не имеет уже и
реальной силы для осуществления национально-государственного един-
ства Германии.
Между тем как соседи Германии (Франция, Англия, Нидерланды)
достигают национального единства и становятся богатыми и мощными го-
сударствами, в Германии 1 развертывается процесс временного упадка
буржуазии. На почве возвращения к полунатуральному хозяйству начи-
нается рефеодализация. Растет абсолютизм крупных феодалов, так назы-
ваемых князей (для которого достаточной оказывается и слаборазвитая
система денежных отношений), т. е. закрепляется раздробленность стра-
ны. Частые вспышки крестьянских восстаний жестоко подавляются; они
не могут слиться в новый пожар крестьянской войны и, вместе с тем, до-
статочно интенсивны, чтобы пугать ее призраком князей. Усиливается
волна католической реакции, захватывающей всю южную и ряд террито-
рий средней и северной Германии. Дом Габсбургов, окончательно утвер-
дившийся в австрийских землях, использует политическое бессилие Гер-
мании для восстановления мощной императорской власти. Острые обще-
ственные противоречия приводят страну к катастрофе Тридцатилетней
войны, в которую ввязываются конкурирующие между собою более мощ-
ные национальные государства. Немецкие феодалы используют военную
ситуацию и особенно наличие интервентов для новой расправы с города-
ми и крестьянством.
Уже в первый, так называемый чешский период (1618—1623) Трид-
цатилетней войны военные действия сопровождались массовым истреб-
лением и ограблением мирного населения. После поражения чехов при
Белой горе (1620) началось физическое уничтожение чешских протестан-
тов. Чехия была порабощена и обескровлена. Во второй, «датский» (а по
театру военных действий—«саксонский») период войны (1625—1629),
с началом французской интервенции (главная цель которой заключалась
в ослаблении Габсбургов), война становится общеевропейским событием.
Теперь интервенты разоряют Германию. В третий, «шведский» период
(1630—1635) взаимное ожесточение и масштабы грабежа становятся чу-
довищными. Католический полководец Тилли, взяв Магдебург (1631),
сжег старинный город дотла и перебил всех протестантов. После смерти
шведского короля Густава Адольфа (был убит в бою под Люценом в
1632 г.) Франция усиливает военные действия: начинается последний, са-
мый страшный, «французский» (точнее, французско-шведский) период
войны (1635—1646). Шведы уже разорили Баварию, французы теперь
систематически превращают в пустыню западногерманские земли.
Религия давно стала пустым предлогом для воюющих. Католическая
Франция поддерживала протестантских князей, потому что ее цель — со-
крушение могущества Габсбургов. Король шведский Густав Адольф дей-
ствовал отчасти и из религиозных соображений (поддержка единоверных
1 Как и в Италии и Испании, где к этому времени тоже определилась длитель-
ная победа феодальной реакции.
356
лютеран), но еще больше заботился о приобретении южного, немецкого
берега Северного моря. В 1648 г. был заключен Вестфальский мир. В ре-
зультате войны погибли три четверти населения Германии (в Вюртембер-
ге и в Баварии — девять десятых), производительные силы страны были
подорваны (особенно в городах, потому что примитивное хозяйство дерев-
ни восстановить было легче), большинство городов лежало в развалинах,
страна одичала, обезлюдела, растеряла культурно-трудовые навыки, на-
копленные веками. Вся Померания у устья Одера, Везера и Эльбы отошла
по Вестфальскому миру (1648) к Швеции, часть Эльзаса — к Франции.
Раздробленность закреплена на долгое время: в послевоенной Германии
теперь свыше 300 самостоятельных княжеств, к которым надо прибавить
свыше 1000 самостоятельных «имперских» рыцарских поместий и около
50 «вольных городов».
Но Вестфальским миром война, собственно, не кончилась, потому что
усилившаяся Пруссия, Австрия и Франция искусственно поддерживали
бессилие несчастной страны. Руководители французской политики золо-
том и угрозами превращают развращенных немецких князей в своих аген-
тов; длинная рука французской дипломатии хозяйничает в Германии как
хочет.
Внутри Германии процесс рефеодализации проходит на Западе в бо-
лее мягких формах восстановления сеньоральных отношений, а в австрий-
ских землях (включая Чехию, Моравию и Венгрию) и в землях к восто-
ку от Эльбы — в варварских формах полного закрепощения крестьян,
с прирезкой их наделов к крупным поместьям дворянства: здесь крестьяне
были низведены до уровня полурабов. Завершилась провинциализация
Германии, и завершилось полное отступление бюргерства перед княже-
ским абсолютизмом. Верхушка бюргерства (патрициат) объединяется с
правящим дворянством, а среднее и мелкое бюргерство, поредевшее и
разоренное, охвачено тупой покорностью перед совершившейся катастро-
фой. Беззащитна Германия и против продолжающегося, несмотря на про-
возглашенный мир, насильственного восстановления католицизма. Неда-
ром культурное влияние иезуитов захватывает и чисто протестантские
земли.
Для немецкого народа последствия войны были ужасны. Тридцать лет
людй испытывали безнаказанные насилия имперских войск, испанцев (ко-
торых Габсбурги ввели в войну), датчан, шведов, французов и немецких
ландскнехтов, отряды которых вербовались из людей, деклассированных
в процессе разорения страны, потерявших чувство родины, превратив-
шихся в профессиональных разбойников и насильников. Снизился общий
уровень немецкой культуры. Многие университеты были сожжены и раз-
рушены, библиотеки разграблены, профессора и студенты делили участь
беженцев, скитавшихся по стране в поисках сытных и мирных мест.
Катастрофически сократилось число школ, небывало уменьшилось ко-
личество грамотных людей в народе. Когда понемногу — после 1650 г.—
стала восстанавливаться деятельность школ, в них возобладало церков-
ное, теологическое и схоластическое начало — ив католических и в лю-
теранских JB падении бюргерской культуры, ранее столь активной и зна-
чительной-, отразилось общее отступление бюргерства перед процессом ре-
феодализации Германии.
Однако сама война только ускорила эти процессы, наметившиеся зна-
чительно раньше, по крайней мере к половине XVI в., когда выяснилось
поражение революционного движения, связанного с реформацией. Это на-
до иметь в виду и для правильной оценки одной из острейших проблем не-
мецкой культуры на рубеже XVI—XVII вв. — проблемы языка, языкового
смешения^ одного из особенно ярких признаков национального упадка
Г ермании.
357
Так называемая порча языка началась еще в середине XVI в., и первые
ее проявления наметились совершенно отчетливо в княжеской и дворян-
ской среде. Простой язык Лютера был непонятен и не нужен этой среде,
лишенной связи со своим народом, ей нужен был язык касты, и таким
становится теперь французский язык. Знать терпела родную речь только
в лютеранской церкви. Учёная среда культивировала латынь. Появление
классических гимназий сделало этот язык распространенным и в кругах
образованного дворянства и городского патрициата.
В начале XVII в. деградировавшее бюргерство, втягивающееся в под-
ражание травам князей и дворянства, восприняло этот трехъязычный (по
крайней мере) жаргон в качестве обра'зца вкуса и изящества. Он долго
держался в Германии; еще в XVIII в. на нем писались официальные про-
шения и частные письма. В жаргоне немецких салонов XVII в. латинских
элементов было меньше, французских, конечно, больше; в жаргоне чинов-
ников, ученых, пасторов и студентов, естественно, преобладала латынь.
Патриотическую задачу защиты немецкого национального языка от
этого засилия иностранщины, его грамматической нормализации и лите-
ратурной обработки выдвинули языковые общества (Sprachgesellschaf-
ten), из которых первое и самое влиятельное — «Плодоносящее общество»
(«Fruchtbringende Gesellschaft») было основано еще до начала войны и
просуществовало почти пятьдесят лет (1617—1662). ^Плодоносящее об-
щество», по условиям времени, было почти чисто дворянским. В этом
аристократическом кругу есть и немногочисленные бюргерские писатели
и ученые; но они-то и были подлинными вдохновителями борьбы за раз-
витие и совершенствование немецкого языка: литераторы Опиц, Логау,
Грифиус, Мошерош, выдающийся латинист Бюхнер и др.
Типичными для архаической феодальной культуры были дебаты по
таким абсурдным вопросам, как: участвовали ли германцы в осаде Трои
или в построении Вавилонской башни, говорили ли в древнем Риме по-
немецки и т. д. Пуризм иногда доходил до перевода на немецкие корни
таких слов, как Венера (Liebin — «Любина»), Помона (Fruchtin — «Пло-
дина»), сонет — «рифмозвон» и т. п. Конечно, были и серьезные реформа-
торы, например Дитрих фон Вердер, последователь Опица, переводчик
«Неистового Роланда» и «Освобожденного Иерусалима».
С «Плодоносящим обществом» связана и деятельность выдающегося
грамматика И. Г. Шоттеля (Justus Georg Schottel, 1612—1676). Немецкая
грамматика Шоттеля (J. G. Schottelius «Ausfuhrliche Arbeit von der Teut-
schen Haubtsprache», 1663) представляет весьма авторитетную для того
времени попытку грамматической нормализации немецкого литературного
языка на основе, развившейся из языка Лютера. По мнению Шоттеля,
верхненемецкий язык (т. е. язык литературный) не диалект в ряду дру-
гих диалектов, это — германский язык в собственном смысле, как его при-
нимают и употребляют люди ученые, мудрые и опытные. Грамматическая
нормализация является основным отличием литературного языка от диа-
лектов, которые Шоттель с характерным для ученого бюргера высокоме-
рием считает результатом «порчи языка» людьми необразованными,
«чернью».
Труды Шоттеля и других ученых грамматиков-нормализаторов XVI—
XVII вв., несмотря на свой по преимуществу книжный характер, сыгра-
ли важную роль в унификации письменной формы немецкого языка. Од-
нако только подъем немецкой национальной культуры и литературы в
XVIII в. создал прочные предпосылки для окончательного объединения
немецкого национального языка на более широкой и демократической со-
циальной основе.
Любопытно, что одновременно с «Плодоносящим обществом» и в той
же среде возникла «Благородная академия верных дам» (она же — «Ор-
358
ден золотой пальмы»), созданная как раз для противоположной цели —
для пропаганды французского языка и парижских манер. В 1624 г. былс
основано «Общество истинных любовников» (тоже дамское), отправив
шее благоговейное письмо автору «Астреи» (знаменитого французской
галантно-пасторального романа) Онорэ Д’Юрфе. «Почтенное обществе
Ели» («Aufrichtige Gesellschaft von der Таппеп») в Страсбурге с 1633 г.
«Орден Розы» («Rosenorden») в Гамбурге с 1643 г., «Орден Эльбских ле
бедей» («Elbschwanenorden») в Голштинии с 1656 г. и другие языковые
общества, существовавшие недолго, выражают своей деятельностью то же
основное противоречие между трудной, действительно национальной за-
дачей возрождения языка и невозможностью ее решить в условиях ре-
феодализованной Германии XVII в.
Жаркие споры о языке, которые загорелись в Германии, были важ-
ной частью литературной полемики, борьбы литературных направлений
все более сложной по мере развития политических событий.
1В Германии, как выше говорилось, не было условий для возникнове-
ния и -развития могучей антифеодальной литературы, как в Англии или
Голландии, или литературы, вдохновляющейся высокими гражданскими
идеалами, как французский классицизм. Именно в Германии получили
Широкое развитие литературные течения, отражавшие устремления не-
мецкой феодальной знати и служивших ей бюргерских кругов. Бюргер-
ство, в целом раздробленное, ослабленное, обнищалое, оказалось во вла-
сти пессимистических настроений и религиозных исканий, имеющих
объективно реакционное значение; это сильно повлияло на многих писа-
телей, вышедших из его среды, и усилило антиреалистические течения
немецкой литературы XVII в.
Но в немецкой литературе этого периода отразились и воззрения не-
многочисленной и несамостоятельной передовой бюргерской интеллиген-
ции, все же мечтавшей о спасении и возрождении страны через ее объеди-
нение, о разрешении мучительных воцросов немецкого общественного
развития. Это сказалось в творчестве Опица и Грифиуса, Мошероша и уто-
писта Андрээ.
Во второй половине столетия, когда со всей силой обнаружились
страшные последствия Тридцатилетней войны и раздробленности Герма-
нии, зазвучали голоса писателей, в чьем творчестве выразились чаяния
широких народных масс Германии — городского плебса и особенно кре-
•стьянства,— жаждавших прочного мира, изнывавших под игом феодаль-
ного угнетения. Это особенно чувствуется в творчестве величайшего не-
мецкого писателя XVII в. Иоганна Кристоффеля Гриммельсгаузена.
Первая половина XVII столетия отмечена деятельностью группы поэ-
тов и писателей, стремившихся вывести немецкую литературу из тупика,
преодолеть застой, определившийся вместе с общим упадком немецкой
культуры. Используя успехи классического образования, которое перед
началом войны распространялось в. немецких городах все шире, группа
немецких поэтов, возглавленная Мартином Опицем, начала борьбу за раз-
витие новой поэзии в Германии, опирающейся на авторитет античного ис-
кусства — в той его интерпретации^ которую давали ему итальянские и
французские поэты-гуманисты. Особенно близок и понятен был им
классицизм голландский, уже в начале XVII в. обладавший заметной бюр-
герской тенденцией.
Так как и сам Опиц и некоторые его последователи были родом из
Силезии, их нередко называют «первой силезской школой», хотя назва-
ние это условно: Опиц — явление общенемецкого национального мас-
штаба.
Во всех своих различных проявлениях ранний классицизм был порож-
дением эпохи великого переворота, в ходе которого медленно разруша-
359
лась старая феодальная Европа и рождались буржуазные нации Европы
новой, складывавшейся из национальных монархий. В рождавшихся но-
вых национальных литературах ранние формы классицизма, связанные
с идеологией буржуазии и нового дворянства, играли заметную и положи-
тельную роль, противостоя литературе феодально-католической реакции
и попыткам сохранить или даже возродить умершее феодальное искус-
ство. В тех странах, где формирование нации задерживалось или шло в
особенно мучительных формах, где феодальная реакция была особенно
сильна, задержалось и формирование классицизма. Так было в Италии
и Испании, где великий подъем передовых общественных сил, обусловив-
ший рождение новой итальянской литературы, был затем задержан на-
ступлением контрреформации.
Еще более сложной была обстановка в Германии. Поражение прогрес-
сивных общественных сил в Германии в 1525 г., последовавший период
реакции и начало экономического кризиса, вызванного перемещением тор-
говых путей, подорвали литературу немецкого Репессанса в ту пору, ко-
гда другие литературы Европы шли к своему расцвету. Немецкое бюр-
герство, отсталое и разобщенное, не было воссоединено в пределах нацио-
нального государства. Борьба за новое национальное искусство, которую
начали в Германии Опиц и его последователи, должна была проходить в
самых тяжких и неблагодарных условиях. Тем чаще вынуждены были
Опиц и его единомышленники обращаться к авторитету не только антич-
ных авторов, но и иностранных поэтов, защищавших идеи классицизма L
В условиях Германии не могли появиться классицистические произве-
дения, одухотворенные идеей борьбы против феодализма. Политическое
развитие немецкой буржуазии стояло еще на слишком низком уровне.
Основной большой идеей раннего немецкого классицизма в стихах Опица
и Грифиуса был своеобразный стоицизм, пассивное осуждение войны, бу-
шующей в Германии. Этот стоицизм приобретает религиозный характер
у Опица, становится идеей духовного подвига, мученичества у Грифиуса.
Классицизм Опица и его школы, как и стоицизм драматургии и поэ-
зии Грифиуса, согрет чувством искренней любви к родине. Лучшие про-
изведения немецких поэтов XVII в. глубоко патриотичны, проникнуты
глубокой тревогой за будущее немецкого народа, мечтою о мире. В этом
их жизненность и непреходящая человеческая ценность.
В XVII в. немецкий классицизм проходит раннюю, начальную стадию
своего развития, более близкую к классицистическим устремлениям Рон-
сара, чем классицизму Малерба. Развитие немецкого классицизма ослаб-
лено общей катастрофой, постигшей Германию и отозвавшейся на пере-
довом патриотическом бюргерстве; сыграло свою роль и воздействие
революционных течений в немецкой литературе, особенно распространен-
ных в то тяжелое для немецкого народа время. К середине XVII в. не-
мецкий классицизм заметно хиреет. Вторая силезская школа, поэты-
маньеристы Гофмансвальдау и Лоэнштейн торжествуют временную побе-
ду над последователями Опица1 2.
Но в конце XVII в. немецкий классицизм, представленный поэтами
«школы разума» — Каницем, Вернике, произведениями X. Вейзе и дру-
гих, возобладал над трескучей, претенциозной второй силезской школой
поэтов. От классицистов конца XVII в. прямая линия ведет не только к
замечательному поэту начала XVIII в. И. Гюнтеру — патриоту плебей-
ского склада,— но и к придворному классицизму Готшеда.
1 См. об этом подробнее: К. Borin ski. Poetik der Renaissance und die Anfange
dor literarischen Kritik in Deutschland, 1886.
2 Об эволюции немецкой поэзии в XVII в. см.: G. Muller. Deutsche Dichtung
von der Renaissance bis zum Ausgang des Barocks, 1927—1929.
360
Опиц, Флеминг, Логау, Грифиус — замечательные немецкие поэты,
в тяжелейших условиях сохранившие верность родине и призванию поэта.
Они успешно начали реформу, которая обновила немецкую поэзию.
I Страшная и правдивая картина немецкой действительности, данная в
поэзии классицистов в характерных условных чертах, предстает в еще
более полном виде в произведениях немецкой прозы XVII в., в которых
можно проследить развитие реалистических традиций немецкой литера-
туры, особенно ярко выступающих в творчестве И. Мошероша и Г. Грим-
мельсгаузена. Их затейливая манера повествования, их многословие,
их склонность к гротескной фантастике, которая, впрочем, подчинена об-
щему реалистическому замыслу,— все это свидетельствует об острой про-
тиворечивости творческого метода замечательных немецких прозаиков-
реалистов XVII в. Но они тесно связаны и с реалистической традицией в
других европейских литературах того времени — с Сервантесом, Кеведо,
Сорелем, и с лучшими традициями тех зачаточных форм реализма, ко-
торые выразились в немецких народных книгах XVI в. и в сатире немец-
ких гуманистов.
На общем фоне тех произведений немецкой литературы, которые вы-
ражали настроения передового бюргерства и широких народных масс,,
особенно тяжело страдавших от войны и разъединения Германии, ярко
выделяется творчество „Гриммельсгаузена. Его роман «Симплициус Сим-
плициссимус» дает характерную и широкую картину немецкого обще-
ства, Показанного в его динамике; это произведение — выдающаяся веха
в истории раннего европейского реализма.
Немецкий реализм XVII в.— глубоко своеобразный и ранний этап в
истории этого направления в целом. Его нельзя измерять критериями,
которые приложимы к более поздним и развитым историческим формам
реализма. В нем особенно ярко сказалась национальная специфика не-
мецкой литературы, несколько приглушенная в классицизма Опица.
Классицистическое и реалистическое направления в немецкой литера-
туре XVII в., сближаясь по существу, противостоят так называемой лите-
ратуре барокко !, отражавшей настроения реакционных аристократиче-
ских кругов и бюргерского патрициата, который во всем подчинялся фео-
дальной реакции. В ряде случаев, укрепившись и укоренившись, литера-
тура барокко влияла и на писателей из демократических слоев.
«Литература барокко» — термин условный и во многом спорный. Но’
он сохраняется и в наши дни в научной терминологии прогрессивных уче-
ных Германской Демократической Республики и других стран народной
демократии.
«Барокко» — термин, возникший в истории архитектуры и изобрази-
тельных искусств. С начала XVII в. в Италии, а потом и в других евро-
пейских странах, этим термином обозначается повое художественное вос-
приятие действительности, пришедшее на смену классическому стилю-
высокого Ренессанса. Простые линии, ясные пластические формы, яркие
чистые краски, прекрасная гармоничность искусства Возрождения сме-
няются в стиле барокко пышной декоративностью и громоздкой орнамен-
тальностью, массивной динамикой причудливых форм, резкими контра-
стами и диссонансами, темными и мрачными тонами, погруженными в
смутную и волнующую светотень.
Значение термина «барокко» 1 2 было по своему происхождению поле-
мическое. В итальянском и французском языке слово «барокко»
1 Богатый фактический материал по этому вопросу см. в кн.: Е. Ermatinger.
Barock und Rokoko in der deutschen Dichtung, 1928.
2 О распространении этого термина в Германии см. раздел «Barockliteratur» в кн.:
R. Метке г u. W. Stammler. Reallexikon der deutschen Literaturgeschichte, 1925.
361
'(итал.: barrocco, франц.: baroque) имело первоначальное значение
«причудливый», «странный», «необычный», и в этом значении оно сохра-
нилось в бытовой речи. Употребление этого слова цри оценке художест-
венных памятников нового стиля первоначально означало оценку искус-
ства XVII в. как отклонение от классических норм эпохи Ренессанса.
В советской науке понятие «литература барокко» используется преиму-
щественно в применении к литературным явлениям XVI—XVII вв., отра-
жающим кризис революционной эпохи Ренессанса, кризис гуманистиче-
ского мировоззрения и гуманистической эстетики.
Многие произведения литературы барокко прямо служат идеям фео-
дально-католической реакции L Но есть в барочной литературе и такие яв-
ления, которые помимо воли писателя или поэта сближаются с комплексом
антигуманистических идей реакции. В таких явлениях барочной литера-
туры самый кризис гуманизма отражается как трагедия, из которой ху-
дожник не может найти выхода, но которую он воспринимает как факт
исторически обусловленный, преходящий, как «тяжкое время», как опре-
деленную эпоху.
Следует считать неправомерными попытки свести всю литературу кон-
ца XVI в. и далее — литературу следующего столетия — к понятию «лите-
ратуры барокко» или к антитезе барокко и классицизма 1 2. В советских
работах, посвященных литературе этого периода, отмечается прежде все-
го развитие могучего реалистического искусства Шекспира, Сервантеса,
Лопе де Вега, которое, в -отличие от искусства барокко, с огромной жиз-
ненной правдой отразило диалектику развития европейского общества в
эту эпоху, диалектику кризиса гуманизма. Высоко ценя искусство клас-
сицизма, чаще всего прямо противостоящее эстетике барокко, советские
литературоведы выдвигают проблему реалистического искусства XVII в.
'как нового этапа в развитии реализма, связанного с традициями ренес-
сансного реализма. Среди великих художников-реалистов XVII в.
Советские литературоведы отмечают и Мошероша и Гриммельсгаузена,
которых буржуазные филологи рассматривают почти всегда как предста-
;вителей литературы барокко. Вместе с тем не отвергается наличие воз-
действия литературы барокко на творчество писателей, по существу чуж-
дых ей.
Итальянский «маринизм», испанский «гонгоризм» и «культеранизм»,
-представляющие наиболее яркие проявления стиля барокко, широко рас-
пространены в XVII в. в литературах этих стран. Во Франции и в Англии,
переживавших общественный подъем, течения «прециозности» и «мета-
физическая» школа, близкие к маринизму и гонгоризму, не играли сколь-
ко-нибудь значительной роли. В немецкой литературе XVII в. явления,
называемые «стилем барокко»,— лишь одно из борющихся литературных
направлений, хотя в специфических условиях немецкого национального
развития этот стиль заметно активизируется и во второй половине столе-
тия в поэзии выдвигается на первое место.
Особенно разительно различие между литературным развитием Гер-
мании и Франции. Во Франции классицизм занимает господствующее ме-
сто в национальной литературе, оттесняя аристократически-салонную пре-
циозпую поэзию. В Германии, напротив, поэзия барокко достигает широ-
кого развития после ученого классицизма Опица.
1 См., например: W. W е i s b а с h. Der Barock als Kunst der Gegenreformation,
1-921.
2 См.: H. W б 1 f f 1 i n. Renaissance und Barocco, 1888; H. W б 1 f f 1 i n. Kunsthisto-
rische Grundbegriffe, 1915; H. Cysarz. Deutsche Barockdichtung, 1924; K. Vie tor.
Probleme der deutschen Barockliteratur, 1928.
Наиболее полно эта точка зрения раскрыта в книге В. Фридериха и Д. Мэлона
«Основы сравнительного литературоведения» (W. Friederich and D. М а 1 о n.
Outlines of comparative Literature, 1954).
362
Поэты и писатели немецкого барокко — Филипп фон Цесен, Христиан
фон Гофмапсвальдау, Даниэль фон Лоэнштейн и многие другие во второй
половине XVII в. занимали в немецкой литературе господствующее поло-
жение. Однако они не создали ничего, что сохранилось бы в немецкой
литературе надолго и что имело бы положительное значение для ее раз-
вития.
Многие их современники — и особенно Гриммельсгаузен — высмеи-
вали представителей литературы барокко, «героев языка», как называет
их Гриммельсгаузен, за их цветистый, необыкновенно вычурный и пре-
тенциозный стиль, внешними эффектами которого писатели барокко при-
крывали нищету содержания или безысходный пессимизм своих произве-
дений. Не оставались в долгу и «герои языка»: они насмешливо третиро-
вали своих противников, обвиняя их в грубости и невежестве.
Однако борьба направлений в немецкой литературе XVII в. развива-
лась в необыкновенно сложной форме. Воздействие литературы барокко
в значительной степени сказывается и на Грифиусе и на Гриммельсгаузе-
не, прямо выступавшем против писателей барокко. Это объясняется тем,
что во многих произведениях литературы барокко — особенно в религиоз-
ной лирике — с большой силой отразился кризис, потрясавший немецкое
общество, тот самый кризис, ощущение которого нередко пытались выра-
зить писатели, по существу чуждые реакционных политических идей,
.лежащих в основе литературы барокко, но увлеченные ее эффектной фор-
мой.
Каниц, Вернике, Вейзе, Рейтер и другие немецкие писатели рубежа
XVII—XVIII вв. восприняли гуманистические традиции немецкой лите-
ратуры XVII столетия и отвергли традицию литературы барокко.
В Германской Демократической Республике внимательно и любовно
.изучают богатое и сложное литературное наследство XVII века. Деятели
передовой немецкой культуры наших дней сделали много для того, чтобы
разбить ложное представление о немецкой литературе XVII в. и показать
национальное значение лучших ее произведений.
Одно из наиболее значительных произведений Б. Брехта — «Матушка
Кураж» — насыщено образами и настроениями романов Гриммельсгаузе-
на, откуда заимствован (конечно, со значительными изменениями) и са-
мый образ бравой маркитантки. Замечательный немецкий поэт И. Р. Бехер
написал поэму «Гриммельсгаузен», «роман в стихах», как он его назвал.
Бехер создал образ писателя, который в страшные годы войны и разрухи
сохраняет веру в лучшее будущее своего народа, служит ему.
Не раз говорил Бехер в своих стихах и выступлениях после 1945 г.
о Гриммельсгаузене и Грифиусе, напоминая, что эти писатели были под-
линными художниками-патриотами, глашатаями мира, неутомимыми об-
личителями войны, сторонниками воссоединения родины, разорванной на
части князьями и интервентами. Под названием одного из лучших соне-
тов Грифиуса — «Слезы отечества» —выпустил Бехер в 1954 г. обдуман-
но составленную антологию немецких поэтов и писателей XVI—XVII вв. 1
В предисловии к ней Бехер писал, что немецкая литература XVII в. все
•еще не получила должной оценки. Бехер отметил, что творчество немец-
ких поэтов и писателей XVII в. имело «исключительное значение для воз-
никновения национальной немецкой литературы», было ее полным сил
началом, обладавшим подлинной мощью слова 2.
1 Tranen des Vaterlandes. Deutsche Dichtung aus dem 16. und 17. Jahrhundert.
Eine Auswahl von Johannes R. Becher. Berlin, Riitten & Loening, 1954.
4 Ibid., ctd. 5.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
РАННИЙ КЛАССИЦИЗМ
М. ОПИЦ И ПОЭТЫ ЕГО ШКОЛЫ
Немецкая поэзия XVI и начала XVII в. продолжала оставаться поч-
ти целиком в -рамках средневековой традиции. С Опицем она обрывается.
Возникает новая немецкая поэзия, ориентированная на античные и ренес-
сансные (преимущественно неолатинские) образцы, на классицистическую
поэзию Италии, Франции и Голландии. Самое обращение немецких поэ-
тов к этим образцам было вызвано желанием поднять родную поэзию на
более высокую ступень художественного развития, соответствующую со-
временным идеям и вкусам, патриотическим соревнованием с общепри-
знанными достижениями классической и современной поэзии. В своем
стремлении реформировать немецкую поэзию М. Опиц был не одинок.
Так, уже Теобальд Гек (Teobald Hock) незадолго до Опица воспроизво-
дит итальянскую и французскую строфику и светские лирические темы
Ренессанса и французской Плеяды (сборник «Schones Blumenfeld», 1601).
Еще смелее были попытки, предпринятые Веккерлином (Georg Rudolf
Weckherlin, 1584—1653). Веккерлин был человеком светским и чиновным,
он провел свою жизнь на придворной и дипломатической службе, побы-
вал во Франции и долго жил в Англии. Свои стихи он предназначает не-
для народа, а для знатных и «ученых», т. е. для дворянства и бюргерско-
го патрициата. Он чувствует себя первым представителем нового европей-
ского искусства в Германии, ориентирующегося на античные и итальян-
ско-французские образцы. В своих «Одах и песнях» («Oden und Gesange»,
1618) он хочет показать, что изящная «светская» ода в духе Анакреона,
Горация и Ронсара возможна и на немецком языке. В стихотворном по-
священии к этому сборнику немецкая муза состязается с латинской,
итальянской и французской: песня ее звучит «правдиво, ясно и чисто»,
«не без учености и искусства».
Веккерлин пишет хвалебные оды, адресованные знатным особам, сти-
хотворения морально-поучительного содержания, стихотворения на слу-
чай. Но особенно прославились у современников его любовные и застоль-
ные оды и песни. Хотя в них нет резко выраженного индивидуального
чувства, они не лишены известной эмоциональности, отражающей гармо-
ническое и радостное восприятие жизни. Ронсар научил Веккерлина пыш-
ной нарядности речи и архитектурному принципу построения оды. Но
вместе с тем Веккерлин гораздо самостоятельнее перерабатывает эти об-
разцы, чем впоследствии Опиц, сохраняя в своих «вакхических песнях»
непосредственную свежесть народных выражений. Тяжеловесная грация
Веккерлина, метафоричность и игра слов порою напоминают поэтов си-
лезской школы. Стих Веккерлина приближается к тонической системе, но
менее педантично, чем у Опица, и с большим разнообразием размеров и
ритмических возможностей. Он вводит в немецкую поэзию французский
364
Мартин Опиц
Гравюра Я. Хейдена
(1631 год)
^александрийский стих и широко пользуется сонетом — излюбленной фор-
мой ренессансной лирики.
Значительное место в позднем творчестве Веккерлина занимает поли-
тическая поэзия. Во время Тридцати летней войны он выступает как горя-
чий сторонник протестантской партии, прославляя ее вождей в хвалеб-
ных одах и сонетах, в особенности шведского короля Густава Адольфа,
в котором он видит защитника и спасителя немецкой свободы. В сонете
«К Германии» («Ап das Teutschland») он призывает свою родину к ге-
роической борьбе против иноземных захватчиков-католиков.
В целом поэзия Веккерлина намечает до Спица основные тенденции
поэтического искусства XVII в., но в форме еще не развитой.
Мартин Опиц (Martin Opitz, 1597—1639) родился в силезском городе
Бунцлау, в купеческой семье. Еще в 1615 г. в бреславльской школе он
привлекает внимание блестящими латинскими стихами. В гимназии в Бей-
тене (в Силезии) он уже знаменитость. Там он написал латинский трак-
тат «Аристарх или о презрении к немецкому языку» («Aristarchus, sive
de contemptu linguas Teutonicae», 1618), в котором он призывал к изуче-
нию и совершенствованию родного языка. В университете в Гейдельберге
(1619^он углубляет свои знания в классической филологии и сближается
W 365
с поэтами и филологами (Каспар Барт, Цинкгреф), которые, как и он сам,
охвачены мыслью о необходимости литературной реформы; это — первая»
группа его союзников. Свои оды он подносит властям (например, чешско-
му королю).
Но скоро вторжение испанцев в Пфальц заставляет его бежать из Гей-
дельберга в Голландию (1620). Здесь начинается новый важный этап в
его литературном развитии. Он читает поэтов голландского классицизма
по-латински и по-голландски, изучает новое голландское стихосложение
(тоническое), голландскую театральную культуру. Со свойственной ему
быстротой ориентировки Опиц понял, что многое в этом литературном
расцвете связано с усвоением принципов итальянского и французского
ренессансного классицизма. Но поучительнее всех для Опица голландская
поэзия, потому что по близости языка она дает немецкому поэту практи-
ческие образцы стихотворного искусства. То, о чем беседовали он и Цинк-
греф, теперь стало отчетливым планом действий. Цель Опица ясна: он
стремится создать новую немецкую поэзию, построенную на принципах
классицизма.
Вернувшись в Германию (1621), Опиц продолжает литературную дея-
тельность, уже твердо намеченную, и одновременно дипломатическую
карьеру. Теперь он — признанный вождь и организатор нового литератур-
ного направления. Биография Опица очень сложна. Он служит попере-
менно князьям различных германских стран, польскому королю и даже
католическому императору, т. е. смертельному врагу протестантизма; од-
нако ему он служил не как поэт, а как дипломат и политический публи-
цист.
Бурная политическая биография Опица нередко истолковывалась как
биография карьериста, ищущего себе сильных и надежных покровителей.
Новые исследования дают основание к тому, чтобы отвергнуть эту точку
зрения L М. Опиц был поэтом-патриотом, страстно мечтавшим о прекра-
щении войны и о договоре между немецкими державами, который был бы
предпосылкой их единства. Опиц трагически ошибался, считая то про-
тестантских князей, то императорский двор силою, способной или желаю-
щей восстановить мир в Германии. Его активная политическая деятель-
ность объясняется прежде всего обширными патриотическими планами,
а не корыстными целями. Выполняя политические поручения, он пресле-
довал и своеобразную культурную цель: Опиц стремился легализовать
звание поэта в глазах правящих и знатных, доказать, что поэт нового сти-
ля не мейстерзингер-ремесленник, а блестяще одаренный светский чело-
век, представляющий силу, с которой надо считаться.
Видимо, к середине 30-х годов (около 1635 г.) Опиц понял свои заблуж-
дения и увидел, что ни вожаки протестантов, ни император не собирают-
ся прекращать военные действия в немецких землях, ставших источни-
ком невиданного обогащения для немецкой, австрийской и шведской
знати.
В 1636 г. Спиц переехал по приглашению польского короля Влади-
слава IV в Данпщг; там в 1639 г. он умер от чумы.
Для всего творчества М. Опица характерно стремление поднять немец-
кую поэзию на высокий уровень, внушить немецким читателям уважение
к ней. Уже в юношеском трактате «Аристарх» (1618) Опиц восстает про-
тив преклонения перед всем чужестранным, против распространившегося
мнения, что родной язык годится только для «простонародья», что он гру-
бее и беднее французского и итальянского. Опиц утверждал, что немец-
кий язык превосходит другие звучностью и гибкостью; на нем уже давно
были созданы великие произведения литературы средних веков; надлежит
1 Например: М. Szyrocki. Martin Opitz. Berlin, Riitten & Loening. Г95О.
366
Титульный лист первого издания стихотворений М. Опица
(Страсбург, 1624 год)
теперь его очистить от чужеязычных примесей и поднять его престиж
творениями поэзии; другие народы давно это поняли, а что — спраши-
вал Опиц — могут противопоставить немцы Петрарке, Тассо, Маро и
Ронсару?
В 1624 г. выходит его «Книга о немецком стихотворстве» («Buch von
der deutschen Poeterey», 1624), содержащая основные принципы его поэ-
тики, и вслед за ней напечатанное в Страсбурге первое собрание его сти-
хотворных произведений. В трактате Опица широко использована «Поэти-
ка» Скалигера (1561), поэма «О поэтическом искусстве» итальянца Виды
(1527), а в особенности трактат Ронсара «Поэтическое искусство» (1565)
367
и его же предисловие к поэме «Франсиада» (1572). Опираясь на эстети-
ческие традиции Ренессанса, Опиц заявляет о нравственно-общественном
значении поэзии. Определения главных жанров даны частично как кон-
спект по Скалигеру и Ронсару. Наибольшее значение в книге Опица имеет
7-я глава, в которой с полной ясностью провозглашен принцип ударения
(в противоположность Принципу долготы и краткости слогов в античных
языках), и, следовательно, принцип стопы, т. е. правильного чередования
ударных и неударных слогов, в противоположность чисто силлабическим
стихам Ганса Сакса и немецкому народному стиху, основанному на счете
одних ударений. Указано, что только две стопы — ямб и трохей (хорей)
подходят к немецкому языку; дактили рекомендовать он не решается,
а о других трехсложных стопах не говорит вовсе. Александрийский стих
рекомендован как высший образец ямбического стиха (возможно, под
влиянием Ронсара и голландцев).
Отдельные случаи топических стихов попадаются в немецкой поэзии
еще в XVI в. Незадолго до выступления Опица писал уже тоническими
стихами Эрнст Швабе фон дер Гайде (Е. Schwabe von der Haide), есть -они
и у Веккерлина и у некоторых других. Идея, следовательно, носилась в
воздухе, она подсказывалась принципами классицизма, потому что от
классицизма неотделимо стремление к упорядочению, к регуляризации
всех элементов поэзии, в том числе и стихосложения. Действовал к тому
же и пример расцвета голландской поэзии, где недавно совершился пере-
ход к тонике. Этот пример, вследствие родственности языков, был особен-
но убедителен.
Но Опицу принадлежит историческая заслуга ясной формулировки
того, что смутно чувствовали многие немецкие филологи и поэты. Его
сборник 1624 г. и ряд поэм, идиллий, од и т. д. показали блистательные
образцы нового немецкого стиха. Тоника стала главной системой немецко-
го стихосложения, хотя и не осталась единственной (так, на основе народ-
ной песни Гете и романтики воссоздали и узаконили акцентный стих).
Наряду с оригинальной поэзией Опиц оставил много блестящих пере-
водов. Среди них — трагедия Сенеки «Троянки» (еще в 1621 г.), пасто-
ральный роман «Аркадия» (1629) английского поэта Сиднея (с француз-
ского перевода, потому, что английского языка — что вообще типично для
немецких писателей XVII в.— Опиц не знал), роман шотландского писа-
теля Барклая «Аргенида» (с латинского, 1621 г.),_ религиозная поэма гол-
ландского неолатинского поэта Гейнзиуса, знаменитые «Четверостишия»
французского поэта Пибрака и др.
В поэтическом наследии Опица очень много духовных стихотворений
(переложения псалмов пророка Иеремии, «Песни песней» и многое дру-
гое). Для классициста, протестанта по вероисповеданию, это понятно. Од-
нако духовная поэзия Опица далека от гимнов Лютера: в сущности он
просто хочет дать образцы этого жанра, который, по примеру голландцев,
он считает обязательным для поэзии протестантских стран.
Из его поэм замечательнее всего «Утешение в превратностях войны»
(«Trostgedichte in Widerwertigkeit des Krieges», 1633), написанном еще
в 1621 г. Это произведение особенно тесно связано с современными собы-
тиями. В нем Опиц сетует на бедствия войны и ужасные разорения, постиг-
шие его родину. Та же тема войны господствует в других наиболее значи-
тельных поэмах—«Златна» («Zlatna», 1623) и «Похвала богу войны»
(«Lob des Kriegsgottes», 1628).
В первой из них Опиц противопоставил мирной жизни в Трансильва-
нии 1 страшные картины разоренной войной Германии. Однако именно
1 Опиц находился там некоторое время, служа протестантскому князю Тран-
сильвании Габору Бетлену.
368
страдания и горести родины не позволяют Опицу оставаться в мирной
усадьбе Златне, отрывают его от любимых занятий археологией и антич-
ными древностями. Любовь к родине властно зовет его туда, где его на-
род переносит муки войны, голод, мор и нищету.
Поэма «Похвала богу войны» примечательна и общим осуждением
войны, и особенно тем, что Опиц подмечает связь между войнами, разо-
ряющими мир, и жаждой золота, накопительской горячкой, которая охва-
тила современное ому общество. Особо говоря в поэме о Германии, Опиц
обрушивается на соотечественников, сурово порицая их политическое
неразумие, нетерпимость и призывая покончить с войной.
Сквозь все поэмы Опица проходит ясно слышимая религиозная тема:
поэт надеется на бога и, по крайней мере, на утешение в молитве. Но и
многочисленные поэтические произведения Опица на библейские мотивы
полны ужасных видений войны и катастроф, окрашены трагически (на-
пример, «Плач Иеремии»).
Современники ценили также горацианские оды Опица, в которых он
близко следует Ронсару: Ронсар навсегда 'Остался для него высшим при-
мером поэта. Когда в 1630 г. Опиц посетил Париж, он был глубоко потря-
сен тем, что там уже забыли Ронсара, что молодежь увлекается новыми
поэтами, которые променяли на изящные мелочи заветы Плеяды, з-аветы
монументального искусства. Оду Малерба Опиц, по-видимому, не заме-
тил вовсе.
Если многие темы Опица (как и других поэтов-классицистов XVI —
XVII вв.) существенно связаны с литературной традицией, то прежде все-
го они подсказаны все же личными переживаниями поэта, реальными со-
бытиями. За разнообразными и противоречивыми литературными темами
и традиционными жанрами поэзии Опица — то «лютеранской», то галант-
ной, то пасторальной и т. п.— чувствуется постоянное стремление поэта
к тому, чтобы возвысить немецкого бюргера до уровня римского патри-
ция, сделать его носителем гражданского достоинства.
Буржуазное немецкое литературоведение охотно превращало Опица
в поэта чистой формы, уходившего в мир классицизма от страшной немец-
кой действительности. Таким изобразил его, например, Ф. Гундольф в
своей книге «Мартин Опиц» *. В действительности Опиц — первый вы-
дающийся политический немецкий поэт XVII в., постоянно упоминавший
об эстетическом и общественном значении искусства.
Творчество Опица нашло отклик в разных землях Германии, имело на-
циональное значение; об этом свидетельствует тот факт, что последова-
тели Опица заявили о себе в самых различных городах, от Кенигсберга
(Симон Дах и его группа) до Страсбурга (Цинкгреф).
Самый оригинальный из учеников Опица — Пауль Флеминг (Paul
Fleming, 1609—1640). Он родился в семье учителя, в Лейпциге изучал
медицину, тогда же стал писать стихи.
Одна из основных тем творчества Флеминга — война, раздирающая и
губящая Германию. Облик родины, тяжко страдающей от военных невзгод
и самовольства князей, возникает во многих стихах Флеминга. Он воспе-
вает «Мать-Германию», но и оплакивает ее горькую участь.
Ряд стихотворений Флеминга, посвященных войне, носит явно сати-
рическую окраску. Это, например, «Хвала пехотинца» или «Хвала кава-
лериста» 1 2. С горьким сарказмом обличает в них молодой поэт разнуздан-
ную солдатню, нагло хозяйничающую в немецких землях и чванящуюся
своей безнаказанностью, своими преступлениями.
1 F. G u n d о 1 L Martin Opitz. Munchen und Leipzig, 1923.
2 Этот поэтический жанр — своеобразное продолжение гуманистической сатиры:
подобно глупости, которая сама себя хвалит в «Похвальном слове глупости» Эразма,
ландскнехты Флеминга тоже хвалят сами себя.
24 История немецкой литературы, т. I
369
Бедствия войны заставили Флеминга покинуть родину. В 1633 г. его
друг Адам Олеарий пригласил Флеминга принять участие в путешествии
голштинского дипломатического и торгового посольства через Россию в
Персию. В августе 1633 г. посольство прибыло в Москву и было принято
царем Михаилом Федоровичем. Получив разрешение на торговлю с Пер-
сией через Россию, оно вернулось в апреле 1635 г. обратно в Голштинию
и в октябре того же года в расширенном составе выехало из Гамбурга во
второе путешествие. Только в марте 1636 г. после многих приключений
посольство прибыло в Москву; 30 июня оно выехало оттуда по р. Москве
и Оке до Нижнего Новгорода, оттуда — вниз по Волге до Астрахани.
В ноябре 1636 г. путешественники потерпели кораблекрушение на Кас-
пийском море и продолжали путь кавказским берегом до персидской
границы. 3 августа 1637 г. посольство достигло столицы Персии — Исфага-
ни, где оставалось до 20 декабря, и, не добившись сколько-нибудь суще-
ственных результатов, совершило обратный путь через Кавказ и Астра-
хань, вверх по Волге, на Москву и оттуда в Голштинию, куда вернулось
30 июля 1639 г. Флеминг умер в Гамбурге вскоре после возвращения на
родину.
Стихотворения Флеминга, написанные во время его путешествия, отра-
жают настроения и впечатления немецкого поэта, с живым интересом
наблюдавшего природу, людей, культуру новых для него стран, еще мало
известных в Германии.
В стихах Флеминга причудливо переплетаются новые темы, подска-
занные поэту его путешествиями, с традиционными образами классиче-
ской поэтики. Так, в сонете, написанном в пути, он воспевает «пермские
воды» и «волжские берега», населяя их «нимфами».
В Новгороде 1 Флеминг написал небольшую поэму — идиллическую
картину жизни новгородского крестьянина, не лишенную при всей идеали-
зации, характерной для пасторального жанра, некоторых живых и инте-
ресных бытовых наблюдений. Ужасам и опустошениям войны, изгнавшим
поэта с его родины, Флеминг противопоставляет картину мирного сель-
ского труда, простой и добродетельной жизни крестьянина, в которой поэт
ищет успокоения от пережитых волнений и бедствий.
Москве Флеминг посвятил три сонета, в которых он восхищается ве-
ликолепием и красотой города («Москва», «Великому граду Москве» и
«Москва-река»). Они были переведены А. Сумароковым, который пре-
красно знал поэзию Флеминга и высоко ее ставил. Стихи Флеминга о
Москве проникнуты искренней теплотой чувства:
...Дай небо, чтобы ты была благополучна,
Безбранна, с тишиной своею неразлучна,
Чтоб твой в спокойствии блаженный жил народ!
Прими сии стихи. Когда я возвращуся,
Достойно славу я твою воспеть потщуся,
И Волгу похвалой промчу до Рейнских вод.
Пер. А. Сумарокова
Флеминг воспринял от Опица сдержанное достоинство его стиля, срав-
нительную простоту словаря и синтаксиса, эпически спокойное повество-
вание. У его учителя эти черты осложнены многими другими, связанными
главным образом с ролью придворного поэта, с преобладанием галантных,
пасторальных жанров и т. д. У Флеминга они выступают отчетливо: хотя
он тоже воспитался на неолатинской поэзии и сам без труда писал блестя-
щие латинские стихи, в его творчестве, наряду с внешним влиянием клас-
1 Здесь Флеминг в 1634 г. прожил около 6 месяцев.
370
Пауль Флеминг
(Гравюра А. М. Шурмана 1633 год)
сицизма Опица, еще сохраняются бюргерские традиции немецкой поэзии.
В творчестве Флеминга больше поучительности, нравственной цельности,
характерной для бюргерского восприятия действительности. В его любов-
ной лирике игривая комплиментарность традиционного жанра преодоле-
вается искренностью и страстностью подлинного чувства. Наряду с гора-
цианскими одами и обычными «стихотворениями на случай» он пишет и
духовные стихи. Путешествия, заполнившие самые зрелые последние
7 лет его жизни, оторвали его от страшной и вместе с тем жалкой немец-
кой обстановки; он увидел большие просторы истории; это родило в нем
мысли и лирические темы, каких пе могло быть у большинства его совре-
менников.
Собрание «Немецких стихотворений» Флеминга («Teutsche Poemata»,
1646) было издано после его смерти Олеарием, который также опублико-
вал и сборник его латинских стихов («Novi Epigrammata», 1649).
Друг Флеминга, Адам Олеарий (Adam Olearius — ученая латинизация
его немецкой фамилии Oelschloger) — писатель и ученый, отличающийся
энциклопедическими интересами — математик, агроном, географ, историк
и ориенталист. Он родился в бедной семье, но сумел, благодаря исключи-
тельному трудолюбию и выдающимся способностям, получить универси-
тетское образование и ученую степень магистра философии. Бедствия
Тридцатилетией войны заставили его, как и Флеминга, покинуть Лейп-
циг, где началась его ученая карьера.
371
24*
Знание восточных языков доставило ему место сперва секретаря, потом
советника голштинского посольства. Во время двух своих путешествий в
Россию и Персию (1634—1639) Олеарий вел подробный дневник, собирая
сведения по географии, истории, быту и нравам народов. Эти наблюдения
он использовал, по возвращении на родину, в своем знаменитом «Описа-
нии нового путешествия на Восток» («Beschreibung der neuen Orienta-
lischen Reise», 1647).
Сочинение это вызвало огромный интерес уже у современников Олеа-
рия. При жизни автора оно переиздавалось четыре раза с дополнениями
и поправками и было вскоре переведено на большинство европейских язы-
ков. Первый русский перевод, сохранившийся в двух рукописных списках,
был сделан еще в конце XVII в.
Книга Олеария — это и дневник путешествия голштинского посоль-
ства и замечательное описание стран й народов, с которыми познакоми-
лись голштинцы. По богатству и разнообразию содержания, широкой осве-
домленности и достоверности оно занимает выдающееся место среди сочи-
нений иностранцев о России и странах Ближнего Востока, несмотря на
то, что в своих оценках чужеземных (в частности, московских) нравов и
обычаев автор не всегда свободен от национальных предрассудков и фи-
листерской ограниченности. Солидная ученость не препятствует живости
и занимательности изложения. В отличие от напыщенности или жеман-
ности, характерных для многих произведений немецкой художественной
прозы XVII в., Олеарий сознательно стремится к правдивости и простоте:
он хочет говорить «чистую правду, без пространных и возвышенных ре-
чений, которые персиане называют пустым бряцанием кимвалов». Гете
хвалил его книгу как «весьма приятную и поучительную». Ее докумен-
тальному значению способствовали многочисленные гравюры, выполнен-
ные по зарисовкам самого автора. В качестве поэтических иллюстраций
Олеарий включил в свое «Описание» стихотворения Флеминга, написан-
ные во время путешествия.
По возвращении в Голштинию Олеарий был назначен советником гер-
цога, придворным математиком и антикваром. В рукописи остался состав-
ленный им арабско-персидский словарь. Среди европейских ученых своего
времени он считался лучшим знатоком персидского языка. Современники
прозвали его «голштинским Плинием» и «готторпским Улиссом».
Как поэт Олеарий ничем не выделяется среди многочисленных ученых
последователей школы Опица. В 1651 г. за свои литературные заслуги он
был избран членом «Плодоносящего общества». Самостоятельное место в
истории немецкой поэзии принадлежит ему только как автору «Персид-
ской долины роз» («Persianischer Rosental», 1654) —книги, содержащей
перевод с персидского «Гюлистана» Саади с приложением «Басен Локма-
на», переведенных с арабского. Стихотворные переводы Олеария, доволь-
но далекие от подлинников, явились для немецкой поэзии первым опытом
творческого освоения поэтической культуры Востока. Этот почин после
значительного перерыва был подхвачен Гердером и Гете. По своему со-
держанию и стилю персидские стихотворения Олеария вливаются в ши-
рокую струю эпиграмматической морально-поучительной поэзии (Sinnge-
dichte) этого времени.
Поэтические принципы Опица были широко использованы различны-
ми группами не только эпигонов и простых подражателей (которых было
множество), но действительными последователями. Традиции Опица ясно
сказываются в лирике поэтов так называемой кенигсбергской школы. Как
и поэзия Флеминга, творчество поэтов кенигсбергской школы отмечено
характерными чертами бюргерского морализирования.
Во главе кенигсбергских поэтов стоял одаренный лирик Симон Дах
(Simon Dach, 1605—1659). Он родился в семье мелкого судейского чинов-
372
ника, прошел суровую школу нужды, достиг профессуры (по латинской
литературе). Но и тогда он вынужден был за деньги писать оды не толь-
ко курфюрсту, но и богатым горожанам к свадьбе, крестинам и т. д. Дах
как поэт был ограничен лютеранской религиозностью, в которой, как мно-
гие в те времена, чаял найти спасение от невыносимой тяжести жизни.
Тема его лирики одна: из страшной муки жизни единственный верный
выход — это~смерть и надежда на загробное воздаяние. В этой теме сли-
листГи общие тяжелые переживания эпохи (хотя Пруссия непосредствен-
но была мало затронута войной) и тяжелое моральное положение бюргер-
ской интеллигенции. Религиозные формы развития этой темы отражают
мизерный, провинциальный кругозор, свойственный даже ученым бюрге-
рам XVII в.
Тесная группа окружающих его друзей образовалась в 1635 г. из того
же бюргерского ученого круга, что сам Дах. Кенигсберг не был затронут
войной, но от начала войны до 1640 г. его часто посещала чума. Стихо-
творения друзей полны описаний чумы, смерти; широко представлен жанр
эпитафий — надгробных надписей (на смерть друзей, членов их семьи
и т. д.). И Дах и его друзья писали много светских стихотворений, но да-
же любовные их стихи построены на одной мысли: каждая радость
жизни недолговечна, эта недолговечность напоминает о неизбежной
смерти.
В стихах Даха следует отметить простоту словаря, состоящего по пре-
имуществу из общепринятых, нередко абстрактных слов, и такую же про-
стоту синтаксиса и метра. Со школой Опица кенигсбержцев объединяет
прежде всего регулярность поэтической речи, организованность, стилисти-
ческая сдержанность.
Особое место в творчестве Симона Даха занимает «Анке из Тарау»
(«Апке von Taraw») — любовная песенка, написанная им на нижнене-
мецком диалекте. Употребление народного языка подсказало поэту более
простую и непосредственную поэтическую форму, близкую к народной
песенной лирике. Его стихотворение, переложенное Гердером на литера-
турный немецкий язык, сделалось со временем популярной народной
песней.
На нижненемецком диалекте написаны также стихотворные сатиры
Иоганна Лауремберга «Четыре нижненемецких шутливых стихотворения»
(Johann Lauremberg, «Veer nedderlulsche gerimeten Schertzgedicht»,
1652). Лауремберг пишет сатиру на бюргерские нравы, на модничанье,
па подражание высшим классам общества и французским образцам в ко-
стюме и в языке. Он принципиальный защитник своего «родного» ниж-
ненемецкого языка, черпающий из богатого запаса народной речи и из,
таких образцов нижненемецкой народной поэзии, как старый «Рейне-
ке-Лис».
Хотя его сатиры и написаны александрийским стихом, Лауремберг
настроен иронически по отношению к поэтической реформе Опица и «мод-
ной» поэзии на литературном языке. Обращение к нижненемецкому диа-
лекту понятно в условиях политической и культурной раздробленности
Германии: нижненемецкий диалект лишь в конце XVI — начале XVII в.
выходит из официального письменного употребления; однако он продол-
жает оставаться разговорным языком не только народных масс, по и ши-
роких слоев севернонемецкого бюргерства.
Влияние Опица особенно сказалось в его родной Силезии, которая с
20-х годов до конца XVII в. выдвигает большое число деятелей поэзии.,
В городах Силезии, если верить шутке современников, было по одному
поэту на каждый дом. Сложилась поговорка: силезец — значит поэт. Из
крупнейших же поэтов силезцами были, кроме Опица, Грифиус, Шефлер
(Ангел Силезский), Кульман, Гофмансвальдау, Лоэнштейн и, несколько
373
позднее, Гюнтер. Вот почему в науке XIX в. установилась традиция на-
зывать Опица и его последователей первой, а Гофмансвальдау, Лоэн-
штейна (и многочисленную бреславльскую группу их последователей) —
второй силезской школой. Это определение, конечно, условно. Группы по-
следователей Опица образовались во всех городах Германии, следователь-
но, ничего специально силезского в направлении Опица не было. Но среди
силезских писателей XVII в. было немало сторонников классицистской
доктрины Опица.
Выдающимся немецким поэтом-классицистом XVII в. был и Фридрих
Логау (Friedrich von Logan, 1604—1655), создатель особого жанра эпи-
грамм, утвердившегося в немецкой поэзии.
Слово «эпиграмма» не совсем точно передает немецкий термин Sinnge-
dicht, под которым подразумевается умная мысль или меткое наблюдение,
выраженное в кратком стихотворении, заостренном неожиданной антите-
зой или эпиграмматической формулой. Эпиграммы Логау в этом отноше-
нии отчасти примыкают к старой национальной традиции шпруха, издав-
на культивировавшейся в бюргерской поэзии. Однако до Опица и без Опи-
ца невозможен был бы тот точный, ясный язык, та умелая расчлененность
речи, без которых не было бы самого жанра, основанного на умном, рас-
судочно упорядоченном наблюдении.
Обстоятельства биографии (придворная служба) сделали Логау сви-
детелем глубокого падения политической жизни страны. Он видел продаж-
ность князей, циничность придворного и бюрократического мира. Он видел
человека в эпоху глубочайшего унижения личности. Моральной трагедии
сопутствовала комедия: офранцуженные дамы, стыдящиеся говорить на
родном языке, нелепость модных манер, мелочность интриг и борьба ко-
пеечного тщеславия за право покрасоваться минуту на видном месте. Его
поэзии свойственно реальное, серьезное направление. Он не был модным
новатором в области поэзии и еще прочнее, чем Флеминг или Дах, был
связан с национальными традициями моралистической и поучительной
бюргерской поэзии XVI в.
Неудивительно, что современниками он был мало замечен: первый
сбопник его эпиграмм вышел в 1638 г. («Ersles Hundert deutscher Rei-
menspriiche»); за ним последовали два других. Литературные отклики
были редки и случайны; к концу века Логау был совершенно забыт. Лес-
синг первый в «Литературных письмах» указал на его значение, а в
1759 г. издал избранные эпиграммы Логау. Только с тех пор его наследие
вступило в действительную литературную жизнь.
Насколько свободен был ум Логау от узких вероисповедных предрас-
судков, видно из его отношения к религиозным распрям эпохи:
Папы, Лютера, Кальвина предо мною веры три;
Христианство ж, вероятно, где-то вне или внутри.
Пер. О. Румера
Так же глубоко и свободно, вне предрассудков эпохи судит он о всех
делах своего времени, всегда ищет истины, всегда старается за внеш-
ностью увидеть суть явления. Если прибавить к этому заботу о чистом
языке и сжатости эпиграмматической речи, станет понятно, почему -иные
из сотен этих кратких стихотворных размышлений принадлежат к луч-
шим литературным документам эпохи.
Мастер эпиграммы, Логау нередко развертывает в ней сжатую, но точ-
ную характеристику современников. Его эпиграммы — сатирические порт-
реты, галерея типов немецкого светского общества, поражающая вырази-
тельностью и глубиной изображения.
874
Как и другие выдающиеся немецкие поэты XVII в., Логау отозвался
на бурю войны, бушевавшую в Германии. Он проклинает войну в немно-
гословных, точно сформулированных эпиграммах, указывает, что в ней
заинтересованы немецкие князья. Логау видел, что основная тяжесть
войны ложится на плечи немецкого простого люда. Он и об этом говорит
в своих стихах прямее и резче, чем сказали до него Флеминг и Опиц,
склонные к несколько обобщенному изображению бедствий войны. Отли-
чается Логау от Опица тем, что не ждет в религии утешения от скорбей,
губящих его страну и раздирающих его сердце: для Логау характерна
отчетливая разумность, ироническая сжатость, трезвая объективность.
Но условия немецкого общества, все более глубокий его регресс созда-
вали атмосферу, мало благоприятную для трезвого и рассудочного бюргер-
ского реализма. Логау остался исключением. Еще задолго до его смерти
в немецкой поэзии XVII в. обозначился перевес барочных поэтических
течений.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
И. В. АНДРЭЭ
Характерная для представителей передовой немецкой идеологии на-
чала XVII в. мысль о преобразовании немецкого общества и немецкой
культуры, связанная с заветными утопическими чаяниями лучшего буду-
щего для родной страны и с лучшими традициями гуманистов XVI в.,
ярко выразилась в творчестве Иоганна Андрээ — писателя, близкого по
своим эстетическим взглядам к Опицу и его ученикам.
Иоганн Валентин Андрээ (Johann Valentin Andreae) родился 17 авгу-
ста 1587 г. в Герренберге, в герцогстве Вюртемберг, в семье лютеранско-
го пастора. В Тюбингене одаренный юноша, рано овладевший латынью,
изучал «свободные искусства» и теологию. В 1605 г. Андрээ сдал маги-
стерский экзамен. В последующие годы Андрээ совершает поездки в
Австрию, Швейцарию, Францию и Италию. Эти поездки значительно рас-
ширили кругозор Андрээ. В 1612 г. он продолжил свои занятия в Тюбин-
гене и служил затем диаконом в вюртембергском городке Файгингене на
Энце (с 1614 г.) и священником в Кальве (с 1620 г.). В 1638 г. герцог
призвал его в качестве придворного проповедника и члена церковной
управы в Штутгарт. Отказавшись в 1650 г. от этой должности, Андрээ ру-
ководил церковной школой в Бебенхаузене (под Тюбингеном). Умер
Андрээ в Штутгарте в 1654 г.
Литературное наследие Андрээ довольно велико и очень разнообразно.
Оно включает пьесы, трактаты, повести, стихотворения и поэмы на латин-
ском и немецком языках. В прозе Андрээ отдавал предпочтение латыни,
в стихах — родАому языку. Среди произведений Андрээ немало неболь-
ших латинских статей, по своему жанру приближающихся к эссе Бэкона
и Монтеня (последний, видимо, был хорошо известен Андрээ). Самое зна-
чительное в наследии Андрээ — его утопическая повесть «Описание рес-
публики Христианополитанской».
Литературная деятельность Андрээ началась в ранней юности. В Тю-
бингене были свои литературные традиции, своя литературная жизнь.
Нередко ставились спектакли как любительскими труппами из бюргеров
и студентов, так и заезжими английскими комедиантами. Процветала ла-
тинская литература, связанная прежде всего с традицией Бебеля, а также
Фришлина и Штейнхевеля. Чувствовалось заметное влияние итальянской
литературы.
Хотя ранние произведения Андрээ и не сохранились, есть сведения об
их содержании и форме, очень характерных для ученых интересов моло-
дого-писателя. Это были две латинские комедии, написанные «в подража-
ние английским комедиантам», как он сам сообщает в автобиографии.
В других юношеских произведениях Андрээ — тоже не дошедших до нас —
наметились темы, к которым он будет не раз обращаться в дальнейшем.
376
Это «Истинность христианской религии» («Wahrheit der christlichen Re
ligion»), «Поединок благородства и учености» («Duellum nobilitatis et eru
ditionis») и в форме романа о воспитании «Принцип доброго наставления).
(«Idea bone institutionis»).
Но уже тогда писал он по-немецки. Сохранившаяся песня «К любвг
божественной» свидетельствует, что, в противоположность традиционно!
церковной песне, Андрээ предпочитал близкую к рондо форму итальян
ских песен, которые в последних десятилетиях XVI в. возвестили о начи-
навшемся в немецкой лирике перевороте. Это обращение Андрээ к роман
ской поэтической традиции сближает его с опытами молодого Опица.
В Тюбингене — центре духовной и научной жизни Вюртемберга — су
ществовал в те годы кружок молодых людей, глубоко неудовлетворенны?
немецкой действительностью. Им претили схоластическая наука и рели-
гиозные дискуссии. Они мечтали об осуществлении некоей «всеобщей ре-
формации», которая представлялась им в виде объединения всех христиан-
ских народов под лозунгом «подлинного» христианства, вокруг науки
которая охватила бы действительность во всем ее живом многообразии, во-
круг некоего энциклопедического идеала эпохи. Есть данные о том, чтс
среди участников кружка были распространены идеи одной из полуле
гальных мистических сект XVII в.— «розенкрейцеров». Андрээ принадле-
жал к этому кружку. Настроения его участников, видимо, отразились i
первых значительных произведениях Андрээ и прежде всего — в латин-
ской пьесе «Смутьян».
«Смутьян» (полное название «Turbo sive moleste et frustra per cuncte
divagans ingenium», 1616) — пятиактная пьеса, состоящая из ряда живыз
и острых сцен, нередко напоминающих дух книги Рабле. Герой пьесы,
предприимчивый и мятущийся юноша, одержимый духом критицизма и
жаждой знания, показан то среди ученых, то в веселом содружестве сту-
дентов, то в светском кругу, то у алхимика, то в Париже, в обществе весе-
лых девиц. Большую роль в развитии действия играет характерная фигу-
ра арлекина — слуги. Приключения Смутьяна перемежаются со сценами,
в которых Андрээ рискнул сатирически высказаться о немецкой современ-
ности. «Смутьяну» в целом присущ дух критицизма. Как рассказывал сам
Андрээ, в пьесе многое связано с разговорами и дискуссиями, которые раз-
горались в тюбингенском кружке его друзей. Она может с полным осно-
ванием рассматриваться как свидетельство критического раздумья над не-
мецкой действительностью.
К сожалению, «Смутьян» лишен идейного и художественного единства.
Первые четыре акта привлекают реализмом, но пятый акт разыгрывается
в некиих эмпиреях, где Мудрость и другие аллегорические фигуры поуча-
ют Смутьяна и призывают его обратиться ко Христу, убеждают его, что
только к нему должны привести Смутьяна все его странствования в по-
исках истины.
К пятому акту этой пьесы близок по всему своему духу рассказ «Хи-
мическая свадьба Христиана Розенкрейца в 1549 году» («Chymische Hoch-
zeit Christiani Rosenkreutz anno 1549», 1616). И она посвящена теме
«озарения», поисков «центрального» (по Якову Бёме) познания, т. е. по-
знания сущности жизни. В этом стремлении к познанию уже намечают-
ся в скрытой форме ранние материалистические тенденции XVII в., хотя
они еще облечены в характерную средневековую символику с мотивами
таинственного замка, покаяния и очищения и т. п.
Книга Андрээ, написанная легким и красивым языком, принадлежит
к литературе розенкрейцеров, которая связана с тюбингенским кружком
и до сих пор не изучена. Трактаты тюбингенских розенкрейцеров твердят
о некоем «братстве», чья цель заключалась в проведении «общей рефор-
мации». По-видимому, именно в этом кружке сделан перевод главы из
377
книги итальянского сатирика Траяно Боккалини (1556—1613) «Известия
с Парнаса», названной «Общая реформа вселенной».
Еще более важным показателем общих настроений тюбингенского
кружка был его интерес к великому итальянскому утописту Кампанелле,
автору «Города Солнца» — одной из книг, овеянных идеями раннего уто-
пического социализма. Если тюбингенский кружок, видимо, и не поднял-
ся до понимания великих идей Кампанеллы, то, во всяком случае, книга
Кампанеллы могла только укрепить антифеодальные настроения тюбинген -
ских юношей и мечты о преобразовании общества на справедливых нача -
лах. Эти начала выступали в представлении тюбингенских мечтателей
в форме религиозного движения во имя нравственного очищения челове-
чества. Иод угрозой преследований и обвинений в том, что он — член «тай -
ного заговора», «лиги фанатиков» и даже некоего «потаенного совета»,
Андрээ вынужден был позже заявить, что трактаты его и его друзей были
просто «забавами». Но этому противоречит то обстоятельство, что через
всю жизнь пронес Андрээ мечту о «союзе», о «братстве» избранных.
Критическое отношение Андрээ к немецкой действительности, наме-
тившееся в «Смутьяне», обостряется в его новых произведениях. Его
страстное осуждение схоластов «и средневековых учебных заведений, его
возмущение против «литературного варварства», отсталости немецкой ли-
тературы и особенно против политики и жизни немецких дворов нашли
себе выражение в двух латинских трактатах, которые относятся к числу
лучших его произведений. Это «Менипп» («Menippus», 1617) и «Христиан-
ская мифология» («Mythologia Christiana», 1618).
«Менипп», сто диалогов между некими А. и Б.— книга яркая и острая,
охватывающая множество вопросов современной европейской жизни, сви-
детельствующая о заметной антифеодальной настроенности Андрээ.
В «Мениппе» чувствуется влияние Боккалини и Монтеня; не исключено
и воздействие французской «Мениппеи» — блестящей политической сати-
ры конца XVI в., широко известной в Европе. Тем самым Андрээ ввел не-
мецкую сатиру в круг крупных явлений европейской литературы своей
эпохи. «Христианская мифология» — собрание притчей и парабол аллего-
рического содержания, окрашенное характерным для подобной прозы
XVII в. эмблематизмом.
Центральная тема обеих книг — большая гуманистическая тема «уби-
той истины», волновавшая многих немецких писателей XVII в., глубоко
разочарованных последствиями длительных религиозных войн, трактовав-
шихся как войны за передел Германии между князьями и императора-
ми,— значительная для всей европейской литературы в целом.
Однако, взявшись за эту большую тему, Андрээ не рискнул поставить
ее с достаточной остротой. Его пугает возможность революционного реше-
ния проблем «всеобщей реформации». Он остается именно реформатором,
а не зовет к борьбе за тот новый мудрый мир, о пришествии которого
мечтает. Это не мешало его книгам быть резкими и едкими в своей кри-
тике современности. Уже в 1617 г. боязливые тюбингенские профессора
пытались осудить «Мениппа».
Противоречия идейного содержания книг Андрээ сильно отразились
на их художественных особенностях. Реалистическая линия обеих книг
значительно ослаблена аллегоризмом, эмблематикой, характерным хри-
стианским красноречием.
К тому же времени относится и собрание стихотворений на немецком
языке «Духовное отдохновение» («Geistliche Kurtzweil»). В нем и тради-
ционные церковные песни XVI в. и новые романские жанры лирики.
Андрээ перевел, хотя и несколько грубовато, сонеты Кампанеллы, фило-
софские четверостишия французского поэта XVI столетия де Пибрака.
Особое место в книге занимает поэма «Добрая жизнь праведного пастыря
378
божия» («Das Leben eines rechtschaffenen Dieners Gottes»), полная отго-
лосков реальности, вобравшая жизненный опыт самого Андрээ — священ-
ника в местечке Файхинген.
Молодой теолог, радующийся хорошему приходу, беседует в этой
поэме со старым пастором, который поучает его, повествуя о трудностях
«службы духовной». Эта последняя тема более привлекала Андрээ, так
как к этому времени он разочаровался в возможностях политической ре-
формы в условиях Вюртемберга, а обновление общества через проповед-
ническую деятельность казалось ему вполне реальным. Весьма вероятно,
что на такую позицию Андрээ повлияло его знакомство с политикой же-
невской кальвинистской общины, с которой он сблизился во время своего
посещения Швейцарии. Поэма Андрээ написана крепким и выразитель-
ным немецким стихом. Она свидетельствует о непрекращающемся разви-
тии Андрээ-поэта, об освоении им новых художественных возможностей,
о выработке своей творческой манеры.
Растущее поэтическое мастерство Андрээ было затем продемонстри-
ровано в переводе «Триумфа веры» французского поэта-гугенота дю Бар-
таса (1627), близком по технике к традиции Опица, которая в те годы
завоевывала себе признание в передовых кругах немецкой лите-
ратуры.
Но и планы морального обновления общества через проповедь оказа-
лись нереальными. Отношения Андрээ и файхингенских бюргеров — его
паствы — делались все более напряженными: видимо, непривычные про-
поведи Андрээ раздражали отцов города. В двух латинских стихотворе-
ниях, изображающих пожар, постигший богатых файхингенских бюрге-
ров, Андрээ трактует эту катастрофу как выражение справедливого гнева
божьего, обрушившегося на богатеев. Со своей стороны, файхингенские
бюргеры не остались в долгу и нажаловались на своего духовного пасты-
ря герцогу.
Нараставший конфликт писателя с немецкой действительностью зако-
номерно способствовал его движению в сторону утопического жанра. Не
без влияния Кампанеллы создает он свое «Описание республики Хри-
стианополитанской» («Reipublicae Christianopolitanae descriptio», 1619).
Как и в «Утопии» Томаса Мора, республика Андрээ — островное государ-
ство, открывающееся изумленным взорам странника, случайно попавше-
го в эти дальние воды. Однако, в отличие от утопий Мора и Кампанеллы,
государство Андрээ имеет характер религиозной общины, во главе кото-
рой стоят теологи-ученые. Таков «Христианополь» Андрээ, во многом на-
поминающий, кстати, кальвинистскую Женеву с ее назойливым контро-
лем за частной жизнью счастливых обитателей общины.
При всем том з утопической республике Андрээ многое связано с про-
граммой гуманистов, с идеями чешского гуманиста Комене кого; об этом
говорят мысли Андрээ о просвещении, об обеспечении здоровья граждан,
о целесообразном размещении жилищ. Но все же нельзя не заметить, что
великая идея «всеобщей реформации» уменьшилась в планах Андрээ до
размеров реформированного Вюртемберга, в котором вместо продажной
верхушки старой вюртембергской знати, прелатов и советников появи-
лась отборная каста интеллигентов, повелевающая «народом»: он в уто-
пии Андрээ остался только безликим объектом.
Однако, как бы ни был ограничен мир утопии Андрээ по сравнению с
утопиями Мора и Кампанеллы (как видим, Андрээ ближе к Ф. Бэкону и
его «Атлантиде»), все же идеальное общественное устройство, изображен-
ное Андрээ, было противопоставлено немецкой действительности. В страш-
ные и бесконечные годы войны немецкие читатели не раз обращались к
книге Андрээ, находя в ней выражение своей мечты о мирном существо-
вании, о спокойном труде на общее благо.
379
Книга Андрээ написана обычной для него изящной латынью, живо п
просто, со стремлением изобразить новый мир, а не только описать его
устройство. Есть некоторые индивидуальные черты и у Странника, кото-
рому показывают Хрнстиаттополптанскую республику: это новый для не-
мецкой литературы образ любознательного гуманиста, многоопытного
мужа, повидавшего белый свет, умудренного и жизненным опытом и уче-
ностью.
«Описание республики Хрпстиапополитапской» кладет начало утопи-
ческому жанру в немецкой литературе XVII в. Отличаясь от более позд-
них утопических мотивов немецкой литературы этого столетия, например
от утопических глав «Спмплпцпссимуса», явно связанных с революцион-
ным идейным наследием анабаптистов и их продолжателей в Германии
XVII в.,— книга Андрээ сохраняет за собой значение важного начинания.
В XVII в. на нее обратили внимание такие известные гуманисты, как чех
Ян Коменский и немец Гартлиб, почти всю жизнь проведший в Англии-
но поддерживавший тесные связи с немецкими писателями своего вре-
мени. Немецкие писатели-просветители и среди них Гердер отметили
Андрээ как участника гуманистического движения в Германии.
Лишь немногие из своих планов социально-полезной деятельности смог
Андрээ осуществить. Но он пытался в этой области перейти от слов к делу.
В Кальве — городе, где он прожил довольно долго,— он стремился помо-
гать местным ткачам, которых бесчеловечно эксплуатировала «Кальвская
компания торговцев сукном». Андрээ сумел организовать постоянную по-
мощь беднякам и их детям, жившим впроголодь, страдавшим от невыно-
симо тяжких жилищных условий. Однако вся эта деятельность Андрээ
строилась целиком па благотворительности. Переехав по приглашению
герцога в Штутгарт. Андрээ пытался превратить церковную управу, во
главе которой он был поставлен, в организацию, которая помогала бы
нуждающимся — а таких было множество, так как Вюртемберг тяжко
пострадал от войны,— и карала бы различные преступления, .наносившие
ущерб общественным интересам. Но и здесь Андрээ должен был убедить-
ся. что власть находится прежде всего в руках тех, кто располагает день-
гами.
Горький опыт, почерпнутый Андрээ из его жизни, нашел отражение в
его поздних произведениях. Таков его памфлет «Аиап» («Арар») \ рас-
крывающий картину полного подчинения перквн феодально-абсолютист-
скому государству, и особенно «Плач Иеремии» («Planctus Jeremiae»),
напечатанный только после смерти автора.
1 Эта апаграмма слова «Рара» является скрытым намеком: по католической по-
лшическон концепции государство должно было подчиниться папе, по в абсолю-
тистских государствах XVII в. церковь до.дчппяе'1 ся светским владыкам и теряет
свое прежнее положение.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ
А. ГРИФИУС И ДРАМА
ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЫ XVII ВЕКА
Упадок старинных немецких городов, наметившийся еще во второй по-
ловине XVI в., тяжко сказался на развитии национального немецкого
театра. Немецкое театральное искусство временно остановилось на пере-
ходном этапе — от средневекового непрофессионального театра к театру
Ренессанса с его самостоятельными театральными организациями, про-
фессиональной актерской средой и драматургами-профессионалами. В ра-
зоренных обнищалых городах Германии XVII в. театральная жизнь, столь
яркая в Лондоне, Мадриде, Париже, была просто немыслима.
Благотворительность отдельных феодалов-меценатов, покровительство-
вавших театру, не могла заменить тех общественных условий, в которых
рождались национальные театры в других странах Европы. Если в като-
лических землях Германии XVII в. и существовал спорадически функ-
ционировавший театр «для народа», то он был орудием в руках иезуитов.
Деятельность бродячих актерских трупп, постепенно оживлявшаяся во
второй половине века, протекала в тяжелейших условиях.
И все же трагический для Германии век нашел среди немецких поэ-
тов! и своего драматурга. Это был Андреас Грифиус, ярко одаренный
художник, шедший сложным творческим путем. Ученик и сторонник
классицистической поэтики, он испытал сильное воздействие эстетических
и философских идей барокко, врывавшихся в его творчество вместе со
смертоносным дуновением немецкой смуты.
Андреас Грифиус (Andreas Griphius, 1616—1664) родился в городе
Глогау (в Силезии) в духовной семье. Уже в школе он проявил необык-
новенные способности к языкам как к древним, так и новым. В семнад-
цать лет Грифиус написал латинскую поэму на христианский сюжет
(вифлеемское избиение младенцев). В гимназии в Данциге он в совер-
шенстве изучил латынь. Там же (1636) он познакомился с Опицем. Воз-
вратившись в Силезию, он воочию увидел ужасы войны, разрушение го-
родов, бесчинства солдат; пережитое им потрясение никогда не изглади-
лось в его сознании, и бедствия войны стали одной из постоянных тем его
поэзии.
В 1638 г. Грифиус уехал в Голландию, где провел шесть лет. В Лей-
денском университете, научном центре классической филологии и ма-
тематических наук. Грифиус стал настоящим зрелым ученым, равноправ-
ным собеседником таких ученых, как Гейнзиус (поэт, литературный учи-
тель Опица). Грифиус изучает голландскую поэзию (подобно Опицу, Це-
сену, Гарсдерферу) и следит за развитием голландской драматургии
(Иост ван ден Вондел), переживавшей тогда свой расцвет. О его поездке
во Францию и Италию (1644—1646) мало что известно. В 1647 г. Гри-
881
фиус вернулся на родину. В ближайшие после возвращения годы (1647—
1650) он создает свои основные оригинальные трагедии и комедии !.
С 1650 г. он — синдик города Глогау. В этой трудной должности (ради
которой он отклонил предложение профессуры в Гейдельберге и Франк-
фурте на Одере) ему приходится отстаивать старые сословные права про-
тив непрерывного стремления Вены распространить на протестантскую
Силезию габсбургский абсолютизм. Этой тяжелой борьбе он отдал все по-
следние годы своей жизни; поэзии оставались только досуги. Но как раз
в эти годы он издал ранее написанные пьесы, а также сборники новых
лирических стихотворений (более ранние печатались уже в 1639 г.). Имя
его становится известным всей литературной Германии.
Натура честная, глубокая, сосредоточенная, Грифиус правдивее и пол-
нее, чем другие поэты его времени, отразил в своем творчестве мировоз-
зренческий кризис немецкого бюргерства в период Тридцатилетней вой-
ны. Трагическая немецкая действительность наложила неизгладимую пе-
чать на его творчество. Его лирика непосредственно отражает драматиче-
ское ощущение грандиозной исторической катастрофы, всеобщего распада
и гибели. В совете «Слезы отечества» («Тгапеп des Vaterlandes», 1636) он
пишет: «Башни стоят в огне, церкви опустошены, ратуша разрушена,
сильные изрублены, девы осквернены; куда ни посмотришь — всюду пла-
мя, чума и смерть, потрясающие сердце и душу».
Эта трагедия немецкой современности, изображенная с небывалым в
лирике того времени реализмом (например, элегия «На гибель города
Фрейпттадта» — «Uber den Untergang des Stadt Freistadt», 1649), являет-
ся основой пессимистических настроений, которые в значительной мере
характерны для поэзии Грифиуса 30—40-х годов. Все в жизни— прах и
тлен, радости жизни — суета и обольщение, а где наслаждение — там и
ужас, где радость — там и стенание; красота, богатство, честь и слава
исчезнут, как быстро преходящий сон, как снег, который растает наутро,,
как дым, унесенный ветром; всюду царят смерть и разрушение, всепогло-
щающий мрак и безысходное отчаяние; земная жизнь — заблуждение.
Единственный выход из страданий-, на которые обречен человек, поэт на-
ходит в страстном, болезненно напряженном стремлении к вечности,
к богу, в иллюзорном порыве религиозного чувства, в котором, подобно
многим своим современникам, он тщится найти спасение от трагических
противоречий действительности.
Многие буржуазные литературоведы (среди них и Э. Эрматингер и
Ф. Гундольф1 2) в своей характеристике подчеркивали прежде всего эти
трагические стороны его творчества. Но они не замечали патриотизма
Грифиуса, его глубокой любви к родине; тревожные мысли о ее будущем
придают поэзии Грифиуса большое общественное содержание.
Поэзия Грифиуса проникнута напряженным и страстным эмоциональ-
ным пафосом. Его многочисленные сонеты следуют формальным прави-
лам канонического итальянского сонета эпохи Ренессанса, но по своему
внутреннему характеру резко от него отличаются: неудержимое, хаоти-
ческое движение словесного потока проходит через все стихотворение»
разрушая границы стиха и строфы. Грифиус нагромождает в длинном пе-
речислении сходные образы ужасов войны, кошмаров ночи, всюду царя-
щей смерти. Своим многословием он резко отличается от стиля класси-
циста Опица, как и неожиданными контрастами мрачного отчаяния и
исступленной веры. В этих кричащих противоречиях поэзии Грифиуса
чувствуется сильное влияние стиля барокко.
1 О раннем творчестве А. Грифиуса см.: Marian Szyrocki. Der junge Gry-
phius. Riitten & Loening. Berlin, 1958.
2 E. E r m a t i n g e r. A. Gryphius. Ein Protestantischer Dichter der Barockzeit, 1925c.
F. G u n d о 1 f. A. Gryphius, 1927.
382
Андреас Грифиус
Гравюра Ф. Киллигта
(1653 год)
Репертуар театра Грифиуса очень разнообразен. Он написал пять
трагедий и три комедии и переработал несколько пьес современных ино-
странных драматургов, в том числе библейскую трагедию «Братья» («Die
Gebroeders», 1639) крупнейшего голландского драматурга XVII в. Вондела
(«Die sieben Bruder oder die Gibeoniter»). Трагедии Грифиуса «Лев Ар-
мянин», «Екатерина Грузинская», «Карденио и Целинда» и «Карл
Стюарт» написаны вскоре после возвращения поэта из-за границы, между
1546—1550 гг., а «Папиниан» — значительно позже, в 1559 г.
В своих трагедиях Грифиус выступает как новатор. Во многом ориен-
тируясь на новые образцы театрального классицизма XVII в., представ-
ленные в творчестве Вондела и Корнеля \ он по существу идет своими
самостоятельными путями.
, Как и лирика Грифиуса, его трагедии отражают глубокий кризис, вы-
званный трагическими противоречиями современной ему немецкой дей-
ствительности. В предисловии к своей первой трагедии «Лев Армянин»
Грифиус сам указывает на это обстоятельство: «Когда вся родина погре-
бена под пеплом и являет зрелище суетности всего человеческого», поэт
ставит перед собой задачу показать в своих трагедиях «преходящий ха-
рактер человеческих дел». Судьба монархов, полководцев и вельмож, обыч-
ных героев «политической» трагедии классицизма XVII в., служит у Грп-
фиуса прежде всего знаменательным примером трагической превратности
человеческого величия и счастья. Поэт призывает зрителя или читателя
своих трагедий «бросить сострадательный взор на бедствия великих душ».
Тематика его «политических трагедий», заимствованная из далекого исто-
рического прошлого или из современности, сводится к борьбе за власть,
с ее кровавыми заговорами, убийствами и казнями. Нравственное величие
трагического героя Грифиус видит в пассивном мужестве, в сопротивле-
нии неизбежному страданию и роковой несправедливости.
Трагедия «Лев Армянин» («Leo Armenius») написана на сюжет, заим-
ствованный из византийской истории IX в., насыщенной дворцовыми пе-
реворотами, борьбой за власть, военными бунтами и убийствами. Импера-
тор Лев Армянин когда-то насильственно захватил престол с помощью
полководца Бальба; теперь Бальб недоволен своим подчиненным положе-
нием и привлекает к заговору многих знатных, пострадавших от тирании
Льва. Заговор раскрыт. Суд, под давлением монарха, приговаривает Баль-
ба к смерти на костре. Но императрица Феодосия упрашивает мужа не
омрачать казнью праздник Рождества. Нехотя Лев откладывает казнь и
видит страшный сон о своей гибели. Действительно, даже в тюрьме Бальб
находит способ ускорить действия своих сторонников. Заговорщики пе-
реодеваются священнослужителями и убивают Льва в церкви во время
праздничного богослужения. Освобожденный из темницы Бальб стано-
вится императором.
Все действие трагедии, как обычно у Грифиуса, в соответствии с клас-
сицистическим принципом «единства времени», продолжается меньше су-
ток. Характеры и цели действующих лиц остаются неизменными: меняет-
ся только их внешняя судьба. Заговорщики борются с императором не по-
тому, что у них другая политическая программа, а только потому, что они
стремятся захватить власть ради удовлетворения своих эгоистических
интересов. Чередующиеся преступления и возмездие образуют замкну-
тую цепь. Развязка, по замыслу Грифиуса, свидетельствует о трагической
превратности судьбы и о бренности всякого земного величия.
В трех последующих трагедиях выдвигается образ положительного ге-
роя, своей моральной стойкостью в страдании торжествующего над наси-
1 См. об этом подробнее в работах: К. К о 11 е w i j n. Uber den Einfluss des hol-
la ndischen Dramas auf A. Gryphius, 1880; Wysocki. Gryphius et la tragedie alleman-
de au XVII-e siecle, 1893.
384
лием и несправедливостью. В «Екатерине Грузинской» («Catharina von
Georgian») пленная грузинская царица остается верна христианству,
несмотря на то что персидский шах Аббас, к которому она явилась как
заложница, чтобы спасти свой народ, держит ее восемь лет в темнице.
Влюбленный в нее Аббас предлагает ей свой престол и требует от нее пе-
рехода в мусульманство, грозя мучительной казнью. Вмешательство рус-
ского посла, пытающегося спасти осужденную, лишь ускоряет трагиче-
скую развязку. Екатерина как христианская мученица идет радостно на
смерть за веру и родину.
Историческое событие, послужившее основой для трагедии, имело ме-
сто в сравнительно недавнем прошлом, в 1624 г. Изображая бедствия,
постигшие Грузию, героическое сопротивление ее народа и царицы и вар-
варское опустошение страны завоевателями, Грифиус затрагивал актуаль-
ную патриотическую тему, подсказанную недавними бедствиями его
родины. Однако эта политическая тема отнюдь не доминирует: Грифиус
выдвигает на первый план противопоставление возвышенного духовного
начала, воплощенного в героине, разнузданной жестокости и чувствен-
ности шаха. Абстрактная антитеза духа и плоти, аскетизма и эротики осо-
бенно ярко выступает в натуралистической картине пыток Екатерины и
ее предсмертного жертвенного экстаза.
В ореоле мученичества — как и Екатерина Грузинская — выступает
английский король Карл I в трагедии «Карл Стюарт, или умерщвленное
величество» («Karolus Stuartus, oder Ermordete Majestat»). Пьеса эта на-
писана Грифиусом в 1649 г., вскоре после казни короля. По своей полити-
ческой тенденции она входит в ту обширную обличительную литературу,
направленную против пуританской революции, которая появилась в мо-
нархической континентальной Европе под впечатлением этого события.
Этим авторам; как известно, ответил сам Мильтон, секретарь революцион-
ного правительства Кромвеля, в двух «Защитах английского народа»,
в которых обосновывается право народа казнить короля-изменника.
Грифиус стоит на наивной точке зрения «божественного права» монар-
ха, которое он принимает без оговорок. Карла он изображает мучеником
этого божественного права, а пуритан — шайкой убийц и фанатиков.
Позднее, в годы реставрации Стюартов, Грифиус, пользуясь новыми анг-
лийскими источниками реакционного толка, переработал свою трагедию,
прибавив к ней целый акт, изображающий кару, постигшую пуритан,
и торжественное венчание Карла II (изд. 2, 1663 г.). Тем не менее и
в этой слабой трагедии, несмотря на ее прямую злободневность, собствен-
но политическая тема разработана слабо, неумело и бессодержательно и
растворяется в моральнофелигиозном поучении. Историческая судьба
Карла Стюарта, несправедливо «умерщвленного величества», служит для
Грифиуса символическим воплощением господствующего во всем мире на-
силия и несправедливости. Основное психологическое и художественное
содержание трагедии — в стремлении превратить Карла I в героя-муче-
ника, безропотно принимающего возложенные на него судьбою «незаслу-
женные» страдания и смерть. Грифиус подчеркивает, что смерть короля
раскрывает трагическую обреченность человеческой жизни и бренность
земного величия. Обращаясь к сильным мира сего, поэт говорит устами
своего героя: «Вы, с высоты своего трона взирающие на плаху, смотрите,
как исчезает власть, которой гордится монарх». «Величество царей
(Majestat) — лишь тень, дым, дуновение ветра».
В последней по времени трагедии Грифиуса «Мужественный законник,
или умирающий Папиниан» («Der sterbende Papinianus», 1659) рассказа-
но историческое предание о знаменитом римском юристе, который принял
смерть от императора Каракаллы, но не согласился оправдать автори-
тетом права братоубийство, совершенное этим тираном. Стоическая добро-
25 История немецкой литературы, т. I
385
детель римлянина Папиниана делает его таким же героем морального
долга, как христианская вера — Екатерину Грузинскую или сознание сво-
его «божественного права» — короля Карла I.
Таким образом, в так называемых политических трагедиях Грифиуса
история и политика в сущности служат лишь театральными подмостками
для трагических страстей, поднимающими эти страсти над житейской
обыденностью. Трагическое сознание роковой обреченности человека и
тщеты земных страстей уничтожает возможность внутреннего развития
драматического конфликта. Кажущееся богатство внешних событий и
смерти — все это сочетается в трагедиях Грифиуса с внутренней непод-
вижностью действия и характеров. Монументальные образы героев и их
антагонистов остаются статичными и неподвижными на протяжении
всего действия. Тиран от начала пьесы до конца остается тираном, и ему
противостоит столь же верный себе герой-мученик, терпеливо и пассивно
несущий страдания, на которые он заранее обречен судьбой.
Вследствие этой внутренней неподвижности действия центр тяжести
трагедии перенесен на речи героев. Длинные монологи тиранов и муче-
ников полны напряженного риторического пафоса. Ораторская борьба
между противниками развертывается в форме «стихомифии» (так древ-
ние называли обычный в их трагедиях обмен спорящих героев короткими
репликами в один стих). В связи с общей склонностью Грифиуса к пате-
тическому многословию диалоги выходят у него из всяких границ и на-
считывают иногда десятки таких стихов.
Эффектные картины физического страдания и смерти героев (убий-
ство Льва Армянина, казнь Карла Стюарта, мученическая кончина Екате-
рины Грузинской) сообщаются в длинном повествовании очевидца, обыч-
но натуралистически перегруженном кровавыми и жестокими подробно-
стями.
По примеру Вондела Грифиус вводит между действиями хоровые пар-
тии, в лирических строфах которых раскрывается морально-религиозный
смысл развертывающегося перед зрителем театрального действия. По своим
темам и стилю эти песни хора (Reihen) родственны лирике Грифиуса.
В вечной смене всех вещей, в круговороте времен,— учит поэт словами
хора,— нет ничего прочного и надежного. Сегодня ты стоишь, а завтра
будешь низвергнут, сегодня носишь корону, а завтра тебя ждет веревка
палача. «Между глубинами и высотами — всего только один солнечный
закат».
Вместе с хорами в лирических междудействиях выступают аллегориче-
ские персонажи — Время, Вечность и т. п. Вмешательство сверхъестест-
венных сил — появление призраков умерших и вещие сновидения — пре-
рывает естественный ход событий и ставит человеческую волю в зависи-
мость от роковых и непреодолимых «высших» сил.
Это свидетельствует о глубокой противоречивости эстетики Грифиуса.
В трагедиях Грифиуса классическая форма борется с сильным воздей-
ствием барокко. Будучи не в силах подняться над реальными противоре-
чиями современной ему общественной действительности, поэт создает тра-
гедию обреченности, в которой эти противоречия возводятся в неподвиж-
ные метафизические категории человеческого бытия.
Особое место среди названных трагедий занимает «Карденио и Целин-
да, или несчастные влюбленные» («Cardenio und Celinde oder ungliickliche
Verliebte») — пьеса, изображающая события не исторического и государ-
ственного значения, а интимные переживания и отношения простых лю-
дей, по словам автора, «почти что слишком низких для трагедий». Сюжет
напоминает итальянскую новеллу, но Грифиус объясняет в предисловии,
что он драматизировал действительное происшествие, о котором он будто
бы слышал в бытность свою в Италии.
386
Карденио, испанский студент в Болонье, ведущий разгульную жизнь,
влюбляется в добродетельную и прекрасную Олимпию, которая отвечает
ему взаимностью. Красавица Целинда, вынужденная обстоятельствами
своей прошлой жизни вступить на путь греха, охвачена страстью к Кар-
денио, который в течение недолгого времени был ее любовником. Лизанд-
ру, поклоннику Олимпии, в отсутствие Кардепио удается путем обмана
добиться ее руки. Карденио решает покинуть Болонью, а перед отъездом
убить Лизандра в отместку за обман. Он подстерегает своего врага ночью
у дверей его дома. Целинда, желая удержать страстно любимого Кар-
денио,' по совету колдуньи, спешит в эту ночь на кладбище, чтобы при-
бехнуть к силам волшебства. От совершения преступления Карденио
удерживает некий призрак, принявший образ Олимпии, который приво-
дит его на кладбище и здесь показывается ему в истинном своем обличии
как отвратительный скелет. Устрашенный Карденио бежит и тут же встре-
чает обезумевшую от ночных страхов Целинду. Созерцание ужасов смер-
ти заставляет обоих отказаться от греховной земной страсти.
Как во всех трагедиях Грифиуса, в «Карденио и Целинде» изображает-
ся трагическое столкновение слепых эгоистических страстей, роковая
несправедливость и обреченность человеческой жизни и как единственный
исход — аскетический отказ страдающего человека от соблазняющих его
греховных вожделений. Новой в пьесе является попытка показать траги-
ческие противоречия человеческой жизни не в судьбах монархов и
правителей, как в политических трагедиях, а в частной жизни людей
«среднего состояния». В этом смысле Грифиус намечает путь, по которому
пойдет буржуазная драматургия XVIII в., в новом жанре «мещанской дра-
мы». От классицистической трагедии «Карденио и Целинда» отличается
также благополучным исходом трагического конфликта — спасением
героя. Такой исход, исключавшийся для статически неподвижных харак-
теров политических трагедий Грифиуса, становится здесь возможным
благодаря изменению душевного облика героев: когда ослепление страсти
отпало, Карденио и Целинда являются перед зрителем новыми, изменив-
шимися людьми.
Однако это -изменение не подготовлено в драме внутренним, естествен-
ным развитием характеров: оно совершается внезапно, катастрофически,
Bi результате вмешательства потусторонних сил. В противоположность
позднейшей мещанской драме с ее реалистическим стремлением к быто-
вой обыденности, Грифиус сочетает обыденное с необычным, бытовое —
с чудесным и исключительным.
Сохранение лирических хоров с аллегорическими фигурами времен
года, Времени, Человека и т. п., раскрывающих религиозно-моральный
смысл театрального представления, обычные для Грифиуса развернутые
риторические монологи и другие особенности объединяют эту драму с
остальными трагедиями Грифиуса.
Немецкие романтики высоко ценили трагедию «Карденио и Целинда»
и без достаточного основания прозвали Грифиуса «немецким Шекспи-
ром».
Комедии Грифиуса, появившиеся после его возвращения на родину,
интересны наличием в них реалистических тенденций и поисками нацио-
нального колорита. «Нелепая комедия, или господин Петер Сквенц» («АЪ-
surda comica oder Herr Peter Squenz»), написанная между 1647—1650 гг.,—
вариант интермедии из «Сна в летнюю ночь» Шекспира *: ремесленники
ставят пьесу на античный сюжет (о Пираме и Тисбе) для праздника знат-
ных людей. Грифиус вряд ли знал Шекспира, хотя английским языком
1 Подробнее о Грифиусе и Шекспире см.: Е. Keppler. A. Gryphius und Shake-
speare, 1921.
387
25*
он прекрасно владел. Труппы английских актеров давно уже занесли
сюжет «Сна в летнюю ночь» в Германию, и он был известен на сцене в
нескольких вариантах.
Своей обработке, вполне самостоятельной, Грифиус стремился придать
немецкую бытовую окраску. Нелепая пьеса, поставленная при дворе коро-
ля как забава для его знатных гостей компанией ремесленников из захо-
лустного местечка Румпельскирхен, пародирует самодеятельный театр
немецких ремесленных цехов. Она состряпана сельским учителем Пете-
ром Сквенцем, малограмотным педантом, похваляющимся своей mhhmoii
ученостью, в сотрудничестве с местным «мейстерзингером», по профессии
ткачом, в архаической манере «старого прославленного немецкого поэта
и мейстерзингера Ганса Сакса». Усиление фарсового элемента и гротеск-
ный натурализм приводят, по сравнению с пьесой Шекспира, к значитель-
ному упрощению и огрублению сюжета.
Другая комедия, написанная, вероятно, тогда же, т. е. около 1648 г.,
озаглавлена «Horribilicribrifax» (несуществующее латинское слово, с при-
близительным значением «чудовище»). Два главных героя, один—сам
Горрибиликрибрифакс, другой — с таким же неправдоподобным именем
Dandiridatumtarides, представляют вариант старого комедийного типа
«хвастливого воина», кичливого и в то же время трусливого забияки, хва-
лящегося своими мнимыми военными подвигами. Этот традиционный тип,
известный уже у Плавта и неоднократно встречающийся в комедиях Ре-
нессанса, напоминает в пьесе Грифиуса о печальной действительности,
только что окончившейся войне. Оба капитана принадлежат к той ино-
земной солдатчине, которая еще недавно хозяйничала в Германии; они
чувствуют себя господами в стране, волочатся за женщинами и насильни-
чают, мелют хвастливый вздор, примешивая к немецкой речи француз-
ские, итальянские, испанские, даже шведские слова и выражения. Черта-
ми, взятыми из немецкой действительности, наделены и другие тради-
ционные комедийные персонажи: ученый педант Семпроний, сельский
учитель, комический герой неудачного любовного приключения, пересы-
пающий свою речь бессмысленными и непонятными для его собеседников
латинскими и греческими цитатами, и профессиональная сводница и кол-
дунья Кирилла, старающаяся на старости лет вместе с чужими любовны-
ми делами устроить и свои собственные; в развязке ей действительно
удается женить на себе одураченного учителя. После ряда испытаний и
недоразумений добродетельные персонажи оказываются награжденными,
а тщеславные и порочные — обманутыми в своих ожиданиях и наказан-
ными.
Лучшая комедия Грифиуса «Любимая Розочка» («Die geliebte Dorn-
rose») написана значительно позже (очевидно, в 50-х годах) и была по-
ставлена в 1660 г. в Глогау. Эта комедия сценичнее и веселее других. Она
рисует живую картину сельской жизни. Крестьянский парень Грегор
Корнблуме (буквально: «Василек») любит деревенскую красавицу Лизу,
прозванную Розочкой (Dornrose). Но отец Лизы крестьянин Йокель
Дрейек поссорился с дядей Грегора Бартелем Клотцманом, в доме кото-
рого живет Грегор. Храбрый Грегор спасает свою возлюбленную из рук
грубого и самоуверенного Матца Ашеведеля, который, по совету старой
сводницы Саломе, хочет насилием добиться благосклонности красавицы.
Вмешательство феодальной юстиции в лице невежественного и грубого
сельского судьи, арендатора имения, Вильгельма фон Гогензиннена, на
этот раз неожиданно приводит к торжеству справедливости: враждующие
крестьяне, осужденные в тюрьме к штрафу за брань и нанесенные друг
другу побои, вынуждены согласиться на свадьбу Грегора и Розочки; на-
сильник Матц, чтобы спасти свою жизнь от виселицы, соглашается стать
мужем старухи Саломе.
388
Как все комедии Грифиуса, «Любимая Розочка» написана прозой; про-
стонародные персонажи пьесы говорят на силезском диалекте. Но для
постановки Грифиус прибавил к своей народной комедии «низкого» сти-
ля высокую стихотворную комедию любовного содержания, исполнение
которой должно было сопровождаться музыкой и пением,— «Влюбленное
привидение» («Verliebtes Gespenste. Gesangspiel»). По сюжету обе пьесы
между собой не связаны, в исполнении они чередуются действие за дей-
ствием и объединены стихотворным прологом и эпилогом, прославляю-
щим силу любви. Таким образом, сцены из крестьянской жизни служат
как бы комической интермедией к пьесе высокого, серьезного содержа-
ния. Народная тема, необычная для классической драмы XVII в., оправ-
дывается комической трактовкой крестьянской жизни: она еще не полу-
чила самостоятельного художественного значения. Для развития подлин-
но народной комедии на национальный сюжет в Германии еще не было
необходимых общественных предпосылок.
Большинство пьес Грифиуса ставилось на сцене при его жизни, но
почти исключительно любителями, в камерном исполнении, перед узким
кругом зрителей. Пьесы Грифиуса в дальнейшем остались драмами для
чтения, хотя значение Грифиуса в истории немецкой драматургии весьма
велико.
Немецкая действительность XVII в. не была и не могла быть благо-
приятной почвой для создания национального театра. Театральное движе-
ние, которое было отличительной чертой культурной жизни позднего Ре-
нессанса, Германия пережила лишь в малой степени. Любовь народа к
театру удовлетворяли возникшие в XVI в. странствующие труппы (Wan-
derbuhnen), состоявшие нередко из ремесленников и подмастерьев. Самым
замечательным явлением театральной жизни в Германии XVII в. был так
называемый «театр английских комедиантов», сперва действительно ан-
глийских, но в дальнейшем быстро развившийся в чисто немецкий театр
(и по языку, и по составу труппы, и по литературному характеру
пьес).
Первое появление бродячих английских трупп в Германии засвидетель-
ствовано уже в 1556 г. (в Пруссии). Далее, особенно к концу века, чуть
ли не каждый год английские комедианты бывали во Франкфурте, в Страс-
бурге, в Касселе, в целом ряде других городов, а также при разных боль-
ших и малых дворах. Впрочем, именно дворы заключали контракты не
столько с театральными труппами, сколько с акробатами, клоунами, тан-
цорами и с актерами циркового типа: в этих видах искусства елизаветин-
ская Англия далеко превзошла континент. Можно считать, что в 90-е годы
XVI в. английское театральное искусство распространилось по всей Гер-
мании. Из английских трупп столь многие побывали на континенте, что
в английском театральном мире шекспировской эпохи такая поездка ста-
ла обычным делом, вошла в театральный быт. В Германии побывали и
многие крупные актеры, в том числе и несколько актеров знаменитой
шекспировской труппы. Тридцатилетняя война если не вовсе прервала
поездки, то сделала их редкими. К 20-м годам XVIII в. роль английских
актеров в Германии была исчерпана: у них оказалось достаточно немец-
ких учеников и последователей.
Сначала пьесы игрались на английском языке, а чтобы немецкая пуб-
лика могла следить за ходом действия, перед началом спектакля один из
актеров труппы (либо нанятый для этого немец) рассказывал содержа-
ние пьесы. Но скоро начался двойственный процесс германизации англий-
ского театра: сами актеры, подучившись языку, стали играть по-немецки,
а с другой стороны, труппы все шире вербовали актеров-немцев. К сере-
дине XVII в. этот процесс завершился настолько полно, что если мы
читаем в документах об «английских комедиантах», то под ними надо
389
разуметь в большинстве случаев чисто немецкие труппы, сохранившие
традиционное именование лишь как обозначение особого литературно-теа-
трального жанра. Весь этот тип театра становится основной формой народ-
ной сцены, отчетливо противостоящей эстетике барокко и всем формам
драматургии барокко.
Продолжая называть себя «английскими комедиантами», эти труппы
XVII в. имели в виду репертуар, который они унаследовали от подлинных
английских актеров. Какой же репертуар был привезен англичанами? Оче-
видно, тот, который пользовался наибольшим успехом в самой Англии в
годы расцвета ее драматургии (приблизительно, 1560—1620 гг.), с неиз-
бежным, конечно, приспособлением к интересам немецкой публики. Так,
например, нам неизвестен ни один случай постановки в Германии истори-
ческих хроник Шекспира и его современников: для немецкого зрителя
они не представляли интереса. Но документально зарегистрированы неод-
нократные постановки «Испанской трагедии» Томаса Кида, «Альфонса,
короля Арагонского» Роберта Грина, почти всех трагедий Кристофера
Марло («Мальтийский еврей», «Доктор Фауст» и др.), многих пьес Дек-
кера, Хейвуда, Бомонта, Флетчера, Мэссинджера и др. Пьесы Шекспира
преобладают: немцы узнали больше трети его репертуара, в том числе
«Отелло», «Ромео и Юлию», «Гамлета», «Короля Лира», «Сон в летнюю
ночь».
Сравнение этих цьес шекспировского театра с их немецкими передел-
ками свидетельствует об отсталости немецкой драматургии. Переделки
написаны прозой. Вместе со стихом исчезло типичное для современников
Шекспира богатство и разнообразие драматической речи. Немецкий язык
еще не обладал языковыми средствами для воспроизведения этого речево-
го богатства. По своему содержанию — и это важнее всего — все пьесы
сведены к голой сюжетной схеме. Отброшена сложная проблемность «Ве-
нецианского купца» иля «Отелло». Сюжет «Гамлета» превратился в рас-
сказ о возмездии за незаконно похищенный престол, что видно уже из за-
главия: «Незаконное братоубийство, или Гамлет, принц Датский». Неуди-
вительно, что неоднократно возникало предположение, не является ли не-
мецкий текст переделкой не пьесы Шекспира, а более раннего «Гамлета» 1,
В театре английских комедиантов нельзя видеть хотя бы отдаленное
предвестие будущего немецкого «шекспиризма» XVIII в., опиравшегося
на знание драм Шекспира. Не говоря уже о полном перерыве традиции за
протекшие полтораста лет, между обоими явлениями — очевидное прин-
ципиальное отличие. Предпосылки для действительного понимания Шек-
спира могли возникнуть в Германии только в эпоху борьбы за становле-
ние национальной немецкой драматургии. Однако английские комедиан-
ты сыграли большую роль в популяризации легенды о Фаусте,— следова-
тельно, они занимают известное место в предыстории трагедии Гете.
Трагедия К. Марло «Доктор Фауст», переосмыслившая немецкое пре-
дание в духе английского Ренессанса, написана была, вероятно, в начале
1590 г. (Марло умер в 1593 г.), но напечатана только в 1604 г. Англий-
ские актеры включили ее вскоре в свой германский репертуар: уже под
1608 г. засвидетельствована первая немецкая постановка трагедии Марло.
Понятно, каким успехом должна была пользоваться в Германии эта пьеса,
единственная в репертуаре англичан, написанная на немецкий сюжет. Не-
мецкая переделка, сохранив лишь общую схему сюжета, дополнила ее
введением популярной в народном театре комической фигуры слуги Кас-
пара. Трагические и возвышенные переживания Фауста контрастируют с
комическими выходками его слуги, которому удается перехитрить черта,
1 Как известно, пьеса с этим названием существовала до издания трагедии
Шекспира.
390
так что Фауст гибнет, а Каспар, к потехе публики, остается здрав и цел.
Эту схему пьесы сохранил и народный кукольный театр XVII—XVIII вв.
Гете мальчиком видел в родном городке этот спектакль.
Незначительно было влияние английских комедиантов на другую, бо-
лее долговечную форму немецкой театральной жизни XVII в., на жанр
«главных и государственных действ» (Haupt- und Staatsaktionen). Возник-
ли эти «действа» из старой «странствующей сцены» (Wanderbuhnen).
«Действа» представляли героико-исторический спектакль на сюжеты из
Библии, а также из римской, византийской, французской, испанской и
других историй. Содержанием пьесы чаще всего была борьба за престол,
за власть, узурпация, возмездие за нее и т. д.; отсюда название «государ-
ственное действо». После «действа», в противовес обычно кровавой раз-
вязке, ставилась краткая фарсовая комедия; отсюда название «главное»:
главное по отношению к этой комедии.
Литературный уровень «действа» был не выше уже известного нам
уровня немецких переделок английского репертуара: написаны они были
посредственной прозой; «государственное» понималось как династическое;
кровавые сцены были грубы, шутки — тривиальны. Тем не менее еще
в XVIII в. «действа» держались на сцене: при всей своей примитивно-
сти, они отвечали вкусам ремесленного и мещанского люда городов. Вви-
ду известной родственности содержания «действа» могли воспринять из
репертуара английских комедиантов некоторые трагедийные сюжеты, но
этим и ограничивается связь между обеими формами немецкого театра.
Упомянутые театральные течения выражали потребность в действи-
тельно народном, действительно демократическом театре. Однако в XVII в.
народ был еще бессилен его создать, а талантливые немецкие драматурги
того времени еще не ставили перед собой такой задачи. Только на исходе
века — в драматургии X. Вейзе — наметится новая плодотворная линия,
слабое предвестие грядущих перемен в немецкой драматургии.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ
ЛИТЕРАТУРА БАРОККО
Литература барокко выросла на почве рефеодализации Германии. Но
немецкое барокко было не всегда прямым выражением идеологии феода-
лов и князей. В Вене — этом центре абсолютизма Габсбургов — суще*
ствовала чисто придворная его ветвь. В собственно немецких странах раз-
ные его направления развиваются не только в среде феодальной, но и в
среде бюргерского патрициата и раньше всего в таких патрицианских го-
родах, как Гамбург и Нюрнберг.
Благодаря отдаленности от театра военных действий и дипломатиче-
скому нейтралитету Гамбург не только не разорился, но экономически
расцвел во время войны. Торговля с Англией и Голландией не прерыва-
лась, а товары этих стран Гамбург экспортировал в разоренную Германию.
К 1640 г. его бюргерство, издавна богатое, стало самым мощным во всей
Германии. Литературной и научной традициями оно обладало давно.
В середине века гамбургская поэзия стала опицианской. Вождем это-
го направления был живший подле Гамбурга (в Веделе на Эльбе) пастор
Иоганн Рист (Johann Rist, 1607—1667). Он стал писать в середине 30-х го-
дов, а с 1658 г. основал «Орден эльбских лебедей». Рист был одним из пло-
довитейших литераторов своего времени. Множество стихотворений на
случай и лютеранских гимнов, трактаты по лютеранскому богословию,
книги для полезного домашнего чтения, даже альбомы домашней музы-
ки,— чего только не печатал этот типичный представитель реакционно-
бюргерского лютеранства XVII в.! Из его многословных предисловий к
сборникам стихов видно, что он смотрит на поэзию как на подчиненную
правилам украшенного изложения разработку «ясных и разумных мыс-
лей». Вполне соответствуют этой «эстетике» его стихи.
Характерные черты немецкого барокко сказались в творчестве Филип-
па фон Цесена (Philipp von Zesen, 1619—1689). Начав свою литературную
деятельность в Гамбурге, Цесен столкнулся там с поэтами из кружка
Риста. Принятый в 1648 г. в «Плодоносящее общество», он отличался от
большинства его участников своим фанатическим пуризмом и вызвал на-
смешки ученого мира фантазерскими этимологиями (вроде производства
слова Геркулес — Herkules —от немецкого Heerkeule — «боевая пали-
ца»), цель которых была доказать, что древние языки произошли от гер-
манского.
Цесен стал виртуозом барочного литературного стиля, противополож-
ного классицистической эстетике Опица. С него начинается процесс
формалистического перерождения бюргерской (преимущественно патри-
цианской) поэзии периода Тридцатилетней войны. Скудеет национальное
и общественное содержание поэзии, столь ярко выраженное в творчестве
таких поэтов, как Логау или Флеминг. Усиливается приспособление прин-
ципов придворно-аристократического искусства Испании и Италии
392
XVII в.— маринизма и гонгоризма — к потребностям немецкой феодаль-
ной знати и патрициата. Процесс этот еще полнее был продолжен нюрн-
бергской школой.
Достаточно вспомнить Ганса Сакса, чтобы представить, какой давней
национальной литературной традицией обладал Нюрнберг. Но в XVII в.
патрицианская культура города не продолжала традицию мейстерзинге-
ров. Поэты нюрнбергского патрициата вырабатывали стиль, далекий от на-
родного. Хотя Нюрнберг сильно пострадал в Тридцатилетнюю войну, эко-
номический упадок города определился не сразу. Богатое бюргерство еще
долго сохраняет свои деловые связи с севером и с Австрией, чему способ-
ствовало географическое положение города между Баварией с юга и Сак-
сонией с северо-востока — в самом сердце германских земель. Благодаря
близости католической Баварии город был доступен идеологическому влия-
нию католических габсбургских земель. Это способствовало развитию ба-
рочной поэзии именно в Нюрнберге.
Нюрнбергских поэтов возглавил в 30-х годах XVII в. Георг Гарсдер-
фер (Geogr Philipp von Harsdorfer, 1607—1658). Его патрицианским вку-
сам более всего отвечала манерная аристократическая поэзия Италии
XVII в. Он не только презирает старую немецкую поэзию, но недоволен
и «сухостью» Опица, давно заслоненного новой «сладостно изящной»
итальянской школой. Гарсдерфер сближается с Иоганном Клаем (Johann
Klai, 1616—1656), талантливым поэтом, независимо от него пришедшим
к таким же маринистским литературным взглядам и также недовольным
строгостью метрики Опица и сдержанностью его красок. Оба в 1644 г. осно-
вывают «Достохвальный Пегницский пастушеский и цветочный орден»
(«Loblicher Hirten- und Blumenorden an der Pegnitz»), по названию реки,
на которой стоит Нюрнберг.
Это уже не языковое общество (как «Плодоносящее» и другие извест-
ные нам), а явление нового типа — литературная «академия» по образцу
тех, которые Гарсдерфер видел в каждом сколько-нибудь значительном
городе Италии. Пасторально-цветочное название общества тоже говорит
о маринистских литературных вкусах основателей. Когда в орден был
принят Зигмунд фон Биркен (Sigmund von Birken, 1626—1681, сын чеш-
ского дворянина, бежавшего в Нюрнберг из Чехии от религиозных пре-
следований), составился триумвират руководителей поэтической школы.
В ней объединились десятки нюрнбергских стихотворцев. Председателем
ордена после смерти Гарсдерфера (1658) стал Биркен. Творческая ориги-
нальная эпоха деятельности ордена кончилась в 1660 г.; последним боль-
шим выступлением его поэтов была блестящая и изобретательная лите-
ратурно-художественная организация нюрнбергских торжеств 1650 г. по
случаю Вестфальского мира. Номинально орден существовал в городе
дольше, но уже в конце XVII в. он потерял всякое серьезное значение.
Социально-политическое и литературное мировоззрение нюрнбергской
школы нам хорошо известно по двум обширным произведениям Гарсдер-
фера. Восемь томов «Женских развлечений» («Frauenzimmer Gesprachspie-
1е», 1641—1649) представляют энциклопедию салонной образованности.
По своему характеру это — немецкое продолжение длинной цепи книг о
«жизненной мудрости», учебников «правильного» жизненного пути. Тако-
ва была итальянская книга «Придворный человек» Б. Кастильоне (1528),
учебник придворного тона, а также испанские книги о вежливости и об-
хождении с людьми А. де Гевары (еще к 1600 г. переведенные на не-
мецкий язык) и иезуита Б. Грасиана (1630—1640).
Но в произведениях итальянской и испанской придворной и иезуит-
ской литературы полное подчинение господствующей морали рекомендо-
валось рада такого «высшего блага», как участие в делах большой полити-
ки, либо в блестящей придворной жизни. Нюрнбергский же последователь
393
оракулов испанского и итальянского абсолютизма приспособляет эту идею
«жизненной мудрости» к убогой и провинциальной бюргерской обстанов-
ке. Чего только нет в восьми томах «Женских развлечений»! Здесь и пра-
вила вежливости, обхождения, и «правила изящного вкуса», и указания,
как воспитывать детей, и образцы ребусов, загадок, стихотворных игр,
и даже советы домашним хозяйкам. Религия понимается как составная
часть правильно устроенной жизни, поэзия — как изысканное украшение
досуга. Ничтожно содержание этих писаний Гарсдерфера: перед нами ха-
рактерный памятник претенциозного, но убогого мировоззрения того пере-
родившегося бюргерства, в среде которого сложилось барокко.
Литературные взгляды школы известны нам по объемистому труду
Гарсдерфера под заглавием «Поэтическая воронка» («Poetischer Trichter»).
Как поясняет автор, его произведение написано, чтобы «в 6 часов нака-
чать каждого немецкой поэзией». Эта книга, по существу, направлена про-
тив «Книги о немецком стихотворстве» Опица. С влиятельностью послед-
ней «Воронка» не могла состязаться, но эстетика нюрнбержцев в ней очень
ясна, она пронизана пониманием искусства как светского зрелища.
В отличие от Опица заметно охлаждение к большим и особенно к ди-
дактическим жанрам, например к рассуждению в стихах; зато широко раз-
вита теория пасторали. Не пастораль была нова — ее мастером был уже
Опиц,— по было ново провозглашение ее едва ли не главным жанром
поэзии. Объяснить это просто влиянием итальянской придворно-аристо-
кратической поэзии нельзя (хотя громадная роль этого влияния на нюрн-
бержцев несомненна). Предпочтение пасторали объясняется тем, что у
нюрнбергских поэтов этот жанр был бегством от страшной немецкой дей-
ствительности в условный и идеализированный мир. В такой трактовке
пастораль открывала широкие возможности осуществления декоративной
эстетики, цель которой,— отрешившись от действительности, создать чисто
зрелищное искусство, эстетическую иллюзию, противопоставленную жиз-
ни. Сам Гарсдерфер перевел «Дианею» (1634) —пасторальный роман
итальянца Дж. Лоредано, а в 1644 г. совместно с Клаем написал в каче-
стве манифеста новой школы «Пегнезийскую пастораль» («Pegnesisches
Schaf ergedicht»).
Широкое развитие в поэтике Гарсдерфера получила теория таких ка-
мерных и так называемых эмблематических 1 видов поэзии, как загадки,
эпиграммы, надписи и другие модные стихотворные фокусы. Очень под-
робно было изложено типичное для нюрнбержцев новое учение о поэтиче-
ской речи. Гарсдерфер стремился доказать, что неправы иностранцы, по-
лагающие, будто немецкому языку свойственны только твердые и суровые
звуки. Нет, не хуже южных языков он способен «к мягкому благозвучию,
к нежному растворению сладостной гармонии», ко всему, что так ценили
в поэзии маринисты.
В связи с этим излагает Гарсдерфер учение о звукоподражании. Он
приводит образцы стихов, подражающих грому, грохоту, выстрелу, равно
как и стихи, воспроизводящие тихие, нежные звуки, как шепот, лепет
или пение птиц. Предлагается писать стихотворения без звука «р» (в
случае, если нужно создать особую мягкость звучания) или, обратно, с
преобладанием звука «р» (для грохота и т. д.). Особое значение придается
рифме. Изложена типичная для барокко теория отношения поэзии к со-
седним искусствам. Поэзия есть говорящая живопись, живопись — немая
поэзия. Поэт должен писать красками (теория колоризма). Заимствуя у
живописи краски и рисунок, поэт сближается с музыкой то нежным, то
громовым звучанием своего стиха. Как раз с такого рода теориями будет
1 Характерный жанр западноевропейской поэзии XVII в., отличавшийся аллего-
рическими средствами изображения действительности.
394
бороться Лессинг в «Лаокооне», и революционный смысл этой борьбы под-
тверждает, что только на почве исторического регресса Германии (как
и Италии) могло сложиться подобное формалистическое понимание ис-
кусства.
Стихи нюрнбергских поэтов совпадают с изложенными теориями. Все
три поэта (особенно Клай), несомненно, талантливые мастера стиха.
В разработке акустического стиха («гром» либо «шепот») ими созданы
своего рода маленькие шедевры; они имитируют и падение предмета,
и зов военной трубы, и морской прибой, и лепет лисьте. Особенно бли-
стательны у Клая декоративно-колористические стихи. Он создает тонко
задуманные цветовые составные прилагательные (пламенно-красный,
красно-желтый, росисто-белый, небесно-голубой, лучисто-золотой и т. д.).
Целые стихотворения Клая написаны так, что все без исключения суще-
ствительные, важные по смыслу, наделены цветовым эпитетом.
Вся эта работа была в конце века продолжена бреславльскими поэта-
ми так называемой второй силезской школы, а позднее, в XVIII в.,—
Б. Брокесом.
Чаще всего, однако, поэзия нюрнбергской школы носит характер фор-
мального эксперимента. Здесь барокко предстает еще в ранней своей ста-
дии: поэт стремится к внешним, изобразительным эффектам, которые он
хочет достигнуть многословием. Эпиграфом ко всей своей поэзии нюрн-
бержцы могли бы взять знаменитый программный стих своего итальян-
ского учителя Марино: «Поэта цель — исторгнуть изумленье». Формали-
стической изощренности такой поэзии соответствует ее идейная бессодер-
жательность.
Совершившееся изменение литературных взглядов, выступление нюрн-
бержцев против Опица отразились на поэтиках, выпущенных немецкими
учеными-филологами. Грамматик и теоретик литературы Шоттель, член
«Плодоносящего общества», в котором он пользовался большим авторите-
том, друг Цесена и нюрнбержцев, в солидном трактате «Немецкое сти-
хотворное искусство» (1645) учел все изменения, на которых настаивали
поэты барокко. Шоттель узаконил новые камерные жанры, вплоть до та-
ких курьезов, как стихотворения, которые при типографском наборе при-
обретают форму креста, колонны или бокала. Иезуиты в своих школах
даже преподавали сочинение таких «изобразительных» стихотворений!
Шоттель описывает также новые метры, изощренные рифмы и т. д. Шот-
тель выступил как ученый-теоретик барочных течений, которые проби-
ваются отовсюду к концу Тридцатилетней войны. Трактат Шоттеля стал
как бы описательным сводом приемов и методов поэзии барокко.
Другое направление немецкой поэзии барокко связано с иррационализ-
мом и мистикой, характерными явлениями периода общественной реакции.
Мистику и барокко в немецкой, как и в испанской поэзии XVII в. объеди-
няет страх перед реальной действительностью, дуалистический разрыв
между сознанием и реальным бытием, между идеалом и жизнью. Полити-
ческая и культурная реакция, усугубленная в Германии общественной ка-
тастрофой Тридцатилетней войны, способствует широкому развитию ми-
стики, протестантской и католической, как некое иллюзорное средство
спасения от невыносимых условий реальной общественной жизни.
Вместе с тем мистика нередко являлась своеобразной идеологической
формой выражения глубокого недовольства окружающим миром и напря-
женных поисков нового общественного устройства (Квирин Кульман).
Родоначальником немецкой мистики XVII в. был Яков Бёме (Jakob
Bohme, 1575—1624). Он родился возле городка Герлица, в славянской об-
ласти Лужице, входившей в состав Силезии, и лишь позднее, во время
Тридцатилетней войны, отошедшей к Саксонии. Сын бедного крестьяни-
на, он едва умел читать; позже, став странствующим сапожным
395
подмастерьем и подолгу живя в городах, он познакомился с произведения-
ми старых мистиков. Под их влиянием стало слагаться его учение. В 1594 г.
он обосновался в Герлице, где занимался сапожным делом. Мыслитель-
самоучка, не обладавший систематическими знаниями, он видел в своем
учении непосредственное откровение самого бога. Взгляды Бёме изложе-
ны в «Авроре» («Aurora oder Morgenrote im Aufgang», 1616) и ряде дру-
гих трактатов.
Лютеранское духовенство преследовало его, хотя он и не пропове-
довал отказа от государственной религии (что потом делали его некото-
рые ученики), но само учение о внутреннем источнике истины включало
безмолвное отрицание значения церковных догматов и обрядов. Действи-
тельно, одной из главных идеологических причин мистических движений
XVII в. в протестантских землях был протест против превращения лю-
теранской церкви в религиозную канцелярию, в служанку князей. Этот
протест чаще всего исходил из демократических кругов, в особенности ре-
месленных, и выражал в такой сложной форме подавленные народные
стремления к социальной справедливости.
Мистический характер этого протеста, столь далекий от Т. Мюнцера,
ярко свидетельствует о том, как изменились, в результате поражения кре-
стьянской революции 1525 г., исторические судьбы Германии.
Характерно, что немецкий мыслитель XVII в. строит свою систему не
на опыте математических и естественных наук, лежавших в основе раз-
вития передовой европейской философии, начиная с эпохи Возрождения,
а на традициях народного сектантства, средневековых мистических уче-
ний. Бёме прежде всего погружен в свои индивидуальные религиозные
переживания и мистические иллюзии.
Очевидна философски реакционная сторона учения Бёме: бегство от
объективной действительности в субъективный мистифицированный мир
«внутреннего опыта». С другой стороны, для дальнейшего развития не-
мецкого философского идеализма конца XVII — начала XIX в. плодотвор-
ным оказалось стремление Бёме найти единый принцип познания един-
ства всего сущего, попытка преодолеть традиционный религиозный дуа-
лизм, хотя преодоление это на самом деле происходит лишь иллюзорным
образом. Отсюда двойственная роль его наследия. О нем с уважением пи-
сали Шеллинг, Гегель, Фейербах, а Энгельс назвал его «глубоким умом».
Но ближайшие его ученики положили начало мистическим течениям,
игравшим в XVII и XVIII вв. реакционную роль. Масонство XVIII в.
изучало его произведения, и «философская» часть масонского учения
чаще всего оказывается бёмизмом в разных вариантах. Огромное влияние
имел Бёме на ранний немецкий романтизм (Тик, Новалис) и на связан-
ный с романтизмом философский пантеизм Шеллинга.
Бёме — большой и оригинальный мастер слова. Свои философские со-
чинения он писал по-немецки, в противоположность ученой латыни, при-
нятой в науке XVII—XVIII вв.; за это он получил у современников полу-
ироническую кличку «тевтонский философ» («philosophus teutonicus»).
Его сложная речь, то сжатая, то льющаяся потоком метафор, представляет
важный памятник немецкой художественной прозы. Бёме ищет новых
средств выражения и задолго до барокко, еще в начале века, создает про-
зу, отмеченную характерными признаками этого литературного стиля.
Стремление в каждой вещи показать «знак», т. е. отражение всего «едино-
го сущего», приводит его, за невозможностью доказательств, к символиче-
ской трактовке предметов, в правильности которой он старается убедить
великолепием метафоры или неожиданностью сравнения. Отсюда его боль-
шой интерес к значению слов, скрытому их глубокомыслию, которое он
раскрывает произвольными, но всегда художественно яркими этимология-
ми. Такое отношение к словам типично для поэтов барокко.
396
Бёме — в своем роде предшественник и философский учитель многих
поэтов барокко. Один из ближайших последователей его — Квирин Куль-
ман (Quirinus Kuhlmann, 1651—1689), мистический агитатор, сектант и
литератор, последователь «Пегницского пастушеского и цветочного орде-
на». Сын силезского купца-лютеранина, он в молодости в Голландии про-
читал сочинения Бёме, беседовал с тамошними бёмистами и стал страст-
ным последователем его учения. Затем Кульман столкнулся с сочинения-
ми чешских мистиков, которые (под влиянием катастрофы Чехии в Три-
дцатилетней войне) проповедовали близкий конец «мира злата», «грехов-
ного Вавилона» и наступление тысячелетнего царства Христа (так назы-
ваемый хилиазм). Соединив их пророчества с учением Бёме о конце миро-
вого процесса через возвращение «всего сущего к богу», Кульман стал
своего рода политическим агитатором из числа тех, которые жестоко тогда
преследовались, как беспокойные смутьяны, всеми протестантскими пра-
вительствами.
С наивной верой в силу своей проповеди он обращается к властям в
Англии и Голландии с призывом приблизить царство Христа, скитается
по всей Европе, отправляется даже в Константинополь, чтобы убедить сул-
тана принять христианство. Кульман сидит в тюрьмах, подвергается вы-
сылке и приобретает репутацию опасного фанатика. В Амстердаме Куль-
ман заинтересовался Россией и в 1687 г. отправил обоим московским ца-
рям обращение с хилиастическим призывом. Узнав, что в Москве, в Не-
мецкой слободе, есть группа бёмистов (московские власти тогда их почти
не тревожили, и надеясь лично убедить царей, Кульман в апреле 1869 г.
прибыл в Москву. Успех его проповеди в слободке вызвал беспокойство
лютеранского пастората. По жалобе главного пастора Московский пат-
риарх, увидевший в деятельности Кульмана опасность и для православия,
велел его задержать вместе с его последователем Нердерманом и судить.
После страшных пыток в октябре 1689 г. несчастные были сожжены.
Роль Кульмана как значительного писателя стала ясной лишь недавно,
после специальных исследований, показавших его место в истории прозы
и поэзии барокко, между тем как старых исследователей, немецких и рус-
ских, он интересовал лишь как оригинальная фигура политико-религиоз-
ного сектанта. В молодости его учителем был профессор Венде, член
«Ордена пальмы», преемник нюрнбергского «Пастушеского и цветочного
ордена» и один из корифеев второй силезской школы. В противополож-
ность Бёме, Кульман не творец нового, оригинального языка, а талантли-
вый литератор, усвоивший уже созданный тип литературного языка
Мистика и мистическая поэзия католических стран Германии, Бава-
рии, рейнских земель существенно отличаются от протестантской мистики,
хотя отдельные поэты-католики также не избежали влияния Бёме. Связь
с Веной и иезуитской культурой придает католической поэзии все глав-
ные черты венского барокко: стремление ослепить если не пышностью,
то загадочной простотой изложения, неожиданной антитезой, превраще-
нием понятия в свою противоположность.
Силезец Иоганн Шефлер (Johann Scheffler, 1624—1677), врач, родив-
шийся в протестантской семье, был сначала, как поэт, последователем
Опица. Изучение Бёме делает его мистиком. В 1653 г. он перешел в като-
лицизм, плененный, по-видимому, кажущейся цельностью его догматики.
Это типичный случай идеологического влияния католицизма XVII в. на
протестантов Германии. Став монахом, он много пишет против своих быв-
ших единоверцев. Как католический поэт он известен под псевдонимом
1 В настоящее время лейпцигским литературоведом Вальтером Дице закончено
фундаментальное исследование творчества Квирина Кульмана, которое позволит
более точно определить значение этого писателя для немецкой литературы.
397
Ангел Силезский (Angelus Silesius). «Херувимский странник» («СЬеги-
binischer Wandersmann», 1657) — его лучшее поэтическое произведение,
представляющее собой книгу афоризмов на философско-мистические
темы, написанных александрийским стихом, большей частью отдельными
афоризматическими дистихами.
Общую всякой мистике идею самосозерцания как пути познания Ангел
Силезский превращает в идею реального отождествления с миром и даже
с богом.
Его мистический солипсизм в сущности лишает божественное объек-
тивного, реального существования вне породившего его человеческого со-
знания: бог существует для поэта, пока существует человек, верящий в
негр.
На это указывает И. Р. Бехер в уже упоминавшемся предисловии к
антологии немецких поэтов XVI—XVII вв.: «Существование бога у Анге-
ла Силезского зависит от существования человека... тем самым поставле-
но под вопрос и всемогущество божие» L
Дальнейшие сборники стихов Шефлера — это уже типичное иезуитское
барокко, превращающее религию в зрелище, даже в пастораль. Один из
сборников Шефлера так и озаглавлен: «Духовные пасторали души, влюб-
ленной в Иисуса» («Heilige Seelenlust, oder geistiiche Hirtenlieder der in
ihren Jesum verliebten Psyche», 1657). Душа изображается как невеста,
влюбленная в Иисуса, который представлен попеременно как жених, га-
вань, приют, цветок, ягненок, мед и т. д., что дает возможность поэту ме-
нять строй метафор.
Последний сборник Шефлера с характерным заглавием «Чувственное
созерцание четырех последних вещей» («Die sinnliche Betrachtung der
vier letzten Dinge», 1675) представляет действительно чувственное изо-
бражение неба и ада: это словесные оргии образов то идиллических (небо),
то чудовищно отвратительных и извращенно садических (ад).
Другая разновидность католической поэзии представлена лирикой
Фридриха Шпее (Friedrich von Spee, 1581—1635). Он был целым поколе-
нием старше Шефлера, который считал его своим учителем, но стихи его
были изданы только в 1649 г. Иезуит из аристократической нижнерейн-
ской семьи, член трибунала по так называемым процессам ведьм и одно-
временно один из первых борцов. против этого религиозно-юридического
психоза, Шпее в своей поэзии строит совершенно иллюзорный мир пей-
зажных миниатюр, проникнутый исступленным религиозным чувством.
ВТОРАЯ СИЛЕЗСКАЯ ШКОЛА
Последним этапом в развитии поэзии барокко в протестантских стра-
нах была вторая силезская школа, названная так вследствие того, что
центром ее был Бреславль (Вроцлав), в те годы ставший экономической
и культурной столицей Силезии. Школа представлена двумя крупными
поэтами-патрициями из Бреславля — Лоэнштейном и Гофмансвальдау,
вокруг которых действовала многочисленная группа последователей
(Абшац, Ассиг, Грифиус-сын и др.). Бреславль провозглашен был силез-
цами литературной столицей Германии, а Лоэнштейн и Гофмансвальдау —
величайшими поэтами Европы. Некоторые современные немецкие ученые
называют эту школу «высоким барокко». Однако творчество этих поэтов
демонстрирует пример типичного разложения литературного стиля.
Итальянский поэт Дж. Марино был образцом уже для нюрнбергских
поэтов 40-х годов; для бреславльских поэтов он стал непогрешимым авто-
1 Tranen des Vaterlandes. Berlin. Riitten & Loening. 1954, S. 9.
398
ритетом. Колористический и «звуковой» стих разрабатывались уже Гарс-
дерфером и Клаем, но стихи бреславльцев превратились в настоящие ор-
гии пурпура, лазури, киновари и каких угодно других цветов, без оттен-
ков, с одной болезненной крикливостью красок. У Марино (и итальянских
маринистов Дж. Гварини, К. Акиллини, Дж. Грациани и др.) они заим-
ствовали пристрастие к красивым названиям драгоценных камней и с ти-
пичным для них преувеличением стали превращать свои стихи в беско-
нечное описание аметистов, рубинов, изумрудов, яхонтов и хризолитов.
У бреславльских поэтов этот поток драгоценных камней представляет
чисто формалистическое явление. Принципы Гарсдерфера были доведены
до абсурда. Слова потеряли всякий смысл, поэт стал их рабом или простым
передатчиком чувственно-элементарной силы их воздействия.
Зачинатели бреславльской школы начали свою деятельность еще в
40-е годы, т. е. немногим позже нюрнбержцев. Христиан Гофман фон Гоф-
мансвальдау (Christian Hofmann von Hofmannswaldau, 1617—1679), ро-
дившийся в патрицианской бреславльской семье, возведенной в дворян-
ство, совершил в молодости, после университетского курса в Лейдене, тра-
диционное для образованного и богатого молодого патриция путешествие
в Италию и Францию. Привез он на родину презрение к «сухости» Опица
и желание воссоздать на немецком языке «южный бальзамический стиль».
Ново было только усиление этой тенденции по сравнению с Цесеном и
нюрнбержцами, утеря тонкости, оттенков.
Позднее силезские поэты стали наследниками не только «Пастушеско-
го и цветочного ордена», но и испано-венской литературной школы барок-
ко. Это сказывалось особенно ясно в творчестве Гофмансвальдау. Его
поэзия при внутренней бессодержательности отличается крайней форма-
листической изощренностью: он громоздит антитезы, двустишия, стихи-
формулы, упражняется то в стиле, сжатом до загадочности, то в формах без-
брежного варьирования той же темы сменой разнообразных метафор и т. д.
От стиха-загадки до сотни низвергающихся стихов-метафор — все речевые
средства поэзии барокко им перепробованы во всех типичных для нее ли-
рических жанрах, от надгробной надписи (целый сборник которых он
издал в 1663 г.) до особенно прославивших его «Героид» («Heldenbriefe»).
Этот жанр, идущий от Овидия и представляющий обмен стихотворными
посланиями между знаменитыми героями и героинями, мифологическими
или реальными (Дидона пишет Энею предсмертное послание, Абеляр —
Элоизе и т. д.), оказался особенно подходящим для напыщенных словес-,
ных вариаций на заранее заданную традиционную поэтическую тему.
Младший его современник Даниил Каспер, получивший при возведе-
нии семьи в дворянство фамилию фон Лоэнштейн (D. К. von Lohenstein^
1635—1683), тоже бреславльский патриций, игравший в своем городе ру-
ководящую политическую роль, во многом близок в своей поэзии q Гоф-
мансвальдау. Лоэнштейн был известен и своими трагедиями. Они лишь,
формально продолжают театр Грифиуса. В большей степени трагедии
Лоэнштейна были немецким воспроизведением принципов латинской исто-
рической трагедии иезуитов 1 и, следовательно, еще одним зловещим про-
явлением влияния католической реакции на протестантские земли, при-
дворно-церковной культуры на культуру немецкого бюргерства.
За юношеской трагедией Лоэнштейна «Ибрагим-паша» («Ibrahim-Bas-,
sa», 1653), по роману Мадлены Скюдери, переведенному Цесеном, после-
довали от 1661 до 1680 г. «Агриппина», «Клеопатра», «Софонизба» и
другие, преимущественно из римской истории. Как и у Грифиуса, харак-
1 В «школьной» драматургии иезуитов, предназначенной для постановки в<
иезуитских коллегиях, большое место занимали пьесы, трактовавшие в духе реак-
ционной идеологии ордена события исторического прошлого.
399
теры заданы с самого -начала и остаются неизменными. Драматические
конфликты служат у Лоэнштейна лишь поводом для пошлой словесной
риторики. Как и у Грифиуса, поэт ищет трагическое в ужасном и в по-
давляюще-величественном. Но отличие в том, что пафос ужаса у Грифиу-
са хранил черты глубокого трагического восприятия действительности,
между тем как у Лоэнштейна изображение кровавых трагических эксцес-
сов преследует цель политического возвеличения монархов и властителей.
Антонии, Титы, Тиберии, императоры, короли, султаны — не люди, не дея-
тели, а трагические полубоги в ореоле власти и злодейств. Культ монархии
проповедовался в трагедиях Лоэнштейна грубо чувственным образом.
Поэзии второй силезской школы присущ эротизм в парадоксальном
сочетании с образами смерти, ужаса, могилы и загробной ночи. В творче-
стве Гофмансвальдау и Лоэнштейна эти мотивы являются не столько прав-
дивым и непосредственным выражением трагического кризиса мировоззре-
ния, сколько модными эстетическими эффектами, подсказанными упадоч-
ным вкусом. Формалистическое разложение стиля барокко достигает здесь
своего предела.
Характерными чертами антиреалистической эстетики барокко отмечен
и жанр галантного романа, широко представленный в немецкой литерату-
ре XVII в. Вначале аристократический по своему происхождению, галант-
ный немецкий роман быстро стал достоянием и тех писателей, которые
были связаны с бюргерским патрициатом.
Одним из ярких свидетельств растущей «галломании» немецкого дво-
рянского общества является широкая популярность, которой пользовался
в этой среде французский аристократический роман всех видов: пасто-
ральный, галантный, псевдорыцарский, псевдовосточный, псевдоисториче-
ский и историко-государственный. Развитие и необыкновенный расцвет
этого романа накануне и в начале эпохи классицизма представляет любо-
пытную главу истории французской литературы, отмеченную такими про-
изведениями, как «Астрея» О. д’Юрфэ (1607), «Полександр» М. Гомбервй-
ля, многотомные романы Г. Ла-Кальпренеда, «Великий Кир» Мадлены
Скюдери (1649—1653), ее же «Клелия» (1656—1660) и много других.
Романы эти рождаются в аристократической среде, большей частью
оппозиционной абсолютизму и накануне полной его победы стремящейся
к героизации старой аристократии. Это романы умирающей касты, неда-
ром они связаны с так называемым прециозным направлением во фран-
цузской литературе. Французские аристократические романы составляли
основное чтение феодальных и княжеских кругов Германии, почти все
они переводились на немецкий язык. Но скоро, сообразно общему харак-
теру немецкой литературы XVII в., начинается их переработка и в бюр-
герской среде.
Уже упоминавшийся фон Цесен был автором одного из первых рома-
нов этого типа в Германии. В «Адриатической Роземунде» («Die adriati-
sche Rosemunde», 1645) Цесен попытался перенести галантную тему с фан-
тастического древнего Востока и из не менее фантастической римской
истории в немецкую и европейскую современность. Роземунда — не «пер-
сидская или египетская» принцесса, а уроженка Венеции, живущая в
Амстердаме; ее возлюбленный Маркгольд не совершает рыцарских подви-
гов в «Сирии», а просто едет в Париж. В его отсутствие она окружает
себя коврами, обоями, картинами «цвета верности», цвета «умирающей ла-
зури» («Sterbeblau», как Цесен удачно передает «bleu mourant» — термин
прециозных парижских салонов). Он возвращается, но между влюбленны-
ми встает главное препятствие: он протестант, она католичка; препят-
ствие неодолимо, Роземунда умирает. В романе — широкая европейская
сцена действия, современность темы (религиозные распри), многочислен-
ные размышления о странах, городах, о любви, о браке. Роман в основе
400
Титульный лист первой части романа Лоэнштейна
«Арминий и Туснелъдаъ
(Лейпциг, 1689 год)
остается галантным, однако галантные чувства вправлены в немецкую со-
временную обстановку и действие романа просто, едино, сосредоточенно.
Но роман Цесена не определил дальнейшего развития этого жанра. Во
вторую половину века немецкий галантный роман цолучил придворно-
абсолютистский характер. Связь его с французскими образцами несомнен-
на, но на немецкой почве из псевдорыцарского (на самом деле, оппози-
ционно-аристократического и салонно-парижского) он стал чисто монар-
хическим по своему мировоззрению. Цвет жизни — двор: только здесь,
в среде, окружающей властителя, возможна добродетель, истинная любовь,
действительная красота женщин. Правда, жизнь в этой среде полна и тра-
гическими опасностями (убийства, войны, борьба за власть и т. д.), но в
том как раз ее величие: только в вечной борьбе с этими опасностями вы-
рабатывается высший тип человека, единственно достойного и высших
форм счастья. Такова общая предпосылка всей длинной серии немецких
галантных романов второй половины века.
Есть и более осязательные общие им всем черты. Прежде всего —
полная внеисторичность, несмотря на исторический, чаще всего, сюжет.
Происходит ли действие в древней Германии, как в «Арминии и Туснель-
де» Лоэнштейна («Arminius und Thusnelda», 1689), в античной Азии или
26 История немецкой литературы, т. I
401
в Римской империи, перед нами всегда тот же двор, то же благоговение
перед политическими комбинациями и планами властителей. Все эти ав-
торы видят во всей истории человечества только одно: всегда, во все вре-
мена и во всех странах «цвет жизни», то, ради чего стоит жить, монополь-
но принадлежало правящим и их окружению. Хотя большинство авто-
ров — выходцы из бюргерской среды, все они прочно усвоили кастовое
мировоззрение правящего класса — явление, характерное в условиях ре-
феодализации Германии.
Романы эти необыкновенно длинны (впрочем, как и 10-томные их
французские образцы) и в то же время они крайне сложны в сюжетном
отношении вследствие большого числа перекрещивающихся сюжетных
линий. Литературоведение XIX в. видело в этом только недостаток, след-
ствие бездарных авторов. Это не так. Г. Циглер или Антон Ульрих Браун-
швейгский вовсе не бездарны. Множественность параллельных линий сю-
жета объясняется не неумелостью авторов, а особенностями их художе-
ственной цели. Они хотят изобразить целый особый мир, целую касту.
Внутренней жизни своих героев они не видят, развивающихся характеров
для них поэтому нет. Но есть неизменная кастовая избранность душ этих
галантных героев и героинь, проявляющаяся в переменах политического
и любовного счастья. А так как, по самой основе известного уже нам миро-
воззрения этих авторов, для них нет любви вне связи с «политикой» (вой-
нами, завоеваниями, победой и т. д.), то крайнее усложнение сюжета
(и войны, и подвиги, и любовь, и десятки действующих лиц) неизбежно
вытекает из самой эстетики барокко.
Первым галантно-придворным романом был «Геркулес и Валиска»
(«Herkules und Valiska», 1659) А. Бухгольца, лютернского пастора,
скромного человека, бредившего в своем литературном творчестве вели-
чием империй, завоеваний и героев. Действие происходит в Риме в
III в. н. э., при Александре Севере; переплетены политические обстоятель-
ства нескольких стран (римская политика, смена Арсакидов Сассанидами
в Иране, история германского князя Геркулеса, судьба богемской княгини
Валиски — воплощения храбрости, любви и верности). Роман восходит
и к «Аргениде» Барклая, и к французскому героико-любовному роману,
а героиня, видимо, — к Клоринде в «Освобожденном Иерусалиме» Тассо.
Знаменитая «Азиатская Баниза» Циглера («Die asiatische Banise»,
1688) переносит действие в Индию XVI в., т. е. в сравнительно недавнее
прошлое: отсвет эпохи великих путешествий пал все же и на Германию,
хотя и отброшенную от больших торговых путей истории. Роман напоми-
нает трагедию Лоэнштейна: кровь, политические преступления, чудовищ-
ные жестокости, а на этом фоне — храбрость героев и верность героини.
В «Арминии и Туснельде» Лоэнштейна — необъятном романе в 3000
с лишним страниц — та же тенденция вместить в роман всю историю всех
стран избранной автором эпохи (I в. н. э.); с историей германских племен
сплетена история не только Рима, но и Фракии, Армении и всего Перед-
него Востока.
Особенностью манеры автора-педанта является обилие ученых приме-
чаний, отступлений, рассуждений об античной истории и т. д. Никакой
подлинной истории в романе, однако, нет: исторические факты подчинены
«придворному мировоззрению», для которого во все века герои и правители
были монополистами и истории, и «высшего типа» жизни. Поэтому, не-
смотря на живой интерес к национальному прошлому, сказавшийся и в
выборе темы из древнегерманской истории, патриотические намерения
автора потонули в антиисторическом прославлении аристократической
касты. Роман вышел в 1689 г., уже после смерти Лоэнштейна (1683).
Но самый типичный представитель галантно-приключенческого рома-
на позднего барокко — владетельный герцог Антон-Ульрих Брауншвейг-
402
ский. Герцог Брауншвейгский (Anton Ulrich, Herzog von Braunschweig-
Luneburg, 1633—1744) был убежденным абсолютистом, и этим опреде-
лялась внутренняя его политика в герцогстве Брауншвейг-Люнебургг
которым он правил с 1685 г. вместе с братом, а с 1704 г. единодержавно.
Укрепив свой трон, он в 1710 г. принял католицизм, бросив этим вызов
протестантскому населению герцогства. Человек хотя и крайне легкомыс-
ленный и хвастливый, но разносторонне образованный (он значительно
расширил знаменитую Вольфенбюттельскую библиотеку), знакомый со
многими учеными, он был в полной мере чужд первым проявлениям просве-
тительской философии. Мировоззрение его сложилось под влиянием поли-
тических теорий контрреформации XVII в. Литературные его вкусы доста-
точно характеризуются тем, что он был учеником филолога Шоттеля и
членом «Ордена Пальмы» (см. выше), маринистом, последователем нюрн-
бержцев и покровителем бреславльского позднего барокко. Оба громадных
его романа представляют как бы энциклопедию немецкой аристократиче-
ской культуры XVII в.
Уже первый его роман — «Светлейшая сирийская Арамена» («Die
durchlauchtige Syrerin Aramena», 5 томов, 1669—1678) отличается крайней
сложностью интриги и фабулы. В его эпилоге празднуется 17 свадеб, рас-
путываются сюжетные линии 34 царей, князей, принцесс. Действие про-
исходит в Передней Азии, а характер этого действия ясен из сказанного
выше: крушение и возвышение государств, измены, политические и лю-
бовные, героизм монархов и полководцев, любовь красавиц как награда
князей и победителей и т. д.
Печатание второго его романа «Римская Октавия» («Die romische Octa-
via») растянулось от 1677 до 1712 г. От первого романа «Октавия» отли-
чается менее рыцарственно-воинственным и еще более абсолютистским
характером. Выбрана эпоха Римской империи времен Нерона, потому
что автор видит в императорском Риме как бы Версаль античности. Его
теперь пленяет идеал больших абсолютных монархий, и хотя, как сторон-
ник Габсбургов он был политическим противником Людовика XIV, «куль-
турно-исторический» тцдеал его зрелых лет уже не Вена, а Версаль.
Соответственно этому меняется и характер героини: Арамена была храб-
рой воительницей, аристократической амазонкой, Октавия — зрелая, не-
поколебимо твердая женщина-политик. Проницательность помогает ей из-
бегнуть смерти, которую готовит ей ее муж Нерон; преодолев множество
препятствий и победоносно пройдя через ряд опасностей, она в конце ро-
мана соединяется со своим возлюбленным, армянским царем Тиридатом.
Так совершается полное перерождение галантного романа в роман чисто
«политический» и абсолютистский. Попутно описаны в романе преследова-
ния христиан, но в изображении их непоколебимой твердости чувствуется
двупланность, влияние исторической поэзии иезуитов: под видом прослав-
ления раннего христианства это — на деле — апология католицизма.
Литературная деятельность герцога Брауншвейгского является эпило-
гом целой политико-социальной и литературной эпохи, одним из поздних
и наиболее характерных проявлений немецкого придворного барокко.
Аристократическому жанру галантного романа, как и всей литерату-
ре барокко, противостоят сатирический роман Гриммельсгаузена и произ-
ведения других немецких писателей, в чьем творчестве сказалось разви-
тие реалистических тенденций немецкой литературы.
26*
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Г. ГРИММЕЛЬСГАУЗЕН И САТИРА XVII ВЕКА
Упадок Германии XVII в. сильнее всего сказался на бюргерской лите-
ратуре. Немецкое бюргерство, сыгравшее столь значительную роль в дви-
жении предшествовавшего столетия, теперь было оттеснено на второй
план.
Тон задавали мелкодержавные властители* их многочисленные дворы
и бюрократия, не желавшие прислушиваться к голосу народа и не счи-
тавшиеся с его потребностями. Немецкое бюргерство было разорено и
дезориентировано, обнищало физически и духовно. Его культурные запро-
сы получали самое скудное удовлетворение. Литература немецкого барок-
ко, претенциозная и вычурная, ничего не могла дать среднему немецкому
читателю, если он не принадлежал к учено-бюрократической интелли-
генции.
В начале XVII в. еще были в обращении старые народные книги и
сборники шванков. Сатирик Мошерош в .1640 г. с порицанием перечис-
лял книги, которые под видом молитвенников и душеспасительных сочи-
нений тайком читают молодые девицы: «Дорожная книжечка», «Общество
в саду», «Смех и дело», «Эйленшпигель», «Король Лев», «Мелузи-
на», «Рыцарь Понтус», «Господин Тристрам», «Петр с серебряным клю-
чиком» («Магелона»), «Повивальная книга», сонники и различные
гадательные книги и оракулы. По-видимому, на издания подобного рода
был настоящий голод — в особенности, если принять во внимание, что та-
кие книги быстро зачитывались и изнашивались, а с 1626 по 1655 г. не
было ни одного сколько-нибудь примечательного издания народных книг.
Еще в 70-е годы XVII в. издавались романы Викрама, рассчитанные на
того же читателя, какому предназначались сборники шванков.
Развитию самобытного немецкого реалистического романа XVII в.1
предшествовало творческое освоение испанского плутовского романа, но-
вого литературного жанра, вскоре после своего возникновения (XVI—
XVII вв.) распространившегося по всей Европе. В противоположность
аристократическим жанрам галантно-рыцарского и пастушеского романа
плутовской роман является жанром демократическим, изображающим в
сатирической форме социальные противоречия, которые в эпоху первона-
чального накопления особенно рано и остро обнаружились в Испании
вследствие экономического кризиса, вызванного приливом американского
золота. Герой этого романа — «пикаро», бродяга и плут, странствующий в
поисках службы и заработка, слуга многих господ, знакомый с преврат-
ностями жизни, разоблачающий ее иллюзии и делающий карьеру, пола-
гаясь на свою хитрость и удачу.
1 См. об этом кн.: С. S. Bledau. Simplicissimus und seine Vorganger, 1906.
404
Вместе с тем уже первые немецкие переводы и переделки испанских
плутовских романов имеют в значительной степени самостоятельный ха-
рактер и своеобразное национальное общественное содержание.
Испанский плутовской роман пришелся по вкусу в Германии и способ-
ствовал оживлению реалистических тенденций бюргерской литературы
XVII в., так как в нем самом были черты, роднившие его с тенденциями,
уже заложенными в немецкой литературе. Были среди пикаро и прими-
тивно-комические, простовато-грубоватые натуры, напоминавшие персона-
жи немецких шванков и народных книг. Пикаро в романе Сала Барба-
дильо «Удачливый глупец» (1621) близок по своему складу и проделкам
к Эйленшпигелю. Чертами, близкими к пикаро, наделен и поп Амис —
герой немецкой народной сатиры. В «нанизывающей» композиции плутов-
ского романа тоже можно усмотреть много общего с процессом циклиза-
ции шванков вокруг Эйленшпигеля.
Первым в 1615 г. в Мюнхене появился «Бродяга Гусман из Альфара-
че» («Der Landstorzer Gusman von Alfarache»), частью переведенный,
частью дополненный и исправленный Эгидиусом Альбертинусом (Aegi-
dius Albertinus, 1560—1620). Первая часть «Гусмана» представляет собой
перевод известного испанского романа Матео Алемана (1599—1605), с до-
бавлением небольших морализирующих или обличительных вставок па
немецкие темы (о жизни комедиантов, о невоздержанности и пьянстве
«в стране обжор и лежебоков» — Германии). Вторая часть состоит цели-
ком из добавлений переводчика. Это уже не рассказ о приключениях пи-
каро, а догматический трактат морально-аскетического содержания. Обо-
значение его как перевода с испанского и имя Гусмана имеют целью лишь
привлечение читателя.
Гусман фигурирует в нем номинально. Он встречает в лесу отшельни-
ка, который начинает читать ему длиннейшие поучения, пересыпанные
латинскими цитатами и назидательными примерами, и склоняет его со-
вершить паломничество в Иерусалим. Описание этого паломничества было
обещано Альбертинусом в третьей части, которая осталась ненаписанной.
Через шесть лет после его смерти Мартин Фрейде нхольд (Martin
Freudenhold) издал и третью часть «Гусмана» (1632); Выполняя обет,
Гусман отправляется в качестве «провиант-секретаря» с пятью галерами
из Мальты в Александрию. Буря выбрасывает Гусмана и его спутников
на берег в Египте, где их всех обращают в рабство турки и уводят в Алек-
сандрию. Потом он становится банщиком в Каире, где похищает у заез-
жего немца платье и деньги, на которые и совершает паломничество к
святым местам, пробирается в Триполи. Затем Гусман промышляет тор-
говлей целебными снадобьями, странствует с караванами по Мессопота-
мии и Аравии и после долгих блужданий по Востоку прибывает в Вене-
цию, где знакомится с алхимиком. «Продистиллировав» с его помощью
все свое состояние, Гусман становится гондольером, крадет деньги, бежит
в Амстердам, нищенствует, понадает в тюрьму, нанимается в солдаты
Вестиндской компании, посещает множество городов и стран (в том
числе Японию).
Постепенно у него пропадает «жажда и охота к странствованиям»,
и он решает посетить под конец еще только Германию. В этих последних
разделах роман, наполненный пространными описаниями, заимствован-
ными из различных путешествий, заметно тускнеет. Города обозначаются
лишь начальными буквами. Местный колорит отсутствует вовсе. Автор
сталкивает Гусмана с людьми разных профессий лишь для того, чтобы
ввести в книгу все новые и новые рассуждения о самых разнородных пред-
метах («об алхимии», «о писании календарей», «о сводниках и сводни-
цах», даже «об изготовлении зеркал и их полировании»). В этих «дискур-
сах» растворяются действие и герой. Книга переходит из повествователь-
405
ной литературы в разряд литературы поучительной. В конце Гусман за-
творяется от мира и углубляется в чтение душеспасительных сочинений.
В тех немногих живых чертах, какие можно найти в «Гусмане»
Фрейденхольда, он совсем не похож на находчивого и предприимчивого
пикаро испанских романов. В испанском пикаро скрыт протест против со-
циальной несправедливости. Он полон жизненной активности и предпри-
имчивости. Он успешно пользуется человеческой глупостью и находит вы-
ход в любой ситуации. Он инициативен и быстро оправляется после пере-
несенных бед и напастей. Напротив, Гусман Фрейденхольда пассивно
отдается событиям и перемещается по земле силою обстоятельств, а не
собственным промыслом. Испанскому плутовскому роману была не чужда
известная назидательность. Но эта назидательность скорее житейская. Убе-
ленный сединами пройдоха вспоминает былые приключения, предостере-
гая неопытную младость от обманчивых соблазнов и заблуждений; он как
бы делится своим жизненным опытом, причем этот опыт довольно однооб-
разен. На немецкой же почве морально-поучительная тенденция, внесен-
ная в роман, носила абстрактный и дедуктивный характер. Испанский пи-
каро делал назидательный вывод из своей богатой приключениями жизни;
здесь же вся его жизнь должна служить поучительным примером к общей
идее о непостоянстве мира и тщете человеческих стремлений. Внешние
превратности его судьбы рассматривались как отражение мировой суеты,
и их опыт, по существу, обесценивался. Деяния немецкого пикаро совер-
шались по соизволению божьему. В этом и кроется его пассивность, лишь
подчеркиваемая нагромождением внешних событий.
Вскоре после «Гусмана» Альбертинуса, в 1617 г. появился на немец-
ком языке и «Ласарильо» в книге, озаглавленной «Две забавные веселые
и смешные истории, первая про Ласарильо из Тормес, испанца. Другая
про Исаака Винкендедера и Иобста фон дер Шнейда — описанные Нико-
лаем Уленхартом» (Nicolaus Ulenhart). Вторая повесть — не что иное, как
перелицованная на немецкие нравы новелла Сервантеса «Ринконете и
Кортадильо». Толедо стал Веной. Из Севильи действие перенесено в Пра-
гу. Испанские носильщики и погонщики мулов превратились в «силезцев»
и «богемских мужланов».- Уленхарт с необычайной точностью описывает
и перечисляем улицы старого города, Градчин и гетто. Герои повести поль-
зуются пражским воровским арго. Уленхарт позаботился произвести соот-
ветствующую замену костюмов и кухни, валюты и прозвищ и внес неболь-
шие психологические поправки. Если у Сервантеса Ринкон и Кортадо,
прибыв в Севилью, с грустью и содроганием посматривают на галеры, по-
мышляя о возможной своей участи, то Винклер и Шнейдер со смущением
и страхом прислушиваются к вою заключенных в темнице ратуши.
Замена местного колорита удалась Уленхарту превосходно, так что
повесть долгое время считалась вполне оригинальным произведением. Она
лишена многословной безжизненной морализации, столь обычной для не-
мецкого плутовского романа. Но примечательно, что в то время, как в пе-
реводе «Ласарильо» тщательно устранены все сатирические выпады про-
тив католической церкви и духовенства, при переработке «Ринконета и
Кортадильо» все воры, мошенники, проститутки и темные личности стали
«перекрещенцами, гуситами и протестантами». Таким образом, и «Гусман»
и «Ласарильо» были использованы в интересах контрреформации. Самые
популярные испанские плутовские романы были выпущены в Германии
католическими издательствами. И если в немецком «Ласарильо» приспо-
собление к целям католической реакции носило скорее внешний харак-
тер, то в «Гусмане» Альбертинуса и Фрейденхольда переработка была бо-
лее глубокой в соответствии с общими тенденциями немецкой схоластико-
поучительной литературы.
406
И. М. МОШЕРОШ
Дальнейшее свое развитие сатирико-дидактическое направление полу-
чило в сатирическом обозрении всех пороков. — «Филандере» Иоганна Ми-
хаэля Мошероша (Johann Michael Moscherosch, 1601—1669). Предки Мо-
шероша, происходившие из старинной арагонской знати, переселились в
начале XVI в. из Испании в Нидерланды, а оттуда в Германию, где поте-
ряли дворянство и влились в феодальную бюрократию. Отец был амтманом
в Вилыптадте, в графстве Ганау-Лихтенберг, там и родился Ганс Михаэль.
По окончании латинской школы и университета в Страсбурге (1622) Мо-
шерош прожил несколько лет в Париже. По возвращении в Германию он
становится чиновником на службе у различных мелких немецких владе-
тельных князей. Во время Тридцатилетней войны Мошерош претерпел
много превратностей. Несколько раз все его имущество подвергалось раз-
граблению, и он сам был вынужден бежать в Страсбург, где служил чи-
новником с 1646 по 1656 г.; с 1656 г. почти до самой смерти юн занимает
различные высокие посты при дворах в Гапау, Касселе и др.
Литературная деятельность Мошероша была разносторонней: он пе-
реводил с французского и голландского исторические и политические со-
чинения, составил немецко-французский словарь, был издателем различ-
ных публикаций по истории Страсбурга, автором сборника философских
эпиграмм. В 1640 г. он напечатал первую часть книги «Диковинные и
истинные видения Филандера фон Зиттевальда» («Wunderliche und wahr-
haftige Gesichte Philanders von Sittewald»), «в коих сущность всего мира
и деяния всех людей, облеченные в натуральные их цвета, тщеславие, на-
силие, лицемерие и глупость, выведены на показ всем и представлены, как
в зеркале, для многих зримо». В 1642 г. выходит повторное издание первой
части и вслед за ним вторая часть (1643).
Как видно из самого названия, Мошерош, оформляя свой замысел, ис-
пользовал «Сновидения» испанского писателя Франсиско Кеведо (1580—
1645). Сам Кеведо опирался на восходящую еще к средневековой традиции
форму обличительных и аллегорических «Сновидений», для создания сати-
рических картин современной Испании. Аллегоризм и морально-дидакти-
ческий тон «Сновидений» Кеведо смягчен реалистическим стилем изложе-
ния, живыми и смелыми образами. Книга Кеведо была переведена на анг-
лийский, французский и голландский языки. Французский перевод (1639)
и был источником для книги Мошероша.
«Филандер» Мошероша написан под воздействием немецких бюргер-
ских сатириков XVI в. Фишарта, Мурнера и в особенности С. Бранта.
Грубоватый аллегоризм Бранта и словесная техника Фишарта сказы-
ваются уже в первом видении «Филандера» — «Полицейский бес». Дьявол,
вселившийся в полицейского служку, уверяет, что он вселился в него про-
тив своей воли. «Не говори, что это одержимый человек, а одьяволевший
полицейский, ополицеившийся дьявол, дьявольский полицейский, одержи-
мый полицейским дьявол, ибо людям гораздо легче оградить себя крест-
ным знамением от дьявола, нежели от полицейского, потому-то их и на-
зывают еще ненависть всего света, или всесветная ненависть». Типичные
для сатирической литературы XVI в. аллегорические «дурни» и «черти»,
персонифицирующие отдельные пороки, уродства моды и т. п., постоянно
встречаются у Мошероша в обеих частях книги.
В пятом и шестом «видениях» («Страшный суд» и «Детище ада») Мо-
шерош все шире использует литературные приемы немецких сатириков
XVI в. и некоторых своих современников (Майфарт— «Адский содом»,
1630). Сатира на отдельные сословия или профессии у Мошероша все еще
носит схематический характер. В аду Филандер видит в огромных пламен-
ных ретортах аптекарей, которых один из бесов называет «хаптекарями»
г 407
и «обдиралами» (Abodecker); «они-то и есть подлинные алхимики, ибо мо-
гут стакан мутной воды, кусок смолы или воску, пригоршню комаров, жаб,
тележку сена превратить в чистейшее венгерское золото в звонкой моне-
те, даже лучше, чем все те, кому доводилось писать об этом искусстве».
Он видит таможенников, которые «бросают собранную пошлину на боль-
шую железную решетку; что проскочит вниз, то их часть и прибыток, а что
останется на решетке, то они доставляют по начальству, и, как мог я при-
метить, поистине самую малость, по сравнению с тем, что скоплялось под
решеткой». Он видит молодчика, похваляющегося купленным своим дво-
рянством: «Дядя мой был полковник Удирай, двоюродный брат полковни-
ка Улепетывай. Одним словом, со стороны отца или по отцовской линии
было пять предводителей или героев, что веселыцики и галерные гребцы
в Неаполе надлежащим образом засвидетельствовать могут». Филандер
видит бедных дворянчиков, «поверженных в пылающую печь со всеми
зачинателями и учредителями дворянства, как то Каином, Нимвродом,
Хамом, Исавом, Камбизом, Тарквинием, Нероном, Калигулой, Домициа-
ном, Гелиогабалом и другими героями; в том числе многие из тех, кото-
рые приобрели или возвеличили свое дворянство во время нынешней бо-
гемской смуты и нестроения, не доблестями и добродетелями, а огнем, ме-
чом и виселицами, разбоем и кровопролитием, тиранической жестокостью
и пороками». Он видит в аду целые полки солдат и ландскнехтов, изры-
гающих проклятия и рассказывающих друг другу о своих битвах, ранах,
приключениях и проделках.
Так универсальная сатира на пороки переходит в сатиру на немецкие
нравы. Мошерош избегает сатирических выпадов против отдельных лиц,
по крайней мере, еще живущих. Но если Кеведо отправляет в ад немец-
ких реформаторов, то Мошерош встречает там герцога Альбу. Однако в
общем. «Филандер» чужд религиозной полемике и стремится к абстракт-
ной дидактике, хотя и окрашенной протестантизмом.
Вторая часть «Филандера» разделена на семь «видений», из них «По-
хвала женам» или «Псалтырь от подагры» лишь повторяют излюбленные
мотиву сатирической литературы XVI в. Большое внимание уделяет Мо-
шерош современным уродствам моды и воспитания.
«Видения» Филандера отяжелены книжностью, забиты многоязычны-
ми цитатами и примерами из древней и новой истории. Так, в третьем ви-
дении II части «Похвалы женам» высказывается мысль, что рога — «не
столь зловредное украшение, как полагают в Германии», и затем более чем
на десяти страницах перечисляются все рогатые боги от Пана до Вицли-
пуцли, рога па жертвенниках, монетах, оружии у разных народов, названия
рек, кораблей и фамилий, этимологически связанных со словом «рога»
(римские Корнелии), и т. д. Мошерош стремится превратить свою книгу
в своеобразную морально-дидактическую энциклопедию; он словно забо-
тится о полноте коллекции пороков и назидательных сентенций. Для
удобства пользования книга снабжена предметным указателем.
Только в видении «Солдатской жизни» мы сталкиваемся с немецкой
действительностью лицом к лицу. Это уже не чередование аллегорических
условных картин и отвлеченных рассуждений, а приближающийся к типу
авантюрной повести рассказ, перебиваемый значительными вставками.
Филандер, спасаясь от вероятных последствий доноса о вреде, который
якобы могут причинить его «предерзкие сочинения», пристает к шайке
ландскнехтов, промышляющих разбоем. Он участвует в грабежах, наси-
лиях, попойках, хотя и взирает на все с «сердечным сокрушением». Шайка
располагала ловкими лазутчиками и наводчиками, осведомлявшими ее о
всевозможной поживе. Ландскнехты прибегают к всевозможным ухищре-
ниям, пользуются воровским языкам и тайнописью (приведены образцы),
переодевшись в женское и крестьянское платье, проникают в замок и гра-
408
Иоганн Михаэль Мошерош
(Гравюра 1652 год)
бят его. Они топят корабли, ловят путников на дорогах, опустошают де-
ревни, подвергая крестьян нечеловеческим истязаниям: «Одному связали
за спину руки и с помощью шильца, в котором было проделано ушко, про-
шили язык конским волосом, который, если только малость подергать туда
и сюда, причинял бедняге такие муки, что он страшно кричал, однако за:
каждый выкрик принужден был снести четыре удара плетью по икрам;
я полагаю, что молодчик, лишь бы избавиться от боли, сам на себя нало-
жил бы руки, когда бы они были в его власти». Другому «обвязали верев-
кой со множеством узлов голову и так закрутили палкой у затылка, что у
него потекла кровь со лба, изо рта, из носу и даже из глаз, и бедняга
походил на одержимого». Ландскнехтам было безразлично, на чьей они
земле, неприятельской или союзной, и руководствовались правилом:
«У кого есть что взять, тот и враг».
Все без исключения источники того времени, хроники, записи, част-
ные письма и официальные документы подтверждают правильность этой
картины: они полны самыми мрачными примерами разнузданности ландс-
кнехтов и описаниями различных бедствий мирного населения. Вся Гер-
мания представляется сплошным зачумленным пепелищем: опустошенные,,
выжженные, разграбленные и расхищенные деревни, унылые крестьяне,,
питающиеся травой и падалью, разрывающие могилы й похищающие тру-
409
пы, чтобы насытиться. Время, когда, по пословице — «волки жили в домах,
а мужики в лесах».
«На протяжении жизни целого поколения,— говорит Энгельс,— по всей
Германии хозяйничала самая разнузданная солдатня, какую только знает
история. Повсюду налагались контрибуции, совершались грабежи, поджо-
ги, насилия и убийства. Больше всего страдал крестьянин там, где в сто-
роне от больших армий действовали на собственный страх и риск и по свое-
му произволу мелкие вольные отряды, или, вернее, мародеры. Опустоше-
ние и обезлюдение были безграничны. Когда наступил мир, Германия ока-
залась поверженной — беспомощной, растоптанной, растерзанной, истека-
ющей кровью; и в самом бедственном положении был опять-таки
крестьянин» L С крутой горы Филандер с горечью взирает, как
четверо крестьян впряглись в плуг вместо лошадей, перепахивая дно спу-
щенного пруда. «У меня от сожаления сердце и глаза зашлись, ибо я ви-
дел, как тяжко было беднягам снискивать себе пропитание и подвергаться
еще более ужасным мучениям денег ради».
Описания бесчинств и пыток, холодной и жестокой расчетливости
ландскнехтов, тягот и бедствий междоусобной войны в «Филандере» ис-
полнены мрачной суровости. Но значение их все же не столько художе-
ственное, сколько культурно-историческое, как неоспоримых, хотя и раз-
розненных наблюдений и свидетельств современника и очевидца. Они мало
чем отличаются от свидетельства исторических документов или хроник и
по существу растворяются в аллегорической дидактике.
Заслуживает внимания моралистическое сочинение Мошероша «Не-
усыпная забота родителя — Христианское завещание или должное попе-
чение верного отца (Insomnis Cura Parentam). В нынешние прискорбные
опасные-времена детям своим как последнее наставление, оставленное Ган-
сом Михаэлем Мошерошем» (Страсбург, 1643). Книга написана в 1641 г.,
по словам Мошероша, в одну неделю. Она ярко свидетельствует об умона-
строении людей того времени, измученных и доведенных до отчаяния
нескончаемой войной. Это «завещание» не только в литературно-педагоги-
ческом смысле, но и реальное, что придает ему силу потрясающего чело-
веческого документа. Уже свыше двадцати лет продолжалось опустошение
Германии. Мошерош с большой семьей на руках вынужден скитаться по
всей стране. Во время одного из таких переездов умерла (в 1636 г.) его
вторая жена, едва достигнув двадцати лет. Кругом свирепствуют чума и
голод, бесчинствуют ландскнехты.
Мошерош боится, что его несовершеннолетние дети останутся сирота-
ми и не получат надлежащего руководства в жизни. «Я пишу это посре-
ди врагов, посреди вражеского оружия, посреди сумятицы и разорения,
когда нет ни меры, ни порядков и все идет совращение и спутанно, без
толку и разбору». Нерушимость отношений Мошерош ищет в семье. Воен-
ным бурям он противопоставляет домашнюю тишину. На титульном листе
книги изображен автор со своей семьей, рядом с ним жена с младенцем на
руках, остальные семеро стали на застольную молитву. На стене портреты
четырех умерших детей. «Божественное око» взирает на собравшихся. Все
исполнено мира и покоя. Но Мошерош отчетливо сознает, что этот покой
зыбок и ненадежен. Простого дуновения действительности достаточно,
чтобы испепелить этот мирный островок. Тот, «кто захочет надлежащим
образом прочесть эту книжицу, должен сперва непременно представить,
что всюд^окружен неприятелями, не может и шагу ступить, не подвер-
гая жизнь свою опасности, принужден озираться, не стоит ли за спиной
его кровожадный пес, готовый на него кинуться; не смеет, отходя ко сну,
снять платье, в опасении, что враг лезет по стене, чтоб внезапно перере-
1 Ф. Энгельс. Марка.—К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 19. М., 1961,
стр. 341.
410
Иллюстрация к роману Мошероша «Видения Филандера фон Зиттевалъда»
(1650 год)
зать горло ему самому и всем домашним его. Одним словом, непрестанно
пребывать в страхе, что не только он сам и вся семья его будут убиты,
но до того различными мучениями, бесчестиями и пытками, муками и
страданиями будут умерщвлены трижды. Когда он все это и еще многое
другое себе представит, хоть немного поймет он наше злополучие, о кото-
ром я пишу. Всех же горестей описать невозможно».
Он наставляет третью свою жену, как она должна воспитывать детей,
когда овдовеет. Он наставляет детей, как они должны поступить в случае
неожиданного сиротства (отправиться в один из имперских городов и там
искать пристанища). Он учит их прилежанию и умеренности, остерегает
от пороков. Двум первым своим сыновьям он дал имя Эрнст, а дочери —
Эрнестина, самим именем (ernst поннемецки — серьезный) призывая их к
внутренней строгости в это суровое время.
Наряду с моральными наставлениями книга содержит и чисто житей-
ские, а также суждения о различных сословиях и профессиях. Мошерош
411
советует детям не искать «покупного благородства» (дворянства), а если
не удастся получить образование, научиться какому-нибудь ремеслу. Ин-
тересны практические правила, которые он дает детям, буде они устроятся
на службу и станут амтманами. Эти правила ему преподал еще его отец:
1. «Когда ты поступишь на службу, сын мой, смотри, чтобы твой госпо-
дин ни в чем не был у тебя в долгу, а ты у него, ибо коль скоро господин
твой тебе должен, и он не прав,— то он сыщет причину и обстоятельство
(под каким бы то там ни было предлогом и поводом, даже с опасностью для
твоей жизни и чести) тебе не платить»; 2. «Не покупай и не обременяй
себя землями и поместьями»; 3. «Пошлет тебе бог средства, береги их спо-
койно на случай нужды наличными». К этим правилам Мошерош добав-
ляет следующее: 1. «Не обязуйся службой у князей и господ на всю
жизнь»; 2. «Не вступай в службу, покамест не получил в руки грамоту,
утверждающую тебя в должности, и не знаешь, от кого будешь получать
жалованье; иначе по нужде и недостатку, супротив своей воли, принужден
будешь сильнее притеснять и обирать бедный народ»; 3. «Не одалживай
никому, кто выше тебя, иначе ты вернешь свои деньги с большой опалою
и еще большими издержками». Книга пользовалась успехом и выдержала
четыре издания (II—1647, III—1653 и IV—1678), была переведена на дат-
ский язык. Она написана просто, лишена всякой «учености».
Литературная деятельность Мошероша и других немецких сатириков
XVII в. подготовила почву для появления великого немецкого писателя
Гриммельсгаузена, творчество которого в полной мере стало художествен-
ным синтезом целой эпохи литературного развития Германии.
Г. ГРИММЕЛЬСГАУЗЕН
Ганс Якоб Кристоффель Гриммельсгаузен1 (Hans Jacob Christoff еГ
Grimmelshausen, 1622—1676) издавал свои книги под различными псев-
донимами, анаграммами подлинного своего имени. Автором «Симплицисси-
муса» на титульном листе был обозначен Герман Шлейфгейм фон Зульс-
форт. Только в XIX в. было установлено авторство Гриммельсгаузена.
Биографы Гриммельсгаузена обычно исходили из наивного отождествле-
ния его с Симплициусом — героем романа. Но архивные разыскания
последних десятилетий1 2 позволяют говорить о нем с большой определен-
ностью. Жизнь автора «Симплициссимуса» представляется теперь отлич-
ной от судьбы его героя. Перед нами уже не вечный бродяга, авантюрист
и шут, который, «смеясь, говорит правду», а бюргер, мелкий чиновник.
Предки Гриммельсгаузена — бюргеры немецкого городка Гельнгаузе-
на в Шварцвальде, где фамилия эта прослежена до 1566 г., однако место
и время рождения писателя с полной достоверностью не установлены.
В самом начале Тридцатилетней войны он остался без родителей и, по-ви-
димому, безотлучно прожил в Гельнгаузене до сентября 1634 г., когда го-
род был взят и разграблен имперскими войсками. Зимой 1634/35 г. он,,
вероятно, пристал к армии генерала Гётце.
С 1639 г. жизненный путь Гриммельсгаузена прослеживается более
ясно. С лета этого года он занимает должность писца у коменданта города.
1 См. о нем: S. Streller. Grimmelshausens Simplicianische Schriften. Allegorie,.
Zahl und Wirklichkeitsdarstellung. Riitten & Loening, Berlin, 1958.
2 Особенно труд G. Konnecke «Quellen und Forschungen zur Lebensgeschichte
Grimmelshausens» (1926—1928). Ряд авторитетных исследований о Гриммельсгаузене
принадлежит J. Н. Scholte, например: «Der Simplicissimus und sein Dichter» (Tubin-
gen, 1950). См. также: M. Koschlig. Grimmelshausen und seine Verleger. Leipzig,,
1939.
412
Е,-
Титульный лист первого издания романа
«Пвхождения Симплициссимуса»
(1669 год)
Оффенбурга в Бадене. В самом конце войны он оказывается полковым пи-
сарем в Вассербурге на Инне. После заключения мира (24 октября 1648 г.)
Гриммельсгаузен возвращается в Оффенбург, где он вскоре женится на
Катерине Геннигер. С 1650 по 1656 г. он подвизается в качестве стряпче-
го и эконома во владениях Карла Шауэнбурга в Ренхтале, принимает уча-
стие в спорах и тяжбах, разделах и взаимных расчетах, собирает аренду
и подати, занимается хозяйством.
Получив в наследство небольшое запущенное именьице Шпитальбюне,
Гриммельсгаузен построил себе два дома. В 1657 г. неподалеку от Гайсба-
ха он открыл трактир «У серебряной звезды». Здесь написаны первые его
произведения «Описание путешествия в лунный мир» и «Сонное видение
о тебе и обо мне» (1660). В 1661 г. он поступает экономом к знаменитому
в то время врачу Иоганну Кюхнеру-сыну, получившему в залоговый лен
поместье и замок Улленбург. Кроме должности управляющего имением,
Гриммельсгаузен приобрел титул «бургфогта», т. е. коменданта замка.
429
Из соприкосновения с жизнью высших кругов Гриммельсгаузен вынес
много горечи и разочарований, о чем свидетельствуют сатирические выпа-
ды в «Немецком Михеле» против «Лилиенштадта» (лилия — герб Страс-
бурга) и его весьма скептическое отношение к медицине и медикам
(в «Сатирическом Пильграме» и «Симплициссимусе»).
В 1665 г. Гриммельсгаузен снова трактирщик в Гайсбахе, а в 1667 г.
он занимает солидную должность старшины и в то же время сборщика по-
датей в местечке Ренхен, принадлежащем Страсбургскому епископству.
На нем лежала также обязанность разбирать мелкие судебные дела. В Рен-
хене Гриммельсгаузен окончил «Симплициссимуса», который и вышел в
свет в 1668 г. В Ренхене написаны также романы, служившие продолже-
нием «Симплициссимуса» — «Кураж», «Шпрингинсфельд», «Чудесное
птичье гнездо» и небольшие сатирические сочинения: «Мир наизнанку» „
«Медвежья шкура», «Висельник», «Гордый Мельхер», сатирические ка-
лендари и др. Гриммельсгаузен также писал исторические романы, близ-
кие к жанру галантного романа: «Дитвальд и Амелинда» («Dietvald und
Amelinde», 1670), «Проксимус и Лимпида» («Proximus und Lympid»r
1672), библейский роман «Целомудренный Иосиф» («Der keusche Joseph»,
1667) и его продоложение «Музаи» («Musai», 1670). Последние годы жиз-
ни Гриммельсгаузена совпали с французско-нидерландско-немецкой вой-
ной. В 1675 г. Ренхен был в центре военных действий. Жители были
измучены поборами и постоями и отказывались платить налоги. Начались
разбои и уличные грабежи, недовольство и беспорядки по всей стране. Вос-
кресли времена Тридцатилетней войны. Умер Гриммельсгаузен 17 авгу-
ct^J.676 г.
! Среди всех творений Гриммельсгаузена центральное место занимает
«Симплициссимус» («Der abenteuerliche Simplicissimus Teutsch»). Все
остальные произведения или циклизирутотся вокруг него или лишены са-
мостоятельного значения. [Герой романа — пастушонок из Шпессарта, вы-
росший в полном неведении о мире. Он знает только «усадьбу» своего
«батьки» (нем. диалектальное «Кпап»), крытую соломой, закопченную,
оплетенную паутиной хижину, овец, которых он пас, играя на любимой
волынке. Отряд ландскнехтов разоряет и сжигает это затерянное в лесу
селение, подвергает пытке крестьян, причем «у каждого из них была своя
хитрость, как мучить крестьян и каждый мужик имел свою отличную от
других муку». С горестным недоумением взирает мальчик на их бесчин-
ства: «некоторые из них принялись бить скотину, варить и жарить, так
что казалось, будто готовится здесь веселое пирование...; другие увязыва-
ли в большие узлы сукна, платья и всяческую рухлядь, как если бы они
собирались открыть ветошный ряд, а что они не положили взять с собою,,
то разламывали и разоряли до основания; иные кололи шпагами стога
сена, как будто мало им было переколоть свиней; иные вытряхивали пух
из перин и совали туда сало, сушеное мясо, а также утварь, как будто от
того будет мягче спать; иные сокрушали окна и печи, как если бы их при-
ход возвещал нескончаемое лето...; кровати, стулья и скамьи они все по-
жгли, хотя на дворе лежало сухих дров довольно, напоследок побили все
горшки и миски, либо оттого, что с большой охотой ели они жаркое, либо
намеревались всего один раз оттрапезовать». Вступив в мир, герой испы-
тывает трагическое крушение всего своего миросозерцания. Мир оказался
не таким, каким ему надлежало быть. С наивным ужасом смотрит он, как
люди закоснели в пороках и злобе, с каким молодечеством похваляются
делами, которых, по его мнению, надлежало бы стыдиться.
Это горестное недоумение перед злом мира, бессмысленной жесто-
костью и страданиями неповинных людей, зародившееся в детской душе
паренька, в сущности сопровождает его всю жизнь. Он был чист сердцем,,
как Парцифаль. Но он устремляется не на поиски Грааля^ а за правдой
414
реальной жизни. Напуганный жестокостями ландскнехтов, мальчик бежит
в лес, где встречается с отшельником. Как выяснилось впоследствии, это
был протестантский офицер, который, «наскучив временным великоле-
пием, а может быть начитавшись папежских книг», отрекся от мира. От-
шельник, убедившись в полном неведении мальчиком жизни, дает ему имя
Симплициус (от лат. «simplex» —- «простак»). Он воспитывает его в пра-
вилах аскетического подвижничества. Симплициус проникается всеми ил-
люзиями идеального христианства. После смерти отшельника мальчик ре-
шает последовать его примеру — вести пустыннический образ жизни. Но
действительность возвращает его к себе самым жестоким образом. Отряд
ландскнехтов, разорив убежище, доставшееся ему от его наставника, ли-
шил Симплициуса его последних скудных запасов и принудил его идти в
мир.
Едва он выбрался на открытую дорогу, как его взору открылись следы
побоища и разорения. Наконец, он вышел к крепости Ганау, где его при-
нимают за лазутчика, заковывают в кандалы и бросают в тюрьму. Комен-
дант крепости, который оказался свояком отшельника, узнав историю Сим-
плициуса, берет его к себе пажом. С наивным удивлением юноша наблю-
дает жизнь при дворе губернатора, где «своевольно пригубляли кушанья и
напитки, не взирая на убогого Лазаря... в образе многих сот толпившихся
возле наших дверей изгнанников, у которых от голода глаза пучило».
С искренним порывом, полный любви к ближнему, Симплициус бро-
сается к людям, чтобы образумить их и обратить на путь истинный. Ему
еще недоступен путь компромисса. Он не может понять, почему люди не
придерживаются принципов, которые они сами как будто исповедуют. Он
ищет правды, а становится посмешищем. Его превращают в шута, приду-
мав жестокую потеху, чтобы утвердить его безумие. Но Симплициусу
удается провести своих мучителей и сохранить неповрежденным свой ра-
зум. Обряженный в телячью шкуру с большими ушами, он пользуется ду-
рацкой личиной, чтобы дурачить людей. К этой роли шута Симплициус
был подготовлен и внешне и внутренне: и своим «неразумием» и отноше-
нием к нему мира.
Почувствовав невозможность переубедить и усовестить мир, он начи-
нает, «смеясь, говорить правду» всем в лицо. Он ведет «застольные бесе-
ды», пропитанные сатирической солью и эрудицией своего века. Однажды
он попал в плен к отряду кроатов и стал прислуживать их начальнику.
Убежав от кроатов, Симплициус попадает к разбойникам, потом сам скры-
вается в лесу и грабит мужиков, на которых он наводит ужас своим обли-
чием (ибо они принимают его за черта). Сменив телячью шкуру на жен-
ское платье, он становится жертвой гротескных ситуаций. Он испытывает
множество превратностей, попадает то к имперским войскам, то к шве-
дам. Узнав свет и возмужав, он сам становится солдатом, прославленным
«егерем из Зуста», ведет разгульную и беспокойную жизнь, богатеет,
разоряется и странствует, переживает галантные приключения в Париже,
болеет оспой, торгует снадобьями, бродяжничает, пристает к разбойни-
кам, женится на крестьянской девушке и крестьянствует. После смерти
жены отправляется путешествовать и снова проходит через целую цепь
приключений — нападения разбойников, рабство, кораблекрушение и т. д.
В конце пятой книги (гл. XX—XXI) Симплициус попадает в Моско-
вию. Его спутник, некий шведский полковник, чтобы войти в милость к
царю и получить имение, принимает православие и советует последовать
его примеру. Симплициус отказывается, ибо желает служить лишь как
солдат. Под конец он организует поиски «селитряной земли», строит на
берегу реки за Москвой пороховой завод, где в короткий срок стали изго-
товлять как охотничий, так и пушечный порох. Далее Симплициус уча-
ствует в отражении стотысячного татарского войска, путешествует по
415
Волге до самой Астрахани. Его похищают татары, продают в глубь страны.
Он попадает в Корею и после многих скитаний и приключений возвра-
щается через Ближний Восток на родину. Сам Гриммельсгаузен в России
не был. Основным источником его сведений о Московии была знаменитая
книга Адама Олеария.
Гриммельсгаузен словно проводит своего героя через все мыслимые
жизненные ситуации, заставляет его все увидеть и все испытать. Симпли-
циус встречается со множеством людей. Перед нами проходят крестьяне,
бюргеры, ландскнехть, маркитантки, купцы, священники и монахи, при-
дворные и канцеляристы, ведьмы... Куда бы он ни попадал, он остается
человеком из народа, наделенным сметливостью и здравым смыслом. Он
давно уже не только Симплициус, но и Симплициссимус — простак про-
стейший, простак из простаков! Это прозвище прибавлено к его имени,
как «первому в роде» (т. е. человеку без рода и племени). Но оно само
как бы иронически противостоит 'всевозможным Серелиссимусам — «свет-
лейшим» и «знатнейшим» владыкам мира.
В конце романа Симплициус становится отшельником. Но он не отре-
кается от жизни, а лишь уходит из мира, полного несправедливости. Ко-
гда голландский капитан предлагает ему возвратиться к людям, Симпли-
циус отвечает: «Здесь мир — там война, здесь неведомы мне тщеславие,
скупость, гнев, зависть, ревность, лицемерие, обман, всякие заботы о про-
питании и одежде, а также о чести и репутации». Удалившись от мира,
он проводит жизнь в неустанных трудах. Подобно Робинзону (чьи при-
ключения были описаны через 50 лет Дефо) он возделывает необитаемый
остров и пишет на пальмовых листьях свои мемуары в назидание челове-
честву. «Человек должен трудиться, как птица — летать»,— поучает он в
конце книги.
При всей громоздкости роман написан с чуством меры и пропорции.
«Симплициссимус» полон жизненных соков и энергии. Отдельные главы
романа коротки и стремительны. Их чередование четко и художественно
осмыслено, подчинено стройному композиционному замыслу. У Грим-
мельсгаузена нет ни путаной, сложной интриги, ни нескольких параллель-
но развивающихся или переплетенных между собой действий (как в га-
лантных романах Циглера или Антона Ульриха Брауншвейгского).
При простоте и разнообразии быстро сменяющихся эпизодов «Симпли-
циссимус» сохраняет цельность я строгое внутреннее единство, что объяс-
няется свойствами главного героя, который и создает это единство. Эпизо-
ды «Симплициссимуса» воспринимаются не как «похождения» героя, а как
превратности в его жизни. Его приключения не являются самоцелью. Они
не однозначны я не нанизываются друг на друга. Они ведут героя по жиз-
ни, обогащают его опыт. Каждое приключение расширяет его видение
мира, сталкивает с новыми аспектами бытия. Это не равномерное движе-
ние по прямой, но и не непрерывное восхождение. Симплициус падает и
возвышается, но пикогда не возвращается к пройденному. Такое поступа-
тельное развитие резко отличается от фабулы плутовского романа и делает
роман Гриммельсгаузена новым этапом в развитии немецкой литературы.
В отличие от пикаро Симплициус не просто проходит через жизнь; он стре-
мится постичь и истолковать окружающую действительность.
В водовороте бурных и тревожных событий Симплициус не теряет
свою личность, а обретает ее. Он не становится игрушкой судьбы. Он лов-
ко применяется к обстоятельствам и ситуации, в которые попадает, и обра-
щает их себе на пользу. Он великодушен, смел, предприимчив и находчив,
изобретателен на всяческие проделки. Он живет полной жизнью, завид-
ной и великолепной с точки зрения любого ландскнехта; он пьет вино,
играет в кости и любит женщин, но он не занят собой, и его глаза постоян-
но устремлены в кипящий вокруг него пестрый мир, загадку которого он
416
силится разгадать. Как ни был упоен Симплициус своим успехом,
славой, внезапным богатством, его не покидает грустное раздумье о пре-
вратности человеческого счастья, мудрая насмешливая улыбка над суетой
жизни и самим собой. Симплициус жаждет переустройства мира на
началах справедливости, хотя и не видит к этому реальных путей.
Симплициус — прямой потомок Тиля Эйленшпигеля. Гриммельсгаузен
трансформировал народный образ шута, как он складывался в шванках и
циклизовался вокруг Эйленшпигеля, шута, который всегда себе на уме,
хитрее и проницательнее феодалов, потешающихся над ним. Гриммельс-
гаузен сохранил народную основу этого образа, но он не только усложнил
его, но и придал ему другой характер. Старый шут народных книг казнит
и высмеивает человеческое общество, в особенности власть имущих; бес-
печно, а то и зло издевается над ними, подчас извлекая посильную пользу
для себя, странствуя по миру, но не особенно размышляя над ним. Симпли-
циус не только «смеясь, говорит правду», но и ищет ее для себя.
«Симплициссимус» — первый немецкий роман, где представлено раз-
витие личности от младенчества до старости. В этом смысле, а также по
широте и многосторонности, его сравнивают с «Вильгельмом Мейстером»
Гете. Однако развитие личности в «Симплициссимусе» показано не путем
анализа «личных чувств», как в «воспитательном романе» XVIII в. Оно
состоит не столько в углублении и обогащении внутренней жизни, сколько
в накоплении эмпирического знания о мире. У Гриммельсгаузена нет
вчувствования, вживания в героя. Он дает социально типичное развитие
личности. Это не значит, что Симплициус лишен психологии. По срав-
нию с героями плутовского романа произошло значительное ее углубле-
ние, но личное определяется у него отношением к внешнему миру. Он ли-
шен индивидуалистической ограниченности героев позднейшего буржуаз-
ного романа.
Отношение к миру Симплициуса как бы эмансипировано от личного
чувства. Это «видение со стороны» не означает ни нейтральности, ни без-
участности; в нем выражено трагическое восприятие мира, перед ужасом
которого человек как бы перестает ощущать самого себя. «Видение со сто-
роны» мотивируется «простотой» Симплициуса, не понимающего, что соб-
ственно происходит в мире.
Но Симплициус не пассивен. Он приходит в непрестанное столкнове-
ние с миром. Постоянная работа мысли и поиски целостного отношения
к миру придают ему внутреннюю силу и строгость. Симплициус не прием-
лет этого мира, он осмеивает его, борется с ним, отдается ему и, наконец,
уходит из него.
Роман Гриммельсгаузена — во многом сатирическое произведение
С особой силой обрушивается Гриммельсгаузен на феодальные порядки
на дворянство и придворную знать. Но было бы ошибкой рассматривать
«Симплициссимус» только как сатирический роман. Сатира рождается из
столкновения «простака» с непонятным ему миром. Оно трагично и ко-
мично одновременно. Сатирическое в «Симплициссимусе» лишь частный
случай, одно из проявлений отношения героя к миру. Сатира становится
у Гриммельсгаузена частью реалистического истолкования немецкой дей-
ствительности времен Тридцатилетней войны.
Однако «Симплициссимус» — это не исторический роман, не достовер-
ные воспоминания современника о виденном и пережитом, не описание
битв и не собрание сцен лагерной, походной, городской и деревенской
жизни. Ни один из решающих военных эпизодов этой войны, ни однс
сколько-нибудь значительное историческое лицо не изображено в романе
События Тридцатилетней войны служат лишь фоном, исторически данной
обстановкой, совокупностью обстоятельств и судьбы героя. Гриммельсгау
зен и не ставил своей целью запечатлеть события в их исторической по
27 История немецкой литературы, т. I
417
следовательности и документальной достоверности. Он довольно свободно
обращается с исторической хронологией и географией. Хронология рома-
на — это не хронология исторических событий, а хронология жизни Сим-
плициуса, куда входит, например, и его полет на шабаш ведьм, после
которого герой переносится чудесным образом из окрестностей Херсфель-
да в Магдебург. Многое в романе заимствовано из хроник и исторических
компиляций, к которым Гриммельсгаузен обращался, и других подобных
изданий, вольно использованных писателем Ч
Отдельные эпизоды и красочные детали повествования, вероятно, вос-
ходящи^ к личному опыту рассказчика, находят документальное подтверж-
дение. Несомненно, многие жизненные эпизоды проступают в повествова-
нии Гриммельсгаузена. Но историческая действительность и вымысел, лич-
но пережитое и заимствованное из книг тесно переплетаются между со-
бой. Достоверность частного подчинена общей художественной цели. Анек-
дотические приключения, почерпнутые из сборников шванков и народных
книг (например, эпизод с кражей сала у священника), органически входят
в жизнь романа, срастаются с нею. Даже там, где выступают реальные
исторические лица, с ними происходят удивительные превращения. Швед-
ским губернатором крепости Ганау был действительно генерал-майор
Рамзай, названный в романе подлинным именем. Несчастный мальчик, ко-
торого на его глазах делают шутом, вызывает в нем участие, тем более
что он похож на его покойную сестру. Но этого мало! В конце романа
Сусанна Рамзай объявляется истинной матерью Симплициуса, а ее овдо-
вевший муж, отшельник, его неузнанным отцом. Между вымышленным
героем и действительным историческим лицом не делается различия.
Наряду с немногочисленными историческими лицами в романе высту-
пают персонажи, как бы олицетворяющие те или иные принципы и идеи.
Таковы, например, Оливье и Херцбрудер, воплощающие злое и доброе на-
чалу, между которыми колеблются, как маятник, жизнь и судьба Симпли-
циуса; безумец Юпитер, в уста которого вложены мечты о будущем немец-
кого народа и лучшем устройстве человеческого общества. В отличие от
предшествующей литературы, подобные персонажи не являются бледными
схемами, а наделены живыми, неповторимо своеобразными индивидуаль-
ными чертами.
Гриммельсгаузен нашел весомые и художественно убедительные слова
там, где до него господствовали голые схемы и дидактические рассужде-
ния. «Дискурсы» и аллегорические «сновидения» старых сатириков нашли
у него новое назначение. Так, перед тем как вступить в мир, юный Сйм-
1 «Симплициссимус» вобрал в себя разнородный и разнообразный литературный
материал. Тут и «Гусман» Альбартинуса и Фрейденхольда, и «Филандер» Мошероша,
и «Ласарильо» и новелла Сервантеса в обработке Уленхарта, «Бускон» Кеведо и
«Франсион» Сореля. Некоторые эпизоды «Симплициссимуса» восходят к итальянским
новеллистам Боккаччо, Поджо, Банделло. Широко использованы описания путешест-
вий в отдаленные и малоизвестные страны (например, книга Олеария о России).
Роман украшен библейскими, мифологическими и историческими именами, ссылка-
ми на античных и средневековых писателей и ученых — Демокрита, Эмпедокла,
Аристотеля, Сенеку, Овидия, Плутарха, Аверроэса, Филона Иудея. Упоминаются
Плиний, Страбон, Аполлонид, Гален, Парацельс, Коперник. Многое взято из попу-
лярных энциклопедических сочинений и компиляций вроде «Piazza universalis» или
«Всеобщее позорище, торжище и сходбище всех профессий, искусств, занятий, про-
мыслов и ремесел» Томмазо Гарцони (Франкфурт, 1623). Гриммельсгаузен охотно
обращался к книгам по демонологии, черпая в них красочный и занимательный
материал, смешивающийся в его романе с народными россказнями и представления-
ми о вурдалаках, оборотнях, кобольдах, русалках. Однако заимствованный материал
у Гриммельсгаузена органически входит в художественную ткань произведения;
писатель проявляет сдержанность и чувство меры при извлечении цитат и приме-
ров, применяет их к своей сказовой манере, нередко придает им иной социальный
смысл.
418
плициус видит вещий сон, который как бы приготовляет его к грядущим
испытаниям, открывает перед ним то, что он должен будет увидеть в ми-
ре,— мир, еще не познанный в его чувственной конкретности. Аллегори-
ческое «видение» предваряет мир, с которым в следующих главах Симпли-
циус сталкивается в яви. За аллегорической картиной следует реаль-
ная: мир раскрывается в его вещественности.
В другом «сне» Симплициуса дана сатирическая характеристика дво-
рянско-феодальной армии и отношений между «солдатами фортуны» и
«дворянчиками». Когда Симплициус «заснул в печали и холоде, с пустым
желудком», ему привиделось, будто все деревья вокруг его жилища «вне-
запно изменились и возымели совсем иной вид». «На каждой вершине си-,
дело по кавалеру, а сучья заместо листьев убраны молодцами всякого зва-
ния, некоторые из них держали длинные копья, другие мушкеты, алебар-
ды, протазаны, знамена, а также барабаны и трубы». «Корень был же из
незначущих людишек, ремесленников, поденщиков, а большею частью
крестьян, и подобных им, кои тем не менее сообщали тому древу силу и
давали ему ее вновь, коль скоро оно теряло ее; да, они заменяли собою
недостающие, опавшие листья себе самим еще на большую пагубу». Тя-
жесть этого дерева «давила их такою мербю, что вытягивала из кошель-
ков все золото, будь оно хоть за семью печатями». «А когда оно переста-
вало источаться, то чистили их комиссары скребницами, что прозывают
Военною экзекуцией», да так, что «исторгали у них из груди стоны, из
глаз слезы, из-под ногтей кровь, а из костей мозг».
Чуть повыше ландскнехтов стоят «старые травленые жохи», что мно-
гие годы провели на нижней ступени в великой опасности, «выдержали»
и «обрели счастье уйти на толикую высоту от смерти». Еще выше «ствол
дерева имел разделение, или колено, составлявшее гладкую его часть, без
сучьев, обмазанную диковинными специями и чудесной смолой зависти,
так что ни один молодец, буде он даже дворянин, ни мужеством, ни лов-
костью, ни наукой не подымется по стволу, дай бог, когда бы он мог вска-
рабкаться, ибо отполирован ствол ровнее, нежели колонна из мрамора или
зеркало из стали. Здесь стояли прапорщики: одни из них были юны, а дру-
гие в преклонных летах; юнцов вытянули их свойственники, а старики от-
части взобрались сами, или по серебряной лесенке, или на ином каком
снаряде, сплетенном для них счастьем из чужой неудачи».
Далее следует беседа — «дискурс» старого фельдфебеля с «дворянским
прихвостнем» о преимуществах благородного рождения. Фельдфебель се-
тует, что дворян, «едва они вылупились на свет», сажают на такие места,
на которые «старые волки и в мыслях посягать не смеют». В этом «дис-
курсе» Гриммельсгаузен, не давая полной аллегорической картины всего
феодального общества, на примере социальных отношений в армии, рас-
крывает его структуру. Он показывает почти непреодолимую пропасть,,
которая отделяет рядового солдата от офицера-дворянина.
Гриммельсгаузен, разумеется, не мог иметь представления о движу-
щих силах общественного развития, не был посвящен ни в тайны дипло-
матической и военной истории, ни в сложные взаимоотношения различ-
ных социальных групп и их руководителей. Он видел только ту часть
жизни, которая пронеслась, протекла, прошумела перед его пристальным
взором умного и честного наблюдателя. Но острее чем кто-либо показал
Гриммельсгаузен правду жизни во всей ее жестокой и неприглядной на-
готе. Не превращаясь в хрониста, не нагнетая исторических эпизодов, он
сумел дать подлинную и достоверную, исторически правдивую картину
своего страшного времени. Она правдива и достоверна не документальной
достоверностью архивной справки, а обобщающей художественной силой.
Конкретность жизненной правды — основная особенность
«Симплициссимуса» и примыкающих к нему романов. Изображаемый в
419
27*
них мир при всей своей пестроте, изменчивости, текучести и непостоян-
стве — не обманчивая иллюзия, не видимость, не тягостный мираж.
Реализм Гриммельсгаузена — в правдивом отражении всей немецкой
действительности его времени, а не в отдельных, пусть очень ярких и прав-
дивых, жизненных сценах, рассыпанных в «Симплициссимусе» и романах
его круга. В каждой конкретной до осязаемости, подчеркнутой иногда до
натурализма сцене присутствует и некоторое отвлечение от реальности в
ее непосредственной данности. Реалистическое изображение действитель-
ности у Гриммельсгаузена имеет свои особенности, отличительной чертой
его является известная условность, которой достигается огромная художе-
ственная концентрация и выразительность. Многие картины и отдельные
сцены в «Симплициссимусе» неумолимо правдивы, но не всегда достовер-
ны во всех своих фактах.
Так, грабя убогую избушку, черную от копоти и паутины, ландскнех-
ты увязывают в большие узлы неизвестно откуда взявшиеся сукна, платья,
оловянную и медную посуду, я крестьянин из Шпессарта после пытки
объявляет, где скрыто сокровище, «в коем золота, жемчуга и драгоценных
камней было больше, чем того можно было ожидать у мужика». Только в
пятой книге романа это находит довольно искусственное объяснение: бот
гатство оставлено знатной дамой, истинной матерью Симплициуса. В доме
бедного «кнана», который только что перед этим один на один «ратобор-
ствовал со всей землей», оказывается несколько работников и прочей че-
ляди. Пустынная местность, где только волки подвывали друг другу, ста-
новится неожиданно населенной. Эти противоречия объясняются тем, что
автор задается целью раскрыть перед очами не ведающего ничего о мире
Симплициуса все бедствия и горести войны, собрав их разом во двор его
«батьки». Общая картина действительности дана во всей своей зритель-
ной и непосредственной неоспоримости.
Сама форма повествования, которое ведется от первого лица, подчер-
кивает условность изображения. Между изображенным я читателем стано-
вится рассказчик. Затерянное в лесу селение описывается с помощью
книжных сравнений и латинских цитат. Мальчик, ничего не ведающий
о мире, принимает отряд ландскнехтов за стаю волков, от которых он дол-
жен стеречь овец, ибо он «почел коня и мужа за единую тварь, подобно
тому, как жители Америки испанских всадников», и потому вознамерил-
ся прогнать «сих кентавров» ицрой на пастушеской волынке... Этот же
мальчик, прожив два года у отшельника и едва научившись читать, ис-
полняется такой ученостью, что поражает всех ссылками на философов и
писателей древности.
В этом отношении условно не только изображение обстановки, но и
Самого героя. Симплициус — не только типичная, наделенная плотью и
кровью личность, но и отвлеченная фигура, назидательный пример, иллю-
стрирующий этические и философские положения автора. Он не только
раскрывается во множестве типичных обстоятельств, но и последователь-
но проводится через них для подтверждения и доказательства этих общих
положений. «Детская душа» Симплициуса, вполне конкретного деревен-
ского мальчишки из Шпессарта, с оскаленными от голода зубами, оказы-
вается в то же время персонифицированной искусственной предпосылкой
для последующего религиозно-философского раскрытия зла и несправед-
ливости мира, несоответствия провозглашенных и исповедуемых людьми
этических принципов и реальной действительности.
Приближаясь к адекватному отражению жизни, он не доходит до пси-
хологического индивидуализма, до скрупулезного описания состояний
индивидуальной души, в частности бытовой обстановки. Но бледные схемы
и риторические фигуры облеклись у Гриммельсгаузена в плоть и кровь,
стали живым отражением мировоззрения, чаяний, тревог, поисков социаль-
420
ной справедливости и этического оправдания бытия. В «Симплициссиму-
се» не только уживаются, но как бы сливаются воедино аллегорическая
сатира и натуралистические сцены, историческое повествование и сказоч-
ная фантастика, аскетизм и чувственность, цинизм и благочестие, мудрое
и наивное, простодушное и насмешливое, искреннее и уклончивое, лука-
вое и непосредственное. Сочетание этих элементов и создает сложное и
противоречивое единство, в котором и находит свое воплощение и конкрет-
ное видение и восприятие сложной и противоречивой действительности.
Реализм Гриммельсгаузена — в обобщении непосредственно видимого
и наблюдаемого, в создании грандиозного синтеза, в котором неизбежны
были и аллегорические схемы, и дискурсы, и отвлеченные религиозно-фи-
лософские и политические рассуждения, и книжные сравнения, и цитаты.
В этом отношении «Симплициссимус», как и «Дон Кихот», целиком, глу-
бокими корнями врастает в свою действительность и в то же время поды-
мается над ней до огромных всечеловеческих обобщений.
Могучая реалистическая сущность творчества Гриммельсгаузена ярчр
всего раскрывается в том, как разработана в его романе тема народа.
Гриммельсгаузен прославил древнее благородство мужицкого рода, «от са-
мого Адама ведущегося». Он возвеличивает труд крестьянина, «ратобор-
ствующего со всей землей» и кормящего все другие сословия. Это прсь-
славление древнего достоинства пахаря и пастуха проходит через все пер-
вые главы «Симплициссимуса».
В романе звучит гимн крестьянскому сословию. Его поет, подыгрывая
себе на волынке, все тот же юный Симплициус перед тем, как отряд ландс-
кнехтов нападает на двор его «батьки» и разоряет все дотла:
Презрен от всех мужичий род,
Однако ж кормит весь народ.
...Когда б Адам пахать не стал,
То б целый свет жить перестал.
С мотыгой землю он прошел,
Чтоб следом князь на трон взошел!
Все, что земля приносит нам,
Возделал ты, презренный хам!
Тобою жатва собрана,
Которой кормится страна.
И даже царь, что богом дан,
Прожить не может без крестьян.
Твой хлеб мужицкий ест солдат,
Хоть от него тебе наклад.
Вино для барского стола
Земля трудом твоим дала.
Земля приносит все плоды,
Когда рожать понудишь ты!
А чтоб тебя не ела спесь,
С начала века и по днесь,
Тебе ниспослан тяжкий крест
Нести до самых горних мест.
Твое добро берет солдат
Тебе ж на благо —будь же рад!
Тебя он должен грабить, жечь,
Дабы от чванства уберечь...
Пер. А. Морозова
Никто из писателей XVII в. не защищал человеческие права, честь и
достоинство крестьянина с такой убежденностью, горячностью и
упорством, как Гриммельсгаузен. С большим сочувствием описывает, он
421
тяжелую жизнь крестьянина, который терпит зной и стужу, страдает от не-
погоды, засухи, наводнений, орошает землю кровавым потом, но мало пожи-
вает для себя плодов своего труда, ибо его постоянно обирают и разоряют.
И все же труд крестьянина не проклятье, а благословение! Крестьяне у
Гриммельсгаузена с гордостью говорят о своем сословии. Они сознают
значительность своего труда, которым кормят всю землю и все сословия.
Гриммельсгаузен прославляет крестьянина как активную силу, способ-
ную возродить страну, опустошенную войной. Плуг побеждает мечи в
своем неустанном созидательном труде.
Гриммельсгаузен показывает, что вечно гонимый крестьянин, оторван-
ный от своего труда на земле, может быть страшен в священном гневе
против своих мучителей и поработителей.
Повсеместные сетования на губительные последствия Тридцатилетней
войны почти ни у кого из немецких писателей не доходили до принци-
пиального отрицания войны. Только Гриммельсгаузен сказал прямо и не-
двусмысленно о ненужности для народа феодальных и религиозных войн.
В его «Вечном календаре» приведен следующий примечательный анекдот.
Неподалеку от Бодензее всадники из войск Гетце захватили крестьянина
и спросили, на чьей он стороне — шведов или имперских войск. Тот же,
поразмыслив,— «скажешь имперских, так они выдадут себя за шведов и
начешут тебе спину, а скажешь шведских, то тебе опять же не сдобро-
вать»,— ответил, что он не знает. Когда же офицер обещал отпустить его,
если он поведает, что у него залегло на сердце, то мужик, наконец, сказал:
ему хотелось бы, чтобы «имперские солдаты обратились в молочный суп с
это озеро, а шведы в крошево в нем, а потом бы дьявол схлебал их всех».
Однако было бы неправильно видеть в Гриммельсгаузене выразителя
идеологии немецкого крестьянства XVII в. или своего рода крестьянского
писателя. И дело здесь не в том, что ни сам Симплициус, ни другие
главные герои Гриммельсгаузена не являются крестьянами, а только со-
прикасаются с ними, смотрят на них со стороны, хотя сочувствуют им и
размышляют об их участи. Гриммельсгаузен не столько выражал непо-
средственно идеологию немецкого крестьянства, сколько отразил и запе-
чатлел мировоззрение немецкого крестьянина на широком фоне действи-
тельности своего времени. Гриммельсгаузен — общенациональный немец-
кий писатель в том смысле, в каком ими были Шекспир и Сервантес.
В «Симплициссимусе» речь часто заходит о боге, религии, истинном и
ложном христианстве и т. д. Гриммельсгаузена, однако, интересует не ре-
лигия сама по себе, а то, как она определяет взаимоотношения людей.
Противоречия провозглашенных христианством принципов и реального по-
ведения людей, именующих себя христианами,— вот что больше всего
мучает юного Симплициуса, когда он попадает в мир. Он замечает, что
«мир во зле лежит», и не может найти разрешения мирного конфликта на
традиционной церковно-теологической основе. Религиозное утешение и
идея искупления утратили для него свою силу. Религиозные войны и
распри для него самое большое из мыслимых зол.
Следует отметить глубокую религиозную терпимость Гриммельсгаузе-
на. Долгое время даже было неизвестно, к какому вероисповеданию он при-
надлежал. Сравнительно недавно выяснилось, что он родился и был вос-
питан как протестант, но во второй половине своей жизни перешел в ка-
толичество. Он испытал в известной мере влияние идей контрреформации,
хотя ожесточенная католическая пропаганда задела его только поверх-
ностно L
1 Это влияние Гриммельсгаузен испытал прежде всего как читатель, на что
указывает его частое обращение к книгам Эгидуса Альбертинуса, католического
писателя, переводчика плутовских романов и автора моралистических сочинении
(«Точильный камень для мозгов» и пр.). Ему были известны и сочинения испан-
422
Политические воззрения Гриммельсгаузена имеют отдаленное сход-
ство с ранними формами социалистических утопий XVI-r-XVII вв. В «Сим-
плициссимусе» мы видим непрестанное слияние разнообразных идейных
течений и тенденций. Все они имеют общие корни: вековое недовольство
народных масс феодальным гнетом, тоску по новому социальному укладу.
Мировоззрение Гриммельсгаузена питали и туманные книги философа-
сапожника Бёме, и различные социальные утопии XVI—XVII вв.— «Уто-
пия» Томаса Мора, «Государство Солнца» Кампанеллы, «Христианополь»
И. В. Андрээ,— и особенно практическая деятельность секты «перекрещен-
цев» (анабаптистов). Наряду с утопическим идеальным государством в
«Симплициссимусе» мы находим и свидетельство о существовавших ком-
мунистических общинах, притом проникнутое нескрываемым сочувствием
к ним. Симплициссимус сравнивает образ жизни перекрещенцев с «ангель-
ским» и только высказывает сожаление, что эти «еретики» не обратились
к «истинному христианству, а истинные христиане не живут, как эти ере-
тики».
Вместе с тем политические воззрения Гриммельсгаузена, при их от-
четливой общей социальной направленности, были противоречивы.
В начале третьей книги романа рассказывается, о том, как Симплици-
ус, уже несколько пресытившийся разгульной солдатской жизнью и
обуреваемый раздумьями, во время одного из своих разъездов с кон-
воем повстречал нищего, одичавшего безумца, объявившего себя Юпите-
ром, сошедшим с небес, «дабы самому проведать все людские дела и обы-
чаи». Этот жалкий, осмеянный всеми, заеденный вшами человек мечтает
покарать мир за его беззакония, а затем установить «вечный нерушимый
мир между всеми народами на всем свете», всеобщее благоденствие и
справедливость. Для этого он пробудит «немецкого героя», мудрого мужа,
который воссоединит разорванную Тридцатилетней войной Германию
и, взяв от каждого города «по два умнейших и ученейших мужа», соста-
вит парламент. Он «упразднит по всей германской земле крепостную нево-
лю вместе со всеми пошлинами, податями, оброками и питейными сборами
и заведет такие порядки, что больше уже никто не услышит никогда о
барщине, караулах, контрибуциях, поборах, войнах и о каком-либо отя-
гощении народа».
Государственные мечты Юпитера сводятся к созданию некоего всемир-
ного государства, причем на первый план выдвигается идея мира и со-
циальной справедливости. Характерно, что главенствующую роль в новом
государстве Юпитер отводит не королям и князьям, а городам, которые
объединяют вокруг себя «для мирного управления прилежащую к ним
страну». Острие социальной программы Юпитера направлено против кня-
зей и господ. Преобразование социального строя в Германии было невоз-
можно без решительного устранения мелкодержавия и княжеского деспо-
тизма, от которого страдала вся страна. Предложенное устами Юпитера
решение этой задачи носит отчасти гротескно-фантастический, отчасти са-
тирический характер. «Немецкий герой» разделит великих мира сего на
три части: нечестивых покарает, а остальным предоставит выбор — либо
остаться в стране, либо покинуть ее. Те, «кто, любя отечество, пожелают
остаться, будут жить наравне с простолюдинами» (причем жизнь в стране
«будет проходить в большем довольстве, нежели ныне жизнь самого коро-
ля»). Тем же, которые во что бы то ни стало захотят «остаться господами
и повелителями», будет предложено «забрать с собою всех наемных голо-
«ского аскетического писателя Антонио де Гевара (1490—1545), также переведенные
Альбертинусом^ Знаменитая тирада «Прощай, мир!» в пятой книге «Симплицисси-
муса» почти дословно извлечена из немецкого перевода Гевары («Zwei schone Tracta-
te». 1601).
423
ворезов из всей Германии» и двинуться через Молдавию, Фракию и Гре-
цию в далекие азиатские страны, где они могут сделать себя королями.
Не менее примечательна и программа устранения религиозных рас-
прей, под покровом которых происходила столь опустошительная война.
После того как «немецкий герой» установит «всеобщий мир на всем све-
те», он соберет «со всех концов земли наиострейших, ученейших и бого-
боязненнейших богословов» и повелит рассмотреть все расцри между веро-
исповеданиями, а потом установить истинную религию «согласно священ-
ному писанию, древнейшим преданиям и утвержденному учению святых
отцов». Так как дело не сразу пойдет на лад, то Герой примет крутые меры
и сперва «начнет морить голодом все конгрегации», а потом и «прочитает
им всем небольшую проповедь о виселице или покажет им свой чудесный
меч», что, несомненно, склонит их к уступчивости, и они «ложными свои-
ми мнениями не будут больше дурачить весь мир, как то чинили доселе».
Таким образом произойдет воссоединение всех христианских церквей в
лоне новой религии.
Но в утопические мечтания Юпитера проскальзывают реакционные
черты., «Немецкий герой» объединяет под своей властью германские наро-
ды, а им подчиняются другие европейские народы, короли которых будут
«получать свои короны, королевства и входящие в них земли от немецкой
нации по доброй воле в ленное владение»; властелины же Китая, Персии,
Великий Могол, священник Иоанн в Африке и великий царь в Москве бу-
дут платить дань в виде богатых подарков. Однако не следует и преувели-
чивать эти отдельные реакционные черты в утопии Гриммельсгаузена или
отождествлять их с позднейшими проявлениями национализма.
В известной мере мечты Юпитера отвечают настроениям и политиче-
ским требованиям крестьянских движений XVI—XVII вв., взыскующих
вечного мирами социальной справедливости. Уничтожение крепостного
права, барщины, повинностей, процентов, борьба с ростовщиками, свобод-
ное пользование лесами и рыбными угодиями — эти требования постоянно
встречаются в постановлениях крестьянских собраний и тайных союзов.
Со времен «Башмака» (1493—1515) крестьянство неизменно выдвигало
требование раздела церковных имений и единой неделимой германской
империи, стремясь найти в ней защиту от растущей силы и грубого произ-
вола князей, пока Томас Мюнцер, по словам Энгельса, не превратил тре-
бование «раздела церковных имений в их конфискацию ради установле-
ния общности имущества, а требование единой германской империи в тре-
бование единой и неделимой германской республики» Ч Однако мечты
Юпитера не доходят до такой степени радикализма, как боевая программа
Мюнцера, выдвинутая на гребне крестьянской революции в Германии.
Идеи Юпитера нельзя отождествлять с мировоззрением и самого Грим-
мельсгаузена, который смотрит на них со стороны, иронически комменти-
руя их устами Симплициуса. Весь эпизод с Юпитером дан в сатири-
ческом аспекте. Интересно, что программу социального и государственно-
го переустройства излагает не человек из народа, не крестьянин, не порт-
ной или башмачник, а представитель книжной учености, вдобавок повре-
дившийся в уме — своеобразный немецкий вариант Дон Кихота.
С грустным сочувствием и умной усмешкой внимает Симплициус ре-
чам Юпитера о воцарении всеобщей справедливости. Он отчетливо сознает
всю несбыточность и фантастическую отвлеченность бредней этого «архи-
сумасброда, который заучился выше головы». Гриммельсгаузен не видит
реальной общественной силы, которая могла бы принести избавление да-
роду. Чаяния немецкого народа он вложил в уста несчастного безумца.
1 Ф.* Энгельс. Крестьянская война в Германии.—К. Маркс и Ф. Энгельс.
Сочинения, т. 7. М., 1956, стр. 082.
424
Идейная противоречивость романа обусловлена как противоречиями
самого времени, так и позицией автора, колеблющегося между активным
протестом против социальной несправедливости и пассивным созерца-
нием общественных зол и бедствий, принесенных войной; желанием обще*
ственного переустройства и сознанием его неосуществимости и своего
социального бессилия в конкретной исторической обстановке подъема реак-
ции, наступившей после Тридцатилетней войны.
Во второй половине 60-х годов Гриммельсгаузен временно отходит
от симплицианской темы. В 1667 г. появляется его роман «Целомудрен-
ный Иосиф», интересный своеобразным переосмыслением библейского
сюжета.
Иосиф в романе Гриммельсгаузена — простой, целомудренный и умный
человек из народа, только в силу своих способностей прокладывающий
путь к власти и богатству. Рассказывая о судьбе Иосифа, Гриммельсгаузен
противопоставляет своего героя египетской знати: Иосиф чуждается ее
распущенности и пороков. Кульминационный пункт этого противопостав-
ления — сцена искушения Иосифа.
Верный себе, Гриммельсгаузен сохранил в романе и характерную для
него фигуру плута-пикаро: это слуга Иосифа, продувной и расторопный
Музаи.
Хотя по своему галантно-светскому сюжету «Целомудренный Иосиф»
близок к галантному роману немецкого барокко, по существу роман Грим-
мельсгаузена — прежде всего в силу своей моральной тенденции, возвьв
шающей «выскочку» Иосифа,— объективно противостоял литературе ба-
рокко. Это остро почувствовал такой характерный ее представитель, как
Филипп Цесен. В романе «Ассенат» (1670), очень близком по сюжету к
«Целомудренному Иосифу», но выдержанном в галантном духе, обычном
для Цесена, он несколько раз пренебрежительно отзывается о романе
Гриммельсгаузена. С высокомерным педантизмом указывает Цесен на
несоответствие «Целомудренного Иосифа» источникам.
Гриммельсгаузен не остался в долгу у Цесена. В одном из своих позд-
них романов («Чудесное птичье гнездо», гл. 15) он едко ответил Цесену,
проявив немалую эрудицию. Но и до того, в книге «Сатирический Пиль-
грам» (1666) Гриммельсгаузен прямо заявил о своем весьма скептическом
отношении к «героям языка», которые не только щеголяют «новенькими
с иголочки словами в своих писаниях, но и употребляют их в обыденных
речах. И хотя они частенько столь пусты и неосновательны, что их может
поднять на смех и поправить самый темный крестьянин, однако ж мнят
они, что Отечество еще и обязано им благодарностью за такие дурацкие
выдумки».
Творчество Гриммельсгаузена противостоит эстетике прециозной лите-
ратуры. В «Сатирическом Пильграме» Гриммельсгаузен говорит о редком
вдохновении поэта, «которое... не что иное, как очищение сердца и про-
светление души»; именно оно и сделало Гезиода, «простоватого крестьян-
ского парня, превосходным поэтом, что можно также сказать и о нашем
старофранкском Гансе Саксе». Гриммельсгаузен противопоставляет их
современным «фантастам», которые в свои поэмы подмешивают столько
«поэтических бредней», что «иной ученый и опытный малый, не говоря
уже о простых людях, почти ничего из этого не смыслит».
Гриммельсгаузен говорит о «бедных дурнях», которые ни о чем другом
не помышляют, не говорят и не пишут, как только один о своей Филлис,
другой о своей Хлорис, третий о своей Галатее, а четвертый о своей Ама-
риллис, для которых составляют различные вирши, девизы и искусные,
хотя усладительные, однако ж вздорные побасенки, где уподобляют воло-
сы их не только что шелку или золоту, а и лучу солнца, глаза — звездам,
брови — черному дереву, щеки — распускающимся розам, уста —
425
кораллам, зубы — жемчугам, лоб — слоновой кости, кожу рук — снегу,
шею — алебастру, а груди — двум кускам сахара.
«Симплициссимус» был вершиной творчества Гриммельсгаузена. Успех
книги, вскоре появившейся в нескольких изданиях, большой жизненный
и литературный опыт, не вмещенный в одном романе, побудил Гриммельс-
гаузена приступить к его продолжению. Позже он и просто пользовался
именем Симплициссимуса при издании различных сочинений, преимуще-
ственно сатирического содержания.
В 1670 г. вышла книга «Простаку наперекор, сиречь пространное и ди-
ковинное жизнеописание прожженной обманщицы и бродяги Кураж»
(«Trutz-Simplex oder die ausfiihrliche und wunderseltsame Lebensbeschrei-
bung der Ertzbetriigerin und Landstortzerin Courasche») — история марки-
тантки и авантюристки времен Тридцатилетней войны. Кураж — некая
«благородная дама», которой довелось повстречать Симплициссимуса и
даже якобы от него забеременеть. Свои «мемуары» она диктует «назло»
Симплициссимусу, чтобы он не кичился своей победой и знал, «какая чест-
ная досталась ему куница». В отместку за то, что Симплициссимус разгла-
сил их историю, в своей книге Кураж рассказывает свои приключения.
Так связаны оба романа. В остальном действие Кураж развивается вполне
самостоятельно.
Либушка — так собственно звали Кураж — росла в глухом богемском
городке Прахатиц на попечении старой женщины. Родителей своих она не
знала. Когда ей минуло 13 лет, городок был взят имперскими войсками.
Воспитательница, чтобы спасти Либушку от разнузданности ландскнехтов,
переодевает ее мальчиком. Под именем Янко она становится пажом рот-
мистра, а затем его любовницей. Жизнь ее проходит через множество
превратностей. Она несколько раз выходит замуж — за полковника, лей-
тенанта, мушкетера и маркитанта, следует за войском, сама участвует в
сражениях, сводничает и, наконец, пристает к цыганам.
Кураж — антипод Симплициссимуса. Если Симплициссимус, проходя
через превратности бытия, внутренне совершенствуется и очищается, то
Кураж идет только вниз. Ей чуждо малейшее раскаяние. Она беспредель-
но любит жизнь. Чувственность ее ненасытна. Ее радуют ожесточенные
схватки и всяческое кровопролитие. Либушка — завзятая хищница. Она
знает себе цену и издевается над доверчивой глупостью. Она завистлива,
корыстна, мстительна, коварна и бессердечна. Эгоизм и импульсивная при-
верженность ко всему земному придают ей особую жизненную силу и цеп-
кость. Кураж выпутывается из самых отчаянных положений и, потерпев
крушение, быстро всплывает на поверхность. Она пробивается в общество
и, чтобы приобрести необходимый лоск, читает «Амадиса»! Но истинное
ее пристанище — лагерь, где она слоняется в мужском костюме, торгует
табаком и водкой и на себе познает все случайности военной фортуны.
По своему складу Кураж напоминает пикаро испанских плутовских
романов. Ее бледным прототипом была «Бродяга Хустина Дитцин, про-
званная Пикара» («Die Landstorzerin Justina Dietzin», 1620) — немецкий
перевод испанского романа доминиканца Андреаса Переса, выступившего
под псевдонимом Франсиско ди Убеда (1605). Немецкая «Хустина» вы-
держала не меньше шести изданий, несмотря на бесцветность г однообра-
зие содержания.
По своему языку и стилю «Кураж» проще и, вместе с тем, однороднее,
чем «Симплициссимус». Речь маркитантки индивидуализирована. Она изо-
билует словечками и энергичными выражениями. В ней есть задор и вы-
зов. Кураж необычайно бойка и остра на язык. Сцены романа исполнены
величайшей жизненности.
В «Кураж», как и в «Симплициссимусе», много фольклорно-сказочных
мотивов. Кураж рассказывает, как один старый солдат, который «долго
426
тгаскался с мушкетом во время богемской смуты», принес ей «в стекляни-
це нечто видом походившее не совсем на паука, но и не совсем на скор-
пиона». Неожиданно для самой себя она приобрела «Spiritus familiaris» \
так что считала себя счастливее, «нежели Фортунат1 2 со своим кошелем».
Оказочное просто и буднично входит в повествование, не вызывая ника-
ких возражений: реалистическое не только сопровождается сказочным, но
и как бы утверждается через него. Вторжение сказочных мотивов вместе
с тем означало усиление повествовательности, ослабление побочного, уче-
но-дидактического материала. Эти две тенденции борются в творчестве
Гриммельсгаузена.
В следующем «симплицианском» романе — «Шпрингинсфельд»
.(«Springinsfeld», 1670) сказочный, народный элемент еще сильнее, хотя в
приключения героя старого солдата Шпрингинсфельда вводится современ-
ный военно-исторический материал, описание битв при Люцене, Нёрдлин-
гене и других событий Тридцатилетней войны вплоть до Вестфальского
мира.
В трактире встречаются возвратившийся из путешествий по Индии
Симплициссимус и ветеран на деревянной ноге, его старый товарищ
Шпрингинсфельд, добывающий теперь пропитание игрой на маленькой
дискантовой скрипке. Лет тридцать назад они вместе сражались под Зу-
стом. Шпрингинсфельд рассказывает историю своей жизни, обычную исто-
рию наемного солдата, сложившуюся по старой пословице «смолоду сол-
дат, в старости нищий». Старый солдат и его последняя подружка, моло-
денькая Бандуристка, скитаются по ярмаркам Австрии и Баварии. Шприн-
гинсфельд раздобыл несколько кукол, чтобы «доставлять мужикам за
деньги приятную забаву». Всеми своими повадками и характером Банду-
ристка напоминает Кураж. Только она еще более непосредственна. Если
Кураж презрела и попрала моральные законы, увидев жизнь во всей ее
неприглядной наготе, то для Бандуристки они, пожалуй, никогда не суще-
ствовали. В ее бесстыдстве нет ни малейшего вызова. Это ее естественное
состояние. Она целиком во власти своих инстинктов и ничем не сдержи-
ваема в своей жажде жизни. Она безраздельно завладела Шпрингинсфель-
дом, распутничает у него на глазах, и он покорно следует за ней всюду,
«под конец не помышляя ни о какой чести».
Неприметно в роман входиг сказочная фантастика. Однажды Шприн-
гинсфельд и Бандуристка сидели в тени на приветливом берегу тихой
реки. Вдруг Шпрингинсфельд заметил в отражений на воде «нечто на суч-
ке, чего на самом дереве не было видно». Бандуристка полезла на дерево
и в ту же минуту, как взяла в руки предмет, отражение которого они ви-
дели в воде,— исчезла. «Однако ж,— продолжает Шпрингинсфельд, с наив-
ной обстоятельностью излагая это происшествие,— я хорошо видел ее об-
лик в воде, именно, как она спускалась с дерева с маленьким птичьим гнез-
дом в руках, которое она сняла с ветвей. Я спросил ее, что это у нее за
гнездо, она же в свой черед спросила меня, вижу ли я ее. Я отвечал: „На
дереве тебя самое я не вижу, а вот отражение твое в воде — хорошо44.
„Ладно! — сказала она,—когда я слезу, ты увидишь, что тут такое у
меня44. Мне было в диковину, что я слышу, как говорит моя жена, а сам ее
не вижу, и еще чудней было, что я вижу на солнце, как бежит ее тень, а ее
самое не вижу. А когда она, чтобы подойти ко мне, зашла в тень, так что
сама уже больше не отбрасывала тени, ибо была теперь не на солнце, а в
тени, то я уж ни по чему не мог ее приметить, кроме того, что слышал лег-
кий шорох от ее шагов и от платья, так что мне сдавалось, как если бы
вокруг меня ходили призраки. Она подсела ко мне и дала мне в руки
1 В поверьях XVI—XVII вв. особое магическое средство, делающее всесильным
того, кто им обладает.
2 Персонаж немецкой народной книги.
427
птичье гнездо; и коль скоро я его взял, тотчас же стал его видеть, она же
меня не видела. Мы поочередно испытывали и всякий раз убеждались, что
тот, у кого было гнездо в руках, делался совсем невидимым. После чего
обернула она гнездо носовым платочком, чтобы камень, или зелье, или
корешок, который находился в гнезде и оказывал такое действие, ненаро-
ком не выпал и не потерялся бы!».
В медлительном рассказе Шпрингинсфельда сказочное становится ося-
зательным. Гриммельсгаузен не только взял этот мотив из фольклора, но
и разработал его в народно-сказочном духе. Бандуристка предлагает
Шпрингинсфельду воспользоваться волшебной находкой для их обогаще-
ния, ио он отказывается, ибо «вещь эта сомнительная и опасная». Тогда
Бандуристка исчезает, прихватив все наличные деньги. Шпрингинсфельд
пристает к венецианским вербовщикам и своей игрой на скрипке завлекает
рекрутов. Его отвозят в Кандию, где он переносит осаду, теряет ногу и,
нищенствуя, возвращается в Германию, где узнает о гибели Бандуристки.
Завладев волшебной находкой, она упивалась своим могуществом, по-
хищала наряды и драгоценности, дорогие кушанья и напитки и просто мо-
рочила людей для собственной потехи и удовольствия, поднимая перепо-
лох и приводя в смущение умы. Но ее жажда наслаждений не утолена. Ее
красота и наряды остаются скрытыми для мира. Она стосковалась по про-
стой земной жизни. И вот, когда во время купания ее подсмотрел моло-
дой пекарь, она, презрев опасность, обольщает его. Она говорит ему, что
ждала его уже несколько сот лет, и тут же призывает имя божие, дабы
он не подумал, что это бесовское наваждение, и, назвав себя Миноландой,
страстно импровизирует историю в духе Мелюзины, предлагая ему тай-
ный брак, чем он не только освободит ее от чар, но и даст ей возможность
народить детей и в положенный срок обрести мирную кончину. Пекарь
соглашается, но потом им овладевает страх, и он выдает ее. 12 солдат с
бердышами врываются в каморку, где она ночует. Став снова невидимой;
Бандуристка успевает всадить кинжал в грудь предателя, но случайный
удар алебардой поражает ее на смерть... «И удар этот был исполнен такой
силы, что не только помянутая Мелюзина упала бездыханной, но ее лег-
кое и печень вместе со всеми внутренностями в животе и еще трепещущее
сердце были зримы. Шея ее была увита драгоценностями, пальцы унизаны
дорогими кольцами, голова убрана золотом и жемчугами. Кроме того, была
на ней только одна рубашка, да тафтяная юбка, да шелковые чулки; се-
ребряню^тканое ее платье, которое ее выдало, лежало в изголовье под
подушками. Пекарь был еще жив, покуда не исповедался и не причастил-
ся; он умер в великом раскаянии и скорби, немало тому дивясь, что при
его сожительнице вовсе не нашли денег, которых у нее всегда было в из-
бытке. По виду ей было лет двадцать, и тело ее было сожжено как кол-
дуньи; пекарь же похоронен в одной могиле с факельщиком, погибшим в
схватке». Весь эпизод носит характер ренессансной новеллы.
Последующая история волшебного предмета, который переходит из
рук в руки и как бы сам становится героем повествования, изложена в
романе «Чудесное птичье гнездо» («Das wunderliche Vogelnest», 1672).
После гибели Бандуристки волшебное гнездо достается убившему ее але-
бардщику. Сперва он пользуется им в целях наживы, потом им овладевает
жгучее возмущение всем тем, что видит он в жизни общества, сам оста-
ваясь невидимкой.
Перед ним раскрывается вся изнанка жизни. Он видит ужасающую
нищету и горести, таимые от посторонних взоров, взаимную ложь и обман,
множество всяких плутней и проделок, подвигов лицемерия и тщеславия,
ложных клятв и супружеских измен. Он наблюдает людей наедине с са-
мими собою, самые тайные и сокровенные стороны их существования. Ему
нередко приходится просить «благосклоного, скромного и целомудрие воз-
428
любившего читателя» не посетовать на откровенную грубость его сцен, ибо
он не может «найти чистых слов для грязных вещей». Импульсивный по
натуре, он вмешивается в чужую жизнь: распугивает незадачливых лю-
бовников, награждает колотушками обманщиков. Он втайне творит доб-
ро, остерегает и увещевает.
В романе ясно проступают моралистические тенденции. Если Банду-
ристка выступала в роли забавляющегося демона, то новый владелец
птичьего гнезда — нечто среднее между голосом совести и карающей дес-
ницей. Превращаясь в носителя отвлеченной морали, он сам становится
почти бесплотным. В заключение он разрывает на мелкие куски волшеб-
ное гнездо и закапывает его в муравейник. Но на этом его история не
кончается. Гриммельсгаузен пишет продолжение. Остатки волшебного
гнезда достаются купцу, которого когда-то обобрала Бандуристка. В конце
романа купец также убеждается в суетности мира и позволяет своему
спутнику-монаху бросить остатки гнезда в Рейн.
Роман изобилует рассуждениями. В него входит различный заимство-
ванный материал, эпизоды «Чудесного птичьего гнезда» лишь поверхност-
но связаны между собой. Однако и здесь Гриммельсгаузен остается увле-
кательным рассказчиком, отлично владеющим традициями немецких на-
родных книг.
В отличие от «Симплициссимуса» — романа сложного и многопланово-
го, пронизанного идеей развития личности, «Кураж», «Шпрингинсфельц»,
«Чудесное птичье гнездо» написаны на более простой основе. Это история
заурядных людей, не мудрствующих над жизнью и не просветленных са-
мопознанием, как Симплициссимус. Перед ними не возникает больших
жизненных проблем. Жизнь несет их на своих волнах. Они не идут ей на-
перекор, а лишь деятельно применяются к различным ситуациям, в кото-
рые они попадают, насколько позволяет им их сила, мужество, выносли-
вость, отвага и находчивость. Отдельные эпизоды и перипетии, через
которые проходят герои, не столь органически связаны между собой, как
в «Симплициссимусе». Но эти романы едва ли превосходят «Симплицис-
симус» в пестроте и красочности. В них нет аллегорических «видений»,
дискурсов и ученых украшений. Уступая главному роману в художествен-
ной глубине, эпической монументальности и силе обобщений, они подку-
пают жизненной свежестью, яркостью и разнообразием содержания. Дви-
жение к реализму вело Гриммельсгаузена к народным книгам и фольклору.
Несомненный успех «Симплициссимуса», выдержавшего только в
1669 г. четыре (отличных друг от друга) издания, побудил Гриммельсгау-
зена написать «Продолжение затейливого Симплициссимуса или конец
оного» («Continuatio des abenteuerlichen Simplicissimi, oder der Schluss
desselben»), которое сперва было издано отдельной брошюрой, а потом до-
бавлялось к последующим изданиям. Это продолжение хотя и нарушило
стройность первоначальной композиции романа, однако на протяжении
его исторической жизни слилось с ним в единое целое.
Предприняв издание народных календарей, Гриммельсгаузен не толь-
ко стал издавать их от имени Симплициссимуса, якобы составлявшего их
для самого себя, но и собирался выпустить первые из них вместе с новым
изданием (романа. Наряду с обычными календарными датами, святцами,
хронологией и т. д. эти календари были заполнены различными занима-
тельными и полезными сведениями, естественнонаучными и исторически-
ми курьезами, дискурсами, астрологическими советами, анекдотами и ди-
ковинными историями. Так появился «Затейливого Симплициссимуса до-
стоверный календарь» («Des abenteuerlichen Simplicissimi ewigwahrender
Kalender», 1670), а за ним в течение нескольких лет «Счастливый и не-
счастливый, редкостный и знатный, совершенно новый европейский ка-
лендарь диковинных историй» («Gliicklicher und ungliicklicher, seltsainer
429
und notabler, ganz neuer europaischer Wundergeschichten Kalender»y
известен за годы 1671—1672 и 1675). В этом календаре среди прочего ма-
териала появились еще три новых «продолжения» «Симплициссимуса» г
уже почти не связанные с его содержанием, которые впоследствии были
механически присоединены к роману.
Помимо этого Гриммельсгаузен выпускает мелкие сочинения, лишь
украшенные популярным именем Симплициссимуса, но ни в малейшей
мере не связанные с ним внутренне как с героем романа. Это «Диковин-
ный кошель различных фокусов Симплициссимуса» («Simplicissimi wun-
derliche Gaukeltasche», 1670) — книжка с картинками, стихотворными
надписями к ним и наставлением, как ею пользоваться, предназначенная
«всем фиглярам, базарным лекарям, комедиантам, одним словом, кому на-
добно и полезно на ярмарках ловить случай или иначе потешать народ»;
затем «Судейская камера Плутона, или искусство стать богатым», «опи-
санное истинно симплицианским образом» («Ratstiibel Plutonis oder Kunst,’
reich zu werden», 1672), где беседуют на социально-политические темы
Симплициссимус, его «кнан», матка, Шпрингинсфельд, Кураж и новые
лица (ремесленник, комедиантка и др.); «Симплициссимусов висельник»
(«Simplicissimi Galgenmannlein», 1673) —сказочная история о происхож-
дении чудесного Альрауна, которой впоследствии воспользовались немец-
кие романтики (Арним, Фуке); «Всемирно прославленного Симплицисси-
муса перебранка и раздор его с Немецким Михелем» («Des weltberuffene
Simplicissimi Pralerey und Geprang mit seinem Teutschen Michel», 1673) —
своеобразный обширный трактат о немецком языке и необходимости era
очищения от чужеземных слов; и, наконец, недавно найденная «Война бо-
род, или неверно названный отбрёх рыжей бороды на всемирно прослав-
ленную черную бороду Симплициссимуса» («Bart-Krieg oder des ohnrecht
genannten Roht-Barts Widerbellung gegen den weltberuffenen Schwarz-Bart
des Simplicissimi», 1673) — брошюры в духе гробианского юмора.
Так Гриммельсгаузен обратился к жанру народных календарей и пове-
ствований, рассчитанных на удивление и поучение читателей. Разыскивая
с неутомимым усердием старинного сочинителя курьезные сведения и за-
нимательные истории, Гриммельсгаузен словно не делает различия между
своим романом и теми новыми материалами, которые он помещал в изда-
ваемых им календарях. В литературном наследии Гриммельсгаузена мы
находим почти все разновидности прозаических жанров народной литера-
туры XVII в., наиболее ярким представителем которой он сам и явился.
А рядом возникали так называемые симплициады, уже не принадле-
жащие Гриммельсгаузену, но порожденные популярностью его сочине-
ний и усиленным спросом на них. Среди симплициад только пять (из об-
щего числа около 20) являются непосредственными подражаниями «Сим-
плициссимусу», тогда как авторы других лишь пользуются этим именем
так же, как это делал и Гриммельсгаузен в своих мелких произведениях.
Симплициады обычно начинаются с описания детства и юности героя, за-
тем герой отправляется странствовать или на войну (это чаще всего совпа-
дает) . Следует обильный вставной материал, в котором постепенно раство-
ряется действие,— например, военно-исторический во французском Сим-
плициссимусе («Des franzdsischen Kriegs-Simplicissimi hochverwunderliche
Lebenslauf», 1682), географический в «Венгерском, или дакийскрм Сим-
плициссимусе» («Ungarischer oder dacianischer Simplicissimus», 1683 г.,
2-е изд. 1686 г.).
Роман «Симплицианский Ян Перус» («Simplicianischer Jan Perns»,
1672) наполнен описанием жизни подонков общества (и даже организа-
ции воров). Все эти романы, хотя и пользуются именем Симплициссиму-
са, скорее возвращают нас к традициям плутовского романа, чем к Грим-
мельсгаузену. Следует отметить также небольшой роман «Симплицианский
430
Всесветный зевака, или затейливый Ян Ребху» («Der Simplicianischer
Welt-Kucker oder abenteuerlichen Jan Rebhu», 1677—1679). Три выпуска
этого произведения (под разными вариантами заглавия) явно пародируют
галантно-придворный роман. Только недавно установлено, что автором это-
го романа был Иоганн Беер (Johann Bahr, 1655—1700) — придворный му-
зыкант герцога Вейсенфельса.
Немецкие писатели, в которых склонны в последнее время видеть по-
следователей Гриммельсгаузена (Иоганн Беер, Иоганн Кунау, Вольфганг
Принтц и др.), принадлежали к той бюргерской прослойке, которая по
своему положению была связана с придворной или бюрократической сре-
дой. Это — канцеляристы, управляющие имениями, мелкие чиновники,
музыканты, органисты, живописцы. Проникаясь художественными вкуса-
ми своего времени и приспосабливаясь к ним, они поставляли литературу
для полуобразованного «низового» читателя, не поднимаясь над его уров-
нем. Они не ставили никаких социальных проблем, не философствовали и
не размышляли над жизнью. Они шутили и развлекали, разрабатывая в
комическом плане узкопрофессиональные темы. Никто из них не поднял-
ся до больших художественных обобщений. Только в творчестве Грим-
мельсгаузена в грандиозных пластических образах нашла свое отражение
огромная историческая эпоха со всеми своими противоречиями и контра-
стами, слабостями и порывами.
В оценке передовой литературной критики XIX в. и в особенности в
наши дни «Симплициссимус» по справедливости занял одно из первых
мест в демократическом и реалистическом наследии классической немец-
кой литературы.
; Гриммельсгаузен — первый немецкий писатель, который, не покидая
народной почвы, поднялся до грандиозного обобщенного изображения не-
мецкой действительности.
ГЛАВА ТР ИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
ЛИТЕРАТУРА НА РУБЕЖЕ XVII-XVIII ВЕКОВ
С 70-х годов XVII в. намечаются разрозненные признаки оппозиции
стилю барокко. В конце века критика литературы барокко развернулась
в оживленную полемику против маньеризма второй силезской школы.
В результате этой борьбы эстетика и литературная программа нового по-
коления писателей-классицистов, известного под названием «школы разу-
ма», одержали победу: поэзия барокко была дискредитирована настолько,
что сами имена Гофмансвальдау, Лоэнштейна и других, еще недавно зна-
менитых бреславльских поэтов становятся одиозны и на протяжении все-
го XVIII в. произносятся с неизменной насмешкой как пугающий пример
патологического извращения литературного вкуса.
«Школа разума», немецкий классицизм конца XVII в.— направление
не единое. Между одописцем Бессером (заодно церемониймейстером и
специалистом по празднествам берлинского двора) и выдающимся поэтом
Гюнтером различие громадное. Все же можно выделить несколько лите-
ратурных принципов, общих для различных течений внутри «школы разу-
ма». Это, в первую очередь, признание и восприятие эстетики классициз-
ма, усвоение школы Буало, принципы которой считаются воплощением
«разумного» и «естественного» в поэзии, в противоположность ложной «на-
пыщенности», господствовавшей в поэзии барокко. При этом в теории об-
разцами признавались и трагедия Расина и комедия Мольера, но на прак-
тике оказала влияние только поэтика Буало, в меньшей степени его сати-
ры и французская классическая ода (Малерб, Буало, позднее Ж.-Б. Руссо).
Для создания классицистского театра в Германии около 1700 г., эконо-
мически отсталой, политически раздробленной, не было необходимых
предпосылок, не было и не могло быть той широты политического круго-
зора, которую предполагает трагедия Корнеля, и того воспитанного слож-
ными общественными отношениями знания и понимания жизни, без кото-
рых невозможна была бы комедия Мольера. Этим же громадным отличием
централизованной, могущественной Франции и политически пассивной,
отсталой Германии объясняется в последнем счете отраженный, подра-
жательный характер немецкого классицизма, не выдвинувшего ни одного
писателя общеевропейского значения. Даже такой своеобразный и круп-
ный поэт, как Гюнтер, остался местным явлением.
Во-вторых, все разновидности «школы разума» объединены резко отри-
цательным (вплоть до высокомерно-насмешливого) отношением к поэтам
барокко и в разной степени участвуют в горячей литературной полемике
против него. Эта полемика сыграла большую роль в подготовке следую-
щей, готшедовской стадии немецкого классицизма, непосредственно же со-
действовала небывалому для замкнутой литературной обстановки Герма-
нии XVII в. оживлению литературной жизни. Давно уже, со времени пер-
вых выступлений Опица, немецкая литература не знала таких принци-
пиальных споров, затрагивающих коренные вопросы эстетики и прежде
432
всего вопрос о правде и -неправде в литературном изображении жизни,
о «естественном» («разумном») и «неестественном» поэтическом стиле.
Не случайно умножается число книг по поэтике. Солидный трактат Мор-
гофа «Учение о немецком языке и поэзии» (Dan. G. Morhof «Unterricht
von der deutschen Sprache und Poesie», 1682) вводит начатки историческо-
го рассмотрения поэзии.
Еще важнее было тоже связанное с новой школой появление научно-*
литературного журнализма. Ученый Менке-старший основывает в 1682 г.
в Лейпциге латинский журнал «Acta eruditorum», который быстро приоб-
ретает известность в ученом мире всей Европы и становится рядом со зна-
менитым французским «Journal des savants». Правда, лейпцигский журнал
посвящен главным образом точным наукам (в нем, например, Лейбниц
□публиковал в 1684 г. свои работы по основам дифференциального исчис-
ления), но журнал имеет и определенное литературное мировоззрение,
примыкающее в целом к французскому классицизму. Начинается период
организации литературных мнений интеллигенции, возникает стремление,
к литературному единству, что было резко противоположно литературно’
му разброду многочисленных школ поэзии барокко. Намечается, следова-
тельно, одна из основных тенденций эпохи классицизма — централизация,
литературного мировоззрения, чем на немецкой почве подготовлена была
будущая литературная диктатура Готшеда.
Но этим исчерпывается то общее, что дает известное единство всему,
новому направлению. Это общее достаточно, например, для того, чтобы Гот-
шед позднее объединял в своей похвале и Каница, и Кенига, и Гюнтера,
как единообразных будто бы зачинателей «правильного» литературного
вкуса в Германии. Но оно совершенно недостаточно для современного
научного исследования, которое ясно видит различные направления внут-
ри только формально единой классической школы. Ведь оппозиция поэзии
барокко стала намечаться, в иных случаях единовременно, в различной
социальной среде. Различимы по крайней мере три направления в исто-
рии усвоения принципов Буало на немецкой почве: придворное (Каниц и
одописцы); бюргерское моралистическое (Христиан Вейзе и его школа);
несколько позднее — демократически-плебейское, впрочем, переросшее
рамки школы Буало и в лице Гюнтера превратившееся в самое значитель-
ное явление немецкой поэзии начала XVIII в.
Придворная поэзия не была новостью для Германии конца XVII в. Нов
был литературный стиль, который теперь стал в этой поэзии господство-
вать и который был прямой противоположностью поэтике барокко: вместо
декоративной пышности — простота речи; вместо болезненно-яркого ко-
лоризма и торжественной праздничности образов — строгая сдержанность
образов и красок; вместо изысканнейших оборотов и сложнейших словес-
ных фигур — скромность и простейший характер словаря, синтаксиса, мет-
ров и поэтического стиля.
Переходу придворной поэзии к принципам «разума» способствовало
медленное изменение характера абсолютной монархии в наиболее круп-
ных немецких государствах в период после Тридцатилетней войны. Суще-
ственным фактором явилась политическая и культурная гегемония Фран-
ции Людовика XIV, самовластно распоряжавшегося в пограничных зем-
лях на западе Германии. Как политический вассал Франции возвышается
Бранденбург-Пруссия, военно-помещичье государство, заложившее при
«великом курфюрсте» Фридрихе Вильгельме I (1640—1688) основы гра-
бительской территориальной экспансии и казарменно-бюрократической
централизации. Долговременные связи с Францией и французские симпа-
тии прусского двора способствовали тому, что в прусской придворной поэ-
зии классицизм, враждебный стилю барокко, усилился раньше и отчетли-
вее, чем в прочих германских странах.
28 История немецкой литературы, т. I 433
Первым немецким писателем, усвоившим взгляды Буало, был прус-
ский аристократ барон Рудольф фон Каниц (Freiherr Rudolf Ludwig von
Canitz, 1654—1699). После серьезных занятий в Лейденском и Лейпциг-
ском университетах он совершил обычное тогда для молодого аристократа
образовательное путешествие по Италии и Франции, всюду знакомясь с
учеными и писателями. В послании из Франции своему другу Цапфе
(1676) он с восторгом говорит о французской поэзии, в которой «стих и
разум не находятся в разрыве»,— первый немецкий отзвук учения Буало
о «разуме» (la raison) как основе настоящей поэзии (Цапфе, кстати, был
лично знаком с Буало). Слова эти явились как бы осуждением современ-
ной немецкой поэзии, из которой влияние Марино «изгнало разум».
В дальнейшем Каниц играл виднейшую роль в дипломатических делах
Пруссии, был не раз чрезвычайным посланником, представлял Пруссию в
Гааге после Рисвикского мира (1697) и считался в Европе видным дипло-
матом своей эпохи. Поэзии он отдавал только досуги, но тщательно обра-
батывал свои произведения и не был дилетантом в дурном смысле этого
слова.
Литературное наследие его невелико. Это в основном 9 сатир, подража-
тельный характер которых очевиден: очень часто целые абзацы представ-
ляют простое переложение знаменитых мест из сатир Буало с переиначе-
нном применительно к немецким нравам. Как и Буало, он не социальный
сатирик-разоблачитель: предметы его сатиры — скупость, ложное тщесла-
вие, суета городской жизни (с традиционной горацианской похвалой сель-
скому уединению). В лучшей сатире «О поэзии» есть интересный выпад
против маньеристского стиля. Но вообще не Каниц начал борьбу и поле-
мику классицистов против поэтов барокко, а когда борьба началась, он
держался от нее в стороне. Историческая роль его заключается в том, что
он был первым в Германии последователем Буало и первый стал писать
стихи тем сдержанным, скромным, прозрачно-логическим (а на деле —
прозаическим) языком, к применению которого реально свелась поэтиче-
ская практика школы Буало. За это Готшед провозгласил его позднее
«зачинателем хорошего вкуса в Германии». Посмертные издания стихо-
творений тянулись на протяжении почти всего XVIII в. Ода Каница на
смерть жены (1695) считалась образцом поэзии и вошла в школьное пре-
подавание: еще Гете в детстве учил ее наизусть.
Как ни держался Каниц в стороне от литературной полемики, он про-
тив своей воли стал считаться вождем школы. К ней относится прежде все-
го силезец Беньямин Нейкирх (Benjamin Neukirch, 1665—1729). Приехав
в поисках места в Берлин, он познакомился (1692) с Каницем. Беседы с
ним произвели переворот в литературных взглядах Нейкирха. Это не сра-
зу отразилось в его творчестве, так как из силезского патриотизма Ней-
кирх еще долго издавал с похвальными предисловиями многотомное собра-
ние произведений Гофмансвальдау и других поэтов позднего барокко
(в котором печатал и свои собственные стихи в ультраманьеристском сти-
ле). Но в 1700 г. Нейкирх открыто порывает со старой школой: «Иным
мой стих покажется бедным и бессильным. Еще бы! Я не впрыскиваю в
него мускатный сок, не кормлю его амброй. Пусть мой зрелый стих сам
ищет свою пищу». Это принципиальный отказ от декоративного принци-
па, посредством которого силезцы старались передать «сладость» итальян-
ских поэтов — своих образцов. Переход Нейкирха к новой школе вызвал
смятение среди бреславльских стихотворцев. Это был сигнал близкого кон-
ца целого литературного направления. В дальнейшем Нейкирх непрерыв-
но боролся с эстетикой барокко и деятельно насаждал уважение к фран-
цузскому классицизму.
Литературное наследие Нейкирха необозримо. Этот полунищий трудо-
любец, так до смерти и не добившийся сколько-нибудь обеспеченного су-
434
ществования, непрерывно издавал том за томом стихи самого разнообраз-
ного содержания. Значительнее всего его сатиры. Они мало отличаются от
сатир Каница по стилю, но выделяются серьезностью, нападками не на
абстрактную «скупость», а на действительные язвы тогдашней немецкой
жизни. Часто чувствуется в них подавленный социальный гнев плебея,
принужденного служить прусскому двору. Нейкирх — предшественник
Гюнтера, который ставил его очень высоко. Из бесчисленных произведе-
ний Нейкирха отметим переложение в стихах «Телемака» Фенелона
(1727). Гете вспоминает в «Поэзии и правде», что этот перевод оказал на
него в детстве «сладостное и благодетельное влияние». Готшед постоянно
упоминает Нейкирха в числе крупных поэтов предшествовавшего ему по-
коления, но Бодмер признает за ним только отрицательную заслугу очи-
щения литературных вкусов от маньеризма и «извращенности» поэтов ба-
рокко.
Одним из первых Нейкирх писал и торжественные оды в новом для Гер-
мании суровом стиле классических од Малерба. Но профессионалом при-
дворной поэзии он, конечно, не стал. Между тем вокруг нового королев-
ского трона развивается в Пруссии чисто придворная поэзия, удручаю-
щая своей бездарностью, но свидетельствующая об усиливающемся влия-
нии нового литературного направления.
Первым берлинским придворным поэтом-профессионалом был курлян-
дец Иоганн Бессер (Johann Besser, 1654—1729). Приехав в Берлин в
1681 г., он быстро сделал карьеру. В вымогательстве денег и подарков за
подносимые оды он достиг виртуозности. Естественно, что у него появи-
лись свои льстецы, которые называли его бранденбургским Гомером. Он
добился возведения в дворянство. Но нам сейчас интересны не моральные
свойства этого карьериста-плебея, ставшего литературным лакеем абсо-
лютной монархии, а впервые в его деятельности обозначившиеся черты,
общие для всей новой придворной поэзии. Это, во-первых, разрыв с эсте-
тикой барокко и присоединение к «школе разума», принципы которой он
превратил на практике в сочинение механически-гладких, прозрачных за
полным отсутствием мысли, стихов, а во-вторых, совмещение должности
поэта с должностью ученого церемониймейстера. Он собрал огромную биб-
лиотеку по этой «науке», которая тогда, впрочем, считалась настоящей и
трудной наукой. В нее входили вопросы этикета, устройства празднеств,
торжественных погребений, сочинение девизов для фейерверка, аллегори-
ческих надписей и т. д. Ода, которую придворный поэт подает по случаю
какого-нибудь торжества, становилась как бы частью этого торжества,
т. е. включалась в реальное политическое событие. В уродливой форме,
объясняющейся скудостью местной прусской политической обстановки,
стихотворство Бессера выражало одну из важных сторон эстетики клас-
сицизма, именно — принципиальное включение поэзии в политическую
жизнь страны. Если во Франции эта эстетика определила такую важную
черту классицизма, как преобладание в нем темы государства и цивилиза-
торского значения государственной власти, то в прусских условиях та же
эстетика выродилась в уродливую практику стихотворной лести, достиг-
шую размеров совершенно патологического явления.
Получив все, что можно было, от берлинского двора, Бессер перебрал-
ся в Дрезден, где тоже стал авторитетом и в поэзии и в организации цере-
моний. Учеником его и преемником стал в Дрездене ловкий карьерист
Иоганн Кениг (Johann von Konig, 1688—1744). Его поэма «Лагерь Ав-
густа» («August im Lager», 1731) воспевает маневры Августа Саксонского.
Еще в середине XVIII в. ее называли саксонской «Илиадой».
В подражание придворным одописцам быстро развилась в провинции
местная ода на рождения, смерти, бракосочетания не в княжеских, а в
знатных, либо богатых семействах. Механизм нового «логического» стиха
435
28*
был нетруден для усвоения, писать «разумным» стилем было даже легче,
чем -вычурным стилем барокко, и любой гимназический учитель словесно-
сти мог без труда стать местной знаменитостью. Эпидемия таких бытовых
од «на случай» (Gelegenheitsgedichte) распространилась широко. Даже у
такого крупного поэта, как Гюнтер, есть немало подобных од. Это болез-
ненное социальное явление тоже было связано с убогостью немецкой об-
щественной обстановки.
Совершенно в стороне от придворной поэзии, но в тесной связи с исто-
рией прусского классицизма находится творчество одного из виднейших
Немецких писателей этой эпохи — эпиграмматиста Христиана Вернике
(Christian Wernicke, 1661—1725). Именно он своими остроумными «Эпи-
граммами» («Uberschriften oder Epigrammata» !) более, чем кто-либо, со-
действовал литературному поражению и дискредитации поэтов барокко.
В предисловии к 3-му изданию своих эпиграмм Вернике говорит, что са-
мое важное в поэзии — это мера, пристойность, чувство подходящего и
неподходящего; самые высокие движения души можно изобразить только
при условии соблюдения меры в выражении. Это — принцип, весьма близ-
кий к принципам Буало.
Эпиграммы Вернике, несмотря на похвалу Лессинга, сравнивавшего
автора с Марциалом, не могут, однако, идти в сравнение с глубокими и
значительными «Sinngedichte» Логау. Наблюдательность Вернике направ-
лена преимущественно не на существенные противоречия немецкой исто-
рии его времени, а на причуды, недостатки, пороки отдельных людей. По-
чему вдовушка Клоринда так долго носит глубокий траур? 'Разгадка не-
трудна: траур ей к лицу. В оправе острого стиха такая эпиграмма на
Минуту может показаться чем-то остроумным, но острота чаще всего у
Вернике связана именно с формой стихотворения. Есть у него, конечно,
и более значительные эпиграммы (нравы двора, приниженное положение
достойных людей и скандальная карьера ничтожных), но в целом творче-
ство Вернике — явление столь же местное, как и весь прусский класси-
цизм. Историческую роль сыграла только его общая литературная пози-
ция и связанная с ней полемика против барокко. Полемикой этой были
заняты-все без исключения поэты новой школы, но преимущество Верни-
ке заключалось в остроумии его литературных эпиграмм.
От «школы разума» надо отличать иное течение, параллельное ей толь-
ко в одинаково отрицательном отношении к барокко, но возникшее в иной
Социальной среде и вне всякой связи с дворами или с возвышением прус-
ской монархии. Это иное и более демократическое течение представлено
многочисленными писаниями Хр. Вейзе и целой школой его последова-
телей.
Христиан Вейзе (Christian Weise, 1642—1708) родился в Циттау в
Саксонии; стяжав после блестящего окончания Лейпцигского университе-
та ученую славу, он стал (1678) ректором гимназии в своем родном горо-
де. Гимназия в Циттау давно считалась одной из лучших в Германии, но
громадный педагогический талант Вейзе и произведенные им педагогиче-
ские реформы дали гимназии славу образцовой. Из реформ Вейзе глав-
ная — введение преподавания на немецком языке вместо латинского.
Дальнейшая жизнь Вейзе протекала в том же Циттау и была поделена
между педагогическими обязанностями и невероятно трудолюбивой писа-
тельской деятельностью. Вейзе опубликовал множество книг (учебники по
самым разным дисциплинам, диссертации, трактаты, речи, десятки пьес,
сборники стихотворений и т. д.); несколько десятков произведений оста-
лось в рукописях, из которых многие затерялись.
1 Под этим повторявшимся названием Вернике выпустил несколько изданий
своих стихотворений и притч.
’ 436
Христиан Вейзе
Гравюра И. Беклина
Вейзе принадлежал к типической для XVII в. породе вечно пишущих
популяризаторов. Уже это необозримое обилие материала отпугивало ис-
следователей, чем отчасти объясняется отсутствие серьезных, тем более
исчерпывающих, монографий о Вейзе. Но тому есть и более важная при-
чина: Вейзе — трудная, противоречивая фигура, он стоит па перепутье
между патрицианским барокко и бюргерским классицизмом. Творчество
Вейзе выражает психологию бюргерства, старающегося приспособиться к
существующим общественным условиям, к обстановке феодального абсо-
лютизма, но уже ищущего путей к созданию самостоятельной бюргерской
культуры.
Именно Вейзе был популяризатором морали «политического» челове-
ка; само слово «политик» в смысле человека, овладевшего «наукой жиз-
ни», в Германии первый употребил именно Вейзе. Его трактат «Политиче-
ский краснобай» («Der polilische Nascher», 1677) является учебником ри-
торики, понятой как искусство пользоваться красноречием и литературным
образованием для успеха в жизни. Неверно было бы объяснить этот взгляд
личной развращенностью автора. Здесь сказалась социальная драма пора-
бощения бюргерства и бюргерской интеллигенции: принужденные слу-
жить феодальной государственности, нс выработавшие еще классовой по-
литики, они примкнули к «политике» в смысле принципиального
29 История немецкой литературы, т. I
437
сервилизма и карьеризма потому, что действительной своей политики у лее
пе было. В этом трактате Вейзе еще тесно связан с традициями литерату-
ры барокко, с ее пониманием места поэта в обществе.
Но иными были поэтические произведения Вейзе. Его бесчисленные
лирические стихотворения, большей частью по содержанию своему инте-
ресные только как памятник истории нравов, по стилю совершенно выпа-
дают из поэзии барокко. Самые ранние из них, даже те, которые написа-
ны задолго до ректорства в Циттау (например, стихи из сборника 1668 г.,
т. е. за 8 лет до того, как Каниц примкнул к взглядам Буало), представ-
ляют осуществление созревшей у молодого автора теории принципиаль-
ной прозаичности поэзии. Стихи только метром и рифмой отличаются от
прозы. В них должен быть тот же словарь и те же обороты речи, что и
в прозе.
Эта теория любопытна как признак резкого отвращения к декоратив-
ному стилю господствовавших тогда в немецкой (особенно в силезской)
поэзии направлений. Вейзе ищет спасения от барокко в сознательной прес-
ности и бесцветности поэтического языка. Очевидно, такая эстетика воз-
никла независимо от французского классицизма (принцип «разума» у
Буало ничего общего с нею не имеет). Тем более она интересна как при-
знак назревшего перелома, на подступах к которому бюргерская интелли-
генция готова прибегнуть к чему угодно, даже к умерщвлению поэзии,
лишь бы отделить свою литературную культуру от культуры барокко. По-
казателен и неизменный педагогизм стихов Вейзе, педагогизм самого уз-
кого, школьно-поучающего типа; здесь он отдаленный предшественник
бюргерских моралистов XVIII в. (например Геллерта).
Среди прозаических произведений Вейзе наиболее существенное значе-
ние имели его назидательные романы — жанр, новый для немецкой лите-
ратуры конца XVII в. В 1671 г. Вейзе напечатал роман «Три главных раз-
вратителя в Германии» («Die drey Hauptverderber in Deutschland»). Уже
по этому произведению Вейзе видно, что форма романа — только обрам-
ление, в которое писатель оправил свои размышления о причинах мораль-
ного кризиса, потрясшего Германию во время и после Тридцатилетней
войны. Интересный как широкая картина духовной жизни страны в сере-
дине века, роман Вейзе наивен там, где писатель пытается определить
«трех главных развратителей» Германии. Это, оказывается, упадок веры,
распространение лжеучености и слепое следование заграничным модам.
Однако и в такой наивной форме критика немецкого общества у Вейзе
не лишена остроты. Писатель не скрывает того обстоятельства, что жал-
кое подражательство всему иноземному насаждается прежде всего знат-
ными и богатыми людьми. Он настаивает на том, что лженаука, уводящая
молодых людей от решения неотложных задач, возникающих перед немец-
ким обществом, разоренным и истощенным войной, выгодна для лжеуче-
ных паразитов, живущих трудами народа. И даже в его попытке изобра-
зить упадок религиозности в Германии проглядывает прежде всего не
столько желание восстановить власть церкви, сколько наивная уверен-
ность в силе религии как узды, сдерживающей беззаконие, произвол и раз-
врат немецкой знати.
В 1673 г. вышло в свет более значительное произведение Вейзе — «Три
величайших в свете дурня» («Die drey argsten Erlz-Narren in der gantzen
Welt»). Эта книга стоит ближе к жанру романа, чем первая, в которой
преобладает элемент моральной критики и поучения. В «Трех дурнях»
Вейзе показал себя замечательным знатоком немецкого быта, смелым ху-
дожником, глубоко обдумывающим судьбы своей страны, разоренной дли-
тельными бедствиями. Обращает на себя внимание антифеодальная тен-
денция романа, выраженная четче, чем в «Трех главных развратителях».
Хотя имена главных действующих лиц в романе Вейзе — не немецкие,
438
а почерпнуты из галантного романа (Флориндо, Геланор, Эврилас). за
этим маскарадом скрываются типы немецкого общества.
Стремясь установить, кто же может быть признан тремя самыми глу-
пыми людьми в свете, герои романа Вейзе пускаются в длительное путе-
шествие. Используя этот мотив, писатель нанизывает эпизод за эпизодом
сцены немецкой жизни, показывающие различные общественные круги
послевоенной Германии. Народные сцены романа, сочные и живые, гово-
рят о тесной связи Вейзе с традицией шванка. Вместе с тем ясна близость
многих идей романа к гуманистической традиции немецкой литературы,
выраженной в антифеодальном и вольнодумном духе романа.
Многие немецкие исследователи указывают на близость, романов Вейзе
к сатирической и нравоописательной манере Мошероша и даже к тем про-
изведениям Гриммельсгаузена, в которых преобладает морально-сатири-
ческий колорит. Эти сопоставления имеют под собою серьезные основания.
Однако Вейзе не поднимался ни до резкости сатиры Мошероша, ни до
народности Гриммельсгаузена. При всем том его романы — важное зве-
но в развитии немецкой прозы конца XVII в., они ведут к первым опытам
просветительского романа, появляющимся на рубеже XVII—XVIII вв.
Особенно значительную роль Вейзе сыграл в истории немецкой дра-
мы; здесь тоже повое робко пробивается сквозь традиционные формы. Он
писал пьесы еще до ректорства, но в гимназии в Циттау он нашел давно
уже установившийся (с 1586 г.) обычай школьных театральных постано-
вок. Он увидел в них прекрасное средство воспитания юношества и стал
писать по нескольку пьес в год. Сохранилось 55 пьес Вейзе.
Дарование Вейзе-драматурга ярче всего сказалось в его «Трагедии о
неаполитанском мятежнике Мазаньелло» («Trauer-Spiel von dem Neapoli-
tanischen Haupt-Rebellen Masaniello», 1683). Немецкий писатель обратил-
ся к истории народного восстания, разгоревшегося в Неаполе в 1647 —
1648 гг. Восстание было возглавлено рыбаком Томмазо Аньелло, народ
прозвал его «Мазаньелло». Под его главенством неаполитанские рыбаки и
городская беднота успешно боролись против итальянской знати и испан-
ских оккупантов. Восстание Мазаньелло носило сложный характер — в
нем переплелись и социальные и национально-освободительные устремле-
ния. Только после длительной борьбы, подвергнув город жестокой бомбар-
дировке, испанцы расправились с восставшими. Сам Мазаньелло погиб
раньше, видимо, став жертвой заговора.
Вейзе пишет о Мазаньелло не без бюргерской робости и временами не
без осуждения. Но колоритная фигура «мятежника», разорвавшего путы,
в которых томился его народ, влечет к себе писателя.
Драматическая история восстания, героический образ народного во-
жака переданы в трагедии Вейзе талантливо. Взволнованная непосред-
ственность текста пьесы, дуновение народных страстей, чувствующееся
во многих его сценах, делают трагедию Вейзе примечательным событием
на общем фоне европейской драматургии XVII в., а не только для немец-
кой литературы. Лессинг отметил, что у этой пьесы «шекспировский ход
действия», и писал об «искрах шекспировского гения» у Вейзе.
Но «Мазаньелло» высится одиноко над общим уровнем его пьес. Менее
интересны драмы на библейские сюжеты («Навуходоносор», «Угнетенный
Давид» и мн. др.). Историко-политические трагедии на сюжеты из ново-
европейской истории характерны типичным для XVII в. сведением истории
к катастрофам в жизни королей, дворов и знаменитых людей (ср. траге-
дии Грифиуса). Средоточие такой истории есть двор.
Но в комедиях Вейзе пошел дальше всех своих предшественников.
Иные фигуры возвышаются до уровня типа: хвастливый солдат, злая н
бранчливая мачеха, педант школьный учитель, гордый своей книжной
ученостью, и др. Для многих из этих фигур образцы были даны всей
439
29*
историей классической комедии (например, хвастливый воин у Плавта);
но у Вейзе эти традиционные фигуры верны немецкому провинциальному
быту, говорят языком, каким реально говорила саксонская провинция (ча-
стью даже на диалекте); народна также забавная веселость многих ситуа-
ций и эпизодов. Весь мелкий мир мизерного быта немецкого городка
XVII в. живым встает в этих комедиях. Лессинг, знавший детально ис-
торию старой немецкой литературы, считал изучение Вейзе очень полез-
ным и высоко ставил его театр. Через комедии Вейзе лежит один из пу-
тей к «Минне фон Барнхельм» Лессинга.
Новаторство Вейзе — прозаический стих, педагогизм, моралистич-
ность, сатирический бытовой реализм, народность языка в комедиях —
отвечало известным изменениям в реальном положении восточнонемец-
кого бюргерства. Это были первые, еще ограниченные, иногда жалкие
проблески его назревающей культурной эмансипации. Недаром Вейзе стал
главой целой литературной школы и в романе, и в лирике, и, особенно,
в комедии.
Авторы, подражавшие ему, были почти все педагоги и профессора: пер-
вая стадия немецкого буржуазного морализма представлена была морали-
стами, так сказать, по профессии. Это тоже характерно для немецкого про-
винциализма XVII и XVIII вв., для отрезанности тогдашней Германии
от больших путей истории и, следовательно, от широкого всемирно-исто-
рического кругозора. Готшед, отвергнувший наследие школы Вейзе и пре-
небрежительно относившийся к произведениям самого Вейзе, был прав и
неправ заодно: неправ, потому что его авторитет задержал развитие тех
элементов народности, которые были у Вейзе (хотя бы в примитивной
форме простого воспроизведения реальной обыденной речи простых лю-
дей); прав, потому что классицизм Готшеда приближал немецкую поэзию
к большим путям буржуазного просвещения XVIII в.
Наряду с писателями-классицистами, против литературы барокко вы-
ступил в конце XVII в. талантливый прозаик Христиан Рейтер (Christian
Reuter), близкий по своей манере к Гриммельсгаузену и явно продолжаю-
щий реалистические традиции его сатиры.
Сведения о жизни X. Рейтера весьма скудны. Известно, что он родился
в 1665 г., учился в Лейпцигском университете, был изгнан из Лейпцига по
жалобе почтенной семьи, увидевшей пасквиль на себя в одной его сати-
рической комедии. В начале XVIII в. он в Берлине сочинял ради куска
хлеба пьесы для придворных спектаклей. С 1712 г. сведений о нем боль-
ше нет. Только в 1884 г. стало известно, что Рейтер — автор романа
«Шельмуфский», широко популярного в Германии.
Значительный талант писателя-сатирика Рейтер обнаружил уже в
своих ранних комедиях: «Честная женщина из Плиссина» («L’Honnete
Femme, oder Die ehrliche Frau zu Plissine», 1695) и «Болезнь и кончина
честной госпожи Шлампампе» («La Maladie et la mort de Thonnete Fem-
me, das ist: Der ehrlichen Frau Schlampampe Krankheit und Tod», 1696).
Эти живые бытовые зарисовки немецкой действительности на рубеже
XVII—XVIII вв. интересны тем, что в них молодой писатель высмеял не-
мецкое бюргерство, его претензии казаться знатным и благовоспитанным,
его невежество и наглость. Все эти черты воплощены не только в самой
госпоже Шлампампе, зазнавшейся трактирщице, имя которой приобрело
нарицательный смысл, но и в ее дочерях, которые ни в чем не уступают
своей матушке и являются как бы наглядным примером того, к* чему при-
водит немецкую молодежь «светское воспитание» в духе немецкого ме-
щанства. Рейтер с большим искусством лепит комические характеры. Гру-
бая и вместе с тем претенциозная трактирщица Шлампампе убеждена, что
она —образец добродетельности и человеческого достоинства. Одна из лю-
бимых ее поговорок — «Это так же верно, как то, что я — честная женщи-
440
£unofe
unb
gefalHidje

ан
^gaffer unb^anb.
©CDrurft St. Malo.
Титульный лист романа X. Рейтера
«Шелъмуфск ийу>
(Издание 1696 года)
па»,— применяемая ею в самых не-
подходящих ситуациях, стала в
свое время поговоркой, высмеива-
ющей филистерство немецкого ме-
щанства.
Примечателен и образ сына
фрау Шлампампе — бездельника и
вертопраха Шельмуфского, кича-
щегося своими галантными мане-
рами.
Интересно, что, высмеивая пре-
тензии немецких мещан на свет-
скость и изысканность в обхожде-
нии, Рейтер попутно выступает и
против светской барочной поэзии,
против велеречивых и напыщен
пых оборотов, присущих второй
силезской школе. Изысканность их
выражений, вложенная в уста ма-
дам Шлампампе и ее дочерей, ока-
зывается особенно комичной.
Линия, направленная против
этого течения в немецкой поэзии
конца XVII в., *в ту пору весьма
влиятельного, особенно заметна в
музыкальной интермедии «Свадеб-
ный пир Арлекина», изящном и
остро пародийном приложении к
«Честной женщине из Плиссила».
Анализ комедий молодого писате-
ля убеждает нас в их близости к
•значительным явлениям европей-
ской драматургии второй половины XVII в. Есть сведения, убеждающие
в том, что Рейтер знал некоторые из произведений Мольера. Хорошо была
ему знакома и итальянская комедия, которая как раз на исходе столетия
нередко использовала арлекинады (обязательные в тогдашней театраль-
ной постановке интермедии, приближавшиеся по жанру к комической опе-
ре) для сатирических выпадов и пародий. Рейтер показал себя талантли-
вым драматургом, смело ищущим новых путей для немецкого театра.
В целом его комедиографии, как бы ни была скромна ее роль, присуща
народная, плебейская направленность, сказывающаяся и в отрицательном
отношении к подражательным галантным претензиям немецкого дворян-
ства и к жалкому немецкому мещанству, благоговевшему перед знатью и
ее привычками.
С особой силой эти ценные стороны творчества Рейтера раскрылись в
романе «Шельмуфский». Недаром писатель не решился поставить под ним
свою фамилию. В те годы, когда роман вышел и стал популярным, столь
смелый выпад против вкусов немецкого дворянско-бюргерского общества
мог бы принести Рейтеру немало неприятностей.
«Шельмуфский, описание истинных, любопытных и преопасных стран-
ствований на воде и на суше» («Schelmufsky. Kuriose und sehr gefahrliche
Reisebeschreibung zu Wasser und Land», 1696). По своим жанровым при-
знакам этот роман, конечно, близок к плутовскому роману. Подобно его ге-
роям, юный Шельмуфский, которого немецкий читатель уже знал по ко-
медии Рейтера, странствует по миру, наблюдая жизнь современного об-
щества в разных его кругах. Слуги, купцы, проходимцы, вроде самого
441
Шельмуфского, знатные люди и плуты, которые себя за таких выдают (и
при этом очень на них похожи), проходят по главам книги Рейтера. При-
ключения, которые переживает Шельмуфский, чаще всего невероятны до
смешного. Объектом насмешки в них оказывается и то общество, в котором
вращается Шельмуфский, и сам Шельмуфский.
Рейтер использовал особенности жанра плутовского романа, чтобы со-
здать смелую и остроумную сатиру на европейское общество конца XVII в.
Но «Шельмуфский» связан не только с традицией плутовского романа.
Рейтер придал своему талантливому произведению явные черты пародии
на галантный роман немецкой барочной литературы конца XVII в., в те
годы имевшей широкое и отрицательное воздействие на читательские кру-
ги. Недаром «Шельмуфский» иронически посвящен «Азиатской Банизе» —
одному из характернейших произведений этого жанра.
Сложившись в середине века, галантный авантюрный роман оставал-
ся и в конце столетия тем литературным жанром, где было особенно за-
метно влияние феодальной реакции. В годы, когда появилось первое изда-
ние «Шельмуфского», еще выходили бесконечные томы романа «Римская
Октавия», изготовляемые одним из родовитых покровителей галантной ли-
тературы — герцогом Антоном Ульрихом Брауншвейгским. Его бесконеч-
ный роман, где читатели узнавали вещи не менее удивительные, чем
вранье Шельмуфского, тянулся том за томом с 1677 до 1712 г.; в этой си-
туации понятно значение романа Рейтера, высмеивавшего буйную фанта-
зию галантной литературы.
Шельмуфский беззастенчиво лжет, его приключения невероятны. Но
они не более удивительны, чем те невероятные приключения, о которых
повествуется в «Банизе» и других романах того же рода. Все дело в том,
что в романе Рейтера силен оттенок насмешки и юмора, который разру-
шает нелепую и претенциозную экзотику галантного романа.
Шельмуфский разглагольствует о своих небывалых путешествиях, ко-
раблекрушениях, о посещенных им странах. Конечно, он был и у Велико-
го Могола в Индии, и в Риме (где видел местный промысел: ловлю сель-
дей!), и в Венеции (город стоит па высокой скале и потому страдает от
отсутствия воды!). Каждый поворот действия блестяще пародирует либо
какой-нибудь прием, либо типичный эпизод придворно-галантного или
придворно-политического романа. Но глубина пародии видна в основной
мысли, проходящей через всю книгу: противоречие между действитель-
ным убожеством скудной мещанской немецкой жизни, представленной в
лице самого Шельмуфского, и фантастически-иллюзорным великолепием
литературной Индии или Сирии.
Так вскрывается внутренняя лживость, декоративно-иллюзорный ха-
рактер романов Циглера и Антона Ульриха, вскрывается основное проти-
воречие стиля, поэзии, эстетики и мировоззрения барокко. Его сомнитель-
ное словесное богатство разоблачено: оно призвано было заслонить ярки-
ми декорациями жалкую действительность. И сам Шельмуфский — паро-
дия на галантного кавалера, героя приключенческого романа конца XVII в.
Он кажется себе галантным и непобедимым, но читателю ясно видно, что
Шельмуфский — наглый, глупый и невежественный выскочка, бездельник
и враль.
Роман Рейтера — значительное явление немецкой литературы, замеча-
тельное своей демократической направленностью. Талантливый сатирик
с явно выраженным реалистическим дарованием, Рейтер связывает луч-
шие тенденции немецкой литературы XVII в.— традиции Мошероша и
Гриммельсгаузена — с новой приближающейся эпохой в развитии немец-
кой литературы. Несомненно, что от «Шельмуфского» — прямая линия
идет к «Приключениям барона Мюнхгаузена» — этой смелой просвети-
тельской сатире на феодальную Германию XVIII в.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
И. X. ГЮНТЕР
Сложность немецкого литературного процесса на рубеже XVII—
XVIII вв., устойчивость традиций, сложившихся в немецкой литературе к
этому времени, и поиски новых путей полно отразились в творчестве без-
временно погибшего поэта Христиана Гюнтера (Johann Christian Gunther,
1695—1723). Он стоит на переломе двух периодов литературного развития
Германии. Ученик и последователь поэтической традиции XVII в., сло-
жившийся под сильнейшим воздействием второй силезской школы, он вы-
разил в своем творчестве и порыв вперед — к перспективам просветитель-
ской поэтики, и зависимость от канонов, установленных Гофмансвальдау
и поэтами-мистиками.
Марксистская немецкая наука наших дней уделяет Гюнтеру серьезное
внимание. Она стремится раскрыть подлинное значение этого поэта и от-
казывается от «легенды о Гюнтере» — вожаке виттенбергских буршей,
беззаботном собутыльнике, веселом бродяге, исходившем Германию с пес-
ней на устах. Новые работы о Гюнтере, появившиеся в ГДР, изображают
его жизнь гораздо более сложной и трудной ’.
Имя Христиана Гюнтера стоит первым в ряду талантливых немецких
писателейнразночинцев, пытавшихся жить своим литературным трудом и
на своем опыте узнавших, как неблагоприятны были для этого условия
немецкой действительности. Поэтому его биография, сильно отличающаяся
от жизнеописаний других поэтов XVII в., представляет особый интерес.
Гюнтер родился в силезском городке Штригау, в семье городского вра-
ча, затравленного тяжелой жизнью. Старый приятель его отца помог
устроить юношу Гюнтера в гимназию в Швейднице. Там будущий
поэт провел пять лет (1710—1715), в течение которых получил основатель-
ное классическое и шире — гуманитарное образование. Директор гимна-
зии, превосходный классик-филолог Христиан Лейбшер, заметив талант
Гюнтера, обстоятельно познакомил молодого поэта с греческой и латин-
ской просодией. Еще большее воздействие оказал на юношу преподава-
тель гимназии Беньямин Шмольке, известный в Силезии стихотворец,
ставший подлинным учителем Гюнтера в стихосложении. Молодому чело-
веку пророчили блестящее будущее. Вместе с первой славой пришла и пер-
вая любовь: Гюнтер надолго связал свою судьбу с племянницей Лейбшера,
Элеонорой Яхманн, героиней многих лирических стихотворений юного
поэта.
В 1715 г. он оставил Швейдниц. Началась беспокойная универси-
тетская жизнь — в Виттенберге, где он действительно прославился как
1 См. например, предисловие Г. Дальне (Н. Dahlke) к однотомнику «Gunthers
Werke in einem Band» (BDK, 1957, Volksverlag Weimar) и его же монографию
«Johann Christian Gunther» (Rutten & Loening. Berlin, 1960.— Nene Beitrage zur
Literaturwissenschaft, Band 10).
443
любимый поэт студенческой молодежи, ас 1718 г. в Лейпциге, где Гюнтер
взялся за медицину, надеясь на этом поприще 'завоевать себе обеспеченное
существование.
Однако занятия наукой шли неровно. Им мешала и веселая студенче-
ская жизнь, которой поэт не чуждался, и горячий нрав, постоян-
но портивший ему отношения с людьми, от которых он зависел, и безде-
нежье. Гюнтер побывал в долговой тюрьме, испил до дна горькую чашу су-
ществования нищего студента. Более всего изучению медицины мешали
упорные и захватывавшие юношу занятия поэзией, в которой Гюнтер все
определеннее видел свое самое любимое и заветное дело. И в этой области
он быстро приобрел противников: его смелые выступления против холоп-
ской «придворной поэзии», его резкая критика педантства и невежества,
распространенного среди провинциальных немецких поэтов, восстановили
против него сначала некоего Краузе, бездарного, но влиятельного пиита,
жившего подачками знати. Затем — и это оказалось роковым для дальней-
шей судьбы Гюнтера — он ввязался в борьбу с магистром Фриче, поэ-
том-ханжой, который пользовался широкой поддержкой духовенства.
В Лейпциге Гюнтер сблизился с кружком Иоганна Буркхарда Менке,
поборника идей раннего Просвещения. Влияния зарождавшегося немецко-
го Просвещения вообще были сильны в Лейпцигском университете; они
способствовали быстрому духовному росту Гюнтера, помогали преодолевать
силезский провинциализм в философских и эстетических воззрениях.
В 1719 г. Гюнтер попытался изменить свою судьбу. Он поехал в Дрез-
ден: там его должны были представить королю Августу Саксонскому, что-
бы в дальнейшем Гюнтер стал помощником его придворного поэта Бессе-
ра. В качестве образца своего творчества Гюнтер хотел продемонстриро-
вать новую оду на заключение Пассаровицкого мира — отлично написан-
ное торжественное стихотворение, отмеченное чертами подлинного нова-
торства.
По причинам, которые до сих нор не выяснены, придворная карьера
Гюнтера совершенно не удалась. Из его представления ко двору получи-
лась неприятная и неудобная для пего история, вынудившая его оставить
Дрезден.
Осенью 1719 г. поэт оказался вновь в родной Силезии. Однако здесь
его жизнь сложилась еще хуже. Он так и не смог примириться с отцом,
который поссорился с ним, узнав, что сын изменил медицине для поэзии.
Попытки пристроиться при каком-нибудь силезском меценате неизменно
оканчивались неудачами из-за свободолюбивого характера Гюнтера. Бо-
лезни, одиночество, беспросветная нужда стали уделом поэта. Оборвались
его долгие отношения с Элеонорой Яхманп, которая в течение ряда
лет была для него верным другом и вдохновительницей. Современные не-
мецкие исследователи полагают, что в горькой судьбе Гюнтера вино-
ваты и лютеранские священники, травившие его за ссору с магистром
Фричем.
Вновь покинув Силезию (1721), Гюнтер пытается пристроиться в
Лейпциге, но неудачно. В марте 1723 г. он умер в Иене, оплаканный не-
сколькими земляками, которые похоронили его на свой счет. Уже в
1724 г. появилось первое собрание стихотворений Гюнтера, разошедшееся
с большим успехом.
Биография Гюнтера сама по себе значительна как трагическая история
разночинца, пытающегося отстоять свое право на любимый труд, на неза-
висимое положение поэта-профессионала. Трагедия Гюнтера показывает,
что в Германии на рубеже XVII—XVIII вв. это было еще невозможно.
Надо было либо превратиться в придворного стихотворца (впрочем, Гюн-
тер шел и на это), либо иметь другой постоянный доход, который обеспе-
чивал бы поэта надежнее, чем его мизерные и случайные заработки.
444
Иоганн Христиан Гюнтер
(Гравюра 1756 года)
Гюнтер довольно быстро осознал трагизм своего положения; его стихи
насыщены горьким чувством униженности. Тем ценнее присущая Гюнтеру
вера в высокое назначение поэзии, в общественное признание поэта; тем
ценнее и тот дух вольности и непокорства, который живет в лучших про-
изведениях Гюнтера.
Традиции немецкой поэзии XVII в., особенно воздействие слащавой
любовной лирики Гофмансвальдау и религиозной мистической поэзии вто-
рой половины ‘века, долго и прочно тяготели над Гюнтером. Нельзя ска-
зать, что он освободился от них окончательно. Они чувствуются во многих
любовных стихах поэта, начиная от раннего стихотворения «На смерть
моей любимой Флавии» и до позднего цикла стихов «К Филлиде». Харак-
терная традиция силезской поэзии «на случай», которая вообще занима-
ла большое место в немецкой литературе XVII в., звучит во многих его
стихотворениях. В представлении поэта о мире и о месте человека неред-
ко мелькают пережитки характерной мрачной барочной концепции, в ко-
торой человек — жалкий и неразумный червь, а жизнь его — ад, муче-
ния которого переносимы только в чаянии загробного успокоения. Но уже
в ранних произведениях Гюнтера с этими угрюмыми пережитками борет-
ся другая линия, примечательная своим жизнелюбием, мужеством, опти-
мизмом, верой в человеческий разум, в право человека на счастье.
445
Эти 'привлекательные черты поэзии Гюнтера, в которой звучат голоса
молодой Германии, пробуждающейся для новой жизни после тяжких ка-
тастроф XVII в., сказываются в студенческих песнях Гюнтера. Некото-
рые немецкие исследователи видят в них выражение безудержного буй-
ства студенческой удали. На самом деле студенческие песни Гюнтера, сме-
ло славящие любовь, вино, молодое веселье, лишены грубости и развяз-
ности. Это подлинная застольная поэзия, в которой чувствуется хорошая
классическая школа, органически сращенная с традицией народной пес-
ни. К ее истокам обращается Гюнтер. В стихотворении «Горькая память
о днях детства» он с любовью говорит о старой няньке Грете, которая ка-
залась ему в те годы «лучшим из поэтов». Интересно замечание поэта о
том, что свою шапку он носит как колпак Эйленшпигеля,
Студенческая песня Гюнтера — явление новое на общем фоне немец-
кой поэзии на рубеже XVII—XVIII вв., и ей как жанру предстоит боль-
шое будущее. Понятно, что она раздражала хмурых и бездарных педан-
тов вроде Краузе, литературного противника Гюнтера.
Современные немецкие исследователи с полным правом говорят об
анакреонтизме ранней лирики Гюнтера. Анакреонтика была известна ему
еще по урокам Лейбшера и Шмольке. В Виттенберге и особенно в Лейп-
циге Гюнтер развил свой вкус к анакреонтическим мотивам. Он противо-
поставил светской, галантной трактовке любовной темы трактовку более
глубокую, окрашенную наивным гедонизмом. Весь мир, как кажется Гюн-
теру, пронизан тягой к любви, живет любовью (стихотворение «К Зе-
линде»).
Насколько чистой и глубокой была в творчестве Гюнтера тема любви,
видно из его многочисленных стихов к Леоноре. Образ Леоноры осве-
щает всю лирику Гюнтера. С годами он делается все трогательнее и глуб-
же. Нередко Гюнтер перелагает в стихи и ответы возлюбленной на его сти-
хотворные послания. Из стихов о Леоноре складывается целая лириче-
ская повесть, грустная и волнующая. Это история горячей любви двух бед-
няков. Леонора ждет той минуты, когда Гюнтер, наконец, сможет на ней
жениться, взять ее от родственников, где она давно уже чувствует себя
чужой и ненужной. И Гюнтер стремится к этому, умоляя Леонору не за-
бывать его, пока он учится или бродит по Германии в поисках заработка.
Любовь Леоноры выше соблазнов, выше денег, выше сплетен, которые
ей приходится выслушивать уже давно. Тем трагичнее, что это простое и
высокое чувство, так согревшее и поэта и его возлюбленную, должно уме-
реть: у Гюнтера нет надежд на заработок, а сделать Леонору женой без-
домного и больного бродяги он не может. Стихи к Леоноре отличаются
редкой для немецкой поэзии тех лет простотой и непосредственностью,
отсутствием какой бы то ни было условности, сознательным отказом от
-литературной традиции. При этом они поражают строгой и скромной риф-
мой, простотой строфики. И здесь чувствуется облагораживающее влия-
ние традиции народной песни.
К циклу стихов о Леоноре, в которых живо и душевно воспроизведе-
ны сцены и психологические ситуации немецкой жизни, близко замеча-
тельное по богатству образов стихотворение «Хвала зиме». Не брезгуя
простыми словами и обычными выражениями, отказываясь от высокого
стиля «поэтической хвалы», широко представленной в немецкой поэзии
XVII в., Гюнтер поет свою любимую зиму за то, что на холодном воздухе
вкусней табак, увлекательней охота, а в долгие зимние вечера особенно
заманчивы занятия искусством. Больше времени остается зимой и для
любви, о которой Гюнтер не забывает и в этом стихотворении. «Зима —
это моя весна!» — восклицает он.
Замечательным динамизмом, яркостью и смелостью образов отличает-
ся и ода Гюнтера в честь Пассаровицкого мира («Auf den zwischen Ihro
446
Kaiserl. Majestat und der Pforle 1718 geschlossenen Frieden», 1719), на
которую поэт возлагал столько надежд, отправляясь в Дрезден.
27 июля 1718 г. император Карл Австрийский заключил в городке Пас-
саровицы мир с Турцией, закончивший длительную войну. Турция потер-
пела сокрушительное поражение. Героем только что закончившейся вой-
ны был известный полководец цринц Евгений Савойский. Силезец Гюнтер,
лейпцигский студент, восхитился этой победой Австрии над Турцией в си-
лу вполне реальных причин: в течение последних десятилетий угроза ту-
рецкого вторжения несколько раз нависала над немецкими землями.
Турки уже побывали у стен Вены; значительная часть христианской
Венгрии все еще томилась под их игом. Блестящие победы Евгения Са-
войского были поэтому праздником для всех стран, которым могло угро-
жать кровавое турецкое нашествие.
В этом большом и понятном чувстве торжества по поводу разгрома
турецких орд и таится подлинный пафос оды Гюнтера. Героическое нача-
ло было близко его жизнерадостной и деятельной натуре. Не видя ничего
героического в жалкой немецкой действительности тех лет, молодой чело-
век воспламенился подвигом австрийского полководца и воздвиг ему вели-
колепный памятник, вошедший в историю немецкой поэзии как образец
подлинной торжественной оды, как одно из ранних достижений немецкого
классицизма.
Ломая каноны барочной оды, согласно которым основной эффект за-
ключался в пышных словесах, в риторике, в аллегориях, Гюнтер попы-
тался показать то, о чем он повествует. Он воспроизвел своим кипучим и
.звонким стихом сцены боев, в которых была сломлена мощь Турции,
картины исторических событий, орды турецких янычар, верблюдов, обо-
зы, стройные полки Евгения. В оде чередуются сцены боя и сцепы триум-
фа, торжественные лирические отступления и призывы последовать ге-
роизму Евгения и его солдат. Самый театр военных действий — места,
где некогда римские легионы теснили варваров,— дает Гюнтеру возмож-
ность искусно ввести мотивы античной героики. Тени римских воинов
встают под штандарты с габсбургскими орлами, чтобы помочь принцу
Евгению, который прославил себя больше, чем Ахилл и Эней. Немаловаж-
на и общая этическая тема оды: Гюнтер изображает победу над турками
как залог длительного мира. Война слишком долго опустошала немецкие
земли, чтобы о ней можно было забыть или чтобы ее можно было пред-
ставить в отвлеченно-парадном виде.
Особенное своеобразие придают оде Гюнтера строфы, в которых поэт
говорит уже не об императоре Карле и не о сиятельном Евгении, а о про-
стых людях — о солдате, вернувшемся домой, о Гансе, который, не забы-
вая промочить глотку и закусить, повествует о жарких боях с турками и
пролитым пивом на столе чертит план сражения:
Тут были мы, а враг был там —
Ого, здесь жарко было нам,
Уж вы поверьте мне, соседи!
Сочетание «высокого» с «низким» — патетики и бытовых сцен, тор-
жественной лексики и песенных просторечий в оде Гюнтера говорит о еще
не сложившемся классицизме; но в этом сочетании — и подлинная жиз-
ненная сила оды.
Стремительный и умело отчеканенный четырехстопный ямб оды Гюн-
’тера, ее новый колорит, органически соединявший античную мифологиче-
скую декорацию с европейской современностью начала XVIII в., компози-
ция оды, искусно развертывавшая политическую тему,— все это было но-
во для жанра немецкой и шире — европейской оды XVIII в. Ода Гюнтера
447
эыла заметным шагом вперед по сравнению с одой французского или
шглийского классицизма; Гюнтер опирался на французскую классицисти-
ческую традицию, но, преодолевая ее, продвигался дальше.
Тем трагичнее была неудача Гюнтера: всеобщее внимание современни-
ков привлекло не его блестящее и звучное стихотворение, а бездарная ода
на ту яке тему, написанная поэтом-педантом Ничем в многословной и на-
пыщенной барочной традиции. Пич получил пожизненную синекуру. Дол-
го, хотя и незаслуженно считался он первым одописцем немецких стран.
Великолепная ода Гюнтера была слишком смела для немецких читателей
первого десятилетия XVIII в.1
Уверенный, мужественный тон, найденный Гюнтером в «Оде», звучит
и в полемических стихотворениях, направленных против его литератур-
ных врагов — ревнителей старины и лютеранского благочестия в поэзии.
В этом отношении особенно значительна большая сатира Гюнтера «Раз-
облаченный Криспин из Швейдница, или злокозненность, наказанная Му-
зами» («Der entlarvte Crispinus von Schweidnitz a us Schlesien oder die von
Musen Gestriegelte Tadelsucht»). Под именем Криспина — так называл
одного из своих противников Гораций — высмеян Краузе.
Остроумная, едкая, написанная безукоризненно звучным и правиль-
аым александрийским стихом, сатира Гюнтера важна не только как обра-
зец его полемического таланта, но и как изложение эстетической про-
граммы молодого поэта. Гюнтер объявляет себя сторонником поэзии, в
которой паука и жизнь органически соединены, а подлинная учепость по-
могает искреннему таланту. Гюнтер — поборник поэзии, в которой царит
«высокий дух», бичующий глупость, которая еще так сильна в его отече-
стве. Поэзия для него основывается на союзе Аполлона и Софии — поэти-
ческого дара и мудрости. Криспин-Краузе ненавистен Гюнтеру именно по-
гому, что в нем воплощены жалкие и отвратительные черты поэта-педан-
га, невежды, холопа, клеветника, самодовольного обывателя. С гордостью-
ученого плебея Гюнтер показывает читателю низость, уродливость, без-
дарность и претенциозность эпигонов вроде Краузе.
Неукротимым порывом дышит и замечательная песня Гюнтера «На
пути в Яуэр» («Auf der Reise nach Jauer»). Она написана перед тем, как
поэт зимой 1720 г. пустился в одно из своих неудачных путешествий за
счастьем. На сей раз путь оборвался в больнице для бедных, где он про-
был около полугода, борясь со смертью.
Но в минуту выступления в дорогу все беды казались ему далекими,
все препятствия — преодолимыми. Полный сил и веры в себя, призывает
он своего друга пуститься в путь — они будут делить вместе горе и ра-
дость, петь песни, забавлять друг друга веселыми рассказами. Разве они.
вольные путники, не более счастливы, чем горожане, запертые в душных
стенах своего жилья? В бедности путника заключено для Гюнтера и ве-
ликое чувство свободы от забот и страхов собственника. Гордый плебей-
ский дух Гюнтера, присущее ему презрение к богачам и стяжателям,
страстный порыв мятежника, задыхающегося в атмосфере «немецкого
ничтожества», чувствуются в этом стихотворении.
Маршевый, боевой хорей, которым паписано стихотворение «На пути
в Яуэр»,— новое замечательное завоевание Гюнтера, безусловно говоря-
щее еще раз о его близости к народной песне. Это светлое и зовущее впе-
ред стихотворение, полное чувства свободы и веры в свои молодые силы,
звучит как далекое предвестье немецкой страннической лирики эпохи ро-
мантизма.
1 Известен глубокий интерес М. В. Ломоносова к поэзии Гюнтера и, в частности,
к поэтике оды Гюнтера. Создавая русскую оду, Ломоносов учел опыт Гюнтера-
одописца.
448
Вскоре после этого весной 1720 г. в блестящем развитии молодого
поэта наступает трагический перелом. Он вызван жизненными неудача-
ми, чувством личного и социального одиночества, безвыходной нуждой,
длительной болезнью. Все эти тяжелые ощущения сплелись воедино в те
месяцы, когда Гюнтер, заболев в пути (из-за плохой обуви оп отморозил
себе ногу), лежал в городке Лаубане и ждал скорой смерти.
На этот раз он от нее ушел, ио печать трагизма легла с той поры на
его поэзию. Гюнтер создал еще немало новых прекрасных стихотворений
о своей Леоноре и о других девушках, которых он любил. Из его посла-
ния к отцу, так и не простившему Гюнтера, видно, что даже самые тяж-
кие лишения не только не погасили в молодом поэте чувство любви и ува-
жения к поэтическому труду, но еще в большей степени убедили его в.вы-
соком общественном призвании поэта. И все же в творчестве Гюнтера в
20-х годах все настойчивее возникают мысли о бренности, ничтожестве и
слабости человека, о греховной и легкомысленной сущности земного жи-
тия. Возрождаются мотивы, хорошо известные но лирике мистиков XVIТ в.
Об этом говорят такие стихотворения Гюнтера, как «Покаянные мысли о
состоянии мира» («Bussgedanken uber den Zustand der Welt»), «Как был
он укреплен в своем нетерпении внутренним утешением» («Als er durch
innerlichen Trost bei der Ungeduld- gestarket wurde»), «Верность духа
богу» («Die Zuversicht des Geistes dem Gott»).
Однако религиозность Гюнтера далека от мистицизма. Религиозные
настроения Гюнтера полнее всего выражены в стихотворении «К богу»
(«Ап Gott»). Горько посмеиваясь над своей судьбой, поэт жалуется богу
на свои беды. Во многих из них виноват он сам, он этого не отрицает. Но
в том, что на пего обрушивается слишком много малых и больших несча-
стий, он видит и попустительство бога, слишком сурового и несправедли-
вого к бедному Гюнтеру. Он укоряет бога в том, что тот со своими грома-
ми и молниями ополчается против такого жалкого червя; он предлагает
богу перенести свое грозное внимание на других, кто, с точки зрения Гюн-
тера, более достоин божьего гнева. Теперь бог для Гюнтера — постоянный
•собеседник, о котором он думает не без страха и не без надежды. В более
ранних произведениях поэта эта тема отсутствовала.
Замечательный своеобразный талант Гюнтера не развернулся пол-
ностью. Он погиб, задушенный немецкой действительностью, в которой
на рубеже XVII—XVIII вв. еще не было условий для развития демокра-
тической литературы, одним из ранних предшественников которой был
Гюнтер. Смело двинувшись вперед, ища для немецкой поэзии новых путей
и требуя для нее общественного признания, Гюнтер никем не был поддер-
жан при жизни, не нашел литературного круга, который подхватил бы
его проповедь жизнерадостного, разумного, гражданственного искусства.
Поэзия Гюнтера еще не освободилась окончательно от воздействия
того тяжкого наследства, которое досталось немецкой литературе от по-
следних десятилетий XVII в. Вместе с тем творчество Гюнтера — доказа-
тельство начинающегося движения вперед, проявление новых и свежих
сил в немецкой литературе, предвестье ее великих достижений, завоеван-
ных в тяжкой общественной и литературной борьбе XVIII в. под знаменем
немецкого Просвещения.
УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН
И НАЗВАНИЙ ПРОИЗВЕДЕНИЙ *
Абшац Ганс 398
Август Саксонский 435, 444
Августин 200
Аверроэс 410
Авиан 146—148
— «Стрекоза и муравей» 147
Агрикола Рудольф 205, 206
Адсо 40
— -«Libellus de Antichrist©» 40
Айст Дитмар фон 87, 88
Акиллини Клаудио 399
Александр Македонский 41, 46—48, 145,
332
Александр, мастер 97, 98
Александр Север 402
Алексеев М. П. 166
— «Русский язык у немецкого поэта
XIV в.» 166
Алексеев М. П., В. М. Жирмунский,
С. С. Мокульский, А. А. Смирнов 5
— «История западноевропейской лите-
ратуры, раннее средневековье и Воз-
рождение» 5
Алеман Матео 405
— «Гусман из Альфараче» 405
Алку ин 22, 30, 33
— «Письма» 30*
Альбер Эразм 324—326, 346, 352
— «Басня о городской и полевой мышах»
326
— «Книга о добродетели и мудрости»
324
Альбертинус Эгидиус 405, 406, 418, 422,
423.
— «Бродяга Гусман из Альфараче» 405,
406, 418
— «Точильный камень для мозгов» 422
Альбоин 17, 23
Альбрехт III 145
Альбрехт (Алкивиад) 313
Альбрехт, курфюст 268
Альбрехт, поэт 83
— «Младший Титурель» 83
Альтсверт 150
— «Покрывало» 150
— «Сокровище добродетели» 150
Альфонс Петр 147
— «Римские деяния» 147
— «Discipline clericalis» 147
* Указатель составлен Т. Е. Киселевой
Альцей Фолькер фон 110
Амман Пост 314 '
— «Описание всех сословий и профес-
сий» 314
— «О различных красивых платьях п
одеждах» 314
Анакреонт 364
Ангильберт 22
— «Карл Великий и Лев Третий» 22
Андрей Капеллан 150
— «Об искусстве пристойной любви» 150
Андрээ Иоганн Валентин 359, 376—380,.
423
— «Апап» 380
— «Добрая жизнь праведного пастыря
божия» 378, 379
— «Духовное отдохновение» 378
— «Истинность христианской религии»
377
— «Менипп» 378
— «Озарение» 377
— «Описание республики Христиаиопо-
литанской» («Христиане ноль») 376,
379, 380, 423
— «Плач Иеремии» 380
— «Поединок благородства и учености»
377
— «Принцип доброго наставления» 377
— «Смутьян» 377, 378
— «Химическая свадьба Христиана Ро-
зенкрейца» 377
— «Христианская мифология» 378
Антон Ульрих герцог Брауншвейгский
402, 403, 416, 442
— «Римская Октавия» 403, 442
— «Светлейшая сирийская Арамена» 403
Аньелло Томмазо 439
«Апокалипсис» 212, 213, 283, 285
Аполлонид 418
Аполлоний Тирский 53
Апулей Луций 205, 314
Аретино Пьетро 205, 345
Аристотель 41, 46, 145, 150, 189, 280, 330,
331, 418
— «Категории» 41
— «Метафизика» 280
— «О душе» 280
— «Риторика» 41
— «Физика» 280
— «Этика» 280
450
Аристофан 248, 258, 260, 007
— «Плутос» 248
Арним Ахим фон 430
Арнольд Тонгрский 255
Архипоэт 60
— «Исповедь» 60
Ассиг Ганс фон 308
Аттила (Атли, Этцель) 16, 48, 105, 118
Аутарий 51
Ауэ Гартман фон 65—69, 75, 81, 82, 85,
87, 90
— «Бедный Генрих» 68, 69, 75, 85
— «Ивейн» 65—67
— «Удивительная повесть о достойном
грешнике Григории» 67, 68
— «Эрек» 65—67
«Баллада об Агнессе Бернауэр» 225
«Баллада о голодном ребенке» 225
Банделло Маттео 418
«Баран и Волк» 148
Барбадильо Сала 405
— «Удачливый глупец» 405
Барклай Джон 368, 402
— «Аргенида» 368, 402
Барт Каспар 366
Бартас Гийом дю 379
— «Триумф веры» 379
Барч Карл 87, 111
— «Deutsche Liederdichter des zwolften bis
vierzehnten Jahrhunderts. Vierte Auflage
besorgt von Wolfgang Golther» 87
«Басни Эзопа» 148, 234
«Б ас пословная жизнь Эзопа» 222
«Батрахомиомахия» 253, . 336
Батюшков Ф. Д. 5
— «История западноевропейской лите-
ратуры (1800—1910)» 5
Бебель Генрих 286, 237, 262, 376
— «Против хулителей гуманистических
занятий» 239
— («Триумф Венеры» 239
— «Libri facetiarum» 238, 239
— «Proverbia Germanica collecta atque in
Latinum traducta» 238
Бегарди Филипп 330
Бегейм Михель 157, 159, 160
— «Жизнеописание Фридриха» 159
— «Книга о жителях Вены» 160
«Бегство Дитриха» 118, 122
«Бегство пленника» 38
Беер Иоганн 431
— «Симплицианский Всесветный зевака,
или затейливый Ян Ребху» 430
Безансон Альберик де 46
— «Песнь об Александре» 46
Беклин И. 437
Белинский В. Г. 107, 258
Бёме Якоб 377, 89’5—397, 423
— «Аврора» 396
«Беовульф» 20
Беринген Генрих фон 151
Бертольд Регенсбургский 183
Беруль 76
Бессер Иоганн 432, 435, 444
Бетлен Габор 368
Бетюн Коион де 90
Бехайм Мартин 204
Бехейм Ганс 136
Бехер Иоганнес 363, 398
— «Гриммельсгаузен» 363
— «Слезы отечества» 863
Библия 189, 200, 205, 253, 278, 280, 281,
302, 307, 308, 314
Бидерман Якоб 335
Биркен Зигмунд фон 393
Бодмер Жан Жак 111, 148, 435
Боккалини Траяно 378
— «Известия с Парнаса» («Общая ре-
форма вселенной») 378
Боккаччо Джованни 205, 813, 319, 418
— «Декамерон» 142, 205, 313, 319
— «Крестьянин в чистилище» 319
— «О знаменитых женщинах» 205
— «Хитроумная любодеййа» 319
Бомарше Пьер Огюстен Карон 258
— «Женитьба Фигаро» 258
Бомонт Френсис 390
Бонер Ульрих 146—148
— «Волк и ягненок» 147
— «Голуби и коршун» 147
— «Горбун и мытарь» 148
— «Держи плащ по ветру» 147
— «Еврей и кравчий» 148
— «Желудок, руки и ноги» 147
— «Коза и волк» 147
— «Король и брадобрей» 148
— «Лев и мышь» 147
— «Лисица и ворона» 147
— «Лихорадка и блоха» 148
— «Не насмехайся над стоящим выше
тебя» 147
— «Павлин и журавль» 148
— «Петух, нашедший самоцвет» 147, 148
— «Придурковатый барсук» 148
— «Собака и волк» 148
— «Собака с куском мяса» 147
— «Стрекоза и муравей» 147
— «Четыре быка и волк» 147
Боппе 98
Борн Бертран де 86, 87
Борнейль Гираут де 86
Борон Роберт де 70
— «Поэма об Иосифе Аримафейском» 70
Боэций 41, 189, 206
— «Об утешении философией» 41
Брант Себастиан 134, 209—2Г5, 228, 229,.
230, 233, 238, 245, 247, 315, 819, 327,.
335, 340, 343, 345, 352, 407
— «Корабль дураков» 209—215, 228, 2ВЗЬ
319, 327
«Братец черт» 162
Брауне Вильгельм 111
Брейгель Питер 315
Брейтингер Иоганн Якеб 118
Брехт Бертольт 363
— «Матушка Кураж» 363
Брокес Бартольд Хинрих 395
Буало Никола 432—434, 436, 438
Бухгольц Андреас 402
— «Геркулес и Валиска» 402
Буцбах 204
Буш Герман 206, 258
— «Оплот образованности» 206
Бэда Достопочтенный 14, 51
— («Церковная истори1я англов» 14, 51
Бэкон Френсис 876, 379
— «Новая Атлантида» 379
Бютнер Вольфганг 321
— «Klaus Narr» 321
451
Вагнер Рихард 76, 81, 83, 105, 111, 169,
225, 320
— «Кольцо Нйбелунга» 111
— «Лоэнгрин» 83
— «Нюренбергские мейстерзингеры» 169,
320
— «Парсифаль» 7'6
— «Тангейзер» 76, 169, 225
— «Тристан и Изольда» 81
Вадиан Иохим 285
— «Карстганс» 285
Валерий Юлий 46
Валла Лоренцо 265
«Вальдер» 37
Вальдис Буркард 308, 324—327
— «Дикарь из Вольфенбюттеля» 325
— «Как молодая женщина исповедова-
лась» *327
— «О бедной монахине» 326
— «Об одном отшельнике» 326
— «Обновленный Эзоп, переложенный в
стихах» 325
— «О деревенском старшине и его ду-
ховнике» 326
— «О двух братьях» 326
— «О двух ландскнехтах и сельском по-
пе» 326
— «О лисице и еже» 326
— «О лягушке и быке» 326
— «О портном» 327
— «О продавце териака» 327
— «О школяре и мельнике» 327
Вальтер Аквитанский 36, ’37, 100
Вега Лопе де 355, 362
Вейзе Христиан 360, 363, 391, 433, 436—
440
— «Навуходоносор» 439
— «Политический краснобай» 437
— «Трагедия о неаполитанском мятеж-
нике Мазаньелло» 439
— «Три величайших в свете дурака» 438
— «Три главных развратителя в Герма-
нии» 438
— «Угнетенный Давид» 430
Веккерлин Георг Рудольф 364, 365, 368
— «К Германии» 365
— «Оды и песни» 364
Венцеслав IV 164
Вергилий Публий Марон 34, 38, 58, 60,
64, 65, 204, 206, 209, 228, 245, 257, 314
— «Энеида» 38, 64, 65, 228
Вердер Дитрих фон 358
Вернгер-Садовник 130, 131
— «Крестьянин Хелъмбрехт» 130, 131
Вернике Христиан 360, 368, 436
— «Эпиграммы» 436
Веселовский А. Н. 53
— «Из истории литературного общения
Востока и Запада. Славянские сказа-
ния о Соломоне и Китоврасе и за-
падные легенды о Морольфе и Мер-
лине» 53
Вессобруннская молитва 31—33
Ветхий завет 253
Вида Джироламо 367
— «О трагическом искусстве» ’367
Видман Ахиллес Ясон 328
— «Петер Лев» 328
Видман Георг Рудольф 287, 333
— «Достоверная история Фауста» 333
— «Хроника» 287
«Видсид» 16, 20
Видукинд 14, 23
— «Деяния саксов» 14, 23
Виклиф Джон 170
Викрам Йорг 321—324, 404
— «Дорожная книжечка» 821, 323, 404
— «Зерцало юности» 324
— «Золотая нить» 324
— «О добрых и злых соседях» 324
Виланд Кристоф Мартин 7, 329
— «История абдеритов» («Абдеритяне»)
329
Виле Никлас фон 205
Виллем 216
— «Reinaert» 216
«Виллехалъм» 190
Вильгельм Тулузский, граф 75
Вильмопт Н. Н. 295
Вимпфелинг Якоб 206, 207. 262
- - «Германия» («Краткая история Гер-
мании») 207
— «Стильфо» 2O61, 207
Виндесбах, фон 96
— «Винсбеке» 96
«Винсбекин» 96
Винтлер Ганс 154, 157, 214, 286
— «Цветы добродетели» 157
«Виргиналь» 120
Виттенвейлер Генрих 162, 163
— «Кольцо» 1612, 163
Владислав IV Сигизмунд 366
«Война мышей и лягушек» 336
«Война певцов в Вартбурге» 98, 169
«Волк — наместник Льва» 148
Вольгемут Михаэль 199
Волькан Р. 295
— «Die Lieder der Wiedertaufer» 295
Волькенштейн Освальд фон 165—167
— «Frau, ich enmag» 167
— «Mein hertz jungt sich in hoher gail»
166
— «Mein sund und schuld euch briester
klag 167
— «Mit gunstlichem herzen» 166
— «Sym, gredlfn gret, mein gredelein» 166
Вольтер Франсуа Мари 245, 258
Вольф Фридрих Август 111
«Вольфдитрих» 128
Вондел Йост ван ден 355, 884, 386
— «Братья» 384
«Вторая часть истории доктора Иоганна
Фауста...» 333
Вульфила 13
Габриэль 290
«Гаймоновы дети» 221
Гален Клавдий 418
Гама Васко да 203
Ганнибал 335
Ганнон, архиепископ 125
Ганс Дударь 287
Гардер Иоганн 314
Гарсдерфер Георг Филипп 861, 393, 394.
399
— «Женские развлечения» 393, 394
— «Поэтическая воронка» 394
Гарсдерфер Георг и Клай Иоганн 394
— «Пегнезийская пастораль» 394
Гартлиб Самуэль 380
45 2
Гарцони Томмазо 418
— «Всеобщее позорище, торжище и
сходбище всех профессий...» 418
Гаст Иоганн 330
Гауптман Гергард 7, 69
Гауфф Вильгельм 221
— «История о маленьком Муке» 221
Гварини Джанбаттисто 399
Геббель Фридрих 111
— «Нибелунги» 111
Гевара Антонио де 393, 423
— «Zwei schone Tractate» 423
Гегель Георг Вильгельм Фридрих 108, 396
Гейгер Людвиг 200, 253
— «История немецкого гуманизма» 200
— «Johann Reuchlin, sein Leben und sene
Werke» 253
Гейер Флориан 294
Гейлер Кайзерсбергский 233, 234, 352
Гейне Генрих 109,, 227, 276, 284
Гейнзиус 368, 381
Гейсмейер 303
Гек Теобальд 364
Геллерт Христиан 438
Генгенбах Панфилий 201, 318
— «Десять возрастов» 318
— «Лужок любодеев» 318
— «Нолльгарт» 318
Геннигер Катерина 412
Генрих I, король Германии 38, 83
Генрих, герцрг 38, 40
Генрих III, император 58
Генрих III, король Франции 351
Генрих IV, король Франции 335, 347
Генрих VI, император 89
Генрих VII, король Англии 242
Генрих VIII, король Англии 242
Генрих Брауншвейгский младший 325
Генрих из Мюгельна 148, 149, 169
— «Венец Девы» 149
Генрих Лев Вельф, герцог 44, 45, 54
Генрих-Птицелов 118
Генрих Фрейбергский 81
— «Бегство Дитриха» ‘ («Бернская кни-
га») 118, 122
Гервег Георг 274
— «Я дерзнул!» 274
Гердер Иоганн Готфрид 7, 225, 372, 373,
380 ,
— «Народные песни» 225
Герман Тюрингский 69, 86, 92, 98
Геродот 314
Герхард из Миндена 146, 148
Герцог Бернгард 321, 322
— «На карауле» 321
«Герцог Эрнст» 54, 57, 116, 190, 221
Геслер Генрих 142
Гесс Гелий Эобан 237, 262
— «О подлинном благородстве» 237
— «Urbs Norimberga, illustrate carmine
heroico» 237
Гете Иоганн Вольфганг 7, 69, 105, 111,
2'17, 218, 227, 281, 312, 320, 368, 372.
391, 417, 434, 435
— «Анналы» 69
— «Вильгельм Мейстер» 417
— «Масленичные фарсы» 320
— «Поэзия и правда» 218, 320, 435
— «Поэтическое призвание Ганса Сак-
са» 320
— «Прафауст» 320
— «Рейнеке-Лис» 217
— «Страдания молодого Вертера» 7
— «Фауст» 7
Гетце Иоганн фон 412
Гизы де, герцогский дом 347
Гиплер Бендель 296
Глассбреннер Адольф 217
— «Новый Рейнеке-Лис» 217
Глейснер Генрих 216
— «Рейнхарт» 216
Гогенберг Альбрехт фон 158
Гольбейн Ганс Младший 203, 243, 246, 251
«Голъдемар» 120
Гольтер Вольфганг 45, 111
— «Das Rolandslied des Pfaffen Konrad»
45
Гольцман Адольф Карл 111
Гомбервиль Мари де 400
— «Полександр» 400
Гомер 22, 237, 257, 314, 332, 435
Гоогстратен Якоб 254, 255
Гораций Флакк Квинт 22, 58, 204, 207,
364 448
Горький М. 225, 333
«Господин Тристрам» 404
«Господин фон Брауншвейг» 225
Готфрид Страсбургский 6, 64, 65, 69, 76—
82, 85, 150
— «Грот любви» Г50
— «Тристан и Изольда» 69, 76—81
Готшед Иоганн Христофор 217, 360.
433—435, 440
Гофман Эрнст Теодор Амедей 98
— «Состязание певцов» 98
Гофмансвальдау Христиан Гофман фон
360, 363, 373, 374, 398-400, 432, 434,
443, 445
— «Героиды» 399
Грамматик Сако 14
— «История Дании» 14
Грасиан Бальтазар 398.
Графенберг Вирнт фон 82
— «Вигалоис» 82
Грациани Джироламо 399
Граций Ортуин 255—258
— «Сетования темных людей» 257, 258
Гретсер Якоб 335
Грефф Иоахим 309
Григорий VII, папа 41
Григорий из Тура 14, 19
— «История франков» 14, 19
Гримм Якоб 111
Гриммельсгаузен Ганс Якоб Кристоф-
фель 6, 355, 359., 361—363, 403, 404,
412—431, 439, 440, 442
— «Вечный календарь» 422
— «Висельник» («Симплици сейму сов ви-
сельник») 414, 430
— «Война бород, или неверно назван-
ный отбрёх рыжей бороды на все-
мирно прославленную черную боро-
ду Симплициссимуса» 430
— «Всемирно прославленного Симпли-
циссимуса перебранка и раздор его с
Немецким Михелем» 430
— «Гордый Мельхер» 414
— «Диковинный кошель различных фо-
кусов Симплициссимуса» 430
— «Дитвальд и Амелинда» 414
— «Затейливого Симплициссимуса до-
стоверный календарь» 429
— «Кураж» 414, 426, 429, 430
— «Лилиенштадт» 4'14
— «Медвежья шкура» 414
— «Мир наизнанку» 414
— «Музаи» 414
— «Описание путешествия в лунный
мир» 413
— «Продолжение затейливого Симпли-
циссимуса» 429
— «Проксимус и Лимпида» 414
— «Сатирический Пильграм» 414, 425
— «Симплициус Симплициссимус» 361,
380, 412, 414—424, 426, 427, 429—431
— «Сонное видение о тебе и обо мне»
413
— «Судейская камера Плутона» 430
— «Счастливый и несчастливый, ред-
костный и знатный, совершенно но-
вый европейский календарь диковин-
ных историй» 429
— «Целомудренный Иосиф» 414, 425
— «Чудесное птичье гнездо» 414, 425,
427—429
— «Шпрингинсфельд» 414, 427—430
Грин Роберт 390
— «Альфонс, король Арагонский» 390
Грифиус Андреас 6, 355, 358—361, 363,
373, 381—3'89, 399, 400, 439
— «Братья» 384
— «Влюбленное привидение» 389
— «Екатерина Грузинская» 384—386
— «Карденио и Целинда, или несчастные
влюбленные» 384, 386, 387
— «Карл Стюарт, или умерщвленное ве-
личество» 384—386
— «Лев Армянин» 384, 386
— «Любимая Розочка» 388, 389
— «Мужественный законник, или уми-
рающий Папиниан» 384, 386
— «На гибель города Фрейштадта» 382
— «Нелепая комедия, или господин Пе-
тер Сквенц» 387, 388
— «Слезы отечества» 363, 382
- - «Horribilicribrifax» 388
Грифиус Христиан 398
Гуго Орлеанский 60
Гуго Тримбергскпй 47, 51, 188—143, 146,
149, 151, 154, 156
Гундикарий, король 105
Гундольф Фридрих 369, 382
— «Мартин Опиц» 369
— «А. Gryphius» 369
Гунтрам, король 20
Гус Ян 170, 189
Густав Адольф, король 356, 365
Гутенберг Иоганн 195
Гуттен Ганс фон 263, 264
Гуттен Ульрих фон 133, 215, 236, 237,
240, 244, 258—274, 279, 285, 291, 340
— «Булла, или истребитель булл» 272
— «Вадиск, или римская троица» 269,
270
— «Диалоги» 237, 265, 268, 271
— «Жалоба и предостережение против
непомерного нехристианского наси-
лия папы и недуховного духовенства»
271
— «Жалоба свободных городов немецко-
го народа» 272
— «К государям Германии о войне про-
тив турок» 266
— «Лихорадка I и II» 268, 270
— «На времена Юлия» 265
— «Наблюдатели» 270, 271, 273
— «Никто» 262
— «Новая песня» 272
— «Новые диалоги» 268, 272
— «Об искусстве поозии» 262
— «Разбойники» 279
— «Речи» 264
— «Уведомитель I, II» 272, 273, 291
— «Фаларизм» 264, 268, 271
— «Фортуна» 268
— «Эпиграммы к императору Максими-
лиану» 265
Гюнтер Иоганн Христиан 360, 374, 432,
433, 435, 436, 443
— «Верность духа богу» 449
— «Горькая память о днях детства» 446
— «К богу» 449
— «К Зелинде» 446
— «К Филиде» 445
— «Как был он укреплен в своем нетер-
пении внутренним утешением» 449
— «На пути в Яуэр» 448.
— «На смерть моей любимой Флавии»
445
— «Ода в честь Пассаровицкого мира»
446—448
— «Покаянные мысли о состоянии
мира» 449
— «Разоблаченный Криспин из Швейд-
ница» 448
— «Хвала зиме» 446
Дальне Ганс 446
Данте Алигьери 76, 149, 281
— «Божественная комедия» 149
Даосе ль Рейнальд фон 60
Дах Симон 369, 372'—374
— «Анке из Тарау» 373
«Двенадцать статей» 286
Дедекинд Фридрих 327
— «Гробиан» 327
— «Гробианка» 327
Деккер Томас 3.90
Демокрит 418
Дефо Даниель 416
— «Робинзон Крузо» 416
«Деяния франкских королей» 19
Дионисий Ареопагит 186
Дице Вальтер 397
«Домашний инвентарь» 225
«Дружок мой в кафтан деревянный одет»
227
Дрэйк Френсис 351
Дюрер Альбрехт 204, 212, 215, 236, 239.
283, 313
— «Дневники, письма, трактаты» 236
«Евангелие от Иоанна» 200
«Евангелие от Никодима» 142
Евгений Савойский 447
Еврипид 241
— «Гекуба» 241
— «Ифигения в Авлиде» 241
Екатерина Медичи 347
Елизавета Нассау-Саарбрюкенская 189,
190
— «Гуг Шаплер» 189, 190
Елизавета Тюдор 347
Жирмунский В. М. 14, 2*3, 111, 183, 281,
380
— «Германский героический эпос в тру-
дах А. Хойслера» 14
— «История немецкого языка» 23, 183,
281
«Житие папы Григория» 67
«Журден де Блеви» 53
Замаховская М. 133
«Замок любви» 150
«Занимательная книга о Тиле Уленшпи-
геле» 222, 223, 343, 404
Зекендорф Себастиан фон 289
«Зигенот» 119
Зикинген Франц фон 259, 267, 271—273
«Зима миновала» 289
Зихем Христиан фон 207
Зухенвирт Петер 142, 145, 146
— «Наставления Аристотеля» 145
— «Новый советник» 145
— «Прекрасная Авантюра» 145
— «О двух папах» 146
— «О корыстолюбии» 145
— «О Пфенниге» 145, 146
— «О рыцарском походе герцога Аль-
брехта» 145
— «Слово о Любви» 14'5
— «Слово об изрядной лжи» 146
— «Словопрение Любви с Красотой» 145
— i«Equivocum» 146
— «Vom Ungelt» 146
Зухензин 169
«Игра о дерьме» 181
«Игра о Нейдхарте» 95, 180
«Игра о смышленом слуге» 181
«Игра об Антихристе» 171, 172, 174
«Игра об императоре и аббате» 181
Иероним Блаженный 256
«Императорская хроника» 47, 48, 63, 146
Иммерман Карл Лебрехт 81
Иннокентий IV, папа 44
Иоанн XXII, папа 187
Иоанн Саксонский, герцог 300
Иоанн, эрцгерцог 294
Иоахим Бранденбургский 322
Иоганн из Зааца 188, 189
— «Богемский пахарь» 188, 189
Иоганнсдорф Альбрехт фон 90
Иордан 14, 105
— «О происхождении и истории готов»
(«История готов») 14, 105
Иосс Фриц 291
Исидор Севильский 23, 57
—- «О католической вере» 23
«Исторические анекдоты Валерия Мак-
сима» 149, 153, 157, 234
«История о д-ре Иоганне Фаусте, зна-
менитом чародее и чернокнижнике»
330-36'3
«История Томаса Мюнцера» 2УУ
455
Каган Ю. М. 207
— «Поэт-гуманист Конрад Цельтпс» 207
Каллимах 307
Кальдерон де ла Барка Педро 355
Калькагнин и Галисард 344
— «Похвальное слово блохе» 344
Кампанелла Томмазо 378, 379, 423
— «Государство Солнца» 423
Каниц Рудольф фон 660, 363, 433—435,
438
— «О поэзии» 434
Каннеберг Вильгельм фон 289
Капелла Марциан 41
— «Брак Филологии и Меркурия» 41
Каракалла Марк Аврелий 385
Карбен Виктор фон 254
Карл Великий 20—23, 29, 30, 32—34, 36,
47, 48, 117, 146, 190, 22:1
Карл I, английский король 385
Карл II, английский король 385
Карл II Лысый, император 21, 32
Карл1 IV, император 165, 149
Карл V, император 291, 292, 314, 332, 334,
351
Карл VI, император 447
Карнарий Иоганн 346
Каролинги 20, 22, 30
Карох Самуэль 204
Картезианец Филипп 158
— «Жизнь Марии» 158
Кассиодор 20
Кастильоне Бальдассарре 393
— «Придворный человек» 393
Каэтано, кардинал 268, 270
Кведлинбургская хроника 100
Квинтилиан Марк Фабий 199
Кеведо-и-Вильегас Франсиско 345, 361,
407, 408, 418
— «Бускон» 418
— «Сновидения» 407
«Кембриджские песни» '58, 59
«Кембриджский сборник» 36
Кениг Иоганн 433, 435
— «Лагерь Августа» 435
Керсне Эберхард 150
— «Правила любви» 150
Кид Томас 390
— «Испанская трагедия» 390
Киллиан Филипп 383
Киот 70
Кирпичников А. И. 5
Кирхгоф Ганс Вильгельм 321—323
— «Средство от тоски» 321, 323
Кистриц Тимо фон 43
Клай Иоганн 393—395, 399
Клауерт Ганс 322
Клеман Жак 351
Клозенер Фриче 183
— «Страсбургские хроники» 183
Книга пророка Даниила 299
«Книга судей Израилевых» 300
Коменский Ян Амос 379, 380
Конрад II 56
Конрад Вюрцбургский 82—85, 168, 169
— «Жалоба искусства» 84
— «Золотая кузница» 84
— «Награда мира» 84
— «Панталеон» 82, 84
— «Партенопиер» 85
— «Рыцарь с лебедем» 83, 85
— «Святей Алексей» 82, 84
— «Сильвестр» 82, 84
— «Троянская война» 82, 84, 85
— «Энгельхарт» 85
Конрад из Амменхаузена 151—154, 1'56
— «Книга о шахматах» 151—154, 157
Конрад Регенсбургский 45, 47, 75, 126
— «Песнь о Роланде» 45, 47, 75, 126, 130
Константин, император 265
Конц Аннаганс 294
— «Союзная песенка» 294
Коперник Николай 418
Корд Эвриций 237
Корнелиус Петер 111
«Король Лев» 404
Король Оденвальд 167
«Король Ротер» 50—52, 56, 57, 63
Костер- Шарль де 224
— «Легенда о Тиле Уленшпигеле и Лам-
ме Гудзаке» 224
Корш В. Ф. 5
— «Всеобщая- история литературы» 5
Кох М. 5
— «История немецкой литературы» 5
Кранах Лукас 199, 277, 310
«Краткое повествование о некоем
иудее...» 333
Краузе Теодор 446, 448
Крафт Адам 43, 313
«Крестьянский инвентарь» 225, 226
Кретьен де Труа 65, 70, 76
— «Ивейн» 65
— «Персеваль» («Сказание о Граале»)
70
— «Эрек» 65
Кромвель Оливер 385
Крюгер Бартоломеус 309, 322
— «Духовное действо о начале и конце
мира» 300
— «Занимательные рассказы о Гансе
Клауерте» 322
Ксенофонт 239, 253
«Кудруна» 50, 100, 112—117, 150
Кульман Квирин 373, 395, 397
Кунау Иоганн 431
Кюренберг фон 87, 88, 110
Кюхнер Иоганн, сын 413
Лабер Хадамар фон 150
— «Охота» 150
Ла-Кальпренед Готье де 400
Лампрехт из Трира 45—47, 116
— «Песнь об Александре» 45—47, 49, 63.
116
«Ласарильо» 406, 418
Лассаль Фердинанд 200, 259
Лауремберг Иоганн 373
— «Четыре нижненемецких шутливых
стихотворения» 373
«Лаурин» 120
Лахман Карл 111
Лев X, папа 206, 242, 266, 282
Лев, архиепископ Неаполитанский 46
— «История сражений» 46
«Легенда о докторе Фаусте» 330
Лейбшер Христиан 443, 446
«Лекарь» 176
Лемниус Симон 305, 306
Ленин В. И 276, 296
Леони Томмазо 157
— «Fiori di virtu» 157
Леопольд VII, герцог австрийский 92
Лессинг Готхольд Эфраим 7, 148, 374, 394
436, 439, 440
— «Басни из времен миннезингеров» 148
— «Лаокоон» 394
— «Литературные письма» 374
— «Минна фон Барнхельм» 440
Летц 262, 263
Лилиенкрон Рохус фон 288, 289, 293—295
Лимбургская хроника XIV в. 224
Линденер Михаэль 321, 323, 341
— «Катцицори» 321
— «Книжечка отдыхающих» 321
«Лиса и Луна» 148
Лиутольф, герцог швабский 56
Лихтенштейн Ульрих фон 95, 96, 185. 186
— «Жар любви» 186
— «Книга дамы» 95, 96
— «Служение даме» 95, 96
Логау Фридрих 6, 355, 358, 361, 374, 375.
392, 436
— «Erstes Hundert deutscher Reimen-
spriiche» 374
— «Sinngedichte» 436
Лойола Игнатий 349
Ломоносов M. В. 448
Лоредано Джан Франческо 394
— «Дианея» 394
Лотарь I 21, 32
Лохер Якоб 215, 227
Лоэнтптейн Даниэль фон 360, 373, 374.
398, 399, 401, 402, 432
— «Агриппина» 399
— «Арминий и Туснельда» 401, 402
— «Ибрагим-паша» 399
— «Клеопатра» 399
— «Софонизба» 399
Лудер Петр 204
Лузиньян Гвидо де 53
Лукиан 201, 239, 240, 245, 253, 258, 260,
271, 336
— «Разговор о царстве мертвых» 253
— «Рыбы» 240
Луначарский А. В. 5
— «История западноевропейской литера-
туры в ее важп^нтттИ^ моментах» 5
«Любовь и Пфенниг» 150
«Любовь перед судом» 151
Людвиг Баварский 187
Людовик XIV 403, 433
Людовик Благочестивый 30—32, 34, 190.
221
Людовик I Немецкий 21
Лютер Мартин 133, 187, 196, 198, 200, 233,
240, 244, 245, 249, 252, 260, 269, 271.
272, 2751—285, 291, 296, 298-308, 312,
314, 324, 330—332, 334, 337, 339, 342.
346, 355, 358, 368
— «Библия» 281, 285
— «Господь могучий наш оплот» 284.
285
— «Госпожа Музыка» 284
— «Детская песня, направленная про-
тив двух величайших врагов Христа
и его святой церкви — папы и турок»
284
— «К христианскому дворянству немец-
кой нации об улучшении христиан-
ского состояния» 269, 271, 279, 280,
282
— «О вавилонском пленении церкви»
269, 280
— «О свободе христианства» 276, 282
— «Песня о двух мучениках христовых,
сожженных софистами в Брюсселе в
1523 г.» 284
— «Послание о переводе» 281
— «Почему папа и его присные сжига-
ют книги д-ра Мартина Лютера» 282
— Предисловие к немецкому изданию
«Псалтыри» 283
— «Против* Гансвурста» 282
— Псалтырь 283
— «Эзоповы басни» 288, 324
«Магдебургский Эзоп», книга басен 148
Майнцский, епископ 254, 271
Майфарт 407
- «Адский содом» 407
Максимилиан I 197, 198, 208, 239, 254, 260,
265, 288, 289
Малерб Франсуа де 360, 369, 432, 435
Мандевиль Джон 183
Манн Генрих 7
Манн Томас 7, 68
- - 4Доктор Фауст» 68
- «Избранник» 68
Мансфельд Эрнст фон 302
«Мансфельдская хроника» 225
Марино Джанбаттиста 395, 398, 399, 434
Мария Шампанская 150
Маркович Е. И. 287, 293
Маркс Карл 7, 136, 184, 196—200, 2Т8, 259,
267, 268, 272, 275, 278, 292, 296, 298,
304, 305, 329, 330, 355, 410
- Введение к «Критике гегелевской фи-
лософии права» 305
- «Морализирующая критика и крити-
зирующая мораль» 199
•- «Хронологические выписки» 198
Марло Кристофер 333, 390
— «Мальтийский еврей» 390
— «Трагическая история доктора Фау-
ста» 3'33, 390, 391
Марнер 51, 98, 139, 146, 169
Марникс де Сент-Альдегонд Филипп
348, *349
— «Улей» 348
Маро Клеман 367
Марцеллин Аммиак 13
Марциал Марк Валерий 237, 352. 436
Маршак С. Я. 153
Маурер Христофор 341
Мелапхтон Филипп 206. 281, 299, 305, 3*30.
339
«Мелодия цветов» 36
Мельк Генрих фон 41
— ‘«Речь о вере» 41
Менке Иоганн Бурхард, старший 433, 444
«1-е Мерзебургское заклинание» 25, 35
«2-е Мерзебургское заклинание» 26, 35
Мсровинги 18, 20, 23
Мехтхильда Магдебургская 186
— «Об истекающем свете божества» 186
Мильтон Джон 355, >385
— «Защита английского народа» 385
Минаев Д. Д. 69
Михаил Федорович, царь 370
«Младшая Эдда» 104, 116
Мольер Жан Батист 432, 441
«Монастырь любви» 150
Монтан Мартин 321, 323, 324
— «Общество в саду» 321, 323
— «Развлечение в пути» 321, 323, 324
Монтень Мишель де 376, 378
Монтфорт Гуго фон 164
— «Сон» 164
Мор Томас 204, 241, 243, 247, 251, 307, 379,
423
— «Утопия» 204, 241, 247, 379, 423
Моргоф Даниэль Георг 433
— «Учение о немецком языке и поэзии»
433
Морозов А. А. 421
Морсгейм Иоганн фон 154
— «Придворное зерцало» 154
Морупгеп Генрих фон 90, 91
Мошерош Иоганн Михаэль, 340, 355,358,
359, 361, 362, 404, 407-412, 418, 439, 442
— «Диковинные и истинные видения
Филандера фон Зиттевальда» 407, 498.
411, 418
— «Детище ада» 107
— «Полицейский бес» 407
— «Похвала женам» 408
— «Солдатская жизнь» 408
— «Страшный суд» 407
— «Неусыпная забота родителя» 4iv—
412'
Мурнер Томас 207, 228, 230, 231, 285, 315,
<340, 343, 345, 407
— «Заклятие дураков» 228, 229, 232, 233
— «Лужок дураков» 232
— «О большом лютеровском дураке и о
том, как его заклял д-р Мурнер» 233
— «Цех плутов» 228, 231, 232
— «Швиндельсхеймская мельница» 232.
2.3В
Мускатблют 169, 170
— «Великая ложь» 170
«Муспилли» 32, 33
Му циан Руф 255, 258, 260, 330
Мэссинджер Филипп 390
Мюлленгоф Карл 111
Мюнстер Себастиан 311
— «Космография» 314
Мюнцер Томас 187, 275, 278, 295, 304, В06,
337, 396, 424
— «Защитительная речь и отповедь, об-
ращенная против бездушной изне-
/кенной плоти из Виттенберга» 300.
301
Наогеорг Томас 308, 309, 325
— «Паммахий» 308, 009
— «Папское царство» 325
Нас Иогапнес 334, 342, 343, 348
«Наставление любви» 150
«Неистовый Роланд» 385
« Нейдхарт-Лис» 95
Нейкирх Беньямин 431, 035
«Немецкая теология» 187
Нердерман 397
Нерон Клавдий Цезарь 159, 403
Нивард 216
— «Ecbasis captivi» 216
— «Isengrimus» 216
457
Нигелл Эрмольд 34
— «Вс славу Людовика императора» 34
Николай Кузанский 288
Николай Филипп 308
Николай V, папа 206
Нитхарт Ганс 205
Новалис (Фридрих фон Гардейберг) 08,
396
— «Генрих фо-н Офтердинген» 98
«Новая песня о Гогенкрэене» 289
Норден Альберт 209
— «Во имя нации» 209
Ноткер Губастый 41
Ноткер Заика 36
Нунненбек Лиенгард 312
«О возникновении и чудесном происхож-
дении св. ордена иезуитов» 349
«О Фортунате и его кошельке, а также
о чудесной шапочке» 221, 222
«Общая жалоба дворянства, купцов, ре-
месленников1 и мелких торговцев» 291
Овидий (Публий Овидий Назон) 58, 1'50.
204, 207, 257, 814, 399, 418
— «Метаморфозы» 257
Одоакр (Отахр) 26, 117
Олеарий Адам 370'—372, 416, 418
— «Басни Локмана» 372
— «Описание нового путешествия на
Восток» 372, 416, 418
— «Персидская долина роз» 372
Олимпия 46
Опиц Мартин 355, 358—362, 364—377, 679,
384, 382, 392—396, 397, 399
— «Аристарх, или о презрении к немец-
кому языку» 365, 366
— «Златна» 368
— «Книга о немецком стихотворстве»
367, 394
— «Плач Иеремии» 369
— «Похвала богу войны» 368, 369
— «Утешение в превратностях войны»
368
д’Оранж Гильом 75
— «Алисканс» 75
«Орендель» 51—53, 56
«Ортнит» 122, 123
«Освальд» 51, 52, 56, 57
«Осел в львиной шкуре» 148
Оттон I 35, 38—40, 54, 56, 58, 84
Оттон IV 92
Оттон Веселый, герцог 162
Оттон Фрейзингенский 126
Отфрид 63—35
— «Книга евангелий» или «Евангельская
гармония» 33—35
Офтердинген Генрих фон 98
Павел Диакон 14, 17, 23, 51, 105, 146
— «История лангобардов» 14, 17, 23, 51
— «Басня о льве и лисице» 146
Парацельс Филипп Теофраст Гогенгейм
фон 330, 418
Паули Иоганнес 234, 235, 319, 321, 326
— «Смех и дело» 234, 235, 321, 404
— «Шутка с правдой» 235
Перес Андреас (Франсиско ди Убеда)
426
— «Бродяга Хустина Дитцин, прозван-
ная Пикара» 426
Песни о Дитрихе Бернском 48, 50, 100,
117-120, 176, 180
«Песнь о Гамдире» 15, 17
«Песнь о Нибелунгах» 6, 16, 36, 37, 100—
103, 105—112, 114, 117, 121
«Песнь о Фафни» 104
«Песнь о Хильдебранде» 14, 15, 26—29,
65, 37, 102, 109, 117
«Песнь об Анноне» 41, 47, 48
«Песнь об Эке» 120, 123
«Песнь песней» 368
«Песня о Георге» 34
«Песня о Людвиге» 34, 35
«Песня о Петре» 34
«Петр с серебряным ключиком» («Маге-
лона») 404
Петрарка Франческо 205, 234, 367
Пибрак Ги де 368, 378
— «Четверостишия» 368, 378
Пикколомини Эней Сильвио 136
Пико делла Мирандола Джованни 254
Пипин Короткий, король 20
Пиркхеймер Виллибальд 201, 236, 239.
240, 249, 259, 305, 340, 346
— «Обструганный Экк» 240
— «Похвальное слово подагре» 240
— «Elegia in obitum Alberti Dureri» 239
«Письма знаменитых людей» 255, 256
«Письма темных людей» 228, 253, 255 -
258, 264, 280
Пифагор 189
Плавт Тит Макций 205, 332, 388, 440
Платон 150, 189, 200, 239, 330
«Плач» 110
Плейер 82, 84
— «Гарель из Цветущей долины» 82
— «Мелеранц» 82
— «Тандарейс и Флордибель» 82
Плиний Гай 314, 418
Плутарх 2»3j9, 314, 346, 418
«Пляска смерти» 180, 250
«Повесть о Тристане и Изальде» 81
Поджо Браччолини 205, 234, 418
Поло Марко 183
«Помни о смерти» 41
«Понт и Сидония» 189, 219
Понт а и Якоб 335
«Поп и волк» 36
«Прекрасная Магелона» 219, 324, 404
«Прекрасная Мелузина» 219, 220, 404
«Приключения барона Мюнхгаузена» 442
Принтц Вольфганг 431
Псалтырь 325
Пуришев Б И. 6, 193, 339
— «Очерки немецкой литературы XV—
XVII вв.» 5, 6, 193
Пушкин А. С. 179
Пфейфер Генрих 295
Пфефферкорн Иоганн 254, 255, 257, 294
— «Еврейское зеркало» 254
— «Ручное зеркало» 255
Пфитцер Николаус Иоганн 633
— «Жизнь Фауста» 333
Раабе Вильгельм 7
Раб Якоб 342
Рабле Франсуа 193, 202, 204, 250, 340, 345
350, 351, 377
— «Гаргантюа и Пантагрюэль» 350, 351
458
«Раввинская битва» 119
Рамзай Джон Лесли 418
Расин Жан 462
Ребхун Пауль 309
— «Бракосочетание в Кане» 309
— «Сусанна» 309
Регенбоген Бартель 314
Регинальд 51
— «Житие св. Освальда короля и муче-
ника» 51
Региомонтану с (Иоганн Мюллер) 204
Рейенталь Нейдхарт фон 94, 95, 162, 169.
180
— «Зимние песни» 95
— «Летние песни» 94
«Рейнеке-Лис» 32, 216—218, 285, 336, 373
Рейсбрук Ян ван 185
Рейтер Фриц 7
Рейтер Христиан 7, 363, 440—442
— «Болезнь и кончина честной госпожи
Шлампампе» 440
— «Свадебный пир Арлекина» 441
— «Честная женщина из Плиссина»
440, 441
— «Шельмуфкский, описание истин-
ных, любопытных и преопасных
странствований на воде и на суше»
44Q—4^
Рейхлин Иоганн 201, 228, 240, 253—258,
605
— «Глазное зеркало» 255
— «Защита против кельнских клеветни-
ков» 255
— «Сергий» 253
— «Хенно» 253
Репкове Эйке фон 183
— «Саксонская всемирная хроника» 183
— «Саксонское зерцало» 183
«Реформация императора Сигизмунда»
189, 286
«Речь Провидицы» 32
Ризель 3. Г. 25
— «1-е Мерзебургское заклинание» 25
«Римские деяния» 234, 314, 319
Рингвальд Бартоломеус 338, 369
— «Зерцало мира» 338
— «Предостережение верного Эккарта»
338, 339
— «Сетования дворянина, осужденного
на вечные муки» 339
— «Сетования именитого растовщика»
639
— «Сетования крестьянина, осужденного
на вечные муки» 339
— «Сетования осужденной на вечные
муки высокой особы» 339
Рист Иоганн 392
Розенблют (Ганс Шнепперер) 159, 170.
181, 182, 286
— «Жалоба некоторых сословий» 159
— «О бездельниках и трудовом люде»
159
— «О папе, кардинале и епископах» 181
— «Похвальное слово городу Нюрнбергу»
159
— «Похвальное слово крестьянину» 159
— «Турецкий фестнахтшпиль» 182
«Розовый сад» 121, 214
Ролленхаген Георг 336—338
— «Война мышей и лягушек» 336, 637
«Роман о Лисе Ренаре» 216
«Роман об Энее» 64
Ромул 14Ф—148
Ронсар Пьер де 360, 364, 367—369
— «Поэтическое искусство» 367
— «Франсиада» 368
Ротарий, король 51
Роте Иоганнес 157—159, 183
— «Житие св. Елизаветы» 157, 158
— «О государственных должностях» 157
— «Похвальное слово целомудрию» 157
— «Рыцарское зерцало» 158
— «Страсти» 157
— «Тюрингская хроника» 158, 183
Рубеан Крот 258, 260, 262, 305
Ругге Генрих фон 90
Рудольф I 124
Рудольф II 364
Румер О. Б. *59, 211, 374
«Румпельт и Марет» 180
«Руодлиб» 40, 41
Руссо Жан Батист 432
«Рыцарь-Зяблик» 328 «
«Рыцарь и крестьянин» 288
«Рыцарь Понту с» 404
Рюдель Джауфре 86
Рютбеф 179
Саади 372
— «Гюлистан» 372
«Сага о Волсунгах» 104
«Сага о Тидреке» 37, 122, 123
Сакс Ганс 81, 159, 170, 182, 199, 215, 220,
224, 284, 310—322, 324, 346, 368, 388,
393, 425
— « Витте нбергский соловей» 312
— «Вся домашняя утварь, числом в три-
ста предметов» 313
— «Высиживание теленка» 318
— «Диспут Эйленшпигеля и епископа по
поводу очечного дела» 224
— «Достохвальный разговор богов, ка-
сающийся разлада, царящего в Рим-
ской империи» 315, 316
— «Загробное царствие маркграфа Аль-
берта» 313
— «Жалоба города Нюрнберга» 313
— «Извлечение дураков» 319
— «Изрядное волокитство» 319
— «Корыстолюбие — ужасный зверь» 314
— «Крестьянин и похититель коровы»
318
— «Лукреция» 316
— «Молодой купец Никола со своей
Софьей» 319
— «Ненасытная жадность» 619
— «О возникновении Богемской земли и
королевства» 314
— «О Елизавете, купеческой дочери» 317
— «О прелюбодеянии и тирании царя
Ксеркса» 316
— «О разрушении могущественного го-
рода Трои» 316
— «О том, как ревнивец исповедовав
свою жену» 318
— «Отличное наставление, о чем должен
петь певец» 314
— «Петр и ландскнехты» 317
- «Пляска носов» 319
ао*
459
— «Портной со знаменем» 316
— «Похвальное слово городу Нюрнбер-
гу» 313
— «Роговой Зигфрид» 220, 316
— «Сатана не пускает больше в ад ланд-
скнехтов» 617
— «Святой Петр с козой» 316
— «Слепой пономарь, поп и пономари-
ха» 318
— «Старая сводня и поп» 318
— «Украденная свинья» 318
— «Фюнзингепский конокрад и ворова-
тые крестьяне» 318
— «Челядь Венеры» 318
— «Чудесное пророчество о папстве» 312
— «Школяр в раю» 318, 322
— «Шпрух о ста животных, с описани-
ем их природы и свойств» 314
— «Эйленшпигель и слепцы» 224
— «Эпитафия, или скорбная речь над
гробом Мартина Лютера» 313
— «Valete, или итог всех моих творе-
ний» 612
— «Das Schlaweraffen-Land» 315
— «Disputation zwischen einem Chorhemi
und Schuhmacher» 312
Саксенхейм Герман фон 151
— «Арапка» 151
Саладин 53
«Сборник статей к сорокалетию ученой
деятельности академика А. С. Орло-
ва» 166
Светоний Транквилл 22, 314
Сейзе (Сузо) Генрих 185, 186
— «Жизнеописание» 185, 186
Секунд Петр Лотихий 366
Сенека Луций Анней 189, 206, 314, 368,
418
— «Троянка» 368
Сент-Мор Бенуа де 84, 85
Сервантес Мигель 193, 202, 355, 362, 406,
418, 421, 422
— «Доп Кихот» 421, 424
— «Ринконете и Кортадильо» 406
«Сети дьявола» 154—157, 286
Сефелинген Мейнлох фон 87, 88
Сибилла, королева 53
Сигизмунд, король 165, 166
Сидней Филипп 868
— «Аркадия» 368
Сидоний Аполлинарий 19, 20
Сикст V, папа 348
Сильвио Эней 204, 205
«Симплицианский Ян Перус» 430
Синезий 245
«Сказание о Роговом Зигфриде» 220
«Песнь о Роговом Зигфриде» 220
«Прекрасная повесть о Роговом Зиг-
фриде» 220
Скалигер Жюль Сезар 367, 368
— «Поэтика» 367
Скот Седулий 34
Скюдери Мадлен де 399, 400
— «Великий Кир» 400
— «Клелия» 400
«Слезы отечества», антология 363
«Слово об Оттоне» 38
«Смерть Альпхарта» 119
Смирин М. М. 185, 194
— «Народная реформация Томаса Мюн-
цера и Великая крестьянская воина»
185, 298
— «Очерки истории политической борь-
бы в Германии перед реформацией»
194, 286
Сократ 234, 258.
«Соломон и Маркольф» 222
«Соломон и Морольф» 53, 54, 56, 57, 63
Сорель Шарль 361, 418
— «Правдивое комическое жизнеописа-
ние Франсиона» 418
Спалатин Георг 280
«Спаситель» 31—33
Сперфогелъ 91, 146
«Спор между Жизнью и Смертью» 227
«Старшая Эдда» 15—17, 104
(добей Иоанн 346
Страбон 418
«Странник» 116
«Страсти» альсфельдские 172—176, 178
«Страсти» из монастыря Бенедиктбейрер
175, 176
«Страсти» венские 173, 177
«Страсти» из Мури 176
«Страсти» • редентинские 173—177
«Страсти» третьи эрлаусские 176
«Страсти» франкфуртские 172—179
Стурлусон Снорри 104, 116
Стюарт Мария 335
«Суд любви» 151
Сумароков А. П. 870
Талмуд 254
Тангейзер 95, 96
«Тангейзер» 225
«Танцоры из Кельбигка» 38
Тассо Торквато 367, 402
— «Освобожденный Иерусалим» 358, 402
Татиан 23
Таулер Иоганн 184—187, 276
— «О несозданной и созданной основе»
186
Тацит Публий Корнелии 11—13, 204
— «Анналы» 12
Твингср Якоб 183
— «Страсбургские хроники» 183
Тейхнер Генрих 142г-—145, 148, 149, 214
— «Поучения» 142—145, 148
Теодорих II вестготский 20'
Теодорих, король остготов 15, 16, 26, 117
Теодерих, король франков 19
«Теофил» 179, 180
Теофраст 239
— «Характеристики» 239
Теренций Публий 39, 2С5, 332
— «Евнух» 205
Теуделинда, герцогиня баварская 51
Тик Людвиг 896
Тиль Эйленшпигель 329, 343, 417
Тимон Афинский 249
Тит Ливий 204
Томас 76
Томасин Циркларийский 96
— «Итальянский гость» 96
«Три дочери» 179
«Тристан и Изольда» 219
Тритемий Иоганн 330
«Турецкая опасность» 225
«Тысяча и одна ночь" 57
460
Тюнгер Август 238
Тюргейм Ульрих фон 76, 81
Тюрлин Ульрих -фон дем 76, 82, 83
— «Корона» 82, 83
— «Лоэнгрин» 83
Уланд Людвиг 91, 288
Уленхарт Николай 406, 418
— «Две забавные веселые и смешные
истории...» 406
«Ул ингер» 225
Ульрих Аугсбургский, епископ 38
Ульрих Вюртембергский, герцог 263. 264.
266, 271, 288, 290, 307, 379
«Унибос» 36
Фабрицкий Георг 305
Фауст Георг (Иоганн) 329, 330
Федр 146, 147
Фейербах Людвиг 396
Фельдеке Генрих фон 64, 65, 67, 81, 82,
91
— «Тристан» 64, 190
— «Энеида» 64, 65
Фемистокл 335
Фенелон Франсуа 435
— «Приключения Телемака, сына Улис-
са» 435
Фенис Рудольф фон 87, 88
Феокрит 237
Фесс ал 630
Филипп II, король 340, 347, 348
Филипп Каменотес 290
Филипп Швабский, король 93
Филон Иудей 418
Фичино Марсилио 249
Фишарт Иоганн 224, 340—352, 407
— «Анатомия Лютера» 342
— «Бабушка всех прорицаний» 345
— «Всепьянейтпая Литания» 352
— «Гаргантюа» 343, 350—652
— «Голова Горгоны Медузы» 348
— «Житие святых Доминика и Франци-
ска» 342
— «Книжечка утешения при подагре»
345, 346
— «Легенда о происхождении четырех-
рогой иезуитской шапочки» 349
— «Ночной ворон» 342
— «Описание испанской Армады» 348
— «Рифмованный Эйленшпигель» 343,
651
— «Сектантские и монашеские раздоры
босоногих» 342
— «Счастливый цюрихский корабль» 346,
347
— «Травля блох» 344
— «Улей святого римского пчелиного
роя» 348, 350
— «Философская книжечка о браке и
воспитании» 346, 352
Фишер Петер 313
Флек Конрад 82
— «Флор и Бланшефлур» 82
Флеминг Пауль 361, 369—672, 374, 375,
392
— «Великому граду Москве» 369
— «Москва» 370
— «Москва-река» 370
— «Немецкие стихотворения Флеминга»
371
- - «Хвала кавалериста» 369
— «Хвала пехотинца» 369
— «Novi Epigrammata» 371
Флетчер Джон 390
Фогельвейде Вальтер фон дер 6, 69, 91 —
94, 97, 98, 131, 169, 168, 169
— «Крестовые песни» 93
— «Под липой» 93
Фогт Фридрих 5
Фогт Фридрих и Кох Макс
— «История немецкой литературы от
древнейших времен и до настоящего
времени» 5
Фольц Ганс 170, 181, 214
Фома Аквинский 186
Фонтане Теодор 7
Фортунат Венанций 19. 20,
Франк Себастиан 187, 306, 307, 314, 346
— «Космография» 307, 314
Франке Куно 5
— «История немецкой литературы в свя-
зи с развитием общественных сил» 5
Франкфуртер Филипп 160
— «История священника из Каленберга»
(«Поп из Каленберга») 1601—162, 190,
214, 222, 328
«Франсиада» 368
Франциск Ассизский 187. 342
Фрауэнлоб (Генрих из Мейсена) 98, 150,
168, 169
Фредегар 19
— «Летопись» 19
Фрей Якоб 621—323
— «Общество в саду» 321, 404
Фрейданк 98, 131—134, 137—139, 141, 147,
148, 209, 210, 214
— «Разумение» 132—134, 138, 148
Фрейденхольд Мартин 405, 406, 418
— «Гусман» («Бродяга Гусман из Аль-
фараче») 405, 406, 418
Фридрих, курфюрст 271, 300
Фридрих, маркграф 289
Фридрих I Барбаросса 44, 60, 89
Фридрих II Гогенштауфеи 44, 92, 93, 132
Фридрих III 159, 1601
Фридрих Вильгельм I 436
Фридрих «Деревянный башмак» 124
Фридрих Пустая мошна, герцог 165
Фридрих Пфальцский Победоносный 159
«Фридрих Швабский» 137
Фридерих В. и Д. Мэлон
- - «Основы сравнительного литературо-
ведения» 362
Фринлер Генрих фон 82
— «Песнь о Трое» 82
Фриче, магистр 444
Фришлин Филипп Никодим 307, 376
— «Ревекка» 307
— «Речь о сельской жизни» 307
Фробишер Мартип 351
Фуке Фридрих де ла Мотт 111, 430
— «Герой севера» 111
Хаберн Вильгельм фон 293
Хаген Фридрих фон дер 111
Хагенау Рейнмар фон, старший 91, 92.
94, 168, 169
Хаузен Фридрих фон 87, 89, 90
46/
Хейвуд Томас 390
Хейден Ян ван дер 365
Хеймбург Грегор фон 204
Хельфенштейн, граф 294
Хеммерлин Феликс 204, 205, 234
— «О благородстве» 205
Херигер, архиепископ Майнцский 19, 38
Хецтлерин Клара 224
— «Книга песен» 224
Хлодвиг I 18—20
Хлотарь II 19
Хойе лер А. 14, 16, 111
— «Германский героический эпос и ска-
зание о Нибелунгах» 14, 111
— «Die altgermanische Dichtung» 14
Хоэнфельс 95
Храбан Мавр 33
Хротсвита Гандерсгеймская 38, 39, 179
— «Воскрешение Друзианы и Каллима-
ха» 39
— «Деяния Оттона I» 39
— «Любовное предложение» 38
— «Мученичество святых девственниц
Агапии, Хлонии и Ирины» 39
«Падение и обращение Марии» 39
— «Обращение Галликана военачальни-
ка» 39
— «Обращение Паисии-блудницы» 39
— «Основание монастыря Гандерсгейм-
ского» 39
Царнке Фридрих 111
Цацикхофен Ульрих фон 82
— «Ланцелот» 82
Цветер Рейнмар фон 97, 98
Цвингли Ульрих 233
Цезарь Гай Юлий И, 12, 48, 259
Цельс Мартин 346
Цельтис Конрад 207—209, 242, 260, 306
— «Amores» 207
— «Книга од» 208
— «Книга эпиграмм» 242
— «Urbs Norimberga» 20S
— «Ludus Dianae» 208
Цесен Филипп фон 363, 381, 392, 395, 399,
400, 425
— «Адриатическая Роземунда» 400
— «Ассенат» 425
Циглер Генрих Ансельм 402, 416, 442
— «Азиатская Баниза» 402
Циммерман Вильгельм 292, 293
— «История крестьянской войны в Гер-
мании» 293.
Цинкгреф Юлиус Вильгельм 366, 369
Цицерон Марк Туллий 199, 204, 249
Чернышевский Н. Г. 76, 227
— «Песни различных народов» 227
Шарфенберг 95
Шауэнбург Карл 413
«Шахнамэ» 28
Швабе фон дер Гайде Эрнст 368
Швангау Маргарита фон 166
Шедель Гартман 314
Шейт Каспар 325, 327, 341, 343, 351
— «Гробиан» 325, 327, 341, 344
Шекспир Вильям 76, 193, 202, 248, 333,
355, 362, 387, 388, 390, 422
— «Гамлет» 390
— «Король Лир» 390
— «Отелло» 380
— «Ромео и Юлия» 390
— «Сон в летнюю ночь» 387, 388, 390
Шеллинг Фридрих Вильгельм 396
Шерер Вильгельм 5
— «История немецкой литературы» 5
Шернберг Дитрих 180
— «Госпожа Ютта» 180
Шефлер Иоганн (Ангел Силезский) 373,
397
— «Духовные пасторали души, влюблен-
ной в Иисуса» 398
— «Херувимский странник» 398
— «Чувственное созерцание четырех по-
следних вещей» 398
Шиллер Иоганн Фридрих 7, 148. 153
— «Вильгельм Телль» 7
— «Ивиковы журавли» 148
— «Порука» 153
Шиллер Ф. П. 5
— «История западноевропейской лите-
ратуры нового времени» 5
«Шильдбюргеры, удивительные, причуд-
ливые, неслыханные и доселе неопи-
санные похождения и деяния выше-
упомянутых жителей Шильды из
Миснопотамии, что позади Утопии»
328, 329
Шильтбергер Иоганнес 183
Широкауэр Арно 146
— «Die Stellung Asops in der Literatur
des Mittelalters. Festschrift fur Wolf-
gang Stammler» 146
Шлегель Август Вильгельм 81
Шлейфгейм фон Зульсфорт Герман 412
Шмольке Беньямин 443, 446
Шнорр фон Карольсфельд Юлиус 111
Шоттель Юстин Георг 358, 395, 403
— «Ausfiihrliche Arbeit von der Teu-
tschen Haubtsprache» 358
— «Немецкое стихотворное искусство» 395
Шпее Фридрих 398
Шпис Иоганн 330, 331, 333
Шредер В. И. 100
— «Песнь о Нибелунгах», опыт истолко-
вания» 100
Штагель Елизавета 185
Штауфены 43, 44
Штейниц Вольфганг 224, 293^-295
— «Deutsche Volkslieder demokratischen
Charakters aus sechs Jahrhunderten»
224, 287, 294
Штейнхевель Генрих 148, 205, 222, 324,
376
Шторм Теодор 7
Штраус Давид Фридрих 259
— «Ульрих фон Гуттен» 259
Штрикер 59, 126—130, 134, 146, 222
— «Бражник» 128
— «Голый гонец» 129
— «Даниэль из Цветущей долины» 126, 127
— «Жалоба» 128
— «Кот-жених» 127
— «Неправда в Австрии» 128
— «Ночь св. Мартина» 128
— «О Волке и Гусях» 127
— «О городской и полевой мышах» 127
— «О Лисе и Волке в колодце» 127
— «О Слепне и Цветке» 127
462
— «Об Осле, отправившемся искать при-
вольную жизнь» 127
— «Страждущий отшельник» 128
— «Судья и черт» 128
— «Три желания» 127
— «Чурбан» 127
— «Обнаженный рыцарь» 128
— «Погребенный супруг» 127, 128
— «Поп Амис» 129, 160, 222, 223
— «Раскаленное железо» 128
— «Смышленый слуга» 127, 128
— «Снежное дитя» 127, 129
— «Спор» 127
Штурм Иоганн 207, 342
Шуман Валентин 321—323
— «Книжечка для чтения на ночь»
321
Шурман Л. М. 371
Щедрин Н. 201
Эбергардт Бородатый 253
Эберлин Иоганн 285
— «Пятнадцать союзников» 285
ч<Эдда» 32, 104, 107, 109
Эзоп 22, 146, 148, 205, 234, 314, 324.
344
«Эзоп», сборник басен, сост. Генрих
Штейнхевелъ 324
Эйб Альбрехт фон 205, 346
Эйнхарт 22, 29
— «Жизнеописание Карла» 22
Экк Иоганн 240
Эккехард I 16, 36, 37, 102
— «Вальтарий, мощный дланью» 36—38,
102
Экхарт Мейстер 184—186
— «О свершении времен» 184
— «О созерцании бога и о блаженстве»
184
— «О сокровеннейшей глубине» 186
— «О царстве божием» 184
Элеонора Австрийская 189
Эльхельм Тильман 183
— «Лимбургская хроника» 183
Эмпедокл 418
Эмсский Рудольф (Эмс фон) 48, 64, 75,
82, 84
— «Варлаам и Иосафат» 82
— «Виллехальм фон Орлеан» 84
— «Добрый Герхард» 84
— «Мировая хроника» 48
Энгельс Фридрих 7, И, 12, 18, 21, 80, 81,
87, 88, 99, 108, 136, 193—198, 200, 218—
221, 259, 267, 268, 272, 275, 278—281,
285, 292, 296, 298, 303, 305, 309, 329, 330,
340, 355, 396, 410, 424
— «Диалектика природы» 194, 279, 281,
285, 309
— «Заметки о Германии» 199, 275
— «Крестьянская война <в Германии» 21,
136, 184, 195—197, 259, 267, 272, 278,
292, 298, 303, 305, 355, 424
— «Людвиг Фейербах и конец классиче-
ской немецкой философии» 198
- - «Марка» 44
— «Немецкие народные книги» 81. 218,
220
— «Положение в Германии» 298
— «Прения по польскому вопросу во
Франкфурте» 87
— «Происхождение семьи, частной соб-
ственности и государства» И. 12, 18,
80, 87, 99
— «Развитие социализма от утопии к
науке» 196, 296, 34O1
Эразм Роттердамский 59, 201, 203, 204,
215, 229, 237, 23&-254, 258, 260, 264,
273, 305, 306, 340, 345, 346, 369
— «Апофегмата» 244
— «Апофеоз Реихлина» 252
— «Губка, смывающая гуттеновские
брызги» 373
— «Домашние беседы» 243—245, 249, 251,
264
— «Екклезиаст, или об искусстве пропо-
веди» 245
— «Жалоба мира» 250
— «Настольная книга воина Христова»
245
— «О богатстве выражений» 245
— «О пользе бесед» 250
— «О христианском браке» 245
— «Об искусстве писать книги» 245
— «Похвальное слово глупости» 59, 203,
204, 215, 242, 245—250, 306, 346, 369
— «Противники варварства» 250
- «Adagio» 241, 251
— «Diatribe di libero arbitrio» 244
— «Hyperaspistes» 244
Эрисман Г. 28, 52
— «Geschichte der deutschen Literatur bis
zum Ausgang des Mitte]alters» 28, 52
Эрманарих (Эрменрих), король 15, 17,
100, 117-119, 122
Эрматипгер Эрнст 361, 382
-- «Barock und Rokoko in der deutschen
Dichtung» 361
— «А. Gryphius. Ein Protestanti scher
Dichter der Barockzeit» 382
Эрнст, герцог Швабский 54, 56
Эшенбах Вольфрам фон 6, 65, 69—76. 79.
81—84, 89, 98, 150, 168, 169
— «Виллегальм» 75, 83, 84
— «Парцифаль» 70—76, 80, 81, 83
— «Титурель» 75, 150
Ювенал 264
Юлиан Отступник 150
Юлий II, папа 242, 265
Юрфе Оноре д’ 359, 400
— «Астрея» 359, 400
Яков Кессолийский 151
Ярхо Б. И. 25, 26, 28, 90
Яхманн Элеонора 443, 444
Baesecke G.
— Vorgeschichte des deutschen Schrift-
tums. 14
Bledau C. S.
— Simplicissimus und seine Vorganger
404
Borinski K.
— Poetik der Renaissance und die Anfan-
ge der literarischen Kritik in Deut-
schland 360
Burdach K.
— Reinmar der Alte und Walter von der
Vogelweide 91
463
— Walter von der Vogelweide 92
«Carmina Burana» 58
Cysarz H.
— Deutsche Barockdichlung 362
Dam J. von
— Zur Vorgeschichte des hofischen Epos
46
«Deutsche Liederdichter des zwolften bis
vierzehnten Jahrhunderts. Eine Aus-
wahl von Karl Bartsch» 94
«Deutsche Nationale Literatur» 172
«Der edelste Brunnen» 227
«Ein schoner Bremberger» 224
Ellinger G.
— «Geschichte der neulateinischen Liters
tur Deutschlands» 295
«Epple von Geilingen» 225
«Es stet ein Lind in jenem Tai...» 226
«Es wolt ein Magdlein tanzen gen» 226
— Drei Veldekestudien 64
«Fastnachtskram» 227
Fauth G.
- Wickrams Romane 324
*Des franzosischen Kriegs — Simplicissimi
hochverwunderliche Lebenslauf» 430
Frings Theodor
Frings Theodor und Gabriele Schieb
— Minnesinger und Troubadours 86
Ganghofer L.
— Johann Fischart und seine Verdeut-
schung des Rabelais 350
Geiger E.
— Hans Sachs als Dichter in seinen Fast-
nachtspielen 016, 3*18-
Genee R.
— Hans Sachs und seine Zeit 313
Gennrich F.
— Troubadours, Trouveres, Minne- und
Meistergesang 168
Gewerstock 0.
— Lukian und Hutten 260
«Got geb im ein verdorben Jahr» 225
«Der Graf bei dem Brunnen» 226
«Graf von Rom» 225
Grimm W.
— Die deutsche Heldensage 15
«Grobianus Tischzucht» 327
Hasse К. P.
— Die deutsche Renaissance 194
Hauffen A.
— Johann Fischart 340
Hermann M.
— Die Biihne des Hans Sachs 318
«Herr von Falkenstein» 225
«Herzlich tut mich erfrewen...» 226
«Die historischen Volkslieder der Deut-
schen vom 13. bis 16. Jahrhundert. Ge-
sammelt und erlautert von R. v. Li-
liencron» 288
Huizinga J.
— Erasmus 241
Hunger J.
— Walther von der Vogelweide 92
«Insbruck! ich muB dich lassen» 224
«Ich solt ein Nonne werden» 22o
Jiriczek 0. L.
— Die deutsche Heldensage 14
Kamnitzer H.
— Zur Vorgeschichte des deutschen Bau-
ernkrieges 136
Kawerau W.
— Hans Sachs und die Reformation 312
Keppler E.
— A. Griphius und Shakespeare 387
Kindermann H.
— Die deutschen Schwankbiicher des 16.
Jhs 321
Kollewijn K.
— Uber den Einfluss des hollandischen
Dramas auf A. Gryphius 384
Konnecke G.
— Quellen und Forschungen zur Lebens-
geschichte Grimmelshausens 412
Korner E.
— Erasmus Alberus 324
Koschlig M.
— Grimmelshausen und seine Verlegii hiz
Koster A. und J. Petersen
— Geschichte der deutschen Literatim
«Kranzsingen» 227
Kraus K.
— Walter von der Vogelweide 9’2
Kuhnt J.
— Lamprechts Alexander Lautlehre und
Untersuchung der Verfasserfrage nach
den Reimen 46
Langosch K.
— Hymnen und Vagantenlieder 60
«Lindenschmid» 225
Littauer Ch.
— Francks Anschauungen vom politi-
schen und sozialen Leben »3O6
Manitius K.
— Geschichte der lateinischen Literatur
des Mittelalters 18
«Der Meie, der Meie der bringt uns Blum-
lein...» 226
Meissinger K. A.
— Erasmus 241
Mergell B.
— Der Gral in Wolframs Parzival. 70
— Tristan und Isolde. Ursprung und En-
twicklung der Tristansage des Mittel-
alters 76
Merker R. und Stammler W.
— Reallexikon der deutschen Literaturge-
schichte 361
Meusel A.
— Thomas Muntzer und seine Zeit 296
Muller G.
— Deutsche Dichtung von der Renaissan-
ce bis zum Ausgang des Barocks 360
«Der Naumburger Dom. Architektur und
Plaslik» 42, 43
Phillips M.
— Erasmus and the Northern Renaissan-
ce 241
Rathke K.
— Dietmar von Aist 88
464
«Der Ritter und die Maid» 226
Saran R.
— Das Hildebrandslied 26
Sauer K.
— Die Meistersinger 168
«Schein und die liebe Sonne...» 226
«Schlemmerorden» 227
Scholte J. H.
— Der Simplicissimus und sein Dichter
412
«Schones Blumenfeld» 364
Schroder W. J.
— Das Nibelungenlied, Versuch einer
Deutung 101
«Schiittensam» 225
«Sommer und Winter» 227
Sparnhau H.
— Hartmann von Aue. Studien zu einer
Biographie 65
«Sprichworter. Schone weise Klugreden
und Hofspriiche» 306
Stammler W.
— Von der Mystik zum Barock 194
Streller S.
— Grimmelshausens Simplicianische
Schriften. Allegoric, Zahl und Wirklich-
keitsdarstellung 412
Szyrocki Marian
— Der junge Gryphius 382
— Martin Opitz 336
Siissmilch Holm.
— Die Lateinische Vagantenpoesie des 12.
und 13. Jhdts als Kulturerscheinung 58
«Teuerdank» 198, 199
«Ungarischer oder dacianischer Simplicis-
simus» 430
Vietor K.
— Probleme der deutschen Barockliteratur
362
«Vogelhochzeit» 226
Wareman P.
— Spielmannsdichtung 49
Weisbach, W.
— Der Barock als Kunst der Gegenrefor-
mation 362
«Weisskunig» 199
«Weiss mir ein Bliimli blawe» 226
Winkler F.
— Durer und die lllustrationen zum Nar-
renschiff 215
Wolfflin H.
— Kunsthistorische Grundbegriffe 362
— Renaissance und Barocco 362
«Wundergarten der Liebe» 226
Wysoski. Gryphius et la tragedie alleman-
de au XVII-e siecle 384
СПИСОК ИЛЛЮСТРАЦИЙ
1. Рукопись «Песни о Хильдебранте». (Около 800 года) . 27
2. Ута. Скульптура Наумбургского собора. (Середина XIII века) 43
3. Страница из первого печатного издания «Орендаля» . . 53
4. Морольф, переодетый шпильманом. (Рукопись XV века) 55
5. Страница из рукописи «Песни о Нибелунгах»..................... 103
6. Подвиги Вольфдитриха. (Страсбургское издание 1470—1480 годов) 121
7. Страница из первого печатного издания «Попа из Каленберга» . 161
8. Освальд фон Волькенштейн.................................... 105
9. Титульный лист одпого из фастнахтшпилей Ганса Фольца. (Около
1480 года)....................................................... 170
10. Времена года. (Гравюра конца XV века) ..... .... 187
И. Гутенберг. Гравюра на дереве неизвестного художника. (1578 год) . 195
12. Себастиан Брант. (Гравюра 1590 года)............................211
13. Страница из первого издания «Корабля дураков». (1494 год) 213
14. Страница из «Рейнеке-Лиса». (Любек, 1498 год)...................217
15. Гравюра из первого издания «Мелузины». (Аугсбург, 1479 год) . . 220
16. Титульный лист народной книги о Тиле Эйленшпигеле. (Страсбург.
1515 год).......................................................... 223
17. Титульный лист первого издания «Цеха плутов» Томаса Мурнера.
(Франкфурт, 1512 год)...............................................230
48. Портрет Эразма Роттердамского работы Г. Гольбейна Младшего
(1523 год)......................................................... 243
19. Г. Гольбейн Младший. Из иллюстраций к «Похвальному слову глу-
пости» Эразма Роттердамского ... .......... 246
20. Из «Плясок смерти» Г. Гольбейна Младшего . . 251
21. Титульный лист первого издания второй части «Писем темных лю-
дей». (1517 год)....................................................257
22. Ульрих фоп Гуттеп. (Гравюра на дереве, 1521 год)................261
23. Титульный лист немецкого издания «Диалогов» Ульриха фон Гутте-
па. (1521 год)......................................................265
24. Мартин Лютер. (Гравюра на дереве 1551 года по портрету Л. Кранаха) 277
25. Титульный лист первого издания послания М. Лютера «К христиан-
скому дворянству немецкой нации». (Виттенберг, 1520 год) ... 279
26. А. Дюрер. «Четыре всадника». Из «Апокалипсиса». (1498 год) 283
27. Вооруженные крестьяне. (Гравюра, 1525 год).................... 287
28. Томас Мюнцер. (С гравюры Христиана фон Зихема) 297
29. Ганс Сакс. (Гравюра на дереве, 1545 год)........................311
30. Титульный лист одного из шванков Ганса Сакса. (Нюрнберг, 1556 год) 317
31. Титульный лист первого издания «Гробиана» К. Шейта. (1551 год) 32 5
466
32. Титульный лист первого издания «Истории доктора Фауста». (Франк-
фурт на Майне, 1587 год)..........................................331
33. Иоганн Фишарт. Гравюра на дереве X. Маурера. (Страсбург, 1607 год) 341
34. Мартин Опиц. Гравюра Я. Хейдена. (1631 год)...................365
35. Титульный лист первого издания стихотворений М. Опица. (Страс-
бург, 1624 год)..................................................367
36. Пауль Флеминг. Гравюра А. М. Шурмана. (1633 год)..............371
37 Андреас Грифиус. Гравюра Ф. Киллиана. (1653 год)..............383
38. Титульный лист первой части романа Лоэнштейна «Арминий и Тус-
нельда». (Лейпциг, 1689—1690 год).................................401
39. Иоганн Михаэль Мошерош. (Гравюра 1652 года)...................409
40. Иллюстрация к роману Мошероша «Видения Филандера фон Зитте-
вальда». (1650 год)............................................. 411
41. Титульный лист первого издания 'романа «Похождения Симплициоси-
муса». (1669 год)............................................... 413
42. Христиан Вейзе. Гравюра И. Беклина.......................... ^37
43. Титульный лист романа X. Рейтера «Шельмуфский». (Издание
1696 года)........................................... ... 441
44. Иоганн Христиан Гюнтер. (Гравюра 1756 года) . . . 445
ОГЛАВЛЕНИЕ
От редакции.......................................................... 5
ЛИТЕРАТУРА СРЕДНИХ ВЕКОВ
Раздел первый. ЛИТЕРАТУРА ДРЕВНЕЙШЕГО ПЕРИОДА (Г. В. Шаткое) И
Глава I. Памятники устной словесности . 25
Глава II. Литература IX—XI веков.................................... 31
Раздел второй. ЛИТЕРАТУРА XII— XIII ВЕКА (Б, И. Пуришев) Щ
Глава III. Книжный эпос середины XII века 45
Глава IV. Шпильманский эпос . 49
Глава V. Ваганты . 58
Глава VI. Куртуазный роман 61
Генрих фон Фельдеке . 64
Гартман фон Ауэ . . 65
Вольфрам фон Эшенбах 69
Готфрид Страсбургский . 76
Эпигоны . 82
Глава VII. Миннезанг (Г. В. Шаткое) 86
Глава VIII. Народный героический эпос (Б. И. Пуришев)............... 99
«Песнь о Нибелунгах» . 101
«Кудруна».......... . 112
Поэмы о Дитрихе Бернском . 117
Глава IX. Бюргерская литература . 125
Штрикер . . 126
Вернгер-Садовник . 130
Фрейданк . . 131
Раздел третий. ЛИТЕРАТУРА ПОЗДНЕГО СРЕДНЕВЕКОВЬЯ. XIV—XV века
(Б. И. Пуришев) 135
Глава X. Дидактическая и повествовагельная поэзия.................... 138
Гуго Тримбергский .... 138
F. Тейхнер и П. Зухенвирт ... .... 142
У. Бонер и басня . . ..... 146
Аллегорическая поэзия и Конрад из Амменхаузена . 149
«Сети дьявола». Г. Винтлер . 154
468
И. Роге. Розенблют. М. Бегейм.................................. 157
Шванки и комическая поэзия Г. Виттенвейлера . . 150
Глава XI. Поздний миннезанг . . . 154
Глава XII. Мейстерзанг .
Глава XIII. Драма . .
Глава XIV. Проза на немецком языке.................................. 183
ЛИТЕРАТУРА ЭПОХИ ВОЗРОЖДЕНИЯ
Введение . . 193
Раздел первый. ЛИТЕРАТУРА ГУМАНИЗМА, РЕФОРМАЦИИ И ВЕЛИКОЙ
КРЕСТЬЯНСКОЙ ВОЙНЫ (Б. И. Пуришев)
Глава XV. Ранний немецкий гуманизм . 203
Глава XVI. Себастиан Брант .... 209
Глава XVII. Животный эпос. Народные книги. Народная лирика . 216
Глава XVIII. Т. Мурнер 228
Глава XIX. И. Паули................................................. 234
Тлава XX. Гуманисты начала XVI века. Г. Бебель и В. Пиркхеймер .... 236
Глава XX[. Эразм Роттердамский . . 241
Глава XXII. И. Рейхлин и «Письма темных людей» . 253
Глава XXIII. Ульрих фон Гуттен . . . 259
Глава XXIV. Реформация и Мартин Лютер . 275
Глава XXV. Поэзия Великой крестьянской войны . 286
Глава XXVI. Томас Мюнцер . . 296
Раздел второй. ЛИТЕРАТУРА ПОСЛЕ ВЕЛИКОЙ КРЕСТЬЯНСКОЙ ВОЙНЫ
(Б. И. Пуришев).
Глава XXVI1. закат гуманизма. Протестантская литература после 1525 года 304
Глава XXVIII. Ганс Сакс . . .... 310
Глава XXIX. Шванки. Басни. Гробиапская литература................... 321
Глава XXX. Народные книги второй половины XVI века ... 328
Глава XXXI. Сатирико-дидактическая поэзия конца XVI века . . . 334
Глава XXXII. Иоганн Фишарт.......................................... 340
Л ИТЕ Р АТУР А XVII ВЕКА
Введение (Л. В. Пумпянский и Р. М. Самарин) 355
Глава XXXIII. Ранний классицизм. М. Опиц и поэты его школы (Л. В. Пумпян-
ский; раздел о Флеминге написан М. П. Алексеевым)............. 364
Глава XXXIV. И. В. Андрээ. (И. Г. Бек) .............. 376
Глава XXXV. А. Грифиус и драма первой половины XVII века (Л. В. Пумпян-
ский) ................. ... ................. 381
469
Глава XXXVI. Литература барокко . . 392
Вторая силезская школа ..........................................398-
Глава XXXVII. Г. Граммельсгаузен и сатира XVII века (А. А. Морозов) . . 404
И. М. Мошерош.....................................................407
Г. Гриммельсгаузен................................................412
Глава XXXVIII. Литература на рубеже XVII—XVIII веков (Л. В. Пумпянский) 432
Глава XXXIX. И. X. Гюнтер (Р. М. Самарин)..............................443
Указатель имен и названий произведений . 450
Список иллюстраций.....................................................460
История немецкой литературы
Том I
Утверждено к печати
Институтом мировой литературы
им. А. М. Горького
Академии наук СССР
Редактор издательства С. В. Рожновский
Художник М. И. Эльцуфен
Технический редактор С. Л. Голубь
Корректор В. Г. Богословский
Иллюстрации к I тому подобрал В. В. Сорокин
•
РИСО АН СССР 47-105В Сдано в набор 7/Х 1961 г.
Подписано к печати 24/1 1962 г. Формат 70х108»/1е.
Печ. л. 29,5. Усл.п. л. 40,41
Уч.-изд. л. 38.7 Изд. № 5446. Тип. зак. 2460
Т-01227. Тираж 4500 екз.
Цена 1р. 75 к.
•
Издательство Академии наук СССР
Москва, Б-62, Подсосенский пер., 21
2-я типография Издательства АН СССР
Москва, Г-99, Шубинский пер., 10
ОПЕЧАТКИ И ИСПРАВЛЕНИЯ
Страница Строка Напечатано Должно быть
97 23 св. ученость публика ученость, публика
199 2 сн. 1929 1955
241 3 св. 1469 1466
252 5 св. труд. Эризм труд, Эразм
383 2 сн. Гравюра Ф. Киллинна Гравюра Ф. Киллиана
384 8 св. ( 1546—1560 t 1559 1646—1650 1659
458 27 сн. справа о Тристане о Тристранте
466 4 св. «Орендаля» «Оренделя»
469 2 св. поэзия поэма
470 3 св. Граммельсгаузен Гриммельсгаузен
История немецкой литературы, т. I.