ТЕНПЛЛЬ
ТЕНДАЛЬ
СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ
В ПЯТНАДЦАТИ
ТОМАХ
седьмой
БИБЛИОТЕКА «ОГОНЕК»
ИЗДАТЕЛЬСТВО «ПРАВДА»
МОСКВА
1959
Издание выходит
под обшей редакцией
Б. Г. Р е и з о в а.
АСИН
к ШЕКСПИР
 nlelltgenti раиса'.
1 Ра «умеющему достаточно немногих слон (.kit)
Перевод
Б Г. Р е и з о в а.
Под редакцией
10. Б. Корнеева.
ПРЕДИСЛОВИЕ
Мы совсем не похожи на тех маркизов в расшитых
камзолах и больших черных париках стоимостью в ты-
сячу экю, которые около 1670 года обсуждали пьесы
Расина и Мольера.
Эти великие люди хотели угодить маркизам и рабо-
тали для них.
Я утверждаю, что отныне нужно писать трагедии
цля нас, рассуждающих, серьезных и немного завист-
ливых молодых людей года от воплощения божия 1823.
Эти трагедии должны писаться прозой. В паши дни
александрийский стих большей частью есть лишь по-
кров для глупости.
Царствования Карла VI, Карла VII, благородного
Франциска 1 являются для нас богатым источником на-
циональных трагедий глубокого и длительного интере-
са. Но как описать хоть сколько-нибудь правдоподобно
кровавые события, о которых рассказывает Филипп де
Комин, и скандальную хронику Жана де Труа, если
слово пистолет никак не может быть употреблено в
трагедийном стихе?
Драматическая поэзия находится во Франции па
той же ступени, на какой в 1780 году нашел живопись
знаменитый Давид. Первые опыты этого отважного ге-
ния были исполнены в вялой и пошлой манере Лагре-
пе, Фрагонаров и Ванлоо. Он написал три или четыре
картины, снискавшие большое одобрение. Наконец —
5
и это сделает его бессмертным — он заметил, что глу-
пый жанр старой французской школы уже не соответ-
ствует суровому вкусу народа, у которого начинала
развиваться жажда энергичных деяний. Г-н Давид,
дерзнув изображать Брута и Горациев, указал живо-
писи, как свернуть с пути Лебренов и Миньяров. Про-
должая следовать заблуждениям века Людовика XIV,
мы навсегда остались бы лишь бледными подражате-
лями.
Все говорит за то, что мы находимся накануне по-
добной же революции в поэзии. Пока не наступит день
успеха, нас, защитников романтического жанра, будут
осыпать бранью. Но когда-нибудь этот великий день
наступит, французская молодежь пробудится; эта бла-
городная молодежь будет удивлена тем, что так долго
и с таким глубоким убеждением восхваляла такой
страшный вздор.
Две нижеследующие статьи, написанные в несколь-
ко часов и больше усердием, чем талантом, как это
легко можно заметить, были напечатаны в номерах
9 и 12 «Paris Monthly Review».
Автор по самому роду своих занятий далек от ка-
ких-либо литературных претензий; он высказал без
всякого искусства и красноречия то, что ему кажется
истиной.
Автор всю жизнь был занят иными трудами и даже
не имеет права рассуждать о литературе; если он вы-
сказывает иногда в резкой форме свои мысли, то толь-
ко потому, что из уважения к публике он хотел изло-
жить их ясно и в немногих словах.
Если бы автор, повинуясь лишь чувству справедли-
вого недоверия к своим силам, окружил свои суждения
неуязвимым аппаратом тех изящных и условных форм,
которые приличествуют всякому, кто имеет несчастье
нс восхищаться всем тем, чем восхищаются люди, опре-
деляющие общественное мнение,— его скромность бы-
ла бы, конечно, в безопасности; но он писал бы гораз-
до пространнее, а в наше время нужно торопиться,
особенно когда речь идет о литературных пустяках.
РАСИН И ШЕКСПИР
ГЛАВА I
НАДО ЛИ СЛЕДОВАТЬ ЗАБЛУЖДЕНИЯМ РАСИНА
ИЛИ ЗАБЛУЖДЕНИЯМ ШЕКСПИРА, ЧТОБЫ ПИСАТЬ
ТРАГЕДИИ, КОТОРЫЕ МОГЛИ БЫ ЗАИНТЕРЕСОВАТЬ
ПУБЛИКУ 1823 ГОДА?
Во Франции этот вопрос кажется избитым, однако
мы до сих пор слышали доводы только одной стороны;
журналы самых противоположных политических взгля-
дов— «Quotidienne», так же как и «Constitutionnel»,—
согласны друг с другом лишь в одном: объявляя Фран-
цузский театр не только первым театром в мире, но и
единственно разумным. Если бы бедный романтизм за-
хотел выступить с каким-нибудь возражением, газеты
всех направлений оказались бы для него равно закры-
тыми.
Но эта кажущаяся немилость ничуть не путает нас,
так как это вопрос узких, кружковых пристрастий. Мы
ответим лишь одним доводом:
Какое литературное произведение имело наиболь-
ший успех во Франции за последние десять лет?
Романы Вальтера Скотта.
Что такое романы Вальтера Скотта?
Это романтическая трагедия со вставленными в нее
длинными описаниями.
Нам укажут на успех «Сицилийской вечерни», «Па-
рии», «Маккавеев», «Регула».
Эти пьесы доставляют большое удовольствие; но
они не доставляют драматического удовольствия. Пуб-
лика, которая, надо сказать, ие пользуется чрезмерной
свободой, любит, когда высказывают благородные чув-
ства в красивых стихах.
Но это удовольствие эпическое, а не драматическое.
Чтобы вызвать глубокое волнение, здесь недостает ил-
люзии. Такова неосознанная причина — неосознанная
потому, что в двадцать лет, что бы ни говорили, чело-
век хочет наслаждаться, а не рассуждать, и отлично
делает; такова тайная причина того, что юная публика
Второго Французского театра так нетребовательна по
отношению к фабуле пьес, которым она аплодирует с
величайшим восторгом. Что может быть нелепее, на-
пример, фабулы «Парии»? Она не выдерживает пи ма-
лейшей критики. Все критиковали ее, но критика эта не
подействовала. Почему? Потому что публика хочет
лишь красивых стихов. Публика идет в нынешний
Французский театр послушать торжественные оды,
притом энергично выражающие благородные чувства.
Достаточно, если они будут соединены между собой не-
сколькими связующими стихами. Здесь наблюдается
то же, что в балетах на улице Пельтье: действие долж-
но быть лишь предлогом для красивых па и — плохо
ли, хорошо ли — мотивировать приятные танцы.
Я безбоязненно обращаюсь к этой заблуждающей-
ся молодежи, считавшей, что опа служит делу патрио-
тизма и национальной чести, освистывая Шекспира на
том основании, что он был англичанином. Я исполнен
уважения к трудолюбивой молодежи — надежде Фран-
ции — и буду говорить с нею суровым языком правды.
Весь спор между Расином и Шекспиром заклю-
чается в вопросе, можно ли, соблюдая два единства:
места и времени,— писать пьесы, которые глубоко за-
интересовали бы зрителей XIX века, пьесы, которые
заставили бы их плакать и трепетать, другими слова-
ми, доставипи бы нм драматическое удовольствие вме-
сто удовольствия эпического, привлекающего нас на
пятидесятое представление «Парии» или «Регула».
Я утверждаю, что соблюдение этих двух единств:
места и времени — привычка чисто французская, при-
вычка, глубоко укоренившаяся, привычка, от которой
нам трудно отделаться, так как Париж —салон Евро-
пы и задаст ей тон; но я утверждаю также, что эти
единства отнюдь нс обязательны для того, чтобы вы-
8
звать глубокое волнение и создать подлинное драма-
тическое действие.
Почему вы требуете, сказал бы я сторонникам клас-
сицизма, чтобы действие трагедии длилось не более
двадцати четырех или тридцати шести часов и чтобы
место действия не менялось или, по крайней мере, как
говорит Вольтер, менялось лишь в пределах одного
дворца?
Академик. Потому, что неправдоподобно, что-
бы действие, представляемое в течение двух часов, дли-
лось неделю или месяц или чтобы за несколько минут
актеры переезжали из Венеции на Кипр, как в «Отел-
ло» Шекспира, или из Шотландии к английскому дво-
ру, как в «Макбете».
Романтик. Не только это неправдоподобно и не-
возможно; так же невозможно и то, чтобы спектакль
длился двадцать четыре или тридцать шесть часов
А к а д е м и к. Боже избави нас от нелепой мысли
утверждать, что условное время действия должно стро-
го соответствовать материальному времени, которое за-
нимает представление. Тогда бы правила были настоя-
щими оковами для гения. В подражательных искус-
ствах нужно быть строгим, ио не педантичным. Зри-
тель отлично может себе представить, что за время
антрактов прошло несколько часов, тем более, что вни-
мание его отвлекают симфонии, которые играет оркестр.
Романтик. Будьте осторожнее в словах, сударь,
вы даете мне огромное преимущество; вы, значит, со-
гласны с тем, что зритель может себе представить, что
время действия, происходящего на сцене, больше того,
которое он провел в театре. Но, скажите, можно ли
представить себе, что время действия вдвое, втрое,
вчетверо, в сто раз больше настоящего времени? Где
мы тогда остановимся?
Академик. Странные вы люди, современные фи-
лософы; вы браните поэтику, так как, по вашим сло-
вам, опа сковывает гения; а теперь, чтобы доказать
пригодность правила единства времени, вы заставляе-
те нас применять его с математической строгостью и
точностью.
1 Диалог Эрмсса Висконти в «Conciliatore», Милан, 1818.
9
Ведь зритель, конечно, не может себе представить,
что прошел год, месяц или хотя бы неделя с тех пор,
как он получил свой билет и вошел в театр. Не доста-
точно ли вам этого?
Романтик. А кто вам сказал, что зритель не мо-
жет себе этого представить?
Академик. Мне говорит это разум.
Романтик. Прошу простить меня; разум не мог
вам сообщить это. Зритель, говорите вы, может себе
представить, что прошло двадцать четыре часа с тех
пор, как он два часа тому назад вошел в свою ложу;
но откуда вы могли бы это узнать, если бы вам не ска-
зал этого опыт? Откуда могли бы вы узнать, что часы,
которые кажутся такими долгими для скучающего че-
ловека, как будто летят для того, кто веселится, если
бы вас не учил этому опыт? Словом, один только опыт
должен разрешить наш спор.
Академик. Конечно, опыт.
Романтик. Так вот1 Опыт уже высказался про-
тив вас. В Англии в продолжение двух веков, в Гер-
мании в течение пятидесяти лет ставят трагедии,
действие которых продолжается целые месяцы,
и воображение зрителей отлично представляет се-
бе это.
Академик. Ну, вы ссылаетесь на иностранцев,
да еще на немцев!
Романтик. Мы поговорим как-нибудь в другой
раз об этом неоспоримом превосходстве французов во-
обще и жителей Парижа в частности над всеми наро-
дами мира. Я отдаю вам справедливость; вы искренне
убеждены в этом превосходстве, вы — деспоты, изба-
лованные двухвековой лестью. Случаю было угодно по-
ручить вам, парижанам, создавать литературные ре-
путации в Европе; а одна умная женщина, известная
своим полным энтузиазма преклонением перед кра-
сотами природы, чтобы понравиться парижанам, вос-
кликнула: «Самая красивая капавка на свете—это ка-
навка на улице Бак!» Все добропорядочные писатели
не только во Франции, но и во всей Европе льстили вам
для того, чтобы получить от вас взамен немного лите-
ратурной славы; и то, что вы называете внутренним
чувством, психологической очевидностью, не что иное,
10
как психологическая очевидность избалованного ре-
бенка, другими словами, привычка к лести.
Но вернемся к нашей теме. Можете ли вы отрицать,
что жителей Лондона или Эдинбурга, соотечествен-
ников Фокса и Шеридана,— а они, может быть, не та-
кие уж глупцы — ничуть не шокируют трагедии, вро-
де «Макбета»? Так вот, эта пьеса, ежегодно бесчислен-
ное количество раз вызывающая аплодисменты в
Англии и Америке, начинается убийством короля и бег-
ством его сыновей, а кончается возвращением этих
принцев с армией, которую они собрали в Англии, что-
бы свергнуть с престола кровавого Макбета. Этот ряд
действий по необходимости требует многих месяцев.
Академик. Ах! Вы никогда не убедите меня в
том, что англичане и немцы, хоть они и иностранцы,
действительно воображают, что проходят целые меся-
цы в то время, как они сидят в театре.
Романтик. Так же как и вы никогда не убедите
меня в том, что французские зрители думают, будто
прошло двадцать четыре часа в то время, как они смот-
рели представление «Ифигении в Авлиде».
Академик (теряя терпение). Это совсем другое
дело!
Романтик. Не сердитесь, благоволите обратить
внимание на то, что происходит в вашей голове. По-
пытайтесь откинуть на мгновение завесу, которую при-
вычка набрасывает па действия, протекающие так бы-
стро, что вы уже почти потеряли способность следить за
ними глазом и видеть, как они совершаются. Догово-
римся относительно слова иллюзия. Когда мы говорим,
что воображение зрителя допускает, будто прошло все
то время, которое необходимо для изображаемых на
сцене событий, то это не значит, что иллюзия зрителя
заставляет его верить, будто время это действительно
протекло. Дело в том, что зритель, увлеченный дейст-
вием, не обращает на это внимания, он совсем не ду-
мает о том, сколько прошло времени. Ваш парижский
зритель ровно в семь часов видит, как Агамемнон бу-
дит Аркаса, он является свидетелем прибытия Ифи-
гении, он видит, как ее ведут к алтарю, где ее ждет
иезуит Калхас; если спросить его, то он мог бы отве-
тить, что для всех этих событий потребовалось несколь-
11
ко часов. Однако, если во время спора Ахилла с Ага-
мемноном он взглянет на часы, часы скажут ему: во-
семь с четверыо. Кто из зрителей удивится этому?
Однако пьеса, которой он аплодирует, тянется }же
несколько часов.
Причина вот в чем: даже ваш парижский зритель
привык видеть, что время на сцене и в зрительном за-
ле протекает неодинаково быстро. Это факт, который
вы не можете отрицать.
Ясно, что даже в Париже, даже в театре на улице
Ришелье воображение зрителя охотно следует за вы-
мыслом поэта. Публика не обращает никакого внима-
ния на промежутки времени, которые необходимы поэ-
ту, так же как в скульптуре ей не приходит в голову
упрекать Дюпати и Бозио в том, что нх фигурам недо-
стает движения. Это одна из слабых сторон искусства.
Зритель, если он не педант, занят исключительно раз-
витием страстей и событиями, происходящими перед
его глазами. Совершенно одно и то же происходит в
голове парижанина, аплодирующего «Ифигении в Ав-
лиде», и а голове шотландца, которого восхищает исто-
рия его старых королей, Макбета и Дункана. Един-
ственная разница в том, что парижанин, принадлежа-
щий к почтенной семье, усвоил себе привычку смеять-
ся над шотландцем.
Академик. То есть, по-вашему, театральная ил-
люзия для обоих совершенно одинакова?
Романтик. Питать иллюзии, впасть в иллюзию—
значит ошибаться, как говорит словарь Академии.
Иллюзия, говорит господин Гизо, возникает, когда ка-
кая-нибудь вещь или образ вводят нас в заблуждение
своим обманчивым видом. Следовательно, иллюзия
означает действие человека, верящего в то, чего нет,
как, например, при сновидении. Театральная иллю-
зия— это действие человека, верящего в реальность
того, что происходит на сцене.
В прошлом году (в августе 1822 года) солдат, сто-
явший на часах в театре Балтиморы, видя, как Отелло
в пятом акте трагедии этого имени собирается убить
Дездемону, воскликнул: «Никто не посмеет сказать,
что в моем присутствии проклятый негр убил белую
женщину!» В то же мгновение солдат выстрелил и ра-
нил в руку актера, игравшего Отелло. Каждый год газе-
ты сообщают о подобных случаях. Так вот: этот солдат
испытал иллюзию, он поверил в реальность действия,
происходившего на сцене. Но обыкновенный зритель в
минуту величайшего наслаждения, с восторгом апло-
дируя Тальма-Манлию, говорящему своему другу:
«Знаешь ли ты это письмо?»,— уже в силу того, что он
аплодирует, не испытывает полной иллюзии, так как он
аплодирует Тальма, а не римлянину Манлию: Манлий
не делает ничего достойного одобрения, его поступок
вполне естествен и вполне в его интересах.
Академик. Простите меня, дорогой, но то, что
вы мне говорите,— общее место.
Романтик. Простите меня, дорогой, но то, что
вы мне говорите, есть поражение человека, который
благодаря долгой привычке отделываться изящными
фразами потерял способность логически мыслить.
Вы не можете не согласиться, что иллюзия, кото-
рую ищут в театре, те есть полная иллюзия. Полная
иллюзия — иллюзия солдата на часах в театре Балти-
моры. Зрители отлично знают, что они находятся в
театре и присутствуют на представлении произведения
искусства, а не при действительном событии, и с этим
вы не можете не согласиться.
Академик. Кто же станет отрицать это?
Романтик. Значит, вы соглашаетесь с неполно -
той иллюзии? Берегитесь!
Не кажется ли вам, что от времени до времени, на-
пример, два или три раза в каждом акте и каждый раз
на одну или две секунды, иллюзия бывает полной?
Академик. Это не совсем ясно. Чтобы ответить
вам, мне нужно было бы несколько раз пойти в театр
и понаблюдать за собой.
Романтик. О, вот очаровательный и совершенно
искренний ответ! Сразу видно, что вы уже член Ака-
демии и больше не нуждаетесь в голосах ваших коллег,
чтобы быть избранным в нее. Человек, которому нужно
было бы составлять себе репутацию образованного ли-
тератора, всячески остерегался бы рассуждать так ясно
и точно. Берегитесь, если вы и в дальнейшем будете
так же искренни, мы с вами сговоримся.
Мне кажется, что эти мгновения полной иллюзии
13
случаются чаще, чем обычно полагают, а главное, чем
это допускают в литературных дискуссиях. Но эти мгно-
вения бесконечно кратки; они длятся, может быть, пол-
секунды или четверть секунды. Тотчас же забываешь о
Манлии, чтобы видеть лишь Тальма; они более про-
должительны у молодых женщин, которые по этой при-
чине и проливают столько слез, когда исполняется тра-
гедия.
Но посмотрим, в какие моменты трагедии зрителя
могут ожидать эти дивные мгновения полной иллюзии.
Эти чудесные мгновения не встречаются ни в мо-
мент перемены места действия, ни в момент, когда поэт
заставляет зрителя перенестись на десять—пятнадцать
дней вперед, ни в момент, когда поэт принужден вло-
жить в уста одного из своих персонажей длинный рас-
сказ только для того, чтобы осведомить публику о пред-
шествовавшем событии, которое ей должно стать из-
вестным, ни в момент, когда появляются три — четыре
восхитительных стиха, замечательных как стихи.
Эти чудные и столь редкие мгновения полной иллю-
зии могут случиться лишь в разгаре оживленной сце-
ны, когда реплики актеров мгновенно следуют одна за
другой, например, когда Гермиона говорит Оресту, ко-
торый убил Пирра по ее приказанию:
Но кто тебе велел?
Однако эти мгновения полной иллюзии не наступят
ни тогда, когда на сцене совершается убийство, нн то-
гда, когда стража арестует героя и уводит его в тюрь-
му. Мы не можем поверить в реальность таких сцен, и
они никогда не производят иллюзии. Эти места лишь
подготавливают те сцены, во время которых зрите-
ли находят эти дивные полсекунды; так вот я утверж-
даю, что эти краткие мгновения полной иллюзии чаще
встречаются в трагедиях Шекспира, чем в трагедиях
Расина.
Все удовольствие от трагического зрелища зависит
от того, насколько часты эти краткие мгновения иллю-
зии, и от волнения, в котором они оставляют душу зри-
теля в промежутках между ними.
Одним из самых непреодолимых препятствий для
наступления этих моментов иллюзии является восхнще-
14
ние красивыми стихами в трагедии, сколь бы законным
оно нн было.
Но еще хуже, когда зритель хочет критиковать сти-
хи трагедии. Именно таково душевное состояние париж-
ского зрителя, когда он в первый раз идет смотреть
хваленую трагедию «Пария».
Таким-то образом вопрос о романтизме сводится к
своей первоначальной основе. Если вы неискренни, или
нечувствительны, или заморожены Лагарпом, вы буде-
те отрицать эти мгновения полной иллюзии.
И я признаюсь, что никак не смогу возражать вам.
Ваши чувства — это не материальные предметы, чтобы
я мог извлечь их из вашего собственного сердца и, по-
кавав их вам, опровергнуть вас.
Я говорю вам: вы должны испытывать в этот мо-
мент такое-то чувство; обычно все хорошо организован-
ные люди испытывают в этот момент такое-то чувство.
Вы отвечаете мне: простите меня, это неверно.
Я ничего больше не могу прибавить. Я подошел к
последним пределам того, что логика может уловить в
поэзии.
Академик. Вот ужасающе темная метафизика;
и вы думаете, что таким путем вы убедите нас освисты-
вать Расина?
Романтик. Прежде всего, только шарлатаны
обещают научить алгебре без труда или вырвать зуб
без боли. Вопрос, который мы обсуждаем,— один из
самых трудных, какие только могут занимать человече-
ский ум.
Что же касается Расина, то я очень рад, что вы на-
звали этого великого человека. Имя его приводят, ко-
гда хотят выбранить нас. Но слава его незыблема. Он
навсегда останется одним из величайших гениев, вы-
зывающих удивление и восторг людей. Делает ли Це-
заря менее великим полководцем то, что после его войн
с нашими предками галлами был изобретен порох? Мы
утверждаем лишь одно: если бы Цезарь вновь вернул-
ся в мир, первой его заботой было бы завести в своей
армии пушки. Можно ли утверждать, что Катина или
Люксамбур— полководцы более крупные, чем Цезарь,
на том основании, что они имели артиллерийский парк
и в три дня брали крепости, которые задержали бы
15
римские легионы на месяц? Умно ли было бы сказать
Франциску Первому при Мариньяно: «Не пользуйтесь
вашей артиллерией; ведь у Цезаря не было пушек,—
уж не считаете ли вы себя искуснее Цезаря?»
Если бы люди с неоспоримым талантом, как господа
Шенье, Лемерсье, Делавинь, осмелились избавить себя
от правил, в нелепости которых люди убедились после
смерти Расина, они дали бы нам нечто лучшее, чем
«Тиверии», «Агамемнон» или «Сицилийская вечерня».
Разве «Пинто» не во сто раз лучше, чем «Хлодвиг»,
«Оровез», «Кир» или любая другая вполне правильная
трагедия господина Лемерсье?
Расин не допускал, чтобы трагедии можно было пи-
сать иначе. Если бы он жил в наше время и дерзнул
следовать новым правилам, он написал бы трагедию,
во сто раз лучшую, чем «Ифигения». Вместо того чтобы
возбуждать только восхищение—чувство немного хо-
лодное,— он вызвал бы потоки слез. Есть ли хоть один
сколько-нибудь образованный человек, который бы не
получил больше удовольствия от «Марии Стюарт» гос-
подина Лебрена во Французском театре, чем от «Бая-
зета» Расина? Однако стихи господина Лебрена очень
слабы; огромная разница в количестве удовольствия
происходит оттого, что господни Лебрен дерзнул быть
наполовину романтиком.
Академик. Вы говорили долго, может быть, да-
же говорили хорошо, но вы нисколько меня не убе-
дили.
Романтик. Я ожидал этого. Но вот кончается -
слишком длинный антракт, и занавес поднимается.
Я хотел разогнать скуку, немного рассердив вас. Со-
гласитесь, что я достиг этого.
Здесь кончается диалог двух противников — диалог,
свидетелем которого я в самом деле был в партере на
улице Шантерен; я мог бы назвать собеседников, если
бы счел это необходимым. Романтик был вежлив; он не
хотел слишком теснить славного академика, который
был гораздо старше его, иначе он добавил бы: «Для
того, чтобы читать в собственном сердце, чтобы можно
было разорвать завесу привычки, чтобы иметь возмож-
ность произвести над собой опыт и пережить момент
полной иллюзии, о которой мы говорим, нужно еще
16
иметь душу, способную к сильным ощущениям, нужно
иметь меньше сорока лет за плечами».
У нас есть свои привычки; попробуйте нарушить эти
привычки — и вы долго будете испытывать от этого
лишь неприятное чувство. Предположим, что Тальма
появляется на сцене и играет Манлия с белыми от пуд-
ры волосами, причесанными в виде голубиных крыль-
ев,— мы будем смеяться в продолжение всего спектак-
ля. Но будет ли он от этого менее великолепен? Так
вот, Лекен произвел бы совершенно то же впечатление
в 1760 году, если бы, играя роль Манлия, он вышел на
сцепу без пудры. Зрители в течение всего спектакля пе-
реживали бы только это непривычное впечатление.
Как раз в том же положении находимся мы, французы,
по отношению к Шекспиру. Он противоречит большому
числу нелепых привычек, которые сообщило нам при-
лежное чтение Лагарпа и других раздушенных риторов
XVIII века. Но вот что самое худшее: утверждать, что
эти дурные привычки заложены в природе, для нас —
вопрос тщеславия.
Молодые люди еще могут отказаться от этого за-
блуждения самолюбия. Наслаждение может заставить
их забыть о тщеславии, так как душа их способна к
сильным ощущениям; но этого невозможно требовать
от человека старше сорока лет. В Париже люди этого
возраста имеют установившийся взгляд на все, даже
на вещи куда поважнее вопроса о том, нужно ли сле-
довать системе Расина или системе Шекспира, чтобы
написать трагецпо, которая покажется интересной в
1823 году.
глава и
СМЕХ
Ах, сударь мой, на что вам нос пономаря?
Реньлр.
Недавно один немецкий князь, известный своей лю-
бовью к литературе, назначил премию за лучшую фи-
лософскую диссертацию о смехе. Надеюсь, что премию
получит француз. Было бы смешно, если бы мы были
побеждены в этой области. Я думаю, что в Париже за
2. Стендаль Т VII	17
один только вечер шутят больше, чем во всей Германии
за месяц.
Однако программа конкурса о смехе написана по-
немецки. Нужно объяснить его природу и оттенки, нуж-
но ответить ясно и точно на этот трудный вопрос: «Что
такое смех?»
Все несчастье в том, что судьи — немцы; можно опа-
саться, что несколько полумыслей, изящно рассеянных
на двадцати страницах академических фраз и искусно
размеренных периодов, покажутся этим грубым судьям
пустым вздором. Я должен сделать это предостереже-
ние молодым писателям, столь изысканно простым,
столь манерно-естественным, столь красноречивым при
небольшом количестве мыслей,—
Владыка днстнхои, катренов повелитель.
Здесь же требуют мыслей, что, конечно, является
большой наглостью. Какие варвары эти немцы!
Что такое смех? Гоббс отвечает: «Эта знакомая всем
физическая судорога происходит тогда, когда мы
неожиданно замечаем наше превосходство над
другим».
Взгляните на этого молодого человека, так изы-
сканно одетого. Он выступает на цыпочках, на его ве-
селом лице можно прочесть и уверенность в успехе и
довольство самим собой; он идет на бал, он уже под
воротами, где ярко горят фонари и толпятся лакеи; он
стремился к удовольствию — он падает и поднимается,
с головы до ног покрытый грязью; его жилеты, когда-
то белые, такого тонкого покроя, его изящно повязан-
ный галстук — все покрыто черной и зловонной грязью.
Взрыв всеобщего смеха несется из экипажей, следо-
вавших за его экипажем, швейцар у двери держится за
бока, толпа лакеев хохочет до слез и собирается коль-
цом вокруг несчастного.
Комическое должно быть изложено с ясностью, мы
должны отчетливо увидеть наше превосходство над
Другим.
Но это превосходство над другим столь ничтожно и
гак легко разрушается малейшим размышлением, что
оно должно быть показано неожиданным для нас об-
разом.
18
Вот, следовательно, два условия комического: яс-
ность и неожиданность.
Смеха не возникает, если неудача человека, за счет
которого нас хотели позабавить, с первого же момента
вызывает у нас мысль о том, что и мы также можем по-
пасть в беду.
Если бы красивый молодой человек, шедший на бал
и упавший в лужу, догадался, поднявшись, прихрамы-
вать н делать вид, что он сильно ушибся, во мгновение
ока смех затих бы и уступил бы место страху.
Это вполне понятно; теперь уж мы не чувствуем
удовольствия от нашего превосходства, напротив, мы
видим угрожающее нам несчастье: выходя из экипажа,
я также могу сломать себе ногу.
Мягкая насмешка вызывает смех над ее объектом;
насмешка слишком сильная уже не вызывает смеха:
мы содрогаемся, думая об ужасном несчастье этого че-
ловека.
Вот уже двести лет, как во Франции умеют шутить;
значит, насмешка должна быть очень тонкой, иначе ее
понимают с первого же слова, следовательно, неожи-
данности нет.
Далее, я должен чувствовать некоторое уважение
к тому, над кем я должен смеяться. Я очень ценю та-
лант г-на Пикара; однако во многих его комедиях пер-
сонажи, которые должны нас забавлять, в нравствен-
ном отношении столь низменны, что я не допускаю ни-
какого сравнения между ними и мной, я их начинаю
глубоко презирать после первых же произнесенных ими
фраз. Ничего нового и смешного о них мне сообщить
нельзя.
Один парижский типограф сочинил трагедию на
библейский сюжет под названием «Иисус Навин». Он
выпустил ее роскошным изданием и послал в Парму
знаменитому Бодони, своему собрату. Через некоторое
время типограф-автор совершил путешествие в Италию:
«Что вы скажете о моей трагедии «Иисус Навин»?»
«Ах, какая прелесть!» «Значит, вы думаете, что это
произведение создаст мне некоторую славу?» «Ах, до-
рогой друг, оно обессмертит вас!» «А как вам понрави-
лись характеры?» «Превосходны и отлично выдержа-
ны, особенно заглавные».
19
Бодонп, энтузиаст своего искусства, видел в траге-
дии своего друга только красоту типографских знаков.
Этот рассказ рассмешил меня больше, чем он того за-
служивает, так как я знаю автора «Иисуса Навина» и
бесконечно уважаю его; это человек высоконравствен-
ный, хорошо воспитанный и даже умный и талантли-
вый книгоиздатель. Словом, я не вижу в нем других
недостатков, кроме небольшой доли тщеславия, той
именно страсти, посмеяться над которой дал мне воз-
можность наивный ответ Бодони.
Безумный смех, который вызывает Фальстаф Шек-
спира, когда в своем рассказе принцу Генриху (впо-
следствии ставшему знаменитым королем Генрихом V)
он, путаясь, говорит о двадцати мошенниках, получив-
шихся из четырех мошенников в платье из лощеного
холста,— этот смех доставляет удовольствие только по-
тому, что Фальстаф — человек чрезвычайно умный и
очень веселый. Напротив, мы совсем не смеемся над
глупостями папаши Кассандра: наше превосходство над
ним заранее хорошо нам известно.
В смехе, который у нас вызывает фат, как, напри-
мер, г-н Маклу де Бобюисон (из «Этампского комеди-
анта»), заключается доля мщения и досады.
Я заметил, что в обществе хорошенькая женщина
почти всегда со злым, а не с веселым выражением го-
ворит о другой танцующей женщине: «Боже, как она
смешна!» Понимайте «смешна» как «ненавистна».
Сегодня вечером, смеясь, как сумасшедший, над
г-ном Маклу де Бобюисоном, отлично сыгранным Бер-
нар-Леоном, мне кажется, я чувствовал — неясно, мо-
жет быть,— что это смешное существо внушало любовь
хорошеньким провинциалочкам, которые, если не при-
нимать во внимание их дурного вкуса, могли бы соста-
вить мое счастье. Смех очень красивого молодого че-
ловека, пользующегося неограниченным успехом, может
быть, не имел бы того мстительного оттенка, который я,
как мне казалось, заметил в своем смехе.
Так как быть осмеянным для французов — великое
наказание, они часто смеются из мести. Этот смех сюда
не относится, он не должен входить в наше рассмотре-
ние, нужно было лишь мимоходом отметить его. Всякий
аффектированный смех уже не смех именно потому,
20
что он аффектирован; он подобен мнению аббата Мо-
релле в пользу десятины и приората в Тимере.
Всем известны пятьсот или шестьсот превосходных
рассказываемых в обществе анекдотов; они постоянно
вызывают смех над обманутым тщеславием. Если анек-
дот рассказан слишком пространно, если рассказчик
слишком многословен и увязает в подробных описаниях,
ум слушателя угадывает «падение», к которому его
слишком медленно подводят; смех не возникает, так как
здесь нет неожиданности.
Если же, наоборот, рассказчик урезывает свои рас-
сказ и мчится к окончанию, то он не вызывает смеха
потому, что нет необходимой для этого чрезвычайной
ясности. Заметьте, что очень часто рассказчик дважды
повторяет пять или шесть слов, составляющих развязку
его истории; если он знает свое ремесло, если он владеет
чудесным искусством не быть ни темным, ни слиш-
ком ясным, то он пожинает гораздо больше смеха, ко-
гда произносит их не в первый, а во второй раз.
Абсурд, доведенный до крайности, часто вызывает
смех и живое, сладостное веселье. Таков секрет Воль-
тера в его «Диатрибе доктора Акакии» и в других пам-
флетах. Доктор Акакия, то есть Мопертюи, сам говорит
нелепости, которые мог бы позволить себе какой-нибудь
насмешник, чтобы высмеять его теории. Я чувствую, что
здесь нужны были бы цитаты; но у меня в моем уеди-
нении в Монморанси нет ни одной французской книги.
Надеюсь, что мои читатели, если они у меня будут,
вспомнят очаровательный томик в их издании Вольте-
ра под названием «Фацстии», очень милое подражание
которому я часто встречаю в «Miroir».
Вольтер перенес на сцену этот прием — вкладывать
в уста комических персонажей яркое и блестящее опи-
сание характерных для них нелепостей. Этот великий
человек, вероятно, был очень удивлен, вндя, что никто
не смеется. Ведь так откровенно смеяться над самим
собой противоестественно. Когда в обществе мы нароч-
но говорим о наших смешных сторонах, то делаем это
лишь от избытка тщеславия; мы отнимаем это удо-
вольствие у лукавых людей, зависть которых мы воз-
будили.
21
Но создать такой персонаж, как Фьер-ан-Фа, не зна-
чит изображать слабости человеческого сердца. Это
значит просто декламировать в первом лице комические
фразы памфлета и придавать им жизнь.
Не странно ли, что Вольтер, такой забавный в сати-
ре и в философском романе, ни разу не мог написать
комедийной сцены, которая вызвала бы смех? У Кар-
монтеля, напротив, нет ни одной пословицы, в которой
не проявился бы его комический талант. У него было
слишком много естественности, как и у Седена; им не
хватало ума Вольтера, который в этом жанре обладал
одним только умом.
Иностранные критики заметили, что даже в самых
веселых шутках «Кандида» и «Задига» есть что-то
злое. Богачу Вольтеру приятно приковывать наши
взгляды к зрелищу неизбежных несчастий бедного рода
человеческого.
Почитав Шлегеля и Денниса, я стал презирать и
французских критиков: Лагарпа, Жофруа, Мармои-
теля — и критиков вообще. Эти бедняги, неспособные к
творчеству, претендуют на ум, а ума у ннх нет. Напри-
мер, французские критики объявляют Мольера первым
из комнков настоящего, прошлого и будущего. Верно
лишь первое утверждение. Гениальный Мольер, несо-
мненно, выше дурачка по имени Детуш, которым вос-
хищается автор «Курса литературы».
Но Мольер ниже Аристофана.
Комическое подобно музыке: красота его непродол-
жительна. Комедия Мольера слишком насыщена сати-
рой, чтобы часто вызывать у меня чувство веселого
смеха, если можно так выразиться. Когда я иду
развлечься в театр, я хотел бы найти там безудерж-
ную фантазию, которая смешила бы меня, как ре-
бенка.
Все подданные Людовика XIV, стремясь обладать
изяществом и хорошим тоном, старались подражать од-
ному образцу; богом этой религии был сам Людо-
вик XIV. Видя, как сосед ошибается, подражая образ-
цу, смеялись горьким смехом. В этом вся веселость
«Писем г-жи де Севинье». Человек, который решил бы
в комедии или в действительной жизни свободно и ни
на что не обращая внимания следовать порывам своего
22
безумного воображения, не только не рассмешил бы
общество 1670 года, но прослыл бы сумасшедшим х.
Мольер, человек гениальный, имел несчастье рабо-
тать для этого общества.
Аристофан же хотел смешить общество любезных и
легкомысленных людей, которые искали наслаждения
на всех путях. Алкивиад, мне кажется, очень мало
думал о том, чтобы подражать кому бы то ни было на
свете; он почитал себя счастливым, когда смеялся, а
не тогда, когда наслаждался гордостью от сознания
своего полного сходства с Лозеном, д’Антеном, Виль-
руа или с каким-либо другим знаменитым придворным
Людовика XIV.
Наши курсы литературы внушили нам в коллеже,
что комедии Мольера смешны, и мы верим этому, так
как во Франции в литературном отношении мы на всю
жизнь остаемся школьниками-. Я решил ездить в Париж
каждый раз, когда во французском театре ставят коме-
дии Мольера или другого почитаемого автора. Я отме-
чаю карандашом на экземпляре, который держу в ру-
ках, те места, где публика смеется, и характер этого
смеха. Смеются, например, когда актер произносит сло-
во «промывательное» или «обманутый муж», но это
смех скандальный, а не тот, о котором вещает нам Ла-
гарп.
4 декабря 1822 года ставили «Тартюфа»; играла
м-ль Марс; все благоприятствовало торжеству. Так вот!
В продолжение всего «Тартюфа» смеялись только
дважды, не больше, и то слегка. Часто аплодировали
силе сатиры илн намекам; но 4 декабря смеялись
только:
1) когда Оргон, говоря своей дочери Марианне о
браке с Тартюфом (действие II), видит рядом с собой
подслушивающую его Дорину;
2) в сцене ссоры и примирения между Валером и
Марианной смеялись над лукавым замечанием о люб-
ви, сделанным Дориной.
Удивленный тем, что зрители так мало смеялись,
глядя на этот шедевр Мольера, я рассказал о моих на-
1 Ярмарочный театр Реньяра. Лекажа и Дюфрени не поль-
зуется уважением в литературе; мало кто читал его. То же нуж-
но сказать о Скарроке н Отероше.
23
блюдениях в обществе умных людей; они сказали мне,
что я ошибаюсь.
Через две недели я возвращаюсь в Париж, чтобы
посмотреть «Валерию»; ставили также «Двух зятьев»,
знаменитую комедию г-на Этьена. У меня в руках был
экземпляр текста и карандаш; смеялись только один
раз, когда зять, государственный советник, который
должен стать министром, говорит родственнику, что он
прочел его прошение. Зритель смеется, так как он от-
лично видел, как родственник разорвал прошение, вы-
рванное им из рук лакея, которому государственный
советник передал его, нс читая.
Если нс ошибаюсь, зритель симпатизирует безумно-
му смеху, который родственник скрывает из приличия,
слушая содержание разорванного нм прошения, остав-
шегося непрочитанным. Я сказал моим умникам, что
на «Двух зятьях» смеялись только в одном этом ме-
сте; они мне ответили, что это очень хорошая комедия
и что большим достоинством ее является компози-
ция. Пусть так! Но, значит, для очень хорошей фран-
цузской комедии совсем нс обязательно вызывать
смех.
Может быть, ей нужна только удовлетворительная
интрига в сочетании с большой дозой сатиры, разрезан-
ная на диалоги и изложенная в александрийских сти-
хах, остроумных, легких и изящных? Пользовались ли
бы успехом «Два зятя», если бы они были написаны
низкой прозой?
Подобно тому как наша трагедия представляет со-
бой ряд од1, переплетающихся с эпическими повество-
ваниями 2, которые мы любим слушать со сцены в дек-
ламации Тальма, может быть, и комедия наша после
Детуша и Колен д’Арлевиля представляет собой не что
иное, как шутливое «послание», тонкое и остроумное,
1 Монологи «Парии», «Рсгула», «Маккавеев».
2 Рассказы Ореста в «Андромахе». У какого народа нет сво-
их литературных предрассудков? Взгляните на англичан, кото-
рые осуждают бездарное риторическое упражнение под названи-
ем «Каин, мистерия» лорда Байрона только за его антиаристо-
кратическую тенденцию.
21
которое в форме диалога мы с удовольствием слуша-
ем в исполнении м-ль Марс и Дамаса?1.
«Но мы очень далеко ушли от смеха,— скажут
мне,— Вы пишете обычную литературную статью, как
г-н С. в фельетоне «Debats»
Что же делать? Ведь я невежда, хоть и не состою в
«Обществе благонамеренной литературы», а кроме то-
го, я начал говорить, не запасшись ни единой мыслью.
Я надеюсь, что эта благородная смелость поможет мне
вступить в «Общество благонамеренной литературы».
Как отлично сказано в немецкой программе, смех
для своего изучения действительно требует диссертации
в полтораста страниц, и к тому же эта диссертация
должна быть написана скорее в стиле химика, чем в
стиле академика.
Взгляните на молодых девушек в пансионе, сад ко-
торого находится под вашими окнами: они смеются по
всякому поводу. Не потому ли, что повсюду они видят
счастье?
Взгляните на этого угрюмого англичанина, который
позавтракал у Тортони и со скучающим видом просмат-
ривает там через лорнет толстые пакеты, в которых ему
прислали из Ливерпуля чеки на сто двадцать тысяч
франков; это только половина его годового дохода, но
он ни над чем не смеется, так как ничто на свете не
способно доставить ему счастье, даже его звание «ви-
це-президента Библейского общества».
Реньяр гораздо менее талантлив, чем Мольер, но,
осмелюсь сказать, он шел по пути истинной комедии.
Но мы только школьники в литературе и потому,
смотря его комедии, вместо того чтобы отдаться его
действительно безумному веселью, только и думаем о
страшных приговорах, поместивших его среди писате-
лей второго разряда. Если бы мы не знали наизусть
самого текста этих суровых приговоров, мы трепетали
бы за нашу репутацию умных людей.
Будем искренни: разве такое расположение духа
благоприятствует смеху?
1 Полиция может остановить во Франции падение драмати-
ческого искусства. Она должна употребить свое всемогущество
на то, чтобы на первых двух представлениях новых произведе-
ний в больших театрах не было ни одного бесплатного билета.
25
Что же касается Мольера и его пьес, мне нет дела
до того, насколько удачно изображал он хороший тон
двора и наглость маркизов.
Теперь или нет двора, или я уважаю себя по мень-
шей мере так же, как люди, которые бывают при дворе;
после биржи, пообедав, я иду в театр для того, чтобы
посмеяться, и ничуть не желаю подражать кому бы то
ни было.
Я хочу видеть непринужденное и блестящее изоб-
ражение всех страстей человеческого сердца, а не толь-
ко прелестей маркиза де Монкада *. Теперь «м-ль Бен-
жамин» является моей дочерью, и я отлично сумею от-
казать в ее руке какому-нибудь маркизу, если у него
нет 15 тысяч ливров дохода, обеспеченного недвижимым
имуществом. А если он будет подписывать векселя и не
платить по ним, г-н Матье, мой шурин, отправит его в
Сент-Пелажи. Одно это слово «Сент-Пелажи», кото-
рое угрожает человеку с титулом, делает Мольера
устарелым.
Словом, если кто-нибудь захочет меня рассмешить,
несмотря на глубокую серьезность, которую придают
мне биржа, политика и ненависть партий, он должен
показать мне людей, охваченных страстью и на моих
глазах самым забавным образом ошибающихся в выбо-
ре пути, который ведет их к счастью.
ГЛАВА Ш
ЧТО ТАКОЕ РОМАНТИЗМ
Романтизм — это искусство давать народам та-
кие литературные произведения, которые при совре-
менном состоянии их обычаев и верований могут до-
ставить им наибольшее наслаждение.
Классицизм, наоборот, предлагает им литературу,
которая доставляла наибольшее наслаждение их пра-
дедам.
Софокл и Еврипид были в высшей степени роман-
тичны; они давали грекам, собиравшимся в афин-
ском театре, трагедии, которые соответственно нрав-
’ Из «Школы буржуа».
26
ственным привычкам этого народа, его религии, его
предрассудкам относительно того, что составляет до-
стоинство человека, должны были доставлять ему ве-
личавшее наслаждение.
Подражать Софоклу и Еврипиду в настоящее вре-
мя и утверждать, что эти подражания не вызовут зе-
воты у француза XIX столетия,— это классицизм1.
Я, не колеблясь, утверждаю, что Расин был ро-
мантиком: он дал маркизам при дворе Людови-
ка XIV изображение страстей, смягченное модным в то
время чрезвычайным достоинством, из-за которого ка-
кой-нибудь герцог 1670 года даже в минуту самых
нежных излияний родительской любви называл своего
сына не иначе, как «сударь».
Вот почему Пилад из «Андромахи» постоянно на-
зывает Ореста «сеньором»; и, однако, какая дружба
между Орестом и Пил адом 1
Этого «достоинства» совершенно нет у греков, н
Расин был романтиком именно благодаря этому «до-
стоинству», которое теперь кажется нам таким холод-
ным.
Шекспир был романтиком, потому что он показал
англичанам 1590 года сперва кровавые события граж-
данских войн, а затем, чтобы дать отдых от этого пе-
чального зрелища, множество тонких картин сердеч-
ных волнений и нежнейших оттенков страсти. Сто лет
гражданских войн и почти непрекращающихся смут,
измен, казней и великодушного самопожертвования
подготовили подданных Елизаветы к трагедии такого
рода, которая почти совершенно не воспроизводит
искусственности придворной жизни и цивилизации
живущих в спокойствии и мире народов. Англичане
1590 года, к счастью, весьма невежественные, люби-
ли видеть на сцепе изображение бедствий, от которых
они недавно были избавлены в действительной жизни
благодаря твердому характеру их королевы. Те же са -
мые наивные подробности, которые были бы с прене-
брежением отвергнуты нашим александрийским сти-
хом, по в настоящее время так ценятся в «Айвенго» и
1 См. характеристику греческого театра у Метастазно.
27
«Роб-Рое», надменным маркизам Людовика XIV пока-
зались бы лишенными достоинства.
Эти подробности смертельно испугали бы чувст-
вительных и раздушенных куколок, которые при Лю-
довике XV не могли увидеть паука, чтобы не упасть
в обморок. Вот— я отлично чувствую это — малодо-
стойная фраза.
Для того, чтобы быть романтиком, необходима от-
вага, так как здесь нужно рисковать.
Осторожный классик, напротив, никогда не вы-
ступает вперед без тайной поддержки какого-нибудь
стиха из Гомера или философского замечания Цице-
рона из трактата «De senectute» *.
Мне кажется, что писателю нужно почти столько,
же храбрости, сколько и воину: первый должен думать
о журналистах не больше, чем второй о госпитале.
Лорд Байрон, автор нескольких великолепных, но
всегда одинаковых героид н многих смертельно скуч-
ных трагедии, вовсе не является вождем романтиков.
Если бы нашелся человек, которого наперебой пе-
реводили бы в Мадриде, Штутгарте, Париже и Вене,
можно было бы утверждать, что этот человек угадал
духовные стремления своей эпохи *.
У нас популярный Пиго-Лебрен гораздо более
романтик, чем чувствительный автор «Трильби».
Читает ли кто-нибудь «Трильби» в Бресте или Пер-
пиньяне?
Романтическим в современной трагедии является
то, что поэт всегда дает выигрышную роль дьяволу.
Нечистый говорит красноречиво, и публика очень лю-
бит его. Всем нравится оппозиция.
Антиромантичен г-н Легуве, который в своей тра-
гедии «Генрих IV» не может воспроизвести прекрас-
нейшие слова этого короля-патриота: «Я хотел бы, что-
бы у самого бедного крестьянина в моем королевст-
* «О старости» (лат.).
1 Этот успех не может быть делом партии пли личного энту-
зиазма Любая партия в конечном счете преследует корыстные
цели. Но здесь я не могу обнаружить иной цели, кроме наслаж-
дения, хогя человек этот сам по себе едва ли заслуживает во-
сторга: вспомним его вероятное участие в гнусном «Веасоп» и
смехотворный случай со стаканом, из которого пил Георг IV.
28
ве хотя бы по воскресеньям был к обеду суп из ку-
рицы».
Самый ничтожный ученик Шекспира сделал бы тро-
гательную сцену из этих поистине французских слов.
Трагедия во вкусе Расина выражается гораздо бо-
лее благородно:
Хочу я, чтобы в день, когда покой все чтут,
В смиренных хижинах трудолюбивый люд
По милости моей на стол, не скудный боле,
Поставить блюдо мог, что ел богач дотоле.
«Смерть Генриха IV», действие IV'.
Прежде всего романтическая комедия не станет
нам показывать своих героев в расшитых камзолах,
не будет вечных влюбленных и брака в конце пьесы,
герои не будут менять своего характера как раз в пя-
том действии, иногда она будет изображать любовь,
которая не может быть увенчана браком, и брак не
будет называться гименеем ради рифмы. Можно ли
заговорить о гименее в обществе, не вызвав смеха?
«Наставники» Фабр д’Эглантина открыли путь, ко-
торый был закрыт цензурой. Говорят, в его «Мальтий -
ском апельсине» некий епископ готовил свою племян-
ницу на должность любовницы короля1 2. Единственная
энергичная ситуация, которую мы видели за послед-
1 Итальянские и английские стихи позволяют говорить все;
одни только александрийский стих, созданный для спесивого дво-
ра, обладает всеми его нелепыми качествами.
Стих, требующий от читателя большего внимания, чем про-
за, отлично подходит для сатиры. К тому же тот, кто порицает,
должен доказать свое превосходство; следовательно, для всякой
сатирической комедии необходимы стихи.
В виде отступления добавлю, что наиболее сносная траге-
дия нашей эпохи существует в Италии. В «Francesca da Rimini»
бедного Пеллнко есть очарование и действительная любовь; из
всего, что я видел, она наиболее близка к Расину. Его «Eufemio
di Messina» очень хороша. «Carmagnola» и «Adelchi» г-на Манд-
зони предвещают большого поэта, если не большого трагического
автора. Наша комедия за последние тридцать лет не дала ничего
более правдивого, чем «L'Ajo nell’inibarazzo» графа Жиро из
Рима.
2 Г-же Помпадур говорили: «Должность, которую вы зани-
маете». См. мемуары Безанваля, Мармонтеля, г-жи д’Эпине. Эти
мемуары полны сильных и нисколько нс непристойных ситуаций,
которые наша робкая комедия не смеет воспроизвести. См. рас-
сказ «Сплин* Безаниаля.
29
ние двадцать лет,—сцена с ширмой в «Тартюфе нра-
вов»— заимствована из английского театра. У нас
же все энергичное называется непристойным. «Ску-
пой» Мольера был освистан (7 февраля 1823 года),
так как там сын непочтительно относится к своему
отцу.
Самые романтические из современных произведе-
ний— это не большие пятиактиые пьесы вроде «Двух
зятьев» (кто же теперь отказывается от своей' собст-
венности?), а всего-навсего лишь «Проситель», «Быв-
ший молодой человек» (подражание «Лорду Оглби»
Гаррика), «Мишель и Кристина», «Шевалье де Ка-
йоль», «Кабинет прокурора», «Приказчики», песни Бе-
ранже. Романтика в жанре буффонады — это допрос
из «Осетра», очаровательного водевиля г-на Арно, это
«Г-н Бофис». Вот к чему приводят резонерство и лите-
ратурный дендизм эпохи.
Аббат Делиль был в высшей степени романтичен
для века Людовика XV. То была поэзия, как раз со-
зданная для народа, который при Фоитенуа, сняв
шляпы, говорил английской пехоте: «Господа, стре-
ляйте первыми». Конечно, это очень благородно, но
как такие люди имеют дерзость говорить, что они вос-
хищаются Гомером?
Древние очень посмеялись бы над нашей честью.
И после этого требуют, чтобы такая поэзия нра-
вилась французу, который участвовал в отступлении
из Москвы! '.
На памяти историка никогда еще ни одни народ
не испытывал более быстрой и полной перемены в
своих нравах и своих развлечениях, чем перемена, про-
исшедшая с 1780 до 1823 года. А нам хотят давать все
ту же литературу! Пусть наши важные противники по-
смотрят вокруг: глупец 1780 года говорил дурацкие и
пресные остроты, он постоянно смеялся; глупец 1823 го-
да произносит философические рассуждения, неясные,
1 Поэмой нашей эпохи могла бы быть «Панипокризнада» г-на
Лемерсье, если бы она была не так плохо написана. Представьте-
ка себе сцену «Поля битвы при Павии», изложенную по-фран-
цузски Буало или аббатом Делилем. В этой поэме в четыреста
страниц есть сорок стихов, более поражающих и прекрасных, чем
любой стих Буало.
30
избитые, скучные, у него постоянно вытянутое ли-
цо—вот уже значительное изменение. Общество, в
котором до такой степени изменился столь сущест-
венный и часто встречающийся его элемент, как глу-
пец, не может более выносить ни комического, ни па-
тетического на старый лад. Раньше каждый хотел рас-
смешить своего соседа; теперь каждый хочет обма-
нуть его.
Неверующий прокурор приобретает роскошно пе-
реплетенные сочинения Бурдалу и говорит: «Это нуж-
но сделать ради моих канцеляристов».
Поэт, романтический по преимуществу,—это Дан-
ге; он обожал Вергилия и, однако, написал «Божест-
венную комедию» и эпизод с Уголино, а это менее
всего походит на «Энеиду»; он понял, что в его эпоху
боялись ада.
Романтики никому не советуют непосредственно
подражать драмам Шекспира.
То, в чем нужно подражать этому великому чело-
веку,— это способ изучения мира, в котором мы жи-
вем, и искусство давать своим современникам имен-
но тот жанр трагедии, который им нужен, но требо-
вать которого у них ие хватает смелости, так как они
загипнотизированы славой великого Расина.
По воле случая новая французская трагедия бу-
дет очень походить на трагедию Шекспира.
Но так будет только потому, что обстоятельства
нашей жизни те же, что и в Англии 1590 года. И у
пас также есть партии, казни, заговоры. Кто-нибудь
из тех, кто, сидя в салоне, смеется, читая эту брошю-
ру, через педелю будет в тюрьме. А тот, кто шутит
вместе с ним, назначит присяжных, которые его
осудят.
У нас очень быстро появилась бы новая француз-
ская трагедия, которую я имею смелость предска-
зывать, если бы у нас было достаточно спокойствия,
чтобы заниматься литературой; я говорю спокойст-
вия, так как наша главная беда — перепуганное во-
ображение. Безопасность, с которой мы передвигаем-
ся по большой дороге, очень удивила бы Англию
1590 года.
Так как в умственном отношении мы бесконечно
31
выше англичан той эпохи, то наша новая трагедия бу-
дет более простой. Шекспир ежеминутно впадает в
риторику, потому что ему нужно было растолковать
то или иное- положение своей драмы неотесанному
зрителю, у которого было больше мужества, чем топ-
кости.
Наша новая трагедия будет очень похожа на «Пин-
то», шедевр г-на Лемерсье.
Французский ум особенно энергично отвергнет
немецкую галиматью, которую теперь многие назы-
вают романтической.
Шиллер копировал Шекспира и его риторику; у пе-
го не хватило ума дать своим соотечественникам тра-
гедию, которой требовали их нравы.
Я забыл единство места: оно будет уничтожено
при разгроме александрийского стиха.
«Рассказчик», милая комедия г-на Пикара, кото-
рая была бы прелестной, если бы ее паписал Бомар-
ше или Шеридан, приучил публику замечать, что су-
ществуют чудесные сюжеты, для которых перемены
декораций совершенно необходимы.
Почти так же мы подвинулись вперед и в отноше-
нии трагедии: почему Эмилия из «Цинны», чтобы
устраивать заговор, приходит как раз в парадные по-
кои императора? Как можно себе представить «Сул-
лу», которого играют, не меняя декораций?
Если бы жив был г-н Шенье, этот умный человек
избавил бы нас от единства места в трагедии, а сле-
довательно, и от скучных рассказов,—от единства
места, из-за которого остаются навсегда недоступ-
ными для театра великие национальные сюжеты:
«Убийство в Монтеро», «Штаты в Блуа», «Смерть Ген-
риха III».
Для «Генриха III» совершенно необходимы, с одной
стороны, Париж, герцогиня Монпансье, монастырь
якобинцев; с другой — Сен-Клу, нерешительность,
слабость, сладострастие и внезапная смерть, которая
всему кладет конец.
Расинова трагедия может охватить лишь послед-
ние тридцать шесть часов действия, следовательно,
изобразить развитие страстей опа совершенно нс в
состоянии. Какой заговор успеет составиться, какое на-
32
родное движение сможет созреть в течение тридцати
шести часов?
Интересно, прекрасно видеть Отелло, влюблен-
ного в первом акте и убивающего свою жену в пятом.
Если эта перемена произошла за тридцать шесть ча-
сов, она нелепа, и я презираю Отелло.
Макбет, достойный человек в первом действии, со-
блазненный своей женой, убивает своего благодете-
ля и короля и становится кровожадным чудовищем.
Или я очень ошибаюсь, или эти смены страстей в че-
ловеческом сердце — самое великолепное, что поэзия
может открыть взорам людей, которых она в одно и
то же время трогает и поучает.
НАИВНОСТЬ «JOURNAL DES DEBATS»
Фельетон от 8 июля 1818 года
.. О счастливые времена, когда партер состоял
почти целиком из пылкого и прилежного юношества,
память которого была заранее украшена всеми пре-
красными стихами Расина и Вольтера,— юношества,
которое шло в театр лишь для того, чтобы пополнить
в нем наслаждение от прочитанных книг!
Резюме
Я далек от мысли о том, что г-н Давид стоит выше
Лебренов и Миньяров. По моему мнению, современ-
ный художник, отличающийся скорее силой характе-
ра, чем талантом, стоит ниже великих живописцев ве-
ка Людовика XIV; но чем были бы без г-на Давида
г-да Гро, Жироде, Герен, Прюдоп и множество дру-
гих выдающихся живописцев, вышедших из его шко-
лы? Может быть, какими-нибудь более или менее
смешными Ванлоо пли Буше.
3 Стенда ib T VII.
РАСИН И ШЕКСПИР
II
ОТВЕТ НА АНТИРОМАНТИЧЕСКИИ
МАНИФЕСТ. ПРОЧИТАННЫЙ Г-НОМ ОЖЕ
НЛ ТОРЖЕСТВЕННОМ ЗАСЕДАНИИ
ФРАНЦУЗСКОГО ИНСТИТУТА
Диалог
Старец. Продолжаем.
Юноша. Исследуем.
В этом весь девятнадцатый век.
К ЧИТАТЕЛЮ
Ни г-н Оже, ни я ие пользуемся известностью;
тем хуже для этого памфлета. Кроме того, прошло уже
девять или десять месяцев с тех пор, как г-и Оже со-
вершил напыщенное и лишенное смысла выступление
против романтизма, на которое я отвечаю. Г-н Оже го-
ворил от имени Французской академии; когда я за-
кончил свой ответ, 2 мая сего года, мне стало как-то
стыдно нападать на корпорацию, некогда столь по-
чтенную, имевшую своими членами Расина и Фепе-
лопа.
У нас, французов, в глубине сердца живет стран-
ное чувство, о существовании которого я, ослеплен-
ный политическими теориями Америки, и не подозре-
вал. Человек, ищущий должности, печатает в газе-
тах клевету — вы опровергаете ее скромным изложе-
нием фактов; он снова клянется, что его клевета есть
истина, и смело подписывает свое письмо; что ему
терять в смысле порядочности и репутации? Он тре-
бует от вас, чтобы вы подписали ваш ответ; здесь-то
и начинается затруднение. Сколько бы вы ни приводи-
ли решительных доводов, он будет вам отвечать; зна-
34
чит, нужно будет еще писать и подписываться, и ма-
ло-помалу вы окажетесь в грязи. Публика упрямо
будет уподоблять вас вашему противнику.
Так вот, дерзнув посмеяться над Академией за не-
добросовестность речи, которую она вложила в уста
своего руководителя, я боялся прослыть наглецом.
Я не хочу быть одним из тех, кто нападает на нелепо-
сти, на которые в обществе порядочных людей при-
нято не обращать никакого внимания.
В конце мая этот довод против опубликования моей
романтической брошюры казался мне неопровержи-
мым. К счастью, после этого Академия позволила се-
бе столь странное избрание, обличающее такое влия-
ние гастрономии, что все стали смеяться над нею.
Значит, я не буду первым; действительно, в стране,
где существует оппозиция, не может быть Француз-
ской академии, так как министр ни за что не потер-
пит, чтобы туда были приняты крупные таланты из
оппозиции, а публика всегда будет упорно неспра-
ведлива к благородным писателям, которые состоят
у министров на жалованье и рассматривают Акаде-
мию как Дом инвалидов.
ПРЕДИСЛОВИЕ
Месяцев пять или шесть тому назад произошло
следующее. Французская академия продолжала
свою тягучую и почти незаметную работу, которая
потихоньку и беспрепятственно подводила к концу ее
однообразный труд по дальнейшему составлению сво-
его словаря; все дремали, за исключением непремен-
ного секретаря и докладчика Оже, когда по счастли-
вой случайности было произнесено слово «романтиче-
ский».
При этом роковом имени наглой партии разруши-
телей всеобщая сонливость сменилась гораздо бо
лее бурным чувством. Я думаю, что это напоминало
великого инквизитора Торквемаду, окруженного
судьями и фамилиарами Инквизиции, в руки которых
благоприятный для поддержания истинной веры слу-
чай отдал бы вдруг Лютера или Кальвина. Тотчас
можно было бы прочесть па всех лицах, обычно столь
35
различных, одну и ту же мысль; все сказали бы:
какой достаточно жестокой казни можем мы их пре-
дать?
Я тем более охотпо позволяю себе это свирепое
сравнение, что, конечно, нельзя себе представить ни-
чего более безобидного, чем сорок важных и почтен-
ных мужей, которые вдруг объявляют себя «вполне
беспристрастными» судьями людей, проповедующих
новый культ, противоположный тому, жрецами которо-
го эти сорок человек являются. Конечно, они вполне
искренне проклинают святотатцев, которые восстают
против этого выгодного культа, приносящего жрецам
взамен куцых мыслей, облеченных в красивые фра-
зы, все преимущества, какие может дать правитель-
ство великого народа,— ордена, пенсии, почести,
должности цензоров, и т. д., и т. д. Поведение людей,
обычно столь осторожных, могло бы, правда, напом-
нить знаменитое словцо величайшего из гениев, кото-
рых они так смешно хотят почтить своими скучными
периодическими речами, но гения, столь вольного в
своих порывах, столь мало почтительного к смешному,
чю в течение целого века Академия отказывалась до-
пустить в свои степы не только его особу, но даже
его портрет. Мольер — так как все уже догадались,
чго речь идет о нем,—устами своего героя сказал
ювелиру, который, желая развлечь и вылечить боль-
ного, ие нашел ничего лучшего, как разложить в его
комнате ювелирные изделия. «Вы ювелир, господин
Жос».
Какой бы классической и не новой пи была эта
шутка, но верным средством заставить побить себя
камнями было бы напоминание о ней в день, когда го-
лос докладчика пробудил Академию от обычной ее
дремоты, назвав роковое слово «романтический» по-
сле слов «розмарин» и «романист». Г-н Оже прочел
свое определение; тотчас же со всех концов зала тре-
буют слова: каждый спешит сразить чудовище, пред-
ложив несколько энергичных фраз, выдержанных ско-
рее в стиле Ювенала, чем Горация и Буало; нужно
ясно определить этих разнузданных новаторов, кото-
рые безумно заявляют, что наконец — может быть, да-
же, увы, в наши дни!— начнут писать произведе-
36
иия, более интересные и менее скучные, чем произве-
дения господ членов Академии. Это благородное удо-
вольствие — оскорбление беззащитного врага — быст-
ро приводит академиков в поэтический восторг. Теперь
уж прозы недостаточно для всеобщего энтузиазма;
любезного автора «Сумасбродов» и стольких других
холодных комедий просят прочесть сатиру против ро-
мантиков, которую ои недавно написал. Мне кажет-
ся, излишне говорить об успехе такого чтения в та-
ком месте. Когда отцы литературы немного оправи-
лись от неудержимого смеха, который вызвали в
этих великих душах оскорбления, обращенные к отсут-
ствующим соперникам, они вновь с важностью при-
ступили к своим официальным занятиям. Прежде
всего они единодушно объявили себя компетентны-
ми судить романтиков; после этого трем из числа са-
мых нетерпимых было поручено подготовить опреде-
ление слова «романтизм». Есть надежда, что эта
статья будет обработана с особым тщанием, так как
благодаря случайности, в которой нет ничего удиви-
тельного, это сочинение в двенадцать строк будет пер-
вым произведением этих трех писателей.
Это достопамятное заседание, в котором было ска-
зано так много интересного, уже кончалось, когда
поднялся один из сорока и сказал: «Вся нелепость
литературных пигмеев, варваров и пособников дика-
ря Шекспира, безвкусного поэта, бродячая муза ко-
торого переносит во все эпохи и во все страны поня-
тия, нравы 1 и язык лондонских горожан, только что
показана, господа, с красноречием, по меньшей мере
равным вашему беспристрастию. Вы были лишь хра-
нителями вкуса, вы будете мстителями за него.
Но когда же наступит сладостная минута мщения?
Быть может, через четыре или пять лет, когда мы
опубликуем этот словарь, ожидаемый Европой с поч-
тительным нетерпением. Но я спрашиваю вас, госпо-
да, какие огромные успехи заблуждение 11 ложный вкус
могут сделать за четыре года в народе, который с не-
давнего времени охвачен гибельной и безумной стра-
стью подвергать обсуждению все, не только законы го-
Страпица 14-я «Манифеста».
3?
сударства, но даже, что гораздо важнее, славу своих
академий? Предлагаю, чтобы вы поручили одному из
вас 24 апреля, в торжественный день объединенного
заседания четырех академий, объявить народу, жаж-
дущему вас услышать, наш приговор романтизму.
Будьте уверены, господа, что этот приговор убьет чу-
довище».
Единодушные рукоплескания прерывают оратора.
Г-пу Оже, академику и тем большему поклоннику пра-
вил, что он сам никогда ничего не написал, едино-
душно поручили сразить «романтизм».
Прошла неделя. Г-н Оже появляется на трибуне;
зал переполнен, явилось целых тринадцать акаде-
миков; многие из них в мундирах; прежде чем развер-
нуть свою рукопись, глава Академии обращает к по-
чтенному собранию следующие слова:
«Крайние меры, господа, всегда бывают вызваны
крайними опасностями. Оказывая романтикам высо-
кую честь упоминанием о них в этих стенах, вы сооб-
щите о существовании этой наглой секты некоторым
достопочтенным салонам, куда до сих пор не прони-
кало имя чудовища. Эта опасность, сколь бы великой
она вам ни казалась, является, по крайней мере в моих
глазах, лишь предшественницей величайшей опасно-
сти, при виде которой — я не боюсь сказать это вам,
господа,— вы, может быть, примете решение лишить
французский народ великого урока, который вы гото-
вили ему в торжественный день 24 апреля. Знамени-
тый Джонсон в Англии уже более полувека тому
назад; приблизительно тогда же поэг Метастазио; и
еще в наши дни маркиз Висконти в Италии; господин
Шлегель, этот немец со столь ужасной славой, ко-
торый некогда внушил госпоже де Сталь жестокую
мысль стать апостолом учения, пагубного для на-
шей национальной славы и еще более пагубного для
Академии; а также два десятка других людей, кото-
рых я мог бы назвать, если бы не боялся утомить вас
перечислением стольких враждебных имен,— напеча-
тали истины, увы, ныне совершенно ясные, о роман-
тизме вообще и о природе театральной иллюзии в
частности. Эти истины способны ослепить несведу-
щих людей, поскольку они проливают опасный свет
38
на ощущения, которых эти лица ежедневно ищут в
театре. Эти гибельные истины имеют целью, господа,
лишь осмеять наше знаменитое единство места, крае-
угольный камень всей классической системы. Опро-
вергая их, я рисковал бы сделать их слишком извест-
ными; я принял, по-моему, более мудрое решение —
отнестись к ним как к несуществующим. Я не сказал
о них ни одного словечка в моей речи...». (Оратора
прерывают единодушные аплодисменты.) «Мудрый
расчет! Тонкая политика!»—раздаются восклицания со
всех сторон. «Нам. и то не придумать лучше»,— шеп-
чет какой-то иезуит. Оратор продолжает: «Не дадим,
господа, прав гражданства гибельным учениям, со-
ставившим славу Джонсону', Висконти, писателям
из «Эдинбургского обозрения» и сотне других,— упрек-
нем в смехотворной неясности всех их вместе и не
называя имен. Вместо того чтобы, как все люди, гово-
рить «пруссаки», «саксонцы», скажем «бруктеры»
и «сикамбры»1 2. Все сторонники здравых учений бу-
дут рукоплескать такой эрудиции. Мимоходом осмеем
столь смешную бедность этих славных немецких
писателей, которые в эпоху, когда «заметка» про-
дается на вес золота, а «доклад» открывает дорогу к
высшим наградам, «предрасположенные к заблужде-
нию своей искренностью»3, довольствуются, прояв-
ляя вкус, который я назвал бы убогим, скудной и уеди-
ненной жизнью, навсегда удаляющей их от пышно-
сти двора и блестящих должностей, которые там по-
лучают путем небольшой ловкости и гибкости. Эти
бедные люди приводят нелепый и малоакадемический
довод, они будто бы хотят сохранить привилегию го-
ворить обо всем то, что им кажется истиной. Эти бед-
ные сикамбры, которые никогда, ни при каком режи-
ме, не были ничем, даже цензорами и столоначальни-
ками, добавляют к тому же еще такую опасную
мысль, способную уничтожить всякое приличие в ли-
тературе: «Ridendo dicere verum quid vetat» — «Поче-
1 См. знаменитое предисловие к полному собранию сочине-
ний Шекспира, напечатанному з 1765 году; оно посвящено ис-
следованию вопроса: «В чем заключается театральная иллюзия?»
2 Страница 20-я «Манифеста».
3 Страница 5-я «Речи» г-иа Оже.
39
му бы пе сказать, смеясь, того, что нам кажется вер-
ным?» Я вижу, господа, как при этой фразе о смешном
темная туча набегает на ваши лица, обычно такие
сияющие. Я угадываю мысль, пронизывающую ваши
умы; вы вспоминаете памфлеты, напечатанные неким
Виноделом, целью которых является не больше, не
меньше, как разрушить уважение к тому, что люди
почитают больше всего на свете,— я имею в виду вы-
боры в Академию надписей и вступление в эту ученую
корпорацию господ Жомара и Прево д’Ире. Смею вас
уверить, господа, что чудовище романтизма пе ува-
жает никаких приличий. На том основании, что неко-
торых вещей прежде не существовало, оно делает не
тот вывод,— я трепещу! — что нужно от них всячески
воздерживаться, а наоборот: что интересно, может
быть, было бы попытаться это совершить; в какой бы
почтенный мундир ни удалось писателю одеться, оно
не боится осмеять его. Эти несчастные романтики по-
явились в литературе для того, чтобы отравить нам су-
ществование. Кто бы мог сказать нашему коллеге
Прево д’Ире, что уже после его избрания у него по-
требуют увенчанного лаврами трактата, которого он
поклялся никогда не печатать?
Нисколько не сомневаюсь, господа, что если бы
здесь присутствовал какой-нибудь романтик, он по-
зволил бы себе отдать в каком-нибудь мерзком пам-
флете смешной отчет о наших трудах, столь важных
для национальной славы. Мы скажем — я это хорошо
знаю,— что в подобных произведениях наблюдается
позорное отсутствие вкуса, что они грубы. По приме-
ру отного официального лица мы можем даже назвать
их «циничными». Но посмотрите, господа, как все
меняется: сорок лет назад такого слова было бы
достаточно, чтобы погубить не только отлично напи-
санную книгу, по и злополучного се автора. Увы! Не-
давно это слово «циничный», которым были охаракте-
ризованы писания некоего Винодела,человека ничтож-
ного, не имеющего даже экипажа, только помогло рас-
продать двадцать тысяч экземпляров его памфлета.
Вы видше, господа, какова наглость публики и на-
сколько опасно наше положение. Откажем же себе в
сладостных утехах мести, ответим лишь презритель-
40
ным молчанием всем этим романтическим авторам, пи-
шущим на потребу революционной эпохи и способ-
ным— я не сомневаюсь в этом — увидеть в сорока по-
чтенных лицах, собирающихся в определенные дни,
чтобы бездельничать и говорить друг другу, что они
представляют собой самое замечательное достоя-
ние парода, только «больших детей, играющих в би-
рюльки».
Здесь крики «браво» прерывают г-на Оже. Но, при-
няв решение и в дальнейшем писать как можно мень-
ше, славные академики как будто решили удвоить
краснобайство. Количество ораторов было таково, что
манифест, составленный г-ном Оже, занял целых че-
тыре заседания. Какой-нибудь эпитет, поставленный
до или после существительного, которое он ослабляет,
семь раз менял свое положение и был предметом пя-
ти поправок1.
Признаюсь, этот манифест приводит меня в вели-
кое смущение. Чтобы спасти его от всяких опровер-
жений, господа академики проявили замечательную
ловкость, вполне достойную людей, вызывающих вос-
хищение Парижа успехами своей политики в житей-
ских делах. Если бы эти господа были только писа-
телями с блестящим умом, простыми преемниками
Волы ера, Лабрюйера, Буало, они постарались бы со-
брать в своем сочинении неопровержимые доводы и
сделать их понятными для всех при помощи простого
и ясного стиля. Что бы тогда произошло? Эти доводы
стали бы опровергать противоположными доводами,
начался бы спор; непогрешимость Академии была
бы подвергнута сомнению, и уважение, которым она
пользуется, было бы поколеблено среди людей, кото-
рые интересуются только доходами и деньгами и со-
ставляют огромное большинство в салонах.
Будучи романтиком, чтобы не подражать никому,
даже Академии, я предполагал оживить довольно лег-
комысленную дискуссию весьма пикантным и весь-
ма редким преимуществом: добросовестностью и
искренностью. Я хотел начать мое опровержение, по-
просту перепечатав манифест г-на Оже. Увы! Моя
1 Подлинный факт.
41
добросовестность едва не погубила меня; в наше вре-
мя это яд, с которым всего опаснее иметь дело. Как
только моя брошюра была окончена, я прочел ее или,
вернее, попытался ее прочесть нескольким добрым
друзьям, горевшим желанием освистать меня. Все
уселись; я раскрыл тетрадь, начинавшуюся акаде-
мическим манифестом. Но, увы, едва добрался я до
шестой страницы, как в моей маленькой гостиной во-
царился смертельный холод. Вперив глаза в руко-
пись, ничего не замечая, я продолжал, желая лишь
скорее кончить, когда один из моих друзей остановил
меня. Это молодой адвокат с крепким темпераментом,
закаленный чтением документов во время процессов;
несмотря на тяжкое испытание, он все же еще мог
говорить. Все остальные, чтобы лучше сосредоточить
внимание, закрыли глаза рукой, и во время перерыва
никто не шелохнулся. Смущенный этим зрелищем, я
посмотрел на своего адвоката. «Элегантные фразы,
которые вы нам декламируете,— сказал он мне,— при-
годны только для того, чтобы читать их в торжествен-
ном заседании; неужели вы не понимаете, что в не-
большом кругу нужна хотя бы видимость здравого
смысла и добросовестности? В обществе из семи или
восьми человек не все можно извинить необходи-
мостью произвести эффект; совершенно очевидно, что
это никого не обманывает. В многолюдном парижском
собрании постоянно предполагают, что другая часть
зала одурачена и полна восхищения. Заседание Ака-
демии представляет собой церемонию. Туда идешь и
беспокоишься, что тебе не достанется места; ничто
во Франции так не располагает к почтению. Как может
столько людей волноваться ради того, чтобы увидеть
скучную вещь’ Едва разместившись, публика начи-
нает рассматривать элегантных дам, которые с
шумом входят и занимают своп места; потом она раз-
влекается, узнавая министров, настоящих и бывших,
которые соблаговолили вступить в Академию; она рас-
сматривает ленты и ордена. Словом, в Институте мы
видим зрелище и только поэтому слушаем речи. Но
вы, дорогой мой, погибли, если не найдете способа
начать ваш памфлет не с цитаты из господина Оже».
Двое из друзей, которых наши оживленные голо-
42
са пробудили от грез, добавляют: «Ах! Это совершен-
но верно». Адвокат продолжает: «Поймите же, что ака-
демические фразы исходят от правительства и, сле-
довательно, созданы для того, чтобы кого-то обмануть;
значит, неделикатно читать их в маленьком обществе,
а тем более среди людей с равным состоянием».
«Ах! — ответил я.— Как жаль, что я не понял пре-
достережения в «Conslitutionnel»; там было сказано,
что господин Оже — критик благоразумный и хо-
лодный (номер от 26 апреля); следовало бы сказать:
очень холодный, судя по впечатлению, которое он про-
извел на нас, так как, в сущности, господа, кроме за-
главия моего памфлета, я вам еще не прочел ни одной
фразы из моего сочинения; да и не прочту: я вижу,
что всякое опровержение невозможно, так как, даже
излагая доводы противной стороны, я усыпляю чита-
теля. Пойдем к Тортони: мой долг— разбудить вас, и
уж, конечно, я не скажу больше ни слова о литерату-
ре; у меня нет ни красивых женщин, ни орденов, что-
бы поддержать ваше внимание».
Так говорил я с некоторым раздражением, раздо-
садованный тем, что напрасно работал четыре дня и
попал впросак со всеми этими рассуждениями, ка-
завшимися мне превосходными, пока я их писал. «Я
вижу, что вы никогда ничего не добьетесь,— сказал
адвокат.— Вы проживете десять лет в Париже — и не
попадете даже в Общество христианской морали или
в Академию географии! Кто вам говорит, чтобы вы
уничтожили вашу брошюру? Вчера вечером вы пока-
зали мне письмо, полученное вами от одного из ваших
«классических» друзей. Друг эют на четырех страни-
цах излагает доводы, которые господин Оже должен
был изложить на сорока страницах своего фельето-
на. Напечатайте это письмо и свой ответ; прибавьте
предисловие, чтобы растолковать читателю исполнен-
ную лукавой ловкости иезуитскую каверзу, которую
Академия хочет подстроить всем неосторожным, пы-
тающимся опровергнуть ее манифест».
«Одно из двух,— решили члены первой литератур-
ной корпорации Европы,— либо неизвестный человек,
который будет нас опровергать, не станет нас цити-
ровать, и мы будем кричать о его недобросовестности;
43
либо он перепишет фельетон этого бедняги Оже, и бро-
шюра его будет смертельно скучна. Мы, сорок про-
тив одного, будем говорить повсюду: посмотрите, как
скучны и тупы эти романтики с их так называемы-
ми опровержениями».
Итак, я предлагаю публике письмо классика, кото-
рое я получил через два дня после того, как манифест
г-на Оже появился в свет по приказу. Это письмо за-
ключает в себе все возражения, выдвинутые г-ном
Оже. Таким образом, опровергнув письмо, я опроверг-
ну и манифест; а в этом я надеюсь убедить самых
невнимательных, цитируя в надлежащих местах спо-
ра некоторые фразы г-на Оже.
Упрекнут ли меня за тон этого предисловия? Мне
кажется, нет ничего проще и естественнее. Между
г-ном Оже, который никогда ничего не писал, и мною,
нижеподписавшимся, который также никогда ниче-
го не писал, происходит спор, малосерьезный и, ко-
нечно, не имеющий значения для безопасности госу-
дарства, по следующему трудному вопросу: «Какой
путь следует избрать, чтобы написать в наше время
трагедию, которая не вызывала бы зевоту уже с чет-
вертого представления?»
Вся разница, которую я замечаю между мной и
г-ном Оже, ни одной строки которого мне не было из-
вестно четыре дня тому назад, до того, как я решил
его опровергнуть, заключается в том, что его работу
будут хвалить сорок красноречивых и уважаемых го-
лосов. Я же предпочитаю подвергнуться упрекам
скорее за шероховатость стиля, чем за пустоту; вся
моя вина, если я виноват, будет заключаться не в
том, что я невежлив, а в том, что я буду обруган.
Я очень уважаю Академию как организованную
корпорацию (закон 1821 года); она открыла литератур-
ный спор, и я решил, что имею право ответить ей. Что
же касается тех из ее членов, которых я называю, то я
никогда не имел чести их видеть. Впрочем, я ничуть не
хотел их оскорбить, и если я называю знаменитым
г-на Вильмена, то только потому, что нашел это слово
рядом с его именем в «Journal des Debats» *, сотруд-
ником которого он состоит.
1 Номер от 12 марта 1823 гола.
44
ПИСЬМО I
КЛАССИК — РОМАНТИКУ
26 апреля 1824 г
Тысячу раз благодарю вас, сударь, за вашу по-
сылку; я перечитаю ваши изящные томики, как толь-
ко закон о ренте и работа сессии позволят мне это.
От всего сердца желаю, чтобы дирекция Оперы ко-
гда-нибудь доставила умам наших dilettanti * некото-
рые из тех наслаждений, которые вы так хорошо опи-
сываете, но я очень сомневаюсь в этом; urlo francese**
сильнее, чем барабаны Россини; нет ничего устойчи-
вее привычек публики, которая отправляется на спек-
такль только для того, чтобы разогнать скуку.
Не скажу, нашел я или нет романтизм в вашем про-
изведении. Нужно было бы прежде всего знать, что
это такое; чтобы осветить этот вопрос, мне кажется,
давно пора оставить неясные и абстрактные опреде-
ления того, что должно быть конкретным. Оставим
слова, поищем примеров. Что такое романтическое?
«Ган-Исландец» добряка Гюго? Или «Жан Сбогар» со
звонкими фразами туманного Нодье? Или преслову-
тый «Отшельник», где один из самых свирепых воинов,
известных истории, после того как он был убит в сра-
жении, даст себе труд воскреснуть, чтобы волочиться
за пятнадцатилетней девушкой и сочинять любов-
ные фразы? Или бедный «Фальеро», так оскорбитель-
но принятый во Французском театре, хоть он и пере-
веден из лорда Байрона? Или «Христофор Колумб»
г-на Лемерсье, где, если память мне не изменяет, пуб-
лика, с первого же акта погрузившись на каравеллу
генуэзского мореплавателя, в третьем ступала на бе-
рега Америки? Или «Панипокризиада» того же поэ-
та— произведение, в котором несколько сот стихов,
хорошо сложенных и глубоко философских, не могут
оправдать однообразную странность и необычай-
ную разнузданность остроумия? Или «Смерть Сокра-
та» о. Ламартина, или «Отцеубийца» г-на Жюля Ле-
февра, пли «Элоа», ангел женского пола, рожденный
* Дилетанты (итал.).
*’ Французский вон (итал )
45
слезой Иисуса Христа, графа де Виньи? Или, нако-
нец, фальшивая чувствительность, претенциозное изя-
щество, вымученный пафос того роя молодых поэтов,
которые разрабатывают «мечтательный жанр», «тай-
ны души» и, упитанные и обеспеченные, не перестают
петь людские скорби и радость смерти? Все эти про-
изведения вызвали шум при своем появлении; все они
были названы образцами «нового жанра»; все они те-
перь кажутся смешными.
Не буду говорить о некоторых произведениях, слиш-
ком уж жалких, несмотря на своего рода успех, от-
метивший их появление на свет.
Известно, что такое кумовство журналов, уловки
авторов, издания в пятьдесят экземпляров, фальши-
вые титульные листы, перепечатанные фронтисписы ',
переделанные буквы, и т. д., и т. д.; все это мелкое
шарлатанство давно уже разоблачено. Война между
романтиками и классиками должна быть открытой и
великодушной: и у тех и у других бывают иногда по-
борники, позорящие дело, которому они хотят служить;
а в вопросе о стиле, например, было бы столь же спра-
ведливо упрекать вашу школу в гом, что она породила
инверсионного виконта, как с вашей стороны упрекать
классицизм в том, что он породил Шаплена или Пра-
дона. Я даже не назвал бы только что указанных про-
изведений в качестве возможных образцов романтиче-
ского жанра, если бы большинство из тех, кто их на-
писал, не украшало себя в свете красивым именем
«романтических писателей» с самоуверенностью, ко-
торая должна приводить вас в отчаяние.
Рассмотрим немногие произведения, пользовав-
шиеся в течение последних двадцати лет неослабе-
вающим успехом. Рассмотрим «Гектора», «Тиберия»,
«Клитемнестру», «Суллу», «Школу стариков», «Двух
зятьев» и некоторые пьесы Пикара и Дюваля; рассмот-
рим разные жанры, начиная от романов г -жи Коттен
до песен Беранже, и мы увидим, что все хорошее,
красивое, все, что вызывает одобрение в этих произ-
ведениях как в смысле стиля, так и композиции,— все
1 См номер «Pandore» с изложением спора денежного ха-
рактера между весьма лирическим автором «Гана» н его изда-
телем Персаном.
46
это согласно с правилами и примерами хороших пи-
сателей старых времен, которые остались жить, кото-
рые стали классиками лишь потому, что в поисках
новых тем они никогда нс переставали признавать ав-
торитет школы. Я могу назвать только «Коринну», ко-
торая стяжала бессмертную славу, не следуя древ-
ним образцам; по исключение, как вы знаете, подтвер-
ждает правило.
Не забудем, что французская публика еще более
упорно отстаивает свои пристрастия, чем автор свои
принципы; ибо самые заядлые классики завтра же
отреклись бы от Расина и Вергилия, если бы в один
прекрасный день опыт доказал им, что в этом состоит
средство приобрести талант. Вы сожалеете о том, что
не играют «Макбета». Его уже играли, и публика от-
вернулась от него; правда, его показали без шабаша
ведьм и схватки двух больших армий, дерущихся, го-
нящих, опрокидывающих одна другую на сцене, как
в мелодраме, и, наконец, без сэра Макдуфа, появляю-
щегося с головой ЛАакбета в руке.
Вот, сударь, суть моей теории или моих предрас-
судков. Это не помешает романтикам идти своей доро-
гой; но я хотел бы, чтобы писатель, столь положитель-
ный и столь проницательный, как вы, показал нам,
что такое, или, лучше сказать, чем может быть роман-
тическое во французской литературе в сравнении с тем
вкусом, который она себе усвоила. Я люблю не боль-
ше вашего ложное величие, альковный жаргон и мар-
кизов с париками в тысячу экю *, я согласен с вами
в том, что за полтораста лет Французская академия
нам безумно надоела. Но разве не принадлежит всем
временам то, что прекрасно и хорошо у древних? Кро-
ме того, вы говорите, что нам теперь нужен «стиль
ясный, живой, простой, идущий прямо к цели». Мне
кажется, что это одно из правил классиков, и ничего
другого мы не хотим от г-д Нодье, Ламартина, Гиро,
Гюго, де Виньи и присных. Вы видите, сударь, что
мы гораздо лучше понимаем друг друга, чем это каза-
лось прежде, и что, в сущности, мы сражаемся поч-
1 Предисловие к первой части «Расина и Шекспира». Босанж.
47
ти под одним знаменем. Извините мою болтовню и при-
мите уверения в совершенном почтении *.
Граф N.
ОТВЕТ
РОМАНТИК — КЛАССИКУ
26 апреля.
Сударь!
Если кто-нибудь приходит и заявляет: «Я владею
отличным способом создавать прекрасные вещи»,—
ему говорят: «Создавайте».
Если этот человек — хирург, носит имя Форленце
и обращается к слепорожденным, он говорит им, что-
бы побудить их удалить катаракту: «После опера-
ции вы увидите чудесные вещи, например, солнце...»
Они шумно прерывают его. «Покажите нам,—говорят
они,— хоть одного из нас, кто видел бы солнце».
Я не намерен злоупотреблять этим сравнением; но
все-таки еще никто во Франции не писал согласно ро-
мантической системе; милейшие Гиро и компания —
меньше, чем кто-либо. Как же можно указать вам
примеры?
Не стану отрицать, что даже в наше время можно
создавать прекрасные произведения, следуя класси-
ческой системе; но они будут скучными.
Причина та, что они отчасти рассчитаны на тре-
бования французов 1670 года, а не на умственные за-
просы, не на страсти, характерные для француза
1824 года. Один только «Пинто» создан для совре-
1 «Pandore» от 29 марта 1824 года говорит с бранью то, что
приведенное мной письмо излагает с вежливостью и остроумием.
«Что такое романтизм? Можно ли создать особый жанр из
сумасбродства, беспорядка и холодной восторженности? Что зна-
чит это ребяческое разделение на школы? Нет, в сущности, ни
классического жанра, ин романтического... Скажем прямо: это де-
ление, которое пытаются ввести в литературу, придумано бездар-
ностямн. Обладаете ли вы здравомыслием?.. Склонны лн вы к
экзальтации?.. Будьте ясны и изящны и можете быть уверены,
что не встретитесь с теми, кто изобрел это нелепое разделение.
Э Жуй».
Признаюсь, что многими из слов, употребляемых г-ном Э. Жуй,
я не имею обыкновения пользоваться; ио ведь мне не нужно за-
щищать «Суллз».
48
менных французов. Если бы полиция разрешила ста-
вить «Пинто», меньше чем через полгода публика пе-
рестала бы терпеть заговоры в александрийских сти-
хах. Поэтому советую классикам любить полицию,
иначе они проявят неблагодарность.
Я же в моей скромной области и на огромной ди-
станции как от «Пинто», так и от всякого произведе-
ния, стяжавшего одобрение публики, признаюсь, что,
не имея с 1814 года более серьезного занятия, я пи-
шу, как курят сигару,— чтобы убить время; страница,
которая развлекла меня в то время, как я ее писал,
всегда для меня хороша.
Я вполне ясно и лучше, чем кто-либо другой, чув-
ствую огромное расстояние, которое отделяет меня от
писателей, снискавших уважение публики и Фран-
цузской академии. Но все же, если бы г-н Вильмен
или г-н де Жуй получили по городской почте рукопись
«Жизни Россини», они сочли бы ее за сочинение на
иностранном языке и перевели бы его в прекрасном
академическом стиле, во вкусе предисловия к «Рес-
публике Цицерона» Вильмена или писем «Стефана Ан-
цсстора». Это было бы удачным предприятием для из-
дателя, который добился бы двадцати сочувствен-
ных рецензий в газетах и теперь готовил бы шестое
издание своей книги; я же, попробовав написать ее в
этом прекрасном академическом стиле, затосковал бы
и — согласитесь с этим — занялся бы невыгодным
для себя делом. По моему мнению, этот приглажен-
ный, размеренный, полный эффектных пауз, жеман-
ный, говоря начистоту, стиль чудесно подходил фран-
цузам 1785 года; г-н Делиль был героем этого стиля;
я же старался, чтобы мои стиль подходил детям Ре-
волюции, людям, которые ищут скорее мысли, чем
красоты слов; людям, которые, вместо того, чтобы чи-
тать Квинта Курция и изучать Тацита, совершили
Московский поход и были очевидцами странных со-
глашений 1814 года.
Я слышал в то время о множестве мелких загово-
ров. С тех пор я и презираю заговоры в александрий-
ских стихах и хочу трагедии в прозе, как, например,
«Смерть Генриха III», первые четыре действия которой
протекают в Париже и длятся месяц (это время необ-
4. Стендаль Т. VII.	49
ходимо для того, чтобы соблазнить Жака Клемана); а
последнее действие —в Сен-Клу. Признаюсь, это за-
интересовало бы меня больше, чем Клитемнестра или
Регул, произносящие тирады в восемьдесят стихов
и сентенции в правительственном духе. Тирада — это,
может быть, то, что есть наиболее антиромантическо-
го в системе Расина; и если бы уж непременно нуж -
но было выбирать, я предпочел бы два единства ти-
раде.
Вы сомневаетесь, чтобы я мог ответить на простой
вопрос: что такое романтическая трагедия?
Отвечаю смело: это трагедия в прозе, которая длит-
ся несколько месяцев и происходит в разных местах.
Поэты, которые не могут понять очень трудных спо-
ров такого рода, г-н Вьенне, например, и люди, кото-
рые вообще не хотят ничего понимать, шумно требуют
хоть одной ясной идеи. Мне кажется, что нет ничего
яснее следующего: романтическая трагедия написа-
на в прозе, ряд событий, которые она изображает пе-
ред взорами зрителей, длится несколько месяцев, и
происходят они в различных местах. Да пошлет нам
небо поскорее талантливого человека, который напи-
сал бы такую трагедию; пусть он нам даст «Смерть
Генриха IV» или «Людовика ХШ при Па де Сюз». Мы
увидим, как великолепный Бассомпьер говорит коро -
лю, настоящему французу, столь храброму и столь
слабому: «Государь, танцоры готовы; танцы начнутся,
когда будет угодно вашему величеству». Наша исто-
рия— или, вернее, наши исторические мемуары, так
как истории у нас нет,— полна этих наивных и оча-
ровательных словечек, и только романтическая тра -
гедия может их нам передать Знаете ли вы, что про-
1 Отыщите во втором томе «Хроник» Фруассара, изданных
г-ном Бюшоном, рассказ об осаде Кале Эдуардом II1 н самоот-
верженности Эсташа де Сен-Пьера; сразу после этого прочтите
«Осаду Кале», трагедию Дю-Беллуа; н если небо хоть немного на-
делило вас душевной тонкостью, вам, как и мне, страстно захо-
чется национальной трагедии в прозе. Если бы «Pandore» не
осквернила этого слова, я сказал бы, что это будет в высшей сте-
пени французский жанр, так как ни у какого парода нет таких
интересных мемуаров о средних веках, как у нас. У Шекспира
нужно перенять только его искусство, только способ изображе-
ния, но не изображаемые предметы.
50
изошло бы при появлении «Генриха IV», романтиче-
ской трагедии в духе «Ричарда III» Шекспира? Все
тотчас сошлись бы в понимании того, что означают
слова «романтический жанр»; и вскоре в классиче-
ском жанре нельзя было бы играть ничего, кроме пьес
Корнеля, Расина и того Вольтера, которому было лег-
че написать в чисто эпическом стиле «Mai омета»,
«Альзиру» и т. д., чем придерживаться благородной
и часто столь трогательной простоты Расина.
В 1670 году герцог и пэр при дворе Людовика XIV, об-
ращаясь к своему сыну, называл его «г-н маркиз»,
и Расин имел основание для того, чтобы Пилад назы-
вал Ореста «сеньор». Теперь отцы обращаются к де-
тям на «ты»; подражать важному достоинству диало-
га Пилада и Ореста— значило бы быть классиком.
Теперь нам кажется, что такая дружба должна вы-
ражаться в обращении на «ты». Но если я не смею
объяснять вам, какова должна быть романтическая
трагедия под названием «Смерть Генриха IV», зато
я легко могу вам сказать, какою должна быть роман-
тическая комедия в пяти действиях под названием
«Ланфран, или Поэт»; здесь я рискую лишь тем, что
наскучу вам.
ЛАНФРАН, ИЛИ ПОЭТ
Комедия в пяти действиях
В первом действии Ланфран, или Поэт, отправляет-
ся на улицу Ришелье и со всей наивностью гения
предлагает свою новую комедию комитету Француз-
ского театра. Я предполагаю, что г-н Ланфран талант-
лив; я боюсь, как бы в нем не увидели намека на ка-
кое-нибудь реальное лицо. Его комедия отвергнута,
как и следовало ожидать; над ним даже посмеялись.
Действительно, что в Париже представляет собой, да-
же в литераторе, человек, которому некуда разнести
двести визитных карточек в первый день нового года?
Во втором действии Ланфран интригует, так как
неблагоразумные друзья посоветовали ему интриго-
вать; с утра он отправляется с визитом к значитель-
51
ним лицам; но интригует он со всей неловкостью та-
лантливого человека; своими речами он пугает важ-
ных лиц, к которым обращается за помощью.
В результате этих визитов в Сен-Жерменское пред-
местье он выставлен за дверь как опасный безумец
в тот момент, когда он воображает, что обворожил
все женские сердца прелестью своего воображения
и покорил всех мужчин глубиной своих взглядов.
Все эти волнения и неудачи, а особенно смертель-
ное отвращение к необходимости проводить свою
жизнь с людьми, которые не ценят ничего па свете,
кроме денег и орденов, приводят к тому, что в третьем
действии автор готов сжечь свою комедию: но, интри-
гуя, он страстно влюбился в хорошенькую актрису
Французского театра, которая платит ему самой неж-
ной взаимностью.
Поразительные, невероятные, смешные промахи та-
лантливого человека, влюбленного в комедиантку, за-
полняют третье действие и часть четвертого. Но в
середине четвертого действия его прекрасная возлюб-
ленная предпочитает ему молодого англичанина, род-
ственника того самого сэра Джона Бпкерстафа, у ко-
торого всего-навсего три миллиона дохода. Однажды
ночью, в отчаянии, Ланфран, чтобы утешиться, пишет
полный желчи и огня памфлет о невзгодах и нелепо-
стях, с которыми он столкнулся за последние два
месяца (памфлет — это комедия нашего времени). Но
эта желчь и огонь представляют собой яд, как гово-
рит Поль-Луи Курье, и этот яд приводит его прямо в
Сент-Пелажи.
Первые страхи перед обвинением, вытянутые фи-
зиономии либеральных друзей, столь смелых накану-
не, конфискация памфлета, отчаяние издателя, отца
семи детей, суд, речь королевского прокурора, остро -
умная защитительная речь г-на Мерилыо, забавные
мысли и замечания присутствующих на заседании
молодых адвокатов, необычайные вещи, которые рас-
крываются в этих замечаниях до, во время и после
суда,— вот пятое действие, последней сценой которо-
го является заключение поэта в Сент- Пелажи на две
недели, с утратой всякой надежды на то, что цензу-
ра когда-нибудь разрешит постановку его комедий.
52
Так вот, думаете ли вы, что после конфискации
«Римских записок», происшедшей сегодня утром, я
смог бы с такими же подробностями изложить тра-
гедию «Смерть Генриха IV», недавнее событие, слу-
чившееся каких-нибудь двести четырнадцать лет то-
му назад? И не придется ли мне, расплачиваясь за
такой набросок, начать так же, как кончил мой герой
Ланфран?
Вот что я называю романтической комедией: со-
бытия длятся три с половиной месяца; они происхо-
дят в различных частях Парижа, расположенных
между Французским театром и улицей Ла Кле; на-
конец, пьеса написана прозой,— низкой прозой, пой-
мите это.
Комедия «Ланфран, или Поэт» романтична по дру-
гой причине, более важной, чем только что приведен-
ные, но, нужно сознаться в этом, гораздо более труд-
ной для понимания, — настолько трудной, что я не
без колебаний осмеливаюсь изложить вам ее. Ум-
ные люди, стихотворные трагедии которых пользо-
вались успехом, скажут, что я непонятен. У них есть
свои основания, чтобы не понимать. Если станут
играть «Макбета» в прозе, что останется от славы
«Суллы»’
«Ланфран, или Поэт» представляет собой комедию
романтическую, так как действие ее похоже на то, что
происходит ежедневно на наших глазах. Авторы, вель-
можи, судьи, адвокаты, писатели на содержании
казны, шпионы и т. д., говорящие и действующие в
этой комедии,— это такие же люди, каких мы еже-
дневно встречаем в салонах, ни более напыщенные,
ни более натянутые, чем в натуре, а этим немало ска-
зано. Персонажи классической комедии, напротив,
словно скрыты под двойной маской: во-первых, под
ужасной напыщенностью, которую мы принуждены
проявлять в свете из страха потерять его уважение,
и, вдобавок, под напыщенным благородством, которым
поэт наделяет их от себя, переводя их речи в алек-
сандрийские стихи.
Сравните происшествия комедии под названием
«Ланфран, или Поэт» с фабулой того же сюжета, об-
работанного классической музой,— так как с пер-
63
вого же слова вы догадались, что я не без намерения
избрал своим героем главное действующее лицо одной
из самых известных классических комедий; сравни-
те, говорю я, поступки Ланфрана с поступками Да-
миса из «Метромании». Я не хочу говорить о восхи-
тительном стиле этого шедевра, и по понятной причи-
не: комедия «Ланфран, или Поэт» не обладает сти-
лем; этим-то, на мой взгляд, она и замечательна; это
особенность, за которую я ее ценю. Тщетно вы иска-
ли бы там какую-нибудь блестящую тираду. Только
раз или два на протяжении пяти действий случает-
ся какому-нибудь персонажу произнести подряд
больше двенадцати или пятнадцати строк. Удивляют
или вызывают смех не слова Ланфрана, но его по-
ступки, вызванные побуждениями, не свойственными
обыденным людям; поэтому-то он и поэт, иначе он был
бы литератором.
Нужно ли добавлять, что все только что сказанное
мною о комедии «Ланфран» ничуть не доказывает,
что она талантлива? Но если в этой пьесе нет огня
и таланта, она будет гораздо более скучна, чем коме-
дия классическая, которая за отсутствием драмати-
ческого удовольствия доставляет удовольствие кра-
сивыми стихами. Бездарная романтическая комедия,
не располагая красивыми стихами, чтобы ослеплять
зрителя, наскучит с первого же дня. Вот мы и вер-
нулись другой дорогой к этой истине дурного вку-
са, как говорят люди из Академии или те, кто хочет
туда попасть: александрийский стих часто бывает
лишь покровом для глупости.
Но, предположив, что в комедии «Ланфран» есть
талант, что детали се правдивы, что в ней есть огонь,
что стиль никогда не бывает заметен и походит на наш
повседневный разговор, то эта комедия, осмелюсь
утверждать это, отвечает современным потребностям
французского общества.
У Мольера, автора «Мизантропа», во сто раз боль-
ше таланта, чем у кого бы то ни было; но Альцест, ко-
торый не смеет сказать маркизу Оронту, что его со-
нет плох, в эпоху, когда «Miroii» свободно критикует
«Путешествие в Кобленц», являет этому страшному и
в то же время столь похожему на Кассандра гиган-
Ь4
ту по имени Публика изображение того, чего она ни-
когда не видела и не увидит.
Представив себе комедию «Ланфран, или Поэт»,
которая — я должен предположить это, чтобы возмож-
но было мое рассуждение,— так же хороша, как «По-
словицы» Теодора Леклера, и ярко рисует наших
актрис, вельмож, суден, наших либеральных друзей,
Сент-Пелажи, и т. д., и т. д.— словом, живое и волную-
щееся общество 1824 года,— благоволите, сударь, пе-
речесть «Метроманию», роль Франкале, Капитуля и т. д.
Если, доставив себе удовольствие перечесть эти
изящные стихи, вы заявите, что предпочитаете Дами-
са Ланфрану, то что мне ответить на это? Есть ве-
щи, которых не доказывают. Человек идет смотреть
«Преображение» Рафаэля в Музей *. Он обращается
ко мне и с сердитым видом говорит: «Не понимаю,
что хорошего в этой хваленой картине?» «Кстати,— го-
ворю я ему,— знаете ли вы, как стояла вчера вече-
ром рента?» Мне кажется, что, встречаясь с людьми,
до такой степени не похожими на нас, вступать в спо-
ры опасно. Это не гордость, но боязнь скуки. В Фи-
ладельфии, напротив того дома, где когда-то жил
Франклин, негр и белый затеяли однажды оживлен-
ный спор о правдивости колорита у Тициана. Кто был
прав? Не знаю; но я твердо знаю, что я и человек, ко-
торому не нравится Рафаэль,—два существа разной
породы; между нами не может быть ничего общего.
К этому я не могу прибавить ни слова.
Некто прочел «Ифигению в Авлиде» Расина и
«Вильгельма Телля» Шиллера; он клянется мне, что
ему больше нравится бахвальство Ахилла, чем антич-
ный и действительно великий образ Телля. К чему
спорить с таким человеком? Я спрашиваю у него,
сколько лет его сыну, и подсчитываю мысленно, когда
сын его вступит в свет и будет определять обществен-
ное мнение.
Если бы я был достаточно глуп и сказал этому
славному человеку: «Сударь, сделайте опыт, благово-
лите хоть один раз посмотреть на сцене «Вильгель-
ма Телля» Шиллера»,— он ответил бы мне, как настоя-
1 Оно возвратится туда.
Б5
шин критик из «Debats»: «Я не стану ни смотреть эту
немецкую чушь, ни читать ее, но употреблю все мое
влияние для того, чтобы воспрепятствовать ее по-
становке»
Так вот! Этот классик из «Debats», который
хочет бороться с идеей штыком, не так смешон, как
это кажется. У большинства людей, помимо их со-
знания, привычка деспотически властвует над вооб-
ражением. Я мог бы указать на одного великого госу-
даря, к тому же очень образованного, которого можно
было бы считать совершенно свободным от иллюзий
чувствительности; этот король не выносит в своем со-
вете министров ни одного достойного человека, если
у него не напудрены волосы. Голова без пудры напо-
минает ему кровавые образы французской револю-
ции — первое, что поразило его королевское вообра-
жение тридцать один год тому назад. Если бы человек
с подстриженными, как у нас, волосами доклады-
вал этому государю проекты, задуманные с глубо-
комыслием Ришелье или осторожностью Кауница, все
внимание государя было бы поглощено отталкиваю-
щей прической министра. Я вижу сокровища литера-
турной терпимости в этих словах: привычка деспо-
тически властвует над воображением даже самых
просвещенных людей, а через посредство воображе-
ния—и над удовольствиями, которые могут достав-
лять им искусства. Как побороть эти пристрастия
любезных французов, блиставших при дворе Людо-
вика XVI и оживающих в очаровательных мемуарах
г-на де Сегюра? Их представления об изящном «Ma-
sque de Fer» изображает следующими словами:
«Если бы прежде, то есть в 1786 году, я ехал во
дворец и ради моциона оставил мою карету у Пон-
Турнана, чтобы снова сесть в нее у Пон-Рояля, одно-
го моего костюма было бы достаточно, чтобы внушить
публике уважение. На мне была бы одежда, которая
у нас носила смешное название костюмного костю-
ма. Это костюм из бархата или атласа зимой, из таф-
ты— летом; он расшит золотом и украшен моими орде-
нами. Под мышкой я держал бы, как бы ветрено ни
1 Факт исторический.
56
было, свою шляпу с пером. У меня был бы квадрат-
ный тупей с пятью разложенными на лбу завитка-
ми; я был бы напудрен добела белой пудрой поверх
серой пудры; два ряда кудрей с обеих сторон увен-
чивали бы мою прическу, а сзади они уступали бы
место красивому мешочку из черной тафты. Я со-
гласен с вашим высочеством, что эта прическа да-
леко не проста, но она чрезвычайно аристократична,
а следовательно, социальна. Как бы ни было холод-
но, при холодном ветре и заморозках я прошел бы по
Тюильри в белых шелковых чулках и сафьяновых туф-
лях. Маленькая шпага, украшенная бантом из лент и
портупеей — так как в восемнадцать лет я был пол-
ковником,— била бы меня по ногам, и я прятал бы ру-
ки, украшенные длинными кружевными манжетами,
в большую песцовую муфту. Легкая телогрея из таф-
ты, накинутая на плечи, имела бы такой вид, точно она
предохраняет меня от холода, и самому бы мне так ка-
залось» ’.
Очень боюсь, что в музыке, живописи, трагедии
эти французы и мы не сможем понять друг друга.
Есть такие классики, которые, не зная греческо-
го языка, запираются на засов, чтобы читать Гоме-
ра по-французскн, и даже па французском языке они
находят прекрасным этого великого художника вар-
варских времен. Напечатайте слово трагедия над
этими правдивыми и страстными диалогами, состав-
ляющими самую увлекательную часть поэзии Гоме-
ра, и тотчас эти диалоги, которыми они восхищались
как эпической поэзией, неприятно поразят их и чрез-
вычайно не понравятся как трагедия. Это отвращение
нелепо, но они не властны над ним; они чувствуют его,
оно для них очевидно, так же очевидно, как для нас
слезы, которые мы проливаем на «Ромео и Джульет-
те». Я понимаю, что для этих почтенных литераторов
романтизм является наглостью. Их мнение было обя-
зательным для всех в продолжение сорока лет их жиз-
ни, а вы предупреждаете их, что вскоре они будут
единственными его сторонниками.
Если бы трагедия в прозе была необходима для
1 «Masque de Fer», стр 150
57
физических потребностей людей, можно было бы по-
пытаться доказать им ее полезность; но как доказать
кому-нибудь, что вещь, вызывающая у них чувство
непреодолимого отвращения, может и должна достав-
лять им наслаждение?
Я бесконечно уважаю такого рода классиков и со-
чувствую им, родившимся в век, когда дети столь ма-
ло походят на своих отцов. Какая перемена произо-
шла с 1785 по 1824 год! В течение известных нам
двух тысяч лет мировой истории, может быть, ни-
когда еще не происходило столь резкой революции в
привычках, понятиях, верованиях. Один из друзей мо-
ей семьи, которому я нанес визит в его поместье, гово-
рил своему сыну: «К чему ваши вечные ходатай-
ства и горькие сетования на военного министра?
В тридцать два года вы уже лейтенант кавалерии.
Знаете ли вы, что я стал капитаном только в пятьде-
сят лет?»
Сын покраснел от гнева; однако отец говорил то,
что ему казалось совершенной очевидностью. Как по-
мирить этого отца с сыном?
Как убедить пятидесятилетнего писателя, кото-
рый находит великолепной по естественности роль За-
мора в «Альзире», что «Макбет» Шекспира— один из
шедевров человеческого гения? Как-то я сказал одно-
му из этих господ: «Двадцать восемь миллионов че-
ловек, а именно восемнадцать миллионов в Англии и
десять миллионов в Америке, восхищаются «Макбе-
том» и аплодируют ему по сто раз в году». «Англича-
не,—отвечал он мне весьма хладнокровно,— не могут
обладать подлинным красноречием и действительно
достойной поэзией; природа их языка, не происходя-
щего от латинского, непреодолимо препятствует это-
му». Что возразить такому человеку, к тому же впол-
не искреннему? Мы всё на той же точке: как дока-
зать кому-нибудь, что «Преображение» восхити-
тельно?
Мольер в 1670 году был романтиком, так как двор
был населен Оронтами, а провинциальные замки —
весьма недовольными Альцестами. В сущности, все
великие писатели были в свое время романтиками.
А классики — это те, кто через столетие после их смер-
68
ти подражает им, вместо того чтобы раскрыть глаза
и подражать природе
Хотите ли вы видеть эффект, который производит
па сцене это сходство с действительностью, дополняю-
щее собой шедевр? Посмотрите, как возрастает успех
«Тартюфа» за последние четыре года. При консуль-
стве и в первые годы Империи «Тартюф», подобно
«Мизантропу», пе имел сходства с действительностью,
что не мешало Лагарпам, Лемерсье, Оже и другим
великим критикам восклицать: «Картина всех веков
и стран!», и т. д., и т. д., а провинциалам — апло-
дировать.
Верх абсурда и классицизма — это расшитые ко-
стюмы в большинстве наших современных комедий.
Авторы вполне правы: фальшивые одежды подготав-
ливают к фальшивому диалогу; и так же, как алексан-
дрийский стих очень удобен для так называемого поэ-
та, лишенного идей, удобен и расшитый костюм для
связанности движений и условного изящества бедно-
го, бездарного актера.
Монроз хорошо играег Криспенов, но кто когда-
нибудь видел Криспенов?
Перле, один только Перле показывал нам в живых
образах нелепости нашего современного общества; он
показывал, например, печаль наших молодых людей,
которые, выйдя из коллежа, так остроумно начинают
жизнь с сорокалетней серьезности. Что же произо-
шло? В один прекрасный вечер Перле не пожелал по-
дражать низости гистрионов 1780 года, и все париж-
1 Вергилий, Тассо, Теренций, может быть, единственные ве-
ликие классические поэты. Тем не менее в классической, заим-
ствованной у Гомера форме Тассо постоянно выражает нежные
и рыцарские чувства своего века В период возрождения искусств,
после варварства девятого н десятого веков, Вергилий был на-
столько выше поэмы аббата Аббона «Осада Парижа норманна-
ми», что при самой необычайной чувствительности нельзя было
не стать классиком н не предпочесть Турна Геривею. Подобно
тем явлениям, которые теперь кажутся нам ненавистными,—фео-
дализму, монашеству н т. п.,— н классицизм когда-то был поле-
зен н естествен. Но не смешно ли теперь (15 февраля — канун
поста), что нет другого фарса, на котором можно было бы по-
смеяться, кроме «Пурсопьяка», написанного сто пятьдесят лет
тому назад?
59
ские театры оказались для него закрытыми потому,
что он был французом 1824 года.
Имею честь и т. д.
письмо III
РОМАНТИК - КЛАССИКУ
26 апреля, 12 часов дня.
Сударь!
Ваша беспощадная проницательность пугает ме-
ня. Я снова берусь за перо через два часа после то-
го, как кончил вам писать; я трепещу от страха, что
получу ваше письмо, принимая во внимание быстроту
городской почты. Ваш удивительно острый ум напа-
дет на меня—я уверен в этом — через маленькую
дверцу, которую я оставил приоткрытой для критики.
Увы, мое намерение было похвально, я хотел быть
кратким.
Романтизм в применении к тому духовному на-
слаждению, из-за которого происходит истинная бит-
ва между классиками и романтиками, между Раси-
ном и Шекспиром,—это трагедия в прозе, события ко-
торой длятся в течение многих месяцев и происходят
в различных местах. Однако возможна и такая роман-
тическая трагедия, события которой благодаря слу-
чаю заключены в стенах дворца и в пределах три-
дцати шести часов. Если различные происшествия
этой трагедии похожи на те, которые раскрывает нам
история, если язык, вместо того чтобы быть эпическим
и официальным, прост, жив, блещет естественностью,
лишен тирад,— то случай, конечно, очень редкий, за-
ключивший события этой трагедии во дворце и на про-
тяжении времени, указанном аббатом д’Обиньяком,
не помешает ей быть романтической, то есть дать пуб-
лике впечатления, в которых она нуждается, а следо-
вательно, вызвать одобрение самостоятельно мысля-
щих людей. «Буря» Шекспира, как бы ни была она
посредственна, все же представляет собой пьесу ро-
мантическую, хотя она длится только несколько ча-
сов, а происшествия, из которых она слагается, про-
исходят в пределах маленького средиземноморского
островка или в его непосредственной близости.
60
Вы возражаете против моих теорий, сударь, напо-
миная мне успех многих трагедий, являющихся под-
ражанием Распну («Клитемнестра», «Пария» и т. д.),
то есть удовлетворяющих в наше время с большей или
меньшей неловкостью тем условиям, которые были на-
вязаны Расину вкусом маркизов 1670 года и духом
двора Людовика XIV. Я отвечаю: такова власть дра-
матического искусства над человеческим сердцем. Ка-
кова бы ни была нелепость правил, которым при-
нуждены подчиняться бедные поэты, это искусство
все же нравится. Если бы Аристотель или аббат
д’Обиньяк навязали французской трагедии правило
вкладывать в уста своих персонажей только одно-
сложные слова; если бы всякое слово, имеющее боль-
ше одного слога, было изгнано из французского теат-
ра и из поэтического языка с той же суровостью, как,
например, слово «пистолет», все же, несмотря на это
нелепое правило односложности, не более удивитель-
ное, чем многие другие, человек талантливый нашел
бы секрет сочетать в своей пьесе богатство мыслей и
обилие чувств, которые сразу захватывают нас: глу-
пое правило заставило бы его пожертвовать многи-
ми трогательными репликами, многими чувствами, ко-
торые могли бы произвести сильное впечатление, но
это неважно для успеха трагедии, пока существует
это правило. Поэт минувшей эпохи подвергается дей-
ствительной опасности лишь тогда, когда это прави-
ло наконец рушится под запоздалыми ударами здра-
вого смысла. С гораздо меньшим талантом его преем-
ники смогут, обрабатывая тот же сюжет, написать
лучше него. Почему? Потому что они осмелятся
употребить точное, единственное, необходимое, неиз-
бежное слово для того, чтобы показать то или иное
движение души или чтобы изложить то или иное про-
исшествие интриги. Как вы можете требовать, чтобы,
например, Отелло не произносил неблагородного сло-
ва платок, если он убивает свою обожаемую жену
лишь потому, что она позволила его сопернику Кас-
сио похитить роковой платок, который он подарил ей
в первые дни любви?
Если бы аббат д’Обиньяк предписал, чтобы акте-
ры в комедии ходили, только прыгая на одной ноге,
61
все же «Ложные признания» Мариво в исполнении
м-ль Марс тронули бы нас, несмотря на эту странную
идею. Мы просто не сочли бы эту идею странной *. На-
ших дедов трогал Орест в «Андромахе», которого игра-
ли в огромном напудренном парике, в красных чутках
и туфлях с бантами из лент огненного цвета.
Всякая нелепость, к которой привыкло воображе-
ние народа, не кажется для него нелепостью и почти
совсем не портит удовольствие большинству людей
своего времени, вплоть до того момента, когда какой-
нибудь неглупый человек не скажет им: «То, чем вы
восхищаетесь, нелепо». При этих словах многие
искренние с самими собой люди, думавшие, что серд-
це их закрыто для поэзии, вздыхают свободно; из-за
слишком сильной любви им казалось, что они не лю-
бят ее. Так молодой человек, которого небо наградило
некоторой душевной тонкостью, попав случайно суб-
лейтенантом в гарнизон, в общество женщин извест-
ного сорта, искренно убежден, видя успехи своих
товарищей и характер их удовольствий, что он не спо-
собен к любви. Но вот, наконец, он случайно встре-
чается с простой, естественной, порядочной, достой-
ной любви женщиной, и он чувствует, что у него есть
сердце.
Многие пожилые люди — искренние классики:
прежде всего они не понимают слова «романтический»;
все унылое и глупое, вроде обольщения Элоа сатаной,
они считают романтическим, веря на слово поэтам,
объединенным вокруг «Общества благонамеренной ли-
тературы». Современники Лагарпа восхищены унылым
и мрачным тоном, которым Тальма все еще произно-
сит тирады; этот унылый и монотонный речитатив
они называют вершиной французского трагедийного
искусства1 2. Они говорят (и это жалкий аргумент): вве-
дение прозы в трагедию, разрешение растягивать дей-
ствие на несколько месяцев и переносить его за не-
сколько миль не нужны для нашего удовольствия;
ведь создавали же и создают еще весьма трогатель-
ные шедевры, строго следуя правилам аббата
1 Незамеченная нелепость а искусствах не существует
2 «Journal des Debats», 11 мая 1824 года.
62
д'Обиньяка. Мы отвечаем: наши трагедии были бы бо-
лее трогательны, в них было бы обработано множест-
во больших сюжетов из национальной истории, от ко-
торых вынуждены были отказаться Вольтер и Расин.
Искусство изменит свое лицо, как только будет до-
зволено менять место действия и, например, в траге-
дии «Смерть Генриха III» переносить его из Парижа в
Сен-Клу.
Теперь, когда я высказался с большой подроб-
ностью, мне кажется, я могу сказать, надеясь быть
понятным для всех и не подвергнуться искажениям
даже со стороны знаменитого г-на Вильмена1: роман-
тизм в применении к трагическому жанру — это тра-
гедия в прозе, которая длится несколько месяцев и
происходит в разных местах.
Когда римляне сооружали памятники, восхищаю-
щие нас через столько веков (триумфальная арка Сеп-
тимия Севера, триумфальная арка Константина, арка
Тита и т. д.), они изображали на фасадах этих зна-
менитых арок воинов, вооруженных шлемами, щита-
ми и мечами; это вполне понятно: таково было оружие,
которым их воины побеждали германцев, парфян,
иудеев и т. д.
Когда Людовик XIV воздвиг в свою честь триум-
фальную арку, называемую Порт-Сен-Мартен, то на
барельефе с северной стороны были изображены
французские солдаты, берущие приступом городскую
стену; они вооружены шлемами и щитами и облаче-
ны в кольчуги. Спрашивается: были ли вооружены
щитами солдаты Тюренна и великого Конде, выигры-
вавшие сражения при Людовике XIV? Может ли щит
служить защитой от пушечного ядра? Разве Тюренн
был убит дротиком?
Римские художники были романтиками; они изо-
бражали то, что в их эпоху было правдой, а следова-
тельно, трогало их соотечественников.
Скульпторы Людовика XIV были классиками; они
поместили па барельефах своей триумфальной арки,
вполне достойной гнусного имени Порт-Сен-Мартен,
1 «Journal des Ddbats», 30 марта 1823 года.
63
фигуры, которые были лишены всякого сходства с их
современностью.
Я спрашиваю у молодых людей, еще не написав-
ших принятой во Французский театр трагедии и, сле-
довательно, искренних в этом несерьезном споре:
после столь ясного, столь наглядного примера, кото-
рый так легко проверить в день, когда вы отправляе-
тесь смотреть Мазюрье, можно ли говорить романти-
кам, что они не могут объяснить, что они не дают точ-
ного и ясного представления о том, что значит быть
в искусстве романтиком или классиком? Я не требую,
сударь, чтобы вы согласились с моей мыслью; я хо-
чу только признания того, что она понятна, независи-
мо от того, правильна она или нет.
Остаюсь и т. д.
письмо IV
КЛАССИК - РОМАНТИКУ
Париж, 27 апрелч 1821 г.
Вот уж скоро шестьдесят лет, сударь, как я восхи-
щаюсь «Меропой», «Заирой», «Ифигенией», «Семира-
мидой», «Альзирой», и, по совести говоря, я не могу вам
обещать, что когда-нибудь стану освистывать эти ше-
девры человеческого гения. Но, тем не менее, я готов
приветствовать трагедии в прозе, которые должен при-
нести нам романтический мессия; но только пусть этот
мессия наконец явится. Создавайте, сударь, создавай-
те. Теперь уж дело не в словах, всегда неясных в гла-
зах племени литераторов; вашей партии необходимы
дела. Пишите же, сударь, и посмотрим, что из этого
выйдет.
В ожидании (а я думаю, что долго еще буду
ждать) примите уверение в совершенном почтении, н
т. д., и т. д.
______________ Гр. С. N.'
1 Эта переписка действительно происходила, с той только
разницей, что я говорил с этим добросовестным человеком полу-
намеками. Посылая свои письма в печать, я принужден все объ-
яснить, иначе г-да Оже, Фелец, Вильмен вложили бы в мои уста
страшные нелепости.
64
ПИСЬМО V
РОМАНТИК - КЛАССИКУ
Париж, 28 апреля 1824 г.
Ах, сударь, кто собирается освистывать Вольтера,
Расина, Мольера, бессмертных гениев, равных кото-
рым наша бедная Франция не увидит, может быть,
восемь или десять столетий? Кто смел безумно на-
деяться когда-либо сравниться с великими людьми?
Они шли своим путем, окованные цепями, и несли их
с большой грацией, а педантам удалось убедить фран-
цузов в том, что тяжелые цепи являются необходимым
украшением для всякого, кто собирается бежать.
В этом все дело. Так как в течение полутораста лет
мы тщетно ожидаем гения, равного Расину, мы просим
у публики, которая любит смотреть бега на арене,
дозволить, чтобы туда выходили без тяжелых цепей.
Множество молодых поэтов, которым, несмотря на их
крупный талант, далеко еще до изумительной силы,
блещущей в шедеврах Мольера, Корнеля, Расина,
смогут тогда дать нам хорошие произведения. Будете
ли вы продолжать настаивать на том, чтобы они об-
леклись в стеснительное вооружение, которое некогда
с такою легкостью носили Расин и Вольтер? Они по-
прежнему будут давать вам хорошо написанные пье-
сы: «Клитемнестру», «Людовика IX», «Жанну д’Арк»,
«Парию»,— сменившие на наших глазах «Смерть Гек-
тора» Люс де Лансиваля, «Омазиса» Баур-Лормиана,
«Смерть Генриха IV» Легуве—шедевры, которым
«Клитемнестра» и «Германии» составят компанию, как
только авторы этих трагедий перестанут поддерживать
их своей любезностью в салонах и дружественными
статьями в газетах.
Я не сомневаюсь в том, что, например, моя люби-
мая трагедия «Смерть Генриха III» всегда будет рас-
ценена ниже «Британника» или «Горациев». Публика
найдет в «Генрихе III» гораздо меньше, бесконечно
меньше таланта и гораздо больше, бесконечно боль-
ше интереса и драматического наслаждения. Если бы
Британник поступал в свете так же, как в трагедии
Расина, то, лишенный очарования красивых стихов,
5. Стендаль Т. VII.	65
рисующих его чувства, он показался бы нам несколь-
ко глупым и несколько пошлым.
Расин не мог бы обработать «Смерть Генриха 111».
Тяжелая цепь, именуемая «единством места», не по-
зволила бы ему воспроизвести эту большую и героиче-
скую картину, полную огня средневековых страстей и
в то же время столь близкую нам, таким бесчувствен-
ным. Это счастливая находка для наших молодых по-
этов. Если бы такие люди, как Корнель и Расин, рабо-
тали согласно требованиям публики 1824 года, с ее не-
доверием ко всему, с ее полным отсутствием верова-
нии и страстей, привычкой ко лжи, страхом скомпроме-
тировать себя, с мрачной унылостью нашей молоде-
жи, и т. д., и т. д., то невозможно было бы в течение
одного или двух столетий писать трагедии. Обогащен-
ная шедеврами великих людей, современников Людо-
вика XIV, Франция никогда их не забудет. Я убежден,
что классическая муза всегда будет выступать на
французской сцене четыре раза в неделю. Мы про-
сим только, чтобы прозаической трагедии дозволили
изобразить нам великие деяния наших Дюгекленов, на-
ших Монморанси, наших Баярдов. Признаюсь, мне хо-
телось бы увидеть на французской сцене «Смерть гер-
цога Гюиза в Блуа», или «Жанну д’Арк и англичан»,
или «Убийство на мосту в Монтеро»; эти великие и зло-
вещие картины, извлеченные из наших анналов, вы-
звали бы отклик во всех французских сердцах и, по
мнению романтиков, заинтересовали бы публику боль-
ше, чем несчастья Эдипа.
Говоря о театре, сударь, вы пишете «создавайте»
и забываете цензуру. Справедливо ли это, господин
классик, добросовестно ли это? Если бы я написал
романтическую комедию, подобную «Пинто» и похо-
жую на то, что мы видим в свеге, господа цензоры пер-
вым делом задержали бы ее; во-вторых, либеральные
студенты — юристы и медики — ее освистали бы. Ведь
эти молодые люди заимствуют свои убеждения в гото-
вом виде из «Constitutionnel», «Courrier fran<;ais»,
«Pandore» и т. д. Что станет с разными шедеврами
г-д Жуй, Дюпати, Арно, Этьена, Госса и других со-
трудников этих газет и весьма искусных журналистов,
если Тальмй когда-нибудь получит разрешение играть
66
«Макбета» в прозе, переведенного из Шекспира и
сокращенного на одну треть’ Из таких-то опасений
господа эти заставили освистать английских актеров.
У меня есть средство против первого зла, «цензуры»,
и я вскоре сообщу вам его. Но против дурного вкуса
студентов я знаю только одно средство — памфлеты
на Лагарпа, и я пишу их.
о ЦЕНЗУРЕ
Все комические поэты, которым говорят: «создавай-
те», восклицают: «Если мы изображаем в наших дра-
мах правдивые подробности, цензура тотчас останав-
ливает нас; вспомните о том, как в «Сиде Андалуз-
ском» не пропустили палочных ударов, которые доста-
ются королю». Я отвечу: этот довод не так убедителен,
как кажется; вы представляете в цензуру «Принцессу
дез Юрсен», «Придворные интриги» 1 и т. д., очень кол-
кие комедии, в которых с тактом и остроумием Вольте-
ра вы осмеиваете нелепости двора. Почему вы напа-
даете только на нелепости двора? Предприятие это
может быть похвальным и достойным в политиче-
ском отношении; но я утверждаю, что в литературном
отношении оно ничего не стоит. Пусть крикнут в сало-
не, где мы смеемся и шутим с интересными женщина-
ми, что дом горит; тотчас мы утратим то небольшое
внимание с их стороны, которое необходимо нам для
острых словечек и умственных удовольствий. Такое
же впечатление производит всякая мысль о политике
в литературном произведении: это выстрел из пистоле-
та во время концерта.	,
При малейшем политическом намеке мы теряем
способность к тем утонченным наслаждениям, кото-
рые должен доставить нам поэт. Эта истина доказана
историей английской литературы; и заметьте, что со-
стояние, в котором мы находимся, длится в Англии
со времени Реставрации 1660 года. У наших соседей
случалось, что талантливейшие люди убивали очень
приятные произведения, вводя в них намеки на мимо- В
В полных собраниях сочинений г-д де Жун и Дюваля.
67
летные и неприятные политические вопросы дня. Что-
бы понимать Свифта, требуется громоздкий коммен-
тарий, и никто не даст себе труда прочесть его. Усып-
ляющее действие политики, примешанной к литерату-
ре, в Англии является аксиомой. Вот почему Вальтер
Скотт, несмотря на то, что он ультрароялист и зани-
мает в Эдинбурге то же место, что г-н де Маршанжи
в Париже, остерегается вводить политику в свои рома-
ны; иначе он рисковал бы обречь их на ту же участь,
которая постигла «Поэтическую Галлию».
Как только вы вводите в литературное произведе-
ние политику, появляются одиозные темы и вместе с
ними — бессильная ненависть. А как только сердце ва-
ше становится добычей бессильной ненависти, этой
роковой болезни XIX века, у вас уже не остается до-
статочно веселости для того, чтобы смеяться над чем
бы то ни было. «Не время теперь смеяться»,— сказали
бы вы с негодованием человеку, который попытался
бы вас рассмешить1. Газеты, свидетели того, что проис-
ходило на выборах 1824 года, наперебой восклицают:
Какой прекрасный сюжет для комедии под названием:
«Кто пользуется правом избрания»! Ах, нет, господа,
этот сюжет никуда не годится: там будет роль префек-
та, которая никак не сможет меня рассмешить, сколь-
ко бы остроумия вы в нее ни вложили; пример — роман
под названием «Господин префект». Что может быть
правдивее, но в то же время и печальнее? Валь-
тер Скотт в «Уоверли» избежал бессильной нена-
висти, изображая пламя, о г которого остался только
пепел.
К чему вам, господа комедийные авторы, стремить-
ся в вашем искусстве к единственной цели, которая не-
достижима? Или вы подобны мнимым храбрецам из
провинциальных кафе, которые бывают особенно гроз-
ными тогда, когда они за столом рассказывают друзь-
ям о сражениях и все ими восхищаются?
С тех пор как г-н де Шатобриан стал защищать
религию ради ее красоты, другие с большим успехом
стали защищать монархов как людей, полезных для
счастья народов и необходимых при данном состоянии
1 Переведено из г-на Хазлптта.
6S
нашей цивилизации: француз не проводит свою жизнь
на форуме, как грек или римлянин, он рассматривает
даже суд присяжных как повинность и т. д. В резуль-
тате подобной защиты монархи стали людьми; их лю-
бят, но им больше не поклоняются. Г-жа дю Осе со-
общает нам, что их любовницы смеются над ними, как
наши над нами, а герцог де Шуазель, первый министр,
держит с г-ном де Праленом некое пари, о котором я
не могу рассказать.
С того дня, как королей, например Филиппа II или
Людовика XIV, перестали считать существами, нис-
посланными свыше; с того дня, как какой-то наглец
доказал, что они полезны,— достоинство их стало пред-
метом обсуждения, и комедия должна была навсегда
отказаться от насмешек над придворными. Министер-
ские портфели добываются на трибуне палат, а не в
Эйль-де-бефе; и вы хотите, чтобы короли терпели на-
смешки над своими дворами, и без того уж обезлюдев-
шими? Поистине это неразумно. Посоветовали бы вы
им это, если бы вы были министром полиции? Разве
первый закон жизни всякого существа, будь то волк
или баран, не в том, чтобы охранять себя? Всякая на-
смешка над властью может быть очень смелой, но она
не литературна.
Малейшая насмешка над королями или над Свя-
щенным союзом, произнесенная в наше время во Фран-
цузском театре, будет превознесена до небес,— не как
удачная шутка, заметьте это, не как словцо, равное
«Без приданого!» Гарпагона или «Бедняжка!» из «Тар-
тюфа», но как поразительное неприличие, как дерзость,
от которой не можешь прийти в себя. Вашей смело-
сти будут удивляться; но для вашего остроумия это бу-
дет жалкий триумф, так как в стране, где существует
цензура, самая неудачная насмешка над властью
имеет успех. Г-н Казимир Делавинь думает, что апло-
дируют остроумию его «Актеров», между тем как часто
аплодируют лишь тем либеральным убеждениям, ко-
торые проглядывают в намеках, ускользнувших от про-
ницательности г-на Лемонте. Я сказал бы комедий-
ным авторам, если среди них есть такие, которые име-
ют настоящий талант и чувствуют в себе способность
вызвать наш смех: «Нападайте на смешные стороны
69
средних классов общества; неужели только заместите-
ли министров могут быть смешными? Выведите на сце-
ну того знаменитого патриота, который посвятил свою
жизнь делу родины; он живет только для счастья че-
ловечества — и устраивает заем испанскому королю,
чтобы оплатить палача Р... Когда ему говорят об этом
займе, он отвечает: «Мое сердце полно патриотизма;
кто может сомневаться в этом? Но мои экю — рояли-
сты». При всей своей нелепости он притязает на ува-
жение; откажите ему в этом уважении остроумным и
неожиданным образом, и вы создадите комизм. Напро-
тив, я не нахожу ничего особенно забавного в притя-
заниях достопочтенных отцов иезуитов, бедняков, ро-
дившихся по большей части под соломенной крышей,
которые попросту хотят сладко есть, не работая соб-
ственными руками».
Считаете ли вы неуместным показать на сцене не-
лепости патриота, который в конце концов все же вы-
ступает в защиту разумной свободы и пытается при-
вить немного гражданской храбрости избирателям,
столь отважным со шпагой в руке? Подражайте Аль-
фьери. Представьте себе в одно прекрасное утро, что
все цензоры умерли и что нет больше цензуры, но зато
четыре или пять театров Парижа вольны играть все,
что им придет в голову, однако с ответственностью за
все предосудительное, непристойное, и т. д., и т. д.
перед жюри, избранным по жребию *.
Сделав такое странное предположение в стране,
где режим был гораздо суровее, чем у нас, и где было
гораздо меньше надежд, Альфьери сорок лет тому на-
зад сочинил свои изумительные трагедии; их ставят
ежедневно в продолжение двадцати лет, и народ в во-
семнадцать миллионов человек, которому угрожает не
Сент-Пелажи, а виселица, знает их наизусть и цити-
рует по всякому случаю. Эти трагедии непрерывно пе-
реиздаются во всех форматах; когда их ставят на сце-
не, зал бывает полон за два часа до начала; словом,
успех Альфьери, заслуженный или нет, превосходит
все, о чем может мечтать тщеславие автора; и вся эта
1 Из числа обитателей Парижа, платящих 5 тысяч франков
налога, а следовательно, очень умеренных сторонников аграрного
закона и пристойности.
70
перемена произошла меньше чем за двадцать лет. Пи-
шите же, и вам будут рукоплескать в 1845 году.
Вы считаете, что теперешнее министерство не по-
терпит написанную вами сегодня комедию, которая
вместо бедного чиновника Бельмена из «Жизни кан-
целярии» изобразит какого-нибудь графа, пэра Фран-
ции? Отлично! Примените на практике правило Гора-
ция, когда-то, правда, рекомендованное с другой
целью: спрячьте ваше произведение на девять лет, и
вы будете иметь дело с министерством, которое захо-
чет осмеять теперешнее,— может быть, посрамить его.
Будьте уверены, что через девять лет у вас будут все
благоприятные условия, чтобы поставить вашу коме-
дию.
Прелестный водевиль «Жюльен, или Двадцать
пять лет антракта» может служить вам примером. Это
только набросок, но с точки зрения смелости по отно-
шению к цензуре этот набросок, на мой взгляд, стоит
столько же, сколько самая содержательная пятиакт-
ная комедия. Можно ли было поставить водевиль
«Двадцать пять лет антракта» в 1811 году, при Напо-
леоне? Разве не содрогнулись бы г-н Этьен и все
цензоры императорской полиции при виде юного кре-
стьянина, прославившего себя своей шпагой в похо-
дах Революции и получившего от его величества импе-
ратора титул герцога Штеттинского? Когда его дочь
хочет выйти замуж за художника, он восклицает- «Ни-
когда, нет, никогда в фамилии Штеттинов не бывало
мезальянса!» Что сказало бы тщеславие всех герцогов
Империи?
Удовольствовался бы герцог Р. изгнанием за сорок
миль от Парижа дерзкого, позволившего себе эту
фразу?
Все же, господин комедийный автор, если бы в
этом, 1811 году, вместо того чтобы пошло и бессильно
жаловаться на произвол, на деспотизм Наполеона,
п т. д., и т. д., и т. д., вы действовали энергично и бы-
стро, как действовал он сам; если бы вы тогда писали
комедии и высмеивали нелепости, которым Наполеон
принужден был покровительствовать ради поддержа-
ния своей Французской империи, своей новой знати
и т. д.,— то меньше чем через четыре года ваши коме-
71
дии имели бы безумный успех.— Однако, скажете вы,
мои шутки могли бы со временем состариться.— Да,
как «Без приданого!» Гарпагона, как «Бедняжка!» из
«Тартюфа». Неужели вы серьезно приводите мне
это возражение, живя среди народа, который принуж-
ден до сих пор смеяться над нелепостями Клитандра и
Акаста ’, переставших существовать сто лет тому
назад?
Если бы, вместо того чтобы глупо вздыхать о не-
преодолимых препятствиях, которые эпоха ставит по-
эзии, и завидовать покровительству, которое Людовик
XIV оказывал Мольеру, вы писали в 1811 году боль-
шие комедии, столь же свободные по своим политиче-
ским тенденциям, как водевиль «Двадцать пять лет
антракта»,— с какой поспешностью в 1815 году откры-
лись бы перед вами все театры! Какие почести доста-
лись бы вам! В 1815 году,— понимаете ли,— через че-
тыре года! С какой радостью смеялись бы мы над глу-
пым тщеславием князей Империи!1 2 Сначала вы имели
бы успех сатиры, как Альфьери в Италии. Со време-
нем, вместе с окончательной смертью системы Наполе-
она, вы добились бы такого же успеха, как «Уоверлн»
и «Шотландские пуритане». Кому мог бы показаться
ненавистным персонаж барона Бредуордайна или май-
ора Бриджнорта из «Певериля» после смерти послед-
него Стюарта? Наша «политика» 1811 года в 1824 го-
ду— не больше как история.
Если же, следуя внушению простого здравого смыс-
ла, вы станете писать, не обращая внимания на тепе-
решнюю цензуру, то, может быть, в 1834 году, из спра-
ведливого уважения к себе и желая избежать непри-
ятного сходства с казенными писателями того времени,
вам придется смягчить тона, в которых вы изобра-
жали смехотворные низости теперешних могуществен-
ных особ3.
Вам не терпится? Вам хочется, чтобы современники
1 Маркиза из «Мизантропа».
2 «Между нами заания монсеньера достаточно».
3 «Это у господина такого-то возникла счастливая мысль об
отсечении руки» или: «Монсеньер, когда вы не произносите ре-
чи, честное слово, я голосую, как велит мне совесть».
72
непременно говорили о вас, пока вы молоды? Вам нуж-
на слава? Пишите ваши комедии, как если бы вы были
в Нью-Йорке, и, что еще важнее, печатайте их в Нью-
Йорке под вымышленным именем. Если они будут са-
тирическими, злыми, если они будут нагонять тоску,
они не переплывут океана и будут преданы глубокому
забвению, которого они заслуживают. Поводов к него-
дованию и бессильной ненависти у нас достаточно:
ведь у нас есть и Кольмар и Греция. Но если ваши ко-
медии так же хороши, забавны, веселы, как «Письмо
о забавном правительстве» и «Представительная ка-
стрюлька», то г-н Дема, честный брюссельский типо-
граф, не преминет оказать вам ту же услугу, что и г-ну
. Беранже; меньше чем в три месяца он переиздаст вас
во всех форматах. Вы увидите свое имя в витринах
всех книгопродавцев Европы, и торговцы, едущие из
Лиона в Женеву, примут поручения от двадцати своих
друзей привезти вашу комедию, как теперь оии прини-
мают поручения привезти Беранже'.
Но увы, по выражению вашего лица я вижу, что
советы мои слишком хороши: они раздражают вас.
В ваших комедиях так мало комической остроты и
огня, что никто не обратил бы внимания па их остро-
умие, никто нс смеялся бы их шуткам, если бы их
ежедневно не хвалили, не рекомендовали, не превоз-
носили газеты, в которых вы сотрудничаете. Зачем я
говорю вам о Нью-Йорке и о вымышленном имени?
Вы напечатаете ваши диалогизпрованные поэмы в Па-
риже, и если для вас они не станут прямой дорогой
в Сент-Пелажи, то для вашего издателя они окажутся
прямой дорогой в богадельню,— если он не умрет от
огорчения, как тот, который заплатил 12 000 франков
за «Историю Кромвеля».
1 За томик этого великого поэта, который благодаря г-иу Де-
ма стоит три франка в Женеве, в Лионе платят двадцать четы-
ре франка, и не всегда еще можно его достать. Нет ничего забав-
нее списка запрещенных к ввозу произведении, вывешенного в
канцелярии таможни в Бельгарде, расположенном между Жене-
вой и Лионом. В то время как я читал этот список, смеясь над
его бессилием, несколько честных путешественников переписыва-
ли его, чтобы выписать указанные в нем произведения. Все они
говорили мне, что везут в Лион Беранже. Март 1824 года.
73
Неблагодарные, не жалуйтесь же на любезную
цензуру; она оказывает вашему тщеславию величай-
шую услугу: с ее помощью вы доказываете другим,
а может быть, и самим себе, что вы написали бы кое-
что, если бы...
Без господ цензоров ваша судьба была бы ужас-
на, либеральные и преследуемые писатели; француз—
от природы насмешник; вас уничтожили бы «Женить-
ба Фигаро», «Пинто», одним словом — комедии, кото-
рые вызывают смех. Что станет тогда, спрашиваю я
вас, с вашими холодными и так хорошо написанными
пьесами? Вы будете играть в литературе ту же роль,
что г-н Паэр в музыке, после того как оперы его были
забыты ради Россини. Вот и вся разгадка вашего не-
истового гнева против Шекспира. Что станет с вашими
трагедиями в тот день, когда представят «Макбета» и
«Отелло» в переводе г-жи Беллок? Расину и Корнелю,
от имени которых вы говорите, нечего бояться такого
соседства; но вам!
Я наглец, а вы гениальны, говорите вы? Согласен.
Вы видите, как я покладист? Итак, вы гениальны, как
Беранже; но вы не можете, как он, ограничивать свои
потребности и возрождать в Париже древнюю муд-
рость и возвышенную философию древних греков. Вам
нужны ваши произведения, чтобы достигнуть
Излишнего, что столь необходимо.
Отлично! Прибавьте несколько описаний, превра-
тите ваши комедии в романы и печатайте их в Париже.
Высшее общество, которое, вследствие зимних роско-
шеств вынуждено выселяться в деревню чуть ли не с
мая, испытывает огромную потребность в романах; вы
должны быть уж очень скучным, чтобы быть скучнее
семейного вечера в деревне в дождливый день
Имею честь, и т. д.
1 Я получаю четвертый лист этой брошюры, весь измазан-
ный роковыми красными чернилами Я должен вычеркнуть пре-
восходную похвалу палачу г-на ле Местра в ее отношении к ко-
медии, анекдот о г-дах де Шуазеле и де Пралене — словом, все,
что может хотя бы отдаленно оскорбить власть имущих. Какое
счастье жить в Филадельфии, говорю я себе в первую минуту!
74
ПИСЬМО VI
РОМАНТИК - КЛАССИКУ
Париж, 30 апреля 1824 г.
Сударь!
Заговорите о «национальной трагедии в прозе» с
людьми, стоящими во главе театральной администра-
ции, с людьми, которые мыслят положительно и безгра-
нично уважают хорошие сборы,— вы не заметите у них
выражения ненависти, едва скрытой под добродушием
академической улыбки, которое можно заметить у авто-
ров-стихотворцев. Напротив, актеры и директора чув-
ствуют, что в один прекрасный день (но, может быть,
это случится через двенадцать — пятнадцать лет; для
них вопрос только в этом) романтизм принесет какому-
нибудь парижскому театру миллион.
Богатый антрепренер одного из этих театров, кото-
Постепенно мысли мои успокаиваются, и я прихожу к следующим
выводам;
Правительство Хартии, во всех фазах его развития, в 1819-м,
как и в 1825 году, имеет три больших литературных недостатка:
1. Оно уничтожает досуг, без которого изящные искусства
не могут существовать. Италия, добившись двух палат, может
быть, лишится какого-нибудь Кановы и Россини будущего.
2. Ойо во всех сердцах возбуждает критическое недоверие.
Оно разъединяет разные классы граждан ненавистью. Встречая
какого-нибудь человека в дижонском или тулузском обществе,
вы не спрашиваете: «Каковы его смешные особенности?», но:
«Либерал он или ульграроялист?». Благодаря этому различные
классы граждан теряют желание быть друг другу приятными и
вместе с тем способность смеяться друг над другом.
Англичанин, путешествующий а дилижансе из Бата, тщатель-
но остерегается говорить или шутить даже о самых безразличных
вещах: его сосед может быть человеком из враждебного класса,
бешеным методистом или тори, который ответит ему и пошлет
его к черту, так как для англичан гнев — эю удовольствие: он
дает нм ощущение жизни. Как может выработаться тонкость
ума в стране, где можно безнаказанно напечатать: «Георг —рас-
путник» и где преступление составляет од.ю только слово «ко-
роль»? В такой стране остаются только два предмета для насме-
шек: трусливые хвастуны и обманутые мужья; смешная особен-
ность там получает название excentricity *.
При деспотизме, не злоупотребляющем эшафотом, на истин-
ной родине комедии, во Франции Людовика XIV и Людовика XV,
все путешествовавшие в дилижансе имели одни и те же интересы,
смеялись над теми же вещами и, чго еще важнее, хотели сме-
* Эксцентричность (англ.).
75
рому я говорил о «романтизме» и его будущем торже-
стве, без всякого повода с моей стороны сказал: «Я по-
нимаю вашу мысль. В продолжение двадцати пяти лет
в Париже смеялись над историческим романом; Ака-
демия научно доказала всю нелепость этого жанра; мы
все верили этому, когда появился Вальтер Скотт со сво-
им «Уоверли» в руках; и Балантайн, его издатель, не-
давно умер миллионером. Единственная преграда
между театральной пьесой и превосходными сборами,—
продолжал директор,— это образ мыслей студентов ме-
диков и юристов, а также либеральные газеты, которые
руководят этой молодежью. Здесь нужен директор, до-
статочно богатый, чтобы купить литературные убежде-
ния «Constitutionnel» и двух или трех мелких газет; а
до тех пор какому из наших театров вы посоветовали
яться, так как они были далеки от сеоье’чых житейских затруд-
нений.
3. Говорят, что житель Филадельфии, о которой я вспоми-
нал с завистью, только и думает о том, кал зарабатывать долла-
ры, и почти ие знает, что значит слово смешное. Смех — экзоти-
ческое растение, с большими издержками вывезенное из Европы и
доступное только богачам (путешествие актера Метыоза). Не-
достаток тонкости и пуританский педантизм делают невозмож-
ной в этой республике комедию Аристофана
Все это ие противоречит тому, что справедливость, свобода,
отсутствие шпионов — восхитительные блага. Смех — это только
утешение для подданных монархии. Но так же, как больная уст-
рица создает жемчужину, этн люди, лишенные свободы и хри-
стианского погребения после смерти, создают «Тартюфа» и «Не-
ожиданное возвращение».
Я никогда в жизни не говорил с цензором, по представляю
себе, что он мог бы сказать в оправдание своего ремесла:
«Если бы даже вся Франция пожелал? этого единодушно,
мы не могли бы стать людьми 1780 года Изумительное либретто
«Дон-Жуана», положенное на музыку Моцартом, было написано
в Вене аббатом Касти; никто не скажет, конечно, что венская
олигархия терпимо относится к вольностям на сцене Так вот, в
Вене в 1787 году Дон Жуан, донна Анна и донна Эльвира це-
лых пять минут пели в сцене бала «Viva la liberta!» *. В театре
Лувуа в 1825 году, в момент, когда мы принуждены выносить ре-
чи генерала Фуа и г-на де Шатобриана. Дон Жуану велели
петь: «Viva l’ilanta!» *♦. Ведь веселья-то нам и не хватает.
В 1787 году инкто и не думал аплодировать свободе; теперь
же приходится бояться, как бы это слово те стало знаменем. Вой-
на объявлена. Чнсло привилегированных очень невелико, оин бо-
* Да здравствует свобода! (итал.).
♦♦ Да здравствует веселье! (итал ).
76
бы поставить романтическую драму в пяти частях, в
прозе, под названием «Смерть герцога Гюиза в Блуа»,
или «Жанна д’Арк и англичане», или «Хлодвиг и епи-
скопы»? В каком театре такая трагедия могла бы до-
тянуть до третьего акта? Сотрудники влиятельных
газет, у каждого из которых есть пьесы в стихах, вошед-
шие в репертуар или еще репетируемые, допускают ме-
лодраму в стиле д’Арленкура, но ни за что не потерпят
гаты и выбывают зависть; насмешка могла бы стать страшным
оружием против них; разве это не единственный враг, которого
боялся Буонапарте? Значит, если вы не хотите закрыть театры,
необходимы цензоры».
Переживет ли комедия такое положение дел? Не станет ли
роман, ускользающий от цензуры, наследником бедной покойни-
цы? Допус1ят ли царедворцы, справедливо боящиеся смеха, на-
смешки над кликой композиторов, проклинающих Россини, над
кликой торговцев крестами и оптиков, которые их покупают? Или
такой забавный сюжет: «Писатели, или Двадцать должностей»,
или другой: «Охотник за наследствами»? Разве все клики смеш-
ных людей не имеют естественных защитников, которые объеди-
няются для поддержки так называемой «общественной благопри-
стойности»?
Разве поддержание спокойствия — не первая обязанность по-
лиции? Какое ей дело до того, что одним шедевром будет мень-
ше? При первом же нарушении «единства места» в «Христофоре
Колумбе» в партере убили человека.
С другой стороны, если у нас будет полная свобода, кто
станет писать шедевры? Все будут работать, никто не будет
читать ничего, кроме больших газет in-folio, где все истины бу-
дут изложены в самых прямых и ясных выражениях. Тогда фран-
цузская комедия будет пользоваться полной свободой; ио, ли-
шившись Сент-Пелажи и зала Сен-Мартен, мы вместе с тем ли-
шимся остроумия, которое необходимо для того, чтобы писать
комедии и наслаждаться ими, этого великолепного сочетания
искренности нравов, легкой веселости и пикантной сатиры. Для
того чтобы при монархии был возможен Мольер, требовалась
благосклонность Людовика XIV В ожидании этого счастливого
случая и учитывая жестокую критику, которой Палата и обще-
ство преследуют стоящих у власти лиц, от этого еще менее склон-
ных разрешить насмешки, испытаем на сцене романтическую тра-
гедию У себя дома будем читать романы и разыгрывать дерзкие
пословицы.
Со времени Хартии, когда молодой г[ерцог] входит в салон,
он вызывает чувство недоброжелательства. Из чего я заключаю,
что г[ерцоги] в скором времени будут очень достойными людьми
и вместе с тем такими же веселыми, как английские лорды.
Таким образом, Хартия I) лишает досуга, 2) разъединяет не-
навистью, 3) убивает топкость ума. Зато мы обязаны ей красно-
речием генерала Фуа.
мелодрамы, написанной в разумном стиле. Если бы это
не было так, неужели бы мы не попробовали поставить
«Вильгельма Телля» Шиллера? Полиция вычеркнула
бы из него четверть, другую четверть вычеркнул бы
один из наших литературных аранжировщиков, зато
остаток дотянул бы до ста представлений, если бы вы-
держал первые три; но этого-то ни за что и не допустят
сотрудники либеральных газет, а значит, и студенты
факультетов права и медицины».
«Однако, сударь, огромное большинство светской
молодежи было обращено в романтиков красноречием
господина Кузена; все приветствуют здравые теории
«Globe».
«Сударь, ваша светская молодежь не пойдет в пар-
тер, чтобы поработать руками; а в театре, как и в по-
литике, мы презираем философов, которые не хотят по-
работать руками».
Этот живой и откровенный разговор, сознаюсь в
этом, огорчил меня больше, чем весь гнев Академии.
На следующий день я послал за справкой в библиоте-
ки-читальни на улицы Сен-Жак и Одеон и запросил
список наиболее читаемых книг; то были не Расин,
Мольер, «Дон-Кихот» и т. д., а «Курс литературы» Ла-
гарпа.три или четыре экземпляра которого студенты
юристы и медики ежегодно истрепывают,— так глубоко
укоренилась в национальном характере критическая
мания, так необходимо нашему боязливому тщеславию
привносить в беседу готовые мысли.
Если бы г-н Кузен еще читал свой курс, то его увле-
кательное красноречие и безграничное влияние на мо-
лодежь, может быть, могли бы обратить в новую веру
наших студентов юристов и медиков. Эта молодежь
стала бы тщеславно повторять, как попугаи, новые фра-
зы вместо фраз Лагарпа; но г-н Кузен говорит слишком
хорошо, чтобы ему когда-нибудь вновь разрешили го-
ворить.
Что же касается сотрудников «Constitutionnel» и
других модных газет, то здесь нужно иметь очень серь-
езные основания, чтобы надеяться. Распоряжаясь по
собственному усмотрению успехом, эти господа всегда
будут заниматься своим доходным делом — писать пре-
красные пьесы в традиционном жанре, состряпать кото-
78
рые можно всего быстрее, или, по крайней мере, всту-
пать в союз с авторами.
Следовательно, было бы небесполезно, если бы не-
сколько скромных писателей, не чувствующих за собой
достаточно таланта для создания трагедий, посвящали
одну или две недели ежегодно печатанию литературно-
го памфлета, который мог бы снабдить французскую
молодежь готовыми фразами.
Если бы я имел счастье придумать несколько изящ-
ных фраз, достойных повторения, может быть, эта столь
независимая молодежь поняла бы, что от сцены нужно
требовать наслаждения драматического, а не эпическо-
го, доставляемого декламацией красивых, высокопар-
ных стихов, которые заранее знаешь наизусть, по наив-
ному выражению г-на Дювике \
Никто и не заметил, что романтизм в течение по-
следнего года сделал огромные успехи. Благородные
умы, потеряв после недавних выборов надежду на по-
литическую деятельность, обратились к литературе. Они
внесли туда разум, и это очень огорчило писателей-спе-
циалистов.
Враги национальной трагедии в прозе или роман-
тизма (ибо, как г-н Оже, «я говорил только о театре») 1 2
бывают четырех родов:
1.	Старые классические риторы, в прошлом коллеги
и соперники Лагарпов, Жофруа, Оберов.
2.	Члены Французской академии, которые в силу
своего славного звания считают своей обязанностью
быть достойными преемниками разгневанных евнухов,
критиковавших когда-то «Сида».
3.	Авторы, которые трагедиями в стихах зарабаты-
вают деньги, а также те, кто за трагедии, несмотря на
свистки, получает пенсии.
Самые счастливые из этих поэтов — те, которым ап-
лодирует публика,— являются в то же время либераль-
ными журналистами и решают судьбу первых представ-
лений; они ни за что не потерпят появления произве-
дений более интересных, чем их собственные.
4.	Наименее страшные враги национальной проза-
ической трагедии, как «Карл VII и англичане», «Жак
1 «Journal des Debats» от 8 июля 1818 года.
2 Страница 7-я «Манифеста».
79
Простак», «Бушар и монахи Сен-Дени», «Карл IX»,—
это поэты-союзники «Общества благонамеренной лите-
ратуры». Хотя они и заядлые враги прозы, каковыми
они должны быть в качестве поставщиков стихов для
особняка г-жи де Рамбулье, и хотя они особенно нена-
видят простую, правильную прозу без претензий, подоб-
ную прозе Вольтера, оии все же не могут, не противо-
реча самим себе, противиться появлению трагедии, ко-
торая извлекает свои главные эффекты из буйных
страстей и жестоких нравов средневековья. Будучи
«литературными добряками» и имея председателем г-па
де Шатобриана, они не посмеют, из страха перед свои-
ми знатными покровителями, восстать против трагиче-
ской системы, которая напомнит нам великие имена
Монморанси, Ла-Тримуйля, Крильона, Лотрека и пока-
жет народу подвиги воинов — родоначальников этих
славных фамилий, подвиги, конечно, жестокие, но ве-
ликие и благородные, насколько это было возможно в
XII веке ’. После представления трагедии, которая изо-
бражает битвы и смерть такого свирепого и кровожад-
ного героя, как коннетабль де Монморанси, избиратель,
очень либеральный и очень раздраженный теми шут-
ками, которые сыграли с ним на последних выборах, не
сможет не почувствовать того же благожелательного
любопытства, которое возбуждает в салоне имя Мон-
моранси. В паше время ни один светский человек не
знает истории Франции; до г-на де Баранта ее слишком
скучно было читать. Романтическая трагедия познако-
мит нас с нею, и притом с самой выгодной стороны для
великих людей нашего средневековья. Трагедия эта, ко-
торая благодаря отсутствию александрийского стиха
унаследует все наивные и возвышенные выражения на-
1 В каждом томе Фруассара, в издании г-на Бишопа, можно
найти два или три сюжета для трагедии- Эдуард II и Мортимер,
Робер д’Артуа и Эдуард III, Якоб Артевельде или Горожане Ген-
та. Уот Тайлер, Генрих Трастамаре и Дюгеклеп, Жанна де Мон-
фор, герцогиня Бретонская, комендант Б кич в Мо, Клиссон и
герцог Бретонский (таков сюжет «Аделаиды Дюгеклеп»), король
Иоанн и король Наваррский в Руане, Гастон де Фуа и его отец,
второе восстание Гента при Филиппе Артевельде. Любовь, это
чувство нового времени, которого не существовало при Софокле,
оживляет большую часть этих сюжетов; например, приключение
Лнмузница и Рембо.
80
ших древних хроник целиком соответствует интересам
Палаты пэров. Салон «Общества благонамеренной сло-
весности», состоящий в свите этой Палаты, не сможет
поэтому встретить слишком бешеными проклятиями по-
явление национальной трагедии в прозе. К тому же,
если будет допущен этот жанр, то сколько окажется
удобных случаев для приятной лести и низких посвяще-
ний! Национальная трагедия — сокровище для «Обще-
ства благонамеренной литературы».
Что же касается бедной Академии, которая считает
своим долгом заранее преследовать национальную тра-
гедию в прозе, то это мертвая корпорация; она не мо-
жет нанести опасных ударов. Где же Академии убивать
других, когда ей нужно думать о том, как бы не уме-
реть самой? Уже те из ее членов, которых я уважаю
вместе с публикой, вызывают уважение к себе только
благодаря своим произведениям, а не из-за пустого зва-
ния академика, которое они разделяют со столькими
литературными ничтожествами. Если бы даже Фран-
цузская академия была своей собственной противопо-
ложностью, то есть собранием сорока лиц, слывущих
самыми умными, гениальными или талантливыми во
Франции, и то в наш резонерствующий век она не ста-
ла бы, не вызывая насмешек, навязывать публике обя-
зательные мнения в литературных делах. Современный
парижанин, лишь только ему приказывают верить на
слово, оказывается самым несговорчивым существом;
я, конечно, не говорю о том мнении, которое он должен
высказывать, чтобы сохранить свое место1 2 или полу-
чить крест при первой же раздаче. Академии во всем
этом деле не хватило чутья, она вообразила себя ми-
нистерством. Романтизм выводит ее из себя, как не-
когда теория кровообращения или философия Ньютона
выводили из себя Сорбонну; это вполне понятно: тут
полная аналогия. Но разве это основание для того, что-
бы таким забавным топом превосходства высказывать
публике мнение, которое Академия желает вбить в па-
рижские головы? Прежде всего надо было бы устроить
1 «Бомаиуар, пей свою кровь».
2 Мой сосед отказался от подписки на «Journal des Debats»
(февраль 1825 года), так как его третий сын поступил сверх-
штатным чиновником в одно из министерств.
в. Стендаль. Т. VII.	81
сбор в складчину среди почтенных членов, «полные соб-
рания сочинений» которых под влиянием романтизма
должны устареть, то есть среди г-д де Жуй, Дюваля,
Андрие, Ренуара, Кампенона, Левиса, Баур-Лормиана,
Суме *, Вильмена и т. д.; крупной суммой, полученной от
этого сбора, нужно было бы оплатить «Journal des
Debats» стоимость пятисот подписок, которые он поте-
ряет, и печатать в этой газете, столь интересной в тече-
ние последних двух недель, две статьи в неделю против
романтиков. По выдержке из «Пандоры», которую я
уже цитировал в примечании, читателю известны воль-
теровское остроумие и утонченная вежливость, которую
г-н де Жуй внес бы в эту дискуссию: кабацкие выраже-
ния скоро украсили бы столбцы «Journal des Debats».
Г-н Андрие громил бы нас инкогнито в «Revue», а так
как проза автора «Сокровища» столь же бледна, как и
веселость его комедий, то в «Journal des Debats» напе-
чатали бы его знаменитую сатиру на романтиков.
Если, вопреки всем ожиданиям, этого удара окажется
недостаточно, чтобы сокрушить их, элегантный
г-н Вильмен, обрадованный тем, что может вложить
хоть какую-нибудь мысль в свои красивые фразы1 2, не
отказал бы Академии в помощи своей риторики.
Вместо того чтобы молить о помощи остроумного
преемника Вольтера или велеречивого автора «Истории
Кромвеля», Академия говорит нам сухим и грубым го-
лосом г-на Оже:
«В наше время появилась новая ересь. Многих лю-
дей, воспитанных в религиозном уважении к учениям
старины, пугают успехи зарождающейся секты; они хо-
тят, чтобы их ободрили... Опасность еще невелика, и,
возможно, придавая ей слишком большое значение, мы
только ее увеличим... Но должны ли мы спокойно ждать
момента, когда эта секта, увлеченная дальше той цели,
к которой она стремится, достигнет того, что своим не-
законным успехом развратит колеблющуюся толпу, ли-
1 «Но бог, создавший свет, не запретил любить» («Саул»,
трагедия). Романтики предлагают: «не запретил видеть».
2 «Сочинять красивые фразы—очень легко,—говорил г-н
де Т., послушав молодого профессора.— Но нужно уметь что-
нибудь вложить в них»
82
шейную твердых убеждений и всегда пленяемую уда-
чей?» ’.
Может быть, найдут, что безвестному человеку не
подобает рассуждать о том, каковы были эти успехи,
«законные» или нет, «колеблющейся толпы», составля-
ющей большинство в Академии? Я сумею избежать вся-
кого ядовитого намека на частную жизнь авторов, со
славой которых я борюсь; это презренное оружие упо-
требляют лишь слабые. Итак, все французы, которые
разделяют взгляды романтиков,— сектанты1 2. Я сек-
тант. Г-н Оже, которому платят особо за составление
«Словаря», не может не знать, что это слово одиозно.
Если бы я обладал вежливостью г-на де Жуй, я был бы
вправе ответить Академии какими-нибудь некрасивыми
словами; но я слишком уважаю себя, чтобы бороться
с Академией ее же оружием.
Я позволю себе задать лишь один вопрос.
Что сказала бы публика — безразлично, принад-
лежит ли она к числу сектантов или нет,— если бы ей
предложили сделать выбор в отношении ума и таланта
между:
г-ном Дрозом
г-пом Кампеноном
г-ном де Лакретелем-
младшим, историком
г-ном Роже, автором «Ад-
воката»,
г-ном Мишо
г-ном Дагесо
г-ном Вилларом
г-ном де Левисом
г-ном де Монтескыо
г-ном де Сссаком
маркизом де Пасторе
г-ном Оже, автором три-
надцати «Заметок»,
и г-ном де Ламартином;
и г-ном де Беранже;
и г-ном де Барантом;
и г-ном Фьеве;
и г-ном Гизо;
и г-ном де Ламене;
и г-ном Виктором Кузе-
ном;
и генералом Фуа;
и г-ном Руайе-Коларом;
и г-ном Форьелем;
и г-ном Допу;
и г-ном Полем-Луи Курье;
г-ном Биго де Преамене и г-ном Бенжаменом Кон-
станом;
1 Страницы 2 и 3 «Манифеста».
2 Сгктачт — это слово одиозно, говорит Словарь Академии.
83
графом де Фрейсину, ав-
тором «Надгробного
слова его величеству
Людовику XVIII»,
г-ном Суме
г-ном Ланя, автором
«Фолкленда»,
и г-ном де Прадтом, быв-
шим архиепископом
Малина;
и г-ном Скрибом;
и г-ном Этьеном?
Никакой другой способ рассуждения не может быть
прямее и благороднее, чем простая постановка этою
вопроса. Я слишком учтив, чтобы пользоваться своим
преимуществом; я не сделаю себя эхом ответа пуб-
лики.
Я позволил себе напечатать имена второго столб-
ца, составляющие гордость Франции, с тем большим
спокойствием, что, живя уединенно, не знаю лично пи
одного из выдающихся лиц, которым они принадлежат.
Еще меньше знаю я академиков, имена которых блед-
неют рядом с ними. А поскольку и те и другие извест-
ны мне лишь своими писаниями, то, повторяя мнение
публики, я мог рассматривать себя почти как предста-
вителя будущего поколения.
Всегда было маленькое расхождение между мнени-
ем публики и приговорами Академии. Публика жела-
ла, чтобы избран был человек, которому обычно Ака-
демия завидовала: так, например, Шатобриана она из-
брала по особому приказу императора. Но до сих пор
публике ни разу не удавалось назвать преемников
для большинства членов Французской академии. До-
саднее всего то, что общественное мнение, когда с ним
совершенно не считаются, перестает проявлять к этому
делу интерес. Нерасположение, которое «Завтрак» на-
влек на Академию, будет лишь возрастать, так как
большинство людей, которыми публика восхищается,
никогда туда не попадут.
Академия была уничтожена в тот день, когда она,
па свою беду, стала пополняться по приказу. После
столь рокового удара эта корпорация, которая живет
лишь общественным мнением, проявила неловкость и
упустила все случаи вновь завоевать его. Ни разу ни
одного отважного поступка, всегда только самое на-
пыщенное и самое неблагородное раболепие. Милей-
84
ший г-н Монтион учреждает премию за добродетель?
это слово пугает министерство; г-н Вильмен, который
был в этот день председателем, проявляет чудеса лов-
кости, и Академия без возражений позволяет лишить
себя права присуждать эту премию. Премия эта неле-
па; но еще более' нелепо позволять унижать себя до та-
кой степени. И еще komj! Что сделали бы министры,
если бы двадцать членов Академии подали в отставку?
Но бедная Академия в такой же мере далека от этой
неприличной мысли, в какой она неспособна оказать
какое-либо влияние на общественное мнение.
Я советую ей быть в дальнейшем учтивой, и публи-
ка— принадлежит ли она к секте или нет — позволит
ей мирно умереть.
Остаюсь с уважением и т. д.
ПИСЬМО VII
РОМАНТИК - КЛАССИКУ
Париж, 1 мая 1824 г.
Как, сударь, вы считаете «Journal des Debats» ав-
торитетом в литературе?
Стоит ли смущать покой этих старых риторов, все
еще живущих объедками остроумия Жофруа? С тех
пор, как смерть этого забавного человека едва не уби-
ла их газету, эту корпорацию старых критиков поддер-
живал живой талант г-на Фьеве, но теперь она уже
не пополняется новыми силами. Эти люди с 1789 года
не усвоили ни одной новой идеи; окончательно убивает
всякое уважение к их литературным доктринам то, что
все они находятся в плену у кассира газеты. Если бы
даже эти господа захотели, то собственники «Journal
des Debats», настоящие жирондисты роялистской реак-
ции, не позволили бы им похвалить песенку Беранже
или памфлет Курье.
Остроумный человек, интересные статьи которого
подписаны буквой А., считается сильнейшей опорой
устарелых идей. Статьи, обычно столь скучные, в кото-
рых «Debats» журит новое поколение за то, что оно
мыслит не так, как поколение 1725 года, обладают не-
которой прелестью и остротой, когда они принадлежат
его перу. Недавно, когда эта газета осмелилась на-
пасть на одного из гигантов либеральной литературы,
85
г-на де Жуй, г-ну А. было поручено высмеять этого
знаменитого человека за то усердие, с которым он ос-
ведомляет нас о своей веселости и украшает своим
портретом, как он выражается, каждое свое новое
произведение. Г-н А. выступил против г-на де Жуй с
более серьезными возражениями: он обвинил его в не-
вежестве; он припомнил латинское слово agreabilis,
как говорят, малоприятное автору «Суллы», и т. д.,
и т. д. Не знаю, насколько основательны все эти упре-
ки, но вот маленький пример глубоких познаний господ
классических писателей.
В «Journal des Debats» от 22 мая 1823 года г-н А.
в трех огромных столбцах, ибо классики тяжеловесны,
дает отзыв о каком-то произведении виконта де Сен-
Шамана, в котором тот нападает на романтиков. Г-н А.
сообщает нам:
«В эпоху «Человека с сорока экю» один шотлан-
дец, г-н Хоум, подверг критике лучшие места «Ифиге-
нии» Расина, так же, как теперь г-н Шлегель критикует
лучшие места «Федры». И немец нашего времени и
шотландец той эпохи приводили божественного Шекс-
пира как истинный образец вкуса. Они цитировали, как
лучший пример трагической речи, обращение лорда
Фальстафа, главы правосудия, к королю в трагедии
«Генрих IV»; приведя к королю своего пленника, он
говорит ему с остроумием и достоинством: «Вот он, я
его передаю вам и прошу вашу милость записать это
наряду с другими подвигами сегодняшнего дня, или,
клянусь господом, я закажу балладу с моим портре-
том... Вот что я сделаю, если вы не поможете моей
славе воссиять, как позолоченный медный грош; и
тогда вы увидите, как на светлом небе славы ваша
доблесть затмится, подобно тому, как полная луна за-
тмевает в воздушной стихии угасшие угли, кажущиеся
рядом с ней не больше булавочных головок». Я счел за
благо опустить некоторые выражения, слишком уж
романтические».
Какой школьник в наше время не знает, что Фаль-
стаф не главный судья и не лорд, а трусливый и остро-
умный хвастун, весьма забавный персонаж, столь же
известный в Англии, как Фигаро во Франции? В чем
должны мы обвинить классических риторов: в недобро-
86
совестности или в невежестве? Право, я предпочитаю
невежество. Боюсь злоупотребить вашим терпением,
приводя другие примеры познаний этих господ во всем,
что не касается античной литературы. Г-н Вильмен,
один из иих, тот, который, по словам его собственной
газеты, опровергает, и притом с высшей точки зрения ',
заблуждения романтиков, доходит до того, что поме-
щает реку Ориноко в Северной Америке1 2.
Примите и т. д.
ПИСЬМО VIII
РОМАНТИК - КЛАССИКУ
Андильи, 3 мая 1824 г.
Вы говорите мне, сударь, что все мои доводы слу-
жат мне только для того, чтобы разрушать, что я
владею лишь нетрудным искусством указывать на
отрицательные стороны. Вы соглашаетесь со мною,
что либеральные газеты руководят молодежью; что
«Journal des Debats», судяший о Шекспире и Шилле-
ре, не читая их, вводит в заблуждение зрелое поколе-
ние, которое, как и молодежь, не любит читать но-
вых шедевров, требующих работы мысли, но также
хочет готовых фраз. Драматический жанр, который
больше всех других прославил Францию, беспло-
ден в продолжение многих лет; в Лондоне и в Неа-
поле переводят только прелестные пьесы г-на Скри-
ба или мелодрамы. Что же надо сделать?
1) Поручить цензуру мягким и благоразумным лю-
дям, которые разрешали бы все г-ну Лемерсье,
г-ну Андрие, г-ну Ренуару и другим разумным
лицам, врагам скандала.
2) Разрушить престиж премьер. В Италии премье-
ры почти не имеют значения. Всякая новая опера,
как бы плоха она ни была, ставится три раза; это пра-
во маэстро, говорят вам. В Риме «Севильского цирюль-
ника» Россини в первый день не доиграли до конца, и
он одержал победу только на следующий день.
Не следует ли предписать нашим театрам три ра-
за исполнять новые пьесы? Не могла ли бы всемогу-
1 «Dlbats» от марта 1823 года.
2 Выпуск XIV «Theatres etrangers», стр. 325.
87
щая полиция совершенно отменить бесплатные би-
леты на эти три первые представления?
Если бы публика была благоразумной, то, по-
скучав в первый день, она не пришла бы на второй.
Но, великий боже, как далеки мы от такой терпи-
мости в литературе! Наша молодежь, столь либе-
ральная, когда речь идет о Хартии, о суде, о выбо-
рах и т. д.— словом, о том, что находится вне ее
власти и что она устроила бы по-иному, если бы
власть принадлежала ей, становится деспотичной, не
хуже любого министра, как только она получает в
руки какую-нибудь власть. В театре она имеет пра-
во освистывать, но опа не только освистывает то,
что ей кажется плохим, это было бы вполне справед-
ливо,— она мешает наслаждаться зрителям, которым
нравится то, что опа считает плохим.
Так, молодые либералы, возбуждаемые «Consti-
tutionnel» и «Miroir», прогнали английских актеров
из театра «Порт-Сен-Мартен» и лишили огромного
удовольствия тех французов, которые, имея на то
основание или нет, любят такого рода спектакли. Из-
вестно, что свистки и шиканье начались еще до на-
чала английской пьесы, ни одного слова которой
нельзя было расслышать. Как только появились
актеры, в них стали бросать яблоками и яйцами; от
времени до времени им кричали: «Говорите по-фран-
цузски!». Словом, национальная честь одержала здесь
блестящую победу!
Люди благоразумные говорили: «Зачем идти в
театр, где играют на незнакомом тебе языке?» Им
отвечали, что большинству этих молодых людей вну-
шили всякий вздор; некоторые приказчики даже кри-
чали: «Долой Шекспира! Это адъютант герцога Вел-
лингтона!»
Какое унижение! Какой позор для вожаков, так
же как для ведомых! Я не вижу никакой разницы
между либеральной молодежью двух наших факуль-
тетов и цензурой, предметом ее презрения. Эти две
корпорации одинаково либеральны и с одинаковым
уважением к справедливости осуждают театральные
пьесы, которые им не правятся. Способ доказатель-
ства у них один и тот же — сила. А известно, какое
88
чувство возбуждает в людях сила, когда она не со-
единена со справедливостью.
Почему наши молодые люди, вместо того чтобы
судить согласно литературным законам и защищать
здравые понятия ’, не довольствуются лучшим пре-
имуществом своего возраста — способностью чувство-
вать? Если бы двадцатилетние французские юноши,
живущие в Париже и воспитанные для логическою
мышления лекциями Кювье и Дону, умели прислу-
шиваться к собственным ощущениям и судить лишь
согласно своему сердцу, в Европе не было бы пуб-
лики, равной публике Одеона. Но тогда, может быть,
пе стали бы аплодировать таким, например, стихам:
Рожденьем род его уходит в тьму веков.
«Пария»
Один из моих друзей, библиотекарь, который
всюду кричит о своих классических убеждениях,— ибо
в противном случае он мог бы потерять свое место,—
сообщил мне список произведений, чаще всего спраши-
ваемых в его библиотеке. Так же, как в библиотеках-
читальнях улицы Одеон, там гораздо больше читают
Лагарпа, чем Расина и Мольера.
Великая слава Лагарпа началась вместе с его
смертью. При жизни довольно безвестный педант,так
как он совсем не знал греческого языка и слабо знал
латинский, а из французской литературы понятия не
имел ни о чем из того, что было до Буало, ои стал
отцом классической церкви, и вот каким образом.
В то время, когда Наполеон остановил револю-
цию и решил, как и мы, что она закончена, жило по-
коление, которое было совершенно лишено литера-
турного образования. Однако поколению этому было
известно, что существует античная литература; оно
хотело наслаждаться пьесами Расина и Вольтера.
Когда был восстановлен порядок, каждый постарал-
ся приобрести положение в свете; честолюбие прев-
ратилось в лихорадку. Никому из нас не приходило
в голову, что новый порядок вещей, который начи-
нался для нас, может породить новую литературу.
Мы были французами, то есть достаточно тщеславными
1	Г-н Дюдике, «Journal des Debats» от 12 ноября 1824 года.
89
людьми; мы полны были желания не читать Гомера,
а рассуждать о нем. В этот-то момент «Курс» Лагар-
па, прославившийся уже в 1787 году, оказался как
нельзя более кстати: он удовлетворял нашим потребно-
стям. Вот причина его чрезвычайного успеха.
Как заставить наших студентов-юристов забыть
об этом кодексе литературы? Ждать, пока он обвет-
шает? Но тогда придется потерять тридцать лет. Я
вижу только одно средство: нужно заменить его дру-
гим, нужно дать жадному тщеславию наших моло-
дых людей шестнадцать томов готовых суждений по
всем литературным вопросам, которые могут обсуж-
даться в салонах.
Но, скажете вы, предложите здравую, ясную фи-
лософскую доктрину, и фразы Лагарпа будут забы-
ты. Нисколько. Несчастье бедной литературы в том,
что она вошла в моду; люди, которые не созданы для
нее, во что бы то ни стало хотят о ней рассуждать.
Здесь, сударь, я чувствую сильнейшее искушение
развить все это на двадцати страницах. Я хотел бы
разгромить нетерпимых классиков или романтиков
и высказать основные мысли, согласно которым я в
моем новом шестнадцатитомном «Курсе литерату-
ры» буду судить мертвых и живых и т. д.'.
1	1) Никаких битв иа сцене, никаких казней; все это эпично,
но не драматично. В XIX веке душе зрителя претят ужасные
зрелища, и когда у Шекспира палач хочет выжечь глаза малень-
ким детям, то зрители, вместо того чтобы трепетать, начинают
смеяться над ручками метлы с концами, окрашенными в красный
цвет, которые заменяют прутья раскаленного железа.
2)	Чем более мысли и происшествия романтичны (рассчи-
таны на современные потребности), тем более нужно следить за
языком который является условностью, за оборотами речи и за
отдельными словами и стараться писать, как Паскаль, Вольтер н
Лабрюйер. «Необходимости» и «потребности» господ доктринеров
через пятьдесят лет будут так же смешны, как теперь кажутся
смешными Вуатюр и Бальзак. См предисловие к истории герцо-
гов Бургундских.
3)	Страстный интерес, с которым следишь за переживаниям т
героя, составляет трагедию; простое любопытство, которое по-
зволяет нам обращать наше внимание на сотни разных деталей,
составляет комедию. Интерес, который возбуждает в нас Жюли
д’Этаиж, имеет трагический характер. «Кориолан» Шекспира бли-
зок к комедии Соединение этих двух видов интереса мне кажет-
ся весьма трудным.
4)	За исключением того случая, когда нужно изобразить по-
90
Но не бойтесь; я полагаю, что в нашей интерес-
нейшей политической обстановке всякая брошюра
более чем в сто страниц и всякое произведение бо-
лее чем в два тома никогда не найдут читателя.
К тому же, сударь, романтики ничуть не скрывают
от себя, что они предлагают парижанину самую труд-
ную вещь на свете: поразмыслить о привычке. Стоит
только тщеславному человеку оставить свои привычки,
следоватсльные изменения, которые время вызывает в характере
человека, трагедия, для того чтобы нравиться в 1825 году, может
быть, не должна длиться многие годы. Впрочем, каждый поэт
будет делать опыты, в результате которых, может быть, окажет-
ся, что в среднем год будет признан желательным пределом. Если
растягивать трагедию на значительно большее время, то в конце
ее герой будет не тем человеком, что в начале. Наполеон в импе-
раторской порфире в 1804 голу не был уже молодым генералом
1796 года, скрывавшим свою славу под серым сюртуком, в кото-
ром он навсегда сохранится в памяти потомства
5)	У Шекспира нужно заимствовать его искусство, твердо
помня, что этот молодой ткач нажил 50 000 франков дохода,
играя перед англичанами 1600 года; а в груди их уже вызревали
все пошлые и мрачные ужасы, которые они нашли в библии и
из которых они создали пуританизм. Наивная и немного глупая
непосредственность а, умение жертвовать собой, неспособность
понимать детали сценического действия н чувствовать их, но за-
то большая устойчивость эмоции и сильнейшая боязнь ада от-
личают англичанина 1600 года от француза 1825 года Между
тем нравнться-то нужно этим последним, существам тонким, не-
постоянным, щепетильным, всегда настороженным, всегда пребы-
вающим во власти мимолетных эмоций, не способным к глубо-
кому чувству Они не верят нн во что, кроме моды, ио симулиру-
ют всяческие убеждения — не нз сознательного лицемерия, как
cant * английских высших классов, но для того, чтобы хорошо
сыграть свою роль в глазах соседа.
Майор Бриджиорт из «Певериля Пика», отец которого видел
Шекспира, действует с угрюмой н мрачной добросовестностью
согласно нелепым принципам; наша мораль почти совершенна,
но зато безграничную преданность можно найти только в адре-
сах, печатающихся в «Moniteur». Парижанин уважает только мне-
ние общества, в котором он постоянно вращается, он предан
только своей мебели красного дерева. Значит, чтобы создать
романтическую драму (отвечающую потребностям эпохи), нужно
значительно отклониться от манеры Шекспира н, например, не
впадать в тирады, когда имеешь дело с народом, чудесно схваты-
вающим все с полуслова, в то время как англичанину 1600 года
“	См диатрибу г-на Мартена против опытов нашего знаме-
нитого Мажанди в Палате общий, в заседании 24 февраля
1825 года.
* Ханжество (англ.).
91
как он подвергнегся ужасной опасности — стать в ту-
пик перед каким-нибудь возражением. Удивительно ли,
что французы, больше чем какой-либо другой народ в
мире, привязаны к своим привычкам? Гражданское
мужество встречается столь редко благодаря страху
перед неясной опасностью — опасностью, которая за-
ставляет изобретать новый и, может быть, смешной
способ действия.
и)жпо было все объяснять подробно н при помощи многочис-
ленных н сильных образов
6)	Заимствовав искусство у Шекспира, сюжеты трагедий мы
должны брать у Григория Турского, у Фруассара, у Тита Ливия,
в библии, у современных эллинов Что может быть прекраснее и
трогательнее смерти Иисуса? Отчего рукописи Софокла и Гомера
не были открыты в 1600 году, после века Льва X?
Г-жа дю Осе, Сен-Симон, Гурвиль, Да <жо, Безанваль, Кон-
грессы, Константинопольский Фанар, история Конклавов, состав-
ленная Грегорио Лети, дадут нам сотню сюжетов для комедии.
7)	Нам говорят «Стих есть идеальная красота выражения;
стих — прекраснейшее средство передать данную мысль, средство,
при помощи которою она произведет наибольшее впечатление».
Да это так в сатире, в эпиграмме, в сатирической комедии,
в эпической поэме, в мифологической трагедии, как «Федра»,
«Ифигения» и т д.
Нет когда речь идет о трагедии, сила воздействия которой
зависит от точности изображения душевных движений н событий
современной жизни В драматическом жанре, который в этом от-
ношении противоположен эпической поэме, прежде всего с яс-
ностью должны быть изложены мысль или чувство. «The table is
full» восклицает Макбет, содрогаясь от ужаса, когда ои ви-
дит. что тень час тому назад убитого нм Банко заняла за коро-
левским с голом место, которое принадлежит ему, королю Мак-
бету Какой стих, какой ритм может усилить красоту таких слов?
Это крик сердца, а крик сердца не допускает инверсий Раз-
ве александрийским стихом мы восхищаемся в словах: «Друзья-
ми станем Циниа», или в обращении Гермионы к Оресту: «Но
кто тебе велел?»?
Заметьте, что необходимы именно эти слова, а не другие.
Что делают наши поэты из Академии, когда размер стиха не
вмешае! точного слова, которое употребил бы взволнованный
страстью человек? Они жертвуют страстью ради александрийско-
го стиха Не многие, а особенно в восемнадцатплетпем возрасте,
настолько знакомы со страстями, чтобы воскликнуть: «Вот точ-
ное слово, которым мы пренебрегли. Го, которое вы употребили,
просто холодный синоним» Между тем самый глупый человек в
партере отлично знает, каковы качества хорошего стиха. Еще
лучше он знает (так как при монархии в этом полагают все свое
* «За столом все места заняты» (англ.),
92
Мне остается, сударь, просить извинения за раз-
меры моих писем и особенно за пресную простоту
моих фраз. Ради ясности я опустил много новых идей,
которые могли бы доставить большое удовольствие
моему тщеславию. Я хотел не только быть ясным,
по также не дать повода недобросовестным лицам
воскликнуть: «Великий боже! До чего эти романти-
ки невразумительны в своих пояснениях!»
Остаюсь с уважением и т. д.
тщеславие), какое слово принадлежит к благородному языку н
какое к нему не принадлежит.
В этом вопросе изысканность французского театра вышла
далеко за пределы естественности: король, который приходит во
враждебный ему дом, спрашивает своего наперсника: «Который
час?» Так вот. автор «Снда Андалузского» не посмел написать
такой ответ: «Полночь, государь». Этот остроумный человек имел
смелость написать два стиха:
На башне Сан-Маркос, недалеко от нас.
Когда вы мимо шли, двенадцатый бил час.
Я разовью в другом месте теорию, простое изложение кота-
рой я здесь привожу: стих имеет задачей собрать в одном фоку-
се посредством эллипсов, инверсий, словосочетаний, и т. д., и т. д.
(блестящая привилегия поэзии) все то что заставляет нас
чувствовать красоту в природе; но в драматическом жанре все
впечатление от слова, которое произносится в данной сцене, было
подготовлено предыдущими сценами, например:
Известна лн тебе Рутнлия рука?
Лорд Байрон соглашался с этим разграничением.
Как только персонаж при помошн поэтических выражений
пытается усилить впечатление от того, чтб он говорит, ои тотчас
же становится ритором, которому я не доверяю, если у меня есть
хоть какой-нибудь жизненный опыт.
Первое условие драмы заключается в том, что действие про-
исходит в комнате, одна стена которой удалена магической па-
лочкой Мельпомены и заменена партером. Действующие лица
не знают, что публика присутствует. Может ли наперсник в ми-
нуту опасности не ответить ясно своему королю, спрашивающему:
«Который час?» Как только замечаешь явный расчет на публику,
драматические персонажи перестают существовать. Остаются
только рапсоды, декламирующие более или менее красивую эпи-
ческую поэму. Во французском языке царство ритма или стиха
начинается только там, где допустима инверсия.
Замечание это превратилось бы в целый том, если бы я стал
перечислять все нелепости, которые бедные стихотворцы, опа-
саясь за свое положение в свете, каждое утро вкладывают в уста
романтиков. Классики владеют театрами н всеми литературными
должностями, оплачиваемыми правительством. Молодых людей
принимают на вакантные должности только по рекомендации по-
жилых людей, работающих в той же партии. Фанатизм ставится
93
ПИСЬМО IX
КЛАССИК — РОМАНТИКУ
Париж, 3 мая 1824 г.
Знаете ли вы, сударь, что я не могу вспомнить нн
одного дня за много уже лет, когда бы мне пришлось
иапнсать в один день четыре письма на одну тему.
Признаюсь вам, я тронут вашим глубоким уваже-
нием к Расину, и тронут чувствительно. Я считал не
вас, сударь, но романтическую партию несправедли-
вой и, осмелюсь сказать, наглой по отношению к это-
му великому человеку; мне казалось, что эта партия
Напруживает коротышки-руки,
Чтоб громовую славу задушить.
Лебрен
Мне казалось смешным, что несколько умных лю-
дей решило дать публике теорию (а вы признаетесь,
что ваш романтизм — это только теория), при помо-
щи которой можно безошибочно создавать шедевры.
Вы не думаете,— и я с удовольствием вижу это,—
что какая бы то ни было драматическая система спо-
собна была создать такие головы, как у Мольера или
Расина. Конечно, сударь, я не одобряю вашей тео-
рии, но все же мне кажется, что я понял ее. Тем не
менее для меня еще многое неясно, и я должен задать
вам немало вопросов. Например, что, по-вашему,
является высшим достижением романтического жан-
ра? Непременно ли я должен привыкнуть к героям,
заранее отвергнутым законодателем Парнаса,
Что сразу из детей бородачами стали?
Допустим на минуту, что хорошие традиции угас-
в заслугу Все раболепствующие умы, всякое мелкое тщеславие,
мечтающее о профессорском звании, об Академии, о библиотеках
н т д., заинтересованы в том, чтобы каждое утро снабжать нас
классическими статьями; к несчастью, декламация во всех жан-
рах есть красноречие равнодушия, разыгрывающего горячую веру.
Впрочем, довольно забавно, что в момент, когда все газеты
считают литературную реформу побежденной, онн все же почи-
тают своим долгом каждое утро бросать ей какое-нибудь новое
н глупое обвинение, забавляющее нас в течение всего остального
дня, как, например, «лорд Фальстаф, велнкий судья Англии». Не
кажется ли такое поведение предвестником разгрома?
94
нут, что хороший вкус исчезнет — словом, что все
удастся вам на славу и что великий актер, будущий
преемник Тальма, согласится через двадцать лет
играть вашу трагедию в прозе под названием
«Смерть Генриха III». Какова будет, по вашему мне-
нию, высшая точка этой революции? Говоря со мной,
забудьте о всякой иезуитской осторожности; будь-
те откровенны в своих словах, как Хотспер вашего
Шекспира, которым я, кстати сказать» очень до-
волен.
Остаюсь и т. д.
письмо х
РОМАНТИК — КЛАССИКУ
Андильи, 5 мая 1Я24 г.
Сударь,
если мы вернемся в мир в 1864 году, то мы увидим
на углах улиц афиши:
ВОЗВРАЩЕНИЕ с ОСТРОВА ЭЛЬБЫ
Трагедия в пяти ектах в прозе
В это время колоссальная фигура Наполеона за-
ставит позабыть па несколько столетий Цезаря,
Фридриха и т. д. Первый акт трагедии, которая во-
спроизведет перед глазами французов самое изуми-
тельное в истории событие, должен происходить, оче-
видно, на острове Эльба в день отплытия. Наполеон,
утомленный бездействием, думает о Франции: «Фор-
туна была благосклонна ко мне при возвращении из
Египта по тому морю, которое окружает мою роди-
ну, оставит ли она меня теперь?» Здесь он преры-
вает себя и наблюдает в бинокль удаляющийся фре-
гат под белым флагом. Переодетый аудитор прино-
сит ему последние номера «Quctidienne». Курьер,
совершивший путь из Вены в шесть дней, говорит
ему, что его хотят перевезти на остров Святой Еле-
ны, и падает к его ногам от усталости. Наполеон ре-
шается, он дает приказ к отплытию. Гренадеры по-
гружаются на судно; они поют на брике «Актиф». Жи-
тель острова Эльба удивляется; английский шпион
95
окончательно хмелеет и падает под стол, вместо то-
го чтобы дать сигнал. Убийца, приехавший в одеж-
де священника, бранится и клянет бога за то, что не
может заработать обещанный ему миллион.
Второй акт должен происходить неподалеку от
Гренобля, в Лафре, на берегу озера, и изображать,
как Наполеон привлекает на свою сторону 1-й батальон
7-го легкого полка, отправленный генералом Марша-
ном, чтобы занять узкую дорогу, проложенную меж-
ду горой и озером.
Третий акт происходит в Лионе. Наполеон уже за-
был свои разумные, демократические идеи; он снова
начинает возводить в дворянство; по миновании опас-
ности он снова пьянеет от наслаждения деспотизмом.
В четвертом акте он на Марсовом поле со свои-
ми братьями в белых атласных мундирах и своим
«Дополнительным актом».
Пятый акт — при Ватерлоо, а последняя сцепа
пятого акта — прибытие на скалу Святой Елены с
пророческим видением шести лет мучений, низких при-
теснений и убийства булавочными уколами, которое
совершает сэр Хедсон Лоу. Здесь прекрасный конт-
раст между юным Демуленом, который в Гренобле,
в пятом акте, отдает себя Наполеону, и бесстраст-
ным генералом, который на Святой Елене, надеясь
получить за это орден второй степени, убивает импе-
ратора на медленном огне, так, чтобы нельзя было
обвинить его господина в отравлении.
Другой контраст—между второстепенными дей-
ствующими лицами: г-н Бенжамен Констан защи-
щает разумную конституцию в Тюильри перед Напо-
леоном. который держит себя явным деспотом, гово-
рит о Франции как о своей собственности, думает
только о своей, бонапартовской выгоде, и через три
месяца граф де Ласказ с горестью и искренностью
своего камергерского сердца оплакивает участь импе-
ратора, которому чуть ли не приходится самому
открывать перед собой двери.
Вот, несомненно, прекрасная трагедия; нужна
только дистанция в пятьдесят лет и талант, чтобы
написать ее. Она прекрасна, так как это единое со-
бытие. Кто может отрицать это?
96
Народ, который не решается предпринять [вели-
кие дела], предпочитает [возложить это] на велико-
го человека, благодаря его... Великий человек отва-
жен, он дерзает: ему удается его предприятие; но,
увлеченный любовью к ложной славе и атласным
мундирам, он обманывает народ и гибнет. Он отдан
в руки палача. Вот великий урок: у народа есть свои
недостатки, у великого человека также.
Утверждаю, что это зрелище трогательно, что по-
добное драматическое наслаждение возможно; что
это более подходит для театра, чем для эпопеи; что
зритель, которого чтение Лагарпов не превратило в
тупицу, и не подумает оскорбиться необходимыми
здесь семью месяцами времени и пятью тысячами
миль расстояния.
Остаюсь с почтением и т. д.
ЗАЯВЛЕНИЕ
Больше, чем кто-либо, я убежден в том, что част-
ная жизнь граждан должна быть ограждена; толь-
ко при этом условии мы можем стать достойными
свободы печати. Я вышел бы далеко за пределы по-
ставленной себе задачи, если бы стал насмехаться
над чем-либо, кроме смешных претензий антироман-
тических риторов. Если бы Академия не сочла возмож-
ным осуждать романтизм тоном превосходства и са-
модовольства, который неприличен при обращении к
публике, я бы всегда относился с уважением к это-
му устарелому учреждению.
Я пренебрег всяким остроумием, которым мог бы
блеснуть лишь с помощью коварных намеков на со-
бытия частной жизни, несмотря на то, что я очень в
нем нуждался; а между тем говорят, что лучшие об-
разцы остроумия наших академиков представлены
только скандальными анекдотами об их предшествен-
никах.
7. Стендаль. Т VIL
ДОПОЛНЕНИЯ
К «РАСИНУ И ШЕКСПИРУ»
ЧТО ТАКОЕ РОМАНТИЗМ? СПРАШИВАЕТ
Г-Н ЛОНДОНИО
.. Quis aut Eurysthea durum,
Aut illaudati ncscit Busindis aras? ♦
Георгики, книга 111.
ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ СВЕДЕНИЯ
Когда проводишь жизнь в женских объятиях, все
представляется неясным. Итальянец ищет счастья в
моральной или по крайней мере в физической любви
за отсутствием моральной; француз — в самолюбии.
Нет такого молодого француза, который бы не прочи-
тывал внимательно пятидесяти томов в год. Они счи-
тают позором не знать десяти или двенадцати «фран-
цузских авторов», которых они называют классически-
ми, как-то: Корнеля, Монтескье, Расина, Руссо,
Бюффона, Лабрюйера, Фенелопа, Мольера и Лагарпа,
который судит предыдущих. Большинство французов —
светских людей (viventi di entrala **) отлично знают и
второстепенных писателей: Мармонтеля, Дюкло, Рей-
наля, д’Аламбера, и т. д., и т. д.
Значит, французы бесконечно более образованны,
чем итальянцы. Недостаток первых в том, что они
слишком классики; никто не смеет выступить против
Лагарпа.
ЧТО ТАКОЕ РОМАНТИЗМ?
Что же такое этот романтизм, о котором так много
говорят в нашей Италии? В этой войне я решил раз-
* Кто не знает беспощадного Еврисфея н кровавых алтарей
отвратительного Бузирнса? (лат.)
♦♦ Живущих на доход с имущества (итал).
98
ведать позиции обеих армий. Ломбардские читатели
находятся на одном крыле сражения и, может быть, не
имеют точного представления о том, что происходит в
центре его.
Впрочем, недавно несколько остроумных людей взя-
лись за перо, чтобы опровергнуть романтическую тео-
рию, не дав себе труда хотя бы бегло ознакомиться с
вопросом. Вот мысли, переведенные с немецкого языка,
из профессора Виланда, в которых, надеюсь, нет ниче-
го туманного; кто сможет ответить на них категориче-
ским образом?
Г-н Дюссо из Парижа, бывший друг знаменитого
Камила Демулена, в то время молодой человек благо-
родного образа мыслей, теперь решительный «ультра»,
библиотекарь графа д’Артуа, заклятый враг всего но-
вого и одни из сотрудников «Journal des Debats», яв-
ляется главнокомандующим классической партии.
Армия его состоит из двух третей членов Французской
академии, из всех французских журналистов, даже
журналистов-либералов, и всех бездарных писателей.
Одни только Лемерсье и Бенжамен Констан дерзают
не вполне разделять мнения г-на Дюссо, но они тре-
пещут.
Враг г-на Дюссо, которого он не называет, чтобы
не знакомить читателя с таким страшным противни-
ком,—это «Edinburgh Review», журнал, который из-
дается в двенадцати тысячах экземпляров и читается
от Стокгольма до Калькутты. Этот журнал выходит
каждые три месяца и дает краткое содержание лучших
произведений, появляющихся в Италии, во Франции,
в Германии и в индийских владениях Англии *. В этих
статьях, когда то бывает необходимо, редакторы изла-
гают романтическую теорию — ту же, которая служила
поэти.сой Гомеру, Софоклу, Данте, Ариосто и Тассо.
1 «Edinburgh Review» выходит с 1802 года. Каждый выпуск
в двести очень убористых страниц стоит в Лондоне семь франков
сорок сантимов, а в Женеве — десять франков; это составляет
расход в сорок франков в год. Сотрудники, имена которых из-
вестны,— это г-да Джефри, Смит, Макинтош, Элисон, Макензи
и т. д. — и тридцать—сорок сотрудников-добровольцев, которые
посылают анонимные статьи со всех концов Англии. Г-н Джефри,
не зная их имен, выбирает лучшие статьи,
99
Г-н Шлегель, которого многие в «Ломбардии счша-
ют вождем романтиков, полон предрассудков: он во-
ображает, что умеет мыслить, на том основании, что
хорошо умеет переводить; «Edinburgh Review» вы-
смеяло его теории (см. № 50 и 51).
Очевидно, мы, итальянцы, должны стоять в общем
на стороне Данте и Ариосто. Единственный наш автор,
писавший в классическом жанре,— это Альфьери.
С другой стороны, нет па свете ничего более романти-
ческого, чем «Маскерониана» и «Басвилиапа»,— поэ-
мы, явно основанные на наших нравах и верованиях;
в них подражание античности ограничено только не-
сколькими удачными выражениями. Пиндемопте, один
из наших великих поэтов, с успехом писал романтиче-
ские трагедии.
Я щажу время своих читателей; я постоянно имею
в виду, что они предпочитают пойти к своей возлюб-
ленной, восхищаться великолепным балетом «Отелло»
или слушать дивный голос, который чарует наш слух
и трогает сердце', чем терять время на сухие споры
о романтизме. Поэтому я стараюсь выразить мои мыс-
ли как можно короче; я надеюсь, что буду не туман-
ным, а только кратким.
Германия, Англия и Испания целиком и вполне
на стороне романтизма. Иначе обстоит дело во Фран-
ции. Спор происходит между г-ном Дюссо и «Edin-
burgh Review», между Расином и Шекспиром, между
Буало и лордом Байроном.
Это борьба насмерть. Расии всегда излагает в тор-
жественных и напыщенных монологах то, что Шекспир
только показывает нам. Если английский поэт победит,
то Расин погибнет, так как он скучен, а вместе с ним
погибнут и все мелкие французские трагические поэ-
ты. Сможет ли хоть один классик на свете извлечь из
всего Расина балет, подобный великолепному балету
«Отелло»?
Фрероны и Дефонтены сражались с Вольтером, так
1 Намек на чудесный концерт, который недавно давала в
пользу одного несчастного военною г-жа Елена Виганд, prima
dilettante (первая дилетантка.— итал) Италии. Никто еще не
вкладывал столько души в пенне.
100
как видели в нем романтика. Как быстро мы побежда-
ем: теперь мы ссылаемся на Вольтера как на образец
классического жанра. Его «Заира» — это слабая,
бесцветная, а главное, романтическая копия страшно-
го «Венецианского мавра».
«Как! — говорят сторонники классического жан-
ра.— Вы думаете, что я смогу вынести «Макбета»,
первая сцена которого — пустынная равнина поблизо-
сти от поля битвы, а вторая внезапно переносит нас
ко двору шотландского короля Дункана?»
Я отвечаю им: видите ли вы в этом древнем лесу
старый дуб, который, случайно родившись под скалой,
мешавшей ему подниматься прямо к небу, обогнул
своим стволом теснившую его скалу, и теперь его
ствол, надежда моряка, описывает огромную кривую и
может защитить борты корабля?
Поэтики, которые вас в коллеже заставляли за-
учивать наизусть,— это твердая скала, подавившая
ваш природный ум; а вы могучий дуб, ствол которого
искривлен.
У ваших сыновей, воспитанных в духе более разум-
ных учений, уже не будет этих дурных привычек. Дай-
те категорический ответ на нижеследующие доводы.
Не теряя времени на лишние фразы и предисловия, я
нападу на самое незыблемое и священное в ваших рас-
суждениях: на палладиум классического жанра.
0 ЕДИНСТВЕ ВРЕМЕНИ И МЕСТА
Необходимость соблюдать единство времени и ме-
ста вытекает из воображаемой необходимости сделать
драму вероятной. По мнению критиков прошлого века
(i critic! antiquati *), нельзя поверить, чтобы действие,
длящееся несколько месяцев, могло совершиться в
три часа. «Зритель,— говорят они,— не может пред-
положить, что он сидит на скамье театра в то время,
как посланники королей уезжают от двора их госпо-
дина, прибывают ко двору его врага и возвращаются
на родину; в то время как изгнанник покидает отечест-
во, поднимает против него восстание, находит сторон-
ников и возвращается с вооруженной силой; или же
* Старомодные критики (итал).
101
молодой человек, который на глазах зрителя в первом
акте ухаживал за своей возлюбленной, затем оплаки-
вает преждевременную смерть сына. Разум,— продол-
жают они,— возмущается слишком очевидной ложью,
и вымысел теряет всю свою силу, когда он до такой сте-
пени утрачивает сходство с действительностью. Зная,
что первый акт происходил в Александрии * *, зритель
не может предположить, что второй акт происходит
в Риме, то есть в месте столь отдаленном, что едва ли
бы даже чары Армнды могли перенести его туда в та-
кое короткое время. Зритель твердо уверен в том, что
его скамья не сдвинулась с места; он знает также, что
высокий помост перед его глазами, называемый paleo
scenico *, только что представлявший площадь св. Мар-
ка в Венеции, не может через пять минут превратить-
ся в город Лоанго в Китае».
Так заявляют победоносные поэтики, почитавшиеся
педантами до наступления царства философии. Пора
сбавить их спесь и крикнуть всем этим старомодным
критикам,.что они самоуверенно выставляют как не-
опровержимый закон утверждение, опровергаемое их
внутренним чувством и сердцем в то самое время, как
его произносит их язык.
Неверно, что кто-либо когда-либо принимал пред-
ставление за действительность; неверно, что какой-ли-
бо драматический сюжет мог фактически вызывать
веру или быть принятым за реальный хотя бы в про-
должение одной минуты.
Возражение педантов, заключающееся в том, что
невозможно первый час находиться в египетской Алек-
сандрии, а второй в Риме, предполагает, что, когда
поднимается siparic **, зритель убежден, что он дейст-
вительно находится в Александрии, что карета, до-
ставившая его из дому в театр, проехала в Египет и
что он живет во времена Антония и Клеопатры. Ко-
нечно, воображение, которое совершило это первое
1 Намек на трагедию «Антоний н Клеопатра», а первом дей-
ствии которой Шекспир божественно изобразил любовь, испыты-
ваемую нами ежедневно, любовь счастливую и удовлетворенную,
и притом без примеси скуки.
* Сцена (итал.)
*"' Занавес (итал.).
102
усилие, могло бы сделать и второе: человек, принявший
в восемь часов вечера театр за дворец Птолемеев, мо-
жет через час принять его за мыс Акциум; иллюзия,
если вам угодно будет признать ее, не имеет никаких
определенных границ. Если зритель может поверить,
что такой-то актер, давно ему известный,— Дон Кар-
лос или Авель, что освещенный кенкетами зал — дво-
рец Филиппа II или пещера Авеля, то он находится в
таком экстазе, охватившее его чувство настолько воз-
несло его над разумом и холодной истиной, что с вы-
сот, на которых он пребывает, душа его может прене-
бречь всякими требованиями земной природы. Нет ос-
нований думать, чтобы душа, путешествующая таким
образом в стране восторгов, считала часы, отбиваемые
маятником, и всякий должен согласиться, что челове-
ку, который принял сцену за поле сражения, одни час
может показаться столетием.
Но в том-то и дело, что мы, к несчастью, не можем
обрести в театре такого восторга. Иначе каким могу-
чим целебным средством от душевных страданий был
бы театр! Зритель довольно холоден, когда он начи-
нает получать удовольствие от прекрасной трагедии.
Зрители все время сохраняют здравый разум и отлич-
но знают с первого до последнего акта, что театр — это
только театр и актеры — только актеры. Они отлич-
но знают, что Маркьони — это Маркьони и Бланес —
Бланес. Они идут в театр, чтобы прослушать некоторое
количество стихов бессмертного Альфьери, деклами-
руемых с жестикуляцией, соответствующей sentiment!
che esprimono *, и приятным тоном голоса. Стихи эти
имеют отношение к какому-нибудь событию, а это со-
бытие должно происходить в том или ином месте; ио
различные происшествия, совокупность которых со-
ставляет драму, могут происходить в местах, очень от-
даленных одно от другого. Скажите же мне, есть ли
что-нибудь нелепое в предположении, что этот зал
сначала изображает площадь св. Марка в Венеции, а
затем остров Кипр, если известно, что этот зал никогда
не был ни площадью св. Марка, ни островом Кипром,
а только театром Каиоббьяна?
* Чувствам, которые они выражают (итал).
103
Что же касается времени, то оно протекает в ан-
трактах, а поэтическая длительность действия, которое
проходит перед глазами зрителей, абсолютно равна
реальной его длительности.
В противном случае получилась бы нелепость. Если
в первом акте в Риме мы видим приготовления к вой-
не с Митридатом, то в пятом акте, не впадая в неле-
пость, окончание войны можно изобразить в Понте.
Мы отлично знаем, что нет ни войны, ни приготовле-
ний к войне; мы отлично знаем, что не находимся ни
в Риме, ни в Понтийском царстве, что перед нами нет
ни Митридата, ни Локулла.
Трагедия представляет собою изображение после-
довательного ряда событий. Почему во втором изобра-
жении не может быть показано действие, значительно
более позднее, чем первое, если это второе действие
связано с первым так, что их не разделяет ничто, кро-
ме промежутка времени — времени, которое больше,
чем что-либо другое, подвластно воображению? Про-
межуток в несколько лет в воображении проходит так
же быстро, как и несколько часов.
Когда мы размышляем о событиях нашей жизни,
нам постоянно приходится переноситься через большие
промежутки времени; мы задумываем поехать в Вене-
цию, и тотчас же мы видим себя в Венеции. В изобра-
жении событий жизни мы легко позволяем нашему во-
ображению совершить усилие, к которому оно так
привыкло.
Но, возразят нам, как может трагедия взволновать,
если она не создаст иллюзии? Она создает всю ту ил-
люзию, которая необходима для трагедии. Когда сна
волнует, она создает иллюзию как точное изображение
действительности; она создает иллюзию, показывая
слушателю, что он почувствовал бы сам, если бы с ним
самим случилось происходящее на сцене. Трогает серд-
це не мысль о действительности бедствий, происходя-
щих перед нашими глазами, но мысль о том, что эти
бедствия могут произойти и с нами. Если какая-нибудь
иллюзия и завладевает нашим сердцем, то она состоит
не в том, что актеры кажутся нам несчастными, а в
том, что мы сами кажемся себе на одно мгновение
несчастными. Мы скорее печалимся из-за возможности
104
несчастья, чем предполагаем реальные несчастья. Так
мать плачет над своим маленьким ребенком, держа его
в объятиях и думая о том, что его может похитить
смерть. Удовольствие от трагедии возникает только
благодаря уверенности в том, что все это вымысел,
или, лучше сказать, иллюзия, все время уничтожаю-
щаяся, постоянно возникающая вновь. Если бы мы
могли на одно мгновение поверить в реальность
убийств и предательств, мы тотчас перестали бы полу-
чать от них удовольствие.
Подражание в искусстве вызывает страдание или
радость не потому, что оно кажется действительностью,
как говорят устаревшие авторы, а потому, что оно живо
напоминает душе о действительности. Когда наше во-
ображение обрадовано (rallegrata) и освежено пре-
красным пейзажем Клода Лоррена, мы не предполага-
ем, что эти деревья могут укрыть нас в своей тени, а в
этих прозрачных источниках мы сможем зачерпнуть
воды; но мы живо представляем себе удовольствие гу-
лять у прохладных родников в тени прекрасных деревь-
ев, колеблющих ветви над нашими головами. Мы
взволнованы, читая историю Карла VIII; однако ни-
кто из нас не принимает свою книгу за поле сражения
при Форново.
Драматическое произведение — это книга, декла-
мируемая с сопровождениями, увеличивающими или
уменьшающими впечатление от нее. Забавная коме-
дия на сцене производит еще большее впечатление,
чем при одиноком чтении. Совсем иначе обстоит дело
с благородной трагедией. Смешное несчастье Ajo
nell’imbarazzo*, когда его с ребенком на руках за-
стает его строгий патрон, может стать еще смешнее
благодаря шуткам славного Вестрп; но какой голос и
какие жесты могли бы увеличить достоинство или си-
лу жестоких упреков, которые благородный Тимолеоь
обращает к Тимофаиу?
Драма в чтении поражает душу так же, как драма,
представленная на сцене. Отсюда очевидно (в той ме-
ре, в какой явления духовные могут быть очевидны-
ми), что зритель не верит в реальность действия. Из
этого вытекает возможность предположить, что между
* Воспитателя в затруднительном положении (итал.),
105
антрактами протекает более или менее долгий проме-
жуток времени; отсюда же вытекает, что зритель дра-
мы, если он не получил воспитания в каком-нибудь
coliegio antiquato*, думает о месте или продолжи-
тельности действия не больше, чем читатель повести,
который за два часа легко прочитывает любое жизне-
описание Плутарха. Как! Вы привыкли слышать, что
Цезарь и Мария Стюарт говорят стихами; вы спокой-
но наблюдаете, как актриса из-за кулис перегляды-
вается с ложами, а человек, свободный от предрассуд-
ков, не может привыкнуть к тому, что Отелло в первом
акте находится в Венеции, а во втором на острове
Кипре? Если бы иллюзия, о которой вы говорите, ни-
когда ее не испытав, возникла иа сцене хотя бы па
одно мгновение, то даже наименее кровавая трагедия
стала бы ужасной и исчезло бы все удовольствие, до-
ставляемое искусством или совершенством подра-
жания.
Остаются ли у вас еще какие-нибудь сомнения от-
носительно так называемой «полной иллюзии» клас-
сиков? Ее опровергают и иными соображениями:
(Traducete le pagine 138-е seguente di Marmontel.
t. IV: «В изобразительных искусствах...» Traducete, se
vi basta il cuore, sino alia pagina 150, alia parola**:
«среди народа»), У каждого из таких жанров зрелищ
есть свои сторонники. Выводом из всего этого являет-
ся правило, поражающее своей справедливостью:
Человек рассудительный не станет из суетной гор-
дости навязывать другим свои привычки как закон.
Думаете ли вы, что у англичан, этих расчетливых
коммерсантов, больше воображения, чем у нас, жи-
вущих в прекраснейшей стране на свете? Однако в ве-
ликолепной трагедии «Цимбелин» они без всякого уси-
лия воображают, что действие происходит то в Риме,
то в Лондоне.
Неужели только потому, что два момента одного
события должны неизбежно и в одно время происхо-
* Старомодной коллегии (итал.).
♦♦ Переведите страницу 138 и следующие из Мармонтеля,
т. IV, от слов. Переведите, если у вас хватит мужества, до
страницы 150, до слов... (итал).
106
дить один в Риме, а другой в лагере вольсков, вы не
позволите себе сделать из этого события трагедию?
Сравните «Кориолана» поэта-классика Лагарпа и
«Кориолана» Шекспира.
Как! Иностранный поэт дерзнул поставить на сце-
не своего «Христофора Колумба»!
В первом акте, в философском уединении своего ка-
бинета, Колумб, который кажется безумцем своей
семье и друзьям, делает из своих астрономических
и геодезических наблюдений вывод, что должна суще-
ствовать какая-то Америка.
Во втором акте он при дворе Филиппа, жертва пре-
зрительного высокомерия царедворцев, которые при
виде его пожимают плечами; ему покровительствует
только одна Изабелла, королева Испании.
В третьем он на своем корабле плывет по неведо-
мым и опасным морям. На борту царит глубочайшее
отчаяние: против Колумба устраивают заговор, его хо-
тят заковать в цепи и плыть обратно в Европу, когда
матрос с большой мачты кричит: «Земля! Земля!» Ре-
шитесь ли вы заменить холодными рассказами этот ряд
действий одного из величайших наших соотечествен-
ников? Кто же будет их рассказывать? Кто будет их
слушать? А главное, какое доверие может питать раз-
умный человек к рассказу? В рассказе мне навязывают
определенные чувства; поэтому автор может тронуть
лишь одну часть слушателей. Напротив, когда событие
происходит перед нашими глазами, на сцене, каждый
из пас бывает тронут по-своему: человек желчного тем-
перамента— так, флегматик—иначе. Таким образом,
трагедия обладает некоторыми преимуществами музы-
ки. Представьте себе, что Расин или Альфьери обрабо-
тали историю Христофора Колумба; паши взоры будут
лишены самого поучительного и самого интересного
зрелища: великий человек в борьбе с окружающей по-
средственностью, стремящейся раздавить его.
Бездушный человек! Подумай, каков был бы успех
такой пьесы в одном из наших морских портов, напри-
мер, в Ливорно, перед аудиторией, состоящей из моло-
дых морских офицеров, надежды Италии!
Какое семя великих дел сеете вы в этих сердцах,
показывая им благородного Колумба, который прези-
107
рает крики своего экипажа, готового его убить! И ваша
убогая, старомодная теория хочет лишить пас таких
впечатлений!
Взгляните: вся Германия содрогается и рыдает над
трагедиями бессмертного Шиллера! Взгляните на
Испанию, застывшую от ужаса при виде страданий, ко-
торые готова вынести несчастная Нуманция ради на-
циональной независимости \ Взгляните па Англию
и Соединенные Штаты Америки: двадцать миллионов
человек упиваются возвышенными красотами Ше-
кспира.
И мы одни откажемся от увлекательных удоволь-
ствий только из желания подражать французам, только
из уважения к Альфьери, который подражал, сам того
не зная, французам, так как это был единственный
театр, известный ему, когда он стал писать трагедии!
Cosi noi pagheremo il fio dell’ignoranza del Al fieri * *.
Если бы он обладал большими познаниями, если бы
в шестнадцать лет он знал, как мы, Вергилия и Софок-
ла, в тридцать лет он пренебрег бы буквой закона
и возвысился бы до его духа; в тридцать лет он поже-
лал бы стать для своего века тем, чем Софокл был для
своего. Но, начав свое образование только в тридцать
лет, он слишком уважал то, что стоило ему стольких
трудов. Он был робок по отношению к древним и пото-
му не мог их понять. Иначе вместо того, чтобы подра-
жать Расину, он стал бы подражать Эсхилу. Будем:
подражать французам, если этого непременно хотят
наши педанты и Альфьери, но будем подражать им
так, как Дайте подражал Вергилию.
история поэзии
Споря о единствах и обращаясь к просвещенной
публике, я кратко изложил на двадцати страницах то,
что какой-нибудь педант растянул бы на двести.
Я слишком уважаю время моих читателей, чтобы
впасть в подобный грех. Поэтому я опущу все проме-
жуточные мысли; я окину беглым взглядом историю
поэзии.
1 Намек на трагедию Сервантеса «Осада Нумансии».
* Так мы должны нести кару за невежество Альфьери
(итал.).
108
Для душ, изнеженных, расслабленных изучением
греческого языка, измельчавших благодаря однообраз-
ной кабинетной жизни, не терпящих энергического сти-
ха, если они тотчас же не узнают в нем подражания
Гомеру,—для таких душ, говорю я, физически невыно-
сима мужественная поэзия Шекспира, без обиняков по-
казывающего несчастья жизни.
Шекспир, иначе говоря, герой романтической поэ-
зии, в противоположность Расину, богу классиков, пи-
сал для сильных душ, закаленных гражданскими вой-
нами Алой и Белой Розы.
В то время английские души были такими же, ка-
кими были наши около 1500 года, когда кончилось это
великолепное средневековье, guesti tempi della virtu
sconosciuta *, прекраснейшая эпоха итальянской ис-
тории. В то время мы были людьми; мы открыто хва-
лили то, что доставляло нам удовольствие. Теперь мы
позволяем руководить нами людям, чувствительным
лишь к одному тщеславию, которые, ничуть не соби-
раясь отдавать свою душу во власть всех страстей,
холодно проводят свою жизнь в комментировании
древних авторов. Эти мертвые души высокомерно хо-
тят предписывать нам — нам, живым душам,— что мы
должны любить и ненавидеть, что освистывать и чему
аплодировать,—нам, которые так часто испытывали
любовь, ненависть, ревность, честолюбие и т. д.,
между тем как ученые испытывали только мелкое ли-
тературное тщеславие, самую мелочную, самую низ-
менную, быть может, из всех человеческих страстей.
Народ, который в театре Стадёра откровенно апло-
дирует тому, что вызывает у него слезы или смех, бо-
лее близок к хорошему вкусу, чем мы, у которых душа
испорчена учителем di casa **.
Вопреки педантам Германия и Англия восторже-
ствуют над Францией; Шекспир, Шиллер и лорд Бай-
рон восторжествуют над Расином и Буало. Последняя
революция потрясла наши души. Искусство всегда да-
леко шагает вперед в первый момент действительного
покоя, который следует за политическими конвуль-
* Эти времена никому неведомой добродетели (итал.),
*' Домашним (итал.).
109
сиями. Педанты могут задержать нас на десять лет; но
через десять лет во главе всего будем стоять мы, невеж-
ды в книгах, но сведущие в действии и чувствах, мы,
не читавшие Гомера по-гречески, но осаждавшие Тар-
рагону и Хирону; во всех областях мы будем первыми.
Удовольствия, которых итальянцы ищут в искусствах,
станут на наших глазах почти такими же, какими были
они у наших воинственных предков, во времена архи-
епископа Висконти, когда Милану почти принадле-
жала корона Италии, когда наши предки впервые заня-
лись искусством; они жили среди опасностей, и страсти
их были буйными, а симпатии и чувствительность их
возбудить было трудно; их поэзия изображает действие
бурных страстей. Эти страсти поражали их в действи-
тельной жизни, и менее сильные впечатления ие мог-
ли бы оказать воздействие на столь суровые натуры.
Культура сделала шаг вперед, и люди устыдились
неприкрытого неистовства своих первобытных вожде-
лений.
Чудеса этого нового рода жизни вызвали величай-
шее восхищение. Образовались дворы, которым стало
казаться грубым всякое проявление глубоких чувств.
Вначале при дворе Людовика XIV привились церемон-
ные манеры испанцев. Обратите внимание: в Милан-
ской области эти испанские манеры до сих пор состав-
ляют отличительную черту вежливости наших стари-
ков. Вскоре после этого, при Людовике XV, манеры,
еще более веселые и свободные от какого-либо чувства,
окончательно подавили и уничтожили всякий энту-
зиазм и всякую энергию. Вот в каком положении бы-
ло во Франции высшее общество в 1780 году. Да про-
стят мне то, что я говорю о Франции; антиромантики,
может быть, сами не сознавая этого,— ибо они очень
простодушны,— хотят наделить нас всеми предрассуд-
ками Франции.
Расин писал для этого народа, почти обезличенного
уже при Людовике XIV благодаря деспотизму Ри-
шелье. Все просвещенные люди знают, какой вред при-
нес Ришелье литературе основанием Французской ака-
демии. Этот величайший из деспотов изобрел десяток
других еще столь же сильных средств, чтобы лишить
французов древней галльской энергии и скрыть под
110
цветами цепи, которые ои на иих наложил. Было за-
прещено изображать в трагедии великие события и ве-
ликие страсти; и Расина, поэта изнеженного двора, ра-
ба, обожающего свои цепи, педанты хотят навязать
всем народам, вместо того чтобы позволить итальянцу
писать итальянские трагедии, англичанину—англий-
ские, а немцу — немецкие!
А вот что говорит романтическая теория: каждый
народ должен иметь особую, соответствующую его
собственному характеру литературу, подобно тому как
каждый из нас носит одежду, скроенную по его фигу-
ре. Если мы говорим о Шекспире, то не потому, что
хотим навязать Шекспира Италии. Мы далеки от такой
мысли. В тот день, когда у нас появится действительно
национальная трагедия, мы отбросим Шекспира и его
ученика Шиллера. Но до этого великого дня Шекспир,
я утверждаю это, будет нам доставлять больше удо-
вольствия, чем Расин; я утверждаю также, что, если
мы хотим создать подлинно национальную итальянскую
трагедию, мы должны идти по стопам Шекспира, а не
Расина. Я утверждаю также, что Альфьери, как и Ра-
син,— великий трагик, ио что у него еще более оскуде-
ла (spolpare) убогая французская система, что, одним
словом, у нас нет еще подлинной итальянской трагедии.
Но вернемся к истории развития поэзии.
Как дерево, легкий обломок лесов, мчится в пото-
ке, его уносящем как по водопадам пли горным стрем-
нинам, так и по равнине, когда поток этот становится
спокойной и величественной рекой, то под волной, то
на гребне ее, по всегда на поверхности,— точно так же
поэзия изменяется соответственно характеру культуры
того или иного общества.
Тридцать лет тому назад пас расслабила сладость
долгого мира; все было полно достатка, покоя. Поисти-
не замечательное правление Иосифа II и графа Фир-
миана дополняло блага лучшего климата на свете.
Теперь пас сурово всколыхнули ужасы войны; юные
миланцы шли навстречу смерти на берегах Москвы-
рекп или под стенами Хироны. Храбрецы, избежав-
шие стольких случайностей, возвратились к нам. Не по-
влияет ли присутствие такого множества отважных и
любезных молодых людей, посещающих частные круж-
111
ки, па привычки нашей жизни, на наши литературные
вкусы? Мы уже не те, какими были тридцать лет
назад,— это ясно, никто не станет этого отрицать. В тор-
говле, в адвокатуре наблюдается чрезвычайное ожив-
ление; в полезных профессиях энергия, труд стали
пользоваться почетом. Но перемена в нашем образе
жизни еще не успела повлиять на поэзию. Народы
Италии еще не наслаждались долгими периодами от-
дыха, когда нации ищут эмоций в изящных искусствах.
Они еще слишком интересуются политикой. Но нельзя
отрицать, что наш характер стал более определенным,
более твердым; значит, прежде чем увенчать писателей
славой, мы потребуем у них произведений, которые бо-
лее соответствовали бы национальному характеру и
благодаря этому доставили бы нам больше наслажде-
ния. Публика будет холодно принимать произведения
всех тех писателей, которые'читают по-гречески, ио не
могут прочесть этого закона в воздухе, которым мы
дышим.
Прочтем наши будущие анналы в истории событий,
которые'происходят у соседних народов за последние
тридцать лет.
Я еще раз приведу перевод из «Edinburgh Review»:
вот, повторяю, настоящий враг антиромантиков; пока
они не разобьют его, они ничего ие достигнут.
Английская поэзия стала в наше время, после Фран-
цузской революции, более восторженной, более серьез-
ной, более страстной. Понадобились другие сюжеты,
чем те, которые удовлетворяли предшествовавший ост-
роумный и легкомысленный век. Писатели вновь вер-
нулись к тем героям, великие образы которых одушев-
ляли энергические поэмы первых суровых сочинителей;
иногда подобных людей приходилось искать среди ди-
карей и варваров. Нашел ли бы лорд Байрон среди мо-
лодых парижских франтов мрачную натуру своего Гяу-
ра или гораздо более трогательный характер своего
Корсара?
Пришлось обратиться к векам и странам, в которых
высшим классам дозволено было иметь страсти. У на-
ших современников эти высшие классы часто хиреют.
Греческие и латинские классики не могли удовлетво-
рить эту сердечную потребность. Они по большей ча-
112
сти принадлежат эпохам, столь же искусственным и
столь же далеким от наивного изображения бурных
страстей, как и та, которую мы недавно пережили. При
дворе Августа царил не лучший вкус, чем при дворе
Людовика XIV. К тому же нам нужна не литература,
созданная для двора, а литература, созданная для на-
рода; и она должна быть рассчитана не на народ, при-
носящий жертвы Юпитеру, а на народ, который боит-
ся ада; эта мысль и принесла успех Данте.
Поэты, ставшие знаменитыми в Англии за послед-
ние двадцать лет, больше искали глубоких волнений,
чем поэты XVIII века, но они, кроме того, обрабатыва-
ли сюжеты, от которых с пренебрежением отвернулся
бы век остроумия.
Едва ли антиромантики смогут долго держать нас
в заблуждении относительно того, чего хочет XIX век.
Отличительная черта его — все возрастающая жажда
сильных чувств; а взволновать меня можно тем, что
касается меня, итальянца XIX века, а не римлянина
века Августа или француза века Людовика XIV. Есть
ли среди произведений наших итальянских педантов
такие, которые за два месяца вышли бы в семи изда-
ниях, как те романтические поэмы, которые появляют-
ся теперь в Лондоне? 1
Вот примечательная разница: в Англин вновь воз-
рождены приключения, одушевлявшие поэзию суровых
веков; но герои после их воскрешения действуют и го-
ворят далеко пе так, как в давнюю эпоху их действи-
тельной жизни и первого их появления в искусствах.
В то время их рассматривали не как редкостные явле-
ния, а просто как примеры обычного поведения.
В этой первобытной поэзии мы наблюдаем скорее
результаты, чем изображение сильных страстей; мы ви-
дим скорее события, которые они порождали, чем по-
дробности их тревог и восторгов-
Читая средневековые хроники, мы, чувствитель-
ные люди XIX века, предполагаем, что должны были
чувствовать их герои; мы великодушно наделяем их
1 Сравните успех появившейся в шопе 1817 года «Лалла-
Рук» г-на Мура, одиннадцатое издание которой находится у меня
перед глазами, с успехом «Камнлло» строгого классика г-на
Ботты!
в. Стендаль. Т. VII.	113
чувствительностью, столь же невозможной для них,
сколь естественной для нас.
Возрождая железных людей древних времен, ан-
глийские поэты не достигли бы своей цели, если бы их
стихи изображали страсти только посредством гигант-
ских результатов энергичных действий; мы жаждем
самой страсти. Следовательно, нужно считать очень
вероятным, что XIX век будет отличаться от всех ему
предшествовавших веков точным и пламенным изобра-
жением человеческого сердца.
Я знаю, что эта теория покажется очень неясной
старшим представителям итальянского театра. И это
вполне понятно: публика помнит наизусть Вергилия,
Расииа, Альфьери, но лишь понаслышке знает о «Ри-
чарде III», «Отелло», «Гамлете», «Валленштейне»,
«Заговоре Фьеско», «Филиппе II» Шекспира и Шил-
лера. Слепые противники романтической поэзии с до-
вольно глупой гордостью пользуются этим временным
преимуществом. Удобно выступать перед судьями, ко-
торые способны выслушать только одну сторону. Но
движение Началось, истина победит, и мы увидим рож-
дение итальянской трагедии.
Повторяю, в этот счастливый день мы не допустим
на нашу обновленную сцену пи трагедии Расина, пи
трагедии Шекспира. В этот день мы признаем, чю
Альфьери великолепен, но что, вместо того чтобы чи-
тать в сердце своего парода, он слишком подражал
французам, ненавистью к которым, однако, он так хва-
лился. В этот день мы увидим, что можем, наконец,
изобразить итальянскую душу, глубоко изучив так
сильно еще влияющее па пас средневековье, продол-
жением которого мы являемся, и обрабатывая его по-
добно Шекспиру и Шиллеру.
Повторяем: романтическая поэзия — это поэзия
Шекспира, Шиллера, лорда Байрона. Борьба не на
жизнь, а на смерть ведется между трагической систе-
мой Расина и Шекспира. Две враждебные армии —
это французские литераторы во главе с г-ном Дюссо
и «Edinburgh Review». Вместо того чтобы ради
Альфьери смиренно тащиться в хвосте французов, нам
лучше было бы стать па сторону Данте: мне кажется,
Данте гораздо более велик, чем Альфьери.
114
Если какой-нибудь молодой человек, не знающий
греческого языка, хочет быть беспристрастным в споре,
я советую ему прочесть в музее Брера по-французски
следующие трагедии Шекспира: «Отелло», «Бурю»,
«Короля Лира», «Гамлета», «Макбета», «Ричарда III»,
«Цимбелина», первую часть «Генриха IV», ради ориги-
нального характера Фальстафа, и, наконец, «Ромео и
«Джульетту», трагедию, в которой божественный Ше-
кспир сумел изобразить итальянские сердца. Сравните
Ромео с каким-нибудь любовником Альфьери, и, ду-
мается мне, вы увидите, что он выше. Ромео умеет го-
ворить языком итальянской любви.
Из Шиллера можно прочесть: «Заговор Фьеско»,
«Филиппа II», которого любопытно было бы сравнить
с «Филиппом» Альфьери, «Разбойников», «Коварство
и любовь», «Марию Стюарт», три части «Валленштей-
на», «Иоанну д’Арк», «Вильгельма Телля».
И только дав себе труд прочесть все это, можно вы-
сказаться со знанием дела.
Автор настоящего сочинения, верный романтиче-
скому принципу, не борется ни под чьим знаменем; он
открыто высказывает собственную мысль, не заботясь
о том, оскорбляет она кого-нибудь или нет.
Впрочем, для литературы было бы полезно, если бы
среди людей хорошего общества, обсуждающих какой-
нибудь литературный вопрос, были очень возбужден-
ные противники; но врагами они быть не могут. Толь-
ко ие надо говорить никаких колкостей: человек,
который начинает сердиться, доказывает, что он
неправ.
«К чему все эти споры?» — говорят хладнокровные,
но малообразованные люди.
Все знают Джотто, старинного флорентийского
художника; его картины не доставляют большого удо-
вольствия. Если бы Джотто родился в наше время, на
родине Аппиани и Босси, он, конечно, создал бы ше-
девры, подобные шедеврам Рафаэля.
Если бы опыт доказал, что после целого ряда бурь,
превращавших в пустыню большие пространства зем-
ли, есть такой участок, где каждый раз сама собой
115
появлялась свежая и могучая растительность, между
тем как другие участки оставались бесплодными, не-
смотря на все усилия земледельцев, то следовало бы
признать, что почва этого участка от природы обла-
дает лучшими качествами.
У самых прославленных народов наблюдалась толь-
ко одна блестящая эпоха, у Италии их было четыре.
Греция превозносит эпоху Перикла, Франция—
эпоху Людовика XIV. Италии принадлежит слава ан-
тичной Этрурии, где раньше, чем в Греции, расцвели
искусства и мудрость; века Августа, эпохи пылкого
Гильдебранда, сумевшего без единого солдата подчи-
нить себе Европу, состоявшую сплошь из воинов, и,
наконец, века Льва X, который цивилизовал все стра-
ны, даже далекую Англию.
Значит, Италия может пе на основании пустых тео-
рий, но на основании опыта надеяться, что на всех пу-
тях, на которых человеку дано было прославиться, она
всегда будет одной из первых.
Мы всегда думали, что для всякой прочной славы
основанием служит истина, и хотя небо поскупилось
дать нам талант, мы думали, что in causa veritatis om-
nis homo miles *.
О нашем средневековье я скажу вместе со знамени-
тым английским путешественником Эльфинстопом:
«Ничтожество литературы есть симптом состояния
цивилизации.
У народов, пользующихся гражданской свободой,
каждый индивидуум стеснен законом по крайней мере
в той степени, в какой это стеснение необходимо для
поддержания права всех.
При деспотизме люди неравномерно н недостаточ-
но гарантированы от насилия и подчинения несправед-
ливому тирану и его слугам.
В независимом состоянии закон не стесняет и не
защищает индивидуумов, и характер человека сво-
бодно развивается во всей своей энергии. Повсюду по-
являются отвага и талант, так как и то и другое необ-
ходимо для существования.
Дикарь с большими достоинствами, совершающий
В борьбе за истину каждый человек — вони (лат.)-
116
преступление, лучше раба, который неспособен ни на
какую добродетель».
Мы думаем, что приобрести искусство вместе с пре-
ступлениями — значит купить его слишком дорогой
ценой. Как бы то ни было, Италия, цивилизовавшись
около 1530 года или, по крайней мере, утратив пре-
ступления, которые ужасают нас в средневековой исто-
рии, утратила и огонь, создававший великих людей.
Для Италии лучше было бы, если бы ее поглотило
море 22 октября 1530 года—в день, когда во Флорен-
ции погибла свобода.
Воображению приятно следить за капризами сла-
вы. Чего не достигла бы Италия, если бы изобретение
книгопечатания предшествовало на двести лет веку
Петрарки и открытию рукописей! Тогда Италия в цве-
те своей юности ие была бы отравлена греческими пе-
дантами, изгнанными из Константинополя; мы обога-
тились бы тысячами шедевров, созданных в соответ-
ствии с нашим характером, действительно созданных
для нас, а не для греков или французов, и, вместо то-
го чтобы получать образцы из Англии, мы сами рас-
пространяли бы на севере культ поэтической истины
романтизма.
(Эта мысль, мне кажется, хороша. Я думаю, что
се следовало бы развить. Вместо того чтобы подра-
жать Гомеру, Тассо подражал бы Данте, который, в
свою очередь, не подражал бы Вергилию.).
О СОСТОЯНИИ ОБЩЕСТВА И ОТНОШЕНИИ ЕГО
К КОМЕДИИ В ЦАРСТВОВАНИЕ ЛЮДОВИКА XIV
Ненавидеть не очень приятно; мне кажется, мно-
гие читатели вместе со мной считают это страданием,
и страданием тем большим, чем больше у вас вооб-
ражения или чувствительности.
Лабрюйер говорит:
«Покинуть двор хотя бы на один момент — зна-
чит отказаться от него. Придворный, бывший там
утром, возвращается вечером, чтобы на следующий
день снова туда явиться и показать себя».
117
Даже в 1670 году, в лучшую пору царствования
Людовика XIV, двор представлял собой только сбо-
рище врагов и соперников. Там господствовали не-
нависть и зависть. Могло ли появиться там настоя-
щее веселье?
Эти люди, которые так искренне ненавидели друг
друга и, умирая после пятидесяти лет ненависти,
спрашивали на одре смерти: «Как здоровье госпо-
дина такого-то?»1,— еще больше ненавидели тех, на
кого они обращали внимание только для того, чтобы
притеснять или бояться их. Ненависть их была еще
сильнее оттого, что ей предшествовало презрение.
Больше всего их могло оскорбить подозрение, что у
них есть что-то общее с подобными существами. «Го,
что вы говорите, сын мой, напоминает простонаро-
дье»,— сказал однажды Людовик XIV, когда вели -
кий король счел нужным сделать свои упреки почти
оскорбительными. В глазах Людовика XIV, Генри-
ха IV, Людовика XVIII во Франции было только
два рода людей: благородные, которыми нужно
было управлять посредством чести и вознаграждать
голубой лентой, и чернь, которой в торжественных
случаях бросают груды колбас и окороков, но кото-
рую нужно безжалостно вешать и убивать, как толь-
ко она вздумает возвысить голос2.
При таком состоянии цивилизации смешное при
дворе имеет два источника: 1) ошибиться в подра-
жании тому, что при дворе считается хорошим вку-
сом; 2) походить манерами или поведением па бур-
жуа. Письма г-жи де Севипье доказывают это с пол-
ной очевидностью. Это была кроткая, милая, легко-
мысленная, совсем не злая женщина. Но что за
письма пишет она во время своего пребывания в по-
местье Роше в Бретани и каким тоном говорит о ви-
селицах и других суровых мерах, к которым прибегал
се добрый друг герцог де Шон!
Эти прелестные письма особенно ясно показыва-
ют, что придворный был всегда беден. Он был бе-
ден, потому что не мог жить так же роскошно, как
его сосед; ужасно, невыносимо для него было то, что
1 Исторический факт. См. Сен-Симоиа.
2 Воспоминания Бассомпьера, де Гурвиля и т. д.
118
сосед пользовался милостями двора, позволявшими
ему выставлять напоказ всю эту роскошь.
Таким образом, кроме двух указанных выше источ-
ников ненависти, у придворного в довершение счастья
была еще бедность вместе с тщеславием— бед-
ность самая ужасная, так как следствием ее являет-
ся презрение *.
При дворе Людовика XIV, в 1670 году, среди
всех этих жестоких огорчений, обманутых надежд,
измен друзей, эти суетные и легкомысленные души
возбуждало только одно: волнения игры, восторги от
выигрыша, страх проигрыша. Как жестоко скучает
какой-нибудь Вард или Бюси-Рабютен в глуши свое-
го изгнания! Не состоять при дворе значило испы-
тывать все несчастья, все огорчения, все тернии то-
гдашней цивилизации, не получая взамен никаких ее
удовольствий. Изгнаннику приходилось либо жить с
буржуа — а это было ужасно,— либо видеть придвор-
ных третьего или четвертого ранга, выполнявших в
провинции свои обязанности и выражавших ему свои
сожаления. Эта тоска, охватывавшая изгнанника, бы-
ла шедевром Людовика XIV, завершением системы
Ришелье.
Для того, кто внимательно изучил двор Людови-
ка XIV, он представляет собой не что иное, как стол,
за которым играют в фараона. Вот таких людей в
промежутках между игрой и должен был развле-
кать Мольер. Комедии, которые он написал для при-
дворных «человека-короля», были, вероятно, наилуч-
шими'и интереснейшими, какие только можно было
создать для такого рода людей. Но в 1825 году мы
уже не таковы. Общественное мнение создается людь-
ми, проживающими в Париже и имеющими не менее
десяти и не более ста тысяч ливров годового дохода.
Иногда чувство достоинства1 2 придворных Людови-
ка XIV оскорблялось даже веселым изображением
1 Письма г-жи де Севинье. Сведения о жизни и планах мар-
киза де Севинье и Гриньянов, отца н сына.
2 Чтобы точно представить себе это достоинство, нужно про-
честь мемуары герцогини Орлеанской, матери регента. Эта откро-
венная немка опровергает ложь г-жи де Жзнлис, г-на де Лакре-
теля н других лиц, столь же достойных доверия.
119
того, что было для них смешнее и противнее всего:
парижского торговца. «Мещанин во дворянстве» по-
казался им отвратительным — не из-за роли Дорап-
та, при виде которого теперь затрепетали бы г-да
Оже, Лемонте и другие цензоры, а просто потому,
что унизительно и противно так долго видеть перед
собой гнусную фигуру г-на Журдена, торговца. У Лю-
довика XIV вкус все же был лучше; этот великий
король хотел придать большее значение своим под-
данным-торговцам, и одним словом он сделал их до-
стойными насмешки. «Мольер,—сказал он своему ка-
мердинеру-обойщику, опечаленному презрением дво-
ра,— эта комедия меня позабавила больше, чем все
написанное вамп до сих пор: пьеса ваша превос-
ходна».
Признаться, я не очень тронут этим благодеянием
великого короля.
Около 1720 года, когда мотовство вельмож и си-
стема Лоу создали, наконец, буржуазию, возник тре-
тий источник комического: неполное и неуклюжее под-
ражание- изящным придворным. Сын г-на Тюркаре ',
прикрывшись именем своего поместья и сделавшись
главным откупщиком, должно быть, вел в свете су-
ществование1 2, которого не знали при Людовике XIV,
в эпоху, когда даже министры были сперва только
простыми буржуа. Придворный мог видеть г-на Коль-
бера только по делу. Париж наполнился очень бога-
тыми буржуа, имена которых можно найти в мемуа-
рах Коле: г-да д’Анживилье, Тюрго, Трюден, Монти-
кур, Гельвеций, д’Эпине и т. д. Мало-помалу эти
богатые и хорошо воспитанные люди, дети грубых
Тюркаре, положили начало роковому общественному
мнению, которое в конце концов все испортило в
1789 году. Главные откупщики принимали за ужи-
нами писателей, а эти последние постепенно расста-
1 Сегодня вечером мой фиакр на четверть часа был задержан
на Итальянском бульваре вереницей экипажей, тянувшихся из
поперечных улиц и везших людей, надеявшихся попасть на бал
к одному банкиру-еврею (г-ну де Ротшильду). Благородные
дамы Сен-Жерменского предместья потратили целое утро иа вся-
кого рода низкопоклонство, чтобы добиться туда приглашения.
2 Мемуары Колс.
120
вались с ролью шутов, которую они играли за сто-
лом настоящих вельмож.
«Размышления о нравах» Дюкло — это «Граждан-
ский кодекс» нового порядка вещей, весьма забавно
описанного в «Мемуарах» г-жи д’Эпине и Мармон-
теля. Там можно найти какого-нибудь г-на де Бель-
гарда, являющегося, несмотря на свою громкую
фамилию, просто главным откупщиком; но он проедает
двести тысяч франков в год, а его сын, воспитанный
в такой же роскоши, как и герцог де Фронсак, мане -
рами не уступает последнему1.
С этого момента прототипы Тюркаре исчезли, по
это новое общество 1720— 1790 годов, эта полная
перемена, столь важная для истории и политики,
имела очень мало значения для комедии; за все это
время не появилось ни одного выдающегося комедио-
графа. Люди, удивленные тем, что могут рассуж-
дать, с восторгом набросились на новое развлечение;
рассуждать о существовании бога стало восхититель-
ным удовольствием даже для дам. Парламенты и
архиепископы своими осуждениями вызвали некото-
рый интерес к этому бесплодному умственному заня-
тию; все с восторгом принялись читать «Эмиля»,
Энциклопедию, «Общественный договор».
Талантливый человек появился только в самом
конце этого периода. Академия устами г-на Сюара
прокляла Бомарше. Но теперь уже никто не думал
о салопных развлечениях, теперь собирались перестраи-
вать весь дом, и зодчий Мирабо победил декорато-
ра Бомарше. Когда сколько-нибудь честное прави-
тельство закончит революцию, все постепенно станет
па свое место, тяжеловесные, неуязвимые фило-
софские рассуждения будут предоставлены Палате
1 Утренний прием г-жи д’Эпине.
«Два лакея распахнули двери, чтобы пропустить меня, и кри-
чат в прихожей: «Вот госпожа, господа, вот госпожа» Все вы-
страиваются в ряд Сперва подходит какой-то плут, который за-
вывает арию и получает протекцию для поступления в оперу вме-
сте с несколькими уроками хорошего вкуса и сведениями о том,
что такое чистота французского пения. Потом продавцы материй,
продавцы инструментов, ювелиры, разносчики, лакен, чистильщи-
ки, кредиторы нт д» («Мемуары н переписка» г-жи д’Эпнне,
т. 1, стр. 356-357).
121
депутатов. Тогда возродится комедия, так как все бу-
дут испытывать неудержимую потребность в смехе.
Лицемерие старой г-жи де Ментенон и старого Лю-
довика XIV сменилось оргиями регента; точно так
же, когда мы, наконец, оставим этот мрачный фарс
и нам дозволено будет отбросить паспорт, ружье,
эполеты, иезуитскую сутану и всю контрреволюцион-
ную амуницию, наступит эпоха прелестной веселости.
Но оставим политические прогнозы и вернемся к ко-
медии. Комедии с 1720 по 1790 год все же были
смешными, когда они не пытались изображать при-
дворные нравы, притязать на которые могли позво-
лить своему тщеславию г-н де Монтикур или г-н де
Трюдеи, парижские богачи'.
Какое дело мне, французу 1825 года, который по-
лучает почет по числу своих экю и удовольствия со-
размерно своему уму, какое мне дело до более или
менее удачного подражания придворному хорошему
тону? Чтобы быть смешным, нужно совершить
ошибку на пути к счастью. Но подражание придвор-
ным манерам в той мере, в какой вам это
позволяет ваше общественное положение, уже не
составляет для французов единственно возможного
счастья.
Заметьте, однако, что мы сохранили привычку со-
гласовывать наши поступки с принятым шаблоном. Ни
один народ не держится так за свои привыч-
ки, как французы. Крайнее тщеславие — ключ к
этой тайне: мы страшно боимся неизвестных опас-
ностей.
Но ведь в наше время не Людовик XIV и не его
придворные наглецы, отлично изображенные царе-
дворцем Данжо, должны изготовлять тот шаблон,
которому каждый из нас, в зависимости от своего
богатства, стремится подражать.
Теперь мнение большинства воздвигает иа общест-
венной площади тот образец, которому каждый из
нас должен подражать. Теперь уже недостаточно
1 Роль Рекара в прозаической комедии в пяти действиях Ко-
ле, приложенной к его «Мемуарам»; Мондор в «Ложной невер-
ности» и т. д.
122
ошибиться в выборе дороги, ведущей ко двору. Граф
Альфьери рассказывает в своей «Жизни», что в пер-
вый день 1768 года парижские эшевены заблуди-
лись и пс успели прибыть в версальскую галерею,
чтобы поймать взгляд, которым удостаивал их Людо-
вик XV; в первый день этого года, идя к мессе, ко-
роль спросил, что случилось с эшевенами; кто-то от-
ветил: «Они увязли в грязи»,—и сам король собла-
говолил улыбнуться ’.
Иногда еще рассказывают такого рода анекдоты,
и в Сен-Жерменском предместье над ними смеются,
как над волшебными сказками. Мы немного жа-
леем, что век фей кончился; но между этими бедны -
ми парижскими эшевенами, увязшими в грязи по до-
роге в Версаль, и вельможами, ищущими буржуаз-
ной славы красноречия в Палате депутатов, чтобы от-
туда попасть в министры, лежат два века.
О РАЗГОВОРЕ
Для придворных всех времен существует профес-
сиональная необходимость: говорить, ничего не вы-
сказывая. Это было очень выгодно для Мольера; его
комедии были приятным дополнением к происшестви-
ям последней охоты, к изящным восклицаниям о хит-
ростях оленя и к порывам восторга перед искусством
короля управлять своим конем.
С нашими разговорами дело обстоит совсем ина-
че: нас слишком многое интересует. Искусство заклю-
чается уже не в том, чтобы приберечь маленький,
ежеминутно готовый иссякнуть источник интереса
так, чтобы его хватило па все, и оживить самые су-
хие рассуждения; теперь, напротив, нужно сдержи-
вать поток страстей, готовый прорваться при каждом
слове, нарушить все приличия и разогнать завсегда-
таев салона. Надо избегать многих интересных, но в
силу этого волнующих сюжетов, и великое искусство
современного разговора заключается в том, чтобы не
погрязнуть в одиозном.
1 «Vila di Allien», т. I, стр. 140.
123
При нашей привычке к частым рассуждениям в
разговоре мы нашли бы педантичным и странным
разговор маркизов во втором акте «Мизантропа», если
бы мы осмелились рассуждать сами, как большие
дети. Сто лет тому назад сцена эта представляла со-
бой, конечно, верное, идеализированное гением
изображение салонов 1670 года. Ясно, что для са-
тиры почва была благодарная и что двор Людо-
вика XIV был очень провинциален. Ведь сплетни
повсюду имеют своей причиной недостаток мы-
слей.
Перед нашими глазами проходит десяток остро-
умных портретов, которые отлично могли бы попасть
в какую-нибудь сатиру Буало*.
После 1670 года мы сделали успехи, хотя и не же-
лаем в этом сознаться. Если бы нас стали мягко
убеждать, то мы готовы были бы признать, что все
эти люди вправе иметь свою манию, если она их
развлекает. Философия XVIII века научила нас, что
птица не имеет права смеяться над кротом, ко-
торый предпочитает жить в темпом подземелье. Ему,
вероятно, там нравится; он там любит, он там
живет.
Что касается мизантропа Альцеста, то его
положение иное. Он влюблен в Селимену и хочет
ей понравиться. Кроту не следовало бы жить в
своей норе, если бы он захотел поухаживать за
соловьем.
Прелестная Селимена, молодая двадцатилетняя
вдова, смеется над недостатками своих друзей, но в
ее салоне нельзя говорить об одиозном. В этом от-
ношении Альцесту не хватает такта — такова смешная
сторона бедного Альцеста. Его страсть заводить разго-
1 Болтун, который хочет овладеть вниманием всего салона;
резонер, на всех наводящий скуку; фамильярный человек, счи-
тающий уместным ко всем обращаться на «ты»: недовольный, счи-
тающий, чзо король несправедлив к нему в:икий раз, как он ко-
го-нибудь вознаграждает; человек, который, подобно одному ми-
нистру, рассчитывает на успех только при помощи своего повара;
надменный болтун, который судит обо всем и считает для себя
унизительным хоть как-нибудь обосновать свои суждения, про-
возглашенные нм с высоты своей гордости.
124
вор о том, что кажется одиозным, его способность к
правильному и строгому рассуждению, его суровая
честность быстро привели бы его к политике или, что
еще хуже, к бунтарской и малоприличной философии.
Тогда посещение салона Селимены стало бы компро-
метировать людей, вскоре салон этот превратился бы
в пустыню. А чю делать кокетке среди пустого са-
лона?
Вот почему направление мыслей Альцеста там не-
уместно. Вот что должен был сказать ему Филинт.
Этот благоразумный друг должен был противопоста-
вить резонерской мании своего друга его страсть.
Мольер понимал это лучше нас, но очевидность и
уместность рассуждений Филинта могли бы лишить
поэта милости короля.
Напротив, великому королю должна была очень
понравиться насмешка над манией серьезных рас-
суждений ’.
То одиозное, которого мы теперь избегаем, имеет
другой характер; оно кажется дурным тоном только то-
гда, когда вызывает чувство бессильного гнева, по счи-
тается очень приятным, когда принимает форму забав-
ной насмешки над власть имущими. И даже чем выше
положение людей, подвергающихся насмешке, тем
больше удовольствия доставляет шутка, не внушаю-
щая ни малейшего страха.
«Заседание совета министров только что кончилось.
Оно продолжалось три часа. Клк оно прошло?» «Бес-
следно». «Этот старый, глупый министр не хочет
открыть глаза на вещи». «Отлично, так пусть он их
закроет навеки» 1 2.
Живой, быстрый, блещущий остроумием, всегда
веселый разговор, избегающий серьезности как вели-
чайшей нелепости, после векового господства около
1 Если когда-нибудь существовал человек, который своей
кротостью мог внушить любовь к блаюнравию, таким человеком
был, конечно, Франклин; однако какое странное место придумал
Людовик XVI для его портрета, отослав его в подарок герцогине
де Полиньяк («Мемуары» г-жи Кампан).
1 «Miroir» (маленькая газетка, весьма либеральная н остро-
умная) за март 1823 года.
125
1786 года вдруг сменился тяжеловесными, бесконеч-
ными спорами, в которых принимают участие все глуп-
цы. Теперь у всех них есть свое собственное мнение о
Наполеоне, и нам приходится его выслушивать. Скачки,
визиты в «неглиже» и утренние занятия уступили ме-
сто чтению газет. В 1786 году приходилось ежедневно
посвящать два часа жизни страстному чтению, все вре-
мя прерываемому восклицаниями, полными ненависти,
или горьким смехом над неудачами противной партии.
Французское легкомыслие умерло, его место заняла
серьезность— до такой степени, что любезные люди
прошлого века выделяются на общем фоне салонов
1825 года.
У нас нет немецких университетов; в прежнее вре-
мя француз черпал все свое образование в разгово-
ре, а теперь в разговоре и чтении газеты.
О ЖИЗНЕННОМ УКЛАДЕ И ЕГО ОТНОШЕНИИ
К ЛИТЕРАТУРЕ
Некоторые из моих знакомых полгода проводят в де-
ревенской праздности. Спокойствие полей сменяет тре-
вогу двора и волнения парижской жизни*. Муж при-
сматривает за обработкой своих земель, жена говорит,
что ей весело, дети счастливы; не чувствуя потребно-
сти в новых мыслях, занесенных из Парижа, они бе-
гают, резвятся в лесах; они ведут жизнь, близкую к
природе.
Такие люди вслед за своими отцами повторяют, что
малейшее нарушение достоинства в литературных про-
изведениях оскорбляет их, что малейшее нарушение
приличий внушает им отвращение. В действительно-
сти же, очень скучая, чувствуя недостаток в новых
и интересных мыслях, они поглощают самые скверные
романы. Книгоиздатели хорошо знают это, и все, что
слишком скверно для другого времени года, они остав-
ляют на апрель, к моменту отъезда и сборов в
деревню.
1 «Мемуары» г-жи д’Эпине, образ жизни г-на де Франкейля,
ее любовника.
126
Таким образом, скука уже разрушила все правила
писания романов, скука —бог, к которому я обращаю
мольбы, могучий бог, царящий во Французском теат-
ре, единственная власть на свете, которая может за-
ставить нас бросить в печку Лагарпов! Впрочем, про-
извести революцию в романе было нетрудно. Греки и
римляне не писали романов, и наши педанты объ-
явили этот жанр недостойным своего гнева; вот по-
чему он был великолепен. Какие -трагические поэты,
следующие Аристотелю, за последние сто лет создали
произведение, подобное «Тому Джонсу», «Вертеру»,
«Картинам семейной жизни», «Новой Элоизе» или
«Пуританам»? Сравните их с современными француз-
скими трагедиями, печальный список которых вы
найдете у Гримма.
Вернувшись в город в конце ноября, наши богатые
люди, измученные шестью месяцами домашнего счастья,
очень хотели бы получить удовольствие в театре. Один
вид портиков Французского театра веселит их, так как
они забыли о прошлогодней скуке; но у входа они на -
ходят ужасное чудовище—жеманство, если уж нуж-
но назвать его своим именем.
В обычной жизни жеманство — это искусство защи-
щать оскорбленные добродетели, которых у тебя нет.
В литературе — это искусство наслаждаться тем, что
не доставляет удовольствия. Это ложное существова-
ние было причиной того, что мы превознесли до небес
«Ученых женщин» и пренебрегли очаровательным
«Неожиданным возвращением».
Я вижу, как при этих дерзких словах глаза класси-
ков загораются гневом. Ах, господа, гневайтесь толь-
ко из-за того, что действительно вас раздражает:
разве гнев — такое уж приятное чувство? Конечно, нет;
но, хмурясь на фарсы Реньяра, мы создаем себе репу-
тацию хороших литераторов.
Значит, хорошим тоном хоть пруд пруди, потому что
всякий приказчик мануфактурной лавки освистывает
Мольера или Реньяра по крайней мере раз в год. Это
для него так же естественно, как, входя в кафе, при-
нять воинственный вид рассерженного тамбурмажора.
Говорят, что жеманство — добродетель тех женщин,
у которых ее пет. Может быть, литературное жеман-
127
ство является хорошим вкусом людей, которых природа
создала для любви к деньгам или для страсти к ин -
дюшкам с трюфелями?
Одно из печальнейших следствий развращенности
нашего века заключается в том, что светская комедия
в литературе никого уже не может обмануть, а если
какому-нибудь жеманному писателю еще удает-
ся вызвать иллюзию, то лишь потому, что из пре-
зрения к нему никто не хочет смотреть его комедию
вторично.
Счастье литературы при Людовике XIV заключа-
лось в том, что тогда ей не придавали большого зна-
чения1. Придворные, высказывавшие свое мнение о
шедеврах Расина и Мольера, обладали хорошим вку-
сом, так как у них и в мыслях не было, что они являют-
ся судьями. Если в своих манерах и костюме они все-
гда стремились кому-нибудь подражать, то в своих
литературных суждениях они осмеливались оставать-
ся самими собой. Что я говорю, осмеливались? Они да-
же не давали себе труда осмеливаться. Литература бы-
ла безделкой; «держаться верных взглядов на лите-
ратурные произведения» 2 стало необходимым только
в последние годы царствования Людовика XIV, когда
литература унаследовала почет, который этот король
оказывал Расину и Депрео.
Всегда правильно оценивают вещи, когда их оце-
нивают непосредственным чувством. Каждый прав в
своих вкусах, какими бы странными они ни были, ко-
гда каждый голосует в отдельности. Ошибка происхо-
дит, когда говорят: «Мой вкус— это вкус большинства,
вкус всеобщий, то есть хороший вкус».
Следовало бы выслушать даже педанта, если бы
он рассуждал естественно, в соответствии со своей
ограниченной и низкой душой. Ведь он все же зритель,
а поэт хочет нравиться всем зрителям Педант становит-
ся нелепым только тогда, когда он начинает твер-
1 «Добряк Корнель на днях умер»,— записывает Данжо Те-
перь были бы произнесены четыре речи на кладбище Пер-Лашез,
а на следующий день онн были бы напечатаны в «Monileur».
2 Название сочинения одного иезуита того времени (кажется,
Бугура), имевшего большой успех.
128
Жерар (1770 -1837).
Портрет Франсуа Тальма.
Гравировал Ф. Жирар в 1829 г.
А п п и а и и (1754—1817). Портрет поэта Винченцо Монти. 1805 г.
дить заученные мысли и хочет убедить вас, что у него
есть и тонкость, и чувство, и т. д., и г. д., например,
Лагарп, объясняющий «Сида» и суровые правила чести,
выйдя из канавы, куда толкнул его некий Блсн де Сен-
Мор в то время, когда разодетый академик шел на
обед к главному откупщику. Толкователь «Сида», хоть
и испачканный немного, говорят, отлично держал
себя за столом.
Одно из самых забавных следствий жеманства —
то, что, подобно олигархии, оно постоянно стремится
к изъятию из своих рядов недостаточно совершенных
сочленов. А от группы, которая так сокращает себя в
числе, в скором времени остается только диван доктри-
неров.
Трудно сказать, к чему привела бы изысканность
языка, если бы царствование Людовика XIV продол-
жалось. Уже аббат Делиль не пользовался и полови-
ной слов, применявшихся Лафонтеном. Вскоре все есте-
ственное стало бы неблагородным и низким, вскоре во
всем Париже не осталось бы и тысячи человек, говоря-
щих благородно.
Не буду приводить слишком старых и давно поза-
бытых примеров. Два года тому назад (в феврале
1823 года), когда надо было спасать Испанию и воз-
вращать ей то счастье, которым она теперь наслаждает-
ся, несколько салонов Сен-Жерменского предместья
вдруг нашли, что речь г-на де Талейрана дурного то-
па. Я спрашиваю вас: кто же в состоянии похвалить-
ся хорошим языком, если можно обвинить в дурном
тоне столь родовитого человека, которого никак нельзя
упрекнуть в том, что он избегал двора? В сущности го-
воря, в Париже можно обнаружить три или четыре
различных языка. То, что грубо па улице Сеп-Доми-
пик, естественно в предместье Сент-Опоре и рискует по-
казаться изысканным на улице Монблан. Но письмен-
ный язык, который должен быть понятен всюду, а не
только в Эйль-дс-бефе, совсем не должен считаться
с этими мимолетными модами. Мольера три раза в ме-
сяц освистывает аффектация; иначе можно было бы
ожидать, что вскоре станет неприличным и проявле-
нием дурного топа произнести на французской сцене:
«Закройте это окно».
0. Стендаль. Т VII.	129
Мне кажется, что нужно уже говорить: «Закройте
эту раму». Но бедное жеманство, несмотря на свой
«Journal des Debats», несмотря на свою Французскую
академию, пополняющуюся путем назначений, пора-
жено в самое сердце и долго не продержится. Заметь-
те, что чрезмерная деликатность существует только на
сцене и поддерживает ее один только «Journal des De-
bats». Она уже несвойственна нашим нравам. Благода-
ря наплыву провинциалов, приезжающих в Палату де-
путатов, разговоры происходят на языке, для всех
понятном >.
О СЦЕНАХ. ИЗОБРАЖАЮЩИХ НРАВЫ
ПРИ ПОМОЩИ ОСТРЫХ СИТУАЦИИ, И О «VIS COMICA»’
При дворе Людовика XIV проницательность при-
дворного получала полное развитие. Каждое утро по
взору властелина он должен был узнавать, не поте-
рял ли он милость монарха, сохраняет ли он
еще эту милость. Ему нужно было различать малей-
шие оттенки, так как малейший жест имел решающее
значение.
Республика, наоборот, создает искусство спора,
серьезные нападения и «осадное красноречие», способ-
ное повлиять на массы. Плутовство министра всегда
легко заметить; трудность в том, чтобы народ заметил
и возмутился этим. Чтобы различить двойную игру в
ласковом тумане бюджета, требуются здравый смысл
и терпение1 * 3. Нужно было иметь изящные манеры, ши-
рокий ум, тонкий такт, улавливающий малейшие от-
тенки, постоянную проницательность, необходимую для
1 См. размышления г-на Александра Дюваля о стиле коме-
дии XIX зека Три четверти очаровательных шуток лорда Бай-
рона в «Дон Жуане» и особенно в «Бронзовом веке» на фран-
цузском языке показались бы низменными, а между тем
их создал самый возвышенный и самый взыскательный гений
Англин
’ Сила комизма (лат.).
3 Как г-ну Юму в английской Палате депутатов, прежде чем
г-н Каннинг догадался прибегнуть к честности, чтобы удержать
за собой место
130
того, чтобы приобрести или сохранить милость скучаю-
щего деспота с разборчивым вкусом1: ведь в течение
пятидесяти лет он слышал лесть самых любезных
людей Европы. Придворный, который каждое утро чи-
тал свой приговор в глазах короля, в свою очередь,
вершил судьбами людей своего двора и внушал им ту
же привычку к проницательности. Эта привычка скоро
стала общей для всех французов.
Гений Мольера тотчас же заметил эту глубокую
прозорливость своих зрителей и воспользовался ею к
их удовольствию и к собственной славе. Его пьесы
полны убедительных, если можно так выразиться,
сцен —сцен, которые доказывают характеры или стра-
сти людей, в них участвующих. Нужно ли напоминать
выражение «Бедняжка!», модное в наше время, или:
«Господь, прости ему, как я ему прощаю»2; слова
Гарпагона: «Без приданого!»; из «Плутней Скапена»:
«Но зачем он пошел на эту галеру?»; «Вы ювелир,
господин Жос», или: «Прочь, негодяй!» — слова Орго-
на своему сыну Дамису, который обвиняет славного
г-на Тартюфа,— эти знаменитые, обогатившие язык
выражения?
Все это многие литераторы-классики называют vis
comica, не замечая, что нет ничего комического в том,
что Оргой проклинает и выгоняет своего сына, обви-
няющего Тартюфа в явном преступлении; и это пото-
му, что Тартюф отвечает вам ничего не доказывающи-
ми фразами из катехизиса. Глаз внезапно проникает в
недра человеческого сердца, но недра эти вызывают
скорее любопытство, чем смех. Мы видим, как благо-
разумный Оргон дает себя убедить ничего не доказы-
вающими фразами. Мы слишком внимательны и, смею
сказать, слишком заинтересованы, чтобы смеяться;
мы видим, что труднее всего доказать очевидное, так
как люди, которым нужно показать его, обычно бы-
вают слепы. Мы замечаем, что очевидность, наше по-
стоянное средство воздействия на других людей (ибо
приходится убеждать тех, кому нельзя прика-
зать), и притом такое средство, благодаря которо-
1 Письма г-жн де Ментенон.
2 Смерть бедного старика Льоренте в 1823 году.
131
му мы часто достигаем счастья, вдруг может изменить
нам, когда мы будем в нем больше всего нуж-
даться; такая истина предвещает некоторую опасность,
а как только появляется опасность, меньше всего ду-
маешь о легкомысленных сравнениях, вызывающих
смех *.
В этом, конечно, есть сила, vis; но к чему добав-
лять comica (вызывающая смех), если никому пе смеш-
но? Vis comica — одно из выражений старой клас-
сической литературы.
Мизантроп Шекспира, названный «Тимоном Афин-
ским», полон острых н прекрасных сцен. Но они не вы-
зывают смеха, так как это лишь убедительные сцены,
если мне позволят употреблять этот термин. Они оп-
ределяют в глазах зрителя характер мизантропа с
бесспорной ясностью — и не по слухам, не по расска-
зам лакеев, но на основании несомненных доказа-
тельств, па основании того, что происходит на гла-
зах зрителя.
Всегда мрачный Менехм в комедии этого име-
ни—мизантроп забавный, и Рсньяр воспользовался
им. Но у бедного Реньяра, всегда веселого, как нра-
вы Регентства или Венеции, совсем нет убедитель-
ных сцен, они показались бы ему скучными нлп пе-
чальными.
Эти сцены, острые, но не смешные, доставляют
очень большое философское удовольствие. Старики лю-
бят цитировать их и затем вспоминают целый ряд со-
бытий своей жизни, доказывающих, что Мольер вер-
но разглядел глубины человеческого сердца. Мы часто
вспоминаем эти бессмертные сцены, постоянно наме-
каем на них, то и дело в разговоре мы заканчиваем
ими наши мысли, и они выступают как рассуждения,
или как аксиомы, или как шутки, когда мы цитируем
их кстати. Никакие другие сцены пе проникнут так
глубоко во французские головы В этом отношении они
похожи на религии: прошло время создавать их зано-
1 Вот то чувство, отсутствие которого делает Kings (коро-
лей,— англ ) глупцами. Им никогда пли почти никогда нс нужно
бывает убеждать; вот почему так груд-ю бывает их самих в чем-
нибудь убедить.
132
во. Словом, создавать такие сцены, очевидно, труднее,
чем забавные сцены Реньяра. Оргон, заключающий в
объятия Тартюфа, когда тот, окинув взглядом комна-
ту, хочет обнять Эльмиру, представляет собой ге-
ниальную сцену, но она не вызывает смеха. Эта сцена
поражает зрителя, она поражает его изумлением, ес-
ли угодно, она отмщает за него, ио она не вызывает
смеха.
Выражайте свое восхищение Мольером какими-ни-
будь другими словами, например: «Это самый гениаль-
ный из французских поэтов»,— я с радостью подпи-
шусь под этим, так как я сам всегда так думал. Но ие
дадим великому человеку ослеплять пас; не будем на-
делять его качествами, которых у него нет. Можно ли
восхищаться гнусным деспотизмом из-за того, что трон
его украшал такой человек, как Наполеон?
Как бы Мольер ни был велик, Реньяр комичнее его,
он заставляет меня смеяться чаще и охотнее, несмотря
на то, что он бесконечно ниже его по таланту. Чего
бы только достиг Мольер, если бы он писал в 1720 го-
ду для двора регента, а не при Людовике XIV! Пусть
Буало говорит
Не узнаю в мешке, где скрыт Скапен лукавый,
Того, чей «Мизантроп» увенчан громкой славой.
Оставим бедняге Буало, поэту рассудка, его сте-
пенность буржуа, допущенного ко двору Людови-
ка XIV, и его природную холодность.
Комедия «Мизантроп» подобна великолепному,
сверкающему дворцу, сооруженному с огромными из-
держками, но мне скучно в нем, и время в нем тя-
нется медленно. Комедия «Плутни» — хорошенький
загородный дом, очаровательный коттедж, где
сердце мое радуется, где я не думаю ни о чем
серьезном.
Всякий раз, когда я смеюсь на представлении
«Бывшего молодого человека» или «Ходатая» в «Ва-
рьете», я выхожу раздраженным на наших мелких
риторов, не позволяющих г-дам Эмберу и Скрибу
писать пятиактные комедии для Французского те-
атра и подробно изображать все смешное и нелепое,
13?
которое теперь они могут только бегло зарисовы-
вать.
Неужели никто не свергнет ига педантов? Неужели
мы опять позволим портить вкус нашей славной мо-
лодежи, которая с таким благородным восторгом ру-
коплещет красноречивым лекциям Кузена и Дону?
Ее не могут обмануть политические маски; неужели ее
обманут маски литературные? Я хотел бы, прежде чем
оставить этот мир, посмеяться хоть один раз на новой
пьесе во Французском театре. Разве это чрезмерное
требование? И неужели господа академики, являю-
щиеся сословием, насмешки над которым запрещены
под страхом тюрьмы, не позволят нам смеяться даже
тогда, когда мы и не думаем об их замечательных до-
стоинствах?
О МОРАЛИ МОЛЬЕРА
Хотя все, что ограниченные люди говорили о «мо-
рали» театра, на мой взгляд, не заслуживает большо-
го внимания, тем не менее нетрудно заметить, что Мо-
льер не более морален, чем всякий другой. Нужно от-
казаться от этого аргумента в его защиту вместе с дру-
гим, давно устарелым: «красота религиозной морали».
Самое главное — то, о чем не говорят,— это создать у
людей такие интересы, которые побуждали бы следо-
вать правилам морали вплоть до той или иной степе-
ни героизма.
Мольер изображал действительность с большей
проницательностью, чем другие поэты; следовательно,
он был более морален, это вполне понятно. Нравст-
венность заключается в природе вещей. Чем больше
будешь размышлять, тем яснее поймешь, что добро-
детель— наиболее верный путь к счастью, что во
дворцах, как и под собственной крышей, нет счастья
без справедливости. Каждому отцу-тирану иногда
приходит в голову, что через две недели после его смер-
ти семья его станет счастливее. Но эти большие вопро-
сы вызывают гримасу у Талии.
Как только вы начнете проповедовать на сцене, как
только вы начнете бранить какую -нибудь партию или
134
обсуждать какой-нибудь спорный вопрос, те из ваших
слушателей, которые не лишены ума, решают, что вы
бросаете вызов их тщеславию. Вместо того чтобы сме-
яться над вашими героями или сочувствовать их не-
счастьям, они начинают искать доводов, противореча-
щих вашим. Так всякая примесь политики убивает ли-
тературное произведение.
Мольер безнравствен. Я вижу, как при этих словах
педанты начинают улыбаться. Нет, господа, Мольера
нельзя считать безнравственным потому, что он про-
износит слова «обманутый муж» или «промыватель-
ное» *; в его время произносили эти слова так же, как
во времена Шекспира верили в ведьм. Впечатление,
которое могут произвести такие мелочи теперь, не зави-
сит от воли этих великих художников.
Еще менее можно считать Мольера безнравствен-
ным за то, что сын Гарпагона обращается без доста-
точного почтения к своему отцу и говорит ему: «Мне
не нужны ваши подарки».
Такой отец заслуживал таких слов, и единствен-
ное, что может остановить старика в его безграничной
любви к золоту,—боязнь таких слов.
Безнравственность Мольера имеет более глубокие
основания. Во времена г-жи д’Эпине и г-жи Кампан
существовал одобренный хорошим вкусом способ уми-
рать, жениться, разоряться, убивать соперника и т. д.
Об этом свидетельствуют письма г-жи Дюдефан. Не
было- ни одного житейского поступка, важного или
самого незначительного, который ие был бы заранее
скован подражанием какому-либо образцу, и тот, кто
не походил на известный образец, вызывал смех, как
человек опозорившийся, обнаруживший свою глу-
пость. Это называли «быть человеком дурного
тона». Казнь генерала Лали была казнью «хорошего
тона»* 2.
Какой-нибудь умный испанец или англичанин, при-
* См у г-жи Кампаи ответ Людовика XVI.
2 Письма Горация Уолпола к г-же Дюдефан о генерале Лали.
В своем письме к Горацию Уолполу от 11 января 1769 года (т. 1,
стр 31 и 32) г-жа Дюдефан писала о смерти Лайн и о предшест-
вовавших ей минутах с легкомыслием, поистине жестоким. Уол-
135
ехавший во Францию, может показаться смешным от-
того, что у него ист образца и он прибегает к помощи
разума,—пусть посмеются над ним. Возможно, что
этот пришелец уклоняется от принятых обычаев бла-
годаря своему умственному превосходству, но, впредь
до лучшего ознакомления, общество имеет основание
считать, что это происходит от невежества, а незна-
ние мелких обычаев — имейте это в виду — свидетель-
ствует о низшем общественном положении и вызывает
презрение аристократии! Или же пришелец уклоняется
от принятых обычаев по глупости. Во всяком случае,
если новоприбывший по своему уму заслуживает ис-
ключения, пусть он проявит этот ум, защищаясь от на-
шей критики. Это позабавит пас. Когда в 1780 году
какой-то мушкетер явился в шесть часов утра к совет-
нику парламента и похитил его в фиакре, то вечером,
передавая подробности этого события, говорили: «Му-
шкетер поступал вполне достойно», или: «Он вел себя
крайне неприлично». Во исполнение этого светского
приговора мушкетер через два месяца получал чин ка-
питана кавалерии или ожидал какого-то другого повы-
шения.
Подражание принятому шаблону, и подражание
вольное, в котором можно при случае обнаружить и
ум,— вот каким образом можно было избежать при
дворе насмешек, и это наши отцы называли «уме-
нием вести себя в свете». Отсюда выражения: «Так
все делают», «Так никто не делает», «Это ни- на
что не похоже»,— столь частые во французском
языке.
Подвергаясь насмешке, теряешь уважение окру-
жающих. А при дворе Людовика XV, где истинное
пол выразил в своем ответе сильное неюдованне. Там можно най-
ти такие слова- «Ах, сударыня, «.ударыня! Какие ужасные вещи
вы мне рассказываете! Пусть никогда не говорят, что англичане
грубы и свирепы В действительности таковы французы. Да, да,
вы дикари, ирокезы. У вас перебили много народу; но видано ли,
чтобы хлопали в ладоши во время казни несчастного, к тому же
генерала, два года томившегося в тюрьме? Боже! Как я рад, что
покинул Париж до этой ужасной сцены! Менк разорвали бы на
части или заключили бы в Бастилию»,— См. также «Мемуары»
г-жи де Жанлпс.
136
достоинство не имело никакого значения, потерять
уважение значило потерять состояние. Когда месяц
спустя представлялась «вакансия», какая-нибудь сво-
бодная крупная должность, то «общественное мнение»
двора решало, «смешно» или «прилично» господину
такому-то претендовать на нее.
Мольер внушает именно этот страх быть не-
похожим на других: вот в чем его безнравст-
венность.
Противиться давлению, не бояться опасности пото-
му, что она неопределенная,— вот что значит «не по-
ходить на других», а между тем как раз это самое
нужно в наше время, чтобы жить счастливо или в без-
опасности от нападок местного супрефекта. Всякий
робкий человек, боящийся опасности из-за ее неопре-
деленности, всегда натолкнется на какого-нибудь су-
префекта, который будет притеснять его, или старше-
го викария, который будет писать на него доносы. Во
Франции такие натуры могут найти себе убежище
только в Париже, где они заселяют половину новых
улиц.
При монархии мода допускает лишь один обра-
зец и, если мне разрешат уподобить моду одежде,
лишь один «покрой»; при правительстве же, подобном
вашингтонскому, через сто лет, когда праздность, тще-
славие и роскошь придут иа смену пресвитерианскому
унынию, мода допустит пять или шесть «покроев» вме-
сто прежнего одного. Другими словами, она. допу-
стит гораздо больше оригинальности в трагедии так
же, как и в выборе экипажа, в эпической поэме, как
и в искусстве завязывать галстук, ибо в человеческой
голове все связано одно с другим.
Та же склонность к педантизму, которая застав-
ляет нас в живописи ценить больше всего рисунок,
являющийся почти точной наукой, делает нас сторон-
никами александрийского стиха и точных правил в дра-
ме, а в музыке — инструментальной симфонии, испол-
няемой грубо и без всякого чувства.
Мольер убеждает нас в том, как плохо быть непо-
хожим на других. Послушайте, что говорит Арист,
резонерствующий брат из «Урока мужьям», Сганаре-
лю, другому оригинальничающему брату, о модном
137
костюме. Послушайте, что Филинт говорит мизантропу
Альцесту об искусстве жить счастливо. Правило все то
же: «быть таким, как все» '.
Вероятно, эта тенденция Мольера была политиче-
ской причиной милостей великого короля. Людовик XIV
никогда не забывал, что в молодости он должен был
бежать из Парижа от Фронды. Со времен Цезаря пра-
вительство ненавидит оригиналов, которые, подобно
Кассию, избегают общепринятых удовольствий и со-
здают их себе на собственный лад. Деспот думает:
«Вполне возможно, что это люди храбрые, к тому же
они привлекают к себе внимание и могли бы в случае
необходимости стать вождями партии». Всякое выдаю-
щееся достоинство, не санкционированное правитель-
ством, ненавистно для него.
Стерн был вполне прав: мы похожи на стертые мо-
неты, но не время сделало нас такими, а боязнь на-
смешки. Вот настоящее имя того, что моралисты назы-
вают крайностями цивилизации, испорченностью и т. д.
Вот в чем вина Мольера; вот что убивает гражданское
мужество народа, столь храброго со шпагой в руке. Мы
испытываем ужас перед опасностью, которая, может
быть, окажется смешной. Самый отважный человек не
посмеет отдаться своему порыву, если он не уверен,
что идет по одобренному пути. Зато когда порыв, про-
тивоположность тщеславию (господствующей страсти),
проявляется в действии, то происходит невероятное и
возвышенное безумие, штурмы редутов, внушающие
ужас иностранным солдатам и называемые furia
francese1 2.
Подавить гражданское мужество было главной за-
дачей Ришелье и Людовика XIV3.
1 Одна знакомая мне дама, чтобы занять себя чем-нибудь в
деревне, попыталась Hanucaib маленький курс морали по роли
мольеровского резонера. Эта небольшая работа устраняет все
сомнения; я не привожу ее здесь, чтобы не было длиннот; мне
и так кажется, что для литературного ьа.мфлета я написал слиш-
ком много.
2 Французское неистовство (итал.).
3 «Исповедь» Агриппы д’Обинье похожа на роман Вальтера
Скотта; она говорит о том, с какой радостью встречали во Фран-
ции неизвестные опасности еше около 1600 года.
138
Одна милая женщина сказала мне вечером в сво-
ем салоне: «Посмотрите, все нас покинули: семь жен-
щин сидят в одиночестве; мужчины столпились вокруг
столика, за которым играют в экарте, или разговарива-
ют у камина о политике». Я подумал: отчасти в этой
глупости повинен Мольер — разве в этом не сказывает-
ся влияние «Ученых женщин»?
Женщины, смертельно боясь насмешек, которыми
Мольер щедро осыпает педантку Арманду, вместо того,
чтобы изучать идеи, изучают ноты; матери не боятся
насмешек, заставляя своих дочерей петь:
Di piacer mi balza il cor,
E i’amico che lard?
(«Gazza ladra») *
так как Мольер не упомянул публично о пении в «Уче-
ных женщинах».
Благодаря этому прекрасному способу рассуждения
после упадка легкого жанра (1780) женщины могут
только любить или ненавидеть, в большинстве случаев
они не способны обсуждать или понять причины любви
или ненависти.
Во времена г-жи Кампан или герцогини де Полинь-
як женщины не были покинутыми, так как они отлично,
лучше, чем кто-либо, понимали нелепости придворной
жизни, и это вполне понятно, поскольку они сами при-
нимали в ней участие; а мнение двора доставляло чело-
веку богатство ’. Острый ум, тонкий такт женщин, их
страстное желание доставить материальное благосо-
стояние своим друзьям 1 2 развили в них изумительный
талант к придворной жизни и к ее изображению3. К не-
* От радости у меня бьется сердце,
А что же сделает дружок?
«Сорока-воровка» (итал.)
1 Письма г-жи Дюдефан к Горацию Уолполу.
2 Мемуары Мармоитсля.
3 «Век Людовика XIV» нужно искать в письмах г-жи де Се-
винье, г-жи де Келюс, м-ль Аиссе и т. д. «Век Людовика XIV»
Вольтера наивен почти так же, как «Революция» г-жи де Сталь.
Чувствуется, что Вольтер готов был отдать весь свой гений за
благородное происхождение «Век Людовика XIV» для Вольтера,
увлеченного изяществом его нравов, заключается только в укра-
139
счастью, предметом общественного внимания теперь
стали другие вопросы, и женщины, не поспевшие за
событиями, не в состоянии понять, что делает какое-ни-
будь «выступление» смешным или достойным восхи-
щения. Они только могут повторять вслед за любимым
человеком: «Это отвратительно» или «Это превосход-
но». Но одобрение, доведенное до такой степени, со-
всем не лестно, а только скучно.
Для многих парижских женщин кажется достаточ-
ным счастьем возможность каждый вечер тщательно
одеваться, садиться в экипаж и появляться на полчаса
в салоне, где мужчины разговаривают между собой в
сторонке, а женщины осматривают друг друга критиче-
ским взором. Среди устроенного таким образом света
женщина, тщеславие которой недостаточно велико для
того, чтобы жить только такими удовольствиями, долж-
на почувствовать себя очень несчастной; ей покажется
ничтожным все, что доставляет удовольствие другим
женщинам, она прослывет странной женщиной; обще-
ство, которое она, сама того не замечая, оскорбляет, бу-
дет истцом и судьей одновременно и единогласно осу-
дит ее. Через три года репутация этой женщины погиб-
нет, а между тем только одна она достойна любви.
Правда, можно остановить развитие этой глупой свет-
ской вражды шестимесячным пребыванием в деревне.
Увы, мания резонерства и страсть к хартиям овла-
девают народами, конституционный дух обойдет всю
Европу и, заметив у своих ног «старые приличия», разо-
бьет их одним взмахом крыла. Тогда погибнет знаме-
нитое правило, палладиум житейской мудрости наших
отцов: «Нужно быть похожим на других»; тогда обна-
ружится и ветхость Мольера.
Любовь, великая, страстная любовь, а если ее нет,
то семейные чувства, основанные на нежности к де-
тям,— вот мощные узы, привязывающие нас к женщи-
нам в самом начале жизни. И впоследствии наше сча-
стье все еще в том, чтобы жить вместе с ними; огорчен-
ные эгоизмом и плутовством мужчин, которых мы
шепни Парижа н в искусствах. Удивительно, что порядочный че-
ловек, избитый, и притом безнаказанно, палкой знатного вельмо-
жи, упрямо прославляет политический режим, который подверг
его этой мелкой неприятности.
140
знаем слишком хорошо, мы желаем тихо окончить свои
дни с теми, кто составлял очарование ее первых мгно-
вений, чье живое и блестящее воображение все еще на-
поминает нам лучшую сторону любви.
Так проводят последние осенние дни в тех счастли-
вых странах, где неизвестен деспотизм смешного,
который больше, чем то кажется, является опорой и
другом иного деспотизма, в тех странах, где милая мо-
нархия в духе Филиппа II, не прикрашенная ложью
придворных, притворяющихся счастливыми, не могла
обмануть народы и осталась всем напоказ со своим
уродливым лицом и ужасным взором. Народное про-
свещение там — чистая насмешка, поэтому все полу-
чают образование в разговоре, и женщины, умом во
всяком случае, не уступают мужчинам. Там не было
двора, повелевающего общественным мнением, и дес-
потов, враждебных всякому выдающемуся человеку; вот
почему там всем дозволено искать счастья на свой соб-
ственный лад.
Женщина большого ума в Риме или Венеции вну-
шает восторг, страх, восхищение, но никто не склонен
губить ее насмешкой. Такая попытка была бы нелепа;
в этих счастливых странах не поняли бы даже выраже-
ния, которое я сейчас употребил. Так как в ее салоне
в конце концов веселее всего, то общество привыкает
к некоторым более или менее крупным ошибкам, в ко-
торых она может себя упрекнуть, и снова к ней возвра-
щается. Жеманству предоставляют зевать и злословить
в углу. Взгляните на римских княгинь прошлого века,
например, на ту, которая дала тиару Пию VI Вель-
1 Г-жа Фальконьерн, знатная дама н ловкая интриганка,
пользовавшаяся, как говорили, большим влиянием. Она была ма-
терью юной особы, которая стала впоследствии герцогиней Брас-
ки, выйдя замуж за одного из племянников Пня VI. Этот перво-
священник обязан был ей своими первыми успехами в церковной
карьере, но у г-жи Фальконьерн, весьма выгодной покровитель-
ницы, не было никаких качеств, которые могли бы внушить лю-
бовь к ней как к возлюбленной. Браски навещал ее очень иедол-
гое время Он оставил ее, едва получив единственную милость,
которой он от нее ожидал; и только в недавнее время раздраже-
ние, которое он вызвал к себе по многим причинам, его слепая
любовь к м-ль Фальконьерн, ставшей его племянницей, вызвали
слух о том, что он был ее отцом («Исторические и философские
мемуары о Пне VI», т 1. стр 119)
141
мож!1 того времени, безразлично, называются ли они
Квирини1, Консальви или Канова, находили в них по-
веренных всех своих мыслей, советниц во всех своих на-
чинаниях — словом, они никогда не могли заметить в
них той умственной отсталости, которую так тяжело
бывает обнаружить в любимом существе.
Я не боюсь, что покажусь когда-нибудь старомод-
ным, говоря о недавнем мужественном поступке, вол-
нующем во Франции все умы2. Так вот, скажет вам
молодой человек, моя возлюбленная обладает душой,
способной восхищаться этим поступком, и даже с эн-
тузиазмом; ей недостает только привычки к вниманию
и логики, чтобы понять все величие этого благородного
поступка и все его последствия.
Без сомнения, Мольер вполне заслужил располо-
жение Людовика XIV, дав совет женщинам в лице их
представительницы Белизы: «Остерегайтесь развивать
свой ум».
Суть в том, что женщины достаточно умны,
Коль могут различить, где кур1ка, где штаны.
(гУченые женщины», акт II, сцена VII.)
Я нисколько не порицаю Людовика XIV, он испол-
нял свое королевское ремесло. Когда же мы, рожден-
ные с шестью тысячами франков ренты, будем испол-
нять свое ремесло? Правильность рассуждений Людо-
вика XIV доказывается тем, что одна парижская ме-
щанка, дочь простого гравера, слишком бедная, чтобы
ходить в театр и, может быть, никогда не видевшая
«Ученых женщин», г-жа Ролан, своим проницательным
умом разрушила множество великих планов, искусно
разработанных тайными советниками Людовика XVI.
Правда, в молодости она имела глупость читать; а я
недавно наблюдал, как сделали строгий выговор од-
ной двенадцатилетней, но уже очаровательной девочке
зато, что она посмела раскрыть книгу, которую читала
ее мать, и книгу самую пристойную, какая только мо-
1 Последний великий человек Венеции.
2 Сопротивление Манюэля 4 марта 1823 года вынесенному
накануне постановлению, исключавшему его из Палаты депу-
татов.
142
жет быть. После этого пришел учитель музыки и за-
ставил ее петь в моем присутствии дуэт из «Italians
in Algeri»*.
Ai caprice! della sorte, и т. д.
Sard quel che sard **.
(Действие I)
Милая и умная матушка, книги подобны копью
Ахилла: только оно одно могло излечить раны, которые
наносило; научите вашу дочь искусству не впадать в
заблуждения, если вы хотите, чтобы она смогла когда-
нибудь противостоять обольщениям любви или в сорок
лет обольщениям лицемерия. В политике, как и в част-
ном воспитании, штык не может устоять против идеи,
В лучшем случае он может привлечь к ней еще боль-
шее внимание. Книги размножаются с такой быстротой,
что ваша милая дочь найдет ту книгу, которой вы так
боитесь, хотя бы, например, в шкафу какой-нибудь де-
ревенской гостиницы. И как тогда отомстит за ваши
прежние выговоры эта так называемая скверная книга!
Теперь она будет играть первую роль, а вы будете
выглядеть так же уродливо, как одураченная по-
лиция. Когда-нибудь, быть может, вы будете казаться
вашей дочери просто завистливой женщиной, пы-
тавшейся ее обмануть. Какая ужасная перспектива
для матери!
Успехом «Ученых женщин» Мольер хотел сделать
невозможным существование женщин, достойных вы-
слушать и полюбить мизантропа Альцеста; г-жа Ролан
полюбила бы его '. А такой человек при поддержке
почитающего и достойного его сердца мог бы стать
гражданином-героем, Гемпденом. Учтите размеры
опасности и вспомните, что деспот всегда испыты-
вает страх.
Но, возразят мне, Мольер не думал обо всех этих
макьявеллевских тонкостях, он хотел только по-
* «Итальянка в Алжире» (итал.).
** Капризы судьбы,
В)дь, что будет (итал.).
1 Именем г-жи Ролан я называю всех женщин высшего
ума, которые живут еще и теперь.
143
смеяться. В таком случае зачем говорить, что Реньяр
безнравствен, а Мольер нет?
Комедия «Ученые женщины» — шедевр, но шедевр
безнравственный и ни на что не похожий. Писатель в
обществе теперь уже не шут, состоящий на содержании
у вельмож; это человек, который предпочитает
мыслить, а не работать и поэтому не очень богат;
или же это сотрудник полиции, которому казна пла-
тит за его памфлеты. Разве это похоже на Трисотена
или Вадима?
О МОРАЛИ РЕНЬЯРА
Пятьдесят лет тому назад, во время благопристой-
ного царствования г-жи Дюбарри или г-жи де Помпа-
дур, назвать какой-нибудь безнравственный поступок
значило быть безнравственным.
Бомарше изобразил преступную мать во всем ужасе
ее раскаяния; если есть на свете зрелище, которое мо-
жет потрясти зрителя, то это бедная графиня Альмави-
ва у ног своего мужа. И эту сцену каждый день смот-
рят женщины, которые ни за что ие прочли бы ни одной
проповеди, даже проповеди Бурдалу против «Тартю-
фа». Но это не имеет значения: «Бомарше безнрав-
ствен». Скажите, что он недостаточно весел, что его
комедия часто вызывает ужас, так как автор не обла-
дал тем высоким искусством, которое смягчает
одиозность «Тартюфа». «Нет, Бомарше в высочай-
шей степени непристоен». Отлично. Мы слишком близ-
ки к этому остроумному человеку, чтобы судить его.
Даже через сто лет Сен-Жерменское предместье не
простит ему шутку, которую он сыграл с деспотизмом
приличий, поставив в 1784 году своего чудесного
«Фигаро».
«Реньяр безнравствен,— говорят мне.— Полюбуй-
тесь на его «Всеобщего наследника»!» Я отвечаю: иезу-
иты из Франшконте, обосновавшиеся в Риме, ни за что
не посмели бы устроить мистификацию с Криспеном,
диктующим завещание впавшего в летаргию Жеронта,
да еще в присутствии советника дижонского парламен-
144
та и каноника того же города, если бы они могли пред-
положить, что эти господа хоть раз в жизни видели на
сцене «Наследника» Реньяра.
Высшее достижение таланта этого милого человека,
которому недоставало только страсти к жалкой лите-
ратурной славе и гения, в том, что он заставляет нас
смеяться, даже изображая такие гнусности. Здесь мож-
но найти единственное поучение, которое может дать
комедия: предупреждение о возможном обмане и на-
смешке. И это высокое поучение не стоило нам ни од-
ного мгновения скуки, ни на одну минуту мы не по-
чувствовали бессильной ненависти. Нельзя сказать то-
го же о «Тартюфе». Я не могу смотреть этот шедевр,
не вспоминая о Сен-Кантене на Изере и об одном «От-
вете на анонимные письма» *.
«Всеобщий наследник», мне кажется, идеален по
методу изображения, по комическому мастерству. Анг-
личане написали «Беверлея», кончающего самоубий-
ством; это значит остроумно показать одно из неудобств
нашей жалкой жизни, которой наделило нас в минуту
рассеянности слепое провидение. В таком зрелище я не
нуждаюсь. Я знаю, что жизнь — вещь невеселая. Да
избавит нас бог от драм и драматургов, а вместе с ни-
ми от всякого чувства ненависти или негодования! Я с
избытком нахожу это в своей газете. Вместо мрачного
и тупого Беверлея Репьяр показывает мне блестя-
щего Валера, который, сознавая, что он игрок,
прежде всего отказывается жениться; вот добродетель,
и ее как раз столько, сколько может вместить в себя
комедия.
Если бы он покончил с собой, он сделал бы это ве-
село, потратив на размышления ровно столько време-
ни, сколько требуется, чтобы зарядить пистолет. Но нет,
1 Намек на злодеяние аббата Менгра, кюре Сен-Каитеиа в
департаменте Изеры,— См. памфлет, озаглавленный: «Второй от-
вет Поля-Лун Курье, винодела, на анонимные письма» — и дати-
рованный: Верец, 6 февраля 1823 года
Вот безнравственная тенденция! О могущественные люди!
Вы имеете бесстыдство говорить о безнравственности? Посмотри-
те же на тридцать тысяч юношей, ожидающих в последних лучах
солнца, в прекрасный весенний вечер.., в ящике, в глубине этого
уединенного храма!
10. Стендаль Т. VII.	145
у такого человека, как Валер, достаточно нравственно-
го мужества, чтобы отправиться на поиски сильных
ощущений в Грецию, воевать с турками, когда у него
останется только пятьсот луидоров.
Славный Реньяр, отлично зная, что в человеческом
сердце есть место только для одной страсти одновре-
менно, вкладывает в уста Валеру, покинутому сожа-
леющей о нем возлюбленной, слова:
В один прекрасный день игра — я твердо верю —
Мне возместит сполна любовную потерю.
Вот настоящая комедия. Оставив в стороне вопрос
о гениальности, признаем, что это лучше, чем отпра-
вить бедного мизантропа умирать от скуки и раздраже-
ния в его средневековый замок, в глушь провинции. Та-
ков сюжет «Игрока». Его герой, столь мрачный по су-
ществу, кончает весело. Мизантроп, который мог бы
очень развеселить нас, так как у него одни только
смешные стороны, кончает трагически. Вот разница в
направлении обоих авторов; вот разница между настоя-
щей комедией, задача которой в том, чтобы развесе-
лить занятых людей, и такой комедией, которая хочет
развлечь людей злых, не имеющих другого занятия,
кроме злословия. Таковы были придворные Людови-
ка XIV.
Мы лучше, чем наши предки, мы меньше ненавидим;
почему же к нам относятся так же, как к ним? *.
Альцест —это несчастный республиканец, попав-
ший в чуждую ему среду. Если бы во времена Мольера
знали географию, Филинт сказал бы своему другу:
«Поезжайте в молодую Филадельфию». Этот угрю-
мый характер словно создан был для республики;
он вступил бы в какую-нибудь пуританскую церковь
в Ныо-йорке и был бы там принят, как Грибурдои
в аду.
Мне кажется, в Вашингтоне больше счастья, но сча-
1 См. описание Франции 1620 года в первом томе «Мемуа-
ров» Бассомпьера Политические изменения влияют на нравы
не раньше, чем через сто лет. Пример — мрачное уныние
Бостона.
146
стье это тяжеловесное, грубоватое, совсем не подходя-
щее для любителя оперы-буфф. Конечно, там можно
найти целое море здравого смысла; но смеются там
меньше, чем в Париже, даже в современном Париже, в
течение последних семи — восьми лет скованном вза-
имной ненавистью между Сен-Жерменским предме-
стьем и улицей Шоссе-д’Антен.
Смотрите, вот уже два месяца (март 1823 года) ста-
раются поднять на смех министра г-на Виллеля, пост
которого вызывает зависть! В Вашингтоне против этого
министра выступили бы с рассуждениями, математиче-
ски ясными. ААинистр точно так же сохранил бы свой
пост; единственная разница заключалась бы в том, что
мы не смеялись бы. Там правительство — просто бан-
кирский дом, которому платят возможно более низ-
кую плату за то, что он обеспечивает правосудие и лич-
ную безопасность. Но все же правительство мошенни-
ков не может воспитать людей, и они остаются немного
грубыми и дикими. Я очень уважаю наших мелких де-
ревенских фабрикантов; добродетель живет среди клас-
са мелких собственников с сотней луидоров годового
дохода; но я зевал бы на их обедах, длящихся по че-
тыре часа.
Смех — черта наших испорченных монархических
нравов, и мне жаль было бы лишиться его. Я чувствую,
что это не очень логично, но что поделаешь, я приро-
жденный француз и предпочитаю перенести какую-ни-
будь несправедливость, чем зевать в продолжение полу-
года; а когда я встречаюсь с грубыми людьми, я не
знаю, о чем говорить. Республика враждебна смеху:
вот почему я утешаюсь мыслью, что живу в наше вре-
мя, а не сто лет спустя. Республиканцы постоянно и с
чрезмерной серьезностью занимаются своими делами.
Всегда найдется какой-нибудь Уилкс 1 и будет пугать
их грозной опасностью, от которой через три меся-
ца должна погибнуть их родина. А всякий человек,
не то что страстно заинтересованный, но просто серь-
езно думающий о каком-нибудь предмете или пред-
приятии, не может смеяться: у него есть дела по-
1 Один нз борцов за политическую свободу в Англии. Родил-
ся в Лондоне в 1727 году, умер в 1797 году.
147
серьезнее, чем праздно сравнивать себя со своим со-
седом.
Для Реньяров необходима беспечность: вот по-
чему в Италии, стране любви и ненависти, коме-
дия совершенно отсутствует. Лучшие места из Росси-
ни навевают на меня мечты о моей возлюбленной.
Г-н Арган, мнимый больной, в минуты, когда у меня
притупляются чувства, заставляет меня смеяться над
человеческими слабостями. Этот смех — сМех респуб-
ликанцев.
Чем кончит этот двадцатилетний молодой человек,
зашедший ко мне сегодня утром, чтобы взять мой эк-
земпляр Мальтуса, и начинающий политическую карье-
ру, хотя бы даже и добродетельную? В течение десяти
лет он будет заниматься политическими спорами о том,
что справедливо или несправедливо, законно или не-
законно.
Но чем лучше мудрый философ, который, покинув
свет из-за слабости груди, проводит жизнь, выискивая
все новые причины, чтобы презирать самого себя и дру-
гих людей? Такой человек не может смеяться. Что уви-
дит он в очаровательном рассказе Фальстафа принцу
Генриху о ночном сражении? Еще одну слабость чело-
веческой природы, пошлую ложь ради низкой денеж-
ной выгоды. Этот взгляд, пожалуй, и справедлив; но
человек, рассуждающий таким образом, годится разве
только на то, чтобы украшать собой скамью церков-
ных старост в какой-нибудь пуританской церкви или,
подобно Бентаму, составлять комментарии к уложению
о наказаниях.
«Но,— возразит мне встревоженный насмешник,—
разве, потеряв двор, мы потеряли все, что было у нас
смешного, и должны перестать смеяться потому только,
что у нас уж нет Эйль-де-бефа?» Во-первых, очень воз-
можно, что у нас еще будет и Эйль-де-беф; об этом
сильно хлопочут. Во-вторых, к счастью, и к счастью для
смеха, мы только переместили предмет нашего культа;
теперь ои находится не в Версале, а на бульваре; в Па-
риже мода заняла место дворца.
Вчера вечером я сказал маленькому человечку
восьми с половиной лет: «Мой мнлый Эдмон, хотите, я
завтра пришлю вам меренги?» «Да. если только они
148
будут от Феликса * *. Я люблю только такие; в других
кондитерских они ужасно невкусные...» Я поцеловал
моего друга и посадил его к себе на колени; он был за-
мечательно смешон. Я поступил, как одна знатная да-
ма поступила по отношению к Руссо: я хотел поближе
рассмотреть его смешные стороны. Разглядывая его, я
заметил, что на нем был надет синий казакин с кожа-
ным поясом. Я сказал ему: «Вы одеты казаком?» «Нет,
сударь, я одет галлом». И я увидел, что его мать, хо-
рошенькая серьезная двадцатипятилетняя женщина,
посмотрела на меня косо за то, что я по глупости не
узиал галльского костюма: ведь полагается носить
галльский костюм.
Можно ли ожидать, что мой маленький друг, достиг-
нув двадцати лет, будет думать о чем-нибудь другом,
кроме своих манер и суровой и воинственной физионо-
мии, которую следует принимать, входя в кафе? Я спо-
коен аа подрастающее поколение; у нас будут и смеш-
ные особенности и комедия, если мы сумеем избавить-
ся от цензуры и от Лагарпа. Первое—дело одной ми-
нуты; чтобы приобрести хороший вкус, нужно больше
времени: для этого, может быть, потребуется три сотни
памфлетов и шесть тысяч критических статей, подпи-
санных Дюссо.
Мольер не хуже Реиьяра умел найти комизм в са-
мых отвратительных вещах, но степенность, которую
Людовик XIV внедрил в нравы, не позволяла привить-
ся этому жанру. Чтобы высмеять врачей, нужно пока-
зать, как они прописывают своим больным лекарства
ab hoc et ab hac *. Но это слишком похоже на убийство;
это одиозно; это возбуждает негодование, а следова-
тельно, не вызывает смеха. Как быть? Показать в роли
врача весельчака, беззаботнейшего из смертных и, сле-
довательно, в наших глазах меньше всего подходящего
для роли убийцы. Человек этот вынужден прописывать
первые пришедшие ему в голову лекарства; окружаю-
щие принимают его за настоящего врача; у него все
внешние признаки врача, и лукавый и остроумный на-
род, увидя настоящего врача у постели молодой девуш-
1 Кондитер о Пассаже Панорам.
* Как попало (лат.).
149
ки, непременно вспомнит остроту Сганареля, прописы-
вающего «слабительный побег с двумя драхмами ма-
тримониума в пилюлях» *. Цель поэта достигнута: вра-
чи осмеяны, а искусная нелепость сюжета спасла иас от
мрачного ужаса.
Открываю три тома, которые нам выдают за «Ме-
муары» г-жи Кампан. «В первую половину царствова-
ния Людовика XVI дамы еще носили придворный ко-
стюм Марли, названный так Людовиком XIV и мало
отличавшийся от принятого в Версале. Этот костюм
сменила французская роба со складками на спине, с
широкими фижмами, сохранившаяся в Марли до кон-
ца царствования Людовика XVI. Брильянты, перья, ру-
мяна, материи, расшитые золотом или с золотой на-
шивкой, уничтожали всякое подобие деревенской жиз-
ни». (Мне кажется, что я читаю описание китайского
двора.)
«После обеда, до начала игры, королеву, принцесс
и их фрейлин ливрейные лакеи короля вывозили на
прогулку в креслах-колясках с расшитыми золотом
балдахинами; они выезжали в рощицы Марли, де-
ревья которых, посаженные Людовиком XIV, были не-
обычайно высоки».
Эта последняя строка была написана г-жою Кам-
пан; маловероятно, чтобы она слетела с пера писателя
века Людовика XIV; он скорее обратил бы внимание
на какие-нибудь детали расшитых балдахинов колясок,
чем на большие, развесистые деревья и их тень. В этом
не было никакой прелести для вельмож, которые не-
давно еще в продолжение целого столетия жили в де-
ревне среди лесов.
Не говоря о сентиментах, придающих такой блеск
«Ренегату»2 и «Гению христианства», у иас есть и по-
длинная чувствительность. Наш народ совсем недавно
открыл красоту природы. Еще Вольтеру она была почти
неизвестна; ее ввел в моду Руссо, с обычными для него
риторическими преувеличениями. Настоящее понима-
ние ее можно найти у Вальтера Скотта, хотя описания
его часто кажутся мне растянутыми, особенно когда
«Доктор поневоле», действие III, явление 6-е.
Название одного романа виконта д’Арленкура.
150
оии появляются среди сцеи, полных страсти. Шекспир
уделил должное место описаниям красот природы:
вспомним Антоиия и его речь к римскому народу над
телом Цезаря или Банко, рассуждающего о местопо-
ложении замка Макбета и о ласточках, которые любят
вить там гнезда.
Так как во времена Мольера красота природы еще
не была открыта, понимания ее нет в его произведе-
ниях. Это придает его пьесам некоторую сухость; они
похожи на картины в первой манере Рафаэля, когда
Фра Бартоломео еще не научил его светотени. Мольер
более чем кто-либо другой был способен изображать
тончайшие движения души. Безумно влюбленный и рев-
нивый, он говорил о той, которую любил: «Я не могу
порицать ее за то, что она чувствует такую же неудер-
жимую склонность к кокетству, как я к тому, чтобы
любить ее».
Прекрасное и очень утешительное для нас зрели-
ще— любовь, побеждающая самую подлинную филосо-
фию. Но искусство еще не решалось изображать та-
кие вещи. Расин мог бы изобразить это; но, стесненный
александрийским стихом, как старинный паладин был
стеснен своими железными доспехами, он не в состоя-
нии был точно передать оттенки сердечных волнений,
которые он чувствовал лучше кого бы то ни было. Лю-
бовь, эта полная иллюзий страсть, требует для своего
выражения математической точности; для нее не под-
ходит язык, выражающий всегда или слишком много
или слишком мало (и всегда отступающий перед точ-
ным названием).
Другая причина сухости комедий Мольера заклю-
чается в том, что в его время впервые начали обращать
внимание на более тонкие движения души. Мольер ни-
когда бы не написал «Ложных признаний» или «Игры
любви и случая» Мариво — пьесы, которые мы лице-
мерно осуждаем, хотя все молодые люди получают
огромное наслаждение, когда слышат слова, слетающие
с красивых уст м-ль Марс: «Я люблю вас!»
Мольеру с трудом давался александрийский стих;
он часто говорит слишком много, или слишком мало,
или же употребляет образный стиль, который теперь
кажется смешным. У нас только наивное, старея, ни-
151
когда ие может показаться смешным. Напыщенность
противоречит духу языка. В судьбе Бальзака 1 я вижу
будущую судьбу г-д де Шатобриана, Маршанжи,
д’Арленкура и их школы.
ДЕКЛАМАЦИЯ
Декламация наша почти так же нелепа, как наш
александрийский стих. Тальма превосходен только в
сентенциях; когда же ему приходится произносить пят-
надцать или двадцать стихов, оп обычно говорит на-
распев, и под его декламацию можно было бы отби-
вать такт. Этот великий артист был великолепен,
когда он делался романтиком, сам, может быть, того
не сознавая, и придавал некоторым словам своих ро-
лей простое и естественное выражение, которое было
у Буаси д’Англа, когда в своем председательском крес-
ле, перед головой Феро, он отказывался поставить на
голосование предложение, противоречившее конститу-
ции Как бы ни были редки такие поступки, наше вос-
хищение навсегда закрепляет их в нашей памяти, и они
воспитывают художественный вкус народа. Толпа ак-
теров, следующих за Тальма, достойна смеха, так как
опа напыщенна и имеет похоронный вид; никто из них
не посмеет сказать просто, словом, так, как если бы это
была проза:
Известна ли тебе Рутнлня рука?
(«Манлий»)
Пусть они посмотрят Кина в «Ричарде III» и «Отелло».
Вредное влияние александрийского стиха так ве-
лико, что м-ль Марс, сама божественная м-ль Марс,
лучше читает прозу, чем стихи,— прозу Мариво, чем
стихи Мольера. Не потому, конечно, что эта проза хо-
роша; но то, что она, может быть, теряет в ественпо-
сти, будучи прозой Мариво, она выигрывает оттого,
что она проза.
Если Тальма лучше в роли Суллы, чем в роли Не-
рона, то лишь оттого, что стихи «Суллы» — стихи в
1 Член Французской академии. Родился в 1594 году, умер в
1655 году.
152
меньшей мере, чем стихи «Британника», менее восхи-
тительны, менее пышны, менее эпичны, а следователь-
но, более живы.
«ЛЮТЕР» ВЕРНЕРА
(Пьеса, более близкая к шедеврам Шекспира,
чем к трагедиям Шиллера)
Если бы я боялся задеть кое-кого, я бы не посове-
товал читать первые четыре действия «Лютера» '. Я бы
не сказал ему открыто, чтобы не дать пищи для на-
смешек классических рифмоплетов: именно в шедевре
Вернера вы найдете точное изображение Германии XV
века и великой революции, изменившей лицо Европы.
Эта революция также говорила народу: «Исследуйте,
прежде чем верить, ибо человеку, одетому в пурпур,
именно по этой самой причине не следует доверять».
Можно убедиться в том, чго эта революция в своих
проявлениях и в своих фазах была подобна современ-
ной революции. Это также была борьба королей про-
тив народов.
Вместо того, чтобы утомляться, отыскивая в тол-
стых скучных книгах очерк событий, столь для нас
поучительных, пойдите в берлинский театр, посмотри-
те «Лютера», романтическую трагедию. За три часа
вы не только узнаете XV век, но, увидя его в действии,
вы уже больше не забудете его; а для нас, стоящих
всего лишь на полдороге к революции XIX века, очень
важно увидеть за три часа все развитие революции
XV века, подобной нашей. Назовите либеральный
принцип Лютером, и сходство станет тождеством. Вы
уже не забудете величественного зрелища: император
Карл V судит Лютера на Вормсском сейме. Вы будете
глубоко взволнованы. Вот уже пятнадцать лет, как я
не видел «Лютера» в театре. Я словно сейчас вижу
одну сцену, возвышенную в своей простоте: Лютер при-
нимает своего отца и мать; эти старики, взволнованные
1 В отличном переводе уважаемого г-на Мишеля Берра, на-
печатанном в коллекции «Theatres strangers», выпускаемой кни-
гоиздателем Ладвока, т. XVII
153
всем тем хорошим и дурным, что рассказывают про
их сына, несмотря на преклонные годы, совершили дол-
гое путешествие в сто миль, чтобы повидать сына,
ушедшего от них бедным студентом двадцать лет тому
назад. Сочетание простодушия сына, вспоминающего
слишком суровые наказания отца, с величием челове-
ка, рассказывающего отцу свою жизнь и предстоящие
битвы, составляет, по-моему, зрелище возвышенное.
Кроткий Меланхтон, Фенелон Реформации, присут-
ствует при этом бесхитростном разговоре. Лютер из-
лагает своему отцу, саксонскому рудокопу, свое новое
учение. Чтобы быть понятнее, он употребляет сравне-
ния из области его ремесла. Оп хочет говорить как мож-
но проще; так читатель узнает, за что Лютер будет
терпеть преследования. Во время этого разговора ста-
руха-мать трепещет, слыша об опасностях, которые Лю-
теру не удается скрыть вполне; вдруг Лютер прерывает
себя. Он боится, что его увлечет демон гордыни. Он не
утомлен своей миссией; он сомневается; вот гениаль-
ная мысль, лучи которой озаряют всю трагедию Вер-
нера. Это сомнение сразу же доказывает нам, что
Лютер искренен. Кто бы мог лучше изобразить все
оттенки сомнения Лютера, чем Вернер, бывший вна-
чале пылким протестантом, несправедливым к католи-
кам, и недавно умерший в Вене (в 1823 году) като-
лическим священником, вдохновенным проповедником
своей новой религии и даже иезуитом? Он перестал
жить в монастыре иезуитов, по-прежнему нетерпимый,
несправедливый к своим противникам, а потому одно-
временно хороший иезуит и великий поэт — великий
поэт не только благодаря своим прекрасным стихам,
но потому, что его безумства доказали всем, что он
великий поэт,— по моему мнению, даже более вели-
кий, чем Шиллер. Шиллер, великолепно владеющий
стихом, заимствовал из театра Расина прием, заклю-
чающийся в том, что персонажи спрашивают друг
друга и отвечают тирадами по восемьдесят стихов.
Этой скуки никогда не встретишь в шедевре Вернера.
А между тем какой сюжет мог больше благоприятст-
вовать тираде, чем история пылкого фанатика, обра-
щающего своих соотечественников проповедями? Но
Вернер был человек умный.
154
Возвращаюсь к этой особенности трагедии «Лю-
тер»: ее нельзя забыть. Если бы нам довелось узреть
в таком же виде великие события нашей французской
истории, мы не сомневались бы, и нам не приходилось
бы время от времени заглядывать в атлас Лесажа;
все наши национальные катастрофы кровавыми чер-
тами запечатлелись бы в нашей памяти.
Эти слова «кровавые черты» отмечают большую
трудность, с которой приходится считаться романтиче-
скому жанру; наши летописи до такой степени крова-
вы, наши лучшие государи были так жестоки, что на-
ша история ежеминутно будет препятствовать точному
ее воспроизведению. Как изобразить Франциска I,
сжигающего по подозрению в ереси Доле, которого
считали его незаконным сыном? Какой король во
Франции сможет допустить такое унижение своих
предшественников, а тем самым и власти, которую он
от них получил? ’. Лучше скрыть все это под пышно-
стью александрийского стиха. Человеку, кожа которо-
го обезображена от рождения, нужны шлем и опущен-
ное забрало. Вот почему короли будут побуж-
дать свои академии к выступлениям против роман-
тиков.
Эти последние должны были бы пойти на уступки,
хитрить, говорить лишь часть истины и прежде всего
щадить тщеславие наших мелких современников —
словом, делать то, что могло бы способствовать неко-
торому успеху; но это значило бы, проповедуя роман-
тизм, оставаться классиком. Вее эти предосторожно-
сти, вся эта полуфальшь хороши были сорок лет тому
назад; теперь же, после «Священного союза», никого
не обманешь; недоверие, порожденное в сердцах более
серьезными вещами, распространится и на литератур-
ные развлечения; нужно играть с открытыми картами;
если ты будешь их прятать, пресса тотчас же обнару-
1 Филипп II посылает герцога Альбу покорить Голландию...
Город Надрден отказывается сдаться; герцог приводит свои вой-
ска к стенам этого несчастною города, который просит принять
его капитуляцию... Эта подробность ужасна Только нз деликат-
ности я не привожу подобного же эпизода из истории Екатери-
ны Медичи (Уотсон, кн. XII).
155
жит истину и публика навсегда наградит презрением
того, кто попробовал разок ее обмануть.
В ясных и неосторожных выражениях я излагаю
то, что мне кажется истиной; если я ошибаюсь, публи-
ка вскоре забудет обо мне; но как бы ни бранились
классики, презрение не может коснуться меня, так как
я искренен. В худшем случае скажут, что я придаю
всему этому слишком большое значение; через час я
сам стану смеяться над фразой, которую только что
написал: она обличает человека, который недавно с
восторгом перечитал «Лютера». Но, вероятно, я ие
вычеркну этой фразы: она казалась мне справедливой
в то время, когда я писал ее, а человек, взволнованный
зрелищем великого подвига, стоит завсегдатая сало-
нов, который при виде холодных душ принуждает себя
к строгому благоразумию. Возможно, что «Лютер» —
самая лучшая пьеса со времен Шекспира.
Я бы хотел сцены, изображающей и противную
сторону: итальянский монах продаст свои «индульген-
ции»; вырученные деньги он пропивает в кабаке с дев-
кой и затевает драку с другим монахом. Нежная и
добрая душа степенного Германа, мысли которого те-
ряются в небесах, поражена этим зрелищем, составля-
ющим главную силу Лютера.
РИТИЧЕСКИЕ
"и
ПУБЛИЦИСТИЧЕСКИЕ
СТАТЬИ
G
Перевод
Б. Г. Р е и з о в а.
Под редакцией
Ю. Б. Корнеева.
ИТАЛЬЯНСКИЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ
ПУТЕШЕСТВЕННИК
Величайшее несчастье моей жизни — скука. Голова
моя, как волшебный фонарь; меня развлекают при-
чудливые и нежные образы, которые показывает мне
мое воображение. Стоит мне побыть четверть часа с
глупцом — и воображение показывает мне только
тусклые и скучные образы. «Непостоянный» говорит,
что в путешествиях его развлекает только то, что, пу-
тешествуя,
Мы замечаем лишь невиданное нами.
Но я не до такой степени непостоянен. Местность,
музыка, картина особенно начинают мне нравиться
только со второго или с третьего раза. Затем, музыка
после ста представлений, картина после тридцати по-
сещений, местность после пятого или шестого путеше-
ствия ничего не говорят моему воображению, и я на-
чинаю скучать.
Можно заметить, что больше всего мне противны
пошлость и аффектация. Меня раздражают только от-
сутствие свободы и папизм, которые я считаю источ-
ником всех преступлений. Человеческое существо я
всегда рассматриваю лишь как результат того, что
законы внушили его разуму, а климат — его сердцу.
Когда разбойники останавливают меня или встречают
ружейными выстрелами, я испытываю сильнейший
гнев против правительства и против местного кюре.
159
Но разбойник мне нравится, если он энергичен, так
как он развлекает меня.
Я провел в Париже полтора десятка лет, и к хо-
рошенькой французской женщине я равнодушен боль-
ше, чем к чему бы то ни было на свете. Часто мое
отвращение к пошлости и аффектации выводит меня
за пределы равнодушия. Если я встречаю молодую
француженку и если она, к несчастью, хорошо воспи-
тана, я тотчас вспоминаю родительский дом и воспита-
ние моих сестер; я предвижу все ее поступки и даже
самые мимолетные оттенки ее мыслей. Поэтому-то я
гораздо больше люблю дурное общество, где встреча-
ешь больше непредвиденного. Насколько я понимаю,
как раз на эту мою струнку подействовали люди и
вещи в Италии.
ЖЕНЩИНЫ
Каковы же были мои восторги, когда я нашел, что
в Италии больше непредвиденности можно найти
именно в хорошем обществе! Ни один путешественник
не испортил мне удовольствия, предупредив меня об
этом. Эти необычайные натуры может остановить толь-
ко недостаток богатства или непреодолимые препят-
ствия, если встречаются еще предрассудки, то только
в низших классах.
Женщины в Италии, обладая пламенной душой,
данной им небом, получают воспитание, заключающее-
ся только в музыке и в некотором количестве религи-
озных обрядов. А самое главное — какой бы грех вы
ни совершили, после исповеди от него не остается и
следа. Они присматриваются к поведению своих ма-
терей; их выдают замуж; наконец, они освобождаются
от ига, а если они красивы, то н от ревности своих
матерей. Во мгновение ока они забывают обо всякой
религии и начинают относиться ко всему, что им вну-
шали, как к вещам превосходным, но годным только
для детей.
Женщины не встречаются между собой. Ложа каж-
дой из них становится маленьким двором; все добива-
ются улыбки королевы кружка; никто не хочет портить
себе будущее.
160
Филлипс (1770—1845).
Портрет лорда Байрона.
Гравировал Р. Греве в 1836 г.
Д. Хопвуд (р. 1795).	Портрет мадам де Сталь
Гравюра резцом и пунктиром
Какой бы вздор она ни говорила, тотчас десяток
голосов соглашается с ней; разница только в большем
или меньшем остроумии придворных. Только в одном
королева кружка может встретить сопротивление: она
может сказать в полдень, чго наступила ночь; но если
опа вздумает сказать, что музыка Паэра лучше музы-
ки Россини, десять человек станут смеяться над ней.
За вычетом этого любой вздор, самые дикие причуды,
которые придут ей в голову, ее двор принимает как
изречения оракула.
Понятно, что здесь каждая женщина имеет свои
манеры, свои мысли, свои речи. Переходя из одной
ложи в другую, вы находите новый мир: не только
другие мысли, по и другой язык; то, что в одной ло-
же — общепринятая истина, в другой ложе считается
бредом; это то же. что быть посланником при дворе
молодого и воинственного монарха или при дворе
старого, осторожного государя (дворы баденский и
дрезденский в 1810 году).
Значит, здесь могут быть очень различные способы
понравиться женщине в разговоре (остроумием).
Сходство между ними только в двух вещах, а эти
две вещи, если они свободны, бывают по самой приро-
де своей бесконечно разнообразны: это воображение
и любовь.
Человек, ясно и живо рассказывающий какую-ни-
будь новость, может быть уверен в одобрении италья-
нок. Неважно, смешит он или вызывает слезы; он
доставляет удовольствие, если глубоко волнует сердца.
Вы можете изложить им сюжет комедии «Тартюф»
или рассказать о жестокости, с которой Нерон отравил
Британника,— вы заинтересуете их так же, как рас-
сказом о смерти короля ЛАюрата; нужно только повест-
вовать яснее и как можно выразительнее. Чувствитель-
ность у них заметно преобладает над тщеславием, и
вы доставите им удовольствие, даже если будете неле-
по шаржировать ваш рассказ. Напыщенность будет
замечена, но она не покажется назойливой. Книга,
которой они сейчас страстно увлекаются,— «История
испанской инквизиции» г-на Льорспте; ее мрачные
призраки мешают им спать. Если бы сейчас приехал
11. Стендаль. Т. V1L	161
в Милан какой-нибудь инквизитор, он был бы в боль-
шой моде и пользовался бы успехом.
События (vicende) бурной жизни под покровом спо-
койствия быстро воспитывают ум итальянок; они спо-
собны говорить глупости, но не способны их делать;
каждая ошибка сурово наказывается последствиями.
У нас встречаешь приятное остроумие и... глупость,
если появится хоть тень опасности; здесь наоборот.
Итальянки храбро встречают все случайности жиз-
ни, за исключением насмешки, которая всегда им ка-
жется жестокостью. Никогда мужчина в обществе не
станет высмеивать какую-нибудь женщину, чтобы
понравиться своей подруге, так как две женщины
встречаются друг с другом только в особо торжествен-
ных случаях. По той же причине две женщины никог-
да не пикируются друг с другом. Этот ужас перед
насмешкой в той же мере характерен и для мужчин;
при малейшем намеке на насмешку они меняются в
лице. Таковы условия, делающие здесь невозможным
французское остроумие; скорее Апеннины превратятся
в равнину, чем оно проникнет в Италию. Тонкая и
изысканная похвала может быть приятной только в
том случае, если разрешена критика. Как может воз-
никнуть здесь любовь к светским отношениям, если
здесь не может существовать того, что составляет пре-
лесть света? Какое удовольствие могут получить без-
различные друг другу люди, собравшиеся в красивом,
хорошо натопленном и освещенном салоне, если им
запрещена насмешка? Обычаи и предрассудки италь-
янцев заставляют их проводить жизнь вдвоем.
Добавьте к этому, что вежливость, заставляющая
отдавать предпочтение другим, считается здесь сла-
бостью: судите же, как смотрят на нее в кафе, в теат-
рах, в общественных местах! Иностранец вынужден
перевоспитывать себя, он все время бывает слишком
вежливым; если он позволит себе малейшую шутку
над своим другом, последний решит, что он больше
его не любит.
У мужчин, как и у женщин, характер развивается
здесь совершенно свободно. Здесь больше талантов и
больше глупцов. Глупцы глупы невероятно и каждую
минуту поражают вас выходками, которые нужно
162
подтвердить свидетелями, если захочешь их расска-
зать.
Неделю тому назад один из моих друзей нанес
визит очень недавней своей знакомой и в очень неуроч-
ный час. Муж находился в двух милях оттуда, в своем
поместье, где занимался со своими друзьями стрель-
бой из пистолетов. Пошел дождь. К вечеру, соскучив-
шись, они возвращаются в Брешию. Муж, человек
очень ревнивый, идет прямо в комнату жены; удив-
ленный тем, что она заперта, он стучится с пистолета-
ми в руках. Жена говорит любовнику, смеясь и напе-
вая: «А, вот мой муж!»,— открывает мужу дверь,
обнимает его и говорит: «Ты знаешь? Колонна здесь».
«Где же он?» «В чулане, около моей кровати». При
этих словах любовник, не желая, чтобы его осадили в
чулане, выходит в несколько растрепанном виде.
Представьте себе их физиономии! А надо сказать, что
муж был человек пылкий и держал в руках заряжен-
ные пистолеты! Все это было превращено в шутку,
наверно, немножко принужденную. Когда любовник
уходил и, к своей великой радости, уже был в перед-
ней, муж позвал его обратно с очень серьезным лицом;
он проходит через ряд темных зал, освещенных одной
только свечой. Муж вернул его, чтобы подарить ему
корзину отличной дичи, только что доставленной ему
из деревни лесничим. Хотел ли он посмеяться над
ним? Мы так и не могли выяснить это. Вот что я на-
зываю очаровательной дурой; что же сказать об ум-
ных женщинах?
Здесь важнейшее достоинство остроумия — в не-
предвиденности и светотени (резкое различие между
сильным светом и густыми тенями); а в человеке
важнее всего военная выправка и как можно меньше
того, что во Франции называется чиновничьим ви-
дом,— манер наших молодых чиновников, вида рассу-
дительного, важного, самодовольного, педантического:
они терпеть этого не могут и называют это andeghe;
итальянки, особенно те, которые побывали на парадах
Наполеона, обожают усы.
Женщина наносит другой женщине чрезвычайно
редкие, а главное, краткие визиты; и для этого нужны
исключительные обстоятельства; например, обе они
163
должны быть красивы и, очень любя любовь, мало
беспокоиться о любовниках '.
Отличительная черта миланских нравов была со-
здана или, может быть, укреплена театром Ла Скала.
Там каждая женщина принимает по вечерам своих
друзей и блистает одна в ложе, или, чтобы не пользо-
ваться французской мыслью, она составляет единст-
венный предмет ухаживания и лести посетителей.
Женщины, которые не имеют счастья обладать одной
из двухсот лож этого театра, принимают нескольких
друзей, которые играют в тарок и приправляют игру
самыми грубыми словами: asinone, cujonon * *. Игра
эта — сплошные ссоры. Среди мелкой буржуазии и в
домах, где живут по старине, бутылка «доброго вина»
находится на поле битвы и придает храбрость сражаю-
щимся.
Удовольствия, кажущиеся более тонкими после то-
го, как их вкусили, удовольствия смешанного общест-
ва мужчин и женщин, здесь неизвестны. Мужчины пе
требуют с настойчивостью наслаждений, о которых
они не имеют понятия; а их нужно было бы требовать
именно таким образом, чтобы добиться от женщин то-
го, что так жестоко противоречит самым дорогим их
интересам.
Таковы обстоятельства, в силу которых в Милане
никогда пе будет светского общества. В Париже обще-
ство поглощает всего человека, а светский человек —
ничто; все говорят ему, как баронесса в «Обманчивой
внешности»:
Ваг ваша преданность и верность только губят:
Но станьте модником, и сразу вас полюбят
Это происходит потому, что любовь у француза
на пять шестых состоит из тщеславия. Здесь совсем
другое дело: любовь есть любовь, и хоть она здесь
более очаровательна, она не требует, чтобы вы по-
жертвовали ей всей вашей жизнью, всеми вашими за-
нятиями, всем отпечатком, который, в сущности, отли-
чает вас от других людей. Здесь любовница прини-
мает тон человека, которого она любит. Любовница
1 Как Нина и Боьсиььори.
* Осел, свинья (итал.).
164
Кановы — художница, а любовница Спалланцани по-
могала ему в его естественнонаучных опытах. Среди
молодых людей, за исключением двух или трех всем
известных глупцов, никто не старается одеваться луч-
ше других: нужно быть, как все. Трех или четырех
мужчин, имевших репутацию донжуана, мне кажется,
все женщины ненавидели; их не стали бы принимать
даже самые красивые; но если эти люди знают свое
ремесло и случайно встретят женщину где-нибудь в
имении, они могут свести ее с ума в один вечер; я был
свидетелем и почти поверенным таких тайн.
«Что с вами?» — спросил я одну хорошенькую жен-
щину. «Я поражена в самое сердце,— сказала она мне
прямо,— этот негодяй нравится мне». Ночью она раз-
будила мужа. «Увезите меня,— сказала она,— или я
совершу какое-нибудь безумство». Он не заставил ее
повторять это дважды, и через десять минут они были
на пути в Вену.
Меня упрекнут в том, что я все одобряю. Увы, нет!
Я не могу умолчать об одном великом несчастье: нет
ничего более провинциального, чем высшее миланское
общество. Двести женщин, имеющих ложи в Ла Ска-
ла, и те, кто каждый вечер катается на Корсо в эки-
паже, составляют своего рода аристократию; в этом
обществе, обществе моды и наслаждений, все знают
друг друга. Входя в ложу, женщина прежде всего
окидывает взором зрительный зал. После уничтоже-
ния Итальянского королевства в 1814 году не слу-
чилось ничего нового; поэтому, если женщина заме-
чает малейшую особенность, если такой-то господин
не сидит напротив такой-то дамы, она обращается к
своему любовнику, и тот бродит по партеру и ложам,
чтобы узнать cos’e de neuf? (что нового?). Нельзя
себе представить, с какой легкостью можно за полчаса
получить точные сведения. Любовник возвращается и
сообщает своей подруге, почему такой-то господин не
на своем посту. В это время она заметила, что Дель
Канто, знакомый ей офицер, уже три дня сидит в
партере все на одном и том же месте. «Да разве вы
не знаете,— говорят ей,— что он лорнирует графиню
Конти?»
Думаю, что эти ужасные пересуды, этот peltego-
165
lismo, составляющий несчастье маленьких городов, не
так развращает общество купцов и менее богатых лю-
дей, жены которых ходят просто в партер или в ка-
кую-нибудь наемную ложу.
Чтобы вступить в эту аристократию театра Ла Ска-
ла, происхождение не обязательно; требуется только
богатство и немного ума. Иная очень знатная дама
тоскует в своей ложе с servente*, и никто не желает
нарушить их уединения. У таких женщин не может
быть сколько-нибудь порядочных мужчин; они при-
нуждены довольствоваться сортом похуже, обычно
младшим сыном семьи, брат которого имеет восемь-
десят тысяч дохода, а сам он — содержание в восемь-
сот франков и стол.
В некоторых очень знатных и древних фамилиях
я различал черты, восходящие еще к нравам испанцев,
долго притеснявших и осквернявших эту прекрасную
страну гнусной системой Филиппа II.
Этому ужасному государю и его преемникам нуж-
но приписать несчастья Италии и всеобщую глупость,
которая во всех областях сменила лавры, венчавшие
этот счастливый край до 1530 года. Влияние Напо-
леона уничтожило испанские идеи; но если средство
было энергичное, то применялось оно слишком
недолго.
Здесь, как и во Франции, в моде отставные офице-
ры на половинном окладе. Впрочем, вы замечаете, что
они служили в армии, по их любезности и обилию
мыслей; у них вовсе нет этого военного фанфарон-
ства, этого хвастливого тона, неприятно поражавшего
меня в Лондоне, в некоторых собраниях на Сент-
Джемс-стрит.
Другой недостаток местного общества — то, что
здесь умирают от inedia (истощение); не знают, о чем
говорить, нет никаких новостей. «Minerve» в Милане
запрещена, как в Тюильрийском саду, «Journal du
Commerce» тоже. Мужчины проводят вечера, прокли-
ная низость, лицемерие и ложь тех журналов, которые
они только и могут получать. Они смешно сердятся
и награждают журналистов самыми оскорбительными
* Вздыхатель, кавалер (итал.).
166
эпитетами; за недостатком сведений о том, что дей-
ствительно происходит, все политические споры кон-
чаются криками бешенства. Наступает минута молча-
ния, а затем начинают говорить о балетах Виганд; о
«Весталке» и «Отелло» говорили даже в низших клас-
сах Милана больше, чем в Париже о последнем заго-
воре ультрароялистов.
Споры об «Отелло» не так полезны, но бесконечно
более приятны, чем споры о г-не де Маршанжи. И к
любезным миланцам не замедлит прийти политическая
лихорадка; она делает человека нечувствительным ко
всем изящным искусствам, однако благодаря феода-
лизму через нее нужно пройти, чтобы прийти к
счастью. А пока те люди, которых в Париже мы при-
нуждены презирать, втайне здесь награждаются всеми
заслуженными названиями, между тем как Ланжюине,
Б. Констан, Карно, Эгзельманс превозносятся до не-
бес. «Gazzetta di Lugano» дважды в неделю сооб-
щает новости о людях, которых любит, не имея воз-
можности о них говорить; сегодня вечером не было
ложи, где бы я не слышал разговоров о процессе
Дюнуайе и о серенаде, которую ему устроила моло-
дежь в Ренне.
И вы, спросят меня, успели заметить все эго в те-
чение одного месяца? Три четверти того, что я говорю,
может быть неточным, и все это не больше, чем про-
стая видимость: таковы были мои впечатления. Если
бы от путешественника требовали, чтобы он прожил
в каждом городе столько, сколько нужно для того,
чтобы придать его рассказам видимость достоверно-
сти, то никто не стал бы читать путешествий. Надо бы-
ло бы прожить в Италии или в Англии пять или шесть
лет, чтобы судить о них, а люди, оставляющие свою
родину на такой срок, бывают по большей части тор-
говцами, а не наблюдателями.
АМЕРИКАНЕЦ И ФРАНЦУЗ
Американец (человек, двадцати шести лет).
Я приехал из своей родной Гаваны; я провел моло-
дость в Филадельфии; я рассчитываю провести в Па-
риже полгода и истратить сорок тысяч франков. Мой
друг генерал Z. повел меня сегодня в оперу на балкон;
но он такой же иностранец, как я, и ничего не знает
о Франции, во всяком случае, ничего о серьезной
Франции. Будьте добры дать мне указания; помните,
что сорок четыре дня тому назад я был в Америке.
Я читал все хорошие европейские книги, главным
образом знаменитых французских писателей; скажите,
кого из выдающихся людей я мог бы увидеть в Пари-
же; мне очень хочется увидеть в лицо знаменитого
человека.
Я- Здесь есть прежде всего герцог Далматский и
генерал Жерар; эго великие полководцы.
Американец. Я знаю их по «Moniteur» и доне-
сениям Веллингтона.
Я. В области науки есть господин Лаплас, Гум-
больдт, Фурье, Флуренс, Кювье.
Американец. Увы, я ничего не понимаю в их
прекрасных работах! С химией я знаком ровно на-
столько, насколько это нужно для производства сахара
и рома, а так как я произвожу их на триста тысяч
франков в год, то я и пе хочу знать химию больше
этого, а хочу только научиться, как нужно поступать,
чтобы с помощью моего теперешнего богатства полу-
чить как можно больше удовольствий.
Я. Вы ставите меня в затруднительное положение;
знаете ли вы «Русского в Париже» Вольтера?
168
Американец. Эту чудесную повесть? Я знаю
ее наизусть.
Я. Она могла бы избавить меня от ответа. Если
Вольтер считал, что мы бедны и находимся в упадке
в то время, когда можно было обедать у барона
Гольбаха, в обществе, во-первых, Вольтера, а затем
Монтескье, Руссо, Бюффона, Гельвеция, Дюкло, Мар-
монтеля, Дидро, Даламбера; когда дебютировал Бо-
марше, второй из французских комических авторов,
и аббат Делиль, глава одной из наших поэтических
школ; если Вольтер считал нас бедняками в то вре-
мя,— что сказал бы он теперь?
Американец. Он сказал бы, что внимание од-
ного из самых остроумных в мире народов направлено
на политику; что если бы господа де Марселлюс, Бен-
жамен Констан, де Шовелен, генерал Фуа не посвя-
тили своих талантов почти исключительно политике,
они, может быть, заняли бы на французском Парнасе
такое же высокое место, как многие писатели пред-
шествовавших столетий. Разве аббат де Прадт, на
произведениях которого нажили себе состояние наши
американские издатели, не стоит какого-нибудь Мар-
монтеля или Дюкло? Но довольно спорить, мне нужны
собственные имена.
Я. Возьмите список членов Французской академии.
Американец. Одна из моих немного диких аме-
риканских привычек — никогда не верить другим, ко-
гда я могу верить самому себе. Какое доверие может
мне внушить список академиков, где я не вижу имен
ни де Прадта, ни Бенжамена Констана, ни Беранже,
хорошо известного у нас в Америке, а вместо этого
вижу имена, которые встречаю впервые? Оставьте же
всякую скромность, скажите мне просто и откровенно:
если бы вы спасались в шлюпке с потерпевшего кру-
шение корабля и собирались прожить несколько лет,
как новый Робинзон, на какой-нибудь пустынной зем-
ле, если бы, наконец, на вашем корабле у вас были
только книги, напечатанные за последние двадцать
лет,— какие произведения взяли бы вы с собой, пры-
гая в шлюпку?
Я. Прежде всего Пиго-Лебрена.
Американец. Браво! Вот так ответ! Мы в Га-
169
ване хорошо знаем его произведения, хотя они не
очень-то ценятся вашими парижскими педантами:
ведь они, к сожалению, имеют задачей рассмешить чи-
тателя!
Я. После самого веселого из наших писателей я
взял бы величайшего из наших философов или, лучше
сказать, единственного нашего философа: «Идеоло-
гию» и «Комментарий к Духу законов» графа де Траси.
Американец. Еще раз браво! По этому коммен-
тарию я изучал политику в Вильямс-колледже и в...,
в Филадельфии. Мистер Джефферсон заказал перевод
этой книги для нас еще в 1808 году. Дальше?
Я. Я взял бы комедии господина Этьена.
Американец. Это сотрудник «Minerve»?
Я. Он самый.
Американец. Сколько у него остроумия! Его
изгнали из Французской академии. Нашлись ли люди,
пожелавшие занять его место?
Я- Да, и эти люди опозорены не больше других.
Американец. Вот что было бы невозможно во
времена Вольтера; вы утратили нравственную дели-
катность. Во времена Вольтера этого несчастного мог-
ли бы простить только в том случае, если бы он зара-
ботал миллион. Пусть после этого посмеют сказать,
что писателям недостает храбрости! В дороге я прочел
«Двух зятьев» господина Этьена; это произведение по-
казалось мне скорее сатирой, чем комедией.
Я. Не забудьте, что великий Мольер ввел в этой
стране в моду сатирическую комедию; просто смеш-
ная комедия, как «Фальстаф», здесь совершенно неиз-
вестна.
Американец. Дальше?
Я. Легко сказать «дальше»! Я уже затрудняюсь!
Ну, я взял бы слишком немногочисленные произведе-
ния, которыми мы обязаны господину Дону.
Американец. Я записал это имя. Дальше?
Я. Хотите комедии господ Пикара и Дюваля?
Американец. А забавны они?
Я. Больше па сцене, чем в чтении. Забавны первые
тома «Отшельника с Шоссе д’Антен» господина
де Жуй.
Американец. Они попали и к нам в Америку и
170
пользуются таким же успехом, как «Картины Парижа»
Мерсье. Знайте, друг мой, что Париж — столица мира.
У нас стоит только женщине увидеть это слово на об-
ложке книги, как она тотчас покупает ее. А поэты?
Кто у вас есть, не считая господина де Беранже?
Я. Очень затрудняюсь ответить вам, читающему
Байрона, Мура, Крабба, Вальтера Скотта, но, поду-
мав, я вспоминаю Баур-Лормиана.
Американец. Что он написал?
Я- «Освобожденный Иерусалим».
Американец. Может ли это сравниться с «Ге-
оргинами» Вергилия?
Я. Не вполне. Сюжет настолько же привлекателен,
насколько скучны земледельческие советы «Георгик»;
но результат обратно пропорционален очарованию сю-
жета. Господин Баур-Лормиан отлично владеет алек-
сандрийским стихом, но он немного... У нас есть гос-
подин де Ламартин.
Американец. Молодой человек, которого так
расхваливала ультрароялистская печать? Мы выписа-
ли его в Америку; он очень мил; это лорд Байрон, при-
чесанный на французский лад. Дальше?
Я. У нас есть Шендоле, Эдмон Жеро, Альфред де
Виньи.
Американец. Скажите названия их произве-
дений.
Я. Я не знаю их; я думаю, что они очень хороши,
но, признаюсь вам, никогда не читал их. У нас есть
трагические поэты.
Американец. Ах, друг мой, я не люблю эпопей
в форме диалогов, и притом таких, в которых отвеча-
ют пятьюдесятью стихами на вопрос, занимающий со-
рок стихов; назовите имена.
Я. Господин Лемерсье.
Американец. Автор «Пинто» и «Панипокризиа-
ды»?
Я. Совершенно верно. Он также автор «Агамемно-
на», «Югурты», «Хлодвига», «Изулы и Оровеза», и
так далее, и так далее.
Американец. Я посмотрю эти пьесы, так как
мне очень понравились некоторые места из «Панипо-
кризиады». Какое впечатление произвела бы эта поэ-
171
ма в сокращенном переводе на английский язык! Есть
у вас другие трагические поэты?
Я. По меньшей мере десяток: господин Казимир
Делавинь, автор «Парии».
Американец. А, трагедии, которую я видел вче-
ра, в день моего приезда!
Я. Он самый.
А м е р и к а и е ц. Он очень талантлив, но его произ-
ведение не доставило мне никакого драматического
удовольствия; это эпопея, изложенная в виде диало-
гов, а иногда в виде загадок. А кто его соперники?
Я. Да у него нет соперников. Другие трагические
поэты — господа Апсело, Лебрен, Вьенне, Лиадьер,
Дельрие.
Американец. Я записал все эти имена; сове-
туете ли вы мне приобрести их произведения?
Я. Послушайте, никого не следует обманывать, да-
же когда дело идет о «национальной славе»; посмотри-
те их на сцене, прежде чем покупать.
Американец. Кстати о тех, кого нужно пови-
дать; я хотел бы послушать знаменитого Шатобриана.
Я. Это невозможно. Из опасения, что Палата пэров
приобретет слишком большое влияние на обществен-
ное мнение, эти господа собираются на закрытых за-
седаниях. Вы видите, друг мой, в каком положении
наша литература; между тем у наших соседей англи-
чан в настоящее время есть восемь или десять поэтов,
а в Италии — Монти, Фосколо, Мапдзоии. Пёллико!
Американец. Да, но у этих народов не было
пятидесяти знаменитых генералов и десятка побед
ежегодно. Вы все видите в мрачном свете, мой дорогой
европеец. Народ может быть велик в каждый данный
момент только в одной области. Кто мог бы заподо-
зрить ораторский талант у господина де Шовелепа
во времена императора? Человек, которого теперь са-
жают в тюрьму за политический памфлет, во времена
барона Гольбаха проявил бы не меньше таланта, чем
Дюкло и Даламбер. Но я бегу добывать на завтра
билет в Палату депутатов; говорят, выступит Бенжа-
мен Констан; я горю желанием увидеть его. Прощайте,
АНГЛИЙСКИЕ АКТЕРЫ В ПАРИЖЕ
Париж, 1 сентября 1822 г.
В Париж прибыли английские актеры; они предста-
вили несколько пьес Шекспира. Сперва они играли в
очень большом и довольно хорошо устроенном театре.
Сбор был пять тысяч франков; сначала все шло хоро-
шо. Однако обычные посетители этого театра, распо-
ложенного на перекрестке улиц Сен-Дени и Сен-Мар-
тен,— приказчики из лавок на улице и в предместье
Сен-Дени. Эти молодые люди привыкли видеть в теат-
ре Порт-Сен-Мартен мелодрамы, полные ужасных про-
исшествий и притворяющихся тиранов. Их, целый день
меряющих коленкор, мелодрама восхищает; это впол-
не понятно: они не знают ничего лучшего, и, говорят,
многие из них считают Шекспира (которого они назы-
вают Шакеспеар) адъютантом герцога Веллингтона.
При таких условиях зрителю кажется скучным раз-
витие страсти; ему нужны кинжалы и непрерывная пе-
ремена декораций. Много такого есть и у Шекспира,
но у него эти эффекты подчинены диалогу и последо-
вательному развитию страстей, тогда как в мелодра-
мах диалог служит только для того, чтобы привести
к ударам кинжала, похищениям, темницам и прыжкам
из окна.
Приказчики с улицы Сен-Дени нашли, что «Отел-
ло» (которым дебютировали английские актеры)
смертельно скучен. Как только они заметили, что не
понимают английского языка, они стали свистеть. В
173
третьем акте они были внезапно охвачены паническим
ужасом, и триста—четыреста молодых людей, забыв о
национальной чести, бросились бежать, взбираясь на
сцену и прыгая через несчастный оркестр. Появилась
полиция, начался ужасный беспорядок, и первое пред-
ставление окончилось.
На следующий день на бульваре Порт-Сен-Мартсн
собралось тридцать тысяч любопытных и два эскад-
рона жандармов. Английских актеров начали освисты-
вать с первой же фразы «Школы злословия» Шерида-
на. Но теперь публика была совсем другая: цены были
повышены; на этот раз партер наполнили хорошо оде-
тые молодые люди, и шум был менее вульгарен и
более обдуман.
Мне неприятно говорить о некоторых мелких и не
слишком достойных интригах людей, всегда очень
остроумных и часто занимающих высокие и уважаемые
публикой посты. Не утаим, что «Miroir», «Constitution-
nel», «Courrier frangais» и «Debats» руководят мнения-
ми парижской молодежи о театре.
Исключение составляют только ученики, правда,
довольно многочисленные, одного молодого профессо-
ра, весьма талантливого, а главное, красноречивого,
который в течение нескольких лет читал курс филосо-
фии; на его лекциях самые большие залы коллежей,
где ему позволяли говорить, казались недостаточно
просторными. Этот молодой философ, сильный своим
словом и, можно сказать, достойный соперник вели-
кого человека (Платона), составляющего предмет его
исключительного поклонения, так как он хочет возро-
дить его философию,—этот молодой профессор,
рассуждая о литературе с полной искренностью и ни-
сколько не думая о том, чтобы приуготовить себе мес-
то во Французской академии, говорил своей полутора-
тысячной аудитории: «Что же касается театра, о мои
слушатели, то отдавайтесь просто и без задней мысли
впечатлениям вашего сердца! Дерзайте быть самими
собой, не думайте о правилах. Они пе для вашего
счастливого возраста; в сердцах ваших жгучие и бла-
городные страсти. Смело идите под театральные сво-
ды; в искусстве вы понимаете больше, чем все риторы
на свете; забудьте о Лагарпе и его последователях;
174
они писали только для того, чтобы напечатать книгу.
Вы же, воспитанные десятью годами серьезного труда
и научных занятий, отдайтесь своим впечатлениям.
Великодушные юноши, вы всегда будете правы, когда
будете проливать слезы, а то, над чем вы смеетесь,
всегда будет заключать в себе нечто смешное».
Но все это только тень, слабый отголосок, бледное
воспоминание блестящих лекций, читавшихся красно-
речивым, ныне умолкнувшим голосом, к которому
прислушивались с таким уважением.
Можно сказать, что этот молодой профессор научил
всю лучшую часть нашей молодежи быть в театре са-
мой собой и прислушиваться только к своему внутрен-
нему чувству. Но благотворное воздействие этих воз-
вышенных лекций современного Платона коснулось
лишь круга молодых людей, у которых достаточно
средств к жизни, а следовательно, и досуга, для того,
чтобы предаваться занятиям, являющимся только
удовольствием. Было бы глубокой несправедливостью
ставить в вину многим студентам юристам и медикам,
которые могут жить в Париже лишь благодаря тяже-
лым жертвам со стороны их родителей, то, что они не
посвятили шесть месяцев своего драгоценного време-
ни, чтобы составить себе верное представление о том,
какова должна быть литература вообще и драматиче-
ская литература в частности в год от воплощения
божия 1822-й.
«Miroir», газета, блещущая умом, остроумием, час-
то заставляющая нас не без удовольствия разгадывать
пикантные загадки; «Constitutionnel» и «Courrier
frantjais», печатающие в своем литературном отделе
весьма глубокомысленные статьи; «Debats», газета не-
много иезуитская, но в литературном отношении, мо-
жет быть, лучшая из всех других периодических
изданий нашего времени,— четыре только что назван-
ных органа, как сказал я, определяют литературные
взгляды всей молодежи, у которой не нашлось свобод-
ного времени для того, чтобы изучить вещи, не имею-
щие серьезного значения. Но три первые издания,
«Miroir», «Constitutionnel» и «Courrier», часто называя
молодежь «юными варварами», приобрели над ней и
ее литературными взглядами безграничную власть,
176
Эту власть никак не разделяет с ними иезуитский
«Debats», не внушающий доверия.
Здесь моя задача становится очень трудной: я при-
нужден быть неблагодарным, я должен дурно отзы-
ваться о людях, каждое утро доставляющих мне прият-
ный час. Уверяю вас, чго к этому меня принуждает
истина или то, что мне кажется истиной, и заранее
протестую против всякого толкования моих слов в
обидном смысле.
После этого необходимого предисловия смело при-
ступим к делу. Может быть, некоторые редакторы
трех газет, руководящих литературными взглядами
молодых людей, которые нз-.за своих серьезных заня-
тий не имели времени составить собственное мнение,
думали следующее:
«Пятьдесят лет тому назад итальянской музыке
позволили очаровывать своими звуками Париж. Тщет-
но ребяческое тщеславие, которое мы называем кра-
сивым именем «национальной чесги»,— а для этого у
нас есть свои основания,— сражалось за французскую
музыку; через пятьдесят лет борьбы Фсдо и Опера
пали под ударами Оперы-буфф и г-жи Паста. Федо
и Опера либо вовсе перестанут пегь, либо будут петь,
как поют па улице Лувуа. Это и называется в искусст-
ве смертью. Музыка «Претендентов» кажется смешной
даже буржуа с улицы Сен-Дени, и молодой Нурри,
преемник своего славной памяти отца, пост, как поют
на улице Лувуа.
Такая же судьба ожидает и нас. Шекспир сыграет
с нами, уважаемыми ныне авторами водевилей, коме-
дий и единственных модных сейчас трагедий, такую
же шутку, какую сыграли Моцарт, Россини и Чимаро-
за с Лесюером, Гретри, Лемуаном и Бертоном. Наши
трагедии и водевили многим из нас приносят по десять
тысяч франков в год, а кроме того, еще и некоторую
славу. Если мы позволим играть в Париже Шекспира
на английском языке, то вот какая судьба нам угро-
жает: какой-нибудь гнусный директор бульварного те-
атра, чтобы не платить гонорара за новые мелодрамы
г-ну Тильберу де Пиксерекуру или г-ну Канье, выре-
жет ножницами страниц тридцать из «Отелло» или
«Ричарда III» Шекспира, так некстати переведенных
176
с английского г-жой Гизо, и поставит эти пьесы на
сцене как мелодрамы. Третья или четвертая из пере-
пробованных таким образом пьес будет иметь беше-
ный успех. Какой-нибудь вельможа или богач предло-
жит Тальма, Лижье или м-ль Марс разучить роль в
одной из трагедий Шекспира; смонтированную таким
образом трагедию дерзнут поставить где-нибудь в про-
винции или в Париже на частной сцене. С этого мо-
мента — а в наш век, когда все делается с такой быст-
ротой, он может наступить в ближайшие три года —
«Сулла» и «Регул» покажутся скучными; какая же
судьба постигнет пьесы, которые еще находятся у нас
в портфелях?
Против этого есть очень простое средство: убедим
пашу молодежь в том, что она совершит патриотиче-
ский поступок, освистав британских актеров. Заставим
освистать их оскорбительным образом еще прежде, чем
они раскроют рот. А может быть — кто знает? — в них
запустят каким-нибудь печеным яблоком или апельси-
ном? ’.
Тогда торжество правого дела будет обеспечено:
испуганные актеры вернутся в Англию, а мы, может
быть, на десять лет избавимся от страха перед Шек-
спиром».
Не знаю, был ли произнесен такой монолог, но все,
о чем в нем говорится, произошло в театре Порт-Сен-
Мартен именно так, как в нем говорится. Вся старая
Французская академия или по крайней мере главные
представители этой корпорации, когда-то пользовав-
шейся таким уважением, присоединили свою класси-
ческую анафему к политической анафеме влиятельных
среди молодежи газет. Английские актеры были изгна-
ны из театра Порт-Сен-Мартеп печеными яблоками.
Но, приученные, как говорят, к подобному обращению
теми, кого на театральном жаргоне в Англии называ-
ют gods* * (матросы, которых в половине девятого
впускают за полцены в королевские театры Ковент-
Гарден и Дрюри-Лейн), английские актеры проявили
стойкость и имели наглость, несмотря на проклятия
1 Исторический факт
* Завсегдатаями галерки (англ).
12. Стендаль. Т. V1L	177
«Miroir» и эпиграммы г-на де Жуй, дать восемнадцать
представлений в самом крошечном театре Парижа, на
чердаке, называющемся театром, на улице Шантерен.
И там, в довершение несчастья, м-ль Розина Пенли
приобрела себе репутацию большой актрисы. Я видел,
как Тальм£ и м-ль Марс, сидевшие рядом, с восторгом
аплодировали тому, как м-ль Пенли сыграла первый
акт «Ромео и Джульетты» и всю главную роль в
«Укрощении строптивой». К несчастью, этот успех
остался безрезультатным: все высшее общество —в
деревне, а английский язык в Париже знает только
этот класс.
На улице Шантерен было мало зрителей, а главное,
эти зрители не принадлежали к тому классу, об отсут-
ствии которого мы высказали сожаление. Во время
представления «Гамлета» они смеялись над звуками
английского языка; всякий раз, как Гертруду, мать
Гамлета, называли королевой,—слово, которое по-ан-
глийски пишется Queen, а произносится — признаемся
в этом к великому ущербу для Шекспира — «куин», мы
слышали, как множество молодых людей из партера
повторяло со смехом: «А1 AI Куин, куин!». В этих вос-
клицаниях моих соседей нетрудно было уловить доса-
ду мелкого обманутого честолюбия. Эти славные зри-
тели воображали, что знают английский язык; может
быть, в своих литературных кружках они выдавали
себя за знатоков его; а тут они увидели, что не пони-
мают Шекспира.
Надо же было отомстить за это разочарование, не-
выносимое для мелкого тщеславия. Этим и объясня-
ются эпиграммы «Miroir» и ученые разыскания о том,
как несколько пьяных английских матросов шестьде-
сят лет тому назад приняли французских актеров, да-
вавших под руководством Моне представления в «Лон-
доне. Это происходило в критический момент, лондон-
ская чернь была раздражена неудачной морской
войной и еше недавно принудила правительство рас-
стрелять бедного адмирала Бинга. «Miroir» всерьез
рекомендовал нам такое поведение как образец —нам,
французам 1822 года.
Будем ли мы неправы, если скажем молодым лю-
дям, считающим себя философами и смеющимся над
178
тем, что в Англии слово «королева» произносится
«куин»:
«Ах, господа, оставьте нам наши удовольствия, ко-
торые, к несчастью, не те же, что ваши! Если правда,
что английские актеры скучны, битва окончится за
отсутствием сражающихся; если никто не станет их
смотреть, они принуждены будут отправиться восвоя-
си. Как, господа, вы хотите помешать другим получать
удовольствие только потому, что не знаете английско-
го языка? Какая мелочная зависть! Вы называете себя
«либералами» и в то же время предаетесь такой неле-
пой тирании! Никто не оспаривает вашей многочислен-
ности; вас четыре тысячи; сто из вас могут нанять
десять лож, сто других займут партер, и вы можете
помешать играть всем актерам, каким только захоти-
те *. Эю торжество большинства. Но на следующий
день после такой позорной победы перестаньте так
высоко поднимать знамя Разума, а главное, перестань-
те украшать себя именем «либералов», философов и
требовать для всех французов свободы в осуществле-
нии своих естественных прав; иначе вы, против моей
воли, напомните мне бессмертную комедию «Тартюф»,
и я также воскликну: «Вы либералы — и вы подвер-
гаете других гонениям!»
1 Исторический факт, имевший место в театре Порт-Сен-
Мартен.
Г-Н БЕНЖАМЕН КОНСТАН «О РЕЛИГИИ»
Эта книга г-на Бенжамена Констана сама по себе
ничем не примечательна. Она принадлежит к той об-
ширной категории произведений, написанных светски-
ми людьми, которые хотя и не лишены таланта и мас-
терства, все же не обладают нн глубиной взгляда, ни
силой строгой логической дедукции. Кроме того, она
скучна, плохо написана, недостаточно трогает; я хочу
сказать, что ей недостает того внутреннего изящества,
того душевного опьянения, которыми отличаются, на-
пример, сочинения г-на де Шатобриана, бывшего мини-
стра Когда во время отвлеченного и трудного спора че-
ловек перестает рассуждать и для разрешения вопроса
взывает к внутреннему чувству человечества, то он дол-
жен писать умилительно или совсем пе писать. Он дол-
жен писать, как Шатобриан, открывший искусство
трогать и доставлять удовольствие, высказывая ложь и
сумасброднейшие нелепости, которым он сам, как это
легко заметить, вовсе не верит. Констан, наоборот, с
полным успехом притворяется искренним, ио, несмотря
на его талант и большие достоинства, воображение его
бесплодно. Ему недостает нужной для этого чувстви-
тельности, и он совершенно не владеет таинственным
искусством лести. Тем не менее, будь даже в книге г-на
Констана значительно больше или значительно меньше
достоинств, мы все же не обратили бы на нее внимания
ваших читателей, если бы в ней не было другой особен-
ности, совершенно не зависящей от мастерства автора.
Это любопытное произведение характеризует собой
180
странную эпоху как в истории французской культуры,
так и в манерах и привычках высших классов француз-
ского общества. Не думайте, что обсуждение француз-
ских нравов в нынешнем их состоянии не представляет
интереса. Посещая какое-нибудь общество, начинаешь
замечать, какова сила его влияния. Даже в нашей
стране, где как будто это влияние меньше всего могло
бы проявиться, сила его хорошо известна. Париж —
столица Европы. Все высшие классы, как в С.-Петербур-
ге, так и в Вене, хотят не только говорить на его языке,
но и усвоить его взгляды, его убеждения, его верова-
ния: какой-нибудь австрийский князь считает своей со-
отечественницей скорее какую-нибудь французскую
герцогиню, чем благородную канониссу из Падерборна.
Но возвратимся к произведению г-на Бенжамена
Констана; оно как раз является евангелием новой рели-
гии, которую пытаются распространить в Париже мо-
лодые герцогини и другие дамы высшего света, круп-
нейшие интриганки своего сословия.
Небезынтересно было бы бросить беглый взгляд на
историю нравов высших сословий Франции в продолже-
ние последних сорока лет. С нею знакомятся только по
лицемерным и не заслуживающим доверия романам
г-жи де Жанлис или по легким замечаниям, рассыпан-
ным г-жой де Сталь в «Дельфине», «Коринне» и в дру-
гих ее произведениях. Но, несмотря на свою точность и
правдивость, они слишком часто бывают облечены в
пышный, утрированный стиль. Кроме того, эти наблюде-
ния и картины французских нравов, которые мы нахо-
дим в сочинениях г-жи де Жанлис, де Сталь, д’Эпине,
Кампан и т. д., изображают только один период —
эпоху около 1789 года, то есть до революции. Револю-
ция все изменила во Франции. Но мы, как и вся осталь-
ная Европа, упорно не желаем видеть этой перемены.
Мы не замечаем ее влияния на убеждения, нравы и
привычки французского общества или же не придаем
ему значения. Европа до сих пор представляет себе это
общество таким, каким оно было сорок лет тому назад,
в то время, когда его изобразили в последний раз.
Старая монархия Людовика XV оставила в наслед-
ство французам легкие нравы, которые Лозеп и г-жа
д’Эпине описали так точно, правдиво и иногда гак
181
непристойно. Монархия погибла вместе с Людови-
ком XVI, и ее сменил Террор. Те самые женщины, кото-
рые были неверными женами и легкомысленными мате-
рями, сумели умереть как героини. Из тысячи женщин
высшего сословия и лучшего общества, взошедших на
эшафот после роскоши и удовольствий, наиболее утон-
ченных и наименее невинных, только одна, г-жа Дю-
барри, старая любовница Людовика XVI, не умерла му-
ченицей и героиней. Вот пример того, что во Франции
благодаря национальному тщеславию мужество —свой-
ство обоих полов и всех классов.
Женщины, родившиеся в царствование Людови-
ка XV и пережившие Террор, снова заняли свое поло-
жение в обществе, когда после 18 брюмера (ноябрь
1799 года), с началом правления Буонапарте, была вос-
становлена безопасность. Они, без всякого сомнения, со-
хранили нравы своей молодости. Но нравы эти, конеч-
но, уже исчезли; обладая тонким и обостренным так-
том, который характеризовал их эпоху, женщины скоро
заметили эту перемену и почувствовали, что необходим
«декорум», который показался бы вульгарным и смеш-
ным во времена добродушного Людовика XVI в салоне
герцогини де Полиньяк ’.
Все высокоодаренные женщины, родившиеся во
Франции после 1788 года, получили серьезное, здравое
и разумное воспитание, совершенно противоположное
нелепой и смешной системе, бывшей в моде в «Аббат-
стве де Бель-Шас» и других модных пансионатах, на
закате старой монархии (см. в «Мемуарах» г-жи Кам-
пан характеристику воспитания, которое получали в од-
ном из этих заведений Mcsdames de France, дочери
Людовика XV).
В результате великих событий и бурных потрясений,
предшествовавших Террору и последовавших за ним,
все светские девушки прошли разумный и суровый цикл
обучения, когда в 1804 году Наполеон ввел в моду же-
манство и поднял его даже до высоты французского
трона. Каковы бы ни были прошлое императрицы Жо-
зефины и грехи, в которых обвиняли падчерицу или се-
стер Наполеона, но этот великий человек, желая окру-
1 Сы. «Мемуары» Безаноаля.
182
жить уважением свой новорожденный двор, объявил 5
присущей ему железной волей, что двор должен быть
нравственным,— и двор стал таким. Девочки, которым
в 1804 году было двенадцать лет, были поэтому вос-
питаны в соответствии с непреложным законом, тре-
бующим, чтобы молодая женщина никогда и нигде не
появлялась без своего мужа.
Строгие нравы нового царствования были прямо
противоположны модным до революции обычаям. Сот-
ня произведений, появившихся при старом режиме, до-
казывает это положение, которое за пределами Фран-
ции кажется необычайным и маловероятным. Вспомни-
те «Женатого философа» и «Модный предрассудок»,
комедии Детуша. Еще сегодня или по крайней мере
на этих днях, когда Людовик XVIII принимал своих
придворных дам, они появились, в противоречии с ны-
нешним парижским этикетом, без мужей и в парадном
туалете старого двора, обнажив грудь так, как это те-
перь редко делается во Франции. Такое зрелище в этой
стране можно наблюдать только в королевских сало-
нах. За последние двадцать лет можно быть уверен-
ным, что всякий раз, как молодая женщина появляется
в парижских салонах, муж где-нибудь тут же в уголке
играет в экарте. Это непрерывное и настойчивое при-
сутствие мужа, конечно, чрезвычайно похвальное и вы-
соконравственное, нанесло смертельный удар искусству
разговора. То, что прежде было принято называть
«французской любезностью», во Франции перестало су-
ществовать. В присутствии мужа женщина теряет свою
независимость. Ведь он представляет собой «законную
власть». Как бы ни был он склонен к умеренному поль-
зованию своими прерогативами, все же власть его вы-
зывает чувство некоторой неловкости. Он подавляет
непринужденность ума, порождающую шутки, тонкие
намеки, «игру остроумия», которые, несмотря на свою
невинность, невозможны в присутствии «власти, уста-
новленной законом». В остротах, в сатире, в веселье—
словом, во всей комедии светской жизни неизменно про-
является некоторый дух оппозиции. Многие шутят над
законной властью: это прирожденные бунтари. Мы не
говорим уж о том, что вечное присутствие одного и то-
го же лица стесняет одаренного человека. Сможете ли
183
вы рассказать какую-нибудь историю или анекдот по-
близости от свидетеля, следящего за фиоритурами, ко-
торые вы привносите, чтобы произвести впечатление или
оживить своп рассказ? Удастся ли вам необходимым
для этого тоном импровизации вставлять в свой раз-
говор остроты, собранные вами за день, если за вами
наблюдает тот, кто, может быть, сам занимается тем
же делом? Это невозможно. Когда муж появляется на
пороге, искусство разговора неизбежно должно бежать
в окно.
Вернемся к нашей теме. От 1804 до 1814 года луч-
шее французское общество было чрезвычайно сурово и
угрюмо по сравнению с обществом доброго старого вре-
мени. Зато при Наполеоне была в моде добродетель,
чистые нравы; матери с самой мелочной аккуратностью
выполняли долг, возложенный на них природой; отцы
только и думали что о приданом своих дочерей, о тех
небольших средствах, которые им понадобятся для
жизни, и о том, как бы лучше вести свои денежные де-
ла. Словом, каждая женщина сама воспитывала своих
детей, а каждый мужчина был своим собственным упра-
вителем. Довольно странным кажется, что добродетель
может исходить от трона; об этом явлении, редком во
всякой стране, никогда не слыхали во Франции. На-
чиная с Франциска I французские короли всегда были
бесстыдными развратителями и в графу своих добро-
детелей могли вписать только имена своих любовниц.
До Франциска I не существовало ничего, что можно
было бы назвать двором в собственном смысле этого
слова; резиденция короля была просто штабом полко-
водца, постоянно ведущего войну. Как это ни удиви-
тельно, первый монарх, пожелавший реформировать
нравы во Франции, был генерал Буонапарте, который,
будучи деспотом и основателем новой династии, видел
в этом свою выгоду. Бурбоны в 1814 году восстановили
правление священников и любовниц. Царствование
г-жи дю Кела особенно напоминает время Людови-
ка XV. В Париже не было такой восемнадцатилетней
девушки, которая не знала бы имени этой дамы, не
знала бы обязанностей, выполнявшихся ею вплоть до
смерти Людовика XVIII, и не завидовала бы ей, так
как ее положение приносило миллион дохода.
184
Но Бурбоны, к счастью, не имели никакого влияния
на общественное мнение. Покойный король был стар,
болен, не мог сесть на коня — словом, не обладал пред-
ставительностью. В противном случае положение изме-
нилось бы. Его правительство словно попросило каж-
дое сословие выделить из своей среды четырех самых
знаменитых глупцов и после этого поставило их во гла-
ве не только политических дел, но и армии, наук, суда,
медицины. Может быть, как мы уже говорили, эта си-
стема не встретила бы сильного сопротивления, если бы
мы могли сделать королем блестящего молодого чело-
века, способного показаться народу верхом на коне.
Но старый, хромой и больной Людовик XVIII все вре-
мя был чуть ли не при смерти и страдал сотней всяких
недугов. Правда, он был писателем и напечатал «Путе-
шествие в Кобленц». Это оказало свое действие, одна-
ко этого было недостаточно. Впервые во Франции при-
мер двора не оказал влияния на привычки народа.
Правда, некоторые герцогини попытались согласовать
свою добродетель и нравы с традициями двора Людо-
вика XVI; но общественное мнение явилось препятстви-
ем для их попытки. О них, конечно, говорят. Называют
их имена, но уже не как образчики изящества или «хо-
рошего тона». Ныне множество молодых женщин, всту-
пивших в свег, противится воскрешению распущенно-
сти, присущей двору последнего короля и герцогини
Беррийской. Это сопротивление трудно побороть, не-
смотря на великолепные салоны, па которые ссылались
защитники старой системы, и на скуку, царящую те-
перь в этих салонах. В самых блестящих салопах Па-
рижа женщины обычно бывают предоставлены самим
себе и сидят в уголке, между тем как мужчины в сто-
ронке рассуждают о политике или играют в экарте.
В лучшем французском обществе всегда можно видеть,
как восемь или десять красивых, хорошо одетых моло-
дых женщин сидят вместе и от времени до времени
холодно обмениваются односложными словами, не при-
влекая хотя бы на мгновение внимания мужчин. Силь-
ные мира сего так низко пали, что, судя по всему, де-
мон скуки, внушающий ужас всякому французу, избрал
в настоящее время своим любимым местопребыванием
высшее французское общество.
185
Немало этих бедных, заброшенных женщин обла-
дают талантом, чувством и традиционной верой, по-
черпнутой в катехизисе при Буонапарте; это подходя-
щий материал для какой-нибудь новой секты. У них
есть воображение, страсти и чувства их возраста: два-
дцать пять лет — возраст, жадный до ощущений, ко-
торые жеманство модных привычек контролирует и по-
давляет, но ценой крайней усталости и тоски. А кроме
того, с 1820 года торжество попов, плутни иезуитов
Монружа и Сент-Ашеля, тайно правящих Францией,
тысячи мелочных притеснений и мошеннических проде-
лок, совершаемых под покровом святости, отвратили
от папизма наиболее благородные души. Священники
окончательно поссорили модных женщин с их катехи-
зисом. Поэтому мы должны ожидать возникновения
новой секты. «Мой салон прославится на весь Париж.
Я буду чем-нибудь управлять,— по крайней мере, обо
мне будут говорить. Недостает только евангелия и сим-
вола веры. Вскружить голову французу нетрудно. Но
как, не возбуждая насмешек, основать в Париже новую
религию? Ведь теофилантропию Ларевельера-Лепо два-
дцать пять лет тому назад убила насмешка. При этих
словах мне приходит в голову счастливая мысль: наш
друг Бенжамен Констан готовится опубликовать свою
историю «религиозного чувства»; он будет апостолом
Павлом новой религии. Его политическая деятельность
клонится к закату, и он с восторгом станет во главе но-
вой школы. Сперва он докажет миру, что религиозное
чувство должно иметь форму, то сеть культ. После это-
го с тем искусством и ловкостью, которые, как мы зна-
ем, позволяют ему, не подвергаясь насмешкам, все го-
ворить и все разъяснять, он покажет порочность всех
существующих форм. Когда он ясно убедит своих чи-
тателей, что все известные нам формы плохи, он дол-
жен будет остановиться. В этот-то момент я и открою
свой салон; но все это нужно делать полегоньку, с осто-
рожностью. Бенжамеп Констан будет печатать свое
произведение том за томом, он будет двигаться вперед
шаг за шагом, но уверенно, сообразуясь с духовными
потребностями своих современников, как поступил уже
апостол Павел в своих «Посланиях к коринфянам».
Г-жа де Сталь, самая необычайная женщина, какая
186
когда-либо существовала, руководившая французским
разговором и достигшая высочайшей степени совер-
шенства в блестящем искусстве импровизации на лю-
бую тему, если бы она не была так нежданно отнята
у нас, можно сказать, в цвете своих лет, сама стала бы
во главе новой религии. Неспособная поражать красо-
той и привлекавшая только приятностью, которая за-
меняла ей красоту, досадовавшая на отсутствие у нее
знатности, необходимой для того, чтобы блистать при
дворе Бурбонов, г-жа де Сталь накануне своей смерти
готова была открыть салон, чтобы вступить в соперни-
чество с двором. Этот салон преподнес бы удивленным
взорам всей Европы слово «религия». Происки иезуи-
тов за последние годы увеличили бы шансы такого са-
лона на успех. В течение последних двадцати пяти или
тридцати лет г-жа де Сталь просила Бенжамена Кон-
стана, тогда еще ее друга, написать книгу о религии.
Первый том этой книги г-н Бенжамен Констан напеча-
тал теперь. Клеветники утверждают, что за этот долгий
срок в тридцать лет автор трижды менял свои мнения
по этому важному вопросу. В Берлине, когда он при-
ступал к своей работе, он был пленен немецким мисти-
цизмом, и образ Иисуса Христа заполнял его книгу с
начала до конца. Кажется, она даже обещала искренне
верующим личное явление искупителя собственной пер-
соной. В настоящее время мы с большим трудом мо-
жем найти его имя в самом дальнем закоулке книги.
По всей вероятности, она никогда не появилась бы, если
бы этого не потребовало вышеотмеченное обстоятель-
ство. Эта книга — евангелие или притязает быть та-
ковым для молодых, остроумных, красивых и оболь-
стительных герцогинь, желающих чем-нибудь заняться
и готовых, скуки ради, открыть салон. Приглашенные
смогут говорить там о серьезных вещах и принимать ме-
ры для утверждения новой религии. Таким же обра-
зом г-жа Гийон, приятельница Фенелона, создала себе
имя во времена Людовика XIV. Правда, время благо-
приятствовало возникновению новой секты, так как то-
гда были в моде преследования. Теперь же новую ре-
лигию будут преследовать только насмешки.
Г-н Констан лучше, может быть, чем кто-либо дру-
гой во Франции, владеет очень трудным искусством
187
ограждать свои мнения от насмешек. Он дает нам исто-
рию всех религий; но эту ужасающе длинную историю
можно было изложить в четырех томах лишь при том
условии, что будет пересказана не история всех рели-
гий, а история религиозного чувства; именно эга исто-
рия и составляет предмет данного труда.
Так что же такое религиозное чувство? Проиграв
сражение при Ватерлоо и обсуждая в Елисейском двор-
це оставшиеся ему возможности, Наполеон воскликнул:
«Ах, если бы я был моим внуком, я удалился бы в Пи-
ренеи и вся Франция поднялась бы за меня». Что же
это за чары, которые вновь повели бы Францию в бой
за наглого деспота под тем предлогом, что он насчи-
тывает среди своих предков одного или двух королев?
Это странное чувство легко объяснить, хотя склонные
к серьезности немцы находят его весьма таинственным.
Это результат воображения, составляющего часть че-
ловеческого организма так же, как глаз или рука.
У всех правильно организованных людей есть вообра-
жение. После каждого наводнения, после каждого зем-
летрясения или даже просто после каждого удара гро-
ма воображение открывает народам существование бо-
гов. Это-то г-н Констан и называет религиозным чув-
ством.
За шестьдесят лет до открытий Франклина и века
«проводников» гроза с сильным разрядом электриче-
ства и некоторым количеством достаточно шумных уда-
ров грома пробуждала в большей части Европы мысль
о бесконечном и страшном могуществе бога. Теперь мы
не видим в громе ничего, кроме природного явления,
которое объясняется без всяких трудностей. По этому
поводу г-н Бенжамен Констан говорит: «Верования всех
народов укрываются за пределами их познаний». Вся
эта часть книги г-на Бенжамена Констана заимствова-
на у маркиза де Лапласа. Этот великий человек в сво-
ей «Небесной механике» развил только что отмечен-
ную нами истину с силой и ясностью логики, которая
кажется нам лучше самых изящных сентиментальных
фраз г-на Констана. Может быть, поэтому г-н Констан
забыл упомянуть имя Лапласа.
Однако мы не должны забывать, что, по всей види-
мости, г-н Констан имел намерение написать историю
188
религиозного чувства независимо от форм, в которые
люди облекли его. Он довольно искусно объясняет
происхождение этих форм, то есть происхождение
внешнего культа. Хорошо известно, что чем искреннее
и сильнее какое-нибудь чувство в сердце человека, тем
менее терпим этот человек по отношению к тем, кто чув-
ствует не так, как он. Стоит только заметить, что кто-
нибудь сомневается в истинности ваших верований, как
твердость их бывает более или менее поколеблена. Это
лишает вас, так сказать, огромного счастья, которое
вы находили в своей вере, и, следовательно, приводит
вас в ярость.
Религиозное чувство человека всегда, во всех стра-
нах побуждает его устанавливать культ ради удоволь-
ствия видеть, что все люди думают, как он. Если бы
страстно влюбленный человек смел и мог это сделать,
он заставил бы публику говорить о любимой нм жен-
щине не иначе, как стоя на коленях.
Изложив то, что он называет религиозным чувством,
г-н Констан дает нам краткое опровержение филосо-
фии, господствовавшей в Париже за последние три-
дцать лет. Эта философия учит, что поступки человека
неизменно обусловлены расчетом на непосредственное
удовольствие, что человек действует лишь тогда, когда
надеется добиться этим непосредственного удоволь-
ствия. Французы утверждают, что это верно даже то-
гда, когда человек стреляется из пистолета, даже ко-
гда Регул оставляет Рим и едет в Карфаген, чтобы по-
гибнуть в ужасных муках. Если нельзя считать раз-
дробление собственного черепа приятной операцией, то
человек все же предпочитает это еще большему стра-
данию. Весы удовольствия склоняются в пользу того,
чтобы зарядить пистолет и подсыпать пороху на полку.
Регул отлично представлял себе гвозди ценой в десять
су, которыми карфагеняне угрожали пронзить его по
возвращении; но его ожидало еще большее удоволь-
ствие: гордое ощущение того, что он покидает Рим,
провожаемый уважением и восторгами всех, кого он
оставлял, и уверенность в том, что он стяжает бес-
смертную славу в истории своей страны.
Г-п Констан начинает так: «Естественный результат
этой системы философии заключается в том, что каж-
189
дый индивидуум становится собственным своим цент-
ром; а когда каждый составляет собственный свой
центр, то все оказываются изолированными. Когда все
изолированы, то получается только пыль. Когда насту-
пает гроза, пыль превращается в грязь» (Предисловие,
стр. XXXVII).
Это тонкое рассуждение, подобные которому у г-на
Констана очень нередки, вполне достойно г-на де Бу-
лоня или любого фанатического проповедника в Пари-
же или другом городе.
Большинство образованных французов полагает,
что эта философия отлично подтверждается ежеднев-
ным опытом. Легкомысленный и вместе с тем самона-
деянный тон, которым г-н Констан начинает свое опро-
вержение, составит, вероятно, одно из серьезнейших
препятствий к успеху его книги в парижских кружках.
Г-н Констан утверждает, что теория немедленного удо-
вольствия не может объяснить великодушного самопо-
жертвования. Он не соблаговолил вспомнить, что фило-
соф, который впервые во Франции распространил это
учение, ссылался на пример Регула, подавшего в Риме
голос против мира с карфагенянами и затем возвратив-
шегося в Карфаген, где его ожидала страшная кара.
Этот поступок, по крайней мере до г-на Констана, счи-
тался достаточно великодушным.
Два человека идут по берегу реки; ребенок падает
в воду, его уносит течением, и ему грозит смерть. Один
из двух зрителей довольствуется тем, что сожалеет об
этом случае. У другого появляется мысль, что можно
было бы броситься в реку и спасти ребенка. В тот мо-
мент, когда он обсуждает возможность этого велико-
душного поступка, удовольствие его состоит в том, что-
бы броситься в воду и попытаться совершить этот
поступок. Если он не сделает этого, его будут пресле-
довать угрызения совести по причине того, что он спо-
собствовал гибели несчастного ребенка. Его будет пре-
следовать презрение к самому себе.
Это довольно убедительное рассуждение знакомо
всякому французу; г-н Констан пытается опровергнуть
его мистическими доводами, заимствованными из жал-
кой немецкой философии, посмешища всей Европы.
Странно видеть, что столь смышленый человек, как
190
г-н Констан, не знает факта, подтверждаемого множе-
ством примеров,— именно, что неясность во Франции
не может привиться. Француз, враг новизны, привык-
ший к ясному и яркому свету, озаряющему всякое вы-
сказанное Вольтером положение, всегда боится остать-
ся в дураках, хоть на минуту согласившись с тем, что
непонятно для всех. Мы вместе с другими восхищаемся
тонким и эпиграмматическим умом г-на Констана. Его
речи в палате сбивают с толку противников и забавля-
ют читателя, но как только он пытается стать филосо-
фом, талант покидает его. Нам кажется, что мы видим
червячка на севильском апельсине: это насекомое бла-
годаря своим чрезвычайно малым размерам теряется
в избороздивших апельсинную корку долинах, которые
кажутся ему глубокими, и, постранствовав долгое вре-
мя по огромному телу, строение которого он исследует,
он смело заключает, что апельсин вовсе не круглый.
ЛИТЕРАТУРНАЯ КРУЖКОВЩИНА
(ПРЕДНАЗНАЧАЕТСЯ ДЛЯ КАКОГО-НИБУДЬ НЕСЧАСТНОГО
ЖУРНАЛА, УМИРАЮЩЕГО ОТ ИСТОЩЕНИЯ
ЗА НЕДОСТАТКОМ МЫСЛЕН)
Лондон, 14 декабря 1824 г.
Милостивый государь,
Во все времена существовала литературная круж-
ковщина. Думаю, что в эпоху Вольтера и Даламбера,
его премьер-министра, было не очень осторожно печа-
тать что-либо в Париже, не покадив немного ферней-
скому патриарху. Вы помните не совсем вежливые на-
именования. данные Вольтером г-ну Ларше, перевод-
чику Геродота? В наши дни нужно придерживаться
«Constitutionnel» или хотя бы общества «Благонаме-
ренной литературы». Так как я имею предосудитель-
ную смелость придерживаться только своих убежде-
ний, я очень боюсь, что не найду ни одного журнала,
который пожелал бы напечатать нижеследующее.
Я хотел бы привести вам одни пример английской
литературной кружковщины. В этой стране, где всему
придают серьезное значение, группа интриганов, нико-
му во Франции, кажется, неизвестная, но наводящая
на всех страх в Лондоне и Эдинбурге, втаптывает в
грязь всех писателей, упорно не желающих стать под
ее знамя.
В Лондоне все говорят, что г-да Крокер, Гиффорд,
главный редактор «Quarterly Review», Соути, поэт-лау-
192
реат, а до своего обращения поэт-якобинец, объедини-
лись и в продолжение семи или восьми лет в ущерб
всем англичанам, которые скуки ради иногда читают,
осуществляют знаменитый принцип:
Весь мир—одни глупцы; умен лишь я с друзьями
Умных людей, не состоящих друзьями г-д Крокера,
Гиффорда, Соути, Вальтера Скотта и т. д., объявляют
глупцами, педантами, грубиянами, людьми непристой-
ными п иногда даже опасными, которых не мешало бы
взять под надзор. Если вы захотите, милостивый госу-
дарь, дать себе труд раскрыть «Quarterly Review», ко-
торый является главным орудием, главным тараном
этой группы, вы найдете там доказательства вышеизло-
женного.
13.	Стендаль. Т. VII.
НАИВНЫЙ ОТВЕТ
(Наивный ответ философу, который мне пишет: <Искусства
во Франции погибли; можно отслужить по ним заупокойную мес-
су; наш век будет понимать шедевры, ио ие создавать
их Бывают эпохи художников; бывают и другие эпохи, которые
производят лишь людей умных, чрезвычайно умных, если
угодно».)
Милостивый государь,
Чтобы быть художником после Лагарпа, нужно
иметь железное мужество. Нужно думать о критиках
меньше, чем молодой драгунский офицер, несущийся со
своим эскадроном в атаку, думает о госпитале и ра-
нах. Полное отсутствие такого мужества препятствует
всем нашим бедным поэтам выйти за пределы посред-
ственности. Надо писать, чтобы доставлять удоволь-
ствие самому себе, писать, как я пишу вам это письмо:
мне пришла в голову мысль о нем, и я взял листок бу-
маги. Из-за недостатка мужества у нас нет теперь
художников. Станете ли вы отрицать, что Канова и
Россини — великие художники? Никто больше их не
презирал критиков. Около 1785 года в Риме не было,
может быть, ни одного любителя, который не находил
бы работы Кановы смешными.
При первой встрече вы скажете мне, с какого вре-
мени начался век, неспособный производить художни-
ков. Разве Монти, Байрон, а особенно Вальтер Скотт,
не великие поэты? Я почти готов побиться об заклад,
что живописец Прюдон и поэт Беранже будут известны
потомству.
194
Гениальный человек (предполагаю, что ему сейчас
семнадцать лет) мог бы явить нам сочетание высоких
мыслей и глубоких чувств, которое делает человека ге-
нием, скорее в форме патриотических речей, как гене-
рал Фуа, чем в ферме философских трактатов, как Рус-
со, Паскаль и Монтескье. Я даже думаю, что Мольер,
родившись в наше время, предпочел бы быть депута-
том, а не комическим поэтом. Каждый век имеет гени-
ев; иногда они уходят не расцветя, как те, которые
родились в IX—X веках. Каждая эпоха избирает от-
расль человеческих знаний, на которой она сосредото-
чивает все свое внимание: только в этой отрасли и ки-
пит жизнь. Во времена Петрарки надо было разыски-
вать и публиковать древние рукописи. В наши дни, увы,
политика обкрадывает литературу, которой занимают-
ся за неимениегл лучшего.
Имею честь и т. д.
[ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПАРТИИ В 1825 ГОДУ]
Париж, 18 декабря 1824 г.
Да, друг мой, каждый месяц я буду давать вам от-
чет о состоянии французской литературы. Я буду толь-
ко вскользь упоминать о посредственных книгах, по-
явившихся за месяц, и более подробно останавливать-
ся на тех, которые должен приобрести любитель фран-
цузской литературы в Англии. Французы, читающие
в оригинале произведения Байрона, Вальтера Скотта,
Годвина п т. д., давно желают, чтобы какой-нибудь
англичанин каждый месяц указывал им книги, которые
им следует приобрести. Вы с трудом поверите, что толь-
ко благодаря жалкому роману «Вампир» в Париже
стало известно имя лорда Байрона, того лорда Байро-
на, произведения которого можно найти в книжном
шкафу каждой женщины. Только случайно в 1815 году
мы узнали о существовании «Edinburgh Review», над
которым вскоре после этого мы так смеялись из-за его
статей о Шенье.
Я сам испытываю чрезвычайное смущение, когда
речь заходит о чем-либо, касающемся английской лите-
ратуры; поэтому я постараюсь предохранить от за-
блуждений всех тех, кто в Англии любит французскую
литературу. Я постараюсь быть как можно более бес-
пристрастным в своих суждениях; резкими они будут
только по форме, так как я хочу заключить как можно
больше мыслей в возможно меньшем количестве слов.
146
Я надеюсь быть беспристрастным по следующим
причинам: 1) я сам ие писатель и никогда ничего не
печатал, поэтому у меня нет соперников среди великих
или малых писателей, желающих привлечь к себе вни-
мание публики; 2) я нахожу столько же смешных,
сколько и похвальных сторон в обеих партиях, иа кото-
рые разделяется паша литература: в партии Жуй, Этье-
на и К0 и в партии учеников г-на Кузена, защищающих
спиритуализм и умеренное кантианство. Последние не-
давно основали журнал под названием «Globe», до-
вольно разумный и невероятно скучный.
Эти две литературные партии чрезвычайно похожи
па «кавалеров» п «круглоголовых» времен вашего Кар-
ла I. Литераторы-интриганы — Жуй, Этьен и т. д.,
и т. д.,— веселы, сметливы и легкомысленны не без
некоторой фатоватости, по примеру г-на Жуй, их гла-
вы, который хотел бы, чтобы его называли Жуи-воль-
тсрьянец. Их нельзя обвинить ни в какой мысли. Они
к тому же ярые враги всякой новизны, которая заста-
вила бы их высказать какую-нибудь мысль в своих
книгах или газетах, где оии пишут и пытаются всех
убедить в своих талантах. Газеты г-д Этьена, Жуй и их
адъютантов — г-д Же, Тиссо, Арно, Феликса Бодена,
Тьера — или политические, как «Constitutionnel», или
литературные, как «Pandorc», «Corsaire», «Le Diable
boiteux», «Mercure». «Constitutionnel» имеет двадцать
тысяч подписчиков, составляется он очень умело;
он оказывает влияние на всех провинциальных чита-
телей.
Напротив, ученики г-на Кузена, которых я уподобил
«круглоголовым» Карла I и Карла II, степенны и чув-
ствуют отвращение к веселью; вдобавок, они немного
педантичны, и их рассуждения часто бывают невразу-
мительными. Как ни стараются они соблюдать все
формы безупречной диалектики, по, к несчастью, им
больше всего недостает истинной логики. Четыре или
пять десятков этих «кузенистов», презирающих фило-
софию, которую Кондильяк основывал на опыте, объ-
единились, как я уже сказал, для издания литературной
газеты под названием «Globe». Газета эта выходит три
раза в неделю и насчитывает уже пятьдесят номеров.
Ее сотрудники по большей части молодые люди, ис-
197
кренние в своем стремлении к истине, но, к несчастью,
у них слабая голова и пылкое сердце; другими словами,
они не обладают большой силон логики, ио зато прояв-
ляют очень богатое воображение. Они фанатически
привержены философии Платона и каждый год меняют
свои убеждения.
. В «Globe» пишут люди, как было сказано, степен-
ные и рассудительные; можно было бы подумать, что
веселье их оскорбляет. В них есть что-то пуританское,
составляющее резкий контраст с нахальной живостью
партии Жуй и Этьена. Ни один из них еще не приобрел
славы, но, по-моему, многие скоро достигнут ее.
Они пишут в газетах имеющие большой успех статьи,
которые шесть лет тому назад были бы напечатаны в
форме памфлетов. «Courrier frangais», политическая
газета, приближается к доктринам «Globe» и печатает
замечательные статьи.
Только для памяти скажу вам о партии «ультрароя-
листов», возглавляемой неизвестным обществом под
названием «Королевское общество благонамеренной
литературы», в котором г-н Шатобриаи, «великий ли-
цемер» Франции, изволит председательствовать од-
нажды в год. Оно собирается в плохо освещенном и
душном салопе, открытом каждый вечер для литерато-
ров второго сорта и бедпых старых маркиз Сеи-Жер-
мепского предместья. Полиция, вндя с прискорбием,
что сна не может уничтожить литературу, как это про-
изошло в Австрии, и желая хотя бы управлять ею и
властвовать над ней, старается награждать крестиком
Почетного легиона литераторов из «Благонамеренной
литературы» всякий раз, когда публика освистывает
их трагедии или оказывает честь какой-нибудь из их
плохих поэм, проявив к пей откровенное презрение.
Обычно партия Этьена берет на себя задачу забрасы-
вать грязью этих бедпяг.
Клуб «Благонамеренной литературы» возглавляет
г-н Лакрстель, автор скучной и лживой «Истории
Французской революции», чрезвычайно метко охарак-
теризованной Наполеоном в его «Разговорах на св.
Елене», и г-н Ансело, автор трагедий «Людовик IX» и
«Фьеско». Эти господа, по всей видимости, безгранично
преклоняются перед властью. Дюжина поэтов, неиз-
198
вестных в десяти милях от Парижа, г-да Гиро, Суме, де
Виньи, Лефевр, Меннеше, и т. д., и т. д., читают в об-
ществе «Благонамеренной литературы» свои стихи.
Они хотят подражать лорду Байроиу, и им довольно
хорошо удается перенять некоторые из его нелепостей.
Они постоянно сообщают публике о своей мизантропии,
о глубоких «волнениях своей души», как будто бы их
так уж много у этих бедняг.
Это самые сухие и самые бездарные люди на свете,
настоящие литературные фаты. Один из них, г-н Гюго,
автор знаменитого романа «Ган Исландец», пишет оды
в подражание Ж-Б. Руссо. Стихи его звучны и ис-
кусно сложены, но они ровно ничего не выражают; в
них положительно нет ни малейшей крупицы мысли.
Именно этому и обязан автор покровительством второ-
степенной ультрароялистской партии, которая больше
всего ненавидит мысли и с удовольствием усыпила бы
мыслительные способности французского народа.
Иезуиты берут на себя заботу о материальном бла-
гополучии мелких литераторов из «Благонамерен-
ной литературы». У этой партии есть три или четы-
ре малоизвестных литературных журнала, как, на-
пример, «Lettres Champenoises», «Annales des Arts» и
«La Muse».
Положение трех литературных партий в настоящее
время такозо:
1.	Партия «Благонамеренной литературы» в этом
году утратила всякое значение. Она вызывала к себе
все большее презрение по мере того, как полиция
выдавала денежные награды талантливым литера-
торам.
2.	Партия Жуи. Этьена и К0 приходит в упадок. Ру-
ководители этой фирмы разбогатели, и публика начина-
ет замечать, что вот уже четыре или пять месяцев, как
эти господа не высказали ни одной новой мысли. «От-
шельники в тюрьме» г-д Жуи и Же, несмотря на то,
что «Constitutionnel» их необычайно разрекламировал,
надоели всей Франции. Авторы еще один раз загребли
изрядную сумму при помощи этого произведения, но
оно нанесло окончательный удар их репутации. Теперь
они занесены в каталог под рубрикой «скучных».
Г-н Жуи, только что напечатавший полное собрание
199
своих сочинений в тридцати томах in 8“, не найдет по-
купателей и должен будет потерять па этой операции
пятьдесят тысяч франков.
3.	Партия спиритуалистов быстро идет в гору и че-
рез два или три года будет, вероятно, господствующей
партией.
Вывод: молодой автор, добивающийся скромной
пенсии в 1 200 франков и крестика, должен примкнуть
к «Благонамеренной литературе». Г-да Лакретель,
Роже, Апсело, Шатобриаи будут покровительствовать
ему в свете. Если он стремится только к тому, чтобы
книги его быстро раскупались, он должен ухаживать
за г-дами Этьеном и Жуп, которые будут его вовсю
рекламировать в «Constitutionnel». Таким путем г-да
Этьен и Жуп создали отличную репутацию двум моло-
дым историкам: г-дам Феликсу Бодепу и Тьеру. На-
конец, молодой писатель, начинающий свою деятель-
ность и желающий добиться \важепия в Париже, а
может быть, и приобрести некоторую славу, должен
превозносить до небес Платона, Прокла, Канта, Шел-
линга, и т. д., и т. д., чернить Кондильяка и Кабанпса и
стараться печатать свои статьи в «Globe».
Если начинающий писатель хочет завоевать славу
одним ударом и приобрести значение в салопах мод-
ных герцогинь, он должен проникнуть в «Общество
христианской морали» и брать эпиграфы для своих
произведении из библии, как г-н де Барант, потому
что религия теперь в моде. Аристократия надеется из-
влечь из нее некоторую пользу и пытается организо-
вать нечто вроде протестантизма.
Я забыл упомянуть об академии, столь важной цели
всеобщих стремлений до революции. В те времена ради
собственной безопасности следовало принадлежать к
какой-нибудь большой корпорации: ко двору, к знати,
к духовенству, к магистратуре. Шевалье де Роан од-
нажды избил Вольтера палкой; он по посмел бы уда-
рить буржуа. Если б в момент этого назидания Вольтер
был членом академии, дело, вероятно, приняло бы дру-
гой оборот. Следовательно, до революции состоять чле-
ном академии было некоторым преимуществом. Отли-
чие это могло быть даже почетным; по теперь оно уже
не таково. Французская академия навлекла на себя
200
презрение салонов Сен-Жерменского предместья за то,
что избрала 2 декабря сего года г-на Дроза, никому
не известного беднягу, и отказалась распахнуть свои
двери перед г-ном де Ламартином, корифеем ультра-
роялистской партии, рекомендованным ей любезным
письмом императора Александра.
Полгода тому назад академия уже навлекла на
себя ненависть «спиритуалистов» и партии Этьена и
Жуй, отвергнув г-на Казимира Делавиня, великого поэ-
та либералов. Г-н Дроз был избран потому, что он
принадлежал к «Обществу завтрака». Лет пятнадцать
тому назад человек двенадцать «писателей», по боль-
шей части бездарных, решили каждое воскресенье зав-
тракать вместе и прославлять друг друга по поводу
каждого печатаемого ими произведения. Двое из них —
кажется, это были г-да Пикар и Роже — были избраны
в академию; поэтому и другие члены «Общества завт-
рака» дали клятву «вступить в академию», и, несмотря
на свою неизвестность, они достигли этого. Г-н Дроз
был единственным из «завтракавших», которого еще
нужно было избрать. Этот бедняга написал скверную
книгу «О счастье», буквально вызывающую зевоту у
всех, кто рискнет перелистать ее страницы. Смешной и
позорный мотив этого последнего избрания очень
повредил бедной академии. Отныне ее нельзя рас-
сматривать иначе как простой литературный кружок,
ибо среди ее членов нет ни г-д де Ламартина, Делави-
ня и Беранже, трех лучших поэтов нашего времени, ни
генерала Фуа, единственного красноречивого человека,
которым обладает Франция, ни Курье, ни Бенжамена
Констана, ни де Прадта, ни Минье, ни Скриба, ни Гизо,
ни де Баранта, ни Руайе-Колара, Макинтоша на-
шей Палаты депутатов. Я приберег для конца этого
предисловия к ежемесячным статьям, которые я
собираюсь вам давать, характеристику современной
французской литературы; ее можно резюмировать
одной фразой: «В литературе начинается рево-
люция».
Вплоть до сегодняшнего дня литература оставалась
почти такой же, какой она была в 1785 году, такой,
какой ее изобразил Гримм в своих «Письмах».
С 1785 по 1791 год всеми умами владел энтузиазм
201
«добродетели». Они были настолько наивны, что во-
ображали, будто можно совершить революцию, не на-
рушив ничьей выгоды. С 1791 по 1800 год всякий, у ко-
го было хоть немного души, пытался помешать ино-
странцам вступить во Францию, а публика больше все-
го беспокоилась о том, как избегнуть гильотины
Робеспьера.
В те времена не было литературной публики.
С 1800 по 1814 год все, кто обладал силой характе-
ра, хотели, вслед за Наполеоном, действовать, а не пи-
сать, даже если бы полиция Фуше и Савари позволила
им печатать.
Всем известно письмо Савари к г-же де Сталь по
поводу ее книги «О Германии». Наполеон запретил
представление «Интриганки», комедии г-на Этьена, и
назначил его театральным цензором.
С 1814 по 1823 год мы мечтали о конституционном
правительстве с двумя палатами. Те, кто были склонны
к восторженности, занялись размышлениями о том, как
обеспечить счастье страны при помощи умеренных уч-
реждений, способных привести к некоторому примире-
нию между партиями. После выборов 1823 года всякий
просвещенный человек достаточно ясно видит, что
Франция в конце концов добьется разумной конститу-
ции и настоящего правительства с двумя палатами и
что время установления справедливой и конституцион-
ной системы под руководством министерства левого
центра наступит через несколько лет. Трудно надеять-
ся на какое-либо равенство или беспристрастие в от-
правлении правосудия до 1840 года. Настоящая свобо-
да не может появиться раньше 1860 года. Эта отсрочка
есть неизбежное следствие режима великого морально-
го развращения, осуществлявшегося Наполеоном с
1802 по 1814 год. Если бы, на паше счастье, Наполеон
был убит после сражения при Аустерлице, мы стали бы
действительно свободны уже в 1830 году.
Справедливость бегло высказанных здесь мнений
бесспорна, и печальная очевидность их побудила всех
талантливых людей заняться литературой, в которую
они внесли и свои политические убеждения. Едва они
проникли в литературные круги, как нашли здесь в
полной силе идеи, довольно хорошо подходившие для
202
общества 1786 года. Но старые рецепты для созданпя
литературных красот, доставляющих удовольствие, уже
не годятся, и они решили их отвергнуть.
В ближайшие два или три года все старые литера-
турные нелепости погибнут во всеобщей Варфоломеев-
ской ночи. Революция окажет свое влияние на литера-
туру. Огромный успех «Истории Наполеона и Великой
армии в 1812 году» генерала графа Филиппа де Сегюра
наносит смертельный удар старым литературным фор-
мам. Такие произведения совершенно затмевают преж-
ние шедевры французской литературы. Только истори-
ки древности могут не бояться сравнения с ними. Лите-
ратура скоро совершенно изменится и оживет на наших
глазах благодаря людям, которые, подобно г-ну
де Сегюру, стали писателями только потому, что ли-
шились возможности политической деятельности.
В таком же положении находятся: г-н Дарю, автор «Ис-
тории Венеции»; г-н де Барант, префект Наполеона,
печатающий «Историю герцогов Бургундских»; г-н Фен,
начальник личной канцелярии императора, которому
мы обязаны двумя историческими работами под назва-
нием: «Рукопись 1813 года» и «Рукопись 1814 года».
Единственный писатель из числа профессиональных
литераторов, пользующихся успехом,— это г-н Минье;
его «История Французской революции» в двух неболь-
ших томиках — шедевр, который превосходит все, что
появилось за последние пятьдесят лет. Вопреки мод-
ным в Париже утверждениям и несмотря на то, что
книга Минье совершенно отличается от популярного в
Англии исторического жанра, я убежден, что «Исто-
рия революции» будет переведена на английский язык.
Она очень удивит славный английский народ, который
до сих пор нс понимает эпохи Террора, величайшего
политического события, которое Европа видела за по-
следние шестьсот лет. Г-н Минье готовит третье изда-
ние своей книги. Приблизительно в двухстах или трех-
стах фразах он пожертвовал ясностью ради краткости;
он сумеет избавиться от этой неясности, как и от не-
которых туманных выражений, портящих начало пер-
вого тома.
Здешнее правительство было очень недовольно тем,
что такое произведение проникает во все классы об-
203
щества как раз в ю время, когда оно хочет дать мил-
лиард франков эмигрантам и частично восстановить
«гражданское состояние» духовенства. Газеты, находя-
щиеся на жалованье у казны, получили приказ никогда
не упоминать о пей. С другой стороны, это замечатель-
ное произведение вызвало зависть всех либеральных
журналистов, которые сами являются молодыми лите-
раторами. Его нс рекламировали; однако две с полови-
ной тысячи экземпляров было распродано почти цели-
ком в Париже. Провинция, которая тоже ощущает все
беды Франции, но в отношении умственной культуры
отстает от Парижа на двадцать лет, пе встречая в га-
зетах (а во Франции газеты то же, что у вас журналы)
никаких упоминаний о г-не Минье и его произведении,
ничего не знает пн о том, пи о другом.
Если я так много говорю об этой книге, появившей-
ся около года тому назад, то потому, что ее должны
прочесть в Англии, стране, отравленной нелепыми «Раз-
мышлениями о революции» г-жи де Сталь. Влияние это-
го жалкого сочинения на английскую публику доказы-
вает, до какой степени сильна в вашей стране реклама.
Книга г-жи де Сталь вызвала опровержение г-на Байе-
ля, бывшего когда-то депутатом и личным врагом Ро-
беспьера. Произведение г-на Байеля скучно, но полно
замечательно верных и до сего времени неизвестных
наблюдений, касающихся Франции 1793 года.
Я лишь вскользь упомянул здесь о книгах г-на ле
Сегюра и г-на Фена, так как столь значительным про-
изведениям следует, конечно, посвятить особую статью.
Друзья г-на Филиппа де Сегюра надеются, что во вто-
ром издании своей книги он исправит часто встречаю-
щиеся в ней запутанные и метафизические фразы. Все
подлинно талантливые французские писатели до такой
степени ненавидят напыщенный стиль, бывший в моде
до революции, что, естественно, стремятся писать в ма-
нере Саллюстия и впадают в противоположный недо-
статок, то есть в неясность. Это относится, в частности,
к г-ну Минье и к г-ну де Сегюру.
Я уже говорил вам о неясности, составляющей в на-
ше время смертный грех французской литературы.
Этим грешат и главные статьи «Corstitutionnel»; при-
чиной этого, если верить самим авторам, является страх
204
перед Сент-Пелажи (тюрьма, в которой г-да Жуй и Же
написали своего «Отшельника в тюрьме'»). Неясность
стиля и неясность мысли — печальный порок «Исто-
рии Французской революции», принадлежащей г-дам
Тьеру и Бодену и безмерно расхваленной в «Constituti-
onnel», где пишут сами авторы под начальством г-на
Этьена. Печальное обилие периодов и звонких, претен-
циозных фраз, украшенных внешними эффектами, же-
стоко искажает историю, о которой я говорю. Появи-
лось четыре ее тома, а всего будет шесть. Это туманное
фразерство напоминает определение Талейрана. «Роль
слова,— сказал этот ветеран дипломатии,—заключает-
ся в том, чтобы скрывать мысль».
[ИСТОРИЯ ЗДРАВОГО СМЫСЛА]
Париж, 18 февраля 1825 г.
Я очень боюсь, дорогой друг, что вы, степенные ан-
гличане, нашли мое последнее письмо слишком по-
верхностным и легкомысленным.
Чтобы искупить свою вину, я изложу вам «историю
развития здравого смысла» во Франции. Не стремясь
к оригинальности и остроумию, я удовольствуюсь ка-
чествами честного историка. В псрвогл моем письме
я описал вам две секты, к которым принадлежат моло-
дые люди, стремящиеся сделать карьеру в свете и счи-
тающие, что лучше стать модным немедленно, чпм зна-
менитым когда-нибудь в будущем.
Партия «Globe», исповедующая философию Канта
в изложении г-на Кузена, недавно нанесла жестокий
удар «Constitutionnel», все сотрудники ко'с-риго,
г-да Этьеп, Же, Дюмулен, Тьер и т. д.,— ученики
Вольтера. Первые осудили вторых. Э;о — важное со-
бытие в стране Данденов, величайшая страсть кото-
рых— судить друг друга. Г-да Этьен, Же, Дюмулен
и другие оракулы из «Constitutionnel» совершенно не
способны понять хоть что-нибудь в философских сочи-
нениях, которые после Вольтера способствовали раз-
витию во Франции науки здравого смысла. Одним сло-
вом, легкомыслие и отсутствие глубины у этих господ,
пожалуй, могут сравниться с педантичностью и тще-
славием их противников, молодых кузенистов.
Вы можете возразить мне, что я придаю этим по-
206
следним слишком большое значение. Должен признать-
ся, что у «Glebe» мало подписчиков и что он слишком
скучен, чтобы пользоваться большим успехом в Пари-
же. Тем не менее он является представителем наибо-
лее достойной части французской молодежи: я говорю,
конечно, только о тех, кому нет надобности работать,
поскольку у их отцов имеется от восьми до двадцати
тысяч франков дохода.
Дети более богатых семей обычно воспитываются
в духе лицемерия, их главная цель — понравиться ие-
зуитам и через посредство «добрых отцов» получить
местечко от правительства.
В том, что «Globe» присвоил себе право судить сво-
их противников и пользуется этим правом, есть неко-
торая упрямая и неучтивая гордость, плохо сдерживае-
мое тщеславие, достойное мольеровских педантов. Я,
со своей стороны, буду с полной свободой судить и тех
и других. Мой приговор будет беспристрастен, как
история, и из картины, которую я нарисую, станет
ясен прогресс здравого смысла во Франции.
Мне кажется, что природа отказала в способности
к исследованию (то есть в искусстве хладнокровно изу-
чать какой-либо предмет и видеть его таким, каков ои
есть в действительности) одновременно и французам и
англичанам. Она предоставила ее немцам, и благодаря
этой способности к исследованию они совершили един-
ственное большое дело, которым могут гордиться. Это,
впрочем, величайшее дело нового времени; я, понятно,
имею в виду реформацию Лютера.
Во Франции первой жизненной необходимостью все-
гда было казаться модным. Это наша единственная
страсть. Я могу извлечь из мемуаров д’Обннье, Мон-
люка, Летуаля исторические доказательства того, что
деспотизм этой страсти восходит еще к 1600 году. До
XVII века интеллектуальный мир Парижа (провинции
никогда не были в состоянии создать моду и никогда
не играли никакой роли в умственном движении...) был
разделен на строго разграниченные царства. Каждое
из этих царств имело своих жителей, свой язык, свои
доходы. Каждое имело своих представителей как в
Сорбонне, так и на других факультетах Парижского
университета, который можно было рассматривать как
207
непрерывный конгресс федерации наук. Каждая наука,
будь то право, теология или медицина, управлялась
законами, не зависимыми от остальных наук и от об-
щественного мнения. Вельможи, как видно из необы-
чайно поучительных мемуаров Бассомпьера и Гурвиля,
ездили верхом и занимались любовью. Написать пять
строк или прочесть одну страницу потребовало бы уси-
лий, на которые эти блестящие вельможи не были спо-
собны.
Провинциалы из мелкого дворянства весело вое-
вали и буквально не умели читать. Поверите ли вы,
что письма Монтескье1, написанные около 1740 года,
кишат самыми грубыми орфографическими ошиб-
ками?
Единственным занятием «буржуа» старой Франции
было днем зарабатывать деньги, а ночью напиваться.
Около 1600 года эти три класса — вельможи, провин-
циальное дворянство (или джентри, как вы бы его
назвали) и буржуа, то есть торговцы и лавочники,—
по всем тем сведениям, которые я мог о них собрать,
глубоко преклонялись перед Сорбонной и Парижским
университетом. Они воспринимали как прямые прика-
зания все то, что эти ученые корпорации благоволили
сообщать публике. Парижские студенты-юристы, по-
лучившие название корпорации «Базош», очень напо-
минали то, что теперь называется буршами, то есть
студентов немецких университетов, вызывающих такой
страх у императора Александра. Они напивались каж-
дую ночь; каждый день они дрались па дуэлях, где
никогда не бывало убитых; их главным занятием в Па-
риже 1600 года было то же самое, что в 1825 году в
Иене,— пугать буржуа.
В конце XVII столетия произошла полнейшая пере-
мена в интеллектуальном мире. Смелые теории Бейля,
бесспорно, первого философа Франции по времени,
а может быть, и по заслугам, замечательные новые
идеи, внесенные в теологию мудростью и гением Пас-
каля, и насмешки Мольера над врачами —все это по-
давало опасный пример и допускало публику в тайпы
науки.
1 Частные письма Монтескье к его друзьям. Недавно я видел
тринадцать таких писем.
208
Благодаря разумному управлению Кольбера бла-
госостояние распространилось по всему королевству,
и буржуа получили досуг, чтобы мыслить. Здесь уже
можно усмотреть предпосылки политической револю-
ции, разразившейся в 1789 году. Фонтенель льстил
тщеславию женщин и вельмож, низводя астрономию
до уровня их понимания. В глазах высшего общества
это была самая почтенная паука благодаря ее родству
с астрологией. Впрочем, я должен признаться, к вели-
кому моему сожалению, что еще и теперь в Париже
больше людей верят в м-ль Ленорман, чем в папу.
Лабрюйер, показав буржуа смешные стороны
знати, поколебал уважение, которое народ всегда пи-
тал к придворным. Монтескье напечатал свои бессмерт-
ные «Персидские письма», столь же смелые, как и за-
бавные. Наконец, около 1740 года Вольтер, вместо тоге
чтобы оставаться простым острословом, стал филосо-
фом, и все погибло.
Из прелестных мемуаров г-жи дю Осе, которые
наряду с «Отступлением из Москвы» графа де Сегюра
привлекают к себе внимание всего Парижа, мы узнаем,
что дофин, отец Людовика XVIII, посадил бы Вольте-
ра в тюрьму на всю жизнь, если бы мог сделать это.
Это, конечно, было бы очень выгодно для «вла-
сти» — такой, какой она была в 1760 году. Стоило толь-
ко в 1765 году позеепть или сжечь Вольтера, как это
сделали с шевалье де Ла-Барром в Абвиле,— и разви-
тие здравого смысла во Франции было бы задержано
на сорок или пятьдесят лет. Вольтер, Фонтенель и
Монтескье с успехом изобличали Сорбонну и Универ-
ситет, последний оплот деспотическою трона Людови-
ка XV. У этого монарха было достаточно ума; он си-
дел, какой оборот принимали дела, и часто говорил
для собственного своего утешения: «Нынешний поря-
док вещей просуществует дольше меня». Он оказался
прав: он умер в 1775 году, а монархия умерла в
1789-м.
Беспрестанно напоминая публике постановления
Сорбонны против теории кровообращения, против при-
вивки и т. д., Вольтер и Фонтенель вызвали всеобщее
презрение к этому учреждению. Когда Сорбонна осу-
дила «Велизария» Мармонтеля, ассенизаторы Лувра
14.	Стендаль. Т. VII.	209
забросали грязью со своих метел декрет, расклеенный
на степах этого дворца.
Около 1730 года родился дух сомнения и исследо-
вания. Общественное мнение Парижа, то есть Фран-
ции, после долгого преклонения перед наукой увидело,
как наука склонилась перед ним. В литературной рес-
публике все приняло иной вид, и законы стал устанав-
ливать новый властелин — общество. Но это не было
общество кабачков, как в 1700 году.
Около 1730 года самая высшая и могущественная
знать стала считать достойным делом приобретение
талантов и познаний, даже еще хуже того, философ-
ского ума (я имею в виду ум, склонный к исследова-
нию и суровой критике). Свидетели этому президент
де Мезон, Вовепарг и многие другие.
После 1750 года во Франции неизменно считали пе-
дантичным говорить по-латыни, пользоваться схоласти-
ческими терминами — словом, не говорить понятным
для всех языком. Этим и объясняется универсальность
французского языка па континенте. Что бы ни гово-
рили дипломаты или поэты, главное достоинство язы-
ка заключается в ясности. Вскоре показалось нелепым
заниматься только какой-нибудь одной наукой или од-
ним родом исследований и не знать ничего другого.
Даламбер был великим геометром, однако он охотно
рассуждал о поэзии. Кардиналы считали хорошим то-
ном сочинять песенки, как это делал кардипал де По-
линьяк; а поэты, как Мармоитсль, охотно писали бо-
гословские диссертации (см. главу XV «Велизария»).
Самые знатные женщины, например, возлюбленная
Вольтера, маркиза дю Шатле, писали трактаты по фи-
зике. Писатели всех рангов пытались скрыть ученость
под маской «здравого смысла» и ученого — под внеш-
ностью светского человека. Вскоре такая система при-
вела к крайним следствиям.
У нас были светские люди, ио было мало ученых.
Например, аббат Бартельми, друг герцогини де Шуа-
зель, напечатал «Путешествие Анахарсиса по Греции»,
которое, несмотря на огромный успех во всей Европе,
представляет собой путешествие маркиза Анахарсиса
и дает ложное и весьма условное представление о дров-
ней Греции. Такне примеры были бы излишни в Па-
210
риже, но я не думаю, чтобы в Лондоне вы поверили
мне на слово.
Когда у нас кто-нибудь выражается непонятным
языком, то это не является признаком возвышенного
ума, как в Дрездене или в Кенигсберге, и не служит
основанием для восхищения; напротив, его считают
или шарлатаном, или глупцом. Мы восхищаемся им
лишь в том случае, если он, как аббат де Ламене, су-
мел добиться кардинальской шляпы Отсюда поговор-
ка: «То, что сказано неясно, сказано не по-фран-
цузски».
Общественное мнение около 1750 года стало духов-
ным властелином Франции. Чтобы восполнить эту фор-
му правления, не хватало только народных трибунов,
которые должны были сделаться, как в древнем Риме,
истинными вождями народа, и журнала, чтобы публи-
ковать их декреты.
Тогда-то эта всеобщая потребность побудила фран-
цузских философов составить свою «Энциклопедию»,
полезнейшую из всех когда-либо напечатанных книг.
Дидро приучил народ — не только во Франции, но и
во всей Европе — разбираться в вопросе о собствен-
ном счастье. Это великое произведение было, в сущно-
сти, просто журналом — «Обозрением устарелых
взглядов», которые оно опровергало и заменяло новы-
ми. Правда, продолжению издания благоприятствова-
ла мода. Тем не менее оно нанесло серьезный удар
«деспотическому правлению, ограниченному песнями
и священниками»,— таков был подлинный характер
французского правительства до 1789 года.
Около 1775 года каждый человек, утрачивавший
веру н критиковавший правительство и священников,
тем самым приобретал право критиковать ученых. Та-
ким образом, все ученые оказались на заднем плане.
Фрере, например, не имел и сотой доли той известно-
сти, которой пользовался Даламбер.
Философский словарь Вольтера, кстати сказать,
только что переведенный на английский язык, был во
Франции катехизисом для всех, кто умел читать и ци-
тировать. Доказательства этому вы найдете в мемуа-
рах г-жи д’Эпине, Безанваля, Лозепа и пылкого иезуи-
та аббата Жоржеля.
211
Чтобы иметь какой-нибудь литературный успех,
нужно было принадлежать к партии «энциклопеди-
стов». Эпиграмма или хвалебное письмо Вольтера со-
здавали моду и определяли успех или провал произ-
ведения.
Жильбер, лучший сатирический поэт Франции, при-
нял сторону духовенства. Партия «энциклопедистов»
убила его, совершенно так же, как ваше «Quarterly
Review», говорят, убило Китса. Жильбер умер в возра-
сте двадцати восьми лет в сумасшедшем доме, прогло-
тив ключ от своей камеры.
Вывод из этого длинного исторического очерка
таков: Франция обязана своими двумя палатами
Вольтеру; но уровень здравого смысла, к которому
привели нас серьезные дискуссии в этих палатах, зна-
чительно превосходит уровень Вольтера. Он казался
высоким в 1775 году, когда Делиль, Дора и Жанти-
Бернар господствовали в поэзии, а в Абвиле сжигали
тело шевалье де Ла-Барра, но он слишком низок для
нашего времени. С тех пор, как наш поэтический вкус
воспитывают Беранже, Ламартин и Дславинь, мы
иногда замечаем в Вольтере что-то ребяческое. Воль-
тер опрокинул монархию, но его самого опрокинула
революция.
Философия г-на Кузена презрительным взором
смотрит на иронию XVIII века и пытается выйти из-
под влияния Вольтера. Литераторы группы Жуп,
Этьена и т. д., не отличающиеся особенно сильным
мозгом, ни за что не хотят в их возрасте возвращаться
в школу. Они заявляют, что останутся верны филосо-
фии Вольтера. Они становятся в оборонительную по-
зицию. Во Франции этого достаточно, чтобы решить их
участь. Мода будет против них, и через пять лет над
ними станут смеяться. Хотя «Constitutionnel» редакти-
руется очень талантливо и насчитывает двадцать ты-
сяч подписчиков, a «Globe», нс имеющий и двухсот
подписчиков, редактируется возмутительно плохо, на
смену ему появится другая, более удачная газета, и
кузенисты восторжествуют над партией Жуп, Этьена
и т. д.
Но это еще нс все. История современного состоя-
ния философии в нашей стране более забавна, чем это
212
кажется вам в Лондоне. Иезуиты, которых деспот На-
полеон терпел в государстве под именем «братства ве-
ры», после реставрации Бурбонов обрели всю преж-
нюю силу; сейчас мы получаем несказанное удоволь-
ствие, наблюдая, как аббат де Ламене и его журнал
«Memorial Calholique» воюет против г-д Жуй, Бенжа-
мена Констана, Кошуа-Лемера и всего вольтеровско-
го охвостья.
Если Вольтер слишком ребячлив и легкомыслен
для наших великих молодых людей, то г-н де Ламене
слишком нелеп для той степени здравого смысла, ко-
торая благодаря дискуссиям в обеих палатах стала во
Франции всеобщим достоянием. Успехи, сделанные
здравым смыслом в период с 1815 по 1825 год, огром-
ны; поэтому я благословляю поражение при Ватерлоо
п реставрацию Бурбонов. Чтобы окончательно разве-
селить нас, г-да Ланжюине, Грегуар и де Саси, ярые
япсенпсты, напали на иезуитов и время от времени ме-
чут в них громы в своих столь ученых сочинениях, как
«История наказания палками», «История королевских
духовников» и т. д.
Подлинная французская философия, философия яс-
ная, основанная на опыте, изложенная Кондильяком,
Кабанисом, де Траси, на которую жалуются бедные
немцы, находя, что она оскорбляет их «до глубины
души», потому что поднимает их на смех, философия,
которая меньше чем через тридцать лет будет доказа-
на физиологическими трудами г-д Мажанди, Галля н
Флуренса,—эта подлинная философия восторжествует
над напыщенными и непонятными фразами Канта,
Шеллинга, Прокла и даже над глупостями, которые
знаменитый поэт Платон и его переводчик г-н Вик-
тор Кузен облекли в такой прекрасный слог.
Претензии иезуитов довольно курьезны. Они оди-
наково враждебны и «Globe» и «Constitutionnel»; они
хотят уничтожить всякую философию и заставить
общественное мнение совершить самоубийство и
объявить себя несуществующим. Эта колоссальная
нелепость (которую поддерживает аббат де Ламене,
человек большого таланта, заработавший себе на этом
деле кардинальскую шляпу) делает «Memorial
Catholique» весьма забавным для чтения.
213
«Globe» великолепно показал всю глупость г-на де
Ламене, который вместо того, чтобы, как папа, сказать
народу: «Трепещите, я говорю от имени господа»,—
мягко убеждает их: «Приблизьтесь, дорогие друзья
мои, и я докажу путем разума, что долг ваш — отка-
заться от разума. А вы, братьи мои из третьего сосло-
вия, спокойно позвольте дубасить себя, как шевалье
де Роан дубасил Вольтера в 1725 году».
В прошлом месяце наибольшее впечатление в Па-
риже произвел яростный памфлет аббата до Ламене
против г-на де Фрейсину, епископа Гермополитанского
и великого магистра Парижского университета. Он об-
виняет его в атеизме на том основании, что закон про-
тив святотатства, предложенный епископом в Палате
пэров (этот чудовищный закон, карающий отсечением
руки и головы), недостаточно суров. Это доказывает,
что иезуиты считают невозможным убить обществен-
ное мнение без помощи палача (доброго друга графа
де Местра). Действительно, как они будут убеждать
такой тщеславный народ замолчать, когда его тще-
славие состоит главным образом в том, чтобы краенд
говорить?
До сих пор я ограничивался лишь областью исто-
рии философии в Париже от 1600 до 1825 года. Теперь
я буду пророчествовать. Через несколько лет иезуиты
потеряют надежду когда-нибудь убедить самый болт-
ливый народ в Европе держать язык за зубами и при-
знают, что этот любознательный народ должен иметь
свою философию. Тогда они заявят, что целиком со-
гласны с философией Шеллинга и Канта. У нее по
крайней мере есть одно достоинство — непонятность,
и ею можно прикрывать кое-какие небесполезные
мелкие мошенничества.
Но ничего нельзя ожидать от ужасной философии,
которая кричит нам: «Не верь никому и прежде всего
мне самому; думай, что все люди лгут; верь только
тому, что доказано. Если я становлюсь неясным, это
значит, что я говорю глупости, сам того не замечая».
Вот здравые принципы, как вы сами видите; они вам
объясняют, почему философия Локка, Кондильяка,
Кабаннса не может служить орудием для замыслов
иезуитов.
214
Какую позицию займут сторонники г-на Кузена,
Канта, Шеллинга, Прокла и Платона, когда иезуиты,
отчаявшись в собственном учении, предложат им свою
поддержку? Такой вопрос задают себе любопытные.
Мое знакомство с политикой, подкрепленное долгим
знакомством с парижским лицемерием, позволяет мне
ответить, что самые честолюбивые из кузенистов суме-
ют найти удобный предлог, чтобы принять какую-ни-
будь предложенную правительством должность по
примеру ваших Соути и Вордсвортов Самыми честны-
ми окажутся те, которые примкнут к философии, заяв-
ляющей: «Когда мои рассуждения становятся непонят-
ными, это значит, что я, сама того не замечая, начинаю
говорить глупости». Я нисколько не сомневаюсь, что
в течение ближайших лет благодаря физиологическо-
му доказательству истин, изложенных Кондильяком и
его школой, Франция даст миру философскую систе-
му, в которой заблуждений будет меньше, чем в какой-
либо из существовавших до сих пор.
Аристократия и священники всех стран и религий
сделают все от них зависящее, чтобы дискредитиро-
вать эту философию, основанную на открытиях Флу-
ренса, Мажанди, Галля и т. д. Но их оппозиция не бу-
дет иметь большого успеха. Эта философия распро-
странится в замечательном среднем классе, образовав-
шемся благодаря равному разделу наследств, на кото-
рый так нелепо нападает «Edinburgh Review» в своем
предпоследнем номере. Этот класс, состоящий из лю-
дей, обладающих годовым доходом в шесть тысяч
франков, возрастает с каждым днем; он читает все
хорошие новые книги и задает тон общественному
мнению. Он занял место класса людей, имевших годо-
вой доход в пятьдесят тысяч франков и определявших
общественное мнение во Франции во времена Вольте-
ра и г-жи Дюдефан, маркизы дю Шатле, Кондорсе и
Бово.
«ТЕАТР КЛАРЫ ГАСУЛЬ, ИСПАНСКОЙ КОМЕДИАНТКИ»
Комедии, которые сейчас славятся во Франции,
не что иное, как ряд многословных монологов. Они
часто бывают хорошо написаны и иногда остроумны,
но они абсолютно лишены искусной и правдоподоб-
ной интриги; к тому же они полны показной сентимен-
тальности, фальшивой и слезливой, совершенно чуж-
дой подлинной природе комедии.
Среди этого общего упадка театра один совсем мо-
лодой человек дал публике сборник пьес под назва-
нием «Театр Клары Гасуль». Если дальнейшие тру-
ды автора оправдают надежды, которые вызывает в
нас первый его опыт, то этот молодой человек сможет
защитить литературу своей страны от упреков, кото-
рые мы против собственного желания принуждены
ей делать. Все его пьесы совершенно оригинальны и
ничуть не копируют чужих произведений; это вели-
чайшая похвала, которой не заслужил ни один дра-
матический писатель после Бомарше. Все модные пи-
сатели, все рифмоплеты, все версификаторы и все так
называемые критики, приобретшие благодаря своего
рода литературной контрабанде репутацию двумя де-
сятками общих мест о драматическом искусстве, ко-
торые они получили по наследству, выставляя их на-
показ при всяком удобном случае, к великому вреду
своих читателей,— все эти писатели, то есть вся ли-
тературная республика, пришли в великое смятение
216
при появлении «Театра Клары Гасуль». К счастью,
Бастилии больше не существует, а то Французская
академия из духа подражания (она на это так падка!)
потребовала бы, конечно, оков и тюремщика для юного
и наглого новатора, который, если позволить ему про-
должать свой дерзкий путь, не только затмит ее сла-
ву, но и сведет се к нулю. Вместо натянутых и неправ-
доподобных интриг, вместо надуманных и фальшиво
обрисованных персонажей, вместо плохой сентимен-
тальности, заимствованной из «Школы стариков»
г-на Делавиня, «Домашнего тирана» г-на Дюваля и
других столь же мало комичных комедий, мы находим
в пьесах этого сборника, особенно в главной из них —
«Испанцы в Дании», простую, хорошо развитую и дей-
ствительно интересную интригу, живой, оригиналь-
ный, естественный и энергичный диалог, а главное, под-
линное и мастерское изображение французского об-
щества при Наполеоне.
В томе содержится шесть маленьких драм; вот их
названия: «Испанцы в Дании»; «Женщина-дьявол, или
Искушение святого Антония»; «Африканская любовь»;
«Инеса Мендо, или Побежденный предрассудок»;
продолжение той же пьесы: «Инеса Мендо, или Тор-
жество предрассудка»; «Небо и ад». В первой из этих
пьес жестокие, достойные средних веков нравы, воз-
родить которые хотел Наполеон, до некоторой степени
сумевший это сделать, нашли своего столь же точно-
го, сколь и беспощадного живописца. Эта комедия
воздает должное Наполеону, так же как Тацит воздал
должное Тиберию. Правдивость ее так велика, что она
кажется одновременно любопытной и ужасной. На-
полеон хотел, чтобы все молодые французы были Шар-
лями Лебланами и Французскими резидентами (два
главных персонажа «Испанцев в Дании»). Военная
машина охарактеризована с величайшей точностью в
образе Шарля Леблана, лейтенанта императорской
гвардии; столь же точным изображением гражданско-
го аппарата является Французский резидент на ост-
рове Фюне. Низость и злодейство Шарля Леблана в
соединении с его храбростью и трусостью резиден-
та образуют замечательный контраст открытому, ве-
ликодушному и дикому героизму дона Хуана Диаса,
217
более известного под именем бесстрашного и несчаст-
ного Порлье, прозванного El Marquesito*, попавше-
го впоследствии в окровавленные когти Фердинан-
да VII, испанского Нерона. Г-жа де Турвиль и г-жа
де Куланж представляют собой высшего разряда
шпионок. Действие происходит на острове Фюне в
1808 году; сюжетом является героическое решение,
принятое маркизом де Ла-Романа в согласии с англи-
чанами после событий в Мадриде 2 июня 1808 года.
Этот доблестный испанец решил возвратиться в Испа-
нию и присоединиться к защитникам родины. Как
большинству его соотечественников, ему не хвати-
ло критического ума, чтобы понять, что из двух деспо-
тов лучше было иметь человека мягкого и благоразум-
ного, каким был Жозеф Буонапарте, чем глупого, упря-
мого, жестокого и лицемерного, каким был Фердинанд
VII. Он не понял, что Жозеф, не имея никаких наслед-
ственных прав на страну, должен был поступать ме-
нее нелепо и более человечно, чем законный Бурбон.
Он не сообразил, что монарх, который должен был
бояться соперника и обязан был своей властью неко-
торого рода узурпации, неизбежно должен был дейст-
вовать как деспот более терпимый, чтобы иметь воз-
можность сказать своему народу: «Вы видите, что
я — меньшее зло, чем тот, кто хочет занять мое ме-
сто». Но такого рода размышления были недоступны
уму храброго солдата, каким был маркиз де Ла-Ро-
мана, равно как они выходят и за пределы намерений
молодого автора, который с таким талантом вывел
этого испанца на сцену. Всем известно, с каким
искусством и в какой тайне маркиз де Ла-Романа
договорился с английским адмиралом о своем бегстве;
посредником между ними был капитан дон Рафаэль
Лобо, служивший в то время в английской эскадре
Балтийского моря. Ла-Романа и английский адмирал
отлично сумели обмануть князя Понте-Корво, бывше-
го в то время командующим французской армии в
Дании, прежде чем стать королем Швеции. Такова
тема, которую столь удачно развил в своей пьесе наш
молодой автор. Так как читатель сможет прочесть ее
* МалепькиП маркиз (urn.).
218
перевод, то мы воздержимся от более подробных све-
дений об этой драме, внушающей нам еще следую-
щие последние замечания. Чтобы показать английско-
му читателю, с какой непогрешимой точностью автор
изобразил в своем произведении нравы того времени,
достаточно было бы указать, что в Париже публика
уже называет лиц, послуживших, по ее мнению, мо-
делями для главных персонажей. Автор, однако, хо-
тел изобразить только пороки времени, но он сде-
лал это с таким тактом и с таким глубоким проникно-
вением, что герои его оказались поразительно похожи
на всем известных лиц. Если нужны еще доказатель-
ства того, что он не пользовался никакими моделями
для своих образов, достаточно напомнить, что в то
время, когда происходит действие его драмы, то есть
в 1808 году, ему самому было всего лишь четыре го-
да. Ясно, что он не мог состоять в тесных сношениях
с предполагаемыми оригиналами драмы, в которой он
проявил проницательность Тацита и лаконизм Флора.
Как высоко эти качества ставят его над теперешни-
ми так называемыми драматическими поэтами, един-
ственными хозяевами театра и членами Академии!
А этими качествами он обязан своей независимости:
он следовал только голосу природы н побуждениям
своего сердца. Если сравнить его героев, созданных из
плоти и крови, правдивых и полных жизни, с героями
г-д Дюваля, Этьена, Делавиня и т. д., то последние
покажутся лишь бледными подражаниями, тенями
тепей, неясными видениями, идеальными и лишен-
ными всякой индивидуальности; это пустые говоря-
щие абстракции, которые в течение часа выражают
свои страдания в элегических стихах.
Из боязни слишком растянуть эту статью мы не
будем говорить столь же подробно о других пьесах,
приписываемых Кларе Гасуль. Мы с тем меньшим со-
жалением противимся этому желанию, что наш при-
мер, может быть, внушит кому-нибудь желание взять-
ся за их перевод. Однако мы в этом не вполне увере-
ны: никто не покупает переводов, так как все ду-
мают, что смогут прочесть оригинал. «Африканская
любовь» — беглая, но энергичная картина страсти, ка-
кою она бывает у пылких детей солнца. Ее стреми-
219
тельную простоту можно сравнить с лучшими сказ-
ками «Тысячи и одной ночи». В «Небе и аде» вы най-
дете всю тонкость, к которой Мариво приучил любите-
лей комедии во Франции, особенно в характере фрай
Бартоломе, инквизитора и распутника, который испо-
ведует своих хорошеньких прихожанок и в то же время
питает к ним пылкие чувства. Трехлетнее пребывание
в Испании во времена Жозефа Буонапарте позволяет
нам утверждать, что после романов Сервантеса нет ни
одного произведения, которое давало бы такое точное
представление о нравах этой страны, как «Небо и ад».
В «Женщине-дьяволе» разврат испанских монастырей
обрисован со страшной и беспощадной силой. Это на-
поминает картины Тинторетто. Молодой автор, опа-
саясь вражды драматических авторов, денежные де-
ла которых блаюдаря ему скоро придут в упадок, счел
за благо остаться инкогнито; он выдал эти шесть ко-
медий за сочинения Клары Гасуль, актрисы главно-
го мадридского театра. Он разделил свои пьесы на дни
вместо действий, и в конце каждой комедии главное
действующее лицо, обращаясь к публике, говорит:
«Милостивые государыни и милостивые государи,
простите автору его ошибки». Мы не сомневаемся, что
французская публика выполнит его просьбу; мы ду-
маем, что пророчество это исполнится, потому что про-
изведение это ближе к природе и оригинальнее, чем
любое из появившихся во Франции в течение многих
лет. В нем нет ни одной строки, продиктованной лице-
мерием или мелочностью глупых приличий. Надо так-
же, конечно, отметить, что автор освободился одновре-
менно и от посредственности и от бесплодия — двух
болезней, в наше время особенно жестоко терзающих
французскую литературу. Как мы уже заметили, он
не подражал никому: ни Мольеру, ни Дотушу; он бро-
сил решительный вызов цензуре, не пожертвовав ни
одной чертой характера, пи одним верным штрихом ра-
ди надежды увидеть свои комедии на сцене. Эта бла-
городная смелость возбудила сильнейший гнев у всех
авторов, полновластно царящих теперь в театре. Ничто
не могло пролить более жестокий свет на полнейшее
их ничтожество, чем смелые зарисовки Клары Гасуль.
Правда, в этих пьесах вы не найдете любезных отве-
220
тов, острот и игривых словечек, которыми искрятся
маленькие комедии г-на Скриба и г-на Леклера, как,
например, «Сомнамбула», «Лучший день моей жизни»
и «Шарлатанство». Можно было бы возразить, что их
не допускали избранные автором сюжеты. Во всякохМ
случае, этот недостаток, если его можно назвать тако-
вым, меньше почувствуют в Англии, чем во Франции.
Действительно, какая-нибудь фраза, рисующая ха-
рактер человека, удовлетворяет француза только в том
случае, если она одновременно пикантна и эпиграм-
матична. Это, конечно, единственное качество, которо-
го недостает оригинальному автору комедий Клары
Гасуль.
ПИСЬМО ИЗ РИМА
О СОВРЕМЕННОЙ ИТАЛЬЯНСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ
Рим, август 1825 г.
Я попытаюсь, дорогой друг, исполнить вашу прось-
бу и дан. вам некоторое представление о современ-
ной поэзии в Италии. Хотя я принимаюсь за такую
тему не без трепета, меня все же ободряет мысль о
том, что из всех народов Европы англичанам легче
всего оценить иностранные литературы. В самом де-
ле, в области драматической поэзии Англия обладает
могучим гением, неоспоримое превосходство которо-
го еще более очевидно благодаря его величайшему
разнообразию. Народ, имеющий счастье обладать в
своей национальной литературе такими характерами,
как Ричард III, Ариэль, Имогена и леди Макбет, мо-
жет считать себя вправе судить об энергии, глуби-
не и сжатости Данте так же, как и о слишком, быть
может, вольной веселости и изяществе Буратти.
Кто такой этот Буратти, спросите вы. Это очень
крупный поэт, сочинения которого почти неизвест-
ны за пределами Италии. Однако лорд Байрон обя-
зан ему замыслом своего «Дон Жуана». Решаюсь пи-
сать вам довольно подробно об итальянской литера-
туре потому, что только одна опа избежала заразы
французской школы и что подражание философиче-
скому и манерному стилю парижских стихотворцев не
нарушило ее первоначальной оригинальности.
222
В 1793 году на почве Италии произошло поистине за-
мечательное литературное явление. Винченцо Мон-
ти, напечатав свою поэму «Басвилиана» с мрачным
сюжетом, спас итальянскую литературу от позора раб-
ского подражания Поупу, Буало и Вольтеру. Как
англичанин, вы сможете оценить по достоинству та-
кую заслугу, так как после реставрации Карла II
вам не удалось избежать этого унижения. Благода-
ря гению Монти итальянская поэзия сохранила свою
оригинальность и энергию. Один смешной иезуит по
имени Саверио Беттинелли попытался уже больше
столетия тому назад высмеять Данте. Эта дерзкая
попытка служила двум противоположным целям.
Прежде всего она оказывала услугу ордену иезуи-
тов, который никогда не переставал выступать про-
тив славы Данте. Действительно, изучая сочинения
этого великого человека, убеждаешься в том, что нуж-
но доверяться только своим собственным побужде-
ниям; эта независимость вкуса, ведущая к проте-
стантизму, всегда была пугалом для римского двора
и иезуитов, самых искусных его защитников. Унич-
тожая популярность Данте, Беттинелли становился
также могучим пособником поэтической школы, осно-
ванной Вольтером. Изящную энергию Вольтера, ко-
торая в 1750 году должна была пленять легкомыс-
ленный версальский двор и парижские салоны,
затмевала мощь Данте, оказавшего такое огромное
влияние на всех людей, действительно достойных этого
имени, которые населяли Италию в XIV веке.
Данте уступает Шекспиру только потому, что обыч-
но он менее интересен. Он всегда был предметом от-
вращения для школы Вольтера и сторонников изне-
женного стиля, поддерживавших во Франции славу
аббата Делиля, Колардо, Дора, Бертена и многих
других нелепейших стихотворцев, ныне основательно
забытых.
Острая ирония и сарказм Вольтера были усладой
для итальянцев середины XVIII столетия. Каково
было удивление этого несчастного народа, согбенного
с 1530 года под ярмо Испании и святейшего престо-
ла, когда он читал философские сочинения француз-
ского поэта! Однако его огромная популярность и
223
успех его сатирических стихов едва не нанесли смер-
тельного 5дара итальянской поэзии. В то время как
Беттинелли печатал свои остроумные хулы против
Данте, Пиньотти, посмертная слава которого основа-
на на превосходной истории Италии, приобрел репу-
тацию лучшего баснописца — репутацию, которая,
к счастью, не пережила его; он был целиком обязан
ею Поупу, так как был рабским его подражателем.
Между тем Беттинелли, Пиньотти и десяток второ-
степенных поэтов, вроде Угони и Альгаротти, кото-
рых теперь никто не читает даже в Италии, несмот-
ря на старания холодного Женгене с его бездарной
историей итальянской литературы, рыли могилу италь-
янской поэзии, увлекая ее по следам Франции и
Англии, когда явплся Монти.
Этот великий поэт, родившийся в Фузиньяно, по-
близости от Урбино, в 1758 году, до сих пор живет
в Милане на пенсию, назначенную ему Наполеоном
и сокращенную вдвое австрийским правительством.
Я вам напишу когда-нибудь отдельное письмо о про-
изведениях Монти; единственная цель, которую я
ставлю себе в этот раз,—обратить ваше внимание
на замечательное и, может быть, единственное зре-
лище: на поэта, одной лишь силою своего гения оста-
новившего упадок литературы целого народа. Но
если он смог довершить свое дело, не возбудив за-
висти трусливого деспотизма, то за это мы должны
воздать честь переменчивости его характера, сто
покорности капризам князя Браски, племянника па-
пы Пия VI, и крайней его бедности. Монти начал
с нескольких небольших произведений, выдвинувших
его в первый ряд современных поэтов. Однако его пер-
вых успехов было недостаточно, чтобы спасти италь-
янскую поэзию от опасности; ее спасло неожиданное
событие. Кардинал Альбано, один из самых влия-
тельных членов конклава, посланный Львом XII в
Болонью легатом с неограниченными полномочиями,
подстроил 13 января 1793 года убийство Гюга Бас-
виля, дипломатического представителя Французской
республики, пользовавшегося своим положением для
того, чтобы открыто заниматься шпионажем и подго-
товлять гибель существующего правительства, что,
224
впрочем, вполне входит в задачи дипломатии. Мон-
ти, который был, в сущности, весьма гуманным че-
ловеком, вообразил в своем бедственном положении,
что апология этого убийства, совершенного средь бе-
ла дня римской чернью, продажным орудием карди-
нала, сможет доставить ему милость этого могуще-
ственного лица и его партии и тем самым обеспе-
чит его карьеру. Этому-то безнравственному расчету
мы обязаны бессмертной поэмой «Басвилиана». Мне
нужно подумать, прежде чем найти для нее достой-
ное место среди поэм Байрона; после зрелого раз-
мышления я решаю, что она равна по меньшей мере
«Корсару» и лучшим местам «Чайльд-Гарольда»; пре-
восходит ее, по моему мнению, только «Дон Жуан».
Поэма эта была напечатана в Риме в 1793 году;
она тотчас же заслонила все то, что Пиньотти и
Беттинелли создали за тридцать лет, чтобы погубить
национальную поэзию. Монти, оставив эти подража-
ния, обратился к глубокому личному чувству своих
современников. У итальянцев, народа, совершенно
чуждого тщеславия англичан и французов, каждый
открыто смеется над своим соседом или, лучше ска-
зать, презирает и ненавидит его и, определяя досто-
инство произведения, прислушивается только к сво-
им личным чувствам Вполне очевидно, что этот
несчастный народ, разделенный на части тиранией,
образует поразительный контраст с французами и
англичанами: политическое положение этих народов,
конечно, более благоприятно, но зато у них всякая
личная оригинальность подавлена желанием строго
согласовать своп манеры с условным идеалом изяще-
ства и хорошего тона. Итальянец, напротив, повинует-
ся только влечениям собственного сердца н всю силу
своего характера употребляет па то, чтобы при-
дать отличающим его особенностям еще большую
энергию. В своей несколько дикой независимости он
думает и упрямо утверждает, что его взгляды един-
ственно хороши, а все другие нелепы и ложны.
Именно эта особенность характера должна повысить
авторитет литературных суждений этого народа в
глазах просвещенных ценителей Европы и Америки,
даже если бы против этого утверждения протесто-
15	Стендаль. Т. VII.	225
вало тщеславие французов, вся поэзия которых за-
ключается в подражании.
Поэму Монти с увлечением прочли в Италии все,
кто умеет читать, за исключением тех литераторов,
самолюбию которых было выгодно поддерживать
партию Беттинелли и Пиньотти. Восторг был всеоб-
щим. Говорили, что уже много веков Италия не созда-
вала ничего подобного. «Басвилиана» Монти доказы-
вает, что автор ее был сперва учеником Вергилия, а
затем Данте.
Передо мной лежит издание «Басвилианы», напе-
чатанное в Мантуе. Монти, очень непохожий в этом
отношении на большинство поэтов, восхваляет в ней
плагиат, лишь бы только заимствования были сде-
ланы из древних авторов. Так, например, Лукан го-
ворит:
Nec pokis adversi calidus qua mergitur aubtri *.
И Бернардо Тассо, отец Торквато, тоже:
Or sorto il caldo, or sorto il freddo polo** ***.
Монти, который, однако, весьма силен в естествен-
ных науках, пишет во второй песне «Басвилианы» по
поводу смерти Людовика XVI:
Tremonne il inondo; е per la maraviglia
E pel terror dal freddo al caldo polo
Palpitando i potenti alzar la ciglia
Забавнее всего то, что некий простак по имени Псс-
сути написал по просьбе Монти диссертацию, где он
пытается доказать, что жаркий полюс действитель-
но существует. Он даже ссылался в своей диссер-
тации иа Ньютона и Галлея (стр. 124 мантуанского
издания, 1798).
Несмотря на эту нелепость, ответственность за ко-
торую Монти должен был бы принять на себя, он, как
настоящий ученик Данте, ограничивает свое восхище-
* И не жаркий полюс, который поднимается напротив хо-
лодного (лат.).
** То встает жаркий, то встает холодный полюс (итал.).
*** От этого трепетал мир; и в изумлении и ужасе от хо-
лодного до жаркого полюса сильные мира сего подняли взоры
(итал.).
22fi
ние перед древними их стилем, их манерой выражать
свои мысли.
Мысли его принадлежат ему самому; это мысли
римлянина 1793 года, до того как Наполеон просветил
Италию. Монги полон веры; он истинный католик, вол-
нуемый страхом перед тем богом, которого папское уче-
ние изображает нам в виде восточного деспота, гнев-
ного и неумолимого. Все же он дает двойной урок
итальянским поэтам, выражая естественные чувства
и воспроизводя их в стиле Данте; а так как итальян-
ский язык происходит от латинского, то он не побоял-
ся пользоваться формами последнего и употреблять
слова в том значении, какое придавал им Вергилий.
Это удачное нововведение навсегда изгоняло ма-
нерное изящество, введенное духом рыцарства, и ре-
шительно осуждало холодные и утомительные в своей
жеманной грации «concetti»*, отличающие француз-
скую поэзию. Если вы хотите найти поэтический стиль,
составляющий полную противоположность «Басви-
лиане», вам нужно только раскрыть какую-нибудь
песнь «Генриады» или поэму бездушного и изящного
аббата Делили.
На основании этого вы можете оценить все зна-
чение услуги, которую Монти оказал поэзии своей ро-
дины. Камилл после победы над Бренном получил
прозвище второго основателя Рима; Монти, хотя он
и уступает Данте, Ариосто и Тассо, трем создателям
итальянской поэзии, принес, одиако, больше пользы,
чем кто-либо из них. Один из его современников,
пьемонтец Альфьери, также содействовал этому ре-
зультату, хотя и с меньшим успехом. Однако Альфье-
ри вопреки суждению о нем скудоумного Женгене не
может быть назван законным сыном Данте в поэзии;
действительно, этот поэт стал подражателем велико-
го учителя, но он довел до крайности его недостатки
и преувеличил шероховатость его стиля. К тому же
его взгляды недостаточно национальны, и в этом шар-
жированнохМ подражании Данте нет ничего, что за-
ставило бы биться сердце итальянца. Итальянская
душа более нежна и более склонна к сладостной и
♦ Остроумные словечки, вычурные выражения (итал.).
227
милой страсти, «молоку человеческой доброты».
Альфьери, по-моему, просто аристократ, тщеславие
которого, не удовлетворенное графским титулом, спо-
койно подчиняет взрыв своего недовольства трагиче-
ской системе, установленной Расином и Вольтером;
и так же, как он доводил до крайности стиль Данте, он
доводит до крайности однообразную суровость фран-
цузской трагедии. Если вы находите, что я слишком
строг к нему, вспомните, что я долго был прилежным
зрителем его пьес н что в течение целого года я смот-
рел эти пьесы в Неаполитанском театре в исполнении
Марини, итальянского Тальма Хотя этот поэт искус-
но разоблачил преступления i. жестокости тирании,
сравните все же его Филиппа с Дон-Карлосом Шил-
лера и решайте сами. Оба поэта обработали одинако-
вый сюжет, взятый из одной и той же эпохи. Поэтому
я не думаю, чтобы Альфьери в той же мере, как и Мон-
ти, возбудил в сердцах итальянцев пренебрежение к
поэтической системе французов, которой оказали под-
держку своим божественным языком Альгароттн,
Пиньотти и Беттинелли.
Заслугой миланца Парини было то, что он подра-
жал Поупу, Буало и Вольтеру, сохранив оригиналь-
ность итальянского характера. У Марии-Терезии
явилась счастливая мысль назначить его профессо-
ром изящной литературы в Милане, где его лекции по-
будили многих студентов изучать красоты Данте, что
помогло им освободиться от прежнего преклонения
перед нелепыми теориями учеников Угони. Но Парини
только сатирический поэт, а сатира в Италии всегда
будет второстепенным жанром, так как там нигде не
найти монархического духа. Причина этого очень про-
ста: эта несчастная страна, обладавшая свободой в
течение шестисот лет, от 900 до 1530 года, затем не-
ожиданно попала под власть тирании, и все деспоты,
мучившие ее один за другим в течение трех столетий,
применяли только одно средство принуждения —
страх. В стране, где монархия пустила глубокие кор-
ни, короли пытались завоевать любовь своих подчи-
ненных, стать популярными при помощи знати и внед-
рить, как гарантию своей власти, предрассудок чести,
тиранический предрассудок, законы которого непоко-
228
лебнмы и не могут быть никем нарушены безнаказан-
но. Такнм-то образом великие нации, как, например,
Франция, стали наконец придавать величайшее значе-
ние подражанию, определенному типу изящества, при-
думанному ловким королем илн его министрами, и
стремление согласоваться с ним получило у фран-
цузских писателей название монархического духа.
Всякий француз, достаточно дерзкий для того, чтобы
освободиться от этих пут (то есть от подражания
образцу, установленному тем классом общества, к
которому причислила его судьба), тотчас же подвер-
гается осмеянию; в этом причина бесспорного пре-
восходства комедии и сатиры у народа, рабски
подчиняющегося моде; в этом также причина превос-
ходства итальянской поэзии в выражении сильных
страстей, которые итальянец находит в своем сердце.
Этими отличительными особенностями мы должны
объяснить популярность «Басвилианы» — произведе-
ния, весь интерес которого заключается в выражении
страстной и глубокой ненависти. Прежде чем про-
должать, я, как правдивый историк, должен напом-
нить, что уже значительно раньше Альфонсо Варано,
выдающийся поэт, подражал Данте — так же стара-
тельно, как впоследствии Монти.
Достаточно краткого изложения содержания «Бас-
вилианы», чтобы показать вам, насколько замысел
этой поэмы носит на себе отпечаток не только итальян-
ского, но даже римского характера.
Люцифер, потеряв надежду на то, что ему удастся
увлечь душу Басвиля в ад и восторжествовать над
ангелом-хранителем, приставленным для его защиты
по особому приказу всевышнего, готов уже отказать-
ся от этого предприятия. Душа Басвиля, получившая,
таким образом, свободу, удивленно взирает на тело,
только что покинутое ею:
Е la mortal prigiotie, ond’era uscita
Subito indietro a riguardar si volse,
Tutt a ancor sospettosa e sbigottita *.
* Внезапно, etne полная страха н изумления, она оборачивает-
ся, чтобы взглянуть на эту бренную тюрьму, которую она толь-
ко что покинула (итал ).
229
Нелепость этой странной фабулы заслонена пре-
лестью стиха, полного естественности и простоты.
«Не бойся ничего,— говорит ангел душе Басвиля,—
ты не испытаешь адских мучений, но ты не будешь
наслаждаться и созерцанием бога, пока Франция не
получит наказания за свои преступления; небесное
правосудие обрекает тебя вплоть до этого времени вы-
носить зрелище оскверняющих твою ненавистную ро-
дину злодеяний, сообщником которых ты был при
жизни». При этих словах небесный посланец перено-
сит душу виновного во Францию, где она является
свидетельницей жестокостей 1793 года.
Такой необычайный замысел, конечно, мог быть
внушен только папизмом, этим злым духом, сумев-
шим извлечь из евангелия тиранические законы, под
властью которых Италия утратила свое величие и свою
древнюю свободу. Доказательство этому у нас на гла-
зах. Поэт без обиняков признает убийство Басвиля, со-
вершенное римской чернью, а после этого признания
мы читаем следующие стихи, которые душа жертвы
обращает к своему телу, прежде чем покинуть Рим:
Oltre il rogo поп vive ira ncmica.
E nell'ospile suolo, ove io ti lasso,
Giustc son 1’alme, e la pietade ё anlica *.
(Canto I)
Понятно, конечно, что поэт, вкладывая, таким об-
разом, в уста жертвы похвалу убийцам, опускается
до низкой лсстн; но в то время Монти был влюблен и
боялся, чтобы репутация философа, которую он со-
вершенно без всякой вины навлек на себя, не вызва-
ла его изгнания из Рима. Это обстоятельство в слу-
чае нужды могло бы послужить извинением наше-
му поэту, жизнь которого, впрочем, была сплошным
рядом противоречий. Действительно, через некоторое
время он написал по заказу возвышенную оду, в ко-
торой прославлял казнь Людовика XVI, совершенную
21 января 1793 года; однако благодаря замечательной
привилегии, дарованной только ему, имя Монти не вы-
зывает того чувства, которое связано в Англии с име-
* Гнев угасает по ту сторону гроба, и гостеприимная земля,
где я тебя оставляю,— убежище правосудия и благочестия
(итал.).
230
нем Соути, а во Франции—с именами Баура и Шазе.
Это объясняется тем, что он всегда писал под влия-
нием владевшей им страсти — любви или страха,— и
его пером никогда не двигали корыстные расчеты, же-
лание заработать деньги или приобрести аристокра-
тических читателей. К тому же итальянцы, исполнен-
ные к нему благодарности, не могут решиться прези-
рать и зачислить в один разряд с лондонскими или па-
рижскими отступниками великого гения, которому они
обязаны таким наслаждением и такими живыми вол-
нениями.
Поэма, которую мы обсуждаем, могла бы дать по-
вод к множеству наблюдений; но, опасаясь наскучить
читателям длинным рассуждением о произведении,
которое, несомненно, уже широко известно в Лондо-
не, я ограничусь только одним замечанием. Почему
Монти, верный служитель религии св. Доминика, огра-
ничил свою поэму такими узкими рамками и, раз уж
душа его героя оказалась перенесенной во Францию,
почему он не оставил ее там до самой развязки кро-
вавой драмы, экспозицию которой он нам дал, и не
сделал эту душу свидетельницей всего того, что про-
исходило во Франции с 1793 по 1816 год? Какое рос-
кошное поприще для поэзии! Но сожаления наши
смягчаются тем, что в своей «Mascheroniana» Монти
изображает нам события одного года жизни Наполео-
на—от его возвращения из Египта до сражения при
Маренго. Так как я хочу дать вам верное представле-
ние о современном состоянии итальянской поэзии, то
в качестве скромного подражателя потомка Гримма
я сделаю здесь одно замечание: иезуиты в течение ря-
да веков преследовали произведения Данте. Пре-
следование это было тайным, но таким жестоким и
упорным, что тридцать лет тому назад Ломбарди,
один из самых искусных комментаторов Данте, не ре-
шился подписать свой труд. Иезуит Беттинелли при
помощи нескольких талантливых людей вроде Пинь-
отти, Альгаротти и многих других попробовал наса-
дить в Италии поэзию Поупа и Вольтера. Но«Басвили-
аиа», несмотря на свою жестокость, несмотря на то,
что она представляет собой непрерывную апологию
убийства, несмотря на то что она в высшей степени
231
католичка и рабски предана варварской религии св.
Доминика, все же вновь пробудила интерес к Данте.
Этот великий поэт, единственный из новых, кото-
рый в некоторых отношениях походит на Шекспира,
нашел за последние тридцать лет больше читателей,
чем за пять предшествующих веков: он увлек умы
своих соотечественников на путь исследования во-
просов религии, а это есть шаг к протестантизму; и—
странная вещь! — австрийское правительство было
благосклонно к этой тенденции, словно в этом отноше-
нии оно еще продолжало идти по пути, намеченному
Иосифом II. Действительно, оно сохранило в Павии и
Падуе богословские школы, прения в которых наносят
ущерб принципу авторитета; а при выборе епископов
оно отдает предпочтение тем, кто, подобно епископу
Падуанскому, монсеньеру Фарина, находится во
вражде с римским двором. Религиозные воззрения,
которые преподаются в Падуе, известны в Италии под
именем янсенизма; папа Лев XII объявил им войну и
надеется восторжествовать над ними при помощи
иезуитов, старания которых он всячески поощряет.
Аббат Тамбуринн, ревностный янсенист, изложил
учение своей партии в двух томах объемистого труда
под названием «Vera Idea della santa Fede»*. Про-
изведение это было недавно переведено на фран-
цузский язык. Я видел автора этого янсенистского
евангелия; это восьмидесятнлетний старик, все еще
полный огня и энергии; он написал сорок томов in 8°
против так называемой непогрешимости лапы. Вот до-
воды, которые он приводил в моем присутствии: «Папа
Ганганелли, Климент XIV (которого иезуиты впослед-
ствии отравили), упразднил иезуитов за их ужас-
ные преступления: он был непогрешим. Папа Пнй VII
восстановил их: он также был непогрешим. Однако
одни из пап ошибался; значит, habemus confitentem
reum ** учение о непогрешимости нелепо. Пусть са-
мый смелый папист возразит мне на этот довод».
Надеюсь, что я изложил вам ясно два важных об-
стоятельства: во-первых, почему появление «Басви-
♦ Истинный смысл святой веры (итал ).
** Перед нами преступник, признающий свою вину (лат.).
232
лианы» произвело переворот в итальянской литерату-
ре, и, во-вторых, каким образом кровожаднейшая поэ-
ма, какую когда-либо создавало воображение,— ибо
она является апологией гнусного убийства,— приве-
ла умы к исследованию религиозных вопросов, а сле-
довательно, к протестантизму и культу человечности.
Но переворот этот далеко еще не завершился, и италь-
янская литература, на наш взгляд, обречена на дол-
гое бессилие. Лучшие люди Италии ничего не могут
печатать: это значило бы привлечь к себе опасное
внимание иезуитов и пяти деспотических правительств
из шести, властвующих на Итальянском полуостро-
ве словно с единственной целью — принижать бла-
городные души. Если вы что-либо напечатаете, то вы
наверняка навлечете на себя преследование со сторо-
ны короля Сардинского, Австрии и презренной, нич-
тожной тирании герцога Моденского. Вы окажетесь
также жертвой гонений в папской области со сторо-
ны выжившего из ума восьмидесятидвухлетнего кар-
динала Делла Сомалья, государственного просекре-
тария, который сам является орудием отца Фортиса,
генерала иезуитов; наконец, не большей свободой вы
будете пользоваться и в Неаполитанском государ-
стве. Одни только великий герцог Тосканский до сих
пор не преступает границ здравого смысла, в кото-
рых его удерживает влияние жены, большой умни-
цы, и министра Фоссомброни, знаменитого мате-
матика.
Так как люди, мыслящие и предпочитающие покой
популярности, ничего не печатают, то поле деятель-
ности остается открытым для педантов. Флорентий-
цы— парод, наименее размышляющий, наименее
склонный к энтузиазму и самый педантичный во всей
Италии,— постановили прежде всего, что только они
умеют писать; далее — что только расплывчатый и ту-
манный период, заимствованный Боккаччо из цицеро-
новской латыни, соответствует духу итальянского
языка и что всякая попытка внести в него ясность
французского языка будет посягательством на законы
их речи. Это учение было усвоено и взято под защиту
одним педантом по имени Ботта, который в 1818 голу
напечатал в Париже историю Соединенных Штатов, а
233
в 1824 году —историю Италии за последние тридцать
лет; первое из этих произведений отличается нелепо-
стью стиля, а второе бесконечной ложью, в нем заклю-
чающейся, выдает постыдное намерение автора поль-
стить Австрии и оклеветать Бонапарта, возродившего
Италию.
Монти, конечно, должен был выступить противни-
ком подобного учения; он и сделал это в старости,
когда несчастья родины разбили его сердце и охла-
дили его гений. Он опубликовал пять томов in 8° под
заглавием: «Proposta di Emendazioni al Vocabolario
della Crusca»*. Хотя он, по-видимому, мало знаком
с общей грамматикой и плохо понимает рассуждения
школы Кондильяка, душа великого поэта все же ска-
зывается в его замечаниях, и он с тонким чутьем опре-
деляет свойства различных слов, в зависимости от
характера стиля; читая его произведение, я вспомнил
удачный стих одного французского поэта:
Орел и на земле крылатым остается.
Монти сумел придать некоторую прелесть этим
грамматическим спорам, а это уже немалая заслуга
в стране, где литературные прения все еще отличают-
ся утонченностью XIV века и ученые люди щедро об-
мениваются эпитетами «осел», «скотина», «дурак» и
другими любезностями такого же рода.
Вот основные вопросы: следует ли писать совер-
шенно так же, как писали во Флоренции в XV веке?
Можно ли допускать в своем стиле немного ясно-
сти и простоты французской фразы? Остановилось
ли развитие итальянского языка?
Все итальянцы, обладающие мужественным серд-
цем, заполнили его политикой и карбонарством. Во
многих областях должностные лица, на обязанности
которых лежит преследование карбонариев, тюрем-
щики, которые должны стеречь их, солдаты, которым
приказывают их арестовать,—сами карбонарии. Та-
кое положение дел для поэзии явно гибельно: народ
еще может читать то, что написано, но писать никто
* «Материалы для исправления словаря академии делла
Круска» (итал.).
234
уже не может. Таким образом, литература, покинутая
лучшими людьми, попадает в руки педантов и писа-
телей, настолько ничтожных, что они не вызывают
опасений у властен. Благородные сердца охвачены
отчаянием. Италия будет свободна, говорят они, но
когда? Может быть, в 1880 году! Затем с печальной
уверенностью в своем бессилии они, вздыхая, остав-
ляют заботу о родине, чтобы заняться в своих по-
местьях собственным обогащением.
Великий литературный переворот, произведенный
«Басвилианой», снова вернул Италию к культу Дан-
те, не породив новых шедевров. Начиная с 1796 года
Наполеон поглощал все внимание Италии, и если бы
после его падения все правительства усвоили прин-
цип умеренности, которому следует великий герцог
Тосканский, страна эта, вероятно, снова впала бы в
летаргию, из которой пробудили ее подвиги победи-
теля при Маренго. Но преследование карбонариев —
общества малоопасного и в действительности очень
невинного — нс позволило ей погрузиться в сон. А все
же литература бесплодна, и это всеобщее молчание —
тревожный симптом для тирании и иезуитов, подав-
ляющих эту прекрасную страну, за исключением об-
ластей, подчиненных Австрии. Это — неоспоримое до-
казательство того, что все умы, одаренные живой и
глубокой чувствительностью, заняты политикой: Ита-
лия полна одаренных и талантливых людей, и в этом
отношении она не похожа на Францию, где Париж яв-
ляется местом встречи всех выдающихся людей. Лион,
Нант, Марсель и Бордо, несмотря на их населенность,
не имеют ни одного поэта, ни одного прозаика, о ко-
тором можно было бы говорить всерьез. В Италии ни
один город не овладел монополией на духовное господ-
ство. Болонья высмеивает вкус Флоренции, Милан
отвергает литературные приговоры, произнесенные Ту-
рином или Венецией; эта независимость, восходящая
к традициям средневековых республик, делает Ита-
лию интересным предметом изучения для любителей
литературы. Кроме того, писатели этой страны, воз-
вышающиеся над средним уровнем, сбросили иго
французской школы и, кажется, более склонны идти
по следам Байрона, некоторые поэмы которого уже
235
переведены. Я читал их в Риме; знатоки ценят их весь-
ма высоко.
Длина этого письма, в котором я пытался предста-
вить вам картину литературной Италии в 1825 году,
во время Миланского конгресса, принуждает меня
отложить до следующего раза соображения о судь-
бе несчастного итальянского языка, раздираемого
борьбой множества диалектов, из которых каждый
стремится к господству. Язык Буратти и Томмазо
Гросси, двух величайших после Монти поэтов совре-
менной Италии, не флорентийский, и не римский, и не
тот, с которым вы познакомились по «Басвилиане» и
«Освобожденному Иерусалиму».
Прощайте и примите уверение..
С. Д.
ВТОРОЕ ПИСЬМО
о современной итальянской литературе
Рим, 12 ноября 1825 г.
Искренность и откровенность — вот что особенно
отличает итальянскую литер?т)ру от французской. Пи-
сатели Италии, конечно, могут себе позволить какую-
нибудь ложь, не имеющею большого значения, чтобы их
не заподозрили в карбонарстве; по если исключить эти
уступки трусливой подозрительности правительств и
оставить в стороне всякие нелепости, к которым их вы-
нуждает страх перед этими тираническими правитель-
ствами с глупым королем и раболепными или плутова-
тыми министрами во главе, можно утверждать, что они
всегда пишут, следуя побуждению своей совести. В этой
стране ученые глубоко знают то, что они изучали;
поэтому горе вам, если вы обратитесь к ним с вопросом
об их любимом предмете! Вы, конечно, ожидаете отве-
та длительностью в несколько минут, а вам приходится
выслушать полуторачасовую диссертацию: они ие мо-
гут себе представить, что ответ, которого вы добива-
лись, может показаться слишком длинным,— так они
простодушны. Писатели эти прежде всего искренни и
честны. Они лишены всякого шарлатанства, и, может
быть, природа не одарила их тонким тактом, необходи-
мым для того, чтобы стать шарлатаном. Можно безбо-
язненно утверждать, что в Париже из всех лиц, желаю-
щих составить себе имя в литературе или науке, най-
дется пе больше четырех (если не меньше того), кото-
237
рых нельзя назвать настоящими шарлатанами. Когда
читаешь во французской газете торжественное восхва-
ление какого-нибудь автора, то можно побиться об за-
клад, что статья написана им самим. Это мошенниче-
ство, столь обычное во Франции, не принято в Италии:
один только Саверио Беттинелли, этот Зоил Данте, о
котором я вам говорил в моем предыдущем письме, и
поэт Фосколо, автор «Гробниц», прибегали к этому са-
мохвальству.
Добродетель писателей Италии покоится на проч-
ном основании. В Лондоне или в Париже литерату-
ра— это ремесло; ваш знаменитый Джонсон, ваш чу-
десный Голдсмит жили трудами своего пера; в Ита-
лии наблюдается как раз противоположное, и я сам
слышал, как Монти говорил, что печатание его произ-
ведений не только не давало ему заработка, но было
для него статьей расходов. Книга его, напечатанная в
Милане, через несколько дней перепечатывалась в Лу-
гано, в Бассано, во Флоренции и т. д. Часто случается,
что издатель произведения продает меньше экземпля-
ров его, чем другие книгопродавцы. Один из итальян-
ских делегатов на Венском конгрессе ходатайствовал
перед государями о том, чтобы положить конец этому
новому виду пиратства, но император Франц воспроти-
вился мероприятию, которое должно было блаюприят-
ствовать литературе. Это вполне согласуется с принци-
пами и речами монарха, который способен был сказать
через несколько лет на Лайбахском конгрессе: «Ich
brauchc keine Gclehrte» *.
Император Франц, как все государи австрийского
дома, хорошо осведомлен в статистике, но, очевидно, он
ровно ничего не понимает в отношениях политики к
нравам. Надо все же признаться, что, убив всякую на-
дежду на денежное вознаграждение за литературный
труд, он оказал большую услугу итальянской литерату-
ре, так как закрыл доступ к ней всем профессиональ-
ным писакам, позорящим литературу во Франции и в
Англии. Турин, Милан, Модена, Рим и Неаполь — пять
итальянских правительств — привлекли на свою сторо-
ну этих писателей, обогатив их привилегией на печата-
ние официальной газеты.
* «Мне не нужно ученых» (нем.).
238
Так как интерес к политике очень силен, а мелкие
газетки, не продавшиеся иезуитам, строго запрещены
во всех государствах полуострова, то орган правитель-
ства пользуется большим спросом, хотя ничтожество
его значительно превосходит все то, что мопут себе
представить англичане. В Венеции страх, внушаемый
правительством, так велик, что там даже скрывают ин-
терес, с которым читают несчастную «Миланскую газе-
ту», хотя ее редактирует писатель, более основательно
продавшийся Австрии, чем редактор «Венецианского
вестника».
Благодаря такой системе привилегий недостаток в
правительственных 'Писателях весьма велик. Не так бы-
ло в Париже, по крайней мере два года тому назад: пи-
сательским ремеслом там занимались свободно; поэто-
му министерство могло в двадцать четыре часа найти
двести писателей, готовых продать ему свое перо. Не
думайте, что это люди бездарные; они только бесприн-
ципны. Но этот недостаток, который роднит их с обще-
ственными деятелями, лишь делает их еще более спо-
собными к тому, чтобы выступать и за и против. Отлич-
но зная, что в любое время они могут получить от ми-
нистра приказ говорить как раз обратное тому, чего от
них требовали до сих пор, они достигли необычайного
и изумительного совершенства в искусстве скрывать
свои мысли. Самые выдающиеся писатели — Фьеве,
Шатобриан, Мартенвиль и т. д., и т. д. — не могут избе-
жать этого упрека в переменчивости, ибо в течение сво-
ей жизни они раз десять противоречили самим себе.
Года два тому назад г-ну Фьеве выплачивали пенсию в
две тысячи франков с условием, чтобы он молчал. Ко-
гда я рассказываю подобные вещи итальянским писа-
телям, они говорят мне, смеясь: «Sempre faceto»
и не верят пи одному слову. В Италии очень трудно на-
печатать угодливую статью где-нибудь, кроме прави-
тельственных газе г, которые у такого глубоко честно-
го народа, как итальянцы, пользуются полнейшем пре-
зрением, между тем как во Франции вы прослыли бы
человеком несветским и без всяких связей, если бы о
• «Вечно вы шутите» (итал.).
239
вашем произведении не появилось лестного упомина-
ния во всех газетах.
Я не стал бы говорить о политических газетах в
Италии, обычно наполняемых писаниями шпионов и
продажных писателей, если бы не счел своим долюм
оценить по заслугам ту, которую печатает в Риме ти-
пограф Кракас. Опа выходит три раза в неделю под
двойным названием: «Diario» и «Notizie del Giorno».
В этом листке папский двор все еще продолжает до-
казывать превосходство своей политики над политикой
других государств, даже после того, как министром там
стал кардинал Делла Сомалья, умственные способно-
сти которого очень ослабели под влиянием возраста.
Это правительство не печатает нелепых и лживых
известий в тех случаях, когда это не является для него
абсолютной необходимостью. Некрологи, нередкие в
государстве, где во главе управления стоят старики, от-
личаются мудрой умеренностью, которая придает нм
правдивый вид. Археологические статьи в «Кракасе»
(так как газету эту часто называют по имени типогра-
фа), которые в этих краях представляют особенную
важность, обычно гораздо серьезнее, чем все то, что пе-
чатается по этому вопросу в Европе.
Лучшим журналом в Италии, без сомнения, являет-
ся «Antologia», выпускаемая во Флоренции издателем
Вьессе, человеком поистине достойным. Однако не по-
думайте, что его журнал представляет собой «венок из
роз»: напротив, он иногда бывает многословен, тяжело-
ват и часто скучеп; он расточает похвалы отвратитель-
ным произведениям, так как часто попадается на удоч-
ку педантам, которыми кишит Италия. Несмотря на
этот недостаток, «Antologia» — весьма полезное изда-
ние.
Итальянец не понимает «полуслов»; оп читает ма-
ло, чтение для него — работа, утомительный труд, и
для него не может быть ничего слишком ясного, слиш-
ком обстоятельного. Пикантные намеки, придающие
такую прелесть стилю Лабрюйера, Вольтера п Мон-
тескье, совершенно чужды бедным итальянцам и пока-
зались бы им или темными, или вовсе непонятными.
У Ариосто было что-то вроде этого типа остроумия,
обычного для французов, но Ариосто был поэт, ион жил
240
двести лет тому назад. В «Antologia» нет ничего сколь-
ко-нибудь похожего на французское остроумие, но недо-
статок этот компенсируется большой искренностью.
Я убежден, что автор, который попросил бы г-на Вьессе
в виде одолжения похвалить в его журнале какое-ни-
будь плохое или ничтожное его произведение, встретил
бы у него очень плохой прием. Многие сотрудники
«Antologia» — люди весьма достойные. Журналу этому
недостает только редактора, облеченного полнотой вла-
сти, который вычеркивал бы три четверти каждой
статьи без всякого ущерба для содержащихся в ней
мыслей, так как полезные замечания в этих статьях
утопают в море слов.
«Raccoglitore» — литературный журнал, выходящий
в Милане три раза в месяц,— очень распространен в
Неаполе. Издает его Давиде Бертолотти. Если бы его
скромный журнал имел более отчетливую политиче-
скую направленность, он, конечно, давно уже разделил
бы судьбу «Conciliatore». Этот последний, просущество-
вавший только один год (около 1819 года), насчитывал
среди своих сотрудников людей, наиболее выдающихся
в Милане по своим талантам, знаниям, честности и ве-
ликодушному пылу, с которым они отдавали себя делу
духовного совершенствования Италии и человечества.
Он был серьезен, искренен и все же опасен для всех
тех, чье существование или возвышение основано на не-
вежестве народов, которые они обманывают.
«Conciliatore» был слишком серьезен и слишком глу-
бок в своих рассуждениях, чтобы быть полезным для
Ломбардии; ои мог быть интересен только для тех, кто
внимательно следит за развитием событий в других об-
ластях Европы. В не*м было напечатано несколько ста-
тей двух лучших мыслителей Италии: Мелысиоре
Джойи и маркиза Эрмеса Висконти. Первый разделил
участь почти всех сотрудников этой газеты: он сидит
в тюрьме. Он был слишком большим патриотом, чтобы
пе восстать против системы морального status quo *, ко-
торую в течение одиннадцати лет пытается установить
в Италии г-н фон Меттерних. У князя Меттерниха
слишком много здравого смысла, чтобы поставить себе
• Существующий порядок вещей (лат.).
16. Стендаль. Т. VIL	241
задачу довести до полного отупения парод, как ста-
раются это сделать иезуиты в Турине и в Модене; но
он сажает в тюрьму всех, кто хочет просветить народ.'
Пёллико, один из лучших трагических поэтов Италии,
томящийся в крепости Шпильберг, был также одним
из редакторов «голубой газеты» (так называли
«Conciliatore» из-за цвета бумаги, на которой она печа-
талась) .
Главный редактор «Biblioteca italiana» — журнала,
выпускаемого раз в месяц в виде толстой тетради госу-
дарственной типографией, — г-н Ачерби, который слы-
вет за шпиона. Этот журнал презирают всюду в Ита-
лии, однако его читают в Милане и Венеции, где нель-
зя получить никаких других; иногда, впрочем, в нем
можно найти превосходные статьи по медицине и есте-
ственной истории.
«Italiano», кажется, продолжает выходить в Тури-
не. Цель этого листка — изменить status quo обществен-
ного настроения в Италии, но в реакционном направле-
нии. «Italiano» стремится ввести народ в заблуждение и
вернуть его к взглядам, господствовавшим в Италии в
1650 году, а в остальной Европе существовавшим лет
триста тому назад. Говоря о политическом положении
Италии, не следует упускать из виду одно важное об-
стоятельство: после торжества Медичи во Флоренции,
в 1530 году, деспотизм не брезговал никакими сред-
ствами, чтобы деморализовать и унизить эту благород-
ную нацию. Иезуиты царят в Турине еще самовластнее,
чем в Париже. Если бы Филипп II и Филипп III до-
стигли своей цели, они сохранили бы Миланскую об-
ласть в том состоянии духовного одичания, в каком На-
полеон застал Испанию в 1808 году. Я говорю о всей
массе народа, так как никто не питает более искренне-
го и глубокого уважения к славным испанцам, находя-
щимся в настоящее время в Лондоне, нежели я. Но эти
достойные изгнанники сами должны будут признать,
если национальная гордость позволит им быть искрен-
ними, что в Испании расстояние, отделяющее слой лю-
дей просвещенных от невежественных слоев населения,
огромно. У этого парода оно достигает своего максиму-
ма; во Франции, наоборот, — своего минимума. В Ита-
лии благодаря всему тому, что было сделано с целью
242
подавить благородные чувства от 1530 до 1796 года, ко-
гда Наполеон пробудил умы от спячки шумом своих по-
бед, это расстояние все же очень велико. За эти два с
половиной столетия Италия не сделала никаких успе-
хов. Более того, можно утверждать, что она много вы-
играла бы, если бы снова очутилась в том состоянии,
в каком была в 1530 году, во время гибельной рестав-
рации Медичи. Она в то время обладала энергией, о
которой теперь забыла, и ей было чуждо ребячество,
характеризовавшее начинания карбонариев. Главным
занятием народа в течение этого плачевного периода
было писать в подражание Петрарке сонеты, в которых
подражали только его недостаткам. Усваивая платони-
ческие мечтания, уродующие его божественную поэзию,
подражатели особенно избегали патетического и верно-
го изображения чувств, которое составляет все ее оча-
рование. От шести литературных академий, знамени-
тых своими странными названиями, как, например, Gli
Infuocati, Gli Oziosi * и т. д., не осталось ничего, кроме
жалкого, издаваемого в Риме литературного журнала,
который может гордиться тем, что во всей Европе он
самый глупый. Он называется «Arcadico». Впрочем, в
Италии есть два или три превосходных журнала по
естественной истории и медицине. Итальянцы считают-
ся первыми в этой науке, хотя часто на практике они
унижают ее шарлатанством. В Неаполе я много раз
слышал об остроумной системе доктора Радзори из
Пьяченцы; этот искусный врач три года просидел в
тюрьме в Мантуе, обвиненный в заговоре против
австрийского правительства. Хорошо отзываются также
о «Медицинских анналах» доктора Омодеи из Венеции,
о журнале доктора Конфильякки и о многих других
периодических изданиях этого рода.
«Аре» («Пчела») — листок, до сих пор, кажется,
выходящий в Милане, — газета, гораздо более фран-
цузская, чем итальянская; оиа принадлежит издателю
из Брешии по имени Беттони, человеку не без спо-
собностей и весьма предприимчивому, печатающему
всякие произведения: хорошие, плохие и посред-
ственные.
• Пылающие, Праздные (итал.).
243
Я заметил, что три четверти книг, приобретаемых
образованными людьми в Неаполе, напечатаны в Ми-
лане; я был очень удивлен этим, австрийская цензура
в Милане ужасна, это самая зоркая цензура в Италии,
так как в ней служат итальянские ренегаты, в большин-
стве случаев священники, продавшиеся австрийской
полиции. Во Флоренции, напротив, свобода печати не
знает стеснений. Однако, за исключением новых изда-
ний Данте, Петрарки, Боккаччо, Ариосто, Тассо и
Альфьери, флорентийские издатели печатают только
вздор. Город этот утратил свою древнюю энергию; си-
стема шпионажа, доведенная великим герцогом Лео-
польдом до крайних пределов, совершенно извратила
этот некогда столь великодушный народ. Он очень уме-
рен, у него очень мало потребностей, и он считает выс-
шим счастьем чувствовать себя в безопасности от боль-
ших бедствий. Его характер напоминает характер бла-
горазумного пятндесятилетнего человека. А Милану
пятнадцатилетия оккупация привила французскую
культуру и живость.
После двухсот шестидесяти шести лет, в продолже-
ние которых правительство, можно сказать, не имело
другой цели, как только следить за умственной дея-
тельностью своих подданных, извращать ее и подавлять,
нельзя надеяться па расцвет моральных и политических
паук. Джамбаттиста Вико, неаполитанский философ,
стал бы известен во всей Европе, если бы родился в
Роттердаме или даже в Париже при Людовике XIV.
Но, родившись в Неаполе в конце XVII столетия, он на-
писал «Scienza nuova»*, книгу маловразумительную.
Джанноне, лучший неаполитанский историк, умер в
1758 году в туринской цитадели, куда заключил его ко-
роль сардинский, чтобы угодить своему неаполитанско-
му коронованному брату. По этим двум примерам вы
можете судить об остальном. Все же в продолжение
этого времени Италию покрыли славой Ариосто, Тас-
со, Метастазио, Гольдони, Альфьери. В живописи бо-
лонская школа сочетала с экспрессией Рафаэля и ко-
лоритом Тициана прелесть Корреджо. В музыке —
искусстве, которое почти совершенно избежало систе-
• «Новая наука» (итал.).
244
магического преследования иезуитов, — Италия дала
Лео, Дуранте, Перголезе, Саккини, Чимарозу и т. д.
Я ничего не буду говорить вам о поэтах, живших до
1770 года; о них рассказано в истории литературы
иезуита из иезуитов Тирабоски, которою Женгене, фи-
лософ школы Вольтера, пересказал по-французски, на-
ведя на него либеральный, но весьма малопоэтический
лоск. Достоинства этих старых поэтов рассматриваются
и обсуждаются в этой истории и в «Литературе южной
Европы» ученого Сисмонди. Женгене, страстно увле-
ченный итальянской литературой и воображавший
(совершенно напрасно), что он знает ее, назвал перво-
классными тысячу поэтов и писателей, которые теперь
вызывают презрение своих соотечественников. Вся эта
когорта жила в течение тусклых и бесплодных двухсот
шестидесяти шести лет, когда иезуиты всюду распро-
страняли невежество и разврат. За эту эпоху появи-
лось только несколько замечательных книг.
Самые выдающиеся современные поэты Италии —
это Монти, ослепший, как Мильтон; Фосколо, автор
«Гробниц», ныне живущий в Лондоне; Джамбаттиста
Пикколини, трагический поэт, родившийся около
1790 года, живущий во Флоренции и иногда пишущий
в «Antologia»; Сильвио Пёллико, автор «Франчески да
Римини» и «Эуфемпо да Мессина», заключенный в
крепость Шпнльберг (сейчас ему, кажется, тридцать
четыре года); Алессандро Мандзони, родившийся в
Милане около 1780 года, автор нескольких возвышен-
ных гимнов и двух трагедий — «Граф Карманьола» и
«Адельки»,— в которых правило единств явно нару-
шено.
Томмазо Гросси пишет на миланском диалекте, Бу-
ратти — на венецианском, аббат Мели около двадцати
лет тому назад пользовался сицилийским. Думаю, что
англичане, управлявшие Сицилией в течение многих
лет, познакомили вас с этим необычайным талантом,
единственным из современников, который, мне кажет-
ся, близок к Анакреону.
В Неаполе я нашел последние путешествия в Ита-
лию, напечатанные англичанами. Все они, по-моему,
исполнены пошлых и часто лживых рассуждений, изло-
женных напыщенным стилем. Первое место я отведу
245
путешествию Юстеса: именно он сбивает с толку три
четверти английских путешественников, посещающих
Неаполь, так как закрывает нм глаза на красоты физи-
ческие и моральные (да, сударь, моральные!) этой стра-
ны. Эти красоты, правда, не совсем похожи на красоты,
вызывающие восторги на Портленд-Плейсе или в доках
Индийской компании, но к чему путешествовать, если
не хочешь видеть новые н непривычные вещи? Един-
ственный англичанин, который проявил здравый смысл
в своих писаниях об Италии, — это покойный Джозеф
Форсит. Я часто не соглашаюсь с ним, но чем более
я изучаю эту страну, тем чаще я отказываюсь от
своих первоначальных мнений и соглашаюсь с этим
писателем.
Леди Морган, произведения которой почему-то
очень расхваливают,—такой же судья в вопросах
изящных искусств, каким способен быть шотландский
пресвитерианский пастор, а между тем после тирании
Филиппа II жизнь и деятельность Италии проявляются
только в искусствах, и только в них она получала свое
выражение. Леди Морган, по-видимому, совершенно не
представляет себе ужасной опасности, угрожающей
итальянской литературе. Несчастные писатели Италии
теперь находятся в новом и совершенно необычайном
положении: язык уходит от них и день ото дня извра-
щается.
На известном вам итальянском языке, языке
Ариосто и Альфьери, говорят во Флоренции, в Риме и в
Сьене. Только эти три города являются в Италии зако-
нодателями в вопросах языка, как Париж, Лондон,
Дрезден или Мадрид. Но вот ужасное несчастье для
литературы этого народа: вы въезжаете в Италию че-
рез Т)рин, вы идете в общество и бываете столь же
огорчены, сколь удивлены, видя, что ваше прекрасное
владение итальянским языком совершенно для вас бес-
полезно; только иногда вы улавливаете какое-нибудь
слово, отдаленно напоминающее язык Гольдони и
Метастазпо. В Турине все говорят по-пьемонтски;
литературный язык здесь, конечно, итальянский, но в
обществе прекрасной графини *** вас засмеют, если вы
скажете на этом языке хоть одно слово. Пьемонтцы
иногда говорят на нем, но только из вежливости к ре-
246
комендованному им иностранцу. Этот язык их стес-
няет. Народ этот, самый насмешливый на всем полу-
острове, не мог бы выразить на итальянском языке
свой сарказм.
Покинув Турин, вы приезжаете в Геную теперь вы
слышите только генуэзскую речь. Ваше положение еще
более затруднительно, так как этот диалект для вас
еще менее понятен, чем пьемонтский. Я должен был по-
тратить три месяца на то, чтобы усвоить его, а вы
знаете, что природа, отказав мне в более важных каче-
ствах, наградила меня большой способностью к язы-
кам. Я хочу привести вам пример генуэзского диалекга
(дзенуэзского, так как Генуя называется «Дзена») Три
итальянских слова: «vostra signoria sa»* — сокращены
в генуэзском до двух слов: «sha sa», — причем одно
слово «sha» означает «vostra signoria».
Вы покидаете Геную, которая находится всего в
тридцати милях от Турина, и приезжаете в Милан, так-
же расположенный в тридцати милях от этих двух го-
родов. там вы находите «lingua della minga», то есть
язык, в котором «ничто» выражается словом «minga».
Он совершенно не похож на пьемонтский и ген\эзский.
Томмазо Гросси, бедный молодой адвокат, в настоящее
время, может быть, лучший поэт Италии, писал на ми-
ланском языке. Изумительную поэму «День гнева» мо-
жет понять только население приблизительно в шесть-
сот тысяч человек. В Брешии говорят на брешианском
наречии, очень похожем на венецианское, так же как
и на веронское. Венецианский язык очарователен: он
отличается остроумием и живостью французского. Ве-
нецианцы вполне могут оценить способность, кото-
рая позволяет человеку развлекать своих слушателей,
нравиться им и изяществом легкого разговора делать
их счастливыми на пять минут, если только они не пу-
ритане, не потерпели банкротства и не находятся во
власти сплина. Сильные этим неоспоримым преимуще-
ством даже и теперь, когда их прелестная столица,
имевшая в 1797 году сто тысяч жителей, насчитывает
только сорок тысяч нищих, они глубоко презирают
язык, на котором говорят бесчувственные и безмозглые
педанты Сьены или родины Данте, некогда создавшей
• Вашей милости известно (итал.).
247
так много великих людей. Болонский, неаполитанский
и сицилийский языки так же отличаются от языка Фло-
ренции и Рима, как генуэзский и венецианский; только
в одном городе Неаполе, где живет триста тридцать ты-
сяч «жестикуляторов», я, иностранец, различил и изу-
чил три различных языка. Жители Пиццо-Фальконе го-
ворят не так, как жители Поите делла Маддалена.
Я думаю, что генуэзский, миланский и неаполитан-
ский диалекты существовали еще до латинского языка.
На мой взгляд, миланский восходит по меньшей мере
к 600 году до н. э.; в ту пору галлы нахлынули в об-
ласть, расположенную между Тичино, По и Альпами;
тогда Белловез превратил селение Милан в город, ко-
торый окончательно подчинил римлянам только Сци-
пион Назика, в 191 году до и. э.
В 452 году Милан был взят Аттилой, а затем его
брали последовательно Одоакр, Теодорих, Урайя и т. д.
Таким образом, римляне владели этим городом только
643 года.
В ХП веке Флоренция, имевшая огромную торговлю
и выполнявшая в Европе в продолжение средних веков
ту роль, которая теперь перешла к Англии благодаря
ее счастливому островному положению и благоразу-
мию ее жителей, — Флоренция была истинной столи-
цей Италии. Она главным образом была центром лите-
ратуры и искусства. Этим преимуществом она была
обязана свободе, которой она в те времена обладала,
и счастливому случаю, сделавшему ее родиной Данте,
отца итальянского языка, Петрарки, Боккаччо, Поли-
циано, Микеланджело, Леонардо да Винчи и Лоренцо
Медичи, характеристику которого, до смешного модер-
низованную, дал англичанин Роско. Лоренцо Велико-
лепный, хотя и очень не похожий на образ, сочиненный
его английским биографом, был все же одним из са-
мых замечательных государей, когда-либо существо-
вавших на свете, начиная от установления монархий
вплоть до наших дней.
В 1339 году Луккино Висконти установил в Милане
абсолютную власть: преемники этого человека, столь
же прославившегося своим умом, сколь и своей ни-
зостью, несколько раз едва не сделались владыками
всего полуострова. Если бы они достигли этого, то
248
очень вероятно, что, несмотря на гении Данте, милан-
ский язык занял бы место, которое теперь принадлежит
флорентийскому. Этот последний, на котором невоз-
можно говорить быстро, был бы вытеснен миланским,
удобным для быстрого произношения.
Тосканский язык, каким мы его видим в 1825 году,
можно сравнить с молодым турецким государем, кото-
рому не удалось перебить всех своих братьев и который
поэтому не вполне уверенно чувствует себя на троне.
Именно этим нужно объяснить недостаток ясности, в
котором его упрекают. Когда говорят о какой-нибудь
самой простой вещи, о каком-нибудь материальном
предмете, например, о решете, то слово это тотчас же
возникает в уме у миланца, у венецианца и т. д., разго-
варивающего с вами, между тем как для того, чтобы
вспомнить флорентийское слово, он должен напрячь
свою память. Судите, как обстоит дело со словами, вы-
ражающими оттенки и движения страсти, например за-
рождающуюся ревность, когда на балу молодой муж
видит, что жена его весь вечер танцует с одним и тем
же человеком.
Чтобы выразить движения сердца, к топкому анали-
зу которых сводится почти вся поэзия, венецианец, неа-
политанец или генуэзец в одном случае из четырех не
найдет подходящего слова на флорентийском языке;
разыскивая его в словаре, они рискуют тем, что поэти-
ческий восторг их остынет. Из этого мы должны сде-
лать вывод, что флорентийский диалект, основа слова-
ря della Crusca,— в действительности мертвый язык в
Турине, Генуе, Милане, Парме, Пьяченце, Вероне, Ве-
неции, Ферраре, Болонье, Неаполе и во всей Сицилии.
Правда, в каждом из этих городов газеты и всякого ро-
да объявления печатаются на языке, притязающем на
название «итальянского»; но тосканские педанты совер-
шенно правы, утверждая, что эта претензия ни на чем
не основана. Это — местное «наречие», переведенное на
итальянский язык при помощи словаря и «слово в сло-
во», как говорят школьники. Действительно, переведе-
ны слова, а не фразы, сохраняющие свой пьемонтский,
венецианский или неаполитанский характер. Поверите
ли вы теперь тому, что я вам скажу? Во время моего
пребывания в Ливорно одни житель Лукки, богатый и
249
отлично воспитанный, сказал при мне одному флорен-
тийцу того же круга общества: «Наше правительство
стало таким ханжеским, что заставило нас закрыть на-
ши ложи (logge) накануне праздника такого-то свято-
го». Флорентинец не понял сразу слова «logge» и поду-
мал, что речь идет о лавках; а между тем Лукка
находится от Флоренции на расстоянии всего лишь
пятидесяти миль. Так обстоит дело с языком в Италии.
Надеюсь, вы признаете, что человек можег быть по-
этом только на том языке, на котором он говорит со
своей любовницей и со своими соперниками; между тем
тосканский язык — мертвый язык для всякого, кто не
родился во Флоренции, Сьене или Риме. Вот чем объ-
ясняется постоянная напыщенность и растянутость
поэм, написанных на тосканском языке во всех тех об-
ластях Италии, где не говорят на этом наречии.
К несчастью, во Флоренции и в Сьене живут наиме-
нее поэтичные люди во всей Италии. Тот поэтический
строй чувств, или, если угодно, начальную стадию безу-
мия, которая создает поэтов, надо искать в Болонье,
в Реджо, в Венеции.
Все эти наблюдения заставляют нас сделать тот вы-
вод, что величайшие поэты современной Италии — это
Томмазо Гросси, пишущий на миланском языке, и
Пьетро Буратти, очаровательные сатиры которого на-
писаны на венецианском языке. Все восхищаются то-
сканскими стихами Никколини (см. его трагедию
«Nabucco», которая вся состоит из намеков на Напо-
леона), но никто их не читает, так как нет ничего более
холодного и менее интересного, чем сравнение между
Наполеоном и Навуходоносором, растянутое на пять
смертельно скучных актов. В 1650 году это произведе-
ние признали бы восхитительным.
Недавно в Генуе напечатали комедию, из которой
была изгнана буква R. Видя такие ребячества, можно
подумать, что, к счастью и величайшей славе иезуитов,
скоро возвратится блаженный XVII век.
Я только что узнал, что Томмазо Гросси, которого я
считал действительно талантливым человеком, всерьез
занялся поэмой на флорентийском диалекте. Она будет
такой же скучной, как и его «Гильдегупда»,
О НОВОМ ЗАГОВОРЕ ПРОТИВ ПРОМЫШЛЕННИКОВ
Se altamente vuoi
Utile farti, vanita combatti,
Fatale in oggi di virtu nimica *.
Сильвио Пёллико.
МАЛЕНЬКИЙ диалог
Промышленник. Дорогой дрз г, я отлично
пообедал.
Сосед. Тем лучше для вас, дорогой друг.
Промышленник. Не только для меня. Я тре-
бую, чтобы общественное мнение назначило мне вы-
сокую награду за то, что я доставил себе удоволь-
ствие хорошо пообедать.
Сосед. Черт возьми, это уж слишком!
Промышленник. Э! Да уж не аристократ
ли вы случайно?
Вот ясное изложение «Катехизиса» г-иа де Сен-
Симона и шести или семи первых номеров журна-
ла, написанного туманным языком и, по-видимому, за-
щищающего промышленность.
Г-н де Сен-Симон говорит: «Промышленная дея-
тельность должна стоять в первом ряду; она должна
* Если ты действительно хочешь стать полезным, то преодо-
лей тщеславие, которое в наши дни является роковым врагом
добродетели (итал.).
251
определять ценность всякой другой деятельности и на-
правлять ее к наибольшей для себя выгоде».
Если мы не примем мер, над памп будут сме-
яться.
Я тоже промышленник, так как листок белой бу-
маги, стоившей мне два су, продается в сто раз до-
роже после того, как я исписал его. Назвать мой скуд-
ный, мелкий промысел — не значит ли это сказать,
что я не богат и не знатен? Но тем лучше, благода-
ря этому я могу рассмотреть смешные стороны двух
враждующих лагерей — промышленности и при-
вилегий.
Охотно допускаю, что тысяча промышленников,
зарабатывающих каждый по сто тысяч экю, не те-
ряя при этом честности, увеличивает могущество
Франции; но эти господа принесли пользу обществу
в результате того, что получили личную выгоду. Это
славные и честные люди, которых я очень уважаю и
которых был бы рад видеть мэрами или депутата-
ми, так'как страх перед банкротством выработал у
них привычку к недоверию, а кроме того, они
умеют вести счеты. Но тщетно я пытаюсь найти в
их деятельности что-нибудь достойное восхищения.
Почему я должен восхищаться ими больше, чем вра-
чом, адвокатом, архитектором?
Конечно, мы, маленькие люди, предпочитаем про-
мышленность, которая предлагает нам обмен и хо-
чет иметь дела с нами, привилегиям, пытающимся
отпять у нас силой все наши права. Профессия
промышленников очень почтенна; но мы не пони-
маем, почему опа заслуживает большего почтения,
чем всякая другая полезная для общества профес-
сия. Что там ни говори, а класс, который во Фран-
ции, говоря промышленным языком, изготовляет об-
щественное мнение, всегда будет состоять из людей
с шестью тысячами ливров дохода. Только эти люди,
имея досуг, могут выработать собственное мнение,
вместо того чтобы брать его готовым из своей га-
зеты. Мыслить — самое дешевое удовольствие. Бога-
тым людям оно кажется несносным, и они садятся
в экипаж, чтобы ехать в Оперу; они не дают себе
времени мыслить. У бедняка же нет времени; он дол-
252
жен работать восемь часов в день, и его ум дол-
жен быть постоянно напряжен, чтобы как следует
справиться со своей работой.
Мыслящий класс уважает только то, что полез-
но большинству. Он вознаграждает высоким по-
четом, а иногда и славой, Вильгельмов Теллей,
Порлье, Риэго, Кодров — словом, тех, кто сильно ри-
скует, чтобы добиться того, что они, с большей или
меньшей справедливостью, считают полезным для об-
щества.
В то время как Боливар освобождал Америку, в
го время как капитан Парри добирался до полюса,
мой сосед заработал десять миллионов изготовлением
коленкора; тем лучше для него и для его детей. Но
недавно он стал руководить газетой, которая каж-
дую субботу убеждает меня, чтобы я восхищался им
как благодетелем рода человеческого. Я пожимаю
плечами.
Промышленники дают взаймы деньги правителям
и часто принуждают их составлять благоразумный
бюджет и не растрачивать без толку налоги. Этим,
вероятно, и ограничивается польза промышленников
для общества; ведь им нет дела до того, пойдет
ли предоставленный ими заем на помощь туркам
или на помощь грекам. В последнем произведении
г-на Вильмена я нахожу следующий небольшой диа-
лог между Ласкарисом, бежавшим из захваченного
турками Константинополя, и юным Медичи.
— Как1 — сказал Медичи.— Ведь генуэзцы, жив-
шие в ваших предместьях, были вашими союзника-
ми, вашими купцами!
— Они предали нас,— ответил несчастный грек.—
Да и зачем им было хранить нам верность? Они будут
так же торговать с турками. Только бескорыстная храб-
рость могла бы спасти нас («Ласкарио, стр. 7).
Для банкиров, торговцев деньгами, нужна неко-
торая свобода. Какой-нибудь барон Ротшильд не
мог бы существовать при Бонапарте, который, может
быть, отправил бы в Сент-Пелажи слишком строп-
тивого заимодавца Значит, для торговцев день-
* Дело суконных фабрикантов в Лодеве.
253
гами нужна некоторая свобода, без которой был не-
возможен общественный кредит. Но едва лишь бан-
киру представляется возможность получить восемь про-
центов, как он тотчас забывает о свободе. Что же ка-
сается нас, то сердце наше не так скоро забудет, что
двадцать банкирских домов, из числа наиболее про-
мышленных и либеральных, устроили заем, при по-
мощи которого подкупили изменников и повесили
Риэго. Что я говорю? Разве в тот день, когда я пишу
это, промышленность, считая египетского пашу вполне
кредитоспособным, не строит для него в Марселе
кораблей? Промышленники пользуются своей сво-
бодой как французские граждане; они употребляют
свои капиталы по собственному желанию. В добрый
час! Но зачем требовать восхищения от меня и для
пущего комизма требовать его во имя моей любви к
свободе?
Индустриализм, немножко родственный шарлатан-
ству, подкупает газеты и защищает, непрошенный,
дело промышленности; кроме того, он позволяет себе
одну логическую ошибку: он заявляет, что промыш-
ленность— единственная причина счастья, которым на-
слаждается молодая, прекрасная Америка. С его раз-
решения промышленность только воспользовалась хо-
рошим законодательством и тем преимуществом, что
Америка не имеет границ, доступных нападению. Про-
мышленники, давая взаймы правительству под опреде-
ленные гарантии, увеличивают этим силу данного пра-
вительства; ио они мало беспокоятся о том, в каком
направлении действует эта сила. Предположим, что
какой-нибудь злой гений даст Американским Соеди-
ненным Штатам президента честолюбивого, как
Наполеон или Кромвель; этот человек воспользует-
ся кредитом, которым располагало государство в мо-
мент его избрания, сделает заем в четыреста мил-
лионов и, подкупив этими миллионами общественное
мнение, провозгласит себя пожизненным президентом.
Так вот, если проценты будут аккуратно выплачивать-
ся, то промышленники — современная история мо-
жет нам подтвердить это — будут по-прежнему да-
вать ему взаймы миллионы, то есть увеличивать его
силу, не беспокоясь о направлении, в котором он ее
254
применяет. Что мешает сегодня промышленникам
устроить заем испанскому королю? Безнравственность
этого государя пли его некредитоспособность?
Эти соображения очень просты и ясны, что
делает их еще более неопровержимыми. Вот чем объ-
ясняется неясность и напыщенность, к которым долж-
ны прибегать журналы промышленников1. Ведь на-
звали же они Александра Великого первым промыш-
ленником 2. Заметьте, что я должен пропустить самые
поразительные и самые свежие факты, подтверждаю-
щие мою теорию, потому что я не хочу попасть вСент-
Пелажи, так же как не хочу возбуждать в душе
читателя бессильную ненависть. Промышленность, как
все большие движущие силы цивилизации, несет с
собою несколько добродетелей и множество пороков.
Негоциант, предоставляющий свой корабль султану,
чтобы тот устроил резню на Хиосе, по всей вероят-
ности, человек очень экономный и благоразумный. Он
был бы отличным директором приюта, но министром
очень безнравственным и, следовательно, очень опас-
ным: значит, промышленники годятся не для всех
должностей3.
Всякий труд, выполняемый честно, полезен, а сле-
довательно, достоин уважения; это старая истина,
провозглашаемая мыслящим классом, который стоит
между аристократией, желающей овладеть всеми долж-
ностями, и индустриализмом, желающим овладеть
всем почетом. Индустриализм объявляет себя един-
ственно достойным уважения; однако Катина при всей
своей бедности все же выше Самюэля Бернара. Почти
все крупные промышленники века Людовика XV, на
взгляд истории, кажутся смешными, а столь бедный
Тюрго велик.
Может быть, нам попытаются возразить, вложив
в наши уста то, чего мы не говорили. Выскажем-
ся яснее. Мыслящий класс, тщательно соразмеряя
свое уважение с полезностью, часто предпочитает
воина, искусного врача, ученого адвоката, который
1 См. единственное примечание на стр 263.
2 «Producteur», стр 42.
3 Сен-Симон. «Катехизис», стр. 38 и 39.
255
защищает невинность, не надеясь на вознагражде-
ние *, богатейшему фабриканту, ввозящему машины и
нанимающему десять тысяч рабочих. Почему? Чтобы
заслужить большой почет, необходимо пожертвовать
собственной выгодой ради какой-нибудь благородной
цели. Какие жертвы принесли Заме, Самюэль Бернар,
Кроза, Буре и другие богатейшие промышленники, ко-
торых помнит история? Боже меня упаси делать из
этого исторического наблюдения вывод, что промыш-
ленники недостойны уважения! Я хочу только ска-
зать, что в них нет ничего героического. Каждый
класс граждан имеет право на уважение, и в этом
случае, как и всегда, чрезмерные претензии наказы-
ваются смехом. Мыслящий класс уважает всех граж-
дан. Если его презирают, если его оскорбляют, он
ограничивается тем, что воздает презрением за презре-
ние — и благородному барону, предок которого в три-
дцатом колене участвовал в крестовом походе Людови-
ка Младшего, и императорскому рубаке, и промышлен-
нику, столь гордому своими десятью миллионами,
па которые он покупает феодальный титул. Этот
последний класс, приписывающий себе все счастье Аме-
рики и забывающий о Вашингтоне, Франклине и Ла-
файете, кажется нам в настоящий момент самым смеш-
ным.
Почтенный г-н де Сен-Симон писал, а под-
купленные индустриализмом журналы повторяют пре-
тенциозным языком: «Промышленная деятельность
должна стоять в первом ряду; она должна определять
ценность всякой другой деятельности и направлять
ее к наибольшей для себя выгоде» 1 2.
Но каретник, земледелец, плотник, слесарь, са-
пожник, шапочник, ткач, суконщик, фабрикант каше-
мира, возчик, моряк, банкир — промышленники. Это
перечисление также принадлежит г-ну де Сен-Си-
мону 3.
Огромное большинство, состоящее из всех земле-
1 Примеры генерал Виллар при Дейене; доктор Дженнер,
открывающиП вакцину; Мальзерб. защищающий Людовика XVI;
Мазе, отправляющийся на смерть в Барселону.
2 «Катехизис промышленников», 3-я тетрадь, стр. 1.
3 «Катехизис промышленников», стр. 1,
256
дельцев, всех плотников, всех сапожников и т. л.., не
может находиться в первом ряду, иначе все будут
в первом ряду; а это слегка напоминает философа
из комедии, который в своем прошении говорит госу-
дарю:
йсе города а порты морские обратите.
Первый ряд общества, организованного по Сен-
Симону, был бы слишком многочислен, так как там
были бы все сапожники, все каменщики, все земле-
дельцы и многие другие; членов этого класса, стоя-
щего во главе всех остальных, нужно было бы, оче-
видно, расставить по их успехам в делах, то есть по
их богатству. Но кто глава этого класса в Па-
риже? Кто тот человек, который должен быть судьей
всякой деятельности? Это, конечно, самый счастли-
вый из промышленников, барон де Ротшильд, а в
должности судьи ему могли бы помогать, если угодно,
шесть самых богатых промышленников Парижа, го-
спода..., которых я слишком уважаю, чтобы поместить
их имена в этом комическом судилище. Итак, пусть
наши великие поэты, Ламартин и Беранже, поторо-
пятся писать стихи, пусть наши знаменитые ученые,
Лаплас и Кювье, исследуют природу и совершают
великие открытия,— их деятельность будут судить или
всеобщее собрание каменщиков, сапожников, плотни-
ков и т. д., или первые люди этого привилегирован-
ного класса, а именно барон Ротшильд в компании
с шестью банкирами, которые, как известно публи-
ке, участвуют во всех его займах. Я предвижу, что
богатейшие парижские банкиры, узнав о почетной
должности, которую им навязывают г-н де Сен-Симон
и его школа, воскликнут хором:
Коль друг наш бестолков, нет ничего страшнее;
Разумный враг куда милее.
Но оставим эти глупости-, можно подумать, что
их выдумал какой-нибудь аристократ, чтобы высмеять
народ, то есть опору всех законных государей. Я так-
же читал Милля, Мак-Келлока, Мальтуса и Рикардо,
которые открыли новые области в политической эко-
номии. Чем больше Франция проникнется откры-
17 Стендаль. T VII.	257
тыми ими великими истинами, тем меньше прома-
хов она допустит в своем бюджете, тем больше она
проведет каналов и в особенности железных
дорог.
Если бы новый журнал ограничился распростра-
нением этих истин, оставшихся ему, очевидно, не-
известными, мы пожелали бы ему успеха, рекомендо-
вав, однако, поменьше напыщенности в стиле и
побольше остроумия; но, повторяем, он настойчиво
требует необычайной дозы почета и уважения к
самым богатым банкирам, мануфактуристам и него-
циантам *, ибо, повторяю еше раз, нельзя уважать всех
земледельцев, всех каменщиков, всех плотников, даже
искренне желая им счастья:
Основой добрых чувств я мыслю предпочтенье;
Не стоит ничего к вселенной уваженье.
Конечно, класс промышленников-миллионеров до-
стоин всяческого уважения. Я почитаю его столь иск-
ренне, что хотел бы ежегодно видеть в Палате
депутатов сто самых известных промышленников
Франции. Но эти подлинные и честные промышленни-
ки опровергают индустриализм; тщетно твердят им
неуклюжую лесть, тщетно говорят им, что, нажив ка-
питал. они принесли больше пользы, чем хороший ми-
нистр или великий полководец. Г-н де Лафайет, едва
достигший двадцатилетнего возраста, презрев свои
миллионы и высокие должности при французском
дворе, которые ему могло бы доставить положение его
семьи, едет в Америку и после поражения при
Бренди-Уайне не теряет надежды на спасение сво-
его нового отечества. Какой промышленник, торговав-
ший тогда в этой самой Америке, мог бы соперни-
чать с молодым генералом в славе и полезности? Раз-
ве Вашингтон не мог бы продаться Георгу III, как
генерал Монк продался Карлу II, и стать через это
герцогом и миллионером? Он презрел такую карьеру
и стал героем цивилизации.
Но если промышленник не всегда бывает героем,
1 Смею утверждать, что в Англин похвалы по адресу бога-
тых мануфактуристов показались бы чрезвычайно смешными.
Англичане давно уже отказались от такого рода шарлатанства.
258
то по крайней мере он «верховный судья всякой дея-
тельности». Г-н де Сен-Симон заявляет это, и, при-
знаюсь, я не нахожу эту претензию совершенно не-
уместной. Какой-нибудь Самюэль Бернар или г-н
Кутте весь день напрягают свой ум, чтобы установить,
в каком месте Европы и Америки недостает денег и
куда было бы выгодно быстро их перебросить.
Если я не уверен в том, что какой-нибудь банкир,
проводящий жизнь среди своих маклеров и папок с
мягкими корешками, лучше всех на свете способен
оценить нежные и возвышенные картины, которые от-
крывает в глубинах человеческого сердца гений Бай-
рона или Ламартина, то я не буду столь же суров
в отношении комической музы. Я придаю большое зна-
чение комедиям, разыгрываемым промышленниками.
Развязку их составляет не ребяческая любовь и не
какой-нибудь ничтожный брачный контракт, а быст-
рая нажива в несколько миллионов. Знайте, что слож-
ность интриги соответствует значительности цели.
Именно здесь будущие Мольеры почерпнут сюжеты
для своих комедий. Им не придется выдумывать дви-
жущие силы; весь их талант пойдет на то, чтобы при-
способить для сцены те интриги, которые пускаются
в ход их знаменитыми моделями. Как же могут лю-
ди, с таким успехом играющие комедию на жизнен-
ной сцене, быть плохими ценителями маленькой коме-
дии, допущенной в наши театры, этой весьма несовер-
шенной копии их ежедневных деяний?
Не прошло еще и ста лет с тех пор, как в од-
ном из самых людных кварталов Парижа была разы-
грана комедия интриги, и разыграна с чрезвычайным
искусством, ибо тут действительно понадобилось боль-
шое искусство. Люди, коюрых нужно было обмануть,
не похожи были на Бартоло; они вполне доказали это,
нажив колоссальные состояния и прославившись на
самых высоких постах. И все же они были обма-
нуты на глазах всей Европы и даже Америки. В
этой истории было все — и хитрый Дав, и Кассандр,
даже несколько дополнительных Кассандров. Была
даже двойная интрига, plot and under plot, как
в старых английских комедиях. Успех придал уверен-
ность, и, кроме почтенных Бартоло, обманутых Давом
259
с несравненной ловкостью, попытались, кажется, оду-
рачить и персонаж, который, по словам г-на де Талей-
рана, умнее кого бы то ни было,— г-жу Публику.
После этого недавнего примера кто посмел бы от-
казать первым промышленникам Парижа, жертвам
или героям этой милой пьесы, в талантах, необходи-
мых для того, чтобы оценить комедию?
Итак, я думаю, вместе с журналами, продавшими-
ся индустриализму, что промышленная деятельность
создает людей, самых замечательных по своей добро-
детели но, кроме того, некоторые из промышлен-
ников могут быть настоящими судьями если не всякой
другой деятельности, то во всяком случае деятельно-
сти Фигаро, Скапенов и других персонажей, очень
известных своим искусством интриги и высоким по-
четом, которым они пользуются у публики.
Что представляет собой в сравнении с такими та-
лантами какой-нибудь беспристрастный судья вроде
Дюпона (депутата от Эры), живущего в тридцати-
шестифранковой комнате и, тем не менее, отказываю-
щегося прибавить одно только слово к своей речи, ко-
торую он должен произнести на следующий день?
Одно только это слово, вполне достойное само по себе
и в то время очень модное, доставило бы ему в тот
же день пятнадцать тысяч ливров ренты и самую
лучшую должность для человека его профессии.
Разве может сравниться с ними какой-нибудь оду-
раченный генерал Карно, который умирает в нищете
в Магдебурге после того, как был военным мини-
стром, руководившим четырнадцатью армиями по сто
тысяч человек? Что в сравнении с ними.— пример,
пожалуй, менее возвышенный,— какой-нибудь героиче-
ский служака вроде генерала Бертрана, считающий
своей обязанностью сопровождать своего несчастного
государя на край света на ужасный остров и, может
быть, на целые двадцать лет? Как бледнеют все эти
заслуги перед подвигом, заключающимся в том,
чтобы поручить двумстам конторщикам написать при-
1 «Если промышленники когда-нибудь придут к власти, то
нравственность, несомненно, приобретет самую большую власть,
какую она только может иметь над людьми» («Катехизис» № 1,
стр. 56).
260
каз о продаже по шестьдесят четыре франка того, что
было куплено по пятьдесят пять, и поселиться изгнан-
ником в лучшем квартале Парижа в двухмиллионном
особняке! С каким сожалением такие таланты смот-
рят на Дюпона (от Эры) и на Дону, идущих пеш-
ком по грязному бульвару! А если говорить об ум-
ственном превосходстве, то произносил ли когда-ни-
будь Руайе-Коллар 1 речь, равную по силе диалектики
небольшому договору в четыре параграфа, особен-
но когда третий из них противоречит первому, а до-
говаривающиеся по честности или глупости соглаша-
ются на то, чтоб этот договор остался тайным?
Разве когда-нибудь г-н Дюпон (от Эры) пожерт-
вовал двадцать тысяч франков на благотворитель-
ность, позаботившись о том, чтобы это было отмече-
но всеми газетами по очереди?
Но оставим насмешливый тон, неуместный в столь
серьезном вопросе.
Как решается индустриализм требовать наиболь-
шего почета и ставить себя выше Дюпона (от Эры),
Карно, Бертрана, если даже в бескорыстии, даже
в этой самой доступной добродетели, он только что
подал новой республике столь странный пример?
Я понимаю, что индустриализм, который чувст-
вует, очевидно, небольшую неловкость после некото-
рых операций и не отказался бы сочетать репутацию
добродетели с поживой от займа, хочет прикинуться
подлинной и добросовестной промышленностью. Но
промышленность отвергает как его самого, так и его
коварную лесть и больше всего боится разделить с
ним его ужасную репутацию.
Да, я знал сотни честных негоциантов Лиона, Бор-
до, Руана, которые не пожелали бы участвовать ни
в некоторых недавних операциях, ни в принесенных
ими барышах, как бы ни были велики эти барыши.
Они никому не поручают восхвалять свои заня-
тия как единственно полезные, единственно доброде-
тельные; но они обладают добродетелью, и репута-
цию абсолютной порядочности даже по отношению к
своим конкурентам они предпочитают разнице между
1 «Промышленники в умственном отношении обладают пре-
восходством» (Сен-Симон. «Катехнтис», тетрадь 1, стр. 10).
261
76 и 80, даже если эта разница высчитывается с де-
сятка миллионов.
Промышленники через несколько лет будут прино-
сить большую пользу; использовав ту степень свободы,
которую мы имеем, они изменят и улучшат всю тор-
говлю Франции. Тогда люди будут предпочитать за-
работать четыре тысячи франков, чем получить их из
бюджета. Фабрикант-миллионер не станет хлопотать
о должности супрефекта.
Франция, более счастливая, чем Англия, нс знает
субституций. Через двадцать лет аристократы пе-
рестанут чувствовать отвращение к промышленности,
и она докажет им, что полезно и приятно восполь-
зоваться предоставленной нам свободой для того, что-
бы увеличить свое состояние. Самый благородный
маркиз, обладающий недвижимостью в два миллиона,
с доходом не больше двадцати тысяч экю, продаст по-
ловину своих земель и поместит один миллион в ма-
нуфактуры, изготовляющие коленкор; это одно уже
даст ему шестьдесят тысяч франков дохода. А тогда
и этот, дворянин сделается сторонником той неболь-
шой свободы, которая необходима как для обществен-
ного кредита, так и для того, чтобы процветали все
мануфактуры, а особенно мануфактура коленкора; он
не только не будет требовать государственных перево-
ротов, но станет бояться их.
Вот чем будет, может быть, полезна промышлен-
ность; она прельстит исконных врагов свободы, и мы
будем наслаждаться этим величайшим из благ.
Только двумя средствами можно завоевать его: си-
лой оружия, как сделали Кромвель и Боливар, или
усовершенствованием разума. Этим вторым способом
промышленность, поборница мира, может когда-нибудь
победить правую партию и духовенство и привести
пас к осуществлению Хартии
1 Мы желаем только той свободы, которую даст нам букваль-
ное и добросовестное выполнение Хартии. Мы недостаточно до-
бродетельны, чтобы выполнять бесплатно или почти бесплатно
обязанности префектов, министров, администраторов всех обще-
ственных учреждений, то есть быть более свободными, чем то
позволяет Хартия. Известно, что президент Американских Соеди-
ненных Штатов ежегодно получает сто двадцать тысяч фран-
ков — явно меньше, чем парижский префект.
262
Но не будем заблуждаться. Разум — суровое бо-
жество; едва начинают служить ему, проповедуя за-
блуждение, как всемогущий разум перестает оказы-
вать свое благодетельное влияние, и развитие культу-
ры останавливается. Поэтому указать нашим круп-
ным промышленникам, как нелепо каждую субботу
объявлять себя высшим классом общества,— значит
ускорить наступление счастья во Франции. В жизни
каждого народа все классы бывают полезны в свою
очередь. Если Греции удастся освободиться, в ней по-
селятся тысячи негоциантов; они ввезут туда зеркала,
мебель красного дерева, эстампы, сукна и т. д.; но
их ли мудростью будут созданы законы, благодаря
которым процветет торговля? Их ли мужество унич-
тожит турок и даст возможность осуществить эти за-
коны?
Шесть месяцев тому назад Санта-Роза был убит
при Наварине; года не прошло с тех пор, как умер
лорд Байрон на службе Греции. Какой промышлен-
ник пожертвовал бы всем своим состоянием этому вы-
сокому делу?
Мыслящий класс в этом году вписал Санта-Розу
и лорда Байрона в таблицы, в которые он заносит
имена тех, кому суждено стать бессмертными. Вот
солдат, вот вельможа; что в это время делали про-
мышленники?
Один почтенный гражданин выписал овец из Ти-
бета.
Примечание к стр. 254
Может быть, меня упрекнут в том, что я недоста-
точно часто приводил подлинные выражения «Produc-
teur», если прочесть нижеследующее, то причины бу-
дут понятны.
«PRODUCTEUR» № 1
ВВЕДЕНИЕ
«Журнал, который мы предлагаем вниманию пуб-
лики, ставит своей целью развивать и распростра-
нять принципы новой философии. Эта философия,
основанная на новом учении о человеческой природе,
263
признает, что назначение человека на земном шаре —
использовать и видоизменять внешнюю’ природу
ради наибольшей своей выгоды; что средства его к до-
стижению этой цели соответствуют трем видам спо-
собностей— физических, умственных и нравственных,
составляющих человека; что, наконец, труд его в этом
направлении развивается в постоянно возрастающей
прогрессии, так как каждое поколение прибавляет свои
материальные богатства к богатству исчезнувших по-
колений, так как все более полное, несомненное и по-
зитивное познание естественных законов позволяет
ему постоянно расширять и улучшать свою деятель-
ность, так как все более точное понимание своего пред-
назначения и своих сил приводит его к непрестанным
улучшениям ассоциации, одного из самых могуще-
ственных его средств.
Рассматриваемая с этой точки зрения жизнь каж-
дого индивидуума состоит из двух видов деятельно-
сти: один вид имеет своей задачей существование
только самого индивидуума, между тем как другой
имеет своим результатом развитие прогрессирующей
деятельности рода и, таким образом, приводит к осу-
ществлению его предназначения; отсюда различие
между общей выгодой и частной выгодой — основание
всякой морали.
Развитие и процветание пародов и индивидуумов
зависит от счастливой гармонии между этими двумя
рядами явлений. Такое общественное устройство, при
котором все наслаждения, удовлетворение всех потреб-
ностей индивидуума были бы также средством осу-
ществления закона рода, есть предел (употребляем
это выражение в математическом смысле), к которому
всегда устремлены, никогда не достигая его, все тео-
ретические и практические труды, ставящие своей
целью установление этой гармонии. Принимая эту
исходную точку, труды этой философии в области
изучения прошлого сводятся к попытке открыть, какие
учреждения, занятия и деятельность людей в каж-
дую данную эпоху способствовали развитию цивили-
зации или были для нее помехой, какие способство-
вали этому прямо, какие косвенно, а также опреде-
лить природу, продолжительность и степень этой поль-
264
зы. Что касается будущего и настоящего, то эта фи-
лософия хочет определить точно и подробно, познав
и возведя в закон общие выводы истории, цель со-
временной деятельности общества, характер соответ-
ствующих взаимоотношений между нравственностью
и политикой и труды, которые должны их подго-
товить.
Эта философия считает, что из учреждений, тру-
дов и поступков человека способствовали развитию
цивилизации постоянно, непосредственно и все больше
и больше только те, которые относятся к наукам,
изящным искусствам и промышленности; что, напро-
тив, все те, которые прямо не относятся ни к одной
из этих трех видов деятельности, способствовали это-
му лишь опосредованно, и т. д., и т. д.».
1825
«ОЛИВЬЕ»
Париж, 18 января 1826 г.
Г-н редактор, вы придали меему последнему пись-
му такой важный и дипломатический вид, что я уж
и не знаю, как посмею заговорить о сюжете
«Оливье». Однако в салонах только об этом и гово-
рят, и «Оливье» соперничает со смертью Александра
и с ссорой г-жи Фодор с г-жой Паста.
«Оливье» — новый роман герцогини де Дюрас. Ни-
чего подобного до сих пор еще не было написано,
тем более женщиной, да еще герцогиней. Не поду-
майте, что «Оливье» — безнравственная книга, на-
против! Если меня поймут в Англии, то удивятся то-
му, что женщина, и притом женщина самого высше-
го круга, могла написать такую книгу, а главное—
напечатать ее. Выполнение «Оливье» так совершенно,
стиль и мысли так согласованы, что я удивляюсь толь-
ко одному: как мог автор поддаться искушению на-
печатать ее? В прошлом году зимой, на одном
вечере, я случайно познакомился с дамой, которую
можно было бы назвать безупречной, если бы она не
была заражена болезнью, делающей нынешнее париж-
ское общество таким скучным и заставляющей столь-
ких мужчин удирать в театр. Я хочу сказать, что она
была жеманница и методистка, каких слишком мно-
го; как известно, они делают вид, что их шокируют
самые безобидные вещи, которые не могут оскорбить
добродетель. Шамфор сообщает анекдот об одной ка-
2(>6
нониссе, которая во всех своих книгах вычеркивала
слова, начинающиеся на м, так как каждый раз, ко-
гда целомудренная канонисса видела эту ненавист-
ную букву, она думала о слове «мужчина». Она не-
давно слышала, как герцогиня де Дюрас читала не-
скольким близким знакомым рукопись своего «Оливье»,
который, по всеобщему мнению, бесконечно превосхо-
дит «Эдуарда» и «Урику»; она высказывала лишь
общее мнение, утверждая, кроме того, что невозмож-
но обнаружить хотя бы малейшее неприличие в
пространном повествовании о любви и страданиях
графа Оливье де Р.
Мнение моей прекрасной приятельницы, в каче-
стве arbiter elegantiarum *, имеет для меня решаю-
щее значение. Все же я не могу не осудить издание
подобной книги. Согласно метафизическому учению об
ассоциации илей, имя герцогини напоминает неприят-
ное слово. Грубые критики, конечно, не преминут
отметить это обстоятельство, и каждый разумный че-
ловек пожалеет, что родовитая писательница помнила
об этом обстоятельстве, когда она писала и прави-
ла свой изящный томик.
Произведение это напечатано в Англии, но я
думаю, что после всего вышесказанного очень немно-
гие леди решатся раскрыть его. Поэтому я посылаю
вам очень краткий невинный пересказ его содержания.
Я не говорил бы так долго о таком произведении,
если бы оно не вызвало в хорошем обществе бе-
зумного интереса. К тому же появление «Оливье»—
общественное событие и, значит, должно быть вдвой-
не отмечено в этих письмах. Это нужно сделать
с тем большей поспешностью, что произведение это,
быть может, и не будет иметь такого же успеха, как
его предшественники «Урика» и «Эдуард». Если оно
не добьется такого же успеха, то только потому, что
публика уже устала от той разменной монеты, кото-
рую герцогиня де Дюрас предлагала ей уже дважды.
В настоящее время в Париже имеется на руках, мо-
жет быть, только тридцать экземпляров «Оливье», но
в мае, когда начнут разъезжаться по замкам, книго-
* Ценитель изящного (лат).
267
издатель Ладвока продаст их столько, сколько захо-
чет, в пользу какого-нибудь благотворительного учреж-
дения. Автор доказал бы свой талант и ловкость,
если бы ему удалось опровергнуть это всеми повто-
ряемое печальное пророчество. Три месяца тому назад
все хвастались тем, что читали «Эдуарда», и говорить
о нем считалось признаком хорошего тона.
В то время, когда Оливье де Р. влюбляется, пре-
стол занимает Людовик XVI и страной управляет
дряхлый и ничтожный Морепа. Оливье, состоящий в
родстве со всей придворной знатью, в двадцать
три года произведен в полковники; как все полковни-
ки того времени (не забудем, что это пишет герцоги-
ня); он остроумен, храбр и великодушен и вместе
с тем лишен какого бы то ни было фатовства. Но ве-
ликодушие разоряет его. У него есть друг, Сезар де
Сент-Г..., молодой придворный, вечно влюбленный, или,
вернее, никогда не любивший. В этом отношении он
совсем не похож на бедного Оливье, который в глу-
бине души питает тайную страсть к одной молодой
вдове. Эта последняя, г-жа де М., как все вдовы
в романах, только что похоронила мужа, по летам
годившегося ей в отцы. Когда же, наконец, наши
романисты покинут избитые дороги, куда их тол-
кает мания знатности? Почему бы г-же де М. ие ока-
заться вдовой человека на десять лет старше ее?
Г-жа де Дюрас все время впадает в модный грех, а
между тем его легко было избежать теперь, когда сэр
Вальтер Скотт в своих романах восстановил права
природы.
До своей страсти, столь же сильной, как и тайной,
к г-же де М. Оливье, по-видимому, ухаживал за не-
коей баронессой де Б. Но между этой особой и ее
возлюбленным произошло какое- то недоразумение.
Затем к баронессе почувствовал склонность Сезар,
который внезапно решил жениться на ней. Оливье
не скрывает от Сезара своих сомнений относительно
добродетели его невесты. Сезар обещает порвать с
ней, но через несколько дней после этого Оливье узнает,
что его друг все -таки женился. Новая г-жа де Сеит-
Г... начинает преследовать несчастного Оливье. Она
узнает, что он влюблен в Эмилию, и мстит, делая
2Ь8
этот брак неизбежным. Брак совершается со всеми
полагающимися гражданскими и религиозными цере-
мониями, но вечером, сразу же после свадьбы,
Оливье скрывается, оставив повой графине де Р. пись-
мо, которое, надо признаться, мало что объясняет:
«Я несчастнейший из людей, Эмилия, так как покидаю
вас, и эти строки — прощание перед разлукой, может
быть, вечной, во всяком случае в этом мире».
До сих пор мы не имели случая что-либо ска-
зать о литературных достоинствах «Оливье». У нас
на вечерах только и споров, что о поведении героев:
все рассуждают о том, естественно ли оно. Что ка-
сается меня, то я присоединяюсь к тем, которые
осуждают бегство несчастного Оливье. Но я уж слиш-
ком много говорил о том, что интересует только мод-
ные салоны.
ОБ АНГЛИИ
Лондон, 14 августа 1826 г.
1.	Когда входишь в Геораму, поражаешься, как
мала английская территория; однако этот маленький
остров, во всем испытывающий нужду, волнует мир
со времен Кромвеля.
2.	Двести лет тому назад в Англии жизнь была
дешевле, чем в Голландии. Голландия в то время вла-
дела морским транспортом всего мира. Английский
рабочий, ежедневное потребление которого было мень-
ше, чем голландского рабочего, стал для Европы по-
ставщиком многих товаров.
3.	Большинство богатых собственников с тремя
или четырьмя тысячами фунтов стерлингов дохода —
мировые судьи. Всякий англичанин, живущий поден-
ным трудом, вне закона. Мировой судья может от-
править его на некоторое время в тюрьму за пустяч-
ные или очень мало предосудительные поступки, ко-
торые бедный поденщик принужден часто совершать.
Мировой судья отправляет в тюрьму на основании
"Warrant Act*. Этот Warrant Act был слегка исправ-
лен в соответствии с докладом парламенту в 1821 го-
ду; но и в нынешней его форме он все же объявляет
вне закона всякого бедного англичанина, живущего
поденным трудом.
4.	Всякий англичанин, у которого в кармане нет
* Закоа о предписании об аресте (англ.).
270
двадцати пяти фунтов стерлингов, чтобы начать про-
цесс, находится почти вне закона. Ему остаются только
два очень ненадежных средства: первое — то, что оби-
да, на которую он жалуется, настолько интересна,
что о ней могут напечатать в газете; аристократия
чрезвычайно боится гласности (ср. разрушение дома
одного журналиста в Канаде, описанное в газетах
начала августа 1826 года).
Второе средство, которым располагает беднята, за-
ключается в том, что прокурор может найти его жа-
лобу достаточно основательной и начать процесс, рас-
считывая на уплату проторей и убытков обвиняемым,
который будет присужден к этому.
Ясно, как ненадежны оба эти способа.
5.	Если какой-нибудь англичанин, не имеющий в
кармане двадцати пяти фунтов стерлингов, находит-
ся, так сказать, вне закона, то всякий молодой ан-
гличанин, у которого нет восьмисот фунтов стерлин-
гов дохода, принужден работать. Если бы он не
работал, на него стали бы косо смотреть. Но когда ра-
ботаешь, надо подчиняться, по крайней мере внешне,
всем предрассудкам общества, в котором живешь.
Если бы какой-нибудь адвокат, врач, спикер Палаты
общин взял в любовницы замужнюю женщину, то
это причинило бы ему немало вреда.
6.	Англичане — жертвы труда. Пришлось издать
закон о том, чтобы детей моложе пятнадцати лет
не заставляли работать больше двенадцати часов в
день; я видел, как работают судьи и адвокаты.
Едва ли народ, так порабощенный трудом, имеет
время для умственного развития, т. е. для того, чтобы
продумывать оттенки понятий и замечать мелкие раз-
личия в происшествиях. Мне кажется, что трудно быть
счастливым, не работая двенадцать-пятнадцать ча-
сов в неделю; но работа свыше шести часов в день
уменьшает счастье.
7.	Вы совсем не поймете Англии, если не про-
чтете сначала «А Peep at the Peers»*: это отчет о
том, сколько стоит народу каждый пэр. Многие, как
герцог Веллингтон, маркиз Энглси, лорд Эксмоут, име-
* «Взгляд на пэров» (англ.).
271
ли заслуги; но они отличались в войнах, предприня-
тых ради выгоды аристократии, т. е. к невыгоде на-
рода.
8.	Для того, чтобы помочь аристократии в ущерб
народу, г-н Питт утроил государственный долг, по-
глощающий теперь две трети налогов. Ни один народ
не бывал так одурачен, как англичане были одура-
чены г-ном Питтом. С 1792 по 1814 год девять де-
сятых народа страстно желали войны с Фракцией.
Священники, которым, может быть, в течение вось-
ми месяцев в году помогает унылый климат, сделали
из англичан самый религиозный народ в Европе. Эта
необычайно унылая, враждебная всякому наслажде-
нию религия сослужила г-ну Питту большую службу.
9.	Предположим, что богатый фабрикант умирает
в 1796 году и оставляет своему сыну две тысячи
фунтов стерлингов дохода (пятьдесят тысяч фран-
ков).
Если бы сыну пришло в голову жить на эту рен-
ту и перестать работать, то он повредил бы г-ну
Питту. Г-н Питт принудил его при помощи могуще-
ственного общественного мнения работать десять ча-
сов в день, как его отец. Что же произошло? Пред-
положим, что сын не стал ученым, как Лавуазье,
Гельвеций, Лашоссе и столько других французов,
оставивших дела ради умственных трудов; предполо-
жим, что он умер в 1820 году, оставив капитал с
доходом в четыре тысячи фунтов стерлингов. Это для
г-на Питта было неважно; но для него было важно,
что фабрикант, ежегодно зарабатывая тысячу фун-
тов стерлингов, платил государству почти ту же сум-
му в тысячу фунтов стерлингов. Эти деньги г-н Пигг
приносил в жертву своей страстной ненависти к сво-
боде и к ее апостолам-французам и защищал ари-
стократию от народа.
10.	Благодаря налогам на пиво, вино и т. д. ан-
глийский рабочий не может прожить меньше чем на
полтора или два шиллинга в день. Следовательно
стремление Англии быть, как и прежде, фабрикан-
том Европы в области шерстяных и железных из-
делий, и т. д., и т. д., стало нелепым. Рабочий в
Марселе или в Гамбурге обходится па две трети де-
272
шевле, чем английский рабочий. Борьба могла на не-
которое время затянуться: 1) потому, что англичане
изобрели и применили необычайно остроумные маши-
ны (какие я видел в Манчестере 7 августа); 2) по-
тому, что они работают более тщательно и разумно;
3) потому, что они работают двенадцать или даже
пятнадцать часов в день. Через несколько лет такой
жизни рабочий становится рабочей машиной.
11.	Г-н Макинтош, лучший из современных англий-
ских экономистов, принимает средство за цель. Чело-
век живет иа земле не для того, чтобы стать бога-
тым, но для того, чтобы стать счастливым. Встречая
на улице зевающего богача, Макинтош должен был
бы ударить его: этот богач является памфлетом про-
тив системы английских экономистов, согласно
которой всякий богатый человек есть человек сча-
стливый.
12.	В «Globe» от 22 июля 1826 года я читаю пись-
мо о Корсике. «Мы выехали из Аяччо,— рассказывает
автор,— оставили позади себя зеленые кустарники,
называемые маки, которые покрывают всю Корсику,
и, поднимаясь в гору, очутились среди каштанов, ко-
торые бывают здесь изумительной толщины; я видел
такие, которые не могли бы охватить четыре челове-
ка. Пища, которую дает это дерево жителям, не
требует труда и очень благоприятствует их лени, име-
нуемой ими умеренностью. Корсиканский крестьянин,
запасшись каштановым или ячменным хлебом на
год, живет праздно, разгуливает с ружьем за пле-
чами, а главное — не хочет работать. Корсиканский
крестьянин представляет собой полнейший контраст
бирмингемскому или манчестерскому рабочему».
Я думаю, что корсиканский крестьянин недостаточ-
но работает, по, по-моему, он счастливее англичанина.
Я больше сочувствую корсиканцу главным образом
потому, что его религия причиняет бесконечно меньше
вреда, чем религия англичанина.
13.	Всем известно, что когда Генрих VIII порвал
с Римом, он оставил духовенству огромную десятину
и земли для того, чтобы оно не возбуждало про-
тив него его подданных. До сих пор существуют
простые бенефиции livings, приносящие двести ты-
18 Стендаль. Т. VII.	273
сяч франков счастливым бездельникам, обладающим
ими. Многие livings приносят восемьдесят, пятьдесят,
сорок тысяч франков. Большинство епископов имеют
от двухсот до трехсот тысяч франков дохода, не счи-
тая того, что они имеют возможность предоставлять
своим сыновьям и друзьям несколько десятков livings.
У архиепископа кентерберийского два или три мил-
лиона дохода. Архиепископ йорский, епископ дерхем-
ский известны своими колоссальными доходами; но
это все же не большая беда.
У несчастного рабочего, у трудящегося крестьяни-
на есть только одно воскресенье. Но религия англи-
чан запрещает по воскресеньям всякие удовольствия,
и она добилась того, что сделала этот день самым
печальным из всех. Это едва ли не самое большое
зло, какое религия может причинить народу, задав-
ленному работой в течение остальных шести дней не-
дели. Кроме пятидесяти двух воскресений, у англичан
есть три праздника, что составляет пятьдесят пять
дней или почти два месяца, т. е. приблизительно ше-
стую часть жизни. Английская религия, которая
влияет в том же направлении, что и климат, унылый
в течение полугода и решительно враждебный людям
в течение четырех месяцев, делает глубоко печальной
шестую часть жизни своих несчастных последователей.
Иезуиты, и те не причиняют такого вреда даже са-
мым оглупевшим от суеверий папистам.
14.	Нахалы или протестанты, такие же добросове-
стные, как и иезуиты, могут отрицать факты, ука-
занные в предыдущем параграфе: путешественник,
проезжающий по Англии, видит множество дока-
зательств этому. Половина англичан и даже немно-
го больше — методисты; платя десятую часть дохода
признанному государством духовенству, они не ходят
в его церкви и имеют своих священников, которых
содержат. Религия методистов делает воскресенье
еще более унылым, чем англиканская религия. «На-
рушить субботу», т. е. поехать в воскресенье за го-
род,— один из величайших грехов в глазах методи-
стов. По воскресеньям они отлично поют псалмы
(я слышал это в Уиндзоре) или читают сборник ска-
зок. часто жестоких, и возвышенных од. называемый
274
библией. Методисты — преемники пуритан, о которых
не следует отзываться слишком дурно, так как они
подарили Англии свободу.
15.	Вплоть до освобождения Америки в 1773 году
Англия была самой свободной страной цивилизован-
ного мира. Можно надеяться, что благодаря гласно-
сти, т. е. свободе прессы и суду присяжных, уста-
новленному во всей его чистоте г-ном Пилем, свобода
понемногу и незаметно задушит аристократию и пред-
рассудки. Вероятно, в течение одного или двух ве-
ков, если не произойдет какого-нибудь счастливого со-
бытия, все народы, стремящиеся к свободе, будут
ссылаться на Англию; однако многие из них до исте-
чения этого отдаленного срока станут свободнее, чем
она.
«ГЕНРИХ III И ЕГО ДВОР»
Париж, 1 апреля 1829 г.
Самая привлекательная из появившихся здесь
драматических новинок — «Генрих III и его двор»
г-на Александра Дюма. Пьеса эта, написанная в
стиле «Ричарда II» Шекспира, изображает двор сла-
бохарактерного короля. В ней, конечно, есть большие
недостатки; тем не менее она захватывающе инте-
ресна, и представление ее можно считать самым за-
мечательным событием этой зимы. Французская пуб-
лика не сочувствует несчастьям Агамемнона и Ифи-
гении; подобные герои и героини слишком чужды нам,
а, кроме того, мы знаем, что портреты, с них написан-
ные, вовсе на них не похожи.
Автор «Генриха III» изображает высшее обще-
ство Парижа таким, каким оно было около 1580 го-
да. М-ль Марс играет роль герцогини де Гюиз,
страшный муж которой, совсем как герцог Орлеанский
во время Революции, хотел вступить на трон, но в
решительный момент ему не хватило смелости, что-
бы захватить верховную власть.
В первой сцене новой пьесы изображены придвор-
ные Генриха III, фехтующие и стреляющие из арке-
буз. Между Сен-Мегреном, фаворитом короля, и гер-
цогом де Гюизом разгорается спор. Герцог выходит из
себя, и назначается дуэль. В глубине души Генрих III
надеется, что его фаворит убьет герцога де Гюиза,
который хочет лишить его трона, но мать короля,
Екатерина Медичи, хочет вырвать своего сына из-под
влияния и Сен-Мегрена и герцога де Гюиза. «Один,—
говорит она,—сделает из него монаха, а другой — ко-
276
роля». Честолюбивая королева хочет, чтобы сын не
был ни тем, ни другим и чтобы она могла пра-
вить от его имени. В одной сцене, строго соответст-
вующей исторической истине, она появляется у мага
Руджери. Башня, куда Екатерина ходила наблюдать
звезды, до сих пор существует в Париже, и от это-
го еще больше возрастает интерес упомянутой сце-
ны. Екатерина дает снотворное средство герцогине
де Гюиз и ведет ее в дом Руджери. Она находит-
ся там в то время, когда Сен-Мегрен приходит к аст-
рологу и просит, чтобы тот предсказал ему будущее.
«Вы влюблены в молодую женщину, которой вы не
открыли своей страсти,—говорит ему Руджери.—
Взгляните на эту волшебную картину, и вы увидите
любимую женщину». В это мгновение раскрывается
одно из стенных панно, и Сен-Мегрен видит герцогиню
де Гюиз, погруженную в глубокий сон. Он будит ее
и разговаривает с нею, но испуганная герцогиня убе-
гает. Герцог де Гюиз замечает Сен-Мегрена в то
время, как тот выходит из дома астролога, и тягостные
сомнения овладевают им. К тому же он нашел
на земле платок, свой подарок жене; поэтому он не
сомневается, что она назначила здесь свидание Сен-
Мегрену. В следующем действии есть сцепа, обеспе-
чившая пьесе успех. Герцог де Гюиз, встретившись
с женой, обвиняет ее в неверности и требует, чтобы
она написала своему любовнику письмо, назначая
ему свидание, или же выпила приготовленный им
яд. Это свидание, конечно,— ловушка, приготовленная
для Сен-Мегрена; поэтому герцогиня, не колеблясь,
подносит кубок к своим губам.
Тогда герцог хватает ее за руку и, гневно сжав
ее своей железной перчаткой, приказывает ей писать.
Момент этот изумителен благодаря игре м -ль Марс.
Упорство герцогини побеждено физической болью, и
она подписывает роковую записку. Этот эпизод яв-
ляется подражанием Вальтеру Скотту. В назначен-
ное время Сен-Мегрен приходит на свидание. Раз-
говаривая с герцогиней, он видит под окнами по-
коев солдат, посланных, чтобы убить его. Другая
шайка убийц наполняет переднюю. Герцогиня молит
его бежать, и он выпрыгивает в окно. Через мгнове-
277
ние слышны крики нападающих. Герцог Гюиз вхо-
дит и бросается к окну. Солдаты говорят ему, что Сен-
Мегрен носит на себе реликвии, делающие его не-
уязвимым. «Задушите его этим платком!»— кричит
герцог, бросая солдатам платок своей жены, который
он нашел у Руджери. Убийцы вскоре сообщают, что
их жертва испустила дух, и герцогиня падает в об-
морок.
Невозможно представить себе, с какой выразитель-
ностью играет м-ль Марс роль герцогини. Она совер-
шенно такова, какою была бы современная элегант-
ная женщина в подобных обстоятельствах. Лучшие
трагедии Расина и Вольтера показались бы холод-
ными в сравнении с такой пьесой, как «Генрих III»;
но если бы Расин и Вольтер жили в наше вре-
мя и воспользовались свободой, которую дает под-
ражание Шекспиру, то они, разумеется, создали бы
пьесы, бесконечно превосходящие пьесу г-на Дюма.
Одна газета под названием «Etoile» напечатала
недавно некоторые анекдоты о царствовании Ген-
риха III и привела несколько случаев, когда мужья
принуждали, как герцог де Гюиз, своих жен быть ору-
дием их мщения. Г-жа де Монсоро и после нее г-жа
де Ламет, обманутые такими же хитростями, стали
причиной смерти своих возлюбленных. Что касается
герцога де Гюиза, он не был таким уж варва-
ром, каким его изображает новая пьеса. Наоборот,
его упрекали в том, что он закрывал глаза на мно-
гочисленные интрижки своей жены. Однажды он во-
шел в ее покои с лакеем, несшим кубок и кинжал.
«Вы опозорили меня,— сказал он.— Выбирайте между
железом и ядом». После тщетных попыток смягчить
его герцогиня избрала яд и выпила то, что было в
кубке. Готовясь к близкой смерти, она удалилась в
свою часовню и стала на колени для молитвы. Че-
рез час герцог навестил ее. «Вы видите, яд еще
не произвел своего действия,—сказала ему жена,—
но вы, конечно, пришли для того, чтобы убить меня-
более быстрым способом». «Нет, сударыня,— ответил
герцог.— Я пришел сказать вам, что в выпитом ва-
ми напитке не было никакого яда». Это было его
единственное мщение.
ЛЮДИ, О КОТОРЫХ ГОВОРЯТ
Париж, 5 ноября 1829 г.
В беседе часто употребляется выражение: «люди, о
которых говорят». Они вызывают некоторый интерес в
обществе. Кто они? — подумал я. Позвольте сообщить
вам результаты моих размышлений на эту тему.
В числе «людей, о которых говорят», имеются:
1.	Те, которые хотят при жизни сделать боль-
шую и блестящую карьеру, как, например, маршал
д’Окенкур, кардинал де Берни, кардинал Ломени
де Бриенн, банкир Божон, г-н де Монторон и тыся-
чи других. Если об этих господах, ни с кем не счи-
тающихся и при жизни очень уважаемых, начинают
говорить еще за два года до их смерти, то этим они
обязаны какому-нибудь скандалу или какой-нибудь
своей смешной особенности. Примеры: кардинал де
Берни, кардинал де Тансен, банкир Божон, обла-
сканный придворными красавицами.
2.	Есть и такие, которые, стремясь к большой карь-
ере, добиваются славы благодаря случаю или соб-
ственным своим достоинствам, как, например, маршал
де Виллар, Кольбер, Тюренн, маршал Саксонский, На-
полеон. То же самое воображение, которое увлекает
их на необычайные подвиги, часто толкает их на уди-
вительные глупости.
3.	Те, которые жаждут лишь радости труда, до-
вольствуясь при жизни только хлебом насущным, как,
например, Жан-Жак Руссо, Лафонтен, Тассо, Шиллер,
279
Корнель. Когда эти люди падают духом, они уте-
шаются мыслью о грядущих поколениях.
4.	Писатели, которые, печатая и говоря, когда
это бывает нужно, о славе и грядущих поколениях,
на самом деле думают только о том, как бы хорошо
устроиться и скопить деньги, как, например, г-н Ле-
мер при помощи латинских классиков, покойный г-н
Оже, почтенный академик, стяжавший путем вступи-
тельных заметок недурное состояние и 20 тысяч фран-
ков оклада. Этот четвертый разряд — злейший враг
третьего. Великому Корнелю, у которого не было да-
же супа во время его последней болезни, дали пен-
сию, кажется, только по ходатайству Шаплепа.
Такому человеку, как Жан-Жак Руссо, не хватает
восемнадцати часов в день, чтобы обработать фра-
зы своего «Эмиля» (см. его рукопись).
Для человека, который хочет скопить четыреста
тысяч франков при помощи таких, в сущности, скуч-
ных вещей, как книги, лишенные живого чувства, не
хватает и восемнадцати часов в день, чтобы найти
средство проникнуть во влиятельную котерию.
Вообще, все время, отдаваемое заботам о деньгах,
отнимается у трудов, которых требует прекрасное про-
изведение. Ведь общество «Завтрака» дало Француз -
ской академии восемь или девять членов!
Подумайте, какое раздражение должен втайне
чувствовать академик, который написал очень мало
или не написал ничего, как, например, г-да Рауль Ро-
шет или Брифо, по отношению к человеку, который,
как Курье или Беранже, имеет на своей стороне толь -
ко общественное мнение! Это чувство по силе не усту-
пает ненависти в 1793 году.
Если два человека, принадлежащие к различным
категориям этих «людей, о которых говорят», по не-
осторожности станут говорить друг с другом откро-
венно, они тотчас разойдутся, и каждый из них вос-
кликнет, как если бы они выступали в дуэте: «Вот
пустоголовый человек!». Гельвеций передает очень за-
бавный диалог трех прокуроров, которые, начав с вос-
хвалений Вольтера, в конце концов доказывают друг
другу, что они умнее его. После того как вера в славу,
бессмертие, и т. д., й т. д. стала общим местом, проно-
2Я0
ведуемым каждое утро газетами, когда им нечем
бывает заполнить свои столбцы, т. е. в последние
шестьдесят лет,— люди, пишущие для того, чтобы за-
работать деньги или попасть в Академию, обычно
кажутся безумцами мелкому собственнику-буржуа с
двенадцатью или пятнадцатью тысячами франков до-
хода.
Часто можно видеть, как три категории «людей,
о которых говорят», объединяются для того, чтобы сы-
грать злую шутку с каким-нибудь бедняком вроде
Жан-Жака Руссо, Шиллера, Лафонтена и т. д., уте-
шающих себя по поводу своих продранных локтей
мыслью о грядущих поколениях, до которых весть о
большинстве этих бедняков не дойдет. Вот враги этих
несчастных, имеющих глупость не заботиться о день-
гах:
1)	вельможи, у которых нет ничего, кроме их высо-
кого положения, как, например, маршал Ришелье, кар-
динал де Берни (лучше было бы назвать менее из-
вестные имена, но именно вследствие этой неизвест-
ности они ничего не сказали бы читателю);
2)	маршалы, стяжавшие некоторую славу, как, на-
пример, маршал Саксонский, маршал де Кастри;
3)	литераторы из Академии, составляющие себе
состояние изданиями, вступительными статьями, жур-
налами, а также тем, что они дают место в Акаде-
мии бедным одураченным ими вельможам (покойный
герцог Матье де Монморанси).
Эту курьезную коалицию против вечно нищенствую-
щих бедняков объясняет известное словцо маршала
де Кастри. Раздосадованный тем, что ему долго из-
лагали мнения Даламбера, он гневно воскликнул:
«Не смешно ли, когда вам ссылаются на какого-то
Даламбера? Он берется рассуждать, не имея и ты-
сячи экю дохода!»
Иногда подлинные почести, неожиданные, не под-
готовленные интригой, поднимаются на чердаки к
беднякам, как Лафонтен, Жан-Жак Руссо, Прюдон,
и поражают в самое сердце литературных шарлата-
нов. Они трепещут от страха, как бы эти почести не оза-
рили роковым светом их ничтожество.
Хотя вам только еще двадцать лет, мой друг, вы
281
в конце концов поймете страну, в которой живете, за-
метив, что после людей, о которых говорят из-за их
личных достоинств или удачи, нужно поместить лю-
дей, которые насильно заставляют о себе говорить,—
принцев и королей, высоких должностных лиц, жур-
налистов, знаменитых безумцев. В 1788 году о жур-
налисте Ленге говорили не меньше, чем о Вольтере;
журналист Ленге в 1788 году был известен в Пари-
же так же, как теперь г-н Шодрюк-Дюкло.
Хорошее общество, в котором приятно жить, состоит
в Париже приблизительно из трех тысяч человек; бо-
гатые герцоги, имеющие должность при дворе, стоят
в первом ряду.
В обществе есть категория людей, неизвестных до
революции; они-то и судят о «людях, о которых го-
ворят». Это люди незначительные, с умеренными
буржуазными наклонностями, славные люди, создан-
ные для того, чтобы быть хорошими супругами, хоро-
шими отцами, превосходными и основательными ком-
паньонами в коммерческом предприятии. Но XIX век
страдает манией гениальности; чтобы иметь хотя бы ви-
димость ее, такой человек всюду сует свой нос; нет,
может быть, ни одного важного вопроса, о котором
он не счел бы своей обязанностью сказать свое слово
или, вернее, свою фразу, ибо говорить фразы —
тоже его мания. Он излагает в неуклюжем и напы-
щенном стиле самые избитые истины, и ему кажется,
что он что-то высказал. Люди, весьма умеренные и
благодаря своим постоянным заботам, своей нелюбви
к риску и своему каждодневному благоразумию пред-
назначенные для того, чтобы высоко поднять кредит
гуконного предприятия, почтут своей обязанностью рас.
суждать о курсе г-на Кузена, объяснять, что такое бог
и почему, хотя бог и добр, все случаи в жизни, по-
видимому, обращаются против добродетели. Генрих IV
царствовал двадцать один год, а Людовик XV —
пятьдесят девять лет. Эти люди, рожденные для того,
чтобы мерить сукно, скажут вам, почему материя спо-
собна мыслить. Они знают также, что душа бессмерт-
на и почему. Проходя перед музеем или перед фаса-
дом Палаты депутатов, они вам объяснят также сущ-
ность истинной красоты, и т. д., и т. д.
282
Словом, мне кажется, что эти умеренные люди,
столь достойные почтения и уважения, как нарочно,
позорят себя всем тем, что они не способны понять.
Я их назову, за неимением другого слова, категорией
загнанных. Можно погубить хороших лошадей, кото-
рые должны всю жизнь идти рысцой, пуская их
в галоп и заставляя брать десятки препятствий и
барьеров. Если слишком долго продолжать эту игру,
то скоро лошадки преспокойно улягутся на дне какого-
нибудь рва.
Это и случается с бедными загнанными, когда они
на свою беду встречают — а это случается очень ча-
сто— какого-нибудь безжалостного резонера, преры -
вающего их, когда они показывают свой товар лицом.
Когда педантизм выйдет из моды, исчезнут и за-
гнанные, как при первом весеннем дожде с тополей
слетает рой белых мотыльков.
В Париже общественные места полны сорокавось-
милетних людей, обычно украшенных двумя нли тре-
мя крестиками и имеющих весьма респектабельные
физиономии. Они привыкли вращаться в обществе, но
никак не могут просидеть на месте больше часа,
не заскучав. Это генералы, богатые буржуа, биржевые
маклеры, которые к сорока пяти годам приобрели
состояние и решили, как они выражаются, всласть
пожить на него в Париже. Некоторые из них стано-
вятся любителями музыки; мы видели, как они восхи-
щались г-жой Паста, потом г-жой Малибран. Это они
так громко кричат и спорят об этих дамах. Правда,
если случайно послушаешь их, то заметишь, что они
ровно ничего не понимают в том, о чем говорят.
ТРАНСЦЕНДЕНТАЛЬНАЯ ФИЛОСОФИЯ
(«ГЕЛЬВЕЦИИ И Г-Н КУЗЕН ИЛИ О МОТИВАХ ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ
ПОСТУПКОВ»)
Париж, 18 декабря 1829 г.
Господин философ,
Я родился в Нувеле, около Нарбонны. Это по-
селок на берегу моря, все жители которого живут рыб-
ной ловлей. Отец мой был рыбаком, одним из самых
бедных; нас было три брата. Каждый раз летом, ко-
гда наши суденышки возвращались с ловли и ока-
зывались в ста шагах от берега, отец снимал с нас
куртки и бросал нас в море. Я плавал, как рыба.
В последние дни Империи я был призван в армию.
В 1816 году я оставил армию Луары и возвратился в
Нувель, почти без денег и весьма обеспокоенный
своей судьбой. Оказалось, что отец, братья, мать —
все умерли; но через неделю приехал один из моих
двоюродных дедов, которого считали умершим сорок
лет тому назад; он нажил миллионы в индийских вла-
дениях Англии и назначил мне пенсию в три тысячи
франков в год, аккуратно выплачиваемую.
Я живу в Париже один, не сумев найти дру-
зей. Как все невольные отшельники, я много читаю.
Третьего дня я прогуливался возле Йенского мо-
ста, со стороны Марсова поля; был сильный ветер,
Сена волновалась и напоминала мне море. Я следил
взором за лодочкой, до краев наполненной песком;
281
она старалась пройти под последней аркой моста с дру-
гой стороны Сены, у набережной Бонзом. Вдруг ло-
дочка опрокидывается: я вижу, как хозяин ее пытает-
ся плыть, но это ему плохо удается. «Этот увалень сей-
час утонет»,—подумал я. Я хотел было броситься в
воду; но мне сорок семь лет и у меня ревматизм, а
было очень холодно. «Кто-нибудь бросится с той
стороны»,—подумал я. Против воли я продолжал смот-
реть. Человек снова появился над водой и закричал.
Я быстро пошел прочь. «Это было бы безумием с
моей стороны,—думал я.—Когда я буду пригвожден к
постели острым ревматизмом, кто навестит меня?
Кто вспомнит обо мне? Я буду умирать от скуки
один, как в прошлом году. Почему он стал моряком,
если не умеет плавать? Да и лодка его была пере-
гружена...» Я был уже, может быть, в пятидесяти
шагах от Сены; я еще раз услышал крик утопавшего
лодочника, молившего о помощи. Я ускорил шаги. «Черт
бы тебя побрал!» — пробормотал я и стал думать о
чем-то другом. Вдруг я сказал себе: «Лейтенант Луо
(так зовут меня), ты негодяй; через четверть часа
этот человек утонет, и ты всю жизнь будешь вспоми-
нать его крик».—«Негодяй! Негодяй! — сказал голос
благоразумия.— Это сказать легко; а шестьдесят семь
дней, которые я пролежал в прошлом году в посте-
ли из-за ревматизма?.. Черт бы его побрал! Если
ты моряк, так должен уметь плавать». Я быстро шел
по направлению к Военной школе. Вдруг я услышал
голос: «Лейтенант Луо, вы подлец!» Я вздрогнул. «О,
это серьезно»,— подумал я и бросился бежать к Сене.
Добежав до берега, я в одно мгновение сбросил сюр-
тук, сапоги и брюки. Я был счастливейшим из людей.
«Нет, Луо не подлец. Нет, нет!» — повторял я себе
вслух. Словом, я без труда спас этого человека, кото-
рый без меня утонул бы. Я велел уложить его в теп -
лую постель, и он вскоре заговорил. Тогда я начал
бояться за себя. Я тоже улегся в хорошо согретую
постель и попросил растереть мне все тело водкой и
фланелью. Но напрасно, ничто не помогло, ревма-
тизм начался снова, правда, не такой острый, как
в прошлом году. Я не сильно страдаю; но дело в
том, что никто меня не навещает, и мне очень скучно.
285
Подумав о браке, что я обычно делаю, когда ску-
чаю, я стал размышлять о мотивах, побудивших меня
совершить «этот героический поступок», как выражает-
ся «Constitutionnel», поместивший об этом заметку
(№ 350 от 16 декабря 1829 года, стр. 3, вверху).
Что побудило меня совершить мой похвальный
поступок? Ибо сказать «героический»— это слишком
много. Право же, то была боязнь презрения; ее голос
и сказал мне: «Лейтенант Луо, вы подлец!» Поразило
меня то, что голос на этот раз не обращался ко мне
на ты. «Вы подлец!» Как только я понял, что могу
спасти этого увальня, я счел это своим долгом, я стал
бы презирать себя, если бы не бросился в воду,— так
же, как если бы в Бриенне (в 1814 году), когда мой ка-
питан сказал: «Вперед, Луо! Поднимись на насыпь»,—
я остался бы внизу. Вот, сударь, рассказ, которого
вы у меня просили, или, как вы выражаетесь, анализ,
и т. д., и т. д., и т. д.
Жюсте н Луо
Я — тот философ, которому отвечает лейтенант Луо,
и, что еще более неприятно, философ школы Каба-
ниса; я пишу книгу о мотивах человеческого поведе-
ния, а так как я не красноречив и даже не великий
писатель, то, не рассчитывая на свой стиль, я ста-
раюсь собрать для своей книги факты. Прочтя рас-
сказ о поступке г-на Луо, я пошел навестить его. «Как
вы сделали это?»— спросил я его. Вы прочли его от-
вет; я исправил в нем несколько грамматических оши-
бок.
Мне кажется, что он доказывает блестяще, как
выражается новая школа, и весьма разумно, что
мотивы человеческого поведения — просто-напросто
стремление к удовольствию и боязнь страдания. Вер-
гилий давно уже сказал: «Каждого влечет его соб-
ственное желание»:
Trahit sua qucmque voluptas.
Регул, возвращаясь в Карфаген, где ему готови-
ли ужасные пытки, боялся страдания. Обществен-
ное презрение, которое его ожидало в Риме, если бы
он остался там, нарушив свою клятву, было для него
286
тяжелее, чем жестокая смерть, которая предстояла ему
в Карфагене.
Стремление к удовольствию движет всеми людьми.
Для меня было бы настоящим удовольствием — это
и заставило меня взяться за перо,— если бы новая шко-
ла эклектической философии возразила мне на это.
Но так как я не красноречив, я хотел бы, чтобы
мне ответили без красноречия и без красивых, но не-
понятных фраз в немецком стиле, а простыми и ясны -
ми французскими фразами в стиле гражданского ко-
декса.
Действительно, мой трактат о мотивах человече-
ского поведения будет дополнением к Гражданскому
кодексу; опубликовать его—героизм. Я знаю, что пять-
десять тысяч лиц, имеюших хорошие оклады, ма-
териально заинтересованы в том, чтобы объявить меня
безнравственным; ведь говорили же они это о Гель •
веции и Бентаме, о лучших людях на свете.
Больше того, cant* всего хорошего общества,
если оно соблаговолит обратить внимание на исто-
рию лейтенанта Луо, станет утверждать, что я ужа-
сающе безнравствен. Что такое «cant»? — спросите вы
меня. «Cant,— говорит английский словарь знаме-
нитого Джонсона,— это претензия на нравственность
и доброту, выражаемая сетованиями на унылом, же-
манном и условном языке».
Признаюсь, я хотел бы посмотреть, как объяс-
нит немецкая философия то, что происходило в серд-
це лейтенанта Луо. Меня интересует это объяснение.
Пусть мне докажут, что лейтенанта побудила к дей-
ствию не боязнь собственного презрения, т. е. не
боязнь страдания.
Мой вызов новой школе, которая называется эк-
лектической, касается пока только объяснения того,
что происходило в душе лейтенанта Луо в продолже-
ние четверти часа, предшествовавших его погруже-
нию в Сену.
Я уважаю красноречие и добродетели эклекти-
ческих философов, и мое уважение так глубоко, что
оно побеждает величайшее недоверие, которое вну-
* Лицемерие, ханжество (англ.).
287
шает мне всякий неглупый человек, говорящий неяс-
ным языком. Мы каждый день наблюдаем в жизни,
что человек, который хорошо понимает какую-нибудь
вещь, может и объяснить ее понятным образом.
Французы, родившиеся около 1810 года, испыты-
вают живейшее наслаждение, происходящее, по мо-
ему мнению, от гордости, отправляясь на лекцию по
философии и уходя с нее. Во время лекции удоволь-
ствие не так велико, ибо они пытаются понять ее.
Сколько людей заинтересовано в том, чтобы хва-
лить новую философию! В ожидании того времени, ко-
гда иезуиты получат возможность повесить всех про-
фессоров, самое лучшее, что они могут сделать,—это
покровительствовать немецкой философии, немного ту-
манной и часто мистической; можно было бы сказать,
что сторонники ее намеренно хотят быть неясными;
они смешивают под именем философии самые различ-
ные веши, а именно:
1)	науку о боге, т. е. положительный ответ на сле-
дующие вопросы: существует ли бог? вмешивается
ли он в наши дела?
2)	науку о душе, т. е. ответ на следующие во-
просы: существует ли душа? материальна ли ее при-
рода? бессмертна ли она?
3)	науку о происхождении понятий: происходят
ли они от ощущений? все ли они происходят от
них или, может быть, некоторые представления, как,
например, инстинкт маленького цыпленка, который,
вылупившись из скорлупы, уже начинает клевать
хлебное зерно, рождаются в мозгу без помощи ощуще-
ний?
4)	искусство избегать ошибок, рассуждая о ка-
ком-нибудь предмете, или логику;
5)	исследование вопроса: каковы мотивы челове-
ческих поступков? стремление к удовольствию, как
говорит Вергилий, или симпатия?
6)	исследование вопроса: что такое угрызения со-
вести'? возникают ли они в результате слышанных
1 Угрызения совести, как и вера в привидения, есть лишь
следствие слышанных нами разговоров Угрызения совести и при-
сяга — единственная польза от религий
288
нами разговоров или рождаются в мозгу, как побуж-
дение клевать у цыпленка?
Мало того, что эти очень трудные вопросы неко -
торые философы пытаются запутать, смешивая их
между собой и часто ссылаясь на тридцать или сорок
нелепых объяснений, предложенных греческими или
немецкими философами,— я, кроме того, замечаю,
что во всякой официальной или академической речи
стараются внушить отвращение к сторонникам фи-
лософии Вергилия.
Trahit sua quemque voluptas
Говорят, что мы мошенники илн, по меньшей мере,
грубые люди. Мне кажется, что частная жизнь Гель-
веция ничем не хуже жизни Боссюэ или любого
другого отца церкви.
Добродетель— жалкий аргумент; Бекон был мо-
шенником, который торговал правосудием, однако
же он один из величайших людей нового времени.
Сколько деревенских кюре обладают всеми добро-
детелями; но как только они начнут рассуждать, все
смеются!
Я признаю, что мои противники — в моде; это
вполне понятно; эклектическая философия поддержи-
вается и прославляется, в сущности говоря, всеми,
кто кормится от государственного бюджета. Повто-
ряю, эти господа, в сущности говоря, любят профес-
соров философии той же любовью, какой они любят
свободу печати или Хартию. В ожидании того вре-
мени, когда они в состоянии будут задушить нашу фи-
лософию, они принимают немецкую философию, кото-
рая по крайней мерс напыщенна и туманна.
Этой философии также покровительствует cant выс-
шего общества, и все, что питает забавное намере-
ние воссоздать аристократическое высокомерие при
помощи степенности и нравственности.
Какую храбрость нужно иметь, чтобы сражаться:
1)	с модой;
2)	с общественным мнением или, лучше сказать, с
пристрастиями всех богатых французов, родившихся
около 1810 года;
3)	с пятьюдесятью тысячами священников, из ко-
19 Стендаль Т. VII.	2ЯЧ
торых многие очень образованны, красноречивы, доб-
родетельны;
4)	с высшим обществом, которое умеет читать и
отлично знает, что законы, установленные Иеремией
Бентамом, поражают в самое сердце всякую аристо-
кратию, уничтожают всякие социальные привилегии,
за исключением тех, которые смог передать человеку
его отец, во всех других отношениях предоставив сы-
на личным его достоинствам.
5)	с мнением женщин: немецкая философия по-
стоянно стремится взволновать сердце и поразить во-
ображение образами дивной красоты Чтобы быть
хорошим философом, нужно быть сухим, ясным и пе
иметь иллюзий. Банкир, составивший себе состояние,
отчасти имеет характер, необходимый для того,
чтобы делать открытия в философии, т. е. ясно
понимать то. что происходит,— а это нечто совсем
другое, чем красноречиво говорить о блестящих хи-
мерах.
Дай бог, чтобы все люди были ангелами! То-
гда не было бы ни пристрастных судей, ни лицеме-
ров, и т. д., и т. д. Почитайте журналы: они гово-
рят вам о том, что мы далеки от этих химер Чем
больше будет господствовать во Франции обществен-
ное мнение, тем больше будет у нас лицемерия и
cant’a- в этом — одно из неудобств свободы.
Таким образом, писатель, решающийся опубли-
ковать рассказ лейтенанта Луо, совершает почти ге-
роический поступок. Вместо того, чтобы опровер-
гать его простым стилем, его вовсе не будут опровер-
гать, так как для этого нужно было бы проникнуть
в глубины человеческого сердца, а это вешь более
трудная, чем красноречие и широкие основы красиво-
го стиля; о таком писателе в унылом и жеманном
стиле будут высказывать сожаления как о человеке,
имеющем несчастье быть безнравственным. Дай нам
бог быть безнравственными, как Гельвеций и Бентам!
ВОСПОМИНАНИЯ О ЛОРДЕ БАПРОНЕ
Я теперь могу говорить, так как все друзья, кото-
рых я сейчас назову, умерли или закованы в цепи Сло-
ва мои не повредят узникам, да, в сущности, никакая
истина не может повредить этим благородным и от-
важным душам.
Не боюсь я и упреков со стороны моих умерших
друзей. Давно пребывая под жестоким гнетом забве-
ния, следующего за смертью, они из столь естествен-
ного для человека желания остаться в памяти «мира
живых» с удовольствием услышали бы голос друга, на-
зывающий их имена. Чтобы быть достойными их, уста
этого друга не произнесут ничего лживого, ничего хоть
сколько-нибудь уклоняющегося от истины.
Маркиз ди Бреме, пьемонтский вельможа, очень
богатый и очень знатный,— может быть, он жив еще
до сих пор,— был министром внутренних дел в Милане
в то время, когда Наполеон был королем Италии. Пос-
ле 1814 года г-н ди Бреме решил, что быть флюгером
недостойно его происхождения; он удалился в свои
поместья, оставив свой миланский дворец одному из
младших своих сыновей, монсиньору Лодовико ди
Бреме.
Это был молодой человек, очень высокий и очень
худой, уже тогда страдавший трудной болезнью, ко-
торая через несколько лет свела его в могилу. Его на-
зывали monsignore, потому что он был дворцовым свя-
щенником короля Италии, у которого отец его был ми-
291
нистром внутренних дел; он отказался от епископства
мантуанского в то время, когда семья его еше пользо-
валась влиянием. Г-н Лодовико ди Бреме был очень вы-
сокомерен, образован и вежлив. Его стройная и пе-
чальная фигура походила на мраморные статуи, кото-
рые можно видеть в Италии на гробницах XI века. До
сих пор вижу, как он поднимается по широкой лестни-
це мрачного и великолепного старого палаццо, которое
оставил ему во владение его отец.
Однажды монсиньор ди Бреме пожелал навестить
меня в сопровождении г-на Гуаско, молодого умного
либерала, так как, не имея ни палаццо, ни титула, я не
захотел сам идти к г-ну ди Бреме. Мне так понравил-
ся благородный и вежливый тон, который устанавли-
вался в его присутствии, что через несколько
дней мы познакомились ближе. Г-н ди Бреме был вос-
торженным другом г-жи де Сталь, и позднее мы с ним
поссорились из-за того, что как-то вечером, в театре Ла
Скала, в ложе его отца, я утверждал, что «Размышле-
ния о Французской революции» г-жи де Сталь кишат
ошибками. Каждый вечер в ложе г-на ди Бреме соби-
рались восемь или десять замечательных людей; мы ед-
ва слушали выдающиеся места оперы, и разговор не
прекращался.
Однажды вечером, осенью 1816 года, возвратясь с
прогулки на озеро Комо, я вошел в ложу г-на ди Бре-
ме; я почувствовал в обществе что-то торжественное и
натянутое; все молчали; я слушал музыку, когда г-н
ди Бреме сказал мне, указывая на моего соседа: «Гос-
подин Бейль, вот лорд Байрон». Он повторил ту же
фразу в обратном порядке лорду Байрону. Я увидел
молодого человека с изумительными глазами, в кото-
рых было нечто великодушное; он был не велик ро-
стом. Я тогда сходил с ума от «Лары». Со второго
взгляда я уже видел лорда Байрона не таким, каков он
был в действительности, но таким, каким, мне каза-
лось, должен был быть автор «Лары». Так как беседа
не клеилась, г-н ди Бреме старался заставить меня
говорить; но это было для меня невозможно: я был
полон робости и нежности. Если бы я посмел, я поце-
ловал бы руку лорду Байрону, .заливаясь слезами.
Побуждаемый вопросами г-на ди Бреме, я решил за-
292
говорить, но высказывал только банальные мысли, не
рассеявшие молчания, которое в этот вечер царило в
обществе. Наконец лорд Байрон попросил меня, так
как один только я знал английский язык, указать ули-
цы, по которым ему нужно было пройти, чтобы вер-
нуться в свою гостиницу; она находилась на другом
конце города, неподалеку от крепости. Я знал, что он
непременно заблудится- в этой части Милана в полночь
все лавки уже закрыты; ему пришлось бы блуждать
по пустынным, плохо освещенным улицам, к тому же
совершенно не зная языка. Из заботливости я имел
глупость посоветовать ему нанять фиакр. Тотчас же
его лицо приняло несколько высокомерное выраже-
ние; он дал мне понять с должной вежливостью, что
он просил меня указать улицы, а не советовать, каким
способом добраться до места. Он вышел из ложи, и я
понял, почему с его приходом воцарилось мол-
чание.
Надменная и вполне джентльменская натура хозя-
ина ложи нашла себе подобную. В присутствии лор-
да Байрона никто не хотел подвергаться опасности,
которая угрожает тому, кто предлагает тему для
разговора в обществе семи или восьми молчаливых
людей.
Лорд Байрон увлекся, как ребенок, обрушившись
на высшее английское общество, всемогущую, неумо-
лимую, страшную в своей мести аристократию, кото-
рая делает из стольких богатых глупцов людей «впол-
не почтенных», но пе может, не губя самое себя, по-
зволить смеяться над собой одному из своих сыновей.
Страх, распространенный в Европе великим народом,
вождями которого в то время были Дантон и Карно,
сделал английскую аристократию такой, какова опа
теперь,— могущественной, угрюмой, полной лицеме-
рия кастой.
Насмешки лорда Байрона в «Чайльд Гарольде»
полны горечи,— это гнев юности; в «Беппо» и в «Дон
Жуане» насмешки его смягчились до иронии. Но не
следует принимать всерьез эту иронию: в основе ее ле-
жат не веселье и беспечность, а ненависть и несчастье.
Лорд Байрон умел изображать только одного чело-
века: самого себя. К тому же он был и считал себя
io- т. vii.	293
большим вельможей; таким он и хотел быть в свете, а
в то же время он был великим поэтом и хотел, чтобы
им восхищались,— несовместимые требования, источ-
ник великих несчастий.
Никогда ни в одной стране класс богатых и хоро-
шо воспитанных людей, уважающих друг друга за
титулы, унаследованные от предков, или ордена, добы-
тые личными заслугами, не в состоянии будет хладно-
кровно переносить человека, окруженного восхище-
нием публики и достигшего в салонах всеобщей бла-
госклонности тем, что он написал двести прекрасных
стихов. За благосклонный прием, оказываемый другим
поэтам, аристократия мстит, восклицая: «Какой тон!
Какие манеры!» Эти два кратких восклицания по отно-
шению к лорду Байрону были невозможны. Они кам-
нем легли на сердце аристократам и превратились в
ненависть. Ненависть эта началась с большой поэмы
г-на Соути, до того времени известного только одами,
которые он посвящал английскому королю (впрочем,
королю образцовому) в день его рождения. Этот г-н Со-
ути, покровительствуемый «Quarterly Review», обру-
шился с жестокими оскорблениями на лорда Байрона,
который однажды едва не почтил Соути пистолетным
выстрелом.
В обычные, повседневные минуты жизни лорд Бай-
рон считал себя вельможей; это была броня, в кото-
рую облекалась эта тонкая и глубоко чувствительная
к оскорблениям душа, защищаясь от бесконечной гру-
бости черни. Odi profanum vulgus et агсео ’. Надо при-
знать, что в Англии чернь, обладая сплином
по праву рождения, более жестока, чем где бы то ни
было.
В дни, когда лорд Байрон бывал смелее по отно-
шению к грубым речам и грубым поступкам, то есть ко-
гда он бывал не так чувствителен, на сцену выступало
щегольство красотой и хорошим тоном. Наконец, два
или, может быть, три раза в педелю у него бывали
приступы (длившиеся по пять или шесть часов),
когда он был разумным человеком и великим
поэтом.
«Ненавижу непросвещенную
294
чернь и избегаю ее» (лат),
Чрезмерное увлечение библией придает английско-
му народу какой-то оттенок древнееврейской жестоко-
ст; аристократизм, который проникает даже в семей-
ные отношения, воспитывает в нем большую серьез-
ность. Лорд Байрон заметил этот недостаток, и в «Дон
Жуане» он одновременно весел, остроумен, вызвышен
и патетичен; он приписывал эту перемену своему пре-
быванию в Венеции.
Венецианская аристократия, беспечная и ставшая
аристократией на пятьсот или шестьсот лет раньше,
чем аристократия остальной Европы, а потому в глазах
лорда Байрона достойная большего уважения, в
1797 году имела своими вождями людей, совершенно
неспособных к делам, но зато чрезвычайно нахаль-
ных. Этим последним из людей противостояла малень-
кая армия, довольно потрепанная; они не ставили ее
пи во что: они были слишком глупы для того, чтобы
попять и бояться командовавшего ею гения, двадца-
типятилетнего молодого человека. Венецианское пра-
вительство приказало или позволило убить больных
солдат из армии Бонапарта: вот истинная причина па-
дения Венеции. Никогда еще аристократия не бывала
столь несчастной, но никто не переносил большего не-
счастья с таким весельем
Лорда Байрона глубоко поразила веселость, бес-
печность графа Брагадина и многих приятных людей,
более благородных и более несчастных, чем он сам.
Он имел счастье наблюдать, какое глубокое, искрен-
нее и непрерывное восхищение возбуждали в вене-
цианском хорошем обществе стихи г-на Буратти. С этих
пор легкая ирония «Дон Жуана» сменила горькие сар-
казмы «Чайльд Гарольда»; перемена в характере бла-
городного поэта была менее заметна, но столь же ре-
альна.
Позднее, около 1820 года, помимо других нелепых
сумасбродств, ему пришла в голову мысль издавать га-
зету. Он взял к себе в компанию одного весьма обра-
зованного литератора (г-на Гента, который оставил
нам очень схожий портрет лорда Байрона). Этот лите-
ратор принадлежал, как и лорд Байрон, к партии, ко-
торую в Англии называют либеральной. Другой член
этой так называемой либеральной партии написал лор-
293
ду Байрону от имени всех либералов хорошего общест-
ва письмо, в котором указывал ему, какой непопра-
вимый вред он наносит себе, публично вступая для
издания газеты в компанию с человеком недворянско-
го происхождения и никоим образом не принадлежа-
щего к high life*.
Стоит ли удивляться тому, что г-н Мур сжег мемуа-
ры, которые ему доверил его друг?
Высший свет (англ.).
ЛОРД БАЙРОН В ИТАЛИИ
Рассказ очевидна
1816
Было ли у лорда Байрона на душе какое-нибудь
убийство, как у Отелло? Теперь вопрос этот не может
повредить никому, кроме того, кто задает его. Как мо-
жет он повредить великому человеку, уже шесть лет
покоящемуся в своей могиле, откуда он до сих пор
грозит всяческому лицемерию, царящему в гордой
Англии?
Сначала я не хотел возбуждать этих подозрений.
Что может быть ужаснее, чем прослыть льстецом пре-
зренного и отвратительного лицемерия (cant), которое
называет лорда Байрона главой сатанинской школы
или нападает на него более искусно, делая вид, что
сострадает его великим заблуждениям?
Эта глубокая ненависть— ненависть политическая.
Всякий, кто прочтет путешествие г-на де Кюстина или
посетит Англию, вскоре убедится, что эта страна управ-
ляется только в интересах и ради славы тысячи или по-
луторы тысяч семей. Младшие братья лордов и воспи-
тывавшие их учителя находят в духовном звании
благосостояние и большие доходы. За это они должны
морочить голову рабочему люду и учить его уважать,
чуть ли не любить аристократов, которые делят меж-
ду собой всю десятину и добрую треть удушающих его
налогов. Несколько лет тому назад кто-то решился на-
297
печатать любопытный список количества фунтов стер-
лингов, которые под тем или иным предлогом — в виде
вознаграждения за отправление должности, пенсий,
бенефиций, синекур, и т. д., и т. д.— получают из го-
сударственных доходов родия каждого лорда и он
сам. Согласно этому списку, мать лорда Байрона н его
родные получают тысячу семьсот фунтов стерлингов1.
Нужно ли говорить, что автор и типограф были объ-
явлены негодяями и лжецами?
Отдадим должное безупречной любезности и лич-
ным добродетелям многих членов английской аристо-
кратии. Мне досадно, что я принужден выступать про-
тив политического положения людей, с которыми так
приятно встречаться; но аристократия эта ненавидит
лорда Байрона, и я должен пояснить, почему ее взгля-
ды не могут претендовать ни на бескорыстие, ни на
беспристрастие. В английской государственной систе-
ме все связано одно с другим: если церковь учит народ
почитать аристократию, то аристократы поддерживают
притязания церкви. Богатый человек наедине признает-
ся вам, что смотрит на церковные истины совершенно
так же, как и Юм; через четверть часа в обществе де-
сяти человек он будет клеймить самыми презрительны-
ми именами низких людей, которые смеют высказывать
сомнения в чудесах или в божественной миссии Иису-
са Христа. С тех пор как сухопутная армия вошла в
моду, а занятие торговлей стало смешным, лицемерие
сделало такие быстрые успехи, что каждый день узна-
ешь об обращении какого-нибудь философа, который
в молодости насмехался над эгоизмом, чревоугодием
или безграничным раболепием английских священ-
ников.
От тесного союза пэров и священников родился ти-
ран, угрюмый и жестокий, так как он чувствует
страх,— тот, которого в Лондоне называют обществен-
ным мнением. Эта принятая высшим обществом точка
зрения терзает Англию больше, чем солдаты г-па Мет-
1 Лорд Грей и его родня —5 600 ф ст. (стр. 13 четвертого
издачия).
Лорд Бьют и его родня — 64 891 ф. ст. (стр 6).
Лорд Уэстморленд — 50 650 ф ст. (стр 21).
Лорд Уотерфорд — 53 265 ф ст. (стр. 23).
298
терниха терзают Италию. В конце концов, я сказал
бы, что в Италии больше свободы. Из тридцати или
сорока мелких поступков, заполнивших ваш и мой вче-
рашний день, два или три были бы невозможны в Ита-
лии из-за австрийских сбиров; все без исключения
встретили бы помехи в Англии. Невероятная и пе-
чальная вещь! В этой стране, когда-то столь самобыт-
ной, нет больше оригиналов.
Взгляды высшего английского общества нельзя ис-
править разумом, так как они порождены выгодой.
Роковой удел человечества! Неужели свобода, пер-
вая потребность человека, невозможна на земле?
В странах, стонущих под владычеством полиции мел-
ких деспотов Турина, Модены или Касселя, вздыхают
по свободе Нью-Йорка, а в Нью-Йорке человек не так
свободен в своих действиях, как в Венеции или в Ри-
ме. Пресса, освобожденная от предварительной цен-
зуры, обеспечивает политическую свободу; но как толь-
ко она начинает, в угоду чопорному обществу,
печатать на следующий день обо всем, что вы сделали
накануне, она лишает свободы ту сотню мелких по-
ступков, которые, плохо ли, хорошо ли, заполняют день
всякого человека. Неужели действительно Париж
1830 года — самый свободный город в мире?
Мнение высшего английского общества (high life),
давно уже раздраженное откровенными речами лорда
Байрона, резко выступило против него через год после
его брака, когда жена оставила его. Он был в отчая-
нии от этого; он говорил о философии, как Цицерон, но
сам отнюдь пе был философом, и тем лучше: иначе он
пе был бы великим поэтом Лорд Байрон был етин-
ственным предметом его собственного внимания. Бла-
годаря этой дурной привычке (это язва современ-
ной цивилизации) он преувеличивал свои несчастья, как
Ж.-Ж. Руссо, сравнение с которым вызывало у чего
такой гнев.
Глубоко страдая от потока карикатур, сатир, пам-
флетов, всякого рода оскорблений, приводивших в ис-
полнение страшный приговор, вынесенный ему высшим
обществом его родины, Байрон утешался одной мы-
слью: он надеялся, что его оправдают после смерти;
он написал свои мемуары и доверил их своему другу,
299
который бросил их в огонь. Кому хотел тот угодить?
И за какое вознаграждение?
После такого поступка (подобного которому, к сча-
стью, не найти в столь безнравственной Франции) этот
друг смеет упрекать лорда Байроиа за некоторые лег-
комысленные поступки юности. Поэт преувеличивал
их, так как, подобно регенту, герцогу Орлеанскому, он
похвалялся теми маленькими пороками, которыми на-
делила его природа или, вернее, воспитание в 'Кемб-
ридже.
В 1817 году монсиньор Лодовико ди Бреме, бывший
главный придворный священник короля итальянского
Наполеона, собирал в Милане, в своей ложе театра
Ла Скала, общество в двенадцать или пятнадцать мо-
лодых людей. Следуя итальянскому обычаю, которого
слишком мало придерживаются во Франции, эти дру-
зья встречались каждый вечер. Можно ли жеманить-
ся перед человеком, с которым видишься триста раз в
году? Аффектация, этот великий охладитель француз-
ских салонов, совершенно исключается в обществе,
устроенном так, как миланское.
В 1830 году почти все друзья монсиньора Лодовико
ди Бреме или уже умерли или были приговорены к
смерти; могу утверждать, что я никогда не встречал лю-
дей, более честных и менее помышлявших о заговорах.
Однажды мы увидели, как в ложу театра Ла Ска-
ла вошел молодой человек довольно маленького ро-
ста, с изумительными глазами; он направился к барье-
ру ложи, и мы заметили, что он слегка прихрамывает.
Моисиньор ди Бреме сказал нам: «Господа, лорд Бай-
рон!»— и затем назвал нас его милости; все это было
сделано с важностью, на которую был способен дед
монсиньора ди Бреме, бывший посланником герцога Са-
войского при Людовике XIV.
Так как мы уже были немного знакомы с характе-
ром англичан, избегающих тех, кто ищет с ними сбли-
жения, мы не позволили себе заговорить с лордом
Байроном и даже смотреть на него. В ложе находил-
ся один очень красивый человек с военной выправ-
кой. Ради него лорд Байрон, казалось, слегка изме-
нил своей британской холодности.
Впоследствии мы, кажется, угадали, что лорд Бай-
зоо
рон одновременно и восхищался Наполеоном Бонапар-
том и завидовал ему. Он говорил: «Только мы одни, он
и я, подписываемся Н. Б.» (Ноэль Байрон). В тот день,
когда лорд Байрон вошел в ложу монсиньора ди
Бреме, ему сказали, что он там встретит человека, уча-
ствовавшего в походе на Москву. В 1816 году это со-
бытие еще имело очарование новизны; еще не было
напечатано ни одного из тех романов, которые отбили
у нас интерес к нему. Лорд Байрон принял за беглеца
из Москвы того из нас, у которого были усы.
На следующий день лорд Байрон узнал, что он
ошибся; он оказал мне честь заговорить со мной о Рос-
сии. Я преклонялся перед Наполеоном; я ответил ему
как члену той законодательной палаты, которая не-
давно отдала этого великого человека палачу со св.
Елены. Ясность рассказа обязывает писателя вывести
себя на сцену; конечно, не гордость, а скромность по-
буждает меня говорить о себе на той же странице, на
которой был назван лорд Байрон. Я провел ночь за
чтением «Корсара», однако я твердо обещал себе со-
хранить ту же холодность с коллегой лорда Батерста.
Моя верность этой клятве в ледяной холодности
объясняет заметное расположение, которое через не-
сколько дней проявил ко мне лорд Байрон. Но однаж-
ды вечером он неожиданно заговорил со мной о без-
нравственности французского характера. Я дал ему
суровый ответ: я заговорил о понтонах, где мучили
французских военнопленных; о смерти русских импера-
торов, случающейся так кстати для интересов Анг-
лии; об адской машине, и т. д., и т. д. В ложе решили,
что после этого очень вежливого и с моей стороны да-
же почтительного спора лорд Байрон больше не за-
говорит со мной. На следующий день он взял меня
под руку, и мы целый час прогуливались в огромных
и пустынных фойе театра Ла Скала. Я был очарован
этой любезностью, но я ошибся. Лорд Байрон хотел
подробно расспросить о походе в Россию живого его
свидетеля; он хотел добиться правды и пытался за-
путать меня; действительно, я испытал cross examina-
tion*. Я не заметил этого; в следующую ночь я с бе-
• Перекрестный допрос (англ.).
301
зумным восторгом перечел «Чайльд Гарольда». Я лю-
бил лорда Байрона.
Он не понравился двенадцати или пятнадцати
итальянцам, собиравшимся каждый вечер в ложе мон-
синьора ди Бреме. Нужно признаться, что однажды
он дал нам понять, что он был прав в каком-то споре,
так как он пэр и большой вельможа. Эта наглость ие
прошла незамеченной. Монсиньор ди Бреме напомнил
известный анекдот о том, как генерал де Кастри, воз-
мущенный тем уважением, с которым слушали Далам-
бера, воскликнул: «Этот человек хочет рассуждать, не
имея и тысячи экю дохода!»
Моим итальянским друзьям лорд Байрон показал-
ся надменным, чудаковатым и даже немного сума-
сбродным.
Однажды вечером он был очень смешон, гневно
отрицая всяческое свое сходство с Ж.-Ж. Руссо, с кото-
рым его сравнивали в каком-то журнале. Главным до-
водом его, который, однако, он не хотел высказать, по
который приводил его в бешенство, было то, что
Ж.-Ж. Руссо был когда-то лакеем. Кроме того, он быт
сыном часовщика. Мы засмеялись от чистого сердца,
когда по окончании спора он попросил у г-на ди Бреме,
принадлежавшего к высшей туринской аристократии,
подробностей о фамилии Говопов, у которых Жан-Жак
служил лакеем (см. «Исповедь»).
Душа лорда Байрона была очень похожа па душу
Ж -Ж. Руссо в том отношении, что он вечно был за-
нят собой и впечатлением, которое он производит на
других. Это был наименее драматический поэт, какой
когда-либо существовал; он не мог перевоплотиться в
другого человека. Этим объясняется его явная нена-
висть к Шекспиру; к тому же, мне кажется, он прези-
рал его за то, что тот сумел перевоплотиться в Шейло-
<а, низкого венецианского еврея, и в Джона Кеда, пре-
зренного демагога.
Лорд Байрон ужасно боялся потолстеть. Это была
его навязчивая идея
Г-н Полидори, молодой врач, путешествовавший
вместе с ним, сообщил нам, что мать лорда Байрона
была маленькой и очень полной. Исследуя характер
лорда Байрона (а мы, признаюсь, занялись этим, ко-
302
гда он нас покинул; меня изумили эти проницательные
итальянские натуры; их не обманет видимость), рас-
сматривая в микроскоп характер великого поэта, упав-
шего, как бомба, в нашу среду, друзья г-на ди Бреме
решили, что одну треть дня лорд Байрон был денди’.
он боялся пополнеть, прятал свою правую ступню,
немного вывернутую внутрь, и хотел нравиться жен-
щинам. Но тщеславие его в этом отношении было так
велико и болезненно, что он ради средства забывал о
цели. Любовь могла помешать его верховым прогул-
кам,— он пожертвовал любовью. В Милане, а особен-
но через несколько месяцев после этого в Венеции, его
красивые глаза, прекрасные лошади и слава чуть не
пробудили страсть в нескольких очень молодых, очень
знатных и, несомненно, очень интересных женщинах.
Одна из них сделала больше ста миль, чтобы присут-
ствовать на бале-маскараде, где он должен был по-
явиться. Он узнал об этом, но из гордости или застен-
чивости пе соблаговолил заговорить с ней. «Это груби-
ян!»—воскликнула она, уходя. Потерпев неудачу у
светской женщины, лорд Байрон умер бы от оскорб-
ленного тщеславия. Вследствие мелочности англий-
ской цивилизации он обращал внимание на таких жен-
щин, в глазах которых богатство любовника со-
ставляет величайшее его достоинство.
Не удовлетворяясь тем, что он был самым краси-
вым человеком в Англин, лорд Байрон хотел быть так-
же самым модным человеком. Когда он был денди, то
произносил имя Бреммеля с трепетом восхищения и за-
висти: то был король моды от 1796 до 1810 года; то бы-
ло самое курьезное существо, какое породил XVIII век
в Англии и, может быть, в Европе. Этот развенчанный
король доживает свои дни в Кале.
Когда лорд Байрон забывал о своей красоте, он
предавался мыслям о своем высоком происхождении.
Молодые миланцы с весьма забавной миной просто-
душия спорили при нем, имеет ли основание Генрих IV
претендовать на прозвище «Милостивого», после того
как он отрубил голову своему бывшему другу герцогу
Бирону. «Наполеон не сделал бы этого»,— ответил
лорд Байрон. Комизм заключался в том, что он явно
считал себя более благородным, чем герцог де Бирон,
303
и в то же время чувствовал зависть к славе этого
имени. Действительно, мало фамилий в Англии дали
более длинный ряд храбрых воинов, чем фамилия
Биронов.
Когда лорд Байрон переставал тщеславиться сво-
им происхождением или красотой, он сразу становился
великим поэтом и разумным человеком. Никогда он не
говорил фраз, как, например, г-жа де Сталь, недавно
встреченная им в Коппе и в скором времени приехав-
шая к нам в Милан. Когда разговор заходил о лите-
ратуре, лорд Байрон меньше всего походил на акаде-
мика: всегда больше мысли, чем слов, и никакого
стремления к изяществу выражений. Чаще всего к по-
луночи, в те дни, когда он бывал взволнован музыкой
оперы, он отдавался своему чувству, как южанин, не
думая о том, чтобы произвести своими словами впе-
чатление на других.
Особенно странно то, что в своей прозе он всегда
ищет остроумия и притом последнего сорта — намеков
на какое-нибудь место из классического автора. Могу
утверждать, что когда он не был фатом или безумцем,
его очаровательная беседа меньше всего походила на
его скучную прозу, достойную архидиакона Трюбле.
Нужно признаться — и для великого человека это ско-
рее оправдание, чем обвинение,— он казался нам бе-
зумцем не меньше двух раз в неделю. Некоторые ут-
верждали, что вид у него был такой, словно он сходит
с ума от угрызений совести. Быть может, говорили
мы, в припадке аристократической гордости или гордо-
сти денди он застрелил какую-нибудь красивую рабы-
ню-гречанку, неверную его ложу?
Я не удивлюсь, если английские журналы будут
утверждать, что «сатанический» лорд Байрон виновен
в убийстве, пока парламентская реформа или другое
какое-либо событие не свергнут тирании высшего лон-
донского общества, которое при помощи магического
слова improper1 властвует над умами девятнадцати
англичан из двадцати. Заметьте, что эти жалкие жур-
налы могут жить и процветать, только если их поку-
пает high life. Живя па континенте, нельзя себе пред-
1 Неприлично (англ.).
304
ставить, насколько высшие общественные круги Анг-
лии аристократичнее наших самых знаменитых ультра-
роялистов. Английский лорд, например, никогда не
может быть смешным, что бы он ни сделал. Завидная
участь! Один академический поэт, по имени Соути,
пользовался покровительством высшего общества, ибо
эсыпал лорда Байрона такими жестокими оскорбления-
ми, что однажды в Пизе этот великий человек едва не
взял почтовых лошадей, чтобы поехать в Англию и
стреляться с ним из пистолетов. «Берегитесь,—сказал
ему один из друзей: — аристократия подкупит всех
плохих поэтов, приобретя их произведения, если у нее
явится хоть какая-нибудь надежда, что она смутит
этим душевный покой авгора «Дон Жуана».
По-моему, английская аристократия не прогадала
бы, если бы, пожертвовав десятью тысячами франков,
она добилась уничтожения «Дон Жуана». В своей сле-
пой ярости эта аристократия воспротивилась тому,
чтобы лорд-канцлер разрешил издателю «Дон Жуана»
преследовать контрафакцию. В результате этой причу-
ды Англия наводнена изданиями «Дон Жуана» в два
шиллинга (два франка пятьдесят сантимов) вместо
пятнадцати или двадцати франков. Эта дивная поэма
является жестоким противником теологии Пали.
Разве не забавно видеть взбешенных людей, ко-
торые от избытка ярости и слепоты вредят самим себе?
Не знаю, что мешает хорошему обществу объявить лор-
да Байрона убийцей. Вот обвинительный акт, напеча-
танный в мемуарах лорда Байрона, недавно продан-
ных г-ном Муром издателю Меррею за полтораста ты-
сяч франков.
Лорд Байрон в своем дневнике намекает на собы-
тие, воспоминание о котором смущает его сон и вызы-
вает у него ужасное волнение. «Я написал «Абидос-
скую невесту» в четыре ночи,—говорит он,— чтобы за-
глушить в себе мысли о ***. Если бы я не предпринял
этого труда, я бы сошел с ума, растравляя свое серд-
це». И дальше: «Я проснулся после сновидения. Ну
что же, разве другие не видят снов? Какой сон! Но она
не властна надо мной. Неужели мертвые не могут
успокоиться? О, вся кровь во мне застыла! Я не мог
проснуться! И ..
20. Стендаль. T. VII	305
Клянусь, что эти тени нынче ночью
Сильнее ужас Ричарду внушили,
Чем десять тысяч воинов живых,
Которых поведет предатель *** '.
Мне тягостен этот сон! Я ненавижу давно уже на-
ступившее заключение его. Неужели я позволю при-
зракам испугать меня? Ах, когда они напоминают нам...
Что ж такою? Но если я еще раз увижу такой сон, я
проверю, бывают ли во время другого сна, самого глу-
бокого из всех, такие же видения».
Он прибавляет: «Гобгоуз передавал мне удивитель-
ный слух, будто я подлинный Конрад, настоящий
Корсар моей поэмы; предполагают, что эта часть моего
путешествия осталась тайной... Гм... Люди иногда бы-
вают близки к истине, но никогда не отгадывают ее
целиком. Он не знает, каким я был в тот год, когда он
покинул Левант. Никто не знает этого; ни..., ни..., ни...
Значит, это ложь! Но меня пугает это плутовство зло-
го духа, который своей ложью обнаруживает истину».
Г-н Мур не прибавляет к этому никаких пояснений.
Должно быть, этот умный человек не заметил, чго эти
несколько строк станут текстом для проповедей всех
священников Англии и Америки.
Не все ли равно лорду Байрону? Высшее общест-
во может задушить великого человека; но если он при-
обрел известность, то отчет в своих поступках он да-
ет только будущему. Греция скоро вступит на путь
цивилизации; может быть, в 1811 году лорд Байрон
разыграл роль Отелло. В Афинах в 1811 году во фран-
цисканском монастыре у него бывали приступы безу-
мия. Вспомните слова его одному монаху. Если в этом
есть нечто реальное, то в случае надобности найдутся
сотни свидетелей, и рано или поздно потомство узнает,
испытывал ли лорд Байрон подлинные угрызения со-
вести или это была еще одна из его поз.
Достоин ли презрения Отелло, раз в жизни поддав-
шийся жестоким мучениям ревности?
Все же душа лорда Байрона в те мгновения, ко-
гда он не был денди, очень легко поддавалась возбуж-
дению, и вполне возможно, что, мучимый угрызениями
совести, он придавал слишком большое значение про-
1 Цитата из «Ричарда П1» Шекспира.
306
ступку, совершенному в юности. По мнению двена-
дцати присяжных, собравшихся по воле случая в ло-
же г-на ди Бреме, жертвой проступка, придававшего
иногда дикое и смятенное выражение прекрасным гла-
зам лорда Байрона, была женщина. Как-то вечером
разговор зашел об одной хорошенькой миланке, кото-
рая пыталась драться на дуэли с покинувшим ее воз-
любленным; заговорили об одном князе, убившем без
дальних рассуждений женщину из простонародья, ко-
торая с ним жила и изменила ему. Лорд Байрон не
раскрыл рта; одно мгновение он попытался сдержать
себя, затем в бешенстве вышел из ложи. Если это было
бешенство, то оно было направлено против него самого
и в наших глазах, конечно, было его искуплением.
Это преступление, каково бы оно ни было, я срав-
ниваю с кражей ленты, совершенной Ж.-Ж. Руссо
во время пребывания его в Турине. Кто из людей с не-
которым жизненным опытом, не придающих значения
салонным фразам, на основании этого случая объявит
Руссо менее достойным уважения, чем огромное боль-
шинство порядочных людей? Правда, в 1815 году один
современный писатель самовольно заменил кусочек
украденной им ленты серебряным прибором. Это важ-
ное для благонамеренной партии открытие, конечно, не
осталось без награды. Вот пример того, какого дове-
рия должны заслуживать пошлые историки, пока жи-
вет могущественная партия, преследующая своей не-
навистью императора Юлиана, Ж.-Ж. Руссо, лорда
Байрона, словом, всех тех, кто не без некоторого успе-
ха смеялся над лицемерием.
Не прошло и нескольких недель, как лорду Байрону
явпо стало очень нравиться миланское общество, в XIX
веке единственное, которое допускает благодушие. Ча-
сто по окончании спектакля мы задерживались в ве-
стибюле театра, чтобы посмотреть на проходящих ми-
мо хорошеньких женщин. Мало найдется городов, где
можно было бы наблюдать такой подбор красавиц, ка-
кой случайно оказался в Милане в 1817 году. Многие
ожидали, что лорд Байрон захочет быть представлен
им. Гордость, застенчивость или, скорее, желание ден-
ди делать как раз обратное тому, чего от тебя ожида-
ют, заставляли его упорно отклонять эту честь. Он
307
предпочитал проводить вечер в разговорах о поэзии
или философии. Помню, мы высказывали свои мнения
так бурно, что часто возмущенный партер заставлял
нас замолкать.
Однажды вечером, в самый разгар философическо-
го спора о принципе «полезности», г-н Сильвио Пёлли-
ко, очаровательный поэт, умерший впоследствии в ав-
стрийской тюрьме, пришел сообщить лорду Байрону,
что его врач, г-н Полидори, арестован.
Мы поспешили в кордегардию. Г-н Полидори, очень
рослый и очень красивый мужчина, возмутился в пар-
тере меховой шапкой дежурного офицера, которая, по
его словам, мешала ему видеть певца, и попросил офи-
цера снять ее. Дело в том, что, несмотря на свою италь-
янскую фамилию, г-н Полидори родился в Англии, а
следовательно, часто испытывал потребность vent his
spleen on somebody — «сорвать свое дурное настро-
ение на ком-нибудь или на чем-нибудь».
Вместе с нами в кордегардию Ла Скала спустился
и великий поэт Монти. Мы, человек пятнадцать или
двадцать, окружили пленника. Все говорили зараз;
г-н Полидори был вне себя и красен, как рак. Лорд
Байрон, наоборот, был очень бледен и едва сдерживал
свой гнев. Его патрицианское сердце было жестоко
уязвлено тем, что он не пользовался ни влиянием, ни
значением. Именно в эту минуту он горько сожалел о
том, что он не ультрароялист и не бывает на обедах и
интимных вечерах у эрцгерцога, вице-короля Милана.
Таково было наше мнение. Как бы то ни было, австрий-
ский офицер, вероятно, решил, что это — начало воз-
мущения; если он был человек ученый, то ему, может
быть, вспомнилось восстание в Генуе в 1740 году.
Во всяком случае Монти заметил, как он выбежал из
кордегардии и кликнул солдат, схвативших свои сло-
женные за дверями ружья. Тогда Монти пришла в го-
лову отличная мысль: «Sortiamo tutti; restino solamente
i titolati» — «Вернемся в зал; пусть в кордегардии оста-
нутся только те из нас, кто имеет титул».
Монсиньор ди Бреме остался со своим братом
маркизом де Сартирана, графом Конфалоньери и лор-
дом Байроном. Эти господа записали свои имена.
Увидев титулы, дежурный офицер забыл оскорбление,
308
нанесенное его меховой шапке, и отпустил г-на Поли-
дори. Как только этот офицер проявил свое великоду-
шие, мы вполне отдали ему должное. Действительно
он был очень добродушен. Без своей меховой шапки,
которая была вышиной, может быть, в тридцать дюй-
мов, австрийский офицер ростом меньше пяти футов
являл жалкое зрелище рядом с г-ном Полидори, кра-
савцем в пять футов шесть дюймов; другой офицер на
его месте из одного тщеславия не отпустил бы своего
пленника. В тот же день, в полночь, г-н Полидори по-
лучил приказ покинуть Милан в двадцать четыре ча-
са; он был в ярости и клялся рано или поздно вер-
нуться в Милан и дать пощечину изгнавшему его гу-
бернатору. Пощечины ему он не дал, а через два года
отравился, выпив целую бутылку прусской кислоты.
(По крайней мере, sic dicitur * )
На следующий день после отъезда г-на Полидори
лорд Байрон, с которым я остался наедине в огром-
ном мрачном фойе театра Ла Скала, стал серьезно
жаловаться на то, что его преследуют. «В Коппе,—
воскликнул он, стиснув зубы, словно говоря с самим
собой и клокоча от гнева,— когда я входил в одну
дверь салона, все эти английские и женевские дуры
выходили через другую». Эти слова не были произ-
несены явственно. Из уважения к горю лорда Байро-
на или опасаясь крайнего его возбуждения, собе-
седник его отошел на несколько шагов. Когда он вновь
приблизился, лорд Байрон снова стал жаловаться,
но в более сдержанных и общих выражениях. Его
собеседник так плохо знал i titolati, употребляя выра-
жение Монти, что наивно ответил лорду: «Раздобудь-
те четыреста или пятьсот тысяч франков, распустите
слух о вашей смерти; два или три верных друга по-
хоронят какой-нибудь чурбан в каком-нибудь захо-
лустье, например, на острове Эльбе. Официальное
известие о вашей смерти распространится в Анг-
лии, а вы тем временем, приняв имя Смита или Дюбуа,
будете счастливо и спокойно жить в Лиме. Вдобавок
ничто не помешает г-ну Смиту, когда он поседеет, вер-
нуться в Европу и купить у какого-нибудь книгопро-
* Так говорят (лат.).
309
давца в Риме или в Париже тридцатое издание
«Чайльд Гарольда» или «Лары». А в тот момент, ко-
гда г-н Смит будет действительно умирать, он сможет,
если пожелает, доставить себе замечательное и ред-
костное удовольствие, заявив: «Лорд Байрон, которо-
го считают умершим тридцать лет тому назад, это я.
Английское общество показалось мне таким глупым,
что я покинул его».
«Моему кузену, наследующему мой титул, сле-
довало бы написать вам благодарственное письмо»,—
холодно сказал лорд Байрон.
Собеседник, проявивший, быть может, некоторую
нескромность, воздержался от колкого ответа. Оче-
видно, лорд Байрон страдал болезнью, нередко встре-
чающейся у людей, с которыми судьба обращается
как с избалованными детьми: он питал два противо-
речивых желания — великий и верный источник несча-
стья. Не хотел ли он одновременно, чтобы его принима-
ли в высшем обществе как вельможу и восхищались
им как великим поэтом!
Но высший свет никогда не прощает человеку пи-
шущему. Может быть, во времена великого Корнеля
было не так; по велнкнй Корнель был просто «славным
малым» в глазах вельможи Данжо (см. его «Мемуа-
ры»), В этот вечер я случайно похвалил великого гер-
цога Тосканского, который, несомненно, того заслу-
живал. Лорд Байрон, на которого тогда нашел стих
«лояльности», был чрезвычайно этим доволен.
В то время в Милане играли «Елену» оарика Май-
ра, в которой есть великолепный sestetto *. Публика
терпеливо слушала два посредственных действия,
чтобы дождаться этого sestetto. Однажды, когда
его пели еще лучше, чем обычно, меня поразили глаза
лорда Байрона: никогда я не видел ничего, столь пре-
красного. Если бы какая-нибудь женщина в такую
минуту увидела его, она воспылала бы к нему стра-
стью. Я дал себе обещание никогда не огорчать такую
прекрасную душу какой-нибудь осторожной фразой,
которой охраняют гордость национальную или лич-
ную. Помню, в этот вечер заговорили о замечательном
сонете Тассо, в котором он проявляет свое неверие:
* Сексге| (итал)
310
Odi, Fill!, che tuona...
Ma che curar dobbiam che faccia Giove?
Godiam noi qui, s’egli ё turbato in cielo.
Tenia il volgo i suoi tuoni...
Pera il mondo, e rovinil A me non cale
Se non di quei die pill piace e diletta;
Che se terra загё, terra ancor fui
«Стихи эти выражают настроение минуты, не бо-
лее,— сказал лорд Байрон.— Нежная душа и прихот-
ливое воображение Тассо равно нуждались в понятии
бога как в своей опоре. Голова его была слишком заби-
та платонизмом, чтобы связать вместе два или три
сложных рассуждения... Когда Тассо писал этот сонет,
он чувствовал свой гений, но у него не было, может
быть, ни хлеба, ни любовницы».
Кончая эти слова, лорд Байрон постучался в дверь
своей гостиницы, и мы принуждены были покинуть
его, к нашему великому сожалению; мы все, даже
столь недоверчивые итальянцы, были очарованы. Го-
стиница лорда Байрона находилась в полумиле от
театра Ла Скала, в конце пустынного квартала. Там
было много воров; ему приходилось идти одному в два
часа ночи по узким и мрачным улицам.
Все это окружало поэзией убежище лорда. Не
понимаю, каким образом он не подвергся нападению;
он почувствовал бы себя униженным, если бы его ог-
рабили, так как воры разыгрывали забавнейшие шут-
ки с бедными прохожими. Было холодно, и, выходя,
приходилось кутаться в плащ; вор тихонько подкра-
дывался сзади, набрасывал на вас через голову обруч
от бочки, который он вам опускал на руки, и затем
спокойно грабил вас.
Г-н Полидори рассказывал нам, что лорд Байрон
часю писал за одно утро сотню стихов. Вечером, воз-
вращаясь из театра, взволнованный спорами или му-
зыкой. он снова брался за бумагу и работал иногда
до рассвета, сокращая эти сто стихов до двадцати
1 Слушай, Фи.тпда, как гремит 1ром... Но к чему нам беспо-
коиться о том, что делает Юпитер? Будем веселиться здесь, если
он тревожится на небе. Чернь боится его грома .. Пусть гибнет
и рушится мир! Что мне за дели? Мне важно в нем только то,
что отраднее и сладостнее всего. Ведь прахом я был и прахом
Суду (итал.).
311
или тридцати; когда набиралось четыреста или пять-
сот строк, он отсылал их г-ну Мерею, лондонскому
издателю. Работая ночью, он пил нечто вроде грога,
приготовленного из можжевеловой водки и воды. Надо
сказать, что, когда мысль его не работала, он выпивал
немало этого грога; но и этот порок он преувеличивал,
обвиняя самого себя. Он никогда не пил чрезмерно.
Нередко, чтобы не пополнеть, он не обедал или съедал
только одно овощное блюдо с небольшим количеством
хлеба. Такой обед стоил не больше одного или двух
франков; в таких случаях лорд Байрон, пользуясь
тем, что это было похоже на другой порок, хвалился
своей скупостью.
Г-н Полидори сообщил нам немало подробностей
о его браке. Молодая наследница, на которой он же-
нился, отличалась тщеславием и некоторой глупо-
стью, обычной для единственной дочери. Она собира-
лась вести блестящую жизнь очень знатной дамы;
она нашла только гениального человека, не желавше-
го ни управлять домом, ни находиться под чьим-либо
управлением. Миледи Байрон была этим раздраже-
на; злая служанка, которую пугали странности лор-
да Байрона, разожгла гнев своей молодой госпожи;
она оставила мужа. Высшее общество воспользо-
валось удобным случаем, чтобы отлучить от себя
великого человека, и жизнь его была навсегда отрав-
лена.
Этим постоянным и гневным мыслям о своих не-
счастьях он, быть может, обязан был своей чувстви-
тельностью к музыке, которая смягчала его печаль, вы-
зывая у него слезы. Лорд Байрон чувствовал хоро-
шую музыку, но чувствовал ее как дилетант. Если бы
он послушал новые оперы в течение года или двух,
он был бы в восторге от того, что в 1816 году не достав-
ляло ему никакого удовольствия и даже вызывало его
порицание как незначительное или вычурное.
Я только что узнал, что леди Байрои или какой-то
священник от ее имени собираются отвечать на книгу
г-на Мура. Тем лучше. Если между сжигателями
подлинных мемуаров возникнут раздоры, то обнару-
жится, в среду каких людей попал лорд Байрон.
Лорд Байрон был очарователен, как веселый и ша-
312
ловливый ребенок, в день, koi да мы отправились за
две мили от Милана посетить прославленное «Энци-
клопедией» эхо Симонетты, повторяющее пистолетный
выстрел тридцать или сорок раз.
Зато на следующий день, придя на торжествен-
ный обед, который дал в его честь монсиньор ди Бре-
ме, он был мрачен, как Тальма в роли Нерона из «Бри-
танника». Он пришел последним и должен был прой-
ти со своей немного вывернутой ногой через огромную
гостиную под устремленными на него взорами. Лорд
Байрон далеко не был человеком равнодушным и пре-
сыщенным, как того требовала его роль ден-
ди; он постоянно бывал охвачен какой-нибудь стра-
стью. Когда молчали более благородные страсти, его
начинало терзать безумное, по всякому поводу ос-
корблявшееся тщеславие. Но когда в нем пробуждал-
ся гений, все забывалось, поэт взлетал к небесам и
увлекал нас за собой. Какую дивную поэму расска-
зал он нам как-то ночью о жизни Каструччо Кастра-
кани, Наполеона средних веков. Перед этим мы по-
вели его посмотреть при лунном свете белые мрамор-
ные иглы Миланского собора.
У него была одна слабость, свойственная писа-
телям,— крайняя чувствительность к осуждению или
похвале, особенно если последняя исходила от людей
того же ремесла. Он не замечал, что все эти сужде-
ния внушены аффектацией и что лучшие из них могут
служить только свидетельством о сходстве.
Мои итальянские друзья, беспощадные к лорду
Байрону, заметили, что он гордится, как ребенок, чи-
слом языков, на которых, как ему казалось, он умел
говорить. Один настоящий знаток греческого языка и
ничуть нс шарлатан, бывавший иногда в ложе мон-
синьора ди Бреме, говорил нам, что лорд Байрон
очень плохо знал оба греческих языка, древний и но-
вый. То же и относительно истории, хотя он претен-
довал на большие познания в этой области.
Я чуть не забыл о том, какое поразительное впечат-
ление произвела на лорда Байрона картина Даниэле
Креспи, изображающая каноника, который лежит в
гробу среди церкви и во время отпевания вдруг отки-
дывает покров, встает из гроба и восклицает: «Justo
313
judico damnatus sum» — «Я осужден, и суд божий
справедлив».
Мы не могли оторвать лорда Байрона от этой кар-
тины; мы видели, что он взволнован до ужаса; из
уважения к гению мы молча сели на лошадей и по-
дождали его, кажется, в одной миле от чертозы Ка-
стеллаццо, где Креспи написал al fresco жизнь свя-
того Бруно *.
Лорд Байрон стал смеяться над нами, когда мы
впервые сказали ему, что существует не один, а де-
сять итальянских языков; что, например, на милан-
ском языке писали два великих современных поэта,
Томмазо Гросси и Карлино Порта, и что, кроме того,
существует очень хороший миланско-итальянский
словарь; что из девятнадцати миллионов италь-
янцев говорят па почти литературном языке только те,
кто живет в Риме, Сьене и Флоренции. Г-н Сильвио
Пеллико, очаровательный поэт, сказал однажды лорду
Байрону: «Самый красивый из этих десяти или две-
надцати языков, о существовании которых ничего не
знают по ту сторону Альп, венецианский. Венециан-
цы — это французы Италии». «Значит, у них есть ка-
кой-нибудь современный комический поэт?» «Да,— от-
вечал г-н Пеллико,— и превосходный; по он не имеет
возможности ставить на сиене свои комедии и пото-
му пишет их в виде сатир. Имя этого очаровательного
поэта — Буратти, и каждые полгода губернатор Вене-
ции сажает его в тюрьму».
Э(и слова Сильвио Пеллико, по моему мнению,
определили дальнейшее направление поэзии лорда
Байрона. Я думал, что в глубине души он страстно
желал посетить Париж, но хотел, чтобы его там при-
няли так же, как некогда в кругу энциклопедистов при-
нимали Юма (1765). Лорд Байрон тотчас же спросил
имя книгопродавца, у которого продавались произве-
1 В письме, которым почтил меня лорд Байрон о 1823 году,
чтобы оправдать сэра Вальтера Скотга от упрека в крайнем ра-
болепии, он вспоминает большую часть столь же милых, сколь
и несчастных молодых людей, которых мы эиали в Милане в
1816 году. Я нашел в письме лорда Байрона оттенок cant’a н,
чтобы не писать неприятностей человеку, которого я любнл, ува-
жал и почитал, я ие ответил ему.
314
дения г-на Буратти. Так как лорд Байрон был уже при-
учен к миланскому простодушию, вес рассмеялись
ему в лицо; ему объяснили, что если бы Буратти захо-
тел провести всю жизнь в тюрьме, он располагал для
этого верным средством: ему стоило только что-нибудь
напечатать; а кроме того, где найти такого дерзкого
типографа? '. Очень неполные списки стихов Буратти
стоили три или четыре цехина. На следующий лень
очаровательная контесснпа N. благоволила одолжить
одному из нас свой сборник. Лорд Байрон, которому
казалось, что он знает язык Данте и Ариосто, сперва
ничего не понял в этих стихах. Мы прочли с ним не-
сколько комедий Гольдони, и только тогда он принял-
ся за прелестные шутки «Ото», «Strofe» и т. д. Кто-
то даже позволил себе непристойность одолжить ему
экземпляр сонетов «Baffo». Какое преступление в гла-
зах Соути! Жаль, что он раньше не знал об этом ужас-
ном поступке!
По моему мнению, лорд Байрон написал «Беппо» и
поднялся до «Дон Жуана» только потому, что он чи-
тал Буратти и видел, какое чудесное наслаждение до-
ставляли его сгихи венецианскому обществу. Страна
эта — особый мир, о котором хмурая Европа не имеет
понятия. Там не думают об оюрчениях. Стихи г-на Бу-
ратти опьяняют сердца. Никогда я не видел, чтобы
«черное по белому», как говорят венецианцы, произво-
дило такое впечатление. Но здесь я перестал наблю-
дать и потому должен перестать писать.
1 Лишь много времени спустя один швейцарец решился на-
печатать самые невинные из стнхотвореннй Буратти.
ВАЛЬТЕР СКОТТ И «ПРИНЦЕССА КЛЕВСКАЯ»
Эти два имени обозначают два противоположных
типа романа. Описывать ли одежду героев, пейзаж,
среди которого они находятся, черты их лица? Или
лучше описывать страсти и различные чувства, вол-
нующие их души? Мои размышления не будут приняты
благосклонно. Огромное количество писателей заин-
тересовано в том, чтобы превозносить до небес Валь-
тера Скотта и его манеру. Легче описать одежду и мед-
ный ошейник какого-нибудь средневекового раба, чем
движения человеческого сердца. Плохо представить
себе или плохо описать одежду средних веков вполне
допустимо (мы имеем лишь очень неполные сведения
об обычаях и одежде, которую носили в передней кар-
динала Ришелье), но если автор плохо описывает че-
ловеческое сердце и человеку выдающемуся, соратнику
сына Генриха IV, приписывает неблагородные чувст-
ва лакея,— мы бросаем книгу с отвращением. Все по-
мнят слова Вольтера. Он давал урок трагической дек-
ламации одной молодой актрисе. Она с большим спо-
койствием читала полный страсти отрывок.
— Но, сударыня,— восклицает Вольтер,— здесь вы
должны неистовствовать! Что бы вы сделали, если
бы жестокий тиран отнял у вас вашего возлюблен-
ного?
— Сударь, я взяла бы другого.
Я не утверждаю, что все. кто пишет исторические
романы, столь же рассудительны, как эта благоразум-
ная девица; но даже самые щепетильные из них не
316
станут обвинять меня в клевете, если я скажу, что
бесконечно легче живописно изобразить платье како-
го-нибудь персонажа, нежели рассказать о том, что
он чувствует, н заставить его говорить. Не забудем и
другого преимущества школы сэра Вальтера Скотта:
описание платья, внешнего вида и положения какого-
нибудь персонажа, как бы незначителен он ни был,
занимает не меньше двух страниц. Душевные движе-
ния, которые так трудно бывает сначала установить,
а затем точно, бе? преувеличений и робости, выразить,
занимают едва несколько строк. Откройте наудачу ка-
кой-нибудь том «Принцессы Клевской», возьмите из
него любые десять страниц и затем сравните их с де-
сятью страницами «Айвенго» нли «Квентина Дорвар-
да»: эти последние произведения имеют ценность исто-
рического документа.
Они сообщают кое-какие сведения из истории лю-
дям, которые не знают истории или знают ее плохо.
Это качество их доставляло большое удовольствие, я ие
отрицаю этого, но именно оно увянет прежде всего.
Наш век сделает шаг вперед к более простому и
правдивому жанру, и приблизительная точность ма-
нерных описаний Вальтера Скотта станет читателю
неприятна настолько же, насколько прежде она ему
нравилась. Может быть, следовало бы развить с боль-
шей подробностью эти беглые замечания о будущей
судьбе ныне модных романов.
Посмотрите, какое множество людей заинтересо-
вано в том, чтобы провозглашать сэра Вальтера Скот-
та великим человеком. Каково бы ни было их число, я
не надену маски лицемерия, столь модного в XIX веке;
скажу откровенно: я убежден в том, что десяти лет
будет достаточно для того, чтобы слава шотландского
романиста уменьшилась наполовину. Ричардсон поль-
зовался у нас такой же славой. Дидро говорил: «В из-
гнании или в тюрьме я хотел бы иметь при себе только
три книги: Гомера, Библию и Клариссу Гарлоу». По-
добно Вальтеру Скотту, Ричардсон пользовался боль-
шей славой в Париже, чем в Англии.
Всякое произведение искусства есть прекрасная
ложь; всякий, кто когда-либо писал, отлично знает это.
Нет ничего нелепее совета, который дают люди, никог-
317
да не писавшие: подражайте природе. Ах, черт возьми,
я отлично знаю, что надо подражать природе. Но до
какого предела? Вот в чем вопрос. Два человека, равно
гениальные,— Расин и Шекспир — изобразили: один—
Ифигению в то время, когда отец хочет заклать ее в
Авлиде, другой — юную Имогену в момент, когда по
приказанию мужа, которого она обожает, ее должны
зарезать в горах поблизости от Милфордской гавани.
Эти великие поэты подражали природе; но один хо-
тел понравиться деревенским дворянам, сохранившим
еще грубую и суровую простоту, плод долгих войн
Алой и Белой Розы; другой искал одобрения учтивых
царедворцев, которые, в соответствии с установленны-
ми Лозеном и маркизом де Бардом нравами, хотели
понравиться королю и снискать расположение дам.
Следовательно, подражать природе — совет, лишен-
ный всякого смысла. До какого предела нужно под-
ражать природе, чтобы понравиться читателю? Вот в
чем вопрос.
Я, кажется, принужден отметить одно всем извест-
ное обстоятельство. Если бы стенографировать все,
что говорилось в Авлиде по поводу смерти Ифиге-
нии, то получилось бы пять или шесть томов, даже ес-
ли ограничиться тем, что говорили избранные Расином
лица Прежде всего пришлось бы сократить эти шесть
томов до двадцати четырех страниц Но, кроме того,
большая часть того, что говорили Агамемнон и Кал-
хас, была бы для нас совершенно непонятна, а если
бы мы и поняли, то пришли бы в ужас.
Искусство, следовательно,— только прекрасная
ложь; но Вальтер Скотт был слишком большим лже-
цом. Он больше нравился бы душам возвышенным,
суд которых в конце концов всегда остается решающим
в литературе, если бы в своем изображении страстей
он допускал большее число естественных черт Его
персонажи, охваченные страстью, словно стыдятся са-
мих себя, совершенно так же, как м-ль Марс, когда
она играет роль дурочки. Выходя па сцену, эта вели-
кая актриса украдкой бросает взор на зрителя. «Не
подумайте, что я действительно глупа,— говорит этот
взор,— я так же умна, как и вы; только скажите мне,
разве я не умею играть роль дурочки, чтобы вам по-
318
нравиться и заслужить ваше одобрение, предмет всех
моих желаний?»
О живописце, у которого был бы недостаток Вальте-
ра Скотта и м-ль Марс, можно было бы сказать: «Его
колориту недостает наивности».
Я скажу больше: персонажам шотландского рома-
ниста тем больше недостает смелости и уверенности,
чем более возвышенные чувства им приходится выра-
жать. Признаюсь, это больше всего огорчает меня в
сэре Вальтере Скотте. В этом сказывается вся опыт-
ность старого судьи. Это тот самый человек, который,
будучи допущен к столу Георга IV, посетившего Эдин-
бург, с восторгом выпрашивал бокал, из которого ко-
роль пил за здоровье своего народа. Сэр Вальтер по-
лучил драгоценный кубок и положил его в карман сво-
его сюртука. По, вернувшись домой, он забыл об этой
высокой милости; он бросил свой сюртук, стакан раз-
бился. и он пришел в отчаяние. Понял ли бы это отча-
яние смелый старый Корнель или милейший Дюсис?
Через сто сорок шесть лет сэр Вальтер Скотт не будет
стоять на той высоте, на какой стоит в наших глазах
Корнель через сто сорок шесть лет после своей смерти.
В 1836 ГОДУ КОМЕДИЯ НЕВОЗМОЖНА
Предположим, что я сын адвоката, оставившего мне
десять тысяч ливров дохода, на которые я и живу хо-
лостяком в четвертом этаже на улице Тебу. Я обла-
даю активным и пассивным избирательным правом и
мог бы даже, если бы захотел, получить меховую шап-
ку и стать лейтенантом национальной гвардии.
Жалеть ли мне о том времени, когда писал прези-
дент Деброс, то есть о 1739 годе?
Этот вопрос я задаю себе при наступлении суме-
рек, глядя на тлеющие угли и размышляя о судьбе, о
счастье, о жизни и т. д. В 1739 году жизнь была весе-
лее, дворянство не испытывало страха, «третьему
сословию» еще не приходила в голову мысль возму-
щаться своими оковами, или, вернее, невыгодой своего
положения; жизнь во Франции текла спокойно. Пожи-
рающее нас честолюбие, зависть, жестокая бедность
были тогда невозможны. В те времена отец купил бы
мне какую-нибудь судейскую должность, и в двадцать
лет, вступая на это поприще, я представлял бы себе
ясно то место, какое должен был занять в шестьде-
сят лет. Занимаемая мной должность определила бы
и мои расходы; я не приходил бы в отчаяние оттого,
что не могу менять свою мебель каждые два года, как
мой сосед-банкир, или оттого, что у моей жены не
бывает «вторников», как у ее приятельницы г-жи
Бланшар.
Нося фамильное имя Буавен, я бы называл себя
Буавен де Бленвиль, управитель ***-го округа. Мой
сын был бы г-н де Бленвиль, а я сам думал бы только о
развлечениях. Я мог бы совершать чудеса в моей
320
должности или вести себя как настоящий ленивец —
в том и в другом случае я умер бы все тем же управи-
телем ***-го округа. Разве бы мне пришло в голову
огорчаться при всякой встрече с моим соседом, товари-
щем прокурора, который получил орден, добившись
осуждения шестого по счету журналиста?
Если выбор между двумя родами жизни — беспеч-
ным весельем 1739 года и высокой и строгой рассуди-
тельностью 1836 года — для буржуа почти не оставляет
сомнений, что же будет, если я представлю себя
сыном финансиста или провинциального маркиза,
«вступающего в жизнь» около 1739 гола с 30 000 лив-
ров дохода?
Владелец моей деревни, г-н де Сен-Венсан, через
двадцать лет службы произведен в чин капитана Ав-
стразипского полка; как сейчас, вижу его в белом мун-
дире с черными отворотами и выпушкой. В один пре-
красный день прибывает в полк граф де Сен-Венсан,
его кузен, принадлежащий к придворной знати и на-
значенный полковником в Австразийский полк, хотя
ему всего лишь двадцать три года. Никогда бы капи-
тан не подумал завидовать своему кузену; тот состоял
«при дворе», его назначение понятно само собой: он
полковник в двадцать три года, а этот— капитан в со-
рок пять лет, после всех походов Семилетней войны,
п с орденом св. Людовика в пятьдесят лет, в момент
отставки. Теперь у нас последний лейтенант корпит
над военным ежегодником; завистливым взором он
отыскивает время назначения каждого из своих това-
рищей и думать не хочет о том, чтобы устроить забав-
ный маскарад во время ближайшего карнавала.
Если бы я писал для славы, я сделал бы из преды-
дущей страницы девять страниц в серьезном, неологи-
ческом и высоконравственном стиле и стал бы почтен-
ным писателем; но мое тяжеловесное красноречие со-
ставило бы поразительный контраст с живой и легкой
прозой президента Деброса.
Правда, президент не предполагал, что его когда-
нибудь напечатают,—огромное преимущество, которое
удваивает и глупость дурака и очарование умного че-
ловека.
Президент Деброс выехал из Дижона в Авиньон,
21 Стендаль T. VII.	321
Геную и Италию в 1739 году с де Лакюрном де Сент-
Пале и Лопеном, которые, как и он, принадлежали,
кажется, к судейской аристократии Дижона (город
умный и ничуть не жеманный; потому-то и дал он нам
меньше чем за одно столетие Бюффона, Кребильона,
Боссюэ, Карно, Рамо, Гитона де Морво и т. д.). Трое
спутников нашего путешественника, насколько я знаю,
с избытком отличались и веселостью, и образованно-
стью, и жаждой развлечений.
Во время путешествия, продолжавшегося год и
семь месяцев, Деброс, которому в ту пору было три-
дцать лет, писал бесконечные письма своим дижонским
приятелям и приятельницам, очень огорчавшимся тем,
что они не могли посетить вместе с ним прекрасную
Италию. Г-н Деброс каждому пишет о том, что может
того заинтересовать: о древностях, например, ученому
президенту Бугье, об опере —г-дам де Нейи. Он изо-
бражает нравы Италии, а косвенно и нравы Франции.
Ни один путешественник, насколько мне известно,
за исключением Дюкло, не пытался рассказать нам об
обычном по ту сторону Альп способе охотиться за
удовольствиями. Эта столь любопытная, но и столь
трудная сторона путешествия в Италию совершенно
забыта; вместо того, что нужно было бы сообщить,
передают низкие выдумки, заимствованные у местных
лакеев и похожие на анекдоты о великих художниках.
Способ, при помощи которого ищут счастья в повсе-
дневной жизни, и общественный уклад, столь проти-
воположные нашим, остаются совершенно неизвестны-
ми Совсем не отмечается даже то, что известно по
этой части из истории и что, следовательно, легче об-
наружить, так как банальный путешественник легче
вычитывает из книги, чем из действительности. Никто,
например, ие подозревает, что представляет собой ци-
вилизация в Неаполе под управлением его вице-коро-
лей, и т. д., и т. д.
Но перечень ошибок наших путешественников не
так скоро кончится, как говорит президент Деброс.
Вернемся к этому человеку, который, несмотря на всю
свою учепость, был совершенно лишен педантизма.
В 1795 году, то есть через пятьдесят пять лет после
того, как были написаны эти прелестные письма, ка-
322
кой-то санкюлот оказал им честь, похитив их и в кон-
це концов напечатав в 1797 году, когда, после терро-
ра и страха перед наступавшими прусскими или авст-
рийскими войсками, люди стали снова способны к ум-
ственным удовольствиям. Если в 1815 году иностранцы
расстреляли маршала Нея и полтораста других, Муто-
на-Дюверпе, братьев Фоше и т. д., то можно себе пред-
ставить, что сделали бы они двадцатью годами рань-
ше, до славы Империи, в 1795 году; они, конечно, рас-
членили бы Францию и расстреляли бы всех, кто сра-
жался за республику.
Как бы мы ни относились к этим мрачным предпо-
ложениям, но типограф, которому во время Директории
принесли письма, похищенные из кабинета Деброса,
поспешил напечатать их, хотя и весьма своеобразно.
Видя, например, что милый президент с восторгом го-
ворил о «знаменитом композиторе Лео», типограф при-
нял это за сокращение и восполнил: «Знаменитый ком-
позитор Леонардо да Винчи».
Ошибки такого рода столь многочисленны в этом
editio princeps * 1797 года, что его почти невозможно
читать, и публика никогда не интересовалась им.
То, что теперь ей предлагают, является точным и
смелым (fearless, как говорил лорд Байрон) воспроиз-
ведением писем, отправленных из Авиньона, Генуи, Ри-
ма, Венеции г-дам де Блапсе, де Кентену, де Нейи,
Бугье, Куртуа и даже Бюффону, этому напыщенному
ученому, который своими интригами, умением обделы-
вать дела и благоразумием так похож был на нынеш-
них ученых.
Деброс, родившийся в 1709 году, сделался прези-
дентом парламента в Дижоне в 1741 году и распро-
стился с этим миром лишь в 1777-м. Уже в глубокой
старости, женившись вторично, он произнес свое ост-
рое словцо вполне в стиле своих писем, на которое, од-
нако, я не смею здесь даже намекнуть. Чтобы позво-
лить себе эту вольность, нужно было бы написать
предыдущие страницы в стиле важном и высоконрав-
ственном, но скука, им вызываемая, превысила бы удо-
вольствие от этого словца.
* Первое издание (лат.).
323
Вольтер помешал г-ну Дебросу стать членом Фран-
цузской академии; однако Академия надписей и изящ-
ной словесности в 1735 году растворила перед ним свои
двери, как говорится на академическом языке. Г-н Деб-
рос опубликовал свой перевод Саллюстия, «Историю
римской республики в VII веке от основания Рима»
(«Катилина», «Цезарь», «Цицерон» и т. д.), «Историю
языка», и т. д., и т. д. — хорошие позабытые книги; он
будет известен грядущим поколениям лишь своими пре-
лестными «Письмами об Италии»;они будут особенно
нравиться потому, что никто уже теперь не умеет так
писать. Петрарка рассчитывал, что его огромная ла-
тинская поэма «Африка» сохранит для потомства ве-
ликую славу, которой он пользовался при жизни. Меж-
ду тем он стал бессмертен, как и Лафонтен, благода-
ря тридцати божественным сонетам, запрятанным в
сборнике, содержащем двести других столь же по-
средственных, как и неудобопонятных сонетов.
Напротив, нет ничего более ясного, чем стиль
президента Деброса. Правда, он обычно выражает
лишь мысли, легко понятные; он становится глубоко-
мысленным и оригинальным, рискуя стать непонятным
для тупиц, только тогда, когда начинает говорить об
изящных искусствах.
Но что невероятно, чудесно и чему я не могу найти
никакого разумного объяснения, это то, что француз
1739 года, современник г-д Ванлоо, Куапеля, Ресту,
Пьера и т. д., современник Вольтера, такого смешного,
когда он пишет об искусстве и расхваливает свой фон-
тан на улице Гренель, мог понять не только Рафаэля
и Доменикино, которого Франция признала достойным
своего внимания только через сорок лет, но даже Кор-
реджо, непонятого еще и в наше время. Я готов до-
пустить, что в этом отношении Деброс был гениален.
Г-н де Лаланд, покровительствуемый иезуитами
атеист, был, конечно, умным человеком; он путешест-
вовал в 1768 году, через двадцать восемь лет после
г-на Деброса. Он написал об Италии восемь или девять
томов, вообще говоря, довольно толковых; однако, го-
воря о художниках этой страны, он все еще стоит на
уровне суждений и оценок знаменитого г-на Кошена,
известного рисовальщика. Нет ничего смешнее тона,
324
которым г-н Кошен говорит о Микеланджело и Кор-
реджо. Но забавные ошибки и недоразумения каса-
тельно искусства отнюдь не могут поразить публику
1836 года: в этом отношении ее воспитали фельетоны;
вопрос об успехе настоящего издания Деброса, кото-
рое является почти первым, заключается не в этом.
Сможет ли простить надутая и недовольная важ-
ность 1836 года хорошему обществу 1739 года его ве-
селость?
Не думаю; я лично не посоветовал бы ни одному
издателю переиздавать письма президента Деброса.
Следовало бы подождать еще лет двадцать. И вот по-
чему.
Сен-Жерменское предместье чувствует страх и всту-
пает в союз с алтарем Оно скажет со скучающим и
презрительным видом: «Нечестивое произведение» — п
отбросит эту книгу. А между тем только это общество
могло бы оценить столь естественное остроумие и
столь простую непринужденность президента Дебро-
са, если бы оно хоть на мгновение могло отделаться от
страха перед новым 93-м годом и забыть о недоста-
точном уважении к себе, которое оно замечает в дру-
гих классах.
Что же касается разбогатевшего третьего сосло-
вия, которое завело прекрасные экипажи и дома на
Шоссе д’Антен, то оно по старой привычке замечает
храбрость, только если она сопровождается усами. Ес-
ли ем^ не крикнуть: «Сейчас я буду очень остроумен»,—
оно ничего не заметит н, чего доброго, примет простоту
стиля за оскорбление своего достоинства.
Вот почему комедия в наш век невозможна.
В тот бессмертный день, когда аббат Сьейес на-
печатал свой памфлет, озаглавленный «Что такое
третье сословие? Мы стоим на коленях,— поднимем-
ся», он полагал, что выступает против политической
аристократии, а между тем, сам того не сознавая, он
создал аристократию литературную. С этого дня коме-
дия стала невозможной.
Мой сосед барон Пуату куда богаче меня: у меня
во Французском театре одно только кресло, да и то
лишь в «праздники», на новую комедию г-на Скриба,
и место это мне обходится не меньше чем в десять
325
франков; а у него — ложа первого яруса, куда он вхо-
дит и где он шумно усаживается вместе с баронессой
Пуату и девицами Пуату. В добрый час! Но несчастье
комедии, которую играют на сцене, в том, что эта по-
чтенная и богатая семья не способна смеяться над
теми же шутками, что я. Ибо я, несмотря на мои
годы (сорок девять лет), еще недавно читал
«Эмиля» Жан-Жака Руссо, который г-н Пуату считает
романом.
Если автор комедии изложит свою интригу понят-
ным образом для барона Пуагу. г-жи Пуату, девиц
Пуату, то для меня он окажется тяжеловесным и
скучным.
Если экспозиция, пленившая меня, легка и изящна,
то г-н Пуату заснет, ничего в ней не поняв.
Общество, смеявшееся на представлении «Жоржа
Дандена» (которого, замечу в скобках, г-н Пуату на
прошлой неделе освистал), конечно, имело в своей сре-
де глупцов, полуглупцов, умных людей, и т. д., и т. д.,—
сатиры Буало подтверждают это Но благодаря долго-
му правлению Людовика XIV, благодаря тому, что
каждый придворный должен был проводить не-
сколько часов ежедневно в салонах Версаля, где нуж-
но было хорошо говорить, чтобы не умереть со скуки,
все члены этого общества в смысле восприятия комиче-
ского имели одну и ту же «точку взрыва», если можно
так выразиться Конечно, не все современники г-жи де
Севинье обладали остроумием; но они знали толк в
литературе, и можно утверждать, что в этом отношении
все они получили одинаковое воспитание. Теперь же
половина хорошего общества, имеющая прекрасные
экипажи и устраивающая вечера, ничего не смыслит в
произведениях ума, хотя это вовсе не значит, что оно
лишено ума. Оно восхищается гением г-д Ротшильдов
или ловкостью какого-нибудь депутата, который, буду-
чи нотариусом в Кантале, добывает префектуру для
своего сына, табачное бюро в триста франков для сво-
его кузена, орден для своего племянника. Чтобы про-
делывать все это, депутат не обязан правильно гово-
рить по-французски и быть свободным от смешного
акцента; он преуспевает благодаря совсем другим до-
стоинствам.
326
Вдобавок, за наши грехи, чтобы сделать комедию
еще более невозможной, в дело вмешались политиче-
ские страсти. На литературу перестали смотреть как на
вещь легкомысленную, как на пустячок и прониклись
к ней таким уважением, что партии решили надеть на
нее оковы; в эти дела вмешивается и правительство,
которому очень хотелось бы вернуть нас к литературе
времен Империи, нравственной и сдержанной.
Можно было бы ожидать кое-чего от внуков друзей
г-жи ле Севинье; но эти господа увидели бы жестокое
оскорбление, которое пало смыть кровью, в новой ко-
медии, если бы опа впервые осмелилась вывести на сие-
ну особу дворянина Доранта из «Мещанина во дво-
рянстве».
Тщетно бедный автор восклицает:
— Господа, ла разве не смешон, разве не правдив
этот персонаж?
— Это пустяки, дело совсем не в этом1 Человек этот
захотел унизить мое сословие,— отвечает молодой
человек с надменным выражением лица и высокомер-
ными манерами.— Он оскорбляет мое общественное
положение. Это пособник Робеспьера, эго гнусное су-
щество: он вогнал в могилу мать своим поведением,
и т. д., и т. д.
— Он был даже полицейским цензором при Фу-
ше,— добавляет его сосед.
И автор комедии, едва достигший тридцати лет и
имевший несчастье потерять свою мать при рождении,
лишен возможности развлечь публику, одна половина
коюрой освистывает изображение на сцене Доранта,
а другая половина — г-на Журдена, слишком напоми-
нающего ей родительский дом; он вынужден писать
комедии-романы, или комедии в стиле Гольдони, в ко-
торых осмеиваются люди низкого звания, или, нако-
нец, просто романы. Тут, по крайней мере, он обра-
щается одновременно лишь к одному зрителю.
Но для литературы пропадает изумительное дей-
ствие взаимной симпатии, возникающей среди много-
численной, охваченной одним чувством аудитории, а
кроме того, в 1860 году все эти шедевры невозможно
будет читать.
Таким образом, аббат Сьейес создал ужасное за-
327
труднение для умственных удовольствий и положил
начало периоду упадка. Унизив аристократию крови,
он создал литературную аристократию. Потребуется,
может быть, сорок лет для того, чтобы потомство ба-
рона Пуату, моего соседа, поняло письма президента
Деброса. Может быть, это похоже на то, как варвары
Тотилы влили новые силы в угасшее и оскудевшее
римское общество 545 года. А между тем в Риме были
благородные фамилии, имевшие доход в четыре тыся-
чи фунтов золота, тридцать тысяч рабов, считавшие се-
бя, и притом на веки веков, самыми изящными людьми
на свете. Так, Сен-Жерменское предместье предпочи-
тает «Злодея» Грессе «Лукреции Бор.тжа» Виктора
Гюго. Энергия во всех ее проявлениях внушает ей ве-
личайшее отвращение.
Мне скажут: призовите вновь августейшего изгнан-
ника, восстановите старый режим, верните былое зна-
чение «Королевскому альманаху» 1788 года, как это
сделали в Пьемонте в' 1814 году. Всем чиновникам, зна-
чившимся в «Королевском альманахе» Сардинии,
посланы были предложения занять свои прежние
должности; половины их уже ие было в живых. Но
предположим, что во исправление этой оплошности
предложения будут адресованы сыновьям или внукам
лиц, заполняющих «Королевский альманах» 1788 года.
Можно ли, однако, воссоздать старый дом, обращенный
в пепел пожаром? Можно построить новый, более или
менее похожий на него, но никогда мне не найти в нем
всех мелких удобств, всех приспособлений, собранных
в прежнем доме за шестьдесят лет жизни; а кроме то-
го, за время новой постройки у меня появились новые
привычки.
Учтя все это и изучив историю, я хотел бы родить-
ся в 1650 году знатным венецианцем. Но кто может
остановить ход событий? Сожаления, столь же беспо-
лезные, сколь искренние! Кто может сказать весне:
«Остановись, побудь с нами; пусть лучше будут все-
гда цветы; я предпочитаю их осенним плодам, а тем бо-
лее—унылой и поневоле благоразумной жизни во
время ужасной зимы».
Наша литературная зима 1836 года, наш характер
328
в духе Сенеки, наше унылое недоверие, наше всеоб-
щее раздражение друг против друга,—позволит ли все
это нам оценить столь глубокую и столь счастливую яс-
ность президента Деброса? Поймем ли мы ту острую
радость, которую вызывает в нем зрелище прекрасно-
го? Если письма эти получат известность, то их будут
читать, не очень распространяясь об этом, так как они
часто являются настоящей комедией, будучи полны
сатиры и веселья, то есть представляют собой нечто не-
возможное, жанр, вызывающий ужас у консерватив-
ной партии. Они рисуют радостную картину Италии...,
которая в то время была радостной. Г-н Пеллико не
написал еще своей книги о Шпильберге. Увы, и в этой
прекрасной стране произошла перемена, подобная на-
шей! Здесь мы уже не смеемся, а там уже не занима-
ются любовью, или, что гораздо хуже, любовь уже не
составляет главного интереса жизни. Деброс не мог
бы уж сказать о молодой римской княгине:
Et filia leviter
Sequitur matris iter*.
Даже искусством там занимаются только за неиме-
нием чего-нибудь лучшего; там все влюблены, и
страстно, в одну вещь, которой все лишены и которую
я не смею назвать.
В семье, где есть три молодые сестры, двум стар-
шим подарили по платью из очень красивой материн;
но младшая умирает от горя, потому что у нее нет та-
кого же платья: ей кажется, что ее презирают, она
чахнет, для нее нет больше счастья, она раздражается
из-за всякого пустяка. Ей предлагают ехать на бал, но,
вместо того чтобы думать об удовольствиях, доставляе-
мых танцами, она смотрит на свое платье, и на глазах
ее выступают слезы.
«Но, дорогая моя,— говорит ей некий философ,—
ведь это платье еще не подходит к вашему возрасту;
материя эта топорщится, и ее очень неудобно носить,
клянусь вам». Эти доводы остаются непонятыми, и
слезы льются все обильнее.
С бедной Италией случилось нечто другое, гораздо
худшее: Наполеон, который не мог дать ей справед-
* И дочь легко следует по пути матери (лат.).
21 т V».	3^9
ливых законов и своего гражданского кодекса, изме-
нил ее нравы.
Ему нужен был двор, притом состоящий из новой
знати, так как прежняя была проавстрийской и хан-
жеской. Известно, что для всякого двора, претендую-
щего на уважение и влияние, самое важное, чтобы
над ним не смеялись. Малейшая сила общественного
мнения, малейшая, самая невинная насмешка были
крайне опасны. Нужно было сделать так, чтобы Ита-
лия утратила обыкновение сочинять сатирические со-
неты; если бы общественное мнение стало насмехать-
ся над камергерами и шталмейстерами, оно могло бы
пойти и дальше.
Следовательно, нельзя было допустить существова-
ния центра общественного мнения вне двора, так же как
ни одного интересного салона; у новых герцогинь нра-
вы должны были быть строгие, чтобы не давать пово-
да к насмешкам— единственной в мире вещи, которой
боялся Наполеон.
Всякому ясно, что для короля Италии было легче
создать маршала или герцога, внушающего к себе
страх, чем герцогиню, которая не вызывала бы смех.
Герцогу достаточно было дать власть; но для того,
чтобы не смеялись над герцогиней, надо было прежде
всего, чтобы она не давала повода к насмешкам. Для
этого деспотизм короля Италии должен был изменить
правы; и он создал две школы для молодых девиц, в
подражание школам г-жи Кампан: одну—в Милане,
другую — в Неаполе.
Эти школы благодаря железной воле их основате-
ля добились полного успеха среди всех, кто знатен или
богат. Все эти люди напыщенны и довольно унылы,
как и у нас. Чтобы найти веселье и старинные нравы,
описанные президентом Дебросом, нужно отыскать ка-
кой-нибудь маленький уединенный городок или загля-
нуть в низшие классы общества.
Вследствие какого-то печального совпадения, в то
время как Наполеон уничтожал веселье и легкодоступ-
ные удовольствия, разрешаемые деспотизмом, который
давно уже утвердился и уже не испытывает страха,
одно обстоятельство, последовавшее вскоре за его па-
дением, уничтожило и все умственные удовольствия.
ззо
Пресса больше чем «запугана»: она не печатает ничего
разумного или приятного, и женщины ничего не чи-
тают; о чем же говорить, если в моду вошло не гово-
рить о трагических и смешных проявлениях самой без-
умной из страстей? По крайней мере в таком печаль-
ном положении было счастье в Италии, когда я поки-
дал эту прекрасную страну полтора года тому назад.
Король Италии ие мог заметить, какое количество
скуки он распространял среди своих верноподданных.
В его время еще живы были любезные женщины, со-
хранявшие нравы, описанные Дебросом, а они не об-
ращали никакого внимания на королевское могущество.
Но если бы деспот и заметил ужасающее уныние,
уныние почти английское, которое он вносил в этот сад
мира, все же он не прекратил бы своего варварского
дела. Разве в Париже он не замечал, до какого мараз-
ма довел он французскую литературу? Бедняжке было
приказано хвалить древних авторов и не рассуждать.
Этому королю нужен был только двор, над кото-
рым нельзя было бы смеяться, а ум был ему, как и
всем его сотоварищам, более чем подозрителен; если
он ие мог наделить грацией и привлекательностью сво-
их новых герцогинь, то по крайней мере нравы их
должны были быть безупречными. По этой причине и
по многим другим я благословляю битву при Ватерлоо.
Благодаря королю Италии нет больше радости
по ту сторону Альп. Любезные женщины, знаменитые
во всей Европе, заставлявшие величайших полковод-
цев совершать необычайные безумства, теперь крайне
удивлены тем, что их дочери — вполне почтенные
дамы, салоны которых пустуют.
Таким образом, письма президента Деброса показы-
вают тот образ жизни, который теперь сохраняется
только в среде мелкой буржуазии или в каком-нибудь
городке, запрятавшемся в Апеннинах. Но очарователь-
ное и остроумное веселье Дижона, о котором мы можем
косвенно судить по письмам президента, также исчез-
ло со страниц истории. Я полагаю, что в Дижоне, как
и в других местах, только и думают о том, как бы не
оскорбить общественное мнение, стать депутатом и
распределить доходы от табачной монополии и почто-
вые бюро между своими родственниками.
331
Возникает вопрос: может ли когда-нибудь возро-
диться по ту сторону Альп или у нас столь привлека-
тельная совокупность жизненных условий 1739 года?
Можно ли вернуться к веселью и хорошему вкусу после
такой революции, как наша?
Станет ли широкая, великолепная картина, нарисо-
ванная с таким изяществом и легкостью президентом
Дебросом, снова когда-нибудь похожей на действи-
тельность, или же она останется для нас вроде памят-
ника греческой или римской литературы, тем более дра-
гоценного, что он изображает навеки исчезнувшее об-
щество?
Ближе всего к нашему положению угрюмая Аме-
рика; только она может дать нам некоторые указания
относительно нашего будущего. Там нет такого деспо-
та, как кардинал де Флери, царивший во Франции,
кажется, во времена г-на Деброса. Там деспот — гру-
бая посредственность, за которой надо ухаживать, ес-
ли не хочешь подвергнуться оскорблениям на улицах.
Лафонтен не посмел бы сказать в Ныо-йорке:
Мне ненавистна чернь!
Что касается меня, я хотел бы, чтобы чернь была
счастлива. Счастье подобно теплоте, которая подни-
мается с этажа на этаж; но я ни за что на свете пе
хотел бы жить с чернью, а еще менее— быть вынуж-
денным ухаживать за нею.
В Ныо-йорке и Филадельфии люди похуже, чем
барон Пуату, который имеет изящный дом па Шоссе
д’Антен, восемьдесят тысяч ливров дохода и вдобавок
состоит подписчиком «Revue de Paris». В Ныо-Йорке
надо угождать своему сапожнику и его кузепу-краспль-
щику, у которого десять человек детей, причем,—о, верх
комизма! — сапожник — методист, а красильщик —
анабаптист.
Но если даже, после всех этих страшных слов, до-
пустить весьма сомнительную возможность возвраще-
ния к веселью, то положение Франции значительно от-
личается от положения всех окружающих ее стран.
Мы на двадцать пятом дне оспы. Великие события
уже прошли, 93-й год более невозможен, так как пет
уже больше жестоких злоупотреблений и тех, кто мог
бы воспользоваться ими,— пет Колло д’Эрбуа и дру-
332
гих развратников низшего пошиба, созданных прогнив-
шей монархией г-жи Дюбарри и маршала Ришелье.
Можно опасаться безумств, но не жестокостей. Раз-
ве самые сумасбродные республиканцы наши не луч-
ше сапожника Симона?
Наоборот, в других странах, даже допуская самые
благоприятные возможности, злоупотребления суще-
ствуют и глубоко раздражают тех, кто от них страдает;
низкие негодяи, которые живут ими, отлично су-
меют использовать их в противоположном направле-
нии па следующий же день после переворота;
страны эти, на мой взгляд, находятся не больше чем
за день до кануна болезни.
Франция излечится первая: в ней первой бароны
Пуату станут ценить письма президента Деброса. (Но
сколько столетий потребуется Америке или Германии,
чтобы их понять?)
Итак, Франция, наперекор как полиции и ее зако-
нам «устрашения», так и республиканцам, больше, чем
когда-либо, призвана стоять во главе общества и ли-
тературы всего мира.
Ожидая, пока улягутся взволнованные воды, ста-
райся, о благосклонный читатель, как можно меньше
ненавидеть и лицемерить. Я понимаю, что какой-ни-
будь бедняк, пятый сын ткача из моей деревни, пред-
почитает заниматься любым ремеслом, только бы не
копать землю. Лгать в течение целого дня, конечно, не
так трудно. Более того, ложь не воздействует на его
душу, она не разрушает ее, как она разрушает твою
душу. Не ложь произносит этот бездельник, так как
для него это непонятные слова: он не чувствует, что
он обкрадывает человека, с которым говорит, и заслу-
живает его презрение; по ты, благосклонный читатель,
с удовольствием читавший поэму Вольтера и памфле-
ты Курье, ты, имеющий трех лошадей в своей конюш-
ие,— как соглашаешься ты омрачать свою жизнь гряз-
ным лицемерием?
ИСТОРИКО-ЛИТЕРАТУРНАЯ СПРАВКА
Летом 1822 года Париж посетила труппа английских акте-
ров. Они ставили несколько пьес из ходового английского репер-
туара, в том числе и Шекспира, на сцене второстепенного париж-
ского театра «Порт-Сен-Мартен». Зрители приняли английских
актеров плохо, отчасти из патриотических чувств — недавнее по-
ражение при Ватерлоо еще ие было забыто,—отчасти потому,
что партер ни слова ие понимал по-английски. Журнал, печатав-
шийся в Париже на английском языке («Paris Monthly Review»),
предложил Стендалю написать статью по поводу этих неудачных
спектаклей. Так возникла статья под названием: «Надо ли сле-
довать заблуждениям Расина или заблуждениям Шекспира, что-
бы писать трагедии, которые могли бы заинтересовать публику
1823 года?» Через три месяца в том же журнале Стендаль напе-
чатал статью «О смехе». Эти две статьи вместе с третьей и с
небольшим предисловием составили брошюру «Расин и Шекспир»
(1823).
Основная идея брошюры та же, что н «Истории живописи
в Италии»: искусство классицизма не годится для современной
Франции. Оно создавалось несколько веков назад для публики,
которой уже не существует, в период цивилизации, давно исчез-
нувшей. Новая драма, чтобы волновать современного читателя,
должна отбросить классические правила трех единств (места,
времени, действия), благородный язык, александрийский стих,
так как он не может приблизиться к обычному разговорному
языку и пользоваться словами, без которых нельзя выразить чув-
ства и понятия современного француза. Поэтому Стендаль реко-
мендовал не брать образцом для подражания Расина и обратить-
ся к Шекспиру. Отсюда и название брошюры — «Расин и Шек-
спир».
В 1823 году полемика между романтиками н классиками была
в полном разгаре, причем те н другие распадались на два поли-
тических лагеря — ультрароялистов и либералов. В брошюре
Стендаля ярко выражен либеральный романтизм, одинаково
враждебный и классицизму и искусству Реставрации. Среди мно-
жества полемических выступлений особенно запальчиво звучали
334
выступления против романтизма классика и ультрароялнста,
непременного секретаря Французской академии Оже. В 1824 году
ои произнес в Академии речь, в которой высмеивал романтизм и
романтические теории. Стендаль решил возразить ему и написал
новую брошюру под названием «Расин и Шекспир, № 2». Бро-
шюра эта вышла в свет в 1825 году.
Эти две брошюры не включили всех тех статей, которые
Стендаль писал в защиту романтизма Еще будучи в Итал..........
Стендаль пытался принять участие в борьбе романтиков с клас-
сиками. В 1818 году была написана статья: «Что такое роман-
тизм? — говорит г-и Лондонно». Лондонно — малоизвестный
итальянский критик классического направления, напечатавший в
конце 1817 года резко полемическую работу о «романтической
поэзии». В этой работе ои утверждал, что романтики сами не
знают, чего хотят, и не могут определить, что такое романтизм.
Статья Стендаля была задумана как ответ Лондонно. Она не
была напечатана, потому что итальянский критик-романтик Ло-
довико ди Бреме напечатал свой ответ Лондонно раньше, чем это
собрался сделать Стендаль.
Целый ряд статей, предназначавшихся для «Расниа и Шек-
спира», также ие был напечатан. Они представляют значитель-
ный интерес, так как дополняют и развивают эстетические п
историко-литературные взгляды Стендаля. Это статьи: «О состоя-
нии общества и отношении его к комедии в царствование Людо-
вика XIV», «О разговоре», «О морали Мольера», «О морали
Реньяра» и др.
Две брошюры под названием «Расин и Шекспир» были лишь
эпизодом журнальной деятельности Стендаля. Нужда заставляла
его печатать множество статей в английских журналах — публи-
цистического, литературного, обзорного характера. Стендаль го-
ворит в них о последних событиях, волновавших французское
общество, о недавно вышедших книгах, художественных и науч-
ных, о политических интригах, о деятельности иезуитов, переска-
зывает остроты мелкой прессы и т. д.— все это под особым углом
зрения и с целью как можно более дискредитировать правитель-
ство и его действия. В английских журналах эти статьи не имели
своего названия Поэтому названия, которые они получили в на-
шем издании, взяты в квадратные скобки. В 1827 году сотрудни-
чество Стендаля в английских журналах прекратилось — очевид-
но, редакторам это показалось невыгодным. Зато в 1827 году
появляются «Армаис», затем «Прогулки по Риму» (1829), «Вани-
на Ванннн» (1829) и, наконец, «Красное и черное» (1830).
В 1822—1823 годах, в то время, когда Стендаль выступил в
парижских журналах на стороне романтизма, это повое направ-
ление, в сущности, существовало лишь в теории. Полемика все
еше велась вокруг книг мадам де Сталь («О Германии», 1814),
А. В. Шлегеля («Курс драматической литературы», фр. перевод,
1814) и Сисмонди («Литература южной Европы», 1813). В обра-
зец французам ставили Шекспира и Шиллера, осмеивали напы-
щенный «благородный стиль» трагедии, ее правила и мифологи-
ческие сюжеты, по собственных произведений, которые можно
было бы признать образцовыми для повой школы, почти не было.
335
Под влиянием «Расина и Шекспира» возникла школа драматур-
гов, следовавших советам Стендаля и писавших прозаические
драмы для чтения, так называемые «книжные» драмы.
Далеко не все произведения, которые получали название ро-
мантических, вызывали одобрение Стендаля. Он не любил стихов
молодых в то время Альфреда де Виньи и Виктора Гюго, стихов,
которые ему казались чересчур абстрактными. Не нравились ему
«страшные» романы, вроде, например, «Гана-Ислапдца» Виктора
Гюго; «Жакерия» Проспера Мерные тоже не вызывала у пего
сочувствия благодаря обилию в этой драме ужасов, убийств и
насилий. Он не любил метафорического, пышного, полного слож-
ных ассоциаций стиля, так же как и сочетания трагического и
смешного,— все то, что многие романтики, опираясь па пример
Шекспира, культивировали па французской сцене.
Даже Вальтер Скотт, которого Стендаль считал самым заме-
чательным писателем эпохи и рекомендовал для подражания
драматургам, казался ему недостаточно совершенным: англий-
ский писатель слишком большое внимание уделял изображению
быта н костюмов н недостаточно заботился о психологии своих
персонажей; об этом Стендаль писал в статье «Вальтер Скотт и
«Принцесса Клевская», вышедшей за несколько месяцев до
Июльской революции. Самое важное для Стендаля — внутренний
мир его героев, обусловленный их материальным бытием, куль-
турными традициями, национальным характером.
Отсюда все особенности его литературной полемики: чрезвы-
чайно резкие выступления против классиков не только XVII или
XVIII века, но и против современных ему драматургов старой
школы, даже когда политические взгляды его вполне совпадали с
либеральными воззрениями его литературных противников; не
менее острая насмешка над романтиками реакционного лагеря,
принадлежавшими к ультрароялистскому н католическому обще-
ству «благонамеренной литературы»; рекомендация исторических
сюжетов, в которых читатель мог бы найти собственную нацио-
нальную историю; требование острых драматических ситуаций н
больших нравственных проблем, интересующих современников
революции и наполеоновских войн. «Театр Клары Гасуль» Про-
спера Мернме, «Генрих III и его двор» Александра Дюма наибо-
лее удовлетворяли его эстетическим требованиям, хотя и в этих
пьесах он видел множество недостатков, мешавших возникнове-
нию глубокой художественной эмоции. И так же, как все почти
драматурги и критики этих лет, Стендаль требовал от театра
философской и нравственной значимости — без этого никакое
литературное произведение пе могло его удовлетворить.
Кроме литературно-критических статей, Стендаль писал и
философские и чисто публицистические. В те времена, когда бы-
стро распространялась идеалистическая философия, пришедшая
во Францию из Германии и отчасти из Англии, Стендаль отстаи-
вал свои убеждения, связанные с материализмом XVIII века.
Особенно резко он выразил свои взгляды па вопросы этики в
статье «Трансцендентальная философия», которая явилась отпе-
том критику Дювержье де Орану, рецензировавшему «Прогулки
по Риму» н упрекнувшему Стендаля за его приверженность к
336
«устарелым» философским теориям. Стендаль стоит на позициях
Гельвеция и критикует Кузена, который строил свою философию
па теории Канта.
Из публицистических работ Стендаля, пожалуй, наиболее за-
мечательна брошюра «О новом заговоре против промышленни-
ков». Она направлена против сен-симоиистов и полемизировала
с сен-снмонистскнм органом «Producteur». Стендаль не понимал
пи значения теорий Сен-Симона, ни стремлений его учеников.
В нх сочинениях он усмотрел апологию крупной буржуазии н
боялся того, что художественная деятельность народа будет по-
рабощена и использована крупнобуржуазной верхушкой, банками
во главе с Ротшильдом. В этом плане защиты искусства, худож-
ников и ремесленников н была написана брошюра. Слово «indus-
triel», которое здесь почти всюду для сохранения терминологиче-
ского единства переводится «промышленник», обозначает и бан-
кира, и собственника завода, и ремесленника, н всякого, кто иг-
рает какую-либо роль в производстве тех или иных ценностей.
Отсюда двусмысленность, на которую указывает Стендаль, пыта-
ясь противопоставить богачу-фабриканту нищего писателя, живу-
щего иногда весьма жалким доходом от своего пера.
После Июльской революции Стендаль, переехав в Италию,
оторвавшись от парижской прессы и не нуждаясь в деньгах,
писал преимущественно крупные произведения. Количество ста-
тей, написанных им после 1830 года, очень невелико. Из них об-
ращает на себя внимание большая статья («В 1836 году комедия
невозможна»), в которой Стендаль пытался охарактеризовать
современную ему эпоху в сравнении с XVIII веком. Чем объяс-
нить тоскливость современного существования, меланхолию, за-
висть, чрезмерную расчетливость, постоянное стремление преус-
петь, разбогатеть, отличиться? Чем объяснить это «неумение
жить», которое характеризует не только Францию 1836 года, но
и всю послереволюционную эпоху? На этот вопрос Стендаль не
дает четкого ответа, но для него все же ясно, что общество нахо-
дится в непрерывном брожении, что оно все время перестраи-
вается и постоянно находится накануне революции. Отсюда борь-
ба различных классов общества, а также вместе с приходом к
власти «лавочников» упадок художественной культуры, на кото-
рый сетовали все мыслящие люди во время «мещанской» монар-
хии Людовика-Филиппа.
Статьи Стендаля, в которых мысль всегда получает свое
крайнее логическое заострение, помогают понять его художест-
венное творчество, пронизанное теми же интересами н разре-
шающее те же важнейшие вопросы современной ему жнзнн.
22 Стендаль. Т VII.
ПРИМЕЧАНИЯ
РАСИН И ШЕКСПИР
Стр. 5. Филипп де Комин (1447—1511)—французский исто-
рик. Его «Мемуары» (1524) повествуют о современных ему со-
бытиях.
Жан де Труа — автор «Скандальной хроники» (эпохи Лю-
довика XI), переизданной незадолго до появления «Расина и
Шекспира».
Лагрене (1721—1805), Фрагонар (1732—1806), Карл Ванлоо
(1705—1765)—французские живописцы XVIII века, не пользо-
вавшиеся популярностью ин в период неоклассицизма, ни в
период романтизма.
Стр 6 Лебрен (1619—1690)--французский живописец XVII
века, основатель и теоретик французской школы, бывший авто-
ритетом для всего XVIII столетия
Миньяр (1612—1695) — французский живописец, соперник
Лебрена.
Стр 7 «Quotidienne» — во время Реставрации орган ультра-
роялистов, постоянно полемизировавший с «Comtilutionnel» —
органом либеральной буржуазии. В «Прогулках по Риму» Стен-
даль называет эту последнюю газету «катехизисом всех фран-
цузов, родившихся около 1800 года».
«Сицилийская вечерня»— трагедия К Делавння, впервг.е
представленная в «Одеоне» 23 октября 1819 года. «Парня»—
трагедия того же автора, впервые представленная в «Одеоне»
1 декабря 1821 года с большим успехом. К Делавииь, несмотря
на свой либерализм, не пользовался симпатиями Стендаля. В на-
чале 20-х годов, будучи «классиком», он все же считался «ле-
вым», так как делал в своих трагедиях некоторые весьма слабые
уступки повой ПОЭТИ1 е.
«Маккавеи»— трагедия А. Гнро, впервые представленная в
«Очеоне» 14 июня 1822 года.
«Регул»— трагедия Люсьена Арчо (премьера во Француз-
ском театре 5 июня 1822 года) Опа имела большой успех бла-
338
годаря нескольким либеральным тирадам, прославлявшим рес-
публиканский Рим н клеймившим тиранов.
Стр. 8. «Второй Французский театр» — так назывался от-
крытый 30 сентября 1819 года театр «Одеон».
Стр. 9. Эрмес Висконти — итальянский критик-романтик.
«Conciliatore» — итальянская романтическая и либеральная га-
зета.
Оперный театр 8 августа 1821 года перешел нз помещения
театра Фавар в новое помещение на улице Пельтье.
Стр. 10. Женщина, известная своим энтузиазмом — г-жа де
Сталь, считавшая энтузиазм необходимым условием подлинного
художественного творчества. На улице Бак в Париже находил-
ся ее особняк, а фразу, цитируемую Стендалем, она произнесла,
тоскуя в изгнании по Парижу.
Стр. 11. Чарльз Фокс, лорд Голленд (1749—1806),—англий-
ский государственный деятель, виг, ведший в парламенте оже-
сточенную борьбу с консервативной партиен, сторонник незави-
симости Америки, он считал необходимым сближение с револю-
ционной Францией.
Шеридан (1751—1816)—английский политический деятель и
драматург, автор «Школы злословия».
Стр. 12. Театр на улице Ришелье,— Стендаль имеет в виду
Французский театр (Комеди франсез)
Дюпати и Бозио — наиболее известные в то время фран-
цузские скульпторы классической школы, не вызывавшие симпа-
тий Стендаля.
Иллюзия, говорит господин Гизо, возникает...—В начале своей
деятельности Гизо писал по вопросам искусства и литературы
и ради заработка составил словарь синонимов (1809), довольно
известный во время Реставрации. Приводимые слова заим-
ствованы Стендалем из этого словаря, в нем «иллюзия» проти-
вопоставлена «химере».
Стр 13 «Манлий Капитолийский» — трагедия Лафосса
дЮбиньн (1698), главную роль которой с необычайным успехом
играл Тальму. «Известна ли тебе Рутилия рука?» — знаменитая
фраза этой роли. В четвертом явлении четвертого действия Ман-
лии изобличает Сервнлия в предательстве, показывая ему пись-
мо Рутилия, в котором сообщается об этом предательстве.
Стр. 14. «Но кто тебе велел?»— эти слова говорит Гермиона
Оресту, убившему Пнрра по ее приказанию («Андромаха» Ра-
сина, действие V, явление 3-е).
Стр. 15. Катинй (1637-1712) и Люксамбур (1628-1695) —
французские полководцы времени Людовика XIV.
Стр. 16. Шенье Мари-Жозеф (1764—1811)—французский
драматург, якобинец по своим политическим убеждениям. Тра-
гедия Шенье «Тиверий» репетировалась во Французском театре
в декабре 1819 года, по поставлена не была; вскоре опа появи-
лась в печати со статьей Н. Лемерсье.
Лемерсье Непомюсен (1771—1840) считался — и в некото-
рых отношениях был — предшественником романтизма во Фран-
ции. Но это относится лишь к некоторым его комедиям и дра-
мам. Трагедия «Агамемнон» (1797) в период Реставрации была
339
несколько раз представлена на сцене Французского театра. Ко-
медия <Пинто» была представлена впервые 22 марта 1800 года.
Первый консул запретил комедию, так как в ней изображен был
узурпатор.
сХлодвиг»— трагедия Н. Лемерсье, написанная в 1801 году
н представленная во Французском театре в 1814 году; автор
тщетно пытался поставить ее вновь в 1820 году. В том же году
она была напечатана.
*Изул и Оровез» представлена однажды во Французском те-
атре в 1802 году н напечатана в 1803 году.
*Кир»— трагедия М.-Ж. Шенье, представленная однажды во
Французском театре в 1804 году и напечатанная в «Посмертных
сочинениях» Шенье.
сМария Стюарт»—драма Лебрена, впервые представленная
во Французском театре 6 марта 1820 года. Это переработка дра-
мы Шиллера, сохраняющая много элементов, чуждых классициз-
му и утверждаемых романтической поэтикой. Поэтому романти-
ками в начале 1820-х годов принималась как романтическая.
В партере на улице Шантерен.— Здесь, в доме № 19, поме-
щался театр, где играли любители и пробовали свои силы моло-
дые, еще нигде не выступавшие актеры.
Стр. 17. Глава вторая «Расина и Шекспира» появилась в
«Paris Monthly Review» в .январе 1823 года н была перепечатана
в брошюре с некоторыми' исправлениями. Эпиграф заимствован
из комедии Реньяра «Меиехмы» («Двойники», действие III, яв-
ление 10-е). Г-н Кокле, «продавец подержанного платья, синдик
и церковный староста», просит уплатить по счету Мепехма, ко-
торого он принимает за его брата Происходит недоразумение.
Менехм говорит: «Дайте мне отрезать ему нос». На это Валан-
тен отвечает: «Отпустите его. К чему вам, сударь, нос церковно-
го старосты?» Стендаль часто цитирует эти слова как особенно
удачный образец комической реплики. Потому они и фигурируют
в качестве эпиграфа к главе о смехе.
Немецкий князь—конечно, вымышленное лицо. Стендаль
приписывает этому князю проект философского конкурса, изло-
женный в одном из его собственных завещаний.
Стр. 19. Пикар (1769—1828)—автор многочисленных коме-
дий и романов, привлекавших Стендаля правдивым изображе-
нием современного французского быта н нравов. Однако произ-
ведения Пикара казались Стендалю недостаточно глубокими н
лишенными философской мысли.
Типограф сочинил трагедию.— Фнрмен Дидо (1764—1836)'.
Однако опа называлась не «Иисус Навин», а «Лнпнбал» (1817).
Стр. 20 Слово «caractere» — по-французски значит и харак-
тер (образ) и типографский знак
В первой части «Короля Генриха V» Шекспира (действие II
явление 4-е) Фальстаф рассказывает о том, как на него напали
два негодяя «в клеенчатых плащах»; этн два негодяя затем пре-
вращаются в четырех, потом в семь, в девять, в одиннадцать
и т. д„ и все они одегы в клеенчатые плащи.
Кассандр — один из героев-типов итальянской народной ко-
медии, ведущей свое происхождение из XVIII века. Во Франции
340
он появляется с конца XVIII века о ролях одураченных отцов,
старых опекунов, желающих жениться на своих воспитанницах,
и т. п.
Г-н Маклу де Бобюис он — герой комедии Моро и Севрена
«Комедиант нз Этампа», представленной впервые в театре «Жим-
паз» 21 июня 1821 года. Г-н Маклу — провинциальный фат, глу-
пый и хвастливый.
Бернар-Леон — актер «Жимназа», игравший первых любов-
ников и пользовавшийся в свое время большой популярностью.
Стр. 21 Морелле (1727—1819), аббат, один из представи-
телей философии Просвещения. В 1788 году он получил прнорат
в Тимере, в двадцати четырех милях от Парижа, но в 1790 году,
в результате революционного законодательства, лишился этого
доходного места. В Национальном собрании он выступил в поль-
зу сохранения десятины, что и дает Стендалю основание гово-
рить о его личной заинтересованности в этом вопросе.
«Диатрибе доктора Акакии», или «История доктора Акакии и
уроженца Сен-Мало» (1752—1753) — памфлет Вольтера против
Мопертюн, члена Берлинской академии. Стендаль имеет в виду
начальные строки этого памфлета
«Miroir»— «Le Miroir des spectacles, des moeurs et des arts»—
одна из самых либеральных газет Реставрации, издававшаяся
Жуй, Дюпати, Госсом и другими с 1821 по 1823 год. Она затем
была переименована в «Сфинкс», а через два номера — в «Пан-
дору» (1823—1825). Газета была исполнена политической сатиры,
скрытой под видом загадок или намеков.
Стр. 22. Фьер-ан фа — персонаж комедии Вольтера «Блуд-
ный сын» (1736), отличающийся чрезвычайным фатовством и
наивным самохвальством.
Кармонтель (1717—1806)— автор драматических «пословиц»,
переизданных в 1822 году. Стендаль находил, что в «послови-
цах» Кармонтеля с полнейшей правдивостью изображено фран-
цузское общество, каким оно было в 1778 году.
Седен (1719—1797)—французский драматург, автор коме-
дий, из которых наиболее известна «Философ, сам того не зная».
«Письма г-жи де Сеоинье»—это письма, написанные нз Па-
рижа г-жой де Севпнье своей дочери г-же де Грнньян. Они пред-
ставляют собой хронику французской придворной жизни време-
ни Людовика XIV.
Стр. 23. Ярмарочный театр —в 1721—1737 годах было напе-
чатано под этим именем собрание комедий Лесажа и д'Оржеваля
(десять томов). В шестптомном издании Реньяра, появившемся в
1822 году под редакцией Крапле, были собраны фарсы, вызвав-
шие похвалы Стендаля. Дюфрена (1648—1724)—французский
драматург; его сочинения были переизданы в собрании пьес
«Репертуар французского театра» в 1821 и в 1823 годах.—
Скаррон (1610—1660), автор «Комического романа», написал
несколько пьес; некоторые из них были перепечатаны в том же
сборнике. Там же были перепечатаны и некоторые драматиче-
ские произведения Отероша (1617—1707).
Стр. 24. «Валерия» — комедия Скрнба и Мельвпля, была по-
ставлена вместе с «Двумя зятьями» Этьена 26 декабря, то есть
341
через 22 дня после «Тартюфа». Комедия «Два зятя» впервые бы-
ла поставлена на сцене в 1810 году.
Колен д'Арлевиль (1755—1806)—комический поэт, изобра-
жавший в своих комедиях современные нравы.
Стр. 25. Дамас (1772—1834)—актер, выступавший и в тра-
гических и в комических ролях.
Г-н С. в фельетоне «Dibats».— Буквой С. подписывал свои
фельетоны в «Journal des Debats» старый сотрудник его и ярый
классик Дювпке. Был членом общества «Благонамеренной лите-
ратуры».
Стр. 26. Главный персонаж «Школы буржуа» Даленваля,
представленной впервые в 1728 году, маркиз де Монкад, соби-
рается жениться па буржуазке м-ль Бенжампп и очаровывает
всю ее семью, в том числе и сурового г-иа Матье, ближайшего
родственника невесты.
Сент-Пелажи — тюрьма, была в то время долговой тюрьмой,
но служила также н местом заключения журналистов и писате-
лей. В ней отбывали наказание Беранже, Поль-Луи Курье и др.
Стр. 27. См. характеристику... у Метастазио.— Стендаль
имеет в виду сочинения Метастазио: «Извлечение из «Поэтиче-
ского искусства» Аристотеля и размышления о нем» (1782).
В пятой главе этой работы Метастазио восстает против чрез-
мерного преклонения перед правилами трех единств.
Стр. 28. Человек угадал духовные стремления своей эпо-
хи,— Вальтер Скотт, которому Стендаль не мог простить ею
монархизма. «Beacon»— реакционный журнал (1821), которому
Вальтер Скогт оказывал материальную поддержку. Анекдот о
стакане Георга IV Стендаль рассказывает подробнее в статье
«Вальтер Скотт и «Принцесса Киевская».
Пиго-Лебрен (1753—1835) — французский романист и драма-
тург, представитель так называемого «бульварного романа». Его
произведения, наряду с несколько скабрезными темами и сцена-
ми, заключают в себе изображения современных «нравов».
«Трильби» (1822) — фантастическая повесть Шарля Нодье;
ее драматическая обработка была тогда же поставлена на сцене.
В предисловии к «Трильби» Нодье, считавшийся одним из стар-
ших представителей романтизма, высказывается в пользу «опи-
сательной» поэзнн; это обстоятельство, а также несколько мисти-
ческая фантастика Нодье и его реакционные взгляды в полити-
ке вызывали антипатию Стендаля.
«Смерть Генриха /V»—трагедия Легуве, впервые представ-
ленная на сцепе Французского театра 25 нюня 1806 года; в ав-
густе того же года Стендаль видел ее па сцене. Цитируемые
слова в д. IV, явл. 1-м Стендаль приводил с теми же целями уже
в «Жизни Гайдна».
Стр 29 «Francesca da Rimini». Трагедия Пёллико «Франче-
ска да Римини» (1815) пользовалась большим успехом. Трагедия
«Эвфемио ди Мессина» была представлена в 1820 году.
Мандзони Алессандро (1785—1873) — поэт, драматург и ро-
манист; его исторические трагедии «Граф Карманьола» (1820) и
«Адельки» (1823) были переведены на французский язык другом
Стендаля, Форьелем, н появились в печати в 1823 году, через
несколько дней после «Расина и Шекспира».
342
Граф Жиро, Джованни (1776—1834) — автор комедии «Вос-
питатель в затруднительном положении» (1807). В 1823 году эта
комедия появилась во французском переводе в собрании «Ше-
девры зарубежных театров».
Фабр д'Эглантин (1755—1794)—французский драматический
писатель и деятель Революции, якобинец, впоследствии склонив-
шийся на сторону Дантона и гильотинированный. Его комедия
«Наставники» представлена была после его смерти на сцене
Французского театра 17 сентября 1799 года н часто ставилась
вплоть до 1807 года. Эта комедия должна была идти на сцене
«Одеона» 14 августа 1823 года, по была снята с репертуара, по-
виднмому, по распоряжению правительства. «Мальтийский апель-
син»—комедия Фабра д’Эглантнна, отобранная у него во время
его заключения н оставшаяся иеразысканной; 6 апреля 1805 года
в Париже была поставлена пьеса Этьена н Гожнрана Нантейля
«Надежда на милость». В тот же день была поставлена пьеса
Шазе, Дьелафуа н Жуи «Следствия милости, или Томас Мюл-
лер». Говорили, что обе эти пьесы были подражанием пьесе Фабра
д’Эглантнна. В дневнике от 7 апреля 1805 года Стендаль запи-
сывает сюжет этой комедии: «Епископ готовит молодую девуш-
ку для роли любовницы короля». В тексте «Расина и Шекспира»
вместо слова «Епископ» стоит заглавное «Е». Это предосторож-
ность, вызванная опасением политических преследований. Мы
восстанавливаем пропущенное слово.
«Мемуары» Безанваля появились в 1805 году и переизданы
в 1821 к 1823 годах. Новелла «Сплин» Безанваля появилась в
1805 году в четвертом томе его «Мемуаров». «Мемуары» Мар-
монтеля появились в 1801—1806 годах и вновь —в 1818—1819
годах. Мемуары г-жи д'Эпине были изданы в 1818 году в трех
томах.
Стр. 30. «Тартюф нравов»— комедия Шерона (1789). Сцена
с ширмой, о которой говорит Стендаль,— в действии IV. Валь-
сен («Тартюф») открывается в любви г-же Жеркур; в это время
является ее муж, и г-жа Жеркур прячется за ширмы; она слы-
шит разговор между Вальсеном и Жеркуром, убеждается в ни-
зости первого и благородстве последнего и совершенно изле-
чивается от зарождавшейся склонности к Вальсепу. «Тартюф
нравов» — подражание комедии Шеридана «Школа зло-
словия».
«Скупой» Мольера был освистан не 7, а 8 февраля 1823 го-
да,— по-видимому, по причине чисто морального характера: пуб-
лика была возмущена непочтительным отношением к отцу Да-
миса, который говорит старому скупцу: «Не нужно мне ваших
денег».
Герой пьесы Этьена «Два зятя» торговец Дюпре передает
все свое имущество двум своим зятьям, которые проявляют
неблагодарность.
«Проситель»— комедия Эмбера, Скрнба и Варнера (1817).
«Бывший молодой человек»— комедия Мерля и Бразье
(1812). Сюжет этой пьесы заимствован из «Тайною брака»,ко-
медии Д. Гаррика и Коль.мана (1766), переведенной на француз-
ский язык в 1768 году. Герой английской комедии — милорд
343
Оглби, молодящийся старик, которому во французской комедии
соответствует г-н Буасек.
«Мишель и Кристина»— комедия Скриба и А. Дюпена, пред-
ставленная в «Жимназ» 3 декабря 1821 года.
«Шевалье де Каноль, или Эпизод из истории Фронды»—
комедия Сука (Souqnes), с сюжетом нз истории гражданских
войн во Франции (1816).
«Кабинет прокурора».— Стендаль, вероятно, имеет в виду
комедию Скриба и Дюпена, представленную в «Варьете» 1 декаб-
ря 1821 года.
«Приказчики».— Стендаль имеет в виду водевиль Скриба и
А. Дюпена «Le Combat des Montagnes, ou la Folie Beaujon», пред-
ставленный в театре «Варьете» 12 июля 1817 года. Герой его —
приказчик галантерейной лавки, названный по имени своего то-
вара «Калнко» («calicot»—по-французски «коленкор»). Водевиль
высмеивает общее стремление выдавать себя за военного времен
Империи, особенно распространенное в то время среди пред-
ставителей мелкой парижской буржуазии. Приказчики, бывшие
прямой жертвой водевиля, устраивали беспорядки на представ-
лениях, стремясь сорвать спектакль. Беспорядки в театре
«Варьете» получили название «войны Калнко», а самое название
«Калико» вошло в поговорку.
«Осетр» («Cadet-Roussel Esturgeon») — комедия с куплета-
ми Делалиня (1813). Де^алинь —коллективный псевдоним двух
сотрудничавших авторов — Дезожье и В Арно. Каде-Русе — ге-
рой популярной народной песни, сочиненной около 1792 года;
это вошедший в пословицу тип неудачника — плохого актера
уличных театров. Этот тип и был изображен в комедии. Каде-
Русе, наряженного в виде огромной рыбы, шарлатаны показы-
вают за деньги на рынке. В это время Каде-Русе видит свою
жену в веселой компании и поднимает шум. Появляется судеб-
ный чиновник, и между ним и Каде-Русе начинается спор о том,
рыба ли Каде-Русе, и если да, то какая именно. По мнению
Стендаля, в образе судебного чиновника показано характерное
для современности явление: страсть рассуждать там, где истина
и без того очевидна.
«Г-н Бофис»— герой двух комедий Э. Жуй: «Г-н Бофис, или
Составленный заранее разговор» (1806 год, и вновь в театре
«Жнмназ» 26 декабря 1821 года) и «Женитьба г-на Бофиса, или
Репутация, взятая взаймы» (1807). Г-н Бофис — провинциаль-
ный фат; приехав в Париж и желая блеснуть в салонах, он заучи-
вает наизусть весь разговор, который предполагает вести в об-
ществе, результаты оказываются плачевными.
Аббат Делиль (1738—1813)—знаменитый в свое время поэт,
глава «описательной» школы, подвергавшийся нападкам со сто-
роны французских романтиков.
.. прн Фонтенуа — Сражение, закончившееся победой францу-
зов, происходило 11 мая 1745 года. Во время сражения произо-
шел эпизод, о котором говорит Стендаль. Французская гвардия
встретила английскую колонну. На расстоянии пятидесяти шагов
от неприятеля английские офицеры сняли шляпы, и капитан
английской гвардии закричал: «Господа французские гвардейцы,
344
стреляйте!» Граф д'Отерош, лейтенант гренадеров, отвечал:
«Только после вас, господа англичане, мы никогда не стре-
ляем первыми» Англичане дали залп, унесший весь первый
ряд французского отряда и принудивший его к отступлению.
Этот диалог, в подлинности которого можно, впрочем, сомне-
ваться, объясняется тем, что еще в конце XVII века француз-
ской пехоте запрещено было стреля!ь первой в неприятеля: пер-
вый залп, производимый с далекою расстояния, не наносит
большого урона н оставляет преимущество последнего залпа
неприятелю. Соответствующее распоряжение было отдано и
Морицем Саксонским, командовавшим французской армией при
Фонтенуа.
В согласии с теорией Монтескье, Стендаль считает «честь»
сословным чувством аристократии, характерным для монархи-
ческого строя. Чувство «чести» является основой монархий, как
«добродетель»— основой республик.
«Панипокризиада» — поэма Н. Лемерсье (1771—1840). Она
посвящена Данте, и название ее автор поясняет как «поэму о вся-
ческом лицемерии». Это спектакль, который дают в преисподней
бесы для развлечения Люцифера. В четвертой песне поэмы
изображено поле сражения при Павии, в котором Франциск I
терпит поражение (24 февраля 1525 года); поэма передает раз-
говоры солдат, грабящих и хоронящих трупы, речи офицеров и
врачей, крики раненых.
Стр. 31. Он понял, что в его эпоху боялись ада,— Харак-
терной особенностью духовной культуры средневековья Стендаль
считает боязнь ада, а учение о загробной жизни и адских нака-
заниях — основной чертой христианства н орудием его в целях
порабощения народной массы Готический стиль, по мнению Стен-
даля, преследует ту же цель — запугать воображение зрителя
всемогуществом бога. Это чувство, по .мнению Стендаля, вызы-
вает н поэма Данте.
Стр. 32. Немецкая галиматья — Говоря о «немецкой га-
лиматье», Стендаль имеет в виду «Курс драматической лите-
ратуры» А.-В Шлегеля В «Истории живописи в Италии»
(гл XCVI) Стендаль приводит образчики «галиматьи» Шле-
геля.
Комедия Л.-Б. Пикара «Рассказчик, или Два поэта»
была представлена впервые во Французском театре 8 сентября
1794 года, осталась в репертуаре и ставилась еще в 1821—1823
годах. Сюжет—история похищения. Первое действие происхо-
дит в замке отца похищаемой девушки; второе — после похи-
щения, на первой почтовой станции, третье —на второй стан-
ции. «Классики» отнеслись к комедии снисходительно, несмотря
па то, что в пей пе было соблюдено единство места.
Эмилия — героиня трагедии Корнеля «Цинна, или Милосер-
дие Августа».
«Сулла»— трагедия Жуи, представленная впервые 27 декаб-
ря 1821 года и пользовавшаяся огромным успехом благодаря
нескольким «намекам» на Наполеона и современные историче-
ские события.
«Убийство в Монтеро»— убийство бургундского герцога
345
Иоанна Бесстрашного людьми регента-дофина Карла, совершен-
ное па мосту Монтеро в 1419 году.
«Штаты в 5л//а».—Стендаль имеет в виду штаты 1588 года,
собравшиеся в Блуа и состоявшие из представителей католиче-
ской «Лиги», желавшей передать престол герцогу Гюизу; король
Генрих III, чтоб выйти из затруднительного положения, прика-
зал убить герцога. В 1589 году ударом ножа Жак Клеман, до-
миниканский монах, убил короля Генриха III, во главе проте-
стантов подступившего к восставшему Парижу. Все эти исто-
рические события в ближайшие же годы были обработаны дра-
матургами-романтиками (Т. Лавале, Вите, д’Утрепоном).
Стр. 33 Цитата из фельетона «-Journal des Debats» от 8 ию-
ля 1818 года, подписанного С. (Дювике).
Г-н Давид стоит выше Лебренов...— Похвала Давиду как
гражданину вызвана упорством, с каким Давид, находясь в
изгнании, отказывался возбудить ходатайство о разрешении ему
вернуться во Францию. Живописцы, называемые здесь Стенда-
лем, причислялись романтиками «к старой школе», школе Дави-
да, хотя ие все они находились в равной зависимости от главы
французского классицизма. Гро (1771—1835) остался до конца
верным учеником своего учителя и уже с 1822 года подвергался
критике со стороны романтиков. Жироде (1767—1824) и Герен
(1774—1833)—ученики Давида, в значительной степени сохра-
нившие принципы его живописи. Прюдон (1758—1823) особенно-
стями своего творчества и пониманием основных проблем живо-
писи сильно расходится с Давидом и его школой. Однако всех
этих художников роднит увлечение античностью.
Стр. 35. О влиянии «гастрономии» на выборы в Академию
Стендаль подробнее говорит в одной из нижеследующих статей.
Много лет тому назад в Париже организовалась группа писате-
лей (Оже, Пикар, Лемонте, Дюваль, Роже, Дроз и др.), от вре-
мени до времени собиравшаяся за завтраком н получившая на-
звание «Общества вилки». К 1824 году все друзья путем взаим-
ной поддержки уже успели попасть во Французскую академию.
Оставался еще Дроз, который и был избран 2 декабря 1824 го-
да, причем ему отдали предпочтение перед Ламартином. Дроз
написал несколько незначительных работ, и этот выбор вызвал
негодование в литературных кругах Парижа
Стр. 36 «Вы ювелир, господин Жос»,— Стендаль имеет в
виду комедию Мольера «Любовь — враг» (действие 1, явле-
ние 1-е).
Стр. 37. Легор «Сумасбродов» — Андрне. Комедия была
представлена впервые 14 декабря 1787 года.
Стр. 38. Джонсон Семуэл (1709—1784) — английский уче-
ный и лексикограф; о словаре его Стендаль говорит подробнее в
статье об итальянском языке. Джонсон в 1765 году издал дра-
матические произведения Шекспира с комментариями и преди-
словием, в котором выступает против правила «единств» и защи-
щает Шекспира от критиков классической школы. Стендаль
воспользовался этим предисловием для своей статьи «Что та-
кое романтизм?» (1818 год).
346
Стр. 39 Оже в своей речи действительно упрекал новую
школу в том, что она пошла в учение к бруктерам и сикамбрам.
Слова о вступительных заметках и докладах, оплачиваемых
на вес золота,— прямой выпад против Оже. Слова «предраспо-
ложенные к заблуждению своей искренностью» — буквальная
цитата из той же речи Оже: слова эти сказаны были о новых
немецких писателях, прославлявшихся романтиками. Оже со-
стоял на государственной службе вплоть до 1812 года, а в
1820 году был королевским цензором На это и намекает Стен-
даль, имея в виду его чиновничью приспособляемость ко всем
режимам.
Стр. 40. Винодел — Поль-Луи Курье, памфлетист-либерал,
убитый в 1825 году. Он подписывал свои памфлеты: «Поль-Лун-
Курье, винодел».
Жомар и Прево д'Ире —о них говорит Курье в одном из
памфлетов под названием «Письмо членам Академии надписей и
изящной словесности» (20 марта 1819 года) Курье рассказывает
о том, как он дважды проваливался на выборах в эту Акаде-
мию, которая сперва предпочла ему Прево д’Ире благодаря
знатности последнего, а затем Жомара; в научном отношении
оба они были ничтожествами.
В 1822 году Курье был привлечен к суду за брошюру «Пе-
тиция от имени крестьян, которым запрещают танцевать». Коро-
левский прокурор обвинял Курье в «цинизме», а в то время
слово это было оскорблением Курье во «Втором ответе на ано-
нимные письма» говорит: «Королевский прокурор обвиняет меня
и цинизме Знает ли он, что это такое, и понимает ли он гре-
ческий язык? Cynos значит собака; цинизм — поступок собаки
Оскорблять меня по-гречески, меня, присяжного эллиниста!»
Стр 43. Общество христианской морали было основано гер-
цогом де Ларошфуко-Лнаикуром в 1821 году. Задачей его было
«применение христианских правил к общественным отноше-
ниям» .
Академия географии была основана в 1821 году
Стр. 44 Я очень уважаю Академию как организован-
ну ю к о р по р а ц и ю.— Стендаль имеет в виду знаменитый в
свое время процесс газеты «Courrier des spectacles». В статье от
29 июня 1822 года газета писала, что последние выборы в Акаде-
мию внушили презрение к ней со стороны всего общества Редак-
тор газеты был присужден к 18 дням тюрьмы и 200 франков
штрафа «за недостаток уважения к самой почтенной литератур-
ной корпорации Франции». Защитник его тщетно доказывал, что
Академия не была «организованной корпорацией». Закон, о ко-
тором говорит Стендаль, был издан 25 марта 1825 года и пре-
дусматривал тюремное заключение от 15 дней до 2 лет за
оскорбление судов, о р г а и и з о в а и и ы х к о р п о р а ц и й и т. п.
Вильмен (1790—1870) — французский критик и профессор
Сорбонны. «Journal des Debats» почт восторженно отзывался
о его лекциях. В либеральных кругах он не был популярен, так
как состоял на государственной службе и участвовал в состав-
лении законов о прессе (в 1819 и в 1822 годах)
Стр. 45. Ваши изящные тоиики.— Речь идет о «Жизни Рос-
347
сини», появившейся в ноябре 1823 года в двух томах. В этом
сочинении Стендаль говорит об отсутствии у французов музы-
кального вкуса, о недостатках французской школы пения и т. д.
Urlo francese.— Стендаль ие любил французского оперного
пения и считал итальянскую школу гораздо более совершенной.
«Ган-Исландец»... Гюго — появился в феврале 1823 года.
Классики утверждали, что в этом романе осуществлена вся ро-
мантическая программа. Против этого и протестует Стендаль.
«Добряком» (bonhomme) ои называет Гюго оттого, что послед-
ний состоял в обществе «Доброй («благонамеренной») литера-
туры» («Bonnes Lettres»): такое название получили члены этого
общества в либеральной прессе 20-х юдов.
«Жан Сбогар» Шарля Нодье (1818); «страшный» роман,
продолжающий традицию благородного и «чувствительного»
разбойника, долгое время считался образцом романтического
жанра.
«Отшельник» — роман виконта д’Арленкура, написанный
напыщенным стилем. Герой романа — Карл Смелый, герцог Бур-
гундский, убитый в сражении со швейцарцами под Нанси. Карл
Смелый, будто бы спасшийся после этой битвы, действует в ро-
мане под видом таинственного отшельника
«Фальеро, или Венецианский дож» — пьеса Госса, представ-
ленная во Французском театре 1 октября 1821 года и остав-
шаяся ненапечатанной. Пьеса эта была подражанием «Марино
Фальеро» Байрона (1820).
«Христофор Колумб» с подзаголовком «Новая шекспиров-
ская пьеса» была представлена в театре «Одеон» в 1809 году.
Правила единства в этой пьесе были нарушены На первых пред-
ставлениях происходило настоящее сражение между сторонни-
ками «единств» и представителями «новой» литературы. Были
пущены в ход палки, и, по слухам, на поле битвы остались уби-
тые и раненые. Мирные зрители спаслись на сцепе.
«Панипокризиада»,— См. примечание к стр. 30.
Поэма «Смерть Сократа» Ламартина, появилась в 1823 го-
ду. Французская буква «Р», стоящая во французском тексте пе-
ред именем Ламартина, очевидно, должна означать Рёге
(отец) — название, которое Ламартин заслужил в глазах Стен-
даля религиозным и «благочестивым» направлением своей по-
эзии.
Стр. 46 О судебном процессе между Гюго и его издателем
Персаном сообщала ие «Пандора», которой в то время еще
ие существовало, a «Miroir».
Инверсионный виконт — д’Арлеикур.
Шаплен (1595—1674) — второстепенный писатель, автор поэ-
мы об «Орлеанской девственнице», жертва насмешек Буало.
Прадон (1632—1698) — второстепенный французский поэт,
которого одно время противопоставляли Расину. Ои также слу-
жил мишенью для насмешек Буало.
«Гектор» — трагедия Люс де Лаисиваля, представленная
во Французском театре 1 февраля 1809 года
«Клитемнестра» — трагедия А. Суме, представленная во
Французском театре 7 ноября 1822 года.
348
«Школа стариков» — комедия К Делавния, с большим ус-
пехом представленная во Французском театре 6 декабря 1823 го-
да. О «Тиберии» М.-Ж. Шенье, «Сулле» Жуи, «Двух зятьях»
Этьена см. выше
Дюваль (1767—1842)—автор нескольких комедий; во вре-
мя Реставрации три его комедии были цензурой запрещены к
постановке.
Стр. 47. «Коринна, или Италия» (1807)—роман г-жи де
Сталь, привлекавший большое внимание Стендаля, но не вполне
удовлетворявший его в художественном отношении. В этом ро-
мане г-жа де Сталь выступает сторонницей «романтической ли-
тературы», восхваляет Шекспира и художественный дар италь-
янцев и говорит об узости литературных взглядов французов.
Стр. 48 Форленце (1769—1833) — французский окулист,
итальянец по происхождению, прославившийся своими опера-
циями катаракты.
Стр. 50 В 1824 году появилось «Послание к музам о роман-
тиках», автором которого был Вьенне. В этом «Послании»
Вьенне заявляет, что романтизм определить нельзя и что никто
не знает, в чем именно он заключается
Слова Бассомпьера, цитируемые Стендалем, находятся в
третьем томе «Мемуаров» Бассомпьера (собрание мемуаров, от-
носящихся к истории Франции, т. XXI, стр 191—192).
«Осада Коле» — трагедия Дю-Беллуа (1765), долго считав-
шаяся во Франции образцом «национальной» трагедии.
Стр. 52 Сэр Джон Бикерстаф — персонаж «Памфлета о пам-
флетах» П-Л Курье (1824), богатый англичанин, «философ»,
желающий реформы «не только парламентской, но и всеобщей»;
он хочет реформировать все правительства в Европе, так как
лучшее из них, по его словам, никуда не годится.. Доход его
не превышает двух или трех миллионов, но он доволен и этим».
В том же памфлете Курье говорит, что во всяком печатном про-
изведении заключается яд. тем более сильный, чем меньше объем
произведения.
Мерилыо (1788—1856) — знаменитый адвокат либеральной
партии, выступавший в политических процессах и особенно часто
в процессах, возбуждавшихся правительством против журна-
листов.
Стр. 53 «Римские записки» (1824) — произведение Санто-До-
мииго. «Записки» представляют собой резкое выступление про-
тив папского правительства. Они были конфискованы, и автор
присужден к трем месяцам тюрьмы и штрафу за оскорбление
государственной религии и служителей культа Санто-Доминго
напечатал свою речь на суде отдельной брошюрой Журналист
из «Mercure du Х1Х-е siecle» был присужден к трем месяцам
тюрьмы за напечатание статьи о «Римских записках».
Стр. 54. «Метромания» — комедия Пирона (1738), во время
Реставрации ставившаяся по три — четыре раза в год. Главный
герой—Дампе, поэт, целиком занятый своими стихами и тер-
пящий неудачи в практической жизни. В этом сходство его с
Ланфраном, героем Стендаля.
«Путешествие в Кобленц», появившееся в марте 1823 года,
349
принадлежит Людовику XVIII и излагает историю бегства буду-
щего короля из Парижа в Кобленц в 1791 году.
Стр. 55. «Пословицы» Теодора Леклера (1777—1851) были
напечатаны в 1823—1826 годах. Они изобилуют бытовыми под-
робностями и современной «злобой дня». Стендаль находил, что
они правдиво изображают современное французское общество, но
им недостает силы комизма
«Преображение» Рафаэля по Толеитиискому договору
(1797) было вывезено из Рима в Париж, в Лувр, но после паде-
ния Наполеона, в 1815 году, вновь возвращено Италии.
Возвращение картины в Италию французы приняли, как
оскорбление национальной чести.
Стр. 56. Голова без пудры напоминала ему кровавые образы
французской революции.— Стендаль имеет в виду короля обеих
Сицилнй Фердинанда; подробнее о нем говорится в «Риме, Неа-
поле н Флоренции».
Кауниц (1711—1794)—австрийский дипломат.
Мемуары г-на де Сегюра (1753—1830).—Первый том мемуа-
ров французского дипломата и политического деятеля де Сегюра
появился в 1825 году.
Стр. 58. «Альзира» — трагедия Вольтера (1736). Замор — ге-
рой этой трагедии, индиец, влюбленный в индианку Альзиру и
пытающийся отомстить испанцам и их губернатору Гусману, му-
жу Альзнры.
Стр. 59. «Осада Парижа норманнами».— Поэма Аббона со
вступительной статьей об Аббоне, была напечатана в
«Collection des Memoires relatifs й 1’histoire de France», издавав-
шихся Гизо Геривей — один нз защитников Парижа, попадает в
плен к норманнам, которые казнят его.
Турн — царь, одни из героев «Энеиды» Вергилия.
«Пурсоньяк» — «Господин де Пурсоиьяк» — комедия-балет
Мольера (1669); она вызывала осуждение критиков-классиков,
как фарс, недостойный высокой сцены.
Монроз (1784—1843) — французский актер, игравший роли
слуг.
Перле — комический актер, игравший в театре «Жимиаз»;
в течение нескольких лет привлекал к себе внимание театраль-
ного мира своей борьбой с министерством двора и внутренних
дел. Всякий актер «Жимиаз» обязан был по требованию мини-
стерства оставить этот театр и выступать во Французском те-
атре Перле отказался выполнить это требование. Министр при-
казал директору «Жимиаз» уволить Перле из своей труппы,
иронически сожалея о «добром старом времени», когда непо-
слушного актера можно было заключить в специальную «теат-
ральную» тюрьму Фор-Левек Эшм и объясняются слова Стен-
даля о том, что Перле не пожелал подражать низости гнетрио-
иов 1780 года. В конце концов, через несколько месяцев после
появления второй части «Расина и Шекспира» Перле вышел по-
бедителем из борьбы с министерством.
Стр. 60. Аббат д’Обиньяк (1604—1676) был автором книги
«La pratique du theatre» (1657), в которой излагалась теория клас-
сической драмы.
350
Действие «Бури» Шекспира происходит ие на «островке
Средиземного моря», как пишет Стендаль, а на одном из
Бермудских островов в Атлантическом океане.
Стр. 63 Триумфальная арка... Порт-Сен-Мартен — воздвиг-
нута Людовиком XIV в 1674 году в память покорения Франш-
Конте.
Тюренн (1611 — 1675) и Конде (1621—1686) — крупнейшие
французские полководцы XVII века.
Стр. 64. Мазюрье — танцор, эквилибрист и ко.мнк, игравший
в то время в театре «Порт-Сен-Маргсн».
«Меропа», «Заира», «Альзира»— трагедии Вольтера; «Ифи-
гения в Авлиде» — трагедия Расина; «Семирамида» (1717) — тра-
гедия Кребильона-отца
Фелец (1767—1850)—одни из сотрудников «Journal des De-
bats», ярый сторонник классицизма.
Стр. 65. «Людовик /X»—трагедия Аисело (1819); «Жанна
д'Арк»— трагедия д'Авриньи (1819); трагедия Люс де Лансиваля
называется не «Смерть Гектора», а «Гектор»; «Омазис, или Иосиф
в Египте»—трагедия Баур-Лормиаиа (1806).
«Германик» — трагедия Арио-отца (1817).
Стр. 66 Дюгеклен (1320—1380) — французский полководец,
о котором рассказывает в своей хронике Фруассар.
Монморанси (1493—1567) — полководец, фанатический враг
кальвинистов
Баярд (1476—1524)—«рыцарь без страха и упрека», одни из
самых знаменитых французских рыцарей и военачальников XVI
века.
«Эдип»— трагедия Вольтера (1718).
Стр 67. «Сид Андалузский»—трагедия Пьера Лебрена, пред-
ставленная впервые во Французском театре 1 марта 1825 года.
В третьем действии этой пьесы доп Бустос, ие узнавая короля,
бьет его палкой. Цензура не разрешила этой сцены, так как счи-
тала недопустимым, чтобы подданный бил палкой короля. Тогда
Лебрен переделал сцепу, и дон Бустос ударял короля ие пал-
кой, а плашмя мечом В течение пяти лет цензура не разрешала
постановки этой пьесы, и только в 1825 году опа была пред-
ставлена с большим успехом.
«Принцесса дез-Юрсен, или Придворные» — комедия А Дю-
валя, в 1822 году была запрещена цензурой, автор читал ее в
Академии в 1823 году и напечатал в том же году в девятом томе
собрания своих сочинений Наконец, 25 декабря 1825 года коме-
дия эта под названием «Принцесса дез-Юрсен, или Немилость»
была представлена на сцене Французского театра
«Придворные интриги»— комедия Жуй; в 1824 году запре-
щена цензурой, запрещение было снято только в 1828 году
В двадцатые годы под запрещением находились пять или шесть
пьес Дюваля и Жуй, напечатанных в собраниях их сочинений..
Стр. 68 Маршанжи (1782—1826) был крайним монархистом
и в качестве королевского обвинителя выступал в процессе Бе-
ранже и в деле сержантов Ларошели (бонапартистский заговор,
спровоцированный полицией). «Поэтическая Галлия» (1813) —
351
собрание рассказов из истории Франции, написанных в патети-
ческом и сентиментальном духе.
Выборы 1824 года протекали под сильнейшим давлением
правительства, применявшего все средства, чтобы обеспечить се-
бе в палате ультрароялистское большинство.
«Кто пользуется правом избрания» («Eligible») — эта коме-
дия была напечатана под анонимом г-на М*** (Т. Соваж и
Э.-Ж.-Э. Мазер) в 1822 году, но к постановке в «Жимназ» не
была допущена цензурой ни в 1822-м, ни в 1823 году; она была
представлена только в 1824 году.
«Господин префект»— роман, появившийся в ноябре 1824 го-
да анонимно. Автором его был барон де Ламот-Лапгон, бывший
префект. Стендаль использовал некоторые материалы из этого
романа в «Красном и черном» и в «Люсьене Левене». Но худо-
жественной тенденции Ламот-Лангона он не одобрял и называл
его романы «романами для горничных».
«Уоверли, или Шестьдесят лет тому назад»— роман Валь-
тера Скотта (1814, переведен в 1822 году).
Шатобриан стал защищать религию — Шатобрнан защищает
христианство с «эстетической» точки зрения в своем «Гении хри-
стианства» (1802).
Стр. 69. Г-жа дю Осе сообщает нам...— Мемуары г-жи дю
Осе были напечатаны отдельным изданием в 1824 году. Стен-
даль, очевидно, имеет в виду анекдот, согласно которому герцог
де Шуазель был счастливым соперником короля.
Эйль-де-беф — комната в Версальском дворце перед спаль-
ней короля, освещенная одним круглым окном; в этой комнате
придворные ожидали пробуждения короля, здесь завязывались
интриги и т. д.
«Актеры»— комедия К- Делавиня, представленная в «Одео-
не» 6 января 1820 года.
Лемонте (1762—1826)—французский историк, бывший в те-
чение многих лет театральным цензором.
Стр. 70. Палач Р...— конечно, палач дона Рафаэля дель
Рнего, испанского революционного деятеля, казненного в 1823 го-
ду восторжествовавшим Фердинандом VII, испанским королем,
уничтожившим конституцию и захватившим в свои руки абсо-
лютную власть при помощи французских войск. «Знаменитый
патриот» с либеральным сердцем и роялнстпческими деньгами —
по-видимому, Лафитт, либерал и банкир, принимавший участие в
займе Фердинанду VII.
Стр. 71. «Жизнь канцелярии»— комедия-водевиль Скрнба,
Эмбера и Варнера («Жимназ», 25 февраля 1823 года). Бель-
мен— одни из «бюрократических» типов, педант и глупец.
«Жюльен, или Двадцать пять лет антракта»— водевиль Дар-
туа и Ксавье с сюжетом, заимствованным из новеллы Кс. де
Сеитина (премьера 8 ноября 1823 года). Жюльен в 1789 году
был крестьянином и был влюблен в дочь своего хозяина Эмилию.
Но отец Эмилии, граф д’Аркур, не хотел выдать замуж свою
дочь за крестьянина. В 1814 году Жюльен стал бароном Штет-
тинским. Дочь его влюблена в бедного художника Дюфура, по
он, так же как прежде граф д’Аркур, пе хочет мезальянса н от-
352
называет художнику в руке своей дочери. Затем Жюльен узнает,
что художник — сын Эмилии, и соглашается на брак. Во время
Реставрации этот водевиль рассматривали как сатиру на импе-
раторскую знать, и поэтому цензура разрешила его к постановке.
Стендаль в первом издании ошибочно печатает: «Граф Штет-
тинский»,— а в списке опечаток также ошибочно исправляет:
«Герцог Штеттинский». Герой водевиля — барои.
Этьен — либеральный журналист и комедиограф, был назна-
чен театральным цензором в 1810 году.
Герцог Р,— герцог Ровиго, генерал Саварн (1774—1833),
министр полиции при Наполеоне с 1810 года.
Стр. 72. «Шотландские пуритане» — роман Вальтера Скотта.
Действие «Певериля Пика» (1823) происходит во времена
Карла 11. Майор Бриджнорт — тип пуританина-фанатика Барон
Бредуордайн — герой «Уоверли». Стендаль писал в статье для
английского журнала: «Перевод «Певериля Пика» здесь сочли
бунтарством; его запретили бы, если бы не боялись насмешек,—
так поразительно похожа современная Франция на Англию вре-
мени Карла II».
В середине февраля 1825 года в Палате пэров обсуждался
проект закона о святотатстве. Согласно этому проекту, кража
со взломом в церквах каралась смертной казнью как отцеубий-
ство. Крайние правые и церковники находили, что наказание
недостаточно велико. Стендаль в одной статье этого периода со-
общает, что герцог Матье де Монморанси настаивал (по науще-
нию будто бы иезуитов) иа непременном отсечении руки. Отсе-
чение руки в принятом Палатами законе было заменено церков-
ным покаянием.
Стр. 73. У нас есть и Кольмар и Греция — В Кольмаре был
арестован полковник Карон (1774—1822). Карон во время Ре-
ставрации пытался организовать военный заговор в Кольмаре,
но был спровоцирован полицией на открытое выступление, аре-
стован и расстрелян в Страсбурге 1 октября 1822 года.
Греческое восстание против турецкого владычества началось
в 1821 году и сопровождалось жестокими избиениями греков в
областях, вновь попавших в руки турок. В 1823 году греческая
делегация просила у Веронского конгресса помощи против ту-
рок. В этом Священный союз им отказал, так как, по словам
Александра 1, они восставали против своего законного власти-
теля (принцип легитимизма).
Дема — брюссельский книгоиздатель, охотно издававший
запрещенные во Франции произведения.
«История Кромвеля» Вильмена (1819 год, два тома) не поль-
зовалась успехом: ее находили сухой, лишенной обобщений и
живописности в изложении.
Стр. 74. Паэр — итальянский композитор (1771 — 1839). О ро-
ли его в истории музыки с точки зрения Стендаля см. «Жизнь
Росении».
Г-жа Свантон-Беллок (1796—1881)—переводчица с англий-
ского, уже в то время известна была переводами нз Томаса Му-
ра («Любовь ангелов» и «Ирландские мелодии»). Ей Стендаль
адресовал свои воспоминания о лорде Байроне.
23. Стендаль. Т. VII.	353
Стихотворная цитата — из Вольтера («Светский человек»,
1736).
Де Местр — идеолог католико-монархической реакции, счи-
тал палача первым помощником короля и первой необходимо-
стью в монархическом государстве (его книга «О папе» вышла
в 1819 году).
Стр. 76. Путешествие актера Метьюза.— Английский актер
Метыоз путешествовал по Америке зимой 1822—1823 года. Не-
кий пастор Стронг в своих проповедих объяснял свирепствовав-
шую в то время в Нью-Йорке эпидемию страстью жителей Нью-
Йорка к театральным зрелищам, а также приездом в Америку
актеров. Через несколько дней после этого Метыоз обратился к
пастору Стронгу с письмом, благодаря за рекламу и обещая
прийти на его проповедь, чтобы усвоить его жестикуляцию и
усовершенствоваться в актерском искусстве. Упоминание об этом
эпизоде встречается и в одной из печатаемых ниже статен.
«Неожиданное возвращение»—комедия Реньяра (1700).
В 1823—1825 годах «Дон Жуана» Моцарта (либретто Да
Понте, а не Касти) ставили довольно часто в Итальянском те-
атре. После убийства герцога Беррийского, которое было совер-
шено у входа в Оперу, здание Оперы было разрушено, а на ме-
сте его была воздвигнута часовня. Оперные спектакли временно
происходили в зале бывшего театра Лувуа.
Балантайн,— Речь идет, конечно, ие о Джемсе Балаитайне,
издателе В. Скотта, разорившемся в 1826 году, а о его брате
Джоне Балаитайне, умершем 16 июня 1821 года. Однако ходили
слухи, что ои после своей смерти оставил только долги.
Стр. 77. Зал Сен-Мартен — место заключения, поблизости
от здания парижской полиции.
Генерал Фуа (1775—1825) — один из крупнейших либераль-
ных ораторов и политических деятелей в период Реставрации.
Стр. 78. О журнале «Globe» и учениках Виктора Кузена
см. ниже. Блестящий оратор, Кузен читал лекции по философии
в Сорбонне вплоть до 1821 года, когда правительство запре-
тило его курс, находя его политически опасным. Кузен пользо-
вался большой популярностью средн либеральной молодежи
Стр 79 Цитата из «Journal aes Debats», упоминаемая Стен-
далем, была приведена полностью в конце первой части «Ра-
сина н Шекспира».
Жофруа (1743—1814)—аббат, французский критик времен
Империи, сторонник классицизма и враг Вольтера. Ои создал
литературный фельетон во Франции. Несмотря на разницу
политических убеждений, Стендаль зачитывался его остроумными
н ядовитыми фельетонами. Обер (1731—1814) — аббат, журна-
лист, фельетонист газеты «Petites affiches» (1752—1772).
«Сид» Корнеля, как известно, подвергся критике француз-
ской Академии, действовавшей по предписанию кардинала Ри-
шелье. Критиками выступили лица, не оставившие после себя
никаких сколько-нибудь значительных произведений.
Стр. 80. В особняке маркизы де Рамбулье (1588—1665) со-
бирались представители высшего света и литературы; салон ее
оказал значительное влияние па развитие французского литера-
турного языка, хотя в начале XIX века это общество обвиняли в
354
пуризме и жеманстве речи, определивших искусственность фран-
цузского поэтического языка иа протяжении двух веков.
«Аделаида Дюгеклен» — трагедия Вольтера (1734).
Де Барант Проспер (1782—1866) — французский историк-ро-
мантик, автор «Истории герцогов Бургундских». Эта книга изла-
гает события подробно и с живописными подробностями, встре-
чающимися в старых средневековых французских хрониках.
Стр. 81. Теория кровообращения Гарвея и механическая
теория мира Ньютона долго не признавались официальной уни-
верситетской наукой, придерживавшейся картезианской точки
зрения.
Стр. 82. «Journal des Debats», вплоть до середины 1824 года
высказывавший официальные взгляды министерства, с 1824 года
перешел в умеренную оппозицию и печатал довольно резкие
статьи против реакционного министерства Виллеля.
«Сокровище» — комедия Андрие, представленная в театре Лу-
вуа в 1804 году.
Преемник Вольтера — Жуп; автор «Истории Кромвеля» —
Вильмен.
Стр. 83—84. Академики, фигурирующие в первом столбце,—
все без исключения не только классики, но и представители реак-
ционной партии ультрароялистов. Имена, приведенные во вто-
ром столбце,— писатели-классики, очень враждебно относившие-
ся к либерализму, как, например, историк Дону и Этьен, один из
основных сотрудников «Constilutionnel», и лица, не принимав-
шие никакого участия в полемиках.
Стр. 83. Фьеве (1767—1839)—публицист и историк, автор
нескольких замечательных новелл. Стендаль особенно ценил его
полунсторические-полумемуарные работы, посвященные времени
Империи. Дону — профессор истории и нравственных наук
пользовался большим уважением либералов. Де Прадт (1759—
1837) — Стендаль упоминает о нем как об авторе памфлетов
оппозиционно-либерального характера О них он говорит и в
одной из печатаемых ниже статей.
Стр. 84. «Завтрак»— то есть «Общество завтрака»
Стр. 85. Монтион — известный филантроп, выделил в своем
завещании капитал, ежегодный доход с которого должен был слу-
жить премией: 1) за добродетель, 2) за самое полезное для нра-
вов сочинение. 3 марта 1824 года королевские ордонансы опреде-
лили способ раздачи премий, который фактически сводил к нулю
роль Академии. В оппозиционных органах появились негодую-
щие статьи, но Академия пе протестовала.
Остроумный человек... статьи которого подписаны бук-
вой А.—Статья Фелеца за подписью «А» о сочинении Жуи
«Отшельники в тюрьме» была напечатана в «Journal des De-
bats» от 10 июня 1823 года. Фелец обвиняет Жуи в том, что он
цитирует древних авторов, но, не зная латинского языка, иска-
жает цитаты.
Стр. 86. «Человек с сорока экю» (1767)—сочинение Воль-
тера, в котором обсуждаются экономические вопросы н матери-
альное положение Франции. Это произведение, вскрывающее
355
злоупотребления «старого режима», сыграло в XVIII веке рево-
люционизирующую роль.
Хоум Геирн (Ноте, 1696—1782) критиковал «Ифигению в
Авлиде» в своих «Элементах критики». Эта работа Хоума не бы-
ла переведена на французский язык и известна была во Фран-
ции только со слов Вольтера («Философский словарь» и «Чело-
век с сорока экю»).
Обращение... Фальстафа... к королю — Слова Фальстафа
(«Король Генрих IV», ч. II, действие IV, явление 3-е) обраще-
ны не к королю, а к принцу Джону.
Стр. 87. Ренуар (1761—1836)—французский историк, фило-
лог и драматург, автор «Тамплиеров» (1805), национальной тра-
гедии, ценившейся Стендалем довольно высоко.
Стр. 89. В напечатанном тексте трагедии Казимира Дслави-
ия «Пария» цитируемого Стендалем стиха пет. Возможно, что
этот стих был автором изменен или уничтожен после представ-
ления трагедии на сцене.
Стр. 90. «Курс литературы» Лагарпа появился в печати
только в 1799 году, в шестнадцати томах, но лекции в Лицее
Лагарп читал с 1787 года, то есть с первого же года основания
Лицея.
Сцена с палачом, о которой говорит Стендаль,— в «Короле
Иоанне» Шекспира (действие IV, явление 1-е).
Вуатюр и Гез де Бальзак — писатели XVII века.
«Необходимость» и «потребность» — термины, введенные в
моду «доктринерами», то есть монархистами-конституционалис-
тами.
История герцогов Бургундских — сочинение Бараита.
Стр. 91. В Палате общин английского парламента 24 февра-
ля 1825 года Мартен предложил билль о запрещении «жестокого
спорта»— боя медведей и петухов и в том числе вивисекции.
Мажанди в это время проделывал свои эксперименты публично
в Лондоне. Эксперименты Мажанди вызывали возмущение и во
Франции
Стр. 92. Гурвиль (1625—1703) — Его мемуары были опуб-
ликованы в 1825 году.
Фанар — квартал Константинополя, населенный греками.
Греческое восстание привлекло внимание к фанариотам.
Грегорио Лети (1630—1701)—итальянский историк-проте-
стант, написавший свыше ста сочинений, по преимуществу исто-
рического характера. Его «История конклавов от Климента V
до Александра VII» была переведена па французский язык в
1689 году.
«Друзьями станем, Цинна»— слова Августа в трагедии Кор-
неля «Циниа» (действие V, явление 3-е).
Гермиона и Орест — действующие лица трагедии Расина
«Андромаха».
Стр. 94. Законодатель Парнаса — Буало; стихотворная цита-
та из его «Поэтики» (песнь III). Буало насмехается над автора-
ми, в трагедиях которых действие длится много лет, а герои
выступают детьми в первом акте и бородачами — в последнем.
356
Стр. 95. Хотспер — действующее лицо «Короля Генриха IV>
Шекспира (ч. I)
Стр. 96. Мамелюк императора находил, что ои ие должен
был ухаживать за императором после того, как тот лишился
престола. Об этом сообщает Ласкаэ в своих дневниках («Днев-
ник с о-ва Св. Елены») в записи от 12 ноября 1826 года.
ДОПОЛНЕНИЯ К «РАСИНУ И ШЕКСПИРУ»
Стр. 98. Дюкло (1704—1772) — историк и моралист, автор
нескольких романов
Рейналь (1713—1796)—аббат, «философ» Просвещения, ав-
тор «Истории утверждения и торговли европейцев в Индии», на-
писанной не без участия Дидро.
Стр 99 Вот мысли, переведенные с немецкого языка из про-
фессора Виланда.— Конечно, нижеследующие строки ие являют-
ся переводом из Виланда. Стендаль приписывает некоему «про-
фессору Виланду» свои собственные размышления о романтиче-
ской литературе.
Библиотекой графа д’Артуа называлась в первый период
Реставрации библиотека, более известная под именем библиотеки
Арсенала
Джефри (1773—1850) — политический деятель и критик, один
из основателей (вместе с Сиднеем Смитом, лордом Брумом, Хор-
нером н др.) «Эдинбургского обозрения».
Смит (1771—1845) — публицист, принадлежавший к партии
вигов, один из основателей «Эдинбургского обозрения».
Макинтош (1765—1832) — политический деятель, публицист
и философ.
Элисон (1792—1867) — историк и философ, автор эстетиче-
ского трактата «О прекрасном», на который Стендаль ссылается
в своей «Жизни Россини»
Макензи (1745—1831)—писатель и журналист, основавший
в Эдинбурге два литературных журнала.
Стр. 100. В Хе 51 «Эдинбургского обозрения» была напеча-
тана статья о «Курсе драматической литературы» Шлегеля, пере-
веденном па английский язык Джоном Влеком. Из этой статьи
Стендаль заимствовал большой пассаж для «Рима, Неаполя и
Флоренции»; использовал он ее и в «Истории живописи в
Италии».
«Маскерончана» н <Басвилиана» — поэмы Монти. См. о них
ниже, в статьях об итальянской литературе.
Пиндемонте Ипполито (1753—1828) — итальянский поэт и
драматург, которого итальянские романтики считали своим пред-
шественником Трагедии его написаны в большинстве случаев на
античные сюжеты. Трагедия «Арминий» написана под влиянием
Оссиана.
«Отелло» — балет итальянского балетмейстера Виганд па
музыку Россини, представленный впервые 6 февраля 1818 года в
Милане Стендаль называл Виганд «великим немым поэтом» и
считал его, вместе с Кановой н Россини, одним из трех величай-
ших людей современной Италии
357
Елена Виганд — дочь балетмейстера Виганд. Стендаль в это
время посещал ее салон.
Стр. 101 —106. «О единстве времени и места».— Весь этот
пассаж вплоть до слов, после которых Стендаль должен был
поместить перевод из Мармоителя, переведен из предисловия
Джонсона к «Сочинениям! Шекспира.
Стр. 103. Маркьони — трагическая актриса, одна из самых
известных в Италии того времени.
Бланес — трагический актер, «Тальма Италии», как называет
его Стендаль.
Стр. 103—104. Стендаль имеет в виду трагедию Расина
«Митридат», действие которой происходит в царстве Понтий-
ском.
Стр. 105. ^Воспитатель в затруднительном положении» —
комедия Джованни Жиро (см. выше, «Расин и Шекспир», ч 1,
гл. 1).
Вестри — комический актер, стяжавший себе уже к этому
времени большую известность
Под названием «Тимолеон» существует несколько трагедий:
Лагарпа (1764), М.-Ж. Шенье (1801), Альфьери (1788). Речь
идет, несомненно, о последней. Стендаль имеет в виду сцену, в
которой республиканец Тимолеон упрекает своего брата Тимофа-
на за намерение уничтожить в Коринфе республику и стать ти-
раном.
Стр. 106. Marmontel (Мармоитель) (1723—1799) — француз-
ский писатель и теоретик литературы. Стендаль имел намерение
процитировать несколько страниц из его сочинения «Элементы
литературы».
Стр. 107. ^Христофор Колумб» — трагедия Непомюсена Ле-
мерсье (см. выше, в первой части «Расина и Шекспира»). Лемер-
сье назван иностранным автором, 1ак как Стендаль обращается к
итальянцам.
Стр. 108. «Нумансия»— трагедия Сервантеса (1584), была
переведена на французский язык только в 1823 году. Шлегель в
своем «Курсе драматической литературы» называет ее одним нз
наиболее замечательных явлений в истории драмы.
Для «Истории поэзии» Стендаль использовал некоторые
статьи «Эдинбургского обозрения» (в частности, о Байроне в
№ 45 от апреля 1814 года), в которых есть общие рассуждения о
романтизме и «повой* литературе.
Стр. 109 Театр Стадера — народный театр в Милане; в лет-
ний сезон там ставили комедии на миланском наречии.
Стр ПО Таррагону (1811) н Хирону (1809).—Осада этих
испанских крепостей стоила многих усилий и жертв француз-
ским войскам, среди которых находился и итальянский легион.
Стр. 111. Граф Фирмиан (1716—1782) — с 1759 года был
австрийским правителем Ломбардии. Ои был пе чужд идей Про-
свещения, п имя его оставалось в Италии очень популярным.
Стр. 113. *Лалла-Рук» — восточная поэма Томаса Мура, бы-
ла переведена на французский язык в 1820 году
Поэма Карло Ботта «Камилл пли Покоренный Вей», в 12 пес-
нях, появилась в 1815 году.
358
Стр. 114 «Филипп //» — так Стендаль называет трагедию
Шиллера «Дон Карлоо.
Стр 115. Аппиани и Босса — итальянские художники перио-
да Империи.
Стр 116. Гильдебранд — папа Григорий VII, придавший пап-
ской власти в Европе небывалое до того значение.
Стр. 117. 22 октября 1530 года,— Стендаль имеет в виду де-
крет, в результате которого Алессандро Медичи стал наслед-
ственным правителем Флоренции Это дата окончательного паде-
ния Флорептипской республики Однако декрет этот был дан не
22-го, а 28 октября 1530 года
Цитата — нз «Характеристик» Лабрюйера (глава «О дворе»).
Стр. 118 Стендаль имеет в виду письмо г-жи де Севинье к
Бюсн-Рабютену от 20 октября 1675 года.
Стр. 119. Мемуары герцогини Орлеанской.— «Мемуары о
дворе Людовика XIV» герцогини Орлеанской были опубликованы
в 1822 году. Реалистические подробности этих мемуаров явились
основанием для судебного преследования против издателя, кото-
рого обвиняли в оскорблении общественной нравственности.
Мемуары г-ми де Жанлис появились в 1822 году. Они были
составлены в крайне реакционном духе и имели своей задачей
апологию старой монархической Франции.
Лакретель — современный Стендалю французский историк-
роялист, автор «Истории Франции в XVIИ веке» (1808) и «Исто-
рии Французской революции» (1821—1826). Эти работы отража-
ют его реакционные взгляды, что' дает основание Стендалю гово-
рить о его «лживости».
Стр. 120 Первое представление «Мещанина во дворянстве»
произвело неблагоприятное впечатление на придворную аудито-
рию: образ г-иа Журдена казался слишком низменным и неле-
пым.
«Тюркаре» — комедия Лесажа (1709), главный герой кото-
рой — крупный делец из мешан, разбогатевший ростовщичеством
и мошенническими проделками.
Мемуары Коле (1709—1783).— «Исторический дневник, или
Критические и литературные мемуары» (1805—1807) — остро-
умно и живописно рассказывают о придворной и общественной
жизни XVIII века, которую Коле мог наблюдать.
Кольбер (1619—1683) — министр финансов Людовика XIV.
Стр 121. «Размышления о нравах» французского историка
и писателя Дюкло появились в 1751 году «Мемуары
г-жи д’Эпине» были напечатаны в трех томах в 1818 году, а
«Мемуары» Мармон1еля, вращавшегося приблизительно в тех же
социальных кругах,— в 1806 году Эти мемуары вместе с письма-
ми г-жи Дюдефап служили для Стендаля основным источником
сведений об общественном быте прошлого столетия.
Герцог де Фронсак — впоследствии герцог де Ришелье, ми-
нистр и типичный представитель «века Людовика XV», славив-
шийся своей развращенностью н политическим интриганством.
Цитата из «Мемуаров г-жи д’ Эпнне» приведена очень не-
точно
«Эмиль», «Общественный договор» — сочинения Ж.-Ж. Руссо.
359
Сюар — драматический цензор с 1774 по 1790 год Он хотел
запретить к постановке «Женитьбу Фигаро» и выступил против
нее в «Journal de Paris». 15 июня 1784 года иа заседании Акаде-
мии Сюар вновь высказал свое мнение об этой пьесе.
Стр. 122. Отбросить паспорт, ружье, эполеты — Обязательные
паспорта для граждан были установлены декретом от 1795 года.
Этот декрет был подтвержден одним из первых приказов Рестав-
рации (20 апреля 1814 года) «Ружье и эполеты» — намек на обя-
зательную службу в Национальной гвардии
Во втором томе «Мемуаров» Коле напечатана его комедия
под названием «Подлинная и ложная любовь». Рекар —одни нз
ее персонажей, чиновник магистратуры, человек вполне порядоч-
ный, ио смешной в обществе н хвастающийся своим богатством.
«Ложная неверность* — комедия Барта, впервые поставлен-
ная в 1768 году и часто ставившаяся в 1821 и 1823 годах. Мон-
дор, герой ее, представляет собой разновидность того же типа,
к которому принадлежит и Рекар, герой Коле.
Стр. 125. Король Людовик XVI, очень ие любивший Фран-
клина, был раздражен восторженным отзывом о нем фаворитки
королевы Марин-Антуанетты г-жн де Полнньяк. Он заказал на
севрском фарфоровом заводе ночную посуду, на дне которой был
изображен портрет Франклина, и послал эту посуду в дар г-же
де Полииьяк.
Приводимые Стендалем острот, по-видимому, взяты нм не
из «Miroir», по напоминают те шутки и намеки, которыми была
полна эта газета, преследовавшаяся правительством и наконец
закрытая за оппозицию.
Стр. 127. «Том Джонс* — роман Фильдинга (1750), много раз
переводившийся иа французский язык
«Страдания юного Вертера* — роман Гете
«Картины семейной жизни* (1797—1804) — роман немецкого
романиста Августа Лафонтена, писавшего в сентиментальном
жанре.
Гримм Мельхиор (1723—1807) — французский писатель, вы-
пустивший во второй половине XVIII века рукописный журнал
«Литературные письма».
«Неожиданное возвращение* — веселая комедия Реиьяра. О
ней см. выше.
Стр. 128. Индюшки с трюфелями — Стендаль имеет в виду
сплетню, ходившую в литературных кругах. Говорили, что виконт
д'Арленкур послал Офману, критику «Journal des Ddbats», дюжи-
ну индюшек с трюфелями и так задобрил маститого критика, что
тот написал о нем хвалебную статью в своей газете.
Сочинение Бугура «Способ придерживаться верных взглядов
в литературных сочинениях» появилось в 1687 году и часто пе-
репечатывалось в следующем веке.
Стр. 129. О столкновении Лагарпа с Блеи де Сен-Мором рас-
сказывает Гримм в своих «Литературных письмах» (февраль
1774 года), придавая этому столкновению неблагоприятное для
Лагарпа освещение. Блеи де Сен-Мор отомстил критику за
статью о его сочинении «Орфанис».
«Диван доктринеров» — партия «доктринеров», организо-
360
вавшаяся во французской Палате депутатов в 1817—1818 годах,
всегда была очень немногочисленна. Говорили, что вся она может
поместиться на одном канапе.
В феврале 1823 года в Палате депутатов обсуждался вопрос
об отправке в Испанию войск для восстановления там абсолютиз-
ма. Либералы были против интервенции. Талейран составил речь
(3 февраля), которую, однако, он не мог произнести, так как пре-
ния были прекращены, но речь была напечатана в «Соигпег
fran;ais> и вызвала негодование ультрароялнстской прессы.
Улица Сен-Доминик находится в Сен-Жерменском предме-
стье, аристократическом квартале Парижа
Предместье Сент-Оноре — квартал Парижа, населенный по
преимуществу мелкой торговой буржуазией.
Улица Монблан находится в квартале Шоссе д’Антеи, в ко-
тором проживала высшая финансовая и новая наполеоновская,
преимущественно военная, аристократия.
Стр. 130 Александр Дюваль в 1820 году напечатал свои «Раз-
мышления об искусстве комедии», которые имеет в виду Стен-
даль.
«Дон Жуан» Байрона в это время продолжал печататься ча-
стями. «Бронзовый век», являющийся памфлетом против Верон-
ского конгресса, появился незадолго до «Расина и Шекспира», в
том же 1823 году.
Стендаль имеет в виду Джозефа Юма, современного полити-
ческого деятеля (1777—1855), одного из главных представителей
либерализма в Палате общий. Он выступал в Палате главным
образом по финансовым вопросам, и в частности при обсужде-
нии бюджета
Каннинг (1770—1827) был в то время английским министром
иностранных дел.
Стр. 131 Письма г-жи де Ментенон, морганатической супру-
ги Людовика XIV, были напечатаны в 1752 году и после того
часто переиздавались.
Льоренте (1756—1823) — бывший секретарь испанской инкви-
зиции, написавший «Критическую историю испанской инквизи-
ции» (1817), жил в то время в Париже и печатал свое сочине-
ние «Политические портреты пап». Во время испанской кампании
испанцы, жившие в Париже, находились под наблюдением поли-
ции Присутствие Льоренте в Париже обеспокоило министерство,
которое потребовало, чтобы он выехал за пределы Франции в
кратчайший срок. Либеральная пресса уделила этому делу мно-
го внимания. Приехав в Испанию, Льоренте вскоре умер.
Первые две фразы взяты из «Тартюфа» Мольера, третья —
из «Скупого», пятая — из «Любви лекаря».
Стр. 134 Талия— муза комедии.
Стр. 135. В мемуарах г-жи Кампаи рассказывается о том,
как несколько придворных дам протестовало против постановки
пьес Мольера при дворе; одна из них утверждала, что у Молье-
ра, как всем известно, «очень дурной вкус»; король на это отве-
чал, что у Мольера часто встречаются выражения «дурного
тона», но, на его взгляд, у него трудно было бы найти какое-
либо проявление «дурного вкуса».
23» Т. VII.	361
Стр. 137 «Урок мужьям» — комедия Мольера.
Стр. 138. Все это рассуждение о Кассии и Цезаре и опасных
людях построено на словах Цезаря о Кассии в трагедии Шекспи-
ра «Юлий Цезарь> (действие 1-е, явление 2-е).
В «Сентиментальном путешествии» Стерн сравнивает фран-
цузов со стертыми монетами, которые от долгого употребления
«стали так похожи одна на другую, что их почти нельзя отли-
чить»
«Исповедью» Агриппы д’Обинье Стендаль, по-видимому, на-
зывает н «Приключения барона де Феиеста» (1617), и «Католи-
ческую исповедь господина де Саиси» (1660), н «Воспоминания
о жизни Агриппы д’Обинье» (1731)
Стр. 139. Оба эти стиха взяты из каватины Нинетты в «Со-
роке-воровке» Россини. В Париже опера (с итальянским либрет-
то) была представлена впервые 18 сентября 1821 года. Стендаль
считал эту каватину одним из лучших созданий Росении.
Избранные письма г-жи де Келюс (1673—1729) были изданы
Оже в 1803 и 1823 годах.
М-ль Аиссе (1695—1733) — черкешенка, купленная в Кон-
стантинополе французским послом де Фсрреолем и привезенная
в Париж в 1700 году. Ее письма, напечатанные впервые в 1787 го-
ду, в 1823 году были переизданы Оже
«Век Людовика XIV»— историческая работа Вольтера (1752),
одно из самых известных исторических произведений XVIII сто-
летия
«Революция» г-жи де Сталь — «Рассуждения о главнейших
событиях Французской революции» — посмертная работа г-жи де
Сталь, о которой в 1818 году Стендаль написал особую статью.
Стр. 140. Удивительно, что порядочный человек, избитый...—
Шевалье де Роан приказал своим лакеям избить Вольтера пал-
ками в наказание за какую-то шутку, которую тот себе позволил
в обществе (1726). Вольтер тщетно требовал удовлетворения:
шевалье отказался принять его вызов, так как Вольтер не был
дворянином.
Стр. 141. «Милая монархия в духе Филиппа II..».— Испан-
ское владычество в Италии утвердилось во время правления
Филиппа И.
Стр. 142 Квирини (1721 —1796) — венецианский патриций, за
свои либеральные взгляды арестованный в Вене в 1766 году.
Кардинал Консальви (1757—1824) — папский министр, пред-
ставитель либеральной партии при римской курии.
Депутат Палаты Манюэль при обсуждении кредитов на вой-
ну с Испанией выступил с резкостью, возмутившей реакционные
круги. Большинство Палаты потребовало исключения Маиюэля
из числа депутатов. Манюэль отказался покинуть зал заседаний,
а Национальная гвардия отказалась арестовать его; наконец его
вывели жандармы; вместе с ним оставили зал заседаний и депу-
таты левой.
Г-жа Ролан (1754—1793) — жена известного жирондиста,
оказывавшая большое влияние па правительство вплоть до яко-
бинской диктатуры; оставила мемуары, высоко ценившиеся
Стендалем.
362
Стр. 143. «Итальянка в Алжире» — опера Росении, представ-
ленная в Париже впервые в 1817 году. Стихи, цитируемые Стен-
далем, поет Изабелла, ссорящаяся со своим спутником по путе-
шествию Таддео, который стал ее ревновать; затем они снова
мирятся
Гемпден, Джон — деятель английской революции. Когда в
1636 году Карл I ввел «корабельный налог», Гемпден
отказался его платить, в результате чего возник шумный про-
цесс, оказавший сильное революционизирующее действие на ан-
глийскую буржуазию.
Стр. 144. Трисотен или Вадиус — смешные ученые-педанты из
«Ученых женщин» Мольера
Трагедия Бомарше «Второй Тартюф, или Виновная мать»
(1792) считается одной из слабых пьес Бомарше. В нижеследую-
щих строках Стендаль говорит о явлении 17-м действия IV, в
котором графиня Альмавива бросается к ногам своего мужа и
признается в неверности.
Проповедь Бурдалу носит название «Проповеди о лицеме-
рии».
Стр. 145. «Всеобщий наследник» — комедия Реньяра, впервые
представленная в 1708 году. Жеропт. богатый дядюшка молодого
повесы Эраста, умирает, не оставив завещания. Слуга Эраста
Криспеи одевается в платье Жероита и диктует пришедшим но-
тариусам от имени Жеронта завещание, в котором ие забывает
н себя. Вскоре оказывается, что Жероит не умер, а лишь впал в
летаргию. После его пробуждения его убеждают в том, что во
время болезни он сам продиктовал это завещание, подлинность
которого он ие оспаривает. Говорили, что материалом для этой
комедии послужило подлинное происшествие, имевшее место в
Риме. Некий г-н д’Апсье, путешествуя по Италии, умер в Риме,
в доме иезуитов. Одни из них посоветовал скрыть его смерть н
вызвать фермера г-на д’Ансье, очень похожего на покойника.
Фермер согласился продиктовать подложное завещание, однако
уделил себе ббльшую сумму, чем то было условлено. На смерт-
ном одре фермер в присутствии свидетелей и нотариуса расска-
зал об этом событии; наследники подали в суд, ио проиграли
процесс.
Во «Втором ответе... на анонимные письма» Поль-Луи Курье
рассказывает о некоторых преступлениях, совершенных священ-
никами, в частности об убийстве аббатом Меигра своей любов-
ницы: Меигра разрезал труп своей жертвы на куски и частями
бросал его в реку. Преступление было доказано, ио наказания
не последовало. Меигра переехал в Савойю, где средн набожных
людей слыл жертвой правосудия и мучеником и пользовался ре-
путацией святого
Беверлей — герой пьесы английского драматурга Эдв Му-
ра «Игрок» (1753), переведенной на французский язык Бро-
те де Луарелем (1762) и обработанной для сцены Сореном
(1768). Она ставилась во Французском театре в 1819 году н в
«Одеоне» в 1823-м. Во французской переработке окончание ан-
глийской пьесы было смягчено, и дело обошлось без самоубий-
ства.
363
Стр. 146. Стихи из «Игрока» Реньяра — последние стихи пье-
сы, но слегка измененные Стендалем.
Грибурдон — персонаж «Орлеанской девственницы» Вольте-
ра В пятой песне Сатана и его присные встречают Грибурдона
в аду с распростертыми объятиями.
Стр. 147. Об английском либерале н памфлетисте Уилксе
Стендаль упоминал еще в «Истории живописи в Италии».
Стр. 148. Эйль-де-беф — см. прим к стр. 69.
Стр 148—149. Разговор о меренгах н о галльском костюме
происходил, по-видимому, с одним из представителей семьи
архитектора Вьоле-Ледюка. После появления книги Маршанжи
«Поэтическая Галлия» (1813) началась мода и па галльские
костюмы.
Стр. 150. Стендаль утверждал, что мемуары г-жи Кампаи,
напечатанные в 1822 году, были сильно изменены редактором
и мало походили на подлинные мемуары, с которыми он позна-
комился почти в момент их составления. «Я, кажется, припоми-
наю,— пишет он в «Анри Брюларе»,— что у г-жи Кардон читали
мемуары ее подруги г-жи Кампаи, очень непохожие на глупые
проповеди, напечатанные в 1822 году». Эти чтения происходили
в 1800 году.
Стр. 151. Шекспир уделил должное место описаниям... при-
роды.— Пассажи из Шекспира с описанием природы находятся в
«Юлии Цезаре» (действие III, явление 2-е) и в «Макбете» (дей-
ствие I, явление 6-е).
Стр. 152 Буаси д'Англа (1756—1826)—деятель Француз-
ской революции. Он исполнял обязанности председателя Нацио-
нального собрания 20 мая 1795 года, когда зал заседаний был
занят толпой вооруженного народа, требовавшего освобождения
арестованных патриотов и восстановления конституции 1793 года.
В это время был убит молодой депутат Феро, и его голову иа
пике поднесли к председательской трибуне, требуя от Буаси
д'Аигла актов, которые он считал незаконными. Он поклонился
голове Феро и остался сидеть на трибуне молча и неподвижно.
Кин (1787—1833) — английский актер, особенно прославив-
шийся в шекспировских ролях.
Стр. 153. «Лютер», драма Захарин Вернера, появилась в пе-
реводе Мишеля Берра в 17-м выпуске собрания «Шедевры зару-
бежных театров» (т. VI) в 1823 году.
«Вот уж пятнадцать лет, как я не видел «Лютера» в теат-
ре».— В первый раз эта пьеса была поставлена в Берлине в
1807 году. В этом году Стендаль несколько раз посетил Берлин;
возможно, что в одно из этих посещений он был на представле-
нии «Лютера», хотя, не зная немецкого языка, едва ли мог
понять пьесу как следует.
Стр. 155. Атлас Лесажа был одновременно н географическим
атласом и хронологическим справочником, составленным в си-
стематическом порядке («Исторический, хронологический и гео-
графический атлас, или Общая картина всемирной истории»,
Париж, 1803—1804; перепечатан с добавлениями в 1823, 1824 н
1826 годах).
Доле (1509—1546) — типограф и писатель-гуманист, один из
364
первых мучеников «свободной мысли» в период французского
Возрождения, был сожжен в Париже как еретик. Легенда, со-
гласно которой Доле был незаконным сыном Франциска I, осно-
вана на том, что одно время король проявлял к нему симпатию.
Уотсон — автор «Истории правления Филиппа II, испанского
короля» (1777), в двенадцатой книге своего сочинения, на которую
ссылается Стендаль, рассказывает об избиении жителей Наар-
дена, совершенном войсками герцога Альбы.
СТАТЬИ КРИТИЧЕСКИЕ И ПУБЛИЦИСТИЧЕСКИЕ
Стр. 159. «Итальянские впечатления» были впервые опубли-
кованы Роменом Коломбом в виде письма, адресованного самому
Коломбу и датированного «Милан, 4 сентября 1820 г.». В этом
наброске с большой отчетливостью в сжатом виде дана харак-
теристика миланских нравов в первые годы Реставрации.
«Непостоянный» — комедия Колена д’Арлевиля, представлен-
ная впервые в 1786 году. Главный персонаж — «непостоянный»
молодой человек; его непостоянство проявляется не только в
любви, но и во всех жизненных делах. Цитируемый стих на-
ходится в явлении 12-м действия III.
Стр. 161. Паэр (1771—1839) — итальянский композитор, опе-
ры которого вышли из моды уже в начале 20-х годов, после по-
явления Россини.
Дворы баденский и дрезденский в 1810 году,— Воспоминания
о баденском и дрезденском дворах относятся к тому времени,
когда Стендаль служил в интендантстве наполеоновской армии н
по обязанностям службы долго жил в Германии.
Мюрат, которого Наполеон сделал королем Неаполитанским,
в 1815 году, после неудачного похода покинутый своими вой-
сками, был арестован и расстрелян
Об испанском писателе Льоренте, авторе «Истории испан-
ской инквизиции», см. примечание к стр. 131.
Стр. 164. Нина — дочь известного балетмейстера Виганд
«Обманчивая внешность, или Современный человек» — коме-
дия Лун Буаси, одна из лучших комедий XVIII века (1740).
Главный герой —модный светский человек, следующий правилам
мягкой житейской морали, принятой в свете. Слова, цитируемые
Стендалем, находятся в самом конце пьесы Их говорит в уте-
шение герою, у которого отняли его невесту, не баронесса, а
графиня.
Стр. 165. Спалланцани (1729—1799)—знаменитый итальян-
ский физик и натуралист.
Стр. 166. Офицеры на поювинном окладе — офицеры, слу-
жившие в наполеоновской армии и по причине неблагонадежно-
сти уволенные из армии после Реставрации в 1815 году.
«Mineroe» — еженедельный журнал, выходивший с февраля
1818 года по март 1820 года. Этот либеральный журнал, в кото-
ром сотрудничали крупные политические деятели, был закрыт
после убийства герцога Беррийского, когда была установлена
цензура для журналов.
365
Стр. 167. Ланжюине (1753—1827) — политический деятель,
назначенный во время Реставрации пэром Франции н энергично
выступавший против реакционной политики Бурбонов.
Карно (1753—1823) — знаменитый деятель Французской ре-
волюции, изгнанный из Франции во время Реставрации.
Эгзельманс (1775—1856)—французский маршал. В 1815 го-
ду было найдено его письмо неаполитанскому королю Мюрату,
в котором Эгзельманс поздравлял Мюрата с тем, что ему удалось
сохранить свое королевство Правительство Реставрации дало
приказ об аресте Эгзельманса, но он отказался подчиниться при-
казу об аресте, бежал из Парижа, был судим в Лилле военным
судом и оправдан.
Дюнуайе (1786—1862) — французский журналист, одни из
редакторов либерального журнала «Censeur», слившегося в
1820 году с «Courrier franfais». В 1819—1820 годах правительст-
во много раз привлекало его к ответственности за выступления
в защиту Хартии и против политики министерства.
Стр. 168. Диалог «Американец и француз» был опубликован
Р. Коломбом в виде письма, адресованного к Коломбу и датиро-
ванного: «Париж, 20 декабря 1821 года, одиннадцать с полови-
ной часов ночи, по возвращении домой и ие имея книги для чте-
ния». В рукописях Стендаля иногда встречаются подобные заме-
чания, которыми он словно оправдывает свои незаконченные
опыты. Диалог четко характеризует современное положение
французской культурной н политической жизни и точку зрения
Стендаля иа текущий исторический момент.
Герцог Далматский — маршал Сульт (1769—1851), один из
крупнейших наполеоновских генералов.
Жерар (1773—1852) — генерал, отличившийся в сражении
при Линьи, в 1815 год}, во время последней кампании Наполео-
на, почему о нем и упоминал в своих донесениях Веллингтон,
командовавший в 1815 году английскими войсками.
«Русский в Париже» — сатира Вольтера (1760). Это диалог
между русским, приехавшим в Париж, чтобы поближе изу-
чить французскую художественную культуру, и парижанином,
описывающим современное положение вещей как крайний упа-
док,— идея приблизительно та же, что и в диалоге Стендаля.
Стр. 169. Марселлюс (1795—1861) — французский археолог,
историк н публицист, доставивший в Париж статую Венеры Ми-
лосской.
Де Прадт (1759—1837) — аббат, французский политический
деятель, во время революции роялист, дипломат во время Импе-
рии, затем, при Реставрации, автор множества брошюр, в кото-
рых подвергал резкой критике правительство.
Бенжамен Констан (1767—1830), де Шовелен (1766—1832)',
генерал Фуа (1775—1825) —известные французские политические
деятели-либералы.
Стр. 170. «Комментарий к «Духу законов» Монтескье» был
написан Дестютом де Траси в 1806—1807 годах и отправлен аме-
риканскому политическому деятелю Томасу Джефферсону (1743—
1826). Он был напечатан, помимо волн автора, в Филадельфии в
366
1811 (а не в 1808) году. Во время Реставрации этот «Коммента-
рий» казался чем-то вроде памфлета против монархии
В 1816 году Этьена, французского комедиографа, страстного
классика и либерала, не включили в члены реорганизованного
Французского института, иначе говоря, изгнали из Академии
вместе с другими видными деятелями-либералами
Фальстаф — герой второй части исторической хроники «Ген-
рих IV» и комедии «Виндзорские кумушки» Шекспира
Жуи (1764—1846) — французский драматург и очеркист. Его
очерки «Отшельник с Шоссе д’Антен» характеризуют нравы
современного Парижа, преимущественно круги новых богачей.
Стр. 171. Крабб (1754—1832) — английский поэт, основиап
заслуга которого в изображении положения беднейших классов
Англин.
Баур-Лормиан (1770—1854) — французский писатель-классик,
известный своим напыщенным и неточным переводом «Освобож-
денного Иерусалима» Тассо
«Георгики» Вергилия были переведены главой «описательной
школы» аббатом Делилем.
Шендоле (1769-1833), Эдмон Жеро (1780-1831) — второ-
степенные поэты, никогда не пользовавшиеся широкой популяр-
ностью.
Стр. 173 Статья о представлениях английской труппы в Па-
риже была напечатана Коломбом в переписке Стендаля в виде
письма к г-ну Стричу.
Стр. 174. Молодой профессор — Виктор Кузен, пропаганди-
ровавший во Франции философию Платона и переводивший его
произведения (рецензия о переводах Платона была напечатана
Стендалем в «New Monthly Magazine» от 1 января 1823 года).
Стр. 176. Пятьдесят лет тому назад...—Вернее было бы ска-
зать «семьдесят». Стендаль имеет в виду спор между сторонни-
ками итальянской н французской музыки («буффоинстамн» и
«аитибуффоннстами»), вновь разгоревшийся в последние годы
монархии в виде спора глюкнстов и пиччинпстов.
Йа улице Лувуа помещался в то время «Итальянский театр»,
где пела г-жа Паста н ставились первые оперы Россини.
«Претенденты» — опера Лемуана на текст Рошон де Шабана,
представленная впервые 2 нюня 1789 года. Она пользовалась
успехом вплоть до 20-х годов XIX столетия, но затем была
совершенно забыта.
Нурри Луп (1780—1831) и его сын Адольф (1802—1839) —
французские певцы-теноры Адольф Нуррн дебютировал 1 сен-
тября 1821 года в «Ифигении» Глюка. Славу Нуррн принесли
оперы Россини, для которых он должен был разучить манеру
итальянского пения.
Гильбер де Пиксерекур, «отец мелодрамы» (1773—1844)', н
Канье, по прозванию «Расин бульваров» (1762—1842),— авторы
очень популярных в свое время мелодрам, постоянные постав-
щики мелких бульварных театров.
Стр. 177 Лижье (1797—1872) — французский трагический
актер, дебютировавший в 1820 году.
367
«Сулла» — трагедия Жун, «Регул» — трагедия Арно. О инх
упоминалось выше
Стр. 178. Английское слово «Queen» напоминает обычное во
французском языке звукоподражание свиному хрюканью.
Моне (1710—1785) — автор комедий н песен, директор фран-
цузской труппы, давшей в Лондоне несколько представлений.
Бинг Джон (1704—1757) — английский адмирал, потерпевший
поражение у острова Минорка в битве с французским флотом в
1756 году. Под давлением раздраженного этим поражением об-
щественного мнения министерство предало Бинга военному суду,
приговорившему его к расстрелу.
Стр. 180. Книга Бенжамена Констана «О религии, рассмат-
риваемой в ее возникновении, формах и развитии» печаталась
от 1824 до 1830 года. Рецензия Стендаля говорит о первом, толь-
ко что появившемся томе. Статья была напечатана в «London
Magazine» за ноябрь 1824 года.
Шатобрнан был освобожден от поста министра иностран-
ных дел 6 июня 1824 года.
Стр. 183. «Женатый философ» — комедия Детуша в пяти
действиях, в стихах, была представлена во Французском театре
15 февраля 1727 года.
«Модный предрассудок» — комедия Лашоссе в пяти дейст-
виях, в стихах, была представлена во Фванцузском театре
3 февраля 1735 года.
Стр. 184. Г-жа дю Кела, фаворитка Людовика XVIII, вы-
зывала негодование либералов, во-первых, потому, что была про-
водником самых реакционных влияний на короля, во-вторых, по-
тому, что король ей делал подарки огромной ценности.
Стр. 185. «Путешествие в Кобленц» — см. примечание к
стр. 54.
Герцогиня Беррийская (1695—1719) — дочь герцога Орлеан-
ского, регента Франции, отличалась весьма свободными нравами.
Стр. 18’6. В Монруже и в Сент-Ашеле находились знамени-
тые иезуитские коллежи, очень популярные средн роялистского
дворянства.
Ларевельер-Лепо (1753—1824) — государственный деятель,
один из директоров во время Директории. Он считал необходи-
мым заменить католицизм каким-нибудь новым, более «гуман-
ным» н «разумным» культом и разделял идеи теофнлаитропов.
За это его высмеивали сторонники католицизма, так же как н
противники церкви; они обвиняли Ларевельера в том, что он хо-
тел стать папой, главой новой теократии и т. д.
Стр. 189 Регул (III век до и. э.) — римский полководец. За-
хваченный в плен карфагенянами, он был отпущен ими в Рим
с тем, чтобы передать предложение о мире, по в случае отказа
должен был снова вернуться в плен. Отговорив своих сограждан
соглашаться на предложение неприятеля, Регул вернулся в Кар-
фаген, где и был подвергнут жестоким пыткам; между прочим
его будто бы посадили в бочку, обитую гвоздями с внутренней
стороны, и бочку эту столкнули по склону горы. Однако сведе-
ния о пытках, которым был подвергнут Регул в Карфагене,
не подтверждаются римскими историками.
368
Стр. 190. Г-н де Булонь (1747—1825) — проповедник, епис-
коп и пэр Франции в период Реставрации. В 1827 году было на-
печатано собрание его произведений религиозного характера.
Философ, который впервые во Франции...— Гельвеций.
Стр. 192. Набросок под названием «Литературная кружков-
щина» был найден Р. Коломбом в рукописях Стендаля и напе-
чатай в переписке его с датой: «Лондон, 14 декабря 1824 года».
Однако в это время Стендаль был в Париже и 11 декабря слу-
шал г-жу Паста в «Отелло» Россини.
Вопрос о литературной групповщине приобрел особенную
остроту в конце 20-х годов, но уже в феврале 1824 года Латуш,
в то время встречавшийся со Стендалем, печатает в «Mercure du
XIX siecle» статью, в которой выступает против литературного
кумовства, а именно против так называемого «первого кружка»
романтизма. Та же тема «литературного кумовства» мелькает и
в «Риме, Неаполе и Флоренции». Сообщение о группе «Quarterly
Review» является лишь средством борьбы с литературным ку-
мовством во Франции и имеет в виду реакционно-романтический
кружок, органом которого явилась «Французская муза».
Ларше (1726—1802) — французский ученый-эллинист, пере-
водчик греческих поэтов. Он приобрел известность своим спором
с Вольтером, выступив против его «Философии истории». Воль-
тер ответил памфлетом «Защита моего дядюшки» (1767), напи-
санным от имени «племянника покойного аббата Базена», в кото-
ром допустил насмешки и личные оскорбления по адресу Ларше.
Ларше пытался возразить Вольтеру в своем «Ответе», но вскоре
прекратил полемику.
Крокер (1780—1857)—общественный деятель и публицист,
ярый тори.
Гиффорд (1756—1826) — поэт и главным образом критик,
основатель торнйского органа «Quarterly Review». Его критиче-
ские статьи, как и статьи Крокера, всегда полны желчи. Критик
замечает в рецензируемых произведениях только недостатки.
Современники упрекали Гиффорда в том, что он с несправедливой
жестокостью отзывался о Китсе, ничего не поняв в этом моло-
дом таланте.
Соути, как известно, в первый период своего творчества был
ярым сторонником Французской революции, «якобинцем», как
его называли Его «обращение» связано с участием в «Quarterly
Review».
Стр. 196 Статья напечатана в «London Magazine» за ян-
варь 1825 года, под названием- «Письма из Парижа внука
Гримма». Так английский журнал перевел подпись Стендаля
Р. N. D. G. (Petit-neveu de Grimm).
Годвин (1756—1836) — английский экономист и романист, ав-
тор знаменитого романа «Приключения Калеба Вильямса» (1794),
неоднократно переводившегося на французский язык, и других,
менее известных, но также переведенных: «Сент-Леон», «Флит-
вуд».
Роман «Вампир» появился под именем лорда Байрона на анг-
лийском языке в Париже в 1819 году, в том же году был пере-
веден па французский язык, а в следующем году переиздан
24 Стендаль Т VII.	369
также под именем Байрона. Автором его был Полидори, врач
Байрона.
В статье «Эдинбургского обозрения», которую здесь имеет в
виду Стендаль, нашла отражение усердно распространявшаяся
реакционными кругами клевета, согласно которой М.-Ж. Шенье
способствовал осуждению своего брата Андре, эта клевета отра-
вила последние годы жизни М.-Ж Шенье.
Стр. 197. Тиссо (1768—1854) — историк и критик, был про-
фессором латинской поэзии с 1813 года, но после 1819 года пра-
вительство запретило ему читать лекции, казавшиеся слишком
«либеральными».
Феликс Боден (1795—1837)—публицист, автор нескольких
компилятивных трудов по истории Франции. На первых томах
«Истории Французской революции» стояло его имя, как автора,
вместе с именем Адольфа Тьера, в то время молодого и неиз-
вестного автора, который и был единственным автором книги.
Стр 198. Граф Ласказ сообщает в своих «Дневниках с ост-
рова св Елены»,(глава VI, июнь 1816 года) слова Наполеона
об «Истории Национального конвента» Лакретсля: «Она неплохо
написана... но плохо изложена, из нее ничего нельзя извлечь: это
плоская поверхность, без всякой выпуклости, которая могла бы
остановить вас. Он не исследовал своей темы глубоко, он не от-
дал справедливости многим знаменитым героям, недостаточно
подчеркнул преступления многих других, и г. д.».
Стр 199. Жан-Батист Руссо (1671—1741) — знаменитый
французский одописец.
«Lettres Champenoises» издавались с 1817 года по 21 мая
1825 года; это издание называли «полуперподнческим», так как
оно выходило не в определенные сроки и представляло собой
нечто среднее между журналом и брошюрой.
«Annales des Arts».— Стендаль имеет в виду еженедельное
издание под названием «Annales de la Litterature et des Arts»,
издававшееся с 1 октября 1820 года по 1 августа 1829 года
(вышло 442 номера). №№ 53—134 носнлп название «Annales
de Litterature, journal de la society des Bonnes Lettres» («Ли-
тературные анналы, газета Общества благонамеренной литера-
туры»)
«La Muse» — конечно, «La Muse fran?aise» — орган молодо-
го романтизма, в то время монархического н католического
(1823-1824).
«Отшельники в тюрьме» — произведение Жун и Же, было
напечатано в 1823 году в двух томах
Стр. 201 Руайе-Коллар (1763—1845) — одни из виднейших
«доктринеров», в своих выступлениях в Палате освещал всякий
вопрос с общих точек зрения. Это дает Стендалю основание
сравнивать его с Макинтошем, английским экономистом, публи-
цистом и оратором (1765—1832), который был вигом, членом
Палаты общин и защитником Французской революции.
Стр. 202. В 1810 году г-жа де Сталь печатала в Париже
свою книгу «О Германии», явной тенденцией которой было вос-
хваление немецкой литературы, философии и немецкого нацио-
нального характера в ущерб французскому. В ней, кроме того,
370
можно было увидеть призыв к борьбе с французской гегемонией,
обращенный к немецким патриогам. Книга была запрещена, а
г-же де Сталь предложено выехать за пределы Франции В пись-
ме Савари (герцога Ровиго), в то время министра полиции, к
де Сталь от 3 октября 1810 года было сказано, что книга ее —
не французская по духу, что французам нечего брать пример у
тех народов, которыми восхищается г-жа де Сталь, и что воздух
Франции для нее не подходит. Это письмо было напечатано
г-жой де Сталь в предисловии к книге, вышедшей во Франции
после падения Наполеона.
Стр. 203 «История Наполеона и Великой армии в 1812 году»
генерала графа де Сегюра появилась в 1824 году в двух томах.
Дарю — граф, кузен Стендаля н один из министров Напо-
леона, после 1815 года принужден был отказаться от государст-
венной деятельности. Его «История Венеции» появилась в 1819
году (семь томов) и была переиздана в 1822, 1827 и 1853 годах.
Фен (1778—1837) — барон, секретарь личной канцелярии им-
ператора, написал несколько сочинений по истории революции н
Наполеона. Его «Рукопись 1814 года» вышла в 1823 году, «Руко-
пись 1813 года» —в 1824 году, в двух томах.
«История Французской революции от 1789 до 1814 года» —
сочинение Мниье, появилось в печати в 1824 году в двух томах.
Эта работа была частичной апологией революции в самые мрач-
ные годы Реставрации Она была переведена почти на все евро-
пейские языки.
Стр. 204 Закон о возмещении эмигрантам национализиро-
ванного имущества был принят Палатой депутатов 23 марта
1825 года, но подготавливался правительством в продолжение
долгого времени.
Церковь во Франции особенно начиная с 1824 года, стреми-
лась к тому, чтобы получить исключительное право регистрации
гражданских состояний, браков и т. п. и принять на себя, таким
образом, функции мэров. С другой стороны, она добивалась
признания за ней права владения недвижимым имуществом,
ни в коем случае не отчуждаемым, н государственного жалова-
ния священникам.
Байель (1762—1843) — деятель Французской революции,
жирондист. При Наполеоне занимал административную долж-
ность, а при Реставрации сотрудничал в либеральных жур-
налах. Работа его, опровергавшая книгу г-жи де Сталь, появи-
лась в 1818 году в двух юмах под названием «Критическое ис-
следование посмертного произведения г-жи де Сталь, озаглав-
ленного «Размышления» и т. д В 1822 году опа появилась во
втором издании.
Стр. 205 Афоризм «Роль слова заключается в том, чтобы
скрывать мысли» был известен еще в древносш и встречается у
Юнга и Вольтера. Но современники Стендаля были убеждены,
что он принадлежит Талейрану. Эту фразу он, действительно,
сказал испанскому послу Искьердо в 1807 году, когда тот напом-
нил французскому министру иностранных дел «слово», данное
испанскому королю Карлу IV.
Стр. 206. Статья [История здравого смысла] напечатана была
371
в «London Magazine» за март 1825 года (с датой «18 февраля»)
н продолжала ту же серию «Писем нз Парижа внука Гримма».
В стране Данденов.— Жорж Данден — герой комедии Молье-
ра того же названия.
Стр. 208. Бейль Пьер (1647—1706)—французский философ,
родоначальник философии Просвещения, составитель знамени-
того словаря, явившегося арсеналом для французских рациона-
листов, боровшихся во имя разума с религией и традициями фео-
дально-монархической Европы.
Стр. 209. Фонтенель (1657—1757) — один из предшествен-
ников французского Просвещения. Его сочинение «О множе-
ственности миров» (1686) представляет собой первую в европей-
ской литературе попытку изложить астрономию в общедоступной
форме.
М-ль Ленорман — предсказательница, гадавшая многим вы-
дающимся деятелям,— между прочим, как говорили, и русско-
му императору Александру I. Она пользовалась большой славой
в Париже, а вместе с тем и во всей Европе.
«Отступление из Москвы» — сочинение Сегюра под назва-
нием «История Наполеона и Великой армии в 1812 году», о ко-
тором упоминалось выше. О «Мемуарах» г-жн дю Осе также
говорилось выше.
Людовик XV умер не в 1775-м, а в 1774 году.
«Велизарий» — «философский» роман Мармонтеля (1767), в
котором проповедуются религиозная терпимость, просвещенный
абсолютизм и т. п. Роман был осужден Сорбонной. На русский
язык он был переведен Екатериной II н ее придворными во вре-
мя путешествия ее по Волге.
Стр. 210. Вовенарг (1715—1747) — французский философ и
моралист.
Кардинал де Полиньяк (1661—1742)—дипломат и писатель,
автор латинских и французских стихотворений.
Маркиза дю Шатле (1706—1749)—возлюбленная Вольтера,
занималась математическими науками и написала сочинение на
тему, предложенную Академией: «О природе и распростране-
нии огня». Одиако премию получил Эйлер, также участвовавший
в конкурсе.
Бартельми Жан-Жак, аббат (1716—1795),—французский
ученый и писатель; в своем сочинении «Путешествие юного Ана-
харсиса по Греции» (1789) Бартельми пытался воспроизвести ан-
тичные нравы н быт.
Стр 211. Аббат де Ламене (1782—1854) — дворянки по
происхождению, после 1834 года отказался от благородной час-
тицы де. Ламене в 20-е годы был ярым ультрамонтаицем и вы-
ступал против галликанской церкви Его учение, изложенное в
«Опыте о безразличии в религиозных вопросах», вызвало нападки
со стороны духовенства, ио было поддержано папой, который во
время пребывания Ламене в Риме даже пообещал ему в буду-
щем кардинальскую шляпу. Одиако Ламене был нечестолюбив
и бескорыстен и вскоре отказался от своих первых учений, при-
дя к так называемому «христианскому социализму». «Memorial
Catholique» ои издавал вместе с Жербе, де Салинисом и О’Ма-
гонн с 1824 по 1830 год.
372
«Деспотическое правление, ограниченное песнями и священ-
никами» — фраза, сказанная будто бы министром Людовика XV,
маркизом д’Аржанеоиом.
Фрере (1688—1749) — одни из крупнейших и разносторонней-
ших французских ученых, писавший по вопросам философии,
филологии и т. п.; собрание его сочинений вышло в 1796—1799
годах, но заключает едва половину его произведений.
Мемуары Лозена (1747—1793), общественного деятеля и
полководца, были составлены па основании его бумаг и напе-
чатаны в 1822 году в двух томах.
Жоржель (1731—1813) — иезунт и политический деятель, ав-
тор «Мемуаров, относящихся к истории событий конца XVIII ве-
ка», опубликованных в 1817 году в шести томах.
Стр 212 Жильбер Лоран (1751—1780) — французский са-
тирический поэт; приехав из родной провинции в Париж, посетил
Даламбера, но был принят им сухо и с этого момента избрал
мишенью своей сатиры «философов» и их произведения. О его
смерти сложилась легенда, главным создателем которой был
осмеянный н.м Лагарп. По его словам, Жильбер сошел с ума от
раздражения и злобы на окружающих, а главное, на знцикло
педистов, философов и поэтов, и после неистовств в архиепи-
скопском дворце был отвезен в сумасшедший дом, где и умер,
проглотив от голода ключ от своей шкатулки. Эта легенда не
имеет под собой никаких оснований.
Китс Джон (1796—1821) — английский поэт, напечатавший
несколько поэм, которые вызвали жестокую критику Гиффорда,
редактора «Quarterly Review». Говорили, что эта критика очень
огорчила Китса, повлияла на состояние его здоровья, и без того
плохого, и вызвала его смерть. Ср. статью Стендаля «Литера-
турная кружковщина», написанную около того же времени.
Жанти-Бернар (1710—1775) — французский эротический поэт.
Казнь шевалье де Ла-Барра — одно из крупнейших юриди-
ческих преступлений XVIII века. Ла-Барр был обвинен в том,
что пел богохульные песни, не снял шляпы, проходя мимо рели-
гиозной процессии, и изуродовал распятие, стоявшее на мосту в
Абвиле, его родном городе Последнее не было доказано, тем
не менее шевалье был присужден, как святотатец, к пытке, отсе-
чению языка и правой руки и к сожжению на медленном огне
на площади. Единственным смягчением, которого удалось до-
биться, было то, что язык у пего не вырвали, а лишь инсцениро-
вали эту операцию, и прежде чем предать его тело огню, ему
отрубили голову. Это произошло 1 июля 1766 года. Конечно,
организатором всего этого процесса была клерикальная партия.
Вольтер выступил защитником памяти Ла-Барра и обличителем
ею убийц.
Стр. 213. Ланжюине — политический деятель, боровшийся в
Палате со всеми проектами ультрароялнстов. Вот произведения,
которые имеет в виду Стендаль: «Краткая история религиозной
инквизиции во Франции» (1821), «Записка о религии» (1821),
«Против восстановления законов о грехе святотатства в уложе-
нии о наказаниях» (1825), «Иезуиты в миниатюре» (1826).
373
Грегуар (1750—1831f — епископ и ученый, деятель Ре-
волюции и член Национального конвента. В 1819 году он был
избран в Палату депутатов департаментом Изеры (Стендаль
принимал участие в этом избрании), но с этого момента подверг-
ся преследованиям ультрароялнстов и к заседаниям Палаты до-
пущен не был. Он был ярым янсенистом и написал несколько
брошюр против ультрамонтанства. Стендаль имеет в виду его
<Исторню духовников у императоров, королей и других госуда-
рей» (1824).
Де Саси Сильвестр (1758—1838) — французский ученый-ори-
енталнст. Брошюра, о которой идет речь, появилась в 1827 году
под названием: «Куда мы идем и чего хотим? или Правда о всех
партиях». Де Саси был янсенистом и жил согласно правила'.!
этого учения.
Флуренс (1794—1867) — французский натуралист, в 20-е го-
ды занимавшийся главным образом нзучеинем нервной системы.
Памфлет аббата де Ламене против Фрейсипу, епископа
Гермополитанского— очевидно, брошюра «О проекте закона
против святотатства, представленном в Палату пэров» (1825).
Стр. 215. Соути за свое «обращение» был награжден
(в 1807 году) ежегодной пенсией в 160 фунтов, затем назначен
поэтом-лауреатом с пенсией в 300 фунтов, вскоре увеличенной до
600. К этому присоединились еще некоторые синекуры п подарки
от двора
Вордсворт (1770—1850), бывший в 90-е годы сторонником
Французской революции, в 1809 году написал свое первое поли-
тическое произведение, «Опыт о капитуляции Сиитры», в кото-
ром выступал врагом Франции и Революции. В 1813 году он
получил государственную должность, требовавшую очень мало
труда и приносившую 600 фунтов стерлингов в год.
Стр. 216 «Театр Клары Гасуль, испанской комедиантки» —
сборник драм Проспера Мернме, который выдал свое произве-
дение за творчество некоей никогда не существовавшей испан-
ской актрисы и драматурга. Сборник вышел в 1825 году. Рецен-
зия Стендаля была напечатана вскоре после выхода в свет кни-
ги, в июле 1825 года, в английском журнале «London Magazine».
Стр. 217. «Школа стариков» — комедия Казимира Делавння,
была представлена на сцене Французского театра 6 декабря
1823 года н имела огромный успех. Главную роль — Данвилн—
играл Тальмй.
«Домашний тиран» — комедия Дюваля, была представлена
на сцене Французского театра 16 февраля 1805 года и, несмотря
на отрицательные отзывы критики, сохранилась в репертуаре.
Стр. 218. Князь Понте-Корво — французский маршал Берна-
дотт (1764—1844), вступивший на шведский престол в 1818 году
под именем Карла XIV.
Стр. 220. Стендаль совершил поездку в Испанию в 1828 го-
ду, поездка продолжалась всего несколько дней, н Стендаль
вернулся во Францию, не доехав до Мадрида.
Стр. 221. «Сомнамбула» — водевиль Скриба и Ж. Делавпля
(театр «Водевиль», 6 декабря 1819 года).
«Лучший день моей жизни» — водевиль Скриба и Варнера
(«Жимназ», 22 февраля 1825 года).
374
«Шарлатанство» — водевиль Скриба и Мазера («Жимназ»,
10 мая 1825 года).
Стр. 222. «Письмо из Рима...», напечатанное в «London
Magazine» за сентябрь 1825 года и датированное 20 августа то-
го же года, было перевезено французским журналом «Revue
britannique» в январе и марте 1826 года, с некоторыми сокраще-
ниями из цензурных соображений.
Ариэль — персонаж «Бурн» Шекспира, Имогсна — героиня
«Цимбеллина» того же автора.
Стр. 223. Беттинелли Саверно (1718—1808) — итальянский
поэт и философ, друг Вольтера, типичный представитель рацио-
нализма и Просвещения. Он подверг резкой критике «Божествен-
ную комедию» Дайте в своих «Письмах Вергилия» (1757).
Стр. 224. Басин Пипьотти были напечатаны в 1779 году и
много раз переиздавались. Это — самое ценное из литературного
наследства Пнньотти В 1812—1813 годах появилось полное со-
брание его поэтических произведений в шести томах.
Угони (1784—1855)—второстепенный итальянский поэт и
критик.
Альгаротти Франческо (1712—1764) — итальянский ученый
л поэт, личный друг Вольтера.
Женгене (1748—1816)—историк и критик, автор «Литера-
турной истории Италии» (1811—1819, девять томов), в которой
ои использовал материалы итальянского ученого Тирабоски, со-
бранные последним в огромной «Истории итальянской литерату-
ры» (Модена, 1772—1782, тринадцать томов). Но Женгене вло-
жил в свои труд идеи, типичные для французской философии
XVIII века. Этн-то «классические» взгляды и казались Стендалю
«пошлыми».
Стр. 228. «Молоко человеческой доброты» — слова леди Мак-
бет: «Я боюсь твоей натуры: она слишком полна молоком чело-
веческой доброты, чтобы пойти кратчайшим путем» (действие I,
явление 5-е).
Стр. 229. Альфонсо Варано (1705—1788) пытался вернуть
итальянскую поэзию к лапидарности н точности речи, которыми
характеризуется поэзия Данте.
Стр. 231. В 1825 году Баур-Лормнан напечатал поэму «Воз-
вращение к религии», в которой он явно заискивал перед тор-
жествовавшей католической реакцией, и поэму «Коронация Кар-
ла X», вызвавшую негодование средн либералов, помнивших хва-
лы, которые он воздавал Наполеону при совершенно таких же
обстоятельствах.
Шаге (1775—1844) — французский поэт-куплетист, драматург
н публицист, ярый роялист во время Реставрации, в свое время
льстивший Наполеону и выпрашивавший у него доходные места.
Скромный подражатель потомка Гримма — Стендаль имеет
в виду свои корреспонденции в том же журнале, которые он под-
писывал «Внук Гримма».
Стр. 233. Герцог Моденский, как известно, послужил образ-
цом для принца Пармского, Эрнеста-Рапуцня, героя «Пармского
монастыря».
Кардинал Делла Сомалья — государственный просекретарпй,
375
должен был играть некоторую роль в незаконченном романе
Стендаля <Соцнальное положение», насколько можно судить по
черновым заметкам. Просекретарий — заместитель государствен-
ного секретаря, фактического премьер-министра папского двора.
Великий герцог Тосканский — Леопольд, о котором не раз
упоминалось выше.
Фоссомброни (1754—1844) — государственный деятель н ма-
тематик, был министром при Леопольде и занимал крупные ад-
министративные посты при Наполеоне и герцоге Фердинанде.
Ботта Карло (1766—1837) — итальянский государственный
деятель и историк. Его «История войны за независимость Со-
единенных Штатов» появилась в 1809 году на итальянском язы-
ке и переведена на французский в 1812 году. «История Италии
с 1789 до 1814 года» была напечатана в 1826 году одновременно
на французском и итальянском языках. В этом сочинении Ботта
утверждает, что французское политическое влияние на Италию
пагубно отразилось на развитии страны. Что касается литера-
турного языка, то Ботта всячески противодействовал француз-
скому влиянию и пытался в собственных работах возродить язык
XVI столетня. Все это, вместе взятое, не могло внушить симпа-
тии Стендалю, придерживавшемуся как раз противоположных
взглядов.
Стр. 239. Фьеве — историк и писатель, приближенный Напо-
леона, после Реставрации Тотчас перешедший на сторону Бур-
бонов
Упрек Шатобриану в «переменчивости» имеет основание в
том, что он перешел в оппозицию к правительству после того,
как был освобожден от должности минисгра.
Стр. 240. Вьессе (1779—1863) — флорентийский издатель и
одни из деятелей итальянского национально-освободительного
движения. В 1819—1820 годах он открыл во Флоренции свою
знаменитую библиотеку-читальню, бывшую одним из местных
очагов научной и художественной культуры; с 1821 года он из-
давал журнал «Antologia».
Стр. 242. В то время, когда Стендаль писал свою статью,
туринская газета «Italiano» давно уже прекратила свое существо-
вание.
Славные испанцы, находящиеся... в Лондоне — испанские
революционеры, бежавшие из Испании в Англию в 1823 году,
после восстановления в результате французской интервенции
абсолютной монархии Фердинанда VII.
Стр. 243. Радзори, Джованни (1761—1837) — итальянский
ученый, медик, радикал и патриот, профессор Павийского уни-
верситета. При Реставрации он подвергся тюремному заклю-
чению.
Стр. 245. Симонд де Сисмонди (1773—1842)—французский
историк н писатель. Его сочинение «О литературах южной Евро-
пы» появилось в 1813 году в четырех томах и было переиздано
в 1819 и 1829 годах.
Стр. 247. Поэма Гросси «День гнева» — напечатана в 1820 го-
ду. Сюжет поэмы — убийство графа Прины, бывшего министра
376
Наполеона, толпой, подстрекаемой агентами реакции, 21 апреля
1815 года.
Поэма Гроссн. написанная па литературном языке,—
«Ломбардцы в первом крестовом походе» (1826). На эту поэму
была открыта подписка, принесшая автору сумму, значительно
превышавшую издержки напечатания (первый случай в италь-
янской литературе нового времени). Но поэма была очень скуч-
на, и критика отозвалась о ней отрицательно
Стр. 251. Брошюра «О новом заговоре против промышлен-
ников» появилась в 1825 году.
Стр. 253. Порлье — маркиз де Матароса (1785—1815), был
одним из вождей в войне против Наполеона и в 1814 году при-
ветствовал вступление на престол Фердинанда VII. После того
как Фердинанд уничтожил конституцию, Порлье вновь поднял
восстание, но был арестован и казнен.
Кодр — последний афинский царь. Доряиам, осаждавшим
город, оракул предсказал, что они не одержат победу, если
убьют афинского царя Кедр, узнав об этом предсказании, от-
правился переодетым в дорийский лагерь, вступил с воинами
в ссору и был убит ими. Доряне, не надеясь после этого на побе-
ду, отступили.
Боливар (1783—1830) — политический деятель Южной Аме-
рики, прозванный «освободителем». Он организовал республику
Колумбию н Боливию, освободив ее после долгой борьбы от ис-
панского владычества.
Капитан Парри (1790—1855) — исследователь северных по-
лярных стран. Начиная с 1819 года ои ежегодно совершал экс-
педиции в Северный Ледовитый океан. Описание этих путешест-
вий было опубликовано в Лондоне и переведено на французский
язык в 1819, 1821 н 1824 годах.
Ласкарис — ученый-грек эпохи Возрождения, отыскивавший
и издававший древние греческие рукописи. В 1825 году Внльмен
напечатал роман «Ласкарис», в котором он хотел изобразить
эпоху Возрождения. Стендаль слегка изменяет цитируемый им
текст: в последней строке после слов «только бескорыстная
храбрость» у Вильмеиа добавлены слова, опущенные Стенда-
лем, «только религиозная вера Европы».
Стр. 254. Египетский паша Мохаммед-Али по поручению
турецкого султана усмирял греческое восстание, вырезывая насе-
ление и снося города. Греки в нескольких сражениях уничтожи-
ли его флот.
Стр. 255. Резня на Хиосе происходила в начале 1822 года.
Турецкие войска завладели островом, поднявшим вместе со всей
Грецией восстание, перебили и продали в рабство жителей и
опустошили весь остров. Эти события взволновали Европу н ста-
ли сюжетом нескольких литературных и художественных произ-
ведений
Катина (1637—1712) — маршал Людовика XIV, выслужив-
шийся из низших чинов, одни из крупнейших полководцев своего
времени, отличавшийся средн придворных бескорыстием н от-
сутствием тщеславия.
Салиоэль Бернар (1651—1739) при помощи удачных спеку-
377
ляций приобрел состояние в тридцать три миллиона франков н
часто предоставлял государству кредит на огромные суммы.
Тюрго (1727—1781) — экономист и министр Людовика XVI,
предпринял крупные финансовые реформы, но принужден был
оставить пост министра под давлением двора, интересы которого
он нарушал
Стр. 256. Генерал Виллар (1653—1734) — маршал Франции,
выигравший битву при Дейене и тем спасший Францию от окон-
чательного поражения (23 июля 1712 года).
Дженнер (1749—1823) — английский врач, открывший спо-
соб борьбы с оспой, заключающийся в прививке вакцины. Это
было одно из самых важных завоеваний медицины в XVIII веке.
Мальзерб (1721—1794) — французский политический деятель,
бывший министром Людовика XVI. Он просил разрешения защи-
щать короля на суде и получил это разрешение. Вскоре после
этого он был казнен, обвиненный в заговоре против единства
республики.
Мазе (1793—1821) — французский врач, посвятивший себя
изучению чумы и умерший от чумы в Барселоне, куда он по-
ехал с комиссией по борьбе с этой болезнью.
Заме (1549—1614) — финансист, в очень краткий срок со-
ставивший себе большое состояние. Он был одним нз прибли-
женных Генриха IV. Антуан Кроза, маркиз дю Шатель (1655—
1738) — крупный финансист,'заработавший огромные суммы мор-
ской торговлей. Буре — финансист XVIII века, прославившийся
своим богатством н мотовством н покончивший жизнь самоубий-
ством в 1777 году, чтобы избежать банкротства.
Лафайет во время восстания английских колоний Северной
Америки против метрополии организовал иа собственные сред-
ства экспедицию и отправился во главе отряда добровольцев в
Америку сражаться в рядах ее войск за независимость будущих
Соединенных Штатов.
Стр. 257. «Коль друг наш бестолков...» — цитата из басни
Лафонтена «Медведь н любитель садов» (книга VIII, басня X).
Мак-Келлок (1789—1864) — английский экономист.
Стр. 258. «Основой добрых чувств...» — слова Альцеста из
«Мизантропа» Мольера (действие 1, явление 1-е).
Бренди-Уайн — река в Северо-Американских Соединенных
Штатах, на берегах которой 11 сентября 1777 года войска Ва-
шингтона были разбиты английскими войсками генерала Хоу.
Генерал Монк (1608—1670) командовал войсками англий-
ской республики, но затем способствовал реставрации изгнанных
Стюартов и передал власть Карлу II. За это он получил чины,
отличия и должности, в частности н титул герцога Альбемарль.
Стр. 259. В эти годы одна фирма, изготовлявшая канцеляр-
ские принадлежности, усиленно рекламировала новинку — папки
с эластичными корешками собственного производства.
Бартоло — герой «Севильского цирюльника» Бомарше, опе-
кун Розины, у которого граф Альмавива с помощью Фигаро по-
хищает его воспитанницу.
Стендаль имеет в виду знаменитое финансовое предприятие
Джона Лоу (1671—1729), организовавшего во Франции в 1716 го-
378
tty государственный банк н выпустившего огромное количество
акций. Акции покупались всеми классами общества, имевшими
возможность их приобрести, кое-кто сумел на этом заработать,
но большинство после банкротства Лоу разорилось (1720).
Дав — тип плутоватого раба в римской комедии, нечто вро-
де французского Скапена. Скапен — в старой французской коме-
дии тип плутоватого слуги, ловко устраивающего свои дела и
мошенничеством наживающего состояние.
Стр. 260. «Лицо, которое умнее кого бы то ни было» — при-
близительно эти слова произнес Талейран в Палате пэров 24 ню-
ня 1821 года. Требуй уничтожения цензуры, Талейран сказал:
«В наше время долго обманывать—дело не легкое. Есть некто,
у кого больше ума, чем у Вольтера, больше ума, чем у Бона-
парта, больше ума, чем у директоров, чем у министров прошед-
ших, настоящих, будущих: это — все (tout le monde)».
Карно (1753—1823) — один из крупнейших деятелей фран-
цузской революции, получивший прозвище «организатора побе-
ды», после Реставрации был изгнан как «цареубийца» (голосо-
вавший в Конвенте за казнь Людовика XVI). После нескольких
лет жизни за границей, в нищете, он умер в Магдебурге 2 ав-
густа 1823 года.
Стр. 261. Дону (1761 — 1840) — политический деятель и уче-
ный, пользовавшийся репутацией безупречной честности.
Руайе-Коллар — французский политический деятель-роялист,
во время Реставрации боровшийся с ультрароялистамн. В парла-
ментской сессии 11 апреля 1825 года он произнес одну из самых
замечательных своих речей протип предложенного Палате де-
путатов проекта закона о святотатстве. Вероятно, об этой речи
думал Стендаль, противопоставляя его диалектику н красноре-
чие ловкости финансистов. Несколько ниже он вновь вспоминает
о ней.
Договор в четыре параграфа.— Стендаль имеет в виду, не-
сомненно, проект закона «конверсии ренты», предложенный ми-
нистерством Виллеля 5 апреля 1824 года на обсуждение Палаты
депутатов, принятый ею, но отклоненный Палатой пэров. Проект
закона состоял из четырех положений, нз которых третье про-
тиворечило первому.
Стр. 263. Санта-Роза (1783—1824) — итальянский револю-
ционер; принужденный покинуть родину, он уехал в Грецию и
погиб в борьбе за ее независимость при взятки турками Нава-
рина в 1824 году
«Producteur» выходил раз в неделю, по субботам.
Почтенный гражданин, выписавший овец из Тибета —шер-
стяной фабрикант Гнльом-Луи Терно.
Стр. 266. Г-жа де Дюрас, автор двух довольно примечатель-
ных повестей («Урика», 1824, и «Эдуард», 1825), в конце 1825 го-
да читала в некоторых салонах свой роман «Оливье», остав-
шийся ненапечатанным. Роман произвел впечатление скандала.
Этим решил воспользоваться Анри де Латуш и напечатал роман
под тем же названием н с тем же сюжетом. «Оливье» появился
в свет анонимно в январе 1826 года. Латуш пытался выдать этот
роман за произведение г-жи де Дюрас. Стендаль, отлично знав-
J79
ший, кто был подлинный автор этого романа, тем не менее в
нижеследующей статье открыто утверждает, что «Оливье» на-
писан герцогиней де Дюрас.
Статья Стендаля имеет особый интерес потому, что «Ар-
маис», первый его роман, написан на тот же сюжет и следует
почти тому же общему плану, что н «Оливье».
Александр I умер 19 ноября 1825 года.
Фодор и Ласта —известные певицы, выступавшие в то вре-
мя в Париже и соперничавшие в успехе у зрителей.
Стр. 267. Ценитель изящного — так называл Нерон Петро-
ння, автора «Сатнрихона».
Стр. 268. Морепа (1711—1781) — министр Людовика XV и
Людовика XVI.
Стр. 270. Заметка «Об Англии» была опубликована Р. Ко-
ломбом в виде письма Стендаля, адресованного самому Коломбу.
В августе 1826 года Стендаль действительно был в Лондоне, но
заметка эта совсем ие похожа на письмо. В ней характеризуют-
ся социально-экономическое положение Англии, бедственное по-
ложение пролетариата, почти обреченного на вымирание, жесто-
кий пауперизм и вместе с тем небывалое до того развитие про-
мышленности и роскошь высшей аристократии, о которой не мог-
ли мечтать французские аристократы.
В 1823 году Деланглар установил в Париже свою геораму,
изображавшую земную поверхность на внутренней стороне по-
лого шара. Зритель помещался внутри сферы и мог таким обра-
зом наблюдать всю поверхность земного шара одновременно.
Warrant Act — предписание об аресте, которое, согласно ан-
глийским законам, может быть дано лишь судебными органами.
Введение этого закона имело целью ограничить произвол испол-
нительной власти. Но закон предусматривает многочисленные от-
клонения от этого правила, и часто в него вносились существен-
ные дополнения и изменения в зависимости от политического по-
ложения страны и характера преступления.
Стр. 271. «Взгляд на пэров» — брошюра, в которой указаны
доходы английских лордов, получаемые ими в виде вознагражде-
ния за занимаемые должности. В библиотеке Стендаля был эк-
земпляр этой брошюры.
Маркиз Энглси, собственно Педжет, получил титул маркиза
Эиглсн в вознаграждение за заслуги в битве при Ватерлоо.
Лорд Эксмоут (1757—1833) — английский адмирал, участво-
вавший в войнах против Французской республики. Он блокиро-
вал в течение трех лет французские порты на Средиземном
море.
Стр. 276. «Генрих III и его двор» — драма в пяти действиях,
в прозе, была представлена на сцене Французского театра 11 фев-
раля 1829 года.
Стр. 277. Сцена, в которой герцог де Гюиз, сжимая руку гер-
цогини своей железной перчаткой, заставляет ее подписать пись-
мо, заимствована из романа Вальтера Скотта «Аббат». Эта сце-
на еще в 1828 году послужила сюжетом для барельефа фран-
цузского скульптора м-ль Фово (Салон 1828 года).
В похвалах, которыми Стендаль осыпает м-ль Марс, заклю-
380
чается ирония. В действительности, отдавая должное ее мастер-
ству, он упрекает ее за то, что она не смогла воссоздать нравы
XVI века и воспроизвести «исторический колорит». И в этой ро-
мантической пьесе м-ль Марс осталась представительницей ста-
рой классической традиции, модернизировавшей героев вопреки
их историческим именам.
Стр. 279. Заметка «Люди, о которых говорят» напечатана
Коломбо.м в виде письма, адресованного «Г-ну..» и датирован-
ного. «Париж, 5 ноября 1829 года»
Маршал д'Окенкур (1599—1658) — малоспособный воена-
чальник, принимавший участие в войнах Фронды. Именем д’Окен-
кур названа одна из героинь «Люсьена Левена».
Кардинал де Берни (1715—1794) был назначен Людови-
ком XVI министром финансов, ввел новые налоги и возбудил
против себя ненависть народа. Людовик XVI сделал его впо-
следствии архиепископом и добился от папы возведения его в
сан кардинала.
Бажон (1718—1786) — банкир, наживший состояние путем
преступных спекуляций; был очень хорошо принят в высшем об-
ществе н при дворе.
Монторон — банкир XVII века, которому Корнель посвятил
своего «Цннну», получив за это 10 000 франков.
Кардинал де Тансен (1680—1758) — бездарный и невежест-
венный человек, интригами достигший звания кардинала и вы-
сокого положения при дворе.
Маршал Саксонский Морис (1696—1750) — французский пол-
ководец, за многочисленные военные заслуги получивший звание
генерального маршала французской армии, колоссальные богат-
ства, собственную гвардию н двор.
Стр. 280. Лемер (1767—1832) — филолог, предпринявший во
время Реставрации огромное издание латинских классиков в
154 томах. Это издание он посвятил Людовику XVIII, что при-
несло ему крупные субсидии со стороны государства.
Г-н Оже — академик, автор антиромантического манифеста
(см. «Расин и Шекспир», № 2). В 1829 году он кончил жизнь
самоубийством.
Руссо не хватает восемнадцати часов в день, чтобы обрабо-
тать фразы...— О методе своей литературной работы и о долгом
обдумывании фраз писал сам Руссо в своей «Исповеди».
Рауль Рошет (1790—1854) — довольно крупный и много пи-
савший ученый. Его ненавидели в либеральных кругах, так как
он был цензором. Говорили, что он ищет успеха при помощи
политики. Цензором назначен в 1820 году. В 1816 году избран в
Академию надписей. В 1824 году студенты устроили демонстра-
цию на его лекциях. После этого он перешел с кафедры истории
на кафедру археологии.
Брифо (1781—1857) — автор двух плохих трагедий и не-
скольких од, в которых он прославлял то сына Наполеона, ко-
роля римского, то возвращение Бурбонов В 1826 году он был
избран в Академию.
Стр. 281 Маркиз де Кастри (1727—1801) — французский
381
маршал, министр Людовика XVI, отличившийся во всех войнах,
которые Франция вела во Фландрии и Германии.
Стр. 282. Ленге (1736—1794)—один из разностороннейших
ученых XVIII века, юрист, историк, экономист и публицист, был
жестоким врагом философов и апологетом реакции. Он был
защитником де Ла-Барра, но также обвинителем Ла-Шалоте и
Бургундского парламента. В 1779 году он был заключен в Ба-
стилию, где пробыл два года. В 1783 году издал «Воспоминания
о Бастилии», пользовавшиеся в свое время большой популяр-
ностью.
Шодрюк-Дюкло, по прозвищу «современный Диоген», во вре-
мя Революции и Империи много раз подвергался аресту за свой
роялизм и более или менее серьезные попытки заговоров и вос-
станий В 1815 году в Вандее, во время Ста дней, он поссорился
с маркизом де Ларошжакленом, назвавшим его «плебеем», и убил
его на дуэли. Семья убитого добилась у Людовика XVIII обеща-
ния не оказывать Шодрюк-Дюкло никаких милостей. С этих пор
Шодрюк-Дюкло стал щеголять своим нищенством и ходил в
столь изношенной одежде, что был однажды за оскорбление об-
щественной нравственности присужден к пятнадцатидневиому
заключению. Он был известен всему населению Парижа.
Стр. 283 Г-жа Малибран (1808—1836)—знаменитая италь-
янская певица, прибывшая в Париж из Нью-Йорка и дебютиро-
вавшая в «Семирамиде» Россини в 1828 году. Она исполняла
почти тот же репертуар, что и г-жа Паста, и, по мнению совре-
менников, затмила эту восхищавшую Стендаля актрису.
Стр. 284. «Трансцендентальная философия».— 24 октября 1829
года в журнале «Globe» появилась обширная статья о недавно
вышедшей книге Стендаля «Прогулки по Риму». Автор статьи,
в будущем политический деятель-либерал н историк Реставрации,
Дювержье де Оран вместе с комплиментами по адресу Стендаля
как одного из первых борцов за романтизм во Франции не по-
скупился и на критику Он упрекал Стендаля за его пристрастие
к «устарелым» теориям французских материалистов XVIII века
н к представителю этой школы Гельвецию. Стендаль решил отве-
чать Дювержье де Орану по этому последнему вопросу. Статья
была напечатана Р. Коломбом в виде письма Стендаля, адресо-
ванного г-ну S. S. (Сеттон-Шарпу, английскому адвокату и другу
Стендаля), н датирована 18 декабря 1829 года. Название «Транс-
цендентальная философия» не нравилось Стендалю. На первой
странице он записал. «Это название — шутка; я слишком люблю
ясность, чтобы начинать с туманных понятий. Настоящее загла-
вие должно быть: «Гельвеций и г-н Кузен, или О мотивах чело-
веческого поведения». Это последнее название мы и даем в
подзаголовке
Стр. 286 Никаких сообщений о поступке лейтенанта Луо в
«Constitutionnel» ни от 16 декабря 1829 года, ни в ближайших
предшествовавших или следовавших за этим номерах нами не
найдено. В указанном Стендалем номере газеты упоминается
имя Луо, адвоката, выступавшего в каком-то незначительном
процессе.
У города Брненна 29 января 1814 года наполеоновские вой-
382
ска разбили войска коалиции, превосходившие их численностью
почти в три раза.
Регул — См. прим, к стр. 189.
Стр. 287 Взяться за перо — выражение французского учено-
го Ларше, полемизировавшего с Вольтером по поводу его сочи-
нения «Философия истории». Вольтер в своем ответе высмеивает
это выражение.
Стр 291. «Воспоминания о лорде Байроне» известны нам из
«Переписки» Стендаля, изданной Р. Коломбом. Эти воспоминания
превращены здесь в письмо Стендаля к Р. Кол ай бу и датирова-
ны: «Париж, 24 августа 1829 года». Кроме того, в конце статьи
Коломб вставил несколько строк («Страница, которую ты про-
чел» и т. д.), имевших целью оправдать страницу, не относящую-
ся непосредственно к лорду Байрону Мы опустили эти строки.
Это черновой набросок для статьи о великом поэте. В 1824 году,
вскоре после смерти Байрона, Стендаль уже имел случай сооб-
щить свои впечатления от встреч с ним в Милане в 1816 году
в письме к Луизе Свантон-Беллок, переводчице «Жизни лорда
Байрона, его писем н дневников» Томаса Мура. В статье 1829 го-
да (принимаем дату публикации Коломба) повторяются те же
темы, что и в письме к г-же Беллок Наконец в марте 1830 года
Стендаль напечатал в «Revue de Paris» (т. XII) статью «Лорд
Байрон в Италии», продолжавшую все те же темы и развивав-
шую точку зрения, намеченную и в первых двух заметках.
Статью «Лорд Байрон в Италии» Коломб перепечатал в своем
издании «Расина и Шекспира».
Некоторые мелкие подробности в этих статьях ие совпадают;
есть и кое-какие противоречия свидетельствующие не только о
«забывчивости» или плохой памяти Стендаля, но н о желании
его приукрасить свой рассказ драматическими или лирическими
деталями. Однако общий фон и рисунок событий остаются те
же, и это позволяет думать, что воспоминания Стендаля имеют
объективное значение
«Пребывая под жестоким гнетом забвения, следующего за
смертью» — цитата нз элегии Грея «For who to dumb forget-
fullness a prey».
Маркиз ди Бреме (1754—1828) — пьемонтский политический
деятель и писатель, был назначен Наполеоном государственным
советником, затем министром внутренних дел Итальянского ко-
ролевства и, наконец, председателем итальянского Сената Его
государственная деятельность прекратилась в 1814 году, после
падения Наполеона.
Лодовико ди Бреме (1781—1820) — младший сын маркиза,
был духовником принца Евгения, но после 1814 года целиком
отдался литературным занятиям
Стр. 294. «Ненавижу непросвещенную чернь и избегаю ее» —
стих из оды Горация «К хору мальчиков и девушек» (книга III,
ода 1).
Стр. 295 Буратти — венецианский сатирический поэт, писав-
ший почти исключительно на венецианском диалекте и поэтому
малоизвестный.
Гент Генри (1773—1835) — английский публицист-либерал.
383
В 1821 году он редактироаал в Англии «Examiner», но оставил
его, чтобы принять приглашение Байрона и издавать с ним вме-
сте газету «Либерал». Его «Воспоминания о лорде Байроне»
вышли в 1828 году.
Стр. 296. Мур Томас — друг и душеприказчик Байрона, по
настоянию семьи Байрона, боявшейся скандальных разоблачений
о жизни поэта, уничтожил мемуары Байрона, а также бдльшую
часть его писем, находившихся о его распоряжении.
Стр. 297. Стендаль имеет в виду книгу маркиза де Кюстииа
под названием «Воспоминания и путевые записки во время путе-
шествия по Швейцарии, Калабрии, Англии и Шотландии».
Стр 297—298. Несколько лет тому назад кто-то решился на-
печатать любопытный список.. — Стендаль имеет в виду бро-
шюру «Взгляд на пэров», о которой он говорил в статье «Об
Англин».
Стр. 298. Стендаль имеет в виду сочинение Юма под на-
званием «Опыт о чудесах».
Стр 300. Герцог Орлеанский — регент во время малолетства
Людовика XV. В мемуарах герцога Сен-Симоиа он назван «фан-
фароном преступления».
Стр. 301. Лорд Батерст (1762—1834) — английский государ-
ственный деятель-тори, получивший министерский портфель в
1809 году. Он известен своей ненавистью к французской револю-
ции и Наполеону. Батерст набрал для роли «тюремщика» Напо-
леона на острове Св. Елены Хедсоиа Лоу и давал ему инструк-
ции касательно его должности. В 1817 году ои воспротивился
предложению лорда Голленда расследовать поведение англий-
ских властей по отношению к Наполеону. Лорд Батерст принуж-
ден был оставить портфель в 1825 году, затем вновь получил
его в 1828-м и потерял окончательно в 1830 году, после Июль-
ской революции.
Смерть русских императоров — намек на убийство Павла I,
происшедшее не без ведома и с косвенным участием английского
посла в Петербурге.
Адская машина — покушение иа жизнь первого консула (Бо-
напарта) 24 декабря 1800 года, в организации которого обвиняли
Англию.
Стр 302 Ж.-Ж. Руссо был когда-то лакеем.— См. его «Испо-
ведь» (ч. 1, кн. III).
Джек Кед — герой второй части «Короля Генриха VI» —
«бунтовщик». Стендаль по ошибке называет его Джоном.
Стр. 303. Бреммель Джордж (1778—1830) — английский ден-
ди, «король моды», как его называли Потеряв состояние, Брем-
мель переехал во Францию н поселился в Кале, где и кончил
жизнь в сумасшедшем доме.
Герцог Бирон (1562—1602)—приближенный французского
короля Генриха IV, за военные заслуги награжденный отли-
чиями н титулами Считая, что король не ценит его по заслугам,
он дважды изменял ему, вступив в предательские сношения с
Испанией Генрих IV, простив его в первый раз, во второй раз
предал его в руки правосудия, и Бирон был казней 31 июля
384
1602 года. Фамилия Байронов находилась в отдаленном род-
стве с этой фамилией.
Стр 304. Стендаль ошибся в хронологии: г-жа де Сталь по-
сетила Милан в начале 1816 гота (последнее ее путешествие
в Италию) н в нюне 1816 года была уже в Коппе. Там и встре-
тился с нею Байрон, приехавший в Милан в первой половине
октября 1816 года
Трюбле (1697—1770) — второстепенный французский лите-
ратор XVIII века, типичный представитель «академического»
стиля.
Стр. 305. Пали — профессор богословия Кембриджского уни-
верситета; его сочинение было переведено в 1817 году иа фран-
цузский язык под названием «Элементы политики и морали».
Слова из дневника Байрона, цитируемые Стендалем, заим-
ствованы из записи конца ноября 1813 года. Байрон приводит
три с половиной стиха из «Ричарда III» Шекспира: «В ту ночь
призраки вселили о душу Ричарда» и т. д. (действие V, явле-
ние 3-е).
Стр. 306. «Гобгоуз передавал мне удивительный слух...» —
Слух, переданный Гобгоузом, в записи дневника Байрона от
10 марта 1814 года. Последняя фраза этой записи («Но меня
пугает это плутовство злого духа...») — цитата из «Макбета»
(действие V, явление 5-е).
Стр. 307. О том, что Байрон совершил некое таинственное
преступление во время своего путешествия по Востоку, гово-
рили очень много, и слухи эти проникли даже в журналы. Осо-
бенно распространен был слух, что Байрон убил какую-то изме-
нившую ему восточную рабыню и сделал из ее черепа кубок,
из которого постоянно пил вино.
Разговор зашел об одной хорошенькой миланке.— История
молодой миланки, пытавшейся драться на дуэли с покинувшим
ее любовником, подробнее рассказана в «Риме, Неаполе и Фло-
ренции», как история некоей Теоделинды Р.
Кража ленты, совершенная Ж.-Ж. Руссо — Эпизод из био-
графии Руссо рассказан им самим в его «Исповеди» (часть 1,
книга П).
Делать как раз обратное тому, чего от тебя ожидают,— со-
вет, который дает князь Коразов Жюльену в «Красном и чер-
ном». То же повторяется и в «Люсьене Левене».
Стр. 308. В 1830 году в Европе ходили слухи, что Сильвио
Пёллико, миланский поэт-романтик, заключенный о тюрьму в
Шпнльберге за участие в движении карбонариев, умер в заклю-
чении. Слухи были ложные. Пёллико по настоянию пьемонтско-
го правительства был вскоре выпущен на свободу н умер в
1854 году.
Восстание в Генуе в 1740 году.—В 1746 году генуэзцы под-
няли восстание против австрийских войск, находившихся в го-
?оде и требовавших огромных контрибуций, изгнали их из
еиуи и учредили республику. Стендаль ошибочно указывает
1740 год.
Граф Конфалоньери (1776—1846) — представитель древней-
25 Стендаль Т. VII.	385
шей миланской фамилии, одни из революционных деятелей Ита-
лии, был арестован австрийскими властями в 1820 году и за-
ключен в Шпильберг, где содержался в течение тринадцати лет.
Стр. 310. Майр (1763—1845) — немецкий композитор. Его
опера «Елена и Константин» была представлена в Милане в
театре Ла Скала в 1818 году.
Стр 313. Каструччо Кастракани — итальянский кондотьер
XIV века, которому Макьявелли посвятил нечто вроде истори-
ческого романа или романизованной биографии Хитростью и
силой он овладел большей частью Тосканы и умер от лихорадки
после победы над Флоренцией в 1323 году.
Стр 314 Томмазо Гросси (1791—1853) — выдающийся италь-
янский поэт-романтик, друг К- Порта, совместно с которым н
написал трагедию «Висконти». Первые произведения его написа-
ны на миланском наречии. Позже Гросси стал писать на литера-
турном итальянском языке с резким уклоном в католические
настроения.
Карлино Порта (1776—1821) — итальянский поэт, писавший
главным образом на миланском наречии. Завоевал себе огром-
ную популярность мелкими сатирами на злобу дня.
Юм Давид — английский философ и историк, приехал в
Париж в 1763 году и прожил там около трех лет. Он был при-
нят с большим радушием и почетом литературным миром Па-
рижа и, в частности, «философами», сгруппировавшимися во-
круг <Энцнклопедии».
Стр. 315. В первый раз наиболее скромные отрывки нз поэм
Буратти были изданы в Лугано в 1822 году.
Комедии Гольдони.— Речь идет о комедиях Гольдони, напи-
санных на венецианском диалекте.
Стр. 316. Статья «Вальтер Скотт н «Принцесса Клевская»
появилась 19 февраля 1830 года в недавно основанном органе
либеральной буржуазии «National». Статья явно шла вразрез
с общепринятыми мнениями, и редакция «National», предохра-
няя себя от возможного неудовольствия своих подписчиков, со-
чла нужным сообщить, что она не разделяет мнений Стендаля.
Произведение, которое Стендаль противопоставляет творчеству
Вальтера Скопа,—небольшой роман г-жи де Лафайет «Прин-
цесса Клевская», появившийся в 1678 году. Стендаль всегда
восхищался тонким искусством, с которым проведен психологи-
ческий анализ в этом замечательном произведении XVII века.
Легче описать одежду и медный ошейник... раба.— Стендаль
имеет в виду роман Вальтера Скопа «Айвенго» (1819), дей-
ствие которого происходит в последнее десятилетне XII века.
Одни из героев романа, Герт,— раб, н на шее у него знак раб-
ства — медный неснпмающийся ошейник с его именем н именем
его владельца. В предыдущих строках Стендаль, очевидно,
также имеет в виду роман «Айвенго», начинающийся характе-
ристикой эпохи, во время которой происходит действие, затем
дает описание лесного пейзажа, потом костюмов двух действую-
щих лиц и, наконец, нх наружности Такне «начала», впрочем,
характерны для многих романов Вальтера Скотта.
Стр. 317. «Квентин Дорвард» — роман Вальтера Скотта из
386
французской истории XV века, появившийся в 1823 году и имев-
ший большой успех во Франции.
Ричардсон Самюэль (1689—1761) — английский романист,
автор «Клариссы Гарлоу» (1749), пользовавшийся чрезвычайной
популярностью во Франции в XVIII веке Восторженным его
поклонником был и Дидро, написавший «Похвалу Ричардсону»
(1761). В этой статье находятся слова, которые цитирует Стен-
даль, однако сильно их исказивший. «Принужденный настоя-
тельной надобностью,— пишет Дидро.— в случае, если мой друг
попадет в нужду, если моя бедность не позволит мне расходов,
необходимых для воспитания моих детей, я продам мои книги;
ио ты [Ричардсон) останешься у меня, ты останешься иа той
же полке, что и Моисей, Гомер, Еврипид и Софокл; и я буду
читать вас по очереди». В той же работе Дидро говорит о по-
пулярности Ричардсона во Франции: «Ты имел еще больше
поклонников среди нас, чем в своем отечестве; и я рад этому».
Заявление Стендаля о том. что «всякое произведение искус-
ства есть прекрасная ложь», с первого взгляда кажется
довольно неожиданным. Оно как будто составляет полное про-
тиворечие с его принципиальными взглядами на задачи и при-
роду искусства. Однако этим определением он хочет сказать,
что искусство ие есть точное н полное воспронзведенне окружаю-
щего человека мира, что произведение литературы ие есть сте-
нограмма. Поэтому, на его взгляд, совет «подражайте приро-
де» — одно нз банальных положений классической поэтики —
не имеет никакого смысла. Полным подражанием природе яв-
ляется стенограмма Принимая точный, «математический», смысл
слов, стенограмма н есть правда. Искусство есть, следова-
тельно, ложь —в особом понимании этого слова. Искусство
от стенограммы отличает выбор: о этом, по мнению Стендаля,
и заключается его специфика. Однако этот выбор нисколько не
мешает искусству быть правдивым в более глубоком смысле,
ибо оно должно выражать действительность средствами своей
художественности, и чем больше в нем художественности, тем
более оно правдиво.
Стр. 318. «Ифигения в Авлиде> — трагедия Расина.
Лозен (1633—1723) — герцог, придворный Людовика XIV,
ловкий и угодливый интриган, едва не ставший мужем кузины
короля.
Маркиз де Вирд (1620—1688) славился при дворе Людови-
ка XIV своими галантными приключениями
М-ль Марс играла комические роли, особенно в комедиях
Мольера и Мариво.
Стр. 319. Опытность старого судьи.— Вальтер Скотт в мо-
лодости изучал право и был адвокатом, а затем занимал долж-
ность в судебной палате в Эдинбурге.
Дюсис Жаи Франсуа (1733—1816) — французский драма-
тург, переработавший несколько драм Шекспира для француз-
ской сцены. Он отличался независимостью убеждений в эпоху
старого режима, а в 1789 году стал па сторону Революций.
В продолжение осей жизни он упорно отказывался от всяких
почестей и наград; известны его слова: «Я предпочитаю носить
387
лохмотья, чем цепи». Это н побудило Стендаля назвать его имя
наряду с Корнелем, автором трагедий, полных независимого и
героического духа.
Смысл заключительного абзаца с первого взгляда не совсем
ясен, и связь между предложениями как будто отсутствует. Та-
кое впечатление получается вследствие того, что Стендаль опу-
скает здесь некоторые звенья в логической цепи своих рассуж-
дений. Опыт «старого судьи», по мысли Стендаля, внушил Валь-
теру Скотту идею о том, что возвышенные чувства неразумны
и прямо опасны как для испытывающего их субъекта, так и для
всего общества Это «вредный» энтузиазм, который преследует
не личное благополучие, а счастье большинства и, естественно,
приводит к революции. Таково мнение реакционеров и людей,
прислуживающихся к правительству (вспомним, что статья пи-
салась в эпоху Реставрации). Поэтому Вальтер Скотт своих ге-
роев, взволнованных возвышенными чувствами, изображает с
некоторой робостью, стыдясь н почти извиняясь за них. Сам
же Скотт, по мнению Стендаля, может испытывать только низ-
менные чувства, рабские и верноподданнические восторги, о чем
свидетельствует анекдот о бокале Георга IV. Это-то больше
всего и огорчает Стендаля в шотландском романисте
Стр. 320. Статья <В 1836 году комедия невозможна» была
написана как предисловие к новому изданию <Пнсем об Ита-
лии» Шарля Деброса. Это издание было подготовлено к печати
Роменом Коломбом. Однако Коломб предисловие Стендаля не
напечатал и выпустил издание со своим предисловием. Статья
Стендаля была напечатана в «Revue de Paris» за 1836 год.
В статье поставлены вопросы, постоянно волновавшие Стенда-
ля: как отразилась Французская революция XVIII века на
нравственном благополучии Франции, когда будет разрешен
конфликт между классами, столь остро ощущавшийся в 1830-е
годы, когда страна придет к более справедливому строю, и к
моральной умиротворенности, и, следовательно, к более счастли-
вому состоянию.
Стр. 321. Австразийский полк — один из самых привилеги-
рованных полков французской армии XVIII века
Стр. 322. Лакюрн де Сент-Пале (1697—1781) — французский
историк, автор нескольких работ по истории средневекового ры-
царства и старофранцузского и провансальского языков. Фран-
цузские издания из этого ученого сделали двух: М. М. de La-
curne, de Sainte — Palais
Лопен — советник, а затем президент Бургундского парла-
мента, превосходный геометр
Рамо (1683—1764) —французский композитор и музыкаль-
ный теоретик, один из крупнейших представителей музыкальной
культуры XVIII века.
Гитон де Морво (1737—1816) — французский химик, член
Национального конвента, голосовавший за казнь Людови-
ка XVI.
Президент Бугье (1673—1746) — президент Дижонского пар-
ламента и ученый, автор нескольких работ по классической фи-
лологии, археологии и праву.
388
«Путешествие в Италию» Дюкло было напечатано в 1791 го-
ду и затем часто переиздавалось.
Стр. 324. Де Лаланд, или Делаланд (о нем см. выше),
в 1805 году выпустил два дополнения к «Словарю атеистов»
Марешаля, почему и получил название «атеиста».
Стр. 325. Аббат Сьейес (1748—1846) — французский поли-
тический деятель, выпустивший в 1789 году брошюру под загла-
вием «Что такое третье сословие?» На первой странице ее он
отвечает на поставленный в заглавии вопрос: «Все. Чем оно
было до сих пор в политическом отношении? Ничем. Чего оно
хочет? Быть чем-нибудь» Приводимые Стендалем слова нн в
одном издании этой брошюры не встречаются. То же рассуж-
дение Стендаль записывает и в «Анри Брюларе», писавшемся
почти одновременно с этой статьей.
Стр. 326. В период Реставрации комедии Мольера часто
освистывались за их «безнравственность» (ср. выше «Расин и
Шекспир») Понятно, что при такой строгости нравственных по-
нятий сюжет «Жоржа Дандеиа» должен был возбудить него-
дование.
Стр 327. Фуше — министр полиции при Наполеоне
Комедии в ст/ие Гольдони.— Большинство комедий Гольдо-
ни изображает жизнь низших слоев венецианского населения.
Стр. 328. «Злодей» (1745) — лучшее произведение Грессе;
это комедия, главный герой которой — молодой развратник
высшего света.
Августейший изгнанник — Карл X, лишенный Июльской ре-
волюцией трона и проживавший в то время за границей.
Стр 329. Сильвио Пеллико, выпущенный нз австрийских тю-
рем, напечатал своп воспоминания «Мон темницы» в 1835 году.
Воспоминания эти приобрели в свое время необычайную популяр-
ность и тотчас же были переведены на французский язык.
Стр 330 Г-жа Кампан (1752—1822) — горничная Марин-
Антуанетты; во время Директории она открыла пансион для
девиц, просуществовавший вплоть до того времени, когда Бона-
парт поручил ей организовать воспитательный дом для дочерей
военных.
Стр. 332. Кардинал де Флери (1653—1743) — французский го-
сударственный деятель, управлявший Францией с 1726 года
вплоть до своей смерти.
Колло д'Эрбуа (1750—1796) — деятель Французской рево-
люции, якобинец. Он был выслан в Кайенну в 1795 году, в эпо-
ху усиливавшейся реакции; мемуаристы и историки не могли
простить ему энергичных мер по усмирению Лионского восста-
ния, обвиняя его, кроме того, в организации так называемых
«сентябрьских событий» Стендаль, очевидно, находился под впе-
чатлением этих рассказов, когда писал свою статью.
Стр. 333 Законы «устрашения» — так либеральная пресса
назвала законы, изданные Июльским правительством и сводив-
шиеся к ограничению свободы печати, собраний и т. п
Б. Г. РЕИЗОВ
ПЕРЕЧЕНЬ ИЛЛЮСТРАЦИИ
Стр. 128 Жерар (1770—1837) Портрет Франсуа Тальма Гра-
вировал Ф. Жирар в 1829 г
Стр. 129. Ап пиан и (1754—1817). Портрет поэта Винченцо
Монтн. 1805 г.
Стр. 160. Филлипс (1770—1845). Портрет лорда Байрона.
Гравировал Р. Греве в 1836 г.
Стр. 161. Д Хопвуд (р 1795). Портрет мадам де Сталь. Гра-
вюра резцом н пунктиром.
СОДЕРЖАНИЕ
Р а с н и н Ш е к с п и р................ 5
Расин и Шекспир, II..................... 34
Дополнении к «Р а с н н у н Шекспиру»
Что такое романтизм? — спрашивает г-н Лондонно ...	98
О состоянии общества н отношении его к комедии в цар-
ствование Людовика XIV........................ 117
О разговоре.......................................... 123
О жизненном укладе и	его отношении к литературе ...	126
О сценах, изображающих нравы при помощи острых ситуа-
тий, и о «vis comica»........................... 130
О морали Мольера .................................... 134
О морали Реньяра .................................... 144
Декламация........................................... 152
«Лютер» Вернера.......................................153
Критические и публицистические статьи
Итальянские впечатления ............................. 159
Американец и француз..................................168
Английские актеры в Париже........................... 173
Г-н Бенжамен Констан «О релшии».......................180
Литературная кружковщина............................. 192
[Литературные партии в 1825 году].................... 196
[История здравого смысла] ............................206
«Театр Клары Гасуль, испанской комедиантки»...........216
Письмо из Рима о современной итальянской литераторе .	222
Второе письмо о современной итальянской литературе .	237
О новом заговоре против промышленников................251
[«Оливье»]............................................266
[Об Англии]......................................... .270
«Генрих III и его двор» ....	....	276
Люди, о которых говорят . .	279
Трансцендентальная философия......................... 284
Воспоминания о лорде Байроне ....	. . 291
Лорд Байрон в Италии............................ ...	297
Вальтер Скотт и «Принцесса Клевская»..................316
В 1836 году комедия невозможна........................320
Историко-литературная справка ........................334
Примечания .........................................  338
Перечень иллюстраций .................................390
СТЕНДАЛЬ
Собрание сочинений
в 15 томах Том VII.
Оформление художника
в. Носкова.
Технический редактор
А. Ефимова.
Ордена Ленина типография газеты
«Правда» имени И. В Сталина. Москва,
улица «Правды», 24.