И з о б р е т е н и е
века
Проблемы
и м о д е л и
времени
в России
и Европе
XIX столет и я

HISTORIA
ROSSICA

STUDIA EUROPAEA
СОВМЕСТНЫЙ ПРОЕКТ
ГЕРМАНСКОГО ИСТОРИЧЕСКОГО
ИНСТИТУТА В МОСКВЕ
И ИЗДАТЕЛЬСТВА
"НОВОЕ ЛИТЕРАТУРНОЕ ОБОЗРЕНИЕ"
Deutsches
Historisches
Institut
Moskau

Изобретение
века
ПРОБЛЕМЫ И МОДЕЛИ ВРЕМЕНИ
В РОССИИ И ЕВРОПЕ
XIX СТОЛЕТИЯ
Новое
Литературное
Обозрение
20 13

Редакторы проекта STUDIA EUROPAEA
Д. Сдвижков, И. Ширле
(Германский исторический институт в Москве)
Изобретение века. Проблемы и модели времени в России
и Европе XIX столетия / Ред. Е. Вишленкова, Д. Сдвижков.—
М.: Новое литературное обозрение, 2013. — 368 с.
ISBN 978-5-4448-0120-8
XIX век был, а во многом и остается в истории и культуре России «нашим
всем». Совместными усилиями авторы сборника пытаются разобраться, на-
сколько оправдан этот статус. Как XIX век «собирался» из событий и явлений
прошлого? С чем он ассоциировался для современников и потомков? Имеет
ли смысл говорить о русском XIX веке, и как он соотносится с модерностъю?
В чем вообще заключается смысл моделей исторического времени: имеем ли
мы дело только с изобретением историков или с элементом самосознания
реальных людей? Сборник продолжает совместный проект Studia europaea
Германского исторического института в Москве и издательского дома НЛО.
©
Авторы, 2013
©
Оформление. ООО «Новое литературное обозрение», 2013

Елена Анатольевна Вишленкова}
Денис Анатольевич Сдвижков
НАШ XIX ВЕК-
ОЩУЩЕНИЯ И МОДЕЛИ ВРЕМЕНИ
Замысел
«н
аш XIX век» — именно так называлась международная
конференция, по результатам которой был сформиро-
ван этот сборник1. Первым желанием организаторов
и было — прояснить исследовательские отношения с веком как мыс-
лительной категорией и аналитическим конструктом.
Темпоральные модели давно являются объектом изучения исто-
рических социологов, историков повседневности и сторонников
культурной антропологии, однако фокус их интереса, как правило,
простирается не далее до- или предмодерной эпохи и не распростра-
няется на модерн. Антропологический подход к прошлому как ино-
му, характерный для нынешнего понимания Средневековья и раннего
Нового времени, не заходит за грань XVIH-XIX столетий. Дальше ина-
ковость ощущаться перестает, и XIX век кажется гомогенным, понят-
ным и данным нам почти что в ощущениях. В отношении культуры
российский XIX век воспринимается как непротиворечивое «наше
все», синоним русской классики, подобно, скажем XVII веку — Grand
siècle для французов или Gouden Eeuw для голландцев2.
1 См.: Файбышенко В. Международная конференция «Наш XIX век. Феномен
культуры и историческое понятие» // Новое литературное обозрение. 2011. № 112.
С. 474-483; Сдвижков Д.А. Наш XIX век. Заметки с конференции // <http://net.
abimperio.net/node/1935> (10.02.2013).
2 Савельева И.М., Полетаев A.B. Классическое наследие. М., 2010. Об общих
принципах создания культурного канона: Assmann J. Das kulturelle Gedächtnis: Schrift,
Erinnerung und politische Identität in frühen Hochkulturen. München, 1992. «Это слиш-
ком близко», — отвечал В.М. Живов на вопрос, почему его предпочтения не захо-
дят далее XVIII века <http://www.pravmir.ru/viktor-zhivov-o-literaturnyx-biograriyax-
evangelii-v-sovetskix-xrestomatiyax-i-simpatichnyx-90-x-foto-video> (30.05.2013).

6 Введение
Но насколько XIX век целостен и для кого он действительно «наш»
и «золотой»? Как произошло это присвоение или признание? О чем
мы вспоминаем, говоря о XIX веке сейчас? Как он «собирался» из раз-
розненных событий и явлений прошлого? Как соотносится русский
XIX век с западным Moderne/modernity и как соотносится современ-
ность! мод ерностъ XIX века с веком XX и с новым тысячелетием?
Можно ли по аналогии с «первой глобализацией» говорить о «пер-
вой современности» — или скорее о «множественных модерностях»
в ином понимании этого термина3?
Длительность и преемственность имеют в глазах историков пре-
имущество перед прерывным и уникальным. Организация прошло-
го в периоды и блоки, использование концептов конечного времени
представляются неизбежным злом в изучении и дидактике истории,
уступкой атомистическому мышлению Нового времени. Одновре-
менно предлагается держать в уме, что с точки зрения эвристики по-
добные конструкты характеризуются «абсолютной никчемностью для
исторического познания»4.
Вот уже несколько десятилетий доминирующей практикой в исто-
рическом цеху остается деконструкция всех «измов», которые были
выпестованы XIX веком в качестве мнимо естественных оснований
истории, таких как органицизм, национализм, евроцентризм. При
этом собственно временная семантика XIX века в расчет не принима-
ется, ибо сам этот век учил нас видеть в истории историю процессов,
а не историю эпох и учил не видеть настоящего. Поэтому из всех услов-
ностей хронологии XIX век кажется едва ли не самой очевидной услов-
ностью.
Однако постмодернистский демонтаж основ уже подступает
и к каузальности, детерминизму «исторических закономерностей»
как необходимого условия научности истории в «классическом» по-
нимании XIX века. Им противопоставляется прерывистость и случай-
ность, только входящая в наш лексикон «контингентность»5. Она ра-
ботает с иным пониманием исторического времени и, если не входить
3 См.: Eisenstadt S.N. Multiple modernities // Daedalus. Vol. 129. 2000. Winter.
P. 1-31.
4 Остерхаммель Ю. Трансформация мира: История XIX века. Главы из кни-
ги // Ab Imperio. 2011. № 3. С. 21-140, здесь с. 23. Полная версия книги Юргена
Остерхаммеля в русском переводе запланирована к выходу в настоящей серии
Studia europaea в 2014 г.
5 См. на русском языке: Кречетова М.Ю. О понятии «контингентность» //
На пути к новой рациональности. Томск, 2000. С. 43-45.

Наш XIX век: ощущения и модели времени
7
в детали, как минимум обращает внимание на конечное и субъектив-
ное в нем.
Это стимулировало наши вопросы — только обертон был иной,
поскольку, как мы видели, деконструировать во временной модели
XIX века особо нечего. Наоборот, в качестве основы для исследования
здесь нужна ре-конструкция, о методологической потребности кото-
рой мы уже слышим голоса6.
Временные модели — модели временные, они живут эфемерной
жизнью мотыльков истории; это материал, неочевидный для потом-
ства и сомнительный для исследователя как рецидив «духа эпохи»7.
Но отделяя хронологическую условность истории от «реальности»
историй — национализма, модернизации, войн, институций и т.п.,
исследователи игнорируют голоса участников этих процессов и со-
бытий, для которых привязка к потоку времени имела экзистенци-
альное значение и которые мыслили себя людьми XIX века. Рекон-
струкция синхронных смыслов требуется тут хотя бы из уважения
к их выбору.
В отличие от антропологов и исторических социологов с их акцен-
том на разломах и переходных периодах, с фокусом на маргинальном
и аномальном8, наше обсуждение началось с выявления временных
континуумов, которые использовались для социальных идентифика-
ций. И это первая общая рамка — реконструкция временных моделей
XIX века как самоописания эпохи и факта социальной жизни.
Вряд ли оправдан в избранной области и другой современный
тренд — переключение пространственного фокуса с нации и Европы
на микро- (регионы, сети и т.п.) или макроуровни. Глобальная пер-
спектива, которой оперирует в своей истории XIX века Юрген Остер-
хаммель, еще может констатировать универсальность раннего Но-
вого времени9, но дальше она скорее высвечивает одновременность
неодновременного (Gleichzeitigkeit des Ungleichzeitigen) и, наоборот,
6 Живов В.М. Гуманитарные науки: чем мы страдаем и как лечиться [Отзыв
на статью Кевина Платта] // Новое литературное обозрение. 2010. № 106. С. 43-48.
7 Об «эпохе духа эпохи» (age of the spirit of the age) начала XIX века в Англии
см.: Chandler J.K. England in 1819: The Politics of Literary Culture and the Case of
Romantic Historicism. Chicago, 1998.
8 Lechner D.y Reusch N. Breaking up Time. Settling the Borders between the Present,
the Past and the Future. 07.04.2011-09.04.2011, Freiburg // H-Soz-u-Kult, 12.07.2011
(<http://hsozkult.geschichte.hu-berlin.de/ tagungsberichte/id=3726> [30.01.2013]).
9 См.: Osterhammel J. Über die Periodisierung der neueren Geschichte // Berlin-
Brandenburgische Akademie der Wissenschaften, Berichte und Abhandlungen. Bd. 10.
Berlin, 2006. S. 45-64, здесь S. 61-64.

8 Введение
разновременность подобного между Европой и не-Европой. История
«глобального XIX века» возможна тогда только как история «перехо-
дов и трансформаций», «непрерывностей»10.
Поскольку наша цель была иной, то в качестве второй общей рам-
ки сборника мы решили не выходить за пределы Европы, но понимая
их расширительно, то есть относя сюда и Россию.
Конференция как ревизия
исследовательского поля
Итак, в центре нашего внимания оказалась специфика русского
XIX века, проявляющая себя в условиях контекста. За этим не было
намерения искать особость «русского XIX века» как части Sonder-
weg г}1 — нас интересовали моменты и условия слияния потоков/куль-
тур времени.
На их выявление специально нацелены как исследования рос-
сийской рецепции, так и тексты о начале «долгого» XIX века Линн
Хант (одной из основательниц «новой культурной истории») и Пи-
тера Фрицше о «меланхолии истории» в первой половине XIX века.
Материал для сопоставления с ближайшим соседом Российской им-
перии, также исчезнувшим с исторической арены, предоставил обзор
XIX века Габсбургов, подготовленный Яном Сурманом и Францем
Филлафером.
Бытование временных моделей логично отслеживать в динамике.
В сборнике аккордно звучит «начало», то есть фаза их формирования.
Хронологически это конец XVIII — первая четверть XIX века (статьи
Дениса Сдвижкова, Вадима Парсамова, Андрея Андреева и Елены
Корчминой). В контраст с «началом» семантика «конца» века, fin de
siècky осталась скорее desideratum. Такой же лакуной оказалась история
бытования и трансформаций временных моделей в течение столетия.
Многие участники конференции описывают их в духе столь любимой
XIX веком диалектики и анализируют противоречивые характеристи-
ки, которыми этот век был щедро награжден современниками.
Мы коснулись темы поколений как основной для культурной
антропологии времени XIX века. Для начала века Елена Марасинова
10 Остерхаммепь Ю. Трансформация мира. С. 24.
11 Живов В.М. Время и его собственник в России раннего Нового времени
(XVII-XVIII века) // Очерки исторической семантики русского языка раннего Но-
вого времени. Под ред. В.М. Живова. М., 2009. С. 27-101.

Наш XIX век: ощущения и модели времени
9
релятивировала «поколенческую» парадигму, проследив амбивалент-
ность противопоставления екатерининских «стариков» и «людей на-
шего времени», привычную нам по «Горю от ума». Реальное же ста-
новление этой парадигмы происходило, как показывают Татьяна
Сабурова и Анна Серых, уже в пореформенной России, прежде всего
в мемуарах и в профессиональном историческом дискурсе.
Мы увидели, что напряжение, порожденное осознанием исто-
ричности времени, выражено бинарной оппозицией «прогресс-ра-
зочарование». Обе составляющие, как показывают статьи данного
раздела, конститутивны для самопонимания современников, обе
связаны с новыми практиками отношений с временем — эмоцио-
нальным переживанием, технизацией жизни, новой мобильностью,
возникновением массового досуга (статьи Питера Фрицше, Викто-
рии Файбышенко, Светланы Малышевой и Фритьофа Беньямина
Шенка).
Если Шенк пишет о влиянии новых пространственных параме-
тров на временные, то большинство других участников диалога гово-
рят о временном феномене XIX века и темпоральных моделях, исходя
из пространственных координат и идентичностей. Такая оптика по-
зволяет препарировать темпорализацию пространственных пред-
ставлений. В результате обсуждения стало очевидным, что освоение
времени имеет много общего с «ментальной географией», укладывает-
ся в схожие схемы, использует те же допущения и абстракции — и что,
скажем, складывание понятия XIX век в русском варианте тесно увяза-
но со становлением и наполнением понятия Запад12.
В сборнике широко представлен «имперский» императив XIX века.
На примере «сибирского короткого XIX века» Анатолий Ремнев по-
казал, что периферийное положение региона воспринималось со-
временниками не только как пространственное, но и как временное.
Анализируя специфический казус, Маргарита Фабрикант представила
белорусский XIX век как сконструированный постфактум, асинхрон-
но «золотой век» национализма.
Конференция подтвердила, что для оформления модели XIX века
исключительную роль сыграл пафос канонизации, классики — клю-
чевой механизм формирования коллективной исторической па-
мяти вообще (Ян Ассманн). Для русского XIX века этот механизм
12 См. в общем: Lewis M.W., Wigen К.Е. The Myth of Continents: a Critique
of Metageography. Berkeley, 1997; Schenk ЕВ. Mental Maps. Die Konstruktion von
geographischen Räumen in Europa seit der Aufklärung. Literaturbericht // Geschichte
und Gesellschaft. Bd. 28. 2002. S. 493-514.

10 Введение
связан с образами «золотого века» (дворянской по духу) культуры
и со становлением образованного общества — интеллигенции и ин-
теллектуальных, в том числе научных, сообществ. Легенды и тропы,
с этим связанные, а также способы сборки собственного группового
прошлого в единый гомогенный век или «традицию» анализируют-
ся в статьях Ольги Эдельман, Татьяны Сабуровой и Елены Вишлен-
ковой.
Мы ставили перед участниками обсуждения вопрос, насколько
уникальна или универсальна временная модель «XIX века» и как мыс-
лят, чем обосновывают и укрепляют временные рубежи специалисты
по иным периодам. С распадом цельности мира предыдущей эпохи,
как бы ее ни называть (пусть останется Средневековьем), осмысление
времени стало ключевой проблемой европейской культуры. Право-
мерность «раннего Нового времени», как утверждает Павел Уваров,
лежит в решающей для становления «социального времени» катастро-
фе распада христианской ойкумены в Европе, начавшегося в XVI сто-
летии. В этой перспективе дальнейшее развитие семантики времени
предстает своего рода преодолением коллективной травмы, влияю-
щей и на временные модели XIX века13.
Единство «долгого XVIII века» Анна Ананьева мыслит не в кате-
гориях когерентности или связности, а в терминах динамики, видит
его как поле, где решающую роль играют коммуникативные процес-
сы. Ее версия близка к трактовке Просвещения как «общественно-
сти» Хабермаса. «Долгий XVIII век» предстает здесь как своего рода
лаборатория для рождения модерна: он проектировал, обсуждал,
отбрасывал или проводил в жизнь дискурсивные фигуры и модели
нового, которые следующим веком были осмыслены как «современ-
ность».
XX век, который со всем своим драматизмом мастерски рисует Ни-
колаус Катцер, долго представлялся «прошедшим будущим» века XIX.
С окончанием «века-волкодава» предыдущее столетие освободилось
из плена демона классификации и закономерностей — этого «комми-
вояжера в веках, подающего нам прейскурант истории»14. Так что мы,
ищущие пространство свободного существования истории вне тисков
13 О временных моделях XIX века как преодолении коллективной травмы см.
выступление А.Л. Зорина «Зарождение ностальгии по "золотому веку русского
дворянства" во второй половине XIX века» (Гуманитарные чтения РГГУ-2011 //
<http://www.gumchtenia.rggu.ru/section.html?id=8018> [12.12.2012]).
14 Набоков В.В. On generalities [1926] // Звезда. 1999. № 4. С. 12.

Наш XIX век: ощущения и модели времени
11
детерминизма, присутствуем как бы при рождении нового XIX века.
«История XIX века снова должна была стать открытой», — подводит
Катцер итог, который мог бы стать итогом всей конференции.
Послевкусие
За три дня конференции российский XIX век оброс коннотация-
ми, метафорами, расслоился, раздробился и вновь собрался в целост-
ность. Но даже собранный, он стал восприниматься как организо-
ванная множественность и рукотворный продукт. В таком знании
и признании мы приблизились к ощущениям и замыслам современ-
ников, людей XIX века.
Отвечая на вопрос императора Александра I о том, как «обустро-
ить Россию» в будущем, Михаил Сперанский предварил описание
конкретных проектов и реформ любопытной прелюдией:
Человек создан для общества и предназначен к вечности. Ему дан
разум, чтобы понимать сие двоякое назначение, и воля, чтоб желать
его достигнуть; и сверх того, ему дана особенная сила, свобода воли,
посредством коей, всегда стремясь к бесконечному, он может бороться
с собственными желаниями, предпочитать будущее настоящему, веч-
ность времени и во времени полагать пределы своего и чуждого. Он
есть самостоятелен15.
В начале XIX века казалось естественным, что наделенный волей
субъект станет творцом времени, главным героем истории и соединит
в себе «общественное» и вечное. Имея привилегию ретроспективного
взгляда, мы можем констатировать, что в реальности «самостоятель-
ный» универсум оказался в XIX веке подавленным и вытесненным
различными коллективными проектами вроде нации или социализма.
Век начался в России с утверждения времени общества наряду с веч-
ностью, прошел в попытках найти равновесие между ними и закон-
чился намерением заместить одно другим.
Оптимизма ради хочется предположить, что цезура 1917-1991 го-
дов дает исследователям «первой современности» XIX века в Рос-
сии эксклюзивную возможность отчуждения, без которой не может
15 Сперанский ММ. О союзах (ОР РНБ. Ф. 731. Ед. хр. 1365. Л. 7-7 об.). Цит.
по: Морозов В.И. Государственно-политические взгляды М.М. Сперанского (Исто-
рико-теоретическое исследование). СПб., 1999. С. 181.

1 2 Введение
быть анализа. Как и в исторической семантике имперской России
в целом, в семантике времени важна релевантная постановка объек-
та изучения, важна способность исследователя судить о «русском как
иностранном»16. Только отойдя на почтительную дистанцию от языка
эпохи, мы можем адекватно воспринимать синхронные смыслы и идеи
его носителей. А заодно это позволит определить наши собственные
координаты между «обществом и вечностью».
Надеемся, что те, кто уже ушел от нас, знают об этом больше. Мы
посвящаем сборник светлой памяти участника нашей конференции,
замечательного историка и хорошего человека Анатолия Викторовича
Ремнева (1955-2012).
16 См.: <http://pollt.ru/article/2012/03/27/anons_russian_as_foreign> (10.02.2013).
Близкий тезис о постсовременности и изучении языка Пушкина как иностранно-
го см.: Гаспаров М.Л. Столетие как мера, или Классика на фоне современности //
Новое литературное обозрение. 2003. № 62. С. 13-14.

I. НАЧАЛО ВЕКА

Денис Анатольевич Сдвижное
ИЗОБРЕТЕНИЕ XIX ВЕКА. ВРЕМЯ
КАК СОЦИАЛЬНАЯ ИДЕНТИЧНОСТЬ*
Различение века и времени каждого предмета есть истинное
мерило верности суждений о каждом предмете.
Николай Полевой, 1829
п
редмет настоящей статьи лучше определить от противного:
речь пойдет не об историографии и историософии, а о разви-
тии временных моделей вне «профессионального» поля фило-
софов и историков1. С этой оговоркой главный вопрос, который будет
меня занимать, заключается в том, как и кем создаются представления
о временном континууме XIX века и эпохе, осознанной как современ-
ность/модерн2.
С временными представлениями я предлагаю работать в духе
истории понятий или исторической семантики как собирательно-
го обозначения исследований, посвященных изучению процессов
Благодарю за ценные замечания и дружескую критику Е.А. Вишленкову
и И.М. Савельеву (ИГИТИ ВШЭ).
1 Классический обзор истории темпоральных моделей: Савельева И.М., По-
летаев A.B. История и время. В поисках утраченного. М., 1997. См. также: Обра-
зы времени и исторические представления: Россия — Запад — Восток / Под ред.
Л.П. Репиной. М., 2010. К философии времени: Судьба европейского проекта вре-
мени. Сб. ст. / Под ред. O.K. Румянцева. М., 2009; Гайденко П.П. Время. Длитель-
ность. Вечность. Проблема времени в европейской философии и науке. М., 2007.
2 О концептах современности и модерности см.: Савельева ИМ., Полетаев A.B.
Знание о прошлом: теория и история. Т. 2: Образы прошлого. СПб., 2006. С. 169-233;
Hunt L. Measuring Time, Making History. Budapest, 2008. P. 48 ff. Концепту современ-
ности были посвящены XI Банные чтения «Нового литературного обозрения», ма-
териалы которых опубликованы в: Новое литературное обозрение. 2003. № 59, 63 —
в частности, см. в статье Андреаса Шёнле о modernity у Н.М. Карамзина.

16
I. Начало века
образования смыслов и значений3, — в составе широко понимаемой со-
циальной истории. Создание темпоральных моделей встраивается в об-
щий процесс осмысления особой сферы социального, начатый с концом
«Средневековья»4. Формирование семантики времени будет прослежено
прежде всего в текстах, хотя очевидна — а изначально, видимо, и перво-
степенна — роль невербальных средств, образов, ритуалов, эмоций5.
Заодно зададимся вопросом — почему, собственно, понятие мо-
дерность/модерн до сих пор выглядит в русском языке неуклюжим за-
имствованием и — за исключением тематики, связанной со «стилем
модерн», — в речи не фигурирует. Ниже мы сосредоточимся в первую
очередь именно на «русском XIX веке», где интересующая меня «не-
профессиональная» рефлексия о времени периферийна в квадрате,
поскольку относится к пространству, подозреваемому в органическом
неисторизме. Отправной временной точкой будут 1780-е годы, когда
вместе с подведением итогов текущего века начинали уже появляться
первые эскизы для века грядущего. Цезура 1860-х годов — Великие ре-
формы — для России достаточно очевидна. Хотя, как мы увидим, все
основные линии к этому времени уже намечены, рамочные условия
для развития временных моделей настолько меняются, что послере-
форменное время разумно рассматривать отдельно.
Основные линии развития
Вместе со всей жизнью социума время теряет целостность, на-
чинается борьба за «присвоение»6 и распоряжение им, появляют-
3 На русском языке см.: Очерки исторической семантики русского языка ран-
него Нового времени / Под ред. В.М. Живова. М., 2009; Эволюция понятий в сфере
истории русской культуры / Под ред. В.М. Живова. М., 2012; «Понятия о России»:
К исторической семантике имперского периода / Под ред. А. Миллера, Д. Сдвиж-
кова, И. Ширле. М., 2012.
4 Копосов Н.Е. Как думают историки. М„ 2001 ; Он же. Хватит убивать кошек! Кри-
тика социальных наук. М., 2005; Согомонов А.Ю., Уваров П.Ю. Открытие социального
(парадокс XVI века) // Одиссей: Человек в истории, 2001. М., 2001. С. 199-215.
5 О пересечении «модерна» и «моды» см.: Baiidin R. Mode et modernité en Russie
au XVIIIe siècle: le Magasin des modes nouvelles II Modernités russes (La femme dans la
modernité). T. 4. 2002. P. 57-68; Golburt L. Catherines Retinue: Old Age, Fashion and
Historicism in the Nineteenth Century // Slavic Review. Vol. 68. 2009. № 4. P. 782-803.
Ср. тематический выпуск по визуальной истории России XIX века: Jahrbücher für
Geschichte Osteuropas. Bd. 60. 2012. Heft 4.
6 Термин Жака Ле Гоффа, для России см.: Живов В.М. Время и его собствен-
ник в России раннего Нового времени (XVII-XVIII века) // Очерки исторической
семантики. С. 27-101.

Изобретение XIX века. Время как социальная идентичность
17
ся институциональные типы — «время империи», «время церкви»
и тому подобные. Здесь работают те же или схожие модели, которые
задействованы и изучены для понятий общества и нации — «свой/
другой», включение/исключение, — одним словом, определение гра-
ниц. Аналогична и механика образования понятий. Если понятия
общество и нация обычно подразумевают ядро и периферию, то одно
из наиболее распространенных представлений о времени с древно-
сти — сравнение с потоком или, в общем, с некой жидкой субстан-
цией. Для образования прерывной структуры нужен, в свою очередь,
кристаллизационный пункт, вокруг которого время концентрируется
или замедляет ход. Для XIX века долго — дольше, чем кажется — этим
пунктом служило XVIII столетие. Метафоры света века Просвещения
лишь постепенно по мере технизации жизни уступают место механи-
цизму метафор движения.
Начавшийся с открытия чувств в эпоху сентиментализма и с бур-
ного развития национального самосознания, XIX век с 1830-х годов
постепенно возвращается к просвещенческому осмыслению себя как
века «умственного по преимуществу», но с важным различением —
на смену «веку разума» приходит теперь «век интеллигенции» —
«всеобщего чувствилища» (social sensorium), как ее понимал Герберт
Спенсер.
Этот момент важен для определения «авторства» темпоральных
понятий XIX века. Кому и зачем понадобился XIX век7. Государство
«старого режима» интересуют преимущественно административные
цели gute Polizey, оно управляет временем как «орудием социаль-
ного контроля» (А.Я. Гуревич). Для обеспечения лояльности и соб-
ственной легитимации с помощью времени отвлеченный хроноло-
гический континуум государству не нужен, достаточно табельных
праздников в коротком времени, века правителя — в среднем («век
Екатерины») и династической, родовой линии в длинном времени.
В России только образованное общество7 создает представление о
XIX веке как об определенном наборе ценностных характеристик, при-
надлежность к которым определяет идентичность. Как целые скон-
струированные нации определяются их отношением к истории («исто-
рические и неисторические народы»), так и самоопределение слоя
и группы выстраивается относительно времени: «и в просвещении
7 Сабурова Т.А. «Связь времен» и «горизонты ожиданий» русских интеллек-
туалов XIX века // Образы времени. С. 302-331. См. мою книгу: Sdvizkov D. Das
Zeitalter der Intelligenz: Zur vergleichenden Geschichte der Gebildeten in Europa bis
zum Ersten Weltkrieg. Göttingen, 2006 (русское издание готовится).

18
I. Начало века
стать с веком наравне»8. Отношение ко времени становится прямой
характеристикой — место «просвещенного» в качестве высшей оцен-
ки занимает современный, прогрессивный, передовой.
Очевидная особенность России — в долгом отсутствии здесь го-
родского «времени купца»9, если понимать под ним отсутствие не
социальных структур, а типа темпоральных моделей, подразумева-
ющих саморегулирование, ценностную нейтральность времени. Рус-
ский XIX век формирующейся интеллигенции, напротив, наследует
вектор нормативности, телеологии, дисциплинаризации, манипуля-
ции, отличающие и «время церкви», и «время империи». Это, по сути,
столь же идеологическая, сколь и временная модель.
«Tbl НЕ БУДЕШЬ ЗАБВЕНЬЮ»
XIX век стал таковым только потому, что существовал век XVIII.
Это вроде бы самоочевидно, но дело не в последовательности цифр,
а во взаимосвязи эпох. Само понятие века в контексте Нового време-
ни/модерна вводит именно век Просвещения10. Он создает для своего
последователя определенный баланс ожиданий. Так что экскурс в этот
«предвечный» период — не введение, а уже вполне законная основная
часть для нашей темы.
Итак, между XVII столетием и началом XVIII века время и век —
как и вообще суверенитет в изобретении и толковании понятий —
переходит к государству11. Ранжир с января по декабрь становится на
место литургического индикта и церковного сентябрьского новоле-
тия; после 31 декабря 7208 года Россия оказывается 1 января 1700 года,
8 Пушкин A.C. Чаадаеву [1821] // Пушкин A.C. Полн. собр. соч.: В 10 т. Л., 1977.
Т. 2. С 47.
9 Le GoffJ. Au Moyen Age: temps de l'église et temps du marchand // Le GoffJ. Pour
un autre Moyen Age. Temps, travail et culture en Occident. Paris, 1977. P. 46-65; Idem.
Le temps du travail dans la crise du XlVe siècle: du temps médiéval au temps moderne //
Ibid. P. 66-79.
10 См.: Gembicki D. Siècle // Handbuch politisch-sozialer Grundbegriffe in
Frankreich, 1680-1820. Hft. 16-18 / Hrsg. R. Reichardt, H.-U. Thamer. München, 1996.
S. 235-272.
11 B.M. Живов сдвигает начало этого процесса в России к «Смутному време-
ни» (Живов В.М. Время и его собственник. С 47). Здесь любопытно заметить, что
выражение «Смутное время» могло бы претендовать на звание первого в России
имени собственного для обозначения отрезка исторического времени. Однако
в XVII-XVIII веках, в том числе одним из первых в сочинении Григория Карпови-
ча Котошихина, это выражение еще употребляется в нарицательном смысле, при-
обретая значение собственного уже с «историзацией» в XIX веке.

Изобретение XIX века. Время как социальная идентичность
19
разом отбросив 55 столетий истории «от Сотворения Мира»12. Дис-
циплинаризируют время касающиеся всех более или менее предсказу-
емые промежутки между ревизиями, рекрутскими наборами, установ-
ленными сроками службы и так далее.
Власть меняет общее представление о веке — возрасте того, что
теперь зовется Россией: от увенчания истории в Третьем Риме к тро-
пу молодости13, которая перейдет в разряд вечной молодости России.
Если Запад определяется в этот момент по отношению к «Средневе-
ковью» как своему «другому», то в России время определяется по от-
ношению к Западу.
Бинарная временная модель «древней и новой России», вопреки
внешней схожести, — не калька anciens и modernes — древних и новых
во Франции; новый век России — новый не в сравнении с предыду-
щими «средними» и древними, а в сравнении с не-историей, исто-
рическим небытием. В начале XIX века празднуются один за другим
столетние юбилеи рождения империи — основание Петербурга, Пол-
тава — на гравюрах изображают древо русской власти произрастаю-
щим из топких невских берегов.
И хотя «открытие» допетровской истории изменило эту картину,
границы древнего и нового в Европе и в России не совпадали. Тем бо-
лее не могла быть воспроизведена в последней тринитарная европей-
ская модель Античность — Средние века — Модерн: «Мы не имеем
средних веков <...> Наша давность не заходит за царствование Петра
и во многом начинается с Екатерины»14. Самоопределение века у нас
предполагает сверку не во времени, а в пространстве с Европой —
идеальным Гринвичем, полем исторического по определению. Оче-
видно, именно это приводит к отсутствию русского аналога западного
12 «Друг друга поздравляти новым годом и новым столетним веком» —
в именном указе Петра I «О праздновании Нового года», помеченном еще 15 дека-
бря 7208 года (ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 3. № 1736). Тогда как столетием ранее известный
князь Андрей Курбский пишет целое послание против «неистовства» поздравле-
ния с Новым годом как «сотворением нечувственным» и «бездушным» (Цыдула
кн. А. Курбского до пана Древинского писана [1576] // Устрялов Н. Сказания князя
Курбского. СПб., 1842. Т. 2. С. 280). Но даже «индик(т) чести» и «праздновати в ня»
на церковное новолетие еще входит в XVI веке в список прямых грехов (Худые но-
моканунци. Из сборника XVI века // Памятники отреченной русской литературы /
Собр. Н. Тихонравовым. М., 1863. Т. 2. С. 302).
13 Щукин В. Русское западничество: генезис-сущность-историческая роль.
Łódź, 2001. С. 49 и след. Автор относит начало тропа еще к «Слову о законе
и благодати» митрополита Илариона.
14 Вяземский П.А. Фон-Визин // Вяземский П.А. Поли. собр. соч.: В 12 т. СПб.,
1880. Т. 5. С. 34.

20
I. Начало века
модерна. На смену новой России XVIII века приходит ощущение себя
в европейской со-временности — понятие, которое развивается уже
в следующем, XIX веке и входит в новый базовый набор временных
представлений.
В то же время антропоморфная оболочка для «века» предопреде-
ляет восприятие его как некоего законченного цикла, пусть и внутри
открытого линейного времени: исторический век подразумевает фазы
начала, расцвета и конца15. С Французской революции подводятся
итоги и формируется представление об основных чертах завершаю-
щегося XVIII столетия. Очевидно, что язык законов и практика при-
учили, наконец, и в России к обхождению с цифрами, встраивая по-
рядковое числительное «осьмнадцатого» или «осьмого-надесять» века
по ранжиру в числовой ряд.
«Горизонт ожиданий» для XIX века преформатирован предыду-
щим — как завершение Просвещения, исполнение предсказанной
Кондорсе la dixième époque, десятой эпохи человечества16. Это читает-
ся в карамзинском «Девятый-надесять век! Сколько в тебе откроется
такого, что теперь почитается тайною!»17
Поразительная динамика развития России в XVIII веке давала все
основания надеяться, что новый век будет «русским». Вслед за веком
воинской славы, сулившим апофеоз империи («...Что свои готовы
руки / В край вселенной мы простреть»18), должен был последовать
и новый век просвещенной России:
О россы! век грядет, в который и у вас
Поэзия начнет сиять, как солнце в полдень.
Исчезла нощи мгла — уже Авроры свет
В **** блестит, и скоро все народы
На север притекут светильник возжигать19.
15 Ср. здесь: Толстая СМ. Семантические категории языка культуры. Очерки
по славянской этнолингвистике. М., 2011. С. 171.
16 «Оно грядет, то время, когда лучи солнца будут светить на земле лишь сво-
бодным людям, не признающим иного господина, кроме своего разума» (Condor-
cet J.-A.N. de Caritat de. Esquisse d'un tableau historique des progrès de l'esprit humain.
Paris, 1794. P. 338).
17 Карамзин Н.М. Письма русского путешественника [1791-1795] // Карам-
зин Н.М. Избр. соч.: В 2 т. М.; Л., 1964. Т. 1. С. 242.
18 Строки из неофициального русского гимна «Гром победы, раздавайся!»
(Гавриил Державин, Осип Козловский, 1791).
19 Карамзин Н.М. Поэзия (сочинена в 1787 году) // Карамзин Н.М. Избр. соч.
Т. 2. С. 12-13.

Изобретение XIX века. Время как социальная идентичность
21
Начало века
Когда «погасли огни» в центре века — Париже, возникла пробле-
ма расхождения времен, и не только в буквальном смысле с введени-
ем революционного календаря (см. статью Линн Хант в настоящем
сборнике. — Прим. ред.). Сверять со-временность было не с кем; едва
вошедший в Европу «при стуке топора» российский корабль не знал,
«куда ж нам плыть».
На помощь пришло то, что предыдущий век создал иллюзию
управляемости временем. Как общество представлялось материалом
для лепки разных новых «родов людей», так и время казалось доступ-
ным рациональной организации. Если в XVIII веке время в России
шло быстрее европейского, то отсюда же вытекала и возможность
«умственных плотин», «подмораживаний» и иных способов «направ-
лять» поток истории так же, как подлежало «направлению» обще-
ственное мнение.
После александровских метаний, при Николае I в конечном счете
устоялась метафорика России как недвижной скалы в вышедшем из
берегов бушующем европейском море. Хотя начиналось все отнюдь
не с официоза. Так, еще у Александра Николаевича Радищева «наше
столетье», восемнадцатое, течет «с звуками грома» в летеискую реку
времен, а русскому веку суждено продолжаться:
Нет, ты не будешь забвенно, столетье безумно и мудро <...>
Ах, омоченно в крови ты ниспадаешь во гроб:
Но зри, две вознеслися скалы во среде струй кровавых:
Екатерина и Петр, вечности чада! и Росс20.
Павловское царствование развернуло эту стратегию в виде кон-
сервативной утопии со стилизацией империи под рыцарский орден.
Совпадение начала царствования с приближающимся началом века
сперва обыгрывали в панегирическом для Павла ключе:
Се знамя росское шумит
Средь тронов, в прахе низложенных!
И се грядет к нам новый век!21
20 Радищев А.Н. Осьмнадцатое столетие [1801] // Радищев А.Н. Поли. собр.
соч.: В 3 т. М.; Л., 1938. Т. 1. С. 127.
21 Жуковский В.А. Могущество, слава и благоденствие России [1799] // Жуков-
ский В.А. Собр. соч.: В 4 т. М.; Л., 1959. Т. 1. С. 15.

22
I. Начало века
Оказалось, однако, что это был фальстарт. По-настоящему новое
начало случилось только с падением «тирана» и воцарением Алек-
сандра:
Ты будешь солнцем просвещенья —
Наукой счастлив человек, —
И блеском твоего правленья
Осыпан будет новый век22.
Стратегия нового царствования также строилась на отрицании
со-временности происходящего в Париже. Только референтной эпо-
хой стала екатерининская: «по законам и по сердцу в Бозе почиваю-
щей августейшей бабки нашей государыни императрицы Екатерины
Великия»23 — так появился первый претендент на статус «золотого
века» в России24.
В общеевропейском масштабе в России продолжился век Про-
свещения. Об этом говорилось не в последнюю очередь визуальными
средствами в формах александровского классицизма: «В Петербурге
первых лет царствования Александра I при решительном одобрении
императора архитектура европейского Просвещения договаривала не
высказанные в годы Французской революции смыслы»25.
Обыденное сознание пока также уповало на преемственность.
Внук наследует бабушке, весна приходит за зимой, разговение за по-
стом. По-прежнему литургический год оставался решающим: нача-
ло нового царствования в марте 1801 года после убийства Павла все
сравнивают с Пасхой, да и после исторические события нередко оста-
ются привязанными к церковному календарю: еще и в 1840-х годах
22 Карамзин Н.М. Е.И.В. Александру I, самодержцу всероссийскому, на вос-
шествие Его на престол [1801] // Карамзин Н.М. Стихотворения. Л., 1966. С. 264.
23 Манифест Александра I от 12 (24) марта 1801 г. (ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 26.
№ 19779).
24 Выражение «золотой век» употребляется уже в панегирической литературе
самого царствования Екатерины (ср., например: Сумароков А.П. Слово VIII на день
возшествия на престол Е.И.В., государыни императрицы Екатерины II [1771] //
Полное собрание сочинений в стихах и прозе... А.П. Сумарокова... Ч. 2. М., 1781.
С. 351). Ср.: «Это царствование (Екатерины II. —Д.С.)У справедливо называемое
у нас веком...» (Московитянин. 1842. № 1. С. VIII). О парадигме «золотого века»
см.: Живов В.М. Государственный миф в эпоху Просвещения и его разрушение
в России конца XVIII века // Живов В.М. Разыскания в области истории и преды-
стории русской культуры. М., 2002. С. 440-441.
25 Швидковский Д. Осуществленная утопия Александра I // Проект Классика.
III. 2002 (<http://www.projectclassica.ru/histr_article/03_02_ha.htm> [12.12.2012]).

Изобретение XIX века. Время как социальная идентичность
мемуарист пишет о возвращении гвардии после Аустерлица — «на Фо-
миной неделе вступили в столицу»26. В то же время ход событий, еже-
годное перекраивание европейской карты вынуждали признать, что
европейский старый век так или иначе умер: «Мы не найдем в исто-
рии никаких повторений. Всякий век имеет свой особливый нрав-
ственный характер, — погружается в недра вечности и никогда уже
не является на земле в другой раз»27. Сознание безвозвратности и уни-
кальности, характерное для формирующегося историзма, было одно-
временно стимулирующим и травматическим. Оно заставляло искать
refugium вне времени — будь то общественные пространства класси-
цизма или природа, частные усадьбы с их философией садов28: «Люди,
по несчастному заблуждению, могут быть злы, природа — никогда!
<...> Будем наслаждаться ее благостию и бесчисленными красотами!»29
Отсюда же неизбежны и мемориализация прошедшего века, и про-
тивопоставление «века нынешнего и века минувшего». Эмансипация
XIX века от своего предшественника идет по разным линиям — но-
стальгическая у поколения «екатерининских стариков», агрессивная
у молодежи. Все начинается привычным образом — как конфликт поко-
лений, человеческих «веков». Архетипом могут служить, с одной сторо-
ны, грибоедовские обличения: «Прямой был век покорности и страха»,
«Ваш век бранил я беспощадно»; с другой — инвективы любимого героя
шуток «арзамасцев» князя Александра Александровича Шаховского:
...Все то, чем прошлый век, как язвой, заразился:
<...> Спинозы, Дидеро и множество других
Для света пагубных, угодных аду книг30.
26 Записки А А. Эйлера // Русский Архив. Кн. 2. Т. 18. 1880. Вып. 4. С. 345.
27 Карамзин Н.М. Филалет к Мелодору [1794] // Карамзин Н.М. Избр. соч.
Т. 2. С. 258.
28 Фундаментальное исследование садовой семантики, охватывающее этот
период, см.: Ananiewa A. Russisch Grün: Eine Kulturpoetik des Gartens im Russland
des langen 18. Jahrhunderts. Bielefeld, 2010.
29 Карамзин Н.М. Филалет к Мелодору. С. 258.
30 Шаховской А., кн. Расхищенный шубы. Ироикомическая поэма // Чтение
в Беседе любителей русского слова. Книжка третия. СПб., 1811. С. 54-55. Замеча-
тельна последняя рифма. Популярное определение «идей века» через список авто-
ров, общеизвестного канона текстов (ср. список Онегина: «...прочел он Гиббона,
Руссо...») затем будет применено к самому русскому XIX веку как «классическо-
му». См.: Вдовин А. Понятие «русские классики» в критике 1830-50-х гг. // Пушкин-
ские чтения в Тарту-5: Пушкинская эпоха и русский литературный канон: К 85-ле-
тию Л.И. Вольперт. Тарту, 2011. Ч. 1. С. 40-56.

I. Начало века
Патиной времени XVIII век покрывается ко второй четверти
XIX столетия. Для Виссариона Григорьевича Белинского в 1834 году
«тогда было не то время, что ныне, тогда был осьмнадцатый век»31.
В 1840 году «о временах Митрофанушек и Скотининых вспоминаем мы
как о чем-то бывшем тысячу лет назад»32. В 1843 году тот же Белинский
выражается еще решительнее, как бы подтверждая тезис Райнхарта
Козеллека о переходном времени, меняющем смыслы понятий: «Чи-
тая стихотворения Державина, теперь уже почти ничего не понимаешь
в них без исторических нравоописательных комментариев <...> Язык,
образ мыслей, чувства, интересы — все, все чуждо нашему времени...»33
Центральным стержнем временной модели остаются и в XIX веке
цивилизация и просвещение. Одна из распространенных самохарак-
теристик века — «наш просвещенный век» — кажущееся исполнение
заветов Канта34. Однако при этом термин используется полемически
и рефлективно. С одной стороны, XVIII век превращается в идил-
лически золотой по мере того, как XIX век становится «железным».
С другой стороны, само просвещение переосмысливается, поскольку
именно оно и делает новый век «железным»:
Век шествует путем своим железным,
В сердцах корысть, и общая мечта
Час от часу насущным и полезным
Отчетливей, бесстыдней занята.
Исчезнули при свете просвещенья
Поэзии ребяческие сны,
И не о ней хлопочут поколенья,
Промышленным заботам преданы35.
31 Белинский В.Г. Литературные мечтания (Элегия в прозе) [1834] // Белинс-
кий В.Г. Собр. соч.: В 3 т. М., 1948. Т. 1. С. 36 (о Державине).
32 Рецензия: Полное собрание сочинений А. Марлинского // Отечественные
записки. 1840. Критика. С. 60.
33 Белинский В.Г. На «Сочинения Державина». Четыре части. Санкт-Петербург,
1843 // Белинский В.Г. Собр. соч. Т. 2. С 481. В том же году и в тех же абсолютно вы-
ражениях Белинский пишет и о Карамзине: «В сочинениях Карамзина, все чуждо
нашему времени <...> Во всем этом ничего нет нашего, и все это навсегда умерло
для нас» (Белинский В.Г. Русская литература в 1843 году // Белинский В.Г. Собр.
соч. Т. 3. С. 211).
34 «Если задать вопрос, живем ли мы в просвещенный век, то ответ будет: нет,
но мы живем в век просвещения», — пишет тот в своем хрестоматийном «Ответе
на вопрос. Что такое Просвещение?» (1784) (см.: Кант И. Соч.: В 6 т. М., 1966. Т. 6.
С. 25-29, здесь С. 27).
35 Баратынский Е.А. Последний поэт [1835] // Баратынский Е.А. Поли. собр.
стихотворений. М., 1957. С. 33.

Изобретение XIX века. Время как социальная идентичность
25
А Владимир Федорович Одоевский пародирует в 1844 году глав-
ный для XVIII века вопрос Канта в диалоге загулявшей компании с их
приятелем по прозвищу Фауст:
«Что есть Просвещение?» «Нельзя ли ужинать?» «Отчего мы ку-
рим табак?», — прокричали вместе несколько голосов <...> Фауст <...>
поправил на голове колпак и отвечал: «Ужинать я вам не дам <...> что
же касается просвещения, то я собираюсь ложиться спать — и гашу
свечки»36.
Наконец — на этом закончим затянувшуюся тему «восемнадцато-
го века» в «девятнадцатом» — после Великих реформ роль «другого»
в сознании современников окончательно переходит к «дореформен-
ной» половине собственного XIX века.
Война века и ее последствия
Как бы ни релятивировать значение войн в качестве временной
цезуры, для русского XIX века, несомненно, 1812 год значит не мень-
ше 1789-го. С наполеоновскими войнами и особенно с приходом их
на российскую землю ощущение вовлеченности в историю получило
зримое воплощение. Война отводила для человека на задний план ка-
лендарное, литургическое и даже государственное время, на авансце-
не оказывался исторический и экзистенциальный пласт. Человек ощу-
щал себя перед лицом смерти, но участником истории. Это хорошо
иллюстрирует последовательность волн мемуаров в юбилейные даты
войны 1812-1814 годов, выявленная А.Г. Тартаковским37.
Волна мемуаров меняет строй частного времени и его соотно-
шение с временем внешним. В XVIII столетии в частной жизни ка-
тегории времени и века еще слабо объективированы. По словарному
определению 1760-х годов, «время» подразумевает прежде всего го-
довой цикл — литургический год и табельные праздники38. Показа-
телем может служить и подход ко времени в эго-документах. Дата
36 Одоевский В.Ф. Русские ночи. Л., 1975. С. 12-13 (Ночь первая).
37 Тартаковский А.Г. Русская мемуаристика и историческое сознание
XIX века. М., 1997.
38 Раздел «О времени и мерах оного» перечисляет смысловой ряд: «юность,
мужество, старик, старая баба, век, столетие» (Словарь на шести языках:
российском, греческом, латинском, французском, немецком и английском.
Изданный в пользу учащегося российского юношества. СПб., 1762. С. 236-242).

I. Начало века
и место ставятся в XVIII веке в письмах, что имеет практическое
значение, в мемуарах же преобладает членение «на таком-то году
моей жизни», — описание моего века39. Напротив, в следующем сто-
летии поток мемуаров и записок возрастает в геометрической про-
грессии: «Наш век есть, между прочим, век записок, воспоминаний,
биографий и исповедей...»40 И вместе с тем личное/семейное время
начинает синхронизироваться и соотноситься с внешним. События
получают фиксацию по годам, и притяжательное наш век обнаружи-
вает коллективную идентификацию с эпохой. В одночасье поколение
предыдущего века становится «стариками»: «В продолжении двух
лет мы имели перед глазами великие события и некоторым образом
участвовали в них; теперь было невыносимо смотреть на пустую пе-
тербургскую жизнь и слушать болтовню стариков. Мы ушли от них
на сто лет вперед...»41.
Влияние исхода наполеоновских войн на концепт XIX века было
двояким. С одной стороны, война и порожденная ей Венская система
несомненно формировали взгляд на европейскую историю как исто-
рию универсальную, с великими державами в роли главных действу-
ющих лиц, подчиняющуюся рациональному закону баланса сил. Эта
трактовка универсального XIX века как «концерта великих держав»
станет определяющей в течение самого столетия и как ее итог (так на-
писана, к примеру, «История XIX века» Лависса и Рамбо, 1893-1901).
Особое значение для европейского исторического сознания — в тОхМ,
что это век «небывалой тишины, простершийся от 1814 до 1914 года,
когда наши прадеды могли беспрепятственно верить, что их судьбы
формируются сами по себе и подчиняются собственному ходу»42.
С другой стороны, играл свою роль и огромный потенциал ожи-
даний после победы в 25-летних войнах с Францией. Во всей антина-
полеоновской Европе — «благое упование на Божию помощь и пре-
красная надежда на лучшее счастливейшее будущее человечества»,
как писал первый историк освободительных войн в Германии43. После
39 Этим наблюдением я обязан Н.В. Козловой (МГУ).
40 Вяземский П. А. Полн. собр. соч. СПб., 1878. Т. 1. С. 208 (о мемуарах мадам
деЖанлис[1826]).
41 Записки И.Д. Якушкина. СПб., 1905. С. 3-4. См. статью Е. Марасиновой
в настоящем сборнике.
42 Арьес Ф. Время истории. М.» 2011. С. 9.
43 Venturini С. Rußlands und Deutschlands Befreiungskriege von der Fran-
zosen=Herrschaft unter Napoleon Buonaparte in den Jahren 1812-1815. Teil 2. Leipzig;
Altenburg, 1816. S. 527-528.

Изобретение XIX века. Время как социальная идентичность
27
Армагеддона и победы над «империей зла» определенно наступал рус-
ский век: «Россия была вторая в Европе держава, теперь и на веки она
первая...»44
На концепциях времени сказалась эпическая канва, сотканная для
борьбы с Наполеоном — «Аттилой XIX века»45. Именно в ходе войны
девятый-на-десять век, в тяжелом архаизированном стиле Шишкова,
вошел в язык власти и в массовое употребление через императорские
манифесты и появившиеся многочисленные ретроспективные работы
по окончании войн46.
Семантика Священного союза (см. статью Андрея Андреева в на-
стоящем сборнике. — Прим. ред.) видимым образом соотносится с се-
мантикой эпохи, которую в этом лагере именуют «рыцарскими», а не
«средними» веками. Она исходит из общей с романтизмом посылки
о том, что наша эпоха, современность, Moderne родилась с христиан-
ством47, а следовательно, и из посылки о едином времени для России
и Европы. Для членов «единого народа Христианского», «единого се-
мейства отраслей» (ст. II «Акта Священного союза») задуман новый
общий век — не случайно обсуждаются и планы унификации русского
юлианского календаря с григорианским48.
Однако свои претензии заявляют и конкуренты, которые уже
вполне приучены государством мыслить время как социальный ин-
струмент и объект «направления»: «Все заставляет меня думать, что
время плохой врач в болезни нещастия народного. Пульс его бьется
веками. Тогда только делается хорошее, когда люди ускоряют ход вре-
мени. А теперь даже со временем идти не хотят, и удерживают ход его
железными цепями!»49
44 Вел. кн. Екатерина Павловна — Н.М. Карамзину, Ярославль, 13.11.1812 г. //
Неизданные сочинения и переписка Н.М. Карамзина. Ч. 1. СПб., 1862.
С. 105-106.
45 [Анастасевич В.Г.] Аттила XIX века. Сентября 6 дня 1812 года. СПб., 1812.
46 Ср.: Грузинцев А.Н. Спасенная и победоносная Россия в девятом на-десять
веке. СПб., 1813. Ср. также знаменитую медаль Ф.П. Толстого «Родомысл девятого
надесять века» (1814).
47 Ср.: Gumbrecht H.-U. Modern, Modernität, Moderne // Geschichtliche
Grundbegriffe. Bd. 4 / Hrsg. O. Brunner, W. Conze, R. Koselleck. Stuttgart, 1978. S. 93-
132, здесь S. 106 (русский перевод находится в печати).
48 Шильдер Н.К. Император Александр I, его жизнь и царствование. СПб.,
1898. Т. 4. С. 129-130 (автор цитирует журнал А. Михайловского-Данилевского,
1818 г. — ОР РНБ. Ф. 488. Оп. 1. Д. 17).
49 Н.И. Тургенев — СИ. Тургеневу, Берлин, 12/24.09.[1816 г.] // Декабрист
Н.И. Тургенев. Письма к брату СИ. Тургеневу. М.; Л., 1936. С. 199-200.

28
I. Начало века
Это переживание времени вписывается в тезис Райнхарта Козел-
лека о расхождении «пространства опыта» и «горизонта ожидания»
(или убежденности в том, что будущее будет иным, чем прошлое)
и появлении опыта ускорения времени, которые делают возможной
историю в нашем современном понимании и формируют ключевые
исторические понятия модерна. «Одновременно, — развивает тезис
Козеллека социолог Хартмут Роза, — опыт движения истории сопро-
вождает постепенный переход от межпоколенческого темпа перемен
к переменам внутри одного поколения»50.
Иначе говоря, историческое время постепенно теряет привязку
к человеческому веку, поколению — тому, что митрополит (тогда архи-
мандрит) Филарет (Дроздов) еще в 1815 году называл современностью
и противопоставлял веку-столетию: «Род <...> — такое продолжение
времени, в которое целая современность людей, составляющих какое-
либо общество, совершенно переменяется. В одном из сих значений,
древние родом называли столетие»51.
Так вместо одновременности (со-летия) — единственного значе-
ния в XVIII веке52 — современность получает на протяжении несколь-
ких десятилетий следующего века расширительное значение. Евро-
пейская современность XIX века в России5* определяется как понятие,
во-первых, отвлеченное, во-вторых, социально детерминированное
и, в-третьих, секулярное — в том комплексном значении этого слова,
в котором век выпадает из круга вечности и становится частью иного
времени.
Те, кто остается вне этого развития, исключают себя из нового века.
Власть сознательно долгое время упорствует в игнорировании новых
понятий. Еще в 1822 году циркуляр Священного союза разумеет под со-
временностью только зловещую слаженность действий тайного центра
50 Koselleck R. Zeitverkürzung und Beschleunigung. Eine Studie zur Säkularisa-
tion // Koselleck R. Zeitschichten. Studien zur Historik. 2000. S. 177-202; Rosa H. Moder-
nisierung als soziale Beschleunigung: kontinuierliche Steigerungsdynamik und kulturelle
Diskontinuität // Kulturen der Moderne: Soziologische Perspektiven der Gegenwart /
Hrsg. Th. Bonacker, A. Reckwitz. Frankfurt/M, 2007. S. 160.
51 [Филарет (Дроздов), архим.]. Записки, руководствующий к основательному
разумению Книги Бытия... СПб., 1819 [1-е изд.: 1815]. С. 140.
52 «Современность, дружность, сходство двух вещей», на synchronisme;
«современник, солетник», на contemporain (Полной французской и российской
лексикон, с последняго издания лексикона Французской академии... Ч. 2: L-Z.
СПб., 1786. С. 571).
53 Полевой Н.[А.] Борис Годунов. Соч. A.C. Пушкина // Полевой Н.[А.] Очерки
русской литтературы. Ч. 1. СПб., 1839. С. 184.

Изобретение XIX века. Время как социальная идентичность
революционеров54. Так и у зрелого Карамзина современная история оз-
начает только написанную современником событий55.
Однако даже в приведенных словах митрополита Филарета ха-
рактерен перенос свойства времени (современность) на социальную
общность людей, в нем живущих. То же самое происходит со словесно-
стью: из свойства владения словом в разных формах она становится
обозначением пишущего сообщества — или немного позже с интел-
лигенцией: личная способность к суждению переносится на образо-
ванное общество56.
Новое употребление современности еще порицается в 1822 году
как галлицизм наряду с другими хлынувшими в новообразующийся
русский «метафизический» язык терминами на -ость57. А к 1830-м го-
дам современность — уже не просто привычное, но и нормативное по-
нятие — она, скажем, должна составлять «цель и существо журнала»58.
Совсем как другое модное понятие, народность. Оппонент «несовре-
менного» Карамзина Николай Алексеевич Полевой соединяет воеди-
но современность и народность как две составляющие эпохи: «Будьте
современны, будьте народны (курсив наш. — Д.С.), умейте постигнуть
характер вашего народа и дух вашего времени»59.
И заметьте, как меняется модус обращения с временем — от при-
своения через дисциплинирование и администрирование в «хорошо
организованном полицейском государстве» — к присвоению через
«постижение»anteiligere в возникшем в этом государстве обществе.
Характерно также, что русская современность остается вплоть
до Великих реформ социально детерминированной. Оба основ-
ных значения западного понятия modern — антиномия к вечности
54 ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 38. № 29230 (Окружное письмо управляющих кабинетами
дворов Российского, Австрийского и Прусского, к их послам, министрам и пове-
ренным в делах при других державах, 3/14.12.1822 г.).
55 Карамзин Н.М. История государства Российского. Т. 1. 1818. С. XVI.
56 См. здесь общий тезис Н.Е. Колосова о том, что «образы общества и исто-
рии родились из одних и тех же форм воображения» (Копосов Н.Е. Хватит убивать
кошек! С. 6).
57 Литтературные новости: Перевод памятных записок Мармонтеля // Оте-
чественные записки. 1821. Ч. 5. С. 219. Суффикс -ость — в центре трансфера аб-
страктных понятий, преимущественно из французского (Виноградов В.В. О неко-
торых вопросах русской исторической лексикологии // Изв. Акад. наук СССР. Отд.
лит. и яз. Т. 12, вып. 3. М., 1953. С 185-210, здесь С. 199-201).
58 Примеч. ред. к статье: Шевырев СП. Сикст V. Историческая характеристика //
Библиотека для чтения. Т. 6. 1834. Отд. 3: Науки и художества. С 37.
59 Полевой Н.[А.] Басни Ивана Хемницера // Полевой Н.[А.] Очерки русской
литтературы. С. 391.

I. Начало века
и обозначение текущей эпохи60 — выражают в русском случае про-
тивопоставление современность — потомство. По сути, современ-
ность — это синоним современного общества. Вот пример из начала
XIX века: «...Если современность <...> не захочет воздать им (истин-
ным талантам. — Д.С.) справедливости <...> то безпристрастное по-
томство почтит благодарною слезою <...> Их имя то вечность, вос-
хитительная вечность...»61
А вот пассаж у Н.В. Гоголя, бегущего от русской современности
в Европу для сочинения «Мертвых душ»: «В виду нас должно быть по-
томство, а не подлая современность»62. В рецензии на его «Ревизора»
понятие современность фигурирует как основа самосознания обще-
ства: «Кто знает, как тяжело у нас добывается современность, тот бу-
дет уметь ценить труд Гоголя <...> Наше общество начинает сознавать
себя, но не выражает еще...»63
В век, по словам Белинского, «по преимуществу исторический»64
историческое время очевидно сцеплено с темой коммуникации и фор-
мулируется только в совместном действии. Современность становится
опознавательным кодом тех, кто осознает себя современным человеком,
составляет сознательное общество. Растущая популярность терминов
современник — название пушкинского журнала (1836) тут не единич-
ный случай, — а после 1860-х годов и современница обозначает новую
социальную идентичность через принадлежность к общему времени:
«Наши поэты <...> стремятся <...> создать один тип <...> Это искомое —
современный человек, составленный из разных свойств, преобладаю-
щих в XIX веке в разных частях образованного мира <...> с тех пор, как
"современные вопросы" стали ходить в нашем обществе»65.
Демократ Белинский уже в некрасовско-панаевском «Современ-
нике» в своей программной статье четко обозначает социальные гра-
ницы современности теми, кто владеет языком отвлеченных времен-
ных понятий: «Простолюдины не понимают многих чисто русских
60 Gumbrecht H.-U. Modern. S. 96, 111.
61 Рассуждение (прислано из Казани) // Северный вестник. 1804. Ч. 3. № 9. С 348.
62 Пишет Н.В. Гоголь М.П. Погодину (Париж, 28.11.1836 г.), анонсируя начало
работы над «Мертвыми душами», — изображенное в первом томе, собственно,
и есть современность (Гоголь Н.В. Полн. собр. соч.: В 14 т. М.; Л., 1952. Т. U.C. 77).
63 Андросов В.П. О Ревизоре Гоголя // Московский наблюдатель. 1836. Ч. 7,
кн. 1.С. 131.
64 Белинский В.Г. Руководство к всеобщей истории. Сочинение Фридриха Ло-
ренца. Часть I. Санкт-Петербург [1841] // Белинский В.Г. Собр. соч. Т. 2. С 225.
65 Рец. на: Октавы Е. Вердеревского. СПб., 1847 // Современник. Т. 5.1847. С. 46.

Изобретение XIX века. Время как социальная идентичность
31
слов, которых смысл вне тесного круга их обычных житейских поня-
тий, например: событие, современность...»66
Жить в современности, таким образом, — это социальная приви-
легия немногих. В России с ее культурной пропастью между элитой
и массами это должно было ощущаться особенно остро, хотя в общем
такая социальная диверсифицированность времени вполне универ-
сальна для Европы. Белинский, в сущности, продолжает высказан-
ный еще в начале столетия Иоганном Готлибом Фихте тезис о том, что
«продуктом своего времени» индивид становится в результате обра-
зования {Bildung) — и именно эти сливки станут в будущем «особым
правящим сословием»67.
От 1830-х годов к перелому века
К 1830-м годам, которые для Запада определяются как этапные
в развитии концепта модерна68, опыт ускорения времени однозначно
связывается и в России с понятием XIX век. В этот период рефлексия о
нашем веке составляет настолько привычную часть публицистического
пейзажа, что Иван Васильевич Киреевский начинает свою программ-
ную статью «Девятнадцатый век» (1832) замечанием об использовании
этого понятия: «Столько уже говорено о направлении девятнадцатого
века, что мудрено было бы сказать об нем что-либо новое, если бы девят-
надцатый век был для нас прошедшим. Но он живет и, следовательно,
изменяется». Главной характеристикой переживаемой эпохи является,
согласно Киреевскому, ускорение времени, влекущее за собой несовпа-
дение века исторического и личного: «Прежде характер времени едва
чувствительно переменялся с переменою поколений; наше время для
одного поколения меняло характер свой уже несколько раз <...> те из
моих читателей, которые видели полвека, видели несколько веков...»69
Девятнадцатый век Киреевского оказывается, во-первых, ве-
ком общим в том смысле, что его формирует всеобщая история
66 Белинский В.Г. Взгляд на русскую литературу 1847 года // Современник. Т. 7.
1848. № 1, отд. 3. С 1-39, здесь С. 4.
67 Die Grundzüge des gegenwärtigen Zeitalters. Dargestellt von Johann Gottlieb
Fichte, in Vorlesungen, gehalten zu Berlin, im Jahre 1804-5. Berlin, 1806. S. 22, 338-
339. Рус: «Основные черты современной эпохи», ср. Савельева, Полетаев. Знание
о прошлом. Т. 2. С. 170.
68 Gumbrecht H. - U. Modern. S. 109-110.
69 Киреевский И.В. Девятнадцатый век // Киреевский И.В. Поли. собр. соч. М.,
1911. Т. 1.С. 85-86.

32
I. Начало века
(«европеизм»)70. Во-вторых, общий он, как мы уже видели, только
для мыслящих. Коллективное сознание выстраивается через «по-
стижение», «различение знамения времен» — понять дух (немецкий
Zeitgeist71) или направление века: «Было время, когда понятие насто-
ящей минуты века составляло исключительную принадлежность ге-
ния <...> Но теперь <...> определить господствующее направление века
сделалось главною общею целию всех мыслящих»72. Таким образом,
XIX век и в России оказывается тем, что на Западе в это время уже на-
зывается «веком интеллигенции»: «Eh bien, le siècle de l'Intelligence est
venu. Elle sort de ruines du monde, cette souveraine de l'avenir»73.
Любое историческое понятие существует и развивается в поле
конкурирующих определений. Концептуализация социальной реаль-
ности, к которой относится XIX век, происходит благодаря полеми-
ке — как появились из полемики в 1860-е годы интеллигенция в Рос-
сии или в начале 1900-х интеллектуалы во Франции.
Конкуренция за определение ключевых характеристик столетия
достигает своего пика во второй четверти XIX века. В эпоху подра-
жания «Егору Федоровичу Гегелю» она наглядно отражается в бит-
ве исторических триад, воюющих за определение «духа века» — по-
французски, заметим. Наряду с пессимистическим вариантом Петра
Яковлевича Чаадаева, вообще выводившего Россию из европейской
истории и со-временности74, в не менее известном перевертыше Алек-
сандра Христофоровича Бенкендорфа история и в будущем опреде-
ляется временем империи: «Le passé de la Russie a été admirable, son
70 Ср. размышления Гоголя: «Хорошо рассмотреть за одним разом весь мир по
столетиям. Тогда всеобщая история представит у меня великую лестницу веков»
(Гоголь Н.В. О преподавании всеобщей истории [1833] // Гоголь Н.В. Полн. собр.
соч. М.; Л., 1952. Т. 8. С. 26-39, здесь С. 38).
71 Konersman R. Der Hüter des Konsenses. Zeitgeist-Begriff und Zeitgeist-Para-
dox // Kollektive Gespenster. Die Masse, der Zeitgeist und andere unfaßbare Körper /
Hrsg. M. Gamper, P. Schnyder. Freiburg; Berlin, 2006. S. 247-264. Благодарю Ингрид
Ширле за указание на этого автора.
72 Киреевский И.В. Девятнадцатый век. С. 85-86.
73 Альфред де Мюссе — Жорж Санд [1834] // Alfred de Musset. Correspondance
(1827-1857) / Ed. L. Séché. Paris, 1907. P. 93 («Вот и наступил век разума/
интеллигенции. Она поднимается из руин мира, эта повелительница будущего»).
74 «Nous ne vivons que dans le présent le plus étroit, sans passé et sans avenir,
au milieu d'un calme plat» («Мы живем лишь в самом ограниченном настоящем,
без прошедшего и без будущего, среди плоского застоя». — Чаадаев П.Я. Первое
философическое письмо [1836] // Чаадаев П.Я. Сочинения и письма / Под ред.
М.О. Гершензона. М., 1913. Т. 1 (франц. текст: С. 79).

Изобретение XIX века. Время как социальная идентичность
33
présent est plus que magnifique, quant à son avenir il est au-delà de tout
ce que l'imagination la plus hardie se peut figurer»75. Еще одна, тоже по-
французски сформулированная триада (1829) равным образом может
представлять собой завуалированную временною модель: la religion
nationale — l'autocratie — la nationalité. Если принять по логике постро-
ения триады, что за прошлое тут отвечает «народная вера», то есть
православие, за настоящее — «самодержавие», то Сергей Семено-
вич Уваров отводит, следовательно, будущее «народности». У Герцена
же будущее принадлежит не империи и не нации/народности, а наро-
ду: «Le passé du peuple russe est obscur; son présent — affreux, il a néan-
moins quelques droits à 1 avenir»76. Эти опции разовьются далее, но уже
здесь характерно разделение русских «веков» в зависимости от при-
вязки к определенному социально-политическому образованию.
Власть постепенно выдыхается концептуально: для правительства
борьба за владение временем становится исключительно арьергардной
риторикой «умственных плотин» против потока истории. Разделение
времени России и Европы на манер различия ширины железнодорож-
ной колеи и метафорика России как скалы фиксируются известной
цитатой из С.С. Уварова (1835) в передаче Александра Васильевича Ни-
китенко: «Мы, то есть люди XIX века, в затруднительном положении:
мы живем среди бурь и волнений политических <...> Но Россия еще
юна <...> Надобно продлить ее юность и тем временем воспитать ее»77.
Троп молодости России XVIII века трансформируется в русском
историческом сознании XIX столетия в тезис о «гнилом Западе»78; раз-
деление не только настоящего, но прошлого и будущего, «своего пути»
в истории служит для выстраивания русского XIX века перпендику-
лярно к европейскому:
Не щадя сил, выноси сокровища науки из-под колеблющихся раз-
валин Европы и, вперя глаза свои в последние судорожные движения
издыхающей, углубись внутрь себя! В себе <...> в святом триединстве
75 «Прошлое России удивительно, настоящее — более чем великолепно,
будущее — выше всего, что может себе представить самое пылкое воображение».
Мне не удалось найти первоисточник — очевидно, это устная передача.
76 [Герцен А.И.] Le peuple russe et le socialisme. Lettre à Monsieur J. Michelet,
professeur au Collège de France. London, 1851. P. 8 («Прошлое русского народа темно,
настоящее ужасно, однако у него есть некоторые права на будущее»).
77 Никитенко A.B. Дневник. Т. 1. М.; Л., 1955. С. 174.
78 См.: Долинин A.A. Гибель Запада: К истории одного стойкого верования //
К истории идей на Западе: «русская идея». СПб., 2010. С. 26-76.

I. Начало века
веры, науки и искусства ты найдешь то спокойствие, о котором моли-
лись отцы твои. Девятнадцатый век принадлежит России!79
Другим основанием, вполне универсальным для антимодернист-
ской, особенно католической Европы XIX века (вспомним знаменитую
папскую энциклику Syllabus errorum, 1864) становится положительная
зарядка вечности в ее антиномической паре с современностью, рито-
рика «века сего», противополагающегося тому, что «во веки веков».
В России и тут преобладает метафорика «проникновения» чужого
времени: «Девятнадцатый век проник и к нам, век, который, как Фома
неверный, хочет все ощупать своими руками <...> Владеющий исти-
ною вечной и всемирной, присматривается [православный русский]
и к девятнадцатому Европейскому веку <...> он по долгу братства же-
лал бы посмотреть, что делает европейский брат его, с которым он
в начале пути разошелся...»80
Заметим при этом, что начинается антропоморфизация понятия
XIX века — в данном случае как Фомы неверующего, — которая станет
общим местом в «антимодернистской» публицистике. Это свидетель-
ствует о том, что понятие XIX века в сознании современников начинает
жить и дышать: век «любит», «думает», «отрицает» и так далее.
Альтернативная и правительственной, и интеллигентской реф-
лексия о веке начинается с позднего Н.В. Гоголя, которому адресова-
но процитированное выше письмо. XIX век для него — отчужденный
«он», который Гоголь характеризует прежде всего как век разума/ин-
телигенции («Всё вынесет человек века <...> Над всем он позволит по-
смеяться — и только не позволит посмеяться над умом своим. Ум его
для него — святыня») и век цивилизации («гордость чистоты»).
Социальное разделение и энтропия для Гоголя, как и для его оп-
понента Белинского («социальность — или смерть»), — главное зло
века. Но катарсис единения должен наступить, по Гоголю, не «в мину-
ту восстания против деспотизма за права человечества»81, а в момен-
ты «русского века». Этот последний представляет собой своего рода
79 Одоевский В.Ф. Русские ночи (эпилог) [1844]. Л., 1975. С. 149.
80 [Феодор (Бухарев), архим.] Три письма к Гоголю, писанный в 1848 году.
СПб., 1860. С. 149, 168.
81 «Во Франции, Англии, Германии люди, никогда не видевшие друг друга,
чуждые друг другу, могут сознавать свое родство, обниматься и плакать — одни
на площади в минуту восстания против деспотизма за права человечества,
другие хотя в вопросе о хлебе, третьи при открытии памятника Шиллеру...»
(В.Г. Белинский — В.П. Боткину, Санкт-Петербург, 08.09.1841 г. // Белинский В.Г.
Полн. собр. соч.: В 15 т. М., 1956. Т. 12. С. 67).

Изобретение XIX века. Время как социальная идентичность
35
окна в вечность и включает в себя как уже вполне мифологизирован-
ный к середине 1840-х «двенадцатый год» («когда все бывает позабы-
то, брат повиснет на груди у брата, и вся Россия — один человек»),
так и основу «вечных обычаев» — Пасху, выпадающую из XIX века
и истории: «один бы день только провести не в обычаях девятнадца-
того века, но в обычаях вечного века»82.
Эти вечные обычаи, впрочем, и по Гоголю предполагают своих
«людей знания», ибо они «умирают в пустых и выветрившихся толпах,
но воскресают с новой силой в избранных». Недаром вместо современ-
ности политической Гоголь предлагает издателю «Современника»
Плетневу «эстетический союз прекрасного братства всех пишущих»83.
Однако конструировать далее такой альтернативный дискурс в ре-
альности некому — церковь относится к нему сдержанно, а бледные
юноши с горящими глазами, как Мишель Салтыков-Щедрин, зачиты-
ваются письмом Белинского к Гоголю, Сен-Симоном и Фурье: «Я <...>
воспитанный на статьях Белинского, естественно примкнул к западни-
кам. Оттуда лилась на нас вера в человечество, оттуда воссияла уверен-
ность, что золотой век находится не позади, а впереди»84.
Гоголь тоже отмечает нормативность временной конструкции
XIX века и смещение «горизонта ожидания» относительно «простран-
ства опыта», но в иных выражениях: «Дурак тот, кто думает о будущем
мимо настоящего <...> оттого и вся беда наша»85. Неправильное соот-
ношение ингредиентов в традиционном тройном коктейле времени
станет во второй половине века бросаться в глаза уже и сторонним
наблюдателям: «Нигде так легко не относятся к настоящему, как в Рос-
сии. "У вас все и всякий вольно и невольно сводят речь на будущее"»86.
На самом деле смещение в область будущего можно рассма-
тривать как квинтэссенцию секулярного понимания времени во-
обще, суть ощущения времени в современности: из настоящего как
«окна», сквозь которое «виден проблеск вечности», вектор смещается
82 Гоголь Н.В. Светлое воскресенье // Гоголь Н.В. Поли. собр. соч. Т. 8. С. 416.
83 Гоголь Н.В. О Современнике // Там же. С. 430.
81 Салтыков-Щедрин М.Е. За рубежом, IV [1881] // Салтыков-Щедрин М.Е.
Собр. соч.: В 20 т. М., 1972. Т. 14. С 112.
85 Гоголь Н.В. Что такое губернаторша: (Письмо к А.О. С[мирнов]ой) // Го-
голь Н.В. Полн. собр. соч. Т. 8. С. 308-321, здесь С. 320.
86 И.С. Аксаков цитирует английского путешественника и знатока России До-
нальда Мэкензи Уоллеса (Аксаков И.С. Где границы государственному росту Рос-
сии? [1884] // Аксаков И.С. Славянофильство и западничество. 1860-1886. Статьи
из «Дня», «Москвы», «Москвича» и «Руси». 2-е изд. СПб., 1891. Т. 2. С. 776).

I. Начало века
к будущему — «тому, чего нет»87. И если в XVIII веке это общая черта
европейского Просвещения («все <...> были, в некотором смысле, вра-
гами настоящего, теряясь в лестных мечтах воображения»88), а в пер-
вой половине XIX века на роль мечтателей будущего безоговорочно
претендовали немцы, то к концу XIX века Россия оказывается в этом
смысле в авангарде модерности.
Но мы отложим остальное на потом — в конце концов, статья об
истории времени тоже имеет право на планы для будущего — и, выб-
равшись из потока на берег, рискнем сделать
Промежуточные выводы
В 1848 году не раз помянутый выше С.С. Уваров называет не-
умолимо надвигающееся вне зависимости от благих намерений пра-
вительства новое время époque sans nom89. Изучая здесь как раз име-
на эпохи, я не могу, конечно, во всем с ним согласиться, однако доля
истины в его тезисе, несомненно, есть. Не случайно же николаевское
царствование, в отличие от «века Екатерины» и «века Александра», не
получает своего собственного имени — на смену приходит наше вре-
мя, о котором спорят литераторы (Лермонтов) и критики (Белинский).
Термин XIX век тоже производит впечатление обезличенной объ-
ективности. С временем происходит то же, что с другими историче-
скими понятиями Нового времени, — объективация, абстрагирова-
ние — в данном случае прежде всего отделение от личного века. Если
раньше перспектива вне «я» была второстепенной в сравнении с лич-
ным Судом и Спасением, то формирование личности модерна сопро-
вождает переход к модели, основанной как раз на коллективном, а не
личном опыте переживания времени.
Внимание следующего, XX века к соотношению индивидуального
сознания и времени можно рассматривать как философскую реакцию
на этот парадокс — но вряд ли как корреляцию массовых темпораль-
ных моделей, сложившихся в веке предыдущем.
Объективация внешнего мира, его «измерение» и «оцифрова-
ние» сопровождает идентификацию своего конечного «я» не с веком
87 Гайденко П.П. Время. С. 18.
88 Карамзин Н.М. Приятные виды, надежды и желания нашего времени [1802] //
Карамзин Н.М. Избр. соч. Т. 2. С. 269.
89 Уваров (Esquisses politiques et littéraires par M. Le Comte Ouvaroff. Paris, 1848.
P. 225) заимствует это выражение «эпоха без имени» из одноименного французского
сборника: Bazin A. L'Époque sans nom, esquisses de Paris, 1830-1833. Paris, 1833.

Изобретение XIX века. Время как социальная идентичность
как частью вечности и не с родом (вспомним цитату из митрополита
Филарета), а с веком-эпохой90, то есть собирательным понятием для
временной идентичности, — и в данном случае ударение в слове «вре-
менная» можно ставить как на первом, так и на последнем слоге.
Абстрактный XIX век начинает самостоятельную жизнь, фокуси-
рует в себе вопросы века, обрастает эпитетами (век пара, электриче-
ства, истории и тому подобного), глаголами — любит, требует —
и наконец становится нашим, частью социальной идентичности.
Если век нужен для идентичности как наш век, этап развития че-
ловечества, ограниченный и конечный, то современность в принципе
не ограничена временными рамками. Современность становится по-
нятием безотносительным к временным и онтологическим вертика-
лям — оно полностью «горизонтальное» и безраздельно принадлежит
обществу.
Понятие современности в России XIX века аккумулирует больше,
чем западные аналоги: оно предполагает соотнесенность с современ-
никами, которых отличает занятость вопросами века. Современник
часто синонимичен единомышленнику и недаром также часто требует
«нашести». Это не просто дополнение, а возможная альтернатива со-
циальным или национальным идентичностям.
Своя национальная история, только что вроде бы открытая, — вне
круга современников в России. И дело не в пресловутой «беспочвен-
ности», а в тезисе, высказанном тем же Киреевским, — «у нас искать
национального — значит искать необразованного»91. И отсюда также
вытекает нерелевантность для временных моделей русского общества
европейского модерна как обозначения эпохи, соотнесенной с Антич-
ностью и Средними веками92. В первой половине XIX века еще присут-
ствует там и сям антиномия современность — древность, но затем она
пропадает совершенно, прошлое оккупирует «русский стиль».
Иначе говоря, как ни странно это звучит в исторический век, рус-
ские понятия проживаемого времени неисторичны, зато очевидна их
соотнесенность с Европой, с историей, осознанной как образец и мет-
роном.
Другое общее свойство временной идентичности XIX века, кото-
рое стоит отметить в этом контексте, связано с логикой формирования
90 Кстати, галлицизм «эпоха» вводится Н.М. Карамзиным тоже на рубеже
XVIII и XIX веков.
91 Киреевский И.В. Девятнадцатый век. С. 105.
92 Gumbrecht H.-IÂ Modern. S. 98-99.

I. Начало века
сферы социального в Новое время как последствий распада некогда
цельной христианской общности. Мышление нового пространства
и времени строится на аналитической перспективе, извлечении по-
ложительного смысла из разделения и партикуляризации социально-
го мышления. Социальные идентичности строятся на основе границ,
и на XIX веке отражаются новые тендерные и социальные перегородки.
Коммерциализованное время буржуа противостоит времени ин-
теллигента. Для второго допустимо и даже типично вольное обраще-
ние с временем (парадигма рассеянного профессора). Исключенными
или вытесненными на обочину в XIX веке оказываются женщины —
девушке не только позволительно, но и естественно опаздывать, «про-
шлое» в отношении женщин заключается в типичной конструкции
«женщина с прошлым».
Пафос противопоставления и разделения сказывается и на рус-
ском XIX веке. Перемена динамической модели XIX века в сравнении
с веком XVIII ставит русских в трудное положение. Хребтом «века»
вместо «просвещения» в итоге становится прогресс93; вместо статиче-
ской пространственной модели Просвещения, которое «распростра-
няет свет» (répand ses Lumières), в XIX веке все приходит в движение,
и желающему не отстать от прогресса предлагается вскакивать на под-
ножку, возникает парадигма «догнать» (и перегнать) и фрустрация от
недостижимости этой цели94.
Русский XIX век как социальная идентичность подразумевал евро-
пеизацию времени России и ее врастание в современность. Характер-
но, что, включая себя в историческое время, русские стали одновре-
менно подчеркивать исключение из нее не-Европы95. Однако, подводя
в «Волшебной горе» (1924) баланс XIX века, Томас Манн формулирует
неутешительные итоги для самой России. Воплощающий «западное»
начало Лодовико Сеттембрини наставляет немца Ганса Касторпа:
...Не позволяйте себе заражаться их (русских. — Д.С.) взгляда-
ми, напротив, — противопоставляйте им <...> свою более высокую
93 Анализ русского понятия прогресс см.: Schmidt Ch. Aufstieg und Fall der
Fortschrittsidee in Russland // Historische Zeitschrift. 1996. Heft 1. S. 1-30.
94 См. краткую, но любопытную статью на эту тему: Бугров К.Д. «Политическое
время» российского XVIII в.: Темпоральный аспект политических преобразований
в реформаторских проектах Н.И. Панина // Вестн. Томского ун-та. Сер. История.
2012. № 4 (20). С 71-74, здесь С. 74.
95 Ср., например, характерное описание «мертвого однообразия» Востока в:
Боткин В.П. Письма об Испании [1845]. СПб., 1857. С. 299-300.

Изобретение XIX века. Время как социальная идентичность
сущность и свято берегите то, что для вас, сына Запада <...> свято, на-
пример — время! <...> Недаром про них говорят, что это народ, у кото-
рого есть время и который может ждать. Мы, европейцы, не можем96.
Наконец последний, самый общий вывод. Понятие временной
идентичности в собственно социальной истории не востребовано
в полной мере. Его забросили вместе с отвергнутым Zeitgeist/«духом
времени» традиционной истории идей, выплеснув с водой ребенка.
Произвольность и множественность временных конструкций лежат
на поверхности и не требуют, в отличие, скажем, от нации или государ-
ства, никакой особой деконструкции. Но при этой кажущейся эфе-
мерности временные модели — не только рамочный факт для культур-
ной истории, социо- и антропологии97, но и фактор, в ряду с другими,
формирования вполне определенных коллективных идентичностей
и социальных структур. Такая конкретная социально-организующая
функция времени еще требует уточнения — чему, надеюсь, послужит
и заканчивающаяся на этом моя статья.
96 Манн Т. Волшебная гора [1924] // Манн Т. Собр. соч.: В 10 т. М., 1959. Т. 3.
С. 337-338.
97 См., например: Schmied G. Soziale Zeit: Umfang, «Geschwindigkeit» und
Evolution. Berlin, 1985.

Линя Хаит
ФРАНЦУЗСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ:
НУЛЕВОЙ ГРАДУС ВРЕМЕНИ
в
самых первых строках своего сообщения Национальному кон-
венту относительно нового республиканского календаря Фабр
д'Эглантин объяснил логику революционной реформы време-
ни: «Возрождение французского народа, установление республики,
необходимо привело к реформе нашей эры (1ère vulgaire). Мы не мо-
жем более считать годы, в которых короли угнетали нас, временем,
в котором мы жили». Новый календарь, убеждал он, создаст новых
людей, «следовательно, необходимо заменить эти невежественные
представления реальностью разума, а престиж священников — исти-
ной естества»1.
Для «реальности разума» и «истины естества» требовался раци-
ональный календарь, разделенный на двенадцать равных месяцев по
30 дней каждый. Месяцы были названы по сезонным атмосферным
условиям: жерминаль, например, связан с проращиванием семян
(< фр. germination), а флореаль — это месяц цветения (< фр.ßoraison).
Каждый месяц делился на три десятидневные части, названные дека-
дами (десятидневками, «общий числовой термин»), а те, в свою оче-
редь, — на дни, называвшиеся: примиди (1-й день декады — primidi),
дуоди (2-й день декады — duodï) и так далее до декади (10-й день де-
кады — décadi) — для того, чтобы исключить любую чуждую ассо-
циацию2. В конце года следовали пять (в високосном году — шесть)
1 Fabre d'Églantine Ph.-E-N. Rapport fait à la Convention nationale dans la
séance du 3 du second mois de la seconde année de la République française, au nom
de la Commission chargée de la confection du calendrier par REN. Fabre-d'Eglantine;
imprimé par ordre de la Convention. Paris, 1793. P. 1-2.
2 Ibid. R 9-10.

Французская революция: нулевой градус времени
41
дней-«санкюлотидов» (sans-culottides), посвященных возвышенным
праздничным церемониям.
Этот календарь был обречен по многим причинам. Началом от-
счета времени для него служило провозглашение Французской респу-
блики, что исключало возможность его использования за пределами
территорий, контролируемых Францией, равно как и возможность
того, что он будет принят противниками республики в самой Фран-
ции. Поскольку календарь начался с третьей недели сентября, его ме-
сяцы не совпадали с месяцами григорианского календаря, делая любой
пересчет между двумя календарями затруднительным. Упразднение
воскресенья как дня отдыха и церковного праздника, повторявшегося
каждые семь дней, в пользу декады, то есть отдыха лишь через каждые
десять дней, гарантировало сопротивление и со стороны трудящихся
слоев, и среди благочестивых католиков. И все же, несмотря на все эти
препятствия, республиканский календарь регулировал официальные
взаимоотношения более десяти лет3.
Хотя реформа календаря не смогла прижиться настолько, на-
сколько в конечном счете прижилась метрическая система, экспери-
мент с календарем самым драматическим образом отражает револю-
ционную одержимость временем. Она принимала различные формы,
от самых общих до очень своеобразных, и подпитывалась уверенно-
стью, что революционеры смогут порвать с прошлым и в ходе этого
процесса перестроить политическое сознание граждан.
Сознание разрыва вылилось в поразительное отторжение про-
шлых порядков — начиная с решимости депутатов третьего сословия
Генеральных штатов не заседать отдельно от двух других сословий
в мае-июне 1789 года до разрушения королевских статуй в 1792 году,
переименования улиц и скверов и даже городов, введения новых свет-
ских имен для детей (Брут, Телль, Триколор и тому подобных) и пред-
почтения использования в обычной речи обращений «гражданин
и гражданка» вместо «месье и мадам»4.
3 Shaw M. Time and the French Revolution: The Republican Calendar, 1789 — Year
XIV. Rochester; N.Y., 2011; Bianchi S. La bataille du calendrier ou le décadi contre le
dimanche. Nouvelles approches pour la réception du calendrier républicain en milieu
rural // Annales historiques de la Révolution française. № 312. 1998. P. 245-264; PerovicS.
The Calendar in Revolutionary France: Perceptions of Time in Literature, Culture,
Politics. Cambridge, 2012.
4 Hunt L. Politics, Culture, and Class in the French Revolution. Berkeley, 1984.
P. 52-86; Bianchi S. Les 'prénoms révolutionnaires' dans la révolution française: un chantier
en devenir // Annales historiques de la Révolution française. № 322. 2000. P. 17-38.

I. Начало века
Чтобы по-настоящему разорвать с прошлым, перерождение долж-
но было произойти как можно быстрее. Календарь был призван стать
общественной констатацией уже свершившегося разрыва. Как объ-
яснял главный творец календаря Жильбер Ромм, это было «одно из
самых важных действий», предпринятых в отношении «развития ис-
кусства и народного духа», предприятие, которое могло быть успеш-
ным только «во время революции». Самим своим существованием
календарь уничтожил восемнадцать веков фанатизма; сейчас «время
открывает новую книгу истории», которая охватит «летописи возрож-
денной Франции»5.
Ромм не был одинок, говоря о «революционном времени» как
о чем-то резко отличающемся от всего предшествовавшего. С самого
начала Французской революции в июле 1789 года современники пы-
тались найти способы выразить чувство уплотнения и, следовательно,
ускорения времени. Газета «Revolutions de Paris» («Революции Пари-
жа») во втором выпуске ссылалась на «неисчислимое разнообразие
событий этих последних восьми дней <...> Чтобы описать все детали,
не хватит и тысячи перьев». Третья неделя июля 1789 года казалась
«неделей, которая была для нас шестью веками»6. Такой же эффект был
от каждого неожиданного поворота событий. После попытки бегства
короля в 1791 году Жан-Мари Ролан писал: «...мы проживаем целых
десять лет за двадцать четыре часа; события и эмоции спутались меж-
ду собой и следуют одно за другим с необыкновенной быстротой»7.
В течение нескольких недель после падения Бастилии стало обыч-
ным отождествлять это ускорение времени с революцией. Тот факт,
что Луи-Мари Прюдом назвал свою газету «Революции Парижа» на-
чиная с ее первого номера 18 июля 1789 года, дает некоторое объяс-
нение этому. Вечером 6 октября 1789 года Жак-Пьер Бриссо выпустил
первое сообщение о событиях 5-6 октября 1789 года (поход женщин
на Версаль и насильственный переезд королевской четы в Париж. —
Прим. ред.) в своей газете «Le patriote François» («Французский па-
триот»): «События, которые прошли прямо перед нами, кажутся
сновидением <...> Мы не можем сегодня дать детальную оценку этой
удивительной Революции»8.
5 Romme G. Rapport sur l'ère de la République: séance du 10 septembre 1793. Paris,
1793. P. 1-2.
6 Révolutions de Paris, Dédiées a la Nation. Vol. 2: Du samedi 18 au 25 juillet 1789. P. 1,7.
7 Lettres de Madame Roland / Ed. С Perroud. Vol. 2: 1788-1793. Paris, 1902. P. 325
(письмо к Анри Банкалю, 11.07.1792 г., Париж).
8 Le patriote françois. 1789. 7 oct. № 63. P. 3.

Французская революция: нулевой градус времени
43
Современники ясно ощущали, что с июля 1789 года произошло
что-то исключительно важное, но значимость революционного вре-
мени стала ясна не сразу. В конце концов, и реформа календаря была
предложена лишь осенью 1793 года. Кейт Бейкер утверждает, что из-
менение значения революции произошло где-то во второй половине
1789 года — возможно, после октябрьских событий. Когда Прюдом
впервые выпустил свою газету в июле, революция еще была неожи-
данным и драматическим событием. Но по мере того, как одно со-
бытие превращалось в целую их череду, участникам и наблюдателям,
включая журналистов, сотрудничавших с газетой «Парижские рево-
люции», стал открываться характерный ритм, особенная революци-
онная динамика и зарождение совершенно новой эпохи, которая от-
деляла себя от «старого режима»9.
Сам термин старый режим (ancien régime) менялся вместе с ре-
волюцией. Он иногда использовался и до 1789 года при упоминании
прошлых режимов — например, галлов до Хлодвига — или способа
управления каким-нибудь аббатством до объединения его с другим10.
Начиная с весны 1789 года, во время споров о подушном голосова-
нии, памфлетисты, выступившие против голосования по сословиям,
использовали этот термин в отношении предшествующего господства
привилегированных сословий: «При старом режиме сословия дворян
и духовенства, не составляя вместе и трети нации, являлись каждое по
отдельности силой, равной всей остальной части граждан»11.
Вскоре — хотя трудно точно сказать, когда именно, — выражение
старый режим стало обозначать бывший режим, оставшийся в про-
шлом. В трактате 1789 года о правах и обязанностях «свободных людей»
(сочетание, которое само по себе обозначало перемены) автор убеж-
дает своих сограждан отдавать свои голоса внимательно, поскольку
«Г égoïsme, qui sous l'ancien régime pouvait tout, et menait a tout, causerait
aujourd'hui la destruction générale»12. Самое позднее к 1790 году Жан-
Поль Марат стал громить таких, как Неккер, которых он подозревал
9 Baker K.M. Inventing the French Revolution: Essays on French Political Culture in
the Eighteenth Century. Cambridge, 1990. P. 221.
10 Répertoire universel et raisonné de jurisprudence civile, criminelle, canonique et
bénéficiale. Vol. 13. Paris, 1777. P. 302; Vol. 48. Paris, 1781. P. 13.
11 Motion faite par un citoyen dans rassemblée du district de Saint-Germain-des-
Prés, le 21 avril 1789: suppression de tous privilèges pour les élections. Paris, 1789. P. 5-6.
12 «Эгоизм, который при старом режиме мог все и требовался везде, сегодня
принес бы всеобщее разрушение» (Gourcy F.-A.-Ê. de. Les droits et devoirs d'un peuple
libre ou Le triomphe de la liberté française. Paris, 1789. P. 48).

44
I. Начало века
в попытках поддержать или восстановить старый режим: «Aujourd'hui
même il sollicite rassemblée de lui accorder de grands, de prompts secours,
sous prétexte d'empêcher la dissolution de Г état, de régénérer les finances,
mais uniquement pour affermir l'administration, pour le mettre en état de
perpétuer landen régime»13.
Таким образом, мало-помалу, начиная с 1789 года и все более ра-
дикализуясь вплоть до 1793, если не 1794 года, новая схема приняла
форму, в которой революционное время сокрушало основание старо-
го порядка. В довольно безобидном памфлете о недостатке налично-
сти в Париже, датированном январем 1790 года, автор ясно опреде-
ляет «время революции» (un temps de révolution) как время кризиса
и неопределенности: люди ожидают «новой политической системы»,
в которой «прошлые злоупотребления будут исправлены»14. Револю-
ционное время заняло разрыв между старым и новым; время револю-
ции послужило теплицей, в которой оставшаяся от прошлого сорная
трава могла быть вырвана, пока пускали корни новые побеги. Из пам-
флета о вербовке рекрутов, опубликованного в 1789 году, следовало:
«...il faut éprouver quelque temps la revolution que fera la Constitution dans
les esprits; elle doit avoir une grande influence sur l'agriculture, le commerce
et l'esprit militaire»15.
Для тех, кто жил в 1789 и последующих годах, революция стала
означать отказ от прошлого, чувство разрыва в секулярном времени,
максимально увеличивавшее и растягивавшее настоящее для того,
чтобы изменить его в момент личной и общественной трансформа-
ции, формируя будущее в соответствии с открытиями, сделанными
в настоящем. Время перестало быть данностью. Оно стало средством
бесконечного потенциала изменений, которые могли быть доброволь-
ными — то есть продиктованными сознательным выбором.
13 «Даже сейчас он (Неккер. — Прим. ред.) призывает собрание оказать ему
скорую и масштабную помощь, под предлогом необходимости воспрепятствовать
распаду государства, реорганизовать финансы, но [на деле] лишь для того, чтобы
укрепить администрацию и дать ей возможность продлить существование старого
режима» (Marat J.-P. Dénonciation contre Necker // Marat J.-P. Les pamphlets-1790 /
Ed. С. Vellay. Paris, 1911. P. 92).
14 Motion faite au district des Recollets, le 14 janvier 1790, sur la situation allarmante
de la capital, relativement à la rareté extrême du numéraire. Paris, 1790. P. 4.
15 «Следует испытать некоторое время революцию, какое влияние будет иметь
конституция на умы; она, вероятно, окажет большое влияние на сельское хозяйст-
во, коммерцию и военный дух» (Second rapport du comité militaire, par M. Dubois de
Сгапсй, secrétaire de l'Assemblée Nationale, sur l'établissement des milices nationales et
le recrutement de l'armée. Paris, 1789. P. 17).

Французская революция: нулевой градус времени
45
Это новое отношение к времени было, бесспорно, самым значи-
тельным нововведением Французской революции. Оно породило
одновременно и революционное время (а следовательно, революцию
как выбор будущего), и время модерна (ощущение разрыва модерно-
сти с традиционным). Революционное время и время модерна не яв-
ляются одним и тем же; тем не менее Французская революция сыграла
ключевую роль в том, чтобы привести в движение оба. В результате
она заняла важное место в недавних дискуссиях о функционировании
исторического времени16.
Модерность (Modernity)*, то есть идея о том, что новое время являет-
ся особенным, уходит корнями в прошлое гораздо дальше, чем 1789 год,
но Французская революция помогла сформировать его смысл в XIX
и XX веках. В «Оксфордском словаре английского языка» среди опре-
делений модерности есть такое: «интеллектуальная тенденция или со-
циальная перспектива, характеризующаяся отрицанием или отступле-
нием от традиционных идей, доктрин и культурных ценностей в пользу
современных или радикальных ценностей и убеждений (главным обра-
зом научного рационализма и либерализма)»17. Да, в результате Фран-
цузской революции стало казаться возможным сознательно отойти от
прошлого и даже совершенно отречься от него — но именно потому,
что это было противоположно принципам разума и суверенности на-
ции, или, другими словами, «научному рационализму и либерализму».
Сторонники модерности в XIX и XX веках не обязательно счита-
ли себя последователями Французской революции или сторонниками
революции вообще. Тем не менее они соглашались, сознательно или
нет, с элементами временной схемы, введенной Французской револю-
цией. Согласно этой схеме, люди, живущие в настоящем, постоянно
стремятся создавать что-то новое, современное и ориентированное на
будущее. Прошлое не служит более источником примеров для пове-
дения в настоящем; прошлое оказывается тем, что следует преодоле-
вать — для того, чтобы сделать будущее лучше.
Революционное время и время модерна пересекались в разных
плоскостях. Важнейшим из пересечений была та значимость, которую
16 Это постоянно всплывает, например, в работе: Koselleck R. Futures Past: On
the Semantics of Historical Time / Transi. К. Tribe. N.Y., 1985.
Подробный анализ понятия модерность см. в выходящем в этой же серии
Studia europaea переводе избранных статей «Словаря основных исторических по-
нятий» Р. Козеллека. — Прим. ред.
17 <http://www.oed.com/vievv/Entry/120626?redirectedFrom=modernity#eid>
(13.11.2012).

I. Начало века
оба они придавали самому ходу времени. Аббат Сийес чувствовал это
развитие уже в начале 1789 года. В своей брошюре «Что такое тре-
тье сословие?» он точно определил связь между революцией, вре-
менем и скрытой динамикой событий: «On fermerait en vain les yeux
sur la révolution que le temps et la force des choses ont opérée; elle n'en
est pas moins réelle. Autrefois, le tiers était serf, Tordre noble était tout.
Aujourd'hui le tiers est tout, la noblesse est un mot»18. Судьба, давление
обстоятельств, «сила событий» (la force des choses) определенно имели
теперь свою собственную динамику, которая проявилась с течением
времени.
Люди, жившие во время событий, обрушившихся лавиной после
июля 1789 года, чувствовали, что в этом должны быть скрытые смыс-
лы, которых они не улавливали. Многим, даже представителям об-
разованных слоев, казалось, что смысл должен быть в заговорах. Чем
еще, если не интригой и тайным сговором, можно было объяснить по-
стоянные колебания ожиданий? Начиная с падения Бастилии, страх
заговора витал в воздухе. Жан-Поль Марат был далеко не одинок в по-
исках «ужасного заговора» («l'horrible complot») или «страшного сго-
вора» («l'affreuse conjuration»). Только течение времени могло открыть
истину, срывая в конце концов покров с преступных заговорщиков19.
Революционное время было вовлечено в смертельный бой с тем, что
Робеспьер в 1790 году назвал «временами интриг и мятежных группи-
ровок» («les temps d'intrigues et de factions»)20.
Несмотря на убеждение, что заговорщики, которые действовали
с полным пониманием своих целей, тайно контролировали события,
понимание хода времени как раскрытия его внутреннего значения
также открыло путь к новому типу детерминизма. Бертран Барер, ве-
дущий член Комитета общественного спасения — следовательно, один
из творцов Террора, — задним числом оправдывал свои действия как
продукт того времени:
18 Sieyès E.J. Qu'est-ce que le tiers état? / Ed. E. Champion. Paris, 1888. P. 79
(«Напрасно мы стали бы закрывать глаза на революцию, произведенную временем
и силою вещей. От этого она не перестанет быть совершившимся фактом. Неког-
да третье сословие было рабом, а знатное — всем. Ныне третье сословие — всё,
а знатное — пустое слово»; рус. пер. цит. по: Сийес Э.-Ж. Что такое третье сосло-
вие? // Аббат Сийес: от Бурбонов к Бонапарту. СПб., 2003. — Прим. пер.).
19 Hunt L. The World We Have Gained: The Future of the French Revolution // The
American Historical Review. Vol. 108. 2003. P. 1-19.
20 Robespierre M. de. Réponse de M. de Robespierre... à une lettre de M. Lambert,
contrôleur général des finances. Paris, 1790. P. 5.

Французская революция: нулевой градус времени
Я не оказывал никакого влияния на свою эпоху, время революции
и политических бурь <...> Я только делал то, что должен был делать,
подчиняясь ей. Она (эпоха — lepoque) имела суверенную власть над
столькими простыми людьми и королями, столькими гениями, талан-
тами, желаниями и даже событиями, что подчинение ей и повиновение
духу века не может быть обвинением в преступлении или ошибке21.
Этот взгляд на детерминизм времени открыл путь к социальным
объяснениям и в конечном счете к социальной науке как систематиче-
скому изучению силы обстоятельств. Неудивительно, что Сийес был
первым, кто использовал термин социальная наука (science sociale),
причем в том же трактате о третьем сословии. Кружок Кондорсе начал
использовать этот термин в 1791 году, Кондорсе сам взял его на воору-
жение в 1792 году, а его последователи играли ключевую роль в осно-
вании разнообразных клубов и обществ. В конце концов в 1795 году
было создано подразделение нового Национального института
(Institut national), посвященное «социальной науке и юриспруденции»
(science sociale et législation)22.
Самым выдающимся его воспитанником стал Антуан Луи Клод
Дестют де Траси, который сыграл центральную роль во введении тер-
мина в широкое обращение. В своем «Этюде о способности мыслить»
(«Mémoire sur la faculté de penser») 1798 года Дестют де Траси экс-
плицитно связал социальную науку с детерминизмом времени: «On
peut dire que la science sociale méritera a peine le nom de science, tant
quelle naura pas des principes reconnus et systématisés, a laide desquels
nous puissions expliquer et même prédire le bonheur et le malheur des
diverses sociétés, et ne les voir que comme des conséquences nécessaires et
constantes de lois démontrées»23. Итак, цель новой социальной науки со-
стояла в том, чтобы объяснить и даже предсказать будущее сообществ
21 Luzzatto S. Un futur au passé: La Révolution dans les mémoires des
Conventionnels // Annales historiques de la Révolution française. Vol. 278. 1989. P. 455-
475, цит. p. 469.
22 Wokler R. Saint-Simon and the Passage from Political to Social Science // The
Languages of Political Theory in Early-Modern Europe / Ed. A.R. Pagden. Cambridge,
1990. P. 325-338.
23 Tracy D. de. Mémoire sur la faculté de penser. Paris, 1798. P. 26 («Можно ска-
зать, что социальная наука едва ли будет заслуживать самое имя науки, пока она
не будет иметь признанных и систематизированных принципов, с помощью кото-
рых мы могли бы объяснять и даже предсказывать счастия и несчастия отдельных
обществ, видя в них лишь необходимые и постоянные следствия обнаруженных
законов»).

I. Начало века
путем формулирования законов, определяющих их развитие. Дестют
де Траси, как никто другой, оказал влияние на последующее возник-
новение социологии во Франции, от Бенжамена Констана до Огюста
Конта и других24.
Детерминизм был обратной стороной волюнтаризма — идеи, что
люди могут влиять на свое будущее. Детерминизм, особенно в той
степени, в какой он определил возникновение социальной науки,
был объяснением того, почему людям не удается управлять своим
будущим. Депутат Анри Грегуар, который нередко одним из первых
постигал значение происходящих событий, увидел волюнтаризм ре-
волюционного времени: «Le peuple français a dépassé les autres peuples;
cependant le régime detestable dont nous secouons les lambeaux nous tient
encore à grande distance de la nature; il reste un intervalle énorme entre ce
que nous sommes et ce que nous pourrions être. Hâtons-nous de combler
cet intervalle; reconstituons la nature humaine en lui donnant une nouvelle
trempe». Неудивительно, что Грегуар сказал это в ходе дискуссии о на-
чальном образовании25. Террор сам по себе вырос из попытки «пре-
одолеть этот разрыв», «преобразить природу человека», или, другими
словами, ускорить эффекты времени.
Хотя революционное время означало стирание того, что Грегуар
называл «презренным режимом» (le régime detestable) прошлого, на-
ука о прошлом, история, по иронии судьбы, приобрела новое зна-
чение. Питер Фрицше утверждает, что историописание приобрело
большую роль около 1800 года, поскольку разрыв с прошлым привел
к своего рода культурной меланхолии26. Прошлое потеряло прозрач-
ность и вследствие этого требовало более серьезного изучения. В то
же самое время история стала интересовать все большее число людей;
Французская революция подняла простых людей на уровень полити-
24 Staum M.S. Minerva's Message: Stabilizing the French Revolution. Montreal, 1996.
25 Rapport sur l'ouverture d'un concours pour les livres élémentaires de la première
éducation, par Grégoire (Séance du 3 pluviôse an II) // Procès-verbaux du Comité
d'instruction publique de la Convention nationale / Ed. M.J. Guillaume. Paris, 1897.
Vol. 3. P. 365 («Французский народ превзошел другие народы; и все же презренный
режим, прах которого мы стряхиваем с себя, еще держит нас на большом удалении
от естества; остается еще огромный разрыв между тем, что мы есть, и тем, чем
мы могли бы быть. Поспешим преодолеть этот разрыв, преобразим природу чело-
веческую, дав ей новую закалку»). Смысл «мифического настоящего» преображе-
ния человечества анализируется в: Hunt L. Politics, Culture, and Class in the French
Revolution. Berkeley, 1984, 2004.
26 Fritzsche P. Stranded in the present: modern time and the melancholy of history.
Cambridge (Mass.), 2004. См. статью Фрицше в настоящем сборнике. — Прим. ред.

Французская революция: нулевой градус времени
ков, и историкам в результате пришлось обращать на них внимание
в своих сочинениях. Выросло число жанров исторических произве-
дений, одним из ярких примеров которых оказался исторический ро-
ман. Поэтому реструктуризация времени Французской революцией
глубоко повлияла на написание истории.
После Французской революции время модерна берет верх над ре-
волюционным временем, хотя и включает в себя некоторые из наи-
более фундаментальных предпосылок и парадоксов последнего. Без
Французской революции Гегель не дошел бы до идеи кодификации
значения хода времени, не говоря уже об открытии в истории секу-
лярной телеологии сознания свободы и последовательного разверты-
вания разума. Еще более важную роль Французская революция сыгра-
ла в размышлениях Маркса об истории — благодаря ей центральным
стержнем в историческом развитии у Маркса стала классовая борьба.
Оба они, Гегель и Маркс, пришли к убеждению, что ход времени
сам по себе может стать предметом анализа для понимания внутрен-
него смысла времени. Это привело к установлению неразрывной связи
между модерностью и моделью историописания, изученной Питером
Фрицше, а до него Райнхартом Козеллеком. Благодаря реконфигура-
ции прошлого само постулирование модерности раскрывало новую
роль для истории.
Вклад Козеллека в это развитие был очень значительным, он и до
сих пор задает тон в исследованиях моделей времени, истории и мо-
дерности. В период раннего Нового времени, утверждает Козеллек,
история была вписана во временной контекст, она стала единственной
и превосходящей предшествующие времена. Единственной она стала
в том смысле, что перестала быть хранилищем повторяемых приме-
ров, вместо этого превратившись в неповторяемое движение вперед.
В конце этого процесса «образовалась специфическая форма уско-
рения, характеризующая модерность». Козеллек прослеживает опыт
ускорения Французской революции, лидеры которой непроизвольно
секуляризовали эсхатологические ожидания христиан27.
Козеллек обращает особое внимание на период 1750-1850-х го-
дов как на время, когда появились и философия истории, и ее дис-
циплинарная практика. Это было связано с новым понятием времени,
а не с отдельными индивидами, которые занимались философией или
практикой истории. По мнению Козеллека, Просвещение и Француз-
ская революция (ученый говорит о «второй половине XVIII века»)
Koselleck R. Futures Past. P. 5, 47.

50
I. Начало века
создали «Новое время» (neue Zeit), или модерность. «Время больше не
просто среда, в которой происходят все истории, — утверждал Козел-
лек, — оно приобретает историческое качество». Как следствие этого,
«история отныне происходит не во времени, но сквозь время. Время
становится динамической и исторической силой само по себе»28.
Когда Козеллек прослеживает возникновение нового понятия
и переживания времени, он ищет его главным образом в историче-
ских и психологических текстах. Французская революция упоминает-
ся при этом постоянно, но редко сама по себе и обычно без особой
конкретики. Так, например, говоря об изменении ускорения времени
от религиозно-апокалиптической к секулярной схеме исторических
ожиданий, Козеллек утверждает: «Это субъективное предчувствие бу-
дущего, которое одновременно и ждут, и хотят ускорить, становится
неожиданно прочной реальностью благодаря процессу технизации
и Французской революции». Технологическим процессам Козеллек,
похоже, придает равную с революцией роль.
Сходным же образом, говоря об использовании истории револю-
ций различными политическими идеологиями, Козеллек ссылается
на Канта, Мадзини, Маркса и Прудона, даже когда признает влияние
революции 1789 года: «В 1789 году было создано новое пространство
ожиданий; его перспективу отмечали точки, которые сами были привя-
заны к различным фазам прошедшей революции». В результате «в за-
висимости от стороны или занимаемой позиции, категории ускорения
и запаздывания (очевидные после Французской революции) влияют
на отношения между прошлым и будущим в различных формах»29.
Для Козеллека, таким образом, Французская революция является
основой, хотя не и вполне самостоятельной. Это, конечно, в общем,
правильно, ибо новые понятия и опыт времени должны иметь интел-
лектуальные корни и интеллектуальные следствия, так же как и по-
литические, культурные и даже социальные, экономические, техноло-
гические и демографические30. Краткая история, изложенная в этом
эссе, не претендует на критику Козеллека; его мысли об историческом
времени глубоко повлияли на мои собственные.
28 Koselleck R. Futures Past. P. 246. См. также превосходную рецензию: Zammito J.
Kosellecks Philosophy of Historical Time(s) and the Practice of History // History and
Theory. Vol. 43. № 1. 2004. P. 124-135.
29 Koselleck R. Futures Past. P. 37.
30 Nelson W.M. The Weapon of Time: Constructing the Future in France, 1750 —
Year I. PhD diss. / Univ. of California. 2006; Nelson W.M. Making Men: Enlightenment Ideas
of Racial Engineering // American Historical Review. Vol. 115. № 5. 2010. P. 1364-1394.

Французская революция: нулевой градус времени
51
Смысл настоящей статьи скорее состоял в том, чтобы показать,
как именно Французская революция изменила понятие времени, как
оно приобрело «историческое качество», то есть стало показателем
определенных внутренних сущностей. Внимательный взгляд на при-
веденные здесь факты показывает, что изменение в понимании време-
ни произошло не одномоментно, но скорее постепенно и фрагментар-
но в ближайшие десятилетия после 1789 года.
Итак, историческое прошлое этой трансформации времени мож-
но проследить с середины XVIII века. Но невозможно отрицать, что
именно 1789 год потряс систему до такой степени, что это повлекло
изменения, непредставимые в другой ситуации. Никто в то время еще
не понимал, что происходит, — и даже спустя десятилетия или целые
поколения лишь немногие смогли осознать происходящее. В кон-
це концов, и Козеллек опубликовал свои размышления лишь ближе
к концу XX века. Мы только начинаем понимать суть эпохальной
трансформации, которая произошла в конце XVIII века. Вполне мо-
жет быть, что сегодняшний интерес к временным моделям прошло-
го возник из нашего собственного ощущения, что и текущие модели
нуждаются в переработке.
Поскольку французские революционеры 1790-х годов лишь мель-
ком отметили процесс, в который они оказались вовлечены, ответ на
вопрос, «почему» (в отличие от «как») Французская революция изме-
нила понятие времени, не может не быть до некоторой степени умоз-
рительным. Представляется, что внимание к времени во Французской
революции возникло из опыта революции как периода ускорения.
Ускорение, в свою очередь, подпитывалось ощущением, что Франция
переживала — по крайней мере неявным образом — первоначальный
момент общественного договора. Люди начинали заново и должны
были спешить заполнить описанный аббатом Грегуаром промежуток
между тем, кем они были, и тем, кем они могли бы стать. Они были
вынуждены ускорять время.
Хотя Жан-Жак Руссо оставил революционерам много размышле-
ний об общественном договоре, он не сказал почти ничего о его дей-
ствительном использовании. Общественный договор был для него
в основном гипотетическим понятием, соглашением, которое имело
лишь несколько точек соприкосновения с реальностью. Единствен-
ными историческими примерами для Руссо служили Спарта, Рим
после Тарквиниев, а также Голландия и Швейцария в Новое время.
Руссо описывал это как возрождение прошлого: «letat, embrasé par les

52
I. Начало века
guerres civiles, renaît pour ainsi dire de sa cendre et reprend la vigueur
de la jeunesse en sortant des bras de la mort. Telle fut Sparte au temps de
Lycurgue, telle fut Rome après les tarquins, et telles ont été parmi nous
la Hollande et la Suisse après l'expulsion des tyrans»31. Но Руссо видел
это именно как возрождение и восстановление, а не как скачок в бу-
дущее, и большее внимание он уделял государственным резонам,
нежели отдельным личностям.
Для революционеров, напротив, момент создания социального
договора был чем-то, что они узнали из первых рук. Примерно ве-
ком позже Эмиль Дюркгейм уловил сущность личного опыта — без
сомнения потому, что Французская революция играла главную роль
в его размышлениях о социальном и сакральном:
Есть в истории периоды, когда под влиянием некоторого громад-
ного коллективного шока социальные взаимодействия становятся бо-
лее частыми и активными. Люди ищут друг друга и собираются вместе
более, чем когда бы то ни было. Это то общее возбуждение, результа-
ты которого характеризуют революционную или креативную эпоху.
Результатами этой более активной деятельности является в такие пе-
риоды общая стимуляция отдельных сил. Люди видят больше и ина-
че, чем в обычное время. Изменяются не просто оттенки и степени;
люди становятся другими. Ими двигают страсти такой глубины, что
они не могут удовлетвориться ничем, кроме яростных и необуздан-
ных действий, действий сверхчеловеческого героизма или кровавого
варварства32.
Дюркгейм продолжает сравнивать это с религиозным опытом;
это возбуждение он называет фундаментальной формой религиозной
жизни, которая в эпоху модерна становится основой самой обще-
ственной жизни. Французская революция, таким образом, оказыва-
ется моментом, когда люди раскрывают социальные корни своего бы-
тия, когда сакральное, в терминах Дюркгейма, переходит из религии
в общество.
31 Rousseau J.-J. Du contrat social / Ed. B. de Jouvenel. Geneva, 1947. P. 235 («Го-
сударство, раздавленное гражданскими войнами, восстает, так сказать, из пепла
и возрождает свои юные силы, ускользая из объятий смерти. Такова была Спарта
во время Ликурга, Рим после Тарквиниев, такими были в наше время Голландия
и Швейцария по изгнании тиранов»).
32 Durkheim Е. The Elementary Forms of the Religious Life / Transi. J.W. Swain.
N.Y., 1915. P. 241 (на фр. яз. вышло в 1912 г.).

Французская революция: нулевой градус времени
53
Этот трансфер сакрального был наиболее убедительно про-
анализирован Моной Озуф. Революционные фестивали, похорон-
ные процессии, перенесение в Пантеон останков революционных
героев и торжественные открытия бюстов — все это способствовало
названному переходу. Торжественные присяги и клятвы занимают
центральное место в празднествах, утверждает Озуф, поскольку «это
визуализирует акт соглашения, задуманный как основа общественной
жизни»33. Таким образом, момент произнесения клятвы представлял
собой буквальный момент заключения общественного договора; это
был момент, в котором сакральное переходило в общество, в социаль-
ное обязательство. Клятва была одним из способов, которым обще-
ство могло стать священным.
Экзистенциальный возврат на своего рода нулевой градус социаль-
ной и политической жизни постоянно повторялся во Франции: в горя-
чие дни свержения старого режима в 1789 году, в праздник Федерации
1790 года, во время составления первой письменной конституции су-
веренной нации и принятия решения свергнуть, а затем и казнить ко-
роля и установить республику. Фактически это был не столько вопрос
решительных политических действий, сколько постоянная рестимуля-
ция или по крайней мере попытки новой стимуляции, поскольку чув-
ства были далеки от единодушия, от того «общего подъема», который
составлял непосредственный опыт социальных связей.
Это перманентное возобновление общественного договора — по-
вторяемое на протяжении времени и пространства Франции — дава-
ло демократии непосредственное, но одновременно и неустойчивое
основание. Клятвы, к примеру, означали готовность начать все заново,
с этого самого мгновенья, и все же именно потому, что это заключе-
ние заново социального договора полагалось на сиюминутное чувство
привязанности, оно было подвержено риску столь же немедленного
отказа или по меньшей мере нежелания присоединиться к новой со-
циальной связи, параметры которой могли оставаться непостоянны-
ми и неконкретными. И все-таки тысячи, а возможно, и миллионы
людей — не только французов — чувствовали, что с их глаз спадала
пелена. Они постоянно говорили о том, что были ослеплены обычая-
ми деспотической власти; их пробудили к новому дню, к новому вре-
мени. Как писала одна газета о казни короля, Франция обнаружила
33 OzoufM. La fête révolutionnaire, 1789-1799. Paris, 1976. P. 337. Заключитель-
ная глава ее книги называется: «La fête révolutionnaire: Un transfert de sacralité» («Ре-
волюционный празник: Трансфер сакрального»).

54
I. Начало века
«великую истину, которую предубеждения скрывали в течение столь-
ких столетий; сегодня мы наконец-то убедили себя в том, что ко-
роль — это просто человек»34.
Поиск нулевого градуса времени потерпел неудачу в 1790-х годах
в том смысле, что и революционный календарь, и республика, с кото-
рой он ассоциировался, не смогли продержаться долго. В то же самое
время новые понятия темпоральности, зародившиеся в этих поисках,
оказывались успешными в разных контекстах. Более двух веков ре-
волюционное время и время модерна формировали жизнь людей во
всем мире. Сейчас, может быть, настало время переоценить их и, воз-
можно, даже перейти к другому пониманию влияния времени, к дру-
гому «режиму историчности»35. И все же никто не может отрицать,
что Французская революция привела в движение механизмы, которые
формируют наш опыт политической и социальной жизни вплоть до
сегодняшнего дня. Понимание этих механизмов — это по-прежнему
актуальная проблема и даже загадка, требующая нашего внимания.
Пер. с англ. Юрия Корякова
34 Journal des hommes libres de tous les pays. 1793. 22 jan. № 82.
35 Hartog F. Régimes d'historicité: présentisme et expériences du temps. Paris, 2003.
О различиях между подходами Хартога и Козеллека см.: Lenclud G. Traversées dans
le temps // Annales. Histoire, Sciences Sociales. T. 61. 2006. P. 1053-1084.

Вадим Суренович Парсамов
МЕЧТЫ О МИРНОМ XIX ВЕКЕ*
О
невидно, ощущения людей, живущих на рубеже веков, более
обостренные, чем у их преемников. Люди, вступающие в но-
вое столетие, вершат суд над закончившимся блоком време-
ни, означивают его и с новым веком связывают несбывшиеся в веке
истекшем надежды. То, что не получилось тогда, должно получиться
после пересечения временной границы. Так, в поэтических предсказа-
ниях Александра Николаевича Радищева безумие XVIII века должно
поглотиться морем вечности, а его мудрость, воплощенная в деяниях
Петра I и Екатерины II, будет унаследована XIX столетием:
Петр и ты, Екатерина! дух ваш живет еще с нами.
Зрите на новый вы век, зрите Россию свою.
Гений хранитель всегда Александр будь у нас...
Открывший своим правлением новый XIX век молодой импера-
тор Александр I стал объектом приложения представлений об идеаль-
ном монархе, которые сложились в XVIII веке.
У Радищева смена столетий представлена как смена суток: каж-
дый век у него имеет свое «дневное» и «ночное» время. «Днем» совер-
шается прогресс, «ночью» — ужасные преступления:
Солнца на всходе цветут, блекнут с закатом они.
В данной научной работе использованы результаты, полученные в ходе вы-
полнения проекта «Конструирование традиции: проблема преемственности и раз-
рывов в университетской истории России», выполненного в рамках программы
фундаментальных исследований НИУ ВШЭ в 2013 г.

I. Начало века
Ужасы Французской революции были «ночным» временем уходя-
щего столетия: «и человек претворен в люта тигра еще». Современни-
ки мечтали о том, что XIX столетие станет рассветом в истории:
Утро столетия нова кроваво еще нам явилось,
Но уже гонит свет дня нощи угрюмую тьму1.
Впрочем, несколько десятилетий спустя люди уже по-разному оце-
нивали и разными способами маркировали начало нового века. В част-
ности, Александр Александрович Бестужев-Марлинский в 1830-е годы
писал об этом так: «XIX век взошел не розовою зарею, а заревом воен-
ных пожаров»2. Эта картина не соответствовала его личным ощущениям
и являлась, скорее всего, аберрацией памяти. Дело в том, что на рубеже
веков будущему декабристу было всего четыре года. И поскольку его со-
знательные впечатления относятся уже к годам, наполненным военными
событиями, именно они и стали символом начала и смыслом этого века.
Иначе запомнил начало XIX столетия старший современник Мар-
линского Филипп Филиппович Вигель (в 1800 году ему исполнилось
пятнадцать лет):
После четырех лет (павловского правления. — В.П.) Екатерина
воскресает от гроба в прекрасном юноше. Чадо ее сердца, милый внук
ее, возвещает манифестом, что возвратит нам ее времена <...> Но нет:
даже и при ней не знали того чувства благосостояния, коим объята
была вся Россия в первые шесть месяцев владычества Александра. Лю-
бовь ею управляла, и свобода вместе с порядком водворялись в ней. Не
знаю, как описать то, что происходило тогда; все чувствовали какой-то
нравственный простор, взгляды сделались у всех благосклоннее, по-
ступь смелее, дыхание свободнее3.
Примечательно, что во многих таких воспоминаниях начало
столетия связано с понятиями войны и мира. Приветствовавшим
1 Здесь и выше: Радищев А.Н. Полн. собр. соч. М.; Л., 1938. Т. 1. С. 128.
2 Бестужев-Марлинский A.A. Соч.: В 2 т. М., 1981. Т. 2. С. 422.
3 Вигель Ф.Ф. Записки. М., 2000. С. 78. Правда, в других мемуарах встречаем
совершенно другую оценку того периода. Так, В.Н. Головина писала: «Анархия за-
ступила на место самого строгого царствования. Появились вновь всякого рода
костюмы, кареты мчались во весь опор. Я сама видела гусарского офицера, ска-
кавшего галопом во весь опор по тротуару набережной с криком: — Теперь можно
делать все, что угодно!» (Головина В.Н. Мемуары // Мемуары графини Головиной.
Записки князя Голицына. М., 2000. С. 227).

Мечты о мирном XIX веке
57
восшествие на престол Александра I современникам казалось, что
с его приходом воцарятся тишина и покой и войн больше не будет.
Эти ожидания выражены Николаем Михайловичем Карамзиным
в оде «Его императорскому величеству Александру I, самодержцу все-
российскому, на восшествие его на престол». Так, в представлении ли-
тератора, Екатерина прославила русское оружие:
Уже воинской нашей славы
Исполнен весь обширный свет...
Александр же должен продолжить ее славные дела, но уже не на
военном, а на мирном поприще:
Монарх! Довольно лавров славы,
Довольно ужасов войны! <...>
Ты будешь гением покоя4.
Семен Сергеевич Бобров увязал начало столетия с возрождением
духа Екатерины Великой несколько иными литературно-поэтически-
ми средствами. В стихотворении «Глас возрожденной Ольги к сыну
Святославу» он создал мифологическую сцену, представляющую в об-
разах княгини Ольги, ее сына Святослава Игоревича и внука Влади-
мира Святославича отношения Екатерины II, Павла I и Александра.
Христианка Ольга осуждает завоевательную политику своего сына-
язычника. Ее тень, обращаясь к Владимиру, произносит:
Владимир! — Ольги внук, Владимир,
Тебе реку: внемли! — В час гневный
Мой сын, несчастный твой отец,
Оставил ввек сей дол плачевный,
Приял и дел и дней конец.
Лишь росс со мной навек простился,
И зреть меня он в нем не смел,
Как и того теперь лишился.
После смерти отца Владимир должен был вернуться к заветам
Ольги, отвергнутым Святославом:
Чертеж небесный и священный,
Чтобы народ весь возродить,
Оставлен на случай пременный.
Чертеж сей должен ты открыть.
4 Карамзин Н.М. Полное собрание стихотворений. М.; Л., 1966. С. 262-263.

58
I. Начало века
Чертеж — это знаменитый «Наказ» Екатерины II Уложенной ко-
миссии. Речь идет о том, что Александр должен вернуться к политике
просвещенного абсолютизма и предстать перед своими подданными
не как их отец, воинствующий деспот, а в образе мудрого устроителя,
какой запомнили его «бабку-законодательницу»:
Чертеж теперь славянам лестен,
В нем целый дух мой помещен,
А дух душе твоей известен.
Разгни его! — и росс блажен.
Ты узришь в нем, что дар сладчайший,
Что небо земнородным шлет,
Есть царь любезный, царь кротчайший,
Который свой народ брежет.
Так виделась современникам тема просвещения как антитеза войне:
Питомец мой багрянородный!
Ты должен мудрость насаждать
Среди пелен в умы народны,
Чтоб с сердцем души воспитать.
Оно ассоциировалось уже не с насилием5, а с любовью, которая яв-
ляется лучшей защитой монарха: «любовь, одна любовь — твой щит».
Поэтому Святослав (император Павел I), исповедующий войну, — не
просветитель:
Отец твой не был просветитель,
Он витязь, — к рыцарству рожден.
В религиозном плане он уподобляется Юлиану Отступнику, в то
время как Ольга (Екатерина II)
.. .водрузила божье знамя
В холмах Аланских с чертежом;
В Иулиане гибло пламя...6
Поэтому задача Владимира (императора Александра) состояла
в том, чтобы явить миру духовное наследие бабки: «Ты возроди», — об-
ращается к нему Ольга (Екатерина II). Таким образом, в пространстве
5 См.: Парсамов B.C., Шанская Т.А. Власть и просвещение в России XVIII
начала XIX вв. Вводные замечания к теме // Логос. 2003. № 4-5. С. 243-260.
6 Поэты 1790-1810-х годов. Л., 1971. С. 123-126.

Мечты о мирном XIX веке
литературы и театра создавалась историческая преемственность: не-
кое идеальное начало, которое ассоциируется с миром и законом (в их
роли могут выступать как христианство, так и законодательство), —
дальнейшая порча, выражаемая войной или деспотизмом, — и нако-
нец восстановление исходного гармоничного состояния.
Судя по дошедшим до нас текстам, начало столетия увязывалось
современниками не только со сменой монарха и характера правления,
но и с началом нового тысячелетия русской истории. В ноябре 1803 года
Фредерик Сезар Лагарп написал Александру I: «Россия купила ваше
правление десятью веками страдания»7. А 7/19 августа 1804 года он
вновь повторил: «Россия ждала вас десять столетий»8. Швейцарский
воспитатель русского царя надеялся, что новое тысячелетие откроется
беспрецедентными реформами, которые не только превратят Россию
в цивилизованную страну, но в силу ряда как внешних, так и внутрен-
них причин выведут ее на первое место в мире. Лагарп убеждал царя
в необходимости уничтожить злоупотребления, добиться защиты
священного права собственности, обеспечить гражданские свободы
и заменить правительственный деспотизм сильным правлением, га-
рантирующим права как правительства, так и граждан. И хотя быв-
ший наставник монарха считал, что «внешняя политика может быть
только на втором месте и единственно как средство, обеспечивающее
достижение великой и благородной цели»9, он все же стремился сво-
ими советами помочь молодому царю найти правильную линию и в
международных отношениях.
В те времена мир, мирное состояние воспринимались уже не
в качестве отсутствия войны, а как особым образом организован-
ный порядок. Этим, собственно говоря, «вечный мир» отличался от
простого мира. Если последний был всего лишь интервалом между
войнами, то первый исключал саму возможность кровопролитий.
Для поддержания такого порядка были необходимы сильная власть
внутри страны, наличие международного органа для решения спор-
ных вопросов между странами и поддержание баланса межгосудар-
ственных интересов.
В октябре 1801 года Лагарп изложил в письме к императору свой
план обустройства России. Правда, приехал он тогда в Петербург
7 Correspondance de Fréderic-César de La Harpe et Alexandre 1er. Neuchatel, 1979.
T. 2. P. 86.
8 Ibid. P. 167.
9 Ibid. Neuchatel, 1978. T. 1. P. 452.

I. Начало века
с иной целью. Значительно позже, уже после смерти Александра I,
в письме к великому князю Константину Павловичу Лагарп признался:
Я предпринял поездку в Петербург для того, чтобы поговорить
с Императором об одном проекте, может быть романтическом, но по
крайней мере филантропическом, состоящем в том, чтобы сблизить
двух людей, поставленных тогда судьбой во главе России и Франции
в надежде, что результатом такого сближения будут: 1) поддержание
мира в Европе; 2) преобладающее влияние на ход дел в пользу просве-
щения и либеральных учреждений10.
По дороге в Россию Лагарп заезжал в Париж, где отказался встре-
титься с Наполеоном, но побеседовал с его министром полиции Жозе-
фом Фуше. Швейцарец убеждал своего собеседника в том, что
Франция и Россия оказались в положении, в котором они могут
без взаимного вреда помогать друг другу. Они располагают такими
возможностями, что, объединившись, установили бы мир в Европе.
Во главе обеих стран стоят люди молодые, энергичные, активные. Если
они договорятся друг с другом, согласятся между собой в том, что нуж-
но делать, и заложат основания для совместных действий, то могут по-
лучиться великие и спасительные результаты.
Эти рассуждения вызвали недоумение у Фуше, заподозрившего,
что за ними скрывается политическая игра. На это Лагарп в свой-
ственной ему откровенной манере заявил:
Вы дипломатничаете со мной. Я же дипломатию ненавижу и гово-
рю то, что пришло мне в голову. Вы, может быть, будете смеяться над
этим, как смеялись над проектами аббата Сен-Пьера, но для меня это
не имеет значения11.
Хотя Лагарп прямо и не говорит о возможности «вечного мира»,
но его отсылка к авторитету Шарля-Ирене Кастеля, аббата Сен-Пьера,
показывает, что эти идеи так или иначе присутствовали в его созна-
нии и планах. Во всяком случае, в 1801 году они не казались ему не-
возможными.
Correspondance de Fréderic-César. Neuchatel, 1980. T. 3. P. 610.
Ibid. P. 665-666.

Мечты о мирном XIX веке
61
Скорее всего, Александр I разделял в то время взгляды своего
наставника и друга. Адам Чарторыйский в мемуарах недвусмыслен-
но свидетельствовал о симпатиях юного императора к «принципам
89 года, которые ему были внушены Лагарпом». Александр и Лагарп
много раз беседовали на эту тему, и незадолго до отъезда учителя из
России Александр поручил ему передать письмо Наполеону. Видимо,
он был готов первым сделать шаг к сближению.
Есть и еще одно косвенное тому подтверждение. До приезда Ла-
гарпа с его проектом в Петербург 7/19 мая 1801 года прибыл адъютант
Наполеона Жерар Кристоф Мишель Дюрок с дипломатической мисси-
ей к новому царю12. Его ждал радушный прием. Как свидетельствует
Чарторыйский,
...Александр был очарован при виде французов пресловутой ре-
волюции, которых он считал еще республиканцами. Он смотрел на
них с любопытством и интересом: он столько слышал о них и столько
думал! Он имел огромное удовольствие вместе с великим князем Кон-
стантином, разговаривая с ними, называть их титулом гражданин, ко-
торым, как полагал Александр, они гордились. Но это было совсем не
во вкусе двух посланцев Бонапарта, и они вынуждены были несколько
раз протестовать, ссылаясь на то, что во Франции больше не приня-
то называть друг друга гражданами, прежде чем Александр и его брат
перестали это делать13.
Удивительно, как быстро менялись идейные настроения в то вре-
мя! Абсолютный монарх и его брат с удовольствием называли вчераш-
них революционеров гражданами, а последние уже стыдились этого
обращения.
В беседе с Дюроком, расточая комплименты первому консулу и в
то же время желая избежать каких бы то ни было конкретных обяза-
тельств по отношению к Франции, Александр I высказал мысль о не-
вмешательстве во внутренние дела государств как средстве избежать
войны. Летом 1801 года русские представители в Лондоне, Вене и Бер-
лине получили рескрипт от высочайшего имени, в котором между
прочим говорилось:
12 Шильдер Н.К. Император Александр Первый. Его жизнь и царствование.
СПб., 1897. Т. 2. С. 56.
13 Czartorysky A. Mémoires et correspondance avec l'Empereur Alexandre I. Paris,
1887. T. l.P. 284.

I. Начало века
Я не вмешиваюсь во внутренние несогласия, волнующие другие
государства; мне нет нужды, какую бы форму правления ни устано-
вили у себя народы, пусть только и в отношении к моей империи ру-
ководствуются тем же духом терпимости, каким руководствуюсь и я,
и мы останемся в самых дружественных отношениях14.
Этой фразой Александр признавал те изменения, которые про-
изошли в Европе после Французской революции.
Пожизненный консулат, уставленный 2 августа 1802 года, рассеял
бонапартистские иллюзии и у царя, и у его наставника. В письме к Ла-
гарпу от 7/19 июля 1803 года Александр отмечал:
Начиная с момента установления пожизненного консульства за-
веса пала, и с тех пор дела идут от плохого к худшему Он сам лишил
себя самой прекрасной славы, на которую только может рассчиты-
вать человек и плоды которой ему только оставалось собрать, славы
продемонстрировать то, что он трудился без всякой личной выгоды
единственно для счастья и славы отечества, и будучи верным кон-
ституции, на которой он клялся, сложить после десяти лет власть,
которая была в его руках. Вместо этого он предпочел обезьянничанье
придворных, полностью нарушив конституцию своей страны. Те-
перь это один из самых знаменитых тиранов, которых производила
история15.
Русский император ждал почти год, прежде чем возмутиться по-
жизненным консульством гражданина Бонапарта. Решающую роль
здесь сыграла оккупация французами Ганновера, наследственного
владения английского короля Георга III, с перспективой захвата всей
Северной Германии и установления контроля над русской торговлей.
При этом и Наполеон, и Сент-Джемский кабинет надеялись привлечь
Александра I на свою сторону.
Чувствуя, что Александр готов вступить в войну Франции и Ан-
глии на стороне последней, Лагарп пытался представить дело так, что
обе стороны несут равную ответственность за эту войну и России нет
оснований в нее вмешиваться:
14 Шильдер Н.К. Император Александр Первый. Т. 2. С. 59.
15 Николай Михайлович, вел. кн. Император Александр I. Опыт историче-
ского исследования. СПб., 1912. С. 358; Correspondance de Fréderic-César. T. 2.
P. 44-45.

Мечты о мирном XIX веке
Современная война, подготовленная непрочным Амьенским ми-
ром, является результатом беспутства французского правительства
и злонамеренности англичан и французов в настоящее время...
Английское и французское правительства равно амбициозны,
равно коварны, равно погрязли в интригах и отличаются друг от друга
только тем, что одно разбойничает на континенте, а другое на море.
Поэтому было бы кстати использовать их друг против друга, если бы
при этом не страдали посторонние16.
Любой исход этой войны, по мнению Лагарпа, будет гибелен для
Европы, так как установится гегемония победителя. Впрочем, если вы-
бирать между Францией и Англией, то Лагарп явно склонялся в сто-
рону Англии. В его картине мира Наполеон был большей угрозой, чем
эгоизм внешней политики Британии. Но и это обстоятельство, по его
мнению, не должно было побуждать Россию вступать в войну.
Особенно усиленно Лагарп убеждал царя сохранить нейтралитет
после убийства герцога Энгиенского, которое стало поводом для раз-
рыва отношений между Россией и Францией. История похищения
и расстрела герцога подробно описана в мемуарной, научной и по-
пулярной литературе, опубликованы материалы его допросов17. Это
событие потрясло тогдашнюю Европу. Но не расстрел невиновного
человека и даже не сам факт грубого попрания международного права
французскими жандармами породили протестные настроения евро-
пейских политических кругов.
Бурбонам в то время мало кто сочувствовал. В эмиграции они
жили обособленно и вызывали у европейских правителей скорее раз-
дражение, чем сочувствие. С их именем связывались неоправданные
войны и расходы. Но за убийством последнего из младшей ветви Бур-
бонов современники увидели поворот в политике Франции. То, что
уже вызвало серьезные опасения (занятие французами неаполитан-
ских и ганноверских портов, открытое вмешательство в дела Пьемон-
та и Швейцарии и т.д.), теперь обрело отчетливые очертания: Напо-
леон поставил себя выше международного права и стремился стать
16 Correspondance de Fréderic-César. T. 2. P. 68.
17 De l'assassinat de Monseigneur le duc d'Enghien, et de la justification de M. de
Caulaincourt. Paris, 1814; Saint-Hilaire E.M. de. Le duc d'Enghien. Episode historique du
temps du Consulat. Paris, 1844; Boulay de Meurthe le conte de. Les dernières années du
duc d'Enghien (1801-1804). Paris, 1886; Bertaud J.-P. Bonaparte et le duc d'Enghien. Le
duel des deux France. Paris, 1972; Fragioli A. Le testament du duc d'Enghien ou le secret
du fabuleux trésor de Marthille. Strasbourg, 2008.

I. Начало века
господином Европы. Английские эмиссары старательно подогревали
ненависть к Наполеону германских правителей, но вряд ли могли бы
в этом преуспеть из-за противоречий между германскими политика-
ми, предпочитавшими ссориться между собой, а не с Наполеоном.
В этих условиях сама идея мира ассоциировалась скорее с нево-
лей, чем с благом. Либерализм, исповедуемый Александром I, отнюдь
не исключал военных средств в борьбе с наполеоновской тиранией.
Новые принципы своей внешней политики царь изложил в секрет-
ной ноте Николаю Николаевичу Новосильцеву от 11/23 сентября
1804 года. В ней речь шла не только о возможности военного союза
России и Англии против наполеоновской Франции, но и о принципах
построения мира в послереволюционной Европе. При чтении этого
документа бросается в глаза густая либеральная риторика. Александр
понимал, что пропаганда свободолюбивых идей действует сильнее,
чем оружие. Этим он объяснял успех наполеоновской политики:
Самое могучее оружие французов, которым они до сих пор поль-
зовались и которое все еще представляет в их руках угрозу для всех
стран, заключается в убеждении, которое они сумели распространить
повсеместно, что они действуют во имя свободы и благоденствия на-
родов. Было бы постыдно для человечества, если бы столь благородное
дело считалось целью правительства, недостойного ни в каком отно-
шении выступать ее поборником; для всех государств было бы опасно
оставлять за французами и на будущее время важное преимущество
обладания подобной репутацией. Для блага человечества, действитель-
ных интересов законных правительств и успеха предприятия, намечае-
мого обеими нашими державами, необходимо, чтобы это грозное ору-
жие было вырвано из рук французов и обращено против них самих18.
Вся нота строится, с одной стороны, на разоблачении «недостой-
ного правительства» Франции, «прибегающего поочередно то к де-
спотизму, то к анархии», а с другой — на пропаганде «либеральных
принципов», позволяющих «завоевать уважение и внушить к себе все-
общее и заслуженное доверие»19.
Всеобщая война (la guerre générale) мыслилась как война за установ-
ление «вечного мира» (la paix perpétuelle), который, в представлении
18 Внешняя политика России XIX и начала XX века. Документы Российского
министерства иностранных дел. Серия первая. 1801-1815 гг. М., 1961. Т. 2. С. 146.
19 Там же. С. 143.

Мечты о мирном XIX веке
Александра, был возможен только между обновленными государства-
ми. Поэтому первый шаг должен был заключаться в том, чтобы «не
только не восстанавливать в странах, подлежащих освобождению от
ига Бонапарта, прежний порядок вещей со всеми его злоупотреблени-
ями, с которыми умы, познавшие независимость, не будут уже более
в состоянии примириться, но, напротив, постараться обеспечить им
свободу на ее истинных основах»20. Правительствам следовало дей-
ствовать в интересах народов своих стран, а их отношения между со-
бой должны были строиться на основе международного права (droit
de gens).
Для обеспечения этого права, по мысли Александра, необходим
специальный орган, наподобие «Европейского сейма» известного ав-
тора одного из многочисленных проектов «вечного мира» XVIII века
Ш.-И. Сен-Пьера. Впрочем, прямо о подобном органе в ноте не гово-
рится. Александр лишь упоминает «объединенные вооруженные силы
нового союза». Союз, разумеется, будет добровольным и в первую
очередь будет рассчитан на защиту интересов малых государств от
посягательств со стороны больших. Характерно, что Александр, сам
находясь во главе огромной империи, считал существование империй
угрозой миру. Поэтому «необходимо <...> чтобы в состав каждого го-
сударства входили однородные национальности (peuples homogènes),
которые могли бы жить согласно между собою и со своим правитель-
ством». Правда, сам царь при этом признается, что «трудно еще ска-
зать, в какой степени можно будет достичь этой цели»21.
В качестве исторического прецедента всеобщего договора Алек-
сандр приводит Вестфальский мир и объясняет причину его неэффек-
тивности уровнем просвещения. Е.Л. Рудницкая обратила внимание
на «совпадение идей» этой инструкции с рядом положений «Рассуж-
дения о мире и войне» Василия Федоровича Малиновского22. Эта кни-
га создавалась в три этапа. Первая часть была написана в 1790 году
в Ричмонде, в загородной резиденции русского посла в Лондоне Семе-
на Романовича Воронцова; вторая часть — в 1798 году в России, в име-
нии В.Ф. Малиновского неподалеку от Павловска. В 1803 году обе эти
части были изданы отдельной книгой и тогда же была написана третья
часть, оставшаяся неопубликованной.
20 Там же. С. 146.
21 Там же. С. 148.
22 Рудницкая Е.Л. Мир без войны: русское преломление европейской идеи //
Миротворчество в России. Церковь. Политика. Мыслители. М., 2003. С. 121.

I. Начало века
Первая часть «Рассуждения» начинается гневным проклятием
в адрес войны и человеческого равнодушия, допускающего кровопро-
лития:
Привычка делает нас ко всему равнодушными. Ослепленные
оною, мы не чувствуем всей лютости войны. Если же бы можно было,
освободившись от сего ослепления и равнодушия, рассмотреть войну
в настоящем ее виде, мы бы поражены были ужасом и прискорбием
о нещастиях, ею причиняемых. Война заключает в себе все бедствия,
коим человек по природе может подвергнуться, соединяя всю свире-
пость зверей с искусством человеческого разума, устремленного на
пагубу людей. Она есть адское чудовище, которого следы повсюду оз-
начаются кровию, которому везде последует отчаяние, ужас, скорбь,
болезни, бедность и смерть23.
Исследователи неоднократно отмечали связь политических идей
Малиновского с просветительскими идеями «вечного мира»24. Он
действительно смешивает в своем труде различные просветительские
воззрения, в частности на проблему происхождения войн. Так, в пер-
вой части он, как и большинство французских просветителей, счита-
ет, что человеческой природе как таковой войны не свойственны:
Люди не были в войнах с самого начала света; говорят, было вре-
мя, когда они не знали оных. Войны начались в те несчастные времена,
когда человеческий род стал развращен, когда люди оставили природ-
ную невинность, когда они пришли в то несчастнейшее природы чело-
веческой состояние, в коем, не довольствуясь малым, захотели иметь
всего более и не знали другого права, кроме права сильнейшего, права,
лишающего человека всех прав, права разбойников и завоевателей25.
Речь идет о переходе человека от естественного свободного со-
стояния в гражданское со всеми присущими цивилизации пороками.
Здесь Малиновский, пожалуй, ближе всего к Ж.-Ж. Руссо. Однако уже
во второй части книги он говорит, что «война предшествовала учреж-
дению обществ и составила их случайно, как мороз холодных стран
23 Малиновский В.Ф. Избранные общественно-политические сочинения. М.,
1958. С. 41.
24 См., например: Алексеев М.П. Сравнительно-исторические исследования.
М., 1984. С 206-211; Рудницкая ЕЯ. Мир без войны. С. 115-128.
25 Малиновский В.Ф. Избранные общественно-политические сочинения. С. 43.

Мечты о мирном XIX веке
внезапно, останавливая быструю воду, превращает ее в безобразные
кучи разных кусков неподвижного льда»26. Это противоречие, види-
мо, следует объяснить эволюцией взглядов автора. Первую и вторую
части «Рассуждения» разделяют восемь лет, насыщенных трагически-
ми событиями в европейской истории. Когда писалась первая часть,
Малиновский лишь предчувствовал «приближение новой эпохи,
эпохи "больших войн", большой крови»27. При этом он, сохраняя, как
и большинство просветителей, оптимистическую веру в добрую при-
роду человека, видимо, еще продолжал надеяться, что большую кровь
удастся предотвратить и что разум в конечном итоге восторжествует
над предрассудками. Спустя восемь лет самые мрачные прогнозы уже
превратились в реальность и сама вера в добрую природу человека
оказалась подорванной. Поэтому происхождение войн Малиновский
связал с тем естественным состоянием человека, которое, по выраже-
нию Гоббса, есть война всех против всех. И если первая часть книги
представляла собой предостережение, в котором акцент делался на
бедствиях, приносимых войной, то во второй части речь идет главным
образом о мерах, способных остановить льющуюся кровь и в дальней-
шем сделать войны невозможными.
Как просветитель Малиновский исходил из идеи тождества чело-
века и человечества: «Весь человеческий род может быть уподоблен
одному человеку»28. Общественный договор, соединяющий отдельных
людей в государство и ограничивающий их естественные права, дол-
жен действовать и в межгосударственных отношениях. Война, по Ма-
линовскому, «есть не что иное, как продолжение в большем тех наси-
лий, от которых люди думали укрыться в гражданском сожительстве»,
то есть война одного государства против другого есть осуществление
естественного права «сохранять и защищать себя». Но поскольку это
право основано лишь на силе, более слабое государство лишено по-
стоянной и гарантированной защиты. Поэтому если люди поняли
необходимость ценой частичного отказа от своих естественных прав
купить надежную безопасность, гарантированную общественным до-
говором, то и правительства, выражающие волю своих народов, долж-
ны заключить между собой такой же договор: «Как всякой сочлен по-
корил свою волю в поступках с другими управлению своей верховной
власти, так сия, сохраняя всю силу свою внутри общества, должна
Там же. С. 84.
Лотман ЮМ. Карамзин. СПб., 1997. С. 182.
Малиновский В.Ф. Избранные общественно-политические сочинения. С. 43.

I. Начало века
оную покорить законам правосудия в отношении себе подобных»29.
Осуществлять общую международную волю должен общий совет,
«составленный из полномочных союзных народов»30.
Итак, в основе любого мира, будь то мир в отдельной семье, госу-
дарстве или в Европе в целом, лежит идея договора, с одной стороны,
учитывающего интересы всех народов Европы, а с другой — огра-
ничивающего их притязания. Эта довольно старая идея (намного
старше эпохи Просвещения) была важна не своей оригинальностью,
а возможностью ее реализации в современных В.Ф. Малиновскому
условиях.
Периодически в истории Европы возникали моменты, когда ка-
залось, что «вечный мир» возможен. К моменту выхода отдельно-
го издания «Рассуждения о мире и войне» Малиновский закончил
третью часть, рукопись которой послал вместе с книгой министру
иностранных дел Александру Романовичу Воронцову, а чуть позже
его заместителю Адаму Чарторыйскому31. Если первые две части
посвящены теоретическим проблемам войны и мира, то в третьей
говорится о практических мерах, призванных создать систему кол-
лективной безопасности в Европе. Основной пафос этой части —
антиимперский. Автор считал, что «война составила из народов по-
литические неестественные смешения и разделения, которые делают
насилие природе, в свое время воспринимающей свои права»32. Для
того чтобы установить естественные границы между государствами,
следует руководствоваться не «местоположением или владениями»,
а языками33.
Эпоха империй должна уйти в прошлое, и на их месте должны воз-
никнуть мононациональные европейские государства: «каждый язык да
будет одна держава»34. Такой проект предполагал расчленение Австрии,
Пруссии, Франции и объединение Италии и Германии. После того как
это произойдет, образовавшиеся народы-государства, подобно гражда-
нам одной страны, откажутся от части своих естественных прав и за-
ключат между собой что-то вроде общественного договора — «условное
29 Малиновский В.Ф. Избранные общественно-политические сочинения. С. 83-84.
30 Там же. С. 76.
31 Достян И.С. «Европейская утопия» В.Ф. Малиновского // ВИ. 1979. № 6. С. 33.
32 Малиновский В.Ф. Рассуждения о мире и войне // Коммунист. 1991. № 13. С. 101.
33 Малиновский термин «язык» сознательно употребляет в двойном значе-
нии: как язык, на котором говорят, и как народ — для того, чтобы подчеркнуть
внутреннее единство каждого народа.
34 Малиновский В.Ф. Рассуждения о мире и войне. С. 105.

Мечты о мирном XIX веке
право народов»35. Подобно тому как граждане одного государства за-
интересованы во всеобщем благоденствии и ответственность за со-
блюдение общего порядка лежит на всех вместе и на каждом в отдель-
ности, народы также заинтересованы в равной степени в сохранении
всеобщего мира. Поэтому войны не должны и не могут иметь частного
характера. Если одно государство нападает на другое, то оно, как пре-
ступник в государстве, наносит ущерб всему европейскому сообществу,
и ни одна из стран не может при этом остаться в стороне.
Помимо сдерживающего агрессию внешнего фактора, имеется
и внутреннее единство, препятствующее разжиганию вражды. Мали-
новский пишет:
Христианская вера, при верном последовании ее учению без вся-
ких иных средств, сама собою может соединить все народы и приве-
сти их к мирному между собой сожитию. Она должна быть основание
общего мира и узел всех языков Европы, поелику они все, кроме не-
многих турок, суть христиане36.
Распространение христианства как объединяющей и умиротворя-
ющей силы позволяет говорить о единой европейской семье народов,
внутри которой действует не только договор, но и любовь. Однако
у Малиновского эта новая по сравнению со второй частью «Рассужде-
ния» мысль намечена лишь пунктиром.
В 1803-1805 годах одной из центральных проблем общеевропей-
ского мира был польский вопрос, и именно он заставлял сомневаться
в искренности бескорыстных намерений России в деле мирного преоб-
разования Европы. Малиновский довольно осторожно ставит этот во-
прос исходя из своей доктрины народности государства: «Две отдель-
ные части Польши37 должны соединиться с третьею, принадлежащею
России, и составить один славяно-российский язык, управляющийся
главными отделениями по местоположению и различию»38. Расчленяя
европейские империи, Малиновский явно планирует создание новой
славянской империи на востоке Европы под видом того, что славяне
представляют собой один народ. Воссоединение Польши в составе
35 «Право народов» у Малиновского является калькой с французского droit de
gens («международное право»).
36 Малиновский В.Ф. Рассуждения о мире и войне. С. 107.
37 Имеются в виду польские земли, вошедшие в состав Австрии и Пруссии по-
сле разделов Польши.
38 Малиновский В.Ф. Рассуждения о мире и войне. С. 103.

70
I. Начало века
России было первым этапом и во внешнеполитических планах А. Чар-
торыйского. Однако для него следующим шагом должна была стать
независимость Польши.
Представление о том, что Россия может способствовать восста-
новлению государственности у народов, утративших ее в ходе импер-
ских завоеваний, не претендуя при этом сама на европейские терри-
тории, было распространено не только в политических кругах внутри
России. На рубеже столетий эта идея имела международный резонанс.
В конце 1804 года в Петербург прибыл флорентийский аббат Сципи-
он Пьяттоли39. Видный масон и политический деятель довольно ра-
дикальных взглядов, он шесть лет провел в австрийской тюрьме по
подозрению в якобинстве. В свое время Пьяттоли был воспитателем
А. Чарторыйского в духе польского патриотизма40.
Александру I Пьяттоли направил записку «О политической си-
стеме, которой должна следовать Россия» («Sur le système politique
que devrait suivre la Russie»). Она представляет собой очередной миро-
творческий проект. Отечественные историки практически не уделяли
внимания этому документу. Если о нем и упоминалось, то, как прави-
ло, в связи с эпопеей Л.Н. Толстого «Война и мир». В черновиках пер-
вой части романа Пьяттоли присутствует среди гостей салона Анны
Павловны Шерер41. Для Толстого Пьяттоли — одна из примет начала
39 Берти Дж. Россия и Итальянские государства в период Рисорджименто. М.,
1959. С 219.
40 DÄncona A. Scipione Piattoli е Polonia, con un appendici di documenti. Firenze, 1915.
41 Толстой Л.Н. Полн. собр. соч.: В 90 т. Т. 13. С. 186. В первой завершенной
редакции романа Андрей Болконский после вечера у Анны Павловны излагает
Пьеру Безухову суть внешнеполитического курса России в соответствии с планом
Пьяттоли, правда, без упоминания его имени. У Толстого это приводится не в виде
собственно прямой речи: «И он, с таким видом, как будто все то, про что они гово-
рили, было делом его собственных или близких ему людей, изложил Пьеру ходив-
шее тогда в высших кружках петербургского общества воззрение на политическое
назначение России в Европе в то время. Европа со времени революции страдает от
войн. Причина войн, кроме честолюбия Наполеона, заключалась в неправильности
европейского равновесия. Нужно было, чтоб одна великая держава искренно и бес-
корыстно взялась за дело и, составив союз, обозначила бы новые границы госу-
дарствам и установила бы новое европейское равновесие и новое народное право,
в силу которого война оказывалась бы невозможною и все недоразумения между
государствами решались бы посредничеством. Эту бескорыстную роль брала на
себя Россия в предстоящей войне. Россия будет стремиться только к тому, чтобы
возвратить Францию в границы 1796 года, предоставляя самим французам выбор
образа правления, также к возобновлению независимости Италии, Цезальпийско-
го королевства, нового государства двух Бельгии, нового Германского союза и даже
к восстановлению Польши» (Литературное наследство. М., 1983. Т. 94. С. 98).

Мечты о мирном XIX веке
71
александровского царствования с его поиском новых путей в между-
народной политике. Сведения о Пьяттоли и его проекте писатель по-
черпнул из пятого тома «Истории консульства и империи» Адольфа
Тьера, для которого Пьяттоли был «один из тех искателей приключе-
ний (aventuriers)y наделенных выдающимися способностями, который
принес на Север дух и ученость Юга»42.
План Пьяттоли очень напоминал инструкцию, данную H.H. Ново-
сильцеву 11/23 сентября 1804 года. Отсюда родилось предположение
об их связи43. Однако установленная Дж. Берти точная дата прибытия
Пьяттоли в Петербург (17/29 ноября 1804 года)44 говорит о том, что
высочайшие инструкции были даны Новосильцеву раньше, чем план
Пьяттоли мог быть представлен Александру I. Идейная близость до-
кументов объясняется тем, что за обоими текстами стоит Чарторый-
ский, который был учеником Пьяттоли в политике и который при-
влек своего учителя к разработке внешнеполитического курса России.
И инструкции, данные Новосильцеву, и план Пьяттоли объединены
единой концепцией умиротворения Европы.
Суть плана состояла в том, что бессмысленно создавать третью
коалицию против Франции, так как очередная война в Европе ни
к чему не приведет. Вместо этого Россия как страна, наименее заинте-
ресованная в территориальных приобретениях в Европе, должна соз-
дать «посреднический союз для умиротворения Европы» («une alliance
de médiation pour la pacification de l'Europe»). Он обеспечит равновесие
за счет восстановления и усиления раздробленных государств. Три
великие европейские державы — Франция, Пруссия и Австрия — не
должны иметь общей границы и должны быть отделены друг от дру-
га тремя конфедерациями: германской, швейцарской и итальянской.
Этот план также предусматривал нейтралитет Швейцарии и поэтап-
ное объединение Италии.
Особое место занимал польский вопрос, в котором Пьяттоли
был наиболее компетентен и полностью солидарен с Чарторыйским.
Члены Негласного комитета, как и сам Александр I, считали, что раз-
делы Польши были исторической несправедливостью, нуждавшейся
в исправлении. Все они видели единственный путь восстановления
Польши: сначала соединить все ее части в составе России, после чего
русский царь должен даровать ей независимость. К этой мысли, как
42 Vuers A. Histoire du Consultât et de l'Empire. Bruxelles, 1845. T. 5. P. 349.
43 DAncona A. Scipione Piattoli. P. 119.
44 Берти Дж. Россия и Итальянские государства. С. 219.

72
I. Начало века
отмечалось выше, подводил в своем «Рассуждении о мире и войне»
Малиновский. Пьяттоли уже прямо говорил о том, что Польша долж-
на получить независимость из рук России.
Именно этот пункт вызвал скептическое замечание Тьера относи-
тельно бескорыстия нового политического курса Александра I:
Это благородное негодование против посягательства прошло-
го века и это благородное бескорыстие, вмененное всем дворам для
того, чтобы сдержать амбиции Франции, должны были привести в ко-
нечном счете к восстановлению Польши, чтобы отдать ее России! Не
в первый раз под пышными добродетелями, выставляющими себя на-
показ всему миру, скрываются огромное тщеславие и огромная амби-
ция. Русский двор, громче всех высказывавшийся за равновесие и бес-
корыстие, претендовавший свысока давать уроки Англии и Франции,
мечтал таким образом завладеть всей Польшей!43
В довершение планировалось обращение Александра I к западным
ученым с просьбой выработать новое международное право, согласно
которому одно государство не могло бы объявить войну другому без
предварительного обращения в международный арбитраж.
С 1804 года идея вступить в единоборство с Наполеоном за евро-
пейское господство все сильнее укоренялась в голове Александра. Но в
то время речь шла еще не о военном, а о моральном противостоянии.
Политике международного эгоизма и захвата Александр намеревался
противопоставить старую по сути идею «вечного мира» в ее новом об-
личье. На языке просветительской философии это означало переход
в международных отношениях от естественного права к общественно-
му договору, или, как выражался Малиновский, к «условному праву».
В политических же формулах нового столетия это был поиск политиче-
ского равновесия, предполагавшего расчленение европейских империй
и образование на их обломках мононациональных государств.
Такого рода «мирные» проекты не исключали возможности вой-
ны. Для их реализации России требовалось занять ведущее место
в мире. В существовавших условиях этого невозможно было достичь
чисто дипломатическими средствами. Начавшиеся осенью 1804 года
англо-русские переговоры открывали перед Россией перспективу вой-
ны с Францией. Наступление «вечного мира» в Европе откладывалось
на неопределенное время.
45 Thiers A. Histoire du Consultât. P. 352.

Андрей Юрьевич Андреев
ИМПЕРАТОР АЛЕКСАНДР I
И НАЧАЛО НОВОГО ВЕКА
В СЕМАНТИКЕ СВЯЩЕННОГО СОЮЗА
(ИЗ ИСТОРИИ ОДНОГО РОЖДЕСТВЕНСКОГО ГИМНА)
р
азмышляя о начале нового, XIX века, имеет смысл посмотреть
на этот вопрос под углом зрения, близким к восприятию его со-
временниками. В этом смысле важнейшим, хотя, конечно, и не
единственным рубежом, ставшим предметом активной общественной
рефлексии как в России, так и во всей Европе, являлось окончание на-
полеоновских войн. Оно воспринималось многими даже не просто
как завершение старого и начало нового века, но и как фундаменталь-
ная граница, начало новой эпохи в истории всего человечества.
Черты этого «нового века» были близки той просвещенческой
утопии, которая владела умами многих образованных людей в Евро-
пе XVIII века со времен публикации знаменитого сочинения фран-
цузского дипломата Шарля-Ирене Кастеля, аббата Сен-Пьера, «Про-
ект относительно того, как сделать мир в Европе постоянным» (1713)
и до написания аналогичного по содержанию философского трактата
Иммануила Канта (1795). Это должен был быть мир без войн и раз-
рушений, где все споры государств разрешались бы общими усилия-
ми в духе взаимоуважения, где не было бы нужды в больших армиях,
а главным принципом соседских отношений стало бы гостеприим-
ство. Особенно активно обсуждение концепции «вечного мира» про-
исходило в конце календарного XVIII века, как раз накануне двадца-
тилетия жесточайших и кровопролитнейших войн, сотрясших всю
Европу.
Следы подобных утопических идей можно обнаружить в сознании
многих выдающихся людей этой эпохи, в том числе и политиков. Не
исключением был и Александр I, который, едва вступив на трон, уже
летом 1801 года назвал в качестве принципа своей внешней политики

74
I. Начало века
отказ от каких-либо притязаний и особых интересов России и, наобо-
рот, ее стремление к установлению «вечного мира»: «Мне лично ничего
не нужно, я желаю лишь содействовать спокойствию Европы»1. И это
было не просто сиюминутное политическое высказывание — оно вос-
принималось как одна из главных надежд нового царствования. Как
писал в том же 1801 году ближайший друг императора, князь Адам Чар-
торыйский, «с правления Александра начнется новая эра в европейских
отношениях <...> для пользы всего человечества»2. И хотя с началом но-
вой эры пришлось немного повременить, по завершении наполеонов-
ских войн эти идеи с новой силой овладели российским императором,
отчасти реализовавшись в принципах Священного союза.
Предмет настоящего исследования — проблема восприятия «но-
вого века» российским императором Александром I после его побе-
ды над Наполеоном, в ходе создания Священного союза, а также вза-
имная обусловленность этих идей с присущей Александру во второй
половине царствования доктриной «универсального христианства».
Основной тезис, который хотелось бы предложить, состоит в том, что
восприятие начала «нового века» у Александра I выливалось в целый
комплекс осознанно и неосознанно выражавшихся императором ре-
лигиозно-мистических идей, которые, как выясняется, оказались во
многом созвучны европейскому общественному сознанию и находят
неожиданные отзвуки даже в современной западной культуре.
Тема «александровского мистицизма» как идеологической док-
трины и политической практики уже в значительной мере разрабо-
тана как в отечественной, так и в зарубежной историографии3. Ниже
1 Шильдер Н.К. Император Александр I, его жизнь и царствование. СПб.,
1897. Т. 2. С. 58.
2 Цит. по: Хартли Дж. Александр I. Ростов н/Д, 1998. С. 98.
3 См. избранные работы, в которых затрагиваются александровские доктри-
ны «универсального христианства» и европейского «общехристианского государ-
ства»: Надлер В.К. Император Александр I и идея Священного союза. Т. 1-5. Рига,
1886-1892; Пыпин А.Н. Религиозные движения при Александре I // Исследования
и статьи по эпохе Александра I. Пг„ 1916; Пресняков А.Е. Идеология Священно-
го Союза // Анналы. 1923. № 3; Шебунин А.Н. Европейская контрреволюция пер-
вой четверти XIX века. Л., 1925; Bühler F. Die geistigen Wurzeln der heiligen Allianz.
Freiburg im Breisgau, 1929; Ley F. Alexandre I et sa Sainte-Alliance (1811-1825). Paris,
1975; Martin A. Romantics, Reformers, Reactionaries: Russian Conservative Thought
and Politics in the Reign of Alexander I. De Kalb, 1997; Зорин А.Л. Кормя двухгла-
вого орла... Литература и государственная идеология в России в последней тре-
ти XVIII — первой трети XIX века. М., 2001; Вишленкова Е.А. Заботясь о душах
подданных: религиозная политика в России первой четверти XIX века. Саратов,
2002; Кондаков Ю.Е. Либеральное и консервативное направление в религиозных

Император Александр I и начало нового века в семантике Священного союза 75
мы хотим затронуть ее на одном частном примере, который пока еще
не фигурировал в контексте изучения идей александровского време-
ни, хотя, на наш взгляд, является для них чрезвычайно показательным
и прекрасно иллюстрирует вышеприведенный общий тезис о религи-
озных корнях концепции «нового века» у Александра I.
Речь идет о той роли, которую сыграл российский император
в возникновении и распространении самого известного в современ-
ном западном мире рождественского песнопения «Stille Nacht, heilige
Nacht» («Ночь тиха, ночь свята»).
Его стихотворный текст был сочинен в 1816 году Йозефом Мором
(Joseph Mohr), помощником священника (коадъютором), который слу-
жил тогда в местечке Мариапфар в Лунгау (Mariapfarr im Lungau) на
территории Австрийской империи4. В форме же музыкального песно-
пения — рождественского гимна (нем. Weihnachtslied, англ. Christmas
carol, фр. Noël) — это произведение впервые прозвучало 24 декабря
1818 года в церкви Св. Николая в Оберндорфе близ Зальцбурга, куда
Мор переехал служить из Мариапфара.
Мелодию и аккомпанемент к песне написал органист и учитель
деревенской школы Франц Ксавьер Грубер (Franz Xavier Gruber). По-
скольку старый орган церкви Св. Николая не работал — по устному
преданию, мыши прогрызли меха органа, — аранжировка песни была
предназначена для хора в сопровождении гитары (и лишь позже Гру-
бер сделал переложение для органа)5. Так получилось, что с самого
движениях в России первой четверти XIX века. СПб., 2005; Парсамов B.C. Алек-
сандр I и проблема общеевропейского единства в 1814-1815 гг. // Вестник истории,
литературы и искусства. М., 2007. Т. 4. С. 312-323; Ghervas S. Réinventer la tradition.
Alexandre Stourdza et l'Europe de la Sainte-Alliance. Paris, 2008.
4 В 1995 году случайно был обнаружен самый старый из существующих ру-
кописный экземпляр с нотами и словами песни, который был написан рукой са-
мого Й. Мора между 1820 и 1825 годами и в котором в качестве даты создания
стихотворения четко указан 1816 год. Его нашли, когда реставрировали старую
свадебную фотографию, висевшую в одном из зальцбургских трактиров — кар-
тонный лист с нотами служил основой, на которую эта фотография была наклеена.
См.: Weihnachtslied «Stille Nacht! Heil'ge Nacht!». Faksimile der frühesten autographen
Fassung (Handschrift von Joseph Mohr), hg. vom Salzburg Museum. Salzburg, 1995.
5 Литературу по истории создания песни см.: Stille Nacht, Heilige Nacht. Ges-
chichte und Ausbreitung eines Liedes. 2. Auflage / Hrsg. A. Schmaus, L. Kriss-Rettenbeck.
Innsbruck; München, 1968; Schaub F. Stille Nacht, heilige Nacht: Die Geschichte eines
weltberühmten Liedes. Husum, 1992; Herbst W. Stille Nacht, heilige Nacht. Die Erfolgs-
geschichte eines Weihnachtsliedes. Zürich; Mainz, 2002; Tlutswaldner W. Stille Nacht!
Heilige Nacht! Die Geschichte eines Liedes. Salzburg, 2002; Haarhaus F. Stille Nacht,
Heilige Nacht: Wissenswertes zu den schönsten Advents- und Weihnachtsliedern.
Leipzig, 2005; Sauerbeck K. Stille Nacht, heilige Nacht. 2. Aufl. Neuhausen, 2007.

I. Начало века
начала исполнение песни оказалось приспособленным для неболь-
шой группы вокалистов с переносными музыкальными инструмен-
тами (например, для странствующих исполнителей народных песен,
Natursänger), и это сыграло значительную роль в ее дальнейшем широ-
ком распространении.
Такие группы существовали на австрийской земле в начале
XIX века, а именно в Тироле, в долине Циллерталь, где прослави-
лась крестьянская певческая семья Райнер. По совпадению, весной
1819 года как раз оттуда в Оберндорф был вызван органный мастер
для починки упомянутого сломанного органа церкви Св. Николая.
По возвращении в Циллерталь мастер привез с собой ноты песни, по-
лученные им непосредственно от композитора, и уже в сочельник того
же 1819 года «Stille Nacht» была исполнена Райнерами в местной церк-
ви, где ее услышал граф Людвиг Дёнхоф (Ludwig Dönhoff), владелец
здешнего замка Фюген (Fügen), камергер и личный друг императора
Франца I. Австрийский император к тому моменту уже посещал графа
в его замке, а в рождественские дни 1822 года, проезжая из итальян-
ской Вероны, где закончился очередной конгресс Священного союза,
через альпийские перевалы в Вену, специально навестил Фюген и при-
вез с собой сопровождавшего его в этом путешествии российского им-
ператора Александра I. По предложению графа Дёнхофа перед двумя
императорами выступили Райнеры (по всей видимости, это произо-
шло 26 или 27 декабря [нового стиля] 1822 года).
Местное предание сохранило детали этого концерта: из робости
Райнеры попросили разрешить им петь за закрытым занавесом, ис-
полнение же «Stille Nacht» произвело на Александра I такое впечатле-
ние, что он затем сам зашел за занавес, обнял певцов, поблагодарил их
за чудесное исполнение и пригласил в Петербург6.
Согласно тому же преданию, это приглашение послужило толчком
для организации (с великодушной помощью графа Дёнхофа) перво-
го большого концертного путешествия семьи Райнер, которая потом
постоянно находилась в разъездах. В 30-х годах XIX века семья даже
посетила Америку, где среди прочих песен также впервые исполнила
«Stille Nacht» (на английском языке она превратилась в «Silent Night»
и прижилась там настолько, что в начале XX века считалась многими
американской народной песней7).
6 Tiroler Heimatblätter: Zeitschrift für Geschichte, Natur- und Volkskunde.
31. Jahrgang, Jänner-März 1956. S. 1-3.
7 Pauli H. Silent Night: The Story of a Song. N.Y., 1943.

Император Александр I и начало нового века в семантике Священного союза 77
Отталкиваясь от факта, что российский император во время
своего пребывания в Тироле в 1822 г. положил начало хождению из-
вестнейшего рождественского гимна по всей Европе (и даже за ее
пределами), можно дальше сделать два замечания. Во-первых, такая
связь Александра I с рождественской тематикой далеко не случайна.
Во-вторых, что наиболее неожиданно, упомянутая песня еще и пото-
му произвела такое впечатление, что была в некотором смысле «соб-
ственным произведением» российского императора, а точнее, след-
ствием распространения в Европе его идей о наступлении «нового
века». Но прежде чем перейти к анализу собственно содержания
песни, остановимся на общем отношении Александра I к празднику
Рождества Христова.
Показательно, что система определенных связей, привычек, ассо-
циаций, в которой существовал Александр I, прочно привязывала его
к празднованию Рождества как в православной церкви (по старому
стилю), так и в западном христианском мире (по новому стилю). В пе-
риод с 1812 по 1822 год Александр I шесть раз встречал Рождество по
европейскому календарю в католических или протестантских землях8,
причем наиболее торжественная церковная служба, которая посеща-
ется в храмах всем населением, — рождественский сочельник (нем.
Christmette) 24 декабря (нового стиля) / 12 декабря (старого стиля) —
совпадала с днем рождения императора, делая для него этот праздник
особенно памятным и близким.
Не менее крепкой являлась и символическая связь императора
с православным праздником Рождества. В этот день, 25 декабря (ста-
рого стиля) 1812 года, был издан знаменитый манифест Александра I
«О принесении Господу Богу благодарения за освобождение России от
нашествия неприятельского», религиозные формулировки которого,
а также попытка увидеть провиденциальный смысл происходящих
событий уже предвосхищали некоторые будущие идеи «алексан-
дровского мистицизма»9. Одновременно, следующим же манифестом
Александр I давал торжественное обещание построить «церковь во
имя Спасителя Христа»10, закладка которой состоялась уже в 1817 го-
дук в честь праздника Рождества Христова, а весь первоначальный
8 Подсчитано на основании хроники путешествий Александра I — см.:
Шильдер Н.К. Император Александр I. Его жизнь и царствование. Т. 3-4. СПб.,
1898.
9 ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 32. № 25295.
10 Там же. № 25296.

78
I. Начало века
проект храма (архитектор Александр Лаврентьевич Витберг) был чет-
ко отмечен духом христианского универсализма11.
30 августа (старого стиля) 1814 года император Александр I из-
дал манифест, которым подчеркивалась особая смысловая связь его
царствования с праздником Рождества. Аналогов этому манифесту
в русской истории немного, поскольку в нем непосредственно реали-
зовывалась сакральная ипостась императора, а именно его прерогати-
вы как главы Русской православной церкви. Манифестом Александр
повелевал переименовать праздник Рождества Христова (sic!) и дать
дню 25 декабря новое церковное наименование: «Рождество Спасите-
ля Нашего Иисуса Христа и воспоминание избавления Церкви и Дер-
жавы Российския от нашествия Галлов и с ними двадесяти язык». Цель
этого символического (если не сказать сакрального!) акта объяснялась
в манифесте так: вследствие «толь чрезвычайного происшествия, как
избавления России, так и спасения всей Европы, благостию и мило-
сердием Всемогущего Промысла совершившегося», выполнить «бла-
гоговейный долг учреждением во всем пространстве области Нашей
всеобщего празднества и благодарения Спасителю Богу» и «предать
память о сем грядущим временам в род родов»12.
Нельзя не заметить, что такое изменение названия одного из право-
славных двунадесятых праздников происходило, по-видимому, впервые
в истории Русской церкви, чем лишний раз подчеркиваласьуникальность
переживаемого исторического момента. Молебный чин нового празд-
ника, который составил архиепископ Московский Филарет (Дроздов)13,
являлся по сути «молебствием о спасении всего мира» (выражение
прот. Георгия Флоровского)14. Стоит также заметить, что этот манифест
был выпущен императором в день своего тезоименитства, что придава-
ло введению нового праздника дополнительные смысловые оттенки15.
11 Снегирев В.Л. Архитектор А.Л. Витберг. М.; Л., 1939.
12 ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 32. № 25669.
13 Последование праздника см.: Московские церковные ведомости. 1913. № 29-31.
14 Флоровский Г., прот. Пути русского богословия. Вильнюс, 1991. С. 538.
15 О том, что Александр I мог придавать дополнительный особый смысл го-
сударственным актам, подписывая их в свои личные праздники, свидетельствует
пример «Утвердительной грамоты» Дерптского университета: в знак «особой ми-
лости», оказанной профессору этого университета и личному другу Александра I
Г.Ф. Парроту, акт был подписан 12 декабря 1802 года, в день рождения императора,
и этот день отныне соединял для университета два праздника — его собственный
и торжество всей Российской империи — см.: Андреев А.Ю. Император Алек-
сандр I, профессор Г.Ф. Паррот и возникновение «университетской автономии»
в России // ОИ. 2006. № 6. С. 27.

Император Александр I и начало нового века в семантике Священного союза
Подчеркнем, что в этом и других актах из всех семантических
аспектов праздника Рождества Христова Александром I использовался
и актуализировался лишь один, сделанный им центральным, — с по-
явлением Богомладенца Христа кончается «старый мир», мир Ветхого
Завета, и начинается «новый мир», знаменующий принципиально но-
вые отношения человека с Богом. Именно таким мистическим прин-
ципом российский император и начал руководствоваться в политике.
Достаточно ясной вехой, обозначившей переворот в сознании
императора, после которого он полностью уверовал в начало «нового
мира», выступил 1815 год. Показателен произошедший тогда разрыв
Александра I с идеями «рационализма», что хорошо видно из пере-
писки императора с его бывшим воспитателем Фредериком Сезаром
Лагарпом. Последний в мае 1815 года очень активно и безуспешно пы-
тался повлиять на императора с целью предотвратить новое вторже-
ние войск союзников во Францию, где к власти вернулся Наполеон;
при этом аргументы Лагарпа были сугубо рациональными, основан-
ными как на уважении «прав французского народа», так и на конкрет-
ном доказательстве, что Россия заинтересована не в новой войне, а в
союзе с Францией. Всем многочисленным аргументам Лагарпа Алек-
сандр противопоставил одну, но очень твердую позицию — представ-
ление о собственной, возложенной на него самим Богом миссии по
избавлению Европы от Наполеона как последней, решающей битвы со
злом (письмо от 29 мая [10 июня] 1815 года из Гейдельберга):
Склониться перед гением зла — это значит умножить его власть,
открыть ему способы утвердить его тиранию еще более ужасным обра-
зом, чем в предыдущий раз. Нужно иметь мужество с ним сражаться,
и с помощью Божественного провидения, в единении и непоколеби-
мости мы достигнем счастливого результата. Таково мое убеждение16.
Весь этот комплекс идей казался настолько далеким от обычной
политической практики того времени, подразумевавшей диплома-
тическую гибкость и поиски компромисса с противником путем до-
говоров, что даже австрийский канцлер Клеменс Венцель Меттерних
позже отметил в своих мемуарах, как сильно Александр I изменился
после 1815 года17.
16 Correspondance de Frédéric-César de La Harpe et Alexandre 1er / Publiée par
J. Ch. Biaudet et F. Nicod. Neuchâtel, 1978. T. 3. P. 90.
17 Исторический вестник. 1880. № 1. С 171.

80
I. Начало века
25 декабря (старого стиля) 1815 года, в первую годовщину ново-
установленного российским императором праздника, он продолжил
семантический ряд своих актов, пожалуй, наиболее неожиданным
и впечатляющим из них, опубликовав текст «Трактата братского хри-
стианского союза» между российским, австрийским и прусским мо-
нархами. Публикации документа в России был предпослан отдельный
манифест, в котором сакральный характер этого «священного союза»
(под таким названием он позже и вошел в историографию) подчерки-
вался требованием императора не просто «обнародовать» «Трактат»,
но и «прочитать в церквах»18. Подписанию же «Трактата» тремя мо-
нархами в Париже предшествовали важные, с точки зрения Алексан-
дра I, символические действия по его собственному сценарию, среди
которых на первом месте стоял грандиозный совместный молебен
(в присутствии более 150 тысяч человек!) в лагере русской армии при
Вертю19. Он состоялся 30 августа (старого стиля) 1815 года, в день те-
зоименитства императора, ровно через год после издания манифеста
о новом церковном празднике, и вновь прочно связал личное торже-
ство Александра и праздник Рождества Христова20. Само подписание
«Трактата» 14 (26) сентября 1815 года было приурочено царем к еще
одному великому церковному празднику — Воздвижению Креста
Господня — и в конечном счете рассматривалось Александром I как
«приношение Христу от трех королей (волхвов)» (из разговора при
отъезде российского императора из Парижа в ноябре 1815 года21).
Текст «Трактата» обрисовывал черты «нового века», наступающе-
го после окончательной победы над злом в мире. Отныне правители,
облеченные властью от Бога и «восчувствовав внутреннее убеждение
в том, сколь необходимо предлежащий державам образ взаимных
отношений подчинить высоким истинам, внушаемым законом Бога
Спасителя», будут не только «в частной жизни», но и «в политических
отношениях ко всем другим Правительствам руководствоваться не
иными какими-либо правилами, как заповедями сей Святой Веры, за-
поведями любви, правды и мира»22. Характерно, что эти строки далеко
18 ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 33. № 26045.
19 Шилъдер Н.К. Император Александр I. Т. 3. С. 340.
20 «Мистический» смысл действа в Вертю и его прямая связь с семантикой
Рождества Христова впервые подробно раскрыты А.Л. Зориным на основе анализа
текстов ближайшего в то время «интерпретатора» российского императора баро-
нессы Крюденер: Зорин А.Л. Кормя двухглавого орла... С. 312-316.
21 Там же. С. 316.
22 ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 33. № 25943.

Император Александр I и начало нового века в семантике Священного союза 81
не сразу были приняты и утверждены двумя союзниками Александра,
подвергшись многочисленным правкам, и что в конечном итоге ав-
стрийский и прусский дворы были неприятно удивлены публикацией
положений Священного союза.
Однако Александр I, как и любой проповедник идей «нового века»,
рассчитывал найти отклик не только среди монархов, но и в сердцах
простых людей — ведь именно в этом состоял смысл обнародования
«Трактата», который немедленно был перепечатан в европейских газе-
тах (уже в январе 1816 года).
И один такой отклик мы можем проанализировать, поскольку он
непосредственно воплотился в тексте рождественского гимна «Stille
Nacht». Четвертая строфа стихотворения, написанного Йозефом Мо-
ром, звучит следующим образом:
Stille Nacht! Heilge Nacht!
Wo sich heut' alle Macht
Väterlicher Liebe ergoß
Und als Bruder huldvoll umschloß
|: Jesus die Völker der Welt. :|
Тихая ночь! Святая ночь!
Там, куда сегодня всякая власть
Излилась отеческой любовью,
И как брат, исполненный милости,
Иисус обнял народы мира.
Обе смысловые части строфы отражают ключевые положения
«Трактата братского христианского союза», а именно его первой ста-
тьи, где говорится о том, что монархи «в отношении к подданным
и войскам своим будут управлять ими <...> как отцы семейств», и вто-
рой статьи, призывающей все власти и их подданных из духа любви
и братства «почитать всем себя как бы членами единого народа хри-
стианского, коего Самодержец <...> не иной подлинно есть, как тот,
кому собственно принадлежит Держава, поелику в нем едином об-
ретаются сокровища любви, ведения и премудрости бесконечныя, то
есть Бог, наш Божественный Спаситель, Иисус Христос».
Можно уверенно предположить, что публикация договора непо-
средственно повлияла, если не стала прямым проводом для создания
Йозефом Мором его стихотворения. К этому выводу добавляются
дополнительные соображения об обстоятельствах возникновения
текста, вытекающие из наблюдений относительно личности его ав-
тора.
Й. Мор не принадлежал к числу известных в своей стране сочи-
нителей. За всю жизнь он сделал лишь незначительную карьеру от
помощника священника до законоучителя в школе, а его литератур-
ные труды ограничились изданием нескольких проповедей и учебных

82
I. Начало века
книг по богословию. Мор тем более не являлся профессиональным
поэтом — текст «Stille Nacht» был, по-видимому, вообще единствен-
ным стихотворением, написанным им за всю жизнь23.
Тем важнее понять толкнувшие его к этому побуждения, а их
следует искать в обстоятельствах времени создания произведения.
Мору в тот момент было 28 лет, он родился и вырос в Залыдбургском
архиепископстве, сменив за первые годы службы несколько при-
ходов на его территории. На глазах Мора его родная земля трижды
сменила государственный статус: став курфюршеством в 1803 году,
затем частью Баварского королевства в 1805 году и наконец буду-
чи включенной в состав Австрийской империи в 1815 году, что вы-
звало территориальный раздел и появление новых границ там, где
раньше их не было (одна из таких границ, в частности, непосред-
ственно прошла через Оберндорф). Все это не могло не заставить
молодого помощника священника задуматься об исторических судь-
бах Европы и смысле происходивших преобразований, а как чело-
век, ежедневно связанный с христианским обиходом, он был вполне
готов к религиозной, провиденциальной интерпретации событий.
Одним словом, продиктованные Александром I идеи падали
здесь на подготовленную почву, и очень важно, что Мор также сра-
зу уловил тесную связь Священного союза с семантикой Рождества
Христова. Если сравнивать его стихотворение с другими известны-
ми рождественскими гимнами, многие из которых начали распро-
страняться по Европе как раз в это время — «Ihr Kinderlein kommet»,
«О Du fröhliche» и другими, — то видно, что все они в той или иной
степени воспевают обновление мира, но только в стихотворении
Мора этот смысл получил конкретно-историческую привязку к со-
бытиям того времени. Это, кстати, подчеркивается и последующей
историей распространения текста — уже в середине XIX века та-
кой смысловой оттенок был полностью утрачен (что естественно,
ведь гимн исполнялся в другом контексте «настоящего времени»),
и в сборниках рождественских песнопений, появившихся во второй
половине XIX века, вышеприведенная четвертая строфа отсутство-
вала. Она была «переоткрыта» лишь в конце XX века в связи с об-
наружением оригинального автографа Мора, что сразу оживило
интерес историков к персоне сочинителя и к самой песне, которая
23 Müller К. Mohr Josef // Österreichisches Biographisches Lexikon 1815-1950.
Bd. 6. Wien, 1975. S. 344-345; Beyer H. Joseph Mohr // Biographisch-Bibliographisches
Kirchenlexikon. Bd. 6. Herzberg, 1993. S. 31-32.

Император Александр I и начало нового века в семантике Священного союза
в современной культуре теперь трактуется уже не просто как рели-
гиозный гимн, но и как «послание о мире»24.
Итак, актуализированная Александром I при создании Священ-
ного союза семантика «нового века» затронула целый комплекс евро-
пейских настроений посленаполеоновского времени, чаяний людей о
наступлении всеобщего и вечного мира. Тем труднее в дальнейшем
было российскому императору смириться с провалом своих идей. Уже
ближайшие годы показали ему, что «зло не побеждено окончательно»
и его носителями выступают новые тайные общества, но царь все еще
видел свою задачу в продолжении борьбы за наступление новой эры
(об этом он писал в письме князю Александру Николаевичу Голицыну
от 24 февраля 1821 года25). Деятельность подобных тайных обществ
Александр I вскоре стал усматривать и в появлении крупных беспо-
рядков внутри его собственной страны26.
В конечном счете активизация утопии «нового века» в обще-
ственном сознании обернулась против самого императора, который,
кроме абстрактных рассуждений, не мог предъявить никаких иных
плодов своей «победы над злом». Это, в частности, весьма талантли-
во и остро выразилось в знаменитом стихотворении «Noël» моло-
дого A.C. Пушкина, причем уже само обращение к рождественской
теме в сатирическом контексте должно было горько уязвить им-
ператора (как известно, «Noël» послужил одной из причин южной
ссылки Пушкина). Александр I был представлен в стихотворении по-
литиком, не только далеко оторванным от России («И прусский и ав-
стрийский / Я сшил себе мундир»), но и в принципе не способным ни
на какие конкретные меры, источником «обещаний» — велеречивых
24 См. слово Fńedensbotschafl в заголовках изданий современного Stille-Nacht-
Gesellschaft', и хотя в большинстве церквей по всему миру сейчас на Рождество
по-прежнему исполняется традиционный текст песни, в восстановленной после
разрушений Stille-Nacht-Kapelle в Оберндорфе на Рождество звучит текст именно
в «оригинальной редакции» Мора.
25 Николай Михайловичу вел. кн. Император Александр I. Опыт исторического
исследования. Т. 1-2. СПб., 1912. Т. 1. С. 558.
26 Абсолютно безосновательно, но крайне упорно он приписывал деятельно-
сти тайных обществ получившее глубокий резонанс как в России, так и в Европе
восстание Семеновского полка 16-18 октября 1820 года (о позиции императора
в ходе расследования см. подробнее: Андреев А.Ю. «Отсутствующие всегда вино-
вны...»: князь И.Д. Щербатов и Д.П. Ермолаев на следствии по делу о возмуще-
нии Семеновского полка в 1820 г. // Знание — сила. 1998. № 3. С. 112-120; № 4.
С. 129-138), и поступавшие доносы об организациях будущих декабристов лишь
укрепляли его в этом.

84
I. Начало века
текстов, выхолощенных от всякого смысла («Пора уснуть уж нако-
нец, / Послушавши, как царь-отец / Рассказывает сказки»27). Такая
явно несправедливая оценка тем не менее подвела своеобразный
итог попытке объявления «нового века» в русской и мировой ис-
тории.
27 Пушкин A.C. Поли. собр. соч.: В 10 т. Л., 1977. Т. 1. С. 304.

Елена Сергеевна Корчмина
НАЧАЛО НОВОГО, XIX ВЕКА
В РУССКОЙ ПРОВИНЦИИ:
ВЗГЛЯД СОВРЕМЕННИКОВ*
с
уществует устойчивое восприятие XVIII века как века Прос-
вещения и ассоциативный ряд, связанный с понятием «евро-
пейский XVIII век». Применительно к российской истории его
начало обычно связывается с деятельностью Петра I, а окончание —
с царствованием Екатерины II, что довольно точно совпадает с хроно-
логическими рамками XVIII века.
Восемнадцатый век есть век самый достопамятный в истории го-
сударства Российского. Петр Великий умер в 1725 году, — Екатерина II
кончила жизнь 6-го ноября 1796 года, так что сии великие по делам
государи, один начал, другая кончила XVIII век, знаменитый и в бы-
тописаниях мира и в бытописании царства Русского. 1796-й год, при-
надлежа к последним четырем годам, оканчивающим XVIII столетие,
собственно для России не имел бы особой важности, если бы не был
' годом кончины императрицы...1
Европейский XIX век, который с легкой руки Эрика Хобсбаума
стал «долгим», с 1789 по 1918 год, не имеет в российской историогра-
фии какого-то общепринятого названия или устоявшихся хроноло-
гических рамок. Возможно, окончание царствования Екатерины II
Статья написана на основе доклада, прочитанного в 2011 г. на конференции
«Наш XIX век». Статья создавалась в период работы в статусе приглашенного ис-
следователя Центра гуманитарных исследований РАНХиГС по программе «Карам-
зинские стипендии», поддержанной Фондом Михаила Прохорова.
1 Рунич Д.П. Сто лет тому назад (Из записок Д.П. Рунича) // Русская старина.
Т. 88. 1896. №11. С. 281.

86
I. Начало века
завершает русский XVIII век, но является ли этот год точкой от-
счета для нового, XIX века, или действительно «краткое царство-
вание Павла Петровича не успело испортить духа, влитого в нацию
Екатериною»2 и XIX век начинается с воцарения Александра («На-
ступило новое царствование, новый век!»3)? Сам XIX век разбива-
ется эпохой Великих реформ на два периода, что ярко проявляется
в обозначении хронологических рамок исторических исследований:
«дореформенный период», тесно связанный с эпохой Екатерины II,
и «пореформенный период», органически захватывающий начало
XX столетия. Это деление, сформировавшееся в рамках изучения
в первую очередь социально-политической истории, достаточно
привычно переносится на все направления изучения истории России
данного периода, от повседневности до литературы. Это обуславли-
вает привычное восприятие второй половины XVIII века и первой
половины XIX века как единого периода, но было ли такое ощущение
у современников? Можно предположить, что в первую очередь оно
было характерно для провинции, где, как принято считать, измене-
ния происходят медленнее, чем в столицах.
Основной вопрос, на который предстоит ответить в рамках этой
статьи: когда и как в провинции стал ощущаться приход нового,
XIX века? История России во многом и есть провинциальная история.
Об этом писали мемуаристы: «...ежели нрав Русских хочешь увидать,
то не надо их смотреть в столичном городе, но смотреть надо их в про-
винциях, и это правда»4. Об этом же пишут исследователи: «...феномен
провинциальности оказывается одним из существенных факторов
развития российской культуры»5.
Ответ на этот вопрос, на наш взгляд, имеет значение для понима-
ния категории XIX века в целом. Можно будет приблизиться и к пони-
манию «провинциальности», посмотреть, существовала ли привыч-
ная «провинциальная отсталость» на рубеже XVIH-XIX веков, в чем
2 Муханова М.С. Из записок Марии Сергеевны Мухановой // Русский архив.
Кн. 1. 1878. Вып. 3. С 318.
3 Бутковская А.Я. Рассказы бабушки // Исторический вестник. Т. 12. 1884.
№12. С. 612.
4 Бобринский AS. Дневник графа Бобринского, веденный в кадетском корпусе
и во время путешествия по России и за границею [Извлечение] // Русский архив.
Кн.З. 1877. Вып. 10. С. 146.
5 Гуркин В.А. Становление локальных исследований российской провинции
(на материалах Среднего Поволжья): Автореф. дис. ... д-ра культуролог, наук. М.,
2006. С. 14.

Начало нового, XIX века в русской провинции: взгляд современников
87
выражалась «провинциальная подражательность»6. Такой исследова-
тельский опыт может быть полезен для разграничения восприятия
категории века современниками и историками.
Источниковой базой исследования послужили опубликован-
ные мемуары7, созданные в течение первой половины XIX века про-
винциальными дворянами, рожденными в последних десятилетиях
XVIII века.
Но кого следует иметь в виду под провинциальным дворянином
в этот период? Понятие дворянин к указанному времени уже сформи-
ровалось и устоялось, и, хотя структура дворянского общества была
очень сложна, в рамках поставленной задачи нет смысла останавли-
ваться на этом подробно. А вот что такое провинция7. В рассматри-
ваемый период «это понятие прочно вошло в обиход, обрело опре-
деленный подтекст и знаковый смысл — начиная с XVIII века и до
сих пор так называют места, удаленные от столиц, жизнь в которых
"серая" и скучная, одним словом, провинциальная»8. Но география
российской провинции сложна9 — и не всегда понятно, куда относить
Москву.
С одной стороны, для современников именно Москва является
столицей, так как провинция — это маленькие городки, где «в ушах
детей, особенно в глухом уезде, раздавалось постоянно имя древней
и славной столицы нашей: про Петербург почти не было слышно»10.
6 Ишкин Б.С. Динамика представлений о провинциальном городе в россий-
ской культуре Нового времени // Фундаментальные проблемы культурологии:
Сб. ст. по мат-лам конгресса. Т. 6: Культурное наследие: От прошлого к будущему.
М., 2009. С. 314 (<http://ec-dejavu.ru/p-2/Provinces-3.html> [10.07.2012]).
7 К мемуарам или источникам мемуарного характера (мемуарам в широком
смысле слова) отнесем воспоминания (или собственно мемуары, мемуары в узком
смысле слова), автобиографии, путевые записки и дневники, так как «воспомина-
ния и дневники являются записями, описаниями событий и переживаний, которые
основаны главным образом на памяти». — Н.П. Матханова. Сибирская женская ме-
муаристика XIX века (http://new.hist.asu.ru/biblio/skubnevski/Mathanova.html).
8 Сайко Е.А. Социокультурный портрет российской провинции Серебряного
века // Сайко Е.А. Культур-диалог философии и искусства в эпоху Серебряного
века. М., 2004. С. 36.
9 Беленький ИЛ. «Провинция» как предмет знания и переживания // Россий-
ская провинция XVIII-XX века. Пенза, 1996. Кн. 1. С. 46. Цит по: Инюшкин НМ.
Провинциальная культура: взгляд изнутри. Пенза, 2004. С. 23.
10 Дубровин Н. Русская жизнь в начале XIX века // Русская старина. Т. 97. 1899.
№ 1.С. 23.

88
I. Начало века
С другой стороны, Москва чаще воспринималась современниками
провинциальной:
... На всегдашнее житье в Москву — во всеобщий инвалидный дом
всех российских дворян знатных и незнатных, чиновных и безчинов-
ных. Москва — удивительное пристанище для всех, кому делать более
нечего, как свое богатство расточать, в карты играть, ездить с двора на
двор; деловых людей в Москве мало. Все вообще отставные, старики,
моты, весельчаки и празднолюбцы, — все стекаются в Москву и там
век свой доживают припеваючи11.
Так что разумнее отнести к провинции все города, деревни
и усадьбы12, находившиеся за пределами Петербурга.
Мемуары провинциального дворянства, насколько нам известно,
никогда не рассматривались как самостоятельная группа источников,
требующая специального рассмотрения, о них писали как о чем-то
само собой разумеющемся. Так, А.Г. Тартаковский, говоря о мемуарах
XVIII века, отмечал: «...дворянство "нижестоящей" группы — ее про-
винциальные и служиво-чиновные слои активно включаются в мему-
аротворчество только в последние четыре десятилетия XVIII века»13.
Дворянство как привилегированное сословие, обладавшее свобо-
дой передвижения и прочными социальными связями, было в каком-
то смысле сословием «надгеографическим». Многие дворяне родились
в провинциальных усадьбах или городах, потом в связи с учебой или
службой оказались в столице, а впоследствии возвратились обратно
в провинцию. Именно так складывалась судьба некоторых мемуари-
стов. Например, Николай Гаврилович Левшин (1788-1845), служив-
ший в гвардии, а потом в ополчении, после выхода в отставку поселил-
ся в своем имении в селе Введенском Орловской губернии. Николай
Петрович Брусилов, родившийся в 1782 году в Орловской губернии,
в возрасте восьми лет посредством благодетельного родственника по-
ступил в пажеский корпус14, затем служил в армии и был вологодским
губернатором. Поэтому будем считать здесь «провинциальными» тех
11 Левшин Н.Г. Домашний памятник Николая Гавриловича Левшина. 1788—
1804 / Публ. и примеч. Н.П. Барышникова // Русская старина. Т. 8.1873. № 12. С. 844.
12 Сайко Е.А. Социокультурный портрет. С. 39.
13 Тартаковский А.Г. Русская мемуаристика XVIII — первой половины XIX в.
От рукописи к книге. М., 1991. С. 32.
14 Брусилов Н.П. Воспоминания Н.П. Брусилова / Предисл. В.Ф. Боцяновско-
го // Исторический вестник. Т. 52. 1893. № 4. С. 47.

Начало нового, XIX века в русской провинции: взгляд современников
дворян, которые родились и/или прожили часть жизни вне столицы,
а также тех, о принадлежности кого к провинциальному обществу го-
ворят современники.
При этом очевидно, что провинция — это не только простран-
ственная, но и временная категория, обусловленная удаленностью от
«главных» событий во времени:
Не видя ни одного печатного органа, кроме «Российского кален-
даря» и «Всероссийского песенника», дворяне эти не интересовались
и не знали, что происходит в отечестве <...> В лучшем случае политиче-
ские сведения почерпались из «Московских Ведомостей» <...> Газет не
получал почти никто в провинциях, почта приходила в уездные города
лишь раз в неделю, по неаккуратности и по своеволию почтмейстеров
письма и газеты часто пропадали или лежали у них по целым месяцам.
Вот причина, почему помещики губерний, ближайших к Москве,
снаряжали своих собственных хожалых15.
Эта удаленность от «генеральной линии истории» порождает
«провинциальность» как самоидентификацию.
Насколько мемуары позволяют увидеть приход нового века, а не
конфликт поколений? Мы сознательно выбирали мемуары, которые
были бы написаны людьми одного поколения. При этом учитывалось
не только время рождения (последние десятилетия XVIII века), но и
время создания мемуаров (1830-1840-е годы).
Интересно, что, обращаясь к мемуарам провинциальных дво-
рян, родившихся в середине XVIII века и писавших мемуары в начале
XIX века, мы фактически не находим упоминаний о переходе в новый
век и даже сравнения между «старым» и «новым» как такового16. Го-
воря о мемуарах 1800-1825 годов, И.И. Подольская пишет, что «даже
рассказывая о себе, мемуаристы сознательно не создают "биографии
души". Как и у мемуаристов XVIII в., их записки носят по преимуще-
ству хроникальный характер»17.
15 Дубровин Н. Русская жизнь. С. 31-32.
16 См.: Добрынин Г.И. Истинное повествование или жизнь Гаврилы Добрыни-
на // Русская старина. Т. 3. 1871. № 2-6; Т. 4. 1871. № 7-10; Лукин И.Ф. Жизнь ста-
ринного русского дворянина. Записки / Примеч. П.И. Бартенева и Н.С. Киселева //
Русский архив. 1865. Вып. 7. Стб. 899-930.
17 Подольская И.И. Вступительная статья // Русские мемуары. Избранные
страницы, 1800-1825 гг. М., 1989. С. 8 (<http://belousenko.com/books/xix/russian_
memoirs/russian_memoirs.htm#01> [07.06. 2012]).

I. Начало века
Напротив, мемуаристы, рожденные в конце XVIII века, понимали,
что наступил другой век.
Метод изучения мемуаров основан на выявлении в источниках
того, что современники относили к категории «нового»-«старого»
в жизни провинции на рубеже XVIH-XIX веков. Еще при публикации
ряда воспоминаний в конце XIX века комментаторы замечали, что ме-
муаристы не описывали события, важные для их потомков:
...во всяком случае полнейшим индифферентизмом к вопросам
общественной жизни только и можно объяснить то обстоятельство,
что автор, будучи современником таких важных моментов в русской
истории, как конец XVIII и начало XIX веков, в своих воспоминаниях
ограничивается сообщением внешних фактов придворной жизни при
Екатерине II, сообщает кое-что о царствовании Александра I и ни сло-
вом не обмолвился ни о декабристах, ни о царствовании Павла I18.
При изучении мемуаров бросается в глаза то, что категория вре-
мени воспринималась современниками интуитивно и неопределен-
но. Описывая те или иные события или явления, мемуаристы редко
привязывали их к конкретным датам, а обозначали через категории
«старое» (время Екатерины II) и «новое» (XIX век), например: «Старое
время было урожайнее нашего»19. При этом сам момент перехода из
одного состояния в другое авторами не акцентировался.
В провинциальных мемуарах «новое» чаще всего замечалось в об-
разовании, одежде и традициях гостевания и общения. В остальных
сферах изменения отмечают лишь немногие мемуаристы.
Изменения в провинциальном образовании
Подмечая происходившие перемены, мемуаристы шли методом
«от противного», то есть описывали «старое» в обучении и давали
ему оценку, например: «В нынешнем веке смешно такое образование,
но такое начало не совсем худо»20. Иногда применительно к образова-
нию даже говорили о моде XVIII столетия21.
18 Боцяновский В. Комментарий к «Воспоминаниям Н.П. Брусилова» // Исто-
рический вестник. Т. 52. 1893. № 4. С. 45.
19 Вяземский П.А. Московское семейство старого быта // Русские мемуары.
Избранные страницы, 1800-1825 гг. М., 1989. С. 547.
20 Брусилов Н.П. Воспоминания. С. 49.
21 Левшин Н.Г. Домашний памятник. С. 829.

Начало нового, XIX века в русской провинции: взгляд современников
91
Каким было это «старое» образование? В мемуарах чаще описыва-
лось домашнее обучение или образование в военных учебных заведе-
ниях, хотя последнее вряд ли можно расценивать как провинциальные.
Самые заметные перемены, по мнению мемуаристов, произошли
в преподаваемых предметах. «Старое» обучение начиналось с букваря
и часовника, что «с юных ногтей знакомит с родным языком и научает
страху Божию. Тогда еще не учили по-русски на французский манер,
не было ни а, ни бе, а были просто аз, буки, веди и проч.»22. Одним из
ключевых элементов обучения были иностранные языки — француз-
ский и немецкий23, тогда как абстрактные предметы вроде философии
отсутствовали. При этом, как и вся провинциальная жизнь, обучение
шло по-российски неспешно.
Мемуаристы говорили о невысоком уровне «старого образова-
ния». Не учили, кажется, ничему24, «многие и состоятельные помещи-
ки не получали достаточного образования, иные по нерадению, дру-
гие по невозможности достать хороших преподавателей и учебников.
Что же сказать про образование так называемых мелкопоместных
дворян?»25 Различных учителей привозили из Москвы, которая тогда
была наполнена французскими эмигрантами26.
Невысокий в целом уровень провинциального «старого» образо-
вания XVIII века объясняется мемуаристами тем, что оно рассматри-
валось скорее как роскошь, чем необходимость27, а также невозмож-
ностью зазвать учителей в глушь.
Невысоко оценивалось образование в провинции со стороны сто-
личного дворянства28. Но и столичное образование провинциалами
воспринималось также как «небрежное»:
...справедливость требует сказать, что учили очень небрежно.
Учили по-гречески и по-латыни, но едва ли кто из нас умел читать
по латыни и едва ли кто знал греческую азбуку от альфы до омеги.
22 Брусилов Н.П. Воспоминания. С. 47.
23 Левшин Н.Г. Домашний памятник. С. 830.
24 Батенков ПС. Данные. Повесть собственной жизни. Записки Г.С. Батенко-
ва / Сообщ. H.A. Елагиным // Русский архив. Кн. 2. 1881. Вып. 4. С. 251.
25 Николева М.С. Черты старинного дворянского быта. Воспоминания // Рус-
ский архив. Кн. 3. 1893. № 9. С. 118.
26 Там же. С. 116.
27 Басаргин Н.В. Воспоминания Н.В. Басаргина об учебном заведении для ко-
лоновожатых и об учредителе его генерал-майоре Николае Николаевиче Муравье-
ве / Сообщ. М.Л. Бибиковым // Русский архив. 1868. М., 1869. Стб. 794.
28 См.: Рунич Д.П. Сто лет тому назад.

I. Начало века
Немецкий и французский языки также были в небрежении, и если кто
из нас знал что-нибудь, то только те, которые брали приватных учи-
телей29.
И если традиционно в провинции в XVIII веке учили дьячки и по-
дьячие30, то в столичных военных учебных заведениях «трудно было
найти развитых педагогов и воспитателей; корпусные офицеры зача-
стую были пьяницы, и обращение кадет между собою было грубое»31.
Приход к власти Александра I, совпавший по времени с началом
календарного XIX века, принес изменения в образование32. Но пере-
мены шли очень медленно в силу «неразвитости» общества, а также
нежелания дворян получать образование вместе с детьми из других
сословий. Этот вывод полностью подтверждается словами современ-
ников, правда, не провинциалов, а «весьма осведомленного мемуари-
ста» (по словам В.Я. Гросула): «Только со смертью императора Павла I,
в начале уже XIX столетия, началось повсеместное и правильное рас-
пространение народного просвещения в России»33.
Анализ мемуаров демонстрирует, что приход нового, XIX века
в образовании отстоял на десятилетие-полтора от начала календар-
ного века, которое характеризовалось попытками правительства про-
вести изменения в области образования на уровне провинции.
Император Александр, его приближенные и высшие правитель-
ственные лица писали гуманные указы и делали распоряжения, ко-
торыми восторгались современники и в особенности иностранцы,
но чиновничество, не сочувствуя такому направлению, предпочитало
придерживаться старых порядков и часто не исполняло указов, даже
и высочайших. «Превосходнейшие законы без исполнения, говорит
современник (имеется в виду П. Сумароков. — Е.К.)У несравненно хуже
безрассудных, с строгим оных соблюдением»34.
29 Брусилов Н.П. Воспоминания. С. 50.
30 Певшин Н.Г. Домашний памятник. С. 829.
31 Бутковская А.Я. Рассказы бабушки. С. 610.
32 Платонова Т.В. Провинциальное дворянство в конце XVIII — первой по-
ловине XIX в. (по материалам Саратовской губернии): Автореф. дис. ... канд. ист.
наук. Саратов, 2002. С. 22; Шестаков М.В. Российское провинциальное дворянство
в последней четверти XVIII — первой половине XIX вв.: на материалах Тамбовской
губернии: Автореф. дис.... канд. ист. наук. Тамбов, 2006. С. 18; и др.
33 Рунич Д.П. Сто лет тому назад. С. 284.
34 Дубровин Н. Русская жизнь. С. 4.

Начало нового, XIX века в русской провинции: взгляд современников
Изменения в бытовых привычках
Бытовые привычки менее всего подвержены изменениям. При
этом исследователи различают «уровни» быта и разное влияние на
них35. В мемуарах «противостояние» XVIII и XIX веков часто проявля-
лось в традициях ношения костюма.
Перемены, произошедшие в одежде, пожалуй, должны были быть
самыми заметными, и связаны они были во многом с изменившейся
модой. «Великая французская революция изменила не только обще-
ственные взгляды, но и эстетические представления. Наряды послед-
них лет XVIII века значительно упростились, это отразилось и в голов-
ных уборах»36. В этом мемуаристы видели влияние столиц: «Обычаи
петербургские и московские постепенно распространялись по всем
губернским городам»37.
Но, несмотря на подобное влияние, старики продолжали одевать-
ся по-старинному:
Как сейчас гляжу, Ефим Дмитриевич всегда одевался по старинно-
му в немецкие разноцветные кафтаны, с стеклянными и бронзовыми
пуговицами, напудрен, с буклями и длинной косой; перстень брилли-
антовый на пальце, жалованная табакерка в глазетовом жилете и часы
жалованные, с бриллиантовыми брелоками; шуба и шапка соболья,
верх бархатный38.
Подобные изменения еще на протяжении нескольких десятиле-
тий не касались и домашнего быта, да и в целом новомодная одежда
надевалась в основном для поездок в столицу39 и для губернских со-
браний.
35 Новое, проникшее с Запада, касалось преимущественно внешних сторон
бытовой жизни дворянства — его стиля одежды, манер общения, поведения, обу-
стройства усадьбы, в то время как семейные отношения, домашние обряды, празд-
ники, менталитет провинциалов определяли в основном древнерусские традиции
и реалии крепостной России, не подготовленной по своему уровню развития
к восприятию западноевропейских образцов быта (Шлукина H.A. Быт провинци-
ального дворянства во второй половине XVIII столетия: Автореф. дис канд. ист.
наук. М., 2001).
36 Верещагин В.А. Женские моды александровского времени // <http://
historydoc.edu.ru/catalog.asp?cat_ob_no=&ob_no=14078> (20.05.2011).
37 РуничД.П. Сто лет тому назад. С. 297.
38 Левшин Н.Г. Домашний памятник. С. 841.
39 Бутковская А.Я. Рассказы бабушки. С. 602.

I. Начало века
В целом старая жизнь воспринималась как «могучая» и «харак-
терная»40. И мемуаристам казалось, что
...в то время было более свободы, нежели ныне, разумеется, не в по-
литическом и гражданском отношении, а в личном и самобытном. Были
открытые симпатии и антипатии; никто не утаивал их, и общество по-
крывало все и обеспечивало своею беспристрастною терпимостью41.
Все это позволяло мемуаристам сделать логичный вывод, что «наш
(XIX. — Е. К.) век не производит больше этих цельных, сильных натур,
прошлое столетие, напротив, вызвало их везде, даже там, где они не
были нужны, где они не могли иначе развиться, как в уродство»42.
***
В заключение стоит сказать, что восприятие некоторых сторон
жизни провинции на рубеже веков свидетельствует об определенной
задержке (по крайней мере на десятилетие-полтора) в восприятии вре-
мени. Поэтому, строго говоря, о XIX веке в провинции можно говорить
уже после войны 1812 года и заграничных походов 1813-1814 годов,
когда провинция стала воспринимать и воспроизводить те изменения,
которые характеризуют приход нового, XIX века: повышение качества
образования, динамизм и увеличение информационных потоков.
40 Батенков Г.С. Данные. Повесть собственной жизни. С. 254.
41 Вяземский П.А. Московское семейство. С. 307-308.
42 Пассек Т.П. Из дальних лет // Русская старина. Т. 6. № 12. 1872. С. 630.

II. АНТРОПОЛОГИЯ ВЕКА:
ВРЕМЯ ПОКОЛЕНИЙ

Елена Нигметовна Марасинова
«ВЕК НЫНЕШНИЙ И ВЕК МИНУВШИЙ»
(РУССКОЕ ДВОРЯНСТВО В ЛИТЕРАТУРЕ
ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЫ XIX ВЕКА И ПЕРЕПИСКЕ
ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ XVIII ВЕКА)
«Наша публика дурно воспитана»
У
"никальность русского XIX века заключается в том, что он явля-
ется одновременно фоном для русской классической литерату-
ры. Историческим персонажам и историкам сложно конкуриро-
вать с каноническими текстами русской культуры, которые остаются
очевидной реальностью и важнейшей точкой отсчета в восприятии
XIX столетия. Об этом феномене писал еще Поль Валери, считавший,
что европейская цивилизация дала человечеству три сокровища: древ-
негреческую культуру, искусство итальянского Возрождения и русскую
литературу XIX века.
Классические произведения являются не только каноном, но и важ-
ным историческим источником с огромным эвристическим потенциа-
лом, реализация которого требует, однако, вдумчивого прочтения тек-
стов и их особой интерпретации. Литературный язык, отличающийся
высокой концентрацией смыслов и метафоричностью, может через
один художественный образ, одну фразу донести до исследователя
богатейшую информацию.
В данной работе речь пойдет всего лишь о нескольких сценах и ре-
пликах из комедии Грибоедова, которая, как и другие произведения
русской литературы, предстает точной и одновременно собирательной
картиной действительности: «"Горе от ума" написало время. А автор при-
бавил немного к усилиям и совершенству работы этого старца-времени»1.
1 Розанов В.В. О писательстве и писателях. М., 1995. С. 558-560. Д.И. Писарев
в статье «Пушкин и Белинский» также замечал: «Чтобы нарисовать историческую
картину, надо быть не только внимательным наблюдателем, но еще, кроме того, за-
мечательным мыслителем; надо из окружающей вас пестроты <...> выбрать имен-
но то, что сосредоточивает в себе смысл данной эпохи <...> Такую громадную зада-
чу действительно выполнил для России двадцатых годов Грибоедов» (см.: Писарев
Д.И. Соч.: В 4 т. М., 1955. Т. 3. С. 337, 360, 362, 364 и др.).

II. Антропология века: время поколений
В ходе исследования сознания дворянства екатерининского
правления по дневникам, мемуарам, прошениям и прежде всего
письмам, с одной стороны, и более или менее детального изучения
текста комедии, с другой, возникли неожиданные вопросы, разре-
шение которых может углубить представление о противоречивой
духовной жизни человека того времени.
Действие комедии «Горе от ума» происходит в течение одних
суток и в одном месте, но охватывает целую эпоху в истории рус-
ского дворянства, начиная с «времен Очаковских и покоренья Кры-
ма» и заканчивая периодом, когда до восстания на Сенатской пло-
щади оставались считанные месяцы. Две мощные внесценические
фигуры — московского туза Кузьмы Петровича и дяди Фамусова
Максима Петровича — представляют двор государыни Екатерины.
Однако колоритный образ дядюшки, который к моменту появле-
ния главного героя в Москве уже «отпрыгал свой век», вызывает
некоторое недоумение. Действительно ли мог появиться в окруже-
нии Екатерины II старик, «отважно жертвующий затылком» в угоду
государыне и приглашенный за это в ближний круг игроков в вист?
«Вельможа в случае», разыгрывающий роль шута времен Анны
Иоанновны, предстает явным анахронизмом на фоне интеллекту-
алов-острословов, способных «истину царям с улыбкой говорить»,
которые во второй половине XVIII столетия окружали престол
императрицы.
Принято считать, что за таинственной фигурой Максима Петро-
вича стоит некий Дмитрий Алексеевич Новосильцев (1759-1836).
В молодости он действительно был в «случае», но в царствование
Александра I удалился в Москву, и хотя приятельствовал с генерал-
губернатором графом Ростопчиным, был нелюдим, жил замкнуто
в своем роскошном особняке, никого не принимал и лишь изредка,
надев парадный мундир прошлого столетия и все ордена, усаживал-
ся на крыльце собственного дома и бросал в шокированных прохо-
жих хлопушки. М.И. Пыляев так пишет о нем:
Иногда он выезжал прогуливаться на великолепном коне, покры-
том вышитым золотом чепраком, тогда как вся сбруя была составлена
из богатых золотых и серебряных отличного чекана цепочек. Во время
таких пышных своих уличных поездок в сопровождении богато одетой
свиты он курил трубку. Последнее обстоятельство особенно всех по-
ражало и заставляло всех снимать перед ним шапки, недоумевая, как

«Век нынешний и век минувший»
величать этого стамбульского пашу По связям и богатству он имел
сильное влияние, по способности принижаться — не знал соперников2.
Тем не менее свидетельств о его усердных падениях на куртаге
не сохранилось3, как, впрочем, и в целом данных о подобных случаях
примитивного и грубоватого для второй половины XVIII века при-
дворного шутовства. Однако Грибоедов превращает пример «пылкого
раболепства» в визитную карточку царствования Екатерины. И у со-
временных читателей, и у литературоведов не возникает уже ни ма-
лейшего сомнения в том, что золотой век русского дворянства был
веком «покорности и страха», а попытки «отважно жертвовать затыл-
ком» следовали одна за другой у подножия престола «российской ев-
ропейской державы»4. Подобная общепринятая интерпретация лиш-
ний раз свидетельствует, что публика, как и во времена «Героя нашего
времени», все еще «молода и простодушна <...> она не угадывает шут-
ки, не чувствует иронии; она просто дурно воспитана».
Действительно, понимание внутреннего смысла не только литера-
турного произведения, но и каждой отдельной сцены и даже фразы
требует знания эпохи, различных социально-психологических ти-
пажей и культурных кодов. Контекст страстного монолога Фамусо-
ва «Вот то-то, все вы гордецы» вобрал в себя многочисленные и, как
это часто бывает в реальной жизни, взаимоисключающие тенденции
истории высшего сословия в России.
«Чиновные и должностные»
Дядя автора, Алексей Федорович Грибоедов (1769-1830), владе-
лец Хмелиты, не считается непосредственным прототипом Максима
Петровича, но принадлежал он к той же группе противоречивых пер-
сонажей екатерининского правления, «первого непоротого поколения
дворянства». Грибоедов писал:
Вот характер, — который почти исчез в наше время, но двадцать
лет тому назад был господствующим, характер моего дяди. Историку
предоставляю объяснить, отчего в тогдашнем поколении развита была
повсюду какая-то смесь пороков и любезности <...> Он как лев дрался
2 Пыляев М.И. Замечательные чудаки и оригиналы. М., 1990. С. 115-116.
3 К тому же и сам прототип, которому к началу правления императрицы едва
исполнилось три года, никак не мог быть «стариком с хриплым голосом».
л Наказ императрицы Екатерины II, данный Комиссии о сочинении проекта
нового Уложения / Под ред. Н.Д. Чечулина. СПб., 1907. С. 2.

100
II. Антропология века: время поколений
с турками при Суворове, потом пресмыкался в передних всех случай-
ных людей в Петербурге, в отставке жил сплетнями. Образец его нра-
воучений: «я, брат!..»5.
Для того чтобы действительно оценить невообразимую «смесь»,
на которой были замешены характеры масштабных фигур екатери-
нинских царедворцев, остановимся на наиболее отличительных чертах
этих по-своему уникальных социальных типажей. Им были присущи
«идолопоклонство» по отношению к императорской особе, стремление
устанавливать выгодные связи, приверженность к демонстративному
богатству, беспредельное уважение чинов, способность «пресмыкаться»
и одновременно — спесь, «сурьезный взгляд, надменный нрав». С этой
точки зрения, Максим Петрович выступает классическим персонажем,
идеальным воплощением данного психологического типа, который от-
разился и в других видах источников, в частности в переписке.
По мнению Фамусова, жизненный успех дядюшки заключался
в том, что он «в чины выводит и пенсии дает». Чин становится глав-
ным показателем преуспевания другого усопшего, московского туза
Кузьмы Петровича, — «покойник был почтенный камергер». И Ска-
лозуб привлекает Фамусова «завидным чином»: «известный человек,
солидный», одержимо стремится в генералы и «знаков тьму отличья
нахватал». Татьяна Юрьевна, особа, с которой весьма выгодно иметь
добрые отношения, также «известна», поскольку «чиновные и долж-
ностные — все ей друзья и все родные». Даже неугомонный пустослов
Репетилов и то «в чины бы лез, да неудачи встретил».
Анализ объемистого массива писем, в свою очередь, подтверж-
дает, что чин был для представителей высшего сословия главным
показателем социальной состоятельности личности. После изда-
ния в 1762 году «Манифеста о вольности» государственная служба
оставалась по-прежнему самой значимой сферой жизни дворянина.
За успешное продвижение боролось не только среднее чиновничество,
жившее в основном на жалованье, но и представители высшего долж-
ностного дворянства, социально-экономическое положение которых
исключало материальную необходимость в качестве основного фак-
тора обращения к службе. Даже для дворянина, находившегося в от-
ставке и утратившего реальную связь с чиновной средой, служебная
деятельность и карьера современников продолжали вызывать живой
интерес.
5 Грибоедов A.C. Характер моего дяди // Грибоедов A.C. Соч. М., 1988. С. 372.

«Век нынешний и век минувший»
101
В сознании высшего сословия чин далеко превзошел свое узкое
значение, определявшее место дворянина в системе иерархии, задан-
ной «Табелью о рангах», и превратился в универсальный критерий
оценки многих социальных явлений6. Петр Васильевич Завадовский,
также в свое время побывавший «в случае», желая продемонстриро-
вать рост власти Григория Александровича Потемкина, писал Петру
Александровичу Румянцеву: «Флот весь того края ему препоручен,
с правом производить чины до полковника, и ничем сия честь ныне не
зависит от коллегии адмиралтейской»7.
«Табель о рангах» давно вытеснила принципы местничества в со-
знании дворянства. Павел Афанасьевич скорее выдает желаемое за
действительное, когда заявляет:
Вкус, батюшка, отменная манера,
На все свои законы есть:
Вот, например, у нас уж исстари ведется,
Что по отцу и сыну честь.
Для него самого идеалом становится не представитель древнего
рода, способный «дорожить дворянством», а «вельможа в случае».
Собственно, уже в личных источниках второй половины XVIII века
понятие благородное сословие дробится шкалой бюрократических ста-
тусов. Так, авторы писем выделяют в среде дворянства нижние чины
и пять первых чинов, а говоря в целом о высшем слое общества, они
пишут «о всех чинах» или о «всяких званиях»8. В эпистолярных источ-
никах есть сведения, что чин расценивался авторами писем как одно
из главных достояний рода, фамильная гордость и ценность, гаран-
тия преуспевания и стабильности положения дворянской династии.
О росте социального капитала семьи графа Александра Николаевича
Зубова с особой завистью заговорили, когда дочь князя Александра
Алексеевича Вяземского была помолвлена с одним из его сыновей,
6 Понятие чин нередко использовалось как обобщающее для выражения важ-
ности и особой значимости событий, когда речь шла, например, о случаях «высо-
кого чина», «дружбе большого сана» и т.п. (см.: Е.Р. Дашкова — A.A. Безбородко,
октябрь 1783 г. // ЧОИДР. Кн. 1, отд. 5. 1867. С. 41).
7 П.В. Завадовский — П.А. Румянцеву, октябрь 1781 г. // Майков П.М. Письма
графа Завадовского фельдмаршалу графу П.А. Румянцеву 1775-1791 годов. СПб.,
1901. С. 45.
8 См., например: И.В. Страхов — А.Р. Воронцову, июнь 1785 г. // Архив князя
Воронцова. Кн. 14. М., 1879. С. 471.

102
II. Антропология века: время поколений
поскольку все шло к тому, что «чин генерал-прокурора опять не вый-
дет из рода»9.
Власть чина над умами не только подчиняла статусным ценностям
сословное самосознание, но и определяла ведущий ориентир отноше-
ния к личности в светской среде. Положение на иерархической лест-
нице превращалось в набор человеческих характеристик дворянина.
Эти качества часто служили аргументом в рекомендациях и просьбах
о награждении и предполагали способность «заставить почитать чин»,
«доставить блеск месту, должности и ремеслу», иметь «порыв» к обла-
данию знаками сословного престижа10. Кодекс служащего дворянина
одобрял честолюбие и тщеславие, что означало стремление «приобре-
сти честь и славу»11 и «придать большую знать своей карьере»12.
Чин, важнейшая сословная ценность, санкционированная вер-
ховной властью, был не только визитной карточкой служащего дво-
рянина, но и определенной гарантией общечеловеческих достоинств
его обладателя. В сознании дворянства бюрократическая иерархия
совпадала со шкалой морально-этических оценок личности. Место
в системе чинов становилось универсальной, исчерпывающей харак-
теристикой13 — и в области сословно-статусных отношений, и в сфе-
ре межличностных связей. Набор качеств, определяющих личность
военачальника, сенатора, судьи, сопоставим и часто во многом иден-
тичен оценкам, которые давались близким родственникам, соседям,
избранникам своих знакомых и так далее. «Барон Алексей Иванович
Васильев, — сообщал Иван Варфоломеевич Страхов своему соседу по
имению Александру Романовичу Воронцову, — помолвил дочь свою
9 См., например: П.В. Завадовский — П.А. Румянцеву, ноябрь 1789 г. // Май-
ков М.П. Письма графа П.В. Завадовского. С. 104.
10 Для рекомендательного письма было достаточно следующей формулиров-
ки: «...он желает от меня быть препорученным Вашему призрению, я честь имею
того к нему у Вас испросить, не сомневаясь, что и без того Ваше Превосходитель-
ство сохранили бы аттенцию к его чину и заслугам» (A.B. Суворов — И.М. Рибасу,
март 1788 г. // Суворов A.B. Письма. М., 1986. С. 130).
11 См.: А.И. Бибиков — М.Н. Кречетникову, январь 1772 г. // ЧОИДР Кн. 4.
1863. С 54.
12 См.: A.A. Безбородко — П.В. Завадовскому, январь 1792 г. // Архив князя
Воронцова. Кн. 13. М., 1879. С. 250.
13 В правилах эпистолярного этикета, задававшихся письмовниками, чин не-
разрывно сливался с именем адресата, поскольку обращение без упоминания стату-
са считалось недопустимым. Е.Р Дашкова просила А.Б. Куракина извиниться перед
господином Донауровым: «...я только что получила от него письмо. Я бы тот час от-
вечала о получении сего, но не могут сведать здесь об отчестве его и чине» (Е.Р. Даш-
кова — А.Б. Куракину, ноябрь 1796 г. // Русский архив. Кн. 3. 1912. № 7-9. С 464).

«Век нынешний и век минувший»
фрейлину за генерал-майора князя Долгорукова, племянника князя
Владимира Сергеевича и который был здесь комендантом, а теперь
наместником присутствует в Военной Коллегии»14. «Новый у нас по-
лицмейстер, — вторил ему виртуозный московский сплетник и в то же
время один из образованнейших людей второй половины XVIII столе-
тия, историограф, русский энциклопедист, Николай Николаевич Бан-
тыш-Каменский, — quidam Каверин, который женат на побочной
дочери Корсакова, из бойких, с крестом и в чине полковника, реко-
мендованный Новгородским»15.
Выяснение статуса дворянина было основным условием «социаль-
ного узнавания» современника. За изменением чина, зигзагами, взлета-
ми или, напротив, неудачами служебной карьеры неизбежно следовала
переоценка личности. Подробные росписи награжденных с детальным
указанием орденов, лент, должностей, титулов, денежных сумм и тому
подобного, довольно часто встречающиеся в переписке, не просто удов-
летворяли любопытство адресата, но и служили для него лаконичной
и в то же время содержательной картиной расстановки сил, своеобраз-
ным руководством для выбора линии поведения и тактики отношений.
Зависимость от общественного мнения и доверие к официальной
идеологии, всячески поддерживавшей авторитет чина, подчиняли ста-
тусной иерархии ценностей самосознание дворянина. Многие авторы
писем видели в продвижении по бюрократической лестнице един-
ственное средство социальной реализации личности. Любая неудача
в борьбе за успешную служебную карьеру порождала в душе предста-
вителей господствующего сословия дискомфорт и заставляла идти на
«выхаживания чина» и «доискивания».
«Не то на серебре, на золоте едал»
Повышенная ценность статуса в жизни высшего сословия обусло-
вила и многие характерные черты отношения дворянства к материаль-
ным благам. Богатство, безусловно, являлось важнейшей составляющей
социального престижа. Лаконичная характеристика московского туза
Кузьмы Петровича звучит исчерпывающе: «Богат и на богатой был
женат». Будущему зятю Фамусова также достаточно иметь лишь одно
14 См.: И.В. Страхов — А.Р. Воронцову, август 1798 г. // Архив князя Воронцо-
ва. Кн. 14. С. 495.
15 См.: H.H. Бантыш-Каменский — A.B. Куракину, июль 1795 г. // Русский ар-
хив. Кн. 3. 1876. № 9-12. С. 412.

104
II. Антропология века: время поколений
качество: «Будь плохенький, да если наберется душ тысячки две родо-
вых — тот и жених»16. Однако реальное содержание, которое вкладыва-
ли современники в понятие богатство, критерии оценки достатка, мо-
тивы стремления к роскоши и высокородному образу жизни требуют
особого осмысления.
На первый взгляд представляется странной одинаковая степень
заинтересованности дворянина в обладании землями и табакеркой
с портретом императрицы, душами и драгоценными пуговицами для
нового мундира, деревнями и сервизом. По всей видимости, тесная
связь материальных потребностей высшего сословия с областью го-
сударственной службы и чиновной карьерой, с одной стороны, а так-
же отсутствие чисто прагматического, по-хозяйски расчетливого от-
ношения к богатству, с другой, предполагали существование особой
специфической меры достатка, лежавшей вне сферы исключительно
экономических потребностей и интересов. Пожалования от верхов-
ной власти были своеобразной количественной мерой благосклон-
ности престола и статусного престижа. Дворянство выражало явную
заинтересованность в материальных ценностях, даруемых самодержа-
вием, в первую очередь как сословие правительственных чиновников,
а уже затем как класс помещиков-землевладельцев.
В многочисленных рекомендациях и прошениях о повышении
жалованья, столовых денег, представлении к ценной награде в каче-
стве обязательного аргумента довольно часто фигурировали не толь-
ко упоминания о заслугах, но и наличие высокого служебного дохода
у равных по статусу. Петр Александрович Румянцев писал Никите
Ивановичу Панину:
Примечая во все время доброе поведение нотариуса иностранной
коллегии Мигая, и что ему определенным жалованием двумя стами
рублей содержать себя неудобно по его состоянию и здешнему месту,
сделал я ему прибавку к тому положенному окладу еще по двести ру-
блей в год, склоняясь к примеру, что и менее его чином канцелярист
иностранной коллегии Катыгулов имеет годового жалованья по четы-
реста рублей17.
16 Здесь следует отметить некоторую литературную гиперболизацию и мета-
форичность, склонность к которой неоднократно проявляет Павел Афанасьевич
в своих монологах. Если он действительно намерен дожидаться такого жениха, то
рассчитывать может только на представителей нескольких дворянских фамилий
масштаба Шереметевых или Юсуповых. Иными словами, при таких амбициях отца
у Софьи есть реальная перспектива остаться девицей.
17 П.А. Румянцев — Н.И. Панину, март 1771 г. // Сб. РИО. Т. 9. 1872. С. 421.

«Век нынешний и век минувший»
Содержащиеся в переписке практические советы дворянину, всту-
пающему на путь самостоятельной жизни, сокрушенные сетования по
поводу нехватки средств не только на «прихоти», но и на «необходи-
мое», «нужное», чтобы «содержать себя честным образом», упоми-
нания о предметах дворянского обихода, вызывающих наибольшую
озабоченность, позволяют составить набор стандартных зримых по-
казателей и материальных подтверждений «благородства» привиле-
гированного сословия. Упоминаемая в источниках «буйная роскошь»
была не чем иным, как «демонстративным потреблением» богатства,
которым располагал крупный вельможа.
Дорогие, с фамильными вензелями сервизы, «еда на золоте»,
огромная дворня, лакеи в специально пошитых ливреях, где все про-
думано вплоть до пуговиц, выезд цугом в орденах и лентах могут рас-
сматриваться как «барочные» атрибуты гонора «боярящегося», выра-
жаясь языком XVIII столетия, сановника. «Обеды, ужины и танцы»,
«карточная игра», крепостные «Амуры и Зефиры», заседания «Ан-
глийского клоба» также являлись традиционной частью ставшего уже
привычным спектакля, который разыгрывался в среде элиты высшего
сословия у подножия престола, имеющего свои, не менее роскошные
декорации. Держать большой стол и давать балы «от Рождества и до
поста», а летом «праздники на даче» считалось знаком социально-
го престижа и иногда даже заставляло входить в серьезные долги18.
Историк московского быта Николай Федорович Дубровин также под-
тверждает, что именно в первопрестольной «дверь [была] отперта для
званых и незваных»:
У Василия Сергеевича Шереметева были постоянные завтраки,
после которых подавалось до 30 саней, и гости объезжали все боль-
шие московские улицы; в сани рассаживались по билетам. У Данилы
Григорьевича Волчкова гости пировали постоянно, отчего дом его по-
лучил название поварского собрания. Обеды были самые изысканные
и многолюдные19.
Встречающееся в личных источниках понятие умеренная роскошь
была в глазах современников не прихотью, а уровнем, ниже которо-
го не позволяет опускаться достоинство дворянина, честь звания
18 Есть свидетельства, что одна московская барыня, В.П. Оленина, «большую
часть своего имения, около тысячи душ, промотала на обеды и ужины. Она была
большая хлебосолка, вся Москва к ней ездила покушать, а под старость жила
в крайней бедности» (Русская старина. 1899. № 2. С. 251).
19 Там же.

II. Антропология века: время поколений
и имени. Престижную норму богатства необходимо было достичь
и, главное, продемонстрировать, поскольку она выступала определен-
ным гарантом добропорядочности и моральной надежности дворя-
нина20. Неслучайно писатель Иван Иванович Дмитриев признавался
своему кузену Платону Петровичу Бекетову:
Поверишь ли, что принужден закладывать вещи <...>? Иногда зани-
маю по 5 и 10 руб. на содержание людей и лошадей <...> однако ж не ду-
май, что я стал меланхоликом во всей форме. Нет, мой друг <...> я грущу
только, когда один, по утрам и вечерам; а в собраниях, разумею с при-
ятелями, по-прежнему смеюсь и болтаю; бываю в театре, на балах и вез-
де показываю вид человека, по крайней мере, в бархатном кафтане21.
Однако просто деньги не могли конкурировать с чином. В понятие
социального престижа входило не только богатство, но и знатность
происхождения, дружественные и родственные связи с высшим долж-
ностным дворянством. В переписке можно встретить гордые заявле-
ния, пусть и произносимые не без горечи, однако требующие к себе
соответственного уважения: «я — дворянин старого, но обедневшего
рода». В то же время в личных источниках не удалось найти случаи
утверждения сословного престижа лишь на основании внушитель-
ного капитала. Достаток, не подкрепленный чиновным и фамильным
статусом, не гарантировал дворянину социальной состоятельности
и светского признания. Интересны в этом отношении письма потом-
ка тульского кузнеца Прокофия Акинфиевича Демидова, крупней-
шего магната своего времени, жестоко страдавшего от инородности
в «благородном» дворянском обществе и правительственном мире.
Комплекс социальной неполноценности проявлялся у него в его злых
шутках по поводу чванства аристократии и спеси крупных сановни-
ков, в обостренном внимании к жизненному укладу и нравам купече-
ства, в нарочитой демонстрации своего плебейского воспитания, до-
ходящей до грубых чудачеств. «От меня дичатся, потому что я не умею
гладко ответствовать», — с обидой писал П.А. Демидов о сомкнутой
среде представителей дворянской знати, которые «как крапива стреку-
чая и будто смола шипучая, друг за друга хватаются; а нас мохнорылых
20 Собственно, и лишившийся, с точки зрения гостей Фамусова, рассудка
Чацкий достоин жалости, поскольку «был острый человек, имел душ сотни три».
21 И.И. Дмитриев — П.П. Бекетову, ноябрь 1798 г. // Дмитриев И.И. Соч. СПб.,
1893. Т. 2. С. 183.

«Век нынешний и век минувший»
107
за нос водят: ведь и глупее меня в Питере счастливы, только передо
мною наряднее, да паруки исправнее; я уж думаю сделать кафтан и па-
рук и также мотать. Не буду ли счастлив и умен?»22
«Все под личиною усердия к царю»
Однако и богатство, и знатность, и чины ничего не значили и мог-
ли мгновенно рассыпаться в прах без благоволения «монаршия лица».
«Приглашение в вист» и «приветливое слово при дворе» — вот что
было для высшего дворянства истинным капиталом, стоившим всех
чинов и деревень. Тут уж действительно забудешь про «надменный
нрав» и «согнешься в перегиб». Показательно, что мораль Фамусова
и «покойника-дяди» почти дословно воспроизводится в личных ис-
точниках. Так, командующий русскими войсками в Польше Александр
Иванович Бибиков, сообщая о своей реакции на награждение, объ-
яснял в 1772 году возглавляющему иностранную коллегию Никите
Ивановичу Панину: «Для чего орден св. Александра делает мне удо-
вольствие: доволен я и передоволен и отнюдь не забочусь о награж-
дениях; одобрение государское, добрая слава и услуги нашей отчиз-
не, лучшая самолюбию моему пища»23. Захар Григорьевич Чернышев
в 1769 году писал Михаилу Никитичу Кречетникову: «Я несомненно
при том уверен, что по всегдашнему Вашему к службе усердию, конеч-
но, не оставите Вы все силы свои к тому употребить, чтоб впредь сде-
латься достойным еще вящих знаков Ея Величества к Вам высочайшей
милости»24.
Данные эпистолярных источников свидетельствуют, что в среде
господствующего сословия была правильно понята основная направ-
ленность «Манифеста о вольности дворянства». В одном из писем
к Ивану Ивановичу Шувалову Иван Григорьевич Чернышев призы-
вал: «Милости нашего Августейшего Государя приводят всех в вос-
торг. Любезные дворяне, не злоупотребите этим милосердием и пока-
жите вселенной, что если милостивый Монарх ваш снял с вас узы, тем
не менее вы сами на век связуете себя другими, гораздо сильнейшими,
22 См.: П.А. Демидов — М.И. Хозикову, март 1779 г.; ноябрь 1780 г. // Рус-
ский архив. Кн. 2. 1873. № 7-12. С. 2247-2249; П.А. Демидов — А.И. Рибасу, июль
1780 г.//Там же. С. 2272.
23 А.И. Бибиков — Н.И. Панину, сентябрь 1772 г. // Бибиков A.A. Записки
о жизни и службе Александра Ильича Бибикова. М., 1865. С. 78 (приложение).
24 З.Г. Чернышев — М.Н. Кречетникову, сентябрь 1769 г. // ЧОИДР. Кн. 4.
1863. С. 2.

108
II. Антропология века: время поколений
узами верноподданического долга и признательности»25. Сама при-
надлежность к верхушке общества становилась предметом сословно-
го гонора, если дворянин занимал престижное положение в чиновной
иерархии и удостаивался монаршей милости. Власть всячески поддер-
живала эти неразрывно связанные с государственной службой крите-
рии оценки личности в светской среде. Собственно, и титул «благо-
родное» был высочайше пожалован правящему сословию, поскольку
«во всякое время свойственно было, есть, да помощью Божией и пре-
будет вечно российскому дворянству отличаться качествами, блиста-
ющими к начальству»26.
Представления дворянства, связанные с государственной служ-
бой, были проникнуты пафосом верноподданнической преданности.
Отказ и уклонение от деятельности, «угодной государю», расцени-
вались как неуважение и даже измена престолу. Представителей го-
сподствующего сословия интересовал иногда даже не столько успех
дела, сколько оценка императора. Реальные результаты службы еще
не являлись показателем успешного исполнения должности, глав-
ным критерием которого считался положительный отзыв монарха.
«Счастье зависит только от того,- писал российский полномочный
министр в Турции Яков Иванович Булгаков Александру Андрееви-
чу Безбородко, — чтоб сия моя служба удостоилась высочайшего
благословения»27.
Царское расположение, милостивый прием, личное приглаше-
ние ко двору, «своеручное» письмо действительно были для пред-
ставителей дворянства самыми желанными наградами. Главноко-
мандующий русскими войсками во время Семилетней войны Степан
Федорович Апраксин просьбу о повышении жалованья заканчивал
словами: «Если сие не нанесет какой-либо Ее Императорскому Вели-
честву неугодности. А если б то хотя малою меркою могло б причи-
нить противность, то хочу лучше хотя совсем быть нищим, нежели
Ея Величество тем прогневать»28. Расположение императора к пред-
ставителю господствующего сословия определяло не только служеб-
ную карьеру дворянина, но и отношение к нему в обществе. «Ее Ве-
личество о своем всегдашнем уважении к особе Петра Васильевича
25 И.Г. Чернышев — И.И. Шувалову, февраль 1762 г. // Русский архив. Кн. 2.
1869. №7-12. С. 1824-1825.
26 О дворянстве. СПб., 1808. С. 1-2.
27 Я.И. Булгаков — A.A. Безбородко, август 1782 г. // Сб. РИО. Т. 47.1885. С. 38.
28 С.Ф. Апраксин — И.И. Шувалову, апрель 1757 г. // Сб. РИО. Т. 9.1872. С. 465.

«Век нынешний и век минувший»
подтвердила, — писал A.A. Безбородко по поводу П.В. Завадовско-
го, — имя его здесь всеми произносится уже без боязни, с которою
прежде назвать его остерегались»29. Глубоко вошедший в сознание
господствующего сословия традиционный образ верноподданного
предполагал смирение перед неоспоримым правом монарха рас-
поряжаться его судьбой, карать или миловать. Большинство совре-
менников наиболее разумным и достойным отношением к потере
милости императора признают терпение и покорность. «Не могу
преминуть засвидетельствовать вам мое удовольствие, — писал Ми-
хаил Илларионович Воронцов племяннику, — что вы, получа сию
неожидаемую и для вас и для меня неприятную ведомость, с терпе-
нием и повиновением воле Ее Императорского Величества себя под-
вергли»30.
Итак, обширнейшая корреспонденция второй половины
XVIII века подтверждает мнение о том, что служба дворянина дей-
ствительно шла «под личиною усердия к царю», и преуспевал тот, «чья
чаще гнулась шея». Однако привлеченный к статье комплекс источни-
ков, состоящий более чем из трех тысяч писем, не содержит ни одного
даже туманного намека на описанный Фамусовым случай самозаб-
венного шутовства, который к тому же был одобрен императрицей.
Напротив, материалы документальной базы работы свидетельствуют,
что атмосфера при дворе Екатерины вполне может быть охарактери-
зована словами Чацкого:
Хоть есть охотники поподличать везде,
Да нынче смех страшит и держит стыд в узде;
Недаром жалуют их скупо государи.
Ведь это еще в 1777 году Михаил Никитич Муравьев со «смехом
и негодованием» сообщал отцу о посвящении фавориту императри-
цы: «Недавно видел я стихи г. Рубана к Семену Гавриловичу Зоричу,
за которые получил от государыни золотую табакерку с 500 червон-
ных, — не можно вообразить подлее лести и глупее стихов его»31.
29 A.A. Безбородко — СР. Воронцову, апрель 1778 г. // Архив князя Воронцо-
ва. Кн. 13. С. 7-8.
30 М.И. Воронцов — А.Р. Воронцову, январь 1764 г. // Архив князя Воронцова.
Кн.5,4. 1.М.,1872.С 130.
31 М.Н. Муравьев — отцу, август 1777 г. // Письма русских писателей. М., 1980.
С. 269.

по
II. Антропология века: время поколений
Едкие пересмешники
Один из парадоксов русского XVIII века заключался в том, что
представители дворянской элиты, окружающие престол, стали глав-
ными критиками придворных нравов. Насмешку и резкое осуждение
крупнейшие сановники адресовали среде, к которой принадлежали
сами, — правящей верхушке, всей «великолепной дворской сволочи»32.
При этом низость придворных нравов осознавали и другие авторы ис-
пользованной в работе переписки, вне зависимости от чина, близости
к трону, положения в правящей иерархии. Социально-психологиче-
ский склад большинства отрицался самим же большинством.
Именно придворные клеймили вельмож, считавших «удовлетво-
рение самолюбия за истинное счастье»33, а отношения вокруг престола
сводили к «однообразному зрелищу интриг». «Я теперь должен забо-
титься обороною противу интриг самых пакостных, против нападе-
ний клеветливых и против всех усилий людей случайных»31, — писал
A.A. Безбородко Семену Романовичу Воронцову. «Развращенность
здешнюю описывать излишне, — сообщал Денис Иванович Фонвизин
сестре, — ни в каком скаредном приказе нет таких стряпческих ин-
триг, какие у нашего двора всеминутно происходят»35. В переписке из-
вестных государственных деятелей встречаются случаи употребления
слова «придворный» в значении бесчестный, неразборчивый в сред-
ствах борьбы за карьеру, погрязший в клевете. «Оглядите все его чины
и награды — фавор, и ничего кроме, — писал Александр Васильевич
Суворов, — наглый, скрытный, раболепный, вероломный»36. П.В. Зава-
довский сообщал П.А. Румянцеву о положении сына полководца: «Но
есть люди, зависти и осторожностей исполненные по-придворному,
которые при его талантах и поведении увидели свое помрачение и по-
следующей упадок и вели интриги, свойственные злобе»37.
Ловкие карьеристы, беспринципные титулованные лакеи, умеющие
льстить и предавать с одинаковой находчивостью, быстро богатеющая
32 См.: Ф.В. Ростопчин — СР. Воронцову, ноябрь 1796 г. // Русский архив.
Кн. 1. 1876. №1-4. С. 412.
33 См.: Ф.В. Ростопчин — СР. Воронцову, февраль 1796 г. // Русский архив.
Кн. 1. 1876. №1-4. С 397.
34 A.A. Безбородко — СР. Воронцову, апрель 1788 г. // Архив князя Воронцо-
ва. Кн. 13. С. 144.
35 Д.И. Фонвизин — сестре, [1773 г.] // Фонвизин Д.И. Драматургия, поэзия,
проза. М., 1989. С. 342.
36 A.B. Суворов — И.М. Рибасу, июнь 1788 г. // Суворов A.B. Письма. С. 154.
37 П.В. Завадовский — П.А. Румянцеву, [1781 г.] // Майков П.М. Письма графа
Завадовского. С. 41.

«Век нынешний и век минувший»
111
новая знать, расхватывающая чины, деревни, ленты и ордена, — все это
вызывало чувство презрительного недовольства в самой же придвор-
ной среде. A.A. Безбородко писал П.В. Завадовскому: «Ты знаешь, что я
не любил никогда тех оказательств, коими у нас именем только знатные
господа веселятся. Я не любил, чтоб моя передняя наполнялась людь-
ми, из коих иные желали бы завтра меня у себя в таком же положении
видеть»38. Сын императрицы и Григория Орлова Алексей Григорьевич
Бобринский писал жене после смерти Екатерины: «Все дворы похожи
между собою. Когда несчастлив, никто об тебе не думает и все от тебя
отворачиваются; а когда приходит счастье, все любезничают»39.
Особенно ярко и красноречиво польза Отечества и придворный
стиль отношений противопоставлены в письмах A.B. Суворова, при
ком, кстати, «как лев дрался с турками» косвенный прототип Максима
Петровича, дядя Грибоедова. «Фракционный и в титле отечественника
заглушит»40, «они лучше уступят достоинству родства и свойства, не-
жели достоинству моих испытанных качеств. Для России ж хоть трава
не расти!»41 — писал он с горечью. Неслучайно Суворов восхищался
мужественным благородством Михаила Михайловича Голицына, од-
ного из крупнейших полководцев времен Северной войны. Ради ин-
тересов Отечества он пренебрег личной обидой. На вопрос Петра I
о награде за одержанную над шведами победу Голицын просил про-
стить Аникиту Ивановича Репнина, разжалованного за поражение
при Головчине. «Знаешь ли ты, что он твой злейший враг?» — спросил
Петр. «Знаю, — был ответ, — и прошу ради пользы отечества, ибо Реп-
нин военное дело знает, а хороших генералов мало»42. «Князь М.М. Го-
лицын (генерал-майор), — победя, выпросил ему милость. Здесь
достоинство!»43 — писал A.B. Суворов Дмитрию Ивановичу Хвостову.
И подобно Чацкому, екатерининские придворные пытаются под-
няться над досужими мнениями: болтанием, разглашением, нарека-
ниями, молвой, слухами, толками, сплетнями, злословием, клеветой.
«Я презираю общественное мнение, подчиненное придворному влия-
нию и направляемое наглыми глупцами, которые, не имея собственной
38 A.A. Безбородко — П.В. Завадовскому, январь 1792 г. // Архив князя Во-
ронцова. Кн. 13. С. 251.
39 А.Г. Бобринский — жене, ноябрь 1796 г. // Русский архив. Кн. 3. 1876. № 9-
12. С 10.
40 A.B. Суворов — П.И. Турчанинову, июнь 1792 г. // Суворов A.B. Письма. С. 232.
41 A.B. Суворов — Д.И. Хвостову, сентябрь 1791 г. // Там же. С. 222.
'2 Цит. по: Там же. С. 527-528.
13 A.B. Суворов — Д.И. Хвостову, [май 1792 г.] // Там же. С. 229.

112
II. Антропология века: время поколений
репутации, посягают на чужую»44. «Смеялся я и презирал все таковыя
разглашения, не будучи в совести моей изобличаем, чтоб я сделал тем
какой-либо поступок чести и справедливости противный»45, — писал
Григорий Андреевич Полетика. Гавриил Романович Державин делил-
ся с Никитой Ивановичем Смирновым: «Я бы, например, мыслил, что
никто нашей чести вредить не может, кроме самих нас»46. В драма-
тический момент политической карьеры Н.И. Панина, когда вокруг
него замкнулось кольцо непримиримых интересов императрицы,
судьбы наследника престола и конкурирующих придворных партий,
Д.И. Фонвизин пытался облегчить переживания брата воспитателя
великого князя Павла Петровича. В 1772 году он писал:
Без сомнения, больших людей честолюбие состоит в приобрете-
нии себе почтения тех, кои сами почтенны и которых во всем свете,
конечно, мало. Впрочем, хула невежд, которыми свет изобилует, не
может оскорблять истинных достоинств, равно как и похвала от не-
вежд цены оным не прибавляет. Сие привело мне на мысль два стишка
г. Сумарокова, заключающие в себе сию истину:
Достойной похвалы невежи не умалят;
А то не похвала, когда невежи хвалят47.
Все это гневное многоголосье и отрицание нравов собственной
среды поражает еще одним обстоятельством, которое удивительно
тонко подметил Грибоедов, — «надменный нрав» екатерининских
вельмож уживался с уменьем «подслужиться». Не только во всей
корреспонденции второй половины XVIII века, но и в отдельном
письме можно встретить провозглашение верноподданнических цен-
ностей и резкое осуждение «идолопоклонства» и «выхаживания чи-
нов». Именно этот кратковременный момент баланса, когда дар поэта
и карьера статс-секретаря присутствовали в одной судьбе, породил
44 Ф.В. Ростопчин — СР. Воронцову, август 1795 г. // Русский архив. Кн. 1.
1876. №1-4. С. 210.
45 Г.А. Полетика — Л.Г. и В.Г. Гамалеям, сентябрь 1777 г. // Киевская старина.
Т. 41. 1893. №4-6. С. 117.
46 Г.Р. Державин — Н.И. Смирному, июнь 1786 г. // Сочинения Державина
с объяснительными примечаниями Я.К. Грота. СПб., 1869. Т. 5. С. 485. М.Н. Му-
равьев пытался внушить своей младшей сестре: «Боязнь сплетен — пугало сла-
бых душ. Раболепство перед модою свойственно молодым головам. Надобно уметь
и душу утвердить, не стыдиться быть честным человеком и добродетель любящим»
(см.: Письма М.Н. Муравьева сестре // Письма русских писателей. С. 306, 291).
47 Д.И. Фонвизин — П.И. Панину, [1772 г.] // Фонвизин Д.И. Драматургия, по-
эзия, проза. С. 380.

«Век нынешний и век минувший»
из
оригинальные, парадоксальные и причудливые характеры «едких пе-
ресмешников» екатерининского правления, не гнушающихся попасть
в случай, но только не ценой собственного лба или затылка.
«При государыне служил Екатерине»
Собственно, и сама императрица хотела видеть у своего престола
не холопов, а единомышленников. В 1786 году она издает указ «Об от-
мене употребления слов и речений в прошениях на высочайшее имя и в
присутственные места подаваемых челобитен». В императорском пове-
лении, объявленном «во всенародное известие», изменялась идентифи-
кация самого факта обращения к монарху и название послания:
Отныне впредь, вместо подаваемых до сего на имя Ее Величества
челобитен, как к Ее Величеству, так и в присутственные места по ис-
ковым и другим делам, писать жалобницы или прошения, в коих после
титула Ее Величества вместо «бьет челом», ставить: «приносит жало-
бу» или «просит имярек».
Кроме того, принципиально трансформировалась словесная фор-
ма выражения зависимости автора послания от престола:
В присылаемых же к Ее Величеству письмах и реляциях или доне-
сениях, по окончании оных, вместо «всеподданнейшего раба», подпи-
сывать просто: «всеподданнейший» или «верный подданный»; а рав-
ным образом в патентах, присяжных листах и во всех прочих бумагах,
где до сего слово «раб» включаемо было, вместо оного употреблять
имя: «подданный»'8.
Однако обращает на себя внимание тот факт, что, согласно указу
1786 года, термин подданный в качестве подписи становится обязатель-
ным именно для определенного вида посланий на имя императрицы.
Если учесть происходившее на протяжении XVIII века стремительное су-
жение привилегированного слоя, представители которого имели реаль-
ное право адресовать такие послания, то станет очевидно, что собствен-
но «подданными» власть признавала очень избранную группу людей49.
18 ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 22. С. 534, № 16329.
1,9 В 1765 г. был опубликован указ, запрещавший подавать прошения на высо-
чайшее имя, минуя соответственные присутственные места. Наказания варьиро-
вались в зависимости от чина и статуса «предерзких» челобитчиков: имевшие чин
платили в качестве штрафа одну треть годового оклада, а крестьяне отправлялись
в пожизненную ссылку в Нерчинск (ПСЗ. Собр. 1-е. Т. 17. С. 12-13, № 12316).

114
II. Антропология века: время поколений
Следовательно, на «беспосредственное», как говорили в XVIII веке,
обращение с жалобами или прошениями к императрице могло рас-
считывать лишь ближайшее окружение, направляющее Екатерине
письма. Таким образом, законодательное изменение формуляра че-
лобитных и лексики посланий на высочайшее имя было адресовано
высшему сословию и прежде всего его политически активной элите.
Исключение из стандартной подписи прошений какой-либо формы
выражения взаимоотношений автора и монарха, с одной стороны,
и официально заданная концовка верный подданный в личных и де-
ловых посланиях, направляемых к престолу, с другой, свидетельство-
вали о стремлении императрицы к иному уровню контактов со своим
ближайшим окружением, в котором она хотела видеть партнеров, а не
челобитчиков и уж тем более не шутов. Именно в правление Екатери-
ны окончательно из состава придворных исчезают «Алексашки»: ко
всем своим адресатам императрица обращалась строго по имени-от-
честву с добавлением титула «князь» или «граф».
Примечательно, что в частной переписке дворянства, этом глав-
ном канале неиссякаемого потока сплетен, запечатлелись не случаи
шутовства у подножия престола, а попытки осмыслить вызывающее
нарушение придворного этикета.
Зеркальным отражением сцены падения Максима Петровича на
куртаге являются реальные свидетельства, в частности записки гене-
рала Владимира Ивановича Левенштерна, который в юности служил
ординарцем у графа Николая Ивановича Салтыкова, в те времена вос-
питателя великих князей Александра и Константина. Молодой чело-
век всюду сопровождал графа и поэтому нередко становился скром-
ным свидетелем приемов при дворе Екатерины:
Я имел случай наблюдать каждый день, как голубые ленты50 умеют
сгибаться и, в случае надобности, стушевываются. Но я замечал, что,
делая эти раболепные поклоны, люди не утрачивали хорошего тона
и манер настоящих вельмож. <...> гордый и высокомерный князь Зу-
бов ни перед кем не возвышал голоса; этого бы никто не потерпел! Все
то, чего требовала честь (point d'honneur), соблюдалось строго51.
50 Юноша явно стремится подчеркнуть важность упоминаемых персон: голу-
бые ленты носили кавалеры главного ордена империи — Св. Андрея Первозванно-
го. По уставу число награжденных этим орденом не должно было одновременно
превышать 12 российских подданных.
51 Записки генерала В.И. Левенштерна // Русская старина. Т. 103. 1900. № 8.
С. 271-273. С воцарением Павла дворянство очень болезненно отреагирова-
ло на отмену «Жалованной грамоты», особенно 15-го пункта главы «О личных

«Век нынешний и век минувший»
115
Вообще нужно заметить, что мемуаристы 20-х годов XIX столе-
тия не отличаются жестким порицанием «века минувшего» и уж во
всяком случае более благосклонны настроены, чем герой пьесы Грибо-
едова. Отчасти здесь, конечно, сказывается разница жанров: с одной
стороны, сатирическая комедия нравов, а с другой — воспоминания
о собственном детстве и поколении отцов, начинающиеся с той или
иной вариации традиционной фразы «мои родители, люди достопоч-
тенные, требовательные в вопросах чести, набожные» и тому подоб-
ного. Сама стилистика предполагала уважительную сдержанность,
которую, собственно, пытается проявить и Чацкий: «Я не об дядюшке
об вашем говорю; его не возмутим мы праха».
Конечно, могли мелькнуть замечания и о «брюзгливом порицании
настоящего», и о «проделках вельмож и случайных людей», и о противо-
поставлении «кроткого царствования Александра»52. Но в целом отноше-
ние поколения «детей» к временам «покоренья Крыма» можно охаракте-
ризовать как весьма почтительное с оттенком легкой иронии по поводу
диковинных чудачеств и одновременно скрытого, может, даже неосоз-
нанного восхищения масштабом личностей екатерининских вельмож53.
В целом понятие поколение крайне редко встречается в источниках
этого периода. И «отцы», и «дети» охотнее использовали слово времена.
Вот, например, какие сравнения приходили на ум уже упоминавшему-
ся выше генералу Левенштерну: «В то время не было в моде порицать
правительство и критиковать постоянно все его действия; общество
предоставляло ведать дела тем, которые понимали их лучше нас»54.
преимуществах»: «Телесное наказание да не коснется до благородного». Доживший
до глубокой старости и приветствовавший освобождение крестьян A.M. Тургенев
писал о своей юности: «Павел Петрович избрал себе примером Петра I и начал
подражать просветителю народа русского, да в чем? — начал бить дворян палкою!»
(Записки Александра Михайловича Тургенева // Русская старина. Т. 47. 1885. № 9.
С. 388). Действительно, без первого непоротого поколения вряд ли появилось бы
третье.
52 См., например: Записки графа Ф.П. Толстого, товарища президента Импе-
раторской Академии художеств // Русская старина. Т. 7. 1873. № 1. С. 27; а также:
Пушкин A.C. Александр Радищев // Пушкин A.C. Полн. собр. соч.: В 16 т. М.; Л.,
1949. Т. 12. С. 31-32.
53 Как тут не вспомнить «неистовые» слова Белинского: «Ее царствование —
это драма, драма многосложная и запутанная по завязке, живая и быстрая по ходу
действия, пестрая и яркая по разнообразию характеров, греческая трагедия по
царственному величию и исполинской силе героев, создание Шекспира по ориги-
нальности и самоцветности персонажей» (Белинский В.Г. Взгляд на русскую лите-
ратуру. М., 1983. С. 53).
sł Записки генерала В.И. Левенштерна. С. 281.

II. Антропология века: время поколений
«Все вы гордецы»
В таком случае возникает совершенно законный вопрос — по-
чему в комедии все же появляется столь гиперболизированная сцена
преднамеренных падений на куртаге? В качестве одного из предпо-
ложений можно выдвинуть такие мотивы подобного саморазоблаче-
ния и даже клеветы: Фамусов всячески провоцирует Чацкого, желая
четко уяснить для себя степень оппозиционности молодого челове-
ка, вероятного претендента на руку дочери. Отсюда и «две тысячки
душ родовых» будущего жениха, и «сорок пудов» веса, и «сто человек
к услугам». Действительно, «в Москве прибавят вечно втрое». В то
же время по законам жанра рассказ о дядюшке воспроизводит не
реальную историю, а литературную традицию. В комедии Якова Бо-
рисовича Княжнина «Чудаки» некто Трусим, «охотник без просьбы
всем услуживать», пытается поведать, как прошлым летом он имел
несчастие сломать ногу:
У милостивца мне Андроса то случилось:
В тот раз, чихнув, платок изволил уронить.
Обрадовавшись, я вдруг низко поклонился;
И чтоб в усердии других опередить,
Как самый быстрый конь, платок поднять пустился.
Пол гладок был, как лед, я как-то зацепился
И ногу повредил, ударившись виском.
Был долго болен я; с тех пор и глух и хром55.
На этот рассказ следует только одна ремарка другого персонажа
комедии, господина Лентягина, — «о, низость». Видимо, те же симво-
лы воспроизводятся и в репликах Чацкого:
У покровителей зевать на потолок,
Явиться помолчать, пошаркать, пообедать,
Подставить стул, поднять платок...
Собственно, и вся тональность монолога «Вот то-то, все вы горде-
цы» звучит подчеркнуто вызывающе и чем-то напоминает откровен-
ную иронию «Наставлений сыну, вступающему в свет»:
Вступая в свет, первым правилом поставь никого не почитать.
Не имей уважения ни к летам, ни к заслугам, ни к чинам, ни к досто-
инствам. В разговорах старайся ясными доводами доказать, что люди,
Княжнин Я.Б. Избр. произв. Л., 1961. С. 466.

«Век нынешний и век минувший»
117
прежде родившиеся, ничего не стоили, жить не умели и что утончен-
ный вкус с тобою и тебе подобными появился56.
Фамусов, безусловно, сам принадлежит к «едким пересмешникам»
XVIII столетия, способным и «согнуться в перегиб», и «о правитель-
стве потолковать». Его суждения иногда близки щербатовской крити-
ке «повреждения нравов», а вельможная осанка — гонору столбовых,
которые «в ус никого не дуют». Он усвоил настроения вальяжного
московского барства, тех «старичков», «прямых канцлеров в отстав-
ке», по тем или иным причинам удалившихся от двора представителей
древних и богатых фамилий. Когда в Петербурге боролись за карьеру,
расхватывали чины и деревни, в Москве критиковали, изливали го-
речь вынужденной или добровольной отставки.
Разумеется, «блажь» и «завиральные идеи» «сорванцов», которые
«набрались каких-то новых правил», вызывают гнев Фамусова. Одна-
ко нужно учесть, что Чацкий практически вырос в доме Павла Афана-
сьевича, и, по мнению многих литературных критиков, их взгляды на
московские нравы иногда сходятся. Так, Белинский замечал: «Фамусов
местами очень оригинально высказыва[ет] самого себя, местами де-
лает, за Чацкого, выходки против общества, какие могли бы прийти
в голову только Чацкому»57.
Но здесь возникает еще одно поразительное обстоятельство.
В комедии несколькими штрихами нарисован подробный и точный
портрет «молодых людей», которые «не торопятся вписаться в полк
шутов». Весь «джентльменский набор» единомышленников и ровес-
ников Чацкого, князя Федора и двоюродного брата Скалозуба встает
со страниц пьесы: равнодушие к чинам и богатству, стремление «слу-
жить делу, а не лицам», прекрасное образование, готовность скрыться
от «светской черни» в усадьбе, за границей и даже «за стеной Кавказа»,
блистательное острословие, в котором досужие московские сплетники
видели проявление одновременно вольтерьянства и франкмасонства.
Однако весь парадокс заключается в том, что этот тип человека,
«опасного мечтателя», существовал уже во времена Максима Петровича,
запечатлелся в многочисленных письмах, но слабо и невнятно был во-
площен в литературе. Рафинированные произведения второй половины
XVIII столетия более опосредованно передавали питавший их ментали-
тет сословия. Светлана Самуиловна Минц указывает, что социально-
психологический облик образованной части российского дворянства
Сын Отечества. Ч. 38. 1817. № 20. С. 17-18.
Белинский В.Г. Поли. собр. соч. М., 1955. Т. 3. С. 476.

118
II. Антропология века: время поколений
имеет значительные расхождения с теми представлениями о социально
активных кругах высшего сословия, которые широко известны по фак-
там общественно-политической и интеллектуальной жизни россий-
ского общества того времени58. Дело в том, что становление личности
писателя, не воспевающего победы империи, а воспроизводящего нрав-
ственную картину общества и, более того, осознающего личную ответ-
ственность за состояние умов в нем, и усложнение личности дворянина
происходили одновременно59. И если в письмах этот процесс отразился
незамедлительно, то понадобилось целое поколение, чтобы в произведе-
ниях писателя XIX века появились достоверные, сложные и противоре-
чивые социальные типажи, иначе говоря, «современный человек, каким
он его понимает и, к его и вашему несчастью, слишком часто встречал».
Тем важнее для исследователя использование потенциала русской
литературы, создавшей целую галерею характеров и века минувшего,
и века нынешнего. «Грибоедов, — утверждал Дмитрий Иванович Пи-
сарев, — в своем анализе русской жизни дошел до той крайней грани-
цы, дальше которой поэт не может идти, не переставая быть поэтом
и не превращаясь в ученого исследователя»60. В 1824 году, находясь
в Тифлисе, писатель закончил первый вариант комедии. Далее уже
действительно начиналась история.
Борис Александрович Голлер пишет о Фамусове:
Вдруг мы начинаем сознавать, что перед нами сам — бывший бун-
товщик! <...> Он поддразнивает Чацкого — провоцируя его <...> он испы-
тывает Чацкого россказнями про Максима Петровича. Это — не издев-
ка. И меньше всего желание преподать урок... Это — насмешка — в том
числе, и над собой. Старого фрондера, который смирился. <...> И теперь
он, Фамусов, стоит в растерянности — перед бунтовщиком нового вре-
мени... Стоит, разглядывая его, — как позже, в промозглый зимний
58 Минц С.С. Социальная психология российского дворянства последней тре-
ти XVIII — первой трети XIX вв. в освещении источников мемуарного характера:
Дис.... канд. ист. наук. М„ 1981. С. 69.
59 Так «золотой век» дворянства готовил «золотой век» русской литературы.
См. об этом подробнее: Кочеткова Н.Д. Герой русского сентиментализма. I. Чте-
ние в жизни «чувствительного» героя // XVIII век. Сб. 14. М., 1983. С. 121-142;
Она же. Литература русского сентиментализма. СПб., 1994; Марасинова E.H. Пси-
хология элиты российского дворянства последней трети XVIII в. (По материа-
лам переписки). М„ 1999; Lauer R. Das Goldene Zeitalter in der Russischen Literatur
(18. Jahrhundert und Anfang des 19. Jahrhunderts) // Canadian-American Slavic Studies.
Vol. 38. № 1-2. P. 105-119.
60 Писарев ДМ Соч.: В 4 т. М., 1955. Т. 3. С. 362.

«Век нынешний и век минувший»
день декабря 14-го, целых несколько часов будет стоять Иван Андреевич
Крылов — бунтовщик века XVIII — перед мятежным каре Московского
полка. (Ему кричали с двух сторон и эти, и те, — узнававшие его: «Иван
Андреич! Уходите! Скоро будут бить пушки!..» А он все стоял!)61.
Поразительно, но сходный эпизод о поколении «отцов» на площа-
ди 14 декабря находим в не известном ранее дневнике периода восста-
ния декабристов, который чудом уцелел в рукописном отделе одного
из немецких университетов:
Энгельгардт, бывший директор Лицея Царскосельского, чрезвы-
чайно любил одного из Пущиных (бывших в числе бунтовщиков), ког-
да он находился еще в Лицее. В субботу Пущин пил еще у него чай,
и был как сын в доме его. В понедельник Энгельгардт увидел его в чис-
ле мятежников на площади. Он призывает его, просит выйти к нему —
но Пущин отвечает только: «Что Вам угодно?» — «Что Вы делаете?» —
говорит Энгельгарт. «Je suis à ma place», — ответствует Пущин. Когда
же Энгельгарт повелительным голосом сказал ему: «Poustchine, je vous
ordonne de vous approcher de moi»62, — он вышел и твердым голосом
пред солдатами повторил: «Что Вам угодно», а по-французски приба-
вил, что советует удалиться, ибо здесь он находится в опасности63.
Автор дневника, по всей видимости, некто Николай Николаевич
Яновский, переводчик при почтовом департаменте в чине губернского
секретаря, поставил точку в своих записях в январе 1826 года. К днев-
нику он приложил фамилии возможных участников движения и за-
кончил этот список фразой почти такой же хлесткой, как короткий
диалог из «Путешествия в Арзрум»: «[привезен] из Грузии: Грибоедов,
поэт (сочинитель комедии Горе от ума)»64.
61 Голлер Б.А. «Горе от ума» в современном мире // Вопросы литературы. 2009.
№ 4. С. 289.
62 «Я нахожусь на своем месте»; «Пущин, я Вам приказываю подойти ко мне» (фр.).
63 См.: Handschriftenabteilung der Tubingen Universitätsbibliothek. Mg2b. Nachlaß des
Dorpatär Historikers Professor Alexander Brückner (1834-1896). Sammlung: Alexander I:
Tod und Begräbnis. Papier 1-18. См. также: Mg2c. Sammlung: Alexander I: Der Aufstand
v. 14 Dez. 1825 Bestrafung der Rebellen. Papier 2-3. См. об этом: Марасинова E.H. Архив
Александра Брюкнера // Вестник архивиста. 2000. № 5-6. С. 126-138; Она же. Еще раз о
восстании декабристов (новые документы из немецкого архива) // Одиссей: Человек в
истории, 2001: Русская культура как исследовательская проблема. М., 2001. С. 351-378.
64 Handschriftenabteilung der Tubingen Universitätsbibliothek. Mg2b. Nachlaß des
Dorpatär Historikers Professor Alexander Brückner (1834-1896). Sammlung: Alexander I:
Tod und Begräbnis. Papier 18.

Анна Александровна Серых
XIX ВЕК КАК ВРЕМЯ ПОКОЛЕНИЙ
В РОССИЙСКОЙ ИСТОРИОГРАФИИ
РУБЕЖА XIX-XX ВЕКОВ
р
убеж XIX-XX веков представляет собой самостоятельный этап
в российской истории. Происходит подведение итогов, осмыс-
ление произошедших за целое столетие событий. Но в то же
время на рубеже веков возникают предпосылки нового, пока еще не-
известного XX века, на который (точно так же, как столетие назад на
XIX век) российское общество возлагает надежды и мечты. В послед-
ней трети XIX века меняется скорость жизни российского общества.
Время сжимается, оно становится ценным ресурсом, и все большую
актуальность приобретают мелкие единицы его измерения: «Новая
жизнь слишком нова, она трепещет в процессе брожения, слагается
сегодня, разлагается завтра и видоизменяется не по дням, а по часам»1.
Представления о высокой ценности времени в большей степе-
ни свойственны людям интеллектуального труда2, и, соответственно,
трансформация представлений о времени в российском обществе ру-
бежа XIX-XX веков особенно ярко прослеживается на примере текстов,
созданных интеллектуалами, в том числе отечественными историками.
В XIX веке происходит дальнейшая трансформация представле-
ний о понятии век. С точки зрения хронологии, все более актуальным
становится разделение века на десятилетия, так как количество зна-
чимых исторических событий неуклонно увеличивается, а с точки
зрения содержательной, все большее значение приобретает выделение
1 Гончаров ИЛ. Лучше поздно, чем никогда (Критические заметки) [1879] //
Гончаров И.А. Собр. соч. М., 1955. Т. 8. С. 80.
2 Савельева И.М., Полетаев A.B. История и время. В поисках утраченного. М.,
1997. С. 518.

XIX век как время поколений в российской историографии рубежа XIX-XX веков 121
в рамках одного века нескольких сменяющих друг друга поколений.
При этом поколение приобретает значение движущей силы историче-
ского процесса и становится вместе с понятиями век, столетие, эпоха
одной из хронологических единиц.
В XIX веке понятие поколение начинает применяться авторами для
освещения не только семейно-родовых отношений, но и социально-
политических процессов, протекавших в обществе. XIX век («век ре-
волюций» или «век реформ») представляет собой постоянную борьбу
«старого» и «нового», «отцов» и «детей», а слово поколение в значении
движущей силы исторического развития позволяет сформулировать
новый вариант периодизации самого XIX века.
Первые попытки осмысления истории как смены поколений в Рос-
сии относятся ко второй трети XIX века. Рассматривая проблему взаи-
модействия поколений «отцов» и «детей», Петр Андреевич Вяземский
еще акцентировал внимание на связи поколений: «Никакое поколе-
ние не подкидыш, или случайный выскочка на распутье человеческо-
го рода <...> Каждое поколение, каждый век есть сын и внук своих
предшественников»3.
Позже «шестидесятники» — прежде всего Николай Гаврилович
Чернышевский и Николай Васильевич Шелгунов — сформулировали
идею «разрыва» поколений, рассматривали поколение как движущую
силу общественно-политического развития4: «Молодое поколение! Мы
обращаемся к вам потому, что считаем вас людьми, более всего спо-
собными спасти Россию, вы настоящая ее сила, вы вожаки народа»5.
Безусловно, особенно ярко в 1860-е годы проблему противоречий
между старшим и молодым поколениями показал Иван Сергеевич
Тургенев в романе «Отцы и дети». Однако отметим, что позиция авто-
ра не была единодушно принята в обществе. Александр Михайлович
Скабичевский писал: «До 1862 г. никто еще не помышлял ни о каком
антагонизме между старшим и молодым поколениями <...> Тургенев
своим романом впервые осветил ту пропасть, какая зияла между от-
цами и детьми, людьми 40-х и 60-х годов»6.
3 Вяземский П.А. Фон-Визин // Вяземский П.А. Полн. собр. соч. Т. 5: 1848 г.
СПб., 1880. С. 193-194.
4 Олейников Д.И. Поколения в истории России XIX века // Отцы и дети: Поко-
ленческий анализ современной России / Сост. Ю.А. Левада, Т. Шанин. М., 2005. С. 148.
5 Шелгунов Н.В. Прокламация «К молодому поколению» // Шелгунов Н.В.,
Шелгунова Л.П., Михайлов М.Л. Воспоминания: В 2 т. Т. 1: Воспоминания
Н.В. Шелгунова. М., 1967. С. 335.
6 Скабичевский A.M. Литературные воспоминания. М., 2001. С. 288-289.

122
II. Антропология века: время поколений
Некоторое время роман И.С. Тургенева действительно был зна-
менем борьбы молодого поколения, но важно, что повзрослевшие
«дети», то есть поколение «шестидесятников», уже будучи в конце
XIX века «отцами», пересмотрели свои взгляды на оппозицию поко-
лений в целом: «Поколения, как две какие-то отдельные и враждебные
армии, есть собственно фикция. Ничего такого в действительности не
существует и никакой точной разделяющей черты между поколения-
ми провести нельзя»7. Н.В. Шелгунов отмечал, что понятие поколение
разумно рассматривать лишь в рамках семейно-родовых отношений,
но «общественные отношения устанавливаются иным порядком по-
нятий, так называемым идейным движением мысли»8.
На рубеже XIX-XX веков поколение воспринималось не просто
как движущая сила исторического процесса; каждая генерация ассо-
циировалась с отдельной исторической эпохой — «люди 40-х годов»,
«люди 60-х годов» и так далее — прежде всего в рамках возникавшей
историографии русской интеллигенции, как у Дмитрия Николаеви-
ча Овсянико-Куликовского или Бориса Александровича Щетинина9.
Поколение здесь воспринимается, с одной стороны, как движущая
сила прогресса, а с другой — как самостоятельная единица в истори-
ческом процессе, связывающая прошлое, настоящее и будущее:
Общение возможно не только между отдельными лицами,
но и между целыми чередующимися поколениями: это и есть истори-
ческое преемство. Оно состоит в том, что достояние одного поколения,
материальное и духовное, передается другому. Средствами передачи
служат наследование и воспитание10.
Заметим, что понятие поколение было одним из немногих, в рав-
ной степени востребованных историками различных историографи-
ческих школ. Оно присутствует в текстах Александра Александровича
Кизеветтера, Михаила Михайловича Богословского, Павла Никола-
евича Милюкова, Евгения Францевича Шмурло, Сергея Федоровича
Платонова и других историков рубежа XIX-XX веков, стирая границы
между историографическими школами.
7 Шелгунов Н.В. Борьба поколений // Очерки русской жизни. СПб., 1895. С. 633.
8 Там же. С. 634.
9 Овсянико-Кулыковский Д.Н. История русской интеллигенции. Ч. 1-3. СПб.,
1906-1911; Щетинин Б.А. Два поколения. Студенты 30-х и 80-х годов. М., 1890. С. 64.
10 Ключевский В.О. Соч.: В 9 т. Т. 1: Курс русской истории, ч. 1. М., 1987. С. 41.

XIX век как время поколений в российской историографии рубежа XIX-XX веков
Широкое распространение в отечественной исторической науке
новой, позитивистской методологии вело к необходимости формули-
ровки и новой периодизации исторического прошлого. Критикуя ус-
ловность сложившихся в исторической науке схем и их влияние на ход
дальнейшего развития науки, Роберт Юрьевич Виппер писал:
Мы очень хорошо знаем, что между числовыми периодами и сме-
нами настроений, понятий или культурных экономических состояний
нет никакой связи, и, тем не менее, раз установилась характеристика
века, например, XVIII столетия, или века Людовика XVI, или века Воз-
рождения, — такой период принимает в воображении внешние твер-
дые очертания11.
Все больший интерес для историков приобретает не роль и зна-
чение отдельной личности в развитии общества, а история общества
как единого целого. Поэтому исследователями начинает широко при-
меняться и событийная периодизация истории XIX века. С одной сто-
роны, она субъективна, так как значимость того или иного события
определяется самим автором текста, с другой — именно этот вариант
периодизации позволяет говорить не только об истории государства,
но и об истории общества, его поколений. Такими рубежными собы-
тиями стали, например, война 1812 года и 14 декабря 1825 года, — и в
обоих случаях речь шла также о «детях 12-го года» или «поколении
декабристов».
Для историков рубежа XIX-XX веков связующим звеном между
двумя модусами времени, между прошлым и настоящим, являлись
«Великие реформы» 1860-х годов. Например, С.Ф. Платонов усматри-
вал в преобразованиях 1860-х годов начало процессов, происходив-
ших в российском обществе его времени: «...тот момент, когда для нас
кончается история и начинается действительность, мучительно заня-
тая поисками новых форм общественного и государственного быта»12.
Вместе с тем Василий Осипович Ключевский отмечал, что восприятие
реформ 1860-х годов как рубежа прошлого и настоящего — это одна из
ошибок общественного сознания. Ключевский настаивал на том, что
невозможно вырывать реформы 1860-х годов из общеисторического
11 Виппер Р.Ю. Несколько замечаний о теории исторического познания //
Виппер Р.Ю. Две интеллигенции и другие очерки. Сб. статей и публичных лекций
1900-1912. М., 1912. С. 35.
12 Платонов С.Ф. Полный курс лекций по Русской истории. СПб., 1997. С. 818.

124
II. Антропология века: время поколений
контекста — «в исторической жизни таких чудес механических пере-
мещений не бывает»13.
Рассматривая поколение как самостоятельную социальную еди-
ницу в истории XIX века, историки рубежа XIX-XX веков акцен-
тировали внимание на сопоставлении «поколение — эпоха — лич-
ность». С одной стороны, образ личности наделяли теми чертами,
которые можно отнести к «признакам поколения», с другой — по-
колению приписывали определенные черты личности. Например,
A.A. Кизеветтер писал о впечатлении, произведенном на него Серге-
ем Андреевичем Юрьевым:
В его лице поколение 80-х годов воочию видело перед собою пред-
ставителя той памятной в истории нашего общественного развития
плеяды, за которой закрепилось название «идеалистов 40-х годов» <...>
Я с трепетом взирал на этого старца и долго не мог прийти в себя от
мысли, что вот этот самый человек некогда присутствовал при спорах
Герцена с Хомяковым, беседовал с Белинским и Грановским14.
Заметим, что историки не только «олицетворяли» поколения
XIX века, описывая типичные образы, характерные для генерации,
но и определяли «лидеров» поколения. Последние отражали в себе
черты, отличавшие то или иное поколение от предшествующих и по-
следующих генераций. Если при «олицетворении» поколения могло
возникнуть множество похожих, «типичных» образов, то образ «ли-
дера» всегда отличается индивидуальностью. П.Н. Милюков говорил
о «представительных людях»: «на каждое поколение приходится огра-
ниченное количество "представительных" людей. Возьмите их прочь,
и вы обезглавите целое поколение»15.
Эти люди могли характеризовать не только генерацию, к которой
они принадлежали, но и старшее или младшее поколение. Лидеры од-
ного из поколений становились «ориентирами» в общей системе коор-
динат поколений и способствовали тому, что характеристика старшей
или младшей генерации происходила в форме соотнесения поколения
и указанного лидера.
13 Ключевский В.О. Русская историография 1861-1893 гг. // Ключевский В.О.
Неопубликованные произведения. М., 1983. С. 182.
14 Кизеветтер A.A. На рубеже двух столетий: Воспоминания, 1881-1914 гг.
М., 1996. С 132.
15 Милюков П.Н. Годы борьбы. Публицистическая хроника, 1905-1906. СПб.,
1907. С. 549.

XIX век как время поколений в российской историографии рубежа XIX-XX веков
В первой трети XX века отечественная история XIX века начи-
нает рассматриваться сквозь призму истории «освободительного
движения». Хрестоматийная некогда периодизация В.И. Ленина из
статьи «Памяти Герцена», объединившая поколения и классы («мы
ясно видим три поколения, три класса, действовавшие в русской ре-
волюции...»), отнюдь не была чужда и либералам. Так, A.A. Кизевет-
тер противопоставлял с вполне большевицким нигилизмом «государ-
ственную» и «общественную» истории:
Заговорите с интеллигентным собеседником о людях и событиях
первой четверти XIX столетия — о Сперанском, об Аракчееве, о войне
1812 года, о Кутузове, о Священном союзе и т.п., — вас будут слушать
спокойно и равнодушно, словно вы говорите о прошлогоднем снеге.
Но переведите речь на декабристов — и вы тотчас заметите, что в гла-
зах вашего собеседника засветился какой-то огонек <...> Бывают такие
исторические явления, которые и для отдаленнейших от них поколе-
ний сохраняют острый аромат современности16.
А П.Н. Милюков, например, отводил «поколению декабристов» ме-
сто «на полдороге между Петром и нашим поколением» — «в цепи по-
колений, несущих русскую интеллигентскую традицию». Различаются
у большевиков и либералов зачинатели и суть «больших исторических
задач», но и там, и тут они передаются «от поколения к поколению»17.
Понятие поколения использовалось и для изложения истории на-
учного сообщества в XIX веке, но здесь акцент был скорее не на смене,
а на преемственности «учителей» и «учеников». Например: «Соловьев
и Ключевский занимают воображение, как два неразрывно связанных
деятеля, учитель и ученик, начинатель и продолжатель, сливающиеся
в единый образ мощного духовного гения»18. Исследователи в воспо-
минаниях отмечали историков, которые способствовали сохранению
«связи поколений», были одними из «звеньев цепи».
К старшим поколениям часто относились как к «своеобразному
"золотому веку" науки»19. Так, Иван Андреевич Линниченко писал,
16 Кизеветтер A.A. Заметки о декабристах // Современные записки. 1923.
Кн. 16: Культура и жизнь. С. 384.
17 Милюков П.Н. Роль декабристов в связи поколений // Голос минувшего на
чужой стороне. Париж, 1926. С. 47-48.
18 Любавский М.К. Соловьев и Ключевский // В.О. Ключевский. Характери-
стики и воспоминания. М., 1912. С. 46.
19 Сидорова Я.А. Проблемы «отцов» и «детей» в историческом сообществе //
История и историки: Историографический вестник. М., 2002. С. 29.

II. Антропология века: время поколений
что «с Соловьевым, Забелиным, Антоновичем и Ключевским в на-
шей науке русской истории минул век богатырей». Можно вспомнить
и посвящение историками рубежа XIX-XX веков своих работ людям
минувших поколений: например, Михаил Александрович Дьяконов
и Сергей Михайлович Середонин посвятили свои сочинения отцам,
Иван Михайлович Гревс посвятил одно из сочинений памяти матери20,
что характеризует тесную связь «отцов» и «детей», и преемственность
поколений.
В целом мы можем говорить о том, что историки рубежа XIX-
XX веков воспринимали поколение как социальное понятие. Поко-
ленческая периодизация XIX столетия, да и всего имперского пери-
ода, позволяла рассмотреть процесс развития российского общества
с новых позиций: история XIX века стала не только событийной, но и
поколенческой.
Однако восприятие XIX века как истории смены социальных по-
колений — это только один из ракурсов проблемы. Если мы обратимся
не к научным трудам, а к воспоминаниям историков, то увидим совер-
шенно иной XIX век. Поколение тут — вполне традиционное семей-
но-родовое понятие. Если в профессиональных сочинениях история
XIX века «складывается» в цепочку поколений, сменяющих друг друга
(«люди сороковых годов», «шестидесятники», «семидесятники» и так
далее), то в воспоминаниях поколенческая дифференциация проявля-
ется через понятия «отцы» и «дети».
Цепь выстаиваемых друг за другом поколений в текстах воспоми-
наний становится значительно короче. Как правило, речь может идти
о трех поколениях («я — отец — дед»), однако развитие института
«малой семьи» в конце XIX — начале XX века способствовало тому,
что представление молодого поколения о поколении «дедов» носило
скорее абстрактный характер. Историки рубежа XIX-XX веков очень
условно представляли себе старшее поколение, основываясь лишь на
материальных свидетельствах, которые могли их характеризовать (та-
ких, как портреты, документы и тому подобное), либо на рассказах
представителей поколения «отцов». Так, A.A. Кизеветтер вспоминает
о деде, описывая его портрет21, а П.Н. Милюков пишет: «О ближайших
20 Дьяконов М.А. Власть московских государей. Очерк из истории политиче-
ских идей Древней Руси до конца XVI в. СПб., 1889; Середонин СМ. Сочинение
Джильса Флетчера «Of the Russe Common Wealth» как исторический источник.
СПб., 1891; Гревс ИМ. Очерки из истории римского землевладения (Преимуще-
ственно во время империи). СПб., 1899. Т. 1.
21 НИОР РГБ. Ф. 566. Картон 3. Д. 6. Л. 34.

XIX век как время поколений в российской историографии рубежа XIX-XX веков 127
членах фамилии Милюковых мои сведения особенно ограничены.
Я знаю, что отец Николая Павловича, моего отца, — и, стало быть,
мой дед назывался Павлом Алексеевичем»22.
Взаимоотношения «я -> дед» актуализировались лишь в том слу-
чае, если элементы прошлого, связанные с настоящим, были инте-
ресны для самого историка — например, для того, чтобы отметить
социальную трансформацию на протяжении нескольких генераций.
Так, например, С.Ф. Платонов, являясь еще студентом Петербургского
университета, писал в дневнике:
Мать не знает отца по ее отцовской линии, но ее семья считает
себя по женской линии потомками Государя Молдавского Кантемира.
Теперь мы дворяне. Вот как мало замкнуто в России дворянство: пра-
дед — крепостной лапотник, дед — театральный капельдинер, отец —
типограф, чиновник, дворянин, я — авось, кандидат университета
и дворянин23.
Таким образом, трансформации, которые происходили в отече-
ственной исторической науке в конце XIX века, позволили по-новому
взглянуть на историю самого XIX столетия. Во второй половине
XIX века поколение сформировалось как социальный феномен, это
понятие стало широко использоваться при освещении социально-по-
литических и культурных процессов, протекавших в обществе. С воз-
никновением новой хронологической единицы у историков появилась
возможность рассматривать прошлое как историю смены поколений.
Общеисторический ход времени теперь находил отражение не только
в связи прошлого и настоящего, в связи веков и столетий, но и в связи
или борьбе поколений, «отцов» и «детей», «учителей» и «учеников».
Это пригодилось при создании «другой» истории XIX века —
истории общества. Отечественная история XIX века начала ассоци-
ироваться с такими понятиями, как «люди сороковых годов», «ше-
стидесятники», «восьмидесятники». Поколения маркировали собой
отдельные периоды отечественной истории XIX века. Выделяя поколе-
ния, историки продолжали соотносить их с конкретной хронологиче-
ской единицей, понимая при этом ее условность.
С другой стороны, поколения зажили самостоятельной жиз-
нью. У понятий «шестидесятники», «восьмидесятники» появилось
22 Милюков П.Н. Воспоминания. М., 2001. С. 38.
23 ОР РНБ. Ф. 585. Д. 1228. Л. 85.

128
II. Антропология века: время поколений
собственное содержание, независимость от хронологических перио-
дов. В результате эти понятия вышли за рамки XIX века и приобрели
символическое значение. Согласимся, что «изобретенные историка-
ми, эрудитами понятия преобразуются в массовые представления, ус-
ваиваются, "перевариваются" обществом и тем самым в определенной
мере онтологизируются и мифологизируются»24. Таким образом, мы
можем говорить о том, что история поколений XIX века не ограничи-
вается его хронологическими рамками и с началом нового века транс-
формируется в историю поколений уже XX столетия.
24 Михина ЕМ. Конвенция ученых или историческое сознание // Одиссей.
Человек в истории, 1998: Личность и общество: проблемы самоидентификации.
М., 1999. С. 279.

III. BEK ПРОГРЕССА —
ВЕК РАЗОЧАРОВАНИЯ

Фритъоф Беньямин Шенк
УНИВЕРСАЛЬНОЕ ВРЕМЯ
VERSUS ЛОКАЛЬНЫЕ ВРЕМЕНА:
ЖЕЛЕЗНЫЕ ДОРОГИ И СПОРЫ О ВРЕМЯИСЧИСЛЕНИИ
В РОССИИ (1870-19Ю-е ГОДЫ)
12
ноября 2009 года президент Российской Федерации Дмитрий
Медведев выступил с речью «Россия, вперед!» перед Феде-
ральным собранием в Москве. Он объявил о ряде полити-
ческих мер, направленных на преодоление экономической отсталости
России и на социальную модернизацию страны1. Среди прочих пред-
ложений президент заявил о сокращении часовых поясов, охватыва-
ющих территорию Российской Федерации от Калининграда на западе
до Владивостока на востоке. Медведев отметил, что россияне «тради-
ционно привыкли гордиться их количеством, потому что это казалось
нам яркой иллюстрацией величия нашей Родины». При этом он за-
дал соотечественникам показательный для моей темы исследований
вопрос: «Но задумывались ли мы когда-нибудь по-серьезному о том,
насколько столь дробное деление позволяет эффективно управлять
нашей страной, не приводит ли к использованию слишком дорогих
технологий?»2
Конечно, в речи президента этот вопрос был риторическим и не
подразумевал проведения исследования. Более того, решение о ликви-
дации двух из одиннадцати часовых поясов тогда уже было принято.
28 марта 2010 года пресса сообщила миру о том, что Россия сократи-
ла число своих часовых поясов до девяти. Для меня как историка во
всем этом интересно то, что президент Российской Федерации верил,
что такая мера может «сделать самую большую страну мира более
1 Президент России. Послание Федеральному собранию Российской Федера-
ции 12 ноября 2009 г.
2 Там же.

III. Век прогресса — век разочарования
управляемой для развития и роста экономики»3. По-видимому, эта
вера питается опытом управления временами, обретенным в Совет-
ском Союзе и в Российской империи.
Решение о разделении российской территории на одиннадцать ча-
совых поясов было принято сразу после захвата власти большевиками
в 1917 году. 9 февраля 1919 года Совет народных комиссаров принял
декрет, выразивший готовность нового режима откорректировать
счет времени для установления единообразия «со всем цивилизован-
ным миром»4. Такая реформа была проведена в июле 1919 года, а после
образования СССР, в 1924 году, унифицированное времяисчисление
было применено ко всем советским республикам. И если введение
григорианского календаря в феврале 1918 года привлекало внимание
историков, то советская реформа управления временем еще не была
объектом анализа.
Данная статья посвящена событиям, предшествовавшим этой ре-
форме. С начала 1880-х годов россияне участвовали в международных
дебатах по поводу унификации времени и высказывали свое мнение о
преимуществах и недостатках введения системы часовых поясов в их
собственной стране. Я постараюсь ответить на вопрос о том, почему
императорская Россия не ввела часовые пояса, или, иначе говоря, по-
чему она отказалась в этом отношении следовать за другими «цивили-
зованными странами».
Железнодорожное время
Строительство железных дорог и появление телеграфа заставили
российских инженеров и ученых задуматься об эффективном спосо-
бе исчисления времени5. До создания современной инфраструктуры,
3 Россия сокращает два часовых пояса для роста экономики (Рейтер. Между-
народные новости. 28 марта 2010 г.).
4 Декрет о введении счета времени в Российской Социалистической Федера-
тивной Советской Республике по международной системе часовых поясов // Бя-
локоз Е.Л. Международный счет времени в течение суток, введенный декретом
Совета народных комиссаров для всей России с 1-го Апреля 1919 года. Петроград,
1919. С. 19-23.
5 Kern S. The Culture of Time and Space, 1880-1918. Cambridge (Mass.), 2003.
P. 12; Schivelbusch W. Geschichte der Eisenbahnreise: Zur Industrialisierung von Raum
und Zeit im 19. Jahrhundert. München; Wien, 1977. S. 43 ff.; Idem. Railroad Space and
Railroad Time // New German Critique. 1978. № 14 (Spring). P. 31-40; Zerubavel E. The
Standartization of Time: A Socio-historical Perspective // American Journal of Sociology
Vol. 88. 1982. № 1. P. 1-23 (см. в особенности р. 6 ff).

Универсальное время versus локальные времена
которая соединила отдаленные территории и ускорила передвижение
из одной части страны в другую, существование в России множества
разнообразных местных (то есть «естественных») времен не ощуща-
лось как проблема. Только после запуска в 1851 году первой желез-
нодорожной ветки национального значения от Санкт-Петербурга до
Москвы появилось понимание того, что расписание поездов требует
унификации времяисчисления.
Впрочем, изданное тогда «Положение о движении по Санкт-
Петербургско-Московской железной дороге» еще указывало, на осно-
вании какого времени — петербургского или московского (с разни-
цей не менее 29 минут) — должны ходить поезда6. Только инструкция
1853 года, регулировавшая перевозку поездом арестантов из новой
столицы в старую, обратилась к проблеме разницы во времени между
двумя конечными пунктами этой железной дороги. Но уже в «Положе-
нии о перевозке арестантов» 1853 года, которое регулировало транс-
портировку людей из Петербурга в Москву и обратно, содержались
четкие указания относительно того, на каких станциях и в какое вре-
мя поезда должны были делать остановку7. Таким образом, потреб-
ность во временном согласовании действий по переброске арестантов
из местных тюрем к ближайшим станциям, с одной стороны, и движе-
ния поездов, с другой, побудила власти установить единое «петербург-
ское» время для железной дороги8.
Однако прошло еще двадцать лет, прежде чем расписания всех
железных дорог в России были приведены в полное соответствие
с показаниями Пулковской обсерватории и закреплены законом. Еще
в 1872 году путеводитель по российским железным дорогам сообщал,
что «время отправления и прибытия всех поездов устанавливается по
местному времени каждой станции»9. Но уже в 1874 году Министер-
ство путей сообщения ввело обязательные правила для организации
6 Положение о движении по Санкт-Петербургско-Московской железной до-
роге. О разнице во времени между Москвой и Санкт-Петербургом см.: Спутник по
России / Ред. Ф.Х. Шлютер; Изд. Н. Киммеля = Coursbuch fuer Russland / Redakteur
Th. Schlueter; Verlag von N. Kymmel, November-April. Riga, 1888. Heft 43.
7 Положение о перевозке арестантов по С.-Петербурго-Московской желез-
ной дороге. 1853. См. также: Сборник сведений о железных дорогах в России. 1867.
Отд. 3. С. 253-256.
8 Положение о перевозке арестантов по С.-Петербурго-Московской железной
дороге. С. 7.
9 Путеводитель по российским железным дорогам, с приложением карты же-
лезнодорожных сообщений. М., 1872. С. 7.

III. Век прогресса — век разочарования
перевозок. Согласно этим инструкциям владельцы всех железных
дорог были обязаны установить время на часах «по петербургскому
меридиану»10. Расписания должны были обозначать прибытие и от-
правление поездов в двух режимах: по петербургскому и по местному
времени («местному меридиану»)11. При этом не был решен вопрос о
том, как пассажиры, следовавшие из отдаленных регионов, должны
были узнавать петербургское время.
В стремлении установить стандартное время для всей железнодо-
рожной сети Российской империи царские власти были в авангарде
своего времени. В отличие от Англии и Шотландии, где частные ком-
пании еще в 1847 году договорились регулировать движение поездов
в соответствии с гринвичским временем, остальные страны демон-
стрировали в этом вопросе несогласованность. Например, в Герман-
ской империи разнообразие местных железнодорожных времен про-
держалось вплоть до начала 1890-х годов. В США мозаика из 75 времен
была ликвидирована только в 1883 году12.
Что касается реализации, то публикация закона 1874 года не сразу
решила проблему. Так, Общество Ряжско-Вяземской железной дороги
практически в тот же год перевело свою деятельность на столичное
время13, но многие его конкуренты не спешили выполнять инструк-
ции Министерства путей сообщения14. В 1884 году журнал «Желез-
нодорожное дело» сообщил, что только 12 из 49 компаний перевели
10 Правила движения по российским дорогам, открытым для общего пользо-
вания. 1874. С. 36.
11 Там же.
12 Ср.: Roell F. von. Enzyklopaedie des Eisenbahnwesens. Berlin; Wien, 1913.
Bd. 4. S. 149-152 (см. статью «Железнодорожное время», S. 150); Dohrn-van
Rossum G. Die Geschichte der Stunde. Uhren und modern Zeitordnung. München,
1992. S. 320; Geyer M.H. Prime Meridians, National Time and the Symbolic Authority
of Capitals in the Nineteenth Century // Berlin — Washington, 1800-2000. Capital
Cities, Cultural Representation, and National Identities / Ed. A.W Daum, Ch. Mauch.
Cambridge, 2005. P. 79-100, см. р. 96. О введении стандартного времени в США
см.: Bartky LR. The Adoption of Standart Time // Technology and Culture. 1989.
Vol. 30. P. 25-56; Zerubavel E. The Standartization of Time. P. 10 ff. О введении
стандартного времени в Великобритании см.: Simmons J. The Victorian Railway.
London, 1991. P. 345-351.
13 Условия перевозки пассажиров, багажа, собак, животных, экипажей и то-
варов в поездах большой и малой скорости / О-во Ряжско-Вяземской железной
дороги. СПб., 1874. С. 3.
14 Ср., например: Условия перевозки пассажиров, багажа, животных, экипа-
жей и товаров. Классификация и тариф, № 1 / Изд. Привисленская железная до-
рога. Варшава, 1877. С. 1.

Универсальное время versus локальные времена
часы в соответствии с Пулковской обсерваторией. Четырнадцать из
них использовали московское время, а пять — время тех городов, где
располагались конторы их правлений15.
Новая попытка установить единое время была сделана в начале
1880-х годов так называемой «Комиссией Баранова». Этот межмини-
стерский комитет был учрежден в 1876 году для оценки всех сторон
железнодорожного дела в России и разработки регулирующего его
законодательства16. В первый же законопроект — «Общий устав рос-
сийских железных дорог» 1882 года — был введен следующий пункт:
«...расписания должны обозначать время прибытия и отправления
поездов по петербургскому и местному времени. Часы на железнодо-
рожных станциях должны быть установлены по местному времени»17.
Без изменений этот пункт был воспроизведен в окончательной версии
«Устава» 1885 года18. Но и после этого отнюдь не все компании переш-
ли на петербургское время19.
Процесс синхронизации расписаний на различных региональных
железных дорогах растянулся на несколько лет и завершился в Рос-
сийской империи лишь на рубеже веков. В начале XX века только
железные дороги Финляндии и Китайско-Восточная железная доро-
га (КВЖД) использовали местное, то есть гельсингфорсское и хар-
бинское, время20. В случае КВЖД, которая обслуживалась русскими
15 Введение нового нормального счета времени на железных дорогах Соеди-
ненных Штатов // Железнодорожное дело. 1884. № 6. С. 47-48, см. с. 47. Ср. также:
Baedeker К. West- und Mittel-Russland.Handbuch fuer Reisende. Leipzig. 1883. S. XVII
(Frooms Railway Guide: Указатель «Фрум»); Путешествие по России по прямым же-
лезнодорожным и пароходным сообщениям. Карта железно-дорожных и пароход-
ных сообщений. Адреса правлений железных дорог, банков и страховых обществ
в С.-Петербурге и Москве. Тариф почт и телеграфов. Т. 11. № 82. Июль 1875.
16 Труды высочайше учрежденной комиссии для исследования железнодо-
рожного дела в России. СПб., 1879. Т. 1, ч. 1; Железнодорожное дело. 1882. № 1.
С. 170-173, 263, I-V; Салов В.В. Исторический очерк учреждения, под председа-
тельством генерал-адыотанта графа Э.Т. Баранова, Комиссии для исследования
железнодорожного дела в России. СПб., 1909; История железнодорожного транс-
порта России / Под ред. Е.А. Ерасковского, М.М. Уздина. СПб., 1994. Т. 1. С. 98, 109;
Соловьева A.M. Железнодорожный транспорт в России во второй половине XIX в.
М., 1975. С. 153-160.
17 Общий устав российских железных дорог. Проект [СПб., около 1881-1882 ] //
Россия. Государственный Совет. Материалы. М., 1885. Т. 156. С. 32, ст. 145.
18 Общий устав российских железных дорог и положение о совете по железно-
дорожным делам. СПб., 1886. С. 9, ст. 15.
19 См.: Спутник по России. С. 4, 6, 14 и ел., 30 и ел.
20 Спутник по России = Coursbuch fuer Russland. Riga, 1908. С. 164-177,40-41 b.

III. Век прогресса — век разочарования
инженерами, а ее полотно было спроектировано в соответствии с ши-
риной российской колеи, разница во времени означала, что Маньчжу-
рия юридически не является частью Российской империи. В случае
Финляндии эта практика также символизировала автономию Велико-
го княжества.
В отличие от Германской империи (где центральноевропейское вре-
мя было введено законом 1 апреля 1893 года), в России введение же-
лезнодорожного времени не ликвидировало мозаики местных времен
в повседневной жизни. И если в Германии часы на железнодорожных
станциях, вокзалах, в государственных учреждениях, школах и на за-
водах были установлены в соответствии с национальным единым вре-
менем, то в России действовала «двойная система» счета времени. Эта
система сохранялась даже после введения часовых поясов в 1919 году.
В результате этого, садясь в поезд, российский пассажир сталки-
вался с проблемой перехода с одного времени на другое. Путеводители
по железным дорогам информировали читателей о том, что, например,
девять часов в Санкт-Петербурге соответствовали 11 часам 22 минутам
варшавского времени. В это время часы в Вологде показывали 12 ча-
сов 38 минут, в Нижнем Новгороде — 12 часов 56 минут, в Тифлисе —
12 часов 58 минут, в Самаре — один час 19 минут пополудни и т.д.21
Во исполнение закона 1885 года стенды с расписанием указывали
прибытие и отправление поездов по петербургскому и местному време-
ни22. Пассажиры дальних трансконтинентальных поездов, пересекав-
шие многочисленные часовые пояса европейской и азиатской России,
полагались на специальные буклеты, указывавшие прибытие и отправ-
ление поезда по петербургскому времени23. В них отсутствовали ука-
затели местного времени. Таким образом, пассажиры жили в рамках
21 См.: Путеводитель по российским железным дорогам. М., 1872. С. 2; Полный
карманный путеводитель для железнодорожных, пароходных и почтовых прямых
сообщений. Зима и весна 1882-83 г. СПб., 1882. С 57; Путеводитель по российским
железным дорогам и пароходным сообщениям. Т. 14. 1885. С 46-48; Спутник по
России. 1888. С 42; 1908. С 264; Официальный указатель железнодорожных, паро-
ходных и других пассажирских сообщений / Изд. Министерство путей сообщения;
Под ред. Н.Л. Брюля. Летнее движение 1904 г. СПб., 1904. С. IV.
22 См., например, плакат-расписание Сибирской казенной железной дороги
1911 г. (РГИА. Ф. 273. Оп. 10. Д. 441. Л. 54); расписание Северной железной дороги
18 апреля 1909 г. (РГИА. Ф. 273. Оп. 10. Д. 312. Л. 146).
23 См.: Нормальное расписание хода поездов коммерческого движения между
станциями Челябинск-Иркутск и по Томской ветви (летнее) с 18 апреля 1911 года.
Часы обозначены по С.-Петербургскому времени, № 16. Томск, 1911 (РГИА. Ф. 273.
Оп. 10. Д. 441. Л. 57-235).

Универсальное время versus локальные времена
изолированного времени-пространства, ритм которого определялся из
далекой обсерватории в Пулкове. Им не нужно было переводить стрел-
ки часов в соответствии с часто менявшимся местным временем. Они
находились в своего рода временном и пространственном «коконе»,
жизнь внутри которого разительно отличалась от жизни за пределами
железнодорожного состава.
Мировые дебаты о стандартизации времени
Введение единого железнодорожного времени в России произо-
шло в тот момент, когда на международной арене специалисты доби-
вались принятия всемирного соглашения о нулевом меридиане, «все-
мирных сутках» и «всемирном времени». Русские ученые участвовали
в этих дебатах. Седьмая международная геодезическая конференция,
состоявшаяся в Риме в 1883 году, стала знаковой. На ней была при-
нята резолюция, в которой участники конференции высказались за
признание долготы Гринвича в качестве всемирного нулевого мери-
диана и за унификацию исчисления времени. Эксперты настаивали
на введении «всемирного времени» для облегчения международного
научного сотрудничества и сообщений, для развития глобальных се-
тей инфраструктуры, таких как железные дороги, пароходные линии
и телеграф. Римская резолюция, имевшая рекомендательный харак-
тер, широко обсуждалась общественностью в царской России24.
Осенью 1883 года правительство США пригласило представите-
лей всех «цивилизованных стран» собраться на Международную ме-
ридианную конференцию в Вашингтоне в октябре 1884 года25. Специ-
алисты должны были обсудить вопрос о едином нулевом меридиане,
а также плюсы и минусы всемирного времени. Одной из участниц это-
го форума была Россия26.
24 Рыльке С.Д. Первый меридиан и всеобщее время. СПб., 1884. С. 42 и ел.
25 См. о меридианной конференции: Geyer M.H. Prime Meridians. P. 94-98;
Blaise C. Die Zaehmung der Zeit: Sir Sandford Fleming und die Erfindung der Weltzelt.
Frankfurt/M, 2004. S. 244 ff.; Zerubavel E. The Standardization of Time. P. 12-16;
Osterhammel J. Die Verwandlung der Welt. Eine Geschichte des 19. Jahrhunderts.
München, 2009. S. 119-121.
26 В состав делегации входили следующие эксперты: российский послан-
ник в Вашингтоне Карл Васильевич Струве, начальник Кавказского Военно-То-
пографического отдела Генерального штаба генерал-майор Иероним Иванович
Стебницкий, член Совета Министерства путей сообщения И.С. Кологривов. Ин-
струкции для российской делегации были опубликованы: Изв. Имп. Русского гео-
графического общества. Т. 20. 1884. № 3. С. 344-347.

III. Век прогресса — век разочарования
Для подготовки к нему при Императорском Русском географиче-
ском обществе в Санкт-Петербурге была создана комиссия из специ-
алистов разных ведомств, которой было поручено сформулировать
позицию российского правительства27. Членами комиссии были ге-
нерал-лейтенант Генерального штаба Станислав Данилович Рыльке
и директор Императорской Пулковской обсерватории («Николаев-
ская главная астрономическая обсерватория») Отто Васильевич Стру-
ве28. В подготовленной и изданной к началу конференции брошюре
«Первый меридиан и всеобщее время» Рыльке заявил о государствен-
ной важности унификации исчисления времени:
Географическое положение России, растянутой по долготе почти
на 180°, уже при нынешнем, сравнительно незначительном развитии
наших железно-дорожных, водяных и телеграфных сообщений, вле-
чет за собою некоторые неудобства, происходящие от счисления ча-
сов суток по местному времени; в будущем эти неудобства сделаются
еще ощутительнее, поэтому Комиссия <...> пришла к заключению, что
вопрос о единстве времени имеет важное для России значение, по от-
ношению не только международных сношений, но и общественных
и частных интересов нашей внутренней жизни29.
Генерал-лейтенант указал также на то, что такие «новые факторы
нашей деятельности, как пар и электричество, заставляют сделать еще
один шаг в усовершенствовании хронометрии». Введение в употре-
бление всемирного времени («универсальное, вселенское, всеобщее
время»), которое зависело от принятия единого нулевого меридиана
всеми государствами, оценивалось Рыльке как важный шаг в этом
«усовершенствовании хронометрии»30. Он восторженно приветство-
вал идею принятия долготы Гринвича в качестве первого меридиана
27 Струве О.В. О решениях, принятых на Вашингтонской конференции от-
носительно первого меридиана и вселенского времени. СПб., 1885. С. 10 и ел.;
Стебницкий И.И. Отчет о занятиях международной конференции по вопросам о
первом меридиане и универсальном времени (Чит. в общем собрании РГО 7 ноя-
бря 1884 г.). СПб., 1885. С. 1 и ел.
28 Отто Струве уже в 1870-е гг. высказывался за принятие единого нулевого
меридиана — см.: Рыльке С.Д. Первый меридиан и всеобщее время. С. VII, 29, 32;
Струве О.В. О первом меридиане // Изв. Имп. Русского географического общества.
Т. VI. 1870.
29 Рыльке С.Д. Первый меридиан и всеобщее время. С. VI.
30 Там же. С. 22.

Универсальное время versus локальные времена
и стремление к единому исчислению времени в рамках национальных
и международных сетей сообщений и транспорта. При этом советник
категорически протестовал против намерения заменить всемирным
временем разнообразие местных времен в его стране и перенести еди-
ное времяисчисление из технической области в сферу общественной
жизни. Рыльке настаивал на важности «естественного времени» для
«оседлого населения» России. Он уверял:
Историческое развитие наших культурных приобретений, добы-
тое работою целых тысячелетий, связало так тесно счисление времен
по местным суткам с религиозно-бытовой стороною повседневной
жизни, что замена местных суток всеобщими, начало коих приходи-
лось бы для различных мест в различные часы дня и ночи, вряд ли мо-
жет найти приверженцев31.
Аргументацию Рыльке использовали российские участники ва-
шингтонской конференции32. Они одобрили введение «всемирных су-
ток для всех целей, где это будет удобно», но поддержали резолюцию
о том, что система единого исчисления времени «не должна служить
препятствием использованию местного или единого времени там, где
это желательно»33. По поручению делегации Карл Васильевич Струве,
брат директора Пулковской обсерватории и российский посланник
в Вашингтоне, заявил:
Всемирное время могло бы в должной мере использоваться для
международных, почтовых, железнодорожных и телеграфных сообще-
ний. Но необходимо понимать, что местное или любое другое единое
время, которое тесно связано с повседневной жизнью, по необходимо-
сти будет использоваться параллельно с всемирным временем3'.
Российские делегаты скептически отнеслись к предложению раз-
делить мир на 24 меридиана, расположенных друг от друга на равном
расстоянии, и к принятию всеобщей системы часовых поясов. Эта идея,
вдохновившая американские железнодорожные компании в 1883 году
31 Там же. С 48.
32 См.: Стебницкий ИМ. Отчет; Струве О.В. О решениях.
33 International Conference held at Washington for the Purpose of Fixing a Prime
Meridian and a Universal Day. October, 1884. Protocols of the Proceedings. Washington,
1884. P. 201; Стебницкий ИМ. Отчет. С. 8; Струве О.В. О решениях. С. 14, 17.
34 International Conference held at Washington. P. 189.

III. Век прогресса — век разочарования
поделить территорию США на пять часовых поясов, была высказана
в 1879 году инженером канадских железных дорог Сэндфордом Фле-
мингом. Во время меридианной конференции К.В. Струве объяснил
причины настороженности России. Дипломат заявил, что вопрос о том,
что было бы лучше: принять разделение на 24 меридиана на равном уда-
лении через один час времени (или 15°) или разделить весь земной шар
меридианами с интервалом в 10 минут времени или 2Уг° — еще не был
«предметом специального и всестороннего изучения». Следовательно,
продолжил Струве, «пока что было бы трудно в отношении Европы вы-
разить положительное мнение о практической выгоде вышеупомяну-
тых или других возможных методов деления земли на часовые пояса»35.
Несмотря на то что россияне восприняли всеобщую систему часо-
вых поясов с опаской, они с энтузиазмом высказались за новую систе-
му отчета всемирных суток от нуля до двадцати четырех часов и за ее
введение также для счета местного времени36. Видимо, они исходили
из тех же соображений, которые вошли в резолюцию Геодезической
конференции в Риме 1883 году37. Как и в большинстве стран мира,
в России того времени часы отсчитывали время от 0 до 12 часов до по-
лудня и от 1 до 12 после полудня. Исходя из этого, составить удобное
расписание движения поездов было весьма трудно. Идея обозначить
каждый час дня определенным числом от 0 до 24 предлагала легкий
выход из этого затруднения.
Российские споры о времяисчислении
Резолюции Международной меридианной конференции в Ва-
шингтоне напрямую не повлияли на практику исчисления времени
в царской России. Хотя российская делегация поддержала решение о
признании долготы Гринвича в качестве всеобщего нулевого мериди-
ана, это не привело ни к введению системы часовых поясов в России,
ни к унификации исчисления времени за пределами железнодорож-
ной сети и телеграфа. Результаты Вашингтонской конференции были
интерпретированы как мировое одобрение решения о введении еди-
ного счета времени на железных дорогах, которое уже произошло
35 International Conference held at Washington. P. 189-190; Стебницкий И.И.
Отчет. С. 12.
36 International Conference held at Washington. P. 190; Стебницкий И.И. Отчет.
С13; Струве О.В. О решениях. С. 24 и ел.
37 Рыльке С.Д. Первый меридиан и всеобщее время. С. 36, 43.

Универсальное время versus локальные времена
в России в 1870-е годы. Тот факт, что петербургское время было на два
часа и одну минуту, а не ровно на два часа впереди гринвичского, не
воспринимался тогда как значимая проблема. С точки зрения россий-
ской делегации, большее значение имело введение всеобщей системы
координат всемирного времени, то есть признание нулевого гринвич-
ского меридиана, а не приведение всех национальных и местных вре-
мен в соответствие с всеобщими часовыми поясами. В последующие
двадцать лет российские специалисты часто высказывались за приня-
тие международных стандартов исчисления времени в их собствен-
ной стране. При этом инженеров путей сообщения волновали только
две вещи: во-первых, признание в России единого времени и часовых
поясов и, во-вторых, переход к системе счета дневного времени от 0
до 24 часов.
За систему часовых поясов высказывались даже отдельные чле-
ны русской делегации в Вашингтоне. В отличие от К.В. Струве, на-
чальник Кавказского Военно-Топографического отдела Генерального
штаба генерал-майор Иероним Стебницкий ратовал за их введение
в России «в непродолжительном времени»38. Он озвучил проблемы,
возникшие на железных дорогах из-за разницы между петербург-
ским и локальными временами39. Его поддержал и директор Пулков-
ской обсерватории. В 1885 году Отто Струве выразил надежду, что
съезд представителей частных и казенных железных дорог и руко-
водство почтовых и телеграфных служб последуют рекомендациям
меридианной конференции и введут «вселенское время» в их сферах
деятельности. Он заявил, что в России «при огромном протяжении
владений по долготе, понятия о различии времени развиты более,
чем в других странах»40.
Несмотря на эти выступления, в последующие годы в России не
произошло реформы времяисчисления. Очевидно, те проблемы, ко-
торые с точки зрения Струве и Стебницкого возникали вследствие
параллельного существования пулковского и местных времен, не
были настолько серьезными, чтобы оправдать введение стандарт-
ного времени и часовых поясов в империи. Когда в марте 1913 года
Управление железных дорог Министерства путей сообщения за-
дало главам районных комитетов по распределению перевозочных
средств для массовых грузов на железных дорогах вопрос о том,
Стебницкий ИМ. Отчет. С. 13, примеч. 2.
Там же.
Струве О.В. О решениях. С. 21.

142
III. Век прогресса — век разочарования
поддержали бы они введение часовых поясов, оно получило отрица-
тельные ответы41.
Варшавский комитет в принципе признавал полезность системы
часовых поясов, но считал, что подобная реформа имела бы смысл
только в том случае, если бы касалась не только железных дорог,
но и остальной жизни общества42. Петербургский комитет считал, что
введение часовых поясов на железных дорогах России было бы «не
желательно»43.
На встрече порайонного комитета 22-23 марта 1913 года пред-
ставитель Северных железных дорог P.A. фон Целиа заявил, что
пассажиры железных дорог в России привыкли к петербургскому
времени в расписании. Фон Целиа дополнительно подчеркнул, что
«нигде в Западной Европе» не были введены часовые пояса на желез-
ных дорогах. Соответственно, он не видел никакой необходимости
апробировать эту систему в России44. Примечательно, что для это-
го инженера было более важно подчеркнуть, что Россия является
частью системы европейских государств и поэтому не нуждается
в особом «регулировании», чем признать, что Россия простирается
на обширной территории, — факт, который мог бы оправдать введе-
ние системы часовых поясов. Фон Целиа считал, что часовые пояса
были бы полезны в азиатской части Российской империи. Но даже
там он предсказывал «новые проблемы», например в отношении рас-
чета времени перевозок45.
Московский комитет рассматривал протяженность российской
территории как решающее препятствие для введения часовых поясов
в империи. В своем ответе от 10 июля 1913 года он заявил, что России
нельзя следовать примеру Америки и нужно воздержаться от введе-
ния часовых поясов. Иначе это привело бы к ряду практических про-
блем как для управления железнодорожными компаниями, так и для
населения46.
Несмотря на то что различные районные комитеты выражали
свою озабоченность введением системы часовых поясов на желез-
ных дорогах, они открыто приветствовали идею перехода на новую
41 РГИА. Ф. 273. Оп. 10. Д. 340. Л. 184, 185, 187.
42 Там же. Л. 349-349 об. (письмо от 13 мая 1913 г.).
43 Там же. Л. 351-351 об. (письмо от 19 мая 1913 г.).
44 Там же. Л. 428.
45 Там же.
46 Там же. Л. 495 об. — 496.

Универсальное время versus локальные времена
систему исчисления суточного времени в железнодорожных распи-
саниях и на телеграфе. В 1898 году инженер путей сообщения Ни-
колай Верховский опубликовал в журнале «Железнодорожное дело»
статью на эту тему. Он доказывал, что подобная система, успешно
используемая в астрономии, является логичной, простой и практич-
ной. В большой временной перспективе она создаст экономию рабо-
чей силы и технических ресурсов на телеграфе. Верховский сослался
на исследование американской компании «Western Union Telegraph»,
согласно которому, если исключить из употребления словосочетания
«до полудня» и «после полудня», то можно сэкономить 150 миллионов
знаков в телеграфных сообщениях при общем объеме 44 миллионов
телеграмм в год47. Верховский предсказывал, что при новом способе
расчета суточного времени станет проще составлять железнодорож-
ные расписания48. Он ссылался на успешный опыт таких железнодо-
рожных компаний, как «Канадско-Тихоокеанская железная дорога»,
железные дороги Бельгии и Италии49. Верховский мечтал о новых
часах на фасадах железнодорожных станций, на циферблате которых
внутренний концентрический круг будет обозначать время римскими
цифрами от I до XII часов, а наружный — арабскими цифрами часы от
13 до 24. Инженер надеялся, что эта система легко внедрится в «обы-
денную и общественную жизнь» по всей стране. Подобно многим сво-
им современникам, Верховский считал железные дороги «проводни-
ками и пионерами культуры и развития»50.
Еще через несколько лет за реформу суточного исчисления актив-
но вступился начальник службы движения Московско-Брестской же-
лезной дороги К.А. Чаплин51. Видимо, его обращение, опубликованное
сразу после доклада Чаплина на встрече с коллегами в Киеве 25 фев-
раля 1902 года, подействовало. В период между 1904 и 1907 годами
многие железнодорожные компании России перешли на 24-часовую
систему. Никто из них не стал ждать инициативы или испрашивать
47 Верховский Н. Двадцатичетырехчасовой циферблат по отношению к исчис-
лению времени суток в железнодорожных расписаниях // Железнодорожное дело.
1898. № 18-19. С. 234-237; № 22-23. С. 315-317; № 26-27. С. 354-358.
4* Там же. №22-23. С. 315.
49 Там же. №18-19. С. 236.
50 Там же. № 26-27. С. 358.
51 Чаплин К.А. О необходимости счета часов до 24-х в железнодорожных рас-
писаниях, депешах, распоряжениях и проч. М., 1902. См. о спорах по поводу это-
го предложения в Министерстве путей сообщения: РГИА. Ф. 273. Оп. 10. Д. 340.
Л. 7-8, 15-30.

144
III. Век прогресса — век разочарования
одобрения Министерства путей сообщения52, что возмутило власти.
30 мая 1907 года министерство потребовало всем вернуться к преж-
ней 12-часовой системе исчисления времени суток.
Н. Верховский сделал еще одну попытку полюбовно договорить-
ся с правительством. 31 октября 1909 года он направил письмо ми-
нистру путей сообщения Сергею Васильевичу Рухлову, где объяснял
преимущества реформы исчисления времени для железнодорожной
и телеграфной сетей России53. Но письмо не возымело действия. Более
убедительным для властей оказался опыт зарубежных правительств,
а не мнение собственных специалистов. Летом 1912 года Министер-
ство путей сообщения попросило соответствующее управление во
Франции поделиться опытом использования 24-часовой системы54.
Получив позитивный ответ, министерство связалось с руководством
почтовой и телеграфной службы для обеспечения координации буду-
щей реформы55.
Разработанный летом 1913 года законопроект обсуждался в рай-
онных комитетах по распределению перевозочных средств для массо-
вых грузов на железных дорогах. И лишь после их одобрения он был
передан в Совет министров56. Судя по всему, этот многострадальный
проект затерялся в коридорах власти в суматохе Первой мировой
войны. 24-часовую систему исчисления суток ввела в России уже но-
вая власть в 1919 году — после того как бывшая империя была поделе-
на на 11 часовых поясов57.
Заключение
Анализ дискуссий, разгоревшихся в России по поводу введения
стандартного времени, часовых поясов и 24-часового исчисления
суток, показал сопряженность дискурсов российских специалистов
с направлением мировых дискуссий на эту тему. В качестве полно-
правного члена семьи «цивилизованных наций» Россия направляла
делегатов на международные конференции по геодезии и исчислению
52 РГИА. Ф. 273. Оп. 10. Д. 340. Л. 2.
53 Там же. Л. 50-51 об.; Записка о 24-часовом исчислении времени суток // Же-
лезнодорожное дело. 1910. № 3-4. С. 23-24.
54 РГИА. Ф. 273. Оп. 10. Д. 340. Л. 126, 130.
55 Там же. Л. 137-137 об.
56 Там же. Л. 499.
57 См.: Декрет о введении счета времени в Российской Социалистической Фе-
деративной Советской Республике. С. 19.

Универсальное время versus локальные времена
времени. Эти люди были плотно вовлечены в глобальный обмен идей
по данным проблемам. При этом русские эксперты советовали пра-
вительству не следовать слепо за западными решениями. В то время
как многие европейские и американские правительства ввели единое
время в национальные инфраструктуры и в общественную жизнь,
разделив территории своих стран на равные часовые пояса, Россия
выбрала позицию осторожного наблюдателя. Эту стратегию поведе-
ния нельзя интерпретировать как проявление антипрогрессивных
настроений или антизападных установок. Российские участники
международных дебатов считали, что правительству нужно вмеши-
ваться в культурные практики и повседневную жизнь простого на-
рода только в экстренных и очевидных случаях. Такая осторожность
имела следствием слабость интереса российской общественности
к введению долготы Гринвича как всеобщего нулевого меридиана
и точки отсчета для всемирной геодезии и хронометрии. В России,
в отличие от Франции, не было острых дебатов на эту тему58. Рос-
сийские специалисты не последовали примеру американских желез-
нодорожных компаний и воздержались от введения часовых поясов
в самой протяженной континентальной империи мира. Российские
власти решили сохранить мозаику «природного» и местных времен
и ввести единое исчисление времени применительно только к же-
лезнодорожной и телеграфной сети. «Двойная система» сохрани-
лась даже после того, как большевики ликвидировали разнообразие
местных времен и ввели в России систему часовых поясов59. Рос-
сийский исторический опыт ставит под сомнение утверждение ис-
следователя Вольфганга Шивельбуша о том, что создание в XIX веке
национальной железнодорожной сети автоматически вело к уничто-
жению местных времен в тех регионах, которые оказались затрону-
ты и пронизаны современной транспортной системой60. Строитель-
ство в России сетей коммуникаций и транспорта, таких как телеграф
и железные дороги, не привело к автоматическому подчинению всех
58 См. о сопротивлении во Франции введению гринвичского меридиа-
на в качестве нулевого: Blaise С. Die Zaehmung der Zeit. P. 254 ff.; Zerubavel E. The
Standardization of Time. P. 13 ff.
49 В результате переноса столицы из Петрограда в Москву Пулковская обсер-
ватория утратила свое регулятивное значение. С 1930 г. время второго часового
пояса называется «московским». См.: Поясное время // Большая советская энци-
клопедия. 2-е изд. 1955. Т. 34. С. 328; Милованов В.Н. Поясное время в пределах
СССР. Мм 1925. Сб.
60 Schivelbuscli W. Geschichte der Eisenbahnreise. S. 43.

146
III. Век прогресса — век разочарования
сфер общественной жизни законам недавно созданных больших
технических систем. Они не были тотальными и оставляли властям
и обществу пространство для маневра, позволявшее с осторожно-
стью выбирать свой собственный путь развития61.
Кроме этих результатов, анализ дискуссий о реформе времяис-
числения в царской России создает дальнейшую перспективу для
изучения процесса принятия социальных соглашений относительно
технических стандартов в системе железных дорог. Несмотря на то
что в историографии унифицированная форма и структура желез-
нодорожной системы России часто представлялись как проявления
автократического характера ее политического режима, сегодня мы
знаем, что российские железные дороги были созданы целым ря-
дом как частных игроков, так и государственных институтов. Они
задавали конкурирующие стратегии и руководствовались противо-
положными интересами. Именно поэтому, когда Главное железно-
дорожное управление Министерства путей сообщения приказало
перевести расписания движения поездов на единое петербургское
время, многие компании проигнорировали это указание. Их владель-
цы и руководство зачастую принимали самостоятельные решения.
Правительству приходилось бороться за собственную власть в этой
сфере. В 1907 году оно заставило ряд частных компаний отказаться
от введения 24-часового исчисления суточного времени, напомнив,
что управление временем — прерогатива центральной политической
власти.
В целом же у царской администрации отсутствовали отчетливая
позиция, ясное перспективное техническое видение и даже доста-
точный властный ресурс, необходимые для того, чтобы подчинить
пространственные структуры империи потребностям всеобщей
стандартизации модерности. Несомненно, создание националь-
ной железнодорожной сети породило в России такую потребность.
Но перенос стандартов исчисления времени из технической ин-
фраструктуры в сферу повседневной жизни произошел только по-
сле того, как на смену царскому режиму пришел режим революци-
онный. Это он ввел в стране равные часовые пояса и ликвидировал
разнообразие местных времен. Ирония истории состояла в том, что
большевики проводили эту реформу под лозунгом «взаимодействия
61 Vleuten E. van der. Infrastructures and Societal Change A View from the Large
Technical Systems Field // Technology Analysis & Strategic Management. Vol. 16. № 3.
2004. P. 407.

Универсальное время versus локальные времена
147
народов», которое, в соответствии с их политическим дискурсом, со-
провождается обменом товарами и идеями. Такое взаимодействие
нуждалось в стандартизации культурных моделей, и в том числе
правил исчисления времени. Однако первая эпоха глобализации, ко-
торая стояла за этими идеями, на деле была только что похоронена
на полях Первой мировой войны и баррикадах Октябрьской рево-
люции.
Пер. с англ. Юрия Басипова

Питер Фрицше
ДОМАШНИЕ ИСТОРИИ
И МЕЛАНХОЛИЯ ПРОШЛОГО
и
сторию частного в XIX веке делают трудной для написания за-
путанные взаимоотношения между категориями «истории»
и «частного» в понимании современных людей. Пожалуй, чаще
всего отношения между «историей» и «частным» формулируются как
противопоставление. В этом случае история предстает силой, которая
вторгается в частные сферы. Идеологический охват революции эпохи
модерна — наиболее убедительный тому пример. Джордж Стайнер осо-
бенно выделяет Французскую революцию, событие эпохальной важно-
сти, по его мнению, поскольку она разрушила «барьеры между обыч-
ной жизнью и чудовищными масштабами исторического». «Попытки
установить на земле "царства справедливости", утвердить мессианство
в светских законах заканчивались разрушением (настолько, насколько
мы можем окончательно это утверждать) пространства и времени част-
ного, личного сознания». «Под давлением всеобъемлющей политики от-
дельный индивид не может больше расслышать собственные мысли»1.
В этом прочтении история выступает как самоочевидная сила,
которая в конце концов мобилизует внутренние пространства во
имя политической лояльности и социального контроля. Второе, бо-
лее изящное определение сохраняет противопоставление «истории»
и «частного», но делает акцент на различении исторических процессов
модерности, в которых субъекты именуют события историческими,
что позволяет им видеть свои жизненные обстоятельства через при-
зму развития и смещения и в результате способствует культивирова-
нию личностью воображаемого убежища, именуемого домом.
1 Steiner G. Aspects of Couner-revolution // The Permanent Revolution: The French
Revolution and its Legacy, 1789-1989 / Ed. G. Best. London, 1988. P. 143, 148-149.

Домашние истории и меланхолия прошлого
Частное не отменяется историей, но скорее сопротивляется ей
в тщательно соблюдаемых ритмах повседневности, при которых ин-
дивид чувствует себя надежно защищенным. Кристина Кросби, на-
пример, в своей книге «Викторианцы и женский вопрос» пускает
в ход одновременно «время Гегеля», или «прогресс истории», и «ангела
в доме <...> прогресс истории и падших женщин»2. С ее точки зрения,
сознание неумолимости исторических перемен компенсируется за-
крытостью личной жизни внутри дома и материнской любовью жен-
щин, которые живут в нем.
Домашняя обстановка служит символом мира и равновесия,
а изобилие в доме — компенсацией давления извне. В этой авторитар-
ной экономике двух сфер мужчины публичны и историчны, в то время
как женщины — в частном и вневременном. В современном западном
мире по обе стороны Атлантики в результате все более последователь-
ного воображения исторического времени и развития самосознания,
субъективности и поведения, определенного историческим временем,
«другие», будь то женщины или, например, неместное, традиционное,
«домодерное», выталкиваются в сферу вне истории и в определенном
смысле вне самосознания. Каток модерной истории совершенно под-
минает их под себя. В течение всего XIX века история постоянно соз-
давалась как противоположность неисторическому иному.
Однако идея о том, что частное утвердилось на Западе как место
вне истории, неадекватна, поскольку слишком абсолютна. Третий ва-
риант для формулировки взаимоотношений между областью истории
и областью частного — считать частное подлинным маркером раз-
личных контекстов исторической периодизации, так что специфику
исторического периода должны выражать именно предметы домаш-
него обихода и повседневные обычаи. Археологические раскопки
Помпеи, например, завладели воображением людей XIX века именно
потому, что нетронутые предметы быта, найденные здесь, воплощали
самобытность стабианских городов 79 года н.э.3 Благодаря им оказа-
лось возможным взглянуть на домашнюю жизнь именно так, как она
«действительно выглядела», по словам Жермены де Сталь, и это был
убедительный аргумент для аутентичного размещения найденного,
вместо того чтобы перевозить находки в Рим или Неаполь в качестве
необычных реликвий.
2 Crosby Ch. The Ends of History: Victorians and «the woman question». L., 1991.
P. 2, 24-25.
3 Honour H. Romanticism. N.Y., 1979. P. 208.

III. Век прогресса — век разочарования
«Эпоха духа эпохи» (age of the spirit of the age) — так Джеймс Чанд-
лер метко назвал 1820-1830-е годы — постоянно имела в виду домаш-
ний мир, отмечая через него хронологические изменения во времени
и культурные различия в пространстве. Обязанностью наблюдателя
исторического периода было «охватить людей во всех обстоятель-
ствах их жизни и во всех их обычаях и нравах» (Вашингтон Ирвинг)4.
Именно за «праздничным столом» и вокруг «домашнего очага» стало
понятным историческое качество настоящего времени. Более того, до-
машняя обстановка стала маркером национальных различий. Некогда
сельское, старомодное и грубоватое стало теперь признаком нацио-
нальной самобытности, а не рассматривалось более как реликт эко-
номически неразвитой глубинки; национальная форма стала открыта
для всевозможных усовершенствований. Нация определялась быто-
выми мелочами настолько, что Францию можно было однозначно от-
личить от Германии, а Британию от Соединенных Штатов.
Как нация выражала себя в домашнем быту, так и частное про-
странство дома стало развиваться таким образом, чтобы отражать
национальные и исторические особенности. В календарях наряду
с обозначением годового и сезонного циклов типичными стали иллю-
страции с национальной и исторической спецификой. Память о вой-
нах, революциях или других событиях национального масштаба со-
хранялась в воспоминаниях о личном участии в общем деле.
Из своего детства Эрнест Ренан помнил какого-то закутанного
в потрепанное пальто старика, который умер в одиночестве среди сво-
их книг. Между ними был найден «сверток с несколькими поблекшими
цветками, перевязанными ленточкой с цветами триколора. Поначалу
было решили, что это был некий любовный знак, и несколько человек
сочинили на этом основании романтическую биографию почившего
затворника». Но мать Ренана рассказывала ему иное: «Я уверена, что
он был одним из участников Террора. Иногда мне кажется, что я пом-
ню, как видела его в 1793 году»5. Вполне в духе Стендаля или Альфреда
4 Irving W. «Rural Life in England», The Sketch Book of Geoffrey Crayon, Gent.
Vol. 8 // The Complete Works of Washington Irving / Ed. R.D. Rust. Boston, 1978. P. 50.
См. также: Chandler J. England in 1819: The Politics of Literary Culture and the Case of
Romantic Historicism. Chicago, 1998. P. 148-150.
5 Renan E. Recollections of My Youth / Transi. C.B. Pitman. L., 1883. P. 25, 82-83,
97, 100. См. также письма и воспоминания в книге: Knigge A. von. Aus einer alten
Kiste. Orginalbriefe, Handschrften und Dokumente aus dem Nachlasse eines bekannten
Mannes. Leipzig, 1853. S. 21; и письмо самого Книгге своей дочери от 15 июля
1790 г. (Die französische Revolution im Spiegel der deutschen Literatur / Hrsg. C. Träger.
Leipzig; Frankfurt/M, 1975).

Домашние истории и меланхолия прошлого
151
де Мюссе, двадцатые и тридцатые годы XIX века были полны наход-
ками вневременных воспоминаний о Великой революции в личных
вещах ее участников. Чердаки домов стали местом, где можно было
найти немало предметов, способных рассказать об истории семьи и ее
вкладе в общественную деятельность.
Но признание действующих сил истории влечет за собой дальней-
шие существенные следствия для понимания частной жизни. Чтобы
окончательно сформулировать взаимоотношения между областью
истории и областью частного, потребуется рассмотреть то, как при-
знание историчности ведет к новым направлениям рефлексии о самом
себе и о домашней жизни, благодаря чему частная жизнь и частные
сферы остались увековечены, архивированы и интерпретированы
в терминах исторической хронологии.
Детством, с одной стороны, дорожили, с другой — его отставля-
ли как законченную главу, что напоминает о (биологически неверной)
теории Эрнста Геккеля о рекапитуляции, согласно которой историче-
ский онтогенез индивида следует за филогенезом нации. В этом слу-
чае знание об истории подготавливает путь не просто для того, чтобы
увидеть исторический контекст частного мира — как в случае с вос-
поминаниями Ренана о старике, — но для того, чтобы пересмотреть
частную жизнь в исторических и сугубо ностальгических понятиях,
в духе воспоминания Ренана о своей юности.
Иными словами, я предполагаю, что драматическому описанию
истории как серии революционных потрясений были противопо-
ставлены автобиографические описания, режиссура которых вы-
страивалась за порогами частных домов. Я хотел бы рассмотреть
такое частное пространство на трех примерах. Все три текста — не
автобиографии, подчиненные единой нарративной логике, но свя-
занные друг с другом домашние истории. Анализ этих текстов помо-
жет более глубоко исследовать, с одной стороны, труд по сохранению
частного и культивированию ностальгии, а с другой — исторические
условия, благодаря которым в XIX веке стала возможной такая новая
деятельность.
Автор первой домашней истории — французский писатель-ро-
мантик Франсуа Рене де Шатобриан. В своей повести «Рене, или
Следствия страстей», вышедшей в 1802 году, Шатобриан описывает
перипетии возвращения французских эмигрантов, большая часть
которых вернулась во Францию, как и сам писатель, в самом начале
нового столетия, после десяти лет изгнания. Рене возвращается во

III. Век прогресса — век разочарования
Францию в ситуации, последовавшей за безусловной катастрофой.
Семейное имение продано и стоит без присмотра, как судно после ко-
раблекрушения: «разбитые окна», «листья налетели через порог», ком-
наты «ободраны». Даже не упоминая Французской революции, Рене
помещает разорение имения в историческое, а не природное время.
«Никогда не совершалось более поразительной и внезапной перемены
в народе, — вспоминает он, — От высоты духовности, от почитания
религии и от строгости нравов все внезапно обратилось к извивам
ума, к безбожию и распущенности»6.
Рене знает, что он сам является жертвой исторических преобра-
зований, но он также знает, что он — не единственная такая жертва,
как это было бы в случае природного бедствия. Судьба его семьи сим-
волизирует судьбу всего общества, поэтому Шатобриан столь часто
использует высокопарное коллективное единственное число глаголов.
Шатобриан описывает в своих произведениях домашнюю обстановку,
чтобы подчеркнуть горечь смещения основ как для него самого, так
и для столь многих его современников. Шатобриан ужасался при мыс-
ли, что, как он пишет в мемуарах, революция оказалась «единствен-
ным свидетелем» смерти его матери, «бедной женщины», которая, как
он прочитал в официальных документах, «покинула этот мир в доме
"гражданки" Гуйон» в «году VI Французской республики», в то время
как смерть его отца, «высокородного сиятельного мессира», «князя»,
«графа» и «сеньора», в 1786 году была засвидетельствована «вельмо-
жами», офицерами и другими нотаблями7. Смерть его сестры Люсили
описана похожими словами.
Французские дома Шатобриана не просто испытали на себе жесто-
кость революции, но — и это для Шатобриана главное зло Француз-
ской революции — они присутствовали при разрушении свидетельств
других жизней, при вымарывании из документов «высокородного си-
ятельного мессира», при введении повседневного уравнивания «граж-
дан». Именно разрушение дома наиболее отчетливо показывает сущ-
ность революции, и именно дом является местом ностальгических
воспоминаний. Таким образом, дом выдерживал и изобличал дав-
ление исторического смещения. Действительно, изгнанники обычно
6 Рус. пер. цит. по: Шатобриан Ф.Р, Констан А.-Б.. История молодого челове-
ка XIX века. М., 1932. С. 59. — Прим. пер.
7 Chateaubriand F.-R. de. The Memoirs of François René Vicomte de Chateaubriand,
Alexander Teixeira de Mattos. 6 vols. L., 1902. Vol. 1. P. 108-109 (рус. пер.: Шатобриан
Ф.Р. Замогильные записки. М., 1995. — Прим. пер.). См. также: Idem. The Genius of
Christianity, Charles I. White. Philadelphia, 1856. P. 518, note 1.

Домашние истории и меланхолия прошлого
описывали свою судьбу за пределами Франции через разделение семей
и разрушение домов8.
Более того, Шатобриан интерпретирует влияние революции как
средство для описания его собственной домашней жизни. Революция
постоянно перемещается и помещается в личную историю. Именно она
дает воспоминаниям Шатобриана корневую метафору: «Едва я успел
оставить материнскую утробу, как пережил первое в своей жизни из-
гнание» (речь идет о передаче его кормилице), — писал Шатобриан
в самом начале своих мемуаров, и все последующие шесть томов он сно-
ва и снова представлял свою жизнь в виде чреды внезапных разлук9.
В тени изгнания Шатобриан проделал огромную архивную работу
Он постоянно переписывал свои мемуары, каждый раз обнаруживая их
подвижную природу и выставляя для публичного внимания отдельные
фрагменты своего собственного «я», своих нескольких жизней, как он
говорил, «примыкающих одна к другой»10. В этой работе ему помогали
другие эмигранты. Насколько можно судить из предисловий к огром-
ному количеству мемуаров, опубликованных после Французской ре-
волюции, в семейных кругах бережно хранились воспоминания об
эмиграции и разлуке с домом, которые оказывали большое влияние
на рукописные журналы и письма. Часто получалось так, что не сами
свидетели событий, а их сыновья или дочери, племянники или вну-
ки, в практике «постпамяти», предпринимали издание воспоминаний
уже в конце XIX века11. Домашний очаг оказывался, таким образом,
одновременно фокусом и точкой передачи воспоминаний изгнанников.
К судьбе французских эмигрантов был проявлен значительный
общественный интерес, который трудно объяснить лишь полити-
ческой симпатией к жертвам революции или неким политическим
8 См.: Baldensperger F. Le Mouvement des Idées dans l'Emigration Française, 1789-
1815. 2 vols. Paris, 1924.
9 Chateaubriand E-R. de. The Memoirs of Chateaubriand / Selected and transi, by
R. Baidick. N.Y., 1961. P. 12. В целом см.: HuetM.-H. The Culture of Disaster. Chicago, 2012.
10 Chateaubriand E-R. de. The Memoirs of Chateaubriand. P. 73.
11 См., например: Broc, Vicomte de. Dix Ans de la Vie d'une Femme pendant
l'Emigration. Paris, 1893. P. iii, vii, ix; Bouille L.-J.-A. de. Souvenirs et Fragments / Ed.
P-L. de Kermaingant. Paris, 1906. P. 2; Memoiren der Marquise von Nadaillac, Herzogin
von Escars / Hrsg. O.M. von Nadaillac, Übersetzt. E. von Kraatz. Braunschweig, 1913.
S. 29-33; Neuilly, Comte de. Dix années d'émigration. Souvenirs et correspondance / Ed.
M. de Barbery. Paris, 1865. P. v-vii; и более общие работы: Renan E. Recollections of My
Youth / Transi. C.B. Pitman. L., 1883; Aries Ph. Ein Kind entdeckt die Geschichte (1946) //
Zeit und Geschichte / Übersetzt. P. Duttke. Frankfurt/M, 1988. О постпамяти см.:
Hirsch M. Family Frames: Photography, Narrative, and Postmemory. Cambridge, 1997.

III. Век прогресса — век разочарования
любопытством к тем, кто стал живым анахронизмом. Поразительный
взлет публикаций мемуаров и автобиографий, равно как и спроса на
них в этот период, наводит на мысль о новом способе мыслить взаимо-
отношения между личностью и историей. Даже простые люди начинали
все более считать себя свидетелями истории и вполне сознательно при-
нимались описывать свою жизнь на бумаге, хранить эти записи и поку-
пать опубликованные версии таких записей, так как они все чаще начи-
нали рассматривать свою жизнь как череду прибытий и отправлений.
В своем исследовании биографических нарративов в США Джойс
Эплби обнаруживает, что буквальное и литературное построение ин-
дивидуальной жизни в течение пятидесяти лет после Американской
революции было связано с «разрушением авторитетных иерархий
и рассеянием членов семьи», которые «застали американцев врасплох»
и привели к «различным способам эмоциональной разрядки»12. Нарож-
давшаяся структура темпоральности, которая упростила различие меж-
ду «я сейчас» и «я тогда», способствовала наблюдению за самим собой
так, чтобы увидеть себя по-новому в понятиях прошлого, которое было
уже далеким и завершенным. И, в свою очередь, удаление от раннего
себя побуждало к постоянному, более напряженному сознательному
размышлению13. Читатели и писатели все чаще формировали свои соб-
ственные биографические истории вокруг идеи потери и разрушения,
перенося на себя те разрывы, которые драматизировали общественную
жизнь. Это положило начало таким распространенным теперь носталь-
гическим мотивам, как потерянное детство, оскорбленная невинность
и «старое доброе время»; эти сюжеты стали общественно понятными
и социально значимыми. В результате истории о частных лицах стали
выражать то, что принималось за общий опыт общества14. С романами
получилось примерно то же самое.
12 Appleby /. Inheriting the Revolution: the First Generation of Americans.
Cambridge, 2000. P. 21-22.
13 Hampsey J.C. Houses of the Mind: The Architecture of Childhood // The Antioch
Review. Vol. 51. 1993. P. 251-263; Abrams H.M. Natural Supernaturalism: Tradition and
Revolution in Romantic Literature. N.Y., 1971. P. 75 (на примере Вордсворта автор
рассуждает о сознании в терминах «широкой "пропасти" между "я тогда" и "я сей-
час"»). В общем: Taylor Ch. Sources of the Self: The Making of the Modern Identity.
Cambridge, 1989.
14 Yalom M. Blood Sisters: The French Revolution in Women's Memory. N.Y., 1995.
P. 1,10-11. См. также: Ariès Ph. Zeit und Geschichte / Übersetzt. P. Duttke. Frankfurt/M,
1988. S. 51,54-55,70; Nora P. Die Staatsmemoiren von Commynes bis de Gaulle // Zwischen
Geschichte und Gedächtnis. Berlin, 1990. S. 98-111; Hocke G.R. Das europäische Tagebuch.
Wiesbaden, 1963. S. 201-202. Более обобщенно см.: Felman Sh., Laub D. Testimony:
Crises of Witnessing in Literature, Psychoanalysis, and History. N.Y., 1992.

Домашние истории и меланхолия прошлого
Именно рассказ об истории как о разрыве и циклическом повто-
рении нового делает опыт эмиграции столь разным, а ностальгическую
тоску столь болезненной. В этих историях фигурировала бездомность;
их авторы сознательно стремились каким-нибудь образом вернуть
себе потерянные дома. Как подчеркивают Агнес Хеллер, Теодор Адор-
но и другие, ощущение себя не вполне дома стало «типичным домаш-
ним переживанием» людей модерна15. Меланхолия стала чутким, хотя
и не обязательно всегда надежным средством хранения воспоминаний.
То, что эти истории образно воссоздавали, представляло собой
руины, в которых видели теперь не груду камней, а фрагментарное, ис-
тертое свидетельство о других жизнях, доступный объект ностальгии
и скорби. Это знание о наличии отсутствия является основанием со-
временного исторического сознания. С одной стороны, история делает
меланхолию более острой, с другой — именно меланхолия выражает
особенное свойство современной истории — свойство неумолимости
исторических изменений. В рамках этой концепции важны различия
и разрывы; в свою очередь, подтверждение индивидуального опыта,
возникающего из этой нестабильности, оправдывает новые исследо-
вания личности и места частного.
Суть не в том, что революции означали смещение, сдвиг, связан-
ный с беспрецедентным насилием, а в том, что революция стала по-
ниматься как свидетельство глубокой и продолжительной истори-
ческой трансформации. На метаполитическом уровне свидетельства
оказывались собранными вместе благодаря синхронизации коорди-
нат исторического времени и пространства таким образом, что раз-
рыв оказывался видимым и становился основой для общественного
и частного повествования. Как пишет Элизабет Эрмарт, «подтверж-
дение коллективного опыта» включало «воспоминание всех точек
зрения и всех частных временных слоев» в общем времени с четкими
датами, событиями и процессами («1789» или скорее «89», «экспансия
на запад», «промышленная революция»)16.
Без этой общей синхронизации было бы невозможно представить
себе публикацию и спрос на исторические повествования наподобие
мемуаров Шатобриана. Имея общие координаты времени и места, со-
временники получали возможность связываться друг с другом и пре-
доставлять друг другу свидетельства из личного опыта, который бла-
годаря этим координатам был способен о многом рассказать другому.
Heller A. Where are We at Home? // Thesis Eleven. Vol. 41. 1995. P. 15.
Ermarth E.D. Realism and Consensus in the English Novel. Princeton, 1983. P. 54.

III. Век прогресса — век разочарования
В то же время общая принадлежность к историческому времени
вызвала сочувствие и интерес к личным, зачастую довольно разным
и весьма индивидуализированным версиям истории, так что синхро-
низация времени сопровождалась возможностью увидеть расхождение
в исторических свидетельствах и оценить их по достоинству. С «экс-
травагантным самосознанием» современники описывали подробности
своей жизни; они постоянно сосредоточивали свое внимание на движе-
нии прочь от дома, удалении от прошлого и подсчете потерь17.
История стала средством массовой информации, в котором было
интересно свидетельствовать о резких различиях, эти различия поощ-
ряли интерес к индивидуальным версиям. Индивид сначала лишался
корней, а затем снова воссоздавался в пересказах из вторых рук, в сме-
щениях истории.
Во второй из рассматриваемых здесь домашних историй показа-
но, как даже с помощью предметов домашнего обихода можно описать
потери и аутентичность в историческом времени. В своем коротком
рассказе «Сильвия» (1853) Жерар де Нерваль отправляет героя в де-
ревню, чтобы тот вернул себе потерянную возлюбленную, брошенную
им ради столичной жизни в Париже, — эта жизнь к тому времени ему
порядком надоела. Бывшие влюбленные встречаются и идут гулять
вдоль озера18:
- Вид совсем как в романах Вальтера Скотта, правда? — сказала
Сильвия.
- А откуда вы знаете про Вальтера Скотта? — удивился я.
Свидание после разлуки началось не слишком удачно, так как
Сильвия не вполне подходит к образу провинциальной девушки глав-
ного героя, но он пытается снова:
- Ну, в таком случае спойте мне песню о красавице, которую по-
хитили из сада ее отца, когда она стояла под кустом белых роз.
- Этих песен у нас больше не поют.
17 Выражение — но в другом контексте — из: Malkki L.H. Purity and Exile:
Violence, Memory, and National Cosmology among Hutu Refugees in Tanzania. Chicago,
1995. P. 197.
18 Nerval G. de. Sylvie // Nerval G. de. Selected Writings / Transi, and introd. by
G. Wagner. N.Y., 1957. P. 75-76. Произведение впервые было опубликовано в «Revue
des Deux Mondes» 15 августа 1853 г. (рус. пер. цит. по: Сильвия: новелла // Нер-
валь Ж. де. Дочери огня. Л., 1985. С. 181-214. — Прим. пер.).

Домашние истории и меланхолия прошлого
- Уж не учились ли вы пению?
- Немножко.
- Ох, Сильвия, вы наверняка поете нынче оперные арии.
- А что в этом плохого?
- Только то, что я люблю старинные песни, а вы уже разучились
их петь.
Сильвия пропела несколько тактов помпезной арии из современ-
ной оперы... Она спела их с выражением*.
Сильвия оказывается уже совершенно современной, она «фрази-
рует» модную оперу и именует понаслышке то, что видит вокруг себя,
«видом совсем как в романах Вальтера Скотта». Но герою Нерваля
хочется того, что он считал бы подлинным, существующим вне вре-
мени. В Париже, где начинается история, его взор «бесцельно блуж-
дает по страницам газеты», и ему на глаза попадается объявление
о «Празднике букета в провинции» (Fête de Bouquet provincial). «Эти
крайне простые слова» в одно мгновение вызывают в воображении
Нерваля целый ряд воспоминаний а-ля Пруст: «...всплыло воспоми-
нание о давно позабытой провинциальной жизни, далекое эхо не-
мудреных празднеств моей юности. Звуки рога и барабана будили
отзвук в дальних деревушках и лесах, молодые девушки плели гир-
лянды, составляли букеты и, распевая хором, украшали их лентами».
И вот герой решает вернуться домой к Сильвии. Но чем ближе
он оказывается, тем дальше кажется дом. В конце концов даже са-
мые обычные вещи в доме Сильвии свидетельствуют о крушении
исторического времени и горечи утраты. Как раз вещи и песни, ко-
торых Сильвия уже не знает, герой Нерваля помнит и хочет вернуть.
«С прежним своим простодушием она повела меня к себе в спальню
во втором этаже», — но в остальном все было иным:
Обставлена спальня была просто, однако прежнюю мебель сме-
нила новая: вместо старинного трюмо, украшенного идиллическим
пастушком, который протягивал птичье гнездо розово-голубой па-
стушке, высилось зеркало в позолоченной раме. Кровать с колонками,
целомудренно задрапированная старинными кретоновыми занавеска-
ми в разводах, была заменена узкой кроватью из орехового дерева под
балдахином, на окне по-прежнему висела клетка, но прыгали в ней не
славки, а канарейки.
Герой был в растерянности: «Мне захотелось поскорее уйти из
этой комнаты, где от прошлого не осталось и следа».

III. Век прогресса — век разочарования
С точки зрения Нерваля, человек эпохи модерна не на своем месте,
будь то странная, неловкая фигура всегда зависимой от моды Сильвии
либо страдающий от того, что он не может вернуться домой, главный
герой. Герой Нерваля осознает, что места вне истории больше нет;
и это касается даже предметов домашнего обихода. Эти изменения
оказываются столь разрушительными не потому, конечно, что славок
сменили на канареек, лишив героя его личных воспоминаний. Дело
в том, что эти изменения свидетельствуют о стремлении Сильвии
идти в ногу с временем. Иначе говоря, поскольку Сильвия понима-
ет, что одни вещи современны, а другие — нет, ее дом — это больше
не простое жилище в естественном окружении. Вокруг у нее — «вид
совсем как в романах Вальтера Скотта», «с выражением».
Это, в свою очередь, не позволяет герою очутиться в своем соб-
ственном прошлом, к чему он так стремится. Проблема оказывается
не столько в самой истории, сколько в ее познании и эстетике, в уси-
лиях героя вернуться в прошлое и усилиях Сильвии соответствовать
настоящему. Впрочем, прошлое отсутствует не до конца. Хотя его
нельзя вернуть, прошлое продолжает существовать в призрачных об-
разах, в признании его отсутствия. Деревенские образы «рога и бара-
бана» сами оказываются продуктом драматизации Нервалем столич-
ной истории. Признание «прошлости» (pastness) прошлого становится
исходным условием ностальгического спроса на образы прошлого.
Прошлое воссоздается благодаря его необратимости. Именно об-
разы прошлого в газетной статье о старомодном празднестве или в ро-
манах Вальтера Скотта вызывают попытки главного героя и его девуш-
ки понять время модерна. Один пытается найти нетронутое место вне
истории, другая, наоборот, обновляет свой дом в современном стиле,
но оба рассматривают прошлое во вполне осознанной манере. Это
дает возможность Нервалю познакомить читателя с тем, что Джеймс
Чандлер назвал «сравнительными современностями» (comparative
contemporaneities)у то есть с практикой сравнения тех особенностей
уклада, которые под влиянием истории появляются в домашнем быту,
и запечатлеть моду, анахронизм и их смещение. И главный герой
Нерваля, и Сильвия активно пытаются архивировать прошлое.
Для первого об отсутствии прошлого свидетельствует именно
комната Сильвии, и эта же комната воскрешает в памяти главного
героя его бывшее присутствие — в результате внимание к проблеме
прошлого переносится с общественного ритма революций на част-
ную сферу домашней обстановки. То же и с Сильвией: и она начина-
ет обустраивать свое жилище в соответствии с сентиментальными

Домашние истории и меланхолия прошлого
представлениями о прошлом — с «видом совсем как в романах Вальте-
ра Скотта». С помощью канареек и славок Нерваль представляет част-
ную историю потерь и воспоминаний, одно из постоянных занятий
писателей XIX века и, как оказывается, одно из постоянных занятий
обычных семей XIX века19.
Последняя домашняя история взята из женского журнала «Godey s
Ladys Book», самого популярного американского журнала середины
XIX века. В нем были опубликованы несколько любопытных рассказов,
где фигурировали говорящие кресла и предававшиеся воспоминаниям
диваны, а также рассказ о старом комоде. Последний рассказ, написан-
ный Мэри Э. Нили в 1868 году, описывает «небольшой старый комод
с пятью очень узкими ящиками и ровным плоским верхом». Комод при-
надлежал бабушке Нили, и его ящики были сначала набиты платьями,
«укороченными и украшенными вышивкой для невесты». «Спустя не-
которое время» вместо них появились «миниатюрные одеяния из белой
ткани», «муслин и фланель». Снова и снова бабушка открывала ящики,
доставала свои сокровища, «целовала и ласкала» или «поливала слеза-
ми, оплакивая павших мужа и отца», солдат в Войне за независимость.
«Летели годы, — пишет Нили, — и комод, со всеми его дорогими
воспоминаниями, перевезли сначала в горные районы Пенсильвании,
а спустя несколько лет, вслед за движением империи в те места, что на-
зывались тогда "дальним Западом", к водопадам Огайо» — вот идеаль-
ный одомашненный пример движения американской истории. Комод
перешел от матери к дочери; когда-то в нем были «мои первые одеж-
ки», а теперь «я скоро достигну серебряной годовщины моей свадьбы
и своей сорок второй годовщины!» «Какая история — какая панорама
восстает из памяти благодаря этой старой любопытной семейной ре-
ликвии! <...> Косное дерево может говорить на многих языках, и на
несколько томов хватило бы его рассказов» о Войне за независимость,
доблестях республиканцев, о переселении на Запад со всеми его рас-
ставаниями и обретениями новых домов20.
Несомненно, старые вещи в популярной литературе и американ-
ских домах вновь оживали. О чем же именно говорят эти комоды, кресла
и диваны? Комод воскрешает в памяти свадьбы, рождения, безвремен-
ные кончины, воспоминания об Американской революции и западном
19 Nerval G. de. Selected Writings. P. 50-73 (см. также комментарий Дж. Вагнера,
р. 53, note 5).
20 Nealy М.Е. The Old Bureau // Godey s Lady's Book. Vol. 11. 1868. P. 226-227.

III. Век прогресса — век разочарования
фронтире. Не обходится без триумфальных ноток по поводу вынос-
ливости комода и движения на Запад, но предмет домашнего обихода
предоставляет и противоположные доказательства. История развития
семьи рассказана комодом через призму отъездов и приездов.
В том, что в XIX столетии называлось «ассоцианизмом», вещи
символизировали свойства, и это заставляло американцев собирать
свидетельства своего прошлого и демонстрировать свои достижения.
Вопреки ориентации на моду, они старались создать уникальный под-
бор ассоциаций, которые рассказывали бы об их прошлом и их инте-
ресах, создавая вместе с этим частную сферу семьи со всеми ее комо-
дами, холстами, одеялами, со всеми связями с семьей и домом.
Одной из функций семьи на практике было создание пространства
памяти, и семейные празднования часто носили ностальгический от-
тенок. Дни рождения и годовщины помогали сохранять память семьи,
а Рождество существовало для того, чтобы увековечить ее, удержать
навечно. На страницах «Godeys Ladys Book» не только пропагандиро-
вали типовые коттеджи для гомстедов, которые американские семьи
строили для себя, но и советовали тем же семьям, как лучше самим
сделать подставки, этажерки, угловые полки и подвесные шкафчики
для хранения семейных ценностей и документов. Пространство полу-
чило в XIX веке новую функцию: задерживать время — именно это
делали ящики комода у Нили, укромные уголки, закоулки, чердаки.
У самой идеи чердака и поднимания вверх по ступенькам на чер-
дак (чердак/яШ'с, заметим, — это не чулан и не мансарда, как раньше)
была история, и она была придумана в этот период. Дом со старыми
вещами стал не столько остатком прошлого, сколько его театрализа-
цией, бесконечной сменой сцен и героев, исчезновений и появлений
вновь, «воздушной структурой <...> открытой ветру времени», если
воспользоваться словами Гастона Башляра21.
Нескольких десятилетий XIX века хватило, чтобы превратить го-
стиные и чердаки в «мини-музеи, заполненные фамильными ценно-
стями, памятными подарками и семейными сувенирами»22. На видных
21 Stifter A. Die Mappe meines Urgrossvaters [1840] // Adalbert Stifter Studien.
Leipzig, n.d. [ 1920]. Bd. 1. S. 427; Bachelard G. The Poetics of Space / Transi. M. Jolas. Boston,
1994 [Paris, 1958]. P. 54; Benjamin W. A Berlin Chronicle // Benjamin W. Reflections / Ed.
P. Demetz. N.Y., 1979. P. 25 (автор говорит о памяти как о театре прошлого).
22 Gillis J.R. A World of Their Own Making: Myth, Ritual, and the Quest for Family
Values. N.Y., 1996. P. 16. См. также: Grier К.С. The Decline of the Memory Palace: The
Parlor after 1890 // American Home Life, 1880-1930: A Social History of Spaces and
Services / Ed. J.H. Foy, Th.J. Schlereth. Knoxville, 1992.

Домашние истории и меланхолия прошлого
местах в домах висели семейные портреты и фотографии. Типичными
памятными предметами были антикварные вещи, как свои, так и по-
купные. Украшенные старыми и новыми вещами, даже скромные жи-
лища превратились в очарованные места, облюбованные теми, кого
Гарриет Бичер-Стоу любовно называла «домашними феями»23. Благо-
даря этим феям или ассоциациям, которые они вызывали, семьи обза-
водились неповторимой историей.
«Домашние феи» имели отношение и к нараставшему среди аме-
риканцев чувству того, что они больше не были дома. Чердаки, лоскут-
ные одеяла, личные воспоминания о потерянном детстве, постоянные
настойчивые уверения нации в том, что она потеряла невинность, —
все это в равной степени указывает на ту степень, до которой люди
модерна отождествляли себя с тем, что они потеряли, с клочками
и осколками, а не с целостностью и устойчивостью. Это побуждало
собирать архивы — результаты можно видеть в альбомах с газетными
вырезками, на боковых полочках, чердаках и в автобиографиях. Вме-
сто триумфального рассказа о развитии и прогрессе действие носталь-
гической памяти заостряло внимание на потерях и расставаниях.
Ностальгия скручивала и сгибала время, чтобы разрушить пря-
молинейный спасительный пересказ частных историй. Благодаря это-
му стало ясно, до какой степени драматическое описание публичной
истории стало примером и для создания автобиографий. В этом от-
ношении историческое мировоззрение представляло собой совершен-
ствование частного пространства и отдельной личности. Индивиду-
альность была теперь тесно связана с мотивами потери и возврата.
Мемориализация домашнего пространства соответствовала
одомашниванию пространства национального. Обе эти тенденции
XIX века следует понимать в контексте возраставшего авторитета
исторической точки зрения, благодаря которой циклические, повто-
ряющиеся и второстепенные события пустого потока времени воз-
вышались до ограниченных семьей рассказов о потере близких от-
ношений и вновь обретенных коллективных чувствах. Представляя
течение времени в условном наклонении и отличая отсутствующее от
наличного, история придает краски рядовым, ничем не примечатель-
ным эпизодам.
Таким образом, вещи увлекаются историческим потоком време-
ни; они сохраняются, чтобы сформировать общее ощущение того, что
было, или того, что было возможно и могло бы быть. Историческая
23 Beecher Stowe К House and Home Papers. Boston, 1890 [1864]. P. 22,60,120-121.

III. Век прогресса — век разочарования
трансформация могла быть выражена одинаково хорошо как в но-
стальгической, так и в оптимистической тональности. То, что история
в эпоху модерна самоорганизовалась посредством неповторяющихся
уникальных событий, поддерживало общие чувства ностальгии и до-
машние коммеморативные практики, которые вносили новую струю
в частные сферы и частную жизнь.
Подводя итог сказанному, можно отметить, что взрывной рост
количества автобиографических текстов в XIX веке и одомашнивание
исторического пространства в целом зависели от четырех взаимо-
связанных процессов. Во-первых, это чрезвычайная и непостоянная
природа событий в революционную эпоху, их изображение как ре-
волюционных в тот период, который вошел в историю как эпоха ре-
волюций. Сознательное предоставление гражданских прав обычным
людям и вовлечение их в политическую мобилизацию дали европей-
цам и американцам обостренное чувство их собственного участия
в истории.
В процентном отношении в революционных и наполеоновских
войнах погибло столько же солдат и мирных жителей, сколько во вре-
мя Первой мировой войны. И даже если люди не были в движении
в качестве солдат, беженцев или изгнанников сами, время двигалось
через их города и села. Здесь уместна величественная вступительная
строка Томаса Ниппердея к его истории Германии XIX века: «В начале
был Наполеон»24. Снова и снова на рубеже XVIII и XIX веков совре-
менники вспоминали о солдатах в пути, их исторический горизонт
определяла империя Наполеона.
Не случайно наиболее известные собиратели немецкой культуры
в период после наполеоновских войн — Сюльпис Буассере и братья
Якоб и Вильгельм Гриммы — всю свою жизнь вспоминали награблен-
ное добро, вывозившееся французами на телегах во время вторжений
в 1795-1796 и 1805-1806 годах25. Ни одно раннее описание истори-
ческого наследия Германии не обходится без упоминания о тысячах
ящиков документов, отосланных французскими оккупантами к себе
в Париж. Еще в 1983 году хранитель архива вспоминал о «марше
французских революционных войск» как о прелюдии к архивной
24 Nipperdey Th. Deutsche Geschichte, 1800-1866: Bürgerwelt und starker Staat.
München, 1983.
25 Fritzsche P. Stranded in the present: modern time and the melancholy of history.
Cambridge (Mass.), 2004. Chap. 3-4.

Домашние истории и меланхолия прошлого
деятельности, которую он продолжал почти две сотни лет спустя^6.
Французская революция и Наполеон в значительной степени создали
историческое пространство, а мы сами продолжаем жить вполне осоз-
нанно в обновленном варианте этого исторического пространства,
созданном Второй мировой войной и Холокостом.
Во-вторых, бурный рост числа автобиографий связан с тем фак-
том, что исторические силы, бывшие в действии в революционный пе-
риод, должны рассматриваться как составная часть всеобъемлющего
процесса, в котором судьбы индивидуумов оказались соединенными
вместе. В течение долгого драматичного периода с 1789 по 1815 год со-
знательное изображение событий как мобилизаций во имя идей, а не
как естественных катаклизмов означало, что люди стали считать самих
себя историческими субъектами, современниками, Zeitgenossen, спут-
никами во времени. Этим объясняется острота чувств, позволившая
современникам проявлять интерес к жизни друг друга и давшая воз-
можность осознать важность иных, по-разному проживаемых частных
жизней. Без осознания того, что история воздействует на людей всесто-
ронним образом и при этом делает их разными, было бы невозможно
объяснить огромный объем публикаций и спроса на автобиографии,
мемуары и дневники, всякий раз предлагавшие яркое, хотя и неавтори-
тетное свидетельство того, что считалось «духом века».
В-третьих, домашний антураж все в большей степени становил-
ся отличительным признаком культурных и национальных различий.
Для определения наций все чаще стали использоваться деревенские
сцены. Народный, не затронутый обработкой материал широко ис-
пользовался в процессе литературной эмансипации, которая предше-
ствовала политической эмансипации и демократизации. Иконой на-
ции стал «маленький человек».
Но политика репрезентации была сначала только литературной.
Вместо образов, основанных на различии между центром и перифе-
рией, нации стали мыслить о себе в терминах наличия или отсутствия
корней, в результате чего земельные наделы стали гомстедами, а горо-
жане — своенравными космополитами. Это позволило обычным лю-
дям представлять нацию, модель которой была выстроена на ограни-
ченной абстрактной близости на основе общих культурных традиций
и в рамках которой симпатии простирались до самых далеких чужаков
в пределах ее границ. Одомашнивание национальной культуры еще
26 Scriverius D. Geschichte des Nordrhein-Westfälischen Hauptstaatsarchivs.
Düsseldorf, 1983. S. 6.

III. Век прогресса — век разочарования
больше увеличило интерес к повседневной жизни рядовых граждан,
так как именно их повседневные заботы и их избирательные предпо-
чтения наиболее четко определяли нацию.
В-четвертых, по мере того как домашние хозяйства в гомстедах
поселенцев становились точкой передачи национальной культуры,
история пользовалась все большим спросом у простых людей. Наци-
ональная народная литература проникала во все большее количество
домов, и ответственность за воспитание детей стали брать на себя
матери, а не кормилицы. Таким образом, семьи становились все бо-
лее сознательным субъектом истории. Но еще более важным, чем во-
прос о носителях исторического сознания, было, я думаю, принятие
семейной ячейкой процесса резких исторических изменений, который
характеризовал публичную историю в XIX веке. В результате каждая
семья выстраивала свою собственную индивидуальность и свою соб-
ственную «дорожную карту».
Портреты, альбомы, фотографии, семейные традиции одновре-
менно и выражали, и продолжали далее совершенствование истори-
ческой субъектности семьи. Автобиографии XIX века, с их вниманием
к порогам, переходам и потерянному детству, достигали похожего эф-
фекта. Историческое мировоззрение, чувствительное к расхождениям
и разрывам, служило основой самосознания, обеспечивая меру поли-
тической субъективности, узнаваемой национальной культурной тра-
диции и чувства личности.
Пер. с англ. Юрия Корякова

Виктория Юлъевна Файбышенко
ДЕВЯТНАДЦАТЫЙ —
ВЕК РАЗОЧАРОВАНИЯ.
ПРАКТИКИ СУБЪЕКТИВНОСТИ
И РАСКОЛ ИСТОРИЧЕСКОГО ВРЕМЕНИ*
р
езиньяция всегда была предфилософской или околофилософ-
ской эмоцией. До определенного момента разочарование в мире,
отвращение к мирскому являлось только поворотным пунктом,
в котором происходило обращение души от временного к вечному, от
обманчивой захваченности внешним к созерцанию «умных вещей»,
где уже нет места разочарованию, поскольку нет и чар феноменальной
мнимости. В чистом интеллектуальном созерцании также нет исто-
рии как способа наделения смыслом. Именно превращение истории
в разновидность секулярного откровения кладет разочарование в ос-
нование переживания «настоящего времени». Разочарование теперь
не обращает от временного к вечному; напротив, оно открывает суть
самого времени как человеческого проекта. В разочаровании «время
европейского человека» показывает себя изначально противоречивой
попыткой самотрансцендирования.
В XIX столетии формируется такой строй субъективности, для
которого осмысление собственной историчности едва ли не институ-
ционально включает в себя разочарование. Более того, разочарование
служит двум господам: оно и элемент рационалистического раскол-
• довывания мира, и мотив антирационалистической реакции, ищущей
восстановления условий сакрального события.
Эта исходная точка определяет ситуацию «кризиса культуры» или
«недовольства культурой» как формы культурного самосознания. Ра-
зочарование в этом смысле — не личная эмоция, а способ рефлексии
Статья написана при поддержке РГНФ в рамках работы по проекту «Исто-
рия субъективности как репрезентация иного» (№ 12-03-00498).

III. Век прогресса — век разочарования
над миром-историей, который понимается как проектирование не-
досягаемой чистой человечности. Начавшись с романтического ра-
зочарования в Просвещении и политического разочарования в ре-
волюции, реакция на современное состояние Европы строится как
разочарование в том типе человеческого присутствия, который это
состояние образует или им предвещается.
Такое разочарование структурно отличается от вечных ламента-
ций о жалкой человеческой породе тем, что сам модус присутствия те-
перь понимают как специально организованный, реализующий некую
(иллюзорную или вредоносную) систему антропологических практик,
фальсифицируемый и сфальсифицированный. Понятно, что основания
этого взгляда можно уловить еще у Гоббса в теории государства как ис-
кусственного человека. У него эта искусственность не предполагает ни
«онтологической порчи», ни онтологической новизны — чтобы Левиа-
фан поддерживал наилучшую из возможных форму человека, сакраль-
ная санкция поведения из трансцендентной должна стать имманентной.
В XVIII веке возникает обобщающее видение человеческой истории как
культивации еще не достигнутого собственно человеческого состояния
в широкой теоантропологической перспективе. Именно эта установка
задает нормы будущей рефлексии культуры, так что любая органицист-
ская или биологизирующая метафора пишется поверх нее.
В первой половине XIX столетия проект Просвещения выглядит
частично исполнившимся и для критиков, и для апологетов. Он уже
образовал специфическую не только идеологическую, но и антропо-
логическую реальность, по отношению к которой разочарование ока-
зывается не просто отрицанием, но расколдовывающим признани-
ем-подвешиванием. Эта двусмысленность доходит до оксюморонной
остроты у Ницше, у которого такому подвешиванию подвергается уже
вся история «гуманности». Но Ницше только доводит до конца ото-
ждествление образования и фальсификации человека.
Разочарование как метод
Разочарование разочаровано в новом, в самом обетовании нового
(поэтому основной предмет разочарования — революция). Перелом
XVIII-XIX веков был эпохой духовного мессианизма. Неисполнив-
шееся пророчество порождает как разочарование, так и разнообраз-
ные способы его медиации, укрощения, преодоления. Разочарование
в новом создает одержимость изначальным, оригинальным. XIX век
кладет идею непосредственного отношения к непосредственному

Девятнадцатый — век разочарования
в основание самых разных идеологий и методологий и всякий раз ока-
зывается в тенетах опосредования.
Поэтика разочарования предполагает особую организацию исто-
рической временности: обещание смысла истории — его (частичное)
исполнение — отрицание исполненного — пересмотр смысла обеща-
ния. Разочарование — незавершившееся и незавершимое бытие. Оно
имеет дело с разомкнутым эсхатологическим горизонтом. Разочарова-
ние не может отбросить свой объект, оно — источник аналитического
импульса особого рода. Это то, что Ницше назвал генеалогией — вос-
становление как изобличение. Предмет застывает в моменте своего
краха, он обретает странную устойчивость, воспроизводимость — как
носитель собственной катастрофы.
Примерно так, воспроизводя сам аппарат этой воспроизводимо-
сти, Вальтер Беньямин реконструирует ностальгию XIX столетия по
собственному концу. Пафос разочарования — в том, что его тотальный
объект не природен, не натурален, но произведен человеческой меч-
той, то есть целиком духовен. Будучи произведенным, он несет на себе
проклятие любой сотворенной вещи — превращается в товар, то есть
в копию. Одна из основных претензий постпросвещенческой критики
культуры в том и заключается, что культура научилась производить.
Следует отличать разочарование-в-настоящем (рассматриваемом
сколь угодно широко — хотя бы и как последние двадцать веков) от
разочарования в прошедшем настоящего. Последнее рассчитано на
снятие проблематики разочарования. Оно закрывает определенный
проект истории, это проект авангарда.
Более сложную технику работы с прошлым предлагает эстетизм.
Разочарование превращает эстетизм в самостоятельный культурный
феномен — переживание специфического времени субъективности
как завершенного времени-объекта. Он становится претендующим на
законченность мировоззрением, а не просто модусом суждения.
Натурализм и эстетизм как две господствующие и взаимопрони-
кающие тенденции представляют собой как бы онтологизации старых
риторико-поэтических принципов — подражания и изобретения.
Разочарование включается в состав состояния «современности»
в момент кризиса культуры «готового слова». Современность не есть
просто «настоящее время». Она противопоставляется Античности как
времени образцов, но это противопоставление больше не является про-
стой презумпцией подражания вечному прекрасному. Современность
современности состоит именно в том, что она утратила возможность
прямого отношения к образцу, как это было в культуре «готового слова».

III. Век прогресса — век разочарования
Особый статус образца при этом не исчезает, его явление пережи-
вается теперь с новым драматизмом. Утратив свою условную вневре-
менность, образец оказывается носителем некоего избытка времени,
пророчества; однако это больше не обещание вечного настоящего,
но сообщение о разрыве в человеческом существе. На исходе ритори-
ческого типа культуры становится ясно, что «древнее» и «новое» — не
просто две сопоставимые эпохи, а две разные формы временности
субъекта.
Именно на пороге этой перемены возникает история искусства
Винкельмана. Первую рефлексию этого двусмысленного проекта в ин-
тересующем нас аспекте предпринял Гете. Главная тема Гете в заметках
о Винкельмане — балансировка, верное отношение внешнего и вну-
треннего мира как задача человеческого самосвершения. Первую гар-
монию этих миров — гармонию совпадения ограниченного с ограни-
ченным — он видит в античном человеке. Но такое совпадение больше
невозможно.
Современный человек осуществляется не в собственной натуре,
которая непосредственно отвечала бы миру, а в произведении. Со-
временный человек разорван и не имеет более «собственного» мира
(тема, подхваченная заново в XX веке). В произведении достигается
осуществление образа человека — вторая природа, которая не может
свободно явиться как первая, но только знаменует ее.
Идеал, цель вселенной — человеческая природа, действующая
как целое, в мире как в «большом прекрасном, достойном и ценном
целом»1. Античные люди были призваны к своему миру, принимали
глубокое участие в себе самих и влияли на современность — что и де-
лало их современность предметом искусства.
Современный же человек «при каждом почти размышлении бро-
сается в бесконечность, для того, чтобы в конце концов, если ему это
удастся, снова вернуться к какой-нибудь ограниченной точке»2. Для
греков «единственную ценность представляло то, что совершалось,
в то время как для нас только то, по-видимому, приобретает ценность,
что подумано или почувствовано <...> Чувства, созерцание не были
еще раздроблены. Не произошло еще это едва ли исцелимое разделе-
ние здоровой человеческой силы»3.
1 Гете И.В. Наброски к характеристике Винкельмана // Винкельман И.-И. Из-
бранные произведения и письма. М., 1996. С. 602.
2 Там же.
3 Там же. С. 603.

Девятнадцатый — век разочарования
Протезом утраченной цельности становится искусство как соз-
дание произведений. Так Гете вводит установку современности — не
в простом и прямом деянии, единящем с миром, но в фокусе противо-
поставленного ему как волшебная призма произведения человек вхо-
дит в ту подлинную современность, «в которую включены прошлое
и будущее»4.
Винкельман у Гете — натура непрерывно становящаяся, но не во-
плотившаяся (не отделившаяся от себя самой) в произведении. Уолтер
Патер подхватывает эту мысль Гете, но видит в Винкельмане некий
терминальный пример: парадокс в отношении к обычной функции
«примера»5. Винкельман создает образец понимания Античности,
создав или найдя себя античным человеком. Но этим он и подры-
вает саму парадигму действия образца, потому что сам оказывается
исключительным аисторическим существом. Античный идеал есть
идеал обратившейся на себя человечности. Она не входит в прямое
отношение ни с чем вне себя, но всему придает свою меру. Так чело-
век XIX века понимает античную красоту. Получается, что священная
красота Античности есть закончившееся в себе время, не линейно
оборванное, а уже завершившее себя в своем настоящем, не способное
перешагнуть его, потому что никогда и не имевшее (или изжившее)
в себе Другого. Здесь проглядывает будущая безысходная шпенгле-
ровская замкнутость культур.
Гете не готов рассматривать настоящее как готовое и завершен-
ное — «в искусстве, как и в жизни, нет ничего законченного, а бес-
конечность в движении». Античность — это время хрупкого и уже
закончившегося равновесия в качественно более простом мире.
Простота и цельность — завершены. Они не опровергнуты совре-
менностью, но неприступны для нее. Образец является элегическим
образцом — утраченного полного-исполнившегося времени. Полное
время — это закончившее себя время. Эта интуиция полного вре-
мени как того, что завершило само себя, еще вовсе не детермини-
рует разочарования в настоящем как ресантиментной эмоции. Для
романтиков Шлегеля и Новалиса разочарование остается момен-
том исторической рефлексии развивающегося духа, а не фундамен-
тальным опытом настоящего. Завершенная жизнь является веще-
ством искусства и материалом культурного мессианства. Новалис
говорит:
4 Там же. С. 609.
5 Pater W. The Renaissance: Studies in Art and Poetry. Oxford, 1986.

170
III. Век прогресса — век разочарования
Природа и проницание природы возникают одновременно, по-
добно античности и знанию античности; ибо весьма ошибаются те, кто
полагает, что существуют античности. Лишь ныне античность начи-
нает возникать <...> С классической литературой дело обстоит так же,
как с античностью, собственно она нам не дана — не наличествует —
но нами только и должна быть произведенной6.
Поразительная перекличка с известными словами Мандельштама
«У нас не было Катулла. У нас еще будет Катулл» демонстрирует един-
ство художнического видения истории, в которой прошлое всегда яв-
ляется пророчеством.
Однако завершенность обнаруживает себя именно там, где прин-
ципиальную незавершимость настоящего времени пытаются компен-
сировать продуктивностью субъекта. У нового мессианства может
быть только один «объективный» культурный итог, предсказанный
Гете: порождение произведений, которые являются манифестацией,
вечным обещанием воплощения ценностей.
Культура как культ и компромисс
Понятие культуры, становящееся в центре настоящей светской
религии, вбирает в себя именно это противоречие и пытается дать ему
разрешение. Вот дело культуры в формулировке Георга Зиммеля:
Целый ряд имевших определяющее значение деятельных прояв-
лений самой человеческой сущности представляет собой никогда не
завершающиеся (а если и завершающиеся, то тут же вновь рушащи-
еся) мосты между субъектом и объектом как таковыми. Здесь я имею
в виду познание, но прежде всего труд, а во многих их проявлениях —
также и искусство с религией <...> Дух вечно остается запертым в са-
мом себе, в круге, который лишь соприкасается с бытием <...> В самом
построении понятий «субъект» и «объект» в качестве взаимных до-
полнений, каждое из которых обретает смысл лишь в другом, уже за-
ложено стремление к преодолению этого жесткого, крайнего дуализма
и предчувствие такого преодоления7.
6 Цит. по: Беньямин В. Теория искусства у ранних романтиков и позднего
Гете // Логос. 1993. № 4. С. 151-158.
7 Зиммеяь Г. Понятие и трагедия культуры // Зиммель Г. Избранное. Т. 1: Фи-
лософия культуры. М., 1996. С. 449.

Девятнадцатый — век разочарования
171
Культура становится религией священных предметов, хранящих
в себе непосредственно недоступное сверхличное. Отчужденное про-
изведение духа — это вещь, но вещь, в которой воплощена норма.
Норма почитается как такое предписание Человеческого человеку, ко-
торое каким-то чудом порождает эффект сверхчеловеческого (сверх-
личностного). Эта конструкция подразумевает деконструкцию: вещь
ждет своего расколдовывания или в прямом воплощении запертого
в ней значения, или в разоблачении рукотворности этого сверхлич-
ностного — культурного фетишизма как разновидности товарного.
Ницше и идеалистическая идеология культуры, с которой он ярост-
но спорил, говорят об одном и том же. То же касается и марксистской
критики культуры. Сам Зиммель связывает драму овеществления
с феноменом денег и прокладывает пути аналитике культуры Дьер-
дя Лукача и Теодора Адорно, но его язык, очевидно, отсылает к тому
моменту разочарования, который в XIX веке оказывается введением
в рефлексию над собственным культурным состоянием как состояни-
ем современности.
Эстетическое и политическое
Разочарование входит в основу мировоззрения эстетического
историзма — практики созерцания и восприимчивости по отношению
к уже совершенному и не допускающему внутреннего вмешательства.
Переживание прекрасного вырывает его из незавершимого потока
времени упадка, времени как бесконечного лишения формы. Пре-
красное оказывается явлением иного времени-мира. Меланхолия — не
просто эмоциональная окраска, но структура новоевропейской любви
к прекрасному, цельному, прекратившему себя.
Настоящее — аэстетично или эстетично в момент гибели. Самым
страшным проклятием истории представляется вечная гибель без за-
вершения — упадок, разложение, вырождение. Идеологи модернизма
подыскивают формы радикального завершения настоящего, чтобы
к нему стало возможно эстетическое отношение. Тем же комплексом
эмоций питается и противоположное движение — против эстетизма
ради Настоящего, то есть против расщепления прекрасной навсегда-
завершенности и безобразной незавершимости, но с той же апелляци-
ей к оригинальному, первородному.
Взаимопереплетение разочарования, эстетизма и рефлексии
над историей хорошо видно в знаменитом пассаже Константина Ле-
онтьева о том, стоило ли приходить Александру в хвостатом шлеме

172
III. Век прогресса — век разочарования
ради грядущего торжества европейского мещанства8. Просвещенное
настоящее побивается героическим прошедшим, но сама их схватка
представима только потому, что идея развития истории как органона
человечности остается неизбежной нормой разочарованной мысли.
Так организованная сцена возвышенного предполагает, что то, что су-
ществует сейчас только как вещь-произведение, когда-то было «самой
жизнью» и может вновь ею стать.
В пассаже Леонтьева важна и специфична не обычная поэтизация
далекого, но то, что прозаичность настоящего оказывается основани-
ем для определенного рода политико-исторического планирования.
Прозаический человек настоящего рассматривается и как продукт
естественного закона деградации культур, и как итог осуществив-
шегося либерального проекта9: соответственно, то «старое», что ему
противопоставлено, может быть увидено тоже как проект — оксю-
моронный проект органического существования. Образцы органиче-
ского существования теперь открываются взгляду не просто эстета,
но реконструктора, планировщика.
В XX веке эстетизм демонстрирует свою политическую потен-
цию, например, в трудах «круга Георге». В сущности, целью полити-
ко-эстетической утопии такого рода является поглощение тотальной
жизнью-произведением ныне отщепленной от нее субъективности.
Старое имеет шанс быть увиденным вне проектной манипулятивно-
сти только тогда, когда его видят под знаком меланхолии, но меланхо-
лия требует терапии — проекта эстетически законченной жизни. Круг
эстетического и политического замыкается.
8 «<...> Не ужасно ли и не обидно ли было бы думать, что Моисей входил
на Синай, что Эллины строили свои изящные Акрополи, Римляне вели Пуниче-
ские войны, что гениальный красавец Александр в пернатом каком-нибудь шлеме
переходил Граник и бился под Арбеллами, что апостолы проповедовали, мучени-
ки страдали, поэты пели, живописцы писали, и рыцари блистали на турнирах для
того только, чтобы Французский, Немецкий или Русский буржуа в безобразной
и комической своей одежде благодушествовал бы "индивидуально" и "коллектив-
но" на развалинах всего этого прошлого величия?..» (Леонтьев К. Восток, Россия
и Славянство. М., 1885. Т. 1. С 299).
9 «Древние государства упрощались почти нечаянно, эмирически, так ска-
зать. Европейские государства упрощаются самосознательно, рационально, систе-
матически» (Там же. С 173-174).

Светлана Юрьевна Малышева
«РОЖДЕНИЕ ДОСУГА»:
ВОЗНИКНОВЕНИЕ И ЭВОЛЮЦИЯ
ПОНЯТИЯ В XIX ВЕКЕ
в
озникновение современного представления о досуге как «вре-
мени отдыха», «праздном времени» связано с технологически-
ми, экономическими и культурными изменениями XIX века,
которые повлек за собой переход к индустриальной эпохе1. Развитие
промышленности, разделения и организации труда разрушили моно-
полию характерного для традиционных обществ единого временного
цикла чередования труда и отдыха2, стимулировали разграничение
этих двух сфер, способствовали появлению «важнейшей для модер-
низационного дискурса категории праздного времени»3.
Социальные историки, впрочем, позиционировали досуг не толь-
ко как результат технологических, экономических и культурных из-
менений XIX века, связанных с индустриализацией. Западные иссле-
дователи, ссылаясь на труды Макса Вебера, особо подчеркивают, что
четкое разделение сфер труда и досуга было обусловлено не только
и даже не столько индустриальной революцией, сколько духовным те-
чением — влиянием Реформации, протестантизма и его этики, кото-
рые выковали как современный капитализм, так и досуг4.
Указывалось и на роль таких культурно значимыхявлений, как изме-
нение представлений о времени, временного порядка и темпорального
1 См., например, раздел «The Rise of Free Time» в работе: Rearick Ch. Consumer
Leisure // Encyclopedia of European Social History from 1350 to 2000 / Ed. P.N. Stearns.
Vol. 5: Culture, Leisure, Religion, Education, Everyday Life. Detroit, 2001. P. 207.
2 Huck G. Freizeit als Forschungsproblem // Sozialgeschichte der Freizeit / Hrsg.
G. Huck. Wuppertal, 1980. S. 12-13.
3 Живов В.M. Заметки о времени и досуге // Сокровенные смыслы: Слово.
Текст. Культура: Сб. ст. в честь Н.Д. Арутюновой. М., 2004. С. 747.
•' См.: Tokarski W., Schmitz-Scherzer R. Freizeit. Stuttgart, 1985. S. 17-19.

III. Век прогресса — век разочарования
сознания человека5. Появление исчисляемого времени и утверждение
нового его порядка (с распространением в Европе городских, настен-
ных, а затем и карманных часов в XVIII-XIX веках), который потеснил
прежние циклические временные системы, связанные с природным,
сельскохозяйственным циклом, а также с религиозным циклом риту-
алов — часами молитв, религиозными праздниками6, — стали важ-
нейшими моментами трансформации европейской культуры. Среди
последствий этих процессов — не только «секуляризация» времени
и его измерения («время церкви» утрачивает свою монополию, за-
меняется на время, «используемое для мирских, светских нужд») или
«коммерциализация» времени, осознание того, что время имеет цену7.
Вытеснение практически «неподвижных» циклических временных
систем линеарной (с ее калькулируемым, измеряемым временем) спо-
собствовало темпорализации сознания, его историзации (в значении
осознания наличия временной ретроспективы). Эта «интеграция тем-
порального измерения во все компоненты знания»8 стала предпосыл-
кой для рождения острого интереса в обществе к истории, к своему
прошлому, для переосмысления функции и сущности историографии9.
Но прежде всего новый порядок времени знаменовал переворот
в представлениях о времени и его качественных и количественных
характеристиках. Ранее конкретно заполненное время превращалось
в абстрактное и измеряемое, которое можно было делить, разграничи-
вать — в том числе на время рабочее и свободное от труда10. До начала
XVIII века европейцы практически не задумывались над делением сво-
его времени на досуговое и рабочее11. До конца XVII века в основных
европейских языках и до середины XVIII века в русском языке слово
5 Huck G. Freizelt als Forschungsproblem. S. 13-14.
6 Ibid. S. 13-14.
7 См. об этом: Ле Гофф Ж. Средневековье: время церкви и время купца // Ле
Гофф Ж. Другое средневековье: Время, труд и культура Запада / Пер. с франц.
2-е изд., испр. Екатеринбург, 2002. С. 42-44.
8 «Историзация — интеграция исторического (временного, темпорально-
го) измерения во все компоненты социологического знания» — см.: Романовс-
кий Н.В. Историзация — закономерность развития социологической теории //
Социологические исследования. 2008. № 10 (<www.isras.ru/files/File/Socis/2008-10/
Romanovskiy_l.pdf> [11.04.2012]).
9 Об историзации сознания см., например: Феппер В. Введение в историче-
скую антропологию. Опыт решения логической проблемы философии истории.
М., 2005 (<http://www.gumer.info/bogoslov_Buks/Philos/Feller/17.php> [11.04.2012]).
10 См.: Huck G. Freizeit als Forschungsproblem. S. 13-14.
11 См.: Rearick Ch. Consumer Leisure. P. 201.

«Рождение досуга»: возникновение и эволюция понятия в XIX веке
досуг означало «возможность», «удобный случай»12. Новая, модерная
темпоральность в Европе, а позже — и в России13 положила начало из-
менению прежних значений термина досуг и формированию концепта
досуга: «Картина мира сделалась иной, и для нее нужны были новые
слова. Семантические сдвиги происходят в темпоральной лексике во
всех европейских языках этой эпохи, в том числе и в русском»14.
В России эти процессы интенсифицировали и довершили инду-
стриальная революция и коммерциализация сферы досуга в середине
XIX века. В позднеимперский период в России — вслед за Западной
Европой и Северной Америкой — произошла трансформация концеп-
та досуга15. Вернее, произошло рождение этого концепта. Досуг и его
отдельные аспекты в 1880-х — 1917 годах стали объектами различных
общественных, религиозных, официальных обсуждений и споров16.
Характеризуя локальные общества Казани и Саратова 1870-
1914 годов, Лютц Хефнер писал о них как о в-обществлении (Vergesell-
schaftungsphaenomeń) индивида, коммуникативном процессе17. Однако
«общество», о котором идет речь, по его оценке, являло собой примерно
1,5-3 процента населения города, причем только мужского и взросло-
го. Сфера досуга представляется намного более обширным простран-
ством интенсивной коммуникации и формирования идентичностей18,
12 См.: Enninger H.J.W. Bedeutungsgeschichte von Licere-Leisir/Loisir-Leisure.
Inaugural-Dissertation zur Erlangung der Doktorwürde der Philosophischen Fakultät
der Rheinischen Friedrich-Wilhelms-Universität zu Bonn. Bonn, 1968. S. 213-221; Жи-
вов B.M. Заметки о времени и досуге. С. 750. «Словарь русского языка XI-XVII вв.»
определяет значение слова досугь как: «1. Свободное или удобное время <...> 2. уме-
ние, ловкость, способность», а расхожее выражение «по досугу» — как «по воз-
можности, по умению <...> при случае (выделено мной. — СМ.)» (Словарь русского
языка XI-XVII вв. Вып. 4: Г-Д. М., 1977. С. 341).
13 Спецификой России было насаждение начиная с XVIII в. модерной темпо-
ральности «сверху», государством, а не постепенное развитие ее в недрах город-
ской буржуазной культуры, как в Западной Европе. См.: Живов В.М. Заметки о
времени и досуге. С. 745-754.
14 См.: Там же. С. 745.
15 См.: Rearick Ch. Consumer Leisure. P. 201.
16 Steinberg M.D., Frank S.P. Introduction // Cultures in Flux: Lower-Class Values,
Practices, and Resistance in Late Imperial Russia / Ed. S.P. Frank, M.D. Steinberg.
Princeton, 1994. P. 5.
17 Hafner L. Gesellschaft als lokale Veranstaltung: Die Wolgastädte Kazan und
Saratov (1870-1914). Köln u.a., 2004. S. 13.
18 Идентичность в данном случае рассматривается в хабермасовском смыс-
ле — как индивидуализация через социализацию внутри исторического контекста,
как целостность человека, реализуемая прежде всего в межсубъектном простран-
стве диалога-коммуникации.

III. Век прогресса — век разочарования
поскольку она охватывала все население города, его разные слои и груп-
пы. «В своей досуговой деятельности — больше, чем в рабочее время, —
люди получали возможность принимать и утверждать избранные ими
социальные идентичности»19.
Формулируя представления о досуге, идентифицируя себя как
представителей того или иного досугового сообщества и отграничи-
ваясь от «чуждых» досуговых сообществ и присущих им моделей по-
ведения, вступая в конфликт с представителями «чужих» досуговых
сообществ или активно проявляя интерес к их практикам, отдельные
индивиды и их группы вовлекались в диалог между собой, а также
с местным «обществом» и «властью». Эти ментальные и коммуника-
тивные процессы объективно способствовали сближению досуговых
практик горожан различных слоев и классов, их относительной гомо-
генизации, складыванию массовой городской культуры досуга.
Трудовая этика и социально-культурная
значимость досуга
Итак, во второй половине XIX — начале XX века в России уско-
ряются процессы промышленного развития, идет разграничение сфер
труда и отдыха горожанина. Сфера отдыха расширяется. Происходит
складывание индустрии развлечений. Именно во второй половине
XIX века изменяется само качество досуга. Практически впервые в че-
ловеческой истории ежедневное свободное время стало ассоциировать-
ся с потреблением, с потребительским поведением, а важной чертой
досуга (прежде отличавшегося стабильностью и преемственностью
форм) стало быстрое изменение форм и стилей20. Эти трансформации
сопровождались изменениями и в системе ментальных представлений
жителей российской провинции об отдыхе и сфере досуга, коррек-
тировали массовые представления о досуге, отдыхе, а также о тради-
ционно осуждавшихся религиозной моралью праздности и безделии.
Исследователями давно отмечено существование двух идеальных
типов трудовой этики: 1) традиционной, минималистской, призван-
ной служить удовлетворению скромных потребностей личности и се-
мьи и не направленной на накопление, и 2) современной, буржуазной,
максималистской, призванной добиваться максимального дохода,
19 Rearick Ch. Consumer Leisure. P. 202.
20 См.: Stearns P.N. Consumerism in World History: the Global Transformation of
Desire. L., 2001. P. 50.

«Рождение досуга»: возникновение и эволюция понятия в XIX веке
111
превышающего потребление, и накопления богатств. Первая, получив-
шая название «этики праздности», была характерна для доиндустри-
альной эпохи и присуща менталитету людей традиционного общества.
Борис Николаевич Миронов показал, что традиционная этика, «этика
праздности», была свойственна как российскому крестьянству XIX —
начала XX века, так и большинству представителей такого городского
слоя, как рабочие, которые в значительной степени сохраняли мен-
тальные характеристики выходцев из деревни21. Приверженность тра-
диционной трудовой этике многое объясняет в особенностях досуга
этой категорий горожан. Да и ряда других. Ведь, например, среди на-
селения такого крупного губернского города, как Казань, число пред-
ставителей крестьянского сословия с середины до конца XIX века уве-
личилось без малого в шесть раз, составив к 1897 году 52,8 процента
жителей города. При этом привычным делом — земледелием — зани-
малась ничтожно малая часть выходцев из деревни. В это время общее
число казанцев всех сословий, имевших отношение к этому занятию,
составляло лишь 2,27 процента22. Вчерашние крестьяне направляли
свою деловую активность в самые различные сферы жизни большого
города, во многом определяя его уклад и культуру.
Приверженность традиционной трудовой «этике праздности»
указывает, например, на одну (из многих) причин повального пьян-
ства, присущего фабрично-заводским рабочим (и не только им), спу-
скавшим на выпивку деньги, заработанные тяжким трудом. В соот-
ветствии с задаваемой указанной этикой системой ценностей, идея
каждодневного, упорного и кропотливого накопления денег явно от-
ступала перед соблазном пропить и прогулять заработанное. Пьянство
выступало своеобразным симулякром «хорошей жизни», вольницы,
того хорошего и приятного досуга, ради обретения чего, собственно,
и трудился рабочий — не говоря уже о том, что рабочий нередко во-
обще не желал утруждать себя расчетами и думать о завтрашнем дне23.
Странно употребление самого слова праздность (в составе вы-
ражения «этика праздности») в отношении одного из самых тяжело
21 См.: Миронов Б.Н. «Послал Бог работу, да отнял черт охоту»: трудовая этика
российских рабочих в пореформенное время // Социальная история: Ежегодник,
1998/99. М., 1999. С. 243-286.
22 Первая всеобщая перепись населения. Т. 14: Казанская губерния. 1897 год.
По подсчетам авторов «Истории Казани», земледелием, сельским хозяйством за-
нимались чуть более 5 тыс. человек, или 3,9 процента жителей города — см.: Исто-
рия Казани. Казань, 1991. Т. 1. С. 200.
23 См.: Миронов Б.Н. «Послал Бог работу, да отнял черт охоту». С. 274-279.

178
III. Век прогресса — век разочарования
трудящихся классов городского общества. Странно потому, что тра-
диционно упрек в «праздности» обычно бросался дворянству как
«праздному классу» — хотя этот упрек (во всяком случае, в куль-
турологическом аспекте) снимается показом важной функции дво-
рянской «праздности» и созданного ею досуга для формирования
российской культуры в целом и досуга остальных слоев российского
пореформенного общества в частности21. В этом отношении пони-
мание дворянской «праздности» не противоречит ее классической
трактовке Торстейном Вебленом, подчеркивавшим, что «праздность»
не означает лень или неподвижность, она означает «непроизводи-
тельное потребление времени» — во-первых, вследствие представ-
ления о недостойности производительного труда, а во-вторых, как
демонстрация финансовой состоятельности, позволяющей жизнь
в безделии25.
То, что в разных социальных слоях досуг и праздность выполня-
ли различные социальные и культурные функции, отмечали и другие
историки. Так, Светлана Сергеевна Комиссаренко указала на относи-
тельность категории досуга в отечественной культуре XVIII-XIX ве-
ков ввиду того, что «сословный принцип организации социальной
и культурной жизни по-разному определял его продолжительность,
место и значение в различных слоях русского общества»26. Исследова-
тельница подчеркнула, что если в системе ментальных представлений
дворянско-аристократического сословия досуг имел социально зна-
чимую ценность, а многие его формы трактовались как обязанность
представителей указанного сословия, то для купцов и мещан «досуг не
24 См.: Хренов H.A. «Человек играющий» в русской культуре. СПб., 2005 (гл. 2:
«Дворянская культура: в поисках архетипа досугового поведения»). Впрочем,
задолго до H.A. Хренова об этом писал Ю.М. Лотман, замечая, что «та великая
русская культура, которая стала национальной культурой <...> была дворянской
культурой» [Лотман Ю.М. Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского
дворянства (XVIII — начало XIX века). СПб., 2002. С. 15]. Интересно, что те же про-
цессы «трансляции» дворянской досуговой культуры в «народ», особенно в бур-
жуазные слои, рассматривал на примере Вены XVIII века Г. Танцер. Однако эту
трансляцию исследователь считает сознательной политикой правительства, кото-
рое, желая противопоставить новую буржуазию старым «столпам» общества —
дворянству и духовенству, таким образом — через насаждение в средних слоях
досуговых форм знати — содействовало уравнению их с дворянством в сословном
отношении и в образе жизни — см.: Tänzer G. Spectacle muessen seyn: die Freizeit der
Wiener im 18. Jahrhundert. Wien; Köln; Weimar, 1992. S. 284.
25 Вебпен Т. Теория праздного класса / Пер. с англ. М., 1984. С. 89.
26 Комисаренко С.С. Культурные традиции русского общества. СПб., 2003. С. 6.

«Рождение досуга»: возникновение и эволюция понятия в XIX веке
имел социальной ценности <...> поскольку не обладал практической
целесообразностью и пользой»27. Крестьянское же население, и в на-
чале XX века продолжавшее составлять большинство жителей города
(равно как — в немалой степени — и другие низшие городские слои),
сохраняло традиционные воззрения на досуг как часть единого трудо-
вого процесса, включавшего чередование труда и отдыха.
Но тогда возникает важный вопрос: возможно ли говорить о по-
нятиях досугу отдых, праздность и других как об общепонятных для
представителей разных социальных слоев второй половины XIX — на-
чала XX века?
Отметим, между прочим, что общепонятность не означала широ-
кую употребимость в языке самоописания. Люди, описывая свой до-
суг, чаще употребляли названия конкретных видов деятельности, а не
абстрактное понятие28. Горожанин чаще говорил «ходил в цирк», «в
кабак», «играл в карты» и так далее, а не «проводил досуг». Это слово
скорее относится к языку наблюдателей, а не непосредственных участ-
ников досугового процесса.
Однако ответить утвердительно на вопрос об общепонятности
слова досуг (равно как и самого явления) позволяет отмеченный мно-
гими исследователями факт: в пореформенное время идет быстрый
процесс стирания, размывания сословных различий. Этот процесс
коснулся и досуговых практик. С одной стороны, быстро формирую-
щийся рынок досуговых развлечений, индустрия досуга способству-
ют преодолению сословных границ, складыванию массовых моделей
отдыха, не привязанных жестко к образу жизни определенной сослов-
ной группы. С другой стороны, культура досуга, сформировавшаяся
в дворянской среде, в пореформенное время тиражируется в других
социальных средах — в средних городских слоях, а затем и в низших.
Подобное движение многих форм отдыха, по выражению Луизы Мак-
Рейнольдс, «от элитизма к коммерции» демонстрирует, скажем, пре-
вращение элитарной дворянской досуговой практики «путешествий»
во вполне коммерческий «туризм», охотно практиковавшийся буржу-
азией, средними классами29.
Это «тиражирование» также способствует сближению моделей
досуга, наделению досуга социальной значимостью и в глазах других
27 Там же. С. 57-58.
28 См.: Cunningham И. Leisure in the Industrial Revolution, с. 1780 — с. 1880. L.,
1980. P. 13.
29 McReynolds L. Russia at Play: Leisure Activities at the End of the Tsarist Era.
Ithaca (N.Y.); L., 2003. P. 154-155.

180
III. Век прогресса — век разочарования
сословий. Недаром в пореформенное время в городах активно созда-
ются — помимо Дворянских собраний — и другие центры, где реали-
зуется социальная значимость досуга. Они учреждаются не только по
сословному признаку (Купеческое собрание, Ремесленное собрание),
но и по профессиональному (Военное собрание, Общество служащих
в правительственных и общественных учреждениях, Общество при-
казчиков), национально-конфессиональному и другим. Да и в деятель-
ности «сословных» клубов сословный принцип на практике не выдер-
живается.
Еще один немаловажный момент: во второй половине XIX — на-
чале XX века сфера досуга приобретает для многих жителей города
(крестьян, торговцев, мещан) и «коммерческую» значимость. Досуг
стал для этих людей сферой приложения их деловой, предпринима-
тельской активности. Архивные дела полны прошений представите-
лей этих слоев, ходатайствовавших о разрешении открыть трактир,
ресторан, народный театр, балаган, купальню, карусель, дом терпимо-
сти и так далее30. Это был также один из своеобразных каналов «при-
своения» досугового пространства и культуры.
Процесс размывания сословных различий способствовал, с одной
стороны, сближению представлений о досуге различных социальных
слоев. С другой стороны, этот процесс ослабил контроль со стороны
сословий и других городских групп над отдыхом своих членов и спо-
собствовал индивидуализации досуга. Так, бытовавшие прежде в кре-
стьянской, мещанской, купеческой, ремесленной среде представления
об отдыхе как части единого трудового процесса, который должен был
контролировать его организатор, а также восприятие досуга как кате-
гории прежде всего нравственной, во второй половине XIX — начале
XX века уходят в прошлое. Весьма симптоматичен пассаж в мемуарах
торговца, начинавшего карьеру в 1860-х годах «мальчиком», а затем
трудившегося приказчиком московского купца. Мемуарист, замечая,
что в былые времена купцы строго следили за нравственностью своих
служащих, сетовал на то, что «купцы новейшей формации нисколь-
ко не интересуются бытом своих служащих. После торговых занятий
служащие пользуются абсолютной свободой, которую они всецело
употребляют на прожигание жизни. Для этого к их услугам существу-
ет множество театров, иллюзионов, трактиров, кабаре и прочее»31.
30 См., например: Национальный архив Республики Татарстан. Ф. 98. Оп. 1.
Д. 1013, 1258, 1731; Оп. 2. Д. 277, 662; Оп. 3. Д. 924; и др.
31 Слонов ИЛ. Из жизни торговой Москвы (Полвека назад). М., 1914. С. 95-96.

«Рождение досуга»: возникновение и эволюция понятия в XIX веке
Качество досуга в пореформенный период меняется, как меняется
и отношение к нему и хозяев, и служащих.
Итак, слова досуг, отдых и праздность в пореформенное время
были общепонятны для представителей различных социальных сло-
ев. Однако сами эти понятия на протяжении рассматриваемого време-
ни были «подвижны», шел процесс их видоизменения, связанный со
структурными и качественными изменениями сфер повседневности
и досуга.
Изменение представлений о досуге
и семантические сдвиги в лексике
Одним из важнейших свидетельств изменений в представлениях
о досуге является тезаурус живого русского языка второй половины
XIX — начала XX века. В этом плане представляется интересным объ-
яснение терминов, связанных со сферой досуга, в толковых словарях
этого периода — начиная с «Толкового словаря живого великорусского
языка» Владимира Ивановича Даля 1860-х годов и его поздних редак-
ций, словаря, составленного в 1890-е годы Академией наук, и вплоть до
готовившегося с первых лет советской власти и изданного в 1930-е годы
толкового словаря под редакцией Дмитрия Николаевича Ушакова.
Необходимо сразу же сделать оговорку относительно того, на-
сколько эти словари отражали общеупотребимые понятия именно
второй половины XIX — начала XX века и норму толкования этих
понятий. Речь идет о существовании временного зазора между со-
биранием материала и его публикацией. Даль до публикации собирал
словарь более пятидесяти лет. Именно поэтому рассматривалось не
столько первое издание его словаря, сколько третье и четвертое изда-
ния начала XX века, вышедшие под редакцией профессора Казанского
университета Ивана Александровича Бодуэна де Куртенэ, который до-
полнил словарь материалами, собранными в Казани в 1875-1883 го-
дах32. Что касается словаря под редакцией Ушакова, то он фиксировал
норму не только обыденного, но и литературного языка «от Пушки-
на до Горького». Особенно этот словарь интересен тем, что приводил
некоторые значения, бытовавшие в раннесоветское время, как уста-
ревшие. Все словари подчеркивают, что фиксируют среднюю норму
32 См.: Толковый словарь живого великорусского языка Владимира Даля / Под
ред. И.А. Бодуэна де Куртенэ. 3-е, исправленное и значительно дополненное изд.
М., 1904. Т. 1. С. V. Впрочем, толкование в этих изданиях терминов, связанных с до-
сугом, практически не отличается от первой редакции.

182
III. Век прогресса — век разочарования
народного языка, то есть не только крестьянского, но и языка, на кото-
ром говорило большинство населения города второй половины XIX —
начала XX века.
Понятия отдых, отдыхать и их производные во всех словарях
довольно однозначны, нейтральны. Они означают покой, сон после
трудов — «покоиться после трудов, дать себе роздых, ничего не де-
лать, уставши сидеть, лежать или стоять, собираясь с силами»33. Но и
эта «нейтральность» — кажущаяся. Отдых в словаре Даля выступает
в «плотной связке» с понятием труда, он вторичен, он часть процесса
труда. Весьма симптоматично, что если в этом словаре отдохлины —
это «время отдыха», а отдышка — «покой, успокоение после трудов;
сон, почивание по обеде», то тесно связанное с ними понятие отды-
шать означает «перестать дышать, скончаться, умереть, испустить
последнее дыханье»34. Окончание трудов в этом контексте равнознач-
но окончанию жизни. (Та же идея прослеживается в словарной ста-
тье о досуге. Даль приводит поговорки: «Будет досуг, когда вон поне-
сут, — то есть как помрешь» и «А когда досуг-то будет? — А когда нас
не будет»35.)
Термин досуг намного более подвижен в рассматриваемое вре-
мя. Более ранние словари определяют досуг через категорию време-
ни — «свободное, незанятое время, гулянки, гулячая пора, простор
от дела»36 и «свободное время от дел или занятий»37, а понятие досуги
определяется через категорию содержания — «забава, занятия для от-
дыха, на гулянках, безделье». При этом (как и с понятием отдых) под-
черкивалась вторичность досуга по отношению к труду («работе —
время, а досугу — час»)38, его включенность в коллективный единый
процесс труда и отдыха. А самый поздний по времени словарь Уша-
кова, зафиксировавший понимание термина на излете рассматрива-
емого периода и также определявший досуг как отрезок времени вне
33 Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка. М., 1956 [пере-
изд. 2-го изд. 1880-1882 гг., исправленное и умноженное по рукописи автора].
Т. 2. С. 722; Толковый словарь / Под ред. И.А. Бодуэна де Куртенэ. М., 1904. Т. 2.
С. 1873-1875.
34 Даль В.И. Толковый словарь. Т. 2. С. 722.
35 Там же. М., 1956. T. 1.C 481.
36 Там же. С. 481; Толковый словарь / Под ред. И.А. Бодуэна де Куртенэ. Т. 1.
С. 1196.
37 Словарь русского языка, составленный П-м отделением Императорской
Академии наук. СПб., 1895. Т. 1. С. 1150.
38 Даль В.И. Толковый словарь. Т. 1. С. 481; Толковый словарь / Под ред.
И.А. Бодуэна де Куртенэ. Т. 1. С. 1196.

«Рождение досуга»: возникновение и эволюция понятия в XIX веке
занятий, акцентировал, однако, самоценное и индивидуализирован-
ное содержание устаревшего на тот момент понятия досуги — «раз-
влечение, личные занятия в свободное от работы время» (выделено
мной. — С.М.У9. Таким образом, язык тоже фиксировал индивидуа-
лизацию досуга, его выход за пределы нераздельного коллективного
процесса чередования труда и отдыха.
Важна трактовка в словаре Даля еще одного, частного значения
слова досуг и чаще употреблявшихся его производных — досужество>
досужесть и досужий. В этом значении досуг означал умение или до-
брое качество. Даль приводил расхожие выражения: «человек с досу-
гом» или «конь с досугом». Досужество означало умение, ловкость,
способность к делу, мастерству. А единственным значением прилага-
тельного досужий в этом словаре было: «умеющий, способный к делу,
ловкий, искусный, хороший мастер своего дела или мастер на все
руки». Досужествовать в этой системе значений подразумевало: «за-
ниматься временно по найму мастерством, ремеслом»40. Иными сло-
вами, речь шла о тех трудовых навыках и умениях, которые человек
приобретал или реализовывал во время, свободное от его основной
работы. Но и это время, и эти навыки были связаны с трудом.
Однако на протяжении рассматриваемых десятилетий шло вы-
падение этого значения из языка. Уже в словаре Академии наук эти
значения существенно сокращены. Указанное значение слова досужий
идет вторым, а первым приводится отсутствовавшее прежде значение:
«свободный от дела, праздный»41. В словаре Ушакова досужий расшиф-
ровывается уже исключительно как «свободный от дела, праздный,
бездельный»42. Это наблюдение также свидетельствует о тесной связи
понятия досуг с представлениями о единстве процесса труда и отды-
ха в начале изучаемого периода и об ослабевании этой связи по мере
приближения к его концу.
Понятие лень в словарях — скорее неизменяемая категория нрав-
ственного порядка, характеризующая свойство личности («неохота
39 Толковый словарь русского языка / Под ред. Д.Н. Ушакова. М., 1934. Т. 1. С. 786.
40 Даль В.И. Толковый словарь. Т. 1. С. 481; Толковый словарь / Под ред.
И.А. Бодуэна де Куртенэ. Т. 1. С. 1196. Хотя часть производных этого ряда и была
связана с идеей свободного времени, незанятости (например, «досужный человек,
пора — свободный от дел, занятий», «досужливый — мало занятой, часто свобод-
ный от дела», и пр.).
41 Словарь русского языка, составленный Н-м отделением Императорской
Академии наук. Т. 1. С. 1150.
42 Толковый словарь / Под ред. Д.Н. Ушакова. Т. 1. С. 786.

184
III. Век прогресса — век разочарования
работать, отвращение от труда, от дела, занятий; наклонность к празд-
ности, к тунеядству»43). Однако немецкая исследовательница Аннело-
ре Энгель-Брауншмидт, рассматривая понятие «лень» в российской
литературе от Петра I до раннесоветской эпохи, подчеркивает изме-
няемость этого понятия в литературном, культурном дискурсе44. Кста-
ти, в пространстве той же бинарной оппозиции «работа — не-работа»
отчасти фигурирует и еще одно интересное понятие — скука. Каза-
лось бы, тоже весьма ясное понятие, обозначающее «тягостное чув-
ство, от косного, праздного, недеятельного состояния души; томление
бездействия»45.
Однако в исследовании Мартины Кессель, посвященном фено-
мену и понятию скуки в германской (и даже шире — в европейской)
культуре с эпохи Просвещения до Первой мировой войны46, отме-
чены такие важные моменты, как изменчивость этого понятия и его
тендерная дифференцированность. Кессель показала значение поня-
тия скука в нормативных конструкциях «женского» и функциониро-
вание феномена скуки в жизненных мирах европейских (немецких)
женщин средних и высших слоев. Подходы и выводы исследова-
тельницы в какой-то степени приложимы и к российской городской
досуговой культуре. Ведь понятие скука было одним из значимых
в рефлексиях представителей ряда городских групп по поводу собст-
венного досуга.
Сетования на скуку чаще всего неслись из «социально опекае-
мых» слоев населения — тех, чей досуг традиционно организовывался
«сверху» — крестьянской или религиозной общиной, главой семьи,
хозяином предприятия или заведения. Разнообразные запреты, исхо-
дившие от этих «организаторов» досуга, делали его неплотным, раз-
реженным, мало наполненным. При освобождении же от подобной
опеки «опекаемые» нередко испытывали большие затруднения с орга-
низацией своего досуга, умением самостоятельно его заполнять и чув-
ствовать свое свободное время.
43 Даль В.И. Толковый словарь. Т. 2. С. 278. Практически то же: Толковый сло-
варь / Под ред. Д.Н. Ушакова. М., 1938. Т. 2. С. 46.
44 См.: Engel-Braunschmidt A. Russkaja len': Über die axiologische Unbestimmtheit
der Faulheit in der russischen Literatur // Russische Begriffsgeschichte der Neuzeit:
Beiträge zu einem Forschungsdesiderat / Hrsg. P. Thiergen, Mitarb. M. Munk. Köln u.a.,
2006. S. 81-104.
45 Даль В.И. Толковый словарь. M., 1956. T. 4. С. 212.
46 Kessel M. Langeweile. Zum Umgang mit Zeit und Gefühlen in Deutschland vom
späten 18. bis zum frühen 20. Jahrhundert. Göttingen, 2001.

«Рождение досуга»: возникновение и эволюция понятия в XIX веке
Другие понятия, связанные с состоянием не-работы, трактуют-
ся словарями далеко не однозначно. Так, слова безделье и бездельный
объясняются соответственно как «пребывание без занятий», «досуг»
и «праздный, пустой, маловажный, не стоящий внимания». В то же
время такие значения этих понятий, как соответственно «плутовство»
и «тщетный, безуспешный, бесчестный», помечены как устаревшие47.
Иначе говоря, состояние не-делания, безделья, в прежних народных
представлениях связывавшееся с девиантным поведением и отрица-
тельными качествами (плутовство, бесчестность), к концу изучаемого
периода этих самых негативных коннотаций было уже лишено.
Немало сюрпризов и в толкованиях слова праздный и его произво-
дных. Очевидно, они фиксируют определенную напряженность между
народной традиционной трудовой и досуговой этикой и официальной
православной культурой. Значения слова праздный полярно разведе-
ны: на одном полюсе — отрицательном — группируются значения
«пустой», «незанятый», «ненужный», «бездельный», «гулящий, шату-
чий, без дела, ничем не занятый или ничем не занимающийся, шатун,
баклушник, лентяй»48, а на другом — положительном — значения, свя-
занные со словом «праздник». Однако негативные коннотации в не-
которой степени распространялись в народном языке и на понятие
праздник: в определенном контексте оно имело отрицательный смысл,
означало неприятность, беду. Выражения: «ну вот у праздника», «быть
у праздника» означали «попасть в беду», «наткнуться на беду»49. (Хотя
А. Энгель-Брауншмидт в своей работе «Русская лень»50 склонна, на-
против, «расширить» позитивное значение употреблявшегося слова
праздник: она замечает, что благодаря ассоциации со словом праздник
праздность тоже приобретает положительные коннотации. Возмож-
но, это происходило в литературном дискурсе, но в народном языке,
на мой взгляд, дело обстояло как раз наоборот.)
В отличие от других славянских языков, где праздник обозначал-
ся словом «свято», что акцентировало святость церковного в своей
основе события, в русском языке подчеркивалась «пустота» празд-
ничного дня, его незанятость работой. Он обозначался как «день,
47 Хотя в некоторых их производных — бездельник, бездельничать, бездель-
ничество и прочих — эти значения сохранялись. См.: Словарь русского языка, со-
ставленный П-м отделением Императорской Академии наук. Т. 1. С. 138-139.
48 Даль В.И. Толковый словарь. М., 1956. Т. 3. С. 380; Толковый словарь / Под
ред. И.А. Бодуэна де Куртенэ. М, 1907. Т. 3. С. 993-996.
49 Толковый словарь / Под ред. И.А. Бодуэна де Куртенэ. Т. 3. С. 994.
50 Engel-Braunschmidt A. Russkaja len. S. 82.

III. Век прогресса — век разочарования
посвященный отдыху, не деловой, не работный», «день, празднуемый
по уставу церкви или же по случаю и в память события гражданско-
го, или по местному обычаю, по случаю, относящемуся до местности,
до лица...». И если слова празднолюбивый, празднолюби празднолюбец
имели отчетливо выраженное негативное значение («лентяй, тунея-
дец, шатун, враг трудов, работы»), то празднолюбезный и празднолю-
бовный означали «чтущий церковные праздники»51! Прагматичные
представления о «пустоте» праздничного дня нехотя примирялись
в народной культуре и языке с необходимостью отдать «Богу — Бо-
гово» и компенсировали отрицательные коннотации благочестивыми
намерениями «празднолюбезных» соотечественников.
Таким образом, на протяжении второй половины XIX — начала
XX века параллельно с процессом разграничения сфер труда и отды-
ха в языке постепенно меняется семантика понятий, обозначающих
досуг и праздность. Эти изменения фиксируют такие моменты, как
«дистанцирование» сферы отдыха от сферы труда, изменение качества
досуга (его индивидуализацию), и — в определенной степени — раз-
мывание отрицательных коннотаций, связывавшихся традиционной
народной этикой с состоянием «не-делания», безделия, праздности.
Эти малозаметные на первый взгляд подвижки в языке обозначали
вехи становления массового городского досуга как самостоятельной
сферы деятельности, куда направлялась деловая активность различ-
ных слоев населения и куда устремлялись представители этих слоев
в поисках новых ощущений, впечатлений, знаний.
51 Даль В. Толковый словарь. Т. 3. С. 381; Толковый словарь / Под ред. И.А. Бо-
дуэна де Куртенэ. Т. 3. С. 993-996.

IV. ВЕК ИМПЕРИИ —
ВЕК НАЦИИ. РУССКИЙ
XIX ВЕК И ЕГО СОСЕДИ
В ПРОСТРАНСТВЕ

Маргарита Сауловна Фабрикант
РЕПРЕЗЕНТАЦИИ РУССКОГО
И НАЦИОНАЛИСТИЧЕСКОГО
«ЗОЛОТОГО ВЕКА» В БЕЛОРУССКОМ
ГОРИЗОНТЕ ОЖИДАНИЙ
д
ля характеристики образа XIX века в исследованиях белорус-
ского национализма применимы слова историка эпохи, Агато-
на Гиллера, об одном из ключевых для современного национа-
листического нарратива событий:
Powstanie 1863 г. jest wypadkiem najbliższym, zaledwo ubiegłej
przyszłości, a już gruba mgła niewiadomosci i fałszu zaległa nad niem, jako
nad dziełami odległej starożytności <...> W tajemnicy poczęte, tajemniczą
ręką kierowane, dotąd przebieg jego w wielu najważniejszych wypadkach jest
tajemnicą dla ogromnej większości tych nawet, krórzy w nim udział brali1.
В современных исследованиях наций и национализма прототипи-
ческим ответом на вопрос о времени появления наций2 является ин-
туитивно правдоподобная, но, на наш взгляд, не вполне доказанная
версия о XIX веке (не буквально понимаемом календарном, а «долгом
XIX веке» между Французской революцией и Первой мировой вой-
ной3) как о «золотом веке» национальных движений.
1 «Восстание 1863 года — ближайшее событие недавно ушедшего прошлого,
однако над ним уже сгустилась мгла неизвестности и лжи, словно над деяниями
далекого прошлого. Начатое в тайне, управляемое тайной рукой, восстание до сих
пор во многих важнейших случаях остается загадкой для огромного большинства,
даже для самих участников». Giller A. Historja powstania narodu Polskiego w 1861—
64 r. Paryż, 1867. T. l.S. 6.
2 Ichijo A., Uzelac G. When is the Nation, Towards an Understanding of Theories of
Nationalism. L, 2005.
3 Hobsbawm E.J. Nations and nationalism since 1780: Programme, myth, reality.
Cambridge, 2004.

IV. Век империи — век нации
В данной работе мы не ставим перед собой задачи внести вклад
в решение вопроса о том, правомерно ли считать «долгий XIX век»
эпохой возникновения наций в современном понимании и насколько
эта версия верна для белорусской нации. Наша цель — проанализи-
ровать, каким образом принятие данной позиции создает определен-
ные способы конструирования национальных идентичностей в более
поздние эпохи и ограничивает альтернативные стратегии. Наиболее
трудная ситуация для идеологов национализма в XX веке сложилась
в тех странах, где на протяжении XIX века не только не были сфор-
мированы собственные национальные государства, но и не было
предпринято успешных шагов к их формированию, где национальная
ситуация не стала не только сценой, но и исходным материалом для те-
оретических дебатов. Именно такая ситуация на протяжении XX века
задавала условия дискурсивного конструирования национальных ми-
фологем для современных белорусских националистов.
Националистический XIX век:
ПЕРИОДИЗАЦИЯ И ЛЕГИТИМАЦИЯ
В соответствии с легитимационными правилами националисти-
ческой идеологии (по крайней мере этнического национализма, кото-
рый, в отличие от гражданского национализма, способен обеспечить
макросоциальное единство при отсутствии общей идеологии4) успе-
хов нациестроительства в настоящем для легитимации данной кон-
кретной нации недостаточно. Необходимо продемонстрировать, что
актуальное положение вещей является не только логическим след-
ствием, но и хронологическим продолжением манифестаций наци-
ональности, которые прослеживаются с примордиальных времен до
современности5.
Для национально-освободительных движений прототипический
нарратив такого рода представлен в известной модели Мирослава
Хроха6. Национализм Центральной и Восточной Европы сводится
4 Kedourie Е. Nationalism. Oxford (UK); Cambridge (Mass.), 1993; Tilly Ch. The
Formation of Nation States in Western Europe. Princeton, 1975.
5 Fabrykant M. Understanding of Globalization in Narratives of National Identity:
the Case of Belarus // Societal and Political Psychology International Review. Vol. 2. 2010.
P. 55-63.
6 Hroch M. Social Preconditions of National Revival in Europe: A Comparative
Analysis of the Social Composition of Patriotic Groups Among the Smaller European
Nations. Cambridge, 1985.

Репрезентации русского и националистического «золотого века»
в ней к трем стадиям, которые, судя по их содержанию, следует ин-
терпретировать не столько как стадии нациегенеза, сколько как эта-
пы формирования национального государства — точнее, становления
национальной государственности. На стадии А националистическая
активность является прерогативой ученых-гуманитариев, которые
обнаруживают неожиданное многообразие и творческое богатство
народной культуры и по аналогии с индивидуальным творческим ге-
нием конструируют романтический коллективный гений народной
души, выявляя наиболее существенные его черты. На стадии В выво-
ды этнографов и фольклористов становятся достоянием более широ-
ких образованных кругов, людей свободных профессий, которые не
просто распространяют плоды академических изысканий, но превра-
щают их в относительно консолидированную позицию благодаря дис-
куссиям по общественно значимым вопросам. На стадии С наконец
националистическая идеология распространяется во всех слоях обще-
ства, становится побудительной силой массовых движений и находит
свое логическое разрешение в возникновении национального госу-
дарства.
Не говоря уже о том, что необходимость этих стадий и их после-
довательность не являются дедуктивно доказанными, данная теория
не в одинаковой степени соответствует конкретным историческим
реалиям различных стран и менее всего подходит для периодизации
истории белорусского нациегенеза. В общих чертах проблема заклю-
чается в том, что, по различным данным, в современной Беларуси
существует достаточно устойчивая, широко представленная в массо-
вом сознании и по многим, особенно когнитивным параметрам раз-
деляемая большинством населения национальная идентичность. При
этом ее нельзя считать ни в полной мере гражданской, поскольку на-
циональная идея находится на стадии формирования, ни, особенно на
уровне содержательных деталей, этнической.
Современная белорусская национальная идентичность находится
в непроясненных отношениях с трудами этнографов и фольклори-
стов, а также более широких кругов, известных под самоназванием
белорусского национального возрождения. Если даже эти две линии
развития не были параллельными, то по крайней мере очевидно их
несоответствие логике линейного поступательного движения, соот-
ветствующей теории М. Хроха. Сам он в более поздних работах оха-
рактеризовал белорусскую ситуацию как прерванную стадию А. Нам
это представляется весьма неубедительным, поскольку наряду с об-
ширными академическими трудами, посвященными национальной

IV. Век империи — век нации
тематике, продолжается интенсивное обсуждение проблем нацио-
нальной идентичности в неакадемическом формате. Существует, на-
конец, Республика Беларусь, — а это, согласно М. Хроху7, соответству-
ет заключительному этапу стадии С.
Следовательно, проблемы белорусской национальной идентич-
ности и нациестроительства отражают не сам по себе достигнутый
результат, а вопросы его легитимации и, шире, интерпретации его
происхождения, значения и вероятности различных вариантов даль-
нейшего развития. По нашему мнению, эти проблемы связаны с не-
соответствием между фактическим материалом и теоретическими
интерпретационными ресурсами, которые создавались преимуще-
ственно дедуктивным методом без учета белорусских реалий. Это не-
соответствие проявляется как мнимая дефицитарность белорусской
истории8 по отношению к абстрактному тезису о «долгом XIX веке»
как «золотом веке» национализма.
Белорусская история XIX века оказывается не соответствующей
и тому, что предполагается самоочевидным и исторически неизбеж-
ным в истории данного периода для всей Центральной и Восточной
Европы. Обращение к текстам деятелей так называемого первого бе-
лорусского национального возрождения конца XIX — начала XX века
свидетельствует о том, что сами они, глядя на «долгий XIX век» изну-
три и подводя его итоги, не видели в нем ни достижений белорусского
нациегенеза и нациестроительства, ни каких-либо источников вдох-
новения для позднейшей реализации этих процессов.
Так, один из наиболее значимых белорусских историков рубежа
XIX и XX веков Митрофан Довнар-Запольский в своем обобщающем
труде «История Белоруссии» посвящает XIX веку главу 17 под назва-
нием «Белорусская народность и ее культура до эпохи национального
возрождения». Само это название явно говорит об оценке соответству-
ющего периода как предварительного этапа и содержит неявное пред-
положение, что, вопреки теории М. Хроха, белорусское национально-
освободительное движение тогда не только не прошло своих основных
этапов, но даже не начиналось. Во втором разделе той же главы с еще
более красноречивым названием «Отток белорусских культурных сил»
М. Довнар-Запольский характеризует ситуацию следующим образом:
7 Хрох М. От национальных движений к полностью сформировавшейся на-
ции: процесс строительства наций // Нации и национализм / Под ред. Б. Андерсо-
на. М., 2002. С 121-145.
8 Wilson A. Belarus: The Last European Dictatorship. New Haven, 2011.

Репрезентации русского и националистического «золотого века»
...Лучшие силы белорусского народа своими талантами и трудами
питали чуждые им культуры. Когда вспоминаешь ряд блестящих имен
белорусов, ушедших в лоно польской культуры, то охватывает чувство
гордости и чувство грусти. Гордости — потому, что белорусы дали
столько достойных мужей польской культуре, грусти — потому, что их
работа пошла не на пользу края и его народа9.
Этот период национального упадка, по М. Довнар-Запольскому,
охватывает всю первую половину XIX века и затем ненадолго сменяет-
ся в 1850-е годы «эпохой начала возрождения белорусской националь-
ности и литературы». В отличие от прототипической модели М. Хроха,
историк связывает возрождение не с этнографическими изыскания-
ми, имевшими место намного раньше, но непосредственно «с попыт-
кой писать на белорусском языке». Крах этой попытки М. Довнар-За-
польский, как ни парадоксально, связывает с событием, которое могло
бы знаменовать собой переход к стадии С и впоследствии, как будет
показано ниже, стало самым романтизированным в истории белорус-
ского XIX века, — восстанием 1863 года. «Восстание 1863 года имело
роковые последствия для белорусского национального дела. Белорус-
сия в этом восстании принимала весьма ограниченное участие»10.
Для сравнения приведем характеристику того же хронологиче-
ского отрезка в выдержавшей несколько переизданий книге «Дзесяць
вякоу беларускай псторьп» (первое издание — в 1997 году, переиздана
в 1999, 2000, 2001 и 2002 годах), которая была написана двумя извест-
нейшими историками так называемого второго белорусского возрож-
дения для популяризации националистической версии белорусской
истории. В предисловии к разделу, объединяющему рассказы об от-
дельных событиях XIX века, акценты расставлены так:
1дэ1 беларускага нацыянальнага адраджэньня у невыразнай форме
фармулявалЕся ужо на пачатку XIX стагодзьдзя. <...> У 1860-х гадох
аформгуся беларуск1 нацуыянальна-вызвольны рух, пачынальшкам
якога стау <...> Кастусь Калшоускь Тэта ён выразна сфармулявау
палпычныя задачы барацьбы <...> Асабл1ва важным этапам разьвщьця
нацыянальнага руху стал1 1880-я гады, кал i беларусюя штэлн*енты-
нарадавольцы утварьш сваю палЕтычную аргашзацыю i надрукеавалЕ
два нумары часотса «Гоман». <...> У 1890-х гадох у Беларуа загучау
9 Довнар-Запольский М.В. История Белоруссии. Минск, 2003. С. 427.
10 Там же. С. 442.

IV. Век империи — век нации
голас першага сапрауды нацыяналнага паэта, названага пазьней
«духоуным бацькам беларускагна адраджэньня», — Франщшка
Багушэв1ча, былога удзелы-пка паустаньня на чале з Калшоусюм11.
Хотя самоназвание «второе белорусское национальное возрож-
дение» указывает на его преемственность по отношению к первому,
сравнение приведенных отрывков — яркое свидетельство того, что по
крайней мере в понимании событий относительно близкого XIX века
не наблюдается не только преемственности, но и хотя бы сходства.
М. Довнар-Запольский в книге, которая советским рецензентом была
охарактеризована как «возможность белорусскому национал-демо-
кратизму получить идеологическое оформление»12, воспринимает
XIX век как период смены непродолжительных национальных подъ-
емов новыми спадами на фоне общей стагнации в нациестроитель-
стве. Во втором приведенном фрагменте, напротив, выстраивается
линия непрерывного прогресса, а ключевая роль в белорусском на-
циональном возрождении отводится как раз тому событию, которое
М. Довнар-Запольский считает роковым для Беларуси и, как следует
из приведенной цитаты, не совсем белорусским.
Однако, несмотря на оценочные и структурные противоречия,
между обозначенными позициями первого и второго белорусско-
го национального возрождения прослеживается подобие, связанное
с тем, что разделяемое авторами обоих текстов некритическое при-
нятие этнического национализма ограничивает многообразие спосо-
бов интерпретации исторического материала. В частности, все реалии
рассматриваются по степени их соответствия интересам белорусской
нации, которая, что неявно признается самой постановкой вопро-
са о возрождении, в XIX веке существовала лишь потенциально или
в каком-то еще более отвлеченном метафорическом смысле. Поэто-
му в обоих националистических прочтениях белорусского XIX века
прослеживается романтизация — победно-восторженная либо тра-
гедийно-пессимистическая. На наш взгляд, вторая версия является
не более реалистичной, чем первая, потому что исходный материал,
в целом совпадающий в обоих текстах, с трудом поддается роман-
тизации и лишь посредством жесткого апостериорного применения
11 Арпоу У, СагановЫ Г. Дзесяць вякоу беларускай ricTopbii (863-1918): падзеь
даты, шюстрацьп. Вшьня, 1999. С. 166-167.
12 Сербента В. О рукописи книги Довнар-Запольского «История Белорус-
сии» // Доунар-Запольсю М.В. Псторыя Беларусь Мшск, 1994. С. 506.

Репрезентации русского и националистического «золотого века»
националистических конструктов может быть подчинен общей моде-
ли восточноевропейского нациегенеза.
Если следовать логике данной модели начиная со стадии А, сле-
дует отметить, что фольклорные изыскания романтиков первой по-
ловины XIX века (прежде всего запрещенные властями студенческие
организации филоматов и филаретов) не привели к «открытию» бе-
лорусской нации, но успешно интегрировались ими в оставшиеся от
первой Речи Посполитой премодерные и протонационалистические,
если не протонациональные, способы самоидентификации13.
Речь Посполитая представляла собой результат нескольких со-
юзных соглашений, которые заключались между Короной Польской
и Великим княжеством Литовским — государственными образова-
ниями, имевшими сложную внутреннюю структуру, не позволяющую
проводить аналогий с современными национальными государства-
ми14. После того как пресеклась Ягеллонская династия великих кня-
зей Литовских и королей Польских и вплоть до прекращения своего
существования Речь Посполитая была выборной монархией. Следова-
тельно, к данному государству неправомерно применять тезис о смене
династической легитимации националистической. Основным источ-
ником легитимности Речи Посполитой было привилегированное со-
словие, которое, в отличие от элит западноевропейских стран, не стре-
милось ни к единой культурной идентичности в централизованном
государстве, ни к сохранению премодерной раздробленности, но по-
следовательно дифференцировало себя от основной массы населения
в рамках единого государства.
Дворянство Речи Посполитой — шляхта — эпохи выборной
монархии приобретает отдельные черты, напоминающие нацию,
не являясь ей в современном смысле слова. Помимо впечатляющей
численности по сравнению с долей дворянства в населении других
европейских государств того периода обращают на себя внимание
идентичность, нашедшая свое выражение в самоназвании naród
szlachecki, и, что особенно значимо, идеология сарматизма, включав-
шая в себя этнонационалистический миф о происхождении шляхты
от древнего кочевого племени сарматов. Этот миф, как и зафикси-
рованный в «Хронике Быховца» альтернативный миф о происхож-
дении шляхты Великого княжества Литовского от древнеримского
13 Berend L History Derailed: Central and Eastern Europe in the Long Nineteenth
Century. Los Angeles, 2003.
14 Rozkwit i upadek I Rzeczypospolitej / Red. R. Butterwick. Warszawa, 2010.

IV. Век империи — век нации
прародителя Полемона15, служил для обоснования ряда сословных
привилегий — так называемых золотых шляхетских вольностей, —
включая избирательные права, что компенсировало отсутствие ди-
настического принципа легитимности.
Обращение Речи Посполитой к националистической идеологии,
проявившееся в принятии Конституции 1791 года, хотя по духу во
многом соответствовало прототипическому первому, XIX веку ре-
волюционно-демократического национализма, по Эрику Хобсбауму,
но во многом имело защитный характер, будучи попыткой обеспечить
в условиях кризиса шляхты новый источник легитимности. Посколь-
ку Речь Посполитая тем не менее прекратила свое существование, это
решение не соответствовало новому контексту, который предполагал
не столько обновление, сколько возрождение либо создание чего-то
качественно иного. Однако символическое открытие белорусской
специфики Адамом Мицкевичем, Яном Борщевским и Винцентом
Дуниным-Мартинкевичем относилось не к примордиальным време-
нам, а к вполне конкретному историческому контексту t который без
видимых усилий интегрировался ими в составе Речи Посполитой, так
же как позднейшие научные изыскания Евфимия Карского16 не побу-
дили его выйти за интерпретационные рамки западноруссизма.
Обращение к фольклору в соответствии со стадией А имело ме-
сто, но не привело напрямую к созданию новой национальной идеи
и/или идеи новой нации, поскольку в фокусе обновленческого дис-
курса находилась шляхетская, а не народная традиция. Соответствен-
но, стадия А в белорусском XIX веке была не незавершенной, как по-
лагает M. Xpox, a изначально отличной от заданного им образца и,
следовательно, не может трактоваться как свидетельство успешного
начала нациестроительства. Стадия В применительно к белорусским
реалиям с трудом поддается реконструкции, поскольку не наблюда-
ется сколько-нибудь систематических дискуссий о белорусской нации
среди образованных людей, не являющихся специалистами либо изна-
чально заинтересованными лицами.
Что же касается стадии С, то белорусская государственность
к самому концу «долгого XIX века» осуществилась в самопровоз-
глашенной на оккупированной территории Белорусской Народной
15 Хронжа Быхауца // Анталопя дауняй беларускай лЕтаратуры, XI — першая
палова XVIII стагоддзя / Рэд. В. Чамярыцю. Мшск, 2005.
16 Карский Е.Ф. К вопросу о разработке старого западнорусского наречия.
Вильна, 1893.

Репрезентации русского и националистического «золотого века»
Республике, которая была не в состоянии реализовать свой сувере-
нитет и может считаться преимущественно символическим жестом,
в отличие от Советской Социалистической Республики Белоруссии
и позднейшей Белорусской Советской Социалистической Республики,
принадлежащих уже «короткому XX веку» и лишенных не столько на-
ционального смысла, сколько романтического ореола борьбы за наци-
ональное освобождение, характерного для предшествовующей эпохи.
Таким образом, в первом приближении история белорусского
XIX века представляется весьма неблагодарным и трудно адаптиру-
емым материалом для содержательного наполнения и использова-
ния современными националистическими идеологами. Тем не менее
общий образ «долгого XIX века» как «золотого века» национализма
в сознании его идеологов последней трети XX — начала XXI века воз-
обладал над белорусской спецификой.
Однако подобное сверхобобщение не объясняет ни того, почему
не были использованы альтернативные исторические ресурсы, ни, что
еще более значимо, какие именно креативные стратегии конструиро-
вания современной идеологии белорусского национализма использо-
вались для минимизации формально-структурных различий между
нацией вообще {a nation) и отдельно взятой нацией {the nation) при-
менительно к белорусской ситуации.
Этнический национализм: долг или возможность?
Прежде всего следует отметить, что обращение к прошлому ха-
рактерно для этнического национализма, который, в отличие от наци-
онализма гражданского, обращенного в будущее, должен включать не
только раскрытие аисторичных примордиальных корней, но и исто-
рию возврата к этим корням. Успешный этнонационалистический
проект должен включать в себя не только дискурс о национальном
инварианте, но и нарратив его проявления, иными словами, развора-
чивать нарратив истории нации в рамках метанарратива истории ее
национализма.
Исходя из этого, идеологам национализма необходимо предста-
вить либо историю последовательной, постепенно разворачивающей-
ся успешной борьбы за национальное освобождение, либо, при отсут-
ствии такой возможности, трагическую историю непрекращающихся
попыток завоевания национальной независимости, которые должны
когда-либо увенчаться успехом, но уже в краткосрочной перспекти-
ве знаменуют собой моральную победу по принципу «Gloria victis!».

IV. Век империи — век нации
Благодаря Элизе Ожешко17 этот принцип создал возможность роман-
тизации белорусского XIX века.
Принцип «моральной победы» как оправдания фактического по-
ражения начиная с середины 1990-х годов стал необходимым в рито-
рике второго белорусского возрождения, а его формулировка «Gloria
victis!» — в репрезентации восстания 1863-1864 годов, благодаря
рассказу одного из популярнейших современных литераторов и со-
автора процитированных выше «Дзесящ вякоу беларускай псторьп»
Владимира Орлова. Характерно, что принцип «Слава побежденным!»
в рассказе провозглашается командующим одной из самых успешных
операций повстанцев на всей территории современной Беларуси —
захватом уездного города Горки.
1дэалы жывыя, пакуль яны жывуць у сэрцах. Kani яны застануцца
толью у старых кшгах, яны памруць. Кшп можна схаваць у cxoBimnax,
куды нельга дастушцца, а можна проста спалщь. Каб щэалы жыл1, трэ-
ба, каб за ix нехта пнуу. Такл закон. А таму — Gloria victis! Хай i цяпер
мы не пераможам, але урэшце людзе пачнуць разумець, што яны не ста-
так, а народ18.
Данный фрагмент соответствует достаточно радикальной версии
этнического национализма, поскольку народ/нация наделяется в нем
большей ценностью, чем отдельная человеческая жизнь, а идеалы
(предположительно идеалы национализма как такового безотноси-
тельно к конкретной нации) — большей ценностью, чем конкретный
народ, который еще не достиг должной степени самосознания. Инте-
ресно, что эта оценка подается не как резервное оправдание на случай
поражения, но как изначальный замысел восстания, заложенный его
организаторами.
Для сравнения приведем аутентичный документ эпохи — мани-
фест, которым повстанческий комитет в Литве и Беларуси объявил
о начале восстания спустя десять дней после первых выступлений
в Варшаве19.
17 Dętko J. Orzeszkowa wobec tradycji narodowowyzwoleńczych. Warszawa, 1965.
18 Арпоу У. Пяць мужчын у лесшчоуцы // Дзень, кали щпала страла. Мшск,
1988. С. 190-191.
19 «Manifest Rządu polskiego. Prowincyonalny Rząd Tymczasowy na Litwie i Biało-
Rusi, w imieniu Rządu Narodowego Polskiego, ogłasza co następuje.
§ 1. Od dnia dzisiejszego, wszyscy włościanie i inni mieszkance jakiegobądź
pochodzenia i wiary, są wolni, jak staropolska szlachta.

Репрезентации русского и националистического «золотого века»
Манифест как жанр предполагает набор программных положе-
ний, и, следовательно, в данном тексте, особенно в начале восстания,
манифестация позиции наподобие той, что приведена в первой цитате,
была бы оправданна и ожидаема. Тем не менее аутентичный документ
эпохи способен скорее разочаровать, нежели оправдать ожидания тех,
чье представление о восстании 1863 года сконструировано по пра-
вилам романтического дискурса этнонационализма конца XX века.
В манифесте идет речь не столько о национальной, сколько о соци-
альной проблематике, и не столько о целях или, еще менее, об идеа-
лах, сколько о средствах. Манифест, очевидно, направлен прежде все-
го на как можно более полную мобилизацию населения посредством
§ 2. Rząd Narodowy Polski oddaje włościanom osiadłym, pańskim i skarbowym,
na wieczne czasy, w zupełne posiodanie, bez czynszów i wykupów, tę ziemię, którą oni
dotychczas mieli, — a wszelkie rosporzadzenia Rządu Moskiewskiego unieważcza, bo to
ziemia polska, a nie moskiewska.
§ 3. Włościanie za to powinni, jak szlachta, bronić kraju polskiego, którego są od
dnia dzisiejszego obywateli.
§ 4. Parobcy zaś, dysmisjonowani żołnierze i wszyscy nie osiadli, którzy tylko pójdą
bronie kraju polskiego od Moskali, dostaną sami, lub ich rodziny w nagrodę wydział
ziemi najmniej trzy morgi.
§ 5. Rząd polski wynagrodzi obywateli za poniesione przez nich ofiary z funduszów
narodowych.
§ 6. Ktokolwiek nie będzie posłuszny temu Manifestowi, czy on pan, czy włościanin,
czy urzędnik, czy ktobądź inny, będzie ukarany według prawa wojennego polskiego. Boże
zbaw Polskę.
Dan w Wilnie Dnia 1 Lutego 1863 Roku»
«Манифест Польского правительства. Провинциальное временное прави-
тельство в Литве и Беларуси от имени Польского национального правительства
объявляет следующее.
§ 1. С сегодняшнего дня все крестьяне и другие жители любого происхожде-
ния и вероисповедания свободны, как старопольская шляхта.
§ 2. Польское национальное правительство отдает оседлым, помещичьим
и государственным крестьянам на вечные времена, в полную собственость, без вы-
купов и сборов ту землю, которую они до этого имели, а все распоряжения москов-
ского правительства не принимает во внимание, потому что это земля польская,
а не московская.
§ 3. Крестьяне в обмен на это должны, как шляхта, защищать Польшу, гражда-
нами которой они теперь стали.
§ 4. Батраки же, демобилизованные солдаты и все не оседлые люди, которые
пойдут защищать польский край от москалей, получат, сами или их семьи, в на-
граду земельный надел не менее трех моргов.
§ 5. Польское правительство возместит гражданам понесенные ими потери из
государственных фондов.
§ 6. Каждый, кто не подчинится этому Манифесту, будь то помещик, крестья-
нин или чиновник или кто-либо еще, понесет наказание согласно польскому за-
кону военного времени. ГОСПОДИ, СПАСИ ПОЛЬШУ.
Дано в Вильне 1 февраля 1863 года»
(цит. по: Rok 1863. Wyroki śmierci. Wilno, 1923. S. 55).

200
IV. Век империи — век нации
достаточно конкретного, даже выраженного количественно обещания
наград и угрозы наказаний, но не отвлеченных призывов к «мораль-
ной победе».
Более того, данные обещания, которые из-за противоборства
«красных» и «белых» лагерей повстанцев вряд ли могли бы в полной
мере быть выполнены даже в случае полного успеха восстания, наво-
дят на мысль скорее о реальной политике или по крайней мере о ве-
берианской этике ответственности, но не об отвлеченном следовании
идеалам. Мифологема, отраженная в цитате из рассказа В. Орлова,
парадоксальна, поскольку, с одной стороны, призвана своей абстракт-
ностью и эмоциональностью преодолеть историческую специфику
и сконструировать пример для идентификации и подражания. С дру-
гой стороны, сам пример оказывается настолько отвлеченным и нере-
алистичным, что подражание становится невозможным в силу сверх-
обобщенности своего предмета и его предзаданной нереалистичности.
Трудно однозначно утверждать, что принятие современными иде-
ологами национализма данной мифологемы задает высокую вероят-
ность их собственных неудач и/или выражает их бессознательные
ожидания этих неудач. Но по крайней мере конструкт «моральной по-
беды» предоставляет априорное оправдание любой современной не-
удачи в свете исторической преемственности, критерий подлинности
для сторонников этнического национализма, альтернативный успеш-
ному достижению национальной цели.
На этом основании можно сделать промежуточный вывод о том,
что принятие модели этнического национализма подразумевало об-
ращение к «долгому XIX веку» и его героизацию вне зависимости от
конкретного исторического содержания. Однако возникает вопрос,
почему идеологами белорусского национализма последней трети
XX — начала XXI века было отдано столь однозначное предпочтение
этнической модели. По нашему мнению, этому способствовал ряд
отчасти взаимосвязанных, но тем не менее тематически различных
факторов. Во-первых, национализм в СССР20, начиная с печально из-
вестного сталинского определения нации, сводился исключительно
к этническому типу, а наличие «железного занавеса» не давало воз-
можности знакомства с альтернативными трактовками21.
20 Martin X The Affirmative Action Empire: Nations and Nationalism in the Soviet
Union, 1923-1939. N.Y., 2001.
21 Thinking Theoretically About Soviet Nationalities: History and Comparison in
the Study of the USSR / Ed. AJ. Motyl. N.Y., 1992.

Репрезентации русского и националистического «золотого века»
201
Во-вторых, определенную роль могло сыграть стереотипное пред-
ставление о Центральной и Восточной Европе как о зоне простран-
ственной локализации «восточного» этнического национализма,
причем в качестве средства трансляции этих стереотипов выступа-
ли наглядные примеры соседних стран, находившихся в предполо-
жительно сходных условиях и выступавших в качестве сравнитель-
но-исторического аналога социально-психологической референтной
группы.
В-третьих, достаточно убедительно выглядит версия, согласно
которой в конце 1980-х годов националистическое сопротивление не
имело собственных целей, которые позволили бы осмыслить жела-
емое направление перемен, а не только лишь констатировать их не-
обходимость. Отсутствие содержательного наполнения гражданского
национализма в определенной мере могло быть восполнено эконаци-
онализмом, однако фактически катастрофа на Чернобыльской АЭС
была использована идеологами национализма исключительно как яр-
кое свидетельство символической неправоты и нелегитимности сво-
их оппонентов и не стала основанием для выработки реалистической
программы действий22. Подобная неготовность дать инновационные
ответы на вызовы, специфические для современной эпохи, могла стать
дополнительной побудительной причиной для обращения к прошло-
му, которое из-за этого в психологическом плане представлялось бо-
лее подлинным, чем настоящее.
Итак, нами выяснено, почему белорусский национализм послед-
ней трети XX — начала XXI века являлся этническим и почему приня-
тие этнической модели обусловило обращение к «долгому XIX веку»
как к «золотому веку» национализма. Рассмотрим стратегии про-
странственного присвоения XIX века — ретроспективного обосно-
вания места в нем Беларуси в современном понимании и, наоборот,
места XIX века в современной Беларуси.
Восстание «большого ыарратива»
Выбор стратегий создания большого нарратива белорусского
XIX века ограничен набором возможных конфигураций историческо-
го времени. Наиболее очевидной изначально представляется позити-
вистская трактовка исторического текста как отображения единичных
22 Sahm A. Die weissrusslsche Nationalbewegung nach der Katastrophe von
Tschernobyl. Münster; Hamburg, 1994.

202
IV. Век империи — век нации
событий согласно знаменитой формулировке Леопольда фон Ранке:
«wie es eigentlich gewesen ist» («как это было на самом деле»)23. Дей-
ствительно, национально-освободительные восстания 1830-1831
и 1863-1864 годов представляли определенный ресурс для построения
националистического нарратива по стандартной центрально- и вос-
точноевропейской модели. Однако эта стратегия не способствовала
включению в европейский исторический контекст, а, напротив, про-
воцировала различение и последующее исключение и этого контекста,
поскольку результат в случае Беларуси оказался не соответствующим
схеме постепенного расширения национальной идеи до политических
границ национального государства.
Использование в историческом наследии восстания 1863 года так-
же оказалось непродуктивным не только из-за его провала и после-
довавшей политики принудительной интеграции Северо-Западного
края (территория, приблизительно соответствующая географическим
границам современной Республики Беларусь) в Российскую империю
по новой националистической программе Михаила Каткова. Эти со-
бытия еще можно было бы включить в нарратив «Gloria victis!», но ме-
шала непоследовательность и разнородность взглядов участников
восстания как по социальным проблемам, так и по национальному
вопросу. Селекция исторических источников и сведение внутренних
разногласий к противоборству двух лагерей с их максималистской
оценкой способствовали усилению эмоциональной привлекатель-
ности событий, но не смогли сформировать «большой нарратив»
белорусского национализма из-за непреодоленности исторического
разрыва между триумфом общеевропейского национализма и про-
блематичностью белорусского.
Восстание 1863 года было крайне тяжело связать, с одной сторо-
ны, с восстанием 1831 года, с другой — с убийством народовольца-
ми Александра II, хотя подобные попытки нарративной интеграции
предпринимались и в художественной, и в популярной исторической
литературе. Ценность восстания 1863 года как стержневого события
в истории XIX века для белорусского национализма заключалась в том,
что в нем впервые наблюдалась собственная, а не привнесенная интер-
претаторами националистическая риторика на белорусском языке, то
есть закончился период, в течение которого белорусский язык оста-
вался фактически бесписьменным. Более того, здесь присутствовала
23 Ranke L. von. Geschichte der romanischen und germanischen Völker von 1494
bis 1535. Leipzig, 2008. Bd. 1. S. 1.

Репрезентации русского и националистического «золотого века»
203
конкретная фигура Константина Викентия Калиновского, образ кото-
рого вследствие трагической смерти (публичной казни через повеше-
ние в Вильне) в возрасте 26 лет являлся весьма удобным материалом
для конструирования мифологемы национального героя.
Так, в статье на популярнейшем новостном портале Калиновский
назван «белорусским Че Геварой», который «после смерти <...> пре-
вращается в человека-символ, человека-легенду, который стал вдох-
новлять других людей своей судьбой, идеями и поступками»24. Один
из инициаторов объявления 2013 года Годом Калиновского по случаю
стопятидесятилетия восстания (что характерно, не годом восстания:
романтизация требует персонифицированных героев) заявил: «Кас-
тусь Калшоусю — апостал беларускай свабоды i барацьбы за незалеж-
насьць, герой на усе вяю, прыклад для нас»25.
Как и применительно к истории XIX века в целом, обращение
к текстам о восстании 1863 года и, в частности, о Калиновском, напи-
санным историками конца «долгого XIX века» — деятелями первого
белорусского возрождения, — указывает на то, что этнонационали-
стический канон конца XX века имеет относительно недавнее проис-
хождение. Так, один из ключевых историков эпохи первого возрожде-
ния — автор «Краткой истории Беларуси» Вацлав Ластовский — писал
в публицистической и не требовавшей академической сухости статье:
Калшоусю быу рэвалюцыянерам i народшкам, i у гэтым юрунку
шла яго грамадзянская праца. Старауся ён перш-на-перш для сваей
справы з'яднащ сялян i у сваей праграме дамагауся скасавання
становых прывшеяу, дамагауся шыромх культурна-нацыянальных
правоу для беларускага i лгтоускага народау26.
Помимо сдержанного тона в данной цитате прослеживаются ак-
цент на социальной, а не на национально-освободительной программе
Калиновского и конкретизация исторически специфического контек-
ста, а не конструирование образа «героя на все времена». Восторжен-
ная риторика, ставшая типичной для дискурса о восстании 1863 года
в Беларуси к концу XX — началу XXI века, следовательно, не отражает
2'ł Галкин О. Кастусь Калиновский. Секреты магнетизма белорусского Че Гева-
ры // <http://news.tut.by/society/214286.html> (07.02.2011).
25 Калшоусю В. Грамадзкасыдь абвясыдша Год Калшоускага // <http://www.
svaboda.org/content/article/24622485.html> (22.06.2012).
26 Сваяк К. Памящ справядшвага // Гоман. 1916. № 1.

204
IV. Век империи — век нации
преемственности в движении белорусского национального возрожде-
ния, но, напротив, конструирует образ удаленного во времени значи-
мого события ушедшей эпохи.
Однако единичное событие не создает ряда, необходимого для по-
строения большого нарратива. Для того чтобы констатировать само
наличие ряда, необходимо не менее двух элементов, а для задания по-
следовательности таковых должно быть не менее трех.
Поэтому предпринимались попытки поместить восстание 1863 года
между восстанием 1831 года и убийством народовольцами Алексан-
дра II 1 марта 1881 года. Однако восстание 1831 года, во-первых, лишь
незначительным образом затронуло Беларусь географически и еще
в меньшей степени риторически и, во-вторых, позиционировалось его
участниками исключительно как инициатива привилегированного со-
словия и тем самым противоречило поэтике Калиновского, сформу-
лированной в газете-листовке «Мужицкая правда» как слияние нацио-
нального (белорусского) и социального (крестьянского) вопросов.
Для преодоления этого разрыва в формирующемся массовом со-
знании националистический романтик литератор Владимир Коротке-
вич выводит в своем основном произведении — романе «Колосья под
серпом твоим», посвященном восстанию 1863 года, — фантастическо-
го как в фактическом, так и в оценочном смысле персонажа по кличке
Черный Война, который несколько десятилетий после поражения вос-
стания 1831 года в одиночку продолжает его, обеспечивая тем самым
в символическом плане историческую преемственность27. Но этот
романтический образ одинокого героя и справедливого разбойника,
многократно уходящего от численно превосходящей погони, оказался
слишком неправдоподобным, чтобы преодолеть фактические разли-
чия между двумя событиями.
Что же касается террористического акта, совершенного народо-
вольцами, то ни символическая роль первого дня весны, ни белорус-
ское происхождение Игната Гриневицкого, бросившего роковую бом-
бу, еще не дают повода считать это событие расплатой коллективной
воли белорусской нации за подавление восстания. Поэтому 1863 год
выглядит в массовом сознании как единичное событие национальной
истории, не интегрированное в какую-либо последовательность.
Таким образом, позитивистская история как последовательность
событий, которые предположительно способны говорить за себя
27 КараткевЫ У. Каласы пад сярпом тваЕм. Кн. 1: Выйсце крынщ. Мшск,
1995. С 145.

Репрезентации русского и националистического «золотого века»
205
сами, оказалась неподходящим фреймом для конструирования бело-
русскою националистического нарратива «долгого XIX века». Про-
тивоположная схема больших длительностей, переносящая акцент
с политической истории на социально-экономическую, была в рассма-
триваемой нами ситуации еще менее продуктивной, поскольку неиз-
бежно приводила бы к традиционной советской трактовке восстания
1863 года в Беларуси как национального по форме и социального, если
не социалистического по содержанию.
В таком случае возникает вопрос о том, почему, несмотря на обо-
значенные препятствия, восстание 1863 года все же смогло занять свое
место в массовом сознании белорусов на рубеже XX и XXI веков имен-
но в качестве манифестации белорусского национального духа. Так,
например, за его лидером Калиновским закрепилось ретроспективно
сконструированное имя Кастусь (как белорусизированный вариант
имени Константин), хотя нет никаких исторических свидетельств о
том, что при жизни данный политический деятель называл себя таким
именем или кто-то еще его так называл.
Вместо последовательного выстраивания цепочки событий была
реализована оригинальная контрстратегия конструирования бело-
русского националистического «золотого века» посредством прямой,
то есть во многом аллегорической, атемпоральной и аисторичной,
психологической идентификации с героями событий прошлого. Клю-
чевую роль в этом сыграла альтернативная конфигурация историче-
ского времени — история периодически повторяющихся событий,
образующих пространство опыта и, как следствие, формирующих
антиципируемое будущее как отражение и продолжение прошлого,
горизонт ожиданий.
Получается, что способ наррации, структурно организующий «зо-
лотой век» белорусского национализма, соответствует теории Райн-
харта Козеллека28. Вместо объективирующего взгляда на предполо-
жительных национальных героев представителю целевой аудитории
предлагается взгляд на все реалии их собственными глазами, впро-
чем, не лишенный саморефлексии. Тем самым националистический
дискурс не только конструирует определенное понимание фактов,
но и предустанавливает тотальность мировосприятия, позиционируя
национальную идею в качестве универсального морального принципа
оценки.
28 Koselleck R. Vergangene Zukunft: zur Semantik der geschichtlichen Zeiten.
Frankfurt/M, 1995.

206
IV. Век империи — век нации
Ориентация на повторяющиеся, ожидаемые, повседневные собы-
тия в данном контексте совершенно не означает углубления в быто-
вую сферу частной жизни, противопоставляемой жизни обществен-
ной. В националистической литературе, посвященной восстанию
1863 года, события, переживаемые героями, регулярно, напротив,
отражают в аллегорической форме ключевые вневременные вопросы
идентичности нации как таковой и белорусской нации в частности.
Помимо Р. Козеллека здесь уместно также вспомнить Дитмара Кампе-
ра29, который исследовал совершаемые на древнейших, домифических
обрядах инициации надрезы — они ничего не символизируют, озна-
чая лишь сами себя. Так оставляют о себе память реалии, не способ-
ные запомниться ничем иным. Но и тотальность национальной идеи,
если последовательно придерживаться ее логики, приводит к саморе-
ферентности, поскольку ничто иное на одном уровне с ней в национа-
листическом дискурсе находиться не может.
При этом пространство опыта национального героя не может сво-
диться к не выбранной им и не зависящей от него вовлеченности в со-
бытия, размышления и переживания общенационального значения,
поскольку героическое предполагает субъектность. Национальный
герой должен конструировать себя как знак. Способ националистиче-
ской наррации национальной истории, основанный на соотношении
пространства опыта и горизонта ожиданий, требует от национально-
го героя не только совершить подвиг, но и превратить в единый под-
виг во имя национальной идеи всю свою повседневную жизнь. В этом
случае настоящее и будущее представляются отражениями героиче-
ского «долгого XIX века», что предполагает, с одной стороны, большее
сходство, нежели то, которое может быть обеспечено исторической
преемственностью, с другой — иерархическое неравенство между
копией и оригиналом. Националистическое сознание оказывается
ущербным — необходимо соответствовать идеалу и при этом ясна его
недостижимость.
Идея национального героя, который всей своей жизнью разыгры-
вает мистерию национального духа, когда поступки становятся знака-
ми слов, а не наоборот, наиболее близка к трактовке Юрием Лотманом
историко-психологического типа декабриста30. Поэтому второй основ-
29 КамперД. Тело. Насилие. Боль. М., 2010.
30 Лотман ЮМ. Декабрист в повседневной жизни (Бытовое поведение как
историко-психологическая категория) // Литературное наследие декабристов: Сб. /
Под ред. В.Г. Базанова, В.Э. Вацуро. Л., 1975. С. 25-74.

Репрезентации русского и националистического «золотого века»
207
ной вывод, который мы полагаем правомерным предложить на ос-
новании проведенной деконструкции, заключается в том, что образ
национального героя белорусской версии «долгого XIX века» как «зо-
лотого века» национализма был сконструирован по образцу декабри-
ста — героя русского «золотого века». Это может показаться парадок-
сальным, если учесть, что восстание 1863 года было направлено против
Российской империи, причем трактуемой в данном случае именно
в национальном, а не социальном или политико-правовом смысле.
Так, в процитированной статье В. Ластовского присутствует ин-
тересная фактическая неточность. В полностью процитированном
тюремном стихотворении Калиновского, входящем в состав «Писем
из-под виселицы», первая строка приведена так: «Беларуская зямель-
ка, галубка мая», хотя в оригинале написано: «Марыська чарнабрэва,
галубка мая». Неясно, является ли политизированная трансформация
стихотворения плодом творчества В. Ластовского или заимствована
им из более ранних источников. Современные историки, в частности
Виктор Шалькевич31, не только обратили внимание на данную неточ-
ность, но и установили, что имя Марыська относится не к собиратель-
ному образу, но адресовано Марии Ямонт — невесте Калиновского.
В созданном на основе этих исторических фактов нарративе ро-
мантической любви подчеркивается, что сосланная в Сибирь Мария
долгое время хранила верность образу казненного героя. В сознании
современного читателя — не только российского, но и белорусского —
данный образ должен с неизбежностью вызвать ассоциацию с женами
декабристов. Отсутствие указания на эту интертекстуальную связь
может быть истолковано как стремление скрыть сконструирован-
ность сюжета и представить его как естественное и единственно воз-
можное понимание фактов.
Отчасти использование структуры героического нарратива о де-
кабристах было связано с советским и постсоветским контекстом,
когда устоявшиеся мифологемы могли способствовать скорейшему
установлению социальной разделяемости и однотрактуемости ново-
го мифа. Отчасти это отражало скрытую зависимость белорусского
националистического проекта от контекста его реализации и по-
требность в заимствованиях. Наиболее ярко это противоречие про-
явилось, на наш взгляд, в уже упоминавшемся романе «Колосья под
серпом твоим», в котором сюжетная линия подвергаемых рефлексии
31 ШалъкевЫ В. Невядомыя староню з жыцця Кастуся Калшоускага // Сыны i
nacbiHKi ricTopbii Бе/iapyci. Mîhck, 1996. С. 165-190.

208
IV. Век империи — век нации
исторических событий начинается со случайно подслушанных глав-
ным героем воспоминаний и переживаний бывшего декабриста о со-
бытиях на Сенатской площади:
- <...> Я ведаю, гэта было ад страшнага адчаю... Яны выйштп, pour
se faire mitrailler...
- Chut! il ne faut pas parler. Ix усё адно не вернет.
- Так, ix не вернеш. А як пачыналП Помню, у доме Лаваля...
Спрэчю да ратцы! Гарачыя маладыя вочы, дым, словы з-пад самага
сэрца... Кандраша Рылееу, друг, таю светлы, пухам яму любая зямля...
Так подла яго пaдмaнyлi на допыце!.. Дaвepлiвыя быль добрыя, чы-
стыя. ДзецП.. Святло было у душах32.
Главный герой — командующий одним из отрядов будущего вос-
стания — по воле автора усваивает не только информацию о событии
недавнего прошлого, но и способ его трактовки: действия участников
событий объяснялись исключительно высокими альтруистическими
мотивами, представлялись эмоционально насыщенными убеждения-
ми и принципиально лишенными какого-либо прагматического рас-
чета. Можно сказать, что в данном романе повстанцы 1863 года как
бы принимают у декабристов эстафету «моральной победы» и факти-
ческого поражения.
Таким образом, белорусский националистический дискурс в его
радикальной версии создал в массовом сознании «большой нарратив»
борьбы за политическую независимость, закрепив зависимость от рус-
ских культурно-исторических репрезентаций на уровне мировоззре-
ния и повседневных практик и, в частности, сформировав романти-
зированный горизонт ожиданий, которым сами националистические
идеологи в реальной политике зачастую соответствовать не могли.
32 Караткев'т У. Каласы пад сярпом TBaiM. Кн. 1. С. 109.

Франц Леандер Филлафер, Ян Сурман
ГАБСБУРГСКИЙ XIX ВЕК?
Концептуальные замечания
XIX
век, как и любой другой, представляется структу-
рой, состоящей из накладывающихся друг на друга
осадочных слоев. Такой подход вполне применим
и к Габсбургской монархии. При этом в сложном составе зафиксиро-
ванного прошлого монархии не все из этих осадочных слоев присут-
ствуют постоянно, либо же их можно извлечь и опознать как сопут-
ствующие историческим процессам лишь с помощью асимметричных
эвристических инструментов.
В историографических традициях этого региона XIX век наблюда-
ется в удлиненной и укороченной версиях, «долгой» и «краткой» (на-
чиная с 1792, 1815 и даже 1848 года и заканчивая, как правило — но
не всегда, — 1918 годом). Нам также встречаются характерные идео-
логические, политические и культурные слои, которые, как считает-
ся, проходят через все столетие, соединяя его с XVIII веком и выво-
дя прямо в двадцатый (особенно в сфере национального сознания).
Но попадаются и другие, прерванные, наложившиеся друг на друга,
или, пользуясь метафорикой Райнхарта Козеллека, «переплетенные»
между собой1.
Для того чтобы охватить все эти разнообразные слои, необходи-
мы самые гибкие эвристические инструменты, и в равной степени
это относится к вопросу периодизации, а именно к жестким цезурам
между эпохами, основанным на изолированных, мнимо очевидных
1 Koselleck R. Zeitschichten: Studien zur Historik. Mit einem Beitrag von
Hans-Georg Gadamer. I;rankfurt/M, 2000.

210
IV. Век империи — век нации
обстоятельствах, которые приняты историками на свой страх и риск2.
«Долгое XIX столетие», часто используемое в качестве понятийной
сетки, имеет свои плюсы и минусы3. Очевидно, что предпочтение чет-
ких хронологических разделений способствует разговорам об «остат-
ках» и «останках» минувшего века, перешедших в явно иную эпоху,
и переоценке этих более ранних феноменов как якобы «указывающих
на будущее» в прошлом. Вместо определения здесь, в стиле Маркса,
некоего «заимствованного языка» (geborgte Sprache)4, который со-
знательно соотносится с предыдущей эпохой, можно рассматривать
скрытую преемственность и передаточные механизмы вне принятых
временных цезур.
Габсбургская монархия быстро стала важным игроком в исто-
риографии империй, а также — назовем их так — составных госу-
дарств. Распад Австро-Венгерской империи в большинстве историо-
графии региона часто используется для обозначения конца «долгого
XIX столетия». Недавно возникли предложения использовать в на-
учной работе более длительную временную шкалу, поскольку лишь
в 1945 году закончились собирание и передел территорий, сопрово-
ждавшиеся насильственной миграцией и зачисткой, с установлени-
ем (якобы) этнически корректных «стабильных» национальных го-
сударств или федеративных объединений, таких как Югославия.
Подобные вопросы были подняты в связи с устойчивостью
и способностью к адаптации элит конца XIX века, исходя из исто-
рии поколений, которая также продлевает период до 1930-х или
2 Nolte Р. Gibt es noch eine Einheit der Neueren Geschichte? // Zeitschrift für
historische Forschung. Bd. 24. 1997. S. 377-398; Demel W. «Fließende Epochengrenzen»:
Ein Plädoyer für eine neue Periodisierungsweise historischer Zeiträume // Geschichte
in Wissenschaft und Unterricht. Bd. 48. 1997. S. 590-598; Stein S.y Stein B. The Colonial
Heritage of Latin America: Essays on Economic Independence in Perspective. N.Y., 1970.
P. 159-160.
3 Bauer F.]. Das «lange» 19. Jahrhundert: Profil einer Epoche. Stuttgart, 2004;
Kocka J. Das lange 19. Jahrhundert. Stuttgart, 2002. См. также: O'Gorman F. The
Long Eighteenth Century: British Political and Social History, 1688-1832. London,
1997; Clark J.CD. English Society, 1660-1832: Religion, Ideology, and Politics during
the Ancien Regime. Cambridge, 2000. Смелая реплика: Hilton В. A Mad, Bad, and
Dangerous People? England, 1783-1846. Oxford, 2006. Ср.: Vierhaus R. Aufklärung und
Reformzeit: Kontinuitäten und Neuansätze in der deutschen Politik des späten 18. und
frühen 19. Jahrhunderts // Reformen im rheinbündischen Deutschland / Hrsg. E. Weis.
München, 1984. S. 287-301.
4 Marx K. Der 18te Brumaire des Louis Napoleon // Marx-Engels-Werke. Berlin,
1969. Bd. 8. S. 111-207, здесь S. 115.

Габсбургский XIX век?
211
1940-х годов5, тогда как Юрген Остерхаммель в своем эпохальном
труде «Преображение мира. История XIX века» также заканчивает
век 1918 годом6.
Вопрос о том, когда XIX век начинается, представляется спорным:
полемические противоречия и расширение его пределов определи-
ли начало века в 1848 году для народов, страдающих «отсталостью»
и «историческим опозданием» — часто используемый эвристический
инструмент,7 — вину за которые должен был нести габсбургский пре-
стол. С другой стороны, если рассматривать XIX век не только с точ-
ки зрения свободы наций, он действительно может быть долгим: речь
идет о реакции на события, начавшиеся самое позднее в 1793 году, по-
сле вступления на престол Франца И/1. Отсюда могут следовать два
заключения. Или домартовский период (перед 1848 годом [Vormärz])
первоначально не рисовался в столь черных тонах, как он выглядит
в нарративах позднейших поколений, опиравшихся на шаблоны на-
ционально-либеральной «истории современности» середины XIX века
(Zeitgeschichte)*, и содержал некоторый креативный потенциал — поми-
мо обычных шаблонов об одиноких борцах с государственными репрес-
сиями à la Меттерних. Или же нарратив «реакции» продолжался и, за
исключением немногих светлых моментов, особенно событий 1848 года,
длился до самого конца существования Габсбургской монархии9.
Там, где конец долгого века принес с собой конец государства,
и особенно в случае Габсбургской империи, следовали ученые споры
ъ Meadwell H. The Long Nineteenth Century in Europe // Empires, Systems and
States: Great Transformations in International Politics / Ed. M. Cox, T. Dunne, K. Booth.
Cambridge, 2001. P. 165-190; Kriechbaumer R. Die großen Erzählungen der Politik.
Politische Kultur und Parteien in Österreich von der Jahrhundertwende bis 1945. Wien;
Köln; Weimar, 2001.
6 Osterhammel J. Die Verwandlung der Welt. Eine Geschichte des 19. Jahrhunderts.
München 2009; Idem. Auf der Suche nach einem 19. Jahrhundert // Globalgeschichte /
Ed. S. Conrad, A. Eckert, U. Freitag. Frankfurt/M, 2007. S. 109-130.
7 См. критику Райнхартом Козеллеком работы Гельмута Плесснера 1935 г.,
переизданной в 1959 г.: Plcsstier H. Die verspätete Nation: Über die Verführbarkeit
bürgerlichen Geistes, в работе Козеллека «Deutschland — eine verspätete Nation?»
[1998] //Idem. Zeitschichten. S. 359-379.
8 См., например: Horvdth M. Huszonöt év Magyarorszag torténelmébol. T. 1-2.
Budapest, 1865; Laszló S.-M. Szogyény-Marich Laszló emlékiratai. T. 1-3. Budapest,
1903; Hóman B.y Szekfii G. Magyar torténet. T. 1-8. Budapest, 1928-1934. Ср.: Andics E.
A nagybirtokos arisztokràcia ellcnforradalmi szerepe 1848-1849-ben. T. 1-3. Budapest,
1952-1981.
9 Jâszi O. The Dissolution of the Habsburg Monarchy. Chicago, 1929 (см., напри-
мер, p. 453); A Huszadik Szazad korének törtenetfelfogasa / Ed. A. Pók. Budapest, 1982.

212
IV. Век империи — век нации
о телеологии неизбежного падения монархии. Сюда можно отнести
атаки на нераскаявшихся «староавстрийцев»10, которых обвиняли
в неспособности увидеть неизбежность коллапса империи. Сюда же
относятся и более продуманные комментарии консервативных исто-
риков, которые подвергали сомнению ставший популярным исто-
рический сценарий упадка и распада11. Неудивительно, что истории,
написанные с этих точек зрения, не могли прийти к согласию друг
с другом. Картина усложняется, если добавить еще одну перемен-
ную. Крайне сложно вписать периодизацию, взятую из политической
истории, то есть, по выражению Э.М. Фримана, истории прошедшей
политики, в хитросплетение периодизаций других полей прошлого,
связанных с политикой, — религии, искусства, идей, общества, эконо-
мики. Разумеется, историк, всесторонне осведомленный об отдален-
ном прошлом в результате своих комфортных путешествий по време-
ни, не покидая кресла, также считает себя вправе рассматривать эти
поля — с помощью мертоновских теорий «среднего уровня» (имеется
в виду социолог Роберт Кинг Мертон. — Прим. пер.).
10 О важнейших социополитических результатах этих споров, например
об антисемитизме, см.: Besenböck О. Die Frage der jüdischen Option in Österreich
1918-1921. Diss. Universität Wien, 1992. См. также: Vießmus E. Die Minderheitenfrage
und die Entstehung der Minderheitenschutzverträge auf der Pariser Friedenskonferenz
1919. Würzburg, 1960. Тема интеллектуальной принадлежности еще ждет исчер-
пывающего изучения, рекомендуем: Lindström E Empire and Identity: Biographies of
the Austrian State Problem in the Late Habsburg Empire. West Lafayette, 2008; Ng A.
Nationalism and Political Liberty: Redlich, Namier, and the Crisis of Empire. Oxford,
2004. См. также: Stefański M. Czeska krytyka katolicka lat 1918-1938. Warszawa, 2007;
Plaschka R. Zrada, vzpoura a naśe historické vëdomi // Ćesky Ćasopis Historicky. R. 89.
1991. S. 777-786.
11 Heidler J. [Рец. на кн.: Schütter H. Aus Österreichs Vormärz. Zürich; Wien,
1920] // Ćesky Ćasopis Historicky. R. 28. 1922. S. 236-239, здесь s. 239. О радикаль-
ных политических склонностях Хайдлера см.: Sak R. Jan Heidler aneb Politické
dëjepisectvi non plus ultra // WW Tomek, historie a politika (1818-1905). Sbornik
pfispëvkû krâlovehradecké konference k 100. vyroci ûmrti W.W. Tomka / Ed. M. Reżnik.
Pardubice, 2006. S. 183-191; Pekar J. [Рец. на кн.: Bibl V. Der Zerfall Österreichs. Kaiser
Franz und sein Erbe. Viden, 1922] // Ćesky Ćasopis Historicky. R. 28. 1922. S. 227-236;
Novotny K. Ceské nârodnf obrozenf a dilo Josefa Pekafe // Josef Pekaf a Ceské dëjiny
15.-18. stoletf. Bystra nad Jizerou, 1994. S. 174-152. См. также: Śmerda M. Integraćni
snahy v habsburské monarchii v dobë formovâni novodobych nârodû // Slovanské
historické Studie. R. 12. 1979. S. 133-162, здесь s. 160-161; автор отвергает староав-
стрийскую позицию Роберта Канна о реальности и возможности сосуществования
в одном государстве народов Центральной Европы (Kann R. Die Frage der Einheit
der östlichen Länder in der Habsburgermonarchie // Österreichische Osthefte. № 17.
1975. S. 241-253), которую Шмерда рассматривает как типично этатистскую ил-
люзию, опровергнутую коллапсом монархии. Ср. также: Kohn H. Was the Collapse
Inevitable? // Austrian History Yearbook. Vol. 3. 1967. P. 250-263.

Габсбургский XIX век?
213
«Прогресс» и «реакция» в различных секторах того, что Ханс
Л. Миколецки назвал «решающим столетием»12 Австрии, часто бы-
вали использованы друг против друга. Решения, которые принимает
историк, основаны на предварительном отборе материала и компе-
тенции ученого, а его тезисы обоснованы определенными, но часто
не совсем прозрачными ментальными координатами. Исходя из них,
историки делают и общие оценки ключевых характеристик описыва-
емой ими «эпохи».
Попытки пересмотреть чересчур негативный баланс габсбургского
XIX века после 1918 года, к примеру, сосредотачивались на достижени-
ях в правовой и выборной сфере — таких, как всеобщее избирательное
право для мужчин с 1907 года, фиксация гражданских прав с 1867 года,
гражданский кодекс с 1812 года и тому подобное. Это была история
«упущенных возможностей», история, по словам Алана Джона Перси-
валя Тейлора, поворотных моментов, где монархии не удался поворот13.
Если посмотреть на век с другой стороны, со стороны его предпо-
ложительного начала, придется преодолевать подобные же трудности.
Отправной пункт эпохи около 1800 года отягощен целым рядом вза-
имно противоречащих названий. На самом деле в это «долгое XIX сто-
летие» вбивается клин примерно посередине, поскольку ключевые
оценки во многих отношениях переходной эпохи около 1800 года были
заданы и установлены после 1848 года, во второй половине XIX века.
В связи с этим имеет смысл говорить о подспудной долгой жизни ша-
блонов позднего XIX века, еще долго продолжавших в XX веке вос-
производить ключевые элементы национально-либеральной истори-
ческой модели. Лишь недавно некоторые из этих схем подверглись
критическому переосмыслению.
Либерально-национальная прививка интеллектуальной традиции
второй половины XIX века повлекла за собой вычленение определен-
но иных действующих сил или определенно иного значения, приписы-
ваемого действию этих сил. В зависимости от соответствующих при-
страстий мы можем говорить о длительном существовании барокко
(с рецидивами стоического юзефинизма, связанными с этой долгой
жизнью барокко), о раннем начале предромантизма, который вытес-
няет Просвещение, о долговечности классицизма, о возрождении уже
12 Mikoletzky H.L. Österreich: Das entscheidende 19. Jahrhundert. Geschichte,
Kultur und Wirtschaft. Wien, 1972.
13 Taylor A.J.P. The Course of German History: a Survey of the Development of
German History since 1815. L., 1961. P. 69.

214
IV. Век империи — век нации
имевшихся вкусов рококо-сентиментализма в бидермейере (он за-
глушает романтические модели эмоциональности и личности) и так
далее14. Все эти связи как будто выступают одновременно, и не только
потому, что рассматриваемые здесь истории концентрируются исклю-
чительно на компетенции своей нации in spe.
«Юзефинизм» действительно является очень показательным при-
мером различных исторических траекторий, которым следовали либе-
ральные националисты второй половины XIX века, что оставило не-
изгладимый отпечаток на национальных историографиях XX века. Не
существовало никакого соглашения относительно содержания юзефи-
низма (религиозного, интеллектуального, эстетического, централист-
ско-германизирующего) и его временных рамок15, не говоря уже о его
политической функции. Его описывали и как «реакционный» (с точки
зрения либеральных не-немецких национализмов), и как «прогрессив-
ный» (в рамках немецкого централистского либерализма), оппозици-
онный по отношении к близоруким и замкнутым на себе «ретроград-
ным» национализмам, которые лишали свою аудиторию возможности
достичь высшей немецкой культуры16. Эти противоречивые тенден-
ции объясняют, почему юзефинизмом вне «центра», вне оплотов бю-
рократии и епископата все так же пренебрегают в исследованиях.
Другим благодатным полем является история права и юридиче-
ской мысли. Она также позволяет связать то, что считалось совре-
менниками и историками возможным для Габсбургской монархии
XIX века, со злосчастной «задержкой», навязанной ее «нациям», а так-
же с взаимно противоречащими мнениями о том, что прогрессивно,
14 Лучшие работы о периодизации по художественным стилям: Shapiro M.
Criteria of Periodization in the History of European Art // New Literary History.
Vol. 1. № 2. 1970. P. 113-114; Erancastel P. Baroque et classique: une civilisation //
Annales: Économies, sociétés, civilisations. T. 12. 1957. P. 207-222; Klaniczay T.
Marxismus es irodalomtudomâny. Budapest, 1964; Csetri L. A magyar nyelvûjitâs kora
irodalomszemléletének filozófiai alapjairól // Irodalom es felvilâgosodas. Budapest, 1974.
O. 229-279; Vondrâcek R. Biedermeier a jeho moderni minulost // Biedermeier i ćeskych
zemich / Ed. H. Lorenzovâ, T. Petrasovâ. Praha, 2004. S. 7-18.
15 Marek P., Kaiserovâ K, NeśporZ.R., Gażi M., Mackovâ M., Crhovâ M. Nâbozenstvi
v 19. stoleti: Nejcirkevnëjsi stoleti, nebo obdobi zrodu ceského ateismu? Praha, 2010;
Meszlényi A. A jozefinizmus kora Magyarorszâgon (1786-1846). Budapest, 1934. O. 383-
446; Dolinar EM. Teolośko ozadje Herbersteinovega casa // Herbersteinov simpozij v
Rimu. Celje, 2004. S. 18, 19; Hośko ЕЕ. Je li biskup Vrhovac bio crkveni obnovitelj po mjeri
Tridentskog koncila ili jansenist? // Croatica Christiana Periodica. Vol. 58.2006. S. 131 -152.
16 Evans R.J.W. [Рец. на кн.: Judson P.M. Exclusive Revolutionaries: Liberal Politics,
Social Experience, and National Identity in the Austrian Empire, 1848-1914. Ann Arbor,
1996] // German History. Vol. 19. 2001. P. 299-301.

Габсбургский XIX век?
215
а что ретроградно в этих двух подходах. «Историческая школа права»
Савиньи и естественное право были противопоставлены друг другу
в теории и практике историй о XIX веке17. Естественное право рассма-
тривалось и как «просвещенное», и как загнивающее. Однако уже вери-
тельные грамоты от Просвещения создают трудности: господствующее
направление юридической истории в рассматриваемом регионе описы-
вало естественное право только как одну из масок габсбургского цен-
трализма, красную тряпку, вызывающую гнев настоящих патриотов.
Естественное право, таким образом, свелось, по выражению одного из
историков, к роли «вора истории», похищая (в его случае венгерскую)
национальную память о «свободном и независимом прошлом»18.
В противоположность централистскому вмешательству, легити-
мированному естественным правом, для автохтонного права под-
черкивалась его историчность и почтенная традиция исторического
изучения. Оба тезиса были экстраполированы на эпоху, предшеству-
ющую 1848 году, и отображают противоречия национального либе-
рализма разных версий (централисты против сторонников Кошута,
поколение Палацкого против поколения Добровского; в Чехии есте-
ственное право подвергалось удвоенной критике, поскольку пропа-
гандисты «немецкого» исторического права в регионе, исследовавшие,
к примеру, историю магдебургского городского права, были столь же
враждебно настроены по отношению к законодательству на основе
естественного права, как и их чешские коллеги19).
При взгляде на преемственность между историческим самосозна-
нием протагонистов XIX века и категориями и инструментарием для
толкования прошлого историков XX века можно сказать следующее:
накладывавшиеся друг на друга осадочные слои XIX века, упомянутые
17 См., например: Adamus /. Maciejowski und das Programm der slavischen
Rechtsgeschichte // Przewodnik Historyczno-Prawny. T. 3. 1933. S. 92-125; Klabouch J.
Osvicenské prâvni nauky v ćeskych zemich. Praha, 1958. S. 223-234.
18 Dümmerth D. Torténetkutatâs es nyelvkérdés a magyar-Habsburg viszony
tukrében (Kollâr Adam müködese) // Filológiai közlöny. T. 12. 1966. О. 391-413, цит.
о. 397-398. Этой перспективы придерживается: Horvâth P. A magyar jogi gondolkodas
az âllam es jog fejlôdéstorténéterôl // Csizmadia A., Kovâcs К., Asztalos L. Magyar allâm-
es jogtorténet. 12th éd. Budapest, 2001. O. 7-13.
19 См., например: Rössler E.E Deutsche Rechtsdenkmäler aus Böhmen und
Mähren. I. Das altprager Stadtrecht aus dem XIV. Jahrhunderte. Prag, 1845; Bényei M.
Eötvös József könyvei es eszméi [Csokonai historia könyvek]. Budapest, 1996; Idem.
A filantrópiatól a liberalizmusig: Eötvös József jogi es àllamtudomânyi muveltségének
forrâsai // Bényei M. Eötvös József könyvei es eszméi. Debrecen, 1996 (<http://mek.niif.
hu/03100/03176/html/eotvosl5.htm> [01.02.2012]).

216
IV. Век империи — век нации
в начале нашей статьи, трактовались в пользу все большего соответ-
ствия (не новым, но заново акцентированным) национальным шабло-
нам. «Имперские» стороны этих историй были стерты. Так, мы видим
термины: Vormärz, pfed Brezno, reformkorszak, бидермейер, неоабсолю-
тизм и тому подобные, — которые приписывают схожим периодам
XIX века различный смысл, направление и политические ориентиры
либо же используют различную периодизацию для очевидно сходных,
одинаково названных периодов.
В XX веке национальные историографии этого региона проделали
в чересполосице прошлого каждая свой разведочный шурф, ведущий
к национальной независимости. Очищая общее прошлое от почившей
империи, они быстро расправились со множеством узлов и связей, не-
когда признанных и ценных.
Национальный акцент усложнил оценку XIX века. В националь-
ной историографии его значение уменьшается в сравнении с преды-
дущими столетиями: патриотический пафос, как считается, был вновь
открыт в «национальном возрождении» после низшей точки падения
в XVIII веке — и именно этот пафос возвел XIX век в роль эпохи, под-
готовившей суверенность и независимость. С другой стороны, не сле-
дует недооценивать решающего вклада XIX века в развитие «нацио-
нальных» целей.
Более общие имперские, региональные и межнациональные иден-
тичности, в общем, находятся в небрежении. В большинстве случаев эти
идентичности рассматривались при их обнаружении как отвлекающий
маневр для усыпления бдительности имперских властей или же как не-
уклюжая попытка самоопределения ренегатов, которым не удалось до-
стичь лояльности к своей нации. Это важно и для того, чтобы определить
момент, где именно XIX век соединяется с восемнадцатым: если прота-
гонисты XIX века придерживаются космополитических взглядов, при-
писываемых веку XVIII, они получают плохие оценки за «отставание».
Процесс стирания регионального из истории касается как лояльности
по отношению к династии и империи, так и различных форм провин-
циального патриотизма (Landespatriotismus) (каликстинцы Больцано,
идентичность Hungarus, моравианизм, фурланизм). Отсюда научные
и не очень научные дискуссии об идентичности отдельных лиц и групп20.
20 См., например: Sziklay L. A hungarus-probléma es Kollar Adam // Filologia!
közlöny. T. 13. 1967. О. 227-229; Dümmerth D. Kollar Adam problémàja //Ibid. О. 442-
444. О моравской идентичности см.: Valka J. Morava ve strukture a historii ceského
lenniho a stavoského statu (Nâstin problematiky) // Moravsky historicky zbornik / Ed.
A. Verbfk, J. Błażek. Brno, S. 22-45.

Габсбургский XIX век?
217
Изменения этих идентичностей редко фиксировались в реальном
масштабе. Например, немецкая диаспора в монархии, которая, как счи-
талось, получала выгоды от абсолютизма и централизации, имела не-
важную репутацию. Приписываемую объединениям немецких граждан
роль оплота германскости надо сопоставить с намеренной мадьяриза-
цией еще до 1848 года благодаря либеральным и реформистским иде-
алам, которые представляли венгерские реформаторы21. Мориц Чаки
подчеркнул недавно, в какой мере, наоборот, центр или ядро империи
формировались благодаря имперским переплетениям, которые якобы
направлялись и осуществлялись этим центром. Так, например, на про-
тяжении всего столетия можно встретить описания Вены как славян-
ского города22. Еще пример: некоторые венгерские ученые национали-
стического толка считали себя юго-восточным форпостом немецкой
Kultur, с которой они были близко знакомы благодаря многочисленным
поездкам. Однако это самоотнесение появилось лишь после того, как
прекратилась так называемая немецкая оккупация королевства23. С это-
го момента две подтверждавшие друг друга концепции Австрии как
части протяженного гласиса немецкой Kultur, представленные австрий-
скими пангерманистами и их венгерскими последователями, были за-
вязаны одна на другую и не оставляли пространства ни венгерским
традиционным консерваторам, ни сторонникам монархии как дина-
стического, религиозного и в основе межнационального объединения.
Из сказанного выше следуют несколько вопросов. Как и в каких
пунктах пересекались эти два намеченных национальных вектора,
каждый со своей собственной периодизацией, и с какими последстви-
ями для определения будущего монархии? Это относится в равной
степени к объяснению ключевых пунктов пересечения на идеоло-
гическом уровне, таких как панславизм, австрославизм, германиза-
ция, мадьяризация и религия, региональные параллели (например,
21 «Ihr Männer auf, jetzt ruft die Zeit!»: Deutsche Texte aus Ungarn zur Revolution
und zum Freiheitskampf 1848/49 / Hrsg. L. Tarnoi. Budapest, 2006; Pukânzsky B.
«Patriota» es «Hazafi». Budapest, 1939. О. 9.
22 Csâky M. Das Gedächtnis der Städte: Kulturelle Verflechtungen — Wien und
die urbanen Milieus in Zentraleuropa. Wien; Köln; Weimar, 2010; Vidensky podil na
pocätcich ceského närodniho obrozeni. J.V. Zlobicky (1743-1810) a soućasnici: zivot,
dilo, korespondence. = Wiener Anteil an den Anfängen der tschechischen nationalen
Erneuerung. J.V. Zlobicky (1743-1810) und Zeitgenossen: Leben, Werk, Korrespondenz/
Ed. J. Vintr, J. Pleskalovä. Praha, 2004. S. 42-60, 137-158.
23 Frank T. Acts of Creation: The Eötvös Family and the Rise of Science Education in
Hungary // The Nationalization of Scientific Knowledge in the Habsburg Empire, 1848-
1918 / Ed. M.G. Ash, J. Surman. Basingstoke, 2012. P. 113-137.

218
IV. Век империи — век нации
«аристократический либерализм»); а также к ключевым событиям,
получившим значение поворотных моментов, — таким, например,
как Славянский конгресс 1848 года, рейхстаг в Кромержиже/Кремзи-
ре, переговоры и вступление в силу австро-венгерского соглашения
(Ausgleich) 1867 года и хорватско-венгерского соглашения 1868 года
(Horvât-magyar kiegyezés/nagodba).
Как были датированы, описаны и соединены друг с другом эти
идеологические образцы и события в историографии имперского сти-
ля и в национальных традициях? Какие трансформации претерпели
национальные оценки XIX века начиная от национально-либераль-
ных экспертов второй половины XIX века и заканчивая периодом
национальной независимости (например, когда были в полной мере
освещены «мастер-нарративы», описывающие XIX век) и как они по-
влияли друг на друга? Как это распространение и трансфер идей были
отображены в оценках подражания или имитации^ по мнению совре-
менников (венгерский и немецкий бидермейер, немецкий романтизм
и национальное возрождение24, «доктринальный» либерализм с его
локальными сторонниками, идеология Гердера, использовавшаяся для
противодействия «просвещенческим» взглядам)?
Влияния, для одних положительные, для других пагубные, припи-
сывались определенным «посредникам» и влиятельным в интеллекту-
альном мире фигурам, которые обеспечивали их популярность. Детально
фиксировалась и обговаривалась связь этих влияний с уже существовав-
шими местными изводами (или предвозвестниками) «западных» тен-
денций либо, наоборот, враждебность местных традиций по отношению
к заимствованным. В этом «ретропроективном», «протохроническом»
смысле XIX век привнес мало нового, кроме повторного использования
местных традиций, погребенных под развалинами габсбургского прав-
ления, но идеально подходящих своим западным аналогам25.
Приноровиться к XIX столетию
Уже сама возможность написания истории Габсбургской монар-
хии сбивала с толку XIX век. Эта проблема уходила корнями в глу-
бину веков, но имела отношение и к вызовам настоящего, поскольку
2Ą См., например: Murko M. Deutsche Einflüsse auf die Anfänge der böhmischen
Romantik. Mit einem Anhang: Kollâr in Jena und beim Wartburgfest. Graz, 1897.
25 Наиболее известным примером, относящимся еще ко времени до Реформа-
ции, является, конечно, гуситское движение в Чехии, которое можно рассматривать
как провозвестник просветительских и либеральных идеалов (см. об этом ниже).

Габсбургский XIX век?
219
именно XIX век впервые проявил интерес к Zeitgeschichtsschreibung,
к новейшей истории.
Например, Йозеф Хмель, монах-бенедиктинец из монастыря Св.
Флориана в Верхней Австрии, задумал программу написания истории
всей сложносоставной монархии, каждой части которой отводилось
равное место и, следовательно, такое же значение на оси времени,
в процессе, названном Хмелем «синхронным»26. Коллег-историков
Хмеля с более выраженными национальными взглядами раздражало
то, что такая процедура предполагала по умолчанию центростреми-
тельную концепцию габсбургской истории, своего рода искусствен-
ный параллелизм, давала народам и землям монархии историю вне
их политических и историографических рамок и была соединена с из-
любленной Хмелем интерпретацией цивилизационной роли немецких
бюргеров во всех габсбургских землях.
Более современным способом решить проблему стала обшир-
ная, насыщенная материалом серия «Die Habsburgermonarchie»
под редакцией Адама Вандрушки и Петера Урбанича. Многие из ее
впечатляющих выпусков представляют собой набор мало связан-
ных друг с другом параллельных очерков или материалов, выдер-
жанных в монархической перспективе (зачастую без осознания ее
ограниченности)27. Нация возвращается как perpetuum mobile, как
заранее заданный пункт назначения истории. Но подчеркивания
«национальных» оттенков XIX века недостаточно для изображения
всей сложности узора.
Эти разновидности «центростремительной» историографии сви-
детельствуют о важном обстоятельстве: как известно по массовым
образцам императорского культа, свидетельствам автобиографий,
обществ лоялистов и многих других источников, «нация» не была
ключевым элементом идентичности для основных слоев Габсбург-
ской монархии XIX века. В противоположность тому, что утвержда-
ли сторонники национальной идеи, контролировавшие дискурс, их
влияние на самосознание соратников не было всеобъемлющим. Исто-
рия, написанная с национальной точки зрения, занимала далеко не
26 Chmel J. Was thut der österreichischen Geschichte Noth? // Österreichische
Blätter für Literatur und Kunst. 1845. 2. Jänner. № 1. S. 1-6; Chlumecky R Einiges über
Österreichische Geschichtsschreibung // Österreichische Blätter für Literatur und Kunst.
1856. 24. Mai. №21.
27 Koralka J. Die Anfänge der politischen Bewegungen und Parteien // Rumpier H.,
Urbanitsch P. Die Habsburgermonarchie 1848-1918: Politische Öffentlichkeit und
Zivilgesellschaft. 1. Teilband: Vereine, Parteien und Interessenverbände als Träger der
politischen Partizipation. Wien, 2006. S. 113-143.

220
IV. Век империи — век нации
первенствующие позиции, ее поддержка и принятие отнюдь не были
всеобщими. Наиболее популярны были истории династии и государ-
ства, в рамках которых определенное место уделялось и нации.
В подтверждение этого можно назвать трех историков: Вацлава
Владивоя Томека, Антони Валевского (которые после 1848 года были
профессорами истории соответственно в Праге и Кракове) и Йозефа
Александра Хельферта (государственного секретаря в Вене). Валев-
ский был сторонником польского мессианизма, но при этом оставал-
ся лояльным монархистом. Он осуждал Великую французскую рево-
люцию и революции 1848 года как проявления анархии, поскольку их
антихристианский материализм угрожал государству, гаранту христи-
анского образования и знания28.
Для Томека конституционная монархия 1848 года была конечной
целью исторического развития и Габсбургской империи, и чешской
нации. Однако когда дело касалось деструктивной роли Просвещения
и атеизма, он не был так снисходителен29. Патриотическая история
GesamtstaaU единого государства, была для него историей Габсбургской
династии. В своих построениях Томек стремился применить принцип
придания равного веса истории каждой провинции этого единого го-
сударства. По его словам, только история в таком ключе могла бы вос-
питать лояльность, не оставляя национальных особенностей.
Томек анализировал принятый в габсбургской историографии нар-
ратив об имперской экспансии, исходившей из Восточной марки Бабен-
бергов, региона в современной Нижней Австрии. Этот шаблон, рассуж-
дал Томек, заставлял начинать собственно историю других провинций
с их включения в империю. В результате он привел к конфликтному исто-
риографическому централизму, которого можно было бы избежать30.
Для Томека же история монархии неизбежно представлялась
historie croisée или даже histoire du croisement («историей взаимного пе-
реплетения»). Она должна была работать на формирование высшего,
мультикультурного патриотизма, который мог бы опереться на исто-
рии, написанные пражским коллегой Томека Франтишеком Палац-
ким. Брошюра Хельферта 1853 года31 придерживается тактики сдер-
28 Walewski A. Pogląd na sprawę Polski ze stanowiska monarchii i historyi. Lwów,
1849; Idem. Filozofija dziejów polskich i metoda ich badania. Kraków, 1875.
29 См.: W.W. Tomek, historie a politika / Ed. M. Reżnfk.
30 Tomek V.V. Über die Behandlung der österreichischen Gesammtgeschichte //
Zeitschrift für die österreichischen Gymnasien. № 4. 1853. S. 824-833.
31 Helfert J.A. Über Nationalgeschichte und den gegenwärtigen Stand ihrer Pflege in
Österreich. Prag, 1853.

Габсбургский XIX век?
221
живания взрывоопасного распространения национального аффекта.
Энергию национальной идеи он пытался использовать для общей габ-
сбургской патриотической схемы лояльности.
Staatsnation — государственная нация — была возведена на
пьедестал во всех трех историях. Все они подчеркивали, что за ста-
бильность, а также за культурный, образовательный и религиозный
прогресс наций ответственна монархия, и развитие наций наилуч-
шим образом может быть обеспечено только под ее защитой. Соот-
ветственно, учебники венчали лаврами правительство за продвиже-
ние «национальности»32. Все три историка практически забыты. За
Валевским закрепилась роль показательного национального измен-
ника, а Томека от такой же репутации спас другой отрицательный
персонаж — профессор-пангерманист из Праги Константин Хефлер,
с которым Томек имел много как общего, так и различного33. Все три
историка подчеркивали возраставшую однородность правового поля
(«вспомогательная интеграция» в типологии составных монархий
Джона Эллиота)34 и государственность, выходившую за территори-
альные и «этнические» параметры.
Понятие XIX век на самом деле нечасто используется историка-
ми этого времени для самоописания. Разделенный на две части либе-
рально-национальными проектами второй половины столетия, ко-
торые возводили свою генеалогию ко времени до 1848 года, век как
таковой фигурирует у историков редко. В Чехии, к примеру, в том
числе в работах, появившихся на рубеже нового тысячелетия, чаще
всего он причисляется к категории dëjiny novovèku («новейшая исто-
рия», «история Нового времени»). «История чешской нации» («Dëjepis
narodu ćeskeho») Якуба Малы была одной из первых, где XIX век стал
частью родословной подчинения и возрождения чешской «нации», —
чешский народ в нем «вновь появился» после изначальной истории
свободы и эмансипации в качестве полноценных граждан35.
32 Poklop J. Dcjcpis pro mladeż ceskoslovanskou na obecnych a obćanskych śkolach.
Praha, 1874.
33 Bączkowski K. W służbie dworu Habsburskiego. Antoni Walewski (1805-1876) //
Zeszyty Naukowe Uniwersytetu Jagiellońskiego. Prace Historyczne. T. 132. 2005. S. 99-
108; Micińska M. Zdrada córka nocy. Pojęcie zdrady narodowej w świadomości Polaków
wiatach 1861-1914. Warszawa, 1998; Zilynskd B. Karl Adolf Constantin Rittervon Höfler
jako univerzitni ućitel // Soukup P., Śmahel F. Némeckà medievistika v ćeskych zemich do
roku 1945. Praha, 2004. S. 193-224.
34 Elliott J.H. A Europe of Composite Monarchies // Past and Present. Vol. 137.1992.
P. 48-71.
35 MalyJ. Déjepis narodu ćeskeho. T. 1-2. Praha, 1864.

222
IV. Век империи — век нации
В эти дебаты о XIX веке был втянут и Йозеф Пекарж: должна и мо-
жет ли история национального возрождения быть написана как воз-
рождение эмансипаторских идей гуситской эры, как это предположил
Франтишек Палацкий, а позднее поддержал Томаш Гариг Масарик,
вписавший в эту последовательность и Просвещение? Или же следует
искать корни национальных чувств в совершенно иных источниках, не-
жели Просвещение, — в патриотизме католического барокко, который
процветал под якобы все удушавшим гнетом Габсбургов? Пекарж на-
писал первый учебник истории Чехословакии, изданный в 1921 году,
в котором он не придерживался чешской периодизации, а отдавал
предпочтение габсбургско-статистической. Для него XIX век начинался
в 1792 году. Это решение было безопасным и безвредным с той точки
зрения, что оно не оскорбляло чувств моравских и словацких сограж-
дан — их необходимо было включить в новый унифицированный нар-
ратив без излишнего навязывания чешской исключительности36.
Позднее в чехословацких учебниках водораздел прошел по
1848 году как центральному для социального и экономического раз-
вития, подчеркивая эмансипацию масс и начало капитализма. Это
в значительной степени совпадало с делениями, предписанными
телеологическими установками марксизма37. В настоящее время не-
которые книги еще придерживаются этой линии (например, автори-
тетный компендиум Елены Манновой)38. Но в большинстве публика-
ций после 1990 года в качестве политического водораздела, который
обозначает и начало национального пробуждения, снова фигурируют
1780-1790-е годы39. Недавняя выставка в пражском Дворце Клам-
36 Pekar J. Dëjiny ceskoslovenské: pro nejvyssi tffdy śkol stfednich. Praha, 1921 /
Ed. M. Havelka. Spor o smysl ćeskych dëjin 1895-1938. Praha, 1997. S. 26; Pekar J.
Masarykova ceskà filosofie. 3 vyd. Praha, 1927. S. 4, 13.
37 Hoffmann G. Odpór poddanych proti robotë na nasavrckém panstvf v letech 1790
aż 1793 // Ćasopis Spolećnosti pfatel starożitnostf. S v. 64. 1956. S. 34-40; Grobelny A.
Korespondence dvorské kancelâfe s administraci komornich statkû v Tésinë o odporu
poddanych v Komorni Lhotce a prûchodech ruskych vojsk roku 1798 // Slezsky sbornik.
R. 55. 1957. S. 272-282; Chaloupka G. Pośledni robotni vzpoura na panstvi moravsko-
budëjovickém roku 1821 // Ćeska literatura. R. 4. 1949. S. 53-60; Drkal J. Selské renitence
na Bilovecku v letech 1846-1848 // Slezsky sbornik. R. 54. 1956. S. 183-194.
38 Krâtke dejiny Slovenska / Ed. E. Mannova. Bratislava, 2003. Английская версия
этой книги появилась в 2000 г.
39 Например: Marek J. Ceské a ceskoslovenské dejiny. T. 1-2. Praha, 1991. Более
явные перемены: A history of the Czech Lands / Ed. J. Pànek et al. Praha, 2009, глава X
называется «Просвещенный абсолютизм и рождение современного государства»,
а XI — «Рождение современной чешской нации». См. также для словацкого случая:
HolecR. «Krâtke» dejiny «dlhého» storoćia // Historicky ćasopis. R. 55. 2007. S. 75-95.

Габсбургский XIX век?
Галласа «Габсбургское столетие» описывала век как период между 1791
и 1914 годами. Таким образом, используется «западноевропейская»
сетка, наложенная на чешско-моравское пространство40.
Безусловно, при определении XIX века современной наукой при-
нимаются в расчет не только национальные векторы. Недавняя публи-
кация о набожности, религиозных практиках и вере определяет «дол-
гое» XIX столетие как начавшееся в 1780 и закончившееся в 1918 году,
смешивая религиозную временную шкалу с политическими излома-
ми. «Долгий» XIX век, говорится здесь, «начался с юзефинских реформ
и закончился Первой мировой войной, распадом Габсбургской импе-
рии и созданием Чехословакии»41.
Польский и русинский/украинский XIX век еще более сложен, по-
скольку обусловлен изощренной и запутанной природой предмета,
идеей нации и ее культурной и территориальной составляющей.
Польскоязычную галицийскую историографию отмечают две
главные черты. Во-первых, бросается в глаза, что она существует вне
Габсбургской монархии и сосредоточена на преемственности «поль-
ской нации», вышедшей из Речи Посполитой. Так, эта историография
испытывает затруднения с определением и описанием периода между
образованием Галиции (которая начала существовать в статусе про-
винции в империи Габсбургов в 1772 году) и последним разделом Речи
Посполитой двадцать лет спустя. С этой асинхронностью провин-
ций столкнулись такие известные историки, как Юзеф Шуйский или
Михал Бобжиньский, которым сложно было вписать двадцатилетие
между 1772-1795 годами в нарратив своих идей о территориальной
и этнической нации, что повлияло на колебания их оценки последних
лет XVIII века42.
Внутренний ритм XIX века в большой степени задавался восстани-
ями и революциями, даже если их значение для Галиции было марги-
нальным. Исключением, еще более выделившим Галицию из имперской
40 Habsburské stoleti 1791-1914: ćeska spolećnost ve vztahu k dynastii a monarchii /
Ed. J. Rak, V. Vlnas. Praha, 2004 (<http://www.ahmp.cz/vystavy/habsstol/> [22.3.2012]).
41 Variety ccske religiozity v «dlouhém» 19. stoleti (1780-1918) / Ed. K. Kaiserovâ,
Z. Neśpor. Üsti nad Labem, 2010; цит. по: Neśpor Z. Nâbozenstvi «mirného pokroku v
mezich zâkona» // Ibid. S. 9-32, здесь s. 9.
42 Szujski J. Dzieje Polski podług ostatnich badań spisane przez Józefa Szujskiego.
T. 4: Królowie wolno obrani, cz. 2: R. 1668-1795. Kraków, 1866; Bobrzyński M. Dzieje
Polski w zarysie. T. 2. Kraków, 1890. См. также учебник, в большой степени опи-
рающийся на идеи Бобжиньского: Chyliński M. Dzieje ojczyste ze szczególnem
uwzględnieniem historyi Galicyi. Kraków, 1879.

224
IV. Век империи — век нации
временной шкалы, был 1846 год (Краковское восстание, Галицийская
резня, включение вольного города Кракова в состав Галиции) вместо
«общеимперской» революции 1848 года. Склонность следовать полити-
ческим делениям на временной шкале демонстрирует другую важную
черту галицийской историографии: здесь с едва скрываемым скепти-
цизмом смотрели на «народную историю» и, как и раньше, фокусиро-
вались на элитах и политике. С ростом значения русинской идентично-
сти польские элиты в Галиции, все еще на распутье между признанием
русинов отдельной национальной группой или частью польской нации,
поддерживали модель лояльности по отношению к провинции, под
которой они, однако, в действительности понимали лояльность этим
самым польским элитам. Напряжение между «национальной» и «им-
перской» историями было подспудно связано с таким проблематичным
выбором, как выбор между государственной и народной историей.
Тот, кто следовал тенденции «антиимперской» народной истории,
в польском случае мог легко поддаться искушению рассматривать
Польшу до 1795 года как многонациональную империю, однако поль-
ская историография придерживалась традиции территориального
национализма и причисляла регионы, заселенные другими народно-
стями, к своей собственной территории (со всей неопределенностью
и размытостью национальной географии). Таким образом, в исто-
риографии в качестве Польши в первую очередь была воссоздана Речь
Посполитая, облаченная иногда в одежды национального государства.
С другой стороны, был создан миф о всеобщем равенстве сословий
и добровольной терпимости, чтобы затушевать параллели между фор-
мой правления Речи Посполитой, с одной стороны, и Пруссии, России
и Габсбургской империи, с другой.
Ситуация раздела создала рамочные условия, которыми начался
XIX век, а также отношение к Габсбургской монархии. Несовпадение
по времени общественно-политических процессов в трех империях
породило параллельные истории либо же национально ограниченные
нарративы, в которых общественные движения и тенденции развития
выбирались произвольно, их пространственная компонента не при-
нималась в расчет, и создавалось представление о едином националь-
ном взаимодействии поверх границ империй43.
Нежелание принять сложившуюся за столетие разницу об-
щественно-политического развития в трех империях приводит
43 Dzieje inteligencji polskiej do roku 1918. T. 1-3 / Ed. J. Jedlicki. 2008; Chwalba A.
Historia Polski 1795-1918. Kraków, 2000.

Габсбургский XIX век?
225
к пренебрежению региональными историями. Галиция, если вообще
она принимается во внимание как отдельная единица, обычно по-
является в 1867 году, но в большинстве случае ее затмевает общий
«польский» нарратив. Однако при написании истории Габсбург-
ской империи эта проблема сглаживалась: историки Галиции позд-
ней Габсбургской империи Освальд Бальцер и Болеслав Улановский,
а в XX веке и Хенрик Верешицкий придерживались политической
истории. Они считали 1804 год (провозглашение Франца II импера-
тором Австрии) отправной точкой усилий века по централизации, по
иронии судьбы упуская Галицию из своего нарратива44.
Как и для польской историографии, целью украинских исто-
риографов было объединение этносов двух империй. По сравнению
с русинской историографией (с важной ролью конфессии здесь —
в большинстве своем она была греко-католической) украинская исто-
риография как ранее, так и сейчас сосредотачивается на Галиции,
Буковине, русинах (объединяя Словакию и Галицию), не уделяя вни-
мания Российской империи. Русинская концепция, позднее оттес-
ненная украинской историографией, в качестве этапов возрождения
нации рассматривала освобождение от польского влияния (1772 год)
и последующее политическое развитие внутри Габсбургской импе-
рии — прежде всего революцию 1848 года и первое политическое про-
явление русинского национализма45.
В украинской концепции, например в работе Александры Ефи-
менко (1901, опубликована в 1906 году), считающейся первой со-
временной историей Украины, вопрос создания нации тесно свя-
зан с региональными различиями. История Ефименко, в которой
нация играет главную роль, рассматривает в качестве завершения
XVIII века 1772 год и начинает следующий век явно с позиций «га-
лициецентризма», иногда вспоминая и о некоторых культурно зна-
чимых для национального возрождения датах в истории Российской
империи, таких как окончательная ликвидация казацкого гетманата
в 1780 году46.
44 Balzer О. Historya ustroju Austryi w zarysie. Lwów, 1899; Ulanowski B. Historya
państwa i prawa publicznego austryackiego: według wykładów Ulanowskiego. Kraków,
1913 (конспекты лекций в Ягеллонском университете); Wereszycki H. Historia
Austrii. Wrocław, 1972 (2-е изд.: 1986).
43 Например: Свистун Ф. Прикарпатская Русь подъ владением Австрии.
Львов, 1895. См. также: Пашаева ИМ. Очерки истории Русского Движения в Гали-
чинеХ1Х-ХХвв. М.,2001.
46 Ефименко А.Я. История украинского народа. СПб., 1906.

226
IV. Век империи — век нации
Авторитетная история Михаила Грушевского (1904) была в значи-
тельно большей степени ориентирована на культуру. Украинское воз-
рождение в Российской империи и в Галиции уравнено в ней с такими
вехами, как открытие Харьковского (1805) и Львовского (1784) уни-
верситетов. По мнению Грушевского, развитие украинской культуры
ускорилось в Галиции и Российской империи почти одновременно:
в 1848 году имели место революция и Славянский конгресс в Праге,
и на это же время падает творчество Тараса Шевченко в Киеве. За-
ключение Шевченко в тюрьму в 1847 году обозначило мученический
ореол украинской культуры в империи47.
Подобно Михаилу Грушевскому, другие влиятельные наррати-
вы подчеркнули важность 1848 года, сближая национальную исто-
риографию с Габсбургской империей, однако не заимствовали ее про-
государственной идеологии48. К примеру, у Ивана Франко в «Ukraina
Irredenta» 1848 год рассматривается как период резких перемен от
периода ассимиляции интеллигенции к ее культурной независимо-
сти49. Впрочем, 1848 год не был единогласно принят в качестве цезуры
в украинском нарративе. Политический теоретик Михаил Драгома-
нов относился к нему с позиций украинского народника негативно,
как к началу непродуманной национальной активности вместо посте-
пенной работы над нацией, и сравнивал влияние 1848 года с подавлен-
ным январским восстанием 1863 года как источником антипольских
настроений в Российской империи50.
Новая украинская историография — даже если не брать во вни-
мание последних работ, переписанных по государственному заказу
согласно «антигаличанской» политике украинского министра Дми-
трия Табачника, — также обращает преимущественное внимание на
процессы в Российской империи, а не в Габсбургской51. Прозападные
историки Галиции балансируют между национальным проектом и его
территориальными осложнениями. Они стремятся подчеркнуть вре-
47 Грушевский М. Очерк истории украинского народа. СПб., 1904.
48 Грушевский М. 1люстрована к:тор1я Украши. Кшв; Вщень, 1921 [1917].
См. на эту тему: Заник П.Д. Украшська icTopiorpacJMH «Весни народ!в» 1848 р.
в Галичиш: Дис. ... канд. ист. наук / Прикарпатський нац. ун-т iM. В. Стефаника.
1вано-Франювськ, 2007.
49 Франко l Ukraina Irredenta // Жите i слово. Т. 4, кн. 6. 1895. С. 470-483.
50 Драгоманов М. ЧудацькЕ думки про украшську нацюнальну справу. Кшв,
1913.
51 См., например: ХрестоматЕя з icTopiï держави i права Украши / Сост.
A.C. Чайковський та iH. Кшв, 2003 (где для времени до 1867 г. нет официальных
документов из Галиции).

Габсбургский XIX век?
227
меннь/е параллели «неизбежного» объединения нации в обеих им-
периях — сопоставляя, например, Братство св. Кирилла и Мефодия
в Киеве (1845) и Головну Руську Раду во Львове (1848) как организа-
ции, начавшие работу над «национальным возрождением» и ставшие
главными для украинского столетия52.
Выводы
Итак, для того чтобы концепция XIX века «работала», в имперской
и национальной историографиях использовались различные параме-
тры: территориальности и языкового единства, Rechtstaat (правового
государства) и вероисповедания, лояльности по отношению к империи
и соучастия в идее нации. Исторические рефлексии об эпохе, в которой
живешь (вспомним работу Йожефа Этвеша «Влияние господствующих
идей XIX века на государство»53) были определяющими для формиро-
вания эмоций и политических пристрастий XIX века. Они же очерти-
ли и сферу оценок и ожиданий для Габсбургской монархии в целом.
Как уже ясно из предыдущего, XIX век был ключевым в оценке
исторической роли и достижений Габсбургской монархии. Если для
одних XIX столетие было решающей эпохой на пути предначертан-
ного заката империи и различных национальных возрождений, то
другие видят в ту же эпоху прогрессивную правовую интеграцию,
охраняемые конституцией личные права и культурный расцвет. Эти
«другие» работают как будто в других «имперских» временных слоях
(Zeitschichten)у если использовать здесь терминологию Райнхарта Ко-
зеллека. Датировать итог конкуренции между этими двумя интерпре-
тациями распадом империи в 1918 году было бы грубовато и поспеш-
но. Новые научные данные об эпохе показывают как минимум столько
же слоев непрерывности, сколько было траекторий неизбежного упад-
ка. Эти новые находки требуют иной, комплексной теории — для того
чтобы придать смысл XIX веку, воспринимаемому отныне не в каче-
стве прелюдии к распаду империи.
Выражение «переходный период» относится, понятно, к удобно-
му для историка собранию неуклюжих и плохо продуманных façons
de parler. Но разнообразие перемен в XIX веке может натолкнуть на
52 Лисяк-Рудницький I. кторичш есе. Т. 1-2. Кшв, 1991; Грицак Я. Нариси
IcTopiï Украши: Формувамня модерно!" укра'шсько'1 наци' XIX-XX ст. Кшв, 1996.
53 Eötvösf. Der Einfluss der herrschenden Ideen des 19. Jhdts. auf den Staat. Leipzig,
1854 (работа опубликована в том же году по-венгерски под названием «А XIX.
szâzad uralkodó eszméinek befolyàsa az alladalomra»).

228
IV. Век империи — век нации
два значимых вывода. Первый лежит на поверхности, но им редко
руководствуются на практике (особенно историки империй и транс-
феров): история не может удовольствоваться объяснением, каким об-
разом что-то происходило, без заранее готового ответа на вопрос: по-
чему. Здесь уместнее было бы соотносить различные линии развития,
нежели выделять одну из них (политическую, экономическую, куль-
турную) или делать общие выводы, основываясь на анализе только
своего исследовательского поля. Второй, не менее важный вывод луч-
ше всего передает замечание Райнхарта Козеллека: «Никакое событие
в истории не произошло больше, чем оно произошло, только оттого,
что его стали считать неизбежным»54.
Пер. с англ. Ярославы Кравченко
54 Koselleck R. Zeitschichten. S. 89: «Kein Ereignis ist deshalb mehr eingetreten, weil
es als notwendig definiert wird».

Анатолий Викторович Ремнев
«КОРОТКИЙ» XIX ВЕК СИБИРИ:
СИБИРСКОЕ ВРЕМЯ
И ПРОСТРАНСТВО*
«с
ибирское пространство» определяло «сибирское время»,
а «сибирский холод» привел к тому, что движение Сибири
оказалось замороженным, затерявшись в ее бесконечных
снегах1. Но региональный подход не должен ограничиваться только
параметрами пространства, он может предложить и свою хронологию,
которая не будет автоматически воспроизводить общероссийскую
историческую периодизацию. Периферийное положение региона вос-
принималось не только как пространственное, но и как временное.
История Сибири XIX века, несомненно, уже была частью истории
России, но у нее был свой хронотоп. «Короткий» XIX век Сибири от
реформ Сперанского до начала строительства Транссибирской маги-
страли может быть описан как время «ожидания» реформ. «Сибир-
ское время» осмысливалось через его знаковые исторические фигуры
(такие, как Михаил Михайлович Сперанский и Николай Николаевич
Муравьев-Амурский, которых сравнивали с Ермаком), воспринима-
лось через реформы (модернизацию), неоднократное «открытие» Си-
бири и ее колонизацию, через становление особого сибирского граж-
данства. Это было связано не только с реформами, но и с известной
архаизацией сельскохозяйственных приемов и социальной структу-
ры, откатом в российское историческое прошлое, что воспринималось
Публикуемый текст был оставлен Анатолием Викторовичем с достаточной
степенью готовности к публикации, в остальном мы постарались ограничиться
максимально деликатной правкой. — Прим. ред.
1 См.: Хилл Ф.у Гэдди К. Сибирское бремя. Просчеты советского планирова-
ния и будущее России. М., 2007. В оригинале название книги звучит гораздо резче:
Siberian Curse (Сибирское проклятие).

IV. Век империи — век нации
то как регресс, то как сохранение истинной русскости. Внутри самой
Сибири народы оказались выстроены по стадиальным временам, ког-
да сибирские аборигены были классифицированы и отнесены законо-
дателем к разным разрядам сословия инородцев («бродячие», «коче-
вые» и «оседлые»).
Итак, начало XIX века ознаменовалось для Сибири реформами
М.М. Сперанского, действия которого за Уралом были более продук-
тивными, нежели в Петербурге. Отечественная война 1812 года была
тут известна, но не имела прямого воздействия на общественную
жизнь и историю Сибири2. Напротив, декабризм, еще одно значимое
явление российского XIX столетия, оставил в Сибири заметный куль-
турный след. Значимыми оказались для Сибири и далекие польские
события 1830 и 1863 годов, снова наполнившие Сибирь ссыльными.
«Век Муравьева-Амурского» затронул только Восточную Сибирь
и Дальний Восток, не отразившись на Западной Сибири, которая уже
начинала жить общей жизнью с европейской частью страны.
Движение в Центральную Азию могло стать для этой части Си-
бири важным знаковым событием, но не стало таковым, хотя и из-
менило ее геополитическую конфигурацию, превратив в Азиатскую
Россию. К «сибирскости» добавилась «азиатскость» с ее колониальны-
ми и ориенталистскими коннотациями исторического времени. Вели-
кие реформы прочертили новую хронологическую линию, разделив
XIX век на дореформенный и пореформенный периоды и добавив но-
вое пространственное измерение России, в которой вдруг появились
«дореформенные» территории, «земские» и «неземские», со старыми
или новыми крестьянскими учреждениями, с новыми и старыми су-
дами и администрацией. Но Сибирь оказалась не только отдаленной,
но и отодвинутой на периферию модернизации «дореформенной»
территорией3, находившейся как бы на другой стадии развития на
линейке «прогресса», тогда как ранее, в просвещенческой парадигме,
такая оценка относилась только к сибирским аборигенам, но не рас-
пространялась на русское население этих земель.
2 Если не считать размещения в сибирских городах пленных и интернирован-
ных периода 1812-1814 гг. — к примеру, присланных Наполеоном для Корпуса ин-
женеров путей сообщения французских инженеров в Иркутске [Гузевич И.Д. Плен
и математика: Пьер-Доминик Базен (1812-1815) // Французы в научной и интел-
лектуальной жизни России XVIII-XX вв. М., 2010. С. 184-193. — Прим. ред.].
3 См.: Ремнев A.B. Был ли 1861 год переломным в сибирской политике? (К во-
просу о периодизации истории Сибири) // История и культура Сибири. Омск,
1996. С. 75-81.

«Короткий» XIX век Сибири: сибирское время и пространство
Главная проблема заключалась даже не в территориальной отда-
ленности Сибири, а в степени ее гражданской готовности к рефор-
мам, касалось ли это новых городских, земских, судебных учрежде-
ний, нормы представительства в Государственной думе или снятия
особого административного режима генерал-губернаторской власти.
Отказывая Сибири в земской реформе, Петр Аркадьевич Столыпин
предлагал ждать:
Нет прежде всего собственников земли <...> Все здесь как бы в по-
стоянном движении: экономическая жизнь только отливается в новые
формы, еще не сложившиеся и не окрепшие достаточно. Но в будущем
условия эти должны быстро измениться <...> И время это при быстром
ходе заселения Сибири, надо думать, недалеко4.
На протяжении XIX столетия можно наблюдать процесс посте-
пенного крушения стереотипа Сибири как «царства холода и мрака».
Из страны «незнаемой» и «виноватой», места ссылки и каторги она
все больше превращается в привлекательный, богатый землей край5.
Сибирь переставала быть всероссийским пугалом. Когда ссылаемые
на поселение из малоземельных великорусских губерний приходили
в Сибирь, они убеждались в ее богатствах, восклицая: «Там бы умер,
здесь бы встал!» Бежавший в Сибирь крепостной крестьянин Семен
Пудеров писал в 1826 году своим родственникам в Центральную Рос-
сию: «И в Сибири также солнце светит и здесь народ живет, но гораздо
лучше вашего, потому что здесь нет кровопийц и тиранов господ»6.
Несмотря на это, доминирующим вплоть до конца XIX столе-
тия оставался образ «забытой» страны с главными маркерами в виде
«острога» и «рудника», «географического трупа», который необходи-
мо «оживить». «Отсталось» и «забвение» Сибири требовали компен-
сации, которую сибирские интеллектуалы представили как «боль-
шое будущее», предложив свои символы Сибири, памятные даты
4 Поездка в Сибирь и Поволжье. Записка П.А. Столыпина и A.B. Кривошеина.
СПб., 1911. С. 121-122.
5 Об образе Сибири см.: Родигина H.H. Другая Россия: образ Сибири в рус-
ской журнальной прессе второй половины XIX — начала XX века. Новосибирск,
2006. См. также: Chatterdjee S. The Steppe in History. Essays on a Eurasian Fringe.
Kolkata, 2010. Chap. 3: The Siberian Domain.
6 Цит. по: Зиновьев В.П. «И в Сибири также солнце светит и здесь народ жи-
вет...» (Бытовые письма как источник по социальной истории Сибири) // Пробле-
мы историографии, источниковедения и исторического краеведения в вузовском
курсе отечественной истории. Омск, 2000. С. 94.

232
IV. Век империи — век нации
и знаковые фигуры, соединенные в областнической теории. Это было
не просто утверждение социокультурной специфики Сибири, но и
стремление найти способ догнать и перегнать европейскую Россию,
войти в мировое цивилизационное пространство. Актуализация «си-
бирского времени» как способ оценить прошлый век и выстроить
парадигму развития Сибири в будущем произошла в конце XIX века.
Знаковую роль сыграли три события: 300-летний сибирский юбилей,
строительство Транссибирской магистрали и международная вы-
ставка 1900 года в Париже, где состоялся мировой дебют Сибири как
«страны будущего».
Ермак: символика сибирской истории
xix века и 300-летие
Ермак уже в начале XIX века был включен в имперский реестр как
исторический герой. В Тобольске в 1839 году был воздвигнут мону-
мент в его честь7, а позднее его фигура была представлена на памятни-
ке 1000-летия России в Новгороде (открыт в 1862 году). Констатиро-
валось, что донской казак Ермак Тимофеев, хотя и занимался разбоем
на Волге, «искупил свою тяжкую вину и заслужил прощение Государя
покорением царства Сибирского»8. Примечательно, что «истинные
виновники» приобретения Сибири купцы Строгановы, хотя и были
награждены властью, не стали частью ни официального, ни народ-
ного мифа о покорении Сибири. Фигура же Ермака, как подчеркивал
Николай Михайлович Карамзин, стала легендарной: «скалы, пещеры,
следы укреплений называются его именем», «имя сего витязя живет
и в названии мест и в преданиях изустных; там самые бедные жили-
ща украшаются изображением Атамана-Князя», а «Россия, История
и Церковь гласят Ермаку вечную память!»9
Фигура Ермака предстает как рубежная в дорусской и русской
истории Сибири. Не случайно М.М. Сперанский будет сравнивать
себя с Ермаком, а строительство Сибирской железной дороги назовут
7 Подробнее см.: Ремнев A.B. Ермак как герой: от Сибирских летописей до
«Памятника тысячелетия России» // Влияние петровской эпохи на развитие си-
бирских городов (история, краеведение, культура). Омск, 2010. С. 34-42.
8 Биографические очерки лиц, изображенных на памятнике Тысячелетия Рос-
сии, воздвигнутом в г. Новгороде. 1862 г. / Сост. учителями Новгородской гимна-
зии Н. Отто и И. Куприяновым. Новгород, 1862. С. 190.
9 Карамзин ИМ. История Государства Российского. 3-е изд. СПб., 1831. Т. 9.
С. 469.

«Короткий» XIX век Сибири: сибирское время и пространство
233
«вторым открытием Сибири». Ермак не только наделялся чертами
русского былинного богатыря, что было понятно простому человеку,
но и включался в контекст «великих географических открытий», был
поставлен в один ряд с испанскими конкистадорами — «наш Кортец»,
«российский Позарро».
Сибиряку нужно было предложить своих героев, которые бы со-
единяли «русскость» и «сибирскость», имели народное признание
и особую сакральную отмеченность в рамках православия и верно-
подданности. Это вполне вписывалось в триединую формулу «право-
славие-самодержавие-народность», но добавляло столь важный для
сибиряка четвертый элемент — «вольность». Для Сибири, где было
довольно много ссыльных преступников, образ Ермака как «раскаяв-
шегося разбойника» имел особую привлекательность и поучительный
смысл «искупительного подвига». Ермак стал на долгие годы базо-
вым элементом в «образе» Сибири как «другой» России, подчеркивая
историческую общность и специфику в рамках одного национального
пространства.
Образ Ермака окончательно приобрел в XIX веке национальную
«русскость», что и было воплощено, к примеру, на знаменитом полотне
Василия Ивановича Сурикова, в скульптуре Марка Матвеевича Анто-
кольского и памятнике Ермаку в Новочеркасске (1904 год), где он уже
окончательно уподоблен русского былинному богатырю. Образ Ерма-
ка оказался более «естественен» для народного восприятия, нежели,
скажем, идеологизированный конструкт крестьянина Ивана Сусанина
или даже образ князя Александра Невского10. Образ Ермака мог дать
основания для новой идеологии «народного империализма», равно как
и стать символом формирующейся сибирской идентичности11.
Областническому проекту «сибиряков», которые пришли из
России на новую землю, нужен был свой исторический символ, под-
черкивающий важные элементы конструкта: сохраняющуюся «рус-
скость», историческое право на Сибирь как право «первопроходца»
и ее «открывателя». Отрыв сибиряков от «общерусского исторического
корня»12, когда русские в Сибири «потеряли в воспоминаниях начало
своей истории», «разбилась здесь вся старая Русь с ее преданиями»,
10 См.: Шенк Ф.Б. Александр Невский в русской культурной памяти. М., 2007.
11 Ремнев А.В.у Суворова Н.Г. Управляемая колонизация и стихийные мигра-
ционные процессы на азиатских окраинах Российской империи // Полития. 2010.
№ 3-4 (58-59). С 150-191.
12 Ядринцев Н.М. Сибирь как колония. СПб., 1892. С. 143.

IV. Век империи — век нации
беспокоил областников, но открывал для них новое поприще для твор-
ческих и научных поисков. «Итак, русские переселенцы не перенесли
в Сибирь светильника искусства, огонь его потух от бушующего таеж-
ного ветра. Стало быть, в этой стране придется зажигать его вновь»13.
По мнению областников, это произошло потому, что «начало си-
бирской истории в сущности принадлежит Европейской России».
Очевидно, областников не могло не смущать то, что русские «перво-
открыватели» Сибири с их «промышленным авантюризмом» стали
основой имперского мифа «национального могущества и завоева-
ний». Все прежние «воспевания» подвигов Ермака им казались искус-
ственными. «Поэты, как Озеров, Дмитриев и сам Державин, — писал
Николай Михайлович Ядринцев, — были чужды Сибири, не знали
края и не могли собственно им вдохновляться. Это было вдохновение
книжное». Даже Петр Павлович Ершов, который также писал о под-
вигах Ермака, хотя и жил в Сибири, «но представить ее не мог»14. Вме-
сте с тем мотив «покорения» Сибири оставался важной доминантой ее
истории, но областников не могла не беспокоить трагическая судьба
сибирских инородцев. Романтический ориентализм и экзотизм Сиби-
ри вперемешку с демоническими представлениями о Тартаре, суровой
сибирской природе и царстве холода не устраивал сибирских област-
ников. Им был нужен совершенно другой образ, который бы делал Си-
бирь привлекательной, однако далекий от идеализации.
300-ЛЕТНИЙ ЮБИЛЕЙ И «СИБИРСКИЙ ДЕНЬ»
Празднование 300-летия присоединения Сибири обострило во-
прос о роли и месте Сибири в составе России. Сибирская обществен-
ность настаивала на том, что для юбилейных торжеств должен быть
избран день 26 октября 1881 года. Действительно, согласно летопис-
ным сведениям, именно в этот день Ермак со своей дружиной взял
столицу Сибирского ханства — город Искер. Однако у имперских
властей возникли серьезные сомнения по поводу политической це-
лесообразности празднования именно такой даты, что было связано,
как мы видим, с официальной трактовкой образа Ермака. Ситуация
осложнялась объявленным в стране длительным трауром по поводу
убийства 1 марта 1881 года императора Александра II. Предстоявшая
13 Ядринцев ИМ. Судьба сибирской поэзии и старинные поэты Сибири // Ли-
тературное наследство Сибири. Новосибирск, 1980. Т. 5. С. 82, 93.
14 Там же. С. 85.

«Короткий» XIX век Сибири: сибирское время и пространство
коронация Александра III выдвигала новый «сценарий власти», в ко-
тором имперская тема должна была быть наполнена национальным
содержанием, воплощенным в идее «народного самодержавия»15.
Таким образом, уже в выборе даты юбилея содержался политиче-
ский смысл, которого не могли не учитывать все, кто был прямо или
косвенно заинтересован в актуализации исторической памяти. Запад-
носибирский генерал-губернатор Григорий Васильевич Мещеринов на-
правил по поводу памятной даты запрос в Императорское Русское гео-
графическое общество, Археографическую комиссию Министерства
народного просвещения, Главный архив Министерства иностранных
дел, Археологическое общество и архив Синода. Однако обращение
в научные организации и архивы не дало точного ответа и надежно-
го обоснования юбилейной даты. Среди самих историков разгорелась
дискуссия: одни заявляли, что это должно быть 26 октября 1881 года —
день, когда 300 лет тому назад Ермак взял Искер; другие называли
1882 год (300-летие принятия Сибири в русское подданство); третьи —
присылку первого воеводы из Москвы (в таком случае юбилей должен
был отмечаться в 1883 году). Не прояснил ситуацию и поиск историче-
ского прецедента: праздновался ли 200-летний юбилей присоединения
Сибири? Тобольский епископ Василий ответил, что в архиве с 1779 по
1786 год данных на этот счет отыскать не удалось16. В то же время по-
явились свидетельства, что празднование сто лет назад все же состоя-
лось в Тобольске, но происходило оно почему-то в 1784 году17.
В конечном счете Мещеринов обратился за разъяснением к вы-
шестоящему петербургскому начальству, в Министерство внутренних
дел, указав от себя, что взятие Искера 26 октября 1581 года,
...хотя и составляет, само по себе, довольно важное событие,
но нельзя не принять, однако, во внимание того обстоятельства, что
Ермак еще действовал не по разрешению Правительства, от которого
15 Подробнее см.: Уортман Р. Сценарии власти. Мифы и церемонии русской
монархии. М., 2004. Т. 2. Глава «Александр III и зарождение национального мифа».
16 Телеграмма тобольского епископа Василия — западносибирскому генерал-
губернатору Г.В. Мещеринову, 1.05.1881 г. // ГАОО. Ф. 3. Оп. 10. Д. 17159. Л. 5.
17 Об этом упоминалось в заметке «Тобольских губернских ведомостей» (1858.
№ 29). Судя по всему, тогда выбрали дату гибели Ермака в 1584 г. См. также: Мак-
симов СВ. По поводу трехсотлетия Сибири // Восточное обозрение. 1882. 8 апр.
«Свидетельством полного индифферентизма Сибири в предшествующий период
служит то, что юбилей как 100-летия, так и 200-летия Сибири ничем не ознаме-
новывался; о праздновании 200-летия известно только по одной произнесенной
проповеди» (Ядринцев ИМ. Сибирь как колония. СПб., 1892. С. 635).

IV. Век империи — век нации
он не имел никаких полномочий, а по собственному лишь почину, при
материальном пособии со стороны Строгановых. Поэтому и в виду не-
удобств вообще совершить это празднование в настоящем году, было
бы правильнее приурочить его ко времени принятия Сибири в под-
данство...18
Из переписки сибирских генерал-губернаторов также следует, что
у местных властей был уже готов свой сценарий праздника, в котором
центральное место должен был занять акт принятия Иваном Грозным
Сибири в состав Московского царства. В связи с этим должны были
быть отслужены в церквах молебны в определенной смысловой после-
довательности: провозглашение вечной памяти царю Ивану Васильеви-
чу и его державным в Бозе почившим преемникам, затем — завоевате-
лю Сибири Ермаку и его сподвижникам, а в завершение — во здравие
благополучно царствующего императора Александра III19. В этом же
духе могли быть прочитаны публичные лекции и организованы массо-
вые мероприятия. Сибирские власти также не могли не воспользовать-
ся случаем, чтобы заявить о потребностях Сибири и ходатайствовать о
даровании ей монарших милостей, таких как строительство железной
дороги, введение судебной реформы, повышение жалованья сибирским
чиновникам, отмена или ограничение ссылки. В данном случае не сто-
ит излишне драматизировать противостояние сибирского общества
и сибирской администрации. При известном несовпадении (и даже
противоречии) их интересов и воззрений было общее поле, в котором
они могли действовать сообща, добиваясь от центра проведения преоб-
разований, в которых Сибирь действительно нуждалась20.
Бюрократическая машина после более чем годичной переписки
выдала официальное разрешение праздновать сибирский юбилей
6 декабря 1882 года — в день памяти особенно высокочтимого в Рос-
сии святителя Николая, а также тезоименитства августейшего атама-
на казачьих войск цесаревича Николая Александровича (будущего
18 Г.В. Мещеринов — министру внутренних дел, 3.06.1881 г. // ГАОО. Ф. 3.
Оп. 10. Д. 17159. Л. 14.
19 Восточносибирский генерал-губернатор Д.Г. Анучин — Г.В. Мещеринову,
21.03.1881 г.//Там же. Л. 1.
20 Одним (но далеко не единственным) примером такого сотрудничества мо-
жет служить деятельность Н.М. Ядринцева в администрации западносибирско-
го генерал-губернатора Н.Г. Казнакова. Подробнее см.: Ремнев A.B. Н.Г. Казнаков
и Н.М. Ядринцев (Из истории общественной жизни Сибири 70-х гг. XIX в.) // Про-
блемы классовой борьбы и общественного движения в Сибири в дооктябрьский
период. Омск, 1992. С. 46-60.

«Короткий» XIX век Сибири: сибирское время и пространство
императора Николая II)21. Таким образом, сценарий сибирского юби-
лея помимо подвига Ермака дополнялся знаковыми элементами на-
родности, православия и самодержавия.
В имперском сценарии сибирского юбилея превалировало не
только утверждение заслуг России перед Сибирью, но и стремление
увязать стихийное народное движение на восток с геополитическим
обоснованием имперской «географии власти». Наиболее четко это
отразилось в речи вице-президента Императорского Русского геогра-
фического общества, известного ученого Петра Петровича Семенова-
Тян-Шанского 8 декабря 1882 года22.
Обращаясь к прошлому Сибири, Семенов в первую очередь по-
ставил вопрос: а было ли движение в Сибирь случайным «или неотра-
зимым последствием естественного роста русского народа и русского
государства»? В ответе на этот вопрос ученый стремился преодолеть
уже наметившееся противопоставление вольно-народной колониза-
ции и правительственной, связать в единый процесс формирование
русской нации и русской земли с имперским государственным расши-
рением. Будучи одним из основоположников российской геополити-
ки, Семенов усматривал в этом не просто рост имперской территории,
а осуществление грандиозного цивилизационного проекта, когда в ре-
зультате русской колонизации происходит смещение этнографической
границы между Европой и Азией все дальше на восток23. Обращаясь
к предыстории похода Ермака, Семенов отмечал, что первоначальное
освоение Сибири русскими было схожим с колониальными действами
европейцев в Новом Свете, а подвиг Ермака стал «открытием Сибири»
для русских. В трактовке Семенова соединились идеи «историческо-
го призвания» русского народа, складывания русской национальной
территории с теориями «защитного империализма» и установления
«естественных границ». Западная Сибирь «сделалась более русскою
страною, чем многие из наших восточных губерний», — констатиро-
вал виднейший российский географ.
Колонизация же Восточной Сибири, где сохраняются значитель-
ные инородческие территориальные анклавы, впереди и будет зави-
сеть от развития путей сообщения. Россия за эти триста лет, подводил
21 Министр внутренних дел Д.А. Толстой — Г.В. Мещеринову, 1.09.1882 г. //
ГАОО. Ф. 3. Оп. 10. Д. 17159. Л. 45.
22 Семенов П.П. Речь по поводу 300-летия Сибири, читанная в заседании
ИРГО 8 декабря 1881 года. СПб., 1882.
23 Семенов П.П. Значение России в колонизационном движении европейских
народов // Изв. Ими. Русского географического общества. 1892. Т. 281, Вып. 4. С. 354.

238
IV. Век империи — век нации
итог Семенов, сделала в Сибири все что могла, превратив Западную
Сибирь
...в более русскую страну, чем, например, губернии Казанская,
Уфимская, Оренбургская и даже Вятская и Пермская; в степном гене-
рал-губернаторстве заняла большую часть оазисов и подгорьев, спо-
собных для оседлой жизни и культуры; даже в отдаленной Восточной
Сибири водворила русское население вдвое превосходящее численно-
стью инородческое и постепенно его ассимилирующее, не истребляя
его, как европейская колонизация истребляла туземные племена Се-
верной Америки. Притом же Россия поставила своего переселенца
в Сибири даже в лучшие условия, чем в центре России, широко на-
делив его принадлежавшими Государству землями и угодьями; она не
стеснила его свободы и не водворила в Сибири крепостного права...24
Вместе с тем крестьянин в Сибири не утратил «дорогих для рус-
ского патриота черт русской народности, а, напротив, развил их,
вследствие той вековой свободы, которою он умел с достоинством
пользоваться».
Теперь же, по словам Семенова, Сибирь вступает в свой новый фа-
зис — более самостоятельного развития местных производительных
сил. Важное значение, подчеркивал ученый, будут при этом играть
Северный морской путь и железная дорога, которые через Сибирь
соединят Россию с многомиллионным Китаем. Перенос промыш-
ленного производства из Центральной России в саму Сибирь сделает
российские товары более конкурентоспособными; развитие промыш-
ленности увеличит колонизационную емкость Сибири. Даже тогда,
когда ее население достигнет 16-20 миллионов человек, разовьется
своя промышленность, будут проведены реформы, русские в Сиби-
ри будут играть роль «не отдельного организма, а только вытянутой
конечности русского государственного организма, обеспечивающей
интересам единой русской сто-миллионной народности влияние
на 400 миллионный дальний восток Старого Света, причем голова
и сердце упомянутого организма остались бы неизменно в великих
культурных центрах Европейской России»25.
«Русский вестник» и «Московский вестник», позиционировавшие
себя в качестве официоза, также стремились усилить государственное
24 Семенов П.П. Речь по поводу 300-летия Сибири. С. 19-20.
25 Там же. С. 28.

«Короткий» XIX век Сибири: сибирское время и пространство 239
значение исторических событий трехвековой давности, указать на то,
что казачья «вольница» исполняла, пусть и стихийно, в конечном сче-
те государеву службу. Это была попытка применительно к сибирскому
случаю определить контуры официальной концепции в рамках новой
националистической идеологии империи. Курс на укрепление «еди-
ной и неделимой России», провозглашенный и пропагандировавший-
ся влиятельным в правительственных кругах редактором упомянутых
выше изданий Михаилом Никифоровичем Катковым, не мог не отра-
зиться на интерпретации сибирской истории. «Бороться приходилось
с теми самыми ордами, которые когда-то заполонили наше отечество
и грозили Европе, и притом фанатизированными мусульманами», —
подчеркивалось в катковских изданиях26. Главным же итогом «свя-
щенного подвига» Ермака, как его трактовал «Русский вестник», стало
то, что Сибирь превратилась в неотъемлемую часть России. Железная
дорога, это новейшее средство стянуть империю и нацию стальны-
ми нитями, нужна была, как считал М.Н. Катков, прежде всего для
«соединения главного средоточия Русской земли с ее восточною по-
ловиной». Поэтому выдвинутый областниками тезис о Сибири как
колонии в новом имперском дискурсе оказался под подозрением как
зачаток сепаратизма27.
Сибирская общественность также проявила активность и предло-
жила свой сценарий праздника, наполненный иными смыслами. Юби-
лей давал повод указать на отсталость Сибири, заявить о ее нуждах,
пропагандировать областнические идеалы, предложить свой сибир-
ский дискурс в империестроительстве и нациестроительстве России.
Но в их взгляде на Сибирь была важна и апелляция к опыту Соеди-
ненных Штатов, которые служили своеобразной моделью для Сиби-
ри. Журнал «Восточное обозрение» писал по случаю всемирной вы-
ставки в Чикаго в 1893 году, что «Америка должна стать моделью для
проведения индустриализации в Сибири» и что «следует сделать все
возможное для успеха "сибирского эксперимента", что позволит этому
краю стать второй Америкой».
Разумеется, дата 26 октября 1881 года выглядела в этом слу-
чае предпочтительной, так как она в большей степени акцентиро-
вала вольно-народный характер присоединения Сибири к России.
26 Современная летопись («Московские ведомости», № 342) // Русский вест-
ник. 1882. №12. С. 995.
27 Подробнее о взглядах М.Н. Каткова на «сибирский вопрос» см.: Ремнев A.B.
М.Н. Катков в поисках «сибирского сепаратизма» // Личность в истории Сибири
XVIH-XX веков. Новосибирск, 2007. С. 64-80.

240
IV. Век империи — век нации
В областнической трактовке событий сибирской истории была зало-
жена концепция, имевшая выход на актуальные для этого направле-
ния мысли проблемы. Ядринцев писал:
В настоящую минуту, на грани трехсотлетия, наступает и для Си-
бири уже <...> период сознательной жизни и понимания своей роли
в будущем <...> Этим сознанием своего общечеловеческого существо-
вания и сознательным отношением к своей жизни начинается новый
период сибирской истории28 (курсив мой. — А.Р.).
Нет никакого сомнения, что развитие страны достигло в настоя-
щее время известной гражданской зрелости, и момент трехсотлетнего
юбилея совпадает с моментом ожидаемого полноправия29.
Необходимо было снять с Сибири проклятие «страны изгнания»,
разрушить стереотип царства вечного холода и мрака, побудить рос-
сийское общество и власть признать за Сибирью право на равное по-
ложение в России. С юбилейными событиями совпало начало издания
в Петербурге газеты «Восточное обозрение»30, в редакционном обра-
щении которой к читателям прямо было заявлено, что «Сибирь нака-
нуне своего трехсотлетия ждет гражданского обновления». Научному
обоснованию сибирской областнической программы был посвящен
также и фундаментальный труд Н.М. Ядринцева «Сибирь как коло-
ния» (СПб., 1882), приуроченный к 300-летию Сибири.
Утверждение колониального статуса Сибири в Российской импе-
рии включало в себя не только негативный, но и позитивный смысл.
Здесь присутствовал не только акцент на колониальном угнетении,
хищнической политике центра, но и требование признания самобыт-
ности Сибири, необходимости для метрополии выполнить долг перед
своей колонией, помочь ее развитию, даровать ей те колониальные
институты самоуправления, которые уже существовали, к примеру,
в Британской империи.
Признание совершеннолетия общества, дарование ему граж-
данских прав, удовлетворение общечеловеческих стремлений, есть
священнейший долг метрополии по отношению ко всякой молодой,
28 Ядринцев Н.М. Трехсотлетие Сибири с 26 октября 1881 года // Вестник Ев-
ропы. 1881. № 12. С 844, 845.
29 Ядринцев Н.М. Сибирь как колония (1882). Тюмень, 2000. С. 450.
30 Первый номер вышел 1 апреля 1882 г.

«Короткий» XIX век Сибири: сибирское время и пространство
развивающейся на ее руках стране: великая обязанность налагается на
нее Провидением перед лицом всего человечества и будущей истории31.
Таким образом, колониальность Сибири — это не только осуж-
дение имперских властей и централизаторски настроенного россий-
ского общества, но и надежда на великое будущее Сибири, уверен-
ность в котором обеспечивает «молодость». «Как англо-саксонская
раса отразила лучшие черты своей природы и характера в своих ко-
лониях, так славянская раса должна выразить те же лучшие черты
в своих»32. Колониальный дискурс был в областнической трактовке
частью большого общественного движения к прогрессу, а народни-
ческий дискурс, в рамках которого областники действовали и раз-
мышляли, включал идею отсталости России как своего рода преиму-
щества перед буржуазным и дряхлеющим Западом. Занятые поиском
особого (некапиталистического) пути развития России, они ставили
проблему «Россия-Сибирь» в предельно широкий цивилизационный
и социальный контекст. Культурное развитие благодаря естествен-
ным богатствам и простору может здесь, в Сибири, явиться пышнее
и богаче, общественный склад — самобытнее и оригинальнее, а от-
сутствие крепостного права сделало сибиряка более подготовленным
к самоуправлению.
Ожидаемое же пробуждение Азии, по мнению Ядринцева, сулит
Сибири огромную будущность в мировой истории. В областнических
воззрениях присутствовало своего рода компенсаторное признание
колониальной отсталости Сибири — через ее презентацию в качестве
исторически молодого общества, «а судьба молодых обществ и коло-
ний весьма часто представляет завидное существование сравнитель-
но с старыми обществами, пережившими долгую жизнь <...> они не
имеют предрассудков старого мира и так сказать на обломках старых
цивилизаций свободны создать новую лучшую жизнь, обвитую све-
жими розами»33. Поэтому колонии способны, восприняв современные
достижения человечества, развиваться с большим успехом, чем даже
сами метрополии. Примером Ядринцеву здесь служили не только Со-
единенные Штаты Америки, но и Австралия, Канада, Новая Зеландия.
«Нередко великие идеи и плоды человеческого прогресса доступнее
31 Ядринцев Н.М. Трехсотлетие Сибири с 26 октября 1881 года // Вестник Ев-
ропы. 1881. № 12. С. 849.
,2 Ядринцев Н.М. Сибирь как колония. 2-е изд. СПб., 1892. С. 709.
33 Ядринцев Н.М. Трехсотлетие Сибири. С. 847.

242
IV. Век империи — век нации
колониям, и они прогрессируют быстрее метрополий. На западе не-
редко из них развертываются новые государственные организмы, соз-
дающие новые цивилизации»34.
Общественно значимым юбилейным событием стали торжествен-
ные обеды 26 октября 1881 года в Москве и Петербурге, на которых
присутствовали жившие в столицах сибиряки, а также те лица, чья
судьба была связана с Сибирью. Сибирская тема в первый раз столь
массированно и концентрированно была представлена в связи с юби-
леем на страницах российских периодических изданий. «Русские ведо-
мости» 25 октября 1881 года писали о том, что мы все еще мало знаем
о Сибири, а ее история — один лишь «скорбный лист». Мы не сумели,
подводила исторический итог газета, воспользоваться богатствами
Сибири; земледелие, скотоводство, промышленность, пути сообще-
ния, торговля, народное образование все еще находятся там в зачаточ-
ном состоянии. В выступлениях общественности явно звучало осуж-
дение того, как мало было сделано за эти 300 лет для Сибири.
Весьма показательной была и риторика официальных документов,
сопровождавших юбилейную тематику. Генерал-губернатор Восточ-
ной Сибири Дмитрий Гаврилович Анучин направил Александру III
телеграмму, в которой помимо обычных по такому поводу вернопод-
даннических фраз в духе «официальной народности» содержалось
и напоминание о необходимости преобразований в Сибири:
Прожив три века одною жизнью с великим своим Отечеством
Россией, Сибирь от Урала до Тихого океана населилась русским пле-
менем, принесшим сюда свою народность, православную веру и не-
поколебимую преданность своим государям. В борьбе с суровостью
природы, неизмеримыми пространствами и всякого рода лишениями,
сопряженными с отсутствием удобств, развиваемых цивилизацией,
сибирское население воспитало в себе твердую волю, несокрушимую
энергию в труде и на рубеже четвертого века своей жизни является
готовым воспринять те великие реформы, которые дарованы России
державною волею царя-освободителя35.
В ответ на поздравления сибиряков Александр III поспешил их за-
верить:
34 Ядринцев ИМ. Трехсотлетие Сибири. С. 847.
35 Цит. по: Романов Н.С. Летопись города Иркутска за 1881-1901 гг. Иркутск,
1993. С. 55-56.

«Короткий» XIX век Сибири: сибирское время и пространство
Отдаленный этот край близок моему сердцу. Его благосостоя-
ние, развитие его естественных богатств и правильное устройство его
управления составляют предмет постоянных моих забот. Надеюсь, что
со временем с Божьей помощью обширный и богатый сибирский край,
составляющий уже три столетия нераздельную часть России, будет
в состоянии нераздельно же с нею воспользоваться одинакими пра-
вительственными и общественными учреждениями, благами просве-
щения, усилением промышленной деятельности на общую пользу и во
славу дорогого нашего Отечества36.
На ежегодном отчете восточносибирского генерал-губернато-
ра Александр III 30 апреля 1882 года оставил известную помету:
«Прочел с большим интересом и более чем смущен этим грустным,
но правдивым описанием правительственного забвения столь бога-
того и нужного для России края. Непростительно и даже преступно
оставлять подобное положение дел в Сибири»37. Примечательно, что
в официальной трактовке словосочетание «нераздельная часть» (кур-
сив мой. — Л.Р.) России стало ключевым, а сибирский юбилей совпал
с упразднением Западносибирского генерал-губернаторства и превра-
щением Западной Сибири в своего рода «внутреннюю окраину» им-
перии. В качестве логического завершения идеи «единой и неделимой
России» формулировалась стратегическая цель: «Сибири как некоего
целого нет и быть не должно»38.
Несмотря на то что юбилейные события 1881-1882 годов не стали
переломной датой в сибирской истории, это была первая публичная
декларация сибирских реформ, когда современные проблемы были
переведены на язык исторических воспоминаний, а день 26 октя-
бря, несмотря на противодействие властей, стал традиционной тор-
жественной датой для Сибири. Вплоть до 1919 года ежегодно в этот
36 Там же. С. 56.
37 Но и через четыре года Александр III вынужден был констатировать:
«...Уж сколько отчетов генерал-губернаторов Сибири Я читал и должен с грустью
и стыдом сознаться, что правительство до сих пор почти ничего не сделало для
удовлетворения потребностей этого богатого, но запущенного края! А пора, очень
пора!» (Тхоржевский И.И. Исторический обзор деятельности Комитета министров.
СПб., 1902. Т. 4. С. 111).
38 Сватиков С.Г. Россия и Сибирь (К истории сибирского областничества
в XIX в.). Прага, 1930. С. 77. См. также: Ремиев A.B. Россия и Сибирь в меняющемся
пространстве империи, XIX — начало XX века // Российская империя в сравни-
тельной перспективе. М., 2004. С. 286-319.

244
IV. Век империи — век нации
в день в Петербурге, Москве и в самих сибирских городах устраива-
лись тожественные собрания, литературно-музыкальные вечера, зву-
чали публичные выступления на сибирские темы.
Транссибирская магистраль и новое открытие
Сибири: от мрачного прошлого
к светлому будущему
Сибирские реформы явно запаздывали, однако после 300-летнего
юбилея Сибирь все же попала в орбиту правительственного и обще-
ственного внимания, а следующее десятилетие, ознаменовавшееся
началом строительства Транссибирской магистрали, по праву может
быть названо новым открытием Сибири. Почти летаргическое со-
стояние региона, если смотреть с позиции развития многих пересе-
ленческих колоний мира, продолжалось вплоть до начала 90-х годов
XIX века, когда и для Сибири с известными оговорками настала эпоха
великих преобразований. Со сменой века соединилось стремление из-
менить образ Сибири.
Международная выставка 1900 года в Париже подводила итог ми-
нувшему столетию, и Россия была представлена на ней прежде все-
го Сибирью39. Главной во всей российской экспозиции должна была
стать Сибирская железная дорога, которую именовали не иначе как
«Великой», а деятельность России в Азии была представлена как «ве-
ликая мировая задача». Во главу угла должны были быть поставлены
не только экономические и технические достижения, но и культурные
заслуги России. Официальный куратор и главный идеолог русского
участия в выставке Сергей Юльевич Витте подчеркивал:
Сосредоточение произведений Сибири в особом павильоне при-
знано необходимым ввиду мирового значения великого Сибирского
рельсового пути, сооружение которого ко времени открытия выставки
будет почти закончено, а также того интереса, который представит для
39 См.: Шапиро А. Участие России во всемирных выставках XIX — начала
XX вв. (Тематический обзор архивных материалов) // Архивное дело. 1939. № 1.
С. 96-99. Первый опыт такой презентации Сибири был предпринят для Всемир-
ной Колумбовой выставки 1893 г. в Чикаго, когда по распоряжению министра фи-
нансов СЮ. Витте было подготовлена книга (с переводом ее на английский язык):
Сибирь и Великая Сибирская железная дорога. СПб., 1893. Участие в ее подготовке
принял П.П. Семенов-Тян-Шанский. На выставку в США отправился редактор
газеты «Восточное обозрение» Н.М. Ядринцев.

«Короткий» XIX век Сибири: сибирское время и пространство
245
всего образованного мира прорезываемая этим путем огромная тер-
ритория с неисчерпаемыми природными богатствами, ожидающими
правильной эксплуатации40.
Министерство финансов активно искало пути привлечения ино-
странного капитала, особенно французского, в «целях подъема сибир-
ских провинций»41. Необходимо было привлечь к дороге транзитные
грузы и пассажиров, активно осваивать сибирские месторождения
полезных ископаемых. Колонизация Сибири и развитие в ней сель-
ского хозяйства могли обеспечить дешевизну рынка рабочей силы,
что также должно было выглядеть привлекательным для деловых лю-
дей во всем мире42. В долгосрочной программе министра финансов
СЮ. Витте, направленной на привлечение иностранного капитала
в Россию, участие в Парижской выставке могло стать удобным случа-
ем для создания нового имиджа Сибири.
Россия имела на выставке отдельный павильон для представле-
ния своих окраин, построенный архитектором Робертом-Фридрихом
Мельцером в виде московского Кремля (6000 м2)43. Особое внимание
уделялось освещению «культурной задачи по заселению обширно-
го Сибирского края» и исторического значения его колонизации44.
В официальном документе прямо утверждалось: «На первом плане
стоит переселенческое дело, размеры коего в настоящее время весьма
значительны. Затем исследование природных богатств»45.
Общее руководство подготовкой сибирской экспозиции было
поручено известному географу П.П. Семенову-Тян-Шанскому,
40 Представление Министерства финансов в Государственный совет,
31.10.1897 г.//РГИА.Ф. 1152. Оп. 12: 1897 г. Д. 417. Л. 4.
41 Романов Б.А. Россия в Маньчжурии. Л., 1928. С. 12.
42 Всеподданнейший доклад министра финансов СЮ. Витте «О положении на-
шей промышленности». Февраль 1900 г. // Историк-марксист. 1935. № 2-3. С. 134-135.
43 Впрочем, в сибирской прессе недоумевали, почему «павильон окраин, где не
находится ни одного экспоната центральной России, построен в стиле московско-
го Кремля, стиле, между прочим сказать, совершенно не характерном для русской
национальной архитектуры. При отсутствии общерусского павильона, "Кремль"
этот, с его башнею и колокольнями принимается большинством публики и даже
известной частью печати за "русский павильон"» (Анский С. Россия на всемирной
выставке // Восточное обозрение. 1900. 29 июня. № 143).
44 Записка А.Н. Куломзина «По вопросу об участии Комитета Сибирской
железной дороги на Парижской выставке 1900 г.» [14.03.1898 г.] // РГИА. Ф. 1273.
Оп. 1.Д.5.Л.23.
45 Участие России на Всемирной Парижской выставке 1900 г. Отчет генераль-
ного комиссара Русского отдела. СПб., 1901. С. 48.

IV. Век империи — век нации
а создание отдельного павильона российских окраин, а не всей Рос-
сии должно было продемонстрировать ее цивилизационные успехи
в Азии и подчеркнуть отличие этих территорий от колоний европей-
ских государств. В подготовленной Семеновым-Тян-Шанским к вы-
ставке книге «Окраины России» акцент делался именно на такой трак-
товке46. В другом специальном издании, предпринятом для выставки,
подчеркивалось, что русское заселение Сибири есть лишь стремление
к более равномерному распределению населения по территории импе-
рии, и это «явление внутренней колонизации в отличие от выселения
("эмиграции") излишка жителей Западно-Европейских государств
в страны Нового Света»47.
Россия готова была принять участие во всех общих разделах вы-
ставки, за исключением павильона колоний, так как «одна из групп,
касающаяся колонизации, до России не относится, — отметили в Ми-
нистерстве финансов. — Что же касается Сибири, Средне-азиатских
владений России и Кавказа, то представлялось бы более удобным экс-
понаты означенных местностей сосредоточить в особом, специально-
русском павильоне»48.
На выставке были представлены три группы экспонатов: 1) пе-
чатные издания, 2) карты и 3) другие наглядные материалы: чертежи,
картограммы, диаграммы, фотографии, коллекции предметов и тому
подобное. Сибирские экспонаты занимали три зала в павильоне окра-
ин России. К ним примыкала движущаяся панорама Сибирской же-
лезной дороги, устроенная на средства Международного общества
спальных вагонов и рассчитанная на привлечение впоследствии ту-
ристов к поездкам в Сибирь49. Канцелярия Комитета министров из-
дала на русском, французском, английском и немецком языках специ-
альную брошюру «Великая Сибирская железная дорога». Кроме того,
академиком Александром Петровичем Карпинским был подготовлен
на французском языке «Очерк месторождений полезных ископаемых
46 Семенов-Тян-Шанский П.П. Окраины России. СПб., 1900. С. 1.
47 Колонизация Сибири в связи с общим переселенческим вопросом. СПб.,
1900. С. I.
48 Представление Министерства финансов в Государственный совет,
31.10.1897 г. // РГИА. Ф. 1152. Оп. 12: 1897 г. Д. 417. Л. 2.
49 В 1898 г. Международное общество спальных вагонов в рекламных целях
организовало конкурс по географии и в качестве награды учредило ознакомитель-
ную поездку по только что открывшейся железнодорожной линии до Красноярска:
Калинин А. Первый экспресс на Транссибирской. Любопытное путешествие фран-
цузских студентов летом 1898 г. // Красное знамя. Томск, 1967. 18 нояб.

«Короткий» XIX век Сибири: сибирское время и пространство
247
Сибири», «имея в виду значительный интерес, пробудившийся <...> за
последние годы в иностранных промышленных сферах к минераль-
ным богатствам Сибири».
Активное участие в подготовке экспонатов для русского отдела вы-
ставки приняли ученые — Д.И. Менделеев, К.И. Богданович, A.C. Бот-
кин, М.Ф. Горбачев, Ф.К. Дриженко, И.И. Жилинский, A.A. Кауфман,
Л.А. Ячевский и другие. Представлены были также издания о пере-
селенческой политике и землеустройстве, гидрографических работах
в зоне железнодорожной магистрали и ряд других трудов по иссле-
дованию Сибири50. Особое значение придавалось распространению
сведений о золотопромышленности в Сибири, в Охотско-Камчатском
крае и на Квантунском полуострове, арендованном Россией у Китая,
статистическим данным о переселенческом движении, положении
школьного и церковного дела в Сибири. У деловой части посетителей
выставки особым вниманием пользовались: колонизационная карта
Сибири, рельефная карта Барабинской степи и карты месторождений
полезных ископаемых. Последние, по свидетельству заведующего от-
делом выставки от Комитета Сибирской железной дороги Ивана Васи-
льевича Сосновского, особенно интересовали англичан51. Брошюры о
сибирской золотопромышленности пришлось даже срочно допечаты-
вать уже в Париже.
Сооружение Транссибирской магистрали было отмечено гран-
при, что
...явилось торжественным пред лицом всего света признанием
выдающейся мировой заслуги России как по облегчению сношений
между Азиатским Востоком и Европейским Западом, так равно и по
приобщению к культурным странам обширнейшего и богато ода-
ренного природою Сибирского края,.который из мрачной и унылой
страны изгнания становится участником экономической жизни все-
го мира52.
50 Материалы Комитета Сибирской железной дороги. СПб., 1898. Т. 1. С. 388-
390. Кроме того, на выставке появились издания, ранее малоизвестные и в самой
России: Всеподданнейший отчет статс-секретаря А.Н. Куломзина о поездке в Си-
бирь для ознакомления с переселенческим делом. СПб., 1896; Свод статистических
материалов, касающихся экономического положения сельского населения Евро-
пейской России. СПб., 1894.
51 Отдел Комитета Сибирской железной дороги на Всемирной выставке 1900 г.
в Париже (Отчет заведующего отдела старшего помощника начальника отделения
канцелярии Комитета министров Сосновского). СПб., 1901. С. 16.
52 Там же.

248
IV. Век империи — век нации
Парижская пресса не скупилась на похвалы и предсказывала Си-
бири с ее землями и запасами золота славу «русской Америки». Ма-
гистраль была названа «позвоночным хребтом русского великана»,
что должно было обеспечить ему приоритет во всем Азиатско-Ти-
хоокеанском регионе, а Маньчжурию вскоре превратить в русскую
провинцию. Сибирская железная дорога «как насос будет выкачивать
богатства Китая», и это станет его «грандиозным экономическим за-
воеванием». Известная штутгартская издательская фирма «Über Land
und Meer» направила своего компаньона доктора С.С. Эпштейна в на-
чале 1900 года в путешествие по Азиатской России с целью подготов-
ки иллюстрированной книги «Сухим путем в Китай», которая должна
была послужить интересам германской торговли через Сибирь, где,
«благодаря Сибирской железной дороге, развивается цветущая про-
мышленность и где для иностранных и в особенности для немецких
капиталистов находится благодатная и многообещающая почва»53.
Подобный оптимизм разделяли и многие американцы, увидев в Си-
бири «новую Америку», изобилующую железом, углем, благородными
металлами, лесом, плодородными пахотными землями и пастбищами.
Британские обозреватели, напротив, были обеспокоены чрезмерным
усилением России в Азии и постарались принизить значение маги-
страли. Но и они вынуждены были признать, как писал Арчибальд
Колхун, что «эта дорога не только сделается одним из величайших
торговых путей, какие когда-либо знал мир, и в корне подорвет ан-
глийскую морскую торговлю, но и станет в руках России политиче-
ским орудием, силу и значение которого даже трудно угадать»54.
В целом выставка послужила своего рода рекламой Сибири не
только для представителей делового мира, но и для многочисленных
туристов. Международное общество спальных вагонов постаралось
организовать регулярное железнодорожное сообщение и перехватить
перевозку пассажиров из Европы в Азию у морских компаний55.
Это было не только демонстрацией триумфа России и утвержде-
ния ее геополитической роли в Азии, но и презентацией Сибири, что
должно было создать ее новый имидж, сломав прежние негативные
стереотипы.
Впрочем, в самой Сибири к такой международной рекламе и при-
зывам к распродаже богатств края отнеслись весьма сдержанно,
53 C.G Эпштейн — СЮ. Витте, 26.10.1900 г. // РГИА. Ф. 560. Оп. 22. Д. 217. Л. 332.
54 Colquhoun A.B. The «Overland» to China. L.; N.Y., 1900. P. 123-124.
55 РГИА. Ф. 268. On. 5. Д. 227.

«Короткий» XIX век Сибири: сибирское время и пространство
249
заметив много бестолковости в организации выставочного павильо-
на56. Но и сибиряки с интересом следили за выставкой, воодушевлен-
ные перспективой прихода более рационально организованного ино-
странного капитала. В их трактовке нового образа Сибири были свои
важные нюансы, в которых можно заметить проявления областниче-
ских настроений с их колониальным подтекстом:
[Транссибирская] дорога приблизила Сибирь не только к России,
но и к Западной Европе, и в «страну изгнания» массами хлынули раз-
ные предприимчивые люди в поисках счастья <...> а в это время наши
русские и даже сибирские капиталисты, которым гораздо ближе и лег-
че было бы явиться пионерами промышленной жизни Сибири, как го-
ворится, «сидят сложа руки» <...> Нам кажется, что, вместо ожидания,
когда нас облагодетельствуют приезжие иностранцы, или пока наши
российские капиталисты дорастут до уровня иностранного, было бы
гораздо рациональнее, если бы разработку ископаемых богатств Сиби-
ри взяло на себя правительство57.
Таким образом, выход виделся в государственном предпринима-
тельстве с привлечением мелких и средних частных инвесторов, что
позволило бы сохранить сибирские богатства в «русских руках», а так-
же найти альтернативу «гнету капитализма», вне зависимости от его
происхождения.
Сибирь вступала в XX век с новым имиджем, который увлек не
только миллионы переселенцев, но и предпринимателей, устремив-
шихся на «Дикий Восток» в поисках богатств и приключений58. «Теперь
же Сибирь стоит на границе между своей старой и новой историей»59.
Известный путешественник Фритьоф Нансен назвал Сибирь «стра-
ной будущего», и этот образ был широко транслирован, вызывая по-
вышенный интерес к Сибири как европейцев, так и американцев.
Хотя «период с 1890 по 1917 год был слишком коротким для пре-
вращения Сибири во "вторую Америку", о чем мечтали мыслящие
люди Сибири и Центральной России, такие как С. Витте», все же
«с 1890 по 1917 Сибирь активно функционировала как посредник
56 Восточное обозрение. 1900. 1 июля. № 144; 2 июля. № 145.
57 Александров. Несколько слов по поводу эксплуатации богатств Сибири //
Сибирская жизнь. 1900. 5 нояб. № 100.
58 Лид Й. Сибирь — странная ностальгия. Автобиография. М., 2009. С. 73.
59 Петров М. Западная Сибирь. М., 1908. СП.

250
IV. Век империи — век нации
между Западом и Востоком»60. XIX век считался для Сибири «пропу-
щенным веком», и на двадцатый смотрели как на время реализации
этих упущенных возможностей — время, когда Сибирь станет зна-
чимой не только для России, но и для всего мира. Однако сибирские
публицисты с осторожностью констатировали, что из «страны буду-
щего» она все еще только приближалась к «стране настоящего»: между
временными измерениями «темного прошлого» и «светлого будуще-
го» Сибири для этого «настоящего» явно не оставалось места, и в этом
«сибирский» век вполне совпал с общерусским.
60 Штольберг Е.-М. Сибирь — русский «Дикий Восток». Заметки о погранич-
ной политике, 1890-1915 гг. // < http://www.sibtours.com/Tgicb94 (1.05.2013)>.

V. ВЕК ОБЩЕСТВА /
ВЕК ОБРАЗОВАНИЯ

Ольга Валериановна Эделъман
ЛЕГЕНДА РУССКОГО XIX ВЕКА:
ДЕКАБРИСТЫ
и
в историографии, и в общественном сознании декабристы
предстают одной из ключевых тем русской истории XIX века.
Между тем трезвый скепсис подсказывает, что реальный, не-
посредственно и буквально понимаемый вклад движения декабристов
в эту историю не так уж велик. Вряд ли их современники назвали бы
декабрьское восстание среди главных на своем веку событий. Неиз-
бежная диспропорция между историческим событием как таковым
(декабристскими тайными обществами и восстанием) и его образом
в истории достигает тут критической отметки.
В то же время сложно отрицать объективный вклад декабризма
в развитие русского общественного сознания, политической мысли
и того, что называлось в XIX веке «освободительным движением».
Как сложно отрицать и то, что интерес к декабристской теме уже сам
по себе стал фактом (и фактором) истории, десятилетия оказывавшим
влияние на самосознание русского общества.
Освобождение от диктата советских идеологических установок
вызвало естественное желание подвергнуть ревизии прежние оцен-
ки, в том числе и декабристоведческих штудий. В 1990-е годы извест-
ные и уважаемые специалисты выступили с докладами и статьями
программного характера1. Однако ревизия в декабристоведении тог-
да далеко не зашла: к этой теме просто резко упал интерес. Многие
1 См., например: Рудницкая Е.Л. Феномен Пестеля. Впервые опубликовано:
Annali sezione storico-sociale. XI-XII, 1989-1990. Napoli, 1994. P. 101-117. Переиз-
дания: Империя и либералы. СПб., 2001. С. 190-200; Рудницкая Е.Л. Лики русской
интеллигенции: Научные труды. М., 2007. С. 15-24.

254
V. Век общества / век образования
исследователи переключились на другую тематику, стали осваивать
сюжеты, в советское время невозможные или не приветствовавшиеся;
другие вовсе ушли из науки.
Тогда же применительно к декабристской тематике вошли в упо-
требление слова «деидеологизация» и «демифологизация». Первое
довольно быстро исчезло, оставшись неразъясненным (как должна
выглядеть деидеологизация истории политического движения?). Вто-
рое продолжало вялое существование и совсем недавно было выне-
сено в заглавие книги американской исследовательницы Людмилы
Тригос «Декабристский миф в русской культуре»2. Хочу поделить-
ся сомнениями насчет целесообразности использования понятий
«миф»/«демифологизация» применительно к декабристам.
Слово «миф» может быть использовано в двух значениях. Во-
первых, если имеется в виду отсылка к мифу в строгом смысле сло-
ва, архаическим парадигмам мышления, вычленяемым в подкладке
модерного мышления3. Дальнейшего развития такой подход пока не
получил: архаическую подкладку можно обнаружить, пожалуй, за лю-
бым явлением (как показали работы Мирчи Элиаде, Владимира Нико-
лаевича Топорова, Владимира Зиновьевича Паперного и др.)4, что не
исчерпывает вопросов и не отменяет классического историографиче-
ского подхода.
Во-вторых, в просторечии мы именуем мифом события, в ре-
альности не существовавшие. В этом смысле говорить о «декабрист-
ском мифе» было бы корректно, если бы удалось доказать, что дека-
бристов и декабризма не существовало. Такое доказательство еще
никому не удавалось и не удастся, пока историческая наука хранит
привычку основываться на документальных источниках. Поэтому я
полагаю, что термин «миф» применительно к декабристам неуместен,
2 Trigos LA. The Decembrist Myth in Russian Culture. N.Y., 2009.
3 Применительно к декабристам возможности и пределы этого метода про-
демонстрировал СЕ. Эрлих: Эрлих СЕ. История мифа («Декабристская легенда»
Герцена). СПб., 2006.
4 Укажу на мои собственные работы, где как классический миф рассматрива-
лось мышление советского человека: Эдельман О.В. Легенды и мифы Советского
Союза // Логос. 1999. № 5 (15). С. 52-65 (переизд.: Логос, 1991-2005. Избранное:
В 2 т. М., 2006. Т. 1. С. 464-481); Она же. Армагеддонская война (мир советско-
го человека) // Нестор. № 7: Технология власти: Источники, исследования, исто-
риография. СПб., 2005. С. 352-362; Она же. Архаичные мифы в советском созна-
нии: мимолетные и вечные темы // Астафьевские чтения (ноябрь 2008). Время
«Веселого солдата»: ценности послевоенного общества и их осмысление в совре-
менной России. Пермь, 2009. С. 352-360.

Легенда русского XIX века: декабристы
255
и предпочитаю говорить о декабристской легенде или образе декабри-
ста в русской культуре и историографии того или иного периода5.
Не существовало эпохи, когда декабристы не были бы окруже-
ны вниманием и почтением. Это началось еще в пору их сибирского
изгнания и принимало порой изумительные формы. Молодой чи-
новник канцелярии генерал-губернатора Восточной Сибири, при-
ехав в командировку в Якутск, хотел повидать жившего там в ссылке
Александра Александровича Бестужева, но как лицо официальное
не мог отправиться с визитом к государственному преступнику без
разрешения областного начальника. Тот, слывший, кстати, самоду-
ром и деспотом, объявил, что Бестужев бывает во всех лучших до-
мах и посетить его совершенно «непредосудительно». В рассказе
другого современника находим сцену, как окружной жандармский ге-
нерал пожелал неофициально навестить ссыльных Волконских и при
виде Марии Николаевны упал на колени и зарыдал: он некогда слу-
жил ординарцем у отца декабристки генерала Николая Николаевича
Раевского6. Разумеется, сибирское общество было специфической сре-
дой, привыкшей к ссыльным, в значительной мере из них состоявшей
и вследствие своей немногочисленности и географической удаленно-
сти охотно принимавшей пришельцев, тем более происходивших из
социальных верхов. Для сибиряков декабристы были скорее аристо-
кратами, нежели государственными преступниками. Но приведенные
примеры показывают, что так же — с интересом и почтением — от-
носились к ним и приезжавшие из России чиновники, искавшие их
знакомства. Без морального сочувствия изгнанникам 14 декабря такое
вряд ли было возможно.
Такое же отношение окружало и декабристов, вернувшихся из
ссылки. Чтобы с симпатией относиться к ним, не было даже нужды
разделять либеральные убеждения, — в том же направлении работали
и дворянская корпоративная солидарность, и, что еще важнее, сти-
листика романтизма с его обостренным интересом к фигуре узника,
5 Так же поступил Я.В. Леонтьев, использовавший определение «декабрист-
ская легенда» в статье, близкой по постановке темы к настоящему докладу: Леон-
тьев Я.В. Может ли подвиг быть напрасным? Юбилейные заметки о декабристах //
«Мы дышали свободой...» Историки Русского Зарубежья о декабристах / Сост.
Я.В. Леонтьев. М., 2001. При дальнейшем изложении я не стану подробно оста-
навливаться на тех аспектах проблемы, которые были обстоятельно исследованы
Леонтьевым, отсылая читателя к его работе.
6 Щукин Н.С. Александр Бестужев в Якутске // Невелев Г.А. Декабристы и дека-
бристоведы. СПб., 2003. С. 57-72; Воспоминания Л.А. Загоскина // Там же. С. 73-75.

V. Век общества / век образования
мятежника, благородного страдальца. В герои романа годился прежде
всего, конечно, заключенный политический, жертва свободолюбия,
верности убеждениям или же интриг и клеветы. Русская образован-
ная публика 1850-1860-х годов прекрасно знала и переведенного Ва-
силием Андреевичем Жуковским «Шильонского узника», и «Графа
Монте-Кристо»7.
Начавшаяся в пореформенной России публикация декабристско-
го наследия была признаком гласности, но все же ограниченной цен-
зурой. Материалы о декабристах, которые цензуру пройти не смогли8,
публиковались за границей, в первую очередь в герценовской вольной
типографии и издательстве Э.Л. Каспровича в Лейпциге. Причем за-
частую эти материалы публиковались теми же самыми людьми, кому
не удавалось этого сделать в России. Так поступал, к примеру, издатель
выходившего с 1863 года журнала «Русский архив» Петр Иванович
Бартенев, который сам по убеждениям был умеренным консерватором
с налетом славянофильства9. Дожившие до этих времен декабристы
или их наследники и душеприказчики по возможности предпочитали
печататься в России, но при нежелании калечить текст цензурными
изъятиями отдавали его в заграничную типографию.
Примечательно, что появление неподцензурного издания не влек-
ло фактически никаких неприятностей с властями Российской импе-
рии для автора или владельца рукописи. Бурная публикаторская дея-
тельность П.И. Бартенева, Михаила Ивановича Семевского (издавал
с 1870 года журнал «Русская старина» и по убеждениям был гораздо
радикальнее Бартенева, тяготея к либерально-народническим взгля-
дам), сына декабриста Ивана Дмитриевича Якушкина Евгения, других
7 Роман был написан А. Дюма в 1845-1846 гг., но еще раньше, в 1840-м, Дюма
издал роман «Учитель фехтования», повествующий о ссыльных декабристах.
8 Принципы цензурирования декабристских публикаций в пореформенной
России не становились еще самостоятельным предметом исследования. В общих
чертах можно сказать, что существовавший в царствование Николая I запрет на
упоминание в печати декабристов был отменен; о них стало можно писать доста-
точно много как о личностях, и отчасти об их взглядах в пределах умеренно-ли-
берального круга идей, но не дозволялись ни прямая критика власти, ни эпизоды,
бросавшие не нее тень, — все то, что определялось цензорами как «неудобное».
9 Что не помешало ему тайком съездить в Лондон к Герцену и передать ему
материалы — тогда шла речь о записках Екатерины II, также тайком скопирован-
ных Бартеневым. Для него главным было обнародование исторических докумен-
тов. См.: Зайцев А.Д. Петр Иванович Бартенев. М., 1989. Историю передачи дека-
бристских материалов А.И. Герцену см.: Эйаельман Н.Я. Тайные корреспонденты
«Полярной Звезды». М„ 1966; Он же. Герцен против самодержавия. М., 1973.

Легенда русского XIX века: декабристы
257
родственников и наследников декабристов сыграла немалую роль
в собирании декабристских материалов и, более того, в их создании,
ибо они уговаривали и побуждали декабристов писать записки, от-
зываться замечаниями и комментариями на выходившие из печати
материалы.
Архивы следствия над декабристами оставались секретными
и недоступными для изучения10. Привычка засекречивать архивы
оказала властям дурную службу: они сами лишили себя возможно-
сти противопоставить что-либо антиправительственной пропаганде.
Недоступность архива следствия приводила к зависимости исследо-
вателей и публики от источников личного происхождения, в первую
очередь декабристской мемуаристики, а значит, и от декабристской
оценки событий. По выражению Михаила Николаевича Покровско-
го, «мы были осуждены питаться полуфантастикой мемуаров»11; это
положение усиливалось общественным фоном эпохи. Декабристская
тематика разрабатывалась, что совершенно естественно, оппозици-
онными самодержавию исследователями, декабристов восторженно
почитали представители всех либеральных и революционных кругов
русского общества. Не то чтобы в печати появлялась исключительно
декабристская апологетика — были и критические высказывания, и не
слишком доброжелательные воспоминания, но тон задавали не они.
Декабристы превращались в одну из самых привлекательных
страниц отечественной истории. Они выглядели симпатично, благо-
родно и безупречно, их окружал ореол героев и страдальцев, мучени-
ков свободы, наконец они были еще и героями Отечественной войны
1812 года. Сыграла свою роль и свойственная речевой стилистике
конца XIX века любовь к патетической сентиментальной риторике,
фразе, литературности. С тех пор в отечественной культуре глубоко
укоренилось возвышенное, несколько идеализированное и романти-
зированное отношение к декабристам, они стали восприниматься как
образец самоотверженного служения интересам народа, нравствен-
ное мерило.
Тогда же декабристская тема вошла в русскую литературу, и харак-
терно, что наиболее значительным посвященным им произведением
стала поэма H.A. Некрасова «Русские женщины» — чистейшая аполо-
гия жертвенному подвигу любви и верности.
10 Исключение составлял историк генерал Н.Ф. Дубровин, в самом конце
XIX века допущенный к архивам следствия на условиях лояльности.
11 Восстание декабристов. М.; Л., 1925. Т. 1. С. VIII.

258
V. Век общества / век образования
Нужно отметить и развивавшийся параллельно культ A.C. Пуш-
кина, к концу XIX века утвердившегося в качестве главного русского
классика в культурном обиходе и гимназических учебниках. Декабри-
стоведение тесно связано с пушкинистикой, зачастую в этих направ-
лениях работали одни и те же авторы.
Восхищение декабристами стало своего рода общественным кон-
сенсусом, на этом сходились представители большинства появивших-
ся во второй половине XIX века политических течений, кроме разве
что крайне правых. Все, от умеренных либералов до народовольцев,
большевиков и эсеров, готовы были считать декабристов своими
предшественниками, зачислить их в свой символический багаж. Это
было тем легче, что в эпоху декабристских обществ оппозиционная
мысль еще не была столь дифференцирована, еще не сложились ос-
новные политические тенденции, проявившиеся в дальнейшем. Дека-
бристы называли свои идеи «либеральными», но слово это в их эпоху
наделялось иным значением, нежели то, которое оно приобрело позд-
нее. Политический «окрас» декабристов по более поздней шкале опре-
делить невозможно, тем более что это движение объединяло людей
различных взглядов. Тем проще было позднейшим партиям считать
себя их наследниками, в том числе Ленину с его пресловутой схемой
трех этапов освободительного движения в России, где «декабристы
разбудили Герцена».
В тюремных мемуарах народовольцы и последующие революци-
онеры рассказывали, как перестукивались через стены при помощи
тюремной азбуки, которую называли бестужевской. Образцы этой
азбуки нетрудно сравнить с той, что дал в своих записках Михаил
Александрович Бестужев, и убедиться, что это разные системы, хотя
и основанные на одной и той же идее. Непосредственная тюремная
преемственность от декабристов к последующим революционерам со-
мнительна, они были разделены несколькими десятилетиями и сиде-
ли в разных тюрьмах. По-видимому, сведения о бестужевской азбуке
восходили не к тюремной традиции, а к запискам самого Бестужева.
Но позднейшие политические сидельцы всех мастей возводили азбуку
к Бестужеву, а себя мыслили продолжателями дела декабристов.
Зачем им всем вообще были нужны какие-то почитаемые пред-
шественники? Здесь, видимо, мы должны вернуться к положениям
и о классическом мифе, и о нравственно-политических теориях как
суррогате религии в секуляризующемся мире. О квазихристианских
коннотациях русского революционного движения было сказано нема-
ло разными авторами, начиная с Николая Александровича Бердяева.

Легенда русского XIX века: декабристы
259
Любая мифология (включая христианство) требует пантеона почита-
емых предков, для русской интеллигенции эту смысловую нишу и за-
полнили декабристы.
Манифест 17 октября 1905 года снял цензурные барьеры, а заодно
открыл доступ к материалам декабристского следствия. Впрочем, не-
который доступ к ним появился еще в 1903 году по разрешению Нико-
лая II, тогда с ними начали работать Павел Елисеевич Щеголев, Васи-
лий Иванович Семевский, Николай Павлович Павлов-Сильванский,
в 1900-1903 годах служивший в архиве и занимавшийся разбором
и систематизацией дел фонда. После 1905 года появилась возможность
опубликовать программные документы тайных обществ. В течение не-
скольких лет вышли знаменитые, до сих пор не утратившие значения
работы П.Е. Щеголева, Н.П. Павлова-Сильванского, Митрофана Вик-
торовича Довнар-Запольского, В.И. Семевского, Михаила Осиповича
Гершензона и других. Усилиями П.Е. Щеголева, Василия Яковлевича
Богучарского и Владимира Львовича Бурцева с 1906 года издавался
журнал «Былое», посвященный истории революционного движения
и публиковавший наряду с другими декабристские материалы.
Тогда же случился связанный с декабристами в некотором роде
общественный скандал: при знакомстве с материалами следствия воз-
ник настоящий шок от того, что декабристы вели себя на допросах от-
нюдь не так, как того требовала сложившаяся в более позднем револю-
ционном движении суровая корпоративная мораль, не допускавшая
дачи показаний, подачи прошений о помиловании и вообще никако-
го «сотрудничества со следствием», никаких переговоров с властью.
Привычный «идеально-возвышенный» образ декабристов треснул.
Как же теперь было считать их универсальным нравственным ори-
ентиром? Ситуация усугублялась тем, что среди ведущих историков
декабризма были люди, лично причастные к революционным органи-
зациям (социал-демократ П.Е. Щеголев, народник В.Я. Богучарский12)
и разделявшие их нравственные установки. Недостойное, с точки зре-
ния этих норм, поведение декабристов на следствии требовало объ-
яснения либо пересмотра отношения к ним. С тех пор эта проблема,
периодически то обостряясь, то отступая в тень умолчания, остается
среди обсуждаемых.
12 См. подробнее: Емельянов Ю.И. Общественно-политическая и научная дея-
тельность П.Е. Щеголева (1877-1931) // История и историки, 1977. М., 1980. С. 263-
265; Невелев Г.А. Декабристы и декабристоведы. С. 218-269.

260
V. Век общества / век образования
В последнее дореволюционное десятилетие академическими тру-
дами дело не ограничилось. Публика будто бы изголодалась по дека-
бристской теме, и из печати хлынула масса популярных книжек и бро-
шюр13. Количество их поистине поразительно: это были и дешевые
брошюры для народа, и бесплатные приложения к газетам и журналам
(зачастую столь далеким от исторической тематики, как «Биржевые
ведомости»), и весьма экзотические вещи, как, например, посвящен-
ный 80-летнему юбилею восстания декабристов иллюстрированный
сатирический листок (1905).
Нельзя сказать, что интерес к декабристам существовал совер-
шенно сам по себе, он был увязан с общим интересом к русской исто-
рии первой половины XIX века и впечатляющими успехами в ее изу-
чении. Пореформенный публикаторский бум, несколько десятилетий
деятельности журналов «Русский архив», «Русская старина», «Истори-
ческий вестник», введших в оборот документы богатейших частных,
фамильных собраний, привели к накоплению солидной источниковой
базы. К концу века, с одной стороны, вызрела возможность детализи-
рованных и обобщающих исследований, с другой — проснулся инте-
рес правящих кругов к отечественной истории (известно, например,
что усердным читателем упомянутых исторических журналов был
Александр III), и с некоторым запозданием пришло осознание необхо-
димости продвигать ее официальную версию.
Свою роль сыграло и появление нескольких крупных высоко-
поставленных фигур, ставших организаторами и авторами исто-
рических исследований. Вышли из печати не утратившие и сейчас
ценности труды Николая Карловича Шильдера, великого князя Ни-
колая Михайловича Романова, Александра Александровича Полов-
цева, а также инициированные ими масштабные издания. Апелляция
к славному прошлому вошла в моду, все полки гвардии и многие ар-
мейские обзавелись собственными нарядно изданными (и основа-
тельно написанными) историями и полковыми музеями. Пышное
официозное празднование 100-летия Отечественной войны 1812 года
послужило стимулом для военно-исторических изысканий. Бородин-
ский юбилей уже имеет свою историографию, однако остается вопрос
13 Я благодарна Государственной общественно-политической библиотеке за
идею проведения осенью 2010 г. книжной выставки, посвященной декабристам,
и приглашение к сотрудничеству. Готовность библиографов подобрать с макси-
мальной полнотой книги этой тематики из богатых фондов библиотеки позволила
мне расширить собственные представления о позабытых массовых изданиях раз-
ного времени и прийти к ряду наблюдений, которыми и делюсь в настоящей статье.

Легенда русского XIX века: декабристы
о соотношении перечисленных исторических сюжетов в обществен-
но-политическом сознании начала XX века. Вытесняла ли героико-па-
триотическая романтика наполеоновских войн интерес к декабристам
или, напротив, поддерживала уровень интереса к эпохе в разных ее
проявлениях14? Вопрос рецепции исторических сведений, дальней-
шего их бытования в художественной и популярной литературе не-
достаточно изучен. Но, исходя из содержания написанных тогда клас-
сических трудов по первой трети XIX века недекабристской тематики,
можно заметить, что даже историки официального направления, как
Н.К. Шильдер, хоть и не одобряли декабристов, но и не судили о них
резко негативно (Шильдер назвал их безумцами и «несчастными
жертвами пагубных заблуждений»)15.
Максимальным жестом неприязни было исключение справок о
декабристах из «Сборника биографий кавалергардов» Сергея Алек-
сеевича Панчулидзева (что вряд ли могло перевесить массу дека-
бристских публикаций). Очень показателен фундаментальный труд
полковника Леонида Леонидовича Плестерера по истории Вятского
пехотного полка, командиром которого был Павел Иванович Пестель.
Плестерер, отказавшись судить о Пестеле как о политическом деятеле,
очень высоко оценивал его как полкового командира16. А ведь воен-
ная история была традиционно и подчеркнуто верноподданнически-
монархической.
В последние годы Российской империи в ультраконсервативных
монархических и антисемитских кругах, тех же, где были сфабрикова-
ны «Протоколы сионских мудрецов», возникла идея о жидомасонском
заговоре как подоплеке революционного движения. Дворян-декабри-
стов уличить в еврействе было затруднительно, зато можно было мус-
сировать их принадлежность к масонству17, которая и до того была
прекрасно известна и умеренно, безо всякого нездорового ажиотажа,
обсуждалась в работах второй половины XIX века. Черносотенная
14 Ср. цитату из A.A. Кизеветтера в статье Анны Серых в настоящем сборни-
ке. — Прим. ред.
15 Между прочим, дореволюционным историкам-монархистам не приходило
в голову уличать декабристов в нарушении офицерской присяги и разражаться
гневными инвективами о покушении на священную особу самодержца, как это
делают ныне вновь явившиеся опереточные монархисты от гуманитарных наук.
16 Плестерер Л. История 62-го пехотного Суздальского генералиссимуса кня-
зя Италийского графа Суворова-Рымникского полка: Вот. Белосток, 1903. Т. 4
(полк менял название на протяжении своей истории).
17 Толь С. Масонское действо. Исторический очерк о заговоре декабристов.
СПб., 1914.

262
V. Век общества / век образования
линия трактовки революционного движения осталась маргинальной,
а после революции в советской историографии и совсем захирела.
Но в постперестроечные годы многозначительно-туманные ссылки
на масонскую подоплеку декабризма всплыли в бульварной печати
и проявились даже в умах некоторых обладателей высшего гумани-
тарного образования.
Мейнстрим же в предреволюционные годы состоял в том, что де-
кабристы все прочнее утверждались в пантеоне главных героев рус-
ской истории. Стоит ли удивляться, что едва произошла Февральская
революция, как в Петрограде в издательстве «Народная власть» вы-
шла из печати книжка Дмитрия Сергеевича Мережковского «Первен-
цы свободы. История восстания 14-го декабря 1825 г.» с посвящением
«продолжателю дела Декабристов А.Ф. Керенскому»18.
При этом брошюра о декабристах была заказана Мережковско-
му самим Керенским для распространения среди солдат. В те же дни
в Севастополе адмирал Колчак в речи в офицерском собрании заявил,
что зажженный офицерами-декабристами огонь никогда не умирал
в офицерском корпусе. С декабристами сравнивали генерала Лавра
Георгиевича Корнилова. В марте 1917 года было учреждено Общество
памяти декабристов, куда вошли известные общественные деятели
разных направлений, ветераны революционного движения19.
Деятели Февраля всех направлений не колеблясь записывали де-
кабристов в свои предшественники, это так естественно вытекало из
давних традиций демократической, либеральной, радикальной интел-
лигенции. После Октября, как ни странно, отношение к декабристам
было не столь очевидно.
В первые годы советской власти на идеологическом фронте царила
неразбериха. Понятно, что переписывать историю «под себя» надо. По-
нятно, что нужны героические предшественники. Но «нужны ли нам»
декабристы? Может, предпочесть Пугачева и Степана Разина? Они —
несомненно, народные бунтари. А декабристы, хоть и революционеры,
но классово чуждые, дворяне, хуже того — титулованные, и еще хуже —
офицеры. После Гражданской войны царский офицер некоторое вре-
мя рисовался большевистской пропагандой как квинтэссенция клас-
сового врага, а военно-патриотическая риторика с возвеличиванием
18 То же название — «Первенцы свободы» — использовала позднее для своего
романа о декабристах О. Форш (издан в 1950 г.).
19 Подробнее см.: Леонтьев Я.В. Может ли подвиг быть напрасным?

Легенда русского XIX века: декабристы
Суворова, Кутузова, Багратиона и Александра Невского вернулась
в идеологический обиход только во второй половине 1930-х годов. Ци-
тата из Ленина про декабристов в начале 1920-х решающим аргументом
еще не служила. Мнение старорежимных профессоров следовало то ли
уважать, то ли высмеивать, — происходило то и другое. Разнообразные
более или менее талантливые левацкие группы в разных сферах лите-
ратуры, искусства, идеологии шумно убеждали советскую власть, что
именно они являются носителями нужного ей нового языка.
При этом писали и печатали про декабристов невероятно много
даже по сравнению с предреволюционным бумом. Отсутствие четко
артикулированной официальной позиции партии никоим образом
не отменяло понимания, что именно эта тематика служит легитима-
ции новой власти. Был и вполне естественный интерес к недавнему
прошлому, помноженный на энтузиазм исследователей, получивших
полный доступ к архивам и ощущающих спрос публики на резуль-
таты своих изысканий. Катализатором послужил столетний юбилей
восстания декабристов. Энергичная публикаторская деятельность
шла под эгидой Наркомпроса, Центрархива, Академии наук, выходи-
ли журналы «Красный архив», «Исторический архив». Исторические
изыскания поощряло влиятельное Всесоюзное общество политкатор-
жан и ссыльнопоселенцев, выпускавшее книжные серии и журнал
«Каторга и ссылка». Разнообразные советские, профсоюзные изда-
тельства заказывали популярные брошюры для народа. Частные из-
дательства в годы НЭПа, вероятно, должны были также пользоваться
ходовой тематикой.
Печатались и серьезные труды крупных ученых, и написанные
ими же брошюры для широкого читателя, и творения авторов, имена
которых ничего не говорят потомкам, причем в одних и тех же мас-
совых дешевых сериях. Рабочий читатель, которому были адресо-
ваны эти брошюрки карманного формата, мог прочесть тексты, вы-
шедшие из-под пера П.Е. Щеголева, Юлиана Григорьевича Оксмана,
Николая Михайловича Дружинина, Бориса Львовича Модзалевского,
Н.П. Павлова-Сильванского, Соломона Яковлевича Штрайха. А мог
прочесть и что-либо вполне изумительное. Ныне этот массовый тон
1920-х годов, на фоне которого приходилось существовать декабри-
стоведению, забыт вместе с тогдашней фразеологией, стилистикой,
демагогией и уровнем осмысления прошлого.
В качестве типичного образчика — брошюра Ефима Грекулова
«Первое вооруженное восстание против царизма (декабристы)», ко-
торая открывалась показательным заголовком «Революционеры или

V. Век общества / век образования
предатели-дворяне?» (напечатана издательством «Знание» в Москве
в 1925 году в серии «Клубные вечера»), а далее говорилось:
Восстание не удалось благодаря нерешительности действий руко-
водителей восстания и слабому участию в нем рабочих масс, лишь со
стороны смотревших на восстание. Оно было сломлено, и кровь на-
рода, обагрив Дворцовую площадь20, запачкала горностаевую мантию
Николая Палкина — нового императора российского...
Внешний вид и оформление этих книжечек говорят о своем време-
ни не меньше, чем их содержание. Визуальная атрибутика историко-
революционных изданий служит своего рода зеркалом, отражающим
поиски большевистской властью собственной идентичности и основ
легитимности.
В позднесоветское время декабристская литература изобиловала
узнаваемой визуальной атрибутикой: сломанная шпага, кивер, перо,
раскрытая книга, свеча. Ничего подобного в 1920-е годы не было.
Офицерская символика была невозможна, символы, обозначающие
умственную и литературную работу декабристов, также не были вос-
требованы. Книжная графика 1920-х годов недвусмысленно показы-
вает, что декабристы были интересны прежде всего как мятежники,
узники и казненные мученики. В этом отношении они органично вли-
вались в образ героя-революционера, создававшийся тогда вернувши-
мися с ореолом мучеников из ссылок радикалами всех мастей, объеди-
ненными в Общество политкаторжан и ссыльнопоселенцев. Все они
числили декабристов своими предшественниками и использовали их
для легитимации и утверждения собственных притязаний на статус
героев, пострадавших за свободу. Любопытно, что в 1930-е годы, после
утверждения сталинского режима, который те же бывшие революцио-
неры (включая оставшихся за бортом старых большевиков) прозвали
термидором, уже не наблюдалось столь назойливого определения де-
кабристов прежде всего как тюремных сидельцев. А исследователи не
только перестали применять к ним термины «заговор» и «бунт», но и
доказывали их неуместность, ибо декабристы — не заговорщики, они
стремились не к политическому перевороту, а к более широким соци-
альным преобразованиям. Так термин «восстание декабристов» усту-
пил место термину «движение декабристов».
20 Именно так! Тов. Грекулов перенес восстание с Сенатской на Дворцовую
площадь.

Легенда русского XIX века: декабристы
К началу 1930-х годов отношение большевистской власти к де-
кабристам определилось и устоялось, как устоялось и представление
власти о самой себе. Декабристы оказались прочно вписаны в панте-
он героев-предшественников, и здесь между советскими идеологами
и старорежимными учеными возник род несколько парадоксального
консенсуса.
Советская власть нуждалась в героях из прошлого. Декабристы,
при их классовой чуждости — или как раз благодаря ей, — оказыва-
лись нейтральной темой, удобной во всех отношениях. Ибо как раз
с классово близкими возникали проблемы: это были или многочис-
ленные враги большевиков, или официальные предшественники этих
врагов. Так, эсеры считались прямыми продолжателями «Народной
воли», стало быть, народовольцы были не самыми желательными ге-
роями. Реальный набор приемлемых персонажей суживался до дека-
бристов, Герцена и Огарева, петрашевцев, революционных демокра-
тов во главе с Чернышевским и собственно большевиков. Но историю
РСДРП(б), как известно, Сталин цензуровал особенно тщательно. Так
что декабристы, в сравнении с прочими, представляли гораздо более
безопасное и обширное поле для исследований.
Для историков декабристоведение наряду с пушкинистикой были
нишей, где сохранялась возможность исследований русского XIX века.
Прочие темы были свернуты, дозволялось еще изучение крестьян-
ского и рабочего движения, а с конца 1930-х годов вернулась военно-
историческая тематика. Ученые, занятые XIX веком и видевшие в на-
уке дело своей жизни, спасались в декабристоведении21 и были кровно
заинтересованы в том, чтобы убедить власть: декабристы ей нужны.
Пришлось немного подыграть партийным идеологам. В декабристове-
дение были привнесены элементы марксистских (в советском изводе)
оценок. Надежным прикрытием стала служить ленинская схема трех
21 Декабристская тематика была убежищем, и здесь лежит объяснение одного
странного издания: под одной обложкой опубликованы две книги разных авторов:
«14 декабря 1825 года» А.Е. Преснякова и «Гвардия в декабрьские дни 1825 года»
ПС. Габаева (М.; Л., 1926). Книга эта и сейчас не утратила значения. ПС. Габаев
был не только видным военным историком, но и гвардейским полковником. Бо-
лее того, он уже в 1925 г. был сослан по делу оккультного кружка, затем осужден
по «Академическому делу», много лет провел в лагерях и ссылках (автобиографи-
ческие материалы ПС. Габаева опубликованы Я.А. Гординым: Звезда. 2011. № 5).
Обширные знания Габаева мыслимо было хоть как-то реализовать только при-
менительно к восстанию декабристов, но даже такой его труд никоим образом не
мог быть издан отдельной книгой. Выходом, и довольно смелым шагом со стороны
профессора А.Е. Преснякова, стала публикация двух работ под одной обложкой.

266
V. Век общества / век образования
этапов революционного движения. В 1920-е годы в советской науке
прошла дискуссия, являлись ли декабристы революционерами или
либералами, — «либерализм» всегда сопровождался незримым эпите-
том «буржуазный». И разумеется, советской исторической науке уда-
лось доказать революционный характер декабризма.
Это было тем более актуально, что на столетний юбилей восста-
ния декабристов откликнулись и в эмиграции. Ему были посвящены
вышедшие в Париже выпуски «Голоса минувшего на чужой стороне»
и «Современных записок». Среди авторов сборников — Марк Алданов,
Павел Милюков, Сергей Мельгунов, Александр Кизеветтер, Дмитрий
Мережковский. Эмигрантские историки и писатели, как нетрудно до-
гадаться, отказывали большевикам в праве считаться наследниками
декабристов. Но эту баталию эмигранты проиграли, и вряд ли могло
случиться иначе. Мощное, энергично развивавшееся исследователь-
ское направление, которое пользовалось государственной поддерж-
кой, базировалось в официальных научных институциях, а главное —
имело широкий доступ к архивным источникам, располагало всеми
позиционными преимуществами перед историками-эмигрантами.
Это, кстати, заметно уже по статьям в юбилейных сборниках.
Скажем, в полемической статье A.A. Кизеветтера «Спорные вопро-
сы в истории декабристов» пафос преобладает над фактографией,
а инвективы в адрес собирательных «большевистских историков» не-
справедливы. Впрочем, с равной энергией Кизеветтер обрушился и на
эмигрантов-монархистов, которые воспользовались юбилеем, чтобы
обвинить декабристов в преступлениях большевизма. Следует при-
знать, что эмигрантская мысль ничего примечательного для пони-
мания декабризма не создала. Более или менее вынужденному марк-
систскому доктринерству советских авторов противостояло яростное
доктринерство с других партийных позиций.
Насколько, в самом деле, искренним был переход ведущих уче-
ных-декабристоведов на марксистские позиции? Не следует подо-
зревать их в сплошном лукавстве, в демонстрации показной лояль-
ности. Среди них несомненно были убежденные марксисты, как
старый большевик и партийный публицист Михаил Николаевич
Покровский и его ученица Милица Васильевна Нечкина. Да и в целом
в 1920-х — начале 1930-х годов марксистский инструментарий для
гуманитарных наук был нов и имел еще немалый потенциал. Вполне
естественно, что его возможности использовались и составляли ин-
теллектуальный тренд, отразившийся в манере мыслить самых инте-
ресных и глубоких ученых.

Легенда русского XIX века: декабристы
267
Середина 1920-х — начало 1930-х годов были для декабристо-
ведения периодом расцвета. Сказалось падение недавних запретов,
освоение вновь открывшихся документальных массивов. Нам, на-
блюдавшим архивную революцию 1990-х и хлынувшие публикации
рассекреченных документов, должна быть особенно понятна эта си-
туация. В то время были написаны блистательные и интереснейшие
работы, и сейчас являющиеся непревзойденными вершинами, —
П.Е. Щеголева, Б.Л. Модзалевского, С.Я. Штрайха, А.Е. Преснякова,
С.Я. Гессена, Б.Е. Сыроечковского, М.К. Азадовского, С.Н. Чернова
и многих других, яркие работы молодой М.В. Нечкиной. Отдельно
следует сказать о М.Н. Покровском. Партийный функционер, заме-
ститель наркома просвещения, руководивший сферой науки и высше-
го образования, один из организаторов Коммунистической академии,
Института красной профессуры, Института истории Академии наук,
заведующий Центрархивом, член множества редколлегий, Покров-
ский был инициатором чисток в Академии наук и «Академического
дела». Он был сторонником эксперимента по отмене преподавания
истории в школе и слиянию гуманитарных дисциплин в синтетиче-
ский курс обществоведения. Для многих областей исторической на-
уки его деятельность обернулась настоящим погромом. Но декабри-
стоведение М.Н. Покровский всячески опекал. Под его эгидой и по
его инициативе началась публикация материалов следствия в серии
«Восстание декабристов», издание которой продолжается и сегодня;
много других начинаний связано с именем М.Н. Покровского. Судьбы
ученых, работавших в этой тематике, складывались по-разному22, но в
общем декабристоведение оказалось относительно безопасной нишей.
К середине 1930-х годов сложился тот подход к истории декабриз-
ма, который позднее окостенел и стал восприниматься как набор догм.
Однако при соблюдении основных ориентиров у ученых оставался
немалый зазор для самостоятельных суждений и фактографических
разработок. Итак, полагалось утверждать, что декабристы — револю-
ционеры, а не либералы, что они готовились к военной революции,
которая не удалась в силу объективных исторических обстоятельств,
прежде всего из-за неучастия народа. Но если сейчас готовность де-
кабристов к восстанию кажется преувеличенной, то нужно помнить,
что ученые, работавшие в 1920-1930-х годах, имели свой жизненный
22 Много интереснейшей биографической информации о декабристоведах
содержится в комментариях к недавно вышедшему труду: История в человеке.
Академик М.В. Нечкина. Документальная монография / Отв. ред. Е.Л. Рудницкая,
СВ. Мироненко. М., 2011.

268
V. Век общества / век образования
опыт, были свидетелями революций в 1905 и 1917 годах, и для них го-
товность к вооруженному выступлению была не условным допущени-
ем, а реально пережитым опытом.
Признавалось наличие среди декабристов разнообразия мнений,
причем стоящими «на более прогрессивных позициях» считались те,
кто придерживался республиканской идеи. Впрочем, вполне возможно
было писать и об умеренно-либеральных, конституционно-монархиче-
ских взглядах декабристов. Выручало то обстоятельство, что вообще-то
они «классово чуждые» и «страшно далеки от народа» (Ленин). Это из-
бавляло исследователя от тотальной апологетики, позволяло ссылать-
ся на классовую ограниченность, «хрупкую дворянскую революцион-
ность», непонимание основ исторического развития. Пожуривши за
это декабристов, можно было писать о них более или менее правдиво.
Скорее любовь к декабристам и желание ими восхищаться, нежели
давление принятой догмы заставляли исследователей обходить молча-
нием проблемные темы, такие как не всегда доблестное поведение на
следствии; конечно же, желательно было видеть декабристов атеистами
или хотя бы умалчивать об их религиозности. Не писали о некоторых
обстоятельствах, которые представлялись просто не подлежащими
огласке из соображений приличия и морали: о внебрачном романе Ма-
рии Николаевны Волконской в Сибири, сложнейшем характере Ната-
льи Дмитриевны Фонвизиной, других сугубо интимных подробностях.
С середины 1930-х годов активность декабристских публикаций
стала падать, а выходившие книги относились преимущественно
к жанру нарочито сухих академических публикаций. В 1940-е годы
декабристская литература вообще практически прекратилась из-за
войны. Большинство ученых отправились в эвакуацию, архивы также
были эвакуированы и закрылись на несколько лет. Внимание пере-
местилось на историко-литературные штудии, исследование литера-
турных произведений декабристов (труды Василия Григорьевича Ба-
занова, Марка Константиновича Азадовского, книга М.В. Нечкиной
«Грибоедов и декабристы» (1951), два солидных декабристских тома
«Литературного наследства» (1954) и др.). Издания тех лет и визуаль-
но выглядят строго и по-академически сухо. Учитывая символиче-
скую роль декабристов и для интеллигенции, и для власти, эта сухая
академическая отстраненность симптоматична.
Следующий всплеск интереса широкой публики к декабристам
достиг расцвета в 1970-1980-е годы. На этот раз его подпитывали,
с одной стороны, возродившаяся в хрущевское время революционная

Легенда русского XIX века: декабристы
романтика, привычка власти считать себя наследницей всех героев
революционного пантеона и, с другой стороны, готовность «перешед-
шей на антисоветские позиции» интеллигенции видеть в декабристах
своих предшественников, а в самодержавии — параллели с советским
режимом. В очередной раз декабристы оказались парадоксальной точ-
кой консенсуса. Ирония состояла в том, что диссидентствующие сво-
бодолюбцы судили о самодержавии по книжкам, писавшимся с точки
зрения большевистской критики царизма и наследовавшим антиса-
модержавной дореволюционной публицистике. Таким образом, круг
замыкался.
Теперь для интеллигенции на первый план выступила проблема
свободной личности, противостоящей тоталитарному режиму, с на-
сущными вопросами нравственно-этического свойства, обозначен-
ными Натаном Яковлевичем Эйдельманом в известной дилемме о
«подвиге ожидания и подвиге нетерпения». Из всего отечественного
революционного пантеона наиболее симпатичны, близки, морально
безупречны оказались декабристы и Герцен. Они служили нравствен-
ным мерилом, тем святым в отечественной истории, чему можно было
поклоняться открыто, лукаво пользуясь совпадением с заявленной
режимом системой ценностей. Показательно, что в 1960-1970-е годы
декабристы вернулись в актуальную художественную литературу, при-
чем наиболее востребованы были стихи, где мысль о декабристах пере-
плеталась с поиском собственного жизненного выбора (Давид Самой-
лов, Наум Коржавин, Булат Окуджава, Юлий Ким, Александр Галич).
В научном отношении эти годы оказались весьма плодотворными
и дали ряд авторитетных авторов и блестящих работ. Празднование
150-летнего юбилея восстания декабристов оказалось очень кстати,
способствовало научным публикациям, а заодно снабдило интере-
сующихся разного рода литературой. Любителей декабристов было
несравненно больше, нежели диссидентствующей интеллигенции.
В 1970-е годы о них была написана масса не только превосходной,
но также и слащавой, сентиментальной, откровенно дурновкусной
литературы. Очень притягательным и волнующим на шестом десяти-
летии советской власти оказался образ дворянина и офицера. Но про
дворян и царских офицеров можно было писать, только если это дека-
бристы, герои 1812 года или писатели и поэты. Книги про декабристок
и их «подвиг любви бескорыстной» восполнили потребность в лю-
бовных романах. Для советской читающей публики все это сливалось
в один романтический облик. В изданиях 1970-1980-х годов декабри-
сты обрели знакомую нам всем графическую символику, обложки

270
V. Век общества / век образования
украсились киверами, сломанными шпагами, свечами, книгами. По-
пулярность темы породила удивительное количество краеведческих
работ о декабристах — ярославцах, пензенцах, смолянах, о декабри-
стах на Украине, в Грузии, Армении, Молдавии и Казахстане. Осо-
бенно важны они были для петербургской легенды и для Сибири (см.
статью Анатолия Ремнева в настоящем сборнике. — Прим. ред.).
Теперь для публики главным в декабристах было то, что они офи-
церы и герои, с флером гусарства, умевшие хранить верную дружбу,
чувство собственного достоинства и свободу суждений, поэты и мыс-
лители, задававшие себе те же вопросы, какими терзались их потом-
ки полтора века спустя. Главным героем эпохи с талантливой подачи
Н.Я. Эйдельмана стал независимый остроумец Михаил Лунин.
Окончание советской власти сняло жгучую актуальность раз-
мышлений о конфликте личности и власти. Думаю, этим и объясняет-
ся потеря интереса к декабристской тематике в 1990-е годы. Для иссле-
дователя это, кажется, создает наконец-то возможность разобраться
в истории спокойно и отстраненно.

Татьяна Анатольевна Сабурова
«ЗНАМЕНАТЕЛЬНАЯ И ГЕРОИЧЕСКАЯ»
ЭПОХА 1870-Х ГОДОВ:
ИСТОРИЧЕСКОЕ ВОСПОМИНАНИЕ
О XIX ВЕКЕ В МЕМУАРАХ УЧАСТНИКОВ
РЕВОЛЮЦИОННОГО ДВИЖЕНИЯ
в
осприятие XIX века как особой эпохи получило отражение в исто-
рическом сознании общества благодаря традициям историогра-
фии, созданию исторического нарратива профессиональными
историками, а также многочисленным воспоминаниям, создававшим
конкурировавшие или совпадавшие между собой образы ушедшего
столетия. Периодическая печать уже в XIX веке неоднократно обра-
щалась к вопросу о смысле и характере этого столетия, подчеркивая
как одно из главных проявлений времени ускорение его движения.
Множество перемен, произошедших в течение XIX века, в том
числе и в России, пережившей эпоху Великих реформ, дало основание
современникам этого века выделять в нем несколько периодов (часто
десятилетий), ставших названиями отдельных эпох в истории русской
общественной мысли, истории революционного движения в России.
Календарное измерение века по десятилетиям соединилось в обще-
ственном сознании с историческим восприятием времени, созданием
образов отдельных эпох — 1840-х, 1860-х, 1870-х, 1880-х, 1890-х годов.
По мнению Юргена Остерхаммеля, уплотнение времени до определен-
ной эпохи является одним из способов формирования исторического
времени. При этом «выделение эпох редко является продуктом "не-
прирученного0 воспоминания. Это результат исторической рефлек-
сии и конструкции»1.
История XIX века в России создавалась как история царствова-
ний, войн, реформ и контрреформ, но в то же время и как история
1 Остерхаммель Ю. Трансформация мира: история XIX века // Ab Imperio.
2011. №3. С. 26.

272
V. Век общества / век образования
поколений русской интеллигенции («шестидесятников», «семидесят-
ников», «восьмидесятников»). Рядом с официальным «государствен-
ным», политическим нарративом создавалась история общества —
и не только в смысле формирования школы социальной истории,
знаковой для второй половины XIX века, но и как отражение возник-
новения элементов гражданского общества в России, появления на
исторической сцене новых социальных групп и общественных инсти-
тутов, стремившихся определить свое место в историческом развитии
России, остаться в исторической памяти потомков.
«Борьба за прошлое», стремление закрепить в исторической памя-
ти определенные образы ушедшего XIX столетия, его отдельных эпох
и поколений продолжилась в XX веке, особенно под влиянием рево-
люции в России, когда потребность в устойчивых ценностных ориен-
тирах, опирающихся на опыт и различные интерпретации прошлого,
резко возросла. «Триумфальный» революционный исторический нар-
ратив отвел XIX столетию свое место в рамках истории революцион-
ного движения в России, истории самодержавия и борьбы с ним.
В 1920-е годы сосуществование различных репрезентаций
XIX века еще было возможным, так как образы прошлого столетия со-
хранялись в коммуникативной памяти, которая, согласно Яну Ассма-
ну, мало формализована, возникает в процессе межличностного вза-
имодействия и существует на протяжении трех-четырех поколений.
Были живы и публиковали свои воспоминания участники револю-
ционного движения второй половины XIX века, что подтверждается
многочисленными изданиями Всесоюзного общества бывших полит-
каторжан и ссыльнопоселенцев, публикациями в журнале «Каторга
и ссылка», деятельностью комиссий Истпарта. Знаковой стала также
подготовка и незавершенная публикация биобиблиографического
словаря «Деятели революционного движения в России. От предше-
ственников декабристов до падения царизма» (1927-1933).
В то же время воспоминания участников революционного дви-
жения являлись элементом коллективной памяти — поколений «се-
мидесятников», «восьмидесятников», «девятидесятников», отдельных
социальных групп. Существует устойчивая традиция исследования
коллективной памяти, заложенная Морисом Хальбваксом, согласно
которой память определяется идентичностью группы, а идентич-
ность всегда предшествует памяти2. В рамках дюркгеймовской со-
циологической традиции исследователи отмечают центральную роль
2 Хапьбвакс М. Социальные рамки памяти. М., 2007.

«Знаменательная и героическая» эпоха 1870-х годов
273
памяти в воспроизводстве общества и социальной солидарности,
и коллективная память понимается как воспоминания о «разделен-
ном», совместном прошлом, сохраняющиеся в текущих процессах
коммеморации, официально санкционированных ритуалах, создавая
тем самым общее наследство группы, в котором общее прошлое зани-
мает центральное место. Согласно Рону Айерману, коллективная па-
мять объединяет группу через время и пространство, обеспечивая ее
единство созданием общей подвижной «рамки», мобильного фрейма
воспоминания, коллективной истории, в которую помещается жизнь
отдельного человека. Этот нарратив может «путешествовать» и быть
представленным в различных формах, передаваться на расстояние и,
таким образом, способствовать сохранению воспоминаний и соли-
дарности группы3.
На протяжении 1920-1930-х годов деятели революционного дви-
жения и события, знаменующие борьбу с самодержавием, в том числе
эпоха 1870-х годов, превращаются в «места памяти», символы, стано-
вятся элементами культурной памяти, закрепленной в юбилейных да-
тах, памятниках, музеях, учебной и художественной литературе. Цель
этой статьи — выявить основные элементы образа эпохи 1870-х го-
дов как составляющей XIX столетия в воспоминаниях участников
революционного движения этого периода в контексте формирования
исторического «воспоминания» о России XIX века.
Эпоху 1870-х годов в России традиционно определяют как время
исчерпывающего выражения и расцвета народничества, «революци-
оннейшую из эпох в жизни русской интеллигенции»4. Нас интересует
«воспоминание» о ней ограниченной группы участников революци-
онного движения 1870-х годов (прежде всего известного кружка чай-
ковцев), но именно эта группа во многом повлияла на представления
об эпохе 1870-х годов, став фактически ее символом5.
Участники народнического движения, представители поколения
«семидесятников», для большинства из которых к началу XX века
закончились сроки ссылки, каторги или тюремного заключения, на-
чали писать и публиковать свои воспоминания уже с периода первой
3 Eyerman R. The Past in the Present: Culture and the Transmission of Memory //
Acta Sociologica. Vol. 47. N<-> 2. 2004. P. 161.
4 Троицкий H.A. Русское революционное народничество 1870-х годов. Сара-
тов, 2003. С. 3.
5 См.: Троицкий H.A. Первые из блестящей плеяды. Большое общество про-
паганды 1871-1874 гг. Саратов, 1991.

274
V. Век общества / век образования
русской революции, в унисон с новым подъемом общественного дви-
жения в России и формированием партии эсеров, развивавшей на-
родническую идеологию. После революции 1917 года, в 1920-е годы,
наряду с социальным появился и государственный заказ на написание
воспоминаний о революционном движении. Воспитание подрастаю-
щего поколения на героических образцах борьбы с самодержавием,
принесения в жертву личных интересов ради общественного блага,
высокого нравственного поведения и готовности пожертвовать жиз-
нью во имя революционных идеалов — все это было востребовано
и находило отклик в обществе, о чем свидетельствуют, например, мно-
гочисленные письма, адресованные Вере Фигнер после публикации ее
воспоминаний6.
И сами участники революционного движения 1870-х годов чув-
ствовали свою ответственность за сохранение исторической памя-
ти. Так, Вера Николаевна Фигнер в 1924 году обратилась к Николаю
Аполлоновичу Чарушину с просьбой написать воспоминания о круж-
ке чайковцев: «Вы должны (курсив мой. — Т.С.) записать все, что Вы
знаете, в чем участвовали и что от других вам известно»7. В ответном
письме H.A. Чарушин писал: «Теперь же, когда из чайковцев не оста-
лось в живых почти никого, несомненно, много острее чувствуется
обязанность (курсив мой. — Т.С.), по мере сил и возможности, вос-
полнить имеющийся пробел в данной области»8.
Воспоминания Чарушина занимают центральное место в исследо-
вании поставленной проблемы, что определяется не только личностью
самого Чарушина, одного из самых активных чайковцев, осужденно-
го по «процессу 193-х», но и характером его мемуаров, которые были
написаны позже остальных (в середине 1920-х годов). Воспоминания
Чарушина учитывали публикации других членов кружка, цитируя их
или иногда текстуально совпадая, обсуждались с другими чайковца-
ми (например, с А.И. Корниловой-Мороз, которая, как пишет в своем
предисловии Чарушин, в целом одобрила рукопись).
Большинство бывших революционеров-народников не приня-
ло Октябрь, увидев в нем политический переворот, а не социальную
революцию. Возможно, нараставшее разочарование таким результа-
том многолетней революционной борьбы в России и собственная не-
востребованность в новых политических условиях также заставляли
6 Фигнер В.Н. Запечатленный труд. Воспоминания: В 2 т. М., 1964. Т. 1. С. 34-35.
7 РГАЛИ. Ф. 1642. Оп. 1. Д. 77. Л. 1.
8 Там же. Ф. 1185. Д. 817. Л. 5.

«Знаменательная и героическая» эпоха 1870-х годов
275
обращаться к времени, которое воспринималось уже как «далекое
прошлое»9. Опасности, ожидающие автора при написании воспоми-
наний, ясно осознавались H.A. Чарушиным, который в предисловии
писал: «с годами, краски этого прошлого все больше и больше сти-
рались, многое и совсем улетучилось из памяти, а главное — всегда
существовало опасение, что при воспроизведении событий давно ми-
нувших дней и их оценки невольно скажется настроение последующе-
го времени и наложит не вполне соответствующую действительности
окраску на описываемое»10. Такая авторская рефлексия очень важна,
особенно в контексте обращения к наследию народничества в годы со-
ветской власти, которая, с одной стороны, стремилась к созданию иде-
альных образов героев-революционеров, а с другой стороны, партия
большевиков, формально провозглашая единство различных этапов
революционного движения и преемственность по отношению, напри-
мер, к героям «Народной воли», последовательно создавала новое по-
литическое пространство, в котором не было места другим политиче-
ским организациям.
Как правило, опубликованные воспоминания революционеров об
эпохе 1870-х годов неизбежно были ограничены поставленными це-
лями, оставляя нераскрытыми многие другие стороны жизни россий-
ского общества, своей жизни, сознательно фокусируясь прежде всего
на революционной деятельности как отражении времени. Мы можем
заметить немало совпадений в текстах воспоминаний, например,
членов кружка чайковцев, которые отражают сохранение действи-
тельно коллективной памяти или по крайней мере стремление оста-
вить в исторической памяти общества определенную общую версию,
интерпретацию событий и своей роли в общественном движении,
создать некий целостный и непротиворечивый образ. Внимательное
прочтение мемуаров дает возможность увидеть не только совпадения,
зафиксировать «общее воспоминание», но также заметить и общие
умолчания. Конструирование прошлого в воспоминаниях участников
революционного движения заставляет еще раз обратить внимание на
спорные вопросы истории народничества (например, влияние идей
Бакунина и направление эволюции кружка чайковцев, отношение
чайковцев к «хождению в народ», влияние эмиграции на революци-
онную деятельность в России, взаимоотношения между различными
9 Чарушин H.A. О далеком прошлом. Из воспоминаний о революционном
движении 70-х годов XIX века. М., 1973 (1-е изд.: М., 1926).
10 Там же. С 17.

V. Век общества / век образования
кружками и пр.). Кроме того, эти воспоминания дают возможность
увидеть особенности восприятия времени, целой эпохи в истории
России, которая и стала «эпохой» во многом благодаря активному
процессу «воспоминания».
1870-Е ГОДЫ В ПОКОЛЕНЧЕСКОМ ДИСКУРСЕ
В воспоминаниях 1870-е годы часто представляются как эпоха
особого поколения, отличающегося как от предшествовавших «шести-
десятников», так и от следующего поколения «восьмидесятников». Та-
ким образом, определение эпохи 1870-х годов становится основанием
для самоидентификации авторов воспоминаний в рамках поколенче-
ского дискурса. Поколенческая риторика получила широкое распро-
странение в пореформенной России, став способом выражения поли-
тических идей и укрепления социальной солидарности. В то же время
она имела глубокие корни в поколенческом сознании (мышлении)
русского общества: «К середине XIX столетия поколение стало для рус-
ских интеллектуалов важным способом осмысления своей истории
и общества <...> Лермонтов, Белинский, Герцен <...> — все они видели
в концепте поколение способ самоидентификации более мощный, чем
классовый, культурный или национальный»11.
Участники революционного движения 1870-х годов, в том числе
кружка чайковцев, являлись представителями молодежи, студенче-
ства. И мемуаристы часто используют понятие молодежь в характери-
стиках революционного движения как отражение не только его воз-
растной специфики, но и в значении «прогрессивная, активная часть
общества». Описание революционной пропаганды, «хождения в на-
род», демонстраций и протестов можно определить как репрезента-
цию попытки «молодежной революции» в России 1870-х годов: «В се-
мидесятых годах молодежь попыталась одна, без всякого содействия
склонных к компромиссам старших возрастов, порешить все прокля-
тые вопросы, не дающие человечеству мирно существовать, и решила
возложить на свои плечи всю работу по обновлению мира»12. Выделяя
молодежь в качестве особого субъекта исторического процесса, Петр
Алексеевич Кропоткин сравнивал российскую молодежь с молодежью
11 Lovell S. From genealogy to generation. The birth of cohort thinking in Russia //
Kritika: Explorations in Russian and Eurasian history. Vol. 9. № 3. 2008. P. 590.
12 С.Ф. Ковалик, цит по: Революционеры 1870-х годов. Воспоминания участ-
ников народнического движения в Петербурге. Л., 1986. С. 154.

«Знаменательная и героическая» эпоха 1870-х годов
277
Западной Европы, считая главным отличием первой стремление на
практике воплощать принципы социализма, отказываясь от наслед-
ства родителей, живя в коммунах, идя в народ. «Русская молодежь
того времени подошла к социализму совсем иным путем»13.
В качестве основных характеристик поколения 1870-х годов вы-
ступают его моральные принципы, нравственные качества (обще-
ственное служение, самопожертвование, товарищество, выполнение
долга, мужество). Такие предпочтения сами мемуаристы объясняют
последствиями «нечаевского дела», оказавшего сильнейшее влияние
на этику революционных организаций 1870-х годов.
Помимо нравственных характеристик поколение 1870-х годов
представляется на основании общего круга чтения14. Этот поколенче-
ский критерий идентификации можно считать одним из самых устой-
чивых в российском обществе: «Процесс чтения становился актом
политической оппозиции. Мир беллетристики и поэзии, населенный
"настоящими" людьми и пропитанный "настоящими" чувствами, ста-
новился нормативной реальностью, по правилам которой стремились
жить интеллигентные читатели»15. Сильнейшее влияние на мировоз-
зрение этого поколения оказывали глашатаи предыдущего поколения
1860-х годов — Дмитрий Иванович Писарев, Николай Александрович
Добролюбов и, конечно, Николай Гаврилович Чернышевский:
Новые люди этого романа («Что делать». — Т.С.) с их новыми и че-
ловеческими взаимоотношениями, в особенности в такой интимной
и щекотливой области, как брачная, не могли не увлекать нас. Устраи-
вая совсем по-хорошему свою личную жизнь, они — что было особен-
но ценно для нас — в то же время радостно уходили и в общественную
жизнь, останавливая там свое внимание на обездоленном люде, кото-
рому они несли свет и знание и новые основы трудовой жизни. <...>
И образ Рахметова врезался в нашу память, он властно вставал перед
нашими глазами и тогда, когда мы и сами страстно искали лучших
и верных путей жизни, помогая нам, поощряя на решительный шаг!16
13 Там же. С. 94.
14 См.: Итенберг Б.С. Движение революционного народничества. М., 1965;
Колесникова Л.А. Мемуары революционеров 1870-х годов об идейно-психологи-
ческом воздействии на них литературы // Вопросы истории. 2005. № 5. С. 96-105.
15 Могипьнер М. Мифология «подпольного человека»: радикальный микро-
косм в России начала XX века как предмет семиотического анализа. М., 1999.
С 30-31.
16 Чарушин H.A. О далеком прошлом. С. 44.

278
V. Век общества / век образования
Не случайно для героя романа Александра Ивановича Эртеля, ин-
теллигента-семидесятника, еще в 1890-е годы «полузабытая тень Рах-
метова укоризненно выступала в тумане минувшего»17.
В то же время Пушкин не входил в канон чтения «семидесятни-
ков». В связи с юбилейными торжествами в конце XIX века и дальней-
шим увековечиванием памяти Пушкина в XX веке мемуаристы вы-
нуждены были объясняться:
Пушкин <...> со всей красотой его поэзии мало увлекал нас. Лер-
монтов, пожалуй, был для нас предпочтительнее <...> Любимым же
нашим поэтом того времени был, несомненно, Некрасов <...> Его на-
роднический уклон, его страстная любовь к обездоленному люду
и гражданский характер мотивов его поэзии, столь родственные уже
и нашему настроению, увлекали нас...18
В приведенной характеристике круга чтения ярко проявляется
критерий выбора писателей и поэтов поколения — приоритетность
гражданской позиции, идейного содержания по сравнению с художе-
ственной формой, красотой языка. Даже характеристика И.С. Тургене-
ва, которого также часто признают одним из любимейших писателей
эпохи, включает прежде всего его умение ярко изобразить явления со-
временной жизни. Чарушин отмечает большое и облагораживающее
влияние Тургенева, который изображением женской души сумел из-
менить его отношение к женщинам, «каковое до того времени можно
было назвать если не отрицательным, то безразличным»19. Конечно,
жаркие споры среди этого поколения вызывал образ Базарова, кото-
рого, как вспоминает Чарушин,
[Некоторые из нас принимали полностью, другие же, отдавая
дань уважения силе и цельности его ума и смелости его отрицания,
хотя и видели в нем представителя грядущей молодой России, но пред-
ставителя одностороннего, лишенного широких общественных идеа-
лов, что нас уже не могло удовлетворять. Поэтому даже Рудин (не гово-
ря уже об Инсарове и Елене в «Накануне»), этот провозвестник нового
слова в пустыне и человек недееспособный, несмотря на все недостат-
ки его характера, казался нам симпатичнее Базарова, в особенности же
17 Эртель A.M. В сумерках // Русская мысль. 1898. Кн. 2. С. 155.
18 Там же. С. 43.
19 Чарушин H.A. О далеком прошлом. С. 43.

«Знаменательная и героическая» эпоха 1870-х годов
когда мы узнали, что в неопубликованном конце этого романа автор
заставляет умирать своего героя на парижских баррикадах20.
Отметим влияние Лассаля на формирование мировоззрения «се-
мидесятников», книги которого Чарушин «читал взасос, почти не
отрываясь»21. Софья Перовская не могла «вспомнить другой книги,
которую <...> читала бы с таким восторженным и захватывающим
интересом»22. В остальном видим тот же канон «шестидесятников» —
Бюхнер, Дарвин, Милль и неизбежный Бокль23. Л. Шишко в биографи-
ческом очерке о С. Кравчинском вспоминал о сильном увлечении Крав-
чинского идеями Бокля, а Корнилова-Мороз писала, что чайковцы,
как и большинство молодежи 1870-х годов, зачитывались Боклем еще
в гимназических кружках, полагая, что именно под влиянием Бокля на-
чал свою деятельность кружок Натансона и затем кружок чайковцев24.
Помимо общего канона чтения книга заменяла общение со стар-
шим поколением, в котором не видели источника необходимых моло-
дежи опыта и идей: «Старшее поколение, даже интеллигентное, но уже
осевшее и успокоившееся, не могло удовлетворять многих из нас, на-
мечавших себе более широкие жизненные перспективы»25.
Еще одной важной характеристикой поколения является его от-
ношение к религии. Поколение 70-х годов по сравнению с «шестиде-
сятниками», отличалось заметной убылью рационализма, «рассудоч-
ности» и проявлением своеобразной психологической религиозности
в отношении себя, идей, дела26. Хотя «истинной религиозности в дет-
стве нам не внушали, а наша официальная церковность скорее действо-
вала на нас не в положительном смысле, а в отрицательном», но «еван-
гельское учение импонировало нам <...> как моральная доктрина, во
многом совпадающая с усвоенными нами понятиями и принципами»27.
Сравнение с первыми христианами принадлежит тут к числу общих
20 Там же. С. 43-44.
21 Там же. С. 82-83.
22 Революционеры 1870-х годов. С. 66.
23 Там же. С. 82. См. Родигина Н. Н., Худяков В. Н. «Глашатаи новой России»:
поколенческий дискурс русской журнальной прессы в 1860-1870-е гг. // Пишем
времена и случаи. Новосибирск: НГПУ, 2008. С. 177-185.
24 Революционеры 1870-х годов. С. 82.
25 Чарушин H.A. О далеком прошлом. С. 91.
26 См.: Овсянико-Куликовский Д.Н. История русской интеллигенции // Овся-
нико-Куликовский Д.Н. Собр. соч. СПб., 1914. Т. 8. С. 213-214.
27 Там же. С. 65.

280
V. Век общества / век образования
мест: «под влиянием веры интеллигент был готов совершать подвиг
за подвигом»28. «Хождение в народ» 1873-1874 годов часто называет-
ся «крестовым походом в российскую деревню»: «люди безгранично
верили в свою великую миссию, и оспаривать эту веру было беспо-
лезно. Это был в своем роде чисто религиозный экстаз, где рассудку
и трезвой мысли уже не было места»29. По мнению ряда современных
исследователей, народничество — разновидность религиозного типа
сознания, скрытого за секуляристской оболочкой; его религиозность
проявляется прежде всего в мифологичных представлениях о народе30.
1870-Е ГОДЫ КАК ПЕРИОД В ИСТОРИИ
РУССКОЙ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ
В воспоминаниях ярко проявляется еще один компонент, харак-
теризующий Россию XIX века. Это время формирования интеллиген-
ции как особой группы, а сам этот термин распространяется именно
во второй половине XIX века, хотя, по мнению Натаниэля Найта, по-
нятие «интеллигенция» стало частью общественного дискурса только
к 1880-м годам, и скорее в результате конструирования образа интел-
лигенции в рамках властного, прежде всего консервативного, дис-
курса31. Возможно, широкое употребление понятия «интеллигенция»
в мемуарной литературе о 1870-х годах было результатом перенесения
этого понятия из уже сформированного ко времени написания мему-
аров интеллигентского дискурса.
В рамках оппозиции «власть-народ» участники революционно-
го движения 1870-х годов идентифицируют себя как представителей
интеллигенции, осознавших свой долг перед народом и противосто-
ящих государственной власти в борьбе за прогрессивное историче-
ское развитие России по пути свободы и блага общества. Эта семан-
тика понятия интеллигенция стала доминирующей в российском
обществе. Большое влияние на формирование интеллигентского
28 Революционеры 1870-х годов. С. 175.
29 Там же. С. 202.
30 Рашковский Е.Б. Об одной из социально-психологических предпосылок
институционализма в развивающихся странах (еще раз о проблеме «популизма»
в странах третьего мира) // Общество, элита и бюрократия в развивающихся стра-
нах Востока. Кн. 1. М., 1974. С. 68-70.
31 Knight N. Was the Intelligentsia Part of the Nation? Visions of Society in Post-
Emancipation Russia // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. Vol. 7.
№ 4. Fall 2006 (New Series). P. 733-758.

«Знаменательная и героическая» эпоха 1870-х годов
281
дискурса этого поколения оказали идеи Петра Лавровича Лаврова
о долге интеллигенции перед народом. Его биограф Русанов воск-
лицает:
Ах, надо было жить в 70-е годы, в эпоху движения в народ, чтобы
видеть вокруг себя и чувствовать на самом себе удивительное влияние,
произведенное «Историческими письмами». Многие из нас, юноши
в то время, а другие просто мальчики, не расставались с небольшой,
истрепанной, исчитанной, истертой в конец книжкой... И на нее пада-
ли слезы идейного энтузиазма, охватывающего нас безмерной жаждой
жить для благородных идей и умереть за них32.
«Исторические письма», согласно другому свидетельству, будили
«в душе интеллигента те чувства, которые были заложены в ней всею
предыдущей историей» и призывали «к уплате долга народу за полу-
ченное образование. На этой книге, можно сказать, воспитывалось
целое поколение»33.
Понятия интеллигенция и молодежь соединялись в воспоминани-
ях Сергея Синегуба, в очередной раз подтверждая значимость поко-
ленческой самоидентификации для интеллигенции:
Для молодежи того времени главнейшей задачей было решить,
какую избрать деятельность, чтобы приносить наибольшую пользу на-
роду, перед которым она — интеллигентная молодежь — считала себя
неоплатным должником, купившим свое развитие ценою тяжких на-
родных страданий3"1.
Развитие земства в 1870-е годы не рассматривалось народниками
как возможный способ диалога между властью и обществом. О земст-
ве этого периода вспоминали как неэффективном, контролируемом
властью институте, или вообще не упоминали о нем. На начало 1870-х
«всякая вера в официальную Россию, взявшую определенно твердый
реакционный курс <...> была потеряна у передовой части русского
общества. От правительства тогда уже ничего не ждали, кроме новых
ограничений и стеснений во всех областях жизни»35.
32 История современной России. СПб., 1912. Стб. 184.
33 Революционеры 1870-х годов. С. 151.
34 СинегубС.С Записки чайковца. М„ 1929. С 15.
35 Чарушин H.A. О далеком прошлом. С. 87.

282
V. Век общества / век образования
Для воспоминаний участников революционного движения харак-
терно стремление соотнести описание исторических событий в Рос-
сии 1870-х годов с ходом европейской истории. Хронологическим
рубежом для эпохи 70-х годов служили события франко-прусской
войны и особенно Парижской коммуны. «Изучая эпоху семидесятых
годов, постоянно сталкиваешься с влиянием этого события на рус-
скую интеллигенцию того времени»36, — писал Василий Богучарский,
далее приводя примеры прокламаций, призывавших откликнуться на
расправу в Париже и продолжить дело революции.
Чарушин вспоминает, что российское общество, даже провин-
циальное, было захвачено событиями на «далеком Западе», причем
представления о Франции во многом определялись памятью о Вели-
кой французской революции, что обусловливало симпатии даже ко
Второй империи. Образование республики тем более горячо при-
ветствовалось в молодежной среде, и на республиканскую Францию
возлагались большие надежды. Отношение же к Парижской комму-
не было, по свидетельству Чарушина, неоднозначным. С одной сто-
роны, сказалось влияние прессы, освещавшей события во Франции
и дававшей весьма негативные оценки Парижской коммуне, обвиняя
ее в предательстве национальных интересов. С другой стороны, рас-
сказы очевидцев вызывали сочувствие к повстанцам, особенно после
расправы над ними37. Урок Парижской коммуны сохранял свою акту-
альность и в 1920-е годы, когда Чарушин писал свои воспоминания,
все острее чувствуя расхождение между революционными идеалами
«далекого прошлого», 70-х годов XIX века, и советской действитель-
ностью.
«Нечаевское дело» также можно рассматривать как важную хро-
нологическую границу 1870-х годов: оно упоминается в мемуарах на-
ряду с Парижской коммуной как событие, определившее настроения
и отношение к характеру революционной деятельности. Как вспоми-
нает Чарушин, в Петербурге оживленно обсуждали нечаевский про-
цесс, подробные отчеты о нем печатались в газетах. Деятельность
Нечаева заставила обратить особое внимание на моральные каче-
ства участников революционной организации, а также на ее струк-
туру и способы управления. «Нечаевщина» стала символом обмана
и морального разложения, нашла отражение в знаменитом романе
36 Богучарский В. Активное народничество семидесятых годов. М., 1912. С. 163.
37 См.: Оболенская СВ. Из архива В.Н. Фигнер // Вопросы истории. 1971. № 5.
С. 207-209; Итенберг B.C. Россия и Парижская коммуна. М., 1971.

«Знаменательная и героическая» эпоха 1870-х годов
Достоевского «Бесы», печатавшемся в 1871-1872 годах в журнале
«Русский вестник» (хотя ни в одних из рассматриваемых мемуаров
участников революционного движения 70-х годов не упоминается
об этом романе). Для чайковцев ложь была несовместима с револю-
ционной деятельностью, «служением народу». Чарушин, описывая
отношение к нечаевской организации, постоянно употребляет сло-
во «обман» («организация, основанная на обмане», «мистификация
и ложь были обычными приемами», «явный и грубый обман», «орга-
низация, где в основе был обман»38). Возможно, это связано с повы-
шенным вниманием к понятию «правда» в русской культуре, особым
отношением к правде как правде-истине и правде-справедливости
в русской культурной традиции, что определяло оценку и моральных
качеств. Например, Николай Константинович Михайловский, пыта-
ясь решить одну из проблем русской интеллигенции — выбор между
истиной и справедливостью, обосновывал существование целостной
системы Правды.
О самих чайковцах авторы воспоминаний пишут как о людях пре-
жде всего особой нравственной чистоты, противопоставляя их тем
образам революционеров, которые могли сложиться на основании
дела Нечаева. Богучарский в своей книге, посвященной народниче-
ству 1870-х годов, противопоставляя чайковцев нечаевщине, называет
кружок чайковцев одним из самых светлых явлений в среде русского
юношества 70-х годов, которое дало так много примеров настояще-
го морального подвижничества: «...испытываешь ощущение, будто из
душного подземелья попадаешь на залитый солнцем, благоухающий
луг»39. «Идеально чистыми и нравственно выдающимися» людьми
называет чайковцев П.А. Кропоткин40. С деятельностью кружка чай-
ковцев, пишет Чарушин, связаны «самые лучшие и светлые воспоми-
нания о моей жизни, никогда не умиравшие во мне, где бы и в каких
бы условиях я ни находился, и помогавшие мне бодро переносить ис-
пытания, посылаемые судьбой»41.
Размышления о допустимых способах революционной деятельно-
сти, характере революционной организации, правде и обмане, наси-
лии и свободе сохраняют свою актуальность и много лет спустя. В вос-
поминаниях Чарушина о «нечаевском деле» также могло сказаться
38 Чарушин H.A. О далеком прошлом. С. 100.
39 Богучарский В. Активное народничество. С. 152.
40 Кропоткин П.А. Записки революционера. М., 1966. С. 290.
41 Чарушин H.A. О далеком прошлом. С. 226-227.

284
V. Век общества / век образования
уже и влияние политической обстановки 1920-1930-х годов: «...жить
в атмосфере обмана и беспрекословного подчинения воле одного лица
сознательные и свободные люди долго не могут»42.
Ключевыми в воспоминаниях об эпохе 1870-х годов выступают
1873-1874 годы — как время «хождения в народ», ставшее во многом
переломным для развития русского революционного движения. Для
членов кружка чайковцев в это время начинается совершенно новый
этап их жизни в связи с арестом, пребыванием в тюрьме до судебного
процесса (знаменитый «процесс 193-х»), последующей отправкой на
каторгу и поселение в Сибирь. Поэтому в воспоминаниях о 1870-х го-
дах вторая половина десятилетия представлена через призму тюрем-
ного заключения, что определило совершенно иную темпоральность.
В Петропавловской крепости или Литовском замке время восприни-
малось иначе, что ярко отражают тексты воспоминаний, и этот во-
прос может стать предметом отдельного исследования. Но описание
судебного процесса, поведения революционеров в тюрьме и на суде,
хотя и значительно сужало представления об эпохе 1870-х годов, тем
не менее включало этот период в общий героический нарратив исто-
рии революционной борьбы, соединяя предыдущие и последующие
десятилетия, формируя «историческое время» и основания для соци-
альной идентификации.
42 Чарушин H.A. О далеком прошлом. С. 100.

Елена Анатольевна Вишленкова
УНИВЕРСИТЕТСКИЙ
XIX ВЕК В РОССИИ:
ДИСКУРСИВНАЯ ИСТОРИЯ*
xix
столетие оставило в России сеть университетов.
Конечно, первые опыты организации институци-
онального воспроизводства интеллектуалов были
сделаны в нашей стране еще в XVIII веке: академический университет
в Санкт-Петербурге и университет в Москве. Но это были два разли-
чавшихся по своему устройству образца высших школ. В результате
же александровской реформы образования в империи появились не
просто отдельные учебные институции: пространство империи было
разделено на шесть учебных округов во главе с университетами. За
столетие своей деятельности они породили академическую культуру,
«русскую науку» и социальный слой интеллектуалов. Это самые об-
щие постулаты, которые признаются сообществом университетских
историков. В остальных аспектах по историографии трещинами рас-
ходятся линии разделения1.
При чтении посвященных университетам публикаций легко за-
метить два различающихся представления о континуитете универ-
ситетского прошлого. Исследования по институциональной истории
конкретных университетов порождают у читателей представление
В данной научной работе использованы результаты, полученные в ходе вы-
полнения проекта «Конструирование традиции: проблема преемственности и раз-
рывов в университетской истории России», выполненного в рамках программы
фундаментальных исследований НИУ ВШЭ в 2013 г.
1 Лаптева Л.П. История российских университетов XVIII — начала XX века
в новейшей литературе (1985-1999 годы) // Российские университеты в XVIII—
XX веках: Сб. науч. тр. Вып. 5. Воронеж, 2000. С. 3-28.

286
V. Век общества / век образования
о сосуществовании в России автохтонных учебных локусов с соб-
ственной логикой развития, разрывами и основаниями для преем-
ственности. Содержание местных архивов явно не позволяет истори-
кам представить прошлое разных университетов как параллельные
прямые линии. В их юбилейных и представительских версиях жизнь
фрагментируется на не совпадающие по длительности и свойствам
блоки, персонализированные именами «своих» администраторов
(попечителей или ректоров) либо означенные политическими ката-
клизмами (ревизиями, войнами, региональными событиями). Чтобы
собрать из этих фрагментов большой период как целостность, ис-
следователи используют вневременные категории «университетские
черты», «университетская культура» или их совокупность2.
При изучении публикаций, посвященных правительственной
политике и системе университетского образования, пред взором
читателя предстают единое пространство (созданное стирающими
2 Обоснование преемственности Санкт-Петербургского университета см.:
Марголис Ю.Д., Тишкин Г.А. Отечеству на пользу, а россиянам во славу. Из истории
университетского образования в Петербурге в XVIII — начале XIX в. Л., 1988; Они
же. «Единым вдохновением»: Очерки истории университетского образования в Пе-
тербурге в конце XVIII — первой половине XIX века. СПб., 2000; Жуковская Т.Н.
Какая история нужна Петербургскому университету // Санкт-Петербургский уни-
верситет в XVIII-XX вв.: европейские традиции и российский контекст: Мат-лы
междунар. науч. конф. 23-25 июня 2009 г. СПб., 2010. С. 463-478.
Опровержение континуитета, заявленного петербургскими историками, в ра-
ботах московских исследователей см.: Левшин Б.В. О начале университетского об-
разования в Санкт-Петербурге // ОИ. 1998. № 5. С. 62-73; Он же. Академический
университет в Санкт-Петербурге. Историческая справка // Там же. С. 73-76; Кула-
кова И.П. Московский и Санкт-Петербургский университеты: к спору о первород-
стве // Российские университеты в XVIH-XX веках: Сб. науч. тр. Вып. 5. Воронеж,
2000. С. 28-64; Андреев А.Ю. Проблемы рецепции «гумбольдтовского» университе-
та в России в ее прошлом и настоящем // Гумбольдтовские чтения: Мат-лы между-
нар. науч. конф. М., 2010. С. 146-147.
О возможности построения континуитета из свидетельств прошлого Ка-
занского университета см.: Вишленкова Е.А., Малышева С.Ю., Сальникова A.A.
История университета как история памяти корпорации? // Ab Imperio. 2004. № 3.
С. 271-311; Vishlenkova E.A., Malysheva S.Yu. Universität als Wissenschaftseinrichtung
und als Form der Gedachtnisorganisation // Jahrbuch fur Universitätsgeschichte. 2008.
Bd. 11. S. 155-182.
О преемственности Харьковского университета от Харьковского коллегиума
см.: Багалей Д.И. Опыт истории Харьковского университета (по неизданным мате-
риалам). Т. 1:1802-1815, вып. 1. Харьков, 1894. С 14-51; Посохова Л.Ю. Православ-
ные коллегиумы Российской империи (вторая половина XVIII — начало XIX вв.):
между традициями и новациями // Ab Imperio. 2010. № 3. С. 85-113.

Университетский XIX век в России: дискурсивная история
287
локальные различия понятиями «университетская идея»3, «универ-
ситетская традиция»4, «университетская система»5 или «универси-
тетские модели»6) и общая история разных институций, разделен-
ная предписаниями правительства, то есть уставами 1804, 1835, 1863
и 1884 годов, на этапы однонаправленного поступательного развития.
Провозглашение такого упорядоченного континуитета универси-
тетской истории дается исследователям ценой игнорирования свиде-
тельств современников об иных цезурах в «долгом XIX веке». Я имею
в виду то, что, например, в 1819-1820-е годы Михаил Леонтьевич
Магницкий заявлял о новой эпохе в жизни российских университе-
тов и ему вынужденно или даже вдохновенно вторили казанские про-
фессора. А преподаватели «уваровского призыва» в своих мемуарах
указывали на разрыв между прежним и обновленным университетом
в Москве, произошедший в результате увольнений «старых профессо-
ров» в середине 1830-х годов. Ощущения разрыва еще более усилива-
ются в случаях перерывов в деятельности университетов, связанных
с политическими обстоятельствами.
А между тем цезуры совершенно отсутствуют в былинно-эпиче-
ских сказаниях о «русском университете», которые ныне циркулируют
3 Афонюшкина A.B. О правительственной политике России 20-40-х годов
XIX века в области университетского образования // Российские университеты
в XIX — начале XX века: Сб. статей. Воронеж, 1993. С. 15; Андреев А.Ю., Посо-
хов СИ. Раздел 1: Конец XVII — начало XIX в. // Университетская идея в Россий-
ской империи XVIII — начала XX веков: антология: Учебное пособие для вузов /
Сост. А.Ю. Андреев, СИ. Посохов. М, 2011. С. 15.
4 Жуковская Т.Н. Университеты и университетские традиции в России: курс
лекций. Петрозаводск, 2011.
5 Петров Ф.А. Формирование системы университетского образования в Рос-
сии. М., 2002-2003. Т. 1-4; Чесноков В.И. Некоторые актуальные вопросы исто-
рии дореволюционных российских университетов // Российские университеты
в XVIII-XX веках: Сб. науч. тр. Вып. 6. Воронеж, 2002. С. 145.
6 Этот концепт воспринят российскими историками из исследований запад-
ных университетов: Geliert С. The emergence of three university models. Institutional
and functional modifications in European higher education. Florenz, 1991; Wittrock В.
The Modern University: the Three Transformations // The European and American
University since 1800 / Ed. S. Rothblatt, В. Wittrock. Cambridge, 1993. P. 303-361;
A History of the University in Europe / Ed. W. Ruegg. Vol. 1: Universities in the Middle
Ages / Ed. H. De Rudder-Symoens. Cambridge, 1992; Vol. 2: Universities in Early Modern
Europe (1500-1800) / Ed. H. De Ridder-Symoens. Cambridge, 1996; Vol. 3: Universities
in the Nineteenth and Early Twentieth Centuries (1800-1945) / Ed. W. Ruegg. Cambridge,
2004; Vol. 4: Universities since 1945 / Ed. W. Ruegg. Cambridge, 2011; Андреев А.Ю. Рос-
сийские университеты XVIII — первой половины XIX века в контексте универси-
тетской истории Европы. М., 2009.

288 V. Век общества / век образования
в сфере публичной истории. Их пафос и прогрессистский способ ос-
мысления прошлого передает следующая цитата:
Не секрет, что гигантский взлет российской науки и культуры стал
возможным благодаря возникшей в начале [XIX] века системе импе-
раторских университетов, в стенах которых получали великолепную
огранку лучшие умы России, прославившие свою страну в веках ко-
рифеи науки и искусства. И она, эта система, преодолевая пиковые
спады, неуклонно развивалась, развивается и, надо полагать, будет
развиваться в дальнейшем. Об этом свидетельствует активное личное
участие президента России в разрешении судьбоносных проблем со-
временной высшей школы7.
Система в таком высказывании несет двойную функцию: она пред-
ставляет собой позитивное свойство образовательного пространства
и выступает одновременно историческим актором, способным к не-
прерывному саморазвитию.
XIX столетие — «золотой век русской культуры» — предстает
в этой версии университетского прошлого гомогенным временем, мо-
ментом мирового признания русского интеллекта.
На исходе XIX века особенно ярко оказались выражены именно
те признаки отечественной высшей школы, которые выделили ее в ми-
ровом университетском сообществе. Посаженный рукой Ломоносова
в обогащенную сильной протекционистской политикой, берущей на-
чало от Петра Великого, почву саженец привился, окреп и принес бо-
гатые плоды8.
Здесь обращает на себя внимание использование популярной
в колониальных текстах XVH-XVIH столетий метафоры саженца.
Помимо мобилизационного ресурса такие стереотипные сентен-
ции обладают привлекательным для политиков качеством: они, как
трансформеры, легко разбираются на детали и при надобности соби-
раются в иной конфигурации в зависимости от цели высказывания
и аудитории.
7 Цит. по: Отечественные университеты в динамике золотого века русской
культуры / Под ред. Е.В. Олесеюка. Мм 2006. С. 184. См. также: Олесеюк Е.В., Си-
зов В.В., Круглое Ю.Г., Шулус A.A. Был ли «русский путь» развития университе-
тов? // Социально-гуманитарные знания. 2009. № 3. С. 145-158; Олесеюк Е.В., Гав-
рилов B.C., Динес В.А. Еще раз о национальных моделях образования и о новом
прочтении исторических текстов // Там же. № 6. С. 305-320.
8 Цит. по: Отечественные университеты / Под ред. Е.В. Олесеюка. С. 184.

Университетский XIX век в России: дискурсивная история
289
В выступлениях же академических администраторов, а также
в презентациях в Интернете для описания университетского про-
шлого используются иные концепты. Не развитие системы, а некая
абстрактная творческая личность, культура и цивилизация ставят-
ся в заслугу российским университетам. Приведу лишь два примера.
Сайт Томского университета уверяет посетителей:
Национальный исследовательский Томский государственный
университет, основанный в 1878 году Александром II, как Импера-
торский Сибирский Университет с первого дня своего существования
был призван утверждать идеалы науки, образования и культуры на
огромной территории Азиатской части страны. Важнейший приоритет
[современного] университета — стремление к воспитанию свободно
и широко мыслящей творческой личности, способной к самостоятель-
ным научным и мировоззренческим решениям9.
Ректор Самарского университета утверждает:
Истинный университет в силу своего предназначения готовит
и воспитывает не только высококвалифицированных специалистов,
но и энциклопедически развитую творческую личность, способную
к дальнейшему саморазвитию и влиянию на культуру и образован-
ность других. Именно такие личности и составляют основу творче-
ского потенциала развития цивилизованного общества. Классические
университеты, поддерживая и развивая универсализацию и гуманита-
ризацию высшего профессионального образования в регионе, непо-
средственно и активно влияют на подготовку профессионалов10.
Структурообразующие единицы этих цитат восходят к риторике
эпохи Просвещения.
Кажется, что чтение такого рода текстов должно убедить потреби-
телей университетской продукции в том, что наличие XIX века в его
прошлом гарантирует ее качество в настоящем. Ирина Михайловна
Каспэ так комментирует университетские интернет-презентации:
Статус «классического университета», присваиваемый (само-
присваиваемый) не в последнюю очередь «за выслугу лет», стал для
старейших вузов страны возможностью упрочить свое политическое
9 Миссия Томского государственного университета // <http://tsu.ru/content/
common/missiya.php> (21.08.2012).
10 Яровой Г.П. Регионализация высшего образования и классические универ-
ситеты // <http://www.rcde.ru/method/990.html> (21.08.2012).

290 V. Век общества / век образования
и финансовое положение, утвердить приоритет над новыми универ-
ситетами — в ситуации, когда потенциальное число университетов
в стране в целом и в отдельных ее городах и регионах в принципе не
ограничено никакими формальными предписаниями11.
Однако в данной статье меня интересуют не интенции нынешних
политиков в сфере образования (они-то как раз понятны), а механизм
дискурсивной сборки «университетского XIX века» как целостности.
Руководствуясь желанием определить происхождение понятий и ме-
тафор («квазиочевидностей»), которыми и поныне описывается «им-
ператорский университет», я сосредоточилась на выяснении того, как
и из чего современники создавали рассказы о прошлом Московско-
го, Казанского и Харьковского университетов, а также абстрактного
«русского университета».
ГОСУДАРСТВЕННИЧЕСКИЙ ДИСКУРС
Судя по первым попыткам зафиксировать события и факты уни-
верситетского прошлого, история представлялась министерским чи-
новникам начала XIX столетия разновидностью отчета о состоянии
учреждения с указанием источников его процветания. Составлять эти
тексты профессоров побуждали устав 1804 года (§ 70) и приходившие
из Петербурга министерские предписания.
Из переписки казанского попечителя Степана Яковлевича Румов-
ского с директором университета Ильей Федоровичем Яковкиным
явствует, что уже в 1809 году правительство желало получить от не-
давно основанных университетов выражения благодарности, которые
следовало облечь в форму исторического повествования. Столичный
чиновник полагал, что изготовить подобный текст местному учено-
му сословию будет несложно, если каждый год издавать специальное
«периодическое сочинение» по образцу «Журнала Министерства на-
родного просвещения».
Историю четырех лет существования Казанского университета
следовало начать с монаршего слова: «Начало должно сделано быть
самым уставом высочайше конфирмованным с присовокуплением
краткого известия, — рекомендовал Румовский, — что при вручении
онаго Совету происходило, как то: провозглашение Профессоров
11 Анализ электронных репрезентаций классических университетов про-
водился в рамках проекта Центра фундаментальных исследований НИУ ВШЭ
2010 года. Я благодарю мою коллегу И.М. Каспэ за возможность использовать ее
наблюдения.

Университетский XIX век в России: дискурсивная история
и Адъюнктов, отделение достаточных воспитанников для профессор-
ских лекций»12. А дальше повествование следовало наполнить данны-
ми из университетских отчетов, организованными в хронологической
последовательности13. Видимо, письмо попечителя стимулировало
основание при университете одной из первых провинциальных газет,
«Казанских известий» (1811 год). В этой газете, действительно, про-
фессора и адъюнкты публиковали сведения этнографического и ста-
тистического характера, а также актовые речи и сообщения об уни-
верситетских событиях14.
Что касается единого повествования, то потребность в таковом
начальства профессора удовлетворяли либо «краткими историями»
(происшествия истекшего года), которые зачитывались на торже-
ственных актах15, либо не удовлетворяли вовсе. В 1826 году, сооб-
щал Н.П. Загоскин о прочитанных в казанском архиве инструкциях,
«попечитель округа <...> предложил совету "немедленно" доставить
историю университета с самого его основания»16. Но казанский совет
опять ничего не сделал, ссылаясь на занятость секретаря совета и на
невозможность работать в заваленном стопками документов архиве.
А когда в 1830-е годы секретари советов стали штатными служащими
университетов, а архивы были упорядочены и документы в них си-
стематизированы, профессора заявили, что ежегодные подробные от-
четы по университету делают «составление его истории излишним»17.
И министерство с этим согласилось.
Видимо, к этому времени правительство удовлетворило интерес
к университетскому прошлому иными способами. В начале никола-
евского царствования оно пыталось создать историю российских
университетов силами своего аппарата, но на основе эмпирических
12 НАРТ. Ф. 977. Оп. «Ректор». Д. 3. Л. 1 (Переписка попечителя Казанско-
го учебного округа С.Я. Румовского с директором Казанского университета
И.Ф. Яковкиным. Письмо № 48, 1809 г.).
13 Там же. Л. 1 об. — 2.
14 ОРРК НБ ПФУ. Ед. хр. 4245 (Протоколы комитета по изданию «Казанских
известий», 1811-1814).
15 Такого рода речи можно прочитать в издании: Речи, произнесенные в тор-
жественном собрании императорского Московского университета профессорами
онаго с краткими их жизнеописаниями. Т. 1-4. М., 1819-1823.
16 Загоскин Н.П. История Императорского Казанского университета за пер-
вые сто лет его существования. 1804-1904: В 4 т. Т. 1: Введение и часть первая.
1804-1814. Казань, 1902. С. XXIII.
17 НАРТ. Ф. 92. Оп. 1. Д. 4399. Л. 1 (Относительно сочинения истории универ-
ситета, 1835).

V. Век общества / век образования
данных, собранных профессорами. В 1827 году министр Карл Андре-
евич Ливен приказал чиновнику особых поручений академику Петру
Ивановичу Кёппену представить историко-статистическое обозрение
учебных заведений империи. Чтобы выполнить это поручение не вы-
езжая из Петербурга, исследователь разработал и разослал по универ-
ситетским советам вопросник. Он охватывал период с 1804 (в Каза-
ни—с 1814) по 1827 год. Отвечая на него, профессора и адъюнкты
изучали архивные и канцелярские документы, выбирали из них дан-
ные о численности преподавателей, учащихся и служащих, сведения
об учебных пособиях, коллекциях в кабинетах, книжных собраниях,
койках в клиниках18. Но сотворить из собранных сведений общеим-
перское обозрение Кёппену все же не удалось. Видимо, он не получил
данных от всех советов.
Составлявшиеся с 1833 года по универсальной форме ежегодные
отчеты университетов позволили министерским чиновникам не толь-
ко вполне эффективно контролировать их текущее состояние, но и
сконструировать для них память о прошлом19. При этом официаль-
ным историкам не пришлось зависеть от произвола локальных само-
описаний. Готовую официальную версию истории образования в Рос-
сии представил императору и публике граф Сергей Семенович Уваров
в 1843 году. Я имею в виду его юбилейный фолиант «Десятилетие ми-
нистерства народного просвещения», на котором Николай I оставил
автограф: «Читал с удовольствием».
Министр обобщил данные из ежегодных университетских отче-
тов за десять лет, сопроводил ответы и сведения профессоров и попе-
чителей своими рассуждениями о роли просвещения в России, о гене-
ральной линии его развития и представил университетскую историю
как реализацию просветительской политики государства.
В версии министра, в 1833 году Европа была охвачена бурей,
которая разметала религиозные и гражданские основы общества
и распространила деструктивные понятия. На этом фоне Россия ри-
совалась кораблем, стоявшим на якоре народности. Управление ве-
домством народного просвещения представлялось в отчете не бюро-
кратической рутиной, а «задачей, тесно связанной с самою судьбою
18 Историческая записка о четырех отделениях Казанскаго университета за
1814-1827 годы. Казань, 1899.
19 Ильина К.А. Профессора и бюрократические коммуникации в Российской
империи первой трети XIX века // История и историческая память: Межвуз. сб.
науч. тр. Вып. 4. Саратов, 2011. С. 133-158.

Университетский XIX век в России: дискурсивная история
293
отечества»20. В отношении университетов министр напомнил, что
в 1833 году получил от своего предшественника только «материа-
лы, из коих надлежало почти вновь соорудить эти высшие учебные
заведения»21. Все их предшествующее существование Уваров видел
царством анархии и хаоса, которые были результатом той самой ор-
ганизационной автономии, которая возложила «административные
и хозяйственные дела на лиц ученого сословия, по большей части чуж-
дых обязанностей этого рода, и без существенной пользы для успешно-
сти управления, что отвлекало профессоров от настоящих и главных
их занятий науками и преподаванием»22. Поэтому в органах универ-
ситетского самоуправления, констатировал министр, господствовала
«медленность в распоряжениях, многосложность административных
форм и затруднительность совещательного образа управления»23.
Главную свою заслугу Уваров видел в том, что подчинил разроз-
ненные учебные заведения единой государственной системе управ-
ления (то есть обучения, воспитания и контроля), сформулировал ее
«твердые начала» и снял с профессоров тяжесть административных
и хозяйственных обязанностей. В написанных по разным поводам
текстах министр доказывал, что выстроенная им «университетская
система» — стройная, правильная и приспособленная для надзора.
Благодаря ей разрушенные университеты, например «Харьковский
и Казанский, вступили в эпоху своего возрождения»24.
Продуманное управление, уверял докладчик, поставило универси-
теты на вершину образовательной пирамиды империи, и посему теперь
они в состоянии удовлетворить запросы государства и высшего сосло-
вия. Возраставшую элитарность высших школ подтверждала собранная
Уваровым статистика их штата и учащихся. Сведенные в таблицы дан-
ные свидетельствовали о том, что среди студентов рос процент дворян,
а среди преподавателей — молодых русских профессоров (раньше учи-
лись разночинцы и поповичи, а учили «старые немцы»). Это было хо-
рошим знаком потому, что, как считал Уваров, у русских по рождению
профессоров заведомо есть «русские чувства и непорочные мнения».
20 Уваров С.С. Десятилетие министерства народного просвещения. 1833-
1843 // Уваров С.С. Избр. тр. / Сост., авт. коммент., пер. B.C. Парсамов, СВ. Удалов.
М., 2009. С. 347.
21 Там же. С. 368.
22 Там же. С 349.
23 Там же.
24 Там же. С. 358, 367.

294
V. Век общества / век образования
Для описания прошлого и настоящего университетов доуваров-
ские чиновники использовали метафоры «руин» и «расцвета». Почти
каждый вновь назначенный попечитель обнаруживал подведомствен-
ный ему университет в руинах и оставлял его в цветущем состоянии.
А его преемник вновь стоял среди руин. Данная метафорика исчезла
в николаевское царствование. Тогда попечителями служили уже не по
нескольку лет, как раньше, а десятилетиями. Разоблачения и критика
предшественников теперь решительно пресекались верховной вла-
стью как порочащие честь мундира и подрывающие лояльность под-
данных. И хотя Уваров сам воспользовался прежней метафорикой,
дабы дистанцировать себя от предшественников, но от подчиненных
требовал имперской лояльности и свидетельств прочности созданной
им системы.
Основанная на идее прогрессивного исторического времени,
уваровская концепция сняла онтологическое противопоставление
России Западу как варварства — цивилизации. Встроенные в еди-
ный путь развития, все страны оказывались в уваровской версии
прошлого на разных ступенях одной лестницы. В таком контексте
российские университеты перестали рассматриваться в качестве
агентов западной цивилизации. Министр ни разу не упомянул о
призыве иностранных профессоров и о трудностях вживания уни-
верситетских людей в локальную культурную среду. Он писал об
университетах как о всегда бывших учреждениях и говорил об их
истории только в контексте правительственной политики в области
образования.
В создававшемся Уваровым дискурсе государство было един-
ственным источником цивилизования общества. Университетам от-
водилась роль средства реализации правительственных намерений
и фрагмента государственной системы («орудие Правительства»25).
Исходя из этого были изменены формы делопроизводства таким об-
разом, что в формулярных списках, отчетах, представлениях, мемори-
ях и ведомостях профессора были лишены субъектности и предстали
обезличенной группой «учащих»26.
25 Уваров С.С. Циркулярное предложение управляющего министерством на-
родного просвещения начальствам учебных округов о вступлении в управление
министерством // ЖМНП. Ч. 1. 1834. № 1. С L.
26 Vishlenkova E. University deloproizvodstvo (paperwork) as a cultural practice
and institution in Russia in first half of the 19th century: Basic research program:
Working papers. 2012 // <http://www.hse.ru/data/2012/01/24/1264549655/03HUM2
012.pdf>.

Университетский XIX век в России: дискурсивная история
Версии самоописания
Во времена разочарования современников в эффективности
уваровской системы (1850-е годы) университеты выразили желание
сами описать свое прошлое. Критически оценивая нынешнее состо-
яние и воспользовавшись приближавшимися юбилеями, профессор-
ские советы старались определить свою идентичность, свое социаль-
ное назначение и суть коллективно пройденного пути.
Оказалось, что сделать это не просто. Во-первых, в глазах пра-
вящей власти исторические тексты не могли быть произвольными,
и поэтому университетские историки должны были заранее согла-
совать структуру и концепцию своего рассказа с министерством.
Во-вторых, в отличие от архива департамента народного просвеще-
ния, далеко не все университетские архивы позволяли проследить
жизненный путь aima mater. В-третьих, попытки тех лет показали,
сколь прочно созданный Уваровым дискурс и его концепты опре-
деляли видение университетскими людьми своего прошлого и нас-
тоящего.
Харьковская история
Все три обстоятельства дали о себе знать при подготовке юби-
лейной истории Харьковского университета. В 1850 году с подачи
местного попечителя ординарный профессор всемирной истории
и статистики Александр Петрович Рославский-Петровский предста-
вил в министерство проспект будущей книги «Историческая записка
о Харьковском университете»27.
Так же как и в официальных отчетах, в версии харьковского про-
фессора университетское прошлое предстало линией восхождения
от хаоса к упорядоченному функционированию. Для специалиста по
статистике университет был «высшим училищем», жизнь которого
можно было обсчитать. Вся первая четверть XIX века виделась про-
фессору смутным временем, в котором мучительно рождался и как-то
бесформенно существовал университет. Своим появлением в Харь-
кове, считал Рославский-Петровский, университет был обязан двум
источникам: императору и местному обществу, то есть дворянам и
войсковым обывателям, давшим на это деньги. Явно в угоду настрое-
ниям столичных чиновников исследователь писал не о слобожанском
27 РГИА. Ф. 733. Оп. 50. Д. 663. Л. 2-13 (Дело об осмотре министром народного
просвещения и другими учебных заведений Харьковского учебного округа. Исто-
рическая записка о Харьковском университете, 1851).

V. Век общества / век образования
дворянстве или малороссах, которых в те годы подозревали в украи-
нофильстве, а о патриотичных обывателях.
Этот первый набросок университетской истории интересен тем,
что в нем еще видны белые нитки и неровные края выкраиваемого
и сшиваемого наспех изделия. Впоследствии в юбилейных текстах они
будут убраны, швы спрятаны, найдены устойчивые метафоры. А пока
в конспекте очевидно присутствие следов разных дискурсов. Так, на-
ряду с описанием просветительского энтузиазма местных обывателей
исследователь вынужден был констатировать дефицит студентов. Для
объяснения этого противоречия сгодилась версия конфликта циви-
лизации и варварства. В связи с этим Рославский-Петровский предла-
гал считать, что университетские цивилизаторы столкнулись в Мало-
россии с «не совсем еще истребившимся в публике предубеждением
против пользы наук и в особенности общественного воспитания»28.
Но постепенно благодаря им же тьма невежества отступила и «эти
препятствия мало по малу устранились», то есть аборигены цивили-
зовались.
Однако в целом правление Александра I выпало из истории харь-
ковского университета. В проспекте Рославского-Петровского между
1805 и 1837 годами зияет пустота. Историк объявил, что из-за скудо-
сти архива воссоздание университетской истории за 1813-1830 годы
невозможно:
Не имеется ни одного источника сколько-нибудь полного и связ-
ного, за исключением журналов Совета и Правления, пользование
которыми, как по обширности их объема, так и по самому порядку
размещения в оных предметов, сопряжено со значительными затруд-
нениями и которые все-таки не дают удовлетворительного ответа на
многие вопросы, имеющие интерес для Истории Университета29.
Историк Харьковского университета отсчитывал от устава
1835 года «новую эпоху» в истории учреждения30. Мало что значившая
в первой четверти века, наука стала главной заботой правительства
и университетского начальства. В результате этого производство но-
вого знания в России поднялось до западного уровня. Преподаватели
28 РГИА. Ф. 733. Оп. 50. Д. 663. Л. 5.
29 Там же. Д. 720. Л. 11 (Дело о подготовке празднования 50-летнего юбилея
Харьковского университета, 1852-1854).
30 Там же. Д. 663. Л. 6 об.

Университетский XIX век в России: дискурсивная история
297
стали вдвое больше преподавать и вдвое больше получать. Государ-
ство освободило их от ответственности за учебные заведения округа,
перепоручив ее попечителям. Благодаря таким разумным мерам му-
дрого правительства университеты расцвели.
Почти вся локальная специфика Харьковского университета была
упакована Рославским-Петровским в цифры роста и ритуалы «въезда
правителей». Их описанию в юбилейной истории предполагалось по-
святить специальный раздел. Написать эту часть исследования специ-
алисту по статистике и всеобщей истории было легче всего. К тому же
ежегодно университет отправлял в министерство отчеты, в которых
имелись таблицы и графа «Особые происшествия». В нее вписывались
посещения монархов и прочих знатных особ. Воспроизводя эти тек-
сты, Рославский-Петровский переходил на одический язык, приспо-
собленный для выражения «благодарных чувствований», и стилисти-
ку духовных озарений.
Видимо, не сразу, но все же проспект Рославского-Петровско-
го был одобрен в министерстве. Во всяком случае, в конце 1852 года
он уже обсуждался на заседании местного совета. И хотя времени до
юбилея оставалось в обрез, все профессора были настроены оптими-
стично, полагая, что сделать такой текст из пятидесяти отчетов будет
несложно.
Однако после изучения содержания архивов совета, правле-
ния и всех четырех факультетов творческий пыл историографа угас.
На одном из заседаний совета он сообщил, что, к сожалению, «обычай
составления» ежегодных отчетов берет в Харькове начало с 1831 года.
А за первые 26 лет существования университета (1805-1831) никаких
документов такого рода в архивах нет. Рославского-Петровского не-
сколько утешило то, что сохранилась историческая записка Харьков-
ского учебного округа 1812 года, но дальше опереться было уже абсо-
лютно не на что.
Харьковчанам не удалось создать тогда юбилейной истории,
но они много сделали в те годы для того, чтобы пополнить свой архив
копиями и оригиналами исторических источников.
Московская история
В отличие от провинциальных коллег, московский совет пожелал
уйти от уваровской версии прошлого. Подобно немецким собратьям,
местные профессора решили творить рассказ об университете как о
национальном феномене, о «русском университете». Для этого пред-
полагалось составить своего рода сборник агиографических текстов

V. Век общества / век образования
о его служителях и соединить университетское торжество с празд-
нованием 1000-летия «изобретения церковных Славянских письмен,
которое совершилось в 855 году»31. Таким образом, университетская
история представала бы завершением духовного просвещения Руси-
России. И поскольку в рамках такой концепции профессора являлись
прямыми продолжателями дела христианских просветителей, юби-
лейные издания предлагалось обогатить «историей славяно-русских
письмен» и «жизнеописанием Св. Первоучителей Славянской грамо-
ты Кирилла и Мефодия»32.
В общих чертах университетский нарратив истории представлял-
ся профессорскому совету таким:
Сочинение это должно обнимать историю всех Государствен-
ных Постановлений и Правительственных мер, относившихся к Мо-
сковскому Университету; историю развития всех наук в Московском
Университете, деятельность ученую, педагогическую и литературную
Профессоров и Преподавателей, влияние Университета на образова-
ние России в лице его питомцев и в заключение особенно историю
Университета в мудрое царствование благословенно царствующего
Государя Императора Николая Павловича33.
Из этой декларации видно, что москвичи были намерены вый-
ти из прокрустова ложа отчетов и предложить мессианскую версию
прошлого первого национального университета. А миссия не может
рваться на кусочки и прерываться, и потому устав 1835 года не плани-
ровалось делать местом цезуры.
31 РГИА. Ф. 733. Оп. 35. Д. 3. Л. 1 (Дела о праздновании столетнего юбилея
университета. Рисунок медали в честь юбилея, 1850-1859). Концепцию универ-
ситетской истории и собранные в ходе юбилейной подготовки данные исследова-
тель опубликовал: Рославский-Петровский А.П. Об ученой деятельности импера-
торского Харьковского университета в первое десятилетие его существования //
ЖМНП. Ч. 87. 1855. № 7, отд. 5. С. 1-36 (отд. изд.: СПб., 1855); Он же. Общая исто-
рико-статистическая записка об императорском Харьковском университете от ос-
нования онаго до начала 1859 года // Фойгт К.К. Историко-статистические записки
об императорском Харьковском университете и его заведениях от основания уни-
верситета до 1859 года. Харьков, 1859. С. 1-20.
32 РГИА. Ф. 733. Оп. 35. Д. 3. Л. 3, 4 (Дела о праздновании столетнего юбилея
университета. Рисунок медали в честь юбилея, 1850-1859); ЦИАМ. Ф. 459. Оп. 2.
Д. 1466. Л. 1 (Дело канцелярии попечителя Московского учебного округа о столет-
нем юбилее Московского университета, 1850-1859).
33 РГИА. Ф. 733. Оп. 35. Д. 3. Л. об. - 2.

Университетский XIX век в России: дискурсивная история
Опубликованная в 1855 году «История Московского университе-
та» была посвящена Степаном Петровичем Шевыревым императору.
Несмотря на первоначальную установку, ее длительность не вышла
за рамки времени империи. С одной стороны, война 1812 года и мо-
сковский пожар осознавались в коллективной памяти как некий раз-
делитель и рубеж, а с другой — имевшиеся в распоряжении Шевыре-
ва источники повествовали не о тысячелетнем, а только о столетнем
периоде университетского просвещения и о двух разных институци-
ях внутри него: о Московском университете XVIII века («допожар-
ном») и об императорском университете в Москве первой половины
XIX века.
Единую нить, на которую автор нанизал почерпнутые из источ-
ников сведения, образовал тезис о стремлении российских монархов
просвещать подданных34. Глористические мотивы и утверждения о
том, что Николай I завершил просветительское дело Петра I и создал
из отдельных школ систему российского образования, звучали в те
времена в университетских стенах постоянно. Об этом, в частности,
говорил Александр Васильевич Никитенко на торжествах 1838 года по
случаю переезда Петербургского университета в здание 12 коллегий35.
Но в речах это была дань одическому жанру, и она не требовала обо-
снования.
Взятая же Шевыревым концептуальная установка побудила ав-
тора делать сомнительные утверждения. Так, историку пришлось за-
верить читателей, что, создавая университеты, правительство удов-
летворяло культурные потребности элит («помещиков»)36. Видимо,
так же как в свое время законодателям, Шевыреву казалось соблаз-
нительным представить университет в Москве результатом естествен-
ного исторического развития. Только никаких доказательств тому
у автора не было. Некоторые объяснения историк давал исходя из
свойств современной ему культуры. «Потребности государственные,
особенно военные, и потребности общежития, — уверял, например,
он, — были причиною распространения и умножения Медицинского
34 Шевырев СП. История императорского Московского Университета, напи-
санная к столетнему его юбилею ординарным профессором русской словесности
и педагогии Степаном Шевыревым. 1755-1855. М., 1855 (переизд.: 1998). С. 10.
33 Никитенко A.B. Похвальное слово Петру Великому, императору и само-
держцу всероссийскому, отцу отечества // Слова и речи, читанные ректором и про-
фессорами императорского Санкт-Петербургского университета в день открытия
его в бывшем здании 12 коллегий 25 марта 1838 года. СПб., 1838. 2-я паг. С. 3.
36 Шевырев СП. История императорского Московского Университета. С. 10.

V. Век общества / век образования
Факультета»37. И это несмотря на то, что даже в 1840-е годы врачи
с университетским дипломом сообщали правительству о недоверии
простолюдинов к научной медицине, об игнорировании ими помощи
университетски подготовленных врачей38.
Модернизируя историю XVIII столетия, профессор утверждал,
что правительство всегда стремилось «к приведению всех учебных
средств к государственному единству»39, то есть к системе. Здесь кон-
цепт «системы» получил более широкое, чем у Уварова, толкование —
как унифицированное университетское пространство.
Шевырев писал университетскую историю XVIII века на основе
протоколов академической Конференции, которые хранились в до-
машней библиотеке его коллеги Ивана Михайловича Снегирева. Кроме
них, Шевырев работал с копиями сенатских указов, которые в 1828 году
переслало в Москву министерство, и с университетской газетой «Мо-
сковские ведомости». Все это •— темпорально организованные тексты,
и поэтому юбилейная история разворачивается как хроника собы-
тий, составленная из последовательности правительственных указов
и реакции на них членов Конференции. Историк пересказал довольно
близко к тексту оригинала протоколы Конференции, содержимое пи-
сем университетской канцелярии к кураторам и кураторов к профес-
сорам, ежегодно публиковавшихся программ лекций.
По всей видимости, Шевырев не работал с новым архивом со-
вета. Во всяком случае, рассказ о жизни «послепожарного» универ-
ситета он подменил изложением правительственных постановле-
ний, взятых из «Полного собрания законов Российской империи»
и «Журнала Министерства народного просвещения». Дойдя до со-
временности, исследователь пересказал тезисы министерского отче-
та 1843 года: дворянство устремилось в университеты, «все средние
учебные заведения вошли в стройную систему и стали под Универ-
ситетами» и так далее40.
Итак, сформулированная Уваровым концепция институциональ-
ной истории образования, созданные им категории и хронология
стали основой не только для харьковской истории, но и для исто-
рии Московского университета. От доклада министра эти нарративы
37 Шевырев СП. История императорского Московского Университета. С. 497.
38 См. об этом: Вишленкова Е.А. «Выполняя врачебные обязанности, постиг я
дух народный»: самосознание врача как просветителя русского государства (пер-
вая половина XIX века) // Ab Imperio. 2011. № 2. С. 47-82.
39 Шевырев СП. История императорского Московского Университета. С. 37.
40 Там же. С 481.

Университетский XIX век в России: дискурсивная история
отличались отсутствием цифровой аргументации и присутствием
в тексте университетского прошлого персональных голосов профес-
соров, биографических справок. Генерализирующая парадигма исто-
рической науки того времени позволяла исследователям обходиться
простым пересказом любого сложносоставного нарратива и подме-
нять культурную специфику конкретных университетов рассказом о
единой правительственной политике в отношении их. «История Уни-
верситета Московского занимает в ней, — уверял Шевырев, — только
малую и скромную часть, но не менее значительную, как часть одного
великого целого»41. Иными словами, единый «русский университет»
описывался профессиональными историками не как сумма реальных
феноменов или их экстракт, а как бюрократический проект типового
образовательного учреждения.
Юбилейные исследователи разделили протяженность его быто-
вания в России на царствия, а эти крупные временные блоки — на
локальные попечительства. Благодаря этому оказались синхронизи-
рованы просветительские инициативы политической власти и ин-
ституциональное развитие университетов. В дальнейшем это по-
зволило проблематизировать зависимость академической жизни от
концепции власти и сформулировать оппозицию «государство-уни-
верситет» (Иван Ефимович Андриевский, Константин Дмитриевич
Кавелин, Владимир Иванович Герье). Впрочем, с точки зрения куль-
турных особенностей, разрыв в развитии «русского университета»
фиксировался исследователями в ином месте — на уставе 1835 года.
Но если в уваровской истории 1835 год был началом университетской
жизни, ее выходом из хаоса, то в версии локальных историков он был
качественным рубежом: до него была эпоха «старого университета»
и «старых профессоров», после него началась эпоха «нового универ-
ситета» и «новых профессоров».
Казанская история
В Казани тоже было желание обрести письменную версию соб-
ственного прошлого. Оно, правда, возникло только после того, как
весной 1853 года ректор Иван Михайлович Симонов узнал из письма
бывшего коллеги (а на тот момент ректора Харьковского университе-
та) Карла Фойгта о приготовлениях к юбилею в Харькове. Казанский
совет тоже решил «составить историю университета с должным ука-
занием на ученые и учебные труды, оказанные наукам и просвещению
41 Там же. С 470.

302
V. Век общества / век образования
начальствующими лицами университета и его бывшими и настоя-
щими членами», а также сделать биографический словарь именитых
выпускников42. Для реализации плана была учреждена юбилейная ко-
миссия во главе с бывшим ректором Николаем Ивановичем Лобачев-
ским, которая согласовала свои намерения с министерством. Между
прочим, в комиссии принимал участие адъюнкт Николай Никитич
Булич, будущий историк Казанского университета.
Согласившийся на организацию торжеств министр Авраам Сер-
геевич Норов советовал казанцам провести их не осенью 1854 года,
а вместе с харьковчанами в феврале 1855 года. Но уже в ноябре
1853 года стало известно, что император отменил празднование всех
50-летних юбилеев43. Резолюция на соответствующее прошение была
такова: «Рано праздновать». А на докладе министра Николай I на-
чертал: «Пятьдесят лет не есть еще настоящий юбилей, т.е. столетие.
Не вижу [повода] давать сему подобную торжественность. Довольно
и простого собрания»44. Это распоряжение распространялось на все
государственные учреждения.
В итоге через год Казанский и Харьковский университеты огра-
ничились обменом официальными поздравлениями. Они интересны
с точки зрения поисков самоидентификации. В отличие от государ-
ственнического дискурса, служители провинциальных университетов
говорили не об образовательной системе или государственном служе-
нии, а о своей цивилизационной миссии. Так, в поздравлении казан-
цам харьковский ректор писал:
Харьковский Университет вполне сознает, какой завидный жребий
выпал на долю его собрата — быть посредником между образованием
42 Загоскин Н.П. История Императорского Казанского университета Т. 1.
С. XXV.
43 НАРТ. Ф. 977. Оп. «Совет». Д. 3511. Л. 19 (Дело по предложению г. Ректора
Университета о праздновании пятидесятилетнего юбилея здешним университе-
том, 1853). В предложении министра народного просвещения от 26 октября 1853 г.
сообщалось, «что государь император изволил повелеть г. управляющему мини-
стерством народного просвещения относительно юбилеев принять за правило,
что настоящий юбилей должен праздноваться по истечении столетия со времени
основания какого-либо государственного учреждения и что для воспоминания пя-
тидесятилетнего существования оного достаточно простого собрания» (цит. по:
Казанский университет в юбилейных изданиях, 1856-1980: Библиографический
указатель / Сост. В.И. Шишкин. Казань, 2003. С. 5).
44 РГИА. Ф. 733. Оп. 46. Д. 129а. Л. 6-7 (О праздновании 50-летнего юбилея
Казанского университета, 1853).

Университетский XIX век в России: дискурсивная история
Востока и Запада <...> [и желает в дальнейшем] пребыть просветите-
лем восточного края России, столько важного по множеству племен
его населяющих, насаждать в нем семена истины, добра и прекрасно-
го, и — согласно указанию Устава — готовить для него бескорыстных
жрецов древней и новой науки, усердных блюстителей закона, деятель-
ных друзей человечества45.
Итак, в 1850-е годы только столичный университет полу-
чил официальное одобрение на проведение юбилейных торжеств
и создал письменный рассказ о своей жизни. В результате он обрел
исторический нарратив («Историю» Шевырева) и связанные с ним
рассказы об университетских персонажах как коллективную биогра-
фию («Биографический словарь профессоров и преподавателей»)46.
Подготовка и выход «Словаря» стимулировали бум профессорских
мемуаров второй половины столетия. Их создатели вписывали соб-
ственную биографию в Большую жизнь университета и синхронизи-
ровали их47.
Культурная история
Жизнеспособность и привлекательность государственнического
дискурса университета мне видится в том, что он был обеспечен ха-
рактером делопроизводства второй трети XIX столетия. Работавший
с университетскими архивами историк постоянно получал из них
подтверждения уваровской версии. Чиновники 1830-1840-х годов
разработали такую систему производства отчетных текстов, при ко-
торой все исходившие от университета документы свидетельствовали
о нем как о государственной просветительской институции. Поэтому
новыми, извлеченными из архивов документами исследователи каж-
дый раз переподтверждали одну-единственную версию университет-
ского прошлого России.
•* НАРТ. Ф. 977. Оп. «Совет». Д. 3511. Л. 36 об. — 37.
16 Шевырев СП. История императорского Московского университета; Биогра-
фический словарь профессоров и преподавателей императорского Московского
университета за истекающее столетие со дня учреждения января 12-го 1755 года,
по день столетнего юбилея, января 12-го 1855 года, составленный трудами про-
фессоров и преподавателей, занимавших кафедры в 1854 году, и расположенный
по азбучному порядку. М., 1855. Ч. 1-2.
ł7 Вишленкова Е.А. Мемориальная культура российского университета
XIX века // Мир историка. Историографический сборник. Вып. 7. Омск, 2011.
С 81-94.

304
V. Век общества / век образования
Иное дело — первая четверть XIX столетия. Не столь массовые,
оставшиеся от того времени разножанровые тексты сопротивлялись
рамкам жесткого дискурса, противоречили ему и потому осторожно
и выборочно использовались исследователями. Впервые они стали ос-
новой для создания нарратива университетского прошлого в 1870-е го-
ды. Случайно обнаруживший на чердаке Казанского университета
ящики со списанными на уничтожение архивными документами исто-
рик литературы H.H. Булич написал на их основе «апокрифические»
рассказы об университетской культуре начала XIX века48.
Современные исследователи редко ссылаются на это издание, хотя
написано оно ярко и читается с увлечением. Во-первых, в нем нет на-
учно-справочного аппарата. Булич не мог его сделать в силу отсутствия
системы адресации и даже определенного места хранения обнаружен-
ных им документов. Во-вторых, низкая цитируемость этого труда связа-
на с тем, что в версии Булича нет искомой «университетской системы»,
а потому его рассказы не вписываются в институциональную канву.
С архивными текстами исследователь работал как с литературными
произведениями: давал звучать авторскому голосу, а цитаты сопрово-
ждал подробными комментариями и справками. В результате примене-
ния такой методики рождалась новая социальная история университе-
та, в которой разыгрывались драмы с участием «героев» и «антигероев».
Историк осознавал эпатажный характер своего сочинения. Он
предупреждал:
Наши рассказы не имеют ничего общего с теми официальными уни-
верситетскими историями, которые составляются и печатаются к юби-
леям университетов. Мы хотели правды, какова бы она ни была, желали
показать то, что было в самой действительности, не руководствуясь при
этом никакою заднею мыслью. Очень может быть, что не совсем при-
ятные картины прошедшей жизни старого университета являются на
наших страницах, но мы не выбирали их. Могут упрекнуть нас и в том,
что мы долго рассказывали о личностях, которые сами по себе не стоят
рассказа, что мы передавали и разные анекдоты некрасивого свойства,
останавливались на мелочах, на скандалах профессорской жизни, на ин-
тимных историях некоторых профессоров... Скажут, что все это мелочи,
не заслуживающие внимания, но и жизнь складывается из мелочей49.
48 Это были документы, предназначенные к уничтожению в ходе уплотнения
университетских архивов 1854 и 1861 гг.
49 Булич H.H. Из первых лет Казанского университета (1805-1819): Рассказы
по архивным документам: В 2 ч. Казань, 1887. Ч. 1. С. VI.

Университетский XIX век в России: дискурсивная история
Поскольку создание такой истории не было реализацией чьего-
либо заказа, то для написания книги Булич не получил привилегий:
он, как обычно, читал лекции, занимался попечением об училищах,
выполнял многочисленные административные обязанности, испол-
нял должность декана историко-филологического факультета. В ре-
зультате работа над книгой, которая охватила первые девятнадцать
лет существования университета в Казани, заняла у исследователя
более двадцати лет50.
Читатели Булича раскололись во мнениях о его труде на два про-
тивоположных лагеря. Его хвалил академик Александр Николаевич
Пыпин: «Настоящая книга есть одна из любопытнейших, какие толь-
ко есть в нашей литературе по истории наших университетов. Соб-
ственно говоря, другой такой книги и совсем нет»51. В ней историк
культуры видел открытие нового типа университетских исследова-
ний. В юбилейных изданиях, писал он, «внутренняя жизнь универ-
ситетов, их отношение к общественной среде, их нравы и обычаи,
действительная их роль в ходе нашего образования, наконец, чер-
ты личные и анекдотические», как правило, «исчезали, изглажива-
лись под пером официальных историков»52. Булич же поставил все
это в центр повествования. «Если бы мы имели и для других уни-
верситетов истории, написанные по подобному плану, — высказал
Пыпин пожелание-надежду, — это был бы поистине драгоценный
вклад в историю нашего образования и науки»53. К такому призы-
ву присоединились авторы рецензий в «Историческом вестнике»,
«Библиографе», «Русской старине», «Русской мысли». Однако колле-
ги отнеслись к «Рассказам» Булича весьма критично и даже сочли их
оскорблением корпоративной чести51.
50 Булич H.H. Из первых лет Казанского университета (1805-1819) // Изв. и уч.
зап. Казанского ун-та. 1875. № 1. С. 3-48; № 2. С. 241-288; № 3. С. 439-488; 1880.
Янв.-февр. С. 1-112; Уч. зап. Казанского ун-та по ист.-фил. фак. 1886. С. 1-387; Уч.
зап. Казанского ун-та. 1890. Кн. 1. С. 1-144; Кн. 2. С. 145-276; Кн. 3. С 127-244;
Кн. 5. С. 133-208; Кн. 6. С. 122-214; 1891. Кн. 1. С. 179-276; Кн. 2. С. 141-269.
51 Пыпин А.Н. Старые университетские нравы // Вестник Европы. 1887. № 8.
С.729.
32 Там же.
53 Там же. С. 730.
5Л Критические отзывы см.: Казанский университет в юбилейных изданиях /
Сост. В.И. Шишкин. С. 25; [Фирсов H.H. Рец.] // Изв. Общества археологии, исто-
рии и этнографии при Казанском университете. Т. 10. 1892. Кн. 3. С. 353; НАРТ.
Ф. 977. Оп. «Ист.-фил. факультет». Д. 1602. Л. 1 (О праздновании 100-летнего юби-
лея Казанского университета, 1894).

306
V. Век общества / век образования
В преддверии столетнего юбилея aima mater профессор русской
истории Дмитрий Александрович Корсаков высказал было намерение
продолжить дело Булича. Как и учитель, Корсаков был убежден, что
прошлое университета надо писать как культурную историю академи-
ческого сообщества. Дабы обеспечить беспристрастность такого опи-
сания «изнутри», он предлагал создавать ее коллективно55. Но казан-
ские профессора предпочли вернуться к институциональной версии
университетского прошлого.
Модернизация
государственнического дискурса
В конце XIX столетия отчет министра С.С. Уварова вернул себе
симпатии читателей и стал образцом для создания целого ряда ведом-
ственных историй. Тогда каждое министерство стремилось обзаве-
стись письменной версией своих деяний, а государство — историей
своих учреждений. Почти все эти издания построены по матрице она-
ученного и литературно обработанного отчета.
Уставшие от разнонаправленных реформ образования, испытав-
шие разрушительные последствия радикализации студентов и поли-
тизации всего академического уклада, современники с ностальгией
вспоминали о простоте и стройности системы управления николаев-
ских времен, о плотной опеке правительства над профессорами, уче-
ными и университетами в целом. Устав 1835 года снова стал пред-
ставляться олицетворением порядка и проявлением государственной
заботы.
Этому ренессансу способствовал бум мемуаристики и вышедшие
к университетским юбилеям биографические очерки56. Их авторы,
профессора «уваровского призыва», закрепили идею поколенческо-
го разрыва, противопоставив свою жизнь в университете «старым
профессорам» и увязав свой приход с рождением русской науки.
Эти воспоминания дали импульс расцвету жанра научной биогра-
фии. Каждая персональная история ученого вписывалась в Большую
историю русской науки и русского университета как национальных
феноменов.
Изучив всю имевшуюся на конец столетия исследовательскую
литературу о Харьковском университете, профессор Дмитрий
НАРТ Ф. 977. Оп. «Ист.-фил. факультет». Д. 1602. Л. 9 об.
Биографический словарь профессоров и преподавателей.

Университетский XIX век в России: дискурсивная история
307
Иванович Багалей констатировал: «По истории Харьковского уни-
верситета в царствование императора Николая и Александра II не
сделано почти ничего, все внимание немногочисленных исследова-
телей этого периода было сосредоточено на биографиях выдающих-
ся университетских деятелей, но и их составлено в общем весьма
немного»57.
Персональное прошлое
Погрузившийся после этого в изучение местного архива, исследо-
ватель убедился, что система его адресации и описания не позволяла
создать институциональную историю университета за весь период его
существования. «И я заранее предупреждаю, — заявил поэтому Бага-
лей, — что не буду разрабатывать бумаг его систематически, для этого
мне пришлось бы перерыть весь архив, что, конечно, абсолютно не-
возможно, в особенности, если принять во внимание огромное коли-
чество документов и отсутствие их научного описания»58.
Подобно Буличу, харьковский историк сосредоточился на доку-
ментах первой четверти XIX века, в которых так явственно звучали
персональные голоса «старых» профессоров. Из них, а также из тек-
стов личного происхождения Багалей извлекал свидетельства куль-
турной миссии русского университета. «Мое сочувствие, — писал
он, — будет на стороне тех, кто способствовал своей деятельностью
прогрессу в тех или иных сферах университетской жизни <...> ибо
важнейшей задачей всякого подобного труда нужно признать реше-
ние вопроса — что сделал тот или иной университет для развития на-
уки и просвещения в русском обществе»59.
Такому подходу во многом способствовала научная специализа-
ция Багалея на изучении местного края. К моменту написания уни-
верситетской истории у исследователя уже было видение событий,
жестко детерминированное прогрессистской концепцией историче-
ского развития. В отличие от историков-государственников, видевших
в локальных культурах агрессивную среду для правительственного
57 Багалей Д.И. Опыт истории Харьковского университета. Т. 1, вып. 1. С. 5.
Библиографические сведения о вышедшей тогда литературе можно найти в:
История Харьковского университета: Систематич. библиогр. указ., 1805-1917 /
Сост. М.Г. Швалб, М.М. Красиков, СБ. Глибицкая. 2-е изд. Ч. 1, вып. 1. Харьков,
2004.
58 Багалей Д.И. Опыт истории Харьковского университета. Т. 1, вып. 1.
С 8-9.
59 Там же. С. 10-11.

V. Век общества / век образования
просвещения60, Багалей утверждал естественность рождения универ-
ситета в Харькове. Он много места уделил описанию саморазвития
здесь науки и высшего образования61.
К иной версии отношений университета с местными жителями
пришел историк Казанского университета Николай Павлович Заго-
скин. Историк права и государственных учреждений заверил коллег,
что создаст серьезную историю «учреждения, разумея систематиче-
ское и прагматическое изложение его возникновения, начальной жиз-
ни и внешнего и внутреннего развития как в целом, так и в отдельных
учреждениях, в связи с развитием жизни того края и того общества,
среди которых и в умственных интересах которых он существует»62.
И совет охотно принял его предложение.
С историческими источниками Загоскин работал так же, как
уваровские чиновники с отчетами, то есть шел по пути системати-
ческого изложения всех эмпирических данных. Каждый архивный
документ в сокращенном виде переписывался им на специальную
карточку «с указанием на ней тех сфер университетской жизни или
университетского строя, которых эти данные или факты касаются».
Далее карточки распределялись по ящикам с соответствующими эти-
кетками. К этой базе данных Загоскин составил предметный и имен-
ной указатели. А на каждую фамилию преподавателя, встретившую-
ся в архивных делах, он заводил особый лист, куда вносил сведения
из других документов63. В итоге Казанский университет получил
в четырех обширных томах тематически организованный пересказ
60 «Между Украиной и Москвою тогда (при учреждении Харьковского уни-
верситета. — Е.В.) не было еще тех сообщений и того общения, которые спокон
века, как говорится, существовали между Москвой и Казанью; — уверял М.Ф. Де-
Пуле, — притом же последняя, благодаря своему историческому значению и гео-
графическому положению, давно сделалась как бы столицею всего русского По-
волжья. По крайней мере, в то время как Харьков был в глуши и неизвестности,
мы видим беспристанный прилив и отлив тогдашнего русского интеллигентного
общества, в лице дворянства и бюрократии, из столиц в Казань и обратно; вот по-
чему Казанский университет, одновременно возникший с Харьковским (1805 г.),
с самого своего основания делается как бы колонией Московского университета
и приобретает если не более резкую, то более определенную, всем знакомую фи-
зиономию, чем университет Харьковский» (Де-Пуле М.Ф. Харьковский универси-
тет и Д.И. Каченовский: культурный очерк и воспоминания из [18]40-х годов //
Харювський ушверситет XIX — початку XX ст. у спогадах його професор1в та
вихованфв. Харюв, 2008. Т. 1. С. 274-275).
61 Багалей Д.И. Опыт истории Харьковского университета. Т. 1, вып. 1. С. 14-51.
62 НАРТ. Ф. 977. Оп. «Ист.-фил. факультет». Д. 1602. Л. 4.
63 Там же. Л. 57.

Университетский XIX век в России: дискурсивная история
309
делопроизводственных документов за первые 25 лет своего суще-
ствования64.
Работа с чудом сохранившимися архивными свидетельства-
ми первой трети XIX века, в которых были обильно представлены
эго-документы, а также с опубликованными мемуарами позволила
Загоскину сделать профессоров и университеты соратниками госу-
дарства в деле модернизации и цивилизования страны. Тем самым
университет обрел имидж «храма наук», «светоча цивилизации»,
«рассадника наук», «острова» в океане тьмы. История жизни ака-
демической корпорации превратилась в историю борьбы с «тупым
равнодушием и даже неприязненным к себе отношением» местной
среды65. Это утверждение основывалось на свидетельствах профессо-
ров 1800-1810-х годов, воспринимавших себя западными цивилиза-
торами в условиях Востока66.
Похоже, что провинциальные историки рубежа XIX-XX столе-
тий обогатили матрицу государственнического дискурса просвещен-
ческой риторикой профессорских текстов, понятиями «культура»
и «творческая личность». Благодаря их публикациям каждый россий-
ский университет предстал самостоятельным агентом цивилизования
своего учебного округа. Теперь не этос государственного служения,
а культурное мессианство стало местом сборки нарратива универси-
тетского прошлого. Однако представить свидетельства двух разных
документальных комплексов (доуваровского и уваровского формиро-
вания) как рассказ об одном и том же университете историкам про-
винциальных университетов не удавалось. Не случайно задуманные
как столетние, их повествования обрывались на начале 1830-х годов,
указывая тем самым на историческую цезуру.
«Общая» университетская история
Университетский нарратив большой длительности смогли пред-
ложить читателям только историки правительственной политики.
Возможность установления преемственности для этого нарратива
м Загоскин Н.П. История императорского Казанского университета за первые
сто лет его существования. 1804-1904. Т. 1-4. Казань, 1902-1906. Остальные 75 лет
Загоскин обещал описать в следующих томах, которые предполагал подготовить
к 1914 г. — юбилею полного открытия Казанского университета. Но этого уже не
произошло.
65 Там же. Т. 1. С. XVI, 60.
66 Попов Н. Общество любителей отечественной словесности и периодиче-
ская литература в Казани с 1805 по 1834 г. // Русский вестник. Т. 23. 1859. С. 65.

зю
V. Век общества / век образования
обеспечили организованные соответствующим образом фонды ми-
нистерского архива. Обнаруженные в них проекты реформ и поли-
тические записки исследователи легко встраивали в линию прогресса
и модернизации Российской империи.
Кажется, впервые архив министерского департамента народного
просвещения был использован в научных целях, а не для извлечения
справок петербургским профессором, историком литературы Миха-
илом Ивановичем Сухомлиновым. На основе прочитанных в этом
архиве документов в 1860-е годы ученый создал историю деятельно-
сти Главного правления училищ67. Надо отдать должное Сухомлинову,
который работал не только в правительственных хранилищах, но и
в архивах Казанского и Харьковского университетов (его последо-
ватели, как правило, до архивов провинциальных университетов не
добирались). При этом ученый не заметил противоречий в показани-
ях разных архивохранилищ, поскольку использовал содержавшиеся
в них свидетельства фрагментарно и только в качестве иллюстраций
к созданной на основе министерских фондов концепции.
Линию движения в ней создали, во-первых, рост числа школ
в империи («учреждение университетов открыло путь для развития
народной образованности и дало верный залог для ее безостановоч-
ного движения»68) и, во-вторых, цепочка биографических очерков
сменявших друг друга министров и попечителей («деятельность Разу-
мовского, как министра народного просвещения, была как бы продол-
жением того, что начато его непосредственным предшественником
Завадовским»69). Такое построение университетского нарратива вы-
явило новый разрыв в истории российского просвещения — период
с 1815 по 1825 год. Сухомлинов интерпретировал его как остановку
в развитии, порожденную реакцией и мистицизмом, охватившими
общество.
После открытия в 1870-е годы государственных архивов для част-
ных исследователей версия Сухомлинова была развита и обоснова-
на в публикациях Павла Ивановича Ферлюдина («погром двадцатых
67 Сухомлинов М.И. Материалы для истории образования в России в цар-
ствование императора Александра I // ЖМНП. Ч. 128. 1865. № 10, отд. 2. С. 9-172
(отд. изд.: СПб., 1866). В развернутом виде она была изложена академиком в 1889 г.
(Сухомлинов М.И. Исследования и статьи по русской литературе и просвещению:
В 2 т. Т. 1: Материалы для истории образования в царствование Александра I.
А.Н. Радищев. СПб., 1889).
68 Сухомлинов М.И. Материалы. С. 9.
69 Там же. С. 9, 34.

Университетский XIX век в России: дискурсивная история
311
годов»70) и Евгения Михайловича Феоктистова71. Ферлюдин удревнил
историю высшего образования в России до времен Киевской Руси,
а университетскую историю расчленил уставами на пять периодов:
1755-1804, 1804-1835, 1835-1863, 1863-1884 и наконец с 1884 года по
время работы автора. Эта периодизация сохранилась и в советской
историографии.
Преемник Сухомлинова Сергей Васильевич Рождественский
уже не просто получил доступ к архивным документам, а стал на-
стоящим знатоком устройства и содержания архива Министерства
народного просвещения. Ученик Сергея Федоровича Платонова, он
по рекомендации учителя стал сначала юбилейным историком мини-
стерства72, а потом — членом комиссии по научному описанию архива
департамента народного просвещения73. В 1902 году на основе подо-
бранных для него архивных дел Рождественский написал «краткий
исторический очерк, содержащий биографические сведения о лицах,
стоящих во главе министерства, обзор законодательства и перечень
важнейших административных распоряжений по ведомству народ-
ного просвещения»74. Знакомство с этой документальной коллекцией
определило всю последующую тематику исследований Рождествен-
ского: многие годы он занимался реконструкцией правительственных
мероприятий в области образования75.
Несмотря на то, что исследователь знал о глобальных кампани-
ях по уничтожению архивных документов в министерстве 1860-х го-
дов и сомневался, что тогда были ликвидированы только «ненужные
бумаги»76, в своих работах он следовал за логикой имевшихся архивных
70 Ферлюдин П. Исторический обзор мер по высшему образованию в России.
Вып. 1: Академия Наук и университеты. Саратов, 1893. С. 88.
71 Феоктистов Е. Магницкий: материалы для истории просвещения в России.
СПб., 1875.
72 Рождественский СВ. Исторический обзор деятельности Министерства на-
родного просвещения. 1802-1902. СПб., 1902.
73 Рождественский СВ. Значение Комиссии об учреждении народных училищ
в истории политики народного просвещения в XVII-XIX вв. // Описание дел Ар-
хива Министерства народного просвещения. Т. 1. Пг., 1917.
74 Рождественский СВ. Предисловие // Рождественский СВ. Исторический
обзор. С. I.
75 Материалы для истории учебных реформ в России в XVIII-XIX вв. / Сост.
СВ. Рождественский, В.Г. Соломин, П.П. Тодорский. СПб., 1910; Рождественс-
кий СВ. Очерки по истории систем народного просвещения в России в XVIII-XIX
вв. СПб., 1912. Т. 1.
76 Предисловие // Описание дел Архива Министерства народного просвеще-
ния. Т. 1. Пг., 1917. С. XXI.

312
V. Век общества / век образования
фондов, аналитически пересказывал их свидетельства. Ограничен-
ность одним архивом, а также примененная к его содержанию мето-
дика анализа позволили Рождественскому протянуть единую линию
повествования. Используя понятие «развитие», он доказывал преем-
ственность университетской политики, а весьма разные университе-
ты Российской империи представали в его рассказе своего рода объ-
ектами применения этих просветительских мер правительства.
Как правило, власть ценила усилия историков государства. Счита-
лось, что они содействуют укреплению солидарности подданных, раз-
витию их лояльности, поддерживают имидж просвещенного прави-
тельства. Такие труды поощрялись наградами, их авторы получали от
монарха чины и подарки, и именно им сановники предлагали высту-
пать с речами на торжественных собраниях или заказывали юбилей-
ные трактаты. Оправдывая ожидания высоких лиц или искренне веря
в общую пользу союза с государством и желая признания с его сто-
роны, ученые оставляли в стороне свои исследовательские сомнения,
забывали о замеченных разрывах в истории, остановках в развитии,
о разнообразии объектов изучения. Вдохновенно и искренне они про-
возглашали вечный союз интеллектуалов и власти. На торжествен-
ном заседании Академии наук, посвященном 100-летию Александра I,
Сухомлинов говорил:
Дух науки, внесенный в наши университеты их первыми деятеля-
ми, развивался все сильнее и сильнее, оказывая благотворное влияние
на все последующие поколения <...> Из университетов, и преимуще-
ственно из университетов, выходили и выходят труженики, проник-
нутые верою, искреннею любовию к науке, неугасающей под гнетом
невзгод и лишений, и недоступною для приманок внешнего блеска
и житейских выгод77.
Правительство, вторил ему Рождественский в юбилейной исто-
рии Министерства народного просвещения, постоянно удовлетворя-
ло возраставшие интеллектуальные потребности русского общества.
А Московский университет и его гимназия «положили начало прочной,
непрерывной традиции высшего и среднего образования в России»78.
77 Сухомлинов М.И. Речь на торжественном собрании Императорской Акаде-
мии наук по случаю столетнего юбилея Александра I // Сб. Отд. рус. яз. и словес-
ности Имп. Акад. наук. Т. 18. СПб., 1877. С. 41.
™ Рождественский СВ. Предисловие. С. 7.

Университетский XIX век в России: дискурсивная история
313
Так от юбилейного альянса профессоров и чиновников, универси-
тета и государства рождался эпос благодеяний просвещенного прави-
тельства, картина университетского прошлого как истории развития
абстрактной идеи или духа, укреплялся жертвенный пафос ученого
сообщества. Все вместе это заполняло семантическую лунку под на-
званием «традиция».
Итак, проведенное исследование позволило сделать следующие
наблюдения.
В дискурсивной перспективе процесс сотворения университет-
ской истории предстает как поиск и изобретение концептов, а также
разработка исследовательских схем для описания и генерализации ге-
терогенного прошлого.
Выявление исторических нарративов университетской жизни
показало, что профессорское сословие не испытывало потребно-
сти иметь свою письменную историю до тех пор, пока в обстанов-
ке политического кризиса 1850-х годов не стала рождаться элитная
солидарность данной социальной группы. Как явствует из делопро-
изводственных документов первой трети столетия, в те времена про-
фессора игнорировали запросы чиновников на письменный рассказ
о прошлом учреждений и мало заботились о сохранности и органи-
зации архивов. Политическая же власть ожидала получить описания
университетского прошлого как своего рода выражение благодарно-
сти за протекционизм и признание ее заслуг перед культурой. Не до-
ждавшись этого от университетов, в 1843 году министерство само
создало историю своего ведомства. В ней все образовательные уч-
реждения империи получили статус «орудия правительства», а уни-
верситеты были поставлены на вершину иерархии государствен-
ных школ.
Разочарование в системе управления С.С. Уварова, а также при-
ближавшиеся юбилеи 1850-х годов породили у профессорских со-
ветов желание сформулировать собственную версию прошлого.
Сделанные тогда попытки весьма недалеко вышли за пределы госу-
дарственнического дискурса. Вслед за бывшим министром профес-
сора утверждали естественность появления университетов в России
и подчиненность университетской хронологии событиям политиче-
ской жизни. В этом признании дало о себе знать совпадение интере-
сов власти и университетских сообществ: оно ослабляло культурно-
политическую зависимость России от Запада и одновременно с этим
легитимировало экспертную претензию российских интеллектуалов,

314
V. Век общества / век образования
давало им право «внутреннего взгляда» на проблемы империи. По-
добный альянс государства и профессоров стимулировал создание
обогащенной социальными сюжетами все той же институциональ-
ной истории университетов.
Первые попытки создать культурную историю академического
сообщества датируются 1870-ми годами и связаны с открытием го-
сударственных архивов для профессиональных историков. Именно
тогда университетское прошлое стало отдельным объектом изуче-
ния в российской исторической науке. Соответствующие нарративы
перестали быть летописью правительственных деяний или литера-
турной обработкой годовых отчетов. Университеты предстали в них
частью национальной культуры, что повлекло за собой разработку
сюжетов, связанных с регионами их локализации и местными куль-
турами. В университетских историях стало широко использоваться
заимствованное из церковного лексикона понятие «традиция». Раз-
витие этого тренда оказалось сдержано фактором отнюдь не идей-
но-политическим. Созданная историком литературы H.H. Буличем
версия прошлого Казанского университета как культурной истории
малой социальной группы не могла быть проверена на материале дру-
гих университетов в силу отсутствия у них подобных коллекций ар-
хивных свидетельств. А необычность этой версии была воспринята
«изнутри» (то есть казанскими профессорами) как порочащая репу-
тацию местного сообщества.
Обновление институциональной истории произошло на рубе-
же XIX-XX столетий под воздействием политики государственного
самоописания. Для изучения своего архива и создания ведомствен-
ной истории Министерство народного просвещения наняло про-
фессиональных историков из университетской среды. Это изменило
распределение власти в дискурсе: теперь не чиновники объясняли
профессорам логику университетской жизни, а профессора изо-
бретали русскую традицию государственного управления образо-
ванием. В этих нарративах прошлое империи и университетов было
синхронизировано, провозглашены общие цели правительственных
чиновников и профессоров, единое видение способов их дости-
жения, а конкретные и разные университеты России были обоб-
щены и представлены абстрактной категорией «русский универ-
ситет».
Созданные тогда юбилейные истории выполняли в историогра-
фии российских университетов ту же роль, что и лицевые прориси
в иконописи, — это были образцы. На исходе «долгого XIX века» они

Университетский XIX век в России: дискурсивная история
создавались как своего рода письменная конвенция между государ-
ством и университетами о социальном и культурном статусе ученого
сословия в Российской империи. В течение XIX столетия его положе-
ние изменилось от орудия государства и просвещенного правитель-
ства к эксперту и защитнику общественных интересов.
И наконец последнее соображение. В силу усвоенной в советские
годы привычки ранжировать ученых по политическому принципу
исследователи до сих пор делят университетских писателей XIX сто-
летия на либеральных и охранительных. Не отрицая влияния идей-
ных предпочтений историков на создаваемые ими дискурсы, в своей
работе я актуализировала иные линии зависимости — концепции
прошлого от понимания природы исторического свидетельства,
а также способа сборки прошлого от организации архива, с кото-
рым работал конкретный исследователь. Изучение архивной поли-
тики XIX века убедило меня в том, что сохранившиеся коллекции
документов не являются «естественными», то есть сложившимися
спонтанно и одинаково в разных университетах. Конечно, в той или
иной степени все они содержат лекала дискурсов, которые мы обна-
руживаем в историографии. Но в силу локальной специфики и про-
изошедших с ними казусов некоторые хранилища являются более
жестко организованными собраниями, тогда как другие — менее
дискурсивно упорядоченными коллекциями. Так, спасенные архи-
вариусом A.C. Добросмысловым от уничтожения документы Казан-
ского университета придают его историографии полидискурсивный
характер, в отличие от прошедших через жесткую чистку архивов
Московского университета и министерства79.
В связи с этим XIX век Казанского университета оказывается
более противоречивым, негомогенным и подчиненным сложной
динамике историографическим конструктом, чем односторонне на-
правленный на научный прогресс XIX век «русского классического
университета» или представляющего его Московского университе-
та. Таким образом, противоречия в трактовке континуитета между
историографией локальных университетов и историографией «наци-
онального университета» заложены в том числе и архивной полити-
кой исследуемого столетия. Нерефлексивное потребление ее продук-
тов способствует тому, что содержащиеся в недрах университетских
79 См.: Vishlenkova £., Ilina К. University Archivists as a Corporate Memory Agents
in Nineteen-Century Russia // Higher School of Economics Research Paper No. WP BRP
12/HUM/2012 (<http://ssrn.com/abstract=2192370>).

316
V. Век общества / век образования
и министерского архивов дискурсивные матрицы автоматически
воспроизводятся новыми поколениями историков, а использован-
ные ими категории и метафоры стереотипизируются в пространстве
публичной истории.
В этом состоит ловушка для современных исследователей, остав-
ленная университетским XIX веком.

VI. ВЕК ИСТОРИИ: XIX ВЕК
И ЕГО СОСЕДИ ВО ВРЕМЕНИ

Анна Ананьева
«ДОЛГИЙ XVIII ВЕК»: ХАРАКТЕРНЫЕ
ЧЕРТЫ ПЕРИОДИЗАЦИИ
ВНЕ КАЛЕНДАРНОЙ ХРОНОЛОГИИ
И ПРИМЕНЕНИЕ КОНЦЕПТА
К РОССИЙСКОЙ ИСТОРИИ
ч
то означает отметка 1800 на временной шкале двух соседству-
ющих веков? Именно этот год служит историкам, как прави-
ло, в качестве окончания периода «раннего Нового времени».
1800 — это и финальный год XVIII столетия, если следовать кален-
дарной логике организации времени. Обязывающий характер некоего
единого календарного порядка, регулирующего современность, под-
чиняющего себе прошлое и способного прогнозировать время буду-
щего, предстает в 1800 году, однако, как явление относительно моло-
дое и небезальтернативное.
Вплоть до середины XVIII века европейское пространство орга-
низует свое время как минимум по двум календарным системам: юли-
анскому календарю Римской империи и григорианскому календарю,
принятому католическим миром на исходе XVI века. В тот момент,
когда в 1700 году в Российском государстве начало календарного года
фиксируется новой официальной датой 1 января, в североевропей-
ских странах ведется интенсивная подготовка календарной реформы.
Ее цели — создание общего календарного пространства, независимого
от конфессиональных различий, и государственная организация вре-
мени, зримо выраженная в монополии на производство печатных ка-
лендарей. Реализация этой реформы происходит постепенно: весной
1700 года единый григорианский календарь вводится на территории
немецких государств, а через пятьдесят лет его принимают в Англии
и в скандинавских странах. В России двойное времяисчисление ве-
дется, как известно, вплоть до 1918 года — здесь мы уже оказываемся
в пограничной зоне XIX и XX веков.
На фоне такой «подвижности» календарных порядков европей-
ской истории в целом и российской в частности власть абстрактных

320
VI. Век истории: XIX век и его соседи во времени
цифр утрачивает свою очевидность, а календарные границы истори-
ческого времени оказываются скорее спорным моментом, чем един-
ственным правомерным инструментарием.
Среди альтернативных периодизаций исторического времени
вне одного столетия центральное место занимает концепция «долго-
го XIX века». Ей следует формация «короткого XX века». В качестве
другого «контрпроекта» все чаще выступает концепция «долгого
XVIII века», причем определение хронологических границ этого фи-
нального отрезка раннего Нового времени предпринимается по моде-
ли и в конкуренции с идеей «долгого XIX века».
1. Представление о «долгом веке» подразумевает периодизацию
исторического времени вне календарных границ одного столетия.
Такая концепция проблематизирует эпохальный характер некоего
отрезка времени, зафиксированного только формальным образом.
Она изначально отличается критическим характером, ее применение
связано с проверкой устоявшихся категорий и принципов обобщения
больших хронологических единиц прошлого.
Правомерность статических, закрытых моделей знания была за-
ново поставлена под вопрос благодаря сдвигам в гуманитарных науках
второй половины XX века. Осознание контингентности социальных
процессов в очередной раз заострило внимание исследователей на ди-
намике исторических процессов в целом и подвижности эпохальных
границ в частности. Значительный импульс в процессе пересмотра
ключевых временных категорий, принятых в исторических дисципли-
нах, задали монументальные исследования британского историка Эри-
ка Хобсбаума, последовательно применившего альтернативную перио-
дизацию европейской истории Нового времени. Именно с его работами
связан успех таких новых концепций исторического времени, как «дол-
гий XIX век», внешние границы которого определяют 1776 и 1914 годы1,
1 Hobsbawm Е. The Age of Revolution: Europe, 1789-1848. L., 1962 (рус. пер.:
Хобсбаум Э. Век революции: 1789-1848. Ростов-н/Д, 1999); Hobsbawm E. The Age
of Capital: 1848-1875. L., 1975 (рус. пер.: Хобсбаум Э. Век капитала: 1848-1875.
Ростов-н/Д, 1999); Hobsbawm Е. The Age of Empire: 1875-1914. L., 1987 (корректи-
ровка начальной даты «долгого XIX века»: 1776-1914; рус. пер.: Хобсбаум Э. Век
империи: 1875-1914. Ростов-н/Д, 1999); Hobsbawm E. The Age of Extremes: The
Short Twentieth Century, 1914-1991. L., 1994 (рус. пер.: Хобсбаум Э. Эпоха крайно-
стей: Короткий двадцатый век (1914-1991). М, 2004). Ср. применение концепции
«долгого XIX века» по отношению к немецкой истории в европейском контексте:
Коска J. Das lange 19. Jahrhundert. Arbeit, Nation und bürgerliche Gesellschaft. 10. Aufl.
Stuttgart, 2002 (Gebhardt. Handbuch der deutschen Geschichte; Bd. 13).

«Долгий XVIII век»
и «короткий XX век», охватывающий промежуток времени между 1914
и 1991 годами2.
Понятие «долгий XVIII век» также впервые было введено в англо-
язычных исследованиях. Оно было предложено Джонатаном Клар-
ком для анализа процессов британской истории XVII-XIX веков.
При этом аргументы Кларка были направлены против укороченной
хронологии XVIII столетия, традиционно ограниченной событиями
1715 года, связанными с мятежом якобитов в Англии, и Французской
революцией 1789 года и ее последствиями для всего европейского
пространства3. Сформулированное в открытой полемике с прочте-
нием исторических событий Хобсбаума и его последователей, пред-
ставление Кларка о «долгом XVIII веке» обращает внимание на роль
традиционных институтов власти и их представителей в процессе
социальных преобразований в Великобритании. Таким образом, не
изломы и революции стоят в центре внимания его исследований,
а монархия, аристократия, церковь и их охранительные функции
в процессе модернизации.
Концепция «долгого XVIII века», возникшая в 1980-е годы на фоне
идеологических споров британских историков, получила новое разви-
тие в начале XXI века в связи с распространением транснациональ-
ной перспективы на историю в целом. Расширение хронологических
границ XVIII века все чаще находит применение в исследованиях ев-
ропейских историков и литературоведов. Эвристическую ценность
концепции «долгого XVIII века» подтверждают многочисленные пу-
бликации, как правило, выносящие это понятие на титульный лист,
и научные конференции, цели и программы которых формулируют-
ся в фокусе расширенной хронологии века1. Кроме того, концепция
2 См. статью Николауса Катцсра в настоящем сборнике.
3 Clark J.CD. English Society, 1688-1832. Ideology, Social Structure and Political
Practice During the Ancien Regime. Cambridge, 1985. Во втором издании исследова-
ния, опубликованном в 2000 г., была предпринята корректировка начальной даты
«долгого века»: 1660. Подробнее о контексте введения понятия the long 18th century
см.: Clark J.CD. English Society, 1660-1832. Religion, Ideology and Politics During the
Ancien Regime. 2nd cd. Cambridge, 2000. С х.
' O'Gorman F. The Long Eighteenth Century: British Political and Social History,
1688-1832. L., 1997. (Arnold History of Britain); Baines P. The Long 18th Century. L.,
2004; Russian Society and Culture and the Long Eighteenth Century. Essays in Honour
of Anthony G. Cross / F.d. R.P. Bartlctt. Münster, 2004; Zeitkonzepte: zur Pluralisierung
des Zeitdiskurses im langen 18. Jahrhundert // Das 18. Jahrhundert. Jg. 30. Heft 1. 2006;
Loretelli R.y O'Gornum F. Britain and Italy in the Long Eighteenth Century: Literary
and Art Theories. Newcastle, 2010; Cultural Transfers: France and Britain in the Long
Eighteenth Century / Ed. A. Thomson. Oxford, 2010.

322
VI. Век истории: XIX век и его соседи во времени
«долгого XVIII века» постепенно институализируется в рамках уни-
верситетского образования5.
На этом фоне с особой четкостью выделяются следующие черты
нового подхода к хронологии XVIII века: общеевропейский характер
и, шире, глобальная перспектива, междисциплинарность, рефлек-
сия опыта инновативных научных тенденций, таких как имперская
и постколониальная история, история медий, тендерных конструкций
и, главное, плюралистическое представление о многообразии жизнен-
ных миров изучаемого отрезка времени. Важно при этом отметить,
что конкретные временные границы остаются подвижными и опреде-
ляются по отношению к предмету изучения и постановке вопроса того
или иного исследования.
2. Продуктивность использования концептуальной рамки «долго-
го XVIII века» по отношению к российской истории становится нагляд-
ной в прямом противопоставлении с понятием «долгого XIX века».
Под последним подразумевается историческая эпоха, ограниченная,
с одной стороны, политическим переломом Французской революции,
а с другой — Первой мировой войной и отмеченная, в эпистемологи-
ческом смысле, утверждением предпосылок классического модерна.
«Долгий XIX век» олицетворяет буржуазное общество, национальную
государственность, индустриальные производственные отношения,
автономию искусств, техническую и интеллектуальную рационализа-
цию, инновационное и прогрессистское мышление и так далее6.
«Долгий XVIII век» охватывает, напротив, все те разнообразные
процессы, которые позволяли проектировать и развивать, а рав-
но подвергать обсуждению, отбрасывать или проводить в жизнь
5 Так, например, с 2007 г. в Кентском университете существует Центр иссле-
дований долгого XVIII века (Centre for Studies in the Long Eighteenth Century) (см.:
<http://www.kent.ac.uk/english/research/centres/18th.html>). А в Ливерпульском уни-
верситете можно получить звание магистра по специальности «Миры XVIII века»
(Eighteenth-Century Worlds): «Изучая культурную, политическую и социальную
историю долгого XVIII века (1660-1832), студенты углубляют свои научные зна-
ния об эволюции Европы, а также о том, как Азия, обе Америки и Африка были
вовлечены в связи с Европой через торговлю, географические открытия и стро-
ительство империй. Как основной модуль, так и модули по выбору акцентируют
внимание на физических и интеллектуальных связях между разнообразными "ми-
рами" XVIII столетия» (<www.liv.ac.uk/18cworlds/index.htm> [5.03.2013]).
6 См. Bayly Ch. A. The Birth of the Modern World, 1780-1914: Global Connections
and Comparisons. Oxford, 2004; Osterhammel, J. Die Verwandlung der Welt. Eine Ges-
chichte des 19. Jahrhunderts. München, 2009.

«Долгий XVIII век»
дискурсивные фигуры и модели собственно «нового», которое позд-
нее было осмыслено как «современность» и «модерность». Не теряя из
виду идею последовательности исторического развития, концептуаль-
ное «удлинение» эпохи «старого порядка» позволяет заострить внима-
ние на роли традиционалистских движущих сил в «грядущем триумфе
модерна». Не случайно именно интеллектуалы «долгого XVIII века» —
эксперты в спорах «старых» и «новых».
Принимая во внимание парадоксальный характер основ и целей
феномена модернизации в целом, концепция этого «долгого» периода
предлагает ревизию устоявшихся правил и норм, находящихся в про-
цессе трансформации7. Внимание к взаимовлиянию консервативных
и прогрессивных тенденций, к особенностям их противостояния или
консолидации в этом процессе является актуальным как для изучения
преобразований внутри Российской империи, так и для исследова-
тельского взгляда на нее как на актора европейского культурного про-
странства.
К характерным определяющим чертам «долгого XVIII века» отно-
сится, таким образом, его примечательное свойство быть «лаборато-
рией», где в основных принципах разрабатываются модели, ставшие
обязательными в будущем. В этом контексте предлагаемая попытка
определения «долгого XVIII века» российской истории должна под-
черкнуть динамические, разнонаправленные и отчасти парадоксаль-
ные процессы развития, характерные для данного периода. В качестве
необходимого условия наблюдения выступает общеевропейская пер-
спектива, побуждающая к глобальному взгляду на феномены, собы-
тия и действующих лиц.
Исходя из истории России в общеевропейском контексте, внеш-
ние хронологические полюса динамического силового поля «долгого
XVIII века» могут быть определены 1682 и 1815 годами.
Нижнюю границу, 1682 год, отмечают восшествие на престол
Петра Алексеевича и разразившийся незадолго до этого в Москве пер-
вый стрелецкий бунт. Конец эпохи обозначает 1815 год — завершение
7 В систематическом плане парадоксы модернизации и их характеристика
рассмотрены в работе Ханса ван дер Лоо и Вилема ван Рейена: Van der Loo H., van
Reijen W. Modernisierung. Projekt und Paradox. München, 1997 (нидерландский ори-
гинал: Eidem. Paradoxen van modernisering. Een sociaal-wetenschappelijke benadering.
Muiderbeg, 1990). Противостоянию традиционных сил в общественных, эконо-
мических и политических структурах во второй половине XIX века посвящена
книга Арно Майера, написанная в том числе на материале Российской империи:
Mayer A.]. The Persistence of the Old Regime. Europe to the Great War. N.Y., 1981.

324
VI. Век истории: XIX век и его соседи во времени
наполеоновских войн после фиаско французской армии в России
и триумфального вступления в Париж русских войск и их союзников
по коалиции. С указанными событийными границами связаны име-
на российских правителей, царствование которых, во-первых, носит
выраженный характер рубежа или разрыва с прошлым и, во-вторых,
демонстрирует длительное воздействие внутриполитических собы-
тий в России на общеевропейское политическое окружение.
В так называемую петровскую эпоху происходит бескомпро-
миссное реформирование страны, наметившееся в последней трети
XVII века. Наряду с мерами социально-политической и культурной
модернизации, обозначенными позднейшими историографами как
процесс «европеизации» России, реализуется миграционная поли-
тика, оказавшая внутриполитическое воздействие на устоявшийся
уклад социальных элит, и осуществляется территориальное расшире-
ние страны, в том числе на запад. Переустройство политической кар-
ты Европы и взаимовлияния европейских держав произошло и в ре-
зультате падения империи Наполеона в ходе войны 1812-1814 годов.
«Освобождение» Европы, осуществленное под предводительством
русского императора Александра I, знаменовало эпоху Реставрации,
которую историки XIX века, такие как Леопольд фон Ранке или Шарль
Сеньобос, принимали за начало нового века8.
Если отойти от временных установок, ориентированных на пе-
риоды царствований, политические и военные события, то 1682
и 1815 годы оказываются примечательными и в культурно-историче-
ском контексте, фиксируя исследовательский взгяд на развитии таких
понятий как «субъект» и «нация», «автор» и «публика», «природа» и
«искусство». Первая дата отсылает нас к последнему произведению
Симеона Полоцкого, монументальной книге стихов «Вертоград мно-
гоцветный». Парадная рукопись этой поэтической энциклопедии, вы-
полненной поэтом-монахом в последние годы жизни, была поднесена
в 1682 году его бывшему ученику, царю Федору Алексеевичу, уже по-
сле смерти автора9. Переместившись в начале XVIII века из Москвы
8 Подробно семантика «нового» века рассмотрена в статьях Дениса Сдвижко-
ва и Вадима Парсамова в настоящем сборнике.
9 «Вертоград многоцветный» представлен в автографе и двух писцовых руко-
писях. Авторская рукопись хранится в Москве (ГИМ. Син. № 659), а парадная пис-
цовая рукопись, поднесенная царю Федору Алексеевичу, — в Санкт-Петербурге
(БАН. Рукописное собрание Петра I. П I A 54). Ср. комментированное издание:
Симеон Полоцкий. Вертоград многоцветный: В 3 т. / Сост. и коммент. А. Хипписли,
Л.И. Сазонова. Кёльн; Веймар, 1996-2000.

«Долгий XVIII век»
в Санкт-Петербург в составе Кремлевской царской библиотеки, «Вер-
тоград» Симеона Полоцкого положил начало собранию русских книг
Академии наук, одному из центральных просветительских проектов
Петра I. А в середине XVIII века книга, как известно, оказалась в круге
чтения Василия Кирилловича Тредиаковского10.
Вторая пограничная дата долгого XVIII века связана с началом лите-
ратурной карьеры Александра Сергеевича Пушкина: 8 января 1815 года
состоялась декламация стихотворения «Воспоминания в Царском
Селе». Личное присутствие литературного патриарха «старого поколе-
ния» Гавриила Романовича Державина на публичном экзамене Лицея
и последующая публикация текста в журнале «Российский музеум, или
Журнал европейских новостей»11 — факторы, которые стояли в начале
канонизации этого события в культурной истории России.
Сравнительный взгляд на произведения двух выдающихся деяте-
лей русской литературной истории как на события, отмечающие рубе-
жи «долгого XVIII века», выявляет ряд изменений, которые указывают
русской литературе путь в эпоху модерна. «Автор» из поэта-ученого,
монаха из придворного окружения превращается в профессиональ-
ного литератора, существование которого зависит от общественного
мнения и, в финансовом отношении, от книжной торговли. С другой
стороны, меняется форма существования и коммуникации «текста»: от
эксклюзивного типа рукописной книги, предназначенной для царской
семьи, к публикации в печатной периодике, потенциально доступной
анонимному кругу читателей, публике в современном смысле слова.
«Долгий XVIII век» в качестве аналитической рамки охватыва-
ет время кардинальных изменений представления о природе и, как
следствие, пересмотра взаимоотношений «природы» и «культуры» в
целом. Именно постепенная переоценка активной роли человека по-
влекла за собой не только новую философскую постановку вопроса
о «субъекте» — она содействовала и совершенствованию агрикуль-
турной практики и теории и значительно повлияла на промышленное
преобразование окружающей среды.
Культурно-исторические смещения, происходившие в этот пери-
од, объединяют развитие таких новых областей знания, как эстетика
и экономические науки, с политикой и моралью в рамках дискурса о
садах. Это и развивающаяся с конца XVII века идея нравственного
культивирования в непрерывном движении к лучшему, для которой
10 Тредиаковский [В.К.] Соч. СПб., 1849. Т. 1. С. 775.
11 См.: Пушкин A.C. Собр. соч.: В 10 т. М., 1959. Т. 1. С. 9-13 (коммент. на с. 554).

VI. Век истории: XIX век и его соседи во времени
сад являет собой образец, и культурно-политическая программа об-
новления России, облеченная в риторику возврата к европейской
общности и следующая логике «прорыва» и единения.
Другая составляющая дискурса о садах нацелена на осуществле-
ние эстетического требования автономии, понимаемой как возврат
к естественным корням. В начале XIX века, однако, именно это тре-
бование ставит под сомнение сам культурно-моделирующий характер
садово-паркового искусства вообще. Как на эстетическом, так и на
социальном уровне требование изобретения «национального» сопро-
вождается риторикой и идеологией размежевания и ограничивания.
Оба литературных произведения, занявшие ключевые позиции на гра-
ницах «долгого XVIII века», не случайно отсылают к идее сада: он ста-
новится одним из центральных символов XVIII века, его дискурсив-
ные практики находят при этом реальное воплощение в пространстве
царских резиденций, усадеб и городов12.
Предложенные выше хронологические и событийные отметки на
шкале «нашего долгого XVIII века» касаются в первую очередь таких
областей, как политика, литература и эстетика, включая как инди-
видуальные, авторские, так и технические, медийные аспекты худо-
жественного производства. Проверить и продлить этот аргумента-
тивный ряд следует по отношению к экономике, институтам власти
и социальному устройству в целом; помимо этого следует обратить
особое внимание на повседневные практики, чтобы охватить более
широко социальные формации этого времени.
Концептуализация «долгого XVIII века» предполагает не столько
когерентность или телеологию эпохи — она сфокусирована в первую
очередь на динамике развития. В этой связи следует выделить три ре-
шающих момента.
Во-первых, хронологически расширенное XVIII столетие поддер-
живает тезис о множестве «начал модерна». Ибо «долгий XVIII век»
охватывает как «прогрессивные», так и «консервативные» сценарии,
которые разрабатывались на протяжении этого периода и успешно
реализовались в различных формах в последующие эпохи13.
12 Такая концептуализация изучаемого периода была, в частности, предпри-
нята автором в рамках монографии: Ananieva A. Russisch Grün. Eine Kulturpoetik
des Gartens im Russland des langen 18. Jahrhunderts. Bielefeld, 2010.
13 Примером плодотворного пересмотра взаимоотношений сакральности,
церкви и просвещенческой эстетики в России XVIII века является исследование
Ильи Путятина в области истории архитектуры: Путятин И.Е. Образ русского
храма и эпоха Просвещения. М, 2009.

«Долгий XVIII век»
327
Во-вторых, применение этого обозначения исследуемой эпо-
хи изначально восстанавливает критическую дистанцию по отно-
шению к таким расхожим понятиям, как эпоха Разума, Просвеще-
ние, Aufklärung, Enlightenment, барокко, рококо, сентиментализм,
Empfindsamkeit, классицизм, Klassik, романтизм и так далее. Расширен-
ное понимание века позволяет не только отчетливо обозначить про-
блематизирующий подход к определению и анализу стилей, идеологий
и течений, характерных для этого отрезка времени. Оно предоставля-
ет и прагматическое решение проблемы понятийного аппарата для ра-
бот, исследующих межкультурные взаимодействия и использующих
междисциплинарный подход14.
В-третьих, понятие «долгий XVIII век» позволяет опробовать воз-
можную альтернативную систему координат для маркировки динами-
ческого поля возникновения нового. Это дает возможность не только
подвергнуть проверке общеупотребительные определения и границы,
но и уточнить характеристику исторических феноменов — их дубли-
рование, асинхронность одновременного или гетерогенность вместо
гомогенных, задающих ценностность описаний.
3. Хронологические границы «долгого XVIII века» оказываются
больше чем на десятилетие в веке предыдущем и веке последующем.
В прямом сравнении с концепциями XIX века (как календарного, так
и «долгого») особое внимание привлекает к себе рубеж двух веков.
Этот «нахлест» покрывает период времени примерно с 1770-1780-х по
1810-1820-е годы, и здесь, по моему убеждению, следует не отвоевы-
вать рубежи в подтверждение одной или другой концепции, а по воз-
можности полно использовать поливалентный потенциал этого пери-
ода. На особый характер этих «переходных» десятилетий указал в свое
время немецкий историк Райнхарт Козеллек, предложивший для это-
го отрезка времени термин Sattelzeit по ассоциации с горным хребтом.
О плодотворности интенсивной работы на этом рубеже веков свиде-
тельствует и утвердившаяся в немецкоязычной науке область иссле-
дований эпохи um 1800 — «вокруг 1800», лаконично схватывающая
сложную ситуацию на рубеже XVIII и XIX веков.
Эвристическая ценность «нахлеста» двух «долгих» XVIII и XIX ве-
ков видится мне в потенциальной двухсторонней направленности
14 К этой проблематике как в применении и интерпретации, так и просто
в переводе ряда ключевых понятий, характеризующих феномены культуры и ли-
тературы XVIII века, неоднократно обращались в своих работах Рената Лахман,
Мишель Эспань и Екатерина Дмитриева.

328
VI. Век истории: XIX век и его соседи во времени
взгляда на исторические процессы и в необходимости их осмысления
в динамическом поле традиций и инноваций. Осознанное присут-
ствие двух веков, по сути, обязывает исследователя к сравнительной
перспективе, ведет к выбору исследовательской позиции, не только
фиксирующей конец или начало исторических феноменов, но и ста-
вящей вопрос о взаимосвязи и последовательности политических, со-
циальных и культурных событий и процессов.
Нетривиальный угол зрения возможен здесь и в отношении вы-
бора новых объектов исследований, и во взгляде на ключевые фено-
мены классического модерна и процессы модернизации. В новом свете
могут предстать и такие центральные идеологемы имперской исто-
рии XIX века, как нация, монархия, православие, элиты и связанные
с ними культурные практики — как тормозящие и разлагающие, так
и выполняющие консолидирующие и охранительные функции в ситу-
ациях социальных трансформаций и культурных перемен.

Николаус Катцер
«ОТ НАЧАЛА ЖЕ РЕВОЛЮЦИИ
ВТОРОЙ...» НОВЫЙ ВЕК В РОССИИ
п
ервые появившиеся воспоминания о мировой войне, револю-
ции и Гражданской войне в России, как и ранние отражения
этих лет в художественной литературе, передают широкий
спектр противоречивых перспектив восприятия и интерпретации.
В том, что для одних было травмой и потерями, другие видели обе-
щание лучшего будущего. Но все были едины в том, что они пережили
смену эпох, которая резко отделила прошлое от настоящего. Михаил
Булгаков, родившийся в 1891 году, начал свой роман «Белая гвардия»
(1923-1924) пафосно и патетично: «Велик был год и страшен год по
Рождестве Христовом 1918, от начала же революции второй»1. В этом
«втором году» ему исполнилось 27 лет. Современных эпохе автобио-
графических свидетельств писатель оставил немного. Оглядываясь на
нее спустя пять лет, Булгаков не сомневается в том, что он стал сви-
детелем переворота всемирно-исторического масштаба, который со-
общил и его частной, и общественной жизни совершенно новый ритм.
Уже во время Первой мировой войны он окончил медицинский фа-
культет, пошел в 1916 году добровольцем в Красный Крест и числился
в императорской армии врачом в ранге, соответствующем офицеру
запаса. Но, несмотря на пережитое им в военных госпиталях и боль-
ницах в тылу, сделавшее Булгакова морфинистом, как бесповоротную
смену эпох он воспринял только 1918 год по его возвращении в Киев.
Из окон своей частной практики в родительском доме он видел улич-
ные бои и слышал пушечную канонаду. Начинавшаяся Гражданская
война сместила систему координат всей его предыдущей жизни. Вне
1 Булгаков МЛ. Собр. соч.: В 8 т. М., 2008. Т. 1. С. 32.

330
VI. Век истории: XIX век и его соседи во времени
потрясений не остались ни семейные привязанности, ни обществен-
ное самосознание.
Врач и писатель был вынужден постоянно приспосабливаться
к меняющимся условиям. С одной стороны, анонимный и хаотиче-
ский ход событий грозил его сломать и парализовать. С другой — «ка-
тастрофа» подвигла его на то, чтобы взять на себя инициативу и ис-
пользовать шансы, которые предоставлял всеобщий хаос. Булгаков
воспринимал 1918 год как «перерыв» между двумя историческими
циклами. И в этот переходный период ходячее времяисчисление, ка-
залось, потеряло смысл. Апокалиптические обстоятельства предоста-
вили индивида самому себе. Булгакову представлялось, что «машина
времени» забросила его из реальности в фантастический мир, из на-
стоящего в прошлое, из посюстороннего в преисподнюю. История
играла с людьми в дьявольскую игру. Они теряли ощущение того, что
понимать в хаотических обстоятельствах под «истиной». Казалось,
друг с другом борются «земные» и «вечные» силы, сплетаясь и заклю-
чая непостижимые для современника союзы. Любое воспоминание
становилось абстракцией, любое личное решение — вопросом со-
вести. Лишь впоследствии выяснялось, какой смысл был в происхо-
дящем, кто стал победителем, а кто проигравшим, какая «расплата»
следовала за действием и не приносила ли с собой удача выжить невы-
носимое бремя последующей жизни2.
После диагноза современности Булгакова прошло девяносто лет.
Его свидетельство представительно для массы мемуаров, которые ле-
жат мертвым грузом. Для того чтобы осознать последствия русской
революции для XX века, необходимо актуализировать скрытое в них
знание. Только тогда можно будет адекватно воспринимать распад Со-
ветского Союза и конец холодной войны как завершение опыта века.
Заканчивает ли цезура 1989-1991 годов начатую 1917 годом револю-
ционную эпоху, оставим пока под вопросом3.
Эрик Хобсбаум в своем взгляде на столетие с «птичьего полета» не
смог разрешить противоречивого соотношения между 1914 и 1917 го-
дами. Для него революция была «порождением войны XX века». Она
2 Булгаков МЛ. Грядущие перспективы [1918] // Там же. С. 523. Ср.: Ябло-
ков ЕЛ. «...На пороге как бы двойного бытия» // Там же. С. 5-28; Он же. Художе-
ственный мир Михаила Булгакова. М., 2001; Лакшин В. Мир Михаила Булгакова //
Булгаков М.А. Собр. соч.: В 5 т. М., 1989. Т. 1. С. 66.
3 См. сравнительное исследование литературных текстов революционных
эпох с начала XVIII до конца XX в.: Платт К. История в гротескном ключе. Рус-
ская литература и идея революции. СПб., 2006 [пер. с англ., 1997].

«От начала же революции второй...» Новый век в России
наложила отпечаток на эпоху «Тридцатиоднолетней» войны, в конце
которой Советский Союз поднялся на уровень супердержавы. В ре-
зультате тотальной войны, которая, в отличие от XIX века, могла
означать для ведущих ее государств полное уничтожение, она стала
«глобальной константой истории столетия»4. Ее противоречивому на-
следию предстоит новый пересмотр.
В начале XXI века последнее столетие представляется более чу-
жим и отдаленным, чем предпоследнее. В России открытие заново
эпохи между Отечественной войной 1812 года и 300-летним юбилеем
Дома Романовых (1913) только началось. Великая французская рево-
люция и Первая мировая война представляют собой главные вехи для
контекстуализации внутриимперской и национальной перспективы
в европейской и глобальной истории. Что касается последующего
«пути к катастрофе»,5 исследования последних лет показывают, что
наши западные знания о Востоке Европы еще очень неполны. На-
верное, поэтому XX век представляется скорее собранием рассказов,
чем эпохальным романом. Конструкции «американского», «русского»
или «немецкого» столетия следуют по проторенному национальному
пути, даже если они вписаны в транснациональную или глобальную
историю. Далее речь пойдет о некоторых проблемах, которые делают
исторический синтез для «века-волкодава»6 проблематичным даже
в европейской перспективе: о сценариях начала и конца, о преем-
ственности и разрывах, о динамике и запаздывании, насилии и его
замалчивании, забвении и памяти, о типе «человека XX столетия»,
различном восприятии времени и о топосе революции, который со-
единяет XVIII и XXI века.
4 Хобсбаум Э. Эпоха крайностей: Короткий двадцатый век (1914-1991). М.,
2004. С. 66-68 [пер. с англ., 1994].
5 Фридрих Майнеке (Meinecke F. Die deutsche Katastrophe. Betrachtungen und
Erinnerungen. Wiesbaden, 1946) использовал эту распространенную с Первой ми-
ровой войны метафору, чтобы охарактеризовать немецкую катастрофу 1945 г. как
конечный пункт роковой истории, начавшейся со Второй империи. См.: Wehrs N.
Von den Schwierigkeiten einer Geschichtsrevision. Friedrich Meineckes Rückblick
auf die «deutsche Katastrophe» // 50 Klassiker der Zeitgeschichte / Hrsg. J. Danyel
u. a. Göttingen, 2007, S. 29-32. Ср.: Nowak K.F. Der Weg zur Katastrophe. Berlin 1919;
Polifka R.W. Der Weg in die Katastrophe. Bd. 1-5. Wien, 1941-1945; Hemmerle E. Der
Weg in die Katastrophe. Von Bismarcks Sturz bis zum Ende Hitlers. München, 1948;
Haselmayr F. Diplomatische Geschichte des zweiten Reichs von 1871-1918. Bd. 6, 1-2:
Der Weg in die Katastrophe. München, 1964.
6 Из стихотворения О.Э. Мандельштама «За гремучую доблесть грядущих ве-
ков...» [1931, 1935].

VI. Век истории: XIX век и его соседи во времени
Базовые мифы
Вопрос о начале XX века не ограничивается историей событий
и хронологией. Ходячий тезис о Первой мировой войне как «исходной
катастрофе» XX века (Джордж Ф. Кеннан) предполагает, что XIX век
закончился в 1914 году. Против говорит то обстоятельство, что пре-
дыдущие конфликты накапливались постепенно и могли быть разре-
шены наконец только силой оружия. Таким образом, это была скорее
кульминация развития противоречий. Разбуженные экономические
и социальные силы, а также накопленный военный потенциал тре-
бовали урегулирования, которого из-за имперских амбиций и нацио-
нальных эмоций было уже невозможно достичь политическими сред-
ствами7. Лишь когда ожидаемый краткий и управляемый военный
конфликт обернулся тотальной войной, которая потрясла все основы
государства и общества, стало очевидным, что ничего больше не будет
как раньше. С осознанием беспрецедентности происходящего совре-
менники стали искать в нем источник нового.
Великую войну переосмыслили как начало нового времени. Вокруг
ее причин, ответственности за ее начало, всяческих «заговоров», ее от-
дельных битв и причин победы или поражения сталкивались между
собой многочисленные легенды8. Особой динамикой отличалась свя-
занная между собой или не зависимая друг от друга эволюция тради-
ционного антисемитизма и послереволюционного антибольшевизма9.
Собственные базовые нарративы использовали для мифологизации
своего возникновения молодежные, локально-патриотические движе-
ния, активисты национальных государств и прочие идеологические
сообщества10. У них был свой пантеон героев, общие политические
ритуалы и календарь собственных отдельных праздников и юбилеев11.
7 Radkau J. Das Zeitalter der Nervosität. Deutschland zwischen Bismarck und
Hitler. München, 1998.
8 Обзор см.: Herwig H.H. Von Menschen und Mythen — Gebrauch und
Mißbrauch der Geschichte und des Ersten Weltkrieges // Der Erste Weltkrieg und das
20. Jahrhundert / Hrsg. J. Winter u. a. Hamburg, 2002. S. 298-328.
9 Будницкий О.В. Российские евреи между красными и белыми (1917-1920).
М., 2006.
10 Breuer S. Die Völkischen in Deutschland. Kaiserreich und Weimarer Republik.
Darmstadt, 2008; Die Lebensreform. Entwürfe zur Neugestaltung von Leben und Kunst
um 1900 / Hrsg. K. Buchholz u. a. Bd. 1-2. Darmstadt, 2001; «Mit uns zieht die neue
Zeit...» Der Wandervogel in der deutschen Jugendbewegung / Hrsg. U. Herrmann.
München, 2006; Haß U. Militante Pastorale. Zur Literatur der antimodernen Bewegungen
im frühen 20. Jahrhundert. München, 1993.
11 Hein-Kircher H., Hahn H.H. Politische Mythen im 19. und 20. Jahrhundert in
Mittel- und Osteuropa. Marburg, 2006.

«От начала же революции второй...» Новый век в России
333
Они заполняли политический вакуум власти и пустые культурные
пространства, которые оставили после себя распавшиеся империи
и свергнутые династии в Центральной и Восточной Европе. Хотя не-
которые из движений возникли благодаря мировой войне, а пережи-
вание насилия глубоко воздействовало на мышление их сторонников,
эти базовые нарративы повествовали отнюдь не только о рождении
идейного сообщества или государства из войны. Существенно, что
политики, ученые, военные, критики цивилизации и сторонники ре-
формы образа жизни обещали особый путь, используя исторически
чрезвычайную ситуацию для реализации легитимных интересов и до-
стижения новых целей. Их фиксация на переосмысленных традици-
ях получила в условиях хаоса событий собственный вес12. «Начала»
должны были сообщать телеологический смысл происходящему, ка-
ким бы бесконтрольным ни было течение событий в дальнейшем13.
Новую точку начала создала впоследствии Вторая мировая война, ис-
ход которой требовал от государственных новообразований совсем
иных стратегий легитимации14. Наконец исторический «поворот»
1989-1991 годов и глобальное смещение сил создали основу для ба-
зовых мифов современности, которые открывали неизведанные пер-
спективы, но по большей части не могли обойтись и без традицион-
ных нарративов15.
Между тем определяющим для всего века стал советский мону-
ментальный образ «смены миров» в 1917 году. Он утвердился в ка-
честве позитивного базового мифа по отношению к метафоре ката-
строфы Первой мировой, а в длительной перспективе и против других
гетерогенных соперников. Советская историография игнорировала
взаимосвязь русской революции с войной, выводя «пролетарскую» ге-
неалогию перемены времен скорее с идеологической, а не социально-
исторической точки зрения. Но и мировая историческая наука лишь
12 Angehm Е. Ursprungsmythos und Geschichtsdenken // Der Sinn des Historischen.
Geschichtsphilosophische Debatten / Hrsg. H. Nagl-Docekal. Frankfurt am Main, 1996.
S. 305-332.
13 Эдвард Сайд различает » этой связи «переходные», целеориентирован-
ные и «непереходные», открытые начала (Said E. Beginnings. Intention and Method.
2nd ed. N. Y., 1995. P. 72-73).
14 Münkler H. Wirtschaftswunder oder antifaschistischer Widerstand — politische
Gründungsmythen der Bundesrepublik Deutschland und der DDR // Der Wandel
nach der Wende. Gesellschaft, Wirtschaft, Politik in Ostdeutschland / Hrsg. H. Esser.
Wiesbaden, 2000. S. 41-65.
15 О «возвращении истории» и «свободе выбора» будущего: Rohbeck}. Zukunft
der Geschichte. Geschichtsphilosophie und Zukunftsethik. Berlin, 2013. S. 7, 16.

334
VI. Век истории: XIX век и его соседи во времени
в последнее время стала выстраивать мостик между двумя парадиг-
мами, помещая Гражданскую войну в России в контекст конфликтов
с участием вооруженных формирований в Европе после 1918 года16.
Лишь военная победа Красной армии в Гражданской войне и воссоз-
дание империи сделали 1917 год вехой эпох. Они создали основу для
альтернативной версии всемирной истории17. Благодаря Красному
Октябрю Москва постепенно стала эксклюзивным центром «другой»
всемирной истории, пока снова не потерпела поражение18. Большеви-
ки «заимствовали» большую часть революционной символики у своих
конкурентов-социалистов. Им достаточно было лишь приспособить
визуальные мотивы, лозунги, неологизмы и песни для своих потреб-
ностей, монополизировать их и «огосударствить»19. Для многих со-
временников, которые прочитывали закрепленные здесь мифологемы
отнюдь не обязательно в политическом ключе, распад старого порядка
первоначально был непредвиденной возможностью свободно распо-
ряжаться собственным будущим20.
Перспектива мировой революции заставляла сторонников боль-
шевиков не удовлетворяться успехами в собственной стране. В ин-
тернационализме они видели проверенное средство ориентировать
единомышленников за рубежом на общую цель, рассматривая ре-
зультаты Первой мировой войны как временные21. Их энтузиазм вли-
ял на бытовые практики региональных и локальных групп в Европе
и Азии и черпал источник своего динамизма не только из того, что
в России был заложен фундамент новой общественной и властной
системы. Соперничавшие нарративы, например русской эмиграции,
мало что могли этому противопоставить. Печать поражения вела
16 War in Peace: Paramilitary Violence in Europe after the Great War / Ed. R. Ger-
warth, J. Home. Oxford, 2012. Русское издание «Война во время мира: военизиро-
ванные конфликты в Европе после Первой мировой войны» выйдет в настоящей
серии в 2014 г.
17 Corney F. С. Telling October: Memory and the Making of the Bolshevik Revolution.
Ithaca, 2004. P. 126-148.
18 Motyl A.J. Imperial Ends: The Decay, Collapse, and Revival of Empires. N.Y.,
2001. P. 88-105.
19 Колоницкий Б.И. Символы власти и борьба за власть: к изучению политиче-
ской культуры российской революции 1917 года. СПб., 2001. С. 343-344.
20 Sûtes R. Revolutionary Dreams: Utopian Vision and Experimental Life in the
Russian Revolution. N.Y., 1989.
21 Ср.: Holquist P. Violent Russia, Deadly Marxism? Russia in the Epoch of
Violence, 1905-21 // Kritika 4 (2003). № 3. P. 627-652; Halliday F. Three Concepts of
Internationalism // International Affairs 64 (1988). № 2. P. 187-198.

«От начала же революции второй...» Новый век в России
к маргинализации22. Кто станет победителем в великой смене эпох,
решалось в России не на полях Первой мировой, а в сражениях по-
слевоенного времени. На последующее разделение мира на две части
оказала свое влияние политика изоляции России союзниками, кото-
рые, с одной стороны, вмешивались в Гражданскую войну, не имея
единой концепции, с другой — блокировали участие делегации Рос-
сии в послевоенных мирных конференциях. Политики предпочитали
избегать однозначных определений и откладывать решения23. С вос-
точноевропейской точки зрения Версаль нес тяжелое наследство24.
В ставших впервые или снова независимыми странах Центральной,
Юго-Восточной и Восточной Европы память о Первой мировой войне,
межвоенном времени, Второй мировой войне и эпохе противостояния
Востока и Запад окрашена поэтому по-иному, нежели в сегодняшней
объединенной Германии, где осознание современности определяется
в значительной мере «двойной историей» разделенной страны после
1945 года25. Свои особенности имеет и исторический взгляд на про-
шедшее столетие в Великобритании или Франции, Италии или Испа-
нии. Это становится очевидным по национальным особенностям ин-
терпретации «новейшей истории» и в публичных дебатах26. С 1991 года
поверх этих национально-исторических перспектив начинают доми-
нировать глобально-исторические. Для российской историографии
историческое значение 1991 года измеряется значимостью советского
периода для истории России и мира в XX веке. Пока еще российский
образ XX столетия фиксируется на 1917 год, поскольку революционная
победа большевиков оттеснила на второй план поражение в Первой
мировой войне, «последней войне царской империи»27.
22 Ковалев М.В. Русские историки-эмигранты в Праге (1920-1940 гг.). Саратов,
2012; Cohen A. Oh, That! Myth, Memory, and World War I in the Russian Emigration and
the Soviet Union // Slavic Review 62 (2003). № 1. P. 69-86.
23 Sterner Z. Krieg, Frieden und das internationale Staatensystem // Der Erste
Weltkrieg / Hrsg. J. Winter u. a. S. 273.
2ł Neilson K. Britain, Soviet Russia and the Collapse of the Versailles Order, 1919-
1939. Cambridge, 2006.
25 Kleßmann Ch. Wicdergelesen: Die doppelte Staatsgründung // Geschichte in
Wissenschaft und Unterricht 60 (2009). № 9. S. 495-500.
26 Spohr Readnian K. Contemporary History in Europe: From Mastering National
Pasts to the Future of Writing the World // Journal of Contemporary History 46 (2011).
№ 3. P. 506-530.
27 Яковлев H.H. Последняя война старой России. Книга для учителей. М., 2004;
Айрапетов O.P. Последняя война императорской России. М., 2002; Последняя война
Российской империи. Россия, мир накануне, в ходе и после Первой мировой войны
по документам российских и зарубежных архивов / Под ред. В.П. Козлова. М., 2006.

VI. Век истории: XIX век и его соседи во времени
Мировые и гражданские войны
Наследие Первой мировой войны включает революции и граж-
данские войны, цепь которых протянулась через все столетие вплоть
до современности. В последние годы поиск внутренних взаимосвязей
между Первой и Второй мировыми войнами, а также между Великой
войной и последующими гражданскими войнами в XX веке становит-
ся более интенсивным. В пользу формулы новой «Тридцатилетней
войны» говорит то, что она правомерно охватывает эпоху двух миро-
вых войн и сопровождающих их войн гражданских в России (1918-
1921) и Испании (1936-1939). Если привлекать арены конфликтов вто-
рой половины века, например Грецию (1946-1949), Францию-Алжир
(1954-1962) или Юго-Восточную Европу (1990-е годы), их противо-
речивые причины, комплексный конфликтный потенциал и факторы
ускорения или замедления заслуживают более пристального внима-
ния. Вооруженные конфликты между военизированными формиро-
ваниями, фрайкорами, бандами и прочими группами добровольцев
и интернациональных бригад игнорировали государственные грани-
цы28. Они велись во имя социальной справедливости, национального
самоопределения и религиозно-конфессиональных конфликтов или
являлись следствиями распада государственных структур29.
В пространствах вне государственной власти и правового регули-
рования решался вопрос не только об альтернативных моделях госу-
дарства и общества, об идеологическом столкновении между красными
и белыми или между республиканцами и фалангистами. Ожесточение
сторон часто объясняется неопределенностью ситуации, чувством по-
всюду подстерегающей опасности и зыбкостью убеждений, которая
везде заставляла подозревать предательство30. Часто конфликты воз-
никали на основе давних причин, и напряжение здесь могло вырывать-
ся на поверхность перманентно. Идентичности были переменчивыми.
Обычно они воссоздавались в ретроспективе, обеспечивая выжившим
на войне временную легитимацию в той степени, в какой они под-
ходили под доминирующие шаблоны победившего нового режима.
28 Sanborn /. The Genesis of Russian Warlordism: Violence and Governance during
the First World War and the Civil War // Contemporary European History 19 (2010).
№3. P. 195-213.
29 War in Peace / Ed. Gerwarth, Home; Wirsching A. Vom Weltkrieg zum Bür-
gerkrieg? Politischer Extremismus in Deutschland und Frankreich 1918-1933/39.
München, 1999.
30 О проблеме страха в нестабильных обществах: Bauman Z. Liquid Times:
Living in an Age of Uncertainty. Cambridge, 2007.

«От начала же революции второй...» Новый век в России
337
Надежнее для многих было молчать и отречься от взглядов, «отброшен-
ных» реальной жизнью. Например, история партизан изобилует био-
графиями, которые свидетельствуют о метаниях между лояльностью
к государству и независимостью, коллаборационизмом с врагами и со-
противлением, приспособленчеством и подпольным протестом. Это
отнюдь не означает, что мотивы и интересы всегда были произвольны-
ми и беспринципными. Скорее речь о том, чтобы отдать должное про-
блематике субъекта в гуще «тотальной войны»31. Если в классическом
межгосударственном конфликте причины войны и ответственность за
нее можно проследить, и ясно, когда она начинается и заканчивается,
то в гражданских войнах категории победы и поражения, победите-
лей и побежденных остаются зыбкими. Поэтому отдельные общества
не хотят публичных дискуссий о своей «внутренней войне», ибо тогда
вновь открываются старые раны. Ни безусловное срывание всех по-
кровов, ни вынужденное замалчивание не гарантируют умиротворе-
ния и взаимного прощения воевавших сторон.
Когда разразилась Первая мировая война, некоторые современни-
ки предполагали, что все теперь будет не так, как раньше. Но драмати-
ческая послевоенная история превзошла их худшие ожидания. Долгое
время в ходу было выражение, что европейские государства по неве-
дению «попали» в ситуацию Великой войны32. Но неожиданно долгий
срок и опустошительные последствия войны ясно говорили о том, что
Европа в действительности стояла на грани самоуничтожения.
В России долгое время было употребительно выражение «Герман-
ская война», как будто предвозвещавшее ее еще более жестокое повто-
рение в 1941 году33. Однако не менее глубокие борозды в исторической
памяти оставила Гражданская война 1918-1922 годов. Ее регулярные
и иррегулярные фронты прочертили все земли канувшей в Лету
31 См. в общем: Heuser В. Rebellen, Partisanen, Guérilleros. Asymmetrische Kriege
von der Antike bis heute. Paderborn, 2013. Ср.: Retish A.B. Russia's Peasants in Revolution
and Civil War. Citizenship, Identity, and the Creation of the Soviet State, 1914-1922.
Cambridge, 2008; Поршнева О.С. Крестьяне, рабочие и солдаты России накануне и в
годы Первой мировой войны. М., 2004; Musiał В. Sowjetische Partisanen 1941-1945.
Mythos und Wirklichkeit. Paderborn, 2009; Slepyan K. Stalins Guerillas: Soviet Partisans
in World War II. Lawrence, Kansas, 2006.
32 После десятилетий дебатов об ответственности за войну в новых работах
снова звучат похожие тональности, например в метафоре «лунатиков» у Кристо-
фера Кларка: Clark CUM. The Sleepwalkers: How Europe Went to War in 1914. L., 2012.
■" Pétrone К. The Great War in Russian Memory. Bloomington, 2011. Автор описы-
вает, как память о Первой мировой войне с 1920-х гг. постепенно вытеснялась цен-
зурой, а с 1945 г. замещалась памятью о Великой Отечественной войне (Р. 199-245).

VI. Век истории: XIX век и его соседи во времени
царской империи. Практически ни одна семья не осталась в стороне
от сражений и всеобщего насилия34. Лишь эта война разделила в кол-
лективной памяти до и после.
При диктатурах и авторитарных режимах 1930-1940-х годов опыт
Первой мировой войны был «национализирован» и использован в по-
литических целях. Вторая мировая война еще раз основательно сместила
координаты для оценок Первой: вопрос об ответственности за Первую
мировую теперь увязывался с более глобальной немецкой катастрофой
1945 года35. Обзор истории исходил из перспективы предшествующей
и следующей за этим годом. Так называемая «контроверза Фишера»
в Германии 1960-х годах о немецких целях в Первой мировой войне ос-
новывалась на нацистской агрессии 1939-1941 годов. Это была немец-
кая дискуссия о вине Германии за катаклизмы XX века36. В 1980-х го-
дах снова разгорелся острый спор историков по поводу сомнительного
тезиса о причинной связи между ГУЛАГом и Холокостом37. В постсо-
ветском пространстве дискуссии сосредоточены на проблемах наци-
ональных идентичностей и образов прошлого38. При неустойчивости
консенсуса относительно альтернативных исторических мифов нарра-
тив победы во Второй мировой войне сохраняет, по крайней мере в Рос-
сии, совершенно исключительное центральное место39. В других частях
34 Нарский И.В. Жизнь в катастрофе. Будни населения Урала в 1917-1922 гг.
М, 2001; Булдаков В.П. Красная смута: Природа и последствия революционного
насилия. 2-е изд. М, 2010.
35 О связи между образами истории, политическими стратегиями, идеологиче-
ской индоктринацией и тенденциями в науке: Der Griff nach der Deutungsmacht. Zur
Geschichte der Geschichtspolitik in Deutschland / Hrsg. H.A. Winkler. Göttingen, 2004.
36 Jarausch K.H. Der nationale Tabubruch. Wissenschaft, Öffentlichkeit und Politik
in der Fischer-Kontroverse // Zeitgeschichte als Streitgeschichte. Große Kontroversen
nach 1945 / Hrsg. M. Sabrow, R. Jessen, K. Große Kracht. München, 2003. S. 20-40;
Geiss I. Zur Fischer-Kontroverse — 40 Jahre danach // Ibid. S. 41-57. На русском см.:
Виноградов К.Б. Фриц Фишер и его труды // Новая и новейшая история. 1988. № 4.
С. 175-179. — Прим. ред.
37 Herbert U. Der Historikerstreit. Politische, wissenschaftliche, biographische
Aspekte // Zeitgeschichte / Hrsg. M. Sabrow, R. Jessen, K. Große Kracht. S. 94-113.
38 Geschichtspolitik und Gegenerinnerung. Krieg, Gewalt und Trauma im Osten
Europas / Hrsg. M. Sapper. Berlin, 2008.
39 Engaging History: The Problems & Politics of Memory in Russia and the Post-
Socialist Space / Ed. S.A. Green (Рабочие материалы / Working Papers, Московский
Центр Карнеги / Carnegie Moscow Center. 2010. № 2. P. 4-53). Авторы различают
три формы ангажированности в истории: политическую, дискурсивную и иссле-
довательскую. В форсированной политике памяти последних лет они видят реак-
цию на возникающий плюрализм образов прошлого. Ср.: Историческая политика
в XXI веке / Под ред. А.И. Миллера. М., 2012.

«От начала же революции второй...» Новый век в России
339
Европы память о диктатуре, фашизме, Холокосте, оккупации и войне
на уничтожение отличалась камерным характером, когда коллективная
память замалчивала больше, чем говорила, а также острыми дискуссия-
ми, когда сдерживавшие плотины наконец прорывались, и запоздалым
учреждением мест памяти, когда исчезали табу на воспоминание о мар-
гинальных социальных группах40.
Прогресс и варварство
XIX век справедливо назван эпохой «ускорения». Индустриали-
зация и механизация коренным образом изменили трудовую сферу;
устройство коммуникаций сделало возможным миграцию из деревень
и урбанизацию. Благодаря динамическим сдвигам в демографии, ро-
сту участия в политических процессах и либерализма в области куль-
туры традиционные жизненные уклады подверглись пересмотру41.
В то же время эти перемены совершались на локальном, региональном
и глобальном уровнях с очень разной скоростью. Даже в Европе боль-
шие территории оставались долго лишь в минимальной степени или
вовсе не затронуты этими процессами.
В результате этих несовпадений во времени в начале XX века
социальные конфликты обострились до такой степени, что государ-
ственные реформаторы все чаще сталкивались с радикальными кон-
цепциями социальных теоретиков и активистов. Те обещали покон-
чить с хаосом и создать гомогенный порядок. Вопрос о том, связано
ли осуществление этих программ с обязательным давлением или на-
силием, оставался без ответа42. На правительства отсталых аграрных
государств такие проекты социальных экспериментов производили
тем большее впечатление, чем скорее они хотели устранить социаль-
ные противоречия и провалы технологического отставания.
Окрыленные экономическим подъемом, техническими инноваци-
ями и практически беспредельными возможностями науки, утопии
40 Об альтернативных формах памяти: Bauerkämper A. Das umstrittene
Gedächtnis. Die Erinnerung an Nationalsozialismus, Faschismus und Krieg in Europa
seit 1945. Paderborn, 2012.
41 Cvetkovski R. Modernisierung durch Beschleunigung. Raum und Mobilität im
Zarenreich. Frankfurt am Main, 2006. Ср. также: Rosa H. Weltbeziehungen im Zeitalter
der Beschleunigung. Berlin, 2012.
42 Nolte P. Die Machbarkeit der Welt. Technik, Gesellschaft und Politik im
utopischen 20. Jahrhundert // Utopien, Zukunftsvorstellungen, Gedankenexperimente.
Literarische Konzepte von einer «anderen» Welt im abendländischen Denken von der
Antike bis zur Gegenwart / Hrsg. K. Geus. Frankfurt am Main, 2011. S. 229-253.

340
VI. Век истории: XIX век и его соседи во времени
стали считаться двигателями прогресса, поскольку они соединяли ре-
зультаты исследований различных научных дисциплин с проектами
будущего общества43. На горизонте обрисовалась новая эпоха откры-
тий44. Обещанное будущее должно было быть выстроено так, чтобы
давать простор как коллективным, так и индивидуальным формам
существования45. Достижения культурной антропологии, биолого-по-
литические практики и гигиенические дискурсы отражали на переломе
XIX и XX веков, внутреннюю диалектику модерна46. Это подтверждает
взгляд на носителей модерности — культурные «движения» и политиче-
ские партии, школы и университеты, администрацию и предпринима-
телей. Науки служили для рационального решения насущных проблем.
В чрезвычайных условиях тотальной войны барьеры, препятство-
вавшие воплощению этих идеальных моделей в жизнь, были сняты.
Прогресс и модерн были отделены друг от друга. Первоначально все
еще сохранявшаяся монополия военных и полицейских инструментов
господства побуждала к тому, чтобы использовать кризис для осу-
ществления социальной и этнической гомогенизации. Перед заман-
чивостью таких глобальных решений не устояли ни демократические
государства, ни монархии, ни диктатуры или авторитарные режимы.
43 Kultur und Kulturwissenschaften um 1900. Krise der Moderne und Glaube an die
Wissenschaft / Hrsg. R. vom Bruch u. a. Stuttgart, 1989.
44 BeerD. Renovating Russia: The Human Sciences and the Fate of Liberal Modernity,
1880-1930. Ithaca, 2008; Die neue Menschheit. Biopolitische Utopien in Russland zu
Beginn des 20. Jahrhunderts / Hrsg. B. Groys, M. Hagemeister, D. Kassek. Frankfurt am
Main, 2005; Сироткина И.Е. Биомеханика: между наукой и искусством // Вопросы
истории естествознания и техники 32 (2011). № 1. С. 46-70.
45 Die Ordnung der Moderne. Social engineering im 20. Jahrhundert / Hrsg. Th.
Etzemüller. Bielefeld, 2009; Doering-Manteuffel A. Ordnung jenseits der politischen Sys-
teme: Planung im 20. Jahrhundert // Geschichte und Gesellschaft 34 (2008). S. 398-406;
Staats-Gewalt: Ausnahmezustand und Sicherheitsregimes. Historische Perspektiven / Hrsg.
A. Lüdtke, M. Wildt. Göttingen, 2008. S. 7-38; Raphael L Die Verwissenschaftlichung des
Sozialen als methodische und konzeptionelle Herausforderung für die Sozialgeschichte
des 20. Jahrhunderts // Geschichte und Gesellschaft 22 (1996). S. 165-193.
46 Visionen der Zukunft um 1900: Deutschland, Österreich, Russland / Hrsg.
S. Taskenov u. a. München, 2013; Konfliktszenarien um 1900: Politisch — sozial —
kulturell. Österreich-Ungarn und das Russische Imperium im Vergleich / Hrsg.
P. Deutschmann u. a. Wien, 2011; Hoffmann D.L. Cultivating the Masses: Modern State
Practices and Soviet Socialism, 1914-1939. Ithaca, 2011. Для послевоенного време-
ни ср.: Starks T. The Body Soviet: Propaganda, Hygiene, and the Revolutionary State.
Madison, 2008; Utopie und politische Herrschaft im Europa der Zwischenkriegszeit /
Hrsg. W Hardtwig. München, 2003; Föllmer M. Der «kranke Volkskörper». Industrielle,
hohe Beamte und der Diskurs der nationalen Regeneration in der Weimarer Republik //
Geschichte und Gesellschaft 27 (2001). S. 41-67.

«От начала же революции второй...» Новый век в России
Военизированные властные структуры имитировали после войны на
ограниченной территории государственные эксперименты и легити-
мировали свой режим насилия, также адаптируя технократические
утопии или крестьянско-антииндустриальные контрутопии. Первая
мировая война была здесь важным катализатором47.
Однако проводившиеся государством изгнание и депортации
целых групп населения из прифронтовых областей не стабилизиро-
вали шатающиеся империи, а лишь ускорили их распад48. Межимпер-
ские и межгосударственные переходные регионы на Востоке Европы
на долгое время стали ареной насильственных эксцессов. Во время
Второй мировой войны здесь повторились в еще более обостренной
форме кровавые сценарии 1914-1921 годов49. Формулы вроде «век ге-
ноцида», «век лагерей» или «век депортаций» концентрируют в себе
беспримерную жестокость эпохи. Ссылки на возникновение расовых
теорий в XIX веке, на антисемитизм, погромы на рубеже XIX-XX ве-
ков или ранние формы терроризма в революционном движении не
могут удовлетворительно объяснить вспышку насилия после 1914
и после 1939-1941 годов. Длительная история возникновения отдель-
ных феноменов не обязательно ведет к их перерождению в тотальную
власть насилия государства или военных формирований. Лишь поте-
ря контроля со стороны государственных инстанций и распад адми-
нистративных структур в Первой мировой войне создали необходи-
мый простор для насилия.
Сталинистская «революция сверху» специфическим образом со-
единяла в себе элементы модерности, такие как вера в науку, фордизм,
культ техники, с русскими традициями власти и военно-революци-
онной практикой насилия, вылившись в результате в жестокую вос-
питательную диктатуру50. Советское государство пыталось решить
проблемы, обострившиеся со времен реформ XIX века, внедряя кон-
вейерное производство, массовую мобилизацию, гигантские проекты
47 Gatrell P. A Whole Empire Walking: Refugees in Russia during World War I.
Bloomington, 1999; Lohr E. Nationalizing the Russian Empire: The Campaign Against
Enemy Aliens During World War I. Cambridge, 2003.
48 Reynolds M.A. Shattering Empires: The Clash and Collapse of the Ottoman and
Russian Empires, 1908-1918. Cambridge, 2011.
49 Prusin A.V. The Lands Between: Conflict in the East European Borderlands,
1870-1992. Oxford, 2010; Bey rati D. Schlachtfeld der Diktatoren. Osteuropa im Schatten
von Hitler und Stalin. Göttingen, 2000; Snyder Tit. Bloodlands: Europe between Hitler
and Stalin. N.Y., 2010.
50 Baberowski J. Verbrannte Erde. Stalins Herrschaft der Gewalt. München, 2012.

342
VI. Век истории: XIX век и его соседи во времени
покорения природы51. Эти проблемы должны были быть теперь устра-
нены в лихорадочном экстренном порядке ввиду постоянной внеш-
ней угрозы. Значительные региональные различия на огромном со-
ветском пространстве тормозили реализацию этих преобразований
и провоцировали рост давления и репрессий. Из противоречия между
далекоидущими ожиданиями и разочаровывавшей реальностью вы-
растали динамические процессы, интенсивность которых нельзя было
спрогнозировать заранее.
С нарастанием временной дистанции все более кажется, что
«долгий» XIX век с его аккумуляцией конфликтов и научным опти-
мизмом далеко врастает в «короткий» XX век с его рвением практи-
ческого применения. Преемственность сказывается не в последнюю
очередь в карьерах и биографиях инженеров и ученых. Они отража-
ют культуру экспертов, которая видела в радикальной перестройке
сельского хозяйства, перепланировке пространства, урбанистике,
сциентизме модерна и его практическом применении в высоких тех-
нологиях огромные завораживающие возможности для развития52.
В качестве «времени повышенной саморефлексии»53 эпоха между Ве-
ликой французской революцией и Первой мировой войной все еще
плодотворна для структурного анализа современности, для которой
XX век был «прошедшим будущим» XIX века. «Заданности» прошло-
го несут в себе широкий спектр реализуемых альтернатив. В компе-
тенции людей решать, что и в какой степени будет реализовано на
практике54.
Диаспора
Быть дома за границей, жить среди чужаков и хранить родину
лишь в самом себе — это была судьба, которую после Первой мировой
51 Gęstwa К. Die Stalinschen Großbauten des Kommunismus. Sowjetische Technik-
und Umweltgeschichte 1948-1967. München, 2010. S. 11-47.
52 Expert Cultures in Central Eastern Europe: The Internationalization of Knowledge
and the Transformation of Nation States since World War I / Hrsg. M. Kohlrausch u. a.
Osnabrück, 2010; Schattenberg S. Stalins Ingenieure. Lebenswelten zwischen Technik und
Terror in den 1930er Jahren. München, 2002; Kotkin S. Armageddon averted: The Soviet
collapse 1970-2000. Oxford, 2001.
53 Osterhammel J. Die Verwandlung der Welt. Eine Geschichte des 19. Jahrhunderts.
3. Auflage. München, 2009. S. 1279.
54 Koselleck R. Über die Verfügbarkeit der Geschichte [1977], цит. по: Idem.
Vergangene Zukunft. Zur Semantik geschichtlicher Zeiten. Frankfurt am Main, 1989.
S. 276.

«От начала же революции второй...» Новый век в России
343
войны разделяли миллионы. История эмиграции и изгнания в модер-
ном смысле началась с Великой французской революции. С тех пор
каждая революция приносила с собой потоки беженцев. В 1914 году
формы вынужденной миграции, административных переселений,
массовых депортаций и изгнания радикализировались. Эти меры
начались уже во время военных действий, они сделали гражданское
население в не виданном до тех пор масштабе жертвами военно-ад-
министративного произвола. Призывая ввиду высоких потерь и ра-
стущей усталости от войны к массовой службе на фронте и в тылу,
власти подозревали часть населения из прифронтовой полосы в по-
литической неблагонадежности. Массовые акции сопровождались ис-
терией55. Мобилизация против «предательства» и «саботажа» службы
«отечеству» этого времени дала образцы для навешивания ярлыков
и социальной изоляции, которые в последующие десятилетия стали
копировать и развивать56.
В мирных договорах были проведены новые границы и санк-
ционированы вновь провозглашенные государства. Целые груп-
пы населения должны были при этом покинуть насиженные места
обитания. За «этническими чистками» больших территорий стояла
иллюзия возможности создания национальных государств без круп-
ных меньшинств57. После окончания Второй мировой войны и после
распада Советского Союза эти мегапроекты предотвращения буду-
щих конфликтов благодаря перемещению населения вновь повто-
рились. В действительности, однако, это приводило не к этнической
гомогенности, а к возникновению диаспоры как вынужденного из-
гнания58.
Рынки рабочей силы военной экономики были заполнены во-
еннопленными, потребность в рабочих руках ключевых отраслей
производства восполнил принудительный труд, и вся национальная
55 Holquist P. Making War, Forging Revolution. Russia's Continuum of Crisis, 1914—
1921. Cambridge, 2002. О последствиях Гражданской войны и послевоенного вре-
мени: Baron N.y Gatrell P. Homelands. War, Population and Statehood in Eastern Europe
and Russia, 1918-1924. London, 2004.
56 Фридрих Ницше видел связь между негативным воспоминанием («страда-
нием от времени») и растущим разочарованием. См.: Meyer К. Ästhetik der Historie.
Friedrich Nietzsches «Vom Nutzen und Nachteil der Historie für das Leben». Würzburg,
1998. S. 59.
57 Definitionsmacht, Utopie, Vergeltung. «Ethnische Säuberungen» im östlichen
Europa des 20. Jahrhunderts / Hrsg. U. Brunnbauer u. a. Berlin, 2006.
58 О семантическом смещении изначально религиозно окрашенного термина
«диаспора»: Mayer R. Diaspora. Eine kritische Begriffsbestimmung. Bielefeld, 2005. S. 7-29.

344
VI. Век истории: XIX век и его соседи во времени
экономика была переведена на покрытие запросов войны59. Эта военная
экономика была похожа на систему военного коммунизма, введенно-
го большевиками в ходе Гражданской войны. Многое связывало ее и с
программой ускоренной индустриализации конца 1920-х годов, когда
были закрыты границы для переселенцев, частично допущена на опре-
деленное время неконтролируемая внутренняя миграция из деревни
в города, а сеть трудовых лагерей заменила свободный рынок рабочей
силы60. Свидетельства этих миллионов подневольных рабочих, депор-
тированных и внутренних беженцев повествуют о массовой одиссее
модерна, следы которой прослеживаются вплоть до современности61.
Свою драматичную судьбу пережили подневольные рабы при фа-
шистской оккупации в Советском Союзе и в остальной Европе во время
Второй мировой войны62. Драма депортации, «репатриации», возвра-
щения из лагерей и эмиграции тянется на десятилетия вплоть до конца
века63. Изоляция в собственной стране и бездомность независимо от
59 Bade K.J. Europa in Bewegung. Migration vom späten 18. Jahrhundert bis zur
Gegenwart. München, 2002. S. 232-300. Ср.: Нагорная О.С. Другой военный опыт.
Российские военнопленные Первой мировой войны в Германии (1914-1922). М.,
2010; Nachłigal R. Kriegsgefangenschaft an der Ostfront 1914-1918. Literaturbericht zu
einem neuen Forschungsfeld. Frankfurt am Main, 2005; Wurzer G. Die Kriegsgefangenen
der Mittelmächte in Russland im Ersten Weltkrieg. Göttingen, 2005; Rachamimov A.
POWs and the Great War. Captivity on the Eastern Front. Oxford, 2002.
60 Barnes S.A. Death and Redemption: The Gulag and the Shaping of Soviet Society.
Princeton, 2011.
61 Белых Н.Ю. Экономика ГУЛага как система подневольного труда (на ма-
териалах Вятлага 1938-1953 гг.). М., 2011; ГУЛаг: Экономика принудительного
труда / Под ред. Л.И. Бородкина. М., 2005; Khlevniuk O.V. The History of the Gulag:
From Collectivization to the Great Terror. New Haven, 2004; The Economics of Forced
Labor: The Soviet Gulag / Ed. P.R. Gregory, V. Lazarev. Stanford, 2003; Applebaum A.
Gulag. A History. N.Y., 2003; Eaciem. Gulag Voices: An Anthology. New Haven, 2011;
Gheith J.M., Jolluck K.R. Gulag Voices: Oral Histories of Soviet Incarceration and Exile.
N.Y., 2011; Die Sprache der Opfer. Briefzeugnisse aus Rußland und der Ukraine zur
Zwangsarbeit als Quelle der Geschichtsschreibung / Hrsg. G. Schwarze. Essen, 2005.
62 Hitlers Slaves: Life Stories of Forced Labourers in Nazi-Occupied Europe / Hrsg.
A. von Plato u. a. N.Y., 2010; Hitlers Sklaven — Stalins «Verräter». Aspekte der Repression
an Zwangsarbeitern und Kriegsgefangenen. Eine Zwischenbilanz / Hrsg. P. Ruggenthaler,
WM. Iber. Innsbruck, 2010; Zwangsarbeit im Europa des 20. Jahrhunderts. Bewältigung
und vergleichende Aspekte / Hrsg. H.-Ch. Seidel, K. Tenfelde. Essen, 2007.
63 Holian AM. Between National Socialism and Soviet Communism: Displaced
Persons in Postwar Germany. Ann Arbor, Mich. 2011; Бичехвост А.Ф. История ре-
патриации советских граждан. Трудности возвращения, 1944-1953. Саратов, 2008;
Гроссман В. Все течет. Поздняя проза. М., 1994; Коэн С. Жизнь после ГУЛАГа. Воз-
вращение сталинских жертв. М., 2011; Kossert A. Kalte Heimat. Die Geschichte der
deutschen Vertriebenen nach 1945. München, 2008.

«От начала же революции второй...» Новый век в России
временного места пребывания стали обычным опытом эпохи пере-
мены мест и пространственных метаморфоз. Булгаков отразил эту
эмоциональную и интеллектуальную бездомность/неуютность в ли-
тературной форме столь же выразительно, как и Марина Цветаева64.
Российская эмиграция XX века стала одним примером из многих.
Ее роль как хранителя досоветских культуры и ментальности отве-
чает общественной функции других диаспор. Эта роль была заново
открыта в России лишь с конца 1980-х годов, когда наступило время
национального самоосознания и критического подхода к имперскому
наследию65. «Россия в зарубежье» создала и пестовала особый науч-
ный, религиозный, идейный и бытовой параллельный мир, который,
хотя и был во многом связан со своей родиной, сохранял диалектику
притяжения и отстранения66.
Эмиграция стала метафорой гибридной, постоянно изменчивой
повторяющейся формы существования67. В бытии изгнанника, кото-
рый вращался в пространстве между культурами родной и приютив-
шей его страны, сконцентрировался весь опыт, с которым рано или
поздно, прямо или косвенно сталкивался человек XX столетия: бес-
почвенность, неуверенность, потеря идентичности. Его положение
было сложно как-то романтизировать. Место, где он находился в на-
стоящем, не могло служить надежной спасительной гаванью, а с дру-
гой стороны, оно не могло заменить ни на эмоциональном, ни на ра-
циональном уровне привычную интеллектуальную среду68. История
о «философском пароходе» — административной высылке из России
64 Lamberz I. Raum und Subversion: Die Semantisierung des Raums als Gegen-
und Interdiskurs in russischen Erzähltexten des 20. Jahrhunderts (Charms, Bulgakov,
Trifonov, Pelevin). München, 2010. S. 158-199; Цветаева М.И. Поэт и время [1932] //
Собр. соч.: В 7 т. М., 1997. Т. 5. С. 7-23.
6^ См., например: Raeff M. Russia Abroad: A Cultural History of the Russian
Emigration, 1919-1939. N.Y., 1990; Der große Exodus. Die russische Emigration und
ihre Zentren 1917 bis 1941 / Hrsg. К. Schlögel. München, 1994; Русское зарубежье.
Золотая книга эмиграции. Первая треть XX века. Энциклопедический биографи-
ческий словарь. М., 1997.
66 Ульянкина Т.И. «Дикая историческая полоса...». Судьбы российской на-
учной эмиграции в Европе (1940-1950). М., 2010; Weiss С. Das Rußland zwischen
den Zeilen. Die russische Emigrantenpressc im Frankreich der 1920er Jahre und ihre
Bedeutung für die Genese der «Zarubeznaja Rossija». Hamburg, 2000; Ковалев M.В. Рус-
ские историки-эмигранты в Праге (1920-1940 гг.). Саратов, 2012.
67 Зиновий Зиник (Эмиграция как литературный прием. М., 2011. С. 15) ха-
рактеризует эмиграцию как «личную революцию» в рамках массового феномена.
68 Mann К. Das innere Vaterland. Literarische Essays aus dem Exil / Hrsg. M. von
Gregor-Dellin. München, 1986.

VI. Век истории: XIX век и его соседи во времени
известных ученых в 1922 году — повествует об этом путешествии
в неизвестность. В сравнении с голодом в России, многочисленными
казнями в конце Гражданской войны и первыми показательными про-
цессами против политических противников большевистского режи-
ма многим современникам судьба высланных ученых могла казаться
почти везением. Именно так и истолковывал это Лев Троцкий, назвав
высылку «предусмотрительной гуманностью». Хотя советская власть
могла бы этих «непримиримых и неисправимых элементов» «расстре-
ливать по законам войны», поскольку высланные «элементы» по сути
представляли собой «военно-политическую агентуру врага»69.
Разрыв большевиков с представителями «старых» гуманитариев
означал символический раскол академического интеллектуального
мира, который в дискурсивной практике вылился в схему правых и ле-
вых и оказал большое влияние на последующую историю. Отныне ин-
теллектуалы были поставлены перед жесткой и практически не разре-
шимой дилеммой: с одной стороны, они чувствовали себя обязанными
занять политическую позицию и публично выступать за политические
цели, с другой — опирались на свою научную свободу и личную неза-
висимость70. Таким образом, даже если они принимали целиком чью-
либо сторону, в эпоху создания новых мифов творения и беспреце-
дентной одержимости уничтожения они не могли избежать этической
ответственности за свои индивидуальные и коллективные действия.
В то же время привязанность ученых и деятелей культуры к мораль-
ным ценностям ослабевала по мере того, как они заставляли себя раци-
онально оправдывать иррациональные идеологии и насилие71.
Временные структуры
С 1989-1991 годов было вновь открыто множество автобиогра-
фических свидетельств о XX веке, после чего мы смогли другими
глазами посмотреть и на уже известные к тому времени. Что дала
69 Интервью Л.Д. Троцкого американской журналистке Луизе Брайант-Рид,
перепечатанное 30.08.1922 в газете «Правда». Цит. по: «Очистим Россию надолго...».
Репрессии против инакомыслящих. Конец 1921 — начало 1923 г. М, 2008. С. 317.
70 Judt T. Das vergessene 20. Jahrhundert: Die Rückkehr des politischen
Intellektuellen. München, 2010; Winock M. Das Jahrhundert der Intellektuellen. Kons-
tanz, 2003; Denken im Zwiespalt. Über den Verrat von Intellektuellen im 20. Jahrhundert /
Hrsg. W. von Bergen, C. Amery. Frankfurt am Main, 1996.
71 Sdvizkov D. Das Zeitalter der Intelligenz. Zur vergleichenden Geschichte der
Gebildeten in Europa. Göttingen, 2006. S. 233-234.

«От начала же революции второй...» Новый век в России
347
масса освещенных в них деталей для общего взгляда на столетие,
наполненное ужасом и разрушением? Необходимо было отследить
«тысячи следов», связать между собой «случайные слова», расшиф-
ровать индивидуальные коды. Содержали ли фрагментарные исто-
рии в письмах, дневниках, прошениях, фотоальбомах смысл, кото-
рый выходит за рамки отдельной человеческой жизни? Чем более
совершенствовался подход к этим источникам, тем убедительней
становились воспроизведенные в «тесной привязке к словам» калей-
доскопы конкретных бытовых реалий72. В частности, они показы-
вают, что расхождение с идеологическим нарративом «или — или»
было нормой. В то же время рельефно выступило, насколько прочно
люди были связаны стилем мышления и штампами поведения своего
времени.
Жизнь в войну, в «социалистическом мире» или при диктатуре
распадалась на разные пространства ежедневного опыта и характе-
ризовалась случайными перипетиями. Она была чрезвычайно зажата
внешними рамками военных событий, политической системы, эко-
номических структур, но следовала в быту правилам, которые отраз-
ились только в частных и попутных свидетельствах73. Эти биографии
часто повествуют о противоречиях и амбивалентности, о сомнениях
и терзаниях выбора. Если одни добровольно шли на службу, других
необходимо было к этому принуждать. Так в 1930-х годах сосущество-
вали страх и мечта, репрессии и развлечения74. Частные обстоятель-
ства могли решить, кто будет сочувствующим, палачом или жертвой,
кто будет участвовать в сопротивлении или сотрудничать с оккупан-
тами. Но какие побудительные мотивы были у людей, которые остава-
лись верными преступному режиму вопреки всем сомнениям и зная
о нем все?
Через очевидцев и их архивы новый, XXI век связан со старым,
двадцатым. Сообщения о смерти последних ветеранов Первой ми-
ровой войны — недавно в Австралии в доме для престарелых умер
моряк, служивший в английском флоте, — приближают далекое
72 Farge A. Der Geschmack des Archivs. Göttingen, 2011. S. 7, 63, 72.
73 См. введение Йохена Хелльбека к важному изданному им автобиографиче-
скому документу: Hellbeck J. Tagebuch aus Moskau 1931-1939. München, 1996. S. 9-73.
Ср.: Idem. Revolution on my Mind: Writing a Diary under Stalin. Cambridge, 2009;
Paperno I. Stories of the Soviet Experience: Memories, Diaries, Dreams. Ithaca, 2009;
Herzberg J. Autobiographik als historische Quelle in «Ost» und «West» // Vom Wir zum Ich:
Individuum und Autobiographik im Zarenreich / Hrsg. Ch. Schmidt. Köln, 2007. S. 15-62.
74 Schlägel K. Terror und Traum, Moskau 1937. München, 2008.

348
VI. Век истории: XIX век и его соседи во времени
страшное начало столетия к нашей современности75. Примерно в то
же время проходят последние, вероятно, судебные процессы над во-
енными преступниками Второй мировой войны76. Так молодые по-
коления все еще сталкиваются с кровавыми сторонами прошлого
своих родителей и дедов и становятся одновременно свидетелями
событий, в которых они не принимали непосредственного участия.
Архивы Восточной Европы еще хранят многие документы, которые
ждут научных исследований и несут в себе взрывной заряд будущих
публичных дискуссий.
И все же, опираясь на опыт последних двух десятилетий, мо-
лодое поколение смотрит на прошлое другими глазами. В начале
1950-х «эпоха живших при» (Ханс Ротфельс) подразумевала проме-
жуток между 1914 и 1945 годами. С тех пор граница между «вчера»,
которое непосредственно представляют еще живущие очевидцы,
и «сегодня», текущими событиями с открытым финалом, неизбеж-
но смещалась77. Что подразумевает «новейшая история», немецкая
Zeitgeschichte, в каждой стране понимают по-своему78. В большей ча-
сти Европы до 1945 года историографию определяла Первая мировая
война и ее последствия. В России же это были революция и Граж-
данская война. С тех пор ретроспективу XX века определяют Вторая
мировая война, фашистская оккупация Европы и победа над фашиз-
мом. Насколько значительно в исторической памяти представлены
советский социальный эксперимент, сталинизм и Pax Sovietica, оста-
ется еще открытым.
Чем более увеличивается историческая дистанция с событиями
1989-1991 годов, тем больше сторонников находит тезис о том, что
этим событиям предшествовал долгий процесс распада, который
75 Letzter Veteran gestorben // Süddeutsche Zeitung. 01.03.2011. Ср.: The last
doughboy // Washington Post. 16.03.2011; A distant generation is borne to the grave at
Arlington // Ibid.; Letzter Kriegsveteran von 1917 gestorben // Frankfurter Allgemeine
Zeitung. 27.07.2009.
76 NS-Verbrechen: Juristische Blindheit // Der Spiegel. № 20. 13.05.2013. S. 16;
Kriegsverbrecher-Prozess: Freispruch für die Nummer eins // Spiegel Online. 18.07.2011
(http://www.spiegel.de/panorama/justiz/kriegsverbrecher-prozess-freispruch-fuer-die-
nummer-eins-a-775123.html); Fall John Demjanjuk: Unbehagen nach dem Urteil //
Spiegel Online. 12.05.2011 (http://www.spiegel.de/panorama/fall-john-demjanjuk-
unbehagen-nach-dem-urteil-a-762193.htm).
77 When Does History End? // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian His-
tory 11 (2010). № 4. P. 697-700.
78 Zeitgeschichte als Problem. Nationale Traditionen und Perspektiven der
Forschung in Europa / Hrsg. A. Nützenadel, W Schieder. Göttingen, 2004.

«От начала же революции второй...» Новый век в России
349
уходит корнями в 1970-е годы79. Образ спонтанной революции ста-
новится все менее убедительным. Многие перемены оказались лишь
временными. Города, улицы и площади переименовали, но в этом не
видно фундаментального переосмысления прошедшего века. В срав-
нении с началом XX столетия Россия не пережила в его конце полно-
го распада. Советское наследие по-прежнему остается ориентиром
в поисках нового места в международной политике. Хотя широкие
массы населения были лишены различных привилегий, должны
были расстаться с давними привычками и переориентироваться на
новое, не было по-настоящему «нулевого отсчета», с которого все
приняло другое направление и началось другое времяисчисление.
1991 год лишь на мгновение стал обещанием всеобщей свободы.
Вскоре наступил экономический хаос, который лишил многих на-
житого и обогатил немногих колоссальным состоянием. Постепен-
ный распад утопии, начавшийся в 1960-х годах, резко принял новое
направление и вылился в ностальгию по прошлому и антилибе-
рализм80.
Перемены в обращении с временем в XX веке отражаются в свиде-
тельствах очевидцев. Как вспоминал Стефан Цвейг, накануне Первой
мировой войны ему казалось, что начинается долгий период европей-
ского мира: «Никогда не любил я так сильно наш Старый Свет, как
в эти годы накануне Первой мировой войны, никогда так не надеял-
ся на единство Европы, никогда не верил в ее будущее так, как в ту
пору, когда нам мерещилась заря новой эры. А на самом деле это было
зарево уже приближающегося мирового пожара»81. Шок от того, что
вскоре последовало, не отпускал Цвейга еще три десятилетия, когда
он писал эти строки, а затем он был окончательно сломлен приходом
к власти национал-социализма. Эпоха больших надежд оказалась
грандиозным обманом. «Поколение 1914 года» компенсировало свое
разочарование частично тем, что примкнуло к радикальным движе-
ниям. Чем глубже были рубцы, оставленные мировой и гражданской
79 Ср.: Kotkin S. Armageddon Averted: The Soviet Collapse, 1970-2000. Oxford,
2001 (2nd. ed. — N.Y., 2008); Kramer M. The Collapse of East European Communism
and the Repercussions within the Soviet Union // Journal of Cold War Studies 5 (2003).
№ 4. P. 178-256; 6 (2004). № 4. P. 3-64; 7 (2005). № 1. P. 3-96; Solnick S.L. Stealing the
State: Control and Collapse in Communist Institutions. Cambridge, Mass., 1999.
80 Капустин M.П. Конец утопии? Прошлое и будущее социализма. М., 1990;
Агафонов В., Рокитянский В. Россия в поисках будущего. М., 1993; Солдатов СИ.
Россия и XXI век. От века разрушения — к веку созидания. 2-е изд. München, 1993.
Ср.: Геллер Д., Нике М. Утопия в России. СПб., 2003. С. 220-242.
81 Цвейг С. Вчерашний мир. Воспоминания европейца. М., 2004. С. 25.

350
VI. Век истории: XIX век и его соседи во времени
войной, тем сильнее ощущение потери и надломленности — либо же,
наоборот, стремление к активной деятельности. Однако не все цен-
ности, установки и нормы можно было просто отбросить. Они стали
посредниками между поколениями и позволяли позднее вернуться
к заброшенным ценностям пережитого опыта82.
Гипертрофия временных категорий диктатур черпает свою силу
убеждения из динамики начальных успехов. Но в конечном счете все
они оказались недолговечны. «Тысячелетнему рейху» национал-соци-
алистов было отпущено лишь двенадцать лет. Столь же призрачными
оказались претензии на вечность советского властного дискурса. В то
же время история после 1914-1917 годов стала опытом, формирую-
щим сознание цепи поколений, которые охватывали не только элиты
и знаковые группы83. Если первую половину столетия отмечала бы-
страя смена событий, то десятилетия пата атомного противостояния
оставили в Восточной Европе времен холодной войны ощущение рас-
тянутого времени. Ему соответствовало позднесоветское восприятие
периода правления Л.И. Брежнева как недвижной эпохи «застоя». Аль-
тернативными временными структурами были, к примеру, «шестиде-
сятники», под которыми на Востоке и на Западе понимали не одно и то
же, но все-таки были сходства. Разное толкование существовало и в
отношении ходячих штампов хронологии, таких как «послевоенное
время» или «межвоенная эпоха».
(Новое) открытие комплексности прошлого объясняет, почему
после невоенного перехода к постсоветской эпохе резко возрос ин-
терес к досоветской истории. Публицисты и историки принялись
освещать прошлое Древней Руси и имперскую эпоху так, как если
бы речь шла о «темных веках». Поскольку на XIX век революцион-
ная историография отбрасывала самую густую тень, критически
пересматривались вопросы об «отсталости» и бесперспективности
царской власти, православной церкви и крестьянского общества.
Было подвергнуто сомнению, что они созрели для насильственного
82 Савельева ИМ., Полетаев A.B. История и время: В поисках утраченного.
М., 1997. С. 360-371.
83 К социальным различиям поколений в России XX в. см.: Левада Ю.А. По-
коления XX века: возможности исследования // Поколенческий анализ современ-
ной России / Под ред. Ю. Левады, Т. Шанина. М., 2005. С. 39-60. Автор называет
в общем шесть поколений для века, различая дополнительно между поколения-
ми, выросшими в эпохи перемен или фаз стабильности, и теми, которые из-за по-
вторяющихся катастроф «рождались дважды». К термину: Дубин Б.В. Поколения:
смысл и границы понятия // Там же. С. 61-79.

«От начала же революции второй...» Новый век в России
переворота84. Оценка представлений точечной для России городской
и промышленной культуры и гетерогенных общественных и куль-
турных течений, сведенных в единое «революционное движение»,
на фоне советского опыта требовала такой же фундаментальной ре-
визии, как Великие реформы Александра II или конституционный
эксперимент Николая II. История XIX века должна была снова стать
открытой. В этом же духе «1913 год» представляется иногда в каче-
стве некоего магического узлового пункта, который мог расставить
вехи и совсем по-иному85.
Не календарные «рубежи веков», а социальное время структуриру-
ет исторические процессы. Тем не менее и первым тоже может прида-
ваться структурирующая роль, обычно со ссылкой на эмоциональные
или психологические установки86. В понятии fin de siècle отражаются
апокалиптические настроения, рожденные из завороженности датой
«1900» и страхом кризиса в промышленных государствах87. При этом
с пессимизмом «декадентских» литературных и художественных групп
конкурировала эйфория «прогрессистских» движений. Из этой диа-
лектики родились представления о времени, характерные для XX века.
Мотивы Апокалипсиса мы находим в картинах художников, некото-
рые из которых пережили фронт Первой мировой, или в автобиогра-
фических свидетельствах крестьян в России, над судьбами которых
с 1928 года разразились природная катастрофа и жестокая реальность
коллективизации88. Эти мотивы перемежаются с футуристическими
предсказаниями, возвещавшими накануне 1914 и 1917 годов золотой
век техники и благосостояния или говорившими о последней реша-
ющей войне в истории человечества, которая принесет вечный мир.
84 О начале смены историографической парадигмы: Davies R. W. Perestroika und
Geschichte. Die Wende in der sowjetischen Historiographie. München, 1991. S. 22-42.
85 Ingold RPh. Der große Bruch: Rußland im Jahre 1913 — Kultur, Gesellschaft,
Politik. München, 2000; ср. эссе: lilies F. 1913: Der Sommer des Jahrhunderts. Frankfurt
am Main, 2012.
86 Frevert U. Jahrhundertwenden und ihre Versuchungen // Das Neue Jahrhundert.
Europäische Zeitdiagnosen und Zukunftsentwürfe um 1900 / Hrsg. U. Frevert. Göttingen,
2000. S. 7-14. Ср.: Ästhetische und religiöse Erfahrungen der Jahrhundertwenden / Hrsg.
W. Braungart u. a. Bd. 1-3. Paderborn, 1997-2000; Brendecke A. Die Jahrhundertwenden.
Eine Geschichte ihrer Wahrnehmung und Wirkung. Frankfurt am Main, 2000; Das
Jahrtausend im Spiegel der Jahrhundertwenden / Hrsg. L. Gall. Berlin, 1999.
87 На примере России: Nicolosi R. Degeneration erzählen. Literatur und Wissen-
schaft im Russland der 1880er und 1890er Jahre. München, 2013.
88 Am Nullpunkt. Positionen der russischen Avantgarde / Hrsg. B. Groys, A. Hansen-
Löve. Frankfurt am Main, 2005; Viola L. Peasant Rebels under Stalin: Collectivization and
the Culture of Peasant Resistance. N.Y., 1999.

352
VI. Век истории: XIX век и его соседи во времени
От революции к революции
Около 1800 года были предварительно сформулированы основ-
ные способы восприятия и картины мира модерна. При этом совре-
менники опирались в своих оценках на старые модели раннего Нового
времени. Схожим образом сегодняшнему наблюдателю кажутся зна-
комыми и современными теоремы и концепты десятилетий рубежа
1900 года. С этой точки зрения, символы веры, ценности, привыч-
ные формы выражения и эстетические нормы переживают mutatis
mutandis мировые и гражданские войны, и революции сверху и снизу,
и диктатуры, и рубежи веков. Они свидетельствуют о долговремен-
ности исторических процессов, которые, как «Просвещение», «секу-
ляризация» или «модерность», придают комплексу происходящего из
бесчисленных амбивалентных событий вектор движения, постепенно
меняющий человеческую культуру.
Русская революция начала XX века, как и Французская революция
конца XVIII века, коренным образом изменила мир. Обе революции
вышли из длительных переходных эпох, в течение которых произош-
ли динамичные социальные, экономические и культурные перемены.
Классика и романтика, как и авангард с модернизмом, отнюдь не были
отражением мирных времен. То, что было создано между 1780 и 1820 го-
дами и между 1880 и 1930 годами в сфере научных и художественных
ценностей, не может быть объяснено без сопровождающих военных
и политических потрясений. Тогда как старые порядки исчезали, новые
не могли предложить еще ничего, кроме утопических обещаний в буду-
щем89. В 1800 году Россия меньше других европейских государств была
подвержена «французской болезни». Но в ходе антинаполеоновских
войн она все же попала в фарватер революции. Так и расходящиеся от
Красного Октября волны лишь постепенно достигали Европы и мира.
Некоторые современники вспомнили об этом, когда проводили
параллель между 1914 и 1812 годами, провозглашая Вторую отече-
ственную войну. Но Россия снова сыграла роль всемирно-историче-
ского полководца не в этот раз, а только в 1945 году с триумфом над
фашизмом. Самоуничтожение советской системы и многонациональ-
ной империи в 1991 году также вызвало перестройку международно-
го порядка. Хотя культурно- и социально-исторические параллели
с обоими предыдущими рубежами эпох в этом последнем случае про-
сматривались не так четко. Да и идейное наследие 1917 года нельзя
89 Raphael L. Imperiale Gewalt und mobilisierte Nation. Europa 1914-1945.
München, 201 LS. 8.

«От начала же революции второй...» Новый век в России
353
оценить столь же однозначно, как наследие 1789 года. Несомненно,
однако, что обе даты находятся в неразрывной связи друг с другом90.
Актуальная дискуссия о том, что, собственно, было советского в исто-
рии России XX века, только создает предпосылки для того, чтобы оце-
нивать революции 1917 года и 1989-1991 годов sub specie aeternitatis91.
«Революции» современности в различных регионах мира не дают
пока достаточно материала для прогнозов о том, что наступил новый,
на этот раз снова «долгий» век. В сепаратистских конфликтах Вос-
точной Европы 1990-х годов скорее проявили себя старые этнические
противоречия. Однако национальное строительство основывалось ча-
стично и на пусть неоднозначном, но в конечном счете ключевом для
идентичности опыте советского периода92. Формула «ассиметричной
войны» против международного терроризма, применяемая после ру-
бежа тысячелетий для массивных мер по борьбе с ним затронутых его
угрозой государств, носит пока предварительный характер. Послед-
ние потрясения в Северной Африке и на Ближнем Востоке, с одной
стороны, обозначают перемены, спровоцированные концом холодной
войны, с другой — продолжают постколониальные движения за на-
циональную независимость и пересмотр регионального устройства
после 1945 года93. Еще непонятно, смогут ли новые революции стать
«локомотивами» истории. Однако они напоминают о европейском
и трансатлантическом опыте, который сохраняется в глубинных слоях
коллективной памяти. Так, линии конфликтов американской Граждан-
ской войны Севера и Юга продолжаются через весь XX век94. До сих
90 О завороженном взгляде русских интеллектуалов на французский архетип
революции: Shlapentokh D. The Counter-Revolution in Revolution: Images of Thermidor
and Napoleon at the Time of Russian Revolution and Civil War. L., 1999; Idem. The French
Revolution in Russian Intellectual Life, 1865-1905. New Brunswick, 2009.
91 Дискуссии о классификации «советского опыта»: Carlin W., Schaf-
fer M.E.y Seabright P. Soviet Power plus Electrification: What is the Long-Run Legacy
of Communism? // Explorations in Economic History 50 (2013). № 1. R 116-147;
Reexamining the Soviet Experience. Essays in Honor of Alexander Dallin / Ed. D. Hollo-
way Boulder, Col., 1996.
92 Наследие империи и будущее России / Под ред. А.И. Миллера. М., 2008.
93 Münkler H. Die neuen Kriege. 4. Auflage. Rcinbck, 2010; Idem. Kriegsszenarien
des 21. Jahrhundert // Krieg und Frieden im Prozess der Globalisierung / Hrsg. M. Lutz-
Bachmann, A. Niederbcrger. Weilerswist, 2009. S. 9-24.
9ł Kaufmann W. The Civil War in American Culture. Edinburgh, 2006; Memory and
Myth: The Civil War in Fiction and Film from Uncle Toms Cabin to Could Mountain /
Ed. D.B. Sachsman, S. Kittrcll Rushing, R. Morris Junior. West Lafayette, Ind., 2007; The
Memory of the Civil War in American Culture / Ed. A. Fahs, J. Waugh. Chapel Hill, NC, 2004;
Blight D. W. Race and Reunion: The Civil War in American Memory. Cambridge, Mass., 2001.

354
VI. Век истории: XIX век и его соседи во времени
пор не преодолены до конца и ментальные последствия Гражданской
войны в Испании95. Вряд ли кто-то может утверждать, что линии раз-
деления, прочерченные Гражданской войной в России и продолжен-
ные в революции сверху при Сталине, уже засыпаны и преодолены96.
Для стран и регионов, которые вышли из тени советского экспе-
римента, настоящее представляется переходным временем с откры-
тым финалом. Это безусловно влияет на их оценки прошлого. Поиск
совместимых исторических образов при этом далеко не всегда от-
вечает научным исследованиям, которые многого достигли благода-
ря «архивной революции». Ожидает ли нас новая «эпоха идеологий»
(Карл Дитрих Брахер), нельзя утверждать наверное. Но, во всяком
случае, в национальной историографии некоторых стран Европы явна
тенденция сосредоточить дискуссии вокруг «правды», «искажения»
и «фальсификации» истории97. А это снова реанимирует концепции
«особого пути». Остается констатировать, что золотое сечение для
признанной исторической картины XX века еще не найдено.
Пер. с нем. Юрия Корякова
95 The Spanish Civil War: Exhuming a Buried Past / Ed. A. Raychaudhuri. Cardiff,
2013; Camino M.M. Film, Memory, and the Legacy of the Spanish Civil War: Resistance
and Guerilla, 1936-2010. N.Y., 2011; Renshaw L. Exhuming Loss: Memory, Materiality,
and Mass Graves of the Spanish Civil War. Walnut Creek, Cal., 2011; Schouten F.
A Diffuse Murmur of History: Literary Memory Narratives of Civil War and Dictatorship
in Spanish Novels after 1990. Brussels, 2010; Aguilar P. Memory and Amnesia: The Role
of the Spanish Civil War in the Transition to Democracy. N.Y., 2001.
96 Булдаков В.П. Утопия, агрессия, власть. Психосоциальная динамика по-
стреволюционного времени. Россия, 1920-1930 гг. М., 2012. Подробные работы о
Гражданской войне в России как составной части коллективной памяти и мемори-
альной культуры XX века отсутствуют. Важные импульсы дают статьи в сборнике:
Век памяти, память века. Опыт обращения с прошлым в XX столетии. Сб. статей /
Под ред. И.В. Нарского. Челябинск, 2004.
97 Zeitgeschichte als Streitgeschichte / Hrsg. M. Sabrow, R. Jessen, K. Große Kracht;
Raphael L. Geschichtswissenschaft im Zeitalter der Extreme. Theorien, Methoden,
Tendenzen von 1900 bis zur Gegenwart. München, 2003.

НАШИ АВТОРЫ
Ананьева Анна Владимировна — Университет Эберхарда Карла,
Тюбинген; Университет Иоганна Гутенберга, Майнц.
Тематика исследований: процессы трансфера культур в Европе
XVHI-XIX веков; взаимоотношения садово-паркового искусства и
литературы; поэтика памяти и воображения; культурные практики и
книжный рынок эпохи бидермейер; элегантность как культурный фе-
номен и ее историческая семантика.
Основные публикации: Russisch Grün. Eine Kulturpoetik des Gartens
im Russland des langen 18. Jahrhunderts. Bielefeld, 2010; Geselliges Vergnü-
gen. Kulturelle Praktiken von Unterhaltung im langen 19. Jahrhundert (ред.
совместно с Dorothea Bock, Hedwig Pompe). Bielefeld, 2011; Mythos Erin-
nerung. Russland und das Jahr 1812 (ред. совместно с Manfred Sapper, Volk-
er Weichsel, Klaus Gęstwa). Berlin, 2013 [= Osteuropa. 63. Jg. Heft 1 (2013)].
Андреев Андрей Юрьевич — Московский государственный уни-
верситет имени М.В. Ломоносова, Москва.
Тематика исследований: политическая история Российской импе-
рии, общественная мысль и культура России XVIII — первой полови-
ны XIX века, сравнительная история университетов России и Запад-
ной Европы; император Александр I, его воспитание и формирование
мировоззрения, Фредерик Сезар Лагарп, русско-швейцарские связи в
XVIII-XIX веках.
Основные публикации: Университет в Российской империи
XVIII — первой половины XIX века. М., 2012 (ред. совместно с СИ. По-
соховым) Российские университеты XVIII — первой половины XIX в.
в контексте университетской истории Европы. М., 2009; Русские сту-
денты в немецких университетах XVIII — первой половины XIX в.
М., 2005.
Вишленкова Елена Анатольевна — Научно-исследовательский
университет «Высшая школа экономики», Москва.
Тематика исследований: политическая, социальная и культурная
история Российской империи, университетские исследования, визу-
альные исследования.
Основные публикации: Русские профессора: университетская
корпоративность или профессиональная солидарность. М., 2012
(совместно с РЧ. Галиуллиной и К.А. Ильиной); Визуальное народо-
ведение империи, или Увидеть русского дано не каждому. М., 2011;

356
Изобретение века. Проблемы и модели времени в России и Европе XIX столетия
Заботясь о душах подданных: религиозная политика в России первой
четверти XIX века. Саратов, 2002.
Катцер Николаус / Katzer Nikolaus — Германский исторический
институт, Москва; Университет им. Гельмута Шмидта, Гамбург.
Тематика исследований: война и социальный порядок; социаль-
ная и культурная история брежневской эры; наука, техника и модерн
в России; физкультура и спорт в советской цивилизации; литература
и история.
Основные публикации: Михаил Булгаков: Дни Турбиных // Das
russische Drama / Hrsg. В. Zelinsky. Köln; Weimar; Wien, 2012. S. 355-377,
521-526; Euphoria and Exhaustion: Modern Sport in Soviet Culture and So-
ciety. Frankfurt/M., 2010 (изд. совместно с S. Budy, A. Köhring, M. Zeller);
Die Weiße Bewegung in Rußland: Herrschaftsbildung, praktische Politik
und politische Programmatik im Bürgerkrieg. Köln, 1999.
Корчмина Елена Сергеевна — Российская академия народного
хозяйства и государственной службы при Президенте РФ, Москва
(приглашенный исследователь).
Тематика исследований: история российского дворянства XVIII-
XIX веков, фискальная история XVIH-XIX веков.
Основные публикации: Переселение рязанских дворян в Симбир-
скую губернию в 40-50-х гг. XIX в. // Известия Самарского научно-
го центра Российской Академии Наук. 2010. Т. 12. № 6 (38). С. 35-41;
Дворянское мужское и женское землевладение в первой половине
XIX в. (на примере Раненбургского уезда Рязанской губернии) // Госу-
дарство — экономика — политика: актуальные проблемы истории: сб.
науч. тр. Всерос. науч-метод. конф. СПб., 2010. С. 97-103.
Малышева Светлана Юрьевна — Казанский (Приволжский) фе-
деральный университет, Казань.
Тематика исследований: культурная история России XIX-XX ве-
ков, историография и источниковедение отечественной истории.
Основные публикации: Праздный день, досужий вечер. Культу-
ра досуга российского провинциального города второй половины
XIX — начала XX века. М., 2011; Советская праздничная культура
в провинции: пространство, символы, исторические мифы (1917-
1927). Казань, 2005; Terra Universitatis: Два века университетской
культуры в Казани. Казань, 2005 (совместно с Е. Вишленковой и
А. Сальниковой).

Наши авторы
357
Марасинова Елена Нигметовна — Институт российской истории
РАН, Москва.
Тематика исследований: общественное сознание и повседневность
в России XVIII века, история дворянства, история русской литературы
XIX века.
Основные публикации: Психология элиты российского дворян-
ства последней трети XVIII в. (По материалам переписки). М., 1999;
Власть и личность (Очерки русской истории XVIII века). М., 2008.
Парсамов Вадим Суренович — Научно-исследовательский уни-
верситет «Высшая школа экономики», Москва.
Тематика исследований: общественная мысль России первой по-
ловины XIX века, русско-французские связи.
Основные публикации: Жозеф де Местр и Александр Стурдза. Из
истории религиозных идей александровской эпохи. Саратов, 2004; Де-
кабристы и Франция. М.: РГГУ, 2010; Mythos und Ideologie. 1812 und
die Idee des «Volkskriegs» // Osteuropa. 63. Jahrgang /Heft 1/ Januar. 2013.
S. 15-29.
Ремнев Анатолий Викторович (1955-2012) — Омский государ-
ственный университет, Омск.
Тематика исследований: история Сибири в составе Российской
империи.
Основные публикации: Сибирь в составе Российской империи.
М., 2007 (ред. совместно с Л.М. Дамешек); Россия Дальнего Востока.
Имперская география власти XIX — начала XX века. Омск, 2004; Са-
модержавие и Сибирь. Административная политика первой половины
XIX в. Омск, 1997.
Сабурова Татьяна Анатольевна — Омский государственный пе-
дагогический университет, Омск.
Тематика исследований: интеллектуальная и социокультурная
история России XIX — начала XX века, история российской интелли-
генции, поколения и историческая память.
Основные публикации: «Места памяти» русского образованного
общества в первой половине XIX века // Историческая культура им-
ператорской России: формирование представлений о прошлом. М.,
2012. С. 235-257; «Связь времен» и «горизонты ожиданий» русских
интеллектуалов XIX века // Образы времени и исторические представ-
ления: Россия — Восток — Запад / Под ред. Л.П. Репиной. М., 2010.

358 Изобретение века. Проблемы и модели времени в России и Европе XIX столетия
С 302-331; Русский интеллектуальный мир/миф (Социокультурные
представления интеллигенции в России XIX столетия). Омск, 2005.
Сдвижков Денис Анатольевич — Германский исторический ин-
ститут, Москва.
Тематика исследований: историческая семантика в России
XVIII - начала XX века, сравнительная история образованных слоев
в Европе.
Основные публикации: «Понятия о России»: К исторической се-
мантике имперского периода (ред. совместно с А.И. Миллером и
И. Ширле). М., 2012; Das Zeitalter der Intelligenz: Zur vergleichenden
Geschichte der Gebildeten in Europa bis zum Ersten Weltkrieg (Synthesen.
Probleme europäischer Geschichte, Bd. 3). Göttingen, 2006; Интеллиген-
ция в истории. Образованный человек в представлениях и социаль-
ной действительности (ред.). М., 2001.
Серых Анна Александровна — Самарский архитектурно-строи-
тельный университет, Самара.
Тематика исследований: российская история второй половины
XIX — начала XX века, российская историография, культурно-интел-
лектуальная история.
Основные публикации: «Связь/разрыв» поколений в сообществе
российских историков конца XIX — первой трети XX века // Диалог
со временем: альманах интеллектуальной истории. 2011. № 36. С. 278-
291; Поколение «восьмидесятников» и поколенческая идентичность
русских историков рубежа XIX-XX вв. // Диалог со временем: альма-
нах интеллектуальной истории. 2011. № 34. С. 158-171.
Сурман Ян / Surman Jan — Институт Гердера по историческим ис-
следованиям Восточной и Центральной Европы, Марбург.
Тематика исследований: история науки и образования в Централь-
ной Европе, история научного языка, историческое воображение.
Основные публикации: The Nationalization of Scientific Knowledge
in the Habsburg Empire, 1848-1918. Basingstoke, 2012 (ред. совместно с
Mitchell G. Ash); Galicja postkolonialna: możliwości i granice // Historyka.
Studia Metodologiczne. 2012. № 43 (ред. совместно с Klemens Kaps).
Фабрикант Маргарита Сауловна — Белорусский государствен-
ный университет, Минск; Научно-исследовательский университет
«Высшая школа экономики», Москва.

Наши авторы
359
Тематика исследований: национализм и национальная иден-
тичность, нарративный анализ, методология сравнительных кросс-
культурных исследований.
Основные публикации: Understanding of Globalization in Narratives
of National Identity: the Case of Belarus // Societal And Political Psychology
International Review. 2010. Vol. 2. P. 55-63; Buhr R.L., Fabrykant M.,
Hoffman S. Youth and Identity in the Post-Soviet Sphere: A Comparison
of Lithuania and Belarus // A paper presented at the 2012 Annual World
Convention of the Association for the Study of Nationalities. Columbia
University, New York, 19-21 April 2012; Национализм в современном
мире: сравнительное межстрановое исследование // Общественные
науки и современность. 2013. № 1. С. 141-153.
Файбышенко Виктория Юльевна — Российский институт куль-
турологии, Москва.
Тематика исследований: история субъективности, историческое
мышление нового времени, искусство и гуманитарные науки как
практики субъективности.
Основные публикации: Субъект истины, субъект истории,
субъект идеологии // Судьба европейского проекта времени: сбор-
ник статей. М., 2009. С. 287-308; Риторическое воспитание и новая
субъективность // Антропология субъективности и мир современ-
ной коммуникации: сборник статей. М., 2010. С. 83-103; Великий
спор о территории // Новое литературное обозрение. 2011. № 107.
С. 311-319.
Филлафер Франц Леандер / Fillafer Franz Leander — Университет
Констанц.
Тематика исследований: интеллектуальная история Европы Ре-
нессанса и Просвещения; Габсбургская монархия; история науки XIX-
XX веков.
Основные публикации: The Many Faces of Clio. Cross-cultural
Approaches to Historiography. New York; Oxford, 2007 (ред. совместно
с Edward Q. Wang); Die Aufklärung in der Habsburgermonarchie und ihr
Erbe. Ein Forschungsüberblick // Zeitschrift für Historische Forschung. 40/1.
2013. S. 35-97; Imperium oder Kulturstaat? Die Habsburgermonarchie und
die Historisierung der Nationalkulturen im 19. Jahrhundert // Kulturpolitik
und Theater: Die kontinentalen Imperien in Europa im Vergleich / Hrsg.
Philipp Ther. Wien, 2012. S. 23-53.

360 Изобретение века. Проблемы и модели времени в России и Европе XIX столетия
Фрицше Питер / Fritzsche Peter — Университет Иллинойс.
Тематика исследований: история Германии XIX-XX веков, cultural
history Европы XIX века.
Основные публикации: The Turbulent World of Franz Göll: An Ordi-
nary Berliner Writes the Twentieth Century. Harvard, 2011; Life and Death
in the Third Reich. Harvard, 2008; Stranded in the Present: Modern Time
and the Melancholy of History. Harvard, 2004.
Хант Линн / Hunt Lynn — Университет Калифорнии UCLA.
Тематика исследований: история Великой французской револю-
ции, история прав человека в Европе XVIII века, cultural history Евро-
пы XVIH-XIX веков, историография.
Основные публикации: Measuring Time, Making History. Budapest,
2008; Inventing Human Rights: A History. New York; London, 2007; Be-
yond the Cultural Turn: New Directions in the Study of Society and Culture
(ред. совместно с Victoria E. Bonnell). Berkeley; Los Angeles, 1999.
Шенк Фритьоф Беньямин / Schenk Frithjof Benjamin — Универ-
ситет Базель.
Тематика исследований: история России XIX-XX веков, история
пространства и коммуникаций, сравнительная история империй, им-
перские автобиографии.
Основные публикации: Modern Times? Terrorism in Late Tsarist
Russia (ред. совместно с Anke Hillbrenner). München, 2010; Александр
Невский в русской культурной памяти. Святой, правитель, националь-
ный герой (1263-2000). М., 2007 (=Historia Rossica); Sankt Petersburg.
Schauplätze einer Stadtgeschichte (ред. совместно с Karl Schlögel).
Frankfurt am Main, 2007.
Эдельман Ольга Валериановна — Государственный архив РФ,
Москва.
Тематика исследований: движение декабристов, Александр I и им-
ператорская фамилия; антисоветские выступления в послевоенном
СССР, биография И.В. Сталина.
Основные публикации: Восстание декабристов. Документы.
Т. XXI. Дела Верховного уголовного суда и Следственной комиссии /
Под ред. СВ. Мироненко. Сост. О.В. Эдельман. М., 2008; Императри-
ца Елизавета Алексеевна и кавалергард Алексей Охотников // Отече-
ственная история. 2007. № 2. С. 169-179; Следствие по делу декабри-
стов. М., 2010.

СОДЕРЖАНИЕ
Вишленкова Едена Анатольевна, Сдвижков Денис
Анатольевич Наш XIX век: ощущения и модели времени 5
I. Начало века
Сдвижков Денис Анатольевич Изобретение XIX века.
Время как социальная идентичность 15
ХантЛинн Французская революция:
нулевой градус времени 40
Парсамов Вадим Суренович Мечты о мирном XIX веке 55
Андреев Андрей Юрьевич Император Александр I и начало
нового века в семантике Священного союза (из истории
одного рождественского гимна) 73
Корчмина Елена Сергеевна Начало нового, XIX века
в русской провинции: взгляд современников 85
II. Антропология века: время поколений
Марасинова Елена Нигметовна «Век нынешний
и век минувший» (русское дворянство в литературе
первой половины XIX века и переписке второй
половины XVIII века) 97
Серых Анна Александровна XIX век как время поколений
в российской историографии рубежа XIX-XX веков 120
III. Век прогресса — век разочарования
Шенк Фритьоф Беньямин Универсальное время
versus локальные времена: железные дороги и споры
о времяисчислении в России (1870-1910-е годы) 131
Фрицше Питер Домашние истории и меланхолия прошлого .. 148
Файбышенко Виктория Юлъевна Девятнадцатый —
век разочарования. Практики субъективности и раскол
исторического времени 165
Малышева Светлана Юрьевна «Рождение досуга»:
возникновение и эволюция понятия в XIX веке 173

IV. Век империи — век нации.
Русский XIX век и его соседи в пространстве
Фабрикант Маргарита Сауловна Репрезентации русского
и националистического «золотого века» в белорусском
горизонте ожиданий 189
Филлафер Франц Леандер, Сурман Ян Габсбургский XIX век?.. 209
| Ремнев Анатолий Викторович \ «Короткий» XIX век
Сибири: сибирское время и пространство 229
V. Век общества / век образования
Эделъман Ольга Валериановна Легенда русского XIX века:
декабристы 253
Сабурова Татьяна Анатольевна «Знаменательная
и героическая» эпоха 1870-х годов: историческое
воспоминание о XIX веке в мемуарах участников
революционного движения 271
Вишленкова Елена Анатольевна Университетский XIX век
в России: дискурсивная история 285
VI. Век истории: XIX век и его соседи во времени
Ананьева Анна «Долгий XVIII век»: характерные черты
периодизации вне календарной хронологии и применение
концепта к российской истории 319
Катцер Николаус «От начала же революции второй...» /
Новый век в России 329
Наши авторы 355

ИЗОБРЕТЕНИЕ ВЕКА
Проблемы и модели времени
в России и Европе XIX столетия
Редакторы Е. Вишленкова, Д. Сдвижков
Дизайнер обложки Д. Черногаев
Корректор О. Семченко
Верстка Д. Макаровский
Налоговая льгота — общероссийский
классификатор продукции ОК-005-93, том 2;
953000 — книги, брошюры
ООО РЕДАКЦИЯ ЖУРНАЛА
«НОВОЕ ЛИТЕРАТУРНОЕ ОБОЗРЕНИЕ»
Адрес редакции:
129626, Москва
а/я 55,
тел./факс: (495) 229-91-03
e-mail: real@nlo.magazine.ru
сайт: www.nlobooks.ru
Формат 60 х90 1/16. Бумага офсетная № 1.
Офсетная печать. Печ. л. 23. Тираж 1000. Заказ № К-11828.
Отпечатано в ГУП Чувашской Республики
«ИПК «Чувашия» Мининформполитики Чувашии,
428019, г. Чебоксары, пр. И. Яковлева, 13

Книги и журналы
«Нового литературного обозрения»
можно приобрести в интернет-магазине издательства www.nlobooks.mags.ru
и в следующих книжных магазинах:
в МОСКВЕ:
• «Библио-Глобус» — ул. Мясницкая, 6, (495) 924-46-80
• Галерея книги «Нина» — ул. Бахрушина, 28, (495) 959-20-94
• «Гараж» — ул. Образцова, 19-А (магазин в центре современной культуры
«Гараж»), (495) 645-05-21
• «Гилея» — Тверской бульвар, 9 (помещение Московского музея
современного искусства), (495) 925-81-66
• Книготорговая компания «Берроунз» — (495) 971-47-92
• «Книги в Билингве» — Кривоколенный пер., 10, стр. 5, (495) 623-66-83
• «Культ-парк» — Крымский вал, 10 (магазин в ЦДХ)
• «Молодая гвардия» — ул. Большая Полянка, 28, (499) 238-50-01,
(495) 780-33-70
• «Москва» - ул. Тверская, 8, (495) 629-64-83, (495) 797-87-17
• «Московский Дом Книги» — ул. Новый Арбат, 8, (495) 789-35-91
• «Мир Кино» — ул. Маросейка, 8, (495) 628-51-45
• «Новое Искусство» — Цветной бульвар, 3, (495) 625-44-85
• «Старый свет» — Тверской бульвар, 25 (книжная лавка при Литинституте,
вход с М. Бронной), (495) 202-86-08
• «У Кентавра» — ул. Чаянова, д. 15 (магазин в РГГУ), (495) 250-65-46
• «Фаланстер» — Малый Гнездниковский пер., 12/27, (495) 629-88-21
• «Фаланстер» (На Винзаводе) — 4-й Сыромятнический пр., 1, стр. 6
(территория ЦСИ Винзавод), (495) 926-30-42
• «Циолковский» — Новая пл., 3/4, подъезд 7Д (в здании Политехнического
Музея), (495) 628-64-42, (495) 628-62-48
• «Dodo Magic Bookroom» — Рождественский бульвар, 10/7,
(495) 628-67-38
• «Jabberwocky Magic Bookroom» — ул. Покровка, 47/24 (в здании
Центрального дома предпринимателя), (495) 917-59-44
• Книжные лавки издательства «РОССПЭН»:
• Киоск № 1 в здании Института истории РАН —
ул. Дм. Ульянова, 19, (499) 126-94-18
• «Книжная лавка историка» в РГАСПИ —
Б. Дмитровка, 15, (495) 694-50-07
• «Книжная лавка обществоведа» в ИНИОН РАН —
Нахимовский пр., 51/21, (499) 120-30-81
• Киоск в кафе «АртАкадемия» — Берсеневская набережная, 6, стр. 1

• Книжный магазин в кафе «МАРТ» — ул. Петровка, 25 (здание
Московского музея современного искусства)
в САНКТ-ПЕТЕРБУРГЕ:
• На складе нашего издательства — Литовский пр., 27/7, (812) 579-50-04,
(952) 278-70-54
• «Академическая литература» — Менделеевская линия, 5 (в здании Истфака
СПбГУ), (812) 328-96-91
• «Академкнига» — Литейный пр., 57, (812) 230-13-28
• «Все свободны» — наб. р. Мойки, 28 (второй двор, код 489), (911) 977-40-47
• Галерея «Новый музей современного искусства» — 6-я линия ВО, 29,
(812) 323-50-90
• «Исткнига» — Кадетская линия ВО, 27/5, (812) 986-82-51
• Киоск в Библиотеке Академии наук — ВО, Биржевая линия, 1
• Киоск в фойе главного здания «Ленфильма» — Каменноостровский, 10
• «Классное чтение» — 6-я линия ВО, 15, (812) 328-62-13
• «Книжная лавка» — в фойе Академии Художеств, Университетская наб., 17
• «Книжный Окоп» — Тучков пер., д.11/5 (вход в арке), (812) 323-85-84
• «Книжный салон» — Университетская наб., 11 (в фойе филологического фа-
культета СПбГУ), (812) 328-95-11
• «Книжная лавка писателей» — Невский, 66, (812) 314-47-59
• Книжный магазин-клуб «Квилт» — Каменноостровский пр., 13, (812) 232-33-07
• «Мы» — Невский, 20 (на третьем этаже проекта Biblioteka), (981) 168-68-85
• «Подписные издания» — Литейный пр., 57, (812) 273-50-53
• «Порядок слов» — Наб. реки Фонтанки, 15 (812) 310-50-36
• «Проектор» — Литовский пр., 74 (Лофт-проект «Этажи», 4 этаж),
(911) 935-27-31
• «Росфото» (книжный магазин при выставочном зале) — ул. Большая Мор-
ская, 35, (812) 314-12-14
• «Санкт-Петербургский Дом Книги» (Дом Зингера) — Невский пр., 28,
(812) 448-23-57
• «Свои книги» - 1 линия ВО, 42, (812) 966-16-91
• «Университетская лавка» — 7 линия ВО, 38 (во дворе), (812) 325-15-43
• «Фонотека» - ул. Марата, 28, (812) 712-30-13
в ЕКАТЕРИНБУРГЕ:
• «Дом книги» — ул. Антона Валска, 12, (343) 253-50-10
в КРАСНОДАРЕ:
Специализированный магазин "Книжный Кабинет" — ул. Пашковская,52
(2-ой этаж), (861) 255-34-94, 8-918-191-27-53

в КРАСНОЯРСКЕ:
• «Русское слово» — ул. Ленина, 28, (3912) 27-13-60
в НИЖНЕМ НОВГОРОДЕ:
• «Дирижабль» — ул. Б. Покровская, 46, (8312) 31-64-71
в НОВОСИБИРСКЕ:
• Литературный магазин «КапиталЪ» — ул. Горького, 78, (383) 223-69-73
• Магазин «BOOK-LOOK» - Красный пр., 29/1, 2 этаж, (383) 362-18-24;
- Ильича, 6 (у фонтана), (383) 217-44-30
в ПЕРМИ:
• «Пиотровский» — ул. Луначарского, 51а, (342) 243-03-51
в РОСТОВЕ-НА-ДОНУ:
• «Деловая Литература» — ул.Серафимовича, 53Б, (863) 2-404-889, 282-63-63
в ЯРОСЛАВЛЕ:
• Книжная лавка гуманитарной литературы — ул.Свердлова, 9,
(4852) 72-57-96
в МИНСКЕ:
• ИП Людоговский Александр Сергеевич — ул. Козлова, 3
• ООО «МЕТ» - ул. Киселева, 20, 1 этаж, +375 (17) 284-36-21
в СТОКГОЛЬМЕ:
• Русский книжный магазин «INTERBOK» — Hantverkargatan, 32,
Stockholm, 08-651-1147
в ХЕЛЬСИНКИ:
• «Ruslania Books Oy» — Bulevardi, 7, 00120, Helsinki, Finland,
+358 9 272-70-70
в КИЕВЕ:
• ООО «ABP» - +38 (044) 273-64-07
• Книжный рынок «Петровка» — ул. Вербовая, 23, Павел Швед,
+38 (068) 358-00-84
• Книжный интернет-магазин «ArtLover» (www.artlover.com.ua):
+38 (067) 91-51-281, info@artlover.com.ua
• Книжный интернет-магазин «Лавка Бабуин» (http://lavkababuin.com/) —
ул. Верхний Вал, 40 (оф. 7, код #423), +38 (044) 537-22-43;
+38 (050) 444-84-02

• Интернет-магазин «Librabook» (http://www.librabook.com.ua/)
(044) 383-20-95; (093) 204-33-66; icq 570-251-870,
info@librabook.com.ua
В ИНТЕРНЕТ-МАГАЗИНАХ:
• www.nlobooks.mags.ru
• www.ozon.ru
• www.artlover.com.ua
• bestbooks.shop.by
• www.bolcro.ru
• www.cafemart.ru
• www.cstcrum.com
• www.lavkababuin.com/shop
• www.librabook.com.ua
• www.libroroom.ru
• www.mknigacom
• www.ruslaniacom
• www.shopgaragc.ru

ИЗОБРЕТЕНИЕ ВЕКА