Франц
Иннерхофер
ПРЕКРАСНЫ
к

АВСТРИЙСКАЯ БИБЛИОТЕКА
В САНКТ-ПЕТЕРБУРГЕ

Franz Innerhofer
SCHÖNE TAGE
ROMAN
Residenz Verlag
Salzburg
1974

Франц Иннерхофер
ПРЕКРАСНЫЕ ДЕНЬКИ
РОМАН
Санкт-Петербург
«Symposium»
1998

ББК 84.4 Ab
И 66
Составитель серии
Александр Белобратов
Перевод с немецкого
Владимира Фадеева
Художник
Михаил Занько
В оформлении книги использована
фотография Ф. Иннерхофера,
сделанная Й.Г. Риттенбергом
Издатели выражают признательность
обществу *Литерар Механа* (Вена),
Министерству образования и искусства
и Министерству иностранных дел
Австрийской республики
за содействие изданию этой книги
С разрешения издательства
Residenz Verlag, Salzburg
Всякое коммерческое использование текста и оформления книги
возможно исключительно с санкции Издателя.
© 1974 Residenz Verlag Salzburg
© Издательство «Фантакт*, 1998
© В. Фадеев, перевод, 1998
© А. Белобратов, составление
серии, 1995
ISBN 5-89091-052-3 © М. Занько, оформление, 1998

ПРЕКРАСНЫЕ
ДЕНЬКИ

Вырванный из заботливых рук бездетной женщины*,
Холль почувствовал себя совершенно одиноким в чу-
жом мире. Тут были большие помещения и множество
взрослых, которым не хватало времени на детей, ибо
приходилось денно и нощно работать. Поля пришли в
запустение, и люди голодали. Перемены, обрушившиеся
на Холля, сразу же сбили его с толку. Он не смел под-
ступиться к предметам, так поразившим его своими раз-
мерами и новизной. Из множества новых лиц он кое-как
различал одно-два, но понять ничего не мог. После полу-
дня и вечером его укладывали в какой-то большой ком-
нате. Просыпаясь, он поднимал крик и кричал до тех
пор, пока кто-нибудь не подходил к постели и не уносил
его. Затем накатывал страх перед колючими чулками,
которые ему напяливали, силой усадив его на лавку. Он
стаскивал эти чулки, но ему надевали их снова. Он уво-
рачивался и летел на пол, не понимая, что происходит.
Чьи-то руки подхватывали его и усаживали на лавку, он
|с плачем вырывался и снова падал, а женщинам, вынуж-
денным из-за него слишком часто бросать свои дела, ни-
чего не оставалось, как хватать и колотить его. Это то и
[цело повторялось, поскольку взрослые не могли понять,
|что ребенок лишь начинал постигать новый для него
[мир. Изгнанный из крошечного мирка в большой мир
7

шлепков и тычков, чаще всего забившись в какой-нибудь
угол, Холль всматривался в непрестанно приходивших и
уходивших женщин. Одну из них он называл матерью,
другую — бабушкой. С утра до вечера ему внушали, что
дозволено делать, а чего нельзя, а то, что он слышал сре-
ди дня, было еще и непонятно — чужие слова, обращен-
ные к чужим людям. Это был большой мир, в который
Холль, перемещаемый с места на место, пытался войти на
своих неловких ножонках. Ни одной души, которая бы
занималась им. Слишком много предметов, чтобы он мог
постичь их назначение, рядом была только бабушка, а
она день-деньской хлопотала похозяйству. Мать работа-
ла где-то во дворе. Два года понадобились Холлю, чтобы
хоть как-то осмотреться среди предметов и людей, но не
выпадало и дня, когда он и они не сталкивались бы меж-
ду собой.
Летом мать и отчим пропадали на горных лугах.
Осенью, зимой и по весне вместе с другими батраками и
батрачками дважды на дню заскакивали в дом, быстре-
хонько набивали рты едой, минуту-другую молча сидели
за столом, а потом в комнату заходила бабушка и всех
выпроваживала. Одни исчезали в хлеву или в сарае,
другие безмолвно шагали в сторону пашни или наверх, к
лесу. Весной, летом и осенью почти всегда весь народ
был в поле, а в ненастные дни батраки и работницы хло-
потали в хлеву или на подворье. Только уж совсем хво-
рой батрачке дозволялось оставаться в доме с бабушкой
и помогать ей стряпать, мыть, стелить постели, стирать,
чистить и смотреть за Холлем — как бы его не угоразди-
ло куда-нибудь или откуда-нибудь сверзиться.
* * *
8

Мать, частенько навещавшая Холля, когда тот жил
еще у бездетной няньки, теперь как-то затерялась среди
множества лиц в усадьбе. Он знал лишь, что это та самая
женщина, которая чаще других давала ему по заднему
месту. Его мать то и дело натыкалась на уничтожающие
взгляды своей матушки и была обречена сидеть с ней в
церкви на одной скамье и вновь и вновь выслушивать
проклятия священника из-за своего внебрачного ребен-
ка. После таких проповедей незамужние девицы с похот-
ливым блеском в глазах кивали на тех, кто имел неза-
коннорожденных .
Поскольку Холль совершенно запутался в новом для
него чужом мире и при этом вынужден был терпеть су-
ровое обращение взрослых, переносивших свои мерки
поведения на ребенка, он стал понимать еще меньше.
Холль часами просиживал за кухонным столом, не при-
трагиваясь к еде и не задавая вопросов. Там, на кухне, он
и создал себе некое подобие родного угла.
Однажды Холля прямо перед домом сшиб грузовик.
Весь в ссадинах, Холль лежал на дороге и, вместо того
чтобы уползти прочь, лез под самое брюхо машины.
Как-то зимой он снова попал в беду, стоя на морозе в
ожидании, когда его впустят в дом. Изо рта вырывались
струйки пара. Он все стучал, но дверь не открывали. Из
кухни доносились голоса, в доме и вокруг кипела рабо-
та. Он вспомнил о лете и коснулся языком железных
перильцев. Губы и язык тут же примерзли к металлу.
Теперь невозможно было подать голос. Ледяной холод и
резкая боль. Люди были настолько заняты, что долго
ничего не замечали. В ту пору, вскоре после войны, снег
9

еще сверкал белизной. Наконец пришла какая-то жен-
щина и оторвала Холля от перил. Рот кровоточил.
Кожа с губ и языка осталась на железе. Женщине, види-
мо, не приходилось лизать в стужу железо и потому ни-
чего лучшего, чем отрывать плоть от металла, она приду-
мать не могла, но Холлю это происшествие послужило
началом игры. Он частенько выходил во двор к саням
за сараем, смачивая пальцы и прижимал их к железякам
цепи, покуда влага не затвердевала.
Однажды он наблюдал, как отчим с кем-то из работ-
ников грузит утварь на воз с сеном. Он видел, как они
суетятся, лезут наверх, спрыгивают с телеги, исчезают за
дверью черного хода и появляются с новыми предмета-
ми. Ему нравился отчим. Холль побежал за ним в дом и
поднялся наверх, в комнату, где ему полагалось спать.
Потом снова чужие лица, да еще появились какие-то
дети. Холль не привык к такому множеству детей. Ког-
да отчим снял его с повозки, Холль подбежал к изгороди
и крепко вцепился в нее. Дети смеялись. Пока отчим с
работником переносили вещи через изгородь, Холль не
сдвинулся с места, он смотрел то на детей, то на дом и
крутой откос за ним, потом снова на двор, который ока-
зался вдруг непонятно где.
Отчим взял его за руку и повел в дом, мимо каких-то
ящиков, по скрипучим ступеням, наверх, в узкие сенцы.
Холля поразило множество дверей. Он не осмелился
открыть ни одну из них. Отчим посадил его на ларь, сто-
явший в тупичке, и объяснил, что Холль должен сидеть
тихо, пока он вместе с работником носит вещи, но ребе-
нок не поверил, он испугался, что его могут оставить, что
батрак и отчим хотят улизнуть от него.
10

Все было внове.
Снаружи дети, любопытные и жестокие, а здесь внут-
ри кухонька, она же и жилая комната, где ни пройти, ни
повернуться. С едой совсем плохо. Заработок отчим
имел смехотворный. Мать была на сносях. Когда на
дворе сухо или не очень холодно, приходилось целыми
днями торчать на улице и вступать в бесконечные дра-
ки. Изрядно потрепанный, он поначалу чаще всего спе-
шил домой, но не подымался в маленькую кухню, а заби-
вался куда-нибудь в угол, пока его не находили, не обру-
гивали и, награждая оплеухами, не запирали в прачеч-
ной. Отчим его не трогал, била только мать. Мать запи-
рала, а отчим выпускал. Когда же случалось серьезно
набедокурить в доме или на улице и тем самым рассер-
дить отчима, тот не распускал руки, а только бранился и
метал гневные взгляды. Зато мать постоянно напомина-
ла о себе затрещинами и тычками, которым он никогда
не мог найти объяснения.
То, что не было понято в прошлом, переходило теперь
в такую душевную смуту, что он не мог говорить, мог
только драться. Дети, с которыми он водился на новом
месте, были старше его и лучше понимали, что к чему.
Точно солдат, понуждаемый командиром идти в чужую
страну и нападать на незнакомых людей, покидал Холль
тесную кухню и уходил в неизвестность. Пока шел до
калитки сада, чувствовал себя в безопасности, а потом
начинал бояться. Он хотел познакомиться с новым ок-
ружением, но другие дети мешали ему, ибо уже знали то,
что едва брезжило у него в голове. Сады, дома, заборы,
поля, лес, дороги делали из него пленника, и он застывал
на месте, не зная, как ему быть. Тогда он просто бежал
куда-нибудь с ребятами и терпел от них побои, потому
что детей было слишком много. И хотя, давая сдачи,
11

ничего добиться не мог, он еще не знал, почему на него
нацелено столько маленьких кулачков, под которые его
так неожиданно подставили.
И была мать, которую еще ребенком, едва начавшим
что-то соображать, родители и братья впрягли в работу
на усадьбе, а потом выпихнули замуж без приданого, но
с подарком в подоле. Когда страсти поулеглись, она ста-
ла ходить к соседям на поденную работу или к трактир-
щику мыть полы. Отчим с разъедаемым язвами желуд-
ком с детства был обречен делать невозможное. Понача-
лу его гнали с одного двора на другой, потом арестовали
из-за национал-социалистической пропаганды, через де-
вять месяцев освободили, дали награду, разрешение вер-
нуться к сельскохозяйственному труду, затем — винтов-
ку и приказ воевать в России, ранение, плен, что-то вроде
опалы в родных краях и затаенная ярость в душе.
Пятый год жизни Холль провел большей частью на
вольном воздухе. Под вечер он с другими ребятами под-
нимался к одному из крестьянских дворов — за моло-
ком. Иногда мать посылала его вниз, на рынок, — при-
купить кое-какой мелочи. В день большой стирки он
обычно торчал с матерью в прачечной.
Однажды он даже развеселился. Мать, которой вре-
менами приходилось отрываться от стирки, выскочила
как-то раз наверх, в кухню, и Холль получил наконец
возможность забраться на каменную печь. Он принялся
петь и плясать на деревянном щите: ему так нравился
огонь, потрескивавший внизу. Щит вдруг поехал вниз и
встал на попа. Холль закричал. Какая-то девица выта-
щила его из кипятка и бросила в холодную воду.
Три месяца ему пришлось провести в постели.
12

Он выздоровел, а через несколько дней мать заперла
его в прачечной, потому что он явился домой в разорван-
ной рубашке. Он кричал, ломился в дверь и наконец, в
ожидании нового наказания, разбил окно.
Наступил май 1950 года. Холлю было шесть лет. Зас-
сыха. Неслух. Отец не желал больше платить алименты
(семьдесят шиллингов). Отчим зарабатывал четыреста в
месяц. В кухоньке не полных десяти метров не хватало
места. Вот ему крест святой — и с глаз долой.
Через рыночную площадь.
Сели в поезд.
Долина отступала все дальше.
Отчим молчал, а Холль ни о чем не спрашивал. Выш-
ли из поезда у какой-то хибарки. Дорога шла через де-
ревню и мост, чужие лица впивались в Холля глазами и
тут же отворачивались, коровы мычали, хлопали ворота
хлевов, тут телега, там телега, потом —высокая трава и
заборы.
Перед ними был маленький поселок.
В доме и в поселке чужие лица косились беззлобно.
Никто не хотел обижать Холля, все желали, чтобы он
смеялся. Он смеялся, хотя ему было не до смеха. Он
ничегошеньки не понимал. Отец, мачеха, работники, бат-
рачки, соседи — все его привечали.
Через три дня отчим уехал.
Думали, будут слезы, но Холль стиснул зубы. Он вел
себя так, будто ничего не случилось. Через несколько
часов он отыскал заброшенный сарай за конюшней и
решил, что здесь его никто не найдет. Там и оплакал он
свою утрату. Когда вернулся, кто-то из работников ряв-
13

кнул на него шутки ради. Холль бросился на кухню, там
стояли отец и мачеха. Он вгляделся в их лица. Он готов
был подбежать к мачехе, но отец посмотрел на него так
строго, что Холль убрался с глаз долой. Из дома видны
были деревня, лоскут нолей и дорога, по которой он при-
шел сюда с отчимом.
— Поди сюда!
— Жди там!
— Не дергайся!
Все тут было неведомо. Наплыв чужих лиц, большой
дом и все, что происходило в нем и около, Холль еще мог
как-то перетерпеть, а вот новые запреты были невмоготу.
Даром прошел опыт подлаживания к запретам, исходив-
шим от матери. Все, чему обучала мать, оказалось на-
прасным. Люди, которых он раньше никогда не видел,
стали вдруг отдавать ему приказы. Он не слушался. Он
упорствовал. Он не желал есть, сидя рядом с отцом. Он
вообще не хотел есть. Чтобы избежать суровых взглядов
отца, он скрывался от него. На окрик: "Поди сюда!" —
не отзывался. Ему не хотелось по воле человека, которо-
го он должен был называть отцом, разом поставить под
запрет весь тот мир, что был разрешен матерью. Отец
бил его. Холль сопротивлялся. Отец бил, бил снова и
снова, до тех пор, пока не ослабло сопротивление, пока
Холль не сдался, пока на нем живого места не осталось.
На это понадобилось две недели.
Каждый день начинался в муках. Мокрая постель.
Мокрая рубашка. Каменное лицо мачехи, которой он с
первого дня обязан был говорить "мама", доставляло
большую боль, чем рукоприкладство отца. Ведь такими
же взглядами ему исполосовала душу настоящая мать.
Тот же самый вздох сокрушения и мокрая простыня
летит на пол, но там все-таки была только мать, а тут еще
14

работницы и поденщицы, встречавшие его насмешками,
как только он появлялся на кухне с мачехой: она —
скомкав в руке мокрую простыню, а он — упершись гла-
зами в пол.
В конце мая Холля посадили на воз с сеном, и он от-
правился в путь, сопровождаемый ревом коров и телят.
По дороге мачеха окропила его святой водой, а часов
через пять Холля сняли с телеги, провели по темному
хлеву, мимо коров, покуда он не оказался в еще более
темной хижине. Никто его больше не бил. Три месяца
воли на горных лугах, где он мог делать все, что вздума-
ется. Ни отца. Ни окриков. Ни косого взгляда. Лишь
приветливые лица незнакомых людей.
Жара стала спадать. Приходилось возвращаться.
Его летняя райская жизнь закончилась. Не прошло и
двух часов под отчим кровом, как он получил первую
оплеуху, потом испугался лошади, бившей копытами
землю и яростно кивавшей головой, но еще сильнее был
страх перед отцом, который не мог и не хотел допустить
мысли, что его сын боится лошади.
Стояла жара, и надо было управляться с сеном. Зае-
дали слепни.
Еще не кончился август. Вокруг отца люди изнуряли
себя работой, которая сгубила их пращуров. Чуть свет
батраки и батрачки, прямо из постелей, не умывшись и не
позавтракав, валили на задний двор к своим косам, граб-
лям и вилам. Люди не смотрели друг на друга. Каждый
не глядя брался за свое орудие, стоявшее всегда на од-
ном и том же месте, и, вскинув на плечо, поспешал в поле.
Впереди старший, по прозвищу Мастеровой, за ним ос-
тальные. Выйдя на покос, вперялись взглядами в землю
и, продвигаясь пядь за пядью, постепенно теснили траву.
15

Один подгонял другого. Тот, кто скапливал свою полосу,
шел обратно мимо потных лиц и опять становился в ряд,
и снова перед глазами — трава да мокрые спины.
Этим утром у Мастерового не очень-то ладилось,
хотя только у него было две косы: одна хозяйская, а
другая своя, которую он принес с собой на Сретенье, ког-
да нанялся на работу. До завтрака никто ничего не за-
мечал, может, потому что он чаще брался за точильный
камень, но на это не обратили внимания, тем более что он
уже со второго укоса начал наступать на пятки батраку,
который оказался перед ним. За завтраком тоже ничего
необычного. Мастеровой вместе с остальными, как все-
гда, молча хлебал горячую молочную тюрю. Едва опус-
тошил тарелку, как вскочил на ноги и побежал к своим
косам, остальные за ним. До завтрака скосили луг до
красного сарая и уже переходили на другую сторону.
Мастеровой ушел закончить свою полосу внизу, другие
отстали. И когда со своей косой он бодро шагал вверх
по склону, остальные еще только докашивали. Солнце
припекало затылки, стали одолевать слепни. Теперь на
склонах вокруг и внизу, в долине, вовсю шуршали косы.
То тут, то там посверкивало на солнце лезвие, по нему со
звоном скользил камень, и коса снова исчезала в траве.
Мастеровой обливался потом, привлеченные запахом
слепни слетались к косарю, облепляли лицо и руки, впи-
вались в кожу и сосали кровь, бегущую по взбухшим
жилам. Хозяин косил внизу, вокруг красного сарая. На
верхней лужайке лучший его работник с немалым тру-
дом продрался сквозь кустарник. Трава высыхала.
Донимали слепни, Мастеровой не успевал отмахиваться:
он уже заметил, что работники, косившие впереди, ухо-
дят от него все дальше. Коса, которую он сам же и отби-
вал, не срезала траву. Слепни вились над ним, когда он
16

шел вниз, где был сарай, а потом сопровождали на
подъеме. С каждым взмахом батраки все больше удаля-
лись от красного сарая. В самое пекло, они были прико-
ваны к своим косам силою обстоятельств. Мысль о сабо-
таже могла прийти в голову только одному из них —
тому, что совсем недавно вернулся с войны.
Перед обедом, когда все уселись на лужке у красного
сарая, дожидаясь, когда Мастеровой запустит руку в
миску, чтобы первым приняться за лепешки, тот вытащил
из кармана штанов моток ржавой проволоки, выставил
его на всеобщее обозрение и пытливо посмотрел в пот-
ные лица. Все сразу поняли: он хочет знать, кто сунул
проволоку в траву, но никто еще не предполагал, что это
лишь начало истории. Все молчали. Обед прошел в пол-
ном безмолвии.
Первыми встали Мастеровой и хозяин. Пришлось
подниматься и остальным, это делалось неохотно. Бат-
рачек послали за граблями, батраков — за косами. Му-
жики изо всех сил воевали с сухой травой, бабы поспе-
шили в поле еще раз переворошить скошенное накануне
сено, а несколько поденщиков начали переворачивать
свежее, утреннее. За вчерашним пришел черед сегод-
няшнего, после чего все работники сбежались переку-
сить, выпить кофейку из винных ягод и снова разош-
лись, чтобы с ожесточением налечь на грабли и косы.
Лошадь била передними и взбрыкивала задними но-
гами. В шею, в грудь, в брюхо ей впились оводы. В свои
шесть лет Холль еще не был приучен к лошадям, да еще
при такой жаре, однако отец, несмотря на опасения маче-
хи, из прохладной кухни гнал его в самое пекло хозяй-
ственной горячки. Как только хозяин въезжал в ворота,
Холль должен был мгновенно перехватывать повод, и
17

все бегом, даже если лошадь шла шагом. Удары копыт,
оглушительное фырканье, грохот телеги нагоняли на
него такой страх, что он забывал о грозном отце и норо-
вил убежать подальше, но его тут же хватала сильная
рука, и, глядя в недобрые глаза, затененные соломенной
шляпой, он ощущал удар, колючее травяное крошево на
одной щеке, жжение на другой, подлетал в воздух и при-
ходил в себя, когда уже снова с ревом бежал впереди
лошади.
Батрачки — даром что халаты на голое тело — сто-
яли все в поту и смеялись, когда появился старик Мориц,
трусивший впереди лошади, приплюснутый своей фетро-
вой шляпой и сосавший трубку, сросшуюся с усами. Шея
словно надломлена, одна рука тащит какой-то крюк, на
другой намотаны поводья, ноги заплетаются — того и
гляди, зароется носом в землю. Хозяин покачал головой.
Всем показалось странным, что в такую страшную жару
Мориц не снимает своей суконной куртки, потом снова
поднялся шум, которого Мориц уже не мог слышать.
Мастеровой, самый высокооплачиваемый из батраков,
гнал перед собой Хофингера, полунищего пацана. С
ржавой проволокой, торчащей из кармана порток, и с
глазами, налитыми ненавистью, Мастеровой поддел ви-
лами толстый пласт соломы, выбежал вперед и начал
Метать солому в телегу, охапку за охапкой, и, продвига-
ясь вперед, то и дело подгонял всех криком:
— Шевелись! Эй! Шевелись!
Хофингеру ничего не оставалось, как броситься в
копну, двенадцати летний мальчонка выплясывал на
возу, то спрыгивая вниз, то вновь вскакивая на пустую
телегу. Батрачки с граблями рассыпались по полянкам
и пригоркам, едва поспевая за копнильщиками. Ме-
тальщик просто заваливал сеном того, кто набивал на-
18

верху сарай; он втыкал и вздымал вилы, стиснув в руках
черенок и налегая на него всем корпусом, он пригибался,
тут же, как пружина, выпрямлялся, и вот уже снова ны-
рок вниз, прыжок вверх, на мостки, потому что из-под
ног уплывала телега, и не успевал он оглянуться, как
внизу стоял уже новый воз. Как только отъезжал Холль,
его место занимал со своим возом Мориц. У Холля все
выходило как-то не так. Когда на расстоянии натянуто-
го повода он бежал впереди норовистой лошади, то ду-
мал только о том, как бы уберечься от ее копыт. И за все
это время ни одного спокойного слова — либо крик,
либо надрывно-хриплый шепот. Никто ничего не объяс-
няет, все только приказывают и награждают оплеухами.
Когда, поспешая на смену Морицу, Холль наезжал на
гряду сена, с которой возился Мастеровой, потому что
лошадь перла туда, куда ей вздумается, Мастеровой ки-
дался то на Холля, то на лошадь. И не успели нагрузить
первую телегу, Холль уже едва успевал уворачиваться
от затрещин. То и дело надвигалась на него соломенная
шляпа, то и дело удары, рывки, тычки, то и дело с раздра-
жением пялились на мальчика облитые потом лица. Эти
люди не знали, кого им ненавидеть, у них не было време-
ни подумать об этом.
Когда был убран последний клок сена, земля уже
давно не смотрела на солнце и долина погружалась в
вечерний сумрак. Люди с лоснящимися воспаленными
лицами какое-то время просто стояли, переводя дух, сил
хватало только на то, чтобы пересечь опустевшее поле и
дотащиться до усадьбы под номером 48. Один лишь
Мастеровой, который никак не мог опомниться от обна-
руженного "саботажа", забежал вперед всех, чтобы до
ужина отбить еще несколько кос. Женщины опередили
19

мужчин, надо было накрыва!ь на стол и успеть внести в
комнату еду, когда батраки и поденщики только пересту-
пят порог.
Холль и Мориц трусили впереди кобыл. Нужно
было миновать двое ворот, а потом — по ухабистой до-
роге через поселок к чернеющей вдали конюшне. Один
четырнадцатилетний парнишка должен был помочь рас-
прягать. Лошади вдруг рванули и галопом поскакали
прямо на работников, стоявших у желоба с водой. Тех
как ветром сдуло. Утопив морды в воде, лошади налива-
ли бока, потом, тяжело ступая, двинулись к конюшне, в
стойла. Там их поджидал парнишка, он снял упряжь с
лошадиной шеи и передал ее Морицу, тот уже успел рас-
прячь свою кобылу и теперь должен был отвести обеих
лошадей на выгон, откуда привел их в полдень. Холль
тем временем поспешил укрыться на кухне, чтобы найти
утешение у Анны, старой поденщицы, и мачехи. Его бе-
сили бесконечные побои. Батрачки носились взад-впе-
ред, то к плите, то к буфету. Гремели тарелки и миски.
Потрескивал огонь. В комнату прошмыгнули кошки,
они кружили возле молочной фляги и вились у ног ста
рой поденщицы. Холль видел, как она отлила молока в
деревянную чашку. Потом из царства тычков и затре-
щин Холль вдруг перенесся на горный луг и тут же за-
говорил о нем. Он сказал мачехе, что, если бы кухня
была горной хижиной, все тут выглядело бы иначе: стола
бы не было, зато пылал бы открытый очаг, и он, Холль, не
сидел бы здесь, а стоял бы там, глядя, как кухарничает
скотник, а огонь лизал бы сковородку на треноге. Холль
не успел договорить: в дверях появилась соломенная
шляпа.
20

В комнате пахло потом. Стол был накрыт. В не-
скольких шагах от него выстроились мужчины, женщи-
ны и дети. Хозяин дождался полной тишины, затем пере-
крестился и вместе с остальными стал читать "Отче
наш", при этом несколько раз искоса поглядывал на
Холля. Еще бабушка и мать учили мальчика красиво
складывать руки во время молитвы и поднимать их, воз-
водя глаза к распятию. После молитвы все перекрести-
лись, первыми к столу шагнули хозяин и Мастеровой и,
усевшись, дожидались, когда займут свои места осталь-
ные. Затем хозяин потребовал от подсобников и поден-
щиков поусерднее орудовать ложками. Им было сказа-
но, что еды хватит на всех. Чего-чего, а еды в усадьбе 48
всегда было в достатке. И все должно быть съедено.
После ужина хозяин сунул что-то в руку каждому из
поденщиков и попросил опять прийти поутру. Закрыв
за ними дверь, он не спеша приблизился к батракам,
коим было приказано оставаться в комнате. Его лицо
снова приняло суровое выражение, чего он не позволял
себе в присутствии поденщиков. Это было окончание
истории с ржавой проволокой.
Под звон камня о косу, которую отбивал на дворе
Мастеровой, хозяин начал тихо говорить. Работники
знали эту повадку. И хотя сейчас они впятером стояли
против одного хозяина, он сразу и без труда одержал
над ними вверх, каждого по отдельности отбросил в
страшное детство, раньше ли, позже ли начавшееся у
всех у них в этих местах. Это был продуманный способ
уничижения, когда на человека нагоняют страх первых
наказаний. Вскоре хозяин уже кричал. Это длилось не-
долго. Он оборвал свою речь угрозой и вышел из ком-
наты.
21

Минут через пять, когда батраки спустились во двор,
из хлева появился хозяин и, подойдя к самому моло-
денькому, повергшего в смущение своим вопросом о пого-
де. Не шутка ли это: задавать вопрос четырнадцатилет-
нему сопляку в присутствии старших работников, кото-
рым из страха перед грядущим днем старались не попа-
даться на глаза все подсобники? Парнишка покраснел и
не вымолвил ни слова. Тут хозяин ухмыльнулся, мужи-
ки смеялись над малым. Присев на скамейку как ни в
чем не бывало, хозяин под еще доносившееся с заднего
двора вжиканье бруска о косу начал рассказывать о во-
енных и послевоенных годах. Его брат, а с ним и лучшие
работники были мобилизованы. В лесах от дезертиров
проходу не было. Каждую ночь хорошо сколоченная
банда грабила какой-нибудь крестьянский двор. В фев-
рале сорок четвертого, сказал он, у него скончалась мать,
прямо у очага. За два дня до выгона скота в альпийские
луга слег отец. Спустя четыре дня отцу стало хуже. Ему,
сыну, пришлось бросить дойку и мчаться домой, но толь-
ко он спрыгнул^ велосипеда и не успел прислонить его
к стене пекарни, как навстречу уже бежит кухарка, бе-
жит, слезы утирает. Тогда у него всего-то осталось: на
горе — тринадцатилетний пацан, на дворе — кухарка да
пара стариков работников. На южных склонах — ни
души. Все лето мотался, как проклятый. Вечером отма-
шешь косой, бежишь доить. Чуть свет отдоишь — и сно-
ва в луга. Дальний надел подымать пришлось. Летом
сорок пятого пришли американцы, пожелали мясцом
поживиться. Лучших коров согнали со склонов и сожра-
ли. Бывало, только и смотришь, как бы коров до света в
пойме спрятать.
22

Холль остановился возле бойни, перед школой. Двое
подручных мясника возились с ревущим быком, повязав
ему на глаза тряпку и загоняя его в ворота скотобойни.
Со школьного двора доносились крики детей.
— Сгинь, а то живот распорю! — заорал на Холля
один из подручных, взмахнув ножом, выхваченным из-за
пояса. Холль бросился в проулок, ко двору школы, и
смешался с гурьбой ребят. Многие из самых младших
пришли в сопровождении мамаш. Расшалившихся детей
наконец уняли, и учителя повели их в церковь, где свя-
щенник отслужил мессу и произнес свое пастырское на-
ставление. В классе учительница усадила Холля за пос-
леднюю парту, у окна. Рядом с ним сидел немытый ма-
лорослый парнишка из губеровской усадьбы, в непомер-
но больших грубошерстных штанах, впереди — какой-
то озорник, непрестанно смеявшийся на уроке и поедав-
ший всех мух, которых только мог поймать.
Задние парты занимали те, на кого учительница с
первого же дня махнула рукой. Они туго соображали,
так как, во-первых, даже не понимали языка, на котором
говорили учителя, а во-вторых, являлись в школу совсем
измученными, ведь если для одних путь на занятия был
просто долгой прогулкой, то для других ему предше-
ствовала работа. С первого же дня деревенские как-то
обособились. Раньше они вместе ходили в детский сад
при монастыре, знали друг друга и пользовались боль-
шей свободой в раннем детстве. Они отличались дерзос-
тью и бойкостью, умели задавать вопросы и отвечать.
Холль же был запуган и забит чуть ли не до немоты, как
и все подневольные. Почти все ребята, пришедшие в де-
ревню со стороны, в первые дни словно лишались дара
речи. Они даже не пытались познакомиться друг с дру-
гом. Отделенные от деревенских, на которых было рас-
23

считано обучение, они вынуждены были приглядываться
друг к другу только по дороге в школу и на переменах.
Да и то между уроками вели себя так же, как и во время
уроков.
Домашние задания давали Холлю надежду на осво-
бождение от работы. В поселок он возвращался вместе
со своим новым другом Лео и другими мальчиками из
Хаудорфа. Старая Анна, очень его жалевшая, достала из
духовки обед и поставила на стол. После еды он взял
ранец, вернулся в комнату, уселся за большой выскоб-
ленный стол и разложил тетрадки. Сверху, из хозяйской
комнаты, доносились шаги мачехи. На улице было тихо.
Не видать даже никого из оравы портновских детей, ко-
торые с утра до ночи гомонили на проселке вдоль Хау-
дорфа. Мысль о том, что уже не придется изо дня в день
бежать впереди лошади по полю, дарила сладостное заб-
вение. Комната наполнялась светом и раздвигалась. На
захватанные и приросшие к месту предметы, включая
стол и два стула, сквозь четыре окна в толстых стенах
проливалось вдруг сияние солнца. На изъеденной жуч-
ком столешнице жужжали и резвились мухи. Они не
мешали Холлю. Теперь у него было время спокойно
наблюдать все, что его окружает. Он открыл тетрадь и
постепенно углубился в домашнее задание. Он не слы-
шал и не видел ничего вокруг. Неожиданно распахну-
лась дверь, и на пороге появился отец.
— Чего делаешь? — угрюмо спросил он.
— Домашнее задание, — с дрожью в голосе ответил
Холль.
Одного отцовского взгляда было достаточно, чтобы
Холль мигом убрал все школьные принадлежности, ки-
нулся наверх, в хозяйскую комнату, мимо мачехи и детс-
кой коляски, и в два счета сменил школьную одежду на
24

рабочую. Отец ждал его в сенях. И покуда Холль бежал
рядом с ним по полевой тропе, отец не проронил ни сло-
ва. Сенокос был в самом разгаре, стояла жара, а небо
хмурилось.
За уроки надо было садиться вечером или спозаран-
ку. В восемь —ложиться спать. В шесть его будили. Что
летом, что зимой.
Еще один день долой. И прислуга, и батраки не виде-
ли в своей каждодневной работе никакого просвета. Из
года в год надрывались они под знойным небом за хар-
чи, изо дня в день укорачивая свой путь к могиле, и в
ответ на окрик только охали. Ломтями хлеба и похлеб-
кой их поднимали на ноги, пинками заставляли потуже
набивать брюхо, молитвами и проповедями молотили по
головам. Были крестьянские бунты, но не было бунтов
батрацких, хотя, пусть с небольшими отличиями, батраки
терпели все те же невзгоды. Все имущество этих людей
умещалось в какой-нибудь короб. Дети, явившиеся тай-
ным плодом любви на тюфяке или сеновале, тут же за-
числялись хозяевами в разряд домашних рабов. Эти
люди знали про свою беду, но не имели слов, языка, что-
бы ее выразить, а главное, не было такого места, где они
могли бы собраться. В результате объясняться друг с
другом они могли лишь глазами, глухими намеками и
взмахами рук. Если, полдничая где-нибудь на меже, бат-
рачка одалживала у батрака ножик, то все уже точно
знали, что вечером малый окажется в ее постели. Но
были, конечно, и такие бабы, которые при первой же
встрече расстегивали мужикам портки и запускали в
них руки. Подневольный люд пытался урвать себе хотя
бы ночи. И время от вечерней зари до утренней зари ос-
тавалось ему для продолжения рода.
25

Священники ярились, как быки, которых с завязан-
ными глазами вели на бойню. С амвонов провозглаша-
лись грозные запреты на всякие внебрачные связи, и не-
году ющие взгляды устремлялись на лица людей, кото-
рым запрещалось все, кроме работы. Вступать в брак
дозволено только имущим. Но наемные работники не
имели ничего, кроме нужды, они были бедны, как перво-
христиане, но уже отнюдь не как христиане. А в церковь
ходили только потому, что иначе нельзя, иначе хозяева
заморят голодом. Тех, кто отказывался ходить по вос-
кресеньям в церковь, тут же гнали со двора. Так же по-
ступали и с теми, кто отваживался на ропот. Жаловаться
было привилегией хозяина.
К Сретению батраки меняли хозяев. Большей частью
в тщетной надежде, что где-то в другом месте им будет
лучше. Страдали и надрывались целый год, а теперь вот
уходили из Хаудорфа со слезами на глазах, стояли на
околице и чувствовали себя обворованными. И кто бы
ни уходил, сердце разрывалось от одного вида бедняги.
Опустошенный, как выгребная яма, Холль мерил шагами
кухню. Если бы мачеха позволила, он вскочил бы на го-
рячую плиту и принялся бы плясать на ней. Ведь каж-
дый раз в эту пору он терял целый мир. Когда уходил
работник или батрачка, пусть даже их путь не прости-
рался дальше другого края деревни, им, конечно, не уда-
валось обрубить всякую связь со старым хозяином. И
всем им, сбившимся в одну кучу, чтобы начать новый год
на новом месте, не удавалось забыть старый. Сотни ты-
сяч страшных картин впечатались в их головы.
26

На Рождество и на Пасху Холлю разрешалось до
конца праздников погостить у матери. Это были безмол-
вные свидания. О чем мог поведать он в маленькой кух-
не, где и стряпали, и ночевали, об огромном мире, кото-
рый покинул под громовой стук сердца? Однако это
была по крайней мере отрадная перемена, хотя на обрат-
ном пути знакомые названия секли его по лицу, словно
ивовые прутья.
Вокруг усадьбы 48 обреталось семь обезумевших от
религиозных внушений женщин, которые то и дело по-
падались Холлю на глаза. Анна, одна из трех сестер, по-
стоянно работала в их хозяйстве. Однажды она переспа-
ла с каким-то мужиком и по примеру многих забереме-
нела, или, как тут говорили, забрюхатела. Неожиданно
на свет появился сынок, так же неожиданно он подался
потом в Австралию. Люди, знавшие Анну еще ребенком,
рассказывали, что она была веселой девчушкой. На под-
ворье ходила за курами и гусями, помогала в саду и на
откорме свиней, приглядывала за детьми, заботилась о
хозяйке, когда та болела или лежала после родов. Ее
помешательство порой заходило так далеко, что, выпол-
няя какую-нибудь несложную работу, она начинала
один за другим бормотать молитвенные каноны, застав-
ляя всех прочих, особенно женщин, следовать своему
примеру, или же бросалась вдогонку за петухом, чтобы
удержать его от греха с курицей. Как и обе сестры, Анна
была горбата, поскольку сызмальства судьба обрекла ее
на непосильный труд.
Когда скотник по своему обыкновению четверть часа
оглашал хлев свирепейшей бранью, Анна падала в кухне
на колени и молилась за него до тех пор, покуда тот не
умолкал.
27

* * *
Анна часто заступалась за Холля, упрашивая хозяи-
на не бить мальчика, но тот ни разу и бровью не повел в
ответ на ее причитания. Хозяина ничто не могло смяг-
чить, как, бывало, и его собственного отца. Все в доме
были ему подвластны, он же не отвечал ни перед кем.
Он мытарил Холля и Морица, которые во всем от него
зависели, а спустя годы — и женатых сыновей. Холль не
смел заходить в те дома Хаудорфа, где его привечали, и
не имел права водиться с детьми из этих домов, особен-
но — из одного.
В Хаудорфе жили одни добрые люди, однако хозяин
и хозяйка терпеть их не могли и постоянно распускали о
них гнусные слухи. И хотя ни разу даже не были в доме
своих соседей, рассказывали о них так, будто сами все
видели. Однажды, когда хозяйка опять принялась за
свое, Холль сказал, что она говорит неправду. И сразу
понял, что выдал себя. Хозяйка бросила на него быст-
рый взгляд и покачала головой. Взгляд этот уничтожил
Холля, в глазах хозяйки читалась такая кара, какую не
посылал ему застывший, суровый взгляд хозяина. Жен-
щина продолжала хранить спокойное молчание, хозяин
же рявкнул: "А ну выкладывай!" Заикаясь, мальчик тут
же проговорился, что на Лехнерфельде играл с мауэре-
ровскими детьми в прятки. Кроме всего прочего, это
было опровержением хозяйского вранья, но вышло ина-
че. Дело свелось лишь к тому, что Холль признался в
крамольном общении. Он знал, что хозяин не сразу
начнет драть его, так оно и случилось. Дав ему допить
кофе, хозяин послал его наверх, на дальний надел, по-
смотреть, все ли ладно с коровами, которых Холль и
Бартль неделю назад пригнали с горного пастбища.
28

Быстрым шагом двинулся Холль по боковой улочке, а у
мельницы решил срезать путь. Наверх вела крутая из-
вилистая тропка. На том месте, где летом его доводили
до отчаяния козы, то и дело норовившие разбежаться, он
остановился и посмотрел вниз, на Хаудорф. Вспомни-
лись весенние нахлобучки, вечные муки и наказания.
Пришли на память покосы и мелькающие на них лица.
Он пошел дальше. Перед ним лежал большой камень, с
которого прошлым летом, обнажив черный мохнатый
пах, мочилась батрачка, приковавшая к себе взгляд
мальчика. Несмотря на то что тропа стала круче, Холль
почти не сбавлял шага. Это было нелегко, но страх пе-
ред вечерним наказанием гнал вперед и заглушал уста-
лость. Далеко внизу журчал ручей. По другую руку
виднелся вытоптанный луг, в бурых и зеленых пятнах,
он то скрывался за спиной, то маячил перед глазами.
Все тут было исхожено Холлем вдоль и поперек. С тро-
пинки он свернул на дорогу, так же круто уходившую
вверх. Возле поленницы, которую он и его одноклассни-
ки нагромоздили для директора на уроках гимнастики,
Холль свернул с дороги и двинулся наверх, к лощине,
поросшей лесом. Оставалось пересечь склон, чтобы по-
пасть на дальний надел. Здесь тоже были знакомы каж-
дый камень, каждая ложбинка и колдобинка. Он быстро
поднимался, и путь был словно уставлен вешками, и воз-
ле каждой его когда-то колотил хозяин, и Холль заранее
страшился будущего года, предстоящей гонки на пару с
лошадью. Коровы паслись гораздо ниже — там, где по
милости хозяина угодил в осиное гнездо гамбургский
студент, подрабатывавший на уборке.
Не успел наступить вечер, как Холль уже предстал
перед своим мучителем и доложил, что с коровами все в
29

порядке. Потом помогал задавать корм лошадям. Он
был рад визгу голодных свиней, рад звяканью подойни-
ков, рад вечерней суете внутри и вокруг хлева. С одной
стороны, он надеялся избежать грядущего наказания, с
другой — искал для себя какого-нибудь несчастного
приключения. В конюшне он додумался подставить
себя под удар копыта. Он начал подскакивать ко всем
лошадям подряд, покуда одна, в середке, не лягнула его,
когда он с ней поравнялся. Встав на ноги, Холль не по-
чувствовал никакой боли и не обнаружил раны. По вто-
рому разу он не пошел.
Отсидев за ужином, как положено, рядом со своим
мучителем, Холль убрался наверх, в старую чердачную
каморку. Здесь стоял противный запах сырости, кормов
и всякого хлама. Взгляд сразу же скользнул по верев-
кам, они были повсюду: на двери, на стенах, на ларях.
Многие из них он уже успел отведать. Он помнил эти
веревки, но не помнил, почему они хлестали его кожу.
Его всегда били по голому телу. Хозяин не спешил. Он
вошел в ту минуту, когда Холль смотрел на улицу, по
которой с молочными бутылями проходили деревенские
дети. Лицо хозяина обещало грозу. Холлю оставалось
только спустить штаны и сказать:
— Отец, будьте добры выпороть!
Левой рукой хозяин схватил его за шею, перегнул
через колено, а правой схватил веревку, которая мелька-
ла до тех пор, пока плач не перешел в визг. После этого
Холль должен был сказать:
— Спасибо большое за порку, отец!
Затем Холлю пришлось выйти вместе с хозяином, тот
требовал, чтобы после выволочки Холль с сияющим ли-
цом присоединялся к работникам.
30

* * *
Раз в год проведать Холля и Морица приходил кто-
нибудь из попечителей. В присутствии хозяев казенный
ангел-хранитель спрашивал двух "идиотов", как им жи-
вется.
Несмотря на то, что тогдашний священник день-день-
ской просиживал в кабаках с хаудорфскими мужиками,
портняжке, утопившему распятие в миске с кукурузной
похлебкой, ничего не оставалось, как перебираться в
другие края. Каждую ночь нижняя часть дома Бергера,
где портняжка ютился со своими двадцатью тремя домо-
чадцами, становилась мишенью мужицкой злобы. Нача-
лось с того, что через открытое окно на супружеское
ложе угодила кошка, выкупанная в отхожем месте, в
другой раз на головы супругов вывалили лопату конско-
го навоза. Портной был не в силах противостоять извер-
жениями смердящего католического духа.
Прочие же обитатели Хаудорфа как были, так и оста-
вались, и Холль изо дня в день жил рядом с ними. Он,
конечно, был с ними знаком, но знаком не по-соседски и
уж никак не по-свойски, а мимоходом, мимобегом, мимо-
ездом. Случались лишь вынужденные встречи, вернее,
отчаянные попытки уклониться от любой встречи с кем
бы то ни было на тропках, улицах, задворках, склонах и
прогалинах. Каждый день с самого утра Холль нахо-
дился в напряжении. Вывести лошадь из конюшни —
дело не такое уж хитрое, запрячь тоже, а вот развернуть
у навозной кучи двухосную телегу, почти не двигаясь с
места, чтобы не задеть конюшню, — это уже посложнее,
потом надо было быстро миновать ворота и спустя ми-
нуту-другую двигаться шагом по прямой, все это требо-
31

вало полного самообладания, ведь приходилось трусить
рядом с лошадью или чуть впереди. С шести до полови-
ны восьмого сновать вверх и вниз по улице, затем —
быстро на кухню, схватить заплесневелый кусок, пере-
одеться — и в школу.
Это были постоянные, но с переменным успехом уси-
лия не потерять разум и в то же время бегство от самого
себя. Никто не мог видеть дальше своего носа, и все, что
мог прокричать каждый, Холль загонял внутрь, остава-
ясь немым. То и дело двенадцати- и тринадцатилетние
подростки сбивались после уроков в стаю за бойней и
ждали случая напугать бывшую учительницу, выскочив
из-за колодезного желоба. Самые что ни на есть радост-
ные лица, а в головах темные закоулки, о существовании
которых не знали даже сами обладатели. Если одному
суждено всю жизнь испытывать такую власть сострада-
ния, что он не способен дать шлепка и корове, то у друго-
го рука не дрогнет по ничтожному поводу забить ребен-
ка до смерти. Одни истово верили и никогда не забыва-
ли о Боге, другие отроду не вспоминали о нем, даже ког-
да в лютый мороз гнали в долину возы с дровами. Если
одни по малодушию топились или вешались, другие гор-
до шагали по жизни, чтобы накопить побольше душев-
ной черноты.
Как защититься, отвести душу и выразить свои чув-
ства? Кто-то уже давно набил руку в однообразной ра-
боте, а кому-то с ней еще предстояло свыкнуться. Среди
батраков, кроме добросовестных, попадались и озлоблен-
ные люди, которые в первую же неделю после Сретения
расправлялись с неудобными, тяжелыми в обращении
черенками вил. Без лишних слов они ломали об колено
32

крепкие ореховые палки. Мастеровой, особо чуткий к
такого рода треску, всегда прибегал слишком поздно.
Сломанными черенками батраки доводили его до отчая-
ния. В то время как после молитвы они могли отдохнуть
в свое удовольствие, он вынужден был до поздней ночи
пыхтеть в мастерской над новыми черенками. Уж если
работники вбили себе в головы спровадить его в мастер-
скую, то они, конечно же, ломали и самые лучшие рукоят-
ки, какие только производила природа. Но рано или
поздно каждая сломанная палка, дававшая недолгий от-
дых разрушителю, одним концом ударяла по нему же,
существу подневольному. Чуть ли не весь воскресный
день батракам приходилось орудовать ножовками в за-
рослях орешника. Везде и всегда они оставались внак-
ладе.
Если Мастеровому хозяева когда-либо поручали не-
благодарную работу, он тут же вменял это в обязанность
кому-либо другому. В прежние времена, будучи челове-
ком нуждающимся, он по требованию хозяев выполнял
любую работу, и на подхвате бывал, и на сене вкалывал.
Зато уж после, став Мастеровым, раздавал эти роли ни-
жестоящим, хотя, по сути, так никогда и не вылезал из
навоза, а батрачил на крестьян вместе с другими. При
сложившейся системе старшинства силу можно было
показать лишь в одном. Сильный пихал в навоз слабого,
поскольку против истинного врага сам был бессилен.
Единение царило лишь в тех случаях, когда надо было
срочно, за ночь, убрать какому-нибудь сельскому бедня-
ку его единственное поле, поскольку тот не успевал сде-
лать этого сам.
Бургер, по прозвищу Мастеровой, на многих наводил
страх. Спустя несколько лет, когда он снова нанялся к
33

хозяину, Конраду уже исполнилось четырнадцать, а са-
мой младшей, Марии, — двенадцать. Руди, работавшему
в хлеву с Фельбертальцем, — пятнадцать. Руди выде-
лялся своей общительностью. Бургер и Конрад были
одинаково угрюмы. Один говорил лишь повелительным
тоном, другой, которому повелевать было некем, вообще
не разговаривал. Мария, трудившаяся, как и Холль, с
шести до половины восьмого, а потом отправлявшаяся в
школу, спала в кладовке перед кухней, так как в комнате,
где ночевали батрачки, блудили. Руди, в отличие от всех
вкусивший безмятежного детства, спал вместе с Фель-
бертальцем там, где положено скотникам. У Конрада,
которому, как и Марии, уже пришлось поработать на
других усадьбах, не было отца. Мария — круглая сиро-
та. Выглядела она семнадцатилетней. Чтобы попасть в
кладовку, надо было пройти через помещение для скот-
ников. Вскоре все упростилось. Мария пустила Руди в
постель. Сразу же после первой ночи, которую они про-
вели вместе вплоть до самой дойки, Фельберталец —
мужик и без того с норовом — начал донимать Руди.
Дойка, мол, уж больно затягивается, и, хотя он зарабаты-
вал тысячу, а Руди — пятьсот, потребовал от паренька,
чтобы тот без промедления взялся доит^хтолько же ко-
ров, сколько и он, Фельберталец. А в любом деле, кото-
рое и так безропотно исполнял Руди, стал находить вся-
кие недостатки.
Однажды утром после завтрака Бургер велел батра-
кам готовить сани. Холля и Марию послал запрягать
лошадей. Едва они приступили к делу, из коровника
прибежал Руди и сказал, что Бургер сверзился с сенова-
ла и загремел по стремянке, но тут же встал на ноги и
выскочил в среднюю дверь. Должно быть, его кто-то
34

столкнул. Холль, побежавший вслед за Руди и Марией в
коровник, подумал было про Тео, который, как известно,
сидел однажды в тюрьме. Но Тео и Грегор стояли в зад-
нем хлеву и, судя по виду, тоже не могли понять, зачем
Бургер куда-то помчался. Когда Руди сказал им, что
Бургер ищет того, кто его столкнул, они поняли, что он
бросился за Конрадом, наверно, убить хотел, но это тоже
всех озадачило, потому что молчуна Конрада все они
считали безобидным человеком. Бургер снова оказался
наверху и, увидев сбившихся в кучу работников, заорал:
— В чем дело? Запрягать!
Команда относилась главным образом к Холлю и
Марии.
Когда из теплой конюшни они вывели лошадей на
утренний мороз, со стороны дома к ним приблизились
хозяин и Бургер, один мрачнее другого. Снег под копы-
тами коней так нещадно скрипел, что нельзя было разоб-
рать, о чем говорят подошедшие. Тео и Грегор помогли
запрячь лошадей в сани. Холод железа прожигал рука-
вицы. Отъехали молча. Желтый свет окон едва проби-
вался сквозь темноту. Зима будто все переиначила, лю-
дей превратила в еще более безмолвные фигуры.
Луга тонули в густой мгле. Колючий мороз усыпил
все неприятные воспоминания, и пусть даже Холль в та-
кую рань топал по снегу не по собственной охоте, ему все
же было хорошо. Никто не донимал его, потому что всем
приходилось сопротивляться морозу.
Мориц, выносивший молоко на дорогу, вернулся к
ним, чтобы сменить Марию, а она должна была занять
место Конрада, который пока еще не появился.
После обеда хозяин велел работникам идти за ним в
средний сарай. Когда все собрались, он зажег свет. Над
головами затеплилась тусклая лампа. Справа и слева от
35

прохода поднимались до,самой лампы пласты сена. Пол
покрыт бугристым слоем снега. Опорные столбы отбра-
сывали огромные тени. Хозяин указал пальцем на люк
сеновала и громко произнес:
— Что тут случилось утром, останется между нами.
Дело поганое, но что было, то прошло. Мастеровой пору-
чился мне, что ничего с Конрадом не сделает за то, что
тот натворил. Ясно, что искать беглеца без толку. У нас
тут уже бывали и дезертиры, и лиходеи отъявленные,
против которых и отборные войска не помогли.
Направляясь в дом, хозяин предупредил работников,
чтобы те были начеку. Он имел в виду, что, возможно,
Конрад затаился где-то по соседству. Но никому в это
как-то не верилось: трудно было себе представить, что
молчун Конрад может вдруг куда-то исчезнуть. Так же
мало кто поверил обещанию, что-де проделка с Мастеро-
вым сойдет Конраду с рук.
Почему Конрад спихнул Бургера с сеновала, выпы-
тать у Конрада не удалось. Сам он вошел вдруг в ком-
нату, когда все сидели за завтраком. Он сел за стол и
начал торопливо черпать из общего котла молочную по-
хлебку. Казалось, он вывернул зрачки в обратную сто-
рону: как ни пытались заглянуть ему в глаза, никому не
удалось встретиться с ним взглядом. После еды, когда
все забормотали благодарственную молитву, он метнул-
ся к шесткам у печки и сорвал с них кое-что из одежды.
Покуда Бургер распоряжался насчет работы, а все оде-
вались и подпоясывались, Конрад возился за печкой с
сапожной колодкой, будто хотел потянуть время. Он
вышел из укрытия, когда все уже были на дворе, и тоже
оделся потеплее.
36

Еженедельные побывки Конрада у своих казались
Холлю еще более жалкими, чем его собственные поездки
домой в День всех святых. По школе он знал сводных
братьев Конрада, мимоходом видел мать, а мимоездом —
старый дом, где они жили. Конрад всегда отлучался
лишь на несколько часов и всегда был одинаково мра-
чен, и уходя, и возвращаясь. Холль не мог припомнить
случая, чтобы Конрад хоть раз рассмеялся.
Однажды вечером в батрачек словно бес вселился.
Сначала накинулись на старого Вильденхофера, заще-
котали его так, что бедняга чуть не задохнулся от смеха,
и стащили с него штаны. Они уже выскочили с этими
штанами из комнаты, подыскивая место, где бы их спря-
тать, но в сенях нарвались на хозяйку. Та отобрала шта-
ны и с порога бросила их старику. Потом девки шушу-
кались на кухне, одна из них то и дело забегала в комна-
ту и, возвратившись, что-то шептала подружкам. Затем
они вдруг угомонились и сделали вид, что собираются
спать. Холль, учивший на кухне уроки, знал коварные
уловки работниц. Он решил незаметно проследить за
ними. Они поднялись наверх, спустились снова и, подой-
дя к комнате, где жили батраки, распахнули дверь и бро-
сились на Конрада, который уже лежал. Три девицы на-
чали срывать с него одеяло, им хотелось во что бы то ни
стало увидеть его голым. Но одеяло вырвать не удалось.
На них вдруг напал страх, они побежали наверх, в свою
комнату, и заперлись. Холль тоже дал тягу. Но не успел
он войти в кухню, как услышал снаружи какой-то гро-
хот, Холль выскочил из дома и увидел, как Конрад швы-
ряет из окна все то, на чем спал. Первое, что пришло
Холлю в голову: сейчас Конрад ворвется к девицам и
начнет их убивать. Что делать? Батраки в лугах. Хо-
37

зяин еще не вернулся. Руди нет в доме. Фельберталец
уже спит. Холль тотчас побежал к мачехе, та вместе с
сыновьями была на кухне.
Конрад лежал на том месте, где была его кровать,
укутанный каким-то шмотьем. Хозяйка стала внушать
ему, чтобы лег в постель, в любую постель, не на полу же
спать, в самом деле. Когда она поняла, что Конрада с
места не сдвинешь, закрыла за собой дверь и вернулась
на кухню.
В тот же вечер хозяин на каком-то подобии цитры
играл своим детям бравурную польку. Он еще и пел
что-то. Сиротская песенка напомнила Холлю одного
нищего. Он долго не мог заснуть, перед глазами был тот
самый нищий, сидевший летним вечером на скамеечке
перед домом и до глубокой ночи певший песни, которых
Холль отроду не слыхал. Эти песни преображали все
лица радостью. Нищего пригласил хозяин, предложив
пару деньков пожить, но тому было некогда, он ушел из
Хаудорфа.
С помощью проигрывателя Фельберталец отбил у
Руди Марию. Днем Фельбертальца и не замечали, а вот
по вечерам стоило кому-нибудь ненароком обронить сло-
во "музыка", как владелец тут же бежал наверх и тащил
оттуда все, что держал у себя над кроватью: пластинки с
сельскими польками и песенками "лесных бродяг", ну и
конечно, сам проигрыватель, ставил по десять пластинок
кряду. Под вихревые мелодии из "Веселых иннтальцев"
он так выплясывал в своих войлочных тапочках, что у
девиц кружились головы, и они обессиленно валились на
лавки. Чтобы перевести дух, ставили "Лесного бродягу
38

Йенневайна", "Польку со слезой" или "На родину лети
со мною" Потом наступал черед "Пустертальского кле-
на", английских и венских вальсов, а после в который раз
"Танго паломника Андреаса Хофера"
Поскольку Руди не ладил с Фельбертальцем, а Кон-
рад и Бургер жили как кошка с собакой, вышло так, что
Конрад сменил Руди в коровнике. Хозяин рассудил:
раз уж Конрад и так резиновых сапог не снимает, то
работа в коровнике в аккурат для него. Кроме того, ра-^
бота здесь четко распределена, и говорить ему ни с кем
не понадобится.
По утрам, когда Конрад после дойки проносил фляги
через кухню в кладовую на сепаратор, его путь сопро-
вождался сердитыми взглядами и ворчанием: работни-
цам всякий раз приходилось подтирать за ним пол.
Пока он в кладовой сливал молоко, в кухне раздавались
горячие пожелания, чтобы эта чушка получше чистила
сапоги перед домом. Стоило только ему появиться, как
воцарялась тишина. В сапогах, заляпанных навозом, он
пересекал кухню и, обойдя стол, садился завтракать. Де-
вицы, назначенные в это время мыть посуду, чуть не в
драку старались заполучить бидоны и фляги, лишь бы не
подавать на стол Конраду. Фельбертальца, который зав-
тракал немного попозже, они обслуживали без промед-
ления.
Двум расторопным мужикам на работу в коровнике
требовалось по меньшей мере часов десять, если ничто не
мешало. Двое дюжих работников к обеду успевали дой-
ти до средних дверей.
39

Девицы уж наперед знали: свежевыскобленный пол
не производит на Конрада никакого впечатления. Ком-
ната приняла такой вид, будто кто-то приземлился на
пол, спрыгнув с навозной кучи. Терпению девиц настал
конец. Не успел Конрад дойти до печки, как они, воору-
женные мокрыми тряпками, ворвались в комнату и, осо-
бо не примериваясь, стали его охаживать.
Работа в коровнике имела то преимущество, что Кон-
рад хотя бы дважды в день вылезал из резиновых сапог.
А самым противным в ней было однообразие. С утра по-
раньше и ближе к вечеру принимался он за дойку под
упорным взглядом племенного быка. Конрад должен
был выдоить весь коровий ряд, то же и Фельберталец,
поочередно приседавший у каждой коровы, но в том ряду,
что позади быка. Навоз убирать тоже занятие не из весе-
лых. Деревенский кузнец, предпочитавший коротать дни
в трактирах вместе с парой отставных железнодорожни-
ков, священником и старым учителем, соорудил для на-
возной тачки нелепейшие рельсы, которые к тому же
были опасны для жизни. В коровнике Конраду приходи-
лось то и дело забираться наверх, сгребать сено и кидать
его в окошко, как и солому для подстилки. Свободные
часы, выпадавшие Конраду после обеда, частенько быва-
ли не в радость: то какая-нибудь баба, то мужик приво-
дили коров к быку-производителю. При этом не обходи-
лось без свар. Истовые католички принципиально не
признавали первой случки и требовали второй. Но хуже
всего была ярость, распиравшая Конрада, когда он видел,
как в кухне корчатся от смеха батраки и батрачки.
40

Узкая комнатушка, которую занимали Конрад и
Фельберталец, отделялась от кладовки перегородкой в
два сантиметра толщиной. И Конрад обречен был слы-
шать все, что Мария говорила лежавшему на ней Фель-
бертальцу. Невозможность отгородиться вскоре приве-
ла к лютой вражде с ним. Каждая смеющаяся физионо-
мия означала для Конрада происки и заговор. Всякая
улыбка становилась уколом. Его уже вполголоса стали
называть чокнутым.
— Тихо, девки, чокнутый! — предупреждали друг
друга работницы, когда он с флягой в руках переступал
порог дома. И — налегал ли он на тачку с навозом, под-
нимал ли сенную пыль в сараях, сгибался ли в три поги-
бели или вытягивался, как труп, на своей лежанке — со
всех сторон он слышал только смех.
Холль таращил глаза в темноту. Он будто вынырнул
из глубочайшего сна с распахнутыми во тьму глазами.
Он чувствовал, как под ним намокает постель, чуть не до
изголовья, и не смел вздохнуть от отчаяния. Все тело
точно неживое, и только голова в мутном полусознании
наливалась ужасом вины. Это лежание в собственной
моче было еще мучительнее от того, что, как бы он ни
крепился, такое случалось вновь и вновь. Всякий раз это
убивало его. Если он и знал что о Страшном Суде и хоть
как-то рисовал себе адские муки, то они означали ужас
такого вот пробуждения. Он был один на один с собой.
Он желал вырваться из собственного тела. Он ненави-
дел себя. Он ненавидел сон на красных и синих резино-
вых подстилках, спать в этой комнате, где всегда открыта
дверь в опочивальню зачавшего его человека и мачехи.
Он охотнее спал бы в любом хлеву, чем здесь, где прихо-
41

дится холодеть от страха и вздрагивать от каждого шага
внизу. По хлопкам дверей Холль пытался угадать, при-
ближается ли к нему мачеха или же посылает наверх
батрачку.
Когда приходила мачеха, ничего не оставалось, как
прошмыгнуть мимо, вниз, на кухню. Она не говорила ни
слова, но обдавала его презрением. А путь вниз по лест-
нице казался ему подъемом на крутую гору с тяжелым
грузом на плечах. Холль видел, как все буравят взгляда-
ми его мокрую спину, как только он перешагивал через
порог. Одна мачеха чего стоила, а тут еще столько из-
вергов. По его виду нельзя было догадаться, какие он
терпит муки. Он торопился найти свою вязаную куртку,
чтобы прикрыть позорное пятно. Он не нашел ее там, где
оставил перед сном, и увидел в этом злодеяние, величай-
шую подлость. А разве не подлость то, что ему не разре-
шают держать одежду в комнате? Пришлось забыть про
куртку, так как за ним, подняв голову над кухонным сто-
лом, наблюдал хозяин. Холль быстро надел носки и бо-
тинки и пошел к рукомойнику за плитой. Ледяная вода
приятно освежила. На сундуке рядом с дверью лежали
два общих полотенца, оба насквозь провонявшие. Холль
быстро вытер руки, а потом лицо. Он вынужден был
соблюдать именно эту последовательность, иной хозяин
не терпел.
После таких побудок он покидал дом как побитый
пес, боясь, что от него не отстанут и на улице. Час-другой
ему нужно было побыть одному, чтобы он смог снова
смотреть в глаза работникам. Это, конечно, не очень по-
могало, но по крайней мере успокаивало, и тогда легче
шла работа. В таком кромешном, отчаянном самоуничи-
42

жении он часто думал о своих товарищах по несчастью.
И, как-то само собой, каждый в его воображении являлся
прежде всего жертвой побоев. Это было своего рода
утешение: не один ты горемыка на этом свете. Это были
узы родства.
Хозяин и мачеха злились всякий раз, когда речь за-
ходила о матери и отчиме, а Холль при этом употреблял
слово "дома" Они говорили ему: "Дома ты здесь, а не
там", или: "Он еще узнает, где у него дом" Но такое
случалось редко, разве что когда Холль проговаривался
от счастья.
В школе властвовала палка. Директор пил. Священ-
ник пил. А учителя понятия не имели или сознательно
не замечали, с какой каторги многие дети плетутся по
утрам в школу. Поэтому большинство этих детей вос-
принимали школу либо как развлечение, либо как место
отдыха. Холль принадлежал к тем, кто не воспринимал
школу всерьез, но все же побаивался ее и в то же время
использовал для передышки. Так как в первых двух
классах учительница часто наказывала его из-за невы-
полненного домашнего задания и всякий раз вносила в
табель замечание: "Мог бы успевать лучше", он решил
однажды принять участие в акции возмездия. По ее ми-
лости ему часто приходилось быть наказанным, потому
что отец не верил, что его оставляют после уроков, а она
в свою очередь не верила, что он вынужден так много
работать. Холлю верили только его сосед, парнишка с
усадьбы Губера и Лео, который тоже редко когда делал
задания. В нем подневольного за версту видать, а про
Холля этого не скажешь, по одежде и не заподозришь.
Но приличное платье имело и неприятную сторону: по
43

дороге в школу Холль кожей чувствовал злобу людскую,
хоть, по сути, и относилась она к его отцу. Это была та
самая злоба, которую не выказывают прямо, а переносят
на детей. Чисто одет — значит, папенькин да мамень-
кин. Ну а будь он оборвышем, как полагается подне-
вольным, — глядишь, то тут, то там услышал бы добрые
слова. А так только путаница одна. Ему казалось, что
все люди про него все знают, и кто-то действительно
знал — те, кто батрачил на поденщине в их усадьбе. Их
он боялся больше всего, сделав самые мерзкие открытия
в отношении некоторых женщин.
Хартингер — вышедший на пенсию столяр и режис-
сер сельского театра — как-то после обеда на уборке
картошки поймал мышь и сунул ее Марии за пазуху.
Кто-то повернулся на резкий крик, кто-то увидел нако-
нец ее груди. Она разорвала на себе блузу до самого
фартука. Это возмутило Штраусиху, поденщицу. Зас-
тегнуть блузу было уже невозможно. Мария рассмея-
лась. Она зажала в кулаке края разорванной блузы и,
шагая через борозды, пошла с поля. Все, особенно муж-
чины, смотрели ей вслед: она направлялась не к воротам,
а к изгороди.
— Гляньте, через забор лезет! — в ужасе завопила
Штраусиха.
Мария с такой неспешностью перелезала через изго-
родь и при этом так высоко задрала подол, что у одного
из мужиков выскользнула из рук мотыжка. Штраусиха
не закрывала рта, покуда Мария не коснулась ногами
земли и не оказалась в ложбине, но и тогда продолжала
костерить Марию. Клялась, что видела ее в лугах с пар-
нем из мясной лавки. Уточнила, что Мария тогда еще в
школу бегала, и добавила, что в прежние времена люди
44

до двадцати годов не знали, чем мужик от бабы отличает-
ся, потому как вкалывали до седьмого пота. Слушая
длинную речь Штраусихи, Холль надумал подшутить
над ней. Его возмутило не злословие Штраусихи, а ее
зависть. Она не могла простить Марии, что с ней стал
заигрывать Хартингер, запустивший ей мышь за пазуху.
Это навело Холля на мысль подбросить мышь Штрау-
сихе в кофе из винных ягод. И он решил без промедле-
ния, при первом удобном случае незаметно пробраться к
тому месту, где Мария вытряхнула мышь.
Когда Мария вернулась, он сразу же посвятил ее в
свой план. Вплоть до полдника они давились от смеха.
Зато потом, когда затих всеобщий хохот, перед Холлем
замаячил неприятный вечер. Поскольку Холль и Мария
так покатывались со смеху, определить виновников
было просто. Даром что хозяин и сам смеялся, он поста-
вил-таки обоих на колени и заставил просить прощения,
правда, из этого ничего не получилось, так как при виде
Штраусихи они опять затряслись от смеха. Даже вече-
ром, томясь в чердачной комнате в ожидании порки, Хол-
лю все еще было смешно.
Когда Холль мысленно переносился в Оберпринцгау,
он часто вспоминал мать. Ему казалось, что там у него
твердый берег. И было жаль Марию и Морица, у кото-
рых не было на земле места, где они могли бы укрыться
от невзгод. Как »большинство батраков, оба были пере-
кати-поле.
Во время мессы, опускаясь на колени в проходе меж-
ду скамьями, Холль испытывал ужас. Два с половиной
года эта церковная повинность была сопряжена с мучи-
тельным усилием не совершить во время службы чего-
45

либо наказуемого. Он становился на колени, когда это
делали другие. Он молился, когда другие молились.
Крестился так и столько раз, как это делали остальные.
Вставал, преклонял колени, садился, молчал и пел вместе
со всеми.
Но, несмотря на все старания, однажды он провинил-
ся. Его сосед слишком горячо интересовался, кто из куз-
нецов делал новый сосуд для пожертвований. Холль
хранил спокойствие и делал вид, что не слышит вопроса.
Тогда тот ткнул его локтем под ребра и повторил:
— Кто из кузнецов новую кружку делал?
— Не знаю, — сердито шепнул Холль.
— Знаешь, да не говоришь, — прошипел сосед.
Холль отвел взгляд на боковой алтарь, священник
умолк, и тут перед Холлем, как из-под земли, выросла
фигура воспитательницы из детского сада, особо дове-
ренной прихожанки. Вот и его черед настал. Покуда
священник по скрипучим ступеням спускался с кафед-
ры, Холлю и соседу надлежало выйти на середину. Ве-
рующие почтительно поднялись навстречу пастырю и
начали молитву. Холль чувствовал коленями холод
плит. Он с ужасом подумал об отце, стоявшем у стула с
номером 48. Упершись взглядом в срединный алтарь,
Холль возносил к нему одного "Отченаша" за другим,
во-первых, ради того, чтобы выйти из этого нелепого по-
ложения, во-вторых, чтобы упросить Бога хотя бы до на-
чала благословения лишить зрения всех прихожан.
Священник, в школе так бойко лупивший палкой по ру-
кам учеников, здесь нарочито медлил, тянул время и де-
лал все, особенно причащал, с такой благостной нетороп-
ливостью, что Холль готов был вырвать у него из рук
облатку.
46

Как-то часов в шесть утра Холль услышал, как по
лестнице поднимается мачеха. Оба сводных брата еще
спали. Он повернулся лицом к стене и притворился спя-
щим, надеясь, что удастся полежать еще хоть чуточку.
Но подошедшая мачеха безжалостно растолкала его. Он
встал, надел серые колючие штаны, спустился вниз, влез
в сапоги и молча пошел в хлев. Коров уже подоили.
Ему велели лезть наверх и сбрасывать сено. Это было
тяжело, сено на досках слежалось. Коровы беспокойно
мычали. Когда Холль закончил, с завтрака вернулись
Конрад и Фельберталец. Фельберталец отпустил его
завтракать.
Отец сидел за столом и читал "Рупертиботе"* Холль
пристроился на краю скамьи и начал есть. Одна из бат-
рачек и Мария мыли посуду. До половины восьмого ос-
тавалось десять минут. Холль поднялся наверх и быст-
ро переоделся. Снова вернулся на кухню. Мачеха спро-
сила, почему он не в белой рубашке. И тогда началось,
завертелось. Светлое Христово Воскресение, а он как
чушка. Исповедаться не соизволил. Холля пронизыва-
ет страх. Отец вскакивает. Порки не избежать. Верхняя
кладовка. Спущенные штаны. Ожоги ремнем. Холль,
как всегда, должен просить о наказании, а потом благо-
дарить. Точь-в-точь как когда-то его собственный отец
своего отца. Первые удары обычно больнее всего, после
них Холль, лишь скучая, поглядывал на решетку окон-
ца. Пыхтение отца вызывало отвращение. Штаны при-
ходилось поддерживать руками: пуговицы были оторва-
* Церковное издание $ выпускаемое ко дню св. Руперта
(здесь и далее прим. переводчика).
47

ны. Потом отец спустил его с лестницы, Холль сильно
ушибся о кухонный пол. Крики мачехи. Безмолвные
лица работниц. Боль. Стыд. Отец велел ему оставать-
ся дома. Мачеха, застелив постели, сразу же взялась за
стряпню. Работницам надо было в церковь. Холль сло-
нялся возле дома, пока в комнатах и в поселке не насту-
пила тишина, а потом полями побежал куда глаза гля-
дят. По части пропущенных уроков ему не было в шко-
ле равных. В день школьной исповеди он должен был
вместе с батраками идти на дальний надел раскидывать
удобрения. Школьную исповедь он пропустил. Отец
разорялся, что это страшный позор, что их оболтус отси-
живался за предпоследней партой, тогда как другие ис-
правно причащались.
Один инвалид, в сад которому Холль должен был
привезти в субботу две телеги навоза, волей-неволей по-
мог ему совершить побег. В кармане штанов оказались
девять шиллингов. Поездка началась чудесно. Правда,
он опасался, что кто-нибудь узнает его. Чуть ли не в
каждом встречном он видел отцовского шпиона. По
одежде можно было догадаться, что он в бегах, на нем
болталась та самая рвань, в которой он работал в хлеву.
Он боялся, что проводник вышвырнет его из вагона.
День стоял прекрасный. Были цели. Планы. Целая ла-
вина мыслей, которой требовалось всего несколько слов.
Все надежды он возлагал на отчима. Мягкого, скупого
на слова человека. Из лучших побуждений он привез
Холля в усадьбу 48, а раньше вступался за него. Самого
отчима воспитала чужая женщина, у нее был огород с
репой — единственное ее владение. Еще в детстве отчим
обращал на себя внимание. Вздутый живот и вечно го-
лодные глаза. Почти ничего, кроме репы, он и в рот не
брал. Люди над ним смеялись. Это привело к тому, что
48

он постоянно глушил в себе воспоминания, нажил язву
желудка, стал раздражительным, перенес операцию.
Поезд еле тащился. Дали бы волю, Холль взобрался
бы на паровоз и раскочегарил бы его, как безумный. До-
лина становилась все прекраснее, все просторнее, а у
Нойкирхена переходила в холмистую равнину. Холль
пробежал через рынок, поднялся на холм и ни капельки
не устал.
Нойкирхен был чудесен. Просто мировой город.
Бургомистр — святой. Священник — сам Господь Бог.
И все собрались, чтобы встретить Холля и отпраздновать
его появление. Это было долгое путешествие.
Теперь поезд уже летел. Дороги раздвинулись бес-
предельно. Штраусиха весь долгий день что-то талды-
чила матери. Зупановские пацаны гоняли мяч на свежей
траве. Они встретили повозку. Ноги с разбитыми ко-
ленками без удержу несли его вперед, вровень с матерью,
молчаливой и отчужденной. Оба они проскочили тес-
ную улочку и по ухабистой дороге приблизились к Хау-
дорфу, который высоко и сурово поднимался перед
ними. Поля, заборы, дома и лица, которых он не желал
больше видеть, которые он, беглец, уже сменил на новые,
более теплые и человечные. О том, что его ждет на
усадьбе, он и думать не смел. Ему хотелось погрузиться
в глубь земли и вылезти где-нибудь в другом месте, но
глубже ботинок он опуститься не мог, а под ногами чув-
ствовал лишь камни, потонувшие в черноватой грязи,
которая уже не одну неделю киснет на дорогах. Лучше
бы он оглох, но он явственно слышал и себя, и шаги мате-
ри рядом, и мычание коров в хлеву, и детские голоса в
доме портняжки, и лай собак. Он видел маленькую пе-
карню и большой дом позади, схватился пальцами за
кольцо и тут же оказался в сенях и в кухне, где за сто-
49

лом сидели работники, и хозяин с хозяйкой. Все устави-
лись на него, без малейшей жалости, с наглым любопыт-
ством, зло, укоризненно и сурово. Стоя под этим дождем
стрел, он видел, как мать приветствует своего бывшего, и
слышал, как говорит с хозяевами. Он был еще в состо-
янии осмысливать хоть часть этого ужаса: "Тут теперь
забьет меня хозяин до полусмерти из-за безвинно про-
пущенной исповеди. А сейчас мать говорит ему, что я в
церкви должен на коленях стоять"
Она скоренько простилась с хозяевами, сунула Хол-
лю руку и ушла. Он смотрел ей вслед. Потом почувство-
вал удар, полетел под скамейку и встал, зная, что падать
и вставать придется еще не раз.
Послеобеденные часы были прекрасны. Шел неболь-
шой дождичек. Бургер приставил Холля к только что
объезженной лошадке, молодой и веселой. Холлю нрави-
лось бежать впереди молодой веселой лошади, шлепать
по грязи и подставлять спину тяжелым брызгам. Стол-
бы ворот пугали его. Ворота становились все уже.
Холль не имел права голоса. Он бы поставил столбы
пошире. Еще он с удовольствием писал бы сочинения о
том, как проезжаешь через ворота. На езду через ворота
у него уходило больше времени, чем на сидение в школе
целый год. И каждый раз, когда удавалось благополучно
миновать ворота, он был почти счастлив.
Морицу всегда доставалась грустная кляча.
Свернутые столбы и поломанные оси, как правило,
относили на его счет. Его облаивали и обзывали болва-
ном. При этом говорили: бить его уже бесполезно. Для
него все ворота были узки, на чем бы он ни сидел: на
санях ли, на телеге, на бочке с дерьмом или на возу сена.
Он во всем полагался на лошадь. В силу этого у многих
50

кляч развился талант под стать дрессированными ло-
шадкам. На обратном пути Холль встретился в проулке
с Морицем. Оба смутились от взаимного умиления.
Мориц был в своем долгополом черном плаще. Рукава
явно длинны. Колени тонут в складках. Во рту — длин-
ная трубка. Повод болтается на локте. На обоих —
шляпы. На Холле — пиджак в нестерпимо красную
клетку, который отец купил ему у старьевщика. Оба в
резиновых сапогах. Встреча произошла в ложбине, куда
ни из дома, ни с поля их взглядом не достанешь. Они-то
друг друга понимали.
Когда Холль доставил навоз в поле, Бургер ругался
на чем свет стоит. Мало того, что дождь, еще этот Холль
лошадь на поводу удержать не может. Лошадка так рез-
во брала, что Бургер на своих коротких ножках должен
был делать непосильно широкие шаги, а пласты навоза,
которые он поддевал, шагая рядом с телегой, станови-
лись все меньше и меньше. В общем, день был прекрас-
ный.
Священник хмурился, когда день спустя после заут-
рени Холль просил его принять исповедь. Пришлось
просить дважды. В ризнице он упал перед пастырем на
колени и, покуда тот снимал свои одеяния, стал навер-
стывать упущенное. Но не успел Холль закончить, как
священник отпустил ему грехи, дал просфору и отослал
прочь. Встав на колени перед алтарем, Холль перекрес-
тился. Когда он обернулся, то отчетливо увидел лицо
воспитательницы из детского сада. Она стояла на том
месте, откуда, как из засады, наблюдала за школьниками
во время службы. На миг его охватило желание подбе-
жать и вцепиться ногтями в эту бледную физиономию,
но мысль о безысходности его положения тут же остуди-
51

ла Холля. Он поплелся к скамье, где оставил свой ра-
нец. Там он выжидал, пока не пройдет время, потребное
на пять "Отченашей", ибо столько, в знак покаяния, было
назначено патером. Холль и не думал молиться, но и
наружу выйти не смел, потому что во всем вокруг ему
почудился какой-то чудовищный заговор. Он знал лишь
одно: куда бы он ни подался, его тут же вернут в дом с
цифрой 48, но он не знал потайных углов этого нового
враждебного царства, которое сделало его своим пленни-
ком так быстро, так беспощадно.
У боковых дверей его ожидала Анна. Она прихвары-
вала и потому в последнее время совсем редко появля-
лась в усадьбе. Кто-то рассказал ей о неудавшемся побе-
ге Холля. Он тут же заподозрил Штраусиху. Она и ма-
тери наплела с три короба, но ему не хотелось спраши-
вать, он хотел лишь поскорее отделаться от Анны, от ее
дребезжащих утешений, которые всегда заканчивались
взмахами крестящей руки и длинной молитвой. Своими
кривыми, изломанными работой, грубыми пальцами она
погладила его по лицу. Видимо, она думала при этом о
своем сыне в Австралии. Запах ее одежды напомнил о
запахе ее тесной каморки, такой же темной, как и эти ста-
рушечьи облачения, в которых она становилась почти
бесплотной. Только узкое лицо, с печальными жалостли-
выми глазами было воспаленно-красным с тех незапа-
мятных пор, как его навсегда обветрило непогодой. От
этой женщины, об руку с которой он вышел за ворота,
осталась лишь усохшая фигурка. Она опять смотрела
на него, бормоча молитвы. Он проводил до моста это
сухое, как осенний лист, тело и остановился, а она про-
должала идти, думая, что он следует за ней или где-то
рядом, и все шептала свои молитвы. Когда старуха
скрылась за холмом, Холль решил дожидаться начала
52

уроков на бойне. Первый раз в жизни он пришел в де-
ревню на час раньше, без чьего бы то ни было распоря-
жения. До исповеди он подумывал о том, не пойти ли к
кузнецу, но теперь его вдруг потянуло на бойню, хотя до
сих пор кузнечные подмастерья были дружелюбнее, чем
ребята с бойни. Он надеялся, что там будет на что погла-
зеть, ни о чем не думая, и таким образом как можно доль-
ше не видеть хаудорфских школьников с их назойливы-
ми расспросами. Жуткие картины бойни он поначалу
робко наблюдал, забравшись на каштан и упершись
взглядом в полуоткрытую дверь. Когда же с другой сто-
роны, из-за закрытой двери сарая, донесся крик голод-
ных свиней, он увидел теленка, исчезнувшего в забойном
загоне, а вскоре — кровь, хлынувшую на мощеный двор.
Он осмелел, приблизился к двери и стал наблюдать, как
перерезают горло другому, ревущему до последней се-
кунды теленку. Прежде чем подломились передние ноги,
теленок был уже подвешен на крючья за задние. Ни
одного из телят не оглушали деревянной дубиной.
Все эти дни Холль ждал, что отец потребует его к от-
вету за бегство. Но ничего подобного не происходило.
Это было не похоже на хозяина — обычно он не тянул с
приговором. С чего это вдруг такая задержка? Почему
раньше сразу за провинностью незамедлительно следо-
вал рык, от которого у Холля кровь стыла в жилах?
Всякий раз, когда ему приходила на ум чердачная кла-
довая, когда он слышал упоминание о ней или проходил
рядом, у него перехватывало дыхание. Если его посыла-
ли на дальний надел, ему приходил на память тот день,
когда он пыхтел здесь наверху в то время, как должен
был исповедоваться внизу. Временами ему было невы-
носимо слышать свист паровоза, временами — слово
53

"родство" Отвращение к родителю переходило на еду,
которую он должен был поглощать рядом с ним. Каж-
дый глоток давался с усилием, после чего приходилось
давиться, чтобы удержаться от рвоты, пока сидишь за
столом. На это уходили все силы, и он едва стоял на
ногах во время молитвы!
Самой большой загадкой была мать. Он не мог себе
объяснить, почему во всей этой гнусной истории с воз-
вращением, после еще более гнусных побоев, наносимых
ненавистным отцом, она предпочла вновь отдать сына в
его руки. Да еще при участии Штраусихи, бабенки с со-
бачьим нюхом, которую раньше и знать не знала. Он
припомнил, что во время "транспортировки" не обме-
нялся с матерью ни единым словечком. Он сидел рядом
с ней, всю дорогу глядя в окно, и его ни на секунду не
покидало ощущение, что он брошен и предан, а потом
вдруг, когда она его оставила одного,— этот удар в
лицо. Он не в силах был забыть это мгновение: мать
скрывается за кухонной дверью, он смотрит вслед, и тут
же следует удар. Особо-то размышлять ему было не-
когда, но всякий раз, когда произносилось слово "мать",
его донимали вопросы, ответить на которые мог только
он сам. То, что она вернула его, еще можно было понять:
помимо него, как-никак трое детей, а отчим зарабатывал
всегда мало, да и жилье тесновато, но то, как она расста-
лась с ним, он не в силах был оправдать. Что ее толкну-
ло на это? Что именно оказалось для нее важнее соб-
ственного сына? Какой смысл так добивать его?
Спустя год или два, на Пасху, во время поездки к
родным, Холль сидел рядом с отчимом и рассматривал
усадьбы, где тот работал еще ребенком, а потом взрос-
54

лым батраком. Отчим называл места и рассказывал слу-
чаи из жизни, напоминавшие Холлю собственные мы-
тарства. Это была жизнь такого же, по сути, сироты, так
же гнувшего спину на чужих полях. Отчим говорил
быстро и внезапно умолкал на полуслове.
На первое мая, поутру, когда, сидя на ступеньках кла-
довой, Холль натягивал выходные ботинки последовало
наконец, наказание за побег, которое измыслил для него
отец:
— Сиди дома! Будешь нынче работать. В наказание.
Это тебе за побег. Если битьем тебя не проймешь, по-
пробуем иначе.
Холль был немало удивлен: что-то новенькое. Рабо-
та в наказание. Об этом он как-то не думал. Чуть не
плача, он поставил ботинки на место. С какой-то особен-
ной горечью переступил он порог хозяйской комнаты.
Здесь ему была ненавистна каждая вещь, ведь никто,
кроме отца и мачехи, ни к чему тут не притрагивался. У
него даже пронеслась мысль поджечь дом со всем подво-
рьем, но он вспомнил, что уже думал об этом раньше и
всегда отступался, вспомнив о работниках и батраках.
Даже скудное имущество батраков было достаточной
помехой для мести отцу.
Боронить пришлось не просто пашню, а именно то
поле, через которое он дал отсюда тягу. Целый день тру-
сить чуть не под копытами, то лицом к Хаудорфу, то спи-
ной. И опять на ум приходило неудавшееся бегство, же-
лание на веки вечные распроститься с усадьбой, вспоми-
нались и заснеженное поле, и рваные штаны, которые
сразу же зацепила взглядом мать, когда он, задыхаясь,
ворвался в пропахшую кухней комнату. И покуда он
55

месил ногами унавоженное поле, Холль видел самого
себя, сидящего в рубашке напротив матери, которая за-
шивала ему брюки и вполуха слушала его сбивчивые
речи о том, что ни за что на свете не желает он возвра-
щаться в Хаудорф. На дороге и на улицах он видел
празднично одетых людей. Как его тянуло на праздник,
чтобы хоть несколько часов побыть в людном месте, но
надо было трусить по полю, которое он исходил уже
вдоль и поперек, будь оно покрыто всходами, снегом, на-
возом или жнивьем, в любую погоду, ибо время здесь
остановилось.
Солнце пригревало, и одновременно нарастало чув-
ство горечи и отвращения. Он так ненавидел эту долину
и людей вокруг, что у него пропал вдруг всякий страх.
Ведь были же у него две ноги, две руки, два глаза и
уха, был рот, чтобы есть. И все, что не именовалось отцом
и матерью, стало вдруг прекрасно. В глубокое ущелье он
направлялся, как в магазин самообслуживания. Ему до-
ставляло удовольствие хватать за хвост ядовитых змей и
бросать их в двух шагах от себя. Он карабкался на опо-
ры высоковольтной линии. Он смеялся, когда другие
молчали. Он выкидывал рискованные штуки. Он ходил
на могилы самоубийц. Все превращалось в забаву. И
если раньше, несмотря на всеобщую враждебность,
Холль пытался делиться своими наблюдениями, теперь
он держал их при себе. Разговаривал он лишь со своим
другом Лео и батраками. А то, что ему доводилось ска-
зать, было краткой передачей обыденных текущих вес-
тей, на иное не хватало времени.
Вещи напоминали о людях, поскольку были на них
похожи, и люди часто умирали рядом с вещами, но чаще
вынуждены были с ними расставаться. А еще они умира-
56

ли, когда их увозили, или же сопротивлялись и умирали,
или не сопротивлялись и умирали в самой больнице, по-
раженные невиданной белизной стен. Немыслимо белая
комната заведомо означала для многих из них страш-
ный недуг. Ослепленные белизной, они не могли ды-
шать или сами лишали себя дыхания, вскакивая в безум-
ном порыве и пытаясь заглотить льняную простыню.
Белизной слепила и известь, употребляемая для дезин-
фекции. Поэтому всякая работа заранее означала игру
со смертью. Все тут были потенциальными мертвецами.
С Холлем произошла такая резкая перемена, что он
чувствовал себя пропущенным через мясорубку. Ему
приходилось собирать воедино какие-то разлетающиеся
осколки. Все, к чему бы он ни притрагивался, действова-
ло на него с необычайной силой. Все, что ни делал, требо-
вало мощной веры, потому что он не хотел издыхать. Все
так прекрасно, так райски неправдоподобно, что удар в
лицо лишь еще более украшал мир. Как тут не смеяться,
с людьми или без, если вокруг так весело. Каменоломня
казалась на редкость забавной, поскольку имела весьма
безобидный вид. Деревня стала невообразимо чужой.
По ней можно было ходить, ощупывать, если надо, дома
руками и быть слегка настороже. Появилась выучка не
растрачивать надежды. В чужом углу и дела чужие.
Это была самовыучка.
Сделать что-то существенное для другого никак не
получалось. Никто не мог никому помочь. Кто мог убе-
жать, убегал. Многие же держались, пока не начинали
понимать, что к чему, а потом кончали с собой. И говори-
лось об этом просто: "Свел счеты с жизнью" Вот и весь
комментарий. Люди даже не задумывались о причинах.
Это звучало как одобрение, будто от человека, решивше-
57

гося на последний шаг, ничего иного ожидать не прихо-
дилось. Самоубийство было и остается для этих людей
знаком единомыслия.
В тоскливые послеобеденные часы по воскресеньям,
когда хозяева спали, а батраки были на улице, ребятиш-
ки любили подшутить над Морицем. Они усаживались
вокруг печки в ожидании минуты, когда Мориц разберет
часовой механизм. Потом ставили посреди комнаты ве-
лосипед, подкрадывались к Морицу сзади, хватали ка-
кую-нибудь из деталей и начинали бегать вокруг велоси-
педа, пока Мориц, чертыхаясь, не опрокидывал велоси-
пед и со стоном не грохался на пол. Развеселившиеся
дети убегали. Разгневанный старик лежал на полу, а в
окна злорадно глядели детские физиономии, детям было
невдомек, сколько горя выпало на долю этому человеку.
У него было страшное детство, и на всю жизнь сохранил
он способность понимать других. Лишь в минуты полно-
го спокойствия мог он передать в разговоре какие-то
крохи из пережитого, но мало кто понимал его. О дет-
стве он вообще не мог говорить. А если кто-то заводил
об этом речь, старик приходил в бешенство. То же самое
случалось с ним, стоило кому-нибудь проорать ему в
лицо имя брата. А известно было лишь то, что после
смерти родителей брат держал его взаперти, как пленни-
ка. Кто говорил, два года, кто — пять лет. Можно дога-
дываться, что во время этого заточения Мориц и развил
талант часовых дел мастера. Во всяком случае после
того, как его вытащили из горящего дома, он обнаружил
умение часы чинить. Брат поджег тогда дом с построй-
ками, желая, наверно, как это часто бывает при семейных
трагедиях, уничтожить следы. Через несколько недель
лесорубы нашли брата мертвым в какой-то канаве.
58

Проведя многие мучительные годы на крестьянских
усадьбах в Оберпринцгау, Мориц был направлен к тепе-
решнему хозяину по решению органов соцобеспечения.
Свою комнатенку наверху он вскоре превратил в
склад нуждающихся в ремонте часов. В кровать, кото-
рую работница застилала ему чистым бельем, он ложил-
ся в одежде. Но вскоре он отказался от кровати и стал
спать на печной лавке, отчасти из-за попреков женщин,
отчасти ради того, чтобы использовать кровать как еще
одну подставку для часов. Поскольку работать в хозяй-
стве приходилось весь день напролет, заказы на починку
часов он не успевал выполнять в срок, вынужден был
уговаривать заказчиков, они приходили вновь и вновь,
теряя терпение. Вся эта петрушка кончилась тем, что
Мориц начал швырять своим клиентам их изломанные
часы. В основном это были будильники, но попадались и
дорогие настенные. Вообще-то люди знали, что на Мо-
рица можно положиться. Он чинил любые часы вплоть
до дамских часиков. И лишь позднее, когда у него стало
плохо с глазами — в механизмах он ковырялся по но-
чам, при плохом освещении,— Мориц перестал прини-
мать дамские часы. Кроме того, на него напала трясуч-
ка, а еще каждую зиму, поскольку постоять за себя он не
мог, старик обмораживал на работе руки, от этого часто
распухали пальцы. Потом-то уж, когда волдыри стали
заметны всем — как-никак он временами брался на кух-
не за свою трубку, — ему выдали штопаные рукавицы.
Запасные детали к часам заказывала хозяйка, для чего
Мориц выискивал в каталоге соответствующий номер —
сам-то он умел только имя свое писать. Нередко пожи-
лые клиенты заказывали через него новые часы, так как,
помимо расходов по пересылке, к ценам, назначаемым
59

торговой фирмой "Людмилла", он прибавлял самое
большее две-три пачки махорки. Самый незабываемый
день наступил для него, когда, в связи с увеличением
клиентуры, к нему явилась с визитом сама владелица
фирмы. Для этой дамы день тоже стал наверняка неза-
бываемым, поскольку она приехала в полной увереннос-
ти увидеть в деревне большое торговое предприятие по
продаже часов. Была весна, лил дождь, и Мориц в своем
длинном, обляпанном грязью балахоне, с понурой голо-
вой брел впереди лошади. Хозяйка фирмы "Людмилла",
наверное, отказалась бы от своей затеи, если бы путь от
деревни до усадьбы 48 не был столь короток. В усадьбе
ей сказали, что Мориц возит навоз. Ей пришлось своими
ножками в туфлях на высоком каблуке окунуться в пе-
реулочную грязь. Люди, наблюдавшие это, качали голо-
вами. Мориц онемел от радости, застрявшая в грязи хо-
зяйка фирмы тоже не могла вымолвить ни слова от
изумления. Этот человек, поставлявший для округи це-
лую уйму часов, всегда писавший заказы каллиграфичес-
ким почерком, оказался почти немым и не имеющим по-
нятия о лицензии бизнесменом. То был первый и после-
дний визит главы фирмы "Людмилла" к торговому парт-
неру Морицу.
Стоило ему присесть, как он почти всегда мгновенно
засыпал, поскольку корпел над часами ночью. По утрам
на него кричали потому, что он пачкал стол, а стуком
молоточков нередко будил хозяйку. На кухне он час-
тенько сажал пятна на скатерть, заправляя свою зажи-
галку бензином, тем более, что у него дрожали руки. Он
ненавидел чистые столешницы. Поднимаясь по утрам с
печной лавки, он тут же хватал свою трубку, совал ее в
зубы и вынимал уже только за едой и перед сном. А ког-
60

да засыпал ненароком, она летела на пол. Случалось и
так, что во время сна ему подсаливали табак, а иногда и
примешивали к нему несколько зерен пороха. Однажды
так переборщили, что у него разорвало трубку и сам он
чуть не сгорел. В другой раз, когда Мориц уснул с от-
крытым ртом, кто-то справил ему в рот малую нужду —
приходилось остерегаться и такого. Или же переодевали
какого-нибудь мужика женщиной, сводили с ним, а по-
том, когда в воскресенье он пропивал с мнимой женщи-
ной и ее спутниками сэкономленные деньги и к вечеру
оставался без гроша, мужчина вдруг сбрасывал с себя
женскую одежду. Или, скажем, приглашал его трактир-
щик воскресным днем в свое заведение, выкладывал на
стол старые часы для ремонта, а потом от него прятали
какую-нибудь шестеренку или давали ему водки, разбав-
ленной Бог знает чем.
Часы были для него святыней. Он посвятил им мно-
гие годы жизни, слагаемые из бессонных ночей. Как
только в доме стихало, Мориц выходил из своего закут-
ка, вытаскивал из ящика карманный фонарь и по скри-
пучим ступеням крался наверх, отпирал дверь рядом с
девичьей и из комнатушки, где, не наступив на часы, и
шагу не ступишь, извлекал именно те, что требовалось,
хотя никаким ярлычком они снабжены не были. Где на-
ходятся часы, когда и кем были сданы в ремонт,— все
это он держал в голове.
Но именно тот факт, что по сравнению с другими этот
человек обладал непостижимо развитой памятью, дос-
тавляло ему муки адовы. С одной стороны, он не мог
забыть ни одной подлости, с другой — ему задавали ра-
боту, намного превосходившую его силы. Нет бы оста-
61

ви' ъ его со своими часами — не тут-то было, его гнали во
дьор при любой погоде, невзирая на его физическое со-
стояние, не говоря уже о душевном. А ведь стоило лишь
взглянуть на него, чтобы понять, каково этому бедняге.
?астывшее в безмолвии лицо, согбенная походка, остро
выпирающие коленки, приросшие к ногам резиновые
сапоги. Весь век проходил этот человек в черных рези-
новых сапогах и в штоианых-перештопаных брюках.
Вечно донашивал он чью-то одежду, которая была ему
не впору и пропиталась чужим потом. Всюду последний,
он не имел даже места за общим столом, а когда другие
устраивали вечеринку, Морицу поручали такую работу,
от которой остальные шарахались. Чуть свет срывали
его с лежанки, вечером он мог прилечь лишь там, где не
стал бы ложиться никто другой, всюду ему приходилось
уворачиваться, терпеть, выполнять чьи-то команды.
Каждый батрак, каждая батрачка, любой ребенок — все
могли давать ему приказы от имени хозяев. Дело было
еще и в самом укладе: люди испытывали друг к другу
больше ненависти, чем сочувствия.
Чтобы удостоиться внимания, Морицу надо было
упасть, оказаться под лошадью, протащиться по земле с
вожжой в руках, свалиться с лестницы, быть поднятым
из лужи крови. И замечали это не потому, что ему плохо,
а потому, что сплошал. Человека не замечали, так как он
не мыслился без определенных ухваток и усилий. В
людях видели не людей вовсе, а согнутых в дугу существ
с разинутыми в беспомощном крике ртами, людей пре-
вращали в калек. Что толку от гнева, который с детства
постоянно копился в душе Морица, обреченного на не-
понимание со стороны самых близких? В тех случаях,
когда от горчайшей обиды он не мог слова молвить, даже
62

крикнуть о помощи в самых крайних обстоятельствах,
исторгал он лишь протяжный вой, какой-то затянувший-
ся вздох, стон, которым он словно пытался сказать: раз
уж это случилось, раз уж я на земле, положите меня на
носилки и унесите отсюда куда угодно. Или когда у него
схватывало живот и он беспомощно ломился в заколо-
ченную дверь уборной, не в силах больше терпеть. Или
когда, сидя в церкви на проповеди, он вдруг слышал, как
у него в заплечном мешке начинают верещать будильни-
ки. Или в тот раз, когда после очередного несчастья он
вдруг сорвался с места и пропадал несколько недель,
покуда другие беды не заставили его вернуться к этим
злобным взглядам, к вечным упрекам, к тяжелому труду,
которому конца не будет, пока новая беда не свалит ста-
рика в могилу. Эта жизнь так доконала его, что он уже и
не избегал никакой опасности, без малейших колебаний
мог подойти к любой лошади, ударить ее и подставить
себя под удар копыта. При этом Мориц отнюдь не был
человеком без желаний и целей, он был из тех, кто сумел
себя сотворить, кто в самых жалких условиях чему-то
обучился, на удивление своим истязателям. И тем не
менее его всегда тыкали в самое дерьмо и выставляли
этаким довольным чудаком, хотя довольным он никогда
не был, а был глубоко отчаявшимся человеком, который
часто плакал, стоя на дороге возле молочных фляг. К
тому месту, куда по утрам он относил молоко, его тянуло
больше, чем к людям, хотя это был просто пятачок чер-
ной земли. Здесь он отводил душу в жалобах, ибо рядом
не было никого, кто мог бы обругать или высмеять. Но
даже столь робкое отчаяние отказывались понимать, в
лучшем случае оно служило поводом для грубых насме-
шек, хотя суть его заключалась в бегстве от людей, в
явно выраженной ненависти к людям, в презрении к ним,
63

в великом человеческом одиночестве. Даже тогда, когда
Мориц выскакивал на мороз — то ли из-за того, что ему
все дома опротивело, то ли из-за работниц, пытавшихся
затащить его за печку и пощекотать шваброй задницу, —
все кончалось недоуменным пожиманием плечами или
неизменной фразой: "Нынче на него снова нашло" Как
органы соцобеспечения, так и полиция совершенно игно-
рировали Морица. Его положение в округе просто не
замечали так, как не замечают власти все дурные дела.
Они в упор не хотели видеть очевидное. Ни то, как жи-
вется Марии, ни то, как мыкаются подневольные Мориц,
Холль, Губер, Лехнер.
Новый священник, по ходатайству влиятельных кре-
стьян сменивший старого (который дневал и ночевал в
кабаках и вместо отправления культа травил разные
истории), аккуратно, дважды в неделю, наведывался в
усадьбу, чтобы обсудить с хозяином церковные дела и
разузнать, что говорили крестьяне после Священной
мессы.
Если поначалу Холль не видел от этих посещений
никакого для себя прока, то потом они все же немного
разогнали мрак его будней. Этот господин, умевший
быть на амвоне то кратчайшим и тишайшим, то грозным
и громогласным, довольно ласково обходился с обитате-
лями усадьбы, здоровался и заговаривал со всеми, кто
заходил на кухню, познакомился с детьми, подал руку
Холлю, нашел для него какие-то теплые слова и добро-
душно улыбнулся, приятно розовея щеками. Глаза у
хозяйки светились радостью. Он нахваливал ее работу,
понимающе кивал головой, соглашался с суждениями
хозяина, сидевшего по обыкновению за столом, скрестив
руки, и временами бросавшего взгляд на Холля: здесь ли
64

еще этот запуганный, затюканный ублюдок, который
молчит, повинуется с полуслова и пока еще не может
восприниматься всерьез. Ему всего лишь одиннадцать.
Люди говорят, что когда-нибудь он так и умрет батраком
на этой усадьбе.
Отец просчитался. В своих методах воспитания, ко-
торые сводились, по существу, к унаследованной от деда
жестокой муштре, он полагался на силу телесной боли:
пытаясь вбить что-то в голову сына, он лупил его по
заду. Хозяин был одержим идеей сделать из Холля по-
слушное, безвольное существо, однако добился как раз
обратного. Несмотря на то что Холль выполнял любые
приказы, дабы по возможности избежать побоев, все, чем
жил и что исповедовал хозяин, внушало ему глубокое
отвращение.
Все было впустую, все смазывалось и смывалось. По
утрам, едва выйдя из дома, он уже чувствовал в себе ве-
селье. С момента пробуждения и до самой ночи всеми
порами ощущал он собственную чужеродность как по-
зорную наготу. Ему снилось, что он не в состоянии бе-
жать, что в каком-то незнакомом поле видит вдруг иду-
щих к нему знакомых людей. Как только они прикосну-
лись к нему, он понял, что это не чужое поле, а земельный
надел отца. Снов своих он никому не рассказывал. По-
пробовал было раз, но его подняли на смех. Тогда он
впервые заметил, что жалкие попытки разговориться в
тесном семейном кругу одобрения не находят. Почему,
он не знал. Ему даже не запрещали, прямого запрета не
высказывалось, но недвусмысленно намекали на каком-
то условном языке, заставлявшем его осечься на полу-
слове. Мачеха слегка покачивала головой, и это было
65

безмолвным приговором, от которого тут же немел язык,
проносилась лавина мыслей и все существо наливалось
чувством вины, хотя в том, что он сказал или недосказал,
Холль не мог усмотреть ни провинности, ни какого-либо
повода для недовольства мачехи. В итоге он, естественно,
отучился говорить в ее присутствии. Принудил себя
отучиться, ведь бессмысленность его попыток обнаружи-
валась даже в тех случаях, когда он был уверен в своей
правоте и готов был ее отстаивать. С его стороны и не
требовалось никаких доказательств, оставалось только
смириться с поражением. Разумеется, сам себе он казал-
ся потом идиотом. Он и рос идиотом, словно созданным,
чтобы слыть дураком.
Началось все с того, что крестным отцом стал для
него самый настоящий вор, промышлявший кражей ско-
та, и в усадьбе Холля нередко тыкали носом в это самое
обстоятельство. О родственниках со стороны матери, с
которыми Холль иногда виделся, рассказывали сплошь
уморительные истории. Людям, приходившим в гости,
Холля чаще всего представляли этаким подзаборником,
грехом юности папаши. Затем следовали гнусные ух-
мылки, и тут же в его присутствии ему давалась характе-
ристика: этот маленько не того, к скотине никакого инте-
ресу, не то что другие, за ним глаз да глаз нужен. Да и
в школе дела неважнецкие. "Эй, что тебе поставила учи-
тельница за второй класс?" Уклоняться от ответа значи-
ло получить по шее, и он называл оценки, проставленные
в табеле. Выслушав это, ему разрешали уйти. Мачеха
всегда говорила одно и то же, и всегда ни на грош прав-
ды. С этим уж он смирился, но мучило другое: почему
она выставляет на позор, зачем показывает посторонним
его беззащитность?
66

Что правда, то правда: к скотине, коей так гордился
хозяин, Холль не питал особого интереса, но упрек был
обиден тем, что все же Холлю так часто приходилось
надрываться в хлеву. Зачастую, когда приходили ското-
торговцы, к нему приставляли братьев, чтобы они надзи-
рали за ним, презирали его, при случае давали понять,
что он чужой в этой семье, что он не ко двору. Они заяв-
лялись вдвоем, рядом с папашей, корчили ему злобные
гримасы, а он делал вид, что ему это нравится, хотя внут-
ри все кипело и клокотало. Работа сразу же шла вкривь
и вкось, хотя он мог выполнять ее с закрытыми глазами.
Он вдруг сбивался, делая все невпопад, за что немедлен-
но следовало нарекание, мол, работать надо и головой, а
не только руками. Вечно один припев: "Нет головы на
плечах, думает Бог знает о чем, только не о работе, но мы
из него дурь-то вышибем" Или: "Уж мы сделаем из
него доброго католика"
Он не хотел принадлежать семье, что уже доказал.
Эта несовместимость была подготовлена еще теми обсто-
ятельствами, в которых он рос до появления на усадьбе,
хотя прежние обстоятельства казались ему невообрази-
мо прекрасными (если не говорить о времени его пребы-
вания на горных лугах, когда он вообще не замечал ни-
каких обстоятельств). Но тем самым исключалась вся-
кая возможность, всякая охота принадлежать семье. Как
любому ребенку свойственно искать, если не мешают
родители, противостояния окружающей среде, так и
Холль хотел тогда этого противостояния, ему хотелось
заводить знакомства в свободное от школы время, распо-
ряжаться самим собой, делать что вздумается и видеть
67

то, что нравится, а приходилось ходить по струнке, под-
чиняться чужой воле.
Незаметно нарастала вражда между ним и братьями.
Каждый вечер младший вовлекал его в состязание по
части молитвы. И хотя сам братец молился неохотно, он
нарочно выходил за пределы предписанного, отчасти,
чтобы подольститься к матери, отчасти же для того, чтобы
перед сном еще раз досадить Холлю. Братья понимали,
что Холль целиком в их руках, что он никогда не пойдет
жаловаться родителям.
Братьев тоже держали в ежовых рукавицах, но была
существенная разница. Им приписывались совсем дру-
гие качества, хотя едва ли они обладали таковыми. Эти
качества были воображаемыми и внушаемыми. Старше-
му с пеленок вбивали в голову, что он должен стать кре-
стьянином, справным хозяином, вроде отца, в точности,
как отец. Он и в самом деле начал меняться в сравнении
с меньшим, усвоив тон бывалого крестьянина, рассужда-
ющего о том, где и с чем надо бы управиться. В старшем
из сводных братьев все отчетливее проглядывал доволь-
ный хозяйчик, скроенный по мерке и замышлению отца,
прорезался повелительный голос, проявились замашки,
глубоко противные Холлю. С младшим Холля хоть как-
то связывало совместное участие в шалостях, а старший
вырастал полным антиподом Холлю, что усиливало вза-
имную вражду.
Вблизи дома Холлю всегда приходилось быть насто-
роже, поскольку старший имел подлую привычку под-
крадываться сзади и чем-нибудь бить по голове. Это
часто удавалось проделать, избежав отпора хотя бы в тот
момент, когда Холля душила ярость, а не после, когда он
начинал остывать. Места сражений у Холля были дале-
68

ко от Хаудорфа, где-нибудь в лесу, протянувшемся от
выгона до южных склонов, куда и откуда братья час-
тенько гоняли скот. Вот тут братья ежились от страха
при мысли, что до наступления темноты не успеют вер-
нуться домой в свое толстостенное убежище, а Холль
вовсе не торопился искать более короткий путь. Он мед-
лил и тянул, делая вид, что не знает дороги, а там, где лес
становился совсем темным, говорил самое страшное: он
не знает, что делать, он заблудился. При этом он не ску-
пился на жуткие байки, от которых в лесу становилось
еще темнее, и не переставал интересоваться, каково бы им,
братьям, было лишиться родителей. Что бы они стали
делать, если бы родители и впрямь умерли, если бы их
кто-нибудь пристукнул, как тот парень пастушку? Что,
если на них с порога дома дохнет ладаном?
В свободные часы Холлю полагалось проводить вре-
мя с братьями, но он этого не делал, предпочитая вместе
с Лео, единственным своим школьным другом, резвиться
в кругу хаудорфских ребят, он играл с ними в прятки и
строил разные укрытия в таких далеких местах, что еще
на пути к ним ему бы следовало повернуть назад, чтобы
вовремя успеть домой, к своим. Играл он молча, мучаясь
совестью: ведь это были не просто ребята, с которыми он
пытался сдружиться, про многих из них в доме он не
смел даже заикнуться, не говоря уж о том, чтобы пока-
заться в их компании, и тем более страшную тайну со-
ставляли курение и рукоблудие, чем грешил не один, так
другой. При детях об этом старались не говорить, но при
детях же это и совершалось. Лучше бы ему не слышать
некоторых из живописаний. Его воротило при мысли,
что знакомые ему люди представали вдруг бледными,
распластанными друг на друге фигурами. Люди, кото-
69

рых он считал способными лишь есть, работать, молиться
и спать, поскольку всегда воспринимал их именно так,
оказывались в таком нелепом положении. Не смешно ли
сползаться друг с другом, выпростав тела из одежды?!
Ему стыдно было за этих людей, особенно при встречах
с ними.
Но почему же? Ведь они оставались прежними и все-
таки как-то разом менялись, становились ближе и уже не
такими всемогущими. Да, он вдруг представил себе лю-
дей, заклейменных какой-то виной, будто они разделись
донага. Но это были не его представления, а то, что ему
внушили в школе, в церкви, дома. Эти представления не
имели с ним ничего общего, их просто втемяшили в него,
еще когда он не мог этому противиться. Он чувствовал
себя обманутым. От него все время требовали искренно-
сти, а взамен давали ложь и запреты. Кому же верить,
если каждый день со всех сторон обрушиваются новые
впечатления, противоречащие друг другу, ошеломляю-
щие своим многообразием. По вечерам, после молитвы,
когда Холль лежал в одной комнате с братьями, еще не
поддавшись сну, он чувствовал вокруг себя не тот мир,
который любопытно наблюдать, а мир, который надо рас-
путывать по нитке, мир, требующий головоломных уси-
лий. Холль давно уже ощущал себя своим среди батра-
ков и добивался принадлежности к этому племени, но
своим признавали его не все, хотя он не упускал случая
высказать батракам свое отношение к хозяевам и тем
самым без нужды подвергал себя опасности: всегда на-
ходились люди, не брезговавшие ничем, лишь бы угодить
хозяину и хозяйке. Только батрацкий мир был сродни
его собственному еще с тех пор, как Холль помнил себя,
70

но и этот мир расползался, отравленный кознями и не-
доверием, терявший все свои человеческие ценности, уни-
женный, таивший столько гнусных ловушек, что Холлю
пришлось учиться распознавать их, чтобы уметь ориен-
тироваться.
На Сретение хозяин вызывал их в верхнюю комнату
по отдельности и строго по старшинству. Находясь вни-
зу среди ожидающих, Холль не мог не заметить, что бат-
раки ведут себя как-то не так. Они много говорили и
смеялись, но, возвращаясь, каждый хранил молчание, кто-
то казался расстроенным, кто-то вообще не появлялся
после в общей комнате. Холль так и не узнал, о чем шел
разговор наверху, никто ему ничего толком не объяснил,
но он мог догадываться. Подавленный вид людей свиде-
тельствовал о том, что хозяин навалился на них всей тя-
жестью своего господского великолепия, чтобы в своей
комнате, в духе веками испытанного исповеднического
допроса, застигнуть человека врасплох, дать почувство-
вать ему собственное ничтожество и одновременно чуть
приободрить — пусть себе живет дальше.
Работники, как правило, даже не знали, сколько кто
из них получал, хотя все они ели за одним столом, вместе
работали, спали чуть не вповалку, по воскресеньям и
праздникам толпой возвращались из церкви, где не име-
ли закрепленного за каждым места, что было привилеги-
ей зажиточных крестьян, не могли, подобно хозяевам, со-
бираться на церковной площади и выражать свои инте-
ресы, не имели, в отличие от крестьян, своих флагов, но
на процессиях несли эти флаги вместо хозяев.
* * *
71

Слезами полита та земля, на которой Холль пытался
перед кем-то оправдываться, защитить себя от позора.
Каково ему было, когда однажды на кухне появилась
жена вице-бургомистра, утверждавшая, что он, Холль,
надругался над распятием. Холля она узнала якобы по
куртке. И ткнула пальцем в его серую грубошерстную
куртку самого затрапезного вида — портные шили их
для школьников дюжинами. Она даже дня не припом-
нила, когда произошло святотатство, лишь тыкала паль-
цем в его школьную куртку. В ней он якобы и убегал с
места преступления вдвоем с кем-то. И, еще не успев
сказать слова в свое оправдание, Холль уже знал, что
ничего,.кроме злобы, это не вызовет, но он защищался,
вопреки рассудку и смыслу. Он все пытался заверить,
что никогда не прикасался к распятию, что ближе чем на
три шага не подходил, разрази его гром, если он говорит
неправду. Но все его клятвы оказались напрасны. Он
был заклеймен как осквернитель распятия. Его наказа-
ли, и он должен был исповедаться. Позднее он понял,
что лучше было сразу взять вину на себя, тогда бы он
оказался просто осквернителем, а получилось, что он
вдобавок еще и лгун, и ко всем прочим обидам добави-
лась прожужжавшая уши пословица: "Однажды со-
лгавшему веры нет" Она повторялась всегда, даже ког-
да он говорил только правду. И хотя он вдруг приобрел
расположение противников Церкви, какая ему от этого
радость, если тут явная ошибка. Исправные прихожане
не сомневались в том, что это сделал Холль, поскольку
их противники не сомневались в обратном. И те и дру-
гие связывали происшествие с прежними историями, в
которых был замешан Холль. Он и сам стал частенько
вспоминать их. Повинившись на исповеди перед свя-
щенником и приняв причастие, Холль ненадолго загля-
72

нул на бойню. Там забивали громадную свинью. Он был
заворожен тем, как ученик мясника, тот самый, которого
Штраусиха якобы видела когда-то в лугах с Марией,
вонзил в толстую шею длинный острый нож, направляя
его в сторону сердца, и тотчас же выдернул обратно.
Брызнул фонтан крови, под который парень подставил
таз и, наполнив до краев, перелил кровь в ведро. Когда
струя ослабла, свинья все еще дергалась. Этого Холль и
ждал. Когда он переходил кладбище, ему захотелось
еще раз увидеть предсмертные судороги свиньи: ее визг
наводил его на кое-какие размышления. События после-
дних дней не укладывались у Холля в голове. Спуска-
ясь по узкому переулку, вдоль бойни, он будто впервые
видел все вокруг, ему казалось, что его шатает и толкает
какая-то сила. Тянуло остановиться и лечь, и в то же
время он шел, повинуясь некоему неясному велению.
Может быть, его вело любопытство или это была надеж-
да на помощь врача? Хозяин приказал почаще ходить к
врачу, чтобы добиваться освобождения от занятий и по-
больше работать.
Когда Холль подошел к дому врача и позвонил в
дверь, овчарка надрывалась лаем и гремела цепью.
Дверь открыла какая-то женщина, она повела Холля
через темные комнаты, уставленные всевозможной мебе-
лью с посудой и одеждой, в приемную, где зрач как раз
облачался в белый халат. Холлю пришлось открывать
рот и снимать рубашку. Врач что-то написал на листке
бумаги, вложил его в конверт и передал Холлю. Это
была записка для отца, означавшая, что мальчик болен и
в течение трех недель ему предписан домашний режим.
Отец уже поджидал его. Он вскрыл конверт, пробе-
жал глазами записку и сказал:
73

— Переодевайся.
Холль переоделся и снова предстал перед отцом.
Смертельно больной, пораженный какой-то нераспоз-
нанной немочью, он силился расслышать перечень работ,
которые заточали его на весь день в хлев. Он ушел, что-
бы совершать заученные движения. Весь день он казал-
ся себе маятником. Ничего, кроме однообразного повто-
рения. Ничто его не подгоняло. Ничто не волновало.
Миновал полдень, миновал день, наступил вечер. За
Холлем пришла Мария. Он вернулся в дом, снял на
кухне сапоги. Он видел, как хозяйка вешает рабочий
халат, как Мориц, сидевший в стороне от стола, вытаски-
вает изо рта трубку, как Роза выплескивает воду, как
хозяйка поправляет подвязку, видел Марию со стопкой
тарелок, видел еду, слышал стук и звяканье. Он поднял-
ся со ступенек, ведущих в кладовую, взгляд его упал на
Розу, склонившуюся над тазом. Он слышал, как откры-
вается дверь, видел, как Мориц раскуривает свою трубку,
как хозяин вешает пиджак на кухонную дверь. Холль
обогнул плиту, взглянул Розе в лицо, наклонился, поста-
вил умывальный таз и, открывая кран, увидел сквозь
мутное от грязи окно Проша, выходящего из коровника
вслед за Фельбертальцем, слышал, как в таз побежала
вода, он подвернул воротник рубашки, закрыл кран, взял
мыло и начал умывать лицо, он слышал, как за спиной
хозяин что-то говорит хозяйке, наткнулся локтем на бед-
ро Розы и вспомнил вдруг Клампферера и то место, где
Клампферер испустил вопль, когда повозка с дровами
отдавила ему ногу.
С мокрым лицом, с невытертыми руками он обошел
Розу, возившуюся с грязной посудой, в ушах стояли сто-
ны Клампферера, на глаза попался дымящий трубкой
74

Мориц, и, шагая к двери мимо хозяев, склонившихся над
какой-то писаниной, Холль вспомнил, как с горы и снизу
стали сбегаться люди, чтобы вытащить Клампферера из-
под телеги, как понесли его вверх к хозяйскому дому.
Холль взял полотенце в голубую и белую клетку и, вы-
тираясь, задержал дыхание, чтобы не чувствовать неист-
ребимого запаха полудюжины ненавистных ему людей,
оторвался от заскорузлой ткани и, не оглядываясь, вы-
шел из кухни.
Да. Он опозорен.
Не успел он сделать в сенях и пары шагов, как горько
пожалел о том, что не остался на кухне. Пока кто-то был
рядом, он не чувствовал страха, но как только оставался
один, начинало мерещиться, что его преследует Анна.
Горбатая фигура маячила во дворе, где пекли хлеб; в
сенях он видел ее орудующей у печки, ковыляющей по
ступеням; видел ее в курятнике, в свинарнике, в кладо-
вой, у плиты, наверху, в прачечной, в дровяном сарае, в
заднем погребе и в переднем. Теперь он оказался в про-
странстве между двумя дверями, и ему вдруг стало
страшно. Он видел дверь в комнату и слышал донося-
щийся оттуда хохот. Ему не хотелось ни возвращаться в
кухню, ни идти в комнату, хотя он всегда с радостью спе-
шил из одной в другую. Он боялся людей, которые со-
ставляли здесь единственно доступное ему общество, ко-
торых он словно видел сквозь дверь у рукомойника и
на лавках, — этот страх внезапно затмил те ужасные
картины, которые вот уже сколько лет преследовали его
в сенях и превращали сени в самое жуткое место. Он
замер на миг, уставившись в пятачок перед печкой, по-
том ринулся вниз, вдоль перил, к полуотворенной двери,
на волю. Под ногами была каменная плита, на лицо па-
дали капли дождя. Страх прошел. Он видел перед со-
75

бой всего лишь старую пекарню, огород, дом портняжки,
море грязи, по которой он, Мориц и Мария шлепали це-
лыми днями с лошадьми. Он шарахался от копыт, отска-
кивал от обитых железом колес. И хотя в этот день он
не вылезал из облака пыли и соломенной трухи, в ушах
стоял тележный грохот. Он слышал храп и ржание раз-
дувавшего ноздри коня, и мороз продирал по коже. За-
хотелось убраться отсюда, и он снова вошел в сени, про-
пахшие молочными бидонами, кухонным чадом, старым
деревом и помоями. Он ввалился в комнату, захлопнув
за собой дверь. Потом опустился на лавку возле двери и
уставился в пол. Он слышал, как у стола рассмеялась
Мария, вскоре она вышла из комнаты. Стол был на-
крыт. Оставалось принести из кухни еду. Фельберта-
лец, Прош, Гуфт, Лоферер, Найзер, Конрад и Холль мол-
чаливо ждали. Лоферер и Гуфт уже успели переодеть-
ся. Дверь распахнулась, и с клубящейся паром сковоро-
дой появилась Роза.
Есть Холлю не хотелось, но пришлось. Пару клецек
удалось в себя впихнуть. После молитвы он побежал в
уборную, и его вырвало. Этому помог смрад, исходивший
из черной дыры. Ему хотелось очиститься до конца, и он
еще склонился над ней. В комнату, где он застал лишь
Конрада да Прош а, Холль вернулся с пустым желудком.
Конрада и Проща он не боялся. Само собой. Их-то бо-
яться нечего. Конрада — потому что у него вечно пот-
ные ноги, смешная походка, а главное — потому что он
был очень стыдлив и уязвим. При малейшем замечании
он начинал просто беситься, как тогда, в коровнике, когда
от него шарахнулся Фельберталец. Одного не мог по-
нять Холль, почему хозяин не выгнал Конрада, когда тот
в приступе гнева швырнул на кухонный пол флягу с
76

молоком? Почему он не прогнал его со двора, а взял за
руку и вывел из кухни? Будь на месте Конрада он,
Холль, его бы в усмерть отколотили, да и всякого другого
тоже. Что за особое обстоятельство помогало Конраду
удержаться в усадьбе, несмотря на все выкрутасы? Мо-
жет, сочувствие хозяина. Но ведь Холлю-то он не сочув-
ствовал. Конраду — да, а собственному сыну — нет.
Почему, думал Холль, именно я вынужден быть его сы-
ном, куда лучше быть кем-то другим или вообще никем.
Алоисом Прошем быть тоже не хотелось. Тот все время
глядит исподлобья, а когда начинает говорить, никто его
не может понять, бубнит что-то себе под нос. И вечно в
соплях. Холль вспомнил, с каким нетерпением ожидал
прибытия Алоиса Проша и как испугался потом, когда
Прош появился из-за спины своей матери, и, увидев изу-
родованный нос, Холль сразу же вообразил картины
страшного детства. Теперь-то он знал, что его покалечи-
ли грубость и бесприютность. Потом Прош вытаскивал
из платяного шкафа полусгнившие штаны и пиджаки и
примерял их. Это была одежда работников, которые
когда-либо батрачили на усадьбе. Холль почувствовал
вдруг к этой одежде больший интерес, чем к человеку,
стоявшему в пяти шагах и искавшему что-нибудь поно-
вее. Для Проша — рваное, вонючее шмотье. Он не мог
знать, что значила эта одежда для Холля и что он будил
в Холле, когда грубо перерывал ее. Он вытягивал пид-
жаки, а Холль видел людей. Прош взял один из них, и
перед Холлем предстал Цугиншпилер. Цугиншпилер
на молотьбе. Цугиншпилер в ряду спорых косарей на
бургомистерском поле. Он увидел, как Цугиншпилер
ест в трактире и втихаря уводит нож и вилку. Холль
вспомнил историю с браконьерством. Как хозяйка ре-
шительно высказалась против участия в копчении оленя,
77

которого какой-то там Зигфрид подстрелил на южных
склонах, когда возили сено. Как однажды воскресным
вечером в кухне этот самый Зигфрид с ножом в руках
пошел на хозяина. Как в летнюю пору Зигфрид и еще
один, помоложе, Коленбреннер, дважды в неделю ходили
по вечерам на курсы английского языка. Как Коленб-
реннер играл с девицами в "Не горячись!"* и нарочно
бросал кубик под стол, чтобы запустить нагнувшейся
девке под подол руку. Как те повизгивали, но уходить
не уходили.
Среди шмоток была роба каторжника, Прош надел ее
и снял, потому что она жала в плечах. Пиджак украинца
оказался слишком велик. Пустеровский он тут же от-
бросил. И пока Холль думал о гамбургском студенте,
отличавшемся долговязой фигурой и крайней неловкос-
тью, за что хозяин потехи ради не гнал его со двора,
Прош облачился в куртку Бибергера и был очень дово-
лен, что нашел одежку по фигуре, да еще в приличном
состоянии. От радости он крутился на месте и смеялся.
Больше Холль никогда не видел его смеющимся. Холль
опять задумался, вспоминая все подробности несчастья,
постигшего Бибергера, а Прош тем временем запихивал
одежду обратно в шкаф.
Конечно же, все получилось шиворот-навыворот.
Пусть даже его и радовала возможность три недели не
ходить в школу, вся эта затея выходила боком. Хоть он
и ненавидел постоянные "с-утра-пораныне", "перетас-
кай-то-то-и-то-то", "на-кухню-марш", торопливое умыва-
ние, переодевание и "пора-в-школу", было бы, однако,
лучше, если б хозяин гонял его в школу и обратно.
* Название популярной в Германии и Австрии настольной
игры.
78

Но врач признал его больным. А поскольку Холль
не чувствовал никакого недуга, на следующий день он и
не вспоминал о том, что днем раньше его объявили боль-
ным, а старался уверить себя, что наступил вполне нор-
мальный день, хотя было совсем наоборот и думал он так
скорее потому, что все дни начинались одинаково мерз-
ко. Он делил дни по утренним часам — на мокрые и
сухие. Еще одно различие: "сегодня-дома" и "сегодня-в-
школу", хотя и те и другие дни одинаково рабочие. Утро
опять было "мокрое" Страшное пробуждение, боязли-
вое вглядывание, вслушивание в темноту. Он придумы-
вал, под каким бы предлогом встать. На ум приходили
стельная корова, пожар, спасение в темноте скотины. Из
комнаты снизу доносилось постукивание молоточка.
Мориц. Потом звон будильника, хлопанье дверей, шаги
на лестнице. Ранний подъем и дойка. Вот к чему скоро
придется привыкать. Об этом часто заходила речь. По-
ловина четвертого. Он пытался еще поспать, но не ус-
нул. Придется ждать начала дня. В конце концов лучше
лежать в мокрой постели и мучиться угрызениями сове-
сти, чем по своей воле начинать "мокрый" день. Чем по-
зднее появится он на людях, тем лучше. Ему хотелось,
чтобы день начался как можно позднее и кончился как
можно раньше. Целую вечность пришлось ждать про-
буждения хозяйки. Он слышал, как она на ощупь пыта-
ется зажечь ночник. Вот в комнату ворвался свет из сле-
пящего дверного проема. Он увидел на стене тень хо-
зяйки, слышал, как мачеху трясет озноб. Он безошибоч-
но различал шорох надеваемый одежды. Слышал, как
из-под кровати извлекается ночной горшок и звенит
струя. Этот звук тоже был хорошо знаком. Хозяйка со
вздохом поднялась и направилась к двери. Минуту-дру-
гую спустя он услышал, как она будит наверху работниц,
79

а потом — звяканье заглушек кухонной плиты. Вслед за
работницами хозяйка начала поднимать мужиков.
Вскоре во всем доме захлопали двери. Сколько лет из
утра в утро раздавался этот проклятый грохот. Как
только кто выходил из комнаты, непременно грохал две-
рью. На одном первом этаже непрерывно хлопали де-
вять дверей.
Идет уже пятая весна. Земля повернула Хаудорф к
лету, и день стал длиннее. Небо хмурится. Дождь. Гуфт
и Найзер грузят навоз в телегу. Холль прислонился
спиной к стене коровника и дрожит от холода, но ему это
безразлично. Он слышит, как за стеной мычат коровы и
телята, визжат свиньи. Ему приходит в голову, что
Фельберталец обходится с Прошем так же, как поступал
с Руди и Конрадом. Он смотрит на Гуфта и вспоминает,
что Гуфт подрался со старшим братом, как в тот же ве-
чер спустился он со своим заплечным мешком в Хау-
дорф и попросился на работу к хозяину. Холль не хотел
замечать дождя и грязи, летевшей на него из-под копыт
вороного, когда Холль тянул его за собой, потому что сам
себе он казался просто кучей навоза. Он лгун, зассыха и
осквернитель распятия в одном лице. Он знает, что всем
в Хаудорфе про это известно, и живо себе представляет,
как в каждом из дюжины домов ему перемывают кости.
Он приближается к какому-то дому и минует его, встре-
чает какого-то человека и проходит мимо. И все это не-
что иное, как непрерывное прощание. Весь день встреча-
ет он людей, которых видал мимоходом уже тысячу раз,
а может, и чаще. Он топчет опостылевшую до безумия
дорогу и в этой безостановочной ходьбе ле замечает того,
что уже намозолило глаза. Каждую пядь дороги, куда
ступает его нога, он уже проходил туда и обратно во
80

всех мыслимых настроениях, по какой-либо надобности.
Он хочет остановиться, но не может. Навозная куча, ули-
ца, поле, улица, вновь навозная куча. Гуфт, Найзер, Лофе-
рер чередуются на его пути с Морицем, Конрадом и
Марией. Лоферер скидывает в большом поле навоз с
телеги. В заднем окошке комнаты белеют простыни Хол-
ля. Звон, скликающий на обед, наполняет его ужасом, он
уж знает, что, как только люди войдут в комнату, сразу
же увидят его белье. После обеда он униженно покинет
комнату и пойдет кормить лошадей. Он даже не чув-
ствует, что сыплет дождь. Впервые ему приходит мысль
о самоубийстве.
Почти у самых ворот, в том месте, где год назад Мо-
риц попал под телегу, Конрад со штакетиной в руках
накинулся на Марию и до крови избил ее. Он наверняка
забил бы ее до смерти, если бы в последний момент ей на
помощь не подоспел Лоферер. Неподалеку от этого мес-
та несколько лет назад летним утром прыгнула с забора
Марта, будучи на последнем месяце беременности, и бат-
рацкое дитя увидело свет, лежа в траве.
Во время ужина никто не произносит ни слова. Хол-
лю невыносимо сидеть, зажатым между хозяином и Кон-
радом как раз напротив Марии. Он боится, что Мария
разразится смехом. Он то и дело опасается, что произой-
дет что-нибудь ужасное, и в то же время его бесит всеоб-
щая невозмутимость. Он вспоминает, что уже с первых
дней, как был заброшен сюда, руками и ногами отпихи-
вался от свиных клецек, которые вставали у него попе-
рек горла, но удары и оплеухи, как и страх перед ними,
напрочь заглушили позывы к рвоте, и у него даже выра-
боталась способность каждый второй день принимать
81

внутрь эту тошнотворную снедь, так он ее с тех пор и
глотает. Терзая в тарелке клецку, он задумывается над
тем, как смешно и глупо все еще заставлять его это есть.
Скорее уж можно понять Лехнера, который время от
времени морит сыновей голодом.
Работа в усадьбе 48 считалась смягчающим обстоя-
тельством. Спустя три недели, когда Холль предстал
перед учителем со справкой от врача, он надеялся, что
учитель потребует объяснений. Холль не допускал мыс-
ли, что тот не знает про обман. И не то чтобы уж так
хотелось в школу, нет, школа лишь добавляла неприят-
ностей. Лучше бы вообще в нее не ходить, тогда не при-
шлось бы на ночь глядя учить уроки, никаких тебе до-
полнительных, никаких переписываний, никаких голово-
моек, и в школу переться не надо. Теперь же опять при-
ходилось переписывать. Об этом он даже не задумывал-
ся в течение всех трех недель, когда ради спокойствия и
похвалы усердно работал по хозяйству. Отныне же что
ни вечер надо было сидеть в комнате или на кухне и
исписывать целые тетради, но только до восьми, потом
его ждали молитвы и постель, сон до шести, а там все
сначала: надевать штаны, внизу — сапоги, опять умыва-
ние, завтрак и холодок апрельского утра с щебетом птиц
из каждого сада еще не совсем проснувшегося Хаудор-
фа, вот уже и день на дворе, еще один день. "Чем-то он
кончится? Не опоздает ли Мориц сменить меня? Потре-
бует ли учитель тетради? Наверняка. Он возьмет их,
чтобы просмотреть после обеда. Надеюсь, завтра в шко-
лу идти не придется"
О недописанных упражнениях он не думает. Шагая
в луга по раскисшей дороге, под завесой тележного гро-
хота, позади Лоферера и Гуфта, он думает еще и о старом
82

диване в спальне и ужасается тому, что эти мысли не
пришли ему в голову несколько дней назад, и вот диван
уже не выходит из головы. Было бы время вернуться, но
"диванные мысли" мешают что-либо придумать, нужна
веская причина, чтобы один из мужиков взял у него по-
водья. Причина-то есть, но назвать ее он не может, здесь
не может, на ходу. Не будет же он, надрывая глотку, по-
свящать в глубочайшие свои тайны двух мужиков на
этой ухабистой улочке. Просто бросить вожжи и смыть-
ся? Тоже нельзя. Наживешь еще кучу неприятностей.
Этим он только выдал бы себя, а вот диван, наверно, не
выдал бы.
Холль почувствовал, как лошадь заупрямилась и бес-
церемонно потащила его в совсем другом направлении,
через большак, в какой-то узкий проезд, поперек колеи.
Дорога выравнялась и стала помягче, а на душе было
тошно. Очень уж все обрыдло. На лугу по команде при-
ходилось то останавливаться, то двигаться дальше. Стоя
на телеге, Гуфт забивал колья, Лоферер придерживал
их внизу, а между делом они прохаживались насчет Ро-
зиных бедер. Передвинулись к тому месту, которое сра-
зу изменило ход мыслей Холля. Вспомнилось одно лет-
нее воскресенье. Отец велел ему свернуть с большака,
пересечь пашню и встретить корову. Но на середине
пути Холль так был зачарован колосящимся полем, что
забыл и про корову, и про отца. Тут он услышал прон-
зительный свист и опрометью бросился назад, через вы-
сокую пшеницу, к лугу и с ужасом увидел, что за изгоро-
дью его поджидает отец, а самому ему даже невдомек,
почему он так долго пробыл в поле, почему у него все
вылетело из головы.
Тут на Холля посыпались самые звонкие оплеухи.
Ему бы лежать после первой. Но всякий раз он подни-
83

мался. Холль вспомнил, что, когда валился с ног, всегда
успевал поразмыслить, вставать ему или нет. "Если я
встану, может, он остынет, а если останусь лежать, разоз-
лю его еще больше. Да нет, знаю я его, поднимет за
шкирку и еще надает. Это уже четвертая. До пятой, мо-
жет, и не дойдет. Интересно, схлопочу ли еще одну?"
Он припомнил, что творилось на душе, когда позади
отца он гнал корову к погрузочной платформе, а потом
всю дорогу молча плелся за отцом до самой усадьбы.
И Холль пустился бегом по этому самому месту, и
опять перед глазами встал потертый, рваный кожаный
диван. Он пытался сообразить, достигает ли свет из
окошка тех половиц, что под диваном, и достигнет ли их
взгляд мачехи, стоящей в дверях.
Наконец-то по набухшему росой лугу, дымя своим
самосадом, притащился Мориц, мешки под глазами, ла-
дони ободраны. Теперь Холль мог уходить — полями и
межами, чуть не через всю долину, навстречу любопыт-
ным взглядам. Дома. Огороды. На них за заборами
широкие, туго обтянутые бабьи зады. Не успев отды-
шаться, влетел в кухню. Пусто. Долой сапоги. Без деся-
ти восемь. Наверх, в комнату. Мачеха с бледным лицом
заправляет постели. Она не говорит ни слова. Он про-
ходит мимо, в комнату, где спит с братьями. Старый ди-
ван на том же месте. Под диваном темно. Холль ложит-
ся на пол и убеждается, что под диваном видна лишь
тьма. Он мигом переодевается и, закинув за плечи ранец,
без восьми восемь с радостью выбегает из дома. Наверх,
к пастбищам. Штраусиха. Змеиный холм. Распятие.
Дом вице-бургомистра. Воспитательница из детского
сада. Бойня. Проулок. Дом врача. Памятник воинам.
Двор священника. Раздевалка. Еще только четверть де-
84

вятого. Взъерошенный, запыхавшийся, входит он в свой
пятый класс и тут же встречает выразительный взгляд.
Он бормочет что-то невнятное и отправляется на после-
днюю парту к своему другу Лео, с которым не следует
водиться, так как тот сын рабочего, распоряжающийся
своим свободным временем и имеющий право решать,
идти ему в воскресенье в церковь или нет, а главное —
исповедоваться или не исповедоваться. И вот Холль
уже за партой, и ему надо бы сосредоточиться, но хоть
убей не получается, увлекают свои мысли. И хотя по-
верх склоненных голов он смотрит на доску и срисовы-
вает в тетрадь то, что пишет на доске учитель, ибо знает,
что учитель Шатц время от времени собирает тетради,
проверяя, есть ли в них эти записи, в мыслях Холль да-
леко от школы, даже если сам он этого не замечает. А
замечает лишь тогда, когда его окликает учитель.
По рукам ходит "Песнь Бернадетты"* Хозяйка и
Вильденхоферша читают наперегонки. Холль, стоя на
коленях, укладывает дрова в ящик. На столе лежит тол-
стая книга. В ней написано про юную крестьянку и Бо-
гоматерь. Про какое-то письмо, которое прочитал Папа
Римский.
Приходят Фельберталец и Прош, и Вильденхоферша
уносит толстую книгу из кухни, а Холлю безразлично,
прочтет Папа Римский письмо или нет. Ему предстоит
подниматься на дальний надел кормить молодняк, так
как Бартль пьянствует в трактире. Холль быстро мину-
ет выгон и надеется на компанию Лео. Но в маленькой
кухне Лео нет, не видно его и среди ребят на выгоне.
Мать Лео говорит, что скорее всего он на мельнице. Но и
* Роман Франца Верфеля.
85

там Холль не находит Лео. И уже здесь, внизу, он знает
наперед, что наверху ему будет страшно. Там стоит
мрачный рубленый дом с зарешеченными оконцами. Из
десяти комнат только в одной можно жить, и то в случае
нужды.
Вспоминаются летние вечера. Поднимаясь крутой
дорогой, Холль мысленно возвращается к тем горячим
от работы и жары денечкам, которые никак не могли за-
кончиться, и вот они снова перед глазами, вот Лоферер,
Гуфт, Найзер, Конрад, Мария, Роза и прочие, а хозяин
опять усядется в маленькой комнате и начнет травить
байки, покуда совсем не стемнеет, покуда всех не пробе-
рет страх, как и позапрошлым летом, когда все теснее
жались друг к другу, как и последним летом, когда хозя-
ин рассказывал про лавину, а Холль не мог вздохнуть,
стиснутый с двух сторон батрачками.
Сегодня ему наплевать, что скажет учитель про его
тетради. Он все еще ждет, когда учитель раскроет обман
с мнимой болезнью. Его встречает собачий лай. Холль
видит людей с изборожденными морщинами лицами, за-
нятых тяжелой и непосильной работой, и раздумывает о
том, где лучше кормить телят: в хлеву на пригорке или
же внизу, возле пустого дома. И по мере приближения к
дому приходит к решению начать внизу, что у верхнего
хлева будет почти не страшно, и, даже если он не успеет
управиться до темноты внизу, подняться к хлеву не по-
боится. Подходя к потемневшему от непогоды дому, он
решает вовсе не заходить в него. Набравшись смелости,
Холль подходит к воротам хлева и распахивает их. Тем-
ный закуток. Он распахивает дверь хлева. Мычание.
Теперь надо войти, забраться по крутой лесенке на сено-
вал, спуститься с сеном вниз, потом снова вверх-вниз,
вверх-вниз, и так четырнадцать раз. Потом пустить те-
86

лят к поилке, набросать соломы, загнать скотину, набро-
сить цепь, убрать навоз, а уже после доить корову. Все
эти действия проносятся у него в голове, когда он стоит
перед открытой дверью. Он входит в хлев и замирает от
ужаса. Шагая в темноте с вытянутыми вперед руками
по шаткому мягкому полу, он не может отделаться от
ощущения, что за ним кто-то наблюдает, что он вот-вот
натолкнется на человека, что из какой-нибудь щели вы-
лезет рука, и вдруг он нащупывает какую-то ткань, не-
сомненно вязаную куртку, и тут же проносится мысль:
мертвец или живой в вязаной куртке. Он мгновенно от-
дергивает руку и убеждается, что у него в кулаке и
впрямь вязаная куртка, рукав от нее. Как он потом ла-
зал по лестнице на сеновал, как он таскал сено и делал
все остальное, вечером он вспомнить уже не мог, но одно
знал наверняка, что никогда еще не доводилось ему так
долго испытывать себя страхом и что внизу он глубоко
распорол тыльную сторону ладони и, когда поднялся
наверх, сразу же потекла кровь, но, где и как поранил
руку, вспомнить не мог. Хотя все, что Холль делал на
верхнем ярусе, запомнилось до мельчайших подробнос-
тей, будто он только что оттуда, а прошло уже больше
часа.
Теперь еще раз одному окунуться в вечерний сумрак.
Но в сени не ходить — уж лучше умереть. И в хлев, и на
задний двор тем более. Он скоротает вечер с Морицем
за кухонным столом, а потом наверх, спать, держась по-
ближе к братьям, цепляющимся за подол матери.
Ночью он не смыкает глаз и слышит вдруг глубокий
вздох, а потом какой-то чавкающий звук, будто кто-то
попал ногой в лужу. На него нападет страх: случилось
что-то ужасное. Он встает, подходит к дверному проему
и замирает: в полумраке белеют два тела, одно на дру-
87

гом. Отец и мачеха. Он слышит их пыхтение и сразу
догадывается о том, что происходит. Он пятится и снова
ложится в постель. Звуки не умолкают. Ему надо спра-
вить нужду. И зная, что иначе не уснет, он поднимается и
снова мочится на дырявый диван, хотя еще утром твердо
решил никогда больше этого не делать.
Он знал, насколько нелепо вынуждать его спать в
этой комнате, но и совершенно немыслимо было заво-
дить речь об этом, самом больном, над чем вечно потеша-
лись и глумились, превращая его в угрюмого молчуна, в
человека, выставленного на позорище. Переступил вече-
ром порог комнаты и уж будь добр до утра не высовы-
ваться. Он не знал, как это объяснить, но ему казалось,
что, переступая порог хозяйской комнаты, он переступа-
ет самого себя. И, не решаясь приблизиться к этому по-
рогу, чтобы воспользоваться ночным горшком под крова-
тью мачехи, он все кружил по спальне и искал местечко
поукромнее, куда можно было бы пописать, а потом весь
день терзался этим.
А днем стоило где-нибудь помочиться, и перед глаза-
ми тут же вставали диван, пол под диваном, пол под кро-
ватью, стена за тумбочкой. И всякий раз свербило, что
рано или поздно беспощадный смрад и разводы на полу
выдадут все его тайны. Тогда он будет окончательно
разоружен и под непрерывным огнем неприязни станет
ничтожнейшим из существ, мрачно-настороженным де-
билом, который сам просит палки и готов благодарно
лизать ее, человеком с ушибленной душой, с вечной тягой
выпрыгнуть из самого себя.
Учитель Шатц отхлестал его по ушам тетрадями и
запер в классной комнате с тем, чтобы он полностью пе-
88

реписал пропущенный за три недели материал. Дома
ждали побои. Из кладовой он вышел с излупцованным
задом. До слез дело не дошло, но глаза были влажные.
Он крепился, чтобы не доставлять удовольствия брать-
ям. Он и в самом деле чуть пикнул лишь в момент самой
страшной боли, так что мог быть доволен собой.
Холль спустился по лестнице и посмотрел на братьев
с таким видом, будто ничего не произошло, но затем по-
пал в лапы хозяйки, перед ее полосующими взглядами
он был совершенно беззащитен. Это молчаливое истяза-
ние оказывалось пострашнее всех прочих, ибо с уничто-
жающей полнотой и выразительностью все вновь и
вновь совало его носом в дерьмо и безысходность соб-
ственного существования. До чего же примитивно. Про-
сто зыркнуть и качнуть головой. Один и тот же укориз-
ненный жест, а у него в глазах темнело, и вспухала от
напора мыслей голова. Один такой взгляд, — и у него
мгновенно помрачался ум. Так и подмывало мимоходом
залепить по этой физиономии или выбить стул из-под
зада, но, наверно, удерживал инстинкт, глухой намек
рассудка, да и то, что позади шел отец, однако мысль ус-
троить когда-нибудь кровавую баню напрашивалась
сама собой. Во всем этом было что-то крайне непристой-
ное. Уж лучше влезть в коровий зад или по уши оку-
нуться в сортирную жижу, чем, несмотря на полное оди-
ночество, делить с семьей вечернюю идиллию за ужином
и дожидаться, когда будет позволено отойти ко сну. До-
жидаться первого шага в сени, когда страхи уже позади.
И в радость было беспрепятственно войти в хозяйскую
комнату, хотя она и внушала стойкое отвращение, и ока-
заться в своем ночном узилище. Это насилие над душой
мучило все сильнее, потому что день ото дня станови-
лось осознаннее. А потом еще и вечерняя молитва.
89

Дверь открыта. За порогом раздевается хозяйка, а здесь,
рядом, ее любимый сынок соперничает с Холлем в мо-
литвенном рвении.
Разумеется, всякий интерес к школе и знаниям давно
уж угас, сгорел дотла. Учитель не грозил хозяину поли-
цейскими мерами, за то, что Холль пропускает уроки.
Теперь у него появилась еще одна цель: распоряжаться
школьными днями по собственному вкусу. Он регуляр-
но опаздывал, во время урока болтал, ничего не записы-
вал. Он добивался того, чтобы Шатц таскал его за волосы
по всему классу, и лишь смеялся над этим. Такая кара
казалась едва ли не нежностью. И стояние в углу вос-
принималось не как наказание, а всего-навсего как не-
большое недоразумение. Он использовал это как воз-
можность, стоя у стены, потешать класс. В конце концов
дело заходило так далеко, что у стены оказывался не он
один. За полчаса к нему присоединялось больше одно-
классников, чем оставалось за партами, и Шатц был бы и
сам рад водворить всех на место. Другой учитель такого
бы не допустил и не побоялся погонять учеников палкой,
но у Шатца и палки-то не было, он все грозился дирек-
тором. А директор Холля не пугал, он знал, за какие
заслуги директор получает от хозяина дрова и мясо, он
четко улавливал связь между пропущенными уроками и
дровами для директора и мясом для директора. Голов-
ную боль доставляли только отметки по поведению и по
прилежанию. Но стоило вспомнить о кладовой, и появ-
лялась радостная уверенность в том, что в школе тебя не
обидят.
Работа, освоение новых видов работы, снова работа и
полный отказ от самого себя — вот и все, что ему остава-
90

лось. При этом много надо было держать в голове, знать,
где что лежит в доме, в мастерской, в сараях, на дальнем
наделе, в верхних лугах. Держать в голове каждую бо-
роздку в поле, каждый бугорок на склоне, каждый ка-
мень, каждую лужу и ямку. Помнить о скотине, о повад-
ках, людских, и скотских, и скотско-людских. Только так
и научился он в жуткую жару, кусая от досады губы, ло-
вить за хвост змею, именуемую работой, выходить или не
выходить из страшных ситуаций и все же справляться с
ними, а лишь тогда ему стало удаваться залучить толику
света в свое окошко. Только наломавшись на работе
сверх меры, мог он хотя бы днем оградиться от самых
жестоких неприятностей. И хотя столько было крови,
синяков, рубцов, жгучего румянца на излупцованных
щеках, столько затмевающего разум крика и прочих га-
достей, которых он натерпелся от хозяина,— все это
преодолено и пройдено. Теперь Холль мог переносить
новые каверзы.
Работа была прикрытием с тыла и одновременно
удобной личиной. Он вспомнил, например, тот день, ког-
да, стоя в толпе позади зацепившейся за угол портняж-
кина сарая телеги, он объяснял хозяину, как было дело, а
при этом думал о приеме хозяина архиепископом. Рас-
сказывая отцу, как от пекарни в сторону гусиного пруда
сиганула какая-то свинья и оказалась между ним, Хол-
лем, и передними ногами кобылы, а молодая кобылка
заартачилась, он воображал себе, как хозяин шел вслед
за слугой через множество комнат к архиепископу. А
когда Холль бежал вниз по улице, чтобы поймать напу-
ганную кобылу, он думал о том, что священник, должно
быть, уже расположился на кухне. Старый-то почти не
наведывался в Хаудорф, а новый перся по любому
91

дерьмовому поводу. Зачем ему ходить к ним? Вчера
был здесь и сегодня тут как тут.
"А что я мог сделать, чтобы удержать кобылу? Я же
не дурак. Хозяин считает, я должен удерживать. Зигф-
рид тоже думал да и угодил под телегу. Не хватало мне
только угодить головой в портняжкин сарай. Ну уж нет.
Он так говорит с досады, ему телегу жалко. Нет. Никог-
да, ни за что не удержал бы он кобылу. Он тоже упустил
бы ее. А как разорялся-то: лучшая телега, как назло са-
мая лучшая. И хозяйка, конечно, тут же выскочит, вылу-
пит глупые бельма, начнет причитать: свинья в моем
пруду, в моем пруду. Как будто сама его вырыла. Ко-
пать-то меня заставили, в наказание за то, что стянул с
Йорга штаны в уборной и бросил их в яму с известью.
Со священником она говорила за воротами, интересно
знать, что она ему сказала. Вообще-то интересно знать
про священника. Она все повторяет: патер сказал, па-
тер сказал... Ну где же эта проклятая кобыла, в ворота
она не побежит, как рванула вниз по улице. Хорошо еще,
что без телеги, а то бы забор повалился, как в тот раз,
когда Морица чуть парная упряжка не переехала. Нече-
го сокрушаться из-за телеги. Лучше свиней покрепче
запирать. Другие-то не дают своим свиньям бегать где
попало. Только он себе такое право присвоил. Персо-
ной себя возомнил, ездит тайком со старостой в Зальц-
бург. Я бы тоже съездил в Зальцбург. Но только не к
епископу. Ах уже эта дерьмовая улица, по ней я сюда
притопал, с нее-то все и началось, по ней и убегал отсю-
да. Нет, не так. Началось-то все с него. Он однажды за-
явился с большой коробкой, набитой бисквитами. И мать
сказала: это твой отец. Сначала я так обрадовался, а
теперь..."
92

Войдя на кухню и собираясь сказать хозяину, что
кобыла поранила себе грудь, когда махнула через изго-
родь, он увидел, что хозяева злобно таращатся на Ма-
рию. И не прошло и часа, как, работая в среднем коров-
нике, он услышал голоса Вильденхоферши и Штрауси-
хи, поносивших Марию, он увидел Штраусиху перед са-
раем Лехнера и, отводя лошадей на выгон, узнал, что
Мария плюнула на спевке в лицо детсадовской стерве.
Теперь было понятно, из-за чего пожаловал священник.
Мориц был самым дешевым батраком, Мария была
самой дешевой батрачкой. Репутация справного хозяина
и на сей раз послужила приманкой: органы соцопеки
направили к нему Марию. Так же как Морица, Холля,
ребят на лехнеровской усадьбе, одного с губеровского
подворья, как всех других подневольных, ее по крайней
мере раз в год навещала чиновница соцопеки, но после
случая в церкви чиновница пришла только из-за Ма-
рии. Холль как раз привел со случки двух кобыл. Ему
пришлось сесть на велосипед и ехать на луг, где работа-
ла Мария, чтобы позвать ее в дом и подменить.
Из хозяйской комнаты, где шел разговор, Мария
вышла с заплаканным лицом и принялась помогать на-
крывать стол к ужину. И когда все обратили взгляды к
распятию, а хозяин начал молитву, Мария с плотно сжа-
тыми губами смотрела хозяйке прямо в глаза, а та броса-
ла на нее осуждающие взгляды и с каждой молитвой го-
лосила все громче и злее. Холль поразился строптивос-
ти Марии и одновременно бесился в душе из-за того, что
вынужден, хоть и из-под палки, бормотать все эти слове-
са. Он ел и повторял про себя все самые страшные руга-
тельства, какие слышал от Вильденхофера, какими, бы-
вало, разражались и Пустерер, и украинец, и Бургер, и
93

венгр, и много кто еще. И покуда он ел, мысленно ругал-
ся и смотрел на жующих людей, он думал: "Если Бог и в
самом деле среди нас, как утверждает господин Бруннер
в церкви и на уроках Закона Божия, то пусть он услы-
шит меня здесь и сейчас, я хочу, чтобы он слышал меня
сейчас и здесь! Слушай же! Я хочу, чтобы ты слышал!
Слушай мою ругань! Нет, я передумал. Лучше я погово-
рю с тобой. Бруннер рассказывает, будто после смерти
ты явился на дороге двум апостолам. Если это правда, то
что тебе стоит завтра же дождаться нас в лугах, у ниж-
них ворот, и первую же телку погнать через лесок к ло-
щинам, и столкнуть вниз, чтобы наконец-то на столе ока-
залось мясо. Мы работаем, как проклятые, а мясо видим
только по большим праздникам. Кус мяса насущный
дай нам днесь! Тебе не надо умножать поголовье, хватит
и того, что есть в долине. Дай же, наконец, мяса всем бат-
ракам и поденщикам! Эх, мне бы сейчас наверх, в избуш-
ку, или в луга к Прошу и Фельбертальцу, или еще выше,
на дальний надел с Бартлем, а не сидеть за этим столом
между жующими мужиками"
Без батраков Холлю становилось одиноко. Он ре-
шил после ужина разыскать Лео, только бы не видеть
перед сном злобные физиономии. Он ничего не мог сде-
лать для Марии. Это угнетало его. "Господи, если ты
есть, сделай же что-нибудь. Но ты просто не хочешь. Не
верю я, что хочешь"
Целую вечность пришлось ждать, пока хозяин и Хар-
тингер перестанут жевать. Чтобы отвлечь внимание от
Марии, хозяин нахваливал усердного едока Хартингера
и тут же пенял Холлю и Марии за то, что они почти ни-
чего не съели. Холль ненавидел скрытые за этим наме-
ки. Мария опять не молилась. Правой ладонью Холль
торопливо изобразил зигзаг ото лба к груди и выскочил
94

на волю, под небо июньского вечера. Он пробежал мимо
усадьбы Лехнера, мимо осклабившегося на скамейке хо-
зяина, в сторону выгона, но он тревожился за Марию,
оставшуюся на кухне, среди самых паскудных мерзостей,
и тягостное чувство не оставляло его вплоть до самого
выгона, где ребята гонялись с крапивой за девчонками.
Загнав их в теснину, начали лупить у водопада по голым
ногам. Девицы подняли плач и визг. Холль тоже при-
нял участие в забаве, хотя и не хотел этого, он смеялся,
но ему было не до смеха. Стоять же столбом и глазеть
на игрища не хотелось и вовсе. Надо было непременно
присоединиться к другим, так же увлечься и так же рез-
виться, и потому, несмотря на уколы совести, он оставал-
ся среди ребят, пока выгон не опустел. Потом вернулся
домой, в чисто убранную кухню, где его уже поджидал
хозяин, как всегда, с багровым от злости лицом и неле-
пым вопросом: "Где шлялся?" Холль стискивал зубы, а
отец все допытывался, где и с кем он проводил время.
Холль молчал, и ему опять пришлось пересчитать все
углы и выступы, потом он пошел в кладовку и увидел
там, что рядом с караваем нет ножа. "Нож убрали",—
мелькнуло у него в голове, а за спиной отец уже рассте-
гивал ремень. Холль засадил бы ему в брюхо нож.
Ударам не было конца, и каждый просто вытряхивал
его из собственной шкуры, он насчитал двадцать три и
впился зубами себе в руку, только бы не крикнуть. Он и
не кричал — чаще и яростнее сыпались удары. Но
Холль хотел показать отцу, что побоями от него ничего
не добьешься. Той ночью он долго не смыкал глаз.
В четыре утра Холля разбудили. Хозяйка взяла
чашу со святой водой, пошла за дом и принялась кро-
пить лошадей, груженных отрубями, солонцами и прови-
95

антом. Потом отправились в путь, к выгону. Холль, Ма-
рия, Хартингер и хозяин. Холль не сразу поборол сон-
ливость, а когда окончательно проснулся, заподозрил
вдруг самое скверное и начал соображать, что значит вся
эта процессия. Трава уже снова высоко поднялась. До-
лина казалась огромным застенком с дыбой. Подъехали
к какой-то изгороди, Холль открыл ворота, миновали
навозную кучу, хлев, Холль снова открывал ворота и
шел вперед, открывал и шел, шел, шел, открывал и шел,
шел, шел, открывал и шел, шел, шел и тут увидел челове-
ка, которого все называли Убийцей. Тот показался из
хлева с ведром молока до краев. Холль поздоровался с
Убийцей и двинулся вдоль стены низенького белого
дома с зарешеченными окошками, думая на ходу: "Вот
Убийца несет молоко в дом, а его хворая жена готовит
ему завтрак, а это — та самая ложбина, по которой мы
зимой возили дрова, а там наверху — лучший сарай на
свете, уютное гнездышко, где хозяин не позволяет себе
ругаться, а дети спят летом сколько хотят, там живет
Милан, про которого говорят, что у него на совести ка-
кое-то преступление. Про Милана рассказывают, что у
него преступление на совести, а про украинца такого не
говорят, а про меня говорят, что я лукавый,-а про Марию
что она испорченная, и мне приходится отвечать, когда
меня спрашивают, а теперь надо идти, пусть и неохота, а
там уже забор и ворота, а перед домом ждет Бартль и,
наверно, ничего не скажет; ему бы побольше сахару, вод-
ки да черного чая, когда он выпьет, начинает рассказы-
вать про Таксенбах, где жил прежде. Только бы у Барт-
ля хватило водки, чтобы не тянуло вниз, в деревню, а
меня опять погонят на верхние луга доить, навоз уби-
рать, таскать соль скоту и еще черт знает с чем возиться.
Пережить бы это лето, а может, я и не переживу, а помру
96

где-нибудь в канаве, в хлеву, а то и в постели, и пройдет
не один день, пока кто-нибудь из окрестных пастухов
заметит, что со скотиной что-то неладно"
Как только стадо выгнали за изгородь, оно стало бы-
стро разбредаться по лугу, каждую корову, каждого те-
ленка приходилось заворачивать. Из хлева возвраща-
лись усталые. Идти надо было наискосок по склону, к
верхним воротам, через изборожденную промоинами та-
лой воды ложбину, а там уже показывался и либстальс-
кий выгон.
Холль продирался сквозь низкорослый ольшаник,
чтобы не пустить скотину наверх, а Мария не пускала
вниз, в лиственничный лес, Бартль шел, изрядно отстав
от хозяина, а Хартингер вел лошадей. Завидев шляпу
хозяина, Холль выскочил из зарослей, перебежал дорогу
и оказался в лесу, рядом с Марией. На округлый бугор
выгона уже высыпало стадо. Холль и Мария начали
собирать скотину, бегая взад и вперед, покуда не вывели
на дорогу, ровной стрелой упиравшуюся в сосняк.
Бартль вытащил изо рта бурый комок и затолкал за
щеку свежего табака, потом прямо на глазах у Марии
начал расстегивать ширинку. По мягкому лесному на-
стилу Холль побежал к ближайшей развилке. Сзади
слышались голоса хозяина и Хартингера, рассуждавших
про ключевую воду. "Мы с Марией носимся как угоре-
лые, потом обливаемся, а эти два придурка спокойненько
идут сзади и языки чешут"
Покуда хозяин с Хартингером наклонялись к родни-
ку и, подставляя под струю шляпы, пили воду, Бартль
вытащил из внутреннего кармана бутылку с водкой.
Теперь Мария шла впереди, дорога становилась все кру-
97

че, солнце уже припекало вовсю. Холль не забыл, о чем
молил Господа, он нарочно задержался сзади и начал
считать стадо по головам. Вот первая животина прошла
через ворота, вторая, третья... Холль сбился со счета.
Иисус не помог им. По пьянящему луговому разнотра-
вью, топча горечавку, Холль и Мария метались туда и
сюда, загоняли скотину наверх и в полном изнеможении
пришли к избушке. Они рассупонивали лошадей, сни-
мали мешки, и, глядя на Хаудорф и долину, Холль думал
о том, что, если 6 не знал истины, мог бы поверить, что
перед ним самые мирные и безопасные уголки земли.
Бартль выплюнул свою коричневую жвачку, сунул
руку в карман и пошел к отхожему месту. Мария с Хол-
лем заскочили в избушку и стали наблюдать за ним из
окошка. Здесь тоже оказался красный угол с распятием,
рядом лежали подернутые зеленью ложки, внизу —
ржавая коробка с сахаром, пустая бутылка из-под рома,
ящик, набитый горшочками с какой-то мазью.
То, что его дяде с шести лет пришлось таскаться от-
сюда в школу, показалось Холлю просто немыслимым.
Лавки, как водится, были покрыты мышиным пометом.
Снаружи зеленела трава и виднелись бурые обрывы.
Чтобы как-то скоротать до обеда время, он побежал к
лощине и наткнулся на дохлого оленя. От него остался
почти один только скелет, обтянутый облысевшей кожей,
а внизу бурлила и пенилась вода. Поначалу он остолбе-
нел от этого зрелища, потом обошел скелет, перепрыгнул
через него, ему так не хотелось уходить отсюда, здесь
можно было разгуливать земли под собой не чуя.
Над крышей хижины поднимался дымок. Холль выб-
рался из лощины и пошел в дом вслед за Конрадом.
Хозяин, как и следовало ожидать, объявил у очага, что
теперь, когда все на месте, пора обедать, батраки плюхну-
98

лись на лавки и сгорбились над едой, хозяин же тем вре-
менем приступил к расспросам: "Много ли жердей по-
шло на изгородь?" Лофереру надлежало дать точный
ответ, сколько шагов между кольями вдоль канавы и
сколько в низинке. При этом хозяин поглядывал на
других, словам Лоферера он не верил, а сам всегда и
всюду требовал, чтобы хозяйскому слову верили без ко-
лебаний. Все ему нужно было знать, даже то, где они сей-
час, то бишь как продвинулось дело с изгородью, а не то,
что они сидят за столом. Тут Холль вдруг узнал, что в
одном месте сохранился большой пласт снега: Лоферер
сказал, что они как раз добрались до него. После обеда,
проклиная все на свете, люди потащились вверх по скло-
ну, а под вечер, оставив Барт ля одного, спустились в лес
и вышли на выгон. А через несколько дней уже двига-
лись редкой цепочкой по первому полю, Холль тоже шел
посередке под шум мотора сенокосилки.
Он нарочно встал со стороны выхлопной трубы, вды-
хал голубой дым и смотрел туда, где долина сливалась с
горизонтом, туда где жила мать и вся родня, но надежды
его теперь целиком были связаны с ножами косилки и
пьяным кузнецом. Если случится поломка, его отправят
искать кузнеца.
Лоферер тянул за рычаг, врубал сцепление, выжимал
полный газ, косилка работала безостановочно, и Холлю
пришлось похоронить свои надежды и убедиться в бес-
пощадном господстве лета, навалившегося на долину и
на все, куда ни глянь, а надо было смотреть и под ноги,
чтобы не оставлять ни травинки, плясать вокруг ножей и
крючьев, следить, чтобы они не зависли. Холль и не за-
мечал, бежит ли он, идет ли шагом, чувствуя только неми-
лосердное солнце — лицом, затылком, грудью, спиной,
даже икрами за голенищами сапог. Снять их он не мог.
99

Ему бы скинуть их сразу за воротами, забросить бы по-
дальше, но что поделаешь: вдоль забора полно крапивы,
да и по скошенному босиком не походишь.
Холль мучился, чувствуя, как потеют ноги и кукожат-
ся портянки. Хотелось дать ногам отдохнуть, да работа
не позволяла, надо было поспевать, крутиться у самой
косилки и терпеливо ждать, когда начнут менять ножи.
Вот бы перед этим полетел хоть один нож, тогда долой
сапоги, а вечером бы или поутру пойти с ножом в кузню.
Тогда уж он смирился бы с летом и зноем.
Когда Лоферер отключил наконец сцепление, резко
тормознул, снял запал со свечи и перекрыл бензиновый
краник, стало вдруг так тихо, что Холль слышал дыха-
ние Лоферера, но в голове Холля все еще стоял скрежет
ножей и шум мотора. По скошенным рядам, взметая
сено, он побежал вниз, к воротам, стянул с себя резино-
вые сапоги, размотал портянки и разложил их на траве,
потом взял нож и канистру с бензином и понес наверх, к
машине, и пока Лоферер извлекал старый нож и встав-
лял свежезаточенный, слышно было лишь, как шуршат и
стрекочут в траве насекомые.
Лоферер скинул рубашку, Холль сделал то же са-
мое. Лоферер надел ремень на шкив, резко дернул, и
снова раздался шум, а вслед за этим — громкий щелчок.
И Холль и Лоферер сразу поняли: нож полетел. Надо
идти вниз за новым.
"Конрада небось послали на болото. Не хотел бы я
быть на его месте, там без сапог не обойтись" Они от-
правились есть. Мимо пристройки. Мимо дома порт-
няжки. Справа — сады усадьбы, а посередке — дом, где
обитал Алоис Штунк. Холль никогда не слышал, чтобы
100

тот говорил. Штунк либо глухо ворчал, либо кашлял в
своем сенном сарае.
Холль смотрел в глубь садов. Найзер почти не отхо-
дит от Марии. Холль побаивался его. Со всеми другими
он мог и перемолвиться словом, поболтать, пусть даже
тайком, но только не с Найзером. Однажды Холль видел
его домишко, но что по дому скажешь о хозяине?
Он скользил взглядом по приземистым сараям и за-
давался вопросом: "Что, если я наеду на них или зарулю
куда-нибудь не туда? Спрыгнет он? Даст волю рукам?
Разорется?"
Из-за сарая, где плели корзины, вывернула телега, и
показался широко шагающий Лехнер, с огромным бе-
лым носовым платком и в новой соломенной шляпе. "Со
мной-то он добренький, а своих сыновей, хотя это вряд
ли его дети, лупит почем зря" Лехнер поздоровался.
Он был в хорошем настроении. А может, старался для
Марии и Розы.
До того как часы ударят четверть, работникам надле-
жало выйти из дома. Из всех существующих шествий
церковное казалось ему самым зряшным. У него даже
было такое чувство, что в праздничном наряде ему пред-
стоит не праздник, а что ни на есть самый будний день. С
отдаленных верхних хуторов приходили дети и взрос-
лые и рядком или гуськом следовали на кладбище.
Холль поспешал впереди хозяина. Позади идти не разре-
шалось, рядом — не хотелось, и поэтому он шел впереди.
А когда приблизились к распятию, якобы осквернен-
ному Холлем, он сделал вид, что крестится, и поклялся
себе при первой возможности наложить кучу под дверью
вице-бургомистерши.
101

Ему пришлось окроплять могилу деда и бабки. Для
чего, он и сам не знал. Лучше бы он кропил какую-ни-
будь чужую, заброшенную могилу, а к этой он испытывал
лишь отвращение. Особенно противно из-за старика.
Холль никогда не видел этого человека — разве что на
фотографиях, — но про него ему все уши прожужжали.
Холль развернулся и пошел в церковь, он преклонил
колени и пройдя мимо воспитательницы, сел на свое
место.
Его смешило то, что так много людей почтительно
взирает на суетливые телодвижения господина Брунне-
ра. Вообще, вся эта дребедень казалась ему смешной:
церковные облачения, поклоны, гнусавое бормотание,
взвой хора. Слева он видел женщин, с головой ушедших
в молитву и перебиравших пальцами четки, впереди —
господина Бруннера, уткнувшегося в богослужебную
книгу, позади слышал шиканье все той же воспитатель-
ницы. А потом что? Вставать, или бухаться на колени,
или опять читать молитвы?
А эта скука, нигде ему не было так невыносимо скуч-
но, как в церкви. Прошла вечность, пока господин Брун-
нер не взошел наконец на кафедру и не начал натужно
орать и брызгать слюной. Потом по проходу пронеслись
сборщики денег, стуча по скользким плитам гвоздями
каблуков, упали на колени перед господином Бруннером,
потом встали, помаячили вокруг так называемого высо-
кого алтаря и пошли по рядам, протягивая прихожанам
кошели на палках, так что только швы на штанах и пид-
жаках трещали. А впереди выставили наконец вино и
открыли дарохранительницу. Затем вдруг опять стало
тихо, все грохнулись на колени, опустили головы и нача-
ли истово креститься, потом опять встали, угнездились
задами на сиденьях, впереди медленно прикрыли двери,
102

и снова пошел бубнеж, и замолотили в грудь руки. По-
том вечно жаждущие святых тайн подались вперед на
богобоязненно осторожных ногах, хотя в молитвенном
экстазе готовы были ползти к Бруннеру на коленях.
Задние двери распахнулись, а впереди над толпой мель-
кали руки Бруннера, продолжавшего совать облатки в
открытые рты. Дальше все выглядело так, будто у при-
чащаемых отнялись ноги, они не могли подняться, будто
на спине у каждого по корзине навоза. А головы были
словно подвешены.
Сидеть и смотреть на них, столько зная об этих лю-
дях,— такая повинность всякий раз чуть не доводила
его до сумасшествия, казалось, что все мерзости и беды
долины благословляются в этом месте. Никто не смог бы
ему внушить, что весь этот балаган имеет какое-либо от-
ношение к Богу, но его освящали именем Господа.
Холль затесался в толпу детей, пробился к боковой
двери и увидел затянутое облаками небо. Это принесло
ему некоторое облегчение. Он быстро двинулся мимо
бойни и присоединился к Марии, Розе и ребятам из
Маллингберга, но все равно чувствовал себя совсем оди-
ноким. Роза и Мария болтали про того да про этого, да
как на них кто поглядел перед освящением даров, и то и
дело озирались, не замечая Холля и других детей. Впе-
реди шагал высокий худощавый человек с коричневым
рюкзаком, наполненным мазями, которого все называли
почему-то Коммунист. Штраусиха выгоняла из хлева
овец. Пожилой мужчина, в прошлом электрик, за кото-
рым хозяин посылал иногда Холля или Морица, сидел
у низенького дома Лехнера. Семейство Крамеров распо-
ложилось на балкончике. В доме Хартингера прорубили
еще одно кухонное окошко. Старый и молодой Вильден-
103

хоферы в церковь не ходили, зато Вильденхоферша обо
всем докладывала хозяйке.
Холль повернул в сторону хлева, не желая входить в
дом и видеть мачеху. Дорогу переполз уж. Подбросить
его портняжке или убить? Он схватил ужа за хвост, под-
нял и понес за сарай. Уж извивался и тянулся вверх.
Холль дал ему коснуться раздвоенным языком мизинца,
бросил на землю и расплющил голову камнем. Еще од-
ной гадиной меньше, подумал он и двинулся дальше.
В хлеву кто-то ворочал лопатой. Мориц убирал на-
воз. Холль прошел между мастерской и гусятником и
оказался вблизи ворот перед корзинным сараем. Вот
она, усадьба-то, никогда здесь грубого словечка не услы-
шишь, ни в жизнь не обидят ребенка.
Он быстро переоделся и через черный ход вышел к
мосткам и уборной. "Шесть дней трудись, на седьмой
отдыхай" Этими словами он в прошлый выходной рас-
смешил Лоферера, а другие лишь горько усмехнулись, и
тогда он переиначил про себя: "Шесть дней вкалывай, а
седьмой, — как получится" На большом поле было мно-
го скошенной травы. Поравнявшись с задним окном об-
щей комнаты — с помойным, как говорили в доме, — он
остановился и посмотрел на гусиный пруд. Первая же
стычка с братьями, и снова придется его чистить. Им
мачеха скажет: "Смотрите, будьте умниками", а ему:
"Ступай чистить пруд"
От дома Лехнера спускалась Метелка, самая старшая
из его дочерей. Прошлой зимой он принял ее за черта, и
не то чтобы издалека. С тех пор, завидев ее, он всегда
вспоминал, что ему померещилось, когда между камен-
ной стеной и помостом для фляг появилось из густого
тумана что-то темное, и как он тут же подумал: "Если
это черт, то убегать бесполезно", и еще: "Когда я в после-
104

дний раз как следует исповедался?" Так и проскочил он
на молочных санях мимо лохматой фигуры. Потом даже
весело стало. А сейчас было стыдно. Метелка грустно
улыбнулась ему. Об исповедях не хотелось и думать, и
черт не казался таким уж страшным. Скорее наоборот.
Теперь Бог был для него тем, кем он раньше считал чер-
та. Бог нагонял страх. И когда случалось ушибиться, это
означало не "черт тебя попутал", а "Отец Небесный на-
казал!" Это был изверг, подстерегавший его, казалось,
повсюду. Отец Небесный — грознейший из богов, перед
которым вечный младенец Иисус —совершенно безза-
щитное существо. А Холль его и в расчет не принимал,
ибо люди не наделяли младенца Христа никакой влас-
тью. На Христа Холль обиды не держал, а вот Бог-Отец,
творец Вселенной — совсем другое дело. Он получал, по
мнению Холля, удовольствие от мук людских. Он играл
людьми. Для Холля жизнь и так была наказанием. За-
чем же еще какой-то Страшный Суд и новые кары?
Чудовищным воплощением гордыни был для Холля та-
кой бог. Тем-то и нравился ему старый Вильденхофер,
что ругался и в бога, и в душу, как никто в Хаудорфе. И,
удаляясь от дома, Холль решил когда-нибудь признать-
ся в сквернословии на исповеди.
От ангела-хранителя он хотел отречься еще в Ной-
кирхене, когда жил с матерью, но все вокруг верили в
своих ангелов и внушали, что и у него есть такой добрый
ангел. Они даже называли места, где он вполне мог по-
гибнуть без ангельского покровительства: "Ты бы тогда
на дальнем наделе под волокушей наверняка концы от-
дал, без ангела ты был бы уже покойник" Но на самом
деле произошел всего-навсего такой случай: по скольз-
кой дороге он несся на санях прямо на дерево, а какой-то
105

батрак бросился наперерез испуганным лошадям.
Холль уж думал и вправду конец, но, когда выкарабкал-
ся из-под саней, не почувствовал никакой радости, вопре-
ки ожиданиям зевак. Он и "спасибо" не сказал. Обидно
было только, что мужик желал добра, а Холль не знал,
как дать ему понять, что ничего доброго тот для него не
сделал. Он не хотел обидеть батрака, но и уж вовсе не
желал возносить по вечерам благодарственную молитву
ангелу-хранителю, лежа на своем резиновом тюфяке.
Особую тоску нагоняли всякого рода шествия.
Трижды под бдительным оком воспитательницы надо
было подходить к якобы оскверненному им алтарю бок о
бок с потными знаменосцами святости, прущими гуртом
мужиками и бабами и неустанно блеющими хористами.
Перед распятием — алтарь, сооруженный по прихоти
вице-бургомистерши. Оттуда приходилось вместе со
всеми тащиться к мосту. Потом к дому начальства, а за-
тем опять в храм Божий. А после — выслушивать еще и
все пересуды и сплетни. Как кто-то зацепил древком за
провода. Кому пришлось тащить что потяжелее. Кто
плохо кланялся. Как оплошал капеллан. "Ты что, не за-
метила?" А за поворотом можно было бы идти побыст-
рее. А одному плохо стало, а толстуха-то...
Потом надо было вышагивать уже в честь Хаудорфа,
вернее, его землевладельцев по обе стороны ручья, держа
в руках вымпел усадьбы 48. Впереди — мужик с крестом,
за ним четверо с балдахином, священники со святыми да-
рами, а потом еще четверо несут статую Богоматери.
Еще за несколько дней до этого, обедая или полдни-
чая на большом поле, да после ужина на дворе и в кухне
все отводили душу разными байками про Лехнера. Те,
106

что подлиннее, приберегались для праздничного ужина,
те, что покороче например, о том, как Лехнер отдавил
корове вымя, "свинопригонная" история и случай с забо-
ем жеребчика — годились и для поля. Стоило помянуть
в разговоре Лехнера, его двор и постройки, как хозяину
приходила на ум какая-нибудь история, и его тут же за-
мыкало кольцо благодарнейших слушателей, которые
еще долго надрывали животы от смеха, даже когда при-
нимались за работу.
Хартингера аж осенила мысль вставить историю с
выменем в какую-нибудь постановку, чтобы приструнить
наконец этого, как он выразился, скотодера. Назвать
Лехнера живодером в присутствии хозяина он не ре-
шился. Холлю хотелось услышать именно это слово,
ведь Лехнер мучил не столько скотину, сколько людей,
но Хартингер осмелился лишь на "скотодера" А все
дело в "свинопригонной" истории. И случилась-то она
лишь потому, что Лехнера угораздило почему-то одному
отправиться в горные луга, а там наверху пришло вдруг
в голову погнать вниз двух свиней, вернее, втемяшилось,
что ему это под силу. Но еще наверху, когда вместе с
пастушкой он пытался отделить двух свиней от всех
прочих, им пришлось побегать. Долго бились они, поку-
да не отогнали свиней от хижины, а за воротами Лехнер
остался единственным погонщиком, так как пастушке
надо было возвращаться доить коров.
Свиньи же по дороге чуть повыше Маллинга все но-
ровили податься в подлесок, то одна, то другая, Лехнер
так лупил их палкой, что покалечил одну из свиней.
Хозяин же описывал все, конечно, более обстоятельно,
с точными подробностями, изображая, как Лехнер бежит
за свиньями в подлесок. Он выразительно махал шля-
пой и намекал, что между Лехнером и пастушкой что-то,
107

наверно, было. И это что-то Хартингеру тоже хотелось
увидеть в постановке.
Но Холлю все виделось иначе. "Свинопригонная"
история была для него тем случаем, когда речь шла о
живодерстве над людьми, потому что гнать свиней всегда
приходилось сыновьям Лехнера, и доставлять скотину
на место они должны были в целости и сохранности.
Однако решающее слово на посиделках принадлежало
хозяину, и тот выставлял Лехнера, каким хотел — эта-
ким Лехнером-смехнером, Лехнером-неумехнером: за
что ни возьмется, — только людей насмешит.
У Холля вертелся на языке другой случай, когда
Лехнер с жердиной от забора набросился на Ксандера.
Но хозяин рассказывал о том, как Лехнер пил на кухне
водку с какими-то социалистиками и все время опроки-
дывал на стол рюмку. Как поносил на чем свет стоит
свою хозяйку, сваливая на нее всю вину за собственную
пьяную неуклюжесть, как велел ей насухо протереть
стол и тут же выгнал, снова завел разговор с собутыль-
никами и опять разлил полную рюмку водки.
Эту историю хозяин тоже уснащал подробностями,
приводил выражения, которые обычно употреблял Лех-
нер в своих выступлениях на разных собраниях и схо-
дах. Хозяин даже изобразил неловкое движение Лехне-
ра, смахнув лишнюю кофейную чашку с полевого стола,
который Лоферер соорудил на двух камнях, пока Най-
зер с Конрадом разгружали возы. Проделав это, хозяин,
подражая Лехнеру, крикнул: "Эй, ты! А ну, живо подо-
три!" — и поглядел на Лотту, поденщицу, которая, захле-
бываясь подслащенным сахарином кофе из винных
ягод, просто умирала от смеха рядом с Конрадом. Ее
вообще страшно смешила всякая шутка хозяина.
108

Вполуха слушая разговор, Холль пытался уловить
звуки, доносившиеся из-за сарая с соседского поля, где
уже не первый год сено убирали с двумя лошадьми и
трактором, не то что на усадьбе 48, где обходились без
трактора, только двумя кобылами, а работников всегда
было намного меньше.
Несмотря на то что, прежде чем запрягать лошадей,
Холль щедро натер их вонючим маслом от оводов, ему
приходилось то и дело обмахивать шагающую кобылу
ореховой веткой, да и самого себя постегивать по спине и
бокам. Стоило выйти из тени от сарая, и снова начинала
донимать нещадная жара.
Мориц, как прислоненный к стене труп, в стороне от
все и вся, приклеился со своим алюминиевым бидоном к
сараю. Он сунул трубку в правый карман штанов и, опи-
раясь на крюк, кое-как выпрямился. Хозяин уже отвя-
зал кобылу и, глянув на Морица, гаркнул:
— Давай, давай, не стой на месте!
Лотта, своим прозвищем Лоттка-молодка обязанная
хозяйскому пристрастию к рифмованным прибауткам,
хихикая, направилась с Марией и Розой сгребать сено.
А хозяйка, глядя ей вслед, когда Конрад полез на верх
сарая, заметила хозяину:
— Вот бы всякому такой веселый нрав, как у этой
Лотты. — И принялась укладывать в короб чашки,
ножи, хлеб и масло. Поймав взглядом Холля, крикну-
ла: — Чего надулся!
А он ничего не мог сказать в ответ, так как хозяин
стоял совсем рядом, проклинать оставалось только Гос-
пода Бога. После всего, что услышал он о деяниях Хри-
ста от господина Бруннера, Спаситель представлялся
ему кем-то вроде тех дачников, что расхаживали вниз и
109

вверх по улице, иногда с любопытством останавливаясь
у забора.
С каждым возом, отправляемым к сараю, Мориц ста-
новился все согбеннее, коленями и корпусом все более
клонясь вперед. С непонимающим, как у глухого, взгля-
дом застывал он на месте, когда стерегущий каждую со-
ломинку хозяин орал вдруг откуда ни возьмись во всю
глотку, если Мориц переезжал телегой рядок свежеско-
шенного сена. Каждый раз Холль при этих криках
вздрагивал, и на мгновение чудилось, что ему все те же
шесть или семь лет, когда что ни день — раздавались
раскаты такого вот крика, переходившего в рукоприк-
ладство. Страшные воспоминания пронзали мозг, и пе-
ред глазами вставала вся его горемычная жизнь. Один
такой вопль хозяина — и Холль, как и прежде, чувство-
вал себя поддетым на вилы. И не прошло еще это чув-
ство, как в голове застучала мысль об убийстве, снова и
снова: "Я убью тебя, когда-нибудь убью..."
Странности супружеских отношений Лехнеров уже
давно, собственно, сколько помнил себя Холль, были
предметом кухонных пересудов. Однако сейчас, ввиду
предстоящего шествия в Хаудорф и закоренелой безбож-
ности Лехнера, с одной стороны, и в связи с заменой ку-
харки в доме священника, с другой, брак Лехнера вновь
дал пищу для разговора. Тем более что в тот же день,
когда господин Бруннер вдруг взял в дом новую кухар-
ку с пожитками и ребенком, выперев, естественно, пре-
жнюю, Лехнер поймал на крючок эту бесприютную жен-
щину и пристроил ее в козий хлев отставного учителя.
Детей Лехнера расставляли по ранжиру, тут же опреде-
ляли их матерей и делились наблюдениями: которое из
чад — вылитый отец, а кого из детишек приписали его
ПО

чести, чтобы сбыть с рук. Хозяйка рассказывала, будто
каждого ребенка Лехкер тут же признавал своим в при-
сутствии чиновницы соцопеки, хотя в отношении того-то
и того-то дело, как пить дать, шло об усыновлении. А в
следующей фразе: "Дети есть дети, уж крестьянин-то
знает, как с ними поступить" — скрывался намек на ча-
сто поминаемых хозяином малолетних балбесов, то бишь
деревенских детей. Она не говорила, что Лехнер спешил
усыновить каждого. Зато перечисляла места любви:
хлев, сеновал, стог сена и — с особым удовольствием —
тележный сарай. Больше всего злило Холля упомина-
ние сеновала, потому что Лоферер как-то сказал, что
хозяин заделал Холля на сеновале.
А хозяйка все не останавливалась и по именам назы-
вала работниц, и среди них тех двух, которых Лехнер за
угощение якобы несколько раз "умыкал" зимой с усадь-
бы 48 к себе в комнату. Хозяйка сама видела, что они
вытворяли. А чуть погодя со стороны выгона пришел
украинец и сказал, что Лехнер уже задернул занавески,
а она, хозяйка, поднялась наверх, и чтобы удостовериться,
постучала в комнату работниц — там ни звука, постуча-
ла еще — опять ни звука. Тогда она взяла да вошла, и
так оно и есть: ни той, ни другой, — удрали к Лехнеру.
Лехнер опять всех домашних спровадил на кухню, обе-
их девок заставил нагишом в комнате на столе плясать, а
Лехнерша, бедная страдалица, сидела на кухне. Наутро,
за завтраком, она, хозяйка, прищучила обеих, где, мол, ве-
чером были? А те лепечут про уборную, она сразу смек-
нула, что только Лехнер мог подучить их такую чепуху
нести. Идти с расспросами к Лехнерше домой — дело
глупое, и она, хозяйка, решила все разузнать на следую-
щей заутрене. Так она и сделала, и по дороге из церкви
Лехнерша рассказала, что в такие вечера он, шельмец,
111

жену и детей в кухню палкой загоняет. Но Лехнерша —
на то она и добрая душа — зла на него не держит.
Он ей и гроша не оставляет, продолжала просвещать
присутствующих хозяйка. Что ни выручит за молоко и
за яйца, все тут же ему должна нести. А он эти денежки
на свое непотребство изводит — от продажи водки
тоже — улещает своих мокрохвосток угощеньями да
трехстворчатыми платяными шкафами. Даже Лехнер-
шу с души воротит, что бывшая священникова кухарка в
козьем хлеву живет, теперь эта безобразница каждый ве-
чер с бидоном к ним в дом заявляется, а Лехнерша не
может ей отказать, наливает молоко, да еще с избытком,
она ведь не знает, когда он с подворья придет. Бедная
страдалица и слова кухарке сказать не смеет, она ведь ко
знает, когда старый кобель в дом войдет. А с него станет-
ся вырвать у Лехнерши молочник прямо при людях и
выгнать ее в три шеи.
Ладно хоть в церкви он ей ничего сделать не может,
да и там ей покоя нет. Места-то своего они не имеют, а
садиться на те, что за усадьбой 48, ей этот мерзавец зап-
ретил. Она, хозяйка, не раз после заутрени предлагала
Лехнерше, да та не смеет, хотя бы из-за бабьих сплетен,
да и у нее тоже ведь какая-никакая гордость есть. Те-
перь Лехнерша — а ведь она тоже хозяйка — должна
сидеть где придется. На заутреню он ее отпускает, толь-
ко когда она с молоком управится, а до этого из дома ни
шагу. По праздникам он нарочно попозднее в хлев идет,
чтобы она в церковь опоздала и только к концу службы
пришла, так оно часто и бывает. Потом по дороге Лех-
нерша жаловалась, что Господь совсем забыл ее. А уж
она ли не молится! Как только мужик из дому, Лехнер-
ша молится за него и за детей, чтобы они-то хоть не в
него пошли. Стелит ли она постель, стряпает ли, все про-
112

сит Бога, чтобы не слишком крепко карал муженька, а
если уж на то пошло, и его, и ее, грешную.
Про хозяйственные дела мужа Лехнерша ничего-
шеньки не знает. О покупке портняжкиного дома, кото-
рую как хозяин, так и хозяйка называли то дерьмовой, то
плутовской, она вовсе ничего не знала, хотя он давно уже,
должно быть, сжился с мыслью рано или поздно ото-
рвать себе убогий домишко. До жены все доходило
окольным путем.
И это даже хорошо, что он здорово просчитался в
этой позорной купле. Только он не признается. Он ни-
когда не признается, если у него что не ладится. И хоть
сразу после покупки только и разговоров было вокруг,
что домишко-то под охраной прав съемщика, Лехнер
разыгрывал из себя ужасно как довольного, сто раз на
дню прохаживался мимо окон, заложив руки за спину,
все в портняжкин дом наведывался, но она-то, хозяйка, в
два счета его раскусила, подошла к деревянной халупе
да и заглянула в щелку, а Лехнер там сам не свой, шляпа
набок, руками размахивает. Только ради Лехнерши она
не толкнулась в дверь, а уже совсем было примерилась
вывести темнилу на чистую воду, показать ему, кто он
есть. Одно то, что после позорной купли он жену за печ-
ку затолкал, сполна доказывает: в этой сделке братья
Файхтнеры сильно его обставили. Они, видать, заранее
списались, а то бы этим пройдохам не запудрить ему
мозги.
Сперва нам письмо прислали, мол, не хотите ли, вас
имеем в виду в первую очередь. Потом вдруг прямо сре-
ди ночи являются сюда. Один перевалил Тауэрн. Дру-
гой приехал аж из Швейцарии. И тут же заломили две
сотни тысяч. Вот тебе и благодарность за то, что мы их
поддерживали во время безработицы. В тридцатые годы
113

они такого не посмели бы. Но это еще были неплохие
времена. Несмотря на безработицу, каждый имел кусок
хлеба. Тогда многие мастеровые бедолаги могли зарабо-
тать лепешку, а на ночь даже для самых распоследних
где-нибудь в сарае местечко находилось. На улице но-
чью никто не оставался. Даже после войны нередко при-
ходилось молочную посуду в сени убирать, уж больно
много мастеровых возле дома сидело. Нынче-то все
больше попрошаек, мастеровых меньше стало. Опять
пришли худые времена, опять люди прогневили Госпо-
да. Вот Он ужо покарает их голодом. Тогда небось
вспомнят, как нужно работать. Братьям Файхтнерам это
бы не помешало. Жалкие проходимцы, таких всегда
полно под окнами моталось.
Слово "мотаться" не раз напоминало Холлю об отчи-
ме. Тот часто говорил, что в молодые годы мотался по
крестьянским дворам. А хозяйка все рассказывала, как
хорошо она помнит, будто воочию видит обоих парни-
шек, не смевших переступить порог дома. Расписывала,
как выходила им навстречу, звала в дом, дескать, не бой-
тесь, тут вас не съедят. А сама тут же в кладовку, доста-
нет хлеба и смальца и все потчует, отрезайте еще, вам
надо сил набираться. Человек с пустым желудком — не
человек. Режьте хлеб и намазывайте. Тут Анна, помоги
ей, Господи, бежала наверх, к мужикам, приготовить тю-
фяки. А хозяин на другой день, спозаранку только ради
них отправлялся к старьевщику в Целль и подыскивал
какую-нибудь одежонку, иначе они бы замерзли в непо-
году, надеть-то им было нечего. У нее за Файхтнеров
голова болела, да и у хозяина тоже.
Но когда старший пристрастился к водке, они уж
предвидели, чем все кончится, и просто смотрели со
114

стороны. Нельзя же, в конце концов, заставить человека
быть порядочным.
А потом по чистой случайности братьям подфартило
с наследством, и за одну ночь их будто подменили. Тут у
хозяйки открылись глаза ча то, как может портить лю-
дей наследство-то. Старший сразу начал грубить и ог-
рызаться и на младшего плохо влиял. До этого и она, и
хозяин вполне даже неплохо относились к Файхтнерам,
не гнушались порой с ними и с Морицем в картишки
перекинуться, и за все это одна черная неблагодарность.
А с продажей. Могли бы уж подождать, когда день
наступит. По ночам дома не продают и не покупают.
Только этим двоим и могло прийти в голову спустить
имущество. А купить мог лишь такой, как Лехнер, кото-
рый ничем не брезгует. Однако есть на свете справедли-
вость. Пусть себе Лехнер скупает столько домов, сколь-
ко заблагорассудится, пусть приводит в них толпы без-
божников, от Страшного Суда не уйти и ему.
"Лехнер латаных штанов не носит" Такой зачин,
звучавший то как упрек, то одобрительно, тоже часто
употребляли хозяин и хозяйка, чтобы побыстрее перейти
к рассказу о нем.
Морицу было уже невмоготу поднимать ноги, каза-
лось, вот-вот зароется носом в мягкую почву, и еще в сен-
ном сарае, Холль решил сразу же, как только выпряжет
из телег и напоит лошадей, освободить их от всякой уп-
ряжи и перегнать на выпас. Просто взять и перегнать, не
дожидаться, как прежде, пока его или Морица возьмут в
оборот. Солнце давно зашло, оводы насытились и исчез-
ли в кустах и деревьях, но нагрянули комары и нагло
115

облепили непоенных, потных и усталых лошадей. Их
это только чуть щекотало.
Найзер свалил у сарая еще один воз и принялся ме-
тать сено наверх, а Конрад разравнивал и утрамбовывал
его под крышей. Он так зарылся, что его и видно не
было. Хозяин шагал от уже набитого сеном сарая.
Шляпа немного сдвинута назад, грабли и вилы через
плечо, за ремень заткнут большой платок — пот выти-
рать. Все, не исключая и Морица, почувствовали охоту к
разговору. И хотя, кроме Лоттки-молодки и хозяина,
никто еще слова не проронил, Холль уж наперед знал,
как один за другим они будут подавать голоса в общем
разговоре.
Он бы и сам мог сказать Лофереру, что хозяин опять
незаметно переходит от сарая к сараю и всюду находит
клоки неубранного сена, или Морицу — о его потемнев-
шей от пота спине, или о чем-нибудь заговорить с Найзе-
ром, и, вообще, был длинный субботний день, но это все
знали и без него. Не торопить время. Не гнать. Не спе-
шить.
— Этот, в сарае, того гляди, задохнется, — кричал хо-
зяин Найзеру. — Больно надо, чтобы потом говорили: у
них в усадьбе каждое лето зарывают в сено укладчиков
из-за того, что подавальщики удержа не знают.
В своих старых выходных полуботинках на босу
ногу хозяин шагал нарочито легко, казалось, что, подвер-
нув штанины, он всем в укор выплясывает перед каж-
дым сараем деревенский танец. Стоя у изгороди, за ко-
торой Лоферер с Гуфтом метали последние охапки на
воз, предназначенный для двора, хозяин кричал им, что-
бы управлялись побыстрее:
— Кончай! Кончай! Хозяйка ругается, сколько ждать
можно! — И в ответ на противный хохот Лотты: — Ну,
116

Лоттка-молодка, спляшем, что ли! — А когда из недр
сарая появился Конрад с налипшими на потном лице
травинками, хозяин начал подбивать его спеть тирольс-
кую песенку для Лотты, тогда она, как пить дать, потеря-
ет голову по пути домой.
Хозяйка вернулась с заутрени и разбудила Холля.
Ему с Марией поручалось еще до выхода в церковь от-
нести кедровый стол к кресту на выгоне. Но не по улице,
а низом, через приусадебный выпас. Это стол освящен-
ный, мимо Лехнеров его нести нельзя. Они погрузили
стол на молочную тележку, а сверху положили платки,
освященные свечи, распятие на подставке, обтянутую
бархатом скамеечку с подушкой из конского волоса, киц-
бюлерскую цветочную вазу и самые красивые цветы из
садика, которые хозяйка собирала во время погрузки.
Розе надлежало перехитрить Морица с умыванием, как
только тот выгонит коров и вернется. Да чтобы прямо
сейчас приготовила чан с теплой водой, мыло, щетку и
полотенце, а то еще, чего доброго, улизнет в последнюю
минуту. Он ведь из чана выпрыгнуть может, с него ста-
нется. Его одежонку хозяйка уже уложила в узел и при-
прятала в сундуке Фельбертальца. Заманить его в пра-
чечную легче всего так: пусть внесет вместе с ним пус-
тую печурку и тут же запрет дверь, а ключ спрячет у
себя, а когда начнет раздевать, первым делом надо заб-
рать у него штаны и сапоги, потом пиджак, рубашку и
шляпу. Самое главное вытащить ремень, тогда штаны
сами сползут.
Холль тянул, Мария толкала, а хозяйка шла позади.
На выгоне тележку надо было спрятать в траве. Хозяй-
ка задержалась, чтобы вместе с мельничихой соорудить
алтарь.
117

Когда Холль с Марией вошли в кухню, Мориц, уже
вымытый и переодетый, сидел на своем обычном месте,
на столе — полная до краев миска с молочной тюрей.
Мария то и дело придвигала миску ему под нос, а он
упорно отодвигал. Это продолжалось до тех пор, пока
хозяин не отложил бритву и не дал ему понять, что тот
должен выпить молоко. Суетливое поведение хозяина
напомнило вдруг Холлю о первом послепасхальном вос-
кресенье, и рядом с хозяином, вернувшимся к зеркалу и
продолжавшим бритье, возник в воображении тот же са-
мый человек, швырнувший на пол "Рупертиботе", и
Холль снова слышал крик: "Я тебе дам, не исповедо-
ваться!" — и видел надвигающуюся на него фигуру.
Роза подмигнула ему и Марии. Во дворе, за уборной, он
потом узнал от Розы о том, что хозяин страшно орал на
Найзера. Только она раздела Морица, как в доме под-
нялся крик. Сперва она подумала, что это он, Холль, что-
нибудь напортачил с перевозкой стола. Не выпуская из
рук одежонку Морица, она тут же побежала к черному
ходу и в щелку углядела, как из комнаты выходил Най-
зер, а за ним — хозяин. Хозяин будто бы гаркнул Найзе-
ру, и не раз: "Марш наверх! Ты у меня из дома не вый-
дешь! Мигом наверх!" Но Найзер выскочил из дома,
хозяин — следом. Потом она из-за куста бузины видела,
как Найзер подошел к углу конюшни. А хозяин все
орал ему вслед, что нести флаг всегда было делом тех,
кто сено метал, и вернулся домой. Потом она вымыла
Морица, а когда снова пришла на кухню, хозяин возился
с водой для бритья и ни на что больше не обращал вни-
мания.
— А остальные? Где же остальные-то были? — спро-
сил Холль.
— Остальные из дома уже ушли.
118

"Стало быть, Найзер не понесет флаг",— подумал
Холль и побежал наверх переодеваться. Он и радовался,
и огорчался, поскольку ему было ясно, что флаг понесет
Лоферер, либо Гуфт, и вряд ли случится что-нибудь за-
бавное. Оставалась одна надежда, что Лехнер перед са-
мым носом марширующих святош заколотит ворота на
своем выпасе, но на сей раз там стояла на боевом посту
Штраусиха.
Когда вместе с хозяином, Морицем, Розой, Марией и
братьями он вышел из дома, на небе не было ни облачка.
А в воображении рисовалась гроза, стремительно надви-
гавшаяся со стороны Тауэрнского перевала на Зоннберг
и как раз вовремя разразившаяся ливнем над всей окру-
гой от лехнеровского выпаса и усадьбы 48 до Мертвого
луга, и тогда из-з£ разбушевавшегося ручья процессия
раз и навсегда оборвется прямо посреди Мельникова
моста. И еще видел он в мечтах снесенный водой мост, но
снесенный так, чтобы в бурлящем потоке оказался толь-
ко господин Бруннер со своими причиндалами, но не
знаменосцы и чтобы Бруннера с его барахлом вынесло
аж в Зальцах. Но уже на Ведьмином мосту, где хозяин
решил остановиться и полюбоваться ручьем, все мечта-
ния Холля о бурном дрейфе Бруннера мигом рассея-
лись. Холль понял, что этого, к сожалению, не случится.
И его вдруг слегка кольнула мысль о том, какие оценки
выставит ему учитель Шатц по поведению и прилежа-
нию.
Уже один запах, церковный запах, который не спута-
ешь ни с каким другим, внушал Холлю отвращение. Он
сидел, втиснутый в ряд других школьников, и ему каза-
лось, что он попал в ящик старого комода, от одежды
вокруг несло именно залежалыми в комоде вещами, а
119

воздух был неподвижен и сперт. Прямо перед собой
Холль видел боковой алтарь с чередой святых ликов, к
которым он не желал привыкать, ибо они ничего не гово-
рили ему. Чтобы убить время, он вновь принялся читать
изречение на арочном своде боковых алтарей: ORA ET
LABORA* — и разглядывал нарисованного рядом кре-
стьянина со своей скотиной. Изречение было ему непо-
нятно, а картина казалась чудноватой. Крестьянин занят
севом, а возле — глядящие в пространство коровы (та-
ких разводят в Пинцгау) и грузные кобылы норийской
породы. На всем поле не видать ни батрака, ни батрач-
ки. Подобные изображения видел он на флагах деревен-
ских богатеев во время процессий, но во всем Божием
храме не было ни одного изображения батраков или ра-
ботников. На глаза попадались всевозможные гады.
Напротив, где сидели девчонки, изваяние Богоматери
неизменно попирало какого-то молоденького дракончи-
ка. Что-то напоминающее рабочий люд увидел он толь-
ко на так называемых картинах Крестного пути. Там
было множество простых людей, во всяком случае таки-
ми они казались Холлю, но он зачастую слышал, как
люди называют их "сбродом убийц Христовых", однако
это не мешало ему считать нарисованные фигуры имен-
но простыми людьми. Они не внушали ему недобрых
чувств, в конце концов, они ему ничего не сделали. Враги
были среди тех, живых, что в церкви.
Сквозь разноцветные, превосходящие по размерам
человеческие фигуры князей в высоких окнах лился тус-
клый свет и всегда навевал на него мысли о потерянном
воскресном дне. Сам не зная почему, он все больше отда-
* Молись и работай (лат.).
120

вался этим мыслям. Балдахин у самого алтаря раздра-
жал его. А Бруннер! Отправить бы его босого и без вся-
кого балдахина в луга к Маллинбаху и пусть бы годик
повкалывал батраком на выпасе.
Бруннер в ярме батрака усадьбы 48 — такая картин-
ка была ему милее, чем воображаемое плавание Брунне-
ра по волнам стихии. Холль ведь слыхал, что в молодо-
сти Бруннер переодевался рабочим, чтобы незаметно за-
тесаться к фабричным. Тогда уж Бруннер с полным
правом мог бы по вечерам жаловаться хозяйке на свое
тяжкое житье-бытье. Холль и работники терпеть не мог-
ли Бруннера уже потому, что тот вечно жаловался хо-
зяйке, деньжат, дескать, маловато, а приходится кухарке
платить, и еще за то, что хозяйка не упускала случая с
упреком напомнить им, как обирают господина священ-
ника. После каждого визита Бруннера они неизменно
слышали о нещадно обираемом священнике и о том, что
пора бы людям прекратить поношения господина Брун-
нера. Священник, мол, добрый. Он позволяет объедать
себя. Ушлости ему не хватает.
Со второй части мессы и у Холля не выходили из го-
ловы эти стоны. Потом он стал немного опасаться, как бы
на обратном пути не заставили его переться с крестом
впереди шествия. Все что угодно, только не маячить впе-
реди, говорил он себе, только не рядиться в хламиду при-
четника и не переться с крестом. Однако, к его облегче-
нию, на эту роль нашелся один деревенский оболтус, как
по обыкновению называл местных ребят хозяин. Еще
четыре оболтуса подставили свои плечи под носилки с
балдахином. Видимо обсуждая с господином Бруннером
всю предстоящую церемонию, хозяин обещал ему поза-
ботиться о том, чтобы не было недостатка в оболтусах,
которые могли бы сгодиться в балдахинщики.
121

А вот флаг усадьбы 48, почерневший сверху от часто-
го соприкоснрвения с электропроводами, несли Лофе-
рер и Гуфт. Даже Найзеру не под силу было бы нести
его одному. Легкий порыв ветра — и такой человек, как
Найзер, просто не устоял бы на ногах. Тут требовался
подручный. Древко, подобно черенку вил, передавалось
в руки того, кто привык метать сено, ибо это были всегда
самые сильные руки. Из тех же соображений распреде-
лялись между людьми обязанности: кто с крестом, кто с
балдахином, а кому нести статую Богоматери. Если тот,
кому поручался флаг в начале процессии, по ошибке за-
тесывался мея^ду балдахинщиками и несущими Богома-
терь, его тут же ставили на место так, чтобы флаг и бал-
дахин находились на безопасном удалении друг от дру-
га, так как бывали несчастные случаи. Задолго до вос-
стания крестьян и до того, как по воле одного из архи-
епископов началось изгнание сельских протестантов из
долин в окрестностях Зальцбурга, люди уже знали, ка-
кие раны можно нанести острием флагштока. Поэтому
взмылеььому знаменосцу приходилось держаться на
почтительном расстоянии от балдахина, подальше от че-
ловека, нареченного и наряженного священником, отсто-
ять от них, так сказать, по крайней мере на длину копья.
Кроме того всегда нужен был подручный, то есть, поми-
мо дюжего батрака с флагом, еще один такой же креп-
кий, прежде всего чтобы не насмешить людей: случалось,
что знаменосца заносило вдруг в какой-нибудь огород и
он тут же становился посмешищем всей деревни и попа-
дал в потешный карнавальный листок.
До ворот на лехнеровском выгоне, где к шествию
присоединилась Штраусиха, полотнище нес Лоферер,
потом в ремни флагштока впрягся Гуфт, так как у Лофе-
рера уже намокла рубашка, хотя свой зеленый пиджак
122

он скинул еще на кладбище. В руках Гуфта древко опу-
стилось до уровня колен, сковывало движения, и он с
трудом шел вперед, задевая его то одной, то другой но-
гой. Процессия, читая молитвы, медленно тянулась
вверх по выгону.
На той стороне ручья стояли коровы, уткнувшись
мордами в молодую поросль ольшаника, и отмахивались
от мух хвостами. На подходе к тому месту, где стоял
одноэтажный дом, именуемый бараком Коммуниста, пах-
нуло вдруг такой вонью, будто только что разлили це-
лую бочку дерьма, однако ничего похожего не было вид-
но. Минуя это строение, многие, наверно, подумали, что
по случаю процессии Коммунист убрал крышку с выг-
ребной ямы, но смрад становился все сильнее и нестер-
пимее. От загона вверх к саду мельника тянулась све-
жая полоса сортирной жижи. Одна ровная полоса. Это,
конечно же, было знаком: после обеда надо идти в поле
на праздничную каторгу. Из-за Лехнера всем придется
тащиться в поле, и града оплеух не избежать. Покуда
шли вдоль вонючей полосы, Холль не осмеливался даже
взглянуть на хозяина, голову повернуть боялся, чего доб-
рого — выставит с треском из колонны.
Только после того, как затихли смешки и люди пере-
стали зажимать носы, Холль начал искоса посматривать
вокруг. Впереди, перед балдахином, прямой как свеча,
вышагивал Бруннер и уже переходил через Мельников
мост. Молитвенное бормотание заглушалось порой
злобным шиканьем. Во время молебна на выгоне Холль
заметил, как хозяин мрачно поглядывает на кусты лещи-
ны наверху, возле мельницы. Затем двинулись вниз уже
по собственному выгону. Не доходя до Ведьминого мос-
та, хозяин схватил Холля за шиворот и толкнул к ольхо-
вому кусту, потом вытянул за воротник Морица и при-
123

глушенным голосом приказал им обоим привести лоша-
дей, а стол отнести вниз.
Холль оставил Морица внизу, возле стола, чтобы тот,
если потребуется, отогнал подальше корову или лошадь,
а сам пошел к ущелью, где, по его прикидкам, должны
были пастись лошади. Однако поиски уводили его все
дальше, пришлось переходить холм. Мориц и накрытый
белым полотном стол становились все меньше. Холль
углубился в лес и вышел к широкой прогалине. Лоша-
дей не было в помине. Сверху он еще раз оглядел опуш-
ку и двинулся дальше. Ему встретились двое крестьян,
молодой и старый, да молодая хозяйка и несколько ребя-
тишек. Они возвращались домой. Здесь работали и по
праздникам, будь то летом или зимой, все еще собирали,
носили, волокли. Он ускорил шаг. Эту дорогу он тоже
знал как ев ->и пять пальцев. У самого края прогалины, в
тени огромных елей Холль разглядел наконец лошадей,
вывел их на открытое место и погнал вниз.
За едой все напряженно молчали. Целый день хозя-
ин орал то на Холля, то на Морица, то на одного из сво-
их младших сыновей, метался из одного конца подворья
к другому. Работники глухо ворчали, поскольку сено
приходилось убирать за ничтожную плату. Найзер, на
которого Холль начал возлагать большие надежды, на-
бивал сеном сарай за сараем. Перед самым заходом чуть
было не угодил под телегу Мориц, так как хозяин пого-
нял лошадь черенком от граблей. В конюшне, когда рас-
прягали лошадей, отец снова приказал Холлю прикусить
язык. С Лехнером, видишь ли, поболтать решил. Если
такое повторится, он, отец, сдаст трепачишку в соцопеку.
* * *
124

Соцподоиечностью хозяин грозил Холлю при всяком
удобном случае. Девятилетним мальцом Холль воспри-
нимал эти слова чуть ли не как приветствие, а теперь не
мог слышать их без содрогания, он уже знал многих, ис-
пытавших блага соцподопечности. С кем-то из них рас-
стался после первого и второго класса, но все еще встре-
чал их во дворе и в коридоре школы. Сосед Холля по
парте до сих пор носил скроенные из конской попоны
штаны, в которых он четыре года назад зимним утром
приковылял в класс. В то время штаны доходили ему до
подмышек, теперь были чрезмерно коротки. Кроме то-
го, в усадьбе Губеров из него довольно быстро сделали
идиота.
Ныне же расставание с усадьбой 48 и перспектива
ссылки в какую-нибудь семейную фирму по милости
чиновницы соцопеки приводили его в ужас. Ничто не
страшило его больше, чем крестьянский двор без рабоче-
го люда. Приют не пугал его, пугала соцопека. За этими
словами виделись ласковый прием в первый день и дерь-
мовая жизнь на многие годы, а может быть, и до гробовой
доски. Лехнера он не боялся, но хозяина считал способ-
ным на все.
В нем закипала страшная ненависть. С одной кобы-
лы он на ходу сорвал упряжь и забросил в конюшню,
другую распряг у колодца и погнал обоих вокруг лехне-
ровского сада. Старший сын Лехнера стоял на крыльце
и смотрел куда-то поверх головы Холля. На улице, веду-
щей к выгону, ему встретились дети Мауэрера. То, что
его из-за них однажды побили, они, наверно, даже не зна-
ли, а если бы знали, то никогда бы не поняли, как и поче-
му, а вот он теперь знал, однако не мог говорить об этом,
только — думать. Между ним и этими ребятами за мно-
125

гие годы воздвиглась глухая стена, и за всем этим крыл-
ся лишь умысел сделать из него даровую рабочую силу,
потому что отец задолго до того, как Холль начал под
стол пешком ходить — одно из расхожих выражений в
доме, — вбил себе в голову сэкономить на нем те нич-
тожные деньги, в которые обходилась хозяину дешевая
рабочая сила. Холль знал об этом плане и все же боялся
быть выброшенным из усадьбы, оказаться в другой де-
ревне, среди чужих лиц, и тогда все, к чему он уже при-
терпелся на этой усадьбе и в Хаудорфе, затмилось бы
новыми мерзостями.
Вернувшись домой, он застал на кухне явно расстро-
енного Бруннера, сидевшего за рюмкой водки. Священ-
ник говорил о делах другого прихода, выслушивая при
этом утешения хозяйки и разглагольствования хозяина
о том, что всякая шваль все больше прибирает к рукам
власть, озабоченная только тем, как бы побольше урвать.
Речь зашла о пророчествах, о Лурде, о Папе, о явлении
Божией Матери, о каком-то злоумышленнике, покушав-
шемся на жизнь кардинала и наказанном мгновенной
смертью от разрыва сердца, о Страшном Суде, о Марии,
о Фельбертальце.
Одна из деревенских заглянула в дом и сказала, буд-
то Мария ездила на горное пастбище к Фельбертальцу.
Мария отрицала это, говорила, что навещала сестру. От
нечего делать Холль полез на солому, уложенную плот-
ными штабелями, сорвался, сполз вниз, так как наверху
не за что было зацепиться, попробовал зарыться в соло-
му и упал на мощеный пол коровника. Час спустя он
снова слонялся по усадьбе и размышлял о том, что чело-
веческая голова, по сути, пуста, не может же она в один
миг вместить в себя целый мир.
126

У одной из хозяйских родственниц, прозываемой свя-
той, начали расспрашивать, как быть с Марией. Мария
по-прежнему отпиралась. Те же вопросы задавали дру-
гим. Морица на выгоне лягнула кобыла. Роза с хозяй-
кой отнесли его в дом, и в тот же день он куда-то пропал,
вернулся только через две недели. Где был, никому не
сказал. Вместе с другими Холль поднимался на дальний
надел. Подманивал Штраусиху к осиному гнезду, тянул
на поводу лошадь, прыгая через лужи и канавы, вечером
ходил в верхний лес за лисичками, слушал жуткие исто-
рии про привидения, когда на всех нападал такой страх,
что никто не смел носа из дома высунуть, носил с Мари-
ей еду из долины, спал, как и все, укутавшись попоной,
слушал стук дождя по гонтовой крыше, брань Лофере-
ра. Отработав свое, ходил с ним к либстальцу точить
ножи. Однажды пришлось нежданно-негаданно спус-
каться вниз, к кузнецу. В Дорфграбене встретил пьяно-
го Бартля, обещал не выдавать. Жизнь казалась вполне
сносной.
Нередко Холль натыкался на Убийцу, как-то даже
застал его на месте преступления: тот обрывал чужую
вишню. Однажды он увидел бабу-поденщицу опорож-
нявшуюся в канаву, а потом — как она пила из нее воду.
Пришлось спускаться в луга. Сразу стало темнее.
Чтобы унять ропот батраков, хозяин послал за молодым
вином. Мария выпила порядочно. Найзер в телеге ело-
зил на коленях перед Марией, то и дело наливал ей вина,
а рукой шарил между ног. Оводы становились все злее.
Возле лещины они так сильно кусали, что Холлю прихо-
дилось оглаживать тело лошади, а сам он, с опухшим
лицом, как масленичный дурак, повизгивал в тени кустов,
и все это ради двух несчастных возов сена.
127

За фруктовыми деревьями и в темном хлеву пацаны
часто мерились членами и занимались онанизмом. Чеде-
рер, бывший батрак, по доносу своего хозяина попал в
тюрьму за содомию. Хозяин говорил, что не стал бы на
него доносить, если бы тот не покусился на отмеченного
призами жеребца. Бартлю требовалось все больше вод-
ки, он часто спускался в долину и просиживал целые
дни на кухне в трактире, пока хозяин не прознал про это
и не отправил Бартля вместе с Холлем наверх. Однаж-
ды Холля послали к нему с какими-то лекарствами и
продуктами. Выгон на Либстале он миновал уже ночью
во время грозы. Молния временами ярко высвечивала
лес, вслед за вспышками — непроглядная темень и рас-
каты грома. Холль всякий раз вздрагивал, снизу и
сверху доносился треск, а прямо у дороги стояли дере-
вья, за которыми ему все время мерещились убийцы. Он
бежал все быстрее, дорога то шла полого, то круто ухо-
дила вверх, на подъеме он не чувствовал усталости —
только страх, который по мере приближения к хижине
перерастал в какое-то безумие. Холль стучал в окно, за
которым стояла кровать Бартля, вновь стучал и колотил
кулаками в дверь, а потом начал кричать и, заподозрив
что-то ужасное, медленно отступил от дома и начал, спо-
тыкаясь, карабкаться по крутому склону, все быстрее и
быстрее, покуда за гребнем, в низинке, не увидал белею-
щие спины коров. Коровы выдыхали пар. Прижавшись
к одной из них, он ждал рассвета, но ему все чудился
приближающийся Бартль.
Когда же горные склоны стали принимать свою серо-
зеленую и бурую окраску, Холль собрал коров и погнал
вниз, к хижине. Там он было решил бросить в окно ка-
мешек, но, покуда он на почтительном расстоянии огибал
дом, дверь вдруг распахнулась. На пороге стояла стару-
128

ха, жена Бартля, которую он раньше лишь мельком ви-
дел за окном либстальской кухни.
Подойдя поближе, он догадался, что старуха почти
глухая. Он стал кричать, что принес Бартлю лекарства и
еду и стащил с себя заплечный мешок, но женщина не
поняла его. Он вновь принялся громко втолковывать
свое, но осекся, заметив между ступней старухи журча-
щую по траве струю. Сперва он подумал, что это ему
показалось, но тут же сомнения рассеялись: из-под подо-
ла бежала струя, и пока он видел это, у него будто язык
отсох. Изрядно надорвав глотку и намахавшись руками,
он наконец выяснил, что Бартль поправляет здоровье на
Либстале.
По дороге вниз и следующие два-три дня, когда он с
Морицем чистил компостную яму, старуха не выходила
из головы, она была не только почти глуха, но и едва мог-
ла ходить. Он подумал о многочисленных детях Бартля,
кого-нибудь из них отец порой вспоминал по какому-
либо поводу. В хлеву и на дворе по-прежнему грузили и
запрягали. Потом они гнали лошадей через долину, бо-
ковым распадком, вдоль горных пастбищ, отвесных скал,
крестьянских хуторов, луговин и снова вдоль скал, то
пологой дорогой, то крутой, они жали и косили, облива-
лись потом, после ужина сидели в хижине, уставясь на
жаркие уголья очага, тщетно пытались уснуть на сенной
подстилке, а если и удавалось, то их постоянно будили.
Часа за полтора до полуночи приплелся Прош с корова-
ми и, громко бранясь, начал загонять их в хлев. В поло-
вине третьего они с Фельбертальцем загремели в сенях
ведрами и флягами и начали поднимать коров, охаживая
их по бокам чем ни попадя, с криком:
— Вставай, говорят тебе, вставай!
129

Чтобы пресечь приставания Фельбертальца, Марию
укладывали спать с поденщицей на сеновальчик. Когда
внизу управились с сеном, пришлось подниматься на
горные покосы, прихватив весь полевой скарб. Дорога
местами была уж совсем крутой, трава — низкорослой и
жидкой, всякая ноша — тяжелее обычной. На той сторо-
не ущелья, высоко над скалами, какой-то упрямый крес-
тьянин вместе со своими помощниками копошился на
арендованном клочке земли. У него было уже семеро
детей, все зачаты, главным образом, для этой цели.
Погода испортилась. Хозяин велел проложить гати,
рассказывал по вечерам сказки и забавные истории: про
одного не слишком бережливого пастуха, которого черт
трижды перетащил через гору; про браконьера из вос-
точного Тироля, про столоверчение, про исчезновение
какого-то богатого скототорговца, про озорные пляски
пастухов, про убийство обычное и особо подлое. Потом
снова выглянуло солнце, и в один прекрасный день все
было завершено, и ночью отправились в обратный путь.
Не успело закончиться воскресенье, как вечером при-
шлось снова грузить и укладывать, чтобы поутру вновь
подниматься на дальний надел.
Мария была слегка пристыжена: хозяева взяли ее в
оборот из-за Фельбертальца, но ей зачлось то, что, по сло-
вам поденщицы, она поначалу и не помышляла пускать
его в постель, а после пустила под обещание, что это в
последний раз. Трава на склонах опять поднялась до
щиколоток, верхний участок дальнего надела надо было
косить только один раз. Большие конские оводы смени-
лись свиными слепнями, маленькими и кусачими. Глядя
на бочаги кое-где заболоченной местности, которых
Холль особенно опасался, он вновь вспомнил гамбургс-
кого студента. Того угораздило плашмя грохнуться с
130

воза в такую вот ямину, потому что лошади то и дело
пускались вскачь. Каждый раз во время обеда студент
бежал за своим фотоаппаратом, чтобы сделать групповой
снимок, а это могло удасться только за обедом. Прочие
городские помощники, студенты из Германии, сбежали
ночью, отработав всего один день, а гамбуржец, которого
хозяин выбрал в качестве шута, все еще держался.
Лофереру пришлось вступиться за Марию, так как
Конрад без конца пинал ее сапогом в поясницу. Мария
же раскраснелась и силилась смеяться, будто с ней заиг-,
рывают. Хозяин молча наблюдал. Потом все поехали
есть, то бишь выуживать из кружек кузнечиков, молча
глотать тошнотворный обрат и закусывать хлебом с топ-
леным салом. От сапог Конрада попахивало потом. Два
сенника и самый верхний фуражный сарай были уже
набиты. Потом двинулись вниз: как-никак воскресенье.
И не успело пробить двенадцать, как все снова были на-
верху, подбирали остатки, спали, а ранним утром пере-
шли к южным склонам. Бартль снова поднялся наверх,
но был еще слаб, то и дело выплевывал свою жидкую
жвачку, он старался по возможности не попадаться на
глаза хозяину. Бартль знал, что хозяин обходит луга
снизу доверху и вот-вот подойдет, чтобы придумать еще
какие-нибудь дела: отнести дрова к хижине, собрать
камни в кучу, засыпать ямы на дорогах, выдирать кусты
или еще что-нибудь.
Хозяин и впрямь появился. Он принес вязанку дров,
бросил ее у двери и начал рассуждать о горных лугах.
Можно было подумать, что это для него и лесосека, и
каменоломня. По нему, так нет ничего лучше, чем весь
век прожить на лугу, знать не зная, что там творится в
мире, заготавливать древесину да камни тесать. Холль
отыскал олений скелет, несколько раз взбегал на край
131

обрыва, чтобы посмотреть на другую долину и подста-
вить лицо ветру. Работа здесь, наверху, казалась ему за-
бавой, но это длилось лишь несколько дней. Потом все
перебрались вниз и приступили к жатве пшеницы.
Полдня Холль пробегал по домам, предлагая работу
жницам, отвечая на глупые вопросы и терпеливо снося
дружеские похлопывания по спине. Конрад медлил до
последней минуты и явился лишь тогда, когда надо было
переодеваться. Лотта и четыре поденщицы, пившие кофе,
как всегда, ужасно злились на него. Батракам предстоя-
ло подниматься на лесосеку, что над Маллингом.
Прошло несколько недель, солнце было уже не таким
жарким, но батраки все еще прикрывали головы само-
дельными уборами из носовых платков. Холль тоже дав-
но нацепил такой же дурацкий чепец, чтобы хотя бы этим
походить на работника. Он уже собирался отъехать от
сарая, как вдруг услышал шум мотороллера, и, действи-
тельно, от самых верхних ворот, пересекая большое поле,
кто-то катил к ним на мотороллере. Полицейский подъе-
хал прямо к Марии, перемолвился с ней парой слов, ве-
лел бросить грабли, сесть на заднее сиденье, и оба тут же
умчались, под вечер она пешком вернулась домой. Она
забрала у Холля грабли, старалась глядеть всем в глаза,
помогала накрывать на стол, ужинала на своем обычном
месте, а потом вместе с Розой мыла посуду.
Ее пробовали расспрашивать, но она ни на один воп-
рос не ответила и так же молча вышла из кухни. Пред-
положениям и домыслам не было конца. Полицейский
появился вновь. Ехать с ним она отказалась, сказала, что
сама доберется на велосипеде. Ей пришлось ехать через
густонаселенные места, и Мария сделала крюк, но избе-
жать любопытных взглядов не удалось.
132

Ее навестил брат, который был несколькими годами
старше и тоже батрачил на одном крестьянском дворе. В
участке она встретила сестру. Той было тринадцать лет.
Все трое мало что знали друг о друге. Виделись в церк-
ви, а сестры — еще и в школе, но что они могли сказать
друг другу? Теперь вот встретились, но, кроме того, что
уже сказали полицейским чиновникам, сообщить было
нечего. Они повторяли то, что за них написали и напеча-
тали в нескольких экземплярах люди в мундирах, и тут
же вынуждены были разойтись: чиновники настаивали.
В округе зачесались языки, чего только не говорили про
сестру Марии и про двух братьев, крестьян, к которым ее
пристроила соцопека.
Эти два брата, оба старше сестры Марии лет на сорок,
до разоблачения считались набожными, истово верую-
щими людьми, дорога к дому священника была им изве-
стна лучше, чем дорога в кабак. И оба не упускали слу-
чая своими подношениями как-то поправить материаль-
ное положение обремененного нуждой и заботами госпо-
дина Бруннера. С какого-то времени от крайнего смире-
ния они вдруг перестали выходить из дома, где почти
два года по очереди стращали свою подопечную выбо-
ром: либо будешь еще больше вкалывать, либо раздви-
нешь ноги. Чаще всего происходило последнее. Сразу
же после составления протокола девушку отправили в
так называемое исправительное заведение. Мария же
еще оставалась под следствием, хотя это было лишь одно
название: девицам нечего было больше сказать — толь-
ко нехитрая история да имена. О своей жизни до и пос-
ле они могли поведать лишь то, что отец погиб на фронте,
* мать умерла совсем молодой, что на всем белом свете
не было никого, кто мог бы позаботиться о них, разве
133

только благодетели, которые мытарили их да употребля-
ли в свое удовольствие. На допрос вызывали Фельбер-
тальца, частично возмещавшего расходы на троих детей.
Найзера возили в участок. Взяли показания и у Лофе-
рера. Роза рассказала о своей подруге, которая из стра-
ха перед суровым католицизмом родителей все больше
замыкалась в себе и в конце концов, не доживя до шест-
надцати, повесилась в сенном сарае.
Опять началась учеба. Шатц представил учеников
молодому учителю Бедошику. Теперь, как только кто-то
осмеливался поболтать, его тут же удаляли из класса, и
через полчаса с покрасневшим лицом болтун возвра-
щался на место. Холль был одним из первых. Не успел
он закрыть за собой дверь, как в коридоре появился ди-
ректор и дал Холлю такого пинка, что тот еле удержал-
ся на ногах. Холль начал соображать: "Этот человек
забыл меня, он меня не узнает" Директор наверняка
спутал его с кем-то из учеников, с пьяных глаз принял
его за другого. И все же Холль был озадачен. Ему
вспомнилось, как они с директором скидывали полешки
с телеги, а потом укладывали в поленницу, вспомнил он,
как директор снимал рубашку, вспомнил про пиво и
ливерный паштет, поставляемые для директорского сто-
ла. Нет, конечно, директор забыл его. Холль прислонил-
ся спиной к стене. Директор расхаживал в другом кон-
це коридора, курил и кашлял. За дверью одной из класс-
ных комнат слышался голос Бруннера, из другой доно-
сились голоса детей, звонкие и прерывающиеся. Потом
вдруг раздался крик, и наступила жуткая тишина. Судя
по последовавшим звукам, над головами учеников про-
летели метровая линейка, связка ключей и миска с ме-
лом. Из класса прямо к учительскому туалету вылетел
134

Кролих с вспухшей шеей, с красными и синими пятнами
по всему лицу. Директор посмотрел в его сторону и за-
тянулся сигаретой. Холлю надоело околачиваться у две-
ри, и он стал расценивать это как сущее наказание. Он
думал о бессловесных батраках, и его тут же стало слег-
ка подташнивать. Наконец дверь распахнулась. Моло-
дой, довольно хилый на вид учитель улыбнулся, при-
крыл за собой дверь, отвел Холля в сторону и отхлестал
его по щекам. На большой перемене Холль узнал, что
точно так же досталось и другим. Вскоре после этого
Холль оказался замешанным в краже, совершенной пря-
мо в классе. Трижды были тщательно обысканы все
парты, ранцы и карманы на предмет пропавшего кошель-
ка. Безрезультатно. Собирались уже сообщить в уго-
ловную полицию, но учитель решил еще раз вывернуть и
проверить все ранцы. Холль уже с радостью ждал поли-
ции. Наконец в школу пришли полицейские и осмотре-
ли все, что возможно. Холль вытащил свою сумку — и
кошелек полетел на пол. Он догадался, кто засунул ему
кошелек под сумку, но у него не было доказательств, по-
дозрение пало на него. Учитель то и дело ставил его
лицом к классу, заставляя признаться в краже, просить
прощения у владельца кошелька и каяться в содеянном.
Но Холль продолжал утверждать, что кошелек ему под-
кинули, и учитель в наказание велел ему за выходные
дни переписать двадцать страниц из "Хрестоматии"
Это было так много, что он тут же решил, что не напишет
ни слова. Две-три страницы он, может, и написал бы, что-
бы избежать возможных неприятностей дома, хотя те-
перь из-за постоянных визитов господина Бруннера не-
чего было и надеяться скрыть что-либо.
135

Заготовка сена была в самом разгаре. Приходили
полицейские чиновники, они искали сестру Марии, сбе-
жавшую из исправительного дома. Скот пригоняли с
горных лугов, и это подарило Холлю свободный от уро-
ков день. Вечером он сидел в хижине, пил чай с ромом и
водкой. Фельберталец увлекся рассказом о своем друге,
который забрался на вышку высоковольтных передач,
его труп был потом обнаружен пастухами и на хозяйс-
ком тракторе увезен с поля. Фельберталец и еще один
скотник проводили покойника игрой на медных трубах.
У Фельбертальца увлажнились глаза, и он замолчал.
Прошу и Холлю достался стаканчик водки на двоих,
они быстро его осушили, да еще купили бутылку пива.
Холль шатался по деревне, издавая пьяные крики, по-
дался к полю, чтобы перерезать путь коровам, упал с из-
городи, растянулся на земле и сразу заснул.
Едва Холль, уселся за парту, учитель поднял крик и
потребовал, чтобы Холль объяснил, почему напился.
Сказать, ясное дело, было нечего. Кое-кто из ребят пока-
чивал головой и смеялся. Приставания учителя начина-
ли злить Холля. "Идиот какой-то. Чего он ко мне при-
цепился?" Учитель не унимался, продолжал позорить
его перед классом, пока Холль не обвел взглядом пре-
зрительные физиономии и не начал немного стыдиться.
Потом писали под диктовку, а вслед за этим должны
были придумать заголовок. Холль по глупости отпустил
в адрес Бедошика какое-то замечание, а сосед по парте,
который сунул под ранец кошелек, выдал Холля. Бедо-
шик отвел его в одну из пустующих классных комнат и
начал лупцевать по лицу, пока не потекла кровь из носа.
После этого Холль уже никогда не поминал Бедошика
добрым словом.
136

Дома он теперь большей частью работал в коровнике
или на полянах, где не было ни минуты покоя: коров
приходилось держать в пределах зеленого пятачка.
Хозяин экономил и на траве: сначала должны были пас-
тись коровы, затем лошади, потом овцы. Но школьная
история дошла-таки и до дома. Холлю пришлось дер-
жать ответ перед хозяином. Вскоре после этого хозяин
отыскал в толпе Бедошика, который в церкви тоже гун-
досил по-писаному, и внушительно шепнул ему, чтобы
тот пальцем не трогал никого из сыновей, их-де он вос-
питает сам. Бедошик больше не лупил Холля, хоть по-
прежнему позорил его перед классом и чуть что называл
"маменькиным сынком", но других, ничтоже сумняшеся,
вразумлял оплеухами.
Мария забеременела от Лоферера, и в так называе-
мое исправзаведение ее не отправили. Лоферер уже
прижил двух детей с другой женщиной. Сестра Марии
приехала с каким-то мотоциклистом, проколесив с ним
две недели по Штирии. Она хотела остаться у Марии, но
той ничего не оставалось, как внушить сестре, чтобы та
возвратилась в заведение и отбыла назначенный срок.
Потом Мария отправилась с ней в полицию.
Одна за другой приезжали машины со скототоргов-
цами. Тучные господа в шляпах выдавливались из ма-
шин, следовали на кухню и согревали свои потроха вод-
кой, а Холль и Прош носились тем временем по выгону
наперегонки за указанными им коровами или телятами,
чтобы явиться с ними пред очи взыскательных покупате-
лей. Потом называли цену, делали запись и откланива-
лись. Погонщику же приходилось спешить со скотиной
обратно, но по первому же свисту вновь возвращаться,
137

ждать, снова отгонять и снова возвращаться, ждать и то-
пать на выгон. Погонщик и скотина нередко просто чу-
мели, скотина из-за погонщика, погонщик из-за скотины
и торговцев, или хозяина, или из-за всех разом. Если бы
не Бедошик и не злость на него, если б не внезапная вол-
на душевной боли, если бы не скопившаяся за годы без-
молвная ярость, Холль с легким сердцем включился бы
на денек в такую гонку, чтобы, допустим, кому-нибудь из
отчаявшихся и подневольных хоть на несколько часов
облегчить участь, он смотрел бы на эту беготню просто
как на способ убить время, но она убивала его самого,
раз от раза все больше повергала в отчаяние и ярость, в
ярость и отчаяние одновременно. Ему вдруг все стало до
горечи ясно: плачешь, бегаешь, бьешься со скотиной, но-
сишься туда и обратно, а ведь знаешь же при этом, что
все впустую: торговцы только делают вид, что собира-
ются покупать, что они не сторгуются из-за какой-ни-
будь смехотворной надбавки. Прош уже почти обезу-
мел. Холль был близок к этому, он попросту не мог вы-
нести мельтешню впечатлений. Кроме того, в голову лез-
ло разное, и прежде всего обидное. Бесконечная смена
настроений. С одной стороны, он сознавал каждый шаг,
каждое свое движение, с другой — испытывал постоян-
ную смену настроений, как будто его головой все время
играют, как в мяч, и особенно резво, когда он шел мимо
некоторых домов. Целая вереница грязных домишек по
дороге в школу. На них и вокруг было столько грязи,
что даже пропадало желание нагадить каждому хозяину
на железяки перед дверью, об которые вытирают ноги. А
люди глядели приветливо. В самом деле, за пределами
усадьбы почти всегда попадались приветливые лица.
Многие жалели его, а будучи на усадьбе, гладили по го-
лове на глазах у работников и в присутствии хозяев
138

спрашивали, кого из них, отца или мачеху, он больше
любит. Этот вопрос задавался чуть ли не каждым гостем
от смущения, когда ничего подходящего не приходило в
голову, а ему больше всего хотелось в этот момент выма-
зать себе лицо навозной жижей или теплым коровьим
дерьмом. Язык присыхал к нёбу, а в голове начиналась
такая карусель, что череп тяжелел от крови, грозившей
хлынуть из каждой поры. Спасение было только в од-
ном — опрометью подальше отсюда. И тогда он обретал
способность думать и говорить с собой. Он уже давно
разговаривал с самим собой и всегда внушал себе вслух:
"Я должен говорить"
Провожая один из мучительных дней, Холль, перед
сном думал о том, что посреди ночи откроет глаза в мок-
рой постели, и потому долго не мог уснуть. То, что по
ночам он тайком облегчался в укромных местах комна-
ты, оборачивалось лишь стыдобой и побоями. Он не удо-
стоился даже собственного ночного горшка, зато прихо-
дил врач, каждый раз торопившийся и повторявший
одно и то же: мальчик совершенно здоров, мочевой пу-
зырь в норме, все дело в обыкновенной лени. Ничего
иного Холль от врача уж и не ждал. Но давно готов был
сказать про него все, что он думает.
Летом его часто так и подмывало выкрикнуть за едой
пару ласковых, и в тот день, когда, до крови избитый Бе-
дошиком в пустом классе, он брел вдоль бойни в при-
липшей к телу вонючей рубашке, направляясь в школу и
проходя мимо врача, у него созрело твердое решение
крикнуть на весь класс, что врач обманул его. "Сразу
же после молитвы крикну: Врач обманул меня! Врач
обманул меня! Врач обманул меня!" Эту фразу он бес-
престанно повторял, пересекая школьный двор, но, едва
переступил порог школы, эти слова застряли у него в
139

горле, и опять ничего не вышло, и он чувствовал только
стыд из-за того, что на нем были все те же пропахшие
мочой штаны.
Вернувшись домой, он испытал облегчение от того,
что его послали на дальний надел — поглядеть, справля-
ется ли с работой Бартль. По дороге снова пришлось
отбиваться от собак, проходя мимо дворов, выдирать ко-
лья и подбирать камни. Ему это было до ужаса против-
но, людям — смешно и удивительно: "Что это собаки к
нему цепляются?"
Бруннер плакался за кухонным столом. Социалис-
ты-де совсем заклевали его в трактире. Община оказа-
лась для него слишком "красной" Предшественник по
амвону совсем распустил людей. Он, Бруннер, может, и
разрешил бы звонить. Но что сказал бы епископ? Не
будет же он, Бруннер, перечить епископу из-за какого-то
самоубийцы. Кроме того, звоном самоубийце не помо-
жешь, а уж вторжением на звонницу тем более. Ведь это
насилие, совершенное в храме Божием, каковое влечет за
собой кару небесную. У него, Бруннера, на письменном
столе уже лежит оплаченное письмо епископу с
просьбой о переводе в какую-нибудь маленькую сельс-
кую общину. Здесь же приходится жить в страхе: того и
гляди, выволокут ночью из дома и погонят отсюда вза-
шей. Ему уж грозили после перепалки в звоннице. Он
знает даже, в каких домах эти угрозы вынашивают, и
вполне может себе представить —после всего-то, что
здесь против него навытворяли как его из деревни пого-
нят, а еще, того и гляди, побьют каменьями.
Он утер увлажненные водкой губы, хозяйка бросила
на него жалостливый взгляд и налила еще, ему и супру-
гу. Хозяин ухмыльнулся. Вероятно, ему понравилось
140

выражение "побить каменьями", но он тут же вновь при-
нял серьезный вид и поинтересовался, неужели Бруннер
собирается опустить письмо в почтовый ящик? Не ра-
зумнее ли передать из рук в руки, пусть и на день по-
зднее. Почтарям трава не расти, заныкают письмишко, а
потом ищи ветра в поле. Бруннер согласился. Он ведь
затем и пришел, чтобы обсудить это дело. Не хотелось
бы, конечно, беспокоить епископа по пустякам, но в том,
что с этой общиной поладить не удалось, сомневаться не
приходится. У него, Бруннера, просто сил не хватает, а у
младшего священника и подавно. Часами на гитаре
бренчит и думает, что этим привлечет к себе молодежь,
нет, он уж никак не борец за веру. Одно слово "городс-
кая штучка" Из него это просто прет. Слишком мягко
воспитывали. В духовных семинариях слишком мало
строгости.
Хозяйка тоже сказала, что ни в грош не ставит млад-
шего священника. После того как он отслужит заутреню,
ей все кажется, что она и вполовину Божиим словом не
насытилась. Из таких, как он, путных священников не
выходит. За разговором Бруннер осушил несколько
стопок водки, он то и дело жал хозяйкину руку и пома-
леньку успокоился. Есть все же еще дома, где умеют уго-
дить Господу. А он, Бруннер, всегда находит в них уте-
шение. Потом о чем только не судачили: и о взломе две-
ри в звонницу и самовольном звоне по самоубийце, и о
том, кого и как в последнее время соборовали, и о поучи-
тельных историях, и о нехватке молодых священников,
успели помянуть Лехнера и самого Папу Римского. То
подавала голос хозяйка, которой не терпелось подтвер-
дить правоту гостя, то спешил вставить свое слово хозя-
ин. Бруннер был для него благодарным слушателем, а
хозяйка для Бруннера стала чуть ли не доброй матуш-
141

кой. В нем же она видела посредника между собой и
Господом, а главное — человека, который всегда прав.
Бруннер постоянно говорил то, что ей хотелось услы-
шать, неизменно одобрял ее суждения о людях, во всем с
ней соглашался, так нахваливал ее, что ей уже не могло
прийти в голову, будто она с кем-то поступает неспра-
ведливо. Вот почему Холль ненавидел его. Когда по-
явился Бруннер, Холль уже пятый год прозябал на
усадьбе и нигде во всей долине не было у него родного
угла, как и у многих других. Но вот пожаловал чужак в
черном костюме, и этого человека принялись нянчить и
баловать нежнее, чем любимое дитя. Вот он сидит тут и
хнычет, а Холль не может даже заплакать, он словно ис-
сушен изнутри.
Ездили на верхние луга. Весь скопившийся за лето
навоз, который Прош греб в огромную кучу, надо было
вывозить и разбрасывать по склонам. Все работали на
большом удалении друг от друга, встречались только за
едой и перед сном. Конраду, Холлю, а иногда Морицу и
Марии, приходилось все время шагать, и ничего больше.
Всюду было холодно и голо, таким уж выдался октябрь.
Найзер часто выходил из хижины и неподвижно смот-
рел в сторону леса. В комнате пахло керосином, под-
вальной сыростью и всевозможной гнилью.
Пошел снег. Холль отправился с хозяином на самый
верхний луг, стараясь не проронить ни слова. Где-то тут
должны оказаться овцы. Проваливаясь по щиколотки в
снег, миновали канаву, потом, сделав крюк, подошли к
ущелью. Внизу валялись трупы, наверно, сотен коров.
Иные сгнили или полусгнили, некоторые выветрило до
костей. Были там, вероятно, и человеческие скелеты, ско-
рее всего дезертиров, пробиравшихся здесь непрогляд-
142

ной ночью, а также самоубийц и убитых. Хозяин встал
на самом краю, Холль чуть позади. И вдруг отступил на
шаг, в ушах стоял жуткий предсмертный крик. Он сде-
лал еще один шаг назад и замер от ужаса, представив
себе, как отец толкает его в пропасть. Искушение дли-
лось какой-то миг, так как он не раз уже думал об этом
ущелье, воображая, как толкает вниз отца или бросается
в пропасть сам. После наказаний эти картины сменяли
друг друга в то время, как он принимался за свою тупую
работу. Но этот шаг опять показался ему слишком по-
спешным. Для такого изверга, как отец, надо было при-
думать не столь внезапную смерть. Давно уже не выхо-
дила из головы одна картина. Если когда-нибудь удаст-
ся привязать отца к дереву, то целыми днями расхажи-
вать вокруг, останавливаясь и присаживаясь рядом, и
высказать в лицо, перечислить все гадости, которые он за
многие годы сделал Холлю и любимым им людям. Толь-
ко говорить, бить словами, а не кнутом, выложить все, что
накипело, а потом отвязать, — пусть бежит куда хочет.
Снег все еще валил. Они шли лиственничным лесом,
временами останавливаясь и прислушиваясь. Отец час-
то спрашивал Холля, не слышит ли он звона колоколь-
чиков. Холль ничего не слышал, но если бы и слышал, то
не сказал бы. Овцы были скорее всего в верхней части
леса или забрались еще выше и прижались к отвесной
скале. Вечерний сумрак быстро сгущался.
Опять клецки. Опять все та же страшная байка со
смакованием мельчайших подробностей. Холль, точно
наяву, видел лицо мертвеца, пепельно-серое лицо кресть-
янина, а хозяин продолжал рассказывать, нагоняя страх,
покуда все не оцепенели за столом, как замороженные,
так что вошедший с улицы человек мог бы испугаться
одного вида этих застывший фигур. Холлю страшные
143

истории были не в новинку, он слышал их каждую осень,
а случалось, и летом и с первых же слов совершенно за-
былся. Он слышал чьи-то шаги, хлопанье дверцы в по-
гребе, слышал, как скребут в хлеву вилами, и видел перед
собой своего дядю, всю ночь лежавшего в постели с непо-
гашенной лампой, и дядя тоже слышал все, покуда хозя-
ин продолжал рассказ, а в середине комнаты Холлю ви-
делся мертвец.
Ночью он то и дело вскрикивал, из темноты к нему
тянулась чья-то рука, а за решеткой окна появлялось
лицо. Холль покрывался потом, вздрагивал от ужаса и
уже не мог заснуть или же через несколько мгновений
вновь проваливался в сон. Проснувшись с тяжелой го-
ловой, совал ноги в сырые сапоги, руки — в рукава руба-
хи и чуть не по колено в грязи брел к желобу с водой,
мурашки на коже и ледяные брызги приводили его в
чувство и заставляли, сгорая от стыда, возвращаться к
столу. В этих безмолвных физиономиях, в зевах кото-
рых исчезали запиваемые молоком бутерброды, читался
упрек, и Холль винил только себя — ведь это он своим
криком потревожил сон людей, да и хозяин все время
пенял ему за то, что он отнимал у них сон. Стыд жег его,
покуда не приходило время запрягать, а там начиналась
знакомая чехарда: знай себе прыгай без устали вверх да
вниз, все равно вокруг лишь безумная пустота и безум-
ное веселье. Просто пройти по улице — уже наслажде-
ние. Стояла осень, и у него было такое чувство, что все
вокруг вздохнуло с облегчением. Ни зеленой травинки,
ни назойливого щебета. Только морось, да холодеющий
воздух. Наконец-то можно было поговорить и передо-
хнуть на вершине стога высотой с колокольню. Можно
было что-нибудь отчебучить и запастись силами, подго-
товив себя заново все к той же бодяге, к вечным попре-
144

кам все тех же недоумков. Машины на дорогах почти не
попадались, разве что желтый рейсовый автобус, а по-
просту грузовик, спереди и сзади набитый отцами се-
мейств, одетыми в обновы и по-зимнему. Потом снова
забормотал ручей донесся скрип тележных колес и неиз-
бывно острый запах навоза.
Стоило хозяину уйти, все начинали дышать полной
грудью, при нем же молчали, одно его присутствие зас-
тавляло языки проглотить. Порой он неожиданно появ-
лялся то здесь, то там и молча смотрел, порой подавал
команды и свистел или принимал участие в работе. Он
кричал и сыпал прибаутками, в которых поминалось все
на свете от пениса до Папы Римского, стараясь завоевать
расположение работников и не торчать здесь все время.
Шагу нельзя было ступить без укоров и попреков, обхо-
дя их, точно завалы. Соображалось легко и ясно, но шли
часы и усталость брала свое, домучивая до сна. С верх-
них лугов вниз, в сонное забытье, а потом снова на-
верх — снимать изгороди. Эта работа напоминала о вес-
не. Хотелось обратить время вспять, но еще больше —
углубиться в осень, подальше от того дня, когда появил-
ся на свет, поближе к смертному часу. Хотелось шлять-
ся, отводить душу бранью, рвать, крушить все вокруг.
Незадолго до заката Лоферер послал Холля за сво-
им пиджаком. Холль вернулся с пустыми руками. На
поиски отправились вместе и бродили до темноты, но все
же нашли. Пиджак был изорван какой-то дикой тварью,
живого места не осталось. По первости Лоферер не ска-
зал ни слова, потом стал осыпать проклятиями дерево,
затем — весь луг. После — хозяина. Наконец он что-то
145

подсчитал и пришел к выводу, что три месяца прорабо-
тал даром.
Все переделывалось на зимний лад. Запрягли три
телеги с обитыми железом колесами и поехали вниз,
туда, где чернел мрак. Улица тянулась серой полосой.
Мелькали огоньки: недвижные и плывущие, пестрые и
назойливо яркие. Железнодорожный поселок. Трактир,
где целый год из вечера в вечер в сотни утроб лилось
хмельное зелье, теперь пустовал. Школа-однолетка.
Лавка, служившая сельским универмагом. Профсоюз-
ный кинотеатрик. А там дальше — крестьянская усадь-
ба, зажатая в разломе скал. Еще выше — скирды горно-
го сенокоса. Ручей, пробиравшийся к краю уступа, чтобы
разбиться о камни. Изгородь, через которую перемахи-
вали напуганные машинами жеребцы, крутой дугой вы-
гибалась над обрывом. Над дорогой угрожающе нависа-
ла каменная глыба величиной с дом. Надгробные распя-
тия, горные хижины. Тремя огнями светились два при-
юта для альпинистов, построенные здесь из чисто умоз-
рительных соображений. Над ними поднимался вселяв-
ший ужас склон, когда-то лавина мигом поглотила здесь
четырех или пятерых батраков. Крестьянский двор,
большой и сурово набожный, не слишком властный хо-
зяин и заправляющая всеми делами хозяйка. По празд-
никам всю свою челядь она запихивала в часовню, маль-
чишек гнала прислуживать в церкви, мужа и бургомист-
ра откомандировывала к Папе в Рим, наведывалась в
усадьбу 48 и посверкивала там своими колючими глаз-
ками. Ручей растекся и затих. А вот то место, где однаж-
ды утром нашли человека, лежавшего вниз лицом, рядом
валялась бутылка из-под водки. Было ли это несчаст-
ным случаем или преступлением — кто знает. У покой-
ника осталась затюканная жизнью жена и куча детей
146

мал мала меньше. Все они влачили голодное существо-
вание вместе с другими обитателями барака. Один из
мальчиков сидел в классе на три парты впереди Холля.
Бледный и хилый подросток, на переменах он чаще всего
скрывался в уборной, так как ему не давали с собой зав-
траков. Для деревенских коммунистов это было бель-
мом на глазу, но никто не понимал их.
Еще усадьба — у безымянного ручья за высокогор-
ным лугом, дом с тугоухими детьми. Затерянный кресть-
янский двор, брошен хозяевами. В получасе ходьбы в
гору другой двор, там тоже дети. Вот дом с девизом, двое
детей, оба из старших классов. Электростанция, вокруг
много домов и бараков. Папаша закуривает сигарету, а
дети подбегают с новостью: братец упал в ручей. Дом
Найзера. Лесопилка. Огороженный выгон. Бараки.
Луга. Выпасы. Огни. Деревня. Гора Зоннберг вся на
виду. Дети корпят над домашними заданиями за кухон-
ными и обеденными столами или расплачиваются за уп-
рямство в углах комнат. В какой-нибудь из них стоит
гроб. Рубленый дом.
Конрад сидел, не меняя позы. Лоферер промолчал
всю дорогу и потом тоже ни слова не сказал. У всех в
ушах стоял тележный грохот. Спрыгнули, загнали ло-
шадей в конюшню, затопали по ступеням, торопливо ски-
нули пиджаки. Молитва. Клецки. Молитва. Время по-
сидеть. Время идти спать.
И снова это тошнотворное отвращение. Ненавистная
постель еще не так отвратна, как все, что творилось за
дверью и рядом. За дверью паскуднее, чем рядом. Вечер-
няя молитва, пропитанная смрадом всеобщей неприязни,
вклинившаяся в детский рассудок и ужасающе заост-
ренная воображением здесь, наверху. Там — непонима-
147

ние, плотские утехи, вечерняя молитва, произносимая за-
частую лишь для того, чтобы заглушить звуки спариваю-
щихся тел. Если для этого не хватало времени, то к мо-
литве попросту добавлялся еще один "Отче наш", истор-
гаемый в сладострастном стоне, и притом из лучших по-
буждений. Холлю это было непонятно, он вспоминал то,
что рассказывали эти люди друг о друге, с блеском в
глазах и с похотливой улыбкой. Он слушал и онаниро-
вал, он вспоминал эти рассказы за завтраком, он обводил
глазами усталые лица, сравнивал и находил в них такую
печаль, что воткнуть лопату в навоз казалось почти удо-
вольствием.
Фельберталец беспрерывно курил. В воздухе стоял
сивушный дух самогоноварения. Холль поспешал в
школу с запиской: пусть Бедошик не попрекает прогу-
лами. В коридоре между входом и раздевалкой двое
учеников спорили о том, у кого член длиннее. К ним
присоединялись другие, ребят становилось все больше.
Тут вдруг появился Бедошик, протиснулся сквозь толпу,
желая узнать, в чем дело. Кто-то из школьников ответил,
что они выясняют, у кого длиннее кинжал. Бедошик по-
требовал немедленно отдать ему ножи. Тут раздался
звонок. Разбирательство продолжилось в классе, битый
час ученики изощрялись в словесных выдумках и увер-
тках, покуда одному из них — с горного хутора — не
надоело это занятие. Он раскрыл учителю глаза. Бедо-
шик, которого ученики прозывали то Недошиком, то Бе-
допшиком, вдруг уразумел тонкости местного диалекта,
мигом подскочил к одному из ребят и отвесил ему не-
сколько звонких пощечин. Все притихли. Бедошик вы-
бежал из класса. Отлупцованный утирался рукавом.
Бедошик вернулся с директором. Директор покашлял,
что-то прокричал и ушел восвояси. Явился Бруннер и
148

завел речь о шестой заповеди. После чего весь класс
строем отправился на исповедь.
Холль дожидался Лео на кладбище. Оба они чув-
ствовали себя как раздавленные, по дороге домой не ос-
тавили в живых ни одной проползавшей рядом змеи.
Эта дорога была для них окрашена кровью многочис-
ленных драк и призывала к бессчетным акциям возмез-
дия, многие же были им приписаны. Они ж и смеяться
не могли над всем, что случилось.
В дом пришла незнакомая женщина. Хозяйка обо-
жгла руки, и ей надо было помогать. Холль дожевывал
обед и смотрел на женщину, потом переоделся и спросил
у хозяйки, что там для него в программе.
— Дров натаскать.
— А потом?
— Ничего.
— Ничего?
— Ничего.
— Ничего?
— Ну разве гусиный пруд почистить.
Вроде бы не такое уж большое дело, чтобы занять вто-
рую половину дня, но Холль уже не задавал вопросов.
"Тут что-то не так, но мне же лучше. Могу пойти в
хлев помочь Прошу или на выгон податься"
Он быстро натаскал в кухню дров и так же быстро
решил отмахать лопатой у пруда, что и раньше было его
постоянной повинностью после очередной стычки с бра-
тьями. Таким путем мачеха пыталась улаживать споры,
поначалу вполне обдуманно, потом по привычке и оттого,
что больше ничего не могла придумать. Чисто автомати-
чески, как убавляют, например, громкость репродуктора,
149

привычно бубнила: "И вычистишь пруд, авось и в голо-
ве чище станет" Потом уже просто: "И вычистишь
пруд" Именно это нежелание мало-мальски подумать и
злило Холля. Он вычерпывал черную жижу и вообра-
жал себе, что поливает ею разлегшуюся нагишом на тра-
ве хозяйку, заставляя ее заново посмотреть на всю про-
житую жизнь. И ему казалось, что каждым взмахом ло-
паты он все быстрее избавляет голову от свалявшихся в
комья вопросов. Жижа лепешками так и шлепалась на
траву.
И вдруг его словно осадил какой-то свист. У двери в
дом стоял хозяин в надвинутой на глаза шляпе. Гусей он
ни в грош не ставил. И не успел отец рта раскрыть, а
Холль уже явственно слышал неминуемую пальбу воп-
росов, и у него чуть было не вырвалось: "Недоумок про-
клятый!"
— Кто тебе это разрешил?
— Она... Мать,— поправился Холль и, выйдя из
воды, ступил на расползающуюся жижу, чтобы отвлечь
внимание от своей оговорки. Недоумок, недоумок, недо-
умок. Если бы недоумок не знал, кто задал Холлю эту
работу, то начал бы орать еще у дома. Теперь надо было
взять себя в руки, чтобы не намудрить с ответами. На
языке вертелось "да", но одновременно подмывало вык-
рикнуть: "Нет, нет, нет!"
— Ты что, не знаешь, кто тебе в работе указ? — снова
накинулся на него отец. И снова в голове у Холля, шаг-
нувшего навстречу отцу, столкнулись "да" и "нет", ста-
раясь перекричать друг друга. Но он совладал с собой.
Он посмотрел на отца и вновь почувствовал помертве-
ние чувств, будто с каждым шагом у него слабеют слух и
зрение, будто лицо отца застило свет всем ненавистным
прошлым.
150

— Ты что, не знаешь, кто тебе в работе указ?! — опять
заорал хозяин. У Холля чуть не подломились колени,
губы дрожали. Он беспомощно заморгал. А в голове
жалко билась мыслишка: "Лучше не отвечай! Он рас-
шибет тебя о стену!" — Отвечай!
Холль смолчал и через несколько мучительных се-
кунд с облегчением почувствовал, как отец хватает его за
шиворот, а потом — как, отделяясь от отца, он влетает в
сени, где стояли мачеха и чужая тетка, которые тут же
ушли на кухню. Слава Богу, проскочил порог. Но если
бы при входе в дом он дал вытянуть из себя ответ прямо
у шершавой стены, на мощенной камнем дорожке, где
сплошь углы да выступы, он сейчас обливался бы кро-
вью. Однако попытка отбиваться от вопросов на травя-
ном покрове лугов научила его более или менее извора-
чиваться даже при немыслимых допросах: надо было
лишь подавлять естественную реакцию, так как хозяин
не терпел, когда на его вопросы находились ответы. Ему
важно было орать, но, как только Холль пытался отве-
тить, отец сбивал его с ног.
Холлю придумали какую-то работу, наконец-то от
него отвязались, и он смог выскочить из дома через чер-
ный ход. В нос ударил сивушный запах. Все неприятно-
сти истаяли в теплом воздухе и потоке мыслей. Эти
мысли немного досаждали. К гусям теперь не пристро-
ишься. Однако он понимал, что это не совсем так. Он
взял грабли и побежал мимо гусиного пруда, вниз, к пе-
реулку. Придорожный камень напомнил ему о матери.
И вот он уже перескакивает в тот день, когда, сидя в по-
езде, будет озирать проплывающий мимо зимний ланд-
шафт.
"Я расскажу ей про все, все от начала до конца и от
конца до начала. Расскажу, как было дело с врачом, и
151

про Бедошика не забуду, и про то, как мне все твердили,
что в старшие классы мне путь не заказан, а потом отец
вдруг сказал, что это дело пустое. Расскажу ей про гуси-
ный пруд и про крестного. Хозяйка его поминает, чтобы
посмеяться надо мной. Дескать, ну и крестный у тебя. А
хозяин покупает у крестного ворованый песок. Только
мне-то какое дело до крестного. Не я же его выбирал. А
их кто заставлял, если он им не подходит? Теперь уж
она начала поговаривать о крестном для конфирмации.
А его выбрал хозяин. Мне он теперь ничего не дает. С
крестным они дальняя родня, а мне ничего не дает. И о
братьях расскажу, и о детях Мауэрера. На лыжах ка-
таться нельзя, друзей заводить нельзя. Скажу, что кара-
ульному начальнику на троицу всегда подносят козлен-
ка, что часто приходится прогуливать школу, а за столом
знай себе давись клецками. А взять ботинки, она все
талдычит, что на меня ботинок не напасешься, и нога-де
растет, и ношу неаккуратно, а могу ли я их изнашивать,
если работать приходится в сапогах. Вечно смотрит, как
змея, и головой трясет, поди угадай из-за чего.
Расскажу про летние мытарства, как хозяева с Мори-
цем поступили, и про Марию. Хозяйка все зовет нас хит-
рованами, а сама как только не изловчается, чтобы разго-
воры подслушивать, поднимется к себе наверх, снимет
заглушку и подслушивает. Работники это знают, и я им
говорил, что хозяева перед сном судят всех и рядят, но
никто про это и вякнуть не может: хозяева-то сразу на
меня подумают, я ведь долго не засыпаю. Она любит
быть щедрой — вывалит сверху в общую комнату подол
яблок, а Лофереру таких щедрот вовсе не надо. Больно
нужно ему ползать по полу. Да и яблоки-то все попор-
ченные, она их специально отбирает, чтобы другие не за-
разить. Добротой здесь и не пахнет, а люди в округе
152

называют хозяйку доброй женщиной. С виду-то, может,
и так. Только люди ничего не знают. Я скажу, что люди
ничегошеньки не знают, и про вывихнутую руку скажу, и
про то, почему недоумок заставляет меня одной рукой
двух лошадей вести, а сам бежит впереди и землей мне
лицо порошит. Пусть мать заберет меня отсюда, подаль-
ше от них обоих. Пока я на побегушках, а когда вер-
нусь — будет похуже, ведь он тем временем такое наду-
мает. Я от работы не отказываюсь, но разве угадаешь, что
взбредет ему в дубовую голову, а хозяйка потом скажет:
такой уж он человек. Бывает, она пытается мне помочь,
когда он, того гляди, убьет меня, а потом опять во всем
ему поддакивает, а он даже ее до слез доводит. И почему
она ему все время в рот глядит, да еще докладывает, что
в разговорах с работниками я его называю "он"? "От-
цом" я его зову, только когда говорю с ним, иначе убьет.
А братьям каково? Одного он схватил за шкирку так,
что все пуговицы отлетели, и швырнул его на стог сена.
Один заикается, другого трясет. Почему Йорг и Феликс
после всего ползут к нему на поклон?
Про все расскажу, в этот раз выложу все, и уж тогда
мать не скажет, оставайся, мол, у него, живи, как жил, кре-
пись, потом будет полегче, авось, он тебя не обделит. А
мне ничего не надо, от него я ничего не хочу, оставил бы
только в покое. Мать мне поверит, теперь-то я куда
больше знаю. А вот история с осквернением распятия,
тут она не поверит мне. Про это я говорить не буду.
Зато скажу, что Мария оплевала воспитательницу, да
еще повторю, а потом спрошу, почему она меня в тот раз
отцу выдала"
Тут Холля снова стали одолевать сомнения, и хму-
рый осенний день все быстрее становился явью. Все по-
153

прежнему только лошадей и овец на полях скоро будет
побольше.
Хозяин со стаканом водки пожаловал на кухню и
принялся угощать Марию, Розу и одну из поденщиц.
Они то и дело прыскали в кулак, сначала одна, потом
другая, и наконец все разом, то чуть не ложась головой
на стол, то откидываясь назад, затем вдруг повскакивали
и выбежали из кухни. Вернулись с умытыми лицами и
все еще давясь от смеха. Они уж взялись было за лож-
ки, но тут с грохотом распахнулась дверь. На пороге
появилась хозяйка, метнувшая укоризненный взгляд на
хозяина. Работники присмирели. А девицы продолжа-
ли повизгивать и хихикать. На Морица и на печку об-
рушился поток воды из лохани. Плеснули водой и на
пол в общей комнате. За печкой вооружались чоботами,
сапогами, охапками рабочей одежды, кусались, орали, ца-
рапались, пихались, мыли и прибирали.
Холль делал уроки, не в силах отвязаться от мысли:
не лучше ли обойтись без этого и просто пойти пошлять-
ся? Хозяйка беседовала с незнакомой теткой, рассказы-
вала ей про Бруннера, про то, как было дело во время
церковной процессии, Лехнера называла богохульником,
Лехнершу — доброй душой, бедной страдалицей и скор-
бящей женой при живом муже. Затем следовала история
про Лехнера и поленницу краденых дров, которую во
времена черного рынка должен был потихоньку сбаг-
рить крестный Холля. Потом снова о бедной Лехнерше,
о том, как муженек кулаками гнал ее от салатной грядки
до самого дома, как загнал в угол кухни, да еще и стар-
шего отметелил. Холль тоже не сходил с языка. Снача-
ла короткое предисловие о свойствах характера. Жен-
щина взглянула на Холля и, покачав головой, сказала
154

хозяйке, что вовсе тому не удивляется. Холль навост-
рил уши. Вовсе не удивляется! Вовсе не удивляется!
Она, видите ли, не удивляется!
— Правда? — озадаченно воскликнула хозяйка.
— Мальчонка-то, по сути, беспризорный.
— Правда?
— Я вовсе не удивляюсь.
— Правда?!
— Мальчонка-то, по сути, беспризорный.
— Ты так думаешь, Хельга?
— Да, Марта.
— Неужто?!
— Ясное дело.
— И впрямь?!
— Слепому ясно, Марта.
— Вот-вот. И ты так считаешь!
Хозяйка поглядела на женщину, потом на Холля,
опять на женщину, растерянно помолчала и наконец зак-
лючила, что ему-де грех жаловаться, и, взглянув на Хол-
ля, добавила, его небось ребенком в луже подобрали.
Холль долго не мог заснуть. Под звуки равномерно-
го дыхания за стенкой и за ближайшей дверью ему все
время слышался голос этой женщины. Он осязал ска-
занные ею фразы, словно брал их в руки и укачивал, как
младенцев-найденышей, и при этом все снова и снова
вдумывался в слова "наконец" и "однако" Так он и ус-
нул, а проснулся от грохота телеги. В теплой и сухой
постели. В комнате было темно. Его охватила такая ра-
дость, что он недолго думая натянул на ноги штаны, не-
слышно пересек хозяйскую комнату, вошел в темные
сени и бегом спустился вниз. В кухне темно и холодно.
Тиканье часов слышнее, чем всегда. Он побежал в об-
155

щую комнату и зажег свет. На скамье у печки — Мориц
в шляпе и сапогах. На полу — трубка, вернее, части, ее
составляющие. Не было еще и пяти. Холль решил пойти
в хлев.
— Этот шельмец уже на ногах,— сказал хозяин.
Протиснувшись между молочными флягами, Холль про-
бирался в сторону кладовой, к центрифуге. Все поверну-
лись к нему, но Холль видел перед собой только эту жен-
щину, она снимала с огня сковородку. Где-то глухо зву-
чал голос хозяина, что-то говорившего хозяйке, и вдруг
раздался голос женщины:
— Этого я делать не буду!
Холлю еще не доводилось слышать, чтобы кто-нибудь
так разговаривал с хозяином. Самые обычные слова, но
здесь они казались острее бритвы. Это почти пугало, но
грело душу.
Холль все больше думал о незнакомой женщине.
Всюду, куда бы он ни шел, где бы ни останавливался, что
бы ни делал, ему не были в тягость никакие картины,
никакие внешние впечатления. Гнев на кого бы то ни
было улетучивался. Все чаще думалось об этой женщи-
не. Лицо как будто и строгое, а взгляд почти нежный, как
молоко парное. Но главное — что и как она говорила.
Всегда в одной и той же одежде она быстро двига-
лась по кухне. То наклонялась к полу, то мешала угли,
то поднимала тяжелые котлы, то исчезала в кладовой
или в погребе, гремела выдвижными ящиками, ловко за-
пихивала в печь длинные поленья, открывала отдушины,
распахивала окна, а выглядела всегда так, будто и не
утруждала себя работой, и никакой суеты, ни одного
лишнего движения. Работа с первого же дня заспори-
156

лась у нее в руках. Она сразу потребовала ключи от
погреба и коптильни и от своей комнаты. В девичьей она
не спала. "Либо отведите мне комнату, либо я ухожу", —
будто бы сказала она хозяйке. Сама-де не балуюсь и за
другими подглядывать не хочу. Она не смеялась и не
ругалась и никогда не капризничала, но с хозяином об-
ходилась довольно сурово. Часто охлаждала его вопро-
сом: "Чего тебе надо?" — и он стоял перед ней, не зная,
как ответить.
Уже на второй день она услала хозяйку наверх, от-
дохнуть. Но хозяйка не могла там усидеть, то и дело
норовила спуститься, делала вид, будто ищет какую-то
вещь, будто бы что-то забыла или будто наверху ее осе-
нила какая-то мысль и она пришла сообщить нечто важ-
ное, придумывала, что внизу ей легче вспомнить то, чем
собиралась заняться наверху, да что-то ничего не прихо-
дит в голову. Она топталась на кухне, как оробевший
ребенок, и отчаянно искала какой-нибудь повод, какую-
нибудь зацепку, чтобы втолковать Хельге, как делать ра-
боту, поскольку попросту не могла допустить мысли, что
кто-либо в состоянии подменить ее как хозяйку. Доводы
по части работы сводились к тому, что так, мол, было все-
гда, так, мол, делалось от века. Тогда Хельга начинала
вытворять нечто несуразное. Она вдруг поднимала чу-
гунный противень с плиты, и предназначенная на завт-
рак молочная похлебка у всех на глазах лилась на
огонь. Это настолько сбивало с толку хозяина, что каза-
лось, он вот-вот бросится в огонь, вслед за молоком. Он
испускал крик, какой Холль слышал лишь раз в жизни,
когда в церкви кричала женщина. Плита зашипела, мо-
локо вперемешку с золой побежало вниз и расползлось
медленно густеющей жижей. Вытянутые от ужаса лица,
и такое великолепие на полу. Больше всего на свете
157

Холлю хотелось вселиться в эту женщину, чтобы обнов-
ленным выскочить из нее наружу, он просто пожирал ее
глазами, он упивался.
— Так,— сказала Хельга,— что вы рты-то разину-
ли? Лучше подумайте, почему я вылила молоко.
Она пошла в сени и вернулась с тазом, тряпкой и
шваброй. Хозяйка взглянула на хозяина, тот изобразил
на лице улыбку и произнес:
— По радио каждое утро говорят одни и те же глупо-
сти!
— Дело не в радио глупости, а в вашей собственной
глупости, — возразила ему Хельга. Целыми днями одно
нытье слышишь. Ей не работа противна, а люди, так
замученные работой, что ни о чем больше и думать-то не
могут. Сама она полжизни угрохала на работу в усадь-
бах, и куда бы ее ни заносило, всюду с детских лет чело-
века медленно убивают или позволяют убить, и до сих
пор такие дети, как Холль, на глаза попадаются. Боль-
ше она этого выносить не может, всюду, куда ни глянь,
один мрак. Ей уж давно кажется, что работает она не в
кухнях, а в каких-то мертвецких.
Затем Хельга вышла и через несколько минут появи-
лась с печным совком и стала молча выгребать из плиты
залитые молоком полусгоревшие поленья. Роза подти-
рала пол. Мария отправилась за молоком в кладовую.
Несколько обалдевший хозяин покинул кухню. Может
быть, он думал о своем отце, которого до самой его смер-
ти все боялись и ненавидели. Или же вспомнил о брать-
ях и сестрах, в слезах оставивших отчий дом и никогда
уже не переступавших его порога. А кто знал об этом,
наверняка задумался над тем же самым после всего, что
высказала новая стряпуха. А Холль думал о насажден-
ном дедом порядке и о ребенке, оплакать которого хоть
158

единой слезинкой старик не позволил даже матери. Ре-
бенок умер в семилетнем возрасте, будучи в комнате
один, когда мать не могла отлучиться из кухни. Холль
любил этого мертвого ребенка. В иные минуты он даже
хотел им быть.
После завтрака хозяин начал придумывать работу.
Его фантазия, усиленная наследственным пороком, сно-
ва ожила и обрела крылья. Ни одна детская ручонка не
казалась ему слишком слабой, ни одна работница —
слишком беременной, никого не обделял он работой, а по
вечерам в канун праздников всегда нахваливал самых
сильных, если они проявили усердие. Он собирался по-
слать Марию полазать в камышах, так как по осени там
особенно красиво, но не успел заикнуться об этом, как
Хельга оборвала его на полуслове. Она сказала, что
Мария весь день будет нужна ей в доме и что он может
послать туда Розу, они без нее управятся. Хозяин бро-
сил на Хельгу сердитый взгляд, но возражать не стал.
Как только хозяин вышел из дома, на кухню снова
спустилась хозяйка и, покачивая головой, возвестила, что
Холль и этой ночью не надул в постель. Она просто в
толк взять не может, призналась хозяйка, поглядывая то
на Холля, то на Хельгу, почему это он вдруг перестал в
постель дуть. Сроду по ночам постель заливал, а тут
вдруг прекратил.
Холль еще больше пригнул голову к тетрадке с уро-
ками, а покрасневшими ушами настороженно прислуши-
вался к звукам, долетавшим со стороны Хельги, которая
собиралась сбивать сливки.
— А что, разве хозяйка никогда не задумывалась над
этим? — спросила Хельга.
159

— Не задумывалась? Нет, конечно же, часто думала.
Не раз даже к врачу с ним ходила и с матерью его гово-
рила, а после похорон, бывало, с женщинами советова-
лась, у которых зассыхи в доме. И с одним сельским
доктором говорила.
Она перечисляла имена. Холлю от этого стало не по
себе. Во многих домах он и не бывал ни разу, а был уже
там известен, даже ославлен. Когда-нибудь да придется
постучаться в эти дома с каким-либо поручением и люди
сразу сообразят: это тот самый зассыха, а он будет знать,
что у них на уме: вот он, ороситель усадьбы 48. "Тогда я
сразу дам тягу. Я и так ни секунды в чужих домах не
задерживаюсь. Я боюсь людей в этих домах, но боюсь и
сказать им правду. А надо бы сказать, но уже в сенях
чувствую: сейчас придумаю какую-нибудь увертку — и
с глаз долой. Вся надежда на Хельгу, вдруг поможет.
Она уж мне немало помогла, а поможет еще больше.
Надо ей сказать, чтобы она никуда отсюда не уходила,
тогда вся жизнь тут переменится"
Хозяйка сообщала, что они уж все средства перепро-
бовали, но даже порка не помогла. Хозяин-то поначалу
чаще его жучил. А он еще и выкобенивался и грубил им,
но Рудольф дурь-то из него маленько повыбил. Теперь
он смирный малец, правда, себе на уме. Сколько он дос-
тавил им неприятностей, сколько хлопот. Господина свя-
щенника, видите ли, не любит, молитва для него как на-
казание. Хозяйка стала припоминать разные случаи, пе-
реводя взгляд с Хельги, которая ловко делала свое дело
и при этом успевала что-то сказать Розе или Марии, на
Холля, а с Холля на Марию, безучастно возившуюся со
сливками, а потом на Розу, если уж Роза попадалась ей
на глаза или же нужна была в качестве безмолвной сви-
детельницы. Снова горохом посыпались имена, кото-
160

рых Хельга и знать не знала, но зато знакомые Холлю.
Целая толпа людей воскресла в его воображении и все
для того, чтобы выставить напоказ его детство. Ожили
картины скотного двора, забоя и случки, замелькали ко-
ровы, люди, лошади. Несчастные случаи, гробы с покой-
никами, обезображенная топором пастушка, сцепившие-
ся в драке братья Гуфты, Мориц с открытым спросонья
ртом на куче сена, Мориц с зажатыми в грязных губах
сапожными гвоздями, дядя, вязнущий в снегу по дороге в
школу.
Холль слышал голос хозяйки, но уже не слушал того,
что она рассказывала. У него было такое чувство, будто
ему приспичило мочиться под стол, и он никак не может
остановиться. Хельга дала хозяйке выговориться и на-
конец все-таки прервала. Каких только ужасов она тут
не услышала о Холле в его же присутствии.
— О людях здесь говорят, как о груде булыжни-
ков. — Она сказала это так, что мороз прошел по коже.
Под ноги хозяйке вдруг полетела рукоятка от пахталки.
— Тут и обращаются с людьми, как с камнями! —
крикнула Мария и выбежала из кухни, хлопнула кухон-
ная дверь и еще одна, в глубине дома.
— Вот тебе и на! В меня уж посудой швыряют. Спер-
ва ты льешь молоко в огонь, а потом швыряешь в меня
посудой. Неровен час и прибить могут. В собственном
доме нет спокойного житья.
— Разве это твой дом? — спросила Хельга.
— Не то чтобы мой. Собственным назвать не могу.
— Почему же ты тогда сказала: "В собственном
доме?"
Хозяйка пояснила, что так у нее язык повернулся, но,
чей бы дом ни был, она не потерпит, чтобы прислуга в
хозяйку посудой швыряла. Хорошее дело, нечего ска-
161

зать. Этак-то и она сама начнет посуду кидать. — Куда
это годится? До чего мы дойдем, если все будут друг в
дружку посудой" запускать? Света белого не взвидишь.
Придется собрать манатки, да ночью, по-воровски, из
дома бежать. Расширялась тут. А если бы попала. Не
дай Бог, люди узнают. И сапожник, чего доброго, в своем
потешном листке высмеет нас на масленицу.
Она наклонилась,, чтобы поднять с пола рукоятку, но
Хельга опередила и ногой отбросила рукоятку в сторону
буфета.
— Ах, вот ты как! — вырвалось у хозяйки.
— Гляди, Марта,— сказал»Хельга, подняв рукоятку,
которая в ту же секунду, пролетев через всю кухню, уда-
рилась о дверь кладовой. У Розы выпали из рук поле-
нья, и одновременно с хозяйкой она издала душеразди-
рающий вопль. Хозяйка вскочила со скамейки и в ужасе
уставилась на Хельгу, а Холль ухватился за стоявший за
спиной горшок с цветком. Увидев это, Хельга, улыбаясь,
покачала головой и сказала хозяйке:
— Сбивалка всего-навсего вещь, и дверь кладовой
тоже только вещь. Я лишь показала всем вам, как здесь
обходятся с людьми. При этом вы ведете себя так, будто
у вещей есть души. Какой крик поднимаете, если тарелка
бьется.
Она направилась к мойке, хозяйка испуганно
вскрикнула, а Хельга бросила на пол миску, и звон че-
репков потонул в воплях ужаса. Затем Хельга подошла
к столу, отвесила Холлю пощечину, и, кроме шлепка, нич-
то не нарушило воцарившуюся тишину.
— Меня саму, — сказала Хельга, — в детстве то и
дело награждали оплеухами. Работала как запряжен-
ная. Да и повидала на своем веку предостаточно. И уж
теперь-то знаю, как из детей делают зассых и болванов.
162

Ты вот представь себе, Марта, что у тебя рука обожжена,
ты ведь не будешь тут горбатиться, а сядешь в инвалид-
ное кресло, а кто-нибудь войдет и начнет по всей твоей
кухне дорогими тебе предметами швыряться. Да у тебя в
голове помутится от такой карусели, а там, глядишь, и в
постель начнешь мочиться, как замученное страхом
дитя. А ведь и всего-то делов — предметы мимо тебя
летают, никто при этом тебя ни пальцем не трогает, ни
ремнем не охаживает. Больше двадцати лет, — продол-
жала Хельга, — откухарила я по разным домам и на чу-
жих спину гнула и лишь теперь могу сказать про все про
то, чего в городе натерпелась и как чуть с ума не сошла.
Если о детстве рассказывать, дюжины газет мало будет.
Когда я смотрю на Холля, Марию или на Морица, то
перед глазами собственное детство встает. Я бы не стала
все это говорить,— втолковывала Хельга хозяйке,—
если б не знала, что везде вокруг царят одни и те же
убийственные заблуждения. Бога молить да детей коло-
тить, — вот и весь закон жизни, —заключила Хельга.
Тут хозяйка посмотрела на часы.
— Господи Иисусе! — всплеснула она руками. — Я
тут уши развесила, и детей разбудить забыла. Придется
с постели сорвать и в школу записку с извинениями со-
ставить.
Понял ли Холль, о чем шла речь?
Да, он понял, что эта женщина понимает его, что у хо-
зяйки короткая память, что хозяин всегда оглушал их
работой, что хозяин никогда не бьет скотину, что у него
сердце разрывается, когда на бревне трещину увидит.
Но, слушая Хельгу, Холль думал прежде всего о том, что,
дай Бог, работники примут сторону Хельги, что носить
обед работникам она будет посылать Марию, а не Розу.
Хотя Мария не пожалела на допросе ни Фельбертальца,
163

ни Найзера, ни Лоферера, не в силах унять ненависти ко
всему, что творилось в усадьбе, а с другой стороны, пото-
му, что и так все уже было давно известно, все же она ка-
залась Холлю надежнее Розы. Роза будет льстиво хихи-
кать каждой шутке хозяина и взахлеб рассказывать ему
про всех и про все, а Мария взвалит корзину на спину,
сядет на велосипед и поедет по деревне, пересмеиваясь
со встречными, а потом у шалаша за едой, от нее слова не
добьешься. Еще его успокаивала мысль о том, что крес-
тьянин, которому она дала от ворот поворот, на другой
же день донес на нее и на сестру. Вся деревня про это
знала, все вокруг судачили или многозначительно мол-
чали, а теперь на Марию люди пальцами показывали.
В школе Бедошик затеял своего рода игру. Каждый
ученик должен был назвать своего друга. Холль сдуру
назвал одного деревенского горлопана, а потом со сты-
дом увидел Лео, своего единственного друга, который
остался в полном одиночестве, а в качестве друга назвал
его, Холля. Домой шагали вместе, и Холль не знал, куда
глаза девать.
Когда он вошел в сени, по лестнице спускались Ма-
рия, за ней хозяйка и Хельга. Они горячо в чем-то убеж-
дали Марию. Покуда Холль доставал из духовки подо-
гретый ужин и нехотя ковырялся в тарелке, до него дош-
ло, что Мария убежала наверх в девичью, забаррикади-
ровалась сундуками и кроватями и начала выжидать,
когда можно будет, захватив пожитки, удрать из этого
дома. Хозяйка говорила, что не раз подымалась наверх и
у запертой двери пыталась по-доброму втолковать и
объяснить, что Марии в ее-то состоянии и податься неку-
да, не говоря уж о том, чтобы работу найти.
164

— Кто возьмет беременную работницу? — то и дело
вопрошала она Марию через закрытую дверь.
Найзер не молился.
Мария не молилась.
Конрад не молился.
Фельберталец что-то бубнил.
Лоферер бубнил.
Холль тихо молился, а про себя ругался.
Хельга сидела на скамье и листала цветной журнал.
Прош не молился.
Гуфт скорее всего тоже.
Роза не знала, молиться ей или нет.
Феликс молился из страха, но неохотно.
Йорг молился из страха, но неохотно.
Хозяин молился громко и был рад завершению.
Лишь хозяйка молилась и злобствовала.
Мориц сидел на кухне и курил самосад.
Все уселись за стол, а Мария тут же принялась есть.
Остальные даже ложек из кожаных петель под столом
вытащить не успели, а Мария уже вывалила в тарелку
клецку, рубанула по ней ложкой и начала жевать. Преж-
де за это она получила бы от Мастерового ложкой по
рукам. А теперь работники лишь загоготали, все от души
смеялись над многовековым обычаем, не смеялись толь-
ко хозяин и хозяйка. Но и прикрикнуть хозяин не ре-
шился, он чувствовал, что тогда, чего доброго, опрокинет-
ся весь стол с клецками, тарелками и салатницей на тре-
ноге. Найзер с Конрадом только этого и ждали, и никто
не смог бы остановить их. Однако вскоре работники по-
утихли и ели уже молча. Тут вдруг Мария со смехом
сообщила, что получила письмо от сестры. Та пишет, что
в исправительном заведении во время еды дозволяется
165

говорить только воспитательницам, больше никому, но
сестра все равно болтает.
— Стало быть, накажут за это, — сказала хозяйка.
— Заставляют мыть полы и сортир чистить, но ей это
ничего не стоит.
— Ни дать, ни взять — Бернадетта, — ответила хо-
зяйка.
Так как по вечерам после стряпни Хельга нередко
ходила на другой конец деревни и приносила из табач-
ной лавки газеты или поручала это Холлю, а заказные
письма получала с отечественными и заграничными
марками, да еще потому, что она сама писала письма, то и
для хозяина, и для хозяйки она уже была не просто ку-
харкой, но уважаемой женщиной, которую благодаря га-
зетам даже немного побаивались. С хозяином она, соб-
ственно, и не разговаривала, но постоянно без церемоний
ставила его на место. С хозяйкой же вступала в разго-
вор, поскольку той хотелось знать, что происходит с
детьми, когда их бьют. Не годится, говорила Хельга, рас-
сказывать разные истории и не задумываться над ними.
Раньше ей не раз приходилось слышать красивые рас-
сказы о том, как на Сретение работники топчутся в об-
щей комнате, попросту не решаясь погрузить свои сун-
дучки на сани. Теперь она считает, что было бы куда
лучше, если бы вместо сундуков они имели рюкзаки да
палки.
— А на Рождество? — спрашивала хозяйка.— На
Рождество-то все же повеселее бывало?
Вечерами стал заходить Хартингер, чтобы сагитиро-
вать Марию и Розу для участия в предрождественском
представлении. Мария отказалась сразу, а Роза приза-
166

думаласы роль-то она бы и взяла с полным удовольстви-
ем, но времени, поди, много уйдет на это дело. Ей бы по-
стоять на сцене и прочитать всю роль, не прерываясь.
Коммунист приходил за молоком. Его в доме всегда
привечали. Хозяин частенько расспрашивал его про
учебу в Москве и о русских крестьянах и не упускал
случая втравить Хартингера в спор с Коммунистом, а
сам всегда принимал сторону коммунистов, чтобы растя-
нуть разговор.
Во время одной из таких посиделок какая-то старуха
принесла в дом новость: Лехнерша преставились, уже в
гробу лежит, можно идти прощаться. Все надели пиджа-
ки и, проделав небольшой путь в сумерках ноябрьского
вечера, вошли в старый дом. Там ходили на цыпочках,
всюду — растерянные лица и приметы неожиданно пре-
рванных дел. Наверху, в комнате, лежала покойница.
Так и тянуло либо уйти вслед за ней, либо вырвать ее
из жуткого оцепенения. Холль крепился, чтобы не зак-
ричать. Вот недвижно лежит женщина, которая с детс-
ких лет работала как заведенная. Даже сейчас он видел
ее в бесконечном труде: то ночами в винокурне, то с тя-
желыми ведрами у свинарника, то в саду, то на пашне. А
рядом с ним стояла мачеха, до ужаса похожая на покой-
ницу. Они быстро помолились и ушли. Холль просто не
мог понять этих людей. Всю жизнь они на виду друг у
друга, а потом молятся и хоронят, и все, не меняясь, идет
своим чередом.
Вернулись домой, выслушали разглагольствования
хозяина, и Холлю хотелось убить его. Сколько раз сиде-
ла Лехнерша в этой комнате, сколько раз сидели с ней
вчетвером, впятером, вдесятером в тысячах комнат окре-
стных домов, и вот хозяин говорит о ней в прошедшем
времени и утверждает, что у нее была прекрасная
167

смерть: "Господь приготовит ей хорошее местечко"
Даже Хельга не смогла долго слушать это и поспешила
уйти. В ответ на такое извержение глупости ей тоже не-
чего было сказать.
И само погребение было очень скромным. Но вскоре
после этого, когда в автокатастрофе погиб какой-то па-
рень, на кладбище было черно от траурных одежд, и вся
деревня, как положено, отскорбела по незнакомому лесо-
рубу.
Хельга ушла нежданно-негадано. После нее в доме
остались несколько книг и блокнот. Книги разобрали
хозяйка и работницы. Хозяин посмеивался над ними,
книжка, мол, что для новорожденного теля рюмка, хотя
сам он читал книжки про усопших и убиенных импера-
торов. Холлю пришлось довольствоваться блокнотом.
Он был уже потрепан, с вырванными листами. Когда
посылали за дровами, Холль часто усаживался в дровян-
нике и начинал читать блокнот. В рассказиках речь не-
пременно заходила о гневе и о том, на что способны люди
в приступе гнева. Там была история о заколотой женщи-
не. В другом рассказе кто-то отсек себе оба уха. Но го-
ворилось также и о том, как зарождается гнев и что че-
ловек от природы не вспыльчив.
В облачении Деда Мороза Холлю явился Бруннер,
которому Холль уже не давал ответов на уроках Закона
Божия. Он начал спрашивать Холля и Конрада про три
непреложные божественные истины, а из-за его спины,
гремя цепочкой и грозя розгами, то и дело выскакивал
Бедошик. Бруннер пытался подсказать, хозяйка серди-
лась, выпроводила Бедошика с корзиной подарков из
комнаты, но тот снова прискакал и, рыча, набросился на
Холля и Конрада. Конрад убежал за печку, Бедошик —
168

следом. Конрад огрел его сапожной колодкой и поддал
ногами, Холль тоже подскочил и успел добавить парочку
пинков до того, как появились хозяйка и Фельберталец.
Холль все еще иногда дул в постель, но хозяйка уже
не казнила его ненавистным взглядом, однако белье про-
должали вывешивать в общей комнате. Найзер занес
обух, ударил, еще и еще раз, и свинья рухнула, а хозяин
всадил ей нож. Холль запускал поварешку в кровь. По-
всюду резали скот. Жаровни дымились запахом кровя-
ной колбасы и крови, и священник не замедлил явиться с
домашней проповедью. Найзер устроил грандиозный
скандал: обычай — не обычай, ему наплевать, он хочет
сидеть в общей комнате, но только без священника.
Половина деревни, казалось, обезлюдела, все собра-
лись в одной комнате, Бруннер занял место под распяти-
ем. Вошел пьяный Найзер и с порога гаркнул, что жела-
ет посидеть без священника. Побагровев до корней во-
лос, Бруннер выскочил вон. Вслед ему раздался смех, а
на другой день пили водку. Тогда Бруннер решил
подъехать к молодежи, он разложил на столе игру —
какие-то пружинистые фишки, нажмешь — и подпрыги-
вают. Во время игры кто-то пожелал узнать, почему ба-
ловство с девками считается грехом? Тут Бруннер мгно-
венно свернул игру и, хлопнув дверью, удалился.
Все обрастало инеем и падавшим снегом, из здания
школы доносились рождественские песни, сарай все еще
торопились набить сеном, точили ножи, Мария и Роза,
ползая на коленках в общей комнате и кухне, скребли и
мыли полы. Холлю разрешили после обеда покататься
на санях. На воле было морозно. Пришел Бартль. Заж-
гли свечи. Работники неуверенно располагались вдоль
стен. Под распятием — фигурки пастухов и святого се-
169

мейства. Хозяин в старинном крестьянском одеянии,
взгромоздясь коленками на скамеечку и опершись лок-
тями на стол, излучал и благостность, и властность. Ос-
тальные стояли на коленях вдоль скамей.
Холль внимательно наблюдал за пальцами хозяина,
перебиравшими четки,— сколько он там отщелкнул ко-
сточек, две или три, — потом снова переводил глаза на
часы, так как уже знал, что на три полных молитвы хозя-
ину требуется полчаса, одновременно Холль поглядывал
на лица в отсветах свечных огней, и эти полчаса тяну-
лись невыносимо долго. Завершив три круга молитв,
воззвали к дюжине святых, отбубнили один "Отче наш"
за дедушку, один — за бабушку, потом попросили у Гос-
пода блаженного упокоения в смертный час.
Вспыхнул электрический свет. Все облегченно
вздохнули и в ожидании звона сняли слуховую заглуш-
ку. Потом все встали вокруг елки, запели и, стыдливо
принимая гостинцы из рук хозяйки, торопились поблаго-
дарить и уйти. Холль задержался, никаких подарков он
не желал, однако вознагражден был щедрее, чем работ-
ники, хотя и не так, как братья. Ему объяснили, что все
дело в крестном. Накрыли на стол и принялись за еду.
Хозяин что-то рассказывал про людей, которым в Свя-
тую ночь приходится бесприютно бродить под откры-
тым небом, про отрубленную руку, про какое-то убий-
ство.
Бартль снова ушел на дальний надел. Найзер креп-
ко выпил и начал петь в церкви тирольскую песню, его
вышвырнули к воротам кладбища. Пришлось ему про-
должить трапезу на могиле отца. Дети были в новых
рубашках и брючках. В церкви пахло человеческим по-
том. Обратный путь внушал Холлю страх. Дети вокруг
наперебой рассказывали о подарках. Мороз покусывал
170

нос и уши. Под ногами скрипел и хрустел снег. Внизу
горели огни, наверху —звезды. Хотелось перенестись
куда-нибудь подальше отсюда и стать взрослым. Сугро-
бы щетинились черными изгородями. Ручей беззвучно
скользил меж больших камней.
Найзер с шумом вломился в дом, сорвал одежду, раз-
вешанную у печки, и решил станцевать с Морицем.
Окна обледенели. Завтракать сели в теплых байковых
рубашках. Потом была многолюдная процессия с пени-
ем духовных гимнов и речами. Холль думал об избие-
нии младенцев. О жестокости Бога-Отца. Будь Он
иным, Он не допустил бы этого страшного кровопроли-
тия, ведь Он же всеведущ. Вспомнилось, как мачеха ска-
зала однажды хозяину: "Если все не так устроено, выхо-
дит, и Бога нет?"
Он попытался представить себе врывающихся в
дома солдат, крики матерей и младенцев, которых обезг-
лавливали на месте или же просто закалывали, а Гос-
подь-Отец с небес взирал на эту бойню. Холль оглядел-
ся: вереница детей, Бруннер и два других священника
шествовали медленным шагом, здесь все делалось мед-
ленно, быстрота была в чести только на усадьбе 48, здесь
же никуда не торопились.
Холль увидел своего дядю и надумал было подско-
чить к нему, он уж порывался пробиться к нему сквозь
толпу на кладбище, но у него сжались кулаки в карма-
нах — идти пришлось мимо могилы старика. Своего
дядю, этого молчуна, который, как говорили, был выли-
тый старик, Холль любил без памяти, а старик будил в
нем столь же сильную ненависть, хотя Холль никогда не
видел его. Сам выбившись из батраков, старик столько
лет изводил батрацкий люд всеми мыслимыми притесне-
ниями, бил и обижал детей, тиранил жену, продавал в
171

церкви коров и умер сельским богатеем, а отец унаследо-
вал все наворованное и выбитое из людей добро, и в сво-
ем воровском владении тут же вполне обдуманно дал
почувствовать другим все, что испытал на собственной
шкуре, чтобы удержать и расширить награбленное за
многие годы.
Наконец-то дожили до обеда с мясом. Все наедались
так, что с трудом из-за стола вставали. Холль надел на
себя три куртки, покрепче зашнуровал ботинки, нахлобу-
чил шапку с кисточкой, сунул руки в варежки и вышел
на заваленный снегом двор.
В крохотной жилой кухоньке было тепло, даже жар-
ко. Он вспоминал Хельгу и рассказывал о ней и прочих
работниках. Мать слушала Холля и в свою очередь рас-
сказывала ему о Бруннере, на проповеди которого она
побывала. Тут Холлю стало невыносимо душно, он вы-
бежал на свежий воздух. Лица детей, с которыми он
сдружился до того, как попал в усадьбу 48, показались
теперь чужими, а все окрестности — сказочно незнако-
мыми. Он вернулся в кухоньку. Там была старуха, уста-
вясь на Холля, она попрекала им мать, выковыривала из
недр памяти какие-то благочестивые речи, в которых
проповедники проклинали внебрачных детей. Старуха
принялась хозяйствовать, отправив мать в церковь. На
Холля старуха покрикивала, задавала ему неприятные
вопросы, и лишь из любви к отчиму, к братьям и сестрам
он не стал крушить все вокруг. Каково же другим-то
приходится, спрашивал себя Холль. Вся малолетняя
орава расселась по углам, был тут и отчим, он развлекал
Холля, играя с ним в загадки. В голове мелькнула
мысль о скотине в хлевах — сыта ли и напоена? Вспом-
нился Бартль на дальнем наделе и Прош.
172

Старуха углубилась в чтение "Рупертиботе" "Поче-
му священник никогда не восстанавливает своих прихо-
жан против скотины, а натравливает на людей. Почему
не на быков?" Холль посмотрел в окно, на котором было
намалевано овечье стадо и какой-то ненастоящий пастух,
Холль-то знал, как выглядят настоящие. И здесь детям
не дают жить без надзирателей, а впереди убывающий,
тающий на глазах праздничный день, и Холль все снова
и снова думал о проклятии. "Эти трое у алтаря прокля-
нут меня, а я должен сидеть и делать вид, что это мне
нравится" Снова слышались ему слова "справедли-
вость" и "Рождество" Потом они ехали зимней дорогой,
вместе с целой толпой вошли в какой-то старый дом.
Холлю показали лавки, с которых он когда-то падал, за-
давали ему вопросы, щипали его и похлопывали, а потом
накормили. Как-никак ребенок. Здесь его мать научили
работать и молиться. Показали ему и какой-то другой
дом, водили по заснеженному полю и лесу, вошли с ним в
еще один дом, где лица были потеплее, но ни одного он
припомнить не мог. Работники лежали на лавках.
Долина становилась все уже. Они начали крутой
спуск, у трактира вышли на остановку, сели в автобус.
Холлю досталось свободное место. Наваливался вечер.
Холод пробирал сквозь одежду. Выли и перелаивались
собаки. Горели огни. Показался какой-то придурок с
ломтем хлеба в руке. Окольными путями Холль подхо-
дил к усадьбе 48, все время останавливаясь и вглядыва-
ясь в ночь, у штабеля досок потянуло навозом из конюш-
ни. Холль размышлял о том, что нет ничего разумнее,
чем просто брести, просто идти сквозь ночь, пока ноги
несут. Но Холль еще раз сказал себе: "Ведь это же всего
лишь люди, почему я должен из-за них губить себя?
Тогда я стану одним из убитых, через которого попросту
173

перешагнут и со спокойной совестью будут унижать и
мучить других, как поступали со мной, нет, этой радости
я им не доставлю, я пойду к ним и когда-нибудь ударю
по ним их же оружием"
Он вошел в дом. Мориц. Роза. Мария. Братья. Хо-
зяйка. Отца не видно. Холль поморщился, сел возле
Морицч и начал его разглядывать. Потом ходил туда-
сюда: комната — кухня, комната —кухня, комната, но
теплее от этого не стало. Опять надо ко всему привы-
кать.
Чай разливали по термосам. Потом в сумерках под-
нимались наверх, мимо запорошенных снегом столбиков
с распятием. Холль вспомнил случай с возчиком дров:
Богоматерь уберегла его, остановив разогнавшуюся с
горы повозку в метре от толстого дерева.
Пологий путь, крутой подъем, снова тянется пологая
дорога, острые скалы и резкая крутизна, ровная ложбин-
ка, а потом долгий подъем и, наконец, постепенный спуск
лиственничным лесом ко рву, где до самого водопада
тянутся завалы из обледеневших бревен. Батракам и
поденщикам было велено осторожно грузить бревна на
сани. Хозяин и сам трудился, покуда холод заставлял.
Лоферер на другом конце сталкивал бревна на выгон.
Найзер, Гуфт и поденщики грузили и подтаскивали сни-
зу все новые бревна, выуживая их из воды. Стуча кова-
ными каблуками, они прыгали по скользким бревнам.
Холль и Конрад чередовались с Морицем, они ехали по
таким крутым горкам, что груз прямо-таки толкал лоша-
дей вниз. После погрузки, когда дорога шла вверх, Мо-
риц старался держаться впереди лошадег И пока они с
Холлем делали свое дело на южных с*члонах, на север-
ных отец Лоферера возился с дровами. Он напоролся
174

горлом на сучок, бросился бежать за помощью, падал в
снег, снова бежал, одолевая все более короткие отрезки
пути и в конце концов истек кровью на заснеженной тро-
пе. Все узнали об этом, лишь когда собрались в комнате.
Потом уселись за стол и начали есть.
Наступило Сретение.
Мария отправилась в больницу.
Был еще один вечер с танцами, пивом и водкой. Ста-
ринный обычай. Холлю пришлось побегать по округе,
собирая людей, умевших на славу повеселиться, среди
них — отменных танцоров. Знатока анекдотов. Четырех
музыкантов. Сам хозяин решил блеснуть своими шутка-
ми-прибаутками. Торжествовала щедрость.
Найзер попал в исправительное заведение.
Фельберталец попал в исправительное заведение.
Конрад подался на стройку.
Гуфт перешел к другому хозяину.
Лоферер вернулся к своему прежнему, не столь бога-
тому, где работы было поменьше, кормили посытнее, с
жильем и заработком — получше.
Роза устроилась служанкой в один из так называе-
мых приличных домов.
Прош остался.
На Морица не было спроса.
Напившись кофе из винных ягод, Холль должен был
сию же минуту бежать в хлев, так как новый скотник
еще не появился. Он воткнул вилы в толщу сеновала и с
ожесточением вырвал клок, чтобы хоть как-то разрядить
свою ярость. Мерзкая труха опять полетела в лицо. Он
бросил вилы и посмотрел, что делается снаружи. Ничего
хорошего. Холод. Слепящая белизна. А здесь, внутри,
нескончаемые пласты сена. И мычание. И опять никако-
го просвета.
175

Он снова полез на сеновал, обхватил холодный чере-
нок вил, потом подышал на руки и продолжил то, для
чего его здесь заточили, — метать вниз сено для восьми-
десяти голов скота. Покуда они с Прошем задавали
корм, убирали навоз, доили, ко двору стекались новые
батраки, поодиночке и разными дорогами. Когда Холль
и Прош принесли в дом молоко, на кухне топтались три
работницы. Был тут и заезжий горожанин, большой лю-
битель сельской жизни. Он часто сюда наведывался и за
рюмкой водки вел с хозяином долгие разговоры о необ-
ходимости послушания и порядка.
В комнате сидели четверо батраков. Холлю понра-
вился тот, что курил трубку, но для всех новеньких
Холль был пока только хозяйским сынком и не мог еще
рассчитывать на доверие, чтобы предостеречь их. Друг с
другом батраки почти не разговаривали. Год был поза-
ди. Опять исправно молились, исправно работали, у хо-
зяина появились новые слушатели. Про истекший год
он ничего не рассказывал. Один из работников сам был
горазд поговорить и всюду влезал в долги. Часто прихо-
дила его заплаканная мать. Время от времени являлся
отец и уплачивал часть долгов. Парень же никогда не
унывал. Хозяин как-то сказал, что работник должен
быть непременно веселым, по нему, так веселые лучше
сильных. Курильщик тоже был веселым батраком.
Никто никогда не видел, чтобы он справлял нужду в от-
хожем месте, зато нередко кто-нибудь с проклятием вып-
растывал руку из кармана пиджака или выпрыгивал из
сапога, поскольку для ноги уже не было места. Лишь в
конце месяца весельчак становился немного грустным,
так как приходилось платить за троих детей. Фоглер,
третий из батраков, временами день-другой не выходил
на работу. Четвертый был поляком.
176

В день исповеди Мориц чуть свет ушел из дома, что-
бы поработать на самом дальнем лугу, и вернулся, когда
уже стемнело, шатаясь от голода. К такой хитрости Мо-
риц прибегал каждую весну для того, чтобы избежать
исповеди, но на сей раз это ему не помогло. Хозяйка под-
няла шум, Мориц размахивал кочергой, но уже на следу-
ющий день она настигла его за печкой и облачила в све-
жевыстиранную одежду.
Холлю отвертеться от исповеди не удалось. Он бы,
конечно, лучше отработал день, как поляк, только бы не
ходить исповедоваться, однако все же пришлось тащить-
ся к Бруннеру, а стоять перед ним на коленях, да еще так
близко, уже было наказанием, особенно если знаешь, как
много ему про тебя известно. Десять заповедей волнова-
ли его как прошлогодний снег, вот если бы кто вошел в
церковь да перевернул тут все вверх дном. Холль чув-
ствовал себя теленком с надрезанным горлом, Бруннер
мучил его четвертой заповедью. Снаружи ждал отец.
Шлепая по грязи, Холль отправился домой. Работники
ходили на исповедь ради удовольствия. Холль не мог
этого понять.
Июньские воскресенья, как и раньше, были сдобрены
горьким юмором. Снова тошнотворный смрад цветочной
пыльцы. Когда церковные шествия проходили под хму-
рым небом, Холль испытывал какую-то священную ра-
дость. Если во время мессы шел дождь, Холль просто
сиял, если же дождь лил как из ведра, его счастью просто
не было предела. Дети вокруг лишь угрюмо молчали в
страхе перед бесчисленными кошмарами грядущего
лета, но Холль не видел рядом никого, кто хоть как-то
пытался бы этому противостоять. Он ждал появления
177

человека, который мог бы вступиться. "Для чего же тог-
да полиция?" — часто недоумевал Холль. В конце кон-
цов служили в ней и бывшие батраки, выросшие на хо-
зяйских усадьбах. Почему никто не хочет вспомнить о
былых мытарствах. Постепенно вызревала мысль, что
ни один человек на свете не имеет права распоряжаться
себе подобным по собственной прихоти. И хотя хозяйка
отзывалась о нем при людях всегда одинаково, он объяс-
нял это просто ее природным слабоумием, противоречия
его больше не смущали, и он уже смирился с тем, что она
продолжает топтать его душу.
Зато можно было тешить себя мыслью о предстоя-
щей поездке домой на Пасху. Мать как-то привела Хол-
ля к одной бездетной чете, приютившей его в первые два
года, когда он начал переходить из рук в руки, а уходя
из домишка этих людей, сказала, что они в ту пору хоте-
ли его усыновить, да она отказала, потому что детей да-
рить не годится. С того самого дня это "не годится"
крепко засело у него в голове. Жить стало невыносимо.
Почти семь лет неотступно терзала мысль: "Она бы
меня им подарила, но раз это не годится, сбыла меня с
рук отцу. С этой мыслью катил он по заснеженной доли-
не, с этой мыслью стоял в кузнице, глядя на световую
дугу, а потом нес на плече заваренное лезвие косы и ду-
мал о супружеской паре, которая хотела его усыновить, а
хозяин, получивший такое позорное достояние, спал и
видел в нем будущего батрака, и все это потому, что люди
говорят, будто это не годится"
Матери больше не существовало.
Само это слово он с тех пор не мог слышать.
Слово "отец" он давно уже не воспринимал.
Но он должен был думать. Чем бы ни занимался, он
должен был думать.
178

Уж если жизнь свела его с таким множеством людей,
ничто не казалось само собой разумеющимся и ничто не
оставляло равнодушным.
Стояла жара. Лехнер смертельно занемог, однако
этот полутруп в ночной рубашке выгнал из дома Брун-
нера. Тот явился на другой день и кружил поблизости,
часами торчал у смертного одра с крестом и Священным
писанием.
Пришла хозяйка с бутербродами, с кофе из винных
ягод и с водкой для Фоглера и Алоиса Штунка. Огром-
ная поляна была покрыта скошенной травой. Фоглер с
руганью спрыгнул с телеги, утирая пот подолом рубахи.
Рядом и вдалеке Холль видел лица, мокрые от пота, все
было до ужаса бессмысленным и все по милости одного
недоумка. Холлю попались на глаза две шляпы.
Штунк был помешан на шляпах, ради новой шляпы го-
тов был работать целую неделю, но во время дождя все-
гда ходил с непокрытой головой. Холль налил в шляпы
воды, тогда взбешенный Штунк просто взял да и ушел, а
с ним — и дешевая рабочая сила. Хозяин, который рань-
ше с довольным видом предрекал, что Лехнер к нему на
коленях приползет, вдруг помрачнел и стал много орать,
а Холль назвал его недоумком и получил по шее. Потом
хозяин все повторял слова своего отца, суть сводилась к
тому, что наказание до поры только приговор, исполнять
который надлежит лишь на праздник.
Холль бродил босиком по земле, уворованной дедом,
работал на сене, думал о старике и его свирепом презре-
нии к людям, живо представлял себе старика с вожжой в
руках на обычном месте экзекуций, в чердачной комнате,
и снова вспоминал дядю и многих других, разделивших
участь Холля, участь всех, кто жил в долине. И с какого
179

бы бока он ни взглянул на покойного деда, ничего иного,
кроме усердия по части преступности, в нем не находил.
И вот Холль спустился по тропке с выгона и вскоре
предстал пред хозяином в чердачной комнате, и из голо-
вы не шли преступления деда, и, вынося долгую череду
ударов, не издал ни звука, щеки были сухими, как дере-
вянные плашки, а вот хозяин пыхтел и к концу даже
повизгивал, как пес, и, выбившись из сил, пошел с Хол-
лем вниз, к столу, и впервые за более чем семь лет еда
показалась Холлю вкусной.
Лехнер все больше слабел, он стал совсем беззащи-
тен, когда в третий раз к смертному одру был допущен
Бруннер. Всю свою жизнь Лехнер ошарашивал округу
сумасбродными нападками на Церковь, а теперь вот
слег. После первой попытки соборования он опять было
вскипел яростью, но добиться уже ничего не мог, дочери
только этого и ждали, впустили Бруннера в дом и объя-
вили старика выжившим из ума. Будучи вспыльчивым с
детства, он и умер в приступе гнева, но в завещании всем
своим имуществом распорядился так, чтобы не обделить
никого из детей. В нем много оказалось всякого понаме-
шано, даже и такие вот проблески человечности, которых
не мог не заметить Холль после всего мрака затмения,
что видел он в человеческих душах.
Один из крестьянских сынков толкнул Проша в
грязь, тот рассердился и уехал с лугов. Хозяин свистом
сдернул Холля с воза. Пришлось оседлать мопед, чтобы
через полчаса склониться над подойником, уткнув голо-
ву в теплое коровье брюхо, и два с половиной часа зани-
маться дойкой. Дольше он уже не мог — руки до самых
локтей ломило от боли. Молоко потащили в хижину,
180

силясь не расплескать впотьмах на крутой лесенке, веду-
щей в ледник, распахнули ворота, выпустили коров,
Холль погнал их наверх, потом бегом вернулся в хлев,
убрал навоз, зашел в хижину, поел, наколол дров, дож-
дался сумерек, снова поперся в гору, собрал коров, при-
гнал в хлев. Накинули цепи, вернулись в хижину, скину-
ли сапоги, брюки, упали на лежаки, задули лампы, а там
уж и будильник затрезвонил. Холля шатало, когда он
пытался напяливать брюки, натягивая сапоги, он все-
таки грохнулся, во время дойки у него слипались глаза, в
довершение всего, скользнув меж колен, упало и разли-
лось по навозной жиже ведро молока. Он снова вывел
коров и черепашьим шагом стадо двинулось в гору, сно-
ва побежал вниз и помог вытащить из воды фляги и от-
нести их к помосту, позавтракал, выгреб навоз, повесил
через плечо сумку с солью и, удирая от яростно ревуще-
го быка, поспешил на верхнее пастбище. Скотина так
резво устремилась ему навстречу, что опять пришлось
дать стрекача.
Прош высыпал соль в ручей, вместо того чтобы под-
кармливать ею скотину. Три коровника утопали в наво-
зе. Не хватало одной телки. С самого верха Холль сбе-
жал вниз, наскоро поел и опять отправился в путь, чтобы
собрать разбредшихся коров. Поздней весной он спал
обычно не больше четырех-пяти часов в сутки, ближе к
осени удавалось иногда поспать и все семь. Оставаясь
один, он приваливался к стене с мертвецки бледным ли-
цом, а перед глазами стояло пепельно-серое лицо хозяи-
на, Холль упирался взглядом в оба окна, и ночь тянулась
намного дольше года. Ему было тринадцать. Прошу —
семнадцать. Многие двенадцати-тринадцатилетние ре-
бята делали до него эту работу. Всем полагалось быть
веселыми и резвыми. На совести Проша была пропав-
181

шая телка. В связи с этим окрестные пастухи называли
места, где им с помощью бинокля удалось разглядеть его
спящим. При хорошей погоде он, мол, прохлаждался в
теньке, при плохой — забирался в сенной сарай или ухо-
дил в самый нижний коровник, откуда появлялся лишь
несколько часов спустя. Там-то его и застукал потом
скотник. Холль вполне допускал, что все это правда. В
конце концов, он и сам шалел от работы. Целую неделю
приходилось ему придумывать всевозможные ухищре-
ния на верхнем выпасе, чтобы его не растоптала изголо-
давшаяся по соли скотина, нередко он залезал на крышу
или на дерево, проклинал чужое добро и в отчаянии пла-
кал, потому что на него взвалили слишком много работы,
она была ему просто не по силам, к тому же его обижал
уничтожающий приговор: ленив и непроворен.
Хозяин расхаживал по хижине и качал головой. У
него в голове, видите ли, не укладывалось, как такое мо-
жет быть, справлялся же он сам в тринадцать лет с этой
работой, а с верхнего выпаса приходил самое позднее в
половине одиннадцатого, а вот он, Холль, возвращается
только в два. Уж мог бы небось быть чуток порастороп-
нее. Двенадцатилетний рохля у него с языка не сходил,
и все время повторялись словечки "слабоват", "проворен
и весел"
Холль выскочил за порог и побежал по лугу, он мог
лишь бегать, он хотел убежать от самого себя. Он точно
знал, чего добивается хозяин — убить все то, чем могли
еще жить Холль и ему подобные. А еще Холль невыно-
симо страдал из-за его языка. Все почтенные землевла-
дельцы в округе выражались так же, как хозяин, и всюду
задавали тон. Что мог поделать Холль с этими словес-
ными рогатинами? Он знал, что хозяин придумал какой-
то новый способ качать из его жил деньги и владеть его
182

телом как заблагорассудится. Холль сам хотел владеть
своим телом, но кому сейчас это объяснишь? Он бегал с
выпаса на выпас, сновал как челнок туда и сюда. Страш-
ная ярость по-матерински лелеяла его. Он видел, как
далеко внизу выезжает на телеге хозяин. Гнал перед
собой отяжелевших от сытости коров, Холль не чувство-
вал теперь никакой усталости, его лишь пугало такое
множество коров. У каждой — огрузшее от молока
вымя. Во всех трех верхних коровниках, как всегда, на-
возу по колено. Внизу, у хижины, — по колено грязи.
Козы, должно быть, высоко в горах. Руки у Холля отли-
вали синевой. Как и многие из работников, зимой он
отмораживал руки, и доить было трудно. Да и фляги с
молоком слишком для него тяжелы. И бадья-мешалка
тоже. Но все это можно было только понимать и чув-
ствовать. Говорить про это ему нельзя. Он не хотел
окончательного позора. Жаловаться на тяготы рабо-
ты — позор великий. Ему хотелось просто умереть, зас-
нуть и больше не просыпаться, но его все время будили,
грубо вырывали из сна и будто бросали в сырое уще-
лье — холодная влажность штанов, портянок, сапог, хо-
лодные фляги, холодный подойник. Холль еле таскал
ноги по залитому грязью полу, поспевая за скотником.
Завтра будет другой. Его непрерывно клонило ко сну.
Ледяная вода бодрила лишь на минуту-другую. Руки не
крепли, а становились слабее. Скотник был от него не
восторге. Про себя Холль молил всех богов, чтобы не
пришлось выгонять каждую корову по отдельности.
Все еще тянулся август. Дожить до октябрьских де-
нечков казалось делом безнадежным. Уходя из хижины,
он видел пастухов, разбредшихся по лесу и осматривав-
ших лощины. Он ускорил шаг. За ним опять погнался
бык. Наверху Холль пошел помедленнее, двигаясь в на-
183

правлении ущелья, дальше идти было страшно. Большое
захоронение осело и постепенно сглаживалось, и, подой-
дя к обрыву, Холль подумал о том, что его растерзанный
труп вряд ли вообще будут искать там внизу. Он посмот-
рел туда и двинулся по краю ущелья, через лиственнич-
ный лес и дальше, все круче забирая вверх, и все время
его не оставляла мысль о том, что он принужден жить и
работать как каторжный. Он стоял перед страшным вы-
бором. С одной стороны, Холль дорожил своей жизнью и
хотел жить, с другой, — был всего-навсего рабочей силой
и понимал, что только за это его и держат, что человеком
он никогда не будет. От этой мысли в голове мутилось,
но у него не было иного выхода, свою жизнь, свои теле-
сные силы он и впредь должен отдавать хозяину.
Утром, разумеется, он опять думал совсем иначе.
Иногда из сонного забытья его выводил смачный шле-
пок по лицу коровьим хвостом, случалось также, что ко-
рова опрокидывала его в грязь, и тогда он был благода-
рен неожиданному пробуждению. Дважды в неделю, и
так в течение нескольких недель, на клочках бурой обер-
точной бумаги он проклинал однообразную еду, каковой
пробавлялись в горных лугах, совал записки Цукмайру
в кабину молоковоза, чтобы тот передавал их Морицу.
Порой, стоя на помосте, вступал с Цукмайром в разговор
о достоинствах дизельного двигателя, в то время как на-
парник Цукмайра закидывал в кузов сорокалитровые
фляги. Что еще? Возле хижины появилась вдруг туша
старой свиньи. Ветеринар забраковал ее. Сначала из
страха заразиться они ели маленькими кусочками, потом
отважились на более крупные порции и наконец вместе
с окрестными пастухами съели всю тушу. Ближе к осени
Холль все сильнее углублялся в горы, доходя до самой
отдаленной ложбинки, где мог наткнуться только на
184

овец, да разучившегося говорить пастуха. Чем выше он
забирался, тем быстрее и радостнее становился шаг в
этой ничьей глуши, хотя даже такие прогулки соверша-
лись по приказу хозяина: тот посылал Холля искать коз,
а потом еще приходилось и наверстывать оставленную
работу, когда, выбившись из сил и чаще всего без коз, он
возвращался, встречаемый лишь бранью и новыми ка-
верзами. Он не наше ! коз — вот и все, что Холль мог
сказать. А хозяин на это отвечал: "Испариться они не
могли"
Вокруг было много простодушных лиц, юных, не
очень юных и старых. Грузчики цемента и люди в сапо-
гах гидротехников. Вереницы завывающих под тяжес-
тью грузовиков. Побледневший как мел водитель, раз-
давленный мужчина, искореженный мотоцикл и появив-
шиеся через полчаса толстые господа, которые приехали
поохотиться из Германии. В поселок он спускаться не
стал, потому что у хозяина там было слишком много
ушей и глаз. Полкило масла развязывали людям языки.
Он был с ними всеми знаком, видел их, когда они прихо-
дили на усадьбу, и знал, что они часами сидят с бинокля-
ми у своих окон. У него были свои местечки, где он зани-
мался рукоблудием. Мочиться, опорожняться и думать
он мог где угодно, но работа от этого легче не станови-
лась. На воле он произносил в одиночестве речи против
своих притеснителей и против их взглядов друг на дру-
га, против обычая судить да рядить. Он думал об испра-
вительном доме. О том, как дела у Марии. О житье на
вольном воздухе. О Бартле. О многих, многих людях.
Ясными, светлыми сентябрьскими ночами где-то между
тремя и четырьмя он уходил перегонять наверх коров,
потом опять приходилось спотыкаться в кромешной
тьме, вечно на что-то напарываясь, то и дело падать, на-
185

тыкаясь то на груду камней, то на разлегшуюся корову,
он подолгу не бывал в доме, нередко возвращался, хро-
мая, и в царапинах, догадываясь о них либо по теплому
пятну крови, либо по жжению на коже. К тому же часто
шел дождь, холодная одежда налипала на тело, зато лег-
че давалась уборка навоза.
Хозяин уже не распускал руки, но изводил его слова-
ми, при всяком удобном случае выставлял перед людьми
никчемушным дармоедом, человеком, не способным ни
на какую работу. Где и кому нужен такой;™? Кто захо-
чет его взять? О том, чтобы лес валить, не может быть и
речи. Мостить русло речушки тоже не возьмут. На до-
рожные работы и подавно. А о том, чтобы уйти на другую
усадьбу, он даже не помышлял.
Прибившаяся к жилью дикая кошка стала совсем
ручной. Скотник, злой как черт после неудачной попыт-
ки браконьерства, загнал кошку в щель между стеной и
дымоходом и пристрелил. В другой раз на столе появи-
лась куча дерьма с воткнутой ложкой. Потом снова —
перегон коров. Он удалялся все дальше от дома. Навер-
ху все тропки истоптал в поисках коз. Внизу все чаще и
все более долгим путем приходилось пригонять коров.
На верхнем лугу на скотину нашел бзик, и Холль вы-
нужден был побегать с ней взапуски. Приходили ското-
торговцы, и Холлю приходилось вылезать из постели.
Многим нравилось смотреть, как он бегает. И когда хо-
зяин наконец милостиво согласился на давно просрочен-
ный горный отгон скота, Холль уже чуть не свихнулся,
чему изрядно поспособствовали и вечная суматоха при
отгоне, и водка, и мелькание лиц, и жалость, смешанная
со злостью, и сама деревня, и усадьба 48. Прыгая среди
прущих в хлев коров, он возвращался обессиленным и
бледным, пробегал между стойлами, загребал руками ко-
186

ровье дерьмо и, совершенно обезумев, начинал марать им
белые стены, а потом среди ночи просыпался в темной
комнате.
Один из либстальских мужиков уложил Бартля на
тележку и отправил с дальнего надела в больницу. Два
дня спустя Фоглер побросал в телегу несколько старых
попон и поехал в деревню. Холль проснулся от грохота,
в окошко он увидел Фоглера, слезающего с повозки, вы-
шел к нему, приподнял одеяло на телеге и увидел знако-
мое ему мертвое лицо. Бартль лежал голым в гробовом
больничном ящике. Холль и Фоглер сняли его, понесли
по всем лестницам в самую верхнюю комнату и постави-
ли ящик на пол. У Фоглера оказалась бутылка водки, и
он выпил за упокой. С козлами и досками пришли ра-
ботницы и быстро соорудили помост. Холль и Фоглер
перенесли усохшее тело из ящика на помост. Явилась
хозяйка, она попыталась сложить ему руки как положе-
но, но у нее не вышло. Пальцы были слишком распух-
шие. Он изуродовал их работой. При взгляде на ступни
покойника Холлю стало совсем плохо. Видимо, ноги
Бартля никогда не знали обуви.
Холль вышел за порог комнаты и увидел вдруг Фог-
лера лежащим в больничном гробу и сосущим из бутыл-
ки водку, и из деревянного ящика, в котором побывали
сотни трупов, до Холля донеслись слова о том, что здесь
довольно сыро, но Бартля он, Фоглер, не боится. Час-
тенько сиживал с ним в трактирных кухнях, поносил
хозяев и пил водку. Батрачки и хозяйка подняли крик,
однако не отважились выволакивать Фоглера из ящика,
они лишь обступили его в почти темном коридорчике
перед девичьей и пытались урезонить по-хорошему.
Надо бы уж и вылезти, молили они его, а Фоглер твер-
187

дил, что ему здесь очень даже неплохо и вылезать он не
собирается, но все же поднялся и пошел с Холлем на
кухню, где со своей трубкой сидел Мориц, и Холлю сразу
же бросились в глаза его неимоверно огромные руки, и
Холль вспомнил, что Мориц боится смерти.
Теперь придется менять весь привычный ход жизни
из-за того, что кому-то придется взять на себя работы,
которые раньше выполнял Бартль. Да еще эти расходы
на похороны. Тут от начала до конца была обнародова-
на вся хозяйская философия. Холлю нравилось слу-
шать это. По разумению хозяйки, Бартль слишком мало
работал на усадьбе, чтобы на три дня оставлять его тело
в доме. Она считала, что на Либстале он работал дольше,
чем у них, и потому тело надо перенести туда. Его, мол,
следовало привезти из больницы на либстальской телеге,
на Либсталь же и отправить. Помянула она и Таксенбах,
сам-то он из Таксенбаха, стало быть, соборовать его луч-
ше на каком-нибудь из тамошних дворов, а закопать на
местном кладбище. У него же и дети там.
Перед сном она вдруг вспомнила о цветке, который
стоял в комнате с мертвецом. Ей бросился в глаза пус-
той подоконник. Кто же сходит наверх? Кого бы по-
слать за цветком по темным лестницам и коридорам, что-
бы принести вниз тяжелый горшок? Холль посмотрел на
братьев, скользнул взглядом по фигуре хозяина, задер-
жавшись на поясном ремне, и хотел было прошмыгнуть
в комнату, но хозяйка уже успела его сцапать. "Сказать
ей, что ли, что я просто боюсь?" Он чуть помешкал у
двери и с головой окунулся в страх, на ощупь поднима-
ясь по темной лестнице. Скрипели ступеньки. Все было
тихо. Он слышит лишь звук своих шагов и, зажимая в
руке цилиндр фонаря, быстро подходит к двери, распа-
хивает ее, освещает умершего, и опять ему кажется, что
188

покойник вот-вот вскочит на ноги. Так трудно поверить,
что Бартль вдруг застыл навеки. Он светит ему в лицо и
свободной рукой тянется к стулу, чтобы забрать стоящий
в изголовье цветок, а потом встает на стул, страшась того,
что покойник, того гляди, вскочит и будет мстить перво-
му попавшемуся из живущих, и Холль склоняется над
мертвым лицом, зажимает зубами фонарь, вытягивает
обе руки к цветку, слышит за дверью шаги, видит, как
открывается дверь, и вдруг замечает, что положил обе
руки на холодную голову Бартля.
В дверях, ослепленный лучом фонаря, стоял один из
бывших батраков. Когда Холль осветил гроб, мужчина
сильно струхнул и с запинкой пробормотал: "Бартль"
Оказывается, именно в этой комнате он собирался встре-
титься с одной девицей. Вместе с Холлем работник спу-
стился вниз и у черного хода попросил не выдавать его.
Все еще дрожа, с бледным от страха лицом, Холль поста-
вил горшок на кухонный стол. Хозяйка подняла его на
смех и сказала, что бояться покойника глупо, покойник,
мол, ничего ему не сделает, а уж Бартль и подавно.
В школу Холль ходил все реже и относился к заня-
тиям все небрежнее. Там властвовал директор с пучком
розог в руке, их он раскладывал повсюду, все они были
"готовы к употреблению". Двое из школьников постоян-
но бродили по округе в поисках подходящего кустарни-
ка. Все уроки превращались в сплошную заваруху, веч-
но кто-то буйствовал: то директор, то ученики, но они
куда чаще. Он вылавливал их поодиночке и заталкивал
головой вперед под кафедру, но, когда он замахивался
розгами, ученик, как правило, уже успевал подтянуть по-
ближе стул и использовал его в качестве укрытия. Са-
мых горластых директор оставлял после уроков для
расправы и подчас не мог управиться с ними чуть ли не
189

до вечера. Ученики и сами начинали сводить давние
счеты. Удары в подложечную впадину. Разбитые носы.
Синие фонари под глазами. Кровоточащие губы, кто-то
недосчитывался зубов.
Холль все больше на побегушках. В Рождество он
неожиданно для самого себя и никого не спросясь появ-
ляется в жилой кухоньке матери, он хочет просто поси-
деть, но тут, оказывается, знают о его летнем местопребы-
вании. Холлю твердят про всякие требования, которые
он, согласно какой-то похоронной речи хозяина, обязан
ему выставить. Ему рисуют лучезарное лето, которым он
будет в следующем году наслаждаться на горном паст-
бище. Выбирая время между возвращением из церкви и
сном и пользуясь теми часами, когда не было посторон-
них, Холль говорит лишь то, что могло бы разубедить в
распространяемой лжи по крайней мере мать, но стоит
ему завести речь о том, как изменилось обращение с ним
отца, она чуть ли не затыкает уши. А ему хотелось бы
втолковать ей, что по отношению к нему выбрана новая
тактика, что хозяин стал действовать иначе.
Холль снова обрел подобие летней свободы. С одним
справным крестьянским сынком вновь вынужден был
подниматься на горный выгон, выслушивал приказы хо-
зяина насчет какой-нибудь суючной и каторжной работы,
но не делал ее, часто ссорился с послушным крестьянс-
ким сынком и целыми днями вообще не разговаривал с
ним. Холль не раз навещал старика пастуха и его стару-
ху и слушал их рассказы, речь в которых шла в основ-
ном о штанах, пиджаках и ботинках. Крестьянскому
сыну было поручено наблюдать за ним. Потом вдруг
явился другой сменить Холля.
190

Холль уселся в кабину молоковоза между Цукмай-
ром и его напарником, смотрел, как Цукмайр крутит ба-
ранку, потом прошелся пешком, а к полудню подсел на
красное крыло трактора к могучему механику. Холль
разглядывал луга в низинах и работавших на них бат-
раков с какими-то беретами на головах, раньше обходи-
лись носовыми платками, теперь вот береты, как у масте-
ровых. Он махал pyi ой то одному, то другому. Солнце
вовсю пекло, но он снова был среди людей. Механик
совершенно покорил его, Холль все схватывал на лету,
ничего не надо было объяснять. Так быстро соображать
за рулем не мог даже хозяин, и Холль был бы для него
отличнейшим трактористом. Кто лучше знал бугристую,
награбленную землю? Он пел, сливая голос с шумом
трактора, легкий ветер трепал волосы. Изо всех сил
Холль рвал на себя рычаг, вздымая нож сенокосилки и
бросая его на траву и все время было такое чувство, буд-
то он ездит по деду. Хозяин долго противился приобре-
тению трактора, он все кряхтел и перечислял всевозмож-
ные минусы. И землю-то ему жалко, и цена-то велика.
Если ему казалось, что где-то пропала какая-нибудь дос-
ка, он тут же бежал доносить на соседа, но сам не упус-
кал того, что плохо лежало, и часами торговался с батра-
ком из-за пятидесяти шиллингов. Многим Холль уже и
в лицо смотреть не мог, мешал стыд: в душе и мыслях он
давно был на стороне батраков, но работники смотрели
на него косо, как на хозяйского сына. И вот всей-то
радости осталось — трактор и несколько других сель-
хозмашин, которые хозяин, изрядно поломавшись, все же
наконец купил. Впервые сев в машину, Холль сразу по-
чувствовал себя в своей стихии. И чем больше он имел
дело с машинами, тем сильнее укреплялся в одной мыс-
ли. Здесь он хорош, на остальное не годится, как гласил
191

приговор гостей усадьбы. Он ухаживал за техникой так,
будто она была его собственностью, и работал на совесть,
потому что так хотелось самому. Еще ему доставляло
удовольствие видеть, как какой-нибудь крестьянин валя-
ется под своим мопедом в крапиве или пыхтя карабкает-
ся по склону. Сплошь и рядом кто-нибудь из хозяев
награждал пинками косаря, словно мальчишку. Страш-
но было вспомнить о несчастных случаях при рассыпа-
нии навоза. Холль не мог понять, почему крестьяне все-
гда перегружали кузов да еще ставили наверх работни-
ка, хотя это запрещалось техникой безопасности. И ведь
до сих пор не обходилось без ободранных, кровоточа-
щих ног, а порой — и без гибели. И если несчастье слу-
чалось в праздник, во время Священной мессы, то это,
конечно, объявлялось карой Господней.
Более получаса ехал Холль на мопеде вверх по доли-
не сквозь пелену зимнего тумана, а потом шел пешком
мимо деревянных домов и тявкающих собак. Сквозь за-
потевшие стекла и из глубины дворов на него смотрели
дети. Ему было поручено нанять для работы в хлеву че-
тырнадцатилетнего парнишку. Под ногами скрипел снег,
Холль мало-помалу выбрался из тумана и еще с чет-
верть часа продолжал свой путь. Он увидел дом, скорее,
даже домишко. В комнате, набитой детьми, нашел жен-
щину и четырнадцатилетнего подростка. Женщина уго-
стила Холля сладкой водой и при самом подростке рас-
сказала кое-что об его жизни. Сколько неприятных ис-
торий! Холль не раз порывался встать и уйти, чтобы из-
бавить подростка от выслушивания собственной харак-
теристики, а себя — от воспоминаний, но женщина вся-
кий раз гостеприимно усаживала его на стул. С одной
стороны, она заверяла Холля в том, как рада пристроить
192

мальчишку, поскольку ей и с законными-то детьми забот
хватает, с другой — торопилась по возможности еще раз
вымазать этого мальчишку в дерьме. Неблагодарный.
Вороватый. Дует в постель, бьет стекла.
Холль назвал пареньку условия: семьсот шиллингов
в месяц и штаны на Сретение. Больше всего ему хоте-
лось тотчас же поднять сверстника с лавки и увести с
собой. Он тяготился каждой секундой пребывания в
этой лачуге, он умел ценить секунды и мог догадываться,
что мальчишка без сожаления ушел бы отсюда, не теряя
ничего, кроме груза отвращения.
Странное чувство овладевало им, когда, еще не про-
драв глаза, он шел на кухню, оттуда в хлев и слышал
вокруг детские голоса. Поначалу эти голоса в коровнике
озадачивали его, будто возвращали назад, в детство. Они
наводили грусть. Какой кусок жизни отдал он хлевам.
С детства его обступали скамеечки для дойки, коровы на
цепях, телячьи хвосты, черенки вил, сырые стены, навоз-
ные желоба. И он пробивался сквозь эту мерзость, чув-
ствовал ее смрад и должен был всегда спешить, потому
что было так много работы, было жаль каждой секунды и
потому что он знал: нельзя найти потерянное время,
никто на свете не в силах вернуть ему и доли секунды.
Все, до чего он мог дотронуться, уже было захватано ру-
ками его и таких, как он. Более сотни голов скота, эти
бессмысленные заботы опустошали голову.
По ночам он с батраками нередко вытягивал из коро-
вьих утроб тяжелых телят, а уже через несколько часов
снова склонялся над подойником и целое утро один-оди-
нешенек переходил от коровы к корове и думал о себе и
других, не похожих на хозяина, который только и ломает
голову над тем, как делать из людей деньги. Холль охот-
193

но выполнял нерентабельную работу, вывоз сена напри-
мер. Подняться в три ночи и отправиться с работника-
ми в лес, все больше увязая в снегу, порой по самые пле-
чи, все медленнее продвигаясь вперед, навстречу ледяной
горной метели, когда следы за тобой тут же заметает
снег. Или же долгие поездки на санях боковым долом в
больших башмаках и в трех парах носков. Мориц тоже
любил морозные дни. Когда у него схватывало кишки, и
он не успевал дойти до уборной, то выходил на улицу,
чтобы попросту заморозить все, чем замарался.
С хождением в церковь приходилось считаться, лишь
когда не было работы. Холль сидел теперь в самых зад-
них рядах и часто удивлялся, почему Убийца, после
удачного подкупа свидетелей и судейских оправданный
за недоказанностью улик, не уехал куда подальше. Раз-
мышлял Холль и над убийством, в конце концов, он все
время слышал о нем. Сам Убийца был даже уродом, ску-
коженное дергающееся лицо, от законного и алчного на-
следника крестьянской усадьбы остался лишь крестьянс-
кий костяк. Со своей хворой женой и пасынком он пере-
брался вниз, в Хаудорф. Они с парнем стали поденщи-
ками. И глава семьи радовался тому, что вечерами
Холль у них на кухне играет с его пасынком в карты.
Лео был отдан в учение, но хозяйка по-прежнему косте-
рила его.
Двое братьев, крестьянских ребят, с которыми Холль
ходил в школу и всегда неплохо ладил, за одну ночь ста-
ли его врагами. Их родители самые разлюбезные посе-
тители усадьбы в течение многих лет, захлопнули у него
перед носом дверь, а позднее он узнал, что причиной
вражды был кубометр бревен, вернее, судебная тяжба из-
за этого кубометра. Но Холль не чувствовал ненависти.
194

Ненавистью были полны остальные — к усадьбе 48, а
хозяева и братья — к ним, а сам он чувствовал, как нена-
видят его за обеденным столом только потому, что он
признался в отсутствии ненависти. Ему полагалось не-
навидеть даже людей на корзинном дворе или по край-
ней мере не разговаривать с ними, то есть, при возможной
встрече или проходя мимо, выворачивать шею и отво-
дить взгляд, но Холль продолжал здороваться со всеми
и жалел собак, которых часто стравливали друг с дру-
гом. Сам-то он разгуливал по этому двору сколько взду-
мается. Его лишь угнетала волна ненависти, исходив-
шая от домочадцев, но тут уж он ничего не мог поделать.
Когда его позвали в дом, Холль возился с подстилкой
для телят. За столом сидели два полицейских чиновни-
ка. Они намекнули ему на его бесправное положение,
сказав что он все-таки не хозяйская собственность, а со-
вершенно свободный человек. Холль вдруг услышал,
как наверху сняли крышку слухового люка и понял:
лежа на полу, хозяйка подслушивает. Он сразу понял,
что гости пожаловали из-за кражи бревен. Чиновники
попеременно вели разговор про него и про Морица и
дали понять, что целиком на стороне обоих, но вдруг за-
явили, будто им известно, что Холль знает про кражу, что
кому-то якобы уже рассказывал об этом деле и, если бу-
дет отмалчиваться, его ждет суд за сокрытие преступле-
ния. Холль и в самом деле поделился в коровнике своим
открытием со скотником и даже знал, что скотник в
трактире обменялся новостями с обходчиком путей фе-
деральной железной дороги, таким образом Холль мог
дать показания и подтвердить кражу имущества на сум-
му до 700 шиллингов. А за обедом выяснилось, что в
195

этой пустячной краже замешан Биндер, тот самый Бин-
дер, который часто защищал Холля перед хозяевами.
У Холля было скверно на душе. Хозяйка полосовала
его взглядами. Хозяин рассчитал скотника и поднял
страшный шум, усугубляя тяжелое чувство вины, гнету-
щее Холля, перечислением всевозможных подлостей и
криком подтверждал свою решимость сделать из Холля
порядочного человека, хотя уже раскаивается в своих
попытках, так как все кончается неблагодарностью и на-
прасной тратой сил, все его старания коту под хвост, в
который раз приходится убеждаться в этом. В своем
кодексе наказаний хозяин оборачивался всегда этаким
бедным отцом, не разгибавшим спины по будням и бив-
шимся над воспитанием детей по праздникам. Отсюда
он делал вывод, что ребенок должен просить о наказа-
нии, а потом благодарить за него. Все было дьявольски
перепутано. Хозяин разорялся до тех пор, пока у Холля
не брызгали из глаз слезы. Потом Холль в одной рубаш-
ке часами бродил по большому полю. Была ранняя вес-
на, долина белела пятнами нерастаявшего снега. Сенные
сараи пустовали. Вешайся где хочешь. Холль, однако,
возвращался и заглядывал в коровник и был рад, что
ему вообще позволено работать, переступал порог кухни,
сидел за общим столом и ел, а потом спал наверху. Про-
сыпаясь в половине четвертого, он мечтал о том, чтобы и
настающий день остался позади.
В пасхальное воскресенье, покормив скот и входя в
дом следом за Фоглером, Холль почувствовал запах
жаркого. За печкой он снял рабочую куртку, повесил ее
на шесток, скинул влажные сапоги и пошел на кухню
умываться. У очага стояла хозяйка. Он торопился, быс-
тро ополоснул грязные руки и лицо, вытерся краями по-
196

лотенца — и бегом наверх, поскорее сменить одежду.
Штаны слишком коротки, пиджак тесен, рукава не доста-
ют до запястий. Из груды обуви в кладовой он выудил
свои полуботинки, почистил их и, покуда работницы за-
ходили в дом и накрывали на стол, пытался обуться. По-
луботинки так страшно жали, что мясо, которого он так
долго ждал, Холль жевал без особого удовольствия. У
всех просто за ушами трещало, а он не знал, что делать с
ногами. Хозяин объявил, что на Пасху Холль остается
здесь, в усадьбе. Холль лихорадочно перебирал в уме
знакомые дома, где мог бы хоть на время разжиться бо-
тинками, но тотчас же пугался кары, которая неминуемо
последовала бы за этим, тут уж удар был бы не наот-
машь, а наповал. Он преодолел себя и после еды робко
поведал на кухне о своей беде. Кончилось тем, что хозяй-
ка дала ему старые, стоптанные ботинки мужа. На душе
был мрак кромешный, но один день, проведенный вдали
от усадьбы, так много для него значил, что Холль принял
и это унижение. Наконец-то он поистине подневольный,
один из рабов в Австрийской республике, год 1959.
И снова лето, и опять на горном пастбище они гото-
вили себе еду. Батраки сидели за столом, а Холль с та-
релками и сковородкой бегал через сени. Дрова в печур-
ке потрескивали и пылали. Фоглер, вошедший в сени
вслед за Холлем, заметил, что с парнем происходит что-
то неладное. Мыть посуду в его обязанности не входило,
однако он сам взялся за это. Да и с уборкой навоза по-
кончил раньше обычного. Работу часто начинал не с
того конца, забыл запереть стойла в телятнике. С верх-
них лугов вернулся до полудня, а после обеда не спал.
Фоглер разогрел ему на очаге миску с обедом, а он сел
на кровать и принялся читать дешевый роман и, прежде
197

чем прозвенел будильник, поставленный на два часа,
Холль выскочил через хлев из хижины, потому что ему
противен был звон будильника. Как всегда в пасмурную
погоду, коровы разбрелись по всему лугу и так вяло дви-
гались, что каждую приходилось пригонять по отдельно-
сти. На нижнем выпасе мужики стояли в ряд и косили,
впереди — Биндер. Уже не один день мысли о Биндере
неотвязно преследовали Холля. Когда вместе с Фогле-
ром он убирался в сенях, все получалось у него как-то
уж слишком быстро. Он даже злился на себя за то, что
давеча наколол так много дров и поленница получилась
чересчур высокой. Холль принялся выметать сени, хотя
Фоглер уже подмел их. Тот только головой качал. Хол-
лю больше ничего не оставалось, как пойти в комнату к
работникам. Биндер разговаривал с одним из поденщи-
ков. Холль снова взялся за свой романчик и не без труда
заставил себя читать, но из-за присутствия Биндера сло-
ва никак не желали складываться в предложения.
Холль, однако, продолжал упорно вникать в текст, но
вскоре в углу, где стояла кровать, стало так темно, что
затрепанную книжонку пришлось отложить. Фоглер
отрыл в своем сундуке бутылку водки и пустил ее по
кругу. Холль сделал большой глоток, водка так продра-
ла нутро, что он вынужден был выскочить наружу к
желобу с водой.
По крыше барабанил дождь. Холль смахнул вени-
ком грязь с сапог, направился к очагу и подставил
угольному жару свои посиневшие руки. Сквозь помут-
невшее от грязи окно почти не проникал свет, в подполье
журчала вода, а среди голосов, доносившихся из-за за-
копченной стены, слышнее всех был голос Биндера. Пе-
ред глазами стояли его жена и двое детей, и Холль выму-
чивал какие-то извинения, но на ум приходили лишь те,
198

которые он уже целыми днями мысленно испытывал на
убедительность, отбрасывал, подправлял и вновь отбра-
сывал. Биндер и его жена никак не шли из головы, это
были люди, желавшие ему добра. Проболтавшегося
скотника Холль винить не мог. Люди, работавшие за
гроши, никогда не поддерживали хозяина, даже в воров-
стве. Двое полицейских внушали враждебные чувства,
они смаковали бесправие и беспомощность Холля, чтобы
поскорее выудить из него показания и с подписанным
протоколом поспешить в свою канцелярию. На хозяйку
он был зол оттого, что она подслушала весь разговор, а
теперь вот переслала ему с молоковозом эту записку, и,
стоя на помосте для фляг, он вдруг узнает из записки,
что у Биндера была судимость, и в который раз читает
фразу: "Своими показаниями ты навредил Биндеру"
Он читает дальше и думает: "Именно из-за меня Бин-
дер получит два года тюрьмы"
Убирая навоз, поднимаясь на пастбища, спускаясь к
жилью и теперь, в эту самую минуту, когда он слышит
через стенку голос Биндера, он не может выбросить из
головы слова хозяйки и уже видит будущее жены Бинде-
ра, рвущей жилы на крестьянских дворах, и детей Бинде-
ра, которых обступили в школе любопытные однокласс-
ники. Он мешает тлеющие головешки и размышляет над
словом "судьба" "Неужели это и есть то, что называют
часто упоминаемым словом? Может, я теперь жертва
судьбы?" Он вдумывается в слово, поворачивает его так
и этак, и оно обретает плоть в людях, которые им распо-
ряжались и еще распоряжаются, в стене непонимания и
сознательно подогреваемой злобы. Он ходит по сеням и
размышляет: "Хозяин, хозяйка и еще многие скоро со-
всем меня замучают, они подкарауливают меня со всех
сторон, чтобы напасть исподтишка. Я много работаю, хо-
199

зяин заставляет еще больше и называет меня лодырем.
Потом вдруг приходит и говорит, что я чересчур бледен,
и жизни во мне на грош. Рассмеешься, сидя на тракто-
ре, — он недовольно головой качает, стиснешь зубы —
скажет, что "капризный" Холль потряс головой, опро-
кинул ногой колоду и пошел в комнату.
Больше полусотни бульварных романов валялось у
него на лежаке и рядом. Стрелка будильника еще не
дошла и до восьми. Стало быть, не меньше часа придет-
ся здесь дурью маяться, было еще темно, и один из по-
денщиков сказал, что пора зажечь лампы, но Холлю не
хотелось видеть лицо Биндера. Он повалился на лежак,
закрыл глаза и вообразил себя Папой Римским, облачен-
ным в богатые одеяния и грузно восседающим в палан-
кине, а дюжие мужики несут его сквозь многотысячную
толпу. И он неприступно возвышается над миллионами
людей, и все, что от него требуется, это — поднимать
иногда руку в знак благословения. С помощью фанта-
зии голос Биндера удалось преобразовать в жалобные
голоса толпы и перенести далеко за пределы этого крова.
А потом он переоделся бы нищим и посетил бы сельские
приходы и как глава Церкви устроил бы там полный раз-
нос, а священников просто поразогнал бы. В самый раз-
гар этой воображаемой грозы над сельскими храмами он
услышал вдруг голос Фоглера. "Пора, — говорил тот, —
можно идти"
Холль быстро накинул ветровку, взял свою длинную
палку и, поеживаясь, вышел за порог. Холод. Дождь.
Ночь. Шаг сделать противно. Но дождь уже лупил по
лицу. Холль, спотыкаясь, пер в гору, ноги промокли до
колен. С полной безнадежностью в душе и с проклятия-
ми этой чужой земле он двинулся вниз по истоптанному
лугу и пригонял то три, то восемь коров, возвращался к
200

хижине и продолжал искать, когда вдруг услышал за
спиной чьи-то шаги. Никого увидеть, однако, не удалось,
так как путь шел по краю скалы, мимо плотной полосы
лиственниц, по направлению к лощине. "Кто это мог
быть? Кого понесло в такую непогодь, ночью, на самый
верхний клин горного луга?" Мелькнула мысль о том,
что кто-то хочет его убить, но не было никакой охоты
прятаться, или убегать, или даже бороться за свою жизнь
под холодным дождем на этих кручах. Уж скорее он
пожелал бы себе короткого смертельного удара или бе-
зошибочного выстрела в затылок. Но подходя к бурля-
щей лощине, он уже не улавливал звука шагов, и ему
показалось невероятным, чтобы кто-либо шел за ним по
пятам, замышлял убийство, ведь у него ничего не было:
ни денег, ни имущества. "А что, если это охотник? Вдруг
он принимает меня за браконьера и чего доброго сшибет
выстрелом с обрыва?"
Тут он почувствовал у себя на плече чью-то руку.
Холль обернулся и уперся взглядом в Биндера. В этот
миг он не знал, как поступить: то ли броситься вниз по
склону, то ли просто стоять на месте. Лицо Биндера по-
казалось вдруг таким жутким, а голос, от которого му-
рашки по телу забегали, звучал тепло, но в это мгнове-
ние — как-то устрашающе ясно. Потребовались секун-
ды, чтобы, топчась рядом с Биндером, немного отойти от
испуга, но Холль все еще боялся, что Биндер может со-
рваться, решившись на расправу, и он даже не слышал
спокойной речи Биндера, он слышал, как в нем говорит
множество сбитых с толку людей.
Как только они пригнали снизу оставшихся коров и
двинулись за ними в сторону жилья, Холль избавился от
своих подозрений и спокойно слушал Биндера. Тот
объяснил ему, что по недомыслию дал затянуть себя в
201

эту кражу и что вполне понимает Холля, на его месте он
тоже, не задумываясь, дал бы показания, ведь то, что выт-
воряют с Холл ем хозяева, и во сне не приснится, для
него, Биндера, это просто непостижимо, но он нагляделся
на подобные вещи и в других усадьбах, и в общем-то,
ничего непонятного тут нет, такие дела ему знакомы.
Холлю он мог бы посоветовать одно: как можно скорее
добиться свободы, однако пока не знает как. Он не раз
задумывался над тем, что вражда между Холлем и хозя-
ином непреодолима, а с раздорами он, Биндер, сталки-
вался частенько. Упомянул он и комнату, где спал
Холль, хотя они никогда раньше не говорили об этом, он
произносил вслух то, о чем Холль только думал, и рас-
сказал Холлю о том, как он сам с десяти лет был отдан
на утеху похотливым хозяйским сынкам. И годами то-
мился в этом свинском притоне.
Показался хлев. Биндер умолк и помог Холлю и
Фоглеру еще и развести коров, потом отправился наверх,
а Холль с Фоглером вошли в сени.
В течение всей недели Биндер подымался в три утра
и помогал им доить, когда хозяин еще вовсю храпел в
сене, а ведь целыми днями Биндер занимался тяжелой
работой и, стало быть, только ради Холля удлинял себе
рабочий день до пятнадцати-семнадцати часов. Потом
Холль проделал неблизкий путь, и предстал перед судом
не в силах совладать с дрожью в голосе и заиканием, и
тут же оказался в роли хозяйского сына, коему подобает
отказаться от дачи показаний. В трактире адвокат долго
вдалбливал ему эту фразу и между делом не раз поинте-
ресовался, хватит ли у него решимости рассказать судье
о том, что полицейские при допросе оказывали на него
давление? Это показалось ему невероятным, а когда он
увидел тех двух чиновников — просто немыслимым и,
202

несмотря на присутствие Биндера уж совсем невозмож-
ным. Как мог он поставить себя в такое положение, ког-
да с ясными глазами пришлось бы врать этому похоже-
му на привидение человеку, возвышавшемуся над непри-
ступным столом? Холль отказался от показаний и ска-
зал себе, что все здесь, не исключая и Биндера, свиньи
вонючие, ради нашего брата и пальцем не шевельнут.
Ему возместили дорожные расходы, и хозяин был
так доволен, что Холль с величайшей охотой выпрыгнул
бы из поезда на полном ходу. А через несколько часов
он опять доил коров и думал при этом о двух годах зак-
лючения, ожидавших Биндера.
Брошюрки с романами хозяин, конечно, никак одоб-
рить не мог, но и отнять их у Холля не решался. Разуме-
ется, Холль мог бы их спрятать, однако он этого не делал,
и, когда хозяин заводил речь об уборке сена или же о
себе самом, Холль просто уходил из хижины. Эти бро-
шюрки нравились ему. Читая романы, Холль уносился
далеко от этих мест, он менял пространство: сидел в по-
езде и ехал по пустынной земле, где тоже стояло лето, и
вдруг раздаются выстрелы, поезд останавливается, на-
смерть перепуганные пассажиры вытаскивают кошельки,
снимают серьги и кольца, он дает бандитам возможность
войти, устроить пальбу в вагоне, стрелять будут из окон
и с крыши. Он выводит своего вороного из товарного
вагона, и в одиночку мчится по прерии, и натыкается на
банду свирепых головорезов, и один расправляется с
ними или же просыпается в незнакомой комнате, над
ним нежно склоняются две прекрасные женщины, а он
не может ничего вспомнить, даже своего имени.
Романы про браконьеров ему не нравились. Еще он
прочитал два романа из крестьянской жизни и тут же
203

пустил их на подтирку. Изображенные там батраки и
батрачки только раздражали его, они так пеклись о бла-
гополучии хозяина и все не могли вдоволь наработаться,
что тот вынужден был отбиваться и с трудом убеждал
их: "Не всё сразу, братцы, за один день всех дел не пере-
делаешь"
Снег повалил неожиданно. После дойки Холлю при-
шлось поторопиться на верхний луг, найти, развести по
хлевам и накормить скотину, но в узкой лощине его зас-
тигла снежная буря. Чуть ли не час пытался он двигать-
ся наперекор ей, но преодолел за это время каких-то
двести шагов. Впереди несколько лиственниц. К ним
жались телки. Он попытался загнать их в подлесок, но
две бросились к лощине и у него на глазах как стрелы
метнулись к обрыву. Внизу за большим камнем он на-
шел одну с разбитым черепом и переломанными ногами,
другая, в ямке, была изрядно покалечена, но еще стонала.
Изо всех сил он бросился бежать на соседний выпас, но
хижина оказалась запертой, пастухи тоже поднялись
наверх спасать скот. Ни мотыги, ни ножа, ничего такого,
что могло бы избавить животное от мук, он найти не мог.
Холль побежал вниз и уже с Фоглером снова под-
нялся в гору и увидел, что телка умерла и лежит с отки-
нутой головой и пятно дымящейся крови на подтаявшем
снегу. Потом пришлось продолжать поиски. Не хватало
еще трех голов. Они обежали все вокруг, спустя не-
сколько часов нашли животных под скалой, понеслись
вниз. Холль вскочил в набитую седоками кабину грузо-
вика, примчался в Хаудорф, выпалил в кухне свое безра-
достное сообщение, снова наверх, дойка, потом, прихва-
тив веревки, опять попер в гору, за ним — вереница ра-
ботников. На спинах у них — санки. Потом в лощине
204

наткнулись на павшего жеребчика. Пришлось по частям
таскать тушу наверх.
Фоглер держал в голове список усадеб и пастбищ,
куда он никогда больше носа не покажет. В профсоюз-
ном кинотеатре Холль смотрел фильм, о котором ему
рассказывал Лео, когда они втихую промышляли рыб-
ной ловлей. Фильм назывался "Горный хрусталь"
Сперва его даже в зал пускать не хотели, несмотря на то
что были свободные места. Он показал на пустые сту-
лья, но контролер покачал головой и дал понять, что до
начала картины еще есть время, поэтому не все места за-
няты. Наконец-то стул ему все-таки достался, и он уви-
дел на экране тепло одетых людей, стучавших палками в
дверь какого-то дома.
Сельскую лавку Холль терпеть не мог. Когда он
спускался из дома, чтобы купить рома или брауншвейкс-
кого, продавщица всегда заставляла ждать. Кроме того,
приходилось глядеть в оба, чтобы не надула. Наверху у
него был знакомый пастух, который частенько спускался,
чтобы выпить с Холлем и Фоглером водки, потом шел в
трактир, находил там и стол для питья, и ночлег, а спустя
два-три дня чуть не на карачках проделывал тяжкий
путь восвояси и при этом всегда распевал одну и ту же
песню. А дальше в горах жил один друг, которому не все
еще на этом свете было безразлично.
В те прекрасные дни скототорговцы с удовольствием
расхаживали по доскам вокруг навозных куч, иногда
какая-нибудь из досок выскальзывала из-под ног, и ши-
карная фигура по пояс погружалась в зловонную жижу,
а Холлю и Фоглеру приходилось вытаскивать ее на
твердый берег.
205

Холль делал большие переходы, шлепая поутру в
гору через колдобины и лужи, по заброшенному пастби-
щу, по нескончаемой узкой тропке, в обход горы, вниз к
долине, вверх, вниз, круто вверх к седловине гребня и
опять вниз, мимо каменного домика, через ложбинку,
одну, вторую и третью. Свистели сурки, свистел ветер.
Он побежал вниз и вскоре вынужден был убедиться,
что коровы вовсе и не пасутся, а, недоенные, сбились в
кучу, значит, Фоглер и палец о палец не стукнул. Холль
накормил свиней и телят, подоил коров и услышал нако-
нец, как с пьяной песней приближается Фоглер. Тот рас-
пахнул ворота и в крутых деревенских выражениях по-
сетовал на тяготы скотоводческого труда. За этим после-
довала лавина ругательств, и, едва держась на ногах,
Фоглер начал бросать на пол все, что попало под руку.
Холлю пришлось не раз вытягивать его, зажатого коро-
вьими боками или из-под коровьего брюха и долго с ним
бороться, покуда не удалось водворить его в пастушью
каморку и уложить в постель. Стоило ему только войти
в хлев, как там сразу же воцарялся беспорядок. Фоглер,
раскинув руки, лежал на полу, а вокруг все было бело от
муки. На следующий же день прибыл хозяин, он ничего
не сказал, только обошел все хозяйство и заглянул во
все дыры.
Биндер начал отбывать наказание. Хозяин сменил в
хлеву Фоглера, и если Холль вступал с хозяином в раз-
говор, то лишь о самом необходимом. Иногда хозяин
разражался перед ним длинной речью в том духе, что
молодого красит веселый нрав и спорая работа. Но
Холль прерывал его, приводя свои резоны: надо, мол,
еще сделать то да это, а торчать в хлеву дольше, чем тре-
буется, у него нет охоты. Отвечая хозяйке, он уже обхо-
206

дился без церемоний, выражался, как Бог на душу поло-
жит. Та всякий раз закипала от возмущения и бежала
жаловаться хозяину. Холлю нравилось, что до обеда хо-
зяин шел на кухню перекусить, в то время как сам
Холль работал в коровнике, это давало батрачкам пищу
для злословия и сплетен. Дело в том, что скотники уже
не один год добивались от хозяев короткого перерыва в
первой половине дня, и все без толку. Батраки отводили
душу на рубке леса, они не жалели времени на обеден-
ный перерыв, но уже через несколько дней их засек один
крестьянин, после чего хозяин стал посылать наверх
Холля, тот немало удивился подобному знаку доиерия и
сказал работникам, что за ними приглядывает некий кре-
стьянин, а в другой раз хозяин послал Холля таскать
сено и вспомнил вслух, сколько сена перетаскивал он
сам в юные годы. У Холля взыграло честолюбие, и он
сделал намного больше. Это потребовало невероятной
затраты сил, но зато впервые в жизни мог он гордой по-
ступью войти вечером в дом и доложить о своем безум-
ном достижении хозяину, отец же тотчас проследовал в
общую комнату и сообщил об усердии Холля батракам, а
его самого дня два спустя отправил с ними в путь по
морозцу.
Они слезли с саней у одного из трактиров, распрягли
лошадей, отвели их в конюшню и вошли в теплую залу.
Фоглера и мужика с трубкой приняли в жаркие объятия
четыре бабенки, Холль познакомился с ними еще во вре-
мя перегона скота. Вскоре у него в руке оказался боль-
шой кувшин крепкого чая с ромом, он снял свою грубо-
шерстную куртку и принялся извлекать из рюкзака
сало, хлеб, сыр, яблоки, груши. Он выставил на стол три
термоса, стянул с них чехлы, которыми служили хозяйс-
кие чулки, и бросил их в рюкзак. В боковом кармашке
207

он обнаружил еще и холодную как лед бутылку водки и
приложил ее к щеке Фоглера. Холль скинул вязаную
куртку, еще одну и, оставшись за столом лишь во флане-
левой рубашке, стал разглядывать в окно клубящийся
паром ручей, заснеженные холмы и весь скованный мо-
розом ландшафт. При этом он слышал разговор жен-
щин и мужика с трубкой про лето, за которое тот успел
заделать троих детей кряду в этой части долины, одного
в трактире, второго — в доме правоверных католиков, а
третьего на какой-то усадьбе.
Холль знал матерей и знал дома, куда на время за
некоторую плату пристраивают детей, и подумал о том,
что и хозяину, поди, приходилось когда-нибудь в лет-
нюю пору проезжать мимо этого трактира. Ему станови-
лось все теплее, а за окном лютовала стужа. К полудню
высоко в небе выглянуло солнце, но в долине царил се-
рый сумрак. Он выпил много ромового чая и порой при-
кладывался к водке, будто и не просидел два часа под
крышей, а простоял по пояс в снегу, и, как прежде дрожа
от холода, наблюдал за батраками, грузившими сено. В
конюшне он часто вспоминал об этом трактирном засто-
лье, о том, как стояли потом на пустых санях и гнали
лошадей сквозь морозный сумрак, вспоминал вытянутое
лицо хозяина и злое — хозяйки.
Таща за собой санки, он шагал по скользкой ото льда
ложбине, чтобы зайти за Лео, и нечаянно подгадал к са-
мой ссоре. Это была старая история. Лео сидел за сто-
лом и ни в какую не хотел продолжать больше свое уче-
ние, так как утром его избил мастер. Вернувшись с рас-
чистки снега, отец Лео еще даже не успел скинуть рюк-
зак. Крохотная кухня да еще двое детей, кроме Лео.
Какие еще могут быть вопросы? К кому им обратиться?
208

Кто поможет? Богатей-бургомистр. Сельская полиция,
выбивающая признания кожаными плетьми да резино-
выми дубинками. Отец ненавидит Церковь. Мать нена-
видит Церковь. Оба выросли на крестьянских дворах,
батраки с малолетства.
Холль ретировался и пошел один вверх по выгону. К
ручью подступали несчетные штабеля бревен, ими мож-
но было бы забить зал парламента до самого потолка и
еще два таких зала. Слева Жаворонково поле, перед ним
грубо сработанное, убогое строение. Он увидел два осве-
щенных окна. Вдова и дети. Ее муж когда-то подобрал
на холме Холля с сотрясением мозга и отнес мальчонку
в дом, а потом сам насмерть разбился на мотоцикле.
Холль знал его в бытность пастухом. Хозяин презирал
его, а пастух презирал хозяина. Холлю же было стыдно
за хозяина, который летом частенько посылал его на об-
щинный выгон поглядеть, как там с лошадьми, а заодно и
отнести пастуху сала, но, передавая сало, Холль отводил
глаза, поскольку всегда это был слишком жалкий кусок.
Он остановился перед осыпанной снегом каменной
стеной, вспоминая, как грохнулся здесь с мопеда. Он сел
в санки и под свист ветра помчался вниз, проехал поло-
вину Хаудорфа, пока не уткнулся в сугроб на какой-то
улочке. "Как только обзаведусь теплой робой, пойду в
лесорубы. Многие батраки теперь валят лес" Он быст-
ро двинулся назад и зашел к Убийце.
За неделю до Сретения Холль отказался впредь са-
диться на мопед, он показал хозяину свои посиневшие
руки и сказал, что зимой наездился предостаточно, но,
как только в разговоре мелькнул "горный луг", Холль
моментально оделся и поехал навстречу вьюге. Едва не
окоченев от мороза, он вошел в домушку и увидел ле-
209

жавших на нарах работников в тапках. В хорошо натоп-
ленном помещении им было весело, и он рассказал им о
своем задании контролировать их, выпил чая и водки и
съел кусок мяса, зажаренного по-цыгански, без масла.
Фоглер надыбал где-то ведро солонины. Мужик с труб-
кой отправился вниз, к трактирщику, и вернулся с ящи-
ком пива. Холль во всех подробностях обсудил с ним и
с Фоглером то, что следует сказать хозяину, и уже в тем-
ноте оседлал свой мопед. Не раз приходилось скользить
на гололеде и падать. Наконец он переступил порог
дома. По его словам, картина выглядела так: работни-
ков он нашел, чуть не утонувших в снегу между верхним
пастбищем и хижиной, искать пришлось не один час —
мешала вьюга. Со всей возможной достоверностью опи-
сал он хозяину то место, где бедняги якобы боролись за
свою жизнь, положившись лишь на лопаты, и не забыл о
своих злоключениях: он даже хотел повернуть назад,
так как, во-первых, не замечал никаких признаков жиз-
ни, а во-вторых, опасался задохнуться — вьюга забивала
ему рот. Он подумал, не приплести ли сюда еще и оголо-
давшего оленя. "Стоит ли загнуть про оленя, которому я
чуть на задние копыта не наступал? Или про олениху?"
Он готов был даже договориться до оленьего семейства,
но ограничился упоминанием сугробов "с оленя выши-
ной" и вволю поиграл этим сравнением, потому что знал,
как ненавидит хозяин оленей и всякую дичь вообще. "А
на обратном пути Фоглер все оглядывался и кулак по-
дымал, вот, мол, как намело" Потом он еще распростра-
нялся о том, как вьюга тут же заносила все, что было
позади, что курильщик уже внизу, в хижине, говорил, как,
мол, день-то хорошо начался, как славно все было до
полудня. Выдумывать Холлю не приходилось, он живо-
писал лишь то, что не раз пережил сам, и при этом его
210

мысли все больше занимал живший на отшибе крестья-
нин, который плодил детей, чтобы продолжить то, на чем
сломал себе хребет его прадед, и Холль часто думал о
том, что такие люди могут жить лишь на привязи, они
будут нести ярмо до тех пор, пока не осознают бессмыс-
ленность своего существования.
Корячась внизу, Холль слышал от скотника, что хо-
зяйка говорила, муж-де поделился с ней кое-какими
мыслями насчет Холля. Хозяин заявил, он якобы поста-
вит когда-нибудь Холля на ноги, чтобы тот мог потом
стать самостоятельным. Холлю оставалось только рас-
смеяться. Он знал, с помощью подобных посулов кресть-
яне часто играют в салки со своими внебрачными сыно-
вьями, соблазняют их побатрачить еще годик, а потом
другой и в конце концов спихивают их, одарив парой
носков. Но Холля удивляло, почему, собственно, его при-
нимают за такого дурака.
С новым скотником Германом Клейном они отлично
понимали друг друга. Тот знал хозяев, как облупленных,
от отца он сразу потребовал заключить коллективный
договор, настаивал на выходных, был членом профсоюза
сельскохозяйственных и лесопромышленных рабочих и
часто называл себя социалистом. За работой Холль вел
с ним разговоры о тех противоречиях, которыми его сби-
вали с толку и пытались запутать. Герман Клейн умел
говорить, часто спорил с хозяйкой, а себя считал не скот-
ником, а рабочим. Скотником он стал лишь потому, что
эту работу ему навязали силой, но он уже слишком стар,
чтобы бросить все и начать переучиваться. Возясь с под-
стилкой в стойлах, Холль часто изображал ему хозяйку
или отскакивал от коровы и поднимал страшный крик,
стоя с безжизненно болтающейся левой рукой, тыкал
211

указательным пальцем правой во все углы и перегород-
ки коровника. Разыгрывал он и сцены наказания, с утра
начиная начальственно покрикивать на деревянную ду-
бинку, приговаривал ее к исправительным работам, а ве-
чером, после дойки, ломая об колено и стегая веревкой. В
кухне Холль устраивал скандал за скандалом, то еду
хозяйскую хаял, то полотенце бросал под ноги мачехе, то
безжалостно трепал "Рупертиботе", то вырывал самые
завлекательные истории из крестьянского и какого-то
Тирольского календарей. Особенно раздражали его
умильные картинки с детскими фигурками, надгробны-
ми распятиями и снежными полянками. При этом он,
однако, повздорил с одной батрачкой, пытавшейся уразу-
меть, чем не угодили ему эти побасенки и картинки. Он
же кричал, что не может видеть эти размалеванные лис-
точки. Слышать не хочет дурацкие истории. Хватит
притворяться, делать вид, что они всем нравятся. Его
младший брат надерзил хозяину и должен был подверг-
нуться страшному наказанию.
С Лео Холль встречался все реже. Иногда видел его
отца, когда тот шел на работу или с работы. Думалось о
том, как скверно жить рабочему там, где хозяйничают
крестьяне. Не иссякал поток поденщиков, хотя они зна-
ли, сколь скудный их ждет здесь заработок. Однако
большинство из них были людьми с обочины жизни,
привыкшими с детства работать за гроши, зато они мог-
ли рассчитывать на ничтожную пенсию и потому позво-
ляли сталкивать себя лбами. Некоторые не могли удер-
жаться от мелкого воровства и за пяток яиц или литр
молока попадали в кабалу к крестьянину.
Холлю и Клейну требовалось много муки. А по-
скольку на двадцать кило муки полагалось лишь пят-
надцать яиц, они стали добиваться двадцати кило в неде-
212

лю, покуда хозяин не сообразил, что было бы дешевле
отпускать им поменьше муки и побольше яиц. Уже в
первую неделю они скрутили в хлеву одну козочку.
Холль ударил ее мотыгой меж рогов. Герман заколол и
выпотрошил. Холль содрал шкуру, он оговорил для
себя право на это, когда они еще обсуждали во время
дойки, на какой козе остановить выбор. Он ловко сделал
надрезы вдоль задних ног, отделил несколько лоскутов
шкуры шириной с ладонь и, зажав в зубах нож, освеже-
вал все вплоть до зада, он драл и кромсал, покуда в цело-
сти не осталась лишь голова, которую он, чтобы не во-
зиться, попросту отрубил. Потроха, обрубки с копытами,
шкуру и голову он быстро закопал в свинарнике, а Гер-
ман разделал тушу, как полагается. Вскоре все заполо-
нил соблазнительный запах жаркого, вытесняя кислова-
тый, затхлый и сырой воздух в сенях. Огромная сково-
рода заурчала на открытом очаге. После Сретения у
Холля осталось почти пятьсот шиллингов, которые хозя-
ин торжественно вручил ему в честь начала года. Холль
полетел вниз к трактирщику и как раз к ужину вернул-
ся с двумя литрами тирольского красного. Мясо было
вкусным и хорошо прожаренным.
Во времена Гитлера, рассказывал Герман Клейн, ему
пришлось бежать ночью в Нижнюю Австрию. Его дру-
зей-коммунистов нацисты угнали в Тироль, за Тауэрнс-
кий перевал, и, как он потом узнал, повесили в Иннсбру-
ке, вероятно, в тот же день. Его собственный дом стоял
меньше чем в двухстах метрах от дома одного эсэсовца,
который и по сей день, напившись, орет в шалманах, как
он детей по дворам расстреливал.
* * *
213

По вечерам они иногда спускались в трактир и вы-
пивали на кухне пару-другую бутылок пива, но им боль-
ше нравилось подниматься к баракам у ручья, в тамош-
ней столовке можно было взять бутылку за тридцать два
шиллинга. Распятие в пастушьем закутке они сняли,
зато теперь всюду были разложены газеты. Почтальон
выбрасывал им почту из проезжающего мимо автобуса.
Клейн получал письма и открытки от детей и жены, ко-
торые иногда навещали его. Рабочий день они свели к
одиннадцати часам, то есть попросту отказались от тре-
тьей части того, что делали раньше, но в месяц выходило
все еще от 330 до 340 часов работы. Ради чего Клейн
надел на себя это страшное ярмо скотника? Хозяина он
знал с детства. Когда Холль с Клейном подымались на
верхний луг — пастух известил их, что одна из телок
вот-вот окочурится, — скотник рассказал Холлю, как
происходят в стране призывы на военную службу. "А
уж после этого, — сказал он — батраки опять становят-
ся ручными" Ни в какое единство нации он никогда
ничуточки не верил, у богатеев всегда на уме как бы по-
жрать малоземельных крестьян, поэтому их попросту
убирают с дороги.
От забитой телки они отрезали себе несколько кило
мяса, так же как и от заколотого подсвинка, а хозяину
сказали, что оставлять скотинку в живых не имело смыс-
ла, этой осенью они съели уже вторую козу. Холль запу-
стил грязью в скототорговца, погрозившего ему палкой,
и заявил, что ему попросту наплевать, продает хозяин
скотину или нет. Как бы то ни было, сам он палец о па-
лец не ударит. На следующий день скототорговец явил-
ся с хозяином. Отец начал было скандалить. Клейн и
Холль одновременно поднялись со своих скамеечек и
214

швырнули их ему иод ноги. Ни слова не сказав, хозяин
ретировался и больше уже к ним не приходил.
Годами он носил не по росту короткий пиджак, йотом
долгое время не имел никакого и вот неожиданно обза-
велся обновой. Хозяйка заставила молоденькую швейку
разложить на прилавке чуть не три десятка пиджаков
велела то снимать, то надевать их, отправляла Холля
примерять их за занавеской, протягивала ему брюки,
спрашивала впору ли, йотом выставляла его на всеобщее
обозрение. Вокруг толклись крестьянки, за всем этим
наблюдала хозяйка швейной мастерской. Ему приходи-
лось то и дело поворачиваться, поднимать и опускать
руки, двигать плечами. Все на него глазели, дергали за
рукава и полы, разглаживали складки, добродушно сме-
ялись, расхваливали цвет, обсуждали достоинства того
или иного рисунка. Хозяйке нравилась мелкая клетка,
она вновь заставила Холля натянуть брюки, которые он
уже мерил, еще раз пройтись, проследовать за занавеску,
снова выйти. Девушке пришлось развешивать брюки и
пиджаки, выкладывать рубашки и галстуки. Хозяин ма-
стерской расхаживал вдоль прилавка, через головы кре-
стьянок орал на швейку, вытащил вдруг из заднего кар-
мана часы на цепочке, заговорил с каким-то крестьяни-
ном и похлопал по плечу Холля. Холль не желал рас-
ставаться с серыми брюками, не застегивая ширинку, он
дефилировал мимо крестьянок, сделал знак хозяйке и
шепнул ей на ухо, что ему глянулся синий пиджак: "Бе-
рем синий пиджак, а то нассу на прилавок"
В деревне, в Хаудорфе, у родственников с материнс-
кой стороны он слышал, как народ обсуждает его синий
пиджак и серые брюки. Ботинки не так им понравились.
215

Он выбрал длинные остроносые черные туфли, чтобы
как-то отделить себя от деревенщины. Хозяин тут же
заметил ему, что в такой обувке порядочным человеком
не станешь, "такие носят только прощелыги"
В толпе односельчан рядом с Альфредом Кофлером,
позади Убийцы и хозяина он пришел на кладбище, оста-
новился у входа и на глазах у хозяина затесался в ряды
церквененавистников, он слышал рассуждения бывших
батраков и рабочих о возможностях заработка, с ними
же отправился в трактир и начал прислушиваться к
словам одного коммуниста, сидевшего через два столика
от него. Тот рассказывал, как на крупной стройке в Ин-
нсбруке дали прикурить руководству фирмы.
В то время как хозяева и немалая часть окружающих
вовсю делились соображениями о пиджаке и брюках,
Холль начал свои первые походы в кино. Вскоре он стал
уходить в кино, никого не спросясь, домой возвращался
поздно и, громко топая через темную спальню хозяев,
нарочно задевал шкафы, а однажды выругался, назвав
эту комнату "сральней" Утром его приходилось будить
несколько раз, и однажды он пролежал в постели до тех
пор, пока его самочувствием не пришел поинтересовать-
ся хозяин. Заболеть-то он не заболел. Он лишь боялся,
что с ним может что-либо случиться и потому не решал-
ся покинуть постель. Несколько секунд хозяин изучал
его взглядом так, будто готов был вот-вот наброситься,
однако всего лишь повысил голос:
— А теперь марш из постели. Вообразил себе, пони-
маешь. Или совсем стыд потерял?! Неужто не знает, что
для него сделала мать (хозяйка)?!
Холль видел проснувшихся братьев, которые смотре-
ли на него во все глаза, и сказал хозяину, что, может, и
встал бы, если б у него не было такого чувства, будто с
216

ним что-то случится. "А вдруг это даже к лучшему!"
Холль вскочил с постели и крикнул вдогонку хозяину,
что уж лучше околеет на улице, чем будет ночь торчать в
этой дерьмовой комнатухе. Потом медленно надел брю-
ки, спустился в общую комнату и знаками объяснил
Морицу, что на хозяина бзик нашел. Потом не торопясь
надел туфли и вразвалочку проследовал на кухню, к
умывальнику. Он посмотрел на таз, такой грязный, что в
нем просто нельзя мыться. Поденщики уже поели и
ушли на работу. В кухне остались хозяйка и Берта. Он
побаловался краном, подставил под струю руки, набрал
в рот воды, отфыркался и, повернувшись вдруг к Берте,
сказал, что сейчас покажет ей, как в одном фильме ста-
рик мылся. Хозяйка вышла из кухни, громко хлопнув
дверью. Из кухонного окошка он увидел, как Кофлер с
Выпивохой отъезжают со двора на повозках. Он выбе-
жал на улицу, догнал их возле лехнеровской усадьбы и
сказал, что должен кое-что осмотреть и начал переры-
вать рюкзаки.
— Еды маловато,— сказал он хозяину, стоявшему
поодаль с налитыми яростью глазами.
— Вставать надо раньше, — ответил тот. — А сейчас
не время с этим валандаться.
Холль покачал головой и возразил, что времени по-
полнить провиант больше, чем достаточно.
— Давайте ведро мяса из ледника, не то никуда не
поеду.
На южном лугу Холль пытался срубить заступом
корень, но попал себе со всего размаху по ноге и скрю-
чился от боли. Выпивоха и Кофлер, как могли, наложи-
ли повязку и снабдили его палкой. Он ушел. Его поло-
жили в больницу.
217

Ночи в палате были для него слишком длинны, он
либо поздно засыпал, либо рано вставал. Шутки соседа,
который успел немало належаться на больничных кой-
ках, вскоре уже перестали смешить. Посещения тоже
наводили тоску, как и сидевшие вокруг посетители. В
коридоре встречались знакомые, от которых он отделы-
вался односложными ответами или вообще не отвечал
на вопросы, делал вид, что никогда не знал этих людей.
С сестрами он обходился куда лучше. А вот главврача
не жаловал и однажды во время посещения расхохотал-
ся во все горло, так как ему показалось, что врач спутал
его с одним десятилетним пацаном. Хозяин наведался
лишь раз и был очень доволен, когда Холль сказал ему,
что хочет как можно быстрее вырваться отсюда.
По высокой траве хромал он к Хаудорфу, часто оста-
навливаясь и глядя по сторонам. С одной стороны, он
понимал, что это будет его последнее лето, с другой —
мучил вопрос: "Куда податься потом? На лесозаготов-
ки? На железнодорожное строительство? Может, устро-
иться рабочим какой-нибудь акционерной компании или
вступить в Альпийское рабочее общество?" Вспомнился
машинист, который рассказывал ему про Индию.
С Фоглером они выдули пивную бутылку водки. А
что, если на строительство береговых укреплений? Це-
мент таскать? Подумывал Холль и о том, чтобы выучить-
ся какому-нибудь ремеслу, а то люди здесь считают, что
он и вовсе не думает. "Почему отказывают они нашему
брату в способности думать? Придется побольше скан-
далить. Теперь на других струнах поиграю",— пообе-
щал себе Холль, вошел в дом и поинтересовался, посте-
лили ему постель в комнате работников или нет? Берте
пришлось стелить постель. Он взял свои вещи и навесил
замок на стенной шкаф. За домом он встретил хозяина и
218

сказал, что ему уже обрыдло пробавляться лишь кар-
манными деньгами.
Холль подъехал к дому на тракторе. Двенадцати лет-
ний Йорг, этот полубратец, поманил его скрюченным
пальцем. Сперва Холль подумал, что ему показалось, но
мальчишка смотрел именно на него и наверняка имел в
виду Холля. Знакомый жест. Холль остановил трактор,
спрыгнул, подошел к Йоргу, двинул ему по физиономии,
схватил за шиворот и погнал перед собой на кухню. От
хозяина и хозяйки он потребовал объяснений: не они ли
послали Йорга во двор, чтобы он Холлю пальцем указы-
вал, когда с трактора прыгать. Хозяин молчал. В детстве
он еще терпел такие знаки, говорил Холль, а теперь с
этим покончено. Теперь он такого хамства не допустит.
Направляясь к двери, Холль сказал, что после обеда ра-
ботать не будет, ему еще надо подумать, стоит ли после
всего этого вообще пальцем шевелить.
В сенях он окончательно решил: работать и в самом
деле не будет. Он поднялся в комнату, посмотрел из
окна на огромный участок, который он утром скосил на
тракторе, перевел взгляд поближе, увидел фигуры поден-
щиков, услышал тарахтение трактора перед домом, жен-
ские голоса со стороны лехнеровского подворья, шум
ворошимого сена и шаги на лестнице. Шаги приближа-
лись. Хозяйка. Хочет поговорить по-хорошему. Инте-
ресно, постучит ли в дверь? Так и есть, в самом деле сту-
чит. "Войдите!" И чего это он вдруг взъерепенился?
Йорг не хотел плохого. В конце концов он же будет
хозяином. Холль качнул головой и сказал, что для него
Йорг всего лишь двенадцати летний сопляк. Не надо
тратить время, уговоры бесполезны.
219

В белой рубашке, серых брюках и гимнастических
тапках он пересек участок корзинщика и, усевшись в
теньке на скамейке, смотрел на расстилающееся внизу
большое поле, с которого, несмотря на изрядное расстоя-
ние, доносился запах свежескошенного сена. Когда-то
он часто таскал с горных склонов, минуя поля и изгоро-
ди, бидон с родниковой водой и то здесь, то там слышал
благодарные слова от людей, приникавших к холодной
влаге, теперь же все это казалось ему смешным и неле-
пым. Сколько людей проходило перед его мысленным
вздором. Внизу он видел Убийцу, забиравшегося в сен-
ной сарай, и хозяина, прыгнувшего на воз с сеном~А вок-
руг были знакомые дворы, брошенные пару лет назад не
желавшими утруждать себя молодыми крестьянами, и
при этом он думал, что все могло бы быть иначе.
От молитвы он и вовсе отвык. Теперь в усадьбе, как в
домах священников и рабочих столовых, к обеду подава-
ли мясо. Хозяин уже не мог поступать по-другому. Бер-
та перечисляла хозяйке места работы, которые ей якобы
предлагали. Выпивоха объявил о своем намерении уйти
из усадьбы вместе с Кофлером и Холлем перед самым
сенокосом. Кофлер, Берта и Холль держались вместе, а
Убийца одобрял их. Холль не спрашивал, сколько надо
скосить, спрашивал только где. Под вечер у него часто
шла носом кровь, так как он выполнял самую тяжелую
работу, ведь тем самым он поднимал себе цену и давал
большую свободу слова. С сеном управлялись до позд-
него вечера. В шесть начинали и в шесть кончали, в суб-
боту не работали при плохой погоде, а в воскресенье не
выходили вообще. Двенадцати летний Йорг еще раз по-
пытался задать работу Холлю и Кофлеру, решил как
следует втолковать, как им красить силосный бункер.
Холль выслушал, взял канат, обвязал им Йорга, помог
220

спуститься вниз, следом спустил лак и кисти и посовето-
вал немедленно начинать красить.
После этого он отправился к хозяину и сказал, что на
сегодня с работой покончил, а если его двенадцатилет-
ний сынок не покрасит бункер, он, Холль, больше ни к
чему вообще не притронется. И еще посоветовал не дер-
жать его за идиота. Пусть выбьют из своих голов при-
вычку помыкать им как рабочей скотиной. Он добавил
бы кое-чего еще, но не стал, поскольку им опять овладело
чувство, что он должен убить хозяина. Он смог лишь
подняться наверх, переодеться и уйти из дома в деревню,
где людей побольше.
По вечерам он ездил иногда с Альфредом Кофлером
на верхнее пастбище и навещал там Германа Клейна.
Запивая красным вином козье жаркое, он жаловался на
поденщиков, которые сами себя ни в грош не ставят, выс-
лушивал то, что говорил про него Клейну хозяин, и сам
делился услышанным от либстальца: хозяин рассказы-
вал ему и другим истории из его, Холля, детства, чтобы
заново пресечь попытки освобождения. Он долго не мог
в это поверить. Потом начал все-таки верить, хотя и не
хотел, в конце концов поверил окончательно и стал
мало-помалу проникаться непреодолимым отвращени-
ем. Однако же все это казалось просто невероятным.
Ему передавали все больше назидательных историй, ко-
торые должны были показать тщету всяких попыток
расстаться с усадьбой.
Механик, слесарь или кузнец. Эти профессии были
ему более всего по душе. Он знал одну большую меха-
ническую мастерскую. Были на примете кузни и слесар-
ни, но все они отпадали потому, что мастера в сговоре с
хозяином не давали за здорово живешь лишать себя из-
221

за ученика возможного приработка. Кроме того, ему
нужно было такое место, где он мог бы и есть, и спать, да
к тому же и зарабатывать побольше, чем обычно отдают
за обучение. Еще ему очень не хотелось быть мальчиком
для битья и чувствовать на себе тяжелую руку мастера
или кулак подмастерья. Мастер-механик посмеялся над
ним: что, мол, парень от хозяина охота удрать?
Лео тоже поднял Холля на смех, когда тот рассказал
о своих планах, но Лео хоть пообещал поспрашивать
знакомых подмастерьев. Кофлер тоже подыскивал мес-
то ученика, тем же были озабочены и многие родители, да
и немало крестьянских детей испытывало смутное бес-
покойство из-за того, что не имеют профессии и сознава-
ли неизбежность расставания с родным домом, так как
он обещан одному-единственному наследнику. Кофлер
мог по крайней мере ничего не скрывать от своей родни,
а Холль вынужден был действовать тайком, чтобы пере-
хитрить хозяина. Скототорговцы, крестьяне, соседи, свя-
щенник, владелец лесопилки и многие еще наблюдали за
ним, а потом, словно между прочим, сообщали хозяину,
что Холль плясал в капрунерском кабаке, что в начале
августа его видели на мопеде с каким-то парнем между
Миттерсиллем и Холлерсбахом, видели шагающим через
Вальхен, а еще он был в Нидернсилле. "Тысяча глаз
доктора Мабузе"
Холля, как и прежде, считали принадлежностью хо-
зяйского владения, хотя в кадастре он не значился, а был
лишь внесен в список соцподопечных, однако в разгово-
рах как-то само собой подразумевалось, что его тело и
мускульная сила — собственность усадьбы 48 и никто не
имел права оттягать у хозяина это молодое тело, ото-
брать какую-то часть его имущества, а он все не хотел
222

признавать, что Холль обладает собственным телом, что
все яснее и яростнее дает понять хозяину: оставь же
меня, наконец, в покое. Не имеет хозяин права на его
тело, никогда не имел. Он просто присвоил его себе, как
когда-то дед поступил с Морицем. Помимо тела, были
голова и глаза, глаза Холля видели тело Морица, под
которым все больше подгибались колени, и в доме пого-
варивали, что он уже никуда не годится. Нечто вроде
ковыляющего распятия, от которого желают избавиться.
Вся жизнь в хозяйском концлагере, а теперь лишь кожа
да кости, полу переваренная пища вываливается прямо в
штаны.
Под палящим солнцем на возах с сеном Холль не
один час допытывался у хозяина, есть ли какой смысл в
том, чем живут на усадьбе 48? Ответа он не получил.
Весь мрак, который уже сгущался вокруг него, с одной
стороны, забавлял Холля: вся его дальнейшая жизнь
мыслилась здесь только на тракторе, а с другой — не-
много кружило голову, стоило ему подумать о том, что,
возможно, он все же найдет место ученика.
Потом появилась еще и мысль обратиться в газету.
Полицию он исключал, поскольку не мог себе предста-
вить, чтобы начальник участка из-за него лишил себя
бесплатного мяса, кроме того, история с Биндером все
еще была для Холля как кость в горле. Епископа тоже
нельзя принимать в расчет. "Разбежится епископ хлопо-
тать насчет места, если меня священник проклял! Раз
такое дело, то и Папа Римский не поможет. Соцопека
исключена. Бургомистр тоже, он приятельствует с хозя-
ином. Но как же пробиться в газету? Он поехал к Клей-
ну и спросил, не может ли помочь профсоюз. Если в ско-
ром времени не удастся найти место ученика, Холль го-
223

тов обратиться в газету. А то гоняют, как собаку, хватит,
надоело.
Они отправились к вильдбахским баракам. Герман
рассказал Холлю, чем это может грозить. Профсоюз,
объяснил он, служит только для подстраховки. За свои
права человек борется сам.
— Клюнут ли на это дело газеты? — размышлял
вслух Клейн. — Впрочем не исключено.
Но в вильдбахской столовке он вновь усомнился в
том, что газеты вступятся за Холля, ведь их и самоубий-
ства-то не очень волнуют. Бок о бок с ними за бутылка-
ми пива сидели крепкие мужики. А не хотел бы он для
начала поработать на железной дороге, а через пару лет
пойти в ученики? Это предложение никак не заинтере-
совало Холля. Не будет он гробить еще два года. Ско-
рее уж раздобудет ружье и превратит в решето всю
усадьбу. Его мечтания принимали уже боевой характер.
У Холля голова от счастья идет кругом, ведь в тот же
день он договаривается с одним молодым мастером и с
трудом верит, что в жизни может случиться такое, он
снова говорит с Кофлером. И его удивляет не столько
то, что Кофлер передает ему место ученика, сколько от-
ношение мастера, который берет его сразу, без сомнений
и колебаний.
Он одолжил у Кофлера старый фибровый чемодан,
прошелся с ним по Хаудорфу, долго стоял у окна комна-
ты, оглядывая хлева и конюшни. Он видел внизу хозяй-
ку с ведрами, шедшую поить свиней, слышал знакомые
голоса, все звучало так ясно, будто он погружался в без-
воздушное пространство. Грубошерстные штаны, в кото-
рых он проходил зиму, носки, рубашки, брюки, тужурки.
224

Недолгая езда на мопеде. Добрые лица. Он вошел в ста-
рый дом, который не раз видел во время процессий, под-
нялся по лестнице, вывалил пожитки на кровать и вмес-
те с Кофлером поехал назад. Он сунул в чемодан все,
что осталось, и замер, будто пытаясь отыскать потерян-
ные годы своей жизни, будто забросил их когда-то куда-
нибудь в угол или повесил на гвоздь. Он остановил про-
щальный взгляд на деревянной хибарке и на дисковой
пиле и простился с сонмом пронесшихся здесь мыслей о
людях и вещах, но не проронил ни слова. Холль медлен-
но спустился к усадьбе, через сени прошел на кухню,
жал руки детям и взрослым и готов был до конца дог-
рызть собственную душу. Эти убийственно холодные,
насмешливые, рвущие сердце глаза.
На дворе был вечер, и стоял октябрь. Холль бежал
по Хаудорфу, и, когда поравнялся с воротами, по щекам
покатились слезы. Немного постояв, он пошел дальше, и
ему казалось, что голова волочится на веревке следом за
ним, а язык лижет дорожные камни. Впереди — пустота,
позади — развалины. Он ухватился рукой за изгородь и
вырвал несколько кольев, у Штраусихи уволок часть
поленницы и побросал дрова в ручей, пусть себе померз-
нет да поменьше болтает.
Мастер вошел, озабоченно покачивая головой, он по-
смотрел на Холля, покружил по мастерской, остановился
перед Холлем, опять тот же укоризненно-озабоченный
взгляд. Мастер вышел, вернулся и наконец сообщил, что
имел разговор с хозяином. Хозяин рассказал ему про
Холля. Мастер покачал головой и снова удалился.
Холль продолжал заниматься сваркой, но от волне-
ния забыл надеть светозащитную маску, глаза ослепила
яркая дуга, он отчетливо видел, как плавятся электроды,
225

слышал лишь шум сварочного аппарата и ничего боль-
ше не желал ни видеть, ни слышать. Весь вечер и всю
ночь ему казалось, что от него остались только язвимые
болью глаза, рано утром он поплелся к врачу, а вернув-
шись в старый дом, пытался сидеть и лежать, не находя
себе места. К боли примешивался страх, что его прого-
нят из-за увечья. Он пытливо вглядывался в лица вок-
руг, чужие и добрые. Никто не хотел ничего замечать.
Мария за стойкой бара. Холль заказал себе выпить и
хотел поговорить с ней, но тут подвалила толпа клиен-
тов, заезжих и местных. Вот, стало быть, какая она те-
перь. С малых лет горбатилась на дядю, а нынче и по-
даться некуда, кроме злачных мест. Он стоял на террасе,
смотрел на входящих и выходящих людей и не знал, как
ему поступить: то ли еще раз у стойки отметиться, то ли
прошвырнуться по округе. Он часто встречал в кабаке
Конрада, сидевшего в углу с мужиками со стройки.
Иногда видел Лоферера. В дюжине деревень обитали
родственники и передавали друг другу, что Холль для
ремесла слабоват головкой, что школу ему не осилить и
ничего путного из него не выйдет.
Справка из школы не выходила из головы. Снова он,
чумазый и жалкий, топает назад в усадьбу 48 чем ближе
Хаудорф, тем сильнее бухает сердце. Из окон глазеют
знакомые лица. То тут, то там любопытство выталкивает
кого-нибудь на улицу. За спиной бегут ребятишки и не
знают, как себя с ним вести. То ли высмеять, то ли опле-
вать. А может, он свой парень?
Он быстро шагает мимо коровника и заходит на кух-
ню, приходится-таки спускаться в коровник, где его на-
смешливо встречают отец и братья. Хозяин говорит, что
226

у него есть дела поважнее, чем еще раз искать какую-то
там справку, и с этими словами уходит. Холль смотрит
им вслед и берет наконец лопату с кривым черенком,
вычищает верхний хлев, подметает проходы и перетаски-
вает в сени молочные фляги. Потом он стоит посреди
кухни, ему втолковывают, что справку из школы нигде не
нашли. Должно быть, он сам ее куда-нибудь задевал да
и забыл об этом.
— Подумай хорошенько. Может, ты сжег ее или по-
рвал? — спрашивает хозяйка. Она, например, вполне до-
пускает, что он сгоряча мог порвать или сжечь справку-
то. Она небось была не очень хррошей. Хозяйка добави-
ла, что точно помнит: прочитав справку, сразу подумала:
"Хорошей ее никак не назовешь" — и тут же понесла ее
наверх, в комнату, а теперь ее нет на месте.
В травле принял участие и агент страховой фирмы,
он пришел в мастерскую собирать взносы, куда просле-
довал прямо из усадьбы 48. Агент хотел получить от
Холля деньги, начал убеждать его, что со школой у него
ничего не получится, и ссылался на молодых и крепких,
молодых и старательных парней, кому школа помешала
овладеть ремеслом, вынужденных потом пропадать по
кабакам и тюрьмам. Пусть серьезно подумает, стоит ли
ступать на эту скользкую дорожку. Агент, видимо, заго-
товил длинную речь, но договорить ему не удалось, так
как мастер разгадал его игру и в два счета выставил
вон. Но травля продолжалась.
Примерно в ту пору, когда началось обучение ремес-
лу, перед обедом в кухне появилась старая хозяйка. Она
вошла не поздоровавшись, приблизилась к Холлю, у
всех на глазах сунула ему в ладонь сладостей и тут же
227

удалилась к себе, на второй этаж, где уже который день,
заперев дверь, держала голодовку в знак протеста про-
тив новых порядков в домашнем хозяйстве. Она требо-
вала, чтобы все было по-прежнему. Старый хозяин же-
лал пить за едой топленое масло вместо молока, а его
сестры, сидевшие чаще всего рядом с Холлем, были во
всем послушны брату. Все трое набрасывались в основ-
ном на Елену. Поскольку Елена была первой женщиной,
которая не подчинилась старику, в доме вокруг нее пле-
лись интриги. Единственную дочь они уже выжили из
дома. Холль от них не зависел, но ему было неприятно
оттого, что они пытались его как нового домочадца пере-
тянуть на свою сторону. Что он мог, однако, поделать?
Один из учителей помог выправить Холлю преслову-
тую справку. Успехи в физкультуре и пении оценены
очень хорошо. В остальном — сплошь хорошо и удов-
летворительно. »Подписано старым директором. О том,
за какие заслуги выводились оценки, о том, что Холль
освобождался от занятий на лето и осень, а кроме того,
нередко прогуливал уроки, прикрываясь записками от
врача, учитель понятия не имел.
В памяти у Холля осталось слово Вашингтон. Когда-
то директор написал его на доске и объяснил, что Ва-
шингтон — это столица Америки. Однако учителю было
известно, что сочинения, выходившие из-под пера Холля
и Лео, не превышали объемом шести строк и что им ког-
да-то приходилось слышать, что Карл Великий всегда
носил зеленые обмотки.
Новый мир вырастал на глазах у Холля. Ему нрави-
лось по утрам вслед за наставником входить в мастерс-
кую. Широкие ворота, высокие окна, белые стены и но-
228

вые машины, к которым его потянуло, едва он увидел их.
Мастер не драл глотку, но спокойно объяснял суть про-
изводственных процессов, а во время работы говорил с
Холлем о людях и книгах и о нормальном обхождении с
людьми. Время неуследимо летело. Утренний перерыв,
обед и ужин — все ошеломляло новизной, но Холль
охотно возвращался домой, поначалу часто задевал го-
ловой о косяк или притолоку, чертыхался и слышал
смех в ответ.
Стены толстые. Сени узкие и темные и заставлены
старыми сундуками. Скрипучая лестница, неудобно и
круто громоздя ступени, вела на верхний этаж, где в ше-
сти комнатах спали десять человек. В трех самых боль-
ших обитали три старика, они кашляли, отхаркивались и
вынашивали злокозненные планы. У Холля была своя
комната. Здесь он начал допоздна читать книги, которые
когда-то прочитал мастер или Елена и те, что она специ-
ально доставала для Холля. Он часто беседовал с ней,
сидя на кухне и в комнате. Это были не подговоры и не
заговоры, а именно разговоры. Никаких задних мыслей.
Ни намека на превосходство, но общение на равных. Он
ел то, что подавали всем. А если случалось задержаться
и опоздать к лакомому блюду, оно неизменно дожида-
лось его в духовке или в холодильнике. За едой шел
разговор, но только не о еде, о молитве же и не вспомина-
ли. На питание смотрели не более как на естественную
потребность. Старики занимали свои места, прочие сади-
лись куда придется и за еду принимались когда хотели.
Он с одинаковой охотой заходил в комнаты и в кухню.
Заранее было условлено, что Холль возьмет на себя ка-
кую-то часть хозяйственных и ремонтных забот, что не
только ничуть не тяготило его, но даже нравилось. Здесь
он работал не для корыстолюбивых тварей, а для людей.
229

На восемнадцатом году жизни он оказался вдруг в чело-
веческом окрзокении. В прежнее ненавистное обиталище
он почти и не заглядывал, он уже привык к людям, кото-
рые не бросались на него, не гоняли его в хвост и в гриву
и не гладили по голове, а просто обходились с ним по-
человечески.
Он не почувствовал ни стыда, ни обиды, когда Елена
между делом объяснила ему, как ужасно мало он знает.
Впервые увидев его, она сразу подумала: "В дом пришел
на редкость необразованный человек" Уже одно то, как
он подходил к дому со своим картонным чемоданом, на-
вело ее на мысль: "Этот ничегошеньки не знает" И сидя
за общим столом, Холль признавался самому себе в том,
что действительно ничего не знает, мир еще не знаком и
не понятен ему, но теперь хотелось знать все.
Мориц быстро отмучился в больнице, откуда его пе-
ренесли в часовню, при мертвецкой, а через три дня гроб
с телом стоял перед общинной управой. Он оказался
легким. Холль нес его часть пути впереди хозяина, ша-
гая в ногу с мужчинами у других углов гроба. Двига-
лись вверх вдоль ручья, и Холль вспомнил, что Мориц
всегда боялся смерти. "Они все еще тянут ко мне
руки,— думал Холль, — но им меня не убить. Чего
только ни делал Мориц, чтобы стать свободным? Ночами
ковырялся в часовых механизмах, он мог бы жить этим,
uö подлые твари объявили его невменяемым и присвои-
ли, как вещь, а все это видели и молчали. Ему гадили в
рот. Гнали на исповедь и на работу. Мориц, у меня на
плече, твое легкое тело, но ты уже не можешь услышать
меня. Мы всегда хорошо понимали друг друга. Тебя
отучили говорить, хозяин хотел отучить и меня. Они все
еще крадутся за мной и замышляют убийство, всеми
230

средствами пытаются погубить меня. Они ненавидят
Елену и мастера. Потому что эти люди помогают мне.
Собственно, нести Морица должен хозяин. И не стыдно
ему идти вслед за нами? Что на уме у этого человека?"
Лишь из почтения к покойному Холль продолжал путь,
приняв на плечо четверть тяжести бездыханного тела, и,
ступая по мосту, медленно приближался к кладбищу.
Он быстро отшагал половину деревни и уединился в
комнате. Он смотрел из окна на оголенный фруктовый
сад и с удивлением думал о том, почему после стольких
очевидных трагедий и утрат он все еще не может жить
свободным человеком. Внизу, гремя посудой, стряпала
Елена, за стеной истерически кричала старая хозяйка.
На столе лежал раскрытый атлас. Латинская Америка.
Холль подумал о Кофлсре: "Он уступил мне это место.
Ведь мастер хотел взять Кофлера. И вот я здесь, а дру-
гие еще там, где был я. Счастливый случай привел меня
в этот дом. Теперь дело только за мной. Во что бы то ни
стало я наверстаю все и когда-нибудь покажу этим тва-
рям, что никто не имеет права владеть другими людь-
ми" Он еще раз бросил взгляд на Бразилию и пошел
вниз по лестнице, думая о предстоящей учебе в профес-
сиональной школе. Холль вновь ударился головой о
притолоку. Пока еще так.

АВСТРИЙСКАЯ БИБЛИОТЕКА В САНКТ-ПЕТЕРБУРГЕ
Франц Иннерхофер
ПРЕКРАСНЫЕ ДЕНЬКИ
РОМАН
Перевод с немецкого
Редактор Ольга Салютина
Художник Михаил Занько
Верстка Алексея Горбачева
Корректор Елена Байер
Издательство «SYMPOSIUM»
199034, Санкт-Петербург, наб. Макарова, 4
ЛР №064233 от 07.09.95 г.
при участии Verlag FANTAKT St.Peterburg
Подписано к печати с готовых диапозитивов 26.03.98 г.
Формат 70x100/32. Печать офсетная. Гарнитура Peterburg.
Печ. листов 14,5. Тираж без объявл. Зак N° 37.
OriiiMiiiTiiiio и типографии «СЛНОЖ»
П) 70-12, Санкт-Петербург, Потронокии пр., д.20

II
/Л^ АВСТРИЙСКАЯ БИБЛИОТЕКА В САНКТ-ПЕТЕРБУРГЕ
ФРАНЦ ИННЕРХОФЕР (р. 1944) — австрийский прозаик,
знающий и умеющий показать ту Австрию, которой не
увидеть из окна туристского автобуса. Роман "Прекрасные
деньки" — лучшая книга Ф. Иннерхофера — наполнен
страхом и болью, яростью и надеждой, борьбой
"принудительного сообщества", с сельской общиной,
погруженной в "сумерки человеческого".