/
Теги: роман художественная литература журнал роман-газета
Год: 1967
Текст
ДМИТРИИ ЗОРИН
РУССКАЯ
hriw -j 1 L - • АмИКТ
irif J - .
ИЗДАТЕЛЬСТВО
„ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА"
________5
ГьТиГ/ПП
ИОСИФ НОНЕШВИЛИ. Стихотворения. Перевод с грузинского.
«Библиотека советской поэзии». М. 1967. 206 стр. 41 к.
К. ПАУСТОВСКИЙ. Собрание сочинений в восьми
томах. Том второй. Романы и повести. М. 1967. 560 стр. 1 р. 20 к.
ЕВГЕНИИ ПЕРМЯК. Памятные узелки. Сказки. Художественно-
иллюстрированное издание. Иллюстрации художников Г. Соловьевой и
И. Фатеевой. М. 1967. 348 стр. 3 р. 15 к.
ЭРКМАН-ШАТРИАН. История одного крестьянина. Роман
в 2-х томах.
Том 1. Перевод с французского А. Худадовой. Вступительная статья
Н. Дороговой. Научная редакция и комментарии А. И. Молока. М. 1967.
456 стр. 95 к.
Том 2. Перевод с французского Т. Кудрявцевой. М. 1967.484 стр. 1 р.
№18(592)
196 7
ихп
И ЗДАТЕ/lbCTBO «ХУДОЖЕСТВЕННА Я 1ИТЕРАТУРА»
,10СИВА
ДМИТРИЙ ЗОРИН
РУССКАЯ ЗЕМЛЯ
Р О XI А П
(О/гончание)
Глава 21
Матушка русская земля!
Кто не топтал тебя, не бил копытами!
Какая жадная орда не бесновалась по тебе,
не жгла и не палила прекрасное лицо твое!
Какой заморский владыка не жаждал сде-
лать тебя рабыней! Кто из коронованных и не-
коронованных деспотов не бахвалился тобой, не
грабил тебя, не старался превратить в придвор-
ную холопку!
Все выдержала ты, вспоила и вскормила
великий народ русский — великодушный и
щедрый, как ты сама.
Любвеобильная, ты всегда кормила около
себя многочисленных приемышей. Ты издавна
несла свой высокий добровольный венец жит-
ницы Европы и Азии. Но, кажется, самая труд-
ная радость твоя — мы, родные сыны и дочери
твои.
Не досыпая, не доедая, неслыханно добрая,
гы века поднимала нас на ноги, ничего не тре-
буя от нас для себя. Ты приучила милых детей
твоих к безотказной, ничем не оплаченной ма-
теринской щедрости, и в этом уже давно, мо-
жет быть, целые столетия, неизбывная беда
твоя. Мы не научились по-сыновьи заботиться
о тебе. Мы любим тебя, как неотъемлемый дар
самой природы. И только наиболее памятливые,
прозорливые и преданные тебе воспели тебя,
увидели боль твою.
Нет, не праздный и не в обиду кому-либо
ведем мы разговор о долге нашем сыновьем.
И сама она, матушка наша многотерпеливая,
не упрекнет забывчивых, не отнимет от груди
своей неблагодарных. Она великая, во всем
русская мать. Все живое и сущее на ней — не-
разделенные дети ее.
А спросите, кто видел молчаливые, тайные
слезы родимой? Соловей ли, пьющий по зорям
ее золотую росу: горожанин ли, судящий о ней
по роскошным одеждам пригородных кущ; иль
высокий чин, как чужеземец, из окна вагона
вожделенно любующийся ее несметным бога-
1 Роман-газета № 18
V
I
чсством? А может быть, ты, сельский труже-
ник, видавший ее в родовых муках? Неужели
и ты считаешь ее только обязанной тебе, веч-
ной и неувядаемой?
Да, конечно, хороша матушка русская зем-
ля! Хороша! Достаточно вам сделать несколько
шагов от глухого полустанка или миновать
поскотину Черной Курьи в сторону степи Елан-
ской, как перед вами, уже надушенная, в пест-
ром шелкоьом сарафане, веселая, немного
хмельная, она колышется с венком на голове
и кланяется вам в пояс.
Еще не знавшая от нас ласки, битая гра-
дом, сечённая буйными ветрами, она встречает
всякого, как невеста — ежедневно душится но-
выми духами, надевает новые наряды, поет но-
вые песни. То душевные, протяжные^ то лука-
вой скороговоркой игривую частушку Поет и
смеется. Смеется вкрадчиво и затаенно...
Очарованный и тоже охмелевший, вы идете
за ней, не ощущая ног, и только иногда слы-
шите, как о сапоги ваши чуть-чуть звенят ко-
локольчики... Отдаленно так... будто сполох
где... И чудятся вам тогда новые миры и не-
обыкновенные, неиспытанные радости. И еще
кажется вам, избалованному ее щедрой лаской,
что радостям вашим не будет конца, что щед-
роты ее бесконечны, доброта неисчерпаема,что
безответная любовь ее к вам никогда не ис-
сякнет и она никогда не устанет расстилать
перед вами свои душистые весенние ковры и
рожать вам свой чудесный хлебушко.
Но увы! Такое райское представление —
только извечная привычка, вековая обманчивая
иллюзия, жестокая и варварская.
Весной, когда поднимаются хлеба и травы,
купол неба над ней кажется молодым, изум-
рудно-зеленым. Но уже к половине июня оно
становится знойно-палевым... А в ярый час
августовского полдня раскаленное солнце так
закипает над землей, что весь мир цепенеет
Ни вскрика, ни шороха. Даже жаворонок, этот
неугомонный русский небожитель, камешком
падает с небес, забирается под высокие травы,
под густые хлеба и сидит там ни жив ни мертв,
.серебряный клюв разинув. Только она. земля
русская, с материнской отвагой неустанно бьет-
ся за наш созревающий хлеб, отдавая ему все,
что имела, до последней росинки.
И единственная надежда ее в этот Смертный
час все лишь на неверный ветер. Пригонит лег-
комысленный тучку — воспрянет; нет — она
будет лежать помертвелая в сухой пыли. И
вроде никому нет дела до ее страданий. Ведь
всем, кого oh$l вскормила и вспоила на своей
груди, нужна она. Все требуют от нее. И
никто еще ни разу не накормил, не напоил ее
досыта. Люди еще не догадывались, нет, самое
страшное, что они еще не верили ни* своему
рассудку, ни совету наблюдательного ученого,
что она, наша прекрасная, наша терпеливая
матушка русская земля, живая и может уме-
реть.
Столетиями истреблялись ее чудные леса,
засорялись ее светлые реки и задумчивые озе-
ра, хищнически истощались ее роскошные
угодья. Примитивное наше полеводство вконец
обессиливало землю...
' Каждый пахал там, где легче было пахать,
десятки лет переворачивая с боку на бок один
и тот же пласт. Поля Черной Курьи постепен-
но превращались в бескровную пыль по ко-
лено. Иные смельчаки просто разбрасывали
зерно без .вспашки. И невероятно! — в благо-
датные годы эта лежаьцая в пыли мертвая ро-
духа чудом воскресала и все еще пыталась что-
то рожать...
Выбрав новый курс, коммуна от общей под-
готовки, бурных споров и утопий резко повер-
нулась к агрономии. В руках коммунаров за-
мелькали брошюры о полеводстве, семеновод-
стве, о «бактериях жизни». Во все крупные биб-
лиотеки края, а то и в Москву, в «Крестьян-
скую газету», снова полетели записочки со
штампом коммуны, требующие «всей что ни на
есть» популярной энциклопедии по сельскому
хозяйству.
Чертков не пропускал ни одной заметки
«Советы агронома», печатавшейся в «Бедноте»
‘ и «Крестьянской газете». /
К середине лета стало известно: коммуну
постиг неурожай. .Истощенное поле «старого
клина», засеянное коммунарами, уродило горь-
кий сорняк вместо хлеба. Риск Вадима Горева
и его ватаги не оправдался.
Угнетенные, сгорбившиеся, пристыженные
новые коммунары каждый день приходили сю-
да, собирались на межниках нареза, уныло и
подолгу смотрели на свою убогую, несбывшую-
ся надежду.
Чудесный душевный взлет взбунтовавшейся
голытьбы, казалось, завершился непоправимой
бедой.
— Легче всего сказать — это конец, — го-
ворил Чертков в ватаге, с которой не расста-
вался теперь целыми днями. — Беда наша в
том, что мы новое делаем по старому. Мы без
стыда, как это делалось десятки лет, перевер-
нули смертельно усталое легкое тело «старо-
го» поля в надежде 'на «авось». Намерение
куда как благое — поскорей поднять коллектив
на ноги, а фактически мы, как дикое воронье,
копаемся в мертвечине. А рядом у нас нетро-
нутые, молодые земли. Пусть крепкие, пусть
железные, но молодые. Рядом навоз, пере-
гной— этот бесценный хлеб земли, который вся
Черная Курья вывозит в гнилой овраг и каж-
2
дую весну в полую воду занапащает наше пре-
красное озеро...
Все эти факты коммунары знали и без Черт-
кова, но теперь они осознавались как злейшие
пороки старого хозяйствования.
Извлекая уроки из несчастья, Чертков без
устали, с каким-то фанатизмом наталкивал мо-
лодых коммунаров решиться на схватку с це-
линой, хотя в коммуне не было тягла. Лошади,
купленные Марьей и Горевым, — это только
капля в море на такой многолюдный коллек-
тив. «Уж не сумасшедший ли я?» — нередко
думал в эти дни Чертков, но остановить себя
не мог. «Думайте, думайте, товарищи, — закан-
чивал он почти всякую беседу в эти дни. —До-
вольно в дураках оставаться из-за привычки
повторять дедовские ошибки».
И коммунары думали, думали, как преодо-
леть полное безысходье...
Особенно горько переживал несчастье Го-
рев, по предложению которого был засеян «ста-
рый клин». А вместе с ним и Марья.
Часто темными ночами уговаривали друг
друга:
— Не спишь?
— А ты?
— Спи.
— И ты спи.
Помолчат часок и опять:
— Не спишь?
— А ты?
— Спи.
— И ты спи.
Встала Марья однажды средь ночи.
— Сумно на сердце. Чи дурна роса яка
упала на капусту. Я пойду.
— Карауль, если сумно, — поддержал ее
Горев, и сам встал с кровати.
★ ♦ ★
Коммуна спала. Ежевельником звезд цвело
небо. Кровью плеснулась на востоке заря.
Марья бросила японку на сосновый пень и
начала ходить между рядков капусты, щупая
белевшие вилки. Они были мокрые, прохлад-
ные, довольные.
Это была первая коммунарская капуста, ко-
торую Марья посадила по полюбившейся ей
книжке под названием «Доходное дело».
Боясь, что сурепка, росшая кое-где рядом с
участком, кинет горчину на «доходное дело»,
Марья сейчас же вздлась выпалывать ее.
А Горев, спустив свою старую долбленую
лодку, пересек озеро на юго-запад и через пол-
часа, проследив росу на- межнике, вырос на
древнем кургане. Медленно обернулся на ме-
сте.
Потемки уже просматривались.
По всему полю — молодняк, бурьян. Жел-
тые гривы сурепок, красные рожи репейников,
повитель, синеглазый вьюн. И плешины, гро-
мадные, мертвые, выжженные плешины. И
только кое-где „среди пырьястых островков' на
стебельках в нитку зелеными колосиками тре-
пещет пшеничка.
Вот бобылем, нерадием числился. Бродил
опарой... А вернулся к себе домой, в коммуну—
силушка выход нашла.
СтрЪилл дома для новеньких — пятью, ше-
стью ударами сшибал сосну. Коммунары не ус-
певали обрабатывать хвостовье. Такого лесору-
'ба, кажись, сроду не видывал сибирский стари-
на-лес. А лесоруб в костенеющий мороз в одной
красной рубашке, закатав рукава, страшили-
щем расхаживался. Беспрерывно блестел в воз-
духе его громадный топор.
А вот с этим, вроде простым и привычным,
не справился.
Гореву больно смотреть на свою горькую
ниву. Он поворачивается и смотрит в другую
сторону... на юго-восток... Вот она новая, креп-
ко скованная, переплетенная глубокими корня-
ми, недоступная... Золотые кбвыли и разно-
травья по ней горят перед востоком алым по-
лымем. А направо — межуется с ней пар дяди
Ерофея. Он никогда не ломает свою трехполку.
Он уже здесь со своей шестеркой битючных из
конюшни Глазова подымает пар.
Горев, опустив голову, тихо, без цели по-
брел по межнику, поросшему муравкой. Пройдя
немного, он увидел человека, лежавшего попе-
рек межника кверху животом. Глаза обращены
в небо. По кожанке Горев узнал Черткова.
— Ты чего тут — жив или мертв?
— Жив... — не отвел глаз от неба Чепт-
ков. — Звезды считаю... К матушке-земле при-
слушиваюсь...
— Чего подслушал?
— Не скажу. Сам догадайся.
— А я скажу: выбрить ее нужно литовкой,
снять все это на сено. Сорняк еще не отцвел.
Не посеялся. Скосим — земле облегченье да-
дим.
— Правильно решил, председатель, — сел
Чертков. — А больше ничего не скажешь?
— На себе решил пахать- вон ту, креп-
кую! — неожиданно озорно проговорил Горёв
и, дрогнув от своей мысли, попятился.
— И коров можно заложить...
— Нет, я взаправду...
— И я не шучу. В кредитку ездили?
— Егор Иванович в ночь вернулся. А Гр г
ша двух присталых худоб приведет.
— И это все от «предприимчивого» товари-
ща Парасюка?
— Й это зубами, говорят, выгрызли. Пу-
стую кассу перед нашими распахнул. Всю кре-
дитку единоличникам роздал. В записях все од-
нолошадники и безлошадники... Так что надеж-
ды на тягло никакой. И в амбаре остаются
!•
3
подонки. нови нет. Видно, придется на масте-
ровых ехать целый год и временно на общий
котел переходить. А озимить, — лег Горев на
межник около Черткова, а озимить начнем
на себе. И крепкую.
— Ну что ж... — с волнением проговорил
Чертков. — В добрый час... Рабочий класс от
вас не отстанетл ,
— Ты словом...
— Ну, это ты брось! Мой язык и в постром-
ках не отвалится... Только вот что, Вадим Пет-
рович,— предупредил секретарь,—потише нуж-
но подойти... ну, с этим... к мужикам... Страш-
ное дело. Страшней, по-моему, не бывает... А
вообще, лыгаемся, — кажется, так говорят, ког-
да волов запрягают?
— Да, так... ежели по-хохлацки.
— Вот и хорошо — лыгаемся! — поднялся
Чертков.
За ним встал и Горев.
Оби сошли с межника и, активно обсуждая
детали будущей работы, спустились к озеру,
пересекли его, позвали к Гореву членов прав-
ления.
Возражений не было.
Выйдя во двор, новый председатель впервые,
по обычаю, ударил в колокол. Из домов и ма-
стерских один за другим начали выходить ком-
мунары. А когда все собрались у мостика с ко-
локолом, Горев высоко поднял руку над голо-
вами, остановил гомон и уверенно приказал:
— Которые сельскохозяйственники — при-
готовь литовки! На покос! Кузнецам — лемеха
отточить!
* * *
Когда первые лучи солнца рассеяли туман,
косари прошли первый сотелышк. Косы хрипло
прозвенели и снова р визгом въелись в жест-
кий сорняк. Первый ряд был самый широкий,
его вел Горев. Он далеко уходил от Пантелея
Таракашкина, который махал косой хоть и шу-
стро, но не споро. За Пантелеем шла Марья.
— Эй, Пантелей, — напирала она. — Чи
ты еще сон антиресный бачишь? Дай поперед
пойду!
— Иди, чертова баба, да гляди на покосе
не роди, — уступил Пантелей.
Пошел. А сзади снова:
— Чаво там на месте косой машешь... го-
рячка суматошный! — обижается старший Та-
ракашкин. — Только хвамилию на смех поды-
маешь.
— Идитя, идитя все к дьяволам! — отска-
кивает в сторону Пантелей. — Все идитя! Я от
хвоста стану первым! У меня еще плечи не рас-
хрустелись. У меня повадка, я потом расхо-
жусь, — оправдывался Пантелей.
Рвавшаяся сорокаступенчатая лестница по-
степенно выстроилась. За Пантелеем учился
4
выносить косу из травы Чертков. После не-
скольких кругов настиг его Горев.
— Передохнем?
— Да, — ответил Чертков, — передохнем
и доложим. Пусть решают.
— Прива-а-ал, — трубно прогремел Горев
над бурьяном.
— Прива-ал, — подхватил Таракашкин и
передал по цепи.
Косари собрались на межнике. Горячими
животами покрыли прохладную утреннюю зем-
лю. Крутили цигарки. В общих чертах все уже
знали решение правления. Молчали.
Из-за кургана слышен был голос Ерошича,
двумя двухлемешными Плугами на шестерке
битючных поднимавшего пар: «Стой! Тпру! Пе-
редохнитя, родимые!»
Ерошич вышел на межник.
— На сено снимаете свою пшеничку. Лю-
бопытствую, какой козе на подстилку пойдет
такой скусный корм? — направляясь к коса-
рям, пошутил он. И, кивнув на поле, соболез-
нующе добавил: — Отказало скаженное!
— Чаво там! Ни одного дождичка как след
не упало. — оправдал поле Пантелей Таракаш-
кин. не поднимая русой чубатой головы от
межника.
— Э-эх, милай, — ложась рядом с Горе-
вым, протянул Ерощич. — А может, не от дож-
дичка зависит, а от самой землицы, нашими
словами накормленной. Что ей слова — так,
трынь, брынь, гуляй-ветер.
Никто ему не ответил. Снова молчали.
«Вот еще черт принес не вовремя», — по-
думал Чертков о Ерошиче.
— Ну ты и рядок несешь, Вадимушка, —
опять заговорил Ерошич, — вовек не видывал.
Наверно, аршин с пять будет. Чудо-человек ты,
Вадимушка! Прямо чудо! А.к завидно, сколько
одному красоты даровано. А ты, молодуха, —
ласково назвал он Марью, сидевшую рядом
с Горевым по другую сторону, — не жми на
рукоятку. Руки мозолями попортишь.
Опять никто не отозвался на слова Еро-
шича. Казалось, никто не слушал его и каж-
дый думал о своем.
Чертков вертел в руках смолянку, словно
впервые знакомился с немудрящей точилкой...
«Э, черт с ним, пусть слушает, если ему инте-
ресно! »
— Товарищи... — заговорил он вслух. —
Положение наше без перемен. Район отказал.
По договору о контрактации, как вам известно,
весной мы уже получили аванс под будущий
урожай... Но «будущий» урожай у нас не по-
лучился... Мы не сдадим ни одного зерныш-
ка... Это ясно .. В кредитке боятся — нам не-
чем будет вернуть долг... И не хотят плодить
нахлебников, тем более организованных в
виде коммуны. Не знаю, может' быть, они и
правы...
Чертков поднял голову, но на него никто
не смотрел, кроме Ерошича.
— Есть предложение... на себе озимить.
Крепкую закурганную. Дело зависит от вас.
Решайте.
— Как это на себе? Антиресно, как это на
себе? — часто заморгав, не понял Ерошич.
Помолчал. И вдруг, догадавшись, с быстротой
кошки вскочил на ноги. — Ты что это, очу-
мел! — побледнел он, испуганно глядя на Чер-
ткова. — Очумел, спрашиваю, проклятый!
Свят, свят! — перекрестился Ерофей Ерофее-
вич. — Да слыханное ль дело! — опять вскри-
чал он. — Сибиряк сроду в ярме не ходил!
Спокон веков в единоличии люди на себе не
пахали. А ты что, цыганская твоя образина,
очумел, спрашиваю? Ну, что молчишь, черная
твоя душа? — уже весь дрожал Ерошич, слов-
но его самого хотели заставить .пахать на себе.
Возмущение Ерошича, всегда доброго и сход-
ливого, было так глубоко и отчаянно, что он
сейчас каждое мгновение мог безотчетно
броситься на Черткова.
— Вот что, дядя Ерофей, — тяжело под-
нялся Горев, — я завсегда готов послухать
твои баляски. А насейчас нам недосуг... Сам
видишь — не в бирюльки начинаем играть. Ну?
Что так долго стоишь, дядя Ерофей? — спро-
сил он Ерошича, смотревшего на него окру-
глившимися золотыми глазами. — Твои под-
сказки нам не требуются. Прощевай покамест...
Люди у меня тут, известно, бойкие на руку.
— Э, да чаво тут, — легко, как мячик,
подскочил к Ерошичу Пантелей. — А ну, да-
вай чаши отседова к своим битюгам.
•— Ах вот как ты, Гадимушка,— ужаснулся
потрясенный Ерошич, не сводя глаз с Горева
и не обращая внимания на Пантелея. Лицо его
потемнело. — Что ж это ты, а? Как же это ты,
голубчик мой? — продолжал он пятиться по
межнику и вдруг со всех ног бросился ооратно
к коглмунарам. — Граждане! — выбежал он на
круг и, обращаясь то к одному, то к другому,
в смятении кричал: — Люди! Что это вы? Оду-
майтесь! Это душе и богу противно! На вовеки
на всей Курье клеймо останется! Сергунек!
Сергей Платоныч! — шатнулся он к Черткову,
казалось, помертвело, без движения лежавше-
му на межнике. — Что ж на кольки, ли чё ли,
перед тобой встать? — И он коленями склонил-
ся к земле и тут же вскочил. — Нет! Перед
кем на кольки! Враги! Кощуны бессовестные!
Мору на вас нет, бездельники! — бежал он по
межнику. — Господи помилуй! Господи поми-
луй! Стыд какой! — слышалось его отчаянное
из-за кургана.
А коммунары как лежали на меже, так и
остались лежать.
И только Пантелей, схваченный Марьей за
бечевку, которой он был подпоясан, оглашал
поле своем тонким голосом:
— Пусти-итя! Пусти-итя, ради Христа! Я
покажу етому шестилошадному, как агитацию
разводить!
Горев, молча усадив Пантелея на ме кник
и сам встав на одно колено, спросил всех:
— Ну, какое будет ваше постановление?
Некоторые подняли головы. В глазах злая
решимость, обида...
— А может, дядю Ерофея загружались? —
продолжал Горев. — И кощуны... и враги мы...
и лентяи... Ишь как страшно!.. Первый раз
слышим о себе... Как вы все тут в су морок не
попадали, удивляюсь... А дальше, глядишь,
весь почет потеряем ..
— Нам неча терять, — почти выкрикнул
старший Таракашкин. — Неча, окромя бескор-
мицы и званья лентяев!
— Оно, конечно, небывало трудно и не
особо уж пристойно, — рассудил и бывший сто-
рож, коммунар Нехаев. — Но зато не па кого-
нибудь, а на себя.
— Вот то-то и оно...
— Главное, не обидно.
— А я и непристойности никакой не ви-
жу, — отозвалась Поля Хрякова, устанавлива-
вшая котел для варки каши. — Нам за едино-
личников не замуж собираться. У них для
нас, — стеснительно рассмеялась она, — еще
женилки не выросли.
Помолчали.
— Оно так... — неопределенно высказался
Захар Малкин. — Оно так...
•— Решили, — поднимаясь на ноги и как
бы выражая общую волю, взволнованно прого-
ворил Горев. — Спасибо, братцы коммунары!
А теперь отхватим еще круг — и за дело.
И первым пошел к покосу.
Будто нежданный гром средь ясного дня,
ударила по Курье весть «о пашне на\себе».
На какое-то время Курья замерла. Люди, встре-
чаясь в поле и на улице, коротко обменива-
лись: «Слыхал?» — «Слыхал!» — и умолкали,
словно еще не верили, боялись верить и наде-
ялись, что это пройдет, как какой ночной испуг
из-за ничего. Людям еще казалось, что Вадь-
кины «ветрогоны» воткнут плуги в землю, по-
тужатся денек, побегают с бурчащими живо-
тами в овражек — и кончится душепротивная
дерзость потехой. Но шли дни, недели, на кре-
стьянских полях уже разгоралась страда, а па-
хота на себе в дикой закурганной степи упорно
продолжалась. И тревога, ненависть и неосо-
знанный страх все сильнее завладевали черно-
курьинцами...
5
Ежедневно по сорок потов проливали па-
хари. Скоро наступила нестерпимая жара. По
ночам оттуда, снизу, из дремлющей тайги и
озера выползают .освежающие туманы. С вос-
ходом же солнца роса, закипев, иссыхает в жа-
ровне земли. Иногда из-за сизо-парящего гори-
зонта легким газом выплывают облака. Но и
они тут же тают под зноем солнца
Запад пересох. Весь этот необъятный про-
стор льется и переливается жаром солнца.
Вправо, если смотреть с кургана, — колкий
блеск жни'Рв, горящие волны спелых нив, жел-
тые кресты снопов и кое-где черно-бурые поло-
сы пара; влево — вызолачивающийся ковыль,
зеркало целины и его излом — отцветающие
пырьи и бурьяны — высокотравная залежь.
Воздух не шелохнет. Горячая золотая муть...
Босоногая детвора — погонщики — пекут в
золе горячей земли цыпчатые ноги.
В жарком мареве голоса их звучат глухо,
хотя погонщики кричат до хрипоты.
Они «подымают» отдельный клин за овра-
гом, Запряженные в плуги худые лошади и ко-
ровы кое-как продвигаются через вековой пы-
рейник. Часто останавливаются и ложатся. И
ни крик, ни кнут, ни ласковое слово не могут
поднять их с места долгое время...
Основная же площадь коммунарского наре-
за от самого кургана подымается людской тя-
гой: в каждом плуге ватага: десять—двена-
дцать мужиков. Цепь упряжек растягивается
на целый сотельник. Разноцветные рубахи паха-
рей от пота одинаково темно-белесы. Некото-
рые раздеты до пояса. Коричневые тела их,
прикрытые лишь на плечах накладками для
лямок, блестят на солнце.
Человечья эта тяга продвигается еще мед-
леннее. После рывков, стронув плуг, пахари
делают несколько шагов, останавливаются.
Протянут столько же и опять останавливаются,
не разгибаясь, чтобы, передохнув, снова пре-
одолеть полметра-метр...
Создается впечатление, что пахари только
и делают, что дергают где-то застрявшие плуги
или отдыхают, тяжело склонившись на лямки,
одетые через плечи...
«Пахота на себе»... К ней не может при-
выкнуть глаз человеческий. Она воспринимает-
ся как нечто безумное, противоестественное,
возмущающее душу всякого проходящего и
проезжающего... Она выпахивает в сердцах лю-
дей глубокую, незарастающую борозду на всю
жизнь...
Как раз мимо коммунарского нареза накор-
чеванными рыдванкамн сплошным потоком
идет возка.
У черной, чуть искрящейся пашни запру-
жают дорогу. Гуртятся у кургана, поднимают-
ся на* его уже утоптанную вершину, ахают,,
гадливо хлопают об полы, зло смеются.
Захар Безбородый тоже останавливает свою
рабочую, серую в мелких яблоках, четверку,
вокруг которой, как весенняя бабочка, все еще
на правах несмышленыша, взбрыкивает, дыбит
и носится Красотка. Запряженные степенные ра-
ботяги, казалось, любуясь ее красотой и моло-
достью, спокойно прощают белогривой озорни-
це, когда она пытается достать их холки зубами.
Захар, сумрачно опустив сохранившиеся
запорожские усы, поднимается на курган. Долго
не может набить и раскурить трубку.
— Ах, поганцы!
— Ах, нехристи!
— Ах, костоломы!
— Царица ты небесная, что же это делает-
ся на белом свете... Не унимаются вертопрахи...
— Взбесились люди...
— Какие уж это люди. Распорют брюши-
ны, выпустют килы и расползутся на карачках,
осквернители...
— Вот до чего коммуния доводит, братцы
мои! Нет, видно, не перешагнуть человеку по-
рога без перста божьего.
В длинной белой рубахе, с деревянными
вилами для снопов, как с посохом, па самом
верху стоит старший Бабичев. Ни на кого не
обращая внимания, он неотрывно смотрит бе-
лесыми, уже плохо видящими глазами на чело-
вечьи упряжки, и почти беспрерывно слышится
его заклинание: «Помилуй мя, Иуде да воз-
дастся Помилуй мя, Иуде да воздастся».
— Быват, — под аккомпанемент заклятий
старовера подает голос Андрон, — по Волге та-
щут баржи, так то по воде. А эти отступники
с самой твердью врукопашную схватились.
— Ха-ха! Это они на вселенную замахи-
ваются...
— Ты благоустроенный житель, — отзыва-
ется и Захар, — и то прежде чем какой лоскуток
крепкий прирезать, оторопь берет... Надор-
вешься, думаешь, бессловесную животину по-
режешь... Совесть замучит... А эти с голыми
руками целый нарез на триста душ замежева-
ли... по самой закурганной... Да это же явное
умопомраченье и хвастовство!
— Тятяня, замолчи! — вдруг слышится го-
лос Лены; завязанная белым платком от солн-
ца, она стоит в стороне ото всех на скате кур-
гана и так ласково гладит морду подошедшей
к ней Красотки, словно в чем-то горьком, горь-
ком утешает ее. •— Сколько тебя просить, тя-
тяня. Пусть другие скулят, а тебе-т зачем?..
Я комсомолка, почти что коммунарка... Неуже-
ли у тебя нет других забот, чем честить комму-
наров.
— Во как! — отвечает ей младший Баби-
чев, бывший коммунар. — А тебе, чистокровная
косомолка, видать, неизвестно, что есть и та-
кие коммунисты, какие не пашут на себе... не
запрягаются... так сказать, как скоты... Пусть
6
вот попробуют теперь без нас, подергают жил-
ками черного лиха... Поклацают зубами... Ан
близко, а не ухватишь.
А сам же Захар будто и не слышит Лену.
— Не ожидал я от Черткова. Вроде обра-
зованный человек, а такое диковинное озорство
супротив естества...
— А что ему? Он за плугом стоит.
— Кхе-кхе. Ну, не скажи. Нс больно сладкий
мед плуг держать, в каком люди запряжены.
— Вот тоже комиссарский сын! Господи,
за что кровь пролили, спрашивается?
— Глядите! А Рыжий-то, Вадька Ры-
жий, — в лямках так задрал голову, наглец,
быдто он кисет золота в орлянку выиграл! Пря-
мо-таки бубновый туз, да и только!
— Хоть пуп трещит, сок из заду пищит, а
грудь колесом...
— Ха-ха-ха!..
— Хи-хи-хи!.. Чаво вы тут гадуете и плю-
етесь, — внизу, почти у самой пашни, в востор-
ге бегает по межнику, припадая на «оттяну-
тую» во время бунта ногу, Нестер Бобров. —
Чаво вы плюетесь? Ведь это они показ делают.
Показом за коммунию пропагандируют. За
коммунию. Хи-ха-ха-ха! Ух! Уморили голопуп-
ники голоштанные. Уморили. Век проживешь,
весь свет обойдешь, а такого бесплатного по-
каза не увидишь. От дедов к отцам, от отцов к
детям, 'от колена к колену рубцом останется
в мозгах память о показе коммунарской
жизни.
— Постойте, постойте! Ой, что это там, —
повалились все. — Глядите, вот и другие
упряжки повалились. Один Рыжий стоит... А вот
и он протянул ноги... Неужто все сразу загна-
лись?
— Нет, не загнались еще. Передыхают.
— А чаво же не дымят?
— Не до курева.
— Слушайте, слушайте! Что это? Песня!
Откуда?
— А вон из низка. Весь полк коммунар-
ских баб с тяпками и граблями подымается.
Ишь дерут пласты поперек пашни.
— Погодите же! Песня!
Среди зелени кусточков
Светла речка протекла.
Течет речка, течет быстра,
С крутым бережком равна.
Я на эту быстру речку
Зорькой красной выхожу,
Печаль-горе отношу.
Некоторое время толпа молчит пораженная,
слушая тихую песню коммунарок.
— Эк, нахальство! — первым приходит в
себя Захар Безбородый. — Ну, не кощунст-
во ли? ч
— Тятяня, сколько раз тебя просить.
.— А чего бабы-то делают?
— Как «чего»? Ты что, своим глазам не
веришь? На себе боронуют. Тяпками, граблями,
а вон и бороны тащут. А детвы-то, детвы-то
сколько по всей пашне! Вот уж подлинно цы-
ганский табор. Недаром у них атаманом Цыга-
нок.
— Ну, детва везде детва. Им дороже леса
и купанья в озере — пашня. Земля даже без-
дельников тянет к себе, как цыплят тепло клу-
шки.
— Вон, глядите, и запряженные опять по-
дымаются...
— Тужатся... Дергают...
— Тьфу! На это невозможно смотреть, —
снова слышится голос Захара. — Душа мерт-
веет.
— Иуде да воздастся, Иуде да воздастся...
Нечистый уже вселился в них... Ишь, ишь, —
вытягивает длинную руку старший Бабичев, —
ишь, как он ломает их. Еще в святом апока-
липсисе сказано: «и приидут быки во образе
человека...»
— Да убирайся ты отсюда! •— вдруг гремит
Захар на старика. — Убирайся к дьяволам со
своим Иудой, вещун старый! Тут без тебя душа
выворачивается, а он... Бабичев! — кричит он
на младшего Бабичева, — забери своего прокля-
того вещуна, или я его сам стащу отсюдова!
— Ах, поганцы!
— Ах, нехристи!
—* Ах, костоломы!
— Вон как! Только «поганцы», только
«нехристи», — злым и растрепанным взбегает
на курган со стороны своего загона, который
он перепахивает вторично, Ерошич; он страш-
но похудел. Лицо его, румяное, добрецкое, ста-
ло нервным и землистым, обычно опрятная -
козлиная бородка колюче-взъерошена, в золо-
тистых глазах какая-то жгучая ош? полость. —
Ишь какие они у вас миленькие! Эти милень-
кие вот-вот нашлют на нас всех порчу немило-
сердия, к беспорядку и жестокостям обвыкнем.
Нет, это не поганцы, а враги нашего рода че-
ловечьего, устоя рушители. Один выход есть:
собраться и отрешить опасных вертопрахов от
обчества и выселить из Курьи, как мы отре-
шаем и выселяем конокрадов, если такие супо-
статы заводятся. Отрешить, говорю я, отре-
шить!!!
На мгновение все умолкают. Нежданно ска-
зано страшное слово — «отрешить».
— Ну, ну, — испуганно озирается Анд-
рон. — Что это ты, Ерофей? Бог с тобой!
— Выселить, выселить антихристов! — раз-
даются отдельные голоса. — Они, окромя тово,
нашу общую закурганную залежь занапащают.
Мы тут спокон веку сено брали.
Однако многие присутствующие ждут авто-
ритетного мнения Захара. К нему поворачи-
вается даже Андрон,
7
— Да что еще ждать? — помолчав, запаль-
чиво объявляет Захар. — Нужно спасать крес-
тьянство!
— Тя-а-тяня! — испуганно вскрикивает Ле-
на. Но Захар не слушает ее.
— Я тоже считаю, — поднимает он руку и,
как бы что отсекая, резко бросает ее вниз. —
Отрешить!
— Ай! — вскрикивает Лена. — Тятяня!
Что ты наделал? — не своим голосом кричит
опа. — Сколько раз... сколько раз я просила
тебя... Сил моих больше нетути! Прогнал ты
меня, сам прогнал! Прощай, родимый, я никог-
да не вернусь в твое единоличье. Проклятое оно,
проклятое...
И она, сорвав платок с головы, открыв свое
красивое, почти незагорелое, белое, лазорево-
глазое лицо, низко до земли поклонилась отцу
и, повернувшись, быстро пошла через пашню
к кулиге коммунарских женщин.
Ошеломленная толпа на кургане видела, как
Лена, дойдя до боронующих, обнялась с какой-
то коммунаркой.
— Давно известно, что за Гришкой-кова-
лем вздыхает, — слышится молодой голос. —
Вот и подалась...
Но на него никто не обратил внимания. На
кургане растерянны. Многие испуганно смотрят
на Захара.
— Ничего, — выговаривает он чуть дрожа-
щими губами. — Если родитель ей нипочем, так
у нее еще мать есть... дома ждет... И вон Кра-
сотка... Прибежит...
И он плохо гнущимися ногами сошел с кур-
гана, поймал заржавшую Красотку, привязал
к оглобле переднего воза, тронул лошадей.
— Ну, пошли, милые, передохнули, знать...
Откуда-то из за возов вынырнул переселенец
Стыцько. Обогнав Захара, весело приплясывая
и смеясь, побежал впереди его подвод.
— Господи, а блаженненькому все веселые
гульки мерещутся!
— Ах, поганцы!
— Ах, нехристи!
— Ах, костоломы!
Наташа Петошина посоветовала Леле Сафа-
ровой не уезжать на лето домой и подготовить
группу учеников ликбеза для поступления на
рабфак. Леля поплакала, но предложение был'о
лестным для молодой учительницы — не уеха
ла. И, как говорят, стала невольной свидетель-
ницей события Она так переживала, так пере-
живала за коммунаров, что много раз ходила
в закурганную просить Наташу, Горева и са-
мого Черткова отказаться, если это возможно,
от пашни «таким странным способом», как она
выражалась, и найти более естественный выход.
«Мне вас жалко, я не могу», — доказывала Ле-
ля, но ничего не достигла.
Правда, Горев, кажется, даже похвалил:
«Давай, давай влазь в наши мирские дела. Ишь
ить добрая... Прямо жалостный ходатай...»
— На вашем месте, Леля, — более опреде-
ленно сказал ей раздраженный Чертков; он был
без рубахи, весь в грязных потовых потеках, —
я всякий свободный час бежал бы сюда и запря-
гался хотя б в борону! Мне стыдно за вас, кан-
дитат в члены Коммунистической партии!
Леля тогда вздрогнула, как от удара, раз-
давшегося где-то рядом. Но затем, возвращаясь
в село, она шла все быстрее, быстрее и, нако-
нец, побежала, задыхаясь от слез, не разбирая
дороги. Леля спотыкалась, падала, поднималась
и опять бежала. С каждым новым шагом слова
Черткова ей слышались все обиднее и оскорби
тельнее. Но все же внутренний, самый какой-то
пугающий смысл их ей еще в полной мере не
открывался. И, только вбежав в школу и узнав
от сторожа деда Пахома, что Лена Щербакова
ушла из родной семьи туда, на пашню, поняла:
ведь ей, дочери уважаемого доктора Сафарова,
впервые так конкретно предложили... запрячь-
ся... запрячься в борону. Поняла и, чуть не
вскрикнув, закусила губу...
Поняла и Горева... «жалостный ходатай»...
Боже, Рыжий смеялся над ней... Оказывается,
смеялся...
— Постой, постой, а как это называется?
Как называется? — остановилась она посреди
своей комнаты. — Пашня на себе! Пашня со-
бой! Вот как это называется! Вот как! Что же
теперь? Я узнала это! И я не хочу этого! Не хочу!
Что же теперь? — по-прежнему стояла она не-
прикаянная, испуганная, ни к чему не прикаса-
ясь, словно вдруг потеряла всякую связь с окру-
жающим: с милой, странно потемневшей комна-
той, со своей певучей гитарой, чуждо забурчав-
шей, когда она вошла, с этажеркой, на которой
лежали книжки, постоянные ее советники, и те-
традки «приготовишек»; все вещи вроде бы по-
меркли для нее и стали чужими, как на вок-
зале. — Что же теперь? Что же теперь? Нужно
кому-то рассказать, написать. Я каждый день
собиралась писать дневник. Так вот я напишу...
Напишу. Может быть, первый и последний лист
своего дневника...
Сафарова бросилась к столику, открыла чи-
стую тетрадку, и полетели туда слоза испуга,
слова-вопли:
«Мамочка ты моя, что же теперь? Что же
теперь? Мне кажется, что я оказалась перед
неприступной скалой. Вот она, страшная!!! А они,
обдирая ногти, взбираются на нее. Мне же ме-
рещится, что я сорвусь, нет, я уже сорвалась и
вот лечу в пустое пространство... А они взби-
раются... Ой, нет, я знаю, что это такое, знаю.
8
зачем это делается, но я не хочу это знать, мне
непереносимо страшно это знать.
Кончился мой золотой сон. И я больше не
могу видеть этих полулюдей. Они окаменели.
Пусть эта жуткая самоказнь будет проявле-
нием их отчаянной жажды жизни и победы над
вечным тихим рабством, все равно — они, эти
бедняки, вызывают во мне уже не жалость, а
панический страх и отвращение не только к се-
бе, но и к цветам. Золотые рыбки — я привезла
их из дома и кормила здесь на окне — кажутся
теперь моим ненужным, банальным атрибутом.
Я пишу и, как всегда, вижу себя в моем зерка-
ле, стоящем на столе; проверяя тетрадки, я ча-
сто глядела в него, любовалась моим тонким,
энергическим, как у папы, лицом...
Что осталось от его деловитой интересности?
Ничего! Помятое, нервическое, пыльное. Вместо
глаз — какйе-то испуганные мохнатые зверьки
в норках. А моя элегантная мальчишеская бое-
вая прическа, которой я так гордилась, оказы-
вается, совсем неуместна, так как по форме моя
голова — огурцом. Какая гадость! — голова
огурцом.
Что-то произошло враждебное. Будто меня
испугал гром во время страшной грозы, и я впер-
вые вспомнила, что я живу, жалею свою жизнь
и могу не ужалеть ее. Дыхание спирается в моей
груди. А ведь там душа моя — легкая птичка,
похожая на маленькую трясогузку. Ах, моя
милая жизнь!
Но почему я робею за тебя? Ведь я каза-
лась себе сильной, и приехала сюда учить лю-
дей активной самозащите. Но почему же я по-
ражена упорством людей? Почему у меня спи-
рается дыхание? Почему мне кажется, если я
свободно вздохну, тут же перестану жить. О
ужас! Всего этого я не понимаю. Вижу свою ду-
шевную разруху, развалины, — и ничего не ви-
жу, и не хочу видеть, хочу забыться, но страш-
ная картина людской дерзости стоит перед гла-
зами.
Над полем печет солнце. Ни свежего ветер-
ка, ни тенечка Нечем дышать. Рубахи на за-
пряженных мокры, хоть выжимай, у многих
около наплечников, где проходит лямка, гряз-
новатая пена. Кое-кто без рубах—их тела «бес-
телесы», только нервы и мышцы. По ним хоть
изучай анатомию. Глаза в глубоких впадинах,
воспаленно-тусклые, как разогретые камни.
Упираясь ногами, напряженно вытянувшись
вперед, медленно переступая, протягивают плуг
сквозь толстенный вековой дерн. Кажется, что
натянувшийся канат и лямки какой то нечело-
веческой силой тянут людей назад. Люди, не
разгибая шеи, пытаются перетянуть ее — де-
лают шаг... второй... третий...
Я стою почти рядом, у бочки с водой, жду
беседы с Чертковым. Я вот-вот упаду в обмо-
рок. У меня кружится голова, закрываю глаза
и только по треску корней угадываю — люди
продолжают тянуть. Чертков за плугом. Он всем
корпусом стремится вперед, несет плуг, не вы-
нимая из земли. Он, видно, увлекся, на мгно-
вение забылся, может, представил себя настоя-
щим пахарем и вдруг, махнув на запряженных
чистилкой, зло крикнул:
— Н-но-о, чер-р!..
Мне показалось, у пахарей в это время не
было слуха и они не обратили, не могли обра-
тить внимания на этот крик. И это было самым
страшным. Чертков же застонал, зашатался из
стороны в сторону, чувствовалось, весь ослаб,
выпустил ручки плуга. Налетевший пыльный
вихрь хлестнул его, и он упал в борозду. Плуг,
никем не управляемый, захватывая широкий
пласт, пошел вниз и резко дернул пахарей
назад... Остановились.
Я подошла к Черткову, он уже сидел тут же
над бороздой. Вот тогда-то он мне и сказал те
ужасные слова, которые все еще звучат в моем
сердце. Какая сила духа дала возможность ему
тогда сказать их — для меня непостижимо. Для
меня, наверно, никогда не перестанут звучать
эти слова. И я никогда не перестану видеть пе-
ред собой эту человеческую запряжку. Нет, это
не бурлаки со знаменитой картины. У тех —
живописная угнетенность, у этих — исступлен-
ная решимость. Но удивительно, с тяжелыми
шагами пашущих на себе людей почему-то неот-
вязно переплетается вся моя работа. Вспомина-
ется, как меня привлекли, как я участвовала
в спектаклях, помогала Наташе руководить лик-
безами. Иногда хотелось бы съездить домой,
в гости, повидаться кое с кем из ребят, но нет,
было уже стыдно менять лйкбез на свидание.
День занималась с детьми, вечером со взрос-
лыми. Перед глазами проходят люди, приятные
и неприятные, умные и глупые, мелькают од-
нообразные дни и месяцы, и все берется от ме-
ня, и я не вижу конца, когда придет время для
меня. Века лежат целиной, а я, как Наташа,
Гриша и Чертков, должна вылиться ярким
лучом света до последней искорочки в моей
жизни. Всей жизнью, жизнью неповторяю-
щейся.
И за то, что я отдаю себя, своим дыханием
согреваю учеников, сама несколько раз зимой
ночевала с вьюгой, мужики забывают даже дро-
ва привезти. Нет, я не хочу, не хочу пахать на
себе. Ой, нет, я не хочу видеть эту человечью
тягу, я уже не хочу чувствовать себя, страшно
мне. Я хочу забыться, заснуть. Закрываю глаза
и вижу: я держу плуг. Плуг лезет в глубь це-
лины, в века, захрустели под лемехом их корни,
осадили запряженных назад. Я хочу помочь им,
потянула, а внутри что-то треснуло. Я ослабла,
закачалась из стороны в сторону. А сзади слы-
шу грозное;
2 Роман-газета № 1&
9
— Не мешайся под ногами! Ни вправо,
ни влево — прямую борозду держи.
Я еще раз изо всех сил приподнимаю плуг
и падаю в борозду. А по мне идут тяжелые же-
лезные ноги.
Я просыпаюсь.
О, господи! Я еще полностью не сознаю, что
делаю, — хватаю на столике кандидатскую кар-
точку, выданную ячейкой, и со страхом рву ее.
Соображаю, как в тумане, что захватить с со-
бой. Ведь я сейчас же с любой оказией уеду
к себе в город, домой с одной пока ясной мыс-
лью — восстановить любовь к золотым рыбкам.
Восстановить, любить и кормить. Кормить и
любить...»
Так начался и кончился дневник Лели Са-
фаровой:
Неожиданный отъезд ее не очень поразил
Черткова.
— Так делает даже клоп, когда чувствует,
что его обнаружили, — сказал он как-то во вре-
мя привала.— Вон и суслик в норку прячется...
— А может, напрасно ты тогда так говорил
с ней? — тихо спросил Горев.
—А как же еще нужно было говорить
с ней, Вадим Петрович? — последовал горячий
ответ. — Может, так: «Вы, мол, существо неж-
ное, интеллигентное... Извините, простите...
Что изволите? Не беспокойтесь... Уж всякую
черную работу мы сами...» Так, что ли? — уже
в сердцах спросил Чертков. — До смерти не лю-
блю подобные партийные сопли вокруг интел-
лигенции. А хорошие интеллигенты и сами сты-
дятся такого обхождения с ними... как со вто-
рым сортом людей...
И, помолчав, добавил:
— А все-таки тут и мы виноваты: знания
у Сафаровой отняли, а жизни еще не успели
дать... Жизни... А сама она ее создать не спо-
собна...
* * *
— Сердце не обрадовали, -— отозвался Го-
рев, вытряхивая в борозду пыль из портянок. —
Вот мы — другое дело... У нас крыла вразмах,
что у беркутов под небесами...
Волнения и страсти в Черной Курье нака-
лялись с каждым днем.
Теперь толковал апокалипсис уже не один
старый Бабичев. По селу пошли мрачные слу-
хи и предсказания о конце света и пришествии
власти нечистого. Люди собирались и расска-
зывали о своих недобрых предчувствиях иенах.
Сон культурника Глазова знала вся Курья,
передавался от одного к другому, как какое
черное знамение
Будто бы Тимофей Афанасьевич не хочет
рыть себе могилу, но не может не рыть, роет.
Бросает лопату и во всю мочь бежит от моги-
лы, а ноги на одном м'есте перебираются — не
бегут. И опять не хочет рыть, а роет. Дорылся
до красной земли. Из земли вылезли упыри с
горящими глазами, закапывают Глазова. Гла-
зов хочет позвать на помощь, закричать «ка-
раул», но не может.
На том и проснулся.
Может, в другое время культурник Глазов
и не обратил бы внимания на этот свой сон,
но так как теперь граждане настойчиво искали
в нем особое значение, Тимофей Афанасьевич
сам вынужден был обратиться за разъяснением
сна к известному в Курье толмачу, уже знако-
мой нам бабке Серафиме, что притворницей
бдеет в церкви. Та ответила: «Когда ты зака-
пываешь — плохо, когда тебя закапывают —
хорошо».
Но на этот раз никто не поверил разъясне-
нию бабки Серафимы: ни граждане, ни снови-
дец.
— Ничего хорошего нет,— говорил Тимо-
фей Афанасьевич, — если тебя закапывают...
С ним все соглашались. И тревога росла.
Дерзость коммунаров истолковывалась все
шире и глубже. Теперь чернокурьинцам каза-
лось, что «ветрогоны Вадьки Рыжего» не только
кощунствуют и оскорбляют их чувства нечело-
веческой пашней, но бросают вызов всему их
вековому опыту, затеяли недоброе состязание
не только с целиной, явно не по силам, но и со
всем укладом, понятиями, образом мысли,
основами их человечьей жизни.
Уход из семьи Лены Щербаковой и бегство
полюбившейся чернокурьинцам учителки Са-
фаровой еще больше возбудили село.
Большой соборный колокол почти беспре-
рывно и тревожно гудел над полями. Это была
традиция во время страды, но теперь голос ко-
локола звучал для прихожан особенно тре-
вожно.
Предложение Ерофея Ерофеевича Пискаре-
ва и Захара Безбородого собирало все больше
и больше сторонников. Все чаще и настойчивее
шли в селе и прямо на полях разговоры об от-
решении «опасных» от общества и о созыве для
этого мирового схода без участия Совета, воз-
главляемого Ивашкиным.
Заботу о подготовке схода взял на себя Ан-
дреи. как выборный мирской человек, страстно
уверовавший в спасительную силу предложе-
ния о выселении отступников. Уже готовился
приговор общества. Его писал по просьбе Ан-
дрона Прохор Сидоркин, поселившийся одино-
ким волчком в полуразвалившейся землянке на
отшибе села над оврагом и занявшийся само-
деятельной адвокатурой. Прохор обосновывал
приговор с удовольствием - он-то понимал, что
означает упорство коммунаров.
При всем этом всеобщем возбуждении черно-
курьинцев справедливость требует сказать: как
ни злобствовали, как ни страшились граждане
«антихристов», где-то далеко, в глубоких му-
70
жицких тайниках теплился интерес: «А что все-
таки из этого выйдет»? С каждым днем, с-каж-
дым перевернутым сотельником закурганной —
пусть таким нечеловечьим трудом — интерес
этот чувствовался все больше. Крестьяне теперь
не гуртились у коммунарского нареза и не толь-
ко потому, что их ненависть того достигла и что
они кощунов Рыжего считали окончательно для
села потерянными и уже навеки отпетыми. Не-
которые проезжали мимо нареза потупясь, ста-
раясь незаметно взглянуть на пашню одним
глазом. Находились и такие, которые прихо-
дили сюда ночью и щупали, щупали пальцами
мягкое, пышное тело земли... брали на язык...
Побывали тут под покровом глухой ночи и За-
хар, и Тимофей Глазов, и сам Андрон.
Но, вспомнив, каким способом поднималась
закурганная твердь, граждане с неменьшим от-
вращением и страхом возвращались на свои
загоны.
Приговор скоро был готов и уже лежал в
горнице Андрона за образами. Оставалось на-
значить удобное время и место схода. С этой це-
лью Андрон объезжал жителей Курьи, главным
образом верующих прихожан.
Посещение Ерошича и Захара Безбородо-
го — он Захара упорно называл Безбородым
в отместку за прозвище «святой Ахламон»,
утвердившееся за ним, — оставлял на последнюю
очередь, так как подготовка к сходу встрети-
лась с затруднениями: крестьяне дорожили
каждым часом ведреной погоды и пуще огня
боялись наступления.дождей.
До коммунаров доходили слухи о стараниях
Андрона, но они как-то не придавали им серь-
езного значения, да и не до того было пахарям.
Нервы внутренней жизни коммуны действи-
тельно давно, как говорят, подходили к пре-
делу.
То одна новая коммунарка бросит мотыгу и
расплачется, то другая, проклиная долю, оста-
вит на подруг борону или железные грабли. То
Аниска Таракашкина раззевается на все по-
ле, — дескать, в батраках спину гнули-ти и то
знали, какого хрена получим, а тут на скоти-
нячьей натуге исходишь, а не знаешь, сколько
шишей ухватишь.
Или Домна Жеребилова, длинная и баси-
стая, не пропустит случая по черному рассра-
мить главных кашеваров — обидчивую Полю
Хрякову и молчаливую ее мать Аксинью — за
ложку каши при раздаче. Поля грохнет на зем-
лю алюминиевые и деревянные миски, отбежит
в сторону, визгнет в траву и цежит.
За ней бежит Наташа — вернуть к делу.
А на стану найдется баба, которая горой вста-
нет за справедливую Полю, упрекнет Жереби-
лову, что ей всегда «мало». Найдется защит-
ница и у Жеребиловой. Ну, и пойдет содом и
гоморра с вытьем и причитаниями. Перекинет-
ся после полудня на пашню, истомит, изведет
всех.
Вдвое тяжелей и крепче в такие дни цели-
на. Люди мрачные, раздраженные — не при-
коснись.
Даже старые коммунарки порой теряют тер-
пение. И только красавица Марья, — Марья,
еще недавно буйная на слова, не сильно в жиз-
ни заботившаяся, что подумают о ней люди,
вечно недовольная и смирявшаяся только
перед разумом Марфы, — с самого начала
пашни ни на минуту не теряет радости. Ее
живота еще не видно, а она уже ласково при-
тихла. И не было теперь другой женщины в ком-
муне, к которой бы шли с таким доверием.
Разговаривая с людьми, Марья смотрела на
них нежными материнскими глазами, будто го-
ворила с тем долгожданным, кто зародился у
нее под сердцем.
Марья вела себя так, словно вокруг нее
происходила не тяжкая пахота на с^бе, а ее
счастливая свадьба.
Наташа, назначенная правлением старшой в
ватаге женщин, постепенно уступила старшин-
ство Марье. У Наташи и втайности не возника-
ло чувства соперничества с Марьей. Радуясь
душевному росту Лукиничны, она сознательно
старалась укрепить авторитетную власть пред-
седательши, беспрекословно выполняя ее пору-
чения, всегда дельные и добрые.
Марья чувствует поддержку, уверенно вхо-
дит во власть... Бережно охраняя еще не обо-
значившийся под ее синим фартуком живот, ка-
жись, не зная устали, сначала рубит тяпкой
косматые пласты пашни, потом железными
граблями, кузнецами смастеренными, расшну-
ровывает, расплетает и расчесывает матушку-
землю до последнего коренышка. И то чудес-
ные сказки рассказывает бабам, то побасенки
смачные, которых при мужиках нельзя расска-
зывать, а то и подымет песню — одну сердеч-
нее другой. И про рябинушку, и про светлую
реченьку, и про тополь-молодца, в омут загля-
девшегося, а то и просто уморительную «Цып-
цып, ту-ру-ру...».
А чье ожесточенное сердце не смягчит ду-
шевная русская песня, не позовет на подвиг!..
И все же бывает так трудно человеку, что
одной песни ему мало, как бы она хороша ни
была. Бабы вырываются тогда из-под материн-
ской власти Марьи и учиняют на пашне «свою
спектаклю», потешая мимо едущих единолич-
ников и одновременно страша их еще больше,
чем прежде.
Мужики, где словом, где ремнем, уговари-
вают баб потерпеть. Но и их уговора ненадолго
хватает. ,
К середине августа все чаще и чаще начали
выпадать жаркие денечки, когда в женской
ватаге подымается такой галдеж, что твои ди-
2*
11
кие гуси перед отлетом; кажется, вот-вот все
взбунтуются, разом побросают тяпки и бороны,
соберут по пашне детишек и разлетятся по ста-
рым гнездовьям. Попробуй собери...
— Терпенье, терпенье, — слышится Черт-
кову за плугом сипучий голос. Да, да. опять
видится чертячий нос с огненной колючкой под
ним. Опять настырный бес, неотвязный хрыч,
с сатанинским упорством повторяющий эти
слова и в кромешном штрековом завале, и на
бурном собрании, когда он остается в боевом
одиночестве.
Терпенье, терпенье! Главное — терпенье!
Может быть, и для тебя, Чертков, сейчас
нужно это его сатанинское боевое терпенье.
Сейчас ни хорошие слова, ни увещевательные
речи их не могут убедить... Сейчас для тебя,
Чертков, нужно терпение...
Они устали... Устали до мурашек в глазах,
а делу конца-края не видно... И первым упал
в борозду ты сам... И как раз в присутствии
этой жалостной Сафаровой... Черт ее побери...
Горечь отчаяния подкрадывается не только
к женщинам... Нет-нет да и ругнет свою судь-
бину какой-нибудь пахарь, скинет лямку, отой-
дет, рухнет на землю... Другие тянут плуг —
вернется... Пока вернется...
Терпенье, терпенье, Чертков...
На дрожках по делам контрактации проле-
тает мимо предприимчивый Парасюк... «Эге-
ге-е! —кричит. — Могилку коммуне копаете?
Ну копайте, копайте!.. Осенью приеду попла-
кать над дорогой могилкой!..»
Терпенье, терпенье, Чертков...
В краевой газете напечатан доклад началь-
ника управления‘земледелия... и там три строч-
ки о коммуне: «То, что делается ныне в Курь-
инской коммуне — несерьезно. В период на-
копления гасить инициативу нельзя». Терпенье,
Чертков, терпенье... И пример. Пример, как
лемех землю, жизнь переворачивает и уклады-
вает ее по-новому... Так где-то говорил това-
рищ Ленин...
Тетка Марфа сказала: «Хоть детву-т сохра-
нить. Боже ты мой, какое наказанье привез
нам гостенек...» Терпенье, терпенье, Чертков...
Она, может, еще не раз скажет это... скажет...
А все же сама пошла по домам «Вадькиной
орды», собрала под свою опеку три десятка
маленьких... Взяла себе в подмогу школьниц...
И вот все лето нянчит коммунарских несмыш-
ленышей. И уже прозвана коммунарками забот-
ницей... Что это означает? Терпенье, терпенье,
Чертков... Из всех сил... Сверх сил... И не
упасть... Ни за что... Нипочем не упасть И
вперед. Только вперед. Шаг за шагом... Шаг за
ша-агом...
Бывает, сомнения и тебе вдруг холодят ду-
шу, Чертков... И это самые страшные минуты
твоей жизни. Руки и ноги слабеют, плуг начи-
нает вихляться из стороны в сторону... Выры-
вается... Вырывается... Неужели это... конец' .
бесславный... позорный... Если да, жить тебе
нельзя... Невозможно... Не переживет стыда и
твой старый самолюбивый хрыч... Стыдно бу-
дет руднику... Горько партии... Но почему ко-
нец? А вот Гриша Сидоркин с перво.о дня
пашни работает запоем, как поэт... Сменяются
молотобойцы... Устает Самсонка Громов, а
Гриша, кажется, совсем не снимает фартук...
Ночью кует, наваривает и точит, а днем меняет
лемеха и сошники плугов... Меняет ежедневно...
Иногда по два раза в день... Если б не Гриша,
не его лемеха — острые и крепкие, как булат
ные мечи, — может быть, запряжки застряли б
еще на первом сотельнике... Чудесный, ни
с кем не сравнимый коммунар Григорий... От-
чего у него такое вдохновенье?.. А расцвет
Марьи... Горев... А сила духа старых мастеро-
вых коммунаров, променявших достаток на
миску каши из общего котла... А приход Лено-
чки Щербаковой...
Вот в ком твоя сила, Чертков... Терпенье,
терпенье, терпенье... Из всех сил... Сверх
сил... И не упасть... Ни за что... Тебе
нельзя упасть... На тебя глядят... Тебе можно
только вперед... И опять был прав твой старый
хрыч... Если требуется, хоть минуту нужно про-
жить вдесятеро... да так, чтобы и умереть было
не стыдно, и состариться не позор... Шаг...
Еще шаг... вперед... только вперед...
Ты слышишь опять тонкие, режущие взвиз-
ги над пашней... Это Аниска... Опять Аниска
Таракашкина разделывает свою «комедь».
— Нету мочи-ти, нету, преисподня тебя
разорви! Все! Хватя! До кех буду ы ублять
свою женску способность! До кех — скажите,
ради Христа! На Боброва, бывало, насилуешься
и то знаешь, каков хрен в руки достанется, а
тут духом исходишь, а неизвестно, какой шиш
для тебя маячит... Разведусь! Разведусь со
своим безрасчетным Пантелеем! Разведусь, са-
тана его возьми! И уйду в хозяйство мамани.
Хоть без мужика да с квасом!.. Ой долюшка-ти
моя горная... долюшка-ти одинокая... А ты
спроси меня, Марья, спроси, как я попала
под моего черта худющего? И сама не знаю!
Уговорил. Уговорил, окаянный. Еще до свадь-
бы уговорил. Зашлась я, дура, и не столкнула
чумазика без кола и двора... Ну не дура ли?
Ой, мне горюшко! Ну, рази это можно терпети?
И когда конец будет страданию с аспидом. Знать,
одна гробовая досточка укроит меня от беста-
ланного-ти...
Чертков слушает, сжимая ручки плуга.
И скорее чувствует, чем видит, как в запряжке
всем худым телом, прикрытым прилипающей
рубахой, вздрагивает Пантелей, будто сзади
бьют его кнутом после каждого издали долета-
ющего взвизга Аниски. Таракашкин сгибается
12
все ниже, острые лопатки топорщатся, лямки
резко натягиваются, и он, напрягаясь, рвется
и рвется вперед, вроде бы старается уйти от
хлещущих ударов . Чертков хочет остановить
его, успокоить: надорвешься, мол, еще порчу
получишь, а ты для коммуны дорогой человек.
Такие, как ты, ой, как нужны. И Аниска... ни-
куда, мол, не денется от тебя и Аниска. А нет,
еще лучше найдем.
Чертков, забывшись, незаметно для себя
нагнулся над плугом, будто впаялся в плуг,
снова забрав пошире пласт, всем без остатка
существом своим несет плуг, не уменьшая глу-
бины пласта. Он снова ничего не слышит и не
видит вокруг, не чувствует напряжения ног,
рук, позвоночника, каждой жилки. Ему только
хочется помочь... помочь тянуть плуг из по-
следних сил рвущемуся вперед Пантелею... Вот
сейчас они немного подальше отойдут от жен-
ской ватаги, и Чертков остановит запряжку и
скажет эти важные слова Пантелею, но не успе-
вает. Он, как в тумане, видит, что ноги Панте-
лея, обутые в худые ичиги, подогнулись и Пан-
телей падает лицом в борозду.
Остановились.
Остановились и женщины. Увидели.
Умолкла Аниска.
Чертков выпустил плуг, медленно оседает
на землю.
Горев, освободившись от лямки, подымает
на руки Пантелея и, выйдя с ним на целик, как
в зыбке, покачивает его, старается обдуть ве-
терком.
— Ну, ну, Пантелей, — тихо бурчит над
Таракашкиным Горев. — Ну, ну, что же это
ты, брат. Такой героичный мужик и вот те
на — суморок.
— Суматошный, говорю, — отзывается
старший Таракашкин, опускаясь на землю, —
Да и Аниска хлестка характером. Вот и полу-
чатца...
— Ну, ну, Пантелей... Мы с тобой еще не
такое можем... — продолжает Горев. — Что нам
крепкая... Войдем в силу — еще не такое нач-
нем...
— Чаво ты, чаво! — очнувшись, завозился
Пантелей на руках у Горева. — Ну, забылся
маненько. А ты уж на руки, как дите... Пусти...
пусти, Рыжий. Чаво там! Всем же известно —
люблю поспать...
Освободившись от рук Горева и встав но-
гами на землю, тут же пошатнулся. Расставил
ноги, старается удержаться...
— Я и в батраках считался охочим поспать.
Бобров даже надзор за мной назначил... Сме-
хота! Как что — я брык на бок, — пошатывал-
ся Пантелей, у него кружилась голова. — Я
брык — и готов... В раю. Эх, люблю поспать! —
повалился Таракашкин в шелковый, золотею-
щий ковыль. —Давай, Рыжий, передых... Дых-
нем малость и айда. До ночи...
Пантелей бодрился, пытался выдать свой
«суморок» за сон. Но Горев видел, каких уси-
лий стоила Пантелею эта его бодрость! В нем
вроде что-то сразу потемнело.
Дорог стал Вадиму Пантелей Таракашкин,
считавшийся в селе никчемушним человеком,
как считает его Аниска и сейчас. Дорог, как
брат... Дороже брата... Друг и товарищ безза-
ветный... Не свояк в бражный день, а опора
в лихую годину...
— Оно известно: ходил за тобой такой слу-
шок, — соглашается Вадим. — А все-таки на
сей минут, если по чистому сказать, за тобой
другой грешок водится. С запалом работаешь...
Вроде бы... неумеючи... Мы теперь не токма
себе нужны, но и товарищам... И другие такие
есть... Особо опасно, по-моему, ежели такая
горячка за плугом ходит, — неожиданно слы-
шит намек Чертков.
Черткова будто обожгли... Да, да, не хва-
тило терпенья! Опять не хватило трудного хры-
човского терпенья! «С запалом работаешь» —
вот оно золотое слово, которого всем не хватало
с самого начала пахоты.
Теперь Чертков затаив дыхание вслушивал-
ся в каждое слово председателя. Ему показа-
лось, что Вадька заметил, может быть, самый
главный недостаток в их работе...
— Водицы бы испил, что ли, — предлага-
ет Горев Пантелею.
— А че, и выпью! — не поднимаясь, под-
хватывает Таракашкин. — Поднеси, Рыжий...
Понежусь... Раз у собственной бабы не заслужи-
ваю, так хоть ты, председатель, внимание окажи.
Горев раздвинул жирные лопухи репейни-
ка, налил из жбана воды в ковшик, напился,
плеснул себе в лицо водой. Снова налил ков-
шик, поднес Пантелею.
Пантелей сел, взял ковшик. Руки его дро-
жали, вода плескалась.
— Для чего работаем? — присел на кор-
точки Горев перед слегшим опять Пантеле-
ем. — Не для того, чтоб калеками стать, а
чтоб грудьми достойно развернуться. Не бери
тягу не по себе, Пантелей. Прошу тя.
Горев говорил негромко. Но его слышали
все. В спокойных словах Вадьки звучала теп-
лая ласка и горечь.
— А мы все тут берем не по себе, — все
еще отшучивался Таракашкин. — Меринову
работу делаем. А ты чаво-то новую песню
запел, председатель. Не отходную ли? Уж не
против ли геройства? Без геройства плуг не
свезешь. Такая у нас работа.
— Вот в том-то, видимо, и тонкость и рис-
ковость нашей затеи — примениться делать не-
людскую работу по силам. Сумеем, — с пе-
чалью рокотал над Пантелеем Горев, — спра-
л
виться с эдакой тонкостью — вспашем нарез,
нет — калеками поляжем. И идею-матку по-
губим...
«Примениться» — вот она, вот «тонкая»
задачка, над которой уже давно бьется Черт-
ков. Как ее решить, не погасив порыва ком-
мунаров, не охладив их отношения к работе?
— А как ты, председатель, думаешь вот
это самое «примениться», если не брать на
себя геройскую трудность? — словно подслу-
шав мысли Черткова, спросил Пантелей, чуть
привстав. — Как? Это меня сильно интересует.
Может, целина сама вспашется? Такое, ду-
маю, — кивнул он на пахарей, — и других не
может не заинтересовать. Ну, как?
Горев ответил не сразу. Мельком взглянув
на пахарей, почувствовал — они прислуши-
ваются.’ Переменился в лице. Вроде оробел.
Пантелей затронул самую страшную сторону
вопроса.
* — Ну так как «примениться», ежели, го-
ворю, не брать на себя геройскую трудность? —
повторил Пантелей.
— Не знаю, — на этот раз громко произ-
нес Вадим Петрович, явно для того, чтобы все
слышали.
И Чертков с огорчением понял: Вадька не
решился довести свои рассуждения до конца...
— До сих не знал, — продолжал Горев. —
И не знаю, как дальше приловчимся. Быдто
все ясно. А подумаешь — вроде лучше, если
все по-прежнему останется, — уклонялся от от-
вета председатель. — Целина же, в самом деле.
Тут только всей искренностью и возьмешь. Да
и не обо всех я говорил, — еще более смягчил
он свой вопрос. — Я только об вас двоих. Уж
больно вы и вправду мужики героичные... Ка-
бы б все мы такие были, не то б было.
— Хорошо, Рыжий, буду стараться... —
проговорил Пантелей и закрыл свои узкие
орочонские глаза.
— Старайся, а я прикараулю тебя во время
работы.
Не осмелившись решить, самим же постав-
ленную задачу, пытаясь общую беду объяснить
лишь недостатками характеров Пантелея и
Черткова, Горев все больше мрачнел и впер-
вые за время работы впадал, как говорят, во
власть жгучей тревоги за судьбу пахоты и са-
мих пахарей. Он не смог успокоить не только
пахарей, но и самого себя.
Горев посидел над Пантелеем еще немного,
поднялся. Пока он приводил в чувство Тара-
кашкина, пахари прилегли. Лежал и Чертков,
сунув голову в какой-то зеленый куст травы,
пахнущий резедой и прохладной мятой. Но
Вадька чувствовал, что им не до отдыха. Все
они думали о том же, о случившемся... Вчера
Чертков упал, нынче Пантелей... Думали об
этом и остальные упряжки, разом полегшие
вдоль пашни. Прочесывая пашню, не разгиба-
ясь, как-то особенно примолкли вдруг и жен-
щины.
Горев подошел к канату, перевязал чалку
Таракашкина ближе к своей затем, чтобы во
время работы чересчур горячий Пантелей ока-
зался рядом с ним.
Проделав это, Вадька устало опустился у
борозды на пласт пашни, подогнув ноги и по-
ложив на колени руки и тяжелую голову И
вся могучая фигура его сейчас выражала тяж-
кую думу, тревожную мысль. Нет, не обманул
его Пантелей своей бодростью... И сам себя
не смог успокоить Вадим... Падают люди...
падают... Что делать? Как, в самом деле, при-
мениться? Как без ущерба для пахоты обойти
страшную беду... Иначе — к гибели идем. На-
до посоветоваться с Чертковым... пусть только
отдохнет... Вадьке тоже отдохнуть бы ..
Горев не уснул. Он только на какое-то ко-
роткое время перестал замечать окружающее...
Бывают у человека минуты жизни, когда он
независимо от своего желания, но до стран-
ности обязательно, вспоминает прошлое или
неожиданно находит важное свидетельство пере-
житого, не постигая и не улавливая при этом
смысла, во имя чего это происходит... Да и
было бы бесполезно спрашивать, почему и за-
чем оказался сейчас здесь блуждающий по
жнитвам от стана к стану переселенец Стыць-
ко. Это все равно, что спрашивать, зачем и
куда катится оторванное от корня перекати-
поле; куда ветер дует, туда и катун катится,
где люди, туда и Стыцько стремится, сам не
зная зачем...
Когда Горев поднял голову от борозды, он
увидел перед собой переселенца Стыцько. Бо-
сой, легко одетый, Стыцько уютно сидел на
кромке борозды и, казалось, не обращал вни-
мания на Вадима. Чего-то ловя, он сосредото-
ченно рылся пальцами в своей бородке.
Горев вздрогнул, словно во сне. Зачем-то
поднялся на ноги, быстро осмотрелся вокруг,
словно боялся, что его увидят с ним, затем сел
опять на пласт против Стыцько.
Горев долго смотрел на него, как бы спра-
шивал, зачем он здесь и так не вовремя... Но
Стыцько по-прежнему сосредоточенно рылся в
бороде.
— Цу, зачем ты, дядя Гринько, — грустно
и просяще проговорил наконец Горев, — ког-
да мне и без тебя нелегко, попадаешься на
глаза?.. Как чуть что, так ты передо мной...
Что уж ты так долго взыскиваешь с меня,
брат? — продолжал Вадька так, словно пере-
селенец мог понять его. — Ведь я не по злу
убил тебя, а от добра бессознательного... От
добра, — повторил он еще грустнее и, протя-
нув руку, скользнул ладонью по его костляво-
му темному плечу, вытянувшемуся из-под от-
74
поровшейся заплатки холщовой рубахи. —
Вспомни, разве я не правду говорю? Вспомни,
ради Христа! — умолял Горев. — Ну, попро-
буй! Разве я имел на тебя какую злобу али
не хотел тебе всего хорошего на свете?.. От-
чего же, спрашиваю, такое душегубство над
тобой, дядя Гринько?.. Вспомни, попробуй...
Может, оттого, что слишком грустен и глух
был голос Горева, а может, каким-то образом
доходила мольба его до несчастного, а только
Стьщько вдруг, не отрывая руки от бороды,
прекратил перебирать пальцами, и выцвелые
посторонние глаза его вдруг отеплились, как
бы прислушались, и две крупные детские сле-
зы скатились ему на руки.
— Ну вот, ну вот, — встав на колени перед
ним, осторожно затряс его за плечи Вадим. —
Вспомнил? Пожалуйста, вспоминай, вспоми-
най... Отпусти душу...
Но нет, не тут-то было. Стыцько, словно
обманув его, вдруг толкнул сухими ручонка-
ми в грудь Вадима, вскочил на ноги, заливисто
расхохотался. И, выкрикивая свое постоянное
при встречах с Горевым: «Мне так гарно, Ва-
дим, мне так гарно, Вадим...», с хохотом, па-
дая и вновь поднимаясь, побежал по пашне в
сторону крестьянских полей. И затем долго
еще слышалось этб его «мне так гарно, Ва-
дим...».
Никто из работавших женщин, мимо кото-
рых он бежал, не посмотрел ему вслед, будто
никто не слышал его хлещущего смеха, его
чудовищно неуместной приговорки, будто все
это было чем-то привычным, примелькавшим-
ся, будто и самого его вовсе не было...
Тем сильнее было в эту минуту отчаяние
Горева. Люди лучше всякого суда знали, что
он не виновен в судьбе переселенца, а горе
душило сейчас Вадьку, как еще никогда не ду-
шило его, уже испытавшего, кажись, все са-
мые тяжкие невзгоды, какие только могли вы-
пасть в тот век на долю человека. Чем отли-
чался он сам, Вадька, от этого несчастного
всего год назад? Кто сделал их, рожденных
для счастья, такими?
Помочь Стыцько невозможно. Появление го-
ремыки здесь так же, кажется, никакого смыс-
ла не имеет, а горе Вадьки, приглушенное было
текучкой дел в коммуне, вновь перемешивается
с закипевшей жгучей ненавистью к старой
жизни...
Так горе становится для уставшего Вадьки
новой силой.
Нет, уже не буйство, потрясавшее когда-то
округу, манит теперь Вадьку, а жгучая мысль —
довольно в дураках оставаться! Это потруднее
самого лихого бесшабашья. И ведь никто иной,
как Сережка, зажег эту мысль в душе Вадьки
еще во время бунта. Но лишь здесь, на пашне,
после случая с Чертковым, а потом вот и с
Пантелеем, кажется, понял Вадька, как это
трудно не оставаться в дураках...
Горев недвижно сидел над бороздой, опу-
стив голову. Стыцько давно исчез за курга-
ном, а в ушах Вадьки все еще звучал его
режущий смех и приговорка.
Пахари в разных позах по-прежнему ле-
жали безмолвные. Один Самсонка Громов,
уставший бить молотом по наковальне и про-
гнанный Гришей ыбда на отдых, сидел за кус-
том можжевельника и, что'-то насвистывая,
мастерил себе наплечную подстилку для
чалки.
Женщины, разбившись кулигами по пашне,
присели передохнуть.
Марья, отделившись от них, быстро пошла
через пашню и, подойдя к Гореву, села рядом,
положив руку к нему на колено.
Чертков хотел было подойти к Вадиму, но,
увидев около него Марью, опять опустил голо-
ву в прохладный куст. Он только теперь по-
чувствовал, как неимоверно были напряжены
его ноги, руки, тело; он весь гудел. Сергею
почему-то не хотелось, чтобы Вадим узнал, что
он слышал его разговор с дядей Гринько. Пусть
подумает, что Сергей спит... спит... спит... А
на самом деле он не спит, а все еще тянет.
Склонившись вперед, твердо упираясь ногами,
упорно и прямо стуйает по борозде. Тянет, как
вся ватага... как сотни... тысячи... Миллионы
свили свои руки в один канат и тянут... тянут
борозду вокруг шара земли. И везде вокруг
шара — целина... века запущенной жизни. Это
они — запущенные века — цветут кровью цве-
тов в чертополохе, мнут свежесть всходов ка-
туном, жгут землю палящим дурманом белены.
Это они расплодили банды репейников, сма-
кующих сок земли. Запущенные века одели
живую, жаждущую света землю в терновый
кожух, разостлали мертвые постели солонча-
ков и пустынь. А мы, навалившись вперед,
упираемся икристыми ногами, тянем плуг.
Пласт за пластом отваливаются на нашу сто-
рону, лента за лентой, лоскут за лоскутом, с
треском и болью рвется целина, хрустят ее
кости. А тут в нашей стороне по расчесанной
земле тянутся к белым облакам бойкие всходы...
А вот и взлелеянный луг. Как много цветов в
этом реющем просторе! Веселые васильки ма-
шут синими платочками, мечтательно улыбают-
ся приветливые ромашки, разносится пьяня-
щее дыхание свободной белолистки, льются
истомой плодливые кашки, бесстыдной пыл-
костью горят румяные гвоздики, вскидывают
роскошными чубами модники-маки, чабрецы в
праздничных одеждах, взяв руки в боки, поют
«Ухарь-молодца», везде открытые глаза степ-
ных колокольчиков. Пырей-кормилец, трудяга,
расправляя могучие усы, всем своим видом
показывает, что он поважней разных модни-
15
ков, что он есть молоко, мясо и добрый конь.
А вот и пшеничное море — у кургана бьет его
золотой прибой. А дальше, над озером, подсол-
нушки склонились солнышками, слушают, шу-
шукаются, поют общую песню простора без
грани, без времени, без конца.
Чертков слушает, чует: к плечу его скло-
няется чернобровая пылкая гвоздика... Это
Наташа. Он медленно, с неохотой приоткры-
вает ресницы колокольчика и видит перед со-
бой в каплях пота, с воспаленными серыми
глазами, с облупившимся носом коричневое
от загара знакомое лицо действительности.
— Махорочки не требуется, Сергей Плато-
ныч? — повернулся к нему лежащий рядом
Гордей Таракашкин. — Веселяче действует.
Чертков не хочет курить, закрывает глаза,
но чудесное, видение не возвращается. Исчезло.
А совсем рядом вдруг чужой, гнетуще чу-
жой, сердитый, как чилижник, голос Наташи.
Да, рано или поздно это должно было случить-
ся. Все все думают об одном... Тем же встре-
вожена и Наташа. Тем более Наташа. Только
она по-своему. Остро и требовательно.
— Я виню во всем тебя, Вадим Петрович!
Одного! Больше некого...
Погоди, а ведь это она его, Черткова, так...
Не называет, а его бьет... Его одного...
— Аж оторопь берет, — слышит Черт-
ков. — Лошадь на ходу упадет, и то страшно.
А ведь это... коммунар. О чем думаешь, Вадим
Петрович? Председатель?
Будто кто злобный рванул Черткова от про-
хладного куста, увидел: Горев по-прежнему
сидит склоненным над бороздой. Рядом —
Марья, против, отвернувшись, стоит Наташа.
И вся ее тонкая фигура в вишневом платье
с выгоревшими раздражающе палевыми пят-
нами — непримиримо напряжена.
Это она опять боится его, Черткова. Крити-
кует председателя, а боится Черткова. Она
боится Сережку с того экстренного заседания
правления, на котором он рассказал о своем
плане «доброго понуждения»... Как это давно
было!.. И даже можно сказать, совсем не бы-
ло... А Наташа боится... Вроде что-то надо-
рвалось тогда в ней... Для Черткова, как ему
кажется, то была лишь черная минута ’его от-
чаяния, а она увидела тогда чуть ли не черту
его характера... чем-то опасную... Ярая про-
тивница «неясностей» на этот раз еще не сде-
лала ни одной попытки объясниться с ним.
Уклонилась и от его желания сделать это, ви-
димо считая, что и сам он объяснить такое не
сможет... Так ли думает Наташа, Сережка,
конечно, точно не знает... Но, во всяком случае,
с тех пор, что бы ни делал Чертков, что бы ни
говорил и ни предлагал коллективу, он чувст-
вовал ее опасливое к себе отношение... Она
не возражала против пашни на себе, хорошо
работала, но все время была словно бы в
ознобе...
И вот теперь прошлое и настоящее пере-
мешалось у нее и вырвалось с такой стихий-
ностью.
— Загнать коммунаров хочешь, Вадим Пет-
рович?..
— Во как, «загнать»!
В одно мгновение Чертков, блестя темно-
бронзовой кожей, оказывается сидящим на
кромке борозды против Горева.
Наташа не шелохнулась, будто не заметила
у своих ног Черткова.
— Прямо не знаю... прямо не знаю, что
делается. Вроде на пожаре... Как потянул,—
слышит Чертков, — что есть моченьки, так и
тянешь все лето без огляду, не задумываясь,
одним дыхом... А за тобой и остальные за-
пряжки на натуге гонят... Тут рвут и дергают
и мы там из себя выходим... Откуда только у
людей силы берутся... Никто не против пахо-
ты... Но...
— Да уж успокойся, Наташенька .. Чи ты
думаешь, Вадьше не жалко Пантелея?
— А что ты предлагаешь, Наталья? —
спросил старший Таракашкин.
— Одним дыхом пожар гасить можно, но
заставлять жить натугой . Это жестоко. Поуми-
раем, и все .
«Жестоко. Вот как она меня понимает...
Вот как...» — думает Чертков и, видя, как
еще ниже склонился Горев, протянул к нему
руку с кисетом Гордея.
Горев, вяло приняв кисет, чуть взглянул
на Черткова, и глаза. его с налитыми кровыц
белками сказали: «Таково-то, брат, нас с то-
бой лупцуют. Чего ответишь!»
— Я тоже считаю: тебя правильно луп-
цуют, председатель! — неожиданно- весело про-
говорил Чертков; возможность ответить Ната-
ше ее же способом, во всем обвиняя только
Горева, рассмешила его. — Кого же еще бить,
как не тебя? Больше некого! Погляди — все
мы тут не председатели, — показал он на паха-
рей, уже потянувшихся на его голос, как на
магнит, и скоро образовавших круг, по кото-
рому и пошел веселячий, и пошел до блеска
залапанный розовый кисет старшего Таракаш-
кина. — И вообще давайте его отдубасим! Не-
ужели все не сладим?
— Не, не сладим, — ответил кто-то.
— Тогда, может быть, помилуем нашего
председателя? — продолжает Чертков. — Тем
более, что он сам куда сильнее колошматил
себя недавно в разговоре с Пантелеем. Рико-
шетом досталось и Пантелею, и меня назвал
«горячкой за плугом». К тому же случайно
обронил, — этого Наташа не слышала, — дра-
гоценнейшее слово, которого нам, прямо ска-
зать, не хватало, как воздуха, — «с запалом»!
16
И всем нам стало ясно — работаем неправиль-
но. А вот как работать правильно, пока не зна-
ем и никто нам не подсказал. Может, восполь-
зуемся хорошим советом Наташи, подумаем,
как же лучше работать? Легко, с прохладцем?
Нет. Легко целину не подымешь и никакой
коммунизм не построишь. Это только одна ме-
щанская, — вдруг хлестнул он иссиня-заис-
крившимися кудрями, — жалостно-конфетная
поманка Сафаровых!
Чертков помолчал. Жадно затянулся ци-
гаркой. Выдохнул клуб веселячего дыма.
— Как же нам работать? С прохладцем —
бесполезно. С запалом — «поумираем»... Если
и не поумираем, так и дела от нас не жди.
Как ни горько, это нам пора признать. У нас
на производстве, на рудниках, есть тоже такие
ударялы, как наш председатель, — опять ве-
село подморгнул Чертков пахарям, понимающе
слушающим его. — Так это поударяет месяц-
два, от силы три, поразит журналистов, раз-
бросает по газетам свои портреты — и каюк!
С посошком ходит или в начальники выдвинут.
Больше никуда не годится.
Говорил это Чертков так легко и весело,
что даже закаменевшее бурое лицо Вадима
посветлело...
— Что уж ты так, Серега, супротив на-
чальников, — понял Горев шутку Черткова. —
Ты сам начальник.
— Я не начальник, я секретарь партийной
организации. А вот ты действительно началь-
ник, имеешь право приказывать. Ну так вот,
как же работать? Этот сложнейший вопрос
коммунизма и там, в промышленности, стоит
ребром. Не сумев решить его, некоторые пого-
нялы кричат: «Давай, давай! Даешь рекорды!»
Отсюда появляются трехмесячные герои. Прав-
да, наше ударяние, по-моему, другого свой-
ства. Нас никто не погоняет. Мы сознаем, ка-
кую необыкновенную работу хотим совершить.
Для нас она — необходимость. Или мы совер-
шим ее и проломим брешь в царство достой-
ной нас жизни, или мы по-прежнему будем
влачить обидное существование третьесортных.
Никчемных. Кроме того, мы работаем в окру-
жении старой ведьмы единоличья. Она взбеси-
лась, видя нашу неслыханную работу, — ши-
пит, злобствует, науськивает. С нами не здоро-
ваются, не прощаются. От нас отвернулись да-
же родственники. А представляете, что из нас
сделает эта взбесившаяся ведьма, если мы сей-
час пошатнемся и сдадим?
— Не дождутся! — слышит Чертков жен-
ский голос сзади.
— Животами поляжем, а не сдадим! —
подхватывает старший Таракашкин.
— Надоть вывести всех сдавалыциков на
чистую воду! — гремит Авдей Жеребилов, та-
кой же басистый и орясистый, как и его же-
на. — Какого хрена они ходють средь нас!
Боясь, что Наташа будет неправильно по-
нята, Чертков быстро перебивает пахарей:
— Вот в том-то и дело! Наш порыв хоть и
особого свойства, но мы уже устали и можем,
как и те шахтерские ударялы, животами полечь.
А нам нужно победить. Это гораздо труднее.
Одним словом, — снова пустил он веселячего
дымка, — и тем и другим ударялам грозит по-
сошок. А вот есть у нас там, на шахтах, один
невероятный хрыч... С виду невзрачный, чер-
тячья колючка под носом... Да вы знаете его...
Я уже говорил вам о нем...
— Знаем, знаем, — снова заулыбались
пахари, окутываясь дымом. — Это что ворам
за каждым углом мерещится и управляющего
рудника во сне щиплет. Знаем, знаем.
— Как возможно не знать такого деда! —
с оттенком гордости отзывается и Самсонка
Громов. — И звать его известно как — Нил
Никитович Сизов. О-о, этого деда понимать
надо!
•— Ну, так вот, — продолжал Чертков, —
портреты хрыча газеты, конечно, не печатали
и вряд ли когда напечатают. Да и сам он, по-
жалуй, лопнул бы от злости, если б напечатали.
А уж до чего трывный и настырный и в ра-
боте, и во всей жизни, что шахтным бесом счи-
тается. Рекордов не побивал, но уголек выда-
ет такого качества, что, хоть в микроскоп рас-
сматривай, не придерешься. А ведь качество,
по-моему, — это самое главное в человеческой
жизни. Что улыбаетесь? — спрашивает Черт-
ков пахарей. — Определенно, шахтным бесом
считается! Так и говорят: вон пошел шахтный
бес. А новичкам говорят: не бойся, опускайся
в шахту, там тебя сам сипучий Вельзевул
встретит. И считается он шахтным бесом не
только потому, что как две капли воды похож
на беса и внешностью и характером, но и пото-
му, что определенно что-то знает бесовское...
— Антиресно, чаво же это, чаво? — инте-
ресуется Пантелей.
— Неужели непонятно? — улыбаясь, гово-
рит Самсонка; он один стоит над всеми со своей
новой накладкой на плече.
— А чаво именно, чаво?
— Секрет.
— А какой секрет?
Так разговор за веселячим дымком все боль-
ше завлекает пахарей. Кружок постепенно по-
полняется пахарями других ватаг. Подошли не-
которые коммунарки. Присела на целик и На-
таша, хотя и сидела, отвернувшись от Чертко-
ва и Горева.
— Ну, а ты-то сам, Серега, знаешь его,
этот бесовский секрет? — спрашивает Горев; он
спрашивает вроде бы шутя, — побаска, мол,
и есть побаска, что с нее возьмешь. Однако
17
слушает се затаив дыхание, не пропустив ни
одного слова.
— Да, да, сам-от знаешь, — со всех сторон
слышатся голоса, — его эту бесовскую хит-
рость?
— Как вам сказать, — загадочно улыба-
ется Чертков. — Знать-то вроде бы знаю, но
он такой секретик, что не каждому дается...
Мне, например, с трудом... А если откровенно
сказать, до сих пор не давался. Да вот сегодня,
к примеру, хотел воспользоваться... из рук вы-
скользнул. Как говорят: по губам текло, а в рот
не попало.
— Вот это да!
— Сурьезный, видать, секрет.
— Бесовскай.
— Дело в том... Тут сложность в простоте...
Одним словом, беда наша в том, что мы в своей
работе горячимся, теряем терпение, а хрыч ни-
когда не теряет его. В этом весь его секрет.
Терпение, терпение! Во всем у него дьяволь-
ское, боевое терпенье! Он знает свои силы, ра-
ботает во всю силу, никогда не отступает от це-
ли. Но чтобы он через силу взял или лишний
пудик уголька на-гора подал — никогда. Вот
ему не потребуется посошок, и он не пойдет в на-
чальники, и не заболеет, и не помрет. Он ни-
когда не помрет.
— Гм. Как это не помрет?
— Ну, это что-то тово, Сергей Платоныч..,
— Хорошая побаска вроде на неправду
сворачивает.
— Не верите?
Пахари улыбаются.
— Неужели не верите? — удивляется Че-
ртков. — Честное слово, никогда не помрет! Уж
вы мне поверьте, я лучше знаю... Ну, может
быть, конечно, формально его и не станет ког-
да-нибудь. Может быть. Но хрыч, не глядя ни
на какую формальность, будет являться на ра-
боту, расселять по шахтам своих учеников, на-
доедать начальникам, разоблачать лентяев.
Он, как и раньше, будет засыпать газеты свои-
ми колючими заметками. Его всегда, как огня,
будут бояться бюрократы, предатели и бумаж-
ные коммунисты. Он по-прежнему будет снить-
ся всяческим чужеспинникам, ворам, взяточ-
никам и самохвалам. А главное, он всегда бу-
дет выдавать на-гора свой чудесный уголек,
будет отоплять заводы, двигать поезда, вести
наши корабли по свету. Нет, нет, он никогда
не умрет. Он вечный. А все почему? А все
потому, что этим самым терпением хрыч вла-
деет, как хороший плугарь плугом или как наш
Гриша Сидоркин молотом — впустую не уда-
рит, — и никогда не работает «в запале». Ему
тоже известно это слово, хотя он и считает, что
настоящему человеку в ответственное время
хоть минуту нужно прожить вдесятеро, да так.
чтобы и умереть было не стыдно, и состариться
не позор. Г.
— Вот это дедок!
— Пожалуй, почище нашего Гришаки Си-
доркина будет!
— Оно так, оно так, — подает голос из об-
горелой бороды, теперь висящей на нем, как
пустой сноп обмолоченной соломы, Захар Мал-
кин, работающий плугарем в другой ватаге. —
Наука деда куда как завидна, а все же понимать
ее надо умеючи. Хот мы с Марфой и считаем
пашню на людях не делом, а я все-таки скажу:
у нас кажинный день такое ответственное вре-
мя. То и гляди дожди начнутся... Тогда и совсем
плуг не свезешь... Поторапливаться надо.
•— А хрыч так и живет, — отвечает Черт-
ков, пропустив оговорку Захара. =— У него
каждый день ответственный... Он все наше
время считает ответственным... Потому я и го-
ворю: вся наша беда в том, что мы теряем тер-
пенье, а он никогда не теряет его.
— Ну, быдто и взаправду потусторонний
мужик этот хрыч, — восторгается старший Та-
ракашкин. — До чего хитрющ!
— Завидный человек, — говорит Горев. —
Вот если б приехал в коммуну. . На побывку...
Поглядеть на товарища Сизова... Обзнакомить-
ся... Потолковать вот так кружком... Каково
б мудрости набрались...
— Он, конечно, рано или поздно приедет.
С ним станется! Но ему и ехать не нужно. Он
всегда вот тут, — веселится Чертков, показы-
вая на свою волосатую грудь. — Спроси меня
когда угодно, и я тебе сразу скажу, что он ду-
мает...
Пахари, затягиваясь цигарками, опять по-
нимающе улыбаются.
— А чаво, — придвигается ближе Панте-
лей, — вот возьму и спрошу!..
— Спроси! — отвечает Чертков.
— А чаво он сейчас думает про нас?..
— Дураки, думает.
Помолчали.
— Не больно лестно думает товарищ Си-
зов, — хитро прищурясь, почесывает лысый,
облупившийся затылок Гордей Таракашкин.
Теперь решается спросить Горев.
— Серега, а как дед считает, что нам нужно
насейчас?
— Терпенье.
Опять задымили, задумались. Женщины
переглядываются.
— Только и всего-то?
— Только и всего,
— Чудно.
— Еще бы не чудно.
— И слово-т какое, — радостно улыбается
тот же старший Таракашкин, — простецкое...
Нашенское .. А поди ж ты, какое таинство со-
держит. Вроде какой волшебной палочки,
18
Умеешь ею орудовать — самого змея повалишь,
а не умеешь — она для тебя прутик, каких в
лесу тыщи.
— Значится всего-навсего терпенье?
— Да. Пример в труде. В полную силу,
но не через силу работа. И ни шагу назад.
А главное — во всем терпенье, терпенье, тер-
пенье...
— Та-ак, — вздыхает Вадим Горев. —
Хитра задачка дорогого товарища Сизова.
Уменья требует. Трудна она будет нам насей-
час. А может, и непосильна.
-— Почему непосильна? Приглядись, у нас
уже есть такие, которые по хитрости хрыча ра-
ботают.
— Эге, кто же это?— спрашивает старший
Таракашкин.
— А вот ты, Гордей! — отвечает Чертков
удивленному Гордею. — Я за плугом иду и
вижу, твоя чалка всегда натянута ровно, как
струна, а чтобы ты качнулся в борозде или чтоб
у тебя лопатки на тот свет полезли, — не заме-
чал. Трывно работаешь!
Все с удивлением глядят на смущенного
Гордея.
— Или вот, — продолжает Чертков, —
возьмите Захара Ивановича Малкина... Он хо-
роший конюх, но плугарь просто прирожден-
ный! Он теперь уж не возьмет лишнюю четвер-
тушку пласта. Лучше, говорит-, два-три раза
добавочно объеду нарез, чем по широкому пла-
сту буду выпучивать кишки от межи до межи...
— Оно так... Хоть мы с Марфой, говорю,
свое мнение имеем, а я так работаю...
— Мы обижались на него, — поддержи-
вает Захара Чертков, пропуская его оговор-
ки, — а результат каков? По напашке на не-
много отстал, зато в его ватаге ни одного не-
счастного случая. Вчера «Вдоль по матушке»
запели. А качество пахоты?
— По пашне Захара Ивановича и нам
легче граблить, — соглашается Марья, румяно
вспыхнув. — Ни одного огрешечка. . Не срав-
нишь... Може, и обидно другим плугарям, а шо
правда, то правда... Не обессудьте.
-— Правда, правда, — раздаются голоса
женщин. — Один у нас хороший плугарь.
— Слыхал, председатель! — подхватывает
Чертков, явно решившись принять совет своего
хрыча. — А ты говоришь — не по силам! Что
скажешь?
Горев некоторое время сидит молча, глу-
боко задумавшись. Чувствуется, что он по-преж-
нему считает совет товарища Сизова для них
сейчас трудновыполнимым. И рисковым. Най-
дутся, что поймут его как благословение рабо-
тать ни шатко ни валко...
О том же беспокоился и Захар Малкин,
впервые в жизни, может быть, переступающий
волю Марфы.
Братья Таракашкина, как, впрочем, и все
остальные, с ласковым удивлением думают
сейчас о Сережкином хрыче. Им сейчас уже не
важно, есть он на свете или этот хитрющий бес
сидит только в ихнем Сережке, — хрыч стал
для них живым, самым высоким примером, как
фонарем, высветляющим жизнь. Важно также,
что в сравнении с его мудрющей жизнью — не
обидно, но в то же время откровенно, без
утайки ясно разобрана и оценена их работа.
И даже превращена в опыт-науку. Труд Гриши
Сидоркина был до сих пор небывалостью, ис-
ключением, теперь становится примером. При-
мером становится работа Гордея и Захара.
А если походить по ватагам коммуны с мудро-
стью хрыча, как с фонариком, то и другие веш-
ки-светочи найдутся... Коммунарам сейчас не
особо важно, кто такую великую пользу принес
коммуне — мудрющий ли этот хрыч, на беса
похожий, или сам Чертков — тоже хитер —
позавидуешь! — что твой волшебник, на глазах
у всех превращающий камень в радужный
уральский самоцвет. Важно, что с детства каж-
додневно слышанное, обыденное, огорчитель-
ное слово — терпение — на глазах у всех за-
сверкало таинственным светом сказочного та-
лисмана, по которому они, эти на все решив-
шиеся люди, только и могут осуществить свою
мечту, поднять нарез, если научатся управлять
этим волшебным светом. Трудно это, ну что ж,
зато надежда велика.
«Хитер... хитер... окаянный хрыч»,— дума-
ют братья Таракашкины. «Действительно, на
самого беса похож, — думают другие. «Хватит
ли у них уменья на такую мудрость», — все
еще не решается Горев.
По-своему задумалась в этот момент и На-
таша. Она шла сюда с горючим желанием что-то
осадить в Сережке, дать бой его торопливости,
жестокости, крутости характера, заставить за-
думаться. Может быть, и заставила и ускорила
это летучее собрание. Но что получилось? У нее
снова не было против него ни одного убедитель-
ного словечка, ни одного, хотя тревога за ком-
муну и не прошла. Все, что так мучило ее в
последнее время и казалось бессмысленным,
неосознанным, пугающим, стало уже прошлым.
Пахари рады-радешеньки — получили ясную
оценку и направление работы. Ведет людей
Сережка на трудности, одна круче другой, а
они души в нем не чают. Нет, Сережка опасный
человек, опасный. Он что угодно доказать мо-
жет. Его нельзя оставлять без присмотра. Что
ни способнее, ни талантливее вожак, за ним
строже присмотр. И Наташа глаз с Сережки не
спустит.
— Та-ак, — еще раз вздохнул Горев и под-
нялся на ноги.
Поднялись за ним и остальные.
_— Ладно! — тяжело объявил он. — Ладно!
/9
Попробуем работать по совету товарища Си-
зова, — не улыбнулся он. — Хоть и есть тут
большая опаска для нас, а попробуем. И знай-
те — теперь вся надежда на нашу сознатель-
ность. До сих сознательность не у всех была
достойна. Особо кой у кого из баб. Разъярятся,
что хоть в омут головой от такого удовольства.
Держитесь! — вдруг во весь гром своего низкого
голоса проговорил Вадька. — Имейте самолю-
бье!.. На вас вся Курья глядит. — Он помолчал,
суровый, печальный, и сошел с места. — А ну,
за дело, однако... Сделаем еще ходок десяток
и до утренней зорьки на отдых... Гордей! —
позвал он старшого Таракашкина. — Становись
за плуг. Чертков со мной рядом пойдет.
— Ого! — удивился Чертков. — Меня, зна-
чит, в отставку? Что ж! Более достойному по-
чет и место!
Коммунары начали медленно расходиться
по ватагам, посмеиваясь. Но Чертков заметил,
что предупреждение Горева сильно поугасило
их веселость.
— А что касаемо ведьмы, — крикнул им
вслед Горев, — что, как говорит Чертков, бе-
сится округ нас, пусть хоть обгадится, не сда-
дим. Мы не из робкого десятку!
Люди на мгновение обернулись, и Чертков
увидел, как сумрачно заблестели их глаза.
— Терпенье, Чертков, терпенье.
Захар Щербаков известен как умелый хозя-
ин. Славится он не только своим мастерством,
хорошей породой лошадей и коров, но и обхо-
дительностью, прямотой характера. Кажется,
нет ни одного человека в Курье, кто бы не ува-
жал Захара или поссорился с ним. И если уж
он поссорился с кем когда, то только потому,
что нужно было отстоять справедливость. Во
время многих выборов крестьяне прочили его
в председатели Совета. Став им однажды, он
скоро ушел с этой должности, так как не за-
хотел относиться к гражданам поимущественно,
то есть идейно, если сказать по инструкции. Он
находил всякую там идейность в отношении
землепашцев вредным баловством, выдуманным
несведущими в хлеборобстве городскими при-
сяжными. Что, дескать, ни лучше хозяйство,
то хуже отношение к его хозяину. И считал
нужным — спасать крестьянство от такой не-
справедливости.
Имея ладное хозяйство, Захар Степанович
никогда не пользовался трудом батраков, счи-
тая пользование чужим трудом душепротивным
делом. И если с чем когда не успевал сам —
с пашней ли, с уборкой или стройкой, — сда-
вал такую работу по договору в подряд.
Свободолюбивый, независимый грамотей,
выписывающий журналы по сельскому хозяй-
ству, в праздники надевающий городскую шля-
пу, он и в единственной дочери смалочку вос-
питал самостоятельность. Он воспитал в ней
высокое чувство • достоинства, отзывчивость, в
строгих правилах женского благочестия и уж
никогда не боялся, что она совершит какую-ни-
будь непростительную неосторожность, а вот
от идейности, от которой считал нужным спа-
сать крестьянство, не уберег.
Четырнадцатилетней девчушкой вступила в
комсомол. Ну что ж, пусть бегает. Вступила
в драмкружок, и тоже вроде ничего зазорного.
Даже приятно, что твое дите о красоте начинает
понимать, тем более, что сам — любитель. Да
так незаметно и вселилась в нее эта идейность.
И уж ни отец и мать хозяйничают в ней,
а эта самая...
Бросила хозяйство единственная дочь и на-
дел — ив коммуну, на себе общественные граб-
ли возить. Выдрать — жалко до смерти, мать
с ума сойдет. Приходится смириться и надеять-
ся на ее собственную мудрость... Хватит'там
лиха — вернется. Благо, что есть куда воро-
чаться. Другое дело, что твое сердце вроде пу-
стым стало... Куда ни поглядишь — нет ее. В
дом войдешь, в горенку заглянешь — нету ее.
За стол с матерью сядешь — нет ее. На поле
приедешь — нет ее. Глядишь, по межнику за
увалочком платочек заголубел, кофтенка заале-
ла... Не бежит ли, думаешь... Нет. Заголубел
платочек на чей-то чужой загон. А тут еще
Красотка... По полю носится, места не находит,
ржет... душу казнит... Приедешь домой — ржет.
Запрешь в конюшню — ржет. Выедешь в поле,
не перестает — ржет.
Разозлился Захар Степанович на Красотку.
Решил запрячь ее снопы возить. Устанет — пе-
рестанет. И что же вы думаете? Не перестала!
В мыле вся — без привычки тяжесть ей такая,—
а все же ржет.
«Отпряги, — кричит мать, — животинку за-
губишь. Она и так не в себе. По нашей дочуш-
ке исходит». И как зальется, как зальется сле-
зами...
Выпряг Красотку. Не помогло.
Замечал на своем веку Захар Степанович
разные характеры у скотины, но чтоб иметь
такую собачью привязанность к своей хозяйке,
как у Красотки, — нс видывал, да и видывал
ли кто. А может, тут п не от Красотки любовь,
а от хозяйки. Уж до чего, правду сказать, лес-
ливая и к человеку, и к последней животинке,
что, видно, трудной кажется жизнь без нее даже
неразумной Красотке.
Тоскует Красотка. Других животных вол-
нует. Что делать?
Ахнув сердцем, Захар Степанович решил от-
вести Красотку к ее хозяйке Проезжая мимо
коммунарского нареза, он остановил свои брич-
ки, отвязал Красотку и, взяв ее под уздцы, по-
вел через пашню к ватаге коммунарских жен-
20
щин. И, не дойдя до работающих сотню шагов,
крикнул:
— Возьми! Житья от нее нет.
Женщины перестали работать, остановились.
Из ряда выбежала Лена и, споткнувшись, упа-
ла в пашню. Быстро поднялась, побежала. А
навстречу ей уже ликующе ржала Красотка.
И, подлетев к Леночке, Красотка с разбегу
весело встала на дыбки. И, постояв так немного,
как бы показывая красоту свою коммунаркам,
опустилась, обнюхала хозяйку, успокоилась.
— Спасибо, тятяня, — кричала Лена вслед
Захару Степановичу, уходящему тяжелыми, не-
твердыми шагами. — Спасибо, родимый! Ты
все-таки лучше всех!
А Захар Степанович, с великим трудом
пройдя коммунарскую пашню, в которую глу-
боко вминались сапоги, направился мимо загона
Ерошича к своим возам.
— Ты что, спятил, шут безбородый! — зло
закричал на него Ерошич, остановив своих ло-
шадей на повороте. — Кому рысистую, чисто-
кровку привел?! У нее ножки-рюмочки, хреб-
тинка — нежный хрусталь, в один запряг сло-
мают. Говори, пропала, без выезда остался!
— Что поделаю... — сгорбившись, скрывая
горячие глаза, пошел было мимо Захар, но у
него вроде вдруг отяжелели ноги, и он медлен-
но тут же опустился на жбан Ерошича. — Знать
и у Красотки своя доля...
— Вон как! — наскочил на него Ерошич.—
Все кричишь: «Нужно спасать кресьянство,
спасать кресьянство!» Надоел своим криком
по каждому случаю! А ты вот каков, спасаль-
щик! О доле заговорил! Какую лошадь загубил!
Какую лошадь! А может, еще не загубил, ска-
жешь? Может, не загубил, спрашиваю? — буд-
то кулаками, бил он по опущенной голове Заха-
ра. — Крыть нечем, спасалыцик! Загубил! За-
губил! Загубил! — в каком-то исступлении бил
Ерофей Ерофеевич Захара, вроде причиной
всему был Захар.— Ха-ха-ха-ха! Нахвастался
своей выездухой! О доле заговорил! Ха-ха-ха-ха!
Загубил! Загубил! Загубил! Какую красоту за-
губил, язви тя...
Не договорил Ерошич ругательство, как за-
хлебнулся. Сплюнув, сел на межник.
Помолчали. Да и что мог сказать Захар
своему странно- возбужденному приятелю и отцу
предполагавшегося зятя, если Захар не сберег
не только Красотку, но и дочь.
Никодим, остановив вторую упряжку, стоял
у плуга и со страхом наблюдал за отцом, кото-
рый, скорчившись, свирепо смотрел в землю и,
казалось, уже не замечал Захара
Странным, неправдоподобно злым стал доб-
рый Ерошич. Лихорадочный и весь чужой, он
как внезапно налетел на Захара, и без того стра-
дающего, так же вдруг и оставил его. Со всего
размаху протянув кнутом по крупам гнедых
битюгов, он рывком запустил свой двухлемеш-
ный плуг.
И только теперь, невольно подняв голову,
Захар с испугом заметил, что Ерошич, уже пе-
репахав межник, отделявший его от коммуна-
ров, начал отпахивать к себе коммунарскую
пашню. „
Своя беда как-то разом отодвинулась — так
ужаснул Захара безумный поступок Ерошича.
— Остановись, остановись, Ерофей! — не
помня себя, со всех ног бросился Захар Степа-
нович за Ерошичем. — Остановись, остановись,
ты рехнулся, Ерофей! Убьют! — опередив ло-
шадей и махая перед ними руками, кричал он.
Но Ерошич, не обращая на него внимания,
свирепо взвил длинный ременный кнут и с от-
хлестом достал переднюю лошадь.
Захар, чуть не стоптанный лошадью, отско-
чил в сторону. Постояв в растерянности, подо-
шел к Никодиму, который все еще не трогался
с места.
— Бесполезно, дядя Захар, — удрученно
проговорил Никодимка, такой же золотоглавый,
как его отец. — Не знаю, что и делается с отцом,
дядя Захар. К нему нельзя подступиться... Бо-
лезнь вроде...
— Но ведь это же, — кивнул Захар на све-
жую борозду, — явная межевуха... Амежевуха
всегда кровушкой пахнет... Тут один судья —
топор.
— Отец говорил, они здесь и нашей пят-
надцать десятин вспахали.
— Да, действительно, — вспомнил Захар,—
Когда я был председателем Совета, мы закре-
пили за ним пятнадцать десятин за курганом
для освоения... Но он же не освоил.
— Мы сено тут собирали.
— Одним словом, пусть общество решает,
как быть с ними. А Ерофей врукопашную по-
шел на людей Рыжего. Это безумие.
— Никодимка-а! — резко донесся с пашни
визжащий голос Ерошича. — Ты что там раз-
глагольствуешь, бездельник? Али больно доро-
гого тестя повстречал?
— Ишь свинья! — с обидой проговорил За-
хар Степанович. — Я ему в сваты, кажется, не
навязывался. Как хочет сам. С сумасшедшим
опасно иметь дело, у меня хозяйство, — раз-
драженно бросил Захар Степанович и быстро
пошел к дороге, на которой стояли его возы.
Никодим, поставив в отцовскую борозду ко-
ренника, запустил и свой двухлемешный плуг
в коммунарскую землю.
— Свинья, свинья! — вне себя от возмуще-
ния шептал Захар, шагая через пашню Еро-
шича. — Он совсем спятил... На своих броса-
ется...
У возов Захара стояли три пароконные
порожние брички Андрона. А сам Андрон, груз-
ный, в коричневой, как его борода, рубахе и
21
широких полосатых шароварах навыпуск, стоял
с кнутом на обочине дороги, ждал Захара. За-
метив, что Захар, минуя его, направляется к
своей передней лошади, окликнул:
— Э-э, Безбородый! Сход назначить пора.
Захар не обернулся. Темней тучи прошел
мимо. е
— Л-а, понимаю тя... — нараспев прогово-
рил Андрон. — В благости воспитанная дочка
средь отверженных оказалась... То-то тебя ни-
где не сыщешь... На дороге перестревать при-
ходца. Жалко беглянку выселять, ли чё ли?
Послухай, Безбородый! — опять окликнул он
Захара. — Не зачинщик она. Из списка-т вы-
ключить можем, если опеку над глупой объя-
вишь! Ну ладно. На сход-от, думаю, придешь
все-тки. А не придешь, и без комедиантов
обойдемся! — крикнул Андрон вслед Захару и
решительно пошел через пашню к Ерошичу.
«Справится аль не справится? — думал Анд-
рон о Захаре. — На кого не доведись... Умом
тронешься... Вот же наказанье сошло на при-
ход» .
Подойдя к телеге Ерошича, выдвинутой к
самому подножью кургана, Андрон сразу заме-
тил, что Ерофей, взмыливая лошадей, отпахи-
вает от нареза коммуны.
Остановился.
— Свят, свят... — закрестился он. — Спаси
и помилуй мя...
Первую минуту Ан дрона подмывало бро-
ситься отсюда по чем силы есть, но, вспомнив,
что и ему тут где-то в закурганной было выде-
лено для освоения двадцать десятин, понял
отчаянность Ерошича. Обливаясь холодным по-
том и цокая зубами, он все же напрямик пошел
навстречу пахарю. Шагая затем рядом с Еро-
шичем, не выпускавшим плуга из рук, на пе-
рехваченном дыхе шептал:
— Послухай, Ерофей, ты, кажись, ихнюю
пашню отпахиваешь?.. Сдается мне, что их-
нюю... Мне взаправду так чудится, вроде их-
нюю...
Передохнув, .Андрон снова начинал:
— Послухай, Ерофей... Ихнюю вроде?..
Антихристов этих... Не ихнюю ли, в самом деле,
как ненароком?.. Они и моей тут двадцать де-
сятин занапастили. И меня нехристи обездоли-
ли... .Рази и мне начать?.. Послухай, Ерофей,
рази и мне начать, а? А за нами и другие поч-
нут... Наша земля-т! Наша!.. Послухай, Еро-
фей...
— Да не лезь ты под руку, Ахламон, —
вдруг сердито повернулся к нему Ерошич. —
Неужели не видишь, что недосуг человеку! Ре-
менным опояшу!
И он взвил свой кнут.
Андрон поотстал, но и поодаль от падаря
он все еще шел за ним и шептал: «Послухай,
Ерофей... Рази и мне начать?.. Нехристи и
22
меня тут обездолили... Рази начать? — в страхе
и волнении озирался он. — Рази начать?..»
И, заметив, как двое мальчуганов откуда-то
взлетели на курган с силками на сусликов,
остановился.
— Свят, свят... — опять закрестился Анд-
рон. — Спаси и помилуй мя... Это ихние чер-
тенята.
В одном из мальчуганов Андрон узнал сво-
его крестника Андрейку Жеребилова. Бросив
уже пойманного суслика, ребятишки кинулись
с кургана и сразу, как показалось Андрону, за-
полнили все вокруг своим страшным сполохом:
«Тятяня-а! Тятяня-а! Дядя Вадьша! Дядя
Вадыпа! Нашу землю воруют!»
Ребятишки, подняв столбики пыли по пашне,
быстро исчезли, но пронзительные голоса их:
у одного — с хрипотцой, задыхающийся, у дру-
гого — тонкий и свиристящий, как прутик, —
хлестали Андрона до самых его бричек. Если б
его спросили, за какое время он, тучноватый
телом, преодолел по пашне расстояние от плу-
гов Ерошича до своих бричек, то он, не пове-
рив своей скорости, сказал бы, что его несли
ангелы.
Взобравшись на бричку, Андрон пустил ло-
шадей по дороге вскачь. Страх и ненависть к
отступникам Рыжего буквально перехватывали
в нем дыхание и слепили глаза. Он готов был
повернуть в Курью, ударить во все колокола
и созвать верующих в собор. Удержала его от
этой чрезвычайной меры лишь еще более
мстительная мысль —• все-таки дотолковаться
о негласном, как бы сказать, самонародном
мирском сходе. В другой раз он столкуется и
с Ерофеем, ежели... ежели господь оборонит
его... А ежели Ерофею суждено отдать душу
за обчество, то и приговор обчества над отступ-
никами будет более убедительным для граждан
и праведным для суда всевышнего.
— Пусть будет так Помоги ему, пресвятая
дева мученица, принять свой крест. А я поло-
жусь на волю божию, — погонял он лошадей,
крестился и оглядывался на коммунарский на-
рез.
Перевалив за хребтину сырта, Андрон оста-
новился, прислушался. Там, в стороне закур-
ганной, было все еще тихо. Да, там все еще
было тихо.
Невероятный поступок Ерофея Ерофеевича
Пискарева был так неожидан, что коммунары,
работая на противоположной стороне своего
нареза, долгое время не замечали, что он начал
открыто отпахивать их пашню двумя двухле-
мешными плугами на своей шестерке битюч-
ных. Никому из коммунаров и в голову не мог-
ло прийти такое необыкновение. Пользуясь оче-
редным перекуром, они в это время были за-
няты нежданной встречей с великолепной Кра-
соткой, давно уже вызывавшей зависть всей
Курьи.
Усталые, запыленные, облитые потом люди
стояли bokpjjt, удивленные, радостные, любо-
вались ее сияющей шелковой вишневой одеж-
дой, дорогой отделкой — белопенными хвостом
и гривой, танцующими точеными ножками, ее
удивительными большущими глазами, метаю-
щими сторожкие голубые стрелы.
А Красотка, похрапывая и прядая ушами,
то и дело опускала свою изящную морду на
плечо Лены, как бы убеждаясь, что хозяйка
ее и подруга здесь, около нее.
— Не строжись, не строжись, моя ясочка, —
прижимала ее морду к своей щеке Лена. — Это
теперича твои друзья... Видишь, как их тепе-
рича у тебя много... А к мамане и тятяне мы
будем ездить с тобой в гости... Мы часто, часто
будем ездить в гости... И работать мы теперь
будем, моя хорошая... Мы тут все работаем...
— Глядите, она прислушивается! Ей-богу,
она понимает!
— А как же, всякая животина, даже самая
забитая, по-своему понимает.
— Оно так, оно так, — авторитетно под-
тверждает Захар Малкин. — Побьешь — попла-
чет, поласкаешь — порадуется. Только словами
не скажет. А эта и вовсе чувствовать умеет —
благородная.
-— С ней нужно культурное обхождение...
— А какую работу Красотке поручить
можно?
— А никакой. Предлагаю — никакой. Пусть
ходит — сердце радует. Одна не объест.
— Да к тому же у коммуны должен быть
выезд. Нельзя коммуне без выезда. Я считаю,
не нужно было продавать Карька.
— На Карька мы выменяли, — вступает в
разговор председатель, — семенную черноко-
лоску. Крайность заставила. А Красотка пусть
пока что на подвозе работает, чтоб у кашеваров
и у нас в жбанах вдоволь свежая вода была.
Где сполоснуться, где что...
— Правильно! Поручим подвоз воды и хар-
чей Леночке. Она знает, какое нужно обхожде-
ние с Красоткой.
— Ничего, — отвечает Лена. — В свобод-
ную минутку и борону потаскаем. Ничего с
нами не случится... Мы сильные, несмотря что
ножки тоненькие... Вот только возьмем у тя-
тяни красивую Красоткину сбрую — шлейки, по-
понки, два хомута: один будничный, другой
праздничный с позументами, — и начнем раб э-
тать.
В эту-то короткую минуту мечты и радости
коммунаров внезапно раздался над всеми го-
лос Домны Жеребиловой.
— Погодитя, погодитя, — неприятно загре-
мел ее голос. — Чтой-то там Андрейка благует!
Авдей, слышишь?.
Все коммунары невольно повернулись в ту
сторону, куда показывала Домна. И .сначала
они увидели, как сломя голову неслись по паш-
не двое их светлоголовых мальчишек, а затем
и услышали их голоса: «Тятяня-а! Тятяня-а!
Дядя Вадыпа! Дядя Вадыпа! Нашу землю во-
руют! »
Авдей Жеребилов невольно вышел вперед.
Выбежала вперед и Аниска Таракап1кина —
второй мальчуган был ее первенец Гордейка,
в честь дяди нареченный.
— Чаво там, ребяты? — кричал им навстре-
чу Авдей. — Кто вас забидел? Шкуру спустим'
— Землю, землю воруют! Нашу землю!
— Как это воруют?
— Что это вы несете, мальчишки? — уже
отовсюду неслись голоса.
— Да воруют же! — подбежав вплотную и
задыхаясь, доказывали юные коммунары, пе-
ребивая друг друга. — Воруют же, воруют!
— Кто ворует?
— Дядя Ерошич и дядя святой Ахламон.
Никто не понимал ребят, как это можно
землю воровать.
— Погодьте, ребятки, — подошел к ним Го-
рев. — Сначала охлыньте. А потом спокойно
скажите, как это они там нашу землю воруют?
Мешками или корзинками? — улыбнулся Вадим
и неожиданно для самого себя с обрушившимся
сердцем спросил: — Отпахивают?
— Отпахивают,' отпахивают! — закричали
мальчишки. — Двумя большущими плугами!
Двухлемешными! На битюгах!
— Отпахивают, значит, — понял Горев и
побледнел.
Поняли и остальные. Сообщение ребят так
ошеломило коммунаров, что такое-то время
никто из них не мог двинуться с места. Пер-
вым пришел в себя Пантелей. Выхватив мо-
тыгу из рук Аниски, он с каким-то ноющим
вскриком метнулся по пашне в сторону курга-
на. За ним с сабанным чистиком в руках Авдей
Жеребилов, следом Домна со своей тяжелой
тяпкой. В одно мгновение было поднято над
головами все, что можно было поднять рука-
ми, — мотыги, железные грабли, лопаты, то-
поры.
— Стойте! — вдруг грозно прогрохотал над
общим гулом голос Горева, в котором комму-
нары, может быть, впервые услышали испуг
Вадьки.
Все до единого человека остановились, удив-
ленные.
— Стойте! — снова во всю мощь приказал
Горев.
— А чаво, чаво тут еще ждать! — вернул-
ся Пантелей. — Раз кровицы нашей захотели,
так пусть попрубуют ее сласть!
— Сначала сам разберусь. А потом уж,
если надо, погуляем, раз добром жить не хо-
23
<
тят... Дак только не верится что-то, ведь это
дядя Ерофей все-таки. Человеком же был, хоть
и единоличник. Всех прошу быть на месте. Ра-
ботать. Пантелей и ты, Жеребилов, — за
мной! — И широким шагом пошел к кургану.
— И я с вами, — двинулась за ними Же-
ребилова.
— Не надо, — остановил ее Горев. — Они
там от одного твоего дисканта поумирают.
— Вернись покамест, — приказал ей и Же-
ребилов.
Чертков, отлучившийся на стан за почтой
и еще издали увидевший вдруг грозно взмет-
нувшиеся над головами мотыги и грабли, до-
гнал Горева и его группу уже на середине пашни.
— Пойдем, — коротко бросил ему Вадим,
не уменьшая шаг.
По настроению коммунаров Чертков понял,
что случилось что-то особенное. Но что именно,
он еще не знал. И только подойдя к участку
пашни, который отпахивал Ерошич поперек,
понял, что случилось. Горячий ком подкатился
к горлу, и ему стало трудно дышать.
Коммунары увидели: обрезав неровный
квадрат десятин в двадцать пять, Ерошич па-
хал все уменьшающимися «кругами». Он успел
сделать уже несколько ходок. И так как его
двухлемешные плуги одной ходкой отвапивали
полосу не меньше метра, — он успел перепа-
хать довольно много. Сильные лошади его, сту-
пая своими неаккуратными, слоновьими ногами
и махая громадными мордами, шли легко и
споро.
Глубоко утопая в уже перепаханную, раз-
рыхленную землю, коммунары подошли к бо-
розде.
Коммунаро'в и Ерошича, шедшего за первым
плугом, в эту минуту разделяло расстояние в
сотню шагов. Но им показалось, что это рас-
стояние уменьшалось между ними с такой не-
обыкновенной быстротой, словно эти страшно-
ватые битюги неслись галопом. Как грудастые
горы, они все ближе наваливались и навалива-
лись... Коммунары, посторонясь, разделились.
На одной стороне борозды оказались Чертков
и Жеребилов, на другой — Горев и Пантелей.
Поравнявшись с ними, Ерошич так сосре-
доточенно и зло смотрел на текучие отвалы
земли, что, казалось, совершенно не замечал
коммунаров. Ни один мускул не дрогнул на
его пыльном, заросшем лице. Не оглянулся он
на них и позже, когда его тяжелый трехколес-
ный плуг прошел мимо.
— Гад... — словно что запекшееся и тяже-
лое, свалилось ему вслед с почернелых боль-
ших губ Жерсбилова.
Больше никто из коммунаров не произнес
ни одного слова — так они были поражены по-
ведением Ерошича. Они были поражены не
только его неслыханным поступком, но и всем
его видом. Взъерошенные огненные волосы, ни
разу не стриженные с самого того дня, когда
он случайно оказался свидетелем решения ком-
мунаров — начать пашню на себе Его лицо,
заросшее рыжепламенным волосом, из которого
торчал один обострившийся красный нос и ли-
хорадочно зло светились глаза. Грязная жел-
тая рубаха на нем не подпоясана, с расстегну-
тым воротом, наполовину открывавшим его ма-
ленькую рыжевато-темную грудь. И вся его
маленькая, в нервный клубок сжавшаяся фи-
гурка говорила о каком-то исступленном состоя-
нии его духа.
— А он, по-моему, таво... — тихо произно-
сит Пантелей.
— Ничаво он ни таво, — отвечает Жереби-
лов так же тихо. — Гад и есть гад . Одполич-
ник... Зачумел от жадности...
— Не, он таво... Ну, конечно, на наше
позарился... Оттого и таво...
Пропустили между собой упряжь Никодимки.
— Здравствуйте, — учтиво поздоровался Ни-
кодимка, не поднимая головы. Рука его, лежа-
щая на ручке плуга, заметно дрожала.
— Странно, — произносит Чертков.
— Побудьте, — сказал Горев и пошел за
пахарями.
Обойдя Никоднмку, догнал Ерошича и молча
пошел с ним рядом. Создавалось такое впечат-
ление, что они не замечают друг друга. Оба
неотрывно смотрят на беспрерывный, искря-
щийся, черный поток двух отвалов земли.
Так Горев обошел с Ерошичем весь круг и
отстал от него уже около коммунаров, которые
ждали его.
Пантелей сидел в пашне и, шморгая носом,
вытирал слезы рукавом холщовой рубахи.
«Обидно... Никакого терпежу нету... Эх, Еро-
фей...» — лепетал он с такой горечью, словно
навсегда прощался со своим бывшим соседом.
Горев, подойдя к товарищам, рукой изме-
рил глубину свежей борозды Ерошича.
— На три вершка глубже нашей берет, —
проговорил он и, повернувшись к коммунарам,
как-то странно просяще добавил: «Не троньте
дядю Ерофея».
— Чаво, чаво? — вскочил Пантелей, не ве-
ря услышанному.
— Как это так, Рыжий? — чуть даже по-
пятился Авдей. — Уж не сам ли ты таво?..
— Ты говорил с ним, Вадим Петрович? —
остановившимися глазами смотрел Чертков на
Горева. — Говорил?
— Нет. Не троньте, — и задумчиво пошел
в сторону своих ватаг.
Догнав его, удивленные коммунары некото-
рое время шли молча.
— Ты хоть объясни что-нибудь, Вадим Пет-
рович...
.— Вот именно. Придем, — чаво скажем?
24
— А что объяснять .. Это дядя Ерофей...
Я его лучше знаю... Пусть перепахивает... Мо-
жет, отойдет...
— А что дальше?
— Это, говорю, дядя Ерофей... Не помню,
чтоб он чужое брал . А участок этот все равно
хорошо б перепахать. Вначале мы еще не при-
ладились... Ишь пырей ворсики выткнул. И ог-
рехов много.
— А что дальше, спрашиваю? — наста-
ивал Чертков.
— Ну, что дальше... В крайнем случае вы-
делим ему из перепашки на пять его едоков,
а себе возьмем на триста, как и полагается по
надушному наделу. Что поделаешь... Не тронь-
те. Отойдет, думаю.
Говорил это Горев с таким добрым сердцем
и сочувствием к Ерошичу, что даже у Авдея
Жеребилова далее не хватило воли не сми-
риться с решением председателя, хотя он и по-
нял Вадьку по-своему.
— Оно, конечно, Рыжий... — после некото-
рого молчания проговорил он, стараясь не от-
стать от Горева, — и так можно рассудить...
Что он с нами изделает... в случае чего...
— А чаво, если и взаправду так поразду-
мать, — вдруг хитровато согласился и Панте-
лей. — Мы с ним не договаривались. По своей
доброй воле начал перепахивать... Какой тут
взыск могёт быть... Так что, глядишь, и успо-
каивать его не потребуется.
— Рисковый у нас председатель, — бросил
Чертков, все еще точно не определив свое от-
ношение к неожиданному решению председателя.
— Не троньте, — не слушая их, повторил
Горев. — Легче всего сломать человека Поста-
вить на ноги — трудно. А сломать — раз плю-
нуть.
Коммунары перекидывались короткими фра-
зами. Больше молчали. При всей, казалось бы,
ясности и категоричности своего решения чув-
ствовалось, что Горев что-то не договаривал
даже самым близким своим друзьям. Угнетен-
ный какой-то тревогой, Вадька не давал ника-
кой возможности коммунарам расспросить его
более подробно. Как бы избавляясь от их вы-
спросов, он, заложив руки за спину и чуть
согнувшись, так широко шагал по пашне босыми
ногами, что друзья еле поспевали за ним впри-
бежку.
Чертков, в свою очередь, стеснялся выспра-
шивать Вадима Петровича, боясь обидеть его
недоверием. Он верил ему и хотел верить...
Хотел.
А Горев с этого момента, замкнувшись в
своем этом, если так можно сказать, тревожном
недосказе, неизменно повторял в разговорах с
коммунарами одну и ту же фразу: «Не троньте
дядю Ерофея... Не троньте дядю Ерофея»,
Коммунары после первых волнений успокои-
лись или почти успокоились. И постепенно
свыклись с мыслью о том, что на краю их зем-
ли изо дня в день работает Ерошич, с которым
еще придется как-то рассчитываться. Свыклись
с этой мыслью и коммунарята Они, как сквор-
цы, целыми стайками носились по мягкой, лас-
ковой перепашке. Но особенно бдительно сле-
дили за перепашкой двое неразлучных друж-
ков - Андрейка и Гордейка. Они каждое утро
прибегали сюда, как нд работу. И сначала хо-
дили поодаль за плугом Никодимки, за упряж-
кой дяди Ерошича они ходить боялись, так как
у него очень длинный ременный кнут. Потом
постепенно подходили к Никодимке все ближе
и ближе и, наконец, начали ходить с ним ря-
дом, звонко покрикивая и посвистывая на ло-
шадей. Иногда Никодимка давал им подержать
блестящую ручку плуга.
Село, прознавшее о самовольной отпашке
Ерошича, каждый день с часу на час ждало не-
счастья. Многие уже считали Ерошича не жиль-
цом на свете. А организаторы самонародного
схода ждали неизбежного несчастья как сиг-
нала...
Между тем Ерошич не только не боялся
этого неизбежного, но, наоборот, казалось, сам
все отчаяннее нападал на коммунаров. Закон-
чив работу на сво.ем квадрате, он отрезал у
коммунаров новый загон не меньше первого.
А когда коммунары: Горев, Чертков, Гордей
Таракашкин, Захар Малкин и некоторые другие
начали ходить по нарезу, разбивая всю свою
землю на карты и ставя на межовках колышки
с дощечками с надписями «овес», «просо»,
«пшеница», «ячмень», Ерошич, бросив лоша-
дей прямо в борозде, заходил по всему нарезу,
будто ужаленный. Он долго маячил в своей
раздувающейся желтой рубахе то в одном конце
пашни, то в другом, снова удивляя и волнуя
коммунаров.
— Надо кончать с ним, Рыжий, — говорил
тогда Жеребилов Гореву. — Хватя ему тут безо-
бразить.
Но Ерошич, подбежав к группе нарезчиков
и выдернув колышек с карандашной надписью
«овес» и отбросив его прочь, взъярился на ком-
мунаров, как еще никогда не ярился.
— Бездельники! — закричал он им. — Кре-
ста на вас нет, вертопрахи! Какую землю пор-
тют! Боже ж ты мой, какую землю! Это караул
кричать надоть на всю Расею! Вадыпа. сукин
сын! — подбежал он вплотную к Гореву, зама-
хиваясь и задирая голову. — Какую землю за-
хватил, подлец! Тут чернозему дна нет, хоть
по пояс паши, я с ума схожу! .
И он упал лицом в пашню и разрыдался,
как ребенок.
Коммунары, оцепенев, стояли молча, слу-
шая его плач.
3 Роман-газета № 18
25
— Нам-то тоже над обжить, какой ты право,
дядя Ерофей, —L глухо загудел Горев, склоня-
ясь над ним, желая его поднять. — Какой ты
право, дядя Ерофей.
— Не касайся меня, пагубник! — взвизг-
нул Ерофей Ерофеевич, вскочив на ноги. —
Тут, говорю, — показал оч себе под ноги, —
чернозему дна нет! Паши, хоть по пояс! А вы
овес! Может, еще чечевицу тут сеять начнете!
Тут пшеничка, — с еще большей силой махнул
он под ноги, — в рост человека грянет! Колос
к колосу! На всей этой взметной ровной кар-
те, — раскинул он руки по сторонам, — зашу-
мит она божьим голосом! А вон там, на взлобке,
где у вас горох намечен, наш зауральский ле-
нок просится! Неужели не слышите, как он
слезно плачет: посейте меня, бездельники без-
головые, посейте! Я вам дам ниточку ’ тоньше
шелка... А правее, на припеке, где у вас ячмень,
просо кустится, чистый янтарь! В понизовье
овес, сладкий великан, — человека за уши не
оттащишь, не токма скотину! Там же, бог уж
с ним, пусть попрядет усищами и ячмень-сереб-
ро! А у берега, вдоль озера, — капустка, мор-
кошка, укропчик и всякий другой шурум-бу-
румчик! А вот там, — Кинул он руку в сторону
заовражья, — на всем клину сплошь картошка!
Картошка кормит стадо свиней с поросятами и
пятьсот коров-ведерниц! Тут вам и маслицо
уральскому пролетарию, — ведь рядом же жи
вем, — и сальдо, и зеленый шурум-бурумчик...
И себе выгодно, и пролетарскому классу —
стол царский!
Весь взвихренный и волнуемый, Ерошич
некоторое время еще смотрел вдаль по земле,
словно видел на ней какие-то необыкновенные
урожаи.
Все присутствующие коммунары, затаив ды-
хание, забыв обиды, с изумлением смотрели
туда же.
— Э-э, да что с вами говорить! Разве вы
поймете, сколько тут моих дум и мечтаний по-
сеяно! — махнул он рукой и, пошатываясь, ус
талый, словно выкипевший, пошел через на-
рез к своим лошадям.
— Нет, он, по-моему, все-таки не таво, —•
первым выдохнул слово Авдей Жеребилов.
— Оно так, оно так, — вымолвил и Захар
Малкин. — Он в этом, как его... как Марфа
говорит, — стих на него напал.
— Да, я тоже думаю, — с завистью произ-
нес Чертков, — такой поэзии в книжках не на-
учишься. Да и карты-то наши, — продолжал
он, окидывая взглядом землю, — видимо, пе-
ределать придется по указанию Ерофея Писка-
рева... Как ты думаешь, Вадим Петрович?
— Его план лучше, — помолчав, ответил
Горев. — Как ни суди, а лучше.
Заметив, что коммунары мрачно примолк-
ли, Горев добавил:
— Не к лицу нам самолюбием тешиться.
Мы коммунары... Великое народное дело начи-
наем. Один ум тут хорошо, а два еще лучше...
Тем более дядя Ерофей землю понимает. У од-
ного на поле трынь-брынь, а у него завсегда
хлебушко.
Коммунары потоптались на месте, присели,
молча подымили, а поднявшись, начали пере-
делывать карту земли.
С тех шор коммунары, продолжавшие па-
хать и кое-где начинавшие сеять, все чаще и
чаще стали видеть Ерошича блуждающим по
коммунарскому нарезу.
Чертков, скорее чутьем, чем сознанием, от-
гадавший теперь тайный замысел Горева, кото-
рого он не открывал даже Марье, стал при-
стально наблюдать за дядей Ерофеем. Какой-
то ДРУГОЙ, неожиданно сложной стороной от-
крывалось Сергею озлобленность Ерошича.
Редкий день теперь Сергей не навещал участок
перепашки. Он не подговаривался к Ерофею
Ерофеевичу. Иногда он просто проходил через
пашню, иногда присаживался у телеги Еро-
шича на скат кургана покурить.
И вот однажды под вечер, придя на уча-
сток, Чертков увидел необычайно веселую, зве-
нящую ребячьими голосами картину: широким
шестиступенчатым рядом щли поперек пашни
гнедые битюги Ерошича, запряженные в же-
лезные бороны, по две, по три сразу. Первой
лошадью правил Никодимка, всеми остальны-
ми — бойкие коммунарские мальчишки. Прой-
дя участок перепашки, бороновальщики пошли
дальше сквозняком через всю пашню комму-
нарского нареза.
Среди бороновальщиков Ерошича не было.
Внимательно осмотрев пашню, Чертков заме-
тил желтое пятнышко его рубахи на самом кур-
гане. Подойдя к кургану, он увидел, что дядя
Ерофей сидит на месте, с которого открывается
все поле коммунарского нареза. Но он никуда
не глядел: скорчившись, он обхватил свою ма-
ленькую огненную голову обеими руками и
пригнул ее до самых колен. Чертков молча •
сел рядом, закурил.
Не захотелось ему говорить с дядей Еро-
феем, нарушать его одиночество. Выкурив ци-
гарку, он собрался было уходить, встал, как
услышал задавленный голос Ерошича, все еще
не поднимавшего головы.
— Скажи, коммунист Чертков, что есть
жизнь?
Чертков присел опять на утоптанную чело-
вечьими ногами твердь кургана.
— Сразу не скажешь, дядя Ерофей... А
если просто так... По-моему, она есть действие
в пользу человека, для людей.
— А по-моему, она ожидание... Живет че-
ловечишко под небосводом... Гонобит, хлопочет,
подворачивает под себя всякую пушинку и все
26
думает вернуть должок... Должок не записан
за тобой, а ты знаешь, есть он... есть... С са-
мого зарожденья есть. Ну ладно, думаешь,
проснусь завтра, отдам должок... Проснешься
завтра, а завидности разные лезут в душу, как
цветы по сторонам дороги. И один сорвать хо-
чется, понюхать, и другой... Ладно, думаешь,
рви, насыщайся. Завтра отдашь должок еще
больше. Ить каждый день он, должок-от, боль-
ше становится. Проснешься, и опять душа полна
поманками. Ну ладно, думаешь, видно, завтра
придется полную расплату устроить... Показать,
какой ты есть сходный человек... И так день
за днем... И вот как-то проснулся, глянул —
вот он, красный денечек! Ан нет. Уже поздно.
Перед тобой она, костлявая, стоит... За тобой
явилась.. Так ты и не дождался своего крас-
ного денечка... Вот что она есть, жизнь... Корот-
кая, как та былинка в поле...
Чертков не знал, как ответить дяде Еро-
фею, да и не думалось об этом. Голос дяди
Ерофея был так тосклив и грустен, что Сергею
стало жалко его, и он спросил:
— Занемоглбсь, должно, тебе, дядя Еро-
фей? К доктору б съездил.
— Какой тут доктор — человеку завсегда
неможется, если он должен... Тут запросто с
ума сойти... Или ойшбку сделагь. И не уехать
от этого долга, и не уйти. А кто напоминает че-
ловечишке о долге, отдыху не дает? Совесть,
должно... Сам господь... Кто же еще...
Вздохнув, Ерофей Ерофеевич добавил:
— Куда я лезу?.. Куда несет меня бог?..
Ерошич примолк. Последние слова он го-
ворил не только тихо, но как-то внутрь себя,
а Черткову, затаившему дыхание, боявшемуся
каким-либо движением помешать его размыш-
лению, до странности показалось, что к нему
прислушивается в этот момент весь видимый
отсюда мир. И тйшина, стоявшая вокруг них,
показалась особенной, и голоса, доносившиеся
с полей, — до странности приглушенными... И
только позади, со стороны села, ровно через
каждые полуминутные промежутки независимо
гудел соборный колокол... «Дон-н, дон-н,
дон-н...» Не успев затихнуть и укатиться ку-
да-то в степь, за горизонт, гул возникал вновь,
не мешая и одновременно не переставая при-
сутствовать около них.
— Слышишь? — спрашивает дядя Ерофей,
все еще не поднимая головы' — Ты думаешь,
это Антипка звонит?.. Не-ет, брат. Это Сам на-
поминает. Я, мол, тут, около тебя... Я завсегда
около тебя... Сколько тут, — продолжал Еро-
фей Ерофеевич, — над’землей нашей матушкой
дум витало... Одиноких... Неприкаянных, как
души покойных младенцев... А скажи людям,—
дума, мол, меня забеспокоила, Адамов сад, мол,
решил рассадить, землю разукрасить... Засме-
ют, бездельником посчитают. Кому какое дело
3*
до думы моей. Все живут порознь, каждый сам
по себе... А ведь земля-то от завету для лю-
дей едина, как для пчел улей... как сам бог
для людей един. Слышишь, слышишь? — сно-
ва прислушивается Ерошич к колоколу. — О
чем он говорит?.. Я, говорит, и около вас, хоть
вы и чумазые. . насквозь нечистые... Вот он
какой!..
— Ты сильно верующим стал, дядя Ерофей?
— В трудный день всякий делается силь-
но верующим. Всякий, когда встанет перед без-
дной жизни... Только мой бог — хороший бог.
И, опять тяжело вздохнув, добавил:
— Куда я лезу?.. Куда он несет меня?..
— О чем же ты так кручинишься, дядя
Ерофей? Вроде даже споришь со своим хоро-
шим богом? — с добрым сердцем спросил Черт-
ков. — Если ты насчет нас... ну, насчет ком-
муны, напрямик сказать, — так ты это напрас-
но, Ерофей Ерофеевич. Тебя никто не неволит.
И неволить не будет... Я даю тебе честное
слово.
— Э-э, если бы только неволили... Может,
я б и вырвался... Все б вокруг порушил, себя б
погубил, а вырвался б в последнем прахе. Беда,
что я сам втянулся... С кого взыщешь.
— Как это сам?
— Сперва задумал отрешать вас, как ко-
нокрадов. А потом захотел отрезать у вас
своей пятнадцать десятин. Страх потерял, на
смерть шел. Отрезал. Мало показалось. Зем-
ля-т, как сотовый мед -I так и лезут в нее зубы.
Пашу и остановиться не могу. Еще и еще
прирезал. Оглянулся: боже, куда залез! Краю
не видно. А земля, что ни дальше — все сла-
ще. Потом и слезами полита, думами пропита-
на, трудом ослащена, небывалой храбростью
овеяна, как сказанье русское, как былина. Вот
так и втянулся! Втянулся! — вдруг поднял он
голову и быстро повернулся к Черткову. И
Сергей увидел, как с его глаз спала какая-то
сумрачная пелена, и они засветились, как два
теплых солнышка. — На кой ляд мне доктор.
Ты, отчаюга, кажись, стал для меня самым
знаменитым доктором. Вон, — показал он на
пахотный, чуть колышущийся в мареве простор,
обрамленный желто-зеленой вековой зале-
жью. — Пищит, трещит, а ведь сдается веко-
вуха. Вот что храбрит! И кому? Ишь мытари
тянут. Одни устали, другие становятся. По-
пробуй не сдайся! Уже на вторую половину
нареза перевалили. Вот что храбрит! — повто-
рил он. — А пашня?.. Вы хоть, конечно,
оскорбители, кощуны, — чуть улыбнулся он, —.
а на землю-то матушку сколько у вас любви
нашлось...' Этова нету сил оспорить. Граблями
пашню расчесывают, как гребешочками... Ты
человек нехлеборобный и не знаешь, что так
люди ласкают только грядочки на огороде, а
не пахоту под озимь А кто это может? Марья
со своей ватагой. Марья, всю жизнь озорница.
Вот что, говорю, не оспоришь! Такое пень мо-
жет заставить зацвесть. И в природе вижу
признак важный. Когда в страду дыханье за-
хватывает бездождье, то и, гляди, на лето за-
суха грянет. Беда пахотной. Коржом возьмет-
ся. А посевы полымем выжгет. Не то будет
тут. Тут только жир раскипится. В колос моло-
кой пойдет. Так что поверь моему слову: уро-
жай грянет, какого отродясь не видывали, а
ежели не угадаю, плюнь в глаза старому ду-
раку!
Проговорив это с восторгом, Ерошич вроде
бы опять внезапно угас и опустил голову.'
— Господи, куда я лезу?.. Куда несет
меня?..
Посидев так. он поднял на Черткова горя-
чие и острые, как буравчики, глаза.
— А интерес мой не забудешь, коммунист
Чертков? Я иду к вам с моим хорошим богом...
По-чистому... — И, не дожидаясь ответа, зло
вскочил на ноги. — Я жизнь Расеи остановлю,
ежели без моего интересу. И землю заставлю
перестать родить.
Черткову стало обидно за дядю Ерофея,
будто кто-то и в самом деле не посчитался с
его человеческими интересами.
— И правильно сделаешь, дядя Ерофей,—
сердито проговорил Чертков, поднявшись, —
что остановишь жизнь Расеи, если без твоего
интереса.
— Ну ладноть, рискну! Пусть этот день
будет моим «красным денечком», — заключил
Ерошич, перекрестился и легко сбежал с кур-
гана. И уже оттуда, снизу: — Передай, бала-
мут, Вадыпе: завтра привезу семена и две па-
роконные сеялки! Вторую у брата займу. «Мак-
кормиком» буду сеять! Пусть подкормят чет-
верку каких-нибудь клячонок, в сеялках сой-
дут! А битючков своих обратно поставлю на
пашню! Вон ту, в понизовье, — показал он в
сторону озера, •— пырьястую подымать будем!
А со мной, — задрал он бородку вверх к Черт-
кову, — э-э, была ни была! — расплатитесь как-
нибудь с чумовым Ерошкой Пискаревым. А не
расплатитесь, туда ему и дорога. Сам должок
отдаю!
И он, не оглядываясь, желтеньким, солнеч-
ным зайчиком покатился по пашне к бороньбе.
Чертков также покинул курган и, не ощу-
щая тяжести ходьбы по пашне, заторопился
к Вадиму Гореву сообщить просьбу Егоршича
о лошадях для сева.
Решение Ерошича гражданами Курьи вос-
принято как что-то совершенно противоестест-
венное для состоятельного жителя. Одни счи-
тали, что всегда немного чумовой Ерошка Пи-
скарев окончательно рехнулся, другие — что
он задумал какую-то немыслимую хитрость,
третьи — что он совершил свой безумный по-
ступок от страха перед Рыжим и его компани-
ей. Появились и такие, которые пытались по-
нять истинную причинность непостижимого
поведения бывшего умного хозяина Ерофея
Пискарева. Но одинаково все по-прежнему жда-
ли страшной развязки. В селе с ним не здоро-
вались, обходили, как опасного больного.
Между тем Ерошич, не обращая внимания
на эти злые пересуды и толки, со дня св.оего
«красного денечка» стал вездесущим на ком-
мунарской пашне. Он ни у кого не спрашивал,
нужен он кому здесь или нет. То женщинам
шумно приказывал разбиться на маленькие ва-
тажки, чтобы не пылить друг перед другом
свод небесный, то кого-то на бороньбу отсылал,
кого-то в запряжку ставил. Или сам за плуг
становился, показывая плугарям свое плугар-
ское искусство. Постепенно и незаметно эта
настырная, непрошеная вездесущность его ста-
новилась привычкой и потребностью коммуна-
ров. И кто лучше всех знал «методу» таинст-
венного Сережкиного хрыча — так это был
опять же он, Ерофей Пискарев, будто всю жизнь
только и работал по этой хитрой, бесовской на-
уке. Скоро его в шутку даже стали называть
«наш хрыч», «доморощенный бес».
И кто знает, может быть, именно такого зна-
тока хрычовой науки и не хватало коммунарам.
Всю вторую половину пахоты они, казалось,
только и делали, что по наущению своего вез-
десущего хрыча переставляли, перетасовывали
людей по работам, отвергали и испытывали все
новые предложения и приспособления. Так,
приспосабливаясь, приловчаясь, по крупицам
отбирая лучший опыт, пахари в этих каждо-
дневных хлопотах и спорах'как-то неожиданно
подошли к своему долгожданному дню.
Начался этот день с того, что над закурган-
ной прошумел первый радостный дождик, и,
как виделось коммунарам, более десятка радуг
разом поднялись к небу. Они поднялись прямо
с коммунарской пашни и, пересекая друг дру-
га над озером, припали к воде у того
берега.
С чем можно было сравнить это переплете-
ние радуг, это редкое чудо после столь неяркого
лета? Ни с чем. Ни с фантастическим сном, ни
с северным сиянием.
Наташа с лодки насчитала радуг еще боль-
ше. Пересекаясь, они не мешали друг другу.
Одна пила в камышах, где гулко переклика-
лось семейство крякв. Другая без страха скло-
нилась над омутом. Третья опустила голову под
кручу, над которой в удивлении замерли веко-
вые кедры. Четвертая припала к воде прямо у
мельницы, разукрасив ее крылья и крыши до-
мов коммуны радужными самоцветами. И так
28
по всему иадбережью — радуги: одна ближе к
берегу, другая подальше...
В этот день впервые в своей жизни обезлю-
дела коммуна. Погасли горны в кузнице, оста-
новились крылья мельницы, на замках мастер-
ские. Во всем огромном владении — только
два-три дежурных сторожа да занявшая на все
лето комнаты клуба тетка Марфа с помощни-
ками и несмышленышами
Наташа не уехала в большой лодке с ком-
мунарками, как всегда навещавшими в полдник
своих маленьких коммунарят. Уложив в крас-
ную лодку Федотова флаг коммуны, за кото-
рым приезжала, она ждала Гришу. Почему
ждала? Зачем? Трудно ей было ответить на
этот вопрос. А может быть, она ревнует его к
Леночке Щербаковой? Ведь теперь .Щеночка
убирает его холостяцкую квартиру. Нет, пет,
она любит Леночку и же тает ей самого боль-
шого счастья. Нет, она не уехала, наверно, про-
сто так, хотела лишний раз взглянуть на него...
Почувствовать, какой стал он... Он — когда-
то самый близкий друг ее — Гришака Сидор-
кин.
Теперь это уже не тот Гриша: добрый, но
во всем, во всем беспомощный... Стойко пере-
жил он все, что выпало на его долю за этот
тяжкий год, и вырос в большого мастера, все-
ми уважаемого человека.
Наташа не умела ценить свою работу, хотя
во время всей пашни почти не разгибалась и
не уставала заботиться о коммуне и коммуна-
рах. Ей казалось, что все, что она делала, бы-
ло не главным, рядовым, но зато уж труд това-
рищей она оценивала полной мерой своего
чуткого сердца. В последнее время ей все чаще
и чаще хотелось хоть чем-то отблагодарить
Гришаку за все... И за то, что он есть на све-
те... И за все то, что он сделал и делает для
коммуны во время пашни на себе...
Гриша запер кузницу, расставил сторожей,
дома умылся, надел светлую сатиновую ру
башку. Подойдя к лодке, Гриша мельком взгля-
нул на Наташу, задумчиво сидевшую на зад-
нем сиденье лодки и глядевшую в радужную,
также задумавшуюся воду. Заметил — в корону
ее косы, туго посаженную на голову, вплетена
красивая синяя лента.
Оттолкнулся от берега, направил лодку.
В голубом небе поверх радуг цепочкой летели
легкие белые облака, похожие на птиц. Над
озером среди радуг неистово озоровали чайки,
стрижи и кулики, ежеминутно меняя цвета сво-
их нарядов.
Не булькает вода под лодкой. Красная лод-
ка чуть-чуть шевелит ласковую бездну, в кото-
рой тоже летят белые облака, светятся радуги
и кувыркаются птахи. А кроме того, там, почти
на поверхности, резвятся стайки рыбьей моло-
ди. Одна, красноперая, засияв, в страхе выско-
чила из воды и запрыгала в лодке у ног
Гриши. Видимо, кто-то гнался за ней более
страшный, чем человек. Человек поймал ее,
пустил в холодный ротик теплой слюны и вер-
нул волю.
Гриша не хотел торопиться — редко и мяг-
ко перебирал веслами. Сегодня он ехал на поле
без связки лемехов и сваренных граблей, сво-
бодным. Необыкновенно легко дышалось воз-
духом сладким и свежим. У него было такое
новое ощущение, будто он впервые каким-то
таинственным образом попал на это райские
озеро.
За свою жизнь Гриша видел озеро всяким:
и буйным, грохочущим тысячью громами, когда
на нем бешено дыбят и сталкиваются грива-
стые водяные кони... Видел на нем и блиста-
ющий, золотом солнца облитый лед... А сколько
раз весенними черемуховыми ночами он ука-
чивал Наташу в его высокой колыбели до опья-
нения. И все же, кажется, никогда не видел
свое озеро таким чудесным.
Гриша не хотел торопиться. Лодка скользи-
ла как бы сама собой, с радужной горки на
горку... И хорошо, что Наташа сейчас с ним.
Ему тоже давно хотелось побыть с Наташей.
Вот так... помолчать. Он знал — испугал ее
Сережка... Сильно испугал тем своим планом...
Поговорить бы с Наташей. Может, хоть как-
то облегчить ее жизнь.. Не для себя, нет. Д тя
них... Не может, не должно вернуться то, что
было... Нет, только для них! Да как начнешь
такой разговор? Обидеть можно. Ее легко те-
перь обидеть.
— Зачем маркую рубаху надел? — неожи-
данно спросила Наташа, не переставая смот-
реть в воду. — К вечеру пятнистой будет. Что
уж Леночка-то не посоветовала. Какие вы все-
таки мужики, неделовые... Вон Чертков то-
же...— приглох, притаился голос Наташи.—
Всю пахоту был голышом, негр негром. А нын-
че спозаранку расшитую надел... Рассказыва-
ют, Марья силком стащила... Сойдешь, гово-
рит, без расписной. Тебе не жениться пока...
Вот какие вы... Смешно нам на вас...
Она помолчала. Плеснула звонкой водой на
подслушивающую чайку, севшую совсем ря-
дом с лодкой.
— А как думаешь, Гриша, что тогда
было с ним? Ну, тогда, в начале весны... Пом-
нишь?
— Помню.
’ — От чего это? — плескала она на любо-
пытную. — Как ты думаешь?
— От нетерпенья, по-моему. Хотел хоро-
шее сделать как поскорей... И от незнания
крестьянства, — сразу ответил Гриша, обра-
дованный, что она сама заговорила о том, о
чем он стеснялся заговорить с ней. — От не-
терпенья, И незнанья, — повторил Гриша. —
29
Да и заводская привычка быстро хорошее де-
лать сказалась: хлоп-хлоп и уголек готов. Так
большинство городских и понимает крестьян-
ство по своему бытию. Для них хлебопашество
все едино, что железные гвозди делать или
каменный уголь рубить. А тут куда ни ударь,
кровь выступает. Куда ни шагнешь, на живое
наступишь. Начиная от земли, травинки на
ней, дождевого червячка и до человека, — тут
все живье. Плодится, растет, болеет, радуется
и мильон потребностей имеет. На станке лю-
бую машину сделаешь. А вот живой колосок
не построишь. Он должен родиться, как чело-
век. Это каждый видит, но не каждый понима-
ет. И наш секретарь не понимал. Теперь по-
нял.
— Понял?
— По-моему, понял. Попробовал хлебопа-
шества и понял, какой вред может нанести
сельскому хозяйству нетерпение. Оттого-то он
опыт своего хрыча и возвел в наивысшую муд-
рость, а слово «терпение» сделал почти что
программой коммуны. А за ним и мы все осо-
знали, в чем наша сила, и вспахали нарез. Без
этого мы покалечили б друг друга и разошлись.
Погубили б великое дело. Вот так я объясняю...
Не знаю, сумел я ответить на твой вопрос или
нет...
— Сумел. Ты говорил, Гриша, интересно,
только о другом... А я спрашивала о харак-
тере.
— Характер тоже бытие создает.
— Не только бытие, Гриша, но и наслед-
ственность и, наверно, еще что-то, неизвест-
ное людям...
— Не будем, Наташа, спорить о происхож-
дении характеров, — помолчав, проговорил
Гриша. — Во всяком случае, характеры, по-
моему, меняются в какой-то доле. А о Черт-
кове я одно скажу: мне с ним ничего не
страшно.
— Почему?
— Он совестливый, не стыдится призна-
вать ошибки. Главней правды для него ниче-
го нет. Он бесстрашен и даже из личных оши-
бок умеет делать общие, полезные выводы.
Вот как я думаю о нашем секретаре, Ната-
ша. И товарищ он, оказывается, чуткий, уж
это я знаю, — больше для себя прибавил
Гриша. *
И Наташа поняла это... У нее тоскливо за-
щемило сердце. Во время всего разговора она
ни разу не взглянула на Гришу.
— Вот мы какие, — пошутил он. — А, ты
говоришь: мужики неделовые. И Марья не
права, раз сказала, что ему еще не настала
пора жениться. Выходит, что вы сами не боль-
но догадливые. А почему б ему и не женить-
ся прямо нынче? В праздник? — вдруг посо-
ветовал Гриша. — По-моему, самый раз
было б....
Заметив, как зарделась у Наташи щека и
покраснела шея, Гриша умолк. «Все-таки оби-
дел», — подумал Гриша. А что же он еще
мог ей посоветовать? Ведь это же самое луч-
шее.
— Греби быстрей, Гриша, меня там с фла-
гом ждут. И работа еще есть.
— Почему раньше не сказала? — с силой
кинул весла на воду Гриша. — Я не знал!
И покорная лодка, плеснув, рванулась впе-
ред.
Наташа сейчас же перешла с заднего си-
денья на нос лодки. А Гриша еще и еще бьет
веслами... И ему теперь вдруг кажется, что
Наташа убегает от него... Он догоняет, во всю
силу гонит лодку, а Наташа убегает, боится
его... Почему боится?.. Он не хотел ее оби-
деть... Он это все для них... Только для
них, — думает Гриша. А сам гонит и гонит за
Наташей...
Лодка с разбегу выносится на песок. На-
таша, вскрикнув, выпрыгивает из лодки и
не оглядываясь, взбегает по ступеням на
кручу.
— Не хотел я обидеть, — вслух произно-
сит Гриша. — Не хотел...
Привязав лодку к причалу и взяв флаг,
оставленный Наташей, он поднимается на кру-
чу и тут на мгновение, ослепленный, закрывает
глаза.
Внизу зрение ласкал мягкий темно-голубой
шелк озера, а здесь развернулся густо-черный
полог пашни. С трудом открыв глаза, увидел:
по всему черному полю, как цветы на ветру,
ярко одетые люди. На пашне, хоть и не в пер-
вых, а все же в праздничных одеждах. Сама
Наташа, успевшая присоединиться к группе
девушек, в синем, как василек, Поля Хряко-
ва — в бело-желтом — ромашка, Лена Щерба-
кова — в сиреневом. Они работают у дымя-
щейся навозной кучи. Хохот раздается оттуда.
Летит и множится над гулким озером.
Обрывается сразу.
По пыльной дороге со стороны поскотины,
над самой навозной свалкой, галопом, взвин-
чивая пыль, проносится верхом Нестер Боб-
ров. Поравнявшись, осаживает взмыленного
вороного коня.
— Все дерьмо посвезли! И до моей кучи
добрались, — задыхаясь, кричит он. — Не трожь-
те мою кучу!
— Ой, не знала, — смеется Поля, бросая
дымящиеся навильники на телегу,—что ты,
Нестер Петрович, такую кучу можешь... Не-
уже ль твоя?..
— Не трогай, говорю! — пляшет на лоша-
ди Бобров, просекая воздух кнутом.— Не
трожь! Я к вам в амбар не лезу. А за свое соб-
30
ственное добро запороть могу до смерти и ни-
чего не будет. Вываливайте телегу!
— Чего это ты, дядя Нестер, — выбегает
вперед удивленная Лена и берет под уздцы
запряженную Красотку, чтобы не испугалась. —
Навозу жалко, ли чё ли?
— Не трожь, засеку!
— Не все разве тебе равно — или мы на-
воз свезем, или его весной половодье уне-
сет?..
— Пусть унесет, а вам не подарю. Сва-
ливай! Может, я сам буду навозить. Свали-
вай!..
— Так бы и сказал, Нестер Петрович,—
вмешалась Наташа, — а то раскричался попу-
сту. Придется сваливать, девчата, — обращает-
ся она к коммунаркам. — Причина уважитель-
ная... Из другой кучи наложим.
— Эх, я б ни в жизнь! — с сожалением со-
глашается Поля и начинает выбрасывать из
телеги парящий перегной.
— Ха-ха-ха! — закатывается вдруг Бо-
бров. — На чистокровке навоз возят!
— А чё плохого, дядя Нестер, — ответила
Лена.— Работа легкая...
— Легкая, да позорная! Э-э, да что тебе!
Порядочных родителев бросила! Видно, замуж
не собираешься!
И, хлестнув коня, метнулся в сторону паш-
ни. Затем долго кружил вокруг коммунарского
нареза, не приближаясь к людям и не удаля-
ясь от них, словно потерявший дорогу, загово-
ренный.
В этот день многие жители Курьи не могли
миновать нарез коммуны. Куда бы они ни шли
и ни ехали, их дорога приводила к закурганно-
му полю.
По всем выездам Черной Курьи поток телег
и бричек с плугами, боронами и сеялками. Ми-
новав городьбу поскотины, они маленькими
точками распыляются по необъятным полям,
по жнитвам и пашням. Редкий трафит по бли-
жайшей дороге к своему полю. Крестьян не-
удержимо тянет приехать мимо этого самого
окаянного нареза, из-за которого было так мно-
го волнений. Иным хозяевам и того мало. Они
оставляют свои упряжки на сыновей и доче-
рей, а сами поодиночке долго путаются меж-
никами и овражками и неожиданно вырастают
здесь. Заранее не сговорившись, один по од-
ному заполняют межники, отделяющие их поля
от земли коммуны. Перед ними неопровер-
жимое, еще вчера казавшееся несбыточным —
далеко уходящий в степь нарез вековой зале-
жи, вспаханный на себе... вертопрахами Вадь-
ки Рыжего.
Как бы не веря своим глазам, хозяева осто-
рожно сходят на пашню, утопая в пышной зем-
ле, щупают, берут на язык...
Стесняясь друг друга, коротко переговари-
ваются.
— Вот тебе и кощуны...
— Что теперь с ними изделаешь...
— А ить под боком лежала род у ха...
— Хоть под сердцем! Все едино не взял
бы... в одиночку. Что им. Ни стыда, ни са-
молюбья. Вон сгуртились, надели лямки и
прут. И прут целое лето. Что им больше де-
лать?
— Господи! Откуда терпенье такое...
Походив по пашне, сельчане возвращаются
на межник. Ненова охают, ахают, бьют об полы.
И глядят, глядят на живую картину, много
раз виданную и все-таки поражающую: мед-
ленно, упорно, шаг за шагом тянут плуги му-
жики, подымают целиковое междупашье. А по-
перек нареза от межи до межи ватагами идут
женщины и детвора с тяпками и железными
граблями — разбивают, глубоко рыхлят пла-
сты пашни, вычесывают слежавшиеся космы
целины. Тщательно затем собирают выборонки
и корневые котуны — на тележках отвозят в
Гнилой овраг, сушье сжигают на межниках. За
ними тоже женщины и детвора собирают на-
возную свалку, объезжают Гнилой овраг и
экономно, ровно рассеивают навоз по расче-
санной пашне и снова граблями смешивают с
землей.
И только после’них по чистой и удобренной
пашне идут две пароконные сеялки, а кое-где
на клиньях сеятели, сеют вразброс. За сеяте-
лями — мальчуганы со звонкими голосами и
пронзительным свистом, забороновывают посев
на лошадях и коровах.
Тот же мальчишеский свист доносится из
дальнего прибрежного понизовья — там на би-
тюгах подымается под яровой клин столетний
пырейник.
— Чудеса, — переговариваются хозяева на
межниках, — прямо-тки чудеса.
— Вот это силушка, если откровенно при-
знаться
— Так-то оно так, а все-таки артельное —
не свое.
•— Глядите, глядите, а Ерошка-то, Ерошка
Пискарев за плугом тужится. А какой хозяин
был, чума его возьми!
Пантелей Таракашкин останавливает сеял-
ку у телеги. Прежде чем наполнить сеялку зер-
ном, открыв полог, смешивает ядреную пше-
ницу с черным, крылатым, мелким семенем.
— Эй! Пошто зерно портишь? — удивляет-
ся стоящий в толпе сельчан Сема Егорин, му-
жик с тощей китайской бороденкой. — Лебедой,
кажись?
— Эта лебеда, милок, — с видом знатока
дела отвечает Пантелей, — двойной урожай
плодит. Сорняк убивает, землю кормит,-влагу
31
держит и лучшим работником у пшеницы счи-
тается.
— Ну, ты это брось, Пантелей, — возра-
жает Сема под общее одобрение, — не малень-
кие ведь. Трава сором была, сором и оста-
нется.
— Эх ты, милок, дорогуша, Сема Егорыч,
темный ты человек. Клевер это, клевер-корми-
лец!
— А пшеница-т почто такая тупоносая, —
интересуются сельчане, — пузатая. Красная,
как бабьи ляжки.
— Выписанная, граждане единоличники,
выписанная. На опытном поле выхожена, Карь-
ка за нее не пожалели и еще должны остались.
А если хотите более ясное объяснение полу-
чить, вон наш хрыч идет. Он у нас наукой ве-
дает. А мне недосуг.
— Не загущай, не загущай, Пантелей! —
еще на ходу кричит Ерошич, вдохновенный,
разгоряченный, торопящийся. — Давай больше
воздуха каждому колосу! Тут не колосья будут
расти, а сосны выше человека.
— А чаво еще, чаво, — откликается Пан-
телей. — На последнюю зарубку запустил. Мне
два раза разъяснять не требуется.
— Молодец! — осмотрев барабаны, Ерошич
быстро удаляется к другой сеялке, ни разу не
взглянув на сельчан.
— Кем он у вас? — тихо спрашивает Сема
Егорин.
•— Хрычом.
— Как то есть хрычом? Кдкая такая дол-
жность?
— Трудно это вам понять, граждане едино-
личники. Тут нужно целый университет прой-
тить. Трогай, Гордейка! — приказывает он
своему сыну-погонщику. — Успеть надоть
У главного стана на высоком шесте, укреп-
ленном Гришей на кургане, взвился флаг ком-
муны. И, как огненный сигнал, потянул к себе
далекие черные точки, двигавшиеся на сель-
ских полях. Особенно быстро теперь множи-
лась толпа у главного стана, заполняя весь це-
линный клин, оставленный для гумна.
— Чего они задумали?
— Что тут еще будет? — спрашивали друг
друг^ глазеющие.
— Скажи, Ерофей, что тут у вас будет? —•
кричит кто-то Ерошичу, пробегающему мимо. —
Почему стяг подняли?
— Коммунарский молебен будет из-за
окончания великой работы! — не останавли-
ваясь, весело отвечает Ерошич. — Разве не
слышите соборный благовест? Бог-го с
нами!
— Озорник, вот что ты такое! — общим гу-
лом отвечает толпа. — Чумовой и есть чумо-
вой!
Общий гул и гомон внезапно покрывается
высоким голосом.
— Последнюю борозду идут!
Толпа притихла. Все глядели в сторону за-
пряжек. А там пахари, согнувшись до земли,
тянули плуги. Рыже-зеленая полоска между-
пашья за последним плугом исчезает. Но у са-
мого межника застревает плуг, видимо, вхо-
дит в особо густой пырейник. Пахари дергают,
напрягаются и сдают. Толпа напряженно сле-
дит за борьбой пахарей с пырейником и будто
сама тянет вместе с ними.
— Н-н-у, ищще... ище малость, — помога-
ют сельчане. — Ище чуток... О-оп... оп...
о-оп... — вступают все новые люди в тягу. —
Ах ты, господи! Какая тягость! Ить доплюнуть
до столбика можно, а не потащишь. О-о-п-о-о-
п-п... — тяжело тянет вся толпа, — И-шо-о-о...
Ах, окаянная сила, ну и крепкая же! А ну, г-г-
о-о-пп-п-гоп! — вывезла толпа и радостно загу-
дела.
А там клин растаял. Все поле слилось, слов-
но черное руно. Пахари, не разгибая спин, по-
стояли минуту склоненными, затем медленно,
будто нехотя, один за другим снимают с себя
чалки, покачиваясь, выходят на межник, где
их уже ждут коммунарки с тяпками и грабля-
ми на плечах. Потемневшие от пота празднич-
ные рубахи пахарей быстро теряются среди
разноцветья женщин.
Коммунары, построившись рядами, снача-
ла шли молча. Затем чей-то девичий голос вы-
соко поднял песнь:
Вставай, проклятьем заклейменный.
Весь мир голодных и рабов!..
Гимн подхватили ряды коммунаров. Снача-
ла тихо, затем все громче, стройней и шире,
наполняя песню своей радостью и торжеством.
Песнь росла, приближалась. Первыми на ста-
ну вступили в гимн Гриша и Самсонка Громов,
вставшие на караул у флага. Затем запели и
многие из сельчан. И все, как один, обнажили
головы. Снял с головы свой картуз с лакиро-
ванным козырьком и Андрон, в горнице кото-
рого за образами все еще лежал проект
приговора о выселении кощунов Вадьки
Рыжего.
Подойдя к кургану, коммунары, не разо-
ряя рядов, допели гимн до конца. Им еще ни-
когда не пелось так хорошо, всем сердцем, их
еще никогда так не волновала ни одна пес-
ня — до слез... до рыданий.
Окружив затем курган, они, усталые, запы-
ленные, притихли. У женщин, да и у многих
мужчин стояли в глазах слезы... Слезы радо-
сти. У всех было такое ощущение, словно они
вноьь народились другими, более счастли-
выми.
32
Когда воцарилась тишина, Вадим Горев не-
торопливо взошел на курган под флаг комму-
ны. Все коммунары, как один, подняли к
нему головы. А Горев постоял немного, заду-
мавшись, затем поднял над головами руку и
ласково проговорил:
— Поздравляю вас, сестры и братцы ком-
мунары! Вы изделали геройскую работу. Те-
перь мы с хлебом и честью.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Глава 22
Много раз за свою буйную жизнь побывал
Прохор Сидоркин на том свете. И всегда вы-
носил оттуда только ярую жажду мести —
возвращался в свое прошлое. Много думал он
и на этот раз о дальнейшем, но решил, что
для него из старого возврата нет... Заслуги его
были перед прошлым... Только у него и может
Сидоркин получить плату за свою звериную
храбрость...
Когда-то в молодости Прохор отчаюгой, го-
ловорезом славился. При одном известии о его
приезде из своей волчьей заимки, где он не-
людимо жил, вечерки начинали говорить шепо-
том. И подпалить он мог просто так, ни за что,
и ножом пырнуть.
Много раз парни сговаривались «осадить
его», но подступиться не решались — для каж-
дого он был самой смертью. Единственно, кого
он боялся последнее время, так это подрастав-
шего Вадьку Горева. Но это было уже перед
тюрьмой, в которую был посажен за убийство
старшего брата Ерошича.
Выпущенный из тюрьмы за то, что вызвал-
ся добровольцем на передовую против «гер-
манцев», он на войне получил чин прапорщи-
ка, командовал черной сотней, позже у Колча-
ка соединением контрразведки.
Не удовлетворила бы теперь его мститель-
ная власть над самим Горевым: соперника • себе
Сидоркин видел в коммуне. С присущим
ему упорством и хладнокровием он начал го-
товиться к борьбе...
Прохор несколько раз пробовал разговари-
вать с сыном. Пытался и письмами вызвать сы-
новьи чувства Гриши. Но Гриша отказался от
общения с отцом, откровенно назвав его «чело-
веком неясным».
На сходе, когда избирали совет, Гриша так-
тично отвел кандидатуру Прохора, сославшись
на то, что ни ему, ни мужикам пока не извест-
но, чем он занимался в плену...
Отведен был Прохор и при избрании попечи-
тельской и ревизионной комиссий.
Сидоркин никогда не возражал ни одним
словом, когда его отводили. Он молча поблески-
вал откуда-нибудь из угла своим единствен-
ным глазом. Обычное крестьянское хозяйство
Сидоркин вести не хотел, хотя Тимофей Глазов
предлагал ему помощь на обзаведение.
Попытавшись подать заявление в коммуну
и получив отказ, Прохор начал искать дорогу
в кредитку.
Мирон Ермолаевич искал деловых людей.
Деловые люди ему нужны были до зарезу. Его
практичность не могла уложиться в рамки кре-
дитки. После ряда реорганизаций кредитку
он постепенно превратил в особое универсаль-
ное товарищество. Занимался наряду с креди-
тами мясозаготовками, яйцом, маслом, кожей,
копытом, пух-пером, пчелой, пушниной, пле-
менным скотом, семеноводством, лесозаготов-
ками...
И так по всем видам и специальностям
сельскохозяйственных коопераций. «Вместо
убыточных сорока сороков», — как-то пошутил
Мирон Ермолаевич перед приезжим журнали-
стом, то есть сорока коопераций с сорока со-
трудниками в каждой, в Елани действует одна
доходная кредитка. И это его выражение за-
мел! кало в газетах.
Страна готовилась к осуществлению вели-
кого завета Ильича — индустриализации, вела
политику социалистического накопления и стро-
жайшей экономии. На учете была каждая ко-
пейка республики. Газеты ежедневно трубили
об инициативе, звали к «раскопкам местных
ресурсов».
Предприимчивость Мирона Ермолаевича, .
«поглотившего своей кредиткой» «сорок соро-
ков», вызвала шумную дискуссию в краевой и
даже центральной печати, прославила Елань и
его собственное имя. А Мирону Ермолаевичу
этого и нужно было.
Он давно желал, чтобы развитие сельского
хозяйства всех отраслей в районе от него за-
висимо было. И правление кредитки соргани-
зовал Мирон Ермолаевич с точки зрения вы-
годности и предусмотрительности.
— Мы выдаем кредиты, без- разума выби-
раем на должности денежные, а государству —
убыток. А ежели, — говорил он на съезде, —
мы будем назначать на должности с хозпору-
чительством, то взыскать будет с чего, ежели
проворуется. И к тому же хозяйничать хозяй-
ственный человек может! Это наиглавнейшее
в соцнакоплении!
Сидоркину Мирон Ермолаевич сразу отка-
зал в должности.
— Эх ты, милый мой, бродяжка несчаст-
ный Ну, куда я тебя приму? — сказал Мирон
Ермолаевич Сидоркину. — Куда? Некуда. Сов-
сем некуда Слов нет, мне нужны люди, беда
как нужны, но нужны благонадежные, чтоб до-
верие мое имели, чтоб своим хозяйством за'
себя поручались, чтоб я надеялся, что они не
растратят, а ежели растратят, чтоб взыскать
33
было с чего. Ну, давай поговорим по душам:
ну, с кбго буду убытки взыскивать, ежели ты
хапнешь больше, чем стоит твоя трехногая ры-
жуха, неизвестно на какие шиши купленная.
Не с кого! Гольный убыток. Ну, ладно. Допу-
стим, что ты более честный, чем я думаю. Но
ведь ежели я тебя приму, значит, обязан буду
принять тогда всех, которые хозяйственной по-
руки не имеют. Значит, кого угодно буду при-
нять обязан. Нет. Хоть я и сердобольный, и
жалею за бедность, и даже не супротив, чтобы
ты на ноги встал и разжился, а антиресы соц-
накопления у меня на первом плане. На самом
что ни на есть первом.
Но уже после такого разговора, сбываю-
щий теперь свой племенной молодняк только
через кредитку, культурник Глазов короче оп-
ределил Сидоркина:
— Мужик выгодный. Всей Расеей управ-
лять смог бы... И мелким воровством не будет
пачкаться... Хозяйством ручаюсь. Вот тебе
расписка на пять тыщ!
Мирон Ермолаевич взял расписку, осмот-
рел ее со всех сторон, запер в сейф. Но преж-
де чем выдать Сидоркину деньги и выслать его
в район уполномоченным по контрактации,
практичный Мирон Ермолаевич заставил про-
читать кипу брошюр о политике Советской вла-
сти в деревне, затем вызвал на инструктивное
совещание и доступно, весело изложил про-’
грамму:
— От старого уйти — не бабу бросить.
Социализм построить — не печку скласть, —
говорил он на совещании. — Денежки требуют-
ся. Накопленыще. База, значит. А теперь не
прежняя, легкая да гладкая, пора. Теперь вре-
мена с трудностями. Теперь урезанная ком-
мерция. Конкуренции нет. Обмана тоже нет,
или, иначе говоря, обманывать воспрещается.
На каждом что ни на есть шагу — препятст-
вие, загородочка. Не шантажируй, не спеку-
лируй, деньги используй по назначению и . в то
же время выходи из долгов. А я, например, не
токма из долгов, а без барышей не люблю оста-
ваться. А что бы, кажется, к примеру сказать
из контрактации можно было б выгадать? Ка-
жись, ничего: пришли государственные день-
ги, мы эти деньги должны сдать крестьянам —
вот и все. Ничего выгодного. Пустое место для
оборота. Но-о-о, — прищурил глаза Мирон Ер-
молаевич, поднимая кверху толстый указатель-
ный палец. — Но ежели подходить ко всем де-
лам тонко. Со старанием. С разумением да
сообразительностью. С радивостыо, а главное,
с честностью в пользу соцнакопления, — всег-
да будет выгодно!
Бывают такие случаи. Деньги дашь, а хле-
бец им самим потребуется. Государству кукиш.
Сам же я, всем вам, товарищи уполномочен-
ные, известно, — человек слабохарактерный,
84
Не могу отказать в поддержке. Ну вот прош-
лым годом я пожалел коммуну, выдал ей де-
вятьсот в счет контрактации, выписал для нее
высокосортные семена, а руководители комму-
ны проели эти деньги, государству ни одного
зернышка. Говорят, у них не уродило, а я за-
ранее знал, что у них не уродит, а дал. Госу-
дарству убыток. Мы так транжирить соцнакоп-
ление не можем. Мало к стенке ставить за та-
кую коммерцию! Но ежели я имею слабохарак-
терность иной раз, то хоть вы-то не должны
растрачивать государственные деньги на раз-
ных лентяев и лежней. Вы сами, говорю, знае-
те меня: я ни от кого не скрытен. Сквозь меня,
как сквозь стекло, все намерения мои вид-
ны. Я выгодный человек Советской власти Во
всем краю славлюсь доходным хозяйственни-
ком. Лозунг «Копейка рубль бережет» я пони-
маю, как копейка рубль приносит. И я не могу,
чтоб без барышей! — повысил голос Мирон
Ермолаевич. — Никак не могу. Хоть зарежь-
те — не могу, — встав с кресла, заканчивал
речь председатель — Умру от тоски по соц-
накоплению, ежели без барышей. Вас всех раз-
гоню и сам повешусь. О так-от!
— Тэк-с, тэк-с, — склонив голову, ехидно
улыбался Сидоркин.
«Тэк-с, голубчик, тэк-с. Ты, оказывается,
идешь к тому же социализму, что и я: ты ко
мне на цепочку, как верная собака, а я под
крылышко двуглавого орла. Только, я иду пря-
мо, а ты, хитряга, обходными путями, черным
ходом идешь. И уже махаешь мне хвостом, а
мне остается приручить тебя... Ну, подожди же.
Подожди же, мой верный кутек... Дай мне
сплести для твоей жирной шеи крепкую верев-
ку... Подожди... Никуда не денешься...»
•— Ну что ж, — вслух проговорил Сидор-
кин, — ваши указания, Мирон Ермолаевич,
трудны, но, по-моему, выполнимы.
Так, получив деньги для раздачи крестья-
нам, Сидоркин решил не менее половины этих
денег вернуть Мирону Ермолаевичу как барыш
и в то же время контрактацию выполнить на
сто процентов. Он прежде всего объехал села.
Взвесил настроение дающих товарный хлеб
зажиточных кругов. В одном селе устроил
громкий процесс над зажиточным мужиком, не
выполнившим договор предыдущей контракта-
ции, арестовал весь его инвентарь. Затем, все
время ехидно улыбаясь однооким лицом, не-
ожиданно как-нибудь в темную ночь, тихонеч-
ко постучав в ставни крепко зажиточному, ста-
рался доказать вышедшему навстречу хозяину,
что он, Сидоркин, озирается, от кого-то таится.
Ощупью по-над стеной пробирался в избу, а
там, убедительно прося не зажигать чересчур
яркого света, сообщал самые мрачные новости
о намерениях высших властей... Приводил в па-
нику собственника. Уходя, умолял держать
язык за зубами, а сам, выйдя из двора, сту-
чался в новый дом. И так из ночи в ночь, из
села в село и везде, заботясь о хозяине и пред-
ла'гая немедленно принять решительные меры.
Если напуганные крестьяне просили разъяс-
нить, Прохор торопливо «разъяснял», что на
многоинвентарных вот-вот выйдет полный за-
прет. Сперва, мол, будут заставлять бесплатно
обрабатывать землю безинвентарным, а затем
и совсем отберут весь инвентарь. Такое секрет-
ное указание уже есть. Когда решатся приме-
нить, сказать трудно, но день этот не за го-
рами.
В подтверждение Прохор доставал из своего
брезентового портфеля брошюру с прошлогод-
ним докладом Болдырева «Диспропорции и про-
тиворечия современной деревни». И читал из
нее только одну фразу: «Полная пролетариза-
ция деревенской бедноты в пользу кулака была
бы величайшей трагедией для нашей револю-
ции, если б мы вовремя не заметили эту тенден-
цию и не использовали все рычаги, которыми
располагает государство рабочих и крестьян».
Не вдаваясь в дальнейшие подробности, Си-
доркин дружески ссветовал хозяину подрав-
няться, оставить только самые необходимые
машины. Но если сбыть инвентарь на вольном
рынке, в срыве расширения посевной площади
могут обвинить.
У хозяина выход оставался один: продать
кредитке.
А Сидоркин, прощаясь с ним, по-прежнему
просил держать язык за зубами . Но... Сидор-
кин» злой и хладнокровный мужик. Он знает
этих хищников. У каждого из них есть кумовья
и сваты. Так оно и было: через неделю новость
облетела все горницы богатых домов района и
так взвинтила жадность, что даже у культур-
ника Глазова покачнулась вера и надежда в
авторитет своего агатного хозяйства. Глазов
немедленно продал Сидоркину из двух — одну
молотилку, из трех — одну жнейку, из двух —
одну сноповязалку. За ним поднялась распро-
дажная горячка. Продавцы не стояли в цене.
А Сидоркин и не намерен был платить им до-
роже той цены, которую сам назначал.
Такие, как Бобров Петр Егорович и его сы-
новья, давно помышляли подравняться. А пред-
ложенный Сидоркиным выход из положения они
считали единственно выгодным. В ’ результате
за полторы недели своей работы Сидоркин со-
брал громадное количество железный борон, плу-
гов, жнеек, сенокосилок, садилок, молотилок и
даже сепараторов. А еще через неделю Сидор-
кин, расценив все полными ценами, роздал на-
турой под контрактацию посевов средним хо-
зяевам. В результате план контрактации пере-
выполнен. И в то же время кредитка получила
более трехсот тысяч прибыли, а спустя несколь-
ко дней довольный Мирон Ермолаевич чихал в
краевой газете большую хвалебную статью о
себе, которая начиналась так:
«Учитесь у старого кооператора Мирона
Ермолаевича. Эго не выкипающий, никогда не
остывающий человек. Тогда как везде и всюду
вопят о том, что не хватает кредитов, нет ма-
шин, нет инвентаря, Мирон Ермолаевич не
ждет манны с неба, в упор ставит вопрос
о максимальной мобилизации собственных
средств и возможностей района. И нахо-
дит их».
В конце статьи газета требует занести Елан-
ский район на красную доску.
Прибыль и новую славу в течение одного
месяца заработал Сидоркин Мирону Ермола-
евичу. Давая сведения газете, Сидоркин, ко-
нечно, умолчал о подробностях своей работы.
Он был вполне согласен с расчетливостью Ми-
рона Ермолаевича, но обойти маломощные хо-
зяйства открыто считал недостаточно удобным.
Поэтому там, где ему не удавалось заключить
договора о контрактации с целым земельным
обществом, с полной ответственностью всего
общества, он требовал от маломощных хозяй-
ственного поручительства родственников.
На каких условиях получали такие поручи-
тельства маломощные хозяйства от своих состо-
ятельных родственников, Прохор не интересо-
вался. Может, даром, может, исполу, — это
дело их самих.
Сидоркин и так прекрасно сознавал, что при
помощи такой системы он еще больше укрепил
зависимость маломощных от «родственников».
А на всякий возможный случай постарался
стушевать свою роль в этой рисковой операции,
приписав весь успех ее Мирону Ермолаевичу,
и тем самым заранее взвалил на него всю от-
ветственность... Как то, войдя в правление, ста-
раясь ка'заться скромным и не смеющим откры-
то потребовать похвал за свои заслуги, — подал
Мирону Ермолаевичу заявление:
«Я — неопытный беспартийный работник.
Честно и добросовестно выполнял задание сво-
его председателя, но имею сомнение в правиль-
ности исполненной мною работы. И поэтому
убедительно прошу беспристрастно оценить».
— A-а, Прохор! — прочитав заявление, про-
тянул ему Мирон Ермолаевич свою короткую
РУ^У — Бабой ты, Прохор, оказался! Наподо-
бие гимназистки. Мою честность не видишь, да
разве я могу делового человека вниманием
обойти! Эй, секретарь! — круто повернувшись,
позвал Мирон Ермолаевич очкастого Анастась-
кина. — Запиши там, где полагается: «Неопыт-
ному беспартийному работнику благодарность
за исполнительность». Так и пиши: неопытно-
му, беспартийному! Можешь даже добавить:
«бессознательному»!
—. Ну, доволен? — весело спросил он по-
вернувшись к Сидоркину. — Мне благодарно-
35
сти не жалко. Пожалуйста. От этого у меня в
кармане не убудет! Главное, чтоб классовую
линию соблюсти и в убытке не остаться, вот
в чем толк! — ходил по кабинету довольный
Мирен Ермолаевич. — Это самое главное в пе-
риод соцнакопления.
А Сидоркин, выйдя из кабинета, прищурив
ехидный глаз, с наслаждением думал о том,
как он ловко завел в капканчик веселого хит-
рюгу и скоро уже сможет продиктовать ему то,
что будет необходимо Сидоркину...
А пока Прохору нужны преданные люди.
Сдин уже был такой — это плотник Бабичев.
А на таких, как Нестер Бобров и кузнец Ермо-
лаев, он вообще надеялся. Но все же для боль-
шей безопасности Сидоркин решил втянуть в
свою группу несколько человек незаметно, да
так, чтобы потом им невозможно было не испол-
нить его распоряжения.
Появившись у Нестера Боброва, неразбор-
чивого в делах наживы, Сидоркин предложил
обоюдовыгодный договор. Наряду с покупкой
чистосортных семян у опытной станции Прохор
купил у братьев Бобровых несколько тысяч пу-
дов некондиционной пшеницы, выписав за них
талоны, как за чистосортные семена.
Сидоркин взял себе только третью часть
дохода. Зато, когда пшеницей Бобровых были
испорчены чистосортные семена и розданы по
селам, законтрактовавшим свой посев, Сидор-
кин, закрыв от удовольствия глаз, сидя за сто-
лом у Боброва, шепнул на ухо Нестеру:
— А знаешь, как это называется?
— Выгодное дело, — улыбнулся хромой.
— Нет... Это экономическая контррево-
люция.
— Ну, ну, не дури! — побледнел хромой.
— Самая чистая контрреволюция, — спо-
койно щурился Сидоркин, выпивая магарыч-
ную чарку. — А знаешь, что за это бывает?
— Ты что это, а?! Взбесился ты, а?..
— За это будет расстрел в двадцать четы-
ре часа, конфискация всего имущества. И ни
на копейку помилования.
Дойдя до порога, Сидоркин обернулся:
— Я надеюсь на тебя... Но- предупреждаю:
у меня все потеряно. Мне нечего терять... А ты
постарайся догадаться, какая из двух смер-
тей — твое спасение...
Вслед за этим Сидоркин решил задеть авто-
ритетный середняцкий пласт.
После коммунарской победы над целиной
и ухода Ерошича из единоличья и середняцкая
часть Курьи покачнулась... Разговоры об ар-
тельном хозяйстве все чаще и откровеннее на-
чали заполнять вечерние мужицкие беседы. Во
все селения района неудержимо проникал дух
артельности. То в одном, то в другом селении
Еланской степи начали возникать разного рода
товарищества по совместной обработке земли.
56
Покачнулись и заговорили о тягостях еди-
ноличных даже «коренастые» мужички. Таким
«коренастым» в Курье был трудолюбивый и
крепкий старик Никита Горбылев, бывший
тесть Сидоркина, родной дед Гриши и отец
комсомолки Фроси. Он был малоразговорчив.
Справедлив и суров. В ежовых рукавицах дер-
жал всю свою громадную семьищу, состоящую
из трех женатых сыновей и десяти внуков.
Строго придерживался старых обычаев Курьи.
За хозяйственность был авторитетом среди
мужиков.
В одну темную бушующую ночь Нестер
Бобров в сарай председателя Совета Ивашкина
сунул горящую головешку. Через минуту чер-
ная ночь побурела. Огненные ошметки соломы
садились на соседние крыши домов и сараев.
Люди еще не успели выбежать из домов и вы-
гнать скотину из котухов, как весь конец пер-
вого курмыша заплясал огненным бушующим
танцем.
И ни рев скота, запертого в горящих коту-
хах, и ни крик детей и женщин в пылающих
домах не могли пробудить раскаяния у Сидор-
кина. Он так же, как и крестьяне, старался
оказывать помощь, лез прямо в пекло огня.
А когда начали жаром разваливаться дома,
Сидоркин, улыбаясь своей страшной улыбкой,
сообщил старому Горбылеву:
— Ты виноват... Один человек да я знаем:
видали, как ты после курения самогонки вынес
из бани золу, но плохо притушил... Раздыша-
лось... Отнесло... А вот теперь и радуйся: тво-
им сыновьям и сватьям свежий первач, а им
сума и по уроду в каждой семье. Волоса от
тебя и от твоего хозяйства не осталось бы, если
бы ни тесть ты мне и ни родной дед моего Гри-
гория.
Горбылев не сказал ни слова, почернел,
замкнулся, одичал...
А Сидоркин немедленно постарался через
райисполком и кредитку оказать погорельцам
помощь. И надзялся, что на собраниях в Чер-
ной Курье он будет иметь поддержку Горбы-
лева и его многочисленных родственников.
Тем же Сидоркин припугнул Сему Егори-
на, селвского пастуха.
Несколько позже выезжал прокурор для
расследования причин пожара, но не нашел
эти причины.
Теперь Сидоркин взялся за Мирона Ермо-
лаевича.
Однажды, вернувшись из командировки,
зашел в кабинет Мирона Ермолаевича по-воен-
ному подтянутый. Тот, радостно улыбаясь, при-
встал навстречу с приветствиями:
— ? а, беспартийный, неопытный работ-
ник! — приветствовал его Парасюк. -— Как де-
ла? Не проворовался еще?
.— Никак нет, — коротко ответил Прохор.
— Молодец! Сразу чувствуется военная
кость.
— Рад стараться. А наш командующий все
шутит...
— А что ж мне не шутковать. Помощники
у меня с головой. Слава моя гремит по всему
краю. Я нерушимый авторитет, в пример став-
люсь.
— Так-то оно так, — многозначительно про-
тянул Сидоркин, прикрыв серый глаз белесы-
ми ресницами. — Сесть можно?
— Садись, садись, будь ласка. Рассказы-
вай. В Курье был?
— Привет вам привез.
— От кого?
— От вашей супруги... Марии Лукиничны.
Мирон Ермолаевич мгновенно помрачнел.
— Я не люблю семейных шуток в учреж-
дении...
— Понимаю... Еще бы... Но я в самом
деле видел ее... Шла по Курье... Царица...
Стан, походка... А шубка спереди немного при-
поднята... Видно, уже... Ждет...
Мирон Ермолаевич далее не мог скрыть
себя. Заложив руки за спину, начал кружить
по комнате. «Нет, не отпала от сердца Луки-
нична, не отпала...»
— О деле говори, — просит Мирон Ермо-
лаевич. — Это все тебя не касается.
— Ну, как не касается,- Мирон Ермолае-
вич... Прошу прощенья за откровенность, всем
неудобно... Из коммуны вышиб и бабу отнял.
И кто? Рыжий. У кого?..
— Это, говорю, не касается твоей службы.
— Куда ни приедешь, спрашивают: «Как
у вашего председателя, большие рога повыро-
сли?.. Привыкает носить новую обмундировку?»
— Замолчи, Прохор, а то я ц уволить могу.
— Уволить? Меня? Гм... Нет, не уво-
лишь, — перешел Сидоркин на «ты». — Не
уволишь.
— Почему не уволю, возьму — и уволю.
— А уволишь, жаловаться не буду. Все
равно нам обоим с тобой здесь недолго быть
остается.
— Чего, чего?
— Сначала ты меня уволишь, — остано-
вившимся глазом упорно смотрел Сидоркин на
Мирона Ермолаевича, — за излишнюю предан-
ность, а немного позже он тебя вытряхнет от-
сюда как врага.
— Кто это «он»? Что ты тут, говорю, хара-
путишь, косой?
— А кто же еще... Он, кто вышвырнул
тебя из коммуны и Марью еще не вернул... Он,
Вадька Рыжий...
— Хе-хе! — свирепо усмехнулся Мирон
Ермолаевич. — Это меня-то он так легко? От-
сюда?. Когда я в пример ставлюсь всему краю.
Шуткуешь, косой, шуткуешь.
— Да... да... тебя, знаменитого Мирона
Ермолаевича Парасюка пуганет Рыжий отсюда
почище, чем из коммуны. Да так, что и про
свою Марью забудешь.
— Замолчь! — не выдержал Мирон Ермо-
лаевич и замахнулся. — Гадюка одноглазая!
— Хорошо! — быстро вскочив на ноги,
прошептал, а точнее прошипел Сидоркин. —
Хо-р-р-о-шо! Я замолчу! Увольняй! Но ты этим
не удержишь партийный билет. И не избежип ь
дальнейшего... Ты сидишь тут, — тихо и внят-
но шипел Сидоркин прямо в лицо Мирону Ер-
молаевичу, — пока не окрепла их коммуна.
А окрепнет все на поверхность всплывет.
— Что всплывет?
— Твоя политика.
— Я держусь хозяйственной, енеральной.
— Это по-твоему и отчасти по-моему, а
по мнению Черткова и Горева — кишки на бок
твоей енеральной! А они, — наседал, сверкая
глазом, Сидоркин, — крепнут, голод не берет!
— Тише, тише! — отстранялся Мирон Ер-
молаевич от наседающего, как дьявол, Сидор-
кина. — Сказился ты, что ли?
— Если они в коммуне выдержат эту зи-
му, — продолжал наседать Прохор, — вся твоя
политика вместе с тобой и такими же, как ты,
по всей России полетит вверх тормашками в
мусорную яму. Неужели ты, дальновидный,
деловой человек, не чуешь своей гибели? Вот
она! — неожиданно показал он на окно. —
Встречай! — и отступил назад к стене.
Мирон Ермолаевич невольно взглянул в
окно, увидел: мимо окон в заиндевелой волчьей
дошке и малахае прошел Вадим Горев. Мирон
Ермолаевич постоял некоторое время посреди
избы, затем, быстро приоткрыв дверь в канце-
лярию, крикнул секретарю:
— Зараз не могу принять: заседаю!
Захлопнув дверь, он несколько раз пробе-
жал по кабинету, взмахивая руками, словно
желая стряхнуть с себя нахлынувшее волне-
ние. Подойдя к окну, открыл форточку, через
которую ворвалось облако пара. Мирон Ермо-
лаевич постоял в холодном облаке, закрыл
форточку,. сел в кресло, как-то глубоко осадил
свою большую голову в плечи. Лисьи глаза
его совсем сузились и чуть-чуть светились.
Видимо, ему нелегко было обрести спокой-
ствие.
— Мне уйти?
— Оставайся. Пиши отчет. И дослухать
хочу. Разбудоражил, черт косой... А тут при-
нять человека нужно с полным моим внима-
нием.
И он тщательно начал вытирать лицо ко-
ричневым клетчатым платком.
Сидоркин же сел за маленький стол, стояв-
ший в углу, достал из брезентового портфеля
бумаги, придвинул счеты.
37
В соседней комнате громко заскрипели до-
ски пола. Послышались тяжелые шаги.
Оба в кабинете в три глаза напряженно
смотрели на дверь.
— Где Парас’ок? — рыкнул бас за дверью.
— Подождите, у него совещание.
— Нельзя мне ждать, служивый, конь на
ветру стоит.
Сейчас же широко распахнулась дверь. На
пороге появился Горев.
— А-а-а! — выкатился из кресла засияв-
ший Мирон Ермолаевич навстречу Гореву. —
Вадим Петрович! Коммунар! Сколько зим,
сколько лет! Рад видеть, счастлив даже. Ну,
как дела? Как живешь с моей законной? Жива,
здорова? Садись, будь ласка, — подставил он
стул.
Горев хмурится, ему противны прибаутки
Мирона Ермолаевича.
— Да ты садись, садись!
— Сам садись, я постою.
— Пожалуйста, пожалуйста, можешь и
стоять. Так и так ты мне мил да дорог. Давно
ждал, все в окно выглядывал. Почему, думаю,
не едет? Смерть как скучаю по коммунарам.
А ты сейчас по какому?.. Или просто так?..
Проведать?
— Вспахали мы нарез крепкой... Машп-
нешки нам нужны к весне. Ну, и насчет конт-
рактации.
— Будущего урожая? .
— Вестимо.
— Ну, я так и знал! — воскликнул Мирон
Ермолаевич. — Насчет машин — трудно. Нет
пока машин.
— Есть одна хорошая сеялка, — бросил из
угла Сидоркин, роясь в бумагах.
— Где она? — удивился Мирон Ермолае-
вич.
— Глазов уступил. Ее можно за коммуной
оставить
— Пожалуйста, закрепляй за коммуной! —
с восторгом согласился Мирон Ермолаевич.—
Ну вот! — повернулся он опять к Гореву. —
Одна сеялка уже для вас нашлась. Так что,
чем богаты, тем и рады! Из последнего, Вадим
Петрович!
— Благодарствую Но нам одной сеялки
мало. Мы вспахали весь надел на триста душ.
Весной будет много ярового сева.
— Больше пока — хоть зарежь! Ни одной
сеялки, ни одной бороны. Каждый день бом-
бардирую верхи насчет машин Вот погляди во-
рох писанины, — показал Мирон Ермолаевич
на кипу бумаг на столе. — Это все ответы. Вот»
из окрсельсоюза, а вот из крайсоюза. И все
нет, нет. Нет сеялок, нет молотилок, нет жне-
ек, нет тракторов. Я даже о тракторах хлопо-
чу. Ведь кое-где в центре фортзончики появи-
лись. Чем мы хуже? А нам пока нет. Что по-
явится к весне, Вадим Петрович, коммуне в
первую голову. Как завсегда. Высокосортные
семена расстарался для вас?
— Да, — признает Горев, — семена оказа-
лись хорошими, что озимая, что яровая.
— И учти, все почти что в долг. Ваш
Карько и половины семян не окупил. Это около
трех тыщ золотеньких! Думал, в трубу вылечу.
Или в тюрьму посадят. Кхе-кхе-кхе, — засме-
ялся Мирон Ермолаевич, — но меня еще поса-
дят в тюрьму за эти семена, если вы осенью
после уборки урожая не расплатитесь с кре-
диткой. Окромя того, вы еще аж за прошло-
годнюю ’контрактацию мне должны девятьсот.
Тоже капиталец немалый. Ну, с этим делом,—
вдруг весело подморгнул Мирон Ермолаевич
Гореву; — найдем выходок. А будут машины, —
кинул царственный жест Мирон Ермолаевич
приподнявшись, — дам и машин!
, — Ну, а как насчет контрактации?— на-
помнил Горев. — Нам сейчас сильно деньги
нужны... Прокормиться зиму надо...
— А! Что касается контрактации — мило-
сти просим! — снова кинул дарственный жест
Мирон Ермолаевич. — Договор на контракта-
цию вашего будущего урожая и аванс на де-
вятьсот рублей давно тебя ждет, Вадим Пет-
рович! А ты все не едешь и не едешь, будто
знатца не хочешь.
Это сообщение, поразило Горева. Он сел.
— На девятьсот? — переспросил он Миро-
на Ермолаевича, уже проворно достававшего
из сейфа договор о контрактации.
— Как же, как же: девятьсот ровненьких.
Как говорится, без сдачи. На вот расписыгай-
ся и получи.
Горев, приняв от Мирона Ермолаевича до-
говор, внимательно и долго вчитывается в не-
го. Расписался.
— А вот тебе, — подает ему Мирон Ермо-
лаевич, — и кассовый счет на получение де-
нег.
Горев и эту бумагу внимательно прочитал:
«Причитается Чернокурьинской коммуне аванс
в счет контрактации нового урожая девятьсот
рублей».
Прочитав это, вывел: «Девятьсот получил
полностью». Расписался...
— Расписался? — спросил Мирон Ермола-
евич.
— Расписался, — подал бумагу Горев.
— Ну вот мы с тобой, дорогой Вадим Пет-
рович, и чагали тот самый выходок насчет по-
крытия твоего старого долга за прошлогоднюю
не выполненную коммуной контрактацию. На,
получи, пожалуйста, и... мы квиты Мы хоть,
конечно, люди свои, но денежки у нас народ-
ные, государственные, и поэтому долг наш дол-
жен быть платежом красен. Да и вам выгода
круговая: и прошлогодний долг заплатили, и
88
одновременно будущий урожай законтракто-
вали.
Помолчав, Мирон Ермолаевич добавил:
— Хоть без денег, зато с чистой совестью
уедешь. Это уж я тебе удружил.
— Что это? — обеими руками держал Ва-
дим новую бумажку, словно она была неимо-
верно тяжелой. — Что этс?
Гневом наливающимися глазами он дваж-
ды прочитал квитанцию: «Получено от комму-
ны в счет задолженности за прошлогоднюю не-
выполненную контрактацию девятьсот рублей,
и долг по ней считать покрытым».
— Что это, Мирон? — не веря своим гла-
зам, снова спросил Горев. — Насмешка или
мошенство?
— Государственную борьбу Советской вла-
сти с недоимщиками и прочими должниками
называть мошенстгом — это даже тебе, Вадим
Петрович, непростительно. Не ожидал такой
рисковой сознательности, — уклонялся от глаз
Горева Мирон Ермолаевич. — На меня не сер-
чай. Я к тебе всей душой. На Советскую
власть серчай, ежели она после комбедовского
транжирства повела политику экономии и стро-
гого расчета. А я тут только исполнитель. Да
и Советскую власть стоило б понять. Советская
власть не хочет быть дойной коровкой. Чест-
ности и расплаты требует. А иные гражда-
не платить не привыкли. С совестью не зна-
комы.
— Эх, Мирон, Мирон, — помолчав, с ду-
шевной тяжестью и даже с жалостью к Миро-
ну Ермолаевичу, словно он сейчас погибал у
него на глазах, проговорил Горев. — Что ты
тут мусоришь словами о совести. Прошлогод-
ний урожай мы на сено сняли. Пуда не полу-
чили... Как будто тебе неизвестно.
— Известно. Поэтому я и говорю, дорогой
Вадим Петрович: брать — берете, а обрабаты-
вать землю не умеете.
— Ну, это твое мнение, — будто успокаи-
вая себя, ровно проговорил Горев, — а я одно
скажу: как бы ты тут ни тужился, не сломать
теперь нашей гордости. Мы этим летом саму
крепкую подняли. И обиходили матушку так,
будто невесту дорогую к венцу.
— А кач вы пахали? На себе?
— На себе.
— То-то и оно. Как поручишься, Вадим
Петпович? Где ни похвалю вас, в округе или в
крае... несерьезно, говорят, детская игра.
— Последний раз спрашиваю: будешь го-
ворить делом?..
— Я дело и говорю: не обижайся, мол, ува-
жаемый Вадим Петрович, когда сам от пра-
вильной влево загибаешь. Я всегда вам тол-
кую: одна дорога в коммунизм. Одна. Обход-
ная, как округ Гнилого оврага. И никто не пе-
репрыгнет Гнилой овраг. И никто не минует
обхода. А ты с Чертковым перепрыгнуть ов-
раг расхрабрился. Но не перепрыгнешь! Пому-
чаетесь, помучаетесь и к анархической урав-
ниловке соскользнете. Прямо в трясину. Вожак
Федотов был не вам чета, и то пришлось его
за уши из потребилки вытаскивать... А вас
некому вытаскивать. На меня не надейтесь, ес-
ли в трясине окажетесь. Э, да что там, вы од-
ной ногой уже соскользнули туда... Округ,
общего котла стоите. А это крах, — хлопочи о
похоронной, а не о кредитах. Как могу дове-
рить? Я материально-ответственное лицо. Голо-
вой отвечаю за каждую копейку. И никто мне
приказать не может. А ежели кто возьмет вас
на иждивенье, поезжай в округ, в край, мо-
жет, наймутся добренькие, тогда, пожалуйста!
С полным моим уважением! О так-рт! А сей-
час прощевай пока! Меня другие просители
ждут.
Горев" еще посидел немного, тяжело поднял-
ся со стула. Дойдя до порога, обернулся.
— Ладно, — тяжело и грозно пробасил
он.-—Ладно... Выясним, кто прав, кто виноват,
летом, кегда наш урожай грянет всему свету
на удивленье. Товда я сдеру с тебя кожу, как
с суслика, и покажу всему народу: там гниль.
От пят до головы гнилой, все нутро гнилое.
Черва белая в тебе кишмя кишит.
— А если случится, что вы и этот урожай
смахнете на сено? Тогда как, дорогой Вадим
Петрович? Га?
— Не дождешься! Наперед скажу: нам с
тобой в одной партии не жить.
Горев, высоко подняв голову, пошел через
трещащую счетами, обширную канцелярию к
выходу.
Секретарь осторожно прикрыл дверь каби-
нета. Оставшиеся в нем Мирон Ермолаевич и
Сидоркин на некоторое время вроде бы при-
тихли.., Затем из угла Сидоркина раздалось
чуть слышное сдержанное, злорадное:
— Хи-хи-хи... Ух-х-хи-хи-хи...
— Ишь... разлетелся... — отозвался от сто-
ла и Мирон Ермолаевич. — В долгах, что в
шелках, а туда ж, машин ему...
— Хи хи хи...
— Как я его? Слыхал, косой?.. Уважае-
мый, дорогой... Бумаги начал показывать. А
сам, как пошлю бумагу, следом за ней еду...
Мне хоть, говорю, нужны машины, беда как
нужны, задыхаюсь без машин, но ежели где
нужней, — пожалуйста. Я как-нибудь обер-
нусь. Может, как опять местные ресурсы коп-
ну... И оборотные капиталы в районе остают-
ся, и авторитету целые мешки, и помощь от-
сталым районам способствуется...
— Хи-хи-хи... Авторитет... Слава... Вот
тебе и авторитет... Хи-хи хи..
— Дай ему машин! — вышел Мирон Ермо-
лаевич из-за стола и незаметно для себя начал
39
бегать по кабинету. — Дай без гроша, а по-
том, всю жизнь только и знай, что долги из
него выколачивай и выговора огребай за
убытки!
— Хи-хи-хи... Авторитет. Вот тебе и авто-
ритет... Хи-хи-хи...
— Что ты там бурчишь, косой?.. Видал,
как я госдолги взыскиваю?.. Учись! >
Бегал Мирон Ермолаевич, хвалился, новее
больше чувствовал себя вроде бы побитым, уяз-
вленным, снова смертельно встревоженным. И
еще больше прибывала злоба и ненависть к
заклятому врагу своему...
— Как я его, а? — в изнеможении ввалил-
ся Мирон Ермолаевич в кожаное кресло. Глаза
рассеянно уперлись в стоящий на мраморной
плитке между чернильницами колокольчик...
Он здорово звонкий... Им Анатоль Ивашкин
звонил на мирском сходе... Когда умер на три-
буне вожак Федотов... И когда Мирон Ермола-
евич лишился власти в коммуне... Звонок этот
понравился Мирону Ермолаевичу... Он как-
то захватил его из нардома... И поставил вот
тут... у себя... на чернильный прибор...
— Вот как я его... Да-а...
— Хи-хи-хи.„
— Замолчи, одноглазый... В самом деле,
кажись, сурьезная опасность завелась. И тут
помешать могут...
— То-то ж! — мгновенно подскочил к его
столу Сидоркин. — То-то ж!
— Нет бы помочь председателю, который
тебя на ноги поставил, а ты... — не отрывал-
ся от колокольчика, словно зачарованный,
Мирон Ермолаевич. Он вел себя так, что
создавалось впечатление, будто, смертельно
ненавидя и боясь Горева, нуждается в Сидор-
кине и по слабости характера готов во всем
подчиниться ему. — А ты вместо того руки
начинаешь мыть анархистам...
— Ерунда!
— И... И зачем только этот смутьян по-
явился...
— Кто?
-— Да Цыганок же... Чертков.
— Потомственный типчик!..
— На рудники уехал. Побывать.
— И... лучше было б, если 0 он совсем не
вернулся! — задыхаясь, прошептал через стол
Сидоркин.
— Как это?..
— А так: чтоб созсем не вернулся!—сверк-
нул бешеным глазом Прохор. — А этого от-
командировать. ..
— Не согласится...
— Еще б согласился. Туда добровольцев
не бывает. •
— Оно, конечно, без них спокойнее могло
быть, — смотрел Мирон Ермолаевич на золо-
тящийся колокольчик. — Да кто их откоманди-
рует...
— Будто не знаешь! Сам партизанской раз-
ведкой ведал... Сам и откомандируешь...
— Погоди... — наивно спросил Мирон Ер-
молаевич Сидоркина. — Ты... ты что это?.. Ты
мне это предлагаешь, косой?..
И вдруг, выхватив из ящика браунинг, с
невероятной быстротой выскочил из-за стола и
встал перед Сидоркиным.
Сидоркин давно не видел столь страшного
безглазого лица, полного мгновенной решимо-
сти, ненависти и презрения. Это было так
неожиданно, что Прохор, не раз воочию видав-
ший беззубую, в буквальном смысле почувст-
вовал себя парализованным и пойманным с по-
личным.
— На колени, сволочь. — визжащим шепо-
том приказал Мирон Ермолаевич, подняв пи-
столет на Прохора. — На колени!
Сидоркин упал на колени, губы его разом
побелели.
— Что вы... что вы, гражданин Парасюк...
— Ах ты, тад одноглазый! Ты куда это ме-
ня зачислил?.. Ты что предложил? Кто ты та-
кой? Что у тебя есть за душой, мразь косая?
Рябое знамя царя? Да кому твое старье
нужно? Ты бандючок-одиночка... Какототбеше-
ный волк... А у меня программа... У меня
идея... .Я хочу спасти Советскую власть от Цы-
ганка и Рыжего... У меня идейная борьба...
У меня с ними внутрипартейкая борьба, а ты
куда меня зачислил? Ах ты ж, бандюга... Ком-
мунистов убивать? Вот сейчас пристукну... и
даже отвечать за тебя, вошливую собаку, не
буду... Встань! — приказал Парасюк, сунув
револьвер в карман, — а то еще секретарь
зайдет...
Сидоркин поднялся, почернелый от страха.
— П... Простите... Я глупо пошутил .
Мирон Ермолаевич не дал договорить, Про-
хор отлетел к стене. Лопнула и свалилась на
пол повязка, закрывавшая его пустую глаз-
ницу:
— 3-за что?..
— Не будешь врать, — сел Мирон Ермо-
лаевич за стол, гадливо вытирая руку плат-
ком: — Я тэбэ бачу наскризь, — сказал он по-
украииски.— Подойди, сядь на стул! Я тебя
наскрозь вижу, — повторил Мирон Ермолае-
вич, когда Сидоркин сел около стола, держа в
руках по обрывку повязки. — Наскрозь! Ты
думал, поганец, зловил меня, завел в такую
страхоту, что любую твою блошью задумку
выполню. Куда, мол, ему теперь деться, раз
«добровольно» отжатые у кулаков и крепень-
ких машины уже распроданы... по контракта-
ции, и он, Парасюк то есть, принял это «до-
стижение» на свою голову. Эх, дурак ты, ду-
рак . Был ты прапор, прапором и остался! Да
40
проделка с этими машинами не страх для ме-
ня, а убеждение. И то, что ты от маломощных
требовал поручительства хозяйственных, тоже
не страх мой. а убеждение мое... борьба моя.
Я таким способом, как на весах, добиваюсь
равновесия в районе. Дурак ты, дурак одно-
глазый. Таким манером я одних подравниваю,
а других успокаиваю... ограждаю от разных не-
спокойств. Иначе сказать, строю жизнь по свое-
му убеждению. О так-от!
Сидоркин, все еще до последней жилки на-
тянутый от страха, с изумлением слушал Па-
расюка, впервые начиная понимать, с каким
человеком имеет дело.
— Одним словом, слушай мой последний
тебе сказ: работай, пока ты мне нужен. А не
нужен будешь, я тебя выброшу, как тот нас-
морок, без всякой деликатности. Живи, помо-
гай мне по своей способности и на что спосо-
бен. Действуй по своему разумению и не впу-
тывай меня в свои бандючьи дела. Каждую
казенную копейку приноси в кассу. А нет, я
тебя пристрелю, як ото сплюну. И помни: я
тебя не боюсь. Я для тебя в жизни единствен-
ный хозяин. Больше ты никому не нужен.
А сейчас уходи с глаз, подумай и занеси свой
отчет главному бухгалтеру.
— А проверять не будете? — еще больше
поразился Сидоркин.
— Не буду. Я верю тебе, скотина. Долой
с глаз!
После ухода Сидоркина внес бумаги секре-
тарь.
— Что это Сидоркин какой взлохмачен-
ный?
— Расстроился, что я взыскал старый долг
с коммуны. А что могу поделать? Я сам сер-
добольный. Да деньги и для государства — не
мякина.
Глава 23
Коммуне предстояло пережить последний,
может быть, самый тяжкий этап ее жизни —
до нови.
Коллективу, только что совершившему
истинный подвиг, усталому, материально исто-
щенному, оставалось, в сущности, не так уж,
казалось бы, небывалое — подтянув ремни, пе-
ребыть это время вроде бы в полусне, в пас-
сивном ожидании, как медведь пережидает зи-
му в берлоге. А Чертков со страхом чувство-
вал — не выдержит покоя медвежьего отдыха.
Он с детства не переносил простои. Для него,
рабочего человека, всякий простой — отврат-
ный беспорядок, дезорганизующий не только
производство, но и души людей.
Еще далеко до последней борозды начал он
подсаживаться во время перекуров к комму-
нарам и выспрашивать, что они думают делать
после пахоты, какие произвести работы за зи-
му ичлето до урожая.
Собираясь стойко перебедовать эти бездо-
ходные, полуголодные предстоящие зиму и
лето, коммунары на этот раз не осмеливались
ставить перед собой большие задачи. Кто хо-
тел как-то ухитриться и справить для семьи
самую необходимую обужонку и одежонку, кто
устранить недоделки в своем новом доме или
оборудовать погреб, насолить к зиме капусты,
заготовить картошки... Горев предложил нала-
дить артельную ловлю рыбы на еду и прода-
жу. А Ерошич, будто для него и не было пред-
стоящих трудностей, неожиданно принес на
стан партийному секретарю нанесенный на лист
школьной тетради:
«ПЛАНТ
край нужных построек, какие надо успеть
поставить загодя до страды за зиму и лето, так
как, несмотря что нас много, своими портян-
ками мы не сможем укрыть весь урожай от
погибели».
Топографические познания, полученные на
царевой военной службе и в партизанской раз-
ведке, явно пригодились Ерофею Ерофеевичу.
Указав размеры и местоположение будущих
строений, он простым соединением палочек,
как дети рисуют . домики, воздвиг в своем
«планте» два бесстенных полевых тока с кры-
шами на столбах, четыре риги при них для
укрытия еще не веянного, не сортированного
зерна и мякины и шесть амбаров-ссыпок на
высоких сваях для сохранения «уже сортного
хлеба от сырости».
Для будущего скота и птицы — автор про-
екта не сомневался, что они у коммуны бу-
дут, — намечалось строительство пяти теплых
дворов: «птичьего», «свинного», «коровьего»,
«конного» и «овечьего»: эти постройки долж-
ны занять площадь во много раз большую, чем
весь нынешний городок коммуны. Теплые дво-
ры или фабрики живности, как называл их
автор, предлагалось строить во вторую очередь
по мере сил и надобности.
Все, о чем долгие годы тосковал Ерофей
Ерофеевич и не мог построить один, вложил он
теперь в свой вдохновенный «плант».
Сначала Чертков как-то даже обиделся на
Ерошича.
— Ты что, дядя Ерофей, с луны свалился,
что ли? — в сердцах сказал он. — И не зна-
ешь, как мы все тут устали и какую нужду нам
еще придется пережить. Иль ты знаешь, да
тебе наплевать на все?.. Вынь да выложь ему
стройку, а там хоть трава не расти! Нельзя
так не считаться, дядя Ерофей. Я сам не люб-
лю откладывать мечту в долгий ящик, но твой
план, по-моему, ни в какие ворота не лезет.
4 Роман-газета № 18
41
Это только выдумка, а не деловой план. Слов
-нет, выдумка красивая и даже, можно сказать,
завлекательная, а практически — чепуха! — t
той же странно-горькой обидой долго выгова-
ривал он упрямо молчавшему автору проек-
та. — Неосуществимая чепуха на данный мо-
мент. Завлекательная и неосуществимая, дя-
дя Ерофей!— повторял он, словно одновремен-
но в чем-то убеждал и самого себя. — Вот уж
не ожидал от нашего коммунарского хрыча
эдакой обидной неделовитости!
Говорил он с Ерошичем долго, навязчиво.
Умолкал, прочитывал «плант» и снова продол-
жал... И как-то даже не заметил, когда отошел
от него хрыч...
Отошел и перестал появляться не только
на стану, но и в Сережкиной ватаге. А если
где на пашне случайно встречал Черткова,
опасливо обходил его...
Перестал показываться Ерофей Ерофеевич
и в других ватагах. Не слышно было его го-
лоса и среди женщин... С этого дня коммунары
видели его только издали, неприкаянно блуж-
дающим по пашне, а позже все чаще и чаще
замечали Ерошича одиноко, как сыч, сидевше-
го на лысой, утоптанной вершине кургана.
Коммунары только теперь по-настоящему
поняли, кем для них стал дядя Ерофей — их
упрямый хрыч, беспокойным солнечным пят-
нышком носившийся среди ватаг и ныне вдруг
померкший...
Никто открыто не упрекал партийного се-
кретаря, но все были убеждены, что Сережка
на этот раз не сумел душевно поговорить с дя-
дей Ерофеем. Притихшие, удрученные, они не
верили, что их мудрющий хрыч неспособен был
понять несвоевременность, неосуществимость
своего «планта».
То один, то другой коммунар как бы нена-
роком заворачивал к нему на курган. Но ни
просьбы поглядеть их работу, ни обращение к
нему за советом не смогли заставить хрыча за-
говорить. Ни одного слова не добился от него
и сам Вадим Горев. Он вроде бы онемел и
отошел не только от людей, но и от самой
жизни.
— Что ж ты молчишь, дядя Ерофей? —
спросил его и Чертков, поднявшись к нему на
курган и как когда-то севши с ним рядом по-
курить.
— Он и ко мне молчит, — откликнулась
тетка Аграфена, недалеко от него, пригорю-
нившись, сидевшая с узелком завтрака, при-
несенным из дому. — Третьи сутки ничего не
ест.
— Что ж ты, в самом деле, дядя Ерофей,
молчишь? Что за черствость?
— Черствость? — отозвался наконец Еро-
шич, не поворачиваясь к Черткову и глядя се-
бе под ноги. — О чем мне с тобой еще гово-
рить, если ты обманул меня, Серега.
— Как это «обманул»? — удивился Черт-
ков и даже поднялся на ноги. — Ты что это,
дядя Ерофей! Когда? В чем?
— Ишь какой нечерствый! — зло прогово-
рил Ерошич. — Обманул и даже не знает ког-
да. А обманул ты, Серега, всю мою жизнь.
Вот я и говорю: к жестокостям обвыкнем...
Порчу немилосердия получим... И обвинить
некого будет.
— Да в чем дело, дядя Ерофей? Что за
настроение?
— Я все разорил, что создал за жизнь,—
не слушая Черткова, горестно продолжал Еро-
фей Ерофеевич. — Я пришел к вам с моим доб-
рым богом строить Адамов сад на земле-кор-
милице, а меня превращают в пагубника.
— Какого пагубника?
— А сгноить под дождем самый большой
урожай моей жизни разве не пагуба? — про-
изнес Ерошич так, словно перед ним уже была
золотая гора зерна, а на горизонте показалась
страшная черная туча. — Для вас, городских,
это, может, и не пагуба. Вы вон, — продол-
жал он печально и зло, — крошки и недоеден-
ные ломти в мусор кидаете, а они есть свя-
тая любовь хлебороба. А я хлебороб. Для меня
колосок занапастить — все едино, что человека
зарезать. А тут сам вековой урожай сгно-
ить придется. Как же я после этого жить-то
буду? Кем ходить по земле буду? Каким-таким
нехристем? Вот и сижу тут, думаю, — караул
ли кричать или руки на себя грешные накла-
дывать?
— Ну-ну, дядя Ерофей, — побледнев, про-
говорил Чертков. — Что ты за ахинею несешь,
в самом деле, Ерофей Ерофеевич. Уйму обид-
ностей наговорил. Ну ладно, не до личных обид
нам с тобой обоим. Давай еще раз поговорим
по-деловому. Несбыточность же это! — вдруг
снова вскипел Чертков.— Несбыточность! Я
сам трое суток ношу твою мазню на сердце
вместо креста! — достал он из кармана брюк
свернутую тетрадку Ерошича.— Вот опа! Ведь
это же фантазия на данный момент! Жюль
Верн! Намалевать домики и написать на них
вот такой-то величины и такой-то высоты —
легко... А что это практически? Сколько труда
и разных материалов? С ума сойти! Черт знает
что придумал! И откинуть не могу эту сума-
сбродную чепуху! Будто прикипел к твоей этой
обидной ахинее. Людей же надорвем. И лоп-
нем, как мыльный пузырь. Ты соображаешь
это?
— Я не говорю, что это легко. Это так же
трудно, как поднять закурганную залежь. Но
это нам под силу, а главное — до зарезу
надо.
— Но это же слова, слова, дядя Ерофей!
42
— Не слова это! — с быстротой кошки
вскочил Ерошич и, искрясь и пламенея, встал
перед Сергеем в такую позу, словно хотел со-
вершить еще более сумасшедший прыжок. —
Не слова это! Не слова, а радость всей жизни
моей и цифирь! Цифирь, тебе говорю! Тут до
последнего бревнышка цифирь! — вырвал он
из рук Черткова свой «плант». — Тут каждое
бревнышко я уже держал в руках, обласкал в
ладонях! Тут я взвесил тяжесть каждого вен-
ца во всех срубах и порядковую цифирь на
них поставил! Тут я уже все двери навесил и
ворота открыл, — пожалуйте, батюшка урожай
мой долгожданный! Что, не веришь мне, Се-
режка, комиссара моего сын? Хор-рошо! Давай
разберем все венцы и сложим их обратно в
срубы-великаны. Ну, давай...
И Чертков, не переводя дух, увидел в эти
какие-нибудь час, два, может быть, самое уди-
вительное в своей жизни — Ерошич в сума-
сшедшем азарте по бревнышку, по досточке,
матицу за матицей начал разбирать срубы и
снова, нумеруя, воздвигал их. И каждое брев-
но имело у него свой вес, величину и глуби-
ну паза. Самые толстые, полутораобхватные,
лежали внизу и составляли нерушимые фунда-
менты.
— Я уже живу в них, в моих великанах
срубах-красавцах. И буду вечно жить... Или...
не сойду с места и сдохну вот тут, на лысом
припеке.
— Хорошо, дядя Ерофей! — горячо выдох-
нул Чертков. — Ты, оказывается, сильно под-
готовился. Признаю. Это поразительно, дядя
Ерофей. Но трудности все-таки не снимают-
ся. Ужасные трудности остаются. Я даю тебе
честное слово, дядя Ерофей, вернуться к тво-
ему плану тут же после окончания пахоты.
— Ага, заело! — ликующе закричал Еро-
шич. — Ты слышишь, Аграфена, заело пар-
тейного секретаря! Заело! — вопил он.
И снова солнечное пятнышко замелькало
между ватаг.
Чертков сдержал слово. На следующий же
день вернулся к спору о проекте, вовлекая в
него все больше и больше коммунаров. Вместе
с хрычом он день за днем придирчиво изучал
и пересматривал типы сооружений для этой
неосуществимой хрычовой стройки, дотошно
подсчитывал и пересчитывал, сколько потре-
буется для нее лесу, тесу, гвоздей и самое
главное — труда.
И увлекся! Поверил в мечту Ерошича, как
в первую необходимость коммуны, назвав про-
ект «планом завершения пахоты», и тем са-
мым сразу определил его неотложность. По-
верил страстно, безудержно.
Кроме материальных затрат, план требовал
полной перетасовки уже сложившихся ватаг и,
как никогда, ставил перед коммуной новую, не
менее срочную задачу, чем само строительст-
во, — задачу подготовки специалистов сельско-
хозяйственного производства. С этой целью
Чертков добавил к плану пункт о немедлен-
ной раскомандировке всей грамотной комму-
нарской молодежи по агрономическим, живот-
новодческим и техническим школам и курсам
страны.
Уяснив план в деталях, партийный секре-
тарь и пошел, и пошел по ватагам, а после
«коммунарского молебна» по домам коммуны,
встречая самые различные настроения... Он не
агитировал, а тем более не навязывал проект,
он только разбирал его в каждой семье до
мельчайших подробностей, обогащал новыми
предложениями, делал его живым и своим для
каждого коммунара. А иногда, войдя в дом,
совсем не заговаривал о плане — какой забо-
той в этот момент жила семья, той же заботой
жил и он. Солили капусту, и он помогал; рыли
погреб, и он брал в руки заступ... В одном до-
ме он невольно сватом становился, в другом
советчиком — как вместо дорогих валенок теп-
лые ичиги юным коммунарам справить, в шко-
лу бегать.
Но кем бы он случайно ни оказывался в до-
ме, какую бы нужду ни обсуждал с хозяева-
ми, каждое его слово было согрето доброй
мыслью — изыскать человеческие возможно-
сти выполнить плащ поднять людей, заразить
их своей горячей верой.
Иной раз, видя нужду и трудные хлопоты
семьи о каждодневном хлебе насущном, Черт-
ков злился на себя, считал себя жестоким, но
остановиться не мог. Отступничество было бы
еще более жестоким...
В дом старшего мастера Хрякова, един-
ственного из хозяйственных все еще оставав-
шегося в коммуне, он вошел поздно вечером.
Маленькая семья мастера сидела в задней избе
за столом вокруг общей деревянной чашки, в
руках также крашеные деревянные ложки.
Вкусно пахло мясными щами. .
— Милости прошу поужинать с нами, —
пригласил его усатый, а про себя подумал:
«Вот он! Этот человек без причины не ходит».
— Просим, просим, Сергей Платоныч, —
приглашала и хозяйка. — Гостем будешь.
— Не откажусь, — сразу согласился Черт-
ков, повесив кожанку на резную вешалку с зер-
калом и оставшись в черной гимнастерке, пе-
рехваченной нешироким ремнем, — тем более
предвкушаю, ведь еду готовили две наши луч-
шие ватажные поварицы... Шутка сказать.
— А ты сначала садись, садись, — радуш-
но усаживает его Аксинья, — вот тут, рядом
с Поленькой, а опосля уж и шутить 'будешь...
Отодвигаясь, дгщая место гостю, хозяин по-
пытался как можно выше приподнять свинцо-
вый навес бровей.
4*
43
— Фарфоровую тарелку Сергею Платоны-
чу,—приказал он,—и ложку посереоровую!..
Не так же городскому человеку, как нам, по-
поросячьему округ корыта...
— Нет, нет, — запротестовал Чертков. —
Никоим образом! Во-первых, из общей чашки
аппетитнее, а, во-вторых, деревянной ложкой
лучше, не обожжешься,., и... больше съешь...
— Тогда другое дело, — согласился ма-
стер. — Выходит, Сергей Платоныч понимает,
почему мы за столом больше деревом пользу-
емся? Не то чтоб не имеем чего получше...
— А как же — понимает...
Помолчали.
-— Кха, — поперхнулась Поля. — Тятяня у
нас все еще мнит себя этим... ну, хозяйствен-
ным... — весело пояснила она.
Раздается громкий щелчок ложкой по лбу.,
Умолкла. Посидела, встала из-за стола, ушла
за загородку, отделяющую печь.
— Ну, что уж ты, отец...
— Сорока-белобока,—сердится Хряков.—
Никакого уваженья... Чего сорвалась? Ешь
иди! — велит он Поле. — Долго ждать буду?
Красная, словно из бани, возвращается Поля
на место и некоторое время сидит неподвижно.
Чертков удивлен — так хлестка Поля на
улице, так покорна дома.
— Прости, тятяня...
— Ладно, помолчи. Подлей, мать. А ты,
Сергей Платоныч, попроворней, полной лож-
кой... Давно, должно, мясного-т не видал?
— Давненько...
— А мне, вишь, иной раз перепадет... От
клиентов... То' сальца кусок по обычаю сунут
под полу, то мясца... Сверх платы, вестимо...
— Понимаю...
— Иные считают, неудобно принимать
сверх платы... А я думаю, неудобно отказы-
ваться от благодарности... Я тут, к примеру,
никакого неудобства не испытываю. А как на
твои чувства, Сергей Платоныч?
— На мои? Не знаю. Чаевые не приходи-
лось получать.
— А нет, это не чаевые... Чаевые — бар-
ственность, а это благодарность... Вроде мага-
рыч... За добротность работы... Тут разница
есть...
•— Не знаю... Может быть...
Но Хряков черпнул ложку-другую, обсосал
усы и опять:
— Да... Есть тут разница...
Попыхтел, похлебал и снова:
— Нет, как ни говори, Сергей Платоныч,
а разница, по-моему, есть...
Ели из одной чашки они ’ двое — бывший
хозяйственный и потомственный пролетарий.
И каждый думал о своем.
Недобрым, хмурым сердцем встретил куз-
нец в коммуне Сережку... Дерзкого. Умного.
Чужого. Чуялось, несет чужак другую жизнь.
И принес. Хотел сразу уйти. Не ушел. Хотел
потом вместе с хозяйственными уйти. Не ушел,
хотя ему легко уйти: в Курье ждет его заколо-
ченный старый кирпичный дом и кузня...
А сколько уговаривал Мирон Ермолаевич про-
дать дом, пустить капитал в оборот. Не продал,
приберег. Когда Вадька водворился со своим
табором в коммуне и начали мастеровые став-
ки урезать, окончательно решился уйти... Чего
еще ждать... Какой выгоды... Зачастил в
Курью... Осмотрит, ощупает каменный дом,
замки проверит, в кузню заглянет... Один раз
было уже горн разжег... Всю ночь просидел у
родного огня... И вернулся... Опять не ушел.
А вот сейчас сидит перед ним ярый коммунист.
За советом пришел. Считается. И раньше при-
ходил, когда на себе пахать решились... Ты и
молотобойцев держал, и хозяйственным чис-
лишься, а он считается... Попробуй уйди... Вот
и выходит: хотел в коммуне только нажиться,
а сам врос в нее, как пересаженный дуб. Врос
телом, кровью, единственной дочерью, учени-
ками... Все в коммунарской кузне от него по-
шли... Того же Гришку Сидоркина возьми, и
то не оторвешь... Из-под его же, мастера Хря-
кова крика, как искра из-под молота, засветил-
ся молодой коваль на всю степь... Одна его
вязкая сварка «холодным» огнем держит душу
мастера, что тебе дите родное... Заводские
головки жнеек и молотилок летят, а Гришкина
сварка работает, пока не сносится... Нынче
приезжал к молодому мастеру человек за две-
сти верст, а Хрякову думается — приезжал тот
человек к нему, старому мастеру, с поклоном,
хоть и сам о том не знает... Вот тут и попробуй
уйди... Легко жестянщику Ермолаеву или плот-
нику Бабичеву... Что они? Так, тренди-брен-
ди... Где ведро починить, где чулан сколотить.
Ни дела от них не осталось, ни доброго слова.
А он кузнец... с родом'. Попробуй уйди...
— Куда ни кинь, а разница все же есть,—
повторяет Хряков, думая о своем. — И боль-
шая, думается, разница.
— Может быть, может быть, — также по-
вторяет и Чертков и также думает о своем.
Вроде белой вороны живет в коммуне черт
усатый... Кузницу и каменную домину в Курье
в запасе держит... На каждом шагу проявляет-
ся хозяйчик — покрикивает... Привык управ-
лять... Явно чуждый... Правда, сам, говорят,
никогда не отходил от наковальни... И мастер
что надо... Нужен коммуне. Нужен особенно
сейчас, когда Гриша Сидоркин, Самсонка и
другие молодые кузнецы разъезжаются на уче-
бу. И такая стройка на носу. Одним словом,
нужен, нужен нам черт усатый! Но это нам...
Ему-то мы зачем? Его-то что у нас удержива-
ет?.. Как чуть что, раскричится, похваляется
уйти. А во время пашни на себе — примолк.
44
Кряхтит, сопит на всю кузницу, пуще мехов
над горнами.. И кует, кует... И ни одного сло-
ва против . А что теперь, интересно, запоет?
Неужели опять смирится? Чертков, конечно,
понимает, нельзя испытывать терпение комму-
наров, да и Хрякова тоже до бесконечности...
Может быть, Наташа в какой-то мере и права
насчет чересчур волевого Сережкиного харак-
тера. Может быть... Но что же ему делать, на-
пример, сейчас — отказаться от «плана завер-
шения пахоты»? Не хуже ли это будет для
всех нас, коммунаров? Для всего великого дела
нашей жизни? Революции? Здесь доброта хо-
дит где-то рядом с предательством... Вот тебе
и чересчур волевой характер! Ах, Наташа, На-
таша... Впрочем, что оправдываться! Не для
этого сюда пришел!
— Может быть, может быть, — повторяет
вслух Чертков. — Но мне, говорю, не случа-
лось принимать ни чаевых, ни магарычевых.
— Оно, конечно, ежели не случалось, не
поймешь, как трудно отказываться от благо-
дарности. Э! — переменил Хряков тему, взгля-
нул на Полю: — Чего надулась, как красный
базарный пузырь? Мать малоешка, а ты чего?
Хлебай.
— Сыта я. Куда еще...
— На учебу посылаете? — повел усами
Хряков на Полю.
— Посылаем.
— Бойка больно. Боюсь, с пузом вернется.
— Тятяня! — снова пунцово запылала успо-
коившаяся было Поля. Отвернулась к ма-
тери.
— Бойка, да умна, Данила Иванович.
— Умишко у нее мелькает вроде, — под-
тверждает Хряков. — Но еще не знает, зачем
он ей дан, ум-от. Я, к примеру, хочу зятя в
дом взять, ремесло передать. А какой уж мо-
гет быть разговор, прости господи, о зяте в
доме, ежели нагульная лялька уа закричит.
— Тятяня!
— Оснований для такой опаски, — весело
отвечает Чертков,—в данном случае, по-моему,
нет. Не бойся, Данила Иванович. С ней вме-
сте едет Самсонка Громов.
— А что, сам Самсонка рази неспособный?
— Он коммунар.
— Ну, коммунар коммунаром, а расклей-
ка у них вижу уже есть... Другую неделю не
появляется... Самсонка-т. Уж не маху ли успе-
ла дать? — выглянул Хряков из-под своего
свинцового навеса. — А?!
— Мам, такой разговор при Сергее Плато-
ныче... Я уйду.
— Сиди, дочка, отец говорит.
— Ну? Что не отвечаешь? Бросил?
— Ничего не бросил! Я сама не хочу.
— Не верю. Бросил.
— Ну не бросил же! Не бросил. Вон он
под окном стоит.
Хряков помолчал. Прислушался.
— Ну, это другой коленкор... — чуть смяг-
чился его голос. — За окном, слышно, и вправ-
ду кто-то галькой хрумтит... Тогда почему ты
так с ним? С Самсонкой? Мой ученик... Хоро-
шего родителя... Тоже моего ученика... Поче-
му, спрашиваю?
— Маманя знает.
— Вы с маманей знаете, а я, выходит, кто
вам такой? Как, думаешь, обидно мне, твоему
родителю, али...
— Да это такое, тятяця, — перебивает По-
ля, — чисто такое...
— Говори. Тут сторонних нет. Партийному
секретарю тоже интересно про это знать. Ин-
тересно ведь, Сергей Платоныч?
— Интересно, — озорно махнул кудрями
Чертксв; он и в самом деле хотел знать, поче-
му поссорились такие ' дружные коммунары,
как Поля и Самсонка.
— Ну вот. И ему хочется знать, по какой-
такой причине порядочного коммунара в дом
не пускают. Говори.
— Мам?
— Скажи, доченька. Что уж .. Отец велит.
Пылая всеми краскамй огня, Поля закры-
вает лицо ладонями и некоторое время сидит
так, наклонившись:
— Он... Он сумасшедший...
— Чего, чего? — настораживается отец.
— В смысле ревнючести.
— Как это то исть?
— Никакого то есть спасу нет... Вот как!
Стыдно мне про это... Ни с кем поговорить
нельзя... Бумажный коммунар... К каждому
столбу привязывает...
— Только-то? — удивляется Хряков, за-
метно повеселев. — К столбу привязывает?
— Да, а что? Нешто такую отрыжку можно
терпеть? Я коммунарка... Все время на лю-
дях... Мне веселой нужно быть.
Не слушая дочь, Хряков поворачивается
к окну, открывает форточку.
— Заходь в дом! — кричит он. — Что за
мода под окнами торчать!
— Тятяня, зачем! Я не велела ему входить!
— Ты не велела, а я велю.
— Я уйду! Спать хочется.
— Помолчи, стрекоза.
Входит Самсонка. На нем сырой брезенто-
вый дождевик с капюшоном.
— Сначала разденься. Спрашивать буду.
Сняв дождевик и оставаясь у порога, Сам-
сонка смотрит на Хрякова.
- Ну?..
— Что там у тебя, молодец, с моей до-
черью?
45
Громов не ожидал столь откровенного во-
проса. Переводит взгляд на Черткова, Чертков
пожимает плечами. Тут, мол, брат, сам отве-
чай.
— Отчего такие твои подозрения? — еще
строже спрашивает Хряков, раздувая усы. —
Улики есть? Или так, по общему догаду?..
— По общему... Я считаю...
— Замолчи! — перебивает Поля. — Если
скажешь, — все! Ни в жизнь!
— Помолчи, говорю! — замахивается лож-
кой отец. — А ты не бойся ее, досказуй.
Самсонка теперь мнется на месте, не ре-
шается заговорить.
— Одним словом, Данила Иваныч хочет
знать, почему ты не доверяешь Поле? — пояс-
няет Чертков. — Это действительно серьезно,
Самсон. Почему не доверяешь? Какие у тебя
факты?
— Фактов нет. А так... Судя по... — под-
бирает Самсонка осторожные слова. — Ну, она,
считаю, сильно вспыльчивая в этом вопросе.
— Нет, невозможно слушать такие глупо-
сти!—выкрикивает Поля и исчезает в горнице.
Уходит за ней и мать.
Помолчали.
— Ишь ты... Ничего. Дальше спальни ни-
куда не убежит. А ты, Самсонка, кажись, сто-
ящий мужик, — вдруг похвалил Данила Ива-
нович, горделиво расправляя усы. —- Иди, са-
дись рядом. Если есть бес в характере, надо
в оба смотреть. Одобряю.
— Ну, в ревности, Данила Иваныч, — при-
саживается Самсонка рядом с мастером, —
конечно, мало хорошего... При полном ком-
мунизме, ясно, ее не будет... Это понимать
надо.
— А почему не будет? — спрашивает Черт-
ков. — А по-моему, и при полном коммунизме
будет. И хорошо, что будет.
— Ну? — удивляется Самсонка. — Неужели
ты серьезно так считаешь?
— Серьезно считаю.
— Тяжба за чистоту и семью вовеки веч-
ной будет. Иначе люди вымрут... Одобряю, —
поддерживает Самсонку Хряков. — Только у
меня, имей в виду, свое условие есть, — не-
ожиданно переводит он разговор на деловую
почву. — Примешь условие — я тебе опора и
защита в моем доме. Нет — не прогневайся.
— Какое условие?
— Я за Пелагею хочу зятя в дом взять.
Вот мое условие.
— В дом взять? — покраснел Самсонка. —
Чудно.
— Чего чудного увидел?
— Ну, я б, конечно, смог, — еще более
нестерпимо краснеет молодой коммунар. — Ни-
чего тут непосильного для меня нет... У тятя-
ни еще два сына растут. Так что ничего... Я б
смог... Но ведь мы в коммуне... И так все вме-
сте...
— Коммуна коммуной,* а семья семьей.
Эка, племя! — крякнул усатый. — Эка, ветру
в головах! Хоть бы вы там, — обращается он
к Черткову, — комсомолом, всей партией при-
струнили... Семьи рушатся. Россия слабнет.
— Я думаю, вы поладите, Данила Ива-
ныч...
— Поладим, если дядя Данила не про-
тив, — подхватывает Самсонка. — Край нужно
поладить.
— Считаешься все-таки? — спрашивает Да-
нила Иванович.
— Еще бы. Ты мой мастер... И отец Поли.
Хряков некоторое время молчит, склонив-
шись над столом.
-— Ну ладно, — решается он. — Езжайте
на учебу. Да глядите там без меня не столкуй-
тесь. Одна она у меня, — опечалился его го-
лос. — Когда вернетесь, тогда уж и пустим все
своим законным порядком. Как ты считаешь,
Сергей Платоныч, по партийной линии?
— По-моему, все правильно решено.
— Вот. И партия так считает. Не забудь.
— Учту, дядя Данила.
— Ладно. Считай, договорились. А те-
перь,—глянул Хряков из-под навеса, — к тебе
вопрос, Сергей Платоныч. Зачем пожаловал?
Немного помолчав и не ожидая далее Черт-
кова, сам ответил:
— Ну, перво-наперво, вестимо, пришел
проведать, хоть мы с тобой, понятно, и не хо-
дим в особо приверженных дружках.
— Правильно.
— Потом решил спросить согласие послать
дочь на учебу в дальний город, где я и сам
не бывал.
— Тоже правильно.
— А главное — зашел перемолвиться. Де-
ло, мол, опять трудное замышляем... Гляди,
дескать, сам... Если невмоготу тебе у нас без
дохода, выделим инструменту... И распроща-
емся. А что причитается за капиталишко, после
урожая отдадим.
— И это верно, Данила Иваныч.
— Та-ак...
Хряков, задумавшись, долго набивает та-
баком носогрейку.
Аксинья, выйдя из горницы, убирает посуду.
— Может, что-то вы и отдадите, — про-
должает хозяин, — раз на то закон есть...
А самый мой дорогой капитал нешто отдади-
те? — снова выглянул он из-под свинцового
навеса. — Ведь не отдадите?
— Что именно?
;—. Дочь и учеников.
— И тут угадал, Данила Иванович... Чего-
чего, а дочь и учеников мы тебе не отдадим.
46
— Вот то-то и оно. А окромя того, не в
моем характере бросать попутчиков на крутой
дороге.
— Хороший характер.
-— Хороший или плохой, а мой, русский...
Он мне и велит сказать: начинайте. Я пока-
мест с вами.
— А почему покамест?
— Думаю, свое производство я б лучше
наладил. Ну, об этом сейчас бесполезно тол-
ковать, — постарался он скороговоркой изба-
виться от неприятного ему разговора. — Я о
деле хочу сказать. Был у меня и председатель
и Ерошич. Прикинул я после них, и вышло
неутешительно, Сергей Платоныч. На стройку
много железной скобы и гвоздя потребуется.
А железа нет.
— И купить не на что.
— И купить не на что Одна возможность
есть — попробовать взять железо бесплатно.
— Где?
— В Гнилом овраге и по задворьям Курьи.
Там ржавья на мильен. Вся задача — суметь
собрать. И переплавить.
— Тятяня, — вдруг высунула голову из
дверей горницы Поля, — поручи это мне.
— Не до поручений тебе. В дорогу надо
собираться.
— Я мобилизую!
— Кого?
— Школяров. За неделю сарай набьют
старьем.
— А ведь это мысль, Данила Иваныч, —
поднялся Чертков. — Молодец, Поля! Обдума-
ем. Спасибо, хозяюшка, — поблагодарил он
Аксинью, — за хлеб, за соль и за вкуснющие
щи. А тебе, Данила Иваныч, — повернулся он
опять к кузнецу, — кроме того, и за ценный
подсказ. И за товарищество.
Одевшись, Чертков попрощался.
— Спокойной ночи, товарищи коммунары.
Самсон, ты со мной?
— Я?
— Пусть останется. Хочу в шашки сыграть
с зятем суженым.
I
На следующий день после «коммунарского
молебна» Наташа простилась с отцом, подру-
гами, родным озером и, не повидав Черткова,
с почтовкой уехала на станцию — торопилась
в Москву, в университет на испытания посту-
пающих с производства.
Еще раз в своей жизни пересекая грань
Азии и Европы, Наташа написала Черткову:
«Сережа, я почти не отхожу от окна. По-
путчица сказала, что у меня подозрительно
горят глаза. Не больна ли я? Нет, говорю,'я
очень счастливая. Она удивилась. Значит, влю-
билась, говорит.
Буду ли я такой же счастливой, когда при-
еду на летние каникулы? А я обязательно при-
еду. Имей это в виду. Вот еду в университет.
В университет! Непостижимо! А сама вся в
коммуне. Как' бы чего не случилось. Как бы
не случилось. У тебя ужасный характер. Все-
таки ужасный. Я не простилась с тобой. Не
хочу с тобой прощаться.
Я целую тебя, мой родной, мой неожидан-
ный, ни на кого не похожий.
Береги себя. И всех».
Прочитав письмо, Чертков рассмеялся.
— Расцеловалась, — проговорил он вслух, —
когда уже за уральский хребет улизнула. Что-то
поняла... Что-то такое, чего я и сам в себе не
понимаю... Забеспокоилась... Была б ты сейчас
здесь, другой состоялся б разговор... Опреде-
ленно б состоялся! Да и что это-за ерунда пи-
сать о таких нелогичных вещах в письме. На-
ставила ребусов. И так, будто между нами не
было годовалой молчаливой ссоры. И будто по-
целуи между нами давно уже не новость. Ну
где тут логика? Просто женское письмо. Насто-
ящее женское. Она наставила своих ребусов,
а ты вот тут теперь разбирай. Если уж реши-
лась написать, тар пиши подробно. Что, как, по-
чему? А лучше всего пришла б перед отъездом.
И все стало б ясно. Так нет же! Черт знает что!
Разругав письмо Наташи, Чертков положил
его в нагрудный карман гимнастерки. И ему
все время потом казалось, что это место гим-
настерки, где лежит письмо, самое теплое.
Ощущая теплоту Наташиного письма, ча-
сто между дел возвращаясь к приятному спо-
ру о ее ребусах, он все же не обратил внима-
ния на ее тревожное предчувствие. Не обратил
и не задумался. Для этого, видимо, нужно бы-
ло знать его характер так, как знала и чувст-
вовала только Наташа, но не он сам.
И в этом, как ни странно, не было ничего
необычного... У абсолютного большинства лю-
дей на земле, независимо от того, необыкно-
венны они или заурядны, нет ощущения своего
характера. Именно ощущения, а не знания.
Большинство как раз приблизительно знает
свой характер, но не находится в постоянном
контроле над ним.
Чертков, создав стройную психологическую
теорию боевого терпения, требующую постоян-
ного восстановления и развития творящих сил
жизни, беспокоился, конечно, не только о по-
бедоносном развитии коллектива — своей глав-
ной цели, но и отдельной личности, а в част-
ности, и самого себя. Он уже давно знал, что
хрыч прозвал его «торопыгой» и «кипятиль-
ником» не случайно. Не случайно иногда похо-
дил он на этих... несчитающихся.... чересчур
волевых. Но если многие из этого типа энер-
гичных деятелей, подняв людей на трудное де-
ло/ ограждают себя от невзгод, устраняются
41
от неудобств, оставляют за собой лишь команд-
ную высоту, то у Черткова другая крайность—
сохраняя за собой сложное искусство руковод-
ства, он одновременно взваливал на себя са-
мую тяжелую производительную работу. Он
всегда в пекле производства, всегда в борозде.
Последним в коммуне засыпал и первым про-
сыпался. Чувство участия и товарищества в
нем было так сильно, что оно часто опережало
осознание собственных физических возможно-
стей. Это-то, видимо, и привело к несчастью.
Раскомандировывая остальную молодежь,
Чертков доставал путевки, писал настоятель-
ные рекомендации, а последнюю большую
группу ребят сопровождал лично до самого
крайцентра и не успокоился там до тех пор,
пока не устроил всех до единого на учебу «по
наклонностям», не поселил в общежитиях и не
добился стипендий.
Вернулся Чертков уже по снегу в треску-
чие морозы и сразу, с ходу замелькал в своем
сусличьем треухе и коротком рыжем полушуб-
ке между уже работавшими ватагами лесору-
бов, пильщиков, плотников и рыбаков.
Чертков добился своего. Коммуна теперь
ничем не напоминала полусонную или черес-
чур веселую от безделья пьяную зимнюю де-
ревню. Поселок коммуны в схеме — это было
уже производство. Работало все ее трудоспо-
собное население от мала до велика. Даже
слабые здоровьем, — главным образом стари-
ки и некоторые женщины, неспособные рабо-
тать на лесоповале, распиловке, рыбалке и в
строительно-плотницкой ватаге, — работали на
дому, составляли ватагу вязальщиков и ре-
монтников сетей и других рыбацких снастей,
которые во время зимнего лова от постоянного
перемерзания быстро «выходили из строя».
В коммуне бесполезных не было.
Вернувшись из кредитки без копейки, Го-
рев ни в чем тут без Сергея не отступил от
плана. Все назначения, которые произвел без
него Вадим, он нашел удачными и хозяйствен-
но-целесообразными. Ватагу лесорубов возгла-
вил Авдей Жеребилов, понимавший толк в ле-
сине, во время отходничества не раз бедовав-
ший на лесозаготовках. Ватагу возчиков воз-
главлял, умеющий пожалеть и человека и
животину, Захар Малкин. На распиловке ва-
тажным назначен Пантелей Таракашкин, еще
во время строительства домов приловчившийся
вырезать из дерева «не токма» доску, но и
мудреное кружево наличника. Плотниками, ра-
стившими срубы ссыпок и готовившими мати-
цы, столбы и перекрытия для полевой стройки,
руководил сам автор проекта — Ерошич. Ата-
маном рыбацкой ватаги стал Егор Петошин,
вспомнивший свою родовую волжскую специ-
альность.
Марфа по-прежнему осталась заботницей.
Предвидя особо трудную зиму, она не верну-
ла ребятишек матерям и потребовала от прав-
ления первоочередного снабжения «приюта»,
как она называла свое детское учреждение.
К ней в помощь поступила Марья и несколько
других коммунарок.
Кроме ватаг, мельницы и кузницы, в ком-
муне образовалось несколько подсобных служб.
Ватаги боролись буквально за каждого че-
ловека. И несмотря на то, что они управлялись
уже опытными, расторопными людьми, где-
нибудь да случались неполадки не только из-
за недостатка инструментов, питания, одежды,
но в первую очередь из-за нехватки рабочих рук.
С раннего утра партийный секретарь — в
ватагах. Обежав вместе с председателем весь
фронт работ, уладив массу дел, в свой час —
тут хоть кровь из носу — Чертков у себя на
распиловке, где он сменный пильщик.
Поработав маховой пилой час, он в следу-
ющий свой час отдыха непременно снова ока-
зывался в какой-нибудь ватаге. Помощь вата-
гам он как-то даже и не считал за работу. А
именно в такой час и произошло то самое не-
счастье.
Узнав, что двое рыбаков, обморозив руки,
не вышли к подъему подледного невода, Черт-
ков, вместо того чтобы попросить пильщиков
помочь рыбакам, а самому в теплушке восполь-
зоваться своим часом законного отдыха, не
задумываясь, прыгнул с кручи и побежал к
рыбакам по озеру, испещренному рыбацкими
прорубями, запорошенными снегом.
Заметившие его рыбаки, находившиеся не
так далеко от берега, не успели крикнуть и
предупредить, как от Черткова остался на сне-
гу один отлетевший в сторону треух. Рядом —
обвалившаяся, занесенная снегом прорубь.
В ту же секунду хлющом Чертков выброшен
наружу. Он еще сумел вскочить на ноги и
даже бодро раз-два встряхнуться на месте, как
сейчас же почувствовал: что-то с непреодоли-
мой силой начало сдавливать его, душить, пе-
рехватывать дыхание. Полушубок его мгновен-
но закорженел. Кудри на голове сделались чу-
гунными, стягивающими кожу. Ноги припая-
лись ко льду.
Когда рыбаки подбежали к нему, Чертков
был уже не в состоянии сдвинуться с места.
Он стоял, точно обледенелый столб.
Ослабленный организм не выстоял. Черт-
ков заболел тяжелым гнойным воспалением
легких. Сначала его отвезли в еланскую боль-
ницу, затем по железной дороге в специальную
клинику.
Врачи считали состояние безнадежным...
Горев, сопровождавший Черткова по всему
пути, вернулся, как показалось коммунарам,
сразу постаревшим лет на двадцать.
48
Теперь Вадиму предстояло взять руковод-
ство коммуной полностью на себя. А руково-
дить в эту страшную зиму было трудно...
Пайки, временно введенные коммуной, бы-
ли урезаны до малости... Продовольственные
запасы кончались. Мельница и кузница почти
ничего не давали... Единственная надежда —
это озеро: ловили рыбу, ели сами и полными
возами возили по базарам, меняли на хлеб.
Торговым извозом руководил рассудительный
Гордей Таракашкин.
Но, кроме продовольственной нужды, в ком-
муне была еще более острая нужда в обмун-
дировке. За последний год справа коммунар-
ская сильно поистаскалась. Если Мирон Ермо-
лаевич когда-то хвастался узнать коммунар-
скую девку из тысячи, потому что она была
одета в самые дорогие наряды, то теперь мож-
но было бы так же узнать коммунара из тыся-
чи, но только по драным кожушкам и рванкам
обуток. Только кузнецы могли приобретать се-
бе кое-какую обувь. Масса новых членов во-
шла в коммуну голышом.
Старый тряпичник Абдулка, проезжавший
через коммуну, говорил Гореву:
— Каждый ваша изба знаком, клад мой,
в каждой изба — по пять, по шесть малайка.
А каждый малайка в мой шушер-мушер одет.
Вай-вай, добра сколько пропадает.
Если в единоличье было так, не с кого бы-
ло взыскивать. Другое дело — в коммуне. Тут
одна новоявленная Софочка со свету сживет!
Эта словоохотливая супруга сельского пастуш-
ка Семы Егорина, как только в начале зимы
переехала в коммуну и временно заняла сво-
бодную половину дома Гордея Таракашкина,
сразу доказала, почем фунт табачку. А, каза-
лось бы, на кого ей жаловаться? Несмотря на
свою чопорность и постоянные румяны на ще-
ках, сроду, проклятущая, славилась паршами
своих ребятишек и неухоженным мужем. О ней
так и говорили: «Сверху мазь, снизу грязь».
Как всегда, ухитряясь одеваться в модные шу-
бейки и полушалки, а в праздники в яркие, как
павлиньи хвосты, кокошники, она и в комму-
не содержала троих своих сыночков и мужа с
редкой беззаботностью. Нарядившись, Софоч-
ка ходила из дома в дом и без умолку стреко-
тала бабам о том, что она окончательно запар-
шивела. «В коммуне даже мыла не дают. Чем
могу свою кучу промыть?..»
Обойдя всех коммунарских женщин, начала
ходить в село к своим старым многочисленным
кумушкам. И ходила до тех пор, пока забот-
ница Марфа, а с ней и Марья решительно ни
взялись отпаривать детву Софочки в жаркой
бане регулярно через каждые три дня...
Марфа, войдя как-то в сопровождении
Марьи в квартиру Софочки, велела:
— А ну, открой сундук, покажи свои на-
ряды-т.
— Да какие уж тут наряды, — опустив
красивые черные ресницы, сказала Софоч-
ка. — Рази это все по мне... Так, барах-
линки...
Обширный сундук Софочки оказался до-
верху наполненным ее юбками, городскими
платьями, полушалками, кокошниками, различ-
ными жакетками, бусами. Кроме ситца, шер-
стяной и полотняной самотканки, тут были и
атласные и плисовые вещи. Обнаружив не-
сколько еще неношеных полотняных рубах Со-
фочки, Марфа сказала Марье:
— Возьми это, Марья. И это возьми. И
это, пожалуй, возьми.
— Постой, это как так возьми? — схвати-
лась Софочка за крышку сундука, которую
еще крепче держйла тетка Марфа. — По ка-
кому-такому праву?
— И это возьми... И это тоже, — не слу-
шая Софочку, облюбовывала Марфа «барах-
линки» и передавала их Марье. — И это тоже
сгодится на штанишкн-т.
— Не дам! Не дам! — пыталась Софочка
выхватить теперь «барахлинки» из рук Марьи,
которая мягко отстраняла ее от себя — Не
дам! Разорвусь на месте, а не дам! — уже с
визгом кричала она. — Это что, у вас так по-
лагается — средь бела для залезать в чужие
сундуки?! Сложите все! Сложите! — загоражи-
вая собой дверь, кричала она. — Я вам не
какая-нибудь! Я вас на всю Курью расславлю!
Сложите, иначе на улицу выскочу, в крике по-
мру!
— Стыдись, Софья, — печально прогово-
рила Марфа, закрывая сундук. — Человек же
ты, а не зверь какой лютый. На твоих же это
сыночков пойдет. Да и хватит тебе нарядов,
вон он, сундук-от. Ну, а если есть такое, не-
терпение покричать на свет-от божий, иди кри-
чи. Как раз в коммуне никого нет. Все по ра-
ботам. Мы с Марьей послушаем.
— Я тоже работаю. По нездоровью дома.
Не видите, сеть латаю, — показала Софочка
на сеть, растянутую вокруг голландской пе-
чи. — И Семочка мой на рыбалке трусится.
Кого обижаешь, тетка Марфа. Я же сама еще
молода, а жисть проходит.
Софочка, заплакав, прошла вперед и села
на закрытый сундук. Тетка Марфа и Марья с
вещами в руках печально смотрели на нее.
— Хоть атласную юбку-то оставьте.
— Из нее праздничные рубашонки твоим
сыновьям нашью. ,
— А две ситцевые взяли зачем? Цветочки
у обоех такие разные... — опять заплакала
Софочка.
—- На буденное пойдет. Ну и полотняное
на то же.
40
— А шить-то, — помолчав, осторожно
спросила Софочка, — бесплатно или как бу-
дете?
— Бесплатно. Мои помощницы в приюте
нашьют.
Когда Софочкины детишки были отмыты и
наряжены, неутомимая, она снова стрекотала
по домам.
— Ну, умыты мальчишки, причесаны, на-
ряжены лучше всех в коммуне, а какой толк.
Как в школу старшенькому идтить, так хоть
с себя последние валенцы снимай. А я сама
еще молода. Хорошо тетке Марфе да Марье,
когда они образованные и богатые. И я б не
отстала от них по культурности и обхождению
и с Семочкой и с мальчишками, да что могу
поделать, когда у меня валенки в котух сбе-
гать, а валенцы в гости сходить... На том и
обчелся.
Невеселый этот случай с Софочкой, в под-
робностях рассказанный Вадиму Петровичу
Марьей, сильно запомнился ему и даже навел
его на мысль: а не занять ли из личных сун-
дуков коммунаров для стройки? Не шагнуть
ли дальше, чем Марфа? Она заботилась о ее
же, Софочкиных детках, а тут позаботиться о
котле общем... Ведь не только ребятишки но-
вых коммунаров не имеют обмундировки хо-
дить в школу. Но и взрослым уже станови-
лось невмоготу выходить на работу.
Между тем зима все больше ожесточалась.
После первых снегов наступили сухие ветра.
Терпкий, жаром обжигающий ветерок выгло-
дал снег и оголил крестьянские поля. Комму-
нары, работающие в ватагах, — а особо неми-
лосердны морозные суховеи к рыбакам и к
тем, что пошли в извоз с рыбой, — дышат ко-
роткими дышками.
Необходимо было немедленное улучшение
материального положения коммуны. Но что
Вадим мог сделать? Продать заготовленные
когда-то через кредитку чистосортные яровые
семена и средства израсходовать на обмунди-
рование? Но тогда половина разорванной це-
лины останется незасеянной. Приостановить
стройку, вывести все ватаги на рыбную лов-
лю — значит оставить будущий урожай под
открытым небом.
Слабая надея на кредитку кончилась в ка-
бинете Парасюка, в первый ноябрьский мороз.
Выход только один, этот самый: заглянуть в
сундуки и чуланы, в единоличные нажитки
коммунаров. У кого пимы лишние найдутся, у
кого полушубок или кусок холста, .юбка, чтоб
продать и купить что-то нужное... Временно
уравняться, иначе сказать. Давно уже видит
Вадим в этом единственный выход. И боится...
Еще тогда, возвращаясь домой из кредит-
ки, у склона к Гнилому оврагу Горев настиг
Сему Егорина.
50
По отлогому подъему, шедшему над самым
обрывом Гнилого оврага, лошаденка Семы Его-
рина, выданная ему кредиткой в долг, кое-как
упираясь копытами, поднималась вверх. Но
вот подъем пошел круче, и лошаденка с во-
зом оскользнулась и упала коленками на лед,
из колен в стороны брызнула кровь. Лошадь
напрягла силы, попробовала вскочить, но са-
ни, груженные сырым лесом, потянули ее
назад, вниз, мимо дороги, к глубокому обрыву
Гнилого оврага. Тщедушный Сема Егорин от-
скочил, успел только всплеснуть руками, как
его Буланка вместе с лесом с треском и гро-
хотом пошла под обрыв. Там и костей от нее
не собрать...
Испуганно заржала Красотка. '
Тяжело было на душе у Горева при виде
этой картины; он остановил дрожавшую Кра-
сотку у самого подъема, вылез из санок, что-
бы как-то утешить ползавшего около дороги,
клочьями рвавшего на себе льняные волосы
Сему Егорина, но, подойдя к нему, не мог ска-
зать ни одного слова — о чем тут говорить.
Обернулся на месте и как бы объял глазами
белую морозную ночь... Почти не моргая, смот-
рел в гору, на дорогу, на блиставший под лу-
ной, вьющийся впереди крутой ледяной скат...
Опасный скат... Скользкая дорога... Вспомни-
лись слова Парасюка об уравниловке... О по-
требилке... Почему вспомнились эти слова вра-
га на скользкой дороге, он в тот момент еще
не знал.
— Садись! — бросил тогда Горев Семе Его-
рину и влез в санки. — Да к нам переезжай.
Хоть мы и небогаты пока, но артель все-тки...
Красотка стронула санки и, дробя подко-
вами лед, сторожко похрапывая, торопливо
пошла в гору.
Сема Егорин со своими сынами и Софоч-
кой, еще не оплакав Буланку, переехал в ком-
муну. А Вадим с той самой скользкой дороги
стал еще скупее на слово. Изо дня в день мол-
ча рубит хрусткий лед. Звонкими стеклянками
летит лед в стороны, а Вадим все рубит и
рубит, переходя от проруби к проруби... За
ним в прорубях коммунары закрепляют сети
или достают из воды снасти и вываливают на
лед трепещущую и тут же замерзающую ры-
бу... А он рубит и рубит...
Теперь он и сам знает... Еще бы не знать...
Скользкая дорога... Ну, а ежели край... Еже-
ли уравнять временно... Чтоб только высто-
ять, пережить до нови... Как бы взаймы
взять... из сундуков... Удержишься?.. Не
утащит туда?.. За Буланкой?..
Коммунары сходятся группами, курят, тол-
каются, чтобы согреться, но Вадим не заме-
чает холода и не знает усталости.
•— Удержимся, если мы хоть на секунд
коммунары! А нет — туда нам и дорога! За
е
Буланкой! — окончательно решив, Горев с си-
лой опустил тяжелую пешню и будто разломит
скованное озеро. Оглушительный гром трес-
нувшего льда, сотрясая все семимильное озе-
ро, поднялся на кручу и далеко загрохотал по
оцепеневшей тайге. А Гореву легко стало. Он
как будто скинул с себя непосильную тяжесть.
Легко разогнул спину.
По небу тяжелыми льдинами проплывали
облака, наседали друг на друга, дробились. На
мгновение в трещину выглянуло солнышко.
Обсыпало озеро золотым зерном, но не успело
обогреть его.
Северный ветерок огнист и остр. Не проко-
лов дошку, обжигал руки и лицо Вадиму.
Ерошич, пришедший подмогнуть рыбакам,
стоя на коленях у проруби, голыми руками раз-
вязывал хвосты верш. Развязав и вытряхнув
оттуда рыбу, Ерофей Ерофеевич снова быстро
опускает верши в прорубь и долго в воде дер-
жит руки, пока не отойдет ломота.
— За что он сменил жирные середняцкие
щи на бедняцкую похлебку, тепло печки на хо-
лодную зимнюю рыбалку? — неожиданно спро-
сил себя Горев и тут же ответил: — Дядя Еро-
фей крепко поверил себе, нам... в нашу артель-
ную силу... так как знает, что он с Чертковым,
а не Чертков с ним, хоть ц спорил с Серегой ка-
жиннцй день...
А. подумал так о дяде Ерофее, скорее всего,
потому, что одновременно подумал и о себе, и
вывод был как раз один и тот же. Потому же по-
думал так и о дяде Егоре Петошине, который,
обледенев, как Дед-Мороз, быстро ходил между
прорубями и показывал, как нужно ’ укреплять
снасти.
Потом... потом с небывалой еще ясностью
ширилась мысль, как ширится мир по мере то-
го, как человек поднимается на вершину высо-
кой горы, — и Содыч, и Петошин, и кузнецы...
и вся коммуна... Россия вся!
Так неожиданно, величаво и полно развер-
нулась дума, как степь... Сережка... Друг мой
верный... Можно ли крепче любить человека?..
Человечное в человеке... Нельзя. Невозмож-
но.
Так, взойдя на вершину своей высокой го-
ры, Горев будто поскользнулся, сорвался с нее.
Вдруг отчаянный страх, как лед надбережный
кедр, сковал Вадима.
Помутнело в глазах. Остановился. Он не ви-
дел ни коммунаров, ни кучи рыбы, ни прору-
бей, ни блистающего озера. Мимо него по бе-
лому коридору проходит усталый белый доктор
и холодно говорит’
— Положение больного почти безнадежно...
— Эй! Вадыпа, чего засмотрелся? Али жу-
равли мерещатся в небе? — крикнул Ерошич
Гореву.
Постояв еще, Вадим ответил:
— Нет, дядя Ерофей, журавлей не вижу.
И направился к домику, сооруженному пря-
мо на льду из ледяных пиленых кирпичей. По-
равнявшись с Ьрошичем, приостановился.
—. Пойдем в домуху. Обогрейся. Закоче-
неешь, руки отпилят.
— Не тут-то было, Вадимушка! Насчет рук
не пройдет: меня ни мороз не заморозит, ни
гроза не расшибет. Безбольем взялся, — завя-
зывая хвост верши и опуская ее в прорубь,
быстро сыпал Ерошич. — А-а-а... — полоскал
он в воде красные, чуть синеватые руки. —
А-а-а... отхо-дьт... Безбольем взялся, а силь-
ней безболья силы нет...
Коммунары сошлись к ледяному домику
отогреваться. Расселись по-над стенками, смот-
рели, как поблескивают головешки на кирпич-
ном мостике. Покряхтывая, молча обдергивали
тающие обморозки на бородах, бровях и шап-
ках.
— Надо бы кому-нибудь, — выколачивая
большую сибирскую трубку, мягко нарушил
молчание Петошин, — ^воросту нарезать по-
больше, смену вершам сплести... Ну и холод
же, шут его раздери. Просто кукозит. Терпежу
нет. Если не работать, моментом в сосульку пре-
вратишься. Плюнешь — льдинка на снег па-
дает.
.— Зато рыбы много.
— Откуда она только берется, братцы мои,
как черва.
— В плен взята: со всех сторон окружена.
Тут, брат, не спрячешься, когда на каждом ша-
гу, на каждом повороте петля висит. Где сеть,
где верша. А плавать куда-нибудь нужно. Без
плаванья рыба не может.
. —. Мужики! — заговорил Горев, подпирая
шалаш своим громадным треухом — Которые
потеплей одеты — с утра в извоз наряжайтесь.
В помощь Гордею. Его дружкам надо смену
дать. В городе ссыпайте в кооператив. А отту-
да ржи, пшена можно...
— Как так! — испугался старик Нехаев,
обернувшись к Гореву. — А обмундировка
как?.. Немало тут нас, у которых кишки мерз-
нут и на работу нет никакого выхода.
Горев помолчал. Коммунары снизу вверх
глядели на него, ждали ответа.
.— Ни одного пуда на разности, — тихо
проговорил он, опускаясь на корточки перед
огнем. — Нельзя этого, братцы. Сам знаю,
тепла на нас мало. А нельзя.. Меж собой как-
то делиться надо обмундировкой.
Коммунары испуганно переглянулись.
— Меж собой делиться, — повторил Го-
рев, — вроде взаймы давать друг дружке. Да
и комму! е в должок барахлишка дать не грех,
у кого оно есть.
Горев снова помолчал. Глубоко встревожен-
ные, молчали и коммунары,
57
— Это временно, — продолжал Вадим, грея
руки над огнем. — Выстоять бы до лета. И
стройку не прикрыть. И выстоим, думается,
ежели мы, говорю, хоть на секунд коммунары.
А нет — туда нам и дорога. И нечего нами свя-
тое званье коммуны пачкать. Но, думаю, вы-
стоим все-тки. Как ты думаешь, дядя Ерофей?
— А что, — побледнев лицом, хитровато
скосил набок Ерошич свою маленькую голову,
щупая кончики золотых волосков бородки. —
Не одну, а две зимы проживем, если сундуки
и похоронки вытряхнем на обчую пользу.
Взаймы, вестимо. И временно! Под клятву
временно. Иначе антирес убьем. А? А? Что? —
вызывал он коммунаров на разговор, забегав
глазами по лицам мужиков; лица не понять
Глаза обращены к огню, горят. — А? Что?
Одним словом, как кто, а я за сундуки!
— А мой антирес, значится, из коммуны
домой, — проговорил тоненьким женским го-
лоском Сема Егорин. — Я-то ничего... Мне
что... А моя Софочка из-за сундука жизни, бо-
юсь, лишится. Для наших детишек заботница
взяла у нее несколько тряпочек, и то она, бед-
ная... не дай бог!
Сема, одетый в старую Софочкину шубей-
ку, сидел, сложив ноги, как мусульманин во
время молитвы.
— Так что я, значится...
— Уйдешь ты или нет, — перебил его Еро-
шич, — и будет ли от этого какая потеря, не
знаю! — А вот уж я так .действительно уйду,
если стройку прикроете. Кстати, и дом мой
новый сюда еще не перевезен, — поднялся он
на ноги. — Я из-за мечты пришел. Мне и по-
давай мечту делом.
Помолчали.
— Послушай, Вадыпа, — с испугом снова
проговорил старый коммунар Нехаев, также
поднявшись на ноги, — ить сундуки это...
Это... Потребилка это?.. Уравненье?..
— Временно.
— Временно-то временно, Вадим Петро-
вич, — не поднимая головы вертел в руках
трубку мельник Содыч, вышедший на рыбал-
ку, так как не было помола, — а что, как по-
тянет... К полному равенству... Рано еще... Как
бы не сковырнуться опять. Да и женщин нуж-
но спросить в первую голову. Жен...
— Вот и я говорю... Моя Софочка — это
не шутки...
— Ну, моя старуха, Сема, — тихо продол-
жал Содыч, — из другого ребра сотворена...
За мной на цареву каторгу хаживала... Чай,
только и знает говорить: дожить бы да до-
жить бы до нашего ясна солнышка... Она и
сейчас уже все раздала новеньким... Только
белую рубашку на случай и оставила... Она
что... Она не в счет . О других женщинах
беспокоюсь...
— Вот и я говорю... Моя Софочка...
— Да помолчи ты! — крикнул Ерошич. —
Месяца еще не прожил в коммуне, а все боит-
ся, как бы его не обвесили. Привел в комму-
ну жеребенка, коровенку и Софочку. А я при-
вел шестерку битюгов с двумя жеребятами,
полсотни овечек, пятерых коров, бабу с
умом, — не твоей Софочке чета, — дочь-пе-
сельницу, что тебе жаворонок звонкий, и
сына-орла на все руки! Через год ученым
агрономом будет! И, наверно, в сундуках чего-
нибудь найдется. Чья перевесит, спраши-
ваю?
— А я что? Я ничего. Я только говорю, у
меня Софочка... И другие новенькие вряд ли
согласятся.
— Ну, ты гляди на него! — в раздражении
воскликнул Ерофей Ерофеевич. — У него Со-
фочка, как пуна в ночи, все небеса этим ме-
стом затмила!
— Помолчи, Сема, в самом деле, — вме-
шался Егор Петошин, подкинув полено в
огонь. — Дай подумать. Тут думать да думать
нужно, Вадим Петрович... Дай подумать, пред-
седатель, денек-два. С людьми потолковать.
— Тут и толковать нечего, — отмахнулся
Нехаев. — На острие ножа не устоишь... А
что Марфа скажет? Ты об том помнишь, пред-
седатель? Сколько власти забрала без всякой
должности. Бабы своих детенышей ей отдали.
И вообче боязно. А что, как к процентам вер-
немся? Сейчас люди начинаю"" себя находить...
Кто к чему. А что, как проценты опять после
новой потребилки.
— Не будет процентов. И потребилки не
будет. Временно это... И добровольно. Кто в
силах — поделится. Другого выхода нет.
— Добровольно?..
— Добровольно.
— Ну вот, добровольно, — подхватил Еро-
шич и двинулся к выходу? не глядя в лица
мужиков. — А то Марфа, Марфа, а что она
может, если добровольно?
— Не знаю, не знаю... Как бы эта добро-
вольность боком коммуне не вышла, — прого-
ворил Нехаев и тоже направился к выходу,
где от морозного багрового заката снег на озе-
ре уже казался алым.
Марфа-заботница водворилась в домах но-
вых коммунаров нежданно.
Было известно ее отношение к появлению в
коммуне «Вадькиной орды». Сначала она взя-
лась присмотреть за малышами лишь на вре-
мя пашни. Однако скоро мамани с удивлением
почувствовали ее необыкновенно-заботливую,
странно-значительную любовь к их ребятиш-
кам, будто они были не детыми бедняков, а
62
маленькими принцами и принцессами какого-
то будущего прекрасного царства. Ее любовь
внушала матерям веру в особую, высокую'
судьбу их детишек.
Опытная, умная мать, она учила матерей
обращению с малышами, не доверяла им ку-
пать их и делала это только сама со своими
помощницами, превращая купание в веселый
праздник ребячьего удовольствия. Запретила
носить в приют гостинцы, чтобы не казнить
«несмышленышей неровней».
Все правила, введенные ею, были понят-
ными, нужными, внушали уважение к работа-
ющим в приюте.
Правление молча одобряло ее нежданную,
важную инициативу, не чинило ей препятствий.
А заботница и не требовала для приюта чего-
нибудь невозможного. Забирая для детишек
молоко от артельных коров, Маофа ни разу не
оставила без молока ни слабых, ни больных
коммунаров.
Изменилась Марфа. Теперь никак нельзя
было назвать ее затворницей. Она словно бы
испугалась чего, заторопилась, захлопотала,
вошла со своими заботами в каждый дом
Известие о решении пахать на себе она вос-
приняла как «насланное наказание», каждую
минуту готовая начать активную борьбу с но-
вым правлением коммуны. Но по мере того как
дерзостная пахота продвигалась вперед, а
борьба вокруг нее все больше накалялась, обна-
жая несправедливые, устаревшие имуществен-
ные отношения в Курьинском обществе, лю-
бовь Марфы к детишкам становилась все более
глубокой, значительной и бережливой.
— Знать, приходит времечко-т, прихо-
дит, — говорила она Марье. — В страданьях,
муках, в терновом венке, а приходит. Жить
им, родименьким, в великой коммуне свободы
и равенства. Пусть растут миленькие вольны-
ми, многознающими, здоровыми. Бой-от по-
следний с ведьмой собственности — им вы-
стоять. Им и любовь-от наша.
В свою очередь, и дети быстро привязыва-
лись к тетке Марйю Мамани находили их в
«приюте» чистенькими, ухоженными, доволь-
ными.
Приспособив боковушку, в которой жил
Чертков, под детскую кухню. Марфа постепен-
но заняла под приют все комнаты клуба, об-
ставила их детскими стульями, столами, кро-
ватками, игрушками, смастеренными комму-
нарами.
Наладив жизнь приюта малышей, заботни-
ца заинтересовалась школьной детвсй, пере-
знакомилась со всеми маманями и тятянями,
перетряхнула все их небЬгатые пожитки, что
нужно, перемыла перешила, привела в поря-
док, по возможности переодела и переобула
школьников.
Благодарные коммунарки, которых она осво-
бодила от забот о детях, работая на стройке,
знали, что, придя из школы, их ребята найдут
у заботницы и приют и ласку.
Влияние Марфы в домах новых коммуна-
ров росло с каждым днем. Она не говорила с
коммунарами о политике. Действия правления
не одобряла и не, осуждала. Не произносила
она теперь и проповедей о вожаке покойном,
что делала еще недавно с таким фанатическим
упорством не только перед взрослыми, но и
перед своими детьми. Она как бы отстранялась
от самого для нее главного, но Гореву через
Марью было хорошо известно, что она по-
прежнему допоздна сидела над политическими
книгами или писала письма в крайком, спори-
ла с разными авторами газетных статей, до-
кладов и брошюр. Ему было также известно,
что она сейчас не во всем защищала идеи Фе-
дотова, а предлагала выработать уже обще-
государственный план производственного ко-
оперирования.
Метода ее плана была примерно та же, что
чуть не завлекла в беду Черткова, — создание
«понудительного интереса» для крестьян, но
уже в размахе всей страны. На словах она не
отрицала ленинскую добровольность в коллек-
тивизации, но толковала ее по-своему. Она
также не говорила теперь о «явлении Челове-
ка-доли», но в -письме, читанном ею Марье,
чтобы узнать, хорош ли ее слог, она хлопота-
ла о каком-то «негласном избрании единого
Выразителя коллективной воли народа».
Узнав об этом, Серега Чертков рассмеялся
и назвал ее «отъявленной идеалисткой-субъ-
ективисткой» и «партийной сектанткой».
Вадиму трудно было разобраться в этих
мудреных словах. Он понял Марфу по-своему:
это опять та же ее поманка о «вожаке пресвет-
лом». О царьке, иначе сказать, только непо-
мазанном. И коллективизацйю хочет дать лю-
дям сверху, от царька... Вроде от бога. А
себя мнит богородицей. Собралась самого Вы-
разителя родить. На сносях ходит... Дура
баба.
Стыдна эта ее поманка Вадиму и против-
на. Думалось — и ему, и всему правлению, —
завлечется приютом, отойдет. И вот завлек-
лась, пользу приносит, а свои идейные блудни
не оставила. В коммуне за них пока не агити-
рует, а в крайком письма пишет, ночей не
спит. И письма ее, как ни удивительно Вади-
му, чем-то кого-то даже схватили за душу, —
знать, не все в них блудни, — переправлены
крайкомом аж в ЦК партии. Так член ЦК
Болдырев, работающий теперь там, и писал
Марфе, что, мол, «не все Ваши идеи верны и
продуманы, но некоторые мысли Ваши в на-
стоящее время имеют несомненный практиче-
ский интерес». И просил более полно объчс-
аЗ
нить свой «государственный план доброго по-
нуждения». Как это она представляет практи-
чески. Чем обосновывает. Тут же советовал
ей почитать ученых партийцев о роли личности
в истории.
Тетка Марфа не скрывала письмо Болды-
рева. Не удержалась, пришла к Марье, пока-
зала письмо ей и Вадиму.
— Не все допонимает наш-от Александр
Георгиевич Болдырев, — величаво-снисходи-
тельно сказала она. — Ничего, найдутся, кото-
рые поймут-от. И загудит Россиюшка о долго-
жданном.
Тогда даже. Марья — а уж до чего любя-
щая ее — засомневалась.
— А ты не ошибаешься, тетка Марфа? —
спросила Марья. — И насчет Выразителя, и
насчет понужденья?.. Чи как там у тебя сказа-
но... Аж страшно.
— Нет, Марья, нет! — уже крикнула тет-
ка Марфа, что тебе сектантская кликуша-про-
рочица. — Приходит времечко-т! Приходит. По-
ра самим государством коммунизм строить.
И в партии-т надо кончать с разноязычьем.
Мешает нам вольный анархизм российский.
Я тебе покамест не объясняю, что там и как
я задумала-т! Не поймешь сразу-т. Придет час,
все склонятся перед ликом его праведным.
Чем-то муторным, до тошноты гнетущим
повеяло на Вадима от слов Марфы. Он не за-
хотел ни спорить, ни даже говорить с теткой
Марфой. Он захотел только чем-нибудь уни-
зить ее. Бросив письмо Болдырева, которое
он держал в руках, на стол и позевывая, нехо-
тя сказал:
— Идите, бабы, на кухню, что ли, о сво-
их великих задумках стрекотать. Дайте поот-
дохнуть. С утра мне на лед идтить.
— Знаю, знаю, — не обиделась Марфа,
улыбнулась, — не по зубам тебе вольному раз-
говор против анархии! Болдырев-от попростор-
нее тебя понятиями, и то разъясненья запросил.
Марфа ушла, неколебимая, убежденная.
Тогда Вадиму Петровичу стало совершенно
ясно, что она не отошла в приюте, а может
быть, и не отойдет. Как была, так и осталась
этой... богородицей. Как ходила тяжелая чер-
том, так и ходит на сносях. И смешно это, и
дико, и старо, как в сектантской молельне,
ждущей нового спасителя... Своими помысла-
ми старозаветна и чужда тетка Марфа новой
коммуне. А вместе с тем у нее хватило душев-
ности завладеть сердцами мамань, молодых
коммунарок. Она стала силой. Обойти ее с
решением его предложения о временном «урав-
нении» было уже невозможно. Предложение
, его затрагивало не только интересы всех ком-
мунаров и коммунарок, с которыми она со-
шлась так близко по бытовым делам, но прямо
нарушало новый артельный устав коммуны,
«
запрещающий обобществление личных вещей
и бытовых нажитков членов коммуны. С ней
нельзя было не посоветоваться. Но Вадиму
Петровичу, знающему ее эти старозаветные
блудни — посадить над страной какого-то Вы-
разителя, какого-то единоначальника, что бы-
ло, по его мнению, и глупо и смешно, — про-
тивно было идти к ней за советом. А идти надо.
Разослав письма о своем предложении ком-
мунарам, находящимся на учебе, несколько
дней спустя Горев наконец решился пойти к
Марфе в приют. Но опять же не открыто за
советом, а так, просто побывать в приюте, по-
видать ребятишек... Заговорит сама, — а она
может заговорить, потому что в эти дни вся
коммуна говорила о его предложении, — хоро-
шо. А не заговорит, он сам не унизится. Обой-
дется без заботннцы.
Решив так, Вадим Петрович побрился, хо-
рошо умылся, надел свою синюю в белый горо-
шек рубашку.
Войдя в прихожую клуба, разделся, снял с
ног свои мохнатые волчьи обутки и в одних
чулках вошел в зал.
Увидев его, малыши — одни в штанишках,
другие еще без них — мгновенно побросали
свои игрушки.
Все они были знакомы с дядей Вадыпей.
Марья вынесла для него «взрослую» табу-
ретку и поставила посреди зала.
Не успел он сесть, как перед глазами его
уже мельтешили тянувшиеся к нему отмытые
розовые ручонки.
— Дядя Вадыпа пришел! Дядя Вадыпа! —
старались перекричать друг друга ребятишки,
окружая гостя.
Ребята доставали только до его колен. Же-
лая создать им больше удобства, дядя Вадыпа
сначала сел на пол, застланный дерюжными
дорожками, затем — уж создавать удобства,
так создавать — лег животом на пол, разре-
шив устроить на себе кучу малу.
Тетка Марфа, выйдя из бывшей партком-
наты, остановилась у порога, наблюдая эту
веселую возню ее питомцев.
Осторожно поднявшись на ноги, Вадим Пет-
рович, сопровождаемый маленькими коммуна-
рами и теткой Марфой, обошел все комнаты.
Но ни он, ни тетка Марфа не заговорили о
главном. И только, когда Горев уже вернулся
в зал, она сказала:
— Ну как, председатель, — она впервые
назвала его председателем, — мы не мешаем
тебе?
И председатель понял ее: она не будет ему
мешать перетрясать сундуки. Но и помогать
не будет. Сам придумал, сам и перетрясай.
А я погляжу до поры, что ты натворишь.
— Нет, — похвалил он ее, — не мешаешь,
— И на том-от спасибо, председатель.
54
Громко попрощавшись с ребятами, Горев
вышел в прихожую. Он никак не мог понять,
что еще смиряет Марфу в коммуне... «Сам
придумал, сам и перетрясай. А я погляжу...» —
мысленно повторял он. Ишь как удобно устрои-
лась! Ты работай, перетрясай, принимай оби-
ды, а она будет стоять в стороне, а потом ря-
дить и судить тебя станет, как сама справедли-
вость. Так нет же! У Вадьки ты такого судей-
ского чина не добьешься! Живешь, баба, в
коммуне, хлеб коммунарский ешь — добывай
его, отвечай за него наравне со всеми комму-
нарами. А если нужно, и сундуки перетрясай.
Это тебе не черта в чреве носить. И не Софоч-
кины тряпки перешивать для ее же детишек.
Тут придется в глаза живым людям глядеть.
Хватит держать тебя, баба, над собой, как
икону. Слезай с печки, богородица, — черной
работы полно. И начнешь ты работу на пользу
коммуны как раз с грязных чужих тряпок.
Перетрясай! Желаю успеха! Вместе, в случае
чего, расхлебывать будем. Вместе. Другого у
Вадьки выхода нет.
День спустя правление объявило по вата-
гам о назначении комиссии по приему и рас-
пределению добра.
Председателем комиссии был избран Еро-
фей Ерофеевич Пискарев, заместителем пред-
седателя — Марфа Ивановна Малкина, чле-
нами — Марья, жена Содыча Степанида Федо-
ровна, Домна Жеребилова, секретарем и учет-
чиком — Аксинья Поликарповна Хрякова.
Скоро от Наташи Петошин получил пись-
мо, в котором она велела весь ее девичий
сундук отдать на общее обмундирование. На-
таша уверяла отца, что ей вполне хватит и
того, что она захватила с собой.
Егор Иванович первым в коммуне пригла-
сил к себе комиссию.
Сундук Наташи оказался очень богатым.
Перебирая ее красивые дорогие платья, шер-
стяные вязаные кофты, шали, Домна Жереби-
лова даже всплакнула, жалея Наташу.
Комиссия вопреки желанию Наташи со-
хранила за ней несколько вышитых полоте-
нец, скатертей, простынь, шерстяных вещей
и поярковую шубку.
Из своих личных вещей Егор Иванович от-
дал в фонд строительства неношеное драпо-
вое пальто, новые бурки, охотничьи сапоги и
тулуп черной дубки.
Второе письмо было получено от Поли Хря-
ковой — самой богатой невесты в коммуны. Она
умоляла тятяню и маманю «не сделать ее не-
счастной, не выставить перед людьми, будто
она хуже других». Поля старательно перечис-
лила все вещи, которые она отдавала в фонд
строительства, доказывая, что у нее изменился
вкус и что эти наряды ей больше не потре-
буются.
Во время работы комиссии в доме мастер
Хряков играл с будущим сватом старшим Гро-
мовым в шашки и ни разу не поднял от доски
свои усы и свинцовые брови.
Комиссия оставила за Полей половину ее
добра.
Следующими прислали свои распоряжения
и все остальные учащиеся коммунары.
Не ответил на просьбу Гроева только Ми-
китка Малкин, хотя быдо известно, что он по-
лучал самую наивысшую государственную сти-
пендию «для особо одаренных».
Среди писем молодых коммунаров выделя-
лось своей неожиданностью письмо Леночки
Щербаковой.
Попросив родителей передать в коммуну
все ее личные вещи, еще остававшиеся в роди-
тельском доме, она писала:
«Ненаглядные мои, самые мои лучшие
маманя и тятяня, живу и учусь я хорошо.
И, наверно, горько вам будет узнать, что я
стала взрослая. Совсем, совсем взрослая.
И скоро буду просить вас, мои родимые, благо-
словить меня. Он большой, очень большой,
красивый человек. Я не стою его, но ему без
меня никак нельзя. Я любила его с детства и
думала, что любила и гордилась им по-девчо-
ночьи. А оказывается, мне тоже без него нет
никакой радости.
Я еще напишу вам, когда немножко успоко-
юсь.
Спасибо вам, родимые мои, за все: за жизнь,
за ласковое детство, за красивое девичество,
за все мое великое -счастье».
«Захар Безбородый, получив это письмо, не-
смотря на поздний час, вскочил на лошадь,
прискакал в коммуну. Войдя в дом Горева,
прямо с порога в отчаянии закричал:
— Что вы сделали с моей дочерью, доб-
рые люди?! Что вы сделали, я спрашиваю вас!
Нет, не подумайте, мне не жалко тряпья! Возь-
мите все! Все возьмите! И кроме того, две ко-
ровы и пять овечек возьмите! Они ей объяв-
лены! Возьмите хоть сейчас. Не жалко! Ни-
чего мне теперь не жалко! Куда вы ее от-
правили? Кому подарили? Какому разбойнику
в зубы? Кто теперь ответит мне за мое дитятко?
— Я отвечу, — поднимаясь из-за стола, с
обидой проговорил Вадим Горев. — Вся ком-
муна ответит. А в чем у тебя, Захар Степа-
ныч, взыск к нам?
— А вот почитайте, если даже не знаете,
что там деется! Самый конец читайте! — бро-
сил он на стол письмо и тяжело опустился на
лавку.
Прочитав, Горев, темнея лицом, в тревоге
передал письмо Марье.
55
— А за что ж тут отвечать? — прочтя и
подумав над письмом, певуче проговорила
Марья. — Чи вы, Захар Степаныч, счастья
своей дочери не хотите?
— Какого счастья?! — вскрикнул опять За-
хар Щербаков. -— Я еще матери не сказал о по-
стигшем нас «счастье». А скажи я — помрет!
— Не помрет, если узнает, кто зятем ее бу-
дет, — улыбнулась Марья и подошла к само-
вару, чтобы налить чашку чаю гостю. — Вам
достается зять, от какого ни одна мать не отка-
жется. Что ум светлый, что обхожденье, что
красота... Будто в золотой рубашке родился,
хоть и хватил горюшка за свою молодую жизнь
столько, что лихому татарину не пожелаешь.
Как примечаешь, Захар Степаныч, — уже взвол-
нованно продолжала Марья, — я сама ношу
свою кровинку... И если будет дочушка, я не
хотела б ей большего счастья, чем у Леночки.
Вот какой это зять!
Щербаков, еще более пораженный, пытался
встать с лавки, но уже не мог. Вадим Горев с
суровым удивлением смотрел на Марью, и глаза
его говорили: «Что ты несешь, Марья? Ведь это
касается Леночки. И откуда ты знаешь там это-
го человека?»
— Как же это, а? Как же?... — шептал блед-
ными губами Захар. — Выходит, вы знали?..
Выходит, и того знаете, какого моя Леночка не
достойна? Да как же это вы, добрые люди, а?..
— Я не сказала, что Леночка не достойна.
Как раз достойна.
— Она сама пишет, что не достойна.
— Ну это сама Леночка пишет. Только она
и может с таким уважением... Спасибо вам за
дочь, Захар Степанович, — уважительно покло-
нилась Марья Захару. — Другой снохи комму-
на и не чаяла. Сама природа всю свою красоту
в коммуну собирает.
— Погоди, погоди, Марья, — не удержался,
подошел к ней вплотную Горев, тихо спро-
сил: — Кто он? Ты тут что-то...
— А ты разве не знаешь кто! — громко от-
ветила Марья. — Мужик ты недогадливый и
есть мужик. А за каким одиноким коммунаром
Леночка уход вела опосля Наташи, знаешь?
— Гришака? — изумился Вадим.
— А кто же еще? Гришака и есть, — с гор-
достью произнесла Марья, зарумянившись. —
Я и назначила Леночку уход вести за одиноким
коммунаром. И там на учебе приглядывать.
— Вот как! Выходит, — растерянно смот-
рел Захар на Марью, — выходит, Марья Луки-
нична, ты тут сама... этой... свахой...
— Не откажусь, сватушка. Я это сделала.
— Гришка Сидоркин, — проговорил он. —
Да у него же... у него другая...
— Ну, то дружбой оказалось. Хорошей ком-
мунарской дружбой. А это любовь. Судьба.
— Значит, Гришка Сидоркин, — помолчав.
66
проговорил Захар. — Вот оно... Это конец. Не
вернется дочь в хозяйство.
— Раздевайся, сватушка, да садись, выпей
чашку горячего чаю с ежевичкой моей сушки, —
весело пригласила Марья. — Вадыпа, помоги
свату раздеться.
— Раз так, прошу, Захар Степаныч, — по-
дошел Горев к Щербакову и снял с его могучих,
несопротивляющихся, безучастных плеч дош-
ку. — Что поделаешь, такое не зависит от нас.
Любовь — всему хозяйка. Проходи, садись, За-
хар Степаныч.
Захар так же безучастно и безвольно, слов-
но во сне, прошел к столу, сел с краю. И глядя
на чайную чашку, не прикасаясь к ней, повто-
рил:
— Это конец. Не вернется дочь в хозяйство.
Не вернется.
— А то и раньше было известно, сватушка,
шо она не вернется. Так она у нас и объясняла,
ясынька: «Не от тятяни с маманей я ушла —
они у меня лучше всех, — а из проклятой допо-
топной жизни». А ты накладывай, накладывай
сушонку, сватушка, — пододвигала Марья к
нему тарелку с ягодой. — С морозцу куда как
приятно.
— Да, это верно... Она не от нас с матерью
ушла. Не от нас.
— Не от вас, сватушка, не от вас. Ишь ка-
кое письмо написала. В каждом слове ее ласко-
вое сердце. Погоди, а что это ты, сватушка,
такой убитый? Что уж это ты? Чи зять тебе,
в самом деле, не к сердцу? А ну, скажи по-
честному, Захар Степаныч, что он, по-твоему,
наш Гришака? Может, не вышел чем сыночек
коммуны?
— Что тут говорить...
— Нет, а ты скажи, скажи, Захар Степа-
ныч, — подсела Марья к Безбородому, весело
подталкивая его локтем и заглядывая ему в ли-
цо, — скажи без всяких. Може, кажу, не хва-
тает чего в нашем сыночке?
— У него-то всего хватает, — не поднимал
он глаз от чашки. — А вот у меня... Леночка
не вернется... Вот что у меня... Сын Тимиря-
зевку оканчивает. Для науки оставляют. Тоже,
считай, отрезанный ломоть. Все куда-то уходят,
самое душу уносят. А я из отцовского гнезда
шагу сделать не в силах.
— Понимаю тя, Захар Степаныч, — сочув-
ственно проговорил Горев, задумчиво склонив
голову у другого края стола. — У тебя стройное
хозяйство...
— Для кого живу?... Не живу, а пребываю...
Все чего-то иоду... А чего жду?..
— Вчерашний день ждешь, сватушка, —
с грубоватой откровенностью сказала Марья. —
Вчерашнее солнышко уж никого не обогреет.
Не прожди, гляди, напрасно. Ты еще вон какой
подходящий чертушка для жизни.
/
— Марья! — перебил ее Вадим.
— А шо не правда? Сама земля сдвинулась.
Вон сколько артелей и разных товариществ за-
родилось в степи за время нашей пашни. Мы ду-
мали, люди только и знают, что скрипеть на нас
зубами. А они скрипеть скрипели, иншие все
свои клычки об нас пообломали, а свой интерес
помнили. Что ж, по-твоему, наш сват Захар Сте-
паныч дурней других?
— У Захара Степаныча особое дело. У него
хозяйство.
— Значит, коваль Гришка, — будто не слы-
ша их, поднялся гость. — Гришка. Засиделся
я у вас. Домой пора. Да собираться к дочери
буду... Хотел молотьбу начать, пока сухие мо-
розы, — не сходя с места, продолжал он, — да
вот к дочке ехать надо.
— А ты разве еще не отмолотился, Захар
Степаныч? — спросил Горев, также поднявшись.
— Нет еще. Сын осенью не управился при-
ехать. Дочь вы отослали. А что мы с матерью...
Вдвоем. Я и под озимь вспахал мало... То дво-
ры утеплял, то еще что по мелочам. Так и за-
мешкал. Мышья в кладях полно развелось. Хо-
чу в подряд молотьбу отдать. Столковаться б
только с кем... Найти б кого... За одну треть,
ли чё ли...
— А зачем тебе искать кого-то, сват? Хай
им трясьца, еще зерно в солому упустют! —
вдруг вся вспыхнула Марья. — Чи мы тебе не
поможем в такой твоей большой нужде? По-род-
ственному! Председатель! — игриво повернула
она свою голову к Вадиму, глубокие подгла-
зицы ее сделались влажными, глаза озорно си-
яли. — Теперь жеж Захар Степаныч наш зов-
сим близкий родственник. Ай без помощи оста-
вишь?!
Смущенный решительностью Марьи, поняв
ее. Горев некоторое время молчит.
— Если нужда, можно и подмогнуть...
— Вот как по-нашему! — хлопнула Марья
по плечу Захара ладонью. — Ну, сватушка, уго-
дила тебе сваха?
— Мне все равно, кто обмолотит, — с той
же неучастностью, на самого себя не похожий
ответил Захар. — Теперь у меня больше мать
хозяит. Я к Лене поеду...
— Вот и столковались! — подхватила Марья
и, словно для того чтобы разбудить его и порадо-
ваться вместе с ней, легонько подтолкнула За-
хара. — Вот и вся недолга, сватушка мой срлод-
кий! — повторила она, надевая на него дош-
ку. — Заложим две молотилки — твою да
нашу — по-совместному, по-родственному, и не
успеешь ты песней наших наслухаться, не успе-
ешь коммунарскими бабами налюбоваться, как
от беды твоей и зуда не останется! Ну скажи,
уважила свату сваха? — застегивала она его. —-
Чи еще не во всем? Тьфу, трясьца его возьми!
Ну до чего же мне кулемый сват достался!
Сваха к нему и так и сяк, а сват ни туда ни
сюды! На чаек будешь заходить к свахе? У меня
завсегда для свата ягодка найдется. Ну уж лад-
но, — толкнула она его к двери, — иди пока...
Под влиянием ли веселья хозяйки, само ли
по себе, вроде что-то засветилось, замерцало
было в серых угасших глазах Захара. Однако,
дойдя до порога, он, опершись о косяк, остано-
вился...
— Не отбирайте наряды у Леночки...
— А это добровольно, сватушка, — быстро
подошла Марья — Не отбирать так не отби-
рать. Пожалуйста! <
— Да, это добровольно и взаймы, Захар
Степаныч, — подтвердил Горев. — И с раз-
умом. Иные готовы все с себя снять. Жизни не
жалеют, не токма что из-за беззаветной веры
в наше великое дело. Да нельзя, чтоб лучшие
люди вгорячах перепоролись. Мы тоже с раз-
умом. И принимаем взаймы с разумом. Берем
устарелое и что легко потом восполнить. Факти-
чески ненужное взаймы берем. Меняем на об-
мундировку.
— Не трогайте ее наряды... Я каждую коф-
тенку помню...
— Не тронем, Захар Степаныч, не тронем.
И ей до поры не скажем.
— Не трогайте. . Если нужно, возьмите
лучше овчины. Штук сорок еще от позапрош-
лого окота не продал.
— Спасибо, —'придерживал Горев руку
Марьи, чтоб она не вмешивалась. — Овчины
возьмем, раз предлагаешь. Это сразу до пятна-
дцати одежин. В долг, вестимо. До урожая.
— Не в долг. Это от Лены. Вместо наря-
дов...
— Все равно в долг.
— Наряды... А зачем берете... люди доб-
рые... наряды? У сибиряков наряды отбираете...
Как же это, а? Уравнять хотите?
— Я уже сказал, Захар Степаныч, меняем
на обмундировку. Обернуться хотим. И стройка
у нас. За лес платить надо.
— Да уж сядьте, что ли, — пригласила
Марья. — Чего косяки подпираете.
Оба не обратили на нее внимания и не сели
на подставленные ею табуретки.
— Слыхал, прикрыть стройку реши-
лись? — тихо, словно откуда-то издали, спро-
сил Захар.
Вместо ответа Горев, помолчав, попросил:
— Я хотел, Захар Степаныч, твоего со-
вета спросить...
— Моего совета, — кажется, впервые за
время беседы поднял Захар усатое угрюмо-зем-
листое лицо на Вадима, — моего совета, чтоб
стройку прикрыть? Ты кем меня считаешь,
Вадька? — по-прежнему назвал он Горева. —
Если хозяйство из рук выпустил, так думаешь,
за глупца сойду?
57
— Нет, Захар Степаныч, я хотел спросить,
какая осень предполагается.
— Ну, осень, полагаю, по признакам гни-
лая будет. А что касается совета прикрыть
стройку, — от меня не жди. Такие советы
только висельникам дают. Не мое это дело, я
со своим-то делом уже не справляюсь, а все же
скажу: взялся за оглобли, вези телегу до самого
дома, не бросай на дороге, если ты не последний
вертопрах. Выходит, растрогали землю, взбудо-
ражили всю закурганную, а когда роды прини-
мать, их на полать потянуло. Это даже муторно
и стыдно жить будет, если стройку прикроете.
— Благодарствую тя, Захар Степаныч, за
такой твой хороший совет. Мы тут так и реши-
ли. Оттого у нас и нужда такая. В избах можно б
и без одежи пересидеть, да дело великое
жалко.
—• Выходит, строиться будете?
— Во что ни стало будем.
Помолчали.
Марья, сложив руки на животе, смотрела
на них со средины комнаты.
— Значит, Гришка... Коммунар... — опять
проговорил Захар и так, будто весь дух его
снова куда-то обрушился. — Ну, прощайте.
О молотьбе вы уж тут с матерью... И не откла-
дывайте. Раз вы так ко мне, то и я в долгу не
останусь. Говорите, что нужно. Чем смогу, по-
могу. Прощайте, — повторил он и открыл дверь.
— Ничего нам от тебя такого особливого
не нужно, Захар Степаныч, — вышел за ним
в сени Горев, — окромя советов. Не откажи
нам в совете, если потребуется. Это самое глав-
ное.
Еще долго слышался уважительный бас
Горева с крыльца. А проводив гостя, он сум-
рачным вернулся в дом.
— Марья, — проговорил он. — Брось на-
сильничать. Терпеть не могу всякого насилья.
А тем паче, когда человек духом пал. На себя
не похож. .
— А чего с ним, он почти наш, — села
Марья за шитье детской распашонки.
— Не озорничай, Марья. Его трудностью
хочешь воспользоваться. Тебе, видно, все равно,
как пришел в коммуну человек. А какая от него
польза будет, если он оказался у нас по пьянке
али из-за беды. Нам нужны сознательные, а не
бессознательные. Нашу науку терпенья забыва-
ешь. Тут она тоже наша главная метода. И ты
брось, Марпя! Я сурьезно говорю, брось! Ишь
насела на человека. Одним словом, строго-на-
строго говорю: не трогай у меня Захара Степа-
ныча. Тут я, как за дядю Ерофея, встану. Он
нужен нам больше, чем кто, нужен свободный,
вольный, а не обдураченный.
— Ну ладно уж. Больше не буду. Я сама
знаю. Иди, сядь рядом.
Горев сел рядом на лавку.
— Так и знай, Марья...
— Да ладно уж... Дай руку, — взяла она
его сопротивляющуюся руку и приложила к сво-
ему животу. — Чуешь, бьется? Явиться хочет.
Явится и скажет: здравствуй, тятяня. Как у вас
тут дела с коммунизмом? Кто вам мешает? Да-
вай разберусь.
— Ну уж так и скажет... — оттянул он чуть
задрожавшую руку. Отвернулся. Незаметно
вытер повлажневшие глазал — Сразу не скажет,
а подымется чуть повыше горшка, спросит...
Что поделаешь...
Немного помолчав, Горев добавил:
— И ответ будешь держать... И правильно
сделаешь, что морду не отвернешь. Перед кем
же еще нам ответ держать. Для чего же все?
И ты гляди у меня насчет Захара Степаныча.
— Да ладно уж! Он и без меня уже жа-
леет коммуну, — рассмеялась Марья. — Жить,
говорит, интересу не будет, если на полать
полезете. Какой любезный мужчина этот Захар
Степаныч...
— Жалеет! — перебил Вадим. — А нужно,
чтоб не токма жалел, но и болел, почувство-
вал — коммуна — это его хозяйство. И даже
родней, чем его. И потом... И потом, Марья...—
отворачивался Горев, — эти твои бабьи шутей-
ки... И хаханьки... Вроде в тебе и вправду
женской ненасыти полно. Несурьезная ты, что
ли, Марья, стала опять... У нас такие дела...
Думаешь, вот-вот все обомрет .. -А она... На
прежнее потянуло?..
Марья вздрогнула, как от удара. Подняла
голову. В глазах слезы.
— А какая же я еще... Несурьезная и
есть... Эх, ты... «Несурьезная»... Думаешь,
легко мне живот подтягивать и красивой быть...
Стараешься как-нибудь людей успокоить и тебя
же от скорби отвести .. хоть намалочко... Раз-
ве я не вижу, из-за чего ты старым дедом стал...
Ни зирочки в тебе от радостей не осталось...
Ни зирочки... Ох, Сереженька, — вдруг охну-
ла она и горько зарыдала, закрыв лицо распа-
шонкой. — Светик наш ненаглядный... Как же
ты так неосторожно... Не уберегли мы тебя
беззащитного... Не уберегли...
Горев, испуганный ее плачем, поднялся на
ноги, прижал ее голову к себе... Она зарыдала
еще горше. Все стойко скрываемое ею горе,
скопившееся с самого дня несчастья, вырва-
лось наружу.
— Ох, Сереженька... Ох, миленький... Не
уберегли, не уберегли соколика нашего ясно-
глазого...
Внезапный скорбный плач Марьи, вдруг
по-новому окрасивший ее «веселое» поведение
последних дней, будто что-то разом перевер-
нул в нем. Он вроде бы впервые со всей оче-
видной реальностью почувствовал, какая страш-
ная беда нависла над коммуной. И что пони-
55
мает это не только он, но и все коммунары. Он
также понял, что само существование комму-
ны будет зависеть теперь не только от комму-
наров, но в первую очередь от него самого, от
Вадима.
— Неправильно я, Марья, упрекнул те-
бя, — рокотал Горев над ее головой. — Видно,
души моей еще не хватает на тебя. Ну успо-
койся, успокойся, Марья. Коммунары услы-
шат. Нельзя нам так с тобой оказываться...
МолодеЦ ты была, молодец... И вредно тебе
расстраиваться так... Тут опять же наша Сере-
гина наука должна подмогнуть нам. Ну, Марья...
Ну... Терпенье. Терпенье. Терпенье, — гладил
он ее по голове.
Когда Марья собралась с силами и затих-
ла, Горев сел рядом, осторожно обнял ее и,
как бы оправдываясь, проговорил:
— Сам домовой вас, баб, не поймет... Раз-
ве у человека на вас ума хватит...
Марья не улыбнулась. Она все еще всхли-
пывала, прикладывала к глазам распашонку и
казалась Гореву совсем-со’всем маленькой...
Как дите.
— Ничего, Марья, — продолжал он. — Ни-
чего... Подымется наш Серега... Не может
быть... Не может быть, чтоб такая несправед-
ливость... Кому же жить-то, если не ему...
А ты не слушай меня... Веди себя, какхочешь...
Непослушная баба, если сознаться, красивее
послушной... Интереснее как-то. Так что это
ты знай. Я тебе это как на духах говорю. Ты
только мне Захара Степаныча не трогай. Тут
особая трудность.
Прижавшись друг к другу, они некоторое
время сидели молча.
— Уж не знаю, — тихо проговорила
Марья, — увидим ли мы теперь Сережу... Чиуж
не доведется... Ни любви ни от кого еще не уз-
нал, ни ласки... Ничего для себя не успел...
Все для нас... Все для нас... Зовсим чистый...
В какой дом ни придем за добром, люди толь-
ко и ждут о нем весточки... о нашем партий-
ном секретаре... Только и ждут... Не говорят,
не просят, а ждут... А что им скажешь... О чем
хорошем поведаешь... Только и остается, что
веселой быть... Ох, Вадыпа, непривычно лю-
дям без него... Непривычно... А тут еще стра-
хота ота... Уравненье... Временное. Правиль-
но я называю страхоту оту временной? — тут
же осторожно спросила Марья, где-то в глуби-
не души скрывая тревогу. — Чи неправильно, а?
— Правильно Это, думаю, и Серега под-
держит, когда вернется, — сказал Горев так
просто, словно Чертков должен вернуться из
отпуска или командировки. — Он-то поймет,
что тут другого выхода нету. И даже, думаю,
порадуется, что мы не караул кричим, а от-
крыто на рисковую трудность идем. Себя не
страшимся. А что касается молотьбы, — реши-
тельно поднялся он, — сработаем и ее так, чтоб
в грязь лицом не упасть. Подмогне?.: Захару
Степанычу с полной нашей душевностью. Пусть
увидят там, в логове единоличья, чему мы на-
учились в коммуне...
И он пошел созывать заседание правления.
Глава 24
Всего трое суток — днями и ночами — как
какие чудища, ревели над морозной гулкой
Курьей молотяги с гумна Захара Безбородого.
Но эхо их осталось в каждом дворе на всю зи-
му вплоть до весенних работ, когда новые,
более важные события, чем эта молотьба, мет-
ко названная в Курье «зимней каруселью»,
целиком заняли внимание крестьян...
От самых кладей через все гумно снопы
неслись двумя беспрерывными воздушными по-
токами и с шумом вливались в барабаны моло-
тилок. над которыми металось золотое реву-
щее облако. В облаке этом, у хвостовья моло-
тилок, возникали и двигались на край гумна
два других потока.
В одном краю гумна, на глазах у сельчан,
толпившихся вокруг, быстро уменьшались и
таяли клади, на другом росли и все выше по-
дымались ометы.
Из-под просевал молотяг вырывался свой
отдельный поток' обшитых корзин и ведер, пере-
секал гумно и уходил под навес, где четыре
веялки, напрягаясь, раздували тугие мякин-
ные павлиньи хвосты. Поток корзин и ведер
с отсортированным зерном удалялся затем от
гумна уже над чистым снегом и исчезал в кле-
тях громадного, сплошь построенного из ма-
точного дерева, амбара Захара Щербакова.
Видали селйчане разную «бог-помочь» —
всегда беспорядочную, суматошную, горла-
стую, — но эта была увлекательная, красоч-
ная карусель. На току не было ни одного лиш-
него человека, не подхваченного общим движе-
нием.
Чередовались ватаги, одни уставали, дру-
гие выходили на ток. Менялись люди и лоша-
ди. Не менялись и не отдыхали только маши-
ны — молотяги и веялки, и не прерывались
золотые потоки, пересекавшие гумно.
После закурганной коммунарской пахоты,
казалось, уже никого не должна была удив-
лять такая слаженность. Но привычное ком-
мунарам конвейерное производство, перенесен-
ное на единоличное гумно, с какой-то неожи-
данной красотой раскрывало могучую силу
артельности.
Не успела жена Захара Ольга Родионовна
напечь гостинцев дочери, а сам он, рассеянный
и отрешенный, собраться в дальнюю дорогу,
как весь его урожай, бедовавший половину зи-
59
мы, свеянный и отсортированный, лежал в су-
секах амбара, а на самом гумне возвышались
аккуратно уложенные ометы соломы.
На молотьбе было все так, как представля-
ла Марья. Была тут и быстрота, и лихая «кару-
сельная» слаженность, и даже форсистая бра-
вада ловкостью. Не было только песен, кото-
рые обещала Марья свату. Коммунары рабо-
тали, но запеть не могли.
Не пели они теперь и в ватагах на стройке,
не пели и в своих новых домах.
Посторонним, посетителям мастерских и раз-
ного рода ходокам, то и дело болтавшимся по
коммуне, изучавшим ватажный способ артель-
ного производства, беспесенность эта, а порой
и молчаливость коммунаров была не заметна.
Зато председателя коммуны она угнетала боль-
ше, чем что-либо другое, хотя он и видел, что
коммунары не только слаженно и старательно
работали, но безотказно, с полным пониманием
делились своими старыми нажитками.
Сбор добра, так пугавший всех, проходил
почти без особых осложнений.
Комиссия, строго соблюдая правила добро-
вольности, быстро завершила свою нелегкую
работу. Двумя большими обозами свезли добро
в город. На вырученные деньги купили нуж-
ную обмундировку.
На этом Горев не остановился. В коммуне
еще сохранялись для мастеров, а для атаманов
ватаг частично введены были в начале строи-
тельства, минимальные ставки. Горев первым
передал свое жалованье в'строительный фонд.
За ним отказались от жалованья все мастера
и атаманы. Коммуна временно перешла на
пайки по едокам.
Скоро Горев имел возможность уплатить
первый взнос за лес.
Отдав почти все последнее, что оставалось
от единоличных нажитков, коммунары стали
еще дороже и понятнее друг другу.
На рассвете Ерошич, замещавший теперь
председателя по строительству, ведет ватаги
с топорами и пилами. Он рассказывает смеш-
ные небылицы, лукаво подмигивает бабам, под-
талкивает молодух в снег и даже укрепляется
за коммунарским хрычом слава «бабьего угод-
ника». А подними его треух, когда он стоит
где-нибудь под деревом один, и погляди в
его прыткие золотые глаза — там дрожит
страх...
Еще когда собирали добро, он, прежде чем
свалить в общий склад два своих воза, зашел в
дом Горева. Разругав Вадима за то, что он на-
значил заместителем председателя комиссии
Марфу-заботницу, которая только «пусто при-
сутствует» и подписывает акты, Ерошич спро-
сил:
—* А Сергей выздоровеет? Ты определенно
знаешь?..
— Не знаю. А о тебе скажу определен-
но — собственник ты, дядя Ерофей.
— Не отказываюсь! Я хозяин с интересом.
Я пришел к вам в коммуну со своим добрым
умным богом. А верой моей, прямо скажу, яв-
ляется расчет! Я с расчетом пришел в коммуну.
— И ты думаешь, убил меня, что сознал-
ся? Да я за то тебя и люблю, дядя Ерофей, без
всякой памяти, что ты с расчетом. Хозяин без
расчета, по-моему, — плохой хозяин. Не надо
нам такого хозяина.
Ерошич, пораженный ответом Горева, не-
которое время смотрел на него молча.
— Это ты по своему разумению так счи-
таешь или по подсказу?
— Так Владимир Ильич Ленин считает.
И я тоже.
— Хорошо сказал, Вадыпа. Умней не ска-
жешь. А мне боязно.
— А чего тебе бояться? Нас много. И все
больше становится. Со всего края ходоки к
нам пошли. И бедность наша не пугает людей.
Верят — будем богатыми. По всей степи по-
дымают люди головы по нашему примеру. Во
всех селах округи хоть маленькая артелька,
десятидворка какая-нибудь, а зародилась. Вот-
вот, дядя Ерофей, сплошняк будет. А ты
боишься.
— Я без Сережки боюсь. Много нас мужи-
ков, силы много, но сила поделена на каж-
дого — и нет силы. Одна, можно сказать, ви-
пиющая масыя. Ну что мы будем ждать без
Сережки?
— Нехорошо ты говоришь, дядя Ерофей!
Без Сережки, без Сережки... Чего каркаешь!
Вернется наш партийный секретарь.
— Ну а ежели не вернется? Чего будем
ждать?
— Урожая.
— А как ты разделишь урожай? По едо-
кам или по способности?
— По ставкам будем получать. Как еще
при Сереге договорились.
— А что тебе многоедошные скажут? Ты
думаешь, они легко согласятся? А где тогда
моя личная безопасность? Таланту моему? Сво-
боде моей? Может, в твоей справедливости?
Не верю я в твою справедливость! Федотов то-
же справедлив был, мирил, мирил мужиков,
себя не щадя, да и залез в ярмо мироедов.
И умер в ярме. Я не против тебя говорю Доро
же тебя, Вадыпа, у меня, может, и на свете
никого нет. Люблю тебя больше родного сына
за храбрость и красоту твою душевную. Но ты
тоже мужик, вроде пустого места для меня.
Тут Сережкина сила нужна. Прозорливая, пря-
мо сказать, апостольская. Он сильнее всех нас
этой силой, рожденной совместным бытием
шахтерским, — горячо философствовал Еро-
фей Ерофеевич, задрав бородку и глядя на
SO
Горева снизу вверх. — В общих интересах они
по одному гудку жизнь России остановить мо-
гут! Вот какая сила. Только этой бескорыст-
ной силой помирить нас можно. В этой силе
свой интерес вижу и верю в нее с закрытыми
глазами.
— А если в этой силе и я возрос... И ты
сам подымаешься. И даже хрычом прозван.
— Нет, Вадыпа, нет! Робею я без Сереж-
ки! Робею!
И, добежав до порога, быстро обернулся.
— А может... может, все-таки приостано-
вить пока добро в общий сундук сваливать?..
Потом, когда поизносим, уже поздно будет...
вертаться. Ась?
Горев так был поражен, услышав это от
хрыча, что, побагровев, не сразу нашелся с
ответом.
— Не уступай мне! — словно испугавшись
за него, вдруг закричал Ерошич. — Не усту-
пай мне, окаянный! Стройку погубишь!
И он выскочил в сени, сердито хлестнув
дверью.
«Не доверяют мне, не доверяют без Сере-
ги», — в отчаянии думал потом Горев.
Вечером в тот же день, когда Горев
возвращался с озера, заметил человека с
узлом. Он шел через озеро в село. Это была
Софочка.
•— Несу в село наряды спрятать, — откро-
венно созналась она.
— Никто тебя не будет принуждать... Мо-
жешь не прятать...
— Нет уж, лучше спрячу от греха, пред-
седатель.
А утром эта бессознательная, по мнению
Вадима, Софочка, надев свои гостевые вален-
цы и теплый меховой чепчик, расшитый бисе-
ром, вышла на лесорубку и, как ни удивитель-
но, работала с горячей лихостью.
Резкий свист погонщиков, возивших лес,
шум и треск падающих лесин, пронзительный
визг пил, торопкая беготня по всей лесной де-
лянке. А все это сливается в какой-то непости-
жимый гам и разносится по гулкой тайге бес-
прерывными громовыми раскатами.
Но вот уже прекратился этот гам. Слышны
только одинокие, эхом отзывающиеся в лесу
удары Горева. Но Горев этого не замечает.
«Не доверяют мне, не доверяют», — думал он
беспрерывно. И что ни дальше, то все хуже,
то все явственнее тревога... Ожидание чего-то
неминучего... Страшного... Как подготовить
коммунаров на случай, если придется без не-
го... без Сереги... Да и как он может загово-
рить об этом с коммунарами. Чем страх их
снять сумеет, когда и ему самому страшно не
меньше?..
Ищет, ищет Вадим Горев важное реше-
ние... Самое важное в этот момент для ком-
муны. Но найти его не может. И посылает, и
посылает свои могучие удары топора, не за-
мечая, как вдруг осунулись лица лесорубов,
как растерянно, как испуганно остановились
они там, где застала их ужасная весть...
Черный слушок о смерти Сергея Черткова
облетел закоулки Черной Курьи, крестьянскую
округу, порождая у одних отчаяние, у других
злорадство. Ворвался он и в тайгу.
— Вадыпа! — прибежала на делянку бе-
ременная Марья; серая шаль ее сползла на за-
тылок. Волосы растрепались. — Вадыпа!
Топор Горева застыл в воздухе, потом вы-
пал из рук. По лицу Марьи Горев догадался
о происшедшем без слов.
— Умер! — выдохнул он.
— Нет/слух... — смягчила Марья.
— Да враки это, думаю, враки! — при-
бежал сюда и Ерошич. — Бабьи, думаю, по-
баски! — задыхался он, старался казаться спо-
койным; в лице его не было ни кровинки.
Марья, глухо застонав, присела на снег.
— Ах, зачем же ты пришла, Марья, — на-
гнулся к ней Горев и осторожно поднял ее на
йоги. — Нельзя тебе... Ах, Марья, Марья...
Домна Жеребилова и Софочка Егорина,
взяв Марью под руки, повели к саням, чтоб
отвезти домой.
— И не безобразь больше! — кричал вслед
Марье Ерошич. —.Сиди себе и шей пеленки!
— Я тоже считаю: болтовня! — подойдя к
навалу бревен, где уже собралось много наро-
ду, сказал Горев. — Подожди, дядя Ерофей,—
ласково крикнул он. — Наработаешься. Давай
покурим.
Мужики курили на бревнах. Бабы, словно
боясь друг друга, поприсели вразброс на ле-
синах, где обрезали хвостовья.
Все молчали. Тишина, внезапно наступив-
шая на делянке, была странно чуткой и осмыс-
ленной. И поэтому казалась удивительной в
этот момент песня.
Бойкая пятнадцатилетняя дочь Ерошича
Таня, иногда после школы появлявшаяся здесь
среди погонщиков, залезла на могучее вет-
вистое дерево и, задумавшись, мурлыкала,
мурлыкала да и запела во весь свой недетский
голос взрослую песню:
Меж высоких хлебов затерялося
Небогатое наше село.
Горе горькое по свету шлялося
И на нас невзначай набрело.
Опустив головы, коммунары слушали зна-
комую песню, будто что-то надчеловеческое,
им неподвластное, как слушают гром во время
грозы. Да и сама песельница, спев один куп-
лет, взглянула вниз на опущенные головы лю-
дей, испуганно умолкла.
Слезая с дерева, Таня проговорила:
61
— Нежизненная песня попала. Совсем не-
жизненная.
Коммунары, посидев еще немного, при-
ступили к работе. И все, решительно все во-
круг казалось теперь Гореву другим, на себя
не похожим... Снова захрустел лес, но глухо,
неуверенно. Движения людей немощны. Уда-
ры топоров тупые, неогласливые. И только от-
звуки нежизненной песни Тани все еще вол-
нами неслись и множились по тайге.
Какой-то сельчанин, навьючив на делянке
воз бесплатного хвостовья, показался Гореву,
когда он миновал его, совсем квелым. Квёлой
показалась и его Сивуха, везшая дрова. Кое-
как выбравшись из пеньковья на дорогу, опу-
стив голову, лениво переступала она и, чуди-
лось, цеплялась нога за ногу. А вся немощь на
лесорубке, эхо Таниной песни, Сивуха и сель-
чанин — идут и слышатся впереди Горева,
странным образом сливаются, и вырастает, вы-
растает вдали над дымной Черной Курьей од-
на причудливая, тощая Сивуха.
Заложив в санки Красотку — на ней кто-то
недавно ездил, она всегда вот такая веселая,
когда куда-нибудь сбегает, — Горев доехал до
Черной Курьи. И уже ехал по ее главной ули-
це к собору, против которого находилась почта,
но не замечал ни знакомых домов, ни здоро-
вающихся с ним людей. Он не замечал и пере-
селенца Стыцько, который, выскочив в рваном
овчинном полушубке из сельского приюта, ве-
село приплясывая, бежал за ним следом. Вадим
все еще видел перед собой костлявую Сивуху.
Когда Горев остановил санки у крыльца
почты, его сейчас же за полу дошки схватил
Гринько странно-цепкими руками.
— Мне так гарно, Вадим... Мне так гар-
но... — крепко тянул он его за полу, будто
боялся, что Горев убежит от него.
Вадим Петрович отшатнулся. Отбросил не-
счастного. Затем хотел поймать его и завести
на почту обогреть, но Стыцько уже бежал по
середине улицы, радостно заливался: ха-ха-ха...
Войдя в помещение почты, Горев забыл,
зачем приехал. Может быть, Красотка завезла
его по привычке. Не поздоровавшись с курив-
шими там молодыми подвыпившими мужика-
ми, Вадим Петрович сел за столик.
— A-а, председатель! — приветствовал его
из-за загородки старый почтарь Фрол Романо-
вич. — Сейчас, сейчас вынесу...
Горев получил газеты, несколь ко писем
для коммунаров от ребят с учебы и письмо
правлению. На одном конверте было написано:
«Совершенно срочно». Открыл этот. Начал чи-
тать:
«Окрадмотдел предлагает в двадцатичеты-
рехчасовой срок учесть на вашей территории
на текущий сезон приблизительно всех волков,
с расчетом их будущего приплода, дабы с точ-
ным учетом их составить смету расходов, и од-
новременно предлагаем составить таковую:
сколько для вышеозначенных зверей потребует-
ся вам пороху и дроби.
Зам. начальника С и в а ш о в».
Разорвал второй конверт. Ь нем письмо,
напечатанное на пишущей машинке.
«С прискорбием сообщаем правлению ком-
муны, что труп Сергея Черткова нами пере-
везен на рудники и сегодня схоронен.
Партийная организация и все рабочие руд-
ников в этот скорбный час не могут не указать
руководителям коммуны о нечутком и недру-
жеском отношении к нашему покойному това-
рищу Сергею Черткову. Все вы громадной
обузой свалились на его молодые плечи. И он
фактически вынужден был работать один, без
масс, а стало быть, и без контроля масс. И сам,
будучи недостаточно крепким коммунистом,
склонный к левым шатаниям, помимо воли при-
вел коммуну к полному обнищанию. Не случай-
но в данное время коммуна идет по неправиль-
ному пути. По тому пути, по которому она ни-
когда хозяйственно не поднимется.
Вы забежали вперед, не сделав и шагу к
настоящему социализму, к коллективному хо-
зяйству. Изучив прошлое положение коммуны,
заявляем, что она в прошлом стояла (исходя
из переживаемого периода) ближе к политике
партии.
Не мешало бы руководителям подумать на-
счет дальнейшего существования коммуны и
всегда учитывать реальные возможности и дви
гаться по мере сил, агитируя население эконо-
мическими достижениями, а не голодовкой,
уравниловкой и пахотой на себе.
Рудничный комитет партии и рудком союза
горнорабочих».
Красные круги вились в глазах Вадима
Петровича, закрывали письмо. Сердце, как
молот, раскалывало гудевшую грудь. Он впер-
вые ощутил его внутри себя отдельно... Тугим,
до тошноты напряженным.
Придавив локтями стол, сурово и грозно
глядел куда-то в угол.
— Т-так. Вот и незачем ехать в город...
Без нас обошлись...
Глава 25
Когда Горев выехал обратно, на улицах
Черной Курьи метался земельный ураган.
Налетевший свирепый ветер поднял остав-
шийся на бугровьях снег, еще больше выгрыз
кочки пашни и пуганул эту снежную хмару
на Черную Курью. Пробарабанил по тесовым
крышам, сорвал ожавую жесть со старой часов-
ни, поиграл, повиз’гал с нею над озером, бросил
под кручу.
62
В домах горели огни. На улицу неслись
отовсюду песни, топот, ругань, плач ребяти-
шек. Где-то звякнуло выбитое стекло.
Из какого-то дома выбежала косматая жен-
щина, босая бежала по ледяной дороге.
— Р-раступись, народ, меня пляска бе-
рет!.. — вопила она.
Звереют люди. Недород чуют. В степях
трескается от мороза голая земля...
Горев въехал в коммуну. Завел в тепло
Красотку, посидел около нее на колоде.
К себе в дом войти не решился. Сквозь те-
мень и вой добрался до делянки, с ходу начал
рубку — далеко полетела щепа!
Следом за ним, не попадая зуб на зуб, в
Софочкиной шубейке, прижимая к груди то-
пор, шел Сема Егорин.
Сема уже несколько дней следил за Горе-
вым, ждал удобного случая. Горев вышел со
двора, когда там никого не было, — такая
сумятица в природе. Никто не заметил и Сему.
Даже Софочка, не проснулась — наработалась
она нынче, бедняжка. Погибнет она без Семы
и детей позагубит. Нежная она, болезная...
Нельзя ей без Семы. А Прохор Сидоркин —
темный человек. Ему ничего не стоит посадить
в острог Сему... Погибнет Софочка без Семы,
погибнет... Сема не знает, его ли зола раз-
дышалась и подпалила подворья председателя
Совета и его соседей, когда он гнал самогонку
к празднику. Про это знает Прохор. Ему ниче-
го не стоит донести на Сему. Погибнет Софоч-
ка без Семы, погибнет...
Дойдя до делянки, Сема осторожно обходцт
Вадьку, старается незаметно подойти к нему
сзади. От дерева к дереву перебегает Сема.
От Вадьки летит щепа. Глаз еще выбьет. При-
жался к дупластому дереву. Из-за него ему
видно Вадьку. Вот он темнеет глыбой. Щепа
от него летит. Стиснул топор. Натянулся, на-
прягся весь. Приготовился. Запрыгали- руки,
стукаются колени. Ну, как холодец какой,
трясется тело...
— Только бы скорей, только бы скорей..,
Вадька ничего не замечает. Ох, как зло,
как страшно хлещет Вадька топором. Ничего
не замечает — сильнее все, сильнее щепа ле-
тит. Что-то зазвенело. Что это? А, топор с че-
ренка сорвался, отлетел куда-то.
Искать бесполезно...
Сел Вадька на комель бревна.
И тайга вроде онемела. А из гробовой ти-
шины этой со всех сторон тайги ползут на Се-
му... Ползут... Кто? Голоса. Лесные голоса.
Ишь... воет... Должно, волк... Хохочет кто-то...
Ржут кони... А вот кошка мяукает... Здешняя,
должно... Лесная... Баба плачет... А вот смеет-
ся кто-то... Почему смеется?.. Чего тут смеш-
ного?.. Софочка погибнет без Семы, погибнет..,
И детей позагубит... Чего тут смешного...
И никто не смеется! Это Сема боится. Ему
мерещится. Бедный Сема, всего боится... А тут
никого... Есть только Вадька и вьюга.
Вадька!.. Вот он глядит на дерево, за кото-
рым он, Сема, ждет, когда Вадька повернется.
Ну уж, скорей... Скорей бы уж... И тогда Софо-
чка не погибнет...
Нет, не поворачивается Вадька... Глядит на
него... Была охота глядеть на бедного Сему...
Нет, Сема не будет тебя ждать, когда ты удобно
повернешься. Нельзя против тебя идти влобо-
вую... Ты — Вадька Горев, нельзя влобовую.
Сема подойдет к тебе с другой стороны... Шаг-
нул Сема. Снег хрустнул...
Сема едва не закричал. А может быть, и за-
кричал — Сема не слышал. Он только видел,
как Вадька встал на ноги... Подошел к большу-
щему бревну, еще днем очищенному от сучьев,
и сам повернулся спиной к Семе... Сам! Удобно!
Будто нарочно — сам наклонился! Наклонился!
Какой добрый! Хочет поднять комель бревна на
колено, а с колена на горб... И это так удобно!
Сам... «Какой все-таки добрый Вадька, — ду-
мает Сема, сжимая вихляющий топор... —
Какой добрый...» Сема не знает, зачем нужно
убить Вадьку Рыжего... Это знает Прохор...
Но Сема знает, какой Вадька добрый... Сема
помнит, как соскользнул в Гнилой его Буланка
с возом... Вадька пожалел Сему, в коммуну по-
добрал. Вадька добрый. И сейчас добрый...
Вот только подымет комель на колено, при-
жмет себя к земле и... Скорей бы уж скорей...
И тогда Софочка не погибнет... не погибнет...
Кряхтит Вадька... Тужится... Подымает...
Поднял! Поднял Вадька комель на колено! При-
жал себя к земле! Молодец Вадька, молодец!
Сема вздымает топор над Вадькой. Только
вот вихляется топор. Вихляется... Вихляется!
Ах, как страшно убить Вадьку Рыжего. Как
страшно. Сема лучше убьет Прохора... Да, Про-
хора! Господи, как это он раньше не догадался!
И тогда Прохор на него не донесет. Тогда не до-
несет. Тогда не погибнет Софочка... Не погиб-
нет!
Отскакивает Сема за дерево. Потом за дру-
гое. Какое счастье — он убьет Прохора! Сема
слабый, пужливый — он убьет. Если только его
не увидит Вадька. Если не увидит.
От дерева к дереву отпрыгивает счастливый,
страшный Сема. Теперь он знает — убьет.
Его не увидал Горев. Ничего не замечал Ва-
дим Петрович... Ни от бури не отворачивался,
ни к шумам таежным не прислушивался...
Он все еще искал какого-то решения — ка-
кого забыл, — и не мог найти. Что-то порва-
лось, что-то закрылось в нем. Что же это за ре-
шение? Неизвестно. А вот работа — радость.
Всем радостям радость. Вадим Петрович даже
не знал силу свою. Нет, он, конечно, кое-что
знал о своей силе и поэтому старался не здоро-
63
ваться за руку — зачем людям причинять не-
приятность. А если здоровался, то подавал ру-
ку, как махонького медвежонка. Пусть лучше
валоховатым посчитают, чем хвальбишкой.
Хоть, мол, не подавай руку подлецу, обяза-
тельно, как дверью, прищемит...
Вадим Петрович не хочет, чтоб о нем так го-
ворили. Он до смерти не любит силой хвалиться.
Сила не для похвальбы дана, а для дела И как
же хорошо, когда она есть в человеке. Есть
сила — и человек есть, нет ее — и человека нет.
Никак не думал Вадим Петрович, что поды-
мет комель. Уж больно здоровое дерево попало
Трудно обхватить. Ловчился, ловчился и под-
нял! Оттащлл к навалу — оттуда легче на сани
грузитй. Поднял и другое не меньше. И тоже
оттащил на место. А как подловчился, как при-
способился к такому чуду — не проследил. Все
решения искал. Ах да! Вспомнил Вадим Петро-
вич, над чем думал! Вспомнил! Ему не дове-
ряют! Не доверяют! Вести людей на бунт, на пе-
реворот — это одно. А вести коммуну, прокла-
дывать - людям пути-дороги — другое. Не
доверяют. Боятся, заведет куда-нибудь, заплу-
тается. А нужно, чтоб доверяли. Иначе нельзя.
Люди не взаймы пуд пшена дают, а судьбу свою
вручают. Как быть? Как быть Вадиму Петро-
вичу? Не сознаться, что заметил недоверие? На-
сильно заставить поверить? Воспользоваться их
горем? Властью себя окружить, дружками об-
ставить? Дружков заинтересовать своей вла-
стью? А может, с поста уйти? А кто на пост
придет? Ведь коммуна -самое святое, что есть
на этом свете.
В воющей тьме отыскал Вадим Петрович но-
вую лесину, оттащил и ее.
Пошел в коммуну.
А решение все еще не нашел. А пора найти!
Дольше — нельзя без решения Скоро светать
начнет. Коммунары на работу выйдут. Узнают
о письме шахтеров. А у него еще решения нет...
Посоветоваться б с Марьей. Вот она ждет его —
во всех окнах свет. Но Марья тяжелая ходит.
Как ей о письме скажешь? Как язык повернет-
ся? . Хорошо б не сказать ей. Как сделать, чтоб
не сказать?
Вадим Петрович осторожно подымается в
сени своего дома. Осторожно, хотя бешено воет
и все покрывает вьюга. Запирает сени. Останав-
ливается у дверей. Прислушивается.
• Что за мутоооть! В доме какие-то торопли-
вые бабьи голоса. Откуда они? А среди них сла-
бый, жалобный заячий крик. Крик этот вдруг
наполняет всего Вадима Петровича, бросает
в жар, перехватывает дыхание, заглушает го-
лоса баб и вой вьюги... Что за мутороть! Весь
шумящий мир примолк, отошел, и остался один
этот слабенький, неслыханно-нежный, таинст-
венный крик. А какая нежная власть в нем для
Вадима Петровича! Вадиму Петровичу хочется
сейчас же бежать к нему, узнать, чего он хочет,
чего требует. И все, все, что только есть у Ва-
дима Петровича — жизнь, весь белый свет, —
отдать ему без остатка.
Вадим Петрович дергает дверь.
Дверь заперта.
— Кто там? — спрашивает из-за двери го-
лос Марфы, этой богородицы. Зачем она тут
оказалась?
— Это я, — не слыша своего перехвачен-
ного голоса, отвечает ей Вадим Петрович.
— A-а, отец, — говорит тетка Марфа. —
Погодил бы пока. Ну уж, ладно, иди, — отпи-
рает ,она дверь, — обогрейся тут. В горницу не
входи. Там тебе неча делать.
Вадим Петрович вошел, сел у порога на та-
буретку. Не раздеваясь, не снимая треух. Все
замерло, все отнялось у Вадима Петровича.
Будто сквозь зыбкий туман, он видел, как меж-
ду кухней и горницей торопливо, как-то торже-
ственно ходили по каким-то делам Марфа в бе-
лом переднике и курьинская акушерка Лариса
Семеновна в белом халате. Вот, оказывается, за
кем ездили на Красотке. Всем их делом, видимо,
руководит Марфа. То то ей принеси, то другое
подай — приказывала она. «Сейчас, сейчас», —
отвечает акушерка. И ходит и ходит взад и впе-
ред. И уже дважды, пока сидит тут Вадим
Петрович, она мыла в тазу руки. В красной
воде.
Их голоса и действия воспринимаются Ва-
димом Петровичем расплывчато, издали.
И только тот слабенький, жалобный крик запол-
нял и весь дом, и Вадима Петровича, кричал
у него под самым сердцем.
— Что оно кричит? — спрашивает Вадим
Петрович.
— Это не оно, а сын, — тихо, совсем тихо
проговорила Лариса Семеновна, и Вадим Пет-
рович услышал ее так ясно и громко, будто она
была не за зыбким туманом, а рядом. — Как
назовете сына, Вадим Петрович?
— Как назовем? — не совсем точно пони-
мая, а скорее лишь догадываясь, о чем его спра-
шивают, переспросил он. — Ну, это как ком-
муна. У нас коммуна нарекает.
— А родительское мнение принимается во
внимание?
— Принимается.
— Как же вы хотели бы назвать своего
чудесного первенца?
— Сергеем, — как-то независимо от само-
. го себя неожиданно сказал Горев. Удивленный,
подумал.
— Да, да. Сергеем. В память коммунара
Черткова, — подтвердил он, чи на секунду, ни
на мгновенье не прекращая слушать жалобный,
все заполняющий крик. — Оно еще плачет.
Почему оно плачет?
64
— Не оно, Вадим Петрович, не оно. А Се-
режа Горев. Ишь, заходится! Немножко раньше
срока пришел, вот и заходится, извещает
Пусть позевает. Это ему нужно.
«Сережа Горев! Сережа ) Горев!» — било
сердце в груди Вадима Петровича Сережа Го-
рев! Вот, оказывается, кто явился! Вот кто!
Вот, оказывается, откуда эта желанная, нежная
власть над Вадимом Петровичем'
Вадим Петрович сразу понят, как вошел в
сени, вернее, почувствовал, эту небывалую
власть. А сейчас понял определенно — он
явился! Сын! Сережа Горев! Какое красивое
имя. Какое любимое имя. В память беззаветно-
го борца коммунара Сереги Черткова. Как мно-
го вдруг дано Вадиму Петровичу. Как необъят-
но много дано Вадьке Рыжему. Что они его не
покажут? Махонький, наверно.
Сережа, примолкший было, опять заплакал.
Вадима Петровича будто кто толкнул — подо-
шел к двери. Хотел открыть дверь в горницу —
испугался. Остановился. Чего испугался? Ра-
дости! Чересчур много, неисчислимо много ра-
дости принес ему махонький Сережа. Ах, сыно-
чек мой, не совсем вовремя это ты... Такое горе
вокруг, а у твоего тятяни — радость. Нехорошо
это. Неудобно.
Стесняется Вадим Петрович своей радости.
Вернулся к порогу.
— Тетечка Марфа, — услышал он слабый
голос Марьи, — разреши ему войти. Пусть по-
глядит сыночка.
— Еще успеет наглядеться-т, — вышла тет-
ка Марфа в переднюю. — Иди погуляй еще,
отец, на воле, — сказала она твердо. — Обо-
грелся, должно. Не мешай нам В обед придешь,
в сохранности семейство увидишь.
Еще пуще застеснялся Вадим Петрович сво-
ей радости. Без возражения вышел из дому.
Светало. Вьюга поутихла, но местами все
еще перегораживала дорогу длинными гривами.
На делянке уже копошилось много людей. Люди
вышли на этот раз необычно рано — все ждут
новостей.
Как всегда после вьюги, сюда выходили не
только лесорубы, но и плотники, пильщики и
часть рыбаков, чтобы очистить делянку от суг-
робов. Но сейчас вышли сюда и мастера. Вадим
Петрович заметил здесь и Петошина, и Соды-
ча, и даже мастера Хрякова. Все были с дере-
вянными и железными лопатами. Распоряжа-
лись очисткой в два голоса — Авдей Жереби-
лов и Ерошич. Все они вышли на расчистку
снега, а Вадиму Петровичу казалось — а мо-
жет быть, это так и было, — они собрались все
вместе, чтобы пережить тяжкую весть и заново
решить свою судьбу. Да, да, так оно и есть.
Первый раз Вадим Петрович опоздал к вы-
ходу — у него такая радость.
Коммунары, должно, заметили его запозда-
лое появление. Конечно, заметили! Все рабо-
тали, к нему никто не подошел Ни к кому не
подошел и Вадим Петрович. Он не догадался
захватить лопату — до лопаты ли ему! Позади
была бессонная, мучительная, может быть, са-
мая страшная ночь его жизни, а Вадим Петро-
вич аж цтеснялся, аж не мог выразить словами,
как он изнемогал от напора доброй новой силы,
какую так нежданно дал ему махонький Серега.
Нет, Вадим Петрович не случайный человек на
земле. Сразу широко и ясно увиделся великий,
многострадальный род Горевых. Нет, не разби-
ла, не растоптала копытами мировая гидра пле-
мя русское. Подымается, подымается оно для
добра всем на земле. Вон Серега Горев, махонь-
кий еще, махонький, а каким же мастером ра-
дости оказался! Позавидуешь!
При бледном рассвете Вадим Петрович оты-
скал свой топор, крепко насадил его на черенок,
и как-то разом огласилась тайга — веером поле-
тела, зашумела, засвистела от него щепа.
Поработав, Вадим Петрович снял дошку, от-
бросил треух — в морозном воздухе пар, види-
мый на глаз, клубился над ним. Расточителен
и неистощим он был в своей доброте целое это
утро. Коммунары, видавшие красоту его ра-
боты, на этот раз невольно останавливались
удивленные, минутами забывая, как и он сам, и
свалившееся на них безысходное горе, и страх
за дальнейшее существование.
— Эй, лесоруб! — крикнул ему исполняв-
ший обязанности партийного секретаря Егор
Петошин, когда новорожденное ушастое солнце,
еще в пеленках, будто в какой ласковой туман-
ности, появилось над тайгой. — Одевай дошку!
Пойдем покурим! х
«Вот оно! — с рухнувшим сердцем поду-
мал Вадим Петрович, надевая дошку и не ощу-
щая усталости. — Пришло время т! Пришло...
Когда нужно твое решение... А решения все
еще нет. Сережа махонький дал Вадиму Петро-
вичу новую силу, а решение не подсказал. Его
все еще нужно найти самому Вадиму Петро-
вичу...»
— Пошто так торопишься, — продолжал
Петошин. — Лес не убежит.
— Не убежит-то, не убежит, дядя Егор, —
как можно спокойнее проговорил Горев, выходя
к навалу бревен и присаживаясь, — но и сам,
вестимо, не ляжет...
— Это уж так, — согласился Егор Ивано-
вич. — Такого послушания за ним не водится...
Разговор начался спокойно, а коммунары,
будто по команде, бросили работу, как грачи,
моментально обсели весь навал бревен и окру-
жающие пни. Ждут
— Вот оно, вот! — билось в груди Вадима
Петровича,
65
— Дядя Егор, — обратился Вадим Петро-
вич к Петошину, и коммунары заметили, как он
страшно побледнел, — мы получили нехорошее
письмо с Серегиных рудников... Я ношу пись-
мо и прямо не знаю, как и рассказать... Про-
стите меня, братцы, — тихо добавил он, — что
не рассказал, как пришел. Потерялся я
сразу-т...
— А чего рассказывать, — понял его Егор
Иванович. — Что уж. Давай прочитаем...
— Давай, — согласился Вадим Петро-
вич. — Читай ты, дядя Егор...
Но, достав письмо из внутреннего кармана
дошки, он, прежде чем передать его Егору Ива-
новичу, повертел в руках, добавил:
— Они подтверждают вчерашний слух о Се-
реге...
На бревнах кто-то испуганно вскрикнул.
— И... и заблудились мы, они считают...
Теперь на, читай, дядя Егор...
Петошин, взяв письмо, пробежал его глазами,
затем поднялся на ноги и медленно, внятно
прочитал вслух, часто останавливаясь и глотая,
словно у него пересохло в горле и ему не хва-
тало воздуха.
Во время чтения письма подъехали к делян-
ке секретарь райкома Ломов и Мирон Ермола-
евич. Оставив на дороге автомобиль, которым
премирован Еланский райком за контрактацию,
они подошли к бревнам.
Видимо, не случайно шла в коммуне молва
о Ломове, будто у него кружится голова от сла-
вы, созданной ему Мироном'Ермолаевичем.
Бывая на разного рода краевых совещаниях,
он заметил, что после одной из последних всесо-
юзных конференций у некоторых партийных ра-
ботников появилась мода носить длинные коман-
дирские шинели и усы. Ломов надел такую
шинель и снял бороду выдвиженца. Сначала он
хотел оставить ленинскую бородку клинышком,
но, решив, что она не идет к шинели, начисто
выбрил свой тупой квадратный подбородок и
оставил на лице лишь усы, над которыми све-
шивался большой нос картошкой. Ломову каза-
лось, что все это помогало ему придавать его
образу сокрушительно-тяжелое, волевое выра-
жение. Но на этот раз ни длинная шинель, ни
усы над квадратным подбородком не могли
скрыть тревоги и растерянности в его серых,
часто мигавших глазах.
Мирон Ермолаевич, одетый в черное длин-
ное, под стать шинели секретаря, кожаное
пальто, был также, не в лучшем состоянии. По-
чти всегда при встречах с людьми лоснящееся
хитрым весельем его округлое лицо было злым,
губы туго стянуты.
Их появления у бревен никто не заметил.
Выслушав письмо, коммунары долго, беско-
нечно долго сидели не шелохнувшись, замер-
шие. Было такое впечатление, будто они в одну
эту минуту забыли, что делали, во что верили,
куца стремились и как оказались где-то далеко-
далеко, в опасном, гиблом месте.
И если коммунары восприняли слова письма
как одну навалившуюся на них черную хмару,
то Вадим Петрович, уже смирившийся с горем,
которое сбило и оглушило его вчера, заново
вслушивался в каждую фразу письма. Душа его
как бы проснулась, взглянула на прошлое, на-
стоящее и будущее коммуны своими глазами,
и оказалось, — у Вадима Петровича есть свое
мненье! Он не принимает, нет, полностью отвер-
гает мненье рудничных. А есть мненье, значит,
есть жизнь, есть за что бороться, есть что за-
щищать.
Весь вопрос, как и перед кем защищать. Пе-
ред коммунарами? Да, в первую голову. Но они,
как казалось Вадиму Петровичу, еще долго не
смогут перевести дух от горя и ощущения сво-
его безысходья. Какое им сейчас дело до мненья
Вадьки Горева! Разве не он, оставшись без Се-
реги Черткова, уже успел провести «оту стра-
хоту», уравненье!
Как же быть Вадиму Петровичу? Восполь-
зоваться их горем, отнявшим у них волю? И за-
ставить поверить в его мненье? Применить уже
готовую методу «разделяй и властвуй», как де-
лали это Сазоний Федотов и Мирон Парасюк?
Подговорить одного, другого, третьего, осталь-
ным о дисциплине построже напомнить. Кого-
нибудь для острастки наказать без жалости.
И под видом общего желанья свое мненье утвер-
дить. Оставить все как было.
Почему так не сделать Вадиму Петровичу
во имя цели? Разве у него сейчас не хватит для
этого власти, ими же данной? Нет. Пусть осу-
дят Вадима Петровича, посчитают несмышле-
ным, недоросшим политиком — он считает та-
кую политику зверьей повадкой. Он был и бу-
дет товарищем своим бра гьям коммунарам. Нет,
Вадим Петрович будет защищать свое мненье,
но не воспользуется их горем. Их воля — его
воля. Вадим Петрович встанет перед коммуна-
рами и снимет шапку . Вот как он поступит.
Вот его решение.
— Та-ак... — кто-то тяжело выдохнул на
бревнах за спиной Вадима Петровича. — А мы
уже это самое уравненье добра произвели... На
пайки по едокам перешли... Как теперь раскви-
таемся без Черткова? Как выпутаемся?..
— Ой, Сереженька! Ой, родименький! —
на всю делянку вдруг со стоном заголосила
с бревен Домна Жеребилова. — На кого ж ты
нас спокинул, горемышных-ти...
Не желая, чтоб разразился всеобщий плач,
и стремясь поскорей вернуть людей к судьбе
коммуны, Вадим Петрович громко крикнул Же-
ребиловой:
— Прошу тя, Домна, не мешай нам оду-
маться.
66
Домна ткнула лицо в ладони с платком, при-
тихла.
— Оно, да, — некоторое время спустя про-
говорил, ни к кому не обращаясь, Ерошич, си-
дящий недалеко от Горева. — Лучше подумать,
как нам дальше быть, чем реветь на всю тайгу...
Медведь не посочувствует... А подумать нам
есть над чем. Новый оборот получается. Совсем
новый.
Ему никто не ответил.
Ломов, вдшдя из-за бревен и похлопав рукой
по согнутой спине сидящего Горева, сел рядом,
отодвинув Петошина. Вадим Петрович не под-
нял головы, словно не заметил его.
— Оно, конечно, я не считаю, что у нас
уже совсем безвыходный крах, — задумчиво
продолжал Ерошич; испуганный, он явно вы-
зывал на разговор. Гнетущее молчание ком-
мунаров было ему непереносимо. — На край-
ний случай... Я говорю, на крайний случай...
Если даже разделить разорванную целину, и
то каждый средним жителем окажется...
— Правильно! Правильно говорит Еро-
фей! — не дав ему договорить, выскочил из-за
бревен Мирон Ермолаевич и встал перед ком-
мунарами. — Лучше разделить, чем дальше
лезть в анархическое болото уравнилки! Вели-
кое дело губите! Ваши руководители даже не
сознают, какой они вред принесли не только
коммуне, но и всему району! Всему краю! Ле-
вые брехуны завсегда противодержавными
анархистами оказываются! Поглядите! Погля-
дите, — без всякой сдержанности, свирепо по-
трясал он окружной газетой «Красный на-
бат», — что пишут о коммуне в статье под на-
званием «Остановить распоясавшихся провока-
торов» !
Мирон Ермолаевич бесновался, угрожал,
потрясал газетой, но коммунары как сидели, так
и продолжали сидеть, не проронив ни слова.
Только Ерошич, бледный, спросил вдруг с леде-
нящим спокойствием:
— Интересно, Мирон, а что там написано
в этой газете? Больно уж ты что-то расстроился.
— А вот что!
«Руководители коммуны своими чересчур
решительными действиями, начиная от бунта и
кончая пашней на себе, серьезно подорвали
инициативу средних и зажиточных крестьян по
расширению посевной площади и развитию сво-
их хозяйств. Не только в Еланском, но и в двух
других соседних районах Еланской степи ката-
строфически снизилась посевная площадь от
двадцати до тридцати процентов».
— А вот еще слухай! — выкрикнул Мирон
Ермолаевич.
— «В этих районах появилась масса дутых
коллективных хозяйств, экономически беспомощ-
ных или фиктивных. В хуторе Кузьменовском
зажиточный Андрей Стародубцев объявил свое
хозяйство колхозом, а батраков своих членами
колхоза. И таких примеров в Еланской степи
немало. Не ясно ли, что под левацкий шумок
кулак прячется в колхозе от хлебозаготовок?»
— А вот еще, —- читал Мирон Ермолаевич
уже обведенные красным карандашом вы-
держки:
— «Все эти дутые тозы и колхозы, возник-
шие и все еще возникающие под дурным влия-
нием чернокурьинской полуанархической ком-
муны, не только нарушили хозяйственную устой-
чивость трех богатейших районов Еланской степи,
но и создают угрозу экономического хаоса. Ме-
жду тем благодушные руководители районов до
сих пор не сумели дать должной политической
оценки этому, так называемому «самодеятель-
ному колхозному движению». К сожалению,
в этом смысле не являются исключением даже
такие проницательные руководители, как
тт. Ломов и Парасюк».
— Это они про меня и товарища Ломова, —
прервал он чтение. — Ну хоть караул кричи!
Из-за вас!
— «Среди деятелей «движения», — снова
читал Мирон Ермолаевич, — уже носится идея
создания колхоза-гиганта, который бы объеди-
нил все сто десять селений трех Еланских рай-
онов. Председателем колхоза-гиганта наиболее
желанным называется известный, в прошлом
беспробудный пьяница и анархиствующий буян,
ныне председатель чернокурьинской коммуны,
Вадим Горев.
Нужно кому следует срочно разобраться
в подобной провокационной коллективизатор-
ской вакханалии, ставящей под угрозу срыва
хлебозаготовки этого года. И в первую очередь
необходимо решительно заняться чернокурьин-
ской коммуной — этим рассадником левацкой
дезорганизации!»
— Все!—воскликнул Мирон Ермолаевич.—
И подписали оцю страшенную статью пятеро
окружных работников. Тут же и сам начальник
окрземуправления. Сам! Дальше ехать некуда!
Одним словом, я не против никого! — не пере-
водя дух, вклинил Мирон Ермолаевич. — По
загибы Советская власть больше не сможет тер-
петь! Мы в районе за вас не будем головы под-
ставлять! О так-от!
Мирон Ермолаевич передохнул. Вытер пот,
обильно кативший и тут же намерзавший на
бобровом воротнике его пальто.
— Одним словом, загибал не сможем тер-
петь! — снова выкрикнул Мирон Ермолае-
вич. — Хоть зарежь! Больше ни одного дня!
Если хотите, сейчас же верните хозяйственных!
Восстановите порядок! А кто не хочет — про-
щевай! Не мешай строить завтрашний лучезар-
ный день! Решайте! Я жду!
И Мирон Ермолаевич сел на пенек в ожида-
нии решения коммуны,
G7
И снова ни один коммунар не сказал ни од-
ного слова. На этот раз молчал даже Ерошич,
старательно сковыривая крючковатым ногтем
пальца наморозь с сучка, словно это было очень
важно. И только Гаврила Ломов, по-прежнему
похлопывая рукой по склоненной спине Горева,
чуть слышно нарушал общее безмолвие, при-
меняя все еще новые для себя слова невоенных
людей в шинелях. И, конечно, в первую
очередь — это начальственно-снисходительное
«понимаешь ли...», «объективно...» и «уда-
рить...»
— Мирон прав, понимаешь ли... — в такт
своим словам похлопывал он по спине Горева. —
Объективно, понимаешь ли, прав... Минус три-
дцать процентов посевной площади — это тебе,
понимаешь ли, не у тещи на блинах. А когда,
понимаешь ли, эти собственники-крестьяне
узнают, что по левацким настроениям вашей ком-
муны ударили... И плюс восстановили серьез-
ную хозяйственную политику, —они весной же,
понимаешь ли, могут нам увеличить посевную
площадь. Так мы, понимаешь ли, за счет яро-
вого клина можем выправить положение. И что.
понимаешь ли, мы ни серьезнее, что ни принци-
пиальнее ударим по коммуне — по руководству,
сиречь сказать, — то мы скорей исправим объ-
ективную картину в районе. И тебе, Вадим
Петрович, придется поплатиться, понимаешь
ли... Ничего не сделаешь... Ты знаешь, я к тебе
неплохо отношусь. Неплохо, понимаешь ли...
Но посевная площадь, повторяю, — это не на
варениках. Можно с краевой Доски почета в два
счета слететь. И престиж района подмочить.
Ты представляешь, куда это может взыграть, —
тихо убеждал он Вадима Петровича. — Тут и
партийный билет могут отобрать, понимаешь
ли... А может, и тюрягу схлопочешь... А кому
это интересно. Я думаю, и ты не хочешь такого
конфуза родному району. Тут тебе, Вадим Пе-
трович, нужно подняться выше личных обид...
Принципиально выше... Объективно, понима-
ешь ли, объективно. Так что, как ни крути,
а Мирон прав. И эти авторы правы. Против фак-
тов не попрешь, понимаешь ли... Я лично с пол-
ной большевистской прямотой признаю — было
малодушие, понимаешь ли, было. Я где-то да-
же, грешным делом, гордился этой вашей па-
хотой на себе... И даже назвал ее на каком-то
активе «сокрушительным ударом по старой
жизни». Это корреспондент, понимаешь ли,
записал. Теперь уж не открутишься, понима-
ешь ли... Так что все мы тут напороли. И нам
остается одно — ударить. По-железному, по-
нимаешь ли, ударить. И мы докажем перед
всем краем, перед всем народом, понимаешь
ли, что умеем исправлять ошибки со всей пар-
тийной принципиальностью.
Ломов, очевидно, еще долго бы убеждал Го-
рева, если б Вадим Петрович не поднялся с места.
68
Вадим Петрович, отойдя немного от бревен,
повернулся к людям — могучий, добрый, пе-
чальный, —- снял с головы треух.
— Сестры и братцы коммунары! — прого-
ворил он громко и ровно. — В сей грозный час
для самого дорогого, что есть у нас на белом
свете... у нас и детей наших... для коммуны...
ставлю вопрос о себе.
— Правильно, понимаешь ли, правильно...
— Я такой же, как вы,—продолжал Горев,
не слушая Ломова. — Никаких курсов не кон-
чал. Еще многого не в силах провидеть и по-
стичь. Руковожусь только сердцем, вашим
умом и помыслами вашими. И не обижусь, если
вы откажете мне в доверии. Любую работу, ка-
кую вы поручите, посчитаю радостью. Ваша во-
ля — моя воля.
И он склонил голову перед коммунарами.
Решительно все коммунары — и те, что
были на бревнах, и те, что вокруг, — разом
поднялись на ноги, словно их поднял какой
немыслимый, воскрешающий вихрь и словно
это были уже другие люди. Все страшное и
безысходное на мгновение отодвинулось от ком-
мунаров, и они увидели перед собой одну скло-
ненную добрую рыжую голову родного чело-
века, живущего их умом и помыслами...
Первым опамятовался Ерошич. Прыгнув
с бревен, он подбежал к Гореву.
— Ты очумел, окаянный! — воинственно
задрал он к нему голову. — Да кто ж еще есть
мудрей тебя, если ты живешь всеобщим умом
нашим! Забудь мой давнишний дурацкий раз-
говор с тобой! Забудь, окаянный!
— Ив самом деле, Вадим Петрович! —
строго проговорил и Петошин. — Вопрос о до-
верии никто не ставил и ставить не может.
И, быстро повернувшись к коммунарам,
спросил:
— Товарищи коммунары, я спрашиваю: ве-
рите вы Вадиму Петровичу?
— Верим! — почти одновременно выдохну-
ли коммунары. А по огласливой тайге покати-
лось многократно: «верим», «верим», «верим».
И будто от этой вечно таинственной, никому не
подсудной отзывчивости природы все вдруг на
делянке перестроилось. Первыми оказались ря-
дом с Горевым, плечо к плечу: справа — с топо-
ром в руках Пантелей Таракашкин — малень-
кий. на все готовый, впервые в жизни весь
с 'иголочки, в новых пимах, в новом краснодуб-
леном полушубке и большой барашковой шап-
ке, загнутой на затылок; слева—не менее оп-
ределенно настроенный высоченный Авдей Же-
ребилов, также одетый во все новое — от рука-
виц до валенок; и далее пошло и пошло...
В многорядную монолитную группу встали
даже коммунарки, еще минуту особо тяжко по-
давленные горем. Никто не открывал им всю
сложность и «тайную тайных» момента, не разъ-
яснял смысла статьи и требований Мирона Ер-
молаевича — они поняли это сами. И никогда
раньше они не становились столь грозным стро-
ем. И сейчас ими никто не командовал. Они са-
ми встали грудью. Все поняли они, когда уви-
дели склоненную перед ними, гордую, ни перед
кем не склонявшуюся голову Вадьки. А кто и
не все понял, так догадался — неспроста, не-
спроста просит вольнолюбивый Вадька встать
за него и коммуну не наживо, а на смерть. И они
встали все как один.
На бревнах остались только Гаврила Ломов
и поспешно пересевший к нему Мирон Ермола-
евич. Со страхом и удивлением глядели они на
эту нежданно, будто из земли выросшую, хоро-
шо одетую, на все готовую армию, вооружен-
ную лопатами и топорами.
— Ты что это. Горев?! Ты что это? — бес-
прерывно спрашивал с места, словно пристыв-
ший к бревну, Ломов. — Ты понимаешь свою
политическую ответственность, понимаешь ли...
Политическую, политическую. .
А Вадим Петрович Горев, постояв еще не-
много с открытой головой, вышел из строя и
опять повернулся лицом к коммунарам.
— Спасибо, братцы, — проговорил он по-
прежнему сдержанно. — Ваша воля — моя си-
ла... Тут этот... Ну, Парасюк же... Требовал
нашего решенья. Вот оно, наше решенье! —
широко раскинул он руки. И. чуть скосив тя-
желый, ненавистью налитой глаз в сторону Ми-
рона Ермолаевича, добавил: — А сейчас пшел
вон отсюдова... И чтоб я визгу твоего не слышал.
Не удалось, не удалось Мирону Ермолае-
вичу удержать равновесие общественных сил
в районе! Не удалось!
После первых его успехов, после, казалось
бы, наступившего спокойствия и славы неждан-
но, как гром, грянула по степным селениям
молва об этой отвратной, дерзкой пахоте на се-
бе голодранцев Вадьки Рыжего. И. будто лед
под великанным ударом, насквозь треснула
созданная Мироном Ермолаевичем устойчивость,
и все его здание умиротворения зашаталось.
И как Мирон Ермолаевич ни стягивает трещи-
ны, как ии связывает разные слои крестьян
одним вервием контрактации с хозяйст-
венным поручительством состоятельных родст-
венников и даже целых земельных обществ, —
трещины растут, здание с командной вышкой
делового человека, самого Мирона Ермолаеви-
ча, все больше шатается и вот-вот рухнет в тар-
тарары.
А как быть Мирону Ермолаевичу? Лететь
вверх тормашками и гибнуть под обломками
своего же здания? О, не тут-то было! Мирон
Ермолаевич теперь даже не тот, что был под
«добрым» крылом Федотова. Он теперь из лап
самой костлявой вывернется и со всей нещад-
ностью, какая у него есть, толкнет стену па-
дающего дома на своих врагов. Нет, не только
на врагов. Но и на всех, кто зазевается. Пусть
погибнет все, но Мирон Ермолаевич будет
жить. .
Он первый заметил трещины в своей зда-
нии. Первым же поехал в округ, а потом и в
край. Пошел от приятеля к приятелю. Не стес-
нялся и незнакомых. О, он знает чиновные ха-
рактеры — обращается безошибочно.
Войдя в кабинет с видом желающего испо-
ведаться, произносил одно магическое, лихо-
радочное слово — «хлебозаготовки»... Он так-
же знал, что это слово для них было мерилом
всех ценностей — убеждений, дел и самих душ
человеческих. Произносил, и все подымалось
на ноги и цепенело.
Далее Мирон Ермолаевич ничего не утверж-
дал, никого не обвинял. Он только намекал,
что средние и зажиточные, оте проклятые
собственники, жалуются, будто у них отбили
охоту обрабатывать землю и развивать хозяй-
ство коммуна и артельные дички, которых
действительно «навыклевывалось в Степи, как
поганочек после дождя»... Оте паникеры-соб-
ственники даже племенных коров режут.
А когда Мирон Ермолаевич самокритично
выкладывал на стол покаянную сводку и сооб-
щал, что посевная’ «ухнула» на тридцать про-
центов, а поголовье скота уменьшается не по
дням, а по часам, — в кабинетах начинали бу-
шевать гром и молния.
Тут же с целью «предотвращения» форми-
ровались сверхполномочные комиссии, сочиня-
лись приказы. Мирона Ермолаевича и все рай-
онное руководство обвиняли в благодушии, в
ротозействе, в ретивом коллективизаторстве и,
сами того не замечая, выполняли волю и жела-
ние Мирона Ермолаевича. А Мирон Ермолае-
вич слушал, виновато помалкивал и думал о
том, что он еще не раз заставит эти кабинеты
греметь громами и сверкать молниями, пока не
добьется во всем округе «политической трясуч-
ки», когда люди уже перестают узнавать, где
свои, где чужие, и подготовке которой в по-
следнее время он отдает весь свой рисковый
страшный талант. Мирон Ермолаевич научил-
ся сотворению ее еще во времена вожака Фе-
дотова, но теперь она нужна была ему не
только для того, чтобы «расквитаться» нако-
нец с новым руководством коммуны, но и еще
раз попытаться удержать равновесие сил.
Несколько дней спустя после его появле-
ния с покаянной сводкой сначала окружные, а
потом и краевые организации вынесли реше-
ния рекомендовать районам Еланской степи ра-
спустить скороспелые артели и серьезно за-
няться чернокурьинской коммуной. А окруж-
69
ная газета «Красный набат» выступила с этой
громоподобной статьей «Остановить распоя-
савшихся провокаторов!».
Трясучка начиналась.
Тем мучительнее и ожесточеннее принял
Мирон Ермолаевич столь решительное сопро-
тивление коммуны.
Уже втиснувшись в «фордик», Мирон Ер-
молаевич все еще видел перед собой тяжелый
полный смертельной ненависти взгляд Горева...
Поняли они оба: решающие недели, а может
быть, и дни наступили...
Выгнув короткую шею, Мирон Ермолаевич
сидел с черным от злобы лицом. Щелки лись-
их глаз его совсем сузились, и он казался без-
глазым.
— Как держатся, понимаешь ли, — прого-
ворил Ломов, сидевший рядом. — Не ожидал.
— Он против Советской власти руку поды-
мает.
— Ну, ты не преувеличивай, Мирон. Он
сам — Советская власть. И вели они себя бла-
гополучно, понимаешь ли...
— Благополучно в отношении нашей дра-
гоценной жизни?
— Да, в отношении нас. Не дурак, скажу
тебе, не дурак. Как выступил, понимаешь ли...
У любого дрогнет сердце.
— Расчувствовался? — И, помолчав, тихо,
сипом: — Хлебозаготовки...
Ломов притих.
— Да... Это главное. — Вздохнув, уже
чуть слышно проговорил:' — Если доброволь-
но не хотят, ударим. Вот приеду, созову пле-
нум райкома. Железно ударим, понимаешь ли...
Проезжая через коммуну, Мирон Ермолае-
вич вспомнил: «Марфу поднять, Марфу!..»
Приказав остановить машину, он пригласил
Ломова:
— Зайдем к Марфе?
Войдя в дом Малкиных, Мирон Ермолае-
вич послал Карлушку в приют за Марфой.
Сейчас же пришла Марфа. Не сняв шубейку,
села на свое обычное место за столом в перед-
ней. Не поздоровалась ни с тем, ни с другим.
— Ну, чего тебе, Мирон? — спросила Мар-
фа, демонстративно не замечая Ломова, кото-
рого не уважала за «начальственную наду-
тость» .
— Сколько будешь отсиживаться, Марфа
Ивановна?
— Кому что. Одному погромы коммуны
устраивать, другому работать на ее пользу.
— Ого!
— Не огокай-от. А то и подавиться недол-
го. Чья это брехня? — показала она на газе-
ту, лежащую на столе.
— Прочитала? — удивился Мирон Ермо-
лаевич.
— Прочитала. Почтарь чуть свет прибе-
жал.
— Из-за этой «брехни», Марфа, у нас то-
же чубы горят, — кивнул он на Ломова. —
И защититься невозможно. Пашня на себе не
может стать завидностью для уважающих себя
хлеборобов. Не может! Это отрицать нельзя!
— Не может, — согласилась Марфа. — Но
зато родился сказ-от народный о богатырской
силе коллективности и пошел по земле, как
новый пророк, на веки вечные. И не горы и не
реки его уж теперь не остановят. Сюда едут
ходоки аж из-под Самары. Это тоже отрицать
нельзя.
Мирон Ермолаевич вдруг, сорвавшись с
лавки и нагнувшись к ней через стол, сипом
произнес свое лихорадное слово:
— Хлебозаготовки...
И так как Марфа никак не реагировала, он
трижды, как заклинание, повторил:
— Хлебозаготовки, хлебозаготовки, хлебо-
заготовки...
И так как и на этот раз Марфа оказалась
спокойной и только чуть потемнели, построже-
ли ее громадные голубые глаза, Мирон Ермо-
лаевич отступил от стола, вернулся на лавку,
выкрикнул:
— О, да ты, старая коммунарка, кажись,
совсем не сочувствуешь державе!
— А ты, бывший коммунар, вон как со-
чувствуешь государству-т, аж усох, бедняжка.
Что уж это ты, Мирон, убиваешься так, своей
жизни не жалеючи.
Сказав это, Марфа посмотрела на Ломова
'так, будто там было пустое место. И ни одна
морщинка под ее глазами не дрогнула. Только
Марфа умела взглянуть на человека так пора-
зительно.
Поняв, что Марфа намеренно не замечает
его, Ломов поднялся с лавки и, буркнув: «Пой-
ду похожу по коммуне, понимаешь ли... Тут
все ясно — на разных языках говорим», —
ушел.
Оставшись одни, Марфа и Мирон Ермолае-
вич некоторое время молчали.
— Что так глядишь-от, страдалец? —
чуть улыбнулась Марфа. — Вроде присматри-
ваешься, за что укусить меня.
— Удивляюсь...
— Я сама удивляюсь, как в рассудке-т
осталась, когда пахоту на себе начали. А по-
том поняла. Знамение это. Великое знамение.
— Как не понять, — с презрением при-
щурился Мирон Ермолаевич. — Если ты чуть
ли не председателем комиссии по уравнилке
являешься.
— Да, являюсь. А о тебе скажу: твоего
таланту, может, хватило б звезду с неба до-
стать, да не умеет твой талант-от самого нуж-
10
него делать — собирать опыт, извлекать поль-
зу из ошибок прошлого. А потому твой та-
лант не светлый, как солнце, а темный, как
ночь, И это я поняла. Классовая-т борьба есть
в жизни, а ты, вроде устарелой справедливой
власти Сазония Петровича, сохранение равно-
весия сил придумал.
— А откуда ты знаешь? — быстро и зло
спросил Мирон Ермолаевич.
— А как же не знать-от. О тебе газеты
края каждый день по всякому случаю упоми-
нают. Удивляюсь, почему они еще не описы-
вают, как ты до ветру ходишь. Только вот ни-
как не пойму — кто ты теперь. То радетелем
коллективизации считают, то создателем устой-
чивости. Ну так кто ты? Правый или левый?
А может, ты самый центральный?
— Я сам по себе, — отворачивался Мирон
Ермолаевич, чувствуя, как со словами Марфы
он все больше теряет веру в свою идею «рав-
новесия», вроде бы становится пустым. И внут-
реннюю пустоту эту, как яд, все больше запол-
няет злоба, жгучая злоба. В глазах его все
предметы: выскобленные табуретки, вымытый
пол, белая скатерть на столе и Микиткины кар-
тины, все еще висящие на стенах,— зеленеют,
становятся нестерпимо-раздражающими. — Я
сам по себе.
-— Приспосабливаешься?
Тихо сказанное это слово Марфы будто
взрывает Мирона Ермолаевича.
— Ты не страшна мне теперь! — вскочив
на ноги, кричит он. — Теперь ты не достанешь
меня и не ухватишь!
— Ну так ить... Где уж мне ухватить-от
тебя, раз ты так быстро цвет меняешь. Будешь
ловить черного кобеля, а под руками-т белый
окажется.
— Мы тут одни, и я скажу, — с какой-то
мстительной улыбкой и будто не в состоянии
остановить себя злобно бросил Мирон Ер-
молаевич — Я раньше хотел всероссийскую
кооперативную лавку завести, а теперь по-
нял, что не деньги, а должность — трон ны-
нешней жизни! И пока есть должностя, найдет-
ся и для меня место на планиде социализма.
Попробуй, найди! Нас тьма-тьмущая! О
так-от!
И он пошел к двери.
— Стой! — повысила голос Марфа и под-
нялась на ноги.
— Что тебе? — остановился он у порога,
не поворачиваясь.
— Повернись!
— Ну? — полуобернулся Мирон Ермолае-
вич.
— Ты когда был-от на Сережкиных руд-
никах! — уже более спокойно неожиданно
спросила Марфа.
— На рудниках? — полностью обернулся
Мирон Ермолаевич, подумал. — Никогда не
был. А почему спрашиваешь?
— Не агитнул ты там-от? — не сводила с
него глаз Марфа.
— Я никогда не был на его рудниках, —
искренне повторил Мирон Ермолаевич. —Уж
не насчет ли письма ты?.. Они там какое-то
письмо читали. Не считай меня гадливым не-
доумком. Я веду большую борьбу, а не кусаю
из-под подворотни. Прощевай.
— Прощевай.
После того как Парасюк закрыл дверь,
Марфа медленно, устало опустилась на табу-
ретку.
— Упустила человека-т, упустила... Позд-
но поняла. Страшен зверь народился... Страш-
ней его не будет зверя.
А Мирон Ермолаевич, подойдя к машине,
стоявшей у конного двора, открыл дверцу, по-
звал сидевшего рядом с шофером Сидоркина.
— Послухай, косой... Ты ездил на рудни-
ки за углем для паровух?
— Нет. Я заключил договор с нашей ок-
ружной конторой «Сибугля».
— Не твоя это проделка с письмом, что
они читали? Глупо это, глупо.
— Что вы, что вы, Мирон Ермолаевич!
Честное слово, ничего не знаю.
— Я проверю, скотина. А покамест я
увольняю тебя.
— Мирон Ермолаевич, вы немилосердны...
Я всем сердцем и душой...
— Зайдешь в правление сельпо. Скажешь,
что я прислал. Им как раз нужен завсельма-
гом.
— Но я не умею торговать барахлом...
— А не умеешь, пойдешь пасти свиней.
Сейчас в машину не садись. Отсюда пойдешь
пешочком. Отвратно мне глядеть на твою глу-
пую одноглазую морду.
Ввалившись в машину, Мирон Ермолаевич
разбудил придремнувшего на заднем сиденье
Ломова и попросил шофера как можно быстрее
держать на Елань.
Марфа же, погоревав за столом, накинула
на голову башлык Захара и быстро пошла по
дороге к делянке.
Коммунары еще не работали. Окружив
председателя, все еще обсуждали положение.
— Нас винят за то, что мы бунт подня-
ли, — говорил Горев. — А разве мы непра-
вильно сделали, что выгнали из коммуны ку-
лаков и мироедов? — И сам отвечал под об-
щий одобрительный гул: — Правильно! Разве
мы неправильно сделали, что геройски подня-
ли закурганную? Правильно! Почему же,
спрашивается, такое обидное письмо от руд-
ничных? Я уж не говорю о статье, где нас
называют провокаторами. Получается, мы вро-
71
де предателей. Откудова такое мнение, особо у
рудничных? Ну ладно, ежели один, два, три
десять, сто, — рассуждал Вадим Петрович,—
но как же все партийные и все шахтеры? Та-
кие же честные, как наш Серега? Не может
такого случиться. Видимо, в самом рудкоме
опасность завелась. Письмо написано без шах-
теров, видимо...
— Погоди, председатель, — решительно пе-
ребила тетка Марфа. — Недосуг обсуждать-
от. Сейчас же езжай на рудники за подмогой!
— За подмогой? — удивленный, повернул-
ся к ней Горев. — На рудники?
— Сейчас же! За коммуну не бойся. Мы
будем стоять! — величаво подняла она голо-
ву. — Мы будем стоять достойно нашего свя-
того дела. Не время споров меж собой. Опос-
ля разберемся! А сейчас будем стоять, пока-
мест не еломим костяк старой-от ведьме еди-
ноличья! В предсмертных корчах своих она
особо опасна, но не страшна нам. Мы будем
стоять!
— Правильно, тетка Марфа! Молодец,
тетка Марфа! — раздались голоса. — Мы бу-
дем стоять! Поезжай, ВадьКа! Поезжай!
— Поеду! Нынче же, с обозом. До стан-
ции.
— Не с обозом, а нарочной упряжкой! —
перебила Марфа. — Подпрягай к Красотке-т
легкую пару и с богом до станции. И не один
езжай, мало ли что. Правильно я говорю, За-
хар?
— Оно так, оно так/ Марфа. Я сам пове-
зу председателя. И кого-нибудь еще нужно до
самого рудника.
Всей коммуне вдруг стало ясно — ехать
нужно немедленно.
Назначив за себя Ерофея Ерофеевича Пи-
скарева, отвоевав у него Пантелея Таракаш-
кина и Авдея Жеребилова, попрощавшись с
Марьей и с махоньким Серегой Горевым, Ва-
дим Петрович сейчас же выметнулся из ком-
муны на тройке цугом и в полночь был уже на
станции.
В окружном городе, ожидая поезд, на ко-
торый им нужно было пересесть, коммунары
забежали в больницу для того, чтобы узнать,
кем именно взято тело Сергея и не оставил
ли он для коммуны какого письма или словес-
ного поручения, втайне друг от друга все еще
надеясь встретить там его самого.
Так оно и произошло.
Попросив друзей подождать его внизу, Го-
рев быстро взошел на второй этаж больницы
и едва не упал с лестницы.
По знакомому белому коридору, в котором
Вадим Петрович когда-то разговаривал с бе-
лым доктором, шел в больничном халате Черт-
ков,
72
— Серега! Серега! — выкрикнул Горев и,
склонившись на перила, закрыл лицо руками.
— Что случилось? — подбежал к нему
Чертков. — Что там у вас случилось?
— Да ничего... Это я так... Это так... —
смущенно вытирал слезы Вадим Петрович. —
Это ничего... Это я от радости, что ты... Что
ты уже ходишь... Вот... уже ходишь... — слов-
но все еще желая убедиться, что перед ним
действительно живой Серега, осторожно ощу-
пывал он его. — Серега... а! Братцы! — вдруг
крикнул он вниз своим громовым голосом. —
А ведь Серега-то... уже по коридору ходит!
— Чаво, чаво? — выбежав к лестнице впе-
реди Авдея, не менее огласливо, хоть и дис-
кантом, сейчас же откликнулся Пантелей. —
Как это ходит?!
— Да вот же наш Серега, вот! — накло-
нял Горев голову Сергея с перил площадки.
Увидев Черткова, Авдей и Таракашкин,
хоть и хранили тайную надежду встретить его,
словно по какой безмолвной команде, попяти-
лись назад. Пантелей осел на подоконник.
— А ведь я так и чувствовал, — прогово-
рил он. — Разбей меня гром, чувствовал!
— Что вы себя так ведете? — в тревоге
спросил Чертков. — В чем дело?
А вокруг уже толпились люди в белых ха-
латах.
— Чертков, что за крик?! — подошел бе-
лый доктор, вытирая марлей руки. — Что тут
у меня — облава на медведя или больница?
A-а, родственник, — заметил он Вадима Пет-
ровича. — Пойдемте ко мне...
— Он не один приехал...
— Давай всех! — вдруг весело махнул ру-
кой доктор и открыл дверь, выходившую пря-
мо на лестничную клетку.
Когда гости уселись на кожаном диване,
доктор с тем же весельем спросил:
— Что, довольны? A-а, то-то! — и ушел
в соседнюю комнату.
— Серега, у тебя тезка народился, — все
еще боялся открыть причину своего приезда
Горев.
— Ну!.. Марья?..
- Да-
— Назвали уже?
— Нет... Это так, покамест по-семейному.
А нарекать будем по правилу. Всей коммуной.
Когда Марья подымется.
— Поздравляю тебя, Вадим Петрович, —
взволнованно проговорил Чертков, садясь на
стул против них.
— Благодарствую.
— Ну, рассказывайте, что у вас там еще?
Без утайки.
Помолчали.
— Чуть переворот не случился,,.
Склонив головы друг к другу, коммунары
рассказали своему партийному секретарю все,
что случилось, без утайки.
— Это не только «чуть не случилось», это
еще всякое может быть, — сразу понял Черт-
ков, и бледное, испитое лицо его еще больше
побелело. — Письмо — это фальшивка. Расчет
врага на внезапность... А статья — это серьезно...
Он, в свою очередь, рассказал, что на днях
было передано для него, якобы от коммуны,
молоко. Досмотрели сестры: молоко оказалось
отравленным.
Доктор вернулся в комнату, когда Чертков,
развернув газету, уже второй раз читал статью.
— Э-э, дорогие родственники, а вот такое
не считаю родственной профилактикой.
— А я считаю, Василий Осипович, — рез-
ко проговорил Чертков, сверкнув глазами. —
Я всю жизнь буду помнить вас. А за то, что
вы скрыли от меня эту газету, благодарить не
смогу. Я не из того десятка, что отдают душу
от удара врага, а из того, что здоровеют в
борьбе!
— У тебя, Сережа, — ласково проговорил
старый доктор, — еще температура держится
и выделения есть. Пневмония — коварная
штучка.
— Тем поскорей мне нужно от нее избав-
ляться!
Чертков, потемнев худым лицом, закаш;.ял-
ся, закрывая рот платком.
— Вот видишь, Аника-воин...
— И все же самым лучшим лекарством
для меня, — с трудом преодолел кашель Черт-
ков, — был 6Й1 разговор с прокопьевским руд-
ником, если б вы смогли сейчас соединить меня
с ним по телефону... Но это невозможно, ко-
нечно... «Техника не позволит»... Тогда хоть
передайте по телефону две-три телеграммы.
Телеграммы я сейчас напишу...
Чертков подошел к столу/ сел в кресло и
быстро начал писать чернилами.
— Передайте как больничные... Как сверх-
срочные... Это возможно? — быстро взглянул
Чертков в лицо доктора — удивленное, морщи-
нистое, чисто выбритое, надо лбом седой ежик.
— А это очень важно?.. С точки зрения,
так сказать9..
— Мало сказать «важно».
— Хорошо, попробую.
— Вот первая телеграмма, — протянул
Чертков лист доктору. — Почерк разбираете?
— Попытаюсь. Жирно написано... «Про-
копьевский рудник. Секретарю рудк >ма партии
Ивану Васильевичу Астахову. Дядя Иван, по-
старайся быть на месте. К вам едет наш пред-
седатель. Чрезвычайное положение. Просим
помощи рабочего класса! Здоровье мое улуч-
шается. Сергей». Правильно я прочитал? —
спросил доктор. Складки и морщины на его
лбу как-то напряглись, и все лицо его сдела-
лось строгим, голос погрубел.
— Правильно.
Покрутив ручку телефона, стоявшего на
столе, доктор вызвал старшую дежурную по
аппаратной телеграфа и телефона окружного
почтамта.
— Здравствуйте, говорит главный врач
окружной больницы доктор Сафаров, — отре-
комендовался доктор. — Да, да, Василий Оси-
пович... У меня к вам нижайшая просьба...
Записать и передать три срочные телеграммы...
Что?.. Срочно идут только с грифом «хлебо-
заготовки»?.. Что же делать? Это тоже сроч-
но!.. Да, да, это для меня... Это моя нижайшая
просьба... Пожалуйста, постарайтесь... Записы-
вайте, диктую...
Пока доктор передавал первую телеграм-
му, Чертков положил перед ним два других
текста телеграмм.
— Записывайте вторую телеграмму, —
диктовал главный врач. — Ну, значит, ставим
тот же гриф — «хлебозаготовительная». «Мос-
ква. Университет. Биологический факультет.
Студентке Петошиной Наталье Егоровне. Схо-
ди в Ленинку. Прочитай областную газету
«Красный набат» от второго февраля. Поду-
май, что ты там можешь сделать. Здоровье мое
улучшается. Сергей». Записали?..' Слушайте
третью. «Черная Курья. Еланский район. Пис-
кареву Ерофею Ерофеевичу. Всех обнимаю,
боевые мои товарищи. Непреклонно продол-
жайте выполнение плана завершения пахоты.
Мое здоровье крепчает на страх врагам. Скоро
приеду. Чертков». Записали? — спросил док-
тор Сафаров, не отрываясь от трубки. — А те-
перь у меня к вам, извините, пожалуйста, еще
одна просьба... Нет, не телеграмма... Может,
найдется какая-нибудь возможность — это я
вас прошу, сердечно прошу — по телефону со-
единить больницу с прокопьевским рудником
Кузнецкого округа. Да... Я и говорю: если най-
дется для этого хоть малейшая возможность...
Так... Сначала до крайцентра... Ага... Через
военный округ... Скажите, что просит больни-
ца... Кого там? Сию минуту . Кого там? —
спросил доктор Черткова.
— Астахова или кого-нибудь из членов
бюро.
— Секретаря рудкома партии Астахова или
кого-нибудь из членов бюро, — повторил в труб-
Ку главный врач. — Так... Возможно, ночью?..
Пожалуйста. Я буду у телефона и ночью.
— Вот так!.. — повернулся доктор к Черт-
кову, который уже сидел рядом с коммунарами
на диване и, напрягаясь, зажимал рот плат-
ком. — Говорит, ей даже самой будет интерес-
но, если удастся соединиться с Прокопьевском.
В ее практике такого еще не бывало.
73
— А зачем вам-то дежурить у телефона,
Василий Осипович? — чуть оторвал платок ото
рта Чертков. — Попросите сестер.
— Нет, у телефона я буду сам. Ах да! —
вспомнил он. И, вернувшись к телефону, вы-
звал свою квартиру. Подождал. — Леля? Пере-
дай матери, что я, возможно, нынче задержусь
в больнице. Да, возможно, ночую. Что? Какое
состояние Черткова? Опять Черткова! Что я
тебе сказал, голубушка? — вдруг резко про-
говорил доктор. — Не интересуйся состоянием
Черткова! Это тебя не касается! Совершенно
не касается! Мне противно, когда ты интере-
суешься посторонним для тебя Чертковым!
Я слушать не могу твои оправдания, несчаст-
ная! — побагровев, отвел трубку доктор.
И до коммунаров совершенно ясно донесся
из трубки голос Лели Сафаровой: «А разве я
не права оказалась! Разве не права! Что пишут
газеты! Что они там натворили со своим лихим
энтузиазмом! Пашней на себе...»
Заметив, что коммунары слушают его дочь,
сначала закрыл рукой телефон, а потом крик-
нул в трубку:
— Замолчи! Лучше, если ты уедешь к ба-
бушке. Ну вот опять рев. Выпей валерьянки...
Ах, несчастная! — положил трубку.
Постояв немного спиной к коммунарам, док-
тор повернулся.
— Извините... Это Леля... Вы ее знаете...
Ну, а сейчас, молодец, марш в палату. Через
десять минут буду делать-«выкачку».
— Сию минуту, Василий Осипович. Това-
рищи, кому-нибудь надо вернуться в коммуну.
И рассказать. Думаю, тебе, Авдей Романо-
вич, — обратился он к Жеребилову.
— А зачем тогда телеграмму послали?
— Может, на час-другой раньше тебя при-
дет в коммуну. А вы, — обратился Чертков к
Гореву и Пантелею, — с первым же поездом в
Прокопьевск. Разыщите там и моего хрыча.
Да он, собственно, вас сам будет встречать.
Он, конечно, первым узнает об этой телеграм-
ме. Он ведь приезжал сюда ко мне. Скажите
ему, что я теперь уже не такой доходяга, ка-
ким он тут меня видел.
— Прощай, Серега, — поднялся Вадим
Петрович.
— Нет, не прощай, а до свидания! — по-
правил его Чертков. — Желаю вам успеха. Ни-
каких сомнений, ребята!
И он, зажав рот и 'опустив плечи, быстро
пошел по белому коридору в палату.
Глава 2в
По земле русской шел грозный год.
Шел грозный вьюгами, степными вихрями,
смертельными схватками идей и убеждений.
74
Он шел громами дискуссий в политике, в
искусстве, в науке. Он по бревнышку разби-
рал, по кирпичику пересматривал вековой
уклад на земле нашей.
По Москве катились трамваи, полные людь-
ми, а люди — тревогами, надеждами, слезами
и песнями.
Накаленный до полымя, устремленный в
будущее, шел год-предтеча и борец, год вели-
ких открытий и ошибок.
То шел неумолимый, шел тысяча девять-
сот двадцать девятый.
Неистовый в страстях, он одних подымал
до небес, судьбы других обрывал в бесславии
и гиканье, не всегда задумываясь о правоте
своей.
И все же он был великим.
Грозный, он оставил след свой, щебень,
плач и песни свои на полстолетие. В ушах че-
ловечества не смолкло и еще долго будет гре-
меть его суровое эхо.
Когда-нибудь историки, успокоившись от
громов и потрясений земли русской того года,
роясь в его щебне, напластованиях его увлече-
ний, верований и заблуждений, среди многих
бесценных находок найдут и скромное имя мо-
лодого двадцатидвухлетнего журналиста Мить-
ки Огнева, старшего сына Марфы, когда-то
изгнанного ею из коммуны без партийного би-
лета. Тот грозный год и для него был великим.
Да иначе и быть не могло. Никого из лю-
дей не обошел он, всего коснулся, всех обдал
своим животворящим, хоть и студеным дыха-
нием.
Наташа, всего за полмесяца до телеграммы
ездившая к Черткову в больницу и уже доста-
точно истерзанная горем, теперь, читая «Крас-
ный набат», представила своего Сережу так-
же лежащим на больничной койке —• то ухо-
дящим куда-то навеки, то в минуты возвраще-
ния к жизни читающим эту газету, жестоко
клеймящую коммунаров, — не выдержала и
горько, отчаянно разрыдалась на весь высокий
зал Ленинки.
Читавшие там подняли головы. Им показа-
лось, что кто-то кощунственно захохотал в
этом храме тишины, еще не знавшем громкого
голоса. Но затем они увидели, как, задыхаясь
от горючих слез, шла по проходу между сто-
лами плачущая девушка.
За ней, тесня друг друга, выбежала из биб-
лиотеки находившаяся там стайка студентов.
Они были с разных факультетов университета,
но все уже знали Наташу.
Еще в начале учебного года незнакомый
старшекурсник, встретив ее на парадной лест-
нице и узнав в ней юную делегатку, когда-то
взволновавшую краевой съезд комсомола, вос-
кликнул:
— Ба, да ты, кажется, та самая дочь ком-
муны! Вот это молодец!
•Отсюда и пошло за Наташей по универси-
тету — дочь коммуны... Дочь коммуны...
Два этих, казалось бы, простых слова нес-
ли молодым людям двадцать девятого года
пленительную романтику революции, гордую
мечту, душевную отвагу и одновременно глубо-
кое уважение к самой Наташе, по праву до-
стойно носившей имя высокого назначения.
Ее коммунарская простота в общении со сту-
дентами, правдивость, чистота мысли и посто-
янное внутреннее озарение идеей родной ком-
муны сделали Наташу любимицей студентов
Московского университета. Им казалось, что
около нее и они сами светились тем же чудес-
ным светом грядущего. Не было поэтому ни
одного студенческого собрания или сходки, что-
бы молодые горячие сердца не подымали дочь
коммуны в президиум.
И вот теперь, встревоженные ее плачем,
вчерашние рабфаковцы и приготовишки, оде-
тые кто в деревенский полушубок, кто в паль-
то с отцовского мастерового плеча, тесно окру-
жив Наташу, как бы старались закрыть ее,
плачущую, от города.
— Наташа, Наташенька! Что случилось?
Какое горе у тебя? Расскажи, Наташенька,
расскажи, милая! — наперебой просили они
свою любимицу.
А Наташа, шатаясь, шла мимо здания Ко-
минтерна, мимо приемной всесоюзного старо-
сты и все плакала и плакала, чувствуя себя и
всех коммунаров незаслуженно оскорбленны-
ми и униженными.
Кто-то из студентов догадался взять у На-
таши из рук газету «Красный набат» — мгно-
венно узнали ее страшное несчастье. И пока
дошли до университетского садика, зарешечен-
ного от Манежной площади, все решили, что
надо немедленно идти в ЦК партии. Немедлен-
но! Не откладывая! Откладывать опасно! Очень
опасно! И только в ЦК! Кто же еще может по-
мочь им в таком большом Наташином несчастье,
кроме ЦК!
Они шли тесной шумной группой, не оста-
навливаясь, не соблюдая правил уличного дви-
жения, убежденные, единогласные.
А Наташа шла, окруженная ими, и все еще
не могла вздохнуть от слез и заговорить. Серая
шаленка ёе сползла на черный барашковый
воротник шубейки, волосы растрепались. Горе
Наташи было так велико, что перед ней рас-
ступались на улице незнакомые люди, каза-
лось, сами открывались двери кабинетов. На-
таша не помнит, как она прошла бюро про-
пусков — в тот год впервые были введены
пропуска, не помнит, как вместе со своими но-
выми товарищами поднялась на какой-то высо-
кий этаж, вошла в большой кабинет Болдыре-
ва и сказалась сидящей в кресле перед его
красным столом, а ее товарищи по-над стена-
ми кабинета.
Наташа также плохо помнит, когда и в ка-
кую дверь вошли и потом стояли за спиной
Болдырева два маленьких человека. Один
ушастый, злой, в пенсне, и другой такой
же маленький, с усами и квадратными пле-
чами.
— Кому же верить? Чем жить? — спраши-
вала Наташа, опустив голову. — С кого при-
мер брать? Если наша коммуна, оказывается,
гнездо провокаторов и всего самого поганого...
Если ее председатель, оказывается, «бывший
беспробудный пьяница и анархиствующий бу-
ян»... Александр Георгиевич! — рывком под-
нялась Наташа, бледная, в глазах синий, а по
щекам красный полыхнул огонь. -— Этого нель-
зя! — крикнула она, бросив газету на стол. —
Нельзя, чтоб мы себя обесчестили! Нельзя,
чтоб мы последними ходили средь людей! Я не
знаю, какой тут теперь нужен общий выход,
понимаю, что такое «хлебозаготовки», но это-
го нельзя. Нам лишнего и чужого не надо.
У нас есть свое. Мы совершили такое, чего
до нас никто не смог, — волновалась Ната-
ша. — Мы на себе подняли вековую закурган-
ную залежь! Мы, неодетые, не обласканные
жизнью, обцеловалй, расчесали и разукра-
сили землю нашу милую, как невесту к венцу!
И нельзя! Нельзя, чтоб закидали грязью кра-
соту нашу!
— Правильно! — вскочив со стула, пере-
бил Наташу светловихрастенький студент, по-
чти мальчик, в железнодорожном кителе. Вы
только поглядите, какая Наташа красивая! —
неожиданно выкрикнул он и смутился.
— Красивая, красивая! — горячо подхва-
тили ее молодые друзья.
— Во всем красивая, Александр Георгие-
вич!
Стеснительно замахав на них руками, На-
таша опустилась в кресло — сердце захлесты-
вало и перехватывало ей дыхание. Те двое
еще постояли, помолчали, послушали ребят,
и Наташа опять не заметила, как и в какую
дверь они ушли. Они тоже не знали, какой
тут нужен теперь выход. Если б знали, не
ушли... Не ушли... «А ребята наладили: «кра-
сивая», «красивая», — про себя повторила На-
таша, побледневшая, притихшая.
— Э-э, а вот стыдиться своей красоты не
стоит, — весело проговорил Болдырев. — Я то-
же нахожу, Наташа, что вы красивая, — еще
веселей сказал он; голос его громоглас-
ный, движения сдержанные, широкие. — Я за-
метил этот ваш недостаток еще тогда, в ком-
муне, на поминках Сазония Петровича Федо-
това, когда вы были хозяйкой. Помните?
75
— Помню.
— Да что там! Красивая — факт! — ска-
зала, словно упрекнула, басовитая девушка в
косынке.
— Вот-вот, — согласился Александр Геор-
гиевич. — Я согласен с молодыми товарища-
ми. Вы красивая, смею сказать по праву стар-
шего, не только внешне, но и внутренне... Ду-
ховно. Две эти ваши красоты нам видимы. Од-
на открыта, другая менее, но обе они всем нам
видимы. Они, так сказать, субъективная суть
ваша, — шутил Болдырев, как-то виновато
улыбаясь. — Но есть, говорят, у человека в об-
ществе еще и третья красота. Красота не всег-
да открытая, но постоянно связанная со всем
окружающим миром. Она есть уже объективная
сущность человека. Красота его деяния. Вот
эта-то третья красота — почти всегда спор.
Спор о человеке. Субъективная красота редко
вызывает разногласия. А объективная почти
всегда, как говорят философы, — камень пре-
ткновения. Она трудно постижима во времени
и историческом значении. Вы знаете, молодые
люди, по истории немало случаев, когда истин-
ная, объективная красота человека, не отгадан-
ная его современниками, узнается во всем
блеске только потомками через столетия. Это,
конечно, не значит, — продолжал виновато,
стеснительно улыбаться Александр Георгие-
вич, неожиданно до крайности заинтересовав-
ший своим рассуждением примолкших моло-
дых людей, — что Наташина объективная кра-
сота — одна из этих не узнаваемых современ-
никами и оцениваемых лишь далекими потом-
ками. Полагаю, что именно нам, Наташиным
современникам, предстоит оценить ее красоту
во всем истинном значении. И сделаем это мы
со всей' справедливостью. Больше Toroi для
меня лично две первые красоты являются основ-
ными слагаемыми человека. Другие же това-
рищи полагают, что без третьей невозможно
правильно оценить человека в наш век рево-
люции. В этом сейчас и состоит сущность на-
шего спора.
Болдырев говорил легко, с неизменной
виноватой улыбкой и стеснительностью — «ви-
дите, мол, на какие рассуждения потянуло в
служебном кабинете». Но ребята в этой его
шутливой виноватости невольно угадывали
какую-то большую озабоченность и тре-
вогу.
Помолчав, Болдырев спросил:
— Скажите, Наташа, как вы относитесь
ко всем тем коллективным хозяйствам, кото-
рые возникают там у вас в степи, вокруг ком-
муны?.. Вы можете поручиться?..
— Нет, не могу поручиться, — не дослу-
шав, быстро проговорила Наташа. — Я ни в
одном хозяйстве не была. И людей не знаю.
Ни одного.
— Честный ответ. А ваши, смею также
сказать, великолепные руководители... Черт-
ков, Горев?..
— Мы не организовывали эти хозяйства.
— Понятно, — поднялся с места Болды-
рев. — Я получил письмо от родоначальницы
вашей коммуны Марфы Ивановны Малкиной.
В теории она не меньший блуждатель, чем
Федотов. И страшенный богоискатель. В од-
ном из своих писем она так и пишет: «Если
у нас нет способного Выразителя общей воли,
то его нужно создать для народа». И представ-
ляете, подобная ее идея нравится. И вообще
удивительно умна, хоть и идеалистка. Но на
этот раз она совершенно правильно защищает
коммуну. И ее руководителей.
— Тетка Марфа? — удивилась Наташа.
— Да, тревога ее, вероятно, основательна...
Заложив руки за спину, не стесняясь ре-
бят, Болдырев долго, задумчиво ходил по каби-
нету. Нет, он, этот умный, высокий человек с
коротко подстриженной белой головой, одетый
в строгую сержевую гимнастерку, не знал боль-
ше других. Как и те двое, что ушли. Если б
знали, не ушли.
В кабинет вошел секретарь.
— Александр Георгиевич, крайком на про-
воде. У аппарата Валерьян Константинович
Каминецкий.
— Очень хорошо!
Болдырев быстро вернулся за стол, сел,
взял трубку телефона.
— Здравствуйте, Валерьян Константино-
вич! Это я вас разыскивал... что нового в Елан-
ской?.. Что?.. Резня?.. Маточное поголовье?!
Сто тысяч?.. Не может быть!.. — поднялся на
йоги Болдырев. Голос его вдруг погрубел, за-
звучал напряженно и строго. — А почему рас-
пространяется? Почему распространяется? А ка-
ковы выводы вашей комиссии?.. Слушаю...
Слушаю... Погодите, погодите, Валерьян Кон-
стантинович! — останавливал он своего собе-
седника. — Как бы нам вместе с чертополо-
хом зеленя не выполоть! Во всяком случае,
нужно все сделать, чтобы оградить коммуну
от случайностей... Что? Что? — волнуясь, пере-
спрашивал Болдырев. — Да, но это же самое
главное, что за ними нет персональной вины!..
«Объективная!» Опять эта гиперболическая
объективная! Это же живые люди!.. А каково
мнение крайкома?.. — слушал он собеседни-
ка. — Категорическое? Назад к двадцать треть-
ему году? В таком случае необходимо реши-
тельно помочь крайкому правильно разобрать-
ся... У вас для этого есть чрезвычайные полно-
мочия... Нет, нет! Не ппидирайтесь к словам,
Я не отменяю полномочия комиссии — она на-
значена правительством. И не диктую отсюда.
Не приписывайте мне диктата. Не приписывай-
те, прошу вас. Никому это пользы не принесет!
76
Я ведаю в ЦК отделом деревни и никоим об-
разом не сниму с себя ответственности за Елан-
скую степь. Что, что?.. Понимаю ли я, чем
эти события грозят продовольственному фрон-
ту страны?.. Понимаю! И все же призываю вас
к должному хладнокровию... До смерти не хо-
телось бы, чтобы опять все происходило по
старой, - трижды проклятой пословице: «Лес
рубят — щепки летят». Это была бы наша
катастрофа. Неменьшая, чем прорыв продо-
вольственного фронта. Конечно, легче всего
локализовать панику крестьян, шумно разде-
лавшись с руководителями коммуны и с сот-
ней-другой наиболее рьяных активистов по
степи. Но локализуя, гася одну панику, нельзя
разжигать другую, внутрипартийную. Что, что?..
Личные соображения?.. Какие это еще мои лич-
ные соображения?.. Та-ак... Есть настроения
не только коммуну, но и меня обвинить во всем
случившемся?.. Я не сомневаюсь, найдутся та-
кие! Та-ак... Моя теория «о рычагах», «твер-
дых заданиях» и «опасном скоплении богатств
в руках зажиточных»? Это не теория! — по-
багровев, громогласно’ крикнул Болдырев. —
Это действительный анализ социальных тен-
денций нашей деревни до нынешних еланских
событий! Именно на основании этого анализа
все мы и я, в частности, будучи секретарем
крайкома, сознательно создавали благоприят-
ные условия для середняцкого двора и для по-
степенного кооперирования трудовых крестьян.
А что «в результате»? Отвечу! Вырвались два
стихийных, никем и никакими планами не
предусмотренных, взаимоисключающих про-
цесса. Классовая борьба в крае приобрела со-
вершенно невиданную, истребительную форму.
Жизнь не всегда идет по нашему расписанию
Что мы не доделали и что не сумели предви-
деть, уяснить сейчас еще трудно. Во всяком
случае, задача вашей комиссии, Валерьян Кон-
стантинович, как я понимаю, заключается не
в том, чтобы сечь направо и налево без раз-
бора, а проанализировать это, действительно
чреватое опасностями, новое явление, сделать
свои политические выводы и решительно дей-
ствовать. И помните — мы не будем стоять в
стороне... Ах, вы опять об этих особых правах
комиссии!.. Как же трудно с вами говорить,
Валерьян Константинович... Во всяком случае,
очень прошу учесть мой совет... Очень прошу...
Да, до свидания, Валерьян Константинович.
Информируйте меня, пожалуйста, как можно
чаще... До свидания...
Болдырев положил на рычаг трубку и еще
некоторое время стоя глядел на телефонный
аппарат, словно ждал от него какой новой не-
приятности.
Наташа во время всего этого телефонного
разговора стсяла на ногах, не сводя глаз с Бол-
дырева. По его лицу, то темневшему, то стано-
вившемуся восковым, она понимала страшный
смысл разговора.
— Вот вам и спор о субъективном и объ-
ективном в человеческой жизни, — проговорил
Болдырев, опускаясь на стул и даже не пы-
таясь что-либо скрыть и как-нибудь смягчить
правду. — Садитесь, товарищи. Наташа, са-
дись, — по свойски сказал он ей. — В крае
работает правительственная комиссия Валерь-
яна Константиновича Каминецкого, — продол-
жал он откровенно. — В Еланской степи... Те-
перь уже во всей степи идет неслыханная резня
скота... Паника так велика, что крестьяне не
жалеют даже маточное поголовье... Мясом за-
валены все базары края... Оно ничего не стоит...
Сно дешевле пареной репы... Даже известный
на всю Сибирь культурник Глазов за бесценок
почти полностью растранжирил свой племен-
ной конный завод.
Наташа испуганно всплеснула руками.
— И одновременно со сказочным упорст-
вом возникают и возникают карликовые мало-
мощные артели, вызывающие эту панику.
В степь выехали сотни людей краевого и ок-
ружного партийного актива. Но и они пока не
в состоянии приостановить ни того, ни другого
стихийного процесса. Вот вам, так сказать,
объективность субъективности. А это Еланская
степь, Наташа. Это миллионы пудов хлеба для
страны. И столько же мяса и масла. Это гро-
зит стране продовольственной катастрофой.
Это тоже, как ты тут хорошо говорила, —
нельзя. Совершенно нельзя' — добавил он как
бы для себя и, быстро подняв трубку другого
телефона, попросил соединить его с кабинетом
секретаря редакции газеты «Правда» Марией
Ильиничной Ульяновой.
— Здравствуйте, Мария Ильинична! Гово-
рит Болдырев, — отрекомендовался он. — Вы,
наверно, уже в курсе новых еланских собы-
тий?.. Ага... Только что говорили с Каминец-
ким?.. Ясно!.. Лихорадка... Совершенно нового
свойства... Неописанная ни врачами, ни Марк-
сом... При всем том, что в степи работает авто-
ритетная правительственная комиссия, там
крайне нужен глаз печати. Как вы думаете7..
Очень хорошо! . Да, да, в том-то и беда, что
у нас развелось до черта любителей решать
судьбы людей валом, военным наскоком... Да...
Да... К сожалению, есть такие настроения.
Весьма у многих крупных деятелей Конечно,
тут не обходится и без злобных поджигателей,
греющих свои грязные руки у костров, где
смолятся кожи и копытца крестьянских буре-
нушек. Не обходится и без правых, а может
быть, и легых паникеров... Да, да... Очень хо-
рошо, что посылаете понимающих журналис-
тов... Нужно уже сейчас на конкретном мате-
риале попытаться объяснить два этих встреч-
77
ных, так сказать, «девятых вала» и спасти
степь от разорения и предвзятых расправ...
Согласен, полностью согласен! Да... Правиль-
но, правильно, Мария Ильинична. Нам нужно
спасти еланекое крестьянство. • Но, спасая сель-
ское хозяйство от уничтожения, недопустимо в
пылу борьбы мазать все одной черной краской.
И в пылу борьбы надо прежде всего по-ленин-
ски суметь отличить чистый порыв от провока-
ции и умысла. Иначе мы все выколотим вокруг
себя... Тогда нам и хлеб-то не нужен будет. Ку-
сок застрянет в горле... Пожалуйста, пожалуй-
ста, Мария Ильинична... Я эти дни все время
на месте... До свидания.
Болдырев положил трубку. Помолчал.
— Ну, молодые люди, — обратился он к
студентам, — я полагаю, вам все ясно?..
— Ясно, ясно, — дружно заговорили това-
рищи Натащи.
— Вот для этого я и задержал вас, чтобы
было вам все ясно.
— Я сейчас же еду в коммуну! — подня-
лась Наташа. — Сейчас же!
— Правильно, Наташенька! — решительно
поддержал ее студент в военной гимнастерке
с отпоротыми петлицами — Мы все с тобой
поедем!
-— Нет, сейчас я не поеду, — проговорила
рослая девушка с крупными мужскими бровя-
ми, быстро встав на ноги и сунув руки в кар-
маны темного костюма. — Я отсюдова пойду к
себе на «Серп и молот». -Я там все подыму.
Откупим вагон и пошлем депутацию в комму-
ну. И уж будьте спокойны, у нас и бывшие крас-
ногвардейцы найдутся! И молодежь с прави-
лами частей особого назначения знакома!
— Здорово, Груня! — поднялся и парень,
одетый в железнодорожный китель, сверкнув
русым чубом. — А я с первым же товарняком
к себе в Макеевку!
— Э-э, погодите, погодите, дорогие това-
рищи, — грустно улыбнулся Болдырев, также
быстро поднявшись на ноги. — Мне, конечно,
нравится ваше желание немедленно навести
свой пролетарский порядок в степи. Но... Но я
хоть и не любитель оценивать человека по его
третьей, невидимой красоте, однако в данном
случае не сомневаюсь, что объективную кра-
соту такого вашего порыва не придется отгады-
вать потомкам.
— Ав чем дело, Александр Георгиевич? —
спросила рослая девушка, не вынимая рук из
карманов.
— А дело в том, что вам, оказывается, не
зсе ясно. Приезд ваших «депутаций» в Елань
в данный момент только еще больше обострит
обстановку. Послать такие ьаши «депутации»
значило бы плеснуть горючее в костры, кото-
рые и без того в степи полыхают чересчур
жарко.»*
1S
— Выходит, тактически не подходит?
— Это была бы наша непоправимая поли-
тическая ошибка. И я прошу вас, молодые лю-
ди, сердечно прошу не «подымать» своих това-
рищей на заводах. И коллектив университета
не волнуйте. По-моему, вам нужно оставаться
на своих, как говорят, боевых постах и никуда
ехать не надо. И тебе, Наташа, тоже. Будьте
мужественны. Обстановка в степи, как видите,
не очень спокойная. Вы правильно сделали,
что пришли. Но кому нужно, уже находится
там. И мы не спустим глаз с Елани ни на одну
минуту. Вы верите мне? — вдруг спросил Бол-
дырев.
— Верим. Верим.
— Спасибо, — серьезно проговорил Болды-
рев, чуть наклонив голову. — Когда будет край-
няя нужда, мы найдем вас. По необходимости
и вы звоните мне. А сейчас идите, успокойтесь
насколько возможно. И учитесь. Это сейчас
нам вот так нужно, — провел он ребром ладо-
ни по горлу. — Это ваша сейчас главная кра-
сота. И держитесь так ще дружно.
Выйдя из Центрального Комитета, ребята,
по-прежнему окружив Наташу, некоторое вре-
мя шли молча вдоль Китайгородской стены.
У них у всех было странное ощущение, будто
они за это короткое время, что пробыли в ка-
бинете Болдырева, стали намного выше ростом,
стали неизмеримо больше видеть... Удивитель-
ное ощущение высоты, с которой им так неожи-
данно открылась страна и великая сибирская
степь со своими тревожащими противоречиями
и жестокой борьбой, — не проходило. Оно оста-
валось с ними и делалось их беспокойным пре-
имуществом...
— Какой он умный, — проговорил кто-то.
— Он замечательный человек...
— Философ! Настоящий, живой философ.
— А три его красоты в человеке... Здоро-
во. Ведь эго же самое главное о человеке. Та-
кому товарищу нельзя не верить. Наташа, вот
бы хорошо уговорить Александра Георгиевича
прочитать в университете лекцию о красоте.
Это же просто чудесно! Это должны знать
все!
— Нет, сейчас не выйдет... Что, гляди,
после... Как все решится... А как решится?..
И когда?.. Сейчас еще никто, никто не знает...
Такой же яркоглазый, русоголовый, вих-
растый, крепкий на ногах, как и его семеро
младших братцев, Митька Малкин после из-
гнания прибыл в Челябу с берестяным сундуч-
ком и обосновался в истопннцкой городской
бани у дяди Федора, тоже когда-то не по доб-
рой воле покинувшего коммуну.
Отлученный от коллектива, молодой из-
гнанник — бывший комсомолец, бывший член
партии, в которую вступал семнадцатилетним
коммунаром, — Митька и дня не смог прогоре-
вать в истопницкой в одиночестве
Во всем он был теперь уже «бывший». За-
то коммунарская сущность его осталась с ним
навсегда.
Партийный «язык», сложившийся у него с
детства, был теперь его партбилетом и своеоб-
разным пропуском в партийную и комсомоль-
скую среду. Здесь он был понят с первого
слова.
— Пошто деревьев от в городе совсем не-
ту? Скукота кругом. И о субботниках ничего не
слышно. Куда комсомол глядит. Рази трудно
съездить в тайгу и привезти кустов с тыщу
черемухи, рябины, липки. И смородина опять
же хорошо прививается... Оно, конечно, Челя-
ба — не коммуна, но и тут поди о красоте-т
тоскуют.
Активисты Челябы отнеслись к изгнанию
Митьки с добродушным юмором, неизменно
называя его «высыльным революционером».
— А ты смелый парень, — нередко говори-
ли ему старые коммунисты, знававшие Федото-
ва, — если самого командующего чуть не
свергнул.
Митька воспринимал это веселое к себе
отношение терпеливо. В его новом положении
было удобнее казаться непереживающим про-
стачком, хотя ни тогда, ни потом не переста-
вал он тяжко тосковать о коммуне, с первого
радостного проблеска души ставшей ему ми-
лым отчим домом, как младенцу с первым кри-
ком мир — колыбелью.
Направленный укомом комсомола в Цент-
ральный рабочий кооператив молодежным ин-
структором, беспартийный Митька скоро на-
чал писать в газету заметки о недостатках в
кооперации. С детства воспитанный на коопе-
ративных идеалах, он писал свои заметки
заботливо и всегда о важном. В рабселькоров-
ских традициях подписывался псевдонимом
«Д. Огнев».
Матюшка Свищев, редактор сначала уезд-
ной, позже реорганизованной в окружную, га-
зеты «Челябинский рабочий», смело назначил
начинающего коопкора Д. Огнева разъездным
корреспондентом и поручил «обслуживать ко-
операцию».
И беспартийный Митька оправдал надежды
Матюшки. Митька буквально не вылезал- из
бескрайней округи южного Зауралья. Его бере-
стяной сундучок с округлыми блестящими бо-
ками видели почти в каждом рабочем поселке,
в каждом селе. Но особенно жаден был новый
собкор к разного рода кооперативным, артель-
ным хозяйствам и двум небольшим коммунам,
существовавшим в южном Зауралье. Их хозяй-
ственные и земельные споры с окрестными
крестьянами — эти острейшие тяжбы, всегда
бывшие трудным и долгим разбирательством
лишь в судах, — Митька решительно вынес на
полосы газеты.
— Нынче опять в газете горячая статья
нашего Огнева, — говорили челябинцы. И тут
же добавляли: — Как ни говори, а' коммунар
есть коммунар. Парень собаку съел насчет
кооперации. Его на мякине не проведешь.
А Митька, радостный от сознания, что по-
лучил возможность говорить в газете о самом
ему дорогом — о кооперации, о коллективно-
сти — и, чувствуя, что он пришелся ко двору
своим читателям, через некоторое время на-
писал большой очерк о коммунах и разрознен-
ных артелях, пытаясь обобщить их опыт.
Очерк автору нравился, и он решил, что
ему пора выступить в «Правде». У него малость
кружилась голова от первых успехов, и он по-
слал свой очерк в авторитетнейшую газету
страны.
Долго ждал, волновался. Волновалась вся
редакция, а больше всех Матюшка Свищев,
по характеру еще весь укомоловский инструк-
тор. Он каждое утро, придя в редакцию, раз-
ворачивал «Правду», быстро окидывал ее по-
лосы цепкими серыми глазами, с огорчением
сообщал:
— Ах, нету пока. Что они там возятся!
Я б уже давно тиснул.
Наконец как-то в начале года пришел из
«Правды» большой пакет. Взглянув на него,
Огнев сразу почувствовал холодок под серд-
цем — вернули очерк!
Да, так оно и было. Но вместе с рукописью
очерка из конверта выпал на стол маленький
листок из блокнота секретаря редакции «Прав-
ды». На листке было написано твердым по-
черком:
«Уважаемый т. Огнев!
Мы ознакомились с Вашим очерком, Вы
поднимаете интересный вопрос, но -решить его
не смогли. Подумайте, как же все-таки по-
новому решить его, и тогда присылайте очерк
для напечатания в «Правде». А вообще у Вас
есть необходимые для партийного литератора
убежденность и искренность. Пишите для
«Правды».
М. Ульянова».
Митька не прочитал эту записку, нет, он
как-то одним кратчайшим, как вспышка маг-
ния, общим схватом переснял ее внутрь себя.
От огорчения за очерк в neyi ничего не оста-
лось, забылся и сам очерк. Подпись «М. Улья-
нова» перехватила ему дух. Перед ним вдруг
впервые открылось его трудное, удивительное
будущее... Он вроде, бы впервые увидел себя
в пестроте общей человеческой жизни...
79
Для рабкоров, селькоров и начинающих
журналистов имя сестры, друга и соратника
Ленина, Марии Ильиничны Ульяновой, родо-
начальницы многомиллионного рабселькоров-
ского движения, было больше, чем авторите-
том...
Сбежались все шестеро работников «Челя-
бинского рабочего».
Митька, растерянный и бледный, сидел за
столом, обхватив свою голову с «марксистской
прической». Неизвестно почему, выдавая толь-
ко что созревшую мечту за действительность,
преувеличивая то хорошее, что было написано
в записке, он вдруг представил, что Мария
Ильинична не просто поощряет писать в «Прав-
ду», а уже приглашает его туда на работу.
— Что с тобой, начинающий Огнев? —
спросил редактор; слово «начинающий» было
тогда многообещающим, и поэтому Матюшка
часто премировал им сотрудников. — В чем
дело, говорю, начинающий Огнев?
— А понимаешь, — ответил Митька, чувст-
вуя, что не в силах отказать своей мечте, —
меня-то Мария-т Ильинична в «Правду» при-
глашает работать...
— Ну?! — не поверил Матюшка. — А ну,
дай! — выхватил он записку. Прочитал раз,
другой, воскликнул: — Да, зовет! Это факт.
Такое событие! Бежим!
Захватив по пути секретаря окружкома ком-
сомола, они, запыхавшиеся, вошли к секрета-
рю окружкома партии Свиридову.
— Нашего Митьку сама Мария Ильинична
Ульянова приглашает на работу в «Правду»! —
с ходу возвестил редактор. — Такое не каж-
дый день бывает, товарищ Свиридов.
Секретарь окружкома, солидный человек,
в прошлом один из видных комиссаров армии
Федотова, долго, внимательно читал записку,
затем строго поглядел на вошедших, но лица
Митьки, редактора и секретаря комсомола были
так восторженны, что и он тепло улыбнулся;
— Ну, что ж, Митяй, — проговорил ста-
рый боец, — доброй дороги тебе... Да гляди-
те ж, — предупредил он редактора, — прово-
дите Огнева, как подобает случаю.
На следующий день Митька Огнев, забрав
в истопницкой свой сундучок, отправился на
вокзал. Пришло человек до полсотни молодежи
его провожать. Матюшка Свищев перед от-
ходом поезда произнес горячую напутственную
речь, во время которой Митька прослезился и
расцеловал Матюшку на прощание.
Прибыв в Москву, Митька прямо с вокзала
отправился в редакцию «Правды». Подняв-
шись там на третий этаж, разыскал кабинет
Марии Ильиничны. В маленькой приемной
перед кабинетом сидела не похожая на секре-
таря девочка.
SO
— Подождите, — сказала она. — У Марии
Ильиничны сейчас делегация иваново-возне-
сенских ткачих. Они выйдут, вы зайдете.
После ивановских ткачих Огнев вошел в
большой кабинет.
За столом сидела — Митька ее сразу уз-
нал — большелобая, с седыми волосами,
ленинскими бровями и спокойными, вниматель-
ными, темными глазами она — Мария Ильи-
нична. На ней было серое платье с воротнич-
ком, отороченным белой кружевной каемкой.
Она показалась Митьке строгой.
— Садитесь, товарищ, — проговорила Ма-
рия Ильинична. — Я слушаю вас. Какое у вас
ко мне дело?
— Я Огнев, — сразу отрекомендовался
Митька. — Дмитрий Огнев.
— Кто, кто? — переспросила Мария Ильи-
нична, чуть смутившись. — Какой Огнев?
— А тот самый, которого вы пригласили-т
работать в «Правду»-т, — ответил Митька и
добавил: — Это я же написал очерк о комму-
нах и артелях.
— Ах, вот как... Очень приятно, — как
показалось Митьке, без приятности проговори-
ла Мария Ильинична. — Да, я действительно
письмо написала. Но зачем же вы приехали? —
удивилась она. И вдруг спросила: — А вы как,
совсем приехали? /
— Да, — ответил Митька. — Вот и туесок
со мной, — показал он на свой круглобокий
чемоданчик.
Мария Ильинична даже несколько растеря-
лась и вместо того чтобы строго ответить ему,
спросила:
— А что же я теперь буду с вами делать?
— Не знаю, Мария Ильинична, — бодро
отвечает Митька. — Только возвращаться-т мне
никак нельзя. У' нас все, и даже секретарь
окружкома товарищ Свиридов, читали ваше
письмо, и все ясно решили, что вы пригласили
меня работать в «Правду»... Меня торжествен-
но провожали, желали успеха. Только оркест-
ра не было. Хорошо провожали... Чуткие лю-
ди... У нас, Мария Ильинична, — не без умыс-
ла подчеркнул Митька, — в Челябе чуткие лю-
ди. Так что мне возвращаться-т никак нельзя.
И командировочный документ в «Правду» у
меня есть. Вот он
Митька достал из нагрудного кармана гимна-
стерки бумагу, развернул ее и в развернутом
виде положил на стол перед Марией Ильи-
ничной.
И Мария Ильинична прочитала следующий
текст его удостоверения-
«На основании приглашения секретаря ре-
дакции «Правда», дорогого товарища Ульяно-
вой Марии Ильиничны, молодой журналист
Дмитрий Захарович Огнев (он же Малкин)
Командируется в Москву в редакцию газеты
«Правда» на постоянную работу. Просьба ока-
зывать ему всяческое содействие в случае не-
обходимости.
Ответственный редактор газеты «Челябин-
ский рабочий» М. Свищев».
Помолчав еще, Мария Ильинична вызвала
в кабинет массивного, скучноватого, темнору-
сого человека. Как потом оказалось, это был
Иван Васильевич Боговой, работавший замом
секретаря редакции.
— Мы недавно прочитали очерк о ком-
мунах, — неожиданно весело проговорила Ма-
рия Ильинична. — А вот и сам автор пожало-
вал! Устройте его пока в рабселькоровской,
что ли, а потом подумаем ..
В сопровождении Богового Митька вышел
из кабинета Марии Ильиничны. Не успел он
объясниться с замом секретаря, как по длин-
ным коридорам редакции будто каким веселым
кнутом ударили. Во всех редакционных ком-
натах мгновенно узнали о приезде смелого
парня из Челябы. И пока Мария Ильинична и
Боговой думали о его судьбе — он сам мень-
ше всего о себе думал, — Митька, уже пона-
брав от отделов множество заданий, бегал в
какие-то церабкоопы, в союзы сельскохозяйст-
венной, промысловой и потребительской ко-
операции, не отказывался по пути забегать в
суды — добывал хронику и различные новости.
И даже успел не раз увидеть свои сообщения
в газете.
Как-то, встретив его в коридоре. Боговой
вручил ему ордер на комнату в глухом Ще-
миловском переулке. Комната попала не из
бывших княжеских, но в ней помещались кой-
ка и столик, а этого вполне было достаточно
для Митьки. Позже Боговой вызвал его к себе.
— Ну, как устроились? — спросил его
скучноватый Иван Васильевич.
— Разместился лучше некуда, — ответил
Огнев. — И койка есть и столик.
— В таком случае поздравляю вас, — про-
говорил Боговой. — Отныне вы — москвич! Все
это вам дано, — объяснил он, — так сказать,
авансом из фонда молодых дарований.
И, помолчав, добавил:
— Подвел Марию Ильиничну...
— Зто что приехал, подвел? Ну, это еще
неизвестно — подвел или, наоборот, не подвел.
— Подвел, подвел... А раз подвел, надо,
брат, теперь стараться ..
— А что требуется-т? Пожалуйста.
— Учиться тебе требуется
— А где? На кооперативных курсах?
— Нет. Журналистскому делу. На Мясниц-
кой. Слыхал?
— Там кое-какие формальности требуют-
ся, — подумав, ответил Огнев. — Я пока не
могу там учиться.
— Партийного билета нет?
— Да, — покраснел Митька. *
— Марии Ильиничне это известно. Разы-
щешь в институте секретаря партийной орга-
низации студента Дмитрия Смирнова. Он там
знает, что делать. Будешь учиться на правах
вольного слушателя. Ну, конечно, и писать...
Писать и учиться.
Митька сейчас же отправился в институт.
И сразу попал на диспут. Настежь распахну-
тые парадные двери института на Мясницкой
ввели его в громадный, наполненный людьми
актовый зал в тот момент, когда с трибуны гре-
мел воинственный голос Маяковского.
На сцене за маленьким столом сидел моло-
дой парень, видимо, студент, с боков стола:
справа — похожий на Немировича-Данченко,
интеллигентный человек с красивой оклади-
стой бородой; слева на фоне красных кулис
вырисовывался демонический профиль режис-
сера Всеволода Мейерхольда, который Митька
уже не раз видел на афишах.
— Сама по себе форма еще не все зна-
чит! — перебил Маяковского бородатый. — Ре-
волюцию нужно показывать через душу чело-
века!
— Форма так много значит, — с ходу от-
ветил Маяковский, — что моего уважаемого
оппонента невозможно оторвать от бороды!
Грохнувшую в зале веселую волну смеха и
аплодисментов, словно ударом руки, рассек
человек с профилем Мейерхольда
— Я сейчас же, — вскочил он на ноги, —
приглашаю всех на мой старый сгектакль «Зем-
ля дыбом»!
— А Художественный театр пре сит всех,—
со сдержанным изяществом ответил борода-
тый, — на свой всегда молодой спектакль «На
дне» и там убедиться, что Человек — это дей-
ствительно звучит гордо!
Прибитый шквалом диспута к стене, Минь-
ка. тогда точно еще не понял, кто с кем и за
что воюет. Но он не мог не почувствовать, что
с того самого дня заданный ритм его жизни
стал предельно высоким. Будто какой все за-
хватывающий, ни на один час не прерываю-
щийся вихрь пронеслись следующие два его
года до поездки в родную степь. Все в этом
вихре было для него новым, завидным. Все
хотелось попробовать, всем насытиться Его,
не первого и не последнего, живущего на зем-
ле русской, переносил и еще будет переносить
этот чудесный вихрь формирования из одного
царства в другое, из юности в зрелость И глав-
ная задача Митьки была теперь в том, чтобы,
увлекаясь его прекрасным калейдоскопом,
устоять на своих ногах, не расплескаться, н&
растерять себя в пестроте окружающего мира,
как это случилось и еще долго будет случаться
со многими, влачащими свой век, как опоен-
ные кони. А наоборот, увлекаясь вместе с вих-
81
рем, жадно вобрать в себя все самое нужное
для тебя. Знать все — значит не знать ничего.
Крестьянская деловая хватка помогла Мить-
ке устоять. Нередко он прямо с лекции или
диспута, не передохнув, попадал в поезд, кото-
рый нес его на поиск крошечной артели необъ-
ятного Дальнего Востока, Средней Азии,
Северного Кавказа, берегов Волги. Но чем бы
он ни увлекался, чего ни изучал, кого ни отыски-
вал, он всегда искал свое главное... Все его
журналистские, художественные, философские
и исторические ' «накопления» нужны ему бы-
ли не сами по себе, а для борьбы за идею
Ильичевой кооперации, все более становив-
шуюся духовным стержнем его проворной,
жадной жизни. Ни лекции, ни поездки, ни
ежедневное перелистывание' множества газет,,
журналов и книг не проходили для него пустой
«породой», ничего не оставалось для него бес-
следным. Даже свой первый очерк — ему так
и не удалось обобщить разрозненный опыт
коллективных хозяйств — он превратил в кор-
респонденцию, сразу обратившую на себя вни-
мание московских газетчиков правдивостью и
точностью. А в своей крошечной комнате он
постепенно создал своеобразную картотеку, ку-
да были собраны основные сведения о комму-
нах и артелях страны. Столичные газеты и
журналы обращались к нему как в авторитет-
ное справочное бюро. Молодой журналист ста-
новился знатоком коллективных хозяйств.
Быстро менялся и его внешний облик. В
редакциях «Правды», «Комсомольской прав-
ды», «Бедноты» и журналах, где он начинал
печататься, его видели одетым в костюм из
темного вельвета, называвшегося журналиста-
ми «нашей чертовой кожей». Летом он был в
сапогах и серой кепке, боевито поднятой надо
лбом, зимой — в бурках и кожаном треухе.
В руках неизменно дорожный коричневый порт-
фель, выменянный у любителя народного руко-
делия на свой берестяной чемоданчик. Он всег-
да был готов в дорогу.
Огневу редко приходилось видеть Марию
Ильиничну, но ему казалось, что эта строгая
седая женщина все время следит за ним... Да-
же находясь в командировке где-нибудь в глу-
хой окраине страны, он чувствовал — она ря-
дом. Ой до странности верил своему ощуще-
нию, словно это так и было...
Есть в жизни редкие люди, встреча с кото-
рыми оставляет в нашей душе неизъяснимо яс-
ный свет на всю жизнь И какие бы бури и
невзгоды потом ни постигали человека, свет,
зажженный ими в нашем сердце, никогда не
оставит нас в одиночестве. Это люди громадной
одаренности и высокой цели. Именно таким
человеком и явилась для Митьки Мария Ильи-
нична Ульянова. Она стояла за человека до
конца. Уже достаточно освоившись в Москве,
Митька в самом деле узнал, что многие писа-
тели и журналисты, начавшие печататься пос-
ле революции и в двадцатых годах, в той или
иной мере прошли правдистскую школу Ма-
рии Ильиничны. Несмотря на всю свою заня-
тость большой политической работой, она ни-
когда не упускала их из поля зрения. С уди-
вительной настойчивостью Мария Ильинична
с карандашом в руках прочитывала очерки и
корреспонденции Огнева, написанные не толь-
ко для «Правды», но и других изданий. Заме-
чания ее были меткими и политически острыми:
они расширяли кругозор молодого автора, по-
зволяли ему глубже понять явления жизни,
которые он описывал. -
И, конечно, не случайно, что среди имени-
тых журналистов в кабинет Марии Ильиничны
был вызван и двадцатидвухлетний Д. Огнев,
когда развернулись в Сибири еланские собы-
тия.
События приобретали острейший затяжной
характер. «Правда»- посылала уже вторую
группу газетчиков в помощь первой.
В нескольких словах напутствуя журна-
листов, едущих за Урал, Мария Ильинична, за-
метив, каким нервным румянцем пылало белое,
мальчишеское лицо Огнева, сказала ему при
всех:
— Меньше возбуждения, Огнев. Чрезмер-
ное возбуждение мешает журналисту увидеть
все вокруг в деталях и подробностях. А мы
ждем от вас умных корреспонденций. Кризис
там углубляется, приобретает все более широ-
кие масштабы...
Уже будучи в вагоне транссибирского ско-
рого, он старался последовать совету Марии
Ильиничны, но справиться с собой не мог...
Курил модные папиросы «Д. Е.» и беспрерыв-
но ходил по вагону. Ему все время казалось,
что скорый движется слишком медленно, черес-
чур часто замедляет свой ход, проходя через
станции...,
. Желая сократить дорогу, он в конце ночи,
по опыту бывалых газетчиков, забрался на
третью полру, чтобы покрепче уснуть и про-
спать до самой станции следования. Но там,
как и у всех людей в особые минуты жизни,
не давала ему покоя память. Неистощимый
художник, она раскрывала перед ним картину
за картиной... Словно живой, весь в кожаном,
перетянутый портупеей, стоял перед ним ле-
гендарный комиссар Чертков, трепал Митьшу
за непокорный белобрысый вихор и говорил:
— Этим шустрикам колыбельной песней
была наша «Вставай, проклятьем заклеймен-
ный...», сказками — вихревые аллюры наших
конников, школьными звонками — канонада
нашей полевой артиллерии... Они с молоком
матери впитали в себя нашу революцию. Что б
с нами ни случилось, они доведут наше дело до
полной победы коммунизма. Теперь революцию
остановить нельзя...
Потом возникла перед Митькой родная ком-
муна, и он в ней — первый комсомолец и орга-
низатор ячейки коммунарской комсомолии...
Затем тяжкое изгнание как вредного смутьяна,
«не понявшего трудностей переходного Периода
коммуны»... Далекая от родных мест, пыльная
Челяба... Первый очерк... Первая счастливая
неудача, связавшая его с Москвой и Марией
Ильиничной... Дальше учеба... История утопи-
ческих течений... «Капитал» Маркса... Великая
задумка Советской власти — кооперативный
план Ленина...
И вот он едет с важным поручением цент-
рального органа партии в родимую степь, по-
трясенную, может быть, не меньше, чем кано-
надами артиллерии комиссара Черткова. Как
отгадать, что там происходит в действитель-
ности? Как не запутаться во второстепенном?
Миновав Урал, Сгнев на каждой большой
станции бегал в киоски за местными окруж-
ными и краевыми газетами. Он интересовался
не только новыми, но и старыми, непродан-
ными номерами газет. Вернувшись в купе,
Огнев разворачивал их одну за другой. И все
они били по глазам хлесткими заголовками,
громовыми «шапками». Все они разоблачали
провокаторов и леваков, призывали крестьян к
спокойствию, расширению посевной площади и
прекращению резни скота. В одной из газет
Митька прочитал о громком судебном процессе
над зажиточным, который умышленно подпалил
двор и сжег весь свой многочисленный скот.
Другая газета не менее многозначительно разоб-
лачала председателя артели, оказавшегося быв-
шим унтером колчаковской армии, призывала
решительно присмотреться к непрошеным кол-
лективизаторам.
Но особенно громогласными и тревожными
были страницы «Красного набата». Газета так
и пестрила воинственными заголовками: «Про-
вокаторы не унимаются!..», «Где виновники
прорыва продовольственного фронта и когда они
будут обезврежены?..», «Покаянные речи сек-
ретаря райкома Ломова и его либеральная бес-
хребетность»...
Из всей этой чересчур нацеленной газетной
шумихи невозможно было сделать какой-либо
самостоятельный выгод. У Митьки создавалось
впечатление, что никто не хочет или страшиться
задуматься над внутренним смыслом сообщае-
мых фактов. Встретив в жизни явления, проти-
воречащие своим привычным представлениям,
люди вместо того, чтобы задуматься, кричат
караул, протестуют и грозят. Противник «го-
лых» перечислений, сторонник критического
внутреннего анализа явлений, Митька не верил
газетам, вопреки их достоверным фактам еще
более раздражался и тревожился. Ему казалось,
что родной его степи грозит какая-то страшная,
слепая опасность...
Нашпигованный такого рода кричащими не-
понятными сведениями, возбужденный Огнев
решил не заезжать ни в краевые и окружные
организации, ни в штаб комиссии Еаминецкого,
который находился в железнодорожных вагонах
где-то на границе между двумя краями — Ураль-
ским и Западно-Сибирским. Их точка зрения
была ему ясна из газет. Оч рвался в центр
событий — в степь. По опыту Митька хотел
сначала встретиться только с местными журна-
листами, как правило, осведомленными больше,
чем их газеты.
Но, войдя в здание редакции «Красного на-
бата», он прямо на лестнице встретил узкопле-
чего, высокого человека с воспаленными серыми
глазами, нервным горбоносым лицом, в белой
фуражке и летней холщовой шинели.
Заметив на Митьке «чертову кожу», крик-
нул:
— Э-э! Беги за мной. Я туда же.
Уже на улице у пыльного «фордика» он
отрекоме ндовался:
, — Я редактор «Набата», Геннадий Льво-
вич Сиволобов. А вы откуда, молодой това-
рищ? — спросил он Огнева, хотя сам был стар-
ше его немногими годами. — Из края или из
Москвы?
•— Из Москвы.
— Садитесь, — открыл он дверцу автомо-
биля. И,' впустив Митьку, закрыл ее. Устроив-
шись рядом с шофером, он велел:
— Давай в объезд. Полчаса назад мост че-
рез Бланку смыло.
И только теперь, встретив этого суматошного
человека и устроившись в машине, Огнев заме-
тил странную суматоху в этом знакомом тихом
городке. По улицам в одну и другую стороны
во всю прыть куда-то мчались лихачи. Их об-
гоняли, обдавая густыми облаками пыли, от-
куда-то взявшиеся здесь «фордики»’, прозванные
«козлами». По обеим сторонам улиц, по доща-
тым тротуарам тоже куда-то торопились люди.
У парома скопилось множество подвод. Во вто-
ром ряду, куда встали они, стояли еще две
машины и один трактор с прицепом, нагружен-
ный какими-то машинами.
Пропущенные милиционером на паром вне
очереди, журналисты выбрались из машины и
подошли к барьеру парома. Митька впервые
увидел бескрайний разлив Бланки. Он был так
широк и могуч, что не видно было его противо-
положного берега.
—' Видали, какая у нас несуразная весна, —
показывая на разлив, проговорил редактор. —.
Ни один дед не помнит. Не поверите, еще две
недели тому назад тут свистала вьюга. И вот
глядите! И ледолом еще не весь прошел, а по
83
лугам — море. И по дорогам пыль' Каково, а?
Говорят, незадачливая весна.
— Да-а, — в восхищении протянул Митька,
удивленный невиданным размахом весны. —
А где же мы причалим? Тут краю нет!
— А вон к насыпи старого моста. И так по
дамбе верст двадцать. А по обеим сторонам —
море.
— Вы, гражданин Сиволобов, сказали, что
у вас незадашная весна, а нам, думатца, самый
раз, — проговорил светлобровый парень лет
двадцати, в полушубке и заячьем треухе, встав
ший рядом с редактором. — Могутная, думат-
ца. Душевная.
— А откуда вы меня знаете? — спросил
Сиволобов.
— Знам, как не знам. Вы есть редахтор...
Этой... Как ее... Колокольной газеты...
— Газеты «Красный набат» хотите ска-
зать?
— Да, этой самой... У нас её колокольной
называют...
— Ну, хорошо, хорошо, — перебил кресть-
янина Сиволобов. — А почему вы считаете пео-
ну душевной?
— А как же не душевная, если она, сер-
дешная, живчиком прогнала зиму и дает нам
возможность на три, а может, и на целых че-
тыре недели раньше срока отсеяться. А такой
срок для посева в Сибири — рази не душев-
ность? Паши, сей, мужик» на все сроку хватит.
Вот какова весна наша милая грянула!
— Ваши доводы, товарищ, — ответил ре-
дактор, — кажется, весомы. А говорят...
— Говорят, гражданин Сиьолобов, — пере-
бил его молодой мужичок, — кур доят, да у
кур-от титек совсем нетути. — И, повернувшись
к подводам, крикнул: — Эй, Микитка, Савелий,
да и ты там, Пелагея, бросьте шуры-муры раз-
водить! Глядите, чтоб за оси наши кто не за-
цепился!
— Да чё мы слепые, ли чё ли... Не беспо-
койся, Иванка, и шуры-муры ведем, и свои
возы видим .
Митька обернулся на веселый дивичий голос
и увидел ведущих «шуры-муры». Они стояли
в проходе между своими двумя возами и вто-
рым рядом. Как и Иванка, первым заговорив-
ший с журналистами, все они были одеты в
залоенные овчинные полушубки многолетней
носки: кое-где из протертых дырок повыткну-
лась наружу где черная, где белая шерсть. По
этим признакам их полушубков Митька мог бы
рассказать полную страданий бедняцкую био-
графию каждого из них. На головах парней бы-
ли небрежно посажены клочковатые малахаи.
На голове девушки, как-то некстати при старом
полушубке, был повязан свежий, будто только
что купленный, голубой атласный полушалок.
Две их лошади были изнуренные и тощие.
Первая — рыжуха с разведенными в стороны
усталыми ушами — была запряжена в Телегу,
па которой находился большой новый двухле-
мешный плуг Вторая — вороная лошадка —
была запряжена в одноконную новую сеялку,
доставляемую на место на своих колесах.
— Ого! — воскликнул редактор, увидев но-
вые машины. — А кому это вы, молодые му-
жички, везете такую обнову?
— Мы-та? — как-то загадочно и одновре-
менно горделиво переспросила девушка.
— Ну ладно, ладно те! — перебил ее
Иванка. — Гляди там давай! А то сковырнут
еще в воду. — И, повернувшись к Сиволобозу,
объяснил: — Ето мы Антйп Антипычу Шува-
лову... Из Байкаловки мы...
— Шувалову? — удивился редактор. — Что-
то знакомая фамилия... — И, достав из своего
черного кожаного портфеля газету «Красный
набат», сразу же на первой полосе нашел за-
метку. — Но ведь он же весь свой инвентарь
растранжирил, хлебопашество бросает...
— Две недели тому растранжирил. А сей-
час вот обнову заводит. Богатеев ить не поймешь.
Девушка и двое ее парней, слушая своего
старшего и отвернувшись, громко прыскают и
хихикают.
— Да брешут они, товарищ редахтур! —
вдруг крикнул с воза третьего ряда черноборо-
дый, басистый мужик в картузе с лакированным
козырьком. — При чем тут, действительно, от-
казавшийся от хрестьянства Антип Шувалов?
Артельщики они, скрытые артельщики!
— А ты чаво ветреешь, борода? Мы тебя и
знать не знаем... У нас в Байкаловке нет таких.
— В Байкайловке нет, — ответил борода-
тый, — так на хуторе Петровском есть. Я вас
как облупленных знаю. Не верьте им, товарищ
редахтур! — поднялся бородатый во весь рост
на своей пароконной бричке. — Это байкалов-
ская комса разная! А этот, что с тобой рядом,
ихний секлетарь. Главный, можно сказать,
смутьян, токма рог не хватает .. У хозяев вся-
кую инициативу убивают... Я сам нынче трех
коров на базар отвел. Там столько скотины,
что задарма отдал. — И, достав из внутреннего
кармана поддевки портмоне, махнул им. — Вот
с бумажками в хозяйство еду! А кому от них
польза. Так мы все хрестьянство изведем. Не
верьте им, товарищ редахтур! Гигантусы они,
самые страшенные гигантусы! Никакого житья
от них русскому хлеборобу!
Прокричав последние слова, сел на облучок
брички. Все были смущены его злобной речью.
— Эх ты, дядечка, — тихо произнесла по-
грустневшая девушка. — Бороду вон какую от-
растил, а совести не нажил. За что начал стра-
мить при всем базаре? Что мы тебе плохого-т
исделали?
84
— Постой, девка, — раздался голос моло-
дого, крутобрового, черноглазого человека в
вылинявшей военной гимнастерке, с котомкой
за плечами, сидящего верхом на лошади во
втором ряду. — С такой темной бородой гово-
рить бесполезно. А ты, борода, — повернулся
он к бричке, — напрасно так нагло. За такие
оскорбления самостоятельные люди ить и петуха
могут подпустить к твоему хутору. Или в ов-
ражке где под вечерок встретить. Что морду во-
ротишь? Думаешь, не узнают тебя? Узнают.
Я, к примеру, запомнил тебя. На то, гражданин
любезный, и борьба классов.
— Вы слыхали, товарищ редахтур? — снова
крикнул чернобородый. — Можно с такими ги-
гантусами жить трудовому хлеборобу, спраши-
ваю? \
— Ну, хорошо, хорошо, — несколько раз-
драженно проговорил Сиволобов. — Успокой-
тесь, гражданин. Я пришлю к вам в хутор кор-
респондента. Разберемся.
— Да и напрасно вы так, товарищ, —
упрекнул Иванна человека на коне. — Никто не
собирается его встречать в овражке или под-
пускать к нему петуха. Зачем это...
— Ку, каждый по-своему понимает борьбу
классов, — ответил ему верховой. — Один как
псаломщик, другой как боец. Мне, к примеру,
аж противно слушать, как вас унижает всякая
кулацкая образина.
Верховой слез с коня и, заложив руки в
карманы таких же выгоревших военных гали-
фе, как и гимнастерка, подошел к журнали-
стам.
— Дурно настроены, гражданин, —' строго
проговорил Сиволобов. — За такие провокаци-
онные разговорчики сейчас серьезную статью
дают. Вы кто? Откуда?
— А это уж я вам не скажу, раз такие угро-
зы, товарищ редактор. Я пока никого в овраж-
ке не встречал, могу вас заверить. Но если они
нас будут продолжать душить, я в накладе не
останусь. Закурить не найдется, товарищ? —
обратился он к Огневу.
— Как же, есть, — поспешно откликнулся
Митька. — Закуривайте, — протянул он рас-
крытую пачку «Д. Е.» и дал прикурить от
своей папиросы.
Закурив, крутобровый отошел к своей ло-
шади. /
— Вот так-то. — неизвестно кому прогово
рил Сиволобов. И, недовольно косясь на ребят,
бросил Митоке: — Пойду в будку, узнаю, поче-
му задержка.
Ушел. Закуривший, проводив его тяжелым
глазом, жадно затянулся.
— Ребята! — позвал Митька «артельцев»,
заметив, как они внимательно наблюдали за
курильщиком. — Идите сюда! Подводы уже
установились, теперь никто никого не заде-
нет.
— А что... — ответил один из них. — Мы
тоже не против курнуть «Даешь Европу». Дав-
но мечтал. Что, думаю, за папиросы такие ин-
тересные.
— Пожалуйста, пожалуйста! — выходя на-
встречу, радушно предлагал открытую пачку
Митька.
Все трое парней разом протянули руки к
пачке. Взяла папиросу и девушка.
— А вам зачем папироса? — весело спро-
сил ее Митька. — Разве вы курите?
— Я не курю, — ответила она. — Но у меня
есть кому повезти гостинец.
— Есть?
— Есть.
— И он отпустил вас, такую веселую?
— Он еще покамест не может меня не от-
пустить. ..
— Выходит, еще страдает...
— Выходит.
— В таком случае, Поля, вас, кажется, так
зовут...
— Угу.
— В таком случае повезите страдающему
целую «Д. Е.».
Открыв дверцу автомобиля и достав из свое-
го портфеля белую,- красивую пачку «Д. Е »,
Митька предложил ее девушке. Она, всплеснув
руками и зардевшись, отступила.
— А вы и вправду целую! — воскликнула
она. — - А сам-от чего курить будешь в доро-
ге? — вдруг сочувственно добавила она.
— Обойдусь. В случае чего, махру задым-
лю. Не больно барин.
— Ну гляди, —взяла она великолепную
пачку. — Спасибо за подарок. А если курева
не станет, — рассмеялась она, пряча пачку в
карман полушубка, — заезжай к нам в Байка-
ловку, мы тебе мешок махры подарим. На всю
жизнь хватит портить дыхание.
— А вот возьму и приеду. Ждите.
— Приезжайте, приезжайте, милости про-
сим, — в один голос заговорили ее товарищи.
Митька явно понравился «скрытым артельщи-
кам» и «гигантусам».
— Ох, и подарок же ты везешь, Пелагея!
Он имеет нешутейное название Твой Андрюха
от радости мехи гармони разорвет.
— Да, ребята, — спросил Митька, — а по-
чему вас назвал гра жданин гигантусами? Что
такое гигантусы?
— А это, вишь ли, — склонившись на барь-
ер и привлекая Митьку, тихо начал объяснять
тот же старший из них, названный «секлета-
рем», — тут, вишь ли, идея такая ходит по
степи о колхозе-гиганте. Ну, сплошной, значит-
ца, такой,.. По всей что ни на есть округе...
На сто десять селений... Три, значитца, рай-
она охватывает...
— Ну и что?
— Ну и кое-кто... По селеньям уже вроде
бы оформился. А кто — точно никто не знает.
Кроме, значитца, самого правления.
— А что, и правление есть колхоза-гиганта?
— Слышно... — осторожно продолжал свет-
лобровый «секлетарь комсы», — слышно, вроде
бы есть.
— И председатель есть?
— Ну, председатель — это уж всем изве-
стно кто. Ты, видимо, дальний, потому и не
знаешь...
— А кто? — настаивал Огнев.
— Ну, вестимо, Вадим Петрович Горев. Он
же председатель чернокурьинской коммуны, мо-
жет, слыхали? Ее-т теперь во всех газетах ру-
гают, и потому народ ее знает по всей Сибири.
И по всей Волге. Мировая, значитца, коммуна.
Заслуживает. Ну и идейный руководитель, зна-
читца, есть.
— А кто идейный руководитель?
— О, да ты, паря, совсем отсталый вроде...
Идейного-т руководителя колхоза-гиганта те-
перь уже везде знают И в Москве, и по всему
Советскому Союзу. Неужели ты ничего не слы-
хал про сына бессмертного комиссара Сережку
Черткова? Совсем еще недавно был такой же,
как' мы. Комсомолец, — показал он на своих
товарищей. — Ну, понимаешь, гений! А автори-
тетище, скажу тебе... Вот сядь он на коня и
скажи «за мной», все подымемся. Ты коррес-
пондент, ли чё ли, какой? Теперь у нас тут
много корреспондентов ездит из разных краев.
— Да. Я корреспондент, — сознался Мить-
ка. — Нездешний, — подчеркнул он. — Я, ко-
нечно, слышал и о Сергее Черткове, и о Вадиме
Гореве. Но неужели у вас уже...
— Да нет пока, — тихо пояснил парень. —
Без закона пока... Главным образом идея, го-
ворю, по степи ходит. Ну, кое-кто и собирается
там... — махнул он рукой куда-то за разлив. —
Согласовывают... Делются.... Вишь ли, вот по-
будешь в степи, поймешь, в чем тут закавыка.
Кулачье и разные прихлебатели вроде этого, —
кивнул он на бородатого, — ужасно скот заби-
вают. И посевную сокращают... Правитедьст-
венная комиссия «по степи ездит... Нам предло-
жено самораспуститься Но мы-то, по-старому
сказать, беднота — тоже люди... Нам без ар-
тельности никак нельзя... Это даже всякому не
комсомольцу понятно.
— Выходит, вы не распустились?
— Нет, выходит, вроде распустились.
— Ага, понятно. — сказал Митька, стара-
ясь сдерживать волнение, которое он, кажется,
еще никогда в жизни не испытывал.
— Нам сейчас тут с тобой нельзя долго
говорить. Сейчас придет этот звонарь, Сиволо-
86
бов. Я, промежду прочим, конечно, знаю, как
называется его газета . Но я это так... Пусть
почувствует отношенье...
— Я это сразу понял.
— Молодец! — похвалил парень. — Значит-
ца, ты тут в степи все поймешь. А стало быть,
увезешь правильную идею. Ну, а сейчас ты
напрежь всего поезжай в коммуну. Погляди,
что они там свершили. Во веки вечные не за-
будется. Я там два раза был. Уж не говорю о
Сергее Черткове и Вадиме Петровиче. Там
каждый человек — герой. Возьми, к примеру,
председателя ревизкома Корнея Содыча, у ка-
кого я останавливаюсь, — каторжанин, член
партии с тысяча девятьсот пятого года. Во как!
А Егор Иванович Петошин — высочайшей души
коммунар. А комсомолец Гришака Сидоркин...
Лучший кузнец во всей степи. Ты думаешь, вот
этот верховой куда едет? Туда! Все мосты по-
снесло, а он в объезд туда за полтораста верст.
Или какую в котомке часть машины везет, или
так, за советом. А возьми тоже комсомолку На-
ташу Петошину... Крылатый оратор, вот как она
у нас славится. Скажет речь единоличникам об
их проклятой доле, единоличники сидят и ре-
вут. А новые коммунары, известные на всю
степь Авдей Жеребилов, братья Таракашки-
ны, — беззаветные борцы. А есть там у них тетка
Марфа. Заботницей называтца. Ну, скажу те-
бе!.. Настоящий рай создала для коммунарских
детишек! Что обхожденье, что ласка... Родным
матерям уход не доверяет... Ну, и понятно —
коммунистические революционеры растут. По-
годи, парень, — прервал себя Иванка, внима-
тельно взглянув в лицо своего нового знаком-
ца. — А ты что это так побледнел...»Что с то-
бой?
— Ничего, ничего, — с трудом проговорил
журналист, вытирая ладонями лицо. — Говори,
говори, Иванка. Ты чудесно рассказываешь.
— Ну, всего о коммуне не расскажешь, —
помолчав, продолжал Иванка. — Тут трех суток
не хватит. Там вся наша история и мечта...
Есть у них даже и свой хрыч... — вдруг радо-
стно улыбнулся Иванка, прищурив ярко-синие
глаза.
— А что это такое?
— А это мудрющий, значитца, человек та
кой. Насквозь землю видит. А по-простому его
зовут Ерофей Ерофеевич Пискарев. Ишь как,
вроде тут ничего и нет такого особенного —
Пискарев. Ан нет, сама мудрость, наука. И
бывший состоятельный середняк к тому же.
Одним словом поезжай. Не верь никаким спо-
лошным колоколам. Вот там действительно ги-
гантусы так гигантусы. Им все теперь нипочем.
И даже из самого ЦК сказано: «Вы хоть там
разорвитесь, а коммуну пальцем не смейте тро-
нуть». ,
— А откуда это известно, что в ЦК так
строго о коммуне?
— А как же неизвестно! Тут, вишь ли, ка-
кое дело... Наша коммунарка Наташа Петоши-
на, о какой я сказывал, теперь аж в Москов-
ском университете учится... Когда тут эти зво-
нари начали громить коммуну и обзывать
по-всячески, она хлоп там в ЦК, прямо к това-
рищу Болдыреву, есть у нас там такой сиби-
ряк, слышал, наверно?
— Как не слышать... Слышал.
— Ну так вот, она бац к нему. Так и так,
мол, избивают героев. И он тогда сказал: «Пусть
хоть вся степь сгорит, а коммуну героев не да-
дим сгубить».
— А откуда известно о таком разговоре?
— Как это откуда? Из письма самой На-
таши. У нее в Елани есть подруга Саня Василь-
кова — инструктор райкома комсомола. Вот она
ей и прислала. Ну, конечно, разговор с Болды-
ревым был в других выражениях, чем я говорю.
Но все же смысл — определенный. Получив
письмо от Наташи, Саня прочитала своей по-
друге, а та говорит: «Полюбилось письмо. Дай
перепишу». Подруга Сани прочитала своей по-
друге, так и пошло по степи. Письмо это пришло
как неделю назад. А уже всю что ни на есть
степь облетело. Так и ходит теперь- Наташино
письмо из района в район, из села в село, от
человека к человеку, от гигантуса к гиганту-
су, — опять хитровато улыбнулся Иванка. —
И я его читал. И вот они, — кивнул он на своих
товарищей, — читали. И дает нам великую веру.
Рано или поздно все поймут наш мировой во-
прос, как сказал бы Сережка Чертков. И я с
этим полностью согласен.
— Да тише вы! — шикнула на них Поля. —
Не видите, вон на всех возах головы поподни-
мали.
— Главное сейчас, товарищ,—совсем близ-
ко наклонился Иванка к Огневу, — защитить
коммуну... Не дать разорить наше великое де-
ло... А коммуна будет жива — и мы все поды-
мемся. И нового закона добьемся.
— Значит, в • коммуне плохо? — тревожно
спросил Митька.
— В коммуне хорошо. А вокруг комму-
ны — травля. Будто все сполошные с цепи сор-
вались. Не приведи бог, как только держатся.
Помоги, чем только можешь, парень... В Ела-
ни, — шепотом добавил он, — загляни к сек-
ретарю ихнего райкома комсомола, к Андрюхе
Сверчкову. Ну и к Сане... А уж они там знают
что и как.
— Понятно.
— Вот он идет, редактор колокольного спо-
лоха
Ребята рассмеялись и сейчас же отошли от
Митьки к своим возам,
— Ну, для тебя, думатца, — добавил Иван-
ка, -— на первый раз хватит.
— Нет, у не хватит. Я еще приеду к тебе,
Иванка.
— Приезжай, наговоримся. А сейчас и я
к возам отойду. Нельзя тебе с нами в открытую,
И он отошел к ребятам.
— Мотор у них захлебывался, — подойдя,
сообщил Сиволобов. — Пришлось повозить-
ся. Садитесь, москвич, в машину. Сейчас по-
едем. '
Сказав это, Сиволобов отошел к бричке чер-
нобородого.
Паром, кряхтя и хлюпая, тронулся. И пока
он пересекал Бланку, редактор, беседуя с чер-
нобородым, что-то записывал в блокнот, поло-
жив портфель на облучок брички.
Ребята, невесело посмеиваясь, глядели в
их сторону.
— Ну как, товарищ Сиволобов? — спросил
Иванка, когда редактор садился в машину. —
Когда ждать зуботычину? В завтрашней газете
или еще не успеете?
— Ну, парень! — резко проговорил редак-
тор. — Дорого же стоит твоя лихость государ-
ству! Зуботычиной тут уж, видно, не обой-
дешься.
Забравшись в машину и зло хлестнув двер-
цей, крикнул шоферу:
— Поехали.
Потемнев лицом, он мрачно молчал километ-
ров сорок.
— Я не рекомендую вам, — сказал он Ог-
неву, — якшаться с подобными весельчаками.
Подобные сопляки порой даже не сознают, как
дорого обходится государству их озорство в
коллективизацию... А порой и сознают... —
многозначительно подчеркнул он. — А мужики
наблюдательны. Во все глаза глядят за нами.
Вы вот сейчас пошушукались с этими сопливы-
ми «гигантусами», а чернобородый — это креп-
кий середняк Арбузов — уже решил, что мы
только на словах за его хозяйственную заинте-
ресованность. А на деле — мы в заговоре с
артельщиками... Что-то замышляем.
— И что же он решил? — спросил Митька.
—- Он решил распродать хозяйство с тор-
гов. Каково! И правду сказать, — помолчав
немного, продолжал редактор, —находятся еще
средь нас, газетчиков, наивнюки. Был тут у
нас один из «Комсомолки», некий ДжекАлтау-
зен, так этот, поговорив вот с такими «гиган-
тусами», даже на стихи вдохновился. При-
шлось намотать его отсюда так, что всю жизнь
чихать будет.
— Джек Алтаузен — не «некий», а звонкий
комсомольский поэт.
— У поэта, даже комсомольского, должны
быть тоже и государственная струнка, и партий-
ная смекалка. Нам в округе не до звонких сти-
87
хов... Да, — вспомнил Сиволобов, — вы еще не
сказали, кто вы и из какой газеты. Тоже из
«Комсомолки», что ли?
— Нет. По поручению «Правды», — отве-
тил Митька. — Моя фамилия Огнев.
— Ага. Читал что-то. Надеюсь, мы поймем
ДРуг друга.
— Надеюсь.
По сторонам от столбовой дороги в парящей
степи, кое-где вспаханной, кое-где еще залеж-
ной, покрывающейся нежной зеленью, то там,
то сям видны были кресты или просто столбики
с могильными холмиками.
— Вот здесь, — показал Сиволобов в сто-
рону большого насыпного холма с белым кам-
нем, — было знаменитое Вознесенское сраже-
ние Федотовской армии с колчаковцами. Здесь
наших полегло, юворят, больше тысячи.
— А если точнее сказать, шесть тысяч
триста двадцать бойцов, — проговорил Мить-
ка. — Тут был тяжело ранен комиссар Чертков.
Истекал кровью и все же оттянул колчаковцев
в глубь степи к озеру Глубокому и там под ху-
тором Стародубы наголову разбил карательный
корпус генерала Кутепова.
— Ого! А вы, Огнев, подготовились к по-
ездке в нашу степь.
— Немного подготовился.
Они помолчали.
Недалеко от дороги, чуть в стороне от села
Вознесенского, строилось нечто похожее на гро-
мадный скотный двор. Подъехав к стройке
прямо через целик поскотины, Сиволобов оста-
новил машину. Много людей здесь тесали, та-
скали бревна, растили срубы.
— Здравствуйте, мужички!—поздоровался
Сиволобов, выйдя из машины. — Что-то боль-
шое строите. Уж не Село ли решили на выгон
перенести?
— Не-ет, — весело ответил рыженький му-
жичок, сидящий верхом на бревне и вырубаю-
щий паз. — Зачем переносить село. «Бог-по-
мочь» устраиваем одному нашему жителю.
— Кому же потребовался подобный размах?
— Как это кому? Разживаемся! Сосед ре-
шил племенное хозяйство завести.
— А кто же это такой? — недоверчиво
спросил редактор, глазами приглашая Огнева
послушать разговор.
— Я это строюсь, — подойдя с топором в
руках, самоуверенно проговорил молодой, свет-
лорусый, в кружок подстриженный, рослый па-
рень. — Я вместе с отцом и братьями. А соседи
вот, — сделал он широкий жест на людей, как-
то необычно торопливо работавших по всей
стройке, — оказали нам милость — на «бог-по-
мочь» пришли. Не везде еще земля готова для
работы, вот и пришли. Ндравится им моя за-
думка.
— А не колхоз это у тебя, гражданин?
— Нет пока, гражданин начальник. Кабы б
колхоз, товда б и на «бог-помочь» расходовать-
ся не пришлось. — И, внимательно посмотрев
твердыми, чуть насмешливыми серыми глазами
в лицо Сиволобова, добавил: — Не сумлевай-
тесь, гражданин начальник, все это я строю с
братьями.
— А сколько же у вас братьев?
— А сколько! Пятеро родных уже с сы-
новьями, восьмеро двоюродных да два раза по
столько троюродных.
— Что же вы, решили одним двором жить?
— Да на паях. Одному не под силу поднять
племенное дело.
— Ты что то крутишь, парень.
— Обижаете, гражданин начальник. Мы
свое паевое дело делаем. Богатеть хотим. Сей-
час тут был секретарь окружкома товарищ Буй-
нов. Тоже сумлевался. А напрасно.
— Буйнов был? — переспросил редактор.
— Был. Сейчас в райкоме заседают. Во-
он, — показал он на село, — кирпичное здание
у церкви, так там и есть наш райком. Если
требуется, — застанете.
— Поехали! — быстро сказал Сиволобов
Огневу, садясь в автомобиль. — Будем править
прямо на Елань! Достаточно и того, что здесь
сам Буйнов. ,
Странно-противоречивое, тревожное чувство
вызвал у Митьки этот самонадеянный молодой
мужик, создающий товарищество на паях. Не
менее противоречивое впечатление было и от
самого богатого Вознесенского — вокруг многих
домов крестьяне так же торопливо разбирали
надворные постройки. Все крепкое и здоро-
вое — бревна, матицы, стропила — откладыва-
лось в сторону, вроде бы для перевоза. Вокруг
части домов дворов уже не было. Избы на пу-
стырях этих казались непривычно осиротелыми.
По всему селу пахло пылью, прелью и чем-
то жженым, смолэным.
— Вы видели, Огнев, подобное безобразие
«гигантусов»? — показывал Сиволобов на раз-
бираемые дворы. — Имейте в виду, с ними же,
несомненно, и кулачок, скрывающийся от твер-
дых заданий. Все село исковеркано. А мы хо-
тим доказать поставщикам товарного хлеба —
середнякам и зажиточным, что им ничего не
угрожает. Попробуй, докажи. Нет, тут нужны
беспощадные, прямо-таки революционные меры,
иначе ничего не спасет. Всю степь разрушат.
— А почему так пахнет смоленым?
— А черт его знает — почему! Наверно,
скот жгут.
Сиволобов сказал это отчаянно-зло. Больше
он не смотрел по сторонам. Они проезжали се-
ление за селением, и почти в каждом из них
Митька видел такую же «бог-помочь». Нередко
она встречалась и в поле. У одного загона кре-
стьяне объясняли, что они помогают многидет-
8S
ной вдове, у другого говорили, что они сложи-
лись в супрягу — вспашут одному, переедут на
поле к другому. И что ни ближе они подъезжа-
ли к Елани, то все чаще встречали эту стран-
ную, тревожащую «бог-помочь».
Подъехав к Еланскому райкому, Сиволобов
не просто взошел, а, бешено размахивая пола-
ми шинели, взлетел на крыльцо райкома. Мить-
ка не успевал за ним. Когда он вошел в кабинет
Ломова, Сиволобов уже свирепо распекал сек-
ретаря райкома, словно провинившегося под-
чиненного.
— Безобразие! Это безумие, Ломов! — об-
рушивал он свой хриплый крик на секретаря,
как-то пригнуто сидящего за столом. — Твоя
бесхребетность погубит нам посевную! Не где-
нибудь, а именно здесь, в твоем районе, адский
очаг разрушения! И тебе не отвертеться! Не
отвертеться, Ломов! Я тебе это заявляю со всей
ответственностью как особо уполномоченный по
твоему сумасшедшему ура-району! Я за тебя
свистать за решетку не буду! Почему бездейст-
вуешь? Почему, спрашиваю?
— Тут, понимаешь ли... — вытирая капли
холодного пота со лба, начал было объяснять
Ломов. — Тут, понимаешь ли...
— К черту твои «понимаешь ли»! Я кон-
кретно тебя спрашиваю: Горев и Чертков ходят
еще с партийными билетами? Ты раньше отго-
варивался, что Чертков в больнице, а Горев в
отъезде. Сейчас они на месте. Так вот я спра-
шиваю- где их партийные билеты?
— Тут, понимаешь ли...
— Опять увертки! Опять «понимаешь ли»!
Нет, ты ни на что не способен, Ломов! — бро-
сился на диван Сиволобов. — Ни на что!
— Тут, понимаешь ли... — снова пытался
объяснить Ломов. — Партийные билеты... Такие
люди... Это, понимаешь ли... Сейчас последст-
вия это может вызвать, понимаешь ли... И да-
же осложнения...
— О каких ты последствиях говоришь, если
посевная под угрозой!
— Тут, понимаешь ли... — казалось, с уп-
рямством повторил Ломов. — Приехал Аста-
хов...
— Чего ты говоришь? Какой Астахов?
— Секретарь прокопьевского рудкома, по-
нимаешь ли...
— Ну и что?
— Рудники, понимаешь ли, берут шефство
над коммуной. Всю, говорит, ответственность
берем на себя, понимаешь ли...
— Ты что, Ломов! — вскочил на ноги ре-
дактор. — Ты в своем уме, в самом деле! Кто
отвечает перед партией и государством за рай-
он и округ в целом, мы с тобой или какие-то
шефы? Кого потянут за решетку, если мы не
восстановим нормальное положение в степи, нас
с тобой или добровольных шефов?
— Да, но Астахов — член центральной
контрольной комиссии... Еще неизвестно, пони-
маешь ли, как кончится...
— А Каминецкий — председатель прави-
тельственной комиссии и член ЦК. И все же не
Каминецкий, а тем более не добровольный шеф
Астахов, а мы с тобой будем отвечать за развал
посевной. Да и не в этом дело, Ломов! Не в
этом! А в том, что район благодаря твоей кре-
стьянской бесхребетности вихнулся влево, за-
хвачен анархиствующими элементами. Вы забе-
жали вперед, ничего не сделав, чтобы реально,
экономически подготовить середняка — основ-
ную производящую фигуру — для перехода в
социализм. Да и нет для этого исторических ус-
ловий. Это авантюризм! Это анархическое ура-
кооператорство сейчас не вызывается никакой
исторической необходимостью. Нам нужен хлеб.
А ваша левацкая разрушиловка оставляет нас
без хлеба и мяса. А следовательно, ее нужно
подавить. Подавить во что бы то ни стало. И
без всякой сентиментальности. Сейчас у нас
есть только один выход — назад к двадцать
третьему году. Это объективная необходимость.
Она все оправдывает! Для нее ничего не жесто-
ко! Сейчас нужно действовать! — казалось, по-
теряв всякое чувство самообладания, ударил
Сиволобов кулаком по столу. — Действовать,
Ломов! — повторил он свой удар. — Действо-
вать!
Огневу было непереносимо видеть эту карти-
ну, и он вышел из райкома. Охваченный острой
тревогой, стыдом и каким-то неосознанным стра-
хом, он сел на скамейку в палисаднике и опу-
стил голову. Ему было стыдно и тревожно глав-
ным образом от собственного бессилия и не-
способности быстро, сейчас же понять, что здесь
в действительности происходит. Есть тут, не-
сомненно, что-то хорошее, но есть и ужасное.
Как отделить эти два свойства одного события
и дать им ясное, единственно возможное объяс-
нение?
— Послушай, — подсела к нему вышедшая
из райкома светловолосая девушка, одетая в
«юнгштурмовку», перетянутую портупеей, —
мне кажется, я тебя знаю...
— Я тоже тебя знаю, Саня...
— Ты Митька Малкин? Вот это здорово!
Гляжу, идет по коридору в незнакомом костюме,
с чужим портфелем, а походка, глазищи —
Митька! Мы тут читали твои статейки. Хорошие
статейки. Ты самый верный человек, какого мне
надо, Митька, — говорила она быстро. — Ты
пострадал от лжекоммунаров и нэпачей. Пой-
мешь. И потому сразу, — торопилась она гово-
рить, — знай, самое важное нынче — оградить
89
коммуну, Сергея Платоновича Черткова и Го-
рева... Понятно?
— Понятно... Мне уже говорил об этом
Иванка из Байкаловки. Знаешь его?
— Знаю. Я дам тебе кое-какие факты, —
достала она из своего . холщового портфеля
школьную тетрадку. — Тебе это пригодится. А
сейчас я побегу в райкомол. Я там одна оста-
лась. Андрюху Сверчкова перебросили в кре-
дитку временно исполняющим. Мирона-т Ермо-
лаевича как вызвали две недели тому назад в
крайком, так и не отпускают. Смехота! Хитрюга,
кажется, как кур, попал в наши щи. Что нужно
будет, заходи в райкомол.
И она быстро ушла. Что-то светлое оставила
на душе у Митьки, но тревогу не рассеяла.
— Поехали, москвич, в коммуну! Садитесь
с шофером. — Красным от возбуждения поя-
вился из райкома Сиволобов. — Ломов со
мной.
Он, видимо, еще хотел говорить с Ломовым,
но так до самой курганной они и не заговорили.
Молчал и Огнев.
Как только машина выбежала на хребтину
чернокурьинского сырта, Митька сразу увидел
освещенный полуденным солнцем полыхающий
флаг над курганом.
— Это ихний стяг... — впервые услышал
Огнев дружелюбный голос шофера, видимо, уже
не раз привозившего сюда начальртво. — А
вправо от дороги, как видит глаз, ихняя пашня
и есть...
— Вся?!
— На себе подняли. Тут все ихнее. И вон
стройка ихняя... Крытый ток воздвигают... Ря-
дом ригу... А еще подальше ссыпку... Один
мачтовый лес применяют... Как не суди, а
масштабы...
Побугровинам коммунарской земли уже шел
сев...
Когда подъехали к стройке, знакомый, род-
ной Митьке курган показался перед ней совсем
маленьким. А многолюдная, шумная стройка
особенно грандиозной, почти неправдоподобной.
Ему, как во сне, почудилось, что тут воздвига-
ются какие-то дворцы. И вот-вот они засветятся
радугами на солнце. Не чувствуя ног своих на
земле от радости, он взглянул на Сиволобова
и Ломова и тут же почувствовал, как обида,
словно огнем, прожгла все его существо... Ни
захватывающая дух пашня, ни ошеломляющая
стройка, ни люди, совершающие это, — ничто
здесь не тронуло этих двух людей.
Лихорадочно возбужденный и злой, Сиволо-
бов, спросив, где находится сейчас Чертков,
быстро направился к дощатой полевой домухе,
стоящей поодаль от стройки. За ним поспешал
все еще согбенный Ломов. Не отставал от них
и Митька.
90
Подойдя к домухе, они приостановились.
Митька нетерпеливо взглянул в широкую, как
в сараях, открытую дверь домухи и за столом,
сколоченном из досок, увидел худого, бледного
человека, имя которого было сейчас на устах
всей Сибири. Он был, как две капли воды, по-
хож на комиссара Черткова и даже в такой же
кожанке.
Против него у стен домухи сидело с котом-
ками у ног несколько молодых и пожилых кре-
стьян, из которых Митька никого не узнал.
Они, видимо, были нездешними.
Впереди Митьки вошел в домуху в кожаном
пальто и кожаной кепке мастерового вида круп-
ный человек с седыми висками и аккуратно
подстриженными усами «щеткой», сел в конце
стола.
— Садись, садись, дядя Иван, отдохни, —
по-свойски сказал ему Чертков. — Ну, так
вот, — продолжал он свой разговор с крестья-
нами, мельком взглянув на Огнева, который
стоял в дверях. — Что вам можно посоветовать...
Работа скопом создает толчею. А ватажный
способ помогает разделению труда и создает
цеховое поточное производство. Поглядите, как
у нас это построено, поймете...
— А вы, Чертков, уже снова, а вернее, все
еще принимаете ходоков и поклонников? —
войдя в домуху и решительно остановившись
посредине, резко перебил его Сиволобов. — Вы
все еще агитируете?
— Да, — спокойно ответил Чертков. — Мы
все еще не отказываем людям в комму-
низме.
— Какая самоуверенность! А вы не путаете
коммунизм с анархизмом?
— Нет, не путаем. С кем имею честь?..
— Я Сиволобов, — несколько выждав, вес-
ко сообщил редактор «Красного набата».
— Так, — чуть дрогнув лицом, проговорил
Чертков.
— Молодой товарищ из «Правды», — пред-
ставил Сиволобов Огнева.
- — Так... Ну, а с товарищем Ломовым мы
знакомы. Что вам будет угодно?
— Нам угодно, — не обращая внимания на
присутствующих в домухе, еще более раздра-
женно проговорил Сиволобов, — чтобы вы пре-
кратили свою пропаганду. Она дорого стоит
государству... И подрывает посевную...
— Ну, ну. ну... — улыбнулся мастеровой.—
Так уж и подрывает...
— Сергей Платоныч нас не звал, гражда-
нин любезный, — отозвался и пожилой крестья-
нин с вислыми усами. — Мы сами к нему из
разного да ля приехали... Свой интерес нас сюда
привел.
— А меня интересует... Скажите, товарищ
Чертков, — неожиданно спросил Огнев, втайне
восхищенный спокойной выдержкой Чертко-
ва, — что, по-вашему, происходит в степи?
— Там идет коллективизация.
Чертков это произнес с такой значимостью
и убеждением, что все были поражены.
Помолчали.
— A-а, а почему вы так уверены? — спро-
сил Сиволобов.
— Потому, что я прав.
— Неймется! — немного отшатнувшись на-
зад, хрипло выговорил Сиволобов. — Ну, Черт-
ков... Вы что, разве не знаете оценку этого
левацкого явления крайкомом и окружко-
мом? Может быть, вы Забыли, что нэп еще
никто не отменял... И отменять не собира-
ется.
— Удивительно... — с волнением тихо про-
изнес Митька, думая об ответе Черткова.
— Иначе говоря, — будто не слышал слов
Сиволобова, глядел на Огнева Чертков. — Ина-
че сказать, в нашей степи сейчас совершается
общественный сдвиг... Большого всемирно-исто-
рического значения.
— Нет, ты только посмотри на него, Ло-
мов!..
— Да, понимаешь ли... — развел руками
секретарь райкома.
— Да вы знаете, повторяю, — повысил го-
лос Сиволобов, злыми глазами глядя на Черт-
кова, — партийную оценку этого вздорного, ни-
какими экономическими закономерностями не
оправданного явления?
— Вы, Сиволобов, еще не партия, — сдер-
w живался Чертков. — Если вы «открыли» в лице
коммунаров и вот этих энтузиастов, — показал
он на своих гостей, — провокаторов и лева-
ков, это ведь еще не значит, что вы —
партия.
— Да как у вас язык поворачивается! —
чже крикнул Сиволобов.
. — Мой язык угроз не боится! — поднялся
Чертков.
— Ну, ну! — поднялся на ноги и мастеро-
вой, названный «дядей Иваном». — Не обкла-
дывайте друг друга. Говорите по-деловому...
— Нет уж, с ним достаточно говорили по-де-
ловому! Для ретивца не существует ни доводов,
ни объективных закономерностей!
— Вы, Сиволобов... — проговорил Чертков
смертельно бледный, и все же мучительно ста-
раясь сдерживаться. — Вы, Сиволобов, и в га-
зете, и на каждом перекрестке любите болтать
о нэпе и противоречивых закономерностях на-
шего развития, а уразуметь не можете, что де-
сять тысяч артелей и коммун, островками рас-
сеянных по океану единоличной нэповской Рос-
сии, не только выдержали испытания, но и
создают свой первый район сплошной коллекти-
‘ визации! И смысл этого, пугающего вас проти-
воречия как раз и заключается в том, что именно
благодаря артелям и коммунам в условиях нэ-
па, внутри самого нэпа, вопреки нэпу зреет и
уже устанавливается новый беспримерный об-
щественный строй! А это, если уж вы хотите
что-нибудь понять, Сиволобов, и есть объектив-
ная закономерность нашего развития! Россия
нэповская, как говорил Владимир Ильич, ста-
нет Россией социалистической! И никакие взбе-
сившиеся кулаки и подкулачники не остановят
нашего поступательного развития! Вы, Сиволо-
бов, — вдруг со злым весельем бросил Черт-
ков, — все еще машете кулаками, а жизнь вас
уже отбросила в мусорный ящик, и ни один,
даже самый неразборчивый старьевщик вас от-
туда не захочет вытащить!
Сиволобов был так ошеломлен, что некото-
рое время не мог заговорить; большие его по-
синевшие губы дрожали.
— Да как вы смеете! — наконец выкрик-
нул он. — Я член бюро окр...
— Смею, — опустился Чертков на скамей-
ку. — Вас уже нет, чем бы вы себя не
именовали. Передо мной машет кулаками тень
отжившего прошлого. Так обстоит дело, — до-
бавил Чертков, подняв глаза на Огнев.а. — Та-
кова диалектика, товарищ журналист.
«Вот оно, вот, — шептал про себя Митька,
не сводя восторженных глаз с Черткова. — Вот
оно, вот единственно правильное объяснение
двух сторон одного явления».
— Поразительно! Просто поразительно! —
шептал вслух мастеровой, с удивлением глядя
на Черткова.
— Вы советовали, старик, — повернулся к
нему Сиволобов, — говорить с ним по-деловому.
Слыхали подобный выпад?! Нет, хватит! Для
него исчерпаны возможности! Едем, Ломов, в
окружком! — быстро повернулся он и вышел из
домухи, увлекая за собой перепуганного, ниче-
го не понимающего Ломова. — Москвич! —
крикнул Сиволобов уже с воли. — Я сейчас
только в курьинском Совете кое-какую посев-
ную цифирь добуду. Выходите на дорогу, за-
хватим вас отсюда!
— Поразительно, — все еще глядел на
Черткова мастеровой. — Как это у тебя полу-
чилось, Серега... Хорошо как... Глубоко... Пря-
мо-тки по-ленински.
И он, подойдя к Сергею и обняв, горячо
поцеловал его.
— Что ты, что ты, товарищ Астахов... —
смутился Чертков. — Что ты, дядя Иван... Та-
кова обстановка — и все.
— Я хотел тебе позже сказать о телеграм-
ме, — взволнованно басил Астахов. — А раз
такой случай...
— Откуда телеграмма?
— От путиловцев.
— Ну?! — поразился Чертков. — Сделали?,
Уважили шахтеров?
S1
— Погружают для коммуны пять тракторов.
Чертков, как-то качнувшись назад, сел на
скамейку, рывком закрыл лицо руками. Затем
поднялся.
— Свершилось! — ликующе выкрикнул он.\
И, вырвав из рук Астахова телеграмму,
бросился из домухи.
За ним побежали из домухи все остальные.
Взлетев на курган, Сергей закатисто за-
звонил в перенесенный сюда со- двора комму-
ны колокол. В какие-то доли минуты весь
курган был окружен удивленными коммуна-
рами, вооруженными топорами, пилами, мо-
лотками.
— Товарищи! — счастливым голосом про-
кричал Чертков. — Родные мои! Свершилось*
Как вы знаете, наши дорогие шефы, прокопь-
евские шахтеры, обратились к путиловцам с
просьбой — подмогцуть нам тракторами. Так
вот слушайте, я читаю телеграмму от путилов-
цев.
«Черная Курья. Коммуна. Астахову Ивану
Васильевичу. Пять тракторов отгружаем. Евдо-
кимов. Егорушкин». Вы слышали, товарищи,
отгружают!
Чертков помолчал. Молчали и коммунары,
словно ожидая что-то еще более важное от сво-
его партийного секретаря.
— Кончилась однолошадная Россия!—про-
возгласил Чертков. — А вместе с ней и наша
безлошадная коммуна! С тракторным плугом
тебя, революция!
И Чертков, постояв на месте, чуть пошаты-
ваясь, сошел с кургана к уже ликующим и Це-
лующимся коммунарам. Сойдя, он тут же подо-
шел к Огневу и Астахову.
— Погодите, не трогайте дядю Ивана, —
резко бросил Чертков коммунарам, подловчив-
шимся качать Астахова. — Он мне срочно ну-
жен, — и, повернувшись к Митьке, строго
сказал: — Отойдем!
Немного отойдя, остановился.
— Вы Огнев? — также торопливо спросил
Чертков и тут же перебил себя: — Постой, да
ты Митька! Честное слово, Митька. Сразу вид-
на порода тетки Марфы. Помню сорванца,
дразнившего меня «цыганком-чугунком». Так
вот что... Ты все понял, Митя?
— Понял. Почти все.
— Тогда сейчас же возвращайся в Москву.
Такой момент. Кроме этих заторопившихся в
окружком, Каминецкий скоро выезжает с до-
кладом правительству и ЦК. Туда же поедет и
секретарь крайкома. Прямо скажу тебе, крити-
ческий момент. Как ты думаешь, дядя Иван?
—- По моему, правильно решил. Согласен,
товарищ корреспондент?
— Согласен. Побуду в Елани, поезжу по
степи...
— Вот тебе копия моей докладной записки
в госкомиссию Каминецкого, — вынул Чертков
бумагу из внутреннего кармана кожанки. —
Ни Каминецкого, ни крайком она не убедила,
но это не важно. В ней есть то, что тебе нужно.
Все факты легко проверить в степи.
— Еду! — положив в портфель докладную
и направляясь к дороге, проговорил Митька. —
До свидания. Передай, Чертков, поклон моим
многочисленным братишкам, отцу, ну и, конеч-
но, маме, если... это будет ей приятно. Скажи,
что скоро навещу.
— Возвращенья тебе с победой! — крикнул
ему вслед Чертков.
Митька взмахнул рукой и побежал к дороге.
Огнев не сообщил редакции о возвращении
в Москву. Запершись в своей комнате, не смы-
кая глаз, не вставая со стула, он запоем писал
трое суток. Млтька не думал ни о стилистике,
ни о размерах очерка. Он весь был продуман
в поезде, он всю дорогу жег его и вылился как
один жаркий вздох всей его жизни.
Написав, прочитал и испугался. Очерк каж-
дой строчкой, каждой фразой, всем огненным
пафосом своим был против политической линии
крайкома, окружкома, против комиссии Ками-
нецкого — видного деятеля сельскохозяйствен-
ной кооперации и члена ЦК, доклад которого
вот-вот будет доложен правительству и Цент-
ральному Комитету и опубликован во всех га-
зетах. Доклад этот уже давно ожидался с не
терпением.
В запасе у Огнева не было ни одной свобод-
ной минуты. Но кто же напечатает такой очерк?
Вот он — перечитывал Огнев свой очерк, вы-
хватывая из него то один факт, то другой.
«. .Дело дошло до того, что «распущенные»
колхозы не только существуют, но и нарожда-
ются вновь. Мы проезжаем селение за селением
и почти в каждом из них видим так называемую
«бог-помочь» скрытых артельщиков и гиганту-
сов...»
«...Посевная площадь уменьшилась в трех
районах от двадцати до тридцати процентов.
Это прискорбная драма. Но если мы, не вда-
ваясь в панику, внимательно всмотримся в эту
драму, то в качестве злодеев в ней увидим со-
всем не тех, на которых пальцами показывают
деятели типа редактора «Красного набата» Ген-
надия Сиволобога. Это окажутся отнюдь не
коммунары и не артельщики. Коммуна увели-
чила посевную площадь, на себе подняв веко-
вую залежь, в десять раз Маленькая новорож-
денная Шубинская артель вместо двухсот вспа-
хала и засевает четыреста десятин...»
«...Только официально несуществующие
артели и товарищества по совместной обработке
земли, возникшие под влиянием коммуны и при-
92
числяющие себя к негласному пока колхозу-
гиганту, объединяют девятнадцать тысяч жи-
телей, имеют сто тридцать пять тысяч гектаров
плодородной земли. В среднем они увеличили
посевную площадь от двадцати до тридцати пя-
ти процентов...»
«...В Байкайловке, запугивая хлебозаготови-
телей и товарищей сиволобовых, крепкозажи-
точные отказались засеять двести гектаров уже
вспаханной земли. «Распущенный» комсомоль-
ский колхоз во главе со своим юным руководи-
телем Иванкой Петушковым засеял эту бро-
шенную пашню, израсходовав свои запасы до
последнего зернышка. И тем сорвал кулацкий
бойкот...»
«...Покушение на активистов, подкалывание
лошадей, порча артельных машин, поджоги
становятся обыкновенным явлением. Враг рас-
считывает приостановить рост колхозов...»
«...В прошлом году, чтобы построить обще-
житие и скотные дворы, колхоз «Прожектор»
сделал несколько сот тысяч кирпичей. Но сарай
был подожжен. Кирпичи пропали. Колхозники
снова наделали кирпичей, и снова сарай был
сожжен. Колхозники не смирились, восстано-
вили сарай. Но и на этот раз враг улучил ми-
нуту — средь бела дня, когда сняты были ча-
совые, подпалил кирпичный сарай...»
«...В том же прошлом году любинские ар-
тельщики, стараясь как можно больше вспахать
земли, задержали обмолот своих кладей, в ко-
торых было зерна на пятьдесят тысяч рублей.
Каждую ночь на караул выходили три человека
с берданками, причем иногда караульщикам
приходилось стрельбой отбивать наступление
поджигателей...»
«...Секретарю крайкома товарищу Худякову,
опубликовавшему доклад, всерьез кажется, что
«проницательный кулак скрывается в колхозах
от хлебозаготовок и твердых заданий», и на
этом основании он советует «поубавить коллек-
тивизаторский пыл некоторых местных комму-
нистов и комсомольцев» вместо того, чтобы
ужаснуться, что «проницательный кулак» рань-
ше его понял непререкаемый авторитет для
трудовых крестьян нарождающегося колхозного
строя в районе...»
«... Крепкий середняк Захар Степанович
Щербаков, имеющий культурное, трудовое хо-
зяйство, известное всему округу, так и пишет
в своем заявлении: «В ответ на статью наших
окружных «благодеятелей» «Остановить распо-
ясавшихся провокаторов» прошу правление ком-
муны принять меня в члены со всем моим хо-
зяйством. Я сам думал — пришел конец света.
Называл вас антихристами и кощунами. Осенью
не допахал двадцать гектаров. Но увидел, как
вы сердечно обуходили землю нашу матушку —
понял силу коллективности. И теперь считаю,
будет муторно и стыдно жить на свете, если
«благодеятели» разорят коммуну. Еще раз
прошу милостиво не отказать. Буду работать
честно на благо родимой земли русской. Кре-
стьянин Захар Щербаков...»
«...Кулак, постольку поскольку он сущест-
вует, всегда будет сопротивляться, потому что
с приходом коллективизации он теряет все свои
экономические преимущества. Можно год усту-
пать кулаку, два, десять, но он никогда не пе-
рестанет зверски сопротивляться. Уступать ему
в настоящее время в Еланской степи — значит
губить ростки социализма. Не разобравшись, не
оценив опыт коммуны, краевые организации
пошли по этому пути. Пошли и начали глушить
инициативу трудовых масс, на примере коммуны
уверовавших в артельную жизнь...»
«Но кто же напечатает такой очерк?» — думал
Митька. Очерк, напрочь отменяющий, казалось
бы, уже сложившееся представление о еланских
событиях. Все печатавшиеся в газетах коррес-
понденции не отклонялись сколько-нибудь су-
щественно от решений крайкома и линии, заня-
той комиссией Камннецкого.
Кто же напечатает такой очерк-бой? Кто осме-
лится? Единственная надежда — Мария Ильи-
нична. Ей и решил Огнев первой прочитать его.
Было неудобно обходить отдел, но на этот раз —
это необходимо. Митьке казалось, что в сло-
жившихся условиях его может понять только
Мария Ильинична/ непреклонная в решениях,
далеко видящая. Только Марии Ильиничне
Митька мог доверить теперь самое дорогое всей
его жизни — очерк. Решив так, Огнев не знал,
какой удар ожидал его
Позвонил по телефону в «Правду». Секре-
тарь Марии Ильиничны, выслушав его просьбу,
заплакала и сообщила, что Мария Ильинична
больше не работает в «Правде». Митьна сна-
чала не поверил, принял слезы девушки за неу-
местный розыгрыш — ведь это неправдоподоб-
но, немыслимо, бесчеловечно. Лишить редак-
цию «Правды» Марии Ильиничны — это все
равно что вынуть из нее умную, зоркую душу;
вынуть из человека сердце. Но девушка плака-
ла так искренне и горько, что Митька с трудом
с великим негодующим сопротивлением понял:
это действительно случилось.
Да, это случилось... Это был грозный тыся-
ча девятьсот двадцать девятый год.
Из дальнейшего разговора с плачущей де-
вушкой Митька понял, что за это короткое вре-
мя, пока он ездил за Урал, редакцию постигло
горе, сотрудники опечалены, растерянны... Они
не могут найти оправдания случившемуся... Он
также узнал, что Мария Ильинична сейчас тя-
жко заболела. По домашнему телефону ее ни
с кем не соединяют.
Митька не помнит, сколько времени,проси-
дел он за своим столом у телефона, убитый.
93
растерянный, и так же, как редакционные ра-
ботники, не находил истинного оправдания уда-
лению Марии Ильиничны Ульяновой из люби-
мой газеты...
Воспоминания вдруг так начали душить его,
и так были ярки, непоследовательны и сум-
бурны картины, налезавшие одна на другую, что
он почувствовал, нет, не увидел, а именно вдруг
почувствовал угасание света в глазах, нечто
вроде наступления слепоты... Ему нужно было
в коллектив... Срочно в коллектив... Иначе он
с ума сойдет. Нет, сейчас не в правдистский
коллектив, а куда-нибудь еще. В Коммунисти-
ческий институт журналистики... В КИЖ!
К ребятам! Вот куда он пойдет.
Накинув на себя свой вельветовый пиджак,
положив в карман очерк, он пошел по
Щемиловскому переулку, вышел на Цветной
бульвар. А вот и бульвар кончился, Митька
остановился. Перед ним неслась, вздымалась и
шумела Самотечная площадь. Шаркали сотни
подошв по асфальту, цокали подкованные би-
тюги, дрожали провода, фыркали мотоциклы,
в разных направлениях неслись, сплетались, пе-
ресекали дороги друг друга трамваи, автомоби-
ли, слышались тревожные голоса далеких вок-
залов... Шумел индустриальный, величествен-
ный человеческий улей, шумела площадь миро-
вого города.
Митька постоял еще на месте — дальше ему
идти было нельзя, путь был закрыт, — понаб-
людал за постовым в белых перчатках, дири-
жировавшим этим немыслимым оркестром, и
вдруг совершенно неожиданно спросил себя:
«А если всех этих людей, машины оставить без
милиционера... Совсем без... Вон без того...
Нет, этого нельзя. Мир еще не устроен для
человека так свободно. Нет, не устроен.
Без милиционера никто не перейдет эту пло-
щадь» .
Милиционер, взмахнув белой палкой, от-
крыл Огневу дорогу. И он вспомнил, куда шел.
Правильно! Он шел к ребятам в КИЖ. Он
вспомнил все и заторопился.
В комнате Дмитрия Смирнова, маленького,
русоволосого, гладкопричесанного, всегда умно-
спокойного, он застал светлочубого, вечно вос-
торженного, писавшего стихи под Блока Ваню
Губанова и Мишу Вайнблата, постоянно во
всем осведомленного, считавшегося прирожден-
ным хроникером. Они жили в этой же комнате,
а сам хозяин размещался за ситцевой зана-
веской, отделявшей кровать его супруги Са-
нечки. -
Вид Митьки и особое журналистское чутье
без слов заставили их сесть на стулья вокруг
стола, а Митька, также не сказав ни слова, сняв
пиджак и вынув из кармана очерк, начал чи-
тать его.
94
Во время чтения в комнате никто из ребят
не проронил ни одного слова.
Долгое время, не двигаясь, молчали они и
после чтения.
— Это звучит как музыка! — первым про-
говорил Ваня Губанов, высоко задрав голову и
глядя куда-то поверх окна. — Чертков... Гран-
диозная личность . «В условиях нэпа внутри
самого нэпа зреет и устанавливается новый
беспримерный строй...» Это прекрасно!
— Это важнее важного, — задумчиво про-
изнес Митя Смирнов.—А отстоять трудно, хоть
и написано поразительно. Если не удастся от-
стоять, мы откатимся на десять лет назад.
Журналисты долго молчали.
— Послезавтра слушается доклад Каминец-
кого, —^проговорил Миша Вайнблат, проявляя
свою всегдашнюю удивительную осведомлен-
ность. — Начало в десять часов утра. Опере-
дить не удастся. Каждая газета будет долго
думать. Ситуация. В «Правде» без Марии
Ильиничны — тоже.
— А напечатать нужно. Пусть даже после
доклада. Очерк заставит задуматься и после
доклада. А может, и взорвет его.
— А где напечатать?
— Есть одна-единственная возможность, —
подумав, опять проговорил Миша Вайнблат, —
журнал «Наши достижения».
— Почему? — спросил Огнев.
— Потому, что там сейчас формируется вто-
рой номер этого журнала; А редактор его —
Алексей Максимович Горький, — вдруг улыб-
нулся Миша, — ну как это сказать... несильный
знаток сельского хозяйства... Можно даже ска-
зать, совсем не знаток. Есть даже мнение кри
тиков... Одним словом, это единственный авто-
ритетнейший адрес для очерка.
— Пройдет фуксом? — спросил Смирнов. —
Не разберется?
— Да, — покраснев, ответил Вайнблат. —
Не разберется. А для журнала «Наши дости-
жения» в очерке как раз есть и достижения и
герои. Уж в чем, в чем, а в героях Алексей
Максимович разберется. Ясна моя мысль, Ог-
нев?
— Ясней ясного.
— Только без шума, — добавил Миша.
Неожиданное предложение Миши Вайнблата
показалось ребятам так высоко обоснованным,
что они немедленно поднялись со своих мест и
сейчас же все вчетвером отправились на Боль-
шую Бронную в «дом Максима Горь-
кого».
Оставив ребят у подъезда, Огнев один вошел
к секретарю редакции журнала «Наши дости-
жения».
— Когда будет ответ? — не удержался и
спросил Огнев,
— Не «когда», а сегодня или в крайнем
случае завтра утром, — ворчливо ответил сек-
ретарь. — Наш журнал редактирует Максим
Горький.
Понимая состояние Огнева и сами крайне
заболевшие судьбой очерка, кижевцы не остав-
ляли Митьку одного ни на одну минуту. Они
заночевали в его комнате «бивуачным спосо-
бом», как выразился Ваня Губанов. Ровно в
девять часов утра на столе Огнева зазвенел
телефон. Огнев подошел к телефону и услышал,
как ему показалось, взволнованный голос сек-
ретаря редакции журнала «Наши достижения».
Секретарь просил его срочно приехать в ре-
дакцию.
Через полчаса кижевцы уже вновь были во
дворе «дома Максима Горького».
Увидев входящего Огнева, секретарь редак-
ции поднялся из-за стола навстречу.
— Я приготовил для вас копию редакцион-
ного отзыва Алексея Максимовича Горького о
вашем очерке. На память. О-о, а какой отзыв! —
радостно воскликнул он. — В нескольких сло-
вах — вся наука о мастерстве и таланте. Чи-
тайте.
Огнев, взяв в руки отзыв, мгновенно, как
когда-то письмо Марии Ильиничны, одним охва-
том переснял написанное.
«Я считаю эту вещь высокоценной по ее
фактическому содержанию и по силе искренне-
го убеждения автора в революционном значении
факта, изображаемого им. Молодой писатель
делает важное общественное открытие.
Оба названия очерка: «На великом перева-
ле» и «Еланские события» — слишком общие.
Нужно соответствующее содержанию боевое на-
звание.
М. Горький».
Огнев почувствовал, как ноги его подкоси-
лись, и он, схватившись за стул, осел на него?
— Понял! Все понял!
—- Кто понял? — улыбнулся секретарь. —
Максим Горький? Ваш очерк поймут миллионы,
не только Максим Горький. Алексей Максимо-
вич взволнован вашим очерком. Он считает, вы
сделали важное открытие. Это вам, — боевито,
как-то по-петушиному прошелся он по комна-
те, — не кухонные свары и не ночные приклю-
чения шалопаев. Вот такую «литературу» Алек-
сей Максимович «не поймет». Бурей в стакане
воды не потрясешь советского человека, с не-
слыханным героизмом строящего новый мир.
На сыпучем песке комнатных неурядиц не по-
строишь величественное здание коммунистиче-
ской культуры. Литературе нужен крепкий
фундамент, глубокий пласт народной жизни. Вот
тот самый, что вы подняли в своем очерке. Пи-
шите роман, Огнев. Алексей Максимович счи-
тает, что вам нужно писать роман об этих самых
еланских событиях. Что же касается очерка, —
опять улыбнулся секретарь, — очерк у нас не
будет напечатан.
— Как?! — поднялся Огнев на ноги.
— Дело в том, что Алексей Максимович
вторично прочитал ваш очерк и нашел... что
его нужно опубликовать немедленно, не ожидая
выхода нового номера нашего журнала... Бегите
в «Правду». Там вас ждут, — и протянул Мить-
ке руку.
Сойдя к своим товарищам, нетерпеливо
ждавшим его у парадного, Огнев сдеражнно
проговорил: ।
— На этот раз, Миша, ты ошибся. Он все
понял. — И уже наизусть повторил отзыв ве-
ликого писателя.
— Какая литая фраза! Поэма! — восклик-
нул Ваня Губанов.
— Да-а, — согласился бледный от волнения
Митька Смирнов. — На этот раз, Миша, ты
ошибся.
— Я хотел бы всю жизнь так ошибаться! —j
выкрикнул Вайнблат.
— Но очерк в журнале не будет напеча-
тан...
— Как? Почему? — так же, как и Митька
минуту назад, удивились ребята.
— Алексей Максимович передал его в
«Правду». Там меня ждут:
— Нет. я хотел'бы всю жизнь так ошибать-
ся! — снова выкрикнул Миша Вайнблат.
Ребятами овладел тот высокий дух успеха,
когда люди не замечают ни усталости, ни вре-
мени, ни расстояний. Оказавшись в «Правде»,
Митька оставил своих товарищей в красном
уголке.
Войдя в секретарскую комнату, Огнев уви-
дел стоявших вокруг большого рабочего сто-
ла старейших правдистов и видных деятелей
партии: Вячеслава Карпинского с его неизмен-
ной ленинской бородкой, Емельяна Ярославско-
го с вислыми сомовьими усами и воспитанников
Марии Ильиничны — Ивана Богового, Алек-
сандра Зуева. На их лицах была написана осо-
бая значительность, которая бывает у редакторов .
перед запуском в машину какого-нибудь чрез-
вычайного и очень ответственного материала.
Все они сосредоточенно смотрели на свежий
оттиск полосы, лежавшей на столе.
Заметив появление Огнева, Боговой прого-
ворил:
— A-а, вот он, виновник... От нас ездил,
а материал сдал в другую редакцию. Ты зна-
ешь, что за это бывает?
— Ну ладно, — улыбнулся Карпинский, со-
щурив узкие глаза. — И его можно понять..,
Подрастерялся малость...
— В том-то и дело, — подхватил Митька, —
Ситуация.
95
— Ну ладно, ладно, — перебил его Карпин-
ский — Как вы находите это название? — кив-
нул он на полосу.
Митька взглянул и увидел крупный заголовок
через всю -полосу: «Пример исключительного
значения».
— Великолепно! — воскликнул Огнев; он
понял, перед редакторами лежал его набранный
очерк. — Лучше нельзя придумать!
— Теперь такой вопрос, — проговорил Яро-
славский. — Как будем пускать? Редакционной
статьей или с подписью автора?
— А редакционной возможно? — что-то ко-
лыхнулось внутри Огнева, перехватило дух.
— Возможно.
— Тогда — редакционной! Это так важно!
— Да, это важно, — подтвердил Карпин-
ский. — Пустим редакционйой. — И, улыбнув-
шись опять своими продолговатыми большими
глазами, добавил: — Одинаково всем отвечать.
Автор, подписывайте полосу.
Митька дрожащей рукой расписался на чи-
стой каемке полосы.
— Ну, а теперь, — проговорил Карпин-
ский, — подпишем мы.
И, постояв немного без движения, первым
расписался. Вторым расписался Емельян Яро-
славский. За ним поставил свою подпись испол-
няющий обязанности ответственного секретаря
Иван Боговой.
Митька видел — его материал коллективно
подписывали члены редколлегии. Он знал — это
бывает в редчайших случаях. «Свершилось!
Свершилось!» — гремели в нем слова Чертко-
ва.
— Спасибо! — вслух вырвалось у Митьки.
Ему никто не ответил.
— Таким разом, благословись, отправляйте
в типографию, Иван Васильевич, — как-то осев-
шим, гудящим голосом проговорил Карпинский
и, взглянув на бледного, стоящего с горящими
глазами Митьку, — он хорошо знал молодого
журналиста, много раз лично редактировал его
очерки, печатавшиеся в «Бедноте», — подошел,
легко обнял за плечи и повел из комнаты. —
Пойдемте посидим где-нибудь.
— Меня ждут товарищи в красном уголке.
— Ну вот в красный уголок и зайдем. Это,
кажется, у нас единственное тихое место.
Ребята, увидевшие входящего Карпинско-
го, — Смирнов и Вайнблат сидели за столом,
Ваня Губанов что-то подбирал на пианино, —
поднялись на ноги.
— Здравствуйте, Вячеслав Алексеевич! —
словно по команде, хором поздоровались они.
— A-а, молодежь! Приветствую вас! —
пройдя, сел он за тот же стол в какое-то ста-
ринное кресло.
Все ребята стояли, с горделивым удивлени-
ем смотрели на Карпинского С ним вместе для
них в эту продолговатую комнату вошла исто-
рия великой ленинской партии, вошел один из
создателей «Правды».
— Садитесь, — пригласил он ребят. — А вы
что-то подбирали? — обратился он к Ване Гу-
банову. — Продолжайте. Музицируйте. А мы
послушаем.
— Да нет, — сказал Ваня, — Это мне не под
силу... Я подбирал финал Девятой Бетховена.
Однако после этого Ваня смело взял несколь-
ко буйных аккордов, заторопился и, словно па-
дая с какой высокой скалы, «потерял горизонт»,
спутался
— Да, — сказал Карпинский, — не получи-
лось. Ну, ничего. В другой раз получится. Вы
не профессионал?
— Нет. Я поэт, — вдруг почему-то сказал
Ваня.
— Прочитайте четыре строчки ваших сти-
хов, — улыбнулся Вячеслав Алексеевич.
Ваня, не задумываясь, поднялся на ноги и,
тряхнув шевелюрой, прочитал:
Сквозь дикость и темень навстречу ветрам
Летят небывалые кони.
И некуда скрыться отжившим мирам
От нашей железной погони.
— Ничего, — похвалил Карпинский. — Осо-
бенно хорошо «железная погоня». Только нечто
похожее на этот образ где-то есть у Блока.
— Да, но у меня на другую тему.
— Да, у вас на другую тему. Вы, наверно,
о самолетах?
— О самолетах.
— А у него о нашем веке. Ну ладно, —
как-то виновато улыбнулся он. — Отдохнул я
с вами малость, и пора, как говорят, честь
знать... Желаю успеха, молодежь, — ласково
попрощался он и, направляясь к выходу, оста-
новился около Митьки, стоявшего у двери.
— Насчет этого... Сиволобова... — тихо
спросил он. Молодой ведь он еще...
— Не беспокойтесь, Вячеслав Алексее-
вич, — понял его Огнев. — Проверен каждый
факт. Он молодой, но законченный карьерист и
паникер. Ему ничего не жалко.
— Хорошо, хорошо, — недовольный гром-
костью голоса Огнева, Карпинский вышел из
комнаты.
— Эх! — тут же ахнул Миша Вайнблат. —
Засыпался ты, Ванька. Неужели ты не знаешь,
что Карпинский — блестящий литературный кри-
тик и один из самых образованных людей на
нашей планете.
— Как это не знаю? — смущенно прогово-
рил Ваня. Губанов. — Знаю! Но этот образ в
разных вариациях встречается и у Брюсова, и
96
у Верхарна, и даже у Есенина. «Железная кон-
ница», помнишь? Ну, а у меня своя вариация.
— А зачем тебе сдалась десятая вариация,
когда у тебя есть свое, оригинальное... Грохнул
бы ему свою «Кулундинскую степь».
Степи кулундинские.
Солнце да жара.
Хаты украинские.
Вольны хутора.
Жили б мирно, тихо,
Не случись беда.
Налетело лихо
В памятны года.
Вот твоя чистая поэзия! Правда, Митя? — по-
просил он подтверждения у Смирнова.
— Пошли к Сане, — не отвечая на вопрос
Вайнблата, серьезно проговорил Митя Смир-
нов. — Пошамаем что-нибудь, да часа в четыре
ночи опять сюда.
— Ах да! Правильно!—согласился Миша.—
Пошли. Я думаю, этот номер газеты успеют вы-
пустить раньше. Самую трудную третью полосу
сделал один Огнев. Третья полоса? — спросил
он Огнева
- Да.’
— Ну, это ясно. Из типографии газета вый-
дет в три часа ночи.
В коридоре, пробегая в свои отдел, Огнева
встретил Саша Зуев.
— Иди спать, Митя, — шепнул он.— На те-
бе лица нет. Успокойся. Подписали такие люди .
Легко сказать «успокойся»! И только в три
'часа ночи, получив в типографии по экземпляру
«Правды», еще пахнувшей краской, ребята, го-
рячо обняв друг друга, расстались. Кижевцы
пошли в общежитие, Митька в свою ком-
нату.
Упав на кровать, он тут же заснул.
Утром настойчивый звонок телефона разбу-
дил его. У аппарата был Боговой.
— Митряй, — по-простецки сказал ему скуч-
новатый Иван Васильевич хриплым голосом, и
Митька понял, что он еще не уходил из редак-
ции. — Звонил Болдырев. Спросил, кто написал
очерк. Отправляйся прямо к нему.
Наскоро умывшись, Митька подумал: какой
у него все-таки удобный костюм из «нашей чер-
товой кожи». Совсем незаметно, что он в нем
спал.
Дойдя до Малой Дмитровки, вскочил в трам-
вай и сразу увидел, что многие пассажиры, не-
смотря на тесноту, читали третью полосу «Прав-
ды». Незнакомые люди заговаривали друг с
другом как знакомые.
— Вот это здорово! — громче всех говорил
черноусый человек в синей рабочей спецов-
ке. — Просто здорово! Молодцы коммунары!
— Еще бы не молодцы... — кричал ему в
ответ с другой скамейки совсем еще молодой
парень в светлой кепке. — Убежденные борцы!
Слушай, синяя куртка, ты откуда?
— Яс «Динамо». А ты?
— Яс завода «Ильича». Нужно им от ра-
бочего класса письма написать. Питерцы вот
пять тракторов посылают Нам тоже надо под-
держать делом.
— Правильно. Надо сговориться. Давай бу-
дируй там у себя.
— В этом вопросе еще надо подразобрать-
ся, товарищи, — слышался откуда-то резкова-
тый голос. — Как бы без хлеба не насидеться.
— А ты на кулаков надеешься? Не объешь-
ся, гляди.
— А чего тут еще разбираться. Все ясно.
— Правильно! Убедительно написано. Это,
брат, большой поворот в нашей жизни.-
Митька, не дослушав спор, высадился из
трамвая на Охотном ряду. И чтобы не кружить
переулками, он решил пойти через Красную
площадь. И вдруг у Исторического музея уви-
дел вливающуюся на Красную площадь демон-
страцию. Демонстранты были какие-то молодые
люди, похоже, что студенты. Над головами они
несли на древках красные полотнища, на кото-
рых наскоро, не везде ровными буквами, были
наклеены лозунги: «Шире дорогу колхозу-ти-
ганту!», «Да здравствует коммуна!», «Долой
кулаков и подкулачников!», «Студенческийпри-
вет коммунарам, Черткову. Гореву и их боевым
друзьям!», «Требуем внимания и помощи моло-
дым артельщикам!»
Митька, торопясь и то и дело Заскакивая
на людей по тротуару, догнал передний ряд де-
монстрации. И среди возбужденных молодых
лиц увидел идущую в середине с непокрытой
головой девушку, похожую на Наташу Пето-
шину!
— Наташа! — громко вырвалось у Мить-
ки. — Я разыщу тебя. Сейчас некогда!
— Митька! — крикнула девушка, чуть по-
давшись вперед из ряда. — Я все знаю. Полу-
чила телеграмму. Спасибо! — И, звонко рассме-
явшись, добавила: — Тебя история не забудет.
Заворачивая уже к зданию ЦК, Огнев увидел
вторую колонну молодых демонстрантов, про-
ходящую через Китайгородские ворота со сто-
роны старой площадь Это были Опять студен-
ты — тимирязевцы и баумановцы. Они пели
песню «Вперед заре навстречу».
После формальностей в бюро пропусков ЦК
Огнев взбежал по лестнице на пятый этаж, хотя
лестница вилась вокруг совершенно свободного
лифта.
— Посидите, товарищ Огнев, — предложил
секретарь, когда Митька отрекомендовался. —
Александр Георгиевич сейчас будет, — прогово-
рил он и взял трубку телефона. — Пожалуйста,
доложите Александру Георгиевичу, — тихо ска-
зал он кому-то в трубку телефона, — что при-
шел журналист Огнев. Он его вызвал.
97
Через некоторое время вошел Болдырев —
его сразу узнал Митька.
— Вот вы какой! — раздался его громо-
гласный голос. — Здравствуйте, коммунар!
— Бывший коммунар, — поправил Митька,
быстро поднявшись на ноги.
— Какой уж бывший, вон какой статьищей
размахнулся. Демонстрации вызвал. Прошу, —
показал он в открытую дверь кабинета.
Александр Георгиевич сел в кресло у стола,
а второе предложил Огневу.
— Вы правильно оценили еланские собы-
тия, товарищ Огнев, — сразу проговорил Бол-
дырев. — Правильно и крупно.
— А как доклад товарища Каминецкого? —
смело спросил Огнев. — Состоялся?
— С докладом Валерьяна Константиновича
Каминецкого Центральный Комитет не согла-
сился. Абсолютным большинством голосов вы-
воды его комиссии отвергнуты.
Митька вскочил на ноги, готовый разры-
даться.
— Спокойно, коммунар, — усадил его опять
в кресло Болдырев. — Ваша статья сыграла не
последнюю роль. Мужественная, честная ста-
тья. Центральный Комитет посылает в край
комиссию ЦК.
— Во главе с кем?
— Меня посылают. В ближайшее время со-
стоится расширенный пленум Центрального Ко-
митета, —- доверительно сообщил Болдырев. —
На повестке дня один вопрос — о недооценке
колхозного движения Хорошие сведения полу-
чил, коммунар-журналист?
i— Лучше некуда, Александр Георгиевич.
— А теперь к вам вопрос. У вас что-нибудь
из еланских материалов осталось?
— А как же, есть.
— Наверно, каждого коммунара знаете?
— Весь округ, как свои пять пальцев, знаю.
— Пишите в наш журнал «Спутник агита-
тора». Из номера в номер. И вообще рассовы-
вайте по печати все, что вы знаете о тамошних
людях, о коммунарах, о партийных и комсо-
мольских работниках, об активистах. Но в пер-
вую очередь — в «Спутник агитатора». Он са-
мый распространенный и читаемый массовым
Партийно-комсомольским активом. Редакция
журнала вас разыщет. И это пока все, — под-
нялся Болдырев. — Как вы устроены в Москве?
— Отлично! — проговорил Огнев, также
встав на ноги. — И телефон есть.
— Даже телефон есть, — зычно рассмеялся
Болдырев. — Ну, для журналиста — это самое
главное. До свидания. Желаю успеха.
— У меня к вам просьба, Александр Геор-
гиевич.
— Слушаю вас.
— Дайте телеграмму Черткову.
— Поздравляю, мол, и желаю успеха?
98
- Да.
— Мы вызываем Черткова на пленум.
— Все равно, Александр Георгиевич. По-
желайте успеха всем коммунарам
— Хорошо, пошлю. Все?
—- Все.
— Скромный проситель. До свидания, —
протянул руку Болдырев. — Выпишитесь здесь,
приезжайте к нам в край.
— А вы что, опять в край?
— Возможно, — улыбнулся Болдырев и,
разведя руками, дал понять, что аудиенция за-
кончена.
Выйдя из Центрального Комитета, Митька
бросился на Центральный телеграф. И еще до-
рогой сложилась телеграмма Черткову:
«Поздравляю с победой. Выводы Каминец-
кого отвергнуты. Появилась в «Правде» моя
полоса под названием «Пример исключительно-
го значения». Выехать сейчас не могу. Есть
важное поручение. Обнимаю всех. Огнев».
Залп сотен телеграмм, вылетевших из Моск-
вы в день выхода этого номера «Правды», вско-
лыхнул весь край. Туда неслись телеграммы
не только из различных центральных учрежде-
ний, всяческих ведомств, но и от частных лиц.
Почтовые адреса: «Черная Курья» и «Елань» —
еще недавно мало кому ведомые, быстро сдела-
лись известными географическими точками всем
почтовикам Советского Союза. Даже письма,
направлявшиеся в другие Елани и Курьи, а та-
ких много в необъятных просторах Сибири, ав-
томатически шли в нашу Елань и героическую
Курью, и только оттуда уходили по назначе-
нию. Старые и новые коммунары, а также «тай-
ные закоперщики» колхоза-гиганта — Андрюха
Сверчков, Саня Василькова, Иванка Петушков,
комсомолец Павло Чибисов, создававший ком-
муну под видом паевого товарищества своих,
полсела населяющих братьев, — делались лю-
бимыми друзьями многих граждан страны. Каж-
дый писавший избирал героя по своему разу-
мению. Комсомольский работник писал Сверч-
кову или Сане. Хозяйственный середняк сове-
товался с мудрым хрычом Ерошичем. Опыт-
ник — с Захаром Щербаковым.
Казалось, все изменилось в великом краю.
И все же самый крутой поворот к первому рай-
ону сплошной коллективизации начался после
пленума ЦК партии, решительно осудившего
недооценку колхозного движения и объявившего
недоверие прежним руководителям края и ок-
руга.
Независимо от того, желал кто этого или
нет, именно тогда, словно во время какого мо-
гучего землетрясения, все в крае сдвинулось,
все менялось, все переформировывалось. Одни
учреждения и люди низвергались, уходили в
неизвестность, другие возвышались, шли в гору.
Ломов возвращен в свое личное хозяйство.
Секретарем Еланского райкома партии стал Ан-
дрюха Сверчков. Геннадий Сиволобов направ-
лен в депо учеником слесаря на длительное
классовое перевоспитание. Редактором «Крас-
ного набата» назначен с почетом переведенный
из Чилябы Матюшка Свищев.
Большая группа окружных и краевых деяте-
лей должна была искать свои новые судьбы.
И только Мирон Ермолаевич устоял на своих
коротких толстых ногах во время всего этого
землетрясения. И не только устоял, но и пошел
вверх...
Желая разгромить наконец коммуну и укре-
пить свой «устой равновесия», он, как изве-
стно, возбудил неслыханную доселе продоволь-
ственную трясучку, вызвав бешеный огонь не
только на коммуну, но и на себя. Мирон Ермо-
лаевич до конца терпеливо сносил обвинения в
благодушии, в ротозействе, в ретивом коллек-
тивизаторстве. Находясь в полевых вагонах,
Каминецкий в течение трех недель держал Па-
расюка около себя для разного рода справок,
ежедневно распекая его не паживо, а на
смерть.
Были минуты, когда Мирон Ермолаевич,
рискуя всем, стоял на. краю пропасти. И все ж
коммуну не разгромил и свой «устой» не спас.
Он рухнул, вызвав во всем крае клубы пыли,
тучи пепла, ворохи щебня. Разбитый, люто оз-
лобленный, он шел теперь вверх в ореоле по-
страдавшего от недооценщиков еланского кол-
лективизатора. И скоро оказался в Москве на
высоком посту члена правления так называемого
колхоз-центра. Не кто иной, как Каминецкий.
так долго распекавший его и затем с трудом
удержавшийся на своем посту, и ввел «постра-
давшего» Мирона Ермолаевича в этот кабинет
с целью демократического обновления руковод-
ства сельскохозяйственной кооперации опытны-
ми практиками. Ведь Каминецкий допустил
опасный промах в оценке еланских событий, а
Парасюк оказался дальновидным практи-
ком.
Входя в свой новый большой кабинет, Ми-
рон Ермолаевич не обманывал себя. Сказав од-
нажды: «Пусть погибнет все, а я останусь», —
он ясно и твердо сознавал свой удел. И какую
бы бешеную трясучку ни возбуждал отныне
Мирон Ермолаевич, он только неуловимый мик-
роб. Он как никогда уверовал теперь в свою
приспособленность и веру. Приспособлен и без-
жалостен был Мирон Ермолаевич.
Достаточно было одному из журналистов,
после выступления «Правды» часто писавших
о Елани, неблагоприятно упомянуть кредитку,
как Мирон Ермолаевич, поддержанный чьей-то
мощной рукой, немедленно разразился большим
письмом в «Ивестиях».
«Я полностью присоединяюсь, — писал
он. — Недооценка была. Зажим был. Со всех
сторон был зажим. Я только добавлю фактов.
Вот первый факт. На округ прислано три-
дцать два трактора, но все эти тракторы окруж-
ные организации сгрудили в одном полукулац-
ком пригородном районе. А когда едешь по ули-
цам села Большая Каменка, веселые граждане
распевают:
Мы не сеем, мы не жнем.
Базой тракторной живем.
Разве это не безголовая, в самом деле, по-
литика?
В прошлом году, когда составляли планы
снабжения кредитами и машинами, я вынужден
был две недели околачиваться в окружных и
краевых учреждениях, возглавляемых Кириллой
Ратомским, Акакием Буйновым, Панфером Брю-
хановым, Абрамом Зускиндом-Боротынским, и
ни одной машины не получил. А кредит оказался
окургуженным на семьдесят процентов. Я изви-
няюсь перед читателем, что еще упомяну нема-
ло фамилий. Пусть народ впрок запомнит их...»
И ’ тут Мирон Ермолаевич с редкой беспо-
щадностью начинал сечь головы своих друзей
и послушников, преданно создававших ему ког-
да-то славу предприимчивого хозяйственника,
видевших в нем опору и надежду края. Точные
выдержки, даты и номера его «умоляющих»
заявок и прошений, кем и когда они рассмот-
рены и отклонены, действительно звучали в га-
зете как неопровержимые изобличительные
факты. Он, конечно, не сообщал, что после каж-
дой такой официально «умоляющей просьбы»
ехал в край и говорил «возглавляющим» свою
неофициальную, но неизменную фразу: «Мне,
конечно, машины и кредиты нужны, беда как
нужны, задыхаюсь без кредитов . и машин, но
ежели где нужней, — пожалуйста. Я как-нибудь
обернусь. Может, опять копну местные ресурсы».
После этого письма его друзья и послушники
летели с должностей, как раки из опрокинутой
корзины,
Приезжая потом в Москву с жалобами и
апелляциями, его бывшие послухи говорили Ми-
рону Ермолаевичу:
— Что ж это ты, Мирон... Ты давал чест-
ное слово обойтись местными ресурсами. Мы
слушали тебя.
— Ну и дураки, — простецки отвечал Ми-
рон Ермолаевич. — В политике нет честного
слова, а есть хвакт. Документ. А ежели вы к
тому же были послухами нижеподчиненного, так,
значит, вы были не на своем месте. Выходит,
правильно сделали, что вас скинули. И я не
могу ублаготворить. Хоть зарежь — не могу.
Мне нужны деловые люди.
99
«...Что же касается моего последнего высту-
пления в коммуне, — говорил Мирон Ермолае-
вич в своем письме, — то и тут приходится соз-
наться: хоть я и не считаю его на все сто про-
центов правильным, но у меня были основания
подумать, что коммуна качнулась к уравнилов-
ке. В это время она производила уравнение
добра. Может быть, это моя, не во всем пра-
вильная, критика и помогла малость коммуне
обойти опасное место. А что уравниловка была
и есть опасным местом на лучезарном пути кол-
хозного движения — это непозволительно не
знать и товарищам журналистам.
Так что, — заканчивал свое письмо Мирон
Ермолаевич, — была, говорю, недооценка. Был
зажим. А может, кое-где есть еще и сейчас».
Так активно вживался Мирон Ермолаевич в
свою новую судьбу.
Между тем жизнь в крае, словно все еще
сотрясаемая подземными толчками, вновь и
вновь перетасовывалась, искала наиболее совер-
шенные, наиболее удобные для человека формы.
Образованный колхоз-гигант просуществовал
недолго. Сами руководители, только вчера меч-
тавшие создать его, быстро поняли, что таким
колоссом руководить трудно. Вместо гиганта в
степи возникали кустовые колхозные объедине-
ния снабженческой и сбытовой кооперации.
После своей статьи Огнев вторично ехал сю-
да уже на спаде страды. И ему казалось, что тут
еще ничто не улеглось, ничто не устоялось,все
еще находится в движении. Создавалось впечат-
ление, что здесь сама природа пылающего сухо-
вейного лета творила контрасты. Всюду вдоль
дороги — уборка многолюдными ватагами или
пахота в двадцать и сорок плугов, кое-где из-за
увалка вдруг просюрчит, как какой особо голо-
систый сверчок, трактор, а рядом, на отдельных
небольших загончиках, копошатся жуки-одино-
ки... Единоличники. Что ни ближе к Курье —
контрасты резче. Общий тон курьинских по-
лей — подпалый, белесый. А справа от доро-
ги — все уже убранное коммунарское поле —
густо-коричневое, переходящее вдали в побле-
скивающую перед солнцем черную пашню,
откуда степь' оглашается сюрчаньем пятерки
тракторов, пробивающихся в глубь целины за-
курганной.
Слева в белесых полях — не густы кресты
снопов, кое-где — небольшие клади. А справа
от дороги, всего в двух сотельниках от причуд-
ливого сооружения — крытого тока — три гро-
мадные башенные клади, будго три золотых
собора, поставленных рядом. Одна из кладей
еще не завершена. На нее подаются снопы свое-
образной лебедкой, похожей на колодезный
журавль. Вдали из понизовья высится четвер-
тая кладь.
В самой Курье тоже контрасты. При въезде
со стороны поля снесен целый квартал домов.
А к подворью Захара Щербакова пристраива-
ются какие-то длинные клеткообразные срубы,
как гигантские пчелиные соты. Видимо, комму-
на вклинивается в саму Курью. По центральной
улице многие дома покрыты свежим тесом.
А есть и заново поставленные. Стоят они све-
жерубленные, прихрабленные. А дома богатеев,
когда-то гордые и выпиравшие из общего серого
фона деревянной Курьи, кажутся запустелыми.
Ворота и калитки их демонстративно настежь
раскрыты. Ветерок гоняет по дворам птичий
пух и пыль. И только дом самого Петра Егоро-
вича, мрачный, темно-зеленый, наглухо закрыт.
Не только ворота, но и ставни заболтованы. И
ни одного живого голоса не раздается из этой
замершей крепости.
Ставни дома культурника Глазова также
были прикрыты. Одна створка, видимо, сорван-
ная ветром, скрипела, качаясь на одной нижней
петле. Красные ворота его крытого двора были
раскрыты. Открыты были ворота и на задний
двор. Из этого просвета веяло на дорогу чем-то
враждебным и злым Все оттуда говорило: в
этом бывшем дворце чудесных глазовских ры-
систых и битючных пород ничего не осталось.
Поравнявшись с братской могилой, Митька,
попросив шофера занести его портфель и плащ
в дом Малкиных, высадился из машины, взо-
шел к камню и сел на скамейку лицом к род-
ному озеру. Спокойное и могучее, оно высоко
вздымалось и кланялось могиле.
Посидев у камня, Митька прошел береговой
тропой до самого омута. Собрав в молодом та-
ежнике маленький букетик васильков, он поло-
жил его на зеленый бугорок могилы Сазония
Петровича Федотова. Постояв над ним, заложив
руки за спину, Митька повернулся в сторону
Белухи — не сохранился ли, действительно, об-
раз его на скале Нет, черты Сазония Петровича
разобрать было трудно. В складках и морщи-
нах камня уже зеленела какая-то молодая по-
росль. А над ней вились хлопотливые ласточки.
Когда тропка между сосенками вывела Ог-
нева к залитой солнцем площади коммуны,
Марья выходила из клуба после торжественных
крестин своего махонького Сереги.
Об ожидании этих крестин Митька слышал
еще в предыдущий приезд. И вот только теперь,
между уборкой и молотьбой, коммунары облю-
бовали для этого достойный день.
Марья, взволнованная речами, высоко под-
няв красивую голову, спускаясь с крыльца,
торжественно несла миру своего сына. Карие
глаза и глубокие подглазицы ее блестели. Ря-
дом с ней, одетый в праздничную вышитую ко-
соворотку, смущенный шел Вадим Горев.
Они, высокие и торжественные, шли между
двумя рядами радостно возбужденных людей —
коммунаров и коммунарок. Шли к светлогла-
зому новому дому с белыми наличниками и кра-
1QQ
сивым резным крыльцом, над которым была
аккуратно нарисована вывеска: «Приют детства
и младенчества»
— Глядите, глядите, какой веселый! Моло-
дец, Серега! — приветствовали люди креще-
ного. — Здоровья и отцовской силушки тебе,
молодой коммунар!
А махонький Серега, рыженький, одетый в
розовую распашонку, тараща веселые, громад-
ные отцовские глаза, раскинул навстречу людям
пухленькие руки, словно хотел обнять мир, в
который явился коммунаром. Счастливый, не-
понимающий, может быть, он выкрики людей
принимал за приглашение к игре — ведь на игру
он, полугодовалый, уже отзывался, — тогда как
коммунары всерьез желали ему счастья в
борьбе.
На крыльце приюта нового коммунара жда-
ла в белом фартуке и таком же чепце заботница
Марфа.
Передав тетке Марфе потянувшегося к ней
Серегу, Марья ушла вслед за ней в приют, а
Вадим Петрович нехотя сел на крыло крыльца
и вытер блестевший лоб.
Коммунары, расходясь, продолжали весело
шуметь о том, чтб Серега будет такой же ры-
жий и большой, как Вадим Петрович.
Какой-то командировочный, с остроносым
безусым лицом, с модной светлой бородкой, на-
поминающей урезанные бакенбарды, в сером
мятом костюме и с большим портфелем в руках,
быстро отделился от разномастной толпы
ходоков и экскурсантов, подошел к Го-
реву.
— Вадим Петрович, Вадим Петрович! —
заторопился он..— Задержите людей. Дайте мне,
наконец, возможность поговорить с ними о на-
правлении вашего хозяйства. Нельзя вам про-
должать примитивную крестьянскую универсал-
ку. Мы в колхозцентре решительно полагаем,
что вам нужно специальное животноводческое
направление. Это современно и прогрессивно.
Вадим Петрович, Вадим Петрович!—дергал он
за полу рубахи Горева.
Горев, заметив его, весело улыбнулся и под-
нялся на ноги.
— Ну, братцы! — обратился он к коммуна-
рам. — Отпраздновали молодое пополнение...
Днями еще будет трое крестин и две свадьбы,
а сейчас по работам пора. А то, глядите, вот-
вот хрыч вернется с поля, он нам задаст за
такую праздность, — и сошел с крыльца.
— Вадим Петрович, Вадим Петрович! — не
отставал от него командировочный. — Задер-
жите людей. Иначе я сам буду говорить с ними
у срубов.
— Сам ты не будешь с ними говорить, то-
варищ Дейкин. Не разрешаю, — направляясь к
Федотовскому дому, добродушно басил Горев. —
Нековда сейчас, мил человек, нековда. Вот завт-
ра поеду в лес, новую делянку глядеть, пожа-
луйста, поезжай со мной. Можешь хоть целый
день меня агитировать. Я словом не обмолвлюсь
против.
— Критики боитесь?
— Не критики, а бесполезного разноголосья
не хочу.
— Мало ль что вы лично не хотите. Оста-
новите людей, остановите, Вадим Петрович, —
повторял командировочный, хотя останавливать
было уже некого.
Коммуна вернулась к своему обычному тру-
довому ритму. Журавлем закричала над комму-
ной мельница. Медленным полетом закружи-
лась на месте. Запыхтела, зазвенела кузница.
Где-то за конным двором, вдоль самого леса,
гулко застучали топоры, завизжали пилы. Ведь
вся тыльная, подлесная сторона коммуны все
еще строилась по «планту» Ерофея Ерофее-
вича Пискарева.
На площади то там, то сям появлялся де-
журный по коммуне Сема Егорин с красной
повязкой на узком рукаве своей короткой руба-
хи, не очень аккуратно перешитой из голубой
атласной Софочкиной кофты.
— Граждане, граждане, не мешайтесь под
ногами! — беспрерывно кричал он на ходоков
и просителей. — Не устраивайте тут мне базар-
ярмалку.
Влево от домов, поближе к озеру, завер-
шался длинный сруб ссыпки. На всей площади
перед ним, как муравьи в муравейнике, копа-
лись люди. Обтесывали бревна или распиливали
их на высоких козлах. Отовсюду пахло щепой
и сосновой стружкой.
Рядом с кузницей под свежим, еще не поли-
нявшим тесовым навесом машинного загона
главный механик коммуны Гриша Сидоркин,
загорелый, словно весь из бронзы, стоял у
школьной доски и объяснял окружившим его
парням и девушкам какую-то далеко видимую
формулу СЖ 140°.
Из открытого окна пристройки старого Фе-
дотовского дома слышалось четкое щелканье
счетов и видна была строго на пробор причесан-
ная голова хозяйки коммуны бухгалтера Поли
Хряковой.
Все это уже знал Митька и все восприни-
мал как новое, невиданное. Огнев стоял у при-
юта в толпе экскурсантов и глядел, как и они,
на коммуну. Глядел и не мог наглядеться. Ши-
роко размахнувшись, она всем своим светлым,
молодым лицом, всеми своими крылечками по-
вернулась к озеру. Стоял .и думал: вот что
могут люди, если у них есть вера и
разум.
— Митьша! — вдруг услышал Митька голос
матери из открытого окна приюта. — Иди до-
мой. Щей там похлебай или молока попей. Мне-т
самой недосуг сейчас. Мытьевой день у меня.
101
Позови остальных. Там в жеребятнике они где-
нибудь. Вместях поешьте. И пусть не бегают с
кусками-т.
Все это она проговорила так, словно Митька
никогда никуда и не отлучался. Голос ее нельзя
было спутать ни с каким другим голосом на
свете. Митька сразу почувствовал себя дома.
В родной коммуне. В родимой семье возвра-
щенным.
— Я покамест не хочу' есть, мать, — отве-
тил Огнев, обернувшись к ней, и почему-то
покраснел. — Дорогой поел.
— Ну, когда захочешь, тогда и поешь там
сам, -— проговорила она. — Да гляди, вечером-
от недолго гуляй. Завтра разбужу, как сама
встану, на сусвети.
И она закрыла окно.
«Ну ровно в детстве!» — подумал Митька.
Будто она и не изгоняла его отсюда, будто и не
пролетели эти трудные годы вдали от нее
— Слыхал, как у нас? — рассмеялся Черт-
ков, выйдя из клуба и направляясь к Федотов-
скому дому. — Это, брат, мудрей всякой дипло-
матии. Я нужен тебе, москвич? — чуть приоста-
новился он. — Если нужен, пойдем. А то скоро
и след мой тут простынет.
— Куда? — двинулся за ним Огнев.
— В Москву
— На повышение?
— А что... То и гляди загудишь в началь-
ство!.. — опять весело рассмеялся Чертков. —
Ну, здравствуй, коммунарский спецкор, — про-
тянул он крепкую руку, остановившись у крыль-
ца Федотовского дома, над которым была вы-
веска «Правление».
— А зачем вам эти вывески? На клубе вы-
веска, на приюте вывеска и тут вывеска. И да-
же какие-то своеобразные.
— Заметил! Вывески у нас не только тут,
но и на стройках. Телятник еще строится, а вы-
веска есть. У ветлечебницы только фундамент
выложен, а вывеска тоже есть. У всех срубов
есть. И законченных и незаконченных.
— А зачем они вам?
— Они не нам. Видишь, мужички с котом-
ками по всей коммуне. Ходят, тычутся, рас-
спрашивают. А вывески помогают нам рабо-
тать. Ну, зайдем в парткомнату, — толкнул он
дверь. — Теперь мы сюда перевели и партий-
ную, так сказать, и хозяйственную часть. И да-
же, как видишь, пристроили малость.
Войдя в дом и заметив, что все три комна-
ты превращены в конторские помещения, Ог-
нев спросил:
, .— А где же теперь живет Гриша Сидоркин?
— Как это где? Ведь он... И я тоже... Мы
теперь в зятьях, — опять заразительно рас-
смеялся Чертков. Открыв окна и затянув их
шторками, он сел в кресло за свой стол. — Он
живет у своего тестя Захара Степановича Щер-
бакова. Я — у своего... У Егора Ивановича
Петошина. Мы устроились будь здоров! —
озорно вскинул он кудрями, — У нас и Сам-
сонка Громов так же пристроился. Он к самому
мастеру Хрякову залез в дом. Мы тут все ре-
бята не промахи. Не то, что ты там... На ка
ком-то Щемиловском переулке. Переезжай к
нам. И тебя просунем куда-нибудь.
— Вижу — не промахи! Две стены книгами
заложил. Откуда столько книг?
— Да так, кое-где нахватал! — весело про-
говорил Чертков. — Спасибо, настоятель собо-
ра воза два подарил. Там их все равно никто не
читает.
Чертков был настроен весело. Он весь ис-
крился Живой, подвижный, он недолго про-
сидел в своем кресле. Поднявшись и расстег-
нув ворот своей черной сатиновой рубашки,
быстро прошелся по комнате. И, подойдя к Ог-
неву, сидящему в таком же самодельном, све-
жевыточенном, еще пахнувшем сосной кресле,
проговорил:
— Нет, не надо, не переезжай. Во-первых,
у нас все невесты уже заняты, а во-вторых,
ты в Москве нам еще нужен. В общем, надела-
ла нам^ делов твоя статья, — вдруг вернулся
он к первой теме. — То. и гляди, засвистишь
вверх. После нее на нас с Вадимом Петровичем
в полном смысле обрушилось доверие. Нас
избирают буквально во все окр- и крайбюро
самых различных формирований и названий.
Не обходят и центральные. О нас спорят, за
нас борются Животноводсоюз коммуну к себе
причисляет. Полеводцентр — к себе. А семено-
водческая кооперация даже машину тут у нас
держит — вот эту, что ты ехал. Держит для
разъездов по колхозам наших главных «спе-
циалистов», особенно хрыча, Гриши Сидорки-
на, Авдея Жеребилова, Захара Безбородого.
Этих просто затаскали по степи... Ну и нам с
председателем достается. Нас всё выдвигают
и выдергивают. Так и говорят: «Выдернуть
оттуда Черткова». «Выдернуть Горева».
И только Александр Георгиевич Болдырев, со-
вмещая в себе, так сказать, и секретаря ЦК, и
первого секретаря крайкома, не позволяет нас
выдергивать. Хотя и сам... не проморгал воз-
можность — меня предложил в бюро крайкома,
а Вадима Петровича — в президиум крайис-
полкома с исполнением обязанностей на месте.
— А сейчас зачем едешь в Москву, Сер-
гей Платонович?
— Сейчас... Это, стало быть, — посмот-
рел он на ручные часы, — часика через два...
К поезду Сейчас на какое-то важное совеща-
ние в ЦК по тому же вопросу... О судьбе му-
жичка. Кормильца.
Пройдясь еще по этой светлой, большой,
служившей когда-то для штопки сетей комнате,
Чертков сел в свое кресло. Задумался. Лицо
102
его сделалось суровым. Теперь впервые Мить-
ка заметил, что у Черткова над правой крутой
бровью появилась жесткая мускульная склад-
ка. Такие же складки появились и от углов
губ к подбородку, резко изменившие выраже-
ние его лица. Теперь седые, холодные виски
Черткова не казались неуместными в его порт-
рете.
— На важное... — повторил он. — Выезд
обязателен.
— На том пленуме я тоже был, — похва-
лился Митька, зарумянившись. — На галерке.
Как имеющий отношение к вопросу... Я был
на том заседании. И говорил ты... Я был потря-
сен твоей речью, Сергей Платонович, — с иск-
ренним восхищением добавил он. — Да не
только я. А что делалось в зале... Все кипело.
— Я говорил совсем не для того, Митя,
чтобы потрясать...
L— Я понимаю. А так получилось. Мне осо-
бенно понравилась стратегическая часть речи,
где ты сделал предупреждение «не прыгать в
пустоту»... Это было великолепно! От тебя
ждали «даешь повсеместную коллективиза-
цию!». А ты заговорил о собирании опыта и о
том, что еланские события вызваны беспри-
мерным многолетним опытом коммуны, а не
упали с неба. Начинать коллективизацию, где
нет такого опыта, — значит прыгать в пустоту.
Нет, это великолепно, Сергей Платонович!
—- «Великолепно»! — невесело усмехнулся
Чертков. — А помнишь реплику председатель-
ствующего? «Побольше скромности, Чертков!
Почему вам кажется, что вы, такой исключи-
тельно талантливый, можете создать район
сплошной коллективизации, а другие не мо-
гут? А вон товарищ Паразюк», — слышал, как,
он назвал Парасюка? — улыбнулся Чертков. —
«Постарше вас кооператор, а считает... Ска-
жите, как вы считаете, товарищ Паразюк?»
И Парасюк ему тут же крикнул: «Все зависит
от беззаветности!» «Слыхали, товарищ Черт-
ков? Все, оказывается, зависит от беззавет-
ности».
.— А ты слово в слово запомнил?
:— Еще бы... А помнишь, как реагировал
зал на эту реплику?
— Аплодисментами,
— Вот именно.
— Ну и что ж? А я, например, не аплоди-
ровал.
— Ну, ты нет, а другие ладошки чуть не
отбили, — грустно произнес Чертков, опять по-
суровев. — И твоя маманя эту реплику считает
чуть ли не «спасением коммунизма».
Они помолчали.
— А ты что, боишься, что эта реплика мо-
жет зачеркнуть великий опыт коммун и арте-
лей? — спросил Огнев и, не ожидая Черткова,
сам ответил: — Да, это было бы трагично.
Страна пойдет вслепую. Неужели ты думаешь,
что у нас может случиться такая беда? — пере-
спросил он, побледнев. Громадные материн-
ские глаза его как-то остановились и потем-
нели.
— Не знаю. Он что-то всех упрекает, Ми-
тя, в нескромности. А по-моему, у него черес-
чур много власти.
— A-а, а в тебе, Сергей Платоныч, —
осторожно спросил Огнев, склонившись к не-
му, — не самолюбие говорит?
— Зачем самолюбие. Тревога. Кое-где без
всяких оснований уже' начинают подгонять му-
жичка. А иные и нам завидуют. А зависть, сам
знаешь, плохой советчик.
— Та-ак, — помолчав, вздохнул Огнев. —
Значит, ты скоро едешь?
— Да, еду...
— И хочешь высказать все эти свои со-
мнения? — с холодком на сердце, совсем тихо
спросил Огнев
— Я останусь самим собой, Митя. Этому я
научился у старших товарищей шахтеров.
И тут. У коммунаров. В этом мое счастье.
Что-то теплое и чистое, как луч солнца, и
одновременно тревожное и жестокое, как вьюга,
дохнуло на Митьку от этой сокровенной беседы.
Ему захотелось сейчас же вернуться в Москву,
чтобы быть рядом с Чертковым.
— А что, — проговорил Огнев, поднявшись
и пройдясь пс комнате. — А не махнуть ли и
мне с тобой в Москву? Как ты думаешь, Сер-
гей Платоныч?
— Что ты, Митя? — поднялся и Чертков.
И, обняв его, прошелся с ним по комнате. — Не
беспокойся. У тебя свои большие дела. Нужно
сейчас как можно больше рассказывать о нашем
опыте.
Они остановились у окна. Отсюда через си-
нее озеро виден тот крутой берег, .а прямо над
ним — сияющие на закатном солнце золотые
клади.
— Всегда трудно уезжать отсюда... Как из
родного и еще недостроенного дома... Дел столь-
ко, а тебе куда-то ехать надо...
— Я понимаю, — помолчав, проговорил
Митька, не сознавая, почему всей душой его ов-
ладела какая то сторожкая нервная зыбь. — Та-
кое подняли...
— Богатеем, Митя — глядел Чертков вдаль,
на ту сторону погромыхивающего озера. — За
миллион потянуло... Пшеничка-т, — выговорил
шахтер по-тутошнему, — на старых землях сте-
пи подгорела... Местами дотла... А у нас ком-
мунарки руки оттягивали, когда носили снопы
из-под сноповязалок, будто и вправду они зо-
лотом налиты... До последнего колоска учтена
наша пшеничка Госсемфондом как семенная
драгоценная элита... Надежда степи Еланской —
103
вон те клади. Ты думаешь, зачем, ишь как друж-
но, окружили мужички нашего председателя? —
опять повеселел Чертков, кивнув на группу
крестьян, остановивших Горева против окон. —
Ты думаешь, о чем они хлопочут?
— Просятся и советуются.
— И то и другое. Но • главное — семена.
Это его окружили председатели молодых кол-
хозов и единоличники. Слышишь? Слышишь,
что он им басит? «Поспособствую»... Слы-
шишь? — по-мальчишески радостно повторял
Чертков доносившиеся с улицы слова Горева. —
Слышишь? «И тебе поспособствую...», «Сда-
вайте прошения Ерофею Пискареву...», «Ладно,
так уж и быть, поспособствую». Ты слышишь —
«поспособствую». Вот тебе, Митя, и Вадька
Рыжий — «поспособствую»!
В дверь постучали.
— Ну вот, это уже к нам идут за способ-
ствованием. Обошли все начальство, а теперь
к партийному секретарю. — И, толкнув дверь,
пригласил: — Прошу, тут открыто.
В комнату вошел широкоплечий, в кружок
подстриженный сивобородый человек. Он в ле-
вой руке держал картуз почему-то с красным
околышем, в правой — листок бумаги
— Мир вам, — низко поклонился он.
— Мир и вам. Садитесь, — указал Чертков
на стул.
— Нековда сидеть. Я к вам, гражданин
Чертков. На скоростях. __
— Слушаю вас, Савелий Игнатьевич.
— Гурьяныч, — поправил вошедший.
— Да, Гурьяныч. Я знаю вас. Вы с Заячь-
ей заимки.
— Так точно. Вот я прошение принес. Но
поначалу хочу от вас подтверждение иметь. Кол-
лектив — сходное дело. Это мы понимаем.
А сколько я получать буду?
— По способности. И по навыку. По-разно-
му у нас получают. Но не меньше двадцати.
Вы, пожалуй, полеводом сможете быть. У вас
хорошее хозяйство. А это уже на сорок потя-
нет. Так мы у себя подсчитали.
— Это подходяще будет. Таким случаем
вот мое прошение.
Чертков взял бумагу, прочитал вслух:
— «Прошение.
Прошу принять меня в общее хозяйство.
Имею четырех рабочих скотин, три коровы,
бабу и пять ребятишек. Старшой в женихах хо-
дит. Работящий. Савелий Гурьянов Петрищев».
— Ну как? — спросил Петрищев.
— Хорошее прошение, Савелий Гурьяныч.
Только в коммуну прием закрыт.
— Как так могет быть?
— Разрослась, Савелий Гурьяныч. Трудно
управлять хозяйством.
— А Безбородого-т приняли. Чем он меня
лучше? Что по хозяйству, что по урожайности.
— Ну, Захар Степанович фактически уже
давно наш. Дочь его, Леночка, с нами залежь
поднимала.
— А «давно» ли «ваш» Захар Степаныч
колготил нас всех насчет выселения Вадькиных
вертопрахов, прости господи!
— Ну, Савелий Гурьяныч, кто старое по-
мянет, тому глаз вон. Мы по такому закону
живем.
— Оно, конешно, православный закон. Но
а как же мне быть?
— Да такого, как вы, любой колхоз с по-
четом возьмет. Ваша заимка, — быстро взгля-
нул Чертков на карту района, висящую на сте-
не, — граничит, кажется, с колхозом «Красная
роща»? Ну да. О-о, да там же у вас председа-
тель — голова! Наш старый коммунар Петро
Нехаев А если в «Красную рощу» не хотите,
вступайте в артель «Маяк». Членом правления
там тоже наш старый коммунар Гриша Сидор-
кин. В случае чего, свои люди — сочтемся!
— Выходит? — мялся на месте Петрищев.
— Выходит, Савелий Гурьяныч, беритесь
сами артельное хозяйство создавать! Новое,
молодое!
— Новое... Молодое... —’задумался Петри-
щев, почесывая за ухом.
— Чаво там, Савелий, — раздался голос из-
за занавески открытого окна. — Все ясно... Не
хочуть нас...
— Кто это? — улыбнулся Чертков.
— Это родичи мои... Хуторские... Новое,
говоришь, значит... Нсналаженное. А малое из
одного хутора можно?
— Можно и малое.
— Выходит, можно и малое Это надо поду-
мать... Сурьезно подумать...
Будто отяжелев, крестьянин опустился на
стул. На другой аккуратно положил свой ста-
ринный картуз, тут же основательно распола-
гаясь подумать, уже не обращая внимания на
присутствующих в комнате. Чертков и Огнев
весело переглянулись. А хуторянин вытащил
из нагрудного кармана толстовки маленькие сче-
ты. Однако, не успев прогнать на них одну-две
костяшки, загнуть один-другой палец, недо-
вольный поднялся.
Хриплый пьяный голос неожиданно ворвал-
ся в парткомнату, оглашенно распевая песню:
Эх-х, пропадай моя телега,
Все четыре колеса.
Ничего-то мне не жалко,
Полечу на небеса.
— Видишь, Митя, и такие концерты у нас
бывают, — смутился Чертков и повернулся к
хуторянину.
— Это что, тоже ваши родичи, Савелий
ГурьянЪш?
104
— Нет, что вы... — нахмурился Петри-
щев. — Это сам Тимофей Афанасьевич Глазов
веселится. Какой человек рушится.
Оба, Чертков и Огнев, так были удивлены,
что невольно подались к окнам.
— Мир вам, — не желая встретить здесь
Глазова, заторопился благопристойный хуто-
рянин. — Извиняйте.
Вышел и как раз на крыльце, грудь в
грудь, столкнулся с пьяным Глазовым.
— A-а, Савка, серая борода! — кричал Гла-
зов. — На поклон приходил! На поклон! Гля-
дите, Савка на поклон приходил! А вот и я
иду! Я, Тимофей Глазов! Пропадай моя телега,
все четыре колеса! — куражливо пел он уже
в доме, толкаясь то в одну, то в другую
дверь. — Ничего-то мне не жалко. Полечу на
небеса!
И, опираясь на косяк двери и не входя в
комнату, поздоровался:
— Здравия желаю, коммунист Чертков. Ты
видишь меня, Сергей Платопыч? Это я... Ваш
знакомый, Тимофей Афанасьич... Бывший
культурник Глазов... Ну что молчишь, Сергей
Платоныч? Не узнаешь? Я бывший Глазов...
Позвольте войти?
— Пожалуйста, войдите, Тимофей Афа-
насьевич, — сдержанно проговорил Чертков и
сел в свое кресло.
— Я не Тимофей Афанасьич. Я бывший
Тимофей Афанасьич... — войдя в комнату и
качнувшись,' он тут же сел у порога на стул,
вытянув ноги в хромовых выпачканных гли-
ной сапогах.— Ныне я Тимошка... Безлошад-
ник Тимошка... А это еще кто тут? — всматри-
вался он из-под навеса бровей в Огнева, стоя-
щего у окна. — A-а, и это понятно кто... Это
один из марфиненков... Тоже порода... На
Брюссельской выставке можно показывать...
Митька с изумлением, почти не веря своим
глазам, смотрел на человека, уважаемого с дет-
ства, теперь патлатого, одетого в порванную ко-
жаную сафьяновую жилетку и такие же сафь-
яновые, порванные на коленях, брюки. Пьяный,
куражливый, он нет-нет да полоснет из-под
щетины бровей острым глазом, прожжет огнем.
Он вроде бы нарочно зло дурачился.
— Зачем пожаловали, Тимофей Афанась-
евич? — спросил Чертков.
— Га, — усмехнулся Глазов. — Непонятно
вам, ли чё ли? Свой к своему.
— Какой же вы нам свой?
— Я обеднячился... Самообеднячился...
И извольте меня принять в коммуну.
— Тимофей Афанасьевич, вы знаете лю-
дей, кому вы вгорячах «раздарили» маточное
поголовье?
— Извольте принять меня в коммуну.
— Ведь вы по натуре человек творческий.
Неужели вам не жалко трудов своей жизни?
— Извольте принять, меня в коммуну.
Я самый маломощный бедняк.
—. Мы вынуждены сами искать ваших ма-
ток и производителей по всей степи. Есть за-
думка, Тимофей Афанасьевич, создать госко-
нюшню, особенно единственной в своем роде
вашей битючной сибирской породы.
— И меня' туда, в госконюшню-т?
— Да, если хотите.
Это, значится, служить? Что изволите,
ваше комблагородь? Ну, нет. Я и в русском
корпусе-т в самой Франции вольным ремонте-
ром служил. Извольте принять меня в комму-
ну. Вы понимаете меня, о чем я говорю? —
поднялся он и, шатаясь на некрепких ногах,
направился к столу. — Извольте принять меня
в коммуну, — повысил он голос. — Я круглый
бедняк. Его превосходительство безлошадник.
Не имеете права. Вы слышите, коммунист Черт-
ков? Извольте принять меня в коммуну.
— Тебя не токмо в коммуну, Тимофей Гла-
зов, тебя на порог пускать нельзя, — вошел в
комнату Горев. — Тебя судить будем нашим
народным судом за погубите л ьство.
— Это кого судить? — обернувшись посре-
ди комнаты, полоснул Глазов из-под щетины
мутным, горящим. — Это меня судить! Бывше-
го Глазова! За его бывшее добро! Ты кто та-
ков? Хочу ем, хочу псу брошу! Нет больше
культурника Глазова! Есть Тимошка-бедняк! Его
превосходительство безлошадник!
— Убирайся отсюдова. На тебя стыдобно
глядеть.
— Да кто ты таков! Tbi Вадька! Ты есть
Вадька Рыжий! А я ветрогон Тимошка! Мы с
тобой поквитальные братья! Самые горемыш-
ные братья! Дай я тебя поцелую! — вдруг на-
двинулся он на Горева, раскинув руки и рас-
топырив пальцы, как клещи. — Вадька, дай я
тебя поцелую! — повторял он.
Горев, потемнев лицом, отступил.
Но Глазов, загребая руками и по-бычьи со-
гнув шею, упорно валился на него. Казалось,
он в своем чумовом, злобном отчаянии хочет,
если уж не помериться силами, так надосадить,
опакостнть Горева этим пьяным, страшным ло-
бызанием.
Как Чертков, так и Огнев, еще не зная,
что делать, поняли — пьяный хочет подраться.
Они во все глаза глядели на Горева.
— Дай я тебя поцелую! — еще более очу-
мело валился Глазов на Горева, прижимая его
к задней стене. — Облобызаемся давай! Что нам!
Я такой же. Было и нету! В моих конюшнях пу-
сто! Ни храпа, ни ржанья... Ветер гуляет по
конюшням. Что нам! Давай облобызаемся! Чего
нам! Нам все равно! Эх-х! Пропадай моя теле-
га, все четыре колеса. Ничего-то мне не жалко.
Полечу на небеса.
105
И вдруг, ослабнув, он упал на грудь Го-
рева и горько разрыдался. Он пел и рыдал:
— Ничего-то мне не жалко. Полечу на не-
беса. Ох, граждане, — оттолкнувшись от Горе-
ва, он качнулся на средину комнаты, обливаясь
слезами, — ох, граждане! Пропадай моя телега,
все четыре колеса.
Огнев подставил ему кресло, и он упал в
него, рыдая.
Посидев, так, поплакав, он рывком под-
нялся. \
— Пойду я, раз отвергнут, — проговорил он,
ни на кого не глядя. И вдруг расхохотался: —
Ха-ха-ха-ха! Я отвергнут! Бывший куль-
турник Глазов отвергнут! Ха-ха-ха-ха! — ша-
таясь из стороны в сторону, вышел он в кори-
дор, направляясь к крыльцу. — Прощай, ком-
мунуист Чертков! Прощай, мой бывший знако-
мец Сергей Платоныч! Не скоро увидимся.
К дочери уезжаю. В гастроли буду ездить. Эх-х!
Пропадай моя телега, — запел он, проходя уже
мимо окон парткомнаты, — все четыре колеса.
— Вот тебе проблема, Митя! — горячо про-
говорил Чертков, бледный, глубоко смущен-
ный, стараясь заглушить неприятный голос
культурника. — Проблема Глазова. Это не про-
сто тема «экспроприации экспроприаторов». Это
в миллионы раз сложнее.
-— Я отвергнут, граждане! — не успокаи-
вался Глазов, подойдя на улице к группе гла-
зеющих ходоков. — Я, Тимошка бедняк, отверг-
нут коммунистом ЧерткЪвым. Эх-х! Иичего-то
мне не жалко. Полечу на небеса!
— Вот он. И жалуется, и одновременно
угрожает. А ты, председатель, — выйдя из-за
стола, громко похвалил Чертков, по-прежнему
стараясь заглушить голос пьяного, — вел себя
отлично. Я боялся, что ты возьмешь его за ши-
ворот. И тогда б, как говорят, этого крику не
обобрался. Ходили б мы с тобой в его крике, —-
рассмеялся он, — как коза в репьях.
— Просить будет, — продолжал на улице
жаловаться Глазов, казалось, стараясь, чтобы
его услышало как можно больше людей, —
не пойду! В ногах ползать будет — тоже не
пойду!
— Однако, братцы, — уже в сердцах, пре-
одолевая навязчивый, явно мучивший его голос
«самообеднячившегося», — мне, видно, пора
в дорогу... Вон и моя старуха бежит. Наталья
Егоровна, — взглянул он в окно, за которым
всё еще куражился Глазов.
Быстро вошла Наташа, одетая в белую с
синим горошком кофту и черную узкую юбку,
— Здравствуй, Митя! —протянула Наташа
свою красивую тонкую руку. — Рада тебя ви-
деть в родимом доме. Пошли, Сережа,—твердо
проговорила она. — Твои бумаги и все, что
нужно, — уже в машине.
Она это говорила быстро. Чувствовалось,
что ей также было глубоко неприятно веселье
Глазова, и она, казалось, хотела как можно
быстрей увести своего Сережу от этого неожи-
данного гостя.
— Запомни, коммунист Чертков, — просу-
нул Глазов патлатую голову в окно,— я еще
не закончил разговор с тобой. Запомни, Сергей
Платоныч, — не закончил. Я еще вернусь из
гастролей. Это тебе говорит, — пьяно улыбал-
ся он, — ветрогон Тимошка! Его пропойное ве-
личество безлошадник! Запомни. Ничего-то мне
не жалко. Полечу на небеса! — запел он и ото-
шел от окна.
Наташа закрыла окно.
— Пошли, Сережа, — построжев, прогово-
рила опа. — Вон и машина подошла,— и зато-
ропилась 'из комнаты.
За ней последовали все остальные.
Открыв дверцу машины, Наташа сказала
Черткову:
—- Лезь. Чай попьем в дороге — у Сани
или у Сверчкова.
— А ты тоже едешь? Все таки едешь?
—- Я не пущу тебя одного.
— Правильно, Наташа!—обрадованно про-
говорил Огнев.
Чертков, улыбнувшись, посмотрел на Го-
рёва. ,
— Это согласовано, Серега, — отозвался
тот. — Возвращенья вам с победой.
— То-то в спешке засовываете меня в ма-
шину. Ну ладно! Мне так еще лучше!
— Глядите, глядите, — кричал Тимофей
Афанасьевич Глазов помольцам отъезжающим от
коновязи, — коммунист Сережка Чертков со
своей красавицей супругой на прогулку в «фор-
де» едет., Не то что мы, безлошадные. Даже
бывший культурник Глазов во время опо-т не
имел такого удовольства.
— Совсем развеселился круглый бедняк
Тимошка, —проговорил Чертков. — Я думаю,
Вадим Петрович, нужно продолжать разыски-
вать его Буяна, ну и” маток.
—- Само собой.
— Очень хорошо!
Торопливо, на скорую руку, словно ему
была непереносима эта процедура расставания,
Чертков переобнялся со всеми и захлопнул за
собой дверцу.
Машина, повернув в молодой таежник, так
быстро скрылась новой береговой дорогой, что
Митьке показалось, будт'о она нырнула в озе-
ро, а фыркнувший звук ее канул в прибой.
У Огнева нс проходило состояние сторожкой
нервной зыби.
Рядом, словно не в силах вырваться из
круга навязчивой мелодии, все еще отчаянно
зевал свою песню Глазов, теперь уже в одино-
честве маяча у коновязи.
106
Провожающие постояли на месте, помолча-
ли, глядя на закат, и Митька произнес:
— Вот и от солнца остались одни ушки да
рожки... Только туман над озером, из крови
будто... и облако вон из крови.
— К большому ветру это, — определил
.Горев. И вдруг раздраженно крикнул: —Де-
журный! Сема!
— Я тут, — робко ответил Сема с крыль-
ца. — Я давно тут.
— Проводи этого песельника, не видишь,
как сумно вечереет. Сейчас шабашить будем.
И пошел в сторону сруба ссыпки, на кото-
рый навешивались стропила.
Огнев последовал за ним. А Сема направил-
ся к Глазову.
Подойдя, взял под руку склонившегося на
коновязь Глазова.
— Пойдем, Тимофей Афанасьевич. Не
велено.
— А-а, — отходя от коновязи, вглядывался
в Сему пьяный. — Муж красивой Софочки. Ты
кто? Ты никто. У тебя нет фамилии и отечества.
Ты просто муж известной Софочки. Хочешь,
я тебе подарю какую-нибудь рубашку и жилет?
Я тоже сейчас никто. У меня теперь нет фами-
лии. Я бывший Глазов. Давай споем. Пропадай
моя телега. Все четыре колеса...
— Не пой, Тимофей Афанасьич... Не веле-
но, — вел его под руку Сема, выходя на до-
рожку вдоль берега между кустами. —Нельзя.
— Не рлушай, Сема, пой. Люди жестоки,
пой... Люди — звери. Страшней зверей, — об-
няв Сему, послушно шел Глазов в оседающие
между кустами сумерки. — Ты знаешь Про-
хора?
— Знаю, — вздрогнул Сема под рукой Ти-
мофея Афанасьевича.
— Зверь. Лютый зверь. Коварный. Одно-
глазый. Никого не жалеет. И никого не боится.
Он боялся только эту свинью Парасюка...
А сейчас никого не боится...
— £н такой...
— И вот нынче приехал.
— Приехал?
— Да, приехал. Знать, на кого-нибудь до-
нести хочет.
— Донести? — уже дрожит Сема под тя-
желой рукой Глазова. — Он может...
— Да. Он зверь. Хочешь, я тебе подарю
рубашку и жилет. Ну, тецерь иди, — снял ру-
ку Семы Глазов. — Тут я пойду сам. Тут я не
заплутаюсь. Вот там, — показал он вперед, —-
бывший дом Глазова. Тут не заплутаюсь. Про-
падай моя телега, все четыре колеса, — запел
он, уходя в сумерки. — Ничего-то мне не жал-
ко. Полечу на небеса.
Сема некоторое время стоял на месте один
Среди темных кустов. «Он приехал!»— вздраги-
вал всем худеньким телом Сема — Он опять
приехал! Он донесет. ‘Он может». Сема думал,
он бросил свое. Сема было успокоился. Хорошо
жить начал. И Софочка стала стараться. И де-
тишки умыты и одеты. А он опять приехал.
Темный человек приехал. ’Пропадет Софочка
без Семы. Пропадет. Сема убьет Прохора. Сема
слабый. Сема пужливый. Он нынче убьет Про-
хора. Сема даже спокоен. Прохор никому не
нужен. Жизнь хорошая начинается. А от Про-
хора только вред один.
И потому Сема даже спокойным вернулся
в коммуну. Сдал на ночь дежурство самому
Авдею Романовичу Жеребилову. Выждал, ког-
да уснет настаравшаяся нынче Софочка. Сунул
топор под рубашку и осторожно вышел в чер-
ную ночь, успокоившую людей. И пошел Сема
по полесице, по лугам, мимо дома Тимофея
Афанасьевича Глазова в самую дальнюю
окраину Черной Курьи. И вошел в разва-
люху.
Перед тусклым светом коптилки сидел
Прохор.
— А-а, — скосился Прохор, — явился-таки.
Сколько еще ждать от тебя дела?
— Не могу я их тронуть, — сказал Сема,
прижимая задрожавший топор. — Добрый я.
— Трус ты паршивый. Вот ты кто. Ну, бес
с тобой. Снимаю я,с тебя это дело. И поручаю
совсем легкое. Сделаешь это — ты свободен.
— Какое дело?
— Для тебя это легче легкого.
— Какое дело?
— Петушка подпустишь к кладям ком-
муны.
Вскрикнув, Сема отшатнулся. Нет, не знал
еще Сема страха и ужаса —• так вот он.
— Н-на тебе, сволочь скаженная’ — со всей
силой взвел Сема над головой Прохора сверк-
нувший топор. И напрягся всем телом. А топор
не подчинился. Его держала чья-то рука из-за
спины Семы. Там в темноте дышал третий
человек.
— Хи-хи-хи, — тихо засмеялся Сидор-
кин. — Вот ты какой герой! А говоришь, доб-
рый. Ишь ты, на что он способен! Хи-хи-хи, —
привстал Прохор, хихикая в глаза Семы. —
Вот оно что-о!
А Сема не слушал его. Он в это время
думал, как будет переживать Софочка, когда
узнает, что Семы больше нету... Бедная, бед-
ная красивая Софочка...
Раздался тупой холодный удар. Сема упал
мертвым.
Прощай, добрый, слабый Сема! Завтра на
берегу озера найдут твою атласную рубашку,
перешитую из Софочкиной кофты, и отнесут ее
Софочке. Прощай, добрый Сема, Мы запомним
тебя навеки.
107
* * ★
I
Ночь черная, как грач...
Чуткая, как глаз...
Степняк, клочковатый вихрастый и пыль-
ный, как цепной барбос, визгнет, рванет непри-
ютно-болтающуюся ставню на доме Глазова —
и в конуру. Зарычит, звякнет цепью, сорвет
лоскут надоедливо ноющей жести с крыши ста-
рой часовни и опять куда-то в конуру...
И опять тихо.
К полуночи, жадный, свирепый, вихрастый,
сорвался с цепи и, обезумев от радости, пошел
бесноваться по полям, переворачивая тощие
крестьянские клади, разнося ометы...
Почти одновременно начало краснеть, вро-
де наливаться кровью, черное хмарное небо,
а всего через какую-нибудь минуту нависло над
землей грязно-огненным абажуром.
Испуганно захохотал колокол с чернокурь-
инской каланчи. Тут же вслед за ним бить спо-
лох начал большой колокол собора, слышный
за семьдесят верст округ.
Огонь, словно гигантский красноперый стер-
вятник, насел и начал раздирать золотые ком-
мунарские клади.
Искры, целые огненные полотнища зло за-
метались над побагровевшим озером.
Коммунары все, как один, кроме дежурных
по усадьбе, бросились вокруг застонавшего
озера.
Леночка Щербакова, 'накинув на себя ка-
кую-то кофточку, подпоясавшись патронташем,
кинув за спину ружье, вскочила на Кра-
сотку.
«Милая моя, — зашептала она, прижав-
шись к шее своей любимицы и схватившись за
гриву. — Родненькая моя... Беда... Беда, моя
ласточка... На помощь... На помощь нашему
Гришаке... Наш Гришака дежурит у четвертой,
заовражной, клади... Она еще не горит... Еще
не горит... Вон макушка ее» светится от пожа-
ра... На помощь... На помощь...»
Чуткое животное, не касаясь з^мли, без
поводьев, спрямляя дорогу через кусты, минуя
объезд и горбатый мостик, на одном дыхании
перенеслось через Галочий ручей. И в то время
как Красотка оттолкнулась задними ногами от
навислой кручи на Лой стороне, круча рухнула
и пошла вниз с выступа на выступ.
Горев, не огибая озера, в самом узком месте
его, у Белухи, в одних сподниках, как был в
постели, прыгнул с обрыва в клокочущую баг-
ровую пену. И ни он сам, и никто другой не
смог бы сказать, какие силы спасли его. Как не
растоптали, не размяли, не расхлестали Вадима
бешено дыбившие по всему озеру, гривастые
огненные кони. А может быть, они-то, безумные,
мечущиеся, дикие, и вынесли его на тот берег.
И дело не в том, что Вадим Петрович за свою
108
рыбацкую жизнь знал родное озеро, плавал и
нырял не хуже рыбы. Нет, бывают минуты,
когда человек, не задумываясь, совершает не-
возможное с помощью самой природы.
Взбежал на кручу Вадим Петрович и отшат-
нулся. В глаза пыхнул жар.
В воздухе — угарный, острый запах пере-
печенного, горелого хлеба.
Все три клади, пыхтя, гудели огнем. Крас-
ными языками лизали багровые, как кровью на-
литые, тучи.
Приблизиться к кладям было уже невоз-
можно. Огибая их, Вадим Петрович бросился к
кургану в сторону крытого тока, откуда неис-
тово бил на пожарище ветер. У самого курга-
на, закрыв глаза ладонями, стоял Володьша
Малкин — третий сын Марфы, работавший
прицепщиком в тракторной ватаге. Рубаха и
штаны на мальчике были наполовину истлев-
шими. Волосы осмоленными.
Спросил ли его Горев, как это случилось,
или сам Володьша почувствовал, что подбежал
к нему дядя Вадыпа, а только донеслось до Ва-
дима Петровича ясно:
— Я не все знаю, как это случилось. Я ни-
чего не-вижу, дядя Вадьша. Сгорели, должно,
глаза-т мои. Я выбежал из домухи-т на выст-
релы-т за Самсоном Громовым и Ваныпей Со-
рокиным — мы там спали. Мы оставили де-
журных у тракторов, а сами пришли в домуху.
Сначала я увидел, под кладью что-то засвети-
лось, а потом как поползло, как заполыхало по
кладе-т наверх. Я кинулся тушить. Сам заго-
релся. Самсон меня оттащил и вот тут поставил.
Они тоже где-то тут, — кричал мальчик, стара-
ясь перекричать рев пожара.— Ищут... А кого
тут найдешь .. Ничего невидно. Одного поджига-
теля дядя Пантелей... ну, Таракашкин, срезал...
Сеньку Рябцева... Исключенный-от из комму-
ны-т... Его не успели оттащить от клади...
Спекся(.. А Егора Ивановича Петошина и дядю
Пантелея перенесли... Вот тут они... Убит Егор
Иванович.../А дядя Пантелей стонал. А сейчас
не слышно.
В нескольких шагах от Володьши в испек-
шейся траве лежали недалеко друг от друга
головами к кургану Егор Петошин с раздроб-
ленной рукой и раной в груди и Пантелей Та-
ракашкин, раненный в живот.
Егор Иванович был мертв. Он лежал боль-
шой, непокоренный, лицом к красному небу.
А Пантелей, слабо застонав, открыл глаза, уви-
дел склонившегося над собой Горева. Он неко-
торое время, не моргая, смотрел в лицо своего
друга. Потом чуть открыл запекшиеся губы:
— Пере... передай, председатель, Аниске...
Он не договорил. Он, видимо, услышал, как
застонал председатель. Помолчал. И затем
совершенно ясно выговорил:
— Ничазо... Чаво там...
И он потянулся и навеки закрыл свои весе-
лые орочонские глаза.
Вадим Петрович не мог долго оставаться
около Пантелея и Егора Ивановича. Он вер-
нулся к Володыпе и встал с ним рядом.
— Дядя Вадыпа. ничего нельзя сделать?
— Ничего.
— Ах, дядя Вадыпа! Ах, дядя Вадыпа! —
прильнув к Горсзу, кричал мальчик. Он не
думал о своих глазах. Он думал о золо-
тых кладях. — Ах, дядя Вадыпа! Ах, дядя
Вадыпа!
— Ну рази тут найдешь кого, — выбежав
из-за кургана с винтовкой в руках, крикнул
Самсон Громов: майка на нем также выгорела
кругами. — От огня ни зги не видно.
Заметив Горева, остановился.
— У гадов был план! Определенно, был
план! — начал быстро доказывать Самсон. —
Ползли под шум ветра прямо на часового. Два
первых выстрела — в Егора Ивановича. Тре-
тий— в Пантелея, когда он выбежал на помощь
с другого боку клади... Пантелей, уже ранен-
ный, выстрелил в Рябцева... Поджигатель упал
от клади наотмашь. Откинул только зажигалку
и бензинную посудину — ружья у него не
было. Его прикрывал кто-то другой... Опыт-
ный... А может, и двое... Определенно, у них
был план. Опред...
Осекся его голос...
Не понимал себя Самсон, зачем он это до-
казывает сейчас. Посмотрел на полыхающее
отсветами лицо Горева — оно показалось ему
неживым. Вадим Петрович, обняв мальчика,
стоял недвижно. Самсону захотелось толк-
нуть, как-нибудь растормошить его и вдруг
увидел — Вадим Петрович седой. Брови тоже
белые. И Громов не решился прикоснуться к
нему. Самсон только сейчас почувствовал, как
захватил душу его ужас, и он закрйчал, не
помня себя, что-то несвязное и закрыл лицо
руками. Затих.
— С ними нельзя жить на одном поле, —
проговорил Горев, так, словно он все время ду-
мал об этом. А это — итог.
-— С кем?
— С ними.
В багровом сумраке со всех выездов Черной
Курьи, из всех окрестных сел, заимок и фак-
торий бежали и скакали на лошадях тысячи
людей с вилами и баграми.
Но, окружив пожарище, чувствовали люди
себя бессильными, униженными, ограбленными,
обездоленными.
Ничто не могло спасти урожай коммунар-
ский. Жарко он горел, будто горело золото,
будто горела не переспелая солома, а горячая
кровь, пот и горючие слезы, влитые в него
людьми, пахавшими на себе...
Молча, сурово, грозно — с баграми и ви-
лами — стояли перед пожаром крестьяне. Кое-
как одетые, вскудлаченные бегом, обдуваемые
ветром, обжигаемые жаром, они-то знали, ка-
ким трудом дается каждый колосок насущный,
каждое зернышко-солнышко... А эти клади бы-
ли им в ту лихую годину лелеемой надеж-
дой... Надеждой и милостью коммунаров и
самой божественно-доброй земли нашей ма-
тушки... .
— Пыхтит, — нет-нет да разожмутся туго
стянутые губы, нарушит кто-нибудь мучитель-
ное молчание.
— Поплескивает себе..,
— Хлещется.
— А печет-то как.
— Как в горне.
— На сковородке жарит.
— Никаких силов приблизиться, полымем
схватишься...
— Господи, помилуй нас...
— Даже дыма нет.
— Тело божие горит.
— Достаток наш, достаток.
— Жисть каша. Сама наша жисть.
— Воет себе, рев^т...
- Да-
— Эге...
— О-о-ой! Да- что же это за безумцы та-
кия! — исступленно вдруг закричал Ерошич. —
Да как же их земля-т матушка носит! Не могу
терпеть! Ой, не могу! — заметался Ерошич
перед грозной краевой толпой. — Не могу! Нет
им места средь нас! Это нелюди! Это погубите-
ли мира нашего хресьянского!
— На ком вина лежит? — гремит из тол-
пы. — Скажи, Ерофей!
•— Кто злодей проклятый?
— Кто етот изверг?
— Смерть! Смерть душегубам!
— Скажи, Ерофей, скажи!
ч Дальнейший титанический сдвиг сердец и
душ человеческих, который может вызвать
только огонь, совершился в какие-нибудь ми-
нуты.
— Сказать? — спросил Ерошич — огнен-
ный, пылающий, глаза его горели желтыми
углями, бороденка и волосы как языки пламе-
ни. -— Сказать, кто злодеи? — безумно полыхал
он перед огненной толпой. — Кто изверги?
И, взбежав на багровый курган, злой, на
все решившийся, крикнул и будто выбросил
пламя:
— Скажу!
Красная толпа шатнулась назад, замерла,
ожидая, что скажет справедливый, умный хозя-
ин Ерофей Ерофеевич Пискарев, взрастивший
неслыханный урожай. Все сотни глаз, зажжен-
ных пожаром, глядели на багровый курган, на
Ерошича.
109
— Скажу! — повторил Ерошич. — Кто от-
вергнул нашего доброго хресьянского бога, рож-
дателя хлеба насущного, кормильца рода чело-
веческого? Кто совесть высокой должности по-
терял? Кто над землей-матушкой надругался,
незасеянной оставил? Кто скот бессловесный
губит? Кто под эти клади послал с зажигалкой
сына овчинника Рябцева, а к заовражной кла-
ди сына Боброва Нестера, прибитого на месте?
Этих злодеев мы все по пальцам пересчитаем.
Вот они и есть душегубы-изверги, каких мы не
можем дольше терпеть! Зуб за зуб! Кровь за
кровь!
Ерошич, словно ужаснувшись своих слов,
покачнулся и осел на курган, схватившись за
голову^
А запылавшая многотысячная толпа, заглу-
шая рев пожара, диким табуном двинулась
на Курью, способная в своем неистовстве
растоптать на своем пути и правого и вино-
ватого.
— Смерть! ,
— Смерть поджигателям!
— Смерть душегубам!
— До единого переколотить! И выводков не
оставить! Ни мала, ни стара!
Огнев, стоявший на скате кургана, увидел, как
беспамятно накалились люди, как безумно го-
рели их глаза... Он видывал страшные кресть-
янские самосуды. Но на этот раз те же кресть-
яне были доведены до отчаяния. Огнев, чувст-
вуя, как цепенеет его тело и шевелятся волосы,
испуганно посмотрел на Горева...
Потрясен был Вадим Петрович, поседел,
как лунь, но, кажется, единственный он из
тысяч в эту минуту не потерял разум и муже-
ство. Он какое-то мгновение все еще стоял не-
подвижно. Затем вырвал у кого-то багор.
— Стойте! — выбежав на курган с багром
в руках, нечеловеческой силы голосом закри-
чал он. — Остановитесь! Кровавое пятно на ком-
муну брызнет! Берегите коммуну! Берегите,
братцы!
И только голос человека, ставшего для кре-
стьян надеждой и справедливостью, остановил
мстителей.
И снова повернулась толпа к кургану — су-
ровая, огненная, на все готовая.
— Говори, Вадька! Говори! Что с ими бу-
дем делать? Они всего достойны, кровопивцы!
— Давай, Вадька, давай приговор! Мы на
усе готовы!
— Смерть, смерть кровопивцам!
— Согласен с вами, братцы! — подхваты-
вает Вадим Петрович: он давно обдумал реше-
ние о судьбе врагов своих заклятых, но он хо-
чет, чтобы сами горящие вокруг него люди
вынесли этот свой важный приговор сознатель-
но. — Согласен с вами, братцы! — повторяет
ПО
Горев. — Враги всего достойны! Они заслужи-
ли любое возмездье! Но пусть не упиваются,
своей гадючьей радостью! — .слушает, потрясен-
ный Огнев необыкновенной мощи, горечи и
достоинства речь председателя коммуны. —
Пусть не тешутся! Мы опять бедны. Но и не-
сметно богаты! Вот оно, богатство наше! — ши-
роко раскинул руки Вадим Горев. — Это вы,
братцы, вы, трудовые люди! Этого богатства у
коммуны уж никто не отымет. Гнулся, гнулся
костяк старой ведьмы единоличья, да и хру-
стнул. На землю нашу матушку русскую
пришел новый хозяин! Возврату к проклятой
жизни нету! Мы лучше их, кровососов, владе-
ем землей. Мы работой бьем их по спесивым <
харям! Они не могут с нами на равных —
кишка тонка! Е бессильной злобе своей благо-
пристойные мироедушки обесчеловечились —
на поджог пошли! Я согласен с вами, братцы
мои трудовые, — повторяет Горев. — С ними
дольше нельзя нам жить в одном селе, рабо-
тать в одном поле... Нельзя! Но, думатца, и
крови ихней поганой нам и на понюх не надо.
— Что ж, помиловать супостатов? — раз-
дается над курганом отчаянно-горький голос. —
Помиловать?
— Нет, — быстро отвечает Горев. — Тут
надобно их как-то по-хозяйски, спокойно... Бес-
кровно убить и навеки...
— Отрешить окаянных от обчества! — вско-
чив, снова, будто огненный костер, полыхнулся
Ерошич. — Отрешить извергов!
— Отрешить и выселить всех до едино-
го! — поддержал снизу Захар Щербаков. —
Нужно спасти крестьянство!
— Отрешить! — вслед за ними повторил
Вадим Петрович. — И выселить вместе с хо-
зяйством и домочадцами за Бланку, подальше
к северу, на новые земли... Чего еще лучше!
Пусть без нас попробуют! Вот такое решенье
судьбы наших врагов будет хозяйственно и на-
крепко. Как вы считаете, братцы? — возвыша-
ет голос Вадим Петрович.
— Бот оно решенье трудной «пробле-
мы». И вот кто дает его,— думал вслух Огнев,
не сводя глаз с Горева.
— Отрешить и выселить! — заглушая рев
пожара, решает этот небывалый мировой сход,
окрашенный пожаром. — Отрешить и выселить!
— Таким случаем я буду называть граж-
дан, а вы решайте, как с ними быть, — продол-
жал вести сход Горев. — Товарищ Огнев! —
взГлянул он вниз на Огнева'. — У тебя бумага
и карандаш найдутся?
— Блокнот и карандаш всегда со мной! —.
быстро поднялся на курган Митька.
— Прошу тя, -- проговорил председа-
тель, — становись в столбу, под флаг коммуны,
записывай приговор. Итак, — поднял он ру-
ку, — слушайте, граждане! Называю первого
супостата и врага общества: Петр Егорович
Бобров!
— Отрешить и выселить! — как удар гро-
ма, слышится решенье схода.
— Отделенные сыновья Боброва?
— Отрешить и выселить!!!
— Бывший культурник Тимофей Афанась-
евич Глазов, злостно погубивший племенной
завод?
— Отрешить и выселить!!!
Пожарище разгоралось все пуще, зловеще
окрашивая собой все далеко вокруг. Тени и
блики метались между людьми, выносящими
приговор, и поэтому они в самом деле казались
пылающими. И вот эти-то огненные люди ты-
сячами голосов вслед за таким же багрово-
пылающим Вадимом Горевым повторяли: «От-
решить и выселить! Отрешить и выселить!»
А в степи закурганной, над озером и над
тайгой, тоже багровеющей всякий раз, громо-
гласно отзывалось: «Отрешить и выселить! От-
решить и выселить! Выселить.м Выселить...»
А с крыльца красного дома культурника
Глазова один человек, завернувшись в чер-
ный чапан, старательно всматривался в военный
бинокль, принесенный с действительной.
Ближе усадьбы культурника, по ту сторо-
ну Гнилого оврага, на самой скале, над обры-
вом, хищным волчком лежал другой человек.
Единственный глаз его поблескивал, как вос-
пламенение ржавчины, синим огоньком
На востоке извечный кузнец ударил по сво-
ей золотой наковальне — брызнул свет зари...
По земле русской в зареве пожара шел новый
день — свежий, молодой, русоголовый. И ду-
малось тогда: все теперь зависит от того —
поймет он значенье мук, открытии и ошибок
дня минувшего или, упиваясь молодостью, пре-
небрежет бесценным наследством. Станет бес-
памятным нищим или будет неслыханно муд-
рым, добрым и богатым.
Дмитрий Иванович Зорин
РУССКАЯ ЗЕМЛЯ
Зав. редакцией в. ильинков Редактор в. яковенко
Художественный редактор Г. Андронова Технический редактор Л. Платонова
Корректор Т. Кибардина
Фото Н. Кочнева
Сдано в набор 11/VII 1967 г. Подписано к печати 29/VIII 1967 г. А01587. Бумага 84X108,/ie.
7 печ. л. 11,76 усл. печ. л. 14 314 уч.-лзд. л. Заказ М 1079. Тираж 2 850 000, 1-й завод:
1—1 300 000 экз. Цена 29 коп. , -ч
Издательство «Художественная литература»
Москва, Б-66, Ново-Басманная, 19
Ордена Трудового Красного Знамени Ленинградская типография М 1 «Печатный Двор» имени
A. M. Горького Главполиграфпрома Комитета по печати при Совете .Министров СССР,
г. Ленинград Гатчинская ул., 26
Обложка отпечатана на Ленинградской фабрике офсетной печати № 1, Кронверкская, 7
ОТКРЫТА ПОДПИСКА
на 1968 год
НА ЖУРНАЛ «ВОПРОСЫ ЛИТЕРАТУРЫ»
Журнал публикует статьи по теории, истории, актуальным пробле-
мам советской и зарубежной литератур. Продолжая начатую работу,
в 1968 году редакция будет публиковать статьи по актуальным пробле-
мам социалистического реализма и по важнейшим вопросам изучения
истории литератур народов СССР. В редакционном портфеле — цикл
статей, посвященных 100-летию со дня рождения А. М. Горького.
В 1968 ГОДУ ВВОДЯТСЯ НОВЫЕ РУБРИКИ:
«ЛЕТУЧКА КРИТИКО В». В повестке дня обсуждение литера-
турно-художественных журналов. На первых «летучках» будут обсуж-
дены журналы «Москва», «Сибирские огни», «Юность», «ЗнамяЛ.
Дискуссионный клуб «Социология и литература»: социологические
исследования читательских вкусов и спроса; воздействия искусств на
духовную жизнь общества.
«ПРОИЗВЕДЕНИЯ, О КОТОРЫХ СПОРЯТ». В первых но-
мерах журнала состоятся дискуссии о новых произведениях В. Катаева
(«Святой колодец» и «Трава забвения»), о спектакле Театра на Таганке
«Послушайте!», посвященном Маяковскому.
В традиционном разделе журнала «Диалог поэта и критика» будут
опубликованы стихи Я. Смелякова, А. Прокофьева, Н. Коржавина и по-
священные им статьи.
«МАСТЕРСТВО ПИСАТЕЛЯ». Здесь выступят А. Арбузов,
Н. Грибачев, А. Кузнецов, М. Турсун-заде, И. Драч, Л. Мартынов, И. Сем-
пер, И. Мележ, В. Каверин, Т. Садыкбеков, К. Кулиев.
В одном из первых номеров журнала готовятся к публикации вы-
ступления английских и американских писателей о научной фантастике.
В отделе «ВОСПОМИНАНИЯ. ПУБЛИКАЦИИ. СООБ-
ЩЕНИЯ» будут напечатаны материалы литературного мастерства
М. Горького, Д. Бедного, А. Белого, О. Мандельштама, Федерико
Гарсиа Лорки.
Подписка принимается во всех отделениях связи. Подписная цена
на год—7 р. 20 коп. В розничную продажу журнал поступает в огра-
ниченном количестве.
РЕДАКЦИЯ ЖУРНАЛА
«ВОПРОСЫ ЛИТЕРАТУРЫ»
4>00000000000000000<>0000000000000000000
НОНЕШВИЛИ И. Стихи. Перевод с грузинского. 1958. 160 стр. 16 к.
^ООООООООО </<><><><><><><><><><><><><>❖<><><><> <><><><><><><>Л<>
МАЛИКОВ К. Ала-Тоо — моя отчизна. Избранные стихи
поэмы. Перевод с киргизского. 1958. 192 стр. 32 к.
СОЮЗКНИГА
ИЗДАТЕЛЬСТВО ..ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА"
ЭТН КНИГИ МОЖНО КУПИТЬ В КНИЖНЫХ МАГАЗИНАХ МЕСТНЫХ КНИГОТОРГОВ ИЛИ ЗАКАЗАТЬ
ПО АДРЕСУ: МОСКВА, В-ИС, ЛЕНИНСКИЙ ПРОСПЕКТ, IB, МАГАЗИН № 121.
ИЗДАТЕЛЬСТВО
ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА"
БЕКХОЖИН X. Стихи и поэмы. Перевод с казахского. 1958.
208 стр. 37 к.
ВИРТАНЕН Я. Избранное. Стихи. Перевод с финского. 1957.
160 стр. 21 к.
ГАПРИНДАШВИЛИ В. Избранное. Стихи. Перевод с грузин-
ского. 1958. 228 стр. 34 к.
СЕЙТЛИЕВ К. Круглый год весна. Стихи и поэмы. Перевод
с туркменского. 1959. 216 стр. 34 к.