wmm -vLj
Абу-лъ-Аля алъ-Маарри
Избранное

Абу-лъ-Аля аль-Маарри
Избранное
Перевод с арабского
Москва
«X удожсственная литература»
1990
l/TiTv

ББК 84. 5Ср
А17
Составление, предисловие, примечания
Б. Шидфар
Подстрочные переводы стихов
И. Филъштинского и Б. Шидфар
Художник
А. Семенов
ISBN 5-280-01250-5
© Состав, оформление,
предисловие, примечания, переводы,
кроме отмеченных в
содержании *. Издательство
«Художественная литература», 1990 г.

АБУ-ЛЬ-АЛЯ - ВЕЛИКИЙ СЛЕПЕЦ ИЗ МААРРЫ
В небольшом сирийском городке Маарра (Мааррат ан-
Пуман) в третий день месяца рабя 369 года хиджры (28
сентября 979 г.) родился мальчик, которого нарекли Ахмадом.
И так угодно было судьбе, чтобы этот ребенок, ставший в
будущем великим поэтом, навеки прославил свой родной городок:
нот ужо более тысячи лет, как поэта во всем мире зовут аль-
Маарри, то есть родом из Маарры. Его отец, местный судья,
происходил из рода бану Сулайман племени танух. Род бану
Сулайман издавна славился своей образованностью, даже
женщины у них были грамотны и читали Коран, знали основы
грамматики и стихосложения. Мальчику дали кунью
(прозвище) Абу-ль-Аля, что значит буквально: «Отец высоты».
Должно быть, родители втайне надеялись, что их малышу
предстоит великое будущее. Они угадали. Мальчик с
младенчества проявлял незаурядные способности, едва ли не трех лет от
роду научился читать, легко запоминал стихи.
Несчастье случилось, когда ему исполнилось четыре года.
В Сирии свирепствовала эпидемия оспы. Всех членов семьи
миновала болезнь, только маленький Ахмад заболел. Он
выжил, однако тяжелое осложнение оставило по себе память до
конца дней — он потерял зрение. Сперва отказал один глаз,
потом второй. Он едва различал свет.
Отныне судьба ребенка была предрешена. Он уже никогда
не сможет стать ни судьей, ни государственным чиновником.
В бедных семьях слепых детей готовили в чтецы Корана, а в
обеспеченных им старались дать широкое образование и
приобщить к наукам или поэзии.
Слепым поэтам, если они были достаточно искусны, если
могли писать мадхи — восхваления эмирам, полководцам или
вазирам, и — главное — если им везло, удавалось найти
богатого и знатного покровителя, и тогда их существование
становилось относительно благополучным. Они получали за мадхи
вознаграждение сообразно своей известности и щедрости по-
3

кровителя, составляли по его заказу книги по грамматике,
стихотворному искусству или антологии стихов «древних и
новых» поэтов, обучали тех, кто стремился постигнуть
все тонкости «размеренной речи», как арабы называли
поэзию.
Но во времена Абу-ль-Аля было весьма непросто найти не
только постоянного покровителя, но и место, где дарили бы
мир и покой. Ушли в былое дни могущества великой Аббасид-
ской державы багдадских халифов, когда халиф Харун-ар-
Рашид, прославленный современниками и не раз упоминаемый
в сборнике «Тысяча и одна ночь», содержал многочисленный
штат придворных поэтов, как и его вазиры Бармакиды,
поистине сказочно щедрые к тем, кто посвящал им стихи (были
случаи, Когда они и впрямь платили поэту за особо
понравившиеся стихи по тысяче динаров «за строку»). Аббасидский
халифат, величие и единство которого оказались
недолговечными, пал под натиском врагов, пришедших с севера, с востока
и с запада. В конце десятого — первой половине одиннадцатого
века на землях, объединенных общей религией — исламом,
но раздираемых множеством противоречий, утвердилось
несколько крупных государственных образований,
находившихся в постоянной вражде друг с другом. Приверженцы разных
«мазхабов» — направлений и сект ислама, нередко
оказывались друг для друга более жестокими врагами, чем для
христиан — «неверных».
Средневековые арабские летописцы называют это
столетие эпохой мутагаллибов — захватчиков. Зачастую раб,
купленный ребенком и воспитанный для несения службы (их
называли гулямами), после удачного сражения становился
полководцем, получал грамоту на владение каким-нибудь
городом или областью, а затем восставал против своего бывшего
господина, убивал или заточал его в темницу и захватывал его
владения. Сирийский эмир Сад ад-Даула, против которого
восстал тюркский гулям Бекджур, призвал к себе на помощь
византийского императора Василия II и одновременно написал
Бекджуру «увещание», где напоминал об Аллахе, обещал
отдать в надел обширные земли от Химса до Ракки и призывал
воздержаться от противодействия своим господам, памятуя
о недавнем своем невольничестве.
Кто же, однако, желает помнить о своем недавнем
рабстве?! После смерти знаменитого эмира Халеба Сейф ад-
Даула в конце десятого века Сирия превратилась в- арену
борьбы между различными претендентами на престол в
Дамаске, Халебе, Ракке, Манбидже и других городах и областях
этой страны.
4

Не спокойнее было и в Ираке, Египте, Северной Африке,
Иране и других землях, входивших прежде в состав Аббасид-
ского халифата. Нередко смена династий, войны и смуты
проходили под знаком борьбы за возвращение «законной
власти» потомкам халифа Али ибн Абу Талиба — зятя и
двоюродного брата пророка Мухаммада, за что ратовала «партия
Али» или по-арабски «шиат Али», отсюда и произошло
название «шииты». Они обосновывали свои притязания тем, что
якобы пророк Мухаммад на стоянке у водоема под названием
Хум завещал своим сподвижникам почитать Али как своего
преемника.
Их противники — сунниты (от арабского слова
«сунна» — обычай), признававшие власть трех так называемых
«праведных» халифов — Абу Бакра, Омара и Усмана,
правивших еще до Али, ссылались на легенду о том, что эти
халифы вместе с Мухаммадом укрывались от врагов в пещере,
а значит, были его соратниками и власть их законна.
В конце десятого века алиды (или предполагаемые
потомки Али и его жены Фатимы, дочери пророка; их еще
называли фатимидами) наконец добились реальной
политической власти. Они захватили сперва Северную Африку, затем
Египет и отдельные области Сирии. К этому времени уже не
могло быть и речи о какой-либо «законности власти» — бразды
правления захватывал более сильный и коварный.
Рассказывают, что один из самых удачливых завоевателей того времени
фатимид аль-Муизз ли Дин Аллах (букв. «Возвеличивающий
веру Аллаха») как-то на вопрос о его родословной извлек из
ножен меч и молвил: «Вот моя родословная!» Затем приказал
рассыпать золотые монеты в тронном зале и добавил: «А вот
и мои знатные родичи!»
В Ираке, прежнем центре Аббасидской империи, шли
постоянные войны между халифом, тюрками-сельджукамп
и местными мятежниками; в Андалусии правили омейядские
халифы, принявшие титул «повелитель мусульман» в
противовес багдадским халифам — «повелителям правоверных»; в
Иране соперничали Бунды, Саманиды, Сельджуки и другие
мелкие династии, бурно плодившиеся на обломках некогда
единого мусульманского государства. Арабские летописи той
эпохи пестрят сообщениями о «великом голоде и дороговизне,
так что люди, лишенные хлеба, гибли во множестве», или о том,
что восстали жители некоего города, «и было смутьянов
перебито великое множество, а с главаря содрали кожу живьем
и распяли». Единство ислама оказалось столь же обманчивым,
как единство халифата, и каждая из мусульманских сект
молилась в мечетях о ниспослании победы над врагом теми же
5

словами, что и их соперники. Рушились надежды на единый
мир под знаменем ислама, и скрещивали мечи «Лев державы»
со «Славой державы», а эмиры Газны (нынешний
Афганистан) Масуд и Махмуд совершали кровопролитные походы то
против индийских «язычников», то против своих братьев
мусульман.
Вот как неспокоен был мир, в который вступил
полуслепой Ахмад, наделенный прозвищем «Отец высоты». До
маленькой провинциальной Маарры пока что только
докатывались отзвуки больших событий. Оправившись от болезни,
мальчик продолжает занятия вначале дома, затем у самых
известных ученых своего времени. По стране, залитой кровью
и раздираемой междоусобицами, разнеслась слава о «чудо-
ребенке», сыне судьи из Маарры, и к отцу Абу-ль-Аля явились
почетные гости из Халеба. Они хотели испытать мальчика,
убедиться в его умении складывать стихи экспромтом на
заданный размер и рифму. Он блестяще выдержал это первое
в своей жизни испытание. Потом сам предложил гостям
соревноваться с ним в сочинении стихов и очень удивился, когда
те сказали, что не в состоянии сделать это. Ему было
одиннадцать лет, когда он написал, вернее, продиктовал свое первое
стихотворение.
И вот Абу-ль-Аля пятнадцать. Он уже самостоятельный
юноша и может совершать путешествие по городам Сирии.
Цель его странствий — «поиски знаний». Он старался избрать
себе в наставники наиболее известных мастеров. Хадисам —
рассказам о жизни и высказываниях пророка и его
сподвижниках, составляющим сунну,— он обучался у прославленных
знатоков, грамматике и стихосложению — у Ибн Сада,
ученика знаменитого поэта Абу-т-Таййиба аль-Мутанабби.
Биографы утверждают, что в городе Латакия (древняя Лаодикея)
Абу-ль-Аля жил в христианском монастыре, где от некоего
монаха, искушенного в греческой философии, узнал о
мудрецах древности и познакомился с выдержками из их трудов
в арабском переводе.
В городе Химс он изучает законоведение и грамматику.
Здесь он узнал о смерти своего отца Ибн Сулаймана. До нас
дошло стихотворение Абу-ль-Аля, в котором он оплакивает его
безвременную кончину. Позже это стихотворение в
традиционном жанре «риса» (похоронные плачи) будет включено
в первый поэтический сборник Абу-ль-Аля «Искры огнива».
По сей день оно считается одним из шедевров средневековой
арабской поэзии. Юный поэт сумел вложить в него все то, что
станет впоследствии преобладающим мотивом его творчества:
страдание от несправедливости жизни, скорбь по жертвам
6

исесильного зла, вечного, как само мироздание, чья седина —
мириады небесных звезд.
Ибн аль-Адим, биограф поэта, утверждает, что Абу-ль-
Лля к двадцати годам «овладел всеми науками». В это время
(очевидно, около 999 года) он уже снова жил в Маарре и
пользовался достаточной известностью. Он пишет одно за другим
сочинения по грамматике и стихосложению, составляет
комментарии к диванам поэтов и сборники «увещаний» (изат), то
есть афоризмов дидактического содержания, написанных
обычно рифмованной прозой.
В ту эпоху подобные сочинения пользовались огромной
популярностью, и для их написания нужно было немалое
умение — ведь афоризмы, главным образом на этические темы,
требовали свободного владения искусством рифмованной про-
:и.|, изощренности стиля и, главное, всесторонней эрудиции,
которая чрезвычайно высоко ценилась средневековыми
учеными и литераторами и которой нередко подменяли талант.
Но все же больше всего любил Абу-ль-Аля поэзию и в
честолюбивых юношеских мечтаниях рассчитывал, что она
принесет ему славу не меньшую, чем Абу-т-Таййибу аль-
Мутанабби, его учителю. Позже в предисловии к сборнику
«Искры огнива» он писал: «В ранней молодости, бодрый
духом, я был склонен к стихотворству, считая это искусство
iiMciucii доблестью литератора и благороднейшим занятием
красноречивого мужа».
Молодой поэт был полон творческих замыслов, он осозна-
иал, что его стихи могут по праву занять почетное место среди
лучших образцов арабской поэзии. «Нельзя скрыть
восходящее солнце»,— писал он в одном из своих стихотворений,
намекая на спою изаеетпость в Сирии.
И тогда шк>т решает отправиться в Багдад, все еще,
несмотря на все беспорядки и неурядицы, самый крупный
центр науки и литературы в мусульманском мире. А славный
но время правления воина и мецената Сейф ар-Даула город
Халеб после смерти эмира уже не привлекал литераторов
и ученых, ведь наследники Сейфа не обладали его талантами
и но разделяли его любви к наукам и изящным искусствам.
В Багдаде же еще сохранилась высокая филологическая
культура, существовало множество частных библиотек, в том
числе знаменитый Дом науки — публичная библиотека, осно-
папная в девятом веке халифом аль-Мамуном главным образом
для перевода на арабский язык сочинений греческих ученых
и философов. Именно в Багдаде жили крупнейшие
грамматисты Ибн Джинни (932 — 1002), бывший в свое время близким
другом аль-Мутанабби, Ибн Фарис (ум. в 1004 г.), учитель
7

блестящего прозаика аль-Хамадани (968—1007) по прозвищу
Бади аз-заман — «Чудо времени», друг Абу-ль-Аля,
известный прозаик Абу Али ат-Танухи, Абу Хайяи ат-Таухиди,
сатирическая и философская проза которого, запрещенная «за
ересь», несомненно оказала влияние на стиль прозы аль-Ма-
арри. Большим влиянием в литературных кругах Багдада
пользовался знатный алид Тахир аль-Мусави и два его сына —
филологи и поэты ар-Ради (970—1016) и аль-Муртада (967 —
1044). Они устраивали литературные приемы — «маджлисы»,
приглашая ученых и поэтов для проведения диспутов,
декламации новых стихов и их обсуждения. От мнения ар-Ради
и аль-Муртада зависело очень многое, эти богатые и
влиятельные аристократы могли вознаградить автора за понравившееся
им сочинение, но могли и сделать невозможным его
пребывание в столице.
Выделиться или хотя бы стать равным среди такого
множества талантов было непросто, но Абу-ль-Аля, уповая на
свои способности и известность, все же рискнул. До нас дошли
его послания, адресованные друзьям. В одном из них он пишет:
«Клянусь, что я отправился в Багдад не в поисках богатства
и не ради встреч со знаменитыми мужами — нет, я желал от
всего сердца посетить этот храм науки и коснуться
жемчужины, еще неведомой мне». Другой его целью было
познакомиться с сокровищами Дома науки, в которых он, впрочем, скоро
разочаровался, поскольку они были ему уже известны.
Путешествие из Маарры в Багдад было нелегким и
небезопасным делом. Аль-Мутанабби, к примеру, был убит
бедуинами уже на подъезде к Багдаду. Нужно было ехать верхом на
верблюде или коне, затем пересесть на лодку и продвигаться по
многочисленным каналам между Тигром и Евфратом. Но вот
слепец из Маарры, преодолев все тяготы пути, достиг стен
Багдада. Биографы сообщают, что он прибыл туда в день
смерти ат-Тахира и тотчас решил заявить о себе, написав
оплакивание («риса») на смерть алида. Но если верить биографам, то
юноша сразу же столкнулся с разочарованиями и унижениями.
В пышном Багдаде, так не похожем на патриархальную Ма-
арру, никто не знал «образованного и благочестивого сына
судьи Иби Сулаймана». Вот как рассказывает о первых шагах
поэта в столице его биограф Ибн аль-Адпм: «Абу-ль-Аля
вошел во дворец ар-Ради и аль-Муртада, чтобы выразить
соболезнование по поводу смерти их отца. Дворец наполнялся
посетителями. Абу-ль-Аля, по слепоте своей, загородил ^ому-
то из знатных гостей дорогу, и тот в раздражении крикнул:
«Куда лезешь, пес?» Абу-ль-Аля ответил: «Пес — тот, кто не
знает семидесяти названий для пса». Затем он отошел и уселся
8

па одно из самых последних мест. Так он сидел, никому не
заметный, пока поэты не начали декламировать свои стихи.
Тогда Абу-аль-Аля тоже встал и прочел свою касыду на смерть
ат-Тахира. Услышав эти стихи, сыновья покойного подошли
к Абу-ль-Аля, помогли пересесть на почетное место и
спросили: «Наверное, ты и есть Абу-ль-Аля из Маарры?» Он ответил:
«Да, это я».
Но далеко еще было молодому поэту до всеобщего
признания. Вскоре после приезда в столицу он отправился к
известному филологу ар-Раби, чтобы узнать его мнение по какому-то
спорному вопросу. Услышав от привратника имя Абу-ль-Аля,
ар-Раби намеренно громко произнес: «Что ж, пусть войдет
слепенький». Абу-ль-Аля, оскорбленный, тотчас удалился. Он
Г)|»гл самолюбив и раним.
Однако в Багдаде Абу-ль-Аля суждено было обрести
и множество друзей, с которыми его объединяло многое, и
прежде исого — любовь к книге. Особенно сблизился он с Абд ас-
(1аламом из Басры, хранителем библиотеки Дома науки, и Ибн
аль-Баннабом, прославленным каллиграфом. Постепенно к
;>тои троице присоединились и другие багдадские литераторы,
так образовался кружок, где по заслугам ценили талант Абу-
л!» Аля. Друзей особенно восхищала незаурядная память
юноши. Однажды ему зачитали отчет налогового ведомства за год,
и он без запинки повторил его слово в слово.
Через некоторое время стихи слепого поэта из Маарры
стали широко известны в Багдаде. Он декламировал их своим
друзьям, и они расходились в списках. Абу-ль-Аля присутство-
иал на диспутах и лекциях ученых и литераторов, которые
происходили п знаменитой мечети аль-Мансура в Старом
городе. На ;>тих диспутах, усевшись в кружок на коврах,
литераторы спорили о том, кто прав — сунниты или шииты,
о мутазилитах — богословах-«рационалистах», о том, сотворен
ли Коран или он существовал вечно, есть ли свобода воли
у человека или он вынужден поступать как начертано в
«небесной скрижали», вечна ли вселенная, наделены ли светила
разумом и так далее.
Мы по знаем, как жилось в Багдаде аль-Маарри.
Некоторые биографы сообщают, что он собирался подать жалобу на
какого то ;>мира, который оттягал его собственность в Маарре,
так что он стал бедняком. Аль-Маарри был чрезвычайно
умерен и быту, ему «достало бы одной лепешки в день», как он
писал позже, если б он мог «подбирать крохи со стола» аль-
Муртада. Ведь Абу Хайян ат-Таухиди писал о сильных мира
сего в своем памфлете «Пороки двух вазиров»: «Эти люди
говорят: «Знайте, кто хочет подбирать крохи с нашего стола,
9

должен терпеть все наши причуды, а кто хочет получить
подачку, пусть участвует в наших кознях». Но Абу-ль-Аля не
желал терпеть ничьи причуды. Случилось так, что однажды
в его присутствии на приеме у аль-Муртада зашел разговор об
аль-Мутанабби, и аль-Муртада стал выискивать в его стихах
различные недостатки и поносить их автора за «еретичества».
Тогда Абу-ль-Аля громко заметил: «Если бы он сложил только
стихи: «Вы, о развалины, навеки остались в сердце моем...», то
и этого было б достаточно, чтобы признать его лучшим из всех
поэтов». Аль-Муртада прекрасно знал, что у аль-Мутанабби
далее следует строка: «Коль меня хулит невежда, значит,
близок я к совершенству». Разгневанный аль-Муртада велел
слугам «вытащить дерзкого за ногу из покоев па улицу».
Худшим наказанием для Абу-ль-Аля была бы только казнь.
Унижение, перенесенное во дворце, перевернуло душу
поэта. Он окончательно убедился в том, что ни талант, ни
ученость, ни благочестие не в цене у вельмож. К тому же враги
и завистники, поняв, что Абу-ль-Аля отныне в опале, стали
обвинять его в еретичестве, в стремлении превзойти Коран, так
как в его риса на смерть Тахира были употреблены выражения,
напоминающие коранические тексты. В те времена это было
совершенно обычным делом, но злопыхатели всегда готовы
вчерашние заслуги обернуть против того, кто сегодня впал
в немилость.
С горечью в сердце покидал Абу-ль-Аля Багдад и своих
новых друзей. В послании, отправленном им в Маарру перед
отъездом из Багдада, он писал: «Надеялся я, что судьба
позволит мне остаться в Багдаде, но она обошлась со мною, словно
сука, зажавшая в зубах обглоданную кость, словно подлая
рабыня, жалеющая чашку скисшего молока, словно злой раб,
что поскупился дать на время своего заморенного осла, словно
ворона, нахохлившаяся над украденным фиником. Я увидел,
что наук и искусств в Багдаде больше, чем камешков в Акабе,
где паломники бросают их в сатану, и знания в Багдаде
добиться легче, чем сорвать пальмовую ветвь в обильной пальмами
Йемаме... Но истощились сосцы удачи для доилыцика, конь
встал на дыбы под всадником, облако обмануло того, кто ждал
дождя... и понял я, что следует мне удовольствоваться малым.
Воздадим же напоследок честь Багдаду, благороднейшему из
городов, достойнейшим его жителям и сладчайшей из
долинных рек — Тигру».
Мир отвернулся от него, и предала его судьба, считал-Абу-
ль-Аля. Он понял, что из него никогда не получится
преуспевающий придворный литератор: слишком независим его нрав,
слишком глубоко переживает он несправедливость. Он решил
10

возвратиться на родину. Но в Маарре его ожидал еще один
удар — умерла нежно любимая им мать. Он писал одному из
('.моих друзей в Дамаск: «Еще в Багдаде я временами лелеял
мысль об одиночестве. Но когда мою матушку, да упокоит ее
Аллах, унесла в могилу судьба, я окончательно решил
отдалиться от людей».
Начался одиннадцатый век. Абу-ль-Аля вернулся в Ма-
арру и более не покидал родину, несмотря на многочисленные
приглашения в Дамаск, Халеб и Каир. Он называл себя «плен-
пиком двух темниц» — добровольного отшельничества и
слепоты. Однако не следует понимать его слова слишком
буквально — он не был нелюдимым, не избегал общения с собратьями
по профессии и охотно участвовал в дружеских беседах и
диспутах. Пожалуй, ни у кого из его современников не было
столько учеников — привлеченные славой о необыкновенной
учености и талантах слепца из Маарры, они стремились в этот
маленький сирийский городок со всех краев мусульманского
мира от Азербайджана до Андалусии. Один из любимых
учеников аль-Маарри — ат-Тибризи, пешком пришел из
Азербайджана, питаясь подаяниями, а книги по грамматике, которые он
нес в заплечном мешке, так пропитались потом, что, как говорят
биографы, «можно было подумать, будто он окунул их в воду».
Отшельничество аль-Маарри было не бегством от
жизни — он был с ней связан и через своих учеников, и всем своим
творчеством. Но нежелание выходить в мир стало для него
единственным средством сохранить себя как личность, сберечь
свою независимость и свободу творчества. Он сознательно
навсегда покинул дворцы вельмож, где царят соперничество,
интриги, жестокость и грубость, прикрытые показным
благообразием. Ему хотелось жить, показывая пример скромности
и подлинного благочестия, которое, по его словам, заключается
отнюдь не в строгом соблюдении всех предписаний ислама, не
и том, чтобы пять раз на дню молиться в назначенное время
и блюсти строгий пост в месяце рамадан, а в том, «чтобы
воздерживаться от свершения зла». Глава фатимидских
проповедников настойчиво звал Абу-ль-Аля в Египет, предлагая
большое жалованье. Но Абу-ль-Аля отвечает ему, что двадцать
динаров в год, получаемых от небольшого имения, позволяют
ему сводить концы с концами: «Когда мой слуга берет на
расходы сколько ему требуется, у меня остается самая малость,
так что я ограничиваюсь фасолью и инжиром и другими
простыми вещами... Мне и не нужно большего».
Абу-ль-Аля, как правило, не брал платы со своих
учеников, напротив, даже подкармливал неимущих. Рассказывают,
что он сохранил для ат-Тибризи крохотный слиточек золота,
11

который вначале тот дал ему как плату за обучение. Более ста
учеников, «заслуживающих упоминания», насчитывают
биографы слепца из Маарры. Маленький сирийский город стал
центром филологической школы, представители которой не
могли не подвергнуться влиянию личности и воззрений Абу-
ль-Лля. Они заучивали и передавали стихи и афоризмы
учителя, проникнутые горечью и скептицизмом.
Абу-ль-Аля не раз использовал свою известность, чтобы
заступиться за жителей Маарры. В 1027 году, когда в городе
начались столкновения между мусульманами и христианами
и эмир Салих прибыл со своими войсками, чтобы, якобы «по
наущению своего вазира Теодороса-христианина», покарать
смутьянов, Абу-ль-Аля вышел ему навстречу за городские
ворота и прочел свои стихи, в которых призывал его «быть
достойным своего имени» (Салих буквально означает
«праведный»), и эмир, прислушавшись к заступничеству шейха,
помиловал горожан.
Даже если отнестись к этому и другим свидетельствам
биографов Абу-ль-Аля как к легенде или по крайней мере
преувеличению, то свидетельства стихов аль-Маарри
неоспоримы. В них он живо откликается на события, происходившие
в Сирии, Ираке и Египте, отнюдь не как удалившийся от мира
отшельник, а как человек, заинтересованный в мирских делах и
желающий как-то повлиять на их ход теми средствами, которые
ему доступны. Начиная примерно с 1022 года он создал целый
ряд стихотворений, в которых с возмущением рассказывает о
разграблении сирийского города Рамлы войсками бедуинов,
об осаде Маарры эмиром Салихом, осуждает жестокость
эмира Хассана, разгромившего Дамаск, негодует по поводу того,
что была срыта вековая городская стена вокруг Маарры. Абу-
ль-Аля прожил почти восемьдесят лет. Однажды, диктуя писцу
свое сочинение по грамматике, он допустил ошибку, и
окружающие сочли это дурным предзнаменованием. Действительно,
вскоре он заболел и через три дня умер. Это было в 1057 году.
О его смерти тотчас стало известно многочисленным
почитателям. Могилу шейха посетило несколько тысяч
человек, до которых дошла слава о праведном и ученейшем Абу-ль-
Аля из Маарры, и восемьдесят четыре поэта написали стихи,
оплакивая его кончину. Ныне на могиле сирийского поэта
воздвигнут мавзолей.
Но подлинный памятник, увековечивший имя
аль-Маарри,— его замечательные сочинения. Если перечислить все
труды Абу-ль-Аля, названные его биографами, покажется
невероятным, что все эти рифмованные послания, тысячи
стихотворных строк, научные трактаты, сборники афоризмов
12

созданы одним человеком. Не все его книги дошли до нас — те,
что были написаны по заказу эмиров и не переписывались
в большом количестве экземпляров, погибли во время
бесконечных войн, сгорели при крестовых походах, когда полчища
крестоносцев вторглись в сирийские города. Но биографы, и
главным образом Якут аль-Хамави, скрупулезно записали
каждое, даже самое мелкое произведение великого слепца,
указывая также, в каком более позднем произведении
средневекового компилятора сохранились отрывки из этого сочинения.
Они называют огромный, состоящий из трехсот восьми
частей, труд под названием «Книга рощи и ветвей», где
собраны назидательные изречения, написанные рифмованной
прозой с алфавитным расположением рифм, «Книгу
диктантов» — популярный в ту эпоху жанр полубеллетристических-
полудидактических сочинений, состоящих из отдельных
«статей», трактующих разнообразные вопросы грамматики,
стихосложения и того, что мы сейчас назвали бы
«литературной критикой». Нсето в «Книге диктантов» около тысячи
страниц. Девять тысяч стихотворных строк — стихов самого
Абу-ль-Аля и других поэтов, кроме прозаической части, в
написанной аль-Маарри «Книге о рифме и пятнадцати
стихотворных размерах». Абу-ль-Аля составил по заказу эмиров
Халеба несколько комментариев к диванам наиболее
известных сирийских поэтов. Каждый из них представляет собой
подлинное научное исследование и содержит множество
глубоких замечаний о творчестве аль-Мутанабби (915—965), аль-
Бухтури (820-897) и Абу Таммама (805-846). Очень
ценились написанные Абу-ль-Аля руководства по грамматике
«Книга полезного», «Книга но грамматике» и несколько
пособий по отдельным вопросам лексики, синтаксиса и аруда,
пособия по употреблению рифмованной прозы (для
государственных чиновников, ибо официальные послания требовалось
составлять только в этом жанре). Большой популярностью
пользовалась уже упоминавшаяся книга «Размышления о
разном» — огромный сборник афоризмов, полемические
сочинения — ответ врагам Абу-ль-Аля «Отгоняя лающего» и «Беседа
коня с ослом» (буквально «Беседа ржущего и ревущего»)
и ряд других трудов.
Однако для последующих поколений Абу-ль-Аля остался
прежде всего как автор сборника «Искры огнива», огромного
стихотворного цикла «Лузумийят» («Обязательность
необязательного» ), многочисленных посланий к друзьям, а также
литературных посланий, таких, как составляющее целый том
«Послание о царстве прощения» и сравнительно короткие
«Послание об ангелах», «Послание о птицах», «Послание от
13

лица ангела смерти» и ряд других. Именно они оказались
«долговечными и постоянными», вопреки скептическим
высказываниям самого аль-Маарри о непостоянности и
недолговечности всего в мире.
Сборник «Искры огнива» составлен их стихов,
написанных поэтом в молодости, и объединяет стихи различных
традиционных жанров — мадхи, фахры (самовосхваления),
оплакивания, васфы (описания), «винные» стихи и так
называемые «зухдийят» — пессимистические строки, говорящие
о бренности всего земного, о тщете мирской суеты и о
необходимости задуматься над приближающейся кончиной и о
Страшном суде, когда каждому придется дать отчет Аллаху
в совершенных грехах. Ни у кого из предшественников поэта
из Маарры тема иллюзорности бытия не получила такого
блестящего художественного воплощения и философской
глубины. Абу-ль-Аля говорит, что не следует бояться смерти —
она лишь отдых для тела и освобождение для души, на время
и поневоле обретающейся в греховном теле.
В стихах Абу-ль-Аля уже в этом сборнике преломляются
философские идеи мусульманского неоплатонизма,
разработанные крупнейшими философами аль-Фараба (X в.) и Ибн
Синой (XI в.). Они говорили, что души, «заключенные в теле»,
уподоблены томящимся в клетках птицам, тщетно
пытающимся порвать узы и освободиться от «нечистой телесной
субстанции». Эта тема освещается в «Послании о птицах» Абу-
ль-Аля и постоянно встречается в стихах, вошедших в цикл
«Лузумийят».
В плачах (риса), посвященных родным поэта, встречается
и тема круговорота материи: после смерти душа человека
отлетает в царство «вечного света и блаженства», а тело
возвращается к своим исконным «элементам», из которых оно
состоит (четыре элемента, согласно учению арабо-мусульман-
ских философов, заимствованному у греческих ученых, это —
земля, вода, огонь и эфир, и им соответствуют разные части
человеческого тела). Из руки красавицы гончар слепит ручку
кувшина, в который нальет кроваво-красное вино. Эта идея
получила у поэта из Маары не менее блестящую форму, чем
позже у Омара Хайяма (ум. в 1132 г.).
Плачи были излюбленным жанром Абу-ль-Аля, ибо лучше
всего соответствовали его мировоззрению, давали простор
философской мысли. Уже в сборнике «Искры огнива»
проявляются характерные особенности стиля аль-Маарри — мрачная
величавость, глубина мысли, обилие образов, навеянных стихами
других поэтов, кораническими и древнеарабскими легендами,
например легендой об излюбленном фольклорном герое ара-
14

бов мудром царе и пророке Сулаймане (библейский Соломон),
повелителе стихий и духов, который, не полагаясь на людей,
поручил воспитание своего сына ветру, но был обманут и ветром.
Но в молодые годы не только философская лирика была
близка поэту — его привлекал и «суетный мир» с яркими
красками, недоступными его незрячим глазам, с ароматом
цветов и лаской солнечных лучей. Несмотря на все свое
несовершенство, мир все же прекрасен! Стальная кольчуга
сверкает, подобно проточной воде, или зеркалу, или застывшим
каплям росы; словно горящие угли, светятся глаза могучего
льва, так что бабочка летит на их обманчивый свет, а львиные
когти — словно полумесяцы в небе.
Прекрасен ночной путь, когда воздух прохладен и
всадника, задремавшего в седле, посещает видение любимой,
прекрасно путешествие по каналам Тигра, где вода пахнет тиной
и рыбой. Сборник «Искры огнива» интересен и как
человеческий документ, своеобразный дневник, в котором поэт
рассказывает о трудностях путешествия сперва в Багдад, потом из
Багдада на родину, обменивается с читателем впечатлениями,
говорит о своем одиночестве на чужбине и даже на родине,
о тоске по заманчивому и желанному Багдаду, который он
вынужден был покинуть не по своей воле.
Уже после написания «Лузумийят» Абу-ль-Аля, зрелый
мастер, признавая достоинства своих юношеских стихов,
говорит, однако, что он сочинял их для «упражнения и испытания
своего дарования». В предисловии к «Искрам огнива» он
заявляет, что навсегда порывает с «лживой поэзией», в которой
он уже достиг совершенства: «Я сбросил с себя поэзию, как
новорожденный верблюжонок сбрасывает с себя послед, как
стряхивает со с моей спины только что вылупившийся
страусенок осколки скорлупы. Я не желаю больше создавать вещи,
лучшие из которых — ложь, а худшие умаляют достоинство
сочинителя».
В действительности аль-Маарри не отрекся от
поэтического ремесла, он лишь «сбросил с себя» привычные жанры,
считая их неестественными, образы — искусственными и
надуманными: почему полную луну непременно сравнивают
с динаром, а небо — с синим бархатом? Почему прекрасную
девушку обязательно сравнивать с газелью? Все это — дань
привычке. В мадхах восхваляют вельмож без меры, и ни одно
восхваление не соответствует действительности, все васфы
описывают одно и то же и почти одинаковыми словами,
любовные и «винные» стихи часто пишутся теми, кто ненавидит
вино и женщин. «В стихах согласно их природе и правилам,—
пишет Абу-ль-Аля,— труса легко назвать храбрецом, женоне-
15

навистник облекается в одежды любезника, а безразличный и
вялый называется решительным и сильным. Обычно добрые
слова имеют большую власть над сердцем человека, чем дурные,
но это не относится к тем людям, для кого сочинение стихов
сделалось ремеслом и полностью подчинено привычкам».
Цель написания цикла «Лузумийят», как определил ее
сам Абу-ль-Аля в предисловии, была достаточно скромной: во-
первых, отказ «от всяческой лжи в стихах» и затем — создание
книги, в которой бы «рифмы располагались в алфавитном
порядке, так, чтобы не была пропущена ни одна буква». Можно
ли такую цель назвать скромной? Нет, в действительности она
была грандиозна. «Отказ от лжи» означал прежде всего отказ
от всех традиционных жанров, поскольку каждый из них
заключал в себе хоть малую толику лжи.
Стихи прежде всего должны быть правдивы, говорит Абу-
ль-Аля, и это возможно, невзирая на многовековую привычку
поэтов ко лжи. «Я всегда стремился к тому, чтобы речи мои
были правдивы, очистившись от лжи и преувеличений. Я не
претендую на то, что слог мой будет изыскан, как ожерелье,
и вместе с тем я надеюсь, что его не сочтут тяжелым, как
жернов. В моих словах есть только прославления всевышнего,
который, одаряя людей благостыней, не нуждается в
прославлениях... Жизнь не дает людям того, что им причитается по
праву, и они платят ей неблагодарностью... В эту книгу я
поместил увещевания сообразно тому, как считал необходимым,
и если я создал что-то необычное, то это слова, с которых
полностью совлечен покров лжи».
Содержанием своих стихов Абу-ль-Аля отныне
провозгласил только правду, что само по себе было новшеством, и форма
их также необычна — под «обязательностью необязательного»
имеется в виду главным образом система рифмовки:
рифмуются не только последние слоги, но и предпоследние и даже
третьи от конца, соблюдается глубокая внутренняя рифма, что
требовало виртуозного мастерства, но считалось
необязательным по правилам традиционного стихосложения. У поэтов и до
аль-Маарри встречалась внутренняя рифма, но нигде она не
возводилась в систему и никто ей не следовал так
неукоснительно.
«Лузумийят», несмотря на свой колоссальный объем
(более пяти тысяч двустиший-бейтов) — это цельный
поэтический цикл, объединенный единством замысла и, в отличие от
«Искр огнива», не распадающийся на разнотемиые и
разностильные произведения. Этот цикл объединен не только
несколькими темами, проходящими от начала до конца, но
и своеобразными «связующими» словами — одно стихотворе-
16

ние кончается ими, а следующее начинается. Каждое
стихотворение подчинено определенной звуковой гармонии: сходные по
звучанию слова расположены в нем в определенной
последовательности (например, «рафака», «фарака», «рифкун», «кара-
фа», «фарикун» и т. д.). Одно стихотворение как бы
переливается з другое, мысль перетекает, становясь глубже, обретая все
новые и новые грани.
Поэт призывает «руководствоваться указаниями разума»,
который поведет читателя к размышлениям над основными
вопросами бытия. Абу-ль-Аля не философ, поэтому не следует
искать в его стихах изложение какой-либо завершенной
философской системы, он словно пробным камнем испытывает
истинность каждого учения и беспощадно показывает его
противоречия и изъяны. Суждения его смелы и
бескомпромиссны, лишены снисхождения к «святости», древности,
традиции и привычности. Не всегда легко следить за
противоречивыми, часто импющими скрытый смысл, или
ироническими высказываниями Абу-ль-Аля. Несомненно одно — он все
же верил в силу разума, нашего «единственного надежного
поводыря», верил в силу страстного слова, верил, что с
помощью искусства можно хотя бы немного улучшить природу
человека, сделать его добрее, чтобы душа не была в постоянном
разладе с телом и не стремилась покинуть его раньше срока.
Вероятно, мысль о вынужденном пребывании души в
немощном и подверженном слабостям теле стала для поэта если не
философским, то, по крайней мере, эмоциональным, глубоко
пережитым убеждением. Он не раз говорил: мощный дух
томится в слабом теле и гибель этого тела сулит духу лишь
освобождение от толосиых и нравственных страданий.
Философы г.опромонпики Абу-ль-Аля, а еще раньше
Ибн Сина и Ибн Мискавейх (XI в.) пытались выстроить
модель «идеального людского сообщества», где господствовали
бы разумное начало и разумный порядок, полагая, что
приобщение к идеалам поможет людям улучшить их нрав. Абу-ль-
Аля не питает никаких иллюзий на этот счет. Он говорит, что
люди, подобно стаду баранов, не размышляя и руководствуясь
лишь унаследованными от предков традициями, бредут туда,
куда гонят их жестокие правители, сохраняющие власть лишь
потому, что она освящена «давним обманом». Духовные лица
не радеют о вере, проповедники — о благе народа, все они
заботятся лишь о собственной выгоде. Раскол в вере,
приведший к образованию множества сект, отнюдь не способствует
торжеству истины, а лишь порождает раздоры и ненависть.
Судьи выносят несправедливые приговоры, знания служат
ученым лишь средством для обогащения, литераторы и поэты
17

избрали своим ремеслом сочинение лживых слов, лекари,
астрологи и гадатели — сплошь шарлатаны и обманщики.
В подобном мире обесценены все достоинства и труды
человека и получает полную свободу злобный рок, в вихре
которого человек превращается в беспомощную игрушку.
Торжественно и мрачно звучат стихи «Лузумийят»,
словно автор, приподняв таинственную завесу, показывает нам
полные ужаса апокалипсические сцены всеобщего разрушения
мира и повсеместного торжества зла.
Стихи «Лузумийят» — новый жанр в арабской поэзии,
который стоит особняком, так же как ни с кем из арабских
поэтов, даже очень талантливых, не сравнима титаническая
фигура слепца из Маарры.
Но Абу-ль-Аля умеет и смеяться, и смех его отличается
изрядной едкостью. Можно причислить его к лику величайших
сатириков не только в арабской, но и в мировой литературе.
Доказательством этому служат его сатирические послания,
и прежде всего «Послание о царстве прощения» (букв.
«Послание о прощении»), то есть о рае, куда допущены лишь те,
кому даровано «прощение Аллаха». «Послание о царстве
прощения» — это ответ на ядовитое письмо, присланное Абу-
ль-Аля сирийским богословом и литератором Ибн аль-Кари-
хом, долгое время жившим в Халебе и, может быть,
встречавшимся с аль-Маарри. Ибн аль-Карих написал пасквиль,
небольшой по объему, состоящий из нескольких частей. Вначале
он неумеренно восхваляет поэта, не без ехидства говоря о его
необыкновенных познаниях в грамматике и других науках,
затем рассказывает, как он приехал в Дамаск, где будто бы
некие злоумышленники украли у него пятьдесят динаров,
и обрушивается на «злодеев и еретиков». Среди них он
называет аль-Мутанабби, Абу Таммама и Ибн ар-Руми — поэтов,
которых Абу-ль-Аля почитал как своих учителей. Далее аль-
Карих перечисляет поименно всех, кого считает еретиками
и мятежниками,— поэта Башшара ибн Бурда, аль-Муканну,
некоего ас-Санадики из Йемена, провозгласившего общность
имущества и жен, омейядского халифа аль-Валида ибн Язида,
аль-Халладжа, кому принадлежит изречение: «Я есмь
истина». К еретикам причисляет Ибн аль-Карих и вазира аль-
Магриби, друга и покровителя аль-Маарри.
Затем Ибн аль-Карих снова восхваляет Абу-ль-Аля,
издевательски превознося его «прекрасную память на прозу»,
намекая на его слепоту и косвенно обвиняя в плагиате.
Заканчивает он свое послание двусмысленно (может быть,
в ответ на обличения Абу-ль-Аля, намекая на то, что и сам
шейх небезупречен): «Некий человек поручил своему другу
18

невольницу, а сам отправился в путешествие. Через несколько
дней тот человек сказал своему приятелю: «Брат мой, людям
уже совсем нельзя верить! Один из моих друзей оставил у меня
невольницу, утверждая, что она девственница. Я испытал ее
и убедился, что она знавала многих!»
«Послание о царстве прощения» по форме является
весьма обстоятельным ответом на «дружеское» письмо Ибн
аль-Кариха, в ходе которого Абу-ль-Аля изображает Ибн аль-
Кариха и его единомышленников в карикатурном виде,
высмеивает их за узость и косность мысли, тем более что они
претендуют на владение истиной и на этом основании осуждают
всех, кто хоть в чем-то с ними не согласен. Абу-ль-Аля
изображает своего противника обитателем «райских садов», в
окружении «прощенных» литераторов и поэтов, многие из которых
оказались в раю случайно или, как и сам Ибн аль-Карих, не
совсем честно.
Аль-Маарри издевается над примитивными
представлениями о рае и аде, изображает несколько «раев»: рай — для
поэтов низшего ранга, писавших в размере раджаз, рай для
правоверных джиннов, где все не так уж роскошно, и райские
сады высшего разряда. Небесное «царство прощения»
оказывается неким перевернутым или отраженным «земным
царством», и там тоже властвуют произвол, несправедливость,
лицемерие, подкуй и безбожие.
Абу-ль-Аля издевается вовсе не над верой, которую всегда
считал необходимой для человеческой души, а над
представлениями, будто и на том свете можно «прожить» с помощью
обмана и лести, что в рай можно проникнуть, получив «по
знакомству» от судьи свидетельство об отпущении грехов. Он
утверждает, что подлинный безбожники скрываются среди
сильных мира сего, хоть они и карают за воображаемую ересь.
Именно вульгаризация представлений о рае, считает Абу-ль-
Аля, является подлинным безбожием. Безбожники — это те,
кто вносит раскол в людскую веру и заставляет мусульман
идти брат на брата.
Издевается Абу-ль-Аля и над суетностью иных ученых
и литераторов. Они и в раю ссорятся, стараются уличить друг
друга в невежество, блеснуть ученостью. Абу-ль-Аля
высмеивает увлечение поотоп избитыми образами, например,
описанием облаков —- «белых, серых, розовых, полных воды, сухих
и обманных, испещренных полосами молний» и так далее, или
описанием прекрасных женщин, «чей стан словно тростинка, а
бедра как песчаные холмы». Все это лживые слова поэтов,
говорящих, как сказано в Коране, «то, чего они не делают».
Недаром существует хадис: «Лучшие стихи — самые лживые».
19

Отвечая на косвенные обвинения Ибн аль-Кариха, Абу-ль-
Аля обрушивается на людскую глупость и суеверия, благодаря
которым процветают шарлатаны и обманщики. Если бы люди
призвали на помощь разум, то поняли бы, что выдумывающие
различные «новшества» в вере — либо честолюбцы, желающие
прослыть пророками, либо бесноватые.
Абу-ль-Аля беспощадно остроумен, повествуя о смешных
и часто нелепых поступках и высказываниях своих собратьев
литераторов, в том числе Ибн аль-Кариха, но в то же время он
полон снисхождения к ним. Даже сатана жалеет поэтов и
филологов, которые не могут своим ремеслом прокормить детей
и во всем зависят от милостей покровителя. Ведь среди них
были и подлинно талантливые люди, но жизнь заставила их
совершать недостойные поступки — чернить соперников,
писать на них доносы и тому подобное.
Незавидной судьбе пишущей братии посвящено
небольшое сатирическое послание Абу-ль-Аля «Послание об
ангелах», в котором он рассказывает о нескольких знатоках
арабской грамматики, не попавших ни в рай, ни в ад, ибо они не
совершали при жизни грехов, но и не сделали ничего хорошего.
Отныне они вынуждены проводить дни вечности, стоя у
райских врат в надежде, что кому-нибудь из святых угодников или
ангелов захочется усовершенствовать свое знание арабского
языка. Хотя ангелы уверяют их, что в раю знают арабский
язык лучше, чем на земле, они терпеливо стоят у входа в рай,
как некогда стояли у входа во дворец какого-нибудь эмира пли
вазира.
Аль-Маарри — чрезвычайно сложная личность и не менее
сложный автор. Его проза и стихи полны такого яростного
стремления к «чистой» вере и искренности, что давали повод
обвинить его в ереси и безбожии. Он достиг такого мастерства,
что пишет книги целиком рифмованной прозой, составляет
стихотворный цикл с внутренней рифмой «на все буквы
алфавита» и вместе с тем возводит в принцип искренность и
правдивость поэтических образов.
О великом слепце из Маарры писали и средневековые
биографы, и современные авторы в арабских странах, да и во
всем мире, пытаясь разобраться в его творчестве и объяснить
его. Но стихи и проза Абу-ль-Аля настолько многозначны, что
поддаются самому разнообразному истолкованию, и читатели
каждой эпохи могут понять их по-новому, ибо мысли,
заключенные в них, вечны и близки всем, кто когда-либо
задумывался о смысле жизни.
Б. Шидфар

Стихотворения

ИСКРЫ ОГНИВА
* * *
Я знаю, что того, кто завершил свой путь,
Нельзя ни ионием, ни воплями вернуть.
Мне весть мочальная, услышанная ныне,
Как радостная иооть о поной благостыне.
Кто может мне сказать — голубка средь ветвей
Поет о горестях иль радости своей?
Источен щит земли могилами, и надо
Считать их множество с возникновенья ада.
Да будет легок шаг идущего! Покой
Тела истлешпие вкушают под стопой.
Хоть наших пращуров и след исчез мгновенный,
Не должно оскорблять их памяти священной.
Пускай по иоздуху пройдет твоя тропа,
Чтоб ты не попирал людские черепа.
В иной могиле смерть двух мертвецов сводила,
И радовалась их различию могила.
Но где один костяк и где другой костяк,
Спустя столетие не различить никак.
Созвездья сопора поведать нам попросим —
Как много повидать прохожих довелось им,
В который раз они зардели в горней мгле,
Указывая путь бредущим по земле.
23

Изнеможение земная жизнь приносит,
И я дивлюсь тому, кто долголетья просит.
Печаль в тот час, когда несут к могиле нас,
Сильнее радости в наш изначальный час.
Для вечной жизни мы сотворены из глины,
И наша цель не в том, чтоб сгинуть в час кончины.
Мы только дом труда меняем все подряд
На темный дом скорбей иль светлый дом отрад.
Смерть — это мирный сон, отдохновенье плоти,
А жизнь — бессонница, пристрастная к заботе.
Воркуйте, голуби, и пусть ваш хор сулит
Освобождение от горя и обид.
Благословенное вас молоко вскормило,
В надежном дружестве благая ваша сила.
Вы помните того, кто был еще не стар,
Когда на свете жил наш дед Йад ибн Низар.
Пока вы носите на шее ожерелье,
Вам, голуби, милей не горе, а веселье.
Но песни счастья — прочь и украшенья — прочь!
Одежды черные пусть вам одолжит ночь,
И, в них на сборище печальное отправясь,
Вы причитайте в лад рыданиям красавиц.
Рок посетил его, и завершил свой круг
Мудрец Абу Хамза, умеренности друг,
Муж, потрудившийся для толка Нуамаыа
Успешней, чем Зияд с его хвалою рьяной.
Великий златоуст, он мог бы силой слов
Преобразить в ягнят кровелюбивых львов.
Правдиво передав священные сказанья,
Он заслужил трудом доверье и признанье.
24

Отшельником он жил, в науки погружен,
Хадисы древние умом поверил он,
Над рукописями склоняясь неустанно,
Опустошил пером колодец свой стеклянный.
Он видел в золоте приманку суеты,
И не могло оно привлечь его персты.
Ближайшие друзья Абу Хамзы, вы двое,
Прощание, как снедь, возьмите в путь с собою.
Слезами чистыми омойте милый прах,
Могилу выройте в сочувственных сердцах.
На что покойному халат золототканый?
Да станут саваном страницы из Корана!
Пусть восхваления идут за мертвым вслед,
А не рыдания, в которых толку нет.
Что пользы — горевать! Уже остывшей плоти
Вы, плачущие здесь, на помощь не придете.
Когда отчаяньем рассудок помрачен,
На средства мнимые рассчитывает он.
К молитве опоздав, так Сулейман когда-то
Своих коней хлестал, унынием объятый,
А он, как сура «Сад» нам говорит о нем,
Для духов и царей был истинным царем.
Не верил людям царь и сына счел за благо
Предать ветрам, чтоб те его поили влагой.
Он убедил себя, что день судьбы настал,
И сыну своему спасения искал,
Но бездыханный прах судьба во время оно
Повергла на ступень родительского трона.
В могиле, без меня, лишенному забот,
Тебе, мой друг, тяжел земли сыпучей гнет.
25

Врач заявил, что он ничем помочь не может.
Твои ученики тебя не потревожат.
Горюющий затих и понял, что сюда
Не возвратишься ты до Страшного суда.
Кто по ночам не спал, заснул сегодня поздно,
Но и во сие глаза горят от соли слезной.
Сын благостной семьи, без сожалений ты
Покинул шлюху-жизнь у гробовой плиты.
Переломить тебя и смерть сама не в силе.
Как верный меч в ножнах, лежи в своей могиле!
Мне жаль, что времени безумный произвол
Смесит в одно стопы и шеи гордый ствол.
Ты с юностью дружил. Она была готова
Уйти, но друга ты не пожелал другого
Затем, что верности нарушить ты не мог,
А верность — мужества и доблести залог.
Ты рано дни свои растратил дорогие.
Уж лучше был бы ты скупее, как другие!
О уходящие! Кто в мире лучше вас?
И кто достойнее дождя в рассветный час,
Достойнее стихов, исполненных печали,
Что смыть бы тушь могли, когда б слезами стали?
Сатурн свиданию со смертью обречен,
Хоть выше всех планет в круговращенье он.
Дыханье перемен погасит Марс кровавый,
На небе высоко встающий в блеске славы,
Плеяды разлучит, хоть был до этих пор
Единством их пленен подъятый к звездам взор.
Пусть брат покойного врагам своим на зависть
Еще сто лет живет, с великим горем справясь,
26

Пусть одолеют скорбь в разлуке сыновья
И раны заживят под солнцем бытия!
Когда из моря мне напиться не хватило,
Бессильна мне помочь ручья скупая сила.
Как разрушению подвержен каждый дом,
И свитый голубем, и сложенный царем,—
Мы все умрем равно, и не дворца громадой,
А тенью дерева довольствоваться надо.
По воле суеты не молкнет спор, и вот
Один толкает к злу, другой к добру зовет.
Но те хулители, смущающие ближних,—
Животные, чья плоть бездушна, как булыжник.
Разумен только тот, кто правде друг и брат,
Кто бытию не лжет, несущему распад.
* * *
Тебе, рыдающий, не лучше ль терпеливо
Ждать возвращения огня в твое огниво?
Тот, кто унынию подвержен в скорбный час,
Способен лишь на то, чтоб слезы лить из глаз.
Но не жалейте слез над гробом Джаафара:
Из жителей земли никто ему не пара.
Когда мы восхвалить достоинство хотим,
Всего уместнее одно сравнить с другим.
Благоуханьем ренд не стал бы славен прежде,
Чем дерево кулям раскрыло листья в Неджде.
Неодинаково скорбит о друге друг —
Один в минуты встреч, другой в часы разлук.
Блаженно спящая покоится зеница,
Но устает, когда бессонницей томится.
27

Терзайся, если жизнь у гробовой плиты
И мог бы выкупить, да поскупился ты.
Звезда высокая — блуждающим в пустыне
Он путь указывал и закатился ныне.
Он ближе, чем рука — руке, и навсегда
Останется теперь далеким, как звезда.
Рок, исполняющий жестокие угрозы,
Испепеляющий обещанные розы,
Какой обновы ты не превратил в старье?
Кто выжил, испытав нашествие твое?
Ты гордого орла хватаешь выше тучи,
Ты дикого козла свергаешь с горной кручи.
И благородному и подлому — свой срок,
Но смоет их равно могучий твой поток.
От знаний пользы нет, ум — тягостное бремя,
Неразумение доходней в наше время,
И опыт жизненный к спасенью от невзгод
В уединение разумного зовет.
Но как язычники кумирам рукотворным,
Так сердце молится своим страстям тлетворным.
Приучен к бедствиям течением времен,
Я радуюсь цепям, которым обречен.
Когда бы стоимость себе мы знали сами,
Не похвалялся бы хозяин пред рабами.
Мы — деньги мелкие, мы — жалкая казна,
Нас тратят, как хотят, дурные времена.
Вчерашний день еще совсем недавно прожит,
Но выкормыш земли вернуть его не может.
Младенцу малому при тождестве могил
Уподобляется мудрец в расцвете сил.
28

И все равно теперь лежащему в могиле —
Под брань иль похвалы его похоронили.
Когда приходит смерть, равно бессилен тот,
Кто.одинок, и тот, кто воинство ведет.
Потомка своего иль пращура хороним,
Равно мы слезы льем, печалимся и стонем.
Зачем же у детей, рождая их на свет,
Мы отымаем то, чего добился дед?
К почету следует идти стезею правой,
А мы наследственной довольствуемся славой.
Когда б врожденных свойств лишился человек,
Богач п ничтожестве влачил бы жалкий век.
По маю месяцу скорбит душа людская,
А нужен ей но май, а только розы мая.
Мы просим господа с небес, как благодать,
Жизнь долголетнюю любимым ниспослать.
Нам сердце веселят влачащиеся годы,
Хоть и сулят они обиды и невзгоды.
Кто человеку враг? Его душа и плоть.
От воинов твоих избави нас, господь!
Беда влюбленному от собственного пыла,
Мечу булатному — от верного точила.
Те, что румянец щек от ласки берегли,
Покорно надают в объятия земли
И терпят гнет ее, а мы и не успели
Забыть их жалобу на тяжесть ожерелий.
О, если б жаждущий, склоняясь над ключом,
Заране видел смерть, змеящуюся в нем!
Храбрец, чьей волею дорогами погони
Стремились красные и вороные кони,
29

Муж, океан войны в испытанном седле
Пересекавший вплавь на горестной земле,
Муж, для которого был, как удар в лицо,
Удар, чуть тронувший его брони кольцо,
Могучий муж — в бою, и нет врага в округе,
Способного копьем достичь его кольчуги.
Удары сыплются, растет их грозный счет:
Так ловкий фокусник число к числу кладет.
В один кратчайший миг, а может быть, быстрее —
Он войско повернул десницею своею.
Но тут коварный рок спешит врагам помочь
И день блистательный преображает в ночь.
О, брат погибшего под бурный гул сраженья!
Пять сыновей его — порука утешенья.
Беда пришла к тебе терпенье вымогать;
Не отдавай его, оно тебе под стать.
На бога уповай, затем, что он, единый,
Источник истинный отрады и кручины.
От смерти не уйдет и превратятся в прах
Копье в чехле своем и меч в своих ножнах.
Кто и мечтать не мог при жизни о покое,
Вкушает под землей забвение благое.
Как обретает лев жилье в лесу густом,
Так солнце истины да вниидет в каждый дом.
* * *
Зачем надежд моих небесный свет погас
И непроглядный мрак не покидает глаз?
Быть может, позабыв, что людям сострадали,
Вы, люди, вспомните слова моей печали.
30

Ночь в траурном плаще, настигшая меня,
По дивной красоте равна рассвету дня.
Пока вы рыщете в пустыне вожделенья,
Полярная звезда стоит в недоуменье.
Воздать бы нам хвалу минувшим временам,
Но времена свои хулить отрадней нам.
Я пел, когда луна была еще дитятей
И тьма еще моих не слышала проклятий:
«О негритянка-ночь, невеста в жемчугах!»
И сон от глаз моих умчался второпях,
Как, потревоженный призывною трубою,
От сердца робкого покой в начале боя.
А месяц блещущий и Плеяды был влюблен,
Прощаясь, обнял их и удалился он.
Звезда Полярная с другой звездой в соседстве
Зажглась. И мне — друзья: «Мы тонем в бездне
бедствий,
И эти две звезды потонут в море тьмы,
До нас им дела нет, и не спасемся мы».
Канопус рдел, горн, как девушка земная,
И сердце юноши напоминал, мерцая,
И одинок он был, как витязь в грозный час,
Один среди врагов, и вспыхивал, как глаз
Забывшего себя во гневе человека —
Пылающий раек и пляшущее веко.
Склонясь над раненым, стояли в небесах
Дрожащий Сириус и Близнецы в слезах,
А ноги витязя скользили на дороге,
И далее не мог спешить храбрец безногий.
Но стала ночь седеть в предчувствии разлук,
И седину ее шафран подернул вдруг,
31

И ранняя заря клинок метнула в Лиру,
И та прощальный звон, клонясь, послала миру.
* * *
И заняли они мой дом, а я ушел оттуда,
Они глазами хлопали, а я хлестал верблюда,
Я и не думал их дразнить, но эти забияки
У дома лаяли всю ночь, как на луну собаки.
* * *
Горделивые души склонились к ногам
Беспощадных времен, угрожающих нам.
Даже капля единая слезного яда
Опьяняет сильнее, чем сок винограда.
О душа моя, жизни твоей не губя,
Смерть не тронула крыльями только тебя.
Поражают врага и копьем тростниковым.
Сердце кровоточит, уязвленное словом.
Подгоняя своих жеребят, облака
Шли на копья трепещущего тростника,
Или то негритянки ходили кругами,
Потрясая под гром золотыми жезлами?
Если кто-нибудь зло на меня затаит,
Я, провидя коварство, уйду от обид,
Потому что мои аваджийские кони
И верблюды мои не боятся погони.
Жизнью клянусь: мне уехавшие завещали
Незаходящие звезды великой печали.
32

И говорил я, пока эта ночь продолжалась:
«Где седина долгожданного дня задержалась?
Разве подрезаны крылья у звезд, что когда-то
Так торопились на запад по зову заката?»
* * *
Приветствуй становище ради его обитателей,
Рыдай из-за девы, а камни оплакивать — кстати ли?
Красавицу Хинд испугала моя седина,
Она, убегая, сказала мне так: «Я — луна;
Уже на висках твоих утро забрезжило белое,
А белое утро луну прогоняет несмелую».
Но ты не луна, возвратись, а не то я умру,
Ты — солнце, а солнце восходит всегда поутру!
* * *
О туча! Ты любишь Зейнаб? Так постой,
Пролейся дождем, я заплачу с тобой.
Зейнаб, от меня ты проходишь вдали.
Ресницы, как тучи, клоня до земли,
Ты — праздник шатра, если ты под шатром,
Кочевника свет, если едешь верхом.
Звезда Скорпиона в груди у меня*
Полярной звездой среди белого дня
Стою, беспощадным копьем пригвожден,
Твоими глазами в бою побежден.
Я в помыслах тайных целую тебя,
Души несвершенным грехом не губя;
Никто не сулит воздаяния мне,
За мной не следит соглядатай во сне;
2 Заказ № 309 33

Во сне снарядил я в дорогу посла,
С дороги он сбился, но весть мне была:
«В походе откроется счастье глазам,
Верблюдом ударь по зыбучим пескам,
Хоть месяц — что коготь, хоть полночь — что
лев,
На сумрак ночной напади, осмелев!»
Пустыня волнуется передо мной,
Как водная ширь, не заросшая в зной.
И в полдень очнувшийся хамелеон
Взошел на минбар; был заикою он,—
Слова не слетали с его языка,
Пока он не слышал подсказки сверчка.
Устал мой верблюд джадилийский в пути,
Не мог я людей ат-тандуба найти.
* * *
Я множество дорог оставил за спиною,
И плачут многие, разлучены со мною.
Судьба гнала меня из края в край вселенной,
Но «братьев чистоты» любил я неизменно.
Друзьями стали мне года разлук с друзьями,
О расставания, когда расстанусь с вами?
* * *
Восковая свеча золотого отлива
Пред лицом огорчений, как я, терпелива.
Долго будет она улыбаться тебе,
Хоть она умирает, покорна судьбе.
И без слов говорит она: «Люди, не верьте,
Что я плачу от страха в предвиденье смерти»
34

Разве так иногда не бывает у вас,
Что покатятся слезы от смеха из глаз?»
* * *
Я получил письмо, где каждой строчки вязь
Жемчужной ниткою среди других вилась.
«Рука писавшего,— промолвил я,— как туча:
То радость, то беду она сулит, могуча.
Из тучи хлынет дождь и смоет письмена,
Каким же чудом весть рукою мне дана?»
«Повелевающий вершинами земными,—
Так отвечали мне,— как хочет, правит ими».
Величье подвига великих не страшит.
Из доброты своей извлек Абу-ль-Вахид
Счастливый белый день, и черной ночи строки
Легко украсили простор его широкий.
* * *
Скажи мне, за что ты не любишь моей седины,
Постой, оглянись, я за нею не знаю вины.
Быть может, за то, что она — как свечение дня,
Как жемчуг в устах? Почему ты бежишь от меня?
Скажи мне: достоинство юности разве не в том,
Что мы красотой и приятностью внешней зовем,
В ее вероломстве, ошибках, кудрях, что черны,
Как черная участь разумной моей седины?
КОЛЬЧУГИ
1
Кто купит кольчугу? По кромке кольчуга моя
Тверда и подобна застывшему срезу ручья.
В*
35

Кошель за седлом, где в походе хранится она,—
Как чаша, которая влаги прохладной полна.
Расщедрится кесарь и князю пошлет ее в дар.
Владельцу ее смертоносный не страшен удар.
Он сердцем влечется к струящимся кольцам ее
И пить не желает: ее красота — как питье.
Меня заставляет расстаться с кольчугой моей
Желанье одаривать хлебом голодных людей.
2
Она и в знойный день была как сад тенистый,
Который Сириус поит водою чистой.
Я приоткрыл суму с кольчугою моей,
Что всадника в седле на перст один длинней.
Увидела она кольчугу и сначала
Сережки из ушей и золото бросала,
Потом запястья мне и кольца принесла.
Кольчуга все-таки дороже мне была.
Отец твой мне сулил своих верблюдов стадо
И лучшего коня, но я сказал: не надо.
Мужчине продал бы, и то кольчуге — срам.
Неужто женщине теперь ее продам?
Хотела опоить вином темно-багряным,
Чтоб легче было ей кольчугу взять обманом.
Я не пригубил бы и чаши тех времен,
Когда своей лозой гордился Вавилон.
Ресницы подыми, весна уже в начале,
И голуби весны окрест заворковали.
Мне самому еще кольчуга по плечу,
Когда я пастухам на выручку лечу.
36

Сулейму бедную одна томит остуда,
Что ни жиринки нет в горбу ее верблюда.
Забудь о нем и взор на мне останови:
Я вяну, как побег. Я гибну от любви.
Она пугливее и осторожней лани,
Убежище ее — в тенистой аладжане.
Когда от Йемена к нам облака идут,
Найдет обильный корм на пастбище верблюд.
ЛУЗУМИЙЯТ
(ОБЯЗАТЕЛЬНОСТЬ НЕОБЯЗАТЕЛЬНОГО)
Человек благородный везде отщепенец
Для своих соплеменников и соплеменниц,—
Он вином томно-красным их не угощает
И неопытных девственниц не обольщает.
Наилучшая доля на свете — смиренье:
Даже хлеб наш несытный — благое даренье.
Рассыпается пеплом сгоревшая младость,
И чертоги сродь звезд человеку не в радость.
На любовь я любовью отвечу по чести,
Буду льстить, и любовь ослабеет от лести.
Завершается детство к пятнадцатилетью,
К сорока увлеченья не кажутся сетью.
Ты навряд ли доволен одеждой простою,
Но глупцом прослывешь без абая зимою.
Возрастает на этой земле каменистой
Защищенный шипами терновник душистый.
Нет еще окончанья адамову роду,
Но женитьбой свою не связал я свободу.
37

Амр зевает — и Халид зевнул, большеротый,
Но меня миновала зараза зевоты.
Крылья знаний меня от людей отлучили,
Я увидел, что люди — подобие пыли.
Опален мой камыш и подернут золою,
И теперь я бессилен исправить былое.
Пред судьбою склоняется лев, не противясь,
Держит страх куропатку степную, как привязь.
Радва и не заметила воинств на склонах,
А Куба захлебнулась в походных знаменах.
Преступленье свершает отец, порождая —
Все равно — мудреца иль правителя края;
Чем твой сын даровитей, тем выше преграда
Между вами, тем больше в душе его яда:
Тьмы загадок на сына обрушил ты разом,
Над которыми тщетно терзается разум.
Днем и ночью писателей алчная стая
Завывает, к обману людей призывая.
Смерть таится средь скал и в долинах просторных
И на поиски жертв посылает дозорных.
Лев дрожит, если близко мечи зазвенели.
Как судьбы не страшиться пугливой газели?
* * *
Молюсь молитвой лицемера, прости, мой боже!
Но лицемерие и вера — одно и то же.
Порою человек бывает приятен с виду,
А слово молвит, заставляет глотать обиду,
Твердить без веры божье имя и лгать о боге —
Нам с лицемерами такими не по дороге,
38

Побольше скромности! Я людям не судья.
Не покриви душой — себя судил бы я.
Когда нам, господи, забвенье ниспошлют
И мы в земле найдем последний свой приют?
Но не спешит душа из-под недвижных век.
Вплоть до нетления страдает человек.
* * *
За ночью день идет, и ночь сменяет день,
Густеет злой судьбы губительная тень.
В могилах без числа почиют хаджарийцы
И Йемена цари — святые и убийцы.
Былым правителям давно потерян счет,
А вот Египет — цел, и аль-Ахса живет.
Будь проклята, земля! Пред нами ты в ответе.
Исчадья подлости подлее всех на свете.
О, горе мать-земля! Поистине сама
Ты наставляла нас, и лгут, что ты нема.
На что нам Сахр ибн Амр, иссохший, как Сахара?
Быть может, аль-Ханса блуждает ланью старой.
Твой океан кипит. Плывущих по волнам
Терзает сто страстей. Куда причалить нам?
И если ты, земля, когда-нибудь любила,
То в гневе своего избранника губила.
Бьет ненависть в чело и валит с ног живых,
И дикость кровь струит из вен отверстых их.
Да не смутит тебя ни вид их величавый,
Ни власть мгновенная, ни блеск их дутой славы!
Не много радостей изведали они,
И не по воле их пришли дурные дни.
39

* * *
Когда присмотришься к живущим на земле —
Что человек, то нрав. Но все равны во зле.
И если на меня похожи дети Евы,
То что вы стоите? Да пропадите все вы!
Как бейт уродливый с неправильным стихом,
Как вздор, написанный неграмотным писцом,
Так ваша близость мне под жалкой вашей сеньв>.
Пора недужный дух предать уединенью.
Хоть до Лива ар-Рамль ты, странник, не дошел,
Довольно, отойди! Засох древесный ствол,
И на висках твоих, как луч дневного света,
Белеет старости печальная примета,
И веки у тебя слезятся потому,
Что жаль последних звезд, чуть брезжущих сквозь
, тьму.
* * *
Отдай верблюда людям по правилу мейсира,
Молчи: твои созвучья — что звук пустой для мира.
Огню подобна юность; гляди же, чтоб недаром
За днями дни сгорели, воспользуйся их жаром.
Мой уголь гасит стужа и проникает в кости,
А я огонь раздую, скажу: «Погрейтесь, гости!»
Мой поздний собеседник, сдружившийся со мною,
Последний жар засыпал остывшею золою.
* * *
От взора свет бежит. Сиянье меркнет. Вера —
Вооружение лжеца и лицемера.
,40

Ужель прольется дождь небесных благ для тех,
Кто забывает стыд среди земных утех?
О лживый мир! А мы не знали, что в мечети
Безгрешны все подряд, как маленькие дети!
О жалкая земля, обитель горя, плачь!
Тебя хулил бедняк и посрамлял богач.
О вы, обман и ложь призвавшие в подмогу!
Поистине из вас никто не близок богу.
Когда бы по делам господь судил людей,
Не мог бы избежать возмездия злодей.
А сколько на земле мы видели пророков,
Пытавшихся спасти людей от их пороков,
И все они ушли, а наши беды — здесь,
И ваш недужный дух не исцелен поднесь,
Так предопределил господь во дни творенья
Созданьям рук своих, лишенным разуменья.
* * *
Восславим Аллаха, кормильца земли!
Отвага и стыд от людей отошли.
Для щедрого сердца в смертельной болезни
Могильный покой всех бальзамов полезней.
Опеку возьму я над опекуном —
Душой, обитающей в теле моем.
И денно и нощно в толпе правоверных
Искал я молящихся нелицемерных.
Нашел я, что это бессмысленный скот,
Который вслепую по жизни бредет.
А кто похитрее, тот с видом пророка
В гордыне великой вознесся высоко.
41

Посмотришь, одни — простецы и глупцы,
Другие — обманщики и хитрецы.
Невежество за благочестье сочли вы?
Тогда и ослы ваши благочестивы,
Чесоточные, под ветрами степей,
Они, безглагольные, вас не глупей.
Мы нищие люди: то рвань, то заплаты...
Но всех на поверку беднее богатый.
Мы смерть ненавидим и в жизнь влюблены,
А радостью любящих обойдены.
При жизни мы верных друзей не встречали,
По смерти мы внемлем притворной печали.
Познало бы солнце, что блещет впотьмах,
Жалело бы о расточенных лучах.
* * *
Мне улыбаются мои враги, пока
Их стрелы сердце мне язвят исподтишка.
Я избегаю их, и нам не будет встречи:
Мы — буквы «за» и «заль» в словах арабской
речи.
* * *
Я горевал, когда, как ранний проблеск дня,
Впервые седина пометила меня.
Но чернота волос, быть может, грязь иль прах?
И зубы чистые — как жемчуга в устах.
Мы любим эту жизнь, подобную любви
Тем, что сердца у нас и от нее в крови.
Стенает человек: «Продлись!» А жизнь в ответ:
«Ни часа лишнего! Теперь на мне запрет».
42

Когда же кончится безвременье разлук
И встретит жизнь свою ее влюбленный друг?
Не раз твой верный щит спасал тебя от стрел.
Смирись и брось его, когда твой час приспел.
Я не похож на тех, кто, чуя смерти сеть,
Твердит, что все равно — жить или умереть.
Молитву совершать приходится, когда
Для омовения принесена вода.
Решимости былой тебя лишает ночь.
Друзья-созвездия спешат тебе помочь.
О верные друзья моих незрячих глаз,
Ведите и меня встречать последний час!
Нет горше ничего, чем жизни маета.
Тебе питье как желчь? Так выплюнь изо рта.
* * *
Что со мною стряслось? Я сношу терпеливо беду,
Бейтам Рубы под стать, перемены судьбы я не жду.
Я — подобие точное слабого звука в глаголе.
Над врачами смеются мои застарелые боли.
Жизнь моя затянулась, пора мне домой из гостей,
Мать-пустыня взыскует моих долгожданных костей.
Разве я из-за пьянства дойти не могу до постели?
От ночных переходов колени мои ослабели.
Надоела мне жизнь, истомил мою душу народ,
Чей правитель нещедрый лишил его добрых забот.
Говорят, что правитель — народу слуга и защита,
А у нас попеченье о благе народа забыто.
Убедился я в том, что не вдосталь еды у людей,
Что подлейших из подлых писатели наши подлей.
43

То и дело хадисы твердят наизусть грамотеи,
А богатство их сделало крыс ненасытных жаднее.
Преступи хоть на палец предел установленных прав,
Отвернется твой друг, отщепенцем тебя обозвав.
Так размеренный стих, измени в нем единое, слово,
Даже букву одну,— от себя отвращает любого.
Спящий сном любовался, а жизнь безвозвратно прошла.
Чем же сон одарил его, кроме убытка и зла?
Славь деянья создавшего землю тебе на потребу,
Над которой созвездия плавно проходят по небу.
Знает зависть и конь, на чужую косится судьбу
И завидует тем, что со звездочкой белой во лбу.
Жизнь — как женщина в дни очищенья: желанна,
Да помочь нам не может. Но жизнь такова постоянно.
Не пресытившись ею, от жизни уходит богач;
Бедный тоже уснет и не вспомнит своих неудач.
Спорят, ссорятся жизнелюбивые законоведы,
Ищет мудрость их мнимая славы и легкой победы.
Я пристрастие к жизни хотел бы себе запретить,
Но лица не могу, не могу от нее отвратить.
* * *
Ученых больше нет, и мрак объемлет нас,
А человек простой в невежестве погряз,
Приметных некогда, как воронью кони,
Наставников лишась в годину беззаконий.
И жены и мужи, мы все до одного —
Рабы ничтожные для бога своего.
Ему подвластно все: и месяц, и Плеяды,
И полная луна, и горные громады.
44

Звезда Полярная, созвездье Льва, заря,
И солнце, и костер, и суша, и моря.
Скажи: «Велик господь, исток добра и света!» —
Тебя и праведник не упрекнет за это.
О брат, недолго мне терпеть земную боль.
У неба испросить прощенья мне позволь!
Ты скажешь: праведность. Но это только слово.
Есть лица, имена — и ничего другого.
Хадисы вымыслил обманщик в старину,
Чтоб, ради выгоды, умы держать в плену.
Взгляни на сонмы звезд. По мне, узоры эти —
Судьбою над людьми раскинутые сети.
Дивлюсь: невыносим судьбы железный гнет,
Один ее удар сильнейшим спину гнет.
А людям невдомек, что смерть играет ишщ
Когда горбы могил встают над их родными.
Неправда на земле царит с начала дней
И в ярости казнит мудрейших из людей.
От смерти, Асами, бежать не стоит в горы:
Непререкаомы у смерти приговоры.
Четыре составных слились в живую плоть,
Одна стремится часть другие побороть;
Здорова длоть, когда в ладу они друг с другом,
А несогласье их предшествует недугам.
Наш век и нем и груб; напрасно хочешь ты
Понять невнятные сужденья немоты.
Жизнь — полосы ночей, сменяющихся днями:
Змея двуцветная, ползущая за нами,
Пред смертью мы в долгу; в определенный час
Заимодавица всегда находит нас.
45

Из чистого ключа спешит напиться каждый
С тех пор, как в оны дни погиб Кааб от жажды.
И лилии садов, и мирные стада,
И стаи хищные равно поит вода.
Когда бы дел своих последствия мы знали,
Как воду, кровь тогда мы лили бы едва ли.
Кто сострадателен от первых лет своих,
Тот сострадания достойней остальных.
Мы правды не хотим и гневно хмурим брови,
Когда нам говорят, что грех у нас в основе.
Адам, я вижу твой поросший шерстью лоб
И Еву из числа пятнистых антилоп.
Мы — пища времени. Никто в заботах света
Не плачет над конем разбойного поэта.
Мир в замешательстве, как зверь в морских волнах,
Как птица в грозовых кипящих облаках.
Душистый аль-бахар, питомец мирной лени,
Шипами защищен от наших покушений.
Жизнь — быстролетный миг, и мало смысла в том,
Что колят нас копьем и рубят нас мечом.
В ком сердце черное, тот черен сам и слуха
Лишен, тогда как я — всеслышащее ухо.
Ты выпустил стрелу, попала в цель стрела,
Зато душа твоя до цели не дошла.
Рок благородного ввергает в море бедствий.
Так сиротою Амр остался в раннем детстве.
Главою крепости был Самуил-поэт,
Она еще стоит, а Самуила нет.
На собеседника Плеяда перст уставит,
И смерть ваш разговор прервать его заставит»
46

Персты шести Плеяд, причастных небесам,
О силе божией свидетельствуют нам.
Разумный человек — безумного подобье,
Все беды для него судьба готовит в злобе.
В могиле мать и дочь. Коса расплетена...
Коса заплетена... Но смерти смерть равна.
Видения весны кромешной белизною
И адской чернотой подменит время зноя.
Пересекающий безводные края,
Ведущий к смерти путь возненавидел я.
Окрест ни шороха, ни дружественной речи,
Мой путь — двуострый меч, всегда готовый к сече.
Зачем же благ земных не долит с бедным тот,
Кто вдоволь ест и пьет и в роскоши живет?
* * *
Живу я надеждой на лучшие дни.
Надежда советует: «Повремени!»
Душа моя тешится горьким вином,
Доколе мне смерть не прикажет: «Идем!»
* * *
Добивается благ только тот, кто привык
Постоянно держать за зубами язык.
Обернется грехом торопливая речь,
А молчанью дано от греха уберечь.
Если низкий вознесся превыше горы,
То высокий — посмешище смутной поры.
Ты, что хочешь бежать от невзгод, не спеши!
Что ни дом — ни одной беспечальной души.
47

Нет под кровлями необесчещенных жен.
Сын Адама багряным вином опьянен.
Скоро в рубище жалком правитель страны
Снидет в царство, где нет ни дворца, ни казны.
* * *
Дочерей обучайте шитью да тканью, а письму
Или чтению внятному их обучать ни к чему.
Сила женских молитв — добродетель и память добра,
А Коран не для них: что им «Юнус» и что «Бараа»?
Ты певиц из-за полога слышишь, и видит твой взор,
Как бездушную ткань сотрясает и морщит позор.
Уединись! Одинок твой создатель поистине.
В дружбе царей не ищи утешительной пристани!
Ищет приятелей бедность, но если их нет,
Юноше легче уйти от пороков и бед.
Чтоб вам пропасть, дни глухие и ночи кромешные,
Род мой ничтожный, мужчины и женщины грешные!
О, умереть бы младенцу в пеленках, пока
Он из сосцов роженицы не пил молока!
от он — живет и клянет ее без языка еще:
«Горе одно я принес ей, безвинно страдающей!»
* * *
Когда в науке нет ни сердцу обороны,
Ни помощи уму — пускай умрет ученый!
Судьбы не изменить: ее судил Аллах,
И мудрость мудрецов развеялась как прах.
48

Не может человек бежать велений бога,
От неба и земли отвлечься хоть немного.
По торному пути покорным чередом —
Почивших правнуки — мы к пращурам идем.
Давно я не дивлюсь тому, что пресыщенье
И муки голода — в противоположенье.
Стреляю, но врага щадит моя стрела,
Зато стрела судьбы мне прямо в грудь вошла.
В побеге лиственном сокрыта кость людская,
И кровь от корня вверх течет, не иссякая.
Зло но смыкаот глаз и головы сечет,
Как предугадывал разумный звездочет.
Растратив золото на щедрые даянья,
Великодушие лишается признанья.
Жизнь порождает страх, и люди, как во сне,
Летят во весь опор у страха на спине.
Проснитесь наконец, обманутые дети!
Вы слоио ворито лжецам былых столетий,
Корыстолюбие, не знавшее препон,
В могилу их свело, и умер их закон.
Они твердили нам, что близок день последний,
Что свет кончается,— но это были бредни,
Но это ложь была! Не слушайте речей
Извечной алчностью палимых главарей!
И ближний, как чужак, порой наносит рану.
Благоразумие да будет вам в охрану.
Я сердце оградил от радостей земных,
Когда увидел смерть в числе врагов своих.
49

* * *
О земные цари! Вы мечтаете смерть обмануть,
Но коварством и злобой означили жизненный путь.
Что же истинной доблести вы не спешили навстречу?
Даже баловень женский порой устремляется в сечу.
Люди верят, что будет наставник ниспослан судьбой,
Чья высокая речь зазвучит над безмолвной толпой.
Не томись в ожиданье, надежду оставь, земножитель!
Для тебя твой рассудок — единственный руководитель.
Он во благо тебе, чти его справедливый устав
И в скитаньях своих, и на якорь у пристани став.
Это множество сект для того существует на свете,
Чтоб царей и рабов завлекать в хитроумные сети.
Люди чашами пьют наслаждений губительных яд,
Ни смиренницы юной, ни гордой жены не щадят,
Как восстания зинджей жестокий главарь или злобный
Вождь карматский... Поистине все на земле им подобны.
Удались от людей, только правду одну говорящий,
Ибо правда твоя для внимающих желчи не слаще.
* * *
Ни на один приказ, ни на один совет
Мне от моей души в ответ ни слова нет.
В ошибках каяться? Но поглядите сами:
Числом они равны песчинкам под стопами.
А пропитание не стоит мне забот.
Не все ли мне равно, кто хлеба принесет?
И кто мне уделит от своего запаса —
Плеяды, Сириус иль звезды Волопаса?
50

* * *
О сердце, горсть воды, о сердце наше, где
Причуды мечутся, как пузырьки в воде!
Что изменяет их и что там колобродит,
Зачем Асма и Хинд в минувшее уходят?
Словарь — что человек: в нем и добро и зло.
Есть в наших душах все, что мрачно и светло.
Мы будем времени служить питьем и пищей,
Доколе в богача не превратится нищий.
Как сокол — кроликов, лишенный прежних сил,
Всех побеждоппый Кайс о милости просил.
По мне, к достой ной шим такой не сопричтется:
Душе пристало нить из чистого колодца.
* * *
В Египте — мор, но нет на свете края,
Где человек живет, не умирая.
Рассудок наш у смерти на виду
Пытается предотвратить беду.
Какой араб, иль поре, иль грек лукавый
В расцвете сил, величия и славы —
Пророк иль царь — остался невредим,
Когда судьба открылась перед ним?
Закон стрелы: лететь быстрей, чем птица,
Щадить стрелка и крови не страшиться.
Спиной, как беззащитные рабы,
Мы чувствуем следящий взор судьбы.
* * *
Разумные созданья бессмертного творца
Идут путем страданья до смертного конца.
51

И смертным смерть вручает подарок дорогой:
Наследникам — наследство, покойнику — покой.
* * *
Говорящим: «Побойся всезрящего бога!» —
Отвечай: «Хорошо, погодите немного!»
Семизвездью, играющему в буккару,
Уподоблю цветы и траву на ветру,
Но никто из живых ни в почете, ни в славе
Уподобиться мертвому праху не вправе.
Я другим подражаю, стараюсь и я
Приспособиться к путанице бытия.
Многим смысл бытия разъясняет могила,
А меня жизнелюбие опустошило.
Мне, по правде сказать, не опасен сосед,
Я и знать не желаю — он друг мне иль нет,
Потому что моя не красива невеста
И насущный мой хлеб не из лучшего теста.
* * *
Преследователь спит. Мы в темный час идем.
Отважный свой поход мы будем славить днем.
Богатства на земле взыскует человек
И в чистой кипени надмирных звездных рек.
Воитель со щитом, жнец со своим серпом,
Как предназначено, идут своим путем
И возвращаются под звездами домой —
С убытками один, со славою другой.
И все, кто сеет хлеб, и все, кто ищет клад,
Стригут своих овец и прочь уйти спешат.
52

Где быть седлу — окно, а на окне — седло.
Все в жизни у тебя навыворот пошло.
И время у тебя, как ночи темнота,
Как саранча, когда бледнеет красота
Изглоданной травы... О, сирые края!
Из рта верблюжьего так тянется струя
Слюны из-под кольца, когда в глуши степной
Тиранит всадника невыносимый зной.
Ты брата своего всегда судить готов,
А на твоем челе — печать твоих грехов.
Ты вовсе не похож на льва из аш-Шари.
Ты — волн. Тогда молчи и брата не кори, i
Жизнь медленно ползет, пока надзора нет;
Посмотришь — нет ее, давно пропал и слеД.
Повсюду власть свою распространило зло,
Проникло в каждый дол и на горы взошло.
Пусть говорливостью гордится острослов,
Что Мекку восхвалял: «О, матерь городов!»;
«О матерь тьмы ночной!» — так он лозу нарек.
Пусть будет молчалив разумный человек.
Стремишься к выгоде, а что находишь ты?
Сам назовешь себя добычей нищеты.
И пусть не лжет злодей, что он почти святой.
О, как мне обойти такого стороной?
Когда ты смерть свою увидишь впереди,
Скажи: «Презренная, смелее подходи!»
Скажи: «Убей меня!» Когда она грозит,
Не стоит прятаться за бесполезный щит.
Возвышенных надежд моя душа полна;
Столкнут ее с горы дурные времена.
53

С престола своего нисходит гордый князь,
И стынет плоть его, преображаясь в грязь,
Уходит, бос и наг, и князю не нужны
Ни земли многие, ни золото казны.
Когда приходит гость еще в пыли пустынь,
Встань, и приветь его, и хлеб к нему придвинь.
Не презирай того, кто беден, слаб и мал,
Такой и льву не раз в несчастье помогал...
Стремятся юноши к походам боевым,
А рассудительность потом приходит к ним.
На смерть мой сон похож, но пробуждаюсь я,
А смерть — всевечный сон вдали от бытия.
И пусть бранят меня, пусть хвалят — все равно,
Раз тело бренное уже погребено...
И все равно теперь истлевшему в земле,
Причина смерти в чем: в копье или в стреле?
Кто воду из бадьи в степи широкой пьет,
А кто с людьми живет и собирает мед.
Есть мед — и хорошо, а меда нет — беда,
Но не тужи, не плачь, не жалуйся тогда.
И мы состаримся, как пращуры до нас.
А миг похож на миг, и час похож на час,
И ночь сменяет день, и ясная звезда
Восходит в небесах и тает — как всегда.
* * *
Одно мученье — жизнь, одно мученье — смерть.
Но лучше плоть мою прими, земная твердь!
Пуста моя рука, и нёбо пересохло,
Но жадно смотрит глаз, и ухо не оглохло.
54

Глядите: человек выходит со свечой,
Чтоб высоко поднять огонь во тьме ночной.
Ему потребен врач, он тешится надеждой
Насытить голод свой и плоть прикрыть одеждой.
Но тот, кто спит в земле, избавясь от забот,
Ни разорения, пит прибыли не ждет.
Копье, петля и меч ему всю жизнь грозили,
Он покорялся их неодолимой силе,
Но не страшится он в объятиях земли
Ни длинного копья, ни шелковой петли,
Ни острого меча. Лишившемуся тела
До кличек и обид пот никакого дела.
За брань и похвалы, покинув этот свет,
Он благодарен псем. Но мертвым счастья нет!
О, пусть исполнится желанное от века
И смерть до старости не губит человека!
Душа-причудница служанку-плоть бранит,
А плоть покорствует и верность ей хранит.
И каждый замысел своей хозяйки вздорной
Спешит осуществить исправно и покорно.
Растение плоду вес соки отдает,
А человек ножом срезает этот плод.
И кто-то вздор носет, рассудок потеряв,
Пока не схватит смерть безумца за рукав.
Все одинаковы: исполненный гордыни
Сын знатной жошцины и жалкий сын рабыни.
Смерть приготовила напиток для меня
И сохранит его до рокового дня.
Хоть время говорит отчетливо и внятно,
А все же речь его не каждому понятна.
55

И тлен и золото — у времени в руках.
Где прежде был дворец, там вьется мелкий прах.
Обитель райская открыта человеку.
Зане он совершил паломничество в Мекку!
* * *
Довольствуй ум досужий запасом дум своих,
Не обличай порока, не укоряй других.
Своей бедой не надо судьбе глаза колоть,
Когда преступно сердце и многогрешна плоть.
Хоть привяжись он втайне веревкою к звезде,
От смерти злой обидчик не спрячется нигде.
С налету смерть бросает без промаха копье.
Меж ребер клык холодный — и ты в руках ее.
Она и без кольчуги — что дева без прикрас.
Хинд и Зейнаб — вот поле ее войны сейчас.
Верблюд изнемогает и дышит тяжело,
А смерть опять бросает добычу на седло.
Повержен храбрый воин, и кровь, как водомет,
Шипит в глубокой ране й прямо в небо бьет.
Теперь его согбенной не выпрямят спины
Ни конь великолепный, ни трубный клич войны.
* * *
Ты в обиде на жизнь, а какая за нею вина?
Твой обидчик — ты сам. Равнодушно проходит жена,
И у каждого сердце палящей любовью объято,
Но красавица в этом пред встречными не виновата.
Говорят, что — бессмертная — облика ищет душа
И вселяется в плоть, к своему совершенству спеша,
56

И уходит из плоти... По смерти — счастливым награда
В благодатном раю, а несчастным — страдания ада.
Справедливого слова не слышал питомец земли.
Попрекали его, на веревке всю жизнь волокли.
Если мертвая плоть не лишается всех ощущений,
То клянусь тебе, сладостна смерть после стольких
мучений.
От мертвых нет вестей, ушли, не кажут глаз,
Но, может быть, они богоугодней нас.
В неотвратимый час душа дрожит от страха.
Но долголетие.. уж лучше сразу — плаха.
Людская наша плоть рассыплется, как прах,
И здесь, в родном краю, и там, в чужих краях.
Обречена земля искать питья и пищи;
Вода и хлеб ее — то царь, то жалкий нищий.
Нам солнце — лучший друг, а мы бесстыдна лжем,
Что поделом ого бранят и бьют бичом.
Во гневе м<ч',|щ нетал, едва земля заснула;
Но и его копьо убийца смерть согнула.
Всевидящий рассвет уже заносит меч,
Чтоб людям головы сносить наотмашь с плеч.
Подобно мудрецам, и я теперь обрушу
Разгневанную речь на собственную душу.
Из праха плоть взята и возвратится в прах,
И что мне золото и что стада в степях?
О низости своей толкует жизнь земная
На разных языках и, смертных удивляя,
57

Разит без промаха своих же сыновей.
Мне, видно, суждено не удивляться ей.
Я жил — и жизнью сыт. Жизнь — курица на блюде,
Но в сытости едой пренебрегают люди.
У жизнелюбия — причина слез во всем:
И в солнечных лучах, и в сумраке ночном.
От вздоха первого в день своего рожденья
Мы все торопимся ко дню исчезновенья...
Верблюды и быки спешат на водопой
Прямой, проверенной и правильной тропой.
И как путем кривым идти не страшно людям
Под копьями судьбы, нацеленными в грудь им?
Мне опротивел мир и мерзость дел мирских,
Я вырваться хочу из круга дней своих.
Отбрось тяжелый меч и щит свой бесполезный.
Смерть опытней тебя. Она рукой железной
И голову снесет, и в цель стрелу пошлет,
И распылит войска — непрочный твой оплот.
Она взыскует жертв и насыщает щедро
Телами нашими земли немые недра.
* * *
Никогда не завидуй избранникам благополучия.
Жизнь их не бесконечна, и все мы зависим от случая.
Чувства тянутся к миру, и страждет душа неразумная.
Есть у времени войско, а поступь у войска — бесшумная.
Если б знала земля о поступках своих обитателей,
Верно, диву далась бы: на что мы свой разум
растратили?
Лучше б не было Евы с повадкой ее беспокойною.
Влажность ранней весны превращается в засуху
знойную.
58

О невыгодном выборе ты не жалеешь пока еще,
Но ты сломлен, очищен и ветвью поник увядающей.
Не для мирной молитвы ты прячешься в уединении,
Ты себя устыдился, бежал от стороннего мнения.
Мне — душа: «Я в грязи, я разбита и обезоружена!»
Я — душе: .«Примирись! Эта кара тобою заслужена».
* * *
На свете живешь, к наслаждениям плоти стремясь,
Но то, что приносят тебе наслаждения,— грязь.
Измыслил пшлшния, сушу и воды нарек,
И месяц, и зиозды... Но как ты солгал, человек!
Тот взор, что на солнце порочная плоть возвела,
К земле многогрешной притянут веревками зла.
* * *
Так далеко зашли мы в невежестве своем,
Что мним себя царями над птицей и зверьем;
Искали наслаждоний в любом углу земли,
Того добились только, что разум растрясли;
Соблазны оседлали и, бросив повода,
То вскачь, то рысью мчимся неведомо куда.
Душа могла бы тело беречь от всех потерь,
Покуда земляная не затворилась дверь.
Учи тому и женщин, чье достоянье — честь,
Но будь поосторожней! Всему границы есть.
Прелюбодейка спрячет под платом уголь глаз,
И верная откроет свое лицо подчас.
Дни следуют за днями, а за бедой — беда.
От зла на белом свете не скрыться никуда.
59

Гостить у нас не любят ни тишь, ни благодать;
Того, что ненавистно, от нас не отогнать. .
Порой благодеянье ущерб наносит нам,—
Тогда врагов разумно предпочитать друзьям.
Приди на помощь брату, когда он одинок.
Душе во благо веет и слабый ветерок.
* * *
Муж приходит к жене, ибо страсть отягчает его,
Но от этого третье родится на свет существо.
И пока девять месяцев будут друг друга сменять,
Истомится под бременем тяжким страдалица мать.
К тем извечным стихиям она возвратится потом,
От которых мы все родословные наши ведем.
Сыны Адама с виду хороши,
Но мне по нраву — ни одной души,
Отрекшейся от суеты сует
И алчностью неодержимой, нет.
Я камень всем предпочитаю: тот
Людей не притесняет и не лжет.
Если в нашем кочевье объявится мудрый ар-раид,
Кто в награду его не приветит и не обласкает?
Он сказал бы: «Вот земли, где колос недугом чреват,
Где в колодцах отрава, и влага источников — яд.
Здесь мучительна жизнь. Как ни бились бы вы, все
едино,
Вам не будет пощады. Взыскуйте иного притина.
60

Уходите отсюда! Примите разумный совет,
Ибо здесь не бывает ни часа без горя и бед.
Ускоряйте шаги! Путь спасения вам не заказан.
Люди, я вам не лгу, я веревкой неправды не связан».
* * *
В обиде я на жизнь иль не в обиде,
Но смерть свою приму я ненавидя,
Столь грозной силе все же не перечу
И терпеливо движусь ей навстречу.
Уйду и исо несчастья и тревоги
Останутся на жизненной дороге.
Я — как пастух, покинутый в пустыне,—
Забочусь о чесоточной скотине,
Как дикий бык, лишенный прежней мощи,
Ищу губами хоть травинки тощей.
Но вскоре у забвения во власти
Я распадусь на составные части,
Не анпю дня такого, чтобы тело
Помолодело, а но постарело.
И у меня, о дети Евы, тоже
Проходит страх по ежащейся коже.
Непритупленный меч, готовый к бою,
Навис и над моею головою.
Удар меча тяжел, но смерть в постели,
А но в сраженье во сто раз тяжеле.
С природой нашей вечное боренье
Приводит разум наш в изнеможенье.
Я заклинаю: встань, жилец могилы,
Заговори, мой брат, немой и хилый,
61

Оповести неопытного брата —
Какими хитростями смерть богата?
Как птичью стаю сокол бьет с налета,
Так на людей идет ее охота.
Как волк бродячий режет скот в загоне,
Так смерть — людей в юдоли беззаконий.
Ее клеймо — на стае и на стаде,
Она не слышит просьбы о пощаде.
Я думаю, все небо целокупно
У смерти под рукою неподкупной.
Настань их время — звезд не сберегли бы
В своих пределах ни Весы, ни Рыбы.
Все души зрит ее пустое око
Меж точками заката и востока.
Подарком не приветив' человека,
Смерть входит в дом араба или грека
И, радуясь, не отвращает лика
От смертной плоти цвета сердолика.
Она — любовь. У любящих в природе
Пренебреженье к прежней их свободе.
Ушедших не тревожит посетитель:
Удалена от мира их обитель.
И я гордился черными кудрями,
Как черный ворон черными крылами.
Но жизнь прошла, и старость поразилась: '
Как в молоко смола преобразилась?
Бурдюк с водой — и ничего иного
Нет у меня для странствия ночного.
62

* * *
Рассудок запрещает греховные поступки,
Но к ним влечет природа и требует уступки.
В беде житейский опыт не может нам помочь:
Мы верим лжи бесстыдной, а правду гоним прочь.
* * *
Я мог, на горе им, увлечь их за собою
Дорогой истины иль близкой к ней тропою.
Мно надоел мой век, я веку надоел.
Глалами опыта я вижу свой удел.
Когда придет мой час, мне сам собою с плеч
Седую голову снесет индийский меч.
Жи;шь — верховой верблюд; мы держимся в седле,
Пока воровка-смерть не спрячет нас в земле.
Аль-мутакарибу подобен этот мир,
В его пределах я и одинок и сир.
Беги, утратив цель! С детьми Адама связь
Наотмашь отруби, живи, уединясь!
Сражайся иль мирись, как хочешь. Друг войны
И мирной жизни друг поистине равны.
* * *
Лучшо не начинайте болтать о душе наобум,
А начав, не пытайте о ней мой беспомощный ум.
Вот — прощенья взыскав, человек многогрешный и
слабый
Носит крест на груди иль целует устои Каабы.
Разве скину я в Мекке невежества душный покров
Средь паломников многих из разноязыких краев?!
63

Разве чаша познанья для уст пересохших найдется
У паломников йеменских, не отыскавших колодца?
Их пристанище я покидаю, смиренен и тих,
Чести их не задев, не унизив достоинства их.
Молока не испив, ухожу, и погонщикам стада
Слова я не скажу, будто мне молока и не надо,
И в могиле меня успокоит безвыходный плен,
Не разбудит в ночи завывание псов и гиен.
Тьмы рабов у тебя, ты несметных богатств обладатель,
Но не рабской неволей ты столь возвеличен, создатель!
* * *
О племя писателей! Мир обольщает ваш слух
Нацевом соблазнов, подобным жужжанию мух.
Кто ваши поэты, как не обитатели мглы —
Рыскучие волки, чья пища — хвалы и хулы.
Они вредоносней захватчиков, сеющих страх,
Как жадные крысы, они вороваты в стихах.
Ну что же, примите мои восхваленья как дань:
В них каждое слово похоже на резкую брань.
Цветущие годы утратил я в вашем кругу
И дней моей старости с вами делить не могу.
Уже я простился с невежеством ранним моим,
И хватит мне петь племена ар-рабаб и тамим.
* * *
Сколько было на свете красавиц, подобных Плеядам,
А песок и для них обернулся последним нарядом.
Горделива была, отворачивалась от зеркал,
Но смотреть на нее — другу я бы совета не дал.
64

* # S{S
Поистине, восторг — души моей природа,
Я лгу, а ложь душе — напиток слаще меда.
Есть у меня господь, и если в ад сойду,
Он дьяволу меня терзать не даст в аду,
И жить мне повелит средь белых лилий рая,
Где сладкая вода течет, не убывая.
Тогда помои пить не мне в аду на дне,
Смолу на темя лить никто не будет мне.
Мы на неправде сошлись
и расстались, и вот — на прощание
Понял я нрав человека:
его драгоценность — молчание.
Лжет называющий сына:
«Живущий». Зато никогда еще
Не был правдивее тот,
кто ребенка назвал: «Умирающий».
* * *
Мы сетуем с утра и жизнь спешим проклясть:
Разуверением чревата наша страсть.
Для каждого из нас у жизни есть в запасе
Обиды, бедствия и горечь в каждом часе.
Двух царств поборники сошли во прах, и вот
Нет больше этих царств. Нам только смерть не лжет.
Развей мирскую жизнь иль на нее не сетуй.
Но редко следуют разумному совету.
Во избежание неисчислимых бед
Не торопись бежать красавицам вослед,
3 Заказ № 309
65

А если на тебя призывно поглядели,
Пускай истает взор на полпути до цели.
Не порождай молвы, что ты — гроза сердец
И что средь женщин ты — как волк среди овец.
Закроем свой Коран, когда под чтенье это
Все громче в памяти звучат призывы света.
Твой голос — вопль самца, зовущего газель,
Откочевавшую за тридевять земель.
Надежней женщины для достиженья славы
Ночной поход, верблюд, булат и подвиг правый.
Четыре качества соединились в нас,
Но смерть расторгнет их, когда настанет час.
Превозносил бы ты, когда бы цену знал им,
Людей, умеющих довольствоваться малым.
Учись и на челе величья различать
Корыстолюбия позорную печать.
Два полчища — надежд и разочарований
Глумятся над людьми, рубясь на поле брани.
Как быстрых молний блеск — времен поспешный
бег,
И только миг живет на свете человек.
Блюсти законы дней ленивым неохота,
И пятницей для них становится суббота.
О, сколько раз мне слал рассвет свои лучи
В тот час, когда в домах не брезжит ни свечи!
Когда же наконец подымется с постели
Тот, у кого глаза от снов остекленели?
Без смысла засухи терзали грудь земли,
А тучи на луга дождей не привели,
Как будто господа ни горлица, ни роза
Не хвалят, как псалмов рифмованная проза.
66

Того, кто любит жизнь, одни страданья ждут,
Беду к его беде прибавит тяжкий труд.
И разум говорит: не верь надежде ложной,
К началу прошлых дней вернуться невозможно.
А если бодрствовать тебе запрещено,
Вот ложе: спи в земле. Другого не дано.
Мирская жизнь - мираж, и пусть ее обманы
Не выпьют по глотку твой разум богоданный.
За днем приходит ночь: жизнь — пестрая змея,
И жало у нее острее лезвия.
Порывы юности дряхлеют понемногу,
Тогда мы сдержанность берем с собой в дорогу.
Благоразумия спасительная власть
Поможет усмирить бунтующую страсть.
Живые существа от века скорбь тиранит,
Она крылом своим с налету насмерть ранит.
Напиток бытия испробовать спеша,
Захлебывается взалкавшая душа.
Хоть сердце в глубине к посеву не готово,
С наружной стороны взошли побеги слова.
Хоть и сгущается томительная тень,
Порой благую весть приносит новый день.
Касыда иногда родится от обиды,
И вопль минувших дней звучит в стихах касыды.
Дряхлеет человек, слабеет с жизнью связь,
И смерть удар ему наносит, притаясь.
Потише говори и в раздраженье духа:
Чем громче голос твой, тем тягостней для слуха.
Под власть небытия страшимся мы подпасть,
Но, может быть, не столь опасна эта власть.
3* 67

Любовью к жизни плоть от смерти не спасется:
Жена безлюбая о муже не печется.
Душа в смятении латает жизнь свою;
В заплатах толку нет, могилы на краю.
Безбожным тягостно молитвенное бденье,
Для них — что груз горы коленопреклоненье.
Несет клеймо греха вершитель черных дел.
Свершающий добро избрал благой удел.
Где красота страны, что нас очаровала?
А ведь она была уродлива сначала!
Ты пламени хоть раз касался ли рукой?
Пойми, чтб боль твоя хранит его покой.
Быть может, в темноте меняет суть природа,
И обитает ночь близ солнца в час восхода.
* * *
На волю отпущу, поймав блоху, затем,
Что воля — лучший дар, чем нищему — дирхем.
Как Чернокожему из Кинда, что в короне,
Так этой черненькой, что на моей ладони,
Мила земная жизнь: и у нее одна
Душа — не более горчичного зерна.
* * *
Вино для них светильники зажгло.
Что им копье, уздечка и седло!
Они встают с постели в поздний час.
Вино блестит, как петушиный глаз,
Под кожей пальцев их, как муравьи,
Ползет — и разбегается в крови,
68

Освобождает разум от забот
И горести нежданные несет.
Пьют — и судьбы не ведают своей,
Лишившей их дворцов и крепостей.
И благородства первую ступень
Преодолеть не потрудилась лень.
А жизнь моя проходит, как в аду,
И от нее подарков я не жду.
Одна теперь надежда у меня
На господина звездного огня.
* * *
Он юлит и желает успеха во всем,
Было б лучше тебе повстречаться со львом!
Обманули тебя: ничего, кроме зла,
Эта дружба коварная не принесла.
Если ты не бежишь от людей, почему
При тебе ни лисицы, ни волка в дому?
Но теряй головы при нашествии бед.
Ты преступней, чем твой многогрешный сосед;
Ты истаешь на рассвете для мерзостных дел,
Хоть немало в ночи совершить их успел.
Море зла на погибель нам сотворено:
Умирая от жажды, уходишь на дно.
* * *
Я не спугнул ее, но птица улетела,
И я доверился крылам ее всецело.
Мне проповедники разнообразных вер
Й толкователи с их бредом — не пример.
69

«Плоть — в землю, а душа — куда спешит из плоти?»
У них на свой вопрос ответа не найдете.
Когда наступит срок, хотим иль не хотим,
Душа, полна грехов, пойдет путем своим.
Избрали бы грехи другую оболочку —
Судья простил бы их и нам не ставил в строчку.
* * *
Ты болен разумом и верой. Приди за словом,
И тело снова станет сильным и дух здоровым.
Не убивай того, кто в море нашел жилище,
Четвероногих плоть живую не делай нищей.
Красавиц молоком животных поить не надо:
Чем обворованное вымя утешит чадо?
Не нападай врасплох на птицу, не грабь крылатой:
Насилье — тяжкий грех, который грозит расплатой.
Пчелиного не трогай меда: из дола в долы
За ним к цветам благоуханным летали пчелы,
И не затем даянья утра слагали в соты,
Чтоб мы благодарили сборщиц за их щедроты.
Слезами руки отмываю. Зачем же ране —
До седины — не понимал я своих желаний?
Ты разгадал ли, современник, мой брат случайный,
Оберегаемые мною простые тайны?
О заблудившийся во мраке, подобно тени!
Ты не спешил на светлый голос благих стремлений.
Но проповедник заблуждений пришел — и сразу
Ты предал совесть, покорившись его указу.
Взгляни на собственную веру: в ее пустыне
Увидишь мерзость лицемерья и срам гордыни.
70

Прозрев, не окропляй булата росой багряной,
Не заставляй врача склоняться над свежей раной.
Пришелся бы и мне по нраву служитель бога,
Когда б из твоего достатка не брал так много.
По правде, тот хвалы достойней, кто ранней ранью
Встает и трудится до ночи для пропитанья.
Не помышлял, тебе подобно, бежать в обитель,—
Среди людей, как бедный странник, ходил Спаситель»
Зарой меня, когда почуешь зловонье тлена,
Иль пусть зловонная схоронит меня гиена.
А кто свои страшится кости смешать с костями,
Тот средь живых - что кость сухая в могильной яме.
Дурной обычай: мы приходим в одежде черной
И, с плакальщицами согласно, скорбим притворно.
Я накануне рокового переселенья
Врагу и другу отпускаю их прегрешенья.
Твоей хвалы не принимаю: и лучший воин
Похвал моих за подвиг ратный не удостоен.
Моя душа — верблюд надежный в краю песчаном,
Еще по силам ей угнаться за караваном.
Под тяжестью плиты могильной былую силу
Не восстановит щедрый ливень, омыв могилу.
Была б вода живой водою, тогда бы люди
Дрались из-за могил в болотах, молясь о чуде.
* * *
Удивляюсь тому, кто кричит: «Я не пью!» —
И вином угощает подругу свою.
Отхлебнула немного и навеселе
Вкось да вкривь побежала по ровной земле.
71

И до зтого глупой была, но питье
Совершенно лишило рассудка ее,
Заикалась и прежде она за столом,
А теперь мы ни слова ее не поймем.
* * *
О, если б, жалкое покинув пепелище,
Беглянку молодость найти в другом жилище!
Но нечего мне ждать! Уж разве прежней силы
Исполнится Низар и выйдет из могилы...
Исчезла молодость. Не я охрип в разлуке
От слез, и не мои ее хватают руки.
Сворачивает ночь румянец, как рабыни
Покровы алые на женской половине.
Земная жизнь — война. Мы тягостное бремя
Несем, покуда нас не остановит время.
* * *
Я одинок, и жизнь моя пустынна,
И нет со мной ни ангела, ни джинна.
Сгубило время трепетных газелей,
И лишь места их пастбищ уцелели.
Душе нельзя остаться беспорочной:
Порочна плоть, ее сосуд непрочный.
Кто не избрал подруги в дни расцвета,
Тот одинок и в старческие лета.
Я шел путем смиренья и печали,
Я звал людей, но люди опоздали.
72

Предвестия судьбы — обманутый судьбой —
Читает звездочет на ощупь, как слепой.
Но это — тщетный труд! До смысла зтих строк
И написавший их добраться бы не мог.
За Пятикнижием и книгой христиан
Рукой пророческой начертан был Коран,
И вера, говорят, еще одна придет;
Так мы бросаемся к заботам от забот.
Кто веру обновит? Где чистая вода —
Награда за три дня лишений и труда?
Но как бы ни было, никто нас не лишил
Возможности следить за сменою светил.
В явлениях своих всё те же ночь и день,
И прежним чередом проходят свет и тень.
Все повторяется: рождение детей
И бегство стариков на волю из сетей.
Кляну, о злобный мир, обман коварный твой,
Опутавший людей в пучине мировой!
Твержу бессмыслицу — и голос мой что гром,
А правду говорить придется шепотком...
* * *
Нет на свете греха. Что же мы осуждаем его?
Право, было бы лучше свое упрекать естество.
Вот лоза, вот вино. Если ты от вина опьянел,
Кто виновней из вас: винопийца? вино? винодел?
* * *
На погребальные носилки слепому лечь —
Ногам его не спотыкаться, слезам не течь.
73

Не странно ли — старик столетний, горбат, как лук,
И слаб, как тень, дрожит на солнце, бредет и вдруг
Бросается в обход мечети, и напрямик
Через пустыню за подачкой бежит старик.
* * *
Если корень древесный лишился воды и зачах,
Ни листве, ни плодам не возникнуть на голых ветвях*
Если брат восстает против единокровного брата,
Как согласья законов нам требовать от шариата?
Не бранись, увидав, что скупится иная рука:
Может статься, что вымя уже лишено молока.
Обращайся к беспечным, об истине напоминая:
Без поливки развиться не может и зелень земная.
Как, наследники Евы, от вас мне себя уберечь,
Если злобой у вас переполнены сердце и речь?
Не нужны ни кольчуги, ни шлемы, ни дерзкая сила,
Если вправду исполнится то, что судьба вам сулила.
«Час придет,— говорю,— время всадника сбросит
с коня».
Я пугаю сердца. Впрочем, кто побоится меня?
* * *
Твори добро без пользы для себя, .
В нем благодарность за него любя.
Хоть землю всю обшарь за пядью пядь,
Души благочестивой не сыскать.
Здесь подданным цари внушают страх,
Как ястреба — добыче в их когтях.
Царь у одних достойней, у других
Подлее в притязаниях своих.
74

А наш до нитки обобрал народ,
И слезный дождь из глаз людских идет,
Не размягчая каменных сердец
Придворных, переполнивших дворец,—
Грабителей мечетей и шатров,—
Сам царь над ними распростер покров!
* * *
Он взял себе жену и трех в подмогу ей.
«Довольствуйся одной из мужних четвертей!» —
Так первой он сказал. Но та нашла замену,
И муж побил ее камнями за измену.
Наследования неявственный закон
И при двубрачии не будет соблюден.
Ты ослабел умом и стал мишенью сплетни,
Как семилетний — ты, семидесятилетний!
И ты несправедлив и злобой обуян,
И ты, подобно всем, преступник и тиран.
И радуешься ты, что пусто в доме брата,
А у тебя в дому и сытно и богато.
Когда бы жадности ты не был верный раб,
Ты сжег бы свой колчан и лук из древа наб.
* * *
Сердца у вас — кремень, в чертах лица уныние,
Рты перекошены, глаза от злобы синие.
Я сил не соберу, чтоб странствовать отправиться,
Мне, старому слепцу, не светит даль-красавица.
Забрезжил новый день, и разлетелись вороны,
И голуби стремглав метнулись во все стороны.
И я в дороге был; домой в изнеможении
Принес бесстыдства кладь и груз неразумения.
75

Да не сочтешь наград за верность беспорочную,
За искренность молитв на сторону восточную!
Земные твари прочь бегут при блеске молнии,
И сводит смерть с ума их души, страха полные.
О птица! О газель! Не бойтесь ни величия,
Ни мудрости людской: меж нами нет различия.
* * *
Зардели сонмы звезд на ясных небесах,
И веры темный плат разорван в ста местах.
Нет царства, коему не угрожают страсти.
Все, что составилось, рассыплется на части.
Вероучения — плоды земных забот
И себялюбия. Кто к этому придет,
Пусть побоится тот и своего дитяти,
Как высекший огонь бежит его объятий.
Мы — зло. Но не о вас, о люди, говорю.
На секты розные со страхом я смотрю.
Не жди от ближнего ни добрых чувств, ни блага,
Хоть по щекам его бежит смиренья влага.
Но из врагов твоих опасней всех — душа,
Она покинет плоть, изменою греша.
Почившего царя, дарившего улыбки,
Мы за ягненка счесть готовы по ошибке.
О вере не пытай наставников общин:
От каждого из них услышишь вздор один.
Быть может, мнимому дивлюсь я урожаю:
И сад еще не цвел, а я плоды срываю.
Как часто уходил от воздаянья вор
И честная рука ложилась под топор!
76

Жемчужница сдалась ныряльщику на милость,
А сколько времени на дне морском таилась.
Все время люди лгут, во лжи не видят лжи
И, ложь обосновав, за ложь идут в ножи.
Не стоит спрашивать: « Где ум твой, земножитель, —
Твоих безумных снов напрасный посетитель?»
Еды отведавшим не избежать беды,
Воды возжаждавшим нет в засуху воды.
И черными смотреть иль синими глазами,
Чтоб этот мир понять, кружащийся пред нами?
А вы, келейники... вам снится не игра
В уединение, а золота гора!
* * *
Люди схожи с луной: чуть свеченье достигнет предела,
Начинает истаивать белое лунное тело.
Люди — что урожай: снятый, он возрождается в поле
И, волнуясь, как прежде, сдается жнецу поневоле.
Не на пользу ли нам расточения вечное диво?
Мускус благоуханней, растертый рукой терпеливой.
* * *
Быть может, прав мудрец, и мир не знал времен,
Когда бы не был я в живое воплощен.
То распадаюсь я, то вновь соединяюсь,
То вяну лотосом, то пальмой возрождаюсь,
Хоть робость тоже грех, но медлю я, страшась
Прервать безропотно с самим собою связь,
Мечта богатого — приумноженье рода,
А был бы он умней — чурался бы приплода.
77

* * *
Толкуют, что душа легко и смело
Переселяется из тела в тело.
Не принимай суждений ни о чем,
Когда проверить их нельзя умом.
Что тело? Пальма с гордою главою;
Она — трава и сменится травою.
Ты должен мысль от лишнего беречь:
При полировке тает лучший меч.
* * *
Звезды мрака ночного — живые они или нет?
Может быть, и разумны, и чувствуют собственный свет?
Говорят: «Воздаяние ждет за могилой людей».
Говорят и другое: «Мы сгинем, как злаки полей»»
Я же вам говорю: «Совершайте благие дела,
Не бегите добра, сторонитесь неправды и зла!
Мне воочию видно: пред тем как начать переход,
Покаянные слезы душа истомленная льет.
Наши души заржавели в наших телах, как мечи,
Но вернется их блеск, столь же яркий, как звезды в ночи ».
* * *
Вы скажете: «Премудр податель бытия!»
«Вы правы,— я скажу,— согласен с этим я».
Тут вы добавите: «В числе его примет
Не только времени, но и пространства нет».
А я скажу в ответ, что это спор пустой:
Проникнуть в суть его не может ум людской.
78

* * *
Все тайны проницает всевидящее око.
А наши мысли лживы, сердца полны порока.
И образною речью мы тешим свой язык,
Хоть знаем, что от правды и этот лжец отвык.
* * *
Если воли свободной преступник лишен,
То его не по праву к< рает закон.
Вседержитель, когда он руду создавал,
Знал, что эта руда превратится в металл.
Чем убийца коня подковал? Из чего
Меч, румяный от крови, в руках у него?
Ты на пламень сомнений летишь,— не спеши!
Опасайся пожара смятенной души!
* * *
Чему ни учит жизнь — уроки нам не впрок.
Кто попадает в цель? Удачливый стрелок.
С глаголом зло всегда сравниться бы могло:
В прошедшем, в будущем и в настоящем — злоч
Где море щедрости, где скупости гора?
Все перепутала безумная пора.
Землеправителям и баловням судьбы
Оставь усладу их и ешь свои бобы.
Колодезной водой мы радуем уста,
Когда мы пить хотим и чаша не пуста.
Сын благородного Кораном торговал
И с благородством связь на этом оборвал*
79

И Асим сочинял, и не было того,
Что Кунбуль передал от шейха своего.
Ягнят, без привязи оставленных в горах,
Подстерегает смерть и ослепляет страх.
Кутруббулийского ты требуешь вина,
Хоть и глотком воды напьешься допьяна,
Из четырех — одна не пропадет стрела,—
Довольно и того, что первая взяла.
Заговори судьба -~ она бы над людьми
Смеялась, как в былом Дибиль и ар-Руми.
Я жизнью поклянусь: она в душе — поэт,
Но только у судьбы ни слов, ни слуха нет.
Хоть честный человек в оковах, словно тать,
Никто ума его не властен заковать.
Так в правильный размер закован каждый стих,
Но нет преград в стихах для замыслов моих.
Я не советую завидовать в нужде
Излишеству людей в одежде и еде.
Увянет жизни ветвь, когда придет пора,
И Йазбуль сдвинется, как всякая гора.
О Ева, если бы, людского рода мать,
Ты не могла родить и не могла зачать!
О, если бы ты, Сиф, смирил свой дикий пыл,
Не подошел к жене и нас не породил!
О, если бы в пыли недвижные тела,
Как цвет акации, лежали без числа!
Проснись же, человек, игралище страстей!
Причина мук твоих — горит в крови твоей.
В пшеничном колосе, возникшем из зерна,
Колосьев будущих судьба заключена.
80

Невежда к нам пришел, исправить нас хотел,
Но с детства темный страх достался нам в удел.
Пусть бедствует старик. Должно быть, жизнь
права:
И львята никогда кормить не станут льва.
В земной обители без кровли мы живем;
Невзгоды без конца идут сплошным дождем.
А мы обителью случайной дорожим,
Хоть и горюем в ней, и без огня дрожим.
Я стар,— покрыт корой. Сколь от меня далек
Зеленолиственный и полный сил росток!
* * *
Пойми значение сменяющихся дней.
Чем ты внимательней, тем речи их слышней.
Все, что случается, поистине похоже
На то, что видел мир, когда он был моложе.
* * #
Умы покрылись ржавчиной порока и разлада.
Проржавел меч насквозь,— точить его не надо.
Жизнь обещала праздники, а слова не сдержала.
Как ни обидно, истины в хадисах наших мало.
Из множества наставников я лишь рассудку внемлю.
Земное бремя тяжкое повергну я на землю,
На путь добра спасительный ступлю, расправив спину,
Покину мир губительный и суету отрину.
О, эта жизнь коварная, царящая над нами,
Столь цепкая веревками, столь крепкая цепями!
Мы в пору созревания встречаемся для боя,
Потом, под старость, прячемся в одной тени от зноя.
81

А тот, чья мысль крылатая лишь истине послушна,
Злословящим и славящим внимает равнодушно.
* * *
У добродетели две степени. Иль три?
Без предпочтения на спорящих смотри.
В день Страшного суда Аллаху станет жалко
Прилежных тружениц, склонявшихся над прялкой.
Душеспасителен их заработок был.
Терпенье в слабости — залог избытка сил.
Из нитей солнечных носили покрывала,
А пряжу нищете их щедрость раздавала.
Делились крохами опресноков сухих,
И взыщет их судья, и возвеличит их.
Комар, которого всевышний не осудит,
Слону индийскому по весу равен будет.
В тот день, когда земля качнулась тяжело,
Горчичное зерно идущего спасло.
От мук обиженных проистекают муки
Того, кто кровью их свои окрасил руки.
Изгнанник застонал, и, потеряв престол,
Несправедливый царь в изгнание побрел.
# # #
Понятна разумным людская природа.
Достойный правитель — прислужник народа.
Спокойней правителя нищий живет:
Без денег, зато и без лишних забот.
На время пускают в мирскую обитель:
Придет, поживет и уйдет посетитель.
82

Скорбишь, потому что ушел он сейчас;
Потом не припомнишь закрывшихся глаз.
Приди добровольно в державу разлуки —
Себе я изгрыз бы в раскаянье руки.
Не плачь: разбудивший вернет забытье;
Воздвигший Каабу — разрушит ее.
3jt 5}t Sjt
Когда тебе жену и впрямь избрать угодно,
Останови, мой друг, свой выбор на бесплодной.
Опасен каждый путь, каким бы ты ни шел,
Но путнику прямой особенно тяжел.
Так создан этот мир: один подходит к дому,
И дом освободить приходится другому.
* * *
Пора бы перестать печалиться о том,
Что прежней доблести не сыщешь днем с огнем.
Ирак и Сирия —- добыча разоренья,
И нет правителя, достойного правленья.
У власти дьяволы, и каждая страна
Владыке сатане служить обречена.
Царь объедается и пьет из чаши винной,
Пока голодный люд терзается безвинно.
С несхожим языком смешался наш язык;
От речи прадедов араб-тайит отвык.
В бою килабский лис достиг такой сноровки,
Что копья у него обвисли, как веревки.
Когда же наконец объявится имам,
Который цель и путь укажет племенам?
83

Молись как вздумаешь, теперь не станет хуже
Стране, загаженной, что твой загон верблюжий.
* * *
О, ранней свежести глубокие морщины,
Эдема юных лет сухие логовины!
Цель молодой души — утеха и отрада,
Но трудным временам пустых забав не надо.
Надежда смелая беспечный нрав утратит,
Когда ее, как стих, подрубят или схватят.
Неутомима жизнь в изобретенье горя,
А мы свои сердца вверяем ей, не споря!
Давно уже меня газели не страшатся,
Когда в моей степи, насторожась, ложатся.
Оставь, о человек, имущество пернатым,
Не тронь снесенного и будь им старшим братом.
Причесывается, торопится умыться,
Но пусть уходит прочь красавица певица.
Один ей снится сон: струящиеся платья,
Купанье в золоте и жадных рук объятья.
Твой урожай велик: ты вырастил пороки,
Но не поместится число их в эти строки.
А Кайсу волосы укладывали девы,
И тешили его их нежные напевы.
О всадник, ты в седле на несколько мгновений,
Гляди, слетишь с коня безудержных влечений!
Ты полон свежести, тебе прикрас не надо:
Что краше чистоты потупленного взгляда?
Отдай просящему последнюю монету;
Все, собранное впрок, рассеется по свету.
84

Пускай горят ступни от зноя рамадана —
Плоть усмиряй постом. Все — поздно или рано —
Закроются глаза, земное в землю канет,
Но небо звездами блистать не перестанет.
Пророки умерли, но западает в души
Остаток их речей, хоть и звучит все глуше.
Я вижу: прошлое — сосуд воспоминаний,
Открытый памятью для дружеских собраний.
Хосроев больше нет, но летопись осталась,
А там забвение изъест и эту малость.
Лети, когда крылат, не бойся непогоды!
И коготь кречета обламывают годы.
Припомни, сколько птиц в дни поздней их печали
К насестам клеток их навечно привязали.
Хоть разум и велик в суждениях о боге,
Но м*ал окажется у бога на пороге.
Ложь в сердце у того, а правды нет и тени,
Кто лечит шариат лекарством рассуждений.
Судьба по правилам видения склоняет —
То подымает их, то снова опускает.
Вот облаков судьбы проходит вереница,
И разум кроткого бушует и мутится,
И в споре доводы рождаются без счета,
Мгновенно лопаясь, как пузыри болота.
Быть может, каждого почившего могила
За жизнь безумную сполна вознаградила.
Нет следствий без причин, и я скажу: едва ли,
Когда бы не болезнь, мы, люди, умирали.
Вода уходит вглубь, а прежде на просторе
Под плещущим дождем бурлила, точно море.
85

* * *
Как море — эта жизнь. Средь бурных волн плывет
Корабль опасностей, неверный наш оплот.
От страха смертного неверующий стонет,
Клянет всеобщий путь и в черной бездне тонет.
Когда б он только знал, что вера для него
Была бы горестней, чем смерти торжество!
Я тщетно прятался, как труп в немой могиле,
Меня и под землей обиды посетили.
Чутье не приведет ко мне гиен степных:
Дыханье лет сотрет следы ступней моих.
* * *
Сынам человеческим муки Аллах ниспослал,
Покуда не скажут про каждого: «Вот и почил он!»
Наследники радостно станут наследство делить,
А тот отдохнет от всего, что когда-то скопил он.
* * *
Нас ночью спящий догонял во мгле,
Хвалили путь свой мы в дневном тепле,
Все люди домогаются богатства
В небесных звездах, как и на земле.
Один весь в нетях, а другой богат,
Но оба пищу по утрам едят,
Один преславен, а другой бесправен,
Лишь в буквах разница на первый взгляд.
Под землю прячет горсть зерна один,
А достает богатство господин,
Что ж, рысаку седло дано судьбою,
А крепкому верблюду — паланкин.
86

Сей смрадный мир пересечешь ты, так
Стремительно, как наступает мрак,
Мрак, что подобен саранчиной туче,
И у верблюдов от жары в ноздрях
Продетые в них кольца будут жгучи,
Как жгуча память о прошедших днях.
Хулил ты брата, а самим вчера
Владела вожделений мишура.
Вот почему ты походил на волка,
А не на льва из местности Шара.
Вот зло, что охватило все миры —
Людей долины, жителей горы.
Отшельник умножает дар молчанья,
Другие — лишь словесные дары.
Ты ищешь выгод — ну а в чем есть прок?
Твои стремленья — гибели залог.
Кто в мире хуже, чем порочный дьявол,
Ханжа, что в каждом ищет лишь порок?
Не так уж страшно встретить смерть в упор.
Придет, ты крикни: «Опусти свой взор!»
Скажи: «Рази!» — в ответ ее угрозам
И запросто прими свой приговор.
Жить без надежды души б не могли,
Но злые бедствия их развели.
Сколько правителей сошло с мимбаров
И возвратилось к сущности земли!
Скольких царей изгнали нагишом,
Сменивши царство на убогий дом!
Будь терпелив и гостя встреть с улыбкой
И место дай немедля за столом,
87

И если кто унижен жизнью зыбкой,
Смирись пред ним — ведь лев остался львом.
Неси свой груз, как на спине верблюд
Тюки, что крепко стянуты узлами.
Часы, текущие во мраке, рвут
И бьют дни нашей юности стрелами.
Сон с быстрым воскрешеньем — это сон,
Смерть — сон без времени, конец времен.
Моли творца, чтоб из земной трясины
Подольше пить тебе дозволил он.
Умру, мне безразличен будет суд:
Пускай осудят или вознесут.
Тот от болезни сгинет, а другого
Леченьем до могилы доведут.
Мне все равно — стрела или копье
И наконечник или острие.
Восстал ли кто-нибудь, чтобы поведать
Про то, неведомое, бытие?
А если бы восстал и рассказал,
Никто ему и верить бы не стал.
Бегу я от судьбы, но и проворный
Онагр не убежит от тучи черной.
А я? Как старый вол я не бегу
И обогнать онагра не могу.
Вспорхнет голубка, ворон скажет: «Кра!»
И вспомнишь ты о водах Каркара.
Порою видим мы в пылу фантазий
Жемчужину в простом комочке грязи.
Ты смерти ждал до смерти, а пришла,
Ты не заметил, как тебя взяла.
88

Невежду обходи, не видит он,
Что сам себя на четверть он лишен.
А меч его врага не убивает,
А рукоятью бьет детей и жен.
Людей по их поступкам различают,
Уйдя с купцом от тех, кто покупают.
Певице кинь подачку — запоет,
А плакальщице платят наперед.
Один в колодце воду достает,
Другой на высях ищет дикий мед
И радуется, коль его достанет,
Не видит он, что свалится вот-вот.
Мы все уйдем, земное сбросив бремя,
И знаем: остается только время.
Сияет день, приходит ночь со мглой,
Заход одной звезды, восход другой.
Жизнь — маета, а смерть — кручина.
Так пусть приблизится кончина!
Рука иссохла в нищете,
Но жизнь души неистощима.
Костер в ночи старается светить
И светом даже молнию затмить.
Живущие прикрыть стремятся тело,
Не знать болезней и набить живот.
А мертвому в могиле безразлично,
Что выгодно и что приобретет.
Он прах, не важно, что его коснется:
Прохладный шелк иль острие копья.
89

От острия меча он не проснется,
А будет спать в тени небытия.
И гнев не победит его покоя
Хвала или презрение людское.
С удачей поздравляют, шлют привет,
Но в быстро преходящем блага нет.
К ликующему много ближе гибель,
Чем так желанный для него предмет.
Неужто душу будет хаять тело,
Служило ж ей, покуда не истлело.
А груз страстей — одной, а то и двух —
Помочь нести душа умела.
Адама сын на ветку не похож,
На ней плоды, на нем грехи и ложь.
Цвет седины изменится от хны,
Но что изменит сгорбленность спины?
И кляузники скажут: «Он распутник!»
Пускай на человеке нет вины.
Равны, чья мать свободной рождена,
И тот, чья мать рабыня Фартана.
Да, к водопою смерти я приду,
Но кто мне скажет, на каком году?
Своим сынам вещает громко время,
Но кто поймет, что значит этот глас?
Оно порой дает богатство нищим
Иль отбирает всел что есть у нас.
Не думай, что спасенье человеку
Приносит хадж, паломничество в Мекку.
90

* * *
Возненавидел эту жизнь, но никакой вины
Или греха она меж тем перед тобой не знает.
Представь девицу, ведь на ней нет никакой вины,
Когда влюбляются в нее и от любви страдают.
Есть мысль, что души не уйдут, останутся вовек,
Что очищение пройдут и обретут тела,
И кто-то благо и почет получит, а другой
Хлебнет беды, как ветка, что отъята от ствола.
Ты справедливости не знал, когда ты был живой
И на вервиях тебя влачила нищета.
И если б красота могла быть в лике мертвеца,
Я бы сказал, что смерть кладет улыбку на уста.
Быть может, те, кто в храмах нам желают божьих кар,
Не лучше тех, кто в кабаке вкушает винный пар.
Угоднее Аллаху тот, кто не творит молитв,
Чем тот, кто молится ему для хитростей и свар.
Не надо похваляться тем, что возвратился ты
В сырье для гончара, чтоб он изделия лепил.
Ведь слепят, может быть, такой сосуд его персты,
Что из него кто захотел испить, тот изопил.
И может ли предполагать тот, из кого сосуд,
Что в путешествие его с собою повезут.
* * *
Уж если нужно уважать знакомых и друзей,
То, может, уважать себя во много раз нужней.
Но порицания при сем достоин человек,
Будь он из нищих или будь из знатных и царей.
И если бы был разум дан звезде или луне,
На нас дивились бы они в небесной вышине.
91

Пока живу, не знаю я, что с нами сотворят,
К Аллаху ближе станем мы по смерти, говорят.
Душа же страстно хочет жить, боясь небытия,
Но и земное бытие — оно смертельный яд.
Смерть все живущие вкусят — тот, кто с семьей живет,
И тот, кто бродит по земле и по воде плывет.
Ведь и земля, подобно нам, стремится взять свое:
И потому сожрет людей и кровь их изопьет.
Сумели солнце оболгать, про солнце говоря,
Что гонят ангелы его, чтобы взошла заря,
И месяц тоже в облаках восходит для того,
Чтобы истаять, чтоб конца дождаться своего.
И свет зари есть острый меч, что вынут из ножон
Руками утра, он бедой, как ядом, заражен.
Мы верим басням о себе, кому судьба
Благоприятствует, хотя и лжива эта речь.
Зачем же уверять меня, что хочешь мне добра,
Когда желаешь только в сеть свою меня завлечь.
Ты мясо друга жадно жрешь, распространяя ложь,
Что мяса вовсе ты не ешь и вечный пост блюдешь.
* * *
Блуждает наша плоть, но превратится в прах,
Когда с чужбины нас к себе возьмет Аллах,
Но все ж, когда влекут нас, в землю возвращая,
В исходный наш предел, испытываем страх.
Смерть — легкая болезнь. И даже для людей,
Которые всю жизнь вороны здоровей.
Хотя душа всегда стремится к благородству,
Телесная тоска зависит от страстей.
92

От боя долгого ломается копье,
В сражениях меча тупеет острие.
Барахтаешься ты, а друг голодных —- пища,
А родич жаждущих — обильное питье.
Потомки портят род смешением кровей,
Смешенье портит стать породистых коней.
Владетели дерзки от своего богатства,
Благочестивые же марева скромней.
Сбирает жадность скот, чтоб истощить стада,
Загоны и хлева его хранят всегда.
Но ежели тебе ниспослана удача,
Не уповай, что ей поможет суета.
Хоть заняты мечи, но отдыхать должны,
Коль время украшать и обновлять ножны.
Четыре сущности в нас обретают лад,
Чтоб кратко жили мы для войн или отрад.
И если б дух людской селился в горных высях,
Не вечны были бы Араб или Нидад.
* * *
Печален от житейских дел, угрюмо хмуришь взор,
Но вскорости покинуть мир — таков нам приговор.
И ворон возвестил тебе разлуку с сей землею,
И странным кажется тебе веселый разговор.
Стал грозных ожидать вестей неопытный юнец,
А опытные вопиют про гибель и конец.
Нет разницы — удар меча или удар копья,
Пронзят иль голову долой — уйдешь из бытия.
Земля не чувствует потерь, она не знает нас,
Ей безразлично, что с нее исчезли ты и я.
93

В бесплотных духах — даже в них — коварство; ведь не
ждет
Отравы тот, кто пищу ест, и тот, кто воду пьет,
И ежели богатствам всем погибнуть суждено,
То все накопленное смерть до нитки отберет.
* * *
Наш страх перед погибелью нелеп,
Великая удача — смерти миг.
Равно томятся агнец или лев,
Но бесполезны блеянье и рык.
Я видел в жизни только лишь беду,
Когда же я в небытие сойду?
* * *
Решил он имя льва — Асада —- сыну дать,
Хотя и волк его способен испугать.
Клянусь Аллахом, что темны сыны Адама,
Способны прибавлять или опровергать.
Напрасно тщится ум исправить род людской,
Не справиться ему с задачею такой.
Кто хочет, чтобы стал белее снега ворон,
Без всякой пользы тот утратит свой покой.
Судьба идет вперед и властных не хранит,
И греет нас одно, другое леденит.
* * *
Пусть сладок лжи язык, пусть он вам мил,
Мне истина и слаще, и милей.
Пытался я исправить этот мир,
Но не исправил мира и людей.
94

Спросил: «Есть ли средь вас еретики?»
Признались, поленились мне солгать.
Наверно, было лгать им не с руки,
Ведь каждый хочет что-то оттягать.
* * *
Прекрасно выглядят Адамовы сыны,
Но сладостных средь них я отыскать не мог.
Им благочестье и достоинство нужны,
Когда почуют в них корысть они и прок.
А лучшие из них, как я сужу,— скала:
Не скажут, не солгут, за это им хвала.
* # #
Коль хочешь ты, чтобы господь был милостив к тебе,
Не бойся никаких примет, не знай пустых тревог,
Увидев гнутое копье, зазубренный клинок,
И не обманывай судьбу, а доверяй судьбе.
В красавицу влюбился ты, седой подкрасил клок,
К тебе протянуты персты, подкрашенные хной,
Но знай, что узы бытия привязаны к одной
Лишь свежей юности, а твой развязан узелок.
* * *
Умру — что станет с разумом моим?
Быть может, от души неотделим,
Он прикоснется к таинствам вселенной?..
Иль — что за жалость! — сгинет с плотью
бренной...
Кто в бога верит — к людям справедлив,
Безбожник тот, кто скареден и лжив.
95

Владеет царь бессчетными рабами,
Но сам давно порабощен страстями.
Постится хитрый греховодник впрок,
Чтоб в месяцы поста грешить он мог.
Я не богат и доблестью не славен,
Но в смерти стану властелинам равен.
Обиженного стон восходит ввысь —
Обидчик, божья гнева берегись!
* * *
Ни карканью ворон, ни снам не верь.
Придет беда — пред ней откроешь дверь.
Коль суждено тебе нести потери,
И без примет не избежать потерь.
Советчик наилучший — трезвый ум.
Пускай течет поток неспешных дум,
И омывает страждущую душу,
И шепчет: боль минует, как самум.
Красавиц рой мелькнет и вдаль уйдет.
Живи и не наращивай живот:
Толстяк — плохая ноша для верблюда,
Да и для тех, кто гроб твой понесет.
* * *
Умрешь — тебя в дощатый втиснут дом,
Где тело помещается с трудом.
Кладите прямо в землю мертвеца,
Чтоб слился с ней в объятии немом,
Плоть мертвая не боле чем земля,
Ей хорошо под солнцем и дождем.
96

Как ты погиб, для смерти все равно —
В сраженье пал иль был сражен вином.
Умрет богач — развеет ветер прах,
Сотрет следы шершавым языком.
Смеемся мы, забыв, что ливнем слез
Чреват смеющийся сквозь тучи гром.
* * *
Пытается время глупец улестить
И годы себе покаяньем скостить.
Но с временем спорить не стоит труда
И дружбу с глупцами не стоит водить.
Беспечная юность, как тень, промелькнет,
А годы летят и летят во всю прыть.
Глядишь — поистерся наряд красоты,
И плащ седины тебе нужно носить.
Порой не успеешь молитву свершить,
Как смерть обрывает тончайшую нить.
* * *
Богач, гостеприимным будь всегда —
Незваный гость, ей-богу, не беда.
Не злись, не попрекай его куском,
Чтоб не пропала вкусная еда.
Ведь щедрому скупец — как льву шакал —
С охотой подражает иногда.
* * *
Не тщись исправить мир — ведь сам Аллах
Вконец запутался в мирских делах.
4 Заказ № 309
97

Себя сомненьями не береди —
Изверившись во всем, потерпишь крах.
Казнит злодея бог, а заодно —
И праведника обращает в прах.
Как волку кровожадный волк-сосед,
Так ближний ближнему внушает страх.
* * *
Верблюдице ты вымя подвязал,
Чтоб верблюжонок матку не сосал.
Глупец, ведь ты живешь не средь овец —
Сосед-волчина молоко украл.
Где ж смертному от скверны мир спасти,
Коль сам Аллах того не пожелал?
Чтоб раздобыть глоток воды живой,
Ты должен пробуравить толщу скал.
Солги тому, кто вечно лжет тебе,
Не лги тому, кто никогда не лгал.
* * *
Со временем враждует человек —
Обидно краток человечий век.
О, если б время бег остановило
И не спешило всех свалить в могилу!
В земле землею станет наша плоть,
Да окропит дождем ее господь!
Смиренно мы несем старенья бремя,
Но стариков выталкивает время.
Как странно, что порой смеемся мы
В юдоли скорби, на пороге тьмы.
98

Сгниют эмиры, и падут кумиры —-
Обидно краток срок земного пира.
* * *
Он опечалился, со смертью споря,
Но все печали отлетели вскоре.
И мускусом натерли лоб ему,
Хоть мертвым благовонья ни к чему.
Лежит в земле он — черный, темнолицый,
Как проповедник в черной власянице.
Кто умер нынче, року дела нет —
Старик иль юноша в расцвете лет.
Беда без остановки ходит кругом,
Мы пьем из кубка смерти друг за другом.
* * *
Сыны Адама, скверно вы живете —
В любви и ненависти вечно лжете.
Отринув красоту и благородство,
Лелеете душевное уродство.
Вам мало мяса, мало дичи свежей —
Алкаете вы печени медвежьей.
Когда бы звери суд вершили божий,
Они б судили вас Аллаха строже.
Вы мчитесь вдаль в погоне за наживой,
Верблюды гибнут, кони еле живы.
Являя благочестье показное,
Как страстно любите вы все земное!
Копнешь поглубже — в каждом скрыт ворюга,
И каждый хочет облапошить друга,
99

И тот, кто бел лицом, душою черен...
О люди — воронье на куче зерен!
Чтоб жить спокойно, не сори деньгами,
Не трать ума на споры с дураками.
Свою родню визитами не мучай,
Но с ней встречайся, если выйдет случай.
А смерть придет, пойми — лечиться поздно,
Не нужен врач, коль дело так серьезно.
* * *
Наш разум отражает мир зеркально —
Картина в зеркале весьма печальна.
Я в жизни претерпел так много бед,
Что у меня пред богом страха нет.
Заране мы своей не знаем доли —
Не мы, а рок распределяет роли.
И солнце может побелеть, как мел,
Под градом разорвавших небо стрел.
* * *
Слепец! Твой посох — самый верный друг:
Ведь может поводырь исчезнуть вдруг,
Черны душой Адама сыновья,
Для них предательство и ложь — друзья.
О грешники, когда пробьет ваш час,
Аллах по черноте узнает вас.
Как вал влечет к скалистым берегам —
Так смертного влечет к дурным делам.
100

* * *
О ложь, ты наша горькая беда!
Мы совести и чести лжем, когда
Своей натуре низкой потакаем,
Иль принимаем кривду без труда.
* * *
Говорят, что семь звезд управляют делами,
А пе тот, что вверху управляет звездами.
Когда всадники пыль поднимают в сраженье,
Мнится, будто мы видим потоков кипенье.
Где душа, отделившись от тела, витает,
Успокоит ли тех, кто над телом рыдает?
Натрудили родные и руки и плечи:
Гроб тяжел, а кладбище от дома далече.
Плыть в гробу — нас страшит возвышенье такое,
Лучше вместе с толпой влечься к месту покоя.
Только смерть уравняет — в объятье едином —
Со святым нечестивца, раба с господином.
Все непрочно: кольчуга рубашки не лучше,
А Хосроев дворец — что строенье паучье.
Оседлает беда — ее с плеч ты не сбросишь
И до смерти могучую всадницу носишь.
Гроб уносит усопших в пучину забвенья,
Как ладья — потерпевших кораблекрушенье.
* ♦ *
Не скупость, а щедрость судьбы нам страшна:
Даруя — свой дар отнимает она.
Бездомный бедняк, богача пожалей:
Чем больше дано, тем терять тяжелей.
101

Я жду от судьбы страшноватых чудес —
Возьмет да и скинет Плеяды с небес.
О звезды Фаркада, вас видел Адам,
Но долго ль сиять двум прекрасным звездам?
Ей-богу, все споры о вере — позор,
Ведь спорят затем, чтобы выиграть спор.
Минуты, как резвые кони, летят,
Посмотришь вокруг — уже близок закат.
И дряхлости платье не в силах мы снять,
И тех, что ушли, мы не можем обнять.
Его бранишь в присутствии моем,
А завтра разбранишь меня при нем.
На брань твою могу ответить кратко —
Мне ненавистна вся твоя повадка.
Сказать о мертвом должно лишь одно:
Все, чем дышал он, с ним погребено.
Глупец свидетель дела не изложит,
Мудрец судить о нем заочно может.
Озолотит причудник чужака,
А своему не даст и медяка.
Идут, не убоясь господня гнева,
Неправедным путем потомки Евы.
Чтоб наслаждаться, сладко есть и пить,
Они готовы ближнего сгубить.
Чуть жажду утолив, плюют в криницу,
И жаждут вновь, и жажде нет границы.
В ночи глухой они ведут разбой,
Их совесть спит, а страх трубит трубой.
102

У скакунов мешками рты закрыты
И тряпками обмотаны копыта.
Юнцы кичатся красотой своей —
Румянцем ярким, чернотой кудрей,
Но страсти ураганом налетают,
Румянец гасят, душу изъязвляют.
Клинки искрятся, излучая свет,
А в людях — искры благородства нет.
«Я — чист!» — юнец упрямо повторяет,
Но жизнь грязна и чистого марает.
* * *
Забудь, что вкусно старое вино,
Подобно старой злой карге оно:
Нашлет озноб и наколдует зуд,
Как будто тело скорпионы жгут.
И даже в легком молодом вине
Таится много мерзости на дне.
Глоток, другой — и станет жизнь красна,
Но как обманчива игра вина!
Тот, кто вином воды не замутил,
Ей-богу, первым праведником был.
Туманят разум винные пары
И будят злость, что дремлет до поры.
Вино не меч, оно не может сечь,
Но пьющему поможет меч извлечь.
Наш разум — прочный и надежный дом,
Пока он не размыт хмельным вином.
Вино отнимет ум у мудреца
И красноречьем наделит глупца.
103

Оно тебя разденет догола,
Лишит всех радостей, что жизнь дала.
Клянусь вам, хмель признался на суде,
Что пьянство — самый краткий путь к беде.
* * *
Крадет сокровища души судьба-воровка,
И ты карманы потроши, коль есть сноровка.
Давным-давно я смерти жду — со дня рожденья,
По жизни странником бреду в обитель тени.
Ты был бедою обойден, не тронут шквалом,
Но твой конец определен твоим началом.
Непрочен бренный мир земной, а вечность — вечна,
В ней звезды свежей сединой блистают млечно.
Идут паломники вперед неспешной ратью,
И мрак паломников берет в свои объятья.
Извечная причина ссор — различье веры,
Мы в этих спорах до сих пор не знаем меры.
Нам кажется: плетутся дни и медлят годы,
На самом деле мчат они, как скороходы.
* * *
Вне тела дух покоен и блажен,
Но лишь Аллах его вселяет в тело,
Приходит время черных перемен —
Порокам человечьим нет предела.
И низость говорит: «Всему венец
Меня возвысивший златой телец».
104

* * *
Союз души и тела расторжим,
Не становись прибежищем порока,
Ты сделай ночь прибежищем своим,
Под звездами блуждая одиноко.
Пусть выпустит стрелу звезда Симак
И месяц острым рогом спину вспашет —
Творящему добро не страшен враг
И мрак не знающему сна не страшен.
Не станет сон защитником тебе,
Подушка шлема заменить не может,
С врагом сразись, взгляни в лицо судьбе,
Пусть меч, а не коварство спор итожит.
Тиран ждет прославленья дел своих
И ценит слабый, но хвалебный стих.
* * *
Не изгоняй из сердца божья страха
И завистью не прогневи Аллаха,
Ведь зависть не соединить с добром —
Как льва с газелью в логове одном.
Любовью к жизни болен дух нетленный,
Пока он пленник оболочки бренной.
Умрет добро, что ты не смог свершить,
Как жемчуг, не нанизанный на нить.
* * *
Подушку заменил я теплой дланью,
Потом земля заменит длань мою,
Мгновенья-кони мчат меня в тумане,
Чтоб наконец домчать к небытию.
105

Живой! Смыкай спокойно вежды,
И зависть не вынашивай в груди,
И не томи себя пустой надеждой,
И жаждой власти дух не береди.
Мы к смерти движемся одной дорогой —
Газель и волк, трусливый и храбрец,
И нищенка с котомкою убогой,
И та, что носит золотой венец.
* * *
Луг зацвел, обрызганный дождем,
Анемоны вспыхнули костром —
Их в ночи созвездье Козерога
Напоило сладостным вином.
Полюбуйся луговым ковром —
Он бы мог украсить царский дом.
Луг цветущий, что душа живая,
Только душу мы не бережем.
Мы творим добро с большим трудом,
Но зато нам подлость нипочем.
Если люди низки по природе,
Можно ль недобро считать грехом?
Победило ль зло в борьбе с добром
Иль взаправду рождены мы злом?
* * *
Молитва, власяница, строгий пост
К добру не могут перекинуть мост.
Влюбленные, опасна страсти власть —
Как львица, истерзает жертву страсть.
106

Общение с пороком нам не впрок —
С прилипчивой болезнью схож порок.
У двух одной души не может быть,
А две души в одном не могут жить.
Смотри, чтоб зло не сделалось ловцом,
Когда добро проклюнется птенцом.
Цари мелькают в круговерти лет,
И каждому идет забвенье вслед.
* * *
Нет добра, а со злом я встречаюсь все чаще,
Человек — словно лев разъяренный рычащий.
Ты от племени злого подальше держись,
Тебе власть предлагают, а ты откажись.
Ведь любой властелин не угоден народу,
Даже тот, что ему поступает в угоду.
Кладовая добра остается пустой,
Но все больше тучнеет телец золотой.
Наши души чистейшими были когда-то,
Но со временем их испоганило злато.
Если душу утратил живой человек,
Где живая душа коротает свой век?
Согрешив, омываемся мы постоянно,
Но греха не отмоешь настоем шафрана.
Видит бог, я не горд, не кичлив, не упрям —
И творящему благо хвалою воздам.
* * *
Не медли, смерть, я слишком долго жил,
Хлебнул беды и радости испил.
107

Прошедшее подернуто золой,
Не станет завтрашним мой день былой.
* * *
Немногословным быть себе вели,
Услышанное надвое дели
И. разглашай одну из половин —
Два уха у тебя, а рот один.
Все люди — словно братья-близнецы,
И все они злонравья образцы.
Нет человечьей пакости конца,
Средь морд звериных не найти лица.
Пусть жизнь моя — бессчетных бед река
Как недоуздок будет коротка.
Борюсь за малость каждую с судьбой,
Но недруг мой выигрывает бой.
* * *
Ты хочешь излечить дурные нравы,
Не тщись — лекарства нет от сей отравы.
Остерегайся злобы затаенной —
Гадюка прячется в траве зеленой.
Все необъятное объять бы разом,
Но с' необъятностью не сладит разум.
Какой бы ни была чужая вера,
Но высота души — для веры мера.
щ
Творя добро, ты сделал хлеб мой слаще —
Благословен же будь, добро творящий!
Ты можешь быть шиитом иль суннитом,
Но оставайся честным и открытым.
108

* * *
Как не соткать одежды из тумана,
Так не соткать надежды из обмана.
Когда судьба кого-нибудь калечит,
Калеку врачеватель не излечит.
Жизнь-мачеха мне подличать велела,
Но сделать подлым так и не сумела.
Я шел тропою узкой и неторной
И о могиле возмечтал просторной.
Я шел пустыней знойной и безводной,
Мечтая тщетно о воде холодной.
К ослиному пришел я водопою,
Но пить не стал с нечистою толпою.
Мне жгучей скорбью не с кем поделиться,
Аллах лишь знает, что со мной творится.
Тельца златого я клеймил когда-то,
Теперь я понял, что молчанье — злато.
Отныне мысли я держу в секрете,
Чтоб не пугали ближних мысли эти.
О соплеменники, несносны мне вы —
Во мне скопилось слишком много гнева.
Нас мучит день, и ночь играет нами,
Но я простился с днями и ночами.
Я умер, плакальщиков мне не надо,
Забвение — сладчайшая отрада.
В сырую землю я схожу без страха —
Мой прах не оскорбит великих праха.
Запомните, я глух и слеп отныне,
Ваш глас — глас вопиющего в пустыне.
109

Речей над мертвецом не говорите,
К живым идите и добро творите.
Хосрои были некогда царями,
Я с их потомками покоюсь в Шаме.
* * *
Затеят спор сунниты и шииты —
Кто прав из них, попробуй разбери ты!
Лжет говорун, и лжет молчальник тоже —
У лжи бывают разные одежи.
Порою платье выглядит опрятно,
А на изнанке — жирной грязи пятна.
Всегда приятно к власти восхожденье,
Но восхожденья суть — грехопаденье.
Пока богач все больше богатеет,
Душа его все более скудеет.
Когда блеснет удача — мы ликуем,
А седина блеснет — мы затоскуем.
* * *
Мы все по природе своей подлецы,
И волку не свойственна кротость овцы.
Под солнцем небесным, в дому необъятном
Не сыщешь того, кто грехом не запятнан.
Ах, если б такое найти существо,
Поверить в земную природу его
И — хоть перед смертью, на позднем закате —-
Нелгущему другу открыть бы объятья!
Но к добрым деяньям судьба не склонна,
От встречи с друзьями хранит нас она.
110

Цена каждой радости — горькое горе,
Сурово к искателям жемчуга море.
Мы в жизнь влюблены, но любимая зла,
И с нею разлука бывает мила.
Живое к итогу нисходит извечно,
Как строчка стиха к своей рифме конечной.
Не лекарь подводит болезни итог —
Аллах отмеряет живущему срок.
Богатство свое умножает богатый,
Но завистью ближних богатство чревато,
Оно быть счастливым мешает тебе,
Как длинное платье мешает ходьбе.
Нам кажется: юности нету износа,
Но катятся годы камнями с откоса,
И скорбной пустыней становится сад —
Цветущую юность побил камнепад.
В обители тела душа изнывает,
А с телом расставшись, недуг избывает.
Не ведает тело, землей становясь,
Что с жизнью земной распадается связь.
Земля равнодушна к ложащимся в землю,
Не чувствует боли, усопших приемля.
В земле нам спокойнее, чем на земле —
Друзья и враги затерялись во мгле.
Над немощной старостью я не горюю,
На юношей грубых без гнева смотрю я.
Рожая, готовим мы смерть сыновьям,
Детей непокорность — возмездие нам.
111

Если к знахарю жена идет,
Дуру-бабу плеткой проучи,
Не давай ей выйти из ворот,
Спрячь браслеты, деньги и ключи.
Но еще опасней звездочет,
Звездочеты — хищные сычи.
Сыч голубку в скверну вовлечет —
Любострастны эти ловкачи.
Всю общиплет, страхом припечет —
Сказки он печет, как хлеб в печи —
И ее дородность пропадет,
И покинет сон ее в ночи.
# # #
Вдовец олень так плакал среди луга,
Что с ним рыдала травяная рать.
Но дни прошли, и новая подруга
Ему вернула жизни благодать.
Когда несчастий узел стянут туго,
Его лишь время может развязать.
* * *
Когда старик забот нести не сможет,
Он этот груз на сына переложит.
На свет явившись по отцовской воле,
Мы для себя не выбираем доли.
Твой тайный враг хорош с тобой при встрече,
Но будет лучше, если он далече.
Бедняк, сплетая ловко небылицы,
Дающего разжалобить стремится.
112

Бесчеловечных пусть поглотит вечность —
Не стоит воскрешать бесчеловечность.
Соседский верблюжонок голодает,
А твой объелся — так всегда бывает.
Как научиться управлять страстями,
Когда они от века правят нами?
«Я пуп земли»,— твердит гордец надменно,
Забыв, что он — песчинка во вселенной.
Зачем верблюдов ты пасешь в барханах —
Трава не всходит в россыпях песчаных.
Возможное порою невозможно —
Что просто одному, другому сложно.
* * *
О люди, в страхе божьем пребывайте
И в споры богословов не встревайте.
Добро и правду чтите с малых лет
И верьте: кроме бога — бога нет.
Последовав какому-нибудь толку,
Себя и ближних вы собьете с толку,
Запутаетесь в лабиринте фраз,
И добрым словом не помянут вас.
И царь Шапур и Йемена владыки,
Казалось, были славны и велики,
Но слава их — падучая звезда,
Не воссиять ей больше никогда.
Лишь всемогущему творцу по силам
Сиянье вечное дарить светилам.
Порой начнут вещать лжемудрецы,
Но им с концами не свести концы:
113

Твердят, что дважды два, мол, не четыре,
Что господу нет места в нашем мире...
Такое богохульство всем во вред,
Замкните слух, забудьте этот бред.
# # #
О род людской, разросшийся сорняк,
Из мрака ты не вырвешься никак.
В камнях колодцы человек долбил,
Но из криницы мудрости не пил.
Для сильных слабые — убойный скот,
Меч без разбору головы сечет.
Сосед теснит соседа своего,
А глупость утесняет ум его.
Добро зачахло, стало тучным зло —
На это вам глядеть не тяжело?
Вы в гору шли — но только до поры,
Сейчас вы в пропасть катитесь с горы.
И всё разнузданнее денег власть,
И нет узды на пагубную страсть.
О человек, ничтожен ты и слаб,
Ты — плоти алчущей презренный раб.
* * *
Мы знаем, что обречены,
Но знанье это бесполезно.
О небесах мы видим сны,
Забыв, что под ногами бездна.
Нас держит жизнь в плену своем,
И вырывает смерть из плена.
114

Из моря времени мы пьем
И сами таем, словно пена.
Нас разобщает боль обид —
Кто нас потом объединит?
* * *
Людские нравы — ты отведай их,
И горечь вмиг коснется губ твоих.
Не верь тому, что люди говорят,
В словах — неправды смертоносный яд.
Не верь, когда хвалу тебе поют,
Хвала — тончайший жгут для прочных пут.
* * *
Из ножен меня извлекли, словно меч,
Мне в ножны вернуться бы — в землю бы лечь!
Скупая верблюдица-жизнь верблюжонка
Не тщилась насытить, от бед уберечь.
Влачу свои дни в ожидании смерти —
Скорее бы сбросить все тяготы с плеч.
Добро увядает, а зло процветает,
И держит неправедность тронную речь.
Заполнили мир торгаши и менялы,
И каждый стремится другого подсечь.
Верблюд недокормленный, быстро старея,
Страшится с верблюдами сытыми встреч.
Восходим, нисходим, а время смеется,
Сердца продолжая обидами жечь.
Когда бы встали жители могил,
Их сонм всю землю бы заполонил,
115

Живым тогда бы места не хватило,
Им заживо пришлось бы лечь в могилы.
Жизнь может обернуться шуткой злой,
Усопший, спи спокойно под землей.
О жизнь-потаскуха, тебя я кляну —
Простишь ли мне брань иль поставишь в вину?
Поманишь, обманешь, заставишь сражаться,
Надеясь, что в битве я шею сверну.
А впрочем, надевши доспехи проклятий,
Давненько ведем мы с тобою войну.
У всех водопоев нас ложь караулит,
И воду мутит, и толкает ко дну.
Годам к сорока мы глупеть начинаем,
Наш разум, слабея, отходит ко сну.
А жен отнимает то смерть, то измена —
Как речку, жену не удержишь в плену.
* * *
Среди лжецов я лицемером стал,
Как я от человечества устал!
Когда ты подхалим и лизоблюд,
Тебе на блюде дружбу поднесут.
«Живи сто лет!» — твердят мне лжедрузья,
Но им была бы в радость смерть моя.
Судьбу попросишь: «Подружись со мной!» —
И повернется вмиг она спиной.
Когда судьба мне голову свернет,
С меня спадет молвы тяжелый гнет,
116

И смерть меня разденет догола,
И станут прахом брань и похвала.
В ночи глуха Кааба и слепа,
Что ей дневных паломников толпа?
От праздников особой пользы нет,
Но слово «праздник» излучает свет.
Два мусульманина гнетут народ —
От двух тиранов бед невпроворот.
Стареют люди, платье, города,
Лишь дни и ночи молоды всегда.
Одежды шелк и юности шелка —
Все обесцветит времени река.
Земля нам судьею от века была,
Но, землю изранив, раздев догола,
За праведный суд мы ругаем судью
И тщимся оправдывать мерзость свою.
Нередко мы плоть изнуряем постом,
Чтоб ближнего съесть с потрохами потом.
* * *
Болтлива старуха судьба и хитра,
Старушечья память — на дырке дыра,
Но все же века не согнули ее —
Отменно здорова она и бодра.
Не верьте, что звезды старее судьбы,
Судьба, как извечное время, стара.
Порою со злом сговорится она,
И хлынут несчастья водой из ведра.
117

Взаймы дашь обманщику жалкий медяк,
Взаймы благородному — горсть серебра,
И оба обманут, обжулят тебя —
Старухе в охотку такая игра.
* * *
Удар клинка подкармливает злобу,
Не злись и молоком насыть утробу.
Сойдя в могилу, и богач и нищий
Для смерти станут равноценной пищей.
Без корня крепкого растенье вянет,
А спор беспочвенный мозги туманит,
Так не шуми бессмысленно ветвями,
А в благочестие врасти корнями.
Начнешь гадать по птичьему полету —
И глупость завлечет тебя в тенета.
Для сада жизни много влаги надо,
И льем мы слезы для поливки сада.
За доброту тебе отплатят злобой черной,
Смирись — жди высшего суда покорно.
Верши добро — хотя б из чувства страха,
Чтоб не сказали: он забыл Аллаха!
Творя добро, твори его задаром —
Поступок добрый не считай товаром.
Был храм Аллат когда-то почитаем,
Мы в заблужденье с легкостью впадаем.
На пастбище мы летом стадо гоним,
Но стадо лет ушедших не догоним.
* * *
Ведь я не сам на жизнь себя обрек,
Не сам моим годам отмерил срок —
118

Так что ж раздумывать и выбирать?
Иду туда, куда велит мне рок.
О вере истинной ты мне твердишь,
Но — заблуждаясь — истину мутишь.
Действительно ли служишь скверне ты
Иль скверну по неведенью творишь?
* * *
О жизни смрад, кошмары яви нашей —
Как далеко до них кошмарным снам!
Добру учили Мухаммад и Муса,
Творить добро велел нам сын Марьям,
Но все заветы их забыты ныне,
И зло сопутствует земным делам.
Из тьмы во тьму по жизни мы шагаем —
По ненадежным узеньким мосткам.
Из дома переходим на кладбище,
Но и в земле покоя нет костям.
Приходит буря с севера иль с юга,
И царство рушится, и гибнет храм.
Бушует смерть, следы стирает время —
Для вечности мы все ненужный хлам.
Монетою разменной стала вера,
До веры истинной нет дела нам.
Небесный царь, тебя ошельмовали,
Как можешь ты терпеть подобный срам?
* # *
Наш разум — ось, а мысли — жернова,
На мельницу похожа голова.
№

Всему свое: луне — на нет сходить,
А месяцу — круглиться и светить.
Не выставляй несчастий напоказ —
Подранок лев скрывается от глаз.
Пророк Салих верблюдицу берег,
Злодей Кудар на смерть ее обрек.
Была бы мертвой глиной наша плоть,
Когда бы чувств ее лишил господь.
Глупец все время скупостью грешит,
Забыв, что смерть всего его лишит.
Ты говоришь: «Послушны мне рабы»,
Но сам ты жалкий раб в руках судьбы.
По капле, по глоточку жизнь мы пьем
И выпиваем смерть одним глотком.
Что ты на время сетуешь, чудак?
Оно — среди врагов — твой злейший враг.
Ты — низок, мал, а небосвод высок,
Ты возмечтал — мечту разрушил рок.
* * *
О ночь, дай уснуть мне во мраке бессонном,
Чьи звезды подобны гвоздям раскаленным.
Раскинулось небо бескрайней цоляной,
Где светлые звезды цветут постоянно.
А люди — трава на подзвездной поляне,
Начало их гибели — миг прорастанья.
В младенчестве все друг на друга похожи,
Потом их начнут различать по одеже,
Но цветик невзрачный и розан румяный
Увянут когда-нибудь, поздно иль рано.
120

И все ж мы живем неразумно, беспечно,
Забыв, что бессмертен один лишь Предвечный.
Людишки, ослиное жалкое племя!
Во что превратилось Адамово семя?
Зачем, прародитель, сошелся ты с Евой,
Вынашивать плод заставлял ее чрево?
Праматери грех преумножен в потомках,
Ничтожное племя блуждает в потемках.
И проблеска нет на дороге туманной,
И нам не прийти к чистоте первозданной.
Избавиться люди не могут от скотства —
Порок постепенно изгрыз благородство.
Так пестик, что мускус давно растирает,
Изъеденный мускусом, твердость теряет.
* * *
Злодей, в молитве руки ты сложил —
Связать бы их, чтоб зла ты не творил!
Что проку в благочестье напоказ,
Когда ты по уши в грехах увяз?
Твоей душонке гнусной грош цена,
Не говори, что золото она.
Темна дорога, не горит заря —
В потемках жизни нет поводыря.
Умрет смиренник, и бунтарь умрет,
Что ждет нас там — узнать бы наперед.
* * *
Когда похоронят меня в сумрачной могиле,
Пусть ветры подуют, хоть отрадны, хоть суровы;
121

Хоть из кипариса будет гроб мой долгожданный,
Бедствия разрушат хрупких дней моих основы.
Посмотрите, сколько у меня грехов на ложе!
Черны, как нубийцы, осаждают меня ковы.
Бела, словно камень, земля мигом почернеет,
Коль преподнесут ей эти мрачные обновы.
Земля говорит мне: «Здесь для черепа подушка,
А вот и для тела погребальные покровы».
Я добра не делал, но, быть может, на могилу
Мне воды ведерко вылить ближние готовы.
* * *
От врагов невозмутимый огражден молчаньем,
Хоть вокруг неисчислимы злобные подвохи;
Избегая нареканий и сопротивленья,
Утоляют молча голод кровопийцы блохи,
А комар поет при этом и нередко гибнет,
Так как даже с беззащитной жертвой шутки плохи;
Если меч-язык безумца обнажен с угрозой,
Избежать умей словесной пошлой суматохи.
* * *
Судьба спешит последним сделать первое;
Бессильные, мы на нее сердиты,
Но даже Гиппократ болел и мучился:
Жизнь — это хворь; от жизни нет защиты;
Добра и правды иудей не выудит,
Светилами сабеи с толку сбиты;
Бывают звери черные и белые;
Есть знать и чернь; святым не нужно свиты;
122

И не постичь, насколько вера истинна,
Не правы или правы рафидиты.
Каабе, по словам иных толковников,
Предшествовали идольские плиты;
Я знаю, горек мед, как тыква дикая;
В тычках судьбы услады ядовиты.
* * *
Увидев благородного и щедрого,
Почти его, пускай вокруг сумятица;
Девица знает, что оружью свойственно,
Хотя сама за меч она не схватится;
Нередко воскресает зло умершее:
Кровь пролил Даби, а Умейр поплатится.
* * *
Глядит набатеец арабом, но, речь коверкая,
Себя выдает постоянно он разговором;
Язык я коверкаю, чтобы дружить с невеждами,
Которые на грамотеев глядят с укором;
О жизнь моя! Лучше не жить мне, ты мать жестокая!
Меня заклеймила рубцами, берешь измором!
Любовь твоя горьким напитком во мне останется,
И с кровью земля ее выпьет, грозя разором;
Храню в небесах мои тайны средь звезд неведомых,
И кажется мне любопытный лукавым вором;
Не верю я вору, и даже от мыслей собственных
Держать предпочту мою тайну я под запором;
Пусть вражеский меч меня ранит, мечта целительна;
И тщетно злодей в меня целит разящим вздором;
123

Господь не согнул меня, кто же согнать отважится
С высот меня, дерзко считая светила сором?
Лишь время терял я напрасно в занятьях суетных,
Подверженный злобным нападкам и глупым ссорам;
Я всех забавлял, как певица, хоть ей не весело
На пиршестве, где остальные смеются хором;
Заразное зло погоняет верблюдов краденых:
Нас, грешников, усыновленных земным простором.
Дурными дарами надежды прельщен в отчаянье,
Верблюдов погнал я за нею, но в беге скором
Спасения не было; братьев напрасно бросил я,
С другими безумцами вместе покрыт позором.
5|« #з» 5|S
Отбрось любовь ко мне, со мною раззнакомившись;
Я лишь пылинка, солнцем схваченная мстительным;
Я хворост, брошенный на тлеющие уголья,
И вспыхнуть я могу огнем скоропалительным;
Предупреди же ты того, кто ко мне тянется,
Чтобы мне словом не казнить его презрительным.
* * *
Хвала тебе, боже! Человеку нет покоя;
Обречены люди, словно травы, на прополку.
Приходят пророки, чтобы род людской исправить,
Но от их стараний много ль было в мире толку?
Верит простодушный, лжет коварный, а другие
Веру и сомненье сочетают втихомолку.
Кабы свое горе нам голодный волк поведал,
Мы бы разрешили съесть овцу такому волку.
124

* * *
Разве щедр дарящий нам финики, если целой
Он владеет рощей? Склюет ворон остальное.
Разве не предатель тот, кто растил газеленка,
Чтоб его зарезать? Наша жизнь — не что иное,
Как урок печальный: добыть бы немного пищи,
Прикрыть бы рубахой дырявой тело больное;
Только бы не мерзнуть, от холода не страдать бы
И не изнывать бы в песках при палящем зное;
Сперва в стихах славят, потом смешивают с грязью;
Сам оставь ты друга: у него сердце дурное.
Отрезают руку, если гибель угрожает
Из-за нее; тело — пристанище неродное
Для души; блуждают души в поисках друг друга,
И к девицам тянет вожделение блажное;
Хочешь ты свободы? Но вода из трубы льется
В одном направленье; люди — скот на водопое;
Стремительно время, и сердцам оно внушает
То любовь, то злобу, не оставит нас в покое;
Имеющий уши слышит ругань и доносы;
Так и длится наше прозябание земное.
Как не погубила судьба яростная румов,
На царя Шапура бедствие наслав двойное?
Зеленой пучиной моря защититься мог бы
Царь, но предпочел он свое воинство шальное.
* * *
О нет, не матерь благоуханий,
Жизнь — это матерь тлена и смрада,
Что подтверждает певец-глашатай,
На ветке сидя в прохладе сада;
125

Красноречивей, чем проповедник,
Он возвещает: пройдет услада;
На этом свете ночь быстротечна,
И в ней смертельный источник яда.
* * *
Страшатся люди: судьба, словно лошадь,
На дыбы встала, грозит им копытом;
В пороках мерзких весь мир утопает,
Приметна скверна в голодном и в сытом;
Для человека карман — прорицатель,
Для грязи служит он сотом и ситом;
Подозреваешь судьбу в злобных кознях,
И подозренья теряются в скрытом.
* * *
Кто волосы выкрасил, тот схож со страусом,
Они красноногие, цена же красная
Тщеславию — хна, зато сталь благородная
Сединам подобится, в боях опасная;
Жизнь — маленький водоем, а каждый вздох — глоток;
Продлить удовольствие — мечта напрасная.
* * *
Лучше быть в могиле, где ждет почивших спокойствие,
Чем в палатах царских, грозящих злобными взглядами;
Был я предан жизни, но в здешнем странствии горестном
Был я предан жизнью, обманут ее засадами;
За веревку века держусь я, но рвется вервие,
И вот-вот сорвусь я, прельщенный мнимыми кладами;
126

Выпью в кубке смерти вино, которое высохло,
И услады жизни: нет сладу с теми усладами.
Они меня мучат, однако смерть приближается,
Больше не прельщая губительными наградами.
* * *
Верь только господу, и не будешь поруган ты,
Изнемогающий в здешней мрачной обители,
Ты возвращаешься, умирая, на родину,
Хоть я не ведаю, что там делают жители.
Судьба грозит нам всем, и газелями кроткими
Вдруг притворяются даже волки-губители,
Теплой зимою сев земледелец начать готов,
А летом снег идет, и в тревоге правители.
Одних щадит судьба, на других ополчается;
Кто скажет, где теперь наши предки-воители?
* * *
Кто в боге усомнился, тот провинился;
И нападайте смело на виноватого;
Осудит разум душу, но не доходят
Разумные упреки до бесноватого;
Не потому ли гибель без покаянья
Подстерегает всюду придурковатого?
Для Иисуса храмы искусно строят,
А храмы лучше хлама замысловатого.
Коран я чту, перечат мне иудеи,
А истина вне спора витиеватого.
Как не признать ислама? Ислам от бога,
Для бедного спасенье и для богатого,
127

Где правый путь в пустыне для человека,
Поруганного жизнью, грехом зачатого?
Закрыв глаза, верблюды плетутся ночью
И молча шаг за шагом клянут вожатого.
* * *
Испытан я жизнью, дорогами и тревогами,
Ничтожное видел, и видел я величавое;
Когда тебе сорок, пойми: кончается жизнь твоя,
И самое время принять решение здравое.
Зачем же ты спину верблюду ломаешь старому?
Твой грех тяжелее, страшилище ты корявое!
Верблюда не мучай, иначе сказать я вынужден,
Что ты злой обидчик и бремя твое неправое;
Скажи откровенно вину хмельному и сладкому:
«Лишает рассудка твое оружие ржавое.
Когда бы не это, ты было бы нам дозволено,
Но каждого губит бесчинство твое кровавое;
Поэтому разум тебя запрещает праведный.
Вернись же ты в землю, где твой источник, лукавое!»
* * *
Вина вавилонского вина — врата дьявольские,
И праведным людям открывать их не надо;
Вино оскорбляет брата и собеседника,
Вино — разоренье и причина разлада;
Дитя винограда — мать пузырьков нежная,
Но лучше назвать его «мать греха, вино гада»,
Вино совращает целомудренных девушек,
Вино вызывает буйство рабьего стада;
128

Вино заставляет хилых старцев безумствовать
В наряде ничтожеств, развращенных измлада.
Когда поразмыслишь, убедишься, конечно, ты,
Что зелье в кувшине — это вражья засада.
♦ * н*
Бойся низкородиых и высокородных;
Лев снабжен когтями для хищного лова;
Скорпион коварный хвостом угрожает.
Языком ехидна ужалить готова.
Разве жизнь — жилище, достойное жизни?
Все мы убедились, что нет хуже крова.
Смерть в домах гнездится, к столбам шатров
липнет
И не избегает простора степного.
Меч судьбы разрубит любую кольчугу;
Доброго разит он и не щадит злого.
Смерть была в Дамаске, Ирак посетила,
Знатного хватает она и простого,
Ищет мудрый лекарь лекарство от смерти.
Только нет лекарства от мира иного;
С хитроумной смертью беседуют годы,
Только мы расслышать не можем ни слова;
Закопать в могилу тебя не успели,
А уже могила нужна для другого.
* * *
С молодой женою не сладко старцу,
Молодая рада бежать из плена;
Жениха седого корит невеста:
«Пропади ты, сгинь, собеседник тлена!»
5 Заказ № 309
129

Лучше одеяние шерстяное,
Пустой бурдюк лучше старого хрена.
* * *
В споре с душою, грешник, я изнемог;
Ложь и притворство — ее вечный порок,
Вновь утверждает, что не страшен мне ад;
Бог милосерден и ничуть не жесток.
Переселит в рай на лужайку меня,
Туда, где сладкий ароматный поток.
Там не будут в глотку помои мне лить,
И не растопит кости мне кипяток.
* * *
В долине Аджаля мне никого не жаль,
В соседнем Джарибе вместо людей сор;
Хоть мужем Евы был праотец Адам,
Потомство их — толпа дурней и обжор;
Как много на земле бешеных невежд,
И некому им дать урок и отпор;
Когда нам смерть сулит отрадный покой,
Желанный близок срок, ход времени скор.
Возьмешь ли Джурхум ты, Ирам или Таем,
Косноязычные все как на подбор.
* * *
Прельщаются всюду люди званьями,
Как будто бы вечно царствие званий!
Пусть бредит невежда счастьем суетным —
Оно погибает в бездне страданий;
130

Вращая свой жернов, осел бедствует;
Голодный, хиреет от понуканий.
Его же сородич сыт на пастбище,
Не ведал он сроду таких терзаний.
Мои злодеянья — крылья ворона,
На них беспросветный мрак нареканий,
И если будут они записаны,
Рассвет почернеет от описаний.
* * *
Три дня давно враждуют, и праздником пятницу
Считают мусульмане, а в праздник работа —
Грех, только христиане воскресный день празднуют,
Тогда как для евреев священна суббота,
Но все земные люди — колосья, не более;
Колосья вырастают лишь для обмолота;
Мы думаем о вере: какая же правая?
И разум наш блуждает, ему нет оплота,
Смекнут ли наши души, представ перед господом,
Что их тела истлели от смертного пота?
* * *
Сердца людские неистовей вод сокрушительных,
В которых и неприкаянный камешек — странник.
Аллаху грешники молятся с жалобным трепетом,
Но для преступников праведник — жалкий изгнанник.
Заповеди добродетели вновь забываются,
Как только покинул малых сих божий посланник,
* * *
Мы постоянно считаем, однако неверен
Счет, и ошибок не счесть, когда счет подытожен;
5*
131

Чем больше денег, тем больше трудов и терзаний;
Деньги твои разлетятся, и ты уничтожен.
Вот наше вечное горе: судьба беспощадна;
Предотвратит ли погибель тот, кто осторожен?
Я наподобие лука согнулся, а прежде
Был я прямым, словно меч, извлеченный из ножен.
* * *
Нет блага в богатстве, когда неотвратимая
Судьба обложила меня смертельной данью;
Пусть я богатею, но я лишь истлевающий
Бурдюк с простоквашей, и смертен я по призванью;
Вода — мое тело, а вещество непрочное
Течет-истекает не в лад раденью-рыданью;
Зачем сотворен я, мне самому неведомо;
О, не приобщал бы Аллах меня к мирозданью!
Душа моя тенью бесприютной уносится,
А тело сгнивает в земле изношенной тканью.
Так что же со мною? Я влюблен в ненавистное,
Хочу отмахнуться от смерти дерзкою дланью.
Не соображает лев, добычу хватающий,
Что несоразмерна порою глотка алканью;
В пустыне блуждаем, нет у нас провожатого;
Кто вас обрекает бессмысленному скитанью?
Ночь крикнуть могла бы: «Я изранена воплями
Скитальцев, как мрак мой изранен солнечной ранью».
Бывал я верблюдом, в нос кольцо продевали мне,
И я подвергался жестокому понуканью;
Останется нищим нищий под бренным бременем;
Глухую пустыню судьба заселяет рванью;
132

Я в благочестивом вижу ангела божьего;
Ужаснее джинна злодей: он чужд состраданью.
Ты не запугаешь меня: страхом испытан я;
Предвестие смерти содействует упованью,
Когда меня хвалят, я похвалам не радуюсь;
Пусть лучше ничтожный меня осыпает бранью.
* * *
Лишь место прочно, тогда как время зыбкое
Мчится, несется, на зов не откликается;
Хвастает воин: «Я победил противника!»
Но исчезает все, чем он увлекается;
Ты пламень чадный, не догореть не можешь ты;
Прав тот, кто пеплом смиренным облекается;
Нас царь небесный казнит всечасно бедами,
А земнородный грешить не зарекается;
И если глиной вновь человек становится,
Зачем, родившись, он к матери ласкается?
Чтить лишь субботу предписано раввинами:
Мудрый винится и всю неделю кается.
* * *
В этом мире прожил я без дочери,
Без жены, без друга и без привета,
И влачил я бремя непосильное
Даже для верблюда и для атлета.
Похвалы хоронят меня заживо,
Ими перед смертью душа задета,
Мое тело — мерзость, и противна мне
Лесть: продажный мускус не для скелета,
133

Создал бог из грязи человечество,
Грязь на этом свете — твоя примета.
Счастье в этой жизни, а за гробом нет
Счастья. «Что там?» — спросишь, но нет ответа.
Разное услышишь в разных россказнях,
Но поддельна эта и та монета;
Если бы вернулся истлевающий,
Я извлек бы правду из-под запрета,
В рай ли царь вознесся или в пламени
Адском разделяет участь клеврета;
Мстить не стоит звездам: Бахрам-пламенник,
Бейдахт — вечный светоч, а ты комета;
Все связано в мире, и без солнца бы
Не было в подлунной лунного света.
* * *
Угощай нищего даже в лютую засуху;
Пусть не страдает он средь враждебной чужбины.
Беги от людей ты, избегая опасности,
И тебя ненависть не затянет в глубины.
Чернь всегда злобствует против красноречивого,
Пусть превращает он даже гальку в рубины;
Жизнь быстротечную проводи в одиночестве,
И встретишь мирно ты смерть по воле судьбины.
* * *
Ты хочешь владеть этим миром, так отвергни же
Весь мир, и весь мир завоюешь единым шагом;
От жизни ты многого хочешь, хоть кусается
Жизнь, чтобы не завладел ты желанным благом;
134

Царя ты небесного бойся, а не дьявола;
Пугаются собственной тени, поверив магам;
Все эти побаски о духах, бредни лживые,
Мозги засоряют невеждам и бедолагам.
* * *
О, кто меня избавит от жизни терзающей?
С ней, ненавистной, мерзко мне в собственной коже.
Вредит мне в этом мире моя вера правая;
Дорога в бездорожье даров мне дороже,
Я смертный, значит, мертвый, а годы — стервятники;
Хоть кто-нибудь помог бы в трудах мне, но кто же?
И в сутолоке жизни, во весь голос жалуясь,
Отчаянно кричал я: «Где голос мой, боже?»
Что делать мне? Запачкан я черными думами,
А прозябанье в скверне на гибель похоже.
Аллах увидел с неба, как я в страстях мыкаюсь;
Моя могила — бездна, где плакать негоже.
Сквозь фимиам я вижу: из твердого дерева
С шипами в этой бездне готовят мне ложе.
* * *
Или вы Али Аллаху по дерзкой прихоти
Предпочли, чтобы об этом громко кричали?
Шаг за шагом вы идете следом за дьяволом,
Чтобы дьявольские слуги вас приручали.
Двух богов провозгласили вы, неразумные»
Хоть единого Аллаха чтили вначале.
Окровавленные копья — вот ваша проповедь
Там, где только что копыта грозно стучали.
135

Осуждает и скотина ваше неистовство;
Посягали вы на женщин, свет омрачали.
По сравненью с этим пьянство — шалость пустяшная;
Бурдюку разрезав горло, как вы рычали!
Чуть ли даже не святые ваши привержены
Были пьянству, да и пьянства не обличали.
Доводилось нам огнепоклонников спрашивать:
«Вы сестер берете в жены?» — «Нет»,— отвечали.
Мы все обвиняли в грехах огнепоклонников,
А собственных грехов, увы, не замечали;
Забывая о постыдном и омерзительном,
Разве солнышко молитвой мы не встречали?
Целомудреннее женщин ослицы дикие,
С кем бы под открытым небом их ни случали.
Не давайте куропаток в обиду коршунам,
Чтобы жизни беззащитной не расточали;
Мечетесь, не поминая имени божьего;
Не напрасно ли к молитве вас приучали?
Ждете ложного имама, и не приходит он,
Но просчеты вас доселе не удручали;
Таково потомство Евы, преступный с праведным,
Но грядущее сулит вам только печали.
* * *
Жизнь только пугала тебя наважденьем своим,
Тайком выпивая твои сокровенные соки;
День ластится к ночи, как будто развратнейший раб
Наложницу просит, и рады блудить лежебоки;
По разным дорогам твоя беспощадная мать,
Жизнь к смерти приводит; о, как твои раны глубоки!
136

Жизнь строит жилища и тут же ломает их вновь;
Лишь вздохи в основе да слишком короткие сроки.
Ты дьявола хочешь увидеть, чей меч обнажен?
Смотри же, как спорят о вере, какие наскоки
В душе замышляют и как, иноверцам грозя,
Повсюду готовы затеять кровавые склоки;
Покорны пороку, лгут правде чистейшей в лицо;
Греша против тайны, лжецы замутняют истоки.
Зовут на молитву, а я говорю: «В показных
Молитвах неправда, когда богомольцы жестоки!»
Мы хлеб добываем, тела истощая свои;
Вникая в ремесла для будничной этой мороки,
Тогда как другие работают лишь языком,
Продать подороже пытаясь дешевые строки.
* * *
Тело в земле оказалось. Кто жизнь мгновенную
Истинно сущей считает, а не обманом?
Кто причисляет привычно дух к праху дольнему,
А кто возводит его же к небесным странам,
Ад или рай обретает он в человеческом
Облике, вознагражденный загробным станом,
Дух во плоти добивался хлеба насущного,
Тело трудам обрекая и тяжким ранам;
Мне говорят: «Власть Аллаха — святая истина;
Нам даровал он бессмертье своим чеканом».
Звезды могли бы, однако, сказать нам явственно,
Что там за небом всемирным и за туманом.
Лгут, утверждая, что вера в души внедряется,
Смертных служить заставляя земным тиранам.
137

Даже читающий Тору движим лишь выгодой,
Многие кормятся в мире духовным саном.
Разве кочевнику хищному наши женщины
Были дозволены бредом, а не Кораном?
* * *
Жизнь — толчея для жаждущих наживы,
И мягче прах для тех, что в прах вернулись
Чем жесткий мир, и, спрятавшись от мира,
Заснувшие в могилах не проснулись;
И не осталось глаз у провожатых,
Чтоб над костями слезы навернулись;
У алчной смерти больше жертв, чем денег
У богачей, чьи козни затянулись;
Я говорю, что создан я Аллахом;
По-моему, безбожники свихнулись,
Однако я весь век брожу во мраке;
Не исцелив меня, врачи запнулись.
Из праха я пришел, и в прах вернусь я,
Чтоб от меня живые отшатнулись;
Храни меня, о боже, от красавиц;
От бурь подобных многие рехнулись.
Спокон веков красавицы грешили;
Обманывая, сами обманулись.
Постигнув, как любовь несправедлива,
Перед любовью мы бы содрогнулись.
А подлинная верность лишь в утратах,
Когда на мертвых мертвые наткнулись;
Друзей навеки люди провожали,
Но, уходя, друзья не оглянулись.
138

* * *
Мое мнение выслушай, и довольно!
Я с хорошими свойствами и с дурными.
Я своим собеседникам не перечу;
Разговаривать не о чем, правда, с ними.
Мы дорогами разными ходим в мире,
Кто путями небесными, кто земными.
Жгучим зноем прельщается бедный странник,
Изнуренный пустынями ледяными.
Отнимает у матери судьба сына,
Помыкает безжалостно остальными;
Правит золотистыми конеднями
И конями полуночи вороными.
* * *
Дождем не пролейся, облако, над землею;
Солончаки ее дикие нерадивы;
Лук проповеди напряг бы ты, только стрелам
Твоим цель сопротивляется: люди лживы.
Притворщики власяницами щеголяют.
Постиг ты, как совратители горделивы?
Вопят, бесчинствуют, буйствуя, дико пляшут;
Вина хлебнули как будто бы, но блудливы
Они в своем благочестии; твою тайну
Выманивают; коварные торопливы.
Сказав одно слово доброе, оживаешь;
Зато мертвы злоязычники, хоть и живы.
* * *
Мы в заблужденье нагромождаем доводы.
Смертному правда откроется едва ли;
139

Недаром румы, приверженные истине,
Имя младенцу по матери давали;
Были от века детеныши при матери,
А настоящих отцов не узнавали;
Скупец ничтожный владеет водоемами,
Но недостоин воды в своем фиале.
Мнит себя щедрым, когда бросает повар кость
Псам бесприютным, чтобы не завывали;
Так поколенья насилию покорствуют;
Алчность и хитрость весь мир завоевали.
* * *
Особенность этой жизни несомненная —
Нечистота роковая; люди слабы,
Но даже лучших уносит смерть коварная,
И к разрушеньям привыкнуть нам пора бы!
О жизни лишь мы мечтаем, но напрасная
Мечта спасти человека не могла бы;
Ушло его упованье бесполезное;
Остались только дорога да ухабы.
От губ оторвана чаша, жажда мучает;
И рты разеваем тщетно мы, как жабы,
Когда бы жизнь повторилась, душа бедная
Этого ада выдержать не смогла бы.
Нас очень долго питает земля щедрая,
Ждет, а сама нас до срока пожрала бы;
Всех нас она поглощает, ненасытная,
Волю ей дай, разорила нас дотла бы;
От нас, грешных, наша матерь отрекается;
Когда бы заговорила, прокляла бы.
140

* * *
Мне тело отвратительно, в нем порча;
В могильный прах зарытое истлело;
Душа, взыскуя лакомств, подавилась,
И тело до могилы проболело;
Клянусь, душа, ты кланялась напрасно,
Вверяясь победителю несмело;
Поверьте мне, жалеть ее не стоит;
Когда душа свое жалела тело?
* * *
У времени лучшее время — мгновенье краткое,
Когда ты не чувствуешь, смертный, земного бремени,
О, как удивительно время: оно древнейшее,
И все-таки время моложе людского семени;
Повсюду в гробах его жертвы, кто сосчитает их!
И также никто нам не скажет, где гроб для времени.
Я в саван одет, прах — мое обиталище;
Бессмертие в смерти, а смерть — эстафета;
Доишь ты богатство, прельщен благовоньями,
Газель не роскошней тебя разодета;
К Аллаху идет прямиком человечество
По разным стезям до скончания света,
И вот уже все украшения сброшены,
И нет ни венца, ни серег, ни браслета.
* * *
Не пугайся, злосчастное тело, ты могилы;
Ты в могиле травою воскреснешь; как по вехам,

Ищет небо душа по могилам, прах покинув;
Было в жизни привержено тело злым утехам.
На часах-скакунах проносился я по жизни;
Всё судьба отняла, и с дырявым схож я мехом.
Ночь сменяется днем; я хватаюсь в их вращенье
За надежду, безумно прельщенный лживым эхом.
Так земля непрерывно рождает мои годы,
А потом, поглотив их, смеется злобным смехом.
* * *
Когда лягу в могилу, безразлично будет мне,
Засуха или дождик средь земных погостов;
Так земле безразлично, что скрывает прах земной:
Груду костей бараньих или львиный остов.
* * *
Мы вечно странствующие на этом свете;
Во мрак бесчисленными идем шагами.
Что кроме горестнейшей жизни и смерти
Мы видим, страждущие? Прах под ногами.
Браслеты блещущие не нужны праху,
Кичатся суетные тщетно серьгами.
* * *
Томлюсь одновременно в трех темницах я.
Мне трудно дать о них известье верное.
Знай: слепота — моя темница первая,
Мой дом — вторая, третья — тело скверное.
* * *
Зачем назвать не хочешь сына Харисом,
Внук Хариса, сын Хариса, ты Харис?
142

Был, есть и будет земнородный Харисом,
В поту купаясь и на солнце жарясь.
* * *
Если бы заговорила судьба, сказал бы:
«Вы всего лишь отбросы, ваш прах — проруха;
Я клянусь вам Аллахом: весь род ваш — выкидыш,
Лучше вас, несомненно, любая муха.
Жизнь я в смертных вдохнула, но как ошиблась я!
Ваше племя не стоит моего духа!»
* * *
Угрожает зима полуголому нищему
И владыке, плащом шерстяным утепленному;
Почему угощать полагается знатного
И притом ничего не давать обделенному?
Будь невестою жизнь, я на ней не женился бы:
Эта ведьма приносит погибель влюбленному.
Пить захочешь, и руку, как хобот, сгибаешь ты,
И слоновая кость не нужна истомленному.
Не затем ли весь век мы блуждаем и странствуем,
Что готовиться нужно к пути отдаленному?
Мореход, потерпевший кораблекрушение,
Притерпелся в отчаянье к морю соленому.
Человек в темноте ищет новые пастбища,
Только молния светит порой ослепленному;
Охраняет от бедствий Аллах невредимого,
И безвестному страшно, и страшно хваленому.
Береженого бог бережет, хоть считается,
Что в бою безопасней бойцу исступленному.
143

Даже конь чистокровный от смерти не скроется,
Будь он даже подобен коню окрыленному.
Новых царств не пытайся мечом завоевывать:
Хватит мелкой монеты уму просветленному.
* * *
Лучше племени сгинуть заблаговременно,
Чем размножиться: пропадет оно, пленное;
Даже гордые жены воинов доблестных
Обесславлены: ждет их рабство презренное;
И девичество, эта крепость надзвездная,—
Скрепа жалкая: сокрушится священное.
Тропы рушатся, хоть они охраняются;
Безопаснее прозябанье смиренное.
Не ускачете на конях от судьбы своей;
Все равно за ней торжество несомненное.
Дух не ведает, когда в тело вошел мое,
Как не ведает, когда сбросит он бренное.
* * *
Храни меня бог от жены-ненавистницы,
Которая скажет: «Помоюсь я в бане»,
Замыслив такое, что царь не отмыл бы
Державы, погрязшей в грехе и обмане.
* * *
Самых богатых богаче отшельник праведный;
Ибо презрел он в пустыне мирские цели;
Наибеднейших беднее царь самовластнеишии:
Он без охраны зарезан был бы в постели.
144

Льва кровожадного всюду судьба преследует,
Не оставляя в покое робкой газели.
♦ ♦ *
Истинный разум да будет вам предводителем!
Не подобает вверяться земным умишкам,
Не угашайте вы светоч царя небесного,
Если для вашего взора он ярок слишком;
В самодовольном бесплодном своем невежестве
Старцы седые резвятся под стать мальчишкам.
* * *
Жестоко играет мной море беспощадное,
Меня среди волн ужасает вихрь косматый;
Скрывается кривда в природе человеческой:
Хоть месяц рождается в небе, он горбатый.
Так взвешивай каждое слово и обдумывай;
Не знает в деяниях меры бесноватый.
Взгляни на себя: ты достоин казней всяческих.
Сам царь венценосный трепещет, виноватый.
Ищи благородного мужа ты для дочери,
А сын твой, поверь мне, целее неженатый.
Достаток с нуждой безнадежной не сближается,
В миру не бедняк процветает, а богатый.
* * *
Ошибутся газели, вознамерившись
Побывать в преисподней вслед за льдами;
Служит преданно чреву благороднейший,
Потроха управляют головами;
145

Любят жизнь лишь безумцы и преступники;
Страх играет земными существами.
Прославляют нас копья, а не письменность;
Славен воин отвагой, не словами;
Не хочу я царства, где наложницы
И налоги с другими торжествами;
Не дружи с иноземцем и соплеменником;
Лучше седла с тугими поводами!
Пусть во тьме тебе светят лишь звериные
Очи, вестники неба со звездами.
Если ты с человеком хочешь сблизиться,
Удручен будешь гнетом и трудами;
И до Ноя уплыли в море многие,
Их судам угрожает власть судами;
Как верблюд, необуздан люд лютующий,
И рабам не ужиться с господами.
Каин брата прикончил, и с мурджитами
Спорят мутазилиты, как с врагами.
Сына возненавидел отец любящий
И пытался во мраке сжечь с дровами.
Уживись же попробуй с косоглазыми,
Хоть пинают порою тебя ногами.
А за львами шакалы всюду следуют,
Вечно мерит пустыню волк шагами.
Со зверями водиться лучше разными
В дебрях, что называют городами.
Вся в браслетах, обманет ручка нежная
Хищных львов, помыкая всеми вами.
146

* * *
С мурджитами мутазилиты спорят,
У неба тщетно люди просят знака;
Царь всё пирует, а его наместник
Привык налоги брать с любого злака.
На все готов правитель ради денег,
Ему приспешник служит, как собака.
От искорки одной горит кустарник,
Всех может разорить один писака.
Уходит быстро сын судьбы в могилу,
Везде бушует яростная драка.
Над соколом стал воробей эмиром,
Лев лисом стал, ростовщиком рубака;
Аллах! Разрушь сей мир, лишенный правды;
Светильник бесполезен в царстве мрака.
* * *
Двух благ жизни лишен я, свой обет я соблюдаю;
Хоть мое море — горе, я плыву по его лону.
По двойному обету, отвергаю хадж и брак я:
Не отправлюсь я в Мекку и земной жены не трону.
На пирах я не стану слушать гостей захмелевших;
Не люблю пить из кубка и не внемлю его звону.
Так живу я в довольстве, удовольствовавшись малым;
Наслаждаюсь покоем, верен своему закону;
Не желал бы я править халифатом или царством,
Никогда не надену я парчу или корону.
Не свернешь ты с дороги, видя знаки наружные;
Блещут молнии в небе, а глаза безоружные.
147

Славен тот, кто в лазури создал звезды небесные,
Чтобы в лунном сиянье выплывали, жемчужные.
Мог бы бог из созвездий свить веревки, чтоб связывать
Ноги овцам; иначе разбредутся, недружные.
Твой венец — добродетель; пусть венчается жемчугом
Государь, возлюбивший украшенья ненужные.
* * *
Каждый вздох твой, как ниточка, обрывается;
Жизнь твоя — разве что наряд обветшалый.
Коль судьба велит мучиться, не противься ей;
Перед нею не падай ниц, ты усталый.
Сколько углей погашено хладным временем,
Остывает во мраке жар запоздалый.
Избегай по возможности боя жаркого,
Бережет свое воинство вождь бывалый.
Скупо жалует время нас, ненасытное,
Жадно рвет оно наш удел захудалый;
Обижает слабейшего, беззащитного;
Сок из наших злосчастных жил брызжет, алый.
Посочувствуй печальному и скорбящему;
Смейся, если смеется твой спутник шалый;
Схож наш мир с несмышленышем; он срывается
В бездну, стоит сказать ему: «Прыгай, малый!»
♦ * ♦
Мысль пришла случайно в голову, вразумив меня,
Грусть в душе моей откликнулась, неизбывная;
Голубица растопырила перья пестрые;
Из ветвей ко мне доносится песнь призывная.
148

Отпевает она вечер мой, но и утренний
Час оплакала мелодия заунывная;
Я подумал: «Эта жалоба в мире слышится
Со времен, должно быть, Ноевых, непрерывная».
* * *
Мы зачем вожделением к мрази пылаем?
Этот гибнущий мир звать не следует раем.
Сына может назвать побирушка Хосроем,
Мы детей называем своих, как желаем;
Дочь, по имени Амбра, нередко воняет,
Сын, но имени Лев, заливается лаем.
* * *
Копьем потрясаешь, властолюбец, напрасно ты!
Надежнее звезды, чем копье лиходея.
Земное тиранство — темнота беспросветная,
Рассвет не забрезжит, над могилами вея;
Лишь там, где премудрый обитать соглашается,
Целительным светом пламенеет идея.
Аллах правосуден: от него ты лихвы не жди,
Не станет Всевышний награждать богатея;
Мы в море, где тонут все суда до единого,
И каждый погибнет, правды не разумея.
Мы всё позабудем перед Богом всеведущим,
Утратим надежду, оправдаться не смея.
Судьба пожелает, и рычание львиное
Мы примем за шорох и шипение змея;
Вот лев кровожадный па охоте, но в логове
Ворчит, как собаки, он, обьедки жалея.
149

А этот зимою заколол бы верблюдицу,
Но съел бы и мышку он, мясца вожделея.
А кое-кто втайне подкупает сторонников,
И все это знают от его казначея.
* * *
Хоть знакомый мой с виду премерзостен,
Еще гнусней чувства затаенные;
Обругали тебя псом, ты сердишься,
Но вора гонят псы разъяренные;
Мясник богу молится по пятницам,
А бараны идут, приговоренные.
Мясом торговать вроде прибыльно,
Но вокруг торгаши разоренные;
Жить бы мне в степи, где возвышаются
Редкие дерева, озаренные
Солнцем и луною, чтобы всадники
Находили по ним путь, умудренные;
Жить бы мне на горе в одиночестве,
Где козлы рыщут неприрученные;
Душа моя — лошадь норовистая,
Мои мысли — поводья ременные.
* * *
Как ноготь, срезанный с пальца, тело бренное
Обречено разве только загниваныо;
Кто прочитал мои книги, тот уверился:
Я тайну людского рода вверил знанью.
Плясал конем легконогим жизнерадостный,
Но смерть конец положила упованью.
150

Спросил я: «Кто ваш свидетель?» И явился мне
Раненный разум, присущий лишь страданью.
Сбоку ли, посередке ли в яме мне лежать,
Мой прах все равно подвержен поруганью.
Бросьте же просто на землю меня, мертвого,
Пусть я стервятнику буду жалкой данью.
Бросьте и уходите... Делать нечего!
Только мой труп обмотайте грубой тканью.
Ты, душа, птица в темнице, и на волю ты
Вылетишь, слава Аллаху, ранней ранью.
* * *
Кто знался с людьми, тот изведал коварство их;
Их речь — клевета, их деянья — измена.
Недаром индийцы сжигают покойников,
Избавив умерших от бренного плена,
Живых избавляют от горестей длительных,
А пепла не съест никакая гиена;
Огонь благовоннее духа камфарного,
Он быстро прогонит зловоние тлена.
* * *
О, если б рассеялась погань людская,
Но нет на земле для мерзавцев препоны.
Правители любят ученостью хвастать,
Хотя на невежестве зиждятся троны;
Врожденную скверну прилежно скрывают,
Однако себя выдают пустозвоны.
О если бы только вы все, властелины,
Утратили силу, как ваши законы.
151

* * *
Падет сын этой жизни, растоптанный заживо,
Хотя бы слыл эмиром он в гордой порочности.
Охотник дичью станет, настигнутый бедствием;
Не спрятаться нам в блеске, не скрыться в заочности;
Я жил, но жизнь отверг я, побрезговав прелестью;
Мне жизнь теперь противна при всей своей сочности.
Я был привязан крепко к превратностям времени;
Так стих звучит в чеканной, отточенной точности.
Жизнь — зданье; если зданье пределы превысило,
Оно однажды рухнет при всей своей прочности.
* * *
О тайнах вселенной звезды нередко думают,
Тогда как покрыты наши очи туманами;
Я в мир был послан Аллахом, и отзовет меня
Аллах, так что грех прельщаться земными странами.
Пришел я, уйду я скоро, и как постигнуть мне,
За что меня покарала судьбина ранами;
Живут в невежестве люди; убогий вымысел
Людьми Писанья владеет и мусульманами.
Рад высказать откровенный все, что он думает;
Ни с кем не делится скрытный своими планами;
Седой старик помышляет о юной девушке,
Готов он в глупые игры играть с болванами;
Самим себе мы не верим в нашем невежестве,
Водимся мы с болтунами и шарлатанами,
Никто из тварей господних не отрекается
От мира, предпочитая здесь жить обманами.
152

* * *
Человек! Ты всегда запятнан своим временем.
Кто-то бел, а сосед уверен, что он черен;
Дни, как львы, пожирают смертных, ненасытные,
За своей добычей в погоне час проворен.
Некто был безвестен при жизни, после смерти же
Он царит, и его успеху мир покорен.
Не завидуй чужой удаче! Ты завистником
Прослывешь и будешь навеки опозорен.
* * *
Судьба нас прельщает благом, но полновесная
Ее монета — страданье: страждут живые.
Мир этот лучше покинуть, пусть даже смертному
Удачу пророчат звезды сторожевые.
Покоя нам не давали, а мы покоились,
Хоть осыпали невзгоды нас роковые.
На небеса вознесешься, сходя в могилу, ты,
А в седле жизни поранен ты не впервые;
Грозят нам дожди потопом в буйстве неистовом,
И устрашают раскаты нас громовые.
Дрожали ночью от страха мои попутчики;
Вела дорога в пустыню, где царит морок,
Где походили барханы на груди женские,
Где солнце сжигает в полдень каждый пригорок;
Где черные, как монахи, блуждают страусы;
Двадцать лет прожитой жизни не то, что сорок;
Я понял, что лишь могила — жилище вечное;
Мне зов мимолетной славы теперь не дорог;
153

Однако седые старцы, как несмышленыши,
Не могут жить без побасенок и оговорок.
Дворцы вельмож — колыбели, хоть башни высятся;
Там нет никогда приюта тому, кто зорок.
Там все в бреду непрерывном, все полусонные;
Стоять на ногах отвыкли там без подпорок;
Как птица фадх, жить способны, не открывая глаз,
Не вылезать предпочли бы из своих норок.
* * *
Жизнь после сорока всех бедствий горше,
Жизнь после сорока — преддверье гроба;
Полвека прожил я и убедился:
Вместилище всех бед — моя утроба.
Нас время погоняет, мы — верблюдов,
Но и верблюд, и всадник смертны оба.
Пылает время, словно полдень знойный;
Сжигает нас его слепая злоба.
* * *
Этот мир лишь несчастьями смертных преследует;
В этот век даже звезд не бывает счастливых;
Кое-кто завещание пишет и при смерти,
Навестить собираясь наследников льстивых;
Восвояси душа возвратиться намерена,
Но не сдержит мертвец обещаний болтливых;
Оседлали мы дни, но проносятся, быстрые,
И на нашем пути не удержишь ретивых;
То возносят нас, то низвергают, как всадников,
Не щадя мудрецов и безумцев кичливых.
154

* * *
Прощаюсь я с днем, сознавая, что дня такого же
Мне снова не встретить: мне жизнь сама насолила.
Даря человеку радость, жизнь ошибается;
Своей благосклонностью жизнь счастливцев растлила.
Мне кажется, на верблюде усталом еду я,
И саван пустыня вокруг меня расстелила;
Подкрадывается к спящим смерть ненасытная;
Бежать бы, но как? Меня хищница с ног свалила.
Клянусь Аллахом, хоть это едва ли мыслимо:
Меня в небеса вознесет лишь моя могила!
Поистине, жизнь моя в скорбях — туча грозная,
Слова мои — гром смерти, смерть — всемирная сила;
Судьба не обманет нас, когда угрожает нам,
Обманывает, когда нам добро посулила.
* * *
Лишь господу богу пожалуюсь я горестно
На мир этот мерзкий, где царство наважденья.
Высокая мудрость - убогое убежище,
Невежество — пышный дворец для наслажденья;
Наш разум блуждает со времени Адамова...
Какая же сила сильнее заблужденья?
* * *
Куда девается наш дух, никто не ведает,
Когда работают могильщики лопатами;
Зачем же зависть и зачем слепая ненависть?
Мы все исчезнем, всё кончается утратами.
Петлю набрасывает смерть на шею смертному,
Объединив тебя с твоими супостатами;
155

Смерть настигает и газель неуловимую,
И львицу вместе с несмышленышами львятами;
Всё мирозданье наше зиждется на мерзостях,
В разврате схожее с роскошными палатами;
Так много денег на разврат роскошный тратится,
Что добродетель щеголяет лишь заплатами.
* * *
От предков досталась нам вера неизменная,
Но мы нашей правою верой не исправлены;
Лукавым рабам безразличны ее догматы,
И все своему заблужденью предоставлены.
Смерть лучше бессмысленной жизни, копошащейся
В беспутстве, которым живые окровавлены.
Господствует в мире притворство многоликое,
От смерти быстрейшие кони не избавлены;
От гибели ты не умчишься на верблюдице,
Недугами и суетою мы затравлены;
Подлец упивается счастьем незаслуженным,
А доблестный и благородный обесславлены.
Боятся своих рукояток мечи острые;
Им кажется, что они будут обезглавлены.
Богатый не пролил ни капли пота честного,
Кормильцы его бескровны и подавлены.
* * *
Охотится рок беспощадный на охотников,
А грешные, слабые люди — дичь в испуге;
Ты меч, а надежные ножны — одиночество:
Один оставайся в здоровье и в недуге.
156

Безумцы порочные седы в тщетной роскоши;
Блуждают умом домоседы и в лачуге.
Жизнь — море, в котором доселе мы ныряльщики;
Пытаемся дна мы достигнуть на досуге.
Смерть градину уничтожает и жемчужину,
Один конец в мире пороку и заслуге.
Жемчужные выпадут зубы, дыры вместо них —
Дары роковые невесте и супруге.
Добротную сделал кольчугу ты, ремесленник,
Но смертного смерть настигает и в кольчуге.
* * *
Дивлюсь я больному, который смертью брезгует;
Казалось бы, не испугаешь нас кончинами.
Неужто бывает желанной жизнь злосчастная
Со всей своей мнимою высью и глубинами?
И новорожденный несчастен, и родители;
Безумцев судьба награждает лишь руинами,
Огнивом без искр добродетель должна сделаться;
И скупость, и низость глумятся над сединами.
Из праха построены наши обиталища,
Земля такова же с горами и равнинами.
* * #
Нас не поила вином жизнь беспощадная;
Жажды нам не утолить кровью верблюда.
Жизнь убивает нас всех, непостижимая;
Тщетны земные пути разного люда.
Истины не сообщат людям толковники,
Тщетно мы в небо глядим в чаянье чуда.
Злаки мы все на земле, скосят нас вовремя;
В будущем горсть черепков — участь сосуда.
457

♦ * *
Я рад, когда сам я похвально поступаю,
Но было бы стыдно мне зваться «Достохвальный».
Под царским венцом остается голый череп:
Таков он, удел наш всеобщий и печальный.
* * *
Заросли щеки мои сединою скорбной старости;
И одряхлел я, почуял кончину, боязливый.
Я истлеваю, изведав на свете дела дивные;
Наряд ветшает, пускай щеголял в нем горделивый.
Слушать готов я твои побасёнки, не соскучусь я!
Пока дыханье твое тебе слышно, ты счастливый.
Пели певицы, и плакал я с ними, грустный слушатель;
Над мертвым сыном таков материнский вопль
тоскливый.
Одним и тем же путем безысходным люди следуют;
Всегда и всюду в погоне за смертью торопливый.
В словах бессвязных вражда вековая, гнев и ненависть;
Всех своих ближних клянет и судит сброд крикливый.
Так в заблужденье они позабыли голос разума;
Они забыли: Аллах — повелитель справедливый.
Возникнет слово и в то же мгновенье вновь рассеется;
Лишь деньгам вечно подвластен смиренный и кичливый.
Не попадают в цель жалкие стрелы остроумия,
Лишь стрелы смерти нас всех настигают, и чванливый
Дрожит от страха, когда замечает меч погибели;
Волей-неволей тогда замолкает говорливый.
Зло вслед за благом свой мед предлагает мухам-
лакомкам;
Медом подобным прельщается часто и брезгливый.
158

Я звук согласный, но сделал безгласным голос времени
Меня, но так же затравлен судьбою молчаливый.
Слывет преславным лишь тот, кто знатен и могуществен,
А он бесславен, поверженный смертью, раб хвастливый,
Но даже старый и косноязычный разглагольствует;
Прельщен добычей, взыскует успеха похотливый.
* * *
Я брезгую миром дурным и злокозненным,
И славу, и власть я считаю ничтожными;
Себя я не знаю, но знаю, что шествую,
Как Ад и Самуд, я путями безбожными.
Твердят, что расплавится твердь, а морским
волнам
Камнями торчать предстоит придорожными.
И спорят о небе, которое высится
Над нашими предначертаньями ложными.
Одни предрекают, что небо обрушится;
Другие же склонны считать невозможными
Подобные беды, но серой не может ли
Вдруг стать серебро, если звезды тревожными
Виденьями вспыхнут и в небе рассеются
Над нашими распрями неосторожными,
И если мечи затупились индийские,
Зачем дорожить обветшавшими ножнами?
* * *
Звери благоразумней наших правителей,
Промышляют охотой, а не приказами;
Даже лев кровожадный, мясом насытившись,
Не прельстится ни золотом, ни алмазами;
159

Неповинен в поджогах волк наихищнейший,
Не тиранит он жертву громкими фразами;
Сын слабейший Адама любит насильничать,
Виден маленький деспот в нищенском разуме.
Не злословят хотя бы четвероногие,
И не просятся в рай с ханжами-пролазами.
* * *
Добро, как пустынная трава, под дождем растет
И будет растоптано ногой посетителя,
А зло, как огонь, горит и, неугасимое,
Пылает во тьме ночной для грозного мстителя.
Трудов долгих требует плодовое дерево,
А после приносит плод и для похитителя.
Растут без хозяина обильные плевелы,
Не требуя дождика, тепла и блюстителя.
Старайся достойного почтить благодарностью,
Люби благодетеля, а не совратителя!
Зачем обнажать мечи? Безжалостный меч судьбы,
И в ножнах замешкавшись, казнит возмутителя.
Иные философы поносят Единого,
Покорствуя, видимо, внушенью прельстителя;
Кто скажет, что прав мудрец, который решается
Хвалить просвещенного, забыв Просветителя?
* * *
Кричит младенцу чрево матери: «Умри от горя ты!
Мир этот страшный годен разве что для нерожденного!
На свет родившись, ты изведаешь обиды горькие,
Будешь ты жертвой солнца жаркого, ветра студеного;
160

Ты не спасешься ни от горестей, ни от отчаянья;
Множество бедствий вдруг обрушится на осужденного.
Мучают беды и невинного, и беззащитного,
Старостью мрачной, злобной руганью вознагражденного,
Очи ослепнут, руки высохнут, парализованы,
И отвернутся даже ближние от поврежденного.
Если родиться хочешь все-таки, стань добродетельным,
Чтобы растрогал ты свидетеля предубежденного.
Веруй ты в бога, милосердного и правосудного,
Чтобы кончался в мирной старости век огражденного.
Веруй, но мудрый мореплаватель тщетно скитается;
Богатство лживо, но заманчиво для принужденного
Вечно трудиться в скорби тягостной, в жалобном чаянье
Счастья, но счастье — только марево для изможденного.
Смерть не минует, и сородичи скажут: «Не лучше ли
Уйти в могилу раньше времени для побежденного?»
Из ножен жадной жизнью выхвачен, ты меч отточенный,
Но в ножнах лучше сохраняется сталь охлажденного
Меча без битвы, и воскликнул бы смертный,
родившийся:
«Скажите мне, зачем так мучают непробужденного?
Когда судьбою предначертана дорога каждому,
Кто попрекает бедность бременем труда поденного?»
* * *
Терпенье — лучшая защита для беззащитного,
Для скакуна твое терпенье — броня отрадная;
Забота — верная подруга любого смертного,
Пока его не поглотила могила смрадная;
Все заблуждаются: лепешкой собаке кажется
Луна, а звезды для ребенка — гроздь виноградная.
6 Заказ № 309
161

# JK *
Ты хочешь на этой земле окаянной
Найти справедливого и благородного;
Ты думаешь, бьющий поклоны в мечети
Исполнен усердия богоугодного?
Опомнись, любезный! Ты, бодрствуя, грезишь;
Скрывается истина от сумасбродного.
* * *
Подняты перед сраженьем копья проклятые,
Гневные конники будут биться неистово;
Воины — якобы дети правых и праведных,
А между тем они дети зверя когтистого,
А звездочет прославляет мудрость правителя,
Дескать, правитель — источник света лучистого.
Может собрать человечность все, что разрознено;
Сталью на сталь отвечает недруг речистого.
Между собою не ладят Зухаль и Муштари;
Остерегается смертный сумрака мглистого;
Слишком уж редко восходят звезды счастливые,
Всюду капкан смертоносный для норовистого.
Полнятся все водоемы жижею гнилостной,
Так что нельзя не отведать пойла нечистого.
* * *
Пусть хоть камни раскалывал сильный, гневом
осиленный,
Он злосчастнее слабого, жертва рока сурового;
Женолюб наслаждается ненаглядными женами,
А судьба ополчается на него, бестолкового.
И, пресыщен усладами, спит он с новой наложницей,
А негоднице хочется полюбовника нового.
162

Послание
о царстве
прощения

Во имя Аллаха, милостивого, милосердного.
Знает господь, верховный правитель заоблачных
сил, и верный наперсник его Джибрил, что адресованное
мне красноречивое послание от достойного шейха Ибн
аль-Кариха взрастило в сердце моем любовь,
благоуханную, словно зеленое древо афания, и не прячутся
в тени этого древа ни гадюка, ни иная зловредная тварь.
Да посрамит Аллах всех недругов шейха, душа коего
изобилует столькими добродетелями, что, доведись ему
вскарабкаться на макушку самой высокой финиковой
пальмы, склонились бы ее ветви долу под грузом сих
добродетелей и прохожие смогли бы вволю насладиться
спелыми финиками.
Да будет ведомо шейху, что засохшие ветви афании
люди называют палками или хворостом. Вот как сказано
об этом у поэта:
Если мать моего мальца мне перечит,
Я зову эту женщину на расправу
И могу на нее замахнуться палкой:
«Знай, негодница, мужу ты не по нраву» |.
Так давайте же побеседуем о хворосте. Говорят,
будто в нем любят укрываться змеи. Не зря сказал поэт:
А в хворосте, змеенышей лелея,
Гадюка ядовитая таилась.
Если поджечь хворост, то обогреет он в ненастье
своим жаром, как сказано:
Жар тотчас наполнит его утробу.
1 Здесь и далее стихи даны в поэтическом переводе В. Мпкуше-
вича.
165

Достойнейший друг мой шейх преисполнен такой
учености, что наверняка сможет доказать: слово
«хворост» восходит к словам «хворь» и «хворость», памятуя
с детства о таком бейте:
В сердце хворь; и вновь его пронзает
Взор, стрела без перьев и без жала.
Получив послание шейха, почувствовал я, что иод
рубище мне забралась злая хворь, подобная ядовитому
гаду, pi терзает она меня, и мучит, и если бы разверз
я уста, то поведал бы о горестях своих и обидах. Не
ютится сей гад, подобно собратьям своим, в горных
пещерах, не таится в узких ущельях, не выползает
наружу в зимний холод, не греется летом на лугах зеленых,
не видно его ни на вершинах гор, ни на каменистых
уступах. Нет, логово его — строки послания достойного
шейха, и лишь к нему питает он нежную любовь, с
которой не сравнится исполненная жалости любовь матери
к голодному дитяти. Этот гад не подобен тому, о котором
сказал поэт:
И я свернулся, словно гад, зовущийся ехидной.
Премудрый шейх наверняка знает, что ехидна — вид
змеи, но затаенное в глубинах его сердца также можно
назвать ехидной, ибо это сплошь ехидство и ядовитая
злоба.
Упомянул также ученейший шейх о том, что белое
нельзя назвать черным, а черное белым. Да будет ему
ведомо, что и в моем жилище есть нечто черного цвета,
и оно дороже для меня, нежели чернокожий Антара для
своей матери эфиопки Забибы, и прекрасней в моих
глазах, нежели подобный ночному мраку Сулайк для
родительницы своей блистающей эбеном Сулаки, и
благородней, нежели Хуфаф ас-Сулами, утаивший тайну
своего рождения от темнокожей Надбы.
Оно хранится в небольшом медном сосуде,
неподвижном и надежном, оно никого не предаст опрометчивым
словом. Если б оно могло, то пустилось бы в путь, дабы
встретить славного шейха, но не может этого сделать,
ибо, увы, истаяли члены его. Вы еще не догадались, что
это — то «нечто черного цвета»? Так вот, знайте: когда
говорят о нем, то употребляют обычно либо средний
род — «чернило», либо множественное число —
«чернила», и трудно сказать, какое из этих двух слов больше
ему подходит.
166

Я вынужден поступать по его предписаниям, от коих
нет спасения.
А теперь хочу я напомнить шейху обо всех великих
и славных людях, чье имя было Асвад, что значит
«черный», либо Сувайд — «черненький», либо Сауда —
«черная», дабы доказать, что учен я не менее друга моего
шейха,
Я почитаю мои чернила больше, нежели племя лахм
почитало своего царя аль-Асвада ибн аль-Мунзира, или
племя кинд — своего вождя аль-Асвада ибн Мадикари-
ба, или племя бану нахшаль ибн дарим — аль-Асвада
ибн Яфура, слагавшего дивные стихи.
И, без сомнения, преславный шейх не может не знать
об аль-Асваде ибн Зима и аль-Асваде ибн Абд Аусе,
а также о том, что некоторые поэты называли хлеб и во-
ду, финики и воду, день и ночь «двумя черными»,
к примеру аль-Яшкури в таких стихах:
Два черных — два проводника надежных;
Аллах велит — и страждет многогрешный.
Знает господин мой преславный шейх и Асвада
Набхана ибн Амра ибн аль-Гауса ибн Таййи, а также
Абу-ль-Асвада, о котором упоминает Имруулькайс в
своих стихах:
Я слышал от Абу-ль-Асвада
Об этом: он вернейший вестник.
С шейхом, без сомнения, не расставался ни на
мгновение Абу-ль-Асвад ад-Дуали, был ли в трудах он
или в отдохновении, и господин мой шейх наверняка
сопровождал Сувайда ибн Абу Кахиля в его
странствиях, и они вместе поили своих верблюдов, он был также
с Сувайдом ибн ас-Самитом и радовался с его друзьями
и злорадствовал над его врагами, а еще помогал Сувайду
ибн Сумайу как в трудные дни, так и в часы
благоденствия и отвращал от него гибель и бедствия. А ведь это
тот самый Сувайд, который сказал:
Готов я клятву дать, как плащ разорванный,
Коль должен клясться я любой ценою.
Разводом поклянусь, когда прикажут мне,
Хотя не разводился я с женою.
Я поклянусь, что отпущу невольника,
Но этот раб останется со мною.
Находился также наш шейх у ложа Сауды, дочери
167

Замы ибн Кайса, супруги пророка, и сам пророк оценил
по достоинству его добродетели и никогда не отказывал
ему в просьбах.
И сошел он в могилу вместе с Савадой — черным
сыном Ади, но не было в этом никакой беды, и всегда
присутствовал он при соитии двух черных, то бишь
фиников и воды или пыльной каменистой степи и
ночного мрака. А как резво бежал он во время сражения от
двух белых, то бишь от вражеского меча и острия копья!
Зато при встрече с другими двумя белыми сердце его
старалось проявить терпение. Я имею в виду описанное
поэтом:
Меня до костей в нищете застудили
Два белых: вода и пустая похлебка.
А как радовался наш шейх двум другим белым,
о которых сказал другой поэт:
Весь год я пробавляюсь двумя белыми:
Водой и молоком, похожим на воду.
Что же касается других двух белых — юности и
дебелого тела, то, как известно, ими славится девица Рабаб,
отдавшая предпочтение не мне, а другим, ибо потеряла
надежду получить от меня хоть какое-то удовольствие,
и точно так же обошлись со мною два красных —
шафран и злато, и все прочие красные: вино, благовоние
халук, мясо — все, чему дивится око и что охотно
вкушает баловень рока.
* * *
Итак, получил я послание, подобное бурному морю
премудрости, и уж одно то, что прочел я его, равнозначно
награде, ибо учит оно блюсти божеский закон и порицает
тех, кто ради ветвей умствований отвергает ствол веры.
Ах, накрыли меня с головой бушующие волны
красноречия и переливы редкостных рифм! Такие послания
приближают смертных к Аллаху и возвышают до его
престола. С первых слов стало мне ясно, что написано
оно человеком, знающим все тонкости речи и все
ухищрения слога. Господь наш — да возвеличится слава
его — мог бы по воле своей облечь каждую буквицу сего
послания в одеяния света, так что в ней не останется ни
капли лжи и навета. И господь наш еще до Судного дня
даровал шейху прощение и часто упоминает имя его,
168

словно близкий приятель, всячески выказывая ему свою
любовь и свое восхищение. Всевышний наверняка
установил для строк сего послания, коих вовек не коснется
адское пламя, дивные лестницы из злата и серебра, по
ступеням которых взойдут ангелы с грешной земли
в горние выси и распахнут завесы мрака, как говорится
в Коране: «К нему восходит доброе слово, и возвышает
его праведное дело».
Нет сомнения, именно это имел в виду господь,
сказавши: «Доброе слово подобно доброму древу, чьи
корни утвердились в земле, а ветви достигли небес,
и даст оно плоды всякий час по воле всевышнего».
Строки послания шейха состоят из множества слов,
и всякое из них для господа нашего драгоценней зеницы
ока. Уповаю я, что красноречивым восхвалением Аллаха
достойный шейх наслужил не одно древо, а целый
райский сад, где зреют плоды неизъяснимой сладости, чья
тень простирается от востока до запада. И нет там ни
одного дерева, подобного древу зат аль-анват, которое,
как ведомо преславному шейху, почитали язычники во
времена невежества. Рассказывают, что некий человек
обратился к пророку: «Сотвори для нас зат аль-анват,
как у язычников», но пророк не согласился. Сказал поэт:
Господь оберегает нас от недугов,
От наших жертв оберегая дерево.
Под сенью сих райских дерев стоят и сидят дивные
райские отроки, гласящие: «И мы, и цветущие кущи —
дар самого Аллаха. Да поарадуотся ему наш господин
преславный шейх Иби аль-Карих Али иби Мансур,
и будем мы пребывать тут, покуда не вострубят трубы
и не настанет Судный день».
Журчат под деревьями прозрачные ручьи, берущие
начало из реки живой воды, и аль-Каусар — райский
источник — не скупится на влагу в любое время дня
и ночи. Кто хлебнет той воды — никогда не умрет, и
хворь того не возьмет. Вьются там змеями чудесные реки
из чистого млека, которое не прокисает вовеки. И
благоухают там ручьи из вина — вечного божественного зелья,
в котором не найдешь изъяна и которое не осрамит,
послав тяжкое похмелье. Нет, райское вино таково, как
сказал грешный поэт Алькама, и не пытавшийся в своем
ослеплении обрести спасение:
Оно не скиснет никогда и не свернется,
Опохмелит и боль излечит головную.
169

Ежели наклонится с берега тот, кто пожелает
зачерпнуть из винного ручья, с золотой чашей или
кувшином из цельного изумруда, то увидит исходящий от
влаги чистый свет, о каком и не грезил Абу-ль-Хин-
ди — поэт-безбожник, да помилует его Аллах за то, что
он предпочитал вино всем прочим благам мира. Пре-
славный шейх наверняка помнит диван Абу-ль-Хинди
и такие его строки:
Мне мех с молоком отвратителен;
А горлышко чудо-кувшина
Как шейка русалки, которую
Гроза всполошила в глубинах.
Здесь поэт рифмует слова «кувшина» и «глубинах»,
а это ведь неточная рифма.
А ежели те кувшины узрел бы Абу Зубайд, то понял
бы, сколь немощны и слабы были его стихи, словно
писал их ремесленник или ничтожный раб, и понял бы,
что довольствовался в поэзии жалкой малостью, не
создав ничего достойного. Даже такие его строки:
Кувшины, подобие птиц водяных,
Обернуты влажным прохладным холстом,—
звучат беспомощно и маловыразительно.
Разве могут кувшины, описанные Абу Зубайдом,
сравниться с райскими кувшинами! Те — серебром
блистающие, и держат их в руках красотой отмеченные,
совершенством подобные молниям небесные девы,
блистающие белизной тела и с лицами, сверкающими,
словно солнце, ибо сказано было поэтом:
Блистательна дева, чьи губы нектаром окрашены
Пчелиным с тончайшим налетом вина золотистого.
И если бы те кувшины довелось узреть Алькаме, он
бы смутился, и удивился, и решил, что рассудка
лишился. Но, увы, никогда не увидит их бедный Алькама —• ибо
он пребывает в пламени ада, где почву вовеки не
освежают дожди и где воды текут кипятком.
Кто такие приверженцы Ибн Абады и кто таков он
сам? Он остался ни с чем, и кувшин его — тлен! Разве не
он сказал:
Кувшины блистательны, с газелями схожие,
На них белоснежные покровы хлопчатые.
Наполнены винами, цветами обвитые;
Цветы благовонные, лучами зачатые.
170

Один взгляд на райские кувшины приносит более
отрады, нежели глоток вина — сына виноградной лозы,
тем более в нашем лживом преходящем мире, где
безжалостно пресекается все выдающееся, подобно тому, как
дикий кочевник отсекает носы своим пленникам.
О, если бы те райские кувшины увидел Ади ибн Зайд,
он позабыл бы охоту и миры и признал бы, что все его
кувшины, полные столетних вин, все его друзья и
собутыльники не могут сравниться даже с волчьей ягодой
в степях и несъедобным грибом на песке.
Был я в Багдаде Граде Мира, и слышал там, как
один из варраков читал касыду Ади ибн Зайда, в которой
упоминается кувшин. (1 позволения достойнейшего
шейха приведу я здесь отрывок из этой касыды:
Ему говорили: «Мора протрезвиться!»
Но был он привержен сияющим винам.
Он выпить задумал, денницу встречая,
А вот и рабыня с желанным кувшином!
Из поэтов писал о куши и пах и аль-Асади по
прозванию аль-Укайшир, да поразят его лихорадка и кашель,
да раскается он в своих речениях и убоится адских мук,
ведь это он сказал:
Я промотал наследство, и все мое богатство —
Звон кубков драгоценных о горлышки кувшинов.
Кто таков этот аль-Укайшир и каково его вино?
Развеялись в прах все его мечты в нашем бренном мире,
и доведись ему увидеть райские кувшины, то убедился
бы он в том, что креПыиал и ослеплении и радовался
тому, что недостойно радости.
То же можно сказать об Иясе ибн аль-Аратте
«Косноязычном». Если он мог дивиться кувшинам, подобным
гусям на берегу, то воистину судьба протянула ему
самую скупую длань. Не он ли сказал:
А кувшины среди них, словно гуси на прибрежье,
В ожидании стоят, величаво выгнув шеи.
Не даровал милостью Аллах и аль-Аджаджа,
который в своих раджазах смешивал прокисшее молоко
с парным. Право, никуда не годится тот кувшин, в
который он налил вино, смешанное с водой:
Хитроумный торгаш собирал виноград,
Чтобы сок заключить на два года в подвале,
171

А вино золотистое скрыть не могло,
Что прозрачную воду в него подливали.
А сколько на брегах райских рек и ручьев сосудов из
яхонта и агата, вырезанных в виде газелей; из каменьев
желтых, красных и синих, и полыхают они всеми
огнями, так что, кажется, опалят, если их тронешь, как
сказал ас-Санаубари:
Приблизиться к сиянью неземному
Ты не дерзнешь, а лик его сияет.
Есть там кубки и чаши в виде дев, выходящих из
воды, или птиц, плывущих по волнам, или чаек, дроздов,
павлинов, уток — одни плещутся в воде, другие сидят на
берегу, и из уст их извергаются струи вина, нежного
и прозрачного, словно марево, так что струи эти насилу
можно разглядеть. Если бы аль-Хаками Абу Нувас,
беспристрастный судья и знаток, отведал бы хоть глоток,
то вынес бы суждение о том, что это и есть вечное
блаженство. Истину сих слов засвидетельствовали бы все
поэты, когда-либо восхвалявшие вино, как нынешние,
так и древние. Все они могли бы поклясться, что сие
райское зелье — отрада и царица, и с ним не могут
сравниться все прочие хмельные напитки. Разве могут
тягаться с ним вина из Аны и Азруата, воспетые
поэтами, вина из Газзы и Бейт Раса, и драгоценные вина из
Палестины, и прозрачный напиток, приносящий
немалую прибыль купцам, которые везут его из Буеры на
верблюдах и из-за которого на рынке ссорятся
покупатели, а также хмельное питье, что хранил богатый
виноторговец Ибн Буджра в Таифе, прозываемом Вадж,
дожидаясь, покуда паломники отправятся в хадж, еще
до того, как господь наложил запрет на хмельное, так что
люди не могут предаться наслаждениям, боясь божьей
кары. Не зря ибн Зуайб сказал:
Когда бы вином не поил нас Ибн Буджра,
Мне было бы нечем промачивать горло.
Никуда не годится в сравнении с райским зельем то
питье, что выжато из спелых гроздьев в Сархаде и в
земле Шибама для удалых молодцов, не лишенных вкуса
и не глупцов, и тот золотистый напиток из Вавилона
и Сирифина, который постоянно славят сотни людей, но
пить его доводится лишь избранным. И ничтожны в
сравнении с ним все прочие хмельные напитки, как то:
172

ячменное пиво, и выдержанный мед, и пшеничная водка,
и кукурузное вино эфиопов, от которого голова
становится тяжелой. И не стоит упоминания то зелье, что
ведет свой род от Адама и Шиса и будет жить до
Страшного суда, будь оно молодое иль простояло долгие века,
ибо чистое райское вино — царица, а все прочие — его
подданные, которым с тем вином не сравниться.
Рядом с винными реками струятся в раю потоки
чистейшего меда, подобного которому никогда не
приносили земные пчелы, вылетающие на заре собирать
нектар с цветов. Тот райский мед не таился в восковых
ячеистых сотах — нет, господь всемогущий рек: «Да
будет мед!» — и стал мед. И по своей неизреченной
милости дал господь к этому меду доступ блаженным.
Ах, что это за мед! Его из сот не выжимали и на огне не
нагревали. Если бы подверженный лихорадкам и жару
отведал этого меда, то не грозили бы ему больше ни оспа,
ни ветрянка, ни чирей, не облекали бы его плоть одеяния
болезней. Все это указано в божественных словах: «Вот
рай обетованный для богобоязненных: в нем реки, где
вода никогда не мутнеет, и реки молока, не меняющего
вкуса, и реки вина, наслаждение для вкушающего,
и реки чистейшего меда. Есть для праведных в райских
кущах всякий плод».
О, если б довелось Намиру ибн Таулабу аль-Укли
отведать этой сладости! Он понял бы тогда, что по
сравнению с райским медом обычный пчелиный мед горше
колоквинта. Ведь ои, описывая Умм Хисни, сравнивает
радости, дарованные ею ому с белыми лепешками,
поджаренными в жире, и с очищенным медовым напитком.
Будем надеяться, что смилостивился над ним Аллах
после смерти, ведь он принял ислам и оставил нам
единственные в своем роде хадисы. Как прекрасны его слова:
Виденье в дороге меня посетило:
Умм Хисни, хозяюшка лучшая в мире,
Меня угощает медовым напитком,
Кормит лепешками белыми в жире.
Преславный шейх, да преумножит Аллах его силу,
помнит наверняка историю о том, как аль-Ахмар,
обсуждая эти стихи со своими приятелями, спросил: «Если бы
вторая строка звучала так:
Лучшая в мире хозяйка Умм Хисни,—
то какой была бы четвертая строка?» Никто из прияте-
173

лей не мог ответить, тогда Халаф сказал: «Она звучала
бы так:
Кормит лепешкой с начинкой из вишни».
Продолжая рассуждение на эту тему, можно сказать:
если бы вместо имени Умм Хисни стояло Умм Джази, то
оно рифмовалось бы со словом «оладьи». Или, если
употребить неточную рифму, то: «лепешка с грязью».
Еще можно было бы сказать: «лепешки в вазе».
А если придется подыскивать рифму к женскому
имени Умм Харби, то можно было бы сказать:
Кормит лепешкой и мясом из торбы,—
то есть вяленым мясом, ибо кочевники хранят его
в торбах.
Но если вставить в стихи женское имя Умм Самт, то
рифмовать придется так: «с финиками сорта кумт».
Кстати, известно, что это один из лучших сортов, не зря
его название происходит от слова «кумайт», что значит:
«золотистый». Сказал же аль-Асвад ибн Яфур:
Когда мне яства приносили, я любовался золотистым,
Чью кожицу сдирать негоже: нежна, заманчивая с виду.
А другой поэт произнес:
Когда в закромах не сочтешь золотистых,
Не важно, дарует ли небо нам влагу.
А если бы женщину звали Умм Сади, то поэт написал
бы: «кормит лепешкой Аллаха ради», а это значило бы,
что он уже умирал с голоду, она же над ним сжалилась
и накормила. А коли будет Умм Карши, то уместно
сказать: «лепешка с фаршем». Имя Умм Фарди опять
же хорошо рифмуется со словом «оладьи». Сказал же
поэт:
Я выпью молока и съем оладьи,
И на земле не будет мне преграды.
Но если допустить, что женщину звали Умм Хазза, то
получается совсем скверно: так и напрашивается рифма
«зараза». Но, в конце концов, ежели поискать, то можно
придумать что-нибудь более пристойное. Гораздо проще
с именем Умм Тали, оно рифмуется со словом: «лепешки
в сале». «Сало» — такое слово, которое вообще не чуждо
поэзии. Не зря есть такие стихи:
174

Вот жареное мясо: есть у меня припасы:
И мясо есть, и сало в мешке моем дорожном.
Звали б хозяйку У мм Мубгй, то вписалось бы: «лепешка
с жарким из бараньей ноги». Вспомните такой стих:
У наших овец молоко в изобилии,
И масла хватает нам всем, и баранины.
Есть великое множество женских имен, и к каждому
из них нетрудно подобрать надлежащую рифму.
Например, «Умм Пахли — жаркое из цапли», «Умм Давы —
горше отравы», «Умм Шухх — нет отбою от мух» и так
далее, так далее.
От обилии слов у меня уже мельтешит в глазах,
словно при пи дел с. л мне кошмарный, сон и я хочу
проснуться, но не могу.
* * *
Возвращаясь к райскому меду, мы скажем: если бы
малую его толику подмешали к горчайшим растениям,
таким, как колоквинт и горчица, перец и полынь, то
исполнились бы они сласти небесной, и горькая ягода
уподобилась бы сахарному тростнику, и все горькие
сорные травм, произрастающие в пустынях Ахваза,
превратились бы в сахар. Тогда бедная пастушка,
стерегущая стада верблюдов, найдя в степи горькую дикую
дыню, обрадовалась бы несказанно и поднесла бы ее
горделивой своей госпоже, чье жилище — недоступная
твердыня, ибо муж из ревности ее никуда не выпускает
и никого к ней in* допускает, в соответствии с
выражением: «Этот человек — твердыня для своих жен», а ведь
именно так называют того, кто в ревности своей потерял
всяческую меру. Именно подобный случай описывает
Руба ибн аль-Аджадж:
Тоскуя в твердыне безжалостной ревности,
Бедняжка с другими не видится женами.
Если бы довелось мудрому лекарю и поэту аль-
Харису ибн Кальде вкусить того божественного меда, он
понял бы, что все прописанные им лекарства и то, что он
описал в своих стихах, по сравнению с ним — то же,
что ядовитая цикута по сравнению с рассыпчатой
халвой, а горький травяной отвар — со сладким, словно
нектар, вином. Хариса же я вспомнил из-за его слов:
175

Даже мед с водою чистой и прохладной —
Только многообещающий предтеча
Наслаждения, которое сулит мне
Невозможная моя с тобою встреча.
Отборный чистый мед, описанный аль-Хузали, по
сравнению с медовыми райскими реками — словно
горькое дерево кар, произрастающее в песках. Сказал Бишр:
Ищут блага в пустыне, где ожидает их
Только дерево кар, безнадежно горькое.
И я имел в виду также его строки:
Он взглянул на нее и поклялся Аллахом,
Что она для него слаще дикого меда.
* * *
Если кто и сподобится по воле Аллаха узреть те
медовые реки, то сей избранник сможет ловить в них
сахарную рыбу, какой не видал никто на этом свете.
Доведись узреть Ахмаду ибн аль-Хусейну аль-Мута-
наббп эту рыбу, презрел бы он все пожалованные ему
награды, ведь это он сказал:
Как я полагаю, весь род человеческий
Присутствует в щедром дарителе-муже.
Нам рыба в медовом дарована озере,
Где все остальное, конечно, не хуже.
Что же касается винных рек, то среди рыб,
обитающих в них, есть и морские, и пресноводные, и такие, что
предпочитают прозрачную проточную воду ручьев, и
такие, что прячутся в омутах и среди прибрежных
водорослей, но все они — из золота и серебра и драгоценных
камений. Если правоверный выловит такую рыбу, то из
уст ее вкусит ароматы того вина или сладкой воды, одна
только капля которой способна превратить соленые
морские воды, непригодные для питья, в чистейшую npje-
сную воду. Если же капнуть той водой на нечто
зловонное, то запах его станет подобным благоуханию
ночной фиалки, окрашенной лунным светом, во время
дахля. А дахль — это часть ночи, но еще это слово может
означать аромат искрометного вина в кувшине.
176

* * *
Я слоимо воочию вишу нашего премудрого шейха,
допущенного мо милости Аллаха в рай обетованный —
царство прощении. Там окружен он наперсниками,
райскими учеными и адибами, такими, как Аху Сумала
аль-Мубаррад, Лбу Даус ибн Дурайд, Юнус ибн Хабиб
ад-Дабби, Ибн М а сада аль-Мушаджии аль-Ахфаш
Средний, (жала по же в преславной книге Коране: «Мы
вырвали ил их сердец ненависть друг к другу, и мирно
возлежат они теперь па ложах друг перед другом, не
зная усталости, и никто оттуда их не сможет вывести».
Грудь Лхмада ибн }1хьи аль-Мубаррада омыта в раю
от ненависти к Мухаммаду ибн Язиду Салабу, и стали
они пиши, друг к другу самую чистую любовь, будто
наперсники Джпапмы Малик и Укайль, которые ни
разу но мин (дпцини и никогда не расставались. И сердце
Абу Г>п11фм Лмра ион Усмана Сибавайха очищено от
ненависти и клипы к Лли ибн Хамзе аль-Кисаи и его
сподвижникам, хотя при жизни испытывал он к ним
вражду ил за того, что они осрамили его при дворе Бар-
макидои. II Лбу V бай да полон чистой любви к Абд аль-
Малику ибн Карибу аль-Лсмаи, а дружба их стала выше
всяких подозрений. Они уподобились Арбаду и Лаби-
ДУ - родным братьнм, или, если обратиться к давним
временам, сыиоиьнм Мувайры, или Сахру и Муавии,
сыновьим Лмра, и и груди их погасла искра взаимной
злобы: «Л и голы встречают их у райских врат. Мир вам
за то, Ч1п Пыли ны терпеливы, и пребывание в доме
вечности itoi iiniui учшео Hi воздаяний » .
И наш шойч светоч науки находится среди всех
этих достойных мужей, как сказал аль-Бакри аль-Аша
Маймун:
Травой благовонной прелыцаясь на пиршестве,
Пином iutc.no сладким приправив рассветы,
Они говорили: «Кщс!» виночерпию,
И раньше вопросов звучали ответы.
Л кравчпй в своих шароварах засученных
Нина не жалел, п ему кастаньеты
Ласкали приветливо слух, неумолчные,
И были понольпицм полураздеты.
Так* они проводит время в царстве прощения, и Абу
Убайда развлекает их рассказами о сражениях арабов
177

и о битвах героев, а аль-Асмаи декламирует стихи самых
искусных поэтов.
На душе у них легко, и они веселятся, черпая вино
райскими кувшинами из винных рек и мед из ручьев.
Плещут о берега благоуханные волны, кувшины
сталкиваются, и слышен сладостный звон, от которого
воскреснет всякий усопший.
Возглашает тут достойный шейх, да украсит Аллах
дни и ночи его ликом: «О, какая жалость, что аль-Аша
Маймун убит в невежестве и не выпала ему райская
доля! Слова подчинялись ему, будто послушная
кобылица, что не взбрыкнет и не споткнется! О, как бы мне
хотелось, чтобы не встали на его пути язычники-корей-
шиты, когда он уже направлялся к пророку. А вспомнил
я сейчас о нем, потому что под звон кубков пришла мне
на память такая его касыда с рифмой на «авой»:
О вино! Сверкает оно, играет,
Проливаясь в чашу прохладной лавой.
Пахнут мускусом алые маки в чаше,
Говорят они сердцу людскому: «Плавай!»
Виночерпий хирским вином доволен,
Он считает веселый свой труд забавой.
Все равно вину, куда проливаться;
Его чары брезгуют мыслью здравой,
И как будто солнце заходит в чаше,
Истомленное вечной алчной облавой.
И черпак торжествует в своей стихии,
Словно побеждает в битве кровавой;
А потом вино, убывая в чаше,
Пьющего прельщает мечтой лукавой.
Над пустою чашей бурдюк поднимем,
И она наполнится новой славой.
О, если б аль-Аша успел принять ислам! Тогда и ему
было бы дозволено пребывать здесь и читать нам свои
стихи с дивными размерами, восхищая нас красотами
речи. И мог бы он поведать о том, что случилось меж ним
и Хамзой ибн Али, Амиром ибн ат-Туфайлем, Язидом
ибн Мусхиром, Алькамой ибн Уласой и Саламой ибн Зу
Фаишем, а также другими людьми из тех, которых цри
жизни он опасался, или высмеивал, или восхвалял».
* * *
Потом вдруг господину моему славному шейху
приходит в голову совершить нечто такое, что в бренном
178

мире называют словом «прогулка», и садится он верхом
на райского скакуна, сотворенного из яхонтов и
жемчуга, и берет с собой полный мех вина, чище которого не
сыскать, и едет но райским кущам без цели и без дороги.
А погода в раю стоит по жаркая и не холодная, так что
теплый плащ и по нужен.
Везет он также г собой несколько мешков райской
снеди. Проносясь на споем скакуне среди барханов из
чистого мускуса, мимо кипарисовых рощ и зарослей
благовонного сандала, он зычным голосом произносит
стихи Аль-Бакри аль Анна:
Еду к землим Узайба и ас-Сайбана,
И в дорого верблюдица ждет кормежки;
В бурдюке пи но, а и мешке несравненном
Благовош.н етоииио, рыба, лепешки.
Подстепными Олаюпопиими он подразумевает травы
и душистые корни, произрастающие в степи. Вдруг
слышит шейх таинственный голос: «А ведомо ли тебе,
о раб божий, пропитии и царство прощения, чьи это
строки?» Отвечает шейх: «Да, мне рассказывали люди,
которым я доверию, со слов людей, которым сами они
доверяют, старой hi п и м которых унаследовали это знание
от старейшин их предков, так что сведения сии восходят
к самому Абу Л мру ибн аль-Аля, а он передал слова
бедуинских старцев ловцов ящериц и змей среди гор
и степей, собирателей сморчков, выросших после дождей
на песчаных холмах, кочевников, никогда не евших
кислого молока и по гооирапших фиников в подол, что
это стихи Маймуип и Он Книги, чье полное имя Маймун
ибн Кайс ибн Джапдаль, брата бану Габиа ибн Дубайа
ибн Кайса ибн (1алаГ»ы ибн У кабы иби Саба ибн Али из
рода Вакр ибн Паиль».
И таинственный глас возвещает: «Я и есть тот, кого
ты упоминаешь. Господь допустил меня в царство
прощения как раз тогда, когда, будучи на краю геенны
огненной, я уже потерял всякую надежду на спасение
и избавление от мук».
Повернулся наш шейх па звук таинственного голоса,
выказывая ликовании и радость, и увидел юношу,
свежего и прекрасного, манеженного райской жизнью. В
преходящем мире звался он аль-Аша — «Подслеповатый»,
а ныне глаза его блистают чернотой зрачков и белизной
белков, и спина его, прежде согбенная, словно
йеменский лук, стала прямой, как самхарийское копье.
179

Молвил ему шейх: «Расскажи, как ты избавился от
мучений ада и как избежал позора и скверны». Отвечал
аль-Аша: «Потащили меня адские прислужники в
преисподнюю, и увидел я на площади, где вершился суд
божий, человека, лик которого светился, словно луна
в пору зрелости, и люди взывали к нему со всех сторон:
«О Мухаммад! О Мухаммад! Заступись, заступись! Мы
ведь с тобой родичи по отцовской линии! А мы родичи по
материнской линии!» Я тоже завопил, вырываясь из рук
адских прислужников: «О Мухаммад! Помоги мне, ведь
у меня перед тобой немалая заслуга!» Тогда пророк
молвил: «Эй, Али, подойди-ка к этому человеку и узнай,
какая у него перед нами заслуга». Подошел ко мне Али
ибн Абу Талиб и с криком отогнал от меня адских
прислужников, а потом спросил: «Ну, какова же твоя
заслуга?» Я ответил: «Да ведь это я сложил известные
строки:
Ты хотел бы узнать, куда путь она держит?
Благородная странница неутомима,
Мухаммада в Ясрибе узрит, несомненно:
Цель, достойная праведного пилигрима.
Величайшее благо — увидеть пророка!
Да помедлит верблюд у дверей ибн Хашима!
Неужели не слыхивал ты Мухаммада?
Вдохновенная проповедь непогрешима.
Говорит Мухаммад: «Примешь правую веру
И узришь после смерти: она нерушима!
А не примешь — покаешься, ибо постигнешь:
Справедливость верховная неумолима!»
Мертвечины не ешь никогда, и верблюжьей
Крови не проливай, пусть порой нестерпима
Жажда; не приближайся к соседке-девице;
Лишь супруга тобою пусть будет любима.
Вознеслась, наконец, весть благая до Наджа,
И — клянусь! — несравненная неистребима».
Господин мой шейх знает наверняка, какие споры
разгорелись между учеными мужами из-за смысла
последних двух строк — и я упоминаю их лишь потому,
что, возможно, этот бред прочтет юноша, еще не
знакомый с ним. Грамматик Аль-Фарра утверждает, ~что
«вознеслась» означает ^разнеслась», то есть разнеслась
по горам и долинам. А аль-Асмаи доказывал, что
концовка касыды должна звучать так:
Клянусь, он до Наджа поднимется, неистребимый.
180

А иногда меняют стихотворный размер и порядок слов.
Сайд ибн Масада аль-Ахфаш Средний читал эти строки
так:
Весть от Наджа до Гаура неуловима.
И зачем только он вставляет: «до Гаура»?!
По продолжим наш рассказ. Гопорит аль-Аша: «Али,
я ведь уверовал в Аллаха — царя небесного, и не
подвергал сомнению Воскресение даже во времена самого
невежественного невежества. Отсюда мои слова:
Монах безупречный, бога чающий
В молитве смиренной и и поклоне,
Не столь правосуден, как ты, праведный,
Когда, поднимая пыль погони,
Врагов твоих чуют и проследуют
Летучие твари, боли.и коми.
Выслушав меня, Али отправился к пророку и
молвил: «О посланец Аллаха, это медь Дша Подслеповатый
из племени Кайс, сложивший и гною честь восхваление,
которое передается из уст в уста из рода в род. Он
признает тебя как посланца и пророка». Осведомился
пророк: «А не приходил ли он ко мне в прежней
жизни?» Али отвечал: «Он шел к тебе, но вашей встрече
помешали язычники корейшиты и его пристрастие к
хмельному».
Выслушав эти слова, пророк распорядился, чтобы
меня пропустили в рай, при утопии, однако, что я там
совсем не буду потреблять хмельного. И я нозликовал
и принял без колебаний это уело ни о ведь в раю и без
того полным-полно питья — и меда, и живой воды. Вот
так-то, если не раскаешься и но станешь трезвенником
в бренном мире, не выпьешь в раю после смерти!»
Поехал наш шейх дальше но райским кущам и
увидел невдалеке два дивных замка. «По мешает подъехать
ближе к этим дворцам и узнать, чья это
собственность»,— решил он. Приблизившись к тем высоким
строениям, увидал шейх на одном из них надпись: «Сей
дворец принадлежит Зухайру ибн Абу Сульме аль-
Мухаии», а на другом: «Сей дворец принадлежит Абиду
ибн аль-Абрасу аль-Асади». Удивился он до крайности.
181

«Оба эти человека,— говорит он себе,— умерли во
времена невежества, но милость господня поистине
беспредельна. Мне непременно надо встретиться с ними и
узнать, как они добились искупления и за что даровано
им было прощение».
Сперва он отправился к Зухайру и увидел, что это
юноша, прекрасный, как свежесорванная роза, и дал ему
господь дворец, сложенный из жемчуга, при виде
которого лишаются дара речи самые красноречивые. Зухайр
же словно никогда и не облачался в одеяние старости
и не сетовал на признаки дряхлости, словно не он сказал
в своих стихах:
Измучен я недугами и старостью безнадежной;
Поверьте мне, восьмидесятилетнему жизнь отвратна.
И словно кто-то другой сложил такие строки:
Я прожил девяносто лет и десять лет еще,
А вслед за ними восемь лет влеклись безрадостно.
Воскликнул тут шейх: «О, неужто глаза мои лгут?
Неужто твои сыновья — Буджайр и Каб?» — на что
Зухайр отвечал: «Да, я их отец». Тогда господин мой
шейх вопрошает: «За что же дано тебе было прощение,
ведь ты жил во времена небрежения, когда люди
скитались, словно скот без пастыря, и поступки их были
отнюдь не похвальными».
Отвечал Зухайр: «Душа моя издавна отвращалась от
ложной веры, и я уверовал в Аллаха искренне, а не так,
как жалкие лицемеры. Увидел я как-то во сне веревку,
спускающуюся с небес, и услышал таинственный голос:
«Кто ухватится за эту веревку, будет прощен и спасен».
Понял я, что не иначе, как этот сон вещий. Уже лежа на
смертном одре, я призвал своих сыновей Каба и Буджай-
ра и дал им такой завет: «Если появится некто,
призывающий вас уверовать в Аллаха и ему одному поклоняться,
повинуйтесь его слову». Если бы я дожил до времени
Мухаммада, то первым уверовал бы в него. Ведь сказал
я в одной из касыд, когда невежество было еще в самом
разгаре и неразумие людское не пошатнулось:
Нет, не скрыть вам от Аллаха лукавых помыслов.
Знай, презренный осквернитель божьего дара:
На скрижалях нерушимых грехи записаны,
Лиходея непременно постигнет кара».
Но шейх возразил: «А разве не ты сказал:
182

С бесстрашными, щедрыми и благородными
Друзьями веселье с рассвета мы делим;
В плащах наших гордость, а в жилах бушует
Отрадная песни со взрывчатым хмелем.
А еще скажи мне, дозволено ли тебе пить спиртное,
как другим обитателям, или вино тебе запрещено, как
Аша из племени вайе?»
Отвечал Зухайр: «Лит дожил до времен Мухамма-
да, и зто довод против него, ибо к его воскрешению вино
было уже запрещено, а его потребление приравнивалось
к другим тяжким грехам. И же умер, когда вино еще
пили последователи пророков и апостолы, так что мне
этого нельзя вменить в вину».
Просит тогда шейх Лухайра поговорить с ним и
находит его приятнейшим и остроумнейшим собеседником
и расспрашивает ого о даииих днях и прошедших веках.
Райский прислужим в подносит им свежераспечатанный
изумрудный кувшин, полный пина с положенными в
него для вкуса имьирем и манилью, а также воду из
райского источника Стльсабиль, чтобы разбавлять вино,
Вот шейх и говороит: «Да, далеко до этого кувшина
тому, который описал Лди иби Зейд ас-Сарави:
Кувшин, вином играющим наполненный,
Лихой скакун, но кругу мчится, взмыленный,
А если выдохпетг.н, то готов уже
Другой, лишившийся печати глиняной».
* ф ф
Затем шейх oi правилен к Лбиду и так приветствовал
его: «Мир тебе, о ораг людей баиу Лсад»,— на что Абид
отвечал: «И тебе мир». Поскольку обитатели рая
отличаются необычайной прозорливостью и среди них не
затесался ни один дурак или тупица, то спрашивает
Абид достославного шейха: «Ты, наверное, хочешь
узнать, за что мне было даровано прощение?» — «Да»,—
отвечал шейх. «»)то великое диво и странное дело!» —
«Значит, ты совершил нечто такое, за что тебе было
даровано прощение, и господний милость, и спасение?»
Абид согласился: «Ты нрап. Я уже совсем было угодил
в пропасть адову. По в один из дней моей бренной жизни
я сказал:
Не внемлют молящему ближнему,
Аллах на молитвы ответствует.
183

Эти стихи разнеслись из края в край по всему аду, их не
переставали твердить, что мне и облегчило муки, а потом
и совсем с меня были сняты оковы. Звучал этот бейт до
тех пор, пока меня не осенила милость Аллаха, ведь
господь наш прощает грехи и милосерден».
С тех пор, как шейх, да пошлет ему Аллах силу
твердо держаться на ногах, услышал слова этих двоих,
возмечтал он о том, чтобы были прощены и многие
другие поэты.
* * *
Потом шейх спросил у Абида: «Не знаешь ли ты, что
сталось с Ади ибн Зайдом аль-Ибади?» Абид
ответствовал: «Вот его дом, недалеко от того места, где ты
находишься». Шейх тотчас отправился к Ади и обратился
к нему с вопросом: «Как тебе удалось миновать мост
через адскую бездну, называемый ас-Сират аль-Муста-
ким — Прямой Путь, ты же при жизни был большой
грешник!» Ответил ему Зайд: «Да, я веровал в Христа,
но не случилось ничего дурного с последователями
пророков до того, как был избран Аллахом Мухаммад.
Весь гнев божий пал на идолопоклонников, и сочли их
великими грешниками и невеждами».
Шейх попросил: «О Абу Савада, не прочтешь ли ты
мне свою касыду с рифмой на «тил» — ведь это одно из
красноречивейших творений арабских поэтов!» И Ади
прочитал:
Когда, минуя Фауру, продолжишь ты путь,
Чтобы Лусус в дороге тебя приютил,
Тогда тебя приветит любезный Абд Хинд,
Чтоб ты моим приветом его просветил;
Где дух земли в прохладе их свежесть взрастил,
Летят и конь, и сокол, преследуя дичь,
Чтобы восторг охоты тебя захватил.
Ты рад отменным яствам, ты чашу вина —
Нет, яркий ток рубина по кругу пустил.
О Абд! Не знай печали! Когда бы тебя,
Моей молитве внемля, всевышний простил!
Меня, дружище, вспомни, когда бы и где
С какими бы друзьями ты, Абд, ни кутил,
За дикою ослицей беспечно гонясь,
Смотри, как бы лукавый тебя не прельстил.
Ужели ты не помнишь, как рядом с тобой
Скакал я на охоте, и кто бы смутил
184

Меня, когда проворный верблюд молодой,
Казалось, разделяет со мною мой пыл?
Лишь тот бывает счастлив, кто верил и ждал,
Кто в поисках удачи о ней не грустил.
И ты не беспокойся о благе моем!
Опасность оиасеньем кто предотвратил?
Побойся ты у прокоп того, кто был прав,
Перед врагом не дрогнул и бога почтил;
Когда бы, властпогласиый, созвал я друзей
И сладостно и ш им и мире вином угостил
Вкруг полного кувшина, чья тень холодна,
А финики небесный свет позолотил,
И виночерпий ходит, как статный джейран;
Он шелком оиомсаи, он всех восхитил;
И мускусом, и амброй, и миртом пьяня,
Он трезвенником старых и тех совратил.
Вино играет и *и\\\\о, отрадно лучась,
Зелено-золотом подобье светил.
Не лучше ли просторный покой, чем тюрьма,
Где пытками тебе бы твой враг отплатил,
Иль «страус» ни верблюде облезлом, хромом,
Который все несчастья и себе воплотил,
Чтоб, связанный, сидел ты спиною вперед
И дромадер паршивый тащился без сил,
Или пустырь, где коршун выклевывать кровь
Пытается из шейных разрубленных жил?
Шейх воскликнул: «Хорошо! Мй-богу, хорошо! Твой
талант так свеж, что мели бы ты был стоячей водой, то
никогда бы не затяну юн тиной, Один из иозтов и адибов
времен ислама сочинил касыду на тот же размер, и его
имя — Абу Бакр ион Дурайд, зто он сказал:
Преуспевает и жизни тот, кто терпелив,
А сластолюбце и алчных карает судьба.
И сказал он также:
Где цари химьнритм, знатнейшие
Из тех, кто встречал караваны?
Где Джайфар? О судьба беспощадная!
Казнит она целые страны.
Но ты, Абу Савада, так и остался непревзойденным,
ибо ты был первым. Однако я бы не советовал тебе
употреблять выражение «властногласный». Одно из двух:
либо тебе следовало употребить слово «властнослав-
185

ный», как, например, в таких стихах одного из древних
поэтов;
Если б воином я не был, я носил бы покрывало,
И была б моя десница властнославной лишь
в браслетах,—
либо Taic прямо и сказать: «Обладающий властным
голосом», что гораздо красивее. Но ученые люди в наше
время предпочитают длинные слова — ведь чем ученее
поэт, тем более длинными словами он пользуется.
Возьмем, к примеру, такие строки:
Хоть известно, что у старцев не бывает малых деток,
Даже мертвое потомство надо мною жизневластно».
На это Ади ибн Зайд ответил: «Я лишь повторил то,
что слышал от людей в мое время, а у вас, после того, как
вы приняли ислам, произошли события, о которых мы не
ведаем». Но шейх возразил: «Я вижу, ты не совсем
понимаешь, о чем я толкую. Я ведь только хотел
спросить о том бейте, который приводит как пример Сиба-
вайх:
Вечером или утром ты прощаешься с нами,
Помни, какое время выбрано для прощанья.
Сибавайх утверждает, что «ты» в этом случае —
обращение к женщине, и все глаголы здесь также
подразумевают женский род. Но я далек от признания
верности этого толкования и не думаю, чтобы ты мог
обратиться с подобными словами к женщине».
Но Ади ибн Зайд прервал его: «Брось эти пустые
разговоры. Ты ведь знаешь, что не было человека,
который больше меня любил бы охоту. Может быть, до тебя
дошли мои стихи:
Мой чистокровный скакун красуется;
Он цвета крови, конь горделивый;
Морда — подобье камня точильного;
Пляшет, гарцует мой пышногривый.
Моим поводьям он повинуется;
Яркою шерстью блещет ретивый.
Нет в нем изъянов; напрасно злобствует
Подлый завистник, враг нечестивый.
Кажется, острым скребком орудуя,
Выточил мастер трудолюбивый
Стрелу-летунью неоперенную;
Схож со стрелою ты, мой красивый!
186

Конь только в битве собою жертвует,
В мирное время сыт он, игривый.
Поев пшеницы, льнет он к хозяину,
Как мальчик резвый и шаловливый.
Он под попоной в холе блаженствует,
Когда сгустится сумрак дождливый.
Мой конь проворен в деле охотничьем;
И не умчится онагр пугливый,
И легконогий страус не скроется,
Когда за ними мой прихотливый,
Но безупречный галопом гонится.
Вытянут в струнку друг мой ревнивый
В соревнованье с вихрем стремительным.
Скачет он в рощу, нетерпеливый,
Как лев голодный, за антилопами,
Пока не ляжет мрак молчаливый
И не запахнет во мраке жареным,
Когда зажжется костер счастливый.
А вот что я сказал в касыде с рифмой на «гами»:
О луга в цветных созвездиях многоцветных,
Где шатры толпятся, схожие со стогами,
А созвездие небесного коромысла
Дождь разбрызгивает весело над лугами,
Где скорлупку страусиного яйца птенчик
Разбивает клювом крохотным, чтоб ногами
Трогать землю, где беспечные антилопы
Отдыхают, защищенные лишь рогами
Их самцов, царей воинственных и прекрасных,
Чьи крутые лбы увенчаны острогами;
Сколько раз долину дивную посещал я,
Чтобы мерил ненаглядную конь шагами,
Чистокровный конь, породистый, закаленный
Ослепительными скачками и бегами; /
Не поил его в полуденный жар при солнце,
Затопляющем вселенную с берегами,
Я, когда война кровавая поднимала
Свой подол, чтобы разделаться мне с врагами;
А за всадником верблюдица, чтобы пил он
Молоко, по цвету схожее со снегами,
Вслед бежит быстрее страуса молодого,
Чьи глаза блестят, очерченные кругами».
Прочитавши эту касыду, говорит Ади ибн Зайд: «Не
худо бы нам оседлать двух кобылиц из райских табунов
187

и отправиться на охоту в райские луга — много там
быстрых антилоп, страусов, пугливых газелей и
куропаток. Ведь охота — величайшее из наслаждений, разве ты
не испытал этого?»
Но возразил достойный шейх: «Увы, я человек
книжный, не привык управлять конем, и мне гораздо
легче воевать с противником не с помощью меча и лука,
а моим ядовитым пером. Никогда не облачался я в
одеяния доблести и отваги. Я заехал в твой дом лишь для
того, чтобы поздравить со спасением от пламени ада
и порадоваться милостям, что были дарованы тебе.
Л вдруг со мною что-то случится, если я сяду на ретивого
и норовистого скакуна и он понесет по райским лугам,
буйствуя и радуясь свободе? Ведь ко мне можно
применить слова поэта:
Они сели впервые верхом только в старости
И свисали с коня на скаку, чуть не падая.
Я отнюдь не уверен, что со мной не случится то же, что
с Джаламом, влюбленным в аль-Мутаджарриду: ее
супруг царь Нуман ибн аль-Мунзир, приревновав, посадил
Джалама на своего коня по прозвищу аль-Яхмум —
«убивающий всадников», и подверг неслыханно
жестокому наказанию. Тебе также должно быть известно, что
случилось с Салимом, сыном Зухайра, который сломал
себе шею, упав со своего скакуна на полном ходу, так что
уж лучше бы он на него не садился. Да и ты сам неужто
уже позабыл о своем сыне Алькаме? О, как безвременна
была его кончина и как велика твоя кручина! А ведь
случилось несчастье, оттого что он сел на коня и
отправился на охоту, вот и оказался в могиле рядом со своим
дедом Зайдом. Ты еще, помнится,*сказал об этом:
Благоденствуй, Алькама! Неужели
На коня ты больше не сядешь отныне?
О арабы, удивляюсь я странным размерам ваших
стихов! Передавали их верные люди со слов надежных,
и видно, что не согласуются они с размерами, которые
мы соблюдаем вот уже много веков. И то же могу я
сказать о твоих стихах с рифмой на «елъе», в которых ты
говоришь:
Забудь лучше прошлое и опомнись;
Осталось от радостей лишь похмелье.
Забудь обольстительниц, чьи браслеты
188

Сверкали, суля тебе лишь веселье;
У каждой красавицы красовалось
На шее жемчужное ожерелье.
Кто может поручиться, что борзый конь не сбросит
меня прямо на изумрудные райские скалы и я не сломаю
себе руку или ногу, так что стану посмешищем для всех
обитателей рая?»
Улыбнулся Ади и говорит: «Горе тебе, разве ты еще
не понял, что в раю тебе не грозит ни болезнь, ни
несчастный случай, здесь ни с кем не может случиться
ничего дурного». Тогда наш доблестный шейх с великой
осторожностью садится на доброго скакуна из райских
конюшен, Ади же садится на другого. И если бы седла
этих коней можно было сопоставить в цене со всеми
земными царствами — бывшими и будущими, то
оказалось бы, что каждое из них дороже этих царств.
Увидев стаю антилоп, пасущихся на райских дака-
ри — а слово «дакари» означает «луга» и употребляется
редко, лишь как доказательство учености,— наставляет
шейх свой митрад — а слово «митрад» означает
«короткое копье» или «дротик» — и пускает своего коня:
в галоп, желая поразить плосконосую пышнохвостую-
антилопу. Но когда между дичью и острием копья
остается расстояние не более ногтя, антилопа вдруг говорит*
человечьим голосом: «Остановись, ради Аллаха! Ведь*
я не из тех райских животных, которыми Аллах заселхш
эти кущи и которые не знают, что такое жизнь в
преходящем мире. Нет, я родилаоь на земле — в юдоли обмана*
и обольщения, и скиталась вместе со своим стадом в
степях и бесплодных песках. Однажды мимо нас проезжал!*
всадники-мусульмане, у которых кончились вода и
пища. Они сразили меня и, подкрецившись мною, смогли
продолжить свой путь. За зто Аллах и поселил мен;*
в краю вечного блаженства».
Тогда преславный шейх опустил копье и отъехал от?
блаженной антилопы. Вскоре он увидел дикого осла и ,
прикинув взглядом расстояние между собою и им,
убедился, что не промахнется. Однако едва копье оказалось
от осла на расстоянии кончика пальца, тот воскликнул :
«Остановись, о раб божий, ведь это милостью Аллахе
оказался я здесь. В бренном мире был я убит стрелокэ
охотника, и шкура моя стала его законной добычей. Окз
продал ее кожевнику на городском рынке, и тот
смастерил из нее бурдюк, который наполнил чистой и про-
189

хладной водой. Этой дивной водой святые люди совершали
омовение, так что их благословением осенила меня
божественная благодать, и я очутился в райских кущах».
На это шейх резонно заметил: «Вам бы следовало
придумать какой-нибудь знак различия, чтобы нельзя
было спутать тех, что попали сюда по велению Аллаха,
с теми, что были сотворены для развлечения и утешения
райских жителей»,
«Ты дал нам полезный совет, и мы непременно им
воспользуемся»,— ответил с благодарностью осел.
* * *
Меж тем достославный шейх со спутником своим
Ади продолжили путь и вдруг увидели человека,
который доил верблюдицу в золотой сосуд. Спросили они его:
«Кто ты будешь таков?» Ответил дойщик; «Я Абу Зуайб
аль-Хузали», Оба путника воскликнули:
«Благоденствуй и будь счастлив, не знай горя и разлуки с
близкими! Объясни нам, зачем ты доишь верблюдицу, когда
вокруг текут реки, полные молока и меда? Не глупость
ли это?»
Ответил им Зуайб: «Ну и что? Кому я этим мешаю?
Мне захотелось подоить — вот и дою, ведь вам пришло
в голову охотиться! Я вспомнил собственные слова,
сказанные давным-давно:
Любезная беседа с тобою мне нравится,
Как молоко верблюжье, что медом приправлено
И ради несравненной целительной свежести
Чистейшей родниковой водою разбавлено.
Всемогущий Аллах даровал мне по своей
неизреченной милости эту верблюдицу, которая только что
дала приплод — ведь Аллах имеет о скоте великое
попечение. Вот я и стал доить ее, как делал в земной жизни.
Я намереваюсь смешать это молоко с диким белым
медом, как мы не раз поступали в бренном мире».
Когда золотой сосуд наполнился молоком, создал
творец алмазные соты, наполненные белым медом,
собранным пчелами с райских цветов. Тогда Абу Зуайб
смешал этот мед с верблюжьим молоком и молвил
путникам: «Не хотите ли отведать этого райского напитка?
Будь у обитателей адской огненной долины возможность
испить его, они вознеслись бы в рай и стали
блаженными».
190

Ответил Ади: «Хвала Аллаху, который привел нас иа
истинный путь. Ведь не единожды посланцы господа
приносили нам истинное слово и взывали к нам: «Вот
обетованные края вечного блаженства, и они будут
дарованы вам за то добро, что вы совершили».
А шейх — да сделает Аллах вечной его силу —
говорит Ади: «В твоих стихах есть строки, которые я не
одобряю, например такие:
Он побеждал в упорном и трудном состязанье
И все пытался, вьючный, свою попону сбросить. *
Как можно сказать о скакуне «вьючный»? Не лучше ли
«навьюченный»? Или такие строки:
Когда б ты отвел от меня хоть на час мои думы
И мы бы могли отдохнуть от ее обольщений!
Тебе следовало сказать не «когда б», а «если бы», что
благозвучнее и правильнее».
На это Ади отвечает картаво, как это делают Йемен-
цы-ибадиты: «Эх, пгощенный габ божий, неужто нет
у тебя дгугого дела в гайских кущах, нежели занятие
дгянными стихами? А ведь тебе пгистало поступать так,
как сказано в благого дном Когане: «Ешьте и пейте себе
во здгавие в наггаду за ваши добгые деяния».
В одном хадисе рассказывается, что аль-Харис ибн
Хани ибн Абу Шамир ибн Джабала аль-Кинди вступил
в схватку с сильным воином в день битвы при Сабате и,
будучи не в силах си раниться с врагом, стал кричать:
«Эй, Худжг, эй Худжт, помоги мне!», а имел он в виду
Худжра ибн Ади аль Лдбара — Пораженного в спину.
Тот, догадавшись, что кличут его, подскакал и выручил
его из беды».
Выслушал это наш достославный шейх и произнес,
словно оправдываясь: «Я всегда молил Аллаха, господа
моего, чтобы он и в раю не лишал меня возможности
наслаждаться собственной образованностью, как я
наслаждался ею в преходящей жизни. Аллах внял моей
молитве, да будет ему хвала в небесах и на земле,
ввечеру и в полуденный час».
* * #
Дальнейший путь достойного шейха пролегал мимо
двух жемчужных дворцов, в дверях которых стояли двое
юношей и вели друг с другом беседу. Юноши выглядели
191

весьма радостными, довольными и беспечными. Шейх
приветствовал их и спросил: «Кто вы будете? Не
сомневаюсь, что Аллах уже даровал вам свое прощение».
Они ответили: «Нас обоих зовут Набига: Набига аль-
Джади и Набига аз-Зубьяыи». Шейх не без удивления
заметил: «Что касается тебя, о поэт племени джада, то
ты по справедливости заслужил вечное блаженство, так
как ты был богобоязненным ханифом, но что касается
тебя, о Абу Умама аз-Зубьяни, то не знаю, что и сказать.
Как ты попал в рай — ведь вся твоя жизнь прошла
в невежестве!»
Ответил ему аз-Зубьяни: «Еще во времена всеобщего
невежества я веровал в Аллаха и совершил
паломничество к его дому. Разве тебе не известны мои стихи:
Но клянусь я святейшим и домом святейшего,
Кровью, что у священных камней проливается,
И спасенными от караванов пернатыми,
Что святилище смертными не забывается.
И еще, разве ты забыл мои слова:
Клянусь, никогда не дерзнет посягнуть правоверный,
Покорный Аллаху, единственным взысканный благом,
На тех, кто, ведя караван из Ласафа и Сабры,
В Иляль направляется быстрым встревоженным шагом.
Пусть я не дожил до времен пророка, но то, что
можно было бы счесть доводом против меня, Аллах не
вменил мне в вину — ведь Аллах прощает даже великие
грехи ради малых добродетелей».
Тогда достославный шейх говорит: «О Абу Савада,
о Абу Умама, о Абу Лайла, давайте проведем часок
в приятной беседе, сказал же наш достойный шейх аль-
Ибади:
О сердце! Утешься весельем беспечным!
О музыка, где твои нежные чары?
И где хорасанские сладкие вина,
Отведав которых, запляшет и старый?
И сказал он также:
О музыка, чарующая старца,
О разговор, который слаще меда!
Давайте позовем сюда аль-Ашу Абу Басира — ведь
не будет полным собрание, если пятым среди нас не
окажется аль-Аша».
192

Вдруг пред нами является аль-Аша, и тогда все
восхваляют Аллаха и возносят ему благодарственное
моление за сие чудо, и славный шейх читает
ниспосланное слово божие: «Он может собрать их, если пожелает».
Когда все они впятером вкусили райской еды и
райского вина, промолвил шейх: «О Абу Умама, ты человек
опытный, предусмотрительный и разумный, как же твой
разум не остерег тебя, когда ты сказал, описывая аль-
Мутаджарриду, супругу царя ан-Нумана ибн аль-Мун-
зира:
Сам царь говорил мне, что губы сладчайшие
Не надоедают, чаруя прохладой.
Так царь говорил мне, а сам я не пробовал
Губ ее, способных исцелять усладой.
Но этого тебе показалось мало, и ты сложил о ней такие
непристойные стихи, что ими возмущались и знатные
люди, и простонародье».
На это ан-Набига отвечал спокойно и рассудительно:
«Не правы те, кто обвиняют меня в непристойности. Если
бы они судили по совести, то поняли бы, что я соблюдал
величайшую осторожность и сдержанность. Ведь ан-
Нуман был без ума от этой женщины и приказал мне
воспеть ее достоинства в стихах. Я обдумывал и так и
сяк, как это сделать, и наконец сказал себе: если я
восхвалю ее обычными словами, то никто не сможет
поручиться, что эти стихи не относятся к другой женщине, если
же я назову в стихах ее имя, то но миновать мне
строгой кары, ибо цари не любят, когда упоминают
имена их жен или наложниц. Поэтому стихи начинаются со
слов: «Сам царь говорил мне...» Если бы я говорил от
своего имени, то всякий мог бы подумать, что я сам все это
испытал. То, что ты называешь непристойным,— всего
лишь слова царя, описывающего прелести своей
супруги, и нет в этом ничего неверного или недостойного».
Выслушал поэта шейх Ибн аль-Карих и воскликнул
с восторгом: «Поистине, нет равных тебе, о светоч
племени мурра! Оклеветали тебя и извратили твои слова
ученые, записавшие твои стихи! Хорошо бы нам
встретиться с теми двумя, которых прозывают х\бу Амр: аль-
Мазини и аш-Шайбани, неплохо бы поговорить с Абу
Убайдой и Абд аль-Маликом аль-Асмаи и прочими!
Я спросил бы их в твоем присутствии, как они понимают
твои стихи, и ты увидел бы, что я не лжец и не клеветник
и не хочу опорочить твою честь!»
7 Заказ № 309
193

Не успели слова шейха достичь слуха Абу Умамы,
как всемогущий Аллах по своей неизреченной воле
собрал всех упомянутых ученых, и предстали они в
собрании. А представ, приветствовали шейха со всем
подобающим ему почтением и вежеством.
Воскликнул изумленный шейх: «Нет бога, кроме
Аллаха, создателя созданий и собирателя собраний! Хвала
господу-воскресителю, и можно сказать в рифму —
дарителю! Благословение богу — всех благ подателю. Есть
к этому слову хорошая рифма «предателю», но она не
годится». Поведайте мне, о усопшие, как вы записали
стихи ан-Набиги в его знаменитой касыде о супруге царя
ан-Нумана ибн аль-Мунзира — от первого лица или от
второго?» Они отвечали: «Мы изложили ее от второго
лица». Тогда достойный шейх возразил: «А вот сам
автор утверждает, будто в ней речь идет от первого лица,
то бишь от имени царя ан-Нумана». Ученые мужи
ответили: «Пусть каждый поступает согласно тому, как
сказано в благородном Коране: «Дело твое, смотри же,
смотри, как прикажешь, поступай, как знаешь». Тогда
шейх, да ниспошлет Аллах ему успех и счастье, заметил:
«Покончим на этом, о Абу Умама. Прочти нам лучше
свои стихи, которые начинаются так:
Весной задержаться в пленительной этой долине
Аль-Мутаджаррида была, как мне помнится, рада;
Стройна, как тростинка, вся мускусом благоухала,
И мускус, и яхонт приманчивы были для взгляда;
Уста золотились — а я этих уст не отведал —
Как мед охлажденный, в котором таится услада.
Пускай же сияет красавица для ан-Нумана:
Она ежедневно — подобие нового клада».
Но Абу Умама промолвил: «Не помнится мне что-то,
чтобы я ходил этой тропой, и не верится, что эти стихи
сложил я». Удивился шейх: «Странно! Кто же
поступился своим правом и приписал тебе авторство?» —
«Никто не поступился,— отвечал Абу Умама,— эти
стихи приписаны мне по заблуждению и ошибочно.
Может быть, их сложил некий человек из рода Салаба
ибн Сад».
Вступил тут в разговор ан-Набига аль-Джади:
«Однажды, еще при жизни, направлялся я в Хиру, и моим
спутником был юноша из рода Салаба ибн Укаба, он-то
и прочитал мне эту касыду и сказал, что сам сочинил
ее. Но случилось так, что когда мы прибыли в Хиру, ан-
194

Нуман занедужил, и мой спутник так и не смог явиться
к нему и преподнести ему в дар свою касыду». На это ан-
Набига аз-Зубьяни заметил: «Что может быть лучше!»
Предложил после этого шейх, да внесет господь
в свои скрижали еще одну награду ему, обращаясь к ан-
Набиге аль-Джади: «Прочти нам свои стихи с рифмой на
«ине», в которых говорится:
Я выезжаю с друзьями буйными,
Хоть нет отавы еще в помине;
Бурдюк тяжелый на черешках лежит,
Припасов разных много в корзине.
Сначала дождик на землю брызгает,
Потом бывает ливень в пустыне,
А вместе с нами рабыня певчая,
Нельзя в дороге худеть рабыне.
Как эфиопы, шествуют страусы,
Газель подобна степной богине.
И мы сказали нашему ловчему:
«Грех на охоте дремать мужчине!
Садись ты лучше на быстроногого,
Тебя добыча ждет на равнине».
И подстрелил он мать белобрюхого,
Каков был страус, помню поныне.
Охотник жарил мясо на вертеле,
И были рады мы свеженине».
Но ан-Набига аль-Джади отказался: «Никогда я не
сочинял этих стихов, тем более, что и них есть слова,
которых я в жизни не слышал: что :>то на «отава», что
значит «черешки» и «мать белобрюхого»?
Воскликнул ученейший шейх, влюбленный в знание
и науку: «Ты, видно, давненько не общался с
красноречивыми людьми и не слышал их высокомудрых слов.
Твои помыслы были заняты лишь вином, подобного
которому не рождало лоно Вавилона и не видывали
царские палаты в Азруате, и душа твоя склонялась лишь
к сочному мясу дичи, взращенной для тебя в садках на
райских лугах, так что ты позабыл все, что знал, но
никто за это тебя не упрекнет, ибо: «Поистине, заняты
помыслы обитателей рая наслаждением, возлежат они
с райскими девами на ложах в тени, в блаженстве
утопая, и есть для них в изобилии и плоды и все прочее, чего
они пожелают». Что же касается слова «отава», то
вспомни выражение кочевников: «Земля, покрытая ота-
7*
195

вами», то есть заросшая густой травой. «Отава», скорей
всего,— то же самое, что «трава», только переставлены
буквы. Под «черешками» имеются в виду толстые
основания пальмовых листьев, которые, накладывая друг на
друга, употребляют вместо стола. А «белобрюхий», как
утверждает Абу Амр аш-Шайбани в своем сочинении
«Книга буквы «ха»,— это детеныш газели. Скажи
лучше, как ты сам произносишь свои собственные стихи:
Едва ли благопристойно вернуть бурдюки непочатыми,
Однако разве не хуже вернуть бурдюки взрезанными?
Как будет правильно: «взрезанными» или
«взрезанные»?
Ответил аль-Джади: «Надо произносить:
«взрезанными». Шейх осведомился: «А что ты сделаешь с тем,
кто произносит: «взрезанные»? — «Я накричу на него,
ударю и прогоню, как докучливого пса,— отвечал аль-
Джади.— Ибо говорит он о том, чего не ведает».
Тогда шейх воскликнул: «Вот тебе и на! Видно, сам
Сибавайх грешен и его вариант чтения этого бейта
ошибочен, ведь Абу Лайла аль-Джади жил и во времена
невежества, и когда ислам воссиял, и вкусил
красноречия еще тогда, когда был мал».
* * *
Затем шейх обратился к аль-Аше с просьбой
прочитать свои стихи:
Зачем в песках оставлен ты,
Шатер, который не чета
Другим кочующим шатрам?
Под сень твою входила та,
Чья кожа нежная бела,
Чья плоть роскошная чиста,
А нрав монашески стыдлив,
И к ней не липнет клевета;
И золотистое вино,
Позолотившее уста
И свой же собственный бурдюк
Лозой, что солнцем залита
Была, предчувствуя кувшин,
Который в землю неспроста
196

Зарыт, чтобы небесных вод
Сподобилась его сыта,
Не слаще для горячих уст,
Чем девственная красота.
На это аль-Аша сказал: «Все это — не мои стихи.
Что-то ты сегодня то и дело приписываешь нам чужое».
Тут над беседующими пролетает стая диких райских
гусынь и опускается на луг, и стоят гусыни, будто чего-
то ожидая от поэтов — обитателей рая.
Да будет вам ведомо, кстати, что райские пт*ЩЬ1
наделены человеческой речью. Говорит шейх, обращаясь
к гусыням: «Что вам надо?», и они отвечают: «#ам
велено было опуститься на этом лугу и спеть весеДьш
сотрапезникам». Тотчас встряхнулись гусыни и
превратились в полногрудых девиц в райских нарядах, и в РУ~
ках у них оказались лютни и флейты и прочие
инструменты. Удивился шейх несказанно — и как не
удивиться подобному чуду,— воистину нет ничего недоступного
для всемогущего Аллаха, да царит над миром его
благость, да охватит вселенную его милость, да получат
лицемеры достойное воздаяние, да падет на голову
неверных его наказание.
Обратился шейх к одной из райских гусынь с
просьбой спеть песню на слова Абу Умамы, который тоже
сидит здесь:
Утро ли, вечер ли в небе перлы
Рассыплет, идешь ли ты без припасов
Или с припасами, пой сакиль первый.
Ударила дева-гусыня по струнам лютни и запела, да
так, что веселье и сила ее напева проникли в самое
сердце слушателей. Будь они даже не райскими
обитателями, а каменными или деревянными идолами, все равно
бы пустились в пляс, заслышав сей райский глас
Охватила тут сердце шейха любовь ко всем тв&Рям
и такое восхищение, какого в бренном мире ничто не
внушало ему, и молвил он: «Ну-ка, спой на облегченный
сакиль первый!» И дева-гусыня запела так, что есЛи бы
Гарид услыхал ее пение, то поневоле признал бы свое
поражение. И запела она, прилагая все свое старение,
197

так что наконец воскликнул шейх в умилении: «Всякий
раз, как являет нам господь свое могущество, мы видим
чудо, под тяжестью которого сломился бы хребет
вьючного верблюда! Ну-ка, сложи теперь напев на
облегченный второй сакиль — ведь ты великая искусница, и
пение твое прогоняет заботы, и бежит от него сон и
дремота!»
Начала дева-гусыня перебирать струны и играть
веселый напев, затем обратилась к собравшимся: «Что
же вы не веселитесь и не радуетесь?» Шейх предложил
ей сыграть рамаль, тяжелый и облегченный, и быстрый
хазадж — напевы, сладостные для слуха.
Когда он убедился в том, что райская дева-гусыня
одинаково искусна и в пении и в игре на лютне, он
несколько раз произнес: «Аллах велик!» и «Аллилуйя!»
и долго восхвалял господа нашего, видя в ее искусстве
великое назидание. Наконец, обращаясь к ней,
промолвил: «Горе тебе! Не была ли ты доныне глупой
гусыней! Как же Аллах сотворил тебя знающей все лады
и напевы, откуда у тебя это знание? Ты словно создана
для того, чтобы веселить душу. Как же тебе удалось
сбросить с себя гусиную глупость и потрясти нас своим
страстным пеньем?»
Ответила райская гусыня вопросом: «А что тебе
известно о могуществе нашего творца и что ты видел до
сих пор? Ты стоишь на берегу моря, простор коего не
окинешь взглядом и разумом не постигнешь! Хвала
тому, кто оживляет рассыпавшиеся в прах сухие кости!»
* * *
В это время проходил мимо них юноша, держа в руке
яхонтовый посох с закругленным наконечником. Он
приветствовал собравшихся, а они его спросили: «Кто
ты будешь, о прекрасный юноша?» Он отвечал: «Я Ла-
бид ибн Рабиа из племени килаб». Все воскликнули:
«Честь тебе и хвала! Если бы ты ответил просто «Ла-
бид», мы все равно узнали бы тебя. Как тебе живется,
скажи, в царстве прощения?»
Отвечал Лабид: «Слава богу, жизнь моя превыше
всяких похвал. Прислуживают мне райские юноши и"де-
вы, не знаю я ни горя, ни забот, и старость меня не
гнетет». Говорит тогда шейх: «Благословен пресвятой
господь, его деяния не дано постигнуть мыслям
людским! Не ты ли, Лабид, сказал в преходящем мире:
198

Надоели мне приметы жизни слишком длительной;
Обо мне дерзает каждый спрашивать небрежно,
А не ты ли как-то молвил слово достоверное:
После смерти долгожданной спится безмятежно.
Жизнь бессмысленно пустая и такая длинная!
Долгий век надоедает. Это неизбежно.
Прочти нам свою касыду — знаменитую муаллаку».
Но Лабид возразил: «Куда там! Я оставил
сочинительство еще при жизни и тем более не занимаюсь этим
делом в царстве прощения. Здесь и без того много
приятных занятий».
Но шейх продолжал настаивать: «Объясни мне,
Лабид, такие свои слова:
Все страны отвратны, и разве что некую душу
Привяжет навеки кончина к постылому краю...
Что ты имел в виду под словами «некую душу»? Всех
людей?» Отвечал Лабид: «Нет, я имел в виду себя. Это
наподобие того, как ты говоришь кому-нибудь: «Если
у тебя кончились деньги, то некий человек даст тебе
в долг». В действительности ты имеешь в виду себя
самого, хотя эти слова относятся как бы к некоему
третьему лицу».
Шейх продолжал: «А теперь скажи, что ты
подразумевал под словами: «Привяжет навеки»? Имел ли ты
в виду, что навеки останешься в той земле, где тебя
настигла смерть, или давал понять, что тебя ничто не
привязывает ни к какой земле?» Лабид ответил: «Я имел
в виду первое».
Тогда шейх спрашивает: «А как ты объяснишь свои
слова:
Вина бы отведать мне! Обнять бы невольницу,
Которая струнами лениво поигрывает.
Почему ты сказал «лениво поигрывает»? Может быть,
тебе понадобилось употребить этот глагол, чтобы
соблюсти размер, указанный Халилем. Сибавайх
предпочел бы здесь другой глагол: «перебирает», или
«наигрывает», или «трогает». Все эти глаголы лучше передают
смысл, чем тот, который ты употребил в своих
стихах».— «Худо, коли докучный вмешивается в то, что его
не касается, но еще хуже, когда притязающий на знание
стихосложения учит поэта, как надо слагать стихи!» —
ответствовал Лабид,
199

* * *
Потом говорит Лабид: «Хвала Аллаху, Абу Басир!
И после твоих известных слов, которые ты не отрицаешь,
тебе было даровано прощение и ты оказался в вечных
садах Эдема?» Отвечал вместо аль-Аши сам
достославный шейх: «О Абу Акиль, ты имеешь в виду его слова:
Я пью вино на берегу прельстительном,
Я пыо и не захлебываюсь чудом,
Мое вино водою не разбавлено,
Журчит оно меж кубком и сосудом.
А если вдруг увижу я красавицу,
Женюсь я или с ней займусь я блудом.
А может, пришли тебе на память такие слова:
Я ночью замещал ее супруга,
Был как бы властелином властелина.
И еще, наверняка, ты вспомнил такие строки:
Я ночью к ней прокрался, хоть муж был поблизости.
Смотрю, моя красотка таращит глазенки,
Овец пошел проведать хозяин рачительный,
И я проник в утробу к ней до селезенки.
Помимо этих, есть у него множество других в том же
роде стихов, столь ценимых знатоками поэзии. Одно из
двух: либо написал он их, дабы приукрасить
действительность, либо отразил правду, но Аллах простил ему
недостойные поступки. Ведь сказано: «Молви: «О рабы
мои, чей грех превысил меру, не отчаивайтесь в милости
Аллаха, господь прощает все прегрешенья, он милостив
и милосерден». Поистине Аллах не прощает
многобожия, по прощает то, что меньше этого, если пожелает,
а кто почитает, кроме Аллаха, другие божества, далеко
пошел в своем заблуждении».
* * *
Потом шейх, да сделает Аллах зычным его голос,
обратился к ан-Набиге аль-Джади: «О Абу Лайла,
нравятся мне такие твои строки:
200

Уста благовонны у нее поутру,
У каждого зуба в небе звездный двойник.
Красавицу будишь, а в устах у нее
Как будто бы целый благовонный цветник.
Как будто пахучей зубочисткой она
Почистила зубы, где чистейший родник
В серебряном блеске, где сладчайший изюм
Средь белых ромашек, словно дождик-шутник
Целительной влагой орошал их всю ночь,
Чтоб солнечным утром засиял ее лик.
И кажется, кожу пропитало вино,
Чей ток благородный сокровенно возник
В просторном кувшине, пролежавшем в земле
Достаточно долго, чтоб заветный тайник
Придал вину сладость и очистил его,
Чтоб мускус даринский, чтоб имбирь-чаровник
С гвоздикой смешали свой заманчивый дух;
Осел заиграл бы, необузданно дик,
От этого зелья в жилах, и зов струи,
Как будто верблюдов необъезженных крик.
Право, неплохие стихи, но скажи, может ли
сравниться аромат той, кого ты описал, с райским
благоуханием полногрудых девиц, сидящих перед тобой? Нет,
богом клянусь! Куда земным девам до небесных! А
хваленым устам твоей возлюбленной до райских уст,
которых не коснулось ничего недостойного и из которых не
вышло ничего непристойного! Не сравниться земным
девицам с райскими, как не сравниться камушку,
брошенному при дороге, с драгоценной и бережно хранимой
жемчужиной. Тик же, как не сравнятся в наших глазах
с трудом добытые блага со случайной удачей.
Что твое золото, о человек, что твой изюм, и что
хорошего было в твоей возлюбленной в бренной жизни,
и почему эти стихи пришли к тебе на ум? Поистине,
зубы, которые нуждаются в зубочистке, пусть даже из
самого благовонного дерева, лишь обременяют их
обладателя! Если бы зубы не покрывались желтым налетом,
то они не нуждались бы в чистке и с деревьев не
обрывались бы ветки! И что такое описанная тобою вода,
источник коей — Дума, хоть и поднял о ней столько
шума! Разве не застаивается она в лужах, разве не
мутнеет от долгого хранения в сосуде? И если согреется, то
утрачивает прохладу, даруемую ей ночью северным
ветром, и становится такой же, как застойная теплая
201

водица в водоеме, покрытая сором, нанесенным горячим
пустынным ветром в полдень, когда в небе струится
марево!
И что такое обычное вино, которое смешивают с
водой, чтобы оно лучше утоляло жажду? Кому он нужен,
этот прозрачный выдержанный виноградный сок, год
пробывший в кувшине? Как долго собутыльники твои
раскаивались, выпив его, и как тяжко было похмелье,
как часто ты оставался ни с чем, истратив все достояние
на хмельное зелье!
О человек, пусть с глаз твоих спадет пелена! Ведь если
бы мускус Дарина носили мешками в рай господа
нашего, уготованный им для блаженных, он показался бы
грязью, смердящей, словно падаль.
Упомянул ты также о гвоздике и имбире,
положенных в кувшин или чашу для аромата. Так знай же,
благоухание райских садов сильнее благовоний
преходящей жизни в десять — нет, в сотни раз, и увеличивается
непрестанно во веки веков.
Не дай господь райскому вину храниться в длинно-
горлом кувшине, который лишь бесноватый мог зарыть
в глину да еще запечатать глиняной печатью, словно
злого духа, подвергнутого проклятью. Да еще и темное
оно, словно ослиная спина — горе виноторговцу,
продавшему людям такой товар! Не кислое оно, а
перекисшее, и вкуса его не выдержит самый неприхотливый
бедуин. Бранили это вино и ханиф-мусульманин и
монах-отшельник в своей келье. Бурлит оно в кувшине,
словно ветры в брюхе либо недоношенный
верблюжонок-уродец,— ведь если вино созрело, оно перестает
бурлить и успокаивается, лишь тогда его может пустить
по кругу виночерпий».
Высказав все это, господин мой шейх, да вселит
Аллах в сердца людей любовь к его учености, изъявляет
желание, чтобы райские девы, скинувшие по воле творца
гусиный облик, спели так, как пели в бренном мире
в Фустате и Городе Мира, и напомнили бы ему касыду,
сложенную аль-Мухаббалем ас-Сади:
Мне Рабаб явилась грезою ночною,
И я вновь заплакал, скорбный и недужный;
Пусть Рабаб —- ночное грустное виденье,
Я в моей печали плачу безоружный.
Ожерелье было, но порвали нитку,
И в ночи беззвездной дождь идет жемчужный.
202

Каждый звук этой песни вселял в сердца слушателей
такую радость и такое веселье, что, если бы сравнили
с ними все радости бренного мира с той поры, как
господь сотворил Адама вплоть до того дня, когда он сотрет
Адамово потомство с лика земли, то все они показались
бы ничтожной малостью. Так не сравнить малую
слезинку, пролитую младенцем, с пучиной бурного моря,
а высокий холм — с ничтожной пылинкой, упавшей
с верблюжьей попоны.
Потом молвил шейх: «Не хотите ли послушать еще
и такие слова ас-Сади:
Упрекала, жаловалась, горевала,
Вглядывалась в будущее, полна страха:
Мол, богатство — par земной, оно твердыня,
А для нищего земля — всего лишь плаха.
Но попробуй ты построй мне горный замок,
Куда не проникнет ни коза, ни птаха,
Все равно меня и там настигнет гибель.
Настигает всюду нас воля Аллаха.
Несчастный,— продолжал шейх,— он создал эти
стихи, когда сыны Адама пребывали в юдоли слез и
страданий и терпели тяжкие испытания, почивая не на райской
мураве, а на сухой колючей траве. Матери опасались
гибели сынов, и сердца их были всегда полны страха,
бедность была вечным жупелом, а богатство —
желанной целью, царили в мире голод и жажда, терзали людей
слепота и дряхлость, никто не удерживал самовластия,
и души не смягчались милосердием. Хвала же Аллаху,
удалившему от нас печали. Поистине господь
милосерден к своим созданиям, он поселил нас в раю, где
неведомы нам ни утомление, ни слабость, ни
изнеможение. Благословен пресвятой Аллах! Превратил он
крылатых глупых птиц в белокожих полногрудых дев
и наделил их знанием стихов, которых они прежде и не
слышали. И напевы их были истинно арабскими без
примеси чужеземного. А мы помним, что в бренном
мире, если в какой-нибудь невольнице обнаруживались
способности к музыке и пению, к ней приставляли
опытную наставницу, которая хорошо знала, где хафиф и где
сакиль, и та обучала ее всем премудростям этого
искусства. Невольница перенимала знания у наставницы
понемногу, так что проходил целый месяц, прежде чем
она могла спеть, правда не без ошибок, один бейт или
203

пару бейтов из газаля. Хвала же тому, кто способен
сотворить любое чудо!»
Тут вступил в беседу Набига аль-Джади, все это
время сидевший рядом с шейхом и молча слушавший его
премудрые речи. «О Абу Басир,— молвил он,— неужто
та самая Рабаб, которую упомянул ас-Сади, это и есть та
Рабаб, чье имя мы слышали в твоих стихах:
Мошну завязать не торопится щедрый,
Одаривая неимущих богато.
Петух не пропел, и Рабаб наливает
Сверкающий кубок ему торовато.
Играет вино, и не скажешь, пожалуй,
Что в кубок течет — серебро или злато».
Отвечал ему Абу Басир: «Ты долго прожил, и сдается
мне, в старости выжил из ума и остался слабоумным до
сего дня! Разве неведомо тебе, что нет числа тем, коих
зовут Рабаб! Уж не полагаешь ли ты, что моя Рабаб — та
же, что упомянута в таких стихах:
О Рабаб! Неужто твои родные
Так взбесились, что на тебя напали?
Не уйти ли нам в безлюдные степи,
Где грозят ветрами глухие дали?
А может, ты думаешь, что это та Рабаб, о которой
говорил Имруулькайс:
Обитали здесь Хинд и Рабаб и Фартана
И Ламис, покуда не грянули горести.
Или же, по-твоему, речь идет об Умм Рабаб, упомянутой
в такой строке:
Ее невольница Умм Рабаб в Масале».
Воскликнул тут ан-Набига аль-Джади: «И ты
смеешь обращаться ко мне с такими словами, бесстыдный
распутник? Ты умер неверным язычником и, не стыдясь,
признавался в прелюбодеянии. Я же воочию узрел
пророка и прочел ему:
Мы неба достигли своею хвалой,
Однако подняться намерены выше.
Тогда пророк спросил меня: «Куда еще выше, о Абу
204

Лайла?» — «В край вечного блаженства с тобой, о
посланец Аллаха!» — отвечал я. Он же промолвил: «Да не
запечатает Аллах твои уста!» Тебя сбило с толку и
наполнило твою душу гордыней то, что какой-то невежда
счел тебя четвертым после Имруулькайса, Зухайра и ан-
Набиги из племени зубьян! Поистине глуп был тот, кто
возвысил тебя над другими! Ведь в стихах моих
слышится широкое дыхание, и нет никого, кто так свободно
владел бы всеми размерами, и число моих бейтов далеко
превосходит то, что сложил до меня каждый из поэтов.
К тому же ты лукав и коварен и наслаждаешься тем, что
порочишь честь своих благородных и знатных
соплеменниц. Если ты говорил о них правду, то позор
тебе и твоему распутству! Права была твоя жена-хиза-
нийка, что оставила тебя и вернулась к своим
родичам, — не смогла она больше жить с лающим псом,
подслеповатым, льстящим царям и вождям, бродящим
среди домов, словно гиена, разрывающая одинокие
могилы!»
От этих оскорблений наполнилось гневом сердце аль-
Аши, и он закричал: «И ты еще осмеливаешься говорить
мне подобное! Да один мой бейт равен сотне твоих
бейтов! Хоть и пространны твои речи, ты все равно подобен
тому, кто собирает хворост ночью,— вместе с хворостом
он подобрал и сучья, и помет, и камни, ибо не видит
ничего в потемках. Я — из лучших людей достойного
рода Рабиа ибн аль-фарас, а ты из рода бану джада.
Известно ли тебе, что слово «джада» означает: быстро
бегущий испуганный страус? Ты упрекаешь меня за то,
что я слагал хвалу царям, но если бы ты, невежда, тоже
мог делать это, ты бы заставил пресмыкаться перед
царями своих родичей и все свое потомство. Но ты
рожден ничтожным глупцом и жалким трусом, ты боишься
тронуться в путь темной ночью и прячешься в шатре
в знойный полдень. Ты что-то сказал о моем разводе
с хизанийкой? Но кто знает, быть может, она покинула
меня, затаив в душе отчаянье и горе? К тому же развод
не считается зазорным ни у царей, ни у простолюдинов».
розопил аль-Джади: «Молчи, заблудший, сын
заблудшего! Клянусь, твое пребывание в раю —
недоразумение, хотя ты и попал в рай по воле Аллаха. По
справедливости ты должен был бы гореть в самом нижнем
и жарком кругу ада, где поджариваются те, кто был
намного лучше тебя в бренном мире! И если бы
дозволено было сказать, что всемогущий Аллах допустил ошиб-
205

ку, то я утверждаю, что он ошибся именно в отношении
тебя. Разве не ты сказал:
И когда соглядатай заснул
И она оставалась одна,
Я в шатре позабавился с ней,
Так что было нам с ней не до сна.
Хоть подкрался заманчивый сон,
Вновь она была раздвоена
Пылкой прихотью, свойственной мне,
И вина моя слаще вина.
Я привлек ее шею к себе,
У нее в шароварах луна
Засияла тихонько во тьме,
Ароматами напоена,
И подаренный мною сосуд
Был красоткой осушен до дна.
Ты позволил себе нападки на мое племя бану джада,
но знай: один из подвигов бану джада перевешивает все,
что совершил твой род! Ты осмелился также назвать
меня трусом и тем самым бесстыдно солгал, ибо я
отважней и доблестней тебя и твоего отца, я гораздо
выносливей в ночном пути, когда от холода дрожат даже звезды,
и я смелее углублялся в полуденные долины, опаленные
зноем!»
Сказав это, аль-Джади набросился на Абу Басира
и ударил его по темени золотым кувшином, а
достославный шейх, да уладит Аллах его стараниями всякую
ссору, говорит им: «Не буйствуйте в райских кущах, это
достойно лишь потерявших разум пьяниц из
простонародья! Ты, Абу Лайла, известный драчун. Не зря
рассказывают о тебе, что некогда в Басре один человек
крикнул, призывая на помощь: «О, род Кайса!» И ты,
хотя родство твое было весьма отдаленным, прибежал
первым, размахивая каким-то обломком палки. Тебя
схватили стражники Абу Мусы Аль-Ашари, правителя
Басры, и тот приказал наказать тебя бичеваньем, ибо
пророк предостерегал: «Кто взывает о помощи к своему
роду, как во времена невежества, остается язычником».
Если бы в Благородной Книге не было сказано о райском
вине, что от него не болит голова и не бывает пьяного
буйства, мы подумали бы, что тебя одолело пьяное
буйство, которое унесло твой разум. Что же касается Абу
Басира, то ведь ему не дозволено пить ничего, кроме
206

молока и меда, и он ведет себя в нашем собрании вполне
пристойно и не набрасывается с побоями на своих
собеседников. Он словно Абу Нувас, сказавший, когда халиф
аль-Амин запретил ему нить вино:
Упреки запоздали; ведь я сегодня
Лишь нюхаю хмельное: урок усвоен.
Послушался имама я, многогрешный,
И с ним я согласился: хмель непристоен.
При запахе знакомом я вспоминаю,
Что хмель одновременно и свеж, и зноен,
Но я не собутыльник, я собеседник;
Пусть бесятся другие, а я спокоен.
Могу давать советы, напоминая,
Кто почестей достош, кто недостоин.
Бойцов я наставляю, в сторонке сидя,
Как искушенный в битвах, но бывший воин».
Отвечал на это ан-Набига аль-Джади: «Да, бывало
и в земной юдоли, что пили люди молоко, являя тем
самым свою глупость, особенно если владела ими
скупость или у них были слабые поджилки. Об этом сказал
некий поэт в своем раджазе:
Зачем же бану дабба срамят нас в неразумии?
В кишках у межеумков и молоко бесчинствует.
А другой скалил:
О И 6и Хишам! Воители погибают,
Пить молоко отважившись перед боем.
Спросили как-то у бедуина: «Когда можно ожидать
нападения от ваших соседей?» И он ответил: «Когда они
напьются молока».
Желая примирить спорящих, говорит шейх:
«А вдруг мимо пройдет ангел, увидит, как мы пьем вино
и ссоримся, и доложит об этом господу? Нас, боюсь, ждут
тогда неприятности. Правда, господь не нуждается в
доносчиках, ему и без них все ведомо, но может случиться
так, как в бренном мире, где коварные управляющие*
бывало, доносят милосердному господину на кого-то,
возбуждая его гнев. И помните, даже Адам был изгнан из
рая за ничтожное прегрешение, и никто не может
поручиться, что и с нами не случится подобное. Я заклинаю
207

тебя Аллахом, о Абу Басир, и спрашиваю, осталось ли
в твоем сердце желание винопития?»
Аль-Аша отвечал на это: «Нет, клянусь Аллахом!
Мне даже в голову не приходит отведать вина, ибо оно
для меня стало словно уксус. Хвала Аллаху, который
напоил меня чистым сладким медом, так что я до
скончания века не стану помышлять о вине — источнике всех
грехов».
* * *
Тут все заметили идущего мимо Хассана ибн Сабита
и закричали ему: «Добро пожаловать, Абу Абд ар-Рах-
ман, не побеседуешь ли с нами часок?» Хассан
присоединился к ним, и они спросили: «Признайся по чести,
можно ли сравнить райское вино с тем зельем, которое
ты упомянул в своих стихах:
И зелье хмельное с водою и медом
На этих губах, где заря ночевала,
Вкус яблока, чья несравненная свежесть
Приятней, пока его ты не срывала,
На этих губах, когда яркие звезды
Редеют, предчувствуя тень покрывала;
И что мне вино, если сладостный запах
Чарующих губ мне судьба даровала.
И как только не постыдился ты говорить о подобных
вещах в мадхе, восхваляющем посланца Аллаха!»
Отвечал с достоинством Хассан: «Посланец Аллаха
обладал более кротким нравом, нежели полагают
некоторые невежды. К тому же я не сказал в этих стихах ничего
дурного. Не говорил я, что пил вино и что совершил
нечто запретное. Я лишь описал уста женщины, которая,
возможно, была для меня дозволена. А может быть, я все
это выдумал, поддавшись игре воображения. К слову,
ведомо ли вам, что пророк заступился перед Аллахом за
Абу Басира, хотя тот не раз говорил неподобающие слова
и утверждал, к примеру, будто посланец Аллаха был
лунатиком и бродил по ночам, и не знаю я, было это
клеветой или нет. Люди не слыхивали о более
благородном и щедром человеке, нежели посланец Аллаха.
Когда я согрешил, он приказал бичевать меня, но не
одного, а вместе со своим ближайшим сподвижником по
имени Мистах, потом подарил мне сестру Марии-коп-
тянки, супруги пророка, которая стала моей женой
208

и родила мне сына Абд ар-Рахмана. Она доводилась
теткой умершему во младенчестве сыну пророка Ибра-
химу».
Тем временем шейх, да украсит Аллах науку и
образованность его долгой жизнью, не переставал мучиться
вопросами, которые хогел задать Хассану и другим
поэтам и ученым, но боялся, сумеют ли они ответить как
следует и удовлетворить его любопытство, поэтому
предпочитал молчать из уважения к ним. А хотелось ему
спросить: «О Абу Абд ар-Рахман, как ты произносишь:
«примесью которого стал мед и вода» или: «стали мед
и вода». А может, «водаи мед», «вода с медом» или «мед
с водой»? И как ты толкуешь слова:
Неужто же ослушник и сподвижник
Равны перед всеведущим Аллахом!»?
Тут кто-то спросил в полный голос: «А как же твоя
всем известная трусость, Абу Абд ар-Рахман?» — на что
Хассан воскликнул: «Подобает ли мне слушать такие
речи? Ведь племя мое - самое доблестное из всех
арабских племен! Шестеро наших всадников едва не
изрубили своими мечами целую толпу язычников и взяли под
свое покровительство самого посланца Аллаха, когда
объединились против нас зловредные и мстительные
племена рабиа и мудар. Ежели я и проявлял
осторожность и не всегда был порвым в сражении, то это было
с моей стороны лишь воинской хитростью, как сказано
в благородном Коране: «Кто из вас обратится вспять из
трусости, а не для того, чтобы приготовиться к новому
бою или примкнуть к мусульманам, тот навлечет на себя
гнев Аллаха, и уготована ему геенна огненная — худшее
из пристанищ!»
* * *
Наконец разошлись собеседники восвояси, проведя
в беседе время, равное нескольким земным жизням,
а шейх отправился дальше в путь по райским кущам.
Вдруг увидел он пятерых всадников на рослых
верблюдицах и молвил им: «Не встречались еще мне в райских
садах блаженные краше вас ликом и очами. Кто вы
такие, да будет вечным ваше счастье?» Они отвечали
в один голос: «Мы пятеро одноглазых из племени бану
кайс — Тамим ибн Мукбиль аль-Аджлани, Амр ибн
209

Ахмар аль-Бахили, аш-Шаммах Макиль ибн Дирар из
племени бану Салаба ибн Сад ибн Зубьян, Убайд ибн аль-
Хусайн ан-Нумайри и Хумайд ибн Саур аль-Хиляли».
Тогда шейх обратился к аш-Шаммаху ибн Дирару;
«Смущали всегда мою душу некоторые слова в твоей
касыде с рифмой на «зай» и стихи твои, рифмующиеся
на «шин». Прочти мне и растолкуй эти стихи, да будет
вечным твое пребывание в садах Эдема!»
Но отвечал Шаммах: «Я всецело предавался вечным
райским утехам, и они отвлекли меня от всего былого,
так что не помню я больше из своих стихов ни единого
слова». Воскликнул премудрый шейх: «Как много ты
упустил, о правоверный, как много потерял! Разве
неведомо тебе, что от двух слов, сказанных человеком,
пользы больше, чем от двух рожденных им дочерей?
Благодаря своим словам поэт становится известен в самом
дальнем краю, и среди кочевников, и среди оседлых.
Поистине любая касыда ан-Набиги прославила его
больше, чем дочь Акраб. Можно даже сказать, что она
опозорила его, а вовсе не прибавила ему славы, ибо была
похищена из родного дома во времена невежества, и он
так и не смог выдать ее замуж по закону и получить
достойный выкуп, как принято у благородных арабов.
Если желаешь, я прочту тебе обе твои касыды, мне это
совсем не трудно!»
Согласился Шаммах: «Прочти, да пошлет тебе Аллах
неисчислимые дары в краю блаженства». Тогда шейх
произнес нараспев:
Сулаймы лишились Батн Казз и Ализ,
Холмы над долиною и Зат аль-Гида.
Затем шейх задал Шаммаху несколько вопросов об
этих стихах, но увидел, увы, что тот не в силах ответить,
так как ни слова не помнит, он лишь повторил:
«Наслаждения райской жизни целиком поглотили меня.
К чему мне заниматься тут всякими глупостями? Ведь
сказано в благородном Коране: «Пусть те, что почитали
Аллаха, едят и пьют вволю под сенью дерев и среди
ручьев, в награду за добрые дела, совершенные ими».
Вот я, к примеру, в бренной жизни старался совершить
как можно больше добрых дел в надежде, что в
благодарность за них смогу обзавестись верблюдицей или
получить столько зерна, что хватит моим детишкам на
год, как сказал некий поэт в своем раджазе:
210

Коль на башке твоей колючка вырастет,
Ее не станет есть верблюд голодный;
Умом тебя скупой старик одаривал,
И камешки родит надел бесплодный.
А нынче я — один из божьих рабов, которым господь
отдал предпочтение, и черпаю золотой чашей из райских
молочных рек и ручьев, что полны то верблюжьим, то
коровьим молоком на выбор. Если пожелаешь овечьего
молока, то и оно течет в изобилии, а также молоко
домашних коз. Ежели придет тебе на ум полакомиться
молоком диких коз, то и им здешняя обитель богата,
и плещется оно, словно воды Тигра и Евфрата.
Вспоминая бренный мир, я могу вспомнить лишь, как мучился,
согнувшись в три погибели у задних ног овцы, молока
которой едва хватало, чтобы наполнить деревянную
плошку»,
* * *
Выслушал поэта молча достойный шейх, затем
громогласно воскликнул: «А ну-ка, Амр ибн Ахмар,
отзовись!» И тотчас ответил Амр: «Вот я здесь, перед тобой,
о блаженный!» Попросил его шейх: «Прочти мне свои
стихи:
Младость прошла, и пусты мои весны;
Друг изменился, судьба изменила.
Известно ли тебе, Амр ибн Ахмар, что ученые
расходятся во мнениях относительно того, как следует
понимать в первой строке: «пусты мои весны», то есть жизнь
идет к завершению и не осталось в сердце надежд, или:
«пусты мои десны», то бишь в старости выпадают
зубы?» На это Амр отвечал пословицей: «Хоть направо
иди, хоть налево по дороге Харша, все равно придешь
к морю». Знай, что страсти, которые я претерпел в
Судный день, не оставили в моей душе даже малого уголка
для стихов. Или не слыхал ты чудом ниспосланное слово
Аллаха: «В тот день, когда кормящая мать забудет
о своем младенце, когда беременная выбросит до срока
плод, ты увидишь, что люди повержены хмелем не от
вина, а от страха, поистине ужасны муки, ниспосланные
богом». Ты ведь тоже прошел испытание божьим судом
211

и стоял перед ликом господним. Удивительно, что ты
еще что-то помнишь!»
На это шейх отвечал: «Еще до того, как покинуть
бренный мир, я просил Аллаха сохранить мне мои
обширные познания, и господь внял моим молитвам.
Вернемся же к твоим стихам. Как, право, хороши такие
строки:
Выезжал я утром, не боясь опасностей,
И остерегаться не было причины.
Я был крепок, словно молодое дерево,
Свежее до самой своей сердцевины;
Словно царь густую кровушку верблюдицы,
Вино выпивал я, не зная кручины.
Бродить нужно долго соку виноградному,
Пока не взыграют хмельные рубины.
Над землей сгустилось хмурое и сизое,
И дождь проник с неба в земные глубины.
Две Джарады пели, не сняв драгоценностей,
Как будто бы жемчуг и дождик едины.
А лютня казалась яшмовыми сотами,
Которые сделал народец пчелиный;
А струны звучали вместе с кастаньетами,
И в звуках блистали персты-властелины.
Шли верблюды наши, беспечно спокойные,
И качались плавно могучие спины.
И верблюды наши, как мы, были молоды;
Бывшие красавцы — сегодня руины.
Пусть же смерть приходит. Не надо
препятствовать!
Разве что в могклу годятся седины».
Помолчав немного, шейх приступил к расспросам:
«Кого ты имел в виду, сказав: «словно царь густую
кровушку...»? Одного из царей адитов или царя Кайля
ибн Итра из племени ад?» На это Амр отвечал более чем
кратко: «Можно предположить и то и другое». Но шейх
и не думал отступаться: «Ты сам не понимаешь, что
говоришь. Ведь тут несомненно речь идет о царе Кайле
ибн Итре, и на это указывает упоминание о двух Д^ара-
дах —- тех самых невольницах, которые пели, когда
посольство от племени ад прибыло к аль-Джурхуми
в Мекку. Говорят, их пение было так прекрасно, что
отвлекало людей от обхода святилища Каабы и
паломники забывали возносить хвалу великому и преславному
212

Аллаху, а ведь именно для этого они и совершили путь
к его святому дому. Вот и погибло племя ад, наказанное
богом за невежество и гордыню. Я нашел в одной
старинной книге слова той песни, которую якобы пели
Джарады. Вот они:
Пустынно в Ваты Арде и в Тарифе,
И пастбище в Масифе опустело.
Верблюдица махрийская! Беги же!
Блуждать мне на чужбине надоело.
О Умм Усман! Ответь мне ради бога:
Неужто доброе напрасно дело?
Хотелось бы мне знать, кто сказал певцам во времена
Харуыа ар-Рашида, что эти слова — из песни тех
невольниц? Трудно, почти невозможно в это поверить! Объясни
мне также, что разумел ты под словами «хмурое и сизое»
и почему «лютня казалась яшмовыми сотами»?
Отвечал Амр ибн Ахмар: «Если я и упомянул
невольниц, то вовсе не потому, что имел в виду царя
адитов Кайля ибн Итра, хотя эти певицы жили с ним
в одно время. Известно, что арабы уже давно называют
всех певиц-невольниц именем Джарада. Сказал же поэт:
Нам запела Джарада, и веселимся
Мы, вино золотистое сдобрив медом.
Что касается слов «хмурое и сизое», то я имел в виду
облако, а лютня напоминает яшму, потому что она
гладкая и покрыта прожилками, словно яшма или мрамор,
и окрашена к тому же в разные цвета. Иногда и легкое
облако, сквозь которое проглядывает небо, называют
яшмовым. Но если слово «муджальджиль», то бишь
облако, произнести «муджальджаль», то это уже будет
означать «котел». Слово «забарджад» можно
произносить и так: «зибридж», ибо они похожи, и это будет
означать: «красноватое закатное облако».
Шейх до крайности возмутился словам поэта и
воскликнул в досаде: «О человек, ты ведь благородный
кочевник и чистый араб, твои стихи и речения приводят
в пример, а ты еще говоришь, что «забарджад» и
«зибридж» — похожие слова! Да между ними нет ничего
общего!»
Тут всемогущий Аллах посылает неграмотному
бедуину Амру ибн Ахмару откровение и дарует ему вдохно-
213

вение, и постигает он в миг единый науку склонения
и спряжения и словоизменения, и все это лишь для того,
чтобы доказать шейху, сколь велико господне
могущество. Молвил с достоинством бедуин: «Почему ты не
согласен с тем, что слово «зибридж» происходит от
«забарджад»? Это слово выступает как глагол от «за-
барджад», а ведь известно, что в глаголе не может быть
пяти коренных согласных. Поэтому говорят «забрад-
жа» — «он расцветил» и «юзабриджу» — «он
расцвечивает», а отглагольное имя существительное от него будет
«зибридж» — «расцвечивание».
Выслушав это объяснение, шейх снова подступился
с вопросами к Ибн Ахмару о его стихах, но откровение
кончилось, и тот все больше молчал, если же и
раскрывал уста, то отвечал уклончиво и немногословно. Так
завершилась беседа премудрого шейха с этим поэтом.
* * *
Затем шейх спросил: «А кто из вас Тамим ибн
Убай?» Ответил с достоинством один из пяти
одноглазых: «Это я». Говорит тогда шейх: «Растолкуй мне,
любезный, что ты имел в виду, говоря:
Пусто жилище Сальмы. Так пусть хоть Марана
Здесь побудет, пока не претят ей руины.
Кто это — Марана? Одни утверждают, что это имя
женщины, другие предполагают, что кличка
верблюдицы, а третьи настаивают, что сие слово означает:
«привычка» .
Тамим отвечал: «Клянусь богом, вступив в райские
врата, я тотчас позабыл все до единой строки своих
стихов, ибо судили меня строгим судом и сочли все мои
прегрешения. Мне сказали: «Ты был среди тех, кто
сражался против Али ибн Абу Талиба!» Хотя и удалось
мне избежать адского пламени, но ан-Ниджаши аль-
Хариси — верный сторонник Али ибн Абу Талиба,
набросился на меня и отвесил несколько таких оплеух, что
и в раю я долго не мог опомниться. Можно только диву
даваться, как это тебе удалось сохранить свою память
и образованность? Тебя словно бы и не коснулись все
ужасы Судного дня, когда адские прислужники тащили
даже многих могущественных царей прямо в пекло,
когда языки адского пламени лизали тела знатных
214

женщин, увенчанных золотом и алмазами, и они вопили:
«О, помоги! О, заступись! О, прости!», когда потомки
царей выли, словно псы в огненных цепях: «Мы
обладали сокровищами, мы владели бренным миром, мы
совершали благодеяния, а сейчас никто не заступится за
нас и никто не поможет!» Тут раздался голос с
господнего престола: «Разве не даровали мы вам долголетие,
дабы помнил всякий имеющий память, разве не пришел
к вам пророк предупреждающий? Вкусите же муки, ибо
не будет помощи обидчикам, о заблуждающиеся!» И еще
было сказано: «Посылал я к вам пророков во все
времена, даровал я вам знамения, и сказано вам было в Книге:
«Бойтесь дня, когда вернетесь в лоно господне, когда
всякой душе воздается сполна за все содеянное, и не
будете вы обижены, а будете судимы по
справедливости». Однако вы предавались наслаждениям бренного
мира, забывая о будущей жизни. Вот и наступил час
расплаты. Кончилась несправедливость, и Аллах
рассудит между своими рабами».
Говорит тогда шейх, да пошлет Аллах ему силу
говорить достойные речи: «Я расскажу тебе свою
историю и поведаю, что со мною случилось,
Когда я восстал из могилы, отряхнув с себя прах
тысячелетий, и явился к необозримому пространству
стояния, то бишь на площадь, где происходил суд божий,
я вспомнил чудом ниспосланное слово божие: «Восходят
к нему ангелы и дух святой в день протяженностью
в пятьдесят тысяч лет. Запасайся же похвальным
терпением». Долгим показался мне срок терпения, и
нестерпимыми стали жажда и паление. Если вы позабыли*
что значит паление, то я объясню: это сильная жара при
отсутствии даже слабого ветерка, совсем как сказано
братом нашим ан-Нумайри:
У ней под покрывалом яйца страусиные,
Дождем обточенные и жаром опаленные.
А у меня, да будет вам известно, всегда быстро
пересыхает нёбо, сиречь я сильно страдаю от жажды.
Вот, поразмыслив, я решил, что положение мое не
достойно человека, подобного мне. Тут как раз показал мне
мой ангел-хранитель список всех моих добрых деяний,
и увидел я, что вопреки всем моим стараниям при жизни
они так же малочисленны, как зеленые травы в годы
засухи, или, как еще говорят: зеленые пятна во вдовий
215

год. Однако сияло светом надежды в конце того списка
одно мое покаяние, подобно светильнику монаха,
зажженному для ободрения ночного путника. Итак,
простоял я в ожидании суда месяц или два и едва не
захлебнулся в потоках собственного пота, пока не
прельстила меня спасительная мысль о том, что не худо бы
сложить стихи в честь Ридвана — райского стража и
казначея. Почти тотчас сложил я стихи в подражание
знаменитой муаллаке Имруулькайса:
Остановитесь! Поплачем о милой и о стоянке былой!
Я надписал эти стихи: «Ридвану»,— и стал
протискиваться сквозь толпы, пока не встал так, чтобы
Ридван мог слышать и видеть меня. Однако он не
обратил на меня никакого внимания, хоть и читал я стихи
весьма громко.
Прошло мгновение, равное почти десяти земным
суткам, и сложил я другие стихи, на сей раз в
подражание касыде Джарира:
Ушли ее родичи мне вопреки,
Все узы со мною жестоко порвав.
Я снова надписал стихи: «Ридвану» и,
приблизившись к нему еще ближе, стал читать еще громче, чем
в прошлый раз, но он оставался глух, и подумал я, что
пошли прахом все мои старания, как если бы я пытался
сдвинуть с места гору Сабир или извлечь из гидрима, то
бишь известки, мускусное благоухание.
Однако я не отступился и продолжал укладывать
в стихотворные размеры имя «Ридван», покуда не
оскудело мое воображение. Увы, я так и не дождался от него
никакой помощи и не думаю, чтобы он хоть что-нибудь
уразумел. Тогда в отчаянии я крикнул во весь голос:
«О Ридван, о тот, кого господь поставил управляющим
над райскими садами, неужто ты не слышишь моего зова
и не понимаешь, что я уповаю на твою помощь?»
Ответил он мне: «Я слышал, как ты вопил:
«Ридван!», но не понял, чего тебе от меня надо, несчастный!»
Тут я ему и выкладываю все как есть: мол, я человек
нетерпеливый, с быстро пересыхающим нёбом, и нет
у меня больше мочи ждать своего часа. «Вот, погляди,
есть у меня документ, согласно которому мне
отпускаются все грехи. К тому же я восхвалил твое имя в
многочисленных стихах».
216

«А что такое стихи? — спросил Ридван.— Я слышу
это слово впервые».
Я ответил ему: «Стихи — это множественное число
от слова «стих», что означает размеренные слова,
приятные для слуха. Если же размер не соблюдается и слов
окажется больше или меньше, чем нужно, они уже не
ублажат наш слух. Раньше обитатели бренного мира
часто пользовались стихами, чтобы подольститься к
царям и влиятельным господам. Вот я и сложил в твою
честь стихи, надеясь, что за это ты пропустишь меня
в рай через охраняемые тобой врата. Мне уже надоело
стоять здесь, я болен и слаб, и терпение — не мой удел,
тем более что нет ни малейшего сомнения: по воле
Аллаха я вхожу в число избранных».
Однако Ридван вспылил: «Ах ты слабоумный!
Неужто ты полагаешь, что я пропущу тебя без разрешения
всевышнего? Не бывать этому!»
Делать нечего, направился я к другому стражу по
имени Зуфар. Пока я добирался до него, то сложил
другие стихи, подходящие по размеру к его имени, и эти
стихи были похожи на касыду Лабида:
Мне долголетья дочери желают,
Однако смертен я, как все на свете.
Приблизившись к Зуфару, я прочел ему эти стихи.
Но с большим успехом просил бы я глухие гранитные
скалы, чтобы с их высот слетела ко мне белая ворона.
Я снова стал перебирать все размеры со всеми
допустимыми отступлениями, чтобы вставить в них имя
райского стражника, но он по-прежнему не слушал меня
и оставался безучастным ко всем моим стараниям.
Тогда я сказал: «В бренной жизни мы могли
добиться благосклонности царя или военачальника всего дву-
мя-тремя бейтами. Я же сложил в твою честь столько
стихов, что из их собрания мог бы получиться целый
диван. Ты же не внял моему глаголу, то есть не слышал
ни слова!»
Ответствовал Зуфар: «Не ведаю я, что таится в
мыслях твоих, о человече, и сдается мне, то, чем тревожил ты
мой слух,— писание мятежного дьявольского духа и не
должно касаться слуха чистого ангела. Чего ты
домогаешься?»
Я объяснил Зуфару, чего мне хочется, и он ответил:
«Я не в силах тебе помочь, ибо мне не дано право быть
217

заступником за рабов Аллаха. Какой ты веры и из какой
общины?»
Я сказал: «Я из общины Мухаммада ибн Абдаллаха
ибн Абд аль-Мутталиба»,— на что он заметил: «Да,
знаю, это пророк арабов, и с арабских земель принес ты
мне стихи, ибо проклятый дьявол Иблис вдохнул сие
наваждение в жителей тех краев и обучил стихам
женщин и мужчин. Если хочешь принять мой совет, то
обратись к своему пророку, может быть, он поможет тебе
войти в райские сады».
Потеряв надежду добиться чего-нибудь от Зуфара,
я повернул назад и вдруг увидел мужа, осиянного
неземным светом и окруженного людьми, блистающими,
словно звезды. Спросил я: «Кто этот дивный муж?» Мне
ответили: «Это Хамза ибн Абд аль-Мутталиб,
сраженный язычником Вахши, а вокруг него — мусульмане-
мученики, погибшие в битве у горы Ухуд».
Сказал я себе: «У этого мужа мои стихи найдут
лучшее понимание, чем у райских стражей, ибо Хамза —
поэт, и братья его — поэты, и отец, и все предки».
И я начал слагать стихи на манер Каба ибн Малика,
оплакивавшего Хамзу:
О Сафийя, оплакивай ты брата
С другими соплеменницами вместе.
Протиснувшись сквозь толпу, я приблизился к Хамзе
и возгласил: «О господин всех мучеников, о дядя
благословенного посланца Аллаха, о сын Абд
аль-Мутталиба!»
Хамза обратил ко мне свой взор, и я прочел ему свои
творения. «Горе тебе,— воскликнул он,— в таком месте
ты восхваляешь меня! Или ты не слыхал слово божие:
«У всякого человека в Судный день будет своя забота,
которая поглотит его целиком».
Но я возразил: «Нет, я не помню этих слов, зато
помню другие: «Будут в тот день улыбки на лицах
праведников, веселых и радостных, и будут лики,
истомленные страхом, — это лики язычников, безбожников и
бесстыдников».
Хамза сказал: «Я не могу сделать то, о чем
ты просишь, но я отправлю с тобой своего подручного,
и он проводит тебя к моему племяннику Али ибн Абу
Талибу, чтобы тот поговорил о твоем деле с
пророком».
218

Хамза отправил своего человека к Али, который,
в свой черед, замолвил за меня словечко перед
повелителем правоверных, и тот спросил: «А где твои
показания?», то есть скрижаль, где записаны все мои деяния»
Как раз в этот момент увидел я в толпе воскрешенных
нашего шейха, преподавателя грамматики в бренной
жизни, а звали того шейха Абу Али аль-Фариси. За ним
гналась разъяренная толпа, и каждый из его
преследователей кричал: «О злодей! О негодный обидчик и
скверный толкователь!» Увидев меня, шейх стал махать
руками, словно зовя на помощь. Приблизившись, я
увидел, что преследователи шейха — ученые и поэты, и
один из них, Язид ибн аль-Хакам аль-Киляби, вопил
громче всех: «Горе тебе, ты исказил мой бейт, поставив
слово «вода» в именительном падеже:
О если б добротой ты мог уравновесить злобу!
Но не напиться — где вода? — когда иссяк источник.
У меня не было: «где вода?», а было просто: «не
напиться воды!» Кроме того, ты утверждал, будто я
употребил страдательное причастие «замененный», когда на
самом деле у меня было причастие действительного
залога:
Друга ты мной замени,
Я друг, заменяющий друга,—
ибо сказал я не «замененный», а «заменяющий».
Едва умолк Язид, как другой поэт напустился на
шейха: «Ты читал мой раджаз так:
О верблюды мои! Сколько вин у него:
И трава круглый год, и прозрачные воды!
Никогда не говорил я «вины», да и никто из арабов не
употреблял этого слова во множественном числе».
Третий поэт кричал: «А меня ты оболгал, сказав, что
я употребил местоимение «она» применительно к
мужскому роду в таком бейте:
Хоть Коран, говорят, изучал этот Сурака,
Повстречав газеленка, он волк перед ней».
219

Другие воскресшие тоже осыпали шейха упреками
и бранью за его ложные толкования и ошибки. Тогда
я сказал: «О люди, то, о чем вы спорите,— столь
маловажно и незначительно! Не нападайте на шейха, он
заслужил милость божью одним лишь тем, что написал
известную книгу о Коране — «Книгу доказательства».
Он не проливал крови ваших родичей и не присвоил
ваших денег, оставьте же его в покое и разойдитесь!»
Я был так поглощен приключением с шейхом и его
преследователями, что не заметил, как выпала у меня из
рук запись, удостоверяющая мое покаяние. Я кинулся
назад в надежде отыскать ее, но, увы, она бесследно
исчезла! Я едва не обезумел от горя, но Али ибн Абу
Талиб — повелитель правоверных, сказал мне: «Не
печалься! Есть у тебя свидетель твоего покаяния?» —
«Да,— ответил я,— у меня есть свидетель, судья города
Халеба».— «А как имя этого человека?» — спросил
повелитель правоверных, и я ответил: «Его зовут Абд аль-
Муним ийя Абд аль-Карим, кади славного города Халеба
в дни эмира Шибль ад-Даула».
Тотчас послал повелитель правоверных глашатая,
чтобы тот призвал Абд аль-Мунима ибн Абд аль-Карима,
кади города Халеба во времена эмира Шибль ад-Даула,
и спросил его, знает ли он о покаянии Али ибн Мансура
ибн Талиба Ибн Кариха аль-Халаби, знаменитого
ученого и адиба своего времени». Но никто не откликнулся на
его призыв, и меня охватил страх несказанный.
Глашатай выкрикнул свой призыв вторично, но снова никто не
отозвался. Тут на меня накатило, то есть упал я на
землю в беспамятстве, едва не лишившись рассудка от
ужаса. В третий раз возгласил глашатай, и тут донесся
голос: «Да, я не так давно выдал свидетельство Али ибн
Мансуру, и при его покаянии присутствовали почтенные
и богобоязненные свидетели из числа жителей города
Халеба, где в те времена я был судьей!»
Тут поднялся я с земли, воспрянув духом, и высказал
свое желание повелителю правоверных, но он
отвернулся от меня и промолвил: «Ты домогаешься
невозможного! Уж не полагаешь ли ты, что тебе нет равных среди
прочих сынов праотца Адама?» Нечего делать,
направился я к ближнему водоему, насилу пробился к воде
и пил, пил, покуда не утолил жажду. Там, у воды, видел
я, как грешники изо всех сил рвались к живительной
влаге, а прислужники сатаны отгоняли их огненными
жезлами, и уходили они кто с обгоревшим лицом, кто
220

с обугленной рукой, вопия от боли и неутоленной
жажды.
Повстречал я там и пречистых потомков пророка
и сказал им: «Когда я в бренной жизни сочинял
какую-нибудь книгу, то всегда писал на последнем листе: «Да
будут молитвы Аллаха с господином нашим
Мухаммедом, венцом всех пророков, и с его пречистыми
потомками». Это было для меня залогом прощения и блаженства
в будущей жизни». Они спросили: «Что можем мы
сделать для тебя?» Я ответил: «Госпожа наша Фатима,
дочь пророка, стала обитательницей рая с незапамятных
времен. И каждые двадцать четыре часа по земному
времени она покидает рай, чтобы приветствовать своего
родителя, который вершит суд над воскресшими, а потом
она возвращается в свое райское жилище. Когда она
выйдет, как обычно, попросите за меня, может быть, она
переговорит обо мне со своим батюшкой и тот выполнит
мою просьбу».
Вот пришло время выхода Фатимы, и возгласил
глашатай: «О воскресшие, о судимые, опустите очи долу
и не поднимайте их, пока не пройдет Фатима, дочь Му-
хаммада, да будут с ним благословение и молитвы
Аллаха!»
Собралось несметное множество праведников из рода
Али ибн Абу Талиба — женщин и мужчин, что никогда
не вкушали вина, и повстречали они Фатиму на полпути.
Спросила пресветлая Фатима: «Что это за сборище?
* Случилось с вами что-нибудь необычное?» Они
отвечали: «Мы счастливы и довольны и наслаждаемся всеми
благами, но задержались здесь из-за того, что не
торопимся в рай раньше времени — ведь все мы так
или иначе получим вечное блаженство согласно
слову божию: «Поистине избранники наши не увидят
геенны огненной и не услышат, как бушует в ней
пламя».
Среди потомков Али ибн Абу Талиба был один по
имени Али ибн аль-Хусайн и сыновья его Мухаммад
и Зайд и другие чистые благочестивцы. А рядом с Фати-
мой ехала еще одна женщина, тоже весьма величавая
и благообразная по наружности. Кругом стали
спрашивать: «Кто это?» — и те, кто знал, отвечали: «Это
Хадиджа, дочь Хувайлида ибн Асада ибн Абд аль-Узза,
первая супруга пророка». Многие расспрашивали также
о юношах из свиты Фатимы, что гарцевали на конях,
сотканных из лучей света. И знающие объясняли: «Это
221

Абдаллах, аль-Касжм, ат-Таййиб, ат-Тахир и Ибра-
хим — сыновья пророка».
Вот тут-то избранные потомки пророка, к которым
я обращался с просьбой, произнесли в один голос,
указывая на меня: «Это один из наших верных сторонников,
его покаяние было искренним, и нет сомнения, что он по
праву принадлежит к числу райских жителей. Он
просил нас похлопотать за него перед тобой, пресветлая
Фатима, чтобы освободили его от тягостного ожидания
суда божьего и направили без промедления прямиком
в рай, где сподобился бы он успения и вечного
блаженства».
Фатима, оборотившись к Ибрахиму, промолвила:
«Займись-ка, брат, этим человеком». Велел мне Ибра-
хим уцепиться покрепче за стремя его коня, и стали
всадники теснить толпу и безропотно расступались пред
ними все народы и поколения. А когда давка сделалась
нестерпимой, кони вдруг поднялись в воздух и полетели,
я же повис, уцепившись за стремя Ибрахимова коня.
Наконец Фатима остановилась перед отцом своим Му-
хаммадом, и он спросил ее: «Кто этот пришлец?» Он,
очевидно, хотел сказать: «незнакомец». Фатима
ответила: «За этого человека просили такой-то и такой-то»,—
и назвала всех потомков Али ибн Абу Талиба —
пречистых имамов. Но Мухаммад возразил: «Следует
сперва проверить его деяния». Он велел подать список моих
поступков, и его тотчас нашли в Великой Скрижали,
и увидел пророк, что дела дней моих завершились
искренним покаянием. Тогда он попросил за меня
Аллаха, и мне было дано разрешение ступить в райские кущи.
Затем пресветлая Фатима удалилась со своей
свитой, а я вновь уцепился за стремя коня Ибрахима. Когда
мы выбрались из толпы, мне сказали: «Вот перед тобой
Прямой Путь — мост, ведущий через адову бездну, тебе
осталось лишь перебраться по этому мосту». Приблизясь
к Прямому Пути, увидел я, что он совершенно пуст и на
нем нет ни грешника, ни праведника. Но едва я ступил
одной ногою на мост, как тотчас понял, что, увы, не смогу
на нем удержаться. Тут опять появилась пресветлая
Фатима и сказала, обращаясь к одной из своих
невольниц: «Эй, помоги ему!» Невольница попыталась помочь
мне, поддерживая сзади, но я валился то вправо, то влево
и наконец сказал ей: «Эй, девица, если хочешь, чтобы
я не свалился в адскую бездну, поступи со мной так, как
сказал некий поэт в бренном мире:
222

Ты не знаешь, госпожа, что делать со мною?
Так возьми же ты меня к себе на закорки!
«А что такое «закорки»?» — удивилась невольница,
и я объяснил: «Это когда один человек несет другого на
спине. Разве ты не слышала, что сказал некий аль-Джах-
джуль из селения Кафр Таб:
Мне передвигаться лучше к людям задом;
У других сидел я вечно на закорках.
Невольница тотчас согласилась, посадила меня себе
на закорки и перенесла с быстротой молнии через
Прямой Путь. Едва таким образом я миновал адскую бездну,
пресветлая Фатима сказала: «Мы дарим тебе эту
невольницу, бери ее, пусть она прислуживает тебе в краю
вечного блаженства».
Когда я подошел к вратам рая, Ридван остановил
меня: «Есть у тебя пропуск?» Я ответил; «Нет». И
Ридван промолвил: «Без пропуска вход в райские кущи не
дозволен». Я остановился в растерянности, не зная, что
делать, но тут вдруг заметил по ту сторону райских врат
развесистое дерево с большими листьями. Я попросил
Ридвана: «Сорви листок с этого дерева и дай его мне,
я вернусь туда, где идет Страшный суд, и попрошу
написать пропуск на этом листе». Но Ридван ответил:
«Я разрешаю выносить что-либо из рая только с
дозволения всевышнего». В отчаянии я воскликнул: «Если бы
у эмира Абу-ль-Мураджа был казначей, подобный тебе,
нам не досталось бы ни дирхема из его казны».
К счастью, Ибрахим в этот миг обернулся и увидел,
что меня не пропускают во врата рая. Он вернулся и,
ухватив меня за шиворот, втащил в ворота.
Вот как получилось, что провел я на месте судилища
всего шесть месяцев по земному времени, поэтому и не
отшибло у меня память, и все знания, добытые в бренной
жизни, остались при мне».
Так заверншл свой рассказ достославный наш шейх.
* * *
«А теперь скажите,— продолжил он,— кого из вас
зовут Верблюжьим Пастухом?» Пятеро одноглазых в
один голос ответили: «Вот этого». Шейх приветствовал
этого человека и сказал: «Я надеюсь, хоть ты, в отличие
223

от своих приятелей, не полностью потерял память».
Верблюжий Пастух отвечал: «Я тоже надеюсь.
Спрашивай же и будь краток». Вопрошает тогда шейх: «Прав ли
Сибавайх, утверждавший, что ты в своей касыде,
посвященной халифу Абд аль-Малику ибн Марвану, поставил
слова «род и племя» в винительном падеже:
Мой род и племя видел я подобными
Тому, кто привечает караваны».
Ответ Верблюжьего Пастуха был краток: «Он прав».
* * *
Тогда шейх обратился к Хумайду ибн Сауру: «Эй,
Хумайд, но ты-то хоть помнишь, как хорошо ты сказал
в твоих стихах:
Изменяют мне глаза, в юности зоркие,
Впрочем, даже и тогда нет счета бедам;
День и ночь, как два врага, за каждым гонятся;
И куда ни побежишь, погибель следом.
Как твое зрение сейчас?» Отвечает ему одноглазый:
«Если я нахожусь в дальних западных райских краях, то
могу разглядеть каждого из своих друзей, находящихся
в восточных пределах, даже если между нами
расстояние, равное тысяче оборотов солнца. Хвала Аллаху
всемогущему, сотворившему подобное чудо!»
Шейх продолжал: «Ты хорошо сказал также в
касыде, которая начинается:
Заткнула бы рот любому хвалителю,
Не в силах сдержать бесстыдства болтливого,
Но, мужа любя, скотину блюдет она,
Достойна хвалы в глазах справедливого;
Поблекла она, иссушена засухой,
Но может ожить от года счастливого».
Но Хумайд произнес: «Я забыл все свои касыды, до
них ли мне было, когда меня услаждали крутобедрые
райские девы!»
Удивился шейх: «Как это можно забыть касыду, где
есть такие прекрасные строки:
Хозяйка она скупая и стойкая,
Не слушает, нет, советчика льстивого,
224

Который зовет верблюдов откормленных
И всем напоказ ласкает красивого.
Она же сберечь старается хворого
И моет сама верблюда паршивого.
И еще, помнишь ли, было у тебя в том стихотворении
описание, которое заимствовал аль-Кутами? А может, не
он у тебя, а ты у него позаимствовал, ибо вы жили в одно
время? Я имею в виду такие строки:
Пришел он в ночи, дрожащий от холода
Среди своего пути сиротливого,
Приюта просил, она же ответила,
Не скрыв от него презренья ворчливого:
«Так думаешь ты объесть меня дочиста?»
Сердито глядит на гостя пугливого,
И в синих глазах ни ласки, ни жалости.
Старуха скала средь мрака дождливого.
Разве это описание не похоже на слова аль-Кутами:
Я блуждал во мраке ночи, дождь меня нахлестывал,
И меня во тьме зловещей охватила тяга
К свету теплому стоянки, где очаг лелеяла
Злая дряхлая старуха, тощая коряга.
Испугал ее, скупую, крик моей верблюдицы,
От подобной скупердяйки не дождешься блага;
Ведьма старая взглянула на мою верблюдицу
И, как только попросился на ночлег бедняга,
Закричала, завизжала в ярости неистовой:
«Не пугай моих верблюдов ты, ночной бродяга!»
Эти стихи всем известны. А еще сказал ты в той же
касыде:
Привел он тогда горбатого старого
Седого козла, лишь в прошлом бодливого;
Как тюрок-старик, шатался измученный
И напоминал слепца молчаливого.
Там же ты говоришь о масле:
Рассеялась ночь, прошла, бесконечная;
Забрезжила даль от света стыдливого,
И он углядел слезливое, желтое,
Но лакомое для неприхотливого.
8 Заказ № 309
225

Отвечал смиренно Хумайд: «Я забыл и о масле,
и о скупых старухах со злыми синими глазами, и об
охоте на быстроногих страусов, и о чесоточном
верблюде, и обо всем, что составляло смысл жизни людей
в бренной жизни, ибо целиком предавался тому, что
даровал мне господь, чья щедрость беспредельна. Не
ведаю я отныне ни горя, ни страха, ни бедности, ни
нужды. А бывало, в преходящем мире наш брат поэт
изощрялся по нескольку месяцев кряду, а то и целый
год, чтобы восхвалить в стихах какого-нибудь вельможу
и богача, но частенько оставался ни с чем и все надежды
его шли прахом, а если что-нибудь и получал, то самую
ничтожную малость. Но все же я не устаю повторять, что
искусство слагать стихи — преимущество и гордость
арабов!»
* ♦ *
Тут выступил Лабид ибн Рабиа с предложением
войти в его дом в райском становище племени бану кайс.
Прошли собеседники немного и вдруг видят три дома
несказанной красоты и роскоши. Лабид обратился к
шейху: «Знаешь ли ты, о великий адиб из славного
города Халеба, откуда у меня три дома?» Шейх отаечал:
«Нет, откуда ж мне знать!» Лабид пояснил: «Они.
дарованы мне за три моих бейта, ибо слово «бейт» означает
и «стих» и «жилище». Первый бейт таков:
Лишь страх перед богом приводит к добру;
Аллах подает нам спасительный знак.
А вот второй бейт:
Я славлю Аллаха, который один
Податель земных и заоблачных благ.
Третий же бейт звучит так:
Аллах правоверных к спасенью ведет,
Неверных ввергая навеки во мрак.
Вот и превратил Аллах, всеведущий и милостивый,
мои бейты-стихи в бейты-дворцы, и буду я жить в них во
веки веков, наслаждаясь вечным блаженством».
226

* * *
Пожелал тут наш достойный шейх устроить пир
в райских садах и пригласить на него как можно больше
поэтов — и тех, что дожили до ислама, и рожденных
в исламе, и тех, кто заложил основы арабской речи и
чьими трудами сохранилась она в записях и книгах,
и всех, кто хоть немного причастен к адабу.
Пожелал шейх, чтобы во всем походил сей пир на те
угощения, которые видел он в бренной жизни. Тотчас
возникли мельницы на Каусаре, чтобы молоть лучшее
райское зерно, а оно несравненно чище зерна,
описанного аль-Хузали:
Пускай наказан буду я, когда засохшей кашей
Я гостя накормлю, зерно отборное припрятав.
Разница между зерном, воспетым поэтом, и райским
зерном такая же, как между землей и небом. Предложил
шейх, да будут исполнены все его пожелания, чтобы
явились пред очи его черноглазые райские девы и
прилежно крутили бы ручные мельницы,- одна из которых
была бы из жемчуга, вторая — из червонного золота,
а остальные — из драгоценных каменьев. Увидев те
мельницы, восхвалил шейх преславного Аллаха за все
его дары и благодеяния и произнес такие строки из
раджаза:
И сколько бы вы на них ни глазели,
Вдвоем ухаживают за гостями,
Как за своими детьми, две газели.
Увидев, как прилежно трудятся райские гурии, шейх
улыбнулся довольный и воскликнул: «Мелите десницей
и мелите шуйцей!» Но райские девы спросили у шейха:
«А что значат эти слова— «десница» и «шуйца»?» Он
отвечал им: «Десница—та рука, что у вас справа, а
шуйца — слева. Разве вы не слышали слов поэта:
С раздутым брюхом просыпаемся мы утром,
А вечер пучит брюхо пустотою жалкой.
Мы мельницу вращаем шуйцей и десницей
И можем справиться, пожалуй, даже с прялкой.
Говорят, что эти стихи были сложены человеком, которо-
8* 227

го враги захватили в плен и продали в рабство, там
заставляли его крутить ручную мельницу, вот он и
написал эти стихи и переслал своим родичам, чтобы они его
выкупили».
Вдруг пришли на память шейху различные
мельницы, приводимые в движение скотом. Не успел он
вообразить себе эту картину, как возникли пред ним по
велению Аллаха обширные помещения со множеством
мельниц с жерновами из дивных яхонтов и алмазов,
и вертели те жернова верблюды, вскормленные на лугах,
поросших райской колючкой, и верблюдицы, забывшие
ради шейха о своих верблюжатах, и волы, и мулы, и
дикие ослы.
Когда было намолото столько зерна, что с избытком
хватило б для пира, прибежали бессмертные и вечно
прекрасные райские отроки, рабы и слуги шейха, и
привели они овнов и козлищ и разную съедобную птицу:
голубей и горлиц, куропаток и перепелок, жирных кур,
райских цыплят и павлинов, пригнали стада телят, овец
и молодых верблюдов. Верблюды кричали, телята
мычали, блеяли овцы и козы, а петухи кукарекали; райские
же отроки резали и кололи, но, хвала Аллаху, скотина не
чувствовала ни страха, ни боли, ибо это была всего лишь
игра, устроенная в царстве вечного блаженства по
господней воле. Восславим же Аллаха, кроме которого нет
бога, восхвалим создателя тварей, придавшего им форму
без образа и подобия!
Едва туши были освежеваны и подвешены й"а
зацепки, как говорят бедуины из племени тай, то бишь на
крюки, молвил шейх райским отрокам: «Приведите-ка
всех искусных поваров, что жили в Халебе с начала
времен и до скончания веков». Тотчас явилась огромная
толпа поваров из жителей Халеба и принялась за готовку
изысканных кушаний, испытывая при этом
наслаждение, которое дарует Аллах всем праведникам в
краю вечного блаженства, на что указывают его слова:
«Есть в райских кущах все, чего пожелает душа и чем
тешится око. Это сад Эдема, и вы заслужили
пребывание в нем своими добрыми делами. Здесь растут для
вас тенистые деревья, так наслаждайтесь же их
плодами!»
Когда приготовлены были все яства, разбежались
райские прислужники — вечно прекрасные отроки,
чтобы привести приглашенных. И не осталось в раю ни
единого поэта из мусульман, ни знатока хоть какой-
228

иибудь из наук, ни литератора и адиба, кого не привели
бы отроки на райский пир, устроенный достойным
шейхом. Собралась тьма-тьмущая народу, совсем как сказал
поэт:
У врат его тьма-тьмущая просителей,
К богатому приходят разоренные.
Поставили прислужники перед гостями столы из
червонного золота, и постелили циновки из чистого
серебра, и усадили гостей, и подавали им всевозможные
блюда, и на тех блюдах снеди не убавлялось, сколько бы
ее ни брали, и длился тот пир годы и столетия по земным
меркам.
* * *
Как только гости насытились, виночерпии принесли
всевозможные вина, а певицы запели сладостные напевы
дивными голосами. Молвил шейх, пусть дарует ему
Аллах способность всегда говорить к месту: «Приведите
сюда всех пребывающих в раю певцов и певиц,
прославленных в прошлой жизни». В тот же миг явилась
толпа мужчин и женщин, и были среди них аль-Гарид,
Мабад, Ибн Мисджах, Ибн Сурайдж и даже сам Ибра-
хим иль-Маусили со своим сыном Исхаком. Обронил тут
кто-то из пирующих: «Удивительно, что не явились две
Джарады — видно, они в самых дальних краях рая».
Услышал это шейх и восклицает: «Непременно следует
привести их!» Сей же миг один из прислужников
оседлал верблюдицу и отправился за певицами в дальние
долины, а в следующий миг, более краткий, чем про-
сверк молнии, явились две Джарады верхом на
чистокровных кобылицах. Вот они спешились, и шейх радостно
приветствовал их. «Как очутились вы в краю божьей
милости,— спросил певиц шейх,— ведь в прежней
жизни вы погрязли в заблуждениях?» Ответствовали
Джарады: «Нам было позволено покаяться, и мы умерли,
веруя в Аллаха».— «Благосклонен же был к вам
Аллах! — воскликнул шейх и попросил: — Можете ли вы
спеть нам ту самую касыду, которую приписывают то
Абиду, то Аусу?» Джарады не сразу поняли, о какой
касыде идет речь, но милостью Аллаха снизошло на них
наитие, и они запели:
229

Простись ты с нею, обиженный, но влюбленный,
Она грешит в заблуждении виноватом,
Она пленяет блистательными зубами,
Чьи десны радуют сладостным ароматом.
Ее слюна дорогому вину подобна,
Выпитому беззаботно перед закатом,
Сдобренному благовоньями неземными,
Отдающему яблоком и гранатом.
Упрекает меня за то, что я выпил утром...
Неужели же хмель мне считать супостатом?
Говорит, что я исправляюсь и вновь порчусь,
Но бессмысленно сравнивать пьянство с развратом.
Пускай на земле меня вино разоряет,
Разорюсь и опомнюсь в безумстве богатом.
И в могиле моей одинокой вино не померкнет,
Солнце пламенное наперекор утратам.
Их пение радовало слух и вселяло в сердца радость,
и все гости щедро одарили их похвалами.
Пиршество продолжалось, и вдруг захотелось шейху
увидеть воочию облако, подобное тому, что было описано
поэтом в таких строках:
Как будто иудей зажег свой семисвечник
И ознаменовал пришествие субботы;
С собою молнию нес в небе ветер южный,
Летучим облаком претили повороты.
Седое облако явилось мне как всадник
Отважный во главе стремительной охоты.
И тучи, как стада беременных верблюдиц,
Плодились в небесах средь мрачной позолоты.
Летели облака, земли почти касаясь.
И возводя над ней воздушные оплоты.
И кажется, рукой позволено потрогать
Неуловимые небесные красоты.
И невдомек, стоишь ли ты среди долины
Или поднялся ты на горные высоты.
В тот же миг создал Аллах великолепное облако,
и всякий увидевший его готов был поклясться, что не
видал ничего прекраснее: в центре и по краям украшали
облако молнии, струилась из него вместо обычной
дождевой воды розовая вода, вперемешку с мелкими
230

камфарными шариками наподобие града. Воистину
велик наш господь, коли ему подвластно исполнение всех
желаний, воплощение всех тайных помыслов и
мечтаний!
* * *
Тут шейх оборачивается и видит перед собой поэта
ан-Нумайри по прозвищу «Крепкая Палка», ибо палкой
усмирял он при жизни двух своих жен. Шейх
приветствовал его и попросил одну из певиц: «Спой нам на
слова этого искусника:
Веди меня, Крепкую Палку, на холм обрывистый,
Где перекликаются зычно джинны ночами,
И я пояса возвратил им, они же сбросили
Повязки с голов, на прощанье пожав плечами.
Сказали они: «Наслаждайся здесь в одиночестве,
А завтра тебя — будь ты проклят! — убьют мечами».
Правда, говорят,-добавил шейх,—будто это стихи
поэта Хусайма».
Но певица уже завела свою песню, да столь искусно,
что собравшиеся только диву давались. Завершив
песнопение, Джарада спросила: «Знаете ли вы, кто я?» И все
ответили в один голос: «Нет, откуда же нам знать?!»
А Джарада говорит: «Я та самая Умм Амр, о которой
сказал поэт:
Умм Амр! Зачем ты отстраняешь кубок,
Который был по кругу пущен вправо?
Умм Амр! Ведь мы ни в чем не виноваты!
За что же нас караешь ты лукаво?»
От этого признания стократно умножилось
восхищение пирующих, и они засыпали искусницу вопросами:
чьи это стихи — Амра ибн Ади аль-Лаххами или Амра
ибн Кульсум ат-Таглиби? Она отвечала: «Я была
ранним утром с Маликом и Акилем, надимами Джазимы,
и наливала им вино, смешанное с водой. Амру ибн Ади,
сидевшему рядом, я вина не давала и проносила кубок
мимо него, тогда он и сложил эти стихи. Может быть,
Амр ибн Кульсум немного поправил их и вставил в одну
из своих касыд».
231

* * *
После пения пришел черед плясок, ибо вспомнил
премудрый шейх стихи, положенные на легкую музыку.
А те стихи написал якобы в свое время Халиль ибн
Ахмад, который тоже был среди пирующих. И тотчас
всемогущий Аллах сотворил дерево, усыпанное
грецкими орехами. Шейх потряс это дерево, и упало на землю
несметное множество орехов. Расколол шейх каждый
орех на четыре части, и превратились те четвертушки
в чернооких девиц с гибкими станами — дивных
плясуний. А песня на стихи, сложенные якобы Халилем,
звучала все громче:
Путник собрался в дорогу...
Ворон, останься, помешкай!
Видишь, четыре девицы
Словно четыре орешка.
Умм ар-Рабаб и Бегума,
Бауза и Асма с усмешкой...
Путник, испортишь ты дело
Столь неуместною спешкой.
Под звонкий напев спросил шейх Халиля: «О Абу
Абд ар-Рахман, чьи это стихи?» А Халиль отвечал: «Не
знаю». Но шейх настаивал: «В бренном мире считали,
что эти стихи принадлежат тебе». Признался наконец
Халиль: «Может, так оно и есть на самом деле. Может,
и впрямь я их написал. Однако не помнш ничего».—
«Разве такое возможно? — удивился шейх.— Ведь ты,
Абу Абд ар-Рахман, был в свое время самым умным
и образованным среди арабов!» Ответствовал Халиль:
«Поистине переход по Прямому Пути отшибает мозги
любому!»
Захотелось тут шейху снова отведать того пенного
ячменного пива, которое пил он, бывало, в юдоли слез
и обмана, и Аллах тотчас сотворил широкие реки,
полные ячменного пива. Один глоток такого отменного
пива дает наслаждение превыше всех земных
наслаждений. Но шейх остался недоволен и говорит себе: «Ведомо
мне, что Аллах всемогущ, так пусть же он сделает так,
232

чтобы я мог выпить этого пива из рук разносчиков, как
бывало не раз в преходящем мире». Не успел достойный
шейх додумать эту мысль до конца, как Аллах собрал
всех разносчиков пива, обитающих в райских кущах,
разносчиков из Ирака, из Шама и всех земель ислама,
и стали они подносить пирующим пенное пиво в сосудах
из обожженной глины.
Указав на эти сосуды, спросил громогласно
премудрый шейх: «Кто помнит, как назывались по-арабски
эти сосуды в бренном мире?» Гости тотчас умолкли, ибо
никто не помнил. Наконец один неуверенно произнес:
«Эти сосуды, думается мне, назывались «чаплажки». Но
кто-то из грамматиков возразил: «В каком словаре
нашел ты это слово и кто из знатоков арабского языка его
упоминает?» Но шейх, да не оскудеют плоды его
мудрости и учености, замечает: «Это слово упоминал Ибн
Дараставайх, будучи в Багдаде». Халиль, в свой черед,
повернулся к Ибн Дараставайху: «Откуда ты взял это
слово?» - и тот отвечал: «Я нашел его в сочинениях аи-
Надра ибн Шумайля, одного из твоих последователей
и учеников». Воскликнул изумленный Халиль: «Не
может этого быть! Я всегда считал Надра надежным
и достойным доверия!» На что Надр отвечал: «У меня
в голове все спуталось, и я ничего не помню. Но может
статься, этот человек говорит правду».
* * *
Случилось так, что как раз в этот миг появился один
из райских павлинов, поражающий красою своего
оперения. Абу Убайда пожелал отведать шашлык из этого
павлина, и тотчас возник павлиний шашлык на золотом
блюде. Но едва Абу Убайда наелся, как сдвинулись
павлиньи кости и, снова обросши мясом, стали живым
павлином, точно таким же, как раньше. Пирующие
воскликнули в один голос: «Хвала Аллаху,
оживляющему обглоданные кости! Мы воочию видели то, о чем
сказано в благородном Коране: «Молвил Ибрахим:
«О господи, покажи мне, как ты оживляешь мертвых».
А господь спросил: «Разве ты не веруешь?» Отвечал ему
Ибрахим: «Верую, но все же покажи, чтобы успокоилось
мое сердце». Велел тогда господь: «Возьми четырех птиц
и разрежь их на части, а потом позови птиц, и прилетят
они .к тебе целыми, как были. Знай, что Аллах —
обладатель мудрости и славы».
233

Вопрошает тут шейх наш премудрый: «А как вы
смогли бы растолковать слово «успокоилось»?» Подумав
немного, гости ответили: «Это прошедшее время от слова
«успокаиваться» и, будучи поставленным после слова
«чтобы», обозначает цель».— «А возможно ли
употребить здесь иное выражение?» — осведомился шейх, и
ученые гости ответили: «Нам ничего не приходит в
голову». Тогда шейх объяснил: «Здесь вполне дозволительно
было бы сказать: «чтобы успокоить» или даже
«успокой», как в начале молитвы «Прости нас, господи!»:
«Молю, чтобы ты успокоил меня!» Что касается
рассказа об Азаре в Коране, то его можно читать двояко: «Знаю
я, что Аллах всемогущ» и «Знай, что Аллах всемогущ»,
а может быть, даже: «Ты знаешь...» Ведь нередко
случается так, что человек в свой собственный адрес говорит:
«Горе тебе, что ты натворил!» Вспомним, к примеру,
слова аль-Хадиры аз-Зубьяни:
Утром Сумайя проснулась, так наслаждайся же!
Но она смотрит сурово, видно, не сжалится».
* * *
Едва многомудрый шейх завершил свою речь, как
пролетела мимо них дикая райская утка, и кто-то из
пирующих пожелал отведать ее в жареном виде. Тотчас
предстал пред ним изумрудный поднос, а на нем —
истекающая жиром утятина. Когда мясо было съедено,
утка вновь ожила и распустила крылья, но тут кто-то
другой пожелал отведать кабаба из а^ой утки, третий —
съесть ее в соусе из сумаха, четвертый и пятый —
в молоке с уксусом, и всякий получил, что пожелал.
Пока райские отроки разносили блюда из этой утки,
а она всякий раз оживала, Абу Усман аль-Мазини
спросил Абд аль-Малика Абу Сайда ибн Курайба аль-Асмаи:
«О Абу Сайд, как, по-твоему, будет звучать мужской род
от слова «утка»: «утец» по аналогии со словом «самец»
или «уть» по аналогии со словом «гусь»? Ведь основа
твоих толкований — аналогия!» Аль-Асмаи воскликнул:
«И ты смеешь обращаться ко мне с подобным вопросом,
о выползыш скорпиона? Ты уже позабыл те долгие годы,
когда сидел в Басре среди моих учеников, не смея
поднять головы! Всякому известно, что мужской род от
слова «утка» будет «селезень», ибо слова эти происходят
от разных корней». Но аль-Мазини не успокоился:
234

«А как будет женский род от слова «селезень» —
«селезенка» по аналогий со словом «утка», или «селезница»
по аналогии со словом «утица», или же «селезниха» по
аналогии со словами «слониха» и «крольчиха»?» Аль-
Асмаи, задумавшись, отвечает: «Клянусь Аллахом, не
знаю я, как будет венский род от слова «селезень», ибо
ужасы Прямого Пути заставили меня забыть о всех этих
глупостях* Что ш касается тебя, Абу Усман, то к тебе
подходят как нельзя лучше слова поэта:
В них оперенные ими же стрелы
В гордом жестоком полете попали.
А другой сказал:
Стрелять его из лука научил я,
И выстрелил в меня же мой питомец».
Обиделся аль-Асмаи, оскорбился и покинул веселое
пиршество, а следом за ним — и прочие гости.
* * *
Остался шейх наедине с двумя гуриями —
черноокими райскими девами и, пораженный их дивной красотой,
воскликнул: «Как жаль, что нет с нами славного Имру-
улькайса! Глядя на вас, я всегда вспоминаю его строки:
А до этой красотки я любил Умм Хувайрис,
И привык я к служанке, стройной и смуглоликой;
Когда обе вставали, веял в воздухе мускус,
И, казалось, восточный ветер пахнет гвоздикой.
И вспоминаю я также его слова:
С двумя длинноногими газелями схожие,
Как две стройных статуи, красавицы статные
Идут, и вздымается вокруг благовоние,
Как будто два дерева горят, ароматные.
Но куда тем красавицам до вас! Нет в них ни
тонкости, ни наслаждения для очей! Провести с вами одну
минуту по земному времени приятней, чем владеть
таким же царством, каким владел родитель Имрууль-
кайса».
235

И шейх, оборотившись сперва к одной райской деве,
а потом к другой, впивает влагу их уст и
восклицает: «Несчастный, несчастный ймруулькайс! Горят
его кости в адском пламени, а я привожу в пример его
строки:
Как будто росою, вином и жасмином,
Едва заалев, освежила денница
Ее ненаглядные белые зубы,
Когда наслаждается пением птица,
Вспоминаю я также его слова:
Я будил ее утром, и были уста
Словно мускус в прохладных глубинах кувшина
Или схожее с кровью газели вино:
Что в сравнении с нею сладчайшие вина!»
Тут одна из гурий залилась смехом. Удивился шейх:
«Почему ты смеешься, о дева?» Отвечала гурия: «Я
смеюсь от радости, что Аллах оказал мне предпочтение
перед другими смертными и даровал благоденствие в
царстве спасения. Известно ли тебе, кто я такая?»
«Ты одна из чернооких райских дев, сотворенных
Аллахом в награду богобоязненным, сказал же он о вас:
«Они словно яхонты и кораллы». А гурия призналась:
«В бренном мире звалась я Хамдуной и жила у
Иракских ворот в славном городе Халебе. Отец мой был
мельником, а меня взял в жены старьевщик, но он скоро
развелся со мной из-за того, что у меня изо рта дурно
пахло. Я была так некрасива, что снискала славу самой
уродливой в Халебе. Примирившись со своей участью,
я сделалась затворницей и отказалась от всех благ
обманчивого земного мира, целиком посвятив себя постам
и молитвам. Зарабатывала я на жизнь чесальным
гребнем и прялкой, За это сделал меня Аллах такой, какова
я сейчас».
Тут вступила в беседу вторая гурия: «А знаешь ли
ты, кто я? Я ведь чернокожая Тауфик, прислужница
в Багдадском Доме науки во времена Абу Мансура
Мухаммада ибн Али, который ведал библиотекой. Моей
обязанностью было подавать перепесчикам книги».
Воскликнул изумленный шейх: «Нет бога, кроме
Аллаха! Была ты чернокожей, а сделалась белее
камфары и прозрачней дикого меда!» А чернокожая Тауфик
238

отвечает: «Неужто ты дивишься этому, когда некий поэт
сказал, обращаясь к людям:
Божественный свет незаслуженно чувствуя,
Становятся белыми все чернокожие».
Случилось тут проходить мимо шейха одному из
ангелов, и шейх остановил его: «О раб божий, расскажи
мне подробней о чернооких гуриях. Ведь сказано о них
в благородном Коране: «Сотворены они со всем
тщанием, вечно девственными, нежными и белоснежными, для
ублажения праведников, восседающих справа от
престола божьего». Отвечал ангел: «Гурии бывают двух видов:
одни были сотворены Аллахом специально для рая и не
ведали бренного мира, а другие были переселены сюда
с земли в награду за праведную жизнь». Осведомился
шейх, сраженный тем, что услышал: «А как отличить
тех от других?» — «Иди последам моих стоп,— молвил
ангел,— и узришь дивные знамения господнего
могущества ».
Последовал шейх за ангелом, и тот привел его
в прекрасный сад, изобилующий чудесами, о которых
ведомо лишь Аллаху, и говорит ангел: «Сорви один плод
вон с того дерева под названием «древо райских дев»
и разрежь его пополам». Сорвал шейх странный по виду
плод, не то айву, не то гранат, не то яблоко, и разрезал
его пополам. Тотчас вышла из плода девица,
большеглазая и черноокая, красе которой могли бы позавидовать
все прочие райские гурии. Выйдя из плода, она тотчас
спрашивает: «Кто ты, о раб божий, и как твое имя?»
Шейх назвал себя, и девица с восторгом воскликнула:
«Мне была обещана встреча с тобой еще до того, как
сотворил Аллах небеса и землю!» Услышав зто,
совершил шейх земной поклон и промолвил: «Сказано в хади-
се: «Я уготовил рабам своим правоверным то, чего глаз
человеческий не видывал и ухо не слыхивало, почто ж не
сообщить им об этом?» И дальше растолковал: «В этом
тексте слово «почто» означает «почему же» или «как
же».
Тут шейх, несмотря на весь свой восторг, не без
сожаления замечает, что дивная девица все-таки
чересчур худощава. И тотчас, прямо у него на глазах,
стали раздаваться бедра девицы и уподобились песча-
237

ным холмам Алиджа, барханам Дахны и горам Ябрина
в землях бану сад. Ужаснулся шейх мощи всеведущего
Аллаха, читающего даже самые сокровенные мысли,
и воскликнул: «О дающий светилу сияние, о
исполняющий все желания, о творящий чудеса и вселяющий
надежду, я молю тебя немного обузить седалище этой
райской девы, чтобы стало оно хотя бы объятным, ведь
исполнение моей мечты в твоей высочайшей воле!»
В ответ ему был глас: «Ты волен изменять эту гурию
сообразно своему хотению». И вскоре бедра красавицы
сузились и сделались такими, как было угодно шейху.
* * *
Насладившись усладами рая, захотел шейх
заглянуть к обитателям ада и увидеть их муки, дабы
усилилась его благодарность Аллаху за дарованное
блаженство.
Сел шейх верхом на одного из райских скакунов
и отправился в путь. Вскоре достиг он края, не похожего
на сады Эдема — не сиял над ним неземной свет, берега
многочисленных узких каналов заросли там густым
непролазным лесом, над сумрачными долинами
возвышались крутые скалы. Спросил шейх у одного из
ангелов: «Чьи это земли?» Отвечал ему ангел: «Это рай
ифритов, уверовавших в Мухаммада, да будут с ним
благословение и молитвы Аллаха. Эти ифриты
упоминаются в суре «Аль-Ахкаф» и в суре «Аль-Джинн», да
будет тебе известно, что их великое множество».
Говорит себе шейх: «Загляну-ка я к этим ифритам,
там непременно увижу я чудеса и!дивные вещи!» И
направился он в земли правоверных ифритов, и увидел
старца, сидящего у входа в свою пещеру. Шейх
приветствовал его, и тот ответил ему со всем вежеством,
затем спросил: «Что привело тебя к нам, сын Адама?»
Ответил шейх: «Услышал я, что вы — правоверные
джинны, и решил узнать о вас получше и записать
какие-нибудь стихи, сложенные джиннами».
Молвил в ответ старец-джинн: «Ты напал на того, кто
знает самую суть и кто тебя не обманет. Я в этом делело
сравнению с другими словно луна в сравнении с
собственным лучом! Не буду я удерживать свои знания,
подобно тому, как путник, сидючи на верблюде,
удерживается от того, чтобы справить малую нужду. Спрашивай
же о чем пожелаешь!»
238

Перво-наперво шейх осведомился об имени своего
собеседника. «Я Хайсагур-оборотень из рода бану-аш-
Шайбасан — вурдалаков,— ответил джинн.— Только не
думай, что мы — потомки дьявола йблиса! Нет, мы из
тех духов, что заселяли землю еще до появления сынов
Адама».
«Расскажи мне о стихах джиннов, которые собрал
один из сынов Адама по имени аль-Марзубани»,—
попросил шейх, но старый джинн возразил: «Все это
пустая болтовня и выдумки! Обычные смертные люди
смыслят в стихах не больше, чем коровы в геометрии
и землемерстве. У людей всего пятнадцать стихотворных
размеров, которых строго придерживаются поэты. Редко
кому удается придумать что-либо новое. У нас же,
джиннов, тысячи размеров! Людей обучили стихоплетству
наши злые озорники мальчишки. Сложенные людьми
вирши рядом с нашими стихами все равно как
зубочистка рядом с развесистым деревом арака из долины
Намана. Я же слагал раджазы и касыды прежде, чем
Аллах сотворил Адама, и даже еще до того, как вечность
совершила полный оборот или два оборота. Слыхивал я,
будто вы, люди, затвердили касыду Имруулькайса,
которая начинается:
Давайте слезами помянем любимую
Мы между Дахулем и пыльным Хаумалем! —
и заставляете учить ее наизусть своих недорослей в
школах. Но если пожелаешь, я могу продиктовать тебе
тысячу подобных стихотворений в том же размере и еще
многие тысячи в других размерах с рифмой на то же
слово в других падежах. Все они были сложены одним из
тех наших поэтов, что умерли неверными и горят сейчас
в геенне огненной».
Воскликнул шейх с умилением: «О старец, значит,
ты сохранил память!» И старый джинн отвечал: «Мы не
похожи на вас, людей, мы не раскисаем в воде и не
слабеем в беде и никогда не теряем разума и памяти, ибо вы
слеплены из обычной глины, а мы сотворены из
негасимого пламени».
Одолеваемый страстью к познаниям, просит шейх
Хайсагура-оборотня: «Так продиктуй же мне какие-
нибудь свои стихи!», на что старый джинн отвечает:
«Если желаешь, я продиктую тебе столько, что не хватит
свитков и истощатся запасы пергамента и бумаги во всем
бренном мире!»
239

Только вознамерился наш достохвальный шейх
приступить к записи, как вдруг подумал: «Столько тягот
испытал я в земной жизни, приобретая ученость, однако
так и не получил желаемого; пришлось мне употребить
свой талант на то, чтобы снискать благосклонность
сильных мира сего и подольститься к ним. Но получал
я в награду лишь скупые дары, словно доил злую
верблюдицу с тугими сосцами. Какая теперь будет мне
выгода от стихов джинна? К чему мне теперь
образованность? Разве мне мало того, что я уже знаю и помню,
тем более, что прочие райские жители забыли все, что
знали, и я среди них — самый памятливый и
образованный, за что и приношу хвалу Аллаху, великому
и славному!»
Вот и решил шейх свести разговор на другое: «А как
прозывают тебя, о старец? Скажи, как твоя кунья, чтобы
мог я обращаться к тебе с должным почтением». Старый
джинн отвечал: «Кунья моя — Абу Хадраш, и породил
я несметное множество потомков, число которых ведомо
лишь Аллаху. Иные из них горят в геенне, а иные
обретаются в раю для джиннов». А шейх уже подступается
с новым вопросом: «О Абу Хадраш, я вижу, ты сед, в то
время как обитатели рая для людей наслаждаются
вечной юностью. Отчего это?» — «Людям даровано
господне благодеяние, а мы лишены его,— отвечал старый
джинн,— ибо в прошлой жизни мы обладали искусством
перевоплощения: могли по желанию превратиться в
воробья, или голубя, или гадюку. Поэтому после смерти мы
уже не можем менять свое обличье и остаемся, какими
были. Людям же в награду за их земное уродство
дарована вечная красота и юность. Пойню я, как некий
смертный говаривал в прошлой жизни: «Люди обладают
свойством быстро менять свои убеждения, как
джинны — обличье».
— Я видел много зла от сынов Адама,— продолжал
Хайсагур,— и платил им той же монетой. Однажды
я проник в дом человека с гибельным намерением
вселиться в одну из его дочерей и принял облик мыши. Но
хозяева дома принесли кошку, которая гонялась за мной,
пока я не выбился из сил. Тогда я превратился в пеструю
гадюку, чей укус смертелен, и заполз в дупло дерева
возле дома. Но люди заметили меня и стали искать.
Убоявшись смерти, я обратился в легкий ветер и влетел
под кровлю их дома. Тем временем они срубили дерево
и распилили его на мелкие части, чтобы только найти
240

змею и уничтожить, Не найдя ничего, они стали жалеть,
что срубили дерево. Пока они суетились и предавались
сожалениям, я в устрашающем виде показался их
дочери, и она стала бесноватой и забилась в припадке. Тут
сбежалась родня, привели лекарей и знахарей,
подносили к ее лицу ароматные соли и читали над ней молитвы.
Не было заклинания, которое они бы не применили, и не
было заговора, который они бы не прочитали. Я все это
слышал, но не выходил наружу. Ворожеи и знахарки
проявили все свое искусство, истощили все уловки,
шептали над девушкой и поили зельями, но я оставался
в ее теле, пока она не скончалась. Тогда я нашел себе
другую подругу и лишил ее жизни, затем третью, и так
продолжалось до тех пор, пока Аллах не внушил мне
желание принести покаяние и не вознаградил меня за
него превыше всякой меры, вот я и не перестаю
возносить ему хвалу:
Сбросив с меня бремя, разбил его Прославленный;
От греха свободен я в царстве Пресвятого.
А ведь мне случалось в красавицу из Кордовы
Или в дочь Фагфура вселяться, право слово!
То одну, то другую навещал играючи,
Для меня жилище в ночи было готово;
Приводил я в ужас и человека гордого,
И хищного зверя, разбойника степного.
Милых жен прельщая, страшил я зинджа черного,
Рума, скифа, горца — наездника лихого,
На быка садился и вскакивал на страуса,
Мчавшегося вихрем средь сумрака ночного.
Посещал я пьяниц, завороженных музыкой,
Сотрясал ознобом любителей хмельного,
И они вершили отвратнейшие гнусности,
Ублажив Иблиса, властителя дурного.
Гнал я добродетель и поощрял предательство,
Приводил ко власти развратника шального.
Сколько женщин вверг я в пожар геенны огненной,
Приумножив чары прелюбодея злого.
Изгнан из ковчега я Ноем-прорицателем,
Изувечен был я, наказанный сурово;
Я носился в небе, пока потоп свирепствовал,
И узрел я сушу средь вихря водяного.
Я не раз являлся Мусе благочестивому,
Когда стада ждали приплода дорогого.
Мне Муса вверялся, пока не удостоился
241

На горе Синайской наставника другого.
Сбил Абу Сасана я с толку, обольстив его,
Я настиг Шапура средь стана боевого.
Бахрам Гур добился престола, мне покорствуя,
Строя в Гуре крепость величия земного,
Я гадюкой ползал, порхал я пташкой трепетной,
В мире не чуждался я ничего живого.
Я слепым казался, одноглазым выглядел,
Но кто меня примет за нищего кривого!»
Старый джинн со рвением продолжал: «А вот мои
стихи в другом размере и с другой рифмой:
Я потом покаялся, вняв слову божьему,
Хоть гневил я господа, не зная страха;
Но голос послышался: «Эй, Исрафил, труби,
Возвещая Страшный суд над царством праха!»
Так погиб я временно, чтобы воскреснуть мне
В раю блаженствовать по воле Аллаха».
Долго бы еще старик читал свои вирши, но шейх его
остановил: «Хорош твой рассказ, о Абу Хадраш, хотя
местами он мне показался не вполне благопристойным.
А скажи-ка мне лучше, на каких языках изъясняетесь
вы, джинны? Неужто и у вас арабские джинны не
понимают румийски&, а румийские не разумеют
по-арабски?» — «Нет, у нас все обстоит по-другому,— сказал
Хайсагур,— мы ведь наделены всевозможными
талантами. Каждый джинн знает все людские языки и наречия,
и кроме того у нас есть свой язык, которого люди не
понимают. Кстати, знай, это я принес джиннам весть
о Ниспосланной Книге. Вот как это было. Мы выступили
ночью со спутниками — джиннами рода Хабиль,
направляясь в Йемен. Миновали мы Ясриб в пору
спелости, то есть в пору созревания фиников, и услыхали
чтение чудом ниспосланного Корана. Мы тотчас
уверовали в него и более никогда не придавали господу
нашему товарищей, то есть перестали быть язычниками.
Вернувшись к родичам, я рассказал им обо всем
увиденном и услышанном, и многие из них захотели стать
мусульманами, к тому ж они не могли больше
подслушивать беседы ангелов, ибо те бросали в них падучими
звездами».
Удивился шейх: «О Абу Хадраш, неужели это
правда, что ангелы бросали в джиннов падучими звездами
242

еще во времена невежества? Некоторые ученые
утверждают, что это началось только после появления
ислама». Воскликнул старый джинн: «Какое там! Задолго до
того. Разве ты не слышал слова аль-Уди:
Как падучую звезду бросает всадник,
У которого в руке копье-зарница.
И разве ты не помнишь бейт Хаджара, в котором он
описывает быка антилопы:
Звездою падучею бежал он прочь;
Веревкою вдаль за ним пыль тянется.
Но больше всего бросали ангелы горящие звезды,
когда наступил Страшный суд, ибо именно тогда и люди
и джинны охотней всего подслушивали, гадали и
строили различные предположения относительно своего
наказания или спасения. Не услышишь, что толкуют в
высях,— не узнаешь правды, хоть и было обещано
господом вечное здравие правдолюбцам, а не лжецам. И об
этом сложил я такие стихи:
Мекка навеки покинута джиннами,
Их навсегда изгоняет судьбина.
В прах топорами повержены идолы,
От изваянья осталась руина.
Встал на горе хашимит прозорливейший
И покориться призвал властелина.
Божий глагол зазвучал, словно колокол,
Чтобы внимала гора и долина.
Пагубный хмель запрещен правоверному,
И запрещаются всякие вина,
В прелюбодея же метят разящие
Камни, как звезды— в лазутчика-джинна.
* * *
Блюли невесту верные воины,
Гордясь мечами лучшей закалки;
Жених был славен родом и доблестью
И безупречен в глазах гадалки,
Но похищал я невесту в сумраке,
Не вызвав стычки или же свалки.
Овладевал я нежной красавицей,
243

Хоть была дева чище весталки,
Я издевался над заклинаньями,
Лев без добычи хуже чекалки.
Я ночью мчался с храбрыми джиннами,
И нам хватало дерзкой смекалки,
Перекликался гром с быстролетными,
Играли с нами молнии в салки,
И вновь с победой неописуемой
Мы выходили из перепалки.
Носили джиннов кони крылатые,
И отставали орлы и галки;
Не чета вашим наши верблюдицы,
При них кометы — лишь приживалки,
Верблюды наши быстрее страусов,
У них копыта как зажигалки.
Летая в небе с дикими вихрями,
Мы в мирозданье трогали балки.
При этом джинны не чтили праздников,
Для джиннов Тора хуже шпаргалки;
Так мы глумились над иудеями,
И христиане были нам жалки;
Мы рвали в клочья книги священные,
Ломая сдуру кресты, как палки.
* * *
Против Аллаха вели мы войну,
Дьявола тешило воинство зла;
Дьявол над нашим развратом царил;
Нас восхищала, прельщала хула.
Старца и юношу славили мы,
Если развратников похоть влекла;
Джиннов, которых держал Сулейман
В звонких, прозрачных утробах стекла,
Мы выпускали, откупорив глубь
Тесных бутылок, хотя замерла
В них ворожба, но взмывал супостат,
И настигала красотку стрела.
Мужу внушали мы: «Выбрал ты дрянь!
Только безумцу разводка мила».
А чаровница, с другим переспав,
К третьему липла потом, как смола;
С жемчугом хрупкие зубки сравнив,
Мы умножали грехи без числа.
Блудом прельщали священника мы,
244

Чтобы творил он дурные дела,
Пост нарушал и на пасху грешил,
Пьянствовал и разорялся дотла.
Он говорил, что пригубит чуть-чуть,
И застилала сознание мгла.
Так вот молочный сменяется зуб
Зубом, готовым уже для дупла.
Мы говорили: «Глотни же, глотни!
Выпей! Душа во хмелю весела,,.
Тело, как свечка, сгорает в жару;
Плоть в опьянении легком цела!»
Жизнь пропивал он, рассудок терял,
Жижа из глотки наружу текла.
Если невинных преследовал царь,
Деспоту вторила наша хвала.
* * *
Стремглав я преследовал гуль хищную,
Затравленной лакомясь газелью;
И в море бушующем я странствовал,
Обласкан глубинами и мелью.
Я пестовал Авеля, пил с Каином,
Предавшись преступному веселью;
С Ламехом был дружен я, с детьми его.
Я тешился струнами и трелью,
А с Лукманом встретившись, одумался,
С годами подверженный похмелью.
* ♦ *
Веру обрел я, а вера в бога
Преображает вещим чеканом;
Был я при Бадре смел и отважен,
Верен я в битве был мусульманам.
За Джабраилом в бой мы рванулись;
Головы вражьи схожи с бурьяном.
Ангелы в битве той победили.
Не было счету желтым тюрбанам,
С плеч отлетевших в прах с головами,
Словно окрашен каждый шафраном.
Ржал благородный конь Джабраила,
Благословенный в подвиге рьяном;
Даже не взнуздан и не подкован,
Гнаться не станет он за джейраном,
245

оолыпе красоток я не пугаю,
Зайнаб спокойна, стройна станом;
Ламис мне верит. Боюсь я бога,
Не угрожаю я караванам.
Молвил я джиннам: «Аллаха чтите!»
И покорил я джиннов Кораном,
Сказав: «Смотрите! Недолговечен
Сей мир, зачатый жалким обманом.
Билькис погибла, лишившись власти.
Любая слава схожа с тимпаном.
Который смолкнет; Муизира дети
Не правят в Хире обетованном.
Мы в небо взмыли, однако небо
Нас покарало в гневе нежданном.
Оно бросает в нечистых пламень,
Который гаснет в пепле поганом».
Многие джинны тогда мне вняли,
А те, что не вняли, теперь с шайтаном.
Был в битве при Ярмуке мой верный конь
Горяч, тогда как сам я немолод,
А воинов мечами и копьями
То в жар бросала битва, то в холод.
А в День верблюда видел я бедствие,
Оно вбивало в землю, как молот.
И.племя бану дабба увидел я:
Кровь на камнях густела, как солод.
При Сыффине я тоже присутствовал,
Был камень конской скачкой размолот.
Врагов неутомимо разил мой меч;
Смерть утоляла жажду и голод.
Али опередил я в рассветный час,
Потом бурдюк насквозь был проколот.
Итак, покаялся я проповеднику,
С которым встретился у аль-Кабиса».
Столь долгое чтение стихов лишило нашего шейха
последних крох терпения, и решил он, не откладывая,
распрощаться с джинном и тронуться в дальнейший
путь по направлению к аду.
246

♦ * *
Вот поспешает наш достойный шейх, погоняет
райского скакуна и вдруг видит стадо райских антилоп,
а в середине его — льва, разрывающего то молодую
самочку, то самца, то теленка. И говорит себе шейх:
«Странно, в бренной жизни, бывало, если лев задерет
тощую овцу, го питается ее мясом целую неделю, не
нападая больше ни на кого». Тут Аллах наделил
свирепого льва даром человеческой речи, и, проникнув в
мысли шейха, он произносит: «О раб божий, разве каждому
из вас, райских жителей, не подают на подносах жареное
мясо, мед и топленое масло? Вы наслаждаетесь каждым
блюдом дольше, чем прошло времени со дня сотворения
земли и неба, не ведая пресыщения и не испытывая
недостатка в пище, благо оная не истощается вовеки. Так
и я — хватаю столько добычи, сколько захочу. Но те,
кого я разрываю, не чувствуют боли от моих клыков
и когтей, а испытывают, подобно мне, лишь невыразимое
блаженство. А ведомо ли тебе, о прощенный, кто ведет
с тобой речи? Ведь я тот самый грозный лев из долины
аль-Касыр, что расположена на полпути в Египет. Когда
негодный Утба ибн Абу Лахаб после развода с дочерью
пророка Рукаййей отправился в Египет, пророк, да
будет с ним благословение Аллаха, так проклял его:
«О боже, нашли на него одного из зверей этой долины!»
И было мне откровение поститься несколько дней,
чтобы, гонимый голодом, я пришел в ту долину, где путники
остановились на отдых. Не тронув других, я нашел Утбу
и разорвал его, за что и попал в райские кущи».
Поехал шейх дальше и увидел вскоре волка,
расправляющегося со стадами газелей. Но едва волк задрал
газель, как она вставала невредимая, как прежде. Понял
шейх, что этот волк подобен во всем льву, который
встретился ему ранее, и спрашивает волка: «О раб божий, а ты
чем прославился в земной жизни?» Волк ответил: «Я тот
самый, что заговорил с аль-Аслами, и было это во
времена пророка. Десять дней или больше я не мог поймать
даже кролика или крольчиху, а когда уже вознамерился
схватить потерявшего мать сироту-козленка, пастух
напустил на меня свору свирепых псов, и вернулся я к
своей волчице с изодранными боками. Глядя на меня,
она приговаривала: «Ты не справился со своим делом, не
стоило из-за :>того так рано вставать». Когда вышел я на
охоту вечером, люди забросали меня дротиками, которые
247

застряли в моем теле, и я провел всю ночь в муках и едва
не отдал богу душу, а моя волчица вытаскивала острия
зубами. Но сжалился надо мной Аллах и помог мне
добыть у аль-Аслами овцу, которому изъяснил я свою
нужду красноречивой арабской речью. Таково было чудо
Мухаммеда, нашего пророка, да будут с ним
благословение и милость Аллаха».
* * *
Пошел дальше достойный наш шейх и увидел на
самом краю рая убогую хижину, похожую на жилище
рабыни-пастушки. В хижине сидел человек, от которого
не исходил небесный свет, как от других обитателей рая,
а перед входом росло жалкое деревце со сморщенными
плодами. Молвил шейх, обращаясь к незнакомцу: «Эй,
раб божий, ты примирился со скудной долей!» А тот
отвечал: «Это место на краю рая досталось мне ценой
шума и крика, слез и пота, да и то по заступничеству
корейшитов, пропади они пропадом! Я ведь аль-Хутайя
аль-Абси».
«А почему за тебя заступились корейшиты?» —
вопросил шейх, и отвечал Хутайя: «Потому, что я сказал
правду».— «О чем же?» И Хутайя произнес:
Уста мои ныне к злоречью привержены.
Зачем ты меня изувечил, создатель?
И мне остается сказать перед зеркалом:
«Будь проклят сей лик и его обладатель!»
Тогда шейх спросил: «А почему не за такие слова:
Праведное дело всегда вознаграждается,
Угодное богу человеком ценится.
Ведь за них Аллах мог простить тебя и без
заступничества корейшитов». Но Хутайя возразил: «Такие стихи
складывали еще до меня праведные люди, к тому же
я в бренной жизни говорил верные речи, но не сотворил
ни одного доброго дела, поэтому мне и было отказано
в воздаянии». Спрашивает шейх: «А как Зибрикан*ибн
Бадр?» — «Был он вождем в бренном мире и остается
вождем в вечной жизни, на пользу ему пошли и мои
похвалы, и мое осмеяние»,— отвечал Хутайя.
248

* * *
Оставил шейх несчастного Хутайю и направился
дальше.Неподалеку отхижины на краю рая встретил он
женщину, которая, свесившись над адской бездной,
заглядывала туда. Шейх окликнул ее: «Кто ты?» И
женщина отвечала: «Я аль-Ханса ас-Суламийя. Захотелось
увидеть мне брата моего Сахра, который терпит адские
муки, и, заглянув в пламя геенны, увидала я, что он
стоит там, подобный высокой горе, а на темени у него
полыхает костер. Крикнул он мне: «Правдивыми
оказались твои слова, сестра!» Имел он в виду вот какие
строки:
Сахр пламенеет, освещая во тьме дорогу,
Как будто на вершине горной костер пылает».
* * *
Шейх тоже заглянул в геенну и увидел там Иблиса,
бьющегося в огненных оковах, и гуляли по его телу
раскаленные прутья, которыми избивали его адские
прислужники. Воскликнул шейх: «О враг Аллаха и
святых угодников! Ты погубил несчетные поколения сынов
Адама, противодействуя воле господа».
«Кто этот человек?» — спросил Иблис, и шейх
назвал себя: «Я такой-то, сын такого-то, из жителей
Халеба, и занимался при жизни стихами и адабом, дабы
заслужить милость царей и прочих сильных сего мира».
Воскликнул Иблис: «Что за скверное ремесло! Оно не
дает средств к существованию! На заработок от него не
проживешь сам и не прокормишь семейство. Как легко
оступиться в нем и скольких, подобных тебе, оно
погубило! Но раз ты заслужил спасение, значит, ты его вдвойне
достоин! У менян тебе есть дело и великая просьба; если
ты выполнишь ее, благодарность моя будет безмерна».
Однако шейх возразил: «Я ничем не могу тебе
помочь, не зря в благородном Коране сказано о
низвергнутых в геенну: «Воззвали обитатели ада к жителям
садов Эдема: «Пощите нам воды или плодов, которые
щедро даны вам Аллахом!» Но те отказались: «Аллах
запретил нам делать это для неверных».
«Не о том моя просьба,— возразил Иблис,— я хочу
лишь/у слышать от гебя ответы на мои вопросы: правда
ли, что вино, запретное для вас в бренном мире, стало
249

дозволенным в райских кущах? И скажи мне также, для
чего вам вечно юные райские отроки и поступаете ли вы
с ними так же, как жители Содома желали поступить
с божьими ангелами?»
Рассердился шейх: «Будь ты проклят, враг Аллаха!
Я вижу, даже адские муки не положили твоим козням
предела. Не слышал ты разве слов Аллаха: «У
блаженных в раю чистые жены, и вечным будет их там
пребывание»?»
Но Иблис возразил: «Однако в раю есть и другие
напитки, кроме вина, и пьют их блаженные праведники.
В чем же вина Башшара ибн Бурда? У него передо мной
заслуги, каких нет ни у кого из сынов Адама. Он почитал
меня больше, чем другие поэты. Ведь это он сказал:
Адама ветхого был Иблис достойнее...
Об этом помните вы в своей гордыне.
Адам был глиняный, а Иблис из пламени —
С чистейшим пламенем не сравниться глине!
И эти слова — чистая правда, но люди возненавидели его
за это».
Не успел Иблис закончить свою речь, как заметил
шейх человека, подвергавшегося всевозможным
мучениям. Он закрывал глаза, чтобы не видеть, какие новые
пытки приготовили для него адские прислужники, но те
поднимали ему веки огненными щипцами и
раскаленными крючьями. Тут кто-то сказал шейху, что это и есть
Башшар ибн Бурд, бывший слепец, которому было
даровано зрение после смерти, дабы узрел он все ужасы
своего наказания.
Обратился шейх к Башшару: «О Абу Муаз, хороши
были твои слова, но плоха твоя вера. В преходящем мире
я часто вспоминал твои стихи и испытывал жалость
к тебе. Я надеялся, что ты покаешься хотя бы на том
свете и будешь помилован. Я часто повторял твои бейты:
Возвращайся в свое родное жилище!
Одинокому в мире нечем гордиться!
Завтра схоже с беременною женою:
Неизвестно кем она разродится.
А еще повторял я такие стихи:
Приносит горе Асма, дочь Ашадда,
Явилась мне красавица украдкой.
250

Как солнце среди яхонтов отборных,
Издалека прельстив ланитой гладкой,
И скрылась, будто беглое дыханье,
Был тяжко ранен друг мой встречей краткой.
Записку ты на коже начертала,
А он тов/шм жестокой лихорадкой.
Свободного бранят, раба колотят,
Безвинного же грех казнить загадкой.
Но теперь я уже вижу, что тщетны были мои надежды на
твое спасение! Должен тебе сказать, что дальше в этой
касыде ты употребил выражение: «зоб пеликаний», что
является недопустимой вольностью; тебе следовало
сказать: «зоб пеликана», потому что форма «пеликаний»
непривычна для слуха. Мало ли, что такую же форму
употребил аль-Ахталь:
Кто врасплох был захвачен уловкой мошеннической,
Тот вернет себе вряд ли богатство утраченное.
Не стоит также ссылаться и на слова другого поэта:
«Ты бренный»,— сказали мне; я же ответствовал:
Был бренным от века скелет прародительский.
Все это — исключения из общего правила. Не убеждают
меня и такие стихи Джамиля:
Разлуку с Бусайной — увы! — возвещает мне
Любой черноперый и мелко шагающий.
Выражение «мелко шагающий» может означать также:
«с закованными в цепи ногами», ибо оковы на ногах
заставляют делать мелкие шаги. Сказал же Ади ибн
Зайд:
О хулительница! Встретил я горе горькое
И во тьме, в цепях томился, мелко шагающий.
Известно, что ворон тоже передвигается не прыжками,
а шажками, поэтому его и называют шагающей птицей.
Некий поэт сказал:
Словно в цепи закованный, мелко шагающий
Ты крылатый двойник эфиопа чернейшего».
251

Закричал в раздражении Башшар: «Эй ты,
пустозвон! Когда наконец ты умолкнешь! Не видишь разве,
что мне не до твоей болтовни!»
# # #
После этого завел наш шейх разговор с адскими
прислужниками об Имруулькайсе, и говорят они ему:
«Имруулькайс находится здесь неподалеку, так что
можешь побеседовать с ним. Крикнул шейх во все горло:
«О Абу Хинд, багдадские знатоки стихов декламируют
твою знаменитую муаллаку «Остановитесь, поплачем»
с добавочным «и» в начале строки:
И как будто вершина в сиянии утреннем...
Так же читают они и другие стихи:
И как будто птица на краю земли...
И как будто львы утопающие...»
«Будь они прокляты, эти невежды! — раздался в
ответ голос Имруулькайса.— Они не умеют даже
правильно прочесть чужие стихи! Если поступать по их
примеру, то исчезнет разница между стихами и .прозой. Так
исказить стихи могут лишь бесталанные тупицы, ничего
не смыслящие в поэзии. А те, кто перенимают у них
ошибки, полагают, что так говорили древние и что в этом
секрет стихосложения. Но как далеки они от истины!»
Спросил шейх: «А что ты имел в ви#у в такой строке:
«Свежее, блестящее белизной с желтоватым оттенком»?
Что ты разумел под словом «свежее» ? Многие
толкователи расходятся здесь во мнениях. Один говорил: «Это
страусиное яйцо», другой: «Ожерелье из жемчуга»,
третий утверждал: «Нет, холмистое место»,
четвертый — «созвездие», пятый — «соцветие». А как ты сам
произносил: «блестящее белизной» или «блестящей
белизны»?
И отвечает Имруулькайс: «И то, и другое хорошо, но
я предпочитал форму родительного падежа —
«блестящей белизны». Молвил шейх, да освободит Аллах его
голову от всего, кроме поэзии: «Если бы я пересказал
тебе все толкования грамматиков, ты бы до крайности
изумился. Некоторые школьные учителя читают твои
стихи так:
252

Крутит пену горный поток, словно нить веретена,—
и это вместо «прясло веретена»!»
Говорит Имруулькайс: «Такие учителя не лучше
багдадских знатоков поэзии — и те и другие желают
исправить размер и сделать более ясным смысл моих
стихов, ибо они невежественны и бездарны, но крайне
самонадеянны. Мне известно, что некий глупец читает
мою строку: «Я пришел, когда она сняла одежду» на
такой манер: «когда она собрала одежду», словно речь
идет о дождевой воде, которую собирают в чаны. Ему
кажется, что он улучшил размер и прибавил
недостающий слог, а ведь я умышленно немного нарушил
размер».
Просит великомудрый шейх знаменитого поэта:
«Расскажи мне еще о своих стихах, которые так
начинаются:
А эти развалины как буквы на пальмовых
Листах благороднейших, что выросли в Йемене.
В этой касыде ты привел слова, которые неприятны
моему слуху, например:
Пусть нынче я бедствую, но как я разбойничал
На быстром коне моем, чей пыл в моем стремени!
То же могу я сказать и о другой твоей касыде:
Мой конь словно страус, что со страусихою
У края долины прячет яйца крупные.
И еще о такой:
Для моей сестры прошу я благословенья
Дождиком целительным и в стихах, и не в стихах.
Я мог бы привести еще немало примеров. Неужто ты не
чувствовал, что это звучит тяжело и неловко? Или все вы
в древности обладали таким талантом, что не боялись
непонятных слов и знали, как их употреблять? И неужто
не боялись вы нарушать законы стихосложения,
позволяя себе всяческие вольности? Я не сомневаюсь, Зухейр
знал, что делает, когда нарушал размер:
Он утверждает, что знати грешить неповадно,
И царей превзойти подобает, и простонародье;
Я же нутром постигаю: здесь что-то неладно».
253

Отвечал на это Имруулькайс: «Мы еще застали
в живых самых древних арабских поэтов, которые не
обращали на это внимания, да и я никак в толк не
возьму, почему нельзя допускать никаких вольностей? Что
же касается меня и поэтов, равных мне, то мы, начав
бейт, не останавливались и не задумывались, как это
делаете вы, пока не кончали его, и слушатели всегда
понимали, о чем идет речь».
Продолжал шейх расспросы: «Объясни мне еще
такие твои слова:
О, какой прекрасный день обрел ты с ними,
Этот незабвенный день в Дарат Джульджуль.
Правильно ли я произношу: «обрел ты с ними» или надо
говорить: «провел ты с ними»? И как следует
произносить слово «незабвенный» — некоторые произносят с
одним «н», хотя с двумя — благозвучней и грамотней.
Передают, что однажды Фараздак, будучи навеселе,
проходил мимо своры собак и поприветствовал их; не
услышав ответа, он произнес:
Не ответили мне благородные старцы,
И казалось, берут этих старцев завидки,
Потому что за чашей вина никогда я
Не снимал незабвенной багряной накидки».
Согласился Имруулькайс с шейхом: «Во времена
невежества мы говорили «незабвенный» с двумя «н».
Что же до школьных учителей, то они изменяли наши
слова по своему усмотрению».
«Скажи мне еще, правда ли, что ты сложил вот такие
стихи, а то их тебе приписывают?» И шейх прочитал
стихи:
Стойте, торопливые!
У вас горделивые,
Верблюды красивые,
В дороге ретивые,
Только путь был длителен,
Хоть мчится верблюдица
И прилежно трудится,
Ей стоянка чудится,
Где чаянье сбудется;
Долгий бег мучителен.
254

Так и любовь могучая
В сердце метит, жгучая;
Казнит, неминучая,
Карая и мучая:
Гнет ее губителен.
Воскликнул Имруулькайс: «Клянусь Аллахом, я
никогда их и не слыхивал! В таком размере мы не
складывали стихов. Поистине нет предела лживым
измышлениям! Я думаю, что эти вирши сложил кто-то из вас,
мусульман, а потом приписал их мне, чем нанесли мне
оскорбление. Не мог я написатьподобного вздора! Мои
творения поистине бессмертны, хотя бы такие:
Блаженно жилище твое, хоть оно в запустенье!
Но может ли зваться по праву блаженным былое?
Или такие:
Пройти бы, друзья мои, мимо Умм Джундуб,
Покорствуя воле разбитого сердца.
А то, что ты прочел, написано размером раджаз, а ведь
раджаз — один из самых слабых размеров».
Не смог скрыть удивление высокоученый шейх
и спрашивает: «А как ты читаешь такой бейт:
Толкнуть она меня хотела, я же молвил:
«Дерзнув толкнуть меня, не оберешься сраму».
Как правильней должно звучать — «сраму» или
«срама»?»
Отвечал Имруулькайс: «Разве ты не знаешь
известный бейт из той же касыды:
Пока для Бадр-горы опора — склон Кутайфы,
Не перестанет льнуть Акиль-гора к Ирмаму».
«Да, ты прав, Абу Хинд,-согласился шейх,— слово
«сраму» хорошо рифмуется с «Ирмаму», а если
прочесть его «Ирмами» — «мой Ирмам», то это ослабляет
впечатление и неприятно для слуха. Но некоторые
утверждают, что слово «мой» есть и в стихах Фараздака:
И она не знает, сидя на насесте,
Что ей достанется — мои недуг иль счастье.
255

Хотя слово «мой» здесь ни к чему. Но они ссылаются
при этом на слова Джарира:
Мои корейшиты и мои ансары.
Приводят они также в пример его слова:
И в меня бросают сыновья моей Джандалы
Камни: каждый камень тверд, как сердце чаровницы.
Что касается Джандалы, то это мать Мазина ибн Амра
ибн Тамима, одна из знатных женщин племени курайш.
В мое время приписывали тебе еще один бейт, хотя
я полагаю, что и его сложил кто-то другой, ибо в нем есть
слова и выражения, для тебя необычные:
Амр ибн Дарма могуч; когда он меч подъемлет,
Он шествует, как лев, неумолимо хищный».
Воскликнул Имруулькайс: «Да проклянет Аллах
того, кто сочинил подобное! Этот человек невежествен,
лжив и глуп. Приписать мне этакую чушь все равно что
заклеймить меня рабским клеймом. Если сей злодей жил
во времена невежества, то горит он теперь в аду в самом
жарком пламени, если же он был мусульманин, который
покаянием добился прощения, то ковыляет он во мраке
заблуждения».
* * *
Тут увидел шейх Антару аль-Абси, мечущегося
среди огненных языков, и говорит ему: «Что с тобой,
брат мой из племени абс? Разве не ты сложил стихи:
Я вина отведал, сладостного и прохладного,
В душном излученье жгучего зноя дневного.
В желтую бутылку влага лилась ненаглядная,
Словно был в кувшине вечный источник хмельного.
Так блестящий отдан мною за вечную истину.
Как часто вспоминаю я твои слова:
Оставят ли поэты что-либо новое?
256

Ты сказал это, когда еще стихи почти никто не сочинял.
А в наше время стихоплетов в городах стало больше, чем
ящериц в песках, и тысячи глупцов пачкают бумагу
рядами нелепых слов, ибо наука и вежество стали всем
доступны. Если б ты только знал, сколько стихов было
сложено после того, как пророк, да будут с ним молитвы
Аллаха, провозгласил учение ислама, ты стал бы
упрекать себя за необдуманные слова и понял бы, что дело
обстоит так, как сказал Хабиб ибн Аус, чье имя значит
«Любимый»:
Столько разных рифм скопилось в закромах былого,
Что поэзию могли бы позабыть живые.
Но стихи — могучий ливень, чей источник — разум,
Предваривший облаками тучи дождевые».
Попросил Ангара: «Расскажи мне подробней об этом
Хабибе, чье имя значит «Любимый». Отвечал шейх:
«Это один из поэтов времен ислама». Поведав Антаре
вкратце о Хабибе, шейх прочел некоторые стихи Хабиба,
и абсит заметил: «Образ мыслей у него чисто арабский,
и этим можно гордиться, что же касается его стиля, то
подобные выкрутасы мог выдумать лишь безмозглый
болван, и скажу я, что подобного не ведали племена
арабов».
Радуясь словам Антары, сказал шейх с улыбкой:
«Его осуждали за злоупотребление метафорами, но ведь
метафоры часто встречаются и у древних, только не
в таком количестве. А теперь поясни мне, что ты имел
в виду под словом «блестящий» — динар или йеменский
плащ?» — «Что пожелаешь,— отвечал Антара,— и то,
и другое будет правильно».
Вздохнул тяжело шейх: «Как горько мне видеть, что
человек, подобный тебе, горит в пламени геенны. Я будто
слышу певиц в Фустате, поющих песню на твои слова:
Не по Сумайе ли сохну я в отчаянье?
Томлюсь без роздыху я не по тебе ли?
Бьешь меня палками ты, неумолимая,
С виду подобная молодой газели!
Сумайя! Раб есть раб, собственность есть
собственность!
Но не довольно ли узники скорбели?
И всегда привожу я в пример такой твой стих:
9 Заказ № 309
257

Твой трон в моем сердце, ты, несравненная!
Другие не хуже, но ты любимая!
Как нравится мне, что ты употребил слово
«любимая» от глагола «любить» в отличие от большинства
поэтов, которые предпочитают слово «возлюбленная»,
хотя почти не употребляют глагол «возлюбить». Так,
Зухайр ибн Масуд ад-Дабби сказал:
Красавица мною возлюблена,
И конь благородный возлюблен.
Некоторые ученые, знатоки поэзии, говорят даже:
«Антара единственный, кто использовал слово
«любимая» в стихах». Хотя, казалось бы, чего проще: уж если
ты сказал: «любить», то надо говорить: «любимая», но
арабы почему-то говорят: «любить» и «возлюбленная».
Разве что Сибавайх употреблял слово «возлюбить»:
Из-за нее возлюбив чернокожих,
Черных собак возлюбил бы я тоже.
И вот что интересно: глагол «люблю» — в настоящем
времени, а «возлюблю» — в будущем. Некоторые вместо
«люблю» говорят «жалею», хотя это звучит очень уж
просторечно:
Если бы я не жалел чаровницу,
Я не жалел бы сородичей милой.
Абу Раджа аль-Утариди тоже якобы сказал:
«Следуйте за мной — и вас пожалеет Аллах»,— в значении
«вас возлюбит Аллах».
Тут несчастный Антара, не дослушав премудрых
суждений достойного шейха, сломя голову бросился
в самое жаркое адово пекло.
* * *
Пошел наш шейх дальше по геенне и заметил тут
Алькаму ибн Абда. Сказал он ему: «Как тяжко мне
видеть тебя в этом месте! Не помогли тебе те две касыды,
каждую из которых называли жемчужным ожерельем.
Одна начиналась так:
258

Влечет тебя сердце к веселым красавицам..,—
а другая:
Разве ты не знал и не поведал скрытое...
Заклинаю именем того, кто в силах избавить тебя от
вечных мучений, объясни, что ты имел в виду, когда
говорил:
Между мной и стоянкой, песками засыпанной,
Ты не стой, потому что мой путь омрачила
Здесь разлука, но сердцу сияет по-прежнему
Незабвенный приют, где любовь опочила.
Что такое «незабвенный приют» — то место, где разбили
становье родичи твоей возлюбленной, или ее могила?»
Отвечал с усмешкою Алькама: «Ты собираешь
колючки вместо фиников! Ты, право, можешь рассмешить
даже того, кто терпит адские муки! Иди-ка ты отсюда
и займись лучше своими делами, блаженный!»
Но шейх, как будто не слыша, продолжил: «Если б
можно было просить заступничества на основании
стихов, в которых не упоминается имени Аллаха, но
скрыта глубокая истина, я привел бы в твою защиту
строки, где ты описываешь женщин:
Когда меня спросят о заманчивых женщинах,
Как праведный лекарь, просвещу я стыдливого:
Не любят красотки ни седого, ни бедного
И предпочитают несчастливцу счастливого;
В лукавстве корыстном обожают красавицы
Богатого старца и мальчишку смазливого.
Как мне хотелось бы, чтобы ты улучил минуточку
между двумя пытками и ответил на пару моих вопросов.
Я спросил бы тебя тогда о твоих словах:
Скольких современников ты облагодетельствовал!
Поступай же с братом своим по справедливости.
Верно ли такое прочтение или оно искажает вложенный
тобою смысл? Желал бы я также спросить о таком бейте:
Наполнен кубок соком славнолозным,
И услаждает он, глубокодонный!
9*
259

Что ты подразумевал под словом «глубокодонный»?
Некоторые утверждают, что это кубок с таким темным
вином, что дна не видно, а другие говорят, это просто
полный до краев кубок. А еще попросил бы я тебя
объяснить такие строки:
Пестрощекий, бродит с ней самый лучший в стаде
Статный, резвый, ревностный верблюд быстроногий.
Правы ли те, кто произносят вместо «бродит»
«бредет»? И что такое «пестрощекий» — не заросший ли
шерстью разного цвета?» Отвечает со стоном Алькама:
«Увы мне, грешному, и в адском пламени не избавлен
я от злопыхателей!»
* * *
«А теперь,— воскликнул шейх,— хотелось бы мне
повидать того, чье имя Амр ибн Кульсум!» И ему
ответили: «Вот он здесь, под тобой, в адской бездне. Не медли,
если хочешь побеседовать с ним». Окликнул поэта наш
шейх: «Как поживаешь, о Амр, вкушавший вечером
хмельное зелье и опохмелявшийся по утрам из рук
красавицы? Хотелось бы мне, чтобы ты соблюдал точную
рифму в стихах, которые начинаются:
По кольчугам, как по водоемам,
Рябь стремительная пробегает».
Отвечал со скрежетом зубовным несчастный Амр:
«Ты блаженствуешь в раю, не ведая о наших муках!
Прославляй же по-прежнему своего Аллаха и оставь
прошлое — оно никогда не вернется. Что же касается
неточной рифмы в этом бейте, то разве неведомо тебе,
что в семье, где растут трое или четверо братьев, один
может быть кривой, либо хромой, но никто не упрекает
за это ни его, ни родителей. Что же говорить о стихах,
в которых сотня или более строк, и к чему твой
необдуманный упрек?»
Произнес назидательно достойный шейх: «Как
тяжко видеть мне, что вливают тебе в глотку кипяток — это
кара и воздаяние за твои постыдные деяния! Небось
часто ты сам вспоминаешь свои былые денечки, когда
наливали тебе охлажденное вино из Хусса, с добавлен-
260

ными в него шафраном и гвоздикой. Спросили у одного
ученого в Багдаде - Граде Мира, о твоих словах:
В безутешной моей скорби не признаю
Я верблюдицу, чей сгинул верблюжонок,
Или женщину, чьи сыновья в могиле
И которая скорбит о них спросонок.
В каком падеже здесь надо читать слово
«женщина» — в именительном или винительном? Он ничего не
смог ответить, а по-моему, дозволено и то, и другое,
и даже третье - предложный падеж: «о женщине».
* * *
Тут наш meiix огляделся по сторонам и увидел
неподалеку аль Хариса аль-Яшкури. А увидевши,
тотчас напустился им него с упреками: «Ну и задал же ты
работу толкователям стихов! Особенно такими
строками:
Кто на ослов охотится,
Ослам родней доводится.
Некоторые говорят, будто следует произносить не
«ослам», а «царским послам», но по-моему, все-таки
вернее «ослам», К тому же ты обезобразил свои стихи
неточной рифмой, ибо этот бейт не рифмуется, как
подобает, с другими бейтами в касыде, так что она стала
больше похожа на раджаз, где дозволена неточная
рифма, как, например, в словах:
Вот жилище Замьи, а где же Замья?
Умерла она иль умер сам я?
Некоторым не нравятся твои строки:
Живи же, не жалуйся!
Ты глупый, но знатный ты.
Какое неблагозвучие в повторении «живи же»! То же
можно сказать и о таком бейте:
Уходи же, когда пожелаешь,
Как уходит в пустыню кочевник.
261

Но зато как хороши твои слова:
Не лей воды холодной на верблюдицу!
Не знаешь ты, кого тебе родит она.
Упомянул ты также в стихах о диком обычае во
времена невежества, когда привязывали верблюдицу
умершего у его могилы и не давали ей ни пить, ни есть,
пока она не околеет от голода и жажды. Арабы полагали,
что в час воскрешения верблюдица встанет вместе с
усопшим хозяином и он верхом на ней отправится на
божий суд, и опасались лишь одного: не сломает ли
покойник своей тяжестью хребет ослабевшей от голода
скотине. На самом же деле все обстояло иначе: все мы
воскресли и встали из могил нагими и босыми, отроками
и отроковицами, тонкими и худыми. Не о такой ли
верблюдице ты говоришь в своих стихах:
Будешь ли с ней веселиться ты в полдень?
Скорбь иссушает, как жажда и голод».
* * *
Затем свернул шейх с дороги, чтобы поговорить
с Тарафой ибн Абдом. Он обратился к нему: «О брат мой,
о Тарафа, да облегчит Аллах твои муки! Помнишь ли ты
собственные слова:
Благородный, ты тешишь душу щедростью при жизни.
Ты умрешь и узнаешь, кто кому посмертно вторит.
Сохранились ли у тебя в памяти такие строки:
И могила скупца, и могила щедрейшего
Здесь, на грешной земле, до сих пор одинаковы.
А помнишь ли такой бейт:
Придешь ко мне, и угощу тебя вином я;
Не пей, когда тебе не нравится напиток.
Скажи мне, Тарафа, как тебе живется здесь и что тебе
сейчас дают вместо вина утром и вечером? Наверное,
воду из кипящих котлов, и кто пьет ее, проклят во веки
веков. Напомню тебе еще один бейт, относительно кото-
262

рого спорят люди — одни приписывают его тебе,
другие — Ади ибн Зайду, но мне кажется, что эти слова
ближе тебе по духу:
На огне закипает вино золотистое
И, прозрачное, стынет, когда заморожено.
А как много спорили грамматики о твоих словах:
Ты меня упрекнул, что хожу я на сечу
И что и веселюсь, так даруй же мне вечность!
Сибавайху, к примеру, не нравилось, что ты сказал:
«Ты меня упрекнул, что хожу я на сечу», он полагал, что
нужно вотшшть: «за то», чтобы получилось «за то, что
хожу я», м куфийцы считали, что это вполне допустимо,
как в слоних:
Бет от них проку, и упрекают их,
Что лишь разлуку пророчат их вороны.
Мне рассказывал аль-Мазиии со слов Али, сына
Кутруба Ползучего, который слышал от своего отца,
а тот — от неких бедуинов, что так надобно читать этот
бейт.
Нот от них проку, и упрекают их
В том, что разлуку пророчат их вороны.
Ты воистину достиг вершин поэзии в таких строках:
Когда бы наш царь, как ты, ненасытнейший,
Все соки из нас высасывал злобно,
Покинул бы я Ирак загнивающий,
Где сердце мое спастись не способно.
И скорбный отъезд она усладила бы,
Легка, словно ветвь, и стрелоподобна.
Но в этих стихах, подражая своим предкам-
бедуинам, ты употребляешь краткую форму
прилагательного, подобно аль-Мураккашу:
Молчат развалины, безжизненны и немы;
Загоиорили бы они, будь еще живы.
263

И подобно аль-Аша:
Умолкни! Просящий назойлив.
Но аль-Мураккаш использовал и полную форму
прилагательных, иногда ставя обе формы рядом:
Пускай воюет с нами царь неистовый;
Несправедлив он, злобно угнетающий.
Тем самым он нарушил правила, установленные Хали-
лем!
Да, многое говорят о тебе люди! Некоторые
утверждают, что заточил тебя царь ан-Нуман, а другие, что
погубил тебя Амр ибн Хинд. Если бы ты, о Тарафа, не
сложил ничего, кроме касыды с рифмой на «даль», то все
равно остался бы в памяти потомков как дивный
стихотворец».
Отвечал на это с болью в сердце Тарафа: «Лучше б не
был я столь благородным и оставался при жизни немым,
бездарным, бесплодным, зато вошел бы я в рай наравне
с другими ничтожными и не отягчали бы выю мою
оковы! Как же мне быть спокойным и как сохранить
надежду, когда сказано: «Поистине язычники — дрова
для геенны».
# # #
Осмотрелся внимательно шейх по сторонам и вдруг
увидел Ауса ибн Хаджара. «О Аус,— обратился он
к нему,— твои собратья не желают отвечать мне, получу
ли я ответ хотя бы от тебя? А хочу я спросить вот о каком
бейте:
Твой рачительный слуга отдал звонкую монету
За зеленую траву для верблюдицы дородной.
Это ведь бейт из твоей касыды, начало которой звучит
так:
Сей породистый верблюд ей принадлежит, быть может.
Неужели опустел дом хозяйки благородной?
Иногда этот бейт приписывают ан-Набиге, включая его
в касыду, в которой есть такой бейт:
264

Как бы мне проститься с ней? Не угнаться за верблюдом!
Убегает и верблюд от моей тоски бесплодной.
А также бейт перед ним:
Сколько месяцев твоей быстроногой не седлали!
Пыль засыпала седло, горький прах земли безводной.
А еще такой бейт:
Отправляюсь я к родным, хоть родные за горами,
Но высокая гора лучше вехи путеводной.
Меня всегда восхищала твоя касыда с рифмой на
«ётной», в которой ты описываешь хурджун, то есть
седельную суму и и кожи. Там же, помнится, ты сказал
о луке:
За лук этот крепкий и гибкий, который способен
Придать направлонье и силу стреле быстролетной,
Я не пожалел золотого пчелиного меда,
Трех добрых плащей и надежной сумы переметной».
Отвечал Аус ибн Хаджар: «До меня дошло, что
Набига Зубьяни стал обитателем рая, вот и спрашивай
у него! Может быть, он ответит — ему только и осталось,
что заниматься подобным вздором. Что касается меня, то
я устал от нестерпимых мук: огонь сжигает мое тело,
и пальцы обгорели, а когда меня одолевает жажда, то
вижу перед собой реки, но стоит мне склониться, чтобы
испить глоток, они превращаются в жидкое пламя.
Лучше б мне выпала доля Дарима, о котором говорят:
«Кончился Дарим», Так звали человека из племени бану
дубб ибн мурра, которого царь Нуман заподозрил в
предательстве и назначил награду за его поимку. Но
когда его схватили, он внезапно умер. Говорят, что
Дарим получил от Аллаха прощение. Заслужили
райское блаженство те, что были гораздо хуже меня и чьи
грехи тяжелее, но, видно, прощение — дело удачи и
случая, как богатство в преходящем мире!»
Молвил на это шейх,— да будет его сторонник
окружен друзьями, а ненавистника его пусть поглотит
пламя: «Я лишь хотел услышать твои пояснения к стихам
и передать их своим товарищам — прощенным и
блаженным. Намеревался я также спросить о выражениях,
265

упомянутых Сибавайхом, к примеру, об описании
всадника на быстро бегущей верблюдице:
Соревнуются ноги со взмахом рук человеческих;
Как верблюжье седло голова утомленного всадника.
Если ты хотел подчеркнуть быстроту бега, то
следовало бы сказать: «Движения ее передних ног
соревнуются с движениями задних», тогда звучало бы сильнее.
И не нравится мне твоя строка:
Из пыльной круговерти кони вырвались,—
ибо здесь ты употребил непривычный оборот, а
следовало бы сказать: «Вырывались кони из вихрей пыли». Это
привычнее и, стало быть, красивей».
sj: & %
Тут шейх заметил человека, охваченного пламенем
и почти неотличимого от других грешников, и спросил:
«Кто ты, о несчастный?» Тот отвечал: «Я — Абу Кабир
аль-Хузали, Амир ибн аль-Хулайс». «Ты из именитых
людей племени хузайль,— замечает шейх,— но мне не
нравится, как ты сказал однажды:
О Зухайр! Неужто седина тебя преследует
И к блаженной юности нельзя вернуться?
В другой раз ты повторил:
О Зухайр! Неужто седина за тобой гонится
И не вечна жизнь, как молодость не вечна?
А в третий раз:
О Зухайр! Неужто седина неотвратима?
Все эти повторы указывают на то, что ты не владеешь
стихом с достаточной свободой. Почему ты не начинал
каждую из этих касыд по-иному, с дивным искусством,
каким славятся арабы? Знай, что аль-Асмаи передал
только три эти твои касыды, а говорят, что есть еще
четвертая, начало которой таково:
266

О Зухайр, неужто седина тебя настигнет?
Но зато до чего хороши твои слова:
Я у водопоя, где зимой и летом
Лишь волки бывали с хищною повадкой,
Поджарые твари с короткою шерстью,
Что ползут, как змеи, по тропе украдкой.
И, напоминая кривого верблюда,
Хищник потянулся за влагою сладкой,
Но его спугнул я, и волк притаился,
Не смея вцепиться в меня мертвой хваткой».
Отвечал Абу Кабир аль-Хузали: «Могу ли я, жарясь
на углях горящих, рассуждать о прохладных водах
журчащих? Язык обитателей преисподней — вопли и
вой и скрежет зубовный. И нет страданиям нашим
предела, как нет блаженным до грешников дела. Уходи
поскорей отсюда, пока твоего не украли верблюда!»
Отвечал не без радости шейх, да пошлет ему Аллах
исполнение всех желаний: «Как не ликовать мне, кому
дарованы вечная милость и прощение господом,
исполняющим обещания, пославшим отраду и мир дрожащим
от страха созданиям!»
Потом захотелось шейху узнать, что поделывает
Заблудший Сахр п геенне огненной и где он обретается
в аду? Шейху тотчас указали на Сахра: «Вот он, у тебя
на виду». Обратился к нему шейх с такими словами:
«О Заблудший Сахр, что поделывает твоя Дахм, которую
ты воспел в стихах? Остался ли от нее след на земле или
в небесах? Когда ты знал ее, она была в цветущих летах,
так что от красы ее ты чувствовал страх, и посвятил ей
такие стихи:
Что за красавица Дахм величавая!
От красоты такой страшно становится.
Куда девалось твое добро, унаследованное и
нажитое? Или ты уже позабыл о нем, охваченный адским
огнем? Не мудрено, если ты потерял память вместе
с богатством и любовью, как теряет рассудок раненый
зверь, истекающий кровью!»
267

Затем обратил внимание шейх на человека, который
корчился от нестерпимой боли, и спросил, кто это такой.
Ему ответили: «Это христианин аль-Ахталь ат-Таглиби
в своей жалкой доле». Обратился к нему шейх со
словами: «Ты все описывал вино и требовал: «Налей!»,
покуда не сделался пищей адских углей, а как, бывало,
радовались знатные господа, когда ты читал им такие
слова:
Мехи размещаются средь песков, полновесные,
На ножках, подобные чернокожим бесштанным.
Я крикнул хозяевам: «Эй, бродяги безродные!
Напиться мне хочется! Я завидую пьяным».
И в чашу мне налили зелье неугасимое,
Которое вспыхнуло ярким пламенем рдяным.
Когда вино смешано, легче пьется, прохладное,
И счастье сулит оно чудакам бесталанным.
Вино, путешествуя, веселит окружающих,
И мы наслаждаемся торжеством невозбранным.
Когда подают вино, даже мясо не жарится,
И все осчастливлены чудом благоуханным.
Врачует усталого, восхищает веселого,
Печального радует хмелем обетованным.
Мы помним, однако же, что вино нужно смешивать
И пить его бережно: грех шутить с разливанным.
Вино проникает в кровь, по костям пробирается;
Как рать муравьев, ползет вверх по склонам
песчаным.
Земное дитя лозы, нам, беспечным и страждущим,
Утеха дарована естеством первозданным;
И пьет вино жаждущий, упивается свежестью,
Смягчив драгоценное мастерством неустанным;
Сказал я: «Убьем вино смесью взрывчато-ласковой!
И в смеси убитое остается желанным!»
Отвечал аль-Ахталь: «Поистине хотел я одного,
а добился другого. Я сторонился смертных грехов,
надеясь, что с меня не взыщется за несколько необдуманных
слов, но приговор Аллаха был суров».
Произнес тогда шейх назидательно: «Ты ошибся
дважды: первая твоя ошибка заключается в том, что,
живя уже при исламе, ты так и не уверовал в Аллаха
и по-прежнему вел себя легкомысленно и беспечно.
268

А вторая твоя ошибка заключается в том, что ты общался
с Язидом ибн Муавией — отъявленным безбожником
и еретиком, и дал волю своим заблуждениям,
обольщенный преходящими мирскими благами, и забыл о
благости вечных садов Эдема. Как ты теперь убежишь от
мучений ада?»
Вздохнул аль-Ахталь так горестно, что удивились
даже адские прислужники: «Ах, где они, те дни, когда
я вдыхал в покоях Язида амбру и мускус! Не знал я
нехватки ни в мирте, ни в базилике, и окружали меня
прекрасные лики. Он беседовал со мной и шутил как
с другом, окружал почетом. Сколько подарил он мне
роскошных парчовых одеяний для утренних пиров и для
вечерних возлияний! Я словно слышу, как невольница
поет на его слона:
Они побудет в аль-Матируне,
Когда проснутся все те, кто живы.
В Джиллаке посетит она церковь,
На плодородные взглянет нивы.
Она в шатре поселится мирном,
Вокруг шатра будут зреть оливы.
И ночью поздней она увидит
На небе лунные переливы.
Однажды, будучи сильно навеселе, я позволил себе
подшутить над Язидом и сложил такие стихи:
О Абу Халид благороднейший!
Ты насладись пахучей мятой!
Ты целиком съедаешь курицу,
Не брезгуй же свиньей проклятой!
Он не обиделся, лишь улыбнулся в ответ и одарил
с обычной для него щедростью, пролив дождь даров, как
острый клинок проливает вражескую кровь».
Воскликнул с горячностью шейх: «Вот это
тебя и погубило! Как ты мог не понять, что сей человек
утратил святую дорогу, погряз в заблужденьях
и был не покорен богу! Как ты мог разделять с ним
его убеждения: на словах он признавал Аллаха,
оставаясь на деле неверным и в душе предаваясь
сомненьям?!»
Отвечал на это аль-Ахталь: «Я знаю лишь, что ему
очень нравились такие стихи:
269

Халида, не надо истину замалчивать!
Лучше мне поведай, по какой причине
Абу Суфьян гордый, поднимаясь на гору,
Победил, и жены плакали в кручине.
Расскажи, как власти Али жаждал доблестный
И как Омейиды польстили судьбине.
Ты вина налей мне сумрачного, шамского,
Чтобы утонуть мне в сладостной пучине.
Старину припомнив, каждый убеждается,
Что не запрещалось пить вино доныне,
И никто не спорит: Мухаммад преставился!
Он в своей могиле почиет в Медине».
«Будь ты проклят! — рассердился шейх.— Все
поэты — и жители рая, и обитатели ада — забыли
дозволенные стихи, лишь ты не желаешь расстаться со своим
злодейством и безбожием!»
Иблис, услыша эти речи, молвил адским
прислужникам: «Не видел я слабее и ничтожнее вас ни нагтом, ни на
этом свете!» Они удивились: «Почему ты так говоришь,
о Абу Мурра?» Отвечал дьявол: «Разве вы не слышите,
как этот болтун и бездельник вмешивается не в свои дела
и рассуждает о том, что его не касается, отвлекая от дела
и грешников, и адских прислужников! Если бы среди вас
нашелся хоть один решительный, он вцепился бы в него
своими когтями и сбросил на дно преисподней!» Но
адские прислужники сказали: «Увы, Абу Заубаа,
повелитель громовых ударов, нет у нас власти над
обитателями рая!»
Когда шейх, да касаются впредь его слуха лишь
приятные речи, услышал слова Иблиса, начал он
проклинать и поносить нечистого, злорадствуя и насмехаясь
над его муками. И тогда дьявол, будь он проклят,
молвил: «О сыны Адама, разве дозволено вам проклинать
и браниться? Впрочем, мне это только на руку: стоит вам
что-нибудь запретить, как вы тотчас, удвоивши прыть,
спешите запретное сотворить». Возразил шейх: «Ты
первый начал! Зачем злорадствовал и насмехался над
бедой Адама! Всегда виноват тот, кто начал».
Затем достойный шейх снова обратился к аль-Ахта-
лю: «Это ведь ты сложил такие стихи:
Поститься не хочу во время рамадана,
Вкушать мне жертвенное мясо не по силам,
Не буду я кричать: «Вставайте на молитву!»
270

И по-ослиному реветь в смиренье хилом.
Нет, лучше я вина несмешанного выпью
И преклонюсь перед сияющим светилом».
Отвечал аль-Ахталь: «Да, я раскаиваюсь и скорблю,
но не поможет мне позднее раскаяние».
* * #
Тут почувствовал шейх, что прискучили уже ему
беседы с обитателями ада, и удалился он от пределов
геенны, напраиляясь в свой высокий замок. Проехав
немного, вдруг нспомнил он, что не спросил ни о Му-
хальхиле ат-Таглиби, ни о Мураккаше, и об аш-Шанфа-
ре забыл, и о том, чье прозвище Таббата Шарран —
«Взявший зло иод мышки». Пришлось ему вернуться.
Склонившись над краем геенны, спросил он: «Где Ади
ибн Рабиа?» IПереспросили адские стражники:
«Повтори яснее, ктотобе нужен».— «Мне нужен тот, чьи слова
приводили в пример грамматики»,— ответил шейх и
произнес такио стихи:
Она, повернувшись ко мне, сказала:
«Ади, спасенье твое — осторожность!»
Случалось им приводить в пример и такие слова:
Они растоптали шатры бану яшкур,
Соотчичой наших сородичей наших.
А еще такие:
Нет, без моих друзей спастись я не надеюсь.
Погибель — чаша; всех поят из этой чаши.
Отвечали адские стражники: «Ты описываешь того,
кто тебе нужен, словами, которые нам не понятны. Что
такое «грамматики» и что значит «приводят в пример»?
Мы — стражники, приставленные к вечному адскому
огню и знаем лишь свое дело. Скажи толком, кто тебе
нужен, и мы тебе ответим».
Шейх отвечал: «Мне нужен некий поэт из племени
таглиб по прозванию аль-Мухальхиль, брат Кулайба из
племени ваиль, о котором сложено было много пословиц
и легенд». Тогда указали стражники: «Вот он перед
271

тобой и слышит твои речи, спрашивай его, о чем
пожелаешь».
«О Ади ион Рабиа! — воскликнул шейх,— Как
тяжело мне видеть, что ступил ты на стезю вечных мучений!
Мы вечно будем горевать о тебе, ибо заслужил ты
лучшую долю. Как прекрасны твои стихи, и особенно
касыда, начинавшаяся словами:
В памяти моей свети, ночь в долине Зу Хусама.
Если ты пройти должна, проходи ты без возврата!
Эти стихи ты, помнится, посвятил своей дочери,
выданной замуж в низкий род Джанба. И всякий раз,
когда я читал их, глаза мои наполнялись слезами.
Скажи, почему тебя прозвали аль-Мухальхиль, что значит
«Украшающий»? Говорят, это прозвище дали тебе
потому, что ты первым среди поэтов украсил свои стихи, так
что стали они прекрасными и утонченными».
Отвечал аль-Мухальхиль: «Нет предела лживым
измышлениям! Был у меня брат по имени Имруулькайс.
И совершил на нас однажды набег Зухайр ибн Джанаб
аль-Кальби. За ним погнался мой брат со своими
родичами, а потом рассказал об этом стихами:
Когда своего коня горячил он горячего,
К нему я приблизился, чтобы выступить мстителем.
Он в битвах — испытанный сокол с белыми перьями,
Привыкший давным-давно быть в боях предводителем.
Он так и сказал: «К нему я приблизился», вот его
и прозвали «аль-Мухальхиль — Приближающийся».
После смерти моего брата это прозвище перешло ко мне,
ибо мы с ним были похожи лицами».
Вздохнул с облегчением шейх: «Ты излечил мое
сердце истиной. А теперь, будь любезен, расскажи мне
о том бейте, который, как говорят, принадлежит тебе:
Они гремели в битве громом, а мы сверкнули,
Как молния, и разъярились мы, как верблюды.
Аль-Асмаи утверждал, что этот бейт позднего
происхождения, но Абу Зайд опровергал это мнение».
«С тех пор прошло больше времени, чем длилась
жизнь Лубада — Лукманова орла! — воскликнул аль-
Мухальхиль.— Я забыл все стихи, что слагал в бренном
мире! Чем же не нравится аль-Асмаи этот бейт?»
272

Шейх отвечал: «Он говорит, что нельзя сказать:
«гремели громом» и «сверкнули как молния», когда
речь идет о сражении. Так можно сказать лишь о туче».
«Он не прав,— возразил аль-Мухальхиль.— Этот
бейт сложил истинно красноречивый поэт, будь то я или
кто-то иной. Поверь мне и не слушай глупцов и невежд».
Удовлетворенный беседой с аль-Мухальхилем,
поинтересовался шейх у адских прислужников об аль-
Мураккаше Старшем. Ему указали на человека, что
корчился в пламени, подвергаясь различным мучениям.
«Да облегчит Аллах твои муки, о несчастный юноша,
обделенный судьбою! — обратился к нему шейх.—
В прошлой жизни я не переставал тебе сострадать,
вспоминая тнои мытарства, когда коварный гуфалиец
оставил тебя больного на съедение дикрш зверям в
пещере. Некоторые ученые мужи во времена ислама не очень
высоко ценили твою касыду, начинавшуюся таким
бейтом:
Молчат развалины, безжизненны и немы;
Заговорили бы они, будь еще живы.
А по-моему, эти стихи — единственные в своем роде.
Верно ли, что тебе принадлежат и такие строки:
Попросил у государя я ветвь древесную,
Что брала царица в руки, Хиыд несравненная.
О друзья! \\ы посетите землю счастливую,
Где бывала Хинд, царица благословенная,
И скажите: «Ради встречи с тобой, прекрасная,
Мы придем, будь между нами хоть вся вселенная».
Отвечал аль-Мураккаш Старший: «Сложил я
множество разных стихов, из коих одни дошли до потомков,
а другие пропали. Возможно, были среди них и те, что ты
прочел. Но растерял я остатки памяти в вечных муках.
Может, тебя смущает, что здесь упомянуто имя Хинд,
а мою возлюбленную звали, как известно, Асма. Но не
удивляйся этому — поэт пленяется то одной, то другой
девицей. Разве ты не слыхал моих слов:
Зачем вспоминать мне Хувайлу прекрасную,
Когда между нами вершины Наджрана».
273

* * *
Затем шейх отправился к аль-Мураккашу Младшему
и стал расспрашивать его о том, что было между ним
и дочерьми аль-Мунзира и Аджлана, но тот ни о чем не
помнил, утратив память в потоке веков и тысячелетий.
Попытался напомнить ему шейх: «Разве ты позабыл
и о том, как обошелся с тобой Джанаб, о котором ты
сказал:
Мне Джанаб клялся в дружбе, и он же меня предал,
Так что не на себя ли пенять нам остается?»
Удивился аль-Мураккаш Младший: «А как
обошелся со мной Джанаб? Я много страдал от бедности,
старости и разлуки, а ныне страдаю от огненной муки.
Где мне помнить о том, что было в преходящей жизни!»
* * *
Так и не добившись толку от аль-Мураккаша
Младшего, отправился шейх к аш-Шанфаре аль-Азди. Тот
терпеливо и без жалоб терпел адские мучения.
Преисполненный жалости, произнес шейх: «Я вижу, что ты
не теряешь самообладания, не то что другие обитатели
геенны». Отвечал аш-Шанфара: «Да, сложил я как-то
бейт в преходящей обманчивой жизни и стараюсь вести
себя так, как сказано в нем, даже если страдание и горе
будут длиться целую вечность. Вот этот бейт:
Неистовствовал в буйной скорби он вместе с нею,
Пока не понял, что достойней в скорбях терпенье».
Рядом с аш-Шанфарой оказался Тааббата Шарран,
точно так же, как были они неразлучны в обманчивом
бренном мире.
# # #
Обратился шейх к последнему: «Правда ли, что* ты
брал в жены оборотней-гулей, как утверждают
некоторые ученые и сказители?» Отвечал Тааббата Шарран:
«Мало ли что говорили мы в стихах во времена
невежества! Сколько небылиц возвели мы! Но то, что дошло до
вас,— верх глупости и сплошная ложь! Времена не
274

отличаются друг от друга, и то, что узрели очи предков
наших Маадда и Аднана, увидят и последние из сынов
Адама».
Молвил шейх: «До нас дошли стихи, которые якобы
принадлежат тебе:
Брал я в жены гулей кровожадных и яростных
Там, где мрак над миром тяжелей покрывала,
Где не ищут страусы колоквинта горького,
Где во тьме кромешной жизнь людская — опала.
Наслаждался я красоткой гладкобокой, пленительной,
И она порой меня лишала фиала,
Но все это было развеяно сединами,
И — сказать по правде — жизнь земная пропала.
Я лично убежден, что это действительно твои стихи,
ибо употребил ты выражение «колоквинта горького».
Точно так же скапал ты в своей известной касыде:
Услаждала мои ночи дочерь благородного,
И была разлука горше колоквинта горького.
Ты часто употреблял это выражение, но любят его
и другие поэты, Например, Абу Зубайд:
Шум поднялся превеликий, поднялись хулители,
И нагрянул тот, кто хуже колоквинта горького».
Отвернулся Тааббата Шарран и не сказал ни слова
в ответ.
# # #
Достойный шейх, видя, что говорить ему больше не
с кем из обитателей ада, оставил их терпеть вечную муку
в геенне и отправился обратно в свой квартал в царстве
прощения. По дороге вдруг встретил он праотца Адама,
да будет с ним мир, и говорит ему: «О прародитель,
передают стихи, будто бы сложенные тобой:
Мы детища земли, нет, мы не вечные,
Должны мы в землю возвратиться вскоре.
Не вечно счастье даже для счастливого,
Однако счастьем будет стерто горе.
275

Так ли это?» Отвечал прародитель Адам: «Верные слота!
И сложены они не иначе как мудрецом, но сегодня я
слышу их в первый раз».
«О достойный прародитель,— продолжал шейх,—
может быть, ты сложил эти стихи, а потом забыл об этом,
ведь всем нам ведомо, как коротка твоя память.
Достаточно доказательства, которое содержится в чудом
ниспосланном Коране: «Поистине мы знали Адама ранее,
и он дал нам обет, но вскоре забыл об этом». Некоторые
ученые утверждают даже, что слово «инсан» — человек
происходит от «нисъян» — забывчивость. Сказал поэт:
Забывать свои обеты слишком склонен смертный;
Ты зовешься человеком, ибо ты забывчив.
Отвечал первопредок Адам, да будут с ним
благословения Аллаха: «Вы, мои потомки, всегда были
неблагодарны и жестоковыйны! Знай, что до изгнания из рая
говорил я по-арабски, а после изгнания я его позабыл,
и моим языком до самой смерти стал сирийский. Когда
же всевышний возвратил меня в сады Эдема, ко мне
вернулось знание божественной арабской речи. В какое
же время, по-твоему, мог я сложить эти стихи: в бренной
жизни или в краю вечного блаженства? Их автор
непременно должен был побывать на грешной земле —
вспомни слова: «Мы детища земли». Они, без сомнения, не
касаются нас, обитателей рая, ибо мы вечны и нетленны
и останемся такими до скончания вселенной».
Однако шейх продолжал беседу: «Некоторые авторы
жизнеописаний утверждают, что эти стихи были
найдены предком арабов Ярубом в древних сирийских
свитках, и он перевел их на арабский язык, что весьма
вероятно. И еще говорят знатоки поэзии и ученые люди,
будто бы, когда Каин убил Авеля, ты сказал:
К худшему наша земля изменилась,
Все безобразно, безрадостно, дико.
Жизнь загубили, она исчезнет,
И не светиться прекрасному лику.
А некоторые передают последнюю строку так:
И исчезло сиянье прекрасного лика.
В одном рассказе, точное содержание которого я поза-
276

был, говорится, что один из твоих потомков по имени
Ибн Дурайд, прочтя эту строку именно так, осмелился
обвинять тебя в употреблении неточной рифмы. И при
этом будто бы присутствовал другой твой потомок по
имени Абу Сайд ас-Сирафи, и он предположил, что
в твоих устах эта строка звучала так: «И лишился
сиянья прекрасный лик»,— то есть в именительном
падеже, наподобие слов поэта:
Это Амр крошил в похлебку сытные лепешки,
Чтобы с голоду не умер обитатель Мекки.
Я же так полагаю: то, что сказал Абу Сайд, хуже во
много раз, чем употребление неточной рифмы».
Отвечал Адам шейху: «Беда мне с вами, сыновья мои
и внуки! Блуждаете вы в потемках и не стремитесь
к свету. Клянусь, не говорил я никогда ничего
подобного, и не было этих стихов в мое время, а сложил их после
какой-то бездельник. О горе мне! Сперва вы оболгали
творца и господа вашего, потом меня — своего
прародителя и праматерь вашу Еву, а теперь лжете и обвиняете
во лжи друг друга! Не миновать вам изгнания из рая!»
* * *
И вот уже снова гуляет наш шейх по райским
цветущим кущам и видит многоцветный луг, на котором
резвятся змеи, и кольца свиваясь и развиваясь.
Воскликнул шейх: «Мот бога, кроме Аллаха! Что делают
змеи в краю вечного блаженства?» Тотчас по
неизреченной милости Аллаха обретают змеи разумение и дар
человечьей речи. Говорит одна из змей: «Неужто не
слышал ты о змее Зат ас-Сафат, которая сохранила
верность своему неверному другу? Жила та змея в
глубоком ущелье и время свое проводила в радости и веселье.
Было так, что платила она выкуп человеку, брат
которого умер от ее укуса, и сгоняла она верблюдов к водопою
на заре и вечерней порою. Была верна Зат ас-Сафат
своему другу, оказывала ему за услугой услугу. А когда
пресытился он ее служением, то вдруг вспомнил, что
должен ей отомстить за гибель брата и отплатить ей
жестокой расплатой. И вот однажды взял он в руки
тяжелый топор со сверкающим лезвием и стал
подстерегать ползучую на скале. Он уже совсем позабыл о том,
что ужалила Зат ас-Сафат его брата, когда тот наступил
277

на нее, значит, она не была виновата. И ударил он ее
с такой яростью и причинил такую боль, что горький
колоквинт показался ей сладостью. Ио ускользнула
змея, забилась в нору меж камней, а тот человек, все еще
держа топор в руках и задыхаясь от гнева, стоял над ней.
Когда понял он, что не свершит наказания, им
овладело великое раскаяние,— ведь, потеряв змею,
лишился он надежного помощника и больше никто не
будет помогать ему поить утром и вечером верблюдов
и никто не преумножит его достояния. Сказал он тогда
змее обманное слово, надеясь, что станет она его другом
снова: «Не подружиться ли нам опять и не проводить ли
вечера в беседе, чтобы друг другу всегда доверять, как
добрые соседи?» И глупец, вспоенный млеком измены,
звал змею и клялся в верности неизменной.
Но змея отвечала: «Не будет этого, о неверный! Тебя
я узнала в лихую годину, ибо превратности рока сломали
мне спину. Я вижу, предатель, не знаешь ты
сострадания, и дружба с тобою сулит мне лишь гибель и
раскаяние. В награду за все старания ты отплатил мне
жестоким ударом — о, горестное испытание! Тебя отвратит от
коварного намерения только могила. Как видно, благие
дела судьба для тебя не хранила!»
Все это описал Набига аз-Зубьяии в таких стихах:
От ненавистников моих терпеть приходится
Нередко мне урон, сопутствующий сварам,
Змея Зат ас-Сафат снабдила друга деньгами,
Его верблюдов, истомленных душным жаром,
Гнала на водопой. Аллах над грешным сжалился,
Его пожаловав богатством и товаром,
И он обрадовался, дерзко вознамерившись
Напомнить, наконец, о преступленье старом
Змее, чтобы она погибла, рассеченная
Ударом топора, подвергнутая карам.
Но сохранил Аллах змею благочестивую,
И друг, поддавшийся дурным, нечистым чарам,
Раскаялся, сказав: «Аллах свидетель, милая,
Я вновь не согрешу; вспылил я в гневе яром,
Но денег ты мне дай!» Змея тогда ответила:
«Предатель, ты слова, поверь мне, тратишь даром.
Я помогла тебе, а ты в коварстве бешеном
Чуть не убил меня безжалостным ударом».
На этом Зат ас-Сафат кончает свой рассказ, и говорит
278

вторая змея: «А я обитала в доме Хасана Басрийского,
и читал он ночи напролет суры Корана, так что я
выучила все Писание с начала до конца и читала его вместе
с ним».
Спросил шейх, сияющий добродетелью: «А как читал
Хасан Басрийский: «утренний свет» или «утренние
светочи»? И отвечала змея: «Читал он: «утренние
светочи», и это дозволено,— по закону аналогии — ведь
множественное число от слова «трудность» — «трудности»,
а от слова «благость» — «благости». Я выучила Коран
в том виде, как он произносил, а когда он скончался,
переселилась я в стену дома достойного Абу Амра ибн
аль-Аля, знаменитого чтеца Корана. Я поняла тогда, что
Хасан неправильно произносил некоторые слова,
например, «Ивангелие» вместе «Евангелие». А когда
преставился Абу Амр, я покинула Басру и переползла в город
Куфу, где нашла себе жилище по соседству с Хамзой ибн
Хабибом аз-Зайятом — одним из семи лучших чтецов
Корана. Но от него я услышала вещи, которые были бы
не по душе ревнителям чистоты арабской речи. Он,
например, произносил в слове «бог» твердое «г», хотя
принято говорить «бох». И еще он говорил:
«возвеличивайся на земли», когда все остальные читают:
«возвеличиваясь на земле». Однако вольности недопустимы
в слове божием и дозволены лишь в поэзии. Говорят, что
Имруулькайс сказал:
Выполнив обеты, ней, не совершая грех,
Вино, все равно ты перед Аллахом прав.
Некоторые говорят, что эта строка должна звучать так:
Выполнив обеты, лей, не совершая грех,—
что напоминает мне некий раджаз, где тоже есть
подобная вольность:
Когда я сплю, не ведая бессонницы,
Я не услышу и верблюжий крик.
Эти, как и множество других примеров, говорят
о том, что древние не очень-то следили за падежами,
а также допускали другие вольности, нарушая размеры
и не обращая внимания на правила, установленные
грамматиками».
279

Дивится достойный шейх, да поселит его Аллах в раю
поближе к святым угодникам, слыша от блаженной змеи
столь премудрые речи, а она предлагает: «Не проведешь
ли с нами часок? Ведь я, если пожелаю, могу сбросить
с себя змеиную кожу и стать одной из самых прелестных
девиц рая! Тогда впивай сколько хочешь влагу моих
уст — увидишь, на них не осталось ни капли яда, и уста
мои будут слаще, чем тот напиток, о котором упоминал
Ибн Мукбиль в своих стихах:
Вкусив ее напитка золотистого,
Растаял бы я до последней косточки.
А стоит дохнуть мне тебе в лицо, ты сразу поймешь, что
дыхание Аблы — возлюбленной Антары, не сравнится
с моим в благоухании — у нее изо рта несло
затхлостью». Змея намекала на такие слова Антары:
Не брала ли в рот она кулек с благовоньями
Перед тем, как пламенно ты поцеловал ее?
«Если бы ты положил свою подушку рядом с моей,—
продолжала змея,— то понял бы, сколь я совершеннее
той, о которой сказал один из старых поэтов:
Ночь проводила на ложе, а всадники откочевали,
Так что в объятьях красавицы был я свободен.
Сдобрено мускусом было вино поцелуев,
Благоуханный напиток, чей вкус превосходен.
Только бы бог не лишил меня этого счастья!
Скажешь «аминь!» — и Аллаху ты будешь угоден».
Однако шейх испугался змеи и пустился наутек по
райским кущам, говоря себе: «Боже меня упаси иметь
дело со змеями — ядовитыми созданьями,
полными ехидства и помышляющими лишь о том, как
уязвить и убить человека!» А змея звала его громким
голосом: «Эй, вернись, если хочешь получить
удовольствие. Я ведь лучше, чем змея дочери Малика! Я
ласкова и красива, и слова мои не лживы, со мной
приятней общаться, чем со змеей дочери Азхара, о
которой сказал поэт:
Пили мы воду с хмельными напитками
И вспоминали змею несравненную.
280

Если бы ты побыл с нами дольше, то узнал бы, как мы
совестливы и любвеобильны. Ты горько раскаялся бы
в том, что в земной жизни убивал гадюк и ужей».
Но шейх, хоть и слышал ее нежные речи, твердо
решил: «Пусть Аллах замкнет для меня свежие уста
прекрасных гурий, если я соглашусь приблизить к губам
змеиное жало».
* * *
Долго бродил шейх по просторам рая, пока вдруг не
повстречалась ему та самая райская дева, что вышла из
плода древа гурий. Сказала она ему: «Я уже давно
ожидаю тебя. Почему ты задержался и так долго
отсутствовал? Неужто тебе наскучили мои речи? Ты ведь должен
ценить меня выше всех прочих гурий, подобно тому, как
проведший брачную ночь с девицей предпочитает ее
прочим своим женам!»
Отвечал шейх: «У меня были неотложные дела —
должен был я побеседовать с некоторыми обитателями
ада. А как только исполнил я это свое намерение, тотчас,
как видишь, вернулся к тебе, о прекрасная дева. Следуй
же за мной, давай прогуляемся по камфарным лугам
меж холмов из свежей амбры и зарослей базилика».
Прохаживаются шейх со своей избранницей по лугам
и ущельям Эдема, и говорит райская дева: «О
блаженный раб божий, не желаешь ли последовать примеру
непрощенного Имруулькайса, который сказал:
Я шел за нею следом; подол ее вышитый
Бесшумно волочился, попутчик пристойный,
Стоянку миновали, в ущелий скрылись мы,
Мой пыл таился в скалах, горючий и знойный.
Я щек ее коснулся, поникла красавица,
Земли коснулись бедра и стан ее стройный».
Воскликнул шейх: «Ты высказала мои самые
сокровенные мысли! Откуда ты знаешь об Имруулькайсе,
поэте племени кинда,— ведь ты выросла в сердцевине
плода, вдали от людей и джиннов!» Отвечала райская
дева: «Поистине могущество Аллаха безгранично!»
Тут вспомнилось шейху о том, что случилось в месте
под названием Дарат Джульджуль с Имруулькайсом
и красавицами племени, которых он накормил мясом
своей верблюдицы после того, как они искупались в во-
281

доеме. В тот же миг Аллах сотворил несколько
чернооких гурий, и стали они плескаться в райской реке. Была
среди них одна, что превосходила всех красотой, словно
возлюбленная Имруулькайса. Шаловливые девы
бросались друг в друга ветками саксаула, сделанными из
райских благовоний. А шейх тут же заколол
верблюдицу, и вот уже ест он вместе с райскими девами жаркое,
неописуемо сытное и вкусное.
* * *
Спустя какое-то время случилось шейху проходить
мимо зданий, кровли которых были пониже, чем у
дворцов в другой стороне Эдема. Полюбопытствовал шейх,
чьи это жилища, и ему рассказали, что здесь обитают
поэты, писавшие в размере раджаз: Аглаб из племени
иджль, аль-Аджадж, Руба, Абу Иаджм, Хумайд аль-
Аркат, Узайфир ибн Аус и Абу Бухайла и многие другие
из тех, что заслужили прощение Аллаха. Молвил шейх:
«Верно сказано в хадисе, передаваемом со слов
сподвижников пророка: «Аллах любит высокие деяния и
презирает все несовершенное». Раджаз можно назвать лишь
несовершенными стихами. Писавшие их не достигли
высот истинной поэзии, поэтому их дома ниже!»
Едва он это сказал, как попался ему на глаза Руба,
и шейх окликнул его: «Эй, Абу-ль-Джаххаф, что
побуждало тебя кончать свои раджазы столь скверными
и неблагозвучными рифмами, что они застревали в
глотке? От тебя не осталось ни одного бейта, который стал бы
крылатым словом, как у других поэтов, и ни одной мало-
мальски приятной строчки!»
Руба, преисполнившись гневом, отвечал: «И это ты
говоришь мне такое! Меня приводили в пример в своих
сочинениях аль-Халиль, Абу Амр ибн аль-Аля и другие
ученые люди! Не ты ли в прежней жизни задирал нос
и гордился, если тебе удавалось запомнить ничтожную
малость из моих раджазов и стихов моих друзей и
последователей!»
Премудрый наш шейх, да будут посрамлены его
недоброжелатели, увидевши, сколь горд и обидчив Руба,
говорит: «Если б удалось переплавить в настоящие
стихи твои раджазы и раджазы твоего отца аль-Аджад-
жа, из них все равно невозможно было бы сделать хотя
бы одну хорошую касыду. До меня дошло еще, что
беседовал с тобой Абу Муслим аль-Хорасани, и в речах его
282

встретилось выражение «сын полонянки», что значит
«сын женщины, плененной во время набега», а ты не
знал, что это такое, и долго ходил по всему военному
лагерю среди Палаток, расспрашивая каждого
встречного-поперечного. Ты принимал от царей деньги, не
заслуженные тобой, а ведь другие поэты были достойней
награды».
Отвечал на. эти укоры Руба: «А разве Халиль — ваш
исконный гла^а, с которым ты недостоин и рядом
стоять, не любил повторять, что в поэзии я — имам, а мои
творения — храм?» Однако шейх возразил: «Не
хвастайся теа$? что ученые мужи ссылались на твои
вирши! Ведь случалось им упоминать и слова
невежественной, глупой рабыни. Я словно вижу, как эта
неразумная женщина зимним утром разжигает очаг,
чтобы ее владелец - ветхий старец, от холода не зачах,
а вместо хвороста подбрасывает она в огонь палки от
разобранного шалаша. К платью ее прилипли куриные
перья, помет и пух, клюет ей лодыжки голодный петух.
Лучшие дни ее жизни — это те, что она проводила в
степи средь песч;аных холмов за сбором поганок и хилых
сморчков. Ее пляска — ловля сбежавшего верблюда, а
песни ее — окрики на собак, вылизывающих грязную
посуду. Муж ее — скверный раб, что руками и разумом
слаб, он не владеет никаким ремеслом, и ноги его кривы,
будто связань* узлом. А сколько раз ссылались
грамматики на то, что сказал неразумный ребенок, едва
вышедший из пеленок!»
Совсем рассердился Руба: «Ты явился сюда, чтоб
оскорблять, ц для спора? Иди-ка своим путем — мы
достаточно наслушались вздора!»
Отвечал возмущенный шейх, да заставит Аллах
умолкнуть его врагов: «Клянусь, твои стихи чересчур
хороши для поношений, тем более для хвалы, они стоят
не дороже смолы. Все вы трещите, словно бросаете в уши
слушателей пригоршни камешков, в то время как
обоняние их жаждет благовонного сандала. Как только вы
кончаете описывать верблюда, дивясь ему, словно чуду,
вы переходите к борзому коню или к собаке, натасканной
для охоты и драки, и ни в чем вы не знаете ни меры, ни
предела».
Молвил Руба в ответ: «Всевышний Аллах, да
восхвалим его благость, говорит в Святой книге: «Передают
они друг другу кубок вина, из-за которого попусту не
болтают и друг друга во всех грехах не обвиняют». По-
283

истине слова твои не что иное, как пустая болтовня,
противная для уха, и вижу я, что ты к разумным речам
не склоняешь слуха».
К счастью, услышал этот затянувшийся спор аль-
Аджадж, отец Рубы, и не замедлил явиться, чтобы
помирить спорщиков и удержать их от взаимных
оскорблений.
# 5JS Jfc
Дабы утешиться, вспомнил достойный наш шейх,
сколь приятно собутыльникам легкое похмелье во время
пира и как сладкая истома растекается по телу от хмеля.
Захотелось ему тотчас испытать это чувство, но без
головной боли и помрачения разума, чтобы голова
кружилась лишь самую малость и дорога под ногами не
качалась. В тот же миг он ощутил, как размягчилась
у него плоть и поползли мурашки по суставам и костям,
словно черные муравьи в лунную ночь по песчаным
холмам. Захотелось ему петь, и начал он напевать
песенку на стихи Ияса ибн аль-Аратта:
Если бы пила ты вино неутомимо,
Чтобы вновь по коже забегали мурашки,
Ты бы мне простила бесчисленные траты.
Сколько же восторгов на донышке баклажки!
Облокотился шейх на зеленую атласную подушку,
брошенную поверх шелкового покрывала, приказал
чернооким гуриям поднять это покрывало вместе с ним на
ложе из червонного золота и резного изумруда. И
сотворил создатель на четырех углах этого ложа по крепкому
золотому кольцу, чтобы за каждое мог ухватиться
райский отрок и райская дева, и понесли они то ложе
с возлежащим на нем шейхом в высокий дворец. Всякий
раз, как проносили его мимо дерева, ветви склонялись,
окропляя шейха благовонной камфарной влагой,
смешанной с мускусом и розовым маслом. Со всех сторон
взывали к шейху спелые плоды райских деревьев: «Не
хочешь ли вкусить меня, о Абу-ль-Хасан? А меня не
желаешь отведать?» Если хотелось ему съесть яблоко
или гроздь спелого винограда, то дерево или лоза
сгибались по воле всемогущего бога и плоды сами касались
уст шейха. Обитатели рая на все голоса славили шейха
и благословляли его. Продолжается это во веки веков,
284

и нет конца-краю райскому блаженству, как нет предела
милостям Аллаха.
Сдается мне, однако, что затянул я этот раздел,
вернемся же к посланию достославного шейха.
# * #
Итак, прочел я обращенные ко мне слова: «Да буду
я твоим выкупом и отдам за тебя душу». Не сомневаюсь,
не было в тех словах и следа лицемерия, хотя я далек
и от того, чтобы полностью им доверять. Не сомневаюсь
я также, что шейх от рождения наделен был Аллахом
честностью и правдивостью, в отличие от прочих рабов
божьих, ибо мир живет лишь обманом, и люди
придумывают из корысти одну уловку за другой, и солгать им
ничего не стоит.
Даже если бы царица Ширин, возлюбленная супруга
Хосрова Парвиза, царя персов, сказала ему: «Да сделает
Аллах меня твоим выкупом, я отдам за тебя душу»,—
она проявила бы лицемерие и обманула своего мужа,
хотя во всем прочем блюла ему верность и дарила усладу
своей красой, не нуждаясь в украшениях и нарядах.
Ведь взял ее царь из низкого сословия и окружил
поистине царской роскошью. За это упрекал его близкий
друг, и остались об этом достоверные рассказы. Дошло
до нас, что друг сказал однажды царю: «Как мог ты,
великий царь, достойнейший человек, прельститься
этакой потаскуньей? Она словно вывалялась на мусорной
свалке аль-Мугаммаса близ Мекки!» Царь Парвиз
возразил: «Если женщина красива, то не нуждается в
приворотных зельях и заклинаниях». Взял он чашу и велел
наполнить ее изрубленной щетиной и кровью и сказал
своему другу: «Можешь ли ты выпить это без
содрогания и отвращения?» Но тот человек отказался: «Душа
моя противится этой мерзости, я не буду этого пить даже
по принуждению!»
Тогда царь приказал вымыть чашу, и позолотить ее,
и наполнить вином, смешанным с ароматным медом. Он
пустил ее по кругу, и когда чаша дошла до его друга, тот
выпил все до дна — кто же откажется от сладкого вина?
Молвил тогда царь Хосров Парвиз: «Поистине
женщина — лишь сосуд, и чаша сия подобна моей Ширин.
Возьми назад свой неразумный упрек, ибо, разгневав
царя, сокращаешь свой жизненный срок».
Да, нет конца предательству и лицемерию. Сколько
285

раз львенок предавал льва, преисполнившись к нему
завистью и злобой! Сколько раз львица обманывала
своего могучего господина, отказывая ему в любви и
полосуя когтями ему спину! Сколько раз гривастый
повелитель степей обижал постаревшего льва, основателя
своего очага, и, обуянный жаждою мести, желал старику
мучений и смерти! Сколько раз плосконосый скалил
клыки на ту, что носила его в своей утробе, а
«плосконосый» на языке людей асад шануа — потомков львиного
племени, значит «львенок-подросток».
Я знаю, что премудрому шейху не нужно объяснять
подобные мелочи, ибо он выше этого. Но я боюсь, что мое
послание попадет в руки какого-нибудь недоучки, или
еще не созревшего отрока, или тугодума, и они не
поймут это выражение, и оно будет висеть у них на ногах,
как оковы, так что задумаются они надолго и не смогут
понять ни слова.
Сколько раз волчица обманывала тощего серого
волка, затаив на него обиду и готовя ему недолю! Слово
«недоля» встречается, кстати, в стихах у Халафа:
Нет горестней недоли, чем гибель имама.
А сколько раз царь всячески ублажал свою царицу,
она же тайком помышляла о том, чтобы он упокоился
в пышной гробнице! Как часто можно услышать от
людей: «Ты заменил мне отца, помогал и оказал многие
благодеяния!» Но если бы говорящий так мог, то
перерезал бы своему благодетелю шейную жилу и уложил бы
его в могилу, а слова его были не более чем низкая лесть
и ложь.
Может статься, пестрокрылый петел, что, кажется,
любит свою квочку больше всего на свете, укрывает ее
в жару и в холод, холит и лелеет и лакомых зернышек не
жалеет, на самом деле затаил в утробе непомерную злобу
против нее — матери его цыпляток, доверчивой
простушки, безотказной несушки. И говорит себе этот
лицемер: «Вот пришел бы с утра спозаранку хозяин
и свернул бы шею этой рябой дуре со злым глазом, то-то
была бы мне радость!» А может, его гложет тайная
ревность, и он думает: «Если бы бросили меня в котел
или сунули в печь, ощипав мое дивное оперение, она
тотчас предала бы меня забвению и выскочила б замуж
за первого встречного петуха-топтуна».
Вот и хочу я спросить у шейха, коль скоро он начал
286

послание с добрых слов и утверждает, что готов отдать за
меня душу: не удивляет ли его, что многие арабы
произносят слово «выкуп» — «фидаун» на особый манер:
«фидаин», что в общем-то значит: «выкупа тебе». В
пример можно привести такие слова:
Выкупа, выкупа, о Фадала!
Неколебим ты, копьем пронзенный.
Но Ахмад ибн Убайд ибн Насих, скорей известный
под именем Абу Асида, утверждает, что дозволено
говорить лишь «фидаи», без «н» в конце, и опирается при
этом на мнение грамматиков-куфийцев и поэта Зухайра:
Стой! Выкупом тебе мое имущество,
Мое добро, и родичи, и дети!
Дальше. Как может утверждать мой искренний друг,
достойнейший Ибн аль-Карих, сетуя на разлуку, что
тоскует по мне, словно истомленная долгим путем
верблюдица? Поистине невелика ее печаль — ведь если
взвалят на нее пару лишних вьюков, она повопит сперва,
а потом привыкает и молча терпит.
Что же касается жалобно стонущей голубки, то
держится за ней слава плакальщицы и все поэты
описывают ее как вечную печальницу, оплакивающую своего
возлюбленного. На лету собирает она зернышки и
травинки и обратно спешит к своему птенцу в уютное
гнездо. Случается, правда, что хищный сокол утащит ее
птенчика, тогда она, несчастная, стонет и рыдает, но
вскоре о дитяти своем забывает — что возьмешь с
неразумной птицы! Напрасно пытаются нас уверить люди,
что голубки оплакивают своего неоперившегося птенца,
погибшего еще во времена Ноя, и что их неумолчные
стоны не что иное, как проявление истинной скорби. Но
кем заменить того, кто был любим и дорог? Нет ему
замены, и никто не может занять его место в
чувствительном голубином сердце. Стоит ли укорять время за
его жестокость и посылаемые напасти? Оно всегда несет
с собой лишь измену и беды-злосчастья.
Или, к примеру, газель. Не встретишь у поэтов
описаний ее любви и верности возлюбленному. Она
якобы не обладает острым разумом и пасется в степи,
отыскивая сладкие коренья. Не притязает она ни на
траву, ни на свежие ветви араки — корм коня. Един-
287

ственное ее горе — утрата заблудившегося газеленка, но
и его она тотчас забудет, как утверждают поэты, едва
набредет на нетронутое пастбище.
А как мало верности в наших друзьях, даже
купленных, как говорится, на золото, а не на серебро! Правда,
Кусаййир сказал:
Лишь другу надежному я не наскучу.
Мой друг не предаст меня ради другого.
Но я считаю, что Кусаййир, слагая эти стихи,
пребывал в заблуждении, не ведал он, где таится
истинное зло и где прячется предательство. И можно ли
полагаться на дружбу царя? Не легче ль без крыл
воспарить в небеса!
Упомянул и меня в своем послании шейх, да укроет
Аллах его лик от завистливых взоров, да пошлет ему
обильные дары, то есть много денег, да охранит от
раздоров, как сказал некий поэт в раджазе:
Того, кто радуется старости,
Утешь ты, господи, богатствами.
Я мог бы сказать о себе, что я уподобился идолу,
который, случается, и впрямь приносит удачу, из-за чего
и стекаются к нему толпы невежд в надежде на счастье.
Нет, не могу я обольщаться пустыми словами и
лживыми похвалами, уж лучше пусть говорят обо мне, будто
хлещу я вино бурдюками. Поистине, терпеливый
дождется награды, но тот, кто пустится в дальний путь ко
мне, найдет лишь иссохший колодец. Я готов
поклясться, как клялся Имруулькайс, пожелавший остаться
у торговки вином Мармуки, не опасаясь ни соглядатая,
ни воздевающего в негодовании руки:
Я буду у тебя сидеть, клянусь Аллахом,
Хотя бы здесь меня на части разрубили.
Помню я также клятву Зухайра, когда пришла
к нему весть о войне между племенами:
Я клянусь этим домом, который обходят
Те, кто строил его, чья основа едина.
288

Я клянусь; вашу доблесть вы нам доказали,
Два достойшых советника и господина.
Могу я поклясться и так, как Сайда, перед тем, как
душа его отлетелга к господу:
Клянусь я клятвою, неслыханной доселе:
Правитель праведный невзгодами испытан.
Приношу я также обет, подобный обету аль-Фаразда-
ка, когда он испугался наказания божьего и совершил
обход во время и аломничества между Каабой и Мака-
мом:
Между Мака мом и Каабой поклялся я господу,
И мой обет соблюдать мое сердце готово:
Не опорочу ejo веки веков мусульманина,
И не слетит с моих уст непотребное слово.
Клянусь я, мешя оклеветали, как в старину оболгали
арабы гулей, сказ ав, что они оборотни и людоеды, хотя
их самих гложут" беды; либо ящериц, которые стали
притчами во языщех, а ведь эти бедняги никому не
причиняют вреда, только бегают по горячим пескам; либо
гиену, которая бу.дто бы изъяснялась арабским языком,
хотя это дикий зшерь, не обладающий даром речи.
Утверждают, что я — один из мужей науки, но
поистине я к ней непричастен. Как лживы слухи!
Клянусь жизнью, они: для меня — великое бедствие. Науки
требуют постоянн-ого упражнения и дружны лишь с тем,
кто породнился с древними книгами и постоянно занят
их изучением.
Говорят также , что я — один из столпов нашей веры,
но если бы открылшсь моя истинная сущность, то не было б
преступлением наапоить меня смертоносным ядом.
Как может бык, одичавший на эфиопских лугах,
утверждать, будто* его мычание так же сладкозвучно, как
птичий щебет или, тем паче, как красноречивый стих,
дарующий утешешие в грусти?! Кому придет в голову,
что каркающий шорон может воспевать возлюбленную
в искусных газал ях? Мыслимо ли сравнивать
порхающих пичужек с украшенными страусовыми перьями
верблюдицами ал:ь-Мунзира, коих он называл
«птицами» за их скорым бег и неутомимость? Как надеяться,
что длинноногий страус начнет ворковать, будто го-
10 Заказ № 309
289

лубка,— ведь он почти нем! Как далек от истины тот, кто
говорит, будто камень наделен даром речи и чувствует
боль от удара! И разве можно соткать одежду из пены на
губах верблюда?
Если бы я собственными ушами не слышал, что
говорят обо мне, я был бы спокоен и не опасался за свою
честь, словно каменный истукан, которому все едино —
превозносят его до небес или марают грязью, так же, как
мало волнует унавоженную землю, скажут ли о ней:
«Дивная, плодородная почва!» или: «Скудная почва,
и скудным будет урожай». И жареному барашку
безразлично, промолвил ли едок: «Какое сочное мясо!» или:
«Сухой и жилистый кусок!»
Много мне радости от того, что ведутся обо мне
лживые разговоры и приписываются знания, которыми
я не обладаю? Кто поручится, что последствием этого не
станет позорное разоблачение? Стоит мне только
поддаться на эту лесть, и я уподоблюсь некоему человеку,
которому молва приписывала несметные богатства, а он,
глупец, радовался и думал, что это ему во благо, пока не
случилось непоправимое: султан, до которого дошли эти
слухи, велел ему доставить в сокровищницу полные
мешки монет. Сколько тот человек ни клялся, что у него
нет таких денег, правитель не верил ему и велел слугам
его бить, и пытать, и трясти как грушу, пока бедняга не
отдал богу душу.
Аллах свидетель, я рад, что достойный шейх нашел,
в чем упрекнуть меня, и сознаюсь в тех грехах, в
которых он меня обвинял. Но с чем я никак не мог
согласиться, это — лживая похвала. От нее у меня пересыхает во
рту, так что нечем и плюнуть. Я так ничтожен и слаб, что
готов повалиться на землю от прикосновения саранчи.
У меня вызывает опаску один только вид козлиных
рогов, а если боднет козленок — я и вовсе расстанусь
с жизнью. Не люблю я общения с людьми и предпочел бы
умереть как старый горный козел, забившись в свое
логово. Но в моем доме собирается множество
почитателей, и все они имеют ложное представление о моей
учености и о моем благочестии. Невдомек этим людям,
что они сбились с пути и обмануты слабым, неверным
светом и что пожнут они с этого поля не тучные колосья,
а только колючки и тернии.
290

* * *
При мыслях о прибытии шейха в город Халеб
я воображаю себе нерадивую нищую старуху, не
умеющую ходить за верблюдами,— и вдруг возвращается из
дальних странствий ее любимый сын, единственный
оставшийся в живых из всех ее сыновей. Она глядит на
него и не может наглядеться, словно антилопа на своего
детеныша, рядом с которым пасется вечерней порой,,
любуясь им и охраняя его. И вот антилопа видит, что
пастбище пустынно и безопасно, нигде не прячется
поджарый волк или коварная гиена, и она пускается
в бег по широкой равнине, оставив малыша без
присмотра, чтобы поесть свежей травы и испить прохладной
воды. Вернувшись на прежнее место, бедняжка не
находит любимого сына и обращается с плачем к господу:
«О боже, не допусти до страданий дитя моего сердца!
Неужто угодил он в когти волку? Смилуйся над ним!
Я знаю, что ты, могущественный, сможешь заменить мне
его другим ребенком, но мне дорог именно этот!
Пожалей его, всемогущий, не отлагай свою милость на время
грядущее».
И в то время, как она мечется, раздираясь между
отчаянием и надеждой, подает голосок ее сын,
укрывшийся в небольшой ложбинке. Оказывается, малыш
наелся досыта и уснул. Он даже не видел проскакавших
мимо всадников с туго натянутыми луками, и они его не
заметили. Какой же радостью наполнил его голос душу
матери! И радость эта была стократ сильнее, оттого что
перед тем она испытала нестерпимую муку и отчаяние.
Рассказывают, некий человек из племени анза по
имени Хузайма полюбил Фатиму, дочь Язкура аль-Анзи.
Как-то отправились Хузайма и Язкур собирать листья,
из которых делают дубильный состав для кожи.
Случилось так, что Язкур упал в глубокую яму и попросил
Хузайму помочь ему выбраться. Однако Хузайма
поставил условие: он поможет, если Язкур отдаст ему в жены
свою дочь Фатиму. Тот отказался, и Хузайма ушел,
а Язкур так и умер в той яме от голода и жажды. Нр
и Хузайме не суждено было вернуться в свое становище.
Вот о них и сложили пословицу: «Это будет тогда, когда
вернутся сборщики листьев из племени анза».
Если бы эти двое и впрямь вернулись, я не
обрадовался бы так сильно, как при известии, что друг мой
шейх решил посетить наши края, соскучившись по
10*
291

родным местам. Хвала Аллаху, который вернул
сулящую дождь молнию в истаявшее облако и украсил небеса
ее дивным блеском! Ведь благословенный*город Халеб
нуждается даже в людях, которые хоть немного
разумеют в науках, тем более в достойном шейхе, коего наделил
Аллах великим разумением.
* * *
Удивляюсь я, что многие, будто сговорившись,
распускают обо мне слухи, порочащие меня, и
представляют в ложном свете мои поступки и намерения. Говорят,
будто я задумал покончить жизнь самоубийством.
Низкая ложь и сплошное бесстыдство! Где у этих людей
доказательства? Поистине, я охотно присоединился бы
к сонму усопших, но боюсь предстать перед господом,
ибо возделывал я ниву своего покаяния, увы, без
надлежащего старания. Рассказали однажды мудрецу об
одном человеке, который оказался так чувствителен
душой, что покончил жизнь самоубийством, ибо не
стерпел жестокости бренной жизни. Ответствовал
мудрец: «Совершил ошибку сей муж, поступив словно
незрелый юноша. Он должен был смириться и терпеть
превратности жизни, пока судьба не пошлет ему
нежданные дары. Не знал он, на что идет и что ему
предстоит. Рано или поздно он все равно попал бы в когти
смерти, ибо никто и ничто не вечно, разрушаются даже
каменные дворцы и храмы». Если бы не мудрость
Аллаха, внушившего людям страх перед саморазрушением
и вечным забвением, то всякий пылающий гневом, или
истомленный несправедливостью, или измученный
тяжким трудом с радостью испил бы смертную чашу, глоток
за глотком. Поистине Аллаху ведомо, что он творит.
* * *
Привел в своем послании достойный шейх как
образец верности многострадального Абу-ль-Катрана аль-
Асади, влюбленного в Вахшийю. На это я отвечу: никого
в этой жизни не минует горе, тем более гуляку и лр-
ботряса, помышлявшего лишь о том, чтобы чаще сменять
возлюбленных и воспевать их в газалях. Я почти не
сомневаюсь, что шейху, да наградит Аллах науку его
долгим присутствием, гораздо больше нравятся глухой
Салаб Ахмад ибн Яхья и шепелявый Абу-ль-Хасрам
292

Щербатый, нежели упомянутый аль-Асади, снискавший
себе славу сквернослова и скандалиста. Будучи
влюбленным в Вахшийю, он в своих стихах не столько
воспевает возлюбленную, сколько грозит отмстить
разлучникам да сокрушается о потере своего аппетита, сна
и румянца. Его послушать, так любовь красавиц —
сплошь обман и коварство, и страсть к ним приносит
лишь бессонницу и печаль.
Если 6 эта самая Вахшийя вдруг умерла еще при
жизни поэта, он счел бы и свою жизнь конченной. Но
если б ему' выпала доля провести со своей возлюбленной
всю жизнь до глубокой старости, без единого дня
разлуки, он быстро потерял бы к ней влечение, ибо в любое
мгновение мог получить от нее все, чего желает. А если б
она вдруг, спустя годы совместной жизни, нарушила
обет верности, он от всей души пожелал бы, чтобы судьба
забросила ее куда-нибудь подальше — в жаркие
пустыни и на горные вершины. Увы, сыны Адама не ценят то,
что им принадлежит, но быстро приедается им то, что
было дорого и к чему стремились их самьш сокровенные
желания.
А еслис бы, положим, поэту стало известно, что его
черноокая возлюбленная постарела и подурнела, он тут
же забыл бы о своей любви и пожелал бы ее оставить.
К чему упрекать людей ненадежных и легкомысленных
и наказывать их за переменчивость? Они и так
наказаны: Аллах, да вознесется ему вечная хвала, отнял у них
дар сострадания и большую долю разума, и они подобны
спящему, который вертится, когда его щиплют во сне, но
не просыпается.
Да и с чего обычному бедуину из племени асад
обладать такой же верностью, какой Аллах наделил
достойного шейха? Если бы о достоинствах шейха узнал
верный Самаваль, выкупивший кольчугу Имруулькайса
ценой жизни собственного сына, то вынужден был бы
признать, что по сравнению с шейхом он — предатель.
А Харис ибн Залим, затаивший зло на долгие годы,
считался бы беспечным и забывчивым. Абу-ль-Катран
был малообразованным и диким, пас верблюдов вместе
с рабынями и рабами. Он не ел отборные черные финики,
как говорится в стихах, приводимых в пример граммати-
ками-баср ийцами:
Черные финики ели они постоянно,
И на земле оставались навозные кучи.
293

Слышались в брюхе у них громовые раскаты,
Словно к полям грозовые приблизились тучи.
Может быть, доведись Абу-ль-Катрану встретить
другую девицу, превосходящую в чем-либо его
возлюбленную хотя бы на самую малость, как говорится, на
финиковую косточку, он оставил бы ради нее Вахшийю,
да и та не очень-то горевала б, ибо он до смерти надоел ей
нудными описаниями пустыни или верблюдицы. Ие
посвящал он стихов саду, или посаженному
земледельцем древу, или сладкому источнику. Как отыщет
сморчок в песках — так хвастается, и радости его нет
предела, будто свершил великое дело! Посещал бы он
хотя бы винные лавки, гостем которых частенько бывал
и достойный шейх, то стал бы таким, как
говорится в стихах:
Когда бы любил ты, то брюхом бы не обзавелся;
Любовь заставляет влюбленных забыть об обжорстве.
Поистине шейх, да пошлет ему Аллах благую
судьбу, беседовал с царями Египта, о которых сказал фараон:
«Или не принадлежит мне власть над Египтом? Ведь эти
реки текут под моим престолом — неужто слепы ваши
взоры?» Пребывал он в Ираке долгое время, стремясь
овладеть адабом и всевозможными науками. Привечали
его и повелители Ирана, коим нет равных в благородстве
и тонкости нравов; не зная удержу в тратах, они
подавали шейху самые изысканные яства. Он был
сотрапезником и собеседником самых отдаленных потомков Бундов
и постиг от них все совершенства. Они щедро потчевали
его из чеканных серебряных чаш и кубков, как в старину
поступали марзбаны — персидские вельможи, на
запястьях которых звенели серебряные и золотые
браслеты. Об этом рассказал нам аль-Хаками Абу Нувас:
Подносят нам чашу златую персидскую,
Узорами чаша блистает исконными;
На дне этой чаши Хосрой ослепительный,
На стенках газели, гонимые конными.
Что же касается Абу-ль-Катрака, то он, чтобы
напиться, должен был опускать веревку в колодец, а потом
переливать воду в грязный бурдюк или в деревянную
чашу. Никто не подавал ему изысканных яств,, а ел он,
294

даже в лучшие свои времена, масло с пахтаньем к
ячменной каше.
Я не сомневаюсь, что, доведись шейху встретиться
с хромым Абу Асвадом, то, несмотря на его знаменитую
скупость и тяжелый нрав, шейх полюбил бы Асвада
больше, чем Маджнун Лейлу, и Руба Убайлу, и Тайлан
прекрасную Мейи, о глазах которой сказал он:
Аллах сказал: «Появитесь!» — и очи вспыхнули
И, как вино, опьяняют смятенный разум.
Торчащие передние зубы Абу-ль-Хасана Сайда ибн
Масады показались бы шейху более красивыми, чем
жемчужный ряд зубов Аззы — Кусайиру и свежие уста
Бусайны — Джамилю из племени узра. А если б у Абу
Убайды дурно пахло изо рта, то все равно, я уверен,
шейх целовал бы его в уста, как говорился, «раскрыв
смокву», то есть, взявшись одной рукой за верхнюю
губу, другой — за нижнюю и целуя зубы.
* * *
Несказанно огорчило меня скорбное известие об
утрате шейхом многих друзей и знакомых, о чем он
узнал, вернувшись в хранимый Аллахом город Халеб.
Но это — один из обычаев времени. Тот, кто нынче
здоров и невредим, не может поручиться, что завтра его
не скрутит недуг и не лишит его силы. Дома, где жизнь
била ключом, становятся немы, словно могилы. Не
оживишь мертвецов и не вернешь ушедших, как не
вправишь кость, которую сломила смерть. Открывается
истина при последнем дыхании, когда тело ждет гибели
в тяжком страдании. Но смерть дарует обитателю
могилы богатство и навеки избавляет от нужды, ведь тело —
худшее из убежищ для души и вместилище всякой беды.
Сказал об этом ад-Дабби:
Я знаю: дворец мой — могильная яма.
Я, мертвый, сгниваю в жилище презренном.
В дом истины лучше мне переселиться,
И печься не надо мне будет о бренном.
Арабы всегда называли могилу домовиной, хотя
поселившийся в этом жилище уже свел счеты с жизнью.
Сказал Дувайд в своем раджазе:
295

Я строил бейты, как дома высокие,
И вот мой бейт подземный — домовина.
Скрутил я множество запястий вражеских,
Бил властелина и простолюдина.
Когда бы в честный бой со мной вступила ты,
Я победил бы и тебя, судьбина!
* * *
Упомянул также шейх в любезном моему сердцу
послании о некоем человеке, который превозносил меня
выше Халиля и Сибавайха. Но, к прискорбию моему, не
назвал он имени этого доброжелателя, превознесшего
выше звезд мои более чем скромные достоинства. Кто бы
ни был тот человек, да простит ему Аллах все его
прегрешения и да сохранит во веки веков его благородные
суждения, может он навлечь на себя обвинение в том, что
ошибся во мне и приписал мне неподобающее.
Право, сколько можно извиняться за грехи, в
которых неповинен! Аллах свидетель, я ненавижу всяческие
ложные притязания, как не любил Христос, когда
называли его господом, обладателем величия и славы. И не
оставил Иисус никакого сомнения или повода для
смуты. Сказано же в чудом ниспосланной Святой книге:
«И молвил Аллах: «О Иса, сын Марьям, это ты сказал
людям: «Поклоняйтесь мне и моей матери помимо
Аллаха?» И ответил Иса, сын Марьям: «Да будет хвала тебе.
К чему мне было говорить то, в чем нет истины? Если
я сказал подобное, то тебе это должно быть ведомо. Ты
знаешь, что в душе моей, но что в твоей душе — мне
неизвестно, ибо лишь ты проник в тайное и
сокровенное ».
* * *
Упоминает шейх в своем послании Абу-ль-Фараджа
аз-Захраджи. Одно его знакомство с шейхом
свидетельствует о добром нраве и величайшей образованности.
Сообщает шейх также, что составил он еще одно
красноречивое послание, но было оно украдено каким-то вором
вместе с седлом и седельной сумой. Как бы я желал,
чтобы попало ко мне в руки это послание! Жаль, что
помешал этому похититель-злодей, да будет проклято
его имя! Не мог сей нечестивец удовольствоваться
одеждой, деньгами и другими полезными вещами и оставить
296

в невредимости свитки! Не мог проявить ловкость рук
и темной ночью при свете звезд похитить другой тюк!
Даже если бы оказалось, что это был один из тех
знаменитых разбойников, о которых сложены пословицы
и поговорки и о которых постоянно помнит всякий
путник, я не простил бы ему то, что сотворил он с дивным,
словно драгоценное ожерелье, посланием достойного
шейха, ибо он проявил к нему небрежение и несомненно
порвал его или выбросил, совершив тем самым смертный
грех, ибо порвал жемчужную нить и сгубил
произведение искусства.
О, какая удача выпала на долю упомянутому Абу-ль-
Фараджу, который стал учеником ученейшего шейха!
Как повезло всем его потомкам! Скудная водица
познаний ученика превратилась под водительством шейха
в бурное море, когда читал он с ним ученые книги.
Вручил ученик свою судьбу достойному учителю и мастеру
своего дела. Так передают наставники в племени кара
крепкий лук самому искусному молодому стрелку. Так
составители благовоний в дальнем Бахрейне передают
ученикам мешочек с мускусом. Так получил длинное
копье доблестный Ибн ат-Туфайль, а отважный
всадник — поводья ретивого скакуна.
Если шейху и довелось претерпеть в пути многие
тяготы, то он вспомнил молодость и отдохнул душою,
достигнув славной реки Кувайк в милом его сердцу
Халебе. Что за диво — эта река! Не погубит ока пловца,
переходящего ее вброд, даже если он до колен
промокнет. Мелкие рыбешки, словно девицы на выданье,
попадают в руки к грубым рыбакам, и те не платят за них
никакого выкупа. Река с удовольствием сохранила бы
рыбок в своем лоне, но судьба так жестока! Рыбаки
извлекают бедняжек прямо из-под воды — коль
суждено, не минуешь беды. Несчастный Кувайк так и не знает,
рум или араб его деточек похищает, и колышется,
смежив в глубоком сне песчаные веки. Описывал эту реку
аль-Бухтури, и упоминал ее ас-Санаубари, но мне
сдается, что проигрывает в глазах шейха его родная
речка Тигру, и широкому Сарату, и безбрежному
Евфрату.
Что же касается хранимого Аллахом града Халеба, то
это нежная мать, готовая с радостью блудного сына
принять, однако, надеюсь, что не будет она впредь
потворствовать сыновней неблагодарности и не откажет
в правах тому, кто достоин восхищения.
297

Надеюсь я также, что упомянутая шейхом Вахшийя
с успехом заменила ему утерянных друзей и собратьев.
Подобное часто встречается в арабских присловьях —
одно какое-нибудь имя подставляют вместо многих
других мужских или женских имен. Например, можно
сказать:
Да не отсохнет десница, убившая Амра,
Да не коснется героя вовеки презренье!
Увидев человека, который убил своего врага по
имени Хассан, или Утарид, или еще как-нибудь, вполне
можно произнести этот бейт — имя Амр давно уже
сделалось нарицательным. А вот другой пример.
Каждый, наверное, слышал выражение: «Их Сад привел на
водопой, и Сад согнал их в кучу». Здесь идет речь о
некоем Саде, который во время свадьбы своего брата повел на
водопой верблюдов, но не сумел напоить их, и брат,
отменный верблюжатник, сложил это присловье.
Применимы эти слова к человеку, который взялся за дело, но не
сумел его исполнить. Вовсе не обязательно, чтоб этого
человека звали Сад. Это может быть Халид или Бакр.
Иногда употребляют вместо мужского женский род и
говорят мужчине: «Паси, рабыня, на обочине дороги, ведь
твои ступни жестче сандалий». Эта пословица была
сложена о нерадивой рабыне, которая пасла верблюдов
лишь на мягкой земле, обильно поросшей травой, обходя
колючки, которые любят верблюды. А еще о нерадивом
хозяине можно сказать: «И летом ты умудрилась
оставить скот без корма». О том, кто растерялся, можно
сказать: «Хорошо делаешь, лей побольше». История
этой пословицы такова. Некая бедуинка наливала
похлебку себе и своему мужу, но показалось ей, что у мужа
миска полнее, и она стала переливать из нее себе. Тут
вошел муж, и женщина, растерявшись, начала
переливать похлебку обратно в миску мужа. Увидев это, он
воскликнул: «Хорошо делаешь, лей побольше!» Нередко
можно услышать и такую пословицу: «Если хочешь
проклясть, проклинай первой!» А когда хотят сказать
о женщине, что она совершила множество добрых дел, но
после ее смерти добро пресеклось, то говорят: «Ушло
добро вместе с Амром ибн Хумамой». А если хотят
предупредить кого-то, что жена готова ему изменить, то
говорят: «Не спи, твой брат Бакр рядом!»
298

* * *
Жалуется : мне шейх, что довелось ему претерпеть
множество бед^Д в жизни. Получается, будто о нас с ним
сложили послг/ловицу: «Сирота сироте плачется». Тут
уместно вспомммнить слова Абу Дуада, приводимые аль-
Асмаи:
Он слух напрдрягает, как будто заблудший в дороге
Другому забдблудшему издали горестно внемлет.
Слава богу, ff* мы с шейхом оба блуждаем без дороги. На
чью поддержк;цку мы можем рассчитывать и кого можем
избрать путев^водителем? Верблюды наши состарились
и ослабели, приртпасы наши иссякли, и мы рады встретить
хотя бы тень •* от камешка в зыбучих песках и тщетно
мечтаем о тенкнистых пальмовых ветвях:
Верблюд мош*й скорбит, истомленный ночною дорогой.
Терпи — мы Я с тобою в дороге усталые оба.
Когда камикмышинка жалуется щепке, как обидел ее
острый нож, Tit Ta жалуется в ответ на жестокость топора.
Истина лучшеэДО лжи, и я не сомневаюсь, что друг мой
шейх еще пятьР'ьдесят лет назад выучил слова Малика ибн
Асма аль-Фаз#зари, сказанные им брату Уейну, не
ведавшему, что Р оба они любят одну и ту же девицу:
Уей:|йн! Из-за любви ты страждешь,
Ко л' мпе взываешь ты в тревоге;
Но ?• тот помочь едва ли может,
Кто о'° сам нуждается в подмоге.
Люди, короормящиеся своим пером, испокон веков
жалуются на е* превратности судьбы и стали среди людей
притчею во яз#зыцех. Надеюсь, шейху известно о том, что
знатный муж jff из Омейядов Маслама ибн Абд аль-Малик
завещал частить своего состояния людям адаба, сказав:
«Они занимаки*ются почтенным ремеслом, но мне сдается,
что каждый иг!из них родился в один день и час с нуждой
и бедностью, о<? сроднившись с ними, как близнецы.
Некоторые добива^аются успеха и живут в достатке, но все
равно оступакнАЮтся в недобрый час, и с них сдирает шкуру
немилосердна.дая судьба, и часто лишаются они не только
богатства, но <Р и головы».
299

Без сомнения, слыхивал шейх в Египте историю Абу-
ль~Фадля, й. Сайда, и Ахмада, и Мухаммада, и Хасана,
и Хусайна, и многих других безымянных людей адаба,
коим судьбу нанесла жестокую обиду.
Если адаб пребывал в небрежении во времена Омей-
ядов и презирали тогда людей, занимавшихся этим
ремеслом, то какие посыпались на них напасти, когда
потомки Аббаса добились власти! Если юный халиф
Харун ар-Рашид обрушил на них жестокие кары, то как
можно говорить об их счастливой жизни в его время?
Разве не прибыли к халифу в Багдад Абу Мамар Абу
Убайда и Абд аль-Малик аль-Асмаи, питая радужные
надежды и вовсе не желая возвратиться в Басру? Абд
аль Малика он оставил при себе, но Абу Убайду отверг,
хотя доказать невозможно, кто из них был лучше, как
шпорится в пословице: «Не ведомо никому, что за зверь
скрывается в чаще».
If то вознамерился зарабатывать на жизнь этим ре-
мослом, тот словно бы обречен носить воду в дырявом
бурдюке, или хранить сокровище у всех на виду, или
доверить свое имущество ненадежному человеку. Никто
и;» людой адаба не надеется прокормиться своим ре-
мослом. Рассказывают, что Сибавайх, получивший
известное п. как выдающийся грамматик, предпочел стать
чиновником по рассмотрению жалоб в Ширазе, и аль-
Кисаи, огорченный тем, что опорочил Сибавайха в при-
еутстнии Пармакидов, помог ему получить эту
должность.
Хабиб ибн Аус Абу Таммам, несравненный поэт,
умор, будучи начальником почтового ведомства в Мосу-
ло. Да, люди адаба постоянно пребывают в нужде, ибо их
покровители скупы на дары и щедры лишь на посулы.
* * *
Что же касается тех еретиков и извратителей истины,
о которых упомянул шейх, желая меня уязвить и
обвинить и сочувствии ереси, то эти люди — недостойные
и бессовестные. Безбожие всюду следует за ересью, как
аа льном трусливая лисица, которая просто завидует
силе льна и выказывает притворное смирение. Когда
свирепый лов ступает ночью легкими шагами, худо
приходится и тощим верблюдам и упитанным, и
верблюдицам с высокими горбами. Лиса же шныряет перед ним,
словно гопнц, несущий дурную весть, и лев не считает ее
300

даже достойной упрека и делает свое кровавое дело,
нимало не смущаясь ее присутствием.
Но и малый злодей может стать источником великой
беды: как часто могучим владыкам в роскошных покоях,
среди пышных ковров, докучает жужжание злых
комаров. Коли ночью комарик напез заведет, не уснуть
и тому, кто не знает забот. Впрочем, это лишь
преходящие тревоги, и рассеиваются они так же быстро, как
упреки и обвинения докучных.
Морю камень, брошенный мальчишкой,
Не вредит, когда бушует море.
* * *
Неужто мне всякий раз испытывать страх от
докучливого жужжания? Стоит поддаться мне
раздражению — и тотчас комар вообразит, будто достоин он
уважения! Всякая мелюзга: мухи, коюары, мошки, черви
и блохи — любят поболтать о добродетели, воображая,
будто и они неплохи, но от их рассуждений не
прибавится в мире добродетели. Их так же много, как верных
учеников у моего друга шейха, и они, не в силах вынести
постоянно растущее бремя его учености, пытаются
вскарабкаться на высокую гору его мудрости.
Тот, чьи совершенства не имеют себе равных,
достоин восхвалений, а о завистниках сего дивного мужа
можно сказать словами поэта:
Ты можешь чужого высмеивать предка,
Однако при этом не станешь знатнее.
Собака на звезды небесные лает,
И низость собачья при этом виднее.
Зависть убивает самого завистника, словно злейший
враг, и тело его повергает в прах:
На пленного рума копье поднимая,
Прослыть благородным тебе же труднее.
Осудил друг мой шейх Абу-т-Таййиба аль-Мута-
набби за такие слова: «Пред ликом времени людишек
порицаю...»
301

Известно, что Абу-т-Таййиб любил употреблять
уменьшительные суффиксы, например:
Ну и народишко! Бакиль косноязычный
Индийца мудрого считать сегодня учит.
Известно, что имя Бакиля стало синонимом глупости
и косноязычия. Рассказывают, что однажды Бакиль
купил ручную газель за одиннадцать дирхемов.
Встретил его знакомый и спросил: «Почем купил газель?»
Бакиль задумался, потом, выпустив газель, растопырил
пальцы на руках и высунул язык, желая показать число
«одиннадцать», а газель тем временем убежала.
У Абу-т-Таййиба можно найти и такие выражения:
«Милашка, сердцу моему любезная...», «Халим,
глупышку поучать пытаюсь я...», «Не просыпался евнух
черномазенький...», «Куда я ни пойду, везде
поэтишка...»
У него в диване нетрудно сыскать множество
аналогичных примеров, и никто не осуждает поэта за
подобную манеру выражаться — что поделаешь, это
привычка, вторая натура. Иногда такая манера кажется
грубоватой, но это простительно, когда стихи красивы
и необычны — ведь черная родинка только украшает
белоснежную кожу.
Что же касается стихов, не одобряемых достойным
шейхом, то сложил их Абу-т-Таййиб в честь Али ибн
Мухаммада Ибн Саййара Ибн Мукрима в Антакийе еще
до того, как стал восхвалять Сайф ад-Дауда Али Ибн
Абдаллаха ибн Хамдана. Разве зазорно поэту менять
своих покровителей? Разве зазорно выдумывать, лгать
и говорить все, что взбредет на ум? Даже в Коране
говорится: «Поэты в каждой долине блуждают и сообразно
своим речам не поступают».
Не нравится шейху, что поэт вместо «люди» сказал
«людишки». Да что же в том, право, плохого?! На то
и существуют в живой речи уменьшительные формы,
чтобы можно было сказать не просто «человек», но
и «человечек», и «человечишко»; не просто «друг», но
и «дружок», и «дружочек». И почему дружочку моему,
шейху это не по вкусу? Ему наверняка больше нравятся
стихи Хатима-ат-Там:
Она клянет несправедливо Бакра,
Его неоспоримо превосходство.
302

Покинул друга Ибн Масуд в пустыне,
Хоть был причислен к людям благородства.
Или другого поэта:
Они — люди Кайса ибн Асима,
Пускаясь в путь ночной, возглашают клич.
Некоторые грамматики утверждают, что можно
позволить себе сказать не только «людишки», но и «люди-
шечки», а то и «человечишки», все зависит от того, кому
посвящены стихи, кто их слагает и как кто понимает.
* * *
Упомянул наш шейх со слов аль-Кутруббули и Ибн
Абу-ль-Азхара о том, что Абу-т-Таййиб не раз
подвергался заточению, обвиняемый в ереси. Это возможно,
однако никто не знает, случалось ли это только в Шаме
или также в Ираке. *
Мне рассказывали, что, когда Абу-т-Таййиба
спросили, почему его прозвали «аль-Мутанабби» и значит ли
зто действительно «выдающий себя за пророка», он
ответил: «Вовсе нет, прозвище это происходит от слова
«ан-набвату» — «возвышенность». Что же касается
притязаний Абу-т-Таййиба, то он стремился к тому, чего
желают люди гораздо менее талантливые и дерзкие. Всю
жизнь метался он между злой судьбой и
превратностями, и виновен в этом тот, кто движет вселепной.
Добивается в этой жизни удачи лишь тот, кому она сама плывет
в руки, независимо от ума и достоинств. Напротив,
благочестивый и мудрый часто бывает повержен и
унижен. И лучшее тому доказательство — стихи
аль-Мутанабби, записанные в его диване. Он много- страдал
и безумствовал из-за любви к женщинам, и отсюда его
слова:
Вижу я, что всякий принимает
То, что уготовано Аллахом.
Вспомним также его слова:
Тварь осрамить свою творцу нетрудно:
Ои правду и неправду различает.
303

Правильно говорится в пословице: «Язык скрывает,
что таится в сердце». Нельзя судить о человеке по его
речам, ибо мир создан из обмана и лицемерия. Как часто
люди приукрашивают себя, выказывая благочестие и
смирение, желая добиться похвал и уважения! Быть
может, после смерти оказались в раю многие
безбожники, прикидывающиеся праведниками на словах.
Упомянул шейх Дибиля ибн Али — поэта, чьи
сатиры не имели себе равных по грубости. Я нисколько не
сомневаюсь, что Дибиль ни во что не верил и лишь
притворялся сочувствующим шиитам, единственной его
целью была нажива. Сколько он придумал фальшивых
родословных и сколько безродных объявил потомками
Али ибн Абу Талиба! Вернее всего, Дибиль
придерживался взглядов Абу Нуваса аль-Хаками и ему подобных,
которых не зря называли еретиками — безбожие от них
пошло, и взрастили они его собственными руками.
Что касается Абу Нуваса, то мнения о нем
расходятся, хотя достойный шейх обвиняет его в безбожии.
Утверждают, что были у него последователи, которые
считали его воплощением бога, и что он совершал
дневные молитвы ночью. Он не был одинок, многие
современники разделяли его взгляды.
Когда к арабам пришел пророк, да будут с ним
молитвы Аллаха, они считали, что откормленная
верблюдица — венец совершенства, и мечтали лишь о куске
жирной кровяной колбасы. Некоторые приняли учение
пророка, бог весть на что уповая и о чем помышляя.
Когда же утвердились основы мусульманской веры,
к арабам примкнули другие народы, и стали они
прислушиваться к речам иноверцев — лекарей, пользующих
греческими и индийскими зельями, знатоков
математики и логики. Так многие мусульмане подверглись
чужеземному влиянию.
Процветало безбожие среди сынов Адама многие
века, и рассказывают авторы жизнеописаний пророков,
что якобы Адам, да будет с ним благословение Аллаха,
воскрес и был ниспослан богом к собственным потомкам,
дабы предостерегать и устрашать грешников муками
в загробной жизни. Но люди обвинили Адама во лжи и не
прислушались к его словам. Так было от века и
продолжается до наших дней.
Некоторые ученые утверждают, что знатные корей-
шиты были безбожниками, да и кому как не им быть
безбожниками и еретиками! Ведь один из их поэтов,—
304

говорят, *гто это был Шаддад ибн аль-Лайси,— сложил
стихи, отписывая убитых в сражении при Бадре, когда
мусульмане под водительством пророка разбили
язычников. Вот как звучат эти стихи:
Ты приходишь, Умм Бакр, с прощальным
приветом,
Что»бы павших в сраженье мы пожалели.
Сколько брошено знатных в колодец Бадра,
Благородные в битве не уцелели.
Сколько брошено знатных в колодец Бадра,
На пирах у них прежде мы веселели.
XIajj отважный Хишам — и пить я не стану,
Пусть покойника чествуют пустомели.
Вместе с ним пал его благородный дядя,
Достославные пили и не хмелели.
Ар-Рахману кто скажет, что я не стану
Без него ни одной поститься недели?
Наглш головы расстаются с плечами,
Чтобы мы в могилах не пили, не ели.
Нам грозит Мухаммад, будто мы однажды
Оживем, но гробницы — не колыбели.
Неужели отгонит он холод смерти,
Когда кости навеки в земле истлели?
Подобные, слова мог произнести лишь тот, кто
пренебрегает смертью и не страшится ее приближения.
* * *
Рассказывали мне, что Абу-т-Таййиб, находясь в
своем именкш в Саффе, совершал молитвы в моем родном
городе Мааррат ан-Нуман в квартале под названием
Канисат аль-араб — «Бедуинская церковь», ибо
некоторые кочевники исстари были христианами. Так вот, он
якобы совершал вечернюю молитву всего с двумя
поклонами. Может, он сокращал молитву, считая, что
находится в жгути, а во время путешествия это дозволено.
Некий почтенный и надежный человек поведал мне
такую историю: Абу-т-Таййиб явился к бедуинам
племени бану ади, выдавая себя за пророка, и подбивал их
выступить под его началом. Догадываясь об его
притязаниях и 5келая испытать его, бедуины сказали: «Вон там
пасется норовистая верблюдица, которая сбрасывает
самого ухмелого всадника. Если сумеешь обуздать ее, мы
305

признаем в тебе посланца Аллаха». Подошел
Абу-т-Таййиб к той верблюдице, изловчился и вскочил
к ней на спину. Она разгневалась и испугалась,
бросилась вскачь и безумно металась, а потом вдруг
успокоилась и пошла тихим шагом, покорная и смирная. Когда
Абу-т-Таййиб вернулся верхом на ней в становище,
люди бану ади стали дивиться и сочли это божьим
знамением.
Передавали также, что однажды в присутствии
Абу-т-Таййиба некий писец, желая заточить свой калам,
сделал неловкое движение и нанес ножом себе такую
глубокую рану, что стали опасаться за его жизнь.
Абу-т-Таййиб смочил ему рану своей слюной, потом
наложил тугую повязку и сказал писцу: «Не трогай
повязку несколько суток». Тот человек выполнил
указания, и рана быстро зажила, не загноившись. Свидетели
зтого чуда стали веровать в Абу-т-Таййиба, словно в
пророка, и говорили: «Он мог бы оживлять мертвых!»
Случилось это в Лазикиййе.
Еще один человек оттуда, у которого Абу-т-Таййиб
скрывался некоторое время, рассказывал: «Захотел мой
гость перебраться в другое место, и мы вышли из дома
темной ночью. Тут набросилась на него моя собака. Она
громко рычала и лаяла, но вдруг притихла и убежала.
Когда я доставил Абу-т-Таййиба на место, он, прощаясь,
сказал мне: «Твой пес уже издох!» Возвратившись
домой, я и впрямь увидел, что мой пес околел».
Не исключено, однако, что Абу-т-Таййиб незаметно
подбросил собаке отраву, например черемицу, которой
обычно травят собак.
* * *
Что же касается утверждения шейха, будто аль-
Кутруббули и Ибн Абу-ль-Азхар в соавторстве написали
книгу об Абу-т-Таййибе, то это невероятно! О таких
случаях неизвестно, разве что кроме соавторства двух
братьев аль-Халиди, поэтов из Мосула, которые явились
в Халеб к Сайф ад-Дауле, а потом, за что-то обидевшись,
покинули его. Им принадлежит диван стихов,
сложенных вместе. Подобное очень редко встречается, ибо
сынам Адама свойственно самомнение, неумение ладить
друг с другом и склонность к ссорам.
Обычно уж если вдвоем пишут книги, то один
начинает, а другой дополняет и завершает. Это более
306

согласно человеческой природе. Багдадцы
рассказывают, что Абу Сайд ас-Сирафи дописал свой труд по
грамматике «Убеждающий» только до середины и скончался;
завершил книгу его сын, Абу Мухаммад, Это вполне
возможно, и никто не сомневается в истинности
сообщения. Со слов одного почтенного человека я знаю, что Абу
Бакр Ибн ас-Саррадж — автор первой половины
«Краткого руководства по грамматике» — предложил Абу Али
аль-Фариси закончить книгу. Но никто не утверждает,
что автор этого труда —- Абу Али, так как мысли взяты
у Ибн ас-Сарраджа в его сочинениях «Основы
грамматики» и «Предложение»; Абу Али только переложил их, не
добавив ничего нового.
Те, кто> хорошо помнят диван аль-Мутанабби, знают,
что родился он в триста третьем году и появился в Шаме
в триста двадцать первом году; оставался там некоторое
время, а затем вернулся в Ирак, но и там не прожил
долго. Доказательством того, что это соответствует
истине, служат его юношеские стихи, посвященные жителям
Шама, кроме известных стихов, начинающихся со слов:
«Перестань браниться, что может быть хуже брани!»
Что же касается жалоб Абу-т-Таййиба на своих
современников, %о в этом он следовал по пути,
проложенному древними. Как часто бранили они свое время
и безжалостную судьбу! Даже в хадисе говорится: «Не
поминайте злым словом судьбу; поистине, судьба — это
Аллах!» Эти слова понятны, но есть в них двойной
смысл: ни один пророк не говорил до того, что судьба —
это творец или божество, которому следует
поклоняться. И в благо родной Книге сказано: «Губит нас лишь
судьба».
Некоторые мудрецы, подобные достославному
шейху, утверждают, что время — это вращение небес.
Осуждая известную строку Абу-т-Таййиба: «Пред ликом
времени людишек порицаю», написал шейх в своем
послании: «Как можно порицать кого-то перед
неразумным, не обладающим даром речи и тем более не
имеющим лика? О каком «лике времени» вообще может
идти речь, если время не более чем вращение небес!» Это
все слова, в которых нет ни капли истины. Сибавайх
посвящаег отдельный комментарий слову «время» и
определяет его как «постоянный оборот дня и ночи».
Я считаю удачным вот такое определение: «Это
нечто, самая малая часть которого обладает всеми
свойствами целого», и тем самым оно отличается от понятия
307

«место», малая часть которого отнюдь не обладает
свойствами целого.
Нет конца сетованиям на судьбу — без сомнения,
шейху известны слова, которые Хабиб ибн Аус
приписывал аль-Ахталю, а другие — Шамалю ат-Таглиби:
Повелитель правоверных и его деяния — словно судьба,
Кто же может опорочить деяния судьбы, даже злой?
Известны также слова другого поэта:
Судьба соединила нас и дала насладиться близостью,
И судьба же разъединила нас и рассеяла близость.
Никто из этих поэтов, говоря о судьбе и времени,
даже не упоминает о вращении небес и не рассуждает
о том, разумное оно или неразумное. Недовольство
временем, которое мы называем судьбой или роком,
унаследовано нами от наших предков и передается из
поколения в поколение. В племени абд аль-кайс был
некий поэт по прозвищу «Ропщущий на судьбу», он
сказал:
Когда я узнал, что пути судьбы трудны и каменисты,
Когда судьба обратила ко мне лик сухой и бесплодный
И чело, словно сморщенный лоб обезьяны или
ссохшийся ремешок сандалии,
Я вспомнил ушедших от нас щедрых мужей, чьи деяния
были словно роса,
И сказал я и Хусаму и Амру: «Оставьте меня!»
* ♦ *
Что же касается праведного гнева достойного шейха
по отношению к еретикам и безбожникам, то Аллах
воздаст ему за него, равно как и за все тяготы
паломничества: нестерпимую жажду по пути в Мекку,
испепеляющий жар солнца на стоянке у Арафы, удушающую
духоту аль-Муздалифы. Достойный шейх наверняка
молил Аллаха и дни и ночи напролет, дабы тот укрепил
основы ислама и осенил светом святости его самого
и всех его последователей — самых богобоязненных и
набожных со времен Адама.
Однако безбожие, этот древний недуг, спокон веков
поразил землю и небеса. Некоторые факихи полагают,
308

что нельзя принять покаяние безбожника и еретика,
если он его принесет под страхом казни. Что же касается
неверных, то с ними дело обстоит иначе — язычника,
вернувшегося в лоно ислама, принимают с почетом.
Нет такой веры, в недрах которой не угнездились бы
безбожники и лицемеры. На словах выказывают они
богобоязненность и смиренность, а в сердце пестуют
гордыню и сомнения. Но рано или поздно их
обман вскроется и выйдут наружу их злобные
помышления.
Древние цари персов смертью карали еретиков и
безбожников, утверждавших, что мир не сотворен и вечен,
отрицавших пророчество и Писание.
Ты называешь безбожником Башшара, но он лишь
повторял чужие слова. Рассказывают, что среди его
рукописей нашли такую записку: «Хотел я было
высмеять в стихах некоего хашимита, но, подумавши,
воздержался, ибо сей хашимит находился в родстве с
пророком ».
Говорят также, что Башшар враждовал с Сибавай-
хом и тот его ненавидел и старался повредить в глазах
сильных мира сего как только можно. Однажды Башшар
пришел к Юнусу ибн Хабибу, в доме которого, как
всегда, собралось множество поэтов и ученых. Башшар
спросил собравшихся: «Среди вас есть доносчик?»
А был он, как известно, слеп от рождения и не видел, что
Сибавайх сидит тут же. Люди ответили: «Нет, среди нас
нет ни одного ненадежного человека». Тогда Башшар
произнес:
Эй вы, Омейяды, проснитесь, вставайте из гроба!
Якуб ибн Дауд воцарился средь блуда и плутней!
Вазир-иудей ни в бою, ни в совете не блещет;
Преемник пророка живет между флейтой и лютней.
Некоторые говорят, что вскоре после этого Сибавайх
донес на Башшара, но я лично считаю, Сибавайх
был выше этого и не стал бы совершать подобной
гнусности, ибо всегда стремился к высоким и похвальным
деяниям.
Рассказывают, что Сибавайх осуждал Башшара за
такие его стихи:
Газелеокая, привет. Немало времени,
Прошло с тех пор, как наслаждались мы под деревом.
309

Сибавайх, мол, сказал Башшару: «Арабы не
употребляли слово «газелеокая». Но Башшар ответил: «Говорят
же о лани — «легконогая», или о верблюдице — «высо-
когорбая». Почему ж нельзя сказать о женщине —
«газелеокая»?
Башшар употребил также множественное число от
«рыба» — «рыбины», и говорят, что Сибавайх отнесся
к этому неодобрительно, однако в знаменитой его книге
по грамматике упомянута эта форма. Поэтому я
полагаю, что Сибавайх не мог иметь что-либо против слова
«рыбины».
Знатоки творчества Башшара утверждают, будто
однажды он пригрозил Сибавайху написать на него сатиру,
и тогда Сибавайх, только б умаслить Башшара, стал
всюду цитировать его стихи как образец совершенства.
Особенно стал известен с его легкой руки такой бейт:
Разумный тебя не всегда осчастливит советом,
Не всякий советчик при этом бывает разумен.
Говорят, что Якуб ибн Дауд, вазир халифа аль-
Махди, стал в отместку хлопотать о наказании поэта —
и добился казни! Доподлинно не известно, сколько лет
прожил Башшар. Одни говорят, ему уже было
восемьдесят, когда его казнили, другие утверждают, что
гораздо больше, а истина ведома лишь Аллаху
всевышнему.
Я сомневаюсь, действительно ли Башшар стал одним
из обитателей ада, хотя я и описал их встречу в геенне
с достойным шейхом. Такова, по мнению шейха, была
воля Аллаха. Но господь милостив и дарует прощение
куда более злостным грешникам.
Ибп аль-Джаррах описал в «Книге одного листа»
нескольких поэтов — и современников Абу Нуваса, и его
предшественников, называя их безбожниками, но от
людей сокрыты тайны сердечных помыслов, и ведает
о них лишь всевышний. Мы знаем только, что в свое
время эти люди не высказывались открыто, опасаясь
карающего меча правоверия, а теперь вышли наружу их
подлинные убеждения, словно треснуло в степи яйцо
страуса, и в разломе скорлупы показалась голова гадкого
страусенка.
Рассказывают, жил некогда человек, и было у него
множество друзей из шиитов и один — безбожник.
Решил как-то этот человек устроить пир и собрал всех
310

своих приятелей шиитов. Когда пир был в самом
разгаре, вдруг пришел безбожник, взялся за дверное кольцо и,
громко постучав, промолвил:
Стала грудь моя полной беспокойства и тревоги,
Раздирают ее волнения и горестные раздумья.
Хозяин дома, услышав эти слова, спросил: «Горе
тебе, отчего же?» Но безбожник ушел, так и не ответив.
Через некоторое время при встрече друг воскликнул:
«Эх ты! Зачем ты приходил и почему причинил мне
такие неприятности? Мои друзья шииты подумали, что
твои слова относились к нашему собранию и что я такой
же еретик, как и ты!»
Тот человек предложил: «Созови их снова!» И вот
шииты снова собрались в том же доме, а безбожник,
взявшись за дверное кольцо, постучал и промолвил:
У меня в груди тоска и тревожные раздумья;
Разрывает грудь мне вопль, буре сумрачной подобный.
Шииты спросили его: «Горе тебе, отчего же?» И он
ответил:
Абу-ль-Хасан пострадал от преступнейших деяний:
Покусились на него Абу Бакр и Омар злобный.
Сказавши так, он ушел, а шииты обрадовались этим
стихам, ибо сочли безбожника тайным своим
единомышленником. Спустя несколько дней встретил
безбожника его друг и поблагодарил за то, что тот избавил его от
подозрений шиитов, и пожелал ему наилучшего
воздаяния от Аллаха.
Рассказывают еще, что в одном доме в Басре
собирались ученые и стихотворцы. Среди них был безбожник,
имевший два меча,— один он назвал «Добро», а
другой — «Счастье». Когда его приветствовал
мусульманин, он отвечал:
Утром да будет с тобою Добро, а вечером Счастье,—
и, обратившись к приятелям, которые знали, в чем дело,
добавлял:
Это два острых, разящих меча, подобие молний.
311

* $ *
Достойный шейх излил свой гнев на тех
безбожников, что пытаются посеять сомнения в истинности
пророчества и смущают верующих, играя словами и
кичась своим нечестивым остроумием. Приводит шейх
слова Абу Нуваса:
Он кичлив как песнопевец и безбожно остроумен.
Но ведомо шейху, что Абу Нуваса порицали за эту
строку и объясняли, что он имел в виду некоего человека
из рода бану-ль-харис, прославившегося своим
безбожием и остроумием, к этому человеку были благосклонны
халифы. А самое начало этого бейта так звучит:
Собеседник, собутыльник, сотрапезник
царский шумен...
Нечто в том же роде сказал Имруулькайс:
Пей, не бойся, угодив правосудному Аллаху!
Тот, кто выполнил обет, может выпить за обедом.
Не следует осуждать того, кто повторяет дважды или
многажды одно и то же имя или слово, например:
«О Байзара, о Байзара, о Байзара!» Или как сказал
другой поэт:
О, как часто, как часто под деревом пышным
Укрываться случалось газели прыгучей,
А потом убегать в чахлый, чахлый кустарник,
Дрогнув перед пустынею жгучей, пустынею жгучей.
Такое повторение лишь прибавляет красоты стихам
и делает их более выразительными.
Имеется также в послании шейха упоминание о
проповеднике по имени Салих ибы Абд аль-Куддус, которого
халиф аль-Махди разрубил пополам собственной рукой
и приказал выставить на всеобщее обозрение его останки
на багдадском мосту. Этот человек был известен как
еретик и безбожник. Халиф казнил его потому, что тот
произнес богохульные слова. Рассказывают, что его
отец, Абд аль-Куддус, написал такие стихи:
312

Сколько паломников добрых сгубила
Мекка, твердыня развратных и лживых!
Бог да разрушит мекканские стены
И да сожжет мертвецов нечестивых!
У Салнха был сын, который находился в заточении
по обвинению в безбожии. Говорят, что он сложил такие
стихи:
Этот мир покинув, иного не чаял я,
Не яшвой, не мертвый покойник смиренный;
И когда в могилу вселяется новенький,
Говорят соседи: «Привет тебе, бренный!»
Утверждают еще, что Салих покаялся и отрекся от
ереси перед смертью, по это не правда. Да будут молитвы
Аллаха с Мухаммадом, который сказал, согласно ха-
дису: «Я послан к людям, чтобы принести меч, ибо все
благо — на острие меча и добывается мечом». А в другом
хадисе сказано: «Будет моя община пребывать в
благоденствии до тех пор, покуда держит в руках меч». Если Салих
действительно покаялся, то лишь меч навсегда отвратил
его от еретического учения. Стальное сверкающее
лезвие, покинув ножны, убеждает неверную душу лучше
Аллахова слова, но, увы, слишком поздно и нет уже в нас
веры в подобное правоверие: «Ибо эта душа не веровала
ранее». Но что об этом говорить! Известно, что глупость
и невежество то выпадают мелкой росой, то проливаются
обильным ливиом...
* * *
Об еретике аль-Кассаре по прозвищу «Укрытый
Покрывалом» рассказывают, будто носил он золотую
маску, чтобы скрыть от людских глаз свое уродство, был
сведущ в волшебстве и чародействе и объявил себя
богом. А кончил тем, что, будучи окруженным войсками
халифа, отравил всех членов своей семьи и сам принял
яд, чтобы избежать казни. Кому не известно, что
легковерие и невежество испокон веков свойственны людям,
и если бы этот аль-Кассар был простым пастухом и
ходил за стадом, то не пришлось бы ему испить чашу
с ядом. Но повлекли его к ереси душевные
устремления — злейшие враги человека, и умер он самой жалкой
смертью.
313

* * *
Есть в послании достойного шейха также
упоминание о еретике ас-Саиадики по прозвищу «Аль-Мансур
Победоносный». В сто семидесятом году он поднял
мятеж, провозгласил себя всевышним богом и провел
некоторое время в Йемене, смущая людей и подстрекая
их к греховным делам. В то время невольницы часто
пели под звуки бубна:
Воспой, подруга, нового пророка
В его служенье праведно высоком!
Мухаммад мертв, нам свой пророк дарован.
Зачем коснеть в познанье однобоком?
Мухаммаду отведена могила,
Молитв не слышит он во сне глубоком.
Так не ходи же на его могилу
И утешайся виноградным соком.
Однако будь своим привержен ближним,
Чуких не обижая ненароком.
Неужто ты родителей покинешь
В твоем существованье одиноком?
Кто саженцев своих не поливает
И кто не дорожит своим истоком?
Вено, как дождик,— тоже божья влага,
Дозволенная йеменским пророком.
А пели они так потому, что ас-Санадики призывал
к свальному греху, говоря, что только через это люди
обретут одну душу и одно тело и станут у них общими
и имущество, и помышления. О верующие в Аллаха,
неустаннопроклинайте тех, кто разделяет эти
заблуждения! Люди, подобные ас-Санадики, покоряют сердца
простонародья. Они не выбирают средств в стремлении
к власти, каждый из них может объявить себя богом,
и его не остановит мысль о том, что это позорно и низко.
Они прибегают ко всяческим ухищрениям и тем самым
вызывают удивление своей дерзостью и глупостью.
В Йемене тоже был некий человек, объявивший себя
богом. Он не показывался на люди и постоянно
находился в своей крепости, а посредником между собой
и людьми сделал чернокожего невольника, которого
называл Джибрилом. Кончилось тем, что невольник
убил своею господина и скрылся. Некий богохульный
шутник сказал об этом:
314

Благословен Аллах всевышний!
Бежал Джибрил по доброй воле,
А мнимый бог своим слугою
Убит па собственном престоле.
Был слух, будто невольник убил своего господина,
потому что тот принуждал его ко всяким безбожным
деяниям.
Если кто-нибудь из этих людей, бесстыдных и
бессовестных, желал получить власть над людьми, он не
ограничивался тем, что объявлял себя имамом или
пророком — он желал добраться до горних вершин, как
поднимается со дна зеленая тина, заволакивая чистую
гладь водоема.
* * *
Даже в те времена, которые мы называем порой
«невежества», арабы не совершали такого великого
греха и не творили подобных недостойных дел — они
принимали учение греческих мудрецов и прочли
множество древних книг. А ведь философы не упоминают
о пророках и считают тех, кто верит в пророчество,
тупицами и глупцами.
Рабиа ибн Умайя ибн Халаф аль-Джумахи, которого
Абу Бакр Правдивый, да помилует его Аллах, приказал
бичевать за виноиийство, отправился в Рум, где был
почтен кесарем и принял христианскую веру. Говорят,
он сложил такие стихи:
Средь румийцев я молился утром и вечером,
Пренебречь намереваясь ложью лукавой.
Кто мне выпить запрещает, когда мне хочется?
Кто велит вино хмельное считать отравой?
Если племя тайм ибн мурра дерзнуло властвовать,
Значит, мы пренебрегаем доброю славой.
Абу Бакр неумолимый меня преследовал,
И пришлось мне отказаться от веры правой.
* * *
Люди изощрялись в заблуждениях, вершиной
которых были притязания на обожествление себе подобных.
Поклоняться такому богу, превзошедшему самого
сатану в своей дерзости, хуже безбожия. А ведь во времена
315

невежества люди лишь отрицали пророчество, но не
покушались на большее.
Когда Омар ибн аль-Хаггаб изгнал иудеев и христиан
за пределы Аравии, они безмерно горевали, покидая
родину. Говорят, что некий иудей из Хайбара по имени
Сумайр ибн Адкан сказал об этом:
Злой Абу Хафс грозшнам бичом истребляющим;
Кто в море выплывает, кто в ужасе тонет.
Сосал из нас ты соки,как воду желанную;
Безжалостного, видно, покорность не тронет.
Будь Моисей правдивым, нас не покорили бы,
Однако натиск новшеств былое хоронит.
Нас первых обманули, вы тоже обмануты;
Поверьте, ложь большая себя не уронит.
Идете вы за нами, вы нам подражаете,
А власть бичами страха безропотных гонит.
Со времен Санадики Йемен не переставал порождать
корыстолюбцев, желающих добиться как можно больше
благ земных лицемерным благочестием, старающихся
всеми способами прикрыть красивыми речами скверные
деяния. Мне рассказывал некий муж, побывавший в тех
краях, что там до сего дня кое-кто утверждает, что есть
среди них долгожданный мессия. И каждый взимает без
зазрения совести подати сосвоих приверженцев и
последователей, употребляя эти деньги на удовлетворение
самых низких потребностей.
Говорят также, что у карматов в городе аль-Ахса есть
дом, из которого, как они утверждают, рано или поздно
выйдет их имам, и поэтому дверей того дома постоянно
держат коня под седлом, и невежественное
простонародье с трепетом ожидает, что аль-Махди — мессия,
выедет на этом коне, когда пробьет его час и воссияет
истина. Не ведают эти лир, что цель карматов-ерети-
ков — ввести их в заблуждение, дабы укрепить свою
власть.
Я несказанно дивился, слушая рассказ о том, что
в давние времена один из карматских руководов, будучи
при последнем издыханий, собрал вокруг себя своих
ближайших приверженцев и сказал им: «Мне наскучил
этот мир, и я решил переселиться в иной. В минувшие
века послал я людям Мусу, затем Йсу, потом Мухаммада
316

как своих пророков; вернувшись на небеса, я
непременно пошлю вам нового пророка!» Будь он проклят! Он
совершил величайшее богохульство в тот час, когда даже
язычник готов уверовать и когда стремится к отчему
дому странник.
* * *
Что касается аль-Валида ибн Язида, имя которого
означает «младенец», то ум его соответствовал имени.
Хотя дожил он до почтенного возраста, но отличался
редкостным легкомыслием. Рассказывает достойный
шейх о том, как поклонялся аль-Валид драгоценному
ларчику, где хранилась яшмовая фигурка лжепророка
Мани, и о том, как богохульствовал он за чашей вина,
и о прочих его недостойных поступках. Но не спасло его
от божьей кары искусно сделанное изображение, как не
отвлекла хрустальная чаша от грехов, от ереси и
падения. Бросили его адские прислужники на самое дно
преисподней, и не вкушает он хмельного зелья, а
давится кипящей смолой, терзаясь своей виной.
Рассказывают, что сложил он строки, навлекшие на него вечный
позор и горькие упреки. Напомню его слова:
Деву ко мне подведите!
Наперекор лицемеру
Ею хочу любоваться,
Адскую высмеяв серу.
Глуп тот, кто иечпо постится,
Раем считая химеру.
Он с моей верною паствой
Принял ослиную веру.
Удивительно, что судьба сделала подобного человека
имамом и отдала ему во власть великое царство. Многие
правители мусульман веровали так же, как и он, или
почти так же, но скрывали свои мысли, опасаясь
изобличения и возмездия. Говорят, что аль-Валид написал
такие стихи:
Я аль-Валид, я имам правовернейший;
Мне от любви отрекаться негоже;
Я посещаю частенько любимую;
Кто бы из вас не судил меня строже,
Мне безразлично. Певицу я слушаю,
317
*

С жизнью моей песнопение схоже,
И не прельщаюсь я райскими девами;
Женщин люблю я и выпивку тоже.
Если тебя привечает красавица,
Ей преподнес бы ты дар подороже.
И еще говорят, что когда враги окружили его дворец,
требуя расправы, он заперся в своих покоях и сказал:
Ко мне позовите Хинд, Рабаб и Фартану!
Привечу певицу душою свободной.
И пусть ваше царство богом будет проклято!
Всё царство не стоит веревки негодной.
Меня отпустите, и пойду бродяжничать.
Умру на свободе я смертью голодной.
Но все равно был он низвергнут с высот власти, убит
и разорван на части. Так говорят надежные люди, и да
воздаст Аллах по заслугам всем заблудшим, ибо род
человеческий бессилен против мирской жизни, которую
называю я матерью смрада, и от нее страдают и оседлый,
и кочевник. Поистине сан халифа должен доставаться
лишь самым справедливым и благочестивым, и негоже,
чтобы судьба посылала его недостойным. Но ведь и на
солнце есть пятна, как же быть незапятнанными тем, кто
пресмыкается во прахе?
* * *
Абу Иса, сын Харуна ар-Рашида, был известен своей
необычайной красотой и остроумием, но, если правда
все, что о нем рассказывают, то отличался он от своих
предшественников вольномыслием и выказывал
небрежение к основам веры, смущая тем самым набожных
и богобоязненных. Говорят, Абу Иса никогда не
постился. На это я отвечу: господа нашего не заботит, из
страха ли постятся его рабы или стремятся к
умерщвлению плоти, он лишь предупреждает и запрещает. К тому
же часто невежда или притворяющийся невеждой
скажет слово, и его увековечивает разумный, возражая ему
а не желая этим ничего дурного. Говорю я это в надежде,
что Абу Иса и ему подобные не до конца разделяли
заблуждения своих наставников и эмиров и были не так
плохи, как об этом заявляют строгие ревнители веры, что
318

помнили они о тех, кто покинул этот мир, и было это для
них назиданием и примером.
Некий набожный мусульманин увидел во сне поэта
Абд ас-Салама ибн Рагбана по прозванию «Чертов
Петух», веселого и довольного. И тот мусульманин,
удивленный, напомнил поэту сложенные им стихи, полагая,
что тот заслужил за них наказания в адском пламени:
На высший мир мы уповаем здесь, в мире нижнем,
А мысль о будущем посмертном всегда смертельна.
Чертов Петух ответил: «Мои стихи не более чем игра
слов. Я не высказывал в них своих убеждений». Без
сомнения, многие из тех, кого ославили как еретиков,
стремились своими дерзкими словами лишь укрепить
основы закона и насладиться справедливостью, как
наслаждаются зеленым лугом вольнолюбивые антилопы.
Поистине, без костей наш язык и склонен ко лжи,
обуздать его могут только разумные мужи.
Люди до сих пор повторяют короткие стихи Абу Исы
в два-три бейта. Ас-Сули в своей книге «Замечательные
истории» приводит такие его слова:
Язык мой тайны скрыть старается,
Их выдает слеза-лазутчица,
Которой без любви бы не было,
Поскольку не от чего мучиться.
А если бы не любовь, не было бы слез.
Если он и избегал поста рамадана раз в году, то
причинил себе тем самым только беду, ибо обрек его за это
Аллах навечно адским мукам. Однако сказано в
благородном Коране: «Отчаиваются в милости божией лишь
неверные язычники».
* * *
Что же касается злодея аль-Джаннаби, предводителя
карматов, перебившего жителей Басры и Мекки и
похитившего священный Черный камень, то если бы
наказывали города и селения за грехи жителей, господь поразил
бы Джаннабу, так что стало бы страшно персу и арабу.
Однако Аллах судил иначе, ибо сказано в Коране:
«Каждому дано нести лишь свое бремя».
319
*

Люди расходятся во мнениях относительно того,
зачем аль-Джаниаби похитил Черный камень, вырвав
его из стены Каабы. Одни утверждают, что он взял
камень, чтобы поклоняться ему, полагая, что этот
камень — часть от руки идола, изображающего демона
Сатурна. Другие говорят, что похитил он этот камень,
дабы вделать его в пол отхожего места. Но как бы то ни
было, проклят безбожник аль-Джаннаби, и всем
известно, что это проклятие будет длиться, пока гора Сабир
не сдвинется с места.
* * *
Упомянул в своем послании шейх и басрийского
Алида-самозванца, предводителя восставших
чернокожих рабов зинджей. Прежде чем объявить себя
потомком Али ибн Абу Талиба, сей человек возводил свою
родословную к племени абд аль-кайс, к колену анмар.
Имя его было Ахмад, но, возглавив восстание против
власти Аббасидов, он принял имя Али. Поистине обман
и ложь принимают какие угодно обличья. Они
разрослись и поднялись до небес, словно столпы этого мира
и его опоры, а истина рядом с ними — песчинка,
недоступная взору, попранная и поруганная злодеями,
нарушающими заветы Аллаха. Вот известные стихи
басрийского Алида, который, как говорят, был некоторое
время учителем в школе:
О ремесло ничтожных! Пора с тобой расстаться!
Ты хуже всех занятий дурных и непотребных;
И если я согласен учить мальчишек вечно,
Я, жалкий и убогий, не стою слов хвалебных.
Неужто я согласен учить мальчишек вечно,
Когда на свете столько других ремесел хлебных?
Быть может, ослепила его любовь к миру падения
и разрушения и он утонул в его пучинах, так что нет ему
надежды на спасение и будут его кидать волны,
«...покуда стоят на своем месте земля и небо по воле господа.
Поистине господь твой творит что пожелает».
До меня дошли стихи Алида, в которых он притязает
на имя бога. Я допускаю, что они были вложены ему
в уста злонамеренными, ибо кто испытал этот мир, знает,
что основа его — злодейство, а нравы людские далеки от
совершенства. Вот эти строки:
320

Людей убивал я с горя.
Помилуйте! Жить-то надо!
Мечом добывал я деньги,
Лишь стриг я людское стадо,
И я не хуже Аллаха!
Кому не нужна пощада?
Неужто же после смерти
Минует меня награда,
И я не узрю Аллаха,
Низвергнутый в бездну ада?
Не помню, кто прочел мне длинную касыду в том же
размере и с той же рифмой, сложенную якобы эмиром
Адуд ад-Даула. Проснулся он будто бы однажды на
рассвете и страшном беспокойстве и записал эти стихи
прямо на стене своих покоев. В эту касыду вставили
строки, упомянутые мною выше, но можно поклясться,
что Адуд ад-Даула не имел к ним никакого отношения,
а сложены они были каким-то глупцом и злонамеренным
невеждой.
Шейх рассказывает такую историю: когда один из
невольников аль-Джаннаби по имени Роман взобрался
по приказу господина на крышу святилища Каабы,
чтобы сорвать золотой карниз, окружающий кровлю,
хозяин кричал ему: «Сорви его, Рахман!», намеренно
исказив имя невольника и назвав его одним из имен
Аллаха — Рахман, что значит Милосердный. Но я не
верю в эти россказни — ведь в этом мире поступь лжи
победна, а истина, увы, ущербна.
Не верю я и тем, кто утверждает, будто Али ибн Абу
Талиб, да будет с ним мир, сказал: «Черные рабы зин-
джи принесут Басре смерть», а передатчики хадисов так
исказили его слова: «Черные рабы принесут
Басре смерч». Ни Али, ни кто-либо иной не были
провидцами и не ведали, что скрыто от глаз человеческих.
Сказано в величайшей Книге: «Не знает скрытого
и тайного никто ни на земле, ни в небесах, кроме
Аллаха». И в достоверном хадисе говорится:
«Однажды Али ибн Абу Талиб услыхал, как невольницы на
свадьбе пели:
Жених баранов дарит нам.
Благодаренье сущее!
Он знает настоящее
И ведает грядущее.
11 Заказ № 309 321
*

И Али заметил: «Что будет завтра, ведомо только
Аллаху». Ведь никто же не мог сто лет назад
предсказать: «В 424 году эмиром славного города Халеба станет
такой-то и такой-то и будет он таким-то и таким-то».
Если кто-либо поклянется, что это допустимо, то он лжец
и клятвопреступник.
Даже звезды не могут помочь гадателям,
посягающим на роль знатоков истины, ибо звезды лишь
указывают и намекают, но ничего не объясняют. Рассказывают,
что вазир аль-Фадль ибн Сахль любил повторять древние
стихи в размере раджаз:
Если спасусь я от Талиба
И от приспешников Талиба,
Значит, спасусь я от гибели.
Случилось так, что среди убийц вазира аль-Фадля
был человек по имени Талиб. Но вернее всего, и эта
история придумана суеверными. Вазир и впрямь часто
употреблял в речи и в посланиях стихи и пословицы,
и тогда, вероятно, как и в наши дни, было немало людей,
которых звали Талиб, так что могло произойти
случайное совпадение. Припасены у времени разные чудеса,
и на всякое предсказание найдется мудрец, его
опровергающий.
Рассказывают, что Ияс ибн Муавия, кади, часто
предсказывал будущее и все его предсказания
сбывались. Таких людей называют провидцами. Это о них
сказал Аус ибн Хаджар:
Сей провидец, все знающий, что было,
Способен видеть явственно, что будет.
И еще сказал он:
Сей провидец говорит, что будет.
* * *
Что же касается аль-Хусайна ибн Максура по
прозвищу «Аль-Халладж», то есть Чесальщик Хлопка, то
его невежество было поистине беспредельно. Если
поклоняются люди камню, то как разумному предохранить
себя от пороков и как безупречному избежать упреков?
Пожелал Чесальщик Хлопка быть средоточием заблуж-
322

дения и оставил свое ремесло в небрежении. Уж лучше б
он предался ему душой и телом, тогда не проклинали
бы его в мечетях. Но миром правит провидение, лик
которого смутен, словно видение, и если долго
всматриваться в него, то начинает мутиться взор, как у
хмельного или сонного. Сынам Адама предпочтительней
превратиться в песчинку или камешек, нежели быть
посмешищем для шарлатанов и обманщиков. Но люди толпами
спешат к заблуждениям, и у каждого на уме лишь смута.
Сколько небылиц придумано об аль-Халладже и его
учении! Вот уж действительно, ложь притягивает сердца
людские, словно магнитный камень — железо. Все, что
рассказывают об аль-Халладже, невероятно! Я всегда
полагал, что «что — чистые измышления, и не верил им ни
на мгновение, и но поверю, даже если услышу во сне
таинственный голос, приказывающий мне верить... Одна
из небылиц такова: будто аль-Халладж сказал палачам
перед казнью: «Вы полагаете, что убьете меня? Нет, вы
убьете мула аль-Мадираии!» А после того, как его
сожгли, будто бы нашли мула мертвым в стойле.
Среди суфиев по сей день есть такие, кто высоко чтит
аль-Халладжа, превознося его до звезд небесных. Дошло
до меня, что в Багдаде эти люди с нетерпением ожидают
его возвращения и каждое утро подолгу стоят на берегу
Тигра, там, где его распяли, и глядят в небо, надеясь, что
он вот-вот сойдет к ним на землю.
Подобное невежество по внове среди людей, и немало
найдется таких, кто готов обожествлять стенную газель,
преклоняя колени ирод ее логовом среди сухой листвы
и колючек. Они напоминают мне обезьяну, скверное
создание, которая во времена Харуна ар-Рашида жила
в покоях халифа, окруженная всеобщим поклонением.
Недаром в народе сложили пословицу: «Поклонимся
и обезьяне, коли она взойдет на престол». Грустно мне
вспоминать о том, как должны были являться на поклон
обезьяне суровые военачальники в покои Зубайды,
супруги Харуна ар-Рашида. От них требовали, чтобы
каждое утро они первым долгом приветствовали эту
обезьяну, любимицу Зубайды, а Язид ибн Мазьяд аш-Шайба-
ни, приходивший вместе с другими вельможами, даже
целовал ее, только б угодить Зубайде. Говорят, что у
Язида ибн Муавии тоже была обезьяна, которую он
сажал верхом на дикую ослицу и пускал вместе с
лошадьми во время скачек.
11*
323

Упомянул достойный шейх о стихах аль-Халладжа,
столь любимых суфиями. Эти стихи известны:
О, тайна тайн тонка и эфирна,
Непостижима для плоти тленной.
Тайное в явном, явное в тайном ;^
Дух неразлучен с душою пленной.
Ты — это я, всеобщая общность!
И не ко мне ли мольба вселенной?
Это неплохие стихи, отличающиеся большой силой
воздействия на душу. Не очень удачно здесь лишь
выражение «всеобщая общность», так как э^и слова одного
корня. Говорят, что некий грамматик, услыхав эти
стихи, не одобрил их, воскликнув: «Прекрасно,
превосходно!» Он употребил это выражение в обратном значении,
как Сахль ибн Ханзала в своих стихах-
Возьму я все, что желаю, и ничего не ДДМ другому,
Желать ему не запрещая. Не правда ли, мой нрав
прекрасен? —
то есть подобное поведение отнюдь не похвально. Так
порой говорит отец сыну, совершившему недостойный
поступок: «Хорошо же ты поступил, нечего сказать!»
Употребления однокоренных слов вообпДе избегают
знатоки поэзии, и оно не встречается в подлинно
прекрасных стихах. Аль-Фарра, к примеру, порвЩал такой бейт:
«Менягы удовлетворишь?» — спросил #н, а она сказала:
«Не удовольствуюсь одним твоим я удовлетворением».
Новые поэты, к сожалению, часто используют одно-
коренные слова, и говорит это лишь о том, что они не
овладели поэтическим искусством, не обладают
талантом и потому косноязычны.
Что же касается слова «общность», то оно присуще
старому языку, когда еще мало употребляли слова
«весь», «каждый» и «некоторый» или «кое-кто». Аб^г
Али аль-Фариси утверждает, что употребление этого
слова дозволено, приводя в пример таксой бейт:
Смерть являет общность бедного с богатым,
Потому для смерти люди только общность.
324

Возвращаясь к аль-Халладжу, я приведу стихи
неизвестного мне поэта, жившего в одно с ним время:
Когда шейх аль-Халладж не ошибается,
В жене стекольщика я вижу бога.
Она стоит, нарядно разодетая,
У собственного, так сказать, порога.
Быть может, это правда, но, по-моему,
Шейх аль-Халладж выдумывает много.
* * *
Еретические учения существовали еще в глубокой
древности и передаются из поколения в поколение. Даже
фараон, о котором говорится в Коране, верил в то, что
он — воплощение одного из их богов, поэтому
провозгласил себя богом.
Рассказывают, что некий еретик так начинал
молитву и восхваление бога: «Хвала тебе, хвала мне, о, где
твое прощение, о, где мое прощение!» Это не более чем
безумие. Приверженцев подобных воззрений можно
пересчитать по пальцам. Не попасть им в царствие
небесное и не насладиться райским блаженством.
Известно также, что некий бесноватый сказал:
Мне хвала — хвала Аллаху!
IJor и я одно и то же.
И прощаю, ты прощаешь;
Бог в моей родился коже.
Почему же за распутство
Бьют меня, великий боже?
Право, сыны Адама лишены разума, и дети
наследуют глупость своих родителей, и приведет это род
людской к гибели: «Неужто ты считаешь, что большая часть
их слышит и понимает? Поистине они словно скот,
блуждающий без пастыря и без дороги».
Дошли до нас стихи, сложенные одним из
приверженцев учения аль-Халладжа:
Я видел господа нашего воочию,
Всевышний по базару шел в Багдаде.
Спросил я, хочет ли бог с нами встретиться?
Ответил бог: «Неужто я в осаде?»
325

И если мы в присутствии всевышнего,
Всевышний лишь в смиренном нашем взгляде.
Если и впрямь считать, что бог может воплотиться
в человеке, то от этого один шаг к вере в переселение
д^ш — древнему учению, которого придерживаются
жители Индии и многие шииты. Будем же молить Аллаха
о спасении от невежества и глупости!
Известны стихи, написанные одним из приверженцев
секты нусайрийя:
О матушка! Ропщет душа возмущенная!
Сестра моя мечется, в мышь превращенная.
Давайте прогоним хоть кошек прожорливых,
Не то пропадет она, незащищенная.
А другой поэт сказал:
От господа чудо нашего времени;
Подобное чудо в духе Корана.
Средь нас человеком ныне является
Осел благородный шейха Шайбана.
Он Абу-с-Саканом теперь прозывается,
И к нам не выходит он без кафтана.
Расстроенное воображение рисует различные страхи
и ркасы, и подверженные им живут словно совершают
путешествие по долине Тугуллиса, опасаясь нападения
разбойников.
Говорят, был некогда в Индии царь — красивый
юноша. Случилось так, что он заболел оспой и у него на
лице остались глубокие отметины. Оправившись от бо-
леши, он приказал подать себе зеркало, а увидев себя,
ветел тотчас сложить костер и бросился в огонь, сказав
напоследок своим близким: «Я хочу, чтобы бог возродил
мшя в лучшем облике».
Слышал я также от ученых, которые не станут лгать,
ибо не имеют касательства ни к какой ереси, что они
псеетили земли Махмуда Газневийского, совершившего
пс5едоносные походы в Индию. С ним были индийские
всшы и военачальники, преданные ему люди, и он
оошал их щедрыми дарами за верность. Они охраняли
егз и следовали за ним по пятам и во дворце, и в походе.
Однажды один из этих людей отправился в набег во
главе войска, снаряженного Махмудом, и вдруг пришло
326

известие, что его уже нет в живых, но никто не знал, пал
ли он в бою или умер от болезни. Услыхав о гибели
мужа, его вдова велела разжечь во дворе жаркий костер
и на глазах собравшихся бросилась в огонь. Однако
известие это оказалось ложным и тот человек вернулся.
Узнав о гибели жены, он разжег костер, чтобы сгореть
в его пламени и встретиться с женой в новом облике.
Вокруг костра собралось множество индийцев, и они
поочередно подходили к нему, давая наказы о том, что
передать их умершим родственникам — кто отцу, кто
брату. Один принес красную розу и попросил передать
ее человеку, который недавно скончался. А потом этот
индиец бросился в костер и сгорел.
Люди, которые не раз видели, как индийцы
подвергают себя огненной казни, рассказывали, что, когда их
начинало язвить пламя, они пытались выпрыгнуть из
костра, но окружающие загоняли их обратно длинными
палками. Нет бога, кроме Аллаха, как это все ужасно
и отвратительно!
* * *
Среди людей немало таких, что притворяются, будто
разделяют какое-либо верование или учение, чтобы
получить доступ к благам преходящего мира, более
продажного и грешного, чем самая скверная блудница, на
самом же доле они ни во что не верят.
В Магрибе жил красноречивый иби Хани,
прославленный поэт. Восхваляя правителя Магриба аль-Муизза,
он не знал меры в преувеличениях. Например,
обращаясь к приближенному аль-Муизза, который обычно нес
зонтик, охраняя аль-Муизза от солнца, он написал:
За нашим властителем следует облако,
Как в солнечный день за небесным светилом.
Кто этому облаку смог уподобиться,
Тот как бы дерзнул состязаться с Джибрилом.
Он написал также, обращаясь к аль-Муиззу,
который, совершая путешествие, остановился в селении под
названием Раккада:
Не Христос ли побывал в Раккаде,
И в Адаме явленный, и в Ное?
Побывал в Раккаде сам всевышний!
Дуновенье ветра остальное.
327

Рассказывают, что однажды андалусский поэт по
имени Ибн аль-Кади был допущен в диван Ибн Абу
Амира аль-Мансура, правителя Андалусии, и прочел
перед ним касыду, начинавшуюся такими словами:
Ты — судьба, и судьба тебе вторит.
Ты единый, и ты всемогущий!
В этой касыде были и другие преувеличения. Аль-
Мансур разгневался и приказал бичевать этого поэта,
а потом изгнал его из Андалусии.
Что же касается аль-Халладжа, то прежде всего он
был обманщиком и шарлатаном и не обладал ни
разумом, ни знаниями. И если некоторые суфии до сих пор
почитают его, то это свидетельствует лишь об их
невежестве.
* * *
Упомянул достойный шейх Ибн Абу Ауна,
ближайшего друга алхимика и чародея Абу Джафара аш-
Шамлагани, который утверждал, будто ему ведомы
все тайны мироздания и будто в нем воплотился
божественный дух, хотя всю жизнь был занят лишь поисками
философского камня. Ибн Абу Аун был человеком
непостоянным и всякий раз увлекался каким-нибудь
новым учением. Вот он и поддался чарам аш-Шамлага-
ни, но был за это вознагражден лишь тем, что ему
отрубили голову вместе с его учителем. Ибн Абу Аун
обладал острым разумом, достиг вершин мастерства
в изготовлении различных инструментов для алхимии,
был остроумным и образованным и не раз отличался
в диспутах. Занявшись не своим делом, он уподобился
дикому ослу, запутавшемуся в тенетах охотника и
покорно бредущему за ним. *
* * *
Глубоко укоренилась в человеческой душе вера в то,
что бог может воплотиться в земном человеке, и люди
ищут в этом заблуждении убежище от страха,
несправедливости и горя. С детства слыша от родителей
рассказы о боге, скитающемся по городам и весям, люди
не забывают их до самой смерти. И отшельники в своих
кельях, и коленопреклоненные богомольцы в мечетях
328

повторяют то, что завещали им предки. Богословы
передают из поколения в поколение хадисы, и никто не
удосужится отделить ложь от истины и правду от
кривды. Кто вырос среди огнепоклонников, становится
огнепоклонником, а дети сабеев, поклоняющихся небесным
звездам, молятся немым светилам и ждут от них помощи
и спасения, и лишь Марих и Зухаль — Марс и Сатурн —
занимают их помыслы.
Если разумный и богобоязненный муж попытается
хоть отчасти изменить людские привычки, его тотчас
объявляют еретиком. А если он попытается приобщить
собратьев к разумному учению, ему начинают чинить
препоны и ни в грош не ценят его мнение. Но где найти
людей, что повиновались бы велениям рассудка? Где те,
что стремятся отточить свой разум? Напрасны поиски —
таких не найти среди обитателей мира, над которым
восходит дневное светило, и они скоро становятся
прахом, сойдя в могилу. Среди великого множества людей
редко встретишь такого, кто поистине достоин
называться человеком.
Как часто можно встретить людей, читающих книги
прославленных мудрецов, но как редко становятся они
лучше от знания мудрых слов; разум их изощрен, но
влекут их не добродетели, а пороки, они толпой
сбегаются к ним, забыв о долге и чести. Словно безумные,
люди толпятся у дверей шарлатана, беззастенчиво
объявившего себя богословом, лекарем или законоведом,
а на самом деле — отъявленного злодея: если доверить
ему ценность в залог, он продаст ее, да еще будет
клясться, что ничего не знает, а если попросят его быть
свидетелем, он примет взятку от неправого и обманет
правосудие. Такой, если составит лекарство для больного, то не
поинтересуется даже, выжил больной или умер. Он весь
насквозь фальшивый, и у него одна лишь цель —
нажива, хотя на словах он вкусил млека вечной мудрости.
Часто тот, кто осуждает иноверцев за невежество
и суеверие, сам поражен еще более тяжким недугом, как
сказано в славной Книге: «Каждая община радуется
тому, что имеет».
Сторонники учения имамийя говорят, что приносят
жертву, осыпая голову и лицо пылью, и на их сборищах
присутствуют лицемеры, притворство которых не имеет
себе равных. Оки утверждают, что взыскуют
справедливости и истины, но, богу известно, они-то и есть самые
отпетые еретики и безбожники, и им так же легко обма-
329

нуть и обидеть человека, как прославленным бегунам
эфиопам догнать в степи дичь.
А как много обманщиков, прикидываясь мутазилита-
ми, затевали с противниками этого учения долгие
диспуты! Их послушать, так господь обрекает на вечное
пребывание в аду за одно украденное зернышко, тем
более за дирхем или динар. Они еще говорили, что бог
сам придумывает грехи и заставляет людей совершать
их, чтобы потом наказывать адскими муками. Как много
лицемеров, по горло погрязших в разврате, сваливают
бремя своих грехов на собрата и обрушиваются на
сторонников учения о свободе воли, ссылаясь на Абд аль-
Джаббара. Как много клеветников день и ночь
распускают слухи, будто шейх мутазилитов нечист на руку и не
отличается целомудрием. Оки сделали клевету
источником дохода и твердят свои косноязычные доводы, словно
символ заблуждения и тупости.
Довелось мне слышать разные забавные истории об
одном имаме, который пользовался большим уважением
среди своих многочисленных последователей. Так вот,
этот имам невежеством равен бессловесной скотине и
заботится лишь о своем чреве. Когда он в компании
учеников и друзей выпивает чашу запретного вина, то он
тотчас принимается уверять собутыльников, что уже
покаялся и заставляет их засвидетельствовать его
покаяние.
И если беспристрастно говорить об аль-Ашари, то
обнаружатся в нем такие пороки, что впору проклясть
его на веки вечные. Он словно нерадивый пастырь,
блуждающий со своей паствой в ночи. Не заботит его,
куда забредет его стадо, найдет ли око пастбище, где
вдоволь травы для овец и колючек для1 верблюдов. Не
боится он, что нападут на скот голодные волки и
принесут им на острых зубах кровавую гибель. Куда девался
его разум? Не заплутал ли он во мраке? Погрязли в
невежестве все, кроме тех, кого Аллах сохранил, позволив им
следовать древним заветам, за то заплатили они полной
мерой:
Никакого безбожья не вижу я в мысли подобной,-
Мы — тела без души и не знаем, доколе мы живы.
К ашаритам вполне применима пословица: «Куда
конь с копытом, туда и рак с клешней», ибо они подобны
бедняку, подражающему богачам. Ашариты искренне
330

верят тем, кто вверг их в бездну заблуждения. Когда аль-
Ашари желает порассуждать о великой тайне, то
останавливается у ее преддверия и не может сказать ни
слова.
Шииты утверждают, что Абдаллах ибн Маймун,
человек из племени бахила, провозгласивший себя
пророком и могущий якобы переноситься в самые
отдаленные края земли, принадлежал к Алидам и доводился
потомком Джафару ибн Мухаммаду Правдивому,
одному из шиитских имамов. Шииты передают о нем разные
удивительцые рассказы и приводят его стихи, хотя
в конце жизни он отрекся от их вероучения. Когда они
хотят доказать свою правоту, то говорят: «Нам это
рассказывал сам Абдаллах ибн Маймун аль-Каддах!» А
некий шейх из шиитов прочел мне такие его стихи:
Напои меня вином целительным!
Мертвый мертв, по подлежит он карам...
Видишь, как шииты заблуждаются,
Сбиты с толку праведным Джафаром?
Я теперь прозрел, хотя подвержен я
В прошлом был его слепящим чарам.
И ему приписывают также такие стихи:
Я убедился,- с Джафаром встретившись,
Что нас морочил он и лукавил.
Себе присвоил он все великое
И подчиниться себе заставил.
Хусейна в битве не убивали бы,
Когда б от бредней нас бог избавил,
И Абу Бакру не воцариться бы,
И нами вряд ли Омар бы правил.
Учение о земном воплощении бога в чем-то сродни
учению о переселении душ. Мне рассказывали об одном
звездочете, который был известен среди сабеев Харрана,
верующих в божественность светил и в переселение
душ. Он жил с несколькими своими учениками в моем
родном городе Маарре. Однажды он вышел с друзьями
прогуляться и увидел буйвола, запряженного в плуг.
Тогда он сказал своим спутникам: «Нет у меня сомнений
в том, что этот буйвол — человек из Харрака, которого
звали Халаф». И он стал громко звать буйвола: «Эй,
Халаф!» А тут буйвол возьми и зареви, и звездочет
331

воскликнул: «Видите, мои слова — истинная правда!»
А еще один из верящих в переселение душ
рассказывал: «Я увидел во сне своего батюшку, и он поведал мне,
что душа его переселилась в одноглазого верблюда из
стада моего соседа и что ему очень хочется отведать
арбуза. Я купил большой арбуз и пошел к соседу.
Я спросил у него, есть ли в его стаде одноглазый
верблюд, и тот ответил, что есть. Подошел я к тому
верблюду и стал кормить его, и он съел арбуз с большим
удовольствием».
Разве не видит господин мой шейх, до какой глупости
могут дойти люди, веруя во всякий вздор и небылицы?
* * *
Что же касается Ибн ар-Раваиди, то не дано было ему
найти путь к истине. Обвиняет его достойный шейх
в том, что в своей книге «Венец» он утверждает, что мир
несотворен и вечен, но доказательства его так слабы, что
многие с успехом их опровергали, и писанина сия не
достойна даже того, чтобы из переплетов его книг были
сделаны подметки для сандалий. Без сомнения, не
нашел он ухорона, то есть убежища, от адского пламени.
Сказал Зу-р-Румма:
Вражеских стрел он боялся, и не поил он верблюдов,
Так что от жажды палящей чуть не взбесились
верблюды.
Составлен этот «Венец» из ядовитых слов, подобных
скорпионам. Каждая строка снабжена словно жалом,
и всякому очевидно, что автор безумен в большом и в
малом. Эта книга похожа на заклинание ведьмы: «Грязь
из-под ногтей и сера из ушей, чулок и башмак!» — а
когда спросили ведьму: «Что такое чулок и башмак?», она
ответила: «Это названия двух долин в аду».
«Венец» не похож на корону царей, он не золотой
и не серебряный, на нем лишь играют отблески адского
пламени, не унизан он жемчугами, но является
источником горя и слез, подобных жемчужному ожерелью, адк
сказал поэт:
Мне бы утешить ее, пока ее слезы — жемчужины.
Взрослых убьют все равно, так лучше пусть дети не
вырастут.
332

Не похож он на венец Хосрова, и за него господь
покарает сурово; не таков он, как венец Ануширвана,—
он гнетет, словно камень, и ноет, как рана; он несет беду
и унижение по городам и весям; он отягощает выю,
смущает душу, и увенчанный им будет обезглавлен или
задушен. Он не таков, как венец аль-Мунзира, чье имя
означает «Предупреждающий»,— нет, он словно
блуждающий огонь над могилой; он в бездну ввергающий, он
пламень испепеляющий. Нет нужды опровергать его
и следует остерегаться даже прикосновения к нему —
этому скопищу скорпионов, ибо неопытный и
неискушенный в умозрительных хитросплетениях может
впасть в искушение.
Что касается сочинения ар-Раванди «Довод
сокрушительный», то не думаю я, чтоб этот довод мог
сокрушить кого-либо, кроме самого автора, написавшего его
на беду себе и людям, оставив тем самым по себе
наихудшую память. Арабы называют подобных людей
«сокрушенный шайтаном», и похожи они на вожака стаи
страусов, бесцельно блуждающих по барханам.
Поистине скверные дела долго не забываются и не прощаются.
Правы были те, кто обвинял ар-Раванди в непомерном
самомнении и недалекости, но их голос не был услышан,
как не слышно кошачьего мяуканья, когда рыкает
свирепый лев.
Бросил он камень в небо, но, упав, тот камень
сокрушил его самого и увлек в бездну преисподней.
Опозорил он своим именем Равапд, что стоит близ
славного города Исфахана, и стыдится его близости Дама-
ванд. И, быть может, серный дым, исходящий из пещеры
в горах Дамаванда,— не дыхание Бийурасба,
заключенного под землю Фаридуном, как говорится в древних
преданиях персов, а смрадный дух Раванди и его
сочинений.
Согласны и безбожник, л идущий правым путем,
и наторевший в спорах, и тот, кому они не по вкусу, что
Книга, принесенная людям Мухаммадом, да будут с ним
молитвы Аллаха, это книга, сверкающая дивным
красноречием, от которого бросало в дрожь его противников,
несравненная и неподражаемая. Это не притча, не рад-
жаз и не стихи, и не похожа она ни на обычные
изречения арабов, ни на заклинания жрецов, признавших силу
красноречивых слов. Явилась эта книга словно сияющее
солнце, изгнав из сердец заблуждения и сомнения. Если
бы слова этой книги могли услышать несокрушимые
333

горы, они бы рассыпались в прах, а если бы дикие козлы
и газели могли бы уразуметь ее смысл, они бы смиренно
и восхищенно преклонили колена.
«Эти притчи приводим мы для людей, может быть,
они призадумаются над ними». Поистине один аят этой
книги или даже часть аята предстают пред нами как
прекраснейшие слова, которые способен произнести
смертный. Они словно яркие падучие звезды,
рассекающие ночной мрак, словно цветы, щедро расцветшие
после весенних дождей. Да будет же благословен Аллах,
лучший из творцов!
Достойный шейх взял на себя также труд упомянуть
книгу ар-Раванди под названием «Ветвь». Об этой книге
можно сказать одно: написавший ее понес больший
ущерб, оторвавшись от истины, чем ветвь, отрубленная
от кормильца дерева. Лучше бы он, прежде чем
приступить к своему сочинению, сел верхом на необъезженную
верблюдицу, и та понесла бы его и сбросила на острые
скалы, сокрушив ему суставы и кости, как ломают
негодные шесты для шатров. Стоит ли долго рассуждать об
этом? Сказал же когда-то аль-Фараздак:
Тириммах язвит меня, но ответа не дождаться —
Стоит ли отягощать мне в пути моих верблюдов!
Что касается его сочинения «Единственный в своем
роде», в котором он всуе упоминает имя пророка,
вступая с ним в спор и пороча его память, то это поистине
единственное в своем роде сочинение, единодушно
осуждаемое и порицаемое, навеки покрытое унижением
и позором. В племени кинда есть знатный род,
получивший название «Единственный», и никто из
соплеменников не решается породниться с ним — столь
велико его благородство и знатность. Но если те люди
действительно единственные в своем роде, потому что
отмечены славой и величием, то «Единственный» Ра-
ванди ни с кем несравним, ибо нет равных ему по
скверне и низости, словно чесоточному верблюду,
которого лечат прокисшей мочой, и покинули его люди,
убоявшись его зловония. Даже в собрании, когда запоет
невольница песню, чаруя звучанием дивного голоса,
омрачает всех веселящихся упоминание о
«Единственном» — ожерелье смертных грехов. Абу Убайда говорит,
что в хребте у коня есть один позвонок, который тоже
называют «единственным», потому что он один из самых
334

важных и крупных позвонков. Так вот, если бы
«Единственного в своем роде» ар-Раванди положили на спину
самому выносливому коню, у того треснул бы этот
позвонок и подломился бы хребет. А если бы
влюбленный возложил это адское ожерелье на грудь любимой,
то оно сомкнулось бы у нее на горле и в тот «же миг
погубило.
Упоминает достойный шейх также о книге
нечестивца ар-Раванди «Бусины», в которой говорится о
несогласиях и вражде среди мусульман. Лишь богу ведомо,
какой смысл он вкладывал в это название. Если думал
он, что мысли его подобны жемчугу, то я скажу: дай-то
бог, чтоб они были не хуже прибрежных камешков,
чтобы кто-нибудь удосужился подобрать их. Если же
мечтал он, что книга его может сравниться с красными
кораллами, которые привозят из Магриба, то ведь это
вещь ценная, а о книге можно лишь сказать, что
никакого достатка от нее не будет — ни автору, ни читателю.
Как ее ни назови, будет она деревом, дающим горькие
плоды, порождением сатаны, скопищем ядовитых змей
и проклятием для людей.
* * *
Поговорим теперь о поэте Ибн ар-Руми. Он
принадлежит к том людям, о которых отзываются:
«Образованности и начитанности в нем больше, чем разума». Он
много читал и занимался философией. Как-то он взял
книгу у Абу Бакра ибн ас-Сарраджа и не вернул ее,
а когда тот взыскал ее по суду, Ибн ар-Руми заметил:
«Он судится из-за книги, словно из-за верблюда!»
Багдадцы говорят, что Ибн ар-Руми был шиитом, но
сдается мне, что он писал свои касыды не думая, ради
красного словца, как большинство поэтов.
Кто увлекается гаданием, не добьется в жизни
ничего. Такой человек не заботится о том, как у него
идут дела, а помышляет лишь о приметах, ожидая от них
всякого зла, и все это из страха смерти, которая, словно
удавка, затянется в указанное судьбой время. Среди
простонародья распространено поверье: если
произнести вслух что-нибудь нехорошее, оно непременно
сбудется. Есть даже пословица: «Скажи: «змея» — и
будешь ужален». Говорят, что пророк Мухаммад часто
приводил такой бейт:
335

Предсказывай все, что угодно; должно предсказание
сбыться.
И если ты скажешь: «Так будет»,—как правило, так
и бывает.
Но разумный человек, конечно, понимает, что добро
в этом мире — редкая птица и не каждый в счастливой
рубашке родится, ибо зла во много раз больше. В одном
нет отличия между праведниками и грешниками — и те
и другие идут к гибели и встречаются в конце жизни
с неведомым и устрашающим. Может быть, Аллах и
различит их в конце концов и каждому воздаст по
заслугам — одних наградит, других подвергнет мукам. Ска-
зад же Алькама:
Тот, кто воронам черным вверяет свою безопасность
И намерен гадать по их полету, тот будет несчастен.
Не было большего любителя гадать по полету птиц,
чем Ибц ар-Руми, но кто свободен в выборе своих
пристрастий? Рассказывают, что даже пророк не доверял
тем людям, чьи имена будто бы предвещали несчастье:
та#ие, к примеру, имена, как Полынь, Головня, Змей.
Ан-Наджим, друг Ибн ар-Руми, рассказывал
забавные истории о пристрастии поэта к людям с
красивыми именами и о неприязни к тем, чьи имена казались ему
неблагозвучными. Этот человек ничем не лучше той
дикарки бедуинки, которая делилась со своей подругой:
«Мать, слава богу, назвала меня Огневицей — красивым
и редким именем. Вышла я замуж за человека, чей котел
всегда оставался сухим. Был он из рода Искры по имени
Прах, после чего мои товарки перестали со мной
водиться, считая его имя дурным. А свекра моего звали Скала.
Охи худы же были мои дела! Я грызла у них не кости,
а камни. Свекровка звалась Свара, и пошла промеж нас
такая свара, что впору мне было вязать ее по рукам
и ногам веревкой».
Подруга отвечала: «А меня отец назвал Чистюля,
и ко мае не пристало ни капли грязи, никто меня не
обидел ни разу. Просватали меня в род Счастливцев,
сынов Дара, вот и везло мне всегда на дары, и была
весела я с утра до вечерней поры. Мужа моего зовут
Любезник, нравом он весел и любезен и никогда не
скажет обидного слова. Имя его отца — Попечитель,
и он постоянно печется о моем благе, свекровь мою зовут
336

Любовью, она любит меня, как родную, и никогда не
допустит, чтобы муж со мною развелся».
Если человек суеверен и постоянно во всем
усматривает хорошие и плохие приметы, он обречен всю жизнь
пресмыкаться и пребывать в вечном страхе. Только
увидит двух куропаток, летящих рядом,— ему тотчас
кажется, что его отравили ядом, а если голубка воркует
под окном, мнится ему, что смерть уже осенила его
крылом. Сказал ат-Таи:
Тот, кто гадает по крыльям голубки,
Видит, что гибель они предвещают.
Увидит суеверный голубоглазую или курносую
женщину — и кажется ему, что на него вот-вот обрушится
величайшее бедствие, и он приговаривает: «Чур меня,
чур, от зла и сглаза, от короткого носа и синего глаза».
Увидит вдруг антилопу справа па дорожной
развилке—у него с перепугу трясутся поджилки, ибо, по
мнению людей, это тоже дурная примета. И говорит он
себе: «Не зря утверждают люди знающие, умеющие по
следу верблюда или коня делать прорицания, что
появление зверя справа на развилке дорог сулит утрату
удачи, бедность и разлуку». Если же по левую руку от
него пробежит газель, он не радуется тому, что называют
доброй приметой, думая, что это предвещает ему удар
копьем в самое сердце, и восклицает: «Всегда опасался
обладатель коня и седла, как бы злая звезда его в гроб не
свела!» Если же встретит он человека по имени Ахнас, то
пугается, словно перед ним лев рыкающий, и говорит
себе: «Кто поручится, что этот человек не окажется
таким же, как Ахнас, союзник рода бану зухра,
предавший пророка при Бадре, когда убитые были брошены
в колодец». Встретит суеверный серую косулю — и уже
уверен, что вкусит в аду серы; увидит красную
антилопу — полагает, что предстоит кровопролитие и
убийство; заметит антилопу с длинным хвостом — боится,
чпго повстречается со львом, и говорит себе: «Один
хвостатый ведет за собой другого хвостатого, как один
проклятый — другого проклятого». Если, едучи по
степи с караваном, увидит, как мелькнула дрофа, у него
уже дыбом волос: значит, он попадет в рабство и будет
всю жизнь собирать хворост. А что творится с ним, когда
пробежит черный страус мимо него ненароком! Он готов
улечься в могилу до срока, он стонет, и кричит, и плачет:
337

«Зиать бы мне только, что это значит! Не иначе как буду
я Поражен стрелой или острым копьем,— ведь горе
сулит птица с черным крылом!» А как он рыдает, увидев
неясыть! Сквозь слезы бормочет: «Не я сыт! Не я сыт!
Вовеки не буду я сыт и погибну от голода и жажды,
страдая жестоко, сраженный велением злобного рока!»
Поистине суеверный всю жизнь проводит в горе и
страхе, и суждено ему погибнуть до срока.
Один из таких людей решил как-то отправиться
в путешествие. Было это в начале года, но он подумал:
«Если я отправлюсь в путь в месяце мухарраме, то
надолго застряну в божьем храме; если же отложу поездку
на месяца сафар, то боюсь, помешает мне самум и жар».
Так он откладывал, пока не настал месяц раби, который
сяед он вполне благоприятным, ибо это четвертый месяц
года, когда свежа зелень. Но в пути он заболел и не
выполнил то дело, ради которого затеял путешествие.
Тогда он сказал себе: «Думал я, что раби — месяц
зеленых лугов, когда плоды на деревьях сладки, но, увы,
меня поджидала коварная лихорадка».
Привел в своем послании достойнейший шейх
рассказ ан-Наджима о болезни Ибн ар-Руми: «Я вошел
к нему в дни его болезни, незадолго до его кончины,
и увидел у изголовья таз, полный воды со льдом, а
рядом — извлеченный из ножен кинжал, такой острый, что,
если приложить его к груди, он сам собою
вонзится в тело. Я спросил: «Зачем тебе это?» И он ответил:
«Холодная вода для того, чтобы смочить горло,— ведь
перед смертью у человека сохнет во рту. А кинжал
для того, чтобы я мог убить себя, если боль станет
нестерпимой».
Приготовил он ледяную воду себе в последнее
утешение — ведь ничем не утолить смертную жажду, и без
льда охватит тело холод смерти. Что же касается
кинжала, то это предосторожность труса, который никогда не
решился бы поднять на себя руку. К тому же никто не
знает, когда и где настигнет его смерть, как бы он к ней
заранее ни готовился. Можно приготовить себе могилу
в Шаме, а судьба занесет тебя далеко от родных мест,
и смерть настигнет тебя в Йемене либо в Индии, и под-,
стерегает гибель и в горах, и в низинах: «Неведомо
душе, в какой земле она покинет тело, одному лишь
Аллаху ведомо все сокровенное».
Да, неизвестно душе, где будут лежать кости тела,
в втором она пребывала, и что нарушит ее связь с этим
338

телом: думал воин, что смерть повстречает в сече
жестокой, а захлебнулся случайно в горном потоке; полагал
купец, что упокоится в своей постели, однако сразили
его в степи вражьи стрелы.
Достойнейший шейх приводит два бейта, которые
якобы Ибн ар-Руми сказал перед смертью ан-Наджиму;
Абу Усман! Ты лучший из родичей,
И твоя щедрость не знает скупости.
Встречайся с другом, встреча загробная —
Мечта смешная суетной глупости.
Эти стихи написаны в необычном размере —
сравнить с ними можно лишь один бейт, который передают
знатоки поэзии:
Они поели свежей баранины,
Искать готовы новое пастбище.
Не знает ан-Наджим и, может быть, теряется в
догадках... в рай попал его друг или горит в аду. О, как
тяжек груз подобных размышлений!
* * *
Что можно сказать о Хабибе Абу Таммаме? Был он
нетверд в вере. Известен рассказ Ибн Раджа о том, как
Абу Там мам однажды пренебрежительно отозвался о
молитвах, считая, что нет от них никакой пользы. Можно
лишь диву даваться его дерзости и легкомыслию.
Наверняка угодил Хабиб в адский огонь, и не помогли ему
ни восхваления эмиров, ни описания красавиц и
любовных свиданий. Будь стихи наделены разумом и даром
речи, будь они во всем подобны живым людям, то
строки Хабиба стали б оплакивать своего создателя, и
встали бы на его защиту «Две длинные касыды»,
которыми открывается его диван, и устроили бы пышное
поминовение. Они оплакивали бы его, и сладкая
вода казалась бы им горше колоквинта. Они сказали бы
словами аль-Килаби:
Помянув усопшего, скажите, правдивые,
Что за ним не числится ничего позорного.
Следует оплакивать целый год покойника,
Чтобы избежали вы осужденья вздорного.
339

Если Хабиб, как сообщаетдостойный шейх, проявлял
небрежение к молитвам, то это значит, что впал он в
великое заблуждение и закрыл себе путь к спасению.
Никакие козни врагов не нанесли ему такого урона, как
его собственная лень и нежелание совершать утреннюю
молитву. Сколько раз отступался от своих слов соперник
Хабиба, побежденный им и посрамленный, но иное дело
полуденная молитва — ее обязательность несомненна,
и если он пренебрегал ею, то это дошло до самого
Аллаха. Что же касается молитвы, которую каждый
мусульманин должен совершать после полудня, то множество
райских дворцов соорудил Аллах для тех, кто проявлял
рвение в ее свершении! А для тех, кто молился перед
закатом,— это ведь, кстати, совсем нетрудно,—
рассыпал Аллах по райским лугам мускус и благовонное алоэ.
А сколько прекрасных райских гурий сотворил Аллах
для тех, кто ни разу не пропустил молитву, творимую
после ужина! Нельзя называть ее «ночной молитвой»,
ибо это запрещено в достоверном хадисе. И нельзя также
называть ее молитвой первой стражи, ибо сказано: «Нет
молитвы стражи — ночью сторожи своих верблюдов!»
А другой хадис гласит: «Стража — это когда шайтан
сторожит мусульманина, дабы побудить его на грех».
Кто ленится бить господу земные поклоны, тот, без
сомнения, человек с дурными намерениями и
закоренелый безбожник. Уж лучше б Хабиб сочетал две молитвы
и произносил их разом, следуя совету поэта:
Сочетай одну молитву с другою,
Как верблюда с верблюдицей дорогою.
Мне слишком дорог Хабиб, чтобы желать ему адских
мук, ибо был он поистине великим поэтом, творцом
блистательных образов, похожих на редкостные
жемчужины, выловленные из мрачных глубин океана
красноречия. Желающий насладиться их сиянием раскалывает
раковину-жемчужницу, извлекая скрытое в ней
сокровище.
Коль угодил Хабиб в руки молодцов Малика, адского
стража, то обужден он на погибель и вечную муку. А по-,
чему бы ему не оказаться в раю, как оказался Набига
аль-Джади, и почему бы не получить прощение, как
получил его Ади. Пусть бы его судил Аллах наравне
с Хатимом, который счел себн выше бога, кичась своей
щедростью, но потом испугался и сказал:
340

Мне за все воздастся
В доме с низкой крышей.
А может быть, Хабиб пребывает сейчас в раю вместе
с Зайдом ибн аль-Мухальхилем, который сперва был
яэзычником, но потом явился на поклон к пророку? Как
зшать, может, сейчас Хабиб занимается обучением Зай-
дза — прославленного арабского героя, дабы избавить его
отг дикости и невежества.
* * *
Что же касается мятежника Мазьяра, то это
безбожник и лжец, и в глупости нет ему пары. Вполне заслужил
ом! того кипятка, которым поят его в аду прислужники
ЛЯалика, и тех проклятий, которыми осыпают его до сих
пюр на земле. За ним числятся такие злодеяния, что
тамять о них будет жить до Судного дня.
Да помилует Аллах Ибн Абу Дауда, советника
халифа аль-Мамуна, подарившего людям покой, покон-
чшвшего с мятежниками, навлекшими на себя позор
и забывшими о благочестии и благоразумии.
* * *
Упомянул достойный шейх и Бабека, что настежь
распахнул врата гордыни и восстал против веры. По-
и:стиие это был скверный пастырь! Хоть был он в
молодости пастухом, по впору сравнить его с хищным львом.
Ш считаю, что священная война против него,— будь он
п:роклят,— справедлива, ибо это великий грешник и
нчестокий убийца. Пусть в аду убивают его столько раз,
с:колько погибло людей по его вине, и пусть каждый раз
в оскресает он к новым, еще более тяжким мукам.
* * *
Произносит достойный шейх проклятие Абу Мусли-
зшу. Удивительна история этого человека! Он был обма-
шут и блуждал во мраке, собирая хворост для костра, на
кютором сам сгорел дотла. Он убивал по приказу прави-
т елей и в награду за это сам был убит по их повелению.
Он не первый, кто таскал для других каштаны из огня.
Его словно вел морок по бесплодной пустыне, и служил
о«п тиранам, ослепленный гордыней. Халиф Абу Джа-
341

фар, коего возвел он на престол собственной рукой, счел
это непростительным грехом и отплатил ему
предательством и злом.
Всякий, кто выбивается из сил для того, чтобы
добиться благ бренного мира, непременно раскается,
когда настанет час вкусить т чаШи небытия. Было бы
заблуждением обвинять судьбу, ибо это утешение для
слабых духом, а такие былц и будут во веки веков. Мы
браним этот мир, хотя на нем самом нет вины и он
никому не оказывает предпочтения,— все мы, дети его,
испытываем одинаковые страдания и подвергаемся
равным испытаниям. Скажи, кто счастлив и спокоен и кому
лучше живется? Несет оборванный бедняк жалкую
вязанку дров и продает ее за гроши, которых не хватит даже
для того, чтобы купить хлеба. Его жизнь полна лишений,
он наг и бос, его подошвы кровоточат, израненные
колючками и шипами. Но у него гораздо меньше тревог
и волнений, чем у гордого властителя в короне,
наслаждающегося любовью прекрасных девиц и восседающего
на троне. Течет к нему злато обильной рекой, отобранное
у людей жестокой рукой. Взимает он безбожные налоги,
истощая терпение подданных и вселяя гнев в бога. А
когда наполнит он утробу изысканными яствами и
погрузится в пучину наслаждений, обернутся эти блага
злом, и судьба поразит его, хотя и не ждет он ее
нападения. Неизбежно утратит он величие и вернется к
ничтожеству, ведь конец всякого путешествия —
возвращение.
Даже мудрец не решит, кто хуже: венценосный
властелин или ядовитая змея, уснувшая после удачной
орсоты в тени. Оба достигли цели, только одна глотает
свою добычу целиком, а второй пережевывает и запивает
вином. Оба стремятся набить утробу, видя в том
единственную радость.
* * *
Известно также, что добродетель и богобоязненность
никого не могут уберечь от превратностей рока, ибо
в мире все свершается по воле судьбы, и сильнее всех,
ошибаются те, кто уповает на справедливость. Может
быть, и в будущей жизни получает прощение тот, кому
просто повезло, а праведная душа низвергается в
огненную бездну. Но это — великая тайна, от нас скрытая.
Известно лишь, что рушатся наши надежды и не сбыва-
342

нются ожидания. Только невежда и шарлатан могут
^утверждать, что им известно грядущее. Да будут
проклятие лицемерные обманщики!
* * *
Что касается сторонников Али ибн Абу Талиба,
нюторые объявили его пророком, то они предавались
остарому заблуждению, столь же назойливому, как осен-
ншя морось. Говорят, сам Али сжег на костре своего
осамого горячего приверженца Абдаллаха ибн Саба, когда
хгот вдруг во всеуслышание объявил Али пророком.
А еще удивительнее вера людей, называющих себя
♦«кайсанийя», в одного из потомков Али — Мухаммада
пиби аль-Хапафийя, и приписывающих ему вечную
яжизпь в глубине горы ар-Радва. Все это — бредни, в ко-
хгорые никогда но поверит обладающий даже малой
хголикой разума. Говорят, что якобы в ту ночь, когда
гхалиф из рода Аббаса Абу Джафар аль-Мансур по дороге
ш Мекку, чувствуя свою близкую кончину, приказал
{развести большой костер, чтобы согреться, то, глядя на
акаркое пламя, он промолвил: «Да проклянет Аллах аль-
1Химьяри, поэта из секты кайсанийя! Увидев этот костер,
оон подумал бы, что это Мухаммад ибн аль-Ханафийя
разжег его, выйдя из холодных недр Радвы!»
И при этом мы признаем многие достоинства Али
ю не отрицаем благородства и чести Джафара ибн Му-
гхаммада Праиди кого, одного из двенадцати имамов,
шочитасмых шиитами.
* * *
Дошло до меня, что у некоего басрийца по имени
ППабас было множество почитателей, и они называли его
шеевышним богом. Он взимал с них немалые подати
ш большую часть отсылал халифу, чтобы тот не мешал
взму оставлять у себя остальное. А когда это дело раскры-
оги и изгнали Шабаса из Басры, от его божественного
шеличия и следа не осталось, и скитался он от селения
м; селению, словно беглый раб. Рассказывали также
ю женщине из Куфы, которая объявила себя пророчицей
ш воплощением бога.
Слышал я также, что многие последователи ар-
ГРаванди утверждают, будто божественный дух
поселился в его теле и дал ему силу постигнуть все науки
at все тайны. Приписывают они ему такие достоинства
343

и чудесные свойства, что, право, с первого взгляда видно,
как смехотворны их выдумки. Он язычник и еретик
и далек от приписываемых ему благородства, чистоты
помыслов, прямоты и благочестия. Говорят, он произнес
однажды такие стихи:
О господи! Ты делишь опрометчиво,
Просчетами напоминая пьяного.
Будь человеком ты, тебе сказали бы:
«Ты тронулся, передели-ка заново!»
Глупость этих слов простирается дальше границ
Мисра. И не диво, если разумный человек умрет с горя,
услышав эти бредни. Но Ери чем тут ересь и безбожие
и куда деваться от невежества и неразумия? Неужто
всякий раз, как послышится голос обманщика, мы будем
вопить, что обнажен клинок неверия? Может, все дело
просто в разлитии желчи? Ведь черная меланхолия не
раз бывала причиной смут и волнений.
Рассказывают, что в селении Найраб неподалеку от
Сармина объявился человек по имени Абу Джауф,
который утверждал, будто он наделен пророческим даром.
Он упорствовал в своих смехотворных притязаниях,
и все попытки разубедить его были тщетны. Этот человек
хранил у себя в доме большие запасы хлопка, и многие
предостерегали его, но он отвечал: «Мой хлопок не
сгорит — его охраняет Аллах». А однажды он даже
приказал сыну поднести светильник к хлопку, и тотчас
хлопок охватило пламя. Завопили женщины, сбежались
соседи, но им не удалось потушить пожар. Мне
рассказывал один из знакомых Абу Джауфа, что тот постоянно
улыбался безо всякой причины. Как-то его спросили:
«Почему ты все время улыбаешься и чему радуешься?»
И он ответил: «Люди веселятся по самому ничтожному
поводу, как же не ликовать мне, кого Аллах отличил
великим пророческим даром?» Он был словно
одержимый, и безумие его проявлялось во всем, но, несмотря на
это, имел множество последователей и почитателей,
таких же глупцов и безумцев, как он сам. Этот Абу Джауф
опровергал всех пророков, пока не был казнен в
хранимом богом городе Халебе. Это случилось после убийства
румийского полководца Даукаса в Апамее, о котором
говорили долгое время.
Некий шиит рассказывал мне такую историю:
однажды Сальман аль-Фариси с несколькими воинами
344

отгГИравился за Али ибн Абу Талибом, но не застал того
До^ома. Пока Сальман расспрашивал домочадцев, где он
и Щ когда вернется, Али спустился с неба на кровлю, держа
в \ руке окровавленный меч, и сказал Сальману:
«Служился спор между ангелами, и мне пришлось подняться
наа цсбо, чтобы навести порядок и наказать зачинщиков».
Невежды, верящие в подобные россказни,
утверждает также, что аль-Хасан и аль-Хусайн вовсе не сыновья
А%|и, а воплощение божественной силы! Поистине они
заслуживают адских мук за свою глупость!
Разве не видит достойный шейх, как привержены
л%)ди нашей веры своим заблуждениям и как они жадны
Д°о лжи, словно детеныши газелей до свежей травы на
веосониом лугу. Поистине, падких па ложь больше, чем
Ценителей истины, и потому меж людей плодится ложь,
кЭцк в грязных лохмотьях плодится вошь.
* * *
Упомянул господин мой шейх о том, что достиг он
неучтенного возраста. Отвечу я ему на это: великий Ал-
л%х сотворил наш мир многообразным — есть в нем
и сладкий мед, и соленая морская вода, есть любовь
к благам жизни, и есть отказ от наслаждений бренного
мхира. Если разумный задумается, куда влечет его жизнь,
т<о увидит в конце ее гибель и разрушение. Она
побуждаем тело к непрестанной суете, так что пребывающий
выездно на своей родине все равно подобен вечному
страннику. Все в этом мире изменчиво и непостоянно.
Улыбается утро, словно обнажает белые острые зубы, но
УЬке крадется следом за ним вечер, и каждый из них
У:носит нашу жизнь по крупице. Время словно голодные
вюлки, а жизнь наша — словно пасущиеся на лугу овцы.
Нападают посланцы времени на все живое, и то, что
Н ынче еще дышало, становится завтра воспоминанием
Я прахом.
Напрасно достойный шейх, да будет волей Аллаха
Окрашен адаб его долгой жизнью, жалуется на то, что его
докинула молодость, ведь истратил он ее на то, чтобы
достигнуть все тонкости наук и достичь высот красноре-
Ч ия. Всю жизнь гонялся он за ускользающими
призраками, и, обладай они хоть малой склонностью к нам,
с мертным, то непременно оценили бы по достоинству его
бесценную душу и прилепились бы к ней. Но ведь науки
345

и красноречие — понятия неодушевленные и лиш^ви
разумения о жизни, о смерти и тлении,
Коль скоро мы единодушны в порицании брешР*
мира — нашего временного пристанища, и
намеревайся как можно скорей оставить его, то к чему сетовать на
изменницу юность? Будем же стойки, словно мопгР^
ствол старой пальмы, дающий молодые побеги!
Упомянул достойнейший шейх о покаянии. Не со~
мневаюсь я, что если оно окажется искренним, то oUm
все грехи, как стригали смывают жир и грязь со све$е"
остриженной шерсти, и душа покаявшегося уподобвтся
шкурке новорожденного белого козленка, омы^°™
обильным весенним дождем, или блестящей благовонии
камфаре, или жемчужным зубкам красавицы, смеюп*ей"
ся над раскаявшимся грешником.
* * *
А если сожалеет достойный шейх о том, что красавп"
цы не любят семидесятилетних стариков, то, прЛ
лучше смириться: всегда стариков ненавидят моло/Р
девицы, и седобородый пугает их больше, чем cefblH
волк нежную газель. Не спасут его ни черная краска /Ря
волос, ни другие ухищрения. Рассказывают, что А^У
Амр ибн аль-Ала имел обыкновение красить бор°ДУ
в черный цвет. Случилось как-то ему заболеть, а к hW
пришел один из друзей и сказал: «Бог даст, ты CW
встанешь на ноги и выздоровеешь», на что Абу АМР
ответил: «Едва ли есть надежда на исцеление у тОЩ
кому исполнилось восемьдесят шесть». Однако он
выздоровел и встал на ноги. Когда тот же приятель посетилег0
снова, попросил его Абу Амр: «Никому не рассказыЛ
сколько мне лет». Это один из самых забавных расбка_
зов, которые передают о стариках: редко бывает, чтО^
умный и почтенный человек пытался краской обманУть
время и скрывал свой возраст даже от близкого дрУга*
* * *
Рассказывал один из учеников премудрого шейха>
что пожелал он в старости жениться, чтобы было кОЩ
его обихаживать. Это желание меня несказанно обр&Д°~
вало, ибо говорит о том, что он намеревается остатьсяна
родине. Близость шейха — утешение для всякого Ра_
346

зумного, ибо о*н — словно густолистое древо, дарующее
тенистую прохладу в жаркий полдень.
Шейх нес омненно знает бедуинскую пословицу:
«Коль исполнмилось шестьдесят — держись подальше от
молодых красаавиц». Итак, молодые запретны, а от
старух нет проку — стало быть, бери женщину средних лет,
как говорится~, ни то ни сё. Не зря завещано нам
благородной Книгоой: «Не дряхлую старуху и не юную
девственницу, а берите зрелую, делайте как вам велено».
Сказал по^т:
Если в жеизы тебе взять посоветуют старуху,
Убегай ты #со всех ног, высоко не залетая;
Кто цевест^ средних лет по достоинству оценит,
Тот смекне"т, что не всегда середина золотая.
Может бы ть, судьба пошлет достойнейшему шейху
молодую красхотку, имеющую склонность к старикам,
какой была "~Умм Лмр, подруга Абу-ль-Асвада. Ведь
иногда и добродетель скрывается под покрывалом! Абу-
ль-Асвад говорил о своей возлюбленной:
Я красотку^ полюбил, а красотка любит старца.
Неужели д.ля нее ласки старческие сладки?
Старец — эвто ветхий плащ, истлевающий от ветра;
Ты потрогаешь его и нащупаешь заплатки.
А другой поэт сказал, описывая красавицу:
Как ткыпи, ветшают поблекшие сверстницы,
А пьшдашс бедра ее не ветшают.
Рассказывают, что однажды Абу Хатим Сахль ибн
Мухаммад п£>очел аль-Асмаи касыду Хассана ибн
Сабита, где были такие строки:
Она^- как дневное светило сияет,
Заходит, однако, дневное светило.
Когда дошел он до этих слов, аль-Асмаи промолвил:
«Ей-богу, он: описывает старуху!» Но, быть может, поэт
сказал эти сдероки, любуясь молодой красавицей и
сожалея о быстротечности красоты. Сказал же другой поэт:
Как был бы хорош тот, кто неувядаем!
Увы , увяданье тебя охватило!
347

Если достойный шейх проявит настойчивость в
поисках подходящей невесты, то передерутся из-за него
все престарелые вдовы и безмужние старухи, и крики их
будут тягостны для слуха. Лишатся рассудка те, у кого
было его мало, и те, у кого ума не хватало,— ибо
разумная и обстоятельная женщина стремится к общению
с себе подобными и не пойдет за человека, которого
можно описать словами:
Зачем тебе старик, что молод разумом?
Бывают глупыми не только юноши.
Шейх не будет первым, кто сватался к девице,
а женился на старухе. Об этом сказал поэт:
Если не хотят на меня смотреть девицы,
Почему тогда не взять мне в жены старуху?
Рот ее — отверстие утлого кувшина,
И поцеловать ее не хватает духу.
Вспомним также строки аль-Хариса ибн Хиллизы:
Меня вопрошают: «Кого взял ты в жены?»
«Добро,— отвечаю,— а что же иное?»
Теперь я женат на богатой старухе.
С хорошим всегда неразлучно дурное.
Не дай вам бог встретить такую старуху, которую
описал другой поэт:
Я женился на старухе. Если бы она давала
Людям воду пить с ладони, умерли бы все от жажды.
Арабы спокон веков хвалили и черноглазых и
светлооких, и молодых девиц и зрелых женщин. Сам пророк,
еще будучи юношей, женился на Хадидже, дочери Ху-
вайлида, когда она была уже в летах. А. когда он брал
в жены Умм Сальму, дочь Абу Умаййи,муж которой пал
мученической смертью при Ухуде, она сказала ему:
«О посланец Аллаха, я женщина пожилая и очень
ревнивая», а он ответил: «Ты говоришь, что уже немолода, но
я старше тебя. Что же до ревности, то я буду молить
Аллаха, чтобы он вырвал ее у тебя из сердца». Сказал
поэт:
348

Если бы рожден я был на свет весною!
Я весь век в печали блекну и старею,
Ибо я родился под звездой зловещей
И была старуха матерью моею.
Jrle сомневаюсь, достойнейший шейх имел множество
служанок — девиц, и были они для него словно огниво,
расо-ьшающее искры. Если бы человек такого
преклонного возраста, как шейх, не нуждался в помощи и
поддержке, ему следовало бы довольствоваться легкой
пшгсей, а не жирной и пряной, то бишь дорожить своим
имуществом и покоем. Ведь ему известны слова поэта:
Жизнь - - ото ключ, жилище на запоре,
А н комнате, ветрами населенной,
В смертельной тишине таится горе.
|Иие рассказывал Ибп аль-Киипасри, будто шейх при
нем спрашивал, не знает ли кто мальчишку, которого он
мог бы нанять в услужение. Неужели несчастный шейх
жал^оет денег на то, чтобы купить невольника, а
нанимает свободных? Абу Убада сказал о подобном случае:
Я вовсе не беден, и весел я нравом;
Нет, я не из племени скряг сумасбродных!
Быть может, жива справедливость в Ираке
И мне нанимать не придется свободных?
По мне, так лучше самому себя обслуживать и не
бояться трудов, чем держать в своем доме кучу слуг
и рабов. Любой хозяин поневоле прибегает к побоям
и н аказаниям и тратит немало денег на пропитание слуг.
О том, как много неприятностей мы терпим из-за
нерадивых слуг, можно долго рассказывать. К примеру,
бе/яняк ученый забрел на постоялый двор, а беден он был
потому, что не шарлатан и не вор. Был у него в
услужение* шустрый мальчишка — о таких говорят: он честен
не слишком. И отправил ученый своего слугу на рынок,
дан* ему несколько медных монет, чтобы купить дыньку.
Дело было летом, когда рынок завален дынями и они
децневы, а продавцов больше чем покупателей. По дороге
мальчишка сунул монеты за щеку, чтобы украсть и
обману ть, а потом долго ходил по рядам, словно выискивая
са£мук> спелую, бранился и привередничал. Наконец,
остановившись перед одним продавцом дынь и сбив его
349

с толку разными хитростями, ухитрился взять дыньку,
не заплатив за нее, даром что она едва ли крупней
кунжутного семени, И убежал, весьма довольный собой
и веселясь, словно отхватил не жалкую дыньку, а
полногрудую невесту. По дороге он подбрасываД ее и
ловил, пока не уронил — разбилась бедняжка насмерть,
и смешалась с пылью сочная мякоть! А мальчишке пуще
прежнего весело-только кто будет есть это месиво!
Но если б судьба была благосклонна и слуга донес бы
дыню до дома, он оставил бы ее у ворот постоялого двора,
а сам побежал купаться с мальчишками. И нет ему дела
до хозяина, который его ждет. Тем временем один из
сорванцов подберет дыньку, разобьет и в мгновение ока
проглотит, а негодному слуге хоть бы что!
Или такой случай: посылает бедный а^иб своего
слугу с глиняной миской, чтобы тот принес молока, но
негодник не может исполнить и такого пустяка. Налив
в миску перекисшую бурду, он несется как оглашенный,
подпрыгивая на ходу. У самого порога он
споткнулся, утлый сосуд перевернулся, и вот молоко — на
земле свернулось, будто змея на горячем песке. В
сердцах он швыряет миску на землю, превращая ее в
груду негодных черепков, словно играли ею злые
духи.
Теперь вообразите, что хозяин постоялого двора —
сторонник Ибн ар-Руми — любитель примет. Наверняка
он сочтет сломанную миску предвестием того, что жизнь
его сломается и станет такой же кислой, как пролитая
простокваша. И, напрягая свой слабый ум, поднимет он
страшный шум, словно нищета и позор уже постигли его
и сгорел постоялый двор. Придется несчастному
ученому собирать свои пожитки и пускаться в путь,
оплакивая утраченный покой, вместе со своим нерадивым
слугой.
Был в нашем городе некий гулям, невольник одного
из воинов, который утверждал — и не лгал,-^ что
прежде принадлежал Абу Усаме Джунаде ибн Мухаммаду
аль-Харави, который жил в Мисре. Он сильно горевал,
что пришлось расстаться с прежним хозяином которого
считал образцом благочестия. А тот продал его потому,
что гулям не умел плавать, и владелец счел это явным
пороком и даже снизил за него цену.
А упомянул я об этом гуляме лишь потому, что шейх,
мой достойный друг, был хорошо знаком с прежним
владельцем гуляма Джунадой.
350

* * *
Говорит шейх, что жители моего города, хранимого
Аллахом, относятся ко мне с уважением и любовью. Но
коль скоро судьба подарила мне благосклонность
чужаков и они стекаются ко мне со всех земель и краев, что
может помешать ей вселить любовь ко мне в сердца
земляков? Но, увы, обращая ко мне свои сердца, они
словно ждут от немого долгих речей и прохлады от
летних ночей.
Что же касается господина моего шейха Абу-ль-
Аббаса аль-Муматта, то по возрасту он годится мне
F» сыновья, по любви, которую я к нему питаю,— он
словно мне брат, а но своим достоинствам — отец или
дед. Об ого уме и образованности можно сказать словами
благородной Книги: «Ни у кого из людей не найдется
дара, которым они могли бы его одарить».
Да наполнит Аллах радостью сердце шейха и
убережет его слух от всяческих укоризн! Он выражает ко мне
сострадание и жалость, потому вроде, что моя греховная
зкизиь уже на исходе. Я отвечу ему: сострадание —
признак дружеского расположения. Жалко только, что
уто качество проявляется и у храбреца, и у жалкого
труса. Слушая подобные утешения, легко почувствовать
отчаяние и смятение. Но я помню слова: «Скажи: «О
рабы мои, грешники, сами себя обидевшие, не
отчаивайтесь в милости госиода милосердного».
Сколько братьев наших адибов были винопийцами
и любили земные радости, а потом, вняв упрекам,
одумались и покаялись! И проводник может потерять дорогу
при обманчивом лунном свете, но Аллах наставляет его
и выводит из заблуждения путеводным знаком. Сколько
тонущих спасалось из губительной пучины, а иные
норой выходили на берег сухими!
Скитался аль-Фудайль ибн Ияд среди топких болот
порока, но выбрался из них и поднялся на вершину
благочестия и чистой веры, так что стал учителем и
примером.
Как часто предававшиеся в молодости распутству
it старости становятся целомудренными и забывают о
споем пагубном пристрастии к вину и женщинам! Кто
распевал под лютню и танбур, выходят на кафедру
мечети и проповедуют воздержание и смирение, ибо
лишились голоса и больше не получают за песни
вознаграждения.
351

Может быть, достойному шейху довелось видеть
книги, где перечисляются имена известных певцов и
певиц, и нашел он там имена благочестивейших людей —
Омара ибн Абд аль-Азиза и Малика ибн Анаса. Об этом
говорит Ибн Хурдадбих, а ежели он солгал, то с него
и взыщите за эту ложь.
Общеизвестен рассказ о Абу Ханифе, собутыльнике
и друге беспутного поэта Хаммада Аджрада. Абу Хани-
фа стал впоследствии факихом и благочестивцем, а Хам-
мад так и остался при своем заблуждении. Узнал он, что
Абу Ханифа осуждает его, и послал ему такую записку:
Если ты благочестив отчасти,
Это, мой друг, еще не причина
Клясть меня и поносить за пьянство;
Жизнь моя, как и прежде, едина.
И не пытайся меня исправить;
Я не винюсь, мне нравятся вина,
Как и тогда, когда на пирушках
Пили мы из одного кувшина.
Разве не все сподвижники пророка заблуждались
в свое время? Разве не стали они благочестивыми лишь
после того, как направил их на прямой путь всемогущий
и славный Аллах? В одном из вариантов хадиса
говорится о том, как Омар ибн аль-Хаттаб принял ислам:
«Вышел Омар из дома, направляясь туда, где обычно
собирались молодые корейшиты играть на деньги, но не
нашел там никого из своих приятелей. Тогда он сказал
себе: «Пойду-кая в винную лавку, может, у
виноторговца еще осталось вино с вчерашнего». Но и в винной лавке
было пусто. Тогда решил Омар: «Пойду-ка я к Мухамма-
ду и сделаюсь мусульманином».
Всякое наставление и истинное благо от бога, да
будет ему хвала вовеки. Ниспослано было пророку:
«Увидел он, что ты заблуждаешься, и направил на
истинный путь»,
Абу Машар аль-Мадани рассказывает в «Книге
пророчества», что Мухаммад однажды принес в жертву
идолам овцу, а часть мяса взял себе и велел запечь. Он
отдал его своему приемному сыну Зайду ибн Харйсе,
и они отправились в тенистое ущелье, чтобы поужинать.
По дороге встретился им Зайд ибн Амр ибн Нуфайль,
и во времена невежества признававший единого бога.
Пророк пригласил его отужинать вместе с ними. Зайд
352

сдпросил, откуда у них это мясо. Мухаммад ответил: «Это
ч^асть овцы, которую принесли мы в жертву нашим
иДцолам». Тогда Зайд ибн Амр промолвил: «Я не стану
ессть это мясо, ибо принял веру Ибрахима!» Тогда
Мухаммад велел приемному сыну выбросить это мясо.
А в другом хадисе, опирающемся на достоверный
И0х>иад, рассказывается о Тамиме ибн Аусе ад-Дари из
л^ахмитского племени дар, который каждый год дарил
Щ)ророку п0 нескольку бурдюков превосходного вина.
Однажды он привез вино, после того, как пророк уже
Заложил на него запрет, и тот приказал выплеснуть
содержимое бурдюков на землю.
По сути, любой напиток, вызывающий опьянение,
Р^авсн вину, по многие набожные законоведы и богословы
п*или и бригу, и пиво, и густой виноградный сок, который
вышаривали на огне, пока от пего оставалась половина,
& затем разливали по бутылям и хранили два или три
г<^ода. Однажды у Ахмада ибн Яхьи Салаба спросили,
Отведал ли хоть раз Ахмад ибн Ханбаль напиток,
приготовленный из черного изюма,— а такой напиток
богословы исключают из ряда запретных. Салаб ответил: «Я на-
л ивал ему это вино собственной рукой на празднике
в честь обрезания Халафа ибн Хишама аль-Баззаза».
Да ведь этот напиток пьянит не меньше настоящего вина!
Известно также, что Омар ибн аль-Хаттаб отдал
Нфиказ христианам — жителям Шама, поставлять
мусульманским воинам напиток под названием «хмель».
v)6 этом еще сложили стихи:
«Хмель» называют вино лицемеры,
Как волка зовут пугливые «серый».
Сей бейт приписывают Абиду ибн аль-Абрасу, как
известно достойному шейху, может быть, он даже видел
эо'и строки в его диване. А говорю я об этом для того,
**тобы напомнить шейху: этот бейт был сложен во
времена ислама, уже после того, как пророк запретил вино-
^шйство.
Вся сладость вина в том и заключается, что оно
Опьяняет, иначе его не предпочитали бы другим
налиткам, гораздо более вкусным и приятным. Сказал ат-
ЙГаглиби:
Меня вы хмелем сладчайшим утешьте!
Он в стужу подобен теплой одежде.
12 Наказ № 309
353

Вспомним т;?акже строки Дибиля:
Утешьтасе меня упоительным хмелем
И госте ем, которого можно приветить.
Аль-Хузали : сказал:
Есть у меня всегда пропитанье
И мех, в котором хмель мой насущный.
А другой ноюэт говорит:
Не нункно мне хмеля. Вино под печатью
Меня привлекает, пока не согрето.
Если случалось достойному шейху пить
выдержанное вино и гово рить собутыльникам: «На здоровье!», то,
значит, уподобщлся он шейху племени азд Мухаммаду
ибн аль-Хасан^, сказавшему:
О, сколько сладостных ночей мне подарило
Вино, восьмидесятилетняя невеста!
В конце этой касыды есть строки:
А если #! умру, минует наслажденье,
Которому в гробу моем не будет места.
Однако я н^ советовал бы шейху поступать так, как
говорится у адь-Хаками Абу Нуваса:
Сказали мне: *<Ты слишком стар». А я сказал: «Хотя
старик я,
Не дрогнет у м;еня рука, подъемлющая полный кубок».
А еще, без сомнения, шейх знает такой бейт:
На огне вина не грели, за вином слугу послали.
Со светильником он бегал в темноте к виноторговцу.
Вспомним также слова Абдаллаха Ибн аль-Мутазза:
Нам сказали, что было вино разогрето,
И мы Щ1ли его, с неохотой, но пили.
354

Издавна предпочитают любители вина — и юноши
и старцы — вино, на огне прокипяченное, сильное и
закаленное, называя его лицемерно то хмелем, то медом,
чтобы скрыть его истинную природу, совершая великий
грех против чистого хмельного зелья, которое не ставят
на огонь и от которого не болит голова и не бывает
похмелья. Всем известны стихи аль-Хусайна ибн ад-
Дахх:ака по прозвищу «Беспутный», приписываемые
Абу Нувасу:
О лицемер! Он лукаво кощунствует,
Якобы искренне благоговея.
Хмелем вино называть кипяченое —
Вот, несомненно, дурная затея!
Целую ночь ом без устали пьянствует,
Я подливаю ему, не жалея.
Льется вино, и ручается якобы
За чистоту его бог Моисея.
В кубке пузырятся звезды веселые,
То угасая, то снова светлея.
Какое же это лицемерие — утверждать, будто пьешь
лишь дозволенное факихами и богословами, которые так
и не пришли к согласию относительно того, что
запрещено полностью! Хорошо сказал аль-Хаками:
От заблуждений откажись не ради страха
Перед людьми, а ради мудрого Аллаха.
Сдается мне, что приспело время нашему шейху
отказаться от свойств Хумайда и сойти со стези ат-Таи
Абу Зайда. Я имею в виду Хумайда аль-Амаджи,
который сочинил как-то такие стихи:
Пил я вино, и пить я не брошу;
Не принимаю вашей опеки.
Хумайд я, лысый, седобородый;
Моя стихия — винные реки.
Был щедрым я и щедрым останусь!
Не откажусь от вина вовеки!
Al ат-Таи Абу Зайд сказал:
Мать винит меня в том, что не бросил я пьянствовать;
С немо сердце мое все равно не согласно.
12*
355

Предлагает она виноград мне и финики,
Говорит, что вином увлекаться опасно.
Отвечаю: «Не радуЮТ сердце мне финики,
И сладчайший изюм я глотаю напрасно,
А почтенный Хумайд выпивал даже в старости
И прохладным вином услаждался всечасно».
И покаялся шейх, и прислушались к его покаянию
все народы, и собрались вокруг него толпы нежных
юношей, и испытанных тяготами жизни адибов, и
убеленных сединами старцев, которым жить осталось
меньше, чем занимает места ослиное копыто. Они явились
к шейху, как сходятся званные на пир гости, дабы
почерпнуть из глубокого кладезя его образованности
малую толику и прислушаться к его речам, полным
несравненного красноречия. И уселся он с ними в одной
из мечетей славного города Халеба, пришедшей в
запустение со времен Абу Абдаллаха Ибн Халавайха, как
говорится в пословице; «уж нет ни бубенцов, ни
браслетов», и где давно ун^е не звучали умные речи и ученые
споры.
Будем надеяться, что взял с собой шейх острый
кинжал, подобный тому, который держал при себе ибн
ар-Руми, чтобы вонзить его себе в сердце, когда станет
боль нестерпимой. А может, это будет острый нож,
описанный ибн ХармоЙв таких стихах:
Не нужно заклинаний моему кинжалу,
Сопутствует мне в жизни он везде и всюду.
Живет моя скотина недолго, поверьте!
И я барашка гостю подать не забуду.
О сколько раз Надежным и верным кинжалом
Перерезал я горло овце и верблюду.
И вот уселся достойный шейх в кругу своих учеников
и почитателей, которые жадно ловят душистые цветы его
речей, и положил %нжал рядом. Может статься, мимо
дверей мечети пронесут полный вина бурдюк, о котором
сказал поэт:
Мы один б^рдЮК шутя выпиваем
И другим свои поминаем утраты,
И в прохладном лежит водоеме третий,
Как несчастный, кого связали пираты.
356

Ув .идя сей бурдюк, бросится шейх на него, аки лев на
отбивгл1уюся от стада овечку, и вонзит в бурдюк
упомянутый! выше кинжал либо прикажет сделать это одному
из своих почитателей. И разольется бурдюк потоком,
алым хмельным соком, подобным свежей крови или
благовонному красному дереву андам, и при этом будет
шейх читать такой аят: «Поистине добрые деяния
стирают все грехи и злодеяния, и это для помнящих
напоминание».
Если же владелец испорченного бурдюка отправится
к прашителю Халеба жаловаться, тот спросит его: «Кто
тебя обидел?» Бедняга назовет имя шейха, и правитель
ответит пословицей: «Никто не властен в долине Ауфа».
Смысл этой пословицы в том, что никто в Халебе, кроме
него, правители, не может запрещать и наказывать.
Пото^л он воскликнет в гневе: «Что делать мне с этим
зловр едыым племенем адибон? Ltnopy топтать их ногами,
чтобьж стали они плоскими, как рыба камбала с пестрыми
плавяшками!»
Ню шейх не покинет мечеть и будет нападать на
любого, кто тащит бурдюк с вином, так что вскоре люди
начнут избегать этого места и перестанут ходить мимо
мечети, словно язычник Абу Суфьяи ибн Харб, который,
боясь, пророка, огибал за версту мечети. Сказал об этом
Хассан:
Коли пойдет он мимо дороги,
Км у скажите: «Не здесь дорога!»
И не важно, будет ли орудовать шейх кинжалом
с острым жалом или коротким клинком, который можно
прикрыть рукавом, всякий раз, когда он будет поражать
бурдюк, люди будут вспоминать приведенный в «Книге
подлежащего» рассказ о том, как Саул велел дочери
своей, супруге Дауда, привести его ночью к спящему
Дауду, чтобы покончить с ним. Положив в головах своего
мужа бурдюк, полный вина, дочь привела к нему в шатер
отца, и тот, замахнувшись, ударил мечом по бурдюку,
думая, что это голова Дауда. Из бурдюка хлынуло вино,
и Саул решил что это кровь. Он тотчас горько раскаялся
в содеянном и уже приставил к своей груди меч, чтобы
убить себя. Но дочь остановила его руку и успокоила,
объяснив, как было дело. Саул поблагодарил ее за
осмотрительность и мудрость.
Если же мимо той мечети пройдет какой-нибудь
357

человек неверной походкой, шейх подошлет к нему
своих приверженцев. Они остановят путника, и
прикажут: «Дохни!», и ве% пройти по лежащей на земле
доске, чтобы узнать, щпьт ли он Стоит ПОд03рениям
шейха оправдаться, и он прикажет бичевать грешника.
Поистине ослепил его господь, внушив мысль, что он
вправе исправлять Hpata! И этот глупец не
ограничивается наказанием в сорок ударов 6h40Mj как принято
в Хиджазе, а велит дать восемьдесят, как поступают
в Ираке, а ведь это no«tmHe ужас и гибель. Говорят, что
благословенный npopoj назначал за пьянство сорок
ударов; когда же людьщ Стал править Омар ибн аль-
Хаттаб, он решил, чтосор01{а ударов мало, и,
посоветовавшись с Али, назначил восемьдесят.
Принято считать, что праведникам - обитателям
рая известновсе происходящее в бренном мире. Если это
верно, то райские девц, уготованные для шейха в краю
вечного блаженства, расспрашивают о нем постоянно
всех, удостоенных прощени«. Так узнали они, что он то
обретается в Фустате,» в Васре, то бросает его судьба
в Ьагдад, то в Халеб. ЙКогда разнесется по свету весть
о его покаянии, то первый *в преставившийся угодник
из жителей Халеба расскажет об этом гуриям. То-то
станут они ликовать «радоваться! Сбегутся к ним
райские девы - соседки, товарки, чтобы поздравить их
с этим великим собы^м. Шейху наверняка известны
такие два бейта:
Аллах явил те% М0ЙМ глазам, Умайма,
Чтобы ночную teMHoiy ты осветила.
Зачем же ты могилы сумрачной боялась?
Любовью нашей освещается могила.
* * *
Боже вас упаси от тех, кого седина побуждает
к темному вину, будто спасает оно от черной тоски, от
всяческих бед и несчастий д0 гробовой доски. Сказал
Хатим ат-Таи:
Люди ведают, что Хатим обогатился бы,
Если бы держался Хатим за то, что было
У него в руках. Однако помог он страждущим,
Или было бы богп.СТв0 ему не мило.
358

Если дух мой бесприютный и неприкаянный
Будет в сумрачной пустыне блуждать уныло,
Он утешится, спасенный моими тратами,
А все то, что накопил я, из рук уплыло.
- А Тарафа сказал:
Есл*ш смерть неотвратима, не мешай мне броситься
Ей навстречу. И на что же мне мое имущество!
Абдаллах ибн аль-Мутазз сложил такие строки:
Жизнь мою продлевать бесполезно кубками;
День мой нынешний прошлому не подобен.
Седину мою лучше спроси о будущем!
В пятьдесят и себя узнать не способен.
Ибн аль-Мутазз был из числа тех, кого старость
побудила искать общения с неразбавленным старым
ви%ом, и сделался он жертвой страсти, возжелав на
склоне лет халифской власти. Удивительна
человеческая природа! Словно был он отшельником, исхудавшим
от Голода и лишений, словно не наслаждался он полной
мерной благами мира — захотелось ему еще и царского
престола! Некий поэт сказал о Муавии ибн Язиде,
правление которого продолжалось всего сорок дней:
Нласть от отца >1;шд наследовал,
А от Нзида ты, Муапии.
Мухаммад ибо Язид был верным собутыльником аль-
Бу хтури, а потом бросил пить.
Но вернемся к другу моему шейху. Мне слишком
Дорога его честь, и пусть лопнет от злости сердце его
вр^га и завистника, чтобы мог он сказать, подобно Абу
Ус ману аль-Мазини, когда того упрекнули за пьянство:
«Если нет у меня грехов более тяжких, то я бросаю
* * *
Поведал шейх в своем послании историю о том, как
пе\иоц и неудачливый правитель Ибрахим, сын халифа
ал^-Махди, предложил кому-то кубок, и тот человек
отказался. Что касается Ибрахима, сына халифа аль-
359

Махди, то он, конечно, напрасно предлагал тот
злополучный кубок. Но ведь его занимали лишь мелодии
лютни, и нельзя упрекать егоза небрежение к вере — он
был целиком поглощен мирскими делами. Однако до
меня дошел такой рассказ: позвал как-то вечером халиф
аль-Мутасим Ибрахима, сыца аль-Махди, и тот
исполнил два своих знаменитых байта, которые люди
называли напевами Красноносого, намекая на его пристрастие
к вину. Исполнив напев, Ибрахим вдруг горько
заплакал, и на вопрос аль-Мутасима, почему он рыдает,
Ибрахим ответил: «Я дал обет Аллаху бросить вино
и пение, когда мне исполейтся шестьдесят. Как раз
вчера был мой день рождения». Аль-Мутасим отпустил
его и дал позволение больше никогда не присутствовать
на пирушках.
Если покаяние лишь на устах, а не в сердце, то оно
подобно новой заплате на ветхой одежде. В нашем городе
был некий человек, страстный винопийца. Постарев, он
поклялся пить только мед. Отныне он ходил в гости,
держа под мышкой бутыль с медом. А у его приятелей
был только один кубок, который они пускали по кругу.
Когда доходил черед до покаявшегося старца, он
тщательно смывал остатки вина и долго ополаскивал кубок
холодной водой, прежде чем налить туда меду. Но когда
мед кончался в бутыли, он цил вино наравне со всеми,
однако по-прежнему тщательно ополаскивал кубок.
* * #
Поведал мне также достойный шейх, что любит
беседовать со своей душой, сиречь сам с собою,
предпочитая себя самого любому разумному и красноречивому
собеседнику. Даже обращаясь к кому-нибудь, он всегда
имеет в виду собственную душу. Поистине он поступает
по пословице: «Дочери говорю, а ты, невестка, слушай!»
Никто не убежит от собственной природы, как ни
уговаривай свою или чужую душу. Притворяющийся
бескорыстным и богобоязненным только делает вид, будто
отказался от наслаждений, На самом же деле не в силах
от них отказаться, как не в силах нежная газель
превратиться в свирепую львицу, а простой камешек — в
жемчужину: «Отвратись от Юсуфа и проси прощения за
свой грех, ибо ты согрешила».
Только глупый станет молиться: «О боже, сделай
моего цыпленка охотничьим соколом!» Сказал поэт:
360

Делай то, что тебе нравится!
Человеку не исправиться.
* * *
Каждый из нас встречал людей, верящих в загробную
жизнь, признающих, что Аллах един и не имеет себе
подобия, добрых, смиренных, набожных и почтенных
и которые, однако, пожалеют обглоданную кость для
собаки и не купят невольнице медного ожерелья, будто
суждено им вечно пребывать в этом мире, даже если
сравняются с прахом горы. Как часто повторяют люди
аж*т из благородной Книги: «Те, кто тратит свое добро
рзади Аллаха, подобны пшеничному зерну, взрастившему
семь колосьев с сотней зорен в каждом колосе. Поистине
Аллах удвоит и утроит свои блага, если пожелает, ведь
Аллах всемогущ и всеведущ». Повторяющие этот аят
верят в него и проявляют милосердие на словах из стра-
ха пред ликом Аллаха. Но эти же люди скупятся на
малое подаяние, отказывая сирому и убогому, и
сидящему у мечети, и бредущему по дорогам. Так что говорить
о безбожниках, помышляющих лишь о мирских благах!
Упомянул также шейх в своем послании известный
рассказ об одном из сподвижников пророка — Абу
Катаре, который судился с неким иудеем перед пророком.
У Абу Тальхи была пальмовая роща, граничащая с
владениями этого иудея, и спор шел об одной финиковой
пальме. Посланец Аллаха спросил иудея, согласится ли
он уступить эту пальму при условии, что в обмен он
получит пальму в садах !)дсма? И пророк стал подробно
ошиеывать райскую пальму. Тогда иудей воскликнул:
в Не променяю я вечное райское древо на какую-то
жалкую пальму!» — и пошел на уступки. Тогда Абу Тальха
спросил: «О посланник Аллаха, а ты обещаешь мне то
же, что ему, если я подарю ему всю рощу?» Пророк
с ггветил: « Обещаю ».
Обрадованный Абу Тальха взял за руку иудея и
попел его в свою рощу, где в то время его жена и дети
лакомились спелыми финиками. Абу Тальха, подбежав
■с ним, начал выковыривать у них изо рта полуразже-
иаиные плоды. Жена с возмущением крикнула: «Что ты
делаешь?!» Абу Тальха ответил: «Я только что обменял
свою рощу».— «Если ты поменял ее на блага бренного
мира, то поступил дурно»,— сказала женщина, и Абу
Тальха объяснил ей, что поменял рощу на райскую
361

пальму. Женщина успокоилась и возрадовалась
сердцем.
Но если бы кому-нибудь из рабов божьих в наши дни
предложили: «Дай нам разбитый кирпич — получишь
за него в раю дельный слиток серебра»,— он спрятал бы
кирпич за спину, а если бы попросили у него кривую
невольницу в обмен на райскую гурию, он посадил бы
свою невольницу под замок, так что никто на нее и
взглянуть бы не смог, й так поступил бы верующий! Что же
говорить о тех, кто не верит в возмездие и у кого
развязаны руки, ибо ему не страшны адские муки?
* * *
Рассказывает достойный шейх в своем послании
о багдадском юродивом по имени Фазух, который
круглый год ходил по улицам с непокрытой головой,
пил вино и «е желал покаяться, а погиб оттого, что
некая старушка уронила из окна секач прямо ему на
макушку.
Несчастный Фазух! Его постигла страшная кончина,
но не оттого, что не желал он покаяться, а потому что
улица была слишком узкой и дрогнула рука у старушки.
Уж не думает ли господин наш шейх, что сам господь
нанес юродивому удар, чтоб раскололась его голова, как
деревянный шар? Не сомневаюсь я, что жизненный срок
каждого смертного занесен в небесные скрижали, а зло
подстерегает нас и поздней ночью, и ранним утром, и от
него трудно уберечься. Может быть, этот злосчастный
Фазух тешил себя мечтами о покаянии, откладывая его
со дня на день, как откладывала свидание возлюбленная
Имруулькайса, о которой он сказал:
Обещая «завтра» и «послезавтра»,
Ты скупца отъявленного скупее.
Рассказывают, что богослов Абу-ль-Хузайль аль-
Аллаф, проезжая по рынкам верхом на осле, восклицал:
«О люди, не откладывайте покаяния, как откладывал его
мой гулям!» А у него был гулям, который каждый день
говорил: «Завтра покаюсь!», но ему на голову свалился
кирпич, и умер гулям, не успев покаяться. Так
наказывает бренный мир тех, кто не помышляет о будущей
жизни.
362

* * *
Впервые, помнится, услыхал я о шейхе от одного
человека, который жил в городе Васит, где занимался
наукой стихосложения. Поведал мне тот человек, что
встречался с шейхом в Нисибине, где жил тогда
известный богослов по имени Абу-ль~Хусайн аль-Басри. Мой
друг шейх был в те поры учителем одного алида, и тот
посылал за ним своего слугу Ибн ад-Дана. Довелось
шейху посетить наш город, когда человек из Васита тоже
пребывал в его стенах, и он рассказывал мне разные
чудеса об уме и учености шейха. В Багдаде довелось мне
видеть у хранителя библиотеки Дома науки Абу Ахмада
Абр, ас-Салама по прозвищу аль-Ваджика, да помилует
Аллах отого человека, лучшего из смертных,— книгу, на
ПО&ЯХ которой были заметки, сделанные рукой некоего
жцтеля Халеба, и но их остроумию я тотчас понял, что
оц£* сделаны рукою нресвстлого шейха. Поистине он
заиотней пестрого удода среди птичьего народа и не
нуждается в прославлении стихотворцев, ибо его благо-
родство и честь и без того сияют, так что не потребуется
укрывать На него пальцем. Однажды Рубу спросил аль-
Б&кри, великий знаток родословных: «Какого ты рода?»
Ои ответил: «Я сын аль-Аджаджа». И воскликнул Бак-
р#: «Коротко и ясно!»
Воистину о славе шейха можно было бы сказать
словами ат Таи:
Если блещешь ты славой и доблестью кровной,
Значит, можно не спрашивать о родословной.
Тот, кто верит в переселение душ, мог бы сказать, что
я шейха вселилась душа Али ибн аль-Мансура, чье имя
означает: «Высокий, сын Победоносного». Сказал аль-
Д^куфи, восхваляя аль-Мансура:
Он так возвысился, что прозван был
Высокий, сын Победоносного.
Несомненно, шейх одержал победу над всеми, чье
ремесло — адаб, и возвысился над ними, словно горный
хребет над долиной.
363

* * *
Упоминает шейх в своем послании о своих встречах
в Багдаде с Абу Абдаллахом Ибн Халавайхом и Абу-ль-
Хусайном аль-Магриби и о том, что даже побывал у них
в гостях, что учился у Абу Али аль-Фариси и Абу Сайда
ас-Сирафи и у прочих знаменитых ученых. Эти люди
подобны светильникам во мраке ночи,4 и взглянуть на
них — великая честь и удача. Что же говорить о том
счастливце, который черпал из кладезя их знаний и
осушил до^ дна море их учености! Открыли ему сии мужи
врата вбех премудростей и темных дел, а под темными
делами я разумею отнюдь не плутни, а те вопросы, на
которые шейх не смог бы найти ответы без их помощи.
Он слышал, как читал сладкогласый аль-Катани дивные
,суры благородной Книги, и извлек из этого великую для
Ьебя пользу, словно их диктовал ему сам посланец
Аллаха. Он внимал, полный благоговения и страха, а потом
повторял эти суры снова и снова, будто слышал их от
Джибрила, а не от кого иного. Благодаря этим великим
ученым неприступные скалы арабского языка
превратились для шейха в доступные путнику равнины.
Несокрушимый гранит грамматики Сибавайха стал для него
мягким песочком, а пучины стихосложения — мелкими
речушками, так что он мог переходить их вброд, без
плота и без лодки.
Что касается мнимой дружбы шейха с Абу-ль-
Хасаном аль-Магриби, да помилует Аллах его душу, то
надо сказать, что аль-Магриби был человеком
благородным и великодушным и не отказывал ученым,
прозябающим в бедности, и не было предела его щедрости. Тем
же из них, кто достиг богатства и славы, он становился
надежным другом и оберегал их от превратностей рока.
К аль-Магриби применимы слова поэта:
Ты взгляни на друга его и брата,
И тогда ты увидишь, кто ему ближе.
Или как сказал ат-Таи:
Род Вахба каждую долину украшает:
И это моя долина привечает всех достойных.
И, без сомнения, известна шейху пословица: «На
своих же хозяев накликала беду Баракиш». А Бара-
364

киш — этго кличка собаки бедуинского племени, которая
лаем привлекла внимание врагов к своим хозяевам,
которые * спрятались в убежище.
Расск :азывал ас-Сули, что довелось ему войти к
халифу аль-]\^1уТТаки сразу после того, как он узнал, что
эмиры пае рода Хамадана убили его полководца Мухамма-
да ибн Фоаика, и вспомнил халиф строки Нахшаля ибн
Харри:
Что за воин, который в сраженье ослушался,
Потому что успехом прельщается мнимым,
Но ькогда он увидел дурные последствия
И Цщризнал поражение непоправимым,
Подчиниться готов он уже предводителю,
Путжь открыв сокрушениям неисчислимым.
О заглоздалом раскаянии так сказал поэт:
Не назову тебя, Кутайи, злодеем я,
Но на тебя судьба взирает грозно.
От ваших род Удуса отделяется,
И ты, глупец, узнал об этом поздно.
Но с .омневаюсь я, что шейх в молодые годы, как
и прочнее юноши, был полон честолюбия и стремился
к высоким деяниям, но как уберечься от сокрушающего
рока? Мьм стареем и с годами становимся умнее. В
известной пословице говорится: «Совет старца дороже, чем
помощь юнца». Как часто судьба разбивает жестокой
рукой прорывы неопытной молодости! И как сладостны
последнжие глотки жизни, когда умудренный опытом
отрекаездгея от суеты и скупости. Никому не дано
избежать своей участи, и — о горе! — как быстротечны наши
дни, в конце которых нас поджидает неизбежная смерть:
Ты стремился к мудрости,
Чтобы впасть в невежество.
* * *
Поведал нам шейх в своем несравненном послании
о том, *е-гго пять раз совершил паломничество в Мекку.
Будем вадеяться, что господь удовлетворится в Судный
день пеэрвым из этих паломничеств и впустит шейха
первым в царство прощения. И может статься, что,
365

оглянувшись, увидит шейх своих собратьев адибов,
безуспешно пытающихся пройти в райские врата, и будет
меж них кто-то такой, кто не совершил паломничества
ни разу. Тогда шейх пожертвует в его пользу, как
милостыню, свои четыре паломничества, которые оказались
ему лишними.
Я как будто воочию вижу шейха среди несметных
толп паломников, творящих молитвы и произносящих
хвалу Аллаху, и каждый кричит и вопит в полный голос.
Один только шейх тем временем молча размышляет
о молитвах, которые, по его мнению, бывают в прозе
и в стихах. Некоторые ближе к рифмованной прозе без
определенного размера. Друг мой шейх приводит
пример молитвенной рифмованной прозы: «Мы пред тобой,
о господи, мы пред тобой, и нет иного блага, чем
созданное твоей рукой». И рассуждает шейх о том, что молитвы
в стихах могут иметь разные размеры, например:
Мы пред тобой, хвала тебе,
Царь полновластный — ты один.
Хоть есть помощник у тебя,
Он твой слуга, ты — властелин,
И ты отец девиц-богинь.
Эту молитву произносили паломники в дни
невежества, под «девицами-богинями» разумея идолов,
которые стояли тогда в этом оазисе. А вот еще одна
языческая молитва:
Мы перед тобой, даруй нам скот,
Ты видишь, мы бану амир.
Дождь ниспошли ты в скудный год,
И скудость превратится в пир,
И зелень вновь произрастет.
А вот стихотворная молитва в другом размере:
Мы перед тобой, праведный господь!
Видишь, это мы, племя хамадан.
Вот верблюдицы, ты прими наш дар,
Ибо твой же мир нам тобою дан.
Мы пришли к тебе, миновав пески.
Милостью твоей осени наш стан!
А вот еще одна молитва:
366

Мы перед тобой, праведный господь!
Племя баджила предано судьбе;
Если сделаешь нас еще сильней,
Мы верблюдицу приведем тебе
В ожиданье благ...
Иногда в этих молитвах попарно рифмуются строки,
как например:
Мы перед тобой! Так, всевышний, так!
Ты воззри на нас, о податель благ!
Нет, не воевать и не торговать,
Мы пришли к тебе, чтобы уповать.
А еще поют паломники такие куплеты:
Мы пред тобой, мы племя бакр, господь незримый!
Мы верующие, хотя неверных много,
Но без конца к тебе приходят пилигримы.
А есть еще молитва племени хамадап в другом
размере:
Мы пред тобой среди приверженцев твоих.
Мы племя хамадан, мы сыновья царей.
Оставив идолов, мы молимся тебе.
Так не оставь же нас ты милостью твоей.
А вот молитва племени сад-
Мы пред тобой, мы племя сад.
Ты матерей и дочерей
, Избавь от бедствий и утрат.
Большая часть стихотворных молитв написана в
самом простом размере — раджаз. Может быть,
существовали молитвы и в более сложных размерах, но они
забылись.
Все, о чем мы сейчас толковали, могло бы быть
мыслями достойного шейха, когда он вместе с другими
паломниками пребывал в Мекке.
Я словно вижу его стоящим перед Черным Камнем
с намерением приложиться к нему губами. Тут приходят
ему на ум два бейта, приведенные аль-Муфаджей в
книге «О склонении»:
367

И Замзам с Хатимом встречали бы паломников
Отрадой благостной целительного духа.
Но Замзам с Хатимом и Камень лишь для праведных.
Мертв тот, чей разум слеп, и тот, чье сердце глухо.
Вспомнил шейх и слова другого поэта:
На святой земле я вспомнил тебя всем сердцем
В Мекке, где сердца приникли к нашей святыне;
Там, где все молились богу, к нему взывая,
Я, привержен божьей власти и благостыне,
Молвил: «Каюсь, о мой боже, в грехах различных,
Совершенных мною, грешным, в здешней пустыне,
Но в любви моей, в желанье милую видеть
И не расставаться с нею не каюсь ныне.
И рассуждает он так: «Зачем только сказал этот
несчастный: «о мой боже», не нарушил ли он тем самым
правил стихосложения?» Но потом шейх успокоится
и вспомнит, обходя Каабу, такие строки:
Обхожу Каабу с теми, кто пришел в Мекку,
Днем и ночью бью поклоны, только мне мало
И небесного блаженства ты, о мой боже,
Чье веление Юсуфу жизнь даровало.
Может, мне ты, правосудный, ныне даруешь
Ту, что носит ожерелье и покрывало.
И говорит себе шейх: «Что за дивные стихи! О, если
бы поэт не опустил глагол «быть» в выражении «может
быть»! Но ведь даже самая прекрасная девица не
лишена какого-нибудь изъяна, как сказал ан-Набига из
племени зубьян: «Кто из нас не имеет изъяна?»
Л когда шейх, как положено во время паломничества,
бегом спускается с горы Мина, вспоминает он такие
строки:
Со своим ли сердцем ты прощаешься?
Уезжает милый друг отсюда.
Может быть, он к жизни возвратился бы,
Повернул бы своего верблюда?
И вспоминает он такие слова Кайса ибн аль-Хатима:
Вот земли несравненной; едва не навестила
Нас дева, но не знает она, как я тоскую,
368

Встречать случалось прежде мне милую малютку,
Mrlo взрослой только трижды я видел дорогую.
Сияла, словно солнце, она под покрывалом,
Сверкнув одною бровью и затаив другую.
Шоразмыслив над этими стихами, шейх решает, что
на месте поэта он предпочел бы сказать не «едва»,
а «"«чуть было не навестила», и цитирует бейт Имру-
ульжайса:
И как человек едва с горы не срывается,
Сорвется седло вот-вот с коня золотистого.
ТГак часто совершал шейх паломничества и так долго
пробыл общим счетом в Мекке, что знает все ее закоулки
лучипе, чем ворон свое гнездо, степная перепелка свою
нор^» & дерево свои корни и ветви.
ИМожет быть, сейчас шейх остановится близ Мекки
у ajmb-Мугаммиса и начнет вспоминать все известные ему
сти1хи и пожалеет Туфайля аль-Ганави, некогда
сказавшего:
Грозит разлука мне в смертельной тревоге
С тех пор, как ею мой покой был нарушен.
Она газелью представляется взору,
И кто бы в мире мог быть к ней равнодушен?
Ей даже травы и деревья покорны,
Где слои был прежде господам непослушен.
А пожалеет премудрый наш шейх Туфайля лишь
потому, что, по утверждению иных знатоков поэзии, он
до>ишл до ислама и сложил похвалу в честь пророка:
Как не восхищаться нам верблюдами Мухаммада!
Северные ветры веют мрачными вестями.
И верблюды плачут, бесприютному сочувствуя,
Как бы преклоняясь перед скорбными гостями;
Чтобы накормить их, добровольно жизнью жертвуют,
И парит стервятник над верблюжьими костями.
А потом припомнятся шейху стихи Ибн Абу-с-Сальта
ас-Сакафи:
Так явлены нам чудеса всевышнего.
Неверные страдают от бессилья.
13 Заказ № 309 369

Бог задержал слона непобедимого,
Ему как бы подрезав сухожилья.
В бессмертие одни ханифы веруют.
Ложь — худший вид земного изобилья.
Вслед за этим — стихи Нуфайля:
Позволь тебя приветствовать, Рудайна!
Меня твои приманки услаждали.
Когда бы посмотрела ты на битву,
Которой люди не предугадали,
Меня бы ты, наверное, простила.
Отважных до сих пор не осуждали.
Летели камни в нас, как будто птицы;
На наших эфиопы нападали,
И люди спрашивали о Иуфайле,
Когда непобедимых побеждали.
О, как хотелось бы мне знать, надевал ли шейх ихрам
для малого или большого паломничества? А как
опасаюсь я, что встретится ему в Мекке голубоглазая красотка
и предложит ему вступить во временный брак,
дозволенный Ибн Аббасом. Она поклянется, что не найти ему
для этой цели никого лучше ее, а он припомнит такие
строки:
Семь раз я обошел Каабу, и мне красавица сказала:
«Не хочешь ли ты, шейх, изведать дозволенное
человеку?
Не хочешь ли ты наслаждаться моими гладкими боками
И нежиться на брачном ложе, покуда не покинешь
Мекку?»
* ♦ ♦
Упомянул достойный шейх в своем послании о
горестной судьбе своего покровителя Джавхара, который
был полководцем аль-Хакима, и всех его родичей.
Поистине с Джавхаром, имя которого означает
«драгоценность», случилось то же, что и со многими ^его
собратьями. Как часто великолепная жемчужина в
короне могучего царя тускнеет и рассыпается по воле рока,
если сглазит царя зловещее око! А то бывает так:
красуется жемчужина на груди непорочной девицы, далекой
от всяческой скверны и грязи, и вдруг начинает желтеть
370

и покрываться пятнами, словно чесоточный верблюд, так
что мать девицы, опасаясь позора и пересудов, толчет
в порошок жемчужину с порчей в медной посуде.
* * *
Я вижу мысленным взором, как шейх, проезжая
мимо Антакии, вспоминает бейт Имруулькайса:
Они минуют Антакию; их паланкины крыты красным,
Как золотящиеся пальмы и рощи пестрые Ясриба.
И размышляет он о том, что слово «антак», от
которого, очевидно, произошло название этого места,—
если оно вообще арабского происхождения,—
совершенно неизвестно никому из ученых, даже самым
уважаемым.
А проезжая мимо Малатии, он скажет себе,
удивленный звучанием этого слова, которое кажется ему не из
лучших: «Что за скверное слово! Не иначе как
произошло оно от простонародного произношения: «мала-
тить» вместо «молотить», и не случайно его не признает
ни один ученый».
* * *
Упоминает вскользь достойнейший шейх, что
некогда был другом Абу-ль-Касима аль-Магриби. А теперь
он его осыпает бранью — почему бы и пет, ведь тот умер
и можно не опасаться его мести. Но шейху, без
сомнения, известны такие пословицы: «Об усопшем либо
промолчи, либо отзовись похвально» и «Он бранится,
потому что не боится того, кто уже в могиле». Поистине
чего ему опасаться, могильная земля — самая надежная
преграда, кто ею укрыт, не знает уже ни страстей, ни
желаний. Однако порицаемый при жизни заслуживает
пощады после смерти. Приводит шейх некоторые слова
Абу-ль-Касима, которые кажутся ему грубыми, но, как
знать, может, говорил он их шутя. Если шейх прощал
своего друга, когда тот был жив и опасался повторной
грубости, то стоит ли вспоминать подобные мелочи
теперь, когда бывший друг умер и больше никого не
обидит. Доброе слово, сказанное у свежей могилы, стоит
тысячи льстивых приветствий в собрании вельможи,
обладателя мощи и силы. Ведь шейху известны слова
поэта:
13*
371

Я навещаю друга, навеки с ним простившись,
И на его могиле я друга поминаю.
Похваляясь своим умением писать стихи, не
задумываясь, господин мой шейх рассказывает в своем
послании удивительную историю. «Однажды вечером,—
говорит он,— признался мне Абу-ль-Касим: «Я
желал бы в одном бе fee описать семь качеств горящей
свечи, но у меня ничего не выходит». Тогда я взял его
чернильницу и калам и на одном дыхании написал
такие строки:
Свеча во всем подобна мне, влюбленному,
Наш признак общий: убыль неуклонная.
Свеча худая, плачущая, желтая,
Горящая, безмолвная, бессонная.
Абу-ль-Касим воскликнул: «Ты придумал это уже
давно!» Но я ответил: «Ты не признаешь за мной быстроты
воображения, но утверждаешь, что я знаю тайное и
скрытое и предугадал твое видение».
Кто же станет отрицать несравненное мастерство
шейха! Созданные им новые и свежие образы — сама
квинтэссенция поэзии, как аль-Хасан и аль-Хусайн —
квинтэссенция родаХашима! Чего не отнимешь у
нашего шейха, так это мастерства, как не снять татуировки
с кожи. Не удивляемся же мы, что голубка воркует или
низкое облако даритнам капли влаги. Если бы творения
шейха состязались в благоухании со свежесорванным
нарциссом, то цветок оказался бы посрамленным, а если
бы он состязался в скорости мысли со сверкнувшей
молнией, то небесная бегунья плелась бы позади,
посрамленная. Бывают люди, которым жизнь не в радость
без ругани и брани, они обижают собеседников наедине
и в собрании, живутволжи и обмане. При этом считают
самих себя совершенством и расточают другим
обвинения, и никто не может превзойти их в наглости и
оскорблениях.
Умение говорить и писать, не задумываясь, которым
похваляется достойный шейх, бывает разных видов.
Есть импровизация, в которой наш достойный шейх,
пожалуй, окажется более борзым, чем прославленный
арабский жеребец но кличке Ураган.
Известна также игра, в которой один произносит
первую часть бейта, а другой его окончание, но при этом,
372

у ни, обе части сочетаются друг с другом не больше чем
горная вершина с оливковым маслом.
Л есть еще эпиграммы, насквозь пронизанные
раздражением, так что могут прогнать сладкие сновидения.
Пусть лучше не берется за такие остроты тот, кто глуп
и слаб от природы.
♦ * *
Поведал нам достойный шейх в своем послании,
будто Абу Абдаллах ибн Халавайх, получив от эмира
Сайф ад-Даула записку с некоторыми вопросами по
грамматике и лексике, не смог на них ответить, а велел
своим ученикам взять из его библиотеки необходимые
книги и роздал каждому по вопросу, чтобы они отыскали
ответ в этих книгах. Но не понимает того шейх, что Ибн
аль-Халавайх вовсе не оказался бессилен ответить на
иопросы эмира — он лишь желал, как всякий разумный
и добросовестный человек, подтвердить свои ответы
ссылкой на источники. Сказал поэт, говоря о доблестях
и достоинствах ушедших:
Абу Хабиб сулит мне только вред.
Где Омейяды? Щедрых больше нет.
Гдо такие, как Лбу Абдаллах? Лишилась его Сирия,
и потеряли ого Дамаск и Халоб, уподобившись Мекке без
Хишама ибн Мугиры, которого поэт оплакал в таких
стихах:
Хишама пет, и Мекка содрогается,
И кажется, земля тоскует целая.
Он мясо находил для всех и каждого,
Длинней бича была щедрота смелая.
Хишам богатых изобильно потчевал
И бедняков кормил, подарки делая.
Рассказывает также шейх, как после этого случая
оставил он Ибн Халавайха и перешел к Абу-т-Таййибу
Грамматику, который тоже получил от эмира Сайф ад-
Даула те же вопросы и не задумываясь ответил на них.
Так вот, Абу-т-Таййиб, полное имя которого Абд аль-
Нахид ибн Али, написал маленькую «Книгу парных
слов», составленную в алфавитном порядке по примеру
373

багдадских грамматиков, а также «Книгу замены форм»,
в которой подражает Ибн ас-Сиккиту, и книгу,
известную под названием «Жемчужное древо», в манере Абу
Омара Абд аль-Вахида и по его сочинению «Введение»,
и книгу «Разделение», которая изобилует пустословием.
Думается, множество его творений такого же сорта
пропали без вести, так как он и его отец были убиты
румами при захвате Халеба.
Ибн Халавайх дал прозвище Абу-т-Таййибу
«Рыжая Черепаха», а иногда называл его «Навозный
Жук», потому что тот был маленького роста и
толстым.
Рассказывал человек, достойный доверия, что
однажды в его присутствии пришел к Ибн Халавайху посланец
от эмира Сайф ад-Даула с приказом срочно явиться
к эмиру, ибо у него находится некий грамматик, а
именно упомянутый выше Абу-т-Таййиб. И вот Ибн
Халавайх отправился к эмиру, а этот человек пришел к аль-
Мутанабби и рассказал о приглашении Ибн Халавайха
к эмиру. Аль-Мутанабби сказал: «Сейчас Ибн аль-Хала-
вайх подвергает испытанию того грамматика, задавая
ему разные вопросы, например, сколько он знает
названий шакала и волка и тому подобное. Его задача —
запутать и поставить в тупик гостя».
Между Абу-т-Таййибом и Абу-ль-Аббасом была
великая любовь и дружба, и Абу-ль-Аббас посвятил ему
такие стихи:
О Абд возлюбленный! Ты в моем сердце трепетном
Сад расцветающий, свет печального ока.
Ты в путь отправился, о себе же напомнил ты;
Ты скрась хоть весточкой горечь долгого срока.
Нет, я не жалуюсь никому на бессонницу,
Но как бессонная моя ночь одинока!
Он назвал своего друга просто Абдом, так же, как
Ади ибн Зайд в стихах, обращенных к Абд Хинду:
Со мной тебя не было в злую годину.
О Абд, посетил ты в то время чужбину.
И этот самый Навозный Жук Абу-т-Таййиб
занимался рифмоплетством!
374

* * *
Восхваляя мои скромные достоинства, велеречивый
шейх говорит: «Переписываясь с шейхом (то есть со
мной) в стихах и прозе, я подобен тому, кто подкидывает
искру в огонь, или пытается прибавить света полной
луне, или подливает в бушующее море каплю воды». Но
Аллаху ведомо, как он преувеличивает, ибо я, как
говорится, не в охране и не в караване. Всякий раз, как
желал я остаться в забвении, дарило мне известность
и славу провидение. Я не удивился б, если б достойный
шейх, пробыв в моей родной Маарре целый год, не
услышал бы обо мне ни слова и я не занимал бы так долго его
мысли. Но его пребывание не могло остаться
незамеченным — затопили меня, словно обильный поток,
волны его учености, и осенил меня аромат его
образованности, соперничающий с благовонным алоэ. И дошли до
меня его единственные в своем роде творения, столь
совершенные, что, будь они отлиты в серебре, их блеска
не скрыли бы ни книги, ни свитки. Их хватило бы на то,
чтобы прокормить целое племя, и к ним проторили бы из
разных стран широкие дороги. Это было бы дивное
сокровище, подобное самородку, как сказал поэт:
Сказал я: «Прекраснее всяких находок
Блистательный дар, драгоценное диво.
Подобен цветку золотой самородок».
Поистине шейх, да увековечит Аллах его имя,
человек благородный по природе, а благородные люди
часто обманываются, ибо многое представляется им
лучше, чем есть на самом деле. Однако да будет ведомо
шейху: из булыжника не сотворишь алмаза.
* * *
Упоминает шейх о том, что, утомленный учеными
занятиями, предался в Мисре греховным наслаждениям,
дабы немного отдохнуть и развеяться. Наверное, шейху
известен хадис: «Успокойте сердца ваши
воспоминаниями». Сказал Ухайха ибн аль-Джулах:
О, ты ядовитая змея — наслажденье!
Как в душу впивается твое наважденье!
375

К тому времени шейх, наверное, уже достиг
совершенства в науках и извлекал уже из них пользу
благодаря многочисленным урокам. Но многие его
ученики были молоды, а молодость, увы, легкомысленна.
Вот и обвинили его ученики в недостатке знаний, хотя»
бог свидетель, у него их было с избытком. Не ведали эти
юнцы неразумные, что одна капля учености шейха
равна необъятному океану, а дыхание его таланта, хоть
он и остыл от старости, опаляет, словно пламя. Некий
корейшит сказал: )
• И старости угрюмой печальные годы
Теплом воспоминаний отрадно согреты.
Я виделся ночами с красавицей нежной,
Во мраке непроглядном сверкали браслеты.
Вино мое алело подобием крови;
За чашею хмельною встречал я рассветы.
Сдается мне, шейх отдал дань здесь сказанному, но
всему когда-нибудь приходит конец, ведь бренный мир
подобен вероломному мареву, и шейх вкусил от его благ,
общаясь с вазирами и царями, не зная ни бед, ни
лишений. Несомненно, слышал шейх рассказ о царе Нумане
Старшем, который на старости лет, презревши власть,
сменил шелковые одеяния на власяницу и скитался по
степям и пустыням, изнуряя себя постом и молениями.
О нем сказал Ади ибн Зайд аль-Ибади:
Владелец аль-Хаварнака ртверг веселье,
Уразумев, что смерть ему\ всегда грозила;
И предпочел он праведность пустым утехам.
Властителя печальная мысль поразила:
«Как может путник тешиться случайным благом,
Когда в конце пути его видна могила?»
* * *
Пьянство осуждаемо всеми. Говорят, что жители
Хинда не признают своим правителем вийопийцу, ибо
считают его недостойным власти, и говорят: «С нами
может стрястись беда, а царь, опьяненный вином, будет
так крепко спать, что не смогут его добудиться». Будь
проклято хмельное зелье! Многих достойных оно
погубило, и как горестно было похмелье! Кто упивается
вином веселящим, тот будто ступает по углям горящим.
376

И в браге нет блага — от нее становится трусом и тот,
в гком бурлила отвага. Кто утром пьет перебродивший
*53к>м, тот ступает на гибельную стезю, а кто вечером
отведал вина темного, словно ночь предопределения,
впадает в искус и заблуждение. Соблазненный
напиткам, куда подмешаны мускус и мускатный орех, готов
совершить смертный грех. Кто пустит по кругу кубок,
навсегда потерял рассудок. Кто дружбу водит с
пьянящем соком, окончит жизнь задолго до срока. Кто
пристрастился к хмельному детищу винограда, получит
слабоумие в награду, а кто выцеживает из кувшина
подонки, подобен осиротевшему ребенку. Никогда не
осуществятся желания пьяницы, ибо все его мысли
направлены лишь на то, как достичь опьянения, и
причина его жизненных неудач — напиток, спрятанный
виноторговцем в укромном месте. Какой прок от
золотистого вина, оно лишает силы и уподобляет живого тому,
к-то упокоился в могиле! Тому, кто лишь к сархадийско-
мУ вину устремляет взоры, не миновать стыда и позора.
Кто худший предатель, чем вино из Назарета? Из-за него
нарушают страшные клятвы и святые обеты.
Думается, слово «вино» происходит от слова «вина»,
и во всех преступлениях вина вина несомненна. Сколько
сильных молодцов и нежных юнцов погибло от хмеля, не
успев познать в жизни ни радости, ни веселья! Оно более
вредоносно, чем чахотка и чума, ибо лишает здоровья
% ясности ума. Оно привлекает к себе сладким ароматом,
ц люди стремятся к нему, точно мухи на смазанную
лдедом бумагу, не ведая, что карающая длань судьбы уже
занесена над ними. Вино распутнее любой невольницы
в веселом доме, опаснее рыкающего льва. А приятели
его — лютня и бубен, тимпаны и кастаньеты. Сколько
ц лысых и курчавых шли к погибели под звуки звонкого
барбата, сколько стариков и юношей лишились сна от
цапева флейты!
Надеюсь, шейху известны стихи аль-Мутанаххиля:
Помни, что ждет человека гиена,
Крадучись, радуется мертвечине.
Смертных от смерти вино не спасает,
Движемся мы к неизбежной кончине.
С первого мига у новорожденных
Это написано на пуповине.
Должно бы отвратить шейха от питья хмельного,
377

чистого и золотистого, то обстоятельство, что его былые
высокородные сотрапезники сделались жертвой судьбы,
которая не щадит ни старых, ни молодых. А сколько его
бывших друзей, остроумных и образованных, лишились
богатства и высокого положения, да и самой жизни под
ударами времени! С ними случилось то, о чем говорит
ан-Набига аль Джади:
Будят воспоминанья мою скорбную старость.
Я в предсмертной печали тешусь грустною думой:
Вспоминаю, с кем пил я на пирах беззаботных.
Мне без них показалась жизнь пустыней угрюмой.
Не может не знать шейх также стихи, начинающиеся
словами:
О друзья! Проснуться, что ли, вы не в силах?
Неужели вы не выспались в могилах?
Поэт, сложивший этот бейт, желал, наверное,
сказать, что всемогущий сделает его своим собутыльником
лишь после смерти.
* * *
Упоминает шейх в своем послании о прискорбном
событии — родная племянница украла у него
восемьдесят три динара и согласилась вернуть лишь по
требованию самого правителя Халеба, при этом она грозилась
убить своего дядю. Меня обрадовало возвращение шейху
украденного, ибо деньги — верные помощники и друзья,
и, несмотря на свою разную ценность, они хранят
владельцу верность. Они оберегают права своих хозяев
в каждом царстве и не обманут, не подведут, как люди,
от которых можно ждать коварства. Завоеватель Египта
Амр ибн аль-Ас сказал как-то халифу Муавии: «Мне
приснилось, что настал Страшный суд и тебя привели
пред очи господни, но твой рот был полон вина, так что
ты даже не смог отвечать на вопросы». А Муавия
осведомился: «Ты случаем не видел там себя самого с
египетскими динарами во рту, которые ты наворовал при
жизни?»
Те деньги, о которых говорит достойный шейх,
несомненно принадлежат к числу таких же египетских
динаров, и поступили они к нему не от простонародья, не
378

был*и: принесены в подоле гулящей девицей, а были
подАарены ему царями и вельможами, пожелавшими
расицедриться. Слава богу, царские милости и подарки
дос тались шейху, а не попали в руки хозяйки винной
лав^ки, как говорится в таких стихах:
Дочь магов, у нее повадка отчая;
Есть у нее вино и роскошь прочая.
Не брезгует хозяйка твердым золотом,
При этом жидким золотом нас потчуя.
Если бы аль-Мураккашу довелось увидеть эти
динары., он понял бы, что они прекраснее его любимых ликов,
о к- оторых он сокрушался, когда двинулось в путь племя:
Шенаглядные лики — золотые динары,
Г роздья розовых пальцев — род живых виноградин.
И эти динары прекрасней, чем лица юношей, опи-
саншых ан-Набигой аль-Джади:
Юноши в блеске гордой осанки,
Словно динары новой чеканки.
Эти динары были получены от властителей,
благородных но виду, одни — за услугу, другие — за касыду.
На^ принял ом их и возмещение за нанесенную обиду или
пезрсжитмп страх, но выиграл, побившись об заклад,
каак сказал Раддад аль Килаби: «Ибн Сальма
словно сворачивает путь, верхом па верблюдице идий-
скгой, па которую поставили деньги, побившись об
заиклад».
Эти динары как для глупца, так и для разумного
прекрасней глиняной печати, упомянутой Ибн Кайсом:
Запечатано посланье, и вытягивают люди
Озадаченные шеи, словно в чаянье динаров.
«Абдийскими» назвал он динары по имени халифа
А*бд аль-Малика, который, как говорят, первым среди
а рабских правителей, приказал чеканить динары.
Не нуждаются эти динары в том, чтобы их проверял
меняла — на правильных весах они перевесят любую
Гг-юпету. Боже упаси, чтобы швыряли их, как говорится
ез бейте аль-Фараздака:
379

Под копытами верблюдов рассыпаются в пустыне,
Камни сйчут, как монеты на прилавке у менялы.
Они не похожи на динары из Айлы, которыми обычно
расплачиваюсь за финиковые пальмы, а называют их
так, хотя чеканились они в Шаме, так как Аила была во
владениях рунов. Сказал поэт:
И блестящий новый динар из Айлы,
ВосЭДгить способный своим чеканом,
Не прекрасней того, кто ясным утром
Поразил меня своим стройным станом.
Если бь* увидал те динары ад-Дабби Мухриз, он
засвидетельствовал бы, что, покинув свое убежище —
кожаный кошелек, они выглядят прекрасней тех белоли-
ких юношей, о которых он сказал когда-то:
Как динары, сияют лики,
Искаженные встречей нежданной.
Боже уиаеи нас сравнивать эти динары с
золотистыми лилиями, орошенными утренними и вечерними
дождями,— ведь в летний зной их наряд ветшает и золото
лепестков рьщветает. Сказал поэт:
И я спускался в долину, дождем напоенную,
Где магЭДи где нарциссы, чьи звездные чары
ПрельнШ серых газелей, пасущихся в зелени,
Где лиЛ золотистые, будто динары.
Если бяэти динары получил несчастный,
раскаявшийся в юм, что продал своего гнедого коня, они
вселили бы восторг в его душу и радость в сердца его
домочадцев Ему не пришлось бы выступить в поход
верхом на осле, так как у него не хватило денег на
жеребца или кобылицу. Он перестал бы жаловаться и
горевать и не сшил бы таких стихов:
Гнедого продал я коня, и я раскаялся;
Утратил в жизни я надежную опору.
Принес Динары покупатель добросовестный.
Я внял моей жене и не ввязался в ссору
С ней, потому что мне жена твердила горестно:
«Есть нечего, продай ты своего обжору!»
380

Истратил деньги я, жена с детьми насытилась,
П<отохМ, однако же, подвергся я укору.
Пришла весна, и на войну призвали воинов,
А мне, злосчастному, пешком тащиться впору,
Не то что жеребца, нигде кобылы не было,
Польститься не на что добычливому вору.
Все едут на конях, а я на сером ослике,
Цавеки обречен издевкам и позору.
Поистине шейху следует благодарить Аллаха,
который по своей божественной воле спас эти динары и не
дал их владельцу пойти ранним утром в винную лавку
в обществе тех, что любят выпить на чужой счет. А если
бы он отправился в селение Даскара, знаменитое своими
питейными заведениями, в обществе выпивох, таких же,
Kai£ он сам, пройдох, и пробыл бы там несколько дней, он
пил бы без передыху и засыпал бы в обнимку со своими
пьяными друзьями, и все его золото ушло бы на дно
Прожорливых кубков. О славном селении Даскара
сказав аль-Джади:
Я услыхал, как в лавках винных двери хлопают
И хлопаньем своим они меня манили;
Я в лавку поспешил под пенье петушиное,
Хотя колокола еще не зазвонили.
А другой по;>т сказал:
О горстью динаром пошел за пином я утром,
Лучит вина по бывает и мире покупки.
Нам наливал кабатчик, и брал он динары,
Пока наших денег не поглотили кубки.
Доведись нашему другу шейху жить во времена
первых халифов из рода Аббаса, каждый из его динаров
бь-та бы таким же, как сказал поэт:
О желтый, звонкий, царской чеканки,
Украшен светлым ликом Джафара.
Он стоит сотни других монеток,
Он драгоценней любого дара.
Динары шейха по воле Аллаха святы, не отягощены
грехами, не запачканы грязью и чисты, как клятвы.
НДейх от самого своего рождения отмечен твердостью
381

духа и ни за что не отдаст даром собранное великими
трудами. Сказано в величайшей Книге: «Среди людей
Писания есть такие, что если дать им взаймы кинтар,
они вернут его тебе сполна, а есть и такие, что если
доверить им один динар,они никогда не вернут его». Эти
слова были ниспосланы посланцу Аллаха, а ведь в его
время люди стыдились обмана и благочестие их было
подобно чистому аромату, В наши же дни, стоит
доверить кому-либо из людей Писания истертую медную
монету, жадность охватитего с такой же быстротой, как
зловещее облако охватывает небо вечерней порой.
Сказал об этом аль-Хузали:
Откликаясь наш порою вечерней,
Схожи воины с тучами грозовыми.
Под людьми Писания я разумею не только тех, что
веруют в Евангелие или Тору, но и мусульман, верных
словам благородной Книги.
Но где-то должны же сохраниться надежность и
верность! Трудно их отыскать меж людей, эти свойства
даются от рождения, но находятся в небрежении, хотя
в грядущей жизни ценятся превыше всего и только ими
можно искупить все прегрешения. Пусть же шейх
пожалеет жалкие остатки своих динаров, как жалеет свои
деньги всякий разумный человек, молодой или старый.
Ведь каждая из этих монет — толика великого
правителя Золота, побуждающая владельца к щедрости, как
сказал Сухайм:
Показав на прощанье ладонь и запястье,
Лик явила, как будто бы золото — счастье.
Если бы увидал те динары Кайс ибн аль-Хатим, он не
осмелился бы сравнить их с лицом своей Кануд или
другой девицы и постарался бы поскорей прибрать их
к рукам, как испытанноевойско, которое может в нужде
пригодиться. И не посмел бы он сказать:
Задумал ты порвать с возлюбленной твоею
И наслаждениям предаться неизвестным;
Мне красоту свою прелестница явила
И привлекла меня сиянием небесным,
И на прощанье лик мне показался милый
В сиянье собственном динаром полновесным.
382

Об одном из таких динаров говорил и Рабиа ибн аль-
Мук^ДДам незадолго до своей кончины:
О Умм Сайяр, изволь перевязать мне раны!
Настигла смерть меня, хоть, как динар, сверкал я.
А- окажись они в руках Малика, сына Динара, он
обрадовался бы им, несмотря на свое благочестие, и,
вернее всего, поскупился бы и не пожелал отдать хоть
малость своему батюшке Динару. Каждый из этих
сверкающих желтоликих исполнит любое желание быстрее,
чем тот динар, который выбрал для себя произнесший
таю£е стихи:
Динар — вот посланец, который надежней
Раба, что зовется Чудесным Посланцем.
Сказал аль-Фараздак:
Ибн Динар Язид заброшен
Днем злосчастным, будь он проклят!
Будь упомянутый в этом бейте Динар похож на
дин &ры достойнейшего шейха, никто не осмеливался бы
его проклинать.
М не похожи они иа тс динары, что вымогают
сборщики налогом. Сказал поэт:
Это памятный динар, по похожий на динары,
За которыми гонись рыщут сборщики налогов.
Каждый покрытый письменами динар,
возвращенный шейху после того, как он уже отчаялся его увидеть,
лут^ше утоляет жажду истомленного путника, чем тот
Ди;иар, к которому воззвал усталый странник с седла
высокой верблюдицы:
Динар! К тебе воззвал я с проворной верблюдицы
{3 песках, где пламя жажды нутром овладело:
-«О дай ты мне напиться, хотя бы отвратное
11итье, как жижа в луже, на солнце смердело!»
Динар не даст напиться, хотя бы в отчаянье
Душа, изнемогая, покинула тело.
Динары шейха не похожи на динар аль-Ахталя,
который он упомянул в таком бейте:
383

Таил его три года глиняный кувшин,
И за динар вино купил христианин.
И если бы то вино, что упомянуто в этом бейте,
попало к жителю Хиры, то он не уступил бы его
виноторговцу даже за несколько динаров и за щедрые посулы
в придачу.
И8 похожи они также на тот динар, о котором
говори Абу Омар-богомолец:
Все строки в книге стерты,
И сводня без динаров.
Удивительно, как избежали благословенные шейхо-
вы динары пальцев вора, словно солнечные блики,
похожее на золотые монеты, описанные Абу-т-Таййибом
аль-М}Танабби:
Восход бросает на мою одежду
Динары-блики, но кто их поймает?
Попадись эти динары на глаза Кусаййиру,
влюбленному в Аззу, он поклялся бы самой страшной клятвой,
что они несравненно лучше тех гераклийских динаров,
с которыми он сравнивал себя:
Говорят: «Он восхищает взоры каждого, кто смотрит;
Он с динаром гераклийским схож, такой же
полновесный».
Тех динаров было больше восьмидесяти, значит,
превысили они числом спутников Мусы, ведомых им
в обетованную землю: «И выбрал Муса из народа своего
семьдесят мужей в назначенное нами время...» И
больше, чем молений о прощении, как сказано в благородной
Книге; «Если бы ты молил Аллаха об их прощении
семьдесят раз, то и тогда Аллах не простил бы». И
больше 1ц Чем локтей в цепи, о которой говорит Аллах
всевыщний: «В этой цепи семьдесят локтей, идите вдоль
нее».
Случись шейху упасть в колодец такой глубины, что
восемьдесят человек, встав друг другу на плечи, не
доста^ бы края, эти динары спасли бы его оттуда в
мгновение ока. Он даже не успел бы испугаться. А
упомянул я о колодце, потому что вспомнил слова аль-Аша:
384

Даже е=сли глубина колодца больше человеческого роста
В восемьдесят раз, ты мог бы в небо из него по
лестнице подняться.
Ес«л»и бы восемьдесят лет Зухайра были подобны этим
восьмидесяти динарам, он не говорил бы, что жизнь ему
надоед а» и оказалось бы у него множество помощников,
как с к азал поэт:
Рабиа ибн Каб — мой помощник,
Другого такого не надо.
Скзазал У рва ибн Хизам, погибший от любви:
Восемьдесят верблюдиц, Афра, отец твой просит.
Афра! Что же мне делать? Есть у меня лишь восемь.
О, если бы шейх жил в одно время с несчастным
Урвой ! Быть может, он сжалился бы над ним и выручил
из бед*'1* подарив несколько динаров, а то и все
восемьдесят, ибо он с малых лет щедр и благороден, стоек в беде
и не £ едает страха и сомнения. А если бы Урва заимел
восемьдесят динаров, он женился бы на своей любимой
и не огорел от любовного жара — тогда добрая
верблюдица стоила десять дирхемов, а пятнадцать дирхемов —
пара.
рассказывают, один из омойядских халифов подарил
однаЖДы аль-Фараздаку сотню верблюдов, которыми
уплатили налог в пользу бедных, а Фараздак продал их,
когда У него кончились деньги, за полторы тысячи
дирхемов» то есть за ст0 пятьдесят динаров, около динара за
голове» Да епДе считал, что получил немалую цену. В ле-
тописях говорится, что во времена Абу Джафара аль-
Мансура взрослый верблюд стоил не более одного
дирхема, а когда халиф подверг взысканию нескольких своих
приближенных, они продали своих овец по восемь голов
за одм дирхем.
Восемьдесят динаров достойного шейха могли бы
одер*ать более славные победы, чем восемьдесят
воинов, упомянутых Али Басрийским, предводителем
черных 5>абов зинджей:
Я во главе восьмидесяти всадников
Победу одержал над неприятелем.
385

Если не бояться преувеличений, то я сказал бы, что
восемьдесят динаров шейха составляют более
могущественное войско, чем восьмидесятитысячное войско,
увоминаемое аш-Шанбаси:
Их было восемьдесят тысяч, и я не мог пересчитать их.
Илотому вполне возможно, что их гораздо больше было.
Рассказывают, что один бедуин спас царя персов
Хосрова от смерти, и царь сказал ему: «Лишь
пожелай — я дам тебе все, что ты захочешь». Бедуин ответил:
«Подари мне восемьдесят овечек». С той поры говорят
о глупцах: «Он не умней бедуина, что попросил у царя
восемьдесят овец». Но если бы тот бедуин получил
вместо восьмидесяти овец восемьдесят динаров шейха,
об, без сомнения, обрел бы богатство и проявил
разумение.
В известной пословице говорится: «Кто богат, тот
и умен», а еще говорят: «Полная мошна заслоняет
глупость». Дирхем не сравнится благородством с ликами
пресветлых динаров, ибо серебром золото не подменишь,
как не подменишь ароматной травкой благоуханный
мускус.
Достойному шейху, наверное, ведомо о беседе между
Сандом ибн Асом, наместником Медины, и поэтом Ху-
тайей. Спросил Сайд: «Кто, по-твоему, самый искусный
поэт?» И Хутайя ответил: «Самый искусный поэт — Абу
Дауд аль-Ияди, сказавший:
Я не сравнил бы бедность со смертью.
Смерть моя — это смерть моих ближних.
«Ну, а после него?» — спросил Сайд. И Хутайя ответил:
«После него назову я Хассана ибн Сабита, сложившего
такие стихи:
Еак часто нищета скрывает благословеннейшую
мудрость,
А под прикрытием богатства подчас невежество таится».
Сайд осведомился: «А после Хассана?» Хутайя ответил:
«Аль-Аша из племени кайс, которому принадлежит
такой бейт:
Она бела при восходящем солнце,
А на закате станет золотистой».
386

«А потом?» — осведомился Сайд, и Хутайя воскликнул:
«А потом я! Сидя в уголке, гоняюсь я за рифмами, как
верблюжонок за материнским выменем».
Сказал поэт:
Я вижу, бану джара — люди пресмыкающиеся;
Лишь полоумного влечет их стан хваленый.
Они безумнее того, кто хочет восемьдесят
Овец в песках пасти, хоть рядом луг зеленый.
Да пошлет Аллах щедрый приплод тем
благословенным динарам шейха, да приумножится их число,
пусть обретут они частицу благочестия своего владельца
и пусть никогда не испытывает он в них недостатка ни
в больших делах и ни в малом дельце. Они более
заслуживают восхваления, чем те восемь десятков, о которых
упомянул аль-Харрани ас-Сулами Абу-ль-Мухаммад
Ауф ибн аль-Мухаллам:
Свалились восемь десятков лет мне на плечи,
Расслышать не могу без толмача ни звука.
Я прежде был копьем, теперь, согбенный старец,
Я лишь подобие натянутого лука.
Ибо восьмидесятилетний возраст свидетельствует о
слабости телесной, а Динары шейха, которых числом тоже
восемьдесят, вливают в тело силу и смелость. Восемь
десятков лет аль-Харрани уподобляют спину
натянутому луку, хотя прежде она была пряма, словно древко
копья. А шейховы динары радуют сердце и распрямляют
плечи, как стрелы выпрямляет воин перед сечей. Всем
известен бейт, приписываемый Абу-ль-Итрифу:
Восемьдесят пороков деньги ему добыли.
Так эфиоп добился и почета и славы.
Может, шейху доводилось проезжать мимо селения
под названием Восьмидесятница в округе Мосула близ
горного хребта Джуди на восточном берегу Тигра. Об
этом селении говорят, что оно родина славных мужей.
А благословенная Восьмидесятница шейха — источник
уважения друзей, и даже на чужбине она печется о нем
как о сыне. Сказал поэт:
Бедняк везде на чужбине,
Богач на родине всюду.
387

Нет на свете лучшего друга и брата, чем блестящее
злато. Зарой его в землю — и оно, не в пример всему
прочему, не рассыплется в прах и не истлеет, ибо
одарила его судьба великой ценностью и силой. Даже жемчуг
может искрошиться, и тогда он никуда не годится,
а золото хоть и меняет обличья, но не становится от
этого хуже: побудет оно браслетом или кольцом, а потом
его перельют, и станет оно бубенцом на лодыжке знатной
красавицы либо купленной за дорогую цену
невольницы. А после сделают из него кубок, который будет, как
солнце, ходить по кругу, и не поблекнет его крас^ от
огненных мук — будет он верен родне и соседям как^
преданный друг.
Может быть, благословенные восемьдесят динаров,
оказавшиеся вновь в руках шейха, ведут начало от
золота Каруна, или от золотого тельца, или от монет
посланца божьего Мусы и его брата Харуна. Золото вечно
и никогда не утратит величья и славы, не зря испокон
веков его почитают арабы.
* * *
Что т касается племянницы шейха, то она,
очевидно, была избалована дядей, потому и злоупотребила
его доверием. Она обманула и обидела того, кто любил ее
больше, чем сотня отцов, и пожелала кусать от лепешки
сразу с обоих концов. Она явно не состояла в родстве
с тем поэтом, который сказал:
Мечом за меня отомстит мой отважный племянник.
Завяжет он узел, которого враг не развяжет.
Не сравнить ее также с сестрой Михраша,
отомстившего родному дяде за его злодеяния и ничуть не
раскаявшегося в своем поступке. Может, в ней больше
сходства с Румайлой, сестрой Ибн Мударриса аль-Хид-
жриса по прозвищу «Захлебнувшийся Гневом». У них
еще был брат по имени Тарик, и убил его некий человек
из рода его дяди. И сказал Тауба, замыслив отмщение
дяде:
Плачет безутешно сестра моя Румайла;
По пескам струится кровь доблестного брата.
Я сказал: «Тарика оплакивает сердце;
Смерть его для братьев — тягчайшая утрата.
388

Если бы мне дали две тысячи отборных
Кобылиц и с ними паслись бы жеребята,
Я бы их не принял, пока не потекла бы
Кровь людей Ауфа по лезвию булата.
Впрочем, за Тарика, чья доблесть несравненна,
Кровь людей Ауфа — ничтожная расплата».
Он сказал также:
Пускай оплакивают женщины Тарика.
Убит второй мой брат, рыданьям вновь я внемлю.
Но всем слезам не смыть их благородной крови,
Покуда вражья кровь не напитает землю.
А может, боже упаси, племянница шейха
пристрастилась к адабу и выучила множество стихов о
родстве со стороны отца и со стороны матери, о дядьках
и тетках, племянницах и племянниках, двоюродных
братьях и двоюродных сестрах. Шейху следует
опасаться этого сильнее, чем ловкости рук. Известно, к примеру,
что Зухайр ибн Абу Сальма унаследовал поэтический
дар от своего дяди Башамы ибн аль-Гадира и знал
наизусть многие его стихи. Когда Башама был уже на
смертном ложе, Зухайр пришел к нему и попросил,
чтобы тот завещал ему немного денег, но дядя ответил:
«Разве но достаточно того, что я оставил тебе в
наследство свои дивные касыды?»
Может быть, в хранимом богом граде Халебе есть
поэтессы, и шейх не может с уверенностью сказать, что
его племянница но принадлежит к их числу, ведь
женщины более способны к изящным искусствам, чем
мужчины. Некий слепец из Амида, чтец Корана,
занимавшийся также гаданием, женился на женщине,
которая зарабатывала на жизнь тем, что украшала невест
перед свадьбой. Он обычно сидел на обочине дороги,
дожидаясь желающих погадать, и был у него мешочек
о кдочками бумаги, на которых были записаны стихи для
гадания. Он хотел выучить наизусть все эти стихи и
просил жену прочесть их, но никак не мог повторить за ней,
так как не знал размеров и не обладал способностями
к поэзии. Жена постоянно говорила: «Горе мне, ты опять
говоришь неправильно!» А он пререкался, уверяя, будто
она сама ошибается. Но когда он обращался за помощью
к знакомым поэтам, те подтверждали правоту его жены.
Был у меня как-то друг-бедуин по имени Альван.
389

Жена его утверждала, что она родом из племени тай,
известного своими поэтами. Случилось так, что умер их
маленький сын Раджаб, и мать была вне себя от горя.
Она стала причитать и сложила такой бейт:
Если ты горевал о любимом когда-то,
Знай, не вечно ничто: где любовь — там утрата,
Но эти стихи показались ей недостаточно красивыми
и не укладывающимися в размер, и она стала причитать
так:
Если ты горевал о Раджабе когда-то,
Знай, не вечен Раджаб: где любовь — там утрата.
В Коране сказано: «О верующие, знайте: ваши жены
и дети ваши — ваши враги, берегитесь же их! А если вы
пожелаете, то проявите жалость, окажете милость и
простите их, ведь Аллах милостив и прощает».
* * *
Говорит шейх после жалоб на свою племянницу: «Но
не пристало мне жаловаться чужаку па родную кровь,
ибо помочь мне может лишь Аллах. Сказал праведный
Абу Бакр аш-Шибли: «Никто не поможет нам лучше
Аллаха». И я могу ответить на это: «Абу Бакр аш-Щиб-
ли был несомненно человеком праведным и достойным.
Надеюсь, что он, будучи последователем аль-Халладжа-
еретика, сожженного по приказу правителя и не
одобряемого самим шейхом, непричастен к ереси аль-Хал-
ладжа, утверждающей, будто бог воплощается в
человеке. Мне прочел кто-то стихи аш-Шибли:
Признался Маджнун в безнадежном томленье,
Я скрыл мою страсть и обрел просветленье.
Из многих воскресших один я отвечу,
Что страсть испытал я в земном ослепленье,
Если эти два бейта действительно сложены аш-
Шибли, то позволительно возразить ему:
утверждающий, что ни разу в жизни не солгал, должен говорить по
совести и по справедливости. Между тем он утверждает,
что он один среди всех людей испытал страсть, да еще
и не говорит, была ли это страсть к творцу или сотво-
390

ренному. Но и в том, и в другом случае было
неисчислимое множество подобных ему в разные времена и у
разных народов.
* * *
Я прошу прощения у господина моего славного
шейха за то, что задержался с ответом. Превратности
времени мешали мне продиктовать черный узор строк,
так что стало их создание таким же недоступным и
трудным, как свидание с черноокой, о которой сказал поэт:
Люди мне сказали, что скрылась черноокая.
Отдаленью в жизни как будто нет предела.
Она непреклонна, и что же теперь делать мне,
Когда голова моя уже поседела!
Я ведь полностью завишу от моего писца, и когда его
нет, то некому писать под мою диктовку. Пусть не
смущается шейх пространностью моего ответа, ведь его
слова — блестящее золото, а мои — потускневшее
серебро, и чтобы шейх не продешевил при обмене желтого
на белое, серебра должно быть по крайней мере
вдесятеро больше. Я сравню обмен нашими посланиями с
обменом пригоршни сверкающих алмазов на кучу камней,
валяющихся при дороге, о которые прохожий расшибает
ноги.
Шлю славному шейху привет, большой, как стадо
сильных и статных верблюдиц, за которыми следуют
верблюжата, и да хранит его бог многие лета, как хранят
от сглаза детей амулеты.

ПРИМЕЧАНИЯ
СТИХОТВОРЕНИЯ
Стр. 23. ...Считать их множество с возникновенъя ада.—
Ад -- легендарное племя, истребленное Аллахом за
беззакония. О нем имеются упоминания в древнеарабском эпосе и
в Коране.
Стр. 24. ...На темный дом скорбей иль светлый дом
отрад,— Имеются в виду ад и рай.
Воркуйте, голуби... — Согласно легенде, голуби
оплакивают своего птенца, растерзанного хищной птицей в ковчеге
Ноя. Воркование голубя (голубки) стало в арабской поэзии
символом горестного плача.
Йад ибн Низар (точнее Ияд) — один из полулегендарных
предков арабов.
Пока вы носите на шее ожерелье... — Ожерелье
(радужные перья на шее голубя) — традиционный образ арабской
средневековой поэзии, олицетворение красоты.
Лбу Хамза — друг Абу-ль-Аля, богослов. Вместе с тем в
этой строке заключается намек на известного религиозного и
политического деятеля Абу Хамзу (ум. в 748 г.).
...Зияд с его хвалою рьяной.— Здесь Абу-ль-Аля говорит,
что его друг Абу Хамза сделал больше для учения Абу Ханифы,
чем поэт Зияд ибн Муавия (ан-Набига аз-Зубьяни ум. ок.
604 г.) для царя Нумана, которого воспевал.
Стр. 25. Хадисы (букв, рассказы) — части сунны,
короткие рассказы о словах и действиях пророка или его
сподвижников.
Ближайшие друзья Абу Хамзыу вы двое...— Для арабской
поэзии типично обращение к двум воображаемым спутникам
поэта.
К молитве опоздав, так Сулейман когда-то своих коней
хлестал...— Согласно арабской легенде, Сулейман (библ.
Соломон), царь и пророк, залюбовался чистокровными конями,
которых проводили перед ним, и пропустил молитву.
Разгневавшись, он отрубил ноги своим коням, невредимыми
остались только те, которых не успели показать ему.
392

Сура «Сад» — тридцать восьмая сура (глава) Корана.
Не верил людям царь и сына счел за благо предать
ветрам,..— Согласно арабской легенде, Сулейман доверил
воспитание сына ветру, но и ветер не смог сохранить его, и сын
Сулеймана погиб.
Стр. 27. Джаафар (точнее Джафар) ибн Али — друг Абу-
ль-Аля, которому и посвящено это стихотворение.
Ренду кулям — виды кустарников, произрастающие в
Аравии.
Стр. 32. ...копьем тростниковым...— Из тростника
делались и перья для письма, и древки для копий.
Аваджийские кони — порода знаменитых аравийских
коней.
Стр. 34. Минбар — кафедра в мечети.
Ат-тандуба — кочевое племя.
«Братья чистоты» — объединение багдадских ученых
богословов и философов.
Стр. 35. Абу-ль-Вахид — один из друзей Абу-ль-Аля,
написавший ему письмо.
Стр. 37. Аладжана — вид кустарника.
А бай (точнее аба) — верхняя теплая одежда.
Стр. 38. Амр и Халид — мужские имена, употребляемые
грамматиками в качестве примеров.
Стр. 39. Но не спешит душа из-под недвижных век.—
Согласно поверью арабов, душа покидает тело только после
того, как оно полностью истлевает.
Хаджарийцы — жители Хаджара, расположенного на
востоке Аравийского полуострова, столицы государства,
образованного карматами — еретиками крайнего шиитского
направления. Карматы совершали набеги па Басру и другие города
Ирака и Аравийского полуострова, в том числе на Мекку, где
похитили священный Черный камень.
Стр. 40. Бейт — стихотворная строка, состоящая из двух
полустиший.
...по правилу мейсира...— Мейсир — азартная игра,
имевшая большое распространение до ислама. На кон ставились
разные части верблюжьей туши, и играющие тянули стрелы,
на каждой из которых была обозначена та или иная часть
туши.
Стр. 42. ...буквы «за» и «заль»...— Эти буквы никогда
не встречаются в одном слове.
Стр. 43. ...бейтам Рубы под стать...— Известный поэт Руба
ибн Аджадж (VIII в.) писал так называемые урджузы —
стихотворения в размере раджаз, где рифмуется каждое
полустишие.
393

Я — подобие точное слабого звука в глаголе.— В
арабской грамматике глаголы, содержащие звуки «и» и
междузубное «в», называются «слабыми».
Стр. 45. Четыре составных. — По воззрениям
средневековых арабских философов, весь мир, в том числе человек,
состоит из четырех основных элементов — земли, воды, воздуха,
огня.
Стр. 46. Адам, я вижу твой поросший шерстью лоб и Еву
из числа пятнистых антилоп.— В этом бейте Абу-ль-Аля
говорит о том, что род человеческий (Адам и Ева) ничуть не
лучше животных.
...Не плачет над конем разбойного поэта.— Очевидно,
Абу-ль-Аля намекает на легенду о кобылице по имени ан-Нах-
хама, принадлежавшей древнеарабскому поэту-«бродяге» Су-
лайку ибн ас-Сулака.
Бахар — растение с приятным запахом.
Самуил (точнее Самаваль) ибн Адия — прославленный
воин и поэт, ставший символом верности.
Стр. 48. «Юнус» — название десятой суры Корана; «Ба-
раа» — слово, с которого начинается девятая сура Корана «Ат-
Тауба».
Стр. 50. Зинджи — чернокожие рабы, восставшие в 869 г. в
Южном Ираке и образовавшие собственное государство,
которое просуществовало до 883 г. Предводителем этого восстания
и главой государства был Али ибн Мухаммад,
провозгласивший себя халифом. Зинджи совершали набеги на окрестные
области и города, разграбили Басру.
Стр. 51. Асма и Хинд — распространенные женские
имена.
...Всех побежденный Кайс о милости просил.— Имеется
в виду знаменитый древнеарабский поэт Имруулькайс (VI в.),
который обращался за помощью против своих соплеменников
к другим племенам и византийскому императору Юстиниану.
Стр. 52. Буккара — детская игра.
Стр. 57. Нам солнце — лучший друг, а мы бесстыдно
лжем, что поделом его бранят и бьют бичом.— Имеется в виду
древняя общесемитская легенда о том, что солнце ленится по
утрам выходить на небо и ангелы выгоняют его бичами.
Стр. 60. Если в нашем кочевье объявится мудрый ар-ра-
ид...— Раидами называли следопытов, которые изыскивали
новые пастбища и источники для племени.
Стр. 63. Мутакариб — один из шестнадцати размеров
арабского стихосложения, букв, «близкий, короткий». Абу-ль-
Аля говорит о том, что жизнь коротка, как этот размер.
Стр. 64. ...И хватит мне петь племена ар-рабаб и тамим.—
394

Одной из частей традиционного стихосложения в старой
арабской поэзии было воспевание собственного племени.
Стр. 66. ...И пятницей для них становится суббота.-— То
есть ленивцы откладывают на целый день свершение
пятничных молитв.
Стр. 67. Касыда — стихотворение или поэма.
Стр. 68. Как Чернокожему из Кинда, что в короне...—
«Чернокожий» — так переводится имя Асвад; имеется в виду
Асвад ибн Мадикариб, вождь племени кинда, известный древ-
неарабский герой.
Стр. 69. Я не спугнул ее, но птица улетела...— Абу-ль-
Аля намекает на гадание по полету птиц. Гадающий должен
был спугнуть птицу и наблюдать за ее полетом, который
затем истолковывал.
Стр. 72. Низар — один из легендарных прародителей
арабов.
Стр. 73. ...И вера, говорят, еще одна придет...— Очевидно,
Абу-ль-Аля имеет в виду приход Мессии, который установит
царство справедливости.
Стр. 74. Шариат (букв, закон) — мусульманское
право.
Стр. 75. Он взял себе жену и трех в подмогу ей.— Согласно
шариату, мусульманину разрешается одновременно иметь
четыре жены.
...Рты перекошены, глаза от злобы синие.— Синие глаза у
арабов издревле считались признаком коварства и злобы, а
также необыкновенной зоркости.
Забрезжил новый день, и разлетелись вороны...— Ворон в
арабской мифологии и эпосе — шюнсщаи птица,
предвещающая разлуку и несчастье*.
Стр. 76. ...За искренность молитв па сторону восточную! —
Мусульмане при чтении молитв должны обращаться лицом в
сторону Мекки. При постройке мечетей особое внимание
уделялось определению этого направления (кибла).
...И честная рука ложилась под топор! — Согласно
шариату, за кражу отрубают руку.
Стр. 78. Звезды мрака ночного — живые они или нет? —
Учение об одушевленности небесных тел, разделяемое
некоторыми средневековыми философскими школами, занимает
большое место в стихах Абу-ль-Аля, который часто подвергал
это учение сомнению.
...«В числе его примет не только времени, но и
пространства нет».— Абу-ль-Аля намекает на разногласия между
богословами, строго придерживавшимися буквы Корана, и
богословами «рационалистического» направления, так называемыми
395

мутазилитами. Большое место в этих спорах занимал
вопрос об атрибутах бога, в том числе таких, как время и
пространство.
Стр. 79. Если воли свободной преступник лишен,..—
Важнейшим вопросом богословских диспутов была проблема
наличия или отсутствия свободы воли у человека.
Стр. 80. Кутруббу лийского ты требуешь вина...— Кутруб-
буль (Кутраббуль) — одно из предместий Багдада,
славившееся виноградниками.
Стр. 83. ...От речи прадедов араб-тайит отвык.— Бедуины
из племени тай считались носителями самого чистого
арабского языка.
Килабский лис— Скорей всего имеется в виду Салих
ибн Мирдас, предводитель бедуинских племен, неоднократно
совершавших набеги на Дамаск и другие сирийские города во
времена Абу-ль-Аля.
Когда же наконец объявится имам, который цель и путь
укажет племенам.— Здесь как бы восстановлено исходное
значение слова «имам» — предстоятель, предводитель.
Стр. 84. ...Когда ее, как стих, подрубят или схватят.—
В арабской науке о стихосложении употребляются термины
«кифафа» — подрубание и «кабд» — схватывание.
А Кайсу волосы укладывали девы...— Имеется в виду Им-
руулькайс.
Стр. 85. Рамадан — девятый месяц мусульманского
лунного календаря, вр время которого предписан пост в дневное
время.
Судьба по правилам видения склоняет — то подымает их,
то снова опускает. — В арабской грамматике именительный
падеж носит название «подъем», родительный — «вовлечение»,
винительный — «установление». «Опускать» — значит
поставить в косвенном падеже.
Стр. 88. Каркар — источник и водоем в Сирии.
Стр. 93. Четыре сущности в нас обретают лад...— То есть,
четыре элемента (см. примеч. к с. 45).
Араб и Нидад — имена ручных орлов легендарного
мудреца Лукмана, отличавшихся необычным долголетием.
Стр. 96. Ни карканью ворон, ни снам не верь.— Согласно
поверью, карканье ворон — дурная примета.
Стр. 99. И мускусом натерли лоб ему...— Согласно погре-
оальным обрядам мусульман, покойника после омовения
умащают благовониями.
Стр. 100. ...Аллах по черноте узнает вас— Согласно
мусульманской мифологии, в день Страшного суда у грешников
почернеют лица.
396

Стр. 110. Хосрои — собирательное название царей Ирана
(от имени Хосрой); Шам — Сирия.
Стр. 113. Шапур — это имя носили трое царей Ирана из
династии Сасанидов; здесь, очевидно, имеется в виду
Шапур III (VI в.).
Стр. 117. В ночи глуха Кааба и слепа...— Паломничество
к мусульманской святыне Каабе совершается лишь в дневное
время.
Два мусульманина гнетут народ...— Вероятно, здесь Абу-
ль-Аля имеет в виду багдадского халифа-суннита и фатимид-
скогр халифа-шиита.
Стр. 118. Аллат — богиня древнеарабского пантеона.
Стр. 119. Мухаммад и Муса.— Имеются в виду пророк
мусульман Мухаммад и библейско-коранический пророк
Моисей.
Сын Марьям — Иисус.
Стр. 120. Пророк Салих верблюдицу берег, злодей Кудар
на смерть ее обрек.— В Коране имеется арабская легенда о
пророке Салихе из племени самуд и его вещей верблюдице,
которую убил человек по имени Кудар, чтобы доказать, что не
верит Салиху. За это бог покарал самудян, уничтожив их.
Стр. 122. ...на могилу мне воды ведерко вылить ближние
готовы.— Согласно поверьям арабов, сохранившимся и после
принятия ислама, вода, пролитая над могилой, облегчает долю
умершего.
Сабеи — приверженцы религиозного учения, говорившего
о божественности светил. 1>ыло распространено главным
образом в Йемене.
Стр. 123. Рафидиты (букв, отвергающие) — ряд
мусульманских шиитских сект, объединенных убеждением, что
власть после пророка Мухаммада должна была принадлежать
Али ибн Абу Талибу (см. словарь имен и географических
названий) .
Стр. 123. ...Кровь пролил Даби, а Умейр
поплатится.— То есть невинный страдает за то зло, которое причинил
убийца.
Глядит набатеец арабом... — Чистокровные арабы
называли набатейцами жителей завоеванного Ирака.
Стр. 124. Кабы свое горе нам голодный волк поведал...—
намек на легенду о волке, который пожаловался на голод и
попросил отдать ему овцу «ради Аллаха».
Стр. 125. Румы — так арабы называли византийцев.
Стр. 130. ...Не будут в глотку помои мне лить...— Согласно
кораническим представлениям, грешников в аду поят
кипятком и помоями.
397

Аджалъ и Джариб — местности на севере Аравийского
полуострова.
Джурхум — племя, господствовавшее в Мекке до корей-
шитов; Ирам — так арабы называли древний город,
расположенный на севере Ирака, руины которого сохранились и в
эпоху Абу-ль-Аля; Таем — знаменитое арабское племя.
Стр. 134. Бахрам-пламенник.— Здесь Абу-ль-Аля говорит
о том, что в аду охвачены пламенем, уподобившись звездам,
огнепоклонники — цари Ирана из династии Сасанидов. Бах-
рам — имя пяти царей Ирана; в данном случае, очевидно,
имеется в виду Бахрам Гур (V в.).
Бейдахт (Бейдухт) — красавица, волшебница, в которую
были влюблены ангелы Харут и Марут; одно из названий
планеты Венеры.
Стр. 142. Зачем назвать не хочешь сына Харисом...—
Харис — букв, «земледелец».
Стр. 146. Мурджиты — приверженцы направления
мусульманского богословия, которое утверждало, что ни один
мусульманин не будет вечно в аду, откуда и идет их
наименование — «надеющиеся».
Мутазилиты — приверженцы направления
мусульманского богословия, характерного попыткой
рационалистического истолкования ряда положений ислама.
Стр. 152. Люди Писанья — так вслед за Кораном
мусульмане называли иудеев и христиан.
Стр. 154. Птица фадх — вид куропатки; отличается тем,
что очень долго спит.
Стр. 157. ...Жажды нам не утолить кровью верблюда,—
Во время пути по пустыне в случае недостатка воды бедуины
вскрывали шейную жилу верблюда и пили его кровь.
Стр. 158. ...Но было бы стыдно мне зваться «Достохваль-
ный».— Здесь Абу-ль-Аля намекает на эмира Газны
(нынешний Афганистан) Махмуда, чье имя буквально значит «Досто-
хвальный».
Стр. 159. ...расплавится твердь, а морским волнам
камнями торчать..:— Имеются в виду многочисленные
высказывания, имеющиеся в Коране, о приметах конца света и
Страшного суда.
Стр. 162. Зухаль — Сатурн; Муштари — Меркурий.
ПОСЛАНИЕ О ЦАРСТВЕ ПРОЩЕНИЯ
Стр. 168. Рабаб — распространенное женское имя,
употреблявшееся как нарицательное.
Стр. 169. Древо зат аль-анват — так арабы-язычники на-
398

зывали священное дерево, на ветви которого навешивали
подношения.
Стр. 171. Варрак — торговец бумагой и другими
письменными принадлежностями. Варраки часто были также
переписчиками, в их лавках собирались литераторы. У многих варра-
ков были своеобразные альбомы, где они собирали
«автографы» наиболее известных поэтов и прозаиков.
Стр. 177. Аху Су мала — букв.: брат Су малы.
Стр. 178. Хирское вино — вино из города Хиры в северном
Ираке.
Стр. 179. Самхарийское копье — обычно в названии
предметов военного снаряжения указывалось место их
изготовления.
Стр. 180. Да помедлит верблюд у дверей Ибн Хаши-
ма! — Мухаммад происходил из рода Ибн Хашима — ха-
шимитов.
Стр. 184. Фаура — название местности. Это стихотворение
написано Ади в темнице.
Стр. 185. «Страус» — сооружение, нечто вроде креста, для
пытки осужденного, которого провозили по городу верхом на
верблюде лицом к хвосту.
Химъяриты — южноарабское племя, откуда происходило
большинство вождей южноаравийских племен.
Стр. 191. Ибадиты — южноарабское племя.
Стр. 192. Ханифы — монотеистическая секта,
существовавшая в Аравии до ислама. Иногда мусульмане называют
себя ханифами (не путать с хапафитами — см. Абу Ханифа в
словаре имен и географических названий).
...достойный шейх аль-Ибади.— Имеется в виду Ади ибн
Зайд (см. словарь имен и географических названий).
Стр. 198. Сапилъ первый, сакилъ второй, сакиль
облегченный, хафиф, рамаль и т. д.—лады традиционной арабской
музыки.
Стр. 199. Прочти нам свою касыду — знаменитую муалла-
ку.— Муаллаки (букв, подвешенные) •— лучшие поэмы
древних поэтов, которые, согласно легенде, были записаны золотом
на свитках и подвешены к Каабе.
Стр. 201. Мускус даринский — т. е. привезенный из Дари-
на, местности, славившейся своими благовониями.
Дума — источник в Сирии.
Стр. 202. ...да еще запечатать глиняной печатью, словно
злого духа...— Согласно легенде, пророк Сулейман заточил
мятежных духов в различные сосуды и каменные столбы,
запечатав своим волшебным перстнем.
Стр. 204. Газаль — любовное стихотворение или часть
399

длинного стихотворения. В арабской поэзии кет отдельного
жанра, подобного персидской газели.
Стр. 206. «О, род Каиса!»...— У бедуинов было принято во
время битвы провозглашать как воинский клич имя своего рода
или племени.
Стр. 210. ...ибо была похищена из родного дома...— У
арабов похищение дочери, которая без выкупа становилась
наложницей похитителя, считалось бесчестьем.
Батн Казз, Ализ, Зат аль-Гида — местности в Аравии.
Стр. 212. Джарады — певицы, жившие до появления
ислама.
Стр. 213. Батн Ард, Гариф, Масиф — названия местностей
в Аравии.
Верблюдица махрийская — ценная порода верблюдов.
Стр. 215. ...братом нашим ан-Нумайри...— Слово «брат»
выступает во множестве фразеологических сочетаний; так,
«брат арабов» — араб и т. п.
Стр. 218. ...мусульмане-мученики, погибшие в битве у
горы Ухуд.— Ухуд — гора, близ которой язычники-мекканцы
нанесли поражение мусульманам в 624 г.
Стр. 222. ...Абдаллах, аль-Касим, ат-Таййиб, ат-Тахир и
Ибрахим — сыновья пророка . — Здесь Абу-ль-Аля, очевидно,
намеренно «увеличил» количество сыновей Мухаммада за счет
их прозвищ. Не исключена ошибка переписчиков.
Стр. 227. Адаб — сумма определенных знаний и норм
поведения, необходимых образованному человеку. Во времена
Абу-ль-Аля это слово уже приобрело современное значение
«литература».
Стр. 231. Надим — придворный, «собеседник»,
сотрапезник.
Стр. 234. Сумах — вид барбариса.
Стр. 238. Алидж, Дахна, Ябрин — названия пустынных
местностей и горы на Аравийском полуострове.
Ифрит — джинн, дух; сура «Аль-Ахкаф» — сорок шестая
сура Корана; «Аль-Джинн» — семьдесят вторая сура.
Стр. 239. Арака — дерево, произрастающее на
Аравийском полуострове, древесина которого употреблялась на
производство зубочисток, необходимых для мусульман по обычаю.
...а мы сотворены из негасимого пламени,— Согласно
кораническол легенде, прежде чем сотворить Адама из глины,
господь создал духов из огня.
Стр. 240. Кунья — наименование по сыну (например, Абу
Ахмад — букв.: отец Ахмада). Кунья могла даваться ребенку и
при рождении (например, Абу-ль-Аля — букв.: отец высоты).
Обращаться к человеку по кунье было знаком уважения.
400

Стр. 241. ...мне случалось в красавицу из Кордовы или
в дочь Фагфура вселяться... — В X—XI вв. Кордова была
столицей Омейядского халифата в Андалусии (Арабской
Испании). Фагфуром арабы называли императора Китая (отсюда
слово «фарфор»).
Стр. 242. Лбу Сасан — собирательное имя царей из
персидской династии Сасанидов.
Исрафил — имя ангела, который будет трубить во время
Страшного суда.
Ниспосланная Книга — Коран.
...они не могли больше подслушивать беседы ангелов...—
Согласно мусульманской легенде, джинны подслушивают
разговоры ангелов, и те, чтобы отогнать джиннов, бросают в них
падучими звездами.
Стр. 243. Встал на горе хашимит прозорливейший...—
Имеется в виду Мухаммад, принадлежавший к роду Хашима.
Стр. 245. Стремглав я преследовал гуль хищную...— Гули
в арабской мифологии — злые духи-оборотни — чаще всего в
женском обличье. Особенно опасны гули для одиноких
путников.
...Был я при Бадре смел и отважен...— Бадр — местность
близ Медины, где в 623 г. мусульмане одержали победу над
язычниками-корейшитами.
Стр. 246. Билъкис (царица савская) — библейско-корани-
ческий персонаж.
День верблюда — битва, которая произошла в 656 г. между
сторонниками Али ибн Абу Талиба (см. словарь имен и
географических названий) и Аишей — вдовой Мухаммада,
претендовавшей на власть. Сражение получило название День
верблюда, потому что Аиша верхом на верблюде разъезжала
среди сражавшихся, ободряя своих воинов. Верблюду Аиши
подрубили ноги, и Аиша попала в плен к Али, который
отпустил ее с почетом.
При Сыффине я тоже присутствовал...— В местности под
названием Сыффин на правом берегу Евфрата в 657 г. войска
претендента на халифский престол Муавии ибн Абу Суфьяна
из рода Омейядов одержали верх над сторонниками Али ибн
Абу Талиба.
Стр. 250. ...как жители Содома желали поступить с
божьими ангелами? — Согласно библейской легенде, к праведнику
Лоту, жившему в Содоме, явились два ангела, чтобы проверить,
есть ли, кроме него, праведники в городе. Жители Содома
потребовали у Лота выдать им ангелов и не согласились принять
взамен их дочерей Лота.
Стр. 256. Ансары — сподвижники Мухаммада, примкнув-
14 Заказ № 309 401

шие к нему после переселения (хиджры) из Мекки в Медину
(622 г.).
Ангара аль-Абси — Антара из племени абс, известный
доисламский чернокожий поэт.
Стр. 257. Хабиб ибн Аус — Абу Таммам (см. словарь имен
и географических названий).
Стр. 262. Не лей воды холодной на верблюдицу! — Арабы
имели обыкновение лить воду на верблюдицу, чтобы она скорее
зачала.
Стр. 270. ...И как Омейяды польстили судьбине.—
Имеется в виду победа Муавии из рода Омейядов при Сыффине
(см. примеч. к с. 246).
Абу Мурра, Абу Заубаа — прозвища дьявола.
...Не буду я кричать: «Вставайте па молитву!»...— Этим
возгласом муэдзин пять раз в сутки призывает верующих на
молитву.
Стр. 271. «Взявший зло под мышки» — такое прозвище
было дано поэту Тааббата Шаррапу якобы потому, что он носил
под мышкой меч. По другой версии — мешок с ядовитыми
змеями.
Стр. 272. ...чем длилась оюизнь Лубада — Лукманова
орла!..— Лубад — один из ручных орлов Лукмана, отличавшихся
небывалым долголетием.
Стр. 273. Гуфалиец — человек из племени гуфаль.
...когда между нами вершины Наджрана.— На
Аравийском полуострове, в Ираке и Сирии имеется несколько селений
и небольших городов под названием Наджран.
Стр. 275. Маадд и Аднан — легендарные предки северных
арабов.
Стр. 284. ...И сотворил создатель на четырех углах...—
очевидно, пародирование описания ковчега, в котором хранились
скрижали, данные богом Моисею (Ветхий завет).
Стр. 286. А сад шануа — арабское племя, занимавшееся
охотой.
Стр. 288. Я клянусь этим домом...— Имеется в виду «Дом
Аллаха» — Кааба.
Стр. 289. ...между Каабой и Макамом.— Макам — место,
где будто бы стоял Ибрахим (библ. Авраам) — строитель
Каабы.
Стр. 294. Буиды — мусульманская династия иранского
происхождения, правившая в X—XI вв. Ираком и Ираном.
Стр. 297. Доблестный Ибн ат-Туфайль.— Имеется в виду
Амир ибн ат-Туфайль (VI—VII вв.), прославленный арабский
герой.
Стр. 307. Триста третий год — по мусульманскому лето-
402

счислению (хиджре) — 915 г.; триста двадцать первый год
хиджры — 933 г.
Стр. 308. ...на стоянке у Арафы... — Один из ритуалов
паломничества (хаджа) заключается в длительном пребывании
на вершине горы Арафа (Арафат).
Алъ-Муздалиф — одна из обязательных «стоянок» во
время хаджа.
Факих — мусульманский законовед.
Стр. 311. Абу-лъ-Хасан пострадал...— Имеется в виду Али
ибн Абу Талиб; Абу Бакр и Омар — «праведные» халифы.
По мнению шиитов, Абу Бакр и Омар — узурпаторы, так как
власть после Мухаммада должна была принадлежать Али.
Стр. 314. ...Дозволенная йеменским пророком.— Имеется
в виду еретик ас-Санадики.
Стр. 316. Хайбар — оазис в Аравии, разрушенный
мусульманами.
Стр. 317. Лжепророк Мани (215—276) — основатель
дуалистического учения о сотворении мира, распространенного в
Иране и сыгравшего большую роль в развитии различных
еретических христианских и мусульманских
учений (богумилы, альбигойцы, язиды и др.). По мнению
Мани, мир сотворен двумя борющимися силами — добром и злом
(светом и мраком, богом и сатаной). По преданию, Мани
способствовал распространению в Иране китайской школы
скульптуры и живописи, был искусным художником и
скульптором.
Стр. 320. Гора Сабир — является у арабов символом
устойчивости и постоянства.
Стр. 322. 424 год хиджры - 1032 г.
Если поклоняются люди камню...— намек на священный
Черный камень в Каабе.
Стр. 326. Нусайрийя — секта, члены которой признают
переселение душ.
Стр. 329. Имамийя — одна из крайних шиитских сект.
Стр. 330. ...бог сам придумывает грехи... — выпад против
сторонников учения о полном детерминизме
(предопределении).
Стр. 334. Аят — стих Корана.
Стр. 344. Миср (Маср) — Египет; иногда так называли
Каир.
Стр. 351. Танбур — струнный музыкальный инструмент.
Стр. 353. ...ибо принял веру Ибрахима! — Под верой Ибра-
хима подразумевается монотеизм. Мусульмане иногда
называли ислам «верой Ибрахима» (Авраама), утверждая, что иудеи
извратили ее.
14*
403

Стр. 353. Иснад — система ссылок с упоминанием
источника (или лица, от которого передающий слышал хадис).
—из лахмидского племени дар...— Лахм — одно из
аравийских племен.
Стр. 360. «Отвратись от Юсу фа...» — слова из Корана,
обращенные к Зулейхе, которая пыталась соблазнить Юсуфа
(Иосифа).
Стр. 365. Эмиры из рода Хамадана — эмиры Сирии из
династии Хамаданидов.
Стр. 368. Замзам — колодец у Каабы; Хатим — место в
Каабе.
Стр. 369. Алъ-Мугаммис — место близ Мекки, где
полагается надевать ихрам — специальную одежду паломничества
(несшитое полотнище ткани).
—Где слон был прежде господам непослушен.— Имеется
в виду случай во время осады эфиопскими воинами Мекки
(ок. 580 г.), когда слон лег на землю, «не желая» разрушать
Каабу.
Стр. 370. Малое паломничество — можно было совершать
в любое время года; большое паломничество — лишь в
определенное время.
••-временный брак, дозволенный Ибн Аббасом...— Дядя
Мухаммада, известный богослов и знаток хадисов, Ибн Аббас
(ум. в 688 г.) разрешил заключать так называемые «временные
браки» (завадж аль-мута) на самое краткое время, вплоть до
нескольких часов, что служило прикрытием для проституции.
Стр. 376. Аль-Хаварнак — замок царя Хиры Нумана
Старшего (см. словарь имен и географических названий).
Стр. 377. Ночь предопределения (ночь могущества) —
одна из ночей месяца рамадан, когда могут исполниться все
загаданные желания.
Сахардийское вино — вино из Сахарда, селения в Сирии.
Варбат — струнный музыкальный инструмент.
Стр. 383. Малик, сын Динара — Малик ибн Динар (букв,
сын Динара), известный богослов XI в.
Стр. 384. Гераклийские динары — динары византийского
чекана, названные так по имени императора Ираклия.
Стр. 385. Урва ибн Хизам ГУН —VIII вв.) — один из
«поэтов-влюбленных». Урва умер от любви, так как отец его
возлюбленной Афры потребовал от него непомерно большой
выкуп за дочь.
Дирхем — серебряная монета (от греч. «драхма»),
стоимость которой колебалась в разное время от '/ю до '/го части
динара.
Стр. 388. ...или от золотого тельца...— Когда Муса (библ.
404

Моисей) беседовал с богом на Синае, израильтяне,
вернувшись к язычеству, стали поклоняться тельцу, сделанному ими
из золота.
Харун (библ. Аарон) — родоначальник израильских
первосвященников.
Михраш — араб, живший до ислама и прославившийся
тем, что отомстил родному дяд$. При наличии сильных
пережитков материнского права в ^0 время, когда дядя считался
самым близким родственником) это было необычным
поступком.
Б. Шидфар

СЛОВАРЬ ИМЕН И ГЕОГРАФИЧЕСКИХ
НАЗВАНИЙ
В «Послании о царстве прощения» огромное количество
собственных имен: Абу-ль-Аля упоминает и доисламских, и
«новых» поэтов, ученых, богословов, судей, персидских царей
и арабских халифов и эмиров.
Встречаются в послании названия селений и городов,
пустынь и гор, пейзажей, воспетых в стихах бедуинских поэтов,
часто упоминаются Хира, Антакия, Малатия, Таиф, Медина и
другие иракские, сирийские и аравийские поселения.
Не все эти названия и имена важны для понимания
послания Абу-ль-Аля, многие поясняются в самом тексте и не
требуют комментариев.
Поэтому в нашем словаре помещены лишь имена наиболее
известных поэтов, ученых, правителей, легендарных и
полулегендарных арабских героев, краткое упоминание о
произведениях или деяниях которых важно для лучшего понимания
истории арабов и арабской литературы и, следовательно, для
более глубокого проникновения в сложный мир «Послания».
Словарь построен в алфавитном порядке, не учитывается
лишь начальный определенный артякль в исходной форме
(аль-) или в производной (ассимилированной) — (ад-, ан-,
ат- и др.)
Во многих случаях указаны лишь даты смерти, так как
год рождения неизвестен или сомнителен.
Абдаллах ибн Джафар (VII в.) — зять Али ибн Абу
Талиба (см.).
Абдаллах ибн Маймун аль-Каддах (ум. ок. 873 г.) —
основатель еретической секты ислама, выдавал себя за пророка,
утверждал, что, подобно пророкам, может переноситься силой
мысли на любое расстояние.
Абдаллах ибн аль-Мутазз (убит в 908 г.) — сын аббасид-
ского халифа, выдающийся поэт и филолог. В возрасте сорока
семи лет объявил себя халифом, правил менее месяца и был
убит заговорщиками.
406

Абдаллах ибн Саба (VII в.) — иудей родом из Йемена,
один из сторонников Али ибн Абу Талиба (см.), якобы
основатель учения шиитов.
Абд аль-Малик ибн Кариб — см. аль-Асмаи.
Абд аль-Малик ибн Марван (ум. в 705 г.) — омейядский
халиф, проводивший важные государственные реформы.
Абд ас-Салам ибн Рагбан по прозвищу «Дик аль-Джинн»
(ум. в 849 г.) — поэт-шиит из Сирии, считался еретиком и
вольнодумцем.
Абд ас-Салам ибн аль-Хусайн по прозвищу «аль-Ваджи-
ка» (ум. в 1014 г.) — известный грамматик родом из Басры в
Ираке, был смотрителем библиотеки в Багдаде. Друг аль-Маар-
ри.
Абид ибн аль-Абрас (VI в.) — известный арабский поэт,
убит царем Хиры (см.) Мунзиром ибн Ма ас-Сама.
Абу Али аль-Фариси (ум. в 987 г.) — знаменитый ученый-
грамматик.
Абу Амр аль-Мазини (ум. ок. 862 г.) — известный бас-
рийский ученый-грамматик.
Абу Амр аш-Шайбани (ум. в 821 г.) — грамматик из
иракского города Куфа, где почти все ученые были
противниками басрийцев.
Абу Абдаллах ибн Халавейх (X—XI вв.) — один из
крупнейших арабских средневековых грамматиков.
Абу-ль-Асвад ад-Дуали (ум. в 681 г.) — поэт и
грамматик, сторонник Али ибн Абу Талиба.
Абу Бакр ибн ас-Саррадж (X в.) — выдющийся
грамматик.
Абу Бакр ас-Сиддик («Правдивый») (ум. в 634 г.) —
первый «праведный» халиф, ставший во главе
мусульманского государства после смерти Мухаммада.
Абу Бакр аш-Шибли (ум. в 945 г.) — мусульманский
аскет — суфий.
Абу Басир — см. аль-Аша.
Абу Бишр Амр ибн Усман — см. Сибавейх.
Абу Джауф (убит в 996 г.) — еретик, выдававший себя за
пророка в Халебе.
Абу Джафар аль-Мансур (ум. в 774 г.) — аббасидский
халиф.
Абу Джафар аш-Шалмагани (казнен в 933 г.) — ученый-
алхимик, еретик, провозгласивший себя воплощением бога.
Абу Дуад (VI в.) — арабский поэт, прославившийся
описанием коней.
Абу Муслим аль-Хорасани (убит в 754 г.) —
руководитель движения, направленного против халифов омейядской
407

династии. В результате побед Абу Муслима к власти пришли
Аббасиды. Второй халиф этой династии — аль-Мансур,
напуганный популярностью Абу Муслима, подослал к нему
убийц.
Абу Савада — см. Ади ибн Зайд.
Абу Сайд ас-Сирафи ибн аль-Марзубани (ум. в 978 г.) —
известный/ученый-грамматик.
Абу Убада — см. аль-Бухтури.
Абу Убайда (728—823) — один из основоположников
арабской филологической науки, генеалогии и историографии.
Враждовад с аль-Асмаи (см.).
Абу Умар ад-Димашки по прозвищу «Аз-Захид» (ум. в
932 г.) — один из знаменитых суфиев.
Абу Усама аль-Харави (убит в 1008 г.) — известный
филолог, казнен по приказу халифа аль-Хакима.
Абу Хабиб Абдаллах ибн Зубайр (убит в 692 г.) —
знатный мекканец, выступил против Омейядов, объявил себя
халифом. Убит во время осады Мекки.
Абу Ханифа (ум. в 767 г.) — законовед, основатель одного
из четырех ортодоксальных мусульманских толков (ханафи-
тов).
Абу-ль-Хасан аль-Магриби (убит в 1009 г.) —
покровитель и друг Абу-ль-Аля аль-Маарри, казнен по приказу
халифа аль-Хакима.
Абу-ль-Хусайн аль-Басри (ум. в 1034 г.) — басрийский
богослов.
Абу Юсуф Якуб Ибн ас-Сиккит (X в.) — известный
ученый-грамматик.
Автор «Китаб алъ-варака» («Книга листка») (убит в
908 г.) — вазир и литератор, друг Ибн аль-Мутазза (см.).
Автор «Китаб аль-айн» («Книга буквы айн») — Халиль
ибн Ахмад (см.).
Ади ибн Зайд (VI—VII вв.) — известный арабский поэт-
христианин, жил в Хире (см.).
Адуд ад-Даула (ум. в 982 г.) — правитель Ирака и Ирана
из династии Бундов.
Ануширван, сын Кубада (VI в.) — царь Ирана из
династии С ас анидов.
Азар — библейский и коранический персонаж.
Аиша, дочь Абу Б акра, по прозвищу «Мать мусульман»
(это прозвище давалось женам Мухаммада) — младшая жена
пророка, играла большую роль в политической жизни.
Аила — небольшой город в северной части Сирии.
Али ибн Абу Талиб (600—661) — зять Мухаммада,
четвертый «праведный» халиф. Его сторонники, получившие на-
408

звание шиитов («партия Али») утверждали, что власть
должна принадлежать лишь потомкам Али.
Али ибн Хамза аль-Кисаи (IX в.) — один из семи
наиболее известных чтецов Корана, основателей школ чтения
Священной книги.
Али ибн аль-Хусайн (ум. в 712 г.) — один из двенадцати
шиитских имамов — законных, по их мнению, наследников
халифской власти.
Алькама ибн Абд «аль-Фахль» (VI в.) — знаменитый
арабский поэт, автор одной из десяти «муаллак» — образцовых
поэм.
Амид — город в северном Ираке.
Амир ибн ат-Туфайль (VI—VII вв.) — известный воин и
поэт.
Амр Ибн Кульсум (VI в.) —известный поэт.
Амр ибн Хинд (или Амр ибн аль-Мунзир) — царь Хиры
(см.).
Амр ибн Хумама ад-Дауси (примерно V—VI вв.) — воин
из племени азд. Его соплеменники платили дань
поработившему их племени яшкур. Любой человек из этого племени мог
войти в шатер аздита, положить у входа снаружи свои
сандалии или стрелу, и тогда хозяин шатра уже не смел войти в
него. Под руководством Амра аздиты восстали и перебили
своих врагов.
Апамея — город в средневековой Сирии.
Асвад ибн Зама-мекканец (VI в.) — один из мекканцев из
племени курайш — врагов пророка; его сын был убит
мусульманами при Бадре. Корейшиты запретили оплакивать убитых,
чтобы мусульмане не злорадствовали. Ночью Асвад услышал
плач и спросил: «Может быть, разрешено оплакивать?» Но ему
ответили: «Нет, у женщины пропал верблюд, и поэтому она
плачет».
Аль-Асвад ибн аль-Мунзир аль-Лахма — царь Хиры
(см.).
Аль-Асвад ибн Яфур (V—VI вв.) — известный поэт.
Аль-Аслами по прозвищу «Волчий собеседник» (VI —
VII вв.) — существует легенда о том, что он отгонял волка от
овцы, но волк сказал ему человечьим языком: «Ты не
отдаешь мне то, что послал мне Аллах?»
Аль-Асмаи (740—828) — крупнейший арабский филолог,
составивший сборник «Аль-Асмаийят», в котором собрал
стихи древних арабских поэтов, грамматик и историограф.
Асами — человек, прогневавший царя ан-Нумана и
пытавшийся скрыться в горах; однако был схвачен и убит
слугами царя.
409

Астрабад — город и округ в области Табарисан
(северный Иран).
Аль-Афшии, Хайдар ибнКавус (убит в 840 г.) —
полководец, разбил восставшего против халифа мятежника Бабека
(см.). Обвиненный в измене и ереси, казнен по приказу
халифа.
Ахваз — город в южной Ираке.
Ахмад ибн Ханбаль (ум. в 855 г.) — основатель одного
из четырех ортодоксальных мусульманских толков (ханаба-
литов).
Ахмад ибн аль-Хусайн Абу-т-Таййиб аль-Мутанабби
(915—965) — крупнейший арабский поэт, воспевавший
сирийского эмира Сайф ад-Даула, правителя Египта Кафура,
правителя Ирака и Ирана Адуд ад-Даула, обвинялся в ереси.
Был убит бедуинами близ Багдада. Любимый поэт Абу-ль-
Аля аль-Маарри.
Ахмад ибн Яхья Салаб (уи. в 903 г.) — известный
грамматик.
Аль-Асха — город в Бахрейне, был столицей еретика Абу
Тахира аль-Джаннаби (см.).
Аль-Ахталь (ок. 640— ок. 710) —выдающийся арабский
поэт.
Аль-Аша Маймун (YII в.) — знаменитый арабский
поэт.
Бабек аль-Хуррами ибнБахрам (ум. в 837 г.) —
руководитель движения хуррамитов на севере Аббасидского халифата,
существовавшего более двадцати лет. Был разбит Аль-Афши-
ном (см.).
Бадих (VIII в.) — известный певец.
Аль-Бакри — см. аль-Аша.
Басбас (VIII в.) — известная певица-невольница.
Басрийский Алид (убит в883 г.) — предводитель
восстания чернокожих рабов — зинджей в Басре, основал
государство на юге Ирака, которое существовало более десяти лет и
было уничтожено халифскими войсками.
Башар ибн Бурд (убиг в 783 г.) — крупнейший
арабский поэт, слепой от рождения, был обвинен в ереси и забит
до смерти.
Брат Дауса (ум. в 983 г.) — ибн Дурайд, крупнейший
ученый-грамматик и поэт.
Брат Самалы — см. аль-Мубаррад.
Аль-Бухтури аль-Валид ибн Убайд ат-Таи Абу
Ибада (820—897) — знаменитый арабский поэт, родом из
Сирии.
410

Аль-Валид ибн Язид (убит в 743 г.) — Омейядский халиф,
убит восставшими жителями Дамаска, якобы возмущенными
его «безбожием».
Василий (XI в.) — император Византии, современник
А бу-ль-А ля.
Восьмидесятница — селение в северном Ираке близ Мосу-
ла, названо так, потому что, согласно легенде, здесь
остановился ковчег Ноя и из него вышли спасшиеся родственники
Ноя, которых было ровно восемьдесят.
Аль-Гарид (VII в.) — знаменитый певец.
Гаур (букв, впадина) — низменная местность на
Аравийском полуострове.
Гур — город в Иране.
Дамаванд (Дабаванд) — область и селение к северу от
Тегерана, где, согласно местным преданиям, заключен злой
правитель Байурасп, побежденный героем персидского
героического эпоса Фаридуном.
Дананир (VIII в.) — знаменитая певица-невольница.
Ад-Даукас (Дукас; убит в 996 г.) — патриций,
византийский полководец.
Дахуль — местность на Аравийском полуострове.
Джайш ибн Мухаммад ибн Самсама (ум. в 999 г.) —
известный полководец, сражался с византийцами.
Джамиль аль-Азри (нач. VIII в.) — поэт,
прославившийся любовными стихами, посвященными его возлюбленной
Бусайне.
Джаннаба — селение в Иране, на западном берегу
Персидского залива.
Аль-Джаннаби (ум. в 943 г.) — вождь движения карма-
тов, совершивших нападение на Басру, грабивших караваны
паломников и похитивших священный Черный камень из
мусульманского святилища — Каабы.
Джарир (653—732) — известный арабский поэт.
Джаухар (XI в.) -— полководец, казнен по приказу
египетского халифа.
Джафар ибн Мухаммад ас-Садик (ум. в 765 г.) — один из
двенадцати шиитских имамов.
Джиллака — местность в Сирии.
Джуди — гора на восточном берегу Тигра в округе Мосу-
ла. По преданию, на ее вершине остановился ковчег Ноя после
потопа.
Джузайма аль-Абраш (VI в.) — царь Хиры (см.).
Согласно легенде, Ади ибн Зайд (см.) во время пирушки попросил в
411

жены>дочь царя Джузаймы, и тот согласился. Протрезвившись,
царь пытался убить Ади, но тот скрылся. У царя Джузаймы
было два приближенных надима — Малик и Укайль, которые
служили ему сорок лет. В припадке гнева Джузайма зарубил
их мечом.
Дибиль ибн Али (ум. в 860 г.) — поэт-сатирик, сторонник
шиитов.
Зайд ибн Мухальхиль по прозвищу «Зайд аль-хайль»
(букв. «Зайд Конный») —известный арабский герой VII в.
В составе «делегации» своего племени явился к Мухаммаду,
который дал ему прозвище «Зайд аль-Хайр» («Зайд
Добрый»). Прославился воинскими подвигами и поэтическим
искусством.
Зайд ибн Али ибн аль-Хусайн (он же Зайд аль-Абидин;
убит в 740 г.) — один из потомков Али ибн Абу Талиба (см.).
По его имени названа одна из шиитских сект зайдийя. Поднял
восстание Алидов в Куфе, был казнен. Существует легенда о
том, что Зайд воскрес после казни и скрылся.
Зайд ибн Амр ибн Нуфайль (VII в.) — «предтеча» Му-
хаммада, до его появления призывал мекканцев к «вере Ибра-
хима» (позже — одно из названий ислама).
Зат Кахф (букв. «Обладательница пещеры») — гора,
часто упоминающаяся в стихах древних арабских поэтов.
Зубайда (ум. в 831 г.) — жена халифа Харуна ар-Рашида.
Зухайр ибн Абу Сульма (ум. ок. 627 г.) — знаменитый
арабский поэт.
Зухайр ибн Масуд ад-Дабби (VI в.) — известный
арабский поэт.
Ибн Аббас (ум. в 687 г.) — знатный мекканец,
родоначальник Аббасидов.
Ибн Абу Амир аль-Мансур (ум. в 1001 г.) — андалусский
правитель, более известный под именем Альмансор;
прославился ратными подвигами.
Ибн Абу Аун (казнен в 933 г.) — еретик,
провозгласивший себя богом.
Ибн Абу-ль-Азхар (ум. в 936 г.) — историограф и
грамматик.
Ибн Абу Дауд (VIII —IX вв.) — государственный деятель
и полководец Аббасидов, разгромивший восстание Мазьяра.
Ибн ар-Раванди (ум. в 912 г.) — богослов, обвиняемый в
ереси. Автор многочисленных сочинений, которые были под
запретом.
Ибн ар-Руми (836—896) — известный арабский поэт.
412

Ибн Дараставайх (ум. в 958 г.) — известный грамматик.
Ибн Мисджах (VIII в.) — знаменитый певец.
Ибн Мударрис Тауба (ум, в 687 г.) — известный поэт.
Ибн Сурайдж Абу Яхья (VII в.) — знаменитый певец.
Ибн Хаджиб ан-Нуман (X в.) — крупный
государственный чиновник, библиофил, прославился своей библиотекой.
Ибн Хани аль-Андалуси (938—973) — андалусский поэт,
родился в Севилье, переехал в Северную Африку, восхвалял
правителей Марокко.
Ибн Хурдадбих (ум. в 913 г.) — ученый-географ.
Ибрахим — сын Мухаммада от Марии-коптянки, умер в
возрасте полутора лет.
Ибрахим ибн аль-Махди (ум. в 838 г.) — сын халифа,
выдающийся музыкант, певец и поэт. Объявил себя халифом,
но был разбит и свергнут. Семь лет скрывался, но затем был
прощен халифом аль-Мамуыом.
Ибрахим из Мосула (752—803) — знаменитый музыкант
и певец, основатель новой школы в арабской музыке.
Инан (нач. IX в.) — знаменитая певица-невольница.
Исхак из Мосула (ум. в 849 г.) — сын Ибрахима из
Мосула (см.), ученый, музыкант и филолог.
Ияс ибн Муавия (VII—VIII вв.) — судья Басры, считался
образцом правдивости и неподкупности.
Йазбуль (Язбуль) — гора в Аравии.
Каб ибн Зухайр ибн Абу Сульма (VII в.) — известный
поэт, автор «Поэмы о плаще» — стихов, посвященных Мухам-
маду, за которые тот подарил ему свой плащ.
Каб ибн Малик (VII в.) — один из первых мусульман —
сподвижников пророка, поэт.
Аль-Кабис — местность в Аравии.
Каб ибн Мама аль-Ияди (V—VI вв.) — древнеарабский
герой, образец щедрости: во время пути по пустыне отдал
другу всю воду, а сам умер от жажды.
Кайс ибн аль-Хатим — древнеарабский поэт.
Карун (библ. Корей) — сказочно богатый человек
(очевидно, от имени Крез).
Аль-Кассар аль-Авар (ум. в 779 г.) — мятежник, родом из
Мерва; по преданию, закрывал лицо золотой маской.
Кафр Таб — селение в Сирии между Мааррой и
Халебом.
Аль-Киляби — см. Лабид.
Аль-Кинди Имруулькайс (VI в.) — поэт из племени кии-
да, крупнейший арабский поэт до ислама; по преданию, зало-
413

жил основы традиционного жанра многочастной
(многосюжетной )\поэмы-касыды.
Куба\- местность на пути между Меккой и Мединой.
Кулайб Ваиль (VI в.) — арабский воин и поэт из племени
таглиб. I
Аль-Кутами (VII в.) — известный поэт.
Лабид ибн Рабиа (ум. в 661 г.) — известный поэт.
Ламех — библейский персонаж, сын Мафусала
(Мафусаила) .
Лива ар-Рамль — местность, часто упоминаемая в древне-
арабской поэзии.
Мабад (VII в.) — знаменитый певец.
Аль-Мазьяр (казнен в 840 г.) — восстал против халифа,
был казней по его приказу.
Маймун ибн Кайс — см. аль-Аша.
Малик ибн Анас (715—795) — основатель одного из
четырех ортодоксальных толков в исламе (маликиты).
Малик ибн Динар (ум. в 748 г.) — басрийский ученый и
аскет.
Аль-Марзубани (ум. в 994 г.) — известный филолог,
составил «Книгу стихов джиннов».
Маслама ибн Абд аль-Малик (VIII в.) — сын халифа,
известный полководец и меценат.
Матирун — местность в Сирии.
Аль-Махди (ум. в 785 г.) — аббасидский халиф,
прославился как «враг еретиков».
Махмуд Абу-ль-Касем Газневи (970—1030) — правитель
Хорасана (северный Иран) и Газны (нынешний
Афганистан); совершал походы в Индию.
Муавия ибн Абу Суфьян (ум. в 679 г.) — знатный мекка-
нец, основатель Омейядской династии халифов.
Аль-Мубаррад (ум. в 898 г.) — известный грамматик.
Аль-Муизз ли дин Аллах (ум. в 975 г.) — правитель
Марокко, завоевал Египет, Сирию и Хиджаз — часть
Аравийского полуострова.
Аль-Мунзир (VI в.) — один из царей Хиры (см.).
Аль-Мутасим (ум. в 841 г.) — аббасидский халиф.
Аль-Муттаки (ум. в 944 г.) — аббасидский халиф.
Мухаммад ибн аль-Ханафийя (637—700) — алид. Согласи
но легенде, распространенной среди членов шиитской секты
кайсанийя, он не умер, а находится в горе Радва и в урочный
час выйдет и станет имамом, то есть халифом.
Мухаммад ибн Зайн аль-Абидин (ум. в 731 г.) — потомок
414

Али ибн Абу Талиба (см.), один из двенадцати шиитских
имамов.
Мухаммад ибн Язид — см. Аль-Мубаррад.
Ан-Набига Абу Лайла аль-Джади (VI—VII вв.) —
известный арабский поэт.
Ан-Набига аз-Зубьяни Абу Умама (ум. ок. 604 г.) —
известный арабский поэт.
Ан-Надр ибн Шумайль (ум. в 857 г.) — грамматик, сорок
лет провел в пустыне среди бедуинов, обучаясь «чистому»
арабскому языку.
Наман — местность на Аравийском полуострове.
Насибин — город в Ираке.
Нафи абн абд ар-Рахман ибн Абу Наим (ум. в 785 г.) —
один из семи авторитетных чтецов Корана.
Нуамаа (Нуман) Абу Ханифа (699 — 767) — основатель
одного из четырех ортодоксальных толков ислама.
Ан-Нуман ибн аль-Мунзир (VI—VII вв.) — царь Хиры,
которого воспевали Ади ибн Зайд, аль-Аша и другие
выдающиеся поэты.
Омар абн Абд аль-Азиз (Омар II) (ум. в 719 г.) — Омей-
ядский халиф.
Омар абн аль-Хаттаб (убит в 643 г.) — один из четырех
«праведных» халифов.
Рабиа ибн аль-Мукаддам — древнеарабский поэт.
Радва — гора в Аравии.
Сабат — место, где происходила битва между
аравийскими племенами.
Сабир — название нескольких гор близ Мекки.
Сайд абн аль-Ас (ум. в 678 г.) — знатный мекканец, один
из составителей канонического свода Корана, полководец.
Сайд абн Масада аль-Ахфаш Средний (ум. в нач. IX в.) —
известный басрийский грамматик.
Сайф ад-Даула аль-Хамдани (X в.) — эмир Халеба и
Дамаска, сражался против византийцев, известный меценат,
собравший при своем дворе крупнейших арабских ученых и
поэтов.
Салих ибн Абд аль-Куддус (IX в.) — басрийский поэт и
проповедник, казнен аль-Махди (см.) за ересь.
Сальман аль-Фариси (VII в.) — вольноотпущенник Му-
хаммада, родом из Ирана, научил мусульман копать рвы при
осаде Медины язычниками.
415

Ас-Самаваль ибн Адия (VI в.) — поэт, иудей по
вероисповеданию. Считается образцом верности, так как предпочел
выдать на смерть собственного сына, но не отдал кольчуги,
оставленные ему на хранение Имруулькайсом.
Ас-Санади/ки (ум. в 883 г.) — йеменский еретик,
относящийся к крайней шиитской секте.
Ас-Санаубари (ум. в 945 г.) — известный сирийский поэт.
Сарат — канал или протока от канала Исы у селения Аль-
Мухавваль между Тигром и Евфратом близ Багдада.
Сархад — селение, славившееся виноградниками.
Сауда, дочь Замы (VII в.) — одна из жен пророка, вторая
после Хадиджи.
Сибавейх (ум. в 770 г.) — величайший арабский
грамматик, автор труда по грамматике, на основании которого до
настоящего времени в арабских странах преподают родной язык.
Основатель басрийской школы грамматики.
Сиф — один из сыновей Адама.
Сифирин — небольшой городок в Ираке, прославленный
вином.
Ас-Сулайк ас-Сулака ас-Сади (VI в.?) — один из так
называемых «поэтов-бродяг», оставивших свое племя;
чернокожий прославленный воин и следопыт.
Ac-Сули (ум. в 947 г.) — известный филолог и грамматик,
автор многочисленных трудов по филологии, в том числе
биографии поэта Тбу Таммама, любимого поэта Абу-ль-Аля.
Сухайм — древнеарабский поэт.
Тааббата Шарран Сабит ибн Джабир (VI в.) - известный
«поэт-брод яга».
Таиф — город на Аравийском полуострове, славился
садами и виноградниками; излюбленное место отдыха богатых
мекканцев.
Тарафа ибн аль-Абд (VI в.) — талантливый поэт, умер
молодым.
Тугуллис — долина в Сирии, приют разбойников.
Узайб (или Азб) — долина в Ираке, часто упоминаемая
поэтами.
Аль-Укайшир аль-Асади аль-Мугира ибн аль-Асвад
(VII—VIII вв.) — поэт-сатирик из иракского города Куфа,
был известен как гуляка и пьяница.
Аль-Умани (или Амани) (VIII в.) — поэт,
прославившийся описанием коней.
Умм Сальма (VII в.) — жена Мухаммада, вдова одного из
первых мусульман.
416

Урва ибн аль-Вард (VI в.) — один из известных «поэтов-
бродяг», которого называли «Урва — Покровитель бедняков»
из-за его щедрости.
Утба ибн Абу Лахаб — женился на Рукайе, дочери Му-
хаммада, затем развелся с ней, и пророк его проклял, сказав:
«О господи, пошли против него одного из своих степных
зверей». Когда Утба направлялся с караваном в Сирию, на него
напал лев и разорвал его.
Ухуд — гора к северу от Медины, где мусульмане
потерпели поражение от мекканцев-язычников.
Аль-Фадль ибн Сахль (убит в 817 г.) — вазир.
Аль-Фараздак (641 — 732) — известный арабский поэт.
Аль-Фарра Абу Закария Яхья ибц Хияд (ум. в 919 г.) —
известный грамматик.
Фатима (606—632) — дочь Мухаммада, жена Али ибн Абу
Талиба.
Аль-Фудайль ибн Ияд (ум. в 802 г.) — в юности был
разбойником, затем стал аскетом, услышав ночью чтение Корана.
Фустат — столица Египта после мусульманского
завоевания.
Хабиб ибн Аус Абу Таммам ат-Таи (803—845) —
выдающийся арабский поэт.
Хадиджа, дочь Хувайлида (ум. в 619 г.) — первая жена
Мухаммада.
Халаф аль-Ахмар (VIII в.) — известный поэт и
грамматик.
Халиф ибн Хишам аль-Баззаз (ум. в 843 г.) — один из
семи наиболее известных чтецов Корана.
Аль-Халиль Абу Абд ар-Рахмац ибн Ахмад аль-Басри
аль-Фарахиди аль-Азди (ум. в 776 г.) — выдающийся ученый,
учитель Сибавейха (см.), автор «Книги о стихосложении»,
заложившей основы арабского стихосложения (аруда).
Хамза ибн Абд аль-Мутталиб (убит в сражении в 625 г.) —
дядя Мухаммада, получивший прозвище «Лев Аллаха и его
посланца».
Аль-Хаммам ибн Талиб — см. аль-фараздак.
Аль-Ханса (ум. ок. 644 г.) — поэтесса, прославилась
плачами по своим братьям Сахру и Муавии, которые были убиты
в сражениях.
Аль-Харис ибн Хиллиза (VI в.) — известный арабский
поэт.
Харун ар-Рашид (ум. в 808 г.) — аббасидский халиф.
Аль-Хасан и аль-Хусайн — сыновья Али ибн Абу Талиба.
417

Аль-Хасан был убит у иракского города Кабрала в 680 году.
Стал основным шиитским мучеником.
Хасан Басрийский (ум, в 728 г.) — известный актер,
автор множества нравоучительных изречений.
Хассан ибн Сабит (VII в.) — известный поэт, слагал
стихи в честь Мухаммада.
Хатим ат-Таи (VI в.) — поэт, ставший воплощением
щедрости.
Хаумаль — местность на Аравийском полуострове.
Хаффаф ибн Надба ас-Сулами (VI в.) — «поэт-бродяга»,
его мать была чернокожей.
Аль-Хиджрис ибн Кулайб ибн Рабиа ат-Таглиби (VI б.) —
арабский герой, отомстил своему дяде за смерть отца, что было
в то время необычным, так как родственники со стороны
матери считались самыми близкими (пережитки материнского
права).
Хира — город, находившийся неподалеку от иракского
города Куфа. Хира в VI в. была столицей арабских царей из
династии Дахмидов.
Хишам ибн Мугира (VI в.) — знатный корейшит,
прославившийся своей щедростью.
Хосрой Ануширван (531—579) — один из царей Ирана из
династии Сасанидов, ставший в средневековой арабской
литературе символом государственной мудрости и справедливости.
Хосров Парвиз (ум. в 628 г.) — царь Ирана из династии
Сасанидов, совершавший победоносные походы в Египет й
Сирию.
Аль-Хузали Халид ибн Зухайр (VII в.) — известный поэт.
Аль-Хусайн Ибн ад-Даххак (ум. в 864 г.) — известный
багдадский поэт.
Аль-Хусайн ибн Мансур по прозвищу «Аль-Халладж»
(букв. «Чесальщик хлопка»; казнен в 921 г.) — еретик,
последователь учения «аль-хулулийя», утверждающего, что бог
может воплотиться в человека.
Хусейн — сын Али ибн Абу Талиба, шиитский мученик.
Аль-Хута'йя (VI—VII вв.) — арабский поэт-сатнрик.
Аш-Шанфара (V—VI вв.) — известный «поэт-бродяга».
Шибам — селение в Сирии, славившееся
виноградарством.
Шис — один из сыновей Адама.
Язид ибн Мазьяд аш-Шайбани (ум. в 801 г.) —
полководец Аббасидов.
Язбуль — см. Йазбуль.
Язид ибн Муавия (ум. в 682 г.) — омейядский халиф.
418

Якуб ибн Дауд — вазир, иудей, пользовавшийся
неограниченной властью.
Ярмук — река, приток Иордана. У Ярмука арабы
одержали решающую победу над византийцами в 636 г.
Ясриб — старое название города Медина.
Б. Шидфар

СОДЕРЖАНИЕ
Б. Шидфар. Абу-ль-Аля — великий слепец из Маарры
СТИХОТВОРЕНИЯ
ИСКРЫ ОГНИВА
* «Я знаю, что того, кто завершил свой путь...»
Перевод А. Тарковского 23
* «Тебе, рыдающий, не лучше ль терпеливо...» Перевод
А. Тарковского 27
* «Зачем надежд моих небесный свет погас...» Перевод
А. Тарковского 30
* «И заняли они мой дом, а я ушел оттуда...» Перевод
А. Тарковского 32
* «Горделивые души склонились к ногам...» Перевод
А. Тарковского 32
* «Жизнью клянусь: мне уехавшие завещали...»
Перевод А. Тарковского 32
* «Приветствуй становище ради его обитателей...»
Перевод А. Тарковского 33
* «О туча! Ты любишь Зейнаб? Так постой...» Перевод
А. Тарковского 33
* «Я множество дорог оставил за спиною...» Перевод
А. Тарковского 34
* «Восковая свеча золотого отлива...» Перевод А.
Тарковского 34
* «Я получил письмо, где каждой строчки вязь...»
Перевод А. Тарковского 35
* «Скажи мне, за что ты не любишь моей седины...»
Перевод А. Тарковского 35
* Кольчуги. Перевод А. Тарковского
1. «Кто купит кольчугу? По кромке кольчуга моя...» 35
2. «Она и в знойный день была как сад тенистый...» 36
420

ЛУЗУМИЙЯТ
(ОБЯЗАТЕЛЬНОСТЬ НЕОБЯЗАТЕЛЬНОГО)
* «Человек благородный везде отщепенец...» Перевод
А. Тарковского 37
* «Молюсь молитвой лицемера, прости, мой боже!..»
Перевод А. Тарковского 38
* «Побольше скромности! Я людям не судья...» Перевод
А. Тарковского 39
* «За ночью день идет, и ночь сменяет день...» Перевод
А, Тарковского 39
* «Когда присмотришься к живущим на земле...»
Перевод А. Тарковского 40
* «Отдай верблюда людям по правилу мейсира...»
Перевод А. Тарковского 40
* «От взора свет бежит. Сиянье меркнет. Вера...»
Перевод А. Тарковского 40
* «Восславим Аллаха, кормильца земли!..» Перевод
А. Тарковского 41
* «Мне улыбаются мои враги, пока...» Перевод А.
Тарковского 42
* «Я горевал, когда, как ранний проблеск дня...»
Перевод А. Тарковского 42
* «Что со мною стряслось? Я сношу терпеливо беду...»
Перевод А. Тарковского 43
* «Ученых больше нет, и мрак объемлет нас;..» Перевод
А. Тарковского 44
* «Живу я надеждой на лучшие дни...» Перевод А.
Тарковского 47
* «Добивается благ только тот, кто привык...» Перевод
А. Тарковского 47
* «Дочерей обучайте шитью да тканью, а письму...»
Перевод А. Тарковского 48
* «Уединись! Одинок твой создатель поистине...»
Перевод А. Тарковского 48
* «Когда в науке нет ни сердцу обороны...» Перевод
А. Тарковского 48
* «О земные цари! Вы мечтаете смерть обмануть...»
Перевод А. Тарковского 50
* «Ни на один приказ, ни на один совет...» Перевод
А, Тарковского 50
* «О сердце, горсть воды, о сердце наше, где...» Перевод
А. Тарковского 51
* «В Египте — мор, но нет на свете края...» Перевод
А. Тарковского 51
* «Разумные созданья бессмертного творца...» Перевод
А. Тарковского 51
* «Говорящим: «Побойся всезрящего бога!»...» Перевод
А. Тарковского 52
421

«Преследователь спит. Мы в темный час идем...»
Перевод А. Тарковского 52
«Одно мученье — жизнь, одно мученье — смерть...»
Перевод А. Тарковского 54
«Довольствуй ум досужий запасом дум своих...»
Перевод А. Тарковского 56
«Ты в обиде на жизнь, а какая за нею вина?..» Перевод
А. Тарковского 56
«От мертвых нет вестей, ушли, не кажут глаз...»
Перевод А. Тарковского 57
«Подобно мудрецам, и я теперь обрушу...» Перевод
А, Тарковского 57
«Никогда не завидуй избранникам благополучия,..»
Перевод А, Тарковского . л 58
«На свете живешь, к наслаждениям плоти стремясь...»
Перевод А. Тарковского 59
«Так далеко зашли мы в невежестве своем...» Перевод
Л. Тарковского 59
«Муж приходит к жене, ибо страсть отягчает его...»
Перевод А. Тарковского 60
«Сыны Адама с виду хороши...» Перевод А.
Тарковского 60
«Мели в нашем кочевье объявится мудрый ар-раид...»
Перевод А. Тарковского 60
«И обида и на жизнь иль не в обиде...» Перевод А. Tap-
h'OttCh'O^O 61
«1'шхудок ;шн|шщаст греховные поступки...» Перевод
Л. Тарковского » 63
«Я мог, на горе им, увлечь их за собою...» Перевод
Л. Тарковского 63
«Лучше но начинайте болтать о душе наобум...»
Перевод Л. Тарковского 63
«О племя писателей! Мир обольщает ваш слух...»
Перевод Л. Тарковского 64
«Сколько было на свете красавиц, подобных
Плеядам...» Перевод А. Тарковского 64
«Поистине, иосторг - души моей природа...» Перевод
Л. Тарковском) 65
«Мы на неправде сошлись и расстались, и вот — на
прощание...» Перевод А. Тарковского 65
«Мы сетуем с утра и жизнь спешим проклясть...»
Перевод А. Тарковского 65
«На полю отпущу, поймав блоху, затем...» Перевод
Л. Тарковского 68
«Пино для них светильники зажгло...» Перевод А.
Тарковского 68
«Он юлит и желает успеха во всем...» Перевод А.
Тарковского 69
«И не спугнул ее, но птица улетела...» Перевод
А. Тарковского 69
422

* «Ты болен разумом и верой...» Перевод А.
Тарковского 70
* «Удивляюсь тому, кто кричит: «Я не пью!»...»
Перевод А. Тарковского 71
* «О, если б, жалкое покинув пепелище...» Перевод
А. Тарковского 72
* «Я одинок, и жизнь моя пустынна...» Перевод А.
Тарковского 72
* «Предвестия судьбы — обманутый судьбой...»
Перевод А. Тарковского 73
* «Нет на свете греха. Что же мы осуждаем его?..»
Перевод А. Тарковского 73
* «На погребальные носилки слепому лечь...» Перевод
А. Тарковского 73
* «Если корень древесный лишился воды и зачах...»
Перевод А. Тарковского 74
* «Твори добро без пользы для себя...» Перевод А.
Тарковского 74
* «Он взял себе жену и трех в подмогу ей...» Перевод
А. Тарковского 75
* «Сердца у вас — кремень, в чертах лица уныние...»
Перевод А. Тарковского 75
* «Зардели сонмы звезд на ясных небесах...» Перевод
А. Тарковского 76
* «Люди схожи с луной: чуть свеченье достигнет
предела...» Перевод А. Тарковского 77
* «Быть может, прав мудрец, и мир не знал времен...»
Перевод А. Тарковского 77
* «Толкуют, что душа легко и смело...» Перевод А.
Тарковского 78
* «Звезды мрака ночного — живые они или нет?..»
Перевод А, Тарковского 78
* «Выскажете: «Премудр податель бытия!»...» Перевод
А. Тарковского 78
* «Все тайны проницает всевидящее око...» Перевод
А. Тарковского 79
* «Если воли свободной преступник лишен...» Перевод
А. Тарковского 79
* «Чему ни учит жизнь — уроки нам не впрок...»
Перевод А. Тарковского 79
* «Пойми значение сменяющихся дней...» Перевод
Л. Тарковского 81
* «Умы покрылись ржавчиной порока и разлада...»
Перевод А. Тарковского 81
423

* «У добродетели две степени. Иль три?..» Перевод
А. Тарковского 82
* «Понятна разумным людская природа...» Перевод
А. Тарковского 82
* «Когда тебе жену и впрямь избрать угодно...» Перевод
А. Тарковского 83
* «Пора бы перестать печалиться о том...» Перевод
А. Тарковского 83
* «О, ранней свежести глубокие морщины...» Перевод
А, Тарковского 84
* «Как море — эта жизнь. Средь бурных волн плывет...»
Перевод А. Тарковского 86
«Сынам человеческим муки Аллах ниспослал...»
Перевод Д. Самойлова 86
«Нас ночью спящий догонял во мгле...» Перевод
Д. Самойлова 86
«Жизнь — маета, а смерть — кручина...» Перевод Д.
Самойлова 89
«Возненавидел эту жизнь, но никакой вины...» Перевод
Д. Самойлова 91
«Уж если нужно уважать знакомых и друзей...» Перевод
Д. Самойлова 91
«Пока живу, не знаю я, что с нами сотворят...» Перевод
Д. Самойлова 92
«Блуждает наша плоть, но превратится в прах...»
Перевод Д. СалАойлова 92
«Печален от житейских дел, угрюмо хмуришь взор...»
Перевод Д. Самойлова 93
«Наш страх перед погибелью нелеп...» Перевод Д.
Самойлова 94
«Решил он имя льва — Асада — сыну дать...» Перевод
Д. Самойлова 94
«Пусть сладок лжи язык, пусть он вам мил...» Перевод
Д. Самойлова 94
«Прекрасно выглядят Адамовы сыны...» Перевод Д.
Самойлова 95
«Коль хочешь ты, чтобы господь был милостив к тебе...»
Перевод Д. Самойлова 95
«Умру — что станет с разумом моим?..» Перевод Я.
Горской 95
«Ни карканью ворон, ни снам не верь...» Перевод
Я. Горской 96
«Умрешь — тебя в дощатый втиснут дом...» Перевод
Н, Горской 96
424

«Пытаете^ Время глупец улестить...» Перевод Н.
Горской 97
«Богач, г<^стеПрИИМНЬШ 5удь всегда...» Перевод Я.
Горской 97
«Не тщис^ ИСПравить мир — ведь сам Аллах...» Перевод
н-Г(^рской 97
«Верблю^Ице ТЬ1 вымя подвязал...» Перевод Н. Горской . 98
«Со врем^нем враждует человек...» Перевод Н. Горской . 98
«Он опечалился^ со смерТЬЮ споря...» Перевод Я.
Горской 99
«Сыны Ддама, скверно вы живете...» Перевод П.
Горской в 99
«Наш ра^уМ отражает мир зеркально...» Перевод Н.
Горской ЮО
«Слепец. Твой посох — самый верный друг...» Перевод
н-ГЪрской 100
«О ложь, ты наша горькая беда!..» Перевод П. Горской . 101
«Говоря^ что семь звезд управляют делами...» Перевод
Н- *орской 101
«Не ску*юсть^ а щедрость судьбы нам страшна...» Пере-
вод П. Горской 101
«Ьго ор^НИЦ1Ь в присутствии моем...» Перевод П. Гор-
CKOti 102
«Забудь^ что ВКусно старое вино...» Перевод Н. Горской 103
«Крадет сокровища души судьба-воровка...» Перевод
"• Морской 104
«Вне те^а дуХ покоен и блажен...» Перевод П. Горской 104
«Союз ДуШИ и тела расторжим...» Перевод Я. Горской 105
«Не изг^няй из сердца божья страха...» Перевод Н. Гор-
ск% 105
«Подун)Ку заменил я теплой дланью...» Перевод Н. Гор-
ской 105
«Луг з^цВед5 обрызганный дождем...» Перевод Я. Гор-
СКЧ 106
«Молщва? власяница, строгий пост...» Перевод Я. Гор-
СКЧ 106
«Нет Д^ра, а со злом я встречаюсь все чаще...» Перевод
Н-Горской 107
«Не м^дЛИ^ СМерть, я слишком долго жил...» Перевод
Н- Горской 107
«НемИ|)г0СЛ0ВНЫМ быть себе вели...» Перевод II. Горской 108
«Ты XQqeinb излечить дурные нравы...» Перевод Я. Гор-
СКШ 108
«Как i\e Соткать одежды из тумана...» Перевод II. Гор-
109
спой
425

«Затеят спор сунниты и шииты...» Перевод Н. Горской 110
«Мы все по природе своей подлецы...» Перевод Н.
Горской 110
«Если к знахарю жена идет...» Перевод Н. Горской . . 112
«Вдовец олень так плакал среди луга...» Перевод
Н.Горской 112
«Когда старик забот нести не сможет...» Перевод И.
Горской 112
«О люди, в страхе божьем пребывайте...» Перевод
Н. Горской 113
«О род людской, разросшийся сорняк...» Перевод П.
Горской 114
«Мы знаем, что обречены...» Перевод П. Горской . . . 114
«Людские нравы — ты отведай их...» Перевод Н.
Горской 115
«Из ножен меня извлекли, словно меч...» Перевод
Н.Горской 115
«Когда бы встали жители могил...» Перевод П. Горской . 115
«О жизнь-потаскуха, тебя я кляну...» Перевод Н.
Горской 116
«Среди лжецов я лицемером стал...» Перевод Н. Горской 116
«Земля нам судьею от века была...» Перевод П. Горской 117
«Болтлива старуха судьба и хитра...» Перевод Н.
Горской 117
«Удар клинка подкармливает злобу...» Перевод Н.
Горской 118
«Ведь я не сам на жизнь себя обрек...» Перевод Н.
Горской 118
«О жизни смрад, кошмары яви нашей...» Перевод Н.
Горской 119
«Наш разум — ось, а мысли — жернова...» Перевод
Н.Горской 119
«О ночь, дай уснуть мне во мраке бессонном...» Перевод
Н.Горской 120
«Злодей, в молитве руки ты сложил...» Перевод Н.
Горской . . . , 121
«Когда похоронят меня в сумрачной могиле...» Перевод
В. Микушевича 121
«От врагов невозмутимый огражден молчаньем...» Пере-
вод В. Микушевича 122
«Судьба спешит последним сделать первое...» Перевод
В. Микушевича 122
«Увидев благородного и щедрого...» Перевод В.
Микушевича 123
«Глядит набатеец арабом...» Перевод В. Микушевича 123
426

«Отбрось любовь ко мне, со мною раззнакомившись...»
Перевод В. Микушевича 124
«Хвала тебе, боже! Человеку нет покоя...» Перевод
В, Микушевича * . . 124
«Разве щедр дарящий нам финики...» Перевод В.
Микушевича . , 125
«О нет, не матерь благоуханий...» Перевод В.
Микушевича ...... 125
«Страшатся люди: судьба, словно лошадь...» Перевод
В. Микушевича 126
«Кто волосы выкрасил, тот схож со страусом...» Перевод
В, Микушевича 126
«Лучше быть в могиле, где ждет почивших
спокойствие...» Перевод В. Микушевича 126
«Верь только господу, и ие будешь поруган ты...»
Перевод В. Микушевича 127
«Кто в боге усомнился, тот провинился...» Перевод
В. Микушевича * . . , . 127
«Испытан я жизнью, дорогами и тревогами...» Перевод
В. Микушевича 128
«Вина вавилонского вина — врата дьявольские...»
Перевод В. Микушевича 128
«Бойся низкородных и высокородных...» Перевод В.
Микушевича 129
«С молодой женою не сладко старцу...» Перевод В.
Микушевича 129
«В споре с душою, грешник, я изнемог...» Перевод
В. Микушевича 130
«В долине Аджаля мне никого не жаль...» Перевод
В. Микушевича 130
«Прельщаются всюду люди званьями...» Перевод В.
Микушевича . . . ' 130
«Три дня давно враждуют...» Перевод В. Микушевича 131
«Сердца людские неистовей вод сокрушительных...»
Перевод В. Микушевича 131
«Мы постоянно считаем, однако неверен...» Перевод
В. Микушевича 131
«Нет блага в богатстве, когда неотвратимая...» Перевод
В. Микушевича 132
«Лишь место прочно, тогда как время зыбкое...» Перевод
В. Микушевича 133
«В этом мире прожил я без дочери...» Перевод В.
Микушевича ...... 133
«Угощай нищего даже в лютую засуху...» Перевод
В. Микушевича 134
427

«Ты хочешь владеть этим миром, так отвергни же...»
Перевод В. Микушевича 134
«О, кто меня избавит от жизни терзающей?..» Перевод
В. Микушевича 135
«Или вы Али Аллаху по дерзкой прихоти...» Перевод
В. Микушевича 135
«Жизнь только пугала тебя наважденьем своим...»
Перевод В. Микушевича 136
«Тело в земле оказалось. Кто жизнь мгновенную...»
Перевод В. Микушевича 137
«Жизнь — толчея для жаждущих наживы...» Перевод
В. Микушевича 138
«Мое мнение выслушай, и довольно!..» Перевод В.
Микушевича , . . . 139
«Дождем не пролейся, облако, над землею...» Перевод
В, Микушевича 139
«Мы в заблужденье нагромождаем доводы...» Перевод
В. Микушевича 139
«Особенность этой жизни несомненная...» Перевод
В. Микушевича 140
«Мне тело отвратительно, в нем порча...» Перевод В.
Микушевича 141
«У времени лучшее время — мгновенье краткое...»
Перевод В. Микушевича 141
«Я в саван одет, прах — мое обиталище...» Перевод
В, Микушевича 141
«Не пугайся, злосчастное тело, ты могилы...» Перевод
В, Микушевича 141
«Когда лягу в могилу, безразлично будет мне...» Перевод
В. Микушевича 142
«Мы вечно странствующие на этом свете...» Перевод
В. Микушевича 142
«Томлюсь одновременно в трех темницах я...» Перевод
В, Микушевича 142
«Зачем назвать не хочешь сына Харисом...» Перевод
В. Микушевича 142
«Если бы заговорила судьба, сказала бы...» Перевод
В. Микушевича 143
«Угрожает зима полуголому нищему...» Перевод В.
Микушевича 443
«Лучше племени сгинуть заблаговременно...» Перевод
В. Микушевича 144
«Храни меня бог от жены-ненавистницы...» Перевод
В. Микушевича 144
428

«Самых богатых богаче отшельник праведный...» Пере-
вод В. Микушевича 144
«Истинный разум да будет вам предводителем!..»
Перевод В. Микушевича 145
«Жестоко играет мной море беспощадное...» Перевод
В. Микушевича 145
«Ошибутся газели, вознамерившись...» Перевод В.
Микушевича 145
«С мурджитами мутазилиты спорят...» Перевод В.
Микушевича 147
«Двух благ жизни лишен я, свой обет я соблюдаю...»
Перевод В. Микушевича 147
«Не свернешь ты с дороги, видя знаки наружные....»
Перевод В. Микушевича 147
«Каждый вздох твой, как ниточка, обрывается...»
Перевод В. Микушевича 148
«Мысль пришла случайно в голову...» Перевод В.
Микушевича 148
«Мы зачем вожделением к мрази пылаем?..» Перевод
В. Микушевича 149
«Копьем потрясаешь, властолюбец, напрасно ты!.,»
Перевод В. Микушевича ....". 149
«Хоть знакомый мой с виду премерзостен...» Перевод
В. Микушевича 150
«Как ноготь, срезанный с пальца, тело бренное...»
Перевод В. Микушевича 150
«Кто знался с людьми, тот изведал коварство их...»
Перевод В. Микушевича 151
«О, если б рассеялась погань людская...» Перевод В.
Микушевича 151
«Падет сын этой жи:ши, растоптанный заживо...»
Перевод В. Микушевича 152
«О тайнах вселенной звезды нередко думают...» Перевод
В. Микушевича 152
«Человек! Ты всегда запятнан своим временем...»
Перевод В. Микушевича 153
«Судьба нас прельщает благом, но полновесная...»
Перевод В. Микушевича 153
«Дрожали ночью от страха мои попутчики...» Перевод
В. Микушевича 153
«Жизнь после сорока всех бедсталй горше...» Перевод
В. Микушевича 154
«Этот мир лишь несчастьями смертных преследует...»
Перевод В. Микушевича 154
429

«Прощаюсь я с днем, сознавая, что дня такого же...»
Перевод В. Микушевича 155
«Лишь господу богу пожалуюсь я горестно...» Перевод
В. Микушевича 155
«Куда девается наш дух, никто не ведает...» Перевод
В. Микушевича 155
«От предков досталась нам вера неизменная...» Перевод
В. Микушевича 156
«Охотится рок беспощадный на охотников...» Перевод
В. Микушевича 156
«Дивлюсь я больному, который смертью брезгует...»
Перевод В. Микушевича 157
«Нас не поила вином жизнь беспощадная...» Перевод
В. Микушевича 157
«Я рад, когда сам я похвально поступаю...» Перевод
В. Микушевича 158
«Заросли щеки мои сединою скорбной старости...»
Перевод В. Микушевича 158
«Я брезгую миром дурным и злокозненным...» Перевод
В. Микушевича 159
«Звери благоразумней наших правителей...» Перевод
В. Микушевича 159
«Добро, как пустынная трава...» Перевод В. Микушевича 160
«Кричит младенцу чрево матери...» Перевод В.
Микушевича 160
«Терпенье — лучшая защита для беззащитного...»
Перевод В. Микушевича 161
«Ты хочешь на этой земле окаянной...» Перевод В.
Микушевича . ^ 162
«Подняты перед сраженьем копья проклятые...»
Перевод В. Микушевича 162
«Пусть хоть камни раскалывал сильный, гневом
осиленный...» Перевод В. Микушевича 162
ПОСЛАНИЕ О ЦАРСТВЕ ПРОЩЕНИЯ
Послание о царстве прощения. Перевод Б. Шидфар 165
Примечания. Б. Шидфар 392
Словарь имен и географических
названий. Б. Шидфар 4£)6

Абу-ль-Аля аль-Маарри
А17 Избранное: Пер. с араб./Сост. предисл.,
примеч. Б. Шидфар; Подстрочи, пер. стихов
И. Филыптинского и Б. Шидфар; худож. А.
Семенов.— М.: Худож. лит., 1990.—430 с.
ISBN 5-280-01250-5
Слепой с малолетства арабский поэт и мыслитель X—XI вв. Абу-
ль-Аля аль-Маарри обладал необычайной зоркостью ума и сердца. Его
философская лирика и сегодня пользуется широчайшей
популярностью в странах Востока. В сборник входят стихи, уже известные
читателю по переводам Арсения Тарковского, а также специально
подготовленные для этого издания новые переводы. Проза
Аль-Маарри представлена остросатирическим произведением «Послание
• о царстве, прощения».
4703020600-169
А 028 (01)-90 166-90
ББК 84. 5Ср

Абу-лъ-Аля алъ-Маарри
Избранное
Составитель
Шидфар Бетси Яковлевна
Редактор М. Пастер
Художественный редактор А. Орлов
Технический редактор В. Нефедова
Корректоры И. Лебедева и М. Миримская
ИБ № 5925
Сдано в набор 31.08.89. Подписано в печать 03.05.90. Бумага тип. № 1.
Формат 84 X 108!/32. Гарнитура «Обыкновенная новая». Печать высокая.
Усл. печ. л. 22,68. Усл. кр.-отт. 22,68. Уч.-изд. л. 21,02. Тираж 100 000 экз.
Изд. № VIII-3335. Заказ № 309. Цена 2 р.
Ордена Трудового Красного Знамени издательство «Художественная
литература». 107882, ГСП, Москва, Б-78, Ново-Басманная, 19
Ордена Октябрьской Революции, ордена Трудового Красного Знамени
Ленинградское производственно-техническое объединение «Печатный Двор»
имени А. М. Горького при Госкомпечати СССР. 197136, Ленинград, П-136»
Чкаловский пр., 15

'Зо^;
id
ж