Вишневая
========== Пролог. ==========
«Георгич на пенсию ушел, нам другого поставят. Откуда я знаю, кого?
Говорят, только с универа выпустился. Нет, не видела, но говорят, что
симпатичный. Да знаю я, что все такие, а на деле-то…»
Трудно отличиться оригинальностью мышления, когда слышишь новость
о замене учителя, да еще и старого на молодого. Парни обычно лелеют мечту
побрататься и найти в лице препода близкого кореша, чтобы фривольно
бродить по школе, посасывая сигареты в туалетах, ну, а девчонки, не обладая
богатством фантазии, но имея бушующие гормоны, рисуют в голове образ
идеального учителя с крепкими руками и неординарными сексуальными
пристрастиями. Вкупе все это заставляет с непонятным воодушевлением
и зверским интересом переться в зал. Так начинается третий день сентября.
Школа эта самая средняя и самая общеобразовательная. В таких обычно
на уроки ходят в чем попало, клеят жвачки не только под парты, но и на них,
а местное стадо делится по строгой иерархии: есть учителя, есть обычные
ученики, а где-то под ними особые касты плебеев — ссыкло и ботаники.
Первым быть как все не позволяет мамка, вторым — воспитание. В случае
Вишневецкой и то, и другое. Есении бунтарский образ жизни просто не идет
от слова «совсем»: на словцо крепка, но духу высказать его вслух находит
редко.
Есения. Зачем родители дали ей такое дебильное имя, она никогда
не интересовалась, да и толку в этом не было. Те ей с рождения вдалбливали
про какую-то одаренность и что в жизни нужно идти своей дорогой. С такими
догмами обычно перебарщивать нельзя, а ее вот вбили в узкие рамки этих
правил, да там и оставили, чтобы и дальше росла этаким правильным
и педантичным снобом, но зато «не как все».
— Сеня, ты оглохла? — кто-то с силой упирает локоть ей между ребер,
требует
к себе
внимания
и заставляет
широко
распахнутыми
от неожиданности глазами потерянно озираться на столпившуюся вокруг нее
кучу одноклассников, облепивших незащищенное тело со всех сторон, словно
тля испорченное яблоко.
— А?
— Про физрука нового слышала?
— А что с ним?
Природная нелюдимость Есени к крепким дружеским отношениям
с коллективом никогда не располагала, с ней в большинстве случаев общались

из необходимости, особенно на кануне контрольных. Людей, которым она
действительно симпатизировала хоть в малой степени, по пальцам
пересчитать.
— Дура ты, Сенька, самое интересное из виду упускаешь.
Одноклассница с блядским именем Оля, а блядское оно только потому,
что им названа именно эта потаскушка, недовольно причмокивает
выкрашенными в алый цвет губами и медленно тянется изящными
пальчиками к пуговицам на блузке. Такими бы пальцами на пианино играть,
а эта о существовании инструмента знает только в теории, для практики
времени не остается — все тратится на беспробудные гулянки.
В раздевалке до рвотного рефлекса воняет духами, хочется себе легкие
наизнанку вывернуть и вытрясти из них этот удушающий, спертый воздух.
Есеня тут задерживаться никогда не любила, а потому привыкла в солдатской
спешке бежать к свободной скамейке, натягивать на себя форму и рваться
скорее в зал, пока помещение не заполнилось кудахтаньем одноклассниц
вперемешку с запахом пота и дезодорантов.
А в зале, как в Сахаре посреди сезона, пусто, одиноко и пространства
кругом слишком много. Вишневецкая ведь одна такая дурная, чтобы перемену
тратить на изолированное от людей просиживание на скамейке, пока у других
едва пена изо рта не лезет от обсуждений животрепещущих тем во время
переодевания.
Сенька притворяется, будто до одурения заинтересованна своими
коленками, расковыривая ногтем вылезающие из швов нитки на своих штанах,
когда кто-то с напускной небрежностью шаркает ногами, пересекая зал
неторопливым шагом.
— Вишневая? Вот ведь неожиданность.
Знакомый голос, знакомая ступня, знакомые насмешки и до боли
осточертевшая кличка, которую она не слышала без малого года два. Тело
в ответ на реплику конвульсивно дергается, спина до боли упирается
в облезлую краску на стене, пока глаза медленно прослеживают путь
от кроссовок говорящего к прищуренным по-лисьи глазам.
— Ты говорить разучилась? — губы у него шевелятся быстро
и не разборчиво,
а до ушей
и половины
сказанного
не долетает.
У Вишневецкой язык прирастает к верхнему ряду зубов, упрямо отказываясь
шевелиться. — Не знал, что ты здесь учишься.
Миронов Даниил Александрович. Сеня его помнит еще с той пыльной
давности, когда посещала спортивную школу и подавала слабые надежды

однажды стать КМС по гимнастике. Лично они тогда контактировали мало,
но о том, что он позер первостатейный, Вишневецкая помнит прекрасно.
Когда к имени Дани еще не приставляли в уважении отчество, а сам он без
проблем мог оседлать брусья и не только, Миронов называл еще зеленую
Сеньку вкусным «вишневая» и не упускал при этом возможности напомнить
ей о том, какое она на самом деле неповоротливое бревно. В общем, не в ладах
они были давно и основательно, пока у него не подошло к концу обучение в
институте, а Есеня не забила на гимнастику большой и толстый болт.
У обычно красноречивой, но не особо словоохотливой Вишневецкой
слов
нормальных,
чтобы
ответить,
не находится.
Она
все
с тем же подмороженным отупением глядит в пепельные глаза физрука, пока
с губ внезапно не слетает:
— Ну ты и мудак, Миронов.
Сердце заторможено ойкает в груди, чтобы затем на скорости сверхзвука
начать проламывать ребра изнутри. Сене такой откровенной бывать
доводилось редко, особенно с теми, кто был старше ее, особенно
с преподавателями, даже если по факту те и правда заслуживали сказанного.
— Поосторожнее со словечками, Вишневая, я теперь твой учитель, —
а он отчего-то на сказанное не обижается, только ухмыляется в ответ и строго
грозит пальчиком, будто отчитывая неумелого затупка лет пяти.
— Ну вы и мудак, Даниил Александрович.
На сей раз Сеня повторяет фразу осознанно и намеренно громко,
перекрикивая школьный звонок. Пока в опустошенной черепной коробке сам
собой пылает красным вопрос «что ты несешь?», за спиной возникают
одноклассницы и заставляют ее сторониться, не прерывая при этом
увлеченного обсуждения какого-то захудалого сериальчика.
«Не светит мне ни медаль, ни пятерка», обреченно ловит себя на мысли
Есеня, вглядываясь в насмешливо прищуренные глаза физрука.

========== 1. Спортивный интерес ==========
От начала сентября проходит ровно неделя. На зеленых листьях деревьев
в парках уже расползается коррозия осени, трава под ногами теряет цвет
и уныло раскисает от часто идущих дождей. Сегодня, кажется, первое утро
за семь прошедших дней, которое начинается не с традиционной угнетающей
мороси. Еще по-летнему теплые лучи солнца сладкой патокой сочатся сквозь
легкий тюль занавесок в комнату, наполняют темные углы сливочным светом
восхода и затирают уцелевшие клочки прошедшей ночи.

Если честно, Есеня утро не любит, ее ранний подъем вводит в непонятное
уныние и настроение со слегка приподнятого становится совсем паршивым.
С другой стороны, трудно отыскать тех идиотов, которым непреодолимый
кайф доставляет вставать каждый день в семь утра и со сверкающей
голливудской лыбой переться в школу. И даже если такие придурки на самом
деле существуют и не где-нибудь, а на планете Земля, остальная адекватная
часть людей все равно не имеет особого выбора. В случае Сени на нее ношей
Атланта навалилась медаль.
— А почему ты перестала ходить на гимнастику? — пока рот насильно
набивается овсянкой и комом застревает где-то в горле, мама Сени,
по обыкновению начинавшая утро с вопросов про успеваемость в школе,
именно сегодня решается сменить тему и переключиться на нечто
поинтереснее.
Вишневецкая по-партизански молчит, пробуя языком размалывать
осточертевшие до рвотных позывов комочки каши. Овсянка все же с третьей
попытки проскальзывает по пищеводу вниз, а у Есени к тому моменту мозг
уже сплетает внутри целую сеть сопутствующих диалогу с матерью вопросов.
— Ты это к чему? — заискивающе начинает она издалека, громко
позвякивая ложкой по молочно-белому фаянсу тарелки.
— Да просто интересно, — Елена Владимировна — женщина мягкая
по природе своей, но чрезвычайно скрытная — отмахивается от дочери
полотенцем и возвращается к тщательной полировке посуды. — Ты уже года
два никуда не ходишь.
— Я хожу к репетиторам, — аргумент не самый убедительный, но других
у Есени нет.
— Это другое, — новый отнекивающийся взмах полотенцем, — а про
спорт ты совсем забыла. Глянь на себя, сидишь как знак вопроса,
ссутулилась вся, бледная, как моль.
Если бы глаза закатывались туда, откуда можно рассмотреть свой череп,
Вишневецкая бы такой
возможностью
не побрезговала.
Матери,
каким бы характером не обладали, сколько бы лет им не было, особым
выбором тем для бесед не блещут. В конце концов, если придраться совсем
не к чему, они придумают что-то новое, мол, у совершенства нет пределов.
— У меня есть физ-ра, — в этот довод Есеня верит еще меньше, чем
в предыдущий.
Ей Миронов за мудака уже влепил один трояк, больше она на рожон лезть
не собирается.

— Ну, три раза в неделю по сорок пять минут это уже совсем смешно, —
фыркает мама, с особым изяществом составляя кружки в буфете ровно в ряд.
— Чего ты от меня добиться пытаешься?
— Мне тут ваша завуч позвонила на днях, — внезапно сознается Елена
Владимировна, виновато закусывая губу. — Сказала, что после выпуска
предыдущего одиннадцатого класса, у них команда по легкой атлетике
распалась вся. Люди им нужны, вот. А я еще подумала, что ты гимнастикой
занималась, и хорошо было бы тебе за честь школы побегать.
Комок овсянки застревает где-то в глотке и упорно отказывается
соскальзывать дальше вниз. Театрально откашлявшись, сама того не желая,
Сеня тянется за стаканом воды и мучительно медленно глотает, пока
на стеклянном дне не остается капель.
— Не буду я за школу бегать, — наконец, отзывается она, поднимая
на мать закаленную сталь тяжелого взгляда.
— Да ты послушай…
— Мам, это ты послушай, — обрывает Есеня на полуслове, —
я от учебников не отрываюсь, хожу к репетиторам, в олимпиадах участвую,
да я же помру, если меня еще и в атлетику запишут.
— Наоборот это только тебе на пользу, — с безукоризненным
спокойствием возражает мать, — хоть мозги немного разгрузишь, пока
будешь занята делом. И подумай еще о том, что это может серьезно отразиться
на твоей учебе. Пойдешь навстречу завучу, она пойдет навстречу тебе. Может
где-нибудь да как-нибудь тебе сделают поблажки, если вдруг начнешь
не успевать по каким-то предметам. Вот физику ты не любишь, допустим,
а будешь участвовать в соревнованиях, быть может закроют они глаза на то,
что ты предмет не понимаешь. Тебе медаль нужна, Еся, остальное все уже
второстепенной важности.
Стрелка настенных часов медленно ползет к половине восьмого, за окном
растекается медленно и лениво рассвет, играя бликами на сырых капотах
машин, на отмирающих желтых листьях, на пораженных ржавчиной качелях
во дворе.
С доводами матери не поспоришь, как не пытайся. На все Есенькины
«нет» найдется свое каверзное «да». Быть может характером она и пошла
в мать, но переспорить женщину, умудренную опытом куда более богатым,
чем у самой Сени, так же невозможно, как пересечь Марс пешком и без
скафандра.

— Зайди сегодня к Екатерине Витальевне, — настаивает мама, выгоняя
ее из-за стола, — она тебя ждет.
***
Понедельник по всем законам жанра тянется мучительно медленно
и монотонно. Класс у Есени, от природы не наделенный шилом в заднице,
на уроках молчаливый и сонный, сорок пять минут с короткими перерывами
тянутся будто по три часа. В ответ на вопросы учителей руки не тянут, к доске
желающих пойти не находится, атмосфера в коллективе сохраняется
меланхоличная и подавленная вплоть до начала последнего урока.
Есения стратегически выжидает перемены после пятого урока, чтобы
совершить свой героический подвиг и дойти до злосчастного кабинета завуча.
Делается это намеренно перед физ-рой, исходя из одной простой мысли —
либо она по причине беседы опоздает по уважительной, либо Екатерина
Витальевна, не желая жертвовать ее посещением, сократит их диалог
до допустимого минимума. В любом случае Вишневецкая останется
в выигрыше.
— Доброе утро, проходи, не стесняйся, — радушно приветствуя
застенчиво проскользнувшую в кабинет Сеню, ей с порога указывают
на диван напротив учительского стола.
Она приличия ради мнется у дверей, растеребив в руках мягкий брелок
на своей сумке, и лишь после этой театральщины проходит на место, чтобы
покорно сесть.
— Тебе мама уже, наверное, рассказала по какому поводу я попросила
тебя прийти? — Екатерина Витальевна всей своей богатой массой
наваливается на отполированную столешницу, добродушно сверкая толстыми
окулярами очков. Есеня в ответ только согласно кивает. — И что вы решили?
— Понимаете, — запнувшись, начинает мямлить она, — я два года
в секции не хожу, я совсем не в форме.
— Все это поправимо, нам надо просто наверстать упущенное, —
примирительно отвечает Екатерина Витальевна, жует задумчиво губу
и продолжает, — команда у нас сейчас тренируется с Зубковым Владимиром
Семеновичем по вторникам и четвергам после уроков.
В горле клокочет рвущийся наружу писк радости и счастья. Вишневецкая
не верит в то, что для нее все это закончится так быстро и безболезненно, даже
на тренировки не придется идти, ибо маман ее обучением рисковать не станет,
тут и к бабке не ходи.

— У меня репетиторы по этим дням, я не смогу, — она тщетно держит
в уголках губ улыбку, но те все равно самодовольно расползаются к ушам.
— Понимаю, — качает головой завуч, выдерживая драматическую
паузу, — твоя мама уже сказала об этом.
«Так и зачем дело стало?» эхом бьется где-то глубоко в черепной коробке,
распространяясь по венам навязчивым звоном.
— Но мы поговорили с Даниилом Александровичем…
Оставшаяся часть фразы тонет в нарастающем шуме в ушах, в громкой
пульсации
крови,
в частых
и гулких
ударах
сердца.
«Ну
не настолько же он идиот, чтобы соглашаться на это? Правда ведь?»
— …И он попросил тебя подойти к нему сегодня после уроков. У вас,
кажется, сейчас как раз начинается физ-ра.
— Не думаю, что он согласится, — смутившись, вертит головой Есеня,
«ну уж явно не после того урока».
— Это ты уже с ним сама договаривайся, Есения. Звонок звенит, тебе
пора.
Воздух в легких оседает латунными шариками, ноги не гнутся, но упорно
идут к двери. Если от стыда можно гореть, то Вишневецкая уже чует, как
начинает кожа вонять гарью, а волосы на затылке дымятся и шипят,
сворачиваясь трубочками.
***
— Исаева, бедра по назначению используй, что ты в канат вцепилась, как
клещ?
И почему Миронов вызывает у всех такой ажиотаж? Есеня ответа
не находит, хоть и пытается. Да, он молод, красив, на уроках субординации
почти не соблюдает, только успевает вовремя отваживать от себя охваченных
эйфорией старшеклассниц, выдерживая между ними целомудренное
расстояние вытянутой руки. Даниил Александрович, которому большинство
«тыкать» стали с первых же уроков, казался больше учеником нежели
учителем, хоть и прибегал к бесценной привилегии преподавателя стебать
всех по поводу и без. И даже с учетом того, что в отличие от подавляющего
большинства, шутки порой бывали даже смешными, Сеня принимать его такое
халатное отношение к работе не научилась.
Что это за уроки такие, где дурдом начинается с первого свистка
и заканчивается металлическим воем школьного звонка?

Вишневецкая замечает, что занятия проходят далеко от понятия нормы,
хотя бы по тому что класс ее обычно ленивый и безынициативный начинает
посещать их полным составом. Парни выпирают грудь колесом
и мужественно маршируют к перекладине для подтягиваний, девчонки
вспоминают о зачатках целлюлита на задницах, натягивают бесстыдно
короткие шортики, выгодно подчеркивающие лобок и тонкие нитки нижнего
белья, и со всем официозом седлают канат в попытках хоть как-то
выслужиться перед новым физруком.
Да что уж там, от него голову даже пятиклассники теряют, которые,
казалось бы, после первого своего незначительного выпускного вообще
перестали принимать чужих авторитетов. Малышня вешается на него, как
на шведскую стенку, и вдоволь наверещавшись, бежит обратно на уроки.
Такого фанатизма со стороны мелких Вишневецкая, честно признаться,
не ожидала.
— Не умею я по канату лазать, Даниил Александрович, — слезливо
жалуется Ира Исаева, обвиснув на снаряде, как сосиска на ниточке.
— Будем учиться, — безапелляционно отрезает Миронов,
головой. — Залезть-то на него все равно придется на зачете.

качая

— А вы мне поможете? — с надеждой в пепле потрясающих серых глаз
интересуется Ира, на что физрук только игриво подмигивает в ответ.
Есеня клянется, что остатки здравого разума Исаевой отмирают, как
нервные клетки в организме человека — быстро и безвозвратно. Не будь
высота между ней и полом так незначительна, она бы не смогла приземлиться
на ноги так успешно и безболезненно, в бессилии разжимая свои слабые руки.
— Спасибо, что почтила своим присутствием наш скромный зал,
Вишневецкая, — Даня обращается к ней из-за плеча, намеренно
не поворачивая голову. В целом с таким поведением с его стороны Есеня
полностью согласна.
— Меня завуч задержала, — зачем-то оправдывается она, переминаясь
с ноги на ногу.
— И это дает тебе право не переодеваться на урок?
Кишки медленно связываются морским узлом, ей вообще не привычно
отчитываться перед учителем вот так, будто ребенок малолетний. Она
не боится, просто гордыня капитально припекает от ледяного тона физрука.
— Она вообще по поводу тренировок вызывала, — вздернув подбородок,
чеканит Сеня, — насчет легкой атлетики.

Воспринимать адекватно и с уважением человека, которого до этого
косвенно знала не один год, у нее получается с трудом. Она на ментальном
уровне помнит, что Миронов всегда был и будет оторвой с завышенной
самооценкой, который умеет садиться на поперечный шпагат, клеить без
зазрения совести всех носителей сисек и делать ковач с тройным винтом.
Кажется, Есеня все же привлекает его внимание. Он оборачивает к ней
профиль, медленно косится на ссутуленные плечи, а затем, сподобившись,
демонстрирует ей и анфас. Она тщетно старается не стушеваться под
изучающим взором его глаз, нервно перебирая в руках уже знакомый,
замусоленный брелок.
— Я, в общем, буду заниматься, — не опуская подбородка, ставит перед
фактом Сеня, чем вызывает легкую усмешку на его губах.
— Договоримся так, — после продолжительной паузы, заключает
Даня, — я за тобой бегать не буду, либо приходишь и занимаешься с полной
отдачей, либо мы прямо сейчас забываем об этом разговоре. Херней страдать
не дам, мне свое время тратить не хочется. Будешь приходить
по понедельникам, средам и пятницам, время я назначаю сам.
Бьет он словами наотмашь быстро и расчетливо, а после просто
отворачивается, упрямо игнорируя возмущенное такой скорой развязкой
беседы лицо Вишневецкой.
— И что, все? — интересуется она, намеренно обходя Даню и становясь
к нему лицом, — вот так просто? Ни тебе «мне надо подумать, пересмотреть
расписание, я же такой занятой, даже не знаю», вообще ничего?
— Ну, я и правда очень занятой, — нехотя отвечает Миронов, иронично
поведя бровью, — и мне и правда нужно пересмотреть расписание,
но надо же нам, мудакам, себя чем-то на досуге развлекать.
Он растягивает губы в насмешливой улыбке, подмигивает ей как-то помальчишечьи развязно и ясно дает понять, что добром это предприятие
не кончится.

========== 2. Две левые ==========
Еще неделя вырывается из календаря, разговор с Мироновым так
и остается событием одного дня, о котором вскоре Есеня попросту забывает.
Время он не назначает, не создает даже видимости того, что беседа
действительно состоялась, а ей и вовсе кажется, что над ней просто так
пошутили. Мама дома стабильно прессует ее по поводу успеваемости, завуч
открыто игнорит и носится по своим делам, а Даниил Александрович только

кидает в ее сторону безразличный взгляд и переносит все свое драгоценное
внимание на остальной класс.
Не так уж и много времени уходит у Есени, чтобы найти в этом свои
плюсы: к ней не лезут, мышцы не болят от перегрузок, а единственный
работающий на износ орган в ее подростковом организме — мозг. Будни
становятся серой обыденностью, слипаются в ком и катятся сквозь месяц
сентябрь.
Сегодня тянется лениво среда, над городом стелется бесконечно голубое,
безоблачное небо, уходящее в далекую перспективу на горизонте. Еще
не остывшее солнце топленым маслом стелется на деревья и асфальт,
раскатывая лужи, высушивая заржавевший перегной под ногами, размазывая
по дорогам неровные линии грязи.
— Отличницам особое приглашение требуется?
Из забвения выводит мурлыкающий баритон Миронова, заставляющий
переводить на учителя взгляд.
— Я думал, только лошади умеют спать стоя, — хмыкает он издалека,
вызывая издевательские смешки за спиной Есени, — давай, мы ждем одну
тебя.
Вишневецкая сообразительностью отличалась с раннего детства,
но настойчивые команды физрука, кажется, единственное, что серое вещество
не способно переработать и подать в понятной для нее форме. В бок упирается
острый локоть Иры Исаевой, заставляющий поджимать губы и крепче
сжимать пальцы в кулак.
— Ты почему сегодня так тормозишь? — шепчет на ухо Ирина,
подталкивая ее к контрольной точке. Для той, чьи дистрофичные, худые руки
не смогли управиться с канатом, она на удивление успешно проталкивает
податливое тело Вишневецкой к старту.
В руке тяжелеет снаряд для метания, во рту будто Сахару развели. Есеня
и не припомнит, когда последний раз нормально сдавала этот норматив,
не зарядив при этому кому-нибудь по голове или не закинув его куда-нибудь
в подлесок рядом со стадионом.
Когда за спиной смолкают последние смешки, а она почти набирается
смелости метнуть шар, природная косолапость берет свое. Снаряд, описывая
кривую параболу и поимев Ньютона с его законами, глухо шлепается куда-то
за пределы стадиона в противоположную от Вишневецкой сторону.

— С твоей меткостью только по курям стрелять, — скептически отмечает
Даня, делая пометки в журнале. — Поставлю пять тому, кто найдет, куда наша
звезда зарядила гранату.
Страждущих халявной оценки оказывается больше закоренелых
ленивцев, которые все делают через протяжное «ну нахуй», махая
на подобные задания рукой. Поиски превращаются в веселый квест для
ебанутых, привлекающий внимание даже резвящихся неподалеку малышей
из третьего класса.
Вишневецкая чувствует, как уши у нее предательски пылают от стыда
и негодования. Если бы земля действительно обладала магическим свойством
затягивать по самую макушку, она бы этим непременно воспользовалась.
Уж лучше у Сатаны отсидеться часок-другой, чем терпеть на себе косые
взгляды и тупые шутеечки насчет ее растущих не из того места рук.
— А если бы ты была в армии и граната не была бы учебной, войну
мы бы проиграли еще до ее начала.
Дане, кажется, доставляет удовольствие морально унижать ее словесным
поносом и откровенно насмехаться над несуразной отличницей с больной
гордыней.
— Время не знает сослагательного наклонения, — язвит Есеня в ответ,
выставляя ладонь козырьком, чтобы иметь возможность видеть своего
собеседника.
У нее все работает на принципах: если спросили — надо ответить, если
учитель козел — прогибаться нельзя. У Даниила Александровича
ее поведение вызывает только ироничную улыбку, растягивающую кожу
на гладко выбритых щеках.
Да, он ведь тот самый тип парня, провоцирующий сексуальные фантазии
девственниц и не только, даже легкой усмешкой на обветренных губах. Тот
самый роковой мужчина, ставший общей истерией старшеклассниц
и преподавательниц. Одна Есеня, наверное, такая ебанутая, чтобы в ответ
на это опускать глаза и отворачиваться. Другие вон готовы ему в рот
заглядывать и недостатков в нем не замечать. А у Вишневецкой пунктик
на этом, не может она расстаться с прошлым в спортивной школе, не может
смотреть на него не как пятилетнее недоразумение с несформированными
взглядами на жизнь.
— Дэн, мяч поиграть дай, — со спины Миронова настигает короткий
оклик Вани Романова — одного из первых смельчаков в их классе, кто сломал
строго деловые отношения с учителем и начал общаться с ним на развязнодоверительное «ты».

Есеня быстро теряет интерес к физруку и его издвекам, и нет ей дела
до того, каким тоном теперь общаются с Даней другие ученики, в то время как
она и не многие оставшиеся еще умудряются стесняться и говорить с ним
через имя и отчество. Она знает, что до финишной черты, когда кто-то
оборзеет настолько, что попросит у физрука сигаретку, остается всего ничего.
А ведь знакомы они всего две недели.
В одном Вишневецкая уверена точно — Даня за подобную наглость
может и послать, ведь он долбанный, закоренелый ЗОЖ-ник, который
сигареты терпеть ненавидит, но об этой его особенности знает, по-видимому,
только она.
Теряясь в пространстве и времени со своими размышлениями, она
и не замечает, как уши наполняются плотной ватой, а перед глазами мир
теряет внезапно фокус. Дурацкая особенность организма абстрагироваться
и уходить в себя уже не раз играла с ней злую шутку, вот и сейчас последствия
током адреналина прошибают конечности. Миронов выбирает самый легкий
способ наградить ее инфарктом, просто окликнув со спины по имени, при
этом положив тяжелую ладонь ей на плечо.
— После урока не переодевайся, — ставит он перед фактом, крепче
сжимая пальцы на ключице, — у тебя тренировка.
Бросает он это так обыденно и непринужденно, что аллергической
реакцией в ответ в ней поднимается волна негодования:
— Нормальные люди предупреждают об этом заранее.
— А мудаки любят сюрпризы, — улыбаясь, парирует он, показательно
хлопая перед ее носом классным журналом.
***
Когда стадион после седьмого урока пустеет, покрываясь налетом
накатившейся вместе со свинцовыми облаками темени, бесконечное ртутносерое плато асфальта занимают лишь сиротливо устроенные без
какой бы то ни было системы лазалки и похрустывающий под кроссовками
песок. Так уж вышло, что по планировке детскую площадку для малолеток
втиснули посреди стадиона, оставляя под беговые дорожки не больше трех
метров ширины.
Есеня и до того подозревала, что за два года без тренировок мышцы так
или иначе атрофируются, а легкие попросту разучатся заглатывать кислород
большими порциями, успевая насыщать кровь. Но чтобы все было настолько
плачевно, одной неудавшейся наследственности мало.

— Если бы здесь был одноногий лепрекон с астмой, он бы и то резвее
бегал. Шевели ногами, вишневая.
Реагировать на это пытливое изнасилование ее морального духа
у Вишневецкой не остается ни сил, ни желания. В гортани больно жжется
от сухости, кислород дерет связки и лезет ершистыми комками в мешки
легких, чтобы и те органы разорвать в клочки. Ей кажется, что еще немного
и сердце лопнет, как надувной пузырь из жвачки, а ноги попросту откажут
и одеревенеют.
— Я сдаюсь, —
без
на неторопливый шаг.

сил

хрипит она,

выравниваясь

с бега

— Ты всего два круга пробежала, если это вообще можно назвать бегом.
— А как это еще назвать? — раздраженная гортань воспроизводит
на свет лишь дребезжащий от усталости и злости шепот.
— Честно? — интересуется Даня, почесывая щеку, — ты будто ногами
землю насиловала. Выдави из себя хотя бы еще на два круга.
Нечто синонимичное стону срывается с губ, когда все тело в ответ
на перспективу продолжения этой пытки сводит болезненным спазмом. Будто
на зло с неба нитями вьются капли дождя, впитываются в ткань одежды
и тянут ее своим весом ближе к земле. Миронову на погоду, кажется, глубоко
и с прикладом положить: он уютно располагается под козырьком веранды,
не испытывая по поводу влаги ровно никаких душевных переживаний.
— У нас соревнования в начале октября, — информирует он сжатыми
кусками в лицо приближающейся Вишневецкой, — а тебя такую пока только
в качестве поддержки выставлять.
Оставшаяся часть фразы удаляется вместе с верандой, когда
обессиленные ноги уносят ее дальше вперед, чтобы грациозно опрокинуть
безвольное тело в раскисшую от дождя грязь. Тряпичная кукла Есеня
навзничь валится лицом в лужу и слышит какое-то время только гулкий,
протяжный звон.
В подобной ситуации важно никогда не терять лица, даже если его
половина разукрашена расквашенной землей, и Вишневецкая не находит
ничего лучше, чем просто перевернуться на спину и тихо заявить:
— Все, я здесь полежу — отдохну.
Издали спешно хлюпают кроссовки физрука, холодные шлепки дождевой
воды стирают со лба излишки грязи и пота, а Есенька ловит себя на мысли, что
так бы и осталась тут в луже охлаждаться и искать нирвану.

— У тебя, кажется, и правда две левые ноги, вишневая, — прикусив губу,
констатирует Даня, — ну, ничего, с этим живут, кажется…
Он ей в дружеском жесте тянет руку помощи, а она в ответ только качает
головой:
— Сама справлюсь, Даниил Александрович.
— Как ты забавно со мной на «вы», — в уголках его глаз скапливаются
морщинки от издевательской ухмылки, провоцируя раздраженный вздох, —
делаешь вид, что мы до школы знакомы не были.
— Субординацию надо блюсти, — назидательным тоном отзывается
Есенька, — даже с учетом того, что у тебя на физрука целый компромат
собрался за время спортивной школы.
Он довольно хмыкает что-то в знак согласия и все же помогает встать
на ноги, джентльмен куда ни плюнь.
— Раз уж так вышло, что видеться мы теперь будем часто, я думаю,
лучшим будет просто начать заново, — Миронов стряхивает с рукава
спортивной куртки грязь, поднимает на нее северный ледовитый океан
в глазах и примирительно протягивает ладонь, — согласна?
— Контрибуции с меня за «мудака» требовать не будешь? — с прищуром
интересуется Есеня, закусывая губу.
— Зависит от тебя.
Рука у него крепкая, мозолистая — напоминание о прошлом на брусьях
и перекладине, — Сеня ее пожимает осторожно и недоверчиво, будто ожидая
подвоха, но Даня только крепче стискивает костяшки ее пальцев и отпускает,
разжимая ладонь.
Для первого дня все проходит не так уж и плохо, если ставить ее падение
в разряд «бывало и хуже, уж поверьте на слово, я серьезно, бывало очень
дерьмово».
— Что дальше? — учтиво спрашивает она, смахивая с лица остатки грязи.
— Для такого пингвина как ты одной тренировки будет мало, — не без
удовольствия констатирует Миронов, — завтра займешься утренней
пробежкой, часов в шесть, а после уроков вернешься в зал для продолжения.
К началу октября ты не ползать должна, а летать, ясно?
В горле встает предательский ком, сворачиваясь и оседая где-то
в желудке кусочком льда. Она охотно верит, что если Даня вцепился в это
сраное тренерство по непонятным для нее причинам, он из этого выжмет все

до последнего, включая жизненные соки самой Вишневецкой. Если и есть Бог
на свете, сейчас он от нее отвернулся.
— Свободна, вишневая, — ухмыляется
показательно удаляясь со стадиона.

Даниил

Александрович,

— А можно меня так не называть? — кричит она ему в спину, плотнее
прижимая руки к груди.
— Обойдешься, — доносится в ответ насмехающийся тон физрука.

========== 3. Мигель и Матильда ==========
Первое, с чего начинается пробуждение Есеньки — назойливая вибрация
подушки, под которой стратегически припасен телефон с будильником.
Ватный кокон одеяла вынуждает дождевым червем извиваться на скомканных
простынях и бездумно шарить рукой в поисках кнопки блокировки.
За стеклопакетом окна нагуталиненное небо без звезд, одинокий маяк
уличного фонаря и безжизненная коробка соседнего дома. Глаза в темноте
ориентируются плохо и ловят только косые и бледные отсветы луны на стенах,
разрубающие пространство на неровные треугольники.
— Да будь ты проклят, — рычит Сеня на телефон, щурясь от яркого
сенсорного экрана.
На часах четыре минуты шестого, в такую рань даже петухи стесняются
кукарекать, что говорить за старшеклассницу, которая утро яро презирает
и ненавидит всеми фибрами своей души. Мазохистов, чтобы в пять утра
бодрячком носиться по городу, скромные единицы, да и среди них
подавляющее большинство — бабки с целой медицинской энциклопедией
заболеваний и проблем, которые решаются только в очередях в поликлиниках.
Типичные для этого промежутка времени вопросы «почему я?» и «за что
мне все это?» подначивают нехотя перемещать безвольный мешок тела на пол
и медленно волочить его в ванну для наведения марафета.
К несчастью, мироновское «завтра, часов в шесть» подразумевает собой
первую половину суток, а не вторую. Мать, на удивление, эту новость приняла
с должным для нее хладнокровием и коротким «Еся, надо». Пункт,
включающий мнение самой Еси, был вычеркнут.
Увеличенное в бесконечную перспективу пространство квартиры,
тонущее в беспросветной темени, Сеню чем-то необъяснимо пугает. За стеной
безмятежно сопит брат, в противоположном конце коридора в обнимку
наслаждаются сном родители, и только она одна такая одаренная ради

физрука-жаворонка, спотыкаясь в темноте, неловко натягивает на себя форму
и проклинает препода всем своим богатым словарным запасом.
К счастью или же нет, город у них маленький, до школы рукой подать.
Часа на неторопливые сборы и медленную прогулку по пустынным улицам
хватает с лихвой.
Вишневецкая темноту не любит, особенно в этой темноте бродить: у нее
фантазия слишком воспаленная, чтобы спокойно реагировать на корявые
скелеты деревьев и шарканье сухих листьев по асфальту за своей спиной.
Хрупкое девичье сердечко птахой неспокойно бьется о клетку ребер
и позвоночника, но заставить себя успокоиться она не в состоянии.
Мнительность в ней врожденная.
***
— А я думала, не придешь, — Есеня не скрывает разочарования в голосе,
кивая на бодрый силуэт Дани, шествующий ей навстречу широкими шагами.
— Аналогично, Вишневая.
Миронов, кажется, всегда великолепен, не зависимо от времени суток
и положения луны и солнца на небе. Щеки у него гладко выбриты, улыбка
сияет в темноте голливудским блеском, а в глазах искрится лед — хоть сейчас
фотографируй и засовывай на обложку журнала. Не мудрено, чего ради при
нем плотно сжимают коленки ученицы и как-то кокетливо и смущенно
отпускают улыбки преподавательницы, едва перешагнувшие порог двадцати
пяти. Одна Есеня не видит поводов для истерики, безразлично пожимая
плечами в знак приветствия.
Ей думается, что дело в недостатке живого общения с людьми: друзей
у нее испокон веков не завидно мало, что говорить за отсутствие парня
и личной жизни как таковой. Как правильно жеманно вести себя
в присутствии молодого преподавателя она не знает, как реагировать на его
внешний вид — тоже. Цветовая палитра эмоций у нее, как у бревна. Есеня
в этом не виновата, виноваты родители, для которых школа и медаль важнее
развития социальной основополагающей дочери.
— Ты так и будешь глаза об меня мозолить или начнешь разминаться?
— Даня ей это в лицо бросает больше шуткой, чем упреком, хотя от чувства
стыда тем самым не избавляет.
— Освещение плохое, — едва слышно отзывается Сеня, задумчиво
шаркая носком кроссовка по сырому асфальту. Взгляд соскальзывает с острых
скул преподавателя и затирается где-то под ногами.

Ей, собственно, плевать, как он выглядит и во что одет, хоть в пижаму
с плюшевыми тапочками — желание спать сильнее потребности разглядывать
физрука. Даня на свой счет не принимает, даже вида не подает, только
усмехается и медленно шествует к трибунам.
— Ты же не в шахматы собралась играть, а бегать, свет для этого
не нужен.
Прямая и скупая на эмоции, словно палка, Есеня возражать не собирается,
не умеет просто, а посему лишь тянется со вздохом в карман за наушниками
и ловит на себе скорбный взгляд физрука:
— Но, если все же с тобой что-нибудь случится, хоть что-то, клянусь, —
он выдерживает драматическую паузу, задумчиво прикусив губу, — я ужасно
опечалюсь.
Она его, кажется, другим никогда не знала — серьезным, прямолинейным,
собранным — нет, это что-то за гранью фантастики. Даниил Александрович,
которому и правда отчество идет еще меньше, чем подковы корове, всегда
отличался каким-то наплевательским отношением ко всему окружающему,
имея обыкновение всему придавать оттенок абсурда и иронии.
Как жить так просто с душой нараспашку Вишневецкая не знает:
ее воспитывали совсем по другим правилам. Посему неудивительно, отчего
стандарты Миронова ее неосознанно ужасают, хоть тянут к себе эдемовым
яблоком. Странный он, хоть и забавный.
Из рассуждений выводит его мягкий баритон, вторгаясь в личное
пространство без чувства такта:
— MP-3 на сдачу, — он без предупреждения выдергивает из рук плеер,
откупоривает затычки наушников и свободной рукой указывает направление
бега, — не дослужилась еще.
Сопротивляться воле Миронова бесполезно, все равно, что срывать
связки на стену или языком пустыню облизывать, да и не умеет Есеня, если
честно, отстаивать свои права. И пока физрук, с комфортом расположившись
на трибунах, изучает с интересом ее плейлист, забивая слуховые проходы
наушниками, ей остается лишь покорно зашаркать подошвами по асфальту,
прокладывая маршрут уже знакомый.
Утро выдается душным и влажным, упорное лето до последнего бьется
с осенью, не желая уступать. Черную гладь неба разрезает фиолетовая полоска
рассвета на горизонте, медленно просачиваясь сквозь непроглядную темень
в теплое утро. Есеня почти признает за собой, что следить за восходом ей даже
нравится, да и вообще не так уж и плохо заниматься так преступно рано, когда

на дворе
ни души.
У нее
ей в одиночестве спокойнее.

подкожная,

неизлечимая

социофобия,

Пока город еще не полнится жужжащими звуками моторов машин, пока
по тротуарам робкими тенями не скользят редкие прохожие, в утреннем
воздухе раздаются первые щебетания птиц, неимоверно успокаивающие
нервы. По дороге рассыпается утренняя морось, в кроссовках хлюпает целый
океан. Но не долго счастье длилось.
Есеня только круг преодолевает, когда легкие начинают судорожно
сокращаться и пылать адским огнем. Мышцы в коленях подгибаются и велят
спешиться в районе трибун.
Даня только головой неодобрительно качает, что позже выдает в нем
стремление подмахивать мелодии в ушах. Уж что такого музыкального
он нашел в ее списке, Вишневецкая не знает, но интерес в ней просыпается
животный.
— Продолжай, — велит он, махая рукой в сторону стадиона, мол,
не до тебя сейчас, у меня тут нирвана.
Есеня не без труда отрывает пятки от земли и наращивает темп, силой
заставляя себя лететь подальше от навязчивой музыки физрука. А ведь
любопытство в ней убийственное, никакая Пандора в сравнение не идет.
Если бы Сене в руки вручили ларчик, она бы вокруг да около ходить не стала,
распахнула бы без сомнений, чтобы в него заглянуть.
И не зря говорят, что это вовсе не личное качество, а обыкновенный
порок, который однажды уже вышел для нее боком. С возвращением
в ее жизнь Миронова все будто бы снова на быстрой перемотке скакало
на пять лет назад в тот долбанный зал ранним утром субботы.
Ей тогда было двенадцать, даже до Вишневой еще не доросла, так только
до ростка с корешками. Личного мнения не было, жизненного опыта тоже,
зато вот длинный нос уже имелся.
Зал тогда был пустой, покинутый, брусья и перекладины были выпачканы
магнезией*, а от матов воняло хлоркой. Есеню ранние занятия привлекали
мало, но мать настаивала, давила не только на нее, но и на тренера, что
впоследствии привело к предвзятому отношению наставницы. Вот
и назначали ей чисто из принципа субботние тренировки часов этак в девять
в частном порядке без присутствия посторонних.
С таким положением дел Сеня свыклась быстро, приняла факт, как
должное и подчинилась. А позже это попросту вошло в привычку —
приходить ни свет, ни заря и фривольно барахтаться на матах в ожидании

тренера. Последняя пунктуальностью не отличалась никогда да и вообще
не особо жаловала правила, поэтому, наверное, до статуса золотой медалистки
шла долго и неохотно, променяв карьеру гимнастки на обыкновенного
наставника.
Вишневецкая в тот день явилась привычно заблаговременно, чтобы
успеть как следует растянуться и просто пострадать херней на тренажерах.
И как видно очень зря.
Смирившись с постоянной тишиной в зале, посторонние звуки уши
уловили сразу, как только босые ноги коснулись матов. Есеня плохо верила
в то, что ее далеко не пунктуальная тренерша набралась смелости прийти
заранее и все подготовить. Но факты опровергал навязчивый шум из-за
запертых дверей.
Уже тогда стоило смириться с этим и плюнуть, но воспаленное
любопытство огнем проезжалось по сжатым мышцам и руководило телом
вопреки вопящему голосу разума. Вспотевшие подошвы ступней непосильно
громко отрывались от матов, но упорно шествовали в сторону тренерской.
Забитая интересом Есеня жадно припала глазами к широкой щели замка.
Понять, что происходит с первой попытки, не удалось. Да и чего стоило
ожидать от двенадцатилетки, которая даже порнушку у родителей ни разу
не находила? Тут, впрочем, видео было интереснее и объемнее плоского 2D,
тут даже актеры выполняли все с первого дубля и не фальшивили.
Дане тогда было девятнадцать, ее тренеру без малого за тридцать.
Разница в возрасте не останавливала от громких стонов и мерзких
хлюпающих хлопков, забивающихся в уши вместе с навязчивыми мольбами
распластанной под Мироновым гимнасткой. Отдавая должное великолепной
растяжке, та лежала почти на идеальном поперечном шпагате, а между ее ног
так уютно и с комфортом располагался Даня, с воодушевлением вдалбливаясь
в податливое тело тренерши.
Загадочная родинка на правом полукружии его задницы далеко
не последняя тайна, в которую посвящена с тех пор Есеня, но одна из тех,
которую она по сей день не может забыть. Как, впрочем, не может забыть
и расхристанного под Мироновым тела с острыми коленками и высоким,
срывающимся голосом.
Но в этой истории самое страшное далеко не попорченная детская
психика, но отчетливая мысль в голове, какая на самом деле охиренная у него
задница. Сказать, что за это себя Есеня ненавидит, ничего не сказать.
***

Тело, не привыкшее к подъему раньше семи, в привычном для него
инстинкте укладывает тяжелую голову на парту и науськивает разум
отключиться на часок и вздремнуть. Сегодня, Сеня, кажется, впервые слышит
в свой адрес столько замечаний по поводу своего ментального отсутствия
на уроках и всех ее неудавшихся попыток отрубиться на задней парте.
Одноклассники к ней стратегически не лезут и вообще стараются
внимания не обращать: для них состояние близкое к хронической
нарколепсии* знакомо и довольно хорошо. Компанию на последних рядах
ей составляют еще человек пять зевак с фиолетовыми полукружиями синяков
под глазами, которых услужливо прикрывают товарищи по партам, расставляя
учебники домиком, чтобы скрыть закрывающиеся глаза.
— Чуваки, кто к ОБЖ готов?
В перерыве между затянувшимися уроками кто-то робко подает голос
из толпы, вызывая ответные перешептывания.
— Вишневецкая, наверное, да Паньшин,
отдуваться, — слышится смех с передних рядов.

больше

некому

за всех

— Глянь на нее, ей, походу, вообще сегодня на уроки насрать, да, Сень?
В ответ сил хватает только на то, чтобы вытянуть в согласном жесте
большой палец и вновь шлепнуть руку на парту, проваливаясь в сладкий сон.
— А я слышала, что у нас ОБЖ-шник заболел.
— Да не гони, нам бы тогда сказали.
— А я и не гоню, у восьмого класса сегодня урока не было.
Тут в класс по закону жанра на всех порах вваливается взмыленный
одноклассник и торжественно декламирует на весь кабинет:
— Ребят, я узнал, короче. Аркадий Семеныч реально заболел, но к нам
на замену Миронова поставили, заебись, да? Он хоть списать даст.
Сон во мгновение словно рукой снимает, Есенька бодричком садится
на месте, вытягивая позвоночник в ровную, негнущуюся палку. Ей кажется,
будто физрук — ее персональное проклятье, которое раз от раза все сильнее
влезает под кожу и больно там печет. Какой ублюдок ее проклял?
— Вот блять, — немыми губами выдыхает она, крепче прижимая к груди
коробочку телефона.
***
Знаете, в чем проблема небольшой разницы в возрасте между
преподавателем и учеником? Первого второй воспринимает как себе равного,

не внимая голосу разума внутри себя и эволюции, которая четко разделила
молодое и старшее поколение целым социальным слоем. Бывают, конечно,
исключения в виде того же Дани, который всеми силами возвращает себя
обратно в юные семнадцать и рушит рамки устоявшихся норм поведения,
но факт есть факт — подростки ему не ровня.
Конечно же с этим хочет поспорить добрая половина Есениного класса,
уповая на то, что Миронов великодушно даст ответы на контрольную или
вообще забьет на ее проведение и отпустит домой. Приматы без хвостов,
которые мозгом пользуются только по принуждению родителей, не ожидают
от препода ничего из того, что он на деле заготовил.
— Достаем листочки и пишем, все задания видите на экране. Увижу
списывающих, влеплю два без разбирательств.
Таким собранным Вишневецкая видит его впервые, а потому
и воспринимать его слова шуткой упорно не получается. Весь его внешний
вид говорит за то, что он четко очертил границы их стаи, негласно назначив
себя альфой. Монархист хренов.
— Ты серьезно, что ли? — озадаченно спрашивает кто-то с задних парт,
прорывая потяжелевшую атмосферу напряжения и тишины в кабинете.
И лишь сейчас она замечает, как дрожат в плохо скрываемой улыбке
уголки его губ, а с лица спадает всякая серьезность.
— Мальки, мне пофиг, что вы напишете в своих контрольных и откуда
вы ответы возьмете, главное, чтобы я шпаргалки не видел. Все всосали?
— в ответ на дружное качание головами, он ободряюще хлопает в ладоши, —
ну и круто.
— А я уж подумала, что он не шутит, — честно сознается сидящая рядом
с Есеней одноклассница, вытаскивая из-под резинки чулок целый набор
заготовленных ответов.
Честно сказать, Есения отличницей стала не от большого ума или
выдающихся данных, но от умения вовремя хитрожопить и таскать на уроки
телефон с интернетом. Да, возможно, не одна она такая одаренная,
но единственная, кому честно верят учителя, отказывая признавать факт
списывания. Она у них на хорошем счету с начальной школы, да и поводов
для плохого мнения о себе Сенька никогда не давала, вот и сходит это
ей из раза в раз с рук и прощаются все прегрешения.
Конечно, Миронов совсем не из числа тех, кто к ней относится предвзято
и благосклонно, но тот, кому стоило бы помалкивать о нечестных методах

зарабатывания оценок. И он молчит, только с интересом заглядывает на нее
с высоты своего положения, развязно сложив ноги на учительский стол.
Перестань пялиться, молит про себя Есеня, с раздражением пряча взгляд
в тетрадке, отвернись от меня. Ей терпеть на себе чужой взор в малой степени
неприятно и отчего-то стеснительно, будто никого кроме нее в классе нет. Она
осознает, что львиную долю в этом играет самовнушение, а Дане вообще
на нее глубоко и с прикладом положить, но легче от осознания этого
не становится.
Спина выпрямляется свинцовым столбиком, плечи с въевшейся
сутулостью расправляются, а щеки предательски заливаются румянцем.
Ей общения с преподом с лихвой хватило на тренировке, точнее на том, что
он тренировкой называл. К слову плеер он ей так и не вернул, аргументируя
тем, что она на него слишком отвлекается.
Разбазаривая свое драгоценное время попусту, бездумно перезагружая
страницу с ответом по третьему кругу, Есеня почти и не замечает, как
проносится скорым поездом половина урока. Из созерцания ее выводит только
вибрация входящей СМС-ки.
От: Мигель
«Ты палишься с телефоном».
Кому: Мигель
«Вообще-то не я одна списываю. Оторви глаза от экрана».
Есеня с возмущением жмет на кнопку «отправить» и исподлобья косится
на самодовольную рожу Миронова, покручивающего в руках телефон. Она
в его тупых подколах смысла не видит, как в принципе и зачатков интеллекта
и серьезности в этом невозможном человеке.
От: Мигель
«Легко исправить ;-)».
Ладони от нервов становятся холодными и липкими, а потому и пальцы
предательски
соскальзывают
на кейборде,
выдавая
ему
в ответ
нечленораздельный набор букв, отправить который у Есени рука
не поднимается.
Она уже дважды успела пожалеть, что согласилась дать ему свой номер
в ответ на безапелляционное «я за тобой по школе с тренировками бегать
не буду, легче позвонить». Вот и пусть теперь в телефоне не под своим
именем числится и стоит ближе к черному списку.

Внимание класса привлекает его голос, заставляя нехотя отрываться от
контрольной и вертеть головой в поисках адресата.
— Четвертая парта, — нарочито громко обращается к ним Даня,
скрещивая руки на груди, — онанизм — это не круто. Руки на тетради
вернули и начали с воодушевлением писать.
По классу катятся издевательские смешки и подколы, достигая
раскрасневшихся ушей горе-конспираторов, но после помещение вновь
погружается в глухую тишину с едва слышным шарканьем ручек по бумаге и
робкими шепотками.
В руках вибрирует телефон.
От: Мигель
«Ее Высочество довольны? :D».
— Что за Мигель? — одноклассница с лисьим именем Алиса щурит
крепкий кофе глаз, бестактно заглядывая через плечо на экран.
Вишневецкая, едва сдерживая смех от нелепости озвученного имени,
только головой качает и отворачивает телефон подальше от любопытного
взгляда своей почти подруги. Рано еще ей своими карими локаторами эту
переписку видеть.
— Знакомый.
— У него и правда имя такое дебильное или это кличка? — задумчиво
подкладывая руку под голову, спрашивает она.
— Притчу о любопытной Варваре слышала?
Та в ответ только фыркает что-то неразборчивое с улыбкой на губах,
хлопнув Вишневецкую по ладони автоматической ручкой. Есеня будто бы и
не хочет поднимать взгляд на учительский стол, чтобы столкнуться глазами с
выжидающим взором Дани, ей нравится думать, что в этот раз любопытство
удастся удержать под контролем. Уж она устоит перед мистером родинка-направом-полужопии, по крайней мере на это хочется надеяться.
***
Когда в стройный ряд мыслей вмешивается скрипучая трель школьного
звонка, Есеня со вздохом осознает, что контрольную она нещадно завалила и
теперь ей предстоит долго оправдываться за "не пятерку" перед матерью с
отцом.
Стадный поток одноклассников медленно вытекает из кабинета через
учительский стол, скорбно складывая свою писанину в кучу, подначивая

Вишневецкую намеренно притормаживать и идти к Миронову где-то первой с
конца в живой очереди.
— Эх ты, юный онанист, даже перефразировать не догадался, — нарочито
разочарованно вздыхает Даня, принимая из дрожащих рук одноклассника
изрядно смятый листок. — Кто тебя списывать учил?
На ней он, впрочем, внимание не заостряет, предпочитает игнорировать и
со всей прилежностью наводить марафет на рабочем столе. Ее такое
положение дел более чем устраивает, лишая обязанности с ним разговаривать.
Когда глаза вылавливают разблокированный экран его телефона, Есенька
сжимает губы в плотную нить, чтобы, упаси бог, себя не выдать. На сенсорном
дисплее Дани в их открытой переписке она значится под именем «Матильда».
— Дурак ты, Миронов, — тихо шепчет под нос Есеня, покидая класс.

========== 4. Предполетная подготовка ==========
Месяц медленно подходит к концу, а Есеню по моральному истощению
можно сравнить с пакетиком чая, который выдавливали до предельного
максимума, пока в кружке вода черной от заварки не станет. Уроки сменялись
тренировками, тренировки сменялись делами по дому, дела по дому
чередовались с репетиторами. Если мозг и правда умеет пухнуть, именно этим
он у Вишневецкой и занимается.
Кажется, будто со дня на день череп не выдержит и лопнет, изнутри
разрываемый напором серого вещества. Информационный поток
равносильный Ниагарскому водопаду бьет дамбу ее шаткой психики с
садистским старанием, намереваясь довести девчонку до нервного срыва.
Маман по обыкновению на ее перегрузки плевать, она все аргументирует
тем, что летом Есеня нихрена не делала и попросту отвыкла быть вечно
занятой. Отцу вовсе в малодушии не откажешь, того больше своя работа
интересует, ну а брат слишком мал, чтобы проникнуться ее проблемами. От
семьи поддержки ждать не стоит и с этим приходится мириться. Друзей-то у
нее все равно нет.
И хоть пытается она себя искренне убедить, что атлетика разгружает мозг,
все тщетно. Так или иначе хаотичный рой мыслей круглосуточно стучит
кровью в ушах, не важно занята ли она физкультурой или уроками. Времени
для тишины в прямом эфире у нее нет, она гиперактивным хомячком
раскручивает колесо жизни, не в силах остановиться.
Усталость стала синдромом, лекарства для которого в природе не
существует. Тело пронизывают насквозь невидимые нити обязательств,

натягивая ручки и ножки тряпичной куклы Есени, чтобы каждый мог за них
подергать. Вишневецкая оправданно чувствует, что близка к своему апогею:
протерпит днем больше, взорвется и улетит на собственном топливе на
околоземную орбиту.
Еще ближе к состоянию предполетной подготовки ее делает Даня,
выдыхая в один прекрасный день:
— Придется убрать сладкое из рациона. Лишний вес снижает скорость.
Есеня ощущает себя Хиросимой, на которую только что без
предупреждения швырнули атомную. Она вроде бы никому не мешала,
развивала себя в своем урбанистическом раю, а тут налетели самолеты и
раскурочили к чертям собачьим целую экосистему.
— Я не толстая! — она близка к тому, чтобы начать выпускать из ушей
пар, если Миронов не прекратит издеваться.
— Я и не говорил, что ты толстая, я сказал, что ты медленная, —
беззаботно отзывается Даня, не поднимая на нее глаз.
В зале пусто, уроки давно кончились, одни они тут постояльцы, для
которых и существует этот храм высотой в два этажа с неизменным запахом
резины и старой краски. Ей же лучше — в пустом зале убийство совершить
проще, надо только продумать детали.
— Тебя девятиклассница уделала на замерах, — он это констатирует без
эмоций в голосе, напрасно строя вид, что этим до глубины души оскорблен.
— Стыдно должно быть.
— Так может ты ее и будешь тогда тренировать?
Она удостаивается мимолетного взора физрука, в котором красноречиво
читается отрицательный ответ на грани тех, после которых рот открывать
стоит лучше дважды подумав.
Есеня не знает, откуда в нем столько рвения доказывать кому-то, что в
ней есть потенциал и его вполне реально из нее выжать. Разумеется
романтизировать это Вишневецкая не собирается, ведь прекрасно знает, что
больше Даня пытается что-то упорно доказать самому себе, а она лишь
удобная возможность для достижения своих целей.
Не то чтобы ее это хоть в малой степени ранило или надрывало душу, но
ощущать себя вещью пригодной для использования удовольствия мало. Она и
до этого не питала иллюзий по поводу их совместных тренировок, но теперь
все кажется чуть более простым для понимания.
— Ох, как же ты бесишься, когда не можешь в чем-то преуспеть.

Его слова ножом влетают в спину, прорывая сквозь ребра путь к живым
тканям. Есеня только оторопев замирает на месте, не зная, какой ответ на такое
ебанутое утверждение будет считаться адекватным.
— А ты с чего завелся-то? — разводя руки в сторону, уточняет Сеня.
Знаете это чувство, когда сердце в пятки проваливается и стучит там
громко и требовательно, тщетно стараясь отвлечь от раздражителя внимание?
С лица Есени медленно сползает краска, когда Даня в три размашистых шага
сокращает между ними расстояние и нависает над ней всем своим
немаленьким существом, выдыхая приторно-спокойное:
— У нас соревнования в эти выходные, а я не уверен, что ты даже круг
потянешь.
— Боишься себе репутацию подпортить? — она ему в ответ резкостью
отвечать отчего-то не опасается. Пообвыклась, наверное, за сотню часов,
проведенных в зале с ним наедине.
— При чем тут я? — отмахивается он, словно от надоедливой мухи. —
Ты же сама себя подставляешь. Я свое в соревнованиях уже отучаствовал.
Даня ей поблажек не дает и время тренировок нормирует четко с шести
утра и после уроков, а такая блажь как отдых доступна ей только по выходным.
Но даже такое крохотное и редкое счастье длится недолго: по мере
приближения соревнований он лишает ее и этого удовольствия, принуждая
отдавать субботу и воскресенье под утренние пробежки. Его эта сатанинская
потребность выжимать из нее максимум на Есене сказывается только
животной усталостью и желанием подвесить себя в один прекрасный день на
канате.
— Так что избавляйся уже от своих запасов в рюкзаке, Хома*, —
предупредительно грозя указательным пальчиком, кивает Даня, — и маме
своей передай, чтобы меценатством не занималась.
Последней фразой он ставит жирную точку в их диалоге, не желая
разводить полемику на пустом месте. Миронов вообще во всех своих приказах
непреклонен и никаких компромиссов не терпит — либо, как он сказал, либо
никак. Есене же, в которой матерью природой стальной стержень был заложен
ржавый и тонкий, остается ему только безропотно подчиняться, изредка
находя в себе смелости выдать что-нибудь эдакое в ответ.
— Помру с голоду до твоих драных соревнований, сам виноват будешь.
На лице его тенью проходится насмешливая улыбка, оттягивающая
уголки губ к ушам, пока он не скрывает ее, намеренно оборачиваясь к ней
спиной. Ее эти манерные жесты доводят едва ли не до слепой ярости.

— Вишневецкая, я тебе последний раз повторяю: еще раз увижу
с булочкой, и ты у меня бег будешь до морковкина заговенья сдавать.
Она со злостью хватается за первое, что подвернется под руку и посылает
вслед Дане, не надеясь попасть. Но кто бы знал, что пальцы выхватят из сумки
именно злосчастный пирожок, а природное отсутствие точности именно
сейчас трахнет логику и попадет точно в цель.
В зале эффектом взорвавшейся бомбы повисает гробовая тишина.
Ошметки тушеной капусты соплями свисают с лица и плеч Миронова,
застывшего на месте идеальной статуей Давида. Где-то в глубине сознания
обрывается мысль о неминуемости наказания за это преступление, но Есенька
на свет производит только тихий вздох, прикрывая губы ладонями.
И тут вместо положенного сочувствия в ней включается неистребимая
потребность ржать над чужим горем, доводя себя до истерических слез и
коликов.
— Я не... п-про... прости... — Вишневецкая, будто в эпилептическом
припадке, дрожит и мечется по залу, давясь смехом, пока воздух в легких
окончательно не растрачивается, а с губ не срываются только частые вздохи
вперемешку с чем-то отдаленно напоминающим уханье больной совы. — Я
не... не..., — она падает на колени, хватаясь за живот, не в силах держаться и
дальше, — я не хотела.
Даня все с тем же до истерики доводящим спокойствием стряхивает с
себя остатки капусты, особо прилипчивый кусок выковыривая из носа. Есене
вдруг начинает казаться, что живот ее неминуемо разорвет от смеха, если он
сейчас же не остановится.
— Про зачет по канату помнишь? — нарочито бесстрастным голосом
интересуется Миронов, утаивая за зубами металл раздражения и гнева.
Сердце в груди встрепенувшейся птахой влетает громко в ребра, да так и
застывает на одном месте. Удушающий щуп смеха сменяется нервной дрожью
голосовых связок.
— Помню, — покорно отвечает Есеня.
Он с львиной грацией делает предупредительный шаг в ее сторону, играя
желваками на побелевших щеках.
— Залезай, Вишневая, — сквозь зубы велит Даня тоном непреклонного
альфы.
Вишневецкая сама себя не помнит от страха, когда в считанные секунды
взлетает крепким хватом вверх, зависая над залом сгруппированным коконом

из плоти и крови. В какой-то момент ей кажется, что он совсем не шутит и
сейчас одним единым рывком дернет за тонкую веревку, и полетит она в
объятия матов и пола со скоростью одинокой кометы.
— Лучше б ты так бегала, как лазаешь, — выдыхает он недовольное под
нос, вытаскивая из кармана увесистый такой шарик для тенниса.
Не успевает она опомниться, как снаряд летит перпендикулярно вверх,
ударяя точно по ее мягкому и нежному седалищу. Есеня верещит что есть силы
от охватившей паники, крепче вцепляясь в канат. Защитная функция
организма отвечает на это истеричным смехом сквозь слезы и боль.
— Ну, прости, я все поняла, — тщетно заверяет осатаневшего Даню
Вишневецкая, потирая ушибленную пятую точку, — пирожки — зло. Все,
отпусти меня.
— Я и не держу, — безразлично пожимает плечами Миронов,
примирительно отступая на шаг.
Единственное, в чем Есеня бескомпромиссно сильна в школе — биология.
Ее привлекают все человеческие составляющие: кровь, ДНК, слои эпидермиса,
сложные химические соединения мозга. Одержимость живыми процессами
невольно заставляет мыслить с точки зрения закоренелого скептика, который
в лицо способен принимать одни лишь голые факты. И факт в том, что в их
отношениях Даня — абсолютный доминант, а она — полный рецессив и
природа это сложившееся положение дел изменить не способна.
Когда она нехотя сползает с каната, с глазами трусливой антилопы
выслеживая малейшие перемены в настроении преподавателя, инстинкты
самосохранения едва не велят ей дать по газам, когда он оборачивается к ней
в анфас, загоняя тем самым в угол.
— Я заеду за тобой завтра часов в девять, — ставит он внезапно перед
фактом.
— Зачем? — Есеня же искренне недоумевает с его поведения, нервно
сглатывая слюну.
— Затупок ты мой, — мурлыкает Даня, разминая на губах усмешку, —
завтра пятница, подготовительный день перед стартами. А нам с тобой пилить
не меньше пяти часов на машине на эту гребанную спортбазу в соседней
области.
— А мы разве не должны ехать туда всей сборной во главе с Зубковым?
Он в ответ только глухо хмыкает что-то нечленораздельное, будто
насмехаясь над ее ответом.

— Ну, если тебе так хочется пилить туда на поезде, я не настаиваю.
Перспектива провести с ним в узком, запертом пространстве не меньше
пяти часов внезапно начинает угнетать. Есеня осознает, что из двух зол стоит
выбрать то, у которого есть машина, но от этого принять подобные вести на
чуть более позитивной ноте не получается. Кажется, этой новостью обрадован
Даня еще меньше, чем она сама, но выбора у них обоих, если взглянуть, нет.
А посему она просто вынужденна ответить ему покорным кивком, упуская из
виду самодовольную улыбку, поплывшую на его роже.
— Хоть бы зачет по канату поставил, — тараторит она неслышное под
нос, на что слышится незамедлительное:
— Обойдешься.
— Жмотина, — не скрывая разочарования, огрызается Вишневецкая, с
горя надувая щеки в знак глубокого оскорбления.
— А за это можно и в багажнике на соревнование поехать или хуже — с
Зубковым в плацкарте.
Миронов нарочито серьезным тоном выпускает фразу сквозь зубы,
выстреливая в сторону Есени остатками капустных запасов с плеча. Последнее,
что слышит она перед тем, как хлопает дверь раздевалки, обещание Дани
устроить ей на базе веселую жизнь.

========== 5. Ломай систему ==========
Яркое золото осени медленно, но верно сменяется прогнивающей
ржавчиной. Лужи на дорогах уже не просыхают, курточку дома забыть
не позволяет холод, а зонтик всегда находит место на дне рюкзаков и сумок
особо прагматичных людей.
Дане нравится осень, нравится сырость и дождь, и пускай все на это
пальцем у виска крутят, своего мнения он менять не собирается. Миронов
вообще систему ломать любит, иначе жизнь попросту становится скучной
и до зубного скрежета однообразной. Он, наверное, и в учителя от скуки
подался, потому что не видел себя в строгом костюме посреди кабинета,
насиживающим геморрой среди бумаг и папок.
Другое дело посвятить себя тому, в чем был силен еще с того момента,
как научился ходить. Он ведь спортом дышал и жил всю свою жизнь, да у него
и отношения самые долгие были только с тренажерами в залах, другие его
принципиально не устраивали или быстро надоедали. Даня знает, что его

непостоянство рано или поздно доведет до крайностей, но менять эту
неотъемлемую часть самого себя Миронов не планирует.
— Ты спер весь мой плей-лист?
А вот с Вишневой ему скучно никогда не бывает, этого задрота-тихоню
выводить из себя хочется денно и нощно, наблюдая за непредсказуемой
реакцией подопечной. Вот если бы ему года три назад сказали, что придется
тренировать именно ее, Даня бы непременно заржал в голос, оценивая
мастерство шутки.
— И что ты теперь с меня авторские права выкачивать будешь? —
беззлобно ухмыляется Миронов, сильнее вжимая педаль газа в пол. — Не надо
доверять свои МР-3 физрукам, мы — народ коварный.
С ней пять часов в машине, словно музыка — словно Рамштайн
на полной громкости, раздирающий барабанные перепонки, — вроде приятно,
а звук поубавить хочется. А, впрочем, Даня к этому даже привык, ему она
неудобств не доставляет. Есеня вообще довольно удобная в пользовании:
неприхотливая, покладистая и готова впитывать все его подколы, пока
тошнить не начнет.
А потребительское отношение в нем неискоренимо, от этого
ни избавиться,
ни закупорить
где-нибудь
глубоко
внутри
себя.
Но нельзя же быть во всем идеальным, верно?
С генофондом повезло, а вот с характером не особо, хотя Дане порой
кажется, что все дело в воспитании. Вот Вишневецкая, к примеру, забитая
авторитарным мнением родителей, на мир его глазами смотреть не умеет,
у нее все должно быть двухцветным и плоским, как старое, немое кино.
— А я думала, учителя бедные, — Есеня выпаливает это как-то слишком
громко и неожиданно, против воли заставляя взирать на ее профиль, — ну,
по крайней мере точно не на BMW разъезжают.
— Не веришь, что я мог на нее заработать? — Даня с наигранной обидой
выпячивает вперед нижнюю губу, с непонятным для Вишневецкой трепетом
проходясь пальцами по кожаной оплетке руля.
— Судя по моим подсчетам, — деловито уточняет она, потирая
ладони, — тебе бы пришлось работать семнадцать с половиной лет без
отпуска, и это в том случае, если бы ты жил в коробке из-под апельсинов,
не платил налоги и не покупал еду. Про содержание машины я даже говорить
не стану.

— Математик ты хренов, Вишневая, — ухмыляется Миронов и глотает
остаток фразы о том, что ей бы с такой любознательностью на ФСБ идти
работать.
Периферийное зрение улавливает в размытых красках вечера нужный
указатель, а чуть позже об этом объявляет и GPS, что несомненно
ознаменовывает конец их пути. Широкие колеса кроссовера съезжают
с ровного полотна дороги на ухабистую просеку, заставляя грубо бухаться
подвеской о ямы и сдерживать за зубами мат. По факту детали его глубоко
обожаемой BMW стоят дороже рабочей силы, потраченной на прокладывание
колеи в разжиженной грязи, что Миронова неимоверно бесит.
Ебал, если честно, Даня эти соревнования и эту спортбазу у черта
на рогах. Будто где-нибудь поближе соревнования устроить было нельзя.
Единственная мысль, успокаивающая его натянутые струной нервы, — они
сюда добрались раньше многострадального Зубкова с его оравой длинноногих
атлетов крепких по телосложению, но кроме того бесповоротно тупых.
О том, что между ними еще с первого сентября отношения не сложились,
знают только скромные единицы. О том, что Даня его люто ненавидит, знает
только сам Владимир Семенович. Причины на то есть и конкретно веские:
этот сорокалетний, прокуренный буйвол искренне верит, что молодняку вроде
Миронова делать в школе нечего, мол, не пресытился он еще жизнью для
такой сложной профессии как физрук. Даня же все его притязания на место
учителя года расценивает не выше заебов старого импотента, а потому
и относиться серьезно к его претензиям не способен.
— Вечер добрый, а вы откуда к нам пожаловали? — к ним скорым шагом
несется навстречу молодая практикантка со звучным именем Мария,
указанном на бейдже, крепко прижимая к тяжелой, подтянутой груди
новенький планшет.
Даня на долгие приветствия не разменивается, только посылает в сторону
девушки широкую улыбку и отмечается в ее длинном списке под
аккомпанемент ее щебетания и едва проскальзывающих комплиментов.
Вишневая, оставленная без права выбора, только обреченно тащится вслед
за ним сквозь хитрые переплетения спортивных комплексов и по-партизански
молчит.
Мария, которая уже через минуту знакомства с румянцем на щеках
просит называть ее просто Маша, тропической птицей порхает сквозь местные
джунгли, попутно объясняя, что и где тут расположено. Даня ловит себя
на мысли, что ему нравится следить за ее изящной артикуляцией и сочной
грудью, подпрыгивающей на каждый ее шаг.

— У нас тут ремонт капитальный недавно был, так что все новое,
тренажеры новые и покрытие у беговых дорожек тоже, — гордо заявляет
Маша, оборачиваясь к нему в пол корпуса. Он в ответ делает вид, что ему
до ахуения интересны ее истории, а не глубокое декольте.
Небо над спортбазой укутано толстым слоем свинцовых облаков,
из которых брызгает иной раз торопливый дождь, орошая и без того влажную
землю еще старательнее. Погода сегодня полная дрянь, и угнетенность
ей ощущается в каждом прибывшем, кроме самого Миронова с его
противоестественной любовью к сырости и темноте.
— А вот здесь вы будете жить, — указывает она на невзрачное
трехэтажное здание, запрятанное где-то в самых глубоких ебенях базы среди
елей и берез. — Если будут еще вопросы, меня сможете найти в центральном
корпусе.
— Спасибо, — из вежливости кивает ей Даня, крепче перехватывая
в руке дорожную сумку.
Она их покидает медленно, словно нехотя, беспрестанно оборачиваясь
в сторону Миронова с легкой улыбкой на губах. Когда павлин внутри него
с важностью расправляет хвост, гордыню изрядно отрезвляет Вишневая, гордо
шествуя к дверям их временного пристанища.
— Далече собралась? — окликает он со спины Есеньку, принуждая
ту тормозиться у самого входа.
Она его вниманием не удостаивает, только тяжело втягивает воздух
и кидает ему в ответ злобное:
— Отсыпаться, как все нормальные люди.
А ему нравится рушить ванильные мечты старшеклассницы,
демонстрируя свое превосходство над ней всеми доступными способами. Да,
быть может Даня козел законченный, но разницу между «надо» и «можно»
знает хорошо. И правда в том, что спать Вишневецкой днем можно, а тратить
это же время на тренировки надо.
— Размечталась, — хмыкает Миронов, складывая руки на груди, —
мы не на курорт приехали. Переоделась и бодрым шагом на стадион!
— Вот же деспот, — шипит она гадюкой под нос, намеренно громко
хлопая дверью прямо перед его носом.
Зубков может сколько угодно делать поблажки своим питомцам, но Даня
проиграть себе позволить не может, и если весь корень проблем в излишней

ленивости Вишневой, из нее это дерьмо надо изгонять. Да, как дьявола из
истинно верующего.
А пока она с распухающей внутри ненавистью к нему и его зверским
методам разрезает пространство длинного коридора резкими шагами, выдавая
себя за один сплошной комок нервов и раздражения, Даня с чувством
выполненного долга швыряет в свою комнату сумку и громко запинается об
порог, когда слышит за спиной:
— Миронов, ебать-копать, да ладно? Какими судьбами в нашу срань
занесло?
Долетает это до него через весь коридор и заставляет врастать ногами
в пол от неожиданности.
Алексей Дмитриевич Краев, а для друзей просто Леха, детина под два
метра ростом с широченной акульей улыбкой и крепким медвежьим
телосложением — последний в этом захолустье человек, на которого
рассчитывал наткнуться Даня. Они после окончания универа не виделись без
малого полтора года, разведенные судьбой по разные полюса так далеко друг
от друга, что вся их крепкая дружба потеряла внезапно всякий смысл.
— А тебя-то как сюда попасть угораздило? — ухмыляется Миронов, до
хруста сжимая его запястье рукопожатием.
Он вовсе не скрывает, что рад видеть близкого кореша всего в нескольких
сантиметрах от себя, потирая распухшие костяшки пальцев, смятые тяжелой
рукой Лехи до характерных покраснений. Как был малахольным и
неповоротливым, так и остался.
— Ну, я типа тут на побегушках, — оправдывается Краев, проходясь
пятерней по волосам, — с работой пока нелады, вот и напросился. Да ладно,
забей, в принципе, это мои проблемы.
Леха всегда отличался потрясающей способностью все свои проблемы
обращать временными неудобствами на грани мелких неувязочек, которые по
щелчку пальцев можно разрешить. И пусть у него жизнь сахаром никогда не
была, он умудряется сохранять в себе эту черту до последнего.
— Слушай, мне тут присмотреть кое за кем надо, лучше на стадионе
продолжим разговор, — настаивает Даня, выталкивая друга из здания прочь.
***
Темнеет тут на удивление быстро, придавливая столбик термометра
ближе к нулю. Изо рта матовыми облачками валит пар, на плечи оседает
морось и пробирает до костей по-настоящему осенний холод. Вопреки

ожиданиями на улицу вываливает большая часть прибывших, разминая
коченеющие конечности на мокром полотнище беговых дорожек.
Даня на все это великолепие взирает гордым соколом с трибун, не
отрывая взгляда от единственной фигуры в толпе, которая плюет на общую
разминку и затыкает чужие голоса наушниками, уходя рысцой на большой
круг. Ему, собственно, плевать, на ее отношение ко всему этому цирку, ведь
большей частью взгляды он ее разделяет, но лишь бы эта своенравная завтра
не подвела.
— Я смотрю, ты теперь молодняк натаскиваешь, — Леха криво
усмехается в сторону нарезающей круги Вишневецкой, вызывая на губах
Дани непрошеную улыбку.
— Приходится, — нехотя отвечает он, усаживаясь на трибуны.
Он ведь буквально чувствует лучи ненависти, исходящие от нее, словно
эхо-локация военной подлодки. Но сколько бы не бесилась она по поводу этих
соревнований, факта того, что она уже принимает в них участие, это не
отменит.
— Слушай, а она похожа на ту мелочь, с которой ты занимался. Кажись,
я ее на соревнованиях видел.
Мышцы пресса против воли напрягаются в ответ на реплику, заставляя
выдавать в ответ:
— Это она и есть.
— Ну нихера себе новости, оказывается Земля круглая! — в момент
искреннего удивления выплевывает вместе с дымом Леха. — Хотя, чему
удивляться, город маленький, все друг друга знают. И че, как, не бесит?
— Одну тренировать проще, чем всю команду, так что я не жалуюсь.
— Она, надеюсь, не в курсах, что ты с ее тренершей…
Даня в ответ только губы поджимает и поднимает на друга
красноречивый взгляд. Не то чтобы ему было хоть в малой степени за это
стыдно, но на людях можно и комедию поломать. А Леха в ответ только
смеется в голос, прощупывая карманы на наличие зажигалки.
— Заебись тебе, наверное, — сквозь смех давится он, — и с тренером
успел, и с подопечной.
Под ребром что-то противно защемило.
— Это ты сейчас к чему?

— А что? — вопросом на вопрос отзывается Леха, — норм же вариант —
гимнастка, вроде не тупая, растяжка класс, да и вообще в самом соку.
— Пошел ты, понял? По тебе статья плачет.
Миронов это выбрасывает больше шуткой, чем всерьез, хотя на самом
деле придерживается мнения, что порой лучше хавальник свой не открывать,
особенно тем, кто базар фильтровать не умеет.
— Не вечно же ей семнадцать будет.
— Рот свой завали, Краев, — усмехается Даня, упирая с силой кулак в его
предплечье.
— Ну, а отец твой как? — интересуется он, прикуривая сигарету.
На предложение последовать по его примеру Даня только отрицательно
качает головой. Накурился уже, хватит.
— Все успокоиться не может, — хмыкает Миронов, пуская в воздух
облачко теплого пара, — думает, что я так свой максимализм демонстрирую.
Ждет, когда я наиграюсь в учителя и пойду на второе высшее.
— А ты пойдешь?
— А хрен его знает, — Даня безразлично жмет плечами и проходится
пятерней по темному ежику волос, — может и пойду, правда пока такого
желания не возникает.
— Ну, хоть в средствах он тебя не ограничил.
— Он, конечно, моих взглядов не поддерживает, но свято убежден в том,
что от меня отворачиваться нельзя. Продал мне эти вшивые акции за бесценок,
лишь бы было на что жить. Это в нем так чувство вины воет, ну знаешь,
воспаленный отцовский инстинкт.
— Все еще думает, что ты после травмы не отошел?
— Нет, это в нем и до нее было, — отмахивается Даня, — просто не так
явно выделялось.
Поднимать эту тему снова ему совсем не хочется, не срослись еще
некоторые швы на душе. А о проблемах его так и вовсе знали лишь скромные
единицы, и Леха был среди них. К сожалению или к счастью, только этот
медведь с душой нараспашку умудрился не гиперболизировать ситуацию
Дани до масштаба катастрофы и просто отнестись к этому с пониманием.
— Курить-то хоть давно бросил? — переводит Краев тему разговора, за
что Миронов ему бесконечно благодарен.

— Полгода уже ни одной в рот не брал, — самодовольно ухмыляется он
в ответ, — даже попыток не делал.
— Вот это я уважаю. Сказал — сделал. Настоящий мужик!
Между ними воцаряется уютная тишина, нарушаемая лишь бестолковым
жужжанием толпы на стадионе. Вишневая уже по традиции выдыхается на
пятом круге и переходит на неторопливый шаг, стирая со лба проступившую
от усердия испарину. Чего в ней не отнять, так это стремления выжимать из
себя все по максимуму, пока совсем плохо не станет. И хоть Даня подобного
не одобряет, останавливать ее от этого он не собирается.
— Слушай, тут мы по-тихому притаранили пару бутылок, — шепотом
вступает Леха, заговорческим тоном прошибая тишину, — за приезд отметить.
Ты как, с нами?
Даня в ответ только смеется натянуто, потирая кулаки.
— Рад бы, да только завтра старты в десять.
— Ой, блять, это мне говорит человек, который перед чемпионатом
"Джека" с текилой мешал. Да ладно, брось, там же норм компашка собирается,
никаких тебе старперов со свистками.
Наверное, каждого такая ситуация подводила к короткому диалогу со
своими шизофреничными вторыми Я, одно из которых подбивает согласиться,
а второе — яростно доказать, что ты выше этого и способен избежать соблазна.
В спорах обычно верх берет та из сторон, которая толковых аргументов не
приводит и советует только послать все нахуй и забить на последствия.
***
Есеня по природе своей закоренелый домосед, который отрицает любое
другое место для ночлега кроме собственной кровати с знакомым запахом
порошка и продавленной подушкой. Организм у нее до того не привычный к
смене декораций может только инстинктивно выталкивать ее прочь из сна и
заставлять безжизненной уставшей куклой с ватными конечностями смотреть
стеклянными глазами в потолок.
Даня сегодня тренировку завершил на удивление быстро, объясняясь с
ней весьма пространственно, но очень настойчиво, а после и вовсе куда-то
свалил, оставляя ее на попечение самой себе. Миронов поступил
стратегически верно, ведь бежать ей с этой базы все равно некуда, а попыток
она делать не станет, чай не такая уж ебанутая дура.
И если поначалу мысль о полной свободе действий приводила ее в немой
восторг, когда же она осталась абсолютно одна среди толпы незнакомцев,

единственный вариант для нее был — вернуться в свою комнату, обнять
учебник биологии и усердно учить, пока глаза от усталости слипаться не стали.
Но организм ведь у нее та еще сука, выспаться так просто не даст. Мышцы
действуют против воли мозга, напрягаясь всякий раз, стоит ей только закрыть
глаза. Доходит почти до абсурда: когда в комнате гаснет свет, из длинных
кружевных теней, отбрасываемых на стены березами за окном, начинают
складываться совсем уж психоделические образы кошмариков, отбивающих
всякое желание засыпать. Вот и приходится ей теперь одиноким волком сидеть
в четырех стенах, закусив от досады губу.
Мнительность Вишневецкой границ не знает, ей одной оставаться строго
противопоказано.
Пустая коробка комнаты с бледными стенами и жесткой кроватью
неимоверно угнетает ее, напоминая больше карцер, чем комфортабельный
номер только что после ремонта. Маше следовало бы с меньшим энтузиазмом
нахваливать эту дыру, чтобы ненароком не забросать пыль в глаза несведущих
посетителей.
Сердце у Вишневецкой заходится в страстной чечетке всякий раз, когда в
коридоре слышатся чьи-то шаги или шепоточки озверевших от свободы
школьников, точно таких же прогульщиков-спортсменов как и она.
Не умеет Есеня радоваться отсутствию уроков и обязательств, не умеет
заводить без проблем друзей и вообще она слишком правильная для того,
чтобы в два ночи шататься по корпусу и ехидно хихикать в темных углах с
новоприобретенными знакомыми. А ведь как эти суки достали елозить где-то
рядом за стенкой, мешая спокойно (не)спать.
Но финальный аккорд в ее симфонии натянутых струнами нервов ставит
короткая дробь чьих-то пальцев по ее двери, заставляющая ошалело рваться с
места и врубать свет.
Честно сказать, открывающаяся взору картина, заставляет Вишневецкую
разевать от удивления рот, пытаясь устоять на месте от прошибающего
насквозь запаха алкоголя.
Миронов стоит под дверью на одном честном слове, пошатываясь, словно
маятник напольных часов — медленно, монотонно и раздражающе. На нем
смятая футболка и, кажется, следы чьей-то помады, но ведь это совсем не
важно, важно лишь то, что ему хватило нетрезвого ума припереться именно к
ней — к личной панацее от всех проблем.
— Блять, — коротко и по делу констатирует Есенька, — да ты бухой.

— Отнюдь, — отбрехивается Даня, активно мотая головой, — половину
себя я контролирую.
В опровержение собственных слов он делает героический шаг вперед и
всей своей добротной массой наваливается на плечо Сени, утыкаясь носом в
тонкую кожу шеи.
— Ты вишней пахнешь, Вишневая, — тихим шепотом проходится он по
верхнему слою эпидермиса, невольно заставляя обхватывать его руками лишь
бы не потерять равновесия с такой грузной тушей на плече.
— А ты воняешь бухлом, — разрушает она всю романтику момента,
ногой запирая вслед за Даней дверь. Уж если имел совести завалиться сюда,
пол от потолка не отличая, так пусть хоть перед остальными себя не палит в
таком-то плачевном состоянии.

========== 6. Смена тактики ==========
Пока Даня бессовестно проебывает ночь и утро, уткнувшись носом в ее
подушку, Есеня вдруг внезапно осознает, что ничем ему, собственно, не
обязана и помогать не должна. Но внутри все вопреки голосу разума вопит о
том, что сестра милосердия из нее лучше истеричной фурии, которая готова
устроить Миронову грандиозный разбор полетов за его похождения.
Да и что бы она ему сказала, если бы набралась смелости? Что он пьяное
говно, которое не умеет вовремя останавливаться? Что физрук из него так себе?
Что пора бы повзрослеть? В принципе, Даня косвенно все это знает и удивлять
его будет уже нечем.
На часах девять минут девятого, за окном на мокрых ветках напевают
песни птицы, а Есеню внезапно атакует резкое желание закрыть глаза и
провалиться в объятия Морфея. Лечь рядом с собственным тренером не
позволяет совесть и воспитание, а еще некая доля стыдливости, атакующая ее
по отношению к его оголенному торсу.
Нет, она его не раздевала. Упаси Бог. Своими силами справился.
Честно говоря, она совсем не ожидала подобного от Дани. И не то чтобы
он являл собой прообраз святого трезвенника, но Есеня до сего момента
искренне верила, что совести у него хватит, чтобы не поддаваться искушению
хотя бы на соревнованиях. С другой стороны, понять его тоже можно: будь в
ней чуть больше смелости и навыков общения с живыми людьми, сама бы себе
давно подыскала компанию с бутылкой. Но опыта у Вишневецкой, как у
черепахи зубов, а о вкусе алкоголя она может изъясняться только образно. А

по сему ей просто приходится теперь пасти этого полуживого буйвола,
удостоверяясь, что он по-прежнему дышит.
Хотя в своем положении Даня не буйвол, а скорее кусок говядины,
растекшийся по ее кровати неоднородной массой.
— Ты бы лучше глаза открыл, Миронов, — сетует Есеня, потирая
переносицу, — у нас соревнования через час.
Полупустая коробка ее комнаты сдвигает массив стен и заставляет
невольно ощущать приступ острой клаустрофобии. Она слишком устала, а
фантазия у нее слишком богатая, вот и чудится теперь всякое. Инфузория на
ее кровати только мычит что-то нечленораздельное в подушку и
отворачивается к стене.
Вишневецкую атакует внезапное желание раздобыть во что бы то ни
стало таз с ледяной водой и пожертвовать своими простынями во имя трезвого
и бодрого физрука. Вот только блядская совесть у нее чрезмерно влиятельная,
так просто подлянки делать не позволяет. Ей и за тот случай с пирожком по
сей день стыдно.
— Мать твою! — нервы порванными струнами отыгрывают последний
аккорд, — сделай волевое усилие и проснись!
— Зачем так орать, и без тебя плохо, — слышится полуживое с кровати
вместе с отчетливым стоном Миронова.
— Зачем столько пить, и без этого весело, — в тон ему парирует Есеня,
деловито упирая руки в боки.
Данин труп только на бок перекатывается, поджимая в тонкую линию
сухие губы, чтобы ненароком не попрощаться с содержимым своего желудка.
— Бухарь бессовестный.
Он бы, наверное, волевым усилием послал ее с такими оскорблениями,
если бы в качестве извинения перед носом не поставили стакан с прохладной
водой и целый блистер аспирина. Благодарить Есеню за такое трепетное
участие сил уже не остается, все уходит на чемпионский рывок к столу и
разрывание несчастной пачки со спасительными колесами.
— А что ты делаешь в моей комнате? — утолив первостепенную жажду,
интересуется Даня.
— Я тебе тот же вопрос задать хочу, — Вишневецкая в ответ только губы
от раздражения надувает, — что Ты делаешь в Моей комнате?
Тишину разрывает протяжный стон полный негодования и стыда,
сопровождаемый красноречивым фейспалмом Миронова. Лицо его с похмела

болотно-зеленое на какой-то миг приобретает розоватый оттенок то ли от
освежающей таблетки, то ли от переполняющих чувств.
— Леха, скотина пьющая, — слышит Есеня болезненный шепот. Кто
такой загадочный Леха, она не в курсе, да и не в нем сейчас проблема.
Вишневецкая сама себя не понимает: ей физрука жалеть или ржать над
ним до боли в диафрагме. Выглядит он, мягко говоря, как после встречи с
катком — помятый, бледный и раскатанный бессильным блином по ее кровати.
Блаженное неведение о последствиях долгих пьянок не позволяют ей до конца
прочувствовать всю силу и мощь бронебойного похмелья.
Еще ощутимее лицо Миронова покрывается налетом красных пятен,
когда глаза локаторами проходятся по комнате и обнаруживают футболку
отдельно от своего тела. Есеня в ответ только головой качает и лишает его
необходимости задавать лишние вопросы.
— Время сколько? — после продолжительной паузы бросает Даня.
— Половина девятого.
Мешок с костями и еще не выведенным окончательно алкогольным
коктейлем из хер пойми каких погребов валится обратно на ее кровать и долго
всматривается в пустое полотно потолка, пока зрение окончательно не
фокусируется на кривой трещине в известке и не перестает так резать по
роговице дневной свет.
— Мне нужны темные очки, холодный душ и пробежка, — в конечном
счете заключает Миронов, — и еще аспирин.
— Посодействовать могу только с последним, — Есеня невольно
отзывается в ответ, привлекая его внимание, — и вообще, выметался бы ты из
моей комнаты, а то тебя понять могут неправильно.
— Будешь много думать о чужом мнении, совсем самооценку потеряешь,
— назидательным тоном парирует Даня.
— Повторишь это, если тебя застукают на выходе.
Тряпичной куклой Миронов со второго... третьего подхода все же
заставляет себя подняться на ватные ноги и грузной тушей осесть обратно,
потирая пульсирующие виски. Есеня приходит к выводу, что жалости он
заслуживает больше, чем смеха, даже с учетом того, что довел себя до такого
состояния самолично.
Встать она ему не помогает, не хочет ранить и без того потасканную
гордость, а, впрочем, Даня и не просит к себе жалости, покачивающимся
маятником отправляясь прямиком к двери.

— Миронов, — только и успевает окликнуть его Есеня, прежде чем тот
дергает за ручку. Футболка смятым комом отлетает в его лицо, как бы
напоминая, что без этого аксессуара его появление в коридоре будет более чем
нелогичным.
Он молча натягивает на себя кусок ткани, что-то едва слышно ей бурчит
и высовывается прочь, бросая напоследок:
— Через пятнадцать, — мотает головой, — через тридцать минут жду у
лесной тропы. На стадион я в таком виде точно не попрусь.
***
Предложение "утром думал, сдохну нахер" застревает на губах у Дани и
вертится на языке на протяжении всего пути от комнаты Есеньки до своей.
Ему отчего-то кажется, что первому марафонцу бежать было куда легче, чем
ему сейчас идти. По преданию тот бедняга все же донес благие вести в Афины
и помер, а у Миронова создается ощущение, будто и он под конец своей
дистанции упадет и обратно уже не поднимется.
В голове бултыхающийся аквариум с рыбками, который боишься
расплескать — вода в нем мутная и подозрительно воняет стариной Джеком.
Даня тщетно старается не растрясти эту хрупкую сферу, прорываясь всеми
доступными методами к родной кровати этой чертовой спортбазы.
Удача ему сегодня благоволит, навстречу люди идут собой слишком
занятые, чтобы обращать на него внимание, а злосчастного Зубкова
поблизости вообще нет, что хоть гипотетически, но поднимает ему настроение.
Когда перед ним, наконец, со скрипом нехотя распахивается дверь
знакомых казематов, от счастья едва не хочется выть. Хоромы у него
немногим больше Вишневой, да и кровать чуть шире и мягче, но ему,
собственно, на это глубоко насрать, лишь бы было куда пристроить тяжелую
башку и ватное тело.
— Я люблю тебя, — в искреннем порыве шепчет Даня подушке,
зарываясь носом в свежую наволочку.
У него полчаса впереди, целых тридцать минут чтобы досмотреть сон,
вытащить себя из одежды и разбить похмельного ублюдка внутри холодной
проточной водой. Но все это лишь наполеоновские планы, которые немедля
разбиваются приливной волной о камни его неистребимой лени. Это в нем,
конечно, сезонное, рано или поздно пройдет, хотя бы потому что выбора у
Дани как такового в принципе нет.

В кармане вибрирует истерично телефон, требуя к себе внимания. Тонкая
вуаль сна с треском рвется, велит распахивать глаза и невидящим взором
испепелять голубой экран в попытках вычитать имя входящего.
— Блять, одной тебя не хватало, — бросает Миронов в лицо мнимому
собеседнику, сбрасывая звонок. Чай не тупая, подумает дважды, прежде чем
перезвонить.
У него остается двадцать девять минут на то чтобы взять себя в руки,
пройтись пощечинами по щекам и вытолкнуть себя навстречу новому дню —
двадцать девять минут на то чтобы закрыть глаза и провалиться в глубокий
сон без сновидений. Рыбки в аквариуме внезапно перестают бултыхаться и,
спокойно наевшись гальки, укладываются на самое дно, не подавая признаков
жизни.
Когда он находит в себе силы, чтобы поднять потяжелевшие распухшие
веки, картина перед его глазами не меняется — стол, кровать, раскрытая
дорожная сумка и сливочный диск солнца, плывущий медленно по голубой
глади неба над изумрудными макушками леса.
Звон в башке стихает, виски не отдают уже той пульсацией, раздирающей
голову по частям, будто в череп кто-то засунул гранату. Ощущает себя
Миронов много лучше, почти чувствует бодрость, будто и не дремал каких-то
несчастных пару минут.
Не дремал.
На часах стрелки указывают на без пятнадцати десять. С громким матом
Даня сваливается с кровати и рвется ядерной боеголовкой в душ вымывать
остатки похмелья, сонливости и головной боли.
Утро сегодня с особой прелестью солнечное, яркое, выкрученное на
максимум насыщенности цветов. Трава под ногами золотая, хвоя елей в
богатом малахите, даже небо лазурью присыпано, ослепляя драгоценной
роскошью. Такое для октября не редкость, ведь отчего-то именно его выбирает
каждый год Бабье Лето, чтобы полноправно отыграться на нем за то, что не
успело случиться за три месяца.
Люди сегодня, разморенные осенней духотой, делают все с особой
приятной ленцой, переключая внутри батарейку на экономный режим. Одни
только энерджайзеры-подростки перед стартами носятся торпедами по базе,
не зная, куда еще деть излишки энергии.
Дане дуреть от великолепия сегодняшнего дня не остается проклятого
времени, он только по-зимнему серые глаза прячет за темными стеклами очков
и сквозь толпу все ищет кого-то, путешествуя взглядом от лица к лицу.

— О! Мертвые восстали! — по спине прилетает знакомая тяжелая рука,
выбывая из легких кислород той дурью, с какой обрушивает Леха ладонь на
позвоночник Миронова. — Ты вообще как, а?
— Сука ты, Краев, — рычит сквозь зубы Даня, отталкивая друга подальше
от тебя, — я же просил мне много не наливать.
— А я че? — в искреннем изумлении оправдывается он. — Я ж не спаивал,
ты и без меня нахалкаться успел.
— Да пошел ты.
Леха по природе своей человек простодушный и необидчивый кряхтит
что-то ему в ответ, ухмыляется и заводит свою шарманку снова, будто и не
снуют туда-сюда дети, грея уши о любую сплетню из уст преподавателей.
— А ночевал-то ты хоть не под сосенками, я надеюсь? А то я твою
комнату проверял, там пусто было.
— Нет, у Виш... — Даня осекается на последнем слове, ловит себя на
мысли, что выдавать свою несчастную палочку-выручалочку не хочет, и
заканчивает фразу развязным, — не важно.
Краев за спиной отсеивается будто бы сам собой, не привлекая ненужного
внимания, а Миронов остается на попечительство самому себе, потерянный в
гудящей роем пчел толпе.
Чувства вины за свое поведение он не испытывает, оно в нем померло еще
в раннем детстве, что, впрочем, никак не мешает ему желать хоть как-то
оправдаться за свой проеб перед Вишневой. В конце концов, не она виновата
в том, что он неблагодарная козлина.
И не то чтобы подобная обстоятельность проявлялась в Дане довольно
часто, но сегодня весь день такой ебанутый, а значит и ему тактику менять
можно.
Среди стада быкующих малолеток, разогревающих друг друга какими-то
жалкими оскорблениями, удается выловить из толпы чью-то знакомую руку и
потянуть на себя. Десятиклассница, имени которой он упорно не помнит, но
точно знает, что урок у нее однажды проводил, хлопает своими телячьими
карими глазами наивно по-детски, расплываясь в стеснительной улыбке в его
присутствии.
— Где счастье мое бродит, до старта пять минут? — без особых
приветствий интересуется Миронов.

— Вишневецкая-то? — уточняет девчонка, нервно передергивая плечами,
— не знаю. Последний раз видела, когда она в корпус бежала.
Переволновалась видать, решила не участвовать.
Он к ней интерес теряет быстрее, чем вырубают леса в Бразилии,
выпускает ее руку из цепкого захвата и вынужденно рвется снова сквозь
обступающие волны людей на свободу к главному корпусу, прорываясь
тараном через стихию.
***
На Даню за его опоздание она зла не держит, в конце концов, ложных
надежд на чудесное воскрешение за тридцать минут она и не испытывала.
Разминалась сама, сама оформлялась перед стартами, сама напяливала на себя
гребаный номер и покорно ждала начала.
А потом что-то пошло не так, что-то треснуло в голове и растеклось
ядовитыми мыслями о том, что ей на самом деле до чертиков страшно. Люди
кругом незнакомые орут, визжат, шепчутся, бьют по неустойчивой
подростковой психике сонмом сотни голосов.
Достаточно уверовать в абсурдном страхе проиграть или опозориться,
чтобы кишки внутри обвили позвоночник, а язык к небу присох. Это
необъяснимое чувство, не поддающееся логике, похожее на рак, который
сидит в твоих клетках до поры до времени, а потом в самый неподходящий
момент решает воспалиться. Вот только у ужаса ремиссии нет и лекарствами
его из себя не вытравишь.
Внезапной паники хватило для трусливого побега с поля. А теперь она,
капитулировав с поля боя, сидит, забившись в угол в какой-то открытой
подсобке, не зная куда спрятать дрожь.
— Вишневая, ну кто ж так прячется?
Даню она здесь увидеть не ожидает, а потому и удивления скрыть не
может, поднимая на него глаза. Выглядит он куда лучше, чем полтора часа
назад, завернутый в свежую футболку и тонкий аромат одеколона.
— Я думала, ты все пропустишь, — честно сознается она, шмыгая носом.
Неудобно сидеть на каком-то списанном столе, покачивающемся из
стороны в сторону дешевой качелью, но деваться все равно некуда.
— Пропущу, — согласно кивает Даня, — если ты сейчас отсюда не
выйдешь.
— Я боюсь.

Смысла лгать ему и приправлять все это заумными теориями она не видит,
зачем скрывать очевидное? Ее мелко колотит от нервной дрожи, кожа по
бледности соревнуется с известкой на потолке. Какой толк оправдываться
перед ним за то, что и без того не вооруженным взглядом заметно?
— Участвовать или проиграть? — Даня участливо интересуется об этом,
присаживаясь рядом на угол стола. Зачем он внезапно начинает с ней так
петкаться, Есенька не понимает.
Она неопределенно пожимает плечами в ответ.
— Знаешь, на самом деле проигрывать не страшно.
— Откуда тебе знать? — усмехнувшись, резко бросает Вишневецкая. —
Ты-то всегда везде первый был, не соревновался даже толком.
— Ну, да, — в тон ей парирует Миронов, — всего-то в Олимпийских
играх участвовал.
Есеня пропускает сквозь зубы скорбный смешок, устало потирая
переносицу. Самооценкой Даня никогда до этого не гнушался посверкать, а
сегодня почему-то говорит об этом, как о досадном пустяке.
— После них на тебя все тренера молились.
Миронов ее, впрочем, за предвзятое отношение не осуждает, может
потому что научился терпеть его со стороны окружающих, а может и потому
что ему на чужое мнение с прикладом забить. В любом случае такому
буддийскому отношению к жизни Есеня безмерно завидует.
— Не в этом смысл, Вишневая. Все чувствуют себя одаренными и
особенными, но правда в том, что победитель всегда один, — рука его
внезапно сжимает ее пальцы, будто стараясь подбодрить, — проблема твоя в
том, что ты слишком много думаешь о том, что другие подумают о тебе. Надо
жить проще. Если не победишь, Земля не остановится, и окружающие другого
мнения о тебе не станут. Фишка в том, что только первое место вынуждает
людей складывать неправильное впечатление, а потом тебя еще и обязывают
свой статус поддерживать. Отличнице ли это не знать?
Его словам опровержения нет, ведь он прав, а мнение неоспоримо, словно
аксиома. И все же щелчком пальцев взглядов своих не изменишь, не
развяжешь узелки кишок, чтобы перестало так сильно скручивать живот
страхом. Ни дружески подставленное плечо Дани, ни поддержка своих плодов
не приносят.
Есеня тщетно пытается наполнить грудь спертым воздухом этой
подсобки и не может, хочет перестать бояться и не в силах это остановить.

— Я ни на чем сосредоточиться не могу, — наконец, сознается она,
отпуская руку Миронова, — думаю только об этих гребанных соревнованиях!
Поток ее мыслей, вырывающийся наружу в ярком сумбуре, глухой
пробкой затыкают губы Дани, мягко касаясь ее собственных. В животе что-то
с трепетом сжимается до терпкой боли и разрядами тока отдает куда-то в
позвоночник. Все, что было до этого момента важным, становится в одночасье
всего лишь белым шумом. Поцелуй выходит целомудренным, едва ощутимым,
всего лишь соприкосновением губ на короткий миг, прежде чем он
отстраняется, сжимая ее побледневшее лицо в руках.
— На этом теперь сосредоточься, — велит Миронов, одаривая ее
ободряющей улыбкой, — а на остальное забей.
И нет будто бы времени кругом, не существует людей, есть только
душная кладовка два на два и клетка в груди, сдерживающая мечущееся от
адреналина сердце.

========== 7. Шторм ==========
В легких стремительно сгорает кислород. Языки пламени поедают
гладкие ткани органов, вылизывая изнутри всю оболочку. Есене кажется, еще
немного и сердце заклокочет где-то в глотке, а может и вовсе вывалится на
язык. Мышцы напряжены до спазматического тремора, так что даже боль
почти не ощущается, только изматывающее истощение.
Голосов она не слышит, не видит вокруг себя ничего кроме размытых
расфокусированных очертаний собственных кроссовок. У Сени земля перед
глазами растекается зеленой массой и плывет куда-то в небытие вместе с
мыслями и ощущениями.
— Подойдите к судье за результатами, назовите свой номер.
Голоса тонут в громком звоне, который на уши давит с особым садизмом.
Она и тела-то своего почти не ощущает, двигаясь больше по инерции на
негнущихся, одеревеневших ногах.
— Молодец! Так держать! Нормально пробежала, умница! — сыпется со
всех сторон, а Есеня и не знает толком, кому эти слова адресованы.
Важный дядька с секундомером, чьими лоснящимися черными усами
можно пол подмести, с каким-то скупым безразличием переспрашивает ее
номер, хоть тот и написан на майке, и без особого энтузиазма оглашает ее
результат.

Вишневецкая впадает в некое безвременье, где нет ни звуков, ни четкой
картинки. Ее словно заткнуло со всех сторон мягкой ватой, перекрывая и свет,
и кислород. Где-то в толпе от радости беснуются товарищи по команде,
хлопает кто-то дружески по плечу и поздравляет ее непонятно с чем, пока
глаза Есени лихорадочно сканируют лица рядом с собой, тщетно пытаясь
отыскать одно единственное ей остро необходимое.
Даня держится в стороне ото всех, гордым орлом взирая на толпу чуть
свысока. На нее он не тратит и секунды своего внимания, всецело посвящая
себя телефону и незримому собеседнику в нем. Есене лишних слов не надо,
чтобы ясно понять, что сейчас говорить им не о чем, а о произошедшем в
кладовке лучше вообще забыть. Для него, быть может (вполне вероятно), это
значило ничем не больше, чем простой диалог между двумя людьми, а для
Вишневецкой, чьи подростковые гормоны атакуют мозг без предупреждения,
непосильно трудно не зацикливаться на этом досадливом инциденте.
Благо внимание ее красть есть кому, запирая кусачие мысли на замок.
— Ты в Б классе учишься, да? В одиннадцатом?
Ее из глубокого стазиса выводит чья-то переливчатая трель высокого
сопрано. Напротив Вишневой замирает незнакомка с копной усердно
накрученных русых кудрей, которая на нее взирает снизу вверх с высоты своих
незавидных метра пятидесяти двух роста.
— Вроде того, — нехотя отзывается Сеня, пожимая протянутую из
вежливости руку.
— Я Настя, тоже из Б, только десятого. Мы с тобой типа в одной сборной
бегаем, вот и решила познакомиться. Вчера тебя видела, а ты вроде как все
одна и одна...
По мере того как изо рта ее фонтаном бьют звуки, Ниагарой обрушиваясь
на непокрытую голову Вишневецкой, говорить с ней хочется все меньше и
меньше. Не хватало еще того, чтобы с ней знакомились из жалости. Она
слишком себя для этого уважает и слишком ценит свое одиночество.
— Я тоже одна, — внезапно заявляет Настасья, вздергивая аккуратный
носик.
— А что так? — чисто проформы ради интересуется Сеня.
— Да потому что с дурами этими длинноногими говорить не о чем, тупы,
как опята по осени.
На Вишневецкую слова летят пулями, как при взятии Берлина в сорок
пятом, от них ни увернуться не получается, ни игнорировать. И все же стоять

ей против говорливой девчонки приходиться, она хотя бы башку прочищает
от мыслей совсем ненужных и неудобных для растрепанной Есени.
— ...А вообще везет тебе, знаешь ли, тебя вон Миронов тренирует.
И вот так незатейливо ее броню пробивают крупнокалиберной, заставляя
невнятно мямлить что-то о том, что хорошего в этом на самом деле до
абсурдного мало.
— Это ты так говоришь, — парирует Настя, — а у нас половина команды
к нему набиться в подопечные хочет.
Где-то глубоко в самых закромах раздувается напыщенный индюк,
которого Есеня демонстрировать не любит, хотя одной силы воли мало, чтобы
заткнуть гаденькое кукареканье внутри насчет того, что Даня ни за какие
шиши не возьмет на себя обязательства натаскивать сборную. У него и с ней
проблем хватает, а еще, как видно, свободного времени, если он готов
Вишневецкую каждый день безжалостно в зале дрючить.
— Они не знают, на что хотят подписаться, — нехотя ухмыляется Сеня.
— Да насрать всем вообще на это, тут все лучше, чем Зубков. —
Заправляя за ухо прядь вьющихся волос, оправдывается Настя. — Ярых
почитателей твоего физрука достаточно, чтобы бесить нашего на каждой
тренировке.
А пернатая дрянь внутри все не затыкается, важно выпячивая грудь от
чувства превосходства. Ну хоть где-то Есеня преуспела, не прилагая к этому
особых усилий. Тут уж, простите, виноваты только обстоятельства.
— Ты, кстати, молодец, хорошо пробежала, — резко и без
предупреждений переводит тему разговора девчонка, — мы вроде как по
командному зачету идем теперь первые.
— Рада была помочь, — сухо отзывается Вишневецкая, неловко
переминаясь с ноги на ногу.
Будь ее воля, бежала бы она не эстафету, а марафон навстречу к дому и
подальше от этого сборища на голову здоровых людей. Такого количества
ЗОЖ-ников ее шаткая, несформированная психика выдержать не может.
Над головой повисает тяжелая, свинцовая туча, грозясь обернуться
проливным дождем. Ей же лучше, если сегодня осень решит взять свое и
полноценно отыграться за две прошедшие недели удушающей засухи и тепла.
Слабый шанс на отмену стартов греет душу Есени не хуже теплой толстовки.
Настасья же напротив подобному исходу событий отнюдь не рада: она все
крепче обхватывает тонкими веточками рук дрожащие плечи и все

старательнее закутывает себя в свитер. Крупная шерстяная вязь грозового
облака угрожающе зависает где-то над макушкой.
— Вот блин, дурни на горизонте.
Из ванильной ваты сладких мыслей выводит голос Насти, заставляя
невольно оборачиваться на источник ее недовольства. По изумрудному ковру
газона к ним широкими шагами несется искусственно рыжий павлин в
сопровождении типичного плебея, подавляемого доминантой рядом с собой.
Есеня плохо помнит имя той красавицы, что любит активно закрашивать
природный блонд ярко-оранжевым, но где-то на уровне инстинктов ощущает
поднимающуюся внутри протестующую бурю. В ней школа взрастила
механизм самозащиты.
— Тебя Владимир Семенович искал, — минуя Вишневецкую, обращается
она напрямик к нахохленной Насте.
В серпентарии одиннадцатых классов, куда Есеню занесло по воле
родителей, выживать порой было сложно. Среди клубка шипящих
пресмыкающихся, которые сожрать тебя готовы лишь за то, что ты от них
отличаешься, есть по старой традиции и свои королевские кобры. Эта,
например, рыжая и шлюховатая, умеет неплохо подавлять чужую волю
авторитетом. Есеня ее с класса пятого заприметила как тварь особо гадливую
и ядовитую. Но что поделать, каждый адаптируется к ситуации как может.
— Ты, типа, с нами бегаешь, да? — когда Вишневецкой внезапно льстят
вниманием, ей хочется, чтобы облако над головой разверзлось разрядом в пару
тысяч вольт прямо в то место, где она сейчас стоит.
— Типа, — отзывается Есеня, в защитном жесте складывая руки на груди.

— А тогда почему ты не с нами занимаешься? — с неохотным шипением
переспрашивают в ответ, — мама не разрешила?
Укус. Под кожей химической реакцией начинает пениться злость.
— Нет, просто так вышло, — зачем-то оправдывается Сеня.
— Что мешает перевестись теперь? — Беззаботно пожимает плечами
кобра напротив, не желая сдавать позиций. Так обычно чешуйчатые добычу и
загоняют в угол. — Знаешь, мы как бы и сами не в восторге от тренера, но хотя
бы командой держимся, а ты как-то от коллектива отбиваешься.
Скорее от стада, поправляет про себя Есеня. Был бы яд внутри, без
раздумий цапнула бы в ответ.

— Выбор твой, конечно, но так не делается. Не надо себя выше других
ставить.
Ей напоследок плюют под ноги остатками слов и невольно ретируются,
оставляя побежденных беспомощно замирать на месте. Настя кидает ей чтото похожее на извинения и бредет нехотя следом, побаиваясь отчасти
отбиваться от сородичей.
— Вот же сука! — Рычит раздосадованно Есеня в спину удаляющемуся
оппоненту.
— В чем дело?
Даня за спиной формируется из накрапывающей мороси, словно призрак.
Ее бы это, возможно, и привело в замешательство, если бы все прочие эмоции
не перекрывал закипающий на медленном огне гнев.
— Почему все рыжие такие бляди поголовно? Этому где-то учат что ли?
Пусть себя для начала выше остальных не ставит. Ползти вверх по ступеням
эволюции за счет других признаков отсутствия зачатков интеллекта.
— Ты может успокоишься для начала? — миролюбиво пожимает плечами
Даня, заслоняя широким корпусом обидчицу Вишневецкой.
— Да я ее под стадион сейчас закопаю! — беснуется во весь голос Есенька,
прорываясь буром к рыжему недоразумению в пятидесяти метрах от себя.
Она чувствует, как крепкая рука Дани обвивает талию и тащит ее в
противоположную от обидчицы сторону, заставляя буквально висеть на
запястье физрука. Отдавая должное его физической форме, затруднений по
поводу того, чтобы тащить ее подмышкой, словно нашкодившего щенка, у
него не возникает.
— Вот же дрянь.
Миронов словно бы намеренно встряхивает ее податливое тело, тщетно
пытаясь привести в себя. Пока Вишневецкая еще делает слабые попытки
разбрызгать яд и вывернуться из его крепкого захвата, Даня вынужден тяжело
вздыхать и тащить эту истеричку прочь со стадиона.
Когда кругом остается только дорогой малахит леса и извилистая полоса
беговой дорожки, он позволяет ей тяжело выдохнуть и встать на землю двумя
ногами.
— На каждого теперь будешь рыкать, кто тебе комплименты не шлет? —
тон у Дани хоть и миролюбивый, а сталь где-то внутри все равно звенит.
Это лихо лучше не будить, Есеня это на подсознательном ощущает, но
остановиться все равно не в силах.

— Да при чем тут? — захлебываясь словами, тараторит она, — просто
думает о себе много!
— Тебе с ней не жить.
— Просто дай мне спокойно побыть подростком, — воздевая руки к небу,
устало скандирует Есенька, — побомбить просто так, потому что могу.
— Облысеешь с такими темпами, — как бы невзначай роняет Даня,
выдерживая между ними расстояние в три шага.
Ему, быть может, на типичные школьные разборки и положить большой
и чугунный болт, зато для Вишневецкой смысл имеет все, даже то, что не
поддается рациональному объяснению. Да и не всякий раз удается вылить из
себя скопившуюся в отстойнике гниль и ненависть по отношению к
окружающим.
Против природы не попрешь, а социопатия в ее гены впаяна, с этим
только смириться.
Даня, впрочем, внимания на ней не задерживает, вспоминает про свой
драгоценный телефон и уносится прочь от нее с попутным ветром, оставляя
замирать оцепенело посреди богатой зелени осеннего леса. У него не остается
времени даже на то, чтобы убедиться в наступившем штиле в настроении
Вишневецкой. Его выносит штормовой волной в открытый океан спортбазы,
а Есеня так и стоит на каменной набережной и покорно ждет перемен в погоде.
С неба падают тяжелые капли дождя.
***
Есении отчего-то кажется, что? если бы Миронов был тут, Хиросима
случилась бы уже у него. Он ведь скандалы не любит, а еще меньше любит тех,
кто лезет на рожон, но иначе Вишневецкая просто не может.
Каким образом Земля склонилась так, что ее вновь столкнуло с рыжей
бестией, она не знает, но это теперь значения и не имеет.
Смысл есть только в том, чтобы ответить укусом на укус и диким
мангустом ошалело лезть на разворошенное змеиное гнездо. На сей раз
сцепилась она не просто с коброй, а с целым клубком хордовых, трусливо
потряхивающих своими кожаными хвостами из-за спины главаря.
Есеня и сама не поняла, откуда росли ноги всех ее проблем, когда
оказалась посреди спортзала, уплотненного твердыми матами, стремясь чтото кому-то доказать.
Будь проклят ее длинный язык, будь трижды проклята ее гордость,
провались к дьяволу сраная гимнастика.

— И что, реально можешь пируэт* намутить? — парень с интеллектом
плесени на хлебе, которая умеет только разрастаться и паразитировать в своих
размерах, подпирает рукой голову и прячет за широко распахнутыми глазами
сарказм. — Херня.
— Ты же сказала, что давно не занималась? — прилетает язвительное
между лопатками.
Рыжая, чье имя по иронии судьбы Алиса, с беспристрастным выражением
лица, раздувает обведенными гигиенической помадой губами большой
резиновый пузырь. Ее патологическая мания занимать себе чем-нибудь рот
выводит Есеню из себя.
— Мастерство не пропьешь, — сквозь зубы скалится Вишневецкая,
разминая затекшую спину.
Если есть на свете Бог и он милостив, пускай позволит ей хоть в этот раз
не проебаться.
Она и не припомнит, если честно, когда последний раз надрывала
излишний жир на филейной части ног, чтобы хоть как-то вернуться в форму.
На гимнастику она забила так плотно и основательно, что гвозди теперь и
монтировкой не вытащить. Уповать остается только на прославленную
биологами мышечную память, которую никакими единицами высчитать
нельзя. Если и суждено ей сломать себе шею в попытках хоть в чем-то уделать
товарищей по команде, то так тому и быть.
Руки заунывно воют от перенапряжения, в черепной коробке
смешивается кисель извилин, а кишки внутри перевязываются морскими
узелками так, что выть хочется. Тело помнит весь смысл трюка, вот только
повторять его без особой разминки не готово.
Удача благоволит ей ровно до момента приземления. Пока вращается
хрупкий скелет вокруг своей оси, пока сворачиваются в комок нервы, все
кажется не столь ужасным, а потом ноги касаются земли.
Звенят они так, словно на них чугунную гирю скинули и отдаются кудато в колени и позвоночник вибрацией. Не критически, почти и не больно даже,
но весьма небезопасно.
В повисшей занавесом тишине слышится только пунктир затаенного
дыхания однокашников. Лишь секундой позже Есеня осознает, что причиной
заминки является не она.
По спине ползет холодок от чужого ввинчивающегося шурупом в
позвонки тяжелого взгляда. И именно в этот момент сука-смелость покидает

Сеню, не позволяя просто взять и обернуться на источник надвигающегося
шторма.
— Вишневецкая, — разрядом грома сотрясается помещение, — из зала на
выход.
Даня выглядит спокойным, словно гора. Словно гора, внутри которой
бурлит горячий, растревоженный вулкан и лава вот-вот вылетит наружу
вместе с ошметками камней и земли.
На море в такую бурю лодки обычно переворачиваются и плавают
беспомощно кверху пузом, вот и Есене остается только тихо идти ко дну и
молиться, чтобы хоть там до нее не добралась гроза.
Позади Миронова разгоревшимся на полную мощь маяком дежурит
Зубков и неодобрительный свет его прожекторов-глаз ясно дает понять, что
прилетит на сей раз не одной Вишневецкой. Такого товарищества между
этими двумя доселе не случалось ни разу, а стало быть и событие это
приравнивается к историческому.
Зал они вычищают в рекордно короткие сроки, разделяясь на две
неравноценные группы. Миронов волочит беспомощную лодку Есени по
волнам собственного гнева все дальше от скопления кораблей одноклассников,
покорно плывущих навстречу спасительному маяку Владимира Семеновича.
Лишь сейчас она осознает всю силу своего неудачного приземления,
когда с возрастающим количеством шагов правая нога внезапно взрывается
острой болью.
— Куда ты меня ведешь? — сквозь пульсацию крови в ушах осторожно
интересуется Есеня.
Даня только молчание сохраняет и продолжает на буксире волочить ее
сквозь лабиринт длинных коридоров спортбазы. Расстояние отдается уколами
в стопе и заставляет все отчетливее и крепче повисать на руке физрука.
— У меня нога болит, — сдается Сеня, отстраняясь инстинктивно от
Миронова, который на месте замирает, словно машина, переключенная на
ручник.
— А потому что нехер было выебываться! — внезапно со злостью
заявляет он, угрожающе сжимая челюсти до появления расходящихся желвак.
— Я тебе что говорил? "Не обращай на них внимания". Так нет же, надо было
пойти и что-то всем начать доказывать. Молодец, Вишневая, добровольно
сняла себя с завтрашних стартов.

От него волнами исходит распаляющийся жар негодования и гнева,
грозясь расплавить незащищенное тело Вишневецкой в пыль. Она его таким
серьезным и раздосадованным видит впервые, и это, черт возьми, пугает до
комочков льда в животе.
— А при чем тут старты? — набравшись остатков смелости, интересуется
она.
— А ты у нас значит с травмированной ногой еще и бегать собралась? —
вопросом на вопрос огрызается он. — Дура ты, Вишневецкая. Надо было
башкой думать, прежде чем финты наворачивать перед фанатами. Ну и что ты
кому доказала?
Ей и больно и обидно от этих слов, но еще больнее от поврежденной
стопы и осознания того, что он прав. Ей бы впору думать о стартах, а она все
о себе любимой. Мама в ней это и с корнем зарубить пыталась и взрастить
пуще прежнего, наворачивая на уши все новый слой лапши про непохожесть
на других. Какой абсурд, право слово! Ведь среди серой массы людей она
такая же незаметная молекула, составляющая одну неразрывную систему. Нет
в ней особых талантов или одаренности. Пора бы смириться.
Голова у нее, лишившись шарниров, беспомощно опадает на грудь. Руки
еще пытаются что-то механически перебирать, когда она ощущает кожей
отхлынувшую волну. Шторм, отыгравшись, уходит за полосу горизонта, Даня
прерывистую дыхания сокращает практически до неделимой прямой.
— Может все не так плохо, — наваливаясь всем весом на левую ногу,
пожимает неоднозначно плечами Есеня.
— Затупок ты мой ненаглядный, — тяжело вздыхает Даня, устало
потирая переносицу.
Он и не ждал, что это будет легко, не надеялся даже. Но в конце концов,
тренерство тоже своеобразный экстрим. Особенно становится это опасным
для жизни рядом с такой реактивной торпедой, как Вишневецкая.
Есеня его острую заинтересованность в адреналине чует рецепторами
носа и языка, вот только понять их причину не успевает, когда оказывается
перекинутой через плечо физрука, упираясь губами в его широкую спину.
— Малохольная ты, Вишневая, — зачем-то комментирует он, медленно
шествуя в сторону медпункта, — придется своими силами справляться, а то
мало ли, что ты себе еще по дороге повредить успеешь.

========== 8. Игра на принципах ==========

— Я буду бегать.
Казалось бы, всего три простых слова, а на Даню действует, словно
пощечина — ему не больно, но его это злит. Провоцировать его Есеня хочет в
последнюю очередь, особенно учитывая то, как яростно он тащил ее в
медпункт на буксире, но выбора он ей своей упертостью не оставляет.
— Обойдешься, — прилетает безапелляционное в ответ.
Врач, все это время наблюдающий долгую тираду, только головой в знак
неодобрения качает. Рта за густым серебром усов у него не видно, а потому
можно лишь догадываться, как именно скривлены его губы — в усмешке или
улыбке. Глаза за тонкой оправой очков искрятся непонятным воодушевлением
и весельем, его будто забавляют эти препирательства Дани и Есени.
В кабинете вместе со стойким запахом медицинского спирта висит
напряжение, да такое, что спичку не подноси. Вишневецкую от
одноклассников всегда отличало благоразумие, с коим она умудрялась
вовремя сделать шаг назад и уступить, а с Мироновым рядом словно пломбу
срывает, не позволяя затыкать рвущийся наружу фонтан.
— Моя нога, мои соревнования, — прет на свое буром Есеня, чем только
лишний раз подстегивает тело напротив себя.
Рвануть эта ядерная может в любую секунду без детонатора и таймера,
тут ни сбежать, ни укрыться. Лучший вариант для Сени просто отступить и
подчиниться его непреклонной воле, но отчего-то не позволяет этого сделать
полная уверенность в своих силах.
— Я сказал, что ты не побежишь, — не терпящим пререканий тоном,
упорно повторяет Даня, — значит, ты не побежишь.
— Ты что доктор? — не унимается она, — нормально я себя чувствую!
Слушать Миронов не хочет, и весь вид его демонстрирует глубокую
удрученность ситуацией: тут вообще лучше будет просто не возникать.
Вишневая хорошо знает, что бете альфу ни в жизнь не подавить, не устроена
так природа, чтобы сильный слабому подчинялся. Закон этот непреклонен и
нарушить его нельзя, в противном случае Чарльз Дарвин понапрасну тратил
время на свои теории.
— Серьезных повреждений я не вижу, конечно, — вступает в полемику
доктор, как бы напоминая о своем присутствии, — но я все же не рекомендую
участвовать в стартах.

Старик не к месту занимает положение подле Дани, внося неоценимый
вклад своими комментариями, а Вишневецкая не настолько великолепна,
чтобы переспорить сразу двоих.
— Я серебро взяла на соревнованиях, когда лодыжку свернула, — в ход
пошла тяжелая артиллерия. Если это не поможет, ее войска падут, — и ничего,
жива.
Она упорно не слышит в словах подвоха или оскорбления, но срабатывает
это словно увесистый удар исподтишка. На последней реплике у Дани будто
чеку срывает, он рвется к ней через весь кабинет и сквозь стиснутые зубы
четко выговаривает:
— Ты думаешь, мы тут развлекаемся что ли? Мне отвечать за тебя,
малахольная, надо! Если с тобой что-то случится, пизды вставят в первую
очередь мне. Не испытывай судьбу, Вишневая.
До сего момента если и ей казалось, что она познала весь спектр
данькиного гнева, сейчас рушатся все песочные замки. Такого пламени в его
взгляде видеть ей доселе не доводилось, тот словно бы плавит ее через зрачок
своим негодованием и злостью.
— Если бы ты меня послушала и не лезла во все это, разговора бы не было.
Хрен ты завтра побежишь куда.
Он четко и бескомпромиссно ставит точку в споре. Добавлять к
сказанному больше Даня не собирается, прогорел внутри фитиль. Есеню
оставляют без последних тузов в рукаве и даже личного мнения не
спрашивают, ей просто четко указывают на свое законное место
несовершеннолетнего ребенка среди взрослых, которые всегда «лучше знают».
Аргументы в ней иссякли вместе с запалом, оставляя после себя только
горчащую обиду от несправедливости происходящего. Пускай она сама себя
подвела под монастырь, сама сделала этот чертов прыжок и растянула
лодыжку, неужели знаменитому подростковому максимализму нет никакого
оправдания?
За Даней громко хлопает дверь, она же остается один на один с
понимающим взором доктора, который без лишних слов вытягивает из
шкафчика эластичный бинт и туго перетягивает травмированную ногу. Он на
диалог не напрашивается, за что ему Есеня просто безмерно благодарна.
— И что, у меня совсем шансов пробежать нет? — с угасающей надеждой
спрашивает Вишневецкая. — Даже малюсенькой возможности?
Доктор в ответ на ее несгибаемый дух растягивает на губах усталую
улыбку и тихо произносит:

— Нога твоя, сама решай, но я лично не думаю, что оно того стоит.
Здоровье всегда важней.
Где-то глубоко внутри Есеня осознает, что и Даня, и доктор
безоговорочно правы безо всяких «если» и «но», хотя не умирает внутри нее
упорная мысль, что сил на финальный рывок ей хватит. Вот если бы она жила
во времена мезозоя, с таким упрямством вид ее вымер бы раньше, чем
динозавры от наступившего ледникового периода. Сеня догадывается, что
Миронов ее даже за попытку пробежать закопает где-нибудь под сосенкой и
даже крестик на прощанье не поставит, но глупость сильнее страха.
Когда нога ее перебинтована так, что пошевелиться трудно, Есеня
вежливо просит таблетку обезболивающего, засовывая ту вопреки ожиданиям
доктора в карман.
— Мало ли что, — прагматично отзывается она, покидая кабинет
неуверенной, прихрамывающей поступью.
***
Даже несмотря на то, что старты грозятся отменить из-за сгущающихся
свинцовых облаков над головой, никто и не думает преждевременно паковать
вещички и разъезжаться, упорствуя в собственном самообмане.
Даня все утро носится, словно на иголках, запертый на спортбазе, пока
Зубков и его долботрясы не решат, что делать с соревнованиями и когда ехать
домой. Не будь у них общей сборной, Миронов бы давно сгреб в руки сумки и
Вишневецкую и помчался навстречу уюту собственной квартирки подальше
от скопления подростковых гормонов и всей этой шумихи. А так, не имея ни
малейшего шанса вырваться, отвечает он на все вопросы сквозь зубы и нехотя
плетется на стадион поддержать командный дух.
Но какое тут, к черту, приподнятое настроение, когда перед глазами
только недовольное лицо Даниила Александровича и серьезная перспектива
пролететь с забегами.
Плюс для этого Есени только в одном — пока Даня скучающе насиживает
место рядом с разогревающимися товарищами по команде, у нее есть
бесценный шанс напялить на себя спортивную форму и кинуться к судьям за
требованием вернуть себя в список участников.
— Вишневецкая, — лениво тянет женщина с огромным список, словно
бы назло неторопливо пролистывая фамилии записавшихся. Чем дольше
тянутся ее попытки разыскать необходимое, тем ощутимее Сеня начинает
нервничать. — Вишне… Виш… В… В… Вот. Есения, правильно?

— Все верно, — усердно качает она головой в ответ, напрасно надеясь,
что эта Тортилла удосужится поднять на нее глаза.
— Тебя же вчера по состоянию здоровья сняли с участия, — на Есеню
сверкают тонкие окуляры очков, когда голова женщины все же нехотя
отрывается от созерцания списка.
«Именно это я тебе и сказала пять минут назад, ты, живой современник
Ленина», скрипит от негодования Сеня, хотя произнести это вслух смелости
не находит.
— Я знаю, — терпеливо повторяет она, — но я гораздо лучше себя
чувствую, могу пробежать.
Нога у нее теперь и правда не болит, когда помимо целебной докторской
пилюли она нашла в заботливо уложенной материнскими руками аптечке
целый блистер с обезболивающими. По рецепту полагалось, конечно, не
больше одной раз в шесть часов глотать, а она из чистой подстраховки выпила
сразу три, отчего притупилась не только боль, но и восприятие окружающей
действительности. Теперь Есеня официально носится под кайфом, не ощущая
за собой ни дискомфорта, ни стыда.
Она, конечно, и не ждала, что процедура ее восстановления в статус члена
команды будет легкой, когда на ее заявление задают всего один вопрос:
— Точно пробежишь?
Если бы с подобными вопросами выдавали визу в Россию, страна давно
столкнулась бы с проблемой перенаселения, но, к счастью, это всего лишь
областные соревнования, где никому дела нет до того, как ты себя чувствуешь,
лишь бы не сдох раньше времени.
Есеня согласно качает головой, готовая на что угодно, лишь бы ей дали
шанс вырвать зубами эту чертову медаль. Быть может хоть так она оправдает
ненормальное стремление ее родителей толкать девчонку на передний план и
компосировать мозги, твердя о необходимости везде быть первой.
Когда ее имя возвращают в заветный список и выдают майку с номером,
Сеня принимает ее дрожащими от волнения руками, что-то неумело бросая в
качестве благодарности.
Главной ее задачей теперь остается всего лишь дожить до заветного
сигнала старта и не попасться при этом своему тренеру на глаза. Но какая там
удача, когда на весь стадион объявляют фамилии участников, а лицо Дани в
ответ на это вытягивается от удивления и белеет от подступающего гнева.
Есеня и с дальнего расстояния видит, как медленно закипает Миронов изнутри,
подрываясь с места в поисках ее суетливой душонки.

Стратегическое убежище на другом конце поля никак не уберегает ее от
прямого попадания под его гневный взор, заставляя вжиматься в себя от
перспективы предстоящего разговора.
По небу предупредительно прокатывается гром, хотя заветного дождя так
и не ощущается. Слипшаяся вата серых облаков угрожающе висит над
спортбазой, укутанное в курточку тело безжалостно прорезает холодный,
осенний ветер, но Есеню трясет совсем не от холода, а от тяжелого шага Дани,
с коим он втаптывает траву и несется к ней через весь стадион.
— Ты мне скажи, ты совсем ебанутая?! — обрушивается на ее хлипкую
лодку первая волна. Миронов от злости с такой силой дергает ее руку, что
остаются красные следы, — ты что творишь?
Разговор теперь мало напоминает диалог учителя и ученицы, Даня на нее
орет скорее, как альфа на несчастную бету, которой и ответить-то в свое
оправдание нечего.
— Я же сказала, что смогу пробежать, — тихо отзывается Есеня, тщетно
пытаясь вырваться из его крепкого хвата.
— Ну да, ты же лучше врача разбираешься, — его губы сжимаются в
тонкую белую нить лишь бы не ляпнуть чего-нибудь лишнего.
— Отпусти, мне больно, — Сеня резко дергает рукой, остро ощущая
расходящееся покалывание под кожей на том месте, где за секунду до этого
были цепкие пальцы Миронова. Не удивительно, если к вечеру поползут
синяки, он ведь привык не рассчитывать сил еще с тех времен, когда держал
собственное тело на перекладинах и брусьях.
Единственным спасением от его настойчивой просьбы оставить затею и
валить собирать свое шмотье является приглашение к старту, которое громким
эхо прокатывается по всему полю из плохо настроенного динамика.
— Все со мной нормально будет, — уверенно заявляет Есеня, шмыгая
носом, — зря переживаешь…
***
Облака переполняются скопившейся влагой и, не выдержав,
обрушиваются на землю нещадным ливнем да таким, что плывет под натиском
воды газон игрового поля и раскисают уныло все беговые дорожки в лесу.
Капли тонкими иглами вонзаются в одежду Есени везде, куда могут
только дотянуться. Не проходит и минуты, когда тело начинает сотрясать
дрожь от неприятного холода и сырости, а под ребром заходится в частых
ударах сердце.

Уходить из-под проливного дождя Сеня упорно отказывается, сидит тут
на чистых принципах, упираясь локтями в колени, пока в ушах как-то тихо и
ненавязчиво шелестит музыка из наушников.
Нога почти не болит будь тому виной еще не оконченное действие
таблеток или кусачий холод, промораживающий до костей. Не сказать, чтобы
ей и летом доставляло неимоверный кайф сидеть под дождем и пародировать
типичных ванильно-розовых девочек с их катастрофическими проблемами
вселенского масштаба, которые решаются только унылыми песнями,
сигаретами и порезанными венами, но в плохой погоде ничего ужасного она
не видит. Хоть тут можно просто спокойно пострадать себе в полном
одиночестве и подумать.
Насладиться ей, правда, затворничеством позволяют недолго, пока сквозь
музыку и прикрытые мембраны век она не начинает ощущать чужих шагов и
не чувствует, как рядом кто-то усаживается.
— Решила помимо травмированной ноги пневмонией обзавестись?
Голос у Дани теперь привычно спокойный, сдержанный, в нем при
желании даже можно услышать нотки смеха, которым он тщетно пытается ее
подбодрить. Есеня едва ли удостаивает его бесстрастным, лишенным эмоций
взором, прежде чем вернуться к пустому созерцанию залитого дождем
стадиона.
— Я же говорил, что не надо участвовать в стартах.
В ответ на его заявление слышится короткий, вымученный смешок.
— Да, это именно то, что мне сейчас требуется — еще раз послушать, что
ты был прав, — Сеня одним движением выдергивает из ушей провода, со
злостью поджимая губы.
— Хотя можно сказать, что ты неплохо пробежала, — нехотя уступает он,
как бы делая шаг на позицию назад. — Четвертое место с отбитой ногой
выиграть еще тоже умудриться надо.
— Давай мы просто перестанем это обсуждать и я молча приму тот факт,
что тебя надо было послушать, ладно? — с раздражением отзывается Есеня.
— Я рассчитывала на результат получше.
Даня невольно усмехается на подобный ответ, будто бы не решаясь и без
того провоцировать нежную подростковую душу, и только согласно кивает
головой.

Какое-то время так и сидят в полной тишине, не говоря друг другу ни
слова, пока едва заметная дрожь Вишневецкой не перерастает в настоящий
тремор с потряхиванием плеч и коленок.
— Пора домой собираться, мы и так едва ли не последние отсюда уезжаем,
— констатирует факт Миронов, невольно рукой своей нагревая бок Есени.
Ей ничего не остается кроме как соглашаться с решением Дани и покорно
вырубать музыку на телефоне, окоченевшими пальцами тыкая по дисплею.
Октябрь теперь полноправно берет свое, кончились остатки лета и солнечного
тепла и иссяк последний лимит на хорошую погоду. Теперь полным ходом
начнется подготовка к студеной зиме и долгое привыкание к лишней одежде
на плечах.
Когда теплая, даже горячая, ладонь Миронова сжимает ее покрасневшие
пальцы в руках, на миг отступает куда-то подавленность пополам с
усталостью, сердце пропускает удар и возобновляет ход уже быстрее, когда он
дышит горячим паром на ледяную кожу хрупких костяшек.
— Я боюсь, что тебе не понравится поездка домой, — не утаивая
расползающуюся лукавую улыбку, предупреждает Даня.
— Это почему это? — дрожащим от холода и интереса голосом
спрашивает Есеня.
Вдалеке словно по закону жанра попадается на самой периферии взгляда
знакомая и до бесячки доводящая рыжая голова. Она что-то удрученно кричит
с другого конца стадиона и машет в попытках привлечь к себе внимание.
— К нам навязались попутчики, — удостаивает ее кратким объяснением
Даня, чем провоцирует внутри нее целую протестующую бурю негодования и
потерянности.
— Не, — трясет головой Есеня, — не-не-не, я с этой сукой не поеду, я
лучше с Зубковым в плацкарте.
— Они все полчаса назад на автобусе уехали, раньше надо было думать,
— тоном, лишающим ее всякой возможности возразить, чеканит Миронов. —
К тому же, я обещал твоей матери лично отвезти и вернуть тебя назад. Не
люблю, знаешь ли, не оправдывать женских ожиданий.
Сеню невольно вынуждают подниматься вслед за согревающей рукой
Дани и обреченно волочиться следом по мокрым ступенькам вниз, сквозь
стиснутые зубы проговаривая немые проклятия в сторону той шлюхи, которая
имела совести навязаться на бесплатную поездку в BMW.

— А может я все же догоню автобус? — с тающей на глазах надеждой
ноет Есеня. — Нет? А если ты повторишь успех персидских воинов и
заставишь волочиться ее вслед за машиной на привязи?
Миронов ее будто и не слышит вовсе, протаскивая аморфное и
потерявшее всякую мотивацию к действиям тело сквозь расплывающийся,
пожелтевший газон. Перспектива делить пространство не только со своим
физруком, но еще и с рыжей фурией, кажется Есене полнейшей катастрофой,
на фоне которых Помпеи посетил всего лишь легкий такой дождик из пензы и
пепла.
— Ну хоть в багажник ее засунь, а? — кидает напоследок Вишневецкая,
раздосадованно закусывая нижнюю губу.

========== 9. Запрос в друзья ==========
В Есеню матушка-природа вложила генами полную невосприимчивость
к чужим людям. Доверие для нее не пустой звук и просто так жить с душой
нараспашку она не умеет. Наверное, потому с людьми она всегда сходится
натужно и медленно, словно на буксире вытаскивая из себя слова для диалога.
Большим количеством друзей она похвастать никогда не могла, а тех
немногих, что у нее имеются, можно пересчитать по пальцам одной руки.
Удручающе, куда ни глянь. С другой стороны, есть смысл в том, чтобы не
величать каждого своего знакомого таким громким понятием как лучший друг.
Сеня вообще свято убеждена в том, что их за всю жизнь у человека бывает от
силы трое, а те, кто считает иначе, либо идиоты, либо плохо разбираются в
людях.
Не каждому можно рассказать то, что жрет тебя изнутри в трудные
времена; не все осознают масштабы катастрофы и бросятся на выручку; не
каждому ты сам готов помогать в ответ.
Все дело в крайней избирательности Вишневецкой, по крайней мере, так
считает сама Есеня. Плотная, глухая дамба в голове не подпустит к себе
посторонних, даже если той и захочется. Наверное, поэтому только она и
сидит сейчас на переднем сидении и обреченно созерцает черно-белый
горизонт, размытый холодным ливнем.
Рыжая Алиса что-то активно тараторит в ответ на вопрос Дани,
сопровождая монолог жестикуляцией и рваными вдохами. Рядом с ней сидит
не менее обреченная Настасья, которой хватило ума присосаться пиявкой к
главной кобре их школы. Как оказалось, та умудрилась проспать отъезд
тренера и команды, застав на базе только Даниила Александровича и эту

красноголовую дрянь. Но вопреки всему, Сене ее ничуть не жалко — жалко
себя и Миронова, которому приходится вслушиваться в торопливый бред
выпускницы и делать вид, что ему до охерения интересно.
За монотонным гудением дворников скорбно тянется серая лента дороги,
неторопливо катятся в никуда серые машины и одиноко плетутся по тротуарам
серые люди. Октябрь высасывает все краски лета, будто затягивая их в чернобелый фильм начала двадцатых.
Есеня теперь даже голосов толком не различает и вообще не слышит
ничего кроме собственного дыхания. В глотке расползается затевающаяся
инфекция, давит голосовые связки и трубку гортани, уже становится больно
глотать. Прав был Миронов про пневмонию, только ее теперь не хватало.
От пустого и бездумного милования трассой отвлекает настойчивый
тычок в предплечье вместе с настойчивой просьбой вытянуть из-за сиденья
протянутый телефон. Это Настя не дает себя забыть сзади, проталкивая в ее
руку нагретую коробочку смартфона.
«Тоже задолбалась в компании Алисы?» — высвечивается на экране.
Есеня без всякого воодушевления согласно хмыкает, отбивая в ответ:
«Если бы она помолчала, было бы здорово».
Телефон исчезает где-то между ремнем безопасности и ее плечом,
выхваченный цепкими пальцами Насти.
«А ты музыку погромче включи», — приходит внезапное предложение
сзади, — «авось заткнется».
Даня на ее манипуляции глядит, скосив в невольной просьбе глаза на
телефон в руках, на что Есеня начинает оправданно чувствовать себя
вынужденным спасителем положения.
Высокий сопрано Алисы тонет в нарастающих басах колонок. Второй час
неустанного доказывания того, что она достойна нового тренера вроде Дани
за все свои заслуги и качества, прерывается тяжелым, надсадным голосом
исполнителя. Атмосфера в салоне с потрескивающего напряжения смягчается
до легкой меланхолии и молчаливости под недовольные реплики рыжей сзади.
Миронов едва заметно улыбается громче всякой благодарности, расслабленно
развалившись на водительском месте.
«Спасибо», — светится на сенсорном экране от Насти.
Путь предстоит долгий и утомительный, уж лучше ехать под
надрывающиеся басы, чем под трель чьего-то незатыкающегося фонтана. И

двадцати минут не проходит, когда веки Есени начинают слипаться, а голова,
налитая свинцовой тяжестью, заваливается на плечо.
Дорога занимает почти полдня с учетом всевозможных пробок и дождя.
Это ведь так естественно, когда трасса переполнена вереницами машин от того,
что рабочие чинят дорогу. Ведь это же нормально — укладывать асфальт в
лужу.
Об этом и ряде других особенностей, большинство из которых касалось
физиологии человека и заветного места, из которого тянутся руки, Есеня
узнает от разозленного Дани, сквозь сон ощущая волны негатива,
распространяющиеся от него словно рябь по воде.
Дома они достигают только ближе к глубокой ночи, когда на дорогах нет
ни машин толком, ни идиотов-гуляк, которых хлебом не корми, дай пошляться
среди сумерек по улицам. Вишневецкая сквозь сон чувствует, как замирают на
месте колеса BMW, а кто-то заботливо тормошит ее плечо.
— Эй, травмированная, конечная станция, — оповещает с усмешкой
Даня, отстегивая ее ремень, — просьба всех покинуть вагон.
В салоне остались только они двое и голос ведущей на радио. Есене, при
всем безграничном желании завалиться на мягкую кровать, покидать
насиженное место не хочется. Она словно бы специально медленно
вытягивается в тонкую струну и долго тянется, стряхивая с себя остатки сна.
— Сама дойдешь хоть, или помочь? — интересуется из чистой
вежливости Миронов, получая многозначительное покачивание головой в
ответ.
— Справлюсь как-нибудь, — усмехается Есеня, распахивая дверь. В лицо
пышет ледяным дыханием октября вперемешку с острой, осенней сыростью.
Последний налет Морфея растворяется в накрапывающей мороси и гнилой
черноте ночи.
Даня не настаивает на помощи, только молча вытаскивает из багажника
ее рюкзак и с нотками веселья бросает:
— К врачу хоть обратись со своей ногой, малахольная.
А ей будто бы слишком плевать на этот сарказм в конце фразы, чтобы
отвечать чем-то не менее колким. Она тихо принимает из его рук поклажу,
кивает головой и молча тащится в сторону подъезда.
— Я тебе даю неделю отдыха, Вишневая, — долетает напоследок в
спину, — но, чтобы потом отработала все на тренировках. И, пожалуйста,
постарайся не убиться обо что-нибудь за эти семь дней.

Есеня наигранно отдает ему честь и тем самым ставит точку в разговоре.
Безупречный кроссовер Миронова мягко шелестит шинами по сырому
асфальту, оставляя Вишневецкую абсолютно одну.
***
Она бы соврала, сказав, что вынужденный перерыв между тренировками
ее не радует. Напротив, Есеня безмерно счастлива возможности закутаться в
кокон пухового одеяла и успешно проспать сутки, а, проснувшись, смаковать
сладкую мысль, что ей никуда не надо идти.
Мама на радостях от общей победы сборной и в ужасе от ее травмы даже
позволила пропустить репетиторов, уповая, что безгранично талантливая дочь
наверстает программу и без них. Елена Владимировна в последнее время стала
проявлять непозволительно много участия в шатком состоянии Есеньки, что
обоснованно ее пугает.
Правда долго наслаждаться бездельем не позволяет взбунтовавшийся
организм: трех суток миновать не успевает, когда мышцы начинают ныть от
боли без тренировок, а внутри клокочет нервный ком. У спортсменов занятия
все равно что наркотик — раз подсядешь и трудно соскочить. Другое дело,
когда мозг настолько деградирует без нагрузок, что сосредоточиться на уроках
становится задачей практически невыполнимой. Вишневецкая с трудом
впитывает информацию из учебников, вынужденно глотая одни и те же
страницы по несколько раз. Губка ее серого вещества переполнилась
изнуряющей влагой, не в силах вобрать в себя больше.
В школе об этом не устают теперь напоминать учителя, не упуская этой
бесценной привилегии упрекнуть Есеню в чрезмерной рассеянности и
наплевательском отношении к своей учебе. Прав был Даня, когда говорил, что
от чемпионов всегда ждут только лучших результатов, не считаясь с их
возможностями и желаниями.
Миронова, кстати, с тех пор она так и не видела, измученно таскаясь от
кабинета к кабинету в попытках исправить стремительно скатывающиеся под
уклон оценки. Ведь это же так просто лишиться своего титула и положения
при дворе, едва его покинув. Свято место пусто не бывает. Пока Вишневецкая
до крови и пота усердствовала в спортзале, регалии предложили кому-то
другому, кому-то вроде умницы Ирины Исаевой. Да, той самой беспомощной
сосиске с каната.
Вот так и выживают в диких условиях школы.
Единственной отрадой, кажется, стала Настя с птичьей фамилией
Синицына, которую нелюдимость Есеньки ничуть не смущала, а наоборот
влекла, словно магнит. Оказалась она не таким уж и подавленным

рецессивном на фоне своей команды по атлетике, с ней даже можно было
нормально поговорить.
Точек для соприкосновения у них было не так уж и много, хоть
Вишневецкая общение с ней ценила по достоинству и даже как-то успела
пообвыкнуться рядом с говорливой пташкой из десятого класса. Первый друг
ВКонтакте за долгое-долгое время, как никак. Она ее отвлекает от
сдавливающих горло мыслей об учебе и, как ни странно, об упущенных
тренировках с Даней.
Она и сама не поняла, когда успела пересечь ту тонкую грань между
здравым смыслом и чувствами, ощущая за собой эту острую потребность
увидится с Мироновым еще хоть раз. Казалось бы, все по-старому — девчонки
с пунцовыми щеками стараются нарваться на комплименты, молодые
практикантки шутят как-то невпопад, малышня визжит от восторга в
присутствии Дани, еще не растеряв последних авторитетов, — а для Сени
будто вечность скорым поездом проехала мимо. Она бы и рада сказать, что та
спортбаза так и осталась пережитком прошедших выходных, если бы не та
чертова подсобка.
«Это глупо как-то», — сознается она Насте в один из поздних осенних
вечеров, — «что за истерия такая вокруг моего физрука?»
На экране отсвечивается этот спасительный для нее online и оповещение
о набираемом сообщении.
«А чего ты ожидала?» — приходит в ответ, — «он же мировой мужик.
Почему бы и не поистерить?»
«Вы же даже не знаете его лично», — клацает она бездумно по
клавиатуре и отправляет, не перечитывая.
Стоп. Она сейчас действительно отделила себя от остальных этим
небрежно брошенным вы? Да, быть может Даню она знает дольше
подавляющего большинства школы, но что толкнуло ее так самоуверенно
сказануть эту ересь в лицо знакомой?
«Много ли для счастья надо», — будь Настя перед ней, она бы вне всяких
сомнений усмехнулась, — «некоторым и его божественного присутствия
достаточно. Мне, например: D Хотя вряд ли его девушка таким вниманием к
нему обрадована».
Есеня заносит пальцы для очередного искрометного ответа, запинаясь на
последнем предложении, брошенном словно кусок свежего мяса в лицо.
«У него есть девушка?» — медленно набирает она, ощущая почти
физически, как в животе что-то сворачивается морским узлом.

«А он тебе не сказал?» — вопросом на вопрос удивляется Настя, — «кому,
ты думаешь, он там ходил трезвонил по всей спортбазе? Я просто знаю
девушку, которая знает его девушку. Это долгая история».
— Могла бы и сама догадаться, — тихо, под нос отзывается Есеня,
осторожно захлопнув крышку ноутбука.
Узел в животе с натужным треском разрывается и оставляет после себя
зудящую злость. Хрустальный замок у принцессы рассыпался так быстро и
неосторожно, словно бы по щелчку пальцев. Иллюзии трещат тонким стеклом.
Нет, ну зачем стоило позволить своим мыслям развиваться в этом направлении?
И чего она ожидала от того поцелуя перед стартами? Почему она вообще чегото ожидала?
— Боже, ну ты и дура, — со стоном, полным стыда и ненависти больше к
самой себе, отзывается Есеня, накрывая лицо подушкой.
***
По истечению недели, когда нога против воли самой Вишневецкой
перестает болеть, а урезанный срок Дани подходит к концу, количество
поводов не ходить на тренировки и физру увеличивается и прогрессирует с
каждым днем. Будь то в ней взыгравшая подростковая дрянь, решившая, будто
Миронов ей чем-то обязан или простое отсутствие логики в ее поступках.
Есеня углубляться в детали собственного состоянии не хочет и не собирается,
хотя количество отмазок имеет свой допустимый лимит.
Чем дольше она упорно игнорирует уроки и СМС-ки учителя, тем
яростнее завывает под ребрами остатки здравомыслящей Сени, которая ввиду
своей глубокой педантичности просто не может допустить такое количество
прогулов, перерастающее из пары дней в две невыносимых недели. Но ведь
это же нереально так бессовестно губить свое будущее безумной обидой,
выдуманной в порыве переписки ВК за одну ночь!
Сказать, что за это себя Есеня ненавидит, ничего не сказать, хоть
останавливаться она не собирается. Неукротимые гены отца безосновательно
подводят ее под монастырь. Если глубже и можно копнуть себе могилу,
Вишневецкая это непременно сделает, пока не достучится до крышки
собственного гроба.
Единственной адекватной и веской причиной впервые за столько дней
становится только внезапная хворь младшего брата и отъезд матери проведать
бабушку в этот момент, а еще и командировка отца. Столько возможностей
открывается для финального рывка в игре на Данькиных нервах.

Вишневецкая здравой частью сознания понимает, что рано или поздно
этот концерт окончится порванным смычком, поэтому сегодня в зал крадется
осторожно и неторопливо, словно бы ступая по минному полю.
Когда по пути ее перехватывают возмущенные грядущей контрольной по
физике одноклассники, она без лишних слов откупается от них тетрадкой
с конспектами, не требуя чего-то взамен.
Кто-то догадывается вежливости ради поинтересоваться, куда она
несется с такой кислой миной на лице.
— К Миронову, — коротко рапортует Есеня, перебрасывая лямку
рюкзака с плеча на плечо.
— Везучая, — бросает кто-то мечтательное в спину и исчезает.
— Не то слово, — бурчит под нос Вишневецкая, проскальзывая в зал. —
Как утопленник.
— Что сегодня? — не дожидаясь ее вступительной реплики, хмыкает
Даня со спины, — положение Венеры и Марса на небе к тренировкам не
располагает?
У нее едва пальцы от силы, с какой она их сжимает, не отваливаются,
одной только силы воли хватает, чтобы ответить:
— Брат заболел.
— А, так мы уже тяжелой артиллерией зарядили, в ход пошла семья, —
раздраженно кидает Даня, имея на то полные основания.
— Я с таким шутить не буду.
Пашка уже не в первый раз успешно отваживает ее от занятий и уроков
своими болячками. Случаются они, как правило, редко, но метко. Хоть и
трезвомыслящая половина сознания упорно давит радость мыслью, что
болезнь вовсе не повод для веселья, Есеня брату все равно без лишних слов
благодарна.
Дома ее ждет пустая квартира, полный холодильник еды и открытый сайт
с подготовкой к грядущим экзаменам. И вечер вроде бы не предвещает
никаких сюрпризов, и Миронов утихомирился, и даже настроение для
биологии есть, а все же сидит в ней что-то необъяснимо колючее и больно
впивается иглами под кожу. Отставить, Есеня, всего лишь твоя паранойя.
За окном соскальзывают с сырых, облысевших деревьев прозрачные
капли дождя, Паша развлекает себя сам телевизором и приставкой, а под ухом
тихо играет составленный Сенькой плей-лист. Час медленно перетекает в
другой час, задания по мере прохождения иссякают, а открытая страница

социальной сети все чаще всплывает на экране ноутбука ради бестолкового
пролистывания стенки в поисках новостей.
Ничего не предвещает беду, кроме, внезапного звонка домофона.
Вишневецкая так и подпрыгивает на месте, прикусив от неожиданности
губу. Ей бы возможно и было больно, если бы верх внутри не брал интерес.
Навряд ли это мама преодолела половину пути к бабушке и, спохватившись,
помчалась домой, и тем более это не папа, которому при всем желании не
хватило бы времени на перелет.
Есеня, не растрачиваясь понапрасну на соленый привкус крови на языке,
медленно крадется к двери. Ноги преднамеренно будто врастают в пол, не
позволяя шевелиться быстрее. Когда волевым усилием она все же достигает
коридора, выбора впускать незваного гостя или нет ей уже не оставляют, когда
детская ручонка жмет на кнопку.
— Тебя кто просил открывать дверь? — негодующе уставляется она на
брата. — Ты почему даже не спрашиваешь, кто это?
— Дядя какой-то, — безразлично пожимает плечами Пашка, шлепая
ногами по ковру в сторону гостиной, — я его у тебя в друзьях видел ВКонтакте.
При медленной загрузке Пентиума в голове Есеня едва ли осознает, что
за загадочный дядя есть у нее в друзьях и откуда у этого дяди ее адрес. Какому
педофилу она успела проболтаться? Да что за бред! Нет у нее никаких дядей в
друзьях… Кроме того, у которого есть доступ к ее классному журналу.
— Блять, Миронов, — несдержанно ругается Вишневецкая, упираясь
руками в дверь.
Фраза непростительно громко разносится по квартире, достигая и детских,
навостренных ушей:
— Я все маме расскажу, — доносится из гостиной.
— Не забудь тогда и про приставку упомянуть, в которую тебе запретили
играть, — со злостью отвечает Есеня.
— Так ты же сама разрешила потом, — парируют без предупреждения.
Переспорить этого гнома она и при знании десяти языков не сумела бы,
тут особый талант нужен. Пашке этот саркастичный троль от папы передался,
Есеня же своей покладистостью и косноязычием пошла в мать.
— Сучок мелкий, — сдавшись, шипит под нос Есеня, без особого выбора
распахивая перед носом заявившегося физрука дверь.

Даня по лестничной клетке проносится меньше, чем за полминуты,
проскакивая через ступеньку каждый пролет. Что надоумило его внезапно
справиться о благополучии Вишневецкой, Сеня упорно не понимает. Впрочем,
он опережает ее вопросы вступительным:
— Решил проверить, как поживает твой брат.
Теперь его мотивы ясны, как день в безоблачную погоду. Есеня от
негодования едва зубами не скрипит, пропуская за порог обнесенное запахом
осени тело.
— Не веришь, значит, — едко выдавливает она из себя вместо
приветствия.
— Ты мне сама выбора не оставила, — отбивает он подачу.
Конечно же обвинять его в этом Есения права никакого не имеет: в конце
концов, это доверие она подорвала собственноручно. Но как уж тут объяснишь,
что зла на него по совершенно идиотской причине и виноваты в этом только
бесноватые, подростковые гормоны? Даня ей ничем не обязан и ведет он себя
ровно так, как и положено хорошему преподавателю — не переступая
черту — за исключением того случая в подсобке. Но ведь он о нем уже забыл,
так ведь? Стало быть, все снова возвращается к бунтарю-Есене, которая
добровольно загнала себя в это положение. Черт, а как же порой
здравомыслящей половине хочется врезать самой себе за этот дурацкий цирк.
Ей ничего и не остается, кроме как запирать за ним дверь и вешать
мироновскую влажную от дождя куртку на крючок. В дверном проеме
гостиной показывается заинтересованное, болезненно-пунцовое лицо брата.
— Паша, это Даня. Даня, это Паша, — не затрачиваясь на долгие
представления, тараторит Есеня.
Миронов приветливо одаривает улыбкой вмиг застеснявшегося Пашку,
который в ответ умудрился только помахать ему контроллером в руке и
шмыгнуть обратно в комнату.
— Вот брат, он болеет, еще доказательства нужны? — скептически
роняет Есеня, складывая губы в тонкую нить.
— Убедила, Вишневая, сдаюсь, — он миролюбиво отмахивается от нее
поднятыми руками.
С его потяжелевших волос крупными каплями падает дождевая вода,
впитываясь в белоснежную ткань футболки. У Сени при всем возмущении
рука не поднимется выгнать его обратно под дождь, даже осознавая, что от

подъезда до машины идти ему не далеко. Чертово добросердечие, будь оно
проклято.
— Чай будешь? — прерывает она, наконец, уже неловкую тишину, в
пригласительном жесте указывая на кухню как раз против гостиной.
Отказываться Даня из вежливости не собирается, поэтому согласно
кивает головой и беспрекословно следует за ней к столу.
За окном пунктир дождя превращается в почти неразрывную прямую,
капли хлестко отбивают ритм на подоконнике и листьях, поднимая страшный
шум. Ну не выгонять же несчастного физрука в грозу на улицу? Или выгнать?
Не снежная же королева, авось не растает.
Есеня сама себя подогревает мыслью, что в этом доме она хозяин, и
попросить Миронова выйти она может в любой миг. Вот правда теперь,
оказываясь с ним лицом к лицу вне стен школы, вся спесь и бравада куда-то
спешно испаряются, оставляя вместо себя неуверенность и дрожь. Она ведь
едва кипяток мимо кружки не проносит, слишком глубоко отстранившись
мыслями от реальности.
Трудно контролировать флюиды, когда тебе семнадцать, а голова в
принципе отказывается думать рационально, еще сложнее делать это в
присутствии Дани, который будто бы неустанно отслеживает все ее
передвижения аки профессиональная мамаша-наседка. Жест с чайником
конечно же не проходит мимо, когда теплые руки отбирают у нее фаянсовую
кружку и заставляют отстранено наблюдать, как пакетик чая тонет в горячей
воде, испуская душистый аромат трав.
— Как нога? — интересуется Даня, прерывая долгую минуту апатичной
тишины.
— Еще болит, но это не страшно.
По ней проходится скептический взгляд, задерживаясь на миг на бледных
щеках. Есеня от него механически ежится, сжимая кружку в руках крепче.
— Я теперь благодаря тебе первый парень на районе, — усмехается Даня,
усаживается вальяжно на стул и громко прихлебывает чистый кипяток, —
директор едва ли не в задницу целовать готова, чтобы я всю сборную под себя
забрал.
— Но ты же не возьмешь? — осторожно интересуется Есенька.
— Я похож на идиота? — вопросом на вопрос отвечает он. — Да если там
все хотя бы в половину, как ты, я через пару дней вздернусь на канате. Вот

если бы ты не геройствовала на забегах со своим растяжением, такой херни бы
не случилось.
— Ну прости, — без намека на раскаяние извиняется Сеня, — не хотела
портить тебе успешное тренерство.
— Позеров никто не любит, Вишневая, запомни.
Вишневецкая не знает теперь, как сложился бы этот вечер, если бы не
зашипела внутри нее гадюка по поводу личной жизни Миронова. Ведь это не
ее дело — с кем он, когда и почему. Они ведь не друзья даже, что говорить за
право вмешиваться в его отношения?
Существует четкая иерархия людей, как бы не петушились по этому
поводу поборники равноправия и морали. И, следуя ей, между Даней и Есеней
целый пласт законов и предрассудков, который не позволяет даже
воспринимать мысль о чем-то личном в их взаимоотношениях. Миронов это
понимает, а вот возмущенный гормонами мозг Вишневецкой упорно нет.
Осталась внутри еще трезвомыслящая частичка, подающая стоп-сигнал всему
составу, и только это не позволяет так безосновательно и глупо расклеиваться
перед ним.
В конце концов, Есеня приходит к одной простой мысли — ревность
вызвана нежеланием делиться. Даже сама мысль вмешивать еще одну точку,
образуя треугольник, упорно не укладывается в голове. Виноваты не гормоны,
а типичное предвзятое отношения к людям, с которыми она близка. Принимая
это в себе, Есения внезапно успокаивается, будто шторм внутри уходит за край
горизонта, оставляя за собой штиль. Даже дышать легче становится.
На Даню она теперь взирает с улыбкой и полегчавшим сердцем, осознавая,
что колебательные движения замедляются и мир входит в состояние покоя.
— Сеня, мне плохо, — в этот момент на кухню вваливается затухающий,
словно спичка, Паша, вычищая желудок прямиком в мусорное ведро.
С таким, если честно, она сталкивается впервые, от неожиданности
слишком громко брякая кружкой по столу. Желтоватые щеки мальчишки
выделяются на лице нездоровым, ярким румянцем.
— Ты горячий, — констатирует она, дотрагиваясь холодными пальцами
до пылающего лба брата.
Пашку словно трясти изнутри начинает в конвульсиях, пока ослабевшие
ручонки силятся зацепиться за ее шею. Есеня изнутри ощущает, как
поднимается откуда-то из перекрестья позвонков паника. Не остается времени
даже осознать, как рядом возникает Даня и на полном серьезе спрашивает:

— Где еще болит?
— Дышать трудно, — сопит он, рвано хватая губами воздух, — не могу.
Миронов в отличие от Сени озадаченным отнюдь не выглядит, в его
взгляде ярко контрастирует сосредоточенность и отчасти жалость.
— Трудно вдыхать или выдыхать? — спрашивает он, усадив Пашу на
свои руки.
— Вдыхать, — сквозь гавкающий кашель отвечает брат.
— Звони в скорую, — обращается Даня к Вишневецкой, вылетая с кухни
раньше, чем она успевает вымолвить что-то трясущимися губами.
Пока руки дерганными движениями выхватывают телефон и отстукивают
номер, Миронов закрывается с Пашей в ванной, не говоря ни слова в
оправдание. А ее будто и не посещает мысль задавать лишние вопросы,
отдаваясь на волю старшего в помещении. Есть такая в животном мире
особенность, когда альфа проявляет себя в условиях повышенного стресса, а
организм на уровне инстинктов начинает подчиняться ему. Тут с природой не
поспоришь.
Есеня, запинаясь, с третьей попытки все же объясняет проблему до боли
неторопливой дежурной, которой, казалось бы, глубоко насрать на то, что
помощь ребенку требуется незамедлительная. Та Вишневецкой в ответ что-то
растолковывает о занятости машин, просит дважды продиктовать адрес и
обещает, что врачи приедут, как успеют.
— Не торопитесь, блять, — со злостью рычит Есеня в трубку, сбрасывая
звонок.
На кухне она остается одна в окружении безмолвия стен и двух кружек с
остывающим чаем. От собственной ничтожности почти хочется завыть.
Когда в голове чуть проясняется, а мысли, сгруппировавшись, встают в
стройный ряд, ноги сами несут ее в сторону ванной, обнаруживая знакомую
белоснежную футболку, сиротливо устроенную на дверной ручке. Зачем
Миронов разделся и выкрутил на максимум воду, Есеня в замешательстве не
понимает.
Его и бледнеющего Пашку она находит в густом облаке горячего пара,
который сочится из всех доступных кранов: из раковины, душевой кабины,
ванной. Брат, обернутый влажным полотенцем, безвольным мешком висит на
Дане, обвив слабосильными руками его широкие плечи. Влажность в
помещении такая, что дышать трудно, а к вискам и вовсе густо приклеиваются
волосы, утяжеленные обильным конденсатом.

— У него ложный круп, — не дожидаясь вопросов, отвечает Даня, —
воспаление гортани. Горячий пар должен снять спазм. Скорую вызвала?
Она только кивает головой в подтверждение. Теперь Есеня ощущает себя
ненужным предметом интерьера, не зная куда подать свою необходимость
действовать.
— Я могу чем-то помочь? — уточняет она для проформы, нервно
заламывая костяшки пальцев.
— Разогрей молоко, добавь чуть-чуть соды и закрой за собой дверь, ты
выпускаешь пар, — Даня не тратит на нее и десяти секунд, плотнее кутая брата
в полотенце. Не нужно лишних слов, чтобы понять, что она тут лишняя.
***
Тревоги Есени оказываются безосновательными: еще до приезда скорой
острый приступ асфиксии у Пашки сходит на нет, оставляя вместо себя только
температуру. А ей отчасти даже стыдно за то, что с такой тягой к биологии,
она так ничтожно мало знает о проблемах инфекций у детей. Другое дело Даня,
который с непоколебимой решимостью взял ситуацию в свои руки и не
позволил просто так по швам разойтись от паники и незнания, что делать.
Все то время, пока врач обхаживал Пашу в его комнате, а Миронов на
правах старшего описывал проблему, Есеня, ощущая себя красивым
предметом интерьера, только стояла молча навалившись на дверной косяк и
вдумчиво слушала неторопливую беседу.
— Откуда ты узнал про круп? — спрашивает она Даню, как только дверь
за доктором закрывается, а брат, вдоволь настрадавшись, проваливается в
глубокий сон.
— Моя мама работала в больнице когда-то, а я любил крутиться в ее
кабинете, пока она меня оттуда не вышвыривала, — легко оттягивая уголки
губ к ушам, отвечает Миронов, — да и сам раз так проболел.
Есеня не может игнорировать эту искрящуюся теплоту, поднимающуюся
в нем при упоминании матери, словно для него это нечто священное и
сокровенное, делиться которым он не с каждым станет. От осознания этого
внутри расползается приятное ощущение немой радости.
— Я принесу тебе сухое полотенце, — кивает она на лоснящуюся от пара
кожу Дани.
Он ведь пока с ее братом носился, даже не успел толком отойти от
искусственной бани, устроенной в ее ванной, вот и приходится ему теперь
стирать со лба соленые капли пота, так и норовящие соскользнуть в глаза.

— Спасибо за помощь, — в самой искренней благодарности отзывается
Есеня, вкладывая в протянутую руку махровый сверток. Даня ей отвечает
игривым подмигиванием и без особых комплексов стягивает футболку прочь,
заворачивая себя в полотенце.
Момент отчасти неловкий, отчасти даже приятный. Сеня из чистого
уважения прячет взгляд себе под ноги и спокойно ждет, когда он закончит. Но
как возвести неловкий момент в абсолют? — Слишком просто, нарушая
суетливую тишину в квартире переливчатой трелью дверного звонка.
Есене вообще трудно фокусировать на иных мыслях, кроме
наполированного рельефного пресса физрука, когда на порог заявляется
Настасья, сверкая лучезарной улыбкой.
— Прости, я без предупреждения, просто была поблизости и решила
сразу МР-3 отдать, пока не забыла о нем, — фраза так и обрывается на
недосказанности, когда в радиусе сканирующих локаторов ее глаз не
попадается ухмыляющийся Миронов, натягивающий футболку на влажные
плечи.
— Спасибо, — как-то скомкано и сухо отзывается Есеня, одергивая на
себе майку и слишком неловко, словно стесняясь, заправляя за уши
всклоченные пряди волос.
Последнее, что придет на ум, глядя на полуголого Даню и растрепанную,
изрядно вымотанную Есеню, так это мысль о том, что они занимались
спасением ее брата, а не активным расшатыванием пружин на родительской
кровати. Настя пусть и догадывается где-то глубоко внутри, в самых закромах
своей прекрасной души, что есть в этом некий подвох, мозг уже сам услужливо
выстраивает недетский сценарий фильма и заставляет что-то неуклюже
мямлить в свое оправдание:
— Я... Простите, что прервала, я не хотела, — щеки будто сами собой
наливаются сочным малиновым цветом, а по лицу ползет восторженная, плохо
скрываемая улыбка, — я короче, отдала тебе плеер. Вот. Пока типа.
Она будто намеренно спотыкается об порог, истерично смеется в ответ на
свою неуклюжесть и спешит слететь по лестнице, окрыленная свежими
новостями.
— Теперь сплетен не избежать, — обреченно посылает Есеня вслед
удаляющейся Насти, неплотно прикрывая за собой дверь.

========== 10. Фанат ==========

Насколько Есене известно, Настя синдромом «длинного языка» отродясь
не страдала, да и вообще не испытывала острой потребности болтать с кем ни
попадя, выплескивая из себя, словно лаву из жерла вулкана, сплетни. Она
вообще после того однозначно до абсурда странного вечера ни слова не
сказала по поводу Вишневецкой и ее личных отношений с Мироновым, когда
по факту, собственно, говорить было и нечего. Настасья только ластилась к
Есене домашней кошкой и ехидно улыбалась, отказываясь комментировать
свое неадекватное поведение.
— Слушай, ты так смотришь на меня, как будто я должна посветить тебя
в подробности того, чего на деле не было, — не выдерживает в один
прекрасный день Сеня, всплескивая с открытым возмущением руками.
— Да я чего? — в недоумении округляет глаза Настя, — я вообще ничего,
это же не мое дело.
Силы воли у Вишневецкой хватает только на то, чтобы заткнуть внутри
себя ощерившегося мангуста, готового вцепиться в глотку опасности, и
втянуть сквозь зубы воздух.
— Не твое дело, — переспрашивает она с интонацией скорее
утвердительной, — не твое дело это когда есть, что скрывать, а мне скрывать
нечего.
Есеня к прообразу огнедышащей гадюки сейчас близка как никогда
раньше, того и гляди пар повалит сквозь ноздри вместе с горячими языками
пламени. Да что она вообще там себе надумала? Ну Миронов, ну без футболки,
ну дома у нее, так и что с того? Не сексом же они с ним занимались!
— Раз нечего, значит, нечего, — лукаво отзывается Настя, пряча взор в
тетрадке с конспектами. Фраза, повисшая в воздухе, отчетливо отдается
многоточием, в котором смысла скрыто куда больше сказанного.
— Ой, да пошла ты, — с психу рыкает Есеня, вскакивая на ноги, — я тебе
поводов для подобных мыслей не давала, ты сама все выдумала.
— Как скажешь, — нордическим тоном отрезает Синицына, не отрывая
глаз от конспекта.
Сене всего и остается, что громко шлепать ногами по каменному полу в
сторону класса и выпускать словно чайник лишний пар сквозь сложенные
трубочкой губы.
Как додуматься вообще можно до такого? Для сплетен нужно основание,
а в действиях Дани подоплеки не было, вот Есеня и дается диву, откуда в этой
девчонке столько фантазии и как может уместиться в этой немыслимой башке
сама идея того, чтобы спаривать преподавателя с ученицей?

— Да это пиздец, — бурчит под нос Вишневецкая, одергивая себя на
полуслове, когда на горизонте брезжит директриса и строго сверкает на нее
толстыми окулярами очков.
Она ведь так и не восстановила убитый соревнованиями авторитет среди
преподавательского состава, теперь же те будто только и ищут повода
придраться за малейший шорох со стороны Есени и с гордым видом поправить
в журнале оценки. Климакс по этим бабам ударил так давно и основательно,
что теперь им уже не принципиально, кому рушить радужное будущее своими
сраными четверками. А Вишневецкой с тех самых пор как бы и плевать на
предвзятое отношение учителей, ведь не тем, как говорится, мысли заняты.
— Я с Мироновым, — разжевывает мысль Есеня, — угореть со смеху
можно.
Когда и каким образом она невольно поселила в голове Насти идею того,
что между ней и Даней есть хотя бы намеки на предвзятость, Сеня не знает,
как и не знает того, какие именно основания положили тому начало. Ведь
ничего криминального не было!
***
— Еще немного… Глубже… Вот так, еще глубже, — слышится сквозь
запертые двери зала мягкий баритон Дани. — Ну давай, ты же можешь ноги
пошире расставить, спину не выгибай. Хорошо.
— Ногу сводит, — доносится до ушей напряженный голос Вишневецкой,
дребезжащий хрупким стеклом в просторном помещении.
Настя, притаившись за дверью похлеще японских нинздя, забывает,
кажется, как полагается человеку правильно дышать и зачем это, собственно,
необходимо. Услышанное заставляет птаху в груди отчаянно биться о
запертую клетку ребер в такт вспененной бульоном крови.
— Попробуй поперек, я помогу, если надо будет, — умиротворенно
отзывается сквозь дверь Миронов. — Про осанку не забывай.
— Нет, слишком больно, надо еще раз, — жалостливо упрямится Есеня,
издавая звуки издали похожие на измученный стон.
— Потерпи, скоро закончим.
— Вы совсем что ли… — вопрос так и застревает на губах Насти,
возмущенным торнадо ворвавшейся в зал.
Есеня, стремясь вернуть телу былую гибкость, усердно надрывает
мышцы поперечным шпагатом, пока Даня всячески поддерживает ее советами
с расстояния не меньше чем в полметра.

— Тебе чего, Синицына? — деловито интересуется Миронов, скрещивая
руки на груди.
— Да просто подумала, что вы тут… Того, — виновато отзывается Настя,
ретируясь к двери на случай внезапного и незаметного побега. — Не важно.
Деру она дает быстрее, чем успевает выдумать адекватный ответ на
скептически поднятую бровь Дани и отчетливо различимое на лице Есени
желание прибить ее тяжелым снарядом. У Насти и самой масса поводов
оборвать жизнь внезапной кончиной от стыда на месте, но инстинкт
самосохранения сильнее желания пробить себе ладонью лоб. Хотя этот случай
совсем не ровня тому, который случается шестью днями позже и окончательно
селит в Синицыной чувство, что ей давно пора наведаться к специалисту с
навязчивой манией.
— Ты можешь аккуратнее? — возмущенно шипит Вишневецкая через
запертую наглухо дверь зала. — Нет, стой, подожди, я не готова к этому.
И Настя вовсе не виновата в том, что вновь попала не в то место и совсем
не в то время. Хотя смотреть на ситуацию можно под разными углами.
— Ну расслабься, я же должен это сделать, — уверяет гипнотическим,
успокаивающим тоном Даня.
— Давай не так резко, мне больно, — стонет, едва не всхлипывая Есеня.
— Ой, нет, давай лучше сразу…
— Если станет легче, закрой глаза, можешь даже отвернуться.
В уши забивается непонятной природы полу-писк полу-вскрик, а после
повисает глубокая, удручающая тишина, сквозь которую слышится:
— О, да! Черт, о, какое облегчение!
На сей раз Настя почти уверена в том, что застала их с поличным, пока
надежды не рушатся последующим:
— Я тебе всего лишь мизинец вправил, незачем так стонать.
— Блин, — ругается под нос Настасья, от досады пиная ногой дверь. —
Сорвалось.
***
Всклоченное состояние подруги, которая день ото дня становится все
более воодушевленной и искрящейся изнутри подобно яркой лампочке в 220,
Есеня объяснить не может, как явление черных дыр в космосе. Она просто есть
и все тут. Аномальная Анастасия.

Скрываться от ее заинтригованного взгляда задачей кажется
невыполнимой, как бы старательно не пыталась Вишневецкая сводить темы
разговора подальше от школы на темы совсем уж отвлеченные. Душевное
равновесие Синицыной, кажется, пошатнулось вместе с рассудком по мере
того, как она стала водить дружбу с Есеней. Как знала, что до добра общение
с пришибленной отличницей людей не доведет. У кого-то, вон, уже крыша
едет, а вот Настя находит этому вполне рациональное объяснение, как-то за
обедом выдавая в ответ на очередной вопрос Вишневецкой:
— Я вас, как это сказать, шиперю, во!
— Что делаешь? — поперхнувшись соком да так, что тот едва носом не
хлынул, переспрашивает Есеня.
— Шиперю, — невозмутимо повторяет Настя. — Это же нормальное
явление, все люди кого-то шиперят.
— Это вообще законно?
— Дура ты, Есенька, — задумавшись, подруга выхватывает из-под рук
булочку и цепкими пальцами рвет слоеное тесто, запуская кусочки в рот. — В
тюрьму за такое пока еще ни разу не садили, можешь не беспокоиться.
— Звучит, будто меня изнасиловали в грязной подворотне, — честно
сознается Сеня, без всякого воодушевления ковыряясь в своем недоеденном
салате.
— Фу, как это не эстетично, — кривится Настя. — Я же от всей души, а
ты вот как. Не понять тебе ранимого сердца фаната.
Она, оскорбленная до самых нежных глубин души, театрально шмыгает
носом и обиженно косится на ошалевшую Есеню. У Вишневецкой словно
землю из-под ног вырвали и заставили падать в долгую пучину непонимания
и отчасти шока. С юмором у нее все настолько плохо, что остается только
заторможено глазами хлопать в ответ на слова Насти.
Процесс эволюции внутри обращается вспять и стремительно возвращает
ее к тому моменту, когда мозг у людей был слишком маленьким и неразвитым,
чтобы воспринимать подобную информацию адекватно без вскидывания
дубинок и нечленораздельного мычания.
— Ты же сама говорила, он за тебя тяжелые сумки на соревнованиях
таскал, — вносит свой аргумент Настя, беззаботно пожимая плечами.
Есеня скорее инстинктивно вспоминает, как проговариваются буквы,
чтобы парировать:
— Так то было шесть лет назад!

— У любви нет срока годности, — прилетает невозмутимое в лицо.
Понять прикалывается Настя или говорит это на полном серьезе получается
едва ли, никак не опираясь на этот уверенный и полный решимости взгляд.
— Ну ты, блин, и больная на голову, — находится, что ответить Есеня,
подпрыгивая с места. И двух секунд не уходит на то, чтобы схватиться за
поднос и мигом помчаться из столовой прочь.
— Я может быть и больная, а свой шип все равно не брошу. — Доносится
в спину, словно брошенный топор. — Я пойду на дно с этим кораблем.
— Феерическая дура, — шепчет под нос Сенька, одергивая лямки
рюкзака.

========== 11. День в прошлом ==========
Вместе с пасмурным ноябрем приходят первые заморозки. Бурая,
прогнивающая листва покрывается белым налетом, асфальт напоминает
больше каток, чем дорогу, а людское настроение падает вместе с температурой
за окном. Единственный повод порадоваться — наступившие каникулы. Все
бы хорошо, если бы оценки Есени все как одна строились ровно в ряд и были
похожи одна на другую.
Как бы не пыталась она реабилитироваться после стольких пропусков и
невыполненной домашки, в глазах учителей она с каждым днем опускается все
ниже и ниже к плинтусу. Вишневецкая хоть и знает, что у количества
отличников в школе есть допустимый минимум, к которому так или иначе
кого-то будут тянуть, теперь уже не уверена, что ей с такой же виртуозной
легкостью сулит заработать чертову медаль и захлопнуть за своей спиной
двери этого заведения навсегда.
Елена Владимировна про угасающие надежды Есени не ведает ни сном,
ни духом, а отцу ее будто бы вообще наплевать, как дочь закончит этот год.
Андрей Аркадьевич слишком доверяет ей, чтобы нагло соваться в дневник и
контролировать промежуточную успеваемость. От чувства, будто она упрямо
подводит ожидания своих родителей, Сеня ощущает наваливающуюся на
плечи угнетенность.
— Надо бы тебе развеяться, — весело заявляет Настя в один из тех дней,
когда холодному, ноябрьскому солнцу удается прорваться за покров тяжелых
облаков и на миг просеять на округу бесцветные лучи.
— Легко сказать, — хмыкает под нос Есеня и теплее кутается в тонкое
пальто, — ты за оценки не паришься, да и предки наседать не станут, если
увидят в дневнике четверку.

— Если четверку увидят? — со смехом отзывается подруга. — Черт с ней
с четверкой, если они там пять обнаружат, меня на руках носить начнут. А тебе
чего переживать, ты же умная, Вишневая!
Свыкнуться с этим вкусным и заигрывающим "Вишневая", к которому с
таким удовольствием пристрастилась Настя, Есеня, как не пытается, не может.
Одно дело слышать это от Миронова по двадцать раз на дню во всех
интонациях и с разным подтекстом и совсем другое — от подруги.
— Не называй ты меня так, — сквозь зубы проговаривает Вишневецкая.
— Ух ты, значит это только Дане позволено, да?
Ехидная улыбочка Насти разъезжается на лице с такой легкостью и
ненавязчивость, что ответить на нее получается только смущением и
опущенным под ноги взглядом.
— Он мне выбора не оставляет, это совсем другое.
Со времен их последней беседы об этой нездоровой увлеченности
несуществующей парой Даня/Есеня — которая, кстати, состоялась не больше
двух дней назад — заикаться об этом Синицына не решалась, и вот снова ее
щебетания провоцируют нервную систему Вишневецкой этой больной
заинтересованностью в том, чего нет.
— Это какой-то секс позывной прямо, — выдает внезапно Настя и
заставляет против воли спотыкаться, путаясь в ногах.
— Ты хоть иногда задумываешься над тем, какой бред несешь? — со всем
возмущением, на которое ее хватает, выпаливает Есеня.
— Иногда. Совсем редко. Обычно люблю говорить, что на сердце.
Эта взбалмошная девчонка обладает уникальным даром прощать и на мир
смотреть сквозь двойные розовые очки. Удивительно, как столько позитива и
света умещается в таком изворотливом теле напополам с чудачествами. Есеня
может и хотела бы хоть раз на нее по-настоящему надуться или устроить
скандал, да только нет внутри ни единого оголенного проводка, который мог
бы коротнуть рядом с ней. Настя слишком искренняя, чтобы желать ей зла, а
на это Вишневецкая отвечать агрессией себе ни за что не позволит. Да и не так
уж много у нее друзей, чтобы раскидываться ими.
Под ногами хрустит последняя, проржавевшая листва, в лицо холодными
порывами летят колючие иголки накрапывающего дождика — вдыхать этот
запах сырости до больного приятно.

— Интересно, что бы с тобой случилось, если бы ты и про подсобку
узнала, — отзывается с загадочной улыбкой Есеня. Лишь секундой позже до
нее доходит, что сказала она это вслух.
По телу Настасьи от пяток до макушки прокатывается нарастающая волна
дрожи, которая наружу рвется приглушенным писком. Того и гляди сдуется,
словно шарик с гелием, и на этом энтузиазме отправится на околоземную
орбиту от радости.
— Ой, зря я это сказала, — с тихим ужасом говорит Сеня и
предупредительно отступает от дребезжащей изнутри подруги на добрых два
шага из соображения личной безопасности.
***
Уповать на то, что с первыми заморозками отпадет надобность в
тренировках, не приходится. Даня в своем решении несгибаем, как твердый
кусок свинца, его нельзя переубедить или уговорить оставить бег хотя бы на
каникулы.
— Что ты тащишься, как раненый енот? — бодрым голосом понукает ее
Миронов. — Можешь же быстрее, когда захочешь.
— Когда захочу, — изнуренно повторяет за ним Есеня, — вот как только,
так сразу.
Так в это студеное воскресное утро, когда на горизонте только начинает
разливаться алый рассвет, ее вытягивают из кровати ни свет ни заря и
заставляют тащиться в местный парк, чтобы размять закоченевшие мышцы.
Вишневецкая хоть и видит в этом попытки Миронова отыграться на ней за все
пропущенные занятия, возражать ему не решается.
Легкие изнутри дубеют от непривычного холода, покрываются ледяным
инеем и не позволяют спокойно дышать. Есени не хватает и на двадцать
метров, чтобы не запыхаться и поспеть за Даней, выдерживая его
издевательский темп. Хорошо бывшему олимпийскому чемпиону держать
марку, в особенности демонстрировать это любыми доступными методами
Сеньке, которая в любой момент готова капитулировать и бессильно
грохнуться на скользкий асфальт от усталости.
После той дурацкой истории с ее братом заводить диалог на эту тему Даня
не стал, да и вообще предпочел не распространяться больше о глубоких
познаниях в медицине. С ним Есене вообще с тех пор стало как-то легко, когда
он добровольно вклинился куда-то среди личного и там пожелал остаться.
Теперь он мог невзначай интересоваться самочувствием Пашки или с такой же

виртуозной легкостью уводить тему в обсуждение музыки или погоды. С ним
стало просто без этой преграждающей черты в виде школы и законов морали.
— Ты и на опорном прыжке такая же медленная была, — усмехается ей
Миронов и нехотя снижает темп с неторопливого бега на быструю ходьбу, —
поэтому никогда не могла его выполнить.
— Говоришь так, будто следил за мной, — по щекам невольно
расплывается румянец, и хоть его легко можно списать на погоду, Есеня все
равно от дискомфорта сжимает пересохшие губы в тонкую нить.
— Ну что сказать, — пожимает он плечами, — я просто наблюдательный.
Поводов гордиться своим гимнастическим прошлым у Вишневецкой
никогда не было, зато поводов его забыть у нее предостаточно. Лет шесть
назад на соревнованиях, когда практичная маман так нагрузила ее дорожную
сумку, что мелкая и слабосильная Есеня едва волокла ее на плече, героем
ситуации вновь стал Миронов, который с искренним воодушевлением
выхватил поклажу из рук зеленой Сеньки и потащил ее на себе, бросив в ответ
только игривую усмешку.
Она в тот момент ни опыта не имела, ни храбрости, чтобы с ним
заговорить. Ее хватило лишь на то, чтобы промямлить тихую благодарность и
волочиться вслед за Даней, краснея словно помидор, и в голове формировать
просьбу отдать ей сумку, чтобы не было так неловко.
Среди всей гаммы человеческих эмоций больше остальных Есеня
искренне ненавидит неловкость — да, то самое ощущение, от которого
хочется провалиться под землю или рассыпаться осколками под ноги, лишь бы
не чувствовать этого узла из собственных внутренностей в животе. Вспоминая
те соревнования, она с трудом назовет хоть одно событие, от которого было
бы также хреново. Если только не считать той ситуации с Настей в ее квартире
пару недель назад.
В бледно-розовых предрассветных сумерках, когда на улице еще горят
фонари, а звезды над головой уже гаснут, едва ли насчитается хотя бы с
десяток прохожих, которым остро приспичило наведаться куда-то в такую
беспардонную рань в воскресенье. Наверное, в этом и есть своя прелесть той
части суток, когда утро еще плотно соприкасается с ночью, а мрак мягко
смешивается с теплым светом. Не трудно понять, отчего Миронов вытягивает
ее из постели еще засветло и настаивает на пробежках, пока светят еще
фонарные столбы. В этом тихом уединении избавляться от остатков сна куда
приятнее, чем слепнуть под полуденным солнцем в середине дня.
— Не думала, что когда-нибудь тут еще раз окажусь.

Есеня не сразу замечает, как в холодном свете фонарей проскальзывают
черные тени и собираются в отдельные силуэты, стоит только тщательнее
приглядеться. С два, а то и три десятка человек неуютно толпятся у входа в
потрепанное временами здание, которое некогда Вишневецкая посещала по
четыре раза в неделю, а Миронов, наверное, и вовсе там жил.
— Может на сборы поехали, как думаешь?
Даня хранит упорное молчание и едва заметно играет желваками на лице,
выдыхая в ответ только сизые облачка горячего пара. Таким она, кажется,
видит его впервые: пальцы сжаты в кулаки до белых костяшек, а сам дышит
как-то тяжело и прерывисто, словно опасаясь ненароком прервать этот долгий
успокаивающий процесс. Напротив него все прошлое и не состоявшееся
будущее, напротив Миронова спорт школа, некогда бывшая ему и домом, и
семьей.
По тонкой корке льда шуршит шинами брюхатый междугородный
автобус, толпа перед глазами как-то в раз формируется в неровный строй и
покорно дожидается, когда двери приветливо распахнутся и пустят в
разогретый, темный салон. Когда-то Вишневецкая и сама была среди них,
согревала продрогшие руки и приплясывала на месте в нетерпеливом
мандраже, мечтая скорее запрыгнуть на мягкое сидение и помчаться куда-то в
другой город на все выходные ради бесполезных тренировок и дружеских
сходок на брусьях и матах. На лицах собравшихся сонное воодушевление, на
плечах тяжелая поклажа с формой и сменной одеждой, и все это форменное
безобразие возглавляет важного вида дядька с густыми усами и широкой
проплешиной посреди головы. Он хоть и видом своим демонстрирует
непреклонную строгость, Сенька хорошо помнит, что человек он по натуре
мягкий и отзывчивый. Алексей Борисович Тихонов — бывший тренер
подающего надежды Миронова.
Зачатки сомнений просеиваются в душу Есени вместе с отчетливым
желанием Дани проигнорировать толпу и броситься опрометью в темноту,
чтобы не провоцировать внутри что-то, что опухолью разрастается под ребром.
— Там твой тренер, кажется, — Вишневецкая и сама уже жалеет о
сказанном, когда его рука до терпкой боли сжимает ее ледяные пальцы и
утаскивает подальше с беговой дорожки в густой подлесок, лишь бы не
смотреть на это в раз опостылевшее здание.
— Пойдем отсюда, — кажется, единственное, что она слышит от него в
качестве объяснений, и без лишних вопросов обреченно волочится вслед за
Даней, закусывая губу от ноющей боли в сжатых пальцах.

Он комментировать происходящее отказывается, да и вообще ровным
счетом рта не открывает, пока злополучная толпа не тонет за мягкими лапами
елей, а перед глазами не оказывается одна только непроглядная, смоляная
темнота. И не то, чтобы в этой ситуации по Есене проезжался скорый поезд
страха за собственную жизнь, но в обступившем мраке леса невольно трусливо
вжать голову в плечи хочется. Не истребила еще эволюция из ее генов этот
инстинкт самосохранения, в отличие от Дани, которому глубоко насрать на
коряги и проступающие узлы корней под ногами, за один из которых
Вишневецкая невольно спотыкается.
— Да что случилось-то? — не выдержав, одергивает она руку. Нога
отдается злобной пульсацией до самого колена и дальше в том же темпе идти
уже не позволяет. Черт, а ведь не так давно только растяжение прошло.
Даня бы, верно, так и шел, не замечая потери подопечной, если бы со
спины не окликнули. Его же хватает только на то, чтобы замереть смирно на
месте и глубоко втянуть ртом холодный воздух. Плечи Миронова
предательски подрагивают под гнетом накативших воспоминаний, что из
сложившегося, Есеню изрядно напрягает.
— Решил дорогу сократить, разве не видно? — хмыкает он.
— Отличное оправдание, — саркастично отзывается Сеня, — запишу на
случай важных переговоров. А если серьезно, что тебе такого Алексей
Борисович сделал, что ты от него, как от огня шарахаешься?
Ожидаемым ответом ей служит тишина. Из Дани будто силы вместе с
воздухом откачали и оставили стоять на месте оловянным солдатиком с
напряженными буграми мышц, которые сквозь одежду виднеются от того
рвения, с каким Миронов подавляет в себе дрожь. Есеню такое поведение не
пугает, но опасливо настораживает, не позволяет просто отпустить эту
ситуацию, напротив, только подначивает напроситься на диалог. Да, это будет
низко и вполне возможно грубо, но может она сумеет разобраться?
Вишневецкая особым складом характера, который позволял бы
задуматься о личной безопасности и не нарываться на неприятности, не
обладает. В нее природа подобного не вкладывала и сим качеством в процессе
взросления обделила. Наверное, только потому хватает смелости подойти к
Дане со спины и положить руку на плечо, ладонью ощущая как медленно,
словно нехотя, расслабляются его мышцы.
— Почему ты не хочешь просто подойти и поговорить с ним? —
осторожно интересуется она.
— Потому что я повел себя, как последний кретин, — в тон ей, едва
слышно отзывается Миронов. — Вот почему.

Даня устало наваливается на худую сосну и прикрывает на мгновение
воспаленные глаза. Есеня слушает вместе с ним тишину осеннего леса, пока
он вновь не решается подать голоса.
— У меня после той олимпиады совсем башку от славы снесло. Я тогда
реально ощутил, что чего-то стою, — усмехается с горечью, сжимает пальцы
в кулак, — что я, блин, особенный. И вот однажды, когда я проебал целый
месяц тренировок ради клубов и гулянок, я пришел в зал преисполненный
уверенности, что смогу потягаться и за золото на следующих играх. — Даня
поднимает на нее многозначительный взгляд, глубоко вдыхает и словно
нехотя продолжает монолог. — В тот день я раздробил себе плечо так, что
собрать его смогли только в Германии, потому что наши даже прикасаться к
кости не хотели. Потом были долгие месяцы восстановления, а потом моей
успешной карьере пришел конец. Кого в этом обвинять, кроме себя?
Он смолкает, даже поводов не ищет хоть как-то себя оправдать, а у
чувствительной Вишневецкой под ребрами что-то с болью сжимается и
заставляет против воли смотреть на него с бесконечной жалостью во взгляде.
— Ты думаешь, что подвел его, своего тренера? — выбрасывает догадку
и бьет точно в цель. Его голова тихо опускается к груди и некоторое время
слышатся только нечастые, глубокие вдохи.
— А это как-то иначе называется? — с горькой усмешкой вопросом на
вопрос отвечает Даня. — Это же я, мудак, возомнил о себе слишком много.
Теперь все встало на свои места, теперь Есеня нашла объяснение тому,
отчего Миронов так закипал на стартах с ее поврежденной ногой. Личный
опыт тогда долбанул по нему разрядом молнии в пару тысяч вольт, вырвал
наружу болезненные воспоминания, а виноватой в этом чувствует себя именно
она. Откуда же ей было знать, что он воспримет это так серьезно?
Во всем был тогда смысл, только замечать этого она упорно не хотела. В
этой истории единственный идиот из них двоих — она с ее глупыми обидами
за неудавшийся финиш.
Вишневецкая с нахлынувшей внезапно волной эмоций не успевает за
метнувшейся пулей мыслью, когда уже прижимается к нему всем телом и
бездумно шепчет:
— Прости, ладно? Я не думала тогда, что так получится с этим
растяжением и забегами. Прости.
Зачем это делает? Утешает себя или его? Есеня и собственных ощущенийто не понимает, и тем более не понимает даниных. Но вопреки всему ее он не
отталкивает, только хмыкает что-то досадно-неловкое в ее макушку и

обхватывает руками в ответ. В ушах громко бьется о ребра его сильное сердце,
гонит по трубкам вен густую кровь, разогревает мышцы и сухожилия и
безвозмездно, так легко отдает тепло Сене.
— Только давай без соплей, ладно? — добродушно отзывается Даня и
крепче сжимает ее дрожащие от холода плечи. — А то еще расплачешься,
потечет макияж, ты разревешься еще сильнее. Я же ненавижу успокаивать
людей. Особенно женщин.
— Хорошо, — шмыгает носом Есеня, но замерзших рук отчего-то не
разжимает.
Впервые за долгое время единственное, что беспокоит ее на самом деле
— мысль о том, как тепло рядом с Мироновым и какая на самом деле эта чушь,
так беспокоиться о незначительной мелочи вроде нахлынувшей волны чувств.
Подросток. Такая болезнь лечится только временем и здравым смыслом.

========== 12. Охотник за приведениями ==========
— Мы к бабушке погостить съездим, а ты пока от нас отдохнешь.
С этой фразы начинается для Есени утро понедельника. Каникулы только
разгоняются, одноклассники, обезумев от свободы, сбиваются стайками и
шляются праздной толпой по городу в поисках развлечений, а Вишневецкая
уже по традиции запасается учебным материалом на неделю вперед. Какой тут
отдых, когда на носу уже первые пробные экзамены?
— Надолго? — Сеня на отца взирает широко распахнутыми от
предвкушения глазами и жадно глотает пригоревшую овсянку, не ощущая
рецепторами гадкого вкуса.
Андрей Аркадьевич сверкает на нее тонкими стеклами очков, скрывает в
уголках губ сдержанную улыбку и лукаво протягивает в ответ:
— Вот как устанешь отдыхать, так и вернемся.
По карнизам громко барабанят ледяные капли дождя. С голых скелетов
деревьев срываются последние уцелевшие листья, опадая на выжженную
колкой осенью землю. Ноябрь нынче промозглый и пасмурный и настроение
соответственно ему откровенно паршивое.
Есеня давится прогорклой овсянкой, в предвкушении кусает губу и
вдумчиво взирает на напряженное лицо папы, погруженного в увлекательное
чтение газеты. Воодушевление в ней разбухает каким-то несуразным комом в
районе желудка и мозга достигает лишь тогда, когда тарелка пустеет, а вся

семья уже сидит на чемоданах на дорожку и прощается с Сенькой горячими
поцелуями и обещаниями звонить каждый день.
***
Знаете такие ситуации, когда ты — мнительный подросток,
насмотревшись пугающей ереси в интернете, носишься по квартире
и в истерическом припадке врубаешь в каждой комнате свет? Если нет,
ты просто счастливчик с чугунными яйцами, если да — ты Есения
Вишневецкая, забившаяся на кухне с ноутбуком в руках.
На часах половина второго, за окном гробовая тишина, сочащаяся в
квартиру сквозь распахнутые стеклопакеты окон, а за тонкой перегородкой
стены отчетливо слышатся чьи-то легкие шажки. Подростки на такое обычно
говорят — "обосраться от страха можно". Есеня чувствует, что к подобному
шагу уже близка, если это издевательство не прекратится.
И самое пугающее в этой ситуации то, что нет рядом ни мамы, которая
прижмет к сердцу и успокоит, ни папы, который покрутит у виска, ни даже
брата, ради которого нужно храбриться. Кругом только безмолвие пустых
комнат и непонятное топанье босых ног где-то в коридоре.
Сердце заходится в частых ударах, колотится о ребра с обратной стороны,
требуя выхода, гонит по венам адреналин, парализующий на месте. У нее есть
только спасительный свет, тихий голос диктора из телевизора и открытая
страница ВКонтакте.
Друзей у нее не так уж много, особенно тех, кто в половине второго будет
зависать на сайте, поэтому звук поступившего сообщения едва не заставляет
ее свалиться от страха со стула и заверещать до срыва связок.
«Ты че не спишь?»
Она понятия не имеет, зачем Миронов виснет в сети так поздно и тем
более интересуется ее сном, но за это она ему безмерно благодарна.
Уняв нервный тремор в руках, она отстукивает ногтями ответное
сообщение:
«Не могу спать, тут какая-то херня в квартире творится»
«??»
«Долго объяснять, но страшно до одури»
«Ты страшилок переглядела?»
«Нет… Ну, если совсем немного… Но тут реально кто-то топает
в коридоре… Блин, страшно ведь!»

«:D»
Не мудрено, что он эту истерику воспринимает не выше глупой шутеечки
от старшеклассницы с богатой фантазией, однако эта его толстокожесть
вызывает внутри волну паники и раздражения. Есеня нервно жует губу,
перетирает на десять рядов сообщение и еще находит в себе силы поправить
опечатки, нанесенные дрожащей рукой:
«Я не прикалываюсь! Здесь кто-то есть! Я сейчас на улицу ночевать
пойду!»
Даниил набирает сообщение…
В коридоре раздается хлопок, Вишневецкая мысленно молится, хотя
толком не знает, кому и как вообще это правильно делают верующие. Это же
в природе человека — верить в Бога, когда удобно или страшно, верить
вообще во все, лишь бы избавить себя от любой потусторонней дряни.
Звук входящего сообщения вызывает у нее нервный смешок.
«Ну, хочешь я приеду?»
«Серьезно?»
«Если ты согласишься не ночевать на улице — да»
Она в свое счастье не верит, только перечитывает трижды сообщение и
без раздумий шлепает в ответ:
«Приезжай»
«Охотник за приведениями уже в пути :D»
Даниил сейчас не в сети.
Собственно, ей плевать на то, как это выглядит — на то, какой дурой она
себя выставляет этой детской паникой, раскаленным комом застрявшей в
горле. Ей плевать на то, что она дает Миронову лишний повод для
подкалываний, что он вообще согласился терпеть ее истерики и переться кудато на ночь глядя.
Когда личные сообщения внезапно пустеют, а спасительный "online"
пропадает под фотографией Дани, мышца в груди с болью сокращается,
отдаваясь покалыванием где-то в пятках. Длинная кишка коридора, залитая
ярким светом энергосберегающих лампочек, вытягивается в длинную
перспективу, словно больная галлюцинация на картинах Ван Гога.
Пространство преломляется, ломается на четкие углы и квадраты и все больше
начинает походить на психодел из старого фильма ужасов. Есения понимает,
что все это лишь отравленный плод воспаленной фантазии, что никак не

мешает ей нервно поджимать пальцы на ногах и жаться в угол в ожидании
чего-то.
То ли скрюченный зомби из-за угла вылезет, то ли закрутится в
дьявольском вальсе мебель, то ли из темноты покажутся рога сатаны —
воображение, ограниченное лишь силой воли, рисует такие живописные
картинки, что кишки узлом связываются.
Город маленький, а Даня не торопится будто на зло. Либо нервы ей
испытать решил, либо НЛО по дороге похитило, на большее фантазии у
Вишневецкой не остается.
Диктор в зомбоящике на фоне сводящей с ума музыки рассказывает чтото о спаривании носорогов в брачный период, в ноутбуке надрывается на
максимуме громкости плей-лист, а Есеня будто и не слышит ничего, только
нервно глотает вязкую слюну и вглядывается в приоткрытые двери комнат.
Сходить и закрыть их не хватает духу, вдруг оттуда херня полезет, как в
кино? Она, чай, не дура, смотрела в свое время обе части "Звонка". А посему
в ситуации подобной этой остается только вооружиться солью, маминой
иконой и битой младшего брата, и срать на то, что она поролоновая.
Когда домофон под ухом начинает верещать в истерике о прибывшем
госте, с места она срывается быстрее, чем со старта на соревнованиях. Дом у
них панельный, в пять этажей, с широкими лестничными пролетами и
высокими потолками, лифта тут нет, зато есть сердобольные бабушки,
которые догадались занавесить все окна от первого до последнего этажа
тюлем и плотно оккупировать подоконники горшками с рассадой. Даня,
озираясь на эту красоту, поднимается нарочито медленно, громко шаркая
кедами по полированному полу площадки.
— Я смотрю, ты уже при деле, солью вооружилась, — в ответ на
распахнувшуюся перед его носом дверь констатирует Миронов, — как
обстановка на поле боя?
— Мне не до шуток, — угрюмо отзывается Есеня, щелкая входным
замком, — так и поседеть до выпускного недолго.
Даня в ответ с наигранным пониманием хмыкает и вываливает что-то из
отвисших карманов куртки на прихожую. Все ее подступающие вопросы
пресекаются репликами физрука:
— Я тут тебе святую воду притащил и чеснок на всякий случай, только
крестик приберег, будем справляться с твоей иконой.
— Дурак ты, Миронов, — Вишневецкая обиженно выпускает мамину
реликвию из рук, напоследок от души долбанув Даню поролоновой битой.

— Я дурак? Это кто из нас двоих тут призраков солью отпугивать
собрался?
У Есени того и гляди пар из ушей от негодования повалит, ей ведь только
сейчас становится понятно, какой дурой она выставляет себя перед ним с
этими фантазиями и необоснованным страхом темных комнат. Хуже было бы
только в том случае, если бы он узрел богатую историю ее браузера и
восемьдесят ссылок на сайты с экспертными мнениями экзорцистов. И не то
чтобы Вишневецкая действительно верила в эту хрень с отпеванием стен и
молитвами, просто на свое изрядно давил интерес.
— Родители-то твои опять где? — Даня лениво снимает курточку,
разувается и как-то по-хозяйски уже шествует на знакомую кухню в поисках
кофе. Есеня на эту своевольность закрывает глаза, в конце концов, может же
он на правах старшего вести себя соответственно.
— Вместе с братом у бабушки гостят. — Говорит она его спине и
медленно усаживается на скрипучую манку напротив Миронова.
Закипевший чайник оповещает о своей готовности коротким щелчком,
Даня разливает по кружкам еще булькающий кипяток и долго втягивает носом
богатый аромат молотого кофе. Есеня эту гадость ненавидит от слова совсем,
но на его предложение выпить не отказывается, а только благодарно кивает
головой и обжигает язык по неосторожности.
Когда первая волна паники отходит морским прибоем прочь,
Вишневецкая не отказывает себе в удовольствии спросить Даню о том, что
гложет ее с той самой гребаной переписки с Синицыной почти месяц назад. И
раз уж ночь идеальное время суток для откровенности, себя она сдерживать и
не пытается даже.
— А твоя девушка против не будет, что ты ночью непонятно куда
срываешься привидений отпугивать? — хочет она того или нет, голос
отзывается с едкими нотками сарказма. Есеня сама себя не понимает с этой
дурацкой затеей допросить Миронова о личной жизни, будто он ей чем-то стал
внезапно обязан.
Даня же в ответ с искренним недоумением косится на нее из-за плеча,
словно на ошалевшую, и громко интересуется:
— Какая девушка?
Мышца в груди пропускает с болезненным уколом удар. Черт, ну ведь
могла же язык за зубами сдержать и не выставлять себе еще большей дурой!
А еще могла бы попытаться не открывать рта и дальше, промямлив что-то
вроде:

— Настя сказала...
— Ага, ты больше Настю слушай, — ехидно обрывает Даня. Сам его вид
являет собой прообраз сардонического спокойствия и умиротворенности. —
Поверь мне, Вишневая, было бы мне чем заняться в два ночи, я бы хрена-с два
сюда приперся. — Он развязно плюхается на ближайший к ней стул и,
поигрывая бровями, с ухмылкой отзывается. — Сексом например. Но покуда
я абсолютно свободен от плотских утех, могу всецело посвятить себя
избавлению твоей квартиры от нечистой силы.
Вишневецкая молча благодарит природу за естественный бледный цвет
кожи, на котором румянец проступает всегда едва заметно и выглядит вполне
естественно. В противном случае сидела бы она сейчас пунцовая, словно
перезревшая малина. Миронов же вообще не придает значения ее внезапному
смущению, хотя быть может и потому, что ей весьма умело удается цокнуть в
ответ на его заявление и утопить взор в кружке с горячим кофе.
— Чего расселась-то, пошли барабашку искать, — подмигивает Даня и со
стула подрывается раньше, чем Есеня успевает возразить.
***
А еще знаете такие ситуации, когда вы — перепуганная до чертиков
старшеклассница, которая вытащила в два ночи собственного физрука из
кровати, чтобы изгнать сатану из нечестивой квартиры, а он вместо этого на
злобу дня уговаривает глянуть фильм ужасов? Правильно, так вляпаться могут
только единицы.
Миронов тот еще тактик: как знал, что за подобное выгнать его за дверь
не позволит совесть, а отказать — Есенькина покладистость. Вот и сидит он
теперь фривольно на диване рядом с трясущимся коконом одеяла, в которое
замоталась Вишневецкая с головой лишь бы не глядеть на экран.
— Да брось ты, — тщетно старается успокоить ее Даня, — он всего лишь
топор в руки взял.
— И вряд ли он этим топором сейчас лес рубить пойдет, — нервно
отзывается хлопковый пододеяльник.
— А чего ты ожидала от ужасов?
Даже в темной комнате, подсвеченной лишь тусклой плазмой телевизора
укор в ее глазах виден прекрасно, такое и отсутствием света не скроешь. А
если бы таким взглядом еще и убивать можно было, он бы тут уже давно не
сидел.

Ее пополам делит справедливое желание отвесить Дане за подобные
фразочки затрещину и примкнуть к нему ближе лишь бы этот кошмар
закончился. Медитативное спокойствие, с коим он взирает на психодел из
крови и чьих-то потрохов, вызывает внутри непрошеную зависть. Немудрено,
что у него психика стальная, как опора моста, он бы и в школу в противном
случае работать не пошел. А выбирая между ней и фильмом ужасов, Есенька
вне всяких сомнений отдала бы предпочтение второму.
— Ну все, — обреченно констатирует Вишневецкая, крепче вцепляясь в
одеяло, — пиздец главному герою.
Криповатый звук сверхъестественной природы куда-то испарился
жарким паром, остался вместо него только сквозняк, бессовестно бродящий
по комнатам вместе с освежающим запахом дождя. За окном шуршит ледяной
ливень, отбивает четкий ритм на подоконниках, листьях, крышах машин и
разгоняет спешно нагнетающую тишину холодной ночи.
В гостиной от этого становится чуть уютнее, углы сглаживаются, тени
растворяются и вытягиваются в плавные линии вдоль стен. Есенькины
извечно прохладные пальцы греет одеяло, а нос наполняется запахом
Даниного одеколона и спелых яблок. Ее это непостижимым образом
успокаивает, укачивает, закрывает против воли глаза.
Она ведь почти забывает, что чувствуешь, когда напрягается от страха
диафрагма и вены связываются узлами, от того как на экране кто-то с силой
вонзает окровавленный топор в чью-то безвольную тушу. С губ только писк
непонятной природы срывается, подначивает рваться из плена одеяла прочь и
льнуть к даниной руке.
— Все, я не буду смотреть, я не буду, — заклинанием шепчет она,
упираясь в его ключицу затылком.
— Что ж ты такая впечатлительная, Вишневая?
Миронову искренне интересно. Он ведь не издевается, хоть иронии из
голоса и не скрывает, просто прижимает трясущееся тело ближе, обхватывая
плечи рукой. Она ведь такая хрупкая на самом деле, запястье у нее в обхвате в
половину его ладони, на такую и дышать страшно — разобьется ведь.
Он не ждет от нее просьбы, сам берет пульт в руки и меняет канал лишь
бы прекратить ее беспочвенные истерики. Уж если и правда настолько
чувствительна даже к бутафорской крови, придется им теперь догоняться
какой-то американской хуетой, именуемой хорошей комедией.
Даня не сразу ощущает, как расслабляются ее плечи, а тело обессиленно
обмякает в его руках, как аккуратный нос упирается в его шею и тихо сопит.

Истратила себя Есенька на переживания, энергия израсходовалась на лишние
эмоции, кукла потратила последний механический завод.
— Спи, Вишневая, — беззлобно хмыкнув, шепчет Даня, укрывая обоих
одеялом, — надеюсь, хоть во сне на барабашек не наткнешься с твоей-то
удачливостью. Но если что, зови, я всегда на страже твоего спокойствия.
Она же в ответ все продолжает тихо сопеть, умилительно прижимая
сжатые кулачки к груди, пока шум в ушах не перекрывает и это, а сам Миронов
не проваливается в глубокий сон, упоенный трепетным запахом яблок и вишни.

========== 13. В холодном сугробе ==========
С наступлением нового года и морозного января Есеня впервые за долгое
время ощущает облегчение. При всей своей антипатии к холоду и серости,
зиму она любит, а особенно любит в это суровое время года плотно кутаться в
шерстяной плед, занимать колени ноутбуком и с восхищением глядеть в окно
на белоснежный вальс мягких снежинок.
Полугодие Сеня с горем пополам вытянула на отлично, жертвуя своей
гордостью, нервами и авторитетом. Оценки выбивать приходилось потом и
кровью, доказывать черт знает кому, что спорт и учебу при всей сложности
можно совмещать. Последняя предновогодняя четверть пронеслась в
лихорадочной суматохе на грани полного помешательства от бесконечной
зубрежки и старательного умасливания родителей, которых плачевное
положение дочери не устраивало от слова совсем. О тренировках, друзьях и
отдыхе на два долгих месяца пришлось забыть. Результат был закономерным:
в дневнике гордо красовался ряд каллиграфически выведенных пятерок, но
радости от этого не было и капли. Учеба Вишневецкую выжала до последнего
нерва.
За короткие промежутки в сорок пять минут три раза в неделю отношения
между ней и Даней почти вернулись на уровень сентября, когда каждый из них
держался на вежливом расстоянии вытянутой руки и без необходимости не
обращался друг к другу. Теплые и в то же время стыдливые воспоминания
Есени о своем пробуждении на одном диване со своим физруком практически
сошли на нет.
Про Настю и говорить не стоило: редкие переписки в социальных сетях
прекратились через две-три недели из-за пробных экзаменов Вишневецкой. И
как бы не хотела она терять друга, оборвать отношения было просто
необходимо. На это вынужденное затишье Синицына не жаловалась и не
особо напрашивалась на диалог, с пониманием принимая это маниакальное
стремление Сени поправить свое положение.

Впрочем, на дружбе пауза сказалась лучше, чем на здоровье Есени. Нервы
окончательно сдали к двадцатым числам декабря, но отношение Насти к ней
осталось неизменно теплым. Поэтому и Новый Год они праздновали
неразлучно вместе с семьей Вишневецкой, чем лишь крепче завязали узелки
этой привязанности.
Первые три дня затяжных зимних каникул пронеслись в полусонной
дреме где-то между кроватью и холодильником с едой, оставшейся после
праздников. Есеня вообще плохо помнит то время, когда нервная система
медленно восстанавливалась тазиками с оливье и круглосуточными
киносеансами в обнимку с ноутбуком, но отчетливо припомнит
ультимативное заявление отца о том, что им срочнейшим образом следует
уехать из города и дать друг другу отдохнуть от этого урбанистического ада
заснеженного города.
Так она и оказалась на этой спортивной базе у черта на рогах, где почти
нет сотовой связи, зато снега хоть отбавляй. Валит он тут практически
круглосуточно, подкладывая сыпучую сахарную пудру на горнолыжные
трассы будто бы специально, чтобы их ежедневно перекрывали на пару часов,
пока снегоуборочные машины не исправят положение.
Перца процессу добавляет и тот факт, что черных дыр на этой базе
столько, что сигнал сотовых ловится лишь на возвышенностях. Однако,
невзирая на все видимые недостатки, это место до отказу набито людьми от
мала до велика. Виной ли тому то, что база начала функционировать впервые
около месяца назад и являлась теперь чем-то вроде свежего развлечения для
искушенных любителей крутых склонов или похвальная статья и визит
высшего руководства прямиком с Верхов, но свободных номеров
катастрофически не хватает, а большой поток людей так и не прекращается,
день ото дня затапливая площадь базы.
К чести Андрея Аркадьевича бронь он оформлял заблаговременно до
открытия сезона и теперь мог с гордостью довольствоваться персональным
двухэтажным коттеджем в двух шагах от склона. Удовольствие дорогое, но
стоящее.
Поклонницей зимних видов спорта Есеню можно назвать с большой
натяжкой, в некоторой степени именно из-за неумения твердо стоять на лыжах,
брусья и перекладины она любила куда больше резких спусков. Ее отчего-то
непреодолимо ужасает перспектива нестись на безумной скорости в
неизвестность по скользкому снегу, имея в распоряжении только две палки
или огромную, неповоротливую доску. Поэтому на базе в первую очередь по
приезду она оценила огромный камин и тонкую плазму телевизора, а не
острые пики гор, закованные в переплетающиеся сети подъемников.

— Давай наймем тебе тренера, хочешь? — участливо предлагает Есене
мать на следующее утро.
Она в ответ только отрицательно мотает головой и плетет унылые
оправдания о том, что лучше с радостью сходит на каток, чем попрется
отрабатывать падения с незнакомым для нее человеком. А еще лучше
дождется, пока семья покинет дом, и в ее распоряжении будет целый день на
ленивое созерцание в мягкой кровати с книгой в руках. Хотя вслух этого Сеня
произнести не решается, по ее лицу невольно ползет самодовольная улыбка.
— Приехать на спортбазу в январе, чтобы дома посидеть, ну, ты, Еся, в
своем репертуаре.
Отцу уши соломой не забить, тот ее неприкрытое вранье, словно
локаторами улавливает всегда и отзывается на это категоричной усмешкой,
демонстрируя неодобрение. Он хоть человек и миролюбивый по своей
природе, терпеть тунеядство дочери не любит, а потому под настороженный
взгляд Есени сокращает между ними расстояние в два шага и легко щелкает ее
по носу.
— Давай не дури, одевайся и айда с нами на гору, — ультимативно
заявляет Андрей Аркадьевич, подталкивая дочь к ванной. — Я деньги платил
не за тем, чтобы ты их пролежала на кровати.
***
Но как бы ярко не слепило солнце, отражаясь от белой глазури снега, как
бы заманчиво не сверкали острые пики гор, какими бы словами отец не
прельщал Есеню попробовать скатиться, ответом служило отрицательное
покачивание головы. Страх и простое человеческое "не хочу" перебарывало
все аргументы в пользу горнолыжного спорта.
В качестве компромисса решено было повесить на нее воодушевленного
Пашку, у которого так и чесались пятки стартануть из дома в поисках
развлечений пускай даже в компании угрюмой сестры. Сеня в добровольнопринудительном порядке согласилась, решив для себя, что опека над братом
не столь ужасная перспектива. По крайней мере так она лишала себя
необходимости искать для себя тренера и договариваться о двух часах
абсолютно бесполезных попыток научить ее кататься.
Природа распорядилась так, что в есениных генах плотно поселилась
осторожность матери, в то время как в пашкиных бунтовали гены отца,
который всю свою жизнь предпочитал задумываться о своих поступках уже
по факту произошедшего. Именно поэтому среди всех видов удовольствий,
которые любезно предоставляла база, включая крытый бассейн, сауну,

комнату с игровыми автоматами и просто спортзал, Паша понесся прямиком
к злополучным бубликам.
У Есени с ними связаны болезненные воспоминания двенадцатилетней
давности, когда аэродинамика надутого куска резины сыграла против
худощавой Вишневецкой и поездка ее закончилась в обнимку с твердым
стволом сосны. Благо, что половина зубов тогда еще были молочными и
потеря четырех из них не была столь катастрофичной. Теперь же на эти самые
бублики Сеня смотрит с опаской и дважды переспрашивает инструктора о
мерах безопасности, прежде чем позволяет раздуревшему от счастья брату
забраться на один из них.
— Если я умру, — торжественно заявляет Паша, затягивая завязки своей
шапки потуже, — завещаю тебе свою приставку.
— Вот уж спасибо, выручил, — отзывается она с добродушной ухмылкой.
Январь на радость любителей тратить свое свободное время на природе
выдался теплым: с мягкой ваты облаков крупными хлопьями валят снежинки
размером с подушечку большого пальца, солнце же исправно плавит верхний
слой сугробов, чтобы было сподручнее лепить целые армии снеговиков,
которые теперь усеивают едва ли не каждый свободный квадрат территории
базы. Люди, кажется, в этом замерзшем раю даже счастливы.
Есеня долго втягивает носом свежий, морозный воздух, расправляет меха
легких, задерживает ненадолго внутри себя январскую прохладу и вновь
выдыхает облачко горячего пара. Голова с непривычки кружится от высоты,
но это и не проблема для того, у кого она целый месяц ехала кругом от
бесконечной зубрежки. Вишневецкая себя в окружении высоких гор и
покрывала хвойного леса ощущает свободной от проблем и обязательств.
Она и заметить не успевает, как голова Пашки исчезает за очередным
резким уклоном, а вслед ей доносится только восторженный детский вопль.
Секунды не проходит, когда снаряд легкого бублика вновь влетает в поле
зрения Есени и с сумасшедшей скоростью летит по склону вниз. Брат
придавать значения возможной опасности в силу возраста не может и не хочет,
напротив он отклоняет тело еще сильнее, чтобы ускориться. И как любую
малахольную пятилетнюю гиперактивную торпеду его тормозит только
параболический полет лицом в сугроб, из которого теперь слышится
истерический смех.
— Еще хочу, — орет что есть мочи Пашка навстречу неторопливо
спускающейся Сене. Та же с пассивным интересом изгибает скептически
бровь и жмет плечами, мол, расшибешься на смерть — не мои проблемы.
***

Веселье брата заканчивается к ранним сумеркам, когда на базу плавно
оседает мрак вечера, а в ответ на него вспыхивают яркие лампочки вдоль трасс
и пешеходных дорожек, освещая гору и прилежащую к нему территорию
вместе с крохотными точками коттеджей и главных корпусов. Чтобы загасить
энтузиазм Паши, хватает одного крепкого удара головой о лед, когда тот
внезапно мнит себя хорошим хоккеистом, невзирая на факт того, что коньки
он до этого надевал лишь однажды.
Благо, что терпения Есени хватает, чтобы вынести предательские слезы
брата и успокоить его истерики большим стаканом молочного коктейля в
местном кафетерии. Родители же в перерыве между катанием успевают
сочувственно прижать Пашу к груди и, удостоверившись, что с ним все в
порядке и отделался он лишь легким испугом, вновь вернуться на склон. Сеня
против этого ничуть не возражает: моральная поддержка матери с отцом
Пашке нужна в последнюю очередь, он и без них умеет храбриться.
— Но ты же научишь меня кататься, да? — с надеждой спрашивает он,
кусая от скуки трубочку для коктейля.
Есеня отвечает теплой улыбкой и двигает ближе к брату вазочку с
подтаявшим мороженым.
— Куда я денусь.
Когда один за другим ванильные шарики исчезают во рту Паши, пока ему
со дна не отзывается сплошная пустота, он, наконец, вполне довольный и
сытый откидывается на мягкий диванчик и осоловело заявляет:
— Ты не выглядишь счастливой, Сень.
— Просто мне здесь скучно, — подпирая голову рукой, отзывается она.
— У тебя есть я.
С губ срывается вымученный смешок. Брат у нее быть может и не
образцовый, а временами и вовсе хочется заявить, что его взяли из зоопарка и
ее с ним ничего не роднит, однако в моменты затишья бывают такие дни, когда
она просто молча благодарна ему за то, что он есть. Есеня не хочет перед ним
показательно расклеиваться и тем самым губить не только свое настроение,
поэтому щеки тянутся в фальшивой улыбке лишь бы усыпить бдительность
Паши.
— Тебе нужны развлечения, — заключает он, вытирая губы тыльной
стороной ладони.
— Да, — со вздохом соглашается Сеня, — мне бы не помешало.

Атмосфера кафе весьма уютная для заведения быстрого питания: над
столиками отбрасывают островки теплого, лимонного света тяжелые торшеры,
на грубо вырубленных окнах красуются ажурные занавески, даже пол закрыт
домоткаными половиками, хотя это в малой степени и непрактично. У дальней
стены греет настоящая русская печь, барную стойку украшают пучки сухих
трав, испуская успокаивающий запах горькой полыни и шалфея. Тут волейневолей начинаешь ощущать себя героем сказки про Иванушку, ожидая из-за
поворота девиц в традиционных сарафанах или бабу Ягу.
Есеню эта атмосфера отчего-то успокаивает, навязывает умиротворение,
против воли смыкает глаза. Сделать этого не позволяет только Пашка,
стаскивающий сестру с места настырными тычками в бок.
— Пошли к автоматам, я тебя развлеку, — упорствует ребенок, — пошли,
Сень!
Может брат прав, и ей остро не хватает пинка под задницу, чтобы
отогнать от себя эту меланхолию, оставшуюся после завершения учебного
полугодия? Ему хоть и не тридцать, а мудрости, однако, не занимать, тут
поспорить сложно. Поэтому Паше она подчиняется беспрекословно:
послушно слезает с места, вытаскивает из заготовленного счета жвачку и
оставляет старательной официантке на чай.
Есеня весь прошедший день провела словно в коме, так почему бы сейчас
не попытаться вогнать в сердце дозу адреналина и вызволить себя из
наросшего панциря апатии и потерянности? С мыслями об острой
необходимости развлечь себя, пускай даже в компании младшего брата, она и
двух шагов прочь от кафе не делает, когда ноги впотьмах проезжаются по
натоптанной, обледеневшей дорожке и тело ее падает в чьи-то распахнутые от
неожиданности объятия.
— Осторожнее быть надо, — знакомый голос с неприкрытой укоризной
бьется Есеньке в уши, пока чужие руки твердо ставят ее обратно на землю,
чтобы лучше разглядеть виновницу столкновения.
В синих отсветах, долетающих от одинокого фонаря у кафетерия, видится
удивленный взгляд незнакомца, провоцирующий в глотке ледяной, нервный
ком.
— Миронов?
— Вишневецкая?

========== 14. Пик влюбленных ==========

Утро следующего дня в точности повторяет предыдущее: яркие блики
солнца на белоснежном покрывале снега будят Есеню ни свет, ни заря, ноги
зябнут от застоявшейся в комнате прохлады, а душа всеми фибрами рвется
домой. Если изначально Сеня и полагала, что из поездки выйдет нечто
захватывающее и запоминающееся, теперь эти радужные мысли тускнеют и
гаснут вместе с талыми каплями на холодном стекле окон, стоит только
тяжелой свинцовой гряде облаков закутать небосвод непроницаемым
заслоном.
Деревянные стены, деревянный пол и дебильная картина прямо над
скрипучей кроватью вгоняют Вишневецкую в уныние одним своим жалким
видом. Хочется бессильно застонать в подушку и успешно пролюбить
сегодняшний день в теплой постели вместо опостылевших ей гор.
Судьба к Есене оказывается более чем благосклонной, когда за завтраком
мать внезапно с воодушевлением не вставляет между делом:
— Я тут брошюру одну у стойки администратора видела, там
туристические автобусы на экскурсию в местные пещеры ходят. Красота,
говорят, неописуемая! Сталагмиты, сталактиты, а еще местный музей. Надо
скататься, как думаете?
Глаза Елены Владимировны пылают ярче полированной меди, на что
Сеня отзывается сухим пожиманием плечами пополам с пассивным интересом.
— Я хочу! — Паша, до сего момента старательно набивающий рот
пресной кашей, вскакивает на месте с типичным для его возраста детским
восторгом. Есеня, лишенная в силу опыта прожитых лет энтузиазма, только
хмыкает в ответ.
— А на обратном пути еще через город поедут, можно будет сувениров
прикупить.
Утренний стол внезапно делится на светлую и темную сторону. В одном
углу верещат от счастья Пашка с мамой, в другом — тщетно ищут повод
отказаться Есенька с отцом.
— Да я за такие деньги вас лучше сам туда довезу, — вступает в диалог
Андрей Аркадьевич, неодобрительно сверкая очками, — дешевле выйдет и
комфорта больше. А лучше бы вообще на базе остались, я нам билеты покупал,
чтобы мы по экскурсиям разъезжали?
Градус воодушевления стремительно близится к нулю: брат, совладав с
преждевременной радостью, обреченно шлепается обратно на место и вновь
занимает себя поеданием каши, мама с полной решимостью надувает губы в

поисках убедительных аргументов. Одна Сеня без интереса ковыряется в
завтраке, лишенная даже иллюзии выбора ехать или остаться.
Вот и все прелести семейного отдыха, особенно, когда тебе даже
восемнадцати еще нет — либо со стадным чувством таскаешься вслед за
родителями, либо пасешь младшее поколение. О развлечениях тут речи
никогда не идет, а все потому что жизнь подростка должна проходить в вечных
страданиях по тому, чего еще нельзя и тому, что уже не интересно.
Другое дело Миронов, который ограничен только временем и работой. У
него вообще проблем с поиском увеселительных программ нет. Захотел —
купил BMW, захотел — поперся с компанией друзей отдыхать на спортбазу.
Взрослая жизнь порой кажется Есене куда более беззаботной, чем жизнь
старшеклассницы, загруженной обязанностями будущей медалистки по самое
не хочу.
Конечно, факт того, что Даня по чистой случайности оказался на той же
самой базе, не давал ей покоя со вчерашнего вечера, когда она неловко
промямлила что-то про родителей, пока Пашка с восторгом не перехватил
инициативу, завалив Миронова автоматной очередью абсолютно ничего не
значащей для него информации. Брат ведь его теперь вообще за супергероя
держит, со слепым обожанием наслаждаясь его компанией. Наверное, дело в
каких-то заразных феромонах, которые чуют все, кроме Сени. Ну ведь не
бывает таких людей, от которых малышня тащится больше, чем от Человекапаука или Бэтмена! Человек-физрук в список супергероев не входит.
— Еся!
За утягивающими в болотную топь мыслями о Дане, Есеня упустила тот
знаменательный миг, когда отец сломался под давлением матери и согласился
везти их зоопарк навстречу подземным булыжникам.
— С нами поедешь, раз уж папа согласился поработать водителем?
— самодовольно ухмыляется мама, взглядом безоговорочного победителя
кивая на перекошенное от бессилия лицо Андрея Аркадьевича.
— А что, у меня выбор есть? — кисло интересуется Сеня.
Раздутый под самый потолок энтузиазм Елены Владимировны на миг
дает протечку: губы сжимаются от недовольства, но в целом никак иначе ее не
выдают.
— Можешь тут остаться, кто тебя заставляет, — она выдавливает из себя
улыбку, добавляя, — хоть от твоей мины на лице отдохнем.
За окном сплошной белой стеной валит мягкая вата снега, в такую погоду
только с книгой в руках сидеть и видом любоваться, а не шляться где попало

под землей в поисках доисторических камней, которым грош цена. С этими
мыслями Есеня утвердительно кивает головой и тверже повторяет:
— Я бы дома осталась.
— Да ну тебя, предатель, — с наигранным возмущением упирает руки в
боки отец.
Завтрак кончается на ноте куда более позитивной, чем начинался. За
окном изумрудные ели примеряют белоснежные шубы, вдалеке тянутся ввысь
ленты подъемников, утаскивая за собой толпы лыжников и сноубордистов, а
на душе что-то с ликованием рвется наружу от предвкушения тихого дня в
обнимку с подушкой и чашкой душистого травяного чая.
***
Конечно же мысли о безграничном, раздирающем душу счастье длились
первые часа три, пока по примерным данным длилось путешествие родителей
навстречу пещерам и обратно. Когда же положенный срок истек, а Есеня
внезапно обнаружила, что ей уверенно нечем занять себя, внутри что-то
впервые встрепенулось от неясного волнения.
Выйти проветриться под густое покрывало снежинок не позволяет
чувство стыда и страха наткнуться на Даню в компании близких друзей, а еще
и сдавливающее грудину чувство зависти по отношению к тем трем девицам,
что успели затесаться в их ряды. Выставлять себя еще глупее, чем она есть,
Есеня вовсе не жаждет.
За невозможностью выйти остается только телевизор или книга. Ни
первое, ни второе потребности в развлечениях надолго не удовлетворяют. Не
проходит и четырех часов, когда Вишневецкая уже на стену от безделья лезет
в самом прямом смысле этого слова.
По истечению пятого часа под кожу пролезают первые сомнения, которые
Есеня решает отнести к обыкновенным симптомам лени, к той ее стадии, когда
делать тебе нечего и не особо, собственно говоря, хочется.
На шестой час база медленно закутывается в тонкий ситец сумерек. Яркие
вспышки света освещают забитый под завязку людьми склон, которых
непогода от катания никак не отвлекает. Только сейчас Вишневецкая внезапно
обнаруживает, что телефон здесь абсолютно бесполезен, как купальник
посреди зимнего сезона. Связи здесь нет и хоть лопни пополам от досады.
Еще через два часа неясное чувство в груди перерастает в настоящую
тревогу. Соли в процесс добавляет и тот факт, что в случае острой нужды до
нее никто не дозвонится. Непрекращающийся снег за окном теперь не кажется
милой причудой погоды. Он больше напоминает какую-то злорадную издевку.

От мысли, что при таких осадках каша на дороге неминуемо приведет к
авариям и бесконечным пробкам, Есеня загнанным зверком начинает носиться
по комнатам, не зная толком, куда себя подать.
— Кошмар какой-то, — бурчит она под нос, нервно дергая себя за волосы.
Телефон, в какой угол его не засунь упорно твердит о том, что связи нет.
Это заставляет Вишневецкую громко и несдержанно ругаться, прикусывая от
досады губу. Позволив панике взять верх, она и сама уже не замечает, как
мысль о том, что семья могла просто припоздниться, перестает успокаивать.
Проблему в такой ситуации лучше всего решать не в одиночку. Остатки
трезвомыслящей Есени велят натягивать на себя в спешке одежду и
дерганными движениями закрывать дом на ключ, чтобы рысцой броситься к
центральному зданию в поисках ресепшена.
Ледяной дисплей телефона упорно твердит, что связи в этой яме нет и
быть не может. Приставучие хлопья снега лезут в глаза и уши плотным
потоком, принуждая отплевываться и что есть сил тереть ресницы рукой,
чтобы окончательно не ослепнуть.
А у судьбы воистину сучье чувство юмора.
Сердце внутри заходится в частых ударах, ноги бредут к зданию больше
по памяти, чем осознанно, глаза и вовсе ни черта не видят за плотной стеной
снега, когда тело ее со всего размаху впечатывается в чью-то широкую грудь.
— Слушай, это уже ненормально, давай хотя бы стоп-слово придумаем,
Вишневая, — слышится смеющийся голос Миронова сквозь бешеный гул в
ушах.
— Я… Прости… Не видела, — в спешке мямлит она, тщетно стараясь
обойти физрука по параболе, а он будто назло преграждает путь.
— На какой пожар так мчишься-то хоть? — Даня стряхивает с темных
волос вату мокрого снега, переминается с ноги на ногу и окидывает
Вишневецкую претенциозным взглядом с высоты своих завидных метра
восьмидесяти.
Есеня не сразу замечает, что они не одни и свидетелями этой сцены стали
еще как минимум человек восемь — колоритная компашка друзей Миронова.
Парень с дредами и сноубордом, девчонки с лыжами, близнецы, различимые
только по цвету одежды — таких чудиков не каждый день встретишь.
Впрочем, публика на долго не задерживается, предпочитает свалить подальше
от разговора и забыть об инциденте.

Взгляд Дани, который буравит ее с голодным интересом, игнорировать
Есене трудно, а вот не зардеться при этом вообще невозможно. Благо, что
румянец всегда легко можно списать на собачий холод.
— Ой, не все ли тебе равно, куда я иду? — внезапно даже для самой себя
резко отзывается Сеня.
Попытка оттолкнуть от себя натренированное тело эффекта возымело
ровно столько же, сколько попытка сдвинуть с места Эверест. Миронова это
только позабавило, вызывая на лице беззлобную усмешку.
— А брат твой где, родители? — он открыто игнорирует ее вопрос, будто
от белого шума отмахиваясь, и дарит ей теплую, беззаботную улыбку.
Между ними сдувает тяжелую завесу снега порыв ледяного ветра, только
он теперь и нарушает воцарившуюся тишину. Вверх из двух
противоборствующих сторон внутри берет именно та половина Есени, которая
считает такое поведение попросту глупым. В ситуации вроде этой, когда
увиливать или врать не имеет никакого смысла, ей остается только набрать
полную грудь воздуха и на выдохе неторопливо ответить:
— Родители с Пашкой уехали на экскурсию, — она тихо шмыгает носом,
пряча озябшие руки в карманы куртки, — часов восемь назад. Связь тут не
ловит, так что я уже и не знаю, что думать.
Если и был в Дане налет скептицизма по отношению к ее взвинченному
состоянию, теперь он благополучно растворился за маской неподдельного
любопытства. Наблюдать за тем, как разглаживаются в уголках его серых глаз
веселящиеся нотки, сменяясь напускной серьезностью, Есене всегда
нравилось, хотя этого за собой она и пыталась упорно не замечать.
— Может я помогу? — деловым тоном интересуется он.
— Чем, быстро отстроишь тут мобильную вышку?
Даня невольно хмыкает ей в ответ.
— Ну, допустим, не отстрою, но найду место, где ловит связь.
Преждевременный отказ комом встает поперек горла, Есеня почти
давится несказанным и стремится скорее сжать губы, пока чего ненароком не
вырвалось. Где был этот не к месту герой часа два назад, когда предел ее
кипения еще не достиг апогея, а нервы не порвались отыгранными струнами?
Предложение Миронова сформулировано настолько складно и просто, что
внутри невольно включается типично есенькино подозрение.
— Что, правда? — недоверчиво спрашивает она, щурясь не то от снега,
не то от очнувшегося под кожей скептика.

— Нет, просто постебать тебя хотел, — без тени улыбки бросает он, и в
ответ на ползущую от удивления бровь, с раздражением фыркает, — пошли
уже, Вишневая, пока последние нервы мне не съела своими вопросами.
Возразить или откреститься от такого неожиданного джентельменства он
уже не позволяет, тащит ее за руку почти на буксире в сторону заросшей
густым подшерстком леса горы с радио вышкой. Одинокий маяк моргает с
самой вершины воспаленным красным глазом, призывно зазывая пройтись
пару километров строго вверх сквозь сугробы и раскидистые лапы хвойных
деревьев.
Предстоящая прогулка сквозь чернеющий вместе с наступлением ночи
лес в компании Миронова у Есени вызывает изнуряющую подавленность и
предчувствие, что добром подобное путешествие может и не закончиться, если
у ее физрука лопнет терпение, чему она всеми силами способствует своим
поведением.
***
Подъем оказывается не таким уж и угнетающим, каким казался у самого
подножия массивной горы. Склон крутой только, пока смотришь на него с
высоты незавидных метра шестидесяти и с ужасом представляешь, как на это
отзовутся твои ноги и в какое место пошлют вместе с воодушевлением и
надеждой найти проклятую связь.
Даня на предложение пойти напрямки удостаивает Вишневецкую
округленными глазами и прямым пожеланием сходить на хер, и вместо
проложенного неопытной Сенькой маршрута красноречиво кивает в сторону
едва заметной в потемках тропы для туристов, подсвеченной гирляндой
фонариков от входа до ближайшего поворота.
— Я может и крут, но не настолько, чтобы тащиться по сугробам
наверх, — пожимает он плечами и не торопясь бредет по направлению
извилистой тропинки, не дожидаясь, пока заторможенные рефлексы
Вишневецкой заставят ее пойти следом.
Какое-то время слышится только холодный хруст снега под ногами и
участившееся дыхание Сени, которая за время последних недель на
тренировки успела повесить большой и увесистый болт.
— А ты тут какими судьбами вообще? — она решается нарушить тишину
первой.
— Отец моего друга является совладельцем комплекса, вот и организовал
дармовые путевки по знакомству на открытие, — просто и без увиливания
отвечает Даня, вытягивая изо рта ленты горячего пара, — а ты?

— Папа за два месяца до приезда домик забронировал, все уши вытрахал
с этим курортом, — хочет она того или нет, слова наружу лезут вместе с
раздражением, ведь не припрись они в эту дыру, проблем было бы куда
меньше, — как видишь, веселья тут до пизды.
Она слышит его согласный смешок, но в ответ никак не реагирует. С
такими проблемами Вишневецкой совсем не до смеха. То, что ее семья могла
бы уже трижды попасть в аварию, дважды быть ограбленной и не единожды
похищенными инопланетянами, выкручивало ее фантазию на такой
запредельный максимум, что поджилки внутри в комок сжимаются. От этих
ощущений в последнюю очередь хочется ржать.
— А я все думал, что ж ты, бедная, такая убитая по территории
слоняешься, как кусок унылого… — он косится на нее из-за плеча и, чуть
смутившись, прибавляет, — ну не важно.
— Много удовольствия в каникулы с братом нянькаться, — понуро
отзывается Есеня, складывая промерзшие до костей руки в карман.
Она и сама не замечает, когда их путешествие перестают освещать
декоративные фонарики, сменяясь неудобным прожектором даниного
телефона, а сумерки не романтику начинают нагонять, а страх.
— Я слышал, тут волки водятся, — будто читая мысли Сеньки,
заговорщеским тоном произносит Миронов.
В ответ так и просится средний палец, но вытаскивать его из теплого
кармана навстречу холодной ночи Вишневецкой тупо западло. Даню она
удостаивает красноречивой миной с толстым налетом скепсиса и нарочито
приторным голосом отзывается:
— Тебя, если что, первым сожрут, в тебе мяса больше.
Он поощрительно хмыкает на ее шутку и крепче перехватывает в руке
телефон, пока морозы не убили к чертовой матери батарейку. Перспектива
тащиться наверх в потемках не радует от слова совсем.
— Знаешь хоть, что это за место? — ненавязчиво интересуется Даня.
— Это гора, — без долгих раздумий отвечает она.
— Это «Пик влюбленных», модное место для любителей перепихнуться
под сосенками в минус двадцать.
От услышанного брови непроизвольно взлетают вверх. Нет, она и раньше
слышала о богатых на разнообразие сексуальных извращениях, но чтобы
таким образом? Миронов на сказанное не выдает себя даже дрогнувшими
уголками губ, что дает ей веский повод утверждение принимать за данность.

— Хреново на таких натыкаться посреди ночи, — под нос бубнит Есенька,
глотая вязкую слюну.
— Ну, или оказаться в их числе, — с тенью лукавой улыбки возражает
Даня. — Мы, кстати, пришли.
Тропинка обрывается неожиданно и довольно резко, открывая вид на
облысевшую вершину горы. Утоптанная и тщательно расчищенная площадка
вышки едва заметно мерцает ледяным металлом каркаса и крошечными
огоньками фонарей по периметру. Когда глаза Есени привыкают к плохому
освещению, становится ясно, что фонари принадлежат таким же потерявшим
надежду людям, забредшим сюда в острой нужде найти драгоценную связь.
С вершины вид открывается отменный, база кажется теплым островком
света, зажатым в крепких, мохнатых лапах леса, раскинувшегося на многие
километры вокруг. Бледное зарево города пылает тонкой полосой на горизонте
и это единственная ниточка, что связывает их с внешним миром.
— Ну что, есть сигнал? — в реальность ее возвращает голос Миронова,
который трет раскрасневшиеся щеки и кончик носа в тщетных попытках
согреться.
На тусклом экране смартфона вспыхивают заветные три столбика и этого
вполне достаточно, чтобы на быстром наборе ткнуть по номеру и слушать
сводящие с ума долгие, протяжные гудки.
— Слава богу, дозвонилась до нас, мы тут так переживаем, — первое, что
слышит она, когда снимают трубку, вызывая внутри приливную волну ни с
чем несравнимого облегчения, — там ни связи, ничего нет, у администратора
вечно занято, ужас какой-то. Ты там как? Все в порядке? Наверное,
переволновалась вся!
Мама от волнения стреляет словами быстрее пулеметной очереди, не
позволяя даже ответа толкового дать, чтобы не рвать предложения тщетными
попытками достучаться до матери сквозь этот атакующий поток информации.
— Да нормально все, мам! Нормально! — перекрикивая ее причитания,
отзывается Сеня. — Вы-то как? Вы где?
— Да тут в городе коллапс полный, дороги завалило так, что пробки на
километры растянулись, — совладав с собой, еще дрожащим от переизбытка
чувств голосом, отвечаем Елена Владимировна, — все заблокировано, к базе
до завтрашнего утра не попадем это точно, всех разворачивают и в город на
ночлег шлют, аварий тьма. Просто ужас! Ужас!

Объяснять ситуацию перед Мироновым ей не приходится, тот самым
нахальным образом, присоседившись к ее уху, внимает разговор с жадным
любопытством и против этого Есеня как бы ничего и не имеет.
— Но вы-то в порядке? — контрольным выдает Сеня, пристальным
взглядом буравя малиновый горизонт, ведь где-то там, за несколько десятков
километров подъезды к базе блокирует плотный, снежный покров.
А с неба воистину валит так, что свет спортбазы — единственное, что
удается четко разглядеть в этом зимнем безумии. Ни дать, ни взять, природа
ахуела в край с такими аномалиями.
— Мы в порядке, гостиницу нашли, сидим вот только за тебя переживаем.
Ты там как одна будешь вообще?
Взгляд невольно косится в сторону Дани, который просто пожимает
плечами и выдергивает из ее рук телефон раньше, чем та успевает возразить.
— Вы не волнуйтесь, Елена Владимировна, она со мной, — уверенно
заявляет он в трубку, чем вызывает неутолимое желание врезать по этой
дурной голове, — да… да, конечно, никаких проблем, да. Ну, вот вышло так,
да…
Реплик мамы она, разумеется не слышит, да и самого Миронова толком
тоже, ведь тот с виртуозной легкостью уворачивается от ее попыток отобрать
телефон и говорить при этом максимально тихим голосом.
И за этим каламбуром она едва не упускает самый главный аккорд
сегодняшнего концерта. В одночасье теплый островок света внизу
схлопывается и гаснет, будто неосторожный порыв ветра гасит слабое пламя
свечи. И мир погружается в густой, непроглядный мрак в сопровождении
глухого скрипа снега и взволнованных разговоров присутствующих.
— Ну приплыли, — обреченно отзывается Даня, в слепую нажимая на
«отбой».
***
Хватает всего лишь такой малости как отключение электричества, чтобы
мирная спортбаза превратилась в суматошный улей с роем жужжащих пчел, в
броуновском движении снующих всюду, куда только дозволено заходить
гостям. В душной темноте, нарушаемой только истеричными бликами чьих-то
фонариков и голубых экранов смартфонов, протискиваться через вязкую
консистенцию перепуганных людей до безобразия неудобно. Фантасмагория
эта вгоняет Есеню в парализующий ступор. Она бы, наверное, так и замялась
на самом входе в этот терновник, если бы крепкая рука Дани не протаскивала

ее сквозь толпу насильно, вцепившись в пальцы Сеньки с чудовищной силой,
чтобы не потерять.
Толчея эта не кончается ни у стойки непонимающего и перепуганного
администратора, ни в главном холле, ни в маленьких гостевых, где темноту
разбавляют апельсиново-рыжие блики каминов. Люди занимают все
свободное пространство от входа до общих комнат головного здания базы,
толкаясь на месте в поисках хоть каких-то обнадеживающих вестей.
Информация со скоростью заразы носится из уст в уста, трансформируясь
из безобидного заявления о неисправности генератора в фантастическую
историю о вселенском заговоре. Гудящий тысячей голосов воздух быстро
наполняется зудящим напряжением. И, к счастью, пока — это всего лишь
неуютная тревога, а не истерическая паника.
Кромешной тьмой творящееся вокруг язык назвать не повернется: то тут,
то там вспыхивают островки света от найденных фонариков, разжигаются все
доступные камины, кто-то даже предлагает воспользоваться обыкновенными
декоративными свечами, хотя в целях противопожарной безопасности идею
эту не поддерживают.
Есеню всеобщее волнение заражает продирающим поджилки страхом,
заставляя в защитном инстинкте намертво впивается обеими руками в локоть
Дани и покорно тащится следом в никуда, пока Миронова кто-то не окликает
со спины.
— Дэн, иди сюда, мы здесь! Дэн!
Постепенно живая человеческая стена прореживается по мере
продвижения вглубь здания, туда, где остается только двухэтажное
помещение библиотеки и бильярдная. Атмосфера здесь куда более мирная,
будто бы в окружении книг у человека инстинктивно включается потребность
в тишине и покое.
Мелкие группки людей ютятся на широких диванах, перешептываются о
чем-то еле слышно и покорно ожидают новостей в окружении благоговейной
полутьмы. Ведут они себя так, словно ничего и не произошло толком, словно
все так, как и должно было быть. Не сказать, что это Есеню успокаивает, но по
крайней мере заставляет разжать затекшие пальцы и выпустить Миронова из
объятий навстречу друзьям.
На ее присутствие внимания никто не тратит, восемь пар глаз всего лишь
на секунду задерживаются на ней, прежде чем вернуться к горящему экрану
чьего-то планшета. Даня, стягивая куртку, плюхается на свободное место,
принуждая Есеню садиться на подлокотник подле него. Лишней себя ощущать

не получается, она себя рядом с ним чувствует в безопасности, а большего
пока и не требуется.
Воцарившуюся было тишину нарушает голос того самого парня с
дредами:
— Короче, снегу навалило так, что там походу провода рипнулись, — он
выжидающе глядит на присутствующих поверх экрана планшета, прежде чем
продолжить, — не выдержали веса и каюкнулись. И еще дорогу намертво
завалило из-за снегопада этого, так что раньше утра вообще ремонтников
ждать не стоит. Вот такие пироги, чуваки.
— Заебись отдохнули, — раздается недовольный женский голос с
противоположного конца дивана.
— Ой, да ты-то че разнылась, у тебя планы какие-то на вечер были?
— осаждает ее второй голос.
— Да вы завалитесь оба, дайте послушать!
Тишина воцаряется как по щелчку, стоит только обрывком начатой фразы
услышать неторопливый, нордически-спокойный голос дикторши.
«… объявлено штормовое предупреждение. Департамент по ЧС
сообщает об усилении ветра до 20 м\с. Ухудшение видимости, а так же
проблемы с трафиком связаны с обильным выпадением осадков. Дорожные
службы уже перекрыли федеральную трассу на ночь для расчистки снега.
Сорок пять человек были эвакуированы и доставлены в пункты временного
размещения. На данный момент синоптики прогнозируют сильную метель
и…»
В желудке медленно плавится ледяной ком, Есеня бы осела прямо на
месте, если бы уже не восседала на подлокотнике, плотно оперевшись о плечо
Дани. Присутствующие сохраняют молчание, в котором громче всяких слов
звенит обреченность.
— Да уж, вот это попадалово, ребят, — тихо отзываются в плотной,
смолянистой тишине.

========== 15. Мокрый закат ==========
Навалившиеся проблемы у присутствующих озадаченность вызывают
лишь первые пять минут. Именно столько уходит, чтобы переварить новости,
успеть с ними смириться и начать искать в сложившемся положении плюсы.
В окружении зажженных каминов и фонариков романтическая атмосфера

располагает к чему угодно, кроме паники. Темная ночь среди гор и белого
снега может легко сплотить людей.
Вот только у Дани поводов ликовать и радоваться, как не ищи, нет. У него
с привитым матерью воспитанием чувство ответственности не позволило
прокидать непутевую Вишневецкую с ее потрясающей сверхспособностью
влипать в самые невероятные ситуации, будь то поврежденная нога или
призрак в квартире. Теперь вот и мучайся с этим балластом на шее, притихшей
тенью исподлобья наблюдающей за присутствующими. Она ему теперь
больше ласку напоминает, того самого пушистого зверька с белоснежной
шкуркой, которого зимой легко потерять, невозможно найти и трудно
контролировать его перемещения в этой кромешной тьме.
И не то, чтобы он ей не доверял и не считал самостоятельной, но
способность Есени магнитом притягивать неприятности даже оттуда, где,
казалось бы, их быть не может, заставляет серьезно рассматривать
перспективу прицепить ее к себе наручником. И хоть лишение свободной
воли — дело подсудное, зато так он будет уверен, что эта малахольная не
пропадет, пока ее родители безуспешно прорываются сквозь снежную бурю.
А с каких пор ему вообще стала не безразлична безопасность девчонки,
Миронов не знает, наверное, просто в привычку вошло.
— Посиди тут, — успевает шепнуть он, медленно поднимаясь с места.
Девять пар глаз неустанно следят за его передвижениями, чем конкретно
его нервируют.
— Пойду к ресепшену, узнаю, когда свет вернут, — только и бросает он
в свое оправдание.
Напрягшиеся плечи Есени он затылком чует, того и гляди сорвется с
места и бросится опрометью дальше по коридору. Она ведь ненавидит
незнакомцев, особенно когда их количество изрядно возобладает над ней.
— Не парься, они нормальные, — усмехается Даня, кивая головой в
сторону друзей, — бывают иногда.
Ему в ответ прилетает как минимум три средних пальца и ехидные
улыбочки, что с их стороны кажется проявлением самой искренней симпатии
по отношению к нему. Миронов-то к такому тону привык, а вот Есеня
неуверенно ерзает на подлокотнике, но все же едва заметно кивает ему, что
справится сама. Выбор у нее, один хрен, не богатый.
Пару дней назад он и не предполагал, что тщательные умасливания от
друга, который настаивал выйти из дома и проветриться на какой-то модной
спортбазе, чтобы сбросить напряжение на склоне, обернутся затворничеством

в четырех стенах с услугами няньки по вызову. Но у судьбы сучье чувство
юмора, и против этого не пойдешь.
За Есеню он переживает едва ли, ведь какой бы ебанутой со стороны не
казалась его компания, ребята они вроде приличные, много себе позволять не
будут в отношении несовершеннолетней школьницы, особенно от
перспективы получить за это лично от Миронова. Уж в чем — в чем, а в людях
он разбирается.
Толпа у ресепшена с течением времени так и не рассосалась, напротив,
уплотнилась и загудела еще громче, словно растревоженный вулкан. Когда
рванет первая паническая волна, предугадать сложно, но то, что это
непременно случится, сомнений нет. Кто-то показательно хватается за сердце,
кто-то угрожает сдохшим телефоном и несуществующими связями, что эту
лавочку скоро прикроют, кто-то подобно рыбе на нересте мечется из стороны
в сторону в поисках новостей. Людей же вроде Дани, способных сохранять
бесстрастие и терпеливо дожидаться, когда схлынет эта суета, совсем
скромные единицы.
— А вдруг война началась? — гудит неопознанный неврастеник из толпы,
поднимая из сжатой диафрагмы приглушенный смех в кулак.
— Какая, нахрен, война? Не несите чушь, просто провода накрылись, —
с возмущением отзываются ему в ответ. — Вызовут электриков и во всем
разберутся, панику не разводите.
— А связь где возьмут для электриков-то?
— У радиовышки все прекрасно ловит, сейчас сходят и вызовут,
успокойтесь.
— Зачем вообще строить там, где телефон не ловит даже?
— А чтобы такие как вы спрашивали.
Перекличка взаимными оскорблениями поднимается волной от центра
зала и без предупреждения топит окраины. Минуты не проходит, как
развязывается настоящая словесная баталия с пожеланиями жить долго и
счастливо. Ловить в этой палате для душевнобольных нечего, однако Миронов
не упускает надежды настойчивым буром пропахать себе путь сквозь людское
стадо к стойке и поинтересоваться, когда, наконец, эти придурки сообразят
взять ситуацию под контроль.
Кажется, ругань с администратором занимает всего ничего, сосет нервы
и терпение, но точно не время, а часы твердят об обратном. Препирательства
отнимают у него полтора часа жизни вместе с не подлежащими
восстановлению нервными клетками. Миронов уже клянет тот день, когда

вместо традиционной поездки с отцом в Европу соглашается на эту дыру. Как
в России был хуевый сервис, так и остался по сей день.
Возвращается он в библиотеку изрядно всклоченный и заведенный, но
вместо крупного скопища людей обнаруживает только сиротливо устроенного
с ноутбуком в руках друга, который его замечает далеко не с первого раза.
— Куда все делись, Есеня где? — без особых вступлений отвешивает
пощечинами вопросы Даня. Его слишком остро грызет злость, чтобы
фамильярничать.
— Так они вроде на тусовку какую-то собрались и подружку твою с собой
уговорили, — отзывается Макс, тот самый парень с густыми дреддами,
наблюдающий за Даней с пассивным интересом сквозь тонкую оправу очков.
— Какая, к хуям, тусовка?
— Да откуда я знаю, че ты допрашиваешь меня, Миронов? — встают он
в глухую оборону, потирая висок. — Сказали, что там в большом зале кто-то
сабвуфер намутил и генератор запасной, кто-то бухло притаранил, вот и
организовали вечеринку в честь пострадавших от отключения.
Неискоренимая потребность нажираться даже в самой неподходящей
ситуации Даню удивляет мало, тем более факт, что в месте скопления музыки
и алкоголя непременно затешутся его друзья, чай и не такое по молодости
мутили. Единственное, что вызывает в малой степени удивление, так это
новость о том, что доверительная Есеня, обычно лишенная стадного чувства,
нашла в себе смелости потащиться за ними следом, а уж кому, как не ему знать,
какие сладкие песни способны петь друзья, чтобы споить кого-нибудь.
— Вишневецкая, блять! — громко и несдержанно цедит сквозь зубы Даня,
срываясь с места.
***
Не в его состоянии стоило бы рыскать хищным взглядом по густой толпе,
одурманенной и изрядно поддавшей молодежи, когда по факту хочется не то
ужраться до скотского состояния, не то врезать кому-нибудь в нос. Кулаки
пиздецки чешутся вломить первому подвернувшемуся бедолаге, не важно
заслужил он того или нет.
Алкоголь и тонкий шлейф знакомого запаха травки раскачивает
человеческую биомассу под тяжелые басы. Расслабленность на грани нирваны
лишает их проблем и чувства пространства, отсекает прочь время, усыпляет
внутри сознание, оставляя после себя одни только инстинкты. Темноту
рассеивает флуоресценция бесплатных красок и ультрафиолетовых
переносных ламп, которые как попало устроены на всем, за что можно

зацепиться. Кто-то истерично размахивает фонариками, кто-то поджигает
спички, наплевав на технику безопасности. Людям плевать, их полностью
поглотило блаженное расслабление.
Первой Миронов обнаруживает Киру, близкую подругу детства, во рту
которой уже орудует языком какой-то хрен в рваной футболке с татуировками
на бугристых руках. Даню, естественно, она в упор игнорирует, готовая вотвот пристроиться на чей-то крепкий член, доступная и лишенная принципов.
И лезть к ней при всем при этом он оправданно не хочет, поэтому и ныряет в
крепко заваренную толпу, локтем пробивая себе путь сквозь танцующих.
Духота в помещении, которое попросту не приспособлено под ночной
клуб, стоит такая, что из футболки хоть выжимай. Миронов морщится от
ощущения прилипающей к взмокшей спине ткани, но останавливаться и не
думает даже, пока не чувствует чьи-то тонкие осторожные пальцы,
очерчивающие рельефы сосков сквозь одежду.
— Составь компанию, — закрадывается в ухо чужой шепот вместе с
ощущением острых зубов, прикусывающих нежную мочку уха.
От девчонки остро тянет алкоголем и ароматом дорогих духов. В
насыщенно-синем свете ламп широкая улыбка кажется кокаиново-белой и
завораживающей, одни только глаза отталкивают, мерцающие в темноте
нотками наркотического дурмана.
Романтику незнакомка рушит самостоятельно, когда на смену
ласкающему тону приходит громкая икота, а ее с шумом рвет кому-то на ноги,
выплескивая из организма весь сохранившийся алкоголь.
— Не сегодня, — сочувственно отзывается Даня, обходя девчонку по
длинной параболе.
Вишневецкую он находит у самой колонки, где басит до болезненной
рези в ушах, в компании какого-то сноубордиста судя по штанам и
напяленным на тупую голову очкам. Девчонку кружит в морской качке
невпопад и без музыки, пока сзади возбужденный орангутанг прижимается к
ней всей своей добротной тушей. Конечно, Даня подозревал, что она на самом
деле легка на подъем и при желании умеет быть общительной, но не настолько,
чтобы довести себя до ловли самолетиков, не особо парясь за собственную
сохранность.
— Ты кто… такой? — еле волочит пьяным языком примат, когда его
грубо отталкивают к стене и ближе подходить уже не позволяют, загораживая
добычу широкой грудью. — Парь…ень ее что… что ли?

— Я ее физрук, блять, — зло бросает Миронов, рукой хватая тонкое
предплечье Вишневецкой, пока у той совсем не сдала координация и ее
безвольная туша не слегла прямиком на загаженный такими же усратыми в
хлам пол. — Веселым шагом в обратную сторону отсюда пошел.
Битва за территорию толком и начаться не успевает, когда тело напротив
капитулирует, поднимая руки, и неторопливо ретируется вглубь толпы, лишь
бы не накликать на себя неприятности. Чего не отнять, а инстинкт
самосохранения у этого индивида еще остался, чтобы пьяным нарываться на
разозленного не на шутку Миронова. Хватило у пацана мозгов оценить весь
возможный ущерб от перспективы встретиться в поединке с
профессиональным спортсменом на голову выше и на пару десятков
сантиметров шире в плечах.
— Ты, — дергает он вялое тело девчонки, — за мной иди.
То ли у Вишневецкой резко иссякает словарный запас, то ли опасно рот
открывать в предполетном состоянии и сбрасывать лишний алкогольный
балласт, но та только послушно затыкается и волочится следом, не имея даже
шанса вырваться из крепкой хватки Миронова. И плевать, если завтра на ее
теле розами распустится целый букет синяков, он сейчас и об стену ее не прочь
приложить как следует, чтобы в себя пришла.
Останавливается он только в темном, безлюдном закутке, где ругательств
его не услышат, а свидетели скорее мимо проползут в страхе, чем станут
вмешиваться. Мрак убивает в людях храбрость.
— Отпусти мою руку, — на удивление четко произносит Сеня, силясь
разжать до белых костяшек вцепившиеся в нее пальцы.
«Нельзя бить женщин, Миронов, нельзя», мантрой вертится в голове,
пока волна внутри, наконец, не отступает. Ему и зажженной спички хватит,
чтобы подорваться, только бы этой малахольной хватило ума его не
провоцировать.
— Ты на себя глянь, бухая в дрова, — констатирует со злостью Даня,
одергивая руку.
— Я себя вполне контролирую, — нордическим тоном отзывается Есеня.
— Ты хоть указательным пальцем до носа дотянешься?
— Могу попробовать вот этим, — демонстрирует она средний палец с
ехидной ухмылкой.
Не в ее положении стоило бы выебываться, но выпивка начисто лишает
Вишневецкую трусости вместе со здравым смыслом, который в противном

случае до хрипоты вопил бы об опасности. У Дани в ответ получается только
челюстью от негодования скрипнуть. Знал ведь, что вляпается во что-нибудь
без него, обязательно вляпается, потому что иначе она не умеет.
— Ты чего завелся, я не пойму? — пожимает она плечами, — не сексом
же я с ним там занималась.
— Еще б ты с ним чем-то занималась, — в голосе Дани проскакивает
неприкрытая угроза.
С ее сардоническим спокойствием только в цирке львов укрощать, ведь в
ней наглухо отбит инстинкт самосохранения, зато храбрость вывернута на
самый максимум, раз не боится этому самому льву голову в пасть совать и
проверять предел его терпения.
— Это твои друзья купили мне выпивку, иди им мозг трахать, чего тебе
от меня-то надо?
— Вот только пьяную школьницу мне тут не демонстрируй,
пожалуйста, — Миронов уже откровенно начинает ее отчитывать и при всем
делает это с таким поразительным профессионализмом, что Есеня невольно
ежится. — Эти придурки еще за свое получат.
— Ну и молодец, — большим пальцем поддерживает она, — разрешил
проблему. Я пошла.
Она в своем предполетном состоянии даже и осознать толком не успевает,
откуда перед глазами возникает чья-то спина и почему ноги так беспомощно
волокутся в воздухе.
— Дело откровенно воняет педофилией, Миронов, — сипит Есеня кудато в его позвоночник и из последних сил держит внутри избытки алкоголя,
рвущиеся наружу. — Не интересно, что люди подумают, когда увидят
великовозрастного детину со школьницей на руках?
По ляжке ощутимо прилетает его ладонь, да еще и с такой силой, что под
кожей начинает больно колоться.
— Ты, наверное, хотела спросить, что подумают люди, когда увидят
пьяного подростка, который даже свой фонтан контролировать не может?
— Только попробуй ко
выговаривает она его копчику.

мне

поприставать, —

предупредительно

«Больно надо», проносится летящей стрелой в голове. Причину
неудобства он ощущает далеко не сразу, пока действия Вишневецкой не
становятся до покрасневших ушей очевидными.

— Я в сексе с бревнами не заинтересован, расслабься, — в тон ей
отзывается Даня и будто бы назло встряхивает ее податливое тело на
ближайшей ступеньке. — И перестань хватать меня за задницу.
— А что я сделаю, если это единственное, до чего руки дотягиваются?
Контролировать себя, когда чужие пальцы от позвоночника лезут под
ремень штанов и в задние карманы, становится все труднее, мысли отчего-то
внезапно завязываются клубком, а желание стряхнуть с плеча поклажу уже так
сильно не прельщает. Нет, ну не встанет же у него на школьницу, которой
самое время "Спокойной ночи, малыши!" смотреть вместо того, чтобы по
углам обжиматься с какими-то мудаками!
— Вишневая, еще раз тебе говорю, — вслепую тыкаясь между номерами
в поисках заветной двери, предупреждающе отзывается сквозь зубы Даня, —
кончай меня лапать.
— У тебя авторское право на задницу что ли? — хрипло интересуется она
из-за плеча, — тоже мне недотрога.
Кто бы знал, что у нее так развяжутся руки от первой попытки травануть
себя бухлом? Возражать против этого или потворствовать Даня пока не понял,
хотя с такими темпами соображать он перестанет сразу вслед за девчонкой.
— Ох, ты у меня за этот вечер до полумертвого состояния в зале круги
наматывать будешь, помяни мое слово, Вишневая.
***
Номер Есеню встречает знакомой планировкой, но абсолютно чужим
шмотьем, раскиданным по всей площади спальни, будто кто-то второпях
потрошил содержимое дорожных сумок, а после попросту наплевал на
порядок. В полутьме такие мелочи в глаза не бросаются, а в наркотическом
бреду и вовсе кажутся несусветной ерундой, которая внимания не заслуживает.
У нее весь мир подобен раскрученной карусели, которая упорно не желает
останавливаться: углы разглаживаются, пол и потолок изгибаются под такой
фантастической перспективой, что отличить первое от второго трудно, а
желудок только сжимается жалобно, силясь не распрощаться с содержимым
раньше времени. Забавные, однако, ощущения, почти космические, словно бы
лишаешься в миг гравитации.
Пока Миронов, жертвуя остатками гордости и сил, тащил ее в номер, в
голову успевает влететь такое количество алкоголя, что выстрел для нее
оказывается почти фатальным. Ей и в сторону шагнуть трудно, не без того,
чтобы оседать на ватные ноги, оставшиеся без шарниров в коленях. На плаву
держат только чужие крепкие руки, вжимающие в стену для лишней

устойчивости. Один всеведущий хрен знает, как бы она доплелась сюда без
помощника.
От него до головокружения пахнет дорогим одеколоном и тонкой ноткой
мускуса, в таком первобытном, фантастическом смешении мозг перестает
соображать. Миронов лишает ее пространства, упирает кулаки по обе стороны
от лица и смотрит так пристально, что кожа в ответ пылает нездоровым
румянцем.
— На ногах хоть устоять прямо попытайся, — с бессильной злостью
требует Даня, а она только прыскает в ладонь от этой просьбы и чувствует, как
медленно сгибаются колени навстречу мягкому ворсу ковра.
Мысли в голове вливаются одна в другую, хочется говорить только то,
что застревает на языке, не вдумываясь в смысл сказанного. И нет более
откровенного человека, чем пьяный.
— Миронов, — онемевшими губами шепчет Есеня, из последних сил
хватаясь руками за его шею, — я бы тебя трахнула.
Кажется, это последнее, что выдает заплетающийся язык, прежде чем
система окончательно вырубается в ноль, а ее голова тяжелой гирей падает на
плечо Дани. Других вариантов кроме как подтягивать на руках это до
невозможности легкое, пластилиновое тело, не остается.
— Ну ты, конечно, пиздец романтик, Вишневая, — обращается он к
бесчувственному трупу в объятиях, делая широкий шаг в сторону кровати.

========== 16. Хмельной рассвет ==========
Напрасно Миронов думает, что запал в Вишневецкой иссяк вместе с
силами, что прогорел внутри фитиль до основания и бронебойный коктейль из
Джека и текилы рубанул организм в спящий режим до середины следующего
дня. Как вообще он мог забыть об этом сраном запасном генераторе у каждого
напившегося в хлам, который по щелчку включается именно в тот момент,
когда мозг умоляет остановить это безумие и отключиться.
Казалось бы, вот она птица счастья, в его ладонях, только прижми к груди
крепче и наслаждайся. Вот она — заветная, мягкая, удобная, широкая,
манящая к себе кровать, так желанно близко, остается только уложить ватное
тело в руках и захлебнуться покоем. Два шага и этот поганый вечер для него
закончится.
Хер там.

Что за сложный алгоритм щелкает в опьяненном мозгу Есени, он не знает,
но зато отчетливо чувствует, как медленно собирается в гармошку футболка
на спине. Еще секунду назад руки, которые безжизненными плетьми мотались
в воздухе, хватаются за ткань с таким азартом и упорством, что еще вот-вот и
тишину номера прорежет характерный треск.
— Я, конечно, понимаю, что тебе в голову гормоны бьют, но давай ты не
будешь с меня футболку снимать, ладно?
А он сюсюкает, уговаривает, пока получается еще по-доброму, а не сквозь
зубы. Сменить полярность с положительного полюса к отрицательному
хочется в любую секунду, останавливают одни только струной натянутые
принципы. Но черт не ведает, до каких пор терпение Миронова способно
растянуться.
Она отвечает ему наивной улыбкой и искренности в ней куда больше, чем
в позитивном настрое Дани. От настольной лампы у кровати толку мало, один
хрен, что не горит, но даже в такой непроглядной темени лицо Есени видно
без всякого света. При лунном свете она совсем белая, как фарфоровая
статуэтка из-под стекла: прикоснуться к такой страшно, развалится ведь, зато
смотреть на нее, как ни странно, Миронову нравится.
От навязчивых ощущений избавиться удается едва ли, ведь пальцы, что
так проворно скользили вдоль позвоночника, уже ощущаются на напрягшихся
мышцах груди. В нагуталиненной темноте, фактически лишившись глаз с
отрубившимся светом, организм инстинктивно включает оставшиеся чувства
на максимум и это положение лишь усугубляет.
Когда на мягкий матрас падает легкое тело, сброшенное скорее из
необходимости абстрагироваться от навязчивых прикосновений, чем от злости,
Миронов ощущает восстающую внутри волну противоречий. Есеня отрывает
пальцы от его груди только затем, чтобы проворно скользнуть ими ниже по
рельефу пресса к ремню. Это бы неудобств не доставляло, если бы в башке от
ее касаний не разлеталась кусочками целая Хиросима.
— Вишневецкая, от тебя прет, как от бара, — без угрызений совести
рушит Даня момент лишь бы перестать фокусироваться на чужих пальцах за
поясом узких штанов.
— Ты, знаешь ли, тоже не розами благоухаешь, — смеется Есеня в его
губы.
Еще чуть ближе и станет слишком поздно, внутри рванет не просто
ядерная, внутри все к чертовой матери разлетится на ошметки. Миронов и сам
уже не понимает, когда одежда внезапно ссохлась на пару размеров и стала
давить: ворот на дыхательные пути, а штаны на пах.

Долетались. Осталось только школьницу трахнуть для полного счастья,
чтобы совсем потерять к себе уважение. Эта мысль обухом бьет по голове,
подначивая рывком умножать между ними расстояние и накрепко кутать
осоловевшее в духоте номера тело в одеяло.
— Ну все, отсыпайся, — как точку ставит Даня в их диалоге и, не
дождавшись ответа, хлопает дверью в ванную, чтобы окончательно не
спасовать.
Какое бы дерьмо на замешали в засмоленном самокрутками воздухе, в
голову оно дает крепко, как хук профессионального боксера. Хотя может все
дело в парах, которыми Вишневецкая успела его окатить, ведь от одного
запаха с ног сшибает быстрее, чем от стопки убойного В52.
Трудно тыкаться в крохотном закутке ванной в поисках дверцы душевой
кабины, когда в ушах на сверхзвуке орут принципы, а в штанах предательски
становится тесно. Врезал бы сам себе, да только не позволяет реальная
перспектива промахнуться в этой чертовой темноте.
«Нельзя трахать школьниц, нельзя», вторит самому себе внутренний
голос, пока рука вслепую выкручивает вентиль с холодной водой.
Под тугими струями думать становится легче: сердце замедляет
учащенный ритм, с мелкого пунктира переходя к долгим прямым, кровь
отливает и на какой-то миг внутри удается подавить сорвавшуюся с цепи
половину сознания, которая по природе своей никогда и ни за что не отвечает,
только портит и вякает в неподходящий момент.
Виновата не Есеня, которую с детства подавляли авторитетным мнением
родители, чем и породили эту беспрекословность по отношению к другим.
Виноваты только дебилы-друзья и их потрясающая способность утягивать в
водоворот алкогольно-табачного счастья всего за пару незначительных фраз.
Но ведь никто не знал, что лежит на подсознательном у Вишневецкой и тем
более, что кроется на подсознательном у самого Миронова.
Без серьезных отношений он существует в реалиях рабочих будней всегото месяца два, перебиваясь с необременительных вариантов, пока не надоест.
Или уже не надоело. Секс остается сексом, но компания безликих однодневок
стала внезапно претить. Он и сюда-то поперся только ради того, чтобы мозги
забить лыжами да снегом, но никак не переходить черту с этой, чтоб ее,
перебравшей Вишневой.
Тело с мозгом, как выясняется, теперь в полном разладе, ведь одно упорно
твердит, что в нем остались ростки воспитанного приличия, второе —
услужливо напоминает, что природа всегда берет свое.

За рассуждениями о нормах морали Даня и не замечает, когда зуб на зуб
перестает попадать, а под слоем тонкой кожи разбегаются от холода мурашки.
В бунтующей лихорадке тела настает долгожданная ремиссия. Но облегчение
Миронов чувствует лишь первые секунды, пока не обнаруживает, что вся
чистая одежда так и осталась разбросанным шмотьем валяться по номеру.
— Сука, ну как утопленнику везет, — со злостью выдыхает под нос Даня.
И может нет худа без добра, и может забылась перенасыщенная
алкоголем Вишневецкая крепким сном, а ему все-то и надо, что нацепить на
бедра полотенце, отыскать заветную одежду и закрыть глаза на чернеющую
полночь, развалившись устало на диване.
Но какой там.
Обнесенное прошибающим запахом вечеринки тело стоит, едва
покачиваясь, у кровати и, кажется, чего-то ждет. В темноте силуэт на фоне
укутанных в угнетающее белое елок вырисовывается четкими плавными
линиями без мелких деталей. Ни выражения лица разглядеть, ни предугадать
дальнейших действий. Это, блять, не ночь, а фильм ужасов, который Миронов
запомнит надолго.
— Мне там в кровати неудобно, — повисает возмущенное в прохладном
воздухе.
«Неудобно? Неудобно душ со стояком принимать, вот это неудобно!»,
почти срывается озлобленное вслух, благо что заткнуть себя удается быстрее.
Ей о таких подробностях даже не в полном здравии знать не стоит, чего уж и
говорить.
— Ложись на полу, — со всем безразличием, какое только можно
состроить из хрипловатого баса, отзывается Миронов.
— Лучше с тобой.
Удивительно, как быстро на смену возбуждению приходит злость и как
быстро от второго вернуться к первому, едва обнаруживается, что
Вишневецкой хватило ума стащить с себя кофту, оставшись в одном
кружевном лифчике. И о стеснении тут речи не идет, только о вывернутом
наизнанку чувстве реальности и совсем уж тронутых умом тараканах в ее
голове.
— Вишневая, по-хорошему прошу, ложись спать.
Чем ближе слышатся ее шаги, тем отчетливее напрягается тело. Морской
буй уходит под воду при приближении сносящей волны цунами, вот и он с
головой тонет в соленой воде, не успев даже толком схватить больше

спасительного воздуха. Растерянность загоняет в угол: одно дело отваживать
от себя слишком настойчивых, но трезвых в рот смотрящих обожательниц,
другое — слабо сопротивляться попыткам Вишневецкой разорвать между
ними расстояние.
Ведь так легко схватить эти тонкие руки и сжать обе в одной ладони, так
легко подхватить эти худые ноги и перебросить жилистое тело через плечо,
так легко бросить ее на кровать и придавить сверху, чтобы не сопротивлялась,
пока веки не нальются свинцовой тяжестью и ее не сморит крепким сном. Но
так, черт возьми, трудно думать, когда кругом ни зги не видно, а присутствие
кого-то рядом ощущается только кожей и рецепторами языка.
— Ты забыл кое-что, — слышится ее ухмылка вместе с глухим шорохом
одежды.
В руки вкладывают сверток из пижамных штанов и футболки, чем внутри
провоцируют целый ледяной сход облегчения. Заботливая оказывается, надо
же. А Даня даже поблагодарить в привычной иронично-снисходительной
манере не успевает, когда чувствует чужие, обветренные губы поверх своих.
Вот уж от чего точно можно за щелчок весь словарный запас на ноль
помножить и заставить ошалевши вглядываться в засмоленную темень.
— Спокойной ночи, — тихо отзывается Есеня, делая широкий шаг назад
к кровати.
Какой бес руководит ее сознанием и есть ли там вообще подробная
инструкция к этой ходячей головоломке? Застрявшая занозой мысль
заставляет задуматься на миг, пока Вишневая преспокойно залезает под
одеяло, как ей и было велено и начинает тихо сопеть в подушку. Миронов,
выпуская сквозь сложенные трубочкой губы воздух, едва слышно бьется
затылком о дверь. Дай Бог, к утру Есеня ничего из этого не вспомнит.
***
Утро выдается отменным. В окна заползают яркие солнечные лучи, на
фоне белого снега слепят они старательно, а за окном ни снежинки не падает.
Бесноватые приступы снегопада, наконец, иссякли. Небо наряжено в дорогую
лазурь, ватные пики гор искрятся бриллиантовым блеском, живи да радуйся,
но мать твою! Сдохнуть сейчас хочется больше, чем продирать глаза
навстречу свету нового дня.
Есене обманчиво кажется, что отделалась она на сей раз легко, всего лишь
легким недомоганием на фоне обезвоживания. И этот блаженный самообман
преследует ее до момента, пока она не решается оторвать чугунную голову от
подушки и ощутить головокружение на грани неконтролируемой тошноты.

Мир волнуется в болотно-зеленом аквариуме, того и гляди расплещется
лишнего, а в памяти как назло сквозная дыра диаметром с бублик и что с ней
творилось после очередной любезно предложенной друзьями Дани стопки она
помнит едва ли. Бередить и без того больную часть тела она опасается, только
касаешься почти невесомо воспоминания, как к горлу подкатывает желчный
ком.
Миронова она замечает не сразу, хоть и отдает себе отчет в том, что его
воспаленное чувство ответственности просто бросить ее на произвол судьбы
не позволило бы, особенно учитывая тот факт, что не так давно она оказала
ему равносильную услугу.
— Вот смотрю на тебя и блевать хочется, — честно сознается бледнозеленая Есеня.
Выглядит он, мягко сказать, помятым, словно его с садистским
удовольствием всю ночь раскатывали тяжелым катком; богатые залежи
синяков под глазами так и светятся бессонницей. Но губы его сохраняют плохо
сдерживаемую издевательскую улыбочку, гадкую такую и насмехающуюся.
— Поздравляю с первым похмельем, Вишневая, — отвечает Даня,
салютуя ей кружкой с горячим кофе.
Что же она вчера такого натворила, что Миронова по внешнему виду
легко спутать с оголодавшим львом, который на первый взгляд сохраняет
умиротворение, но броситься на тебя в любой миг готов и без лишних
раздумий порвать глотку, чтобы прекратить жалкое существование.
— Надеюсь, ты не… — договорить она так и не успевает, когда Даня
перехватывает инициативу на себя.
— Не трахал тебя, пока ты тут лежала в позе трупа? Нет, можешь не
переживать.
Если бы щеки не заплыли похмельной бледностью, непременно бы
разгорелись ярче спелой малины.
— Я хотела спросить, не проговорился ли ты моей маме, но эта новость
тоже утешает, — ухмыляется она в ответ.
В стеклянном аквариуме к верху пузом плавают дохлые рыбки: мозги
воистину превращаются в этом алкогольном коктейле в желе и думать напрочь
отказываются. Так хуево ей в жизни не было, чего скрывать.
— И что я должен был твоей маме говорить, что ты в любви к стенам
признавалась или не оставляла попыток меня раздеть? К тому же, слишком
много чести ради звонка на гору тащиться.

Под ногами медленно трещит земля, готовая вот-вот разинуть пасть и
поглотить ее без остатка. Было бы милосердным шагом просто убедить Есеню,
что это всего лишь злая шутка, если бы сучья память при этом не подкидывала
живописную картину того, как она с удовольствием лапала его задницу.
Великолепную задницу, надо признать!
Голова чугунным снарядом падает на раскрытые ладони. Ненавидеть себя
в этот момент получается лучше, чем жалеть, ведь сама виновата, что так
быстро купилась на провокации друзей Миронова.
— Лучше молчи, — гундосит она сквозь пальцы, тщетно пытаясь
избавиться от этого мерзкого ощущения чужого взгляда на лопатках.
— Зачем? — с искренним удивлением интересуется Даня, — у меня тут
за ночь на тебя целый компромат накопился.
За окном замерла в ожидании природа, ватные лапы елей не колышет
даже легкий ветерок. Снежная буря сошла на нет, отступилась, закутав лес в
слепяще белый. Сугробы искрятся драгоценными камнями, яркие радужные
блики рассыпаются на морозном узоре стекла. Красота, от которой больно.
Нежную роговицу глаза так и режет осколками зимы, подначивая жмуриться
и смахивать с ресниц слезы.
— Что я сделала?
— Много.
Обнаженную кожу плеч холодит проворный сквозняк, лишь сейчас она с
ужасом обнаруживает на себе отсутствие футболки и стремится укрыться от
проницательного взора Миронова в одеяле. Конечно, жест этот без внимания
не остается.
— Да чего я там не видел? — просто пожимает плечами Даня.
«Или чего не успел разглядеть», с досадой проносится сквозь болотную
тину в голове. Есеня потакает своему желанию зарыться с головой в объятия
одеяла и притвориться, что мира вокруг нее не существует, все это ей только
кажется, стоит лишь вынырнуть из сна и обнаружить себя в любимой комнате
с ноутбуком в руках.
Но реальность оказывается жестокой. Она все также мучается
убийственным похмельем, а Миронов по-прежнему не отпускает с лица
улыбки, глядя на ее жалкое состояние.
— Я хочу сдохнуть, — честно признается Есеня одеялу.
— О, погоди, это я еще только начал, — слышится ответ Дани сквозь слой
пуха и хлопка. Определенно ничем хорошим это утверждение не сулит.

— Ты ведь не позволишь мне этого забыть, да?
— Ты даже не представляешь, насколько сейчас права, — мстительным
тоном отзывается Миронов, выуживая из кармана пижамных штанов телефон.

========== 17. На расстоянии запертой двери ==========
По Вишневецкой словно бульдозер в несколько заходов прокатился,
чтобы равномерно расплющить ее по кровати беспомощным блином. Все бы
ничего, если бы не желчный ком у горла и прожигающее внутренности
чувство стыда. И плевать, что половины вчерашних приключений голова уже
не помнит, а тело на попытки простимулировать память отзывается
протестующей волной тошноты.
Сейчас бы встать и выйти, желательно в окно, желательно головой в
сугроб с высоты второго этажа. И пусть откапывают с первыми паводками, к
тому времени Вишневецкой будет уже наплевать.
— Хоть бы спасибо сказала, — с негодованием декламирует Даня, — я
тебя весь вечер на плече таскал.
Миронова, кажется, суточное отсутствие сна вообще не смущает, его
подпитывает бодрящее чувство превосходства трезвого над похмельным. И не
то чтобы Вишневецкой впервые представляется возможность побыть
предметом его издевок, но не в том она состоянии, чтобы воспринимать это за
данность.
— И что? — со злостью отзывается Есеня, залпом глотая две таблетки
аспирина.
— Я мог надорваться или сустав выбить, ты же брыкалась, как буйвол на
родео.
От такого заявления она едва не давится глотком холодной, безвкусной
воды, которая вот-вот от возмущения грозится хлынуть носом. Уж от кого, а
от Миронова жалобы слышать доводилось редко, особенно в таком тоне, будто
вчера она тут бои без правил организовать решила.
— А кто, напомни-ка мне, отпаивал тебя перед соревнованиями, потому
что ты умудрился нажраться как скотина? — со злостью парирует в ответ Сеня,
кутаясь плотнее в объятия пухового одеяла. — В твоем распоряжении был
хотя бы диван, а не стул со шмотками.
Не ей рассказывать, какого это ночевать в позе эмбриона на крошечном
квадрате поскрипывающей доски со спинкой, а на утро бодрячком нестись на
гребаные старты, потому что честь школы — это святое, и никого твой

недосып трогать не будет, сама виновата, что настолько мягкотелая и
безотказная. Миронова этот факт так точно не ебал.
— Похмелье убивает в тебе воспитанного человека, Вишневая, — с
наигранным разочарованием цокает Даня.
Есеня предпочитает промолчать, уткнувшись носом в подушку. Легче в
тишине заводить себя мыслью встать и уверенно опереться на ноги, чем
выслушивать издевки Миронова, которому она при всей неадекватности
столько проблем не доставила, как это чертово похмелье.
— Я сейчас уйду, — предупредительно сопит она в мягкую подушку. И
плевать, что язык с телом не солидарен, плевать, что конечности напоминают
вату, а внутренности желе.
— Куда ты «уйду» в твоем состоянии? — ответ, полный скептицизма,
насквозь прошибает черепную коробку торжественным набатом. — Лежи
спокойно на месте, блюй в пакет.
— Я не хочу блевать в пакет, — не то с отвращением, не то с удивлением
отзывается Сеня.
— О, погоди, это ты еще на ноги встать не пробовала, — мстительным
тоном обещает Миронов.
Спорить с ним сейчас кажется идеей не самой оптимальной, да и рот
лишний раз открывать не хочется, чтобы ненароком не отправить содержимое
желудка на расшитый ковер. Одного его потасканного рисунка хватает, чтобы
вызывать эпилептический припадок, что говорить за человека, которому
любая геометрическая фигура в комнате поднимает по пищеводу желчный сок.
Но Вишневецкая не была бы собой, если бы при всей дерьмовости
ситуации не попробовала сохранить остатки гордости, навалившись
слабосильными ветками рук на подушку. Она клянется, что слышит треск, с
коим суставы сгибаются обратно, притягивая налитую чугуном голову к
матрасу.
— А я попробую, — упорно гнет свою линию Есеня.
Вот только тяжелую голову клонит не гравитация, а ладонь Миронова,
который силой укладывает ее обратно и велит беспомощно впечатываться
бледно-зеленым лицом в подушку.
— Слушай, я ведь и привязать могу, — предупредительно роняет Даня, и
отчего-то сомневаться в искренности его слов совсем не хочется.
Чего ради, он вдруг стал таким участливым по отношению к ее состоянию,
Есеня не знает, да и не позволяет коктейль в голове родить хотя бы одну

здравую мысль. Сознание, опутанное клубами тумана, способно лишь
услужливо стирать грань между сном и реальностью и раздваивать картинку
перед глазами. Пойди тут разбери, реально ли он вознамерился ее приковать
или подкорка играет с ней злую шутку.
За неимением здравого рассудка в распоряжении Сени остаются только
притупленные ощущения: ноги, лишенные в миг костей, руки, безжизненными
плетьми лежащие вдоль тела, и чувство, будто кровать медленно
продавливается под чужим инородным телом.
— Ты что делаешь? — едва ворочая языком, бормочет Вишневецкая.
— Спать ложусь, не видно? — как ни в чем не бывало отзывается
Миронов, натягивая по уши одеяло. — Я пробовал на диване, мне не
понравилось.
Будь в ней сил чуть больше на то, чтобы перевалиться на другой бок и
столкнуть непрошеное тело с кровати, она бы своим шансом все равно не
воспользовалась — воспаленная совесть с примесью едва проглядывающей
благодарности не позволила бы. Будь проклято хорошее воспитание.
Чувство стыдливости при этом бьет собственную шкалу под самую шапку,
так что зелень на лице на миг сменяется болезненным румянцем. Миронов
этого светопредставления конечно же не видит, да и плевать ему на задетые
чувства Есени. Сон сильнее нравственности.
— Будто ты со мной до этого не спала, — повисает в воздухе усмешка.
И тут, черт возьми, не поспоришь. Вот только тогда она хотя бы была при
одежде и мозг не барахлил словно Пентиум 98 года. Но ведь нет ничего
криминального в том, чтобы лежать со своим физруком в одной кровати?
— Только попробуй поприставать, — мстительно, сквозь зубы цедит
Сеня.
— Больно надо, — фыркает Даня в ответ, — мне за вчерашний вечер
хватило, больше не хочу.
Вишневецкой слишком хреново, чтобы парировать, да и нет в голове
такого искрометного ответа, который бы разом окупил все издевки Миронова.
Ему бы в стендапе выступать с таким чувством юмора, а не изгаляться над
детьми в школе. Есене же хочется верить, что для циничных носителей
сарказма в аду зарезервирован отдельный, хорошо отапливаемый котел.
— Слушай, даже если что-то и было, это была не я, — с неразрешенным
чувством негодования почти шипит она ему на ухо, чтобы лучше дошло. — В
трезвом состоянии я бы этого точно делать не стала.

— Не дыши на меня перегаром, Вишневая, — сардоническим тоном,
полным буддийского спокойствия, отвечает Даня.
Ей только и остается шлепаться без сил обратно на подушку и со злостью
выдыхать это ядовитое:
— Придурок.
— Ага, точнее мудак.
В голосе Миронова отчетливо слышится издевательская улыбка.
***
Есеня снов почти не видит, только рваные обрывки бесцветных картинок,
пролетающих без звука мимо. Ничтожно мало, чтобы запомнить, но
достаточно, чтобы благополучно забыть. Процесс восстановления организма
неторопливо вычищает из клеток остатки ядовитого пойла и вчерашнего дня.
Просыпается она лишь тогда, когда по окнам уже скребется настойчиво
фиолетовый вечер, а подножье гор наряжается в яркие софиты внешнего
освещения. Как видно снежный плен все же отступился под натиском
снегоуборочной техники и позволил электрикам залатать дыры в системе
питания. Последствий внезапно нахлынувшего армагеддона почти и не
ощущается больше, только отдается слабым послевкусием на языке.
Но Вишневецкую будит отнюдь не вспыхнувший до больной рези свет
под потолком, заливший комнату теплым персиковым цветом — ее будит
настойчивый стук в дверь, за которым тянется нервный сопрано кого-то
отдаленно Сеньке знакомого.
Она и осознать толком не успевает, как ноги механически сползают на
пол и шлепают босыми пятками к выходу, чтобы радушно распахнуть
незнакомке дверь, чисто по инерции, потому что привыкла.
— Даниил Александрович, это Елена Владимировна, мама Есени. Вы ее
не видели случайно? А то мы вернулись, а в домике ее нет.
Вишневецкая оценить масштабы сложившейся катастрофы успевает
лишь тогда, когда рука Миронова крепко пережимает ей рот и ловит ладонью
ее громкий вздох, едва не слетевший с губ от неожиданности. Держит он с
такой надсадной дурью, что скулы ныть начинают, но вырываться Сеня и не
думает даже, слишком резко долбанул по ее внутренним системам этот
непредвиденный сбой.
— Она вроде на гору уходила, чтобы вам позвонить, — на месте заплетает
Даня, оттаскивая не подающее признаки жизни тело ближе к ванной, — не
знаю, где она сейчас.

— А давно вы с ней говорили?
Опомниться Сеня успевает лишь когда дверь за ней неплотно
прикрывается, а всю ее целиком поглощает неуютная темнота. Тонкое лезвие
света, прорезающее угнетающий мрак, единственная нить, которая связывает
ее теперь с внешним миром. Воспоминанием о тяжелом похмелье остается
только гудящий звон в затылке и мысли, так и норовящие сбиться в липкий
ком.
— Не очень давно, — Даня дергает с напором ручку, впуская в спертый
воздух комнаты свежую струю из коридора, — минут двадцать назад.
Внутренности так и дрожат кисельной консистенцией от перспективы
спалиться перед мамой в таком компрометирующем виде. Сеня ведь даже
майку на плечи нацепить не успела, так и осталась стоять посреди ванной в
джинсах и лифчике.
Мысль об этом невольно цепляется за другую — если одежда в данный
момент не на Вишневецкой, то где тогда?
— Блять, — под нос на выдохе шепчет Есеня, чувствуя, как предательски
подгибаются от страха колени.
А ведь майка так близко, всего в паре шагов от ванной, свисает комом со
спинки стула. Одного торопливого взгляда хватит, чтобы выявить подлог. В
голове уже вальсом вращаются всевозможные оправдания, начиная от
безобидных «мама, это был розыгрыш», заканчивая слезно-виноватыми «это
не то, о чем ты подумала». Действительно, о чем тут вообще можно подумать,
когда на дочери только нижнее белье, а кровать Миронова так аккуратно
растрепана с обеих сторон. Это тебе не перед Синицыной оправдываться за то,
чего не было, это мама, перед которой все аргументы заведомо обречены на
провал.
— Спасибо, что присмотрели за ней, — с благодарностью произносит
Елена Владимировна, кивая головой.
— Рад был помочь.
Лавина облегчения сходит от макушки к пяткам покалывающей
прохладой, сердце, до того рвавшееся из грудины прочь, мелкий пунктир
протягивает длинными прямыми. Так и тянет осесть в бессилии на пол и
помолиться проведению за такую потрясающую удачливость Есени и
врожденную близорукость матери.
Когда за спиной ее хлопает входная дверь, Вишневецкая еще выжидает
стратегически пять секунд, прежде чем воровато высунуться из ванной прочь
и оценить масштабы катастрофы.

— Хороша была бы картина — дочь в постели с учителем, — с
неодобрением вздыхает Есеня, шире распахивая дверь.
Даня в противовес ей до завидного спокоен, ни одной задумчивой
морщинки на лбу не выдает растерянности. Ему, видно, не в первый раз перед
родителями петь песню "ничего не ведаю, никого не видел".
— Как ты еще от собственной мнительности не померла, Вишневая? —
интересуется он с лукавой улыбкой.
— Как и любой другой, у кого хорошо развит инстинкт самосохранения,
— только и успевает едко выдавить Есеня, когда ручка с театральным скрипом
начинает опускаться словно в замедленной съемке.
Стоило догадаться, что маман ее ввиду потрясающей забывчивости,
решит догнаться контрольным вопросом, который заставит ее затормозить на
половине пути и вернуться, чтобы задать.
Соображать в раздувшейся снежным вихрем суматохе уже не получается.
Последнее, что чувствует Вишневецкая, перед тем как впасть в глубокую
прострацию, — рука Дани, насильно вталкивающая ее обратно в разинутый
проем ванной комнаты и громкий удар затылком о кафельный пол.
— Проебались, — только и слышит Сеня сквозь оглушающий звон.

========== 18. Хрустальная ==========
Удар выдается на славу, аж опилки в черепной коробке начинают
вальсировать. Так бы и до сотрясения можно было довести, если бы у
Вишневецкой вообще было, что встряхивать. Внутри только и гуляет звон по
полупустому помещению, оглушая Есеню на затяжную минуту.
— Вишневая, ты жива?
Голос Дани похож на раскатистый, медвежий рык — громко, противно и
нихрена не понятно. Он и не говорит будто, только выдает наружу
нечленораздельные
звуки,
помогая
свободной
рукой
встать.
Дезориентированной Сене остается повиноваться, гнуться в разные стороны
тряпичной марионеткой и как-то неумело, без грации напяливать на себя
любезно протянутую майку.
— Как ты до 17 дожила вообще? С твоей косолапостью только в комнате
с войлоком жить.
Уж если краснеть перед мамой, то хотя бы при одежде. И не то чтобы этот
факт ее хоть как-то обнадеживал и лишал ощущения чугунного груза

стыдливости на плечах, но так по крайней мере Есеня в грязь лицом ударит
при всем параде.
— Тебя будто под самосвал кинули, — первое, что доносится до ушей,
едва она делает осторожный шаг прочь из ванной.
Для мамы голос этот слишком низкий, да и издевательские нотки
выдавать она никогда не умела, что говорить за бороду и дредды, коих мать
Вишневецкой чисто с физиологической точки зрения иметь не могла.
— Ты не моя мама, — констатирует она первое, что отчетливо бросается
в глаза, вызывая приглушенный смех говорящего.
— Меня очень радует этот факт.
Макс на ее внешний вид реагирует лишь слабым удивлением, которое
характерно выражается едва приподнятой бровью. Видать, Миронов за все
время их дружбы спектакли и более зрелищные выдавал, раз уж вид помятой
Есени вызывает у него нечто среднее между усмешкой и жалостью.
— Ты-то сюда какого хрена приперся? — с усталостью вопрошает Даня,
тяжело наваливаясь на многострадальный деревянный косяк.
— Да я вообще Киру искал, — почесывая затылок, виновато улыбается
Макс, — ты же знаешь, ее куда только по пьяни не заносит.
— Не, я ее не видел. У меня своих пьяных приключений за ночь по горло
хватило.
Есеню так и навещает желание не то подпнуть Миронова под колено, не
то захлопнуть за собой дверь в ванную и не показываться, пока не схлынет
горячая волна стыдливости. Вишневецкая теперь недозревший помидор
напоминает — зеленая с красными пятнами.
На Даню она только и может, что глядеть исподлобья, кусая бледную губу.
А ему от этого хоть бы хер — стоит и не шелохнется, оттягивая нахальной
улыбкой кожу к ушам. Ему непреодолимый кайф доставляет смотреть на нее
всю такую беспомощную и слабую и осознавать, что единственным
препятствием между ней и родительским гневом стоит только он. Миронов
власть любит, даже если та весьма условна и переменчива.
— А с ней-то что не так? — интересуется внезапно Макс, кивая на Есеню.
Хорошего в том, что к ней обращаются как бы сквозь, упорно игнорируя
ее присутствие в комнате, разумеется, нет, но терпеть Вишневецкой просто
приходится, хотя бы потому что координация ее беспричинно подводит, а в
черепной коробке слов для достойного ответа среди взболтанной болотной
тины не найдется. И пусть Даня в очередной раз выпячивает грудь колесом и

зовет себя спасителем вечера, пусть снова придавливает ее ближе к плинтусу
своими репликами, Есене теперь на это отчего-то уже глубоко насрать. Ниже
дна падать некуда.
Но тот вопреки ее ожиданиям только плечами устало ведет и бросает
через ленивое «нахуй»:
— Забей, рассказывать долго.
За светской беседой Есеня почти упускает из виду, как за мягкие иголки
елей цепляется серая вата облаков, все больше и больше, пока не укроет весь
лес пуховым одеялом. Неожиданно сочный, ярко-фиолетовый вечер бледнеет,
а над головой вновь зависает удручающе мрачный свинцовый купол. Сукапогода даже толком оклематься не позволила, подкидывая под завершение
вечера очередную щедрую горсть мокрого снега. Наличник уже облепляют
крупные, уродливые хлопья, жадно примыкая к ледяному стеклу, словно
зрители, алчущие зрелищ.
Даня с Максом проблем не замечают, слишком занятые диалогом, а
Вишневецкой всего-то и остается, что безразлично созерцать безумный вальс
снежинок за окном и проклинать беззвучно тот день, когда отец уговорил их
сюда приехать. Не спортбаза, а пыточная для расшатанных нервов.
Когда внезапно в комнате с громким грохотом захлопывается дверь,
Есеня невольно дергается, притупленно наблюдая, как расслабляются
напряженные плечи Миронова. Неужто настолько вымотался?
— Надо идти, меня уже потеряли.
Ей отчего-то вдруг становится до нелепого неловко оставаться с ним
наедине, под кожей словно муравьи парадный марш организуют, заставляя
нервно ерзать и озираться по сторонам в поисках выхода. Она и так доставила
ему слишком много неудобств своим поведением, а усугублять и без того
ужасное положение Вишневецкая желанием не горит. Лучше поскорее
убраться, пока мнимая нить накаливания Дани еще не успела перегореть
окончательно. Уж она-то знает, что бывает, если вывести его из себя, одного
припадка на соревнованиях ей по горло хватило.
— Я уже и без того много неприятностей доставила, — зачем-то
оправдывается Есеня.
— Слушай, будь это так, я бы сдох, но дотащил тебя до твоего домика, уж
поверь.
Он ей не врет, да и резона в этом не видит. Миронова хватает только на
ухмылку беззлобно-наигранную и пощелкивание костяшками на длинных

пальцах. Для сарказма в нем не осталось сил или мотивации, ведь теперь Сеня
скорее жалость вызывает, чем желание в очередной раз ее обстебать.
Она ведь и правда жалкая — тощая, бледная и вся какая-то нелепая,
словно неваляшка фарфоровая. Один раз такую качни и осколков потом не
соберешь.
— Мы как герои «Сияния», — зловеще отзывается Даня, — только Джека
Николсона с топором не хватает.
— Это ни разу не смешно, Миронов, — с негодованием цедит Есеня в
ответ.
В чем прелесть ее такого хрупкого состояния, так это в том, что любая
непредвиденная хрень способна спровоцировать целый букет эмоций,
разорвавшейся ядерной окутывая ее тело. Дане достаточно с бесконечно
серьезным выражением лица возомнить себя героем романа Кинга и сделать
шаг в ее сторону с угрожающим «бу», чтобы услышать испуганный вопль,
который смешивается в броуновском движении с яркой вспышкой света и
потянувшейся вслед за этим звонкой тишиной.
Разочарованный вздох и отдаленные тихим эхо звуки, похожие на что-то
вроде раздосадованного «да ебаный ты в рот», проносятся в оба конца
коридора вместе с волной обступившего мрака. В очередной раз погода
вгрызается без жалости в провода, чтобы обесточить базу за доли секунды.
— Ну прости, Вишневая, я же пошутил, — виновато и как-то нелепо
оправдывается Миронов, обхватывая трясущиеся плечи.
О всей нелюбви Есени к темноте и страшилкам он знал еще с тех
незапамятных времен, когда эта малахольная умудрилась заманить его в
квартиру искать привидения в третьем часу ночи пополам с просмотром
фильмов ужасов, уткнувшись носом в одеяло. С таким хрустальным бокалом
как она обращаться приходится с особой осторожностью, чтобы не пустить
ненароком трещин по тонкому стеклу.
— Извини, — искренне просит он, прижимая ее к груди.
Все происходит как-то смято, глупо, спонтанно, неожиданно, она только
голову запрокинуть успевает с притянутой улыбкой, когда чувствует тепло его
сухих, обветренных губ на своих.
Так и стоят замерев, не смея дышать и шевелиться. Как римские статуи —
окаменевшие, застрявшие в нелепых позах и абсолютно глухие к внешнему
миру.

Выходит слишком сумбурно. И тихо. Пугающе тихо. Внутри отзывается
только покалыванием пополам с удивлением. Наверное, оно должно быть
иначе — оглушающе громко, неловко, приятно. А оно никак. Спокойно както, будто так и должно быть.
И все получается с пугающей легкостью, по наитию, Есеня просто тянется
чуть ближе, замыкает образовавшуюся цепь, приоткрывается со смущением
навстречу, чувствует, как внутри сжимается в теплый комок.
Сквозь сладкую вату дремы до Сени вся абсурдность происходящего
доходит много позже, когда кончик языка уже изучает данино небо,
проходится по ровному ряду зубов и улавливает рецепторами вкус мятной
жвачки. Разряд тока в несколько вольт заставляет нервно отшатываться прочь,
мямлить дурацкое безоправдательное «мне пора, извини» и вылетать из
комнаты прочь.
— Вот ты дура, — повторяет под нос Есеня, ладонью стирая послевкусие
поцелуя, — дура, блин. Дура!
За захлопнутой дверью остается обессиленное «вот ты придурок,
Миронов» и ощущение оставленной недосказанности, оборванной тремя
жирными точками…

========== 19. Завтра в три ==========
Матери с отцом хватило самой малости, чтобы по возвращении Есени в
съемный домик запаковать вещи, расписаться в журнале и сдать спешно
ключи, чтобы благополучно уехать в закат с этой проклятой базы и не
возвращаться сюда до тех пор, пока воспоминания о снежном плене не станут
очередной забавной историей для посиделок, а в этом Богом забытом месте не
наладят связь. О непростительно долгом отсутствии дочери и ее
подозрительно пурпурно-зеленом лице в крапинку думать не остается ни сил,
ни времени, все это легко списывается на нервы и возможное отравление
здешними деликатесами. Все же есть хоть что-то хорошее в застоявшемся
мнении родителей о несамостоятельности своего чада.
Пашка всю дорогу трещит, не умолкая, о своем путешествии по
достопримечательностям города и о стоическом подвиге маленького человека
перед снежной стихией, когда тот не побоялся остаться с родителями в
гостинице, завещав сестру непогоде. Болтовня длится ровно до того мига, пока
энергия в батарейке внезапно не иссякает, и брат не проваливается в объятия
крепкого сна до самого дома.

Есеня против побега настроена не была, напротив — этот план
поспешной эвакуации оградил ее от таких нежелательных встреч с
Мироновым и этих неловки двусмысленных переглядок на грани фолла. И не
то чтобы память услужливо не бросала ее в один и тот же момент снова и снова,
замыкая линию в замкнутый круг, и не то чтобы мусолить воспоминание с
туповатой улыбкой на губах не хотелось, но одна лишь мысль и тело бьет
разрядом тока. Нет. Херня какая-то. Так нельзя.
***
В школе занятия начинаются ровно по расписанию в середине января,
когда к кусачему морозу на щеках понемногу начинаешь привыкать, а снег
уже не вызывает отторжения. Для января погода даже отчасти сносная, с
перерывами на капризы в виде затяжных снегопадов и наледи.
Едва переступая порог священной обители учебного заведения, Есеня
понимает, что воспоминания о каникулах выгорают быстрее пороха, кажется,
будто и не заканчивалась никогда эта поганая рабочая рутина среди учебников
и тетрадок. И не важно где и как ты отдыхал, меланхолия и удрученность
наваливается на всех одинаково, придавливая плечи сутулостью. Учителя по
негласным стандартам отыгрывают спектакль под названием «как я скучала
по этой работе», приличия ради интересуются, кто и где праздновал Новый
Год и с фальшивой искренностью делают вид, что им не насрать. Не школа, а
сплошной фестиваль лицемерия и тщеславия.
Одного урока вполне достаточно, чтобы Есеню импульсом вбросило
обратно в замкнутый круг из учебы, экзаменов и долгих нравоучений, и
важности хороших оценок в аттестате. И снова она белкой в колесе бежит в
никуда, растрачивая энергию и время на хрень, которая в жизни ей навряд ли
понадобится.
Одна география чего стоит. Какая к черту разница как называется столица
Мадагаскара и чем торгуют в Намибии? В чем полезность этого дерьма,
которое будущему медику никуда не упрется и к бабке не ходи. Или
математика. Вишневецкой порой кажется, что ее придумали сатанисты, иначе
как объяснить это скопление уравнений, решение которых не всегда приводит
к точному ответу или вообще не имеет смысла?
Было бы куда легче, если бы с их мнением считались учителя. Но какой
там. Каждый из них пребывает в непоколебимой уверенности о том, что без их
предмета вы всенепременно закончите жизнь на помойке в коробке из-под
холодильника, страдая от безграмотности, сифилиса и цирроза. Трудно при
таких угрозах не стать параноиком.

За первые двадцать минут на уроке крохи воспоминаний о заснеженной
спортбазе еще теплились в памяти полыхающими угольками, но к концу урока
уже и от них не осталось тепла. Они будто застыли в памяти, как мухи в
янтаре — вроде красиво, но толку от них никакого. Теперь все это кажется
сном или выдумкой, смотря что из этого приятнее. Одно только Есене все
никак не дает покоя — физ-ра, поставленная на последний урок.
— Ну, рассказывай! — Настя ловит ее на перемене под руку, едва не
провоцируя сердечный приступ своей резкостью. О нормах приличия эта
девица давно уже не заботится.
— Чего рассказывать? — в смятении мямлит Есеня, будто ту застукали на
месте с поличным.
— Друг друга моего друга отдыхал на одной спортбазе с Мироновым, и
как я узнала, по счастливому стечению обстоятельств твой папочка именно
туда вашу семью и возил на каникулы!
Синицына, кажется, еще немного и по швам разойдется от
переполняющего ее восторга. Рядом с ней и водородная бомба не кажется
столько опасной, куда хуже взрыва будет только реакция Настасьи на все
произошедшее. Есеня и без того не планировала рта раскрывать ни перед
подругой, ни перед кем бы то ни было еще, теперь же, видя катастрофические
масштабы ее восхищения, она лишь крепче уверовала в резонности своего
поступка.
— Я его не видела, — с бесконечно честными глазами признается Сеня,
сочувственно мотая головой, — прости.
— А как же мой ОТР? — с дрожащей в негодовании губой интересуется
Настя.
— ОТ…что?
— Ты че, не понимаешь? — настойчиво дергает ее за плечи Синицына,
так что искры перед глазами фейерверками разлетаются, — вы мой краш! Я
же так болею за вашу пару!
— Господи ты Боже мой, — с раздражением цедит сквозь зубы Есеня, —
угомонись. Ничего не было! И не будет! Точка.
— Я свой корабль не брошу!
В ее словах нет подлога, Настя искренна, как и всегда, но какой-то
невидимый рычаг в Вишневецкой с протяжным ржавым скрипом она
умудряется дернуть. В висках пульсирует боль от всего этого дурацкого цирка,
где она главной достопримечательностью громоздится на высоком пьедестале.

Какое ей вообще дело, что случилось на этой базе? Кто просил Миронова ей
помогать? Почему так много вопросов, которые отчего-то настолько сильно
ебут?
— Знаешь, что? — с показушным нордическим спокойствием отзывается
Есеня, потирая воспаленные от нехватки сна глаза, — мне кажется, ты
слишком заигралась.
Она сама не замечает, с какой непреднамеренной силой отталкивает
Настю, чтобы вырваться из этого цепкого капкана ее пальцев. Пройди минутой
больше, и бомбанет уже ее, так пусть хоть взрыв отвести попытается.
— Сеня…
— Нет, хватит! — резко обрывает она, так что голос несется по
коридорам гулким эхо, — это было забавно до определенного момента, а
теперь пора остановиться, ясно?
Ноги очерчивают полукруг по полу, чтобы отгородить себя от осуждения
в глазах Синицыной. Плевать. Не Есеня виновата в этом дебильном концерте
и не ее вина в том, что подругу интерес жрет быстрее рака в терминальной
стадии. У каждой истории есть свой предел — граница, которую переходить
чревато последствиями, и Настя ее только что с успехом пересекла.
За белесой пеленой злобы и негодования перед глазами Вишневецкая не
видит толком куда несется, пока из-за поворота путь внезапно не преграждает
чужая грудь, в которую она с успехом вписывается носом, теряя на миг
ощущение реальности.
— У тебя, я смотрю, это уже в привычку входит, — слышится до боли
знакомый смеющийся голос.
Миронов словно назло вечной подушкой безопасности слоняется где-то
поблизости, так и ищет повода для того, чтобы ему отбили грудину дубовой
головой. Может у него это вызывает какое-то особое мазохистское
наслаждение? Соваться в его голову с размышлениями она бы точно не стала,
чего таить, в таких дебрях черт ногу сломит, что говорить за нее.
— Я не виновата в том, что ты вечно встаешь у меня на пути, — тихо
отзывается Есеня, выдерживая между ними целомудренное расстояние
вытянутой руки.
Она бы и рада сказать, что с тех самых времен на базе ничего так и не
поменялось. Рада бы, но не может. Перемены так сразу и не отличишь от
стандартных факторов вроде настроения и прихотей, вот только ток между
ними теперь вырабатывается с другой частотой. Хоть айфон заряжай рядом с

Даней. И кажется, стоит только воткнуть что-то инородное в это силовое поле,
произойдет взрыв.
Спасает только школьный звонок, на который Есеня, опомнившись,
реагирует быстрее Миронова.
— Мне надо на урок, — поспешно тараторит она, огибая его по широкой
параболе.
Расстояние между ними тянется резиной, в любой момент так и норовит
лопнуть и швырнуть ее против воли обратно, впечатать в широкую грудь и
заставить чувствовать ебанутое чувство неловкости, от которого то в жар
кидает, то морозит кости холодом. Все же быть подростком — худшее
испытание, которое закономерно случается с человеком в период взросления.
***
«Ведешь себя как ребенок», с укором полыхает красной, аварийной
лампочкой в голове, «надо просто все разъяснить… Или проигнорировать…
Или поддаться панике и свалить. Какой же это идиотизм!» За рассуждениями
речь преподавателя окончательно теряет для нее всякий смысл, инопланетный
диалект Есеня упорно отказывается понимать. Какая там алгебра с
логарифмами, когда мысли способны концентрироваться только на вопросах
о вечном? Вишневецкая уже не в первый раз бесит сама себя неуклюжестью с
синдромом «маленькой размазни».
Нет смысла шляться вокруг да около, отравляя себя чувством
недосказанности, и насрать, если Миронов об этом вообще забыл, главное, что
ей так спокойнее будет.
При четком плане действий и осознанном понимании того, куда она
собралась пойти после урока стрелка настенных часов предательски
прилипает к циферблату. Пока та, застряв в густом желе, двигается со
скоростью прогресса в Албании, Есеня успевает до дырки прогрызть колпачок
ручки и каким-то образом решить самостоятельную, чисто по инерции
записывая готовые ответы.
По окончании седьмого урока вся школа внезапно глохнет и слепнет без
света и звуков, остается только гул полупустых помещений и мрак
засыпающих коридоров. И от этого, черт возьми, становится совсем не по себе.
Минуя кабинет за кабинетом, где малыми группами скопились на
дополнительных занятиях будущие выпускники, Есеня сама не замечает, как
ноги доводят до зала и внезапно врастают корнями в пол.
Вся заготовленная речь высыхает с поверхности языка, все аргументы и
доводы непонятно в чью защиту растворяются в вязкой слюне,

соскальзывающей в пустой, свернувшийся комом желудок. У ее геройства
вышел срок годности.
И все же приоткрыть дверь в зал силы еще находятся. Даня с деловым
видом заполняет чей-то классный журнал, уже облаченный заранее в
повседневную одежду — он на низком старте на пути домой.
— Мне пятый класс сегодня весь мозг вытрахал, — не дожидаясь ее
вступительной реплики, замечает он. — Пиздец какой зоопарк, я думал они
канат на веревки порвут.
— А чего ты ожидал от них? — хмыкает Есеня, пожимая плечами, — в
зверинце всегда так.
В ответ слышится беззлобная усмешка Миронова. Заветной неловкости
как-то и не ощущается даже, ей скорее неудобно здесь находиться, да и
выяснять уже что-то не остается сил. Надо было с самого начала успокоить
взбесившиеся гормоны и свалить домой, делить тут теперь нечего, Даня забил
вот и ей стоило бы.
— Так зачем ты пришла? — глаза с интересом изучают ее поверх
классного журнала.
— Понятия не имею, зачем я пришла, — честно сознается она,
беспомощно разводя руки в стороны, — на тренировку уповать не приходится.
— Ты тут не ради тренировок, Вишневая.
Одна реплика и точно в сердцевину, на поражение, навылет. Хотя с какой
целью ей вообще сюда притаскиваться и жевать губу, не зная толком, чего ей
теперь хочется? Тут и гением быть не надо, чтобы вытащить всю подноготную
Вишневецкой на свет божий.
— Хочешь повторить тот вечер на базе? — добивает контрольным в
голову.
И как после такого заставить свой организм не опешить? Даня это с такой
безразличной легкостью бросает, будто каждый вечер по школьнице
обсасывает и ничего криминального в этом не видит. По меркам
похуистичности Вишневецкой он только что грациозно перешагнул отметку
«максимум» и поднял планку на кардинально новый уровень. На языке все
слова для диалога резко иссыхают до кислого послевкусия. Стоило только
уверить себя в собственной непоколебимости, как снова ее прибивают
гвоздями к плинтусу, где ей со своей самооценкой самое место.
— Да пошел ты в жопу, Миронов, — внезапно даже для себя выдает
Есеня, разворачивая корпус по направлению двери.

— Значит, хочешь, — констатирует он без суда и следствия.
На такое заявление можно смело и пощечину с кулака зарядить, но она
лишь фыркает с ярко выраженным презрением и ускоряет шаг. Быстрее к
двери, ножками по полу в спешном галопе, пока в голове не зародилась идея
гениального ответа, который Даню навряд ли устроит.
— Тренировка завтра в три, — летит тяжелым снарядом в спину.
Миронов сегодня целится с поразительной точностью, так что увернуться не
остается ни малейшего шанса.
— Ой, да иди нахер.
— Так нахер или в жопу? — лукаво интересуется Даня.
Очередная пуля пробивает топливный бак. Взрыв. Есеня
целенаправленно оборачивается в сторону, откуда прилетела реплика, чтобы
столкнуться взглядом с его умиротворенной физиономией. Терпеть сил совсем
не остается.
— Да ты просто невыносимый придурок!
— Мудак, если точнее, — услужливо поправляет он, заправляя за уши
широкую ухмылку.
— И не говори, — кисло цедит Есеня, хлопая на прощание дверью
настолько громко, насколько позволяют рамки приличия в священных стенах
этой чертовой школы.
И кто из них после такого больший идиот спрашивается.

========== 20. Приоритеты ==========
Заветной тренировки так и не случается. Даня лишь оповещает Сеньку
короткой СМС-кой о том, что приходить к назначенному времени не имеет
смысла и в ответ на закономерный вопрос «почему» шлет пространственные
оправдания по поводу своей внезапной занятости. Принимать сей жест можно
как угодно, факт лишь в том, что, чем дольше Вишневецкая сидит в обнимку
с телефоном и по третьему кругу перечитывает невнятные причины, тем
отчетливее начинает жечь чувство, будто Миронов попросту от нее
открещивается. И плевать, что она первой завела эту заевшую шарманку —
Даня должен быть выше тупых, гормональных заебов подростка.
— А вдруг и правда что-то случилось? — внезапно озвучивает она
единственную адекватную мысль, пришедшую в голову за последний час.
— Ну так и проверила бы, — с простодушием отзывается Настя в ответ.

Со времен последней, почти ставшей фатальной ссоры между ними
воцарилось некое подобие паритета: Синицына не достает ее своим
сватовством, Есеня не выплевывает на нее яд сквозь стиснутые от гнева зубы.
По раздельности их все равно надолго не хватило: от природы не утихающий
словесный поток Насти впитать в себя могла одна лишь Сеня, которой в свою
очередь остро требовалась компания верной подруги.
И вот теперь Есеня здесь — в пустой квартире Синицыной невидящим
взглядом взирает на комнату, пока мысли ее хаотичным роем воссоздают из
порядка полный бардак. В душном воздухе витает пряный запах корицы,
горячего шоколада, старых книг и пыли. Вдыхая, Сенька на миг расслабляется
и молча сползает на скрипучий, деревянный пол.
Честно признаться, у Насти ей нравится куда больше, чем у себя дома:
здесь перманентная атмосфера уюта кроется даже в мелких деталях, будь то
старинная архаичная лепнина на потолке или изношенный временем ковер,
уложенный на истрепанное древесное волокно заботливыми руками
настасьиной мамы. Ее родители, истинные ценители искусства и старины,
хорошо постарались, чтобы в их доме каждый предмет хранил на себе
отпечаток прошлого.
— Ты же знаешь, где он живет? — заискивающе интересуется Настя,
заставляя Вишневецкую невольно дергаться от внезапности вопроса.
Есеня знает, нет смысла оправдываться. Случались порой в их утренних
пробежках форс-мажоры, заставляющие Миронова невольно тащиться вместе
с ней домой и занимать ее кружкой горячего чая, пока он решал свои дела в
соседней комнате. И вопреки первым ожиданиям застать типичную во всех
смыслах холостяцкую дыру, доверху набитую клише в виде разбросанных
носков и резиновых баб, Вишневецкую встретила вполне уютная квартира на
три комнаты и полудохлая, повидавшая всякое за свою долгую жизнь, кошка
по кличке Плюшка. «А чего ты ожидала, Вишневая? Мне было десять, когда
ее нам подарили, на имя поприличнее ума не хватило», только и нашелся, что
ответить Миронов в ответ на скептически поднятую бровь.
— Да, знаю, — скорбно отзывается Есеня, задумчивая отрывая с
обветренной губы кожицу.
В окно почти скребется февраль. Одна несчастная неделя и ее юношеские
семнадцать сменятся полноценными восемнадцатью, и вместе с широкими
возможностями на плечи свалится и тяжесть взрослой ответственности.
Приоритеты тут расставляются далеко не в пользу покупки алкоголя или
посещения ночных клубов, в которые Есеня и не стремилась, а в пользу
возможности больше ни перед кем не отчитываться.

Сухая, скрюченная, как старческие пальцы, ветка тополя бьется о
гладкую поверхность стекла. За окном холодный январский ветер безжалостно
мотает из стороны в сторону лохмотья снега и бросает колючие комья в глаза
прохожих. Наблюдать за таким приятнее из квартиры, стоя рядом с батареей,
когда нет нужды закрывать алую от мороза кожу шарфом и прятать околевшие
руки по карманам. Почти такая же омерзительная погода была в тот день,
когда на спортбазе зима и яростные нападки снега оборвали провода.
Есеня невольно ежится от воспоминаний, крепче кутается в шерстяной
кардиган и зябко озирается на творящееся за окном безумие. Счастье, что мама
позволила ей сегодня переночевать здесь, даже невзирая на то, с каким
натужным скрипом сердца давалось ей это разрешение.
— С другой стороны, ты вовсе не обязана к нему идти, — вдруг
высказывается со своего места Настя, — просто, чтобы не выглядеть глупо.
— Да я же не переживаю, — тихо шмыгает носом Сеня, — просто
интересно.
— Тогда тем более высовываться из дому в такую погоду ради интереса
будет крайне глупо.
— Да, ты права.
Ничего другого, кроме как согласиться ей и не остается. В вопросах
логичности своего поведения Настя отчего-то теперь стала куда более
сведущей, чем она. Есеню это и не раздражает в общем-то, скорее удивляет
внезапностью перемен.
Глупо было бы валить все на типичное антисоциальное поведение
Вишневецкой, которая в силу малого опыта в таких ситуациях непременно
забредает в неминуемый тупик. Все эти беспочвенные накручивания по
поводу и без, чужды организму, привыкшему искать рациональное
объяснение на каждый свой поступок. Природа не так устроена, чтобы
устоявшиеся за годы привычки просто рассасывались с приходом в жизнь
малейших намеков на перемены. Да и Миронов вовсе не перемена, скорее
раздутая, гиперболизированная проблема, которая только и заставляет что
беспомощно болтаться между чувством волнения и осознанием того, какой
дурой себя выставляет Есеня.
На каждую попытку Вишневецкой пошевелиться пол под задницей тут
же отзывается протестующим, старчески скрипом. Удивительно здесь лишь то,
что ее этот звук, как ни странно, совсем не бесит.
— Все равно ведь попрешься, да? — лукаво интересуется Настя,
откидывая прочь так и не осиленную домашку по физике.

— Не попрусь, не дождешься, — с упорством твердолобого барана
отвечает Сеня.
***
— Ну и на какой хрен я поперлась? — срывается с губ беспомощный стон.
Идея изначально была дурацкой и лишенной всякой логики, а теперь она
и вовсе кажется фатальной. Сомнения пригревали Есеню еще на пороге
квартиры, когда Настя не без улыбки помогала туже затягивать удавку шарфа
вокруг шеи.
Сработал тогда лишь один до абсурдности идиотский аргумент: если что,
Сеня может в любой момент вернуться обратно, прижаться щекой к горячей
батарее и послать нахер жажду к действиям. Сейчас же, стоя по щиколотку в
снежном капкане сугроба, Есеня все чаще хватается за мысль развернуться и
войти в подъезд. И чем дольше разогревается эта мысль, тем отчетливее
поднимается желание за нее ухватиться.
В лицо, будто пощечина, прилетает пригоршня колючего снега. Глаза,
которые к моменту выхода из подъезда едва не лишились фокуса, теперь не
видят ничего вовсе. Разжижающая окружающее пространство пелена слез не
позволяет сосредоточиться даже на собственных руках.
Двор кругом будто бы вымер — ни пения птиц, ни скрипа шагов
прохожих, ни даже отголосков машин вдалеке. Уши закладывает громкий,
злобный стон ветра. Один порыв и тело Есени непроизвольно отклоняется в
сторону, словно осинка в чистом поле. И черт бы с этим ветром, на посылай
он с таким остервенением вихри снега прямиком в лицо.
Идти куда-то сквозь это погодное безумие чистой воды самоубийство, и
не будь Сеня от природы настолько до идиотизма упертой, давно и прочно
послала бы эту идею нахрен. Но не изменять же своим принципам из-за
какого-то ветра? Да и возвращаться теперь назад глупо — Настя поймет, а вот
Есеня себе такой слабости простить не сможет. И потому, следуя на поводу
воспаленного чувства гордости, она только выше натягивает на нос шарф и
делает первый героический шаг сквозь снежную бурю.
Безобидной погода казалась лишь со стороны теплой квартиры, хоть
иллюзию эту и разрушало очевидное отсутствие людей и любой другой
живности снаружи. Градусник и тот обманчиво убеждал, что в минус
двенадцать замерзнуть насмерть Есеньке явно не грозит, но кто бы знал, что
минус двенадцать можно смело помножать на полтора, учитывая бесноватые
порывы ветра.

Хватает десяти минут ходьбы по топким сугробам, чтобы на себе
убедиться в абсолютной лживости термометров и миловидного пейзажа за
окном. Пальцы на ногах даже ныть перестали от холода — теперь они вообще
не ощущаются в сапогах, и шерстяной носок дело совсем не спасает. Про лицо
и говорить не стоит: единственная часть тела, полностью обнаженная перед
хлесткими ударами острых льдинок снега, болит сильнее, чем после
солнечных ожогов. И будь, блять, проклята затея наведаться нежданнонегаданно в гости к Миронову. Можно же было просто настойчиво позвонить.
Но то, что сдаваться теперь уже абсолютно точно поздно, Есеня понимает
лишь перед заветной дверью в подъезд, когда едва подчиняющиеся телу
пальцы тыкают на знакомый номер квартиры. За продолжительными гудками
домофона тянутся почти оборванные глухие удары сердца, и когда начинает
казаться, что Дани попросту нет дома, с другого конца снимают трубку:
— Кто? — слышится гундосый вопрос.
— Ты не поверишь, Миронов, — срывая голос на вымученную усмешку,
отзывается Есеня.
Вопреки ожиданиям увидеть сияющего здоровьем Даню с привычной
самодовольной миной на лице, перед глазами предстает какая-то бледня,
осунувшаяся тень ее физрука с отчетливыми приступами страшной ангины.
— Я смотрю, тебя совсем без тренировок колбасит, Вишневая, — почти
выхаркивает он из простуженного горла, вымученно оттягивая губы в подобии
улыбки.
Таким замученным она, кажется, видит его впервые. Тот похмельный
Даня на базе ни в какое сравнение с этой версией Миронова не идет. Тот хотя
бы подавал признаки жизни, а не напоминал живое подобие Фараона,
иссохшего пару тысяч лет назад. Тело его держится в вертикальном
положении только за счет дверного косяка, на который Даня тяжело
наваливается в ожидании, пока Вишневецкая устало дошоркает до него через
лестничный пролет.
— Я просто подумала, может быть что-то серьезное, — зачем-то
оправдывается она перед ним, стягивая с головы шапку. — Ты обычно и в зной,
и в холод готов в зал мотаться. Выглядишь, кстати, дерьмово.
Ей даже врать не приходится, чтобы его унизить. С такой бледностью
кожа на лице может смело посоревноваться со снегом на подошве ее ботинок,
а глубокими тенями синяков под ошалевшими глазами в пору хоть от солнца
закрываться.

— Ты, кстати, не лучше, — натянуто улыбается Даня, салютуя ей
кружкой с чем-то нестерпимо вонючим.
Спертый воздух квартиры хоть ножом режь, но Миронову, кажется, на
сей факт с прикладом положить. В его положении удивительно как он вообще
сумел добраться до домофона и опознать ее голос в трубке. Если бы Сене
предоставили возможность оценить его внешнее состояние по десятибалльной
шкале, она бы без зазрения совести воткнула ему два с предшествующим
знаком минус.
— Сказал бы сразу, что заболел, — задумчиво бросает она с порога,
сминая шапку в задубевших до красноты руках.
— И что тогда, ты б не пришла? — скептически интересуется Даня.
— Нет.
— Вот видишь, — усмехается он, шмыгая носом. — Твоя внутренняя
мать Тереза тебе покоя не дает.
Есеня ловит свое отражение в широкоформатном развороте зеркала в
коридоре, и мысленно соглашается с Мироновым. Выглядит она и правда
дерьмово: погода хорошенько постаралась, чтобы тушь сползла с ресниц под
глаза, а кожа на щеках и кончике носа пылала аварийно-красным. Про
всклоченные под шерстяной шапкой волосы и говорить не стоит, Сеня и перед
выходом не особо парилась по поводу прически, а теперь-то ей и подавно
насрать.
В любом случае, как бы плохо не выглядела она, Даня на ее фоне
смотрится в десять раз хуже. И если бы трупы и правда умели ходить, поимев
законы биологии, он был бы самым наглядным их примером. Перед Есеней
настоящий зомби-апокалипсис в 8D.
— Чай будешь? — буднично вопрошает Миронов голосом, похожим на
перханье старого, повидавшего виды, радио.
— Я сама налью, — кивает Сеня в ответ, стягивая с шеи удушающий жгут
шарфика.
Даня не имеет ни сил, ни желания ей возражать, это легко читается по его
откровенно похуистичному пожиманию плечами и красноречивому кашлю
вместо слов. За окном ему сочувственно подвывает ледяной ветер.
Конечно, куда проще ей было бы просто убедиться, что он жив, хоть и не
в полном здравии, тактично откланяться и свалить, пока не стало слишком
неловко, но Сеня не такая, в Сене совсем не вовремя просыпается совесть,

которая не позволяет просто шагнуть за дверь и оставить помирающего
Миронова в таком полуаморфном состоянии.
— Врача вызывал? — как бы невзначай интересуется она, заливая воду в
призывно разинутый рот чайника.
— И что бы нового он мне сообщил? — меланхолично кроет Даня
вопросом на вопрос.
Шарниры на его шее внезапно изнашиваются, позвоночник выгибается
уродливой дугой, а плечи съезжаются в немощной сутулости. Голова под
тяжестью температуры неумолимо складывается на согнутые руки, на что
каждая последующая реплика Миронова превращается для Есени в
увлекательный квест «пойди пойми, что он сказал». Да, в таком херовом
состоянии Вишнивецкая еще ни разу не имела радости его лицезреть.
— Бери ручку, пиши завещание, — кажется, единственное, что громко и
отчетливо доносится до ее ушей.
Есеня в ответ довольствуется коротким, но весьма лаконичным «дурак».
Наверное, дело здесь не в одной совести, и уж тем более не в желании
расплатиться с Даней за бесчисленные акты помощи, когда по факту он имел
полное право не вмешиваться. Здесь на подсознательном лежит нечто иное,
нечто более очевидное и простое, что признавать Сеньке труднее всего — ей
просто нравится заботиться. Вот так глупо и безвозмездно, просто потому что
она может.
— Ты не при смерти, — с улыбкой парирует она, щелкая кнопкой на
чайнике. — К тому же вряд ли наша директриса позволит тебе помереть, ты
ей еще сборную не натренировал.
Со стороны Миронова следует только вяло поднятый большой палец,
который тут же устало шлепается обратно на шершавую столешницу. Груз
температурной головы он так и не поднимает. В единственном окне за его
спиной поднимается обезумевшая снежная буря. Соседний дом за белой
стеной снега вообще теперь не видно.
Видать, домой придется добираться на такси, жертвуя карманные деньги
в обмен на безопасное передвижение, ведь в противном случае перспектива
повторить историю Элли из Канзаса перед Есеней рисуется крайне четкая. На
то, чтобы совершить еще один героический подвиг и дойти сквозь пургу
пешком, у нее не хватит храбрости... или глупости.
Пока под рукой задорно булькает подступающим кипятком чайник, Сеня
позволяет себе устало осесть напротив едва подающего признаки жизни тела
и сочувственно втянуть носом воздух.

— Вишневая, ты совсем не обязана... — долетает усталое со стороны
Дани.
— Не обязана, — задумчиво соглашается Есеня, — но хочу.
Пальцы будто сами просятся зарыться в темную копну его волос, едва
сдавливая жесткие пряди между пальцами. За невольным жестом заботы
чувствуется горячее прикосновение ладоней к ее ледяному запястью.
Так и сидят отчасти нелепо в мягкой тишине, прерываемой лишь
раздосадованным гулом ветра за окном, пока ее не прерывает короткий
щелчок чайника. Есеня почти ненавидит его за такую поспешность, нехотя
выскальзывая из теплой ладони Миронова прочь.
— Бабушка всегда говорит, что лучшее средство от больного горла — это
молоко с вареным луком.
— Да лучше б я сдох, — почти умоляюще отзывается Даня.