Б. Травен в Мексике (конец 1920-х гг.).


РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК
ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПАМЯТНИКИ


В. TRAVEN
DAS
TOTENSCHIFF
DIE GESCHICHTE EINES AMERIKANISCHEN SEEMANNS


Б. ТРАВЕН
КОРАБЛЬ
МЕРТВЕЦОВ
ИСТОРИЯ
АМЕРИКАНСКОГО
МОРЯКА.
■ АЙк..
Издание подготовила Г. Е. Потапова
Санкт-Петербург
«Наука»
2015


Серия основана академиком С. И. Вавиловым
УДК 82(1-87) ББК 84(4) Т65
РЕДАКЦИОННАЯ КОЛЛЕГИЯ СЕРИИ «ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПАМЯТНИКИ»
М. Л. Андреев, В. Е. Багно (заместитель председателя), В. И. Васильев,
А. Н. Горбунов, Р. Ю. Данилевский, Б. Ф. Егоров (заместитель председателя), Н. Н. Казанский, Н. В. Корниенко (заместитель председателя),
А. Б. Куделин (председатель), А. В. Лавров, И. М. Молдован,
С. И. Николаев, Ю. С. Осипов, М. А. Островский,
Г. Птушкина, Ю. И. Рыжов, М. Стеблин-Каменский,
Е. В. Халтрин-Халтурина (ученый секретарь), /(. И. Чекалов
Ответственный редактор Р. Ю. ДАНИЛЕВСКИЙ
© Г. Е. Потапова, перевод, статья, комментарии, 2015
© Российская академия наук и издательство «Наука», серия «Литературные памятники» (разработка, оформление), 1948 (год основания), 2015
ISBN 978-5-02-038231-2


КНИГА ПЕРВАЯ ■'V'*


SONG OF AN AMERICAN SAILOR
NOW STOP THAT CRYING, HONEY DEAR,
the Jackson Square remains still here in sunny New Orleans in lovely Louisiana
She thinks me buried in the sea,
NO LONGER DOES SHE WAIT FOR ME
in sunny New Orleans in lovely Louisiana
The death-ship is it I am in,
ALL HAVE I LOST, NOTHING TO WIN SO FAR OFF SUNNY NEW ORLEANS SO FAR OFF LOVELY LOUISIANA


ПЕСНЯ АМЕРИКАНСКОГО МОРЯКА
УЙМИСЬ, ДЕВЧОНКА, НЕ РЫДАЙ, НА ДЖЕКСОН-СКВЕР МЕНЯ ВСТРЕЧАЙ В РОДНОМ НЬЮ-ОРЛЕАНЕ
в веселой Луизиане Решит она, что нет меня,
НА ДЖЕКСОН-СКВЕР НЕ ЖДЕТ МЕНЯ В РОДНОМ Нью-Орлеане в веселой Луизиане
Плыву на мертвом корабле,
ВСЕ ПОТЕРЯЛ Я НА ЗЕМЛЕ,
далёко наш Нью-Орлеан, далёко Луизиана


1
Мы пришли с полным грузом хлопка из Нью-Орлеана в Антверпен на 5. 5. Таскалузе.
Она была посудина что надо. Черт ее дери, это так. First rate steamer, made in U.S.A.* Порт приписки — Нью-Орлеан. О, солнечный, смеющийся Нью-Орлеан, как ты не похож на трезвые города Севера с их оледенелыми пуританами и окостенелыми торговцами ситцем! И какие шикарные кубрики! Сыскался наконец судостроитель, которого посетила революционная мысль, что команда — это еще и люди, а не только «хэндз», руки. Все чисто, приятно. Баня есть, и чистого белья полно, к тому же непроницаемого для москитов. Кормили хорошо и много. И всегда были наготове чистые тарелки, надраенные ножи, вилки и ложки. Тут были негритянские бои, которым только и вменялось в обязанность следить за чистотой в кубриках, чтобы команда оставалась здоровой и бодрой. Компания наконец-то сообразила, что команда в добром здравии окупит себя лучше, чем дошедшая до точки.
Второй офицер? No, sir.** Я не был вторым офицером на этой коробке. Я был обыкновенным палубным рабочим, совсем простым рабочим. Видите ли, почтеннейший, матросов теперь почти не осталось, да в них и нет нужды. Этакий современный фрахтер, в сущности, вовсе уже и не корабль. Он только плавучая машина. А что для обслуживания машины
* Пароход первого класса, сделан в США (англ.). — Здесь и далее примечания переводчика.
** Нет, сэр (англ.).


12
Б. Травен. Корабль мертвецов
нужны матросы, этого вы наверняка и сами не думаете, хотя бы вы вообще ничего не смыслили в кораблях. Рабочие ей нужны, этой машине, а еще инженеры. Даже шкипер, то есть капитан, — в наше время только инженер. Взять даже матроса первой статьи, А. В.,* который стоит на руле, — его еще дольше всех остальных можно было считать матросом, но теперь и он только машинист, и ничего больше. Его дело — нажимать рычаги, которые заставляют рулевую машину вращаться в нужном направлении. Романтика морских историй ушла в прошлое. А я так думаю, что этой романтики никогда и не было. Ни на парусных судах, ни на морях. Эта романтика существовала только в фантазии писак, кропавших подобные истории. Эти лживые морские истории не одного славного мальчугана сманили в такую жизнь и в такую обстановку, где он должен был погибать душою и телом, потому что не захватил с собой ничего кроме детской веры в правдивость и честность этих кропателей историй. Возможно, для капитанов и штурманов когда-то существовала романтика, но для команды — никогда. Романтика команды всегда была одна и та же: нечеловечески тяжелый труд и скотское обращение. Капитаны и штурманы являются в операх, романах и балладах. Тому герою, что делал работу, славословий не пели никогда. А если бы даже и спели, — вышло бы чересчур жестоко, чтобы любители арий пришли в восторг от такого пения. Yes, sir.**
Вот я и был простым палубным рабочим — только и всего. Делал все, что приходилось делать. Вернее сказать, я попросту был маляром. Машина движется сама по себе. Но ведь рабочие должны быть чем-то заняты, и поскольку другая работа бывает нужна лишь в исключительных случаях — разве только понадобится чистить трюмы или что чинить, — то вот все время и красят. С утра до ночи, и так без конца. Всегда что-нибудь да есть, что надо покрасить. В один прекрасный день начинаешь не на шутку удивляться этому нескончаемому окрашиванию и, здраво поразмыслив, приходишь к убеждению, что все остальные люди, которые не ходят в плавание, только и делают, что заготовляют краски. И преисполняешься глубокой благодарностью к этим людям — ведь если бы они вдруг взяли и отказались дальше заготовлять краски, палубный рабочий
* А. В., able bodied seaman (англ.). Объяснение морских терминов и выражений см. в Приложении.
Да, сэр (англ.).


Книга первая
13
не знал бы, что ему делать, а первый офицер, у которого палубные рабочие под командой, пришел бы в отчаяние, оттого что не знал бы, что еще приказать этим дэкхэндз.* Не могут же они даром получать деньги. No, sir.
Жалованье было не то чтобы большое. Этого я бы не стал утверждать. Но если бы я в течение двадцати пяти лет не тратил ни единого цента, бережно откладывал каждую месячную получку, ни разу за все это время не сидел без работы, — то по прошествии двадцати пяти лет неустанного труда и экономии я хоть и не мог бы уйти на покой, зато еще через двадцать пять лет труда и экономии мог бы не без гордости причислить себя к низшему слою среднего класса. К тому слою, что имеет право сказать: слава Господу Богу, у меня есть мой маленький грошик, отложенный про черный день. И так как этот слой есть тот благословенный слой, на котором держатся основы государства, я мог бы по праву назваться достойным членом человеческого общества. Чтобы достигнуть этой цели, стоило пятьдесят лет корпеть в трудах и экономии. Теперь-то вы себе обеспечили бытие в лучшем мире, а другим — их земное существование.
Осматривать город меня вообще не тянуло. Терпеть не могу Антверпена. Здесь всегда шатается множество никудышных моряков и прочих темных элементов. Yes, sir.
Но не так-то все просто складывается в нашей жизни. Обстоятельства редко считаются с тем, что нам нравится и что не нравится. Не скалы определяют в этом мире ход и порядок вещей, а песчинки и мелкие камешки.
Мы не получили груза и должны были идти назад с балластом. В последний вечер перед отплытием вся команда ушла в город. Я был совсем один на форкасле. Читать надоело, спать тоже надоело, и я не знал, чем бы мне заняться. Мы сегодня бросили работать уже в двенадцать, потому что надо было распределить вахты на предстоящее плавание. Раз уж выдалось свободное время, все и отправились в город, чтобы немного загрузиться спиртным, которого мы были лишены на родине по милости благословенной прогибиции.
Я то бегал к фальшборту — поплевать в воду, то возвращался назад в кубрик. От зрелища пустого кубрика и от несносно долгого разглядыва¬
* deckhands {англ.) — палубные матросы.


14
Б. Травен. Корабль мертвецов
ния скучных портовых построек, складов, стапелей, опустелых каморок контор с их мутными окнами, за которыми не видать было ничего кроме конторских папок да сваленных грудами деловых бумаг и накладных, на душе у меня сделалось совсем паршиво. Уныние такое, что не передать словами. Наступал вечер, и в этой части порта не видать было ни единой живой души.
Меня вдруг охватила дурацкая тоска — тоска по тому чувству, когда под ногами у тебя земля, твердая почва, тоска по улице и людям, которые по ней прогуливаются, о чем-то болтая. В том-то все дело: мне захотелось взглянуть на какую-нибудь улицу, именно улицу, не больше. Улицу, не окруженную водой, улицу, которая не качается, а твердо лежит под ногами. Мне хотелось побаловать мои глаза — позволить им немного полюбоваться улицей.
— Раньше нужно было являться, — сказал офицер, — сейчас я не дам денег.
— Но мне непременно нужно двадцать долларов аванса.
— Пять вы можете получить, и ни цента больше.
— Толку мне с вашей пятерки. Мне нужно двадцать, а то я завтра, чего доброго, захвораю. Кто же тогда камбуз красить будет? Этого вы случайно не знаете? Мне обязательно нужно двадцать.
— Десять. И это мое последнее слово. Десять или вообще ничего. Я не обязан давать вам ни цента.
— Ладно, давайте десятку. То, что вы тут надо мной вытворяете, это, конечно, пошлое скупердяйство, но уж приходится со всем мириться, мы к этому уже привыкли.
— Подпишите квитанцию. Завтра все перенесем в списки. Сейчас мне не хочется с этим возиться.
Итак, я был с десяткой. Вообще-то, мне и хотелось только десятку. Но если бы я сказал десять, он ни за что не дал бы больше пяти, — а больше десятки мне все равно не годилось, потому что больше я и не собирался тратить. Дело известное: что положишь в карман, того назад не принесешь, если прошвырнешься по городу.
— Только не напивайтесь. Тут гиблое место, — сказал офицер, принимая квитанцию.
Это было неслыханное оскорбление. Капитан, офицеры и механики напивались по два раза на дню с тех пор, как мы здесь стояли, а мне про¬


Книга первая
15
поведуют трезвость. У меня и в мыслях такого не было, чтоб напиваться. Да и зачем? Это так глупо и неразумно.
— Нет, — отвечал я ему. — Я этой отравы в рот не беру. Я сознаю свой долг перед родиной даже здесь, на чужбине. Yes, sir. Я абстинент, я сухой до костей. Это так, уж можете на меня положиться. Верую в святую прогибицию.
Я выскочил от офицера — и айда с посудины на берег.
2
Были долгие летние сумерки, погода на славу. Я шлындал себе по улицам, вполне довольный жизнью, и представить себе не мог, чтобы во всем белом свете мог выискаться кто-то, кому этот свет не нравится. Я разглядывал витрины, разглядывал людей, попадавшихся мне навстречу. Хорошенькие девчонки, черт их возьми, что правда, то правда. Некоторые, конечно, меня в упор не замечали, зато другие, те, что мне улыбались, как раз и были самые хорошенькие. И до чего славно они умели смеяться! Тут я подошел к дому, фасад которого был чудно раззолочен. Он глядел так весело, этот дом, со своей позолотой. Двери были раскрыты настежь и приглашали: «Зайди, приятель, хоть на часок, присядь, устройся поудобнее и брось думать о своих заботах».
Забот у меня никаких не было, но ведь было так здорово, что кто-то кому-то говорил: брось заботы. Это было так хорошо. А внутри, в доме, было уже полно людей, и все они веселились, забыв свои заботы, смеялись и пели, и оттуда неслась такая развеселая музыка! Исключительно чтобы проверить, позолочен ли дом и внутри, я зашел туда и сел на стул. Ко мне сразу же подбежал парнишка, усмехнулся и поставил мне прямо под нос бутылку со стаканом. Наверно, у меня на лбу было написано, кто я и что я, потому что он тотчас заговорил со мной по-английски:
— Угощайтесь, mon ami,* и веселитесь сколько влезет, как все у нас.
Вокруг меня — сияющие лица, а ведь по целым неделям перед глазами была только морская вода да вонючая краска. Так что я действительно
* мой друг (фр.).


16
Б. Травен. Корабль мертвецов
развеселился и начиная отсюда мало что помнил. Я не виню этого славного парнишку, зато виню прогибицию, делающую нас такими слабыми перед искушениями. Законы всегда делают нас слабыми, потому что в самой натуре человека заложено — нарушать законы, придуманные другими.
С той минуты кругом меня все плыл какой-то шальной туман, а поздно ночью я обнаружил, что нахожусь в комнате хорошенькой смеющейся девушки. Подумав, я обратился к ней:
— Well, Mademoiselly,* который теперь час?
— Ах! — сказала она с этакой чудной улыбкой, — какой ты хорошенький! — (Yes, джентльмены, именно так мне эта самая мадемуазелли и сказала). — Смотри, мой хорошенький, мой пригоженький мальчишечка, — продолжала она, — не будь букой, будь кавалером, не покидай хрупкую молодую даму одну в полночный час. Ведь поблизости, может быть, рыщут грабители, а я страх какая пугливая. Чего доброго, грабители меня еще зарежут.
Ну да, мне хорошо известно, как должен себя вести горячий американский парень, если его просят прийти на помощь слабой, беспомощной даме. Мне с пеленок проповедовали: веди себя прилично в присутствии дам, и если дама тебя о чем попросит, лети стрелой и исполни ее просьбу беспрекословно, хотя бы это стоило тебе жизни.
Ладно, утром, ни свет ни заря, я рванул в порт. Но там уже не было никакой Таскалузы. Место, где она стояла, было пусто. Она ушла назад, в солнечный Нью-Орлеан, ушла, не взяв меня с собой.
Я видал на своем веку детей, которые заблудились и потеряли мать; я видал людей, хижина которых сгорела или была унесена потоком; я видал зверей, у которых угнали, утащили, убили дружка или подругу. Все это было очень печально. Но печальнее всего на свете — моряк на чужбине, моряк, у которого прямо из-под носа ушло его судно, не взяв его с собой. Моряк, оставшийся на берегу. Моряк, ставший лишним.
И не чужбина гнетет его душу и заставляет плакать, как малого ребенка. К чужим странам он привык. Он не раз по своей охоте оставался на берегу, не раз по той или другой причине увольнялся, списывался с судна. В таких случаях он не испытывает грусти и не чувствует себя подавленным. Но если судно, в котором для него и есть вся родина, уходит,
* Ладно, мадмуазель (англ.).


Книга первая
17
не взяв его с собой, то к чувству бездомности присоединяется убийственное ощущение своей полной никчемности. Судно не подождало его, судно обойдется и без него, судну он без надобности. Старый гвоздь, выпавший где-нибудь и забытый, может сыграть роковую роль в жизни корабля, — зато моряк, который еще вчера воображал, будто благополучие судна и все дальнейшее плавание без него немыслимы, — этот моряк значит сегодня меньше, чем старый гвоздь. Обойтись без гвоздя было бы невозможно, а потери моряка никто и не заметит, он — лишний, компания сэкономит его жалованье. Моряк без судна, моряк, не приписанный ни к какому судну, — хуже грязи на улице. Он — ничейный, никому до него дела нет. Прыгни он сейчас в море и утони, будто кошка, никто не заметит его отсутствия, не станет его искать. «Неизвестный, по всей вероятности моряк» — вот и все, что скажут о нем.
Занятная, однако, история! — подумал я — и хорошенько врезал по загривку захлестнувшей меня волне уныния, так что она сразу убралась куда надо. Переверни плохое на хорошее, и плохое исчезнет в ту же секунду.
Gosh,* тьфу в нее, старую бадью, на свете много других кораблей, ведь океаны велики и просторны. Придет другой, почище прежнего. Сколько, интересно, кораблей на свете? С полмиллиона наверняка будет. Из них хоть одному, хоть однажды да потребуется палубный рабочий. Антверпен — большой порт, и сюда наверняка зайдут все эти полмиллиона кораблей, когда-нибудь, хоть один раз, да зайдут. Терпение, только терпение. Не могу же я требовать, чтоб этакая коробка явилась передо мной немедленно и чтоб капитан в смертельном страхе вопил:
— Господин палубный рабочий, поторопитесь подняться к нам на борт, мне так нужен палубный рабочий, не ходите к соседу, умоляю вас!
Я в самом деле не очень-то горевал по неверной Таскалузе. Ну кто бы мог ожидать такой выходки от этой распрекрасной крали? Ничего не попишешь, так уж они все устроены, все до единой. А у нее были такие чистые кубрики и такая хорошая жратва! Сейчас у них, мерзавцев окаянных, как раз брэкфаст, и они заодно уплетают мою порцию хэм-энд-эггс. Уж хоть бы она по крайней мере досталась Слиму, потому что этой собаке Бобу я бы свою ветчину ни за что не отдал. Но он-то
* Черт возьми (англ.).


18
Б. Травен. Корабль мертвецов
первым полезет рыться в моих вещах и захапает себе все самое лучшее, пока их не заперли на замок. И вообще, эти бандиты даже не дадут запереть мои вещи, они их поделят между собой и скажут, что у меня ничего и не было, бандюги бесстыжие. На Слима тоже положиться нельзя, он у меня и мыло туалетное всегда воровал: он, видите ли, не может мыться простым, этот разряженный бродвейский жеребец. Yes, sir, вот что вытворял этот Слим, вы бы о нем такого ни в жизнь не подумали, если б его увидели.
Да, впрочем, ладно, на самом деле я не очень-то горевал, что чертова коробка от меня удрала. А вот что меня всерьез огорчало — что в моем кармане не осталось и ломаного цента. Хорошенькая девушка поведала мне ночью, что ее любимая матушка тяжело больна, а у нее нет денег, чтобы купить лекарств и еды посытнее. Я не хотел стать виновным в смерти ее матери и отдал хорошенькой девушке все свои деньги. Я был сполна вознагражден тысячью восторженных благодарностей. Бывает ли на свете что-нибудь восхитительней, чем тысяча благодарностей хорошенькой девушки, любимую мать которой вы только что избавили от смерти? No, sir.
з
Я присел на лежавший тут же неподалеку большой ящик и стал прикидывать, где сейчас плывет Таскалуза. Я так мечтал, чтоб она нарвалась на скалу и чтоб ей пришлось воротиться или по крайней мере спустить в шлюпки свой экипаж и отослать его обратно. Но она-таки словчила и обошла встречные рифы, потому что ее возвращения я не увидел. Во всяком случае я от всего сердца желал ей всех несчастий и крушений, какие только могут случиться с судном. Но красочнее всего я рисовал себе зрелище, как Таскалуза попадает в лапы к морским разбойникам, как они разграбляют судно сверху донизу и отнимают у Боба, этой гнусной твари, все мои вещи, которые он уже, верно, успел прикарманить. И здорово же они ему накостыляют по его ухмыляющейся роже! Так накостыляют, что он на всю жизнь потеряет охоту язвить и скалить зубы.
Только я собирался немного кимарнуть, чтоб увидать во сне ту хорошенькую девушку, как кто-то постучал меня по плечу и разбудил. Этот


Книга первая
19
кто-то затарабарил с разгону, да так быстро, что у меня голова пошла кругом.
Я рассвирепел и в большом раздражении сказал:
— Oh rats,* оставьте меня в покое, мне тошно от ваших пустых разговоров. И вообще, я не понимаю ни слова из вашей квакотни. Убирайтесь к черту!
— Вы англичанин, не так ли? — спросил он тогда по-английски.
— No, Yank.*  **
— Ага, значит американец.
— Yes, а теперь отвяжитесь от меня и проваливайте поскорее. Мне нет до вас никакого дела.
— Зато мне до вас есть дело: я из полиции.
— Значит, вам крупно повезло, дружище, у вас очень хорошее место, — сказал я ему на это. — Так что такое случилось? У вас что, паскудно на душе? Или какие у вас там еще неприятности?
— Моряк? — продолжал он спрашивать.
— Yes, old man.*** Может, у вас найдется местечко для меня?
— С какого судна?
— Таскалуза из Нью-Орлеана.
— Ушла в три часа утра.
— Об этом можете мне не докладывать, сам знаю. У вас что, нет в запасе шутки получше? Эта уже залежалась и протухла.
— Где ваши бумаги?
— Какие бумаги?
— Ваша матросская книжка.
Ай-ай-ай, вот так крем-брюле на киселе! Моя матросская книжка? Она была в кармане моей куртки, а куртка лежала в моем матросском мешке, а мешок уютно полеживал под моей койкой на Таскалузе, а Таскалуза — н-да, где бы она могла теперь быть? Если бы я только знал, что у них сегодня было на брэкфаст! Негр наверняка опять пережарил сало, ну и скажу же я ему пару ласковых, когда пойду красить камбуз.
— Ну-ка, вашу матросскую книжку! Ясно, что я говорю?
Что за вздор! (англ.).
** т_г / \
Нет, янки (англ.).
*** я v / \ Да, старина (англ.).


20
Б. Травен. Корабль мертвецов
— Моя матросская книжка... Если вы говорите о ней, то бишь о моей матросской книжке... Тут я должен сказать вам чистую правду. У меня нет матросской книжки.
— Нет матросской книжки? — Надо было слышать, каким обескураженным тоном он это произнес. Приблизительно так, будто хотел сказать: «Как, вы не верите, что существует морская вода?»
Для него было непостижимо, что у меня нет матросской книжки, и он переспросил в третий раз. Но на этот раз, по-видимому чисто механически повторяя свой вопрос, он пришел в себя от ошеломления и добавил:
— Никаких других бумаг? Паспорта или удостоверения личности или чего-то наподобие?
— Нет. — Я старательно обшарил свои карманы, хотя точно знал, что при мне не было даже пустого конверта с моим именем.
— Пройдемте со мной! — сказал он.
— Куда? — спросил я, потому что мне, понятно, хотелось знать, что у этого типа на уме и на какое судно он собирается меня уволочь. На какой-нибудь спиртовоз я не пойду, это я готов сказать ему прямо сейчас. Туда меня и на аркане не затащишь.
— Куда? Сейчас увидите.
Не то чтобы он был особенно любезен, этого я не берусь утверждать, но вербовщики бывают ласковы до рвоты только тогда, когда никого не могут заманить на свою коробку. А тут, похоже, очень даже славное намечалось суденышко, на которое он хотел меня отвести. Никогда бы не поверил, что так скоро опять окажусь на борту какой-нибудь посудины. Нужно только, чтоб тебе было счастье, и главное — никогда не унывать сразу.
Наконец мы прибыли. Куда? Вы угадали, сэр, в полицейский участок. Тут меня сразу же тщательно обыскали. Когда они перешмонали меня вдоль и поперек и ни один шов больше не был для них тайной, тот же тип спросил меня очень сухо:
— Оружия не имеется? Инструментов не имеется?
Ну, тут бы я ему так прямо и вкатил оплеуху. Можно подумать, я мог припрятать пулемет в глубине ноздрей и ломик под глазным веком! Но так уж созданы люди. Если они ничего не находят, они утверждают, что предмет поисков от них спрятали. Что у вас нет того, чего они


Книга первая
21
ищут, — этого они не могут и никогда не смогут понять. Тогда я этого еще не знал.
Потом я должен был стать перед конторкой, за которой сидел человек, все время глядевший на меня таким взглядом, будто я у него пальто спер. Он раскрыл толстую книгу, в которой было много фотографий. Тип, который меня сюда привел, был за переводчика, потому что иначе мы не могли бы объясниться. Когда им в войну нужны были наши ребята, тогда они отлично нас понимали, но сейчас все позади, и это им больше не требуется.
Первосвященник — потому что так он выглядел за своей конторкой-аналоем — смотрел сначала на фотографии, затем на меня или, точнее, на мое лицо. Это он проделал больше сотни раз, но его шейные мускулы не устали, настолько привычной была для него эта работа. У него было много времени, и он расходовал его не жалея. Ведь платили за это время другие, так чего же ему было спешить?
Наконец он покачал головой и захлопнул книгу. Очевидно, он не нашел моей фотографии. Я тоже не мог припомнить, чтоб мне доводилось фотографироваться в Антверпене. В довершение всего я устал, как собака, от этого нудного занятия и сказал:
— А сейчас я здорово проголодался. Я сегодня еще не завтракал.
— Это верно, — сказал переводчик и повел меня в какую-то каморку. Мебели там было немного, и та, которая была, явно происходила не из художественной мастерской.
Но что это такое с окном? Странно: похоже на то, что в этой комнате обычно хранится государственная казна Бельгии. Сокровища тут в полной безопасности, потому что проникнуть сюда, определенно, никому не удастся, во всяком случае не через окно, no, sir.
Хотел бы я знать, местные жители что, серьезно называют это завтраком? Кофе с хлебом и маргарин. Они еще не очухались от войны. Или война была затеяна только для того, чтобы заполучить себе к завтраку куски получше? Тогда они, точно, не одержали победы, что бы там ни писали газеты, ведь такая крупица у них, конечно, называлась завтраком и до войны, потому что это и по качеству, и по количеству минимум того, что с грехом пополам еще можно назвать утренним приемом пищи, раз уж этот кусочек пищи принимаешь утром.
Около полудня меня опять привели к первосвященнику.


22
Б. Травен. Корабль мертвецов
— Желаете отправиться во Францию? — был мне задан вопрос.
— Нет, Франция мне не нравится, французам бы вечно сажать да сажать, а чтобы минутку самим посидеть — такого за ними не водится. В Европе хотят осаждать-побеждать, в Африке — высаживаться и ужасать. Все это сажание мне сильно не нравится; им, чего доброго, очень скоро понадобятся солдаты, и тогда они меня, глядишь, ненароком перепутают — ведь у меня нет матросской книжки — и примут за одного из своих сажателей-ужасателей. Нет, во Францию я не поеду ни в коем случае.
— Что вы думаете о Германии?
Чего только эти люди не хотят обо мне узнать!
— В Германию тоже не хочу.
— Почему же? Германия — все-таки очень симпатичная страна, и там вы легко сможете опять найти себе судно.
— Нет, не нравятся мне эти немцы. Когда им предъявляют счета, они их ужасают, а если они не могут заплатить по счетам, их осаждают и побеждают. А у меня ведь нет матросской книжки, и там меня тоже могли бы спутать, и мне пришлось бы платить вместе с другими. Мне же, как палубному рабочему, никогда такую уйму не заработать. И тогда бы мне никогда не вскарабкаться до низшего слоя среднего класса и не сделаться достойным членом человеческого общества.
— Что за болтовня вокруг да около? Скажите просто, хотите вы туда или нет.
Понимают ли они мои слова, не знаю. Но по-видимому, у них много свободного времени и они рады побеседовать.
— Итак, коротко и ясно, и дело с концом: вы отправляетесь в Голландию, — говорит первосвященник, а переводчик это мне пересказывает.
— Но мне не нравятся голландцы, — ответил я. И только хочу рассказать, почему именно, как слышу следующее:
— Любите вы голландцев или нет, это нас нисколько не касается. Это вы сами выясняйте с голландцами. Во Франции вы были бы пристроены лучше всего. Но туда вы не хотите. В Германию вы тоже не хотите, она для вас тоже недостаточно хороша, так вот теперь и отправляйтесь в Гол- ландию. И точка! Другой границы у нас нет. Не искать же нам из-за вас другого соседа, который, может быть, удостоился бы вашего расположения, а взять и швырнуть вас в воду — до такого мы пока еще не дошли;


Книга первая
23
вода — это единственная граница, которая у нас остается напоследок. Значит, в Голландию — и баста! Радуйтесь, что так дешево отделались.
— Но, господа, вы пребываете в заблуждении, я совсем не хочу в Голландию. Голландцы сидят...
— Тихо! Вопрос решен. Сколько вы имеете при себе денег?
— Вы же обыскали все мои карманы и швы. Сколько денег вы там нашли?
Ну как тут не прийти в бешенство? Они битый час обыскивают вас с увеличительными стеклами, а потом еще спрашивают с невинным видом, сколько у вас денег.
— Если вы ничего не нашли, значит, у меня нет денег, — говорю я.
— Хорошо. Пока все. Отведите его опять в камеру.
Первосвященник завершил свои церемонии.
4
Ближе к вечеру меня доставили на вокзал. Сопровождали меня двое, один из них — переводчик. Наверно, они думали, что я отродясь не ездил по железной дороге, потому что ничего не давали мне делать самому. Пока один покупал билеты, другой стоял рядом со мной и следил, чтобы какой воришка не дал себе напрасного труда еще раз обшарить мои карманы — ведь в карманах, которые обшарила полиция, самый искусный вор не найдет ни коппера.
Тип, который покупал билеты, мне моего билета не дал. Видать, подумал, что я его тотчас перепродам. Затем они очень вежливо проводили меня на перрон и довели до купе. Я думал, тут-то они и распрощаются. Но они этого не сделали. Они сели со мной в купе и, дабы предохранить меня от падения из окна, посадили посередине. Всегда ли бельгийские полицейские так учтиво обращаются с людьми, этого я не знаю. Я во всяком случае не мог бы на них пожаловаться. Потом они мне дали папирос. Мы закурили, паровоз задымил и тронулся. Проехав совсем немного, мы вышли из поезда и оказались в маленьком городишке. Меня опять притащили в участок. Я должен был сесть на скамью в комнате, где находи¬


24
Б. Травен. Корабль мертвецов
лись свободные от дежурства полицейские. Те двое, с которыми я приехал, поведали обо мне целую историю. Остальные копы — я имею в виду остальные полицейские — все по очереди на меня выпучились, некоторые с таким интересом, словно им никогда еще не доводилось встречать подобную личность, а другие — так, будто перед ними сидел человек, совершивший двойное самосмертоубийство с ограблением.
Именно эти типы, таращившиеся на меня с таким зловещим видом, готовые взвалить на мои плечи все самые омерзительные преступления, виновники которых ушли от законного возмездия, и ожидавшие от меня в будущем еще более тяжких злодеяний, чем те, какие я, по их безошибочному мнению, уже успел совершить, — они-то и внушили мне мысль, что я посажен тут дожидаться палача, которого, очевидно, не случилось дома и которого теперь разыскивают.
Смешно? Да ровно ничего смешного тут не было! No, sir. Дело обстояло крайне серьезно. Стоит только немного вдуматься в мое положение. У меня не было матросской книжки, у меня не было паспорта, у меня не было удостоверения личности и никаких других бумаг, и моей фотографии первосвященник в своей толстой книге тоже не обнаружил. Сыщись там по крайней мере моя фотография, тогда ему сразу стало бы ясно, кто я такой. Что Таскалуза, мол, показала ему корму, мог сочинить любой бездельник из тех, которые тут ошивались. Постоянной квартиры у меня нигде не было. Или посудина, или ночлежка для моряков. Членом торговой палаты я тоже не состоял. Я был самый что ни на есть Никто. Ну и с какой стати, спрашивается, бедные бельгийцы обязаны кормить этого Никто, когда им и без того приходится выкармливать целую уйму ничьих детишек, которые хоть наполовину принадлежат Бельгии? А я не принадлежал к ней никакой половиной. Я был для них только еще одной причиной опять качать деньги из Америки. Повесить меня — был самый простой и надежный способ от меня избавиться. За это я даже не мог быть на них в претензии. Ни одна человеческая душа обо мне не беспокоилась, спрашивать обо мне никто бы не стал, а мое имя им даже не пришлось бы заносить в толстые книги. Вот они и собирались меня вздернуть, это как пить дать. Они только поджидали палача, поднаторевшего по этой части, ведь иначе их действия были бы противозаконны и равнялись бы простому убийству.
До чего же я был прав! Вот вам и доказательство. Один из копов подошел ко мне и протянул две толстые пачки папирос — последнюю дань


Книга первая
25
бедному грешнику. Потом он дал мне еще спички в придачу, присел рядом со мной и заговорил на ломаном английском; он смеялся, был дружелюбен, похлопывал меня по плечу и приговаривал:
— Не так уж и страшно, приятель, не делайте из этого трагедии. Нате, покурите, чтобы скоротать время. Нам надо дождаться темноты, иначе ничего не выйдет.
Не делать трагедии, когда тебя хотят вздернуть! Не так страшно! Хотел бы я знать, довелось ли ему испытать это на собственной шкуре, раз он с такой уверенностью может заявлять: не так страшно! Дождаться темноты! Конечно, днем они на это не отважатся, ведь нам случайно может встретиться кто-то, кто меня знает, и тогда номер не пройдет. Но что толку вешать голову, — скоро она и так повиснет. И я, пока могу, дымлю, как фабричная труба, — чтоб не мечтали, что сэкономят на папиросах.
Папиросы совсем без запаха. Чистейшая солома. Тьфу, пропасть, не хочу я болтаться в петле. Знал бы я только, как отсюда выбраться. Но эти все время торчат вокруг меня. И каждый, кто приходит с дежурства, смотрит на меня квадратными глазами и допытывается у других, кто я такой, почему я здесь и когда меня будут вешать. А потом ухмыляется во всю рожу. Отвратный народец. Хотел бы я знать, зачем мы им помогали.
Немного погодя я получил свою последнюю трапезу. Ну и скупердяи! Других таких свет не видывал. И это они называют ужином висельника! Салат из картошки с кусочком ливерной колбасы и пара ломтиков хлеба с маргарином. Ну хоть плачь. Нет, нехорошие люди эти бельгийцы, а ведь еще немного — и меня, глядишь, даже ранить могли бы, в ту пору, как мы вытаскивали их из заварухи и спускали на них наши деньги. Тот, который дал мне папирос и пытался внушить, что быть повешенным — не так уж и страшно, снова обратился ко мне:
— Вы, конечно, настоящий Americain* и, конечно, совсем не пьете вина? Не так ли?
И улыбнулся мне. Черт, не будь он таким лицемером со своим «не-так-страшно», можно было бы почти поверить, что встречаются милые и славные бельгийцы.
— Настоящий американец? Плевать я хотел на Америку! Я пью вино, только не наперстками.
* Американец (фр.).


26
Б. Травен. Корабль мертвецов
— Так я сразу и подумал, — усмехнулся коп. — Значит, самый неподдельный американец. А все эти штучки с вашей так называемой прогибицией — просто бабий вздор. Позволяете над собой командовать разным теткам и богомолкам. Мне, в сущности, какое дело. Но здесь мы, мужики, пока еще не даем собой рулить.
Gosh, наконец-то сыскался хоть один, кто видит жало, точащее плоть. Такой не пропадет, он и в мутной водичке дно разглядит. Жаль мужика, что он коп. Но не будь он копом, мне бы, наверно, никогда не видать этого здоровенного стакана со славным винцом, что он сейчас передо мной поставил. Прогибиция — позор и грех, видит Бог. Я уверен, когда-то и где-то мы совершили что-то ужасное, не иначе, — если нас лишили столь лакомого божьего дара.
Часов в десять вечера мой винопоилец сказал:
— Так, теперь пора, моряк, ступайте за мной.
Какой смысл кричать: «Я не хочу болтаться в петле!», если вокруг одного стоят четырнадцать человек, и все четырнадцать представляют закон. Значит, такая судьба. Подождать бы Таскалузе каких-то два часа. Но я для нее двух часов не стою, а здесь я стою и того меньше.
Мысль о моей ничтожности меня так-таки возмутила, и я сказал:
— Я не пойду. Я американец, я буду жаловаться.
— Ха! — с издевкой воскликнул один из них. — Никакой вы не американец. Вы это подите докажите. У вас матросская книжка есть? У вас паспорт есть? Ничего у вас нет. А у кого нет паспорта, тот никто. С вами мы можем сделать все, что нам заблагорассудится. Так мы сейчас и сделаем и спрашивать вас не станем. Выводите молодчика.
Было совершенно ни к чему для начала еще и схлопотать по черепу, ведь в итоге я все равно остался бы в дураках. Пришлось мне двигать с ними.
Слева от меня шел весельчак, умевший калякать на ломаном английском, справа — еще один коп. Мы вышли из городка и скоро очутились в открытом поле.
Темень была жуткая. Дорога, по которой мы шли, была всего-навсего ухабистым, разъезженным проселком, по которому трудно было ступать. Мне очень хотелось бы знать, сколько еще оставалось топать до нашей печальной цели.
Потом мы и с этого убогого проселка сошли и повернули на тропинку. Довольно долго шли лугами.


Книга первая
27
Было самое время отлинять. Но эти парни, верно, умели читать мысли. Только я хотел занести руку для размашного свинга, чтоб для начала аккуратно врезать по фэйсу одному из конвоиров, как вдруг разговорчивый схватил меня за локоть и сказал:
— Ну вот мы и пришли. Пора прощаться.
Ужасное это чувство — так сухо и ясно различать, как подкрадывается к тебе твоя последняя минута. И даже не подкрадывается. Она уже стояла передо мной без всяких прикрас. В горле у меня было очень сухо. Я бы с удовольствием выпил глоток воды. Но теперь, наверно, нечего было и помышлять о воде. Пару секунд обойдетесь и без воды — наверняка сказали бы они в ответ. Ни за что бы не подумал, что мой винопои- лец — такой лицемер. Палача я воображал себе совсем иначе. Это же такое грязное, гнусное занятие — будто нет на свете других профессий! Так нет же, сделаться именно палачом, извергом, да еще профессиональным.
Никогда прежде я не ощущал с такой силой, как изумительно хороша жизнь. Изумительно хороша, безмерно восхитительна даже тогда, когда приходишь в порт усталый и голодный и узнаешь, что твое судно ушло, а ты остался на берегу без матросской книжки. Жизнь всегда прекрасна, какой бы мрачной она ни казалась. И быть стертым с лица земли в такую темную ночь, в открытом поле, — стертым, как червяк!.. Никогда бы не подумал такого о бельгийцах. Но всему виной прогибиция, делающая человека слабым перед искушениями. Эх, попадись мне под руку сейчас, именно сейчас, этот непьющий мистер Волстед! И что за злая жена была у человека, раз он мог навалять и навонять такое! Я все-таки очень рад, что на мою голову не извергаются миллионы проклятий, какие гнетут жизнь этого человека.
— Oui, мистер, мы должны распрощаться. Может, вы и отличный парень. Но сейчас нам просто некуда вас девать.
Но ведь из-за одного этого еще не обязательно сразу казнить.
Он поднял руку. Очевидно, чтобы накинуть мне на шею петлю и удавить; потому что обременять себя сооружением виселицы они не захотели. Слишком много было бы ненужных расходов.
— Там, — сказал он, указывая рукой направление, — там, если идти прямиком, куда я показываю, будет Голландия, Netherland. Вы ведь, определенно, об этом уже слышали?
-Да.


28
Б. Травен. Корабль мертвецов
— Идите теперь прямым ходом в том направлении, куда я вам указываю рукой. Не думаю, чтоб вы сейчас повстречались с пограничником. Мы осведомлялись. Но если кого увидите, обойдите его подальше. Через час ходьбы в этом направлении выйдете к железнодорожной линии. Перемещайтесь вдоль линии все в том же направлении, пока не дойдете до станции. Подождите там поблизости, только чтоб вас никто не видел. Около четырех часов утра туда придет много рабочих, тогда вы подойдете к окошку и скажете: «Роттердам дерде классе*», но больше не говорите ни слова. Вот вам пять гульденов.
Он дал мне пять купюр.
— И вот вам еще паек, поесть ночью. Ничего не покупайте на станции. Скоро будете в Роттердаме. До тех пор как-нибудь потерпите.
Тут он подал мне маленький сверток, в котором, по всей видимости, были бутерброды. В придачу я получил пачку папирос и коробок спичек.
Что мне сказать об этих людях? Их послали казнить меня, а они еще дают мне денег и бутерброды, чтобы я мог незаметно улизнуть. Они слишком мягкосердечны для того, чтобы хладнокровно меня прикончить. Как не любить людей, если таких замечательных парней встречаешь даже среди полицейских, сердца которых должны были вконец зачерстветь в вечной погоне за людьми? Я так крепко тряс руки этим двоим, что они испугались, как бы я не прихватил их руки с собой.
— Да не шумите вы так, кто-нибудь с той стороны, чего доброго, вас услышит, и все пойдет насмарку. А это было бы нехорошо, пришлось бы тогда все начинать сначала.
Он был прав.
— А теперь слушайте хорошенько, что я вам скажу. — Он говорил вполголоса, но старался объяснить все как можно яснее, поэтому по нескольку раз повторял сказанное. — Никогда больше не возвращайтесь в Бельгию, — это единственное, что я вам могу сказать. Если мы еще раз обнаружим вас в пределах наших границ, то можете быть уверены, мы вас засадим на всю вашу жизнь. На всю жизнь в тюрьму. Мало не покажется, дружище! Так что я вас настоятельно предупреждаю. Мы не знаем, что с вами делать. Ведь у вас нет матросской книжки.
* derde klasse (гол.) — третий класс.


Книга первая
29
— Но, может, я пошел бы к консулу...
— Подите вы к черту с вашим консулом! У вас есть матросская книжка? Нету. Вот видите! Ваш консул вас вышвырнет, да так что кубарем покатитесь, — ив итоге останетесь сидеть на нашей шее. Теперь вы поставлены в известность. Пожизненное заключение.
— Всенепременнейше, господа, обещаю вам. Больше я не переступлю границ вашей страны.
Да и зачем бы мне переступать их границы? Я в Бельгии ничего не забыл. В сущности, я был рад выбраться отсюда. Голландия гораздо лучше. Тех уже наполовину понимаешь, а здесь не понимаешь ни слова из того, что они говорят и чего они от тебя хотят.
— Ну ладно. Теперь вы предупреждены. А сейчас давайте, прыг-скок отсюда, и будьте осторожны. Услышите шаги, ложитесь на землю, пока шаги не стихнут. Только не дайте себя сцапать — иначе мы сцапаем вас, и тогда вам придется худо. Счастливого пути.
Они убрались восвояси и оставили меня одного.
До чертиков довольный, я пустился в путь. Старательно сохраняя указанное мне направление.
5
Роттердам — очень симпатичный город. Когда у вас есть деньги. У меня не было ни денег, ни даже кошелька, куда их можно было бы поместить, если бы они у меня завелись.
В тамошнем порту не было ни одного судна, которое нуждалось бы в палубном рабочем или старшем механике. Мне тогда было совершенно без разницы. Если б на каком судне требовался стармех, я бы вызвался на это место. Запросто. Не моргнув глазом. Ведь скандал разразится только тогда, когда судно будет на ходу, далеко в море. Не могут же они просто взять и вышвырнуть человека за борт. Что-нибудь покрасить всегда нужно, вот и сыщется для меня настоящая работа. Ведь не обязательно, в конце концов, устраивать шум и драку, домогаясь жалованья стар- меха. Можно и уступить маленько. Gosh, в каком только магазине не уда-


30
Б. Травен. Корабль мертвецов
стся иногда сторговаться подешевле, будь там даже большими буквами выведено: «Цены без скидок!»
Скандала было бы не миновать, потому что в ту пору я еще не в состоянии был отличить кривошип от вентиля и шатун от коленчатого вала. Это обнаружилось бы при первом же сигнале, если бы кэп прозвонил мне: «самый малый вперед!», а посудина так и рванулась бы с места, будто ей смерть нипочем, только б выиграть «The Blue Ribbon», Голубую Ленту. То-то славный был бы номер! Не моя вина, что мне не удалось опробовать этот номер на деле, — потому что никто не искал стармеха. Вообще никого не искали, ни на одном судне. Я принял бы любое место, от капитана до камбузного юнги. Но даже в капитане нигде не было недостачи.
Там и без меня шаталось великое множество моряков, и все поджидали какого ни на есть судна. А уж ухватить такое, которое направляется в Штаты, — это и вовсе безнадежно. Всем охота попасть на коробку, идущую за океан, чтоб там, глядишь, зависнуть, отдать швартовы. Все ведь воображают: за океаном людей кормят изюмом, только рот разевай. Тьфу, прорва! А в итоге они там валяются в портах десятками тысяч и ждут судна, на котором можно было б вернуться на родину, потому что все оказалось совсем не так, как они себе воображали. Минули золотые времена — иначе кто бы меня увидал палубным рабочим на Таскалузе?
Но те славные бельгийские копы подали мне одну идею: мой консул. Мой! Оба копа, получается, знали моего консула лучше меня, так что ли? Непонятно. Ведь я же обязан знать его лучше, потому что он — мой. Он же из-за меня существует на свете. Он же за меня получает жалованье.
Консул досматривает десятки судов, значит, он вполне может что-нибудь знать о вакансиях для палубных рабочих, особенно если я сижу тут без денег.
— Где ваша матросская книжка?
— Я ее потерял.
— У вас есть паспорт?
— Нет.
— Свидетельство о натурализации?
— Никогда не было.


Книга первая
31
— Тогда зачем же вы сюда пожаловали?
— Я думал, что вы мой консул, что вы мне поможете.
Он ухмыльнулся. Странно, что люди всегда ухмыляются, когда собираются нанести другому удар.
И с этой ухмылочкой на губах он произнес:
— Ваш консул? Это вы мне еще должны доказать, любезнейший, что я ваш консул.
— Но ведь я американец, а вы американский консул.
Это же было совершенной истиной.
Но, наверно, это не было совершенной истиной, потому что он сказал:
— Я-то, положим, американский консул, хоть пока еще не первый. Но являетесь ли вы американцем, это вы мне сначала должны доказать. Где ваши бумаги?
— Я уже сказал вам: я их потерял.
— Потеряли. Как можно потерять бумаги? Ведь их постоянно носят при себе, особенно находясь в чужой стране. Вы не можете даже доказать, что вы вообще были на Таскалузе. Можете вы это доказать?
— Нет.
— Стало быть. Зачем же вы сюда пришли? Если бы вы и были на Таскалузе, если бы даже могло быть доказано, что вы действительно там были, это еще никоим образом не доказывало бы, что вы наш гражданин. На американском судне могут работать хоть готтентоты. Стало быть, зачем вы сюда пришли? Как вы вообще попали без бумаг из Антверпена в Роттердам? Это довольно-таки странно.
— Так меня же полиция...
— Настоятельно прошу, не надо мне опять рассказывать сказки. Где это слыхано, чтобы государственные чиновники таким незаконным образом переправляли людей через границу, в чужую страну? Без бумаг. Лучше не насмехайтесь надо мной, любезнейший.
И все это он произнес ухмыляясь и все время улыбаясь; потому что американский чиновник обязан всегда улыбаться, даже в том случае, когда он объявляет смертный приговор. Это его республиканский долг. Но что меня больше всего раздражало, так это то, что он в продолжение всей своей речи вертел в руках карандаш. Он то царапал им по крышке стола, то скреб им у себя в волосах, то барабанил песенку «Му Old Kentucky


32
Б. Травен. Корабль мертвецов
Ноше»,* а то еще принимался стучать им по столу так, будто каждым ударом карандаша хотел пригвоздить слово.
Больше всего на свете мне хотелось запустить ему в физиономию чернильницей. Но приходилось сдерживаться, поэтому я сказал:
— Может, вы могли бы найти для меня какое-нибудь судно, чтоб я мог вернуться домой. Вполне может случиться, что какому-то шкиперу не хватает человека или кто-то заболел.
— На судно? Без бумаг на судно? От меня такого не ждите и даже не трудитесь больше сюда являться.
— Но где же мне получить бумаги, если вы мне их не даете? — спросил я.
— А мне какое дело, где вы раздобудете ваши бумаги. Ведь я их у вас не отбирал. Разве не так? Этак любой бродяга, халатно обращающийся со своими документами, может явиться и начать требовать от меня бумаг.
— Well, sir,** — сказал я ему на это, — я думаю, что и другим людям, не рабочим, случалось терять бумаги.
— Верно. Но у этих людей есть деньги.
— Ах вот оно что! — воскликнул я. — Теперь понимаю.
— Ничего вы не понимаете, — ухмыльнулся он, — я хочу сказать, что это люди, располагающие и другими доказательствами, что это люди, применительно к которым не возникает сомнений, — люди, у которых есть дом, есть адрес.
— Чем же я виноват, что у меня нет виллы, нет дома и нет другого адреса кроме места работы?
— Это меня не касается. Вы потеряли бумаги. Вот и позаботьтесь о том, где вам достать другие. Я должен соблюдать постановления. Не моя вина. Вы уже ели?
— У меня нет денег, а милостыни я еще не просил.
— Подождите секунду.
Он встал и вышел в другую комнату. Через несколько минут он вернулся и дал мне карточку.
— Вот вам трехдневная карточка на довольствие в доме моряка. Когда она кончится, можете спокойно зайти еще раз. Попробуйте снова, —
* «Мой старый дом Кентукки» (англ.).
Хорошо, сэр (англ.).


Книга первая
33
может, вам удастся попасть на какое-нибудь другое судно, другого государства. Некоторые относятся к этому менее строго. Я не могу давать вам подсказок. Вы сами должны найти то, что вам нужно. Я здесь совершенно бессилен. Я только слуга государства, ’m sorry, old fellow, can’t help it. Good-bye and g’d luck!*
Возможно, он прав. Возможно, он не такая уж тварь. Почему бы людям быть тварями? Я почти убежден, что Тварь — это Государство. Государство, отнимающее у матерей сынов, чтобы бросить их на пожрание идолам. Этот человек — слуга Твари, как и палач, который тоже слуга Твари. Все, что он говорил, было вызубрено наизусть. Это он непременно должен был вызубрить, когда сдавал свой экзамен на консула. Все это шло без сучка и задоринки — вжик-вжик. На все мои слова у него наготове был подходящий ответ, который сразу затыкал мне глотку. Но когда он спросил: «Вы голодны? Вы уже ели?», он вдруг сделался человеком и перестал быть слугой Твари. Испытывать голод — это нечто человеческое. Иметь бумаги — это нечто нечеловеческое, неестественное. В этом вся разница. И в этом причина того, что люди все больше перестают быть людьми и начинают превращаться в фигурки из папье-маше. Тварь не может нуждаться в людях; с ними слишком много хлопот. Фигурки из папье-маше легче построить в ряды и шеренги и одеть в униформу, для того чтобы слуги Твари могли вести более удобное существование. Yesser, yes, sir.
6
Три дня трем дням рознь. Бывают очень длинные три дня и бывают очень короткие. Я бы ни за что не поверил, что три дня могут быть так коротки, как те три дня, когда у меня была хорошая пища и постель. Только я наконец собрался позавтракать, а три дня уже и прошли. Но продолжайся они хоть в десять раз дольше, к консулу я больше не пойду. Что мне, в самом деле, опять выслушивать его зазубренные экзаменационные ответы? Ничего лучшего он мне и сейчас не предложит. На судно
* К сожалению, старина, тут я не могу помочь. До свидания, желаю удачи! (англ.).
3 Зак. 3645


34
Б. Травен. Корабль мертвецов
он меня устроить не мог. Так что толку было лишний раз выслушивать его словоизлияния? Возможно, он снова дал бы мне карточку. Но на этот раз наверняка с таким жестом и с такой миной, от которой у меня кусок стал бы поперек горла — раньше, чем я вообще опустил бы ложку в суп. Эти три дня были бы еще короче первых.
А главное — мне не хотелось лишиться воспоминания о той капле человечности, которую он тогда обнаружил, — в тот момент, когда осведомился о моем самочувствии. Наверно, теперь он выдал бы мне карточку с видом полного превосходства — как слуга Твари, да еще в сопровождении приправленных моралью речей: что-де это в последний раз, что-де к нему являются слишком многие и что нельзя полагаться на чужую помощь, — надо и самому как-то шевелиться, чтобы добиться успеха. Да лучше я сдохну, чем пойду туда еще раз.
Эх, голь-шмоль энд Ко., как же я тогда голодал!.. Как отчаянно голодал! И как устал от ночевок по подворотням и по углам, откуда меня, полусонного, все время выгоняла ночная полиция, светившая в углы и подворотни карманными фонарями. Быть всегда начеку, слышать даже во сне за пятьдесят шагов приближение патрульных, чтобы успеть вовремя смыться. Ведь если они кого поймают, это значит — работный дом.
И в порту ни одного судна, которому хоть кто-то был бы нужен. Тут и своих, голландских моряков, не одна сотня, и все они ищут какого-нибудь судна, и у них хорошие бумаги. И никакой работы на фабриках, никакой работы хоть где-нибудь. Найдись даже какая-никакая работа, хозяин не мог бы вам ее дать. У вас есть бумаги? Нет? Жаль, мы не имеем права вас принять. Вы иностранец.
Против кого направлены паспорта и въездные визы? Против рабочих. Против кого направлены меры по ограничению иммиграции в Америке и других странах? Против рабочих. И по чьей инициативе, при чьей мощной поддержке созданы многие из этих законов, уничтожающих свободу человека, принуждающих его жить там, где он жить не хочет, препятствующих ему отправиться в ту часть Земли, где он хотел бы жить? По инициативе и при поддержке рабочих союзов. В Твари тварь: я защищаю свой клан; кто не принадлежит к моему клану, тот пусть погибает; погибнет — тем лучше, тогда у меня одним конкурентом меньше. Yes, sir.


Книга первая
35
Какой голод! Какая усталость! И вот наступает время, когда больше не задумываешься, велика ли будет разница, если спутать ненароком кошелек неголодающего ближнего со своим собственным кошельком, которого у тебя нет. Не обязательно даже путать их — тут поневоле начинаешь подумывать о кошельке того, кто не голодает.
Господин и дама стояли у витрины, мимо которой я проходил.
Дама сказала:
— Ну, скажи, Фибби, ведь эти хорошенькие сумочки — просто прелесть!
Фибби промямлил что-то, что с равным успехом могло сойти и за согласие, и за возражение. Впрочем, это очень даже могло означать: оставь меня в покое со своей ерундой!
Дама:
— Нет, правда, они просто восхитительные, настоящая старая Голландия, ручная работа.
— Верно, — сухо заметил Фибби, — настоящая старая Голландия, копирайт тысяча девятьсот двадцать шестого года.
Для меня это была музыка сфер. Теперь я уверился окончательно.
Я действовал молниеносно, не теряя ни секунды. Ведь прямо передо мной на улице лежало чистое золото.
Казалось, мое повествование занимало Фибби гораздо больше речей его жены, или его приятельницы, или его... — well, sir, меня совершенно не касается, в каких родственных отношениях они состояли, — да, от моей истории он во всяком случае поразвлекся как надо. Он заулыбался, потом засмеялся и наконец заревел так, что прохожие начали останавливаться. Если бы я по его «Zat so!»* не различил с первой же интонации, откуда он, эту тайну выдал бы мне его безудержный смех. Так умеет смеяться только американец — так точно, они умеют смеяться.
— Итак, my boy,** вы грандиозно рассказали вашу историю.
Тут он опять расхохотался. А я-то думал, он заплачет над моей печальной историей. Ну да конечно, он же не был в моей шкуре. Он все видел с комической стороны.
*
**
Американский вариант английского «That so! мой мальчик (англ.).
Это так!


36
Б. Травен. Корабль мертвецов
— Ну скажи, Флори, — обратился он к спутнице, — разве этот птенчик, выпавший из гнезда, не грандиозно изложил свою историю?
— В самом деле, очень мило. Откуда вы? Из Нью-Орлеана? Это же восхитительно! У меня там, Фибби, даже живет тетушка. Я тебе еще не рассказывала о тетушке Китти из Нью-Орлеана, Фибби? Кажется, рассказывала. Помнишь, у которой каждая фраза начинается: «Когда грэ’па* жил еще в Южной Каролине...»
Фибби совсем не слушал, что говорила его Флори; он предоставил ей изливаться — словно она была фонтанчиком, к которому он привык. Он пошарил в карманах и извлек бумажку в один доллар:
— Это вам не за саму вашу историю, дружочек, а за то, что вы ее так мастерски рассказали. Хорошо рассказать вымышленную историю — это дар, мой мальчик. Вы же артист, знаете вы это? Жаль, собственно, что вы вот так шатаетесь по свету. Вы могли бы делать большие деньги, дорогой друг. Знаете вы это? Ну не артист ли он в самом деле, Флори? — снова обратился он к своей — да пусть хоть жене, мне-то какое дело, паспорт у них во всяком случае такой, какой им нужен.
— Ах, да, конечно, Фибби, — отвечала Флори в экстазе, — конечно же, он большой артист. Знаешь что, Фибби, спроси его сразу сейчас, не пожелает ли он быть у нас на журфиксе. Тогда бы мы обязательно заткнули за пояс этих Пеннингтонов, всю их жалкую свору.
Стало быть, это все-таки его жена.
Фибби не удостоил фонтанчик ни малейшим вниманием. Он знай себе ухмылялся и смеялся. Опять пошарил в карманах и вновь извлек на свет божий бумажку в один доллар.
Затем он вручил мне обе купюры и сказал:
— Y’see,** вот эта вам за то, что вы так мастерски рассказали свою историю, а вторая — за то, что вы мне подали блистательную идею для моего листка. Стоит пяти тысяч — в моих руках; в ваших не стоит и пяти центов. Но вот, я вам выплачиваю ваши пять центов вместе с процентами. Большое спасибо за ваши старания, good-bye — и удачи вам.
Это были первые деньги, какие я заработал на рассказывании историй. Yes, sir.
* grandpapa (англ.) — дедушка.
Видите (англ.).


Книга первая
37
Двинул я в банк, где валюту меняют. За доллар около двух с половиной гульденов, значит, за обе долларовые купюры круглым счетом пять гульденов. Кругленькая сумма. Когда я протянул кассиру банкноты, он вывалил передо мной что-то около пятидесяти гульденов. Вот была неожиданность! Фибби дал мне две десятки, а я — постеснявшись при нем проявить любопытство и развернуть скомканные бумажки — принял их за купюры в один доллар. Фибби — благородная душа. Благослови его Уолл-стрит. Само собой разумеется, двадцать долларов — это очень большие деньги. Пока они у тебя есть. Когда приходится их тратить, тогда вдруг понимаешь, что двадцать долларов — это ничто. В особенности, когда позади у тебя много дней без пищи и ночей без крова. Прежде чем я узнал деньгам цену, они взяли и кончились. Только люди, у которых и впрямь много денег, знают цену деньгам, потому что у них хватает времени определить эту цену. Как можно узнать цену вещи, если эту вещь у вас всякий раз незамедлительно отбирают? А в проповедях говорится, что только тот, кто ничего не имеет, знает, чего стоит цент. Отсюда и классовые противоположности.
7
Раньше, чем я предполагал, наступило утро, которому пока, по всем признакам, предстояло стать последним утром, узревшим меня в постели. Я пошарил в карманах и обнаружил, что центов у меня в аккурат еще набиралось для урезанного завтрака. Урезанных завтраков я не одобряю. Они всегда прелюдия к обедам и ужинам, которых не будет. Этакого Фибби тоже не каждый день встретишь. Но случись мне еще разок на такого наскочить, я расскажу ему мою историю как можно забавнее, — тогда он, пожалуй, зальется душераздирающими рыданиями и его осенит прямо противоположная идея, стоящая пятитысячедолларовой идеи Фибби. Из идеи всегда можно выжать деньги — вызывай она смех или слезы, все одно. Людей, которые любят поплакать и за такую возможность выложат пару долларов, на свете столько же, сколько людей, предпочитающих надрывать животы со смеху.


38
Б. Травен. Корабль мертвецов
— животы со сме... Ну что там опять такое? Будто уж и подремать спокойно нельзя на свой собственный последний гульден, уплаченный за ночевку, — подремать еще немного в постели, которую надолго покидаешь?
— Дайте мне выспаться, черт побери. Я уплатил — вчера вечером, до того как сюда подняться.
И как тут не прийти в ярость! В дверь непрерывно бухают.
Вот застучали снова.
— Разрази вас гром, вы что, не слышали? А ну, мотайте отсюда! Я спать хочу.
Пусть только откроют дверь — я им в рожу сапогом залеплю. Ну что за подлое, бесстыжее отродье!
— Откройте. Полиция. Нам надо с вами побеседовать, одну минуту.
У меня есть серьезные сомнения в том, что на свете встречаются еще
люди — кроме полиции. Полиция существует для того, чтобы оберегать покой — и никто не нарушает покой так часто, никто не докучает людям так сильно, никто не доводит стольких людей до безумия, как эта самая полиция. Совершенно определенно, никто не принес миру так много бед, как полиция, — ведь солдаты тоже всего-навсего полицейские.
— Что вам от меня нужно?
— Мы просто хотим с вами побеседовать.
— Это вы могли бы сделать и через дверь.
— Мы хотим видеть вас лично. Откройте, или мы выломаем дверь.
Выломаем дверь! И вот такие защищают нас от взломщиков!
Ладно, открываю. Но стоит мне чуть-чуть приоткрыть дверь, как
один из молодчиков уже проталкивает туда ногу. Старый трюк, о котором они почему-то слишком много воображают. Наверно, это первый трюк, которому их обучают.
Входят. Двое в штатском. Сидя на краю постели, я начинаю одеваться.
С голландским я справляюсь недурно. Я плавал на голландских судах, да и тут опять кой-чему подучился. Впрочем, оба этих гуся тоже немного говорят по-английски.
— Вы американец?
— Думаю, да.
— Покажите вашу матросскую книжку.
Похоже, матросская книжка — это центр вселенной. Я уверен, война велась только для того, чтобы в каждой стране у вас могли спросить мат¬


Книга первая
39
росскую книжку или паспорт. До войны никто не спрашивал ни о матросской книжке, ни о паспорте, и люди были вполне счастливы. Но войны, ведущиеся за свободу, независимость и демократию, всегда подозрительны. Подозрительны с тех самых пор, как пруссаки вели свои освободительные войны против Наполеона. Когда освободительные войны выиграны, люди после войны лишаются всякой свободы, потому что свободу выиграла война. Yes, sir.
— У меня нет матросской книжки.
— У вас не-е-е-е-т матросской книжки?
Однажды я уже слышал этот обескураженный тон, — причем тоже в тот самый момент, когда хотел славно вздремнуть ранним утром.
— Не-е-е-е-т, у меня не-е-е-е-е-т матросской книжки.
— Тогда покажите паспорт.
— У меня нет паспорта.
— Нет паспорта?
— Да, нет паспорта.
— И даже удостоверения из местной полицейской управы?
— И даже удостоверения из местной полицейской управы.
— Но вы, конечно, знаете, что без визированных нашими властями документов вы не имеете права оставаться в Голландии?
— Нет, я этого не знаю.
— Вот как? Вы этого не знаете? Наверно, вы провели последние месяцы и годы на луне?
Оба гусака так довольны этой шуткой, что громко гогочут.
— Одевайтесь, и пройдемте с нами!
Хотел бы я знать — здесь тоже казнят, если не можешь предъявить матросскую книжку?
— Не найдется ли у вас, господа, папиросы? — спрашиваю я.
— Сигару — пожалуйста, а папиросы у меня нет. Можем купить по дороге. Хотите сигару?
— Сигара еще лучше, чем папироса.
Я одеваюсь и моюсь, покуривая сигару. А те пока присаживаются, как назло, у самой двери. Я не шибко тороплюсь. Но как долго не возись, рано или поздно все равно оденешься.
Мы отправились и прибыли... куда? Вы угадали. В полицейский участок. Меня опять тщательно обыскали. На этот раз им посчастливилось


40
Б. Травен. Корабль мертвецов
больше, чем их собратьям в Антверпене. Они нашли в моих карманах сорок пять голландских центов. Деньжонки на завтрак. Выходит, я их сэкономил.
— Как? Больше у вас нет денег?
— Нет, больше у меня нет денег.
— И на какие средства вы жили здесь все эти дни?
— На такие, каких у меня уже нет.
— Значит, у вас были деньги, когда вы прибыли в Антверпен?
-Да.
— Сколько?
— Точно уже не помню. Сто долларов или около того, а может быть, и двести.
— Откуда у вас были эти деньги?
— Эти деньги я просто скопил.
Очевидно, я опять изрек что-то остроумное, потому что вся эта банда, собравшаяся в комнате, где меня допрашивали, так и покатилась со смеху. Но все они наблюдали в оба глаза, смеется ли их первосвященник. Он начал — все подхватили, он кончил — и все умолкли, да так внезапно, будто на них столбняк нашел.
— Как вы вообще оказались в Голландии? Без паспорта, безо всего? Каким образом вы сюда пробрались?
— Да просто взял и пришел.
— Как это так — пришли?
Консул мне не поверил, когда я сказал, как я сюда пришел. А эти не поверят и подавно. Да и не годится портить номер тем славным парням из Бельгии.
Вот я и говорю:
— Я приплыл на судне.
— На каком именно?
— На... на... на Джордже Вашингтоне.
— Когда?
— Точно уже не помню.
— Вот как? Значит, вы приплыли на Джордже Вашингтоне. Довольно таинственный Джордж Вашингтон. Насколько нам известно, в Роттердам такой не заходил.
— Ну уж в этом я не виноват. За судно я не отвечаю.


Книга первая
41
— Итак, у вас нет никаких бумаг, никакого удостоверения. Ничего. Ровным счетом ничего, чем вы могли бы доказать, что вы американец?
— Нет. Но мой консул...
Казалось, я отпускал хорошие шутки. Опять поднялся сумасшедший хохот.
— Ва-а-а-ш консул.
«Ваш» он тянул так долго, будто его должно было хватить на полгода.
— У вас ведь нет бумаг. Что же ва-а-а-шему консулу прикажете с вами делать?
— Вот он мне и выпишет бумаги!
— Ваш консул? Это американский-то консул? Да никакой американский консул этого не сделает! В наш век такого не бывает. Без бумаг — ни за что. Без всякого, гм-м, обеспеченного дохода — ни за что. Такому вот побродяге — ни за что.
— Но ведь я американец.
— Возможно. Но вы должны это доказать ва-а-а-шему консулу. А без бумаг он вам не поверит. Без бумаг он не поверит, что вы вообще родились на свет. Позволю себе сказать вам кое-что, поучения ради. Чиновники всегда бюрократы. И мы тоже бюрократы. Но из всех бюрократов хуже всего те, которые только вчера сделались бюрократами. А уж самые худшие, каких только можно себе вообразить, это бюрократы, унаследовавшие свой бюрократизм от пруссаков. Понимаете, о чем я говорю?
— Полагаю, что да, ваше почтение.
— А если мы вас туда отведем, то есть к вашему консулу, и у вас не будет бумаг — тогда он официально передаст вас в наше ведение, и нам от вас никогда не отделаться. Это вы тоже понимаете?
— Думаю, да, ваше почтение.
— Что же нам с вами делать? Задержанный без паспорта получает шесть месяцев тюрьмы и депортируется на родину. В вашем случае родная страна находится под сомнением, и нам придется отправить вас в лагерь для интернированных. Не можем же мы взять и прикончить вас, как собаку. Но не исключено, что выйдут и такие законы. С какой стати мы должны вас кормить? Вы хотите в Германию?
— В Германию я не хочу. Когда немцам предъявляют счета...


42
Б. Травен. Корабль мертвецов
— Стало быть, в Германию не хотите. Очень вас понимаю. Ладно, пока хватит.
Этот чиновник, очевидно, много размышлял на своем веку или прочел много дельных книг.
Он подозвал одного из копов и сказал:
— Отведите его в камеру, дайте ему завтрак и сходите купить ему английскую газету и журнал, чтоб он не скучал. И парочку сигар.
8
Ближе к вечеру меня опять отвели к первосвященнику, и тот распорядился, чтоб я шел с двумя чиновниками, одетыми в штатское. Мы дошли до вокзала, сели и поехали. Сошли на станции в маленьком городке и отправились в тамошнюю караулку. Я сидел на скамейке, и все копы, приходившие с дежурства, пялились на меня, будто на зверя какого в зоопарке. Время от времени со мной заговаривали. Часов в десять те двое сказали мне: «Теперь пора. Выходим».
Мы шли по полям, шли луговыми тропинками. Наконец оба мои попутчика остановились, и один сказал приглушенным голосом:
— Идите теперь в том направлении, которое я вам указываю, все прямо и прямо. Вы никого не встретите. Но если кого увидите, обойдите его стороной или затаитесь, пока он не пройдет мимо. Через некоторое время выйдете к железнодорожной линии. Перемещайтесь вдоль линии, пока не дойдете до станции. Подождите там поблизости до утра. Как только увидите, что поезд подают к отправке, подойдите к окошку и скажите: «Un troisieme a Anvers».* Запомнили?
— Да, запомнил. Это проще простого.
— Только больше не произносите ни слова. Вы получите билет и доедете до Антверпена. Там вы опять легко найдете судно, там всегда нужны моряки. Вот вам кой-чего с собой пожевать, а в придачу и покурить. Ничего не покупайте, пока не доберетесь до Антверпена. Держите, тут тридцать бельгийских франков.
* «Третий класс, до Антверпена» (фр.).


Книга первая
43
Он вручил мне пакет с бутербродами, бумажный сверток с сигарами и коробок спичек — чтоб я ни у кого не клянчил прикурить.
— Никогда больше не возвращайтесь в Голландию. Загремите на шесть месяцев в тюрьму, а потом в лагерь для интернированных. Теперь вы ясно и понятно предупреждены, при свидетеле. Гуд бай, желаю удачи.
И вот я остался стоять среди поля, в глухую ночь. Желаю удачи!
Я пошел в указанном направлении и шел до тех пор, пока не удостоверился: те двое больше не могут меня видеть, а может, они и вообще ушли. Тогда я остановился и начал соображать.
В Бельгию? Там ожидало пожизненное заключение. Назад в Голландию? Там всего шесть месяцев тюрьмы. Это было уже значительно дешевле. Но беспаспортным причитался еще и лагерь для интернированных. Эх, спросить бы мне тогда, сколько сидеть в лагере. Наверно, пожизненно. Потому что с какой стати Голландия будет назначать цену ниже бельгийской?
Я пришел к выводу, что Голландия в любом случае обойдется мне дешевле. В Голландии было лучше еще и потому, что там я кое-как справлялся с языком, зато в Бельгии не мог произнести ни слова, а понимал и того меньше.
Для начала я свернул в сторону и шел в этом направлении примерно полчаса. А там прямиком через поле обратно в Голландию. Слишком уж отвратно было это самое «пожизненно».
Все шло хорошо. Только смелее вперед!
— Стой! Не двигаться! Или стрелять буду!
Очень приятно, когда из темноты вдруг вопят: «Стрелять буду!»
Прицелиться этот тип, вообще-то, не может и видеть меня тоже не может. Но и шальная пуля может угодить в цель. И если разобраться, это еще хуже пожизненного заключения.
— Что вы здесь делаете? — Из темноты вышли двое и направились ко мне. Вопрос был задан одним из них.
— Решил немного прогуляться. Не спится что-то.
— Почему вы прогуливаетесь именно здесь, на границе?
— Границы я не видал, тут ведь забором не огорожено.
На меня направили два ярких карманных фонаря и обыскали. И сколько ж это им приходится обыскивать! Думаю, это они повсюду хо¬


44
Б. Травен. Корабль мертвецов
тят сыскать затерявшиеся четырнадцать пунктов Вильсона. Я их, во всяком случае, с собой в кармане не таскаю.
Они не нашли ничего кроме бутербродов, тридцати франков и сигар, — тогда один остался стоять рядом со мной, а другой прошелся, светя фонариком, в ту сторону, откуда я явился. Вероятно, он надеялся найти там всеобщий мир между народами, который ищут-свищут по всему свету с тех самых пор, как наши ребята бились и проливали свою кровь за то, чтоб эта война стала последней войной.
— Куда вы направляетесь?
— Назад в Роттердам.
— Прямо сейчас? Почему непременно в полночь и не где-нибудь, а здесь, через луг? Почему вы не идете по дороге?
Будто уж ночью и по лугу прогуляться нельзя! Странные у людей понятия. И сразу-то они готовы заподозрить, что вы, чего доброго, совершили какое преступление. Я рассказал им о том, как приехал из Роттердама и как очутился здесь, на лугу. Но они тогда совсем рассвирепели и отвечали, что нечего их, мол, за дураков держать, — совершенно ясно, что я иду со стороны Бельгии и хочу пробраться в Голландию. Когда я им на это сказал — а тридцать-то франков, как ни крути, доказывают правдивость моего рассказа, — они рассвирепели еще пуще прежнего и отвечали, что именно это и доказывает мою наглую ложь. Франки, мол, доказывают, что я иду с бельгийской стороны, потому что в Голландии франков не бывает. Да я, мол, вдобавок осмеливаюсь утверждать, что эти деньги мне, якобы, дали голландские чиновники, а потом выдворили меня из страны незаконным путем, среди ночи, — тут уж они просто вынуждены взять меня под арест и предъявить обвинение в оскорблении государственных служащих. Но так и быть, они еще раз сжалятся надо мной, потому что я, по всему видать, просто бедолага, совсем не покушавшийся промышлять контрабандой, и они меня выведут на верный путь, по которому я смогу вернуться назад в Антверпен.
Вот как добры были ко мне эти люди.
Приходилось мне теперь все-таки идти в Бельгию, ничего не попишешь. Если б только не это «пожизненно».
Битый час я двигался в направлении Бельгии.
Я устал и брел спотыкаясь. Больше всего мне хотелось лечь на землю и уснуть. Но я все-таки заставлял себя идти дальше, чтоб выбраться из


Книга первая
45
опасной зоны, где разрешается стрелять в того, кому стрелять не разрешается.
Тут меня что-то вдруг как хапнет за ногу. Я думал — пес. Но когда хватаюсь впотьмах, оказывается, что там рука. А вот и карманный фонарик вспыхивает. Эта штука — самое что ни на есть сатанинское изобретение: ее только тогда и замечаешь, когда ее наставляют тебе прямо в глаза.
С земли подымаются двое. Они лежали тут, на лугу, и я в аккурат на них напоролся.
— Куда вы направляетесь?
— В Антверпен.
Они говорят по-голландски или, скорее, по-фламандски.
— В Антверпен, значит? Сейчас, ночью? Почему же вы не идете нормально, по дороге, как положено приличным людям?
Я говорю им, что иду не по своей воле, и рассказываю, как все приключилось и отчего я вынужден тут ошиваться.
— Такие байки рассказывайте кому другому. Не нам. Чиновники так не поступают. Вы там, в Голландии, что-нибудь натворили, а теперь хотите перебраться через границу. Но этот номер у вас не пройдет. Обыщем для начала карманы, чтобы узнать, почему вы среди ночи бродите тут по лугам, на самой границе.
Ни в моих карманах, ни в швах моей одежды они не нашли того, чего искали. Хотел бы я знать, какого рожна, собственно, эти люди все время ищут и почему они должны все время перерывать чьи-то карманы. Такая у них дурная привычка.
— Мы сами знаем, чего ищем. Это не ваша забота.
Вот и возьми тут что в толк. Но найти они у меня ничего не находят. Я убежден, до скончания века будут существовать две половины человечества: половина, обязанная постоянно обыскивать карманы, и другая — обязанная терпеливо сносить обыскивание карманов. Быть может, все споры на земле ведутся только о том, кому принадлежит право обыскивать карманы, а кому — обязанность спокойно это сносить, да еще и оплачивать.
Исполнив служебные обязанности, один из пограничников говорит мне:
— Значит так, вон в том направлении будет Роттердам, туда и идите, все прямо и прямо, а сюда больше носа не показывайте. А если вам снова


46
Б. Травен. Корабль мертвецов
встретится пограничный контроль, не считайте их такими придурками, какими вы хотели выставить нас. Что там у вас, в вашей идиотской Америке, жрать, что ли, нечего, если всех вас несет сюда, за океан, чтоб урвать у нас ту краюху, которая и нашим нужна до зарезу?
— Но я-то не по собственному желанию сюда попал, — возражаю я, причем мне лучше всех известно, насколько я прав.
— Поразительно, точь-в-точь то же говорят все ваши, которых мы тут ловим.
Вот так новость! Тогда, видать, не одному мне приходится мыкаться здесь, в чужой части света.
— А теперь проваливайте. И не пытайтесь больше давать круголя, это совершенно лишнее. Скоро станет совсем светло, и мы вас будем видеть как на ладони. Роттердам — хорошее место. Там много судов, на которых всегда требуются моряки.
Сколько раз мне уже об этом рассказывали. Благодаря частым повторениям, это должно бы уже сделаться научной истиной.
С тридцатью франками лучше было тут, в маленьком городке, никуда не соваться, а то бы это наверняка сразу бросилось в глаза.
Но мне попался фургон с молоком и немного подвез меня. А потом попался грузовик — и тоже подвез меня. Потом опять попался крестьянин, который вез свиней в город. Вот так, миля за милей, я приближался к Роттердаму. Когда люди не имеют отношения к полиции и не желают, чтобы их относили к полиции, они сразу становятся очень милыми созданиями, способными думать вполне разумно и чувствовать вполне нормально. Я выкладывал людям всю правду о моих похождениях и о том, что у меня нет бумаг. И все они были так любезны, давали мне поесть, давали теплый, сухой угол, где я мог переночевать, и добрый совет, как лучше увильнуть от полиции.
Очень странно. Никто не любит полицию. И если случается кража со взломом, полицейских кличут только оттого, что возбраняется по собственному почину выдубить взломщику шкуру и отобрать у него все, что он захапал.


Книга первая
47
9
Тридцать франков, при обмене на гульдены, дали всего ничего. Но ведь на деньги вообще нельзя полагаться, если нет в заначке кой-чего еще.
Это кой-чего подвернулось скоро, однажды под вечер.
Фланируя вдоль порта, я увидал двух парней, шедших в мою сторону. Когда они были неподалеку от меня, я ухватил отдельные слова из их разговора. Просто умора — слушать, как говорит англичанин. Англичане всегда утверждают, мы-де не умеем правильно говорить по-английски; но то, как они сами говорят, это, конечно, и вовсе не английский. Это вообще не язык. Ну да один черт. Я их на дух не переношу, этих рыжеголовых. Да и они нас не переваривают. А значит, все компенсируется. Вот так все промеж нас и идет — этак полтораста с чем-то лет.
И конечно, вся эта каша успела хорошо накипеть с тех пор, как заварилось давешнее большое свинство.
Попадешь теперь в какой-нибудь порт, где ими так все и усыпано — ну, будто они ежевика. В Австралии или, скажем, в Китае, или в Японии. Это уж где случится. Захочешь пропустить стаканчик, завернешь в портовый кабак. А они там себе посиживают или стоят у столиков, и только раскроешь рот, как сразу пошла потеха:
— Вот те раз, янки!
Ты на этих бычьелобых ноль внимания — выпиваешь свой стаканчик и хочешь уже уйти.
А из угла вдруг как брякнет:
— Who won the war? Кто выиграл войну, янки?
Интересно знать, какое мне до этого дело. Я ее не выиграл, это я знаю наверняка. А тем, которые в самом деле считают себя победителями, так им тоже совершенно не до смеха, они были бы рады, если б об этом вообще никто не заикался.
— Не, Yank, who won the war?
И что ты на это скажешь, когда ты совсем один, а рыжеголовых кругом тебя — дюжины две, не меньше. Скажешь: «Мы!» — тебя непременно отделают. Скажешь: «Французы!» — отделают тоже. Скажешь: «Я!», они заржут, но отделают тебя все равно. Скажешь: «Доминионы


48
Б. Травен. Корабль мертвецов
Соединенного Королевства, Канада, Австралия, Новая Зеландия, Южная Африка!» — все равно отделают. Совсем ничего не сказать — так это означает: «Мы, американцы!» — и отделают за милую душу. Сказать: «Вы выиграли!» было бы бессовестным враньем, а врать неохота. Значит, отделают в любом разе, и это неизбежно. Вот они какие, эти бычины, — а еще называется: «ваши двоюродные братья из-за океана». Не мои по крайней мере. И они в придачу еще удивляются, что их на дух не переносят.
Но что мне было делать?
— Вы с какой посудины? — спрашиваю я.
— А ты, янки, откуда тут взялся? Мы тут ни одной американской лоханки не видели.
Это они изгаляются, потому что предвкушают хорошую потеху.
— Остался за кормой, теперь не могу сняться с якоря.
— Страхового полиса нету, а?
— Точно.
— Хочешь убраться нелегалом?
— Должен. Киль засел. Беда.
— Мы на шотландце.
— И куда направляетесь? — продолжаю я спрашивать.
— В Булонь. Дотуда можем тебя подкинуть. Но дальше не выйдет. Наш bos’ii,* боцман, просто собака.
— Ладно, тогда до Булони. Когда уходите?
— Лучше всего, приходи в восемь. Боцман в это время накачивается. Мы будем стоять на шканцах. Сдвину шапку на затылок — значит, все в порядке. Если нет, обождешь еще немного. На виду, под носом, не крутись. Но если сцапают — обещай, что лучше дашь себе морду всмятку расколотить, чем выдашь, кто провел на борт. Дело чести, понял?
В восемь я был там. Шапка была сдвинута на затылок. Bos’n накачался и до Булони не протрезвел, а там я высадился и оказался во Франции.
Я обменял свои деньги на французские франки. Потом пошел на вокзал, а там как раз стоял экспресс до Парижа. Я взял билет до первой станции и сел в поезд.
* Bos’n (bo’sun, boatswain; англ.) — боцман.


Книга первая
49
Французы слишком вежливы для того, чтобы досаждать путешествующим в поезде.
Вот так я и доехал до Парижа. Но там стали проверять билеты, а билета до Парижа у меня не было.
Снова полиция. Понятно, куда без нее? Объяснялись на какой-то жуткой мешанине. Я пару слов по-французски, они — кроху по-английски. Большую часть мне приходилось угадывать. Откуда я еду? Из Булони. Как я попал в Булонь? На судне. Где моя матросская книжка? У меня ее нет.
— Что, у вас нет матросской книжки?
Этот вопрос я теперь на любом языке пойму, спроси меня хоть на хиндустани. Потому что сопровождающий жест и тон всегда настолько одинаковы, что ошибиться просто невозможно.
— Паспорта тоже не имею. Удостоверения личности тоже. Нет вообще никаких бумаг. И никогда не было.
Все это я выпаливаю на одном дыхании. Теперь они по крайней мере лишены возможности задать мне эти вопросы и скоротать за ними время. Мне, в самом деле, удалось застичь их врасплох, они выбиты из привычной колеи. С минуту никто из них не находит, что бы еще спросить или сказать. На их счастье, остается еще выяснить про билет, которого у меня нет. Назавтра — новый допрос. Я позволяю им допрашивать, спрашивать и разглагольствовать, сколько влезет. Я не понимаю ни слова. Под конец до меня, впрочем, доходит, что мне присудили десять дней тюрьмы «за обман железной дороги» или что-то типа того. Не знаю, да и плевать. Мне без разницы. Зато я все равно в Париже.
Моя карьера в тюрьме выглядела довольно забавно.
День первый: Водворение, баня, осмотр, выдача белья, распределение по камерам. Первый день кончен.
День второй: Явка к кассиру за квитанцией на отобранные у меня при аресте деньги. Опять выяснение личности и занесение в толстые книги. После обеда: визит к тюремному священнику. Он хорошо говорил по-английски. Как он сам утверждал. Только это, скорее всего, был тот английский, каким в Англии говорили еще до Вильгельма Завоевателя, потому что я из этого «хорошего английского» ни слова не понимал, хоть и не подавал виду. Когда он говорил о Боге, он постоянно выговаривал
4 Зак. 3645


50
Б. Травен. Корабль мертвецов
«Goat»,* и я пребывал в убеждении, что речь идет о козле. На том кончился второй день.
День третий: До обеда меня спросили, случалось ли мне пришивать тесемки к фартукам. Я сказал, что нет. После обеда мне сообщили, что я приписан к фартучному отделению. На этом кончился третий день.
День четвертый: До обеда мне выдали ножницы, иглу (целую швейную иглу!), прочные нитки и наперсток. Наперсток был мал. Но мне сказали, что другого нет. После обеда мне показали, как аккуратно я всегда должен класть ножницы, иглу и наперсток на табуретку, чтобы их было хорошо видно, а табуретку оставлять посередине камеры, когда меня выводят на прогулку. Снаружи у двери прибили вывеску: «Выдано в пользование: ножницы, игла, наперсток». На том подошел к концу четвертый день.
День пятый: Воскресенье.
День шестой: До обеда меня приводят в рабочий цех. После обеда показывают мое рабочее место. Шестой день прошел.
День седьмой: До обеда мне указывают на одного заключенного, который должен обучить меня пришивать тесемки. После обеда заключенный говорит, чтоб я уже начинал вдевать нитку в иголку. Седьмой день прошел.
День восьмой: Мой наставник показывает мне, как он пришивает тесемки. После обеда: баня и взвешивание. Восьмой день прошел.
День девятый: До обеда я должен явиться к директору. Он мне сообщает, что завтра мой срок заканчивается, и спрашивает, нет ли у меня жалоб. Потом я должен собственноручно вписать свое имя в книгу для приезжающих. После обеда наставник показывает мне, как я должен пришивать тесемку. Девятый день прошел.
День десятый: До обеда я пришиваю тесемку. Мой наставник полтора часа разглядывает пришитое и говорит, что пришито неправильно, придется ему отпарывать. После обеда я опять пришиваю тесемку. Только я успеваю пришить один конец, меня вызывают на выход. Меня взвешивают, осматривают, выдают мою одежду, разрешают в нее переодеться и прогуляться по двору. Десятый день прошел.
Следующим утром, в шесть часов, меня спрашивают, хочу ли я еще раз позавтракать. Я отвечаю: «нет», меня ведут к кассиру, которого при¬
* Игра слов: God (англ.) — Бог; goat — коза.


Книга первая
51
ходится обождать, потому что его пока нет. Мне все-таки дают завтрак. Наконец является и кассир, который возвращает мне назад мои деньги, в чем я должен еще раз расписаться. После этого я получил пятнадцать сантимов за мои труды, был выпущен из тюрьмы и мог отправляться восвояси. Не много же заработало на мне французское государство, — и вправе ли железная дорога полагать, что теперь-то ее убытки возмещены, для меня тоже остается под большим вопросом. Впрочем, выйдя из тюрьмы, я сразу опять угодил в объятия к полицейским.
Меня предупредили. В пятнадцатидневный срок я должен покинуть страну, тем же путем, каким сюда явился. Если я по прошествии пятнадцати дней буду обнаружен в пределах государственных границ, ко мне будут применены законные меры. Применены, значит. Ко мне. Что это конкретно означало, мне было неясно. Возможно, повесят или поджарят на костре. Почему бы и нет? В нашу эпоху осуществившихся демократий человек без паспорта, а стало быть, без права голоса на выборах — это настоящий еретик. У каждой эпохи свои еретики, у каждой эпохи своя инквизиция. Сегодня паспорт, виза, ограничения на иммиграцию являются теми догматами, на коих зиждется непогрешимость папы, теми догматами, в кои надлежит веровать, — иначе вам предстоит пройти через все степени пыток. Раньше тиранами были князья, теперь нас тиранит государство. Тирании всегда кончаются свержением с трона и революцией, — все равно, какой бы ни был тиран. Свобода слишком тесно срослась с бытием и волей человека, чтобы человек мог долго сносить какую-либо тиранию, — даже если она прикрывается бархатом лжи о праве голоса и свободного волеизъявления.
— Но иметь какую-нибудь бумагу вам, приятель, просто необходимо, — сказал тот офицер, что делал мне внушение. — Не можете же вы так дальше и шляться без документов.
— Может, мне сходить к моему консулу...
— К вашему консулу?
Этот тон был мне уже знаком. Похоже, моего консула знают в целом свете.
— А что вам надо у вашего консула? У вас ведь нет бумаг. Он не поверит ни единому вашему слову, если у вас нет бумаг. Ему важно представить бумаги. Лучше вы к нему вообще не ходите, а то нам будет от вас не отделаться. Будете всю жизнь сидеть у нас на шее.


52
Б. Травен. Корабль мертвецов
Как говорили римляне? Консулы должны быть бдительны, чтобы республике не вышло урону. А республике, определенно, был бы нанесен непоправимый урон, не препятствуй консулы тому, у кого нет бумаг, вернуться на родину.
— Иметь какой-нибудь документ вам просто необходимо. Не можете же вы прожить остаток жизни без документов.
— Да, я тоже думаю, что бумага мне бы не помешала.
— Я не могу выдать вам никакой бумаги. На основании чего? Все, что я могу вам дать, это отпускное свидетельство из тюрьмы. С такого свидетельства толку мало. Лучше совсем без документов, чем такой документ. А в любой другой бумаге я могу только указать: предъявитель утверждает, что он такой-то и такой-то и прибыл оттуда-то. Но такая бумага ничего не стоит, потому что не является доказательством. В ней сообщается только то, что вы сами о себе сообщаете. А рассказывать вы, конечно, можете все что угодно, правда это или нет. Даже если это правда, — надо еще, чтобы ее можно было доказать. Очень сожалею, я не могу вам помочь. Я вынес вам официальное предостережение, и вы должны покинуть пределы страны. Почему бы вам не поехать в Германию? Тоже очень красивая страна.
Отчего все они гонят меня в Германию? Хотел бы я знать.
10
Для начала я решил немного остаться в Париже, всего на несколько дней, чтобы обождать, что дальше случится. Случаи иногда помогают лучше, чем самые лучшие планы. Теперь я мог с полным правом осмотреть Париж. Мой билет был оплачен, содержание в тюрьме я отработал честным трудом, поэтому я больше не был в долгу перед французским государством и мог спокойно топтать его булыжник.
Когда совсем нечего делать, лезут в голову всякие ненужные мысли. В один прекрасный день меня посетила одна из таких ненужных мыслей — и дернула меня сходить к моему консулу. Я заранее знал, что затея безнадежная. Но подумал, что никогда не мешает поднабраться опы¬


Книга первая
53
та, изучая людей. Все консулы вылиты по той же форме, что и большинство чиновников. Все они пользуются одним и тем же набором фраз, который зазубрили когда-то, чтоб выложить на экзаменах. Они принимают вид, исполненный достоинства, серьезный, властный, подобострастный, равнодушный, скучающий, заинтересованный или глубоко опечаленный, всегда в одних и тех же ситуациях, и, наоборот, вид радостный, приветливый, веселый и разговорчивый — в других ситуациях, тоже всегда одинаковых, — причем независимо от того, состоят ли они на службе у Америки, Франции, Англии или Аргентины. Вся мудрость, потребная такому чиновнику, именно в том и заключается, чтобы досконально знать, в какой точно момент какое из этих чувств они должны выказать. Но время от времени всякий чиновник вдруг забывает эту свою мудрость и на полминуты становится человеком. Тогда его просто не узнать, тогда он словно начинает вывертывать наружу свою внутреннюю оболочку. Но самый интересный момент — это когда он вдруг чувствует, что внутренняя сторона его оболочки лежит перед вами обнаженной, и мгновенно опять скрывает ее под корку. Чтобы пережить этот момент, чтобы стать богаче еще одним опытом — для того я и отправился к консулу. Существовала, конечно, опасность, что он откажется от меня, официально передаст французской полиции, и я лишусь возможности свободно идти своим путем, потому что попаду под полицейский надзор и вынужден буду давать отчет в каждом шаге, какой я уже сделал или собираюсь сделать.
Сначала я удостоился того, чтобы прождать полдня. Потом консульство закрыли. После обеда очередь до меня еще тоже не дошла. Нашему брату, куда бы он ни пришел, всюду приходится ждать. Потому что если у кого-то нет денег, другие о нем воображают, что зато у него в запасе уйма свободного времени. У кого есть деньги, все улаживает посредством денег; а кто не может выложить кругленькую сумму, тот должен платить своим временем и своим терпением. Ведь если проявишь строптивость или выразишь свое нетерпение в форме, не нравящейся чиновнику, тот найдет много способов отобрать у тебя времени в четыре раза больше. Стало быть, лучше принять потерю времени как наложенный на тебя штраф.
Там сидело еще много таких, приговоренных жертвовать свое время. Некоторые сидели уже много дней. Других уже по шесть раз заворачивали обратно, потому что у них то одного не хватало, то другое не соответствовало предписанной форме или, вернее, униформе.


54
Б. Травен. Корабль мертвецов
Тут в холл пулей влетела маленькая, невероятно толстая дама. Жирная до невероятности. Даже вообразить невозможно, до чего жирная. Здесь, в этом помещении, где тощие фигуры в ожидании сидели по скамьям, почти касаясь затылками громадного звездно-полосатого полотнища, занимавшего почти всю стену, здесь, где ни в чем не повинные, привычные к работе люди сидели в ожидании, с таким выражением на лицах, будто за многочисленными дверьми в этот момент подписывались их смертные приговоры, присутствие жирной дамы казалось гнусным оскорблением. У нее были жирные смолянисто-черные волосы колечками, кривой нос и невероятно кривые ноги. Карие глаза на ее жирном, мучнистом лице были навыкате и пучились так, будто сейчас выскочат из орбит. Она была одета во все лучшее, что только может купить богатство. Она тяжело отдувалась, пыхтела, обливалась потом и, казалось, вот-вот должна была рухнуть под тяжестью жемчужных ожерелий, золотых подвесок и бриллиантовых брошей. А ее пальцы, не будь они унизаны толстыми платиновыми кольцами, наверняка бы полопались от жира.
Едва она распахнула дверь, как сразу заголосила:
— Я потеряла паспорт. Где мистер консул? Я сейчас же должна получить новый паспорт.
Нет, ты только глянь, оказывается, другие люди иногда тоже теряют паспорта. Кто бы мог подумать? А я то воображал, такое может случиться только с моряком. Well, Фанни, сейчас порадуешься, сейчас мистер консул тебе все изложит насчет нового паспорта. Может, ты-то и сподобишься пришить другой конец тесемки к фартуку. Пускай дама была мне неприятна, даже противна всем ее назойливым существом — я вдруг почувствовал к ней симпатию, симпатию каторжников, прикованных к одной галере.
Приемный секретарь сразу вскочил:
— Конечно, М’те, одну секунду. Пожалуйста, присядьте!
Он взял стул и с поклоном предложил даме сесть. Он принес три формуляра и, перешептываясь с дамой, стал что-то в них писать. Тощие персоны должны были заполнять формуляры сами, некоторые по четыре, а то и пять раз, потому что они были заполнены неправильно. Но дама, очевидно, сама писать не умела, а стало быть, со стороны секретаря это был только знак любезности — взять на себя такой небольшой труд.


Книга первая
55
Когда формуляры были заполнены, он вскочил и унес их в одну из тех дверей, за которыми подписывались смертные приговоры.
Очень скоро он вернулся и вполголоса почтительно обратился к толстухе:
— Мистер Гргргргс желает вас видеть, М’те. У вас имеются при себе три фотографии?
Жирная брюнетка имела при себе фотографии и вручила их услужливому секретарю. Затем она исчезла за дверьми, где решаются судьбы мира.
Только старомодные люди сегодня еще верят, будто человеческие судьбы решаются на небесах. Это плачевное заблуждение. Человеческие судьбы, судьбы миллионов людей решаются американскими консулами, которые призваны заботиться о том, чтобы республике не вышло какого урона. Yes, sir.
Дама недолго оставалась в комнате таинств. А выходя оттуда, захлопнула сумочку. Захлопнула с сильным, энергичным щелчком. Этот щелчок был как режущий уши крик: «Ах, господи, мы ведь можем и сами жить, и другим дать жить!»
Секретарь тут же поднялся, вышел из-за письменного стола и подвинул даме все тот же стул. Дама одним своим краешком на него взгромоздилась, открыла сумочку, порылась в ней немного, достала пудреницу и начала пудриться, оставив раскрытую сумочку лежать у секретаря на столе. Зачем ей снова понадобилось пудриться, если она, по всем признакам, уже пудрилась минуту назад, было мало понятно.
Руки секретаря принялись блуждать по всему столу — очевидно, чтобы найти какой-то листок, отложенный далеко в сторону. В конце концов он нашел то, что искал, а дама, успевшая нанести новый слой пудры, взяла сумочку, сунула в нее пудреницу и опять энергично щелкнула замком, так что тот повторно издал свой пронзительный крик.
Сухонькие фигурки, сидевшие по скамейкам, этого крика не слышали. Все они, похоже, еще только собирались выехать в Штаты и универсального языка международного общения посредством щелчков пока не освоили — да им и защелкивать было нечего. Оттого-то им и приходилось сидеть по скамейкам. Оттого-то им никто не предлагал с поклоном стула. Оттого-то они должны были сидеть и ждать, пока подойдет их очередь, в строгом соответствии с порядком номеров.
— Вы сможете прийти еще раз через полчаса, М’те? Или вам угодно, чтобы мы переслали паспорт в отель?


56
Б. Травен. Корабль мертвецов
Да, ничего не скажешь, вежливый народ в американском консульстве.
— Я заеду через час. Подпись в паспорте я уже поставила.
Дама поднялась. Когда она через час явилась снова, я все еще сидел на том же месте. Но паспорт для жирной дамы был готов.
Наконец-то и я получу мой паспорт. Теперь я это знал наверняка. Не обязательно, чтобы секретарь слал мне его в отель, лучше я его заберу сам. А когда у меня снова будет паспорт, я снова определюсь на судно, — если не подвернется нашего, американского, то уж во всяком случае на английское, или голландское, или датское. По крайней мере опять получу работу, и у меня будут шансы повстречать в каком-нибудь порту судно с родины, на котором не хватает палубного рабочего. Я ведь могу не только красить, я еще и медь драить умею; потому что когда на судне нечего красить, тогда обязательно надраивают медь.
Я действительно поторопился в своих суждениях. Американские консулы гораздо лучше своей репутации, а то, что мне о них наболтали бельгийские, голландские, французские полицейские, — это всего-навсего национальная зависть.
Настал наконец-таки тот день и час, когда дело дошло до моего номера и меня пригласили пройти. Всех моих иссохших соседей по скамье вызывали для оглашения смертного приговора в другую дверь. Для меня было сделано исключение. Меня вызвали к мистеру Гргргргсу, или как там его звали. Это был человек, которого я всем сердцем желал увидеть; ведь это он, именно он так ясно сознавал всю глубину несчастий человека, потерявшего паспорт. Пусть никто в целом свете не в силах мне помочь, он поможет мне все равно. Он помог толстухе, увешанной золотом, — тем щедрее, тем быстрее поможет он мне. Хорошая это все-таки была мысль — та, что дернула меня попытать счастья еще раз.
И
Консул — маленький, худощавый человек, высохший за годы службы. — Присаживайтесь, — говорит он, указывая на стул перед своим столом. — Чем могу служить?


Книга первая
57
— Я хотел бы получить паспорт.
— Вы потеряли паспорт?
— Нет, паспорта не терял, потерял матросскую книжку.
— Ах, вот как, вы моряк?
На этой фразе он меняет тон. И этот новый тон, в котором звучит отчетливое недоверие, на некоторое время задает характер всей нашей беседе.
— Я отстал от судна.
— Наверное, в пьяном виде?
— Нет, я этой отравы в рот не беру. Я сухой до костей.
— Но вы же сказали, что вы моряк?
— Так точно. Мое судно ушло на три часа раньше, чем было назначено. Оно должно было выйти с приливом, но груза в этот раз не было, и они прилива ждать не стали.
— Так, значит, ваши бумаги остались на борту?
— Да.
— Так я и думал. Назовите номер вашей матросской книжки.
— Номера не знаю.
— Где она была выдана?
— Не могу точно^сказать. Я ходил на каботажных судах, много на каких: Бостон, Нью-Йорк, Балтимора, Филадельфия, Мексиканский залив и даже Западное побережье. Уже и не помню, где мне выдали книжку.
— Так я и думал.
— Не стану же я каждый день любоваться на свою матросскую книжку. Я в нее ни разу не заглянул за все время, что она у меня была.
— Так.
— Она всегда лежала у меня в кармане.
— В Штатах вы были натурализованы?
— Нет. Я родился в Америке.
— Рождение было зарегистрировано?
— Не помню. Я тогда был слишком мал.
— Значит, не зарегистрировано.
— Я вам сказал, что этого я не знаю.
— Зато я знаю.


58
Б. Травен. Корабль мертвецов
— Тогда зачем меня спрашивать, если вы и так знаете?
— Вероятно, это я хочу получить паспорт? — ответил он вопросом на вопрос.
— Хотите ли вы, сэр, получить паспорт, этого я не знаю.
— Паспорт хотите получить вы, а не я. И если вы ожидаете, что я выдам вам паспорт, то придется вам соизволить, чтобы я задал некоторые вопросы. Не так ли?
Этот тип прав. Такие люди всегда правы. Для них это очень просто. Сначала они придумывают законы, а потом принимают на себя роль подпорок, чтобы вдохнуть в законы жизнь.
— У вас есть постоянный адрес в Штатах?
— Нет. Я живу на судах, где работаю. А когда без работы, тогда в ночлежках или общежитиях для моряков.
— Значит, без постоянного места жительства. Вы состоите членом какого-либо официально зарегистрированного клуба?
— Кто? Я? Нет.
— Ваши родители?
— Родителей нет. Умерли.
— Родственники?
— Слава Богу, никого. Если бы какие и были, я бы от них отрекся.
— Вы принимали участие в выборах?
— Нет. Ни разу.
— Значит, вас нет и в списках избирателей.
— Железно, нет. На выборы я бы не пошел, будь я даже на берегу, а не в плаванье.
Он некоторое время просто глядит на меня, с довольно глупым видом и без всякого выражения. До этого он все время улыбался и играл карандашом, совсем как его коллега в Роттердаме. Что бы стали делать эти люди, если бы вдруг перевелись карандаши? Но тогда, определенно, осталась бы линейка или пресс-папье, телефонный шнур или очки, пара формуляров или листков бумаги, которые можно сворачивать и разворачивать. Бюро оснащено тысячью полезных предметов, с которыми его обитатель не соскучится. Мыслей, какие могли бы его занять, он не имеет. А если вдруг заимеет, то сразу перестанет быть чиновником и превратится в нормального, приветливого человека. Представим себе, что паль¬


Книга первая
59
цы в один прекрасный день лишатся письменных принадлежностей, внесенных в инвентарный лист, — тогда эти пальцы, возможно, изобретут для себя новую игру: подберутся к фундаменту и попробуют его посверлить, что фундаменту определенно не понравится.
— Следовательно, я не могу выдать вам паспорт.
— Почему?
— На основании чего? На основании ваших голых утверждений? Этого я не могу. Более того, не имею права. Я ведь должен представить официальные бумаги. Я должен дать отчет в том, на основании каких доказательств я выдал паспорт. Чем вы можете доказать, что вы американец и что я вообще обязан с вами разбираться?
— Но вы же слышите это?
— Слышу как? По вашему выговору?
— Конечно.
— Это не доказательство. Возьмите, к примеру, Францию. Здесь живут тысячи людей, которые говорят по-французски, не будучи французами. Здесь полно русских, румын, немцев, которые говорят по-французски лучше и чище самих французов. Здесь живут тысячи людей, которые здесь родились и тем не менее не являются гражданами Франции. В то же время в Америке сотни тысяч людей с трудом изъясняются по-английски, однако их американское гражданство не подлежит ни малейшему сомнению.
— Но я родился в Америке.
— Тогда вы, может быть, и наш гражданин. Но даже в таком случае вы еще должны были бы доказать, что ваш отец не записал вас в другое подданство, которого вы так и не переменили, достигнув совершеннолетия.
— Мои прадеды уже были американцами, и их родители тоже.
— Докажите мне это, и я обязан буду выдать вам паспорт, хочу я этого или не хочу. Приведите ваших прадедов, или хотя бы ваших родителей. А если ближе к делу: докажите мне, что вы сами родились в Америке.
— Как же я это докажу, если мое рождение не зарегистрировано?
— Это, во всяком случае, не моя вина.
— Может быть, вы станете оспаривать даже то, что я вообще родился?


60
Б. Травен. Корабль мертвецов
— Правильно. Я это оспариваю. Тот факт, что вы тут передо мной стоите, не является для меня доказательством, что вы родились. Это я должен брать на веру. Как должен брать на веру то, что вы американец, что вы гражданин.
— Значит, вы не верите даже в то, что я родился? Ну, дальше уже некуда.
Консул улыбнулся лучшей из своих служебных улыбок:
— В то, что вы родились, мне все-таки приходится верить. Потому что я вижу вас перед собой своими собственными глазами. Но если я вам выпишу паспорт и в качестве официального обоснования укажу в отчете: «я видел этого человека и полагаю, что он наш подданный!», то меня легко могут уволить. Потому что правительство не интересует то, что я считаю и полагаю. Правительство хочет знать то, что я знаю достоверно. А все, что я знаю достоверно, я должен всегда уметь доказать. Вашего подданства и вашего рождения я доказать не могу.
Иногда остается пожалеть о том, что нас пока еще не делают из папье-маше; потому что тогда бы сразу, по штемпелю, было видно, изготовили вас на фабрике «США», на фабрике «Франция» или «Испания», и консулам не надо было бы утруждать себя понапрасну и убивать свое время на всякие пустяки.
Консул бросил карандаш и встал. Он идет к дверям и громко зовет кого-то. Входит секретарь, и консул говорит ему:
— Проверьте, пожалуйста. Как ваша фамилия? — оборачивается он ко мне. — Ах, да, вспомнил, правильно, Гэйл. Да, проверьте, пожалуйста, немедленно.
Секретарь оставляет дверь наполовину открытой, и я вижу, как он добирается до буквы «G» в шкафу, среди тысяч желтых карточек, и начинает искать мое имя. Картотеки с именами депортированных, персон поп grata, пацифистов и известных анархистов.
Секретарь возвращается. Консул, который все это время стоял у окна и смотрел вниз на улицу, оборачивается:
— Ну и?
— Не числится.
Ну, это я знал заранее. Теперь я получу свой паспорт! Но нет, не так скоро. Секретарь снова вышел и закрыл за собой дверь. Консул ничего не говорит, усаживается снова за письменный стол, протяжно


Книга первая
61
смотрит на меня и не знает, что бы ему еще спросить. Похоже, его экзаменационные знания дальше не простираются. Тут он встает и выходит из комнаты. Наверняка пошел за советом в другой чертог святилища.
Мне больше нечем заняться, и я принимаюсь рассматривать портреты на стенах. Всё знакомые лица. Я собственного отца помню в лицо хуже, чем эти лица. Вашингтон, Франклин, Грант, Линкольн. Люди, ненавидевшие бюрократизм, как собака кошку. «Эта страна всегда должна быть страной свободы, где найдет убежище преследуемый и гонимый, если им руководит добрая воля». «Эта страна должна принадлежать тем, кто ее населяет».
Но, понятно, до бесконечности так продолжаться не может. «Страна должна принадлежать тем, кто ее населяет». Пуританская совесть не допускала сказать коротко и ясно: «Страна принадлежит нам, американцам». Там ведь были и индейцы, которым эта земля была дана от Бога, а пуританин должен чтить Божий закон. «Где найдет убежище преследуемый и гонимый». Все хорошо, покуда все, кто там обитает, это преследуемые, травимые, изгои всех стран на свете. А потомки этих преследуемых и гонимых держат на запоре эту страну, данную всем людям. И чтобы запоры держались крепко, чтобы ни единая мышь не прошмыгнула — они запираются от собственных сыновей. Ведь под видом собственного сына мог бы втихомолку прокрасться сын соседа.
Консул возвращается и снова садится. Он нашел новый вопрос:
— Может ведь оказаться, что вы бежали из тюрьмы или находитесь в розыске из-за совершенного тяжкого преступления. А я бы выдал вам паспорт на то имя, каким вы назвались, и тем самым скрыл вас от справедливого возмездия.
— Да, так бы оно и было. Теперь я вижу, что являться сюда было совершенно бессмысленно.
— Мне действительно очень жаль, что я не в состоянии вам помочь. Моих полномочий недостаточно для того, чтобы выдать вам паспорт или какую-то бумагу, способную вас легитимировать. Вам следовало бережнее обращаться с вашей матросской книжкой. Такие вещи недопустимо терять в наше время, когда паспорт важнее всего другого.
— Мне интересно было бы выяснить еще одно.


62
Б. Травен. Корабль мертвецов
— Так, слушаю.
— Тут была одна очень толстая дама, с кучей брильянтовых колец. Едва не падала под их ношей. Она тоже потеряла паспорт, и вы ей сразу выдали новый. Дело заняло полчаса.
— Но это же была госпожа Салли Маркус из Нью-Йорка. Вы, наверное, слышали это имя? Огромный банкирский дом, — произнес он с таким жестом и с такой интонацией, будто говорил: это был принц Уэльский, а не моряк, отставший от судна.
Видимо, по выражению моего лица он сообразил, что до меня это так, с ходу, не дошло. Потому что тут же добавил:
—Это имя вы, наверное, уже слышали? Огромный банк в Нью-Йорке?
Я все еще сомневался, поэтому переспросил:
— Но мне трудно поверить, что эта дама американка, я бы, скорее, подумал, что она родилась в Бухаресте.
— Гм, откуда вы это знаете? Госпожа Маркус, в самом деле, родилась в Бухаресте. Но она американская подданная.
— И при ней было свидетельство о натурализации?
— Конечно, нет. Зачем?
— А откуда вы тогда узнали, что у нее американское гражданство? Правильно говорить она еще не выучилась.
— В данном случае мне не нужны доказательства. Банкир Маркус достаточно известная личность. А она сама прибыла на Маджестике, в каюте люкс.
— Теперь наконец понимаю. А я-то прибыл на обычном фрахтере, в матросском кубрике, как палубный рабочий. И это, понятно, ничего не доказывает. Банкирский дом и каюта люкс доказывают все.
— Дело совсем не в этом, мистер Гэйл. Ничего не могу для вас сделать, я вам сказал. Более того, я не имею права что-либо для вас сделать. Выдать вам документы я не могу. Я лично верю тому, что вы мне рассказали. Но если полицейские приведут вас сюда, чтобы мы вас признали и приняли под свою юрисдикцию, я от вас откажусь наотрез и оспорю ваше гражданство. Я не могу поступить иначе.
— А мне, значит, так и погибать в чужой стране.
— Мои полномочия не простираются так далеко, чтобы я мог помочь вам, хотя бы я лично даже очень этого желал. Я дам вам карточку на до¬


Книга первая
63
вольствие в гостинице, полный пансион на три дня. Когда кончится, можете получить вторую и даже третью.
— Нет, спасибо большое. Не утруждайте себя.
— Может, лучше оплатить вам билет до ближайшего большого порта, где вы, вполне вероятно, сможете найти судно, плавающее под другим флагом?
— Нет, спасибо. Надеюсь, сам справлюсь.
— Ну, тогда... Good-bye и удачи вам!
И тем не менее — какое все-таки огромное различие между американскими чиновниками и чиновниками других стран! Выйдя от консула, я взглянул на уличные часы и обнаружил, что уже больше пяти. Приемное время у консула было до четырех, однако он ни разу не подал малейшего признака нетерпения и ничем не дал мне почувствовать, что его приемное время давно прошло.
Вот теперь я по-настоящему потерял свое судно.
Прощай, мой солнечный Нью-Орлеан. Good-bye and good luck to ye!*
Девчонка в Нью-Орлеане, милая моя девчонка! Вот теперь и дожидайся своего парня! Сиди теперь и реви на Джексон-сквер! Твоему парню уже не вернуться. Его заглотнуло море. Против бури и волн я еще мог сражаться — краской и крепкими кулаками. Против параграфов, карандашей и бумаг я бессилен. Пока не поздно, найди себе другого дружка. Не губи молодые годы в ожидании кого-то, кто не имеет отечества и вообще не рождался на свет. Прощай! Сладки были твои поцелуи, сладки и горячи, оттого что лицензией на брак мы с тобою так и не запаслись.
Всё, к черту девчонку. Хой-хо! Ветер встает. Boys, get all the canvas set.** Все, что зовется клочком парусины, живо сюда! Поднять паруса!
12
Экспресс Париж—Лимож. Я сижу в вагоне — без билета. На этот раз явился контроль. Но я бесследно исчез. Лимож—Тулуза. Я сижу в вагоне — опять без билета.
* Прощайте, желаю удачи! (англ.).
Команда, ставить все паруса (англ.).


64
Б. Травен. Корабль мертвецов
Сколько ж это им приходится контролировать. Видать, в самом деле много зайцев разъезжает по железной дороге, если так часто контролируют. Но они совершенно правы: ведь захоти каждый проехаться без билета, кто бы тогда выплачивал дивиденды? Это никуда не годится. Я бесследно исчезаю. Когда контроль уходит, опять сажусь на свое место. Контролер вдруг возвращается, проходит по вагону, смотрит на меня. Я тоже смотрю на него. И очень дерзко. Он идет дальше. Надо только знать, как правильно посмотреть на контролера, — и дело в шляпе. Он поворачивается и подходит ко мне.
— Простите, где вы хотели пересесть?
До чего же ловкий пройдоха, этот контролер.
В первый момент я понимаю только про пересадку, потому что остальные слова я должен для начала мысленно перевести. Но на это у меня не остается времени, так как он сразу говорит:
— Пожалуйста, если я смею попросить, разрешите взглянуть ваш билет.
Ну, знаешь, приятель, ты хоть и обходительный и так вежливо меня
просишь, однако я очень сожалею — исполнить твоей просьбы никак не могу.
— Я так и знал, — говорит он очень спокойно, не повышая голоса. Я убежден, остальные пассажиры даже не заметили разыгравшейся тут трагедии.
Он достает свой блокнот, что-то записывает и идет дальше. Возможно, у него доброе сердце и он обо мне забудет. Но на вокзале в Тулузе меня уже встречают. Без духового оркестра, зато с автомобилем.
Это очень хороший автомобиль — огнеупорный, непроницаемый для взломщиков. Выпасть из него во время езды мне никак не грозит, а в окошко видно только, как мелькают верхние этажи домов, мимо которых мы мчимся. Это, определенно, спецавтомобиль для гостей, встречаемых тут с почетом. Оттого-то, видать, все другие машины жмутся перед нашей в сторонку — лишь бы я мог проехать беспрепятственно. И однако: этот тулузский автомобиль — какая-то совсем особая марка, мне она еще не встречалась. Ни Форду, ни братьям Додж тут нечего рассчитывать на приличный сбыт — если они не подумают о том, как лучше приспособиться к местному спросу.
Но куда мы прибудем, мне уже хорошо известно. Стоит мне заметить какую-нибудь странность в нравах и обычаях европейских стран, значит,


Книга первая
65
я на пути в полицейский участок или под крылышком у копов. Дома мне ни разу в жизни не приходилось иметь дело с полицией или судом. А здесь, сиди я себе тихо-мирно на ящике, или полеживай невинно в постели, или гуляй по лужочку, или пользуйся услугами железной дороги — всегда-то я оказываюсь в полицейском участке. Неудивительно, что Европа того и гляди пойдет псу под хвост. У людей тут совсем нет времени работать, семь восьмых своей жизни они попусту убивают в полицейских участках или в компании полицейских. Оттого-то люди так раздражены и так любят повоевать, что у них постоянные ссоры с полицией, а у полиции постоянные ссоры с ними. Не стоило бы нам больше одалживать европейским странам ни цента, ведь они все деньги спускают на то, чтобы преумножать число своих полицейских. Ни цента больше, no, sir.
— Откуда вы прибыли?
Первосвященник опять сидит передо мной. Все они на одно лицо. В Бельгии, в Голландии, в Париже, в Тулузе. Вечно им нужно вас расспрашивать, вечно им все хочется знать. А вы сами всегда по новой совершаете большую ошибку: отвечаете им. Лучше бы было сохранять полное молчание, вообще ничего не говорить, и пусть их угадывают. Тогда бы они быстро угодили в сумасшедший дом — или снова ввели бы пытки. Но если бы им никто не отвечал, копы стали бы еще глупее, чем они есть.
Впрочем, это еще надо выдержать: сидеть или стоять перед ними, и чтоб вас все время спрашивали, а вы бы ничего не отвечали. Проклятый язык сам по себе выговаривает слова, как только в вас швырнут каким-нибудь вопросом. Вот что значит привычка. Это просто невыносимо — оставить вопросительное предложение болтаться в воздухе, не уравновесив его ответом. Вопрос без ответа не дает вам покоя, он всюду следует за вами, пробирается в ваши сны, похищает спокойствие, так необходимое для работы и размышлений. Одно-единственное словечко «почему?» с вопросительным знаком в конце — это центральный момент всякой культуры, цивилизации и развития. Без этого единого словечка люди — не больше чем обезьяны, и если дать обезьянам это волшебное слово, они тут же превратятся в людей. Yes, sir.
— Откуда вы прибыли, я вас спрашиваю!
Попробовал я было не отвечать, но дальше мне уже не выдержать. Что-нибудь я должен ему рассказать. Ответить, что еду из Парижа?
5 Зак. 3645


66
Б. Травен. Корабль мертвецов
Или лучше, что еду из Лиможа? Если скажу «Лимож», они, глядишь, уступят дней восемь, ведь Лимож отсюда не так далеко, как Париж.
— Я сел в Лиможе.
— Послушайте, это неправда, вы сели в Париже.
Надо же, как хорошо они умеют угадывать.
— Нет, я сел не в Париже, а только в Лиможе.
— Но вот же у вас в кармане перронный билет из Парижа.
Значит, они опять обшарили мои карманы. Я даже не заметил этого: я
так привык к обыскам, что больше не обращаю на них ни малейшего внимания.
— А, этот перронный билет у меня уже давно.
— Как долго?
— Не меньше шести недель.
— Это крайне странно. Билет помечен вчерашним числом, вчера до полудня.
— Значит, по ошибке проставили более позднее число, — говорю я.
— Очевидно. Итак, вы сели в Париже.
— Но от Парижа до Лиможа я уплатил.
— Да уж конечно. И вы такой хороший плательщик, что кроме проездного билета купили еще и перронный билет, который вам был совершенно ни к чему, если у вас был проездной билет. Но если у вас был билет до Лиможа, то где же он?
— Я его сдал в Лиможе, — отвечаю я.
— Тогда, значит, у вас должен быть перронный билет из Лиможа. Но лучше оставим это. Разберемся сначала с вашими анкетными данными.
Ладно, пусть их разбираются с моими анкетными данными; а то еще, чего доброго, вздумают разобраться со мною самим.
— Подданство?
Щекотливый вопрос. Такой штуки, как подданство, у меня больше нет — с тех пор, как я не могу доказать, что действительно родился. Собственно, можно было бы сказать: француз. Ведь консул рассказывал мне, что существуют тысячи французов, не говорящих по-французски и тем не менее являющихся французами там, где дело касается их подданства. Конечно, этот мне не поверит. Он тоже пожелает видеть доказательства. Хотел бы я знать, кому дешевле обходится ездить без билета по же¬


Книга первая
67
лезной дороге — французам или иностранцам? Но ведь иностранец мог подумать, что во Франции проездные билеты не нужны — и тогда он действовал с честными намерениями. Однако денег они в моих карманах не нашли, а значит, дело выглядит подозрительно.
— Я немец, — выпаливаю я; потому что у меня вдруг мелькнула идея: хорошо бы проверить, как они поступят с бошем, если найдут его в своей стране без паспорта и проездного билета.
— Значит, немец. Ишь ты. Может, еще и из Потсдама?
— Нет, всего-навсего из Вены.
— Это Австрия. Но это все равно. Значит, немец. Почему у вас тогда нет паспорта?
— Я его потерял.
Тут они задолдонили всё с начала. В любой стране они спрашивают в точности одно и то же. Списали вопросы друг у дружки. Изобрели их, должно быть, в Пруссии или в России, ибо все, что касается вмешательства в частную жизнь человека, происходит из этих двух стран. Там люди терпеливее всего, со всем они смиряются и снимают шапку с головы перед каждой начищенной пуговицей. Так как в этих странах начищенная форменная пуговица — это злой идол, которого приходится молить и почитать, чтоб он не прогневался и не отомстил.
Через два дня мне присудили четырнадцать суток тюрьмы «за обман железной дороги». Если бы я сказал: американец, они бы, возможно, дознались, что меня уже привлекали к ответственности «за обман железной дороги», и тогда бы мне не удалось отделаться так дешево. Впрочем, своего имени я им тоже не сказал. Иногда это даже преимущество — не иметь паспорта и матросской книжки, которую кто-нибудь может найти в ваших карманах.
Когда дни приготовлений закончились, меня направили в рабочую колонну. Там были странные маленькие штуковины, штампованные из белой жести. Для чего их используют, никто не знал, даже надзиравшие над нами контролеры не знали. Одни утверждали, что это часть детской игрушки, другие — что это часть броненосца, третьи были убеждены, что это принадлежность для автомобиля, а еще некоторые божились и ставили в заклад контрабандный табак, что, дескать, этот жестяной обрубок — важная деталь управляемого дирижабля. Я был твердо уверен, что эта штуковина относится к водолазному снаряжению. Почему я пришел к


68
Б. Травен. Корабль мертвецов
такому убеждению, не знаю. Но эта идея прочно засела в моей голове, а кроме того, я где-то читал, что для водолазного снаряжения нужна уйма вещей, которые больше нигде не нужны.
Я должен был отсчитывать по сто сорок четыре штуки этих странных жестяных обрубков и складывать их в кучку. Когда я отсчитывал кучку и она уже лежала рядом, а я собирался приступить ко второй, ко мне каждый раз подходил контролер и спрашивал, вполне ли я уверен, что тут сто сорок четыре обрубка, и не обсчитался ли я.
— Я считал точно, здесь ровно сто сорок четыре штуки.
— И это совершенно определенно? Я могу совершенно определенно положиться на ваши слова?
Спрашивая об этом, он смотрел на меня с таким озабоченным видом, что я начал искренне сомневаться, вправду ли тут именно сто сорок четыре обрубка, и отвечал, что, может быть, лучше будет, если я их пересчитаю еще раз. Служащий сказал на это, что я даже обязан так поступить, так будет в любом случае лучше, чтобы не получилось какого недоразумения; потому что если не пересчитать их совершенно точно, то выйдут свинья их знает какие неприятности и он, чего доброго, даже может потерять свое место, а это было бы для него крайне досадно, потому что ему надо кормить троих детей и одну престарелую мать.
Когда я пересчитал кучку во второй раз и обнаружил, что сумма сходится, как раз опять подошел тот служащий. Я увидал, что он опять озабоченно морщит лицо, и — чтобы не причинять ему огорчений, а заодно дать понять, как сильно я сочувствую его заботам, — сказал, не дожидаясь, пока тот раскроет рот:
— Думаю, лучше мне пересчитать еще раз; может, я все-таки ошибся на одну или даже на две штуки.
Его полное забот лицо на секунду просветлело такой счастливой улыбкой, будто кто ему сообщил, что через четыре недели он получит наследство в пятьдесят тысяч франков.
— Да, именно так и поступите, ради Бога, пересчитайте их лучше еще разок со всей точностью. Потому что если там окажется на один обрубок больше или меньше и господин директор стребует с меня рапорт, так прямо не знаю, что мне тогда делать. Я тогда наверняка лишусь места, а у меня мои бедненькие клопики, и жена не совсем здорова, и еще у меня есть престарелая мать. Ах, отсчитайте только совершенно точно сто со¬


Книга первая
69
рок четыре, ровно двенадцать дюжин. Может быть, вы вообще будете считать обрубочки дюжинами, тогда вам не так легко будет сбиться со счета.
На тот день, как я был выпущен, отслужив свою службу, я пересчитал всего-навсего три кучки этих обрубков. Не знаю и по сей день, не обсчитался ли я случайно в одной из них. Но я лелею тихую надежду, что верный служащий и примерный кормилец своей семьи еще две недели заставлял пересчитывать эти три кучки, так что мне не придется нести ответственность, если с него вдруг все-таки стребуют рапорт.
Я получил сорок сантимов заработка. Одно я знаю наверняка: если я еще два раза прокачусь без билета по французской железной дороге и меня поймают, французское государство неизбежно обанкротится. Таких расходов не снести никакому государству, находись оно даже в лучшем положении, чем Франция.
Мне не хотелось причинять этому государству такой урон и не хотелось, чтобы обо мне судачили: дескать, это все я виноват, что французское государство не может нарастить проценты на свои заемные денежки.
Приходилось мне поэтому оставить страну.
То есть, не стану скрывать, не только забота о благополучии французского государства и об исправной выплате процентов побуждала меня торопиться с отъездом. При освобождении из тюрьмы мне опять сделали предупреждение. На этот раз совершенно всерьез. Если я в течение четырнадцати суток не уберусь из страны, я получу год тюрьмы и буду депортирован в Германию. Это опять-таки причинило бы бедному государству уйму расходов, вот я и проникся искренним состраданием к этой вконец измученной стране.
13
Я шел на юг, дорогами такими же древними, как история европейских народов. Свое новое подданство я пока сохранил за собой. И если кто меня спрашивал, я отвечал очень сухо: «Бош». Никто на меня за это не


70
Б. Травен. Корабль мертвецов
обижался, всюду я получал пищу и хороший ночлег — у любого крестьянина. Казалось, я инстинктивно выбрал самое верное решение. Никто терпеть не мог американцев. Каждый их поносил и проклинал. Они, дескать, разбойники — начеканили себе долларов из крови сыновей Франции, они, дескать, ростовщики-душегубы, кровососы — снова хотят чеканить доллары из нужды и слез осиротелых отцов и матерей, ибо никогда им не наполнить свою ненасытную глотку, пусть они и так уже утопают в золоте. «Попадись нам хоть один — один из этих американских ростовщиков-душегубов, мы бы его убили цепом, как старую собаку, потому что он и впрямь не заслуживает ничего лучшего».
Черт побери, как же мне, однако, повезло.
«Другое дело боши. Ладно, мы с ними воевали, честно-благородно воевали. Мы отобрали у них наш Эльзас. Тут они с нами вполне согласились и все осознали. А теперь бедолагам приходится так же худо, как нам. Американская собака их тоже сгребла за шиворот и тягает из пасти последнюю обглоданную кость. Они ж все помирают с голоду, бедные боши. Мы бы так охотно с ними поделились, но мы и сами еле-еле перебиваемся, потому что черт американец уже снял с нас последнюю сорочку. Чего ради он вообще явился в Европу? Нам на помощь? Держи карман шире! Чтобы стянуть с нас последнюю нитку! Потому что нам приходится за все платить. Нам и бедным бошам.
Смотришь на вас и сразу понимаешь, как худо живется бедным бошам. Совсем у вас оголодавший вид. Ну, давайте, кушайте хорошенько, налегайте. Берите самый лучший кусок. Если еда вам по вкусу. Если там у вас все такие же оголодавшие, как вы, значит ваша песенка спета. Но у нас и у самих не густо. Куда вы теперь направляетесь? В Испанию? Это правильно. Это разумно. У них осталось побольше нашего. У них не было войны. Но и их американец хорошо нагрел с Кубой и Филиппинами. Вот вам опять, пожалуйста. Вечно-то он нас обграбащет, бедных европейцев. Будто ему своего мало. Так нет, надо ему и сюда залезть, чтоб воровать и жиреть на процентах. Да налегайте же как следует. Не смотрите, что мы уже не едим. У нас еще кой-чего осталось, и мы можем хоть иногда поесть вдоволь. А у вас, бедных бошей, мрут с голоду даже маленькие клопики в колыбельке.
А если у нас какой бедолага скопил немного деньжат и хочет поехать туда, к американцам, чтоб заработать пару долларов и послать их родите¬


Книга первая
71
лям, — тогда они сразу дверь на замок, эти бандюги. Сначала они воруют землю у бедных индейцев, а как захапали, так больше никого к себе не впускают — лишь бы самим утопать в собственном жиру, собаки чертовы. Будто б они приезжему даром что дали. Работать ему придется, да как следует. Самую скверную работу, к какой ни один американец и пальцем не притронется — вот ее-то и дозволяется делать нашим ребятам.
Знаете что? Вы же, собственно, могли бы тут славно поработать пару недель. Отъедитесь хорошенько, чтоб опять набраться сил — ведь Испания еще не близко. Mon dieu,* много платить мы, конечно, не сможем, тридцать франков в месяц, восемь в неделю — да в придачу стол и постель. До войны плата была только три франка в неделю, но теперь ведь все безбожно вздорожало. У нас тут и во время войны был один бош. Военнопленный. Очень он был трудолюбивый человек, нам всем так грустно сделалось, когда ему пришла пора возвращаться. Скажи, Антуан, ведь этот Вильем, бош, был очень трудолюбивый человек. Очень он дельно работал. И мы его все так любили — другие так даже твердили, что уж больно хорошо мы с ним обращаемся, но мы их не слушали и все ему давали, что только могли. Он ел то же, что и мы, тут мы никакого различия не делали...»
Вот я и стал там работать — и скоро взял в толк, что тот Вильем явно был очень дельным работником. Потому что я слышал по полдюжине раз на дню: «Уж и не знаю, Вильем, выходит, был из каких-то совсем других краев, не из ваших. Так работать, как Вильем, вы не умеете. Правильно я говорю, Антуан?»
И Антуан подтверждал: «Да, он определенно из других краев, потому что работать так, как работал Вильем, он не умеет. Но, видать, между бошами тоже бывают различия, как и между нами».
Вечные сравнения с дельным Вильемом, который наверняка больше моего смыслил в сельском хозяйстве и который, ясная штука, проявлял такое усердие еще потому, что оставаться тут у крестьян для него было более сносно, чем вернуться в лагерь для интернированных или отправиться мостить улицы в Алжире, — эти сравнения скоро стали действовать мне на нервы. Работай я даже вдвое меньше — и то еще было бы в
* Бог мой (фр•)•


72
Б. Травен. Корабль мертвецов
три раза больше, чем следовало. Такого дешевого работника крестьянину никогда бы не сыскать. Восемь франков в неделю. Другие крестьяне должны были платить по двадцать, двадцать пять, тридцать франков в неделю. Я получал восемь. Я-то ведь был изголодавшийся бош, которого полагалось подкормить.
Когда я от них ушел, объявив, что мне теперь непременно надо в Испанию, больше я ну никак не могу ждать, да в придачу, чего доброго, еще и полиция сюда нагрянет и запретит мне тут работать, — я получил за шесть недель работы в общей сложности десять франков. Крестьянин сказал мне, что больше у него нет денег. Вот если бы я зашел этак после Нового года, тогда бы он смог выплатить мне остаток, потому что тогда он получит выручку за урожай, а сейчас у него больше нет денег. Я, дескать, теперь опять выгляжу здоровехоньким — мне все-таки пошла на пользу эта сытная еда, которую я у них получал, да и нельзя сказать, чтобы я вусмерть уработался, вот Вильем...
— Да, — сказал я на это, — только Вильем был из Вестфалии, а я из Зюдфалии, там не нужно так много работать, потому что все растет само собой, и люди там к такой тяжелой работе не привыкли.
— Тогда ясное дело, — сказал крестьянин. — О Зюдфалии я уже тоже понаслышан. Это ведь великое герцогство, где еще так много янтарных рудников?
— Правильно, — сказал я, — это та часть страны, где так много доменных печей, в которых выплавляют кенигсбергский клопе.
— Что? Кенигсбергский клопе делают из железа? Я всегда считал, что его изготовляют из молотого каменного угля.
— Это который поддельный. Его и впрямь делают из молотого каменного угля, — возразил я. — Тут вы совершенно правы, из молотого каменного угля с добавкой концентрированной сернистой смолы. Но настоящий, подлинный кенигсбергский клопе — тот выплавляется в доменных печах, и он много прочней самой прочной стали. Наши генералы, представьте, начиняли им торпеды, которыми потопляли броненосцы. Я и сам работал у такой доменной печи.
— Хитрые же вы люди, должен я вам сказать, — отвечал на это крестьянин. — Мы, конечно, выиграли войну, так что мы на вас за это не в обиде. Да и война теперь кончена. Чего ж нам еще дуться друг на друга. Всего вам хорошего в Испании.


Книга первая
73
При случае все-таки спрошу какого-нибудь немца, что, собственно, такое этот кенигсбергский клопе. Каждый из тех, кому я уже задавал этот вопрос, рассказывал что-нибудь совершенно противоположное, — впрочем, ни один из них не был немцем.
14
Местность становилась довольно пустынной, сплошные горы. Карабкайся да карабкайся. Крестьяне попадались все реже, и лачуги выглядели все более жалкими. Воды вдоволь, а еда скупая и скудная. Ночью настоящий колотун, и одеяло только изредка, а часто даже мешка нет. Вступать в солнечные страны всегда трудно, это испытали на себе не только отдельные люди, но и целые народы.
— До границы уже недалеко, — услыхал я утром, покидая пастуха, который дал мне ночлег в убогой лачуге и разделил со мной свою скудную трапезу: сыр, пару луковиц, хлеб и жидкое вино.
Я вышел на дорогу, которая то взбиралась вверх по горам, то опять сбегала в долины — чтоб тут же снова взбираться вверх и снова вести вниз.
По этой дороге я пришел наконец к воротам, которые были увенчаны высоким сводом и выглядели очень старыми. С обеих сторон тянулась стена, с виду такая же серовато-желтая и древняя, как сами ворота. Казалось, эта стена ограждает большую усадьбу. Дорога вела прямо сквозь арку ворот.
Чтоб двигаться дальше по дороге, не было иного пути, кроме как войти в ворота. Я понадеялся, что дорога ведет через усадьбу и что по другую сторону тоже будут ворота, через которые я опять выйду на дорогу.
Я пошел напрямик, прошел через ворота и следовал все дальше, не встречая никого на своем пути.
Но вдруг из какого-то угла выходят двое французских солдат с винтовками и примкнутыми штыками, подходят ко мне и спрашивают о моем паспорте. Здесь, оказывается, даже солдаты спрашивают о матросской
книжке.


74
Б. Травен. Корабль мертвецов
Я им объясняю, что у меня нет паспорта. Но они говорят, что им не нужен мой паспорт путешествующего, до него им, дескать, дела нет — они желают всего-навсего видеть пропуск, выданный французским военным министерством в Париже и дающий мне право разгуливать тут по крепостным сооружениям без надлежащего сопровождения.
— Я не знал, что тут крепостные сооружения, — говорю я, — я шел прямо по дороге и думал, что она ведет к границе.
— Дорога к границе сворачивает вправо раньше, на расстоянии часа ходьбы отсюда. Там была табличка. Вы этого не видели?
— Нет. Таблички я не видел.
Теперь припоминаю, я видел дорогу, сворачивавшую вправо. И припоминаю также, что за последние дни я видел много дорог, сворачивавших вправо и влево. Но я считал за благо всегда держаться прямого направления, ведущего к югу. Это было для меня ориентиром. Я видал так много табличек. Но что мне было за дело до всех этих табличек? Если на них стояло имя населенного пункта, я все равно не знал, ближе этот пункт к границе или дальше. В конце концов я только двигался бы по кругу и никогда не попал бы в Испанию, следуй я всем указаниям табличек. Ведь карты, с которой я мог бы сверить названия всех этих мест, у меня не было.
— Мы должны отвести вас к дежурному офицеру.
Солдаты встали по обе стороны от меня и повели куда-то.
Дежурный офицер был совсем еще молодой человек. Он стал очень
серьезен, когда услышал, что произошло.
Затем он сказал:
— Вы подлежите расстрелу. В течение двадцати четырех часов. По военно-погранично-чрезвычайно-полевому закону. Статья...
Тут он назвал номер, который меня вовсе не интересовал.
Сказав это, молодой офицер сделался совсем бледен и был едва в состоянии произносить слова. Он должен был их из себя выталкивать.
Мне разрешено было сесть, но оба солдата с примкнутыми штыками остались стоять возле меня. Молодой офицер достал лист бумаги и попытался что-то написать. Но он был слишком взволнован, и ему пришлось отказаться от этого намерения. Наконец он достал из своего серебряного портсигара папироску. Хотел сунуть папироску в рот, но уронил ее, и я заметил, как дрожали его руки. Чтоб скрыть это, он снова достал папи¬


Книга первая
75
роску и одеревенелым, медленным движением руки донес ее до рта. Спичка у него три раза гасла. Прежде чем зажечь четвертую, он спросил меня:
— Вы курите?
Затем он нажал кнопку, и вошел ординарец, которому он приказал взять у буфетчика две пачки папирос, на его имя. Мне были даны папиросы и разрешено закурить; все это время солдаты стояли возле меня, словно два идола, не шелохнувшись.
Успокоившись, офицер взял книгу и стал в ней рыться, читая там и сям отдельные места. Затем он взял другую книгу и в ней тоже принялся читать, выискивая разные места и сравнивая их с другими.
Было довольно странно. Сам я — а я как-никак был жертвой — не испытывал и следа волнения. Когда офицер мне сказал, что меня должны расстрелять в течение двадцати четырех часов, это на меня сделало не больше впечатления, чем если бы он сказал: «Убирайтесь отсюда, и поскорее».
Меня это оставило холодным, как булыжник.
Если бросить шутки и говорить по сути, я давно уже был мертв. Я не был рожден, у меня не было матросской книжки, паспорта мне было ни в жизнь не получить, и каждый мог делать со мною все, что заблагорассудится: ведь я был никто, официально меня вообще не существовало на свете, а следовательно, мое исчезновение прошло бы незамеченным. Если б меня кто убил, это не было бы убийством. Потому что я ни для кого не был отсутствующим. Над мертвым можно надругаться, его можно ограбить, но нельзя убить.
Все это, конечно, воображаемые построения, которые были бы совершенно невозможны, были бы даже признаком безумия — не будь на свете бюрократизма, границ, паспортов. В век Государства возможны еще и не такие вещи, — и еще не такие вещи, как один-другой человек, могут быть стерты с лица земли. Самые глубинные, самые изначальные законы природы могут быть стерты, отринуты, если Государство захочет увеличить и углубить свое внутреннее могущество за счет того единичного, того отдельного, который есть основа универсума. Потому что универсум построен из индивидуумов, не из стад. Он существует благодаря взаимодействию индивидуумов. И он рушится, когда ограничивается свободное движение отдельных единиц. Индивидуумы суть атомы человеческого рода.


76
Б. Травен. Корабль мертвецов
Может быть, объявление о расстреле еще и потому не произвело на меня никакого впечатления, что однажды я это уже испробовал — и испытал в тот раз все страхи, связанные с подобным положением. Но повторения ослабляют — даже если речь идет о повторном смертном приговоре. Выкрутившись однажды, выкрутишься всегда.
Какова бы ни была причина моей пониженной чувствительности к угрозе смертного приговора, мне до него дела было не больше, чем до спитой кофейной гущи.
— Хотите есть? — спросил офицер.
— Еще как, можете быть уверены, — сказал я.
Офицер покраснел до ушей и громко рассмеялся.
— Ну и нервы у вас! — сказал он смеясь. — Вы подумали, что я шучу?
— С чем? — спросил я. — Надеюсь, не с предложением поесть? Это было бы очень неприятно.
— Нет, — отвечал лейтенант и сделался несколько серьезнее. — С расстрелом.
— Я воспринял это так же серьезно, как вы подразумевали. Дословно. Если так написано в вашем законе, вы должны действовать в соответствии с ним. Но вы же еще сказали: в течение двадцати четырех часов, согласно закону. А теперь прошла только четверть часа, — так не думаете же вы, что остальные двадцать три часа и три четверти я буду голодать, и все только из-за расстрела. Если вы хотите меня расстрелять, так могли бы дать чего повкуснее. Дарить это вашему государству я не намерен.
— Вы получите чего повкуснее. Я распоряжусь. Воскресный обед для офицеров, двойной порцион.
Вот я, значит, и посмотрю, что кушают французские офицеры по воскресеньям. Подвергать меня допросу или спрашивать о матросской книжке офицер посчитал излишним. Наконец-то я встретил человека, который не пытался влезть в мои частные обстоятельства. Даже мои карманы, и те не были обысканы. Но лейтенант был прав: если расстрел был твердо решен, то не стоило труда устраивать допросы и выворачивать карманы. В результате все равно было бы то же самое.
Прошло порядочно времени, прежде чем я получил свой обед. Меня отвели в другое помещение, где стоял стол, накрытый скатертью, на которой самым заманчивым образом были расставлены приборы, которые


Книга первая
11
должны были облегчить и украсить мою трапезу. Накрыто было на одного человека, но тарелок, бокалов, рюмок, ножей, вилок и ложек было такое количество, что их с лихвой хватило бы на шестерых.
Мои конвоиры тем временем сменились; мне дали двоих новеньких. Теперь один стоял у дверей, а другой за моим стулом. Оба с примкнутым штыком, винтовка к ноге. Я видел, что под окнами ходят взад и вперед еще двое патрульных с винтовками на плече. Почетный караул.
Им нечего было опасаться, они спокойно могли бы пойти поиграть в карты в столовой, — потому что пока я не загрузил в мою утробу воскресный обед для офицеров, двойной порцион, я бы все равно шагу отсюда не сделал.
Судя по множеству разнообразнейших ножей, вилок, ложечек, больших и маленьких тарелок, стеклянных блюдечек, бокалов для вина и рюмок для ликера, которые передо мной стояли, я должен был ожидать чего-то такого, от чего меня не способен был бы отпугнуть даже тройной смертный приговор. Если сравнивать с той миской, в которой мне подали ужин висельника тогда в Бельгии, на этот раз меня ожидал не салат из картошки с ливерной колбасой. Беспокоило меня только одно: смогу ли я в самом деле все это съесть, не придется ли мне что-нибудь оставить недоеденным — что-нибудь такое, что наполнило бы мой последний час пытками горького раскаяния, ибо я беспрерывно думал бы о том, как могло такое случиться, что именно этого-то я и не доел.
Вот, наконец, час дня, а вот и час с половиной. И тут двери растворились и празднество началось.
Впервые в жизни я взял в толк, какие мы варвары и какие культурные люди французы, а еще я узнал, что продукты, потребляемые человеком в пищу, не подобает печь, варить, запекать на решетке, тушить или жарить, а нужно их приготовлять, и что это приготовление — целое искусство... о, нет, не искусство, а дар, самими богами вложенный в колыбель благословенного и избранного, который благодаря этому дару вырастает в гения.
На Таскалузе кормили хорошо, превосходно. Но поев, я всегда мог сказать, что это такое было. Здесь я этого сказать не мог. Вкус того, что здесь подавали, был подобен поэме, слушая которую, грезишь и утопаешь в блаженстве, а если потом тебя спросят: «Ну и о чем шла речь?», приходится, к собственному глубокому изумлению, сознаться, что ты не обратил на это внимания.


78
Б. Травен. Корабль мертвецов
Художник, создавший эту поэму, был поистине великий художник. Он не оставил во мне места сожалению о лишних строчках. Каждое блюдо было так тщательно продумано, так точно рассчитаны были все его питательные и усладительные качества, что после него не оставалось и комочка, прилипшего к вилке, и я с еще большим наслажденьем ждал нового блюда и, когда его вносили, готов был фанфарами приветствовать его прибытие. Это празднество продолжалось около часа с четвертью или несколько дольше, оно могло бы продолжаться четыре часа, а я все равно ничего не оставил бы недоеденным. За лакомым куском являлся еще этакий кусочек, а потом еще такой засахаренный фруктище, а потом еще такой кремчик — и после каждого блюда уже мечталось о следующем. Когда наконец все завершилось — прекрасное приходит к концу скорее, чем безрадостное, — когда все славное винцо, все ликеры, и вина, и настойки свершили путь свой, уготованный им на земле, когда даже кофе — сладкий, как девчонка в первый вечер, горячий, как она же на седьмой вечер, и черный, как проклятия матери, дознавшейся о ее позоре, — остался наконец позади, я чувствовал себя набитым, как бурдюк, но притом ощущал себя блаженно и райски сытым — с легким, едва намечавшимся оттенком томления по такому же ужину. Да, скажу я вам, господа! Вот это был обед, вот это я называю произведением искусства. За такое я с радостью пойду на расстрел хоть по два раза на дню.
Я курил импортную сигару, впивая из нее все ароматы и солнечные танцы Вест-Индии. Потом я лег на походную кровать, стоявшую в той же комнате и следил за синими облачками дыма.
О, как прекрасна жизнь! Как изумительно хороша! Так хороша, что можно с улыбкой благодарности на устах стать под расстрел, не нарушая гармонию жизни ни нытьем, ни попреком.
15
Прошло несколько часов, когда в комнату вошел лейтенант. Я поднялся, но он сказал, что это ни к чему, я могу спокойно оставаться лежать, он, дескать, только хотел мне сообщить, что комендант вернет¬


Книга первая
79
ся не завтра вечером, как было оповещено, а уже завтра утром, значит, до истечения моих двадцати четырех часов. Тем самым ему представляется возможность передать мое дело на рассмотрение самому командиру.
— Правда, — добавил он, — это ничего не меняет в вашей участи. Закон военного времени в этом пункте совершенно однозначен и не оставляет никаких лазеек.
— Но ведь война кончилась, месье лейтенант, — сказал я.
— Верно. Но мы здесь еще находимся на военном положении и, вероятно, будем находиться до тех пор, пока не будут окончательно урегулированы все соглашения. Наши пограничные форты не изменили своих регламентов ни в одном пункте, они еще и сейчас совершенно таковы, какими были во время войны. Испанская граница из-за угрожающего положения в нашей североафриканской колонии рассматривается нашим военным министерством в настоящий момент как зона более опасная, чем наша восточная граница.
Меня крайне мало интересовало то, что он мне рассказывал об опасных зонах и о регламентах. Какая мне была забота до французской политики? После здорового послеобеденного сна меня интересовало кое- что другое, и я незамедлительно хотел поставить его об этом в известность.
Он собирался идти, но перед тем еще взглянул на меня и, улыбаясь, спросил:
— Надеюсь, применительно к обстоятельствам вы чувствуете себя хорошо? Еда пришлась вам по вкусу?
-Да, спасибо.
Нет, я не мог не задать моего вопроса:
— Простите, господин лейтенант, я и ужин тоже получу?
— Конечно. Уж не думаете ли вы, что мы дадим вам умереть голодной смертью. Пусть вы и бош, но помереть с голоду мы вам все-таки не дадим. Через несколько минут вы получите кофе.
Я помялся немножко, ведь нельзя же быть невежливым с человеком, оказывающим вам гостеприимство. Ну да плевать, какого черта приговоренный к смерти должен еще заботиться о вежливости.
— Извините, господин лейтенант, я и на ужин получу кушанье для офицеров, двойной порцион?


80
Б. Травен. Корабль мертвецов
— Разумеется. А как же вы думали? Это предписано уставом. Ведь это ваш последний день. Не с дурными же воспоминаниями о нашем форте мы отошлем вас к... отошлем вас в... короче говоря, отошлем.
— Не беспокойтесь, господин лейтенант, я сохраню о вашем форте добрые воспоминания. Можете меня спокойно расстреливать. Только, пожалуйста, не в тот момент, когда на моем столе окажется ужин для офицеров, двойной порцион. Это был бы акт варваризма, какого бы я вам ни за что не забыл и о каком я вынужден был бы незамедлительно доложить там, наверху, сразу же по прибытии.
Минуту офицер смотрел на меня так, будто он неправильно меня понял. Да и не так-то просто было собрать из моих обломков французского, что именно я хотел сказать. Но вдруг он сообразил, он понял. И тогда он начал хохотать так, что ему пришлось подойти к столу и опереться о него руками, чтоб не упасть. Оба солдата, наверно, что-то разобрали, но настоящего смысла не сообразили. Они стояли оцепенело, словно куклы. Но смех их лейтенанта в конце концов заразил их, и они тоже стали смеяться, сами не зная чему и не понимая, на чей счет отнести этот смех.
Командир вернулся очень рано, и в семь утра меня привели к нему.
— Разве вы не видели табличек?
— Каких табличек?
-Ну, тех табличек, на которых написано, что здесь военная зона и что если кого обнаружат в пределах этой зоны, то поступят с ним согласно военному праву. Это значит, что вы без судебного разбирательства приговорены к смерти и будете преданы расстрелу.
— Об этом я уже знаю.
— Так, значит, вы не видели табличек?
— Нет. А если и видел, то внимания не обратил. Я и прочитать-то не могу, что на них написано. Прочитать прочитаю, да не пойму.
— Вы голландец, не так ли?
— Нет, я бош.
Скажи я, что я черт в ступе и явился прямым ходом из ада, чтоб лично препроводить туда коменданта, он и то не мог бы состроить более изумленной физиономии.
— Я думал, вы голландец. Вы офицер германской армии или по крайней мере были офицером, не так ли?


Книга первая
81
— Нет, я никогда не был солдатом германской армии.
— Почему?
— Я — «С. О.», то есть такой человек, который всю войну просидел в тюрьме.
— За шпионаж?
— Нет, просто немцы думали, что я могу не допустить войны. И они до того перепугались, что упекли в тюрьму меня и еще полдюжины человек, которые не хотели допустить войны.
— Получается, вы и полдюжины ваших сотюремников могли бы помешать войне?
— По крайней мере боши были обо мне такого мнения. Раньше я знать не знал, что я — такая сила. Но тогда это до меня дошло — ведь иначе им ни к чему было бы сажать меня под замок.
— В какой же из крепостных тюрем вы там сидели?
— В... в... в Зюдфалии.
— В каком городе?
— В Немецбурге.
— Никогда не слыхал такого названия.
-Да, о нем очень мало говорят. Это совершенно секретная крепость, о которой даже сами боши не знают.
Тут комендант обратился к лейтенанту:
— Вы знали, что этот человек — немец?
— Так точно, он мне это сразу сказал.
— Сказал сразу, не пытаясь увиливать?
— Так точно.
— При нем был фотографический аппарат, карты, снимки, чертежи, планы или что-нибудь подобное?
— Нет, в явном виде не было. Я не велел его обыскивать, он все время находился под наблюдением и ничего не мог спрятать.
— Вы действовали правильно. Посмотрим, что при нем имеется.
Явились два капрала и принялись меня обыскивать. Но им не повезло. Весь их улов состоял из нескольких франков, рваного носового платка, маленькой расчески и куска мыла. Мыло я носил с собой в качестве подтверждения, что я принадлежу к цивилизованной расе, потому что по моему виду это не всегда можно было заключить. Нужно же мне было все-таки иметь хоть какое-то подтверждение.
6 Зак. 3645


82
Б. Травен. Корабль мертвецов
— Разрежьте мыло, — было приказано капралу. Но и внутри ничего не было, кроме мыла. Комендант, очевидно, думал, что внутри шоколад.
Затем мне велели снять сапоги и носки и исследовали подошвы моих сапог.
Да только если все прежнее сборище полицейских не сыскало того, что так нужно было от меня всем этим людям — а полицейские хорошо знали, как надо обыскивать, — то капралы и подавно ничего не нашли. Хоть бы уж эти люди сказали, что они такое все время ищут, и я бы им охотно ответил, есть оно у меня или нет. Тогда они могли бы избавить себя от лишних хлопот. Правда, тогда у них, опять же, не было бы работы.
Ох и драгоценная должна быть вещь — то, что они во всех странах пытаются отыскать у меня в карманах. Возможно, планы обвалившегося золотого рудника или занесенного песком алмазного прииска. Комендант чуть было не выдал себя, ведь он уже начал говорить о планах; но он тут же вспомнил, что не смеет выдавать великую, сокровенную тайну, знать о которой позволено только копам и солдатам.
— Я только одного не понимаю, — снова обратился комендант к лейтенанту, — как могло случиться, что ему удалось пройти мимо постов на наших передовых укреплениях, не будучи замеченным и задержанным?
— В этот час мало кто перемещается по ведущим сюда дорогам. Следуя приказу господина коменданта, я назначил на это время строевые учения в расположенном напротив бастионе, а здесь оставались только патрули, которым вменяется в обязанность контролировать подходы по дорогам. Тогда он, верно, и проскользнул между двумя патрулями. Если мне будет позволено, я хочу на основании этого происшествия представить на рассмотрение господина коменданта предложение — проводить учения только с третью нашего состава, чтобы не ослаблять караулы.
— Мы полагали, что попытка приближения исключена. Я вынужден был придерживаться существующих предписаний, имеющиеся в которых упущения я, как вы помните, упомянул в рапорте. И теперь у меня неплохая позиция, чтобы протолкнуть наш проект. Это уже кое-что. Вы не находите?
Мне-то что за дело, какой проект им казался лучше! Только отчего они все это обсуждали в моем присутствии? Ну да, впрочем, чего им было держать язык за зубами в присутствии мертвеца?


Книга первая
83
— И откуда же вы прибыли? — опять обратился ко мне комендант.
— Из Лиможа.
— Где же вы перешли границу?
— В Страсбурге.
— В Страсбурге? Да он же вовсе не на границе.
— Я хочу сказать — там, где стоят американские войска.
— Вы хотите сказать — в районе Мозеля? Значит, вы перешли границу в Саарской области?
— Да, именно это я и хотел сказать. Я перепутал Страсбург с Сааре - бургом.
— Что же вы делали во Франции все это время? Попрошайничали?
— Нет. Я работал. У крестьян. А когда наскребалось немного денег, покупал билет и проезжал еще малость, пока не находил другого крестьянина, у которого я опять мог подработать и на заработанные деньги опять купить билет.
— Куда же вы направлялись теперь?
— В Испанию.
— И что же вы будете делать в Испании?
— Видите ли, господин комендант, скоро наступит зима, а я не припас отопительного материала. Вот я и подумал, отправлюсь-ка я лучше в Испанию, пока еще есть время, — там и зимой стоит приятная теплая погода, и там не надо отопительного материала, и можно себе преспокойно сидеть на солнце и целый день уплетать апельсины и виноград. Они там растут себе на воле в любом кювете, только срывай, а люди еще и рады, если их срывают, потому что для испанцев это только сорная трава, от которой им охота избавиться.
— Значит, вы хотите в Испанию?
— Хотел. Теперь ведь уже не получится.
— Почему?
— Да потому что меня расстреляют.
— А если я сейчас не дам приказа о вашем расстреле, а скажу вам: отправляйтесь как можно скорее назад в Германию, можете передвигаться свободно при условии, что сразу же вернетесь в Германию, — тогда бы вы мне это обещали?
— Нет.


84
Б. Травен. Корабль мертвецов
— Нет? — Он странно посмотрел на лейтенанта.
— Лучше расстрел. В Германию я не поеду. Платить долги вместе со всеми я не стану. Но не в этом даже дело. Главное, я сказал себе, что хочу в Испанию, — и направляюсь в Испанию, а не куда-то там еще. Если я куда хочу, туда я и направляюсь. Если меня расстреляют, тогда не направляюсь — не могу. Испания или смерть. А теперь можете со мной делать все, что угодно.
Тут комендант рассмеялся, и лейтенант тоже рассмеялся. И комендант сказал, смеясь:
— Дорогой мой мальчик, это спасло вас. Я не скажу вам, почему, чтобы не вышло злоупотреблений. Но вы меня убедили, что я могу вас отпустить, не нарушая своего долга. Что скажете, лейтенант?
— Я считаю мнение господина коменданта единственно верным, и я не вижу ничего такого, что могло бы отяготить мою совесть или мою честь.
Тогда комендант сказал:
— Вы будете сейчас же доставлены под охраной к границе и переданы на испанскую пограничную заставу. Вряд ли есть необходимость дополнительно указывать вам на то, что покажись вы когда опять поблизости от этого места, пусть даже не в пределах собственно военной территории, — тогда уже нечего будет сомневаться в том, какую форму примет ваша судьба в течение двух часов после задержания. Вы ясно поняли, что я хочу этим сказать?
— Так точно, господин комендант.
— Хорошо, это все. Вы отправляетесь немедленно.
Но я продолжал стоять и переминался с ноги на ногу.
— Еще что-то? — спросил комендант.
— Могу я задать вопрос господину лейтенанту?
Оторопение выказал тут не только комендант, но еще больше лейтенант. Комендант бросил на лейтенанта такой взгляд, словно уже видел его перед военно-полевым судом. Его предположение было справедливо: лейтенант в самом деле был со мной в союзе.
— Пожалуйста, задайте ваш вопрос господину лейтенанту.
— Господин лейтенант изволят извинить, я еще не завтракал.
Комендант и лейтенант разразились громким хохотом, и комендант
проревел, обращаясь к лейтенанту:


Книга первая
85
— Теперь, пожалуй, не подлежит сомнению, что этот человек вне подозрений.
— У меня сомнения исчезли уже вчера, — сказал лейтенант, — когда я спросил его, хочет ли он есть.
— Хорошо, завтрак вы тоже получите, — сказал комендант, все еще смеясь.
Но у меня еще кое-что лежало на сердце.
— Господин лейтенант, раз уж это моя последняя, прощальная трапеза, то не могу ли я попросить об офицерском завтраке, двойном порционе? Мне так хотелось бы сохранить о вашем форте самые добрые воспоминания.
Комендант и лейтенант заревели так, что задрожал, казалось, весь форт.
И захлебываясь своим медвежьим ревом, комендант выкрикивал отдельные слова, которые с трудом выстраивались в ряд — этот ряд все время прерывался его раскатистым, взрыкивающим смехом:
— Вот это настоящий изголодавшийся бош: он уже тонет, у него уже веревка на шее, а ему только и дела, чтобы есть, есть и еще раз есть. Такое ненасытное бесовское отродье нам никогда в жизни не сломить.
Надеюсь, боши соорудят мне — за столь лестное мнение, внушенное на их счет двум французским офицерам, — какой-нибудь приличный памятник. Только не в Аллее Победы — тогда уж лучше не надо. Тогда бы мне никогда было не избавиться от дурного привкуса во рту, и их половинчатые революции вставали бы передо мной, подобно призракам.
16
Два конвоира с примкнутыми штыками вышагивали рядом со мной. Так я вступил в солнечную Испанию. Со всеми воинскими почестями. Солдаты привели меня к пограничной заставе, и там я был передан испанским пограничникам.
— Документов у него нет, — сказал сопровождавший меня капрал.


86
Б. Травен. Корабль мертвецов
— Es aleman?* — спросил испанец.
— Si, senor,** — сказал я.
— Добро пожаловать! — отвечал на это испанец. Капралу он сказал, что все хорошо и что они меня здесь оставляют. Капрал посмотрел на часы и что-то записал в рапортном листке. Затем оба солдата сделали поворот кругом и удалились. «Гуд бай, Франция!»
Французская граница пропала из глаз.
Испанский пограничник тут же потащил меня с собой в караулку, где все меня сразу окружили и ну давай трясти руку и обнимать. Один даже хотел расцеловать меня в обе щеки. «Объяви войну американцам, и ты во всем свете не сыщешь друга лучше, чем испанец!» Знали бы они, кто я такой на самом деле и что я отнял у них Кубу и Филиппины и причинил еще много другого урона, они меня, возможно, и не убили бы, даже не отослали бы обратно на тот клочок земли, где мне заказано было появляться, — но держались бы со мной холоднее мокрых штормовок и равнодушнее старой соломы в тюфяке.
Для начала мне налили вина, потом дали яиц и отличного сыра. Потом было предложено покурить, и снова вино, и снова яйца и отменный сыр, а вслед за этим мне было сказано, что скоро и обед поспеет. Чиновники, несшие вахту, друг за другом приходили в караулку. И больше ее не покидали. Явись сейчас хоть караваны контрабандистов, пограничникам это было бы все равно. Ведь тут был немец, и надо было ему обязательно показать, как тут относятся к Германии и немцам. И чтобы показать это ему со всей наглядностью, в его честь были приостановлены все дежурства.
Судя по наружности, меня вряд ли можно было счесть достойным примером, способным поддержать славу чистой и опрятной немецкой земли с ее свежевымытыми чистюлями-обитателями. С тех пор как моя Таскалуза меня бросила, я ни разу не сменил ни одежды, ни сапог, ни шляпы, а мое белье выглядело так, как оно только и может выглядеть, если вы его стираете более-менее заботливо, более-менее с мылом в попавшихся на пути реках и ручьях, потом развешиваете по кустам, купаетесь сами, а потом дожидаетесь — пока белье опять не высохнет или пока вам не придется натянуть его мокрым, оттого что начинается дождь.
* Немец? (исп.).
Да, сеньор (исп.).


Книга первая
87
Но для них моя внешность, похоже, была лучшим доказательством того, что я прибыл прямым ходом из Германии. Таким они себе и представляли немца, потерпевшего поражение в войне, немца, которого американцы обобрали до рубашки, а англичане заморили до кондрашки. И мой облик до того точно совпадал с их представлениями, что объяви я им даже: «я — американец», они бы сочли меня бесстыдным лгуном, желающим выставить их на посмешище.
То, что человек, пришедший без остановок прямо из Германии, должен терзаться страшным голодом, какого и за пять лет не утолить, — это для них разумелось само собой. За обедом передо мной навалили такие горы, что я без труда мог наверстать пять голодных лет.
Потом один из них принес мне рубаху, и другие тоже начали дарить разные вещи: кто сапоги, кто шляпу, кто полдюжины носков, кто носовые платки, кто воротнички, кто шелковые галстуки, кто брюки, кто пиджак, и конца этому не было. Я должен был принять все подарки и выкинуть всю мою прежнюю собственность.
После обеда играли в карты. Таких карт я еще не знал, но они меня обучили, и вскоре я стал играть так хорошо, что выиграл у них приличную сумму. Они этому были очень рады и тем охотнее играли снова и снова.
Через эту заставу еще ни разу не проходил ни один немец, и меня чествовали так, как подобает чествовать представителя, первого подлинного представителя так горячо любимого здесь народа.
О, солнечная Испания! Первая страна на моем пути, где меня не спрашивали о матросской книжке, где никому не нужно было знать мое имя, возраст, рост и мои отпечатки пальцев. Где никто не обыскивал моих карманов, никто не волок меня ночью на границу, чтобы прогнать, как отслужившую свой срок собаку, где никто не любопытствовал, сколько у меня денег и на что я жил последние месяцы.
Нет, в придачу они мне еще битком набили карманы, чтобы в них в кои-то веки кто-то что-то мог найти. Мой первый день я провел в караулке, первую ночь ночевал в доме одного из чиновников, а весь следующий день провел у него в гостях. Вечером меня забрал к себе его сослуживец. Так оно и пошло, и никто из чиновников не желал меня отдавать, каждый хотел, чтоб я погостил у него недельку. Но этого ни под каким видом не допускал следующий, кто был на очереди. А когда я перебывал у всех


88
Б. Травен. Корабль мертвецов
пограничников и они встали на очередь по второму кругу, на заставу начали один за другим являться обитатели приграничного селенья и предъявлять на меня свои права, и пришлось мне каждый день перебираться из одного семейства в другое. Вот такая конкуренция — ведь все они хотели, чтобы я почувствовал: в этом доме действительно умеют принять гостя, куда там соседям, — именно такая конкуренция и вынудила меня однажды ночью искать спасения в бегстве. Я твердо убежден, добрые люди по сей день удивляются, как это я мог отплатить им столь черной неблагодарностью. Но смерть через расстрел или повешение была бы просто комедией в сравнении с мучительной кончиной, какая меня ожидала там и какой я не мог миновать иначе, как ударившись ночью в бегство. Такие недоразумения портят людей. В их памяти я, верно, остался каким-то беглым каторжником — иначе чего бы мне втихомолку смываться среди ночи. Вполне возможно, что теперь, заявись к ним снова чужак, а может, даже настоящий немец, они ему и миски теплого супа не нальют, а если и предложат, то, небось, с высоко поднятыми бровями и с миной, ясно говорящей: умереть с голоду мы никому не дадим, будь это хоть сам дьявол из преисподней. Из любви может родиться не только ненависть, но, что гораздо хуже, из любви может родиться рабство. Здесь это было рабство, граничащее со смертоубийством. Я даже на двор не мог выйти без сопровождения — кто-нибудь из членов семьи немедленно бежал следом и озабоченно спрашивал, прихватил ли я с собой мягкой бумаги. Yes, sir.
Этого никакой человек не в состоянии вынести, разве что паралитик. Намекни я только, что хочу оттуда уйти, эти люди заковали бы меня в цепи. Думаю, однако, что среди них найдется разумный человек, способный увидеть мое злодеяние в более мягком свете.
17
Когда мне делалось скучно в Севилье, я перебирался в Кадис, а если воздух Кадиса был мне больше не по нутру, я опять возвращался в Севилью, а когда севильские ночи мне опять переставали нравиться, я отправлялся в Кадис. Так прошла зима, и всю мою тоску по Нью-Орлеану


Книга первая
89
я мог спокойно продать за четвертак, не испытывая ни малейших угрызений совести. И с чего бы так рваться именно в Нью-Орлеан?
У меня в кармане, впрочем, так и не завелось ни клочком бумаги больше, чем имелось в тот давно прошедший день, когда я вступил в пределы этой страны. И ни разу ни один коп не поинтересовался ни моими бумагами, ни тем, откуда я, куда и почему. У них были другие заботы. Беспаспортные бедолаги были наименьшей из их забот. Когда у меня не было денег, чтоб уплатить за ночлежку, и я укладывался в каком-нибудь углу, я и на другое утро лежал там себе спокойно и невинно — совсем так же, как лег с вечера. И сто раз мимо меня проходил коп, и сто раз он хорошенько досматривал, чтоб меня кто-нибудь не украл по ошибке. Я не смею даже подумать, что бы могло произойти с другими странами, если бы какой бедняк или, чего доброго, целая семья заснула в подворотне или провела ночь на скамейке, не подвергшись аресту, не сгинув в тюрьме или работном доме за бродяжничество и неимение крова над головой. Германия наверняка была бы сразу уничтожена землетрясением, а Англия — потоплена, если бы человек, осмелившийся не иметь крова над головой, не был арестован и упечен за решетку. Потому что существует немало стран, где не иметь крова над головой и средств к существованию является преступлением; и по некой случайности это те самые страны, где умелый грабеж, не завершившийся поимкой, есть не преступление, а первая ступень к тому, чтобы стать всеми уважаемым гражданином.
Случалось, я лежал на скамейке, а коп будил меня, чтобы сказать, что сейчас будет дождь и что лучше мне пойти вон под те ворота или вон в тот сарай в другом конце улицы — там есть солома, там мне сподручнее будет спать, и дождь туда не проникнет.
Когда я был голоден, я шел в булочную и говорил тому, кто там случался, мужчине или женщине, что денег у меня нет, зато желания поесть хоть отбавляй, — и получал хлеб. Никто не отравлял мне существование скучным вопросом: «Почему вы не работаете? Вы же здоровый, сильный парень!»
Они сочли бы это большой невежливостью. Ведь раз я не работал, значит, у меня имелись на то веские причины; а выпытывать их у меня они считали неприличным.
И какие отсюда уходили корабли! Иной день по полдюжине сразу. Наверняка там была работа, на одном или на другом. Но меня это не за¬


90
Б. Травен. Корабль мертвецов
ботило. Я не гонялся за работой. Да и к чему бы? Ведь наступала испанская весна.
Я должен был заботиться о работе? Я существовал на свете, я жил, я был жив, я дышал воздухом. Жизнь была так изумительно прекрасна, солнце было такое золотое и теплое, страна — так сказочно хороша, все люди — так приветливы, пусть они ходили в лохмотьях, и все окружающие так вежливы, — и надо всем этим разливалась такая подлинная свобода. Ничего удивительного: ведь эта страна не участвовала в войне за свободу и демократию мира. Поэтому война не выиграла здесь свободу, и люди ее не потеряли.
Невероятно смешно, что все те страны, которые утверждают, будто они самые свободные страны, в действительности предоставляют своим обитателям наименьшую долю свободы и всю жизнь держат их под опекой. Подозрения внушает любая страна, где слишком много говорится о свободе, которую, якобы, можно обрести, оказавшись в ее границах. И если при входе в гавань одной большой страны я вижу гигантскую статую Свободы, нет ни малейшей необходимости рассказывать мне о том, что совершается позади этой статуи. Там, где приходится кричать во всю мочь: мы народ свободных людей! — там хотят всего-навсего скрыть тот факт, что свобода пошла псу под хвост или так хорошо пообгрызена сотнями тысяч законов, постановлений, распоряжений, указаний, регламентаций и полицейских дубинок, что остались одни только крики, да звон фанфар, да богини свободы. В Испании никто не говорит о свободе, — и еще в другой стране, где тоже не говорят о свободе, мне пришлось однажды слышать упоминание слова «несвобода». Это слово прозвучало во время гигантской демонстрации. Демонстрация, в которой участвовало все население, и добропорядочные граждане не стеснялись шагать под флагами коммунистов и анархистов, а коммунисты не считали для себя зазорным маршировать под флагами родной страны, была протестом против полиции, пытавшейся ввести в обязанность регистрацию по месту жительства, по прусскому образцу. То есть полиция всего-то и предложила, чтобы каждый гражданин раз в год подавал в полицейский участок сведения о своем адресе, имени, возрасте и профессии. Но население тут же учуяло чертово копыто и с первого слова поняло, что это только начало обязательной регистрации.
Сегодня нет на земле такого человека, который не знал бы, что значит Германия. Война с Англией и Америкой была наилучшей рекламой для


Книга первая
91
Германии и германской работы. Что Пруссия — это страна, знают лишь немногие люди на земле. Когда в Америке и многих других странах слышат слово «Пруссия», его никогда не связывают со страной Пруссией или с ее обитателями, — это слово употребляется как синоним удушения свободы, полицейской опеки.
Однажды, когда я был в Барселоне, я проходил мимо большого здания — и услышал доносящиеся оттуда человеческие крики, рыдания и плач.
— Что там такое происходит? — спросил я попавшегося навстречу прохожего.
— Это военная тюрьма, — отвечал он мне.
— Но отчего люди там внутри издают такие душераздирающие вопли?
— Люди? Да ведь это ж коммунисты.
— Но оттого, что они коммунисты, им еще вовсе не обязательно так орать.
— Да разве вы не понимаете? Их сейчас избивают и пытают.
— Но за что же?
— Так это ведь коммунисты.
— Вы мне это уже в третий раз рассказываете.
— Так их ведь за то и убивают. Вечером их оттуда выволакивают и закапывают.
— Разве они преступники?
— Нет, зато коммунисты.
— Поэтому их пытают и убивают?
— Да, они хотят все переделать. Все-то им недостаточно хорошо. Они хотят сделать нас рабами, чтоб мы больше не могли поступать, как захотим. Государство должно одно делать все, а мы все должны быть только работниками государства. Но мы этого не хотим. Мы хотим работать когда хотим, как хотим, где хотим и что хотим. А если мы хотим не работать, а подыхать с голоду, то мы и тогда не хотим, чтоб кто-то в это вмешивался. Но коммунисты хотят вмешиваться в нашу жизнь на каждом шагу, и государство должно всем командовать. Поделом им, что их убивают.
Проклинать ли мне за это Испанию? Даже и не подумаю. Каждое столетие и каждая страна, какой бы она ни была цивилизованной, устраивает свои преследования христиан, свои сожжения еретиков и пытки над


92
Б. Травен. Корабль мертвецов
ведьмами. В Америке с еретиками обращаются не лучше, чем в Испании. Печальное, достойное сожаленья, но поистине человеческое свойство: именно те, кто сами еще вчера были преследуемыми, сегодня делаются самыми свирепыми извергами из всех преследователей. И среди этих свирепых преследователей сегодня находятся уже и коммунисты. Напирающих сзади, желающих протолкнуться чуть дальше — всегда преследуют. Человек, который пять лет назад переселился в Америку и вчера получил свое второе свидетельство о натурализации, — это именно тот человек, который сегодня кричит истошнее всех: «Заприте границы как можно плотнее, не впускайте больше никого». И несмотря на то, все они только переселенцы и сыновья переселенцев, не исключая и президента...
Зачем бы я стал гоняться за работой? Вот стоите вы перед тем, кто раздает работу, и он с вами обходится совсем как с назойливым попрошайкой. «У меня сейчас нет времени, зайдите попозже». А если рабочий вдруг скажет: «У меня сейчас нет времени или нет желания на вас работать», тогда это революция, забастовка, сотрясение основ всеобщего блага, — и является полиция, и стягиваются целые милицейские полки, и устанавливают пулеметы. Поистине, иногда менее постыдно выпрашивать хлеба, чем просить о работе. Однако может ли шкипер вести свою посудину один, без рабочего? Может ли инженер строить свои локомотивы один, без рабочего? Но рабочему приходится с кепкой в руке выпрашивать работу, приходится жаться на месте, как пес, которого сейчас побьют, приходится смеяться — хоть на душе совсем не до смеха — дурацкой шутке, какую кинет дающий работу, смеяться только для того, чтобы шкипер, или механик, или мастер, или старший рабочий, или кто-то еще, уполномоченный произнести решающее слово: «Вы приняты!», остался в хорошем настроении.
Если мне, чтобы получить работу, приходится выклянчивать ее с таким подобострастием, то почему бы не поклянчить остатков обеда на постоялом дворе. Гостиничный повар обходится со мной менее пренебрежительно, чем те люди, которых я спрашивал о работе.
Стало быть, к чему носиться в поисках работы, если солнце светит так ярко, везде есть место для ночлега и все люди приветливы и вежливы, ни один полицейский не лезет ко мне с расспросами и ни один коп не обшаривает моих карманов в поисках утерянного рецепта, как изготовлять гибкое стекло.


Книга первая
93
У меня разыгрался аппетит на рыбу, и я подумал, что простейший способ поесть рыбы, — это ее иметь; а чтобы ее иметь, мне надо было ее поймать. Хлеб, суп и рубашку можно было раздобыть без труда; но выпрашивать на бедность рыболовное снаряжение было бы все-таки изрядным новшеством — показалось мне. Поэтому я стоял наготове, когда прибыл пассажирский пароход и путешествующие выходили из таможни. Мне сунули в руку чемодан, и когда в гостинице я опять отдал чемодан его владельцу, в моей руке очутились три песеты вознаграждения.
С этими деньгами я пошел в магазин и купил леску и крючок. В сумме получилось что-то около песеты. Так, к слову, я рассказал продавцу, что я моряк, потерявший судно. Продавец рассмеялся, тщательно завернул купленные вещи в бумагу и подал их мне со словом «Favor!»* Я протянул руку за чеком, но продавец улыбнулся, элегантным жестом разорвал чек, другим элегантным жестом бросил его через плечо, учтиво поклонился и сказал:
— Уплачено, благодарю! Желаю вам приятной рыбной ловли, сударь мой.
И в этой вот стране я должен был бегать за работой? И эту страну я должен был бросить? Будь так, я не стоил бы лучей испанского солнца.
18
Я сидел на стенке набережной, спустив в воду удочку. Ни одна рыбе- ха не клевала, хоть я их так славно угощал кровяной колбасой, принесенной с голландского судна, куда я давеча ходил «на похлебку», пообедать вместе с командой. Это самое «хождение на похлебку», то есть совместная кормежка с командой судна, стоящего в гавани, — занятие часто ведь тоже не шибко достойное. Рабочий, который имеет хорошую работу или по крайней мере считает, что у него хорошее место, порой остро ощущает свое превосходство перед рабочим, не имеющим работы. И это свое превосходство он безработному очень даже дает ощутить. Рабочий рабочему — хуже любого черта. «Ну, вы, бичи, вы, побродяги, опять вам жрать
* Пожалуйста! (исп.).


94
Б. Травен. Корабль мертвецов
нечего? Вы, поди, опять хотите взобраться к нам на борт, и мы вам тогда опять подавай жратвы, а? Ладно, только двое. Больно много от вас свинства».
Зачастую мы тогда и в кубрик войти не смели. Нет, мы должны были стать перед дверью. Тогда наши братья-пролетарии сваливали все, что у них осталось на тарелках, а перед тем нередко успело побывать во рту, в большой жестяной бачок, в котором приносят суп, потом выставляли бачок к нам за дверь, и мы должны были есть, сидя прямо на голой палубе. Если мы вынуждены были спросить ложку (я, наученный долгим опытом, всегда носил в кармане свою собственную), они отвечали, что ложек мы не получим. Тогда мы начинали копаться в месиве прямо пальцами. Или они все-таки бросали нам пару ложек, причем бросали так ловко, что те ныряли в месиво, — нарочно, чтоб мы выуживали их оттуда заскорузлыми от грязи пальцами, что, по-видимому, доставляло этим парням чертовское удовольствие.
И эти матросы были еще не самые худшие. Бывали и такие, которые вытуривали нас с судна, потому как мы — жулье и сволочи. Или такие, которые у нас на глазах вываливали в море отличные бачки, полные мяса, овощей, картошки, а затем туда же вышвыривали буханки хлеба, лишь бы позлить нас. Забавно было иногда наблюдать, если кто-то из них по каким-нибудь обстоятельствам был уволен или отставал от своего судна — и тогда полеживал вместе с нами на пляжу, на «биче», вместе с нами должен был ходить «на похлебку» и при этом набирался ума-разума: как это приятно, если твои товарищи по классу обращаются с тобой подобным образом.
Не все были такие. Я не раз получал от корабельных пролетариев в качестве добровольного подаяния песету, а от коков — целые банки с корнед-бифом, ливерной или кровяной колбасой, целые банки с консервированными овощами, и килограммы кофе, и буханки хлеба, и пироги, и пудинги. А однажды — дюжину (да, я это говорю и повторяю: дюжину!) жареных кур, из которых десяток мне пришлось самому выкинуть, потому что мне их было не съесть, а хранить их я не мог, так как холодильника в моем кармане не имелось. Все, что имеешь в этом свете, носишь с собой и на себе.
Бичуя в испанских, африканских, египетских, индийских, китайских, австралийских и южноамериканских портах, знакомишься с самыми раз¬


Книга первая
95
ными людьми и с самыми разными методами, которые способны помочь тебе выжить. Но никто другой с таким хладнокровием не оставит тебя подыхать с голоду, как свой же рабочий человек. Причем рабочий-соотечественник — это самый худший из всех чертей. В то время как меня, американца, прогоняли прочь команды американских судов, я на французских, выдав себя за немца, роскошествовал не хуже князя. Команда настойчиво приглашала меня являться к каждому завтраку, к каждому обеду и каждому ужину, пока судно будет находиться в порту (дело было в Барселоне). И мне доставалось все самое лучшее, что только приносили в кубрик, и это в то время, как на немецких судах уже на трапе передо мной выскакивали со здоровенным щитом «Вход воспрещен!» Немецкие суда — единственные, на которых, сколько я знаю, иногда вывешивают во время стоянки в порту большой щит с надписью «Вход воспрещен!» по-немецки и на языке той страны, где они сейчас находятся. Yes, sir.
Когда я был в Барселоне, мне рассказали, что в Марселе полно американских судов, которые не могут набрать команду, — слишком много экипажа разбежалось. На одном угольщике меня согласились прихватить в Марсель. Но это была ложная тревога. Ни единого американского судна в порту не было, а на паре других, что там стояли, делать было тоже нечего.
Вконец отчаявшись, я бродил по улочкам портового квартала. Зашел в портовый кабак, где всегда полно моряков, чтобы проверить, не встречу ли я там знакомого, который бы меня выручил; потому что в кармане у меня не было ни коппера.
Чуть только я переступил порог и начал озираться в поисках свободного стула, ко мне подошла официантка, миловидная молоденькая девушка, и спросила, что я желаю пить. Я сказал, что у меня нет денег и что я только хотел взглянуть, не случится ли тут какого знакомого, который мне, глядишь, сколько-то может дать. Она спросила меня, кто я. Я отвечал: «Германский моряк».
Тогда она сказала:
— Садитесь, я вам принесу поесть!
Я возразил:
— Но у меня же нет денег.
— Это не беда, — сказала она. — Сейчас у вас будут деньги.


96
Б. Травен. Корабль мертвецов
Вот этого я что-то не понял и хотел уже смыться, потому что думал, тут какая ловушка.
Когда я перекусил и передо мной стояла бутылка вина, девушка вдруг выкрикнула на весь кабак:
— Господа, тут сидит бедный германский моряк, который остался без судна. Не желаете ли немного ему ссудить?
Я чувствовал, что становлюсь бледней мертвеца. Потому что решил: вот она, западня, сейчас-то они и устроят себе потеху, закатив мне порядочную взбучку. Но ничего такого не случилось. Просто люди вдруг перестали разговаривать и обернули головы в мою сторону. Один поднялся, подошел ко мне со стаканом и чокнулся со мной: «Ваше здоровье, немец!» Он даже не сказал «бош». Потом девушка взяла тарелку и пошла обходить столики, а когда она опрокинула тарелку передо мной, я насчитал семнадцать франков и около шестидесяти сантимов. Теперь я мог хорошо расплатиться за еду и вино, а когда я двумя днями позже опять уплыл на угольщике в Барселону, у меня даже кое-что осталось в заначке от этих франков.
Я не думаю, чтобы могла существовать какая-либо вражда между народами, если бы она не создавалась искусственно и не раздувалась со всем усердием. Следовало бы думать, что люди разумнее собак. Собак иногда получается натравить на им подобных, но иногда и не получается. Люди же всегда позволяют, чтобы их натравливали на подобных им людей, и для этого даже не обязательно произносить «кусь-кусь!» особенно искусно. Нужно только вообще произнести это словцо, и они уже идут друг на друга, как ошалевшие...
Вот пропасть, ни один стервец не клюет, а банка кровяной колбасы сейчас кончится. Это все оттого, что подремываешь и мысли у тебя не о том, не о деле. Вот только соберу достаточную порцию, и сразу отойду в сторонку, разложу костер и поджарю себе рыбу на вертеле. Все что-то новое, если сравнивать с обычной рыбой, зажаренной в масле.
Опять ничего, а колбаса пообкусана. Сколько я тут сижу? Три часа уж точно. Но рыбалка успокаивает нервы. У меня тогда нет чувства, будто я впустую трачу время. Я занят полезной работой: вношу свою лепту в народное питание — ведь если я съем рыб, которых я тут поймаю, мне не придется поедать суп с лапшой где-то в другом месте. Суп тогда будет сэкономлен, а к концу года этот сэкономленный суп будет числиться в ка¬


Книга первая
91
кой-нибудь статистической таблице, одна строчка которой — та самая, где упомянут суп с лапшой, — стоит больше, чем все супы, выплеснутые в этой стране на помойку, вместе взятые.
А еще я мог бы пойти продать этих рыб. Может, я еще столько наловлю, что выручки станет на две песеты. Тогда бы можно снова переночевать две ночи в постели.
Вот видишь, дружочек, наконец-то ты и попался. Это все ты, ты мне всю колбасу пообгрыз! Большого веса в нем, правда, нет. Полкило. И того, думаю, не будет. Триста пятьдесят грамм. Ну и трепыхаешься ты, однако! Разделяю твои чувства. Не раз и я трепыхался, когда коп хватал меня за ворот. Но ничего не попишешь, у меня аппетит на рыбу.
Гм, но вода так чудесно прохладна, и солнце припекает так славно. И меня ведь тут ни один коп еще не хватал за ворот. А я-то знаю, каково оно тогда выходит. Триста пятьдесят грамм — этого все равно мало, чтоб что-то вышло. Если б в тебе был хоть килограмм! Раз уж ты клюнул, раз ты принес мне радость — не заставил меня высиживать тут понапрасну, и раз я люблю быть свободным — люблю куда больше, чем сытую жизнь, и раз уж солнце смеется и вода голубеет, и раз уж ты испанская рыбка, так ладно — гоп-ля! — ты не будешь расстрелян, плыви себе весело прочь и радуйся своему привольному житью. Смотри не угоди прямиком в другие сети. Мотай-ка подальше и передай привет своей девчонке.
И вот он плеснул по воде, и плывет, и смеется — да так, что я и на набережной слышу его смех. Передай привет своей девчонке!.. Тьфу ты черт...
— Ну и рыбак из вас, — говорит кто-то позади меня. Я оборачиваюсь и вижу таможенного чиновника, который все это время стоял и глядел, а теперь громко смеется.
— Тут есть еще и другие рыбехи, воды ведь вон сколько! — говорю я, опять насаживая кровяную колбасу на крючок.
— Конечно, есть и еще. Но и этот был очень даже справный толстяк.
— Конечно, толстяк, ведь у него в желудке уместилась полная банка кровяной колбасы, еще бы тут не стать толстяком.
— Зачем вы тогда вообще удите, если опять кидаете в воду такую хорошую рыбу?
7 Зак. 3645


98
Б. Травен. Корабль мертвецов
— А вот зачем: если меня кто вечером спросит, что я делал весь день, я могу ответить, что удил рыбу.
— Ну тогда удите себе дальше, — говорит таможенник и уходит.
Что рыбалка — это философия в жизненном применении, понимают
очень немногие. В том-то и штука, что не ради обладания, а ради желания, риска, игры живем мы на этом свете.
Вот и еще один. Если б я не дал уйти первому, у меня скоро набралась бы достаточная порция. Но не вводить же мне классовых различий. Одного я отпустил — так не могу я и этого приговорить к смерти только по причине его глупости. То есть, собственно говоря, глупость всегда и везде заслуживает смертного приговора — временно она карается просто рабством. Знал бы я наверное, что заполучу еще троих таких, как ты, тогда пришлось бы тебе отправиться в расход. У меня аппетит на рыбу. Но ты такое изумительное маленькое живое чудо, — ладно, ступай себе в открытое море. Гоп-ля, ведь свобода — это самое великое и самое лучшее, что только есть в жизни. Да что это за чертовщина, я вам что, всем должен подавать руку? Вот еще один у меня в руках. Я точно знаю: придержи я тебя тут, ни один больше не клюнет, потому что тогда все они будут знать, что на меня нельзя положиться. А с тобой одним у меня ничего не получится. Тогда не стоило бы выбираться на природу и из-за тебя одного раскладывать костер. Сколько времени трудилась над тобой милая Жизнь, чтобы придать тебе эту скромную величину? Шесть лет, а может и семь. А я в одну секунду, одним махом должен тебя убить, оборвать твою жизнь? Валяй-ка отсюда, радуйся голубому морю и своим спутникам. Вон он — плывет прочь, весело пританцовывая. Ты знаешь, чего стоит свобода, не так ли, парнишка? Так радуйся же ей, цени ее и будь счастлив.
Какая, однако, странная посудина — вон та, что сюда подплывает... Она как раз отчаливает и не может отвалить. Она то приволокнется, то поскользнется, то поскребется о причал. Видимо, ей не хочется в море, видимо, она боится воды. Ну конечно, это абсолютно достоверно, бывают такие корабли, которые боятся воды, yes, sir. Это вообще частая ошибка — отрицать у кораблей наличие индивидуальности. У них есть своя индивидуальность, свои капризы — точь-в-точь как у человека. У этой старой тетки был свой характер. Это я различил с первого маху. С такой свяжешься — эх и солоно нахлебаешься!


Книга первая
99
19
Много было кораблей на моем веку — сколько я их сменил, знают одни только боги. И тысячи кораблей довелось мне видеть — тут мне поверит даже Фома неверный. Но никогда еще не видал я корабля, который сравнился бы с этим. Взять для начала весь его корпус — он смотрелся не просто как хорошая шутка, нет, он был совершенно невозможен. При взгляде на эту посудину возникали сильные сомнения в том, что она вообще в состоянии плавать по воде. Скорее, можно было поверить в то, что она отличное средство для перевозок в пустыне Сахара — и побьет без труда самых лучших верблюдов. Ее форма не принадлежала ни нашему времени, ни Средневековью. Попытка отнести ее к какому-либо периоду в истории судостроительного искусства была бы пустой тратой сил. На скуле у нее стояло имя — Йорика. Но имя было таким тонким и размытым, будто она стыдилась носить его. На корме, согласно мореходному уставу, должен был значиться порт ее приписки. Но откуда она родом, этого она никому не желала выдать: вероятно, места своего проживания она тоже стыдилась. Свое гражданство она тоже держала в строгом секрете: видимо, ее паспорт был не совсем в порядке. Во всяком случае, национальный флаг, развевавшийся на кормовом флагштоке, так выцвел, что при известном воображении ему можно было приписать любую расцветку. К тому же флаг был совершенно обтрепан — так, словно он предводительствовал всем враждующим флотилиям в морских сражениях последних четырех тысяч лет.
Допытаться, какого цвета было ее платье, я не мог, хоть это было по моей части. По всей видимости, когда-то, в давно минувшие годы, юбочка была белоснежной — белой, как невинность новорожденного младенчика. Но было это очень давно, должно быть, в том самом году, когда Авраам обручился с Саррой в городе Ур, что в Халдее. Кромка фальшборта некогда была зеленой. Это тоже было давным-давно. С той далекой поры Йорика сотни раз подвергалась окраске, как того и требовало течение времени. Но палубные рабочие никогда не давали себе труда сбить с нее старую краску. Вероятно, это было им запрещено. Во всяком случае, новая краска все время наносилась на старую, благодаря чему Йорика приобрела такой объем, который заставлял ее выглядеть в два


100
Б. Травен. Корабль мертвецов
раза больше, чем она была в действительности. Если бы кто задал себе такую работу и осторожно соску бал с нее каждый слой краски по отдельности, то можно было бы с точностью установить, что за краску применяли в том или другом столетии.
Само собой разумеется, дабы избежать обвинений в преувеличении, следовало бы соскубать краску не только с наружного платья — тут Йорика выглядела еще относительно моложавой, потому что время от времени ее отправляли в институт красоты. Нет, нужно было бы содрать краску со всего судна, со всех его частей, особенно во внутренних помещениях, чтобы узнать, в какой цветовой гамме был выдержан большой пиршественный зал Навуходоносора, насчет чего мы пока еще пребываем в неведении, — и это доставляет нам так много хлопот.
Ее платье выглядело до того неважно, что могло бы разжалобить самый ад. Встречались большие поверхности, на которых палубные рабочие пробовали яркую, сочную большевистски-алую краску. Но потом, видать, судовладелец или капитан выказывали нелюбовь к этому цвету, и краска сменялась на аристократически-голубую. За алую были плачены деньги, и ее оставляли спокойно алеть: окраска оставалась окраской — а все- разъедающей соленой воде совершенно все равно, что разъедать: больше- вистски-алую или либерально-зеленую краску; главное, чтоб ветру и волнам было что разъедать, иначе они съедят сам корабль. Следующий владелец опять-таки думал, что черный корабль будет красивей и что жирный черный цвет замажет недоверчивые взоры страховых компаний лучше любой другой краски. Но никогда никто не отваживался пойти на такие безумные траты, чтоб закрасить новой краской то, что уже было окрашено, и придать всему платью судна единую нюансировку. Только никаких ненужных расходов — ведь это был... Стоп, этого я пока не произнесу, потому что наверное еще не знаю. Но у старой морской рыбехи хорошее чутье, а я бывалая морская рыбеха, если говорить о чутье.
Когда Йорика находилась в плавании или стояла в чужом порту, прежней краски не хватало, и малевать продолжали теми красками, какие еще оставались. Шкипер просто все время строчил: «Куплена краска. Куплена краска. Куплена краска». Никто не может жить на одну зарплату. Но краску не покупали, а вместо того расходовали все, что имелось в наличии — будь то киноварь, будь то коричневая, зеленая, фиолетовая, желтая или оранжевая краска.


Книга первая
101
Вот, значит, как выглядела Йорика снаружи. У меня от испуга чуть удочка из руки не выскочила, когда я увидал это морское чудище в первый раз.
А все ведь идет оттого, что палубным рабочим не дают в порту дневного отпуска, просто из скупости. Первый офицер не знает, что ему с ними делать, вот им и приходится окрашивать с семи утра до пяти вечера — красить, красить, красить, пока на свете не переведутся кисти и пока хоть в одной старой жестянке по краям еще осталось чуток загустевшей и покрывшейся коркой краски.
Во время окраски палубным рабочим приходится висеть снаружи у борта на канатах, или они сидят на узких досках, которые на канатах опускаются вниз. А если случится такое, что посудина вдруг схлопочет хорошего пинка — от неожиданной большой волны, или от колыханий, поднятых каким-нибудь проходящим большим корытом, или оттого что при смене прилива и отлива забыли ослабить швартовые концы, — тогда маляр на своих бешеных качелях летит прочь от борта. Поскольку ему больше хочется спасти жизнь, чем ведро с краской, то, ясное дело, ведро делает оверкиль, и яркий ручеек краски бежит вниз по борту. Ведро, предположим, спасено, и человек тоже: ведро висело на веревке, и человек тоже вовремя схватился за веревку. Но краска! Но краска! Платье Йорики позволяло с точностью сосчитать не только пробы различных красок, но и все тумаки, полученные славным суденышком во время покраски за последние десять лет. Закрашивать эти пестрые подтеки было бы расточительством. Это ведь была краска, и благодаря пинку была вполне выполнена поставленная задача: деликатно прикрыть краской некоторые недостатки Йорикиной красоты. Собственно говоря, выполненная операция и так была достаточно дорогостоящей, потому что не вся пролитая краска осталась на Йорике — часть ее канула в море, другая часть осталась на штанах палубного рабочего, где ей было совсем не место. Этими прокрашенными штанами, которые теперь можно ставить стоймя и они не упадут, дело еще далеко не кончается. Еще предстоит объяснение с первым офицером, придерживающимся того мнения, что краска куда ценнее, чем человек, и что тот в первую очередь должен был бы думать о спасении драгоценной краски, а не собственной маловажной жизни. Палубного рабочего он может и на панели подобрать, и из-под виселицы добыть, а краска стоит денег, и шкипер ему еще задаст звону, потому что те¬


102
Б. Травен. Корабль мертвецов
перь, мол, опять подгоняй, чтоб все сходилось в книге для учета краски и в графе «куплена краска». После того как выпалены все причитающиеся в сем разе канонады ругани, такой разговор часто кончается на том, что спасшийся палубный рабочий требует выдать ему жалованье, сваливает вещи в свой мешок, сходит по доске на берег и желает судну большого пожара в угольной яме, когда оно будет в пятнадцати сотнях миль «off the coast».*
Сумасшедшего зачастую можно различить уже по наружности, по выражению лица, по подбору одежды. ^Чем он сумасброднее, тем сильнее бросается в глаза его внешность. О Йорике трудно было сказать, чтобы она выглядела как разумный, душевно нормальный корабль или даже просто походила на таковой. Это было бы оскорблением для всех прочих кораблей на семи морях. Ее наружность так отменно согласовалась с ее умом, с ее^ душой, со всем ее существом и повадками, что в душевном здоровье Йорики возникали законные сомнения. Дело было не только в наружном платье, не только в покраске. Все части этой посудины, какие только можно было видеть, находились в самом полном, ничем не омрачаемом согласии с ее шкурой и физиономией. Грузовые мачты раскачивались в воздухе, как голые сучья на ветру. Если бы через дымовую трубу была пущена пуля, хотя бы всего-навсего револьверная пуля, она бы ни за что не вышла с другого ее конца. Но дым ведь умеет и обходить углы — иначе Йорике никогда бы не удалось задымить. Во всяком случае, не через трубу. Каким образом мостик был соединен с остальным судном, этого я так и не понял. Смотрелось это таким образом, будто судно, уже отчалив, через час вынуждено было поворачивать назад, чтобы подобрать капитанский мостик, оставшийся в гавани; потому что шкипер со своего поста был бы не в состоянии разобрать, что судно уже целый час находится в пути, и не пойди стюард на мостик сказать шкиперу, что его обед находится в кают-компании, никто бы и не обнаружил, что мостик с кэпом не ушел в рейс, а парил где-нибудь в последнем порту или зацепился там за что-нибудь.
Когда я сидел на стенке причала, усердно занимаясь рыбной ловлей, и вдруг увидал Йорику, то я расхохотался, расхохотался так громко и чудовищно, что добрая Йорика перепугалась и попятилась назад на
* на расстоянии полутора тысяч миль от берега (англ.).


Книга первая
103
полкорпуса. Она не желала в воду, не желала, и все тут. Она скреблась о причал, полосовала о него свои бока, да так, что и пес бы разжалобился, и вы соболезновали бедной тетеньке, которую опять выгоняли в жестокий мир диких стихийных сил.
Но никто не обнаруживал сочувствия с ней.
До меня доносился скрип и визг лебедок, беготня туда-сюда, и я понимал, что они сейчас хорошо вздуют эту тетку, зададут ей жару, и ей тогда придется попрыгать, хоть не хоть. Что, в конце концов, может сделать беззащитная девушка против стольких грубых мужских кулаков? Может царапаться, может кусаться, но придется ей выйти из-за забора и пойти в пляс вместе с другими, есть у нее настроение или нет. А когда вот этакая фигуряющая дамочка заслышит музыку, она враз делается самой заводной из всех. Так, верно, было и с Иорикой. Дай ей только выбраться на большую воду, она бы уж припустила как молодая чертовка, лишь бы поскорей очутиться в другом порту, где можно будет отдохнуть и предаться грезам о давно минувших временах, когда ее еще так не гоняли, как в наши суматошные дни. Она, в конце концов, уже не молоденькая, и на ногу не так легка стала. Не будь она так тепло укутана, ей бы, глядишь, было зябко в холодной воде, потому что кровь уже не так бодро бежит по жилам, как в ту пору, когда она была свидетельницей праздничных церемоний, устроенных Клеопатрой в честь Антония.
20
По наружности судна можно точно сказать, как обстоит дело с довольствием экипажа и как с ним обращаются; правда, это когда вы сами уже хорошо нанюхались соленой воды. Некоторые серьезно воображают, будто они разбираются в море, кораблях и матросах, проехавшись по океану дюжину раз на пассажирском судне, может быть, даже в роскошном люксе. Но пассажиру ничего не дано узнать ни о море, ни о судне, а о жизни экипажа и того меньше. Стюарды — не команда, и офицеры — тоже не команда. Первые — это просто официанты и прислуга, последние — просто чиновники с правом на получение пенсии.


104
Б. Травен. Корабль мертвецов
Шкипер командует судном, но не знает его. Тот, кто едет верхом на верблюде, указав место, куда он рассчитывает прибыть, тот ничего не знает о верблюде. Один только погонщик знает верблюда, верблюд с ним разговаривает, и он разговаривает с верблюдом. Он один знает верблюжьи заботы, верблюжьи слабости и желания.
Точно так же и с судном. Шкипер — это командир, начальник, и он вечно хочет совсем не того, чего хочется судну. Судно его ненавидит — потому что разные начальники и командиры всегда бывают ненавидимы. Если командиров где-то действительно любят — или утверждают, что любят их, — то любят их только оттого, что таким образом легче всего приноровиться к ним и их выкрутасам.
Но вот команда, она судно и впрямь любит. Команда — это истинные и верные товарищи судна. Они его чистят и убирают, они его нежно поглаживают, ласкают и целуют. У команды часто нет другого дома, чем судно; у командира есть отличный дом где-нибудь за городом, есть жена, дети. У некоторых матросов тоже есть жена или дети, но их работа при судне и на судне настолько тяжела и утомительна, что они успевают думать только о судне, а о ждущей их дома семье забывают — у них нет времени думать о доме. Потому что стоит им начать думать о доме, они как раз уже и засыпают, так как слишком сильно утомлены.
Судно прекрасно понимает, что без команды ему было бы и шагу не ступить. Без шкипера судно может передвигаться, без команды не может. Шкипер был бы даже не в состоянии накормить судно, потому что не соображает, как надо подбрасывать уголь, чтоб топки не потухли и давали как можно больше жару, не схлопотав при этом расстройства пищеварения.
С командой судно разговаривает, со шкипером и офицерами — никогда. Команде оно рассказывает сказки и изумительные истории. Все мои морские истории мне поведали корабли, а не люди. Судну нравится, если команда ему тоже что-то расскажет. Я слышал, как суда смеялись и подхихикивали, когда команда в воскресенье после обеда сидела на палубе и травила небылицы. Я видел, как суда плакали, когда моряки рассказывали печальные истории. И я слышал, как горько рыдало одно судно, знавшее, что в следующем рейсе оно отправится ко дну. Оно не вернулось назад и позже значилось у Ллойда в списке пропавших без вести.
Судно всегда на стороне команды — и никогда на стороне шкипера. Шкипер работает не для судна, он работает для компании. Команда часто


Книга первая
105
даже не знает, какой компании принадлежит судно; она об этом не задумывается. Она заботится только о том, что касается непосредственно судна. Если команда недовольна или бунтует, судно бунтует вместе со всеми. Штрейкбрехеров судно ненавидит больше, чем дно морское; и мне довелось знать одно судно, которое с шайкой штрейкбрехеров на борту при первом же выходе в море, считай в виду берега, прямехонько отправилось на дно. Ни один не вернулся. Судну было милее погибнуть самому, чем допустить, чтобы его лапали штрейкбрехеры. Yes, sir.
Если команду плохо кормят или дурно с ней обращаются, судно тотчас встает на сторону команды и орет правду-матку в каждом встречном порту, да так громко, что шкиперу приходится затыкать уши, и нередко пробуждается от сна даже портовая комиссия, которая не успокоится, пока не произведет расследования. Я почти уверен — вы меня считаете довольно прожорливым субъектом. Но ведь для моряка единственное дело, каким он может заняться помимо своей работы на судне, — это еда. Других радостей у него нет, а тяжелая работа вызывает здоровый аппетит. Еда^— это важная составляющая его жалованья.
Но на Йорике, как она и выкрикивала всем своим видом, команде — в целях маломальского поддержания ее жизни — выдавалась самая отвратная жратва, какую только могли произвести прижимистая компания и шкипер, вынужденный заботиться о побочных доходах. О том, каков был ее шкипер, Йорика сразу пробалтывалась всякому, кто понимал язык корабля. Он был не прочь выпить, но пил только отборные вина; любил и поесть, но признавал только лучшие блюда; он воровал, где только мог своровать; он заключал побочные сделки, все равно с кем и все равно на чей счет. Все остальное ему было совершенно безразлично, и сам он мало обременял команду. Он обременял ее окольным путем — при помощи офицеров и механиков. Механики этого судна на других судах, нормальных, а не спятивших с ума, не могли бы работать даже смазчиками.
Как могло случиться, что Йорика сумела набрать и удержать команду? Как могло случиться, что она уходила из испанского порта, из этой благословенной страны солнечного света и свободы, с полной командой на борту? Тут скрывалась какая-то тайна. Да не была ли она и впрямь — ?..
А может быть, и была. Может быть, все-таки, она была кораблем мертвецов. Вот оно что! Вот оно, наконец, то самое. Корабль мертвецов.


106
Б. Травен. Корабль мертвецов
Мать твою за ногу, ну, тетерины перья и рыбьи потроха! Так точно, она — корабль мертвецов.
И как я только с первого маху не сообразил. Вот что значит немного вздремнуть.
Верно, сомнений больше нет.
Но было тут и что-то еще другое, и приглядеться получше, так, может, она и не была гиблой бадьей. Какая-то здесь все-таки тайна. И пусть меня тут, на месте, белый медведь за зад хапнет, если я не докопаюсь, что такое с этой посудиной.
Она наконец-то решилась двинуться вперед, по собственной доброй воле двинуться вперед. Я ее недооценил. Воды она боялась по уважительной причине. Шкипер был ослом, yes, sir. Йорика была гораздо умнее своего капитана. Она вообще не нуждалась в капитане, теперь я это видел. Она была как старая добрая породистая лошадь — такую лучше пустить идти так, как ей вздумается, если вы хотите, чтобы она шла верной дорогой. Капитану достаточно предъявить проштампованное и подписанное свидетельство, что он выдержал экзаменуй ему тотчас доверяют посудину, да притом еще такую деликатную, как Йорика. Дайте опытному палубному рабочему жалованье, какое получает шкипер, и он проведет посудину вроде Йорики через большой лягушачий пруд лучше, чем капитан с концессией, который ничего другого не делает, кроме того, что целый день бегает взад-вперед и думает, как и в чем он мог бы еще немного урезать паек для команды и слупить лишний цент во имя выгоды компании и собственного кармана.
Течение и ветер преграждали Йорике тот путь, каким ей указывал идти шкипер. Такой деликатной дамочке нельзя давать указания, как ей ходить и куда; так она, глядишь, только собьется на ложный путь. Лоцмана упрекать было не за что. Лоцман хорошо знает свой порт, но он не знает судна. Однако этот шкипер знал судно и того меньше.
Повизгивая, ползла она вдоль причала, и мне пришлось подобрать ноги, а не то бы она их взяла с собой. Я вовсе не так уж и жаждал отправить ноги в Марокко, тем временем как сам я останусь в Кадисе.
Сзади она вовсю барахтала гребным винтом и по сторонам тоже сблевывала и писалась как сумасшедшая, будто выклюкала незнамо сколько и будто ей не знаю как трудно было пуститься в путь, не прихватив с собой фонарные столбы.


Книга первая
107
Наконец шкиперу удалось отвалить от стенки. Но я-то был убежден: это сама Йорика сообразила, что придется ей позаботиться о себе самостоятельно, если она хочет унести шкуру в целости и сохранности. Может, она заодно хотела сэкономить своему владельцу пару ведер краски.
Чем ближе она подходила, тем несноснее она выглядела. И мне пришло в голову, что гонись за мной сейчас палач с петлей и я мог бы ускользнуть от него исключительно нанявшись на Йорику, я бы предпочел виселицу и сказал палачу: «Дружище, берите меня и делайте свое дело поживее, чтобы мне только не угодить на эту коробку с гвоздями». Так как теперь я увидал нечто такое, что было хуже всего, что мне в этом отношении доводилось видеть.
21
На баке стояли члены экипажа, свободные от вахты, и пялились через фальшборт вниз на набережную, чтоб с помощью глаз забрать с собой в долгое плавание столько твердой земли, сколько они в эти последние минуты еще могли ухватить. На оборванных, обтрепанных, скатившихся, опустившихся, заросших грязью, завшивевших, покрытых язвами моряков я, положим, насмотрелся в моей жизни и в азиатских, и южноамериканских портах более чем достаточно, но такого, чтобы мне когда-либо доводилось видеть подобную команду — причем не выброшенную на берег кораблекрушением, после многодневного блуждания среди волн, а просто стоящую на отправляющемся в плавание пароходе, — такого я припомнить не мог. Что такое возможно, я бы никогда не поверил. Я выглядел явно не элегантно, и, если сказать честно, я был гораздо ближе к состоянию оборванства, чем к облику необтрепанного субъекта. Но по сравнению с этой командой я^ выглядел как шейх-покровитель хористки из Зигфельд-фоллис в Нью-Йорке. Это не был корабль мертвецов. Бог да простит мне попутавший меня грех. Это были морские разбойники, еще не успевшие взять свою первую добычу; пираты, которых вот уже шесть месяцев преследуют военные корабли всех наций; буканьеры, до


108
Б. Травен. Корабль мертвецов
того опустившиеся, что не видят иного выхода, кроме как нападать с целью ограбления на китайские джонки с овощами.
Пресвятая змея, царица морская, до чего же они были оборваны, до чего грязны! У одного на голове была не шапка, потому что ни шляпы, ни шапки он не имел, а замотанный вкруговую наподобие тюрбана кусок зеленой нижней юбки. На другом был — нет, господа! этому вы не поверите, но пусть меня сию минуту поставят кочегаром на шлюпку-аутригер, если это неправда, — на нем даже был цилиндр. Вы только себе представьте, моряк в цилиндре. Видано ли такое в мире? Возможно, последние полчаса перед выходом в море он еще был трубочистом. Или, скажем, он чистил дымовую трубу здесь на посудине. Возможно, на Йорике существовало такое особое постановление — чтобы трубу чистили только в цилиндре. Встречать подобные диковинные предписания мне на судах случалось. Но Йорика не относилась к тем судам, на которых вводились диковинные предписания; Йорика была судном, на котором и с предписаниями, существующими тысячу лет, приходится вкалывать во всю мочь, чтобы удержать посудину на плаву. Нет, этот цилиндр был в употреблении только оттого, что другого головного убора у парня не имелось, а если бы даже имелось, то у него хватало вкуса не напяливать бескозырку в сочетании с фрачным жилетом, облекавшим его тело. Ничего невозможного не было бы и в предположении, что он сбежал с собственной свадьбы, в тот роковой миг, как дело стало принимать серьезный оборот. И поскольку он не нашел иного укрытия от мегер, он в последней крайности схватился за Йорику, где его и приняли с распростертыми объятиями. Здесь его никакая мегера не искала. Если искать, то не такого, который во фраке и цилиндре показывает невесте пятки.
Будь я уверен, что они действительно морские разбойники, я бы стал их умолять взять меня с собой, за славой и золотом. Но если у вас нет подводной лодки, морской разбой сегодня уже недостаточно доходный промысел.
Нет, раз уж это не морские разбойники, то лучше прямиком к палачу, чем если меня вынудят пойти на Йорику. Судно, что будет способно сманить меня из солнечной Испании, должно быть, ну, как минимум вдвое лучше Таскалузы. Ах, как давно это было. Она еще дома, в Нью-Орлеане? Нью-Орлеан, Джексон-сквер, береговой вал и... — а ну-ка, не надеть ли нам опять кровяной колбасы на крючок; вот только пройдет мимо


Книга первая
109
это пестрое корыто, и мы, может, еще сделаем добычу в два фунта весом. А нет, так тоже хорошо; тогда проверим, как обстоит дело с супом из лапши или что дают сегодня к ужину на голландце.
Подобно улитке, обожравшейся выше крыши, но все-таки вынужденной тренироваться к ближайшим улиточьим бегам, — вот так проходила Йорика мимо.
Когда головы этих бандитов из буша очутились прямо надо мной, один из них крикнул мне вниз:
— Эй, эйн’т йе сэйлор?*
— Yesser.**
— Вонт а дшоп?***
Много воображать о своих познаниях в английском ему не приходится, но для узкого семейного круга вполне хватит.
Хочу ли я иметь работу.
Вот так гризли-трюкач на арене, уж не всерьез ли он это?
Хочу ли я иметь работу?
Ну, вот мне и крышка. Вот тот вопрос, которого я страшился больше, чем трубы Михаила Архангела в судный день. Обычно ведь приходится самому спрашивать о работе. Таков вечный, неизменный закон, то есть с тех пор, как существуют на свете рабочие. И я ни разу не ходил спрашивать, из опасения, что кто-нибудь возьмет и скажет «да».
Как все моряки я суеверен. На судне и вообще в море приходится иметь дело со случаем, а значит, быть суеверным, иначе не выдержишь и сойдешь с ума. Это вот суеверие и заставляет меня говорить «да», если меня спрашивают, хочу ли я получить работу. Потому что скажи я «нет», тогда я навек отрекся бы от своего счастья, тогда бы мне никогда в жизни не найти судна снова, а меньше всего в тот момент, когда оно мне окажется позарез необходимо. Рассказать хорошую историю когда удастся, а когда и не удастся, и тот, кому вы рассказывали, начнет вопить: «Полиция! Обманщик!» И если тогда под рукой не случится судна, полиция поверит этому типу, который шуток не понимает, а идей не имеет.
* Hey, ain’t ye sailor? (англ.). — Эй, вы не моряк?
** Да, сэр (англ.).
Want a job? (англ.). — Хотите работу?


по
Б. Травен. Корабль мертвецов
Это суеверие сыграло со мной уже не одну злую шутку и навязало на шею такие занятия, про которые я бы ни в жизнь не подумал, что они вообще существуют на свете. Оно было причиной тому, что в Гуаякиле в Эквадоре я сделался помощником могильщика, а еще тому, что как-то раз на ярмарке в Ирландии мне пришлось собственноручно помочь распродать по щепкам тот самый крест, на коем наш Господь и Спаситель Иисус Христос испустил свой последний земной вздох. Каждая щепка стоила полкроны, а увеличительное стекло, которое людям приходилось покупать в нагрузку, чтоб эту щепку вообще разглядеть, стоило еще полкроны. До такого вот занятия, которое, безусловно, не будет свидетельствовать в мою пользу, способно бывает довести суеверие. С тех пор как со мной в Ирландии вышла эта история, я больше уже не прилагал усилий к тому, чтобы вести себя как честный и порядочный человек, так как я знал, что теперь вся моя будущность проиграна подчистую. Не в том даже было дело, что я помогал продавать эти щепки. Нет, это было еще не так скверно; это, пожалуй, даже можно было бы поставить мне в заслугу. Намного хуже было то, что я заодно помог моему компаньону заготовить щепки в гостиничном номере из крышки старого ящика. Но даже и это еще не было бы совершенно непростительно, не клянись я перед покупателями погибелью собственной души, будто я собственнолично привез эти щепочки из Палестины, где они мне были вверены обратившимся в христианство стариком-арабом, семейство которого уже восемнадцать сотен лет владело этим сокровищем, и будто старик меня торжественно уверил, что Господь Бог явился ему во сне и повелел передать щепки для доставки исключительно в Ирландию и никуда больше. Мы даже написанные арабскими знаками документы могли продемонстрировать, а также перевод на английский, из которого явствовало: в документе именно то и значится, о чем мы рассказывали на ярмарке. Вот какие штуки способно сыграть с человеком суеверие, yes, sir.
Отправь мы по крайней мере вырученные деньги в какой-нибудь монастырь или папе, дело все-таки обстояло бы не так скверно, и я мог бы лелеять надежду, что мне все будет прощено. Но мы извели эти деньги на себя, и я хорошо позаботился о том, чтобы получить причитающиеся мне проценты и тантьемы. Однако я вовсе не был обманщиком, я всего-навсего был жертвой суеверия, моего суеверия. Потому что добрые люди верили мне, а стало быть, не были суеверны.


Книга первая
111
22
Так, значит, было вполне естественно, что когда меня спросили, хочу ли я получить работу, я сказал «да». Я внутренне вынужден был сказать «да» и не мог спастись от этого внутреннего принуждения. Уверен, я стал бледен, как смерть, от страха, что придется мне теперь идти на это корыто.
— Эй Би? — спросил тот тип.
Моя удача, это спасение. Им нужен был А. В., а я не был А. В. Я благоразумно остерегся сказать: «Plain»,* потому что в случае необходимости палубный рабочий тоже может стоять на штурвале, особенно если погода спокойная и больших изменений курса не требуется.
Поэтому я ответил:
— Nosser, по А. В. Black gang.** Чумазая банда.
— Отлично! — крикнул он мне вниз. — Это то, что нам надо. Живо сюда. Давай запрыгивай!
Тут мне все стало ясно. Они брали все, что могли, брали отовсюду, где могли ухватить, потому что им недоставало столько-то человек. Я мог сказать: «кок», или крикнуть: «плотник» или «боцман», они бы в любом случае заорали: «Давай сюда!» Что-то тут было не ладно. Вот черт, неужели она все-таки... нет, несмотря на все подозрительные обстоятельства, трудно было поверить, что Йорика — корабль мертвецов.
Мне пришлось выложить мои последние карты.
— Where’re ye bound? Куда вы направляетесь?
— А куда вы хотите?
Да они мастаки. Пути к бегству отрезаны. Я могу крикнуть: «На Южный полюс», могу крикнуть: «В Женеву», они крикнут мне в ответ, не моргнув глазом: «Туда мы и направляемся».
Но я знал страну, куда эта посудина никогда не осмелилась бы зайти, это была Англия. Поэтому я сказал:
— В Англию.
— Ну, тогда вам крупно повезло! — проорал тот же голос. — У нас есть поклажа, розничный груз для Ливерпуля. Там можете списаться.
* Plain (англ.) — рядовой матрос.
Нет, сэр, не А. В. [т. е. able bodied seaman, матрос первой статьи]. Котельная команда
(англ.).


112
Б. Травен. Корабль мертвецов
Вот они себя и выдали. Единственная страна, где я не мог списаться — как не мог бы списаться никакой другой моряк, плавающий не на английском судне, — была именно Англия. Но увильнуть перед этим ответом, «Ливерпуль», я не мог. Я ведь не мог им доказать, что они жульничают.
Это, пожалуй, покажется смешно. Меня, понятно, никто никуда не мог принудить наняться — ни в коем разе, пока я находился тут, на твердой земле, а не в законном распоряжении шкипера и под его юрисдикцией. Но всегда ведь так и бывает: если тебе слишком хорошо и ты слишком счастлив, то хочется, чтобы было еще лучше, пусть это желание чего-то лучшего прячется в простом стремлении переменить ландшафт и в тихой, извечной надежде, что всякая перемена должна быть к лучшему. Думаю, с тех пор как Адам заскучал в раю, проклятие людей в том-то и заключается, чтобы никогда не чувствовать себя совершенно счастливыми и вечно находиться в погоне за еще большим счастьем. Как подумаю об Англии с ее всегдашним туманом, с ее всегдашней промозглой погодой, с ее травлей иноземцев, с ее всегда тупо улыбающимся наследным принцем, к лицу которого навек примерзла эта маска, и как сравню это со свободной, солнечной испанской страной, с ее приветливыми обитателями, и как представлю себе, что все это я должен покинуть, на душе у меня и в самом деле становится так гадко, что хоть сдохнуть.
Но то была судьба. Я сказал «да», я должен был теперь как настоящий моряк, верный своему слову, идти на это корыто, хоть бы оно направлялось прямиком на дно морское; быть вместе с этим судном, которое я осмеял, громко, взахлеб осмеял, увидав его в первый раз, и плыть на котором я не подумал бы, даже если бы тем самым можно было^отсро- чить мой последний вздох. Не на этом судне, не с этой командой. Йорика мстила мне за то, что я над ней посмеялся. Но, в сущности, мне досталось поделом; зачем я пришел сюда, в гавань, зачем маячил на глазах у судов, выходящих в море. Тут нечего совать свой нос, выходящие в рейс суда — это то, что вас вообще не касается, если это не ваше судно; их нужно оставить в покое, а не поплевывать им вслед. Это всегда приносит неудачу. Они этого не любят.
Моряк не должен видеть во сне рыб, ему не следует думать о рыбах, это негоже. А я вот пришел сюда и даже хотел поймать их. Всякая рыба или ее мамаша когда-нибудь уже лакомилась утонувшим моряком, поэто¬


Книга первая
из
му моряку следует остерегаться рыб. Если моряку захотелось поесть рыбы, он должен купить ее у настоящего рыбака. Для того ловить рыб — это его работа, ему они ничего не сделают; если рыбаку снятся во сне рыбы, то это к деньгам.
Я выпалил последний вопрос, который был возможен:
— Что платят?
— Английские деньги.
— Как кормят?
— Вдоволь.
Теперь я был взят в кольцо. Не оставалось ни лазейки. Ни единого извинения для моей совести, чтобы забрать назад мое «Yes».
Они бросили мне канат, я его поймал, качнулся на нем с вытянутыми вперед ногами к стенке борта, и по мере того как они выбирали канат, я подымался вверх по борту, а очутившись наверху, прыгнул через ограждение палубы.
Чуть только я встал на палубе, как Йорика подозрительно быстро дала полный ход, и пока я ласкал глазами пропадавшую в море Испанию, у меня было такое чувство, будто я только что вступил в те великие врата, над которыми начертаны слова, вещающие участь:
Кто ВХОДИТ СЮДА,
НАВЕК УТРАТИЛ ИМЯ И ЖИЗНЬ.
ОН ВЕТРОМ СВЕЯН!
£"
"а


КНИГА ВТОРАЯ


НАДПИСЬ
НАД МАТРОССКИМ КУБРИКОМ КОРАБЛЯ МЕРТВЕЦОВ
КТО ВХОДИТ СЮДА,
НАВЕК УТРАТИЛ ИМЯ И ЖИЗНЬ.
Исчез бесследно!
Ветром сметенный, оставил он мир, широкий МИР.
Назад не может он идти,
ВПЕРЕД НЕ МОЖЕТ.
Там, где стоит, там он пребудет. Отринут богом, отринут адом.
Он — НЕ ДЕНЬ, ОН — НЕ НОЧЬ.
Он — НИЧТО, НИКТО, НИКОГДА.
Для БЕСКОНЕЧНОСТИ ОН ЧЕРЕСЧУР ВЕЛИК, И СЛИШКОМ МАЛ ОН ДЛЯ ПЕСЧИНКИ МАЛОЙ, ЧТО ЦЕЛЬ СВОЮ ИМЕЕТ ВО ВСЕЛЕННОЙ. Его И НЕ БЫЛО ОТ ВЕКА,
ОН НИ В ЧЬИХ
НИ В СНАХ, НИ В ПОМЫСЛАХ НИ РАЗУ НЕ ЯВЛЯЛСЯ


23
Теперь я мог рассмотреть этих акулодеров поближе. Впечатление, которое у меня сложилось издали, никак не стало лучше. Не то чтобы оно стало хуже, — оно стало просто уничтожающим. Я-то сперва воображал, что некоторые из них были неграми, а другие — арабами. Но теперь до меня дошло, что это они только такими выглядели под слоем угольной пыли и грязи. Да чего там говорить, ни на каком корабле — разве только на русских большевистских кораблях — палубный рабочий не является человеком той же категории, что и шкипер. И к чему бы это, в самом деле, могло привести? Тогда бы их, чего доброго, в один прекрасный день ненароком спутали — и установили бы, что у палубного рабочего ума не меньше, чем у шкипера. Причем в некоторых случаях из этого даже не следовало бы, что палубный рабочий вообще наделен умом.
Здесь даже палубные рабочие, без сомнения, подразделялись на категории. Имелись рабочие первой статьи, рабочие второго, третьего и четвертого разряда. Два карманника, стоявшие рядом со мной, похоже, относились к пятому разряду. Не знаю, которая из человеческих рас на сегодняшний момент самая нецивилизованная. Это ведь каждый год по-разному, в зависимости от того, какую ценность представляет для других та страна, в которой обитает эта раса. Но уж эти двое палубных рабочих — даже среди такой нецивилизованной расы они вряд ли сгодились бы и на то, чтоб колоть кокосовые орехи. Раздобыть такое количество палубных рабочих, чтобы каждый разряд имел тут своего законного представителя, для Йорики не сумели. Вследствие того палубные рабочие пер-


120
Б. Травен. Корабль мертвецов
вого, второго, третьего и четвертого разрядов здесь представлены не были, а были только двое пятого разряда и трое шестого. Представителей пятого разряда я изобразил, а представителей шестого я описать не в состоянии, потому что их в целом свете и сравнить-то не с чем. Они были чрезвычайно оригинальны, и мне остается только сказать, что они были представлены достойно, — по ним и без диплома было видно, что они принадлежат к шестому разряду.
«Гут афтернун!»* — подступил ко мне главарь карманников и ярмарочных жуликов — стоп, я хотел сказать: главарь карманников и конокрадов. — «Моя есть вторая инкшенер-мьехан. А эта, што тут с моя стоять, есть дункимэн». — Вот так английский! Придется мне дальше, наверно, переводить это на более читаемый язык, чтоб было понятно. Он хотел мне сообщить, что он второй механик и, следовательно, мой прямой начальник с той самой минуты, как я определился в чумазую банду, а стоявший рядом с ним — это донкерман, то есть мой унтер-офицер.
— А я, — представился я им в свою очередь, — я генеральный директор компании, которой принадлежит эта посудина, и явился сюда на борт, чтоб задать вам, парням, хорошего нагоняя.
Потому что если они решили, что могут морочить мне голову, пусть лучше поищут кого другого — не такого, как я, который плавал камбузным юнгой уже о ту пору, как мои сверстники сидели себе над букварем. Мол, с такими плюшками вы ко мне лучше не суйтесь, тогда у нас с первой вахты заведется промеж собой тон как надо и много теста месить не придется.
Но он не усек, что я ему сказал. Так как продолжал: «Подите в кубрик и найдите себе койку».
Да, крыша-то, похоже, и впрямь рушится будьте нате — уж не всерьез ли он все это изрек, и неужто он в самом деле второй механик и мой начальник, вот этот беглый каторжник с галер? Нетвердо держась на ногах, будто меня обухом по башке тюкнули, я направился к форкаслу, в кубрик.
Несколько человек лениво валялись на койках. Когда я вошел, они сонно на меня поглядели, не выказав ни интереса, ни удивления. Видно, подобные неожиданные пополнения случались тут так часто, что на них
* Искаженное английское «Good afternoon!» — добрый день!


Книга вторая
121
даже внимания обращать не стоило. Позже мне доводилось слышать, что в добром десятке гаваней, куда Йорике случалось иногда заходить, на берегу всегда валялись два-три человека, которые по той или иной причине не могли найти себе другого судна или им непременно нужно было оттуда смыться, потому что причал горел под ногами, — и вот они ежеденно и ежечасно молились: «О Господи, царю кораблей и воинств, приведи сюда добрую старую Йорику!» Оттого что на Йорике постоянно не хватало двух-трех человек, и я уверен, что Йорика за всю свою долгую-долгую жизнь еще ни разине имела полной команды. И еще много чего гадкого говорили про эту Йорику. Утверждали, что ее шкипер уже не раз прохаживался под виселицами и приглядывался к казненным: не теплится ли в них хоть малая искра жизни, не осталось ли чуток дыхания, чтобы шепнуть «да» и быть принятыми на Йорику. Это очень гадкие пересуды, я знаю, но они не с потолка взялись, и их не кошка на хвосте принесла. Я спросил насчет пустой койки. Один из них мотнул головой в сторону ячейки в верхнем ярусе. Я спросил, не загнулся ли там кто случаем. Парень кивнул и сказал: «В нижнем комоде тоже свободно».
И я занял нижнюю. Тот тип больше не проявлял никакого интереса ко мне и к тому, что я делаю.
На койке не было ни матраца, ни соломенного тюфяка, ни подушки, ни одеяла, ни простыни. Ничего. Только голые источенные червями доски. Даже на досках тут постарались сэкономить, на каждом миллиметре дерева — лишь бы этот саквояж для смертных останков еще можно было с напрягом назвать койкой, а не саквояжем для зонтика. В тех двух койках, что были прямо против моей, вверху и внизу, лежали лохмотья и драные старые мешки. Это были матрацы тех членов команды, которые сейчас несли вахту или шлялись по палубе. Вместо подушек у них был старый пеньковый такелаж. Что на старом такелаже можно спать — это, получается, вовсе не было старыми байками. В койке, расположенной надо мной, — где один, значит, недавно загнулся, может, еще вчера, — тряпья никакого не было. Сидя на своей койке, я мог достать до противоположной, для этого мне даже не надо было вытягивать ноги. Я в нее упирался коленками, когда сидел на своей. Судостроитель умел считать очень точно. Он высчитал, что на судне в часы, предназначенные для употребления коек, треть или даже половина команды всегда находится на вахте. Но получилось так, что у нас, обитателей этой ячейки, вахты


122
Б. Травен. Корабль мертвецов
совпали, и потому мы должны были переодеваться все разом в этом пространстве между койками шириной не больше полуметра. Эта кутерьма шевелящихся рук, ног, голов и плеч завертелась еще почище прежнего, когда в соседней ячейке под одним парнем провалилась койка и он вынужден был перебраться в ту, где кто-то загнулся. Все сложилось так удачно, как оно всегда бывает; новый квартирант тоже был из нашей вахты, и теперь в кутерьме при переодевании стало вообще не различить никаких частных подробностей. Когда все запутывалось до последней степени, а корабельный колокол уже отбивал смену вахты, кто-нибудь из нас внезапно ревел во всю глотку: «Стой!» — и по молчаливому соглашению все мы на секунду замирали на месте. Это «стой!» нельзя было произносить всуе — оно дозволялось только, если кто-то доходил до такой крайности, что терял левую руку или его правой ноге грозило так перепутаться с левой ногой другого обитателя кубрика, что без этого «стой!» ни в жизнь бы не разобраться, что Мартин пошел на вахту правой ногой Бертрана, а Бертран только на рассвете обнаружил бы, что в течение всей вахты вертел штурвал правой рукой Мартина и левой Хенрика, а я бы тем временем перемазал сажей руки Бертрана — и понятия бы не имел, кто там приводит в негодность мои собственные.
Дело принимало более серьезный оборот, если в мутном полусне коптящей лампы Бертран правой ногой влезал в левую штанину своих собственных брюк, а его левая нога уже торчала облаченная в правую штанину Хенрика. Иногда это кончалось разорванными пополам штанами, иногда — тумаками, летевшими во все стороны, иногда — поломанной койкой или пробитой дверью. И в любом случае это означало, что вся свободная вахта пройдет в спорах и ругани, чтоб выяснить, кто первым полез не в свою штанину и тем самым вынудил совершенно невиновного человека поскорее найти какую другую свободную штанину — ведь не с голой же ногой ему, в самом деле, идти на вахту. Два раза действительно случалось так, что в кубрике оставалась валяться штанина, отсутствие которой ее законный владелец в обоих случаях устанавливал только на рассвете. Может быть, все бы как-то уладилось, если бы мы сумели договориться между собой. Но кому бы тогда пришлось сделаться отверженным, то есть приговоренным вставать на минуту раньше? При подъеме и так сразу же начиналась бешеная ругань из-за того, что вот-де разбудили на полчаса раньше положенного, и в результате все тут же приходили в са¬


Книга вторая
123
мое подходящее расположение духа, чтобы исключить и на корню истребить любую попытку достичь договоренности. Эти споры, и бешенство, и угрозы как-нибудь припомнить другой вахте все эти штучки всегда достигали апогея именно в тот момент, когда корабельный колокол уже звал на вахту. И тогда к ярости присоединялось раздражение, что ты еще не готов и вахта опять начнется с выволочки, оттого что чертов пес разбудил, как всегда, слишком поздно, ему бы все только напаскудить — когда и без того-то находишься не в лучших отношениях с вторым механиком.
24
Электрического света на Йорике не было; по-видимому, в своей невинности она даже не подозревала, что такое бывает. Кубрик освещался керосиновой лампой. Придется уж обозначить наш осветительный аппарат этим именем. Это было покореженное жестяное тулово с круглым венчиком из листового железа, который, однако, посредством разных ухищрений обработали так, что можно было подумать, он из чистой меди. Возможно, в известную пору это надувательство могло сойти за правду. Но поскольку всякому ребенку известно, что медь не ржавеет, а от медного венчика осталась одна ржавчина, в силу многолетней привычки сохранявшая форму держателя для стекла, обман все-таки вышел наружу, впрочем, только к тому времени, когда лампу уже нельзя было поменять, потому что гарантия была просрочена. Когда-то у лампы имелся даже стеклянный цилиндр. Тот крохотный осколок, который от него сохранился, мог быть со всей несомненностью опознан как остаток годного к употреблению лампового стекла исключительно благодаря тому, что иногда по кубрику сновал вопрос: «А чья сегодня очередь цилиндр чистить?» Очередь никогда ни до кого не доходила, и никто ни до чего не доходил. Да и вообще, сам этот вопрос задавался просто по старой привычке, дабы поддержать нас в уверенности, что на нашей лампе имеется цилиндр. Мне ни разу не доводилось видеть смельчака, который бы в это дело впутался. Выпутаться ему бы уже ни за что не удалось. От малейшего прикосновения цилиндр рассыпался бы в прах, злоумышленнику пришлось бы за это


124
Б. Травен. Корабль мертвецов
отвечать, стоимость цилиндра вычли бы из его жалованья, и таким образом компания заимела бы новый цилиндр. Компания, но не судно. Где-нибудь обязательно сыскался бы осколок стекла, который благодаря вопросу: «А чья сегодня очередь?» приобрел бы форму цилиндра. Сама же лампа была одной из тех ламп, что были в руках семи дев, проявивших бдительность. При таких обстоятельствах трудно было ожидать, чтобы она могла хоть с грехом пополам осветить матросский кубрик. Фитиль тоже был в аккурат тот самый, который одна из тех дев вырезала из своей шерстяной нижней юбки. Масло, которое мы получали для лампы и которое из жульнических соображений именовалось керосином, а иногда даже маслом «Диамант», было с тухлецой уже тогда, когда девы подливали его в свои лампы. И лучше оно с тех пор не стало. При уютном, до чрезвычайности уютном свете этой лампы, что, согласно предписанию, должна была гореть в кубрике всю ночь напролет и еще пуще сгущала удушающе дурной воздух, так как не горела, а только чадила, — одеваться и раздеваться при этом свете, уставши до потери сознания или когда тебя грубо растолкали со сна, привело бы в таком тесном помещении к катастрофам еще посерьезнее тех, о которых я счел нужным поведать, если бы в большинстве случаев не было налицо смягчающих обстоятельств. Ведь редко бывает так, чтоб все дошло до последней крайности. По правде сказать, в большинстве случаев никто не раздевался и не одевался. Не то чтобы нам вообще нечего было надеть или снять. Не в том было дело. Что-нибудь такое, что могло пробудить в нас это благое намерение, все-таки всегда оставалось. Да только что с того, когда нет ни матраца, ни одеяла, ни чего-либо мало-мальски похожего на них?
Когда я там очутился, я по старой памяти о нормальных судах спросил:
— Где матрац для моей койки?
— Тут не дают.
— Подушка?
— Тут не дают.
— Одеяло?
— Тут не дают.
Приходилось удивляться, что компания вообще выдала нам судно для плавания; и я бы нисколько не был изумлен, если бы мне сказали, что и судно каждый должен принести сам. Я пришел на борт в шляпе, куртке,


Книга вторая
125
штанах, рубашке и паре... когда они были еще новые, они назывались сапогами. Сегодня их вряд ли можно было обозначить этим словом — мне бы, пожалуй, никто не поверил. Но на борту были и не такие богатые, как я. У одного вовсе не было куртки, у другого рубашки, у третьего на ногах были не сапоги, а что-то вроде мокасин, которые он сам себе смастерил из старых мешков, крышек от ящиков и такелажа. Потом я узнал, что наилучшей репутацией у шкипера пользовались те, у кого поклажи было меньше всего. Обычно бывает наоборот. Но тут чем беднее был член экипажа, тем меньше возникало подозрений, что он возьмет да и высадится, бросив старую добрую Йорику на произвол судьбы.
Моя койка была прикреплена к коридорной переборке. Койки напротив были прикреплены к деревянной перегородке, делившей кубрик на две части. С другой стороны этой перегородки тоже было две койки, и против них, у борта, еще две. В результате кубрик, который и для четве- рых-то взрослых людей был порядком тесноват, удалось оборудовать под место постоянного проживания для восьми парней. Та деревянная перегородка, что делила кубрик на две части, доходила не до самого конца помещения, потому что иначе людям, лежавшим в наружной, бортовой части, пришлось бы выбираться на палубу через боковой люк, который опять-таки был не той величины, чтобы в него кто-нибудь смог протиснуться. Так значит, перегородка посередине помещения была в длину только на две трети, а там, где она кончалась, начинался месс-рум, столовая. Согласно предписаниям, месс-рум должен быть отделен от спальных помещений. Здесь это было соблюдено в совершенстве. Все три помещения были одним и тем же помещением, однако посредством перегородки оно делилось на три помещения, в которых просто всегда были открыты двери. Так по крайней мере следовало думать, потому что отдельных дверей в наших каморках не было — дверь в кубрике была одна, общая, и вела в коридор. В месс-руме стоял грубо обтесанный стол, а с обеих его сторон — по такой же грубой скамье. В углу, рядом со столом, стояло старое, искореженное, всегда протекавшее жестяное ведро. Это было ведро для умывания, для принятия ванны, для мытья полов — для всего разом. В придачу оно служило и некоторым другим целям, например, помогало вдрызг пьяным морякам облегчиться на несколько кило — в тех случаях, когда до него успевали добраться вовремя. А если не успевали, то невиновный сосед просыпался обычно оттого, что на него низвергался ли-


126
Б. Травен. Корабль мертвецов
вень, приносивший в койку все, что только рождается на земле и под землей, исключая одного: воды. Воды в этом ливне не было, no, sir.
В кубрике было четыре шкапчика для одежды. Если бы в них не висели какие-то полусгнившие лохмотья и старые мешки, можно было бы сказать, что в шкапчиках пусто. В этом кубрике ютилось восемь человек, но шкапчиков в нем было только четыре. На четыре шкапа больше, чем нужно, потому что когда нечего туда повесить, то не надо и шкапов. Вот по этой причине их и было всего четыре. С самого начала было предусмотрено, что у пятидесяти процентов команды Йорики не будет в наличии ничего такого, что стоило бы хранить в шкапу. Дверей у четырех шкапчиков давно уже не было, из чего следовал вывод, что все сто процентов команды не испытывали в шкапчиках ни малейшей нужды.
Иллюминаторы были на удивление маленькие и мутные. Вопрос, кто должен их чистить, иногда подымался, но никто не отвечал: «я», а если кто-то отвечал: «Вы» или «ты», справедливость такого утверждения яростно оспаривалась, пока спорщики не сходились на ответе «он». И кем бы там ни был этот «он»: когда его называли, он был на вахте, следовательно, не мог принять участия в обсуждении этого вопроса и вообще не располагал временем, чтобы проявить заботу о нечищеных иллюминаторах. О чистке же одного из них не могло быть и речи, потому что стекло было выбито, а пустое место заклеено газетной бумагой.
По этой причине кубрик даже при самом ярком солнце был погружен в таинственный полумрак. Оба иллюминатора, выходившие на палубу, нельзя было открывать ночью, потому что свет лампы в кубрике мешал вахтенному на мостике. Поэтому воздух в кубрике — никогда не продуваемый сквозняком — стоял неподвижно, будто его кто гвоздями приколотил.
Каждый день кубрик подметался каким-нибудь несчастным, увязшим в грязи и не умеющим вытащить из нее ноги, или потерявшим швейную иглу или пуговицу. Раз в неделю кубрик заливался соленой водой, что у нас называлось: драить и чистить. Здесь не имелось ни мыла, ни соды, ни щеток. Кто их должен был выдавать? Только не компания. А у команды мыла не было даже на то, чтобы постирать рубашку. Если в кармане заводилась крошка мыла, чтоб хоть изредка вымыть лицо, это уже было настоящим блаженством. Оставить эту кроху в кубрике было нельзя. Будь она не больше булавочной головки, ее бы все равно кто-нибудь нашел, прихватил и никогда не вернул.


Книга вторая
127
Грязь лежала таким толстым слоем и присохла так основательно, что избавиться от нее можно было только при помощи топора. Если бы я нашел в себе силы это осуществить, я взялся бы за эту работу. Не из повышенной чистоплотности — на Йорике это свойство быстро пропадало — но из научных соображений. Я был твердо убежден, и это убеждение не оставляет меня и поныне, что не будь я тогда слишком измотан и начни я вырубать грязь слой за слоем, то в нижних слоях я обязательно нашел бы финикийские монеты. А что за сокровища открылись бы моему взору, проникни я еще несколькими слоями глубже, я не решаюсь даже помыслить. Может быть, там лежали обстриженные ногти прадедушки неандертальского человека, которых доискиваются уже так долго и так тщетно и которые так необычайно важны для выяснения вопроса, доводилось ли уже пещерному человеку что-нибудь слышать о мистере Генри Форде из Детройта или, скажем, был ли он в состоянии вычислить, сколько долларов зарабатывает мистер Рокфеллер каждую секунду, пока чистит свои синие очки, — потому что университеты только в том случае могут рассчитывать на частные дотации, если они готовы принять на себя часть рекламы.
Чтоб выбраться из кубрика, надо было пройти темный, идиотски узкий коридор. Со стороны, противоположной нашему кубрику, находился еще один похожий кубрик — не в точности такой же, но только похожий, оттого что он был еще более грязным, затхлым и темным, чем наш. Один конец коридора вел на палубу, другой — к чему-то вроде замковой ловушки. Немного не доходя ловушки по обеим сторонам коридора находилось еще по одному крохотному помещеньицу, предназначенному для судового плотника, боцмана, донкермана и еще какого-то «мана», которые числились в унтер-офицерском ранге и имели особые каюты, дабы им не приходилось дышать одним и тем же воздухом с обычными членами команды, что могло повредить авторитету.
Ловушка вела к двум помещениям: одно из них служило цейхгаузом, где хранились цепи и амуниция, а другое носило прозвание каюты ужасов. На Йорике не было никого, кто решился бы утверждать, что он когда-либо заходил в каюту ужасов или хотя бы заглядывал туда. Она всегда была наглухо заперта. Когда однажды по какому-то случаю — не могу сейчас припомнить, что это был за такой невиданный случай, — стали доискиваться ключа от каюты ужасов, то выяснилось, что никто не


128
Б. Травен. Корабль мертвецов
знал, где он, и офицеры утверждали, что ключ у шкипера. Шкипер же клялся своей душой и своими еще не родившимися детьми, что ключа у него нет и что он строжайше воспрещает кому-либо отпирать каюту и тем паче в нее входить. У каждого шкипера свои странности. У нашего их было много, в том числе следующая: он никогда не инспектировал матросских кубриков, что по уставу обязан был выполнять еженедельно. Сам он обосновывал эту странность тем, что может заняться этим и на следующей неделе, что он-де именно сегодня не хочет портить себе аппетит и кроме всего прочего еще не нанес на карту отметку о местонахождении судна, что ему именно сейчас и надо сделать перво-наперво.
25
Но однажды в этой самой каюте ужасов все-таки побывали люди — и^ видели все, что в ней скрывалось. Этих людей больше не было на Йорике, их с нее сразу же вышвырнули, как только стало известно, что они осмелились пробраться в ту каюту. И все-таки их повесть сохранилась на Йорике. Такие повествования всегда сохраняются, хоть бы даже всю команду разом взяли и распустили, особенно в тех случаях, когда посудина на несколько месяцев отправляется в сухой док.
Команда, случается, может покинуть корабль. Повести никогда не покидают кораблей. Если корабль услышал повесть, она остается на корабле. Она проникает в железо, в дерево, в койки, в грузовые шахты, в угольные бункера, в котельное отделение. И там в ночные часы корабль пересказывает своим товарищам, рядовым матросам, слышанные им истории — слово в слово, точнее, чем по печатному.
И истории о каюте ужасов тоже сохранились. Двое пробравшихся туда видели в каюте сколько-то человеческих скелетов. Сколько их было, они со страху и перепугу сосчитать не смогли. Да оно и было бы крайне затруднительно, потому что скелеты рассыпались и перемешались. Однако их было изрядное число. Вскоре также было установлено, кем были эти скелеты или, вернее, кому они изначально^ принадлежали. Скелеты являлись останками бывших членов экипажа Йорики, которых слопали


Книга вторая
129
крысы, по размеру походившие на здоровенных кошек. Этих ненормально огромных крыс не раз видали около каюты ужасов, когда они вышныривали из каких-то дыр.
Отчего эти бедные жертвы были брошены на съедение крысам, поначалу не было доподлинно ясно. Ходили разные слухи, из которых, однако, составилась в итоге следующая версия. Этих несчастных принесли в жертву, чтобы снизить прогонные £асходы и повысить дивиденты компании или единоличного владельца Йорики. Если в каком порту моряк списывался с судна и решался потребовать оплаты сверхурочных, как оно предусмотрено в договоре, то вот его сразу и отправляли в каюту ужасов.
У шкипера ведь не оставалось другого выбора. Выплата жалованья и расчет производились в порту. Там шкиперу было не так-то легко выкинуть за борт человека, потребовавшего свои сверхурочные, потому что об этом могли бы прознать портовые власти и наложить на шкипера штраф из-за засорения порта. Что он делает со своим человеком, власти нимало не заботило, а заботило только, что он делает с портом и водой в порту. Если бы шкипер просто взял и отпустил моряка на все четыре стороны, тот пошел бы в полицию, или к консулу, или в какой-нибудь моряцкий профсоюз, и тогда шкиперу пришлось бы оплатить сверхурочные. Чтобы этого не допустить, моряка без лишних препираний запирали в каюту ужасов.
Когда судно было в открытом море, шкипер шел вниз, чтоб опять пустить узника на волю — чего его теперь опасаться. Но теперь крысы были не согласны его выдать, они уже начали его кушать, и многие парочки с лицензиями на брак уже поджидали своей очереди — раз уж даром выдалась такая возможность закатить шикарный свадебный пир. Шкиперу моряк был позарез необходим для работы, а потому он самолично кидался в схватку с крысами. Но в этом бою шкипер всегда терпел поражение и, чтобы спасти собственную жизнь, вынужден был в конце концов бежать из каюты без моряка. А на помощь он позвать не мог, потому что тогда все бы вышло на свет и пришлось бы ему в будущем платить сверхурочные.
С тех пор как я был на Йорике и плавал на ней, я больше не верю в душераздирающие истории о рабах и о кораблях с невольниками. Так тесно, как были упакованы мы, невольники никогда упакованы не были.


130
Б. Травен. Корабль мертвецов
Так непомерно тяжело, как работали мы, невольники никогда не работали. Такими усталыми и голодными, как мы, невольники никогда не были. Невольники были товаром, за который было уплачено и за который предполагалось получить хорошую плату. С этим товаром надо было обращаться бережно. За вымотанных, истощенных, переутомленных невольников никто не возместил бы даже расходы по перевозке, не говоря уже о барышах, на которых торговец мог бы разжиться.
Но моряки не невольники, за которых плачены деньги и которые застрахованы как ценный товар. Моряки — свободные люди. Свободные, умирающие от истощения, оборванные, измотанные, безработные, они вынуждены выполнять то, что от них требуют, и работать, пока не свалятся. Тогда их выкидывают за борт, потому что на них больше не стоит тратить корма. Даже по сей день у цивилизованных народов есть корабли, на которых моряков можно сечь плетьми, если они отказываются работать по две вахты кряду и еще пол третьей вахты, потому что судовладелец платит такое мизерное жалованье, что экипаж всегда на треть в недоборе.
И жрать моряку приходится то, что перед ним поставят, — хотя бы, например, кок вчера еще был портным, а настоящий кок на такое жалованье не пойдет, или хотя бы шкипер так старался сэкономить на пайке для команды, что люди никогда не наедаются досыта.
В морских повестях много говорится о кораблях и о матросах. Но стоит чуть внимательнее приглядеться к этим кораблям, чтобы увидеть: это прогулочные кораблики для после-обеда-в-воскресенье, а матросы в этих повестях — всегда только веселые опереточные певцы, маникюрящие руки и лелеющие свою любовную печаль.
26
С находившимися в кубрике полусонными людьми я обменялся много что десятью словами. Когда я выбрал себе койку и мне было сообщено, что ни одеял, ни матрацев тут не существует, предмет для разговора был исчерпан.


Книга вторая
131
Над головою я слышал привычный грохот и гром цепей, раскатистый гул якоря, при подъеме бившего о борт, а потом ставшего, тарахтенье лебедок, беготню, топот, командные выкрики, ругань — словом, все необходимое для того, чтоб судно вышло из гавани. Точно такой же шум слышен при входе судна в гавань.
Этот шум меня всегда раздражает и приводит в дурное настроение. Я чувствую себя хорошо, только когда посудина в открытом море. Это не важно, идет ли она домой или куда далеко. Но если я на корабле, я хочу быть в море. Корабль в порту — это не корабль, а ящик, который пакуют — что-то в него запаковывают или, наоборот, распаковывают. В порту ты на судне никакой не моряк — ты самый обыкновенный поденщик. Самая грязная работа делается в порту, и работать приходится так, будто ты на фабрике, а не на корабле. Пока до меня доносилось тарахтенье и командные выкрики, я не покидал кубрика. Там, где работают, лучше не ступай близко. Потому что если ты просто встанешь поблизости, то, глядишь, и тебе что-нибудь да перепадет: «Эй вы, ну-ка быстро приналечь вон там!» Даже не подумаю. Зачем? Мне ведь за это не заплатят. Они в каждой конторе и в каждом фабричном зале вывешивают плакат с призывом «Do тоге!» или «Делай больше!» Пояснения к плакату даются совершенно бесплатно в особом листке, который кладется на каждое рабочее место: «Делай больше! Потому что если ты сегодня делаешь больше, чем с тебя требуют, если ты сегодня работаешь больше, чем тебе платят, то когда-нибудь ты будешь вознагражден за твой дополнительный труд».
Меня еще никому не удавалось поддеть на эту удочку, оттого я и не стал генеральным директором Пасифик Рейлвей энд Стимшип Компани, Инк. В воскресных приложениях, в журналах, в воспоминаниях преуспевающих людей часто можно прочесть: дескать, исключительно через эту добровольную сверхурочную работу, выказывающую честолюбие, рвение и желание командовать, немало простых рабочих выбилось в генеральные директора или миллиардеры, и для всякого, кто добросовестно придерживается этого изречения, открыт путь к директорскому креслу. Но такого количества вакантных местечек генеральных директоров и миллиардеров не сыскать по всей Америке. И вот буду я этак тридцать лет работать все больше, и больше, и больше, не получая за это никакой надбавки, ведь я же хочу сделаться — не хухры-мухры — генеральным директором. А если я время от времени спрошу: «Ну, как там с постом


132
Б. Травен. Корабль мертвецов
генерального директора? Ничего еще не освободилось?» — то мне скажут: «Очень сожалею, пока еще ничего, но мы вас взяли на заметку, продолжайте пока трудиться так же усердно, мы вас из виду не теряем». Раньше говорили: «Каждый из моих солдат носит в своем ранце маршальский жезл». Сегодня это звучит: «Каждый из наших рабочих и служащих может стать генеральным директором». Когда я был мальчишкой, я и названия газет выкрикивал, и ботинки чистил, и в одиннадцать лет должен был сам зарабатывать себе на жизнь, а вот поди ж ты, до сих пор не стал ни генеральным директором, ни миллиардером. Очевидно, те газеты, названия которых выкрикивали миллиардеры в свои юные годы, были какие-то совсем другие газеты, и сапоги, которые они чистили, — совсем другие сапоги, чем те, с которыми пришлось иметь дело мне.
Когда стоишь вот этак ночью на вахте, а вокруг тишина, в голову так и лезут всякие курьезные мысли. Например, я уже мысленно рисовал себе, что бы вышло, если бы все солдаты Наполеона вдруг взяли и извлекли из своих ранцев маршальские жезлы. А кто бы стал тогда греть заклепки на котельном заводе? Ясная штука, генеральные директора, свежепроизведенные в ваши благородия. Кто ж еще? Никого другого ведь не осталось, чтоб этим заняться, а котел так-таки должен быть сделан, и в битве надо биться, потому что иначе не нужны будут ни генеральные директора, ни маршалы. Вера наполняет пустые мешки золотом, обращает сыновей плотников в богов, а артиллерийских лейтенантов в императоров, чьи имена воссияют в тысячелетиях. Зажги в людях веру — и они своего милого Боженьку прогонят палками в небо, а тебя посадят на его трон. Вера двигает горы, но неверие разбивает цепи рабства.
Когда наконец грохот стих и я увидел, что палубные рабочие уже стоят кругом без дела, я оставил кубрик и вышел на палубу. Ко мне тут же припрыгал карманник, прежде назвавшийся вторым механиком, и сказал на своем неописуемо забавном английском: «Кэп хочет с вами поговорить, пройдемте со мной».
Обращение «Пройдемте!» в девятнадцати случаях из двадцати служит только переходом к следующей фразе: «Вам придется остаться здесь на некоторое время».
Хотя бы даже на этот раз, в порядке исключения, вторая^фраза произнесена не была, но ее последствия уже были предрешены. Йорика уже


Книга вторая
133
неслась, как гроза Господня, по открытому морю. Лоцман покинул судно, и первый офицер принял вахту.
Шкипер был еще молодой человек, очень упитанный, со здоровым, краснощеким, гладко выбритым лицом. У него были водянисто-голубые глаза и желто-русые волосы, сильно отдававшие в рыжину. Одет он был чрезвычайно хорошо, пожалуй даже слишком элегантно. Костюм, галстук, носки, элегантные полуботинки — по цвету все было хорошо подобрано одно к другому. С виду он вовсе не был похож на капитана маленького грузового пароходишки — ни даже на капитана большого пассажирского судна. При взгляде на него не верилось, что он может провести посудину с одного внешнего рейда на другой, не зарулив при этом на другую сторону земной поверхности. Он говорил по-английски хорошо и чисто — так, как этому можно выучиться в очень хорошей школе в какой-нибудь не англоязычной стране. Слова он выбирал очень тщательно, и это производило такое впечатление, будто он очень ловко, но в то же время очень быстро отбирал по ходу речи только такие слова, которые мог выговорить безукоризненно. Чтобы подбирать слова успешно, он делал в речи паузы, в результате чего производил впечатление мыслителя. В контрасте между шкипером и вторым механиком, который ведь тоже числился офицером, не было ничего смешного, напротив, он был настолько потрясающий, что будь у меня малейшие сомнения в том, где я очутился, этот контраст моментально бы все прояснил.
— Так. Вы новый подавальщик угля? — обратился он ко мне, когда я вошел в каюту.
— Я? Подавальщик? No, sir, I am fireman, я кочегар. — Похоже, я начинал различать, с какого боку тут светит маяк.
— О кочегаре я ничего не говорил, — вмешался в разговор потрошитель карманов. — Я говорил о котельном персонале, верно? Я ведь так спросил?
— Правильно, — сказал я, — вы так спросили, и я ответил «да». Но при этом я в жизни не думал о подавальщике.
Шкипер сделал скучающее лицо и сказал этому конокраду:
— Это ваше дело, мистер Диле. Я считал, что все в порядке.
— Я хочу немедленно покинуть судно, слышите, шкипер. Наниматься подавальщиком я даже не подумаю. Спускайте шлюпку. Я протестую, и я подам в управление порта жалобу на попытку меня зашанхаить.


134
Б. Травен. Корабль мертвецов
— Кто это вас зашанхаил? — вскипел конокрад. — Я, что ли? Это бесстыдная ложь.
— Диле, — сказал кэп теперь уже очень серьезно, — як этому не желаю иметь никакого касательства. Я за это не отвечаю. Эту кашу вы будете расхлебывать сами, говорю вам сразу. Уладьте это как-нибудь между собой, и не в моей каюте.
Но смутить карманника было не так-то просто:
— Я вас как спросил? Разве я не сказал: котельная команда?
— Правильно, так вы и спросили, но вы же не сказали...
— А подавальщик — относится он к чумазой банде или нет? — выжидающе спросил механик.
— Конечно, относится, — подтвердил я, как оно и было на деле, — но я же...
— Тогда все в порядке, — сказал шкипер. — Если вы имели в виду кочегара, вам надо было сказать об этом членораздельно, тогда бы мистер Диле вам сообщил, что нехватки в кочегарах у нас нет. Ладно, хорошо, теперь мы можем все записать.
Он взял список судовой команды и спросил мое имя.
Это с моим-то добрым именем моряка пойти на корабль мертвецов? Никогда. Так низко я еще не пал. Порядочной посудины мне больше ни в жизнь не видать. Лучше отпускное свидетельство из приличной тюрьмы, чем квитанционная книжка с корабля мертвецов.
Так я отказался от моего честного имени и отрекся от моих родственных уз. У меня больше не было имени.
— Родились где и когда?
Имя я потерял, но у меня еще оставалась родина.
— Родились где и когда?
— В... в...
— В... где?
— В Александрии.
— В Соединенных Штатах?
— Нет, в Египте.
Родина тоже была потеряна; отныне и до конца моей жизни единственным моим удостоверением должна была остаться квитанционная книжка с Йорики.
— Подданство? Британец?


Книга вторая
135
— No. Без подданства.
Знать, что мое имя и подданство значатся на веки вечные в списках Йорики? Мыслимо ли такое, чтоб чисто вымытый американец, цивилизованный, оснащенный евангелием зубной щетки и наукой^ каждодневного мытья ног, когда-нибудь плавал на Йорике, обслуживал Йорику, драил и красил ее? Пускай моя родина, нет, не родина, но люди, представляющие мою родину, отвергли меня и оттолкнули. Но могу ли я отвергнуть ту землю, воздух которой я впивал с самого рождения? Не из-за ее представителей, не из-за их флага, но просто из любви к родине — во имя ее, в честь ее должен я от нее отречься. На Йорике честный американский парень не поплывет, даже если бы он бежал от палача.
— No, sir, без подданства.
О матросской книжке, расчетной книжке, паспорте или о чем-нибудь в^этом роде он спрашивать не стал. Он знал, что людей, приходящих на Йорику, нельзя спрашивать о таких вещах. А то ведь они могут сказать: «У меня нет бумаг». И тогда что? Тогда он не смог бы их принять, и Йорика осталась бы без команды. Список команды надо было официально заверять у следующего консула. Но там ничего уже было не переменить, человека уже приняли на судно, он уже был в плавании, так что не поставить консульского подтверждения было невозможно. Официально консул ничего не знает о кораблях мертвецов, а неофициально он в них не верит. Чтоб быть консулом, потребны особые таланты. Консулы, например, не верят в то, что человек родился, если его существование не подтверждается черным по белому в свидетельстве о рождении.
Что еще от меня осталось, после того как я потерял имя и родину? Рабочая сила. Одно только это и шло в счет. Одно только это и оплачивалось. Не по настоящей цене. Но кое-как, чтоб не дойти до полного изнеможения и не попортить кому-то дело.
— Жалованье подавальщика — семьдесят песет, — говорит шкипер как бы между прочим, что-то чиркая в списке.
— Что-о-о? — ору я. — Семьдесят песет?
— Да. А вы этого не знали? — спрашивает он с жестом утомления.
— Я нанимался на английское жалованье, — пытаюсь я встать на защиту моей заработной платы.
— Мистер Диле? — оборачивается шкипер. — Что это значит, мистер Диле?


136
Б. Травен. Корабль мертвецов
— А я вам что, обещал английское жалованье? — осклабившись, спрашивает меня конокрад.
Врезал бы я как следует по^его сучьей морде, но валяться тут в кандалах все-таки неохота. Не на Йорике, где крысы принялись бы уплетать меня заживо, потому что защищаться не было возможности.
— Да, вы обещали мне английское жалованье! — ору я в ярости на этого прохвоста. Ведь это последнее, что мне еще остается защищать, мое жалованье. Собачье жалованье. Чем тяжелее работа, тем меньше плата. Работа подавальщика — самая тяжелая, самая адовая работа на всей посудине, и в большинстве случаев за самую мизерную плату. Английское жалованье тоже неважнецкое, но, скажите, где в целом свете рабочий сполна получает плату за свой труд? Кто не выплачивает рабочему жалованье, тот кровопивец. Но достаточно заранее условиться о размере жалованья с рабочим, которому так необходима работа, — и это уже называется жалованьем. Его законным жалованьем, и тот, кто его выплачивает, вовсе уже и не кровопивец. Не будь законов, не было бы и миллиардеров. Слова можно месить как угодно, оттого законы и записываются словами. Голодному передергивать слова запрещается под страхом смертной казни; а окажись налицо смягчающие обстоятельства, он приговаривается к лишению свободы, дабы проявить милость и доказать человечность законов.
— Да, обещали! Вы сказали, у меня будет английское жалованье, — ору я снова.
— Не кричите вы так, — говорит капитан, отрывая взгляд от списка. — Да что же это такое, Диле? Мне это надоело, в конце-то концов. Если вы нанимаете людей, извольте позаботиться, чтобы все было правильно.
Шкипер играет превосходно. Йорика может гордиться своим мастером.
— Об английском жалованье я не заикался, — говорит конокрад.
— Нет, вы так сказали. В этом я готов присягнуть.
Ту щепотку законного права, которая мне еще осталась, я буду защищать до последнего.
— Присягнуть? Смотрите не дайте ложных показаний, приятель. Я хорошо помню все, что я вам сказал, и очень хорошо помню, что вы мне ответили. У меня здесь на борту достаточно свидетелей, которые стояли рядом, когда я вас нанимал. Я сказал: английские деньги, а об английском жалованье ни слова не говорил.


Книга вторая
137
Прав, сучья морда. Он действительно сказал: английские деньги, и совсем не произносил слова «жалованье». А я, конечно, понял это как английское жалованье.
— Тогда, выходит, и это улажено, — спокойно сказал шкипер. — Оклад вам, конечно, будет выплачиваться в английских фунтах и шиллингах. Плата за сверхурочные часы составляет пять пенсов. И где вы хотите списаться?
— В первом же порту, куда мы прибудем.
— А вот этого вы и не можете, — ухмыляется конокрад.
— Еще как могу.
— Не можете, — повторяет он. — Вы нанимались до Ливерпуля.
— Именно об этом я и говорю, — отвечаю я. — Ведь Ливерпуль ближайший порт, куда мы прибудем.
— Нет, — говорит шкипер, — в декларации мы указали Грецию, но теперь мои планы изменились, я иду в Северную Африку.
Декларировать и — на тебе! — в пути смена курса. Ой, друг-прия- тель, вижу я тебя насквозь. Марокко и Сирия платят хорошие деньги за... гм-гм... А когда деньжата будут у тебя в кармане, можно начинать сборы в дальнее, чрезвычайно дальнее плавание. Не так ли, а? Старую морскую рыбеху, плававшую в стольких водах, тебе провести не удастся. Ходить на контрабандной лоханке мне тоже не впервой.
— Вы мне сказали: Ливерпуль. И яснее ясного сказали, что в Ливерпуле я могу списаться! — ору я, взбешенный, этому карманнику.
— Ну ни словечка правды, шкипер, — говорит этот отпетый проныра. — Я сказал, что у нас есть розничный груз для Ливерпуля и что там он может списаться — в том разе, если мы туда пойдем.
— Тогда все в полном порядке, — подтверждает капитан. — У нас восемь ящиков сардин в масле для Ливерпуля, розничный груз, издержек по фрахту не покрывает. Срок доставки — восемнадцать месяцев. Не пойду же я в Ливерпуль только из-за этих восьми ящиков, числящихся как побочный груз. Это сдельный груз, и фрахта за него никто платить не станет. Вот разве загрузят еще что-нибудь, что окупит рейс, — тогда, конечно, заверну в те широты еще в течение ближайших шести месяцев.
— Тогда можно было сразу сказать, что у вас до Ливерпуля вовсе не сдельный, а поддельный груз.


138
Б. Травен. Корабль мертвецов
— А вы об этом не спрашивали, — возражает конокрад.
Отличная собралась компания. Сбывать контрабанду, указывать липу
в декларациях, называть не те порты, не те курсы следования, водить корабли мертвецов... В сравнении с этим прямой пират будет смотреться дворянином. Ходить на пиратском корабле ничуть не зазорно, там бы я не стал отрекаться от имени и подданства. Ходить на пиратских кораблях — дело чести. Но ходить на этой посудине — такой позор, каким мне долго придется давиться, прежде чем моя глотка его проглотит, а кишки переварят.
— Извольте поставить здесь ваше имя.
Шкипер протягивает мне вставку с пером.
— Под этим вот? Никогда! Никогда! — ору я в возмущении.
— Как вам будет угодно. Мистер Диле, пожалуйста, подпишитесь здесь как свидетель.
Этот потрошитель карманов, этот конокрадствующий молодчик, этот прохвост, этот обманщик, этот шанхайщик, этот тип, для которого даже веревка, выдержавшая две дюжины вздернутых головорезов, и та была бы чересчур большой честью, должен подписаться за меня! Ну уж нет, эта падаль не посмеет приложить свою прокаженную лапу даже к моему вымышленному имени.
— Дайте сюда, шкипер, я сам подпишу, теперь все одна холера и хрен с соплями.
«Хелмонт Рогбей, Александрия^(Египет)».
Записано. Четко и ясно. Ну, Йорика, хой-хо! По мне, отправляйся хоть в самый ад. Теперь все одно. Стерт, вычеркнут из числа живых. Свеян ветром. Исчез из мира, как не бывало.
Холла-хэ! Холла-хэ! Хой-хо!
Плыву на мертвом корабле,
Все потерял я на земле,
Далёко наш Нью-Орлеан,
Далёко Луизиана.
Холла-хэ! Morituri salutant!* Современные гладиаторы приветствуют тебя, о Цезарь Август Капитализм. Morituri salutant! Идущие на смерть
* Идущие на смерть приветствуют (тебя)! (лат.).


Книга вторая
139
приветствуют тебя, о Цезарь Август Император, мы готовы умереть за тебя, за святую и славную страховую премию.
О времена, о нравы! Гладиаторы выходили на арену в сверкающих доспехах. Фанфары гремели, кимвалы бряцали. Прекрасные женщины кивали им со смотрового яруса и роняли вышитые золотом платочки; гладиаторы поднимали их, прижимали к губам, вдыхали упоительный аромат, а сладостная улыбка несла им привет и благодарность. Под восторженные клики волнующейся толпы, под звуки пьянящей воинской музыки испускали они свой последний вздох.
А мы, гладиаторы сегодняшнего дня, мы зарастаем грязью. Мы слишком устали, чтобы мыться. Да и к чему нам мыться? Мы околеваем с голоду, оттого что засыпаем над миской. Мы околеваем с голоду, оттого что компания должна экономить, чтобы выдержать конкуренцию. Мы умираем в лохмотьях, молча, когда махина наскочит на давно подыскиваемый риф, — умираем в глубине кочегарки. Мы видим, как подступает вода, и не можем выбраться наверх. Нам так хочется, чтобы котел разорвался и сократил наши мучения — ведь нам прищемило руки, а дверцы топок распахнулись и раскаленный уголь медленно пожирает наши ступни и бедра. Котельная шушера? Они ко всему привычные. Обжечься там или обвариться — это им хоть бы что.
Мы умираем без фанфарной музыки, без улыбки прекрасных женщин, без оваций волнующейся праздничной толпы. Мы умираем молча, в лохмотьях, за тебя, о Цезарь Август! Слава тебе, Император, у нас нет имени, у нас нет подданства. Мы — никто, мы — ничто.
Слава тебе, Цезарь Август Император, тебе не придется выплачивать пенсион вдовам и сиротам. Мы, о Цезарь, мы вернейшие из всех твоих слуг. Идущие на смерть приветствуют тебя!
27
Была половина шестого, когда негр принес ужин в кубрик. Ужин был в двух покореженных, жирных бачках из жести. Жидкий гороховый суп, картошка в мундире и горячая коричневая вода в раздолбанном эмалированном бидоне. Коричневая вода называлась: чай.


140
Б. Травен. Корабль мертвецов
— А где мясо? — спросил я негра.
— Сегодня нет мяса, — сказал тот.
Я взглянул на него и увидел, что он был вовсе не негр, а белый. Он был подавальщиком другой вахты.
— Носить ужин — твое дело, — обратился он ко мне.
— Я тут тебе не месс-бой, не Мойсейка, чтоб ты это сразу усек, — отвечал я ему на это.
— Здесь нет месс-боев.
— Да ну?
— Здесь это должны делать подавальщики.
Вот и посыпались удары. Дело принимает забавный оборот. Я уже угадываю, к чему это и почему. На сцену выходит судьба.
— Ужин носит подавальщик крысьей вахты.
Второй удар. Я больше не стану считать удары. Пусть приходят и падают. Заимей себе шкуру потолще.
Значит, крысья вахта. Этого следовало ожидать. Вахта с двенадцати до четырех, самая подлая вахта, какую сумели изобрести для истязания моряков. В четыре приходишь с вахты. Моешься. Потом приносишь ужин для всей банды. Потом моешь посуду для всей банды, потому как месс-боя тут нет и подавальщикам все приходится делать заодно. Потом растягиваешься на койке. Так как до восьми утра еды больше не предвидится, а ночью нужно идти на вахту — и не просто идти, но и работать, да еще как! — то вот и приходится на ужин рубать как следует, чтоб ночью не скувырнуться. Но с полным желудком не уснуть. В придачу те, кому не идти на вахту, сидят иногда часов до десяти, играют в карты или рассказывают истории. Другого места, куда пойти, у них нет, потому они и сидят тут. Не запретить же им, в самом деле, эту трепотню — иначе они бы вовсе забыли употребление языка, — да они и говорят-то тихо, чтобы не мешать спящему сослуживцу. Но тихий разговор мешает еще больше громкого. В одиннадцать начинаешь засыпать. Без двадцати двенадцать приходят будить. Вскакиваешь и сразу вниз. В четыре приходишь с вахты. Моешься. Может быть. Валишься в койку. Полшестого на судне уже начинается дневной шум. В восемь тебя подымают со сна: «Завтракать!» До обеда на судне громыхают, колотят, пилят, командуют. Без двадцати двенадцать будить не приходят, потому что не предполагается, чтобы в такое время кто-то еще мог спать. Ты уже на ногах —


Книга вторая
141
и вваливаешься в свою вахту. И так далее: в четыре... ну и в том же духе дальше.
— Кто же моет посуду, если нет месс-боя?
— Подавальщики.
— Кто чистит гальюн?
— Подавальщик.
Это вполне почтенное занятие, если больше ничего не надо делать. В данном случае это свинство. И тот, кто поглядел бы на наши отхожие места, тот бы, верно, сказал: «Это самый жуткий свинарник, какой мне только доводилось видеть в моей жизни или в окопах». Но я теперь узнал, что свиньи — чистые животные, ничуть не уступающие в чистоплотности лошадям. Если бы я запихал крестьянина или свиновода в темный хлев, длиной два шага и шириной два шага, перекармливал бы его, никуда бы не выпускал, только время от времени кидал бы ему пару пучков соломы, а старую, испортившуюся совсем бы не убирал, или убирал только изредка — ведь он куда как хорошо чувствует себя в навозной жиже, — то хотел бы я посмотреть, как будет выглядеть мужик в таком хлеву через две недели и кто окажется более грязной свиньей — крестьянин или его хрюшка. Не беспокойтесь, человек за все расплатится сполна — за все, что он сделал с лошадьми, собаками, свиньями, лягушками и птицами. За это ему однажды воздастся большей мерой, чем даже за то, что он причинил другим людям. Нельзя чистить гальюн, когда от усталости не можешь донести до рта ложку с рисом, no, sir.
Солнечная Испания, вот кара за то, что я покинул тебя, моя гостеприимная хозяйка!
На всяком добром суденышке имеется матрос-куда-пошлют — дневной рабочий, которого берут с собой примерно, как кости в привесок; он никогда не перерабатывает, всегда бывает на подхвате, где чего надо помочь, получает свое жалованье палубного рабочего и в целом ведет вполне приятное существование. Куда-пошлют должен уметь все. И все, что идет наперекосяк, вечно спихивают на куда-пошлют. Он всегда во всем виноват. Если в угольном бункере вспыхнет пожар, виноват в этом куда-пошлют, хотя ему и заходить-то в бункера не разрешается, — но это ведь он не подымал регулярно люков. Если у кока стряпня подгорит, разгон устроят куда-пошлют, хотя ему и заходить-то на камбуз не разрешается, — но это он этак перекрутил краны, когда их чистил. Если судно пой¬


142
Б. Травен. Корабль мертвецов
дет ко дну, виноват в этом куда-пошлют, оттого... оттого, что он... Ну, в общем, оттого что он куда-пошлют.
На Йорике матросами-куда-пошлют были подавальщики, а самым последним из куда-пошлют был — правильно угадали: подавальщик крысьей вахты. Когда надо было делать что-нибудь грязное, неприятное, опасное для жизни, старший механик поручал это второму. Тот все перепоручал донкерману, тот — чистильщику и смазчику, тот — кочегару, а кочегар говорил: «Это не кочегарова работа, это дело подавальщика». И подавальщик крысьей вахты шел и делал это, потому что вынужден был это делать.
А когда подавальщик возвращался с кровоточащими, разбитыми, изодранными костями, с двадцатью ожогами, или когда его надо было вытягивать назад за ноги, потому что иначе он бы вообще сварился, тогда кочегар шел к смазчику и говорил: «Я все сделал». Смазчик говорил донкерману: «Я». Донкерман говорил второму механику: «Я». А второй старшему, а старший отправлялся к кэпу и говорил: «Прошу внести в судовой журнал: „Старший механик, с риском для жизни, при котлах, находившихся на полном пару, в целях обеспечения дальнейшего плавания устранил разрыв трубы первой степени тяжести. Сохранение скорости судна было обеспечено”». Компания читает журнал, и директор говорит: «Мы должны дать старшему механику Йорики судно посолиднее, этот человек заслуживает лучшего». Подавальщику достаются шрамы, от которых ему никогда уже не избавиться, он искалечен. Но отчего подавальщик вообще должен был это делать? Он ведь тоже мог сказать, как другие: «Этого я делать не стану, из этой передряги я живым не выберусь». Но он именно что и не мог так сказать. Он должен, должен был это сделать. «Вы что, вообще хотите пустить судно ко дну, чтоб все ваши товарищи при этом потонули? И ваша совесть способна с этим смириться?» Палубные рабочие этого действительно сделать не могли, они же совсем не разбирались в котлах. Подавальщик тоже не разбирался в котлах, он только и знал, что таскать уголь. Механик кой-чего в котлах соображал; за то ему и был положен оклад стармеха, что он кой-чего соображал в котлах и на испытательных экзаменах должен был выполнять подобные штуки. Но подавальщик работал у котлов, и перед котлами, и за котлами, и был подавальщиком, и был парнем, который не хотел брать на себя ответственность за гибель стольких людей, хоть бы при этом его собствен¬


Книга вторая
143
ная жизнь была вышвырнута на свалку. Жизнь грязного таскальщика — это не жизнь, ее никто не принимает в расчет. Нет этой жизни — и баста, и не будем больше об этом говорить. Муху — и ту, в конце концов, можно выудить из молока, подарить ей ее маленькую жизнь, однако таскальщик и мухе неровня. Таскальщик — пыль, грязь, половая тряпка; он только на то и годится, чтобы таскать уголь.
— Подавальщик, эй вы! — зовет стармех, — хотите выпить рому?
— Да, шеф.
Но рюмка со спиртным падает у него из рук, ром проливается. Рука совсем обварена, yes, sir.
Ужин стоял на столе. Я тем временем успел проголодаться и соображал, что можно бы, пожалуй, что-то и съесть. Было у меня такое намерение. Но иметь намерение и осуществить его — две разные вещи. Я начал оглядываться в поисках тарелки и ложки.
— Оставь тарелку, это моя.
— Ну да, а где же мне взять тарелку?
— Если не прихватил с собой, придется тебе тут обходиться без тарелки.
— Разве тут не выдают посуду?
— Что у тебя самого припасено, то и можешь себе выдать.
— И как же я должен есть, без тарелки, без вилки и ложки?
— Твоя забота.
— Слушай, ты, новичок, — крикнул один со своей койки, — можешь взять мою тарелку, кружку и все принадлежности. Только за это ты их будешь все время чистить.
Был тут один, у которого была только разбитая тарелка, но не было кружки; у другого была вилка, но не было ложки. Когда в кубрик приносили еду, для начала всегда подымался спор о том, кому первым пользоваться ложкой или кружкой, или тарелкой; потому что тот, кто первым заполучал тарелку или ложку, естественно, выуживал себе все лучшие куски. Упрекать его за это никак нельзя.
То, что носило название чая, было горячей коричневой водой. Часто она была не горячей, а только тепловатой. То, что носило название кофе, подавали к завтраку и в три часа дня. Этого трехчасового кофе я ни разу не видал. Причина: крысья вахта. С двенадцати до четырех я был на вахте. В три часа давали кофе. В четыре, когда я сменялся, от кофе не оста¬


144
Б. Травен. Корабль мертвецов
валось ни капли. Иногда на камбузе была еще горячая вода, но, если у тебя в запасе не было собственных кофейных зерен, то и кофе было не приготовить.
Чем меньше сходства имеет кофе или чай с настоящим кофе или чаем, тем большую чувствуешь потребность сдобрить его сахаром и молоком, чтобы пробудить фантазию. Каждые три недели все мы получали по баночке сгущенного сладкого молока и каждую неделю полкило сахару; потому что кофе и чай приносили с камбуза безо всего, значит без молока и без сахара.
Получив свою банку с молоком, каждый ее вскрывал и, как экономный человек, брал маленькую ложечку, чтоб только забелить чай. Потом бережно отставлял банку в сторону, в намерении опять воспользоваться ею, когда принесут следующий кофе. Но пока он находился на вахте, банку — нет, не уворовывали, но подчистую переводили другие, до последнего остатка. Так как самые надежные тайники обнаружить легче всего, со мною только в самый первый раз вышла такая оказия, что мое молоко исчезло. Получив молоко во второй раз, я в один присест вычерпал его до дна, это был единственный способ сохранить свой рацион — способ, которым пользовались все.
Точно так же поступали и с полкило сахара — разом съедали его тут же по получении. Однажды мы пришли к соглашению. Ссыпали сахар со всего кубрика в общую банку, и каждый должен был брать себе по ложке, когда принесут кофе или чай. Результатом этого соглашения было то, что весь сахар на другой день исчез и на меня смотрела из банки одна только пустота.
Свежий хлеб давали ежедневно. И каждую неделю кубрик получал банку маргарина, которой вполне хватало на всех. Но никто не мог есть этот маргарин, потому что на вкус даже жидкое мыло было гораздо лучше.
В те дни, когда нам вменялось в обязанность заткнуть глотку и зажмурить глаза, на каждого члена команды отпускалось по два стакана рому и по полкружки повидла. Это в те дни, когда обделывались темные делишки.
На завтрак давали перловую кашу с размоченным черносливом, или рис с кровяной колбасой, или картошку с селедкой, или фасоль с соленой рыбой. Каждые четыре дня все прокручивалось с начала, опять с перловки и слив.


Книга вторая
145
По воскресеньям к обеду давали говядину с горчичным соусом или корнед-биф с бурдой, по понедельникам солонину, которую никто не ел, потому что это была одна соль со свиной кожей, по вторникам — вяленую рыбу, по средам — сушеные овощи с черносливом в синеватой клейкой жиже из картофельного крахмала. Эта клейкая жижа называлась пудинг. В четверг все опять начиналось по новой — с солонины, которую никогда никто не ел.
На ужин было что-нибудь из уже упомянутых завтраков или обедов. К каждому блюду давали еще картошку в мундире, из которой съедобна была только половина. Картошки шкипер никогда не покупал. Ее брали из трюмов, если мы перевозили южный картофель. Пока он был молодым и свежим, есть его было одно удовольствие, это был лакомый кусочек, но если нам долго не случалось возить картофеля, то очередь доходила до тех картошин, о которых я говорил.
Для прикрытия мы иногда возили не только картофель, но еще помидоры, бананы, ананасы, финики, кокосовые орехи. Только благодаря таким грузам мы кое-как тянули дальше и не подыхали от отвращения к еде. Тот, кто был на мировой войне, тот, верно, знает, через что способен человек пройти и не загнуться, но зато тот, кто плавал на всамделишном корабле мертвецов или на слепом фонаре, тот знает по-настоящему, до чего же многое способен человек сносить. От брезгливости отучаешься очень скоро.
Посуда, которую мне предложили с такой самоотверженностью, была не в полном комплекте, она состояла из одной тарелки. Когда я собрал всю нужную посуду, у меня оказалась вилка Станислава, кружка Фернандо, нож Рубена, а ложку я мог бы получить у Германа, но ложка у меня была моя собственная. За эту самоотверженную помощь я должен был за всех хорошенько надраивать их посуду, причем по два раза за каждой трапезой. Первый раз — когда я ее у них брал, а второй — после того как ею воспользовался.
Когда ужин кончился, мне пришлось мыть бачки, то есть те покореженные жестяные шайки, в которых приносили с камбуза кормежку. Для мытья ни я и никто другой не пользовались ни мылом, ни содой, ни щеткой, оттого что ничего этого тут не было. Каково выглядели бачки, когда в них опять наваливалась свежая еда, нечего и рассказывать.
Жить в такой грязи я не мог. Я решил взяться за уборку кубрика. Парни сразу после еды попадали в свои койки как мертвые. За едой
10 Зак. 3645


146
Б. Травен. Корабль мертвецов
практически не разговаривали. Зрелище было типа того, как свиньи топчутся вокруг корыта. Три дня спустя я больше не делал таких сравнений. Способность сравнивать или вызывать в памяти отчетливые образы из прежней жизни была утрачена.
— Мыла не дают, — буркнули в мою сторону с одной койки. — Швабр и щеток тоже. А теперь кончай шуровать, мы спать хотим.
Я тотчас на мидель и к каюте механика, стучусь к нему:
— Я хочу вымыть кубрик и требую дать мне мыло и крепкую палубную щетку.
— Что вы себе такое воображаете? Уж не хотите ли вы сказать, что я вам обязан покупать мыло или щетки? Ничего не попишешь.
— Ладно, ну а как насчет меня лично? У меня нет мыла, чтоб самому мыться. А мне ведь работать у котлов.
Это я хотел проверить, не выбью ли я так-таки мыла.
— А это ваше дело, если хотите мыться, так должны и мыло иметь про запас. Мыло входит в экипировку всякого порядочного моряка.
— Может быть. Для меня это новость. Ладно еще туалетное мыло, но никак не рабочее мыло, и котельной банде мыло обязан предоставлять механик, или шкипер, или компания. Мне без разницы, кто должен выдавать мыло. Но я хочу, чтоб оно у меня было. Что это вообще за свинство? На любой приличной лоханке дают все: матрац, подушку, простыню, одеяло, полотенце, рабочее мыло и особенно посуду. Это относится к экипировке судна, а вовсе не моряка.
— Только не у нас. Если вам не нравится, можете убираться.
— Хам вы бессовестный, патрон!
— Вон из моей каюты, или я подам шкиперу рапорт, и вас упекут.
— По мне так и ладно.
— Упекут не так, как вы себе воображаете. Мы еще не совсем рехнулись. Мне нужен подавальщик. Нет, я вас упеку, сняв полное месячное жалованье, если вы посмеете еще раз вот так ко мне заявиться.
— Хорошее сборище, нечего сказать. Это ж надо, снимать с человека последние жалкие гроши.
Мошенник сидел передо мной и ухмылялся. Если заехать в рожу, толку все равно никакого, а он меня тогда нагреет на два месячных жалованья.


Книга вторая
147
— Расскажите это лучше вашей прабабушке, — сказал он. — Она все это спокойно выслушает. Но не я. А сейчас вон, и поживее. Марш в постель, в одиннадцать вам идти на вахту.
— Моя вахта начинается в двенадцать. С двенадцати до четырех.
— Только не у нас и не для подавальщиков. Подавальщики начинают в одиннадцать, и с одиннадцати до двенадцати таскают золу, а в двенадцать начинается рабочая вахта.
— Так. С одиннадцати до двенадцати — это, значит, не рабочая вахта?
— У нас подавальщики носят золу так, между делом.
— Но сверхурочные засчитываются?
— Только не у нас. И не за выноску золы.
В каком веке я живу? Среди какой я оказался человеческой расы? Нетвердо переставляя ноги, как во сне, я побрел в кубрик.
Кругом было море, великолепное голубое море, которое я так любил, — и утонуть в нем как порядочному моряку никогда не казалось мне особенно ужасным. Ведь это было великое, торжественное обручение с женщиной, с такой непостоянной женщиной, которая могла так бешено неистовствовать, у которой был такой изумительный темперамент, которая могла так обворожительно улыбаться, напевать такие чарующие колыбельные песни и была так изумительно прекрасна, ах, сверх всякой меры прекрасна.
Это было то же самое море, по которому плавали тысячи и тысячи честных, здоровых кораблей. И вот судьба определила мне корабль, больной проказой, корабль, идущий в рейс с одной надеждой, — чтоб море над ним сжалилось. Но похоже было на то — и я это чувствовал, — что море не хотело принимать прокаженный корабль, не хотело, боясь заразиться. Пока еще не хотело. Время корабля еще не подошло. Еще ждало море, еще надеялось, что ему удастся избавиться от этой чумы, что этот морской нарыв лопнет и пропадет где-нибудь на суше или в каком-нибудь замызганном сомнительном порту. Время Йорики еще не подошло. У меня еще не было предчувствия смерти, в мою койку еще не стучался Гость. Потому что сейчас, когда я стоял у фальшборта — надо мной небо, сверкающее звездами, передо мной море, все в зеленоватых проблесках, — стоял и думал о моем потерянном Нью-Орлеане, о моей солнечной Испании, на меня вдруг нахлынуло: сигани через борт, плюнь на эту


148
Б. Травен. Корабль мертвецов
фигню с таскальщиком, устрой себе скорый и легкий конец, чтоб не терять понапрасну все, что еще с тобой. Но тогда бы остался только другой усталый, оборванный, изголодавшийся, покрытый грязью, всеми понукаемый бедолага таскальщик, которому досталась бы двойная вахта, и он сделал бы мой последний путь таким невероятно тяжелым, и мне пришлось бы снова и снова всплывать на поверхность.
Ай, ко всем чертям, стисни зубы и плевать на все. Йорике тебя, мой мальчик, не одолеть. Не консулам. Не Йорике. Не этому карманнику. Ты же из Нью-Орлеана, парень. А ну, плюх в грязищу — и ты ее переплыл. Будет тебе опять и вода, и мыло. Вонь ведь только снаружи. А ты так бухни, чтоб брызги в стороны! Ну-ка прочь от фальшборта, и врежь по зубам той твари, что пыжится тебя одолеть! Плюнь еще раз за борт, а теперь айда в койку!
Когда я отошел от фальшборта, я знал: хоть я и на корабле мертвецов, на мухлеватой Каролинке, но это^больше не корабль моей смерти. Страховой премии им со мной на Йорике не урвать. Гладиатором мне здесь не быть. Я плюю тебе в лицо, Император Цезарь Август. Сун- дучь свое мыло и жри его, оно мне уже не нужно. Но скулящим ты меня больше не увидишь. В твое лицо плюю я тебе — тебе и твоему отродью.
28
Уснуть я не мог. Я лежал на непокрытых досках своей койки, вроде того, как новоприбывший жулик лежит на голых нарах в полицейском участке. Дымящая керосиновая лампа наполняла помещение таким чадом, что дышать было одно мучение. К тому же одеяла не было, так что меня пробирал озноб, ведь по ночам на море бывает страшная холодрынь. Едва я начал впадать в полусон, как чьи-то сильные, нетерпеливые руки вдруг принялись меня так трясти и пихать, будто хотели проломить мной стену.
— Ну, ты, вылезай. Пол-одиннадцатого.
— Только половина? Чего ты рано явился, не в три четверти?


Книга вторая
149
— Я как раз шел наверх, принести пить кочегару. Подыматься еще раз не буду. Тебе на выход. Без десяти двенадцать разбудишь своего кочегара и принесешь ему кофе.
— Я его не знаю. Не знаю, где его койка.
— Вылезай. Я тебе покажу.
Я встал, и он показал мне койку кочегара моей вахты.
— Поторапливайся. Живо. Топай прямо к лебедке для золы. У нас золы чертова уйма.
И он исчез как дух.
В кубрике было почти темно, потому что лампа не давала света.
При свете разбитого и закопченного маленького фонаря подавальщик предыдущей вахты — это был Станислав — показывал мне, как обращаться с лебедкой.
— Послушай, Станислав, я вот чего в толк не возьму, — сказал я. — Соленой коросты и я повидал немало, но такого еще ни разу не видал, чтоб подавальщики получали удлиненные вахты. Это еще с какой стати?
— Верно, сам знаю. Я, поди, тоже не сегодня выпал из пеленок. В другом каком месте, там еще кочегар пособляет носить золу. Но здесь кочегар один со всем не управляется, и если таскальщик ему иногда не пособит, он, глядишь, спустит до ста двадцати, так что пойдет один скрежет, и посудина потеряет ход и совсем станет — стоит себе как хер бараний. На другом каком решете, будь оно даже плавучий гроб, на вахту приходится по два кочегара или хотя бы полтора. Но я думаю, ты уже смекнул, куда попал, дорогой мой морской ангелочек.
— Никакой я тебе не ангелочек. На этом ты хоть киноварью ужрись.
— Хочешь смыться от судна? Не выйдет. Увидишь сам. Лучше сразу устройся половчее и выбери шлюпку, на какой тебе больше хочется отка- нать. Кок здесь старшой. Он тебе кой-чего расскажет, если ты с ним покороче сойдешься. У этого стервеца в койке два спасательных жилета.
— А у нас что, нет спасательных жилетов? — спросил я в удивлении.
— Спасательного круга и то ни одного. Четыре декоративных, с золоченой бронзой. Но брать такой круг не советую. Если ты в него сунешь голову, то по мне лучше б ты взял мельничный жернов. С жерновом у тебя, может, и будет надежда, а с этими декоративными колбасинами — никакой.


150
Б. Травен. Корабль мертвецов
— И как только эти собаки могут такое вытворять? Ведь в каждой койке обязан быть жилет. Я к этому до того привык — даже не обратил внимания, что его нет.
Станислав рассмеялся и сказал:
— Ты на такой бадье еще не плавал. Все потому. Йорика моя четвертая гиблая бадья. Таких, как она, теперь пруд пруди.
— Хой-хо, Лавский! — рявкнул снизу кочегар в люк для подъема золы.
— Что такое, кочегар? — крикнул вниз Станислав.
— Вы что, золу сегодня таскать не будете? Или что там у вас случилось? — промычал кочегар. Это был Мартин.
— Ясно дело, таскаем. Но надо ж мне новичка выучить. Он еще не знаком с лебедкой.
— Тогда делай по-быстрому и иди вниз. У меня выпал колосник, — рявкнул вверх кочегар.
— Сначала надо вытаскать золу. Колосник подождет. Мне надо выучить новичка, — опять рявкнул вниз Станислав. — Нет, что касается гиблых бадей... Тебя, собственно, как звать, новенький?
— Меня? Пиппип.
— Хорошее имя. Ты турок?
— Египтянин.
— Это хорошо. Египтянина нам как раз не хватало. На нашей бадье все нации в сборе.
— Все? И янки есть?
— Ты что, еще спишь, что ли? Одно только и есть исключение — янки и комми, они на гиблую бадью никогда не наймутся.
— Комми?
— Ох, не прикидывайся таким невинным младенцем, овца ты этакая. Большевики. Коммунисты. Янки не пойдут, оттого что в первый же день загнутся в такой грязище, и оттого что им всегда помогают их консулы. Он им ужо о таких посудинах дает намек по заправде.
— А комми?
— Эти больно ушлые — сразу учуют, чем дело пахнет, как только завидят верхушку мачты. Будь спокоен. Эти уж терты и мыты. Где есть один всамделишный комми, со страховкой не пофинтишь. С этими прогорит любой страховой полис, даже сдобно подсахаренный. У них нюх так


Книга вторая
151
нюх, не чета нашему брату. И с инспекцией они тебе сразу такой бардак подымут, что любо-дорого. Но, скажу я тебе, нормальная посудина, на которой есть не просто янки, а янки-коммунисты, — во где, приятель, самое медовое житье. Вот это да... Я тебе честно скажу, я вообще только затем и плаваю, что хочу однажды попасть на такую посудину. С такой я уже ввек не сойду. На такой я готов быть даже за куда-пошлют. Мне без разницы. Вот если когда увидишь посудину из Нью-Орлеана или откуда из тех краев... Вот это дело.
— Такого корабля мне еще видать не доводилось, — сказал я.
— Да ты и не попадешь на такой, проживи ты хоть до ста лет, и будь там хоть все вакансии свободны. Ты — никогда. Египтянин вообще никогда, будь у него паспорт хоть из^ чистого сахара. Со мной теперь тоже дело конченое. Кто плавал на Йорике, тому никогда уже не вернуться на нормальную посудину. А теперь возьмемся-ка за дело.
— Подвесил? — крикнул Станислав в люк.
— Вира!
Станислав повернул рычаг и бадья с золой загромыхала вверх. Когда она оказалась на такой высоте, что ее можно было достать, он опять резко рванул рычаг. Кадка еще раз дернулась вверх, еще чуть вниз — и повисла в отверстии люка.
— Теперь ты вынимаешь бадью, несешь ее к борту и высыпаешь. Но только смотри в оба, чтоб у тебя сама бадья не сыграла за борт. Тогда останешься с носом. Тогда можем работать одной бадьей и вставать на два часа раньше. Это чтоб ты знал.
Бадья была горячая как огонь, сверху лежал докрасна раскаленный шлак. Я едва мог к ней притронуться, но надо было. И тяжела же была бадья. Кило пятьдесят в ней было точно. Теперь я должен был, прижав бадью к груди, тащить ее четыре метра через палубу, а потом опрокинуть в деревянный желоб, по которому зола и шлак посыпались в море и там, зашипев, исчезли. Потом я отнес бадью назад и опять подвесил ее на цепь подъемника.
— Ясное дело, отчего пропали жилеты. Уверен, шкипер их продал, чтобы прокрутить небольшое дельце, — сказал Станислав. — Но деньги были даже не главное. Видишь ли, когда жилетов нет, свидетелей перед морским судом тоже не будет. Сечешь, в чем тут штука? На свидетелей


/52
Б. Травен. Корабль мертвецов
ведь полагаться нельзя. Иногда они чего-нибудь видели или приметили, и тут уж страховая компания расстарается вовсю и перетягает людей на свою сторону. Надо тебе как-нибудь на шлюпки поглядеть при дневном свете — как ты сказал, тебя зовут? Да, так значит, надо тебе как-нибудь на шлюпки поглядеть при дневном свете, Пиппип. Там такое, что сапог можно просунуть. Запросто. Свидетелей будет меньше.
— Ну, только не мели с три короба арестантов, а? — сказал я в ответ. — Шкиперу-то ведь тоже охота убраться.
— О шкипере не волнуйся. Подумай лучше о своей шкуре. Шкипер-то уберется. Будь ты так же уверен во всем остальном, тогда чего тебе еще надо.
— Но ты ведь уже убрался с трех гиблых бадей, нет что ли?
— С двух я сошел по всем правилам, не миновав последнего порта. А на третьей... Но слушай ты, осел, еще обязательно надо, чтоб тебе было счастье. Если счастья нет, то лучше и не суйся в воду, а то свалишься в шайку для мытья и больше не выплывешь.
— Лавский! Слушай! Что там у вас наверху? — опять рявкнул вверх кочегар.
— Цепи расцепились, холера забери, — мыкнул вниз Станислав.
— Долго ж вам сегодня золу таскать, если вы и дальше так, — раздался снова голос из глубины.
— Так, теперь попробуй лебедку, но будь осторожен, она шарахает что твой гром. Она тебе башку снесет, если будешь зевать.
Тяжелая бадья взмыла вверх и так звезданула по крышке, что я думал, она разнесет всю шахту люка, но лебедка, еще раньше, чем я успел повернуть рычаг, сработала в обратную сторону, и ведро опять с грохотом умчалось вниз, в шахту. Внизу оно бацнулось со страшным шумом, шлак полетел в стороны, кочегар заорал как ненормальный, и в ту же секунду опять сработало переключение, и бадья, теперь наполовину пустая, снова рванула как безумная вверх по шахте, к перекрытию, шарахнулась о него с гулким грохотом, а куски шлака посыпались вниз, отчаянно барабаня, в падении ударяясь о железные стенки шахты и усиливая шум и гром до такой степени, что можно было вообразить — все судно разлетается вдребезги. Бадья уже снова мчалась вниз, когда Станислав вмешался в дело и схватил рычаг. И тут же бадья стала на месте, да так послушно, будто она была неодушевленным созданием.


Книга вторая
153
— Да, — сказал Станислав, — не так-то это просто. Этому надо выучиться. Тебе понадобится две недели, пока ты намастыришься. Лучше ступай вниз и подгребай, а я тогда буду обслуживать лебедку. Я тебе все покажу завтра днем, около полудня, на свету ты быстрее все усвоишь. Если лебедку раздолбать с катушек долой, тогда можем таскать золу вручную. Этого я ни тебе ни желаю, ни нам обоим. Тогда мы ужо не побегаем и не поползаем, а будем разве что перекатываться с места на место.
— Дай-ка я еще попробую, Лавский. Возьму да скажу ей: «милостивая государыня». Может, она тогда согласится.
Затем я крикнул вниз:
— Давай!
— Вира! — раздалось в ответ.
— Ну, госпожа графиня, а сейчас не изволим ли?
Пророк ее знает, отчего, но она далась мне, далась так^кротко, так ласково. Встала точно до миллиметра. Мне кажется, я знал Йорику лучше, чем ее собственный шкипер, лучше, чем старый дед. Лебедка принадлежала к тем частям судна, которые применялись уже в Ноевом ковчеге, а происходили еще из допотопных времен. В этой паровой лебедке собрались все бесы и бесенята, какие не нашли себе места в других уголках и закутках Йорики, оттого что их было слишком много. Поэтому лебедка обладала ярко выраженной личностью, требовавшей к себе уважения. Станислав приобрел уважение долгим навыком к работе, я должен был добиться того же при помощи слов.
— Ваша королевская милость, еще разочек, прошу вас.
И глянь-ка, бадья с золой снова скользнула так плавно, будто ее кто погладил бархатной лапкой. Правда, потом еще не раз случалось, что она взыграет как бешеная, брызнет осколками шлака — но это только если я забывал о правилах вежливого обхождения. Иногда дело доходило до самой потешной погони, когда я пытался ухватить бадейку, носившуюся вверх-вниз. Она то свистала на самую верхотуру, то мчалась вниз — и тут же снова ввысь. Стань рычаг не совсем точно, не тютелька в тютельку — мигом срабатывал обратный ход.
Станислав пошел вниз и подгребал, и покрикивал: «Вира!» А я вынимал бадьи и снова их подвешивал, и таскал их, пышущие пламенем, через палубу, и высыпал в желоб для золы.


154
Б. Травен. Корабль мертвецов
Когда пятьдесят бадей было поднято, Станислав крикнул, что остатки пусть лежат до следующей вахты, потому что уже поздно. Я думал, что сейчас рухну от этого безостановочного таскания невероятно тяжелых бадей. Но раньше, чем я успел свалиться, Станислав рявкнул вверх:
— Эй, поторапливайся, без двадцати двенадцать.
Я потащился в кубрик. Палуба не освещалась, в целях экономии керосина, и я четыре раза хрястнулся обо что-то ногами, пока добрался до форкасла. Более точное описание всему, что валялось на этой палубе, я могу дать единственно что сказав: «Там на палубе валялось все». Все, что только рождается или рождалось на земле. Среди этого всего валялся даже вдрызг пьяный судовой плотник — тот самый, что был плотником на Йорике, в каждом порту надирался до потери чувств и в первый день плавания не сгодился бы даже на палку для швабры. Шкиперу оставалось только радоваться, если с ним за компанию не валялись рядком еще и наши А. В.,* то бишь если хоть в одном из А. В. сохранялось достаточно жизни, чтоб стать на руле. Плотнику, троим А. В. и еще паре-другой из команды можно было без опаски выдать спасательные жилеты. Они бы в разбирательстве о страховке никак не подгадили, а напротив, спасли бы самую сомнительную страховую премию, при этом даже не понимая, чего от них хотят. У них-то и было больше всего шансов попасть в шлюпку номер один, необходимую шкиперу для того, чтобы спасти тщательно заполнявшийся судовой журнал и сохранить за собой капитанскую лицензию с занесенной отметкой о ревностном исполнении долга в ситуации, опасной для жизни.
Мне надо было теперь взять кофейный бидон, пойти с ним на камбуз, где на плите стоял кофе, и наполнить его. Затем надо было вернуться назад, в третий раз пройдя по неосвещенной палубе. Я жутко раскровенил себе ноги. Но аптечки на борту не имелось, а если у первого офицера и впрямь было чего припрятано для оказания первой помощи, то соваться к нему из-за таких пустяков все равно было нельзя.
Теперь я начал обрабатывать моего кочегара, дабы поднять его на ноги. Он хотел было меня прикончить — за то, что я посмел разбудить его так рано. Когда же колокол прозвонил смену вахты, а он еще не успел проглотить горячий кофе, он хотел прикончить меня во второй
* См. примем, на стр. 12.


Книга вторая
155
раз, оттого что я разбудил его слишком поздно. Спорить — это пустая трата сил. Спорят одни дураки. Выскажи свое мнение, если оно у тебя вообще имеется, что бывает довольно редко, а потом заткнись и дай другому выговориться, пока у него челюсть не вывернется. А ты все поддакивай мнению собеседника, а когда он уже на исходе и судорожно глотает воздух, и спрашивает тебя: «Ну, что, разве я не прав?», тогда напомни ему так, между прочим, что ты ему свое мнение давно сказал, а в остальном он совершенно прав. Неделю побудить кочегара крысьей вахты — значит на годы утратить способность разбираться в политике.
Кофе был горячий, черный и горький. Ни сахара, ни молока. Хлеб был, но его приходилось есть всухомятку, оттого что маргарин вонял. Кочегар подошел к столу, рухнул на скамью, выпрямился, а когда хотел поднести ко рту кружку с кофе, его голова мотнулась вниз и грохнулась о кружку, так что та опрокинулась. Он уже снова спал, во сне протягивая руку к хлебу, отломить краюху, потому что от усталости не мог держать нож в руке. Каждое движение он производил всем телом — не просто руками, пальцами, губами или головой. Колокол зазвенел, и он впал в ярость из-за кофе и сказал:
— Поди вниз, я сейчас подойду. Приготовь воды заливать шлак.
Когда я проходил мимо камбуза, я увидал, как там в потемках хозяйничал Станислав. Он пытался своровать мыло, которое, очень даже может быть, было как-то припрятано коком. Кок воровал мыло у стюарда, а стюард воровал мыло из чемодана шкипера.
— Покажи-ка мне, как пройти вниз в стоукхолд,* котельное отделение, Лавский, — сказал я ему.
Он вышел, и мы вскарабкались этажом выше, на шканечную надстройку. Он указал мне черный проем:
— Там книзу идут трапы. По ним дойдешь, никуда не денешься, — сказал он и пошел назад на камбуз.
Из темноты морской ночи, иссиня-черной и все же сияюще ясной, я глянул вниз в отверстие. В глубине, казавшейся бездонной, я различил колеблющееся, чадное, дымное зарево. Это зарево было красноватым от отблесков котельной топки. Мне казалось, что я смотрю в преисподнюю.
* Stokehold (англ.) — котельное отделение, кочегарка.


156
Б. Травен. Корабль мертвецов
В этом красноватом, чадном свечении появилась теперь обнаженная человеческая фигура, покрытая копотью и вся в блестящих полосках струящегося пота. Фигура стояла там, скрестив руки и неподвижно уставившись туда, откуда падал красноватый свет. Потом она шевельнулась, схватила длинный тяжелый лом и, проделав с ним что-то неопределенное, отставила к задней переборке. Фигура двинулась вперед, нагнулась, и мгновение спустя мне показалось, что она объята пламенем. Потом фигура распрямилась, пламя потухло, и осталось одно призрачное красноватое свечение.
Я хотел спуститься по трапу. Но когда я поставил ногу на верхнюю перекладину, в меня ударил кошмарный столп жара, удушающей вони машинного масла, угольной пыли, летучей золы, непродыхаемого керосинного чада и водяного пара. Я шарахнулся назад, судорожно и шумно хватая ртом воздух, потому что думал, что мои легкие отказываются мне служить.
Но ничего не поделать. Я должен был вниз. Там внизу был человек. Живой человек, который в состоянии двигаться. А там, где может быть другой человек, там могу быть и я. Я быстро спустился на пять или шесть ступенек, но дальше уже не мог. Как бешеный рванул я опять наверх, чтобы глотнуть воздуха.
Трап был из железа, скобы — из железных прутьев в палец толщиной. Поручень был только с одной стороны, другая, наружная, была без поручня, то есть открыта была именно та сторона, где легко было сорваться в проем, зато сторона, примыкавшая к машинному отделению, была защищена поручнем.
Снова наполнив легкие воздухом, я предпринял третью попытку и добрался до площадки. Три шага надо было ступить по этой площадке в полшага шириной, чтобы дойти до другого ее конца, где вел еще ниже в проем второй трап. Но этих трех шагов я ступить не смог. На уровне лица здесь располагалась лебедка для подъема золы, и в ее пароотводящей трубе была длинная, хоть и тонкая, трещина. Через эту трещину, шипя, вырывался шпарящий водяной пар, пронзающий и режущий, как острый язык пламени. Трещина была расположена так, что, даже нагнувшись, нельзя было уклониться от этой режущей струи пара. Я хотел было выпрямиться, но тут мне мигом подпалило, обварило руки и грудь. И мне опять нужно было наверх, глотнуть воздуха.


Книга вторая
157
Я сбился с пути. Это был не мой путь. Я снова отправился на камбуз, где Станислав все еще искал мыло.
— Я спущусь с тобой, пошли, — сказал он с готовностью.
По пути он сказал мне:
— А тебя ведь впервой в котельную шушеру угораздило. Скажешь нет? Я сразу приметил. Лебедке не говорят «здрасьте», ей дают по башке, и дело с концом.
Я был не в том расположении духа, чтобы рассказывать ему, как надлежит обращаться с вещами, имеющими душу.
— Верно, Лавский, я еще никогда не стоял у котла, и вообще туда ни разу не заглядывал. Был палубным рабочим, стюардом, юнгой, с тех пор как попал на мою первую посудину. Чумазой банды даже не нюхал, уж больно это было душно. Скажи, ты мне хоть кроху не поможешь ради первой вахты?
— Чего долго трепаться. Конечно. Ты только не дрейфь. Вместе мы ужо сварим справные щи с углем. Я ведь тебя понимаю. Твой первый труповоз. Уж я-то знаю эти гробы, можешь мне поверить. Но порой приходится благодарить небо и ад за то, что тебе по курсу подвернулась этакая Йорика, и ты на нее запрыгиваешь в таком счастье, будто... Да ты только не робей. Если чего не получается, зови меня. Я тебя ужо вытащу из дерьма. Пускай мы все мертвецы, но главное не падать духом. Хуже все равно не будет.
Но хуже все-таки стало. Можно плавать на корабле мертвецов. Можно быть мертвым — мертвецом среди других мертвецов. Можно быть вычеркнутым из числа живых, сметенным с поверхности земли — и все же быть вынужденным сносить страшные муки, от которых нельзя избавиться, потому что ты и так уже мертв, потому что пути к дальнейшему бегству уже не осталось.
29
Я увидел, что Станислав направляется к проему, от которого я сию минуту отошел, подумав, что я, наверно, сбился с пути. Он без колебаний спустился вниз по трапу, и я последовал за ним. Когда мы были в конце


158
Б. Травен. Корабль мертвецов
первого трапа, на площадке, располагавшейся под струей горячего пара, я сказал:
— Тут мы не проскочим. Тут с нас кожу слупит до самых костей.
— Да, обычно кой-чего перепадает. Я могу тебе завтра показать мои руки. Но мы должны проскочить, — сказал Станислав. — Ничего не поделаешь. Другого пути к котлам для нас не предусмотрено. Механики не разрешают нам проход через машинное отделение, уж больно мы грязные, а это нарушает предписания.
Я увидел, как он, все еще продолжая говорить, вдруг вскинул руки к голове, прикрыв себе таким образом лицо, уши и шею. И вот он уже вкручивался, втискивался, вытягивался между нестерпимо горячими паровыми трубами — обмотка термоизоляции на них давно прохудилась, по- ободралась — и нестерпимо горячей стенкой котла, — ни дать ни взять улитка в трясучке скользит по маслу. Такое за ним и человек-змея не повторит, думал я, глядя на него. Но теперь до меня дошло, что всей котельной шушере приходится выделывать вот такое, а кроме того, мне вдруг сразу стало ясно, отчего на Йорике было много разных съедобных вещей, есть которые никто не ел, а вместо того отправлял через планшир за борт. Этого никак нельзя было видеть коку, не то подымался адский шум, ибо всякий кусочек соленой кожи и все несъедобное, что не желало отправляться в желудок, потому что желудок протестовал, подлежало возвращению назад в кухню, дабы из этого могли быть приготовлены айриш-стью,* фрикандельки, гуляш, фарш и прочие подобные деликатесы.
— Теперь видал, сынок, как это делается? Не раздумывай долго. Если ты сначала будешь раздумывать, да глядеть, да прикидывать, что ты с одного края, пожалуй, обваришься, а с другого края можешь загреметь в проем, тогда вообще ничего не выйдет. Руки к голове, вот так, а потом — змеей. Может, это тебе еще когда пойдет на пользу, если ты однажды заглянешь в чужой карман слишком глубоко и тебе навесят на окна железные шторы. Я и сквозь них пролезал. Всегда полезно сохранять навык, никогда ведь не знаешь, где это тебе может пригодиться. Двигай!
Раз! — ия проскочил. Я ощутил, как что-то жжет мне руки, но это, конечно, было только пустое воображение.
* Irish stew (англ.) — ирландское рагу с бараниной.


Книга вторая
159
С другого края площадки длинный железный трап уводил еще дальше вниз, к устоям преисподней. Этот второй трап был до того раскален, что от носового платка, которым я пользовался до сих пор, вовсе не стало проку. Мне пришлось согнутыми локтями цепляться за перила, чтоб удержаться на трапе. Чем ниже я спускался, тем гуще делался воздух, тем жарче, и смрадней, и промасленней, и непереносимей. Адом, в котором я, скажем, наконец-то очутился после смерти, это быть не могло. В аду ведь хоть черти должны проживать, а тут и черти проживать не могли, об этом и думать нечего.
И все-таки тут стоял человек, голый, обливающийся потом человек, кочегар предыдущей вахты. Люди здесь тоже жить не могли. Но им приходилось. Они были мертвецы. Чье существование стерто. Без страны. Без паспорта. Без родины. Они должны были — могли они или не могли. Черти здесь жить не могли, потому что черти еще сподобились сохранить какие-никакие остатки культуры, как ведомо Гете. Но люди должны были не только жить здесь, они должны были здесь работать, и они должны были работать так тяжело, что забывали все, и в конечном итоге — давно уже позабыв самих себя — забывали даже, что работать здесь невозможно.
Прежде, до того как меня умерщвило и я очутился среди мертвецов, мне часто было непонятно, как возможно рабство, как возможна военная служба, как это люди, здоровые и разумные люди, безропотно позволяют гнать себя под огонь пушек, под картечь, как это люди не совершают самоубийства, не совершают в тысячу раз охотнее, чем сносить рабство, военную службу, галерные цепи и удары плетьми. С тех пор как я был среди мертвецов, с тех пор как сам я мертвец, с тех пор как я плавал на корабле мертвецов, эта тайна для меня разрешилась — ведь и все другие тайны открываются тоже только после смерти. Человек не может пасть так низко, чтоб он не мог пасть еще ниже, человек не может претерпеть таких тягот, чтоб он не мог снести тяготы еще тягчайшие. В этом смысле ум человека, возвышающий его над животным, принижает его ниже животного. Я водил караваны верблюдов и лам, ослов и мулов. Среди этих животных я видал дюжины таких, которые ложились на землю, если их перегружали хотя бы на килограмм, которые ложились, если чувствовали, что с ними плохо обращаются, и которые, скорее, безропотно позволили бы забить себя насмерть плетьми — мне и такое доводилось видеть, —


160
Б. Травен. Корабль мертвецов
чем согласились бы встать, понести груз или дальше терпеть дурное обращение. Я видал ослов, попавших к таким людям, которые гнусно мучали животных, — и ослы прекращали принимать пищу, и умирали. Даже маис не мог поколебать их решение. Но человек? Царь творения? Он любит быть рабом, он горд тем, что может стать солдатом и быть побитым картечью, он любит, чтобы его секли и истязали. Отчего? Оттого, что он может думать. Оттого, что он может помыслить себе надежду. Оттого, что он надеется: все снова обернется к лучшему. Это его проклятие, а ни в коем случае не благословение. Жалость к рабам? Жалость к солдатам и солдатам-инвалидам? Ненависть к тиранам? Нет! Нет! Нет!
Прыгни я через фальшборт — и я не был бы сейчас в аду, какого не могут снести даже черти. Но я не прыгнул, и у меня больше нет права жаловаться или, тем паче, винить других. Дай нищему умереть голодной смертью, если уважаешь в нем человека. У меня нет права оплакивать мою печальную участь. Отчего я не прыгнул? Отчего я не прыгаю сейчас? Отчего я позволяю сечь и истязать себя? Оттого, что надеюсь еще вернуться к жизни. Оттого, что надеюсь снова увидеть Нью-Орлеан. Оттого, что я надеюсь — и лучше поплыву через эту грязную жижу, чем брошу в нее мою холимую и лелеемую надежду.
Император, у тебя никогда не будет недостачи в гладиаторах; самые красивые и гордые мужи будут взывать к тебе: «О, обожаемый, о, достойный восхищения император, дозволь мне быть твоим гладиатором!»
30
Ну, конечно, я могу здесь работать. Работают же здесь другие. Я ведь вижу это собственными глазами. Что может сделать другой, могу и я. Присущий человеку инстинкт подражания творит героев, творит рабов. Если вот этот не умирает от ударов плетьми, то и я, наверно, снесу их. «Глянь-ка вон туда, вон на того малого — да он же прет прямо на пулеметный огонь, будь я неладен, ну и парень, чтоб я сдох, вот таких я уважаю, ну и парень, вот у него запалу на десятерых хватит». Ну, конечно, я тоже могу, как он. Вот так и идет война, вот так и плавают корабли


Книга вторая
161
мертвецов, всё по одному рецепту. У людей есть только один шаблон, по какому они всегда все делают; и это выходит так гладко, что им совершенно незачем утруждать голову выдумыванием других рецептов. Всего удобнее ходить по проторенным дорожкам. На них чувствуешь себя так уверенно. Инстинкт подражания виноват в том, что человечество в течение последних шести тысяч лет не продвинулось вперед ни на шаг и, несмотря на радио и самолеты, живет все в том же варварстве, как и в самом начале европейской эры. Так делал отец, и так же должен делать сын. Точка. Что было хорошо для меня, твоего отца, для тебя, сопляк, сойдет и подавно. Священная Конституция, которая была хороша для Джорджа Вашингтона и борцов революции, для нас сойдет и подавно. А Конституция хороша потому, что выдержала уже сто пятьдесят лет. Но и конституции, в жилах которых когда-то бурлила молодая горячая кровь, со временем начинают страдать атеросклерозом. Самая замечательная религия в один прекрасный день обращается в языческое суеверие, и ни одна религия не составляет в данном случае исключения. Лишь то, что было сделано иначе, чем прежде, лишь то, что вопреки протестам отцов, и святых, и прочих ответственных лиц было подумано по-иному, открыло человечеству новые перспективы и вселило в него веру, что когда-нибудь в отдаленном будущем шаги вперед все-таки станут заметны. О приближении этой далекой поры можно будет говорить, когда люди не будут больше верить никаким институтам и авторитетам...
— Ты что стоишь как столб? И как тебя, таскальщик, вообще звать?
Мой кочегар спустился вниз, он был в отвратительном настроении и
на все бурчал.
— Меня зовут Пиппип.
Казалось, от этого его настроение немного улучшилось.
— Так ты, видать, перс?
— Нет, я абиссинец. Моя мать была из парсов. Они бросают своих мертвецов на растерзание коршунам.
— А мы рыбам. Похоже, твоя мать была вполне приличная женщина. Моя была сука, старая шлюха. Но вот только попробуй сказать мне «сукин сын» — живо схлопочешь по морде.
Значит, он был испанец. Эти, если произносят три слова, то два из них обязательно «сукин сын». Можете ли вы сказать кому-то, что мать у него была грошовая шлюха, — зависит исключительно от близости ваших
11 Зак. 3645


162
Б. Травен. Корабль мертвецов
приятельских отношений. Чем ближе вы при этом к истине, тем больше у вас шансов на то, чтобы заняться извлечением ножа, вдруг всаженного вам промеж ребер. Чем дальше вы оказываетесь от истины, тем скорее слышите в ответ: «Muchas gracias, senor,* большое спасибо, прошу вас, не стесняйтесь, я всегда к вашим услугам». Ни у кого чувство чести не бывает столь ранимым и столь нелепым, как у самого грязного пролетария. И если в один прекрасный день грязные пролетарии найдут своему чувству чести надлежащее применение — вот тогда они будут смеяться последними. Сегодня их чувство чести находится там, где это выгодно другим, потому что другие могут хорошо играть на этом чувстве. На что тебе честь, прол? Зарплата тебе нужна, хорошая зарплата, а честь тогда явится сама собой. А если в руках у тебя будет еще и фабрика, ты можешь спокойно сдать честь на попечение другим; только тогда ты поймешь, как мало они заботятся о чести...
Кочегар предыдущей вахты теперь вытащил из огня большой раскаленный болт и сунул его в ведро с пресной водой. Ведь мыться в морской воде нельзя, она едва годится даже на то, чтобы охлаждать шлак. Затем он принялся мыться песком и золой, потому что мыла у него не было.
Котельное отделение освещалось двумя лампами. Одна из них висела перед манометром, чтобы кочегар мог видеть давление пара и регулировать его. Другая висела в углу и поджидала подавальщика. В этом царстве мертвых ничего не знали о земле, не знали о том, что существуют ацетиленовые лампы, газовые лампы, газолиновые и спиртовые фонари, — и подавно неведомо здесь было электричество, провести которое было совсем легко, подсоединив небольшое динамо. Но каждый цент, изведенный на Йорику, был пустой тратой денег. Кормить рыб деньгами было бы верхом идиотизма — с них вполне хватит экипажа. Лампы, что тут использовались, были найдены при раскопках древнего Карфагена.
Желающий ознакомиться с формой этих ламп пусть сходит в музей и обойдет там римские залы, где среди гончарных изделий ему встретятся в том числе и наши лампы. Это был сосуд с длинным носиком. В носике торчал комок ветоши. В сосуд заливали ту же жидкость, что служила для лампы семи дев в нашем кубрике и носила вводящее в заблуждение имя «керосин». Четыре раза в час комок ветоши нужно было немного поддер¬
* Большое спасибо, сеньор (исп.).


Книга вторая
163
гивать, оттого что он обугливался, заполняя котельное отделение клубами непроницаемо черного дыма, в котором хлопья сажи летали так густо, будто это был налет саранчи в Аргентине. Ветошь приходилось подковыривать голыми пальцами, поэтому после первой вахты у тебя сгорали все ногти и подгорали кончики пальцев. Если ты со своей лампой находился в угольных бункерах, тушить ее было нельзя, потому что иначе пришлось бы пробираться вниз, в котельное отделение, чтоб снова зажечь ее.
Станислав сегодня уже отлопатил двойную вахту. Что это значит, станет ясно чуть ниже. Несмотря на то что он сам еле ползал, он еще целый час пробыл в котельном отделении, чтобы помочь мне.
Кочегар должен был обслуживать девять топок. И чтобы прокормить эти девять топок, подавальщик должен был натаскать угля. Но прежде чем начать его таскать, надо было проделать другую работу. А поскольку сами топки на эту другую работу внимания обращать не желали и тотчас рявкали о любом упущении манометру, а то и громогласно выли по этому поводу на капитанском мостике, в кочегарке должен был находиться хороший запас угля, которого хватило бы на все время побочных работ. Этот запас предшествующая вахта должна была заготовить для вновь заступившей, а новая вахта, когда ее сменяли, обязана была оставить такой же запас угля для следующей. Заготовить этот запас можно было только ценой нечеловеческого напряжения сил в течение двух средних часов каждой вахты, в моем случае — с часу до трех. С двенадцати до часу шла подготовительная работа, а в три часа начиналась выноска золы с подавальщиком следующей вахты. Следовательно, за два часа нужно было натаскать столько угля, сколько заглатывают девять топок идущего на всех парах судна в течение четырех часов. Если уголь лежит в бункерах против топок, натаскать его в достаточном количестве — это неплохое достижение для здорового, сильного и хорошо питающегося рабочего. Но если уголь лежит там, где он обычно лежал на Йорике, тогда это работа для троих-четверых крепких парней. Здесь эту работу приходилось делать одному. И он ее делает. Ведь он мертвец. Он все сможет. Причем никто не умеет понукать лучше, никто не умеет сказать с таким злорадством: «Эй, ты, собака колченогая! Вот бы ты на меня поглядел!», как свой же брат-мертвец, свой же брат-пролетарий, свой же со-голодающий, со- истязаемый плетьми. Даже у галерных рабов имеется своя гордость и чувство чести, они горды тем, что они хорошие галерные рабы, что они


164
Б. Травен. Корабль мертвецов
вам «одну минуточку, сейчас покажут», на что они способны. Когда надсмотрщик, проходящий вдоль рядов с плеткой в руках, бросает на него благосклонный взгляд, раб счастлив до такой степени, словно какой-нибудь император нацепил ему орден на грудь собственнолично.
Кочегар подбросил угля в три топки, пропуская по две топки между ними. Потом подломил шлаковую корку в трех других промежуточных топках. Над каждой топкой был мелом написан номер, от единицы до девятки. Когда он кончил подбрасывать уголь и подламывать шлак, очередь дошла до топки номер три. В ней уже почти прогорело, и он начал длинным, тяжелым ломом скалывать шлак с решетки. Шлак сидел крепко. И топка дышала рокочущим жаром. С каждым новым куском шлака, сбиваемым и кидаемым перед топкой, жарища усиливалась. Потому что теперь раскаленный шлак лежал сваленный перед дверцами топок и озарял все в котельном отделении наподобие огненной печи. На нас с кочегаром были только штаны, никакой другой одежды. У кочегара на босу ногу были надеты рваные парусиновые башмаки, а я был в сапогах. Кочегар то и дело подпрыгивал, стряхивая с ног частицы раскаленного шлака. Лом он мог держать только потому, что руки у него были замотаны в старую мешковину, а между ладонью и железом был зажат кусок кожи от старого чемодана. Наконец жар, исходивший от шлака, сделался так силен, что кочегару пришлось отойти от топки. Я потушил шлак водой, набранной из чана. Столб пара, так и рванувший вверх, заставил нас обоих отскочить назад, к переборке. Охлаждать куски шлака по отдельности, сразу, как они вываливаются из топки, нельзя, потому что во время тушения кочегар работать не может. Выгребка шлака тянется тогда слишком долго, топка не действует, и пар падает до такой отметки, что приходится полчаса работать как ненормальным, чтоб снова поднять его. Пар падает в один момент, но вверх ползет медленно, требуя изнурительной работы.
На Йорике абсолютно все служило одной цели — как можно больше усложнить жизнь и работу экипажа. Котельное отделение было несуразно тесным. Оно было гораздо короче, чем длина топочных каналов. А значит, когда лом надо было сунуть в топку или вытащить обратно, приходилось совершать всевозможные круговые движения и повороты, прежде чем удавалось совладать с ним, потому что лом все время упирался в кормовую переборку. Из-за того что кочегар должен был так отпля¬


Книга вторая
165
сывать, ему нередко случалось там или сям обо что-нибудь спотыкнуться и грохнуться в угольную кучу. Он разбивал себе костяшки пальцев то о переборку, то о дверцу топки. Если он падал и инстинктивно хватался за опору, рука угождала на раскаленные куски шлака или хваталась за раскаленный лом. Случалось ему также, особенно при бортовой качке, упасть лицом в шлак, или на красный от жара лом, или на дверцу топки, или ступить босой ногой на горяченный колосник, только что вытащенный из топки, или на горяченные куски шлака. Однажды, когда посудина вдруг дала сильный крен, мой кочегар поскользнулся и грохнулся голой спиной в добела раскаленный шлак, сваленный у топки. Корабль смерти, yes, sir. Бывают корабли смерти, убивающие тех, кто внутри, бывают корабли смерти, убивающие техькто снаружи, и бывают корабли смерти, оставляющие трупы повсюду. Йорика умела все и вся, она была хорошим кораблем смерти.
Когда шлак был извлечен и потушен, кочегар подбросил в топку свежего угля «орех». Требовалось, чтобы подавальщик уже насобирал этого «ореха» из куч угля; надо было смотреть, чтобы куски были хорошие и не очень крупные, тогда уголь легко разгорался и топка быстро включалась в работу. Ведь уголь, сжигавшийся на Йорике, был самый дешевый, самый дрянной уголь, какой только можно найти, и жару от него было мало; это было еще одной причиной, отчего подавальщику приходилось таскать такое невероятное количество угля, чтобы удержать пар на нужной отметке. Вслед за тем кочегар опять занялся проверкой других топок, а я сгреб шлак к стенке котла, чтоб он не валялся под ногами.
Другой кочегар тем временем кончил мытье, хотя над ним постоянно висела угроза припечататься к раскаленному лому или схлопотать хороший ожог от отскочившего куска шлака. Но это его мало беспокоило, он был мертвец. Теперь это было очевидно. Лицо и тело, после мытья песком и золой, стали довольно чистыми. Но тереть глаза песком и золой он не мог, поэтому вокруг глаз были широкие черные круги. Это придавало лицу сходство с черепом, тем более что щеки глубоко ввалились от плохого питания и чрезмерной работы. Он натянул на себя штаны и дырявую рубаху и полез по трапу. Я еще как раз успел взглянуть вверх, когда он, крутясь змеей, проскочил через площадку.
Станислав тем временем натаскал угля, чтоб у меня был хоть какой-то запас. На очереди были теперь топка номер шесть и номер девять. Когда


166
Б. Травен. Корабль мертвецов
из шестерки был удален шлак и подброшена свежая порция угля, а все прочие топки были приведены в должное состояние, чтобы можно было выгребать шлак из девятки, Станислав подошел ко мне и сказал:
— Ну, теперь я готов. Больше не могу. Уже час. Я гроблюсь тут пятнадцать часов без передыху. В пять мне опять носить золу. Хорошо, что теперь есть ты, а то бы нам дальше не продержаться. Я тебе только вот что хочу сказать: нас, подавальщиков, тут всего двое — то есть включая тебя. Выходит, у нас не по две вахты, а по три, и к каждой вахте прибавь еще час на выноску золы. А завтра мы еще должны будем, тоже сверх нормы, перекидать горы золы, что свалены там, на палубе, ведь в порту нельзя скидывать золу за борт. Это нам еще по четыре часа сверх.
— Но тогда это все сверхурочные — двойные вахты, уборка золы с палубы и вообще выноска золы, — сказал я.
— Да, это все сверхурочные. Если тебе так нравится и если ты любишь писанину, можешь записать себе все эти сверхурочные. Но заплатить тебе за них никто не заплатит.
— Но при найме был такой уговор, — ответил я.
— Какой был уговор, это не важно. Важно только то, что лежит у тебя в кармане. А в карман ты не получишь ничего, кроме аванса, аванса и аванса. Всегда ровно столько, чтобы хватило напиться, а еще, может, купить пару башмаков или рубашку, не больше. Потому что если ты выглядишь по-человечески и можешь спокойно пройтись по улице, тогда ты, пожалуй, еще способен воскреснуть. Теперь сечешь, в чем тут трюк? Отсюда не уйдешь. Для этого нужны деньги, нужны целые брюки, целая куртка, целые сапоги — и бумаги. Всего этого тебе не видать. Так не воскреснешь. Если ты вздумаешь высадиться, он распорядится тебя поймать, за дезертирство. Они тебя сразу сцапают, в твоих-то лохмотьях и без бумаг. Тогда он снимет с тебя за дезертирство два или три месячных жалованья. Это он может. Это он сделает. Тогда будешь на коленях выпрашивать у него шиллинг на водку. Без водки ведь никак. Быть мертвецом — иногда это все-таки больно, даже если ты давно привык. Спокойной ночи. Мыться я не буду, мне больше рукой не шевельнуть. Смотри, чтоб не выпал колосник, это стоит крови, Пиппип. Спокойной ночи.
— Пресвятая Мария, любострастник Габриэль, Иосиф и Аримафея,
хряково семя и хер бараний, прорва чертей на вашу голову


Книга вторая
167
Кочегар вопил как одержимый, и уже изготовлялся выдать новую порцию брани и проклятий, какие вогнали бы в краску даже жителей ада. От велелепия его Бога, от девственной чистоты царицы небесной, от святости угодников не осталось и следа. Они пали в грязь мостовых, их волокли по зловонной жиже сточных канав. Ад утратил для кочегара все свои страхи, ему больше нечего было бояться небесной анафемы, сколь бы ужасна она ни была, — потому что на мой вопрос: «Кочегар, что случилось?» он заревел как дикий зверь, чующий кровь: «Шесть колосников выпало. Пресвятая побля...»
31
Станислав, подымаясь наверх, сказал, что за выпавший колосник платят кровью. Он имел в виду — за один колосник. Теперь вывалилось шесть. Вставить их стоило не просто крови, не просто содранных кусков мяса и обгорелых шматов кожи — это стоило кровавой спермы, выдерганных сухожилий, и костный мозг вытекал из костей водянистой лавой, и суставы трещали, как дерево, когда его ломают. И пока мы копошились, как ошалевшие опарыши, пар падал, и падал, и падал. И мы предвкушали предстоявшую работу: снова поднять пар. Эта работа уже пробиралась, вползала в наши полуживые тела, пока мы ползали, вставляя решетки. С той ночи я стою превыше богов. Я больше не могу быть осужден на вечные муки. Я свободен, я могу без опаски поступать так, как захочу. Я могу проклинать богов, могу клясть самого себя, могу делать так, как мне угодно. Никакой человеческий закон, никакая божественная заповедь больше не может повлиять на мои поступки, потому что я больше не могу быть осужден. Ад — это рай. Никакому извергу среди людей не удастся выдумать адских мучений, которые могли бы меня запугать. Как бы там ни был устроен ад, он — избавление. Избавление от того, чтобы вставлять выпавшие колосники на Йорике.
Шкипер никогда не бывал в котельном отделении, ни тот ни другой офицер тоже. Добровольно никто не ступал в этот ад. Они даже нарочно забирали в сторону, если им надо было проходить мимо входного


168
Б. Травен. Корабль мертвецов
люка. Механики отваживались сойти в котельную только когда Йорика мирно стояла в порту, а котельная шушера занималась приборкой, прочищала трубы, чистила машинное отделение и выполняла прочую грязную дневную работу. И даже тогда механикам приходилось соблюдать дипломатию в обхождении с чумазыми бандитами. Потому что те вечно были в подходящем состоянии, чтобы запустить механику молотом в череп. Что им, котельной шушере, тюрьма, каторга или палач? Они на это забили.
Из машинного отделения в котельное вел узкий, низкий проход между правым котлом и правым бортом. Этот проход был отделен от машинного отделения маленькой тяжелой железной дверью, которая была водонепроницаемая — или то, что на Йорике называлось водонепроницаемая. Если кто-то шел из машинного отделения, он должен был, пройдя люк, спуститься еще на несколько ступенек вниз, чтобы добраться до прохода. Этот проход имел всего три фута ширины и был так низок, что приходилось идти, согнувшись пополам, если не хотелось разбить голову об острые края поперечных железных укосин. В проходе — как везде на Йорике, в том числе в котельном отделении — днем и ночью стояла кромешная тьма. К тому же в проходе было жарко, как в доменной печи. Мы, таскальщики, способны были пройти по проходу с завязанными глазами, потому что он относился к стезям сугубых мучений. По этому проходу мы должны были, налопатив, протискивать к котлам несколько сот тонн угля, из бункеров, расположенных рядом с машинным отделением. Мы знали эту стезю мучений и загадки ее лабиринта. Другие ее так хорошо не знали.
Если пар заметно падал, много ниже ста тридцати, вахтенный механик должен был что-то предпринимать. За это ведь ему и деньги платили. Стармех тоже никогда не заходил в котельное отделение. Во время плавания никогда. Раздробленная лопатка научила его тому, что нечего в плавании надоедать котельной шушере. Он только кричал с палубы вниз, в шахту: «Пар падает!» Но затем сразу скрывался. Потому что снизу доносилось рычание: «Слушай, ты, блудливый кобель, безбожный выродок! Сами знаем! А ну, спустись сюда, боров, если тебе чего нужно». И при этом в сторону люка уже летели куски угля.
Нечего твердить рабочему о приличиях, вежливости и хороших манерах, если не создавать ему вместе с тем условий, при которых он может


Книга вторая
169
сохранять приличие и вежливость. Грязь и пот накладывают свой отпечаток, изнутри еще больше, чем снаружи.
Второй механик был еще сравнительно молод, что-то около тридцати шести. Он был отъявленным выскочкой и очень хотел сделаться старме- хом. Он воображал, что лучшее средство доказать свое рвение, — это как можно больше гонять котельную шушеру, особенно если Йорика стояла в порту, так как на нем тогда лежало руководство машинной командой. Он был плохой ученик и с трудом учился обхождению с котельной шушерой Йорики, да, собственно, так никогда этому и не выучился. Бывают механики, которых «духи» просто обожают. Мне довелось знать одного шкипера, на которого вся шушера молилась, как на бога. Этот шкипер каждый день самолично являлся на камбуз: «Кок, я хочу взглянуть, чем вы намерены сегодня потчевать моих кочегаров с таскальщиками. Дайте-ка попробовать. Это дерьмо. Этому одна дорога, за борт. Пароход движут кочегары с таскалами, и никто другой». А если встретит на палубе подавальщика или кочегара, сразу спросит: «Таскальщик, как сегодня кормили? Мяса хватает? Молоком обеспечены? На ужин получите дополнительную порцию яичницы с салом. Юнга регулярно, как приказано, носит вам вниз холодный чай?» И удивительное дело, кочегары и подавальщики на той посудине держали себя так, что хоть приглашай их на бал в посольство.
В тот раз, как мы пытались вставить решетки, а пар все падал и падал, заступивший на вахту второй механик подобрался через проход, выглянул из-за котла и сказал:
— Что у вас такое с паром? Коробка сейчас остановится.
У кочегара в руках как раз был длинный, докрасна раскаленный лом, которым он старался подпихнуть колосник снизу, из поддувала. Страшно заревев, с налитыми кровью глазами и с пеной у рта, он распрямился и, как бешеный, ринулся к механику, чтобы пырнуть его раскаленным ломом. Но механик, как искра, вмиг исчез за углом котла и рванул обратно по проходу. При скорости, с какой он бежал, он не вписался в высоту прохода и раскроил себе череп об одну из укосин. Кочегар угодил прямо по тому месту, где только что стоял механик. Удар был так силен, что от стенки, защищавшей котел от потери тепла, откололся изрядный кусок, а лом на конце погнулся. Но кочегар не прекратил погони. Он с ломом ринулся вслед за механиком, и пристукнул бы его без всякой жалости, превратил бы его в месиво, не успей тот, обливаясь кровью от удара о желез¬


по
Б. Травен. Корабль мертвецов
ную укосину, вовремя добежать до ступенек, захлопнуть за собой люк и забаррикадироваться.
Механик не стал докладывать об этом происшествии — как никакой унтер или офицер, которому рядовой с глазу на глаз вкатил оплеуху, не стал бы подавать об этом рапорт, чтобы не сознаваться, что с ним вышла такая оказия. Если бы механик рапортовал о происшествии, я бы присягнул в качестве свидетеля, что механик-де ворвался и хотел пристукнуть кочегара разводным ключом за то, что пар, якобы, был низковат, а кочегар ему возьми и скажи, что пусть он лучше отсюда выметается, потому как он вдевши, и тогда тот, шатаясь спьяну, покандыбал к выходу, вот и рассадил себе голову. И это не ложь. Не говоря обо всем остальном, кочегар для меня товарищ по несчастью. И если другие мекают: «Right or wrong, my country! Право оно или не право, это мое отечество!», то и я, черт подери, считаю своим правом и обязанностью кричать: «Right or wrong, my fellow-worker! Правы или не правы, это мои сотоварищи-пролетарии!»
На другой день старший механик спросил второго, откуда у него дыра в голове. Тот рассказал ему правду. Но старший, изрядный хитрец, ничего не рапортовал, только сказал второму:
— Тогда вам, приятель, чертовски повезло. Больше так никогда не делайте. Когда выпали колосники, лучше на глаза не попадайтесь, загляните в люк, но ни звуком не выдавайте своего присутствия. Пусть себе пар падает, сколько ему вздумается, хоть бы коробка совсем стала. Если спуститесь вниз, когда колосники выпали или в течение следующего получаса, вас безжалостно убьют и затолкают в топку. И ни одна человеческая душа не узнает, куда вы сгинули. Предупреждаю.
Таким любителем повысовываться, чтоб не принять к сердцу это предостережение, второй механик все-таки не был. Он больше никогда не заходил в котельное отделение, когда выпадали колосники, а если и появлялся в других каких случаях, когда пар шел на убыль и не хотел подыматься, то не произносил ни полслова, смотрел на манометр, стоял там какое-то время, предлагал кочегару с таскальщиком папиросу, а затем говорил: «Эх и дрянной у нас уголь, поставь сюда кочегара хоть из чистого золота, и тот не удержит пара».
Кочегары не идиоты и, ясная штука, сразу понимают, чего надо механику, и прилагают все силы, чтобы поднять пар. Оттого, что не только


Книга вторая
171
всем другим людям, но даже пролетариям свойствен спортивный азарт. Однако рабочему не следует жаловаться на свое начальство, оно у него всегда такое, какого он заслуживает и какое он себе создает. Рассчитанный и хорошо пригнанный удар в нужную минуту — это лучше долгой забастовки или долгих препирательств. Называют или не называют рабочих «грубиянами», на это им смотреть нечего. Надо относиться к^ним с уважением, вот что главное. Ты только не робей, прол. Хотя о Йорике можно было порассказать много всяких мерзостей, она по заслугам стяжала себе^лавры в одном отношении: она была превосходным учителем. Полгода Йорики, и у тебя больше не было кумиров. Помоги себе сам, и не полагайся слишком сильно на других. Вправлять рухнувшие решетки даже на нормальном судне не большое удовольствие, как я убедился впоследствии. Это всегда довольно гадкая штука. Но не более того. Зато на Йорике это была работа, стоившая крови.
Каждый колосник весил от сорока до пятидесяти кило. Эти колосники лежали своими выступами на поперечной планке спереди и на такой же планке в самой глубине топки. Поперечные планки когда-то были хорошими и новыми — о ту пору, как разразилась великая забастовка при строительстве Вавилонской башни и началось смешение языков, дошедшее на Йорике до последней точки.
Неудивительно, что за столь долгий промежуток времени планки утратили свою способность служить опорой. Они были прокалены огнем. Колосники упирались своими выступами в почти незаметные пазы этих прогорелых поперечных планок. Если при сбивании шлака лом давал промах хотя бы на миллиметр или шлак сидел слишком прочно, то колосник соскальзывал с этих опор и падал в поддувало. Колосник был раскален докрасна, и его приходилось выуживать оттуда неким странным инструментом, который назывался кочегарными клещами и весил около двадцати кило. После того как колосник удавалось выудить, его надо было поднять в топку и водворить на прежнее место. За протекшие тысячелетия поперечные планки успели хорошо окалиться, поэтому неровные, обгорелые пазы, в которые должен был лечь колосник, в ширину были меньше полудюйма. Если колосник удавалось вставить спереди, он соскальзывал задним концом и опять падал в поддувало, и его снова приходилось оттуда выуживать и пробовать вставить по второму разу. Теперь он удачно попадал в задний паз, зато не доставал до прогоревшей передней планки


172
Б. Травен. Корабль мертвецов
и падал в поддувало спереди. Стоило колоснику упасть одним концом, как второй конец тоже не выдерживал, и весь колосник летел вниз. Выуживать и вставлять его приходилось до тех пор, пока он благодаря счастливому стечению многих счастливых обстоятельств не попадал-таки обоими концами на эти несчастные полдюйма опорной поверхности.
Будь это даже один-единственный колосник, работы было столько, что хуже и вообразить невозможно. Однако, выуживая его и вставляя на место, случалось иногда задеть соседний колосник, и тот послушно внимал призыву и тоже падал в поддувало, заодно увлекая за собой ближайшего соседа. А пока вы водворяли этого соседа на место, падал вниз следующий по порядку, который и так-то едва удерживался на миллиметровой опоре и уже целый час с нетерпением поджидал, чтобы кто-нибудь до него дотронулся, — тогда бы у него наконец был повод соскользнуть в поддувало и поучаствовать в пляске вместе с соседями.
Пока продолжалось это отлавливание и водворение по местам, пламя в топке весело полыхало себе дальше, колосники были раскаленные, и клещи тоже, и то же самое кочерга, которой мы подпирали колосники снизу, пытаясь их поднять, и к тому же сами колосники весили столько, что даже тогда, когда они были совершенно холодные и их можно было держать в руках, ноша была немалая. Непрерывно заниматься только колосниками было невозможно, потому что надо было обслуживать другие топки, чтобы они не погасли. Тем временем все запасы угля, что находились в кочегарке, успевал сожрать огонь, и уголь приходилось таскать заново.
Когда мы вправили наконец все шесть штук, мы старались рядом с топочной дверцей крепко не ступать, чтобы колосники не зашатались и не рухнули с их миллиметровых опор. Сделав это, мы повалились, бездыханные, на кучу угля. Бездыханные — самое верное обозначение, потому что всякое дыхание жизни отлетело от нас на ближайшие полчаса. Мы истекали кровью, но не чувствовали этого, наша обгорелая, исполосованная шкура сползала с рук, ладоней, груди и плеч большими шматами, но мы не чувствовали этого. У нас больше не было сил дышать.
Дыхание жизни наконец возвратилось, теперь нам нужно было снова поднять пар. Уголь приходилось таскать из самых дальних закутков судна, потому что угольные бункера были расположены так, чтобы отнимать как можно меньше места, предназначенного под груз. Грузовые отсеки


Книга вторая
173
были важнее всего. Ради них и плавала Йорика, ради них и плавает любое судно. Уголь, который для судна — та же пища, был делом побочным, подобно тому как пища для команды была делом побочным. Где был свободный угол, непригодный под грузовой отсек, туда и сваливали уголь, и оттуда его приходилось таскать. За одну вахту, продолжавшуюся четыре часа, девять топок Йорики сжирали больше, чем тысячу четыреста пятьдесят полных, тяжелых лопат угля. Эти тысячу четыреста пятьдесят лопат нужно было натаскать. И делать это следовало одновременно с удалением шлака, с выгребкой и подъемом золы, а в особо благословенные вахты — одновременно с установкой колосников.
И все это должен был делать один-единственный подавальщик, самый грязный из всей команды, самый презираемый, не имевший ни матраца, ни одеяла, ни подушки, ни тарелки, ни вилки, ни кружки; все это должен был делать человек, которого и накормить-то досыта было совершенно не реально — ведь компания утверждала, что в противном случае она не выдержит конкуренции. А о том, чтобы компании были конкурентоспособными, проявляет заботу даже само Государство. Но тем меньше заботит его вопрос, способны ли люди выдержать конкуренцию. Компании и рабочие — обе эти стороны одновременно не могут претендовать на поддержание конкурентоспособности.
В четыре часа моего кочегара сменили. А меня нет. Моего сменщика, Станислава, я пошел будить без двадцати пять, чтобы носить золу вместе с ним. Мне пришлось вытаскивать его из койки. Он лежал бревно бревном.
Он был на Йорике уже давно. Он к этому привык. Если кто-нибудь — скажем, пассажир каюты-люкс — пройдется любопытства ради мимо люка в котельное отделение, то первой его мыслью будет: «Как это возможно, чтобы люди могли здесь работать?»
Но тут же ему в ухо начинает нашептывать тот, кто всегда под рукой, тот, кто всегда заботится о том, чтобы жизнь выглядела сносной: «Они к этому привыкли, они этого не замечают».
Таким соображением можно оправдать все что угодно, и так оправдывают все что угодно. Так же мало, как привыкает человек к туберкулезу легких, так же мало, как привыкает он к постоянному голоду, — так же мало привыкает человек переносить что-либо такое, что в первый день причиняет ему телесные и душевные муки, каких не пожелаешь никому,


174
Б. Травен. Корабль мертвецов
имеющему образ человека. Этой пошлой отговоркой: «Они к этому привычные!» можно оправдать даже тех, кто наказывает рабов плетьми.
Станислав, сильный, крепко сшитый парень, так и не привык ко всему этому, я тоже не смог к этому привыкнуть, и я еще не видал человека, для которого мучения вошли бы в привычку. Ни звери, ни люди не могут привыкнуть к мучениям — ни физическим, ни душевным. Они только тупеют, и это называется привычкой. И все же не думаю, чтобы в человеке все могло притупиться до такой степени, что он больше не ждет избавления, что в его сердце не звучит вечный крик: «Я надеюсь, что мой избавитель придет!» Привык по-настоящему лишь тот, кто больше не надеется. Надежда рабов — могущество господ.
— Уже пять? — сказал Станислав. — Я ведь только сейчас лег.
Он был такой же грязный, каким пошел наверх. И сейчас он тоже не
мог мыться. Он слишком устал.
— Я хотел тебе сказать, Станислав, я этого не выдержу. Я не могу в одиннадцать таскать золу, а в двенадцать принять смену. Лучше сигану через борт.
Станислав, сидя на койке, заспанно взглянул на меня, зевнул и сказал:
— Не делай этого. Делать еще и твою вахту я не могу. Тогда я тоже прыгну за борт. Сразу вслед за тобой. Или нет. Этого я делать не буду. Тогда уж лучше подложить сливового повидла под котел. Тогда всему один конец, и им никого больше не заловить. Вот это была бы шутка что надо. Со сливовым повидлом.
Бедный Станислав был еще совсем спросонья. Думал я.
32
В шесть часов утра моя вахта кончилась. Я не мог подготовить запас угля для Станислава. Я больше не в состоянии был держать лопату. Я не нуждался больше ни в матраце, ни в одеяле, ни в подушке, ни в мыле. Я рухнул в свою койку, грязный, промасленный, просаленный, потный — прямо как был. Мои штаны были навсегда испорчены, моя рубашка и ботинки тоже. Смачно изляпаны маслом, угольной пылью


Книга вторая
175
и керосином. Продырены огнем, прожжены, разодраны. Теперь, когда я в следующем порту стоял у фальшборта Йорики, плечом к плечу с остальными карманниками, взломщиками и беглыми каторжниками, меня от них было уже не отличить. На мне теперь тоже была одежда каторжника, в которой я уже не мог высадиться, не рискуя быть сразу же пойманным и водворенным на место. Я сделался теперь частью Йорики, обречен был идти с нею на смерть и гибель. Ускользнуть было уже невозможно.
Кто-то меня встряхивал за плечи и орал в самое ухо: «Завтракать!» Такого завтрака, чтобы поднять меня с койки, в целом свете пошел бы кто поискал. Что мне было до завтрака, что была для меня еда? Черное, жирное, грузное, как лепешка, расплывающееся нечто. Многие говорят о себе: «Я до того устал, что пальцем не могу шевельнуть». Тот, кто может так говорить, не знает, что такое усталость. Шевельнуть пальцем? У меня даже веки не закрывались до конца, от усталости. Мои глаза были полураскрыты, и я ощущал мутный дневной свет как тягостную боль, но я не мог, не мог закрыть век. Они не хотели закрываться ни сами по себе, ни по моей воле. Потому что я не мог собрать свою волю. Я испытывал не желание, а только свербящее ощущение неудобства: «Хоть бы убрался этот дневной свет».
Тем временем как я — нет, не думал, но, не смея противиться, ощущал: «Ну что тебе до этого дневного света?», меня вдруг рвануло вверх тяжелым железным крюком грузового крана, и рычаг выскочил у крановщика из руки, и я помчался вниз с высоты тридцати метров, и шмякнулся плашмя о грузовой причал, и густая толпа народу ринулась на меня с криком: «На выход! Без двадцати одиннадцать, золу таскать».
Когда зола была вытаскана, я принес с камбуза обед; при этом мне пришлось взбираться с моими бачками по трапу на шканцы, а потом опять карабкаться по трапу вниз на фор дек. Я съел пару черносливин, которые назывались «пудинг» и валандались в синеватой крахмальной жиже. Я слишком устал, чтобы съесть что-нибудь еще. Не помылся, так и отправился на вахту. К шести вечера, когда я снова был сменен, я слишком устал, чтобы еще и мыться. Ужин был холодный, как ком. Меня это не волновало. Я грохнул в койку.
Так оно шло три дня и три ночи. В моей голове не было никакой другой мысли, кроме: с одиннадцати до шести, с одиннадцати до шести,


176
Б. Травен. Корабль мертвецов
с одиннадцати до шести, с одиннадцати до шести. В этом понятии сосредоточилось для меня представление о мире и сознание собственной личности. Я был стерт. На месте моего Я значилось только: с одиннадцати до шести. Два несказанно мучительных крика жестоко врезались в то, что некогда было моим мозгом, плотью, душой, сердцем. Они причиняли боль, при этом пронзительно острую. Может статься, подобную кричащую боль ощущает человек, когда его обнаженный мозг щекочут стальным пером. Эти крики всегда звучали откуда-то издалека, были всегда одни и те же, одинаково жестокие и мучительные: «На выход, без двадцати одиннадцать!» — — «Пресвятая потаску... Колосники выпали! »
Когда прошло четыре дня и пять ночей, я почувствовал голод, поел и начал помаленьку обвыкаться.
— А собственно, не так тут и плохо, Станислав, — сказал я, когда пришел его сменять. — Фрикандельки очень даже ничего. Только молока давали б побольше. А ну-ка сь — запас угля ты мне тож неважнецкий оставляешь. Хватит, чтоб топке номер один в зубах ковырнуть. А как бы вот выжать из стармеха каплю рома?
— Проще простого, Пиппип. Ты и так хорошо скопытившись. Он тебе поверит. Пойдешь сейчас наверх и скажешь, что испортил себе желудок и все время блюешь. Скажешь, не могу, мол, идти на вахту, рвет зеленью. Мигом отхватишь стопарь. Можешь на этом выезжать два раза в неделю, с таким рецептом. А будешь ходить чаще — весь эффект насмарку. Тогда он тебе раз и подмешает полстопаря касторки, приметишь только, когда проглотишь. А харкнуть на пол у него в каюте не можешь — самому же придется убирать. Так вот и проглотишь. Ты этот рецепт дальше не передавай. Он только для нас с тобой. У кочегаров ихний собственный. Да они его не выбалтывают, мошенники.
Я обвыкался все больше и больше.
Потом пришло время, когда у меня опять появились посторонние мысли, когда я, уже не обалдевший от усталости, а с ясным сознанием, орал второму механику, что если он тут же не уберется из котельного отделения, то схлопочет по черепу не только молотком, но заодно и откидным болтом, и что пусть он, мол, спокойно вышвыривает меня за борт, если я ему сейчас не раскрою его идиотский череп молотком спереди и болтом сзади, и что на этот раз ему от нас по проходу не удрать.


Книга вторая
177
Ему и в самом деле было бы не удрать. Наверно, он это и сам чувствовал. В проходе мы приладили железную рейку таким образом, чтобы она покачивалась в висячем положении. От кормовой переборки котельного отделения к железной рейке был протянут шнур. Захоти он смыться, один из нас тут же подскочил бы к шнуру и дернул. От этого рейка потеряла бы равновесие и упала, преградив ему путь, так что он оказался бы в ловушке. Удалось ли бы ему выбраться из этой передряги живым или только с поотшибленными руками-ногами, — это зависело исключительно от числа выпавших колосников.
Иногда проходило целых пять вахт без единого выпавшего колосника. Но ведь колосники и просто так прогорали, и их приходилось менять на новые, потому что иначе через решетки все валилось бы вниз. Порой могло повезти до такой степени, что при замене одного колосника выпадал за компанию только один из его соседей, и оба их можно было, с затратами терпения и крови, обиходить настолько благоговейно, что дело ограничивалось только этими двумя. Но зато потом начинались новые испытания, еще похуже прежнего, потому что выпадало уже не шесть колосников, а целых восемь, и не в одной топке, а в двух или трех за одну вахту. Поистине, даром здесь никому ничего не давалось.
Когда мы находились у Золотого Берега, мы попали в шторм, и какой шторм! Слава в вышних Богу, и в трубы дуй позвончее! Вот это был ветерок. Попробуй тогда донеси бачки с супом и, так сказать, пустым гуляшом со шканцев в кубрик. Бензин и растворитель, растуды их в брюхо! Этому надо поучиться.
А выноска золы? Снимешь, бывало, тяжелую бадью с цепи, обнимешь ее, тепленькую, покрепче и несешь через палубу, высыпать в желоб для золы. Но не успел ты еще со своей разлюбезной дотуда добраться, как Йорику перевалит с боку на бок и ты со своею милой, доверху наполненной^бадейкой мчишься через всю палубу, в аккурат к сходне. Взбрыкнет Йорика задом — и ты, все еще сжимая бадью в объятиях, летишь вниз на фордек; выставит Йорика спереди свои сверкающие бедра — и вы с бадейкой мчитесь к корме, перекатываетесь взад-вперед по юту, а первый офицер орет с мостика: «Эй, таскальщик, охота вам сыграть за борт, так и валяйте, никто вас не держит, только вот бадью извольте оставить здесь. Для ловли рыбы она вам не понадобится».
12 Зак. 3645


178
Б. Травен. Корабль мертвецов
Внизу, у котлов, тогда тоже уютней обыкновенного. Только соберется кочегар хорошо заученным махом подкинуть еще лопату — да вдруг как повернется, да как шуранет вам всю эту лопату угля в лицо или в печенки. Накренится Йорика еще раз — он даже замахнуться не успевает, а летит вместе с лопатой на угольную кучу и уходит в нее так прочно, что на свет выползает не раньше, чем Йорика в очередной раз перевалится с боку на бок.
В бункерах — особенно в верхних, где могут размещаться и грузы, — удовольствие еще похлеще, оттого что свободного места там больше. Бывало, навалишь благополучно лопат этак двести к штирборту и начинаешь^сбрасывать их в шахту котельного отделения.
Трах! Йорика переваливается на бакборт. И вот таскальщик с его лопатой и справные две сотни кидок для^ топки катятся в диком ералаше к бакборту, образуя там новую кучу. У Йорики пока на очереди легкий перевал с носа на корму, тут ты приходишь в равновесие и решаешь перебросать эти /jpe сотни кидок в шахту бакборта. Но стоит тебе скинуть одну лопату, как Йорика для разнообразия переваливается на штирборт, и вся эта куча-мала, с таскальщиком посередке, громыхает к^тирборту, откуда она и явилась. Тут ты решаешь перехитрить добрую Йорику. Не раздумывая долго, швыряешь сразу лопат десять-пятнадцать в шахту штирборта — и торопишься вовремя добежать до бакборта, а когда вся лавина туда за тобой прикатит — сразу еще пятнадцать бросков в шахту бакборта, а сам быстрее сатаны к штирборту — а лавина уже догоняет тебя, и опять пятнадцать бросков в шахту этого борта — вот так ты наконец и скидываешь свой уголь к котлам, если уголь лежит в верхних бункерах.
Таскальщик обязан разбираться в навигации не хуже шкипера, иначе он частенько был бы не в состоянии доставить к котлам ни единого килограмма угля. Понятно, что у него, таскалы, все тело в коричневых и синих пятнах, нос расквашен, голени поломаны, руки сплошь содраны. Эх и весела ты, жизнь моряка, хой-хо!
А еще веселее то, что сотни Йорик, сотни кораблей мертвецов плавают по семи морям. Все нации имеют свои корабли мертвецов. Самые гордые компании, спесиво вздымающие на своих мачтах самые прекрасные флаги, не находят ничего зазорного в кораблях мертвецов. А иначе чего ради платить страховые взносы. Не для развлечения же. Все должно давать свою прибыль.


Книга вторая
179
Много плавает кораблей мертвецов по семи морям, оттого что много у нас мертвецов. Никогда еще не бывало на свете столько мертвецов, как после победоносного завершения великой войны за свободу. За ту свободу, что навязала человечеству паспорта и свидетельства государственной принадлежности, дабы воочию явить ему всемогущество Государства. Эпоха тиранов, эпоха деспотов, абсолютных властителей, королей, императоров с их лакеями и метрессами — эта эпоха побеждена, но победу одержала эпоха еще худшего тирана, эпоха национального флага, эпоха Государства с его лакеями.
Возведи свободу в религиозный символ, и она легко превратится в источник самых кровавых религиозных войн. Истинная свобода относительна. Никакая религия не может быть относительна. И менее всего относительна жажда наживы. Она — старейшая из религий, и в ее распоряжении лучшие попы и прекраснейшие церкви. Yes, sir.
зз
Когда тебя уработали до такой степени, что даже не пикнуть «пип», тогда тебе дела нет до того, что там такое происходит вокруг. Пускай себе творится, что угодно, мне бы только в койку и дрыхнуть. Уработаться можно так сильно, что перестаешь думать о сопротивлении, перестаешь думать о бегстве, перестаешь думать об усталости. Становишься машиной, становишься автоматом. Пускай кругом хоть режут и грабят, а ты даже не смотришь, даже не слушаешь, тебе бы только спать, спать и ничего больше.
Со слипающимися глазами стоял я у фальшборта и спал стоя. Вблизи от нас сновало изрядное количество фелук с их странными, остро скроенными парусами. Но ничего удивительного в этом не было. Они всегда вертелись поблизости. Рыбаки и контрабандисты, или что у них опричь того бывают за дела — дела, о которых лучше особо не задумываться.
Я вздрогнул и мигом проснулся. Я не мог сообразить, что это меня так разом вздернуло. Казалось, это был какой-то мощный шум. Но когда я сосредоточился на мысли о шуме, до меня дошло, что это вовсе не шум


180
Б. Травен. Корабль мертвецов
разом заставил меня очнуться, а полная давящая тишина. Машина прекратила работать, а от этого всегда бывает странное чувство. Стук и гул машины слышишь день и ночь, в котельном отделении он отдается раскатами грома, в бункерах — глухими тяжелыми ударами молота, в кубрике — непрекращающимися сиплыми, лязгающими толчками. Этот гул въедается в мозг и плоть. Его ощущаешь всеми фибрами тела. Все тело превращается в судорожный стук. Человек без остатка вливается в ритм машины. Он говорит, он ест, он читает, он работает, он слышит, он видит, он спит, он бодрствует, он думает, он чувствует и живет в этом ритме. И вдруг стук машины прекращается. Тогда ощущаешь какую-то странную боль. Внутри тебя вдруг пустота — будто ты с бешеной скоростью мчишься вниз в лифте. Земля уходит из-под ног, и ты чувствуешь, что у судна выпало дно и что вы погружаетесь на дно морское.
Йорика стояла, слегка покачиваясь на спокойной морской глади. Загромыхали цепи, и упал якорь.
Станислав в этот момент проходил мимо меня с кофейным бидоном.
— Пиппип, — окликнул он меня и сказал вполголоса, — ох и придется нам сейчас хорошо попрыгать внизу, холера ясная. Пар нужно будет раздухарить до ста девяноста пяти.
— Ты что, Станиславский, спятил, что ли? — сказал я. — Да мы этак враз без остановок усвистаем до самого Сириуса. У нас и при ста семидесяти в кишках дребезжит.
— Вот оттого-то я и околачиваюсь тут наверху, пока можно, — ухмыльнулся Станислав, — тогда хоть платформу черепом прошибать не придется. Тут ты враз отскочил, как резиновый мячик, и глядь — уже плывешь, поперед того как осколки вслед полетят. Я как увидал, что фелуки так подозрительно близко, мигом бросился, как сумасшедший, накидать запас побольше, лишь бы иметь возможность подняться наверх. Кочегару я сказал, будто у меня понос. Ты в следующий раз измысли себе что-то другое, нельзя все время подпускать те же турусы на колесах, а то он, чего доброго, еще сам подымется и расчухает, где свинья зарыта.
— Да что такое происходит?
— Ну ты и овечья башка! Мухлюют. Шкипер добывает проценты на страховку. Такого осла, как ты, я еще ни в жизнь не встречал. Ты где находишься, как ты думаешь?
— На катафалке.


Книга вторая
181
— Ну, хоть это усвоил, и то хорошо. Да только они ведь без музыки этакую посудину не ухайдакают. Об этом даже не мечтай. Йорике все равно хана. Свидетельство о смерти уже заготовлено компанией, им остается только проставить дату. Ну так вот, понимаешь ли, — если скрипка и так пиликает на последней струне, тогда уж все трынь-трава. Йорика может делать все, что ей взбредет в голову, она ведь впала в отчаяние, она в списке павших. Она может рисковать чем угодно, сечешь? Погляди-ка наверх, на «воронье гнездо». Там боцман с биноклем^болта- ется, высматривает, все ли чисто. Ты еще полюбуешься, как Йорика пульнет отсюда как пущенная картофелина; старая изношенная коробка в первые четверть часа такой прыти задаст, что тебя страх возьмет, при таком-то паре. Или в полет на луну, или вперед на скоростях тридцать пять миль. Вот ты тогда поглядишь на Йорику. Через полчаса она засипит и захрипит изо всех дыр и схлопочет астму недели на четыре. Зато она ушла. И это главное. А сейчас я должен вниз. Я сразу опять приду, как поднакидаю еще пару лопат. Мне ж тогда опять припрет спустить штаны.
Обычно мы шли на пару сто пятьдесят или сто пятьдесят пять, когда Йорике приходилось бороться с непогодой. Сто шестьдесят для нее уже было «внимание!», сто шестьдесят пять — «берегись!», сто семьдесят — «опасность!» Тут уж она пускала пар с завываньями, пробиравшими до мозга костей. Чтоб отбить у нее охоту реветь, слезные железы были теперь завинчены наглухо. Если ей так хотелось, она могла поплакать молча, пролить слезы внутрь себя, оплакивая свою жестокую судьбу и с грустью вспоминая те времена, когда она была еще честной краснощекой барышней. За свою долгую, богатую событиями жизнь она на опыте изведала все возможные положения, в какие может попасть красотка-авантюристка. Она бывала на блистательных балах, где затмевала всех как королева празднества и где ее благосклонности домогались прекраснейшие кавалеры. Она много раз выходила замуж и сбегала от мужей, ее находили в отелях с дурной репутацией, она тридцать раз разводилась, ей снова крупно везло, и ее опять принимали в обществе, она снова вытворяла глупости, некоторое время пила запоем и поставляла контрабандный шотландский виски в Норвегию и в злачные местечки на побережье штата Мэн, а под конец сделалась старой сводней, подделывательницей завещаний, отравительницей и фабрикантшей ангелов. Так низко может пасть


182
Б. Травен. Корабль мертвецов
женщина из лучшей семьи, пустившаяся в жизнь с багажом превосходного воспитания, и платьиц, и юбочек лучшего шелку. Но несчастье многих красивых женщин заключается в том, что они не умеют скончаться вовремя...
Грузовые люки были раскрыты, и в потрохах Йорики усиленно ковырялись.
Фелуки подошли совсем близко, и две из них пришвартовались к нашему борту. На них были марокканские рыбаки. Они, как кошки, взобрались на борт. Грузовые мачты были закреплены и с пронзительным лязгом начали свою работу. Три марокканца, одетые как рыбаки, но по всему остальному мало походившие на рыбаков, зато смахивавшие на людей умных и разбирающихся, прошли со вторым офицером к каюте шкипера. Офицер вышел опять и стал наблюдать за погрузкой. Первый офицер стоял на мостике, и взгляд его бегал по всему разом: по горизонту, по воде, по судну. Спереди за поясом у него торчал тяжелый браунинг.
— Все чисто, боцман? — крикнул он в сторону мачты.
— Так точно, чисто, aye, aye, sir.*
— All right! Keep on!**
Ящики весело взмывали в воздух и опускались вниз в фелуки. Там шустро орудовали другие марокканцы, размещавшие ящики под ношею рыб и плодов. Когда фелуку нагружали, она отдавала швартовы и отчаливала. Тотчас подруливала другая, пришвартовывалась и принимала груз.
Получив свой груз, каждая фелука отчаливала, подымала паруса и улетала прочь. Все они плыли в разных направлениях. Некоторые — туда, где суши ни в коем разе быть не могло, — разве что они собирались пуститься в Америку.
В руках у второго офицера был блокнот, проложенный листами копирки, и карандаш. Он считал ящики. Затем один из марокканцев, по-видимому старший над грузчиками, кричал ему цифру, офицер называл в ответ ту же самую цифру, а потом ее записывал. И старший грузчик тоже записывал на клочке бумаги. Цифры выкрикивались по-английски.
* Есть! Так точно, сэр! (утвердительный ответ, голосовое подтверждение исполняемой команды в английском морском языке).
** Хорошо! Продолжайте! (англ.).


Книга вторая
183
Наконец подъем ящиков прекратили и люки задраили. Последняя фелука, принявшая груз, была уже далеко. А первые совсем пропали из виду. Они скрылись за горизонтом или растворились в мареве. Некоторые еще можно было видеть — как они расплывались в разных направлениях, словно кусочки белой бумаги.
Пришвартовалась еще одна фелука, последняя, что тут оставалась. Она не приняла груза. На ней был только ее груз рыбы.
Три марокканца, бывшие у шкипера в каюте, вышли теперь вместе с ним. Они смеялись и болтали между собой. Потом эти трое распрощались, выписав руками красивые дуги в воздухе, спустились по штормтрапу в свое суденышко, отчалили,^подняли паруса, — штормтрап был убран, якорная цепь загромыхала, и Йорика дала полный вперед.
Минут десять спустя шкипер вышел из каюты и поднялся на палубу:
— Где сейчас судно?
— В шести милях от берега.
— Браво. Значит, мы выбрались?
— Yes, sir!
— Идите завтракать. Надо поднять стаканчик. Ложитесь на курс и приходите.
На этом представление окончилось.
Но представление оставило по себе кой-какие следы. Мы все получили большой завтрак, как после шторма. Жареные колбаски, ветчина, какао, жареная картошка и по стакану рому на каждую глотку — нам его налили в наши жестяные кружки. Этот послештормовой завтрак был для нас вместо кляпа в рот. Кляп для шкипера выглядел по-другому. Съесть его было нельзя, его надо было сунуть в бумажник.
Но мы и на том были довольны. Мы бы со шкипером поплыли и в самый ад, скажи он только: «Вперед, ребята!» И хоть нам пальцы тисками дроби, никто б из нас не выжал, что мы такое видели.
Мы всего-навсего видели, что у машины перегрелся подшипник, что нам пришлось стать на якорь до устранения неполадки и что пока мы стояли на якоре, подходили фелуки, предлагавшие продать нам рыбу и фрукты. Кок прикупил рыбы на два обеда, а офицеры купили себе ананасов, свежих фиников и апельсинов.
В этом мы готовы поклясться, потому что это чистая правда, yes, sir.
Такого хорошего капитана нельзя не выручить, no, sir.


184
Б. Травен. Корабль мертвецов
34
Как только тебя перестанут урабатывать до последней крайности, сразу появляется интерес к другим вещам, и ты суешь нос в такие дела, какие тебя совсем не касаются, а только наводят на разные идеи и мысли — что, конечно, может стать чрезвычайно пагубным, если ты начнешь эти мысли лелеять и пестовать. Моряк, оставайся-ка ты лучше при своем весле да при своем ведерке с краской; тогда ты всегда будешь бравым моряком и честным парнем.
Механик распорядился открыть угольный бункер, находившийся рядом с котлами, потому что бункер надо было освободить для груза. Теперь можно было удобно и вольготно засыпать уголь в шахты котельного отделения. А когда шахты были заполнены, бункер опустел и Йорика приняла груз, вот тогда потекло сладостное время. Оно продолжалось только три дня, потом шахты опять опустели, но все же это были чудные дни, совершенно незабываемые.
Словом, такие деньки галерных рабов, когда все паруса подняты и корабли спокойно галсируют себе по морю. Рабы остаются прикованы к веслам, чтоб, чего доброго, не отвыкли; их и дальше секут плеткой, чтоб не забыли это чувство и не вздумали взбунтоваться; они и дальше обязаны работать, чтоб мускулы не ослабли. Но время от времени они могут передохнуть, уронить голову на рукоять весла, — ведь при полных парусах раскинутые весла единственно что тормозят ход, а никак не помогают движению судна.
Переполненные шахты около котла тоже могли стать помехой, если бы мы не отдыхали; они могли бы до того закупорить котельное отделение, что кочегар не смог бы работать, или того хуже — мог бы вспыхнуть пожар.
Груз тоже приняли в открытом море. Где-то у берегов Португалии, потому что боцманы говорили по-португальски. Все было примерно так, как было при разгрузке, южнее, у берегов Африки.
Здесь на борт тоже сначала поднялись трое, выглядевшие как рыбаки, но не марокканские. И тоже направились со шкипером в его каюту. Погрузка шла своим чередом, цифры выкрикивались по-английски и записывались по-арабски. Потом лодки с поклажей из рыбы и апельсинов


Книга вторая
185
опять ушли, расплылись в разных направлениях. Под конец те трое тоже сели в свою лодку и отчалили.
На этот раз большого послештормового завтрака не было, а было только какао и кекс с изюмом. Да и присягать было не в чем.
— А в чем тут присягать? — сказал Станислав. — Если кто придет и подымет люки, да как глянет внутрь, да как увидит ящики, так в чем тебе еще присягать? Ведь нельзя ж присягнуть в том, что ящика нет, если он у того типа в руках. Но тут тебе и присягать не придется. Вот они, ящики, и баста. Это только шкиперу надо будет присягать, что он такое собирается делать с ящиками. А он им как-нибудь да присягнет, тут уж ты хоть шлаком ужрись.
Теперь у меня и, понятно, у Станислава пошли вахты на славу. Когда шлак был вытаскан, мы сначала прочищали поддувала, а затем я задирал фартучек угольной ямы, и кочегарка наполнялась до отказа, даже с запасом.
Однажды в ночную вахту ползал я себе кругом в потрохах корабля. Иногда случается найти очень даже славные вещи. Орехи, апельсины, табачные листья, сигареты и прочее. Иногда приходится вскрыть ящики и проверить, нет ли в них новых рубашек или сапог, или мыла. Мораль ведь проповедуют только затем, чтоб те, у кого и так все есть, могли все сохранить, а заодно и прикарманить все остальное. Мораль — это масло для тех, у кого нет хлеба.
Ящики после этого надо только закрыть как следует, а рубашку и сапоги нельзя надевать сразу. Если подымется шум и пыль, лучше продать их в ближайшем порту. Всяк возьмет. Моряк не дорожится. Ведь он не платит за аренду магазина, а потому может продавать товар ниже фабричной цены.
Затраты тут тоже нести приходится. Добраться до ящиков не так-то легко. Тут надо быть человеком-змеей. А этому я выучился. Каждый день пара тренировок; и если чуть расслабишься, об этом тебе сразу напомнят обваренные руки и подгоревшие куски спины. И хозяйничанье в трюмах, когда отыскиваешь и принимаешь свой товар, тоже сопряжено с трудностями. А ну как соскользнет этакий ящик, за ним еще пара других, и ты окажешься в ловушке или тебя размозжит в месиво. Света ведь нет, есть только восковые спички, чтоб осветить товарам дорожку домой.


186
Б. Травен. Корабль мертвецов
Йорика не возила истинных ценностей, она возила мертвые ценности. Старые винтики, застрахованные как корнед-биф. Но все эти погрузки и выгрузки будоражили мой деловой нюх. Тут тебе были не старые винтики и не начинка из цемента. Уж я-то знаю марокканцев — плевать они хотели на винтики и на печеный цемент. К тому же я сам видел, что только одна шлюпка была без течи и что офицеры со шкипером были в данном случае примерно на равной ноге. Оба офицера претендовали на шлюпку номер два; сесть вместе со шкипером в шлюпку номер один они не могли — тогда бы шкипера с офицерами сразу прикончили, потому что ясно было, к чему идет дело. Вторую шлюпку они всяко должны были подготовить к спуску на воду. Другие две шлюпки предназначались для боцмана и А. В., котельной шушеры и одного из механиков. Если б второй офицер сел к шкиперу в шлюпку номер один, это бы еще никому в глаза не бросилось, но оба офицера разом сесть ryga никак не могли. Стало быть, пока шлюпку номер два не починили, с Йорикой ничего дурного выйти не могло. А если бы с ней все-таки что-то вышло, то случай был бы не вызывающий сомнений, и тогда бы в шлюпку номер один могли прыгать все кто угодно, а кому не хватило места, того бы просто вышвырнули. Тут уж хватайся кто может. Тогда не нужно даже свидетелям давать подмазание перед присягой, оттого что всякий, кому удалось спастись, будет тогда лучшим свидетелем, — ибо Йорика скончалась честно, и страховую премию даже мышь зубом не подточит.
Так значит, шлюпка номер два была для меня сигналом к погребению. Все пока было тишь да гладь, следовательно, у Йорики на борту имелось еще что-то другое, неподдельное, — не одни только мертвые ценности. Пусть это были сплошные фальшивки, мне все-таки хотелось знать, что у этих фальшивок в брюхе. Научная любознательность иногда окупает себя.
И вот я пробрался в трюм и начал рассматривать ящики.
«Гарантировано. Истинно швабское сливовое повидло».
«Гарантировано. Натуральные фрукты и сахар».
«Без добавления красящих веществ».
«Акц. о-во Главшвабповидло, Первый повидлотрест».
«Оберндорф-на-Некаре».


Книга вторая
187
Ну и ослы же мы. Лопаем вязкое мыло, именуемое маргарином, а тут лежит себе замечательное швабское сливовое повидло, причем целыми штабелями. «О, Станислав, я-то считал тебя таким толковым парнем, а ты величайший кретин на свете».
Это было моей первой мыслью. Станислав все время так бахвалился, все время выставлял себя таким умником, всегда-то он все знал, всегда-то он знал, куда Йорика идет, а куда не идет. А сливового повидла так-таки и не нашел.
Вскрыть ящик — сущий пустяк, когда у тебя имеется навык. Отличные большие банки. Ну и жратва будет назавтра, вот как намажу я это дело пожирнее на теплый хлеб. У меня прямо слюнки потекли. Гарантировано, натуральные фрукты и сахар. Не какой-нибудь там суррогат, как в немецкую реповую пору. Натуральные фрукты и сахар. Марокканцы, они ужо знают толк в хороших вещах. Это куда как лучше фиников или изюма — швабское сливовое повидло от Первого повидло- треста. Тем же долотом, которое я использовал для вскрытия ящика, я сразу же раскупорил одну из жестянок. В бункере, куда я пробрался с двумя банками, можно было без опаски жечь лампу. Обнаружить меня никто не мог, потому что я убрал доску, которая держалась на двух подпорках и вела к входному люку. Ни один из механиков по этой доске все равно бы не прошел, ведь на это нужна была смелость. Особой прочностью доска не отличалась и была не особо новой. Трудно было сказать, когда она переломится, сегодня или завтра. А если бы она сломалась или если бы идущий по ней потерял равновесие оттого, что Йорика вдруг клюнула носом, так лететь бы тому бедолаге двадцать футов вниз, в котельное отделение, и схлопотать по пути пролом черепа, — это если еще повезет. А если не повезет, тогда уж без разницы, один или десять проломов черепа. Но к чему рисковать, подумал я, и поэтому убрал доску. Банка была вскрыта. Это был никакой не мухлеж, черт меня дери! Это в самом деле было натуральное, с гарантией, сливовое повидло. Я, верно, ждал, что внутри — чистый золотой песок, — так как я пришел в полное изумление. Такого бы я о Йорике ни за что не подумал. Она везет подлинный, неподдельный груз. А я-то подозревал бедную женщину в том, что она кой-как сляпывает себе декларации и возит всякую фальшивку. Никогда нельзя судить раньше времени, если имеешь дело с женщинами.


188
Б. Травен. Корабль мертвецов
Нельзя судить раньше времени, если имеешь дело с...
Вкусная штука? Очень даже ничего. На вкус как — как — пого- ди-ка — на вкус отдает чем-то прогорклым. Нет, отдает — отдает чем-то... Да чем же, тысяча чертей? Они туда копперов понапихали, свиньи этакие. Напихали мелких медяков, чтоб сливы лучше сохраняли цвет. Гарантировано, без добавления красящих веществ. Это не краска, но отдает краской. Попробуем-ка еще раз. Да, дьявол их разбери, так и отдает ярь-медянкой, да что там — прямо медью. Нет, не судьба мне есть это с хлебом. Не могу отделаться от этого привкуса. Въедается в язык и липнет к нёбу.
Может, это только сверху такая гадость. А ну-ка запустим палец поглубже в джем! Это еще что такое? Да тут тебе еще и целые сливовые косточки. Вот так джем. Наверно, это истинно по-швабски, оставлять все косточки внутри.
Гм, да что же это такое? Ну и странные эти сливы, эти истинно швабские сливы. Очень у них загадочные косточки. Да у них же косточки из свинца, вправду из свинца. А чтобы свинцу не вышло какого повреждения, на нем белый стальной панцирь. И каждая косточка сидит на медной гильзе. Оттого и медный привкус. А в гильзах? Что в них такое внутри? Сахар. Сахарный песок. Должно быть, это такой швабский сахар. Черный, и на вкус что твоя соль. Гарантировано, натуральные фрукты и^сахар. Хорошие фальшивки. Никогда нельзя судить раньше времени, Йорика... Затем я пустился во второе путешествие. Мышеловки. Что марокканцы до такой степени обожают мышеловки, мне как-то мало верилось. В ящиках действительно были мышеловки. Но когда я решил и тут поискать косточки, я нашел, что эти мышеловки и вправду очень ловки, да только не для мышей, — это были новехонькие, ловкие маус... маузеры.
Тут были ящики с детскими игрушками. «Заводные автомобильчики из жести». Я не стал искать косточек, чтобы не тратить сил понапрасну, так как заводные автомобильчики были изготовлены на «Старейшей фабрике игрушек в Зуле». Но Англия была представлена гораздо лучше и основательней, чем Бельгия и смежные с ней области. Бельгия поставляла сахарные изделия, а Англия — кастрюльки из оцинкованной жести. Марокканцы совершенно правы. Испания испанцам, Франция французам, а Китай китайцам. Мы китайцев и на порог не пустим. Но когда


Книга вторая
189
они нас на порог не пускают, тогда наш красно-бело-синий-ура-ура-ура запятнан, загажен, заплеван, и его надо отмывать кровавым мылом, yes, sir.
Слушай, шкипер, ты на меня можешь положиться. Ты обделываешь свое дельце, и да пребудет с тобою мое благоволение.
35
— Станислав, объясни мне, чего ты все время лопаешь этот маргарин? У тебя что, совсем нет чувства стыда?
— Что поделаешь, Пиппип. Во-первых, я голоден, во-вторых, не могу же я выварить свои лохмотья, сгустить сок в сироп и мазать это на хлеб вроде повидла. Мне больше намазать нечего. А будешь все время давиться сухим хлебом — станешь как сонная муха. И в брюхе у тебя образуется бетонный фундамент.
— Ну и дурак же ты, — сказал я на это, — ты знаешь, что мы загрузили джем?
— Конечно, знаю, — сказал Станислав, продолжая спокойно жевать.
— Чего же ты не обделаешь ни одного ящика? — спросил я.
— Так ведь джем не для нас.
— Почему не для нас?
— Он хорош только для марокканцев, испанцев и французов, и, конечно, для поставщиков. Но для нас, для тебя и для меня, это не джем. Ты его не переваришь. Его можно переварить разве что, когда тебе его вгонят промеж ребер. Но тогда тебе придется побегать, тогда ты так забегаешь, что еще, пожалуй, догонишь своего прадедушку и потопаешь вместе с ним.
Да неужто он?..
Я так сразу и выпалил:
— А ты уже знаешь, что ли, что там внутри? Ты случаем не...?
— Не проверил ли? Ты меня что, за осла считаешь? Те трое благородий были еще у шкипера в каюте, и наверху еще только задраивали люк,


190
Б. Травен. Корабль мертвецов
чтоб никто не сумел подобраться, а я уже вскрыл один ящик. Стоит мне только прочитать: сливовое пюре или повидло, или датское масло, или корнед-биф, или сардины в масле, или шоколад, и я уже чую, чем дело пахнет.
— Но в них действительно сливовое повидло, — возразил я.
— Чуток всегда положат. Но есть его нельзя. Больно отдает ярь- медянкой. Помрешь от заражения крови. В последнем рейсе, еще до того как ты появился, мы везли корнед-биф. Конечно, тоже подделка, но я таки снял с него обалденную шкурку, могу тебе доложить. Вот это было здорово. Совсем никакого привкуса. Было завернуто в промасленный пергамент. Иногда просто везет. Это был отличный американский товар. Пошел в Дамаск или куда-то туда.
— А какие были косточки?
— Косточки? В корнед...? А, ясно, косточки. Это были к’рабы. К—рабы. Карабины. Made in U.S.A. Отличная модель. Шкипер тогда нас здорово подмасливал. Тогда был коньяк, жаркое из говядины, курица и свежие овощи. В тот раз надо было заклепать нам не только хайло, но и буркалы, и рубильники тоже. Один французский сторожевик задержал нас раньше, чем мы успели убраться. Они долго вынюхивали, разбрасывали направо-налево папиросы и франки. Но пришлось им уйти восвояси, да еще и раскланяться со шкипером.
— Неужто никто не проболтался, когда те предлагали франки?
— У нас? На Йорике? Все мы тут просто грязь, нам и стучать-то больше не о чем. Мы мертвецы. Ты тоже. Ну, в общем, видишь ли, проверить у кого-то там портмоне или заглянуть в стеклянный шкап, или вскрыть ящики в каком-нибудь пакгаузе или на Йорике, запустить второму да в придачу и первому механику молотком по черепу — это все дело чести. При всем при том можно высоко держать голову, сохранять бравый вид, сохранять гордость. Но стукнуть в полицию или хоть кончиком пальца для нее шевельнуть — это уже мерзость. Ты сам себе тогда в глаза глядеть не сможешь. Если им чего надо, пусть они сами и делают. Но ты-то ведь порядочный паренььтак вот и нечего этим ребятам очки протирать. Уж лучше я околею на Йорике и вместе с Йорикой, чем махнусь с полицейским.
Мы стояли на рейде у португальского берега, чтоб взять какой-нибудь груз для прикрытия и немного отмыть Йорику. Наша Йорика вдруг


Книга вторая
191
попала под по/^озрение. Поэтому шкипер брал только неподдельный товар и снабжал Йорику самыми чистыми декларациями, в которых ни одна точечка не могла вызвать лишних разговоров. Это был очень дешевый груз, потому что дорогого Йорике никто не доверял. Из тех, кто ее знал, никто. Но ведь бывает так много грузов, которые сами по себе не представляют особой ценности, и все-таки их надо куда-то везти, и все-таки для балласта они еще чересчур хороши. Эти грузы приобретают ценность только тогда, когда они доставлены на место.
После пяти часов пополудни нам нечего было больше делать, а работа опять начиналась только на следующее утро в семь. Это было наше рабочее время, когда мы стояли на рейде или у причала в каком-нибудь порту. Работа в таких случаях была обычно неприятная, но все не такая тяжелая, как во время рейса.
Вот и случалось, что мы иногда часами могли сидеть рядом и спокойно трепаться. На корабле всегда достаточно места, чтобы найти где посидеть и не пихаться при этом локтями.
Сколько людей было на Йорике, столько же было и наций. У всякой нации есть свои мертвецы, которые живы и дышат, но для нации навсегда погибли. Некоторые государства держат свои корабли мертвецов в открытую. Такие корабли мертвецов зовутся тогда «иностранный легион». Кто их переживет, тот может, пожалуй, тем самым купить себе новую жизнь. Он приобрел новое имя, которое за ним признают, и он нашел новое место в нации, на которое он ровно бы сейчас народился, что твой младенец.
Все команды на Йорике отдавались по-английски, и все общение велось на английском языке, потому что иначе понимание было бы невозможно. Это был крайне странный английский язык. Один только шкипер говорил на чистом, безукоризненном английском. Зато все прочие говорили на чем-то этаком, ничего общего с английским не имевшем. Это было йориканское наречие. Особый язык.
Как этот язык звучал и выглядел, передать очень сложно. Всякий моряк знает дюжины две английских слов. И всякий знает от трех до шести словечек, какие другой не знает, но выучивает их от него за время совместного существования на борту, раз уж говорят только по-английски. Благодаря этому каждый усваивает в короткий срок около двух сотен слов. Двести английских слов, выученные таким — и только таким обра¬


192
Б. Травен. Корабль мертвецов
зом, а в придачу еще цифры, английские названия дней и месяцев позволяют каждому человеку выразить со всей ясностью и несомненностью все, что он хочет сказать в этом кругу. Пользуясь этим словарем, он может порассказать целые романы. Хотя он, понятно, не может читать английские книги, а английские газеты — и того менее. Ни один другой европейский язык не дает тем, кто его учит, такого преимущества — столь легко и быстро применять его в жизни.
Но пока я начал понимать по-йорикански и научился на этом языке изъясняться, прошло изрядное количество дней. Если бы я стал употреблять слова и словосочетания так, как я их слышал^и лепетал с той поры, как впервые промочил пеленки, меня бы никто на Йорике, за исключением шкипера, просто не понял, и мне, пожалуй, вообще бы не поверили, что я говорю по-английски.
Как возникло йориканское наречие английского и как возникли близкие наречия на других кораблях мертвецов?
Смешение языков, какое царило среди плававших на Йорике сынов разных наций, делало необходимым общий язык. Поскольку каждый, кто хоть пару недель был в плавании, знает несколько английских слов и приносит их с собой на судно, то вот английский сам собою и делается командным и разговорным языком.
Вот, к примеру, слово «first-mate», первый офицер, которое известно почти всем, и вот еще слово «money», которое знает каждый.
Но тут вступает в действие живой процесс развития, развития языка, — процесс, который совершался не на одной только Йорике, но также в истории целых народов, причем с незапамятных времен.
«Mate» в западном Лондоне выговаривают совсем иначе, чем в восточном Лондоне, а американец выговаривает восемьдесят процентов слов иначе, чем англичанин, и пишет многие слова совсем по-другому, и использует их для обозначения совсем других идей.
Плотник слыхом не слыхивал слова «first-mate» в Англии, а перенял его от одного шведа, который подхватил словцо от одного моряка из Ист-Энда. Швед и сам-то не мог произнести его правильно, да к тому же слышал его на скверном диалекте Петтикоут-лейн, или кокни, который ему, естественно, должен был показаться правильным, единственно законным произношением, он ведь слышал его из уст настоящего англичанина. А уж как плотник выговаривал это слово, можно себе, пожалуй, во¬


Книга вторая
193
образить. Испанец учит произносить слово «money», датчанин — «coal», голландец — «bread», поляк — «meal», француз — «thunder», а немец — «water».*
Слово «first-mate» проходит через все стадии звуков, какие только в состоянии издать человек: файст-моат, фюрст^майт, форст-мит, фист-мээт, и еще столько стадий, сколько людей на Йорике. Но вскоре различные вариации сглаживаются и возникает единообразное произношение, в котором можно опознать все прежние оттенки, но в смягченной форме. Всякий новоприбывший, даже если он точно знает, как правильно произносится это слово и даже будь он профессором фонетики в Оксфорде, вынужден произносить это слово по-йорикански, если ему надо передать кому-нибудь распоряжение, что его де желает видеть этот самый «first-mate», потому что иначе тот, кому приказывают, не сообразил бы, чего от него хотят. Профессор и сам вскоре перестает замечать, что он выговаривает слова по-йорикански, оттого что он их только в этой форме и слышит, и в этой форме они застревают в его памяти. От правильного произношения гласных остается крайне мало, зато от согласных остается вполне достаточно, чтобы, немного вслушавшись, все-таки понять слово. Благодаря этому язык в своей основе продолжает оставаться английским и может быть перенесен на любое другое судно. Если бы не было искусства книгопечатания, самостоятельных языков было бы столько же, сколько существует диалектов. Не пользуйся американцы тем же письменным языком, что и англичане, языки этих двух народов различались бы сегодня так же, как языки голландцев и немцев.
Для моряка не бывает затруднений, если дело идет о языке. К каким бы берегам его ни забросило, он всегда выйдет из ситуации и сумеет ^объясниться. А того, кто в силах пережить и перебороть этакую Йорику, того уже ничем не испугать, для него больше нет невозможного.
* «Деньги», «уголь», «хлеб», «еда», «гром», «вода» (англ.).
13 Зак. 3645


194
Б. Травен. Корабль мертвецов
36
Станислава только я да кочегары называли Станиславом или Лав- ским. Все прочие, в том числе офицеры и механики, кликали его поляком, некоторые — пшеком. Матросы тут большей частью прозывались по национальности: эй, ты, испанец, или русс, или голландец. И в этом была насмешка судьбы, ее ирония. Их нация от них отреклась, отвергла их — на Йорике их нация составляла всю их личность. Каждого, кто нанимается на судно, отводят к консулу — к консулу того государства, под флагом которого плавает судно. Консул должен подтвердить и зарегистрировать его принятие на борт. Он проверяет бумаги моряка, и если они ему не нравятся, отказывает в регистрации, и человек не может определиться на судно. Зачисление на борт консулом должно происходить в гавани, до того как человек приступит к работе.
Таким манером Йорика ни за что бы не заполучила ни единого человека, даже механиков и офицеров — и тех бы, верно, не заполучила; ведь у кого бумаги были в порядке, тот обходил Йорику как можно дальше. Она так основательно подгаживала самые лучшие бумаги, что моряку, списавшемуся с Йорики, приходилось проплавать еще год, а то и два на разных Йориках-на-три-четверти и Йориках-полукровках, прежде чем он решался снова показаться на глаза шкиперу порядочного судна, — это в том разе, если^ему для начала вообще удавалось попасть на трехчетвертную сродницу Йорики. Потому что даже там шкипер сразу настораживался.
— На Йорике, значит, плавали? И где ж это вас разыскивают? Что вы такое натворили? — спрашивает шкипер.
А моряк отвечает:
— Я не мог найти другую коробку и потому пошел на Йорику, всего на один рейс.
— Я не хочу лишней возни с полицией или с консулами. Я не желал бы разговоров, что на моем судне среди членов моей команды они арестовали разбойника, разыскиваемого в Буэнос-Айресе, — говорит шкипер.
— Послушайте, шкипер, да как вы можете такое говорить? Я совершенно честный человек.


Книга вторая
195
— Да-да-да. Только вот с Йорики... Не требовать же мне с вас, в самом деле, чтоб вы из всех стран мира представили свидетельства о вашем поведении, выданные полицией не более четырех недель назад. Вот вам два шиллинга, хватит на хороший ужин, но вписать вас в судовую роль? Рисковать до такой степени я лучше не стану. Может, вы устроитесь на какое другое судно, ведь их тут уйма. Сходите-ка вон на того итальянца, что стоит напротив. Может, они там ко всему отнесутся попроще.
Шкипер Йорики не мог бы сунуться к консулу ни с кем из членов своей команды, даже со своим первым офицером и то бы, пожалуй, не сунулся, и я бы ничуть не удивился, если бы он и сам не мог показаться к консулу без риска, что тот сразу схватится за трубку, а шкиперу скажет: «Присядьте, пожалуйста, господин капитан, одну минуту, и я к вашим услугам».
Его услуг шкипер, наверно, не стал бы дожидаться, а вместо того живо бы в автомобиль, рванул бы на Йорику, поднял якорь и усвистал на парз^сто девяносто пять, завинтив покрепче слезные железы.
Йорика набирала себе людей по статье о чрезвычайной корабельной необходимости. Они оказывались на судне, когда Синий Питер уже был спущен и лоцман находился на борту. Ни один консул на свете не станет при таких условиях требовать, чтоб шкипер опять остановил посудину и явился к нему из-за одного только человека. Портовые власти этого тем более не потребуют. А раньше на это место никого было не взять, потому как никого не было и потому как нельзя знать заранее, что один из команды так наклюкается, что возьмет и заляжет на берегу. И заметили это только тогда, когда лоцману уже был дан сигнал отходить, а моряка на борту не было.^
Редко кто на Йорике открывал другому свое подлинное имя и подданство. Так же редко становилось известно, под каким именем и с каким подданством записывался при найме новопоступивший. Когда являлся новый человек, тогда офицер или механик, или просто кто из команды — короче, первый, кто с ним сталкивался, — спрашивал у него: «Как вас зовут?» На что спрашиваемый отвечал: «Я датчанин». Тем самым он отвечал на два вопроса, и отныне его называли «датчанин» или просто Датчанин. Расспрашивать дальше считалось излишеством. Чаще всего знали или подозревали, что и насчет «датчанина» он уже приврал, так что нико¬


196
Б. Травен. Корабль мертвецов
му неохота было пускаться в расспросы и выслушивать небылицы. Не хочешь, чтоб тебе врали, так и не спрашивай.
Однажды вечером, когда мы стояли на рейде и нам нечего было делать, Станислав, чтоб скоротать время, рассказал мне свою историю, а я ему свою. Я ему рассказал не настоящую мою историю, а именно что так себе — историю. Была ли настоящей та история, которую рассказал он мне, — этого я не знаю. И как я могу это знать? Я ведь не знаю даже, действительно ли трава зеленая, — очень может статься, что она только вызывает в моих глазах зеленую иллюзию.
Но у меня есть веские основания полагать, что история, рассказанная мне Станиславом, совершенно отвечала действительности, так как она чрезвычайно походила на истории всех тех, кто путешествует на кораблях мертвецов.
Его имя — об этом я обещал, как и обо всей истории, не проболтаться на посудине — было Станислав Козловский. Он родился в Познани и до четырнадцати лет ходил там в школу. Истории об индейцах и морские романы его оттуда сманили, он бежал из дома, добрался до Штеттина, спрятался на датском рыболовном катере и приплыл с ним на Фюн. Там-то рыбаки и обнаружили его в катере, полузамерзшего и еле живого от голода. Он сказал, что он из Данцига, а заодно позаимствовался чужим именем, взяв его у владельца переплетной лавки, где обычно покупал свои морские истории. И еще он поведал, что он сирота и что люди, взявшие его на воспитание, ну так с ним худо обращаются, ну так его лупят, что он взял и прыгнул в море, с намерением покончить с собой. Но плавать он-де умеет, а потому он как-то так поплыл, поплыл — ив итоге спрятался на катере. Под конец своего рассказа он, размазывая слезы, сказал: «Пошлете меня назад в Германию, я сам себе руки и ноги свяжу и тут же прыгну в море. Назад к приемным родителям ни за что не пойду».
Жены рыбаков все до единой обливались слезами над горькой участью маленького немецкого мальчика и решили, что надо его приютить. Газет они не читали, да в датских газетах, должно быть, и не печаталось, как этого мальчика разыскивали по всей Германии и какие ужасающие истории ходили о том, что с ним такое могло приключиться.
У рыбаков на Фюне ему пришлось хорошо вкалывать, но ему тут нравилось в сто раз больше, чем на улицах Познани; и когда он вспоминал,


Книга вторая
197
как его хотели отдать в учение к портному, у него пропадала всякая охота послать родителям хоть весточку, что он живой. Боязнь сделаться портным была сильнее, чем любовь к отцу и матери, которых он имел-таки причины от души ненавидеть за их намерение сделать из него порядочного портного.
В семнадцать лет он покинул рыбаков и, напутствуемый их благословениями, отправился в Гамбург — попробовать наняться в дальнее плавание. В Гамбурге попасть на судно было сложно, и он на несколько месяцев подрядился на работу к парусных дел мастеру. Он, как положено, зарегистрировался под своим настоящим именем, получил инвалидную карточку и наконец-то выправил себе славную немецкую матросскую книжку.
Потом он стал ходить в дальние плавания на честных немецких судах. Потом перешел на одного голландца. А потом началась кровавая свистопляска вокруг золотого теленка. Когда это все закрутилось, он был со своим голландцем в Черном море. На обратном пути судно проходило через Босфор и было досмотрено турками; его, вместе с еще одним немцем, сняли с судна и пихнули в турецкий военный флот, под другим именем, потому что настоящего он не назвал.
Затем в Константинополь пришли два германских военных корабля, которые перед тем стояли в одном итальянском порту и сумели улизнуть от подкарауливавших их англичан. Станислав перешел на один из этих кораблей и продолжал служить под турецким флагом, пока ему не представился подходящий случай распрощаться с турками.
Он нашел работу на одном датчанине. Датчанин был досмотрен германской подводной лодкой, и тогда один находившийся на судне швед, которому Станислав рассказывал, что он не датчанин, а немец, выдал его офицерам подлодки. Станислав оказался в Киле, и там его под ложным именем запихали в германский военный флот. Артиллеристом.
В Киле он встретился с другим кули, с которым они раньше плавали на немецком торговом судне. Через него-то настоящее имя и вышло наружу, и теперь Станислав стал числиться в германском флоте под своим настоящим именем.
Станислав был в том деле, когда близ Скагена две воюющие нации, англичане и немцы, одновременно вышли победителями и англичане потеряли больше кораблей, чем немцы, а немцы больше, чем англича¬


198
Б. Травен. Корабль мертвецов
не. Станислава подобрали датские рыбаки с лодок и привезли его в свой поселок. Он умел обходиться с датскими рыбаками, к тому же тут был брат той женщины, что приютила его на Фюне, поэтому рыбаки не стали сдавать его датским властям, укрыли у себя, а потом пристроили как датчанина на хорошее судно в Эсбьерге, и на нем Станислав опять ушел в дальнее плавание. На этот раз он остерегался болтать, что он немец, а потому мог смеяться в лицо всем подводным лодкам — и английским, и германским.
Правительства опять помирились, крупные грабители уселись все вместе за пышный банкет по случаю примирения, а рабочие и малый люд во всех странах должны были оплачивать издержки на покрытие несчастного случая, больничные счета, расходы на похороны и на банкет примирения. Зато они могли махать маленькими флажочками и платочками, приветствуя приход армий, «победивших на поле брани», а прочим армиям, «не побежденным на поле брани», кричать в упоении восторга: «Ни- штяк, вот ужо в следующий раз!» А когда рабочим и малому люду стало дурно от размеров счетов, по которым им приходилось платить — потому что крупные грабители не зарабатывали ничего, и даже это жертвовали на благотворительность, — тогда маленьких людей привели к могиле «Неизвестного Воина», где они стояли так долго и их до тех пор уговаривали, пока они во все это и в самом деле не поверили — в обязанность платить по счетам и в подлинность Неизвестного Воина. Там, где Неизвестного Воина позволить себе не могли, оттого что его не имелось, там сознание рабочих усыпляли иначе: показывали воткнутый в спину кинжал и заставляли гадать да спорить, кто его воткнул.
Потом пришло время, когда в Германии одна спичка стала стоить пятьдесят два биллиона марок, а изготовление этих пятидесяти двух биллионов марок в небиллионных купюрах обходилось дороже, чем целый вагон спичек. И датская компания решила, что теперь самая пора отправить суда в Гамбург, в сухой док, для осмотра и ремонта. Команды распустили и отправили по домам. Станислав прибыл на судне в Гамбург и, таким образом, оказался в своей родной стране.


Книга вторая
199
37
С датской расчетной книжки проку было мало. В Дании столько кораблей стояло на приколе, что вряд ли можно было рассчитывать куда-то наняться. И Станиславу хотелось опять заиметь настоящую матросскую книжку.
Он пошел в ведомство морского найма, где думал получить книжку.
— Сначала вам нужно представить справку из полиции.
— Вот моя старая матросская книжка.
— Так это датская. А мы тут не в Дании.
В датской матросской книжке было указано другое имя, не настоящее имя Станислава.
Он пошел в полицию, назвал свое настоящее имя и попросил справку, чтобы получить матросскую книжку.
— Вы здесь зарегистрированы? — спросили его.
— Нет. Я вчера только прибыл. На датском судне, — сказал Станислав.
— Тогда пусть вам сначала вышлют метрическое свидетельство, иначе мы не можем выдать вам справку, — сказали в полиции.
Станислав написал в Познань, чтоб получить свою метрику. Он ждал неделю. Метрика не приходила. Он ждал две недели. Метрика не приходила.
Тогда Станислав написал заказным письмом и приложил пятьдесят биллионов марок на покрытие издержек.
Станислав ждал три недели. Метрика не приходила. Он ждал четыре недели. Метрика не приходила. Кому в Польше какое дело до метрического свидетельства человека, живущего в Германии? Других забот хватает. Взять хотя бы Верхнюю Силезию. Или хотя бы Данциг. И кто бы знал, где зарегистрировано рождение? Нам во всей этой ерунде не разобраться. Это все не по нашей части. Деньги, которые Станислав привез с собой, справная пачка датских крон, давно уже сгинули за лесами, за горами. За горами? Нет, вернее, за Санкт-Паули. В Санкт-Паули знают и ценят датские кроны, они почти так же хороши, как доллары. «А что ты будешь делать, коли там девахи? Не станешь же просто так отмахиваться. Ведь это ж бы так выглядело, будто ты больше не... Да, так значит, кроны были уже в...»


200
Б. Травен. Корабль мертвецов
— Подыхать с голоду и класть зубы на полку — это для лопухов и придурков, — сказал Станислав. — Честным ремеслом всегда можно прокормиться.
Бывало, на товарной станции какой ящик возьмет да и выпадет себе ненароком из товарного вагона, в котором чересчур легко открываются двери.
— С тебя только и требуется, что быть рядом, когда он выпадет, и не оставлять его валяться на земле. Вот и вся премудрость, — рассказывал Станислав.
Или в порту, бывало, тоже развяжется пара-другая мешков с сахаром.
— Вот, скажем, идешь ты там мимо с пустым рюкзаком, — рассказывал Станислав, — а мешок с сахаром или кофе так как-то сам по себе возьмет да развяжется, и вся эта уйма уйменская посыпется тебе в рюкзак, так ты что ж — сымешь рюкзак, вытрясешь кофе обратно и потопаешь своей дорогой? Это значило бы — искушать Господа Бога. Если станешь опять вытряхать кофе и тебя кто засечет, он еще, чего доброго, решит, будто ты его спер, и он тебя враз заложит.
Еще бывал в наличии сальварсан и коксач.
— Надо ж иметь сочувствие к несчастному, страждущему человечеству, без этого никак не годится. Не знаешь ведь, каково тебе придется, если вдруг самому этот сальварсан крепко понадобится, а взять-то его и негде. Нельзя думать все время только о себе, надо когда и о других подумать, если хочешь, чтоб тебе было хорошо.
— Видишь ли, Пиппип, — продолжал Станислав свой рассказ, — для всякой вещи свое время. И вот приходит час, когда ты должен сказать себе: хватит, теперь стремись к чему-то другому. В том-то и ошибка, что многие не могут вовремя сказать: ну а сейчас слазь-ка с Милки, иначе уже не выберешься, и старая хрячовка тебя захомутает. И вот я сказал себе: сейчас тебе нужно раздобыть какую лоханку — во что бы то ни стало, хоть бы даже пришлось ее где спереть, иначе засядешь на мели.
Придя к такому убеждению, Станислав снова пошел в полицию и сказал, что метрическое свидетельство так и не прислали.
— Проклятые поляки, — сказал инспектор, — это они по своей гнусности такое вытворяют. Мы им еще покажем, где черти зимуют, вы только


Книга вторая
201
погодите, пока французы в Африке засядут по уши в дерьмо, и то же самое англичане в Индии и Китае, — вот тогда мы по-другому запоем.
Станислава политические мнения инспектора вовсе не интересовали, но он слушал его из вежливости, кивал, и даже стукнул в знак согласия кулаком по столу. Потом он сказал:
— Где же мне теперь взять матросскую книжку, господин инспектор?
— А вы когда-нибудь раньше не жили в Гамбурге?
— Конечно, жил. До войны.
— Долго?
— Больше полугода.
— И зарегистрированы были?
— Ясно, был.
— В каком районе?
— Здесь, в этом районе. В этом самом участке.
— Тогда быстро отправляйтесь в центральное бюро прописки и попросите выдать вам соответствующую выписку. Затем вы с нею придете сюда — и принесите с собой две-три фотокарточки, чтоб я вам на них проставил печати.
Станислав получил выписку о регистрации и понесся обратно к инспектору.
Инспектор сказал:
— Выписка оформлена по всем правилам, но если бы я в придачу мог знать наверное, что вы тот, кто обозначен в этой выписке?
— Это я могу доказать. Я ведь могу привести с собой Андресена, парусных дел мастера, у которого я работал. Да вон, впрочем, стоит вахмистр, который меня, может, еще помнит.
— Я? Помню вас? — спросил вахмистр.
— Да. Вам я обязан девятью марками штрафа — дисциплинарное взыскание, которое я из-за вас схлопотал после одной потасовки. Тогда еще у вас была маленькая бородка под нижней губой, ее вы теперь сбрили, — сказал Станислав.
— А-а-а, вот оно что! Теперь я вас припоминаю. Верно, вы работали у Андресена. С вами же тогда была целая история. Из Познани вас разыскивали, потому что вы пацаном смотали из дома. Мы вас решили оставить тут, раз уж вы тут работали, как путный.


202
Б. Травен. Корабль мертвецов
— Значит, все так и есть, — сказал тогда инспектор. — Теперь я могу дать вам справку и отштемпелевать карточки.
На следующий день Станислав пошел со своей справкой в ведомство.
— Справка у вас в порядке. Инспектор удостоверяет, что знает вас лично. Однако. Однако ваше германское подданство для нас пока остается под сомнением. Тут значится: подданство Германской империи. Это вы нам должны доказать.
Вот что ему сказали в ведомстве.
— Но ведь я служил в Кайзермарине* и был ранен при Скагерраке.
Чиновник поднял брови и сделал такой жест, словно от того, что он
сейчас скажет, зависело дальнейшее существование Земли.
— На тот момент, что вы служили в Кайзермарине и были ранены при Скагерраке — когда мы ух как крепко вмазали этим лицемерным псам, — тогда вы были германским подданным. Это не подвергается сомнению. Но то, что вы и в настоящее время являетесь подданным Германии, это вы обязаны доказать. Пока вы нам этого не докажете, у нас нет ни малейшей возможности выдать вам мореходную книжку.
— И куда же мне обращаться?
— Вам надо обратиться в полицай-президиум. Отдел по вопросам подданства.
38
Пришлось Станиславу опять взяться за свое честное ремесло, чтоб не помереть с голоду. Ничего не поделаешь. Он в этом виноват не был. Работы не было ни на понюшку. Всяк старался что-то высосать из пособия по безработице. Станислав даже и не пытался его выбить. Честное ремесло было ему милее.
— Это так угнетает, когда все время стоишь среди безработных, когда ты из-за пары пфеннигов должен отстаивать там по полдня, как в строю, и таскаться туда каждый день. Тогда уж лучше подыхать с голо¬
* Кайзермарине (Kaiserliche Marine, К. М.; нем.) — германский Императорский военно-морской флот.


Книга вторая
203
духи ночью на улице или следить в оба глаза, не чешется ли у кого кошелек, — говорил Станислав. — Я в этом не виноват. Выдали бы они мне книжку, когда я к ним ходил в первый раз, так я бы оттудова уже давно свалил. Я бы ужо сыскал себе коробку.
В полицай-президиуме его спросили:
— Вы родились в Познани?
-Да.
— Ваше метрическое свидетельство?
— Вот квитанция от заказного письма. Не высылают.
— Справки от инспектора вашего участка мне вполне достаточно. Дело только в подданстве. Вы оптировались в германское подданство?
— Чего я делал?
— Оптировались ли вы в германское подданство? Когда нам пришлось уступить польские провинции, сделали ли вы в соответствующем германском учреждении собственноличное запротоколированное заявление о том, что вы желаете остаться германским подданным?
— Нет, — сказал Станислав. — Этого я не сделал. Я даже не знал, что это надо делать. Я думал, если я немец и не перехожу ни в какое другое подданство, то и остаюсь немцем. Но я же служил в Кайзермарине и участвовал в сражении при Скагерраке.
— Тогда вы были немцем. Тогда провинция Позен еще относилась к Германии. Где же вы были, когда полагалось оптироваться?
— В дальнем плавании. Далеко отсюда.
— Тогда вам следовало пойти к немецкому консулу и там сделать заявление о вашей оптации, с занесением в протокол.
— Но я же об этом понятия не имел, — сказал Станислав. — Когда плаваешь где-то далеко, да еще приходится чертовски тяжело работать, тогда просто не остается времени думать о такой чепухе.
— Неужели ваш капитан вам ничего не говорил?
— Я плавал на датчанине.
Чиновник подумал немного, потом сказал:
— М-да, тут ничего не попишешь. Вы обеспеченный человек? У вас есть недвижимость — земля или дом?
— Нет, я моряк.
— М-да, как я уже сказал, ничего не попишешь. Все сроки, даже сроки по упущению, давно истекли. Вы не можете сослаться даже на то,


204
Б. Травен. Корабль мертвецов
что вашей оптации помешали форс-мажорные обстоятельства где-нибудь на чужбине. Вы не терпели кораблекрушения в какой-то там стране, лежащей за пределами нормального международного сообщения. Вы могли в любое время пойти к немецкому консулу или к консулу другой державы, который бы за нас представительствовал. Распоряжение об оптации печаталось по всему миру, причем неоднократно.
— Читать газеты — у нас до этого руки не доходят. Немецких газет мы не видим, а других не понимаем. А если и попадется какая газета, то в ней ничего и не написано, ведь это не в каждом номере помещается.
— Я ничего не могу поделать, Козловский. Мне очень жаль. Я охотно помог бы вам. Но у меня нет полномочий. Можете еще обратиться в министерство. Но это тянется долго, и добьетесь ли вы там толку, это еще большой вопрос. Поляки ни в чем не хотят идти нам навстречу. С какой стати мы тогда должны подметать за ними сор? Может быть, дело дойдет до того, что они вышлют из Польши всех, кто оптировался в германское подданство, тогда мы, конечно, сделаем то же самое.
Бедному Станиславу всюду преподносили политические убеждения, вместо того чтобы действительно помочь ему. Если чиновник не желает кому-то помочь, он говорит, что очень хотел бы, но у него нет для этого ни власти, ни полномочий. Но если заговоришь с чиновником на повышенных тонах или посмотришь на него как-то не так, сразу угодишь в тюрьму за оскорбление государственного служащего и за сопротивление государственной власти. Тогда он вдруг делается олицетворением самого государства, во всеоружии всех полномочий и всех властей, его собрат изрекает тебе приговор, а другой его собрат запирает тебя в камеру или колотит дубинкой по голове. Какая цена государству, если оно не может помочь тебе в твоих бедах?
— Я могу дать вам только один совет, Козловский, — сказал чиновник, отодвигая стул. — Сходите к польскому консулу. Вы поляк. Польский консул должен выдать вам польский паспорт. Он обязан это сделать. Вы родились в Познани. Если у вас будет польский паспорт, мы можем сделать исключение и, поскольку вы здесь проживаете и прежде здесь жили, выдать вам немецкую матросскую книжку. Вот все, что я вам могу посоветовать.
Пошел Станислав на следующий день к польскому консулу.


Книга вторая
205
— Вы родились в Познани?
— Да. Мои родители и сейчас там живут.
— Жили ли вы в Познани или в одной из провинций, которые должны были быть отторгнуты от Германии, России или Австро-Венгрии на момент передачи этой провинции?
— Нет.
— А между тысяча девятьсот двенадцатым годом и днем передачи провинции?
— Нет. Я плавал.
— Чем вы занимались и где вы плавали, об этом я вас пока еще не спрашиваю.
— Станислав, вот тут бы самое время выдернуть его из-за его барьера.
— Знаю, Пиппип, но я сперва хотел получить паспорт, а потом я ужо расквасил бы ему нос, за час до отхода моего судна.
— Было ли в установленные сроки в соответствующем польском учреждении, находящемся в пределах Польши, запротоколировано ваше собственноличное заявление о том, что вы желаете остаться поляком?
— Я ведь уже сказал вам, что последние годы не был ни в Познани, ни в Западной Пруссии.
— Это не ответ на мой ясно поставленный вопрос. Да или нет?
— Нет.
— Было ли за границей, в присутствии законно назначенного и специально уполномоченного принимать подобные волеизъявления польского консула, запротоколировано ваше собственноличное заявление о том, что вы желаете остаться польским подданным?
— Нет.
— Что же в таком случае вам здесь нужно? Вы немец. Вот и убирайтесь в немецкие ведомства, а нас больше не обременяйте.
Рассказывая об этом, Станислав не впадал в ярость, скорее, просто сокрушался о том, что по некоторым иным причинам не мог высказать консулу свое мнение так, как подобало бы моряку.
— Нет, ты только погляди-ка, — сказал я, — что себе такое позволяют эти новые государства. Это просто неслыханно. И они еще далеко пойдут. Посмотрел бы ты, до каких высот уже дошла на этом поприще Америка и как она из кожи вон лезет, чтобы продвинуться еще дальше и


206
Б. Травен. Корабль мертвецов
перещеголять по части затхлости и ограниченности самый затхлый и пропылившийся умишко прусско-императорского чиновника. Попробуй-ка сунься в Германии или в Польше, или в Англии, или в Америке удружить своей Милке красным винцом с корицей и гвоздикой, чтоб она вовремя вылезла из заварившегося яблочного киселя, — так тебе тут же оттяпают год, причем со свистом. Государству нельзя терять ни единого человека. Но когда ты уже взрослый, ты никому не нужен. У тебя нет состояния, нет земли, нет дома. Государства выкидывают миллионы долларов, читают тысячи докладов, выпускают фильмы и печатают книги, чтобы молодежь не уходила в иностранный легион. Но когда к ним является парень без паспорта, они ему дают пинка под зад. И ему приходится идти в иностранный легион или, того хуже, на корабль мертвецов. Народ, который первым отменит паспорта и опять введет тот порядок, что был перед этой освободительной войной и никому не мешал, а только всем облегчал жизнь, — народ, который первым совершит это дело, вернет жизнь мертвецам с кораблей смерти, а владельцам этих кораблей изрядно попортит дело.
— Может и так, — сказал Станислав. — С Йорики уже никому не убраться. Как оно сегодня есть — ни за что. Разве только она пойдет ко дну, а ты с нею не пойдешь. Но это тоже мало что значит, следом за тем можно запросто оказаться на какой другой Йорике.
Станислав опять пошел в полицай-президиум, отдел по вопросам подданства.
— Польский консул от меня отказывается.
— Этого следовало ожидать. Что же нам теперь делать, Козловский? Вам ведь обязательно нужны бумаги, иначе вам не устроиться на судно.
— Верно, господин комиссар.
— Хорошо, я дам вам справку, и вы пойдете с нею завтра утром, в десять часов, в паспортное бюро. Это тут же рядом, комната триста тридцать четыре. Там вам выдадут паспорт. С паспортом вы получите вашу матросскую книжку.
Станислав был куда как рад, а немцы так-таки доказали, что их меньше всех прочих можно было назвать бюрократами. Он пошел в паспортное бюро, отдал свою справку и фотокарточки, поставил подпись в своем распрекрасном паспорте, заплатил сорок триллионов немецких марок, и паспорт был ему выдан.


Книга вторая
207
Все в этом паспорте отвечало действительности. Это была славная бумага. Такой славной бумаги у Станислава за всю его жизнь еще ни разу не было. С ней он мог ехать хоть прямо в Нью-Йорк, такая это была славная бумага. Ему даже не потребовалось бы проходить через Эллис- Айленд.
Все отвечало действительности: имя, дата рождения, профессия, место рождения. А это что такое? «Без подданства». Ну, это пустое, не имею — и не нужно. Матросскую книжку мне и без того выдадут. А это — это что еще значит? «Действительно только внутри страны». Вероятно, чиновники полагают, что пароходы плавают и по Люнебургской пустоши или что моряк намерен ходить по Эльбе на буксирной лодке.
Прошел еще день, и опять Станислав в ведомстве морского найма.
— Матросскую книжку? Выдать никак не можем. Вы ведь без подданства. А подданство, право проживания — это самое главное для матросской книжки, все остальное можно перенести и из инвалидной карты.
— И как я тогда буду устраиваться на судно? Можете вы мне это сказать?
Станислав ума не мог приложить, что ему теперь делать.
— У вас же есть паспорт, с ним вы устроитесь на любое судно. В паспорте же значится, кто вы и что вы, и что вы проживаете тут, в Гамбурге. Вы ведь старый испытанный моряк, вы без всякого труда устроитесь на судно. Устроитесь на какое иностранное — заработаете больше, чем на немецких, при теперешнем-то падении марки.
Станислав нашел себе судно. Шикарного голландца. Хорошее жалованье. Вербовщик, увидав паспорт, сказал: «Знатное дело», — а шкипер, увидав паспорт, сказал: «Справная бумага, это я люблю; а сейчас пойдемте к консулу, принять вас и зарегистрировать и зачитать вслух из актов».
Консул зарегистрировал и внес в список имя Станислав Козловский. Потом спросил:
— Матросская книжка?
А Станислав ответил:
— Паспорт.
— Тоже годится, — сказал консул.
— Паспорт совсем новый, из здешнего полицай-президиума, выдан два дня назад. Все в полном порядке. С этим человеком вопросов нет, — сказал шкипер, закуривая сигару.


208
Б. Травен. Корабль мертвецов
Консул взял паспорт и стал его перелистывать, удовлетворенно кивая, потому что это был шедевр хорошо отлаженной бюрократии. Такие вещицы консулу нравились.
Внезапно он перестал листать и сделался холоден как лед.
— Не принимается, — сказал он.
— Что? — заорал Станислав.
И шкипер тоже заорал: «Что?» — и от изумления уронил коробок на пол.
— Я его не принимаю, — сказал консул.
— Почему не принимаете? Я лично знаю полицейского чиновника, поставившего тут свою подпись, — капитан начинал терять терпение.
— Паспорт во всех отношениях безупречен. Но я не могу его принять. У него нет подданства, — начал горячиться консул.
— Это мне без разницы, — возразил шкипер. — Я хочу принять этого моряка, мой первый офицер его знает, и те суда, на которых он плавал, это высший класс. Именно таких людей мне и нужно.
Консул закрыл паспортную книжку и хлопнул ею по своей левой ладони. Затем он сказал:
— Вы очень хотите принять этого моряка, господин капитан? Не желаете ли вы его усыновить?
— Что за бред! — прорычал шкипер.
— Берете ли вы на себя личную ответственность в том, что сможете снова от него избавиться?
— Не понял, — буркнул шкипер.
— Этот человек не может высадиться ни в какой стране. Он может быть на берегу только, пока судно находится в гавани. Если судно уйдет, а его поймают, то пароходная компания или вы сами, капитан, обязаны будете позаботиться о выдворении этого человека из страны. И куда вы намерены его тогда выдворять?
— Так он же во всякое время может вернуться сюда, в Гамбург, — сказал шкипер.
— Может. Может. Нет, не может. Германия может отказаться принять его, и сдаст его обратно компании или вам. Принимать его Германия больше не обязана — с той самой минуты, как он переступил границу. Впрочем, у него есть выход. Он может выхлопотать себе бумагу, что ему во всякое время дозволяется возвращение в Германию или в Гамбург и


Книга вторая
209
проживание здесь. Но такую бумагу может выдать только министерство, а министерство вряд ли сделает это так просто, потому что такая бумага равносильна немецкому гражданству. И тогда все опять вернется к исходной точке. Если бы он мог получить гражданство, то он бы его уже имел, ведь он немец, он родился в Познани. Но ни Германия, ни Польша его не признают. Только если вы сами или ваша компания примете этого моряка под свою полную ответственность...
— Да как же я это могу? — воскликнул капитан в возмущении.
— Тогда я не могу его принять, — спокойно произнес консул, опять вычеркнул имя из книги и отдал Станиславу паспорт.
— Послушайте, — еще раз обернулся к консулу шкипер, — послушайте, неужели вы не можете сделать исключения? Я очень хотел бы взять этого моряка. Он превосходный рулевой.
— Мне очень жаль, капитан, но мои полномочия для этого недостаточны. Я обязан придерживаться предписаний. Я ведь только слуга.
Сказав это, консул вздернул плечи до высоты ушей, его руки поднялись вместе с плечами, а предплечья повисли под прямым углом, болтаясь в локтевом суставе. Это смотрелось так, словно ему ощипали и подрезали крылья.
— Чертова канитель, будь она неладна, — воскликнул шкипер, в негодовании швырнул на пол свою сигару, яростно ее затоптал, потом пошел к дверям и с грохотом захлопнул их за собой.
В коридоре уже стоял Станислав.
— Что же мне с тобой делать, парень? — сказал старый шкипер. — Мне очень хотелось бы взять тебя. Но теперь тебя даже по чрезвычалов- ке принять не удастся, ведь консул знает твое имя. Вот тебе два гульдена, погуляй хорошенько сегодня вечером. Придется мне искать другого А. В.
Шкипер и шикарный голландец пропали, как не было.
39
Но попасть хоть на какое-то судно Станиславу было просто необходимо. «Честное ремесло очень даже недурно, на время. Но не надолго. Ящик или какой мешок — кто там станет из-за них шибко расстраивать¬
14 Зак. 3645


210
Б. Травен. Корабль мертвецов
ся. Это обычные издержки в большом торговом деле. Ящик может развалиться и просто так, при погрузке-выгрузке. Но честное ремесло осточер- тевает».
Я ничего на это не отвечал и слушал, что он скажет дальше.
— Да, на самом деле осточертевает, — продолжал Станислав. — Начинаешь чувствовать себя так, будто сидишь у кого-то на шее. Какое-то время ладно, но потом просто тошно становится все время сидеть на чьей-то шее. Хочется ведь тоже чего-нибудь делать, создавать. Хочется видеть, каково оно выйдет, то, что ты делаешь. Видишь ли, Пип- пип, стоять вот так на руле, в шторм, и держать курс... Вот это дело! Вот с этим никакое честное ремесло не сравнится. Нет, будь я неладен! Куда ему супротив этого. Представь, ты стоишь, стоишь вот так, а чертова коробка норовит рыскнуть и соскочить с курса. Но ты ее хвать и держишь под уздцы. Смотри, вот так.
Станислав схватил меня за пояс и попытался крутануть, будто у него в руках было рулевое колесо.
— Слушай, я тебе не руль, отлезь!
— А потом, если ты удержишь судно в шторм и оно у тебя не со- склизнет даже на четверть румба, — вот тогда, Пиппип, скажу я тебе, впору вопить и реветь от радости, что ты можешь держать эту громадную коробку как пристегнутую, что она подчиняется твоей воле, как маленькая белоснежная овечка. И если первый офицер, а то и сам шкипер, глянет на картушку компаса и скажет: «Коз’ский, слушайте, а вы, однако ж, умеете держать курс, чертовски чисто сработано, мне бы и самому лучше не сделать. Так держать, тогда мы с Карлинкой впишемся в график!», — да, Пиппип, тогда у тебя все сердце смеется, тогда можно разреветься и рас- сыропиться, да так, что у тебя сопли по щекам покатятся, на радостях. Вот такого, понимаешь ли, честное ремесло тебе ни в жизнь не даст. Тут, ясно, тоже смеешься, если удастся чего хапнуть, но смеешься не так, смеешься как ханжа, и при этом все время озираешься, не бежит ли уже кто за тобой.
— На больших корытах я еще не плавал, ты ведь знаешь, зато на небольших ходил и думаю, что ты прав, — сказал я. — Но и при покраске оно тоже так. Если удастся ровно вывести зеленый или коричневый кант, без кляксин и без сбоев, тогда еще как радуешься.


Книга вторая
211
Станислав помолчал немного, сплюнул за борт, сунул в зубы новый толстунчик табаку, который полчаса назад купил у торговца, пригребшего сюда на лодке, и сказал:
— Ты, наверно, станешь смеяться. Таскать уголь, когда ты на самом деле А. В., причем А. В. гораздо лучше всех этих бандитов, — наверно, это и впрямь позор. И все-таки не совсем. Какая-никакая радость и тут есть. На этакой дырявой коробке все имеет значение. Если не таскать уголь как следует, кочегар не сможет держать пар, а если он не удержит пар, чертова тачка застопорится, ровно тебе копёр, бьющий сваю в глину. А понакидать лопат этак пятьсот без передыху, с десяти шагов, через люк шахты, и столько понавалить, чтоб кочегару ступить было некуда, и все это лишь бы убедиться, сколько ты еще могёшь из себя выжать, если примешься за Милку, — и когда ты видишь перед собой всю эту гору, что ты понакидал за один присест, тогда у тебя тоже сердце в груди смеется. И ты бы эту гору так прямо и облапал от удовольствия, когда она лежит там, наваленная до самой верхотуры, и пялится на тебя в большом изумлении, потому что только сейчас она была наверху, в бункере, а тут вдруг раз и лежит перед котлами. Нет, с работой, со здоровой работой, никакое честное ремесло, даже самое распрекрасное, ни за что не сравнится.
И отчего люди вообще занимаются честным ремеслом? Оттого, что у них нет работы, оттого, что им ее не получить. Надо ведь тебе хоть чем-то заняться, нельзя же битые сутки валяться в кровати или слоняться по улицам, от этого можно рехнуться умом.
-Ну, и что было потом, когда тебя не взяли на голландца? — спросил я.
— Какую-нибудь работу мне непременно нужно было найти и какое- нибудь судно, иначе я бы просто рехнулся. Мой хороший паспорт, справный документ, я продал за доллары. Потом опять лопнул один мешок, и у меня в руках очутилось несколько серебряных монет. Обтяпали мы с парой датских рыбаков смачное дельце со спиртом — я им энто протащил через таможню, ну, вот я и отхватил крутой куш.
Я в поезд и на юг, в Эммерих. И через границу без заковык. Но на той стороне, только собираюсь я взять билет до Амстердама, как меня вдруг заметают, а ночью переправляют через границу и спихивают на ту сторону.


212
Б. Травен. Корабль мертвецов
— Что? — спросил я. — Уж не хочешь ли ты сказать, что голландцы по ночам переправляют людей через границу, тайком?
Мне хотелось слышать, как оно вышло со Станиславом.
— Эти? Эти-то? — сказал Станислав, выставив голову вперед и сверля меня взглядом. — Они еще и не такое вытворяют. Там на границах каждую ночь идет самая бойкая мена людьми. Немцы перетаскивают через голландскую, бельгийскую, французскую и датскую границы своих надоедливых иностранцев и большевиков, и тем же самым заняты голландцы, бельгийцы, французы, датчане. Я уверен, что швейцарцы, чехи, поляки делают то же самое.
Я покачал головой и сказал:
— Ни за что не поверю. Это совершенно противозаконно.
— Но они так делают. Со мной они ведь так сделали, и вообще, там на границе и в самой Голландии тоже я перевидал дюжины таких, которых они вот так понапихали со всех сторон.
А что им еще остается? Убивать и закапывать людей они ведь не могут. Они же никакого преступления не совершили. У них просто нет паспорта, а получить его они не могут оттого, что не родились или не оптировались. Всякая страна старается избавиться от своих беспаспортных и бесподданных, потому что эти люди доставляют им слишком много хлопот. Вот прекратили бы они эту тягомотину с паспортами, тогда б и этот подпольный сбыт враз прекратился. Так, значит, хоть верь ты, хоть не верь, со мною они обошлись именно так.
Станислав, впрочем, не дал себя запугать ни угрозой работного дома, ни угрозой тюрьмы, ни угрозой интернирования. Он в ту же ночь пробрался назад в Голландию, причем действовал теперь умнее и доехал до Амстердама. Он устроился на одно итальянское судно — тоже корабль мертвецов, сраму не оберешься, — и приплыл на нем в Геную. Там он отдал швартовы, нашел другой корабль мертвецов, на этот раз форменный самотоп, и сел с ним на риф. Ему с парой других моряков повезло больше, чем утопленникам; попрошайничая по пути, он добрался до другого порта и, побывав еще на одном корабле мертвецов, с которого ему после одной жуткой потасовки пришлось слинять, попал на Йорику.
Что станется с ним? Что станется со мной? Что станется со всеми этими мертвецами? Всех ждет риф. Рано или поздно. Когда-нибудь дойдет и до нас. На кораблях мертвецов нельзя плавать вечно. Когда-нибудь


Книга вторая
213
все равно придет расплата за такое катание, как бы сильно тебе не фартило. И все равно ты должен идти на корабль мертвецов. Иного выхода у тебя не осталось. Материки обнесены неприступной стеной — исправительный дом для тех, кто внутри, корабль мертвецов или иностранный легион для тех, кто снаружи. Это единственная свобода, которую государство — государство, стремящееся и обязанное дойти в своем развитии до точки, до высшего логического предела, — в состоянии предоставить отдельному человеку, не пригодному для нумеровки, если оно не желает с жестом полного хладнокровия его умертвить. До этого хладнокровного жеста государство еще обязательно дойдет в свое время. Но пока еще Цезарь Капитализм не слишком существенно заинтересован в таком убийстве, оттого что он еще может использовать сор, выкидываемый за стены исправительных домов. А Цезарь Капитализм ничего не оставит валяться без дела, пока из него можно извлечь какую-то прибыль. Даже сор, выбрасываемый государством за стену, имеет свою ценность и приносит хорошую прибыль, отказаться от которой было бы грехом, непростительным грехом.
— В койке надо мной, — сказал я однажды Станиславу, — там, мне говорили, кто-то загнулся. Ты про это что-нибудь знаешь, Лавский?
— Конечно, знаю. Мы с ним были, можно сказать, что братья. Он был немец. Из Мюльхаузена в Эльзасе. Его настоящего имени я не знаю. По мне так и не надо. Он говорил, что его зовут Пауль. А кликали его вообще-то Француз, или еще: Френч. Он был подавальщик. Однажды ночью — мы сидели с ним вместе на задней койке и он рыдал, как мальчишка, — он рассказал мне все, что с ним случилось.
Пауль родился в Мюльхаузене и был в обучении — у медника, что ли, — в Страсбурге или в Меце. Тут я запамятовал, потому что это было только так, к слову.
Потом он пошел бродить подмастерьем по Франции и Италии. В Италии он был интернирован, когда там началась заваруха, — или нет, погоди-ка, с ним вышло по-другому. Он был в Швейцарии, когда это все началось, и у него не было денег, и его сплавили через германскую границу, а там мобилизовали. Потом он ходил в дозор и угодил в плен к итальянцам. Он от них удрал, слямзил штатские вещи, зарыл в землю свое серое пехотное тряпье, а сам пошел себе бродить по Средней и Южной Италии. Эти края он хорошо знал, потому что раньше там работал.


214
Б. Травен. Корабль мертвецов
В конце концов его поймали. Что он удравший из заключения военнопленный, об этом известно не было, — его приняли за немца, который все это время ошивался там как побродяга, и потому отправили в лагерь для гражданских интернированных. Так он рассказывал.
Еще до того как произошел обмен гражданскими пленными, он снова бежал и двинулся к северу, через Швейцарию. Его спровадили в Германию, и там он стал работать на пивоварне. Потом впутался в какую-то революционную историю, был арестован и схлопотал высылку из страны как француз. Французы его не приняли, потому что прошла уже целая вечность с тех пор как он оставил Мюльхаузен и не оптировался ни во французское, ни в германское подданство. Какое дело рабочему до такой ерунды? У него другие мысли и другие заботы — особенно когда работы нет и нужно носиться, как одержимому, чтобы по крайности хоть что-то положить в желудок.
Но из-за большевистских дел, в которых он ровным счетом ничего не смыслил, ему запретили пребывание в стране. Ему было дано дважды двадцать четыре часа, чтобы испариться, или его ждало шесть месяцев работного дома. По выходе из работного дома ему опять давалось два дня сроку, и если он за это время не уберется, ему опять предстоял работный дом, или тюрьма, или лагерь для интернированных. Работных домов у них, слыхать, больше нет, или зовутся они теперь как-то по-другому, так он мне сказал. Зато у них есть другие похожие заведения. Эти приятели всегда найдут что-нибудь новенькое, если почему-то отменят какую старую каверзу. Да что они понимают в причинах человеческих поступков? Для них существуют только преступники и не преступники. Кто не в состоянии доказать, что он точно не преступник, тот и есть преступник.
Так, значит, он должен был выметаться. Он раз шесть уже был у французского консула, но тот о нем и знать ничего не хотел, выгнал в шею, запретив переступать порог консульства.
Пауль побрел в Люксембург, с границами он там кой-как разобрался и дошел до Франции. Когда его там замели, этот осел заявил, что он француз. Ничего другого ему ведь не оставалось. Те навели справки и докопались, что он таким путем желает незаконно присвоить себе французское гражданство. Это очень большое преступление. Хорошая кража со взломом в сравнении с этим просто пустяк. Они, было, собирались приклепать ему несколько лет.


Книга вторая
215
Ну, короче, ему дали одну лазейку, чтоб ускользнуть. Поступить в Иностранный легион. Там он мог выслужить себе десятую долю французского гражданства, если бы он там выдержал.
Но он не выдержал, и пришлось ему оттуда вертаться.
Он мне рассказывал, насчет отканать там вот какой расклад. Куда бежать? В испанскую сторону? Хорошо. Вот только не был бы путь таким чертовски длинным. А по дороге попадаются марокканцы, которые не прочь заработать деньжат на поимке беглого. И на лбу у них этого не прочитаешь, если захочешь спросить пару фиников или глоток воды. Назад в батальон как дезертир... — нет, тогда уж лучше заколоться острой деревяшкой.
Или еще нарвешься на марокканцев, которые оберут тебя подчистую и оставят валяться в песке на солнцепеке.
Или нарвешься на таких, которые грабить не станут, но убьют или за- пытают до смерти за то, что ты из ненавистного легиона или из этих ненавистных собак-христиан.
Встречаются и такие, которые уведут тебя насильно и продадут в глубь страны, рабом на конную мельницу. Тоже хорошее удовольствие, лучше сразу вырвать себе кишки из брюха.
Но парню повезло, чертовски повезло. Он нарвался на марокканцев, которые собирались его убить либо привязать к лошадиному хвосту и освежевать о камни. Но он успел объяснить им, пока еще было время, что он немец, — а то они ведь обычно не вдаются в дискуссии. Ну, немцы, понятно, тоже собаки-христиане, зато они сражались с французами, и это им ставят в большую заслугу — точно так же, как в Испании и в Мексике немцам вменяют в заслугу, что они помогли убраться в тартарары пятидесяти тысячам американцев. Но у марокканцев немцы еще вот с какой радости на хорошем счету: они сражались на стороне турок, на стороне магометан, против англичан и французов, а с теми братьями по вере в Магомета, что сражались на английской и французской стороне и попадали к немцам в плен, они обходились вовсе не как с пленными, а ровно тебе с друзьями на три четверти. Это известно всякому, кто взывает к Аллаху и пророку его, — живи он в Марокко или в Индии.
Вот только объяснить магометанину, притом не турку, что ты немец, чрезвычайно затруднительно. Он воображает, что немцы выглядят совсем


216
Б. Травен. Корабль мертвецов
иначе, чем ненавистные французы и англичане, а если он видит, что немец от них по виду не сильно отличается, то он ему не верит и думает — человек хочет его одурачить. А если тот в придачу служит — это как немец-то — в Иностранном легионе, который воюет с магометанами, тогда ему не поверит даже тот, кто сначала, возможно, посчитал бы его за немца. Ведь немец не станет сражаться с магометанами, сражающимися за свободу, потому что немцы и сами знают, что это такое значит — сражаться за свободу и независимость своей страны против французов и англичан.
Как это случилось, никому не понятно. По какому-то непостижимому наитию, внезапно охватившему марокканцев, они ему поверили, что он немец и что он никогда не сражался с марокканцами. Они его приютили, выходили, хорошо кормили и передавали из клана в клан, из племени в племя до тех пор, пока он не добрался до побережья и не был доставлен на Йорику — вместе с торговцами сливовым повидлом.
Шкипер с удовольствием его принял, потому что ему нужен был подавальщик, и Пауль был счастлив, что попал к нам.
Но уже через два дня — хотя у него не было никаких злоключений с колосниками и уголь тогда был под рукой — он сказал: «Лучше бы я не вертался из легиона. Тут в десять раз хуже, чем в самой гадкой роте нашей дивизии. Против того, как оно здесь, мы еще жили как князья. У нас была человеческая еда, мы были по-человечески расквартированы. Мне здесь крышка».
«Не говори такого, Пауль», — сказал я, чтобы его подбодрить. Но Пауль — верно, он и так уже порядком сдал за время бегства — стал харкать кровью. Все сильнее. Потом начал блевать кровью, большими сгустками. И вот один раз ночью, когда я пришел его сменить, он лежал на угольной куче, в бункере наверху, весь в кровище. Но еще не умер. Я приволок его в кубрик и запихал на верхнюю койку. Рано утром, когда я собирался его будить, он был уже мертв. В восемь часов его спустили за борт. Шкипер даже не снял фуражки, а только этак чуть притронулся к козырьку. И даже ни во что его не завернули. На нем были только лохмотья, слипшиеся от крови. К ногам ему привязали здоровый кусок угля. Думаю, даже этот кусок угля шкипер пожаловал ему, скривив рот. В журнал Пауля не внесли. Был да сплыл.


Книга вторая
217
40
Пауль был не единственный подавальщик, которого Йорика сглотнула и переварила за то время, что Станислав на ней работал. Был еще Курт, парень из Мемеля, тоже не оптированный. В то время он бродяжничал в Австралии, но его ни разу не поймали и не интернировали. Наконец его охватила несказанная тоска, он должен был вернуться в Германию. Где-то там в Австралии он чего-то натворил. Какая-то история со штрейкбрехерами, из тех, когда их дубасят, — и один из этих мерзавцев так и остался там валяться, больше уже не встал. Курт не мог пойти к консулу, чтоб уехать по-честному, потому что чуть коснись дело забастовки или истории, припахивающей коммунизмом, консулы дружно встают на дыбы, пускай они пару месяцев назад рады были плюнуть друг другу в рожу. Консул наверняка заложил бы его полиции, и пришлось бы Курту отбывать свои двадцать лет. Консул всегда на стороне государственной идеи. Идеи Государства, этого великого, августейшего слова, которое ни к чему не приводит, кроме безобразия, и превращает людей в номера. И эта идея Государства развита в консулах до того сильно, что они во имя этой идеи продают собственных сыновей, лишь бы Государство могло сохранить свою правоту. Забастовка ведь направлена против Государства. Иногда, когда это настоящая, а не липовая забастовка.
Курту удалось без бумаг добраться до самой Англии. Но Англия — паршивая штука. Остров — это всегда паршивое дело. Попасть на него попадешь, но больше уже не выберешься. Курту было уже не выбраться. Пришлось ему идти к консулу. Консул хотел знать, отчего он покинул Брисбен в Австралии, отчего он там не обратился к немецкому консулу и отчего он пробрался в Англию нелегальным путем.
Курт не мог этого рассказать, да и не хотел, потому что Англия для него была ничуть не надежнее Австралии. Англичане живо бы выдали его Австралии для вынесения приговора.
В консульстве в Лондоне или в Саутгемптоне — или в каком там английском городе было дело — в кабинете консула, где все напоминало Курту о родине, на него вдруг нашла такая непреодолимая тоска по дому, что прямо слезы из глаз покатились. В ответ на это консул на него наорал — нечего, мол, устраивать тут спектакль, иначе он его вышвырнет,


218
Б. Травен. Корабль мертвецов
таких побродяг он уже навидался предостаточно. Курт отпустил ему в ответ единственно верные слова, какие у настоящего парня всегда в запасе на такой случай, а чтобы приглашение имело подобающий вес, схватил песочницу или какой-то предмет в этом роде — и швырнул консулу в голову. Голова тут же залилась кровью и завопила, но Курт уже вылетел оттуда, как сто чертей.
Ходить к консулу, собственно, был лишний труд — он ведь был из Мемеля и не оптировался, а потому консул все равно не смог бы ему помочь. Его полномочий было для этого недостаточно. Как обычно. Он ведь был только слугою идола.
Вот так Курт окончательно попал в мертвецы и больше уже никогда не мог вернуться на родину. Ему ведь было подтверждено должностным лицом, что его тоска по родине — просто спектакль. Как может должностное лицо знать о том, что оборванный побродяга, скиталец по свету, тоже может испытывать тоску по родине? Такие чувства предназначены только для тех, у кого имеется белое белье и кто каждый день может доставать чистый носовой платок из комода. Yes, sir.
Я не тоскую по родине. Я успел узнать, что то, что должно бы называться родиной, отечеством, давно засолено в рассоле и подшито в папки для бумаг, что это отечество представляют государственные чиновники, которые умеют вытравить истинное чувство родины так надежно, что от него и следа не останется. Где моя родина? Там, где я нахожусь и где мне никто не мешает, никто не хочет знать, кто я такой, никто не хочет знать, чем я занимаюсь, никто не хочет знать, откуда я явился, — вот моя родина, вот мое отечество.
Парень из Мемеля нашел одно испанское судно, а под конец очутился на Йорике подавальщиком.
Защитных приспособлений на Йорике не было, — во-первых, они стоят денег, во-вторых, они мешают работе. Корабль мертвецов — это тебе не детский сад. Гляди в оба, и если чего лишишься, так это только гнилая, ленивая плоть или ленивый палец, не желавший работать.
На водомерном стекле у котлов не было ни защитного колпака, ни металлической сетки. Однажды оно лопнуло, когда Курт был на вахте. И длинного рычага, чтоб безопасно перекрыть трубу, ведущую к водомерному стеклу, там тоже не было. Кипящая вода забила струей, и котельное отделение наполнилось клубами горячего пара.


Книга вторая
219
Трубу нужно было перекрыть. Это необходимо было сделать. Но перекрывающий кран был как раз под разбившимся водомером, в двух дюймах от отверстия, из которого била струя. Перекрыть было необходимо, иначе посудина застряла бы на полдня, а начнись шторм, судно не могло бы маневрировать и его бы так швыряло, что ни щепки бы не осталось.
Кто будет перекрывать? Понятно, подавальщик. Бродяга пожертвовал жизнью, чтоб Йорика сохранила способность маневрировать и отправилась к рыбам только тогда, когда ей это прикажут.
И Курт перекрыл. Сразу за тем он рухнул, и механик с кочегаром перенесли его в койку.
«Таких криков, — рассказывал мне Станислав, — ты себе даже вообразить не можешь. На спине он лежать не мог, на животе или на боку тоже. Кожа свисала с него клочьями, как разодранная рубашка, сплошь в пузырях размером с голову — пузырь на пузыре. Если б его доставили в госпиталь, тогда не знаю, может, ему и можно было б помочь пересадкой кожи. Но понадобилась бы целая телячья шкура, не меньше, чтоб снова его залатать. И крики, крики, крики без перерыва! Хотел бы я, чтоб консул услышал это во сне, тогда б он от этого крика во всю свою жизнь не избавился. Они там сидят себе за столом да заполняют формуляры. За сто миль от фронта жизни, как она есть на самом деле.
Храбрость на войне? Ерунда! Храбрость на фронте труда. Но ордена ты здесь не получишь. Здесь ты не герой. Он изошелся в крике, так, крича, и умер. Вечером его спустили за борт, парня из Мемеля. Ну, Пиппип, тут я должен снять шапку, и не гляди на меня так. Тут всякий обязан сделать „на караул”. Иначе нельзя. За борт, с куском угля на ноге. Выглядел совсем как каторжный. Второй механик поглядел ему вслед и сказал: „Ну и история, черт ее побери, теперь мы опять без таскальщика”. Вот и все, что он сказал. А ведь именно он-то по-настоящему и должен был все это сделать; потому что это относилось к ремонту, а к ремонту таскальщик не имеет ни малейшего отношения. Да, вот оно как получилось с Куртом. В журнале тоже не значится. Там значится второй механик. Кок сам видал, когда ходил воровать мыло в каюту шкипера. Ну да все равно, что с того проку таким, как мы».


220
Б. Травен. Корабль мертвецов
41
С прочими членами команды я разговаривал мало. Они в основном только брюзжали, и настроение у них было дрянное и вялое, если они не были вдрызг пьяны, как случалось это в каждом порту. Но если быть совершенно откровенным, нужно признать, что вообще-то не разговаривали с нами они. Я ведь был только таскальщик, я и Станислав. А таскальщик — это далеко не то же самое, что А. В., даже не то же самое, что палубный рабочий. По сравнению с таскалой все они — господа. Таскальщик роется в грязи, в золе, и сам он тем паче грязь и зола. Об него, чего доброго, замараешь себе пальцы. И тем более это касается плотника или, взять еще выше, боцмана. Перед ними ты только козявка. Никто не умеет соблюдать различий между чинами с такой тонкой, даже утонченной внимательностью, как рабочий.
И уж подавно на фабрике. Тот, кому дозволяется нарезать винты — тысячами, все по шаблону, — каким большим человеком выглядит он в сравнении с тем, который должен уволакивать корзины с винтами. А тот, кому дозволяется уволакивать винты, — какая это недостижимая величина для того, кому дозволяется только подметать цеха. А тот, которому дозволено подметать, бьет себя кулаком в грудь, приговаривая: «Ах, этот — этот только перерывает мусор, он ведь должен выбирать латунную стружку, с таким мне общаться никак невозможно. Это как бы такое смотрелось?»
Среди мертвецов разница в чинах никуда не девается. Скорее, становится еще больше. Тот, кого просто так закидали земелькой позади, у стены, потому что ему тоже надо где-то лежать, — тот ничто. Тот, кого схоронили в сосновом гробу, значит уже побольше. Ночью, когда они пляшут, он даже глазом не поведет в сторону этого, что закидан земелькой, зато вожделенно поглядывает на тех, которые приплясывают со своим дубовым гробом. На тех, которые важной походкой прогуливаются в металлических гробах с золотыми углами, он даже взглянуть не смеет; да они бы этого ни за что и не потерпели. Именно затем, чтоб любому все сразу было ясно, одних погребают в металлических гробах с позолотой, а других зарывают в уголке, в четырехугольном деревянном ящике. Только черви и личинки, эти революционные сокрушители и переворотители,


Книга вторая
221
знать не знают никаких различий в чинах. Все они одинаково белые, одинаково толстые, и всем им охота пожрать; а жратву они себе добывают, где случится, и из металлического гроба с золотыми углами извлекут ее так же лихо, как из ящика.
Господин плотник, и господин боцман, и господин донкерман — все они были петти-офицеры,* унтер-офицеры. Грязны они были не меньше нашего, и привычки к морю у них было не больше, и для правильной жизнедеятельности Йорики они были далеко не так важны, как мы, — и все-таки таскальщики должны были прислуживать господину донкерма- ну. Должны были приносить ему еду с камбуза, подавать на стол и потом убирать со стола. Все затем, чтоб сохранялось различие в ранге. Донкерман — это машинист, ответственный за лебедки; и когда судно стоит в порту, а кочегары и таскальщики работают в дневную смену, тогда в его обязанности входит топить котлы, в том числе ночью. Во время плавания он только так помаленьку ковыряется: тут немного почистит машины, там смажет подшипник, или иногда разберет и промоет масленку, и все в этом роде — возьмет какую-нибудь дрянь с одного места и переложит на другое. Вот оттого-то он спит не в больших кубриках, а в маленьких, где только две или три койки, и оттого-то ему по воскресеньям дают пудинг из манки с малиновым соком, и два раза в неделю — чернослив в крахмальной синей жиже, в то время как мы воскресного пудинга не получаем, а чернослив в синей жиже получаем раз в неделю. Если же мы два раза в неделю получаем чернослив с твердокаменной вяленой рыбой, то он этот чернослив получает три раза. Он, боцман и плотник — наши унтер-офицеры. Оттого ему и вменяется в обязанность за нами поглядывать и быть начеку, чтоб мы, например, не открыли бункер рядом с котельным отделением, когда штормит, а в задних бункерах еще остается пара кило угля. Что бы стал делать Цезарь со всеми своими армиями, не будь у него унтер-офицеров, стоящих на первой ступеньке лестницы к званию генерал-фельдмаршала? Унтер-офицеры, пришедшие сверху, никуда не годятся; надо, чтоб они выходили из низов, чтоб их еще вчера лупцевали, — вот тогда они годятся в дело, вот такие могут лупцевать лучше всего.
* petty officer (англ.; буквально: маленький офицер) — корабельный старшина, унтер офицер.


222
Б. Травен. Корабль мертвецов
Затем следовали А. В., а затем — палубные рабочие. Станислав умел больше, чем все трое А. В. вместе взятые, но он был просто грязь, не больше. Умиротворение они ощутили бы только в том разе, если бы вышел приказ, по которому таскальщики, намереваясь пройти мимо донкермана, обязаны были сначала спросить, дозволяется ли им пройти мимо него.
Несмотря на это все они были мертвецы, и несмотря на это все они были на прямой дорожке к рыбам.
До известной степени, пока в них не было оскорблено чувство превосходства, с ними можно было общаться, и они вполне сознавали, что сидят в том же дерьме, что и мы. Менее опытные из числа палубных рабочих чувствовали себя еще слишком неуверенно рядом с нами, старыми морскими волками, для того чтобы у них могло появиться чувство, будто они стоят ступенькой выше нас. Со временем все-таки возникло чувство сплоченности, причиной чему была общность нашей судьбы. Мы все были — свеянные ветром, хотя никто из нас не желал этого признать и все еще надеялся, что ему удастся ускользнуть. Всем нам грозила та же участь — заклание гладиаторов, и все мы знали это, хотя не говорили об этом в открытую. Моряки не говорят о кораблекрушении и гибели, это негоже. Так только прикличешь Гостя на судно. Но именно это ждущее своего часа знание, это трепетное считание дней от одного порта до другого, это сдержанное нежелание выговаривать тот факт, что — сколько бы мы еще не протянули — все равно с каждым днем все ближе, все неотвратимее делается тот последний день, когда придется отчаянно бороться за жизнь, за одну только жизнь, — все это связало нас какими-то странными узами.
Никто из нас никогда не сходил на берег в одиночку, всегда вдвоем или втроем. Морские разбойники определенно не могли выглядеть и в четвертую долю так гадко, как выглядели мы. Мы никогда не вступали в ссоры с матросами других судов. Отчасти потому, что мы для них были слишком уж грязны и оборваны; отчасти потому, что они не хотели встревать. Мы могли говорить что угодно — они делали вид, будто не слышат, выпивали свой стакан вина или шнапса и шли своей дорогой. Они были честный рабочий класс, четвертое сословие; мы были пятым сословием, до которого еще долго не дойдет очередь, пока хотя бы четвертое не окажется наконец у кормушки. А может, мы были вообще шестым и ждать нам тогда оставалось еще пару столетий.


Книга вторая
223
Те, что относились к четвертому честному сословию, еще и потому с нами не связывались, что считали нас за решенных людей. Да мы такими и были. Нам все было без разницы. Что бы там ни случилось, хуже для нас повернуться уже не могло. А значит, вперед, бей его и круши!
Если мы являлись в портовый кабак, хозяин всегда волновался о том, как бы ему поскорее от нас отделаться, хоть мы и выкладывали все, что у нас имелось в кармане или во рту, оттого что карманы были порваны, или за подкладкой фуражки, если таковая еще сохранилась. Мы были хорошие клиенты, но пока мы сидели в таверне, хозяин не спускал с нас глаз, следя за каждым нашим шагом, за каждым взглядом. Когда ему казалось, что кто-нибудь подмигнул или слишком пристально поглядел на кого-то из представителей честного сословия, хозяин сразу направлялся к человеку, на которого не так поглядели, и уговаривал его уйти из заведения. Впрочем, он должен был обрабатывать его осторожно и предупредительно, потому что стоило этому — ну, о котором шла речь, — сообразить, в чем дело, так он, глядишь, и верно чего-нибудь вякнул бы, и вот тогда заварился бы хороший яблочный кисель.
Вероятно, с течением времени та чрезмерная работа, которую мы выполняли, и то странное, отчаянное положение, в котором мы находились, а главное — непрерывное ожидание раскатистого вопля, каким заорет напоровшаяся на скалу Йорика, не желающая идти к рыбам, — врезали в наши лица что-то^такое, что наполняло несказанным ужасом всех людей, не плававших на Йорике. В наших лицах и в наших глазах таилось что-то, что порою заставляло женщин бледнеть и вскрикивать, если они неожиданно замечали нас. Даже мужчины поглядывали на нас боязливо, вертелись и сворачивали, лишь бы найти какой другой путь и не проходить мимо нас. Полиция провожала нас взглядом, пока от нас хоть краешек был виден. Очень странное творилось с детьми. Некоторые, завидев нас, подымали крик и убегали, будто за ними кто гнался, иные оставались стоять, широко раскрыв глаза, когда мы проходили мимо, иные бежали за нами, запыхавшись, будто они наяву повстречали образы из своих сновидений, а иные — и это было особенно странно — подходили к нам, давали руку, улыбались и говорили: «Здравствуй, дядя!» или «Здравствуй, моряк!» или что-то в этом роде. Среди тех, кто подавал нам руку, были, впрочем, и такие, что после рукопожатия взглядывали на нас огромными


224
Б. Травен. Корабль мертвецов
глазищами, смотрели, разинув рты от изумления, а потом вдруг опрометью кидались прочь и больше не оборачивались.
Выходит, мы были настолько мертвы, что детская душа видела и чувствовала в нас смерть? Может, мы являлись детям в их снах еще тогда, когда они дремали под сердцем у своих матерей? Может, какие-то таинственные узы связывали нас, уходящих, обреченных на смерть, с детскими душами, едва ступившими через порог жизни и еще сохранившими в себе тень того неведомого царства? Мы, идущие прочь, они, приходящие, — наше родство заключалось в противоположности.
Дочиста мы никогда не мылись. Песком и золой нельзя вымыться чисто. Если в каком порту вдруг вспоминалось, что хотел же вот купить еще и мыла, деньги были уже потрачены на другие вещи, которые тебе казались не менее важными: ну вино там, и песни, и все такое прочее. Петь мы тоже умели. Горланили и ревели, как могли, но никто нам не орал из окна, чтоб мы утихомирились. Они остерегались. Полиция ничего не слышала и ничего не видела.
Иногда, впрочем, мы даже покупали кусок мыла, но он у нас был в наличии только один день. Потом навсегда исчезал. Ведь мыло не станешь целый день держать за щекой, чтобы его уберечь. А поскольку деньги тоже долго за щекой не продержишь, и раз уж не хотелось, чтоб их сперли, а ты потом досадуй, так вот их и тратили. Самая простая штука на свете.
Бывало, мы шли побриться, если вспоминали об этом, пока у нас еще были деньги, или, случайно посмотревшись в стеклянную витрину, больше не узнавали самих себя. Потому что зеркала у нас не было. И это было хорошо — ведь так никто не знал, каково он выглядел с рожи. Во всем виноват был другой — ну, этот, который выглядел так ужасно, что женщины вскрикивали и прятались по домам. Небритый, рожа красная, в ссадинах от песка и золы, голые руки сплошь в шрамах от ожогов, одежда в подпалинах от огня, прожженная, разорванная, истрепанная.
В английские, французские, немецкие, датские или голландские порты мы никогда не заходили. Там нам нечего было делать. Все только по берегам Африки или Сирии. В Испании или Португалии мы редко когда останавливались у причала, чаще всего на открытом рейде, а груз принимали с лихтеров и лодок. Шкипер-то, верно, знал, отчего он в некоторых портах не подходил к причалу, а бросал якорь на рейде. Затем он сигна¬


Книга вторая
225
лизировал подать шлюпку и отправлялся в гавань заверить бумаги у консула или у портовых властей.
У нас были свои особые пути. Кораблей мертвецов не существует. Это дела довоенной поры. Их не существует, потому что в порту, в известном порту, их не увидишь. Они где-то там, далеко, где всякая бухта — это уже гавань, стоит только соорудить какую-нибудь сараюгу. В китайских водах, в индийских, персидских, малайских, у южных и восточных берегов Средиземного моря, у берегов Мадагаскара, у западного и восточного побережья Африки, Южной Америки, в южной части Тихого океана. Места хватит всем — и еще тысяче-другой. Как немыслимо разогнать с проселков земли всех побродяг, потому что среди них ведь могут попасться и вполне приличные люди, у которых вот только сейчас не случилось денег, — так же немыслимо изгнать с семи морей корабли мертвецов. Тот, кто хотел бы их сыскать, ни за что их не найдет. Ведь воды на Земле втрое больше, чем суши; а где вода, там и дорога кораблю, — но далеко не везде, где суша, найдет себе дорогу побро- дяга^
Йорику никогда бы никто не сыскал. У нее был шкипер, который по своей части был мастак. Он умел обходиться с князьями — они бы сочли его за ровню. Если кому-то что-то казалось подозрительным, он выходил победителем из схватки с самыми ловкими. Его бумаги всегда были в порядке — насколько они имели касательство к Йорике и к содержимому ее желудка. Никакой почтовый пароход, десять раз концессионирован- ный и охраняемый, не мог предъявить лучших бумаг. А журнал? В нем все сходилось до минуты.
Однажды, когда мы были еще в пределах морской границы, показался испанский военный корабль. Он чего-то искал. Всякому ребенку было известно, что корнед-биф с костями — хорошее дельце.
С корабля нам дали сигнал, но шкипер на это плевать хотел. Тогда корабль зафитилил нам под нос хорошего стопору. И Йорика остановилась. Немного не хватило, чтоб уйти. Она была еще в территориальных водах. Ну, положим, сторожевики обращают на это мало внимания. Они и за чертой границы норовят вас подцепить. Шкипер должен доказать перед судом, что он был уже не внутри границы, а дальше ее на полторы морских мили. Но поди-ка докажи, это не так-то просто. В воде не стоит пограничного столба. А те, которые гоняются за спиртовозами в Штатах,
15 Зак. 3645


226
Б. Травен. Корабль мертвецов
вообще не признают морской границы. Но иногда шкиперу все-таки удается доказать, что он уже вышел из тервод. Ну, в таких случаях им приходится выплатить ущерб. А через полчаса уже норовят что-нибудь урвать в другом месте. Только человек, малявка, обязан соблюдать закон, Государство в этом не нуждается. Оно — само всемогущество. Человек обязан иметь мораль, Государство не знает морали. Оно убивает, если считает это полезным, оно ворует, если считает это полезным; оно отбирает у матерей детей, если считает это полезным; оно разрушает браки, если считает это полезным. Оно поступает, как ему угодно. Для него не существует Бога в небесах, верить в которого оно принуждает человека под угрозой смертной казни, для него не существует Божьих заповедей, которые оно велит вколачивать в детей дубинками. Оно само создает свои заповеди, потому что оно само — Всемогущий, и Всеведущий, и Всесущий. Оно само создает себе заповеди, и если час спустя они его больше не устраивают, оно само их преступает. Над ним нет судьи, что привлек бы его к ответу, а если человек начинает проявлять недоверие, оно размахивает у него перед глазами своим красно-бело-си- ним-ура-ура-ура, так что у человека в голове мутится, и ревет ему в ухо: «Дом и очаг — жена и дети!», и вдувает ему в ноздри дым фимиама: взгляни на свое славное прошлое. И люди начинают повторять за ним то же самое, потому что Всемогущий упорным трудом обратил их в машины и автоматы, которые передвигают руками, ногами, глазами, губами, сердцами и клетками головного мозга в точности так, как это угодно всемогущему Государству. Такого не добился сам всесильный Бог, а он ведь тоже был кое на что горазд. Но в сравнении с этим чудовищем он просто жалкий портач. Его человеки поступали совершенно самостоятельно — с той самой минуты, как начали передвигать руками и ногами. Они от него сбежали, не почитали его заповедей, грешили как сумасшедшие и в конце концов свергли его. С новым всемогущим Богом им приходится труднее, потому что этот еще слишком молод и потому что они еще не смеют наступать ему на пятки и срывать яблоки с дерева.
Мы остановились. Ничего другого нам не оставалось. Иначе сторожевик пустил бы нас на воздух. Тогда они поднялись к нам на борт.
— Хотели бы взглянуть бумаги. Так, спасибо, они в порядке. Но позвольте нам еще раз проверить самим. Мы вас не задержим. Пара минут.


Книга вторая
227
— Пожалуйста, пожалуйста, господа, но только недолго. Я и так опаздываю. Или я вынужден буду возложить ответственность на ваше правительство.
Шкипер смеется. Как этот человек умел смеяться! Своим смехом — наполовину ироничным, наполовину неподдельно веселым — он словно бы вычерпывал все, что могло показаться подозрительным.
Добрые люди что-то прослышали о корнед-бифе с костями. Они, как муравьи, ползали в трюме и искали корнед-биф из Чикаго. А шкипер все смеялся и смеялся.
Никакого корнед-бифа не было. На камбузе была пара банок. Для собственного потребления на шканцах.
Зато имелось какао. Голландское, гарантированно натуральное, обезжиренное, Ван Гутен. Штабелями. Все в жестяных банках. Чтобы аромат не выдыхался.
Офицер-следователь постучал по одному из ящиков, что лежал в самой середине. Ящик извлекли. Он приказал его вскрыть.
А шкипер все смеялся. И офицер занервничал. Он не хотел подать виду, но скрыть этого не сумел. Смех заставил его наполовину потерять голову.
Большие красивые банки. Все с наклейками. Шкипер подошел к ящику, достал одну банку и протянул ее офицеру, придав своему смеху подчеркнуто саркастический тон. Офицер посмотрел на шкипера, потом на банку, а затем подошел энергичным шагом к открытому ящику и сам взял себе банку, соседнюю с той. Он судорожно сорвал наклейку и открыл банку. Какао.
Шкипер сотрясался от смеха.
Вдруг офицер опять вспомнил про корнед-биф с костями, и он полностью вытряхнул банку.
Какао. Ничего другого там не было. Ничего кроме гарантированно чистого обезжиренного какао Ван Гутена.
Но офицер, дрожа от возбуждения, выхватил у шкипера из рук его банку, сорвал наклейку, приподнял жестяную крышку, и там было — какао. Он опять закрыл крышку и отдал банку назад шкиперу, сказав «спасибо!».
Что совершалось в душе шкипера, когда офицер взял у него из рук банку, знает он один. Но он смеялся, да так, что это можно было слышать там напротив, на корабле, который лежал в дрейфе.


228
Б. Травен. Корабль мертвецов
Офицер извинился, выдал акт ревизии, в котором проставил номер открытого ящика, с квитанцией за обе испорченные банки какао, сел со своими людьми в шлюпку и отвалил в сторону своего корабля.
Когда он отчалил, шкипер крикнул в сторону камбуза:
— Кок, сегодня вечером какао для команды и кекс с изюмом.
Потом он подошел ближе к ящику, немного поискал, пока не нашел
то, что хотел, достал искомую банку и вручил ее коку. Затем он велел снова забить ящик гвоздями и погрузить в трюм.
Я стоял на палубе, когда это все произошло. И поскольку никогда нельзя упускать удобный случай, я ночью занялся вызволением жестянок на свободу. В ближайшем порту они бы всяко принесли пару шиллингов, или их можно было сменять на табак.
Я отсчитал пять штук и сложил их в угольном бункере.
В пересменок я сказал Станиславу:
— Ты уже обмозговал насчет какао? Честное ремесло. Пара шиллингов в них есть.
— Нет в них ни шиллинга. Было б это какао. А то ведь это какао-бобы, и если ты не сможешь продать в придачу подходящей мельнички, тебе за них и пенни ломаного не выручить.
Это показалось мне подозрительным. Станислав, выходит, уже подумал о честном ремесле. Небось, уже вскрыл один ящик, пока другой еще болтался на грузовой мачте.
Я тотчас вскарабкался в бункер и открыл одну банку. Станислав был прав. Это были какао-бобы. Очень твердые, с медными гильзами. Во второй банке то же самое. В третьей, четвертой, пятой — то же. Я опять хорошенько закрыл их и упаковал в ящики. Интереса к арабским и марокканским какао-бобам у меня не было; подходящие мельнички, случись они даже у нас на борту, я вряд ли бы мог безопасно сбыть с рук.
Один только шкипер обладал способностью превращать какао-бобы в какао-порошок. Он умел делать это двумя способами. Он мог совершить чудо, оставив жестянку в ящике, но с равным успехом при помощи того, что брал ее в руки. Он был мастер по части черной магии, yes, sir.


Книга вторая
229
42
Мы шли в Триполи, и волнение на море было чертовски сильное. Нас швыряло так и сяк по котельному отделению, а в бункерах было и того хуже. Иногда, присев в котельной на угольную кучу, чтобы немного перевести дух, я приглядывался к маленькой стеклянной трубочке, которая способна заглотнуть, мучительно уничтожить взрослого моряка, приди ей такая охота. При этом я задавался вопросом: стал ли бы я перекрывать трубу, если бы водомерному стеклышку вздумалось пуститься в пляс?
Естественно, я говорил себе: нет. Но кто может сказать, что он будет делать тогда, когда вопрос надо не ставить, а решать, и когда даже не задумываешься, вопрос это или не вопрос? Ведь внизу может лежать кочегар и одному ему оттуда не выбраться. Бросить своего кочегара, чтоб он всю мою оставшуюся жизнь вопил мне вслед: «Пиппип! Пиппип! Меня обварило! Вытащи меня, Пиппип! Я ничего не вижу, пар мне выжег глаза, Пиппип, скорее, а то мне конец! Пип-пип-п...»
Ну, вот и попробуй оставь кочегара валяться. Тут уж всяко пойдешь, даже зная наверное, что вы оба останетесь валяться там.
А может, я и не пойду. Зачем? Моя жизнь тоже кой-чего стоит. Моя жизнь...
— Пиппип, таскала, прыгай влево, не гляди! К бакборту, сюда!
Кочегар рычит это, заглушая стук машины.
Не глядя я сигаю к бакборту и падаю там на колени, потому что спотыкаюсь о кочергу, лежащую на пути. В то же мгновение раздается оглушительный грохот и треск.
Под плотным слоем черной угольной пыли на лице кочегара я вижу, что он совсем бледный. Даже мертвецы способны еще бледнеть. Я приподымаю себя с полу, с ободранными голенями и разбитыми коленными чашками, и оборачиваюсь.
Горловина выгрузной шахты рухнула вниз.
Эта горловина — круглый железный канал, наподобие большой дымовой трубы из листового железа, диаметром около метра. Через него подымают бадьи с золой, чтобы они не раскачивались туда-сюда, а направлялись прямо в шахту подъемника.


230
Б. Травен. Корабль мертвецов
Горловина свисает вниз в котельное отделение, примерно до девяти футов над полом. Сверху она приклепана к бортику. Она там, ясное дело, проржавела на заклепках, а сегодняшняя погодка ее совсем доконала, и она отломилась. Куда ей деваться? Только рухнуть в котельную. Это вертикально падающее, очень крепкое листовое железо, и весу в нем кило сто или больше. Срубит голову и прорежет тело во всю длину. Как бритвой. Или отхватит руку и заодно плечо. Если смилостивится, то только полступни. Кто о ней думает, об этой горловине, что она однажды проржавеет по бортику. Она висит там с тех пор, как был разрушен Иерусалим, и еще ни разу не падала. Ни единого разу за все протекшие века. И тут вдруг ей вздумалось грохнуться вниз.
Судьба моряка. Судьба рабочего. Твоя вина. Отойди вовремя в сторону, и с тобой ничего не случится.
Алло, кочегар, вот я и опять ушел, одним прыжком. При первом же крике «Таскала, влево!» — сиганул как обезьяна. Не раздумывая, что там такое случилось. Йорика развивает инстинкты, она нас поддерживает в форме.
-Да, кочегар, черт меня дери, прыжок-то был в самую пору.
«Спасибо» говорить нечего. Зачем? Завтра ты, послезавтра Станислав. Кто его знает, в кого угодит следующая пуля. Мы на войне. Убери голову. Но прежде чем ты это услыхал, ее уже и нет, головы. Останки еще лежат. Денег не платить. За борт. Кусок угля на ногу. Чуть притронуться к козырьку. Похоронная музыка: «Теперь мы опять без таскальщика».
Стеклянная трубочка цела. Она получила свою жертву. Горловине испортил дело кочегар. Но за это готовится расплата. Что будет следующей стеклянной трубочкой? Кто следующий? Слушай, парень, затяни-ка ремень потуже. В воздухе витает угроза. Угроза для тебя. Рядом с тобою кружит Гость, прячется по углам, поджидает в любом закутке. В следующий раз он сработает без брака и не даст кочегару случайно взглянуть вверх в тот самый момент, когда горловина отделяется от бортика одной стороной, а затем и другой. В следующий раз, может статься, это будет доска там наверху, по которой ты балансируешь к бункерному люку.
Мой мальчик, я так думаю, тебе лучше всего сойти в Триполи. Хоть ты и мертвец, но иногда приятно выйти из могилы прогуляться и взглянуть, что делается снаружи, ведь к спертому могильному воздуху так бы-


Книга вторая
231
стро не привыкают. Тебе опять придется убраться в могилу или на корабль мертвецов, но все-таки прихватишь понюшку свежего воздуха и во второй раз будет уже лучше.
Но в Триполи сойти не удалось. Мы и шагу не могли ступить без надзора. При малейшей попытке заправить нетчика они бы нас сцапали и привели обратно. А шкиперу представили бы счет, и он вычел бы это из нашего жалованья. В Сирии тоже ничего не вышло. Отдать швартовы не получалось. Мы были вольные люди, вольные моряки. Могли ходить в гавань, могли надираться в кабаках, плясать, проигрывать свои деньги или позволять кому-то выуживать их у нас из карманов. Все это нам дозволялось, мы ведь были вольные моряки, а не каторжники. Но стоило Йорике поднять Синего Петюню, а ты ошивался явно далековато от причала и молов, а то и плутал в зигзагах переулков и в темных углах — тебя уже кто-то хватал за руку: «Monsieur, s’il vous plait,* ваше судно ждет, мы вас проводим, чтобы вы не сбились с пути».
А когда ты снова оказывался на Йорике, у них было право стоять на набережной и пресекать повторные попытки покинуть судно, потому что Синий Петюня развивался на ветру, а это означало, что свободе опять пришел конец.
Станислав, определенно, был прав:
— Тебе отсюда больше не убраться. А если даже уберешься, они тебя споймают и запихают на другую посудину с мертвецами, что, может быть, еще похуже этой. Потому как мертвецы тебя всегда примут обратно, даже из рук полицейских. С благодарностью. Эти еще дадут фабриканту ангелов десять шиллингов на лапу. Будут даже кормить тебя, пока не изловчатся продать на другой корабль мертвецов, который сюда привернет. Надо же им от тебя отделаться. На родину они ведь тебя депортировать не могут, ее у тебя нет.
— Но я же могу и не пойти.
— Пойдешь. Шкипер скажет, что он тебя нанял, что вы ударили по рукам. Тебе не поверят, а шкиперу поверят. Ведь он шкипер, и у него есть родина, пусть даже липовая, и самому ему туда дорожка закрыта. Но он шкипер. Ты пойдешь. Он тебя нанял. В глаза тебя не видал. А по рукам вы, мол, ударили. Ты пойдешь. А не то ты дезертир.
* Месье, сделайте одолжение (фр.).


232
Б. Травен. Корабль мертвецов
— Но, Станислав, скажи-ка ясно и понятно. Ведь есть же тут хоть какой-то закон, — сказал я, потому что мне казалось, он преувеличивает.
— Для меня этот самотоп уже четвертый. Для тебя первый. И я уже через все прошел.
— Принудить тебя ведь никто не может. Я же пришел на Йорику сам, — заметил я.
— Да, в первый раз приходишь почти добровольно. Но будь у тебя все как полагается, ты бы добровольно не пошел. Когда у тебя все как надо, никто к тебе не станет соваться с такими плюшками, как ударили по рукам, дезертир и все такое. Тогда ты скажешь, что пойдешь к консулу. И они тогда вынуждены тебя пустить и могут сами пойти с тобой. Если консул скажет, что он тебя принимает, что он тебя признает, тогда придется им пойти на попятный. Тогда уже и помину нет об ударе по рукам, тогда со шкипером уже во как заговорят: «Вы кто такой? Когда в последний раз было инспектировано судно? Каково содержание команды: питание, жалованье, кубрики?» Тогда он сразу отлезет, этот шкипер, и больше не заикнется об ударе по рукам. Ты к консулу пойти можешь? У тебя бумаги есть? У тебя родина есть? Ну вот. Могут с тобою делать, что им вздумается. Не веришь? Сойди, попробуй.
— Разве у тебя больше нет датской расчетной книжки? — спросил я Станислава.
— Спрашиваешь! Дурацкий вопрос! Когда б она у меня была, меня бы тут не было. Я ж ее сразу продал за десять долларов, как только получил в Гамбурге распрекрасный паспорт. На датчанина тот мужик не пойдет, и к датскому консулу тоже. Тот у него книжку сразу отберет, потому что она зарегистрированная; она, мол, от утопленника. Его больше нет. Но на мелкие нужды годится и стоит ста долларов. Была бы она у меня. Я ведь так полагался на свой элегантный паспорт. Был как каменная стена, такой крепкий и надежный. Само здоровье. Честный до зеницы ока. Лучше, чем десять присяг. Хочешь, звони в Гамбург с любого конца земли, без всяких там. Только назвать номер. И сразу тебе ответ: паспорт чист как алмаз. Но это был только гипсовый фасад. Красивая у него была личина, но за нею ничегошеньки.
— Почему ты больше никуда не попробовал с ним устроиться?
— Да пробовал я, Пиппип. Ты что, думаешь, я бы распрощался с таким элегантным прикидом, не напялив его полдюжины раз, посмотреть,


Книга вторая
233
не пойдет ли он мне все-таки? Был у меня еще швед на примете. Но там мы и до консула не дошли. Шкипер взял паспорт в руки, заглянул в него и сразу сказал: «С нами ничего не получится. Мне от вас никогда не избавиться».
— Но хоть немцы-то тебя бы взяли, — сказал я на это.
— У них, во-первых, жалованье собачье. Тогда по крайней мере было. Сколько они сегодня платят, не знаю. Я бы охотно пошел на немецкое судно. Мне было без разницы. Но едва ты там появлялся, они тебе впивались в рожу: «Поляков не принимаем. Вон поляков! Жрите каменный уголь в Верхней Силезии. Ненасытная ваша польская глотка». И все в том же роде. Так бы оно и продолжалось всю дорогу. Даже если бы меня приняли. Другие, просто матросы, и того в десять раз хуже, в десять раз озлобленнее. Выдержать такое невмоготу. С раннего утра и до вечера: «Польская свинья. Грязный поляк. Вонючий поляк. Может, вы еще и Берлин хотите захапать, польские свиньи? »^Такого не выдержишь, Пиппип. Прыгнешь за борт. Тогда уж лучше на Йорике. Тут хоть никто не попрекает другого национальностью, потому что ни у кого нет национальности, с какой он мог бы строить из себя незнамо что.
Так проходил один месяц за другим. И не успел я оглянуться, как минуло четыре месяца моего пребывания на Йорике. А я думал, что не смогу прожить на ней и двух дней.
43
Возьмем-ка создадим людей — по нашему образу и подобию, и возь- мем-ка наделим их способностью верить и привыкать, чтобы в один прекрасный день они нас не свергли. Йорика сделалась вполне сносной. Вполне ничего была посудина, на самом-то деле. И еда была вовсе не так плоха, как казалось. Время от времени мы ведь получали послештормовой завтрак. Случалось, даже какао и кекс с изюмом. А иногда полстакана коньяку или полный стакан рому. Порою кок даже давал нам лишних полкило сахару, за то что мы набирали ему для камбуза хорошего угля «орех» из бункеров.


234
Б. Травен. Корабль мертвецов
Грязь в кубриках можно было и потерпеть. У нас ведь не было ни щетки, ни метлы. Мы подметали ошметками мешка. И мыла у нас тоже не было. А если мы и покупали себе кусок для личного потребления, так не тратить же нам его было, в самом деле, на приборку кубрика. Мы ж были не чокнутые какие.
Койка тоже была не такая жесткая, как казалось вначале. Я соорудил себе подушку из разной ветоши. Клопы? А где их нет? Встречаются не только на Йорике. Было вполне сносно. Никто уже не казался таким грязным и оборванным, как в первые дни. И посуда тоже была уже не такой сальной.
С каждым днем все становилось чуть чище, и лучше, и чуть более сносным. Если глаза долго видят одно и то же, они перестают это видеть. Если усталое тело изо дня в день отдыхает все на том же жестком дереве, оно скоро засыпает на нем как на пуховике. Если язык каждый день ощущает все тот же вкус, он больше не знает, какой еще бывает вкус у пищи. Если все кругом делается меньше, перестаешь замечать, как сам ты съеживаешься, и если вокруг тебя сплошная грязь, перестаешь замечать, как грязен ты сам.
Йорика была очень даже сносной. Со Станиславом можно было отлично поболтать. Он был умный, толковый парень, который многое повидал на своем веку, — повидал совершенно трезвым взглядом, и ему было не так-то просто замазать мозги. С кочегарами тоже можно было разговаривать. Могли тоже порассказать кой-чего нового. Палубные рабочие тоже не были беспросветными тупицами. Совсем тупые никогда не попадали к мертвецам, а посредственности — только изредка. У них ведь всегда все в порядке. Они не могут упасть со стены, потому что никогда не забираются наверх — поглядеть, что там видно на другой стороне. Они верят тому, что им об этом рассказывают. Они верят тому, что по другую сторону стены сидят убийцы и поджигатели. Поджигатели всегда сидят по другую сторону стены. А если кто этому не верит, да вздумает поглядеть, правда ли это, взберется на стену и свалится, — то так ему и надо, вот и пусть себе остается за стеной. А если ему так уж не терпится сходить на другую сторону, чтобы продать поджигателям лишние пуговицы со своих штанов, так пусть бы по крайней мере шел через ворота, чтоб можно было видеть, кто он такой, и чтоб ночной сторож — ну, тот, у которого над дверьми сидит орел с древком от знамени, чтоб всякому было


Книга вторая
235
видно: он ночной сторож своей державы, — не лишился вдруг своих чаевых. А кто не может уплатить чаевых и не имеет в кармане клочка бумаги, печать на коем удостоверяет, что он сын своей матери, тот должен сидеть дома. Свобода — да, свобода, но непременно с печатью. Да, право свободного передвижения для жителей Земли, но только с согласия ночных сторожей. Четыре месяца моего жалованья было за шкипером. Сто двадцать песет аванса или чуть больше были уже выплачены. Оставалась очень даже кругленькая сумма. Даже при пересчете на фунты сумма была вполне ничего.
Мне совсем не хотелось, чтоб вся моя работа была задарма и деньги достались в подарок шкиперу. Вот и получалось, что он держал меня как на привязи. Но где и когда и каким образом списаться с судна? Все равно не вышло бы. Ни в одном порту нельзя было подтвердить свое увольнение. Без бумаг, без родины. От этого моряка нам будет никогда не избавиться. Увольнение не разрешается.
Существовала только одна возможность списаться. Списаться как гладиатор. Уйти на риф. Уйти к рыбам. Если была удача, ты вылетал на берег. Тогда они не могли так сразу смахнуть тебя опять в воду. Жертва кораблекрушения. В людях просыпается сочувствие, особенно в тех, кто живет у берега моря. К мертвецам никто не имеет жалости, с жертвами кораблекрушений все обстоит немного иначе.
Тут ведь должен объявиться и ночной сторож флага, под которым вы сели на риф. Он платит не за моряка, он платит за рапорт — чтоб со страховкой все было на мази. Потому что если рапорт не поступит, будет объявлена отсрочка по причине безвестного отсутствия, а это означает чувствительную потерю процентов. Когда рапорт получен и сочувствие к жертве кораблекрушения подсохло, тогда можно опять отправляться к мертвецам. Сначала потихоньку, потом все быстрее и быстрее. Компания несет ответственность за моряка и за то, чтобы его выдворили. Куда с ним деваться? Ни один шкипер не хочет его брать. Ему от него больше не избавиться. На корабль мертвецов. Он не хочет, сыт по горло, с последнего раза. Удар по рукам, попытка к дезертирству, десять шиллингов на лапу, Синий Петюня, живо на борт. Доброе утро, вот мы и приехали.
Рыбы могут подождать. Он явится. Однажды явится. Он явится по милости стеклянной трубочки или горловины выгрузной шахты, или за¬


236
Б. Травен. Корабль мертвецов
давленный лавиной угля в бункере, или сев на риф. Но он явится. Он не может уйти на пенсию или взять себе жену и начать мелкую лодочную торговлю. Он должен вновь и вновь выходить на арену. Пока он не перестанет сознавать, что он на арене, yes, sir...
Мы стояли в Дакаре. Вполне приличный порт. Против него ничего не скажешь.
Чистка котлов. Чистка котлов, когда топки под котлом, который надо чистить, без году день как потушены, а соседний котел остается под парами. И все это удовольствие в стране, где говорят:
— Погляди-ка вон туда, где стоят зеленые столбы с большой буквой Э, — это экватор, или полуденная линия, — можешь и так называть, только тогда придется Э отвинтить и повесить медную табличку с большим П. Но как ты его ни называй, полуденной линией или экватором, или вообще никак, он все одно такой же горячий и раскаленный. Если прикоснешься к экватору, рука тут же прочь, как бритвой срезало, останется только горстка пепла. Положишь на экватор кусок железа — растает как масло. Приложишь один кусок к другому — сплавятся как на автогене. И так ровно, без всякого шва, стоит их только прижать.
— Знаю я, — сказал Станислав, — переплывали мы как-то через него, через экватор, под самое под Рождество. А он все равно такой был горячий, что можно было просто пальцем буравить толстые железные борта. Даже и буравить не приходилось. Чуть тронешь пальцем — и уже дыра. А если ты плевал в железный борт, плевок запросто пролетал насквозь — и снова тебе дыра. Шкипер увидал это дело с мостика и заорал: «Вы что, хотите из корабля сделать кофейное сито? Сейчас же заделать дыры». Тогда мы этак слегка поводили по ним рукой или локтем, и дыры были заделаны. До того оно было мягко, будто тесто для пирога. Железные мачты совсем погнулись, ни дать ни взять длинная восковая свеча, если поставить ее на горячую плиту. Ну и свинство это было, пока мы их не распрямили. С экватором шутки плохи.
— Ясно дело, плохи, — согласился я, — оттого-то по обе стороны экватора, вокруг всей Земли, соорудили забор из штакетника с предупреждающими табличками. Можешь на ландкарте посмотреть, он там уже нанесен, забор. Вы тогда сделали дурацкую ошибку, что поплыли поверху. Мы были умнее. Мы его прошли низом, подводными туннелями. Там ничего, прохладно. Даже не ощущаешь, что проходишь под экватором.


Книга вторая
237
— Об этих туннелях под экватором я знаю. Но компания не хотела оплачивать проезд по туннелю. Там берут из расчета по шиллингу за тонну. А как попадают в этот туннель?
— Так это ж совсем просто, — отвечал я, — там в море сделана большая дыра, и судно так прямо в нее заходит, опускается сначала носом, проходит понизу, а потом опять выныривает по другую сторону, там точно такая же дыра в воде.
— И впрямь совсем просто, — признал Станислав, — я-то думал, оно намного сложнее. Я думал, на судно надевают что-то вроде скафандра, а потом спускают вниз. Внизу стоит машина, которая его тянет, в туннеле судно передвигается по зубчатым рельсам, а на другом конце его опять вытягивают наверх.
— Так тоже, конечно, можно бы было сделать, — сказал я, — но это чересчур сложно. И тогда бы они брали не по шиллингу за тонну.
— Тысяча чертей на вашу голову, да прекратится когда-нибудь эта трепотня в котле? — крикнул нам в котел второй механик, просунув голову в лаз. — Если без конца травить баланду, котел не вычистишь.
— Иди-ка сюда, сукин сын, если хочешь схлопотать молотком по черепу, — ору я в бешенстве, полурехнувшись от жары. — Обстукивай сам свой котел, конокрад ты чертов! Я тебе еще много выложу, чего я про тебя думаю.
Мне очень хотелось, чтобы он подал на меня рапорт и чтобы меня отсюда вышвырнули. Им бы тогда пришлось выдать мне квитанционную книжку и деньги. Но для этого они были слишком хитры.
— Совсем как офицеры на войне. Оскорбляй как хочешь, хоть в морду бей, ни за что не донесут, — сказал Станислав, — им надо, чтоб ты был снаружи, а не отсиживался в тюрьме, в безопасности.
Чистка котлов на экваторе, когда топка потушена меньше дня назад, а соседний котел находится под паром. Ну, господа хорошие! Кто с хлебом слез своих не ел, тот нынче лакай их, как малиновый лимонад. Мы сидели в котле голые, но стенки были до того раскалены, что нам пришлось одеться и подложить под коленки толстые валики из рваных мешков, чтобы не обжечься.
Потом обстукивание. Ну и пыли же от этой котельной накипи! Точно тебе легкие, глотку и горло царапают стеклом. Чуть шевельнешь ртом, на


238
Б. Травен. Корабль мертвецов
зубах скрипит, будто песок мелешь, а по позвоночнику подымается свербящее ощущение, да такое жуткое, будто у тебя высверливают с одного конца спинной мозг.
В котле вообще не слишком много места. А в нем еще расположены топочные каналы, и приходится ложиться на спину, на живот, чтобы до всего добраться. Извиваешься по этим каналам, как змея. Где тронешь голой рукой, жжет так, будто прикоснулся к горячей плите.
Или еще осколок накипи отскочит тебе прямо в глаз. Эта жесткая острая крупинка причиняет такую боль, что кажется, сейчас сойдешь с ума. Ты ее тогда выуживаешь грязными, потными руками, и глаз становится весь красный от пыток, какие над ним учиняют. Некоторое время все идет хорошо, и вдруг раз — снова влетел острый осколок, и пытка начинается заново.
Защитные очки? Они стоят денег. На такую ерунду у Йорики денег нет. Так это делалось тысячу лет назад, так это делается и сегодня. Да и очки по большей части мало куда годятся. То сквозь них ничего не видно, то они сдавливают лицо, то пот затекает сквозь хреновые уплотнения и въедается в глаза.
Были бы хоть электрические лампы, все бы какое-никакое облегчение. Но эти лампы из Карфагена... В пять минут котел весь в клубах черного дыма и чада. Но обстучать его надо.
И молотки гулко громыхают в котле — будто тысяча громов ударяет по твоей барабанной перепонке. Это не упругий резонанс, а жестко вибрирующий пронзительно-режущий стук.
Пять минут — и наружу, глотнуть воздуха. Мы варимся в поту, горячие легкие бешено вздымаются, сердце колотится так, будто хочет разорвать грудь, и в коленях появляется дрожь.
Воздуха, только воздуха. Чего бы это не стоило. И мы стоим на морском бризе, и ощущение такое, будто это метель бушует в Саскачеване. Широкий твердый меч пронзает наше тело по всей длине. Мы мерзнем и дрожим, и нам хочется назад в раскаленный жар котла.
Снова пять минут, и мы вопим: воздуха! Все трое, сколько нас есть в котле, мы рвемся к узкому лазу, через который нам надо протиснуться. Пролезть там одновременно можно только одному, и он должен вертеться и изворачиваться, наподобие кошки, чтобы суметь выбраться. Пока он протискивается через лаз, в котел не проникает ни малейшего дуновения


Книга вторая
239
воздуха. Пролезая вторым, я с трудом пропихиваю через лаз руки и плечи, и выбираюсь наружу. Кочегар внутри, в котле, падает с ног и крепко стукается. Он без сознания.
— Станислав, кочегара надо достать, его совсем развезло, — выкрикиваю я на последнем дыхании. — Если мы его не вытянем, скопытится вконец, задохнется.
— Од-ну ми-ну-ту, Пип... Не могу дышать.
Проходит немного времени, и меч уже опять пронзает наше тело, и нам снова хочется в кипящий зной котла.
Мы берем канат. Я снова вкручиваюсь внутрь и привязываю кочегара. И вот мы начинаем его вытаскивать. Это самое трудное. Самому еще можно вкрутиться и выкрутиться через этот лаз. Но протащить сквозь него бездыханного человека — это требует бесконечного терпения и ловкости, и хороших познаний в анатомии. Голова быстро выходит наружу. Но плечи...
Наконец мы туго увязываем ему плечи, будто в пакет, и нам удается поднять его, и он проходит в отверстие.
На метель мы его не выносим, а оставляем в котельном отделении и даже кладем поближе к топкам соседнего котла. Мы развязываем ему плечи.
Дыхание исчезло. Совсем исчезло. Но сердце бьется. Тихо, но размеренно. Мы поливаем ему голову водой и прикладываем к сердцу мокрый мешок. Потом машем у его лица, чтобы сделать ветер, дуем на него как на тлеющие головешки и наконец переносим под вентиляционную трубу.
Станиславу приходится пойти наверх и повернуть раструб трубы на ветер, чтобы на кочегара подуло свежим воздухом.
Теперь этот сукин сын, конокрад, конечно, не показывается; но стоит нам немного поболтать в котле, как эта гадкая рожа уже торчит у лаза и перекрывает нам воздух своим безобразным костяным кумполом. Он еще схлопочет острым молотком по ребрам. Нет бы принес хоть стакан рома для кочегара, прохвост. Мы-то его пить не собираемся. Разве только глоточек, чтоб промыть глотку и зубы от стеклянной пыли.
Кочегар лежит под вентиляционной трубой, и я начинаю сводить-разводить ему руки. Он постепенно приходит в себя. Приходит все больше. Когда мы его наконец подымаем, сажаем на угольную кучу и прислоняем в угол, чтоб у него был упор, является второй механик.


240
Б. Травен. Корабль мертвецов
— Это еще что такое, чтоб вам пусто было! — орет он с разбегу. — Вам что, за битье баклуш деньги платят, что ли?
Станислав или я, или мы оба могли бы на это сказать: «Кочегар был...»
Но у нас обоих было одно и то же чувство, и наш инстинкт снова оказался верным. Рабочим достаточно слушаться своего инстинкта, и тогда они действуют совершенно правильно.
Одновременно, не говоря ни слова, мы нагнулись, схватили по хорошему увесистому куску угля в каждую руку и в ту же секунду зафитилили их второму механику по кумполу и по костям.
Закрыв руками голову, он пустился наутек. Станислав пробежал за ним несколько шагов с криком:
— Жаба ты ядовитая, вот только попробуй вычти с нашего жалованья хоть полшиллинга за эту взбучку — живо угодишь в следующем рейсе в топочный канал, потом в бадью с золой, и можешь мне в рожу плюнуть, если я не пихну тебя в топку. Тварь ты, а не механик.
Шкиперу эта тварь ничего не доложила. Нам бы это было совершенно все равно. Мы с наслаждением пошли бы в Дакаре в тюрьму. И штрафу он с нас не снял ни пенни. Пока мы чистили котлы, а это длилось еще пару дней, он больше и близко не подходил. С этого дня он стал обращаться с нами бережно, как с сырыми яйцами, и даже превзошел дипломатическими способностями старшего механика. Подвернувшийся под руку кусок угля, или молоток, или кочерга способны творить чудеса, если ты умеешь применить их вовремя и к месту.
Когда котел был вычищен, мы получили два стакана рома и аванс. Мы сразу в город, оглядеться. Всегда ведь думаешь, что может встретиться кто-то, кого не ждешь. Я мог бы свалить на одном французе, что шел в Барселону. Но мне не хотелось дарить шкиперу мои четыре месяца жалованья. Почему я должен был работать за бесплатно? Так я и оставил симпатичного француза в одиночестве. Станислав мог бы погрузиться на одного норвежца, который шел на Мальту. Но у него были те же причины. Жалованье. Ему причиталось гораздо больше, чем мне.
Вот так мы и бродили по порту. Станислав отправился на норвежца, а я пошел себе слоняться дальше.


Книга вторая
241
44
Вдалеке, у края причала, стояла на якоре Эмпресс оф Мадагаскар — Императрица Мадагаскара, английское судно, девять тысяч тонн, а может, и больше. Вот это была бы годящаяся лоханка, чтоб с нею флирта- нуть, попробовать хоть ненадолго встать из могилы и пойти пройтиться. Отличное новехонькое суденышко. Будто лаком покрыто, такая чистота. Даже позолоту еще не стерло волнами и ветром. Сияет свежей краской. Но шансов тут никаких, свободных мест нет, на этакой девчурке, свеженькой, как персик. А улыбается-то как кокетливо, подмигивает своими накрашенными ресничками, поблескивает подведенными глазками, да так, что любо-дорого смотреть. Пойду-ка я погляжу на это милое создание поближе.
Черт побери, когда б не это жалованье, я бы и в самом деле попытал счастья. Но бросить жалованье я не могу. Как бы мне подзудить второго механика, чтоб он меня вышвырнул? Может, подпустить немного большевистского подстрекательства? Но они на это плюют. Подстрекай, сколько влезет, все равно тебе не убраться. А если переборщишь, он вычтет с тебя жалованье за две недели. Работаешь задарма.
Если Императорша уйдет раньше Йорики, а я окажусь на ней, нанятый по чрезвычаловке, то больше и желать нечего. Но где выгрузит меня эта Эмпресс? В Англию она меня взять не может, там она от меня не избавится. А отделаться от меня она должна. Но где? Спровадит на какой-нибудь корабль мертвецов где-нибудь по пути или в сомнительном порту, где стоит одна сараюга.
Но за спрос денег не берут.
— Hallo!
— Hallo! What is up?*
На том, который это кричит, белая фуражка.
— Ain’t no chance for a fireman, chap? У вас нет свободного места для кочегара? — кричу я ему наверх.
— Бумаги?
— No, sir.
* Алло! В чем дело? (англ.).
16 Зак. 3645


242
Б. Травен. Корабль мертвецов
— Sorry. Сожалею, ничего не поделаешь.
Так я и знал. Чистенькая барышня. Чтоб все было в порядке. Лицензия на брак — необходимое условие. У нее еще имеется мамаша, которая держит ее в строгости. Мамаша Ллойд в Лондоне.
Я прохожу вдоль борта посудины. На кормовой палубе сидят члены команды. Играют в карты. Черт побери, ну у них и английский! Да ведь это ж йориканское наречие. И это на сияющем от лака англичанине, с которого еще не облупилось золото? Что-то тут не то. Играют в карты, но не бранятся и не смеются.
А ну-ка, еще взглянуть. Вот так рыба-прилипала и акульи плавники! Сидят и играют так, будто сидят на собственном могильном бугре и режутся на червей и личинок. Со жратвой все в порядке, вид у них хорошо откормленный. Но эта унылая игра в карты и эти хмурые лица, и все это на новехоньком англичанине? Что-то тут не то. И как его вообще занесло в порт Дакар? И что это у него за груз?
Железо, железный лом. У западного побережья Африки? У самого экватора? Железный лом? Well,* госпожа Императрица возвращается домой с балластом и берет с собою железный лом. В Глазго. По крайней мере наполовину окупит рейс. Старое железо лучше, чем песок с камнями.
И все-таки. Прекрасное новое суденышко Эмпресс — и отчего-то не может получить груз из Африки в Англию?
Посиди я тут на берегу, глядишь бы, через три часа выведал, в чем тут штука, с этой красоткой Императрицей. Да неужто она впрямь?.. Ну, ты уже совсем сбрендил, тебе уже во всех углах мерещатся привидения. Эмпресс оф Мадагаскар, эта девчурка из Глазго, пухленькая и свеженькая, как персик, — неужто ж она промышляет на панели? Подмалевана?
Нет, она не подмалевана. Все натуральное. Ей нет и трех лет. Все как положено. Ни одна заклепка еще не отлетела с ее юбочки. Все на ней прилизано, все пышет здоровьем сверху и снизу. Но команда, команда. Что-то тут не в порядке.
А мне что за дело? Всякий сходит с ума по-своему.
Я иду обратно к норвежцу.
* Хорошо (англ.).


Книга вторая
243
Подымаюсь на борт. Станислав все еще тут. Сидит в кубрике и треплется с несколькими датчанами. В кармане у него банка хорошего датского масла и отличный кусок сыра.
— Пиппип, ты как раз вовремя, присоединяйся к ужину. Настоящий датский ужин, полноценный и без обмана, — говорит Станислав.
Мы не заставляем себя упрашивать и усаживаемся за ужин.
— Видали англичанку там напротив, Эмпресс? — спрашиваю я, когда мы сидим в месс-руме и уплетаем за обе щеки.
— Она уже порядком тут стоит, — отвечает один.
— Девчонка что надо, — начинаю выведывать я.
— Сверху шик, а внизу пшик, — говорит один датчанин.
— Ну да? — спрашиваю я. — Пшик? Почему пшик? У нее все как положено.
— Конечно, как положено, — подает голос другой. — Можешь наняться по чрезвычаловке, если хочешь. Прямо мед и шоколад. У них что ни день — последняя трапеза висельника. Пудинг и жаркое.
— Да ну тебя к чертям, говори же яснее, — настаиваю я. — В чем тут штука? Я уже спрашивал там насчет шанса, мест нет.
— Слушай, приятель, по тебе все-таки не подумаешь, что ты только вчера впервые хлебнул морской воды. Она — катафалк.
— Ты что, больной и дегтем вымазанный? — ору я.
— Катафалк, говорю я тебе, — повторяет датчанин, наливая себе кофе. — Хочешь и ты еще кофе? Нам с молоком, сахаром и маслом жаться не приходится. Мы можем накопать припасов, сколько угодно. Можешь прихватить с собой банку молока. Хочешь?
— Растроган до слез, уже самим этим вопросом, — отвечаю я и наливаю себе в чашку кофе, настоящий кофе из зерен. Я совсем забыл его вкус, потому что на Йорике давали только кофейный суррогат, с двадцатью процентами кофе, вероятно опасаясь за наши сердца.
— Корабль трупов, повторяю тебе еще раз.
— Что ты хочешь этим сказать? Она что, возит трупы из Франции в Америку, чтоб там за океаном матери могли посадить их в цветочный горшок, радоваться такой чести и восторгаться этой войной во имя прекращения всех войн?
— Что-то ты больно по-иностранному говоришь, приятель.
— Она возит трупы, но только не трупы вояк, павших во Франции.


244
Б. Травен. Корабль мертвецов
— А какие?
— Маленьких ангелочков. Матросиков-ангелочков. Трупы матросов — вот тебе, кашалотина, если ты до сих пор не усек.
— У Императорши на борту трупы?
— Слушай, тобой можно проломить переборку бункера.
— Конечно, они на борту у этой тетки. На семь восьмых готовенькие. Дома, в деревенской церкви, можно спокойно царапать их имена на памятной доске в честь погибших моряков. Стирать не понадобится. Хочешь, чтобы и твое имя внесли на памятную доску в твоей деревенской церкви, — тогда езжай с ними. Смотрится, вообще, очень благородно, если рядом с твоим именем стоит — Эмпресс оф Мадагаскар. Это хоть на что-то похоже. Смотрится куда как лучше, чем если рядом значится: Берта, или Эмма, или Нордкап. Нужно подумать и о том, кто будет твоим соседом на памятной доске. Эмпресс оф Мадагаскар — в этом есть размах, приятель.
— Но почему она уже должна оправдывать страховку?
Этого я пока совершенно не понимал. Это они просто так болтали. Из чистой зависти, потому что сами на ней не плавали, на этой новехонькой посудине.
— Проще простого.
— Она ж три года, не больше, как из пеленок, — возразил я.
— Ну, наконец-то ты доказываешь, что сам чуть раньше выбрался из пеленок. Ей ровно три года. Была построена для дальних плаваний — Восточная Азия, Южная Америка. Должна была делать двенадцать узлов. Такое было условие. А когда она сползла на воду, она делала четыре узла, а если повезет — четыре с половиной. Этого она уже не выдерживает, на этом она банкрот.
— Можно же перестроить.
— Пробовали уже два раза. Получается, наоборот, хуже. Сначала она делала даже шесть узлов, после перестройки только четыре. Ей ничего другого не остается, как убраться с воды, надо ж ей оправдать страховку. Со страховкой они, видать, хорошо повертели, если она сумела пройти через Ллойд. Но подделать можно все что угодно.
— И теперь ей пора загреметь?
— Она уже два раза вмазывалась. Да только не вышло. Первый раз она села на мель. Чисто, как приутюженная. В Глазго, наверно, уже кут¬


Книга вторая
245
нули по такому случаю. Но тут как раз начался жуткий шторм, и нагнало столько воды, что благородную даму приподняло с мели — ни дать ни взять вознесение при звуках труб и литавр. И она оттуда весело улепетнула. Вот, должно быть, шкипер бранился на чем свет стоит. Второй раз — дело было на прошлой неделе, мы уже стояли здесь — она влетела между двух подводных скал. Очень крепко засела. Беспроволочный телеграф поломало. Ясная штука. Пришлось шкиперу вывесить флаги. Приличия ради. Вокруг ведь всегда бывают свидетели. И тут подошло французское патрульное судно, как раз в тот момент, когда шкипер преспокойно отдал приказ грузиться в шлюпки. Патрульное судно подняло сигнал: «Ждать. Помощь на подходе!» Ну и бранился же тогда шкипер. Хотел бы я только знать, как это ему удалось привести в порядок журнал. Он ведь с ним уже хорошо поколдовал. Наверно, здорово поработал резинкой, такие дела. Он дал промашку. Видно, по-другому не получалось. Засел во время отлива. Тогда пришли три буксира и в прилив сняли его со скал. Да так изящно. На ней ни шрама не осталось. Вот это не везет так не везет. Теперь ему надо платить за спасательные работы. Будет вычтено со страховки. Еще вопрос, станет ли страховка оплачивать все расходы. Это зависит от журнала.
— И что теперь?
— Теперь он пойдет на отчаянную попытку. Ничего другого ему не остается. Три раза уйти целым он не может. А то страховая компания произведет расследование и расторгнет страховку. Потребует, чтобы судну дали другого шкипера, который плавает честно. Тогда пиши пропало. Тогда Эмпресс придется разобрать на лом. Плавать она не может.
— Отчего она стоит тут так долго, если нет ремонта?
— Не может выйти. У нее нет кочегаров.
— Чепуха. Он мог бы взять меня. Я же ему сказал, что я кочегар.
— У тебя есть бумаги?
— Не будь таким дураком, приятель.
— Если у тебя нет бумаг, он тебя не возьмет. Он должен сохранять приличную физиономию. Мертвецы — это вызвало бы подозрение. Но будь ты хоть зулусская обезьяна, хоть готтентот или даже глухонемой — это для него все равно. У тебя должны быть бумаги и опыт, вот и все. Моряки без опыта не годятся, страховая компания в таком случае может начать осторожничать и устраивать разные истории. Кочегары вышли из


246
Б. Травен. Корабль мертвецов
игры. Обожглись и лежат в лазарете, иначе им было бы оттуда не убраться. Кочегарам ведь хуже всего, они не успеют выскочить, если Эмпресс с отчаяния решительно вмажется. В котельное отделение сразу набирается вода, и котлы обычно тоже взрываются, если их вдруг окатит холодным душем. У них тогда сразу случается разрывное воспаление легких.
— Он что же, дожидается, пока кочегары выйдут из лазарета?
— С этого ему мало толку. Они больше не обязаны к нему возвращаться, если не хотят. Могут вчистую уволиться. Бумаги у них в порядке, могут спокойно поджидать какое другое судно.
— Как же эта тетка думает отсюда уйти?
Моряки усмехнулись, и тот из них, который, похоже, изучил этот случай лучше других, сказал:
— Они подумывают о краже детишек. О шанхайстве. Могу тебе сказать по секрету, парень. Да, изысканная, изящная дама, Императрица Мадагаскара. Сверху шик, а внизу пшик. Остерегайся подходить близко.
Да, против этого наша Йорика — высокопочтенная дама. Она никем не прикидывается. Как она выглядит, такая она и есть. Честная до костей. Я почти готов влюбиться в Йорику.
Да, Йорика, я должен тебе в этом признаться: я люблю тебя. Люблю искренне, ради тебя самой. На руках у меня шесть черно-синих ногтей, и на ногах^четыре черно-сине-зеленых ногтя. И все это ради тебя, возлюбленная Йорика. Пальцам ног перепало от колосников, а у каждого ногтя на руках своя особая, мучительная история. Моя грудь, спина, мои плечи, ноги — все в шрамах жестоких ожогов. Каждый шрам родился с криком боли, обращенным к тебе, возлюбленная.
Твое сердце не лицемерит. Твое сердце не плачет, если ему не плачется, и не ликует, если оно не радо. Твое сердце не лицемерит, оно чисто и ясно, как чистейшее золото. Когда ты смеешься, моя дорогая, смеется твоя душа, смеется твое тело, смеется твое веселое цыганское платье. А когда ты плачешь, моя ненаглядная, — плачет даже холодный риф, мимо которого ты проплываешь.
Я никогда тебя не покину, любимая, ни за какие сокровища мира. С тобою хочу скитаться, с тобою хочу петь, с тобою хочу танцевать, с тобою хочу спать. С тобою хочу я умереть, в твоих объятиях испустить мой последний вздох, о цыганка морей. Ты не похваляешься своим славным прошлым и своею старинной родословной у тетушки Ллойд в Лон-


Книга вторая
247
доне. Ты не похваляешься своими лохмотьями и не рисуешься в них. Они — твое законное облачение. Ты пляшешь в своем дырявом платьице веселая и гордая, как королева, и поешь свою цыганскую песню, песню лохмотьев:
ПЛЯСОВАЯ КОРАБЛЯ МЕРТВЕЦОВ
В моих лохмотьях вкуса нет?
В них память слез и счастья след.
Мое лицо для вас досада?
Мне вашей жалости не надо.
Печетесь о моей судьбе?
Живу не вам я, а себе.
И в ваши небеса мне вход закрыт.
Ну что ж! Меня и пекло не смутит.
Благодеяний не прошу!
Пускай я мертвецов вожу,
Пускай позор на мне и срам,
Но не фиг вмешиваться вам!
Мне Судный день ваш — просто бред. И воскресать мне нужды нет.
И есть ли боги или нет,
Их кары мне не страшны, нет.
Гопля, гей! семь морей!
Гопля, гопля, гей!
"а


КНИГА ТРЕТЬЯ


Плывут себе кораблики,
ТУДА-СЮДА СКОЛЬЗЯ.
Но КТО ОСЛАВЛЕН ТАК ИЗ НИХ, ЧТО ХУЖЕ НЕТ УЖ СРЕДЬ ДРУГИХ, СКАЗАТЬ НЕЛЬЗЯ


45
Возможно, не следует слишком сильно любить свою жену, если хочешь ее удержать. Иначе ей станет скучно и она сбежит к другому, чтоб тот ее колотил.
Было подозрительно, очень подозрительно, что я вдруг проникся такой нежной любовью к Йорике. Но когда ты только что услышал страшную историю похитителя невинных детишек и в кармане у тебя банка молока, а в другом кармане — банка хорошего датского масла, тогда вполне позволительно предаться любовным грезам и любить ту, которая в своих лохмотьях милее, чем потрошительницы трупов, разодетые в шелковые платья.
Но что-то подозрительное в этой внезапно проснувшейся любви все-таки было. Что-то тут было неладное. То тебе горловина выгрузной шахты. А теперь еще и Йорика, которую я так пылко полюбил. Не нравилось мне это все. Было тут что-то не то.
В кубрике было невозможно находиться. Воздух был спертый и душный, он давил на мозг.
— Давай опять выйдем, — сказал я Станиславу, — поболтаемся у воды, пока не станет прохладнее. После девяти, наверняка, задует бриз. Тогда вернемся к себе и ляжем на палубе.
— Верно, Пиппип, — согласился Станислав. — Здесь не поспать и не посидеть. Можем пройтись дальше по молу, к голландцу, что там стоит. Может, встречу кого из знакомых.
— Все еще мучаешься голодом? — спросил я.


254
Б. Травен. Корабль мертвецов
— Нет, но, может быть, удастся взять у них кусок мыла и полотенце. Неплохо бы было прихватить с собой.
Мы медленно побрели прочь. Тем временем совсем стемнело. Портовые огни светились тускло. Погрузка остановилась. Суда сонно мерцали огнями сквозь вечернюю темноту.
— А табак нам норвежцы, между прочим, неважный дали, — сказал я.
Едва успел я это произнести и повернуться к Станиславу, чтоб у него прикурить, как получил увесистый удар по черепу. Я ощутил удар совершенно ясно, но не мог шевельнуться, ноги сделались тяжелые и ватные, и я упал. Все кругом невыносимо гудело и трещало, и я испытывал давящую боль.
Но это продолжалось недолго, как мне показалось. Я снова поднялся, после своего обморока, и хотел идти дальше. Однако уперся в стену, деревянную стену. Как это могло случиться? Я пошел влево, но и там была стена. И справа тоже была стена, и позади меня тоже. И кругом была темнота. В голове у меня звенело и гудело. Я ничего не соображал, почувствовал усталость и снова лег на пол.
Когда я опять очнулся, стены были на прежнем месте. Но я не мог стоять ровно. Я качался. Нет, тут что-то другое — качался пол.
Тысяча чертей, теперь я понимаю, что произошло. Я на лоханке, на какой-то посудине, и она сейчас в открытом море. Весело плывет вперед. Машины стучат и громыхают.
Обоими кулаками, а потом и ногами я барабаню в стены. По-видимо- му, никто ничего не слышит. Но спустя какое-то время — когда я уже много раз обработал стены, подкрепляя барабанный бой криками, — открывается люк и кто-то светит внутрь электрическим фонариком.
— Проспались уже с перепою? — спрашивают меня.
— Похоже, что да, — говорю я.
Могут мне ничего не рассказывать, я уже знаю, что произошло. Хищение детишек, шанхайство. Я на Эмпресс оф Мадагаскар.
— Вы должны пройти к шкиперу, — говорит этот тип.
Снаружи ясный день. Я взбираюсь по лесенке, которую тот спускает в люк, и вскоре оказываюсь на палубе.
Меня ведут к шкиперу.
— Хорошее сборище, нечего сказать, — начинаю я сразу орать, войдя в его каюту.
— Как вы сказали? — преспокойно говорит шкипер.


Книга третья
255
— Похитители детей. Шанхайщики. Фабриканты ангелов. Потрошители мертвых тел. Вот вы кто такие! — ору я.
Шкипер остается невозмутим, спокойно закуривает сигару и говорит:
— Кажется, вы еще не совсем протрезвели. Придется окунуть вас в холодную воду, чтоб вышел угар.
Я смотрю на него и ничего не говорю.
Шкипер нажимает на кнопку, входит стюард, и шкипер называет два имени.
— Присаживайтесь, — говорит шкипер после небольшой паузы.
Входят двое отвратительных типов. Физиономии преступников.
— Это тот человек? — спрашивает шкипер.
— Да, это он, — подтверждают оба.
— Что вы тут делаете, на моем судне? — обращается шкипер на этот раз ко мне, таким тоном, будто он председатель суда присяжных. Перед ним на столе бумага, по которой он водит карандашом.
— Это я у вас хотел бы спросить, что я тут делаю, на этом судне, — отвечаю я.
Тут вступает в разговор один из этих гангстеров. Они, похоже, итальянцы, судя по тому как они коверкают английские слова из своего запаса.
— Мы как раз собирались сделать приборку в трюме номер одиннадцать и нашли этого человека, он там валялся в углу пьяный и крепко спал.
— Вот как, — говорит шкипер, — тогда все ясно. Вы хотели нелегально улизнуть на моем судне, чтобы попасть в Англию. Думаю, вы больше не станете этого оспаривать. К сожалению, я не могу сбросить вас за борт, что я, собственно, должен был бы сделать. Собственно говоря, вы заслуживаете, чтоб я велел вымуштровать вас полдюжины раз на грузовой мачте и малость приспустить с вас шкуру, — тогда б вы поняли, что английское судно не на то существует — давать убежище преступникам, преследуемым полицией.
Что мне с ним было долго разговаривать? Он бы приказал этим итальянским каторжникам переломать мне кости, скажи я ему, что я про него думаю. Он бы, вообще-то, именно так и сделал — уже за то, что я наговорил ему в самом начале. Но ведь его интересуют мои здоровые, а не поломанные кости.
— Кто вы такой? — спросил он.
— Просто палубный рабочий.


256
Б. Травен. Корабль мертвецов
— Вы кочегар.
— Нет.
— Но вы же вчера вызывались сюда на место кочегара?
Да, и это была моя ошибка. С того момента они больше не спускали с меня глаз. Скажи я тогда: «палубный рабочий», и они бы, глядишь, не проявили ко мне интереса. Им нужны были именно кочегары.
— Стало быть, вы кочегар, и на ваше счастье у меня заболели два кочегара, поэтому можете остаться и работать. Будете получать жалованье английского кочегара, десять фунтов и десять шиллингов в настоящий момент. Но заключить с вами договор о найме я не могу. Когда придем в Англию, я обязан буду передать вас властям; и вам придется отсидеть от двух до шести месяцев, в зависимости от того, насколько расположен к вам будет судья, — а потом, конечно, депортация. Но здесь, на борту, пока мы в рейсе, с вами будут обращаться как с действительным членом команды нашей Эмпресс оф Мадагаскар.
Мы с вами поладим, если вы будете выполнять свою работу. А если не поладим, тогда придется вам, дружок, посидеть без воды. А потому, мне так думается, будет лучше, если мы поладим. В двенадцать начинается ваша вахта. Вахты у вас по шесть и шесть часов; каждая вахта на два часа длиннее, за эти часы вам будет заплачено по одному шиллингу и шести пенсов.
Вот я и очутился кочегаром на Эмпресс оф Мадагаскар, в рейсе к памятному камню в деревенской церкви. Деревенской церкви у меня не было, так что даже этой чести для меня не предвиделось.
Жалованье было хорошее, тут можно было заработать денег. Однако попасть в Англии в тюрьму за то, что тайно прокрался на судно, а потом, глядишь, еще годы в тюрьме, в ожидании депортации... Но то-то и оно. Жалованья мне было не получить, потому что рыбы мне его не выплатят. Если мне удастся выбраться из передряги живым, жалованья я не получу ни цента, меня ведь не по правилам приняли. Никакой английский консул не признает этого штрафного найма. Тюрьма и депортация меня не волнуют. В Англию мы не попадем. Об этом не беспокойся. Давай-ка поглядим на шлюпки. Шлюпки готовы. Значит, все произойдет в ближайшие дни. Главное условие — все держать наготове, и обязательно выскочить из котельного отделения. При первом скрежете — прочь от котла и вверх, как сто чертей.


Вид Швибуса (1900-е гг.).
Семья Файге (1907; серебряная свадьба родителей, Адольфа и Термины Файге; во втором ряду слева стоит неизвестный гость с наклеенной головой отсутствующего Отто, вырезанной с другой фотографии).


Рет Марут в бытность актером (около 1910 г.).
Рет Марут во время заключения в Лондоне (1923).


Рет Марут (рубеж 1910—1920-х гг.).


Порт Тампико (1923).
Бунгало в джунглях (1928; фотография из статьи Б. Травена в журнале «Бюхер- гильде», где сообщается о том, что он писал в этом бунгало свои произведения).


Рет Марут (во втором ряду слева) в костюме индейца в группе актеров Дюссельдорфского драматического театра (спектакль «Питер Пэн», 1912).
Б. Травен (второй справа) среди членов экспедиции Э. X. Паласиоса в Чьяпас
(1926).


Страница из книги «Страна весны» (1928) со сделанными Б. Травеном фотографиями индейцев и пояснениями.


Переплет первого немецкого издания «Корабля мертвецов» (1926).


Титульный лист цюрихского издания «Корабля мертвецов» (1940).


Обложка первого советского издания романа в переводе Э. И. Грейнер-Гекк в серии «Роман-газета» (1928; худ. К. Красовский).


Иллюстрация из издания «Роман-газета» (худ. К. Красовский), гл. 1.


Иллюстрация из издания «Роман-газета» (худ. К. Красовский), гл. 4.


Иллюстрация из издания «Роман-газета» (худ. К. Красовский), гл. 8.


Иллюстрация из издания «Роман-газета» (худ. К. Красовский), гл. 18.


Иллюстрация (заставка) из издания «Роман-газета» (худ. К. Красовский),
гл. 44.
Виньетка из книги Р. Вернера «Книга о немецком флоте», худ. Вильгельм Диц (Werner R. Das Buch von der Deutschen Flotte. Bielefeld; Leipzig, 1893. S. 400).


Плакат к фильму «Корабль мертвецов» (Германия, киностудия UFA, 1959).


Б. Травен (под видом собственного литературного агента Хола Кровса) и Роза Елена Лухан во время премьеры фильма «Корабль мертвецов» в Гамбурге
(1959).


Книга третья
257
46
Кубрики как салоны. Чистые и новые. Только невыносимо воняют свежей краской. На койке матрацы, но ни подушки, ни одеяла, ни простыни. Императорша Мадагаскара, ты вовсе не так богата, как выглядишь снаружи. А может, они просто спустили в карты, обратили в деньги все, что можно было отсюда спасти.
Посуды тоже нет. Но наскрести себе комплект не так сложно — вот тут что-то лишнее, и там тоже что-то валяется без дела. Жратву приносит итальянский юнга, об этом мне, значит, заботиться не придется. Жратва отличная. Впрочем, о последней трапезе висельника у меня другие понятия.
Рома здесь вообще нет, как мне докладывает один из команды. Шкипер в рот не берет — это уже подозрительно.
Корабли без рома смердят как навозная жижа.
Я сижу в месс-руме для котельного персонала.
Месс-бой сзывает матросов, лежащих по койкам, к столу. Входят два массивных негра, подавальщики. А за ними входит кочегар, свободный от вахты.
Кочегар мне знаком. Его лицо я где-то уже видал. Лицо распухло, голова замотана бинтом.
— Станислав, ты?
— Пиппип, ты тоже?
— Как видишь. Сообща ходили, сообща получили, — сказал я.
— Ты еще легко отделался. Я с ними сцепился на абордаж. Я сразу поднялся, после первого удара. Ты лег на мель, видать, тебе сразу крепко врезали. А я нагнулся к тебе, когда ты рухнул с ног, потому получил только пол-удара. Сразу вскочил на ноги. И тут начался мордобой. Их четверо набежало. И я чертовски крепко схлопотал по черепу.
— Ну и что за историю они тебе поведали? — спросил я.
— Я, мол, ввязался в драку, кого-то пырнул ножом, а потом укрылся на этой посудине, потому что за мной гналась полиция.
— Мне они сплели историю в том же роде, похитетели младенчиков, — сказал я. — Плакало теперь наше жалованье с Йорики, а здесь мы не получим ни цента.
17 Зак. 3645


258
Б. Травен. Корабль мертвецов
— Это протянется только пару дней. Думаю, послезавтра дойдет до точки. Места тут такие, что лучше ему не найти. Может преспокойно лечь на мель — просто картинка! Никто не придет и не закроет лицо простынкой. В пять часов шлюпочное учение. Примечаешь, а? Мы в этом не участвуем, мы как раз на вахте. Оба мы в шлюпке номер четыре, кочегары вахты с двенадцати до четырех. Я посмотрел в списке, висит на боковой палубе.
— Ты уже знаешь, как там у котлов?
— Двенадцать топок. Четыре кочегара. Два другие — негры. И подавальщики тоже негры. Вон те двое, что сидят за столом.
Станислав кивнул на двух дюжих парней напротив, они равнодушно и без охоты валандались со своей едой и, казалось, едва нас замечали.
В двенадцать мы заступили на вахту. Предыдущую вахту нес донкер- ман с неграми.
Топки выглядели отвратительно, и нам пришлось бешено вкалывать почти два часа, пока мы не привели их в порядок. Все было в шлаке; подбрасывать по-настоящему черные кочегары тоже не умели. Они только так, закидывали уголь в топку и на том успокаивались. О том, что работать у топки — это искусство, каким иной не овладеет во всю свою жизнь, они, казалось, не имели ни малейшего представления, хотя, по-видимому, работали у котлов уже несколько лет и, конечно, перебывали уже на многих судах.
С решетками здесь было немного работы. Если один колосник проваливался, его можно было быстро водворить на место, без риска, что он опять свалится или, того хуже, увлечет за собой соседние. Подавальщики, здоровенные негры, с руками в бедро толщиной, и сложения такого, что казалось, могли бы снести на плечах целый котел, подвозили уголь чертовски медленно, и нам пришлось как следует их пропесочить, пока они наконец-то не соизволили взяться за работу. Они не переставая ныли, что слишком жарко, что они задыхаются, что от пыли им даже не сглотнуть и что они сейчас помрут от жажды.
— Ну, Пиппип, — сказал Станислав, — нам с тобой на старушке Йорике приходилось таскать не так, как этим. И на что только этим ребятам даны кости? Пока они притащат полтонны, я приволоку шесть и даже не запыхаюсь. А уголь лежит у них прямо под носом.


Книга третья
259
— Теперь на Йорике как раз опять благодатное время, на неделю, — сказал я. — Она только что загрузилась углем, шахты и бункера у котлов заполнены до отказа — просто удовольствие было бы в ближайший рейс. Кончено. Хрен с ней, с Йорикой. Теперь надо подумать о другом.
Я осмотрелся.
— Я тоже уже огляделся, — сказал Станислав. — Надо найти вентиляционные отверстия. До трапа не всегда доберешься. Его обычно выламывает, если судно хорошо треснется. А если в придачу котлы с трубами начнут шипеть и плеваться, ну, тогда трап — это крысоловка хуже некуда. Ни туды, ни сюды.
— В верхнем бункере есть люк на палубу, — сказал я. Я только что был наверху и все обследовал. — Люк у нас всегда должен быть наготове, когда мы идем на вахту. Я тогда сделаю лестницу из реек, будем всегда держать ее тут, у люка шахты. Как только заскрежещет, сразу вон отсюда, наверх — и на выход через палубный люк.
Мы не слишком переутомлялись. Механикам, похоже, тоже было совершенно все равно. Машина работала — ну и ладно. Давала она быстрый или медленный ход, не имело значения.
Все без труда могло бы идти по инструкции. Пробуравить пару дыр внизу обшивки, не больше полудюйма, и Эмпресс с ее гробовой начинкой, старым железом, почила бы тихо и блаженно, пошла бы на дно как камень. Вот только наддать еще разок по помпе. Но при разбирательстве в морском суде иногда может случиться промашка, и если вся команда выходит из передряги невредимой, это всегда вызывает подозрения.
Прошло всего два дня. Мы только что приняли вахту и наполовину повытаскали шлак — как вдруг я услыхал страшный разрыв и треск. Меня отбросило сначала к котлам, потом назад, в угольную кучу.
Тотчас же котлы очутились вертикально надо мной, несколько топок распахнулось, и жар посыпался в кочегарку. Пробираться к лестнице из реек мне было незачем, я мог по ровной плоскости дойти до люка шахты.
Станислав уже выскочил.
Когда я добрался до бункера, он как раз карабкался в палубный люк.
В этот момент мы услышали жуткий вопль из кочегарки.
Станислав тоже услышал вопль и обернулся.


260
Б. Травен. Корабль мертвецов
— Это Даниэль, подавальщик, — крикнул я Станиславу. — Видать, застрял.
— Проклятье, вниз, только поживее, — крикнул Станислав.
Я уже опять был в кочегарке. Котлы все еще стояли вверх тормашками, и в любую секунду какой-то из них мог взлететь на воздух. Электрический свет потух, наверно, разорвался кабель. Но от топочного жара было достаточно света, хотя выглядело все каким-то мороком.
Даниэль, один из негров, лежал растянувшись во всю длину, его левую ступню прищемило сорвавшейся железной плитой. Он вопил не переставая, потому что сгорал от жара.
Мы попробовали приподнять плиту, но ничего не выходило, нам ее было не поднять и лом под нее не подпихнуть.
— Ничего не выходит, Даниэль. Ногу заклинило, — в бешеной спешке ору я на Даниэля.
Что делать? Оставить его тут?
— Где молот? — кричит Станислав.
Молот уже в руках, в ту же секунду мы спрямляем край лопаты, и Станислав не раздумывая отсекает негру ступню. На это понадобилось три удара. Мы подтащили Даниэля к люку шахты, протащили его через бункер и пропихнули в палубный люк.
Снаружи его тотчас подхватил другой негр нашей вахты, который успел вовремя убраться. Мы сдали ему Даниэля, и теперь заботились только о себе.
Кубрик уже был под водой. Эмпресс вздымалась кормой в небо. Такого во время шлюпочных учений не проходили. Все пришло в совсем иное положение, чем обычно. Некоторое время еще горел свет. Механик подключился к аккумуляторам. Теперь свет понемногу гаснул, потому что аккумуляторы, очевидно, начали садиться или кабели где-то встречали сопротивление. Пришлось взять электрические карманные фонарики и припасенные на экстренный случай керосиновые лампы.
Никого из кубрика я не видел. Им уже была крышка. Они не могли выбраться. Двери припирал слой воды давлением в несколько тонн.
Шлюпка номер два сорвалась, и ее мигом унесло волнами, без единого человека.
Шлюпку номер четыре было не вывалить. Не распутать.


Книга третья
261
Шлюпка номер один была готова к спуску, и шкипер командовал ее экипажем. Потом она стояла в полной готовности и ждала его, потому что он приличия ради оставался на палубе. Морскому суду такое поведение нравится и всячески им поощряется.
Наконец была готова и шлюпка номер три. В нее поскорей запрыгнули мы со Станиславом, два механика, здоровый негр-подавальщик и Даниэль с отрубленной ногой, которая теперь была замотана рубашкой; еще к нам сели первый офицер и стюард.
Котлы, похоже, держали исправно, наверно, они утихомирились после того, как выпал жар из топок. Ведь сливового повидла здесь не имелось.
Мы отчалили. Шкипер тем временем прыгнул в шлюпку номер один, и она тоже пошла на воду.
Но не успели они еще выкинуть весла, как волна с силой бросила их о корпус судна. Они судорожно пытались отвалить.
Тут вдруг что-то непонятное отделилось от корабля и с дробящим, пронзающим гулом грохнуло в лодку. Крик вырвался из глоток, а потом наступила тишина — будто бы крик, шлюпку и весь ее экипаж разом поглотила огромная пасть.
Мы отвалили благополучно и бодро гребли вперед. Курс к берегу.
Дать быстрый ход на нескольких веслах мы не могли. Волны вздымались чертовски высоко, нас иногда вскидывало вертикально вверх, на водяную стену высотой в два корпуса шлюпки. Весла тогда растопыривались в воздухе, не доставали до воды, и нас швыряло туда и сюда. Механик, сидевший вместе с нами на веслах, вдруг сказал:
— Мы почти на мели. Тут три фута, не больше. Скала.
— Быть не может, — отвечал первый офицер.
Он схватился за весло, смерил глубину и сказал:
— Вы правы. Скорей отсюда.
Это приказание было еще наполовину у него на языке, как мы уже круто взлетели на водяную стену. Волна подхватила нас, как крохотное блюдце, и с такой яростью долбанула шлюпку о скалу, что она разлетелась на тысячу обломков.
— Станислав! — крикнул я в бушующие волны. — У тебя есть за что держаться?


262
Б. Травен. Корабль мертвецов
— Ни соломинки, — прокричал он мне. — Я плыву назад к посудине. Она пару дней простоит, как сейчас стоит. Она тебе так просто по мозоли не шарахнет.
Идея была неплохая. Я старался держать курс на черное страшилище, которое четко вырисовывалось на ночном небе.
И, черт меня дери, мы оба до него доплыли, хоть нас десятки раз сносило волнами назад.
Мы вскарабкались наверх и хотели пробраться на шканцы. Это было не так-то просто. Кормовая переборка их надстройки теперь заняла положение палубы или крыши. Оба коридора превратились в глубокие шахты, спуститься в которые ночью было малоосуществимо и даже днем имело бы свои трудности. Волны были необычайно высокие и, казалось, становились еще яростнее. По-видимому, мы вмазались во время отлива, потому что сейчас вода начинала подыматься.
Эмпресс стояла неколебимо как башня, засев в расщелине рифа. Каким образом она могла прийти в такое неподобающее судну положение, было ведомо, вероятно, лишь ей одной. Она едва вздрагивала, но не сотрясалась, до того прочно она засела. Только изредка, когда особенно тяжкий вал хлестал по ее броне, она слегка поводила плечами, словно желая его стряхнуть. Шторма не было. Было только сильное волнение. И было не похоже на то, чтобы начался шторм. Не в ближайшие шесть часов.
Потом небо засветлело. Солнце взошло. Чисто вымытое встало оно от морского купания и поднялось в высокие выси.
Сначала мы долго оглядывали море. Было ничего не видать. Верно, не осталось ни человека. В то, чтобы кто-то был выловлен, я не верил; Станислав тоже сомневался в этом. Мы не видели, чтобы проходил корабль. Кроме того, мы были в стороне от привычного маршрута. Шкипер сошел с него в сторону, чтобы его опять не заметили патрульные или проходящие. Эта затея ему дорого обошлась. Он-то воображал, что провернет дело тихо и мирно. Что он не получит ни человека из кубрика, такого он в расчет не брал. Если бы обе шлюпки были правильно укомплектованы людьми, то отчалить без проблем было бы легче легкого.


Книга третья
263
47
Когда совсем рассвело, мы попробовали спуститься в шахту коридора. С известной осмотрительностью это можно было осуществить. Мы использовали двери кают и ребра переборок как ступеньки скоб-трапа, и дело шло гораздо быстрее, чем мы ожидали.
На дне шахты были расположены обе каюты шкипера. Я нашел карманный корабельный компас и тут же его конфисковал, но должен был сдать на хранение Станиславу, потому что кармана, чтобы носить компас, у меня не имелось. Еще в каюте было два небольших бака с водой, в одном вода для умыванья, в другом для питья. Теперь от затруднений с водой мы на несколько дней были избавлены, а можно ли будет накачать воды помпами на камбузе — это еще предстояло выяснить. Может быть, цистерна с питьевой водой уже вообще вся вытекла.
На Йорике мы знали всякий уголок, где чего можно взять. Здесь нам сначала пришлось все отыскивать. Но у Станислава был хороший нюх, и как только возник вопрос насчет завтрака, он мигом обнаружил кладовую с припасами продовольствия. Умереть с голоду нам, двоим, не грозило в течение ближайших шести месяцев. И если воды было достаточно, можно было какое-то время продержаться. В кладовой были ящики с минеральной водой, пивом и вином. Совсем скверно стать не могло.
Плиту мы тоже установили и теперь могли на ней готовить. Мы испробовали помпы для пресной воды. Одна не работала, но тем лучше качала другая. Вода была немного мутная от взбаламученного ила, что скопился на дне цистерны, но это бы прошло через день.
Мне стало как-то нехорошо, и Станислав, казалось, тоже ощущал недомогание.
— Послушай, — сказал он вдруг, — что ты на это скажешь, у меня морская блевота. Холера ясная, такого со мной еще не бывало.
Я не мог себе этого объяснить: я чувствовал себя все гаже, хотя посудина стояла вполне спокойно. Удары волн и содрогания, иногда пробегавшие по железному колоссу, не могли вызвать такого отвратного ощущения.
— Теперь я знаю, в чем тут дело, Станислав, — отвечал я спустя некоторое время. — Нас тянет блевать из-за этого сумасшедшего положе¬


264
Б. Травен. Корабль мертвецов
ния кают. Все стоит стоймя и наперекосяк. К этому надо сперва привыкнуть.
— Думаю, ты прав, — сказал он и, как только мы выбрались наружу, гадкое ощущение сразу прошло, хотя все положение судна, так чертовски нелепо запрокинувшегося по отношению к горизонту, все равно травмировало чувство равновесия.
— Вот видишь, — сказал я ему, когда мы сидели снаружи и покуривали хорошие сигары шкипера, — все это одно только пустое воображение, и ничего больше. Я уверен, доведись нам однажды выяснить, что в нашей жизни только воображение, а что действительный факт, — и мы узнаем очень странные ве^ци, увидим весь мир под другим углом зрения. Кто знает, какие это может иметь последствия.
Как мы ни вглядывались вдаль, ни одного корабля мы высмотреть не могли. Даже полоски дыма и то не могли заметить. Мы находились слишком далеко от проторенных морских дорог.
— Мы можем жить здесь самой распрекрасной жизнью, о какой мы только мечтали, — философствовал Станислав, — у нас есть все, чего ни пожелай, мы можем есть и пить, что нам угодно и сколько угодно, ни одна живая душа нам не мешает, и работать нам тоже не нужно. И все-таки нас тянет отсюда прочь, чем скорее, тем лучше, и если нас никакая посудина не заберет, придется нам пораскинуть мозгами, как отсюда сняться и попробовать доплыть до берега. Каждый день одно и то же — именно это самое невыносимое. Я иногда подумываю: даже если бы в самом деле существовал рай, — а в это я плохо верю, потому что понятия не имею о таких местах, куда входят богатые, — я бы через три дня райской жизни учинил какое-нибудь ужасное святотатство, лишь бы снова оттуда выбраться, лишь бы не петь вечно их набожные песни и не сидеть со старыми богомолками, попами и лицемерами.
Тут я не мог не расхохотаться:
— Не беспокойся, Станислав, мы с тобой туда не попадем. У нас ведь нет бумаг. Можешь свято положиться на то, что там наверху они тоже спрашивают бумаги, паспорта и свидетельства о крещении, а если ты их не можешь предъявить, захлопывают у тебя перед носом двери. Спроси у священника, он тебе сразу подтвердит. Тебе надо представить лицензию на брак, свидетельство о церковном браке, свидетельство о крещении, о конфирмации, о миропомазании, штамп о причастии и свиде¬


Книга третья
265
тельство об отпущении грехов. Если бы там наверху все так гладко шло без бумаг, как ты себе, похоже, воображаешь, тогда им тут не нужно было бы их выписывать. На всеведение они, очевидно, мало полагаются, всегда лучше, когда все написано черным по белому и проштамповано, в соответствии с предписаниями. Любой священник тебе подтвердит, что у привратника там наверху имеется большущая связка ключей. Для чего? Для того, чтобы запирать двери, — а то, не приведи Господи, кто-нибудь да прошмыгнет через границу без визы.
Станислав немного посидел молча, потом сказал:
— Странно, что мне именно сейчас приходят в голову такие мысли, но вся эта история мне не нравится. Нам слишком хорошо. А если кому- то до такой степени хорошо, это значит — что-то тут не в порядке. Я такого терпеть не могу. Это всегда так, будто тебя отправляют на усиленную кормежку, потому что впереди ждет особо трудное дело, с которым не справиться без хорошей подготовки и передышки. Так было и в Кай- зермарине. Всегда, когда намечалось что-то особенное, у нас перед этим была пара отличных дней. Так было и перед тем, как нам предстояло прошвырнуться к Скагену.
— Кончай вешать мне на уши лапшу с капустой, — сказал я ему. — Жареный цыпленок летит тебе прямо в рот, а ты его снова выплевываешь, чтобы тебе случайно не стало хорошо. Особо трудное дело придет как-нибудь само собой, на это ты можешь положиться. Тем лучше, если ты до того успел побывать на курорте. Если у тебя позади курс усиленного питания, ты сумеешь одолеть это трудное дело, а иначе оно тебя одолеет.
— Ты прав, холера ясная, — воскликнул Станислав, опять приходя в хорошее настроение. — Я старый баран. Раньше у меня никогда не было таких дурацких мыслей. Только сегодня. Это на меня нашло, когда я подумал, что там впереди, в кубрике, или правильнее сказать: там, у нас под ногами — там лежат все эти парни, плавают себе за дверью, — и это на той же коробке, где мы. Знаешь, Пиппип, оставлять на коробке труп — это никуда не годится, так можно прикликать Гостя. Корабль — он живой, он не любит, чтоб рядом были трупы. В качестве груза, пожалуй. Это другое дело. Но не так вот — всюду лежащие, всюду плавающие трупы.
— Мы тут ничего не можем поделать, — сказал я.


266
Б. Травен. Корабль мертвецов
— Именно это я и хочу сказать, — отвечал Станислав. — Мы не можем этого изменить. В том-то и беда. Другие все загремели. Остались только мы с тобой. Тут что-то не то.
— Знаешь, что я тебе скажу, Станислав? Если ты не прекратишь нести эту лажу, то... Нет, сбрасывать тебя за борт я не стану, да ты и не дашься. Но я тогда больше не скажу с тобой ни полслова, пусть хоть вообще говорить разучусь. Тогда живи себе в шахте штирборта, а я буду жить в шахте бакборта, и каждый будет все делать сам по себе. Пока я жив, я не хочу слышать этот скулеж про Гостя. На это еще хватит времени, когда до того дойдет. А если желаешь знать мое мнение, почему остались именно мы двое, так это же совершенно ясно — и лишний раз доказывает, как справедливо все устроено на этом свете. Мы не были членами команды. Нас украли. Мы этой мадагаскарской Эмпресс никогда ничего плохого не сделали и делать не собирались. Лучше нее об этом никто не знает. Вот и вся причина, отчего она не прихватила нас вместе с другими.
— Почему ты мне этого сразу не сказал, Пиппип?
— Да, а что ты обо мне воображаешь? Я тебе что, твой личный королевский советник? Такие вещи понимаешь и чувствуешь как-то так, само собой.
— А теперь я пойду напьюсь, — сказал на это Станислав. — Мне уже все равно. Ну, необязательно напиваться вдрызг, но уж всяко принять хороший стаканчик. Кто его знает, может, скоро все-таки пройдет мимо какая коробка и нас подберет. Тогда бы я себе до конца жизни не простил, что оставил здесь все это, даже не перепробовав.
Как же мне было допустить, чтобы все удовольствие досталось Станиславу?
Тут пошел такой кутеж, какого не позволил бы себе в один присест и сам шкипер.
Ведь там в банках было такое великолепие. Семга из Британской Колумбии, колбаса из Болоньи, цыплята, куриное фрикасе, паштеты, языки всех видов, дюжина разных компотов, две дюжины разных сортов джема, бисквитные печенья, овощи высшего сорта, ликеры, шнапсы, вина, эль, стаут, пильзенское пиво. Капитаны, офицеры и механики знают толк в приятной жизни. Но теперь обладателями и едоками всего этого были мы, а прежние едоки плавали в воде, и их ели рыбы, желающие подкормиться.


Книга третья
267
На другой день было пасмурно и мглисто. Мы видели перед собой не дальше полумили.
— Будет шторм, — сказал Станислав.
Вечером шторм стал надвигаться. Он все крепчал.
Мы сидели в каюте шкипера при свете керосиновой лампы.
Станислав сделал озабоченное лицо:
— Если Эмпресс решит отвалить или грохнуться с рифа, тогда нам хана, парень. Давай-ка осмотримся, пока есть время.
Он нашел трос метра в три длиной и обмотал вокруг своего туловища, чтобы иметь его под рукой. Все, что я смог найти для себя, был наполовину использованный моток бечевки, не толще карандаша.
— Вскарабкаемся лучше наверх, — предложил Станислав. — Тут внутри мы будем в ловушке, если пойдет потеха. Наверху всегда еще есть шанс отчалить.
— Суждено тебе дать дубаря наверху — так и дашь наверху, а назначено кормить рыб внизу — так и будешь внизу, — сказал я. — Что в лоб, что по лбу. Если тебя должен переехать автомобиль, его вынесет к той витрине, у какой ты будешь стоять, и тебе совершенно необязательно гоняться за автомобилем или становиться у него на пути.
— Ну ты и рассуждаешь! Если тебе на роду написано утонуть, можешь спокойно класть шею на рельсы — экспресс через тебя перескочит, как дирижабль. Этому я не верю. Я не стану класть шею на рельсы. Пойду наверх посмотреть, что там происходит.
Он полез вверх по коридорной шахте, и так как мне стало казаться, что он прав, я полез за ним.
Потом мы снова сидели наверху, на кормовой переборке шканечной надстройки, вплотную прижавшись друг к другу. Приходилось просто впиваться в крепления, иначе нас сорвало бы вниз штормовым ветром.
Буря подымалась все сильнее. Тяжелые волны яростно били в находившуюся ниже нас носовую переборку шканцев, и пена кипела у кают шкипера.
— Если так будет продолжаться всю ночь, — сказал Станислав, то наутро от каюты ничего не останется. Я сильно подозреваю, что волны снесут всю шканечную надстройку. Тогда нам останутся только помещения на корме и румпельное отделение с рулевой машиной. Тогда прощай еда и питье. Там и мышь не сыщет ни крошки.


268
Б. Травен. Корабль мертвецов
— Может, лучше нам уже сейчас взобраться наверх, — предложил я, — ведь если надстройка загремит к черту, времени у нас не останется. Тогда и мы уплывем с нею заодно.
— Так с одного маха шканцы никуда не денутся, — объяснил Станислав, — они отправятся к черту по частям. И если внизу проломит переборку, у нас еще будет время вскарабкаться выше.
Станислав был прав.
Но и правота меняется в зависимости от обстоятельств. Нет ничего, что когда-то не было бы справедливым. Просто нельзя закупорить правоту в бочку с рассолом и ожидать, что она и через сто лет будет права, будет совершенно той же правотой.
Станислав был определенным образом прав. Но несколько минут спустя он был уже не прав.
Три гигантских вала, из которых каждый следующий казался в десять раз тяжелее и сильнее, чем предыдущий, обрушились на Эмпресс с таким бушеванием и грохотом, будто желали поглотить целую Землю.
В неистовом реве валов-гигантов, в прибое, бьющем о корпус судна, звучал клич гнева, клич ненависти к Эмпресс — за то, что она дерзнула сопротивляться им, сидя тут так долго.
Третий вал заставил высоко вздыбленную Эмпресс покачнуться. Но она еще стояла. И все же мы почувствовали, что она подалась, что она уже не стоит неколебимо как башня.
Валы отхлынули, чтобы размахнуться для следующих трех ударов.
Бушующий шторм гнал по ночному небу, как клочья, тяжкие тучи. Иногда в этом тяжелом коловороте туч показывался просвет, на считанные секунды становилась видна пара ясных, сверкающих звезд, и они бросали в эту черную, завывающую, ревущую, бушующую, пенящуюся сумятицу возмущенных стихий свой крик: «Мы — мир и покой, думаешь ты. Но сами мы объяты огнем творенья, безустанным огнем порожденья. Не беги к звездам, если жаждешь покоя и мира. То, чего нет в твоей груди, мы дать тебе бессильны!»
— Станислав! — крикнул я во всю мочь, хоть он сидел бок-о-бок со мной, — валы опять идут. Сейчас начнется. Эмпресс сейчас умчит.
В слабом свете звезд я увидал первый вал, приближавшийся как необъятно громадное черное чудовище.


Книга третья
269
Оно прянуло ввысь и перехлестнуло через нас своими мокрыми лапами.
Мы держались хорошо, но Эмпресс вздымалась и корчилась в когтях рифа, будто испытывала тяжкие боли.
Пришел второй вал, и у нас надолго перехватило дыхание, и мне почудилось, что меня швырнуло в море. Но я еще держался.
Зато Эмпресс издавала пронзительные вопли, будто ее ранили насмерть. От боли ее сворачивало все дальше, и она запрокидывалась кормой, треща, грохоча и гремя, пока не заняла наклонное, а не вертикальное положение. К тому же она завалилась на штирборт.
Шканцы были до того залиты водой, что все, кроме запаянных банок, наверняка было испорчено. Но то, что происходило на шканцах, мелькнуло в моей голове лишь слабой, отдаленной мыслью.
— Станислав, друг! — проревел я.
Кричал ли он тоже, не знаю. Конечно, он тоже кричал. Но расслышать было ничего нельзя.
Третий вал, самый тяжелый в этой шеренге, катился на нас.
Эмпресс уже скончалась — будто умерла со страху. Третий вал, хоть и нахлынул в грохочущем буйстве, подхватил труп Императрицы Мадагаскара легко, словно шелковую оболочку. Несмотря на свое грубое неистовство, он сделал это, будто бы ласково погладив ее. Он высоко приподнял труп, повернул его по всей длине полукругом и, даже не пожелав треснуть его опять о скалу и порадоваться хрусту костей, тихо и нежно уложил на бок.
— Прыгай и плыви, Пиппип, иначе мы угодим в жерло, — крикнул Станислав.
Хорошо сказать плыви, когда тебе только что вдарило по рукам грузовой мачтой, или не мачтой, а какую тут еще холеру кругом носит.
Но могу ли я плыть или я плыть не хочу — об этом рассуждать не пришлось. Догоняющей волной меня смыло — и достаточно далеко, чтоб я не попал в жерло. Еще пару минут Эмпресс, пожалуй, продержится, пока она вконец не захлебнется и не пустит водоворот. Кормовую часть еще вряд ли успело залить водой.
— Хой-хо! — услыхал я крик Станислава. — Ты где?
— Давай, сюда! Я хорошо держусь. Места хватит, — проревел я в темноту. — Алло. Сюда. Хой-хо!


270
Б. Травен. Корабль мертвецов
Я снова и снова выкрикивал это, чтоб дать Станиславу направ ление.
Он был все ближе. Наконец он ухватился и вскарабкался.
48
— Это что за штуковина? На чем мы? — спросил Станислав.
— Сам не знаю. Как-то вдруг на ней очутился, не знаю как. Думаю, это переборка рулевой рубки. Вся в рукоятках.
— Точно. Это от рубки, — подтвердил Станислав.
— Хорошо, что эти ослы еще не все делают из железа, иногда оставляют и пару деревяшек. В старых дурацких романах всегда видишь картинку с юнгой, вцепившимся в мачту, он на ней спасается и плывет. Сегодня с этим покончено. Мачты теперь тоже из железа, и чем за такую цепляться, можно с тем же успехом повесить себе камень на брюхо. Если снова увидишь такую картинку, спокойно говори, что художник обманщик.
— Ну у тебя и поток речи, в таких фиговых обстоятельствах, — критически заметил Станислав.
— А ты что думал, осел! Мне что здесь, разнюниться и завести шарманку? Кто знает, смогу ли я через четверть часа сообщить тебе, что на мачты сегодня лучше не полагаться. А сказать об этом необходимо, потому что это важно.
— Щетки-мочалки! А мы ведь снова выбрались из передряги, — крикнул он теперь.
— В бога душу мать! — прикрикнул я на него. — Заткни свою богохульную глотку, черт тебя возьми. Прикличешь сюда всю сволочь. Вышел сухим из беды, ну и радуйся себе тихо, но не ори об этом так по-на- глому. Я пытаюсь выразить то же самое в ненавязчивой, высоко элегантной форме, описать изящным иносказанием то, что я думаю, а ты, пролетарий, сразу вопишь об этом в голос.
— Не говори так выспренно. Теперь ведь все равно, все пошло к...
Этот Станислав, увы, неисправим, и те выражения, какие он иногда
использует, еще заставят меня избегать его общества.


Книга третья
271
— Все равно? — повторил я. — Вот этого я совсем не думаю. Все равно — это ерунда. Ничего никогда не бывает все равно. Именно сей- час-то мы и повеселимся по-настоящему. До сих пор мы только и знали, что биться за документы, потом за поганую крысью жратву, потом с треклятыми решетками. Сейчас наконец дело идет о нашем последнем вздохе, и за него нам придется биться. Все остальное, чем может владеть человек, у нас отнято. Все, что у нас еще осталось, — это дыхание. И я с ним так просто и быстро не расстанусь.
— Повеселиться — это я себе представляю иначе, — сказал Станислав.
— Не будь неблагодарным, Лавский. Говорю тебе, это страх как весело — ввязаться в потасовку с рыбами из-за лакомого куска, когда этот кусок — ты сам.
Станислав был, конечно, вполне прав. Веселого тут было мало. Нужно было впиваться в рукоятки, как бешеному, чтобы тебя не смыло. На плывущей переборке валы ощущались не так жестоко, как на судне, потому что они подхватывали переборку вместе с собой, а не ударяли по ней во всю мочь. Но окунало нас достаточно часто, чтоб мы не забывали, где находимся.
— Думаю, нам надо что-то предпринять, — сказал я. — У меня здорово побиты руки, мне долго не продержаться.
— Давай закрепимся, — сказал Станислав. — Я дам тебе мой трос, а сам возьму твою бечевку. Я могу держаться лучше тебя. Бечевка ведь длинная, можно ее пропустить втройне.
Станислав помог мне примотаться тросом; один я не смог бы этого сделать моими занемевшими руками. Потом он тоже обвязался, и мы стали ждать развития событий.
Ни одна ночь не бывает такой длинной, чтобы однажды не кончиться и не уступить места дню.
С наступлением дня шторм стих, но море продолжало сильно волноваться.
— Не видать земли? — спросил Станислав.
— Нет. Я так и знал, мне не суждено сделаться первооткрывателем новых частей света. Не попадись мне что-то прямо под нос, я ничего и не увижу.
Вдруг Станислав сказал:
— Слушай, у меня же есть компас. Хорошо, что ты его нашел.


т
Б. Травен. Корабль мертвецов
— Да, компас — отличная штука, Лавский. Всегда можно видеть, в какой стороне африканский берег. Но по мне, лучше было бы иметь один парус, чем десять компасов.
— С парусом на этой доске все равно ничего не сделаешь.
— Почему? Если морской бриз задует к берегу, мы отправимся вместе с ним.
— Мы отправимся маленько не туда, Пиппип.
После полудня опять стало хмуро и над морем повис легкий туман. Он успокаивал бушевание волн.
Необъятная морская ширь все сужалась и сужалась. Скоро нам стало мерещиться, будто мы просто на озере. Потом и озеро стало сужаться, и наконец нам уже казалось, что мы скользим по реке. Казалось, до берега было рукой подать, и перед тем как уснуть, то Станислав, то я говорили:
— Там берег, давай слезем отсюда и проплывем эту малость. Ты же ясно видишь, здесь и сотни шагов не будет.
Но мы слишком устали, чтобы отвязать себя и переплыть эти сто шагов.
Потом мы почти уже не говорили и уснули.
Когда я проснулся, была ночь.
Туманная дымка все еще висела над морем. Но в вышине я видел сверкание звезд. По обе стороны видны были берега реки, по которой мы плыли. Временами туман вдоль одного из берегов редел, и я видел тысячи сверкающих огней близкого порта. Это был большой порт. В нем были высокие небоскребы и жилые дома, все окна в которых были освещены. А за окнами люди уютно сидели друг возле друга, и ничего не знали о том, что по реке проплывают два мертвеца.
А небоскребы и высокие жилые дома все росли и росли. До чего же огромный был этот порт, мимо которого мы проплывали. Все выше и выше вздымались небоскребы, пока не выросли до самого неба. И тысячи сверкающих огней порта, небоскребов и уютных жилых домов, где ничего не знали о проплывающих мертвецах, были будто небесные звезды. И в высоте, прямо над моей головой, небоскребы сошлись в одной точке, и я видел, как сияют их окна, и мечтал, чтобы здания рухнули и погребли меня под собою. Это была великая, заветная тоска мертвеца — быть погребенным и не скитаться больше.


Книга третья
273
Мне стало страшно, и я позвал:
— Станислав. Там большой порт. Похож на Нью-Йорк.
Станислав очнулся, осмотрелся, поглядел сквозь редевший туман на
берега реки, протер глаза, посмотрел вверх и сказал:
— Тебе грезится, Пиппип, огни большого порта — это звезды. И берега там нет. Мы в открытом море. Ты же чувствуешь по длинным волнам.
Ему меня было не убедить. Я все равно хотел плыть к берегу и добраться до большого порта. Но когда я хотел отвязать трос, руки у меня бессильно опустились, и я уснул.
Жажда и голод заставили меня проснуться. Был день.
Станислав смотрел на меня опухшими глазами. Мое лицо было покрыто струпьями от соленой воды. Я заметил, что Станислав судорожно сглатывал, будто намереваясь разжевать собственный язык или будто язык мешал ему и заграждал дыхательное горло.
В его глазах затеплилась ярость, и он заорал хриплым голосом:
— Ты всегда говорил, вода на Йорике воняет. Это неправда. Это ключевая вода, свежая, прозрачная ключевая вода из елового леса.
— Вода никогда не воняла, — подтвердил я, — вода была просто ледяная. И кофе тоже был хороший кофе. Я никогда ничего не говорил против кофе на Йорике.
Станислав закрыл глаза. Но немного погодя он вздрогнул и крикнул:
— Без двадцати пять, Пиппип, на выход. Иди за завтраком. Носить золу. Сначала завтрак. Картошку в мундире и копченую селедку. Кофе. Побольше кофе. И воду принеси.
— Не могу встать, — сказал я ему в ответ. — Сломался. Слишком устал. Сегодня один таскай золу. Где же кофе?
Как было дальше? Я слышал, что Станислав что-то кричит, но он был от меня далеко, за две мили. И мой голос тоже был от меня за две мили.
А тут еще распахнулись дверцы трех топок, и стало невыносимо жарко. Я побежал к вентиляционной трубе, чтобы глотнуть воздуха. Но испанец-кочегар орал:
— Пиппип, закрыть топки, пар падает.
Весь пар шел в котельное отделение, и становилось все жарче. Я побежал к корыту с водой для тушения шлака — утолить жажду, но вода
18 Зак. 3645


274
Б. Травен. Корабль мертвецов
была соленая и противная. Я хватал ртом воздух и снова пил, а топка стояла широко распахнутая над моей головой, в небе, и это было солнце, и я пил морскую воду.
Потом я опять уснул, а дверцы топок закрылись, а кочегар окатил котельную водой из корыта, и был я в открытом море, и переборку захлестнул гребень волны.
— Там Йорика! — крикнул Станислав за много миль от меня. — Корабль мертвецов. Порт. Вон стоит норвежец. На нем ледяная вода. Ты что, не видишь, Пиппип?
Обеими ^руками, сжав кулаки, Станислав показывал куда-то в море.
— Где Йорика? — крикнул я.
— Ты что, не видишь ее? Да вон же она. Шесть колосников выпало. Проклятье. Теперь восемь. Разрази меня гром! Где кофе, Пиппип? Опять вы все выдули. Это не вязкое мыло, слышь, ты, собака, это масло. Теперь давай сюда чай, холера забери.
Станислав метался, показывал то в одну сторону, то в другую. И все время спрашивал, вижу ли я Йорику и порт.
Но мне это было безразлично. Мне больно было повернуть голову к порту.
— Нас сносит! Нас сносит! — рычал Станислав. — Мне нужно туда, на Йорику. Решетки все рухнули. Кочегар в котле. Где вода? Вы мне что, кофе не оставили? Я должен туда, туда, туда.
Он дергал бечевку, чтобы ее развязать. Но не мог распутать узлов. Он крутил узлы, как ненормальный, и затягивал их все туже.
— Где лопата? — крикнул он. — Нужно отрубить трос.
Но бечевка держалась недолго. Станислав с такой силой дергал, рвал и тер втрое обвязанные петли, что выкручивался из них все дальше. По- следние^витки он перервал.
— Йорика уходит. Скорее, Пиппип. На норвежце ледяная вода. Машут бидоном. Я не останусь на корабле мертвецов.
Станислав рычал все яростней.
Он оставался привязан еще только за ногу, но теперь стягивал петлю и с нее.
Я видел все это на расстоянии в милю, как на картине или в подзорную трубу.
— Там Йорика. Шкипер прикладывается к козырьку.


Книга третья
275
Станислав кричал это и смотрел на меня остановившимися глазами.
— Давай туда, Пиппип. Чай, кекс с изюмом, какао, вода.
Да, там стояла Йорика. Я видел ее совершенно отчетливо. Узнавал ее по пестрому дурацкому платью и по мостику, что навсегда завис в воздухе, забытый каким-то судном, которое не имело к нему ни малейшего касательства.
Там была Йорика, и у них сейчас был завтрак, или ужин, или чернослив в синеватой крахмальной жиже. Чай был не так плох. Это ложь и клевета. Чай был хорош даже без сахара и молока. И питьевая вода не воняла.
Я начал теребить свой трос. Но не мог справиться с узлом. Потом крикнул Станиславу, чтоб он помог мне развязать узел. Но у него не было времени. Он не мог разобраться со своей ногой и отчаянно силился ее высвободить. Вдобавок открылись раны, оставшиеся у него на голове после драки. Кровь струится по его лицу, но ему не до того.
Я все дергал и дергал мои путы. Но трос был слишком толст. Я не мог его перетереть, не мог выкрутить тело из его петель. Я только все больше запутывался. Потом я стал искать топор, нож, наконец — лопату, которую мы спрямили молотом, чтоб сделать из нее деревянную мачту, только компас все время падал в воду, и мне приходилось выуживать его обгоревшим колосником. Трос не поддавался. Узел затягивался все туже. От этого я пришел в несказанную ярость.
Станислав наконец высвободил ногу.
Он повернулся ко мне вполоборота и прокричал:
— Давай туда, Пиплав. Всего двадцать шагов ходу. Решетки все рухнули, до пяти капля времени. Вставай. Живо. На выход. Носить золу.
Но лебедка для подъема золы визжала:
— Там нет Йорики!
И я крикнул^— так громко, как только мог:
— Там нет Йорики! Там нет Йорики! Там нет^Йорики!
Я в диком страхе вцепился в трос, потому что Йорика исчезла и я видел только море, море, — не видел ничего кроме равномерного бега волн.
— Стасинковзлов, не прыгай!
Я крикнул это в страхе — страхе без имени. Потому что не мог отыскать имя, которое выскользнуло у меня из руки.
— Станислав, не прыгать! Не прыгать! Нет! Останься!


276
Б. Травен. Корабль мертвецов
— Она подымает якорь. Не пойду на корабль мертвецов. Я бегу туда, к Йорике. Бегу, я бегу, бегу. Туда. Давай со мной!
И он прыгнул. Он прыгнул. Там не было порта. Там не было судна. Там не было берега. Лишь море. Лишь волны.
Он пару раз ударил руками по воде. А потом исчез навсегда. Я уставился в ту дыру, куда он упал. Я видел ее в бесконечной дали. И я крикнул:
— Станислав! Лавский! Брат! Дорогой, дорогой мой товарищ, вернись! Хой-хо! Хой-хо! Сюда! Сюда!
Он не слышал. Он не вернулся. Он больше не вынырнул. Он больше не выплыл. Там не было корабля мертвецов. Там не было порта. Там не было Йорики. Он больше не выплыл, no, sir.
И это было странно. Он больше не выплыл, и я не мог сообразить, как это произошло.
Он ушел в дальнее плавание, в очень дальнее плавание. Но как это его взяли в команду? У него ведь не было мореходной книжки. Его, верно, сразу же вышвырнут.
Но он не вынырнул. Великий Капитан его принял. И принял его честь по чести, без всяких бумаг.
— Входи, Станислав Козловский, — сказал Великий Капитан, — входи, честно и без обмана беру я тебя в дальнее плавание. Брось думать о бумагах. У меня они не понадобятся. Ты на верном, честном корабле. Подойди к кубрику, Станислав. Можешь прочесть, что написано над дверьми?
И Станислав сказал:
— Да, кэп —
Кто ВХОДИТ СЮДА,
ИЗБАВЛЕН ОТ ВСЕХ СТРАДАНИЙ!


« ,
ДОПОЛНЕНИЯ ‘ *


ИЗ ДРУГИХ РЕДАКЦИИ
ГЛАВА XVIII ПО ПЕРЕРАБОТАННОМУ ИЗДАНИЮ
1959 ГОДА
Когда я был в Барселоне, мне рассказали, что в Марселе полно американских судов, которые не могут набрать команду, — слишком много экипажа разбежалось, из-за хорошеньких французских девчонок. На одном угольщике меня согласились прихватить в Марсель. Но это была ложная тревога. Ни единого американского судна в порту не было, а на паре других, что там стояли, делать было тоже нечего.
Вконец отчаявшись, я бродил по улочкам портового квартала. Зашел в портовый кабак, где всегда полно моряков, чтобы проверить, не встречу ли я там знакомого, который бы меня выручил; потому что в кармане у меня не было ни цента.
Чуть только я переступил порог и начал озираться в поисках свободного стула, ко мне подошла официантка, миловидная молоденькая девушка, и спросила, что я желаю пить. Я сказал, что у меня нет денег и что я только хотел взглянуть, не случится ли тут какого знакомого, который мне, глядишь, сколько-то может дать.
Она спросила меня, кто я. Я отвечал:
— Германский моряк.
Тогда она сказала:
— Садитесь, я вам принесу поесть!
Я возразил:
— Но у меня же нет денег!


280
Дополнения
— Это не беда, — сказала она. — Сейчас у вас будут деньги.
Вот этого я что-то не понял и хотел уже смыться, потому что думал, тут какая ловушка.
Когда я перекусил и передо мною стояла бутылка вина, девушка вдруг выкрикнула на весь кабак:
— Господа, тут сидит бедный германский моряк, который остался без судна. Не желаете ли немного ему ссудить?
Я чувствовал, что становлюсь бледней мертвеца. Потому что решил: вот она, западня, сейчас-то они и устроят себе потеху, закатив мне порядочную взбучку. Но ничего такого не случилось. Просто люди вдруг перестали разговаривать и обернули головы в мою сторону. Один поднялся, подошел ко мне со стаканом и чокнулся со мной: «Ваше здоровье, немец!» Он даже не сказал «бош». Потом девушка взяла тарелку и пошла обходить столики, а когда она опрокинула тарелку передо мной, я смог расплатиться за еду, заказать вторую бутылку вина, и у меня даже осталось кой-чего в заначке, чтобы позавтракать на следующее утро.
Когда прошло еще некоторое время и ресторация стала закрываться, хорошенькая официантка спросила, есть ли у меня место, где переночевать. Я ответил отрицательно, как оно и было на самом деле.
— Тогда будешь ночевать у меня, — сказала она на это. — Можешь спать в моей комнате.
В ее маленькой комнате была только одна кровать. Я уже собирался лечь спать на полу — так, как я это часто видел в фильмах, чтобы доказать ей, что я настоящий кавалер и что она может на меня положиться.
Но девушке, похоже, такое кавалерство не очень сильно нравилось, потому что она, со свойственным ей прямодушием и невинностью, сказала мне так:
— Слушай-ка ты, несчастный моряк-безлошадник. Ты что себе воображаешь, зачем я тебя сюда с собой притащила? Молиться, что ли? Не вгоняй меня в краску. Или я, может, чего не так поняла насчет тебя и твоей способности платить? Ты обязан расплатиться за хороший ужин, вино и ночевку, которую я тебе предоставляю. И раз уж я говорю об оплате, то советую тебе платить как можно лучше, а то я наутро буду горько раскаиваться в том, что приняла тебя за бравого матроса.
Как мне оставалось поступить в подобных обстоятельствах? Я вынужден был ее слушаться, а потому матросил так усердно, как она велела.


Из других редакций
281
Наутро, совсем рано, она сказала:
— Ты теперь спускайся по лестнице как можно тише. Если хозяйка, чертова старая ведьма, тебя заметит, она мне опять может плату за квартиру поднять, потому что думает, что я подрабатываю на стороне. Будешь опять в Марселе, навести меня. Всегда сердечно рада тебя видеть. Ужин, вино и ночевка тебе всегда обеспечены.
В ту минуту я хотел ей было сказать, что она заблуждается, если думает, будто только бош может быть хорошим плательщиком. Но я и так уверен, что она сама однажды обнаружит истину; потому что в Марсель достаточно часто заходят американские суда и на них хватает здоровых парней, которые тоже очень любят хорошо заплатить, если им представится такая возможность.
В тот же день я запрыгнул на другого угольщика, который доставил меня назад в Барселону...*
ГЛАВА XXXVI ПО ПЕРЕРАБОТАННОМУ ИЗДАНИЮ
1959 ГОДА
В Алжире я раз повстречал человека, который уверял, что ему сто семьдесят пять лет отроду. Он был сириец, из Бейрута или откуда-то из тех краев, а выглядел так, ровно бы ему лет сорок, но ровно бы и так, будто ему уже за двести пятьдесят. Он рассказывал, что, насколько он может припомнить, ему доводилось по меньшей мере двадцать три раза плавать на Йорике. Наш шкипер знал его и мог подтвердить, что на его памяти этот человек, определенно, успел четыре раза поработать на Йорике в разных должностях.
Пригласив меня на чашку кофе в jype^ofi кофейне, сириец признался мне, что в первый раз он ходил на Йорике, когда был еще мальчишкой. Я поинтересовался, что за поклажу возила в те дни Йорика.
На это он мне отвечал:
— В ту давнюю пору, когда для меня еще не было лучшего употребления, как стирать грязные сорочки офицеров корабля, Йорика служила
* Далее — как в издании 1926 г., начиная со слов: «Вот пропасть, ни один стервец не
клюет...»


282
Дополнения
Наполеону Буонапарте как транспортное судно, для доставки солдат в Египет. Тогда Наполеон был только еще генерал, и долго еще было до того, как он короновался в императоры.
— Конечно, — быстро прибавил сириец, когда я посмотрел на него с некоторым подозрением, — конечно, ведь вы же понимаете, что в ту пору добрая Йорика ходила под парусами, и машин на ней не было, а значит, не было и такой распроклятой муки мученической, как сейчас у котлов.
Столь точное изложение дела сирийцем доказало мне, кстати сказать, что говорил он ^чистую правду; потому что откуда бы ему иначе знать, как выглядела Йорика в то время, если он не плавал тогда на этой коробке.
Тогда я спросил его, как это вышло, что он так необычайно часто ходил на этом распроклятом корыте, — ведь всякому человеку с хотя бы наполовину неповрежденными мозгами хватило бы на всю оставшуюся жизнь и одного-единственного рейса на Йорике в качестве матроса.
— Видите ли, mon ami,* штука в том и загвоздка в том, что Йорика всегда была моим благословенным ангелом-хранителем, и я никогда в жизни, доживи я и до пятисот^лет (в чем я твердо уверен), не забуду тех услуг, какими удружила мне Йорика в самые отчаянные моменты моего существования.
— Что? — спросил я в крайнем изумлении. — Неужели и тогда были на свете люди без отечества, неспособные предъявить скрепленное штампом свидетельство о рождении?
— Понятия не имею, о чем это вы говорите, дорогой друг. Об отечестве и справках о рождении я никогда в жизни не заботился. Мои заботы все и всегда относились только к бабенкам, в силки к которым я попадался. Впрочем, каждый раз мою жизнь превращала в ад какая-нибудь другая женщина. Если я правильно считаю, я до настоящего дня употребил в дело что-то около двухсот тридцати жен.
— Очень даже немалое число, — вставил я.
— Не такое уж немалое, дорогой друг. Эта цифра могла бы быть гораздо выше, представься мне к тому возможность. Понимаете, когда через несколько месяцев выяснялось, что я опять самым прискорбным образом ошибся в выборе жены и что она была просто какое-то вечно брюз¬
* мой друг (фр.)’


Из других редакций
283
жащее пугало, еще несноснее прежней наездницы на метле, у меня не было денег, чтобы от нее откупиться. А потому я поджидал, пока в гавань зайдет Йорика, и убирался с нею куда подальше. Когда я возвращался, то обнаруживал, что о моей бывшей жене кто-нибудь да позаботился, и подцеплял себе новую, молодую и красивую.
Как и следовало ожидать, признавался мне сириец, по прошествии нескольких месяцев обнаруживалось, что новый вариант еще нестерпимее, чем побывавший в употреблении до него. Так что ему снова ничего другого не оставалось, как дождаться Йорики, уплыть с нею под всеми парусами и таким образом сэкономить расходы на бракоразводный процесс.
Теперь я наконец понял, отчего он так необычайно часто ходил на Йорике. Это могло бы иметь место даже чаще, если бы он, в бытность камбузным юнгой, не был слишком юн, чтобы употребить в дело взрослую, полноценную женщину, да к тому же арабку. События разворачивались, как он мне сам говорил, каждый раз совершенно одним и тем же образом.
Так как он был теперь достаточно стар, я подумал, что ему больше уже нет надобности каждые несколько месяцев высматривать себе новую жену и что именно по этой причине он уже сравнительно долго не испытывал нужды в Йорике.
— Ну что вы, sailor,* — отвечал он мне, — в этом вы глубоко заблуждаетесь, чертовски глубоко заблуждаетесь, Аллах мне свидетель; потому что в последние годы новая метла требуется мне еще чаще, чем было прежде.
— Тогда, выходит, алжирские женщины по своей природе меньше склонны брюзжать и обладают более миролюбивым характером, чем женщины в Сирии.
— А вот и не угадали, mon ami, жестоко и сильно промахнулись. Из этого я со всей очевидностью заключаю: у вас нет ни малейшего опыта в обхождении с женщинами; ибо среди этих подлых метелок не бывает исключений. Ваше заблуждение может вам очень дорого стоить, если вы от него не избавитесь, причем как можно скорее.
— Заблуждение? Так, значит, я заблуждаюсь насчет алжирских женщин?
* моряк (англ.).


284
Дополнения
— Ладно, — сказал сириец, — если вы в состоянии сносить чистую и неприкрашенную правду, я должен признать перед вами, что алжирские женщины, по части брюзжания, командирства и всезнайства, будут еще стократ похуже, чем женщины в Дамаске или Бейруте. Но вот что в самом деле великолепно, так это то, что здесь весь несносный заговор женщин против мужчин регулируется проще и справедливее, чем в других краях.
— Но как?
— Видите ли, здесь в Алжире, если женщина делает жизнь своего мужа слишком уж пакостной, горше, чем в состоянии выдержать душа мужчины, ну, вроде меня, то он просто идет в полицию и требует, чтобы жену посадили под замок, и она остается под замком до тех пор, пока не поклянется на коленях, что будет вести себя более сносно. Добрые, премудрые люди Алжира придерживаются того мнения, что вечно брюзжащий домашний дракон, вдобавок еще и подстрекаемый ядовитой ревностью, никак не может быть существом, у которого правильно завинчены гайки. Кроме того, здесь существует строгий закон, который гласит, что постоянное брюзжание и ворчание, как и пререкание, и корчение гадких гримас, превращают женщину в несносную Ксантиппу и, таким образом, нарушают общественный порядок и должны наказываться долгим тюремным заключением, ибо, если устремить взор в корень вещей и их мыслимых последствий, все это почти равняется преступлению.
— Да ведь это, можно сказать, что чудо, — произнес я в восхищении.
— Это и впрямь чудо, дорогой друг, и вы теперь^ наверняка поймете, отчего мне больше нет нужды, чтобы старая добрая Йорика — да вознаградит ее Аллах — замещала мне адвоката в бракоразводном процессе. Алжир — это для меня просто рай земной. Проведи я молодость в Алжире, я бы ни за что не оказался на Йорике в тот день, когда она угодила в самое горячее место в сражении при Абукире. При сем достопамятном случае мне был отстрелен средний палец на моей левой руке, одним плохо целившим английским канониром.
Он показал мне руку — на ней в самом деле не было среднего пальца, что со всей несомненностью доказало мне, что он говорил чистую правду.
— Впрочем, — окончил он свою захватывающую историю, — если добрые мужи Алжира, оберегающие нашу мораль, однажды изменят свое


Из других редакций
285
мнение (от чего Аллах сохрани!), то придется мне, глядишь, опять время от времени поджидать Йорику и, уступая непреодолимым обстоятельствам, отчаливать вместе с нею. Ибо, говорю это вам с омраченным сердцем, таковая опасность существует. И это одна из многих причин, почему мы так хотим избавиться от проклятых французов. Они портят наших женщин, разрушают наши старые, добрые нравы и испытанные жизнью обычаи, они уничижают нашу благородную мораль. Они нас не понимают и никогда не поймут. Это несчастье для нас, и это станет в конце концов огромным несчастьем для самих французов. Нет Бога кроме Аллаха, и Магомет пророк его. Приглашаю вас выпить еще чашку кофе. Потому что вы такой занимательный собеседник, каких мало на этом свете.


Б. ТРАВЕН О РОМАНЕ «КОРАБЛЬ МЕРТВЕЦОВ»
МОЙ РОМАН «КОРАБЛЬ МЕРТВЕЦОВ»
Мне хотелось написать хорошую и занимательную историю. Думаю, эта история оттого хороша и занимательна, что я извлек ее не из кармана собственных брюк, что она не вымышлена.
Когда пишешь правдивую историю, нельзя долго ломать голову над художественной формой. Тогда рассказываешь просто, рассказываешь так, как ты это видел и как ты это пережил. Другой человек рассказал бы ту же самую историю совсем по-другому. Он бы едва обратил внимание на те случаи, которые у меня выделены и подчеркнуты, может, вообще выбросил бы их и в то же время передал бы разговоры, которые я пропустил мимо ушей, потому что считал их не слишком важными.
В этом последнем предложении уже содержится все, что я имею сказать о себе самом. Желающий определиться на должность ночного сторожа или зажигальщика фонарей должен написать краткую биографию и представить ее в положенный срок. От работника, создающего духовные ценности, никогда не следовало бы требовать, чтобы он представил свою краткую биографию. Это невежливо. Таким образом его подбивают лгать. Особенно если он по каким-либо причинам считает, что его подлинная биография должна разочаровать людей. Ко мне самому это, однако, не относится. Моя биография никого бы не разочаровала. Но моя биография — это мое личное дело, которое я желал бы сохранить для


Б. Травен о романе «Корабль мертвецов»
287
себя. Не из эгоизма. Скорее из желания — быть моим собственным судьей в моем собственном деле.
Я хотел бы заявить со всей ясностью. Биография творческого человека совершенно не важна. Если человека невозможно узнать по его произведениям, — значит, либо этот человек ничего не стоит, либо его произведения ничего не стоят. Поэтому творческому человеку не следовало бы иметь иной биографии, чем его произведения. В своих произведениях он выставляет перед критикой свою личность и свою жизнь.
Корабль мертвецов — это корабль, команда которого состоит из мертвецов, привидений. Эти мертвецы дышат и работают, и тем не менее мертвы. Мертвы, как только может быть мертв человек, не имеющий больше никакой связи с живущими, с живым миром.
По эту сторону Атлантического океана, где я живу, и сегодня еще утверждают, что великая война велась во имя свободы, демократии, независимости народов. Как было это после европейской освободительной войны 1813—1813 годов, так и после нашей великой освободительной войны свобода отдельного человека отправилась ко всем чертям. Таков уж обычай всех освободительных, религиозных и революционных войн.
Перед этой великой войной достаточно было пустого конверта с надписанным на нем адресом и проштемпелеванной почтовой маркой, чтобы разъезжать от Берлина до Филадельфии, от Гамбурга до Борнео, от Брюсселя до Новой Зеландии. С тех пор как великая война за свободу выиграна, все страны соорудили китайские стены, в ворота которых не пропускают без паспорта, визы, свидетельства о рождении, без полицейской справки о благонадежности, без свидетельства о разводе, без лицензии на брак.*
Но когда эти стены были сооружены, когда бюрократы всех стран стали важными людьми, которые получили чуть ли не большую власть, чем имели низложенные короли, — тогда несколько тысяч людей оказалось снаружи, за пределами этих стен. Они не могли пройти в ворота, потому что бумага сделалась важнее, чем человек, свидетельство о рождении приобрело большую цену, чем тот факт, что человек живет.
* В последнее время пересечение некоторых границ облегчено. Редакция [журнала «Die Buchergilde»].


288
Дополнения
В мире, где бюрократ своими реестрами и бланками прописки определяет ход вещей, человек, не могущий быть прописанным, не имеет права на жизнь. Проще простого было бы истребить этих людей, чтобы «выполнение служебных формальностей» могло совершаться в полном покое и порядке. Но уровень рождаемости становится все ниже, и война тоже поглотила миллионы людей, а потому этих «проблемных детей» бюрократизма нельзя взять и утопить в Тихом океане.
Какую огромную благодарность должны мы испытывать к капитализму за то, что он еще возится с этим человеческим мусором! Делает он это не из милосердия. На примере нефти и каменного угля он выучился, что продукты отхода могут приносить большую прибыль, чем основной продукт.
Этим человеческим отходам, этим мертвецам, этим привидениям оставляют веру в то, что они вполне свободно выступают на арену, чтобы биться на ней, наподобие современных гладиаторов. То, что они не ощущают, до чего же они жалкие, несвободные жертвы позорной системы, то, что они убеждены: они «свободные» рабочие, — это я рассматриваю как мастерский трюк современного капитализма, который определяет человечеству войну и мир, планы разоружения и союзы между народами, революции и контрреволюции, гражданские войны в Китае и организованный массовый грабеж и убийство в Марокко и Сирии — не по прихоти и произволу, а во имя голой и чистой наживы.
Пусть не думают в Германии, будто американский рабочий свободнее, чем немецкий. Это он себе только воображает. Вследствие несколько лучшего образа жизни, который он ведет — или воображает, что ведет, — он еще более закабален, чем немецкий рабочий.
Может показаться нарочитым повтором, что в романе повествуется о двух случаях, выглядящих почти одинаковыми. Я имею в виду происходящее в американских консульствах. Однако тем самым я хотел показать, что американский чиновник в своей стране и за ее пределами пытается превзойти по части безмозглого бюрократизма даже типичного чиновника кайзеровской Германии или королевской Пруссии. Консул в Голландии — тот же самый бюрократ, что консул во Франции, или консул в Италии, или почти всякий чиновник. А немецкий консул в Англии изъясняется тем же языком, что польский консул в Гамбурге. Чиновники и бюрократы — это международное тайное братство, поставившее своей целью


Б. Травен о романе «Корабль мертвецов»
289
отравлять людям жизнь. Их вопросы, жесты, воззрения на жизнь, советы и угрозы всегда подчиняются одному и тому же коду.
Мне было бы нетрудно выбросить того или другого консула. Но тогда возникло бы впечатление, будто упомянутый консул представляет собой исключение. Между этими чиновниками, к какой бы нации они ни принадлежали, исключений не бывает, так как они чувствуют себя педантически привязанными к своим инструкциям и представительствуют за свое государство в соответствии с буквой закона. Притом человечность везде оказывается в убытке. Это я хотел подчеркнуть.
Мое внимание обращали на то, что финал дан слишком неопосредованно и что рядового читателя будет мучить вопрос, что стало с рассказчиком, которого носит в открытом море привязанного к доске.
Мне сложно будет дать удовлетворительный ответ на этот вопрос. Если бы я писал этот роман в намерении представить его обычной читающей публике, то вся работа начиная с первой главы выглядела бы иначе. Но я отношу читателей Книжной Гильдии не к рядовым читателям, а к таким читателям, у которых после прочтения книги еще остается умственная энергия, заставляющая думать самостоятельно, у которых достаточно своей собственной фантазии, чтобы придумать себе «окончательную развязку» — то есть при условии, что они этого желают. Я не думаю, что лучшие романы — это те, что оставляют читателя совершенно выкачанным и ничего не поставляют ему для дальнейших размышлений.
Я должен также сознаться, что я серьезно не могу объяснить, почему я выбрал именно такой финал, а не другой. Мое чувство мне говорило, что другой финал недопустим. Измени я финал, я совершил бы предательство по отношению к моему чувству. Думаю, тот, кто в состоянии написать другой финал, не изведал, что такое одиночество потерпевшего кораблекрушение, у которого только что смыт волнами последний товарищ. Но даже если бы я не слушался голоса моего чувства, а слушался только моего ясного, трезвого разума, я и тогда не мог бы изменить финал. Пожалуй, я тогда мог бы разве что убрать одну-единственную ноту, способную вызвать религиозно-сентиментальный привкус. Однако эта религиозная сентиментальность истинна. Эти люди воспитаны в этой религиозной сентиментальности. И хотя всякая сентиментальность исчезла за годы труда, в это последнее мгновение она опять вспыхивает. Но она не
19 Зак. 3645


290
Дополнения
настолько сильна, чтобы наполнить последние секунды так, как хотелось бы видеть благочестивому верующему. Тут смешиваются в одно целое вспыхнувшая религиозная сентиментальность и тоска по «верному» кораблю, по хорошему доброму капитану, по чистоте и покою, каких моряк жаждет всей силой души, находясь на «проклятой Богом крысиной коробке».
Роман «Корабль мертвецов» по-настоящему кончен этим финалом. Корабль мертвецов с его жестокостью и тяготами исчез, растворился в небытие. Пережившие катастрофу оказываются в том состоянии, в котором им видятся уже не жестокости корабля мертвецов, а тот жалкий кофе, та убогая еда, какая подавалась работающим на этом корабле. Только теперь они, в их положении, видят эту кормежку, к которой бы и крысы не притронулись, как роскошную трапезу богов. Такой поворот во мнении мыслим лишь в том случае, если смерть уже преодолена. Корабль мертвецов является еще раз во всей своей красе как видение лихорадящего, умирающего от жажды. Что будет теперь с рассказывающим, погибнет ли он или каким-нибудь образом останется в живых, больше не имеет никакого отношения к кораблю мертвецов. (Кто рассказывает, тот, верно, и живет.) Следующая строка была бы началом нового романа.
(ИЗ ПИСЕМ)
Б. Травен—Джону Шиковски,
26 августа 1925 г.
Глубокоуважаемый господин доктор,
это письмо, вероятно, достигнет Вас, когда Вы будете находиться «за городом», чтобы насладиться отпуском. В таком случае мне было бы крайне неловко оттого, что я должен вторгнуться в Ваше уединение и обеспокоить Вас. Думаю, редактор немецкой ежедневной газеты — это такой же измотанный, заработавшийся до полусмерти бедолага, как редактор американской ежедневной газеты. Разница, наверное, не велика. Поэтому я очень сожалею, если оторву у Вас час времени. Но, видите ли, мои обстоятельства таковы, что я вряд ли могу поступить иначе. С того дня, как я отошлю письмо в Германию, до того дня, когда я смогу получить ответ,


{Из писем)
291
пройдет по меньшей мере полных сорок дней — если ответное письмо будет отправлено сразу и почта не проявит халатности. Стало быть, я должен вторгнуться к Вам на дачу.
Мои экземпляры я получил. Пожалуйста, выразите наборщику мою признательность за то, что он допустил так мало ошибок и относительно хорошо справился со столь трудными для него английскими, испанскими и ацтекскими словами.
Я должен тут сразу же заметить, что в закутках моего мозга, ответственных за интуицию, все мои работы воспринимаются и фиксируются по-английски. Все мои образы и лица, если они не индейцы и не мексиканцы, обращаются ко мне, говорят со мною и во мне только по-английски. И все окружающее говорит со мною только по-английски. А поскольку я ни одной работы, за исключением маленьких новелл, не развиваю исходя из идеи, а исхожу из тех живых лиц, которых я знаю, с которыми я жил, которые со мной разговаривали, то основной характер моих работ получает жесты и обороты этих лиц, и часто мне приходится долго биться, пока фраза или жест не станут такими, чтобы немецкий читатель их понял, или чтобы я по крайней мере мог надеяться, что он их поймет. Если Вы вычеркнете те фразы, которые у меня воспроизведены по-английски — так как только в этом виде они способны передать жест, пусть читатель даже не понимает слов, — или дадите их по-немецки, то в таком случае жест будет утрачен. Я думаю, что читатель, если даже не поймет слов, поймет своим чувством жест, выраженный во фразе. Вам, конечно, лучше знать. Но мне бы очень хотелось однажды услышать мнение думающего рабочего (немецкого, разумеется) — уловит ли он жест фразы, сказанной на чужом языке. Вы понимаете содержание слов, поэтому Вы не являетесь свободным от предрассудков читателем.
Я говорю это с тем, чтобы просить Вас проявлять осторожность с переводом таких мест, — может статься, что Вы тем самым вносите изменения, затемняющие характерные черты. В основном у меня такие фразы используются в сочетаниях, в которых они будут понятны любому читателю, даже если он не слышал ни слова ни по-испански, ни по-английски. Характерный жест, заложенный в слове «money», нельзя даже приблизительно перевести словом «Geld».* Для немца, каким я его знаю, день¬
* деньги (нем.).


292
Дополнения
ги — это именно деньги, твердый круглый кусочек металла, за который можно купить что-то, но никак не все. Для американца money — это нечто совершенно другое. Это не воплощение богатства, это воплощенная власть. За money можно купить всех мужчин, всех женщин, все души, всех богов, всех президентов, все народы. С немецким Geld такого не сделаешь, только отдельные жалкие исключения могут пытаться делать это с немецким Geld. При помощи денег можно послать немецкий народ на войну. Пожалуй. Да и где бы нет? Но в Германии еще используют и понимают слова «Non olet»;* в Германии деньги еще пахнут. Американец не знает жеста «Non olet». Пахнут деньги или не пахнут — эта мысль ему вообще не приходит в голову. Он бы воспринял это буквально и приказал бы дезинфицировать деньги, если бы вообразил, что может от них заразиться. Money — это money. Money means power, and might, and all the rest.**
Так обстоит дело с сотнями и сотнями других слов и жестов. Не язык разделяет народы, а жест и представление, соединяемое с определенным словом. У нас Вы встретите маклеров, помещающих в газетах объявление: «We sell the earth».*** Насколько я знаю немцев, они бы отправили человека, пожелавшего поместить объявление: «Продаю земной шар», в сумасшедший дом по причине мании величия. В Штатах никто об этом ничего такого не думает, он находит это вполне нормальным.
Я вынужден все это здесь выкладывать, потому что хочу тем самым указать на мое следующее произведение, в котором такие жесты будут совершенно неизбежны. Я бы желал, чтобы Вы были к этому подготовлены и читали его под этим углом зрения. Однако я говорю уже сейчас: Ваше суждение основывается на лучшем знакомстве с немецким рабочим, и я охотно уступлю Вашему суждению. До какой степени смогу я пойти на уступки в книжном издании, я пока не могу сказать.
Было очень мило с Вашей стороны, что Вы напечатали ту фотографию хижины. Как только я опять отправлюсь в поход и буду иметь при себе аппарат, я смогу кое-что Вам доставить для симпатичной иллюстрированной газеты «Фольк унд Цайт».
* (Деньги) не пахнут (лат.).
** Деньги означают власть, и силу, и все остальное (англ.).
*** Продаем Землю (англ.).


(и з писем)
293
Но не мою фотографию. Думаю, не надо. Может быть, в кругу индейцев или рабочих, или иных обитателей земли. Едва ли фотографию, на которой я должен стоять один. Я страдаю агорафобией, боязнью пространства, когда мне приходится проходить по площади Публика. Господин Эрнст Пречанг просил меня о биографическом романе. Я написал ему, что пережил достаточно, чтобы наполнить двадцать томов словаря Брокгауза, однако на предложение биографического романа я с угрожающим рыком помотал головой. Уже Вашей маленькой, столь доброжелательной заметкой Вы до того выдвинули меня на передний план, что мне стало чертовски страшно. Я неохотно участвую в большом цирковом представлении: ха, посмотрите на меня, что я за молодец, чего я только не сделал, черт побери, ну какой же я молодец, да поглядите же на меня как следует, взгляните на меня на моем пьедестале. Это не то, господин доктор, я не герой, оттого что не верю в героев — так же как не верю в знаменитости, авторитеты или богов. Героев не существует.
Мне хотелось, как большинству людей, сидеть в солнечной комнате и писать стихи, может быть — качать на коленях краснощекого boy. Но такова уж судьба. Я никогда не искал приключений. Я перемещался вслед за работой, как кочевники перемещаются вместе с пастбищами, чтобы жить. Как ведомо Зевсу и самому Сатане: куда ни ступишь, там что-то и случается, там-то и приключение, и я в него попадаю, и должен выцарапываться во всю мочь, чтоб выйти невредимым, и ничего не получаю кроме побитых костей.
Господин Пречанг недавно получил один роман. В нем тоже нет героя. Герой — это мост в джунглях. А люди — это всё куклы, которые приходят к мосту, чтобы повеселиться и потанцевать. А когда должна начаться пляска, она оборачивается пляской смерти. Там так много бедных индейских рабочих, все они герои, и так много бедных индейских женщин, каждая из них героиня, и все-таки не героиня в смысле фильмов и романов. Я пришел туда, чтобы добыть пару шкур аллигаторов, а потом выручить за них деньги. Я пришел с совершенно невинными намерениями. И тут же снова впутался в приключение. Меня едва не убили за то, что я, как думали, напустил злые чары на маленького мальчика. Об этом упомянуто в романе только мимоходом, потому что я хотел избежать всякой видимости того, будто я герой, протанцовывающий между опасностями и приключениями так просто, словно это входит в приготовление


294
Дополнения
ежедневной маисовой лепешки. Вместе с тем я не бродяга, потому что завтра я, возможно, куплю себе черный костюм и отправлюсь в американский клуб принять участие в бале. Я живу так, как оно получается. И я вынужден так жить, потому что не знаю, что будет завтра, что произойдет послезавтра.
Если бы я мог, то есть если бы это допускалось финансовыми обстоятельствами, если бы имя не должно было символизировать продажную стоимость, о которой я вынужден думать, то Вы могли бы публиковать все мои работы за подписью «Мистер Икс» или «Мистер Янки», или «Сеньор Мекс.». Я не писатель, и у меня нет желания прославиться; если бы я был писателем или поэтом, мои фигуры и образы не стали бы мучить и терзать меня, и я мог бы набросать их на бумаге с такой легкостью и элегантностью, что всякому оставалось бы только смотреть да радоваться.
Роман «Мост в джунглях», который получил господин Пречанг, вряд ли годится для газетного романа, так как я думаю, его нельзя предлагать читателю по капле, как необходимо это для романа в газете.
(...)
Обратимся наконец к другому важному вопросу: «Как обстоит дело со вторым романом, который Вы планировали полгода назад?»
Этот роман будет — если я еще прежде того не получу работу на нефтепромыслах, которой с таким нетерпением жду, — окончен через несколько дней. И об этом романе я хотел бы с Вами теперь побеседовать.
Если я правильно припоминаю, я тогда написал Вам примерно следующее: я думаю, что смогу прислать Вам работу, которая не подсвечена искусственным освещением, а напротив, в которой на сцену выведены природные краски и человеческие землетрясения (sic/).
Речь идет об этом романе. Я не знаю немецких романов для рабочих, я знаю только наши, здешние, приятеля Синклера и Джека Лондона. Конечно, я имею в виду Эптона Синклера, а не другого, не Льюиса Синклера. И поскольку я не знаком с немецкими романами для рабочих, я не знаю, что я должен непременно сказать, чтобы быть понятым, и о чем мне не обязательно говорить, потому что немецкий рабочий это и сам знает.
Роман «Сборщики хлопка» по сравнению с этим новым романом выглядит просто кукольным представлением. В мире происходят многие вещи, о которых немецкий рабочий, тысячью причин привязанный к


(Из писем)
295
своей тесной земле, ничего не знает, а если ему об этом даже расскажут, то не поверит.
Новый роман — это история американского моряка. Вставив туда одного немецкого поляка, знакомого мне, а стало быть, такого же живого человека, как все другие являющиеся там лица, я попытался объяснить немецкому рабочему, что тут и он тоже имеется в виду, а не одни только бедолаги из препрославленной Америки и других стран.
Роман первоначально должен был стать любовной историей. Американский моряк все копит и копит гроши, а девушка его ждет. Наконец он находит работу, с которой он впервые в жизни может вздохнуть свободно, потому что она сулит ему уверенность в завтрашнем дне. И тут приходит судьба. Судьба присутствует как движущий момент в одних только греческих трагедиях. Считают многие еще по сей день. Они не удостаивают рабочего чести иметь судьбу и отрицают тот факт, что его судьбой является капитализм.
Вопреки моей воле, я это признаю, роман, задуманный как любовный, развивается совсем иначе. Чуть ли уже не на двадцатой странице моряк доходит до той точки, когда он, отчаявшись, говорит: «На...ть на девчонку». Даже некоторые из рабочих расценят это как грубость. Особенно те, которые все еще желают быть буржуа.
И вот, значит, начинается землетрясение; мировая война — пустяк в сравнении с этим. Вы уже, определенно, слышали об Иностранном легионе. Полагаю, немецкий рабочий о нем тоже слышал, так как у него там больше всего собратьев, насколько я знаю. Не разглашайте опять это «насколько я знаю» сразу же в версии «Я, Который». Тот Иностранный легион, стало быть, известен всему миру. Но знаете ли Вы и знает ли немецкий рабочий, что существует еще и такой иностранный легион, легион гладиаторов, по сравнению с которым прежний, известный Иностранный легион покажется местечком для летнего отдыха?
Государства после войны обнесли свои границы стенами. Но тем временем, как возводились стены, несколько тысяч людей осталось снаружи. Где они? Что они делают? Капитализм не позволяет пропасть даже мусору. Он умеет и из этого мусора извлечь выгоду. Роман расскажет Вам о подробностях.
Упрек, что роман хоть короток, но богат содержанием, Вы сделать на этот раз не сможете, по крайней мере в том, что касается первого опре¬


296
Дополнения
деления. По моей предположительной оценке, он сможет помещаться в Вашей газете в течение двенадцати недель, а возможно, и несколько дольше.
Цена? Тут мы опять на прежней точке. И я опять говорю то, что сказал тогда: заплатите столько, сколько Вам покажется уместным дать за первую публикацию романа из жизни этой уникальной среды, и чтобы издательство при этом могло сохранить приличную физиономию. Замечу попутно: килограмм лука стоит здесь 1.25 марок золотом, килограмм картошки на 0.40 марки меньше и т. д. Вода для питья и приготовления пищи — 12 пфеннигов литр, если купить сразу большой объем. Так что учтите и это при назначении цены.
Однако я должен упомянуть здесь еще следующее. Я собираюсь послать этот роман господину Пречангу и спросить его, не хочет ли он приобрести его для Книжной Гильдии. Я намерен поставить ему следующие условия.
Роман должен быть сразу по прочтении передан господину доктору Шиковски. Если господин д-р Шиковски купит его для своей газеты, он может печатать его, когда захочет, не принимая во внимание даты выхода книжного издания в Книжной Гильдии; кроме того, перепечатать роман (после его напечатания в «Форвертс») будет предложено также другим немецкоязычным рабочим газетам.
Книжное издание, если оно даже уже вышло, не может помешать напечатанию в фельетоне ежедневной газеты.
От Вас одного зависит, однако, будете ли Вы печатать роман еще до выхода книги. Если в газете он будет помещаться на протяжении нескольких недель, книга тем временем может спокойно выходить.
В газетах я бы желал видеть обозначенным копирайт Книжной Гильдии Гутенберг. Тем самым можно привлечь внимание к этому объединению.
Как только я отошлю роман господину Пречангу, я уведомлю Вас об этом, равно как и о названии и о других подробностях. Может быть, я напишу объявление для «Форвертс».
Этот роман будет сиять, в этом я могу Вас уверить уже сегодня, господин доктор. В сравнении с ним все морские истории покажутся просто молочным супом. Все, я это подчеркиваю.
Никак не желая Вас упрекнуть, я хочу заметить, что мои письма к Вам являются чисто личными, от одного человека к другому, так что ни


(Из писем)
297
одна строчка не предназначена для публики. Вы, конечно, можете говорить об этом с господином Пречангом и дать ему это письмо для прочтения, потому что тогда я буду избавлен от труда повторять ему все это. Возможно, он намеревается сделать меня знаменитым. Но в таком случае ему придется плохо, это Вы ему можете спокойно передать. Когда у меня будет действительно приличная сумма денег и Ваши господа чиновники дадут мне визу, я, может быть, приеду еще раз в милую прекрасную Германию, чтобы по ней попутешествовать. Но только в гости; чтобы я смог там жить, в это мне не верится.
На этом я хорошо выговорился и могу отпустить Вас на волю наслаждаться заслуженными радостями Вашего отпуска.
С сердечным приветом!
Б. Травен
Б. Травен—Джону Шиковски (?),
2 сентября 1925 г.
Объявляется о рождении!
После неизбежных мук зачатия и при особенно жестоких на этот раз родовых схватках новый роман узрел свет этого мира, пока всего лишь свет родного крова.
Тяжелый паренек, по весу и характеру. Весит в два с половиной раза больше, чем «Мост [в джунглях]», и в три с лишним раза больше «Сборщиков хлопка».
И это гигантское произведение я создал за двадцать дней, если считать с точностью до дня и часа. Мне хотелось раз попробовать выяснить, на что я способен, если чего-то захочу. Писал сразу на машинке. Уже готово к отправке.
Муки зачатия терзали меня уже много месяцев, так терзали, что я едва не сошел с ума, потому что не знал, в какую форму я должен лить.
Надеюсь, Вы понимаете, что это такое — «солнечный Нью-Орлеан» и «милая Луизиана». Тогда Вы сможете ощутить, что тут происходит. Корабль мертвецов — это корабль, несущий на себе одних мертвецов, людей, которые очутились снаружи, в то время как были сооружены сте¬


298
Дополнения
ны, — беспаспортных, не имеющих отечества, унесенных ветром, преданных проклятию, безымянных, неродившихся.
Это морская история. Из Джозефа Конрада я знаю только одну книгу, ту, которую Вы мне прислали. По этой книге я сужу о прочих шести книгах Конрада. И чувствую в себе достаточно сил, чтобы утверждать, что моим романом я до такой степени втоптал в грязь шесть книг Конрада, что Конрада теперь остается причислить к сочинителям историй для старых баб. У меня было намерение посвятить ему книгу со словами: In memoriam of J. К. the great writer of fairy tales.* Он пишет всегда только о капитанах и прочих приличных людях, а если говорит о рядовых матросах, то это персонажи из опер или оперные хористы.
Но здесь начинает говорить сама команда. И она не только говорит — она ревет. Скажу Вам так: на горизонте вспыхивают зарницы и доносятся первые раскаты труб великого дня расчета между рабами и господами. Пока эти раскаты еще только готовятся вступить в великий концерт.
Во всяком случае грохот и град настает такой, что частицы уже со свистом проносятся над ушами тех, кто сидит у сытных кормушек. «Сборщики хлопка» — это просто кукольная потеха в сравнении с этой пляской галерных рабов, сотрясающих свои цепи. И консулы, пожалуй, тоже различат отдельные звуки оглушительно гремящих фанфар. Им, пожалуй, придется пережить пару беспокойных ночей.
Посмотрим теперь, кто возьмется опубликовать роман. В любом случае я его Вам закину, как только у меня будут деньги оплатить почтовый сбор.
А чтобы и в США люди не могли уютно развалиться на мягких подушках и дать уверить себя в том, что «это все не про нас написано!», я им с самого начала испортил удовольствие, потому что подзаголовок гласит: История американского моряка. Теперь у них не получится сунуться с этими плюшками: мы-де не такие, как они. А их флаг, фу ты господи! им его придется усиленно отстирывать.
Из этого должна была получиться любовная история. Вы это видите по открывающему стихотворению. Но мне никогда не удается поступать с моими образами и лицами так, как мне хочется. Как только я вдыхаю в
* Памяти Дж. К., великого сочинителя сказок (англ.).


(Из писем)
299
них живое дыхание, они становятся самостоятельными и действуют сами по себе. Я с этим ничего не могу поделать. Мне тогда остается только следовать за ними и рассказывать, что они делали и что говорили. И тем не менее это великая, не сказанная словами история любви того, кто не может вернуться назад к своей девчонке.
Б. Травен—Эрнсту Пречангу,
10 сентября 1925 г.
Глубокоуважаемый господин Пречанг,
на сей день я еще не имею известий от Вас. Но этого и трудно было бы ожидать.
Господин д-р Шиковски несколько дней тому назад прислал мне оттиск «Сборщиков хлопка». Думаю, тем временем роман успел выйти целиком. Я обнаружил в оттиске некоторое количество ошибок, которые бы должны быть исправлены, прежде чем последует книжная публикация.
В то же время господин д-р Шиковски напомнил мне об одном более обширном романе, который я ему обещал, посылая «Сборщиков хлопка». Этот роман теперь завершен, и я смогу отослать его через несколько дней. Я написал г-ну д-ру Ш. длинное личное письмо и предоставил ему право, если он захочет, дать Вам это письмо на прочтение, потому что тогда я буду избавлен от необходимости говорить многое в другой раз. Но это письмо строго личное. И я хотел бы при этом случае повторить, что и мои письма к Вам — чисто личные письма и, таким образом, никак не касаются публики.
Я хотел бы теперь поговорить с Вами об этом романе. (...)
Порядок действий выглядел бы таким образом:
Я посылаю Вам мой новый роман КОРАБЛЬ МЕРТВЕЦОВ через несколько дней. Вы читаете роман и решаете, хотите ли Вы приобрести его для Книжной Гильдии Гутенберг. Затем Вы передаете его г-ну д-ру LLL, который решит, хочет ли он напечатать его в «Форвертс». Если г-н д-р Ш. пожелает, чтобы роман был доставлен ему во время отпуска, то будьте так любезны, исполните его желание.


300
Дополнения
В газете будет обозначен копирайт: Книжная Гильдия Гутенберг, Берлин. Однако в книге будет стоять в качестве копирайта мое имя. Ведь Книжная Гильдия и так будет там обозначена как издатель.
Когда и кто опубликует роман первым, Вы должны согласовать с г-ном д-ром Ш. Если г-н д-р ш. пожелает очень скоро — скажем, в ближайшие два месяца — начать печатать его в газете, то я хотел бы, чтобы он напечатал роман первым, по крайней мере с опережением на три или четыре недели.
Прошу Вас, не думайте, будто Вас кто-то морально принуждает обязательно покупать роман. Действуйте совершенно свободно, без оглядки на то, что Вы обращались ко мне с пожеланием, чтобы я прислал Вам мои работы. Если Вы ответите отказом, то я только просил бы Вас помочь мне найти издателя. Думаю, в Германии найдется достаточно издателей, способных заинтересоваться произведением такого рода. Двое или трое уж верно найдутся.
Возможно, я смогу написать для одного из Ваших журналов специальное объявление о романе. Но я этого не обещаю, потому что не знаю, смогу ли это исполнить.
Как только рукопись будет отослана, Вы будете извещены. Вероятно, мне придется отсылать ее несколькими отправлениями, чтобы все прошло как обычные письма.
Я был бы очень рад, если бы Вы могли вскоре выслать мне гонорар или аванс, — конечно, при условии, что Вы вообще захотите приобрести роман.
Должен, однако же, откровенно заметить: я знаю, и знаю лучше всех, чего стоит этот роман, какой цены. Уже из одного простого факта, что я передаю Вам роман первому из всех и предоставляю возможность приобрести его первым, Вы можете заключить, насколько высоко ценю я Ваше объединение и насколько я желал бы доказать, что согласен помочь ему стать на ноги и завоевать такое положение, в каком оно могло бы использовать эти ноги как следует. Вы не напрасно мне написали: «Во главе Книжной Гильдии стоят люди, желающие работать в современном социальном духе и видеть дальше, чем позволяют национальные и филистерские пограничные столбы».
Из этого романа Вы узнаете о многих национальных и филистерских пограничных столбах, которые начинают шататься. Будем надеяться, что


(и з писем)
301
не явятся люди, утверждающие, будто они работают в современном социальном духе и снова не укрепят зашатавшиеся национальные и филистерские пограничные столбы, оттого что они опасаются, как бы заодно со столбами не зашаталось и многое другое.
А на другие Ваши слова в письме я Вам отвечу: «Да, я готов помочь Вам внести в немецкую литературу немного свежего воздуха, радостного ощущения мира и — тот крик, что звучит при рождении нового человеческого рода».
С приветом!
Б. Травен
Б. Травен—Джону Шиковски,
21 сентября 1925 г.
Глубокоуважаемый господин доктор,
роман, о котором я говорил в последнем письме к Вам, я отослал господину Пречангу. Прошу Вас, стребуйте роман у господина П., как только у Вас найдется время его прочитать. Он называется «Корабль мертвецов». Думаю, уже само это заглавие вызовет интерес у Ваших читателей. Прилагаю пару листков о содержании романа, которые Вы можете использовать как основу (или перепечатать дословно), если Вы будете давать объявление о романе для Ваших читателей. Конечно, я не настаиваю на этих строчках, Вы можете написать другое объявление, если это Вам не понравится. (...)
Наш новый роман «Корабль мертвецов»
Нам удалось приобрести право первыми напечатать новый роман, недавно завершенный Б. Травеном. Для наших читателей Б. Травен — теперь уже не незнакомец. Его роман «Сборщики хлопка» впервые увидел свет в нашем разделе фельетона. Кроме того, Травен напечатал в нашей газете несколько статей о цивилизации и истории древней Мексики, а также другие свои работы. Б. Травен живет в Мексике, как мы однажды уже сообщали нашим читателям.
Его новый роман носит название «Корабль мертвецов». Выбрать лучшее название автор, пожалуй бы, и не мог. Команда корабля состоит из


302
Дополнения
мертвецов, привидений. Но кто они, эти мертвецы? Это мертвецы, которые дышат и работают, и тем не менее мертвы, мертвы так, как только может быть мертв человек, не имеющий больше никакой связи с живущими, с живым миром.
Все мы знаем, что со времени великой войны, которая, якобы, велась во имя свободы и независимости народов, свобода отдельного человека отправилась ко всем чертям. Все страны после великой войны за свободу соорудили китайские стены, в ворота которых не пропускают без паспорта, без визы, без свидетельства о рождении, без полицейской справки о благонадежности. Перед этой войной за свободу достаточно было визитной карточки или пустого конверта, чтобы доехать от Берлина до Чикаго или до Борнео, или до Новой Зеландии. Все шло хорошо, а торговля и сообщение испытывали, благодаря этой свободе передвижения, невиданный прежде подъем.
Когда же эти китайские стены были сооружены и бюрократы всех стран могли удовлетворенно посмеиваться себе в кулак, тысячи людей оказались снаружи, за пределами этих стен. Где они сегодня? Что с ними делается? Что с ними будет? Несколько тысяч поглотил Иностранный легион, в котором они помогают подавлять свободу и независимость других слабых народов и увеличивать могущество тех государств, которые только еще вчера убивали их же отцов и братьев. Недостаточность амнистий, яростные преследования политических противников всеми правительствами привели тысячи людей в иностранные легионы. Эти французские, испанские, голландские и американские иностранные легионы известны всякому.
Однако есть и другой иностранный легион, который, пожалуй, лучше будет назвать современным легионом гладиаторов и о котором вряд ли кто-нибудь уже слышал. Немецкий рабочий, по вине неисчислимых обстоятельств, слишком привязан к своему маленькому клочку земли, чтобы он был в состоянии увидеть, что происходит во внешнем мире. Этот новый, другой, иностранный легион вобрал в себя остатки тех, кто оказался снаружи, кто не имел возможности получить паспорт, и тех, кто вследствие выигранной войны за свободу утратил свою государственную принадлежность. Прежние иностранные легионы — это только детская игра в сравнении с новым, недавно открывшимся. Современный капитализм ничего не бросает просто так. Все побочные продукты должны быть исполь¬


{Из писем)
303
зованы. Он умеет найти употребление даже для этого несчастного человеческого мусора, чтобы сделать выручку. В какой форме и под какими разнообразными личинами это происходит, повествует Б. Травен в своем новом романе «Корабль мертвецов», в котором на сцену выходят современные гладиаторы, чтобы воскликнуть современному Цезарю-императо- ру: «Идущие на смерть приветствуют тебя!»
Как и в «Сборщиках хлопка», в этом новом романе тоже нет героя в привычном смысле слова. Герой — это здесь тоже класс; герой — это корабль мертвецов, с которого нет спасения. Кто однажды очутился на корабле-призраке, тому уже никогда не вернуться к живым. Наши читатели, конечно, не должны думать, что в этой истории о привидениях имеются в виду только американские рабочие. Как в прежних иностранных легионах, так и в новом легионе гладиаторов принимают большое участие немцы. Чтобы не оставить в этом отношении никаких сомнений, автор особенно резко выдвинул на передний план одного немецко-польского мертвеца.
Как пишет нам автор, роман должен был стать любовной историей. Но когда он вдохнул в образы живое дыхание, они принялись действовать самостоятельно, и из любовной истории ничего не вышло. Тем не менее, когда дочитываешь до конца, понимаешь, что из этого все-таки получилась великая, потрясающая история о любви.
Роман будет напечатан в Книжной Гильдии Гутенберг книжным изданием, члены Гильдии смогут приобрести его по себестоимости, в прекрасном оформлении.
Б. Травен—Эрнсту Пречангу,
9 ноября 1925 г.
Глубокоуважаемый господин Пречанг,
благодарю Вас за Ваше скорое решение, а в особенности за посланную каблограмму; потому что ждать сорок дней, чтобы дождаться ответа на письмо, в самом деле, крайне утомительно.
Очень рад, что «Корабль мертвецов» вызвал Вашу благосклонность и благосклонность других людей в вашем правлении. Это дает мне надежду, что члены Книжной Гильдии приобретут в этой книге еще одного


304
Дополнения
друга. Книги — это не просто друзья, они — самые верные и надежные друзья.
О сокращениях следует поговорить. Я не проявляю упрямства до тех пор, пока не затрагивается характер и цель произведения. Цель, кажется, обозначена достаточно ясно, потому что Вы, как объективный читатель, сразу поняли, где тут враг: это международный бюрократизм и государственный абсолютизм, который распространяется так быстро и с такой пагубной силой. Государственный абсолютизм в США гораздо опаснее, чем в России. В России абсолютизм государства несет в себе зачатки нового мира, несмотря ни на что; а в США абсолютизм все более перерастает в самоцель. Я придерживаюсь того мнения, причем по опыту (и надеюсь поставить на этом акцент в одном из последующих произведений), что США сегодня самая несвободная страна на свете, в которой «шляпа на палке», флаг, имеет большее значение, чем человек.
Стало быть, если будут делаться сокращения, они не должны затемнять цель романа. Я буду рад, если Вы назовете мне такие сокращения, от которых Вы ожидаете, что они будут способствовать большей сплоченности изобразительных блоков. Укажите страницы, строки и те слова, с какого и по какое должны простираться сокращения в каждом отдельном случае. У меня есть копия, и я могу сличить. Тем самым мы сэкономим на пересылке рукописи. И я Вам сообщу, могу ли я одобрить эти сокращения или у меня найдутся лучшие предложения по изменению.
Если меня не подводит память, я не говорил о том, чтобы немецкие профсоюзы в особенно сильной степени хотели отгородиться от иностранных рабочих. Датские, голландские и английские, определенно, так поступают. Они делают это не так явно, как американские; но там, где цель профсоюзов — выплата пособий безработным — осуществляется за государственный счет, там везде существует желание, иногда наполовину неосознанное, отгородиться от иностранных рабочих, чтобы таким образом сократить общую сумму пособий по безработице, насколько это возможно. Пример самой большой бесцеремонности дает Швейцария, где никакой иностранец не может быть принят на работу, за редкими, строго оговоренными исключениями. Я говорил вообще о европейских профсоюзах, не об одних только немецких.


(Из писем)
305
Так значит, вычеркнем те места, которые навлекли бы на Вашу и на мою голову длинные письма протеста или солидарности. Я не собираюсь распалять рабочих друг против друга, разворачивая дискуссии, которые немецкие рабочие, возможно, давно уже с успехом разрешили, в то время как мы тут все еще спорим о том, имеет ли негр в «старых» профсоюзах те же права, что и белый. Чрезвычайно сложно высвободиться из окружающего тебя воздуха. Поэтому в моих работах, возможно, часто проскальзывает нота, которая там у вас, на другой стороне Земли, будет понята не в том смысле, как предполагалось, или даже может причинить огорчение.
Итак, прошу Вас, хорошо знающего Ваших читателей, сделать мне предложения к сокращениям.
А теперь перехожу к вопросу, который для меня более серьезен. В политике я не чувствую себя настолько уверенно, чтобы решать, что правильно, а что ложно. Но если дело идет о художественной форме моей работы, я чувствую себя уже на более твердой почве. Сразу сознаюсь, что я не всегда могу как следует объяснить, почему я написал именно так, а не иначе. Так оно обстоит и с финалом романа, который Вы хотели бы видеть измененным. Но Вы сами облегчаете мне решение. Вы пишете: «Символически очень точно». Тогда позвольте задать Вам вопрос: почему Вас, господин Пречанг, выбрали редактором Книжной Гильдии? По той простой причине, что Гильдия должна быть руководима в смысле Вашего суждения, Вашего литературного опыта, Вашего взгляда на искусство. В этом, полагаю, заключалась причина, почему Вас выбрали на этот пост. Вы находите финал «символически очень точным». А теперь: ставите ли Вы своей целью поднять членов Книжной Гильдии до такого уровня, чтобы все они смогли ощутить финал как «символически очень точный», или вы намерены делать уступки рядовому читателю, «которого мучит вопрос: что с ним (с рассказчиком) станет»?! В последнее мне не верится, и я выхожу из игры, если Вам хочется радовать заурядных читателей. (Пожалуйста, не воспринимайте мои слова как резкость, в письме трудно высказаться в такой приятной форме, как хотелось бы!) Думаю, Вам, господин Пречанг, никогда не приходилось провести несколько дней и ночей в море, поблизости от экватора, потерпев кораблекрушение, привязанным к переборке рубки. Если бы приходилось, то Вы бы сочли такой финал единственно возможным. Тот, кто в состоянии написать дру¬
20 Зак. 3645


306
Дополнения
гой финал, не изведал, что такое одиночество потерпевшего кораблекрушение, у которого только что смыт волнами последний товарищ, и он это ощущает только как в смутном сне, не постигая происходящего. Сознание, которое вот уже двадцать четыре часа теплится только как сознание лихорадящего, с бредовыми представлениями, умственным помешательством, утратой чувства дистанции, утратой способности суждения (а что, если вода — такая же твердая почва, как земля?), готово полностью угаснуть. Последняя искра угасающего сознания еще раз вспыхивает не через усилие ума, а в силу животного инстинкта. Инстинктом, не умом переживается тот потрясающий факт, что начинается одиночество, что надо помочь товарищу из эгоистического чувства самосохранения, лишь бы не остаться одному. Вспыхнувший благодаря инстинктивно пережитой трагедии последний остаток сознания встряхивает моряка так сильно, что в этот миг все бумаги, вокруг которых вот уже много месяцев сряду вращается вся его жизнь, Бог, капитан, корабль мертвецов, принятие на борт, дверь кубрика, смерть товарища — все мелькает перед ним в диком беспорядке, составляющие которого, тем не менее, как это часто случается у душевнобольных, по видимости, логически соединяются одна с другой. Но это последнее чудовищное напряжение последнего остатка сознания повергает его в такое состояние, какое равнозначно смерти. Наступает великое молчание. Больше ему нечего рассказать. Его больше нет, он исчез. То, что с этого момента с ним происходит, — это не его действия, а действия других. Будет ли он выброшен на берег (действие волн), или спасен каким-нибудь судном (действие людей), или умрет (действие судьбы) — об этом он рассказать не может. Об этом он знает столь мало, сколько еще не рожденный ребенок, лежа под сердцем матери, способен рассказать, что с ним происходит. Любое новое предложение, какое было бы сюда добавлено, было бы не концом, а началом нового романа. Этот новый роман я намерен написать. Но это именно что новый роман. Для тех, кто писал прежде, в прежние культурные периоды, все было легко. Они всех заставляли умереть, на том роман или пьеса и кончались. Даже в «Гамлете»: Полоний, Офелия, король, королева, Лаэрт, Гамлет — все мертвы. Это называется конец. Я этого не могу. Мы не Вертеры, не Ромео и Джульетты. Мы вынуждены жить. Мы вынуждены это сносить. И только когда мы стерты, когда мы исчезаем, тогда в известном смысле приходит конец. Но рассказывающий ведь не


{Из писем)
307
стерт. Тот факт, что «Он» повествует, должен служить для читателя достаточным доказательством, что он остался в живых. В какой форме он выжил, в какой форме пришло спасение, не имеет к этому роману ни малейшего касательства.
Финал, какой удовлетворил бы рядового читателя, был бы возможен. Финал в конце Второй книги, сразу после «Плясовой корабля мертвецов». «Они нашли друг друга», возлюбленный и возлюбленная. Розовато-красные вечерние тона. Все как надо. Но ни один роман жизни так не заканчивается. Роман начинается после того, как они друг друга нашли, — роман, который мы в нашу культурную эпоху признаем за единственно возможный роман. Август Стриндберг своевременно это осознал. После того как они друг друга нашли, начинается трагедия. После того как «Он» полюбил свою Йорику, начинает вершиться его судьба. И судьба измучивает его так, что он начинает вожделенно жаждать Йорики как рая, той самой Йорики, которая ему некогда казалась самой дьявольской из мук ада.
Предположим, я мог бы выстроить финал так, чтобы сообщить читателю все, что я говорю в этом письме. В какой форме? Как разговор с самим собой? Но я знаю: всякая мысль о том, чтобы разговаривать с собой, рефлектировать, практически исключается, так как мышление останавливает свою работу. Неужели я должен обманывать читателя, рассказывая ему, будто такие мысли, такие разговоры с самим собой в этом положении возможны? Этого я не могу. Или я должен сказать напоследок о тихом ропоте волн, создать настроение сказки? Я хочу сделать читателю несколько больший подарок, так как надеюсь, что он читатель нашего культурного периода. Я хочу сделать ему подарок: подтолкнуть его к тому, чтобы придумать себе такую развязку, какой ему хочется. Я желаю, чтобы читатель после прочтения романа еще был в состоянии самостоятельно думать, самостоятельно переживать дальше, писать дальше. Я не хочу совершенно выкачать читателя, я хотел бы побудить его к тому, чтобы самому думать над дальнейшим развитием событий. Только то, что думает он сам, принадлежит ему по-настоящему, а вовсе не то, что пишу я.
Итак, господин Пречанг, не лучше ли нам так и остаться при «символически очень точно»? Так хорошо и верно охарактеризовать мой собственный финал, как удалось это Вам в трех словах, мне бы не удалось.


308
Дополнения
Приведите же и членов Вашего объединения к способности судить и ощущать так, как тот, кого они выбрали своим советчиком.
Тем не менее я еще поразмышляю над финалом, так как ничто не окончательно на нашей земле.
С приветом!
Т.
Б. Травен—Эрнсту Пречангу,
9 февраля 1926 г.
Глубокоуважаемый господин Пречанг,
вчера я получил из Лейпцига 42 листа корректуры, находившиеся в пути тридцать дней, наверное, из-за свирепствующих в Атлантике сильных штормов. Половину корректуры я уже вчера отослал назад, другая половина отправляется сегодня, обе порции прямо в Лейпциг. Вследствие запоздания я отказался от стилистических исправлений и ограничился только такими поправками, которые были необходимы, потому что относились к ошибкам или коверкающим смысл изменениям. Эти поправки займут у наборщика всего час времени. Вы видите, как я был экономен. В сущности, я неохотно читаю корректуру. Да и кто любит это делать?
Я написал в типографию, чтобы они уже сейчас учитывали, что, может быть, придется разместить несколько иллюстраций. Но вместе с тем отметил, что решать это будете Вы. Об этих иллюстрациях я и хотел бы с Вами побеседовать.
Помета «С иллюстрациями» в книгах часто оказывает магическое действие. И я подумал, что, возможно, было бы хорошо поместить в начале (на титульном листе) одну или несколько подходящих иллюстраций. История начинается с Нью-Орлеана и Луизианы. Тоска по Нью-Орлеану и Луизиане проходит через всю книгу. Поэтому читателя несомненно заинтересовали бы иллюстрации из Нью-Орлеана (или по крайней мере одна: Джексон-сквер в Нью-Орлеане).
Прилагаю к этому письму несколько иллюстраций, а также фотографий, сделанных мною некоторое время назад. Вы можете по усмотрению использовать одну картинку или их все. Слишком много было бы нехорошо. Больше пяти я бы не советовал (обозначенные цифрами 1, 2, 3, 4, 3,


(и з писем)
309
может быть, также 6). На прилагаемом листке Вы найдете подписи к фотографиям. Номера надписаны на них карандашом.
Делаю два предложения:
1. Только Джексон-сквер в Нью-Орлеане. Или на титульном листе, или вверху первой печатной страницы (где начинается текст), или на странице, противоположной первой странице текста, то есть слева, а справа поместить оба стихотворения.
2. На титульный лист помещаются три (если можно, то четыре) иллюстрации. Сверху № 1, потом № 2, потом № 4 или № 3 (или № 4 и № 3, если хватит места). В конце книги, на целую страницу: № 5.
Таковы мои предложения. Если у Вас будут другие предложения, то действуйте по Вашему усмотрению; если Вы не станете помещать иллюстраций, что тоже имеет художественные преимущества, я не буду в обиде.
С приветом!
Б. Травен
У нас уже 32° в тени; на следующей неделе я отправляюсь в путешествие.
Иллюстрации и фотографии к «Кораблю мертвецов»
(на выбор)
1. Джексон-сквер в Нью-Орлеане (Луизиана, США).
2. Нью-Орлеан (на заднем плане Миссисипи и пригород Алжир).
3. Погрузка хлопка в нью-орлеанском порту.
4. Гавань для пассажирских и малогрузных судов в Нью-Орлеане.
5. Карта Луизианы с Нью-Орлеаном и Мексиканским заливом.
6. Проселочная дорога в Луизиане, близ берега залива.
7. Сахарная плантация в Луизиане во время уборки урожая.
8. Карнавальная процессия в Нью-Орлеане во вторник накануне поста.
9. Здание Кабильдо на Джексон-сквер (обозначено на № 1 как «Ь»).
10. Собор на Джексон-сквер (обозначен как «а»).
11. Внутренний двор Кабильдо на Джексон-сквер.
12. Старый Дом Абсента во французском квартале Нью-Орлеана.
13. 14, 15, 16. Улицы и дома во французском квартале Нью-Орлеана.


310
Дополнения
Б. Травен—Эрнсту Пречангу,
8 августа 1926 г.
Глубокоуважаемый господин Пречанг,
в середине мая я отправился отсюда в экспедицию, в самый южный штат Мексики, Чьяпас. Позавчера я вернулся и нашел все письма, присланные мне в последние три месяца. Вот почему я не мог Вам отвечать. Письма нельзя было дослать мне вдогонку, так как я никогда не знал, где я окажусь, да и вообще всегда находился на расстоянии свыше трехсот километров от ближайшей железнодорожной станции. (...) От Вас было три письма: от 14 мая, 20 мая и 8 июня. (...)
То, что Вы мне сообщаете (14 мая) о первом трехнедельном плавании «Корабля мертвецов», звучит хорошо. Собственно, слишком хорошо, а потому заставляет меня всерьез задуматься, не вышло ли тут фальши. Ума не приложу. Книга, которую сразу приняли так хорошо, — тут что-то должно быть не так. Мне было бы даже приятнее, если бы было больше ругани. Но я, впрочем, еще не знаю, что говорят или уже сказали в буржуазном лагере. Может, ругань еще придет оттуда, тогда бы я опять почувствовал себя в полном здравии и пришел в равновесие. Надеюсь, Вы можете сообщить мне по этой части что-нибудь приятное.
А о самой книге — что я должен сказать о ней, об изумительном наборе, великолепном переплете с прекрасно вытисненным силуэтом «корабля-призрака» и обо всем оформлении? Не могу подыскать слов, а потому должен воспользоваться простым выражением: прекрасно. Я хочу сказать: вся эта рама трогает своей простотой и ненавязчивым сочетанием с богатством. Что еще сказать, если словами ничего не выразишь!
С приветом!
Б. Травен


{Ив писем)
311
Б. Травен—Эрнсту Пречангу,
7 мая 1927 г.
Глубокоуважаемый господин Пречанг,
(...) Я подумал о Вашем предложении сделать фильм по той или другой из моих книг. Мне кажется бесплодной затеей тратить на это время и труд, пока какая-нибудь кинокомпания не выступит с конкретным предложением. Кинокомпании имеют возможность обратиться к книгам и решить, желают ли они экранизировать произведение. Если они решатся сделать фильм, построенный на главной идее книги, я буду в таком случае согласен написать сценарий — один или с Вашей помощью, или при помощи и содействии других. Наудачу писать сценарий и куда-то предлагать его — это мне не кажется хорошей идеей. Это то же самое, что пытаться сбыть с рук сценарий, таскаясь по домам. На основе печатной книги кинокомпании имеют возможность решить, хотят они обратить идею в фильм или нет. Тогда еще будет достаточно времени, чтобы переработать сюжет для фильма, и к тому же при переработке можно будет учесть предложения, которые сделает продюсер. Конечно, необходимо для начала познакомить с книгой кинопромышленников и продюсеров. Пока они не знают о существовании соответствующей книги, они и не могут выступить с предложением. При разработке сценария я бы уделил основное внимание — в случае с «Кораблем мертвецов» — характеру Станислава; потому что в этом произведении не «Я», а Станислав представляет собой более значительную личность. Станислав — это действительно великий, сильный и сознательный пролетарий; он стоит выше закона, выше худосочной морали; он дезертир, мошенник, карманник, взломщик, он подделывает паспорт, подделывает имя — все это не из-за каких-то дефектов в душе, а просто по безвыходности своего пролетарского положения; по сути своей он — верный, до сердцевины души здоровый, чистокровный пролетарий, фанатически любящий действительно честный труд, конструктивный труд. Его деструктивные поступки проистекают из дефектов капиталистической системы. «Я» в «Корабле мертвецов» — только побочный персонаж. И я бы попытался — в сценарии фильма — в большей мере сосредоточить все происходящее вокруг фигуры Станислава, чем вокруг «Я». Станислав — это тот, кто в


312
Дополнения
самом деле сознательно не имеет отечества, а потому интернационален; в личностях калибра Станислава заложена основная человеческая суть пролетариата будущего. Только можно ли выразить это в фильме, я пока еще не знаю.
С приветом!
Б. Травен


« ,
КИННЖОУИсШ ‘ ■


Г. Е. Потапова
Б. ТРАВЕН
И ЕГО РОМАН «КОРАБЛЬ МЕРТВЕЦОВ»
1
Берлин, январский день 1925 года. На рабочем столе доктора Джона Шиковски, редактора газеты «Форвертс», лежит письмо, присланное из Мексики, Колумбус, штат Тамаулипас. Отправитель, некто Б. Травен, судя по всему американец, пишет по-немецки, с предложением опубликовать прилагаемый к письму рассказ-очерк из истории покорения Мексики испанцами. Послание написано карандашом, и отправитель просит его за это извинить: «От ближайшей возможности купить чернил меня отделяют 36 миль». Своего точного адреса этот Б. Травен не указывает, слать почту ему в Колумбус следует до востребования.
Шиковски заинтересован и заинтригован. Помимо того что он помещает в газете этот рассказ и несколько других небольших по объему произведений Травена о Мексике, он рекомендует открытого им автора своему коллеге по издательству «Форвертс», Эрнсту Пречангу, заведующему литературной редакцией в Книжной Гильдии Гутенберг — недавно созданном издательстве и «книжном клубе» прогрессивной ориентации. Основанная союзом немецких типографщиков Книжная Гильдия стремилась к тому, чтобы по доступным ценам предоставить своим читателям хорошие книги в достойном оформлении и притом расширить кругозор читающих немецких рабочих — помочь им заглянуть «за пределы национальных и филистерских пограничных столбов».1 Прочитав роман «Сбор¬
1 	Слова из письма Пречанга к Травену от 13 июля 1923 г. (Aus dem Briefwechsel zwischen В. Traven und Ernst Preczang // Bucher voll guten Geistes: 1924—1964. 40 Jahre Buchergilde Gutenberg. Frankfurt a. M., 1964. S. 17).


316
Приложения
щики хлопка», печатавшийся в «Форвертс», Пречанг 13 июля 1923 года пишет письмо за океан, предлагая этому таинственному Б. Травену прислать в Книжную Гильдию рукописи других книг, если они у него имеются. И правильно делает, потому что у предполагаемого американца (как-то слишком свободно строчащего длинные письма по-немецки) наготове оказывается целый ворох заготовок для романов, которые он теперь, найдя в Книжной Гильдии заинтересованное издательство, дописывает и посылает в Берлин в ошеломляющем темпе.2
В конце апреля 1926 года выходит в свет роман «Корабль мертвецов». Травен, что называется, за ночь становится знаменитым. Тираж романа расходится за четыре недели, его несколько раз приходится допечатывать в том же 1926 году, а в ближайшие годы — чуть ли не каждый год — следуют его переиздания. За этим первенцем, «морским» романом (но каким!), следуют произведения из мексиканской жизни — романы о бродягах, сборщиках хлопка, золотоискателях, индейцах: заново переработанные «Сборщики хлопка» («Der Wobbly»; выход в свет в июне 1926 года, в присоединенном к Книжной Гильдии издательстве «Бухмей- стер»), «Сокровища Сьерры Мадре» (1927), сборник мексиканских новелл «Джунгли» (точнее, «Буш», 1928), монументальная книга о современной Мексике «Страна весны» (1928), в которой путевые заметки сплетаются в одно целое с документально-публицистическими и историко-этнографическими комментариями, романы «Мост в джунглях» (1929) и «Белая Роза» (1929), еще одно, дополненное, издание сборника «Джунгли» (1930), а начиная с 1931 года — цикл из шести больших романов о Мексиканской революции 1910—1917 годов («[Мексиканская] арба», 1931; «Правление», 1931; «Поход в страну каоба», 1933; «Троца», 1936; «Восстание повешенных», 1936; «Генерал выходит из джунглей», 1940). Последние романы, впрочем, являются в свет с большими интервалами, чем первые, и после 1933 года уже не в Гер¬
2 	В письме к Пречангу от 18 ноября 1929 г. Травен вспоминал об обстоятельствах, в каких застало его столь любезное предложение из Берлина: «В ящике, служившем мне чемоданом, у меня валялись в большом количестве наполовину готовые манускрипты. Манускрипты, написанные мною во время долгой безработицы, чтобы не быть непрерывно занятым мыслями о пустом желудке и не вспоминать по шестьдесят раз в час о том, что ни с безработицей, ни с пустыми кишками не покончить при помощи неколебимой надежды на Бога и восхвалений капиталистической системы хозяйства. И это все было во время резкого экономического спада — как во всей экономике, так и в моих частных обстоятельствах» (Recknagel. S. 9).


Г. Е. Потапова. Б. Травен и его роман «Корабль мертвецов»
317
мании, а в заграничных филиалах Книжной Гильдии (перебравшейся в Швейцарию3) или в других эмигрантских издательствах.
Книги Травена, как в двадцатые годы, так и в тридцатые, приносили немецкому читателю воздух далекого мира, звали к возмущению против существующих социально-политических условий. Немалая доля их успеха была связана с тем, что они удовлетворяли извечную потребность в приключенческой литературе — но при этом решительно отличались от уже приевшихся образцов этого жанра. Травен развертывал перед читателем своих романов жизнь экзотическую, яркую, чужую, полную событий, жестокости и приключений. И в то же время это была жизнь не выдуманная, а реальная, к тому же имевшая прямое отношение к актуальным общественным и политическим проблемам того времени.
О быстро укрепившейся репутации Травена как продолжателя и реформатора приключенческой литературной традиции свидетельствуют такие аттестации, как «Карл Май для левых»4 или «немецкий Джек Лондон», часто встречающиеся в журнальных и газетных отзывах о его книгах. Однако среди поклонников Травена были и люди с чрезвычайно высокими культурными запросами. Так, Альберт Эйнштейн называл Травена тем автором, которого он взял бы с собой на необитаемый остров.5 Выдающийся критик Курт Тухольский характеризовал Травена как «эпический талант величайшего масштаба».6 А другой чуткий критик различил за внешне простыми и приземленными, на первый взгляд даже недостаточно структурированными романами Травена — «терпкую строгость греческих трагедий».7
Но что в особенности будоражило публику, занятую феноменом Травена, — это то, что заокеанский автор упорно отказывался сообщить о себе какие-либо биографические сведения или просто прислать свою фотографию. Из того, что он сообщал в письмах своим немецким издателям,
3 О существовании Книжной Гильдии Гутенберг в эмиграции см.: Messerschmidt В. «...von Deutschland hertibergekommen»? Die «Biichergilde Gutenberg» im Schweizer Exil. Miinchen, 1989.
4 Карл Май (1842—1912) — немецкий писатель; один из самых плодовитых и популярных авторов приключенческих романов. Особой славой пользовалась и пользуется в Германии его романная трилогия об индейце Виннету (1893).
5 Hale L. Einstein’s Desert-Island Author // News Chronicle (London). 1934. 18 Jan. (цит. no: Guthke. S. 19, 824).
6 Tucholsky К. B. Traven // Die Weltbiihne. 1930. Jg. XXVI. Bd. 2. S. 793.
7 Leipziger Volkszeitung (выходные данные не установлены; цитируется по собранию газетных вырезок в Немецком литературном архиве Марбах-на-Некаре).


318
Приложения
следовало заключить, что он по рождению американец, живущий в Мексике, пишущий свои произведения по-английски, но вследствие плохой ситуации на американском книжном рынке предпочитающий издавать их в немецком автопереводе. Никаких более точных данных он о себе не сообщал. Разве что первоначальный расплывчатый адрес до востребования «конкретизировался», приобретя с конца июня 1925 года очертания анонимного почтового ящика в Тампико: № 1208 (позже он сменится таким же анонимным номером ящика на почтамте в Мехико-Сити).
«Моя биография — это мое личное дело, которое я желал бы сохранить для себя. Не из эгоизма. Скорее из желания — быть моим собственным судьей в моем собственном деле. Биография творческого человека совершенно не важна. Если человека невозможно узнать по его произведениям, — значит, либо этот человек ничего не стоит, либо его произведения ничего не стоят»,8 — декларации в этом роде сквозным мотивом проходят через переписку и опубликованные журнальные заметки Траве- на тех лет. Характерно и следующее его утверждение в одном письме: «Я не чувствую себя такой личностью, которая желала бы быть выставленной на свет для всеобщего обозрения. Я чувствую себя рабочим среди прочего человечества, безымянным и не увенчанным славой, как всякий рабочий, что вносит свою долю в то, чтобы подвинуть человечество чуть дальше. Я чувствую себя малой крупицей в песке, из которого состоит Земля. Мои произведения важны, моя личность не важна, точно так же не важна, как не важна личность сапожника, считающего своим долгом изготовлять людям хорошую, ладно сидящую обувь».9
Однако для того, кому собственная личность кажется неважной и несущественной, Травен сообщал о себе в Германию слишком много такого, что способно было только подстегнуть любопытство. Видимо, он хорошо отдавал себе отчет в том, что экзотический «имидж» автора, как и подчеркнутая анонимность, является могучим средством усилить читательский интерес. Об этом свидетельствуют многие его письма в Книжную Гильдию, откровенным образом рассчитанные на то, чтобы заинтриговать адресатов, например: «Я писал роман [«Сборщики хлопка». — Г. /7.] в
8 В. Traven. Mein Roman «Das Totenschiff» // Die Buchergilde. 1926. Heft 3. S. 34. Переведено в наст, изд., с. 287.
9 Weltbiihne. 1929. Jg. XXV. Bd. 2. S. 484 (из письма Травена в Книжную Гильдию, опубликованного журналистом Манфредом Георгом).


Г. Е. Потапова. Б. Травен и его роман «Корабль мертвецов»
319
индейской хижине в джунглях, где у меня не было ни стола, ни стульев, а постель мне пришлось смастерить самому, скрепив веревки наподобие какого-то невиданного гамака. Ближайший магазин, где можно было купить бумагу, чернила или карандаш, был за тридцать пять миль. Мне тогда нечего было делать, и у меня было немного бумаги. Действительно немного, и я должен был писать карандашом, на обеих сторонах листа, а когда кончилась бумага, пришлось кончиться и роману (...). Я вручил рукопись индейцу, который поскакал с ней к ближайшей станции и оттуда послал ее в Штаты, для перепечатки на машинке».10
Особенно насыщен интригующими деталями «экзотики» очерк «Бунгало», помещенный в 1928 году в журнале «Бюхергильде».11 В нем Тра- вен описывает свою хижину на краю первобытных дебрей, рядом с холмом, скрывающим надгробную пирамиду ацтекского вождя или жреца. «Идеальное прибежище для поэта?» — иронизирует автор над немецкими читателями, готовыми вообразить себе поэтический locus лесного уединения, — и описывает далее все те неприятности, какими чревато обитание в столь «идиллическом» уголке, плавно переходя от элементарных бытовых неудобств к таким деталям, какие годятся для остросюжетного романа. Дело не ограничивается отсутствием электричества, отсутствием мебели (вместо стола он пишет свои повести на ветхом ящике «Ни- asteca Oil Corporation»), отсутствием людей на много миль вокруг, проблемами с питьевой водой, тучами москитов и полчищами термитов. Помимо всего этого, в хижину то и дело забираются разные твари: большие черные ящерицы толщиной в руку, мелкие змеи всевозможных мастей, огромные скорпионы, пауки длиной в палец, тарантулы размером с ладонь. Подальше в зарослях водятся змеи в три-четыре метра длиной, толщиной с человеческую ногу, а также смертельно ядовитые гремучие змеи. А еще — ягуары и «львы» (вероятно, пумы), рыскающие окрест и часто вплотную подступающие к хижине. «Теперь Вы знаете, среди каких физических мучений создаются произведения, которые должны быть „подлинными как действительность” и изображать страну, людей и все, что здесь случается, в том виде, как оно есть».12
10 Biicher voll guten Geistes... S. 18—19.
11 Die Biichergilde. 1928. Heft 2. S. 19—22 (также: Guthke. S. 735—737).
12 Ich kenne das Leben in Mexiko. S. 67 (слова Травена из письма к Айне Шиковски от 1 июня 1927 г., в котором описание бунгало дано почти в том же виде, что и в очерке 1928 г.).


320
Приложения
Выпячиваемая напоказ экзотика сочетается, таким образом, с ароматом подлинности, аутентичности, и это подчеркивание аутентичности пережитого и запечатленного на бумаге становится ведущим мотивом в самохарактеристиках Травена, присутствующих в его письмах. «Я знаю жизнь в Мексике, в Северной Америке, в Центральной Америке. И я сам — до сего самого часу, как пишу Вам это письмо, — живу этой жизнью: как рабочий, как нефтяник, как поденщик на фермах и плантациях какао, как фабричный работник, сборщик помидоров и апельсинов, корчевальщик в девственных джунглях, погонщик мулов, охотник; я был бродячим торговцем среди „диких” племен Сьерра Мадре, где „дикари” еще охотятся со стрелами, луком и булавой, и поскольку я все это знаю по опыту, я думаю, что могу рассказать Вашим читателям много веселого, печального, ученого и занимательного»,13 — пишет он Дж. Шиковски 25 февраля 1925 года. Тот же лейтмотив определяет тон высказываний Книжной Гильдии о своем столь удачно найденном новом авторе. Так, журнал «Бюхергильде» в 1927 году заверяет своих читателей: «Само собой разумеется, что такие произведения, как у Травена, могут родиться только на основе богатейшего опыта. Травен испробовал себя в очень многих профессиях, он был сельскохозяйственным рабочим, моряком, пекарем, сборщиком хлопка, золотоискателем и много еще кем. Он работал на нефтепромыслах в Мексике, а случалось — перегонял стада через просторы этой страны».14
Чему тут можно было верить, чему нет? И откуда вообще взялся этот внезапно явившийся писатель, имя которого было подозрительно похоже на псевдоним? Уже первые читатели задавались этими вопросами. Предположения о том, кто может стоять за именем «Б. Травен», не иссякали и в тридцатые годы. Вот только некоторые из тогдашних догадок: Травен — это Джек Лондон, не покончивший жизнь самоубийством, а скрывшийся в дебрях Мексики и теперь явившийся под новым именем. Или, может быть, американский негр, спасающийся от преследующих его расистов. Или больной проказой, не желающий сидеть в лепрозории и оттого забившийся в джунгли. Или какая-то дама, стесняющаяся обнаружить свое авторство по той причине, что мужские роли романов плохо со¬
13 Ibid. S. 20.
14 Die Biichergilde. 1927. Heft 3. S. 33.


Г. Е. Потапова. Б. Травен и его роман «Корабль мертвецов» 321
гласуются с ее обликом. Или американский судовладелец-миллионер с Западного побережья, который пишет социально-критические романы, чтобы успокоить свою миллионерскую совесть. Бежавший австрийский эрцгерцог? Принц из династии Гогенцоллернов? Заключенный с Чертовых островов? Племянник Оскара Уайльда? Русский революционный матрос с броненосца «Потемкин»? Или, может быть (более поздняя гипотеза), сталинский шпион? Разброс между этими версиями, в том числе разброс в смысле национальности, социального происхождения, образовательного и культурного ценза, — дает представление о том, насколько неуловим был образ таинственного инкогнито, насколько трудно было читателям и критикам подвести его под определенную рубрику.
На фоне бесчисленных экстравагантных версий о том, кем может быть этот Б. Травен, не был услышан один голос, осторожно намекнувший на истинную разгадку загадочного инкогнито, или по крайней мере частичную разгадку. Впрочем, этот голос и не был предназначен к тому, чтобы быть услышанным жадной до сенсаций публикой. Бывший мюнхенский революционер Эрих Мюзам (1878—1934), когда-то участник богемы и журналист радикально-анархического толка, а в месяцы Баварской революции член Центрального Совета восставших, в 1924 году выпущенный из заключения по амнистии и с тех пор проживавший в Берлине, гадал в 1927 году о том, где теперь его прежний товарищ Рет Марут, тоже революционер-анархист, издатель журнала «Der Ziegelbrenner» («Кирпичник»): «Куда девался Кирпичник?.. Многие спрашивают о нем, многие ждут его. Его призывают».15 Мюзам бросал в пустоту свой призыв, незаметно облекая его в форму парафразы последнего зова моряка в «Корабле мертвецов»: «Рет Марут, товарищ, друг, соратник, человек, откликнись, дай знак, что ты жив!..»16 Совпадение далеко не случайное: Мюзам не поленился сравнить публицистические тирады в «Корабле мертвецов» с прежними текстами Марута — и сделал свои выводы. Его догадка, что между Ретом Марутом и Б. Травеном имеется некая связь, была, как мы увидим, справедлива. Но чтобы пояснить, кто такой Рет Марут и почему у Мюзама были основания взывать к нему как к без вести пропавшему, перенесемся на восемь лет назад, в Мюнхен, охваченный революционными потрясениями.
15 Fanal. 1927. Heft 7 (April). S. 112.
16 Ibid.
21 3ak 3645


322
Приложения
2
Мюнхен, 1 мая 1919 года. Город, где несколько недель назад была провозглашена вторая, коммунистическая, Баварская республика, полностью окружен правительственными войсками и контрреволюционными белыми добровольческими корпусами. Отдельные отряды на грузовиках уже вторглись в центр города. Консервативно настроенные обыватели, обрадовавшиеся было освобождению Мюнхена от «красной чумы», вывешивают из окон прежние флаги-триколоры, но и их восторг быстро потухает перед лицом чинимых на улице расправ: стреляющие по толпе из пулеметов не очень разбирают, где тут революционеры, а где мирные бюргеры, по заведенной привычке одевшиеся в выходное платье.
На Аугустенштрассе, недалеко от кафе «Мария Терезия», вдруг резко затормаживает грузовик, везущий винтовки и карабины, в кузове которого сидят около десятка хорошо вооруженных «белых» добровольцев из рядов так называемой гражданской обороны. Один из них узнал человека, идущего в этот момент по тротуару. Это член Центрального Совета Рет Марут, сподвижник Густава Ландауэра и других вождей революции. Под наведенными дулами пяти револьверов Маруту ничего не остается, как проследовать в кузов машины.
Его отвозят сначала в военное министерство для короткого допроса. На обвинение в государственной измене он отказывается дать признание и показания. Поэтому, прежде чем изречь смертный приговор, его решают для соблюдения процедуры отправить в военно-полевой суд, заседавший в бывшей королевской резиденции, где начинает теперь расквартировываться штаб контрреволюционных сил. Состоял полевой суд, впрочем, всего из одного лейтенанта с молодцеватыми ухватками, покуривавшего сигареты. «Этот лейтенант, — повествовал потом сам Марут, — улаживал каждое дело примерно за три минуты, а именно: решал на основании показаний доносчиков, следует ли расстрелять задержанного немедленно, по закону военного времени, или отпустить его на свободу. В сомнительных случаях задержанных расстреливали, так как это было вернее. (...) Перед М(арутом) оставался на очереди всего один человек. Когда того вызвали и, грубо схватив, потащили к лейтенанту, произошла стычка — человек не стерпел грубого обращения. Во время начавшейся свалки М(аруту) удалось бежать. Двое солдат, в которых на мгновение


Г. Е. Потапова. Б. Травен и его роман «Корабль мертвецов»
323
пробудилась, по-видимому, искра человечности при виде того, как здесь обращаются с драгоценнейшим, что есть у человека, с его жизнью, были не совсем неповинны в этом бегстве».17
Дальнейшие подробности этого исчезновения не ясны. По некоторым слухам, Марут бежал из города, прочесываемого белыми патрулями, переодевшись в женское платье.18  19 Во всяком случае, он еще успевает зайти к себе на квартиру, взять необходимые вещи и оставить письмо секретарше с детальными инструкциями, касающимися дальнейшего издания и распространения журнала, который он прекращать не собирается, даже находясь в подполье. Затем, согласно позднейшему рассказу хаусмейсте- ра, за квартирой несколько недель велось наблюдение, но тщетно.
После подавления революции в Мюнхене было введено военное положение, продолжавшееся до 1 декабря 1919 года. Перед судом предстало около пяти тысяч человек. Бежать, подобно Маруту, удалось лишь немногим участникам революции. Густав Ландауэр, один из ее интеллектуальных вождей, был зверски убит солдатами в тюрьме на другой день после ареста. Многие, как Оскар Мария Граф, оказались за решеткой. Рудольф Эгельхофер, командующий спешно сформированной революционерами Красной Армией, был расстрелян сразу военно-полевым судом, Эйген Левине казнен за государственную измену, Эрих Мюзам приговорен к пятнадцати годам тюремного заключения. Марута объявляют разыскиваемым по всей Германии политическим преступником. Правда, фотографий, по которым его можно было бы опознать, в распоряжении полиции не оказывается. Он сам, его подруга Ирене Мермет и секретарша Марта Хэкер успевают позаботиться о том, чтобы фотографий и документов в квартире не осталось.
Скрываясь неведомо где, Марут не хочет и помыслить о том, чтобы в будущем тем или иным образом получить амнистию и право на легальное существование. «Для революционера не существует дарованной свободы — ее можно только завоевать или украсть»Марут решается на по¬
17 Der Ziegelbrenner. 1919. Heft 18/19. S. 19—20. — Здесь и далее журнал Марута цитируется по факсимильному переизданию: Der Ziegelbrenner. Schriftleitung: Ret Marut. 1917— 1921. Faksimiledruck / Hrsg. von M. Schmid; Nachwort von R. Recknagel. Berlin, 1976.
Hauschild. S. 434 (со ссылкой на письмо Оскара Марии Графа Р. Рекнагелю от 1 мая 1939 г.).
19 	Der Ziegelbrenner. 1920. Heft 23/24/23. S. 40. Курсив мой. — Г. П.


324
Приложения
следнее. «И эту свободу мы, вероятно, употребим к тому, — пишет он от имени редакции «Кирпичника», — чтобы покинуть Мюнхен и Баварию. Мюнхен — умирающий город. (...) Городу или стране, желающим умереть, нужно предоставить спокойно умереть...»20 И это расставание он осуществляет в действительности. Он покидает не только Мюнхен. Осуществляется прощание более радикальное.
«„Чрез тех, кто вопрошает, ищет и странствует, грядет избавление! А значит, в путь! Уйдем в блуждание, в котором единственно и заключается истина — истина, избавление и жизнь”. И сказав так, он в тот же вечер ушел оттуда в другую страну»21 — этими словами кончалась написанная Марутом, вероятно еще до крушения революции, философская сказка «Кундар». И ее автор реализует этот финал в собственной жизни.
3
Мексика, 26 июля 1924 года. Город Тампико, большой порт на Ка- рибском побережье в провинции Тамаулипас. Гринго не вполне понятной национальности, около двух недель тому назад откуда-то здесь появившийся (надо думать, сошедший с парохода) и назвавший себя Травен Торсван, заносит в записную книжку слова: «The Bavarian of Munich is dead»22 («Баварец из Мюнхена мертв»). Эта лапидарная запись означает, что Рета Марута больше не существует, он остался в Старом Свете, перестал существовать. Существует отныне некто «Травен Торсван», американец, родившийся в Чикаго, в семье выходцев из Скандинавии, или «Б. Торсван», или «Б. Т. Торсван». Ему сорок два года. И он хочет начать жизнь сначала, создать себя как другого.
И он действительно становится другим. Прежний завсегдатай кружков мюнхенской интеллектуальной богемы живет теперь как разнорабочий, устраиваясь на короткое время то на нефтепромысел, то на хлопковые плантации, то определяясь к какому-нибудь фермеру, обитающему в тропической глуши. Но главное даже не в этом — и едва ли бывший Рет Марут хотел создать себя нового в столь прозаическом качестве. Нет,
20 Ibid. Heft 20/21/22. [S. II, внутренняя страница обложки].
21 Ibid. Heft 26/34. S. 72.
22 Guthke. S. 33.


Г. Е. Потапова. Б. Травен и его роман «Корабль мертвецов» 325
чтобы заново утвердить свое существование — и чтобы не провести остаток жизни сборщиком хлопка или нефтяником, он лихорадочно пишет рассказы, очерки, романы, пишет в такой манере, в какой прежде никогда не писал. И, как мы видели, добивается настоящего литературного прорыва при помощи Книжной Гильдии Гутенберг, под именем «Б. Травен».
Но и по отношению к своей заново рожденной «литературной личности» человек, который называет себя этим псевдонимом,23 хочет сохранить свою свободу, не быть в своем частном существовании накрепко привязанным ни к «Б. Травену», ни к имиджу известного писателя: «...я не хочу расстаться с моей жизнью обыкновенного человека, который живет просто, и не бросаясь в глаза, среди других людей».24 Именно так он и живет. В 1930—1940-х годах — как содержатель не слишком доходного садового ресторана в Акапулько. В 1930—1960-х в Мехико-Сити, с 1937 года в счастливом позднем браке с мексиканкой Розой Еленой Лухан (1915—2009), уединяясь для литературных занятий на своем так называемом «капитанском мостике» — мансардной рабочей комнате в собственном доме на Калье Рио Миссисипи. В поздние годы он занят переделыванием своих прежних текстов, писанием сценариев, заметок и очерков. Для корреспонденции по делам писателя Б. Травена он использует абонентский ящик на главпочтамте и подставные адреса. Если приходится являться на деловые встречи — выступает как свой собственный поверенный Хол Крове. Он создает себе настоящий культ анонимности и прикладную философию анонимности.
То, что он некогда был Ретом Марутом, он хранит как самую большую тайну. Приведенная выше запись из дневника заставляет думать, что причины к тому были в первую очередь не бытового, а бытийного
23 Собственно, именно подобной формулой: «человек, который называл себя Б. Травен» или «человек, который был Б. Травеном» (впервые, кажется, она была использована в заглавии книги У. Уайета: Wyatt W. The Man Who Was В. Traven. London, 1980) следовало бы пользоваться всякий раз, когда речь идет о биографической личности реального автора, а не об авторе-повествователе романов или о той стилизованной фигуре автора Б. Травена, какая рисуется в заокеанской переписке с Книжной Гильдией Гутенберг. Дабы избежать длиннот, продолжим тем не менее называть этого человека Травеном, при этом отдавая себе отчет в том, что для биографической личности автора это не вполне корректно, потому что «Б. Травен» — это фикция, фантом, созданный этим человеком. Но как иначе остается его называть? Ведь Рет Марут, по его собственным словам, мертв. А Отто Файге (о котором речь ниже) мертв тем более.
24 Weltbiihne. 1929. Jg. XXV. Bd. 2. S. 485 (из письма Травена в Книжную Гильдию, опубликованного М. Георгом).


326
Приложения
плана. Речь для него действительно шла о смерти и новом рождении. Эта тема (напоминающая знаменитое гетевское «stirb und werde!» — «умри и стань!») является одной из ведущих в той индивидуальной авторской мифологии, которую развивает в своих произведениях и письмах человек, пишущий под именем «Б. Травен».
Конечно, этому упорному нежеланию быть Ретом Марутом могли способствовать также и бытовые причины. В Германии никто не отменял розыска Марута как политического преступника. В Мексике признание в том, что он не американец Травен Торсван, а Рет Марут из Мюнхена, тоже могло бы повлечь за собой определенные неприятности, так как было равносильно признанию в том, что он умышленно ввел в заблуждение мексиканские иммиграционные службы. Кроме того, быть немецким «левым» было небезопасно в Мексике 1920—1940-х годов, где тайные праворадикальные группировки нередко чинили расправы над «левыми элементами». И тем не менее: все эти практические опасения могли иметь свой вес только в первые десятилетия существования Травена в Мексике. Они не объясняют того, почему ему и в последние годы жизни нужно было с таким упорством протестовать против достигшей наконец журнальных страниц версии о том, что он и прежний издатель «Кирпичника» — один и тот же человек. Маленький обман иммиграционных служб в начале двадцатых годов (вынужденно предпринятый спасающимся от преследований революционером) вряд ли мог в 1950—1960-е годы как-то повредить официально признанному и пользующемуся большой любовью в Мексике писателю, автору прославленных романов о Мексиканской революции. Отчего же он с таким гневом и ужасом реагирует на просочившиеся в печать догадки о том, что он и Марут — одно лицо? Было ли это только раздражением человека, который видел в погоне журналистов и литературоведов за Ретом Марутом продолжение былых полицейских преследований? Или за этим по-прежнему стояла суеверная убежденность в таинстве перерождения, пройдя через которое, переродившийся — во имя собственной жизни — не должен выдавать тайну старого имени?
Эту тайну он выдал лишь после смерти — очевидно, при жизни считая ее раскрытие несовместимым со своим существованием как другого, заново родившегося. Согласно воле писателя, выраженной в день кончины, Роза Елена уполномочена была после его смерти признать перед все¬


Г. Е. Потапова. Б. Травен и его роман «Корабль мертвецов»
327
ми: да, Травен был Ретом Марутом, актером, журналистом, революционером.
Но покуда он был жив, он ревниво ограждал себя от подозрений в том, что некогда был Марутом. Более того: в пожилом возрасте Травен, под видом своего собственного литературного агента давший интервью журналистке Джуди Стоун, высказался следующим образом, когда Стоун навела разговор на тему Марута и «Кирпичника»: «Тот человек, Ма- рут, был полемическим литератором. Думаю, он был политическим шарлатаном. (...) Тот его журнал — он это даже не все сам писал, писало за него несколько других людей. (...) Сюда доходило несколько немецких газет, где говорится, что они бы готовы были приветствовать Марута как героя. Я даже не думаю, что он участвовал в революции».25
Чем вызван этот крайний критицизм по отношению к «себе прошлому»? Только ли накопленным с тех пор опытом, в том числе политическим, и изменившимися представлениями о литературе? Едва ли. Дело в том, что и по отношению к актуальному своему литературному «Я» («Б. Травену») человек, пишущий под этим псевдонимом, высказывается не менее критически, когда его припирают-таки к стенке и требуют признания, является ли он писателем Б. Травеном или не является. Характерен в этом смысле следующий, почти анекдотический эпизод, который стоит пересказать подробнее, в частности потому, что он (редкий случай!) доносит до нас живые черты человека, столь тщательно оберегавшего свое частное существование, свое действительное лицо от чужих взоров.
1948 год. В Мексике очередная волна ажиотажа вокруг «тайны Тра- вена», поднявшаяся из-за того, что в предшествующем году на съемках американского фильма «Сокровища Сьерры Мадре» (1947, режиссер Джон Хьюстон, в главной роли Хамфри Богарт) присутствовал литературный агент Б. Травена, некто Хол Крове, в котором многие с вескими основаниями заподозрили самого писателя-невидимку. Молодой мексиканский журналист Луис Спота решает выследить это загадочное лицо, используя контакты с одним из членов съемочной группы. Пользуясь нелегальными методами, он выясняет, что этот пожилой господин регулярно получает содержимое абонентского ящика в Мехико-Сити, с 1934 года зарегистрированного на имя Берика Травена Торсвана. Обитает Хол
25 	Stone J. The Mystery of В. Traven. Los Altos, 1977. P. 79.


328
Приложения
Крове /Берик Травен Торсван на окраине Акапулько, на «финке», окруженной собственной маленькой плантацией фруктовых деревьев, в глиняной хижине в компании многочисленных собак, и содержит там скромный садовый ресторан под названием «Парк кэшью», где посетителям предлагается пиво, производимое из плодов этого экзотического дерева. Спота с товарищем, явившиеся туда под видом обычных клиентов, вступают в разговор с мексиканкой Марией де ла Лус Мартинес, которая (как они опять же успели предварительно выяснить) живет с Б. Т. Торсваном и получает адресованную ему почту. Женщина рассказывает, что этот господин Торсван — человек необычный: «Он необщителен, у него нет друзей, он редко с кем разговаривает, много работает в саду и в своей „ofici- па”».26 Во время беседы к ним присоединяется и сам владелец ресторана, приглядывающийся к гостям не без смущения. Это человек маленького роста, в сомбреро на голове, в поношенных фланелевых брюках, старой рубашке, износившихся тряпичных сандалиях, но с хорошим фотоаппаратом в руках. Лицо морщинистое, худое, коричневое от загара, голубые глаза, узкие, почти незаметные губы, седеющие волосы цвета песка, мозолистые руки. Он рассказывает, что живет в Мексике с 1913 года, но сам он американец шведско-норвежского происхождения, с примесью шотландской крови. Несмотря на свою предполагаемую нелюдимость, он, в сущности, охотно беседует на всевозможные темы с обоими молодыми посетителями, зачастившими в его ресторан. Посреди разговоров о садовой работе, об истреблении муравьев, о мировой политике Спота все настойчивее пытается навести его на тему «Б. Травен». В ответ на намеки, становящиеся все более явными, Берик Травен Торсван отнекивается: «Я не тот, за кого Вы меня принимаете. Б. Травен — это мой двоюродный брат. Но его уже нет в живых, он умер. Я Торсван...» Назойливые репортеры не хотят этим удовольствоваться и через несколько дней решаются припереть Торсвана к стенке и вырвать у него признание. Заявление Споты: мне известно, что Вы получаете почту на имя сеньора Траве- на, и я полагаю, что Вы и есть этот писатель, — приводит собеседника в ярость. Немного успокоившись, он опять пытается уверить молодых наг¬
26 	Guthke. S. 511. На пересказе Гутке (S. 510—514) основывается изложение всего приведенного эпизода. Впервые сенсационный репортаж Л. Споты был опубликован в журнале «Manana» 7 августа 1948 г. Ср. также: Wyatt W. В. Traven: Nachforschungen liber einen «Unsichtba- ren». Hamburg, 1982. S. 125—135.


Г. Е. Потапова. Б. Травен и его роман «Корабль мертвецов»
329
лецов, что они путают его с «двоюродным братом». Впрочем, сведения о судьбе кузена звучат на этот раз иначе: тот покинул страну, чтобы избежать «неприятностей», и Торсван не знает, куда он отправился. Да, совершенно верно, он Берик Травен Торсван, а писатель — того зовут Барбик. Да, имена похожи, но похожи всего-навсего по той причине, что их общий предок, норвежский капитан, однажды потерпел крушение у берегов Соединенных Штатов, был заботливо выхожен в селении под названием Барбик и поклялся, что все мужчины в его роду будут отныне зваться похожим именем. Кузен Барбик Травен — человек, который никогда никому ничего дурного не сделал, он не желает ни почестей, ни надоедливых расспросов, и хочет только жить спокойно, как и Берик Торсван. Что же до романов Барбика, то в них не все правда и далеко не все основано на личном опыте, — многие темы и сюжеты подсказал ему он, Берик, как, впрочем, и другие люди. «Травен видел крайне немного из того, что он описал; да, я даже могу утверждать, что большая часть его сюжетов была ему рассказана другими. Он работал в Тампико в бюро одной нефтяной компании; он ни разу не ходил в джунгли и ни разу не вступал в контакты с населением. Поэтому во всех его романах так много ошибок (...). Только тот, кто не знает этой страны, мог написать такое, как писал Б. Травен».27
Что стоит за этими словами (естественно, помимо любви к мистификациям и желания запутать назойливого репортера)? Критический взгляд из новой временной дистанции, с позиции человека, лучше узнавшего страну, на себя прежнего, на свое первое десятилетие в Мексике, когда и было написано подавляющее большинство его романов? И честная констатация того факта, что далеко не все, описанное повествователем Б. Траве- ном как лично пережитые им события, он действительно пережил? (Впрочем, большой наивностью было бы принимать за чистую монету те сведения, какие сообщал о себе повествователь в художественных произведениях; вполне очевидным было и то, что образ «Б. Травена», упорно создававшийся заокеанским автором в письмах немецким издателям, тоже был по-своему легитимным литературным конструктом.) Все это так, и тем не менее многое в этом странном разговоре остается психологически загадочным. Бросается в глаза уже несправедливость Травена к самому
27 Guthke. S. 513.


330
Приложения
себе в пункте: контакты с индейским населением. То, что он участвовал в экспедициях в джунгли, да и один много ходил по индейским деревням в сопровождении проводника-индейца, сегодня известно документально.
Не звучит ли в этих тирадах «Берика Травена Торсвана» против «Барбика»-Б. Травена некое раздражение писателя — как «просто человека» — тем конструктом, который он создал в процессе своего писательства? Тем конструктом, посредством которого он единственно и может осуществить себя? Но реализует ли себя также и «просто человек» в этой самореализации писателя? Или, скорее, теряет? Не происходит ли досада «Берика» на «Барбика» именно из желания человека «выгородить» для себя свою отдельность по отношению к писателю? Не стоит ли за этой досадой страх — быть поглощенным своей собственной ипостасью как писателя, своей, если угодно, маской? Тот страх, о котором много позже так умно и пронзительно напишет X. Л. Борхес в миниатюре «Борхес и я»: «События — удел его, Борхеса. Я бреду по Буэнос-Айресу и останавливаюсь — уже почти машинально — взглянуть на арку подъезда и решетку ворот; о Борхесе я узнаю из почты и вижу его фамилию... в биографическом словаре. ...Не стоит сгущать краски: мы не враги — я живу, остаюсь в живых, чтобы Борхес мог сочинять свою литературу и доказывать ею мое существование. Охотно признаю, кое-какие страницы ему удались, но и эти страницы меня не спасут... я обречен исчезнуть, и, быть может, лишь какая-то частица меня уцелеет в нем. Мало-помалу я отдаю ему все, хоть и знаю его болезненную страсть к подтасовкам и преувеличениям... Мне суждено остаться Борхесом, а не мной (если я вообще есть)... И потому моя жизнь — бегство, и все для меня — утрата, и все достается забвенью или ему, другому. Я не знаю, кто из нас двоих пишет эту страницу».28
Невольно хочется поддаться соблазну и заменить здесь имя «Борхес» на «Б. Травен», а Буэнос-Айрес на Мехико-Сити. Не приблизимся ли мы тогда и в самом деле к пониманию того, что происходит в душе незаметного пожилого сеньора, который (перенесемся со времени приведенного интервью лет на пятнадцать вперед) бредет себе по улицам мексиканской столицы, недалеко от Калье Миссисипи, и так желал бы иметь поменьше общего вон с тем «Б. Травеном», о новом фильме по роману
28 	Борхес X. Л. Коллекция: Рассказы, эссе, стихотворения / Сост., вступ. ст. Вс. Багно; коммент. Б. Дубина. СПб., 1992. С. 365.


Г. Е. Потапова. Б. Травен и его роман «Корабль мертвецов»
331
которого вещают огромные плакаты на рекламных тумбах? С тем, впрочем, отличием от описанной Борхесом коллизии, что наш пожилой сеньор имеет свое независимое от «Б. Травена» гражданское существование как Травен Торсван Крове. Впрочем, и это имя не настоящее, а потому доказывает реальность его существования лишь очень относительно.
4
Мексика, провинция Чьяпас на самом юге страны, 19 апреля 1969 года. Над бескрайним морем джунглей вдоль Рио Хатате совсем низко пролетает одномоторный самолет, из кабины которого, согласно завещанию писателя Б. Травена, развеивают из урны его прах. На горизонте видны тучи, собирается ураган.
Человека, называвшего себя Травен Торсван (или Травен Торсван Крове), скончавшегося 26 марта в Мехико-Сити, в своем доме на Калье Миссисипи, не знал почти никто кроме близких друзей, но писателя Б. Травена знали все. Своими рассказами и романами из истории Мексиканской революции, переведенными на испанский язык, он успел завоевать любовь мексиканцев и, пожалуй, впервые ввести современную историю этой страны в мировую литературу. Достаточно сказать, что одним из первых соболезнований, полученных вдовой Розой Еленой Лухан, была телеграмма от президента страны Густаво Диаса Ордаса. В столице штата Чьяпас, городе Тустла Гутьеррес, было устроено торжественное прощание с прахом покойного при участии губернатора штата. В маленьком индейском поселке Окосинго на реке Рио Хатате, в долине у подножия гор Сьерра Мадре, куда вслед за тем отправились гости этих единственных в своем роде похорон, коренное население почтило память усопшего на свой лад — процессией с веселой музыкой и фейерверком. А ночью мимо урны с прахом, выставленной на столе в самой бедной хижине, прошли, прощаясь, сотни индейцев. Чествование, которое несомненно было бы по сердцу Травену, много путешествовавшему в этих местах в поисках материала для своих романов. В Окосинго многие еще могли вспомнить «сеньора Торсвана», бывавшего здесь в 1920— 1930-х годах и неустанно расспрашивавшего индейцев обо всех деталях их существования. Впрочем, джунгли Чьяпас были для Травена не только


332
Приложения
местом действия его романов. Для него, приверженца смелых научных теорий, земля Чьяпас была ни много ни мало прародиной человечества. Вместе с некоторыми археологами он полагал, что человечество многие тысячи лет назад зародилось именно здесь, в первобытных лесах Западного полушария, на юге современной Мексики.
Итак, Травен реализует свою мечту: умирает неизвестным и в то же время прославленным. Уходит в никуда, сливаясь с первозданным хаосом джунглей, в смерти возвращаясь к самым истокам человечества и жизни, исчезая в этой тотальности — «в великом единстве, из которого я пришел».29 Прах, развеянный по ветру над первобытной рекой, — достойный венец проведенной в анонимности жизни. Впрочем, можно сказать об этом и чуть иначе: жизнь, которая сама была художественным продуктом, творческим достижением, в смерти словно бы достигает театрального апофеоза.30 И привлекает к себе внимание целого мира.
Сенсационная новость быстро облетает страницы мировой прессы. А немногим позже и сообщение, сделанное вдовой, Розой Еленой: писатель Б. Травен прежде был Ретом Марутом, революционером в Мюнхене. Что касается последнего сообщения, оно могло удовлетворить любопытство читателей и исследователей лишь весьма относительно. Потому что о тождестве этих двух лиц уже писали в 1950—1960-х годах некоторые литературоведы и критики: Рольф Рекнагель и Иоханнес Шёнхерр в Лейпциге, Петер Люббе в Ростоке, Макс Шмид в Швейцарии, Курт Хазе в Штутгарте...31 Особенной настойчивостью отличался Рекнагель,
29 Слова из статьи Рета Марута в «Кирпичнике» в 1918 г. Под впечатлением помпезных похорон драматурга Ф. Ведекинда он пишет, что лучше хотел бы умереть как зверь, забившись в чащу, куда никто не может за ним проникнуть: «И там хочу я в глубоком благоговении ожидать, пока снизойдет на меня безмерное знание, и околеть беззвучно, и в тишине и молчании уйти в то великое единство, из которого я пришел» (Der Ziegelbrenner. 1918. Heft 4.
S. 94).
30 Cuthke. S. 13.
31 Эта версия уже в конце 1920-х—начале 1930-х гг. ходила в кругу знавших Марута (Эрих Мюзам, Франц Зайверт, Оскар Мария Граф, Эгон Эрвин Киш), однако они тактично хранили молчание, не желая повредить бывшему товарищу. Эрих Волленберг, с 1932 г. живший в Берлине у Мюзама, своего «старого друга по баварской советской республике и по баварским крепостям», рассказывал в конце жизни, что Мюзам, хорошо знавший Марута в Мюнхене, через восемь лет после неудавшейся революции, прочитав первые книги Травена, услышал в них знакомые интонации. Он сравнил их с имевшейся у него подборкой номеров «Кирпичника» и пришел к выводу, что не кем иным, как Ретом Марутом, автор этих бестселлеров быть не может. Однако об этом открытии Мюзам предпочел не говорить публично. Волленберг вспоминает:


Г. Е. Потапова. Б. Травен и его роман «Корабль мертвецов»
333
своими (порой мало тактичными) публикациями приводивший престарелого писателя в раздражение и вызывавший его саркастически-гневные отповеди, а теперь наконец торжествовавший свою правоту. Однако оставался еще один вопрос, не менее интригующий, а именно: кем был Рет Марут? Существование последнего было зафиксировано для тех лет, что он провел в Мюнхене, а также для предшествующих семи лет, когда актер под этим именем выступал на подмостках разных театральных сцен в Германии. Но никаких сведений о месте и дате рождения и вообще о прежней жизни этого человека обнаружить никому не удалось, и в имени «Рет Марут» подозревали такой же псевдоним, каким был «Б. Травен».
Роза Елена Лухан ничего нового в ответ на недоумения исследователей сообщить не могла. Незадолго до смерти подтвердив свое тождество с Ретом Марутом, муж тем не менее до самого конца продолжал настаивать на том, что его настоящее имя: Травен Торсван, а родился он в Чикаго (как он всегда и указывал при контактах с официальными инстанциями в Мексике). Детство он якобы провел в Германии, где, обуреваемый желанием странствий, бежал из дома и нанялся на судно. Позже он — согласно этой «чистосердечной исповеди», сильно напоминающей сюжетные ходы в «Корабле мертвецов», — был насильно завлечен на другое судно и таким образом впервые достиг берегов Мексики. Потом он нашел способ вернуться в Германию, где и стал Ретом Марутом. О степени достоверности этой истории Роза Елена позже сама говорила литературоведу Дж. Раскину: «Я не думаю, чтобы он вообще мог сказать правду, даже если бы хотел этого. (...) В его сознании все это было так запутано, что даже он больше не знал истины».32
В американских регистрационных актах никаких следов Травена Торс- вана или его семьи, как почти уже можно ожидать, не обнаружилось. А стало быть, разнообразные гипотезы о том, кем же был этот Б. Травен/Рет Марут «на самом деле», по-прежнему продолжали умножаться. В дополнение к тому списку, что уже приводился выше, назовем еще некоторые предположения.
«Мое предложение печатно сообщить о тождественности Рета Марута с Травеном он отклонил с негодованием. „Наконец-то нашелся человек, — сказал Мюзам, — у которого достало мужества разрушить все мосты, соединяющие с прошлым, и начать новую жизнь как совершенно новый человек. Так неужели можно тут удовлетворять любовь к сенсациям? Это было бы предательством по отношению к Травену!”» (Der Feuerstuhl... S. 37).
32 	Raskin J. My Search for B. Traven. New York, 1980. P. 106 (интервью 1980 г.).


334
Приложения
Одни считали скончавшегося писателя сводным братом Вальтера Ра- тенау (1867—1922), одного из ведущих политических деятелей Веймарской республики. Другие — отпрыском скандинавского баронского рода. Третьи, не решаясь назвать подлинного имени Травена, почему-то пребывали в уверенности, что в юности он должен был провести некоторое время в Англии в качестве пажа при королевском дворе. Среди «претендентов» на имя Б. Травена был и искатель приключений из Мекленбурга по имени Аугуст Бибелье, и американский студент теологии Чарльз Трефни, исключенный из университета во Фрайбурге (Брайсгау) за аморальное поведение, и даже бывший президент Мексики Плутарко Элиас Кальес. Несколько более правдоподобной, чем последняя версия, была гипотеза, согласно которой под именем Травена скрывался один из преемников Кальеса, президент Адольфо Лопес Матеос со своей сестрой Эсперанцей (дело в том, что Эсперанца Лопес Матеос с 1940 года до ее трагической смерти в 1951 году действительно была ближайшей сотрудницей Б. Травена и его переводчицей на испанский язык33).
Мелькали в печати и сообщения вроде того, что носитель псевдонима «Б. Травен» — это жених одной теперь уже пожилой жительницы Гамбурга, перед самой свадьбой улизнувший от нее за океан (дама могла сослаться на историю о трубочисте в «Корабле мертвецов»34), или так же таинственно исчезнувший жених другой дамы из Франкфурта, или сын некой женщины из Саскачевана (Канада), которая настаивала на том, что Травен — это ее сын, который потерялся, будучи еще маленьким ребенком.
Не было недостатка и в «претендентах»-писателях. Кроме Джека Лондона называлось, например, имя американского писателя Амброза Бирса. Пусть последнему в 1914 году, когда он (как обычно считается) погиб при невыясненных обстоятельствах, было уже за семьдесят лет, то есть к моменту выхода в свет «Корабля мертвецов» ему должно было исполниться около восьмидесяти пяти, а к моменту выхода последнего романа Травена, «Аслан Норвал» (1960), что-то к ста двадцати годам, — сторонников гипотезы это смутить не могло, на то ведь «Аслан Норвал» и откровенно старческое произведение. В числе «подозреваемых» был и
33 См.: Zogbaum Н. Encounters in Exile: В. Traven and Egon Erwin Kisch // B. Traveri: Autor - Werk... S. 9—10.
34 Cp.: Наст. изд. C. 108.


Г. Е. Потапова. Б. Травен и его роман «Корабль мертвецов»
335
Артур Брейский, чешский поэт-декадент, неведомо куда сгинувший в США, и другой таинственно пропавший писатель, Виктор Бруно, о котором одна нью-йоркская газета утверждала, что это и есть Б. Травен, так как инициал «Б.» предполагает имя «Бруно».35 Существовала между других версий и та, что Травен — это Владимир Набоков, решивший помис- тифицировать читателей.
Но особой популярностью пользовалась на протяжении десятилетий после смерти Травена та гипотеза, что он был внебрачным сыном кайзера Вильгельма II или по крайней мере кого-то другого из династии Гоген- цоллернов. Смутные намеки в этом направлении делал в свои последние годы и сам писатель, как мы уже видели, вообще склонный мистифицировать окружающих. Особенно интенсивно отстаивал справедливость этой гипотезы немецкий репортер Герд Хайдеманн, произведший целое журналистское расследование и, в частности, сравнивший мочки уха на фотографиях Травена и последнего немецкого кайзера. Хайдеманн, впрочем, «прославился» также публикацией подложного дневника Гитлера — факт, уже дающий некоторое представление о стиле его журналистской работы. Но бульварным изданиям было мало заботы до научной обоснованности «гипотезы Гогенцоллернов». Так что охочие до эффектных биографических находок журналисты могли и дальше популяризировать результаты разысканий Хайдеманна, дополнительно расцвечивая их по своему усмотрению, например, сообщая читателям как твердо установленный факт: юные годы будущий Травен провел во дворце как внебрачный принц, и звали его тогда «Фритци».
Феерия самых фантастических догадок вспыхивала и гасла, как фейерверк, не оставляя ощутимых результатов. Хотя на фоне всех этих авантюрных версий вдруг промелькнула одна довольно прозаическая, но, казалось бы, имевшая под собой гораздо более твердое основание.
После того как в 1974 году в США по закону о свободном доступе к источникам информации были на короткое время открыты архивы министерства иностранных дел, разведывательного управления и центрального полицейского управления, несколько американских исследователей
35 	Опровержение этой версии см. в письме Травена к Э. Пречангу от 20 июля 1948 г. (Guthke. S. 516—517). О том, что имя «Бруно Травен» приводило Травена (то есть его «литературного агента» Хола Кровса) в бешенство, сообщали и участники съемок фильма «Сокровища Сьерры Мадре» (Ibid. S. 65).


336
Приложения
и журналистов почти одновременно поинтересовались тем, не «проходит» ли где-нибудь в этих актах Рет Марут. Как выяснилось, на него действительно существовала особая папка: переписка Госдепартамента США с американским посольством в Лондоне, из которой следовало: в 1923—1924 годах некто, живший в Лондоне под именем Рета Марута, американца, был задержан британской полицией и не мог доказать своей личности. В актах значилось, что задержанный сообщил, будто его настоящее имя — Отто Альберт Файге и родился он в Германии, в Швибусе в 1882 году, в семье фабричной работницы и гончарного мастера. Немецкая полиция, в которую был направлен соответствующий запрос, существования и рождения Отто Файге в Швибусе не подтвердила, а потому следствие в Лондоне (к которому подключилась также американская сторона) так и не привело к полицейски удовлетворительным результатам.
Сообщение о Файге из Швибуса поначалу было воспринято как очередной ложный след, оставленный Марутом/Травеном, много раз в жизни рассказывавшим о себе небылицы. За серьезную проверку «гипотезы Файге» взялся в 1977 году только британский тележурналист Би-би-си Уилл Уайет, который работал над документальным фильмом «В поисках Б. Травена». Уайет навел дополнительные справки в старых актах британской полиции, а главное, отправил новый запрос в Швибус. И неожиданная удача! Оказалось, что в тамошних записях актов гражданского состояния все-таки присутствовала запись на интересующего нас субъекта, Германа Альберта Отто Макса Файге, родившегося 23 февраля 1882 года. То, что в двадцатые годы ее не нашли, объяснялось всего лишь тем, что при невнимательном пролистывании эту запись легко было просмотреть: рождение ребенка было зафиксировано сначала под девичьей фамилией матери, Винеке, а имя отца внесено в акты только три месяца спустя. Семья Файге уже в 1900 году уехала из Швибуса, но в архиве местного магистрата все-таки сохранились указания, позволившие Уайету взять правильный след. Как выяснилось, семья переселилась в поселок Валлензен под Ганновером. Уайет со своей съемочной группой успел своевременно приехать в Валлензен и найти там младшую сестру, Маргарете, и младшего брата, Эрнста, родившихся соответственно в 1893 и 1895 годах. По фотографиям эти пожилые люди признали в Ма- руте/Травене своего старшего брата Отто и рассказали, что могли, о его судьбе и об истории семьи. Оказалось, что Отто в юности выучился на


Г. Е. Потапова. Б. Травен и его роман «Корабль мертвецов»
337
слесаря, потом работал на заводе, служил в армии, потом опять работал, но скоро, поссорившись с родителями, ушел из дому, и больше они его не видели.
Вместо таинственного внебрачного сына какого-то большого вельможи или, может быть, загадочного найденыша, не знающего сам о себе, кто он такой, выступила банальная проза жизни: детство и юность в пролетарской семье, в жалких материальных обстоятельствах, шестеро братьев и сестер, частые переезды семьи из одного городка в другой, причем часто в качестве подсъемщиков... Ни дворца, ни гувернанток, ни университета... А главное — ничего таинственного или криминального. Вероятно, именно это нежелание расстаться с романтически красивой загадкой ради прозаической действительности привело к тому, что Уайету, в 1980 году опубликовавшему результаты своих разысканий как настоящую солидную книгу, очень немногие захотели поверить. Уайет, по словам Я.-К. Хаушильда, недавнего и самого фактографически точного биографа Травена, раскрывал в своей книге истину, однако «истину, которой не хватало пикантного и сенсационного».36
Были, однако, и более объективные причины сомневаться в справедливости «гипотезы Файге». В конце концов, Рет Марут мог просто откуда-то знать личные данные Файге, как и определенные детали его биографии, и сообщить их лондонской полиции. Ведь Марут и раньше нередко пользовался чужими документами. Правда, степень осведомленности лондонского узника о семье Файге была что-то слишком детальной... Но ведь Марут мог хорошо знать Файге или даже жить с ним в одном городе...37 А то, что младшие брат и сестра в 1978 году опознали Отто по фо¬
36 Hauschild. S. 35.
37 Нежелание противников гипотезы У. Уайета поверить в тождество Марута и Файге приводило к созданию целых вспомогательных конструкций, сложнейших цепочек допущений (а именно, в Швибусе одновременно с Файге живет некто, кто этого Файге очень хорошо знает, но сам при этом — не Файге, а неизвестно кто; впоследствии пути обоих тоже пересекаются, и т. д.). До абсурда довел эти хитросплетения американский исследователь Рой Пэтмен, дедуктивным путем заключивший, что Рет Марут, таинственный злодей, пресловутого Отто Файге просто отправил на тот свет, а себе присвоил биографические сведения, сообщенные лондонской полиции (Pateman R. The Man Nobody Knows: The Life and Legacy of B. Traven. Lan- ham, 2005. P. 161—162). В таком случае, казалось бы, логично по крайней мере предположить, что он убил его еще до того, как сам попал в тюрьму в Лондоне. Но нет, согласно детективным построениям Пэтмена, Марут убил Файге в Мексике, когда они вместе занимались золотоискательством, — поэтому Марут/Травен сумел так убедительно представить соответствующий эпизод в романе «Сокровища Сьерры Мадре»!
22 Зак. 3645


338
Приложения
тографиям, было и вообще сомнительным аргументом. Потому что и раньше Травена «узнавали» по фотографиям конца 1950-х годов многие люди, вообразившие, будто это их сгинувший сын, брат или жених. К тому же в то время, когда Отто Файге навсегда ушел из дома, младшему брату и сестре было соответственно всего девять и одиннадцать лет. А кроме того, и самое существенное: было мало понятно, как этот ученик слесаря из Швибуса вдруг преобразился в актера и литератора Марута. Между последними сведениями об Отто Файге (из рассказа брата и сестры следовало, что он покинул дом в 1904 году или около того) и первым упоминанием актера Марута в конце 1907 года зиял разрыв в два или три года, так что в тождестве этих двух личностей было вполне позволительно сомневаться. То, что никаких следов дальнейшего существования Отто Файге не обнаружилось (то есть не было документально доказано, что он существовал одновременно с Марутом/Травеном, но в другом месте и как другой человек), тоже мало смущало противников гипотезы Уайета. Потому что искать слесаря с банальным именем Отто Файге — это то же самое, что искать песчинку в море.
Гипотеза Уайета постепенно старела и, казалось, уже отживала свой срок. Господствующим мнением среди серьезных исследователей-литера- туроведов, писавших о Травене в последние десятилетия, было мнение Карла С. Гутке, высказанное в его фундаментальном исследовании «Б. Травен: Биография загадки» (1987). Как намекает уже заглавие книги, предпринятое Гутке критическое сличение всевозможных биографических гипотез, сопровождавшееся работой с архивными документами, привело его к выводу, что окончательно разрешить загадку происхождения Травена вряд ли удастся, и более того — что Травен, по видимости, и сам не знал, где он родился и кто были его родители.
Однако через тридцать лет с момента «журналистского расследования» Уайета, в 2008 году, нашелся исследователь, поставивший своей целью отыскать следы Отто Файге. Поверив гипотезе о перерождении Файге в Марута, литературовед Ян-Кристоф Хаушильд начал наводить справки в столах прописки немецких городов, расположенных относительно недалеко от Эссена (города, где в 1907 году был впервые зарегистрирован актер Рет Марут), спрашивая, не был ли там прописан в 1904—1907 годах человек по имени Отто Файге. И отыскал в итоге не только сведения о прописке, но и такие детали, которые наконец-то еде-


Г. Е. Потапова. Б. Травен и его роман «Корабль мертвецов»
339
лали «перерождение» слесаря в актера не только вероподобным, но и совершенно убедительным. Результатом этих разысканий стала вышедшая в 2012 году новая биография Файге-Марута-Травена, охватывающая, впрочем, только его европейские годы.38
Среди немецких читателей и исследователей Травена подтверждение «гипотезы Файге» вызвало известное разочарование, зачастую даже нежелание верить. Прощаться с загадками действительно нелегко. А Тра- вен до последнего времени оставался «величайшей литературной тайной нашего столетия».39 И все же следует признать: в том, что Рет Ма- рут/Б. Травен родился в Швибусе и был наречен Отто Файге, сомнений на сегодняшний день не остается.40 Но как же, в самом деле, этот человек — говоря словами М. Горького — выломился из среды и стал тем, кем он стал? И откуда вообще возникло у него это желание «выломиться»?
Чтобы попытаться это понять, расскажем наконец о происхождении нашего героя.
5
23 февраля 1882 года. Швибус, маленький городок на окраине прусской земли Бранденбург, почти на границе с Восточной Пруссией.41 У фабричной работницы Термины Винеке,42 не состоящей в браке и проживающей в семье отца, подмастерья-суконщика Карла Вильгельма Альфреда Винеке, рождается мальчик, которого регистрируют 28 февраля в актах городской ратуши как Германа Альберта Отто Макса Винеке.
38 Hauschild J.-Ch. В. Traven — Die unbekannten Jahre. Ziirich [u. a.], 2012.
39 Times (London). 1980. 22 Jun. P. 44 (Paul Theroux).
40 Наиболее содержательными отзывами о книге Хаушильда являются рецензии Г. Дам- манна (в журнале: Monatshefte fur deutschsprachige Literatur und Kultur. 2014. Vol. 106. S. 144—146) и К. С. Гутке (Arbitrium. 2013. Vol. 31(2). S. 244—233). Показательно, что и автор последней из названных рецензий (до сих пор имевший репутацию лучшего эксперта в области биографии Травена) оказывается не в силах привести весомых аргументов, которые заставляли бы усомниться в результатах разысканий Хаушильда.
41 После Второй мировой войны Швибус (^wiebodzin) отошел к территории Польши.
42 Вероятно, фамилия «Wienecke» была онемеченной польской фамилией «Wienecka» («Венецка»), что не было редкостью в этой пограничной с польскими землями части Пруссии (см.: Wyatt W. В. Traven... S. 284).


340
Приложения
30 мая Термина вступает в законный брак с Адольфом Рудольфом Файге из другого бранденбургского городка, Финстервальде, который признает Отто своим сыном, о чем вносится примечание в акты ратуши. Адольф Рудольф к моменту знакомства с Герминой, по-видимому, проходил срочную военную службу неподалеку от Швибуса. По своему мирному роду занятий он был работником гончарного производства, а его отец, как и отец невесты, работал в суконном деле. Сама Термина, видимо, была занята на текстильной фабрике.
Термина после свадьбы переселилась к мужу в Финстервальде, где у них в 1884 году родился следующий ребенок. Маленького Отто приняли на попечение родители Термины. Бабушка и дед «очень любили и баловали внука», так что тот и позже «считал их своими настоящими родителями», как по крайней мере утверждали младшие брат и сестра Отто в интервью, много лет спустя данном Уайету.43 Когда старик Винеке в 1886 году тяжело заболел, родители на какое-то время вынуждены были забрать Отто к себе. Четырехлетний ребенок, от любимых деда и бабушки вдруг перенесенный в другую обстановку, к родителям, ему на деле малознакомым, да и не имевшим для него достаточно времени, воспринял эту перемену как травму, которая, по-видимому, наложила печать на всю его последующую жизнь. Разыгралась невидимая драма, которая кому-то, на фоне прежних романтических догадок о происхождении Траве- на, может показаться маленькой и нелепой. И тем не менее перед нами пример того, как совершенно заурядные бытовые «мелочи», казалось бы даже не заслуживающие упоминания, приводят к большим последствиям. Это раннее переживание, очевидно, и стало началом формирования комплекса изгоя, бездомного, не имеющего родителей, исключенного из всех родственных уз, какой навсегда останется характерным для будущего писателя Б. Травена. При этом с бытовой точки зрения ситуация в семье была вполне обычная: отец весь день работал, а мать в это время должна была больше заниматься маленьким двухлетним братом Вилли.
Видимо, после того, как дед Винеке умер, Отто опять переселился к бабушке. До какого возраста он жил у нее в Швибусе, даже кропотливые разыскания Хаушильда не смогли установить окончательно: возможно, до 1892 года, но, может быть, и на несколько лет дольше (Фридерике
43 	Wyatt W. В. Traven... S. 303—304.


Г. Е. Потапова. Б. Травен и его роман «Корабль мертвецов»
341
Готлибе (Богумила) Винеке скончалась только в 1899 году). Во всяком случае, можно исходить из того, что Отто был «бабушкиным сыном», не находя в родительском доме достаточно тепла и любви.
Родители тем временем много раз переезжали с одного места на другое, из Финстервальде в Грюнберг, затем в Линденберг. За эти годы у них появилось еще пятеро детей (двое из которых скоро умерли). В 1892 году вся семья вернулась в Швибус, где и родились последние дети, сестра и брат, Маргарете и Эрнст, которые дожили до начала 1980-х годов и смогли дать интервью Уайету. Отец, Адольф Рудольф, работал в Швибусе на фабрике брикетного угля, находившейся в ста метрах от дома, где в это время квартировала семья. Напротив располагался небольшой кирпичный завод. Примечательно, что позже мюнхенский журналист Рет Марут назовет издаваемый им журнал «Der Ziegelbren- пег» — «Кирпичник». Не была ли идея огненно-красных обложек анархистского журнала подсказана ему воспоминаниями из детства, памятью о печах, в которых обжигались вполне реальные, тяжелые, дышащие жаром кирпичи?
А пока Отто посещает школу. Возможно, это была восьмилетняя «народная школа», и если так, то он должен был кончить ее в 1896 году. Еще более вероятно, что после первых четырех классов «народной школы» он был переведен в среднюю школу для мальчиков, находившуюся тут же, рядом, на Линденплатц. По некоторым указаниям в позднейших тестах Марута можно заключить, что он дошел как минимум до «кварты» средней школы (что опять же соответствует 1895/96 учебному году). По воспоминаниям младшей сестры, Маргарете, Отто был «хорошим учеником» и хотел учиться дальше, чтобы «стать пастором»,44 то есть, надо полагать, он хотел стать студентом теологии.45
Но для того чтобы реализовать эту мечту, Отто сначала надо было бы посещать высшую гимназию, которой в Швибусе не было. Магистрат
44 Hauschild. S. 79 (интервью, полученное Уайетом 25 мая 1978 г.).
45 На первый взгляд эта мечта выглядит странной для будущего Марута/Травена, на страницах произведений которого часто будут встречаться антицерковные филиппики. Но к давно подмеченным закономерностям относится та, что атеисты выходят именно из религиозно заинтересованных людей. Незаурядное знание Библии, начитанность в новейшей литературе по истории христианства (Э. Ренан и др.), а также изощренный в теологической казуистике ум, направленный в первую очередь на проблему теодицеи, видны в ряде статей Марута в «Кирпичнике» (см., например: Der Ziegelbrenner. 1920. Heft 23/24/25. S. 9—39).


342
Приложения
Швибуса (опять же по воспоминаниям сестры) даже готов был оплатить обучение «этого превосходного ученика» в другом городе, однако при условии, что родители готовы будут оплачивать для него там съемную комнату.46 Родители, как легко это себе представить в многодетной пролетарской семье, не были готовы к лишним расходам. Маргарете вспоминала: «...тогда мои родители сказали, что они этого не могут, у них ведь семеро детей; и пришлось ему от этого отказаться. (...) Пришлось ему тогда учиться на слесаря. Четыре года он учился на слесаря».47 Это обучение началось в 1896 или 1897 году, на расположенном неподалеку от дома машиностроительном заводе, и продолжалось четыре года.
Позже, на страницах «Кирпичника», Рет Марут будет рассуждать о том, какое это убийство для будущего человека — когда родители с самого раннего возраста жестоко подавляют в ребенке «всякое стремление жить в соответствии с его способностями и склонностями», определяют для своих детей прозаические занятия, которые должны обеспечить им кусок хлеба, — вместо того чтобы дать ребенку возможность свободного духовного развития: «С первого дня, когда ребенок идет в школу, родители стремятся заложить основы к тому, чтобы в будущем он был в достаточной мере обеспечен пропитанием. (...) А было бы бесконечно важнее сделать из него совершенного, гармонически образованного человека, вообще — сделать из него человека, а не только отыскивателя корма. (...) Высшие достижения культуры и драгоценнейшие блага в прогрессе человечества создаются не теми, кто уже в возрасте двадцати одного года может безошибочно высчитать размер будущей пенсии или ренты или назвать свой будущий чин, а теми, кто не знает, как повернется их жизнь на будущий год... (...) Все наше воспитание, да и вся наша жизнь сосредоточены исключительно на мысли о том, как обеспечить себе пропитание, а вовсе не на мысли о труде. Эта постоянная боязнь жизненных перемен, этот постоянный страх однажды не иметь денег на обед, эта забота единственно о том, что будет (может быть, будет) с тобой под старость, превращает людей в крепостных, в рабов...»48 Нелишне здесь вспомнить и рассказ о юности Станислава в «Корабле мертвецов». Собственно родители Станислава не хотели причинить ему ничего дурного — они толь¬
46 Wyatt W. В. Traven... S. 305—306.
47 Hauschild. S. 80 (интервью, полученное Уайетом 25 мая 1978 г.).
4® Der Ziegelbrenner. 1917. Heft 2. S. 26—28.


Г. Е. Потапова. Б. Травен и его роман «Корабль мертвецов»
343
ко хотели отдать его в обучение и сделать из него «порядочного портного». Вместо того Станислав от них сбегает, уходит в море с датскими рыбаками и клянется, что не вернется в родной дом — лучше умрет. Как и многие герои Травена, он принадлежит к тем людям, для кого стабильный доход и обеспеченное местечко на всю жизнь — это не предел мечтаний, а кошмарное видение.
Может быть, Отто тоже подумывал о бегстве. По крайней мере он примерял на себя биографию улизнувшего из дома Станислава в уже упомянутой краткой «справке» о себе, данной незадолго до смерти.49 Но в реальной жизни он в отличие от Станислава не сбежал. Поневоле начатое профессиональное обучение оказалось для него далеко не только принуждением и необходимостью. Профессия слесаря по ремонту машин (именно эту специализацию выбрал Отто или его родители) принадлежала к особо квалифицированным, элитным рабочим профессиям, так как давала хорошие познания в технике. В сущности, это образование было низшей ступенькой настоящего изучения машиностроения. Работа с машинами, увлекшая Отто Файге в юности, оставила следы в позднейших произведениях Марута/Б. Травена. В романе «Княжеский факел» (1914?) он говорит о «красоте этой [инженерной] профессии, которая способна совершенно взять мужчину под свою власть и удовлетворить целиком и полностью».50 В его будущих произведениях машины и процесс работы с ними часто будут описываться обстоятельно и — несмотря на показ физических мучений, какие доставляет эта работа, — местами почти любовно. Машины под пером Травена приобретают свой характер, предстают как живые существа (как легко убедится читатель «Корабля мертвецов», открыв, например, страницы, где описывается лебедка для подъема золы). В написанном почти одновременно с «Кораблем мертвецов» эссе об искусстве индейцев Травен будет мечтать о грядущей гармонии, достигнув которой не только все люди сознательно ощутят себя «единством в универсуме» — нет, это единство будет включать также всех животных, все растения, все предметы, в том числе и машины.51
49 См. выше, с. 333. Ср. также показания Марута в краткой биографии, поданной им в 1924 г. в американское посольство в Лондоне (см. ниже).
50 Ret Marut. Die Fackel des Fiirsten / Hrsg. von Jorg Thunecke. Nottingham, 2008. S. 8.
51 Traven B. «Kunst der Indianer»: Der Kiinstler // Guthke. S. 769.


344
Приложения
Одновременно со слесарным обучением Отто посещал бесплатную вечернюю школу, восполнявшую то, что не было пройдено ремесленными учениками в нормальной школе. Посещал он и спортивный клуб. Хотя он был маленького роста и худ, но при этом ловок и цепок, и был хорошим танцором. Позже, сделавшись актером, он будет рассказывать о себе небылицы: он-де с младенчества рос в театральной среде и еще мальчишкой объездил весь свет в составе балетной труппы.
Уже в ранние годы в характере этого мальчика, занятия и интересы которого были устремлены, казалось бы, на совершенно практические предметы, присутствует вместе с тем некоторая необычность. Обозначается то странное сочетание черт, какое заметно будет в его характере и в позднейшие годы: с одной стороны, незаурядная практическая хватка, с другой — жизнь в мечте. По словам младших детей, он мало контактировал с окружающими и был как-то замкнут в себе. Сестра рассказывала, что он в юности создал себе «романтическую фантазию», будто на самом деле он сын других, лучших и благороднейших, родителей.52 Что стояло за этими фантазиями? Только ли желание вырваться из мещанского быта, создать себе новое, автономное существование? Может быть, у Отто все-таки были и какие-то реальные основания задуматься: что, если он не сын своего отца, а незаконный плод «греха» своей матери с кем-то другим, неизвестным и загадочным?
Дело не только в том, что сам Отто родился еще до брака родителей (было ли ему об этом известно, никто так и не знает). Но еще двумя годами раньше у Термины Винеке уже был первый внебрачный ребенок, девочка, которая была официально зарегистрирована (без имени отца) и вскоре умерла. Была ли Термина уже тогда знакома с Адольфом Рудольфом Файге или ребенок был от кого-то другого — предания семьи об этом молчат, и даже кропотливому биографу Хаушильду этого выяснить не удалось. Сохранившиеся фотографии матери свидетельствуют, что она и в немолодом возрасте была хороша собой, особенно для пролетарской женщины. Согласно воспоминаниям, собранным У. Уайетом в 1978 году, Термина Файге уверенно держала мужа под каблуком. Он не только работал, но и нес на себе основную тяжесть домашнего труда: готовил обед, занимался уборкой, стирал, гладил и так далее. Термина, по
52 	Wyatt W. В. Traven... S. 305.


Г. Е. Потапова. Б. Травен и его роман «Корабль мертвецов»
345
крайней мере когда дети немного подросли, домашнюю работу, кроме вязания спицами и крючком, выполняла неохотно. Она любила хорошо одеваться и увлекалась самодеятельным театром (это увлечение позаимствовал от нее, впрочем, и старший сын). Очевидно, это была достаточно властная и капризная женщина, умеющая утвердить свою волю.53
Вероятно, неприязненному отношению Отто к матери много способствовал и «запрет» дальнейшей учебы, как и настаивания на том, чтобы он выбрал для себя «денежную» профессию. В миниатюре Рета Марута «Обманщик» в уста деспотичной матери, убеждающей сына отказаться от видевшейся ему профессии ради более прибыльной, вложены слова: «Сын мой, зарабатывай деньги! Прежде всего затем, чтобы ты мог сделать более легким и красивым существование твоей матери, которая дала тебе жизнь и которой ты обязан вечной благодарностью».54 А о старом Травене Торсване известно, что однажды, в гневе, он крикнул своей жене Розе Елене: «У меня не было матери!»55
В Швибусе, закончив профессиональное обучение, Отто Файге некоторое время работал на том же заводе и, по-видимому, в это же время стал членом Немецкого союза металлургических рабочих. По воспоминаниям младшей сестры и брата, Отто сделался «убежденным социалистом».56 Скорее, речь шла еще не о сколько-то «опасных» политических убеждениях, а просто о профсоюзной деятельности. Можно тут предположить и влияние старших коллег, которые познакомили его с прогрессивными идеями и вовлекли в профсоюзную работу. Дома все это вызывало конфликты. Тем более что отец успел к этому времени перейти из рабочих в смотрители, тем самым «дезертировав» из рабочего класса. О том, что родители были настроены монархически и национально-консервативно, позволяет догадываться следующий факт: отец посещал мест¬
53 Ср.: Ibid. S. 308—309.
54 Traven В. Die Geschichte vom unbegrabenen Leichnam: Erzahlungen, I. Frankfurt a. M. [u. a.], 1982 (= Traven B. Werkausgabe. Bd. 13). S. 111.
53 Nordhausen F. Der Fremde in der Calle Mississippi // Berliner Zeitung. 2000. 11. Marz. S. 6. — Следовало бы, на фоне этих переживаний из детства Отто Файге, однажды внимательнее рассмотреть часто повторяющийся в произведениях Марута/Травена сюжетный мотив умершего/погибшего мальчика (или юноши): начиная с рассказа 1910-х гг. «Малыш!» до зрелого творчества Травена («Мост в джунглях», «Бандитский лекарь», «Ночной визит в джунглях», «Сокровища Сьерра Мадре», некоторые произведения индейского цикла) и до поздних рассказов (например, «И все-таки мать!»).
56 	Wyatt W. В. Traven... S. 307.


346
Приложения
ное «Объединение по поддержанию немецкого образа мыслей», что в этой части Пруссии, где велик был удельный процент польского населения, подразумевало известную охранительную тенденцию.
После того как 6 декабря 1899 года умерла бабушка, Фридерике Ви- неке, семья Файге с пятью младшими детьми перебралась в 1900 году из Швибуса в Валлензен (в пятидесяти километрах к югу от Ганновера в Нижней Саксонии); отец получил там более высокооплачиваемое место. Оба старших сына, Отто и Вилли, сначала остаются в Швибусе: Вилли еще учится, Отто работает на той же фабрике. Около двух лет спустя оба присоединяются к семье в Валлензене.
С октября 1902 по октябрь 1904 года Отто отбывает службу в армии, в Прусско-королевском егерском седьмом батальоне, стоявшем в то время в Бюкебурге. Через два года он возвращается из армии в родительский дом. Однако не надолго. В семье он держится обособленно, о чем еще через много лет вспоминали младшие брат и сестра. По словам брата, которому тогда было девять лет, Отто был «своеобразным, каким-то особым человеком»: «Играть он не любил. Он работал или сидел над своими книгами. У него были какие-то книги, вот он в них и рылся».57 Кроме книг он, по воспоминаниям сестры и брата, начал усиленно возиться с какими-то плакатами и листовками и репетировать какие-то речи. Скорее всего, Отто собирался вести агитацию за вступление в профсоюз на том заводе, где работал отец и куда в эти месяцы, очевидно, определился работать механиком и он сам. В семье это вызвало опасения. Ведь если бы старший сын стяжал в поселке репутацию политического агитатора, это могло бы сказаться также и на служебном положении отца. К тому же консервативно настроенные родители были вообще недовольны «левыми» взглядами сына. Так что проводить намечавшуюся агитационную акцию они ему запретили. Произошел скандал — и Отто «покинул дом, чтобы никогда уже не вернуться».58 Это было в 1904 или 1905 году. Никто из семьи его никогда больше не видал, даже брат Вилли, который всегда был ему ближе всех.
Правда, годом позже в Валлензен приехала девушка по имени Эльза, представившаяся родителям как невеста Отто: она и Отто любили друг друга, но ее отец был против брака, и она подумала, что лучше тогда на
57 Hauschild. S. 98 (интервью, полученное Уайетом 25 мая 1978 г.).
58 Wyatt W. В. Traven... S. 308.


Г. Е. Потапова. Б. Травен и его роман «Корабль мертвецов»
347
время до свадьбы поехать к родителям Отто. Примерно через месяц Эльза, то ли так и не получив вестей от жениха, то ли получив дурные вести, с плачем уехала. И больше никто в Валлензене об Отто ничего не слышал — если не считать двух писем, вдруг присланных им из Англии «после мировой войны» (согласно словам сестры).59 Семейство Файге так и пребывало в неведении об участи Отто. Вплоть до того как в 1978 году в Валлензен, тихое северонемецкое захолустье, где появление машины с гамбургским номером — это уже событие, эффектно явилась съемочная группа Би-би-си. И когда перед последними, дожившими до этого времени братом и сестрой Отто Файге, выложили на стол фотографии актера Рета Марута и всемирно известного писателя Б. Травена, они, ошеломленные, выдохнули: да, это наш Отто.
6
Август 1906 года. Гельзенкирхен, большой город в Рейнской промышленной области. «Процветающая индустрия, куда ни глянь. Бесчисленные фабричные трубы, из которых подымается густой черный дым, затемняя воздух и придавая небу постоянный свинцово-серый оттенок. Покрытые черной копотью дома, выглядящие безотрадно скучными. Скверные, грязные улицы, образуемые длинными рядами однообразных домов. Не только отдельные улицы, нет, целые районы перенаселены рабочими. Все дышит трудом, тяжким, неустанным трудом».60
В местной профсоюзной ячейке союза рабочих-металлургов опять организационные неурядицы и перемены. На место Франца Гюта, всего три месяца проработавшего в должности секретаря, срочно потребовался преемник. Даже нормальным порядком объявить о конкурсе, самое позднее за две недели до начала работы, времени на этот раз не было. Нового секретаря назначили прямо в штутгартском президиуме союза или в его дюссельдорфском отделении. 2 августа в Гельзенкирхен прибыл из Магдебурга новый секретарь. Это был совсем еще молодой двадцатичетырех- летний человек. Звали его Отто Файге.
59 Ibid. S. 311—312.
60 Metallarbeiter-Zeitung. Organ fur die Interessen der Metallarbeiter (Stuttgart). 1906. 13. Sept. Nr. 37.


348
Приложения
Этот ход событий реконструируется на основе профсоюзных документов, публикаций в профсоюзной газете металлургов, а также архива гельзенкирхенского стола прописки.61 За период жизни в Магдебурге документальных следов Отто Файге, к сожалению, не сохранилось. Остается думать, что он работал по специальности, слесарем или механиком, на каком-то из многочисленных заводов и параллельно вел активную работу в профсоюзе. Он должен был иметь отличные рекомендации видных магде- бургских товарищей, потому что иначе никто не назначил бы двадцати- четырехлетнего рабочего секретарем профсоюзной ячейки в такой большой промышленный центр, как Гельзенкирхен, причем без процедуры выборов.
В задачи профсоюзного секретаря входило не только ведение документации, проверка поступления профсоюзных взносов и т. д. Он должен был агитировать за вступление в профсоюз, регулировать споры рабочих между собой и выступать посредником при переговорах с начальством, а также проводить заседания руководства и общие собрания членов профсоюза. В вечерние часы ему нередко надо было ходить по домам или читать доклады просветительного и агитационного содержания. На его ответственности лежала и подготовка печатных материалов: программ, листовок, плакатов.
Файге начал работу с энергией и одушевлением. Немалое время ему пришлось потратить на то, чтобы разобраться в запутанных финансовых делах профсоюзной ячейки. В итоге ему удалось уличить и привлечь к ответственности двух нерадивых кассиров, злоупотреблявших служебным положением и использовавших взносы не по назначению. Успехом увенчалась, во многом благодаря его усилиям, забастовка рабочих-жестянщи- ков, требовавших оплаты сверхурочных, — требования бастующих были в итоге удовлетворены.62
Занимаясь всем этим, он по вечерам проводил также культурно-просветительные мероприятия: рассказывал рабочим о новейшей драматургии, об опере, о писателях-юмористах В. Буше и Ф. Ройтере. Им был организован целый художественный вечер памяти Генрика Ибсена. Во вре¬
61 Hauschild. S. 125—131.
62 Я.-К. Хаушильд обнаружил в газете рабочих-металлургов также несколько заметок Файге, которые, по некоторым особенностям словоупотребления, не оставляют сомнений в том, что их автор и будущий Рет Марут — один и тот же человек (Hauschild. S. 135—136, 161—163).


Г. Е. Потапова. Б. Травен и его роман «Корабль мертвецов>:
349
мя его председательства была создана также профсоюзная библиотека с отдельной комнатой под читальный зал.
Выступал Файге и на больших общегородских мероприятиях. 17 марта 1907 года, в день памяти жертв Мартовской революции 1848 года, он произнес речь на торжественном собрании. 31 августа 1907 года, в день чествования памяти Фердинанда Лассаля, он выступил с большим докладом перед аудиторией примерно в четыреста слушателей.
В конце 1906 года им было создано самодеятельное театральное объединение «Свободная сцена», разыгрывавшее пьесы и проводившее литературные чтения. Файге сам выбирал спектакли и руководил постановкой. Каждое воскресенье в два часа дня члены клуба встречались для репетиций в помещении одной харчевни. Раз в месяц проводились «Свободной сценой» и музыкальные вечера. В декабре 1907 года, когда Файге уже уехал из Гельзенкирхена, вызванный им к жизни рабочий театр был в состоянии провести празднование первого года своего существования, в программу которого входил концерт с сольными певческими выступлениями, театральная постановка и бал.63
В отличие от театра идейная агитация и привлечение новых членов в профсоюз шли туго — отчасти из-за того, что в Гельзенкирхене значительная часть заводского пролетариата происходила из Восточной Пруссии, отличавшейся недостаточно высоким уровнем политического сознания рабочих, многие из которых не были этническими немцами. Противодействовали деятельности профсоюза также католические церковные организации.
Кроме того, профсоюзному секретарю Файге скоро пришлось на собственном опыте испытать неприятности, происходившие из-за организационных стычек внутри самого профсоюзного движения. Он был вовлечен в процесс разбирательства между гельзенкирхенским отделением профсоюза и его руководством в Бохуме. Демагогия, стремление к власти, интриги одних функционеров, как и склонность других к безропотному преклонению перед авторитетами, и наконец, чисто формальный взгляд многих профсоюзных деятелей на те вещи, которые должны бы были быть наполнены живым содержанием, — все это не могло не привести к тому, что желание Файге продолжать деятельность секретаря
63 	Hauschild. S. 140.


350
Приложения
ячейки пошло на убыль. Несогласие у него вызывало и настойчивое желание деятелей Социал-демократической партии Германии взять профсоюзное движение под свою опеку. В ряды социал-демократов Файге так никогда и не вступил, очевидно уже тогда осознав, что эта партия слишком хорошо уживается с существующим государством (позже эта «измена» социал-демократов будет одной из важных тем Марута в «Кирпичнике»).
Таким образом, причин для разочарования в профсоюзной деятельности было довольно. Стало ли для него это разочарование ведущим стимулом к перемене жизненного пути? Или в нем был слишком силен внутренний зов к сцене, к артистическому существованию, к тому, чтобы быть самому себе господином? Надо полагать, тут имело место сочетание обоих факторов. Так или иначе, к 1 сентября 1907 года Файге оставил свой профсоюзный пост, причем оставил по собственному желанию.64 Уходя из профсоюзной ячейки, он позаботился в том числе об упорядоченной передаче дел. В полном порядке была и профсоюзная касса, имевшая за год его делопроизводства положительный баланс в 3000 марок.
Кому-то это расставание Файге с местом, где все, казалось бы, шло вполне приемлемо, где он получал ежемесячное жалованье, а при конъюнктурно «разумном» поведении мог бы сделать настоящую профсоюзную карьеру, покажется удивительным. Он меняет насиженное место на полную неизвестность, на существование начинающего актера без солидных театральных знакомств и рекомендаций. Это решение профсоюзного секретаря Файге отвечает тем взглядам, которые через десять лет будет проповедовать Рет Марут в «Кирпичнике»: только тот, кто отрешится от страха «однажды не иметь денег на обед», отрешится от боязни не выслужить пенсии, — только тот становится причастен творческому существованию, полноте жизни во всех ее неисчерпаемых возможностях. «Жизнь так безмерно коротка, и проживаешь ее один единственный раз, за всю вечность, — и вот эту жизнь подобает заполнить исключительно тем, чтобы все время озираться в поисках наибольшей денежной выручки?»65
64 	В ином случае он не мог бы быть главным лицом в комиссии по выбору преемника, как явствует это из обнаруженного Хаушильдом объявления о конкурсе на место в газете металлургических рабочих от 3 августа 1907 г. (Metallarbeiter-Zeitung. Organ fur die Interessen der Me- tallarbeiter (Stuttgart). 1907. 3. Aug. Nr. 31).
6^ Der Ziegelbrenner. 1917. Heft 2. S. 28.


Г. Е. Потапова. Б. Травен и его роман «Корабль мертвецов»
351
И в данном случае это не только слова. Готовность действительно пуститься в неизвестное, радикально изменить свой путь и условия своего существования — это то качество Марута/Травена, которое мы уже могли наблюдать выше, говоря о других виражах его судьбы. А пока бывший профсоюзный секретарь Отто Файге покидает город Гельзенкирхен, чтобы никогда туда не вернуться.66
Нелишне заметить: в позднейших произведениях Марута/Б. Травена не раз встречаются негодующие тирады о бюрократической обязанности прописки — прусском изобретении, распространяющемся по миру, дабы ущемлять человеческую свободу. Он ненавидел прописку не зря. Потому что не будь прописки, никто бы не мог через сто лет его окончательно «уличить», обнаружив запись в регистрационной карточке, сохранившейся в архиве стола прописки в Гельзенкирхене. Там значится, что господин Отто Файге выбыл из города 9 октября 1907 года, не указав своего нового места жительства, как оно в таких случаях было принято, а вместо того сообщив, что намерен отправиться в путешествие, то есть в ближайшее время быть в постоянных разъездах.67
Через два месяца, в середине декабря, в свежевышедшем ежегоднике «Новый театральный альманах» на следующий 1908 год в перечне актеров, действующих на немецких сценах, появляется новое имя: Рет Ма- рут.68
7
Идар, маленький город на реке Наэ, в сотне километров к юго-западу от Франкфурта, недалеко от Люксембурга и французской границы. 8 ноября 1907 года на сцене крохотного театра «Талия», недавно организованного для увеселения обитателей города и приезжих Карлом Ханом, оборотистым владельцем гостиницы и ресторана «Прекрасная панорама», играют драму современного автора натуралистического направления Германа Зудерманна «Честь». В роли графа фон Траст-Заарберга, седеющего господина с ухоженной бородой, одетого «с небрежной элегантно¬
66 Ср.: Hauschild. S. 174.
67 Ibid. S. 169.
68 Neuer Theater-Almanach: Theatergeschichtliches Jahr- und Adressen-Buch (Berlin). Jg. 1908. S. 715.


352
Приложения
стью, выдающей иностранца»,69 впервые выступает актер с экзотически звучащим именем Рет Марут. Он приехал в Идар по объявлению в газете, потому что театральная труппа срочно искала актеров. На идарскую публику он произвел впечатление самое благоприятное, а его исполнение роли рецензент назвал в местной газете «безупречным».70
Между прочим, эта первая роль, сыгранная Марутом, оказалась почти пророческой для будущего жизненного амплуа Б. Травена. Существование графа Траст-Заарберга тесно связано с Южной Америкой, он провел «четверть века в тропиках», прекрасно знает места «от Йокохамы до Адена» и любит порассказать про эти края, где старая испанская аристократия соседствует «с неграми, индейцами и всевозможными белыми побродягами».71 Да и роль аристократического пожилого господина Травен в свои годы в Мехико-Сити будет еще не раз разыгрывать в жизни.
Однако все это относится к области тех «странных сближений», на которые так богата судьба. Если же оставаться в сфере чисто прозаической житейской логики, то важнее сейчас — для тех, кому заключение о тождестве бесследно исчезнувшего профсоюзного секретаря Отто Файге и этого непринужденно-элегантного актера с иностранным именем все еще кажется недостаточно мотивированным, — в нескольких словах объяснить «механику» этого превращения.
В том, что вчерашний профсоюзный секретарь сделался актером, не было ничего невероятного. Для того чтобы определиться в захолустную театральную труппу, развлекавшую посетителей ресторанчика, вчерашнему Отто Файге не нужны были рекомендации или свидетельства об окончании театрального училища и об ангажементах. Тем более что маленькая труппа испытывала нехватку в каких ни на есть актерах. Необходимый актерский опыт он приобрел на подмостках им же созданного самодеятельного рабочего театра в Гельзенкирхене. А в члены «Товарищества работников немецкой сцены» заблаговременно вступил уже несколько недель назад в Эссене — одном из расположенных неподалеку от Гельзенкирхена больших городов, где существовали подобные профессиональные объединения. Может быть, он сперва рассчитывал определиться в одну
69 Sudermann Н. Dramatische Werke: Gesamt-Ausgabe in 6 Bdn. Stuttgart, 1923. Bd. 4. S. 33.
70 Hauschild. S. 189.
71 Sudermann H. Dramatische Werke... Bd. 4. S. 33, 63.


Г. Е. Потапова. Б. Травен и его роман «Корабль мертвецов»
353
из эссенских трупп, но из этого ничего не вышло. При вступлении в «Товарищество» доказывать наличие актерской квалификации не требовалось, достаточно было заплатить членский взнос.
Зачисление в труппу под вымышленным именем тоже не представляло собой ничего исключительного. В ту пору, и особенно в театральной среде, человеку обычно верили на слово. Густав Рикельт, с 1910 года президент «Товарищества работников немецкой сцены», называл три основные причины, по которым принимались театральные псевдонимы: во-первых, из-за оглядки на семью (так как со сценической карьерой все еще связывалась определенная дурная слава, сомнительная репутация в глазах «приличного» общества); во-вторых, ситуация, когда настоящее имя «имеет комический привкус»; в-третьих — артистическое тщеславие, жажда украсить себя «экзотически или поэтически звучащим именем».72 В случае с Отто Файге первая из названных причин если и имела место, то не самое существенное: компрометировать семью, выступая на сцене, он не мог (хотя и контактов со своим прежним семейным окружением не желал). Зато вторая и третья причины, по-видимому, были для него чрезвычайно важны. Имя «Отто Файге» совершенно не годилось для актера уже по эстетическим соображениям, так как оно было некрасиво и вызывало нежелательные ассоциации. Мало того что «feige» означает по-немецки «трусливый»,73 — это слово несет в себе еще и определенные сексуальные коннотации (по ассоциации с плодами фиг). В придачу к тому именно в 1907 году, прямо перед превращением Отто Файге в актера, имел место нашумевший процесс отравительницы Эрнестины Файге, в октябре того же года казненной.74
По всем этим причинам решение принять псевдоним было естественным. Тем более что Отто Файге уже в ранней юности мечтал о какой-то иной новой идентичности, порывающей со скучной прозой мещанского существования. В этом своем желании он не был исключением в актерской среде, о чем свидетельствуют следующие критические замечания одного из тогдашних театральных директоров: «Очень часто коллеги полунамеками,
72 Rickelt С. Schauspieler und Direktoren. Sozial-wirtschaftliches aus deutschen Theatern. Berlin-Lichterfelde, 1910. S. 33—34.
73 Исследователи лексики Б. Травена отмечают, что эпитет «трусливый» в его произведениях почти не встречается.
74 Hauschild. S. 182.
23 Зак. 3645


354
Приложения
завуалированными словами выдают себя за что-то совсем иное, чем они есть: часто даже на счет собственной матери, лишь бы интереснее себя подать. Они дают понять, что на самом деле их отец — граф, князь, такой-то министр и т. д. Часто они сообщают явную ложь».75 И вчерашний Отто Файге тоже придумывает себе другого отца — впрочем, не графа и не министра, а всего-навсего импресарио из Сан-Франциско Уильяма Марута.
Нельзя не отметить, что Файге/Марут, принимая новое имя, порывает с прошлым гораздо радикальнее, чем большинство его товарищей по сценическому ремеслу. Обыкновенно актеры, принимая сценический псевдоним, не делали страшной тайны из своего действительного имени: пусть оно не было известно публике, но было известно в близком кругу. Файге, напротив, обрывает все связи с собственным прошлым. Он утверждает, что Рет Марут — это его настоящее имя. А чтобы никто не мог спросить документальных подтверждений, говорит, что родился 25 февраля 1882 года в Сан-Франциско. Дело в том, что в апреле 1906 года в Калифорнии произошло разрушительное землетрясение, сопровождавшееся колоссальным пожаром, в результате которого в Сан-Франциско погибли все акты гражданской регистрации. О землетрясении много писали и в немецких газетах — как и о том, что после этого катаклизма иностранцы, нелегально находившиеся в Соединенных Штатах и желавшие стать гражданами, начали утверждать, будто они природные американцы из Сан-Франциско, у которых просто погибли в огне все документы. Возможно, чтение газет с этими сообщениями как раз и подхлестнуло давнее желание Файге создать себе новую идентичность: не только пойти на сцену, бросив профсоюзный пост, но и в буквальном смысле слова стать другим. И вот Отто Файге исчез, а на подмостки судьбы выступил проживающий в Германии иностранец, американец Рет Марут. Имя звучало непривычно, эффектно и таинственно.76 Новая роль в театре и в жизни была найдена.
75 Alestra ]. Das Reichstheatergesetz // Theater-Courier. 1910. 3. Februar. Nr. 841. S. 66.
76 Имя «Рет Марут» несколько напоминало популярного тогда американского писателя Брет Гарта. Исследователи неоднократно пытались истолковать имя также анаграмматически, указывая на близость со словами «Тгаиш» (мечта), «Armut» (бедность), а также на звуковые ассоциации со словами «Тгаиег» (печаль), «Raum» (пространство), «Marter» (пытка); подробнее см.: Guthke. S. 103—104. Я.-К. Хаушильд предлагает задорно-вызывающее «Ratet rum!» (гадайте!) (Hauschild. S. 180—181). Впрочем, «Марут» зафиксировано также как имя вымершего шлезвиг-гольштейнского знатного рода, и под Любеком существуют селения Травенталь и


Г. Е. Потапова. Б. Травен и его роман «Корабль мертвецов»
355
Обратимся опять к началу сценической карьеры Марута в Идаре. Достигнутые им первые успехи получают продолжение. Он играет в спектаклях по Шарлотте Бронте, Александру Дюма, Оскару Вальтеру, но особенно запоминается публике в роли Шерлока Холмса в сценической переделке «Собаки Баскервилей», принадлежавшей перу Фердинанда Бонна. 18 марта 1908 года даже состоится его бенефис в роли Отелло в одноименном спектакле. «Господин Марут (...) явил нам Отелло так, что лучше и быть не может, — исполненного пышущей пламенем страсти, равно великого в любви и ненависти, неистового в своей ревности. (...) Чрезвычайно многочисленная публика благодарила артиста за доставленное наслаждение живыми аплодисментами; в награду господину Маруту был торжественно вручен большой лавровый венок».77 Однако в конце марта 1908 года сезон в театре «Талия» уже завершался, а Марут, по-видимому окрыленный успехом, искал новых ролей в более крупных театрах.
В ближайшие театральные сезоны он выступает в городках Ансбахе (Франкония) и Ордруфе (Саксония), затем в Криммичау в Саксонии, где происходит важная в его жизни встреча с актрисой Эльфриде Цильке (1886—1968), хрупкой голубоглазой красавицей с русыми кудрями, на сцене выступавшей в роли «наивной и веселой возлюбленной», но в жизненном амплуа не лишенной черт «femme fatale» декадентской эпохи. Впрочем, много выспрашивать о своем прошлом Марут и ей не позволял. «Если я что-нибудь спрашивала, — в пожилые годы вспоминала Цильке, — он отвечал: я не желаю об этом разговаривать». Когда же она спросила, действительно ли его зовут Рет Марут, он ответил вопросом на вопрос: «Ты любишь человека? Или ты любишь его имя и его прошлое?»78
Мать и сестры Эльфриде жили в Берлине. По-видимому, приезжал туда с ней и Марут. Вместе они гастролируют в небольших городах окрест
Марутендорф (Guthke. S. 140). Кстати, относительно имени «Травен» Ирене Мермет в поздние годы предполагала, что оно было произведено от имени реки Траве, на которой расположен Любек. Приводились по поводу имени «Марут» также параллели из индийской мифологии (Ригведа), где «маруты» представляют собой нечто вроде богов бури, что в принципе хорошо подошло бы к будущему автору-революционеру (Gerard Gale [Schmid М.] Nachwort // Ret Ma- rut. Khundar. Das erste Buch. Begegnungen. Egnach, [1963]. S. 82; Recknagel. S. 40; Wyatt W. B. Traven... S. 33).
77 Idarer Anzeiger. 1908. 19. Marz. Nr. 68.
78 Hauschild. S. 204 (согласно воспоминаниям Э. Цильке, сообщенным ею в конце жизни репортеру Г. Хайдеманну).


356
Приложения
Лейпцига и Альтенбурга, а потом попадают в городок Цайц в Тюрингии. Любопытно, что у тамошнего театрального начальства Марут уже в эти годы удостаивается характеристики: «коротышка, анархист и кидатель бомб».79
Сезон 1910/11 года Марут и Цильке проводят в составе разъездного берлинского театра «Новая сцена». Им приходится постоянно ездить по городам и весям, возя на себе части театральных декораций и реквизитов, а за представления выручая иногда по пятьдесят пфеннигов в день. И все же Марут любит это богемное существование без твердых контрактов и выплаты жалованья, зато с «большим темпераментом, горячей любовью к искусству и неколебимым стремлением, нерушимой волей к тому, чтобы возвыситься и прославиться».80
Наконец, с сентября 1911 года, он получает ангажемент в солидной труппе — в Данциге, в городском театре, существовавшем на средства прусской государственной казны. Эльфриде Цильке тем временем ожидает ребенка и сначала остается в Берлине у матери. В начале января она тоже переезжает в Данциг, и 20 марта 1912 года там рождается их дочь Ирене Цильке. Обсуждают они и планы официального брака. Но, как объясняет Марут, на деле все не так просто, потому что все его документы находятся в Англии, куда им в таком случае нужно было бы предварительно съездить.81 Поездка и свадьба откладываются.
С 1910—1911 годов Марут начинает печататься в газетах как автор статей, коротких рассказов и юморесок. В театре он продолжает играть уже привычные ему роли: молодых и немолодых героев-любовников, лейтенантов, солдат, искателей приключений. Однажды он сыграл даже ^русского нигилиста (в драме «Игры Вашего превосходительства» 3. Йекельс и Р. Штрауса). Возможно, он был не самым выдающимся актером, но у него был выразительный, звучный голос, а кроме того, он был отличным танцором. В спектакле-балете «Горные духи» (по Флоре Юнгманн) он даже танцевал главную роль — жениха героини, сельской красавицы. Однако уровнем пьес, ставившихся в данцигском театре, Марут доволен не был. Уже зимой 1911/12 года он начинает искать возможности перехода на другую сцену.
79 	Ibid. S. 226.
8° Ret Marut. Theaterdirektor Raflmann // Diisseldorfer General-Anzeiger. 1913. 1./2. Februar. Nr. 32—33.
®1 Recknagel. S. 64.


Г. Е. Потапова. Б. Травен и его роман «Корабль мертвецов»
357
2 декабря 1911 года он пишет длинное письмо Луизе Дюмон, руководительнице недавно основанного Драматического театра в Дюссельдорфе, одного из тех центров, где собрались люди, желающие реформировать театральное искусство, привести репертуар и манеру исполнения в соответствие с современным уровнем драматической литературы. Дюмон и ее муж Густав Линдеман стремились идти в ногу с немецким художественным и литературным авангардом. Они сотрудничали с Паулем Эрнстом, Германом Баром, Альфредом Керром, Фрицем Маутнером, Штефаном Цвейгом и другими писателями, публицистами и философами.
В письме Марут сообщает, что согласен будет играть и второстепенные роли, лишь бы это было на хорошей сцене. От приевшихся ему ролей «молодых любовников» он хотел бы перейти к «характерным ролям», к чему у него имеется склонность. Но главное для него — это возможность играть в пьесах большого современного театра: Ибсен, Гауптман, Уайльд, Ведекинд... Его действительно принимают в дюссельдорфскую труппу, и летом 1912 года он переезжает в Дюссельдорф.
Однако достаточно скоро Марут обнаруживает, что его мечте о настоящей театральной карьере вряд ли суждено сбыться. Роли в Дюссельдорфе он получает только эпизодические или в лучшем случае второстепенные. При начале своих контактов с Луизой Дюмон он, впрочем, на то и был настроен, да и ожидать чего-то другого при переводе ничем не прославленного актера из провинциального Данцига в один из лучших немецких театров было бы нереально. Но и с течением времени предлагаемые ему роли значительнее не становятся. Возможно, отчасти это объясняется обычным «затиранием» новичка его более именитыми коллегами по ремеслу. В то же время свидетельств того, чтобы между Марутом и другими членами труппы происходили конфликты, в архиве Дюссельдорфского театра не сохранилось. У коллег он пользовался репутацией замкнутого, но в сущности приятного, корректного и хорошо воспитанного человека. За свою редкую обязательность (ни одного больничного, ни одного опоздания на репетиции за все время занятости!), как и за свою готовность оказывать помощь в административной работе он был высоко ценим руководством театра.82
82 С января 1914 г. Марут был секретарем Театральной академии (с июня 1914 г. — Вы¬
сшей школы сценического искусства), существовавшей при Дюссельдорфском театре. В этой
должности он вел корреспонденцию, отвечал за то, чтобы протоколы заседаний содержались в


358
Приложения
Скорее всего, в его самопонимании как актера происходит в дюссельдорфские годы некий внутренний слом. То ли в окружении действительно хорошей театральной труппы Марут понимает, что потолок его собственных актерских возможностей объективно не так высок, как ему мечталось при начале сценической карьеры, то ли он вообще разочаровывается в возможностях современного театра. При пролистывании списка его ролей возникает ощущение, что отныне он и сам не стремится быть на сцене чем-то больше статиста.
Он появляется на подмостках обычно всего на несколько минут — часто в роли слуги, камердинера, кельнера, иногда в роли почтальона или вестника. Часто он выступает в групповых сценах, вместе с такими же скромными участниками общего действа, одетый и загримированный, смотря по сюжету играемой пьесы — как один из бродячих музыкантов, один из курящих господ в клубе, один из группы индейцев, один из группы троллей (в «Пер Гюнте»). На единственной оставшейся от его театральной карьеры фотографии он незаметно, как бы стараясь не бросаться в глаза, стоит в костюме индейца-статиста на заднем плане группы (в спектакле «Питер Пэн»). Любопытно, что в последующие годы одним из характерных «лейтмотивов» поведения Марута/Травена будет откровенная нелюбовь к тому, чтобы «являться на публику», — черта, странная для бывшего актера и неожиданная на фоне того, что было рассказано о профсоюзном секретаре Файге и начинающем актере Маруте. Может статься, эта нелюбовь к публичности возникла у него именно здесь, в Дюссельдорфе.
Зато у него остается достаточно времени, чтобы писать и читать. Сначала он печатается в основном на страницах местных газет. Но к 1915 году ему удается «прорваться» и на страницы солидных, пользующихся признанием журналов («Marz», «Reclams Universum», «Wester- manns Monatshefte»), хотя художественную весомость напечатанных там рассказов Марута не стоит преувеличивать. Его литературная продукция этих лет по-прежнему состоит из беллетристических мелочей, в том числе рассказов на военную тему, не лишенных патриотической тенденции. Возможно, все эти произведения он и сам воспринимает не слишком
порядке, и т. д. Деятельно участвовал он и в технической работе по изданию журнала под названием «Маски».


Г. Е. Потапова. Б. Травен и его роман «Корабль мертвецов»
359
всерьез, а скорее, хочет проверить, сможет ли он как автор добывать свой насущный хлеб, то есть гонорары от газет и журналов. Гораздо более значимыми для его дальнейшего развития оказываются неопубликованные при жизни романы, начатые и написанные им, вероятно, по большей части уже в эти годы: «Княжеский факел» и «История о муже по имени Сите и о смарагдово-блещущей женщине».
В августе 1915 года Марут разрывает контракт с театром, сославшись на то, что хочет посвятить себя другим занятиям и обязанностям, не позволяющим ему оставаться членом труппы. Он решает было попробовать себя как импресарио,83 но первая же его попытка на этом поприще заканчивается скандалом. Между ним и его подопечной, талантливой и амбициозной молодой музыкантшей Амели Хеллер, происходит конфликт, сопровождающийся полицейскими исками с обеих сторон. Наученный горьким опытом, Марут решает полностью переключиться на литературную деятельность.
Как можно заключить из всего изложенного выше, этому человеку была в высшей степени присуща драгоценная способность — не жалеть о том, что не получилось. Расставшись с театром, он и на этот раз находит для себя новое начало в новом роде деятельности, профессиональном писательстве. С этой сменой роли связано было — как бывало с ним ранее и как будет впредь — также перемещение в пространстве, переселение в другой город, Мюнхен.
В новый этап своей биографии Марут вступает вместе с новой подругой. Эльфриде Цильке, которая первое время после рождения дочери не могла следовать за ним в его бродячей карьере, осталась с матерью и сестрой в Берлине. Там она опять нашла для себя место на сцене, в берлинском Театре комедии. Разделенные многими километрами, она и Марут делались все более чужими друг другу. В конце 1914 года она объявила ему об окончательном разрыве. Непосредственным поводом к этому решению стало то, что Эльфриде дала одному из своих берлинских поклонников — мобилизованному и отправляющемуся на войну — слово выйти за него замуж. Этому не суждено было сбыться, так как молодой человек вскоре погиб на фронте. Марут еще некоторое время продолжал писать
83 Интересно, что своему вымышленному отцу Уильяму Маруту он приписывал ту же про¬
фессию: импресарио из Сан-Франциско.


360
Приложения
письма Эльфриде и маленькой дочери, думая, что он и Эльфриде могут остаться добрыми друзьями («чего мы не умели, пока оставались любовной парой»84). Однако та упорно не отвечала на его письма, и контакты прервались совершенно.
Тем временем в жизнь Марута вошла другая женщина — Ирене Мермет (1893—1956), приехавшая в Дюссельдорф из Кельна и с января 1915 года зачисленная студенткой Высшей школы сценического искусства. Пусть так и не ставшая актрисой, Ирене была в своем роде, как подмечает Я.-К. Хаушильд, прямо-таки копией Марута в женском обличии,85 потому что подобно ему сочинила себе романическое происхождение: она якобы была побочной дочерью императорского адъютанта, генерала по фамилии фон Мор. В действительности она была дочерью вполне прозаического, хоть и довольно состоятельного рейнского пивовара, который умер, когда она была ребенком; во втором браке ее мать была замужем за торговцем углем Фрицем Мерметом. Отчим, вполне респектабельный человек, был поначалу крайне недоволен связью Ирене с Марутом, считая, что это он вскружил ей голову и направил на театральный путь. Это обстоятельство тоже доставило Маруту массу неприятных юридических хлопот в последнюю пору его пребывания в Дюссельдорфе.86
Типичная «эмансипе» и «нигилистка», Ирене Мермет уже в 1913— 1914 годах участвовала, согласно некоторым сведениям, в какой-то «коммунистической» организации.87 Красавицей она в отличие от Эльфриде Цильке не была, зато отличалась крайне жизнелюбивым темпераментом, недюжинной практической смекалкой и смелостью — черты, которые ей еще должны будут пригодиться в годы совместной жизни с Марутом, как мы это скоро увидим.
84 Hauschild. S. 303 (слова из письма Марута к Э. Цильке, сообщенные Ирене Цильке в разговоре с Г. Хайдеманном; рукописная заметка последнего хранится в архиве библиотеки Университета Калифорнии Риверсайд).
85 Ibid. S. 303.
86 Ibid. S. 316—319. Впрочем, позже отношения с отчимом наладились, и Марут вместе с Ирене Мермет и ее отчимом даже участвовал в 1920 г. в съемках документального фильма о Кельне (Ibid. S. 437—460).
87 Recknagel. S. 77.


Г. Е. Потапова. Б. Травен и его роман «Корабль мертвецов»
361
8
Мюнхен, начало ноября 1915 года. В «Марии Терезии», кофейном доме по типу венского, на углу Бриеннерштрассе и Аугустенштрассе, пьет кофе и перебирает газеты элегантно одетый, с галстуком бабочкой невысокий господин, слегка напоминающий иностранца. Он недавно приехал в Мюнхен и снял маленькую квартиру в Швабинге, излюбленном районе обитания художественной богемы. В здешнем столе прописки он зарегистрировался как Рет Марут, американский подданный, а в качестве рода занятий обозначил: «студент философии». В университетских матрикулах его имя, однако, не числится, как и имя его подруги Ирене Мермет, снявшей квартиру неподалеку и тоже отметившейся в столе прописки как «студентка».
Этот Рет Марут, не совсем студент, но и не вполне «богемный человек», интенсивно работает над своими текстами. Его пишущая машинка стучит до поздней ночи. На полках в рабочем кабинете стоят любимые книги: Шелли, Гете, Макс Штирнер, Герман Банг, Джек Лондон, Уолт Уитмен... Широко пользуется он и теми возможностями включиться в современную литературную и художественную жизнь, какие предоставляет ему Мюнхен.
Столица тогдашней Баварии была интереснейшим городом, одной из тех европейских метрополий, в которых закладывались основы культуры модерна. Баварский традиционализм мешался в атмосфере этого города с непривычным для выходца из Пруссии полуитальянским флером, а памятники многовековой культуры соседствовали со смелыми модернистскими течениями, например с группой В. Кандинского и Ф. Марка «Синий всадник», с парарелигиозными творениями поэтов-«космиков», с социальными утопиями Густава Ландауэра... В кайзеровской Германии Мюнхен вообще был в 1900—1910-е годы наиболее свободным городом, привлекавшим художников, скульпторов, архитекторов, музыкантов, актеров, поэтов, писателей и философов.
Попав в эту среду, Марут быстро сводит некоторые знакомства с писателями и художниками. Знакомится он и с Георгом фон Кауфманном, свободомыслящим промышленником-меценатом, кругосветным путешественником, коллекционером произведений искусства, пацифистом. Ему


362
Приложения
Марут помогает в переводе с английского на немецкий язык книги Бертрана Рассела «Принципы социального переустройства».88
В течение 1916 года Маруту удается напечатать в разных периодических изданиях шесть рассказов и эссе, впрочем, не особенно значительных. Более интересна повесть «К фрейлейн фон С....», изданная им в начале 1917 года за собственный счет в специально для того созданном и зарегистрированном на имя его подруги «издательстве И. Мермет». Повесть написана в форме последних дневниковых записок павшего на фронте. Неназванный по имени герой (о котором в начале повести, в письме командира батальона, отправляющего «фрейлейн С....» запечатанные бумаги покойного, говорится как об образце храбрости) пристально анализирует странную логику собственных поступков, раскрывая несоответствие внутренних причин и внешних проявлений: то, что всем окружающим кажется храбростью, героизмом, проявлением веры в связующие ценности коллектива, родины, фронтового братства, — в действительности мотивировано лишь желанием самоубийства, отчаянием одинокой, совершенно обособленной души. Был ли этот психологический этюд навеян мыслями о павшем на фронте поклоннике Эльфриде Цильке? Примешались ли к этому воспоминания о неких личных переживаниях, и если да, то какие? Эти вопросы, вероятно, останутся без ответа. Что же касается внешней биографии героя, то в этом повествующем «Я» был выведен на сцену человек, подчеркнуто не тождественный Рету Маруту. Потому что сам он не только не был на фронте, но и успел к этому времени стать убежденным пацифистом.
Мировая война не только наложила след на многие тексты Марута — она означала для него в том числе и бюрократические неурядицы, о которых следует сказать подробнее, так как в трансформированном виде некоторые эпизоды его тогдашнего существования найдут позже отражение в «Корабле мертвецов».
Как предполагаемому англосаксу Маруту не грозило быть отправленным на фронт. Угроза заключалась в другом — в том, чтобы не попасть в «иностранцы из враждебного государства». Для американца эта опасность поначалу носила лишь потенциальный характер (вступление Америки в войну последовало в 1917 году). Однако Марут одно время по не¬
88 	Hauschild. S. 331—334.


Г. Е. Потапова. Б. Травен и его роман «Корабль мертвецов»
363
доразумению числился британским подданным, что послужило причиной его короткого ареста в 1914 году, еще до переезда в Мюнхен. Впрочем, его тут же выпустили. Как оказалось, британским подданным его записали по ошибке: при прописке Марута летом 1912 года в Дюссельдорфе место его рождения было зафиксировано как «Сан-Франциско», но в графе «подданство» проставлено: Великобритания. Была ли эта помета сделана со слов самого Марута,89 или чиновник был просто слаб в географии? Марут, в 1914 году объясняясь по этому поводу с властями в Дюссельдорфе, счел более разумным предпочесть последнюю версию. В результате его подданство было исправлено в регистрационной карточке на
«США».
Не желая в будущем подвергаться дальнейшим неприятностям подобного рода, Марут пытался в 1914—1915 годах доказать свой статус гражданина перед американскими консулами в Бармене и Кельне. Из этого ничего не вышло, но в июле 1915 года он по крайней мере получил из Сан-Франциско письменное уведомление, что данных о его рождении и каких-либо иных документов в городских учреждениях не сохранилось по причине пожара. Этого было достаточно, чтобы оправдаться перед полицейской управой в Дюссельдорфе, а в Мюнхене зарегистрироваться как американский подданный Рет Марут.90
Зимой 1917 года стало понятно, что нейтралитету Америки скоро придет конец. 3 февраля президент Вудро Вильсон объявил о разрыве дипломатических отношений с Германией. Марут понимал, что со дня на день он может стать «враждебным иностранцем». Перспектива опять перевоплотиться в Отто Файге его привлекать не могла. Не только потому, что с Отто Файге он в своем самоощущении давно и навсегда расстался. Помимо всего прочего, признайся он, что он немец, ему бы грозили санкции за уклонение от воинской повинности.
В этой ситуации Марут счел более разумным попробовать все-таки обзавестись настоящими американскими бумагами (что обеспечило бы ему в будущем хотя бы поддержку американских властей, а может быть, и возможность эмигрировать в США еще до начала военных действий). 8 марта 1917 года он получил аудиенцию у американского вице-консула в
89 Ср. упомянутое выше позднее сообщение Эльфриде Цильке, согласно которому Марут в 1912 г. утверждал, будто его документы находятся в Англии.
90 Hauschild. S. 298—299.


364
Приложения
Мюнхене (вынужденно находившегося в испанском консульстве, потому что американское было закрыто). Марут просил о выдаче американского паспорта и заполнил обычный в таких случаях формуляр («American passport application»), указав те сведения о своем рождении, какие он и ранее указывал в официальных бумагах. На этот раз, однако, он добавил, что его отец Уильям Марут, как и он сам, родился в Сан-Франциско и умер в 1901 году — конечно, тоже в Сан-Франциско. Мать же скончалась, когда он был во младенчестве. Сам он выехал из Штатов в 1904 году, постоянного места жительства у него там не осталось.
Консулу он должного доверия не внушил. Мало того, без подтверждения из Сан-Франциско он отказался верить названным Марутом именам и фактам.91 Помимо всего прочего, его устный английский с сильным немецким акцентом внушил консулу большие сомнения в том, что этот человек мог проживать в Штатах до двадцати двух лет своей жизни. Про- шение о паспорте было отправлено в США, но в конце апреля Марут, как и следовало ожидать, получил письменный отказ. Через много лет этот опыт хождений по американским консульствам (дополненный новыми их посещениями) отразится в «Корабле мертвецов». С той, впрочем, разницей, что в отличие от Марута герой-повествователь будет сообщать консулам чистую правду, утверждая, что он родился в Америке.
Однако даже с вступлением Америки в войну Марут, как и большая часть находившихся к тому моменту на территории Германии американцев, был оставлен на свободе, хоть и обязан при этом два раза в день отмечаться в полиции. Возможность передвижения была для него, таким образом, крайне ограничена. Зато в июле 1917 года он все-таки смог официально зарегистрироваться как владелец издательства — чтобы издавать неоднократно упоминавшийся выше журнал «Кирпичник».
Первый номер журнала увидел свет 1 сентября 1917 года. Последующие печатались нерегулярно, иногда с большими перерывами; при этом «Кирпичник» даже в чрезвычайно сложных политических условиях сумел просуществовать до конца 1921 года. По поводу его не вполне периодиче¬
91 	Поскольку рекомендательных писем из Соединенных Штатов Марут представить не мог, ему было предложено вспомнить несколько лиц из своего бывшего окружения в Сан-Франциско. Судя по представленному им списку, он дал показания крайне смутные и неуверенные: ни точных фамилий знакомых и друзей, ни улиц, где они жили, он назвать не мог (см.: Wyatt W. В. Traven... S. 240—243; Hauschild. S. 336—338).


Г. Е. Потапова. Б. Травен и его роман «Корабль мертвецов»
365
ского характера Марут сообщал в 3-м номере в марте 1918 года: «Следующая тетрадь выйдет в июле. Может быть. Может быть, позже. А может, и раньше. Смотря по тому, когда придет необходимость обжигать новые кирпичи. Определенный день выпуска заранее не назначается в этот раз и не будет назначаться в будущем. Придерживаться названных сроков все равно бы не удалось...»92 Некоторые номера, как тот же 3-й, были снабжены девизом: «Критика существующих порядков и омерзительных современников».
Чтобы дать русскому читателю отдаленное понятие о форме (но не об идейной ориентации!) этого журнала, можно указать на «Дневник писателя» Достоевского. «Кирпичник» тоже был предприятием одного человека, журналом одного журналиста, и тоже полемически остро, порою в форме парадоксов реагировал на события дня и на их освещение в других немецких газетах и журналах. Определенный вклад в издание внесла Ирене Мермет, иногда там печатались и заметки других «корреспондентов», но подавляющая часть материалов принадлежала самому Маруту. Это были не только публицистические статьи, но и отдельные художественные произведения, переводы, философские эссе. Склонный к мистификациям, Марут и на этот раз прибегает к помощи маски, создает еще одну фикцию — фигуру «Издателя „Кирпичника”», якобы отдельное от Рета Ма- рута лицо, то и дело пишущее о последнем как о своем сотруднике.
Говоря о направлении журнала, было бы недостаточно, или слишком общо, сказать, что в нем критикуются общественные порядки кайзеровской Германии, ведется пацифистская пропаганда, обличается «предательство социал-демократии» и т. д. Все это имеет место, но усилия Ма- рута прежде всего устремлены к тому, чтобы сказать своим читателям: для достижения более человеческого будущего необходимо в первую очередь перестроить существующее человеческое сознание. Главное для него — это продемонстрировать своим современникам чудовищные противоречия и уродливость их собственного мышления, часто не замечаемые ими самими, ибо эта уродливость навязывается им всей системой государственной пропаганды.93
92 Der Ziegelbrenner. 1918. Heft 3. S. 48.
93 См.: Dammann G. Ret Marut/B. Traven und die Entstehung des erzahlerischen Werks aus der Zeitschrift // Welt und Roman; Visegrader Beitrage zur deutschen Prosa zwischen 1900 und 1933 / Hrsg. von A. Madl und M. Salyamosy. Budapest, 1983. S. 321—332.


366
Приложения
Как самый простой пример таких противоречий он критикует распространенную особенность газет военного времени — оценивать по двойным стандартам одни и те же действия, смотря по тому, имеют ли они место с немецкой стороны или со стороны стран антигерманской коалиции (почему, например, немецкое правительство с полным правом может подозревать «враждебных иностранцев» в саботаже, а американское правительство не может?94). Но сравнительно обыкновенными наблюдениями в этом роде дело далеко не ограничивается. С пристрастным вниманием Марут выхватывает из жизни, из текущих газетных новостей такие «мелочи», какие кажутся ему симптоматичными именно как приметы исковерканного политической пропагандой человеческого сознания. Так, в заметке «Бедная мать!» приводится отрывок из помещенного в одной из официальных газет сообщения матери — матери немецкого летчика, погибшего в воздушном бою. Несмотря на скорбь, она горда героической смертью сына: в том же бою он сначала успел «разделаться» со своим первым вражеским самолетом... «Бедная мать! — восклицает по этому поводу Марут. — Ты бедна потому, что ты потеряла сына. И ты бедна вдвойне, убого жалка, потому, что ты — женщина и мать — дала ему как прощальный дар это бесчувственное „разделался”. Ты стала, бедная мать, в тысячу крат беднее матери того, с кем он „разделался”... Это „разделался”, привешенное сыну собственной матерью, будет весить перед твоим Богом (перед которым одновременно предстанут твой сын и тот, с кем он, по твоему слову, «разделался») больше, чем весит оно в глазах людей. А ты ведь веруешь в Бога».95
Прежде всего в аспекте уродующего влияния на людское сознание ведется Марутом также критика капитализма. Он призывает вовсе не к «экспроприации экспроприаторов» и не к переделу собственности в пользу неимущих классов. Нет, то, от чего должны освободиться люди, — это привитое им капитализмом отношение к собственности, к материальному достатку. Пока пролетарий будет мечтать о том, чтобы заработать достаточно денег на покупку «плюшевой софы», он не станет свободен. «Жалкие стеклянные бусы, подаренные негритянке, и плюшевая софа пролетарской женщины — это одно и то же. Вот это и превращает чело¬
94 Der Ziegelbrenner. 1917. Heft 2. S. 39.
95 Ibid. 1917. Heft 1. S. 20—21.


Г. Е. Потапова. Б. Травен и его роман «Корабль мертвецов»
367
века и целый класс в илотов».96 И без комментариев ясно, что эта аналогия касается не только негритянок, пролетариев и «плюшевой софы». Ма- рут прозорливо подмечает актуальную и по сей день проблему общества, ориентированного на потребление: повседневное самозакабаление человека в погоне за высоким заработком, достатком, комфортом. Там, где человеку внушается сознание, что без «плюшевой софы» он существовать не может, там человеческая свобода «отправилась ко всем чертям», там, по словам Марута, торжествует одна только «трусость перед жизнью».97
В противовес этому Марут, отчасти соприкасаясь с учением Макса Штирнера (1806—1856), одного из виднейших анархо-индивидуалистов XIX века, призывает человека отстаивать свою «самость», свое собственное человеческое «Я», независимое от идолов государства, Церкви и институционализованной морали.98 «Целью человечества никогда не должно стать подчинение отдельного человека (индивидуума) — множеству. Главное — это не государство, главное — это отдельный человек».99 Это кредо, заявленное уже в «Кирпичнике», это радикальное отрицание культа государства и государственности будет позже звучать на страницах «Корабля мертвецов», как и многих других произведений Травена.
Марут несомненно понимал себя как революционный социалист и стоял близко к коммунистическим и анархическим течениям, но ни к какой партии или группе он никогда не принадлежал, да и вряд ли мог бы принадлежать — как своенравный и убежденный одиночка. Установка «на массы» всегда оставалась ему чужда. «Масса не думает, так как думать она не может, оттого у нее и имеются партии, программы и вожди».100 Октябрьскую революцию в России он приветствовал, однако приветствовал не как торжество партии коммунистов, а как продолжение идей
96 Ibid. 1921. Heft 35/40. S. 16.
97 Ibid. 1917. Heft 2. S. 25.
98 О воздействии идей Штирнера на Травена см.: Machinek А. В. Traven und Max Stirner: Der Einflufl Stirners auf Ret Marut/B. Traven — eine literatursoziologische Untersuchung zur Affi- nitat ihrer Weltanschauungen. Gottingen, 1986. Вместе с тем считать Марута/Травена последовательным штирнерианцем было бы несомненным преувеличением; от этой крайности, встречающейся в ряде немецких работ о Травене, справедливо предостерегают, например, А. Рихтер и Я.-К. Хаушильд: Richter A. Der Ziegelbrenner. Das individualistische Kampforgan des friihen B. Traven. Bonn, 1977. S. 51—52; Hauschild. S. 399—390.
99 Der Ziegelbrenner. 1919. Heft 9—14. S. 94.
100 	Ibid. 1921. Heft 35/40. S. 13.


368
Приложения
1789 года, как «огромнейший и влекущий за собой гигантские последствия шаг в поступательном ходе человеческого развития».101
Абонентами «Кирпичника» были в основном люди из культурно образованного общественного меньшинства: учителя, профессора, студенты, врачи, писатели, художники, иногда и офицеры. Деньги на издание он, возможно, собирал в пацифистских кругах.
Выходящий посреди войны журнал, пропагандирующий пацифистские идеи, критикующий шовинизм и милитаризм, естественно, должен был привлечь к себе внимание цензуры. В феврале 1918 года Маруту пришлось дать объяснения в отделе прессы в баварском военном министерстве. Защищая «Кирпичника», он настаивал на том, что журнал не является политическим: в его задачи входит всего лишь воспрепятствовать тому, чтобы «истинные понятия о культуре в гетевском смысле этого слова были уничтожены войной, журнализмом и капитализмом», и взять эти понятия под защиту — «именно сегодня, когда им угрожает величайшая опасность».102 Но перед цензурой его объяснения большого успеха не имели. Цензоры продолжали подозревать, что проповедуемая в журнале «прекраснодушная „человечность”» способна только усилить пацифистские настроения в «излишне образованных кругах», а в придачу к тому еще и затронуть политически активную прослойку рабочего класса.103 На «Кирпичника» обратили внимание также в Штабе главного командования и запретили журнал к вывозу за границу.
Возникает, однако, естественный вопрос: каким образом тогдашняя цензура вообще допускала существование «Кирпичника»? Этому способствовало чрезвычайно благоприятное, во многом случайное стечение обстоятельств именно в Баварии, в цензурном отделе военного министерства, где соответствующие посты были заняты достаточно свободомыслящими людьми, симпатизировавшими социалистическим и даже пацифистским идеям.104 Коллеги-журналисты из Берлина, не без зависти рассуждая
101 См.: Hauschild. S. 401.
102 Разъяснения Марута цитируются по: Richter A. Der Ziegelbrenner... S. 379—380. Также в письме к барону Альфонсу Фалькнеру фон Зонненбургу, председателю цензурного комитета, от 10 июня 1918 г., он заявляет, что всего лишь стремится спасти «в последний час» «последние остатки культуры» (Ibid. S. 386).
103 Ibid. Der Ziegelbrenner... S. 380 (внутренний отзыв цензурной управы от 27 февраля 1918 г.).
104 Hauschild. S. 343—347.


Г. Е. Потапова. Б. Травен и его роман «Корабль мертвецов»
369
об официально дозволявшемся к выходу «Кирпичнике», заключили, что такое было возможно исключительно благодаря «баварскому разгильдяйству».105
9
4 октября 1918 года вновь созданное германское правительство, в которое теперь входят и социал-демократы, предлагает враждебным государствам заключить перемирие. После того как 28 ноября рейхстаг принимает соответствующие поправки к конституции, верховное командование переходит из рук кайзера в руки правительства: кайзер становится зависим от большинства голосов в рейхстаге. Тем самым Германия становится из конституционной монархии парламентским государством.
Однако совершенно мирного перехода не получилось. В Киле, одном из основных военных портов Германии, в ответ на ускоренно ведущуюся военно-морским командованием подготовку нового столкновения с британским флотом вспыхивает мятеж моряков. Он быстро перерастает в революцию, охватившую Берлин и большую часть страны. Участие Германии в империалистической войне давно перестало рассматриваться большинством населения как необходимое и святое дело. Для населения, особенно в городах, война означала уже только бедность, недостаток продовольственного снабжения, замену нормальных продуктов и товаров суррогатами. Немецкие войска были настроены на скорое окончание войны и возвращение по домам. Их боеспособность было уже не пробудить. И ноября на всех фронтах было объявлено перемирие. Первая мировая война была окончена.
Революция, за несколько дней уничтожившая остатки монархии, докатилась и до Мюнхена 7 ноября 1918 года. В этот день состоялась большая народная демонстрация и был образован Совет рабочих, солдат и крестьян, председателем которого стал Курт Эйснер (из Независимой социал-демократической партии Германии, НСДПГ, отделившейся от «старых» социал-демократов). К полуночи того же дня Эйснер провозгласил создание «Свободного народного государства Бавария», и был из¬
105 Ibid. S. 370.
24 Зак. 3645


370
Приложения
бран премьер-министром. 8 ноября он представил «Временному национальному совету» свой кабинет. 5 декабря правительством Эйснера была назначена дата выборов в баварский ландтаг: 12 января 1919 года. Коммунисты и анархисты высказались против выборов и за систему Советов. В декабре «Союз Спартака» и «Коммунисты-интернационалисты Германии» объединились в Коммунистическую партию Германии (КПГ).
«Кирпичник» еще до создания партии по сути поддержал требования спартакистской группы вокруг Розы Люксембург и Карла Либкнехта, выступив с листовкой-статьей под говорящим заглавием: «Речь Кирпичника: Мировая революция начинается».106 14 декабря 1918 года был организован публичный вечер с чтением «Кирпичником» своих произведений. Согласно позднейшему рассказу самого Марута, часть собравшейся публики — «национально настроенная молодежь», разгневанная пацифистской пропагандой, — пыталась силой стащить его со сцены, так что Ирене Мермет должна была мужественно кинуться ему на помощь...107
Состоявшиеся в январе выборы принесли социал-демократам 33 процента голосов, а НСДПГ только 2.3. Коммунисты и анархисты выборы бойкотировали. После поражения своей партии Курт Эйснер собирался 21 февраля 1919 года предложить ландтагу уход в отставку своего кабинета. По пути туда он был застрелен на улице фанатиком-националистом графом Антоном фон Арко. После того как в ландтаге было предпринято покушение еще на одного министра, депутаты отменили заседание. В тот же день исполнительный комитет мюнхенского Совета рабочих принял постановление: ввести в городе осадное положение и объявить всеобщую трехдневную забастовку. На 25 февраля был намечен съезд Советов, призванный определить пути дальнейшего политического развития Баварии. Предложение создать советскую республику было отклонено, большинство высказалось за парламентскую систему. Образованное съездом правительство не получило, однако, одобрения ландтага. В этой ситуации СДПГ, НСДПГ и Крестьянский союз, отказавшись от координации действий с коммунистами, 3 марта заключили так называемый Нюрнбергский компромисс, предусматривавший правительство меньшинства во главе с социал-демократом Иоханнесом Хофманном, роспуск Советов и
106 Der Ziegelbrenner. 1919. Heft 15. S. 1—13.
107 Рассказ об этом вечере см.: Ibid. Heft 15. S. 15—24.


Г. Е. Потапова. Б. Травен и его роман «Корабль мертвецов»
371
новые выборы. 17—18 марта ландтаг избрал Хофманна премьер-министром.
Марута тем временем избирают в цензурный комитет при Центральном Совете, — очевидно, по той причине, что он еще во время войны изобличал в «Кирпичнике» произвол и лживость буржуазной прессы. В составе комиссии, среди прочих цензоров, надзиравших за местными газетами, ему был поручен надзор за «Мюнхенско-Аугсбургской вечерней газетой». 30 марта образуется правительственная Комиссия по социализации прессы, в которую включают и Марута как представителя «отделения прессы» Центрального Совета. Теперь, когда он должен сам надзирать над содержанием «буржуазных» газет, он оправдывает новое введение цензуры (однако цензуры «пролетарской»), потому что прежняя «свобода прессы» служила исключительно нуждам капитализма.
7 апреля Центральный Совет решается провозгласить Мюнхенскую Советскую Республику. Многие баварские города следуют примеру метрополии. Правительство Хофманна этому противится и переносит место своего пребывания в Нюрнберг, потом в Бамберг. Оттуда Хофманн просит поддержки центрального руководства СДПГ в Берлине и вмешательства вооруженных сил.
Хотя некоторые из социал-демократических политиков сначала обещали поддержать создание советской республики «на социал-коммуни- стической основе», они на деле уклонились от этого и предоставили поле деятельности литераторам: Эрнсту Толлеру, Густаву Ландауэру и Эриху Мюзаму, интеллектуальным вождям литературной богемы Швабинга, идеалистам-гуманистам, интерпретировавшим социализм по-разному. Они не получили поддержки от умеренно настроенных социалистов, как и от коммунистов, считавших провозглашенное политическое образование всего лишь «псевдосоветской республикой». Вместо министров были назначены «народные уполномоченные». Марута назначили руководителем Управления прессой. Тем самым (времена меняются!) он сделался чем-то вроде главного цензора всех баварских буржуазных газет. 8 апреля он представил министерству торговли и промышленности свой «план социализации прессы», согласно которому обобществлению должно было подвергнуться все печатно-издательское дело, бумажные фабрики, а также кино и театры. Все газеты предполагалось передать в муниципальную


312
Приложения
собственность соответствующих городов, а ответственность за их содержание возложить на редакторский штаб самой же газеты.
Кроме этой деятельности Марут был назначен Временным революционным Центральным Советом Советской Республики Баварии в подготовительную комиссию, разрабатывавшую учреждение революционного трибунала. 9 апреля эта комиссия, состоявшая из десяти членов, единогласно избрала его председателем и спикером. Впрочем, грозному имени «трибунала» фактическая деятельность комиссии соответствовала мало: изреченные ею приговоры были в основном весьма умеренными, часто к неудовольствию гораздо более кровожадной публики, собиравшейся в зале заседаний во Дворце правосудия. Как позже напишет Марут в «Кирпичнике»: «Конец прогнившей мировой системы не ускоряют путем убийства отдельных людей; построение нового миропорядка не подвигнешь вперед массовыми убийствами».108
13 апреля наиболее консервативная часть социал-демократов и остатки мюнхенского гарнизона пытаются устроить путч. Мюзам, Никиш и некоторые другие вожди революции подвергаются аресту. Революционные солдаты и рабочие изгоняют путчистов из города — ив тот же день объявляют Центральный Совет лишенным власти. Создается «исполнительный комитет» под руководством Эйгена Левине (КПГ) для создания коммунистической советской республики по русскому образцу. Спешно создается Красная Армия под началом Рудольфа Эгельхофера. 18—19 апреля она разбивает под Дахау верные Хофманну войсковые части. Хофманн запрашивает военную поддержку в Берлине, у министра вооруженных сил Густава Носке, который уже сыграл главную роль в подавлении берлинского восстания спартакистов.
Марут и во время второй, коммунистической, Советской Республики поддерживает наиболее революционные требования восставших. 17 апреля он был, по предложению типографского рабочего из «рабочего контрольного совета», избран в заново учрежденный Комитет пропаганды. На время отбросив свойственный ему скепсис убежденного одиночки по отношению к воле «массы», он предается вере в то, что диктатура пролетариата означает осуществление «великой мировой справедливости».109 Од¬
108 Ibid. 1920. Heft 23/25. S. 1.
109 Richter A. Der Ziegelbrenner... S. 399.


Г. Е. Потапова. Б. Травен и его роман «Корабль мертвеи,ов>.
313
нако совершившаяся коммунистическая революция обнаружила свою полную неготовность к проведению идеалов в жизнь. Ее мероприятия носили хаотический характер и не встречали поддержки в большей части общества. Впрочем, опасения обывателей перед левым террором не оправдались. «Здесь пока еще господствует больше революционная игра, чем кровавая революция», — записывает в своем дневнике один из очевидцев событий.110
27 апреля исполнительный комитет, возглавлявшийся Левине, уходит в отставку. Новый временный комитет предпринимает безуспешную попытку ведения переговоров с правительством Хофманна. Уже 28 апреля прусские правительственные войска вступают в границы Баварии. С обеих сторон царят жестокость и фанатизм. При столкновениях под Мюнхеном и при занятии самого города происходят зверские расправы с взятыми в плен «красноармейцами». Революционеры расстреливают взятых в заложники членов реакционного «Общества Туле».
Что Мюнхен будет «освобожден» правительственными войсками и белыми добровольцами уже 1 мая 1919 года, никто, однако, не ожидал. На этот день еще было намечено заседание революционных и свободомыслящих писателей, на которое как раз и направлялся Рет Марут, когда его застигли события, изложенные нами выше.
За бегством из Мюнхена следуют годы нелегального существования. Товарищей по Центральному Совету приговаривают к смерти или тюремному заключению. Мюнхен после поражения революции все больше перерождается в центр антидемократических движений и интриг против Веймарской республики.
Первое время Марут скрывается в разных местах с подложными документами. Сначала, по-видимому, в Баварии, потом какое-то время в Чехословакии и Австрии, возможно, также в Швейцарии. Как катарси- ческая реакция на тот шок, что пережил он в Мюнхене, оказавшись на волосок от смертной казни, звучит в его текстах этого времени надрывное утверждение свободы индивидуума — ничему в мире неподвластной. Разыскиваемый как государственный изменник, с тенью смертного приговора за плечами, он, вопреки всему, экстатически повторяет в своем журнале: «Я неразрушим в моем существе. (...) Я бессмертен. Я мыслю: „Я”.
110 	Цитата из дневника Виктора Клемперера (Hauschild. S. 431).


374
Приложения
(...) Я единствен. Я бесконечен. Я есмь. Я создал себе этот мир, когда познал его. Мне принадлежит мир, потому что я его познаю».111
В листовке «Самостный», помеченной 1 мая 1919 года и написанной, видимо, вскоре после кровавого подавления Баварской Советской Республики, Марут призывает всех и каждого: «Думайте! Идите к себе самим! Но не идите ко мне. У меня для вас нет применения. Я не хочу быть вождем. Человеком хочу я быть. (...) Чтобы не было правительства надо мной и управляемых вокруг меня. (...) Думайте, вы, которым дан рассудок, чтобы думать! (...) Доверяйте только себе самим!»112 Позже он тоже призывает читателей «Кирпичника» быть «отдельными людьми, только людьми».113 «Разве хоть одному из ваших вождей нужна другая цель, как властвовать над вами или при вашей помощи подчинять себе других? Каждый, будь вождем сам! Каждый, будь своим собственным вождем! Мне не нужен вождь. Так зачем нужен он вам, вам, которые могут мыслить не хуже, чем мыслю я?»114 Этот призыв «Кирпичника» к своим читателям — чтобы каждое «Я» не знало иного вождя (по-немецки — фюрера) кроме себя самого — можно читать как последнее прощание Мару- та с Мюнхеном, «умирающим городом».
С октября 1919 до конца 1920 года Марут находился по большей части в Берлине, если не считать некоторые отъезды. Затеряться и вести нелегальное существование в этом огромном городе было проще всего. Интересен рассказ Эриха Волленберга, одного из руководителей «революционной самообороны» в Мюнхене (он был приговорен к двум годам заключения в крепости, но сумел бежать). Согласно его воспоминаниям, поздней осенью 1919 года Марут и Мермет нашли временное пристанище в мансардном этаже одного берлинского дома недалеко от Курфюрстен- дамм: хозяин квартиры был дружен с Марутом. «Марут и его подруга, оба привыкшие вставать поздно, проводили время, слоняясь по кафе на Курфюрстендамм, которые ему, впрочем, как он мне сам говорил, опаскудили вместе со всеми интеллектуальными снобами. Новые знакомые, которых они встречали в кафе, приносили им обрезки тканей (бархат, шелк, парчу и др.). У подруги Рета Марута был особый дар в смысле разных
111 Der Ziegelbrenner. 1920. Heft 20/22. S. 44.
112 Richter A. Der Ziegelbrenner... S. 393—394.
113 Der Ziegelbrenner. 1919. Heft 18/19. S. 9.
114 Ibid. 1921. Heft 33/40. S. 10.


Г. Е. Потапова. Б. Травен и его роман «Корабль мертвецов»
375
художественных поделок, она мастерила из этих обрезков диковинных зверей и кукол, которых оба они продавали на Курфюрстендамм. Рет Марут предлагал мне принять участие в этом бизнесе, но я, по причине моего нелегального положения, не мог так рисковать, не говоря уже о том, что любая коммерческая деятельность противна моей натуре. По ночам, когда эта пара возвращалась домой, Рет Марут садился на край моей постели (у меня очень легкий сон) и развивал мне свои идеи о преобразовании буржуазного общества в анархо-коммунистическое».115
Постоянно вынужденный скрываться от полиции, перемещаясь из города в город, Марут ухитряется подготавливать и печатать новые выпуски «Кирпичника» (печать осуществлялась подпольно, по-видимому в Берлине). В декабре 1919—апреле 1920 года выходят четыре новых номера.
В конце 1920 года пара перебирается в Кельн, который с декабря 1918 года входил в английскую оккупационную зону и тем самым был не подвластен немецкому правительству. Оттуда была родом Мермет, и там у обоих были хорошие дружеские связи в полубогемной художественной среде. Дружба и творческое общение связывают Марута с кельнским художником-авангардистом Францем Зайвертом и его кружком. При этом, согласно позднейшему свидетельству Мермет, политические разговоры все сильнее утомляли и раздражали Марута: надежды других «левых» на благоприятные политические перемены казались ему малореальными.
В конце мая или начале лета 1922 года Марут и Мермет оставляют Кельн. Они намерены покинуть Европу через Англию. На какое-то время они оказываются в Дании, а затем пытаются нелегально перебраться в Англию на лодке. Отправившись в путь с несколькими попутчиками, вероятно с фризского побережья Германии, они попали в шторм и были выброшены волнами на голландский берег. Мермет вспоминала: «Никогда не забуду, как утром я очнулась на берегу моря, а вокруг нас полукольцом стояло стадо коров, мирно пожевывающих и глядящих на нас!»116
Когда эта авантюрная попытка покинуть Германию вдвоем не удалась, они решили выбираться в Новый Свет по отдельности. Мермет в начале августа 1923 года села на пароход в Копенгагене и 14 августа прибыла на Эллис-Айленд, пункт иммиграции в преддверии нью-йоркского
115 Der Feuerstuhl... S. 35—36.
116 Рассказ был записан со слов Мермет ее позднейшим американским знакомым Дж. Мак- Кроссеном (Wyatt W. В. Traven... S. 213—214).


376
Приложения
порта. Марут, у которого с документами дело обстояло хуже, не мог отправиться с ней и вынужден был искать другой путь.
Есть свидетельства, что некая анархистская группа помогла ему пробраться с чужими документами через Бельгию в Голландию, до Роттердама, и там сесть на пароход, отправлявшийся в Англию. Но может быть, дело было и в каком-то другом большом порту. По свидетельству Воллен- берга, Эрих Мюзам получил в тюрьме почтовую открытку из Амстердама или Антверпена примерно следующего содержания: «Дорогой Эрих, через несколько часов я подымусь на судно, которое перенесет меня через Атлантику, и на этом я перестану существовать».117 Видимо, речь шла о пароходе, отправлявшемся через Англию в Канаду. Это легальное пребывание Марута летом 1923 года в Англии как транзитного пассажира-переселенца, зафиксировано в британских служебных актах. Но по прибытии в Канаду ему был закрыт въезд в страну, так как документы оказались не в порядке, и он вынужден был отправиться назад через океан ближайшим же пароходом.
10
Лондон, 30 ноября 1923 года. Чиновник Скотленд-Ярда, производящий контрольный обход в Ист-Энде, традиционном районе лондонской бедноты, известном также как место, где отирается много мелких преступников и политических эмигрантов, проверяет документы слесаря по ремонту машин, недавно работающего на этом месте и замеченного в сношениях с коммунистическими и пацифистскими кругами. Он называется американским подданным Ретом Марутом, в доказательство чего, впрочем, может представить только немецкую справку из «полицай-президиума» в Мюнхене. Главное же — он не зарегистрировался в местном отделении лондонской полиции, как по закону полагается иностранцам. За это его заключают в тюрьму с другими рабочими, а также моряками, задержанными в пьяном виде за нарушение ночного спокойствия, и на следующий день допрашивают. После еще двух допросов его решают выслать из страны и 20 декабря переводят в тюрьму в Брикстоне, на окраине
117 Der Feuerstuhl... S. 37. По данным Уайета, открытка была из Роттердама (Wyatt W.
В. Traven... S. 112).


Г. Е. Потапова. Б. Травен и его роман «Корабль мертвецов>:
377
Лондона, где дожидались срока такие же приговоренные к депортации, как и он.
Однако куда его подобало выслать? Единственным документом, где значилось, что он родился в Сан-Франциско и является американским подданным, было немецкое удостоверение личности, чего было недостаточно. Через американское посольство были предприняты контакты с американской стороной, однако и за океаном гражданства этого субъекта подтвердить не могли. Более того, там даже возникло подозрение, что во время Первой мировой войны этот немец с поддельным американским именем находился в Соединенных Штатах и занимался шпионажем и саботажем.
В ходе допросов, при которых были использованы обычные в таких случаях приемы Специального отдела Скотленд-Ярда, занимавшегося предполагаемыми коммунистами и прочими радикалами (лишение сна и пищи, угрозы, рукоприкладство и т. д.), заключенный дал показания, что его настоящее имя — Герман Отто Альберт Максимилиан Файге и родился он в 1882 году в Швибусе. Немецкая полиция, куда американское посольство в Берлине послало запрос, не могла подтвердить существования лица по имени Отто Файге из Швибуса, однако была наслышана о Рете Маруте как одном из «главарей банды» во время мюнхенского «большевистского восстания». Доказать, что он говорит правду, Файге так и не удалось. Если угодно, в этом можно усмотреть своеобразную иронию судьбы: именно тогда, когда этот человек, столько раз в жизни рассказывавший о себе небылицы, говорит правду, ему отказываются верить.
15 февраля 1924 года Марут-Файге был тем не менее выпущен на свободу, под условием, что он в течение двух месяцев покинет страну. О причинах освобождения остается только гадать. Наверное, его не депортировали в Германию просто потому, что английское правительство в таких случаях предпочитало не тратить денег на транспортировку.118 Решение выпустить на свободу, подписанное новым министром внутренних дел Артуром Хендерсоном, который всего несколько недель назад вступил в должность, могло явиться следствием чьей-то апелляции, обращенной прямо к министру: Хендерсон был лейбористом, профсоюзным деятелем и начинал, совсем как Отто Файге, в союзе рабочих-металлургов, поэтому у него Марут вполне мог вызвать сочувствие.
Ш Wyatt W. В. Traven... S. 194.


378
Приложения
Прежние недоумения по поводу того, что немецкая полиция не подтвердила существования Отто Файге, объясняются просто. Как было уже упомянуто выше, чиновники в Швибусе, должно быть, невнимательно просмотрели записи регистрации рождений. Поскольку запись о рождении Отто была сделана на девичью фамилию матери, Винеке, а примечание об отце внесено позже, пропустить ее было легко.
Была и еще одна причина, по которой немецкие официальные инстанции не смогли сообщить британским властям и американскому посольству ничего вразумительного о человеке по имени Отто Файге. Это касается судьбы тех двух писем из Англии, что были получены семьей Файге в Валлензене «после мировой войны» — по свидетельству младшей сестры Маргарете, а точнее, именно в это время, зимой 1923/24 года. По правдоподобному предположению У. Уайета, Марут-Файге написал эти письма именно затем, чтобы наконец подтвердить свою идентичность, а кроме того — подготовить родных к полицейским расспросам. Этот шаг говорит о многом. Предшествующие двадцать лет жизни он не желал иметь ничего общего со своим происхождением. Теперь, находясь в заключении, приговоренный к высылке непонятно куда, он был в самом деле психологически вымотан — вымотан до того, что решился написать семье, связи с которой давно порвал. Он сам оказывается в той ситуации, в какую поставит в «Корабле мертвецов» Станислава: не располагая никакими документами и не имея возможности доказать свою личность, он должен каким-то образом доказать само свое существование, потому что без зафиксированного в бумагах имени он является для властей «никем». В случае с Файге-Марутом дело было даже хуже, чем со Станиславом из Познани. Не докажи он своего действительного имени, выход из тюрьмы представлялся бы вообще сомнительным. Поэтому, отбросив всю гордость и все предубеждения, Файге-Марут решается писать родителям. Но ответа из Валлензена он ждет напрасно. Согласно переданному Уайетом рассказу младшей сестры, дело было так: «Однажды летним воскресеньем, ближе к вечеру, вернувшись в родительский дом на окраине Валлензена, Маргарете услышала рыдания. Она нашла мать плачущей в кухне, у мойки».119 Вся в слезах, Термина рассказала ей, что произошло: «У нас была полиция, они искали Отто. Он, верно, совершил какое-то преступление. Мать
119 Wyatt W. В. Traven... S. 312.


Г. Е. Потапова. Б. Травен и его роман «Корабль мертвецов»
319
знала о радикальных взглядах Отто (...) она отчаянно боялась, что все это принесет несчастье семье. Поэтому она сказала полиции, что человек, которого они ищут, к нам никакого касательства не имеет — сына по имени Отто у нее не было».120 На этом полиция ушла, а существование Отто Файге так и осталось неподтвержденным.
Через две недели после казавшегося уже несбыточным выхода из тюрьмы, 3 марта 1924 года, Марут явился на прием в консульский отдел американского посольства в Лондоне и подал прошение о регистрации в качестве гражданина («Application for Registration — Native Citizen»). О том, что британская полиция выясняла его личность совместно с коллегами из американского посольства, он не знал, и в прошении указал снова, что он Рет Марут, родившийся в Сан-Франциско, — и поклялся в том на американской конституции. После всего изложенного понятно, что американским гражданином его и на этот раз не признали.
Еще одна загадка связана с исчезновением Марута-Файге с берегов Британии. 17 апреля он нанялся подавальщиком угля на норвежское судно «Хегре», которое 19 апреля покинуло Лондон, направившись с так называемого «Марокканского причала» (Morocco and Eagle Sufference Wharf) в Лиссабон, а оттуда (23 апреля) в Тенерифе. На этом след «загадочного индивидуума»121 был утрачен, да, впрочем, больше и не интересовал британские и американские власти. Но загвоздка состоит в том, что в судовой роли «Хегре» (то есть списке членов команды) имя Марута позже было вычеркнуто. Как следует заключить, он то ли вообще не явился на «Хегре» (а значит, уплыл из Англии другим путем и под другим вымышленным именем), то ли все-таки был на борту при отплытии, но продержался недолго и сошел на берег в одном из ближайших континентальных портов, чтобы отправиться в Америку на каком-то другом судне. Вероятнее кажется второе предположение, потому что судя по выясненным Уайетом и Хаушильдом деталям биографии «Хегре» это судно обнаруживает некоторое сходство с «Иорикой» в романе,122 а стало быть, у Марута/Травена было время с ней познакомиться.
120 Ibid. S. 312.
121 «The mysterious individual» — слова из письма американского чиновника Дорси Ньюсо- на другому чиновнику, Бойлстону Билу, от 23 января 1924 г. (Hauschild. S. 476).
122 См. подробно в комментарии к тексту романа.


380
Приложения
В том, чтобы он действительно работал подавальщиком угля или кочегаром, можно усомниться. Удивляться приходится тому, что его вообще согласились принять на судно в этом качестве. При том, что в молодости он был спортивен, теперь ему было уже сорок два года, к тому же он был мал ростом и худ. Поработай он в самом деле у котлов (так, как эта работа описана в романе), на теле должны были бы остаться неизгладимые следы ожогов. Но, по свидетельствам близких, ничего подобного они позже не заметили. Может быть, в дальнейшем плавании он смог-таки использовать свои профессиональные познания как слесарь-механик, ведь перед арестом в Лондоне он тоже работал по этой, когда-то основательно изученной им специальности. Простор для догадок, как видим, еще существует.
Когда точно, на каком судне и в каком амплуа прибыл Травен на Ка- рибское побережье Мексики в штат Тамаулипас, остается тайной.123 Скорее всего, он сошел с парохода в Тампико — именем этого города-порта помечены первые его записи в Новом Свете. Бытует, правда, и романтическое предположение, что он сам потерпел аварию у берегов Мексики, на «корабле мертвецов» вроде «Йорики», и был выброшен волнами на
123 	Хайди Цогбаум считает, что Маруту/Травену удалось перебраться в Мексику благодаря контактам с деятелями радикальной международной рабочей организации «Industrial Workers of the World», I. W. W. (Zogbaum H. 1) B. Traven Meets Frank Tannenbaum // B. Traven the Writer. S. 201; 2) Encounters in Exile: B. Traven and Egon Erwin Kisch // B. Traven: Autor—Werk... S. 4). Деятельность I. W. W. в Мексике получила особенно сильное развитие начиная с 1917—1918 гг., при участии леворадикальных активистов, высланных из США или приехавших в Мексику по своей воле. К концу 1910-х гг. эта организация добилась огромного влияния в Мексике: члены I. W. W. контролировали деятельность большей части профсоюзных организаций в стране, особенно мощным было их влияние в Тампико. В 1921 г., при президенте Альваро Обрегоне, деятельность I. W. W. была запрещена, а многие североамериканские активисты насильно высланы из страны. Тем не менее и в 1924 г. в Тампико существовала разветвленная сеть подпольных ячеек I. W. W. (см.: Zogbaum Н. В. Traven: A Vision of Mexico. Wilmington, Delaware, 1992. P. 4). Влиятельности леворадикальных течений в Мексике способствовали также хорошо налаженные контакты с испанскими анархистами и коммунистами. Репутация Мексики как страны, в которой анархисты, анархо-синдикалисты, коммунисты и прочие радикалы могут найти наилучшее применение своим силам, успела утвердиться в европейской «левой» печати уже в конце 1910-х—начале 1920-х гг. Анархист Линн Гэйл (1892— 1940), имя которого, вероятно, оказалось небезразличным для Травена при выборе имени героя-повествователя в его первых мексиканских романах, неоднократно печатал в своем единолично издававшемся журнале «Gale’s Magazine» призывы к европейским единомышленникам переезжать за океан и работать там во имя «советской Мексики и советской Америки» (1920. Vol. 4. December. Р. 31; аналогичные призывы см. там же: 1918. Vol. 2. December; 1919. Vol. 2. Februar; 1920. Vol. 4. September; сводки названий и содержания статей см.: Recknagel. S. 140—142; Thunecke J. Einleitung // В. Traven the Writer. S. 33—36).


Г. Е. Потапова. Б. Травен и его роман «Корабль мертвецов»
381
берег. Эта версия опирается на слова Травена в письме к Эрнсту Пречан- гу от 18 ноября 1929 года, где он упоминает об «истории» своего «нахождения на берегу», добавляя: «...это было в буквальном смысле на морском берегу».124 Прозаически настроенный биограф Хаушильд склонен видеть тут фантазию, в которой вполне реальное крушение лодки у берегов Голландии переносится на прибытие в Новый Свет. В этой связи заслуживает упоминания тот факт, что Травен, думая об иллюстрациях к первому изданию «Корабля мертвецов», хотел поместить в конце книги, против последней страницы текста, именно карту Мексиканского залива.125 Пережил он сам «настоящее» кораблекрушение или нет — этот жест явно подталкивал читателя к тому, чтобы соотнести носимого по волнам героя-повествователя с биографическим автором текста, тем или иным путем добравшимся до Мексики.
И
Прибытие в Новый Свет действительно знаменовало собою перерождение — перерождение Рета Марута в Б. Травена, которое было описано нами выше. Ушедший в небытие «баварец из Мюнхена», скрывающийся революционер и мало кому известный литератор, восстал из пепла в новом образе — как невесть откуда взявшийся писатель-американец, чьи книги быстро становятся сенсационно успешными, а имя звучит для публики как манящая загадка.
Чем был вызван тот взрыв творческой активности, благодаря которому такое перерождение вообще стало возможным? Перемещением в новый, совсем другой мир, мир экзотически красочный, жестокий и яркий, и словно бы просящийся на бумагу? Желанием запечатлеть всю ту жизнь, которая бурлит вокруг? Сознание словно бы освободилось от сковывавших его пут, вырвалось из «подполья». В Старом Свете осталась бюрократическая формалистика, праздная болтовня левых «снобов», да и собственное взвинченно-надрывное утверждение самодостаточного «Я» в «Кирпичнике». Вместо всего этого он вдруг окунается в экзотическую, но
124 Ich kenne das Leben in Mexiko. S. 107.
125 См.: Наст. изд. C. 309.


382
Приложения
простую, даже примитивную жизнь, сосредоточенную на насущно необходимом.
Сыграл тут свою роль, очевидно, и эффект одиночества. Пусть жизнь вокруг бьет ключом, и он знакомится в поисках работы с множеством таких же «гринго», ищущих удачи в Мексике, а также с любопытством приглядывается к самим мексиканцам, прежде всего к коренному населению. Но интеллектуально он здесь одинок. Ирене Мермет, сначала не терявшая связей с ним и даже несколько раз приезжавшая в Мексику навестить его, не решилась перебраться к нему насовсем — ив конце концов сделала выбор в сторону «цивилизованной» жизни в Соединенных Штатах.126 Здешние американские безработные — это бродяги, могущие порассказать Маруту/Травену много интересного, но все-таки бесконечно ему далекие, далекие в некотором смысле даже более, чем мексиканские индейцы, потому что все мысли такого бродяги-гринго обычно заняты поисками наживы (как позже будет изображено в романе «Сокровища Сьерра Мадре»). К индейцам же он приглядывается с очевидной симпатией, однако именно приглядывается — острым, изучающим взглядом чужого.
Одиночество прорывается длинными письмами в Германию. Как за соломинку, хватается он за корреспонденцию с Дж. Шиковски и Э. Пре- чангом — с людьми, перед которыми он может выговориться хотя бы на бумаге (об этом дают представление некоторые письма, переведенные в приложении к настоящему изданию). Но в первую очередь это одиночество выливается в литературные тексты, написанные в новой манере, в какой «баварец из Мюнхена» Рет Марут никогда не писал. Несмотря на все бытовые неудобства, уединение в индейском поселке Колумбус, в тропических джунглях, окружающих Тампико, становится для него творческим. Ему удается заново утвердить свое существование благодаря написанным произведениям. Не будем забывать и о практической стороне этого писательского самоутверждения. За судорожно интенсивным строчением все новых и новых текстов стоит в том числе страх навеки сгинуть разнорабочим в мексиканской провинции, а потому — желание во что бы то ни стало прорваться на страницы журналов, если не американских, то хотя бы немецких.  * S.126 	3 1928 г. она вышла замуж за американского юриста Джона Ханна, который в 1931 г. получил профессорское место в Колумбийском университете в Нью-Йорке. См.: Guthke.
S. 272—277.


Г. Е. Потапова. Б. Травен и его роман «Корабль мертвецов»
383
Результирующая всех этих трудно исчислимых факторов оказывается безусловно положительной. В Берлин посылается одно произведение за другим. Сначала это короткие вещи (даже первая часть «Сборщиков хлопка», вышедших впоследствии как роман, была в журнальной редакции сравнительно небольшой повестью). Первым «настоящим» романом, ознаменовавшим для своего автора действительный литературный прорыв, становится «Корабль мертвецов».
О том, какое значение придавал этому роману сам Травен, дает понятие то ликующее «оповещение о рождении», которое он отправил в Берлин 2 сентября 1925 года, а также слова в чуть более раннем письме к Дж. Шиковски от 26 августа: «Этот роман будет сиять, в этом я могу Вас уверить уже сегодня, господин доктор. В сравнении с ним все морские истории покажутся просто молочным супом».127
В стилизованном свидетельстве о рождении «Корабля мертвецов» интересна не только авторская оценка собственного детища, не только метафорика родовых схваток (характерный пример травенской индивидуальной мифологии, связанной с мотивом нового рождения), но также и сообщение о том, когда именно был написан роман: «И это гигантское произведение я создал за двадцать дней, если считать с точностью до дня и часа. Мне хотелось раз попробовать выяснить, на что я способен, если чего-то захочу».128 То есть рукопись «Корабля мертвецов» (вернее, машинопись, потому что к тому времени Травен обзавелся американской пишущей машинкой) была создана за двадцать дней в августе 1925 года и окончена 1 или 2 сентября.
То, что роман достаточно большого объема мог быть написан так быстро, часто казалось исследователям неправдоподобным. Достоверность свидетельства Травена косвенно подтвердилась, когда К. Гутке обнаружил в архиве семьи писателя, в Мехико-Сити, два больших фрагмента первоначальной английской редакции романа (между прочим, этой находкой подтвердилось и часто казавшееся розыгрышем утверждение Травена, что первоначально он писал свои вещи по-английски и только переводил их на немецкий). Найденные фрагменты приблизительно соответствуют первой-седьмой и восемнадцатой-двадцать восьмой главам романа в
127 См.: Наст. изд. С. 296. Там же, с. 297—299, помещен фрагмент «Объявляется о рождении!».
128 См.: Наст. изд. С. 297.


384
Приложения
печатном издании. Но соответствуют не вполне, а именно приблизительно. Это касается не только несовпадений в фактических деталях и стилистической отделке описаний. Судя по сохранившимся фрагментам, в английской редакции еще не был найден центральный образ-символ «корабля мертвецов», еще не была разработана линия Станислава (который только предвосхищался в фигуре под именем Бертольд), а также отсутствовала большая часть публицистических пассажей. И вообще, вся конструкция выглядела в сравнении с известным нам романом гораздо менее «емкой», то есть не способна была вместить всю ту картину послевоенных порядков в старой Европе, какая дана в «Корабле мертвецов». На этом фоне становятся понятны слова Травена в «оповещении о рождении»: «Муки зачатия терзали меня уже много месяцев, так терзали, что я едва не сошел с ума, потому что не знал, в какую форму я должен лить».129 И в то же время становится понятно, что в августе 1925 года он лишь отдельные главы, детали, фрагменты должен был писать совершенно заново, — для большей части текста у него уже имелся вчерне написанный прежде английский вариант, а может быть, и какие-то фрагменты, набросанные по-немецки.
Наиболее сложным остается вопрос о датировке английской рукописи, а главное — о датировке замысла «Корабля мертвецов». Большая часть исследователей склонна полагать, что английская «исходная редакция» (Urfassung) возникла в Брикстонской тюрьме. «Согласно Розе Елене Лухан, она возникла в 1923/24 году во время лондонского заточения»,130 — лапидарно сообщает первый ее публикатор К. С. Гутке. Если это действительно так, то «Корабль мертвецов» — в качестве «тюремного» произведения — оказывается в хорошей компании. Вспомним Сервантеса, в тюрьме придумавшего Дон Кихота, или Боэция с его «Утешением философией», или Достоевского, на каторге делающего первые наброски к «Запискам из мертвого дома», а из новейших — хотя бы «De profundis» Оскара Уайльда или «Пизанские песни» Эзры Паунда.
Веские основания сомневаться в столь ранней датировке обнаруженных Гутке фрагментов дает Хаушильд в заключительной главе своей но¬
129 Там же.
130 Guthke. S. 658. Там же публикация рукописи — S. 658—691. Р. Рекнагель полагал, что английская рукопись романа возникла еще в Мюнхене, до 1 мая 1919 г., не приведя, однако, достаточных аргументов в пользу этого мнения (Recknagel. S. 380, Anm. 292).


Г. Е. Потапова. Б. Травен и его роман «Корабль мертвецову
385
вой биографии Файге-Марута-Травена, говоря о его расставании с Лондоном. Специального рассмотрения английской рукописи он не предпринимает, но из всех его биографических разысканий выстраивается та логика, согласно которой даже эту раннюю редакцию следовало бы датировать более поздним временем, а именно: после того, как Марут/Травен успел провести какое-то время на норвежском судне «Хегре» — пусть даже не действительным кочегаром, но по крайней мере нанявшись туда как кочегар.
Поскольку протагонист романа уже в английских фрагментах нанимается на «Йорику» подавальщиком угля, приведенные рассуждения кажутся на первый взгляд неопровержимыми. Хотя на фоне этой, казалось бы, ясной логики загадочным выглядит одно обстоятельство, относящееся к последним неделям пребывания Марута в Англии. После выхода из тюрьмы и еще до найма на «Хегре» он, как уже было упомянуто, в очередной раз пытается доказать свое американское гражданство, а для этого подает прошение в американское посольство. К прошению приложена краткая биография (записанная со слов Марута чиновником посольства), в которой многие детали детства и юности предполагаемого американца освещены более подробно, чем в аналогичных документах, оставшихся от его прежних обращений в консульские учреждения США. Но самое главное для нас: в этом документе присутствуют детали, которые читателю «Корабля мертвецов» должны показаться списанными с биографии героя-повествователя или с биографии Станислава. «В возрасте десяти лет он бежал из дома и нанялся камбузным юнгой на судно, идущее в Австралию (лето 1892)».131 Сравним с этим заявлением слова Гэйла в «Корабле мертвецов», что он «плавал камбузным юнгой уже о ту пору, как мои сверстники сидели себе над букварем»,132 или рассказ о том, как сбежал из дому Станислав. О дальнейших перемещениях подателя прошения, после нескольких дальних плаваний на разных судах, сообщается: «Затем в Германию, а из Гамбурга на другом^судне в Рио, оттуда во Фриско и назад в Рио (1899). Из Рио в Нью-Йорк и на другом судне в Роттердам (1900). Ждал в Роттердаме нового судна (1901). Потом на короткое время в Германию...».133 Читая эти строки, невольно приходишь
131 Hauschild. S. 478.
132 См.: Наст. изд. С. 120.
133 Hauschild. S. 478.
25 Зак. 3645


386
Приложения
к мысли: тот, кто сочиняет себе эту краткую биографию, тот, по-видимому, уже сочиняет и роман об «американском моряке» и его товарище. А может быть, пока еще об одном-единственном герое-моряке, не разделившемся на две разные личности.
По крайней мере задумать, а в каких-то частях и продумать «Корабль мертвецов» уже в Лондоне Травен (тогда еще Марут) вполне мог. Материал для ситуации, когда надо во что бы то ни стало доказать свою идентичность, был ему в изобилии поставлен самой жизнью. За время плавания в Канаду он, определенно, успел узнать многое о кораблях и матросах. В Ист-Энде, наверное, тоже. Да и посаженный в английскую тюрьму он мог вплести в замысел романа что-то из того, что слышал от других заключенных. К тому же за последние свои месяцы на континенте он успел побывать в Дании, Бельгии и Голландии — что делает понятным выбор некоторых станций на пути Гэйла в романе. Поэтому рискнем поверить, хотя бы отчасти, справедливости свидетельства, что роман был начат в Брикстонской тюрьме, в той ситуации, когда его автор желал бы, но не мог доказать свою идентичность — ни американца Рета Марута, ни немца Отто Файге, вообще никакую. Но был ли «Корабль мертвецов» уже в тюрьме положен на бумагу или только задуман и с какой степенью подробности были обозначены к этому времени главные моменты сюжета — все это остается под вопросом.
Если считать, что английская редакция романа в том виде, в каком мы ее знаем (то есть с наймом героя в «котельную банду») была написана уже в Лондоне, крайне интригующим выглядит найм самого Марута на «Хегре»: ведь он нанялся именно подавальщиком угля, как и его герой. Гутке объясняет это следующим образом: Марут/Травен и в данном случае, как с ним вообще нередко случалось, переносит события литературы в действительную жизнь. Или, может статься, хочет «опробовать» в действительности то, что уже описал в романе.
Эта версия эстетически смела и красива. Но полностью поддаться ее обаянию мешает одна прозаическая деталь. Поверить в то, что Марут записывается на судно именно подавальщиком угля, подражая своему собственному вымыслу, было бы еще возможно. Но совпадения между «поэзией» и «правдой» этим не исчерпываются. В первоначальной английской редакции о «Йорике» сообщалось, что она была зарегистрирована в норвежском порту Бергене (это одно из отличий от «окончательного» текста


Г. Е. Потапова. Б. Травен и его роман «Корабль мертвецов»
387
романа, где порт приписки разобрать невозможно). Реальная «Хегре» тоже была норвежским судном. Если считать, что известная сегодня английская редакция была написана уже к моменту действительного найма Марута на «Хегре», надо либо видеть тут поразительное совпадение — либо допустить, что Марут даже в этой детали «цитирует» в жизни тот роман, что наполовину уже готов на бумаге. Поверить в такую рафинированную, до последней точки продуманную игру с действительностью все-таки трудно. Тем более что к моменту найма на «Хегре» как раз истекают два месяца срока, отведенные Маруту, чтобы убраться из Англии. Желания дальше разбираться с британской полицией у него, надо полагать, не было. И едва ли в это время (в последний момент найдя работу!) он мог позволить себе заботиться о порте приписки судна — соответствует он или не соответствует романной фикции.
Конечно, кроме решительной датировки английской редакции временем пребывания в Лондоне или столь же решительного ее отнесения к более позднему времени возможны и промежуточные варианты. Что, если в Брикстонской тюрьме действительно была написана первая английская версия романа, — однако не совпадающая с той, которая сохранилась в семейном архиве и известна нам сегодня? Более поздние материалы свидетельствуют, что Травен мог создавать по нескольку вариантов одного и того же произведения, существенно различавшихся в важных чертах и мелких деталях.
В конце концов, нам не до такой степени важно знать, когда именно была положена на бумагу известная сегодня «первоначальная» английская версия: целиком ли в Брикстонской тюрьме, или во время непонятно как совершившегося плавания к берегам Мексики, или даже в первые месяцы по прибытии в Тамаулипас.134 Была ли значительная часть рукописи на¬
I34 	В пользу той гипотезы, что даже в первые месяцы по прибытии в Мексику замысел «Корабля мертвецов» еще не успел окончательно оформиться, говорит следующий набросок из записной книжки Травена, датируемой этим временем: «Арнольд всю свою жизнь промучился из-за возни с бумагами, паспортами, свидетельствами, избирательными бюллетенями, квитанциями об уплате налогов. Является на небеса. Первые слова святого Петра: „Где твое свидетельство о крещении?” — „Я его потерял.” — „Поди назад и принеси”» (Wyatt W. В. Тга- ven... S. 264—265). Уайет цитирует этот набросок, не размышляя о его возможной связи с романом; однако, скорее всего, он был сделан еще на той фазе, когда замысел «Корабля мертвецов» не был продуман во всех подробностях (во всяком случае, тут явно предваряются размышления Станислава и Гэйла в 47-й главе романа). Предположение, что замысел «Корабля мертвецов» еще не сложился в одно целое к первым месяцам жизни Травена в Мексике, хо-


388
Приложения
писана уже в Лондоне или не была, понятно одно: «Корабль мертвецов» в самом своем замысле еще бесчисленными узами связан со Старым Светом. Это касается не только описаний разных пограничных неурядиц и, вообще, послевоенной ситуации в Европе. Прежде всего, в этом романе дается обобщенный образ-символ Старого Света, рисуемый тем, кто его навек покидает. Присмотримся же ближе к некоторым чертам этого образа старой Европы.
12
С одной стороны, рисуемые в «Корабле мертвецов» события напоминают на каждом шагу о конкретных реалиях послевоенной действительности в Европе и США. С другой стороны, эта очевидная приуроченность романа именно ко времени после Первой мировой войны не мешает гигантским историческим обобщениям.
Центральная коллизия, определяющая все дальнейшие невзгоды героя-повествователя в «Корабле мертвецов», связана с отсутствием бумаг: его матросская книжка осталась на судне, никакого другого удостоверения личности у него не имеется. Таким образом, в его ситуации доводится до предела тот абсурд бюрократически функционирующего государства, когда человеку, не могущему представить соответствующей официальной бумаги, отказываются засвидетельствовать сам факт его существования в мире, и даже факт его рождения. Как говорит герою американский консул в Париже: «Правильно. Я это оспариваю. Тот факт, что вы тут передо мной стоите, не является для меня доказательством, что вы родились. Это я должен брать на веру. Как должен брать на веру то, что вы американец, что вы гражданин».*  135
Травен неоднократно подчеркивает, что эта тотальная бюрократизация человеческой жизни вступила в силу именно после Первой мировой войны. До войны это «помешательство» чиновников на паспортах, въездных визах и прочих документах действительно не имело столь массированного характера. «До войны никто не спрашивал ни о матросской
рошо согласуется с его уже процитированным признанием: он долго не знал, «в какую форму» он должен «лить» бродившие у него в голове образы.
135 	См.: Наст. изд. С. 60.


Г. Е. Потапова. Б. Травен и его роман «Корабль мертвецов»
389
книжке, ни о паспорте, и люди были вполне счастливы»136 — эта констатация травенского повествователя подтверждается, например, следующим свидетельством современника. Эрих Волленберг пояснял в 1966 году в письме к Р. Рекнагелю, каким образом Рету Маруту в прежних столах прописки «на слово и без полицейских актов из Сан-Франциско» верили в том, будто он является американским подданным: «Но ведь до 1914 года практически во всех цивилизованных странах Запада существовала полная свобода передвижения, не требовалось ни паспорта, ни визы, чтобы поехать из Германии в Англию, Францию, США и т. д. Только две страны в Европе требовали паспорт и визу — Россия и Турция, которые, впрочем, в политическом отношении не признавались за Европу. Даже за границей для полной легитимации достаточно было конверта с почтовым штемпелем и соответствующим адресом, конечно с указанием имени».137
Невозможность легитимации для человека без паспорта и государственной принадлежности — об актуальности этой проблемы в послевоенной Европе свидетельствуют также истории Станислава из Познани и Пауля-Поля из Эльзаса. Особенно здесь подчеркивается один специфический момент, связанный с переделом границ после Первой мировой войны. Причина беспаспортного существования Станислава и Пауля состоит в том, что они пропустили момент, когда в заново поделенных областях проходила процедура оптации за немецкое либо польское (или соответственно немецкое либо французское) гражданство. Тем самым герои Травена попадают в разряд «человеческого мусора», который оказался выкинут за те стены, что возвели вокруг себя европейские государства, заново разделенные победоносной войной за демократию.138
Тому, чтобы читатель разглядел за этими судьбами не частный случай, а закономерность, помогают повторы. Судьба Станислава с вариациями повторяется в судьбе Пауля из Эльзаса, Курта из Мемеля, да и многие эпизоды из рассказа Станислава о своей жизни уже известны читателю по
136 См.: Наст. изд. С. 39.
137 Der Feuerstuhl... S. 70.
138 О введении современной системы паспортов после Первой мировой войны, а также о проблеме лиц, оставшихся без гражданства, см., например: Torpey J. The Great War and the Birth of the Modern Passport System // Documenting individual identity: The development of state practices in the modern world / Ed. by J. Caplan and J. Torpey. Princeton, 2001. P. 236—270; Jurgens T. Diplomatischer Schutz und Staatenlose. Berlin, 1986.


390
Приложения
происшествиям с героем-повествователем в первой книге романа (например, ночное нелегальное «сплавливание» беспаспортных лиц через границу соседнего государства, осуществляемое полицейскими чиновниками).
Это обилие повторяющихся ситуаций нередко приводило в недоумение первых читателей романа. Э. Пречанг, редактор и лектор Книжной Гильдии Гутенберг, сначала хотел, чтобы автор сократил, свел в одно некоторые эпизоды первой книги, в особенности визиты к консулам. Травен защищался так: «Может показаться нарочитым повтором, что в романе повествуется о двух случаях, выглядящих почти одинаковыми. Я имею в виду происходящее в американских консульствах. (...) Мне было бы нетрудно выбросить того или другого консула. Но тогда возникло бы впечатление, будто упомянутый консул представляет собой исключение. Между этими чиновниками, к какой бы нации они ни принадлежали, исключений не бывает (...). Это я хотел подчеркнуть».139
Таким образом, детали и эпизоды, могущие показаться частным случаем, приобретают обобщающий смысл благодаря этим мультиплицирующим повторениям. В особенности в первой книге с героем происходит постоянно одно и то же, как в беге по кругу. В каждом новом городе, куда он ни попади, его ожидают одни и те же вопросы: «— Где ваша матросская книжка? — Я ее потерял. — У вас есть паспорт? — Нет. — Свидетельство о натурализации? — Никогда не было. — Тогда зачем же вы сюда пожаловали?»140
То же самое относится к блужданиям героя на границе Бельгии и Голландии в восьмой главе. Много раз напарываясь на пограничных сторожевых то одной стороны, то другой, и отсылаемый ими в прямо противоположном направлении, герой-повествователь оказывается в ситуации, напоминающей абсурдный мир Кафки: в ночной темноте блуждает человек по неведомому угрожающему пространству, и в какую сторону он не пойдет, везде его тут же хватает чья-то подстерегающая рука, проход ему повсюду закрыт.
Как указывал сам Травен, он хотел привлечь внимание общества к ситуации лиц без паспорта, без государственной принадлежности, или, по его выражению, «людей, которые очутились снаружи, в то время как
139 См.: Наст. изд. С. 288—289.
140 См.: Наст. изд. С. 30—31.


Г. Е. Потапова. Б. Травен и его роман «Корабль мертвецов»
391
были сооружены стены» (то есть пограничные стены между государствами).141 Эта тема, актуальная после Первой мировой войны, еще заявит о себе в истории XX века: ведь после Второй мировой войны проблема так называемых «перемещенных лиц» (displaced persons, ДП) сделается еще более острой. А еще один пассаж в «Корабле мертвецов» звучит почти как предвидение будущей политики массового уничтожения в нацистской Германии: «Все это, конечно, воображаемые построения, которые были бы совершенно невозможны, были бы даже признаком безумия — не будь на свете бюрократизма, границ, паспортов. В век Государства возможны еще и не такие вещи, — и еще не такие вещи, как один-другой человек, могут быть стерты с лица земли».142 Правда, эта перспектива прямого уничтожения людей, рассматриваемых государством как полезные или бесполезные «номера», обозначена в романе Травена лишь как дополнительная смысловая возможность. В гораздо большей степени его внимание сосредоточено на другой опасности — опасности, подстерегающей Государство не столько на пути диктатуры, сколько на пути тотальной формализации, тотального учета и контроля. И это относится, по мысли Травена, именно к лживо «демократическим» государствам: «Невероятно смешно, что все те страны, которые утверждают, будто они самые свободные страны, в действительности предоставляют своим обитателям наименьшую долю свободы и всю жизнь держат их под опекой».143 Эта мысль о власти системы над человеком звучит и в его письме Пре- чангу от 9 ноября 1925 года, где речь идет об «абсолютизме государства»: «Государственный абсолютизм в США гораздо опаснее, чем в России. В России абсолютизм государства несет в себе зачатки нового мира, несмотря ни на что; а в США абсолютизм все более перерастает в самоцель. Я придерживаюсь того мнения, причем по опыту (и надеюсь поставить на этом акцент в одном из последующих произведений), что США сегодня самая несвободная страна на свете...»144 В своем предвидении тех опасностей, которые связаны с государственным регламентированием
141 См.: Наст. ИЗД. С. 297—298.
142 См.: Наст. изд. С. 75. Ср. также в 39-й главе романа размышления о том, что «государство, стремящееся и обязанное дойти в своем развитии до точки, до высшего логического предела», еще обязательно дойдет до того, чтобы «с жестом полного хладнокровия» умертвить «отдельного человека, не пригодного для нумеровки» (Наст. изд. С. 213).
143 См.: Наст. изд. С. 90.
144 См.: Наст. изд. С. 304.


392
Приложения
всей жизни, всех дел и помыслов отдельного человека, Травен оказывается близок авторам позднейших антиутопий, в особенности «Дивному новому миру» Олдоса Хаксли. И в то же время «Корабль мертвецов» вовсе не является философской антиутопией, а продолжает оставаться вполне реалистическим повествованием, доступным даже самому неискушенному читателю.
Таким образом, актуальные политические реалии сочетаются у Траве - на с заглядыванием в будущее. И вместе с тем — они сочетаются с обращением к прошлому, к историческим истокам тех порядков, какие господствуют в мире, к истокам той человеческой несвободы, которая все более становится нормой бытия.
Одной из важных вех в этом процессе исторического нарастания несвободы является в представлении Травена европейская освободительная война против Наполеона, в особенности походы 1813—1813 годов: «...войны, ведущиеся за свободу, независимость и демократию, всегда подозрительны. Подозрительны с тех самых пор, как пруссаки вели свои освободительные войны против Наполеона. Когда освободительные войны выиграны, люди после войны лишаются всякой свободы, потому что свободу выиграла война. Yes, sir».145
Обильно рассыпаны по страницам романа и упоминания событий, несравнимо дальше отстоящих во времени. Тут и там словно бы в шутку брошенные слова о «Йорике», в юные годы успевшей поприсутствовать на празднестве, заданном Клеопатрой в честь Антония, или о пиршественном зале Навуходоносора, или об Аврааме, обручившемся с Саррой в городе У ре, что в Халдее, регулярно отсылают читателя к истокам истории длиной в несколько тысячелетий. Причем временной и географический охват подобных аллюзий не ограничивается одной только Европой. Нет, Травен наполовину в шутку, наполовину всерьез напоминает читателю об исторических корнях всей цивилизации Старого мира — с Вавилоном и Ассирией, Египтом и Римом как предшественниками той европейской цивилизации, которая отсчитывает свой срок от Рождества Христова. Здесь и финикийцы, и карфагеняне, и римские гладиаторы, и галерные рабы...
Особое значение в романе принадлежит египетским аллюзиям. Не случайно американский моряк при найме на «Йорику» указывает свою
145 	См.: Наст. изд. С. 39.


Г. Е. Потапова. Б. Травен и его роман «Корабль мертвецов»
393
национальность как «египтянин». Это не просто горький сарказм. За героем-повествователем, вступившим на стезю сугубых мучений, вырисовывается архетип египетского раба, строителя пирамид, гребца-неволь- ника на галерах Клеопатры...146 Как, впрочем, и погонщика верблюдов в Сахарской пустыне. Да, как это ни покажется странным, герой-повествователь утверждает о себе, что он «водил караваны» не только «лам, ослов и мулов» (чему легко мог бы поверить читатель, проецирующий на повествователя то, что он уже слышал о таинственном авторе-инкогнито из Мексики), но заодно и «верблюдов»!147 Некоторые комментаторы Траве - на предлагают видеть в этих «верблюдах» их более мелких латиноамериканских сородичей — гуанако или альпак, или даже одичавших верблюдов, некогда в самом деле завезенных в южные штаты США.148 Вряд ли такое толкование много прибавляет к пониманию романа. Скорее, верблюды тут подразумеваются настоящие, из Старого Света, а вопрос о том, мог ли повествователь или автор побывать в роли верблюжьего погонщика, не так существен. Гораздо важнее было для Травена еще раз подчеркнуть символическую емкость того обобщенного образа «вечного раба», но в то же время и вечного кочевника, бродяги,149 вечного пролетария всех веков и народов^ который встает за плечами американского моряка и его товарищей по «Йорике».
При внимательном вглядывании в текст поражает, до чего артистично — при кажущейся безыскусности — намечены взаимопересечения между животрепещущими событиями дня и вековыми пластами истории.
146 Марут некогда рассуждал в «Кирпичнике» о том, что египтяне были «феодально-капиталистическим народом» и что во времена Моисея в Египте «так же мало ценили единичную человеческую жизнь, как и 3500 лет спустя при немецком диктаторе Носке» (Der Ziegelbrenner. 1920. Heft 23/24/25. S. 18, 21). Столь же «бравыми капиталистами», как египтяне, были, по мнению Марута, также древние римляне (Ibid. S. 30).
147 См.: Наст. изд. С. 160.
148 Это произошло в середине XIX в. в расчете на то, что верблюдов и в Новом Свете удастся использовать как вьючных животных. Еще около 1920 г. в отдаленных уголках Аризоны и Нью-Мексико встречались одичавшие потомки этих завезенных животных (New Standard Encyclopedia. Chicago, 1933. Vol. II (статья «Camel», без пагинации); Compton’s Pictured Encyclopedia and Fact-Index. Chicago, 1948. Vol. 3. P. 39; The American Peoples Encyclopedia. New York, 1967. Vol. 4. P. 153).
149 О важности кочевнического, «номадического» дискурса в немецкой литературе эпохи Веймарской республики, когда все прежние устои личностной и национальной идентичности оказались поколебленными, см.: Gerhard U. Nomadische Bewegungen und die Symbolik der Krise: Flucht und Wanderung in der Weimarer Republik. Opladen; Wiesbaden, 1998.


394
Приложения
Так, несколько раз упоминаемые в романе военные действия Франции в Марокко — это актуальная политическая реальность. На эту войну попадает Пауль из Эльзаса (гл. 39), едва не погибающий там от рук арабов. Но в контексте всего романа, в контексте всех прочих, казалось бы случайных, упоминаний Сахарской пустыни150 события текущей политики начинают выглядеть еще одним звеном в цепи исторических ассоциаций: за сегодняшними колониальными конфликтами встают монументальными призраками древний Египет, Карфаген, Рим — страны той средиземно- морской цивилизации, из которой родилась новая Европа, недалеко ушедшая, по мысли Травена, от вековечного рабства.
В цепь египетских аллюзий включается и то обстоятельство, что «Йорика» усердно курсирует между берегами Европы и Африки, поставляя контрабандное оружие. С одной стороны, это остроактуальный штрих к характеристике современной политики. С другой стороны, этим неустанным курсированием «Йорики» подчеркивается вечное «так было, так будет» насилия, грабежа, войны, царящее в этом географическом пространстве на протяжении тысячелетий. «Йорика» существовала уже при царице Клеопатре, а во время Египетского похода Наполеона она якобы переправляла солдат в Египет, как будет это, в порядке непроверенного слуха, сообщено в добавленной позже главе.151
«Солдаты! Сорок веков взирают на вас с высоты этих пирамид!» — взывал к своей армии Наполеон во время Египетского похода. Эти слова словно бы переосмыслены в «Корабле мертвецов»: сорок веков рабства взирают с высоты пирамид как на «легионеров» Наполеона, обреченных стать пушечным мясом, так и на современных солдат Иностранного легиона и на галерных рабов «Йорики».
Сочетанием сиюминутного и мифического, исторически-точного и предельно обобщенного отмечено и само заглавие романа: «Das Toten- schiff», в нашем переводе звучащее как «Корабль мертвецов». В непосредственном терминологическом смысле слова здесь имеется в^виду вполне реальная практика многих судовладельческих компаний. «Йорика» — это старое судно, которое принесет своим владельцам больше вы¬
Ср., например, замечание о «Норике» в начале 19-й главы: «Скорее можно было поверить в то, что она отличное средство для перевозок в пустыне Сахара — и побьет без труда самых лучших верблюдов».
151 	См.: Наст. изд. С. 282.


Г. Е. Потапова. Б. Травен и его роман «Корабль мертвецов»
395
годы, если его намеренно потопить и получить страховку, чем если его еще раз отремонтировать. А значит, и команду такого «корыта» вполне можно рекрутировать из беспаспортных, из тех, кого как бы и не существует, — большая часть такой команды спокойно может отправляться на дно вместе с судном. Травен, между прочим, относил слово «Totenschiff», употребленное в этом значении, к своим неологизмам, которыми чрезвычайно гордился. По его позднейшим наблюдениям, зафиксированным в статье 1936 года, именно с его легкой руки это словцо сделалось привычным в газетных сообщениях о подобных случаях, происходящих в реальности.152
Новым являлось, однако, лишь это специфическое словоупотребление, но не само слово. В немецком языке, вообще чрезвычайно свободно образующем окказиональные сложные слова, слово «Totenschiff» и прежде иногда употреблялось наряду с другими похожими словообразованиями для обозначения кораблей-призраков, фантомов, известных по многочисленным морским преданиям и легендам. Подключаясь тем самым к традиции романтической фантастики, Травен разрушал ее, перестраивая в социально-критическом духе. Но в то же время он использовал семантический ореол этой фантастики, вскрывая фантасмагорию, абсурд и ужас, таящиеся в житейски-обыкновенном, на первый взгляд, факте. В качестве «мертвецов» представали живые, но не имеющие бумаг люди, в насквозь бюрократизированном мире вычеркнутые из числа живых, мертвые при жизни. Разоблачалось пугающее торжество фикции, напоминающее знаменитый гоголевский оксюморон «мертвые души».153
Слово «Totenschiff», вообще, обладает богатейшим семантическим потенциалом — уже благодаря тому слиянию значений, какое осуществляется в немецких «композита» (составных словах) и неизбежно теряется при переводе. Немецкое обозначение менее дифференцировано по своему смыслу, чем русское «корабль мертвых» или «корабль мертвецов», или «корабль смерти». Последнее словосочетание, вынесенное в заглавие первого русского перевода 1928 года и изрядно сбивающееся на аллегорию, существенно уклоняется от формы немецкого слова, — но в то же
152 [Traven В.] Ein literarischer Wegelagerer // Die Biichergilde. 1936. Heft 9 (фотокопия в: Guthke. S. 83).
153 Кстати, Травен был знаком с творчеством Гоголя, как свидетельствует упоминание в письме к Ш. Штрассеру от 17 октября 1929 г. (воспроизведение см.: Guthke. S. 37).


396
Приложения
время оно вполне имеет право на существование в русском языке, особенно если провести языковую аналогию с «батальонами смерти» — словосочетанием, строящимся по тому же принципу и обозначающим, в сущности, то же самое. Смысл заглавия «Das Totenschiff» в чем-то даже ближе можно было бы передать сочетанием «мертвый корабль», по аналогии с «Мертвым домом» Достоевского. Подобно «мертвому дому», слово «Totenschiff» дает возможность для гигантских обобщений, и в то же время оно вполне приложимо к реальным, закрепленным в жизни практикам.
Таким образом, Травен выносит в заглавие слово чрезвычайно многоплановое. Что касается культурно-исторических реминисценций, история неумирающего «корабля мертвецов», вечно странствующего по морям, намекает на Летучего Голландца и одновременно на Агасфера (между прочим, контаминацию этих двух мифических фигур Травен дал позже, в добавленной главе про таинственного сирийца во второй книге). Аккумулируются в этот комплекс культурно-исторических значений также упоминания «чумных кораблей» позднего средневековья (которым был закрыт вход в гавани) или античных галер с прикованными гребцами-невольниками. Очень вероятной выглядит также аллюзия на египетские могильные корабли-статуэтки. Великолепные образцы глиняных «кораблей мертвых» с раскрашенными фигурками гребцов (такие модели кораблей должны были служить древнему египтянину в его загробном путешествии) Марут/Травен мог видеть в 1923—1924 годах в Лондоне в Британском музее.154
Символическую емкость заглавия увеличивали и очевидные для немецкого читателя ассоциации с «Кораблем дураков» («Das Narrenschiff», 1494) Себастьяна Бранта — книгой, явившейся грандиозным обобщением человеческого бытия в пору другого исторического перелома, на пороге Нового времени.
Что же касается имени корабля, «Йорика», то оно содержало понятный литературно образованному читателю намек на «Гамлета», на знаме¬
154 	В «исходной» английской редакции романа повествователь, между прочим, обстоятельно рассказывает о том, как он ходил в библиотеку Британского^музея, чтобы полистать там старинные реестры судов, в которых присутствовали записи о «Норике» старше 1791 г. (Guthke. S. 667—668). В 30-й главе печатной редакции романа повествователь рекомендует читателю, желающему лучше представить себе, как выглядели лампы на «Йорике» (якобы найденные еще «при раскопках древнего Карфагена»), обойти в музее «римские залы», где ему встретятся подобные экспонаты (Наст. изд. С. 162).


Г. Е. Потапова. Б. Травен и его роман «Корабль мертвецов»
397
нитую сцену с могильщиком, где упоминается шут, «бедный Иорик».155 Как свидетельствовал сам Травен в письме к Пречангу от 9 ноября 1925 года,156 «Гамлет» оставался для него одним из вершинных текстов всей прежней литературной традиции («прежнего культурного периода», согласно его терминологии). Поэтому не будет натяжкой предположить, что в «Корабле мертвецов» Травен дает современную реплику в том числе и на гамлетовское: «Век расшатался — и скверней всего,/Что я рожден восстановить его...».157 После Первой мировой войны это ощущение было не менее остро, чем в эпоху Шекспира, и «восстановить» век, заново утвердить стабильный порядок мироздания было еще менее возможно, чем было это некогда возможно датскому принцу.
Соотносится «Корабль мертвецов» и с еще одним произведением, итоговым для самоосмысления всей западной цивилизации. Речь идет о Мелвилловом «Моби Дике», о котором нельзя не вспомнить, дочитав роман до конца.158 Реалистически мало мотивированное спасение рассказывающего «Я», носимого на куске дерева в открытом море, спасшегося, чтобы поведать о катастрофе, — у Мелвилла этот конец повести о «Пе- коде» и Моби Дике, скорее, формально возвращается в область реалистического вероподобия в кратком эпилоге. У Травена отсутствует и эта короткая заключительная справка. Этим открытым финалом Травен отчасти, не напрямую, ориентирует «Корабль мертвецов» как роман подспудно философский, насыщенный культурно-историческими размышлениями, в том числе на роман Мелвилла.
И даже на этом круг произведений прежней литературной традиции, к которым «подключается» внешне непритязательная «история американского моряка», далеко не заканчивается. Назовем еще две литературные параллели, на какие намекает сама композиция романа, в которой принцип нанизывания эпизодов, по сути линеарно бесконечный, соседствует с точно выверенным круговым построением: последовательность маленьких главок перекрывается кольцевым обрамлением трех книг, снабженных к
155 См.: Recknagel. S. 144; Chankin Q. О. The Fiction of В. Traven. New York, 1973. P. 36. Любопытно, что в конце второй книги «Норика» уподобляется шуту, пляшущему в своем наряде из пестрых лохмотьев.
156 См.: Наст. изд. С. 306.
157 Перевод Б. Пастернака.
158 См.: Chankin D. О. The Fiction of В. Traven. Р. 34—37; Baumann. Р. 104—103.


398
Приложения
тому же стихотворными эпиграфами, намекающими на некое высшее, параболическое значение изображенных событий.
Нанизываемые эпизоды странствий героя-повествователя по послевоенной Европе, как и дальнейшая череда эпизодов его существования на «Йорике» — за всем этим стоит многовековая традиция европейского плутовского романа. В этом контексте интересно указать также на ту роль, какую играет в «Корабле мертвецов» весь комплекс значений, связанных с фигурами «плута, шута и дурака» (по М. Бахтину, писавшему об их роли в жанре плутовского романа159). Герой Травена выступает не только как деклассированный бродяга с явными чертами одновременно и простака, и плута. Как «американец» он вдвойне посторонний в послевоенной Европе и имеет сугубое право «быть чужим в этом мире», быть его наивным «соглядатаем и отражателем».160 В немецкой литературе великолепным воплощением плутовского жанра был «Симплициссимус» (1668) Гриммельсгаузена, с героем которого, плутоватым простаком, протагонист Травена, любящий порой принять наивную позу, несомненно имеет общие черты. Что же касается трехчастного построения, то в нем еще первые рецензенты справедливо усмотрели намек на композицию «Божественной комедии» Данте (вернее было бы сказать — на круги Дантова «Ада»).161 К этой мысли подталкивает в особенности эпиграф ко второй книге, «Надпись над матросским кубриком корабля мертвецов», отзывающийся также в финале романа и воскрешающий в памяти надпись над вратами Ада в третьей песни Данте.
Итак, семантически многослойный образ «корабля мертвецов» постепенно вырастает в романе до масштабов символа всей старой цивилизации западного мира. Можно добавить, что в литературе 1910—1920-х годов это олицетворение, что называется, носилось в воздухе. На памяти еще была гибель «Титаника» (1912), воспринятая многими современниками как символическое предвещание того, что все технические успехи запад-
159 Бахтин М. Формы времени и хронотопа в романе // Бахтин М. Эпос и роман. СПб.,
2000. С. 88.
160 Там же. С. 88, 90.
161 См.: Charol М. [Rezension:] «Das Totenschiff». Roman. Von В. Traven. Berlin, 1930 // Die Literatur. 1930/1931. Jg. 33. S. 224; Mezo R. E. A Study of B. Travens Fiction: The Journey to Solipaz. San Francisco, 1993. P. 11—12; Pinkert E.-U. Travens Mar vom ‘einfachen Erzahlen’. Zu den intertextuellen Beziigen in dem Roman «Das Totenschiff» // B. Travens Erzahlwerk.
S. 23—23.


Г. Е. Потапова. Б. Травен и его роман «Корабль мертвецов»
399
ной цивилизации тщетны — она все равно обречена на гибель в схватке с силами стихий и универсума.162
13
Помимо символически емкого заглавного образа, «корабля мертвецов», становящегося той точкой, в которой сходятся история и современность, проза жизни и ее фантасмагория, Травен находит в процессе работы над романом также весьма своеобразно оформленную повествовательную позицию, а соответственно и голос повествователя, способный варьировать между самыми разными регистрами.
По отношению к биографическому автору, своему создателю, этот повествователь выступает одновременно как «Я» и «не-Я». После всего того, что было изложено выше, очевидно без дальнейших комментариев: «Корабль мертвецов» изобилует деталями, совпадающими с биографией Марута/Травена в годы его иллегального существования и попыток выбраться в Америку (визиты к консулам; невозможность подтвердить свою личность без документов; тюрьма; приговор к расстрелу; распоряжения оставить страну в течение определенных дней и часов; бродяжничество; нежелание быть высланным именно в Германию и т. д.). Однако автобиографическим романом «Корабль мертвецов» никак не является. Пускай многое подталкивает читателя к тому, чтобы отождествить повествующее «Я» с загадочным автором «Б. Травеном», значащимся на обложке, однако сам этот «Б. Травен» остается литературным конструктом. Речь сейчас не о нем, а скорее о биографическом авторе, которого мы для краткости будем тоже называть Травеном (иначе пришлось бы каждый раз именовать его слишком длинно: «человек, который был Б. Травеном», или что-то в этом роде).
Первое, что бросается в глаза, — это то, что герой-повествователь не является интеллектуальным героем, и это сразу проводит резкую черту между «Кораблем мертвецов» и прежними текстами Рета Марута. Автор, вчерашний философствующий анархист, вдруг прорывается к «чужо-
162 Этот комплекс значений прочитывается и в некоторых произведениях русской литерату¬
ры, например у Бунина в «Господине из Сан-Франциско» (1916).


400
Приложения
му голосу», к речевой манере, предельно удаленной от его собственной «интеллигентской» вчерашней прозы. Марут писал либо вполне конвенциональные рассказы и романы (в которых заботился о правильном, «красивом» литературном стиле), либо выплескивал свою душу в подчеркнуто неконвенциональной, публицистической прозе «Кирпичника» — бывшей, однако, при всей своей резкости, прозой сугубо интеллектуальной. В «Корабле мертвецов» вместо голоса левого интеллектуала и литератора звучит голос простого палубного матроса («палубного рабочего», как он сам себя настойчиво обозначает).
Каким завоеванием был для вчерашнего Марута прорыв к этому подчеркнуто прозаическому новому голосу, демонстрирует с особой очевидностью первая, английская редакция романа. В ней эта маска повествователя, чуждого всяким интеллектуальным притязаниям, словно бы выставлена напоказ. Здесь перед нами — иногда даже навязчивая фикция матроса-бродяги, угощающегося за счет слушателей (вероятно, в портовом кабачке) и повествующего свою историю.163 Это та манера повествования, которая в русской литературоведческой науке со времен формалистов именуется «сказ». Рассказывающий герой — это для автора подчеркнуто «не-Я», по своему социальному и образовательному статусу он от автора предельно удален. Или, согласно терминологии Бахтина, Марут/Травен находит в рассказчике, «американском моряке», подчеркнуто чужой голос. И это равносильно прорыву к действительности.
Однако местами уже в этой ранней версии — и несравнимо более явственным образом в завершенном романе — в этом «чужом голосе» прорывается свой. Иллюзия отдельной от автора речевой «маски» рассказчика то и дело нарушается. Герой, «американский моряк» — это для автора одновременно «и я тоже». Поэтому в простую речь моряка то и дело вторгаются публицистические пассажи, риторические тирады и силлогистические конструкции, выстроенные крайне замысловато — но парадоксальным образом не разрушающие ощущение единого говорящего голоса.164
163 Подробно см.: Nordhausen F. В. Travens Anfange: Die «Urfassung» des «Totenschiffs» // The German Quarterly. 1992. Vol. 65. S. 378—395.
164 Эту особенность повествующей инстанции в «Корабле мертвецов» подметил Джон Фрейзер: «...слишком много сдвигов [too many shifts] в говорящем голосе» (Fraser ]. Rereading Traven’s «The Death Ship» // The Southern Review. 1973. Vol. 9. P. 75).


Г. Е. Потапова. Б. Травен и его роман «Корабль мертвецов>:
40/
Характерно, что Травен, говоря о «Корабле мертвецов», сам никогда не называет героя-повествователя по имени. Он для Травена всегда: «Я» («1сН») или «Он» («Ег»). Хотя имя (вернее, фамилия — Гэйл) однажды сообщается в романе, но сообщается как бы мимоходом, в одиннадцатой главе, к тому же не устами самого героя, а в репликах американского консула, распоряжающегося поискать его имя в картотеках пацифистов, анархистов и прочих нежелательных личностей: «Как ваша фамилия? — оборачивается он [то есть консул] ко мне. — Ах, да, вспомнил, правильно, Гэйл. Да, проверьте, пожалуйста, немедленно».165 В подобном контексте названное имя производит впечатление некоторой недостоверности. В этой как бы недовоплощенности, непривязанности героя-повествователя к определенному имени заключается не только тонкое соответствие основной коллизии романа (невозможность доказать свою идентичность), но и важное отличие «Корабля мертвецов» от некоторых других произведений, созданных Травеном в первое время по прибытии в Мексику: там повествующий герой (бродяга-гринго) совершенно определенным образом носит имя «Джерард Гэйл».
В итоге возникает эффект дразнящей анонимности. Повествующее «Я» в «Корабле мертвецов» словно бы еще недостаточно объективировалось в фигуру.166 Своеобразную «недоуплотненность» можно усмотреть и в биографии повествователя, вернее, в том, какие именно факты его биографии сообщаются читателю.
Кто он действительно — этот американский моряк? Что нам о нем известно? При внимательном чтении нельзя не заметить, что отрывки его биографии обнаруживают массу противоречий. Разбросанные по тексту указания героя на свое прошлое ведут в самых разных и неожиданных направлениях. Многие из таких указаний заставляют думать о еще молодом, достаточно наивном американском парне, который с ранних лет плавал на судах, — да еще, наверное, несколько месяцев был на фронте в Первую мировую войну, но кроме этого мало что видел в жизни. В то же
165 См.: Наст. изд. С. 60. Интересно, что в более поздней переработанной самим Травеном американской редакции романа (The Death Ship 1934) этот мотив недостоверности слегка идет на убыль.
166 Характерно, что в письме к Пречангу от 7 мая 1927 г. Травен сам подчеркивает известную недооформленность «Я» как фигуры в «Корабле мертвецов» и советует, на случай экранизации романа, «в большей мере сосредоточить все происходящее вокруг фигуры Станислава, чем вокруг „Я”» (см.: Наст. изд. С. 311).
26 Зак. 3645


402
Приложения
время здесь и там даются указания на определенную политическую активность героя — и высказываемые в таких фрагментах радикально левые убеждения совершенно не вяжутся с той позой самоидентификации с «американскими ценностями», которую герой Травена принимает на других страницах. Загадкой остается и то, где он родился и воспитывался, получил ли он в детстве приличное буржуазное воспитание (как заставляют думать иные страницы) или рос беспризорным сиротой. Впрочем, пока все эти «нестыковки» еще можно как-то объяснить. Может быть, Гэйл, как Станислав, сбежал из дома. Или воспитывался в приличном сиротском приюте, а потом вынужден был сам зарабатывать себе на жизнь, ушел в море, на кораблях усвоил начатки революционной агитации... Или еще какие-то объяснения в этом роде.
Гораздо сложнее состыковать друг с другом другие моменты. Хотя герой усиленно отрицает какое бы то ни было знакомство с Германией и во Франции выдает себя за «боша» только шутки ради, его ответы французскому коменданту в 15-й главе вдруг обнаруживают слишком хорошее для наивного американского парня знакомство с внутриполитическими обстоятельствами в Германии времени Первой мировой войны. К тому же он, например, представляет себе городскую топографию Берлина, потому что упоминает Аллею Победы. Однако главой ранее обнаруживает чудовищное для немца незнание, что такое «кенигсбергский клопе»!
Иной читатель мог даже прийти к мысли, что повествователь морочит ему голову и что на самом деле он не американец, а немецкий революционер, покинувший Германию и теперь занимающийся пропагандистской работой на американских кораблях.167 Это объяснение соответствовало бы так называемой теории «недостоверного повествователя» (У. К. Бут). Однако достаточных оснований, чтобы всерьез отстаивать такую версию, роман не дает. Вся теория «недостоверного повествователя», вообще говоря, выглядит наивно-реалистичной в применении к текстам Травена.
167 	Эта гипотеза была высказана уже в одной из ранних немецких рецензий, автор которой полагал, что сочинитель этой истории лишился своих бумаг «каким-то совсем другим образом», чем это представлено в начале романа: «иначе он не написал бы так худо сочиненной завязки. Что делает американский моряк, бумаги которого остались на уплывшем без него судне, если американский консул требует от него подтверждения личности? Ему достаточно сказать: телеграфируйте на судно или в ближайший порт, куда оно придет» (Charol М. [Rez.:] Das Toten- schiff... S. 224). Cp. также: Schmid M. Seemannsgarn // Das B. Traven-Buch / Hrsg. von J. Beck, K. Bergmann und H. Boehncke. Reinbek, 1976. S. 165.


Г. Е. Потапова. Б. Травен и его роман «Корабль мертвецов»
403
Потому что вся эта теория являет собой попытку реконструировать за явленной expressis verbis биографией повествователя его другую, ‘настоящую’ биографию, то есть опирается на предпосылку банальной жизненной правды. Ничего более противного Травену, который не желал закреплять ни себя самого, ни свои тексты в каком-либо одном твердом качестве, невозможно себе даже представить.
Биография травенского героя-повествователя в «Корабле мертвецов» противится любым попыткам сделать ее житейски достоверной. Разрозненные эпизоды его жизни, там и тут упомянутые в романе, можно только с большим трудом представить себе как моменты биографии одного человека. Если он ‘на самом деле’ немецко-американский политический активист, то что он делал, например, помощником могильщика в Эквадоре? Или как шарлатан, в Ирландии помогавший на ярмарке «распродать по щепкам тот самый крест, на коем наш Господь и Спаситель Иисус Христос испустил свой последний земной вздох»?168 Недоумения относительно пассажа, где повествователь утверждает, что он гонял караваны верблюдов и лам (то есть успел побывать погонщиком и в Старом, и в Новом Свете), уже упоминались выше. Писатель словно бы позаботился о том, чтобы фигура повествователя осталась ускользающей от любой определенности — и тем самым способной выразить больший спектр значений, вместить большую семантическую нагрузку.
Эту интерпретацию подкрепляет и то, что известно со слов самого Травена об истории замысла романа: первоначально он хотел написать любовную историю с вполне ясно очерченной фигурой моряка. Но по ходу развития замысла автор дал себе волю и, невзирая на литературные условности, на законы реалистического вероподобия, принялся писать так, как оно ложится на бумагу, не считаясь с мелкими нарушениями вероятия, не заботясь о том, чтобы точка зрения, перспектива, речевая маска были выдержаны по всем правилам. И в этом нарушении «всех привычных правил ‘повествователя’ в духе традиционного повествовательного искусства» (А. Клюге)169 скрывается одна из главных обаятельных сторон писательской манеры Травена. В итоге им была создана в «Ко¬
16® См.: Наст. изд. С. 110.
169 	Boehncke Н., Kluge A. Die Rebellion des Stoffs gegen die Form und der Form gegen den Stoff: Der Protest als Erzahler // Das B. Traven-Buch / Hrsg. von J. Beck, K. Bergmann und H. Boehncke. Reinbek, 1976. S. 340.


404
Приложения
рабле мертвецов» повествовательная инстанция большой емкости, был создан голос, который способен звучать в самых разных регистрах, лицо, которое все время меняется.
Применительно к «Кораблю мертвецов» несправедливо было бы даже сказать, что реальный биографический автор тут и там разбрасывает по тексту намеки на свою собственную биографию, находя своеобразное удовольствие в том, чтобы таким образом дразнить читателя, лишь на мгновения показывая ему из-за маски наивного повествователя-американца свое собственное лицо, чтобы тут же его спрятать. Отчасти это даже так, и все-таки не вполне так. Потому что какое лицо автора — настоящее? Говоря о Травене и его герое-повествователе, надо было бы несколько переиначить известную строчку Б. Окуджавы: «И из собственной судьбы я выдергивал по нитке». Дело в том, что Травен «выдергивал по нитке» не только из своей «собственной» судьбы («собственной» в житейски-реалистическом смысле слова), но также из той судьбы, которую он сам для себя «воображал». То есть «выдергивал по нитке» из примеряемого им самим на себя биографического образа, в котором не различить уже было, что правда, что ложь, что вымысел, что действительность.
Поэтому образ повествующего «Я» противится любым таксономическим определениям и фиксациям. Скорее, в нем дано желаемое и постоянно модифицируемое автором оформление своей собственной «второй жизни», жизни словно бы в виртуальном пространстве, где он прикидывает на себя то один, то другой вариант биографии. Подобно фантазии, еще не принявшей окончательный образ, в этой творимой биографии одновременно сосуществуют нити разных возможностей, зачастую ведущие в исключающих друг друга направлениях. В «окончательном» варианте биографии, линейно вытянутой, запротоколированной, многие из этих нитей должны бы были быть обрезаны. Травен в своем романе, как и в постоянно конструируемой им «собственной судьбе», отказывается их обрезать.
Автор «Корабля мертвецов» словно бы отчуждает от себя свою европейскую биографию, он как бы в игровом виде с-писывает, смывает с себя вполне реальные моменты своих злоключений последних лет. Собственная биография преображается в вымысел. Автор находится в процессе придумывания самого себя, создания своего чаемого образа, своей новой биографии. Все это приводит к тому, что и в «Корабле мертвецов» био¬


Г. Е. Потапова. Б. Травен и его роман «Корабль мертвецов»
405
графин героя предстает как бы в неоконченном виде, как work in progress. В итоге получается неразличимый сплав реального и фантастического, где элементы яви так тесно сплелись с вымыслом, что их уже не разделить и не расщепить.
К такому выводу можно прийти, если рассматривать роман как документ «порождения», фантазирования автором своего альтернативного «Я». Если же говорить только о тексте романа и отвлечься от любого выяснения психологической подоплеки, то и тут остается констатировать неуловимую текучесть повествующего «Я», противящегося любым определениям.
14
Уже затронув на примере образа повествователя тему ‘аномалий’, которыми пестрит этот внешне простой текст, остановимся подробнее на некоторых логических странностях, встречающихся едва ли не на каждой странице романа. Вглядевшись чуть внимательнее, читатель «Корабля мертвецов» быстро обнаруживает, что он попал в мир, в котором фундаментальные постулаты логики утрачивают свою силу.
В рамках классической логики предполагается, что всякое высказывание является либо истинным, либо ложным — быть одновременно истинным и ложным оно не может. Столь же строги и элементарны постулаты ‘о противоречии’ и ‘об исключенном третьем’. Первый из них утверждает, что нечто не может одновременно иметь место и не иметь места. Второй гласит, что из двух утверждений, из которых одно отрицает другое, одно является истинным, а другое ложным; tertium non datur — третьего не дано. В «Корабле мертвецов», напротив того, можно встретить, например, утверждение, что в битве при Скагерраке «англичане потеряли больше кораблей, чем немцы, а немцы больше, чем англичане»,170 или — если от столкновений мировых держав переключиться на описания матросского быта — что «четыре шкапчика для одежды»171 в кубрике на восемь человек это в одно и то же время на четыре шкапчика меньше и на четыре шкапчика больше, чем требуется, и т. д.
170 См.: Наст. изд. С. 197—198.
171 См.: Наст. изд. С. 126.


406
Приложения
Столь же ‘аномальны’ многие описания, дефиниции предметов, представленных в романе. По законам логики, если о некой вещи утверждается: она обладает таким-то свойством, это автоматически влечет за собой отрицание высказывания, что данная вещь названным свойством не обладает. То есть прилагая к предмету какое-либо определение, предикат, мы всякий раз проводим пограничную черту классификации (между ‘обладает’ и ‘не обладает’) и утверждаем: этот предмет находится по эту сторону границы, а не по другую. Если же мы пытаемся одновременно поставить предмет и по ту и по другую сторону проведенной нами черты, это приводит к абсурду (напоминающему утверждение Ноздрева в столь же гротескных, как «Корабль мертвецов», «Мертвых душах»: «Вот граница!.. Все, что ни видишь по эту сторону, все это мое, и даже по ту сторону, весь этот лес, который вон синеет, и все, что за лесом, все мое...»). У Травена нередко бывает так, что сначала о предмете утверждается: он является тем-то и тем-то — но затем эта дефиниция тут же ‘забирается назад’ или по крайней мере сильно релятивируется. Эту манеру письма можно сравнить с тем, как если бы некто играющий в шахматы делал определенный ход — и сразу же его отменял. В качестве примера можно привести замечание о сапогах в 24-й главе романа: «Я пришел на борт в шляпе, куртке, штанах, рубашке и паре... когда они были еще новые, они назывались сапогами. Сегодня их вряд ли можно было обозначить этим словом — мне бы, пожалуй, никто не поверил».172
Очень часты у Травена примеры апофатических описаний, при которых вещь описывается посредством указаний на то, чем она не является. Неоднократно упоминаются в романе и такие вещи и явления, которые с самого начала полагаются несуществующими или, будь они сначала упомянуты как существующие, быстро перекочевывают в область не-существования. По видимости противоположной, но в сущности столь же абсурдной дескриптивной практикой является дефиниция через ‘всё’ (являющаяся логическим оксюмороном, так как любая дефиниция предполагает ограничение). Этот прием производит особенно комический эффект на фоне декламаторски нагнетаемого ощущения тотальности: «Более точное описание всему, что валялось на этой палубе, я могу дать единственно что сказав: „Там на палубе валялось все”. Все, что только рождается или
172 	См.: Наст. изд. С. 124—125.


Г. Е. Потапова. Б. Травен и его роман «Корабль мертвецов»
401
рождалось на земле. Среди этого всего валялся даже вдрызг пьяный судовой плотник...».173
Уже разрозненные примеры, приведенные нами, показывают, до какой степени продуманно, в сущности интеллектуально, выстроен этот роман, на первый взгляд могущий показаться нерефлектированным воспроизведением нагой действительности. Это несложно продемонстрировать и на материале связных фрагментов текста и целых его глав. Характерна в этом смысле 24-я глава, казалось бы с доскональной подробностью рисующая матросский кубрик, но при ближайшем рассмотрении обнаруживающая странное свойство: описания предметов состоят по большей части из констатаций того, чего в этих предметах нет, или из объяснений, по каким причинам эти предметы не могут выполнять свои функции или, правильнее говоря, почему их вообще следовало бы обозначить как несуществующие.
Глава начинается апофатической характеристикой: «Электрического света на Йорике не было...».174 «Кубрик освещался керосиновой лампой», — сообщается в следующем предложении, однако сразу вслед за тем присутствие лампы, вернее ее право носить это обозначение, реляти- вируется: «Придется уж обозначить наш осветительный аппарат этим именем». Далее этот «аппарат» подробно описывается чуть ли не на целой странице, причем выясняется, что важнейшие атрибуты керосиновой лампы и сама способность светить тут практически отсутствуют. От металлического венчика «осталась одна ржавчина, в силу многолетней привычки сохранявшая форму держателя для стекла», а от стеклянного цилиндра только «крохотный осколок», который «мог быть со всей несомненностью опознан как остаток годного к употреблению лампового стекла исключительно благодаря тому, что иногда по кубрику сновал вопрос: „А чья сегодня очередь цилиндр чистить?” Очередь никогда ни до кого не доходила, и никто ни до чего не доходил. Да и вообще, сам этот вопрос задавался просто по старой привычке, дабы поддержать нас в уверенности, что на нашей лампе имеется цилиндр». Наливаемый в эту «лампу» керосин называется керосином тоже исключительно «из жульнических соображений». Далее упоминается чрезвычайно затруднительная в тесном и темном кубрике процедура переодевания перед вахтой (подроб¬
173 См.: Наст. изд. С. 154.
174 См.: Наст. изд. С. 123 и далее.


408
Приложения
но весь этот хаос был описан в конце предыдущей 23-й главы) — однако упоминается с тем, чтобы признать: «По правде сказать, в большинстве случаев никто не раздевался и не одевался», так что весь всерьез описывавшийся хаос ежедневной якобы процедуры переносится из области действительного в область виртуальной реальности. Затем — на вопрос, где ему получить матрац, подушку и одеяло, — моряк слышит, что ничего этого на «Йорике» нет. В продолжение описывается экипировка членов экипажа, состоящая в основном из констатаций того, чего у них нет («у одного вовсе не было куртки, у другого рубашки...»), и рисуется словесный чертеж кубрика. Этот длинный пассаж посвящен преимущественно выяснению дилеммы: одно ли это помещение или несколько? Посередине кубрик был разделен деревянной переборкой, которая «была в длину только на две трети, а там, где она кончалась, начинался месс-рум, столовая». Конец этой фразы заставляет думать, что речь идет о новом помещении, однако вслед за тем объясняется, почему и каким образом был достигнут этот эффект: «Согласно предписаниям, месс-рум должен быть отделен от спальных помещений. Здесь это было соблюдено в совершенстве. Все три помещения были одним и тем же помещением, однако посредством перегородки оно делилось на три помещения, в которых просто всегда были открыты двери. Так по крайней мере следовало думать, потому что отдельных дверей в наших каморках не было — дверь в кубрике была одна, общая, и вела в коридор». То есть и промежуточные двери, в существование которых читатель на мгновение успевает поверить, тут же растворяются в небытии. Далее еще следуют те четыре шкапчика для одежды, про которые невозможно решить, то ли их на четыре штуки больше, то ли на четыре меньше, чем нужно. А также описание мутных иллюминаторов, через которые все равно ничего не видно, а о чистке «одного из них не могло быть и речи, потому что стекло было выбито, а пустое место заклеено газетной бумагой». Под конец, на исходе главы, говорится о таинственной «каюте ужасов», про которую никто не знает, где находится ключ от нее, а потому рождаются самые невероятные гипотезы о том, что там может заключаться. Таким образом, вся глава, изображающая бытовую прозу жизни, на деле обнаруживает виртуозную игру с присутствием и отсутствием.
На страницах «Корабля мертвецов» неоднократно иронически остра- няются не только законы формальной логики, но и законы математики, в


Г. Е. Потапова. Б. Травен и его роман «Корабль мертвецов»
409
особенности оперирование цифрами. Чтобы привести самый простой пример, укажем на то, что деньги в этом романе часто с доскональной точностью пересчитываются, но очень редко выплачиваются.175 Особенно касается это мизерного жалования, зарабатываемого героем на «Йорике», но так никогда и не полученного. Считаемое оказывается, таким образом, не более чем фикцией. Иллюстрацией абсурдной процедуры пересчитыва- ния является и тот эпизод 12-й главы, когда герой попадает в Лиможе в тюрьму и должен там в качестве исправительной работы пересчитывать какие-то странные жестяные «обрубочки», о которых никто не может даже приблизительно сказать, для чего они используются и зачем. Это вещи без всякого определения, а тем самым — вещи почти не обладающие реальностью. Эти маленькие «штуковины», предметность которых намеренно сведена к нулю, герой должен усердно считать, всегда «по сто сорок четыре штуки», и «складывать их в кучку»,176 причем надзиратель осторожности ради принуждает его пересчитывать все ту же кучку снова и снова. Контраст между этим сверхточным счетом и полной беспредметностью считаемого — вкупе с повторяющимся круговым движением всей процедуры — производит впечатление абсурда: пересчитывается здесь в конечном итоге пустота. Об этом «пустом» характере чисел, не отнесенных к чувственно явленным, по-настоящему осязаемым предметам, с особой силой будет сказано в другом романе Травена, «Сокровища Сьерры Мадре», в сцене разговора между индейцами и белыми:
«— Числа? Мы этого не знаем.
— „Десять” — это число, — пояснил Кэртин, — и „пять” это число.
— О, — возразил на это один из посетителей, — это только половина. „Десять” — это ничто, и „пять” это ничто. Вы ведь хотите сказать: десять пальцев, или пять бобов, или три курицы. Не так ли? (...) Нельзя говорить: „десять”. Надо всегда сказать, чего десять? Десять птиц, или десять деревьев, или десять человек. Если сказать: „десять”, или „три”, или „пять”, и не сказать, что ты имеешь в виду, так это дыра, и она пустая».177
Это критическое отношение к числам и счету, и вообще — к претензиям математики и логики на то, чтобы подчинить себе действительную
175 См.: Наст. изд. С. 72, 166, 235, 256.
176 См.: Наст. изд. С. 68.
177 Traven В. Der Schatz der Sierra Madre. Berlin, 1927. S. 152.


410
Приложения
жизнь, восходит к философским взглядам, развивавшимся Ретом Мару- том еще в «Кирпичнике». Осенью 1919 года, скрываясь как «государственный изменник», он написал для своего журнала логико-математическое (вернее, антиматематическое и антилогическое) рассуждение под заглавием «Разрушение нашей мировой системы посредством Мар-Кривой [Markurve]». Главный тезис этой статьи (в которой Марут, по восторженной оценке Э. Мюзама, «радикально-анархически расправляется с наукой, в особенности с математикой и астрономией»178) заключается в том, что математика неверна («не истинна») потому, что «она уже в своих первых посылках начинает с заблуждения».179 Вся математика зиждется на той предпосылке, что существует точка, существует прямая, круг, единица и т. д. Однако этих абстракций в действительности не существует. Нет ни точки, ни прямой, ни параболы — есть только кривые или, вернее, только одна вечно пребывающая в движении кривая, которую Марут (в честь себя как первооткрывателя) называет Мар-Кривая, Маркурве. Подобно другому тут же вводимому им ‘понятию’, Ут-Секунда (тоже от имени Мар-ут), Мар-Кривая мыслится как противовес точно определяемым понятиям математики и естественных наук. Это метафора вечной изменчивости, неповторимости и единственности всех явлений, в смысле ге- раклитовского «все течет, все изменяется».180 Что же касается всех теорем традиционной математики, то они ложны. Представители точных наук лишь создают видимость того, будто они обладают истиной. И в этом математика уподобляется религии. Как и религия, она не может дать ответ на «первые вопросы» (что такое Бог? что такое единица? что такое прямая? и т. д.). Как логико-математическая, так и религиозная догматика служат, по Маруту, в конечном итоге тому, чтобы поддерживать существующую систему господства, прежде всего господства над сознанием людей.
В свете этого рассуждения Марута, направленного против математики и формальной логики, становится понятно, насколько важна была для ав¬
178 Дневниковая заметка Мюзама от 11 мая 1920 г. Цитируется по: Kroske W. «Wo ist der Ziegelbrenner?» — Erich Miihsam und B. Traven. Personliche Anmerkungen zu einem Jahrhun- dert-Mythos // Schriften der Erich-Muhsam-Gesellschaft. 1999. Jg. 15. S. 104.
179 Der Ziegelbrenner. 1920. Heft 20/22. S. 15.
^0 Cm.: Richter A. Der Ziegelbrenner... S. 306—308. Подробный анализ того, как положения этого математического трактата отразились в «Корабле мертвецов», см.: Potapova С. Spiele mit der Mathematik in В. Travens Roman «Das Totenschiff» // Neue BT-Mitteilungen — Studien zu B. Traven / Hrsg. von M. Brandstadter und M. Schonberg. Berlin, 2009. S. 42—64.


Г. Е. Потапова. Б. Травен и его роман «Корабль мертвецову
411
тора «Корабля мертвецов» тема бессилия математики и любых исчислений перед лицом действительной жизни. «Математика — это в лучшем случае не более, чем философия. (...) Философия, когда она выходит из чисто мыслительной области и становится моралью, чинит многие беды. Когда математика выступает из области мышления и находит себе практическое применение, она тоже причиняет зло, которого нельзя не замечать. (...) Всего лишь мыслимым нельзя оперировать, им ничего нельзя доказать, им ничего нельзя измерить. Если тем не менее люди пытаются это делать, они неизбежно приходят к заблуждениям, ложным выводам и ложным исчислениям»,181 — говорилось в трактате о Мар-Кривой. В прозаически сниженном виде тот хаос, какой происшедшие из математической головы вычисления способны произвести в жизни, изображен в той главе «Корабля мертвецов», где рисуется переодевание в тесноте кубрика: «Судостроитель умел считать очень точно. Он высчитал, что на судне в часы, предназначенные для употребления коек, треть или даже половина команды всегда находится на вахте. Но получилось так, что у нас, обитателей этой ячейки, вахты совпали и потому мы должны были переодеваться все разом в этом пространстве между койками шириной не больше полуметра. Эта кутерьма шевелящихся рук, ног, голов и плеч завертелась еще почище прежнего, когда в соседней ячейке под одним парнем провалилась койка и он вынужден был перебраться в ту, где кто-то загнулся. Все сложилось так удачно, как оно всегда бывает; новый квартирант тоже был из нашей вахты, и теперь в кутерьме при переодевании стало вообще не различить никаких частных подробностей».182
Столь же неприменимы к реальной жизни, как и умозрительные вычисления математиков, оказываются в романе Травена законы формальной логики. В целом ряде эпизодов романа формально-логические постулаты недвусмысленно представлены как инструменты господства государства и его служителей над свободой единичного человека. Так, закон об исключенном третьем иронически воспроизводится в следующем пассаже: «Да что они [представители власти. — Г. /7.] понимают в причинах человеческих поступков? Для них существуют только преступники и не преступники. Кто не в состоянии доказать, что он точно не преступник, тот и
181 Der Ziegelbrenner. 1920. Heft 20/22. S. 2, 5.
182 См.: Наст. изд. С. 121—122.


412
Приложения
есть преступник».183 Логической определенности по этому образцу желало бы себе государство, для простоты управления. Между тем реальная жизнь противится этой однозначности, в ней нередко возникают ситуации, когда на вопрос нельзя ответить «да» или «нет» (то есть так, как хотелось бы этого государству). В этом отношении характерен разговор между Станиславом и польским консулом:
«— Жили ли вы в Познани или в одной из провинций, которые должны были быть отторгнуты от Германии, России или Австро-Венгрии, на момент передачи этой провинции?
— Нет.
— А между тысяча девятьсот двенадцатым годом и днем передачи провинции?
— Нет. Я плавал.
— Чем вы занимались и где вы плавали, об этом я вас пока еще не спрашиваю. (...) Было ли в установленные сроки в соответствующем польском учреждении, находящемся в пределах Польши, запротоколировано ваше собственноличное заявление о том, что вы желаете остаться поляком?
— Я ведь уже сказал вам, что последние годы не был ни в Познани, ни в Западной Пруссии.
— Это не ответ на мой ясно поставленный вопрос. Да или нет?
— Нет».184
Бюрократическому мышлению чужда сама мысль, что в жизни что-то может не укладываться в формальные законы, действующие, если воспользоваться сегодняшним словом, по бинарному принципу. Между тем жизнь центральных персонажей «Корабля мертвецов» с этими законами считаться не хочет. Человеческие жизни движутся не по прямой, а по Мар-Кривой, «маркурвируют», если воспользоваться неологизмом Ма- рута/Травена. В соответствии с неисповедимой траекторией этой вечно изменчивой кривой движется, между прочим, и корабль в море, при качке колеблющийся одновременно относительно всех трех своих осей, а также и многие предметы на корабле, постоянно пребывающие в процессе довольно хаотического перемещения и перекатывания.185
^3 См.: Наст. изд. С. 214.
184 См.: Наст. изд. С. 205.
183 	См.: Наст. изд. С. 177—178, 152—153.


Г. Е. Потапова. Б. Травен и его роман «Корабль мертвецов»
413
Любопытно в заключение этих параллелей между «Кораблем мертвецов» и трактатом о Мар-Кривой, указать еще на один момент, заключающий в себе также определенный метапоэтический смысл. Герой-повествователь (по своей «второй» специальности на судне являющийся также маляром) однажды говорит Станиславу: «...при покраске оно тоже так. Если удастся ровно вывести зеленый или коричневый кант, без кляксин и без сбоев, тогда еще как радуешься».186 Линия, проводимая краской, — это, по Рету Маруту, нечто принципиально иное, чем математическая «прямая». Это уже не «абстракция», а «тело». В художнике, проводящем краской линии на холсте, он видел своего собрата, способного запечатлеть неисповедимое движение Мар-Кривой. В «Корабле мертвецов» этот позитивный, творческий момент работы с пестрыми красками по-своему сохраняется, хотя, конечно, не имеет той программной серьезности, какую он имел в «Кирпичнике». Процедура окраски бортов корабля происходит в вечном взаимодействии и соперничестве с волнами и ветром, так что даже удавшийся кант тут не может быть прямым, как абстракция. Хаотическая природа этого процесса, когда «маляры» раскачиваются у борта на веревочных качелях, обстоятельно изображена в 19-й главе романа. Движения качаемого корабля, обусловленные неравномерными ударами волн, отображаются в гротескно пестрой раскраске «Йорики». Волнообразный характер этого движения и этих линий отвечает тому приложению теории волн, какое Марут некогда дал в своем трактате: «Луч света образует не прямую, а кривую линию. Всегда и всякий луч. Также волны и колебания никогда не движутся по прямой, а только по кривой. (...) Даже если бы луч света попробовал изобразить математическую прямую, он бы все равно был так далеко отклонен от прямой линии волнами, колебаниями и другими воздействиями (...) что он не мог бы образовать прямую».187 Таким образом, и пестрое платье «Йорики» вызывает ассоциации с этим волнообразным движением всего живого, движением по великой кривой жизни.
186 См.: Наст. изд. С. 210.
187 Der Ziegelbrenner. 1920. Heft 20/22. S. 5—7.


414
Приложения
15
Действительно, корабль смерти представлен в то же время и как корабль жизни. «Йорика» — по-своему очень веселая и жизнелюбивая пожилая красотка. Катастрофу переживает в финале не она, а «Эмпресс». «Йорика», несмотря на всю нелепость такого утверждения, на деле оказывается непотопляемым кораблем, и толковать это можно двояко. Как уже говорилось выше, Травену важно создать вековечный символ рабского закабаления, символ всей цивилизации Старого Света, со времен Египта и Финикии до современного капитализма, и в этом таится главное объяснение непотопляемости «Йорики». В то же время это судно представлено отнюдь не только в мрачном свете, но и в гораздо более позитивных и даже очеловеченных тонах. «Йорика» находится в союзе с членами своей команды, живет, и дышит, и радуется вместе с ними. Веселая «цыганка морей», она поет свою песню, песню лохмотьев, явно уподобляясь беспаспортным и нищим героям романа.
Это соседство противонаправленных, казалось бы, исключающих друг друга смысловых тенденций вообще характерно для смыслового построения романа. В предыдущем разделе много говорилось о негации, аннигиляции, пустоте. Действие романа начинается, можно сказать, с «пустого места», оставшегося от ушедшей «Таскалузы», и кончается «дырой» в волнах (!), в которую «упал» Станислав. И тем не менее этими мотивами, как и бюрократическими абстракциями и фикциями, содержание «Корабля мертвецов» далеко не исчерпывается. Будь так, «Корабль мертвецов» был бы одним из самых мрачных романов на свете. Но непосредственное читательское ощущение говорит о другом. В общем настроении этого романа все-таки нет ничего или почти ничего от блоковского «и матрос, на борт не принятый, / идет, шатаясь, сквозь пургу...». Скорее, как и обещал Травен в письме к Пречангу от 10 сентября 1925 года, он позаботился о том, чтобы «внести в немецкую литературу немного свежего воздуха и радостного ощущения мира».188 Этому во многом способствует юмор героя-повествователя. Если угодно, это юмор висельника. И тем не менее роман совсем не мрачен. С тем же постоянством, что и полицейски-бюрократические моменты, текст пронизывают мотивы другой семантической
*88 См.: Наст. изд. С. 301.


Г. Е. Потапова. Б. Травен и его роман «Корабль мертвецов»
415
группы. Речь идет о чрезвычайно важных для Травена простейших человеческих побуждениях и потребностях.
Почти неизменно, после того как чиновники или полицейские исполняют свои служебные обязанности, герою все-таки задается вопрос: вы уже ели? Не хотите ли сигарету? и т. д. Американский консул, не могущий выдать моряку паспорт, тем не менее выдает ему карточку на трехдневное пропитание. Герой размышляет по этому поводу: «Возможно, он не такая уж тварь. Почему бы людям быть тварями? Я почти убежден, что Тварь — это Государство. Государство, отнимающее у матерей сынов, чтобы бросить их на пожрание идолам. Этот человек — слуга Твари, как и палач, который тоже слуга Твари. Все, что он говорил, было вызубрено наизусть. Это он непременно должен был вызубрить, когда сдавал свой экзамен на консула. Все это шло без сучка и задоринки — вжик-вжик. На все мои слова у него наготове был подходящий ответ, который сразу затыкал мне глотку. Но когда он спросил: „Вы голодны? Вы уже ели?”, он вдруг сделался человеком и перестал быть слугой Твари. Испытывать голод — это нечто человеческое. Иметь бумаги — это нечто нечеловеческое, неестественное. В этом вся разница. И в этом причина того, что люди все больше перестают быть людьми и начинают превращаться в фигурки из папье-маше».189 В качестве позитивной альтернативы Травен предлагает, вполне в духе штирнеровского анархизма, положиться на здоровые инстинкты человека, на здоровый общий субстрат человеческой природы.
Это в особенности справедливо для тех моментов, когда между индивидуумами, далеко отстоящими друг от друга в социальной иерархии, вдруг возникает взаимопонимание. Особенно часто такие моменты маркируются мотивом смеха. Начиная с улыбающегося бельгийского «копа», предложившего герою закурить и налившего ему стакан вина, эта цепь мотивов проходит через всю первую книгу, вплоть до заливающихся громоподобным ревом лейтенанта и коменданта французской крепости. То, что именно смеху принадлежит такая исключительная роль в антропологии Травена, объяснимо тем простым фактом, что смех понятен всем людям, в то время как разные языки их разделяют.
К этой позитивной лейтмотивной цепочке принадлежат также мотивы еды, пиршества, варьирующие от «последнего ужина висельника» в Бель-
189 См.: Наст. изд. С. 33.


416
Приложения
гии — до настоящего пира во французской крепости («воскресный обед для офицеров, двойной порцион»!), от жалкой крахмальной жижи, на «Йорике» именуемой пудингом, до того пиршества, которое закатывают себе герои под самый конец, добравшись до кладовых перевернутой «Эм- пресс». Сюда же относится нередко встречающийся на страницах романа мотив любовного, почти эротического обращения с вещами. Фактическое отсутствие в романе женских фигур («девчонка» осталась в Нью-Орлеане; проститутка в Антверпене нужна только для сюжетной завязки — опоздания на судно; французская официантка приобретет какое-то значение, и то мимолетное, только в переработанной редакции текста) возмещается тем, что всем трем судам, на которых плавает^герой, придаются черты возлюбленных: все они — и «Таскалуза», и «Йорика», и «Эмп- ресс» — описаны как корабли-женщины, имеющие свою ярко выраженную индивидуальность: то чопорные и коварные молодые красотки, то прошедшая огонь, воду и медные трубы вечная «цыганка морей», Йорика. Эротика словно бы уходит в подтекст описания корабля и предметов корабельного обихода (например, кадки для подъема золы, или даже груды угля — если видеть эту груду так, как видит ее Станислав190). Таким образом, на фоне всех мертвящих бюрократических абстракций в романе то и дело прорывается мотивика жизни во всей ее грубой, плотской полноте. Возникает ощущение по-настоящему карнавальной пестроты и полноты бытия, — как определил эту черту (на других литературных примерах) М. Бахтин, с которым у Травена оказывается так неожиданно много общего.
С аннигиляцией, испарением предметов в ничто, их развеществлением соседствует на других страницах романа подчеркнуто предметный характер описаний внешнего мира. По-другому и быть не могло при том внимании, какое уделял Марут/Травен роли «вещей», «предметов» — в противовес «абстракциям». Некогда он писал в трактате о «Мар-Кри- вой»: «Истину не нужно (и нельзя) доказывать — так же мало, как можно доказать факт, существование вещи».191 Все, что на самом деле существует, носит предметный характер, характер тел; телесность соотносит¬
190 См.: Наст. изд. С. 211.
191 Der Ziegelbrenner. 1920. Heft 20/22. S. 2. Cp.: «Факты не нужно доказывать. Факты нельзя доказать. Если факт приходится доказывать или если его можно доказать, то это уже не факт, а конструкция, приобретшая видимые очертания конструкция» (Ibid. S. 1).


Г. Е. Потапова. Б. Травен и его роман «Корабль мертвецов» 411
ся с понятиями истинного и природного, естественного.192 В соответствии с этим Травен и в романе подчеркивает телесность индивидуума, по-настоящему не нуждающегося ни в каких других доказательствах своего существования. Речь идет о существовании человека в его элементарной реальности, в простых человеческих потребностях, в праве на жизнь.
Перефразируя слова Травена из его пояснений к роману, адресованных Книжной Гильдии Гутенберг и ее читателям,193 можно сказать, что роман в итоге все-таки становится «любовной историей», — потому что в нем звучит мотив великой любви к жизни. Подобные признания звучат в нескольких, взволнованных по своему тону, местах романа: «Никогда прежде я не ощущал с такою силой, как изумительно хороша жизнь. Изумительно хороша, безмерно восхитительна даже тогда, когда приходишь в порт усталый и голодный и узнаешь, что твое судно ушло, а ты остался на берегу без матросской книжки. Жизнь всегда прекрасна, какой бы мрачной она ни казалась».194 Это сознание, трудно давшееся герою, как и автору романа, осталось неизменным кредо Травена до конца его дней. За три недели до смерти он записал в Мехико-Сити уже дрожащей от слабости рукой: «Этот мир, со всеми его заботами, недостатками, разочарованиями, печалями, проблемами, неприятными событиями, а порою с сильными бурей и градом — в конце концов, несмотря ни на что, еще слишком прекрасен для того, чтобы можно было просто так покинуть его, даже если вы больны, устали от жизни или близки к безнадежному концу. Перемогите это. Продолжайте бороться, не сдавайтесь. Плюньте Смерти в лицо — и пойдите иначе. В небесах еще есть Солнце, в окружении звезд».195
Патетически утверждаемая в романе любовь к жизни звучит так обостренно внятно именно в соседстве с темой смерти. Исследователи не раз обращали внимание на то, что мотивы смерти пронизывают книги Травена с необыкновенным постоянством и интенсивностью.196 Но именно по принципу контраста еще сильнее звучит в его книгах мотив любви к суще-
192 Ibid. S. 3.
193 См.: Наст. изд. С. 293, 298—299, 303.
194 См.: Наст. изд. С. 27.
195 Guthke. S. 618.
196 Baumann. Р. Ill—112; Hohnschopp Ch. Rebellierende Tote: Tod und Emanzipationspro- zefl im Werk B. Travens. Paderborn, 1993.
27 3ak 3645


418
Приложения
ствованию. Это соседство Смерти и Жизни особенно заметно в «Корабле мертвецов» — Травен не позволяет своему читателю позабыть ни о той, ни о другой из этих вечно противоборствующих сил.
16
Столь же трудно уловить в однозначные категории финал романа, ошеломивший уже первых своих читателей неожиданностью, выпадением из конвенций «правильного» сюжета, «правильного» повествования. Травен, в переписке по поводу «Корабля мертвецов» и в заметке о нем, признавал, что он не может в точности объяснить, почему он написал такой финал, а не другой.197 И все же, по крайней мере с психологической стороны, он в длинном письме к Э. Пречангу объяснил невозможность дальнейшего повествования от имени «Я» настолько убедительно, что редакции Книжной Гильдии оставалось лишь поместить финал в том виде, в каком он был написан. Не будем повторять сказанного Травеном (этот интереснейший самокомментарий читатель найдет в Приложении). Но попытаемся все-таки задать себе вопрос, что значит этот финал для смыслопостроения романа, для его смыслового итога. А также — не допускает ли этот смысловой итог романа определенных аналогий с биографией реального автора. Не в бытовом, конечно, смысле (был или не был сам Марут/Травен однажды выброшен волнами на берег), а в смысле более абстрагированном.
Но прежде всего обратим внимание на то, сколь виртуозен этот финал в чисто эстетическом плане. Станислав предстает перед «Великим Капитаном», который — наконец-то! — готов взять его в плавание без всяких бумаг: «У меня они не понадобятся. Ты на верном, честном корабле. Подойди к кубрику, Станислав. Можешь прочесть, что написано над дверьми? И Станислав сказал: „Да, кэп. Кто входит сюда, избавлен от всех страданий!”». Возникает ощущение той смысловой законченности, выше которой и быть не может, — перед страждущим и обремененным открываются врата рая. Причем последняя строка, девиз «верного, честного корабля», подхватывает в позитивно обращенном виде, ту «надпись над матросским кубриком корабля мертвецов», что завершала первую и начи-
197 См.: Наст. изд. С. 289, 305.


Г. Е. Потапова. Б. Травен и его роман «Корабль мертвецов»
419
нала вторую книгу романа. Однако этот по-своему счастливый исход дан всего лишь как фантазм рассказчика, носимого на доске в открытом море и только что видевшего гибель товарища. Отсвет всепримиряющей гармонии мелькает лишь в последней судорожной вспышке сознания, перед тем как оно затухнет. Затухнет, как пояснял сам Травен, не навсегда, но надолго. «Кто рассказывает, тот, верно, и живет»,198 и приходится заключить, что повествующее «Я» эту катастрофу пережило, но как и когда пришло спасение — это совершенно не важно. На тот момент, когда читатель расстается с рассказчиком, того безостановочно носит в открытом море. В контрапунктном сочетании этого движения, конца которому не предвидится, с впечатлением абсолютной гармонической законченности, симулируемым финальными строчками, как раз и заключается достигнутое формальное торжество этого финала.
Как же, однако, следует расценивать далекий от всякой завершенности сюжетный антиитог судьбы повествующего «Я»? В литературе о Травене встречаются как негативные, так и позитивные его оценки.
Деструкцию не только привычной модели приключенческого романа (герой находит себя, пройдя через испытания), но и деструкцию человеческой личности усматривает в романе Уте Герхардт.199 В частности, она указывает на неоднократно встречающийся в «Корабле мертвецов» мотив отклонений от прямолинейного, поступательного движения — и видит в этом аналогию тому рассыпанию смысла, тому разрушению личности, которое, на ее взгляд, совершается в этом романе.
О том, что протагонист «Корабля мертвецов» является, скорее, не героем, а «антигероем», пишет также Франк Нордхаузен. В то же время он намечает и другую, более позитивную возможность интерпретации: герой Травена все-таки по-своему обретает новую идентичность, именно лишаясь привычной, социально закрепленной идентичности, уходя в принципиальную анонимность.200 Нордхаузен подчеркивает обретаемую рассказчиком безыллюзорность: он остается жив потому, что в последнюю мину¬
198 См.: Наст. изд. С. 290.
199 Gerhard U. Literarische Reisen zwischen Selbstfindung und SelbstentauBerung. Exempla- rische Blicke auf Texte von Sterne, Eichendorff und Traven // Der Deutschunterricht. 2002. Jg. 54. Heft 4. S. 27—36.
200 Nordhausen F. «Ich erlebe eine Wiedergeburt»: Das Initiationsmotiv im Friihwerk B. Tra- vens // B. Traven the Writer. S. 262—264. Cp. размышления об обретенной протагонистом новой идентичности также в работе Д. Ченкина: Chankin D. О. The Fiction of В. Traven. Р. 40.


420
Приложения
ту, в отличие от Станислава, не поддается гибельной иллюзии спасения (внезапное и отчаянное понимание: «Там нет Йорики!»).201
Справедливо, что толковать итог истории героя-повествователя столь негативно, как делает это Уте Герхардт, едва ли уместно. Прямолинейное движение к благополучному концу, к возвращению в Новый Орлеан (а тогда, возможно, и к женитьбе на своей «девчонке», к продолжению усердного труда «палубного рабочего», к экономии жалких грошей моряцкого заработка и т. д.) — в системе ценностей Травена это вряд ли было бы «счастливым» исходом событий. Более того, традиционно позитивное восприятие прямой (в отличие от круга или кривой) совершенно не соответствует собственной философии Марута/Травена, вообще отрицавшего существование прямой и патетически превозносившего «вечную кривую» жизни. Герой в итоге, если прибегнуть к неологизму Рета Марута из трактата о «Мар-Кривой», маркурвирует в открытом море. Его история развивается не по прямой, а по кривой. В его истории нет точки.
Но содержит ли это «маркурвирование», как было для Рета Марута раньше, уже само в себе надежду на некий смысл? Или это только дурная бесконечность и вечная мука не могущего окончательно умереть сознания? Вопрос остается неразрешимым. Финал романа, по Травену, «символически очень точен» еще и в том смысле, что тут нет ни ноты осуждения, ни ноты мажорной позитивации.
При желании истолковать конец романа в более позитивном духе можно не без оснований увидеть тут параллель с финалом философской сказки «Кундар», о которой выше уже было упомянуто. «„Чрез тех, кто вопрошает, ищет и странствует, грядет избавление! А значит, в путь! Уйдем в блуждание, в котором единственно и заключается истина — истина, избавление и жизнь”».202 Но между Кундаром, отправляющимся в путь по собственной воле, в поисках «истины, избавления и жизни», и рассказчиком в «Корабле мертвецов», носимым по волнам как их беспомощная игрушка, есть все-таки огромная разница. Отсутствие законченности и решенности само по себе еще не является в мире Травена позитивной оценочной характеристикой.
201 Ibid. S. 264. Ср. близкое толкование: Helmes. S. 58.
202 Der Ziegelbrenner. 1920. Heft 26/34. S. 72.


Г. Е. Потапова. Б. Травен и его роман «Корабль мертвецов»
421
Правда, на заключительных страницах однажды мелькает почти ликующая манифестация пафоса вечного изменения. Это тот космический закон, о котором «кричат» звезды с неба. Но вспомним, как в точности звучат эти слова: «Иногда в этом тяжелом коловороте туч (...) становилась видна пара ясных, сверкающих звезд, и они бросали в эту черную, завывающую, ревущую, бушующую, пенящуюся сумятицу возмущенных стихий свой крик: „Мы — мир и покой, думаешь ты. Но сами мы объяты огнем творенья, безустанным огнем порожденья. Не беги к звездам, если жаждешь покоя и мира. То, чего нет в твоей груди, мы дать тебе бессильны!”»203 Мудрость звезд не обещает человеку избавления. Слово звезд дано как космическая мудрость, для человеческой малости неприменимая и бесполезная. Что человеку, умирающему от жажды, привязанному к доске, лихорадящему, что ему до вечного «огня творения»? Вечный ход жизни, вечный процесс порождения и уничтожения — для единичного человеческого существования это та же гибель.
Распадение идентичности дано в финале романа все-таки как трагедия или в лучшем случае — как факт, но не как радостное откровение. Момент несказанного страха переживает рассказчик, когда он в последний момент хочет крикнуть Станиславу — и вдруг путает его имя: «Я... не мог отыскать его имя, которое выскользнуло у меня из руки».204 Именно в финале звучит мечта о таком хеппи-энде, который прямо противоположен растворению индивидуума в вечной процессуальное™. Речь идет о возвращении Станислава к собственной идентичности и собственному полному имени «на верном, честном корабле», на котором капитан так напоминает Бога. Тем самым предпринимается словно бы заклинательная апелляция к последнему и высшему основанию личности во всей традиции христианского Запада: к богосыновству человека. Но и эта идея уже не обладает безусловным достоинством. Рассказ о встрече Станислава с Великим Капитаном слегка иронизируется явными нотками земной субординации, неистребимо живущими в сознании моряка и переносимыми им с восприятия вполне реальных капитанов на восприятие Бога. В этом конгломерате порождений смятенного сознания уже не понять, где христианская вера и надежда, а где продолжение вечной готовности подчиняться
203 См.: Наст. изд. С. 268.
204 См.: Наст. изд. С. 275.


ш
Приложения
командам командира («Да, кэп!» — «Aye, aye, sir!»), да и вообще, не является ли христианская надежда на успокоение в раю всего лишь продолжением жалких привычек рабского земного существования.205 А главное: мысль о добром капитане, Боге, мелькает только как видение, как бесплотная тень в смятенном, потухающем сознании героя-повествователя. В рассказываемой действительности этот счастливый финал самообрете- ния невозможен — личность словно бы растворяется в безостановочном ношении по жизненному морю.
Таким образом, в финале романа с одинаковой отчетливостью просматриваются две противонаправленные смысловые тенденции. Носимое по волнам «Я» как бы уже перестает быть «Я» в обычном смысле этого слова, подразумевающем целостную человеческую личность. Оно словно бы растворяется в вечной текучести, чистой процессуальное™, разлагается на перформативные акты. Но в то же время с неменьшей силой прорывается здесь, в последнем проблеске сознания, затаенное желание идентичности.
Эта констатация возвращает нас к тому, что выше уже было рассказано о биографических перерождениях «человека, который был Б. Траве- ном». Применительно к его биографии тоже встают вопросы: как соотносятся все эти метаморфозы с проблемой целостной личности, целостного «Я»? Была ли эта смена масок вечным бегством от самого себя? Или, напротив, она была свободно предпринятым осуществлением жизненной программы, устремленной к вечной переменчивости? И если у биографии человека вообще может быть смысловой итог, то был ли этот итог позитивным или негативным?
205 	Прямым текстом Травен высказывает подобную возможность интерпретации в письме в Книжную Гильдию от 29 марта 1926 г. (см. комментарий к наст, изд., с. 470). В финале позднейшей драматической обработки «Корабля мертвецов» он, казалось бы, сам нагнетает ту атмосферу христианской «ложной сентиментальности», которую уничижительным образом критиковал в упомянутом письме. Однако при ближайшем рассмотрении текст драматической обработки тоже наводит на мысль о неистребимых ментальных привычках посюсторонней, рабской субординации даже перед лицом смерти, даже в мечтах о загробном успокоении. Потому что Станислав (который в драме незадолго до смерти подробно пересказывает своему товарищу сон о великом добром капитане и его сияющем райском корабле) выражает свое желание во что бы то ни стало быть принятым на борт этого судна в тех же словах и оборотах, к которым он привык за годы пребывания на корабле мертвецов. Так что в итоге райский корабль, на который он, как ему кажется под конец в бредовом видении, переходит с^лота (на самом деле погружаясь в волны), становится не отличить от столь же иллюзорной «Норики», грезившейся герою незадолго до того (см.: В. Traven’s Totenschiff. Schauspiel in vier Akten von H. Croves und R. E. Lujan. Ziirich, [1955]. S. 140—150).


Г. Е. Потапова. Б. Травен и его роман «Корабль мертвецов»
423
Появление новой биографии Файге-Марута-Травена, предложенной Я.-К. Хаушильдом и наконец разрешившей загадку его рождения, только на первый взгляд заставляет ответы на эти вопросы выглядеть более простыми. В этом изложении (лучше всего подтверждающем старую истину, что любая, даже самая фактографически тщательная биография является в конечном счете конструктом исследователя) жизнь портретируемого предстает в итоге как пусть и не чуждый плутовства, но по сути совершенно удавшийся жизненный проект завоевания таких вершин, о которых ученик слесаря из Швибуса не мог, казалось бы, и мечтать. Хаушильд справедливо подмечает, что ведущий «структурный рисунок» биографии Файге-Марута-Травена состоял в его готовности к решительному расставанию с пройденными этапами биографии (для русского читателя общую стратегию подобного движения по жизненному пути можно было бы резюмировать словами популярной песни про новый поворот: «Выезжайте за ворота и не бойтесь поворота!..»). Исследователь интерпретирует этот процесс как еще один своеобразный вариант восхождения человека из социальных низов на вершины славы, культуры, да в итоге и материальной обеспеченности. Последнее действительно осуществилось (впрочем, осуществилось только под конец жизни Травена-писателя). Завоевать определенное место в мировой культуре Травену тоже удалось. Но почему завоевывать это место нужно было под непроницаемой маской анонимности, вернее — псевдонимности? Почему надо было именно бежать от славы, не признавать публично своих собственных книг? К чему нужна была вся эта атмосфера тайны? Как кажется, взгляд Хаушильда, желающего все свести к чисто практическим причинам, чересчур трезв, искажающе трезв применительно к этой необычайной человеческой судьбе. Потому что не все в жизни объясняется здравым рассудком — особенно в жизни Травена.
Биография, написанная Карлом С. Гутке и прежде считавшаяся итоговой, остается все-таки более чуткой в психологическом смысле — как и в смысле сознания человеческой незаурядности «портретируемого».206 Атмосферу тайны, какой окружал себя Травен, Гутке связывал с травмированным ощущением собственной идентичности. И появление новой биографии Хаушильда в итоге лишь оправдало мнение Гутке, что загадка
206 Guthke. S. 39.


424
Приложения
происхождения, будь она даже разгадана, не отменяет вопроса: почему этот Марут/Травен всю жизнь как бы стремился бежать от себя самого? «Тайна происхождения — кто знает, может быть, совершенно банальная, — уступает место загадке психического порядка: что же это за человек, постоянно бегущий от собственной славы?..»207
С «невротическим бегством в ничейную землю анонимности»208 соседствует, по Гутке, внешне удачное создание новой идентичности, идентичности как роли. Говоря о «феномене Травена» Гутке объясняет его притягательную силу тем, что неизвестному из Мехико-Сити удалось (в насквозь администрируемом современном мире) осуществить на деле то, что всем прочим кажется сказкой, то есть создать себя как совершенно другую личность: «Казалось, тут был некто, кому удалось осуществить тайную мечту миллионов людей: кому удалось обменять свою идентичность, которая по определению привязана к „подлинному” имени и „подлинному” происхождению, на другую идентичность, выбранную им самим, совершенно свободно».209 Ту же мысль варьирует Гутке в другой своей работе, говоря о Травене: «Кто же он? Может быть, „совсем иной”, который автономно и с таким всепокоряющим успехом создал свою публичную „персону”; самовластный творец своей собственной идентичности (совершенно неважно, какой бы она ни была «собственно» или «изначально»), „selfmademan”, который в этом смысле является мечтой для миллионов людей?»210
При всей меткости приведенных суждений здесь все-таки, на мой взгляд, выговариваются на одном дыхании две вещи очень разные, которые необходимо расчленить. Автономное создание публичной «персоны» («Б. Травена») — да, оно удалось несомненно. Но равнозначно ли это созданию новой «собственной идентичности»? Ведь «публичная персона», по определению, именно и не может быть равна «собственной идентичности» человека (или «внутреннему человеку»). Презентироватъ себя как иного, нового, для всех интересного — это вопрос создания «публичной персоны». Стать иным, внутренне переродиться в себя нового — это вопрос идентичности. И многие свидетельства (как, напри¬
207 Ibid. S. 39.
208 Ibid. S. 48.
209 Ibid. S. 40.
210 Ich kenne das Leben in Mexiko. S. 104.


Г. Е. Потапова. Б. Травен и его роман «Корабль мертвецов»
425
мер, приведенный выше рассказ об интервью «Берика Травена» Луису Споте) говорят в пользу того, что для «человека, называвшего себя Б. Травеном», «Б. Травен» был именно что «публичной персоной». Напротив, человек себя от «Б. Травена» усиленно отмежевывал, и не только по «конспиративным» причинам.
Он определенным образом не желал, чтобы кто-то прикреплял его — как человека! — к какому-либо стабильному, данному и очерченному образу (в качестве внешней личины можно было выставить самим собою созданный конструкт, «Б. Травена», и этого было довольно). Верил ли он в возможность обретения «новой собственной идентичности» и вообще в то, что идентичность существует? Скорее нет, чем да.
В этом смысле глубоко программной стала сама его кончина. «Я — Алонсо Кихано, прозванный Добрым», изрек на смертном одре герой одного старого романа, проведший самую содержательную часть своей жизни как Рыцарь Печального Образа, странствуя среди фантомов... Многим хотелось бы, чтобы и наш герой на смертном одре признался, кто же он на самом деле, обнаружил свою идентичность. Но нет, вопреки ожиданиям репортеров, после кончины Травена неустанно атаковавших его вдову, он и на смертном одре сообщил о себе сведения в высшей степени недостоверные. Роман, в котором герой, умирая, способен осознать и признать свою подлинную идентичность, как делает это Дон Кихот, — это для Травена роман «прежнего культурного периода».211 Да, впрочем, неужели было бы желанным счастливым финалом, если бы он признался, умирая: я слесарь Отто Файге из Швибуса? Разве он теперь, в 1969 году, в самом деле был Отто Файге из Швибуса?
Для современного человека, как полагал Травен, никакое счастливое возвращение к собственной идентичности или обретение ее заново невозможно. Более того, по его мнению, это и не нужно, и невозможность вернуться к утраченному «Я» не следует воспринимать как трагедию. В этом состоит глубинное отличие Травена от многих писателей европейского модерна, желающих верить в существование духовного образа, в христианском или платоновском смысле предзаданного человеку (а следовательно, человек предназначен к тому, чтобы достичь этого идеального образа в
211 	Слова из письма к Пречангу от 9 ноября 1925 г. (см.: Наст. изд. С. 306).


426
Приложения
процессе воплощения, энтелехии, и в неспособности это осуществить заключается мука современного человека).
Вспомним: герой Ибсена Пер Гюнт в финале пьесы должен во имя собственного спасения отыскать в памяти свое подлинное «Я», духовное, а не эгоистическое, сказать, где же он был самим собой с тех пор, как покинул свой край. И Пер Гюнт, один из архетипов современного человека, оказывается не в состоянии сказать, кто же он по большому счету, не в состоянии без посторонней помощи назвать «место, где сам я собой оставался, в духе, который от Бога достался...». Ответ на этот вопрос возможен только в наивной, нерефлектированной вере Сольвейг.212
Для Травена эти метания Пер Гюнта, наверное, тоже принадлежат «прежнему культурному периоду». Той печати, что при рождении накладывает на человека Творец,213 он не признает. Богосыновство человека как то исходное и последнее основание личности, на котором строились все представления новоевропейского человека о себе самом, в представлении Травена утрачивают всякую силу.
Вся жизнь «человека, называвшего себя Б. Травеном», — это отважная попытка провести в жизнь принцип отказа от любого идеального пра- образа, как и от любой устойчивой внутренней сущности. В этом отношении Травен оказывается даже радикальнее, чем не случайно любимый им Гете как создатель знаменитой формулы «stirb und werde!» («умри и стань!»). Характерно, впрочем, что в том же «Западно-восточном диване» Гете в несколько двусмысленной форме ставил под сомнение ту привычную истину, будто «высшим счастьем» для всякого чада земли является сохранение собственной личности («Hochstes Gltick der Erdenkinder / Sei nur die Personlichkeit»). По мысли Гете, это пускай и мудрость, однако расхожая мудрость, снимаемая в диалектическом процессе обращения в другого, в более высокой мудрости перерождения. Соответственно тому в высшей степени амбивалентной предстает часто цитируемая, но двояко понимаемая максима из того же стихотворения: «Alles konne man verlie-
212 Характерно, что и у Ибсена адресованное герою требование назвать свое подлинное «Я» соотносится с мыслью о Божьем замысле, предустановлении: «Быть собой — это значит явиться / Тем, что хозяин в тебе явил»). Тема богосыновства человека непосредствено заявлена в финале в словах Сольвейг: «Мать я ему! А отцом зовется / Тот, кто молитве моей отзовется!» (пер. П. Карпа).
213 Ср. в «Пер Гюнте»: «...место, где был он отмечен печатью, что на него наложил Творец?» (пер. П. Карпа).


Г. Е. Потапова. Б. Травен и его роман «Корабль мертвецов»
427
ren, / Wenn man bliebe, was man ist». Интерпретация, данная в русском переводе В. Левика: «Всем пожертвуй, что имеешь, / Только будь самим собой!» — это лишь одно из возможных толкований, причем довольно сомнительное, потому что с тем же, если не с большим успехом приведенные слова можно понять в смысле призыва к вечным изменениям, в смысле предостережения от коснения в единственном качестве, единственном образе: тот может всего лишиться (потерять все, все утратить), кто все время остается одним и тем же. Человек, называвший себя «Б. Тра- вен», словно бы к тому всю жизнь и стремился, чтобы никогда не оставаться одним и тем же, не быть ни в чем и ничем закрепленным. И в этом смысле его философия жизни была продолжением именно этой «гетевской» линии в истории новоевропейских подходов к пониманию личности.
Прилагать к жизни Травена какие-либо итоговые определения малоуместно, так как, по его иронической сентенции, «ничто не окончательно на нашей земле».214 Поэтому позволим себе лишь связку вопросов. Чем была эта жизнь? Радикальным прощанием с необходимостью «Я»? Удавшимся высвобождением из-под власти этого нормативно полагаемого «Я», которым человек (по слову неизвестного Травену Бахтина) «приговорен и квалифицирован»? Удалось ли ему воплотить в жизненном самоощущении некое иное, новое, процессуальное понимание индивидуальности? Или в этой жизни все-таки была тоска по изначальному идеальному «Я»? И следствием того явилось вечное конструирование для себя самого какого-то другого «Я», другого настоящего имени? Была ли эта жизнь перманентным самообретением или перманентной самопотерей, вечным блужданием среди собственных масок? Кто знает!
Травен противился, как мог, биографическим исследованиям. Биография ничего не значит, произведение значит все, утверждал он. Но именно по причине этой манящей анонимности он и при жизни, и после смерти много раз становился предметом охоты для журналистов-детективов, а загадка его происхождения дала повод для многих рискованных биографических реконструкций. Сам он принципиально не желал, чтобы издания его произведений сопровождались биографическими справками об авторе. И тем не менее хочется надеяться, что предложенное рассмотрение
214 	См.: Наст. изд. С. 308.


428
Приложения
его биографии не помешает, а поможет читателю этой книги. Блуждания среди самосоздаваемых и отбрасываемых ликов в биографии Файге- Марута-Травена подтверждают тот двоящийся смысловой итог, какой можно констатировать для романа «Корабль мертвецов» — романа, ставшего в литературе XX века одной из самых ранних и радикальных попыток заново взглянуть на человеческую идентичность в мире, в очередной раз пошатнувшемся, — или, говоря по-шекспировски, «вывихнувшемся»215 и грозящем слететь с державших его опор.
215 	Согласно смелой метафоре Шекспира в «Гамлете» (акт I, сцена 5: «The time is out of joint...»).


КОММЕНТАРИИ
При работе над настоящим изданием «Корабля мертвецов» я имела счастливую возможность воспользоваться помощью многих людей, без участия которых этот замысел вряд ли был бы реализован. Прежде всего, хочу выразить самую глубокую признательность профессору Гамбургского университета Гюнтеру Дамман- ну, который впервые познакомил меня с творчеством Б. Травена и заразил желанием сделать все возможное для того, чтобы произведения этого писателя не были забыты, а напротив, приобрели новых читателей. Гюнтеру Дамманну я обязана неустанными и терпеливыми пояснениями, касающимися языка Травена в романе «Корабль мертвецов», как и многими наблюдениями над поэтикой этого своеобразного и своевольного текста, учтенными при работе над переводом и комментарием. Незабываемыми останутся также организованные им конференции о творчестве Травена в Эйтине (2003) и Марбахе-на-Некаре (2010), во время которых появилась вдохновляющая возможность обмена мнениями с коллегами из разных стран. Не менее плодотворным, чем сотрудничество с профессором Дамманном, было для меня общение с ответственным редактором этого тома Ростиславом Юрьевичем Данилевским (Санкт-Петербург, Пушкинский Дом), замечательным специалистом по истории немецкой литературы, который был первым читателем предлагаемого перевода и существенно помог его усовершенствованию. Неоценимой помощью были для меня также консультации Виктора Ефимовича Степанова, бывшего балтийского военного моряка, капитана 2 ранга (крейсер-музей «Аврора»), который объяснил мне многие подробности устройства судна и его жизнедеятельности, любезно просмотрел первую версию перевода и внес многие важные поправки, способствовавшие точности и обогатившие текст некоторыми словами и оборотами из профессионального сленга российских моряков. На последнем этапе работы над этим изданием я имела счастливый случай познакомиться также с Магдой Иосифовной Алексеевой, дочерью первой русской переводчицы Травена Эмилии Грейнер-Гекк, и узнать много нового об истории первых переводов Травена в советские 1920-е годы.
Неизмерима моя благодарность по отношению ко всем тем, кто предоставил в мое распоряжение необходимые архивные и печатные источники для подготовки научного комментария к «Кораблю мертвецов». Это в первую очередь Вольф-Дит-


430
Приложения
рих Шрамм (Любек), сумевший за многие годы неустанной деятельности собрать лучшую в Германии частную коллекцию изданий Травена, литературы о нем, а также неопубликованных архивных материалов в оригиналах и копиях и великодушно предоставивший мне доступ к своему архиву. Хайди Хатчинсон, сотруднику архива Библиотеки университета Калифорнии Риверсайд (США) и многолетнему хранителю фондов, связанных с именем Марута/Травена, как и другим коллегам из рукописного отдела этой библиотеки, я обязана предоставлением копий многих писем, часть которых впервые публикуется в настоящем издании. Неоценимым подспорьем в работе была для меня также возможность познакомиться с материалами старого издательского архива Книжной Гильдии Гутенберг (Biichergilde Gutenberg) во Франкфурте-на-Майне и особенно та помощь, которую оказала мне Хай- ке Гудерьян, сотрудник издательства, любезно поделившаяся многими сведениями из истории отношений Травена с Книжной Гильдией.
В заключение хочется выразить особую признательность Фонду им. Александра фон Гумбольдта (Alexander von Humboldt-Stiftung, Bonn), на заключительном этапе работы великодушно поддержавшему мое пребывание в Немецком литературном архиве в Марбахе-на-Некаре, а также поблагодарить Редакционную коллегию серии «Литературные памятники», согласившуюся включить данное издание в эту уникальную академическую серию.
К ИСТОРИИ ТЕКСТА
Предлагаемый читателю перевод выполнен, как и первый советский перевод Э. Грейнер-Гекк, по первому немецкому изданию романа 1926 года.1 Это решение требует определенных пояснений. Дело в том, что Травен несколько раз перерабатывал «Корабль мертвецов», как и другие свои романы, и на сегодняшнем немецком книжном рынке чаще можно встретить воспроизведения более поздних редакций.
В сопроводительной статье уже шла речь о первоначальной, английской рукописной редакции, сохранившейся только во фрагментах.2 Позже, в 1933 году, Травен сам создал новую американскую версию романа для нью-йоркского издательства Альфреда Кнопфа. Однако эта новая, расширенная и дополненная, версия не совпадала с «первоначальной» английской рукописью 1920-х годов. Не совпадала она и с немецким печатным изданием романа. Скорее, Травен использовал свой прежний немецкий текст как основу для крайне вольного, модифицирующего авто- перевода, в который здесь и там вводились новые подробности, остроты, детали описаний, но многое и отбрасывалось. Так, исчезли из текста некоторые немецкие
1 В. Traven. Das Totenschiff: Die Geschichte eines amerikanischen Seemanns. Berlin: Biichergilde Gutenberg, 1926.
2 Cm.: Guthke. S. 638—691; Nordhausen F. B. Travens Anfange: Die «Urfassung» des «To- tenschiffs» // The German Quarterly. 1992. Vol. 63. S. 378—393.


Комментарии
431
реалии, зато было введено большое количество американских. Увеличилось по сравнению с немецкой редакцией романа и количество гротесковых элементов. На фоне этой несколько огрубленной комики досадным выглядит исчезновение многих более тонко сделанных иронических пассажей немецкой редакции (в этом исчезновении сказалось, по-видимому, и то обстоятельство, что Травен, несмотря на хорошее владение английским языком, так до конца жизни и не научился шутить на нем с той же непринужденной легкостью, что на родном языке). Кроме того, новые сюжетные эпизоды были введены в 18-ю и 35-ю главы романа (в нашем издании читатель найдет эти эпизоды в приложении к основному тексту; однако их перевод выполнен по более поздней, доработанной немецкой версии).
После существенной языковой правки лектором нью-йоркского издательства эта американская редакция увидела свет в 1934 году. Позже переводчик Вильгельм Хёгнер (1887—1980) выполнил с нее обратный перевод на немецкий язык, опубликованный Книжной Гильдией Гутенберг в Цюрихе в то время, когда она вынужденно прекратила свою деятельность на территории нацистской Германии.3 Запрещению в Германии подверглась в эти годы большая часть книг Травена, в том числе «Корабль мертвецов».4
После того как «Корабль мертвецов» и «Сокровища Сьерры Мадре» были напечатаны в 1940 и 1942 годах по-немецки в обратных переводах с английского, Травен хотел объявить эти версии единственно легитимными. Но после Второй мировой войны он отказался от этого решения, видимо чувствуя, что эксперимент не вполне удался. Послевоенные немецкие издания романа вновь ориентируются на первое немецкое издание 1926 года (или на другие, практически идентичные издания конца 1920—начала 1930-х годов). Однако в некоторые из этих новых изданий, уже начиная с гамбургского издания 1948 года, вводится эпизод с таинственным сирийцем (35-я, позже 36-я глава).
Довольно большие переделки предпринимает Травен в издании «Корабля мертвецов» в Книжной Гильдии Гутенберг в 1959 году.5 Вернее, во втором из тех двух изданий романа, что были выпущены Книжной Гильдией Гутенберг с обозначением 1959 года в выходных данных.6 Массивным изменениям подвергаются гла¬
3 В. Traven. Das Totenschiff: Die Geschichte eines amerikanischen Seemanns / Aus dem Engl, von Wilhelm Ritter [d. h. Wilhelm Hoegner]. Zurich, [1940]. Об истории этого издания см.: Dammann С. Die Riickiibersetzung von Traven-Romanen ins Deutsche wahrend des Exils der Biichergilde Gutenberg in Ziirich // B. Traven: Autor — Werk... S. 13—28.
4 Cm.: Verboten, verbrannt und gestohlen // Internationale Literatur. 1936. Jg. 6. Heft 11. S. 138; BT-Mitteilungen. 1959. Nr. 35. S. 237—238.
5 B. Traven. Das Totenschiff: Die Geschichte eines amerikanischen Seemanns. Frankfurt a. M.,
1959[2].
6 В действительности второе из этих изданий, внешне неотличимых друг от друга, но имеющих разное количество страниц и по тексту во многом различающихся, было отпечатано к концу февраля 1960 года. См. подробно: Potapova G. В. Travens Roman «Das Totenschiff». Fassungsgeschichte eines Werks zwischen der Erstausgabe und dem Edierten Text der Gesamtausga- be // B. Traven: Autor — Werk... S. 57—94.


432
Приложения
вы 13, 16—18, 33—37; также во многих других местах текста предпринимаются замены или вычеркивания отдельных слов и фраз. В наибольшей степени эти изменения затрагивают первую книгу романа, в которой особенно много внимания уделялось проблемам европейских государств после Первой мировой войны. Травену эта тема кажется теперь безнадежно устаревшей, неспособной заинтересовать читателей. Этим, вероятно, и объясняются указанные сокращения в первой книге.7 Так, наполовину сокращается 13-я глава, повествующая о пребывании героя-пове- ствователя (как предполагаемого «боша») у французских крестьян; исчезает и ряд пассажей в «испанских» главах. В 18-й главе, хотя и сохраняется происшествие с героем во французском портовом трактире, демонстрирующее ту ошеломляющую приветливость, с какой встречают «германского моряка» вчерашние враги французы, однако благодаря дополненному эпизоду (эротическое приключение с официанткой) прежние смысловые акценты значительно смещаются.
Кроме того, существенно меняется в переработанном издании изображение Испании, в редакции 1926 года представавшей, в сущности, как благословенная страна свободы. Теперь повествователь кратко, но выразительно сообщает о царящем в Испании терроре и насилии и торопится поскорее покинуть ее, чтобь^ пробраться на юг Португалии (оттуда он теперь и отправляется в плавание на «Йорике»). Эти изменения вряд ли были продиктованы запоздалым пониманием того, что представлял собою режим правившего в Испании в середине 1920-х годов генерала Примо де Риверы; скорее, за ними стоял намек на правившего в Испании и в 1950-е годы генерала Франсиско Франко.
Что касается второй книги романа, то 35-я глава была в переработанной редакции опять возвращена в исходное состояние, зато таинственному сирийцу была посвящена теперь целая 36-я глава, в прежних изданиях принадлежавшая Станиславу. История Станислава, раньше занимавшая три главы, была ужата до двух, причем из нее было выброшено все, что касалось участия героя в Первой мировой войне. Массивные сокращения посредством простых вычеркиваний приводят к тому, что биография Станислава приобретает довольно странные очертания. Если во всех прежних изданиях романа он уже до Первой мировой войны успевал стать опытным моряком (и к тому же обладателем исправной мореходной книжки), а его бюрократические злоключения начинались в послевоенное время, то теперь они начинаются при первой же попытке Станислава наняться в дальнее плавание (эта попытка относится в новой редакции уже к послевоенному времени). Несмотря на это, в 37-й главе мы по-прежнему читаем, что Станислав до войны работал в Гамбурге у парусных дел мастера и успел как-то раз поучаствовать в одной выдающейся потасовке. Каким образом он успел все это совершить, если он, согласно всему остальному изложению, в возрасте четырнадцати лет сбежал от родителей, живших в Познани, на датский остров Фюн и жил там у датских рыба¬
7 	Помимо прямых упоминаний войны исчезают из правленого текста и такие реалии 1920-х годов, как упоминания об американском «законе о трезвости» и т. д.


Комментарии
433
ков, вплоть до начала своих бюрократических мытарств, — остается совершенно непонятным.
Несмотря на иногда далеко заходящую правку, «Корабль мертвецов» и в издании 1959 года все-таки не перестает быть романом 1920-х годов. Пусть автор и желал бы устранить те моменты, которые кажутся ему анахронизмами, не интересными читателю конца 1950-х годов, на деле такие поправки не делают роман более современным. Скорее, они только размывают историческую конкретность, которая присутствовала в прежней редакции (или прежних редакциях). Уже по этой причине выбор для перевода именно первого издания романа представляется достаточно обоснованным. Наличие же в издании 1959 года таких небрежностей и искажений смысла, как в истории со Станиславом, делает ориентацию на него и вовсе малоприемлемой, пусть даже версия 1959 года формально может рассматриваться как последняя прижизненная редакция, отвечающая авторской воле.8
Критических, научно подготовленных изданий «Корабля мертвецов», как и большей части произведений Травена, на сей день не существует. Наиболее удовлетворительным в смысле подачи текста является все-таки — несмотря на известные, идеологически обусловленные «перегибы» — популярное издание, вышедшее в ГДР, в издательстве «Volk und Welt» в 1970 году,9 подготовленное Петером Аюббе и тоже ориентирующееся на издание 1926 года. Что касается семнадцатитомного издания Травена, предпринятого Книжной Гильдией Гутенберг в 1977—1982 годах под редакцией Эдгара Песлера, то оно, к сожалению, не содержит ни комментария, ни вообще указаний на источники печатаемых текстов. При начале издания предполагалось выпустить в будущем отдельный том с архивными материалами и пояснениями, освещающими историю текстов, но, к сожалению, этого так и не произошло. Та редакция, в какой напечатан в этом собрании «Корабль мертвецов», по многим признакам производит впечатление редакторской компиляции, причем компиляции, осуществленной непоследовательно: с одной стороны, во многих случаях текст возвращается к версии первых немецких изданий (так, восстанавливается в прежнем виде история Станислава), с другой — ряд глав помещается в том виде, в каком текст был подан в редакции 1959 года. Глава о сирийце из романа опять исчезает, зато эротическое добавление в главе 18 (об официантке в Марселе) остается таким, каким оно стало в 1959 году. В редакции 1959 года, т. е. с массивными сокращениями, дается и 13-я глава. Попытка соеди¬
8 Впрочем, как последнюю печатную редакцию, явившуюся при жизни автора и освященную его авторитетом, следовало бы тогда рассматривать даже не редакцию 1959 г., а вышедшее несколько лет спустя периферийное издание, сегодня мало кому известное: лицензионное издание австрийского книжного клуба «Donauland» 1963 г., в котором немного изменен конец первой книги. Соответствующие корректуры сам Травен требовал внести в текст еще в письме в издательство «Ровольт» в 1961 г., однако тогда эти поправки остались неучтенными; кроме того, признать их «улучшающими» текст при всем желании трудно (см.: Potapova G. Fassungs- geschichte... S. 80—83).
9 В. Traven. Das Totenschiff: Die Geschichte eines amerikanischen Seemanns. Berlin, 1970.


434
Приложения
нить «старую» и «новую» редакции в испанских главах приводит к очевидным логическим противоречиям и т. д.
Все это объясняет выбор немецкого издания 1926 года для работы над предложенным переводом. В заключение этого раздела заслуживает упоминания также драматическая версия «Корабля мертвецов», напечатанная Травеном в 1955 году.10 Интересно в этой версии то, что все действие теперь уже последовательно переносится в эпоху после Второй мировой войны. Однако этот перенос все-таки далеко не делает драматическую переделку столь же важным документом новой послевоенной эпохи, сколь важен был сам роман для эпохи после Первой мировой войны.
К ИСТОРИИ РУССКИХ ПЕРЕВОДОВ РОМАНА. ЗАМЕЧАНИЯ ПЕРЕВОДЧИКА
Первый русский перевод романа, выполненный Эмилией Грейнер-Гекк и вышедший под заглавием «Корабль смерти» в серии «Роман-газета» в середине 1928 года, оказался первым в мире.11 То, что «Корабль смерти» был включен в эту серию, далеко не случайно. Основанная Горьким «Роман-газета», официально ориентировавшаяся на высказанное еще Лениным требование «издавать романы для народа (...) в виде пролетарской газеты»,12 вообще стремилась — противопос¬
10 В. Traven’s Totenschiff. Schauspiel in vier Akten von H. Croves und R. E. Lujan. Ziirich: Europa Verlag A. G. [1955]. — Несмотря на то что эта драматическая обработка в целом кажется гораздо менее интересной и глубокой, чем текст романа, в ней присутствуют некоторые смысловые акценты, по-своему дополняющие понимание романа или служащие его самоинтер- претации (так, в частности, настойчиво выводится на поверхность мотив «настоящего» имени). Примечательны также сюжетные ходы, предваряющие экранизацию романа в 1959 г.
11 Б. Травэн. Корабль смерти / Пер. Э. Грейнер-Гекк. Рис. К. Красовского. М.; Л.: Московский рабочий, 1928 (=Роман-газета. 1928. № 6). В библиографии Э. Тревертона (Trever- ton Е. В. Traven: A Bibliography. Lanham, Maryland; London, 1999) указание на первое советское издание отсутствует. Подробно о первых советских изданиях «Корабля смерти» см.: Potapova С. Das Gespensterschiff der Anarchie vor der Kiiste des Sowjetstaats. Zur Geschichte der fruhen russischen Rezeption des Romans «Das Totenschiff» von B. Traven // Soziale Gerechtigkeit. Zur Wiirdigung von Paul Jostock / Hrsg. von H. Schwaetzer, H. Stahl und K. Zeyer. Regensburg, 2006. S. 189—220. — Травен писал Лине Шиковски 5 сентября 1929 г.: «По-шведски и по-русски некоторые мои книги уже изданы. Правда, в России, к сожалению, без моей авторизации, с лживыми замечаниями относительно моей личности и, разумеется, без признания моих прав, а тем самым и без оплаты моих произведений. От России я бы в последнюю очередь способен был ожидать, что работу человека там не оплачивают» (Ich kenne das Leben in Mexiko. S. 74). Под «лживыми замечаниями», вероятно, имеется в виду следующее указание в редакционном предисловии «Роман-газеты»: «...приехавший из-за границы товарищ сообщил редакции, что автор книги, Травэн, будто бы моряк, немецкий иммигрант в Мексике, пишет по-немецки, литературой стал заниматься лишь недавно, но „Корабль смерти” — не единственная его книга» (С. 3).
12 «Если французские буржуа еще до войны научились, чтобы наживать деньгу, издавать романы для народа (...) в виде пролетарской газеты, то почему бы нам — на втором шаге от


Комментарии
435
тавляя себя массовой развлекательной литературе, но в то же время учитывая требование доходчивости и «занимательности» — дать широкому читателю в том числе и новинки «прогрессивной» западной литературы. В первые годы издания «Роман-газеты» там были впервые напечатаны по-русски «Огонь» Барбюса, «На западном фронте без перемен» Ремарка, «Похождения бравого солдата Швейка» Гашека или, например, «Я жгу Париж» Бруно Ясенского и мемуары скандально известного немецкого «лже-принца» Гарри Домелы, выдававшего себя в 1926—1927 годах за отпрыска династии Гогенцоллернов. Антибуржуазное и антимилитаристское настроение, критическое освещение социальных порядков в Европе после Первой мировой войны — все это был тот круг тем, в который без труда вписывался и роман Травена.
Вероятно, роман был принят к переводу по предложению Белы Иллеша, с 1923 года жившего в СССР: во всяком случае, в предисловии к изданию «Корабля смерти» в «Роман-газете» сообщалось, что «т. Бэла Иллеш» получил экземпляр оригинального немецкого издания «от неизвестного лица из Берлина».13  14 На роль Бэлы Иллеша как посредника указывает и такое обстоятельство, как выбор переводчицы: роман Травена переводит та же Эмилия Иеронимовна Грейнер-Гекк (Geek, 1897—1981),14 которая переводит на русский язык трагикомедию Иллеша «Купите револьвер!» (1927). В 1926 году, когда роман Травена вышел в свет первым изданием в Книжной ^ильдии Гутенберг, Эмилия Гекк вышла замуж за венгерского политэмигранта Йожефа Грайнера (Greiner, 1901—1942?), участвовавшего в 1919 году в Венгерской революции, затем находившегося в революционном подполье, арестованного, а в 1924 году обмененного, вместе с группой других находившихся в заключении коммунистов, на военнопленных из австро-венгерской армии.15 Во главе этой венгерской коммунистической группы, прибывшей в Москву, стоял Бэла Иллеш. Очевидно, близкое знакомство Иллеша с Грайнером и стало причиной того, что перевод двух первых романов Травена, изданных в СССР («Сборщики хлопка» и «Корабль смерти»), поручили именно Эмилии Гекк.16
капитализма к коммунизму — не научиться поступать таким же образом?» (Ленин В. И. О работе Наркомпроса // Ленин В. И. Поли. собр. соч. М., 1963. Т. 42. С. 331).
13 Б. Травэн. Корабль смерти [Роман-газета. 1928]. С. 3.
14 В официальных документах Э. И. Грейнер-Гекк указывала неверную дату рождения: 1902 г. Она была родом из Николаева; ее отец владел имением в Херсонской губернии. Семья Гекк переселилась в Россию из Эльзаса еще в XVIII в. Перед революцией 1917 г. Э. Гекк училась на Бестужевских курсах в Петрограде, затем в Москве, в Высшем литературно-художественном институте им. В. Я. Брюсова. Подробнее об истории семьи Гекк см. в воспоминаниях дочери переводчицы 1^агды Алексеевой: Алексеева М. Попытка вспомнить. СПб., 2008.
15 Впоследствии И. Грайнер учился в Институте красной профессуры, стал журналистом, работал в газете «Гудок». В 1942 г. он был арестован и вскоре, очевидно, расстрелян (см.: Алексеева М. Как жаль, что так поздно, Париж! Рассказы. Повести. Стихи. СПб., 1999. С. 303—366). Эмилия Грейнер-Гекк тоже отбывала срок в лагере в 1943—1931 гг.
16 «Сборщики хлопка» были в переводе напечатаны в журнале «Вестник иностранной литературы» (1929. № 3. С. 74—99), а позже вышли отдельной книгой (М.; Л., 1931). В 1938—1939 гг. Э. Грейнер-Гекк перевела еще два рассказа Травена из сборника «Джунгли»


436
Приложения
Тираж вышедшего в «Роман-газете» издания огромен: 140 000 экземпляров. В следующем, 1929 году, издательство «Московский рабочий», в котором печаталась «Роман-газета», дважды выпускает роман в книжном оформлении (в их книжном издании, особенно во втором из них, исправлены также некоторые опечатки и промахи, допущенные из-за спешки в журнальном варианте).17 Роман встречает положительный прием в критике, о чем свидетельствует следующая рецензия в «Новом мире»: «Если вообще матрос современного парохода — рабочий, для которого не существует никакой „морской экзотики”, — то команда „корабля смерти” — каторжники, брошенные на галеру, в плавучий изношенный средневековый ад. Трудно поверить, что в наше время возможна и существует такая работа-пытка сверхколониального размаха. Изображая полу символический „корабль смерти” и „мертвецов”, которым больше некуда податься, Травэн разоблачает хозяев послевоенного капиталистического мира, изрезавших Европу границами, обожествивших бюрократизм, выбрасывающих рядовых участников „великой” войны за борт жизни. Восхищение „этими молодцами-большевиками” переплетается в книге с ненавистью ко всяким эксплоататорам-начальникам, хозяевам, представителям государственной власти. В книге звучит нота горечи, отчаянья, сомненья в том, что положение может быть изменено. В книге отчетливо выражена психология неорганизованного, измученного, затравленного пролетария, одного из многих, которые после соответствующей обработки делаются великолепными бойцами».18
В редакционном предисловии «Роман-газеты» утверждалось, что в переводе «некоторые националистические места были изъяты». Напрашивается предположение, что здесь имеются в виду те места в романе, где представители разных европейских народов пренебрежительно отзываются друг о друге и в особенности об американцах. Но, как ни удивительно, при сравнении перевода с оригинальным текстом никаких сколько-нибудь существенных пропусков такого рода не обнаруживается, если не считать пары коротких упоминаний о том, что Франция и Бельгия качают заемные деньги из США.19 Зато существенный пропуск обнаруживается в другом месте, не оговоренном в редакционном предисловии. Речь идет о том эпизоде странствований героя-повествователя по Испании, где фигурируют коммунисты (в 17-й главе романа пересказывается беседа с прохожим в Барселоне, который нелестным образом отзывается о коммунистах, пытаемых в тюрьме).20 Если
(Б. Травен. 1) Странствование святого Антония / Пер. Э. Грейнер-Гекк // 30 дней. 1938. № 4. С. 63—70 [также в: Антирелигиозный чтец-декламатор. М., 1941. С. 269—276]; 2) Чудо девы Марии / Пер. Э. Грейнер-Гекк // 30 дней. 1939. № 3. С. 83—92).
17 Б. Травэн. Корабль смерти / Пер. Э. И. Грейнер-Гекк. М.; Л.: Московский рабочий, 1929. 326 стр. (серия: Новинки западноевропейской революционной литературы). 2-е изд. (298 стр.; 1929). Первое из этих изданий было напечатано в Москве в количестве 6000 экземпляров, второе в Ленинграде в количестве 13 000 экземпляров.
18 Фрид Я. [Рец.:] Б. Травэн. «Корабль смерти». Роман / Пер. с нем. Э. И. Грейнер- Гекк // Новый мир. 1929. № 3. С. 272.
19 В. Traveri. Das Totenschiff. S. 22, 64.
20 См.: Наст. изд. С. 91—92.


Комментарии
437
бы этот фрагмент был знаком автору приведенной выше советской рецензии, он вряд ли так уверенно говорил бы о звучащем в романе «восхищении этими молодцами-большевиками».21 Потому что суждения травенского героя-повествователя о коммунизме государственного образца, высказываемые вслед за его почти трагикомической беседой с испанцем, естественно, были неприемлемы в книге, издаваемой в Советском Союзе.
В той же 17-й главе вместе с «антикоммунистическим» эпизодом цензурному вычеркиванию подвергся также пассаж о демонстрации в Мексике, направленной против введения полицейской регистрации по месту жительства (см.: Наст. изд. С. 90). Кроме того, из издания «Роман-газеты» исчезли некоторые пассажи, свидетельствующие о скептическом отношении Травена к лозунгу «солидарности трудящихся». Представление о том, что солидарность естественно возникает из принадлежности к одному и тому же общественному классу, казалось писателю «абстракцией», далекой от жизни. И в «Корабле смерти» этой теме посвящен не один саркастический пассаж, например: «Рабочий, который имеет хорошую работу или, по крайней мере, считает, что у него хорошее место, порой остро ощущает свое превосходство перед рабочим, не имеющим работы. И это превосходство он дает почувствовать безработному. Рабочий рабочему — хуже любого черта».22 Подобные замечания в советском издании вычеркиваются. И все же в общем и целом цензурных сокращений в издании «Роман-газеты» гораздо меньше, чем можно было бы ожидать, зная, что автор романа исповедует анархистские взгляды, в тогдашнем СССР уже не приветствовавшиеся.23
Следует отметить также интересное графическое решение, предложенное в первом издании Травена в «Роман-газете» художником К. Красовским. Достаточ¬
21 См. выше: С. 436. Очевидно, рецензент опирался здесь на замечание в 23-й главе романа: «Ни на одном корабле, за исключением разве русских большевистских кораблей, юнга не стоит на равной ноге со шкипером» (Б. Травэн. Корабль смерти. [Роман-газета. 1928]. С. 30) и на следующие слова Станислава в 28-й главе: «Большевики. Коммунисты. (...) Там, где есть настоящий коммунист, прогорит любой страховой полис. (...) И, знаешь, что я тебе скажу: если на порядочном корабле есть янки, да к тому же янки-коммунисты, во где, брат... Во где, брат, раздолье...» (Там же. С. 37).
22 См.: Наст. изд. С. 93.
23 Любопытно, что в американском издании «Корабля мертвецов» 1934 г. сокращений, предпринятых издательством из политических соображений, оказалось не меньше, чем в советском издании, — только идеологический характер претензий к оригиналу был на этот раз иным. Так, из 11-й главы американского издания бесследно исчезли те размышления о демагогическом характере лозунгов американской демократии, в которые погружается герой, разглядывая портреты великих политических деятелей в кабинете консула. В 17-й главе было вычеркнуто замечание, что «в Америке с еретиками обращаются не лучше, чем в Испании»; в той же главе массивные изменения были предприняты в том месте, где речь шла о «тех странах, которые утверждают, будто они самые свободные страны», и о «гигантской статуе Свободы», стоящей «при входе в гавань одной большой страны», в которой, как заключает герой-повествователь, свобода на самом деле «пошла псу под хвост» (см.: Наст. изд. С. 61, 90, 92; ср.: The Death Ship 1934. Р. 68, 98).


438
Приложения
но положить рядом первое немецкое и первое советское издания «Корабля смерти», чтобы убедиться в том, насколько сильно влияет иногда оформление книги на восприятие текста. Маленький золотой силуэт парусника с крестообразными мачтами на синем холщовом переплете немецкого издания вызывал ассоциации с историями о кораблях-призраках, оказывавшиеся ложными при знакомстве с текстом романа. В остальном графическое оформление было сдержанным, безо всяких иллюстраций, зато с хорошей, просторно организованной страницей, с большими, художественно выполненными серыми инициальными буквами в начале глав, с пробельными листами между тремя частями книги и со стихотворными эпиграфами, начинающими — на отдельной странице — все три части. Издание «Роман-газеты» по-своему тоже артистично в полиграфическом отношении (насколько этого вообще можно достичь в дешевом журнальном издании на газетной бумаге), однако совершенно в другом роде. Его обложка уже предваряет конец романа: пароход, который вот-вот скроется в волнах, и пытающиеся спастись с него люди.
Богато иллюстрирован в первом советском издании также весь текст романа. Это вообще соответствовало практике тогдашней «Роман-газеты»: предполагалось, что пролетарский читатель легче найдет доступ к иллюстрированному тексту, наглядно презентирующему смысл. Выполненные К. Красовским талантливые иллюстрации к «Кораблю смерти» подчеркивают в основном два тематических момента романа. Это, во-первых, тема человека и машины, интерпретированная в данном случае как господство машины над человеком:24 достаточно взглянуть на рисунок к 1-й главе, изображающий огромный нос парохода и крохотную фигурку матроса, или на рисунок к 46-й главе, с пароходными котлами, грозящими задавить человека. Во-вторых, преобладающей темой иллюстраций Красовского является подавление человеческого индивидуума государством, бюрократией и полицией. В сравнении с атрибутами государства человек выглядит таким же исчезающе малым, как в сравнении с машиной. Для достижения этого эффекта Красовский охотно прибегает к искажению пропорций и к мультиплицированию фигур, как показывают это рисунки с полицейским автомобилем и с пограничниками. Отказ от жизненного правдоподобия ради большей экспрессивности отвечает авангардистским тенденциям в советской книжной графике 1920-х годов.
Стремлением облегчить читателю доступ к тексту объясняется также наличие заглавий у каждой из 48 главок. В оригинале таких заглавий не было, они были даны переводчицей для первого журнального издания «Роман-газеты», но, впро¬
24 	Эта тема находит отражение также в советской критике; ср. следующий отзыв: «Б. Тра- вэн сорвал нарядную романтику, обволакивающую профессию моряка, и спустился в чрево корабля, насыщенное жаром и чадом, и вместо веселых беспечных матросов показал изможденных полулюдей, полумашин, из которых капиталистическая система высасывает последние соки, а когда они становятся ненужными, безжалостно выбрасывает их, вычеркивая из судового журнала» ([Б. и.] [Рец.:] Б. Травэн. Корабль смерти. Изд. «Московский рабочий» («Роман-газета») // Вестник иностранной литературы. 1928. № 9. С. 158 (раздел «Книжное обозрение»)).


Комментарии
439
чем, убраны опять в книжных изданиях «Московского рабочего» 1929 года. При этом в советском издании снимается важное для оригинала деление романа на три книги, отчасти ориентированное на структуру «Божественной комедии» и вызывавшее у немецких читателей ассоциации с кругами Дантова ада. Графически никак не выделяются и стихотворные эпиграфы-заставки Травена к трем книгам романа (последний из этих эпиграфов вообще не переводится). По-видимому, стихотворные девизы кажутся мало идущими к делу условно-символическими элементами, нарушающими общее реалистическое впечатление от текста романа.
Наконец, в 1931 году ОГИЗ и «Молодая гвардия» выпускают сокращенное издание, предназначенное на этот раз «для юношества».25 Уже при сравнении иллюстраций Красовского в «Роман-газете» с иллюстрациями А. Жукова 1931 года заметна становится переориентация от авангардистских тенденций 20-х годов к соцреализму 30-х. На смену графическим экспериментам Красовского приходят вполне банальные рисунки, соответствующие стандартам жизненного правдоподобия. Еще существеннее то, что при сравнении советских изданий 1928 и 1931 годов бросаются в глаза многочисленные сокращения в последнем из них. Конечно, применительно к «юношескому» изданию часто бывает трудно сказать, какие фрагменты вычеркиваются по цензурным причинам, а какие просто по причине ориентации на подростковую аудиторию. Но вряд ли только подобной ориентацией объясняется тот факт, что на этот раз из романа исчезают все сколько-нибудь анархически звучащие пассажи.
Удивительно, впрочем, что столь основательная идеологическая «чистка» текста осуществляется только на этом этапе. Объяснение этому относительному запозданию цензуры в случае с «Кораблем смерти» кроется, вероятно, в том, что в конце 20-х годов, еще отмеченных, пусть на излете, определенным революционным утопизмом, травенский протест против любого государственного принуждения еще мог восприниматься сочувственно и даже хорошо согласовался со столь популярной темой советской литературы 20-х годов как критика бюрократизма, понимаемого как орудие старого, изжившего себя типа государства. Сатирическое изображение государственных институтов было вполне допустимо в СССР, однако на том условии, что эта критика была нацелена на прежнее капиталистическое или царистское государство. Против государства советского (эпохально новая форма государства, согласно утвердившемуся в эти годы ленинскому учению) упрек в бюрократизме мог высказываться чем далее, тем менее свободно. До конца 1920-х годов советские властные структуры еще сомневаются в необходимости введения общегражданских паспортов, видя в них реакционное «орудие полицейского воздействия и податной системы». Единая паспортная система вводится в СССР только с 1933 года,26 хотя
25 Б. Травэн. Корабль смерти. Для детей ст. возр. / Пер. Э. Грейнер-Гекк. Рис. А. Жукова. М.; Л.: ОГИЗ — Молодая гвардия, 1931. Тираж 10 230 экз.
26 Постановление ЦИК и Совета народных комиссаров от 27 декабря 1932 года «Об установлении единой паспортной системы по Союзу ССР и обязательной прописке паспортов».


440
Приложения
подготовка к этому идет и в предшествующие годы. Травенские сарказмы по поводу несчастного времени, «когда паспорт необходимее всего другого»,27 начинают восприниматься как малоуместные в СССР, где утверждается новый культ государства и государственных установлений.28 Тема паспорта затрагивает, впрочем, не только внутреннюю политику СССР, но и все более затруднительное пересечение границы советского государства. Анархистские сарказмы Травена, не в последнюю очередь направленные против въездных виз и прочих барьеров, мешающих праву человека на свободное передвижение, имели все меньше шансов на успех в советской печати 30-х годов.
В 1930-е годы, когда в СССР еще выходят переводы некоторых других произведений Травена,29 «Корабль смерти» больше не переиздается. В поздние советские десятилетия перевод Э. Грейнер-Гекк был переиздан только однажды, причем в периферийном издательстве, в приключенческой серии.30 Время перестройки и эпоха политических перемен в России, к сожалению, тоже не принесли Травену новой популярности. В этом, вероятно, сказалась известная усталость от социально-критического романа как большого жанра. Кроме того, постсоветскому читателю Травен должен был показаться слишком антикапиталистическим, слишком откровенно «революционным».
Чрезвычайно характерен — в смысле усталости позднего советского читателя от «политики» — вышедший спустя продолжительное время после перестройки новый перевод, выполненный Геннадием Прашкевичем и озаглавленный «Корабль мертвых».31 Почти все «политическое» оказывается жестоко выброшено из этого
До тех пор хотя и существовали удостоверения личности, однако их получение не было обязательным; личность можно было удостоверить при помощи, например, расчетной книжки с места работы или справки, выданной милицией.
27 В. Traven. Das Totenschiff. S. 57.
28 Вот только некоторые пассажи из тех, что были вычеркнуты в «Корабле смерти» в 1931 г.: «Я уверен, война велась только для того, чтобы в каждой стране у вас могли спросить матросскую книжку или паспорт. До войны никто не спрашивал ни о матросской книжке, ни о паспорте, и люди были вполне счастливы» (Наст. изд. С. 38—39); «В нашу эпоху осуществившихся демократий человек без паспорта, а стало быть, без права голоса на выборах — это настоящий еретик. У каждой эпохи свои еретики, у каждой эпохи своя инквизиция. Сегодня паспорт, виза, ограничения на иммиграцию являются теми догматами, на коих зиждется непогрешимость папы, теми догматами, в кои надлежит веровать, — иначе вам предстоит пройти через все степени пыток. Раньше тиранами были князья, теперь нас тиранит государство. Тирании всегда кончаются свержением с трона и революцией, — все равно, какой бы ни был тиран. Свобода слишком тесно срослась с бытием и волей человека, чтобы человек мог долго сносить какую-либо тиранию — даже если она прикрывается бархатом лжи о праве голоса и свободного волеизъявления» (С. 51).
29 Подробно см.: Потапова Г. Е. Писатель-анархист в стране Советов: Б. Травен в советских переводах и литературной критике 1930-х годов // Из истории международных связей русской литературы. XX век. Тридцатые годы. СПб., 2013. С. 239—296.
30 Б. Травен. Корабль мертвых / Пер. Э. И. Грейнер-Гекк. Калининград, 1986 (серия «Морской роман»).
31 Б. Травен. Корабль мертвых / Пер. Г. Прашкевича. Новосибирск, 2006.


Комментарии
441
«вольного» перевода — на этот раз не из цензурных соображений, а по свободному желанию переводчика. Это явление в высшей степени характерно: оно показывает, во-первых, до какой степени устало от любой «политической пропаганды» сознание человека, впитавшего в себя опыт последних советских десятилетий, а во-вторых, подтверждает ту истину, что законы литературного рынка могут быть более жестоким тираном, чем любая политическая диктатура.
Даже если оценивать степень полноты перевода в таком банальном смысле, как общий объем книги, приходится констатировать, что в новом переводе Г. Праш- кевича текст сокращен более чем на треть. Исчезает не только большая часть «политических», публицистических пассажей. В не меньшей степени сокращение объема является следствием того, что переводчик только самым суммарным образом передает целые эпизоды, диалоги, а в особенности — описания, которые у Травена порой действительно кажутся длинными, но на самом деле выстроены чрезвычайно функционально и много дают для понимания романного целого. Прежде всего это касается матросского быта и работы на судне (ср., например, описание выноски золы или чистки топок в переводе Прашкевича и в немецком оригинале).32 На фоне подобных «переводческих вольностей» вызывает недоумение высказанное Г. Прашкевичем в предисловии замечание, что прежний перевод, выполненный Э. Грейнер-Гекк, «к сожалению, не полон, конструкция романа нарушена».33 В действительности, как было уже сказано выше, сокращения в издании «Роман-газеты» и «Московского рабочего» следует признать минимальными, — особенно если сравнивать их с теми сокращениями, какие предпринимаются в новом переводе едва ли не на каждой странице. Неточности перевода Грейнер-Гекк происходили в худшем случае оттого, что в процессе быстрой работы оставался недопонятым смысл отдельных слов и оборотов. Неточность перевода Прашкевича есть следствие той установки, согласно которой внимательное следование оригинальному тексту вообще не важно — достаточно ограничиться передачей самого общего смысла и настроения. Причем это первое «общее» впечатление от оригинала, без пристального вглядывания в текст, часто оказывается обманчивым.
Бросающаяся в глаза в переводе Прашкевича свобода разговорных интонаций также лишь на первый взгляд может показаться преимуществом по сравнению с переводом Грейнер-Гекк (местами действительно суховатым, не вполне удачным в языковом плане), потому что эта свобода часто оказывается уже не «творческим переводом», а свободой пересказа, мало считающегося не только со стилистическим облачением, но и с самим содержанием оригинального текста. Часто бывает неясно, где кончается «творческая фантазия» переводчика и начинаются ошибки, вызванные языковым недопониманием оригинала. Так, в начале романа герой-по¬
32 Б. Травен. Корабль мертвых / Пер. Г. Прашкевича. Новосибирск, 2006. С. 162—165, 175—177; Das Totenschiff 1926. S. 140—143, 151—155.
33 Б. Травен. Корабль мертвых. Новосибирск, 2006. С. 18.
29 Зак. 3645


442
Приложения
вествователь в переводе Прашкевича рассуждает: «Даже четверть века непрерывного труда не дала бы мне столько денег, чтобы попасть на приличное кладбище. Свой среди нищих трупов, это да»,34 — в то время как в оригинале речь идет просто о том, чтобы уйти на отдых, то есть бросить работать («mich... zur Ruhe set- zen»), но никак не отправиться на кладбище.35 Если в этой «вольности», как и во многих подобных, еще можно предположить «творческое отношение» к оригиналу, то совсем затруднительно объяснить, каким образом, например, «Messing» (латунь, желтая медь) превращается в фамилию — Мессинг.36 В другой главе романа Станислав, в переводе Прашкевича, хочет сам прыгнуть в топку от смертельной усталости — там, где герой Травена в действительности подумывает о том, не подорвать ли ему весь «корабль мертвецов», подложив под котел ящики с боеприпасами, контрабандно перевозимыми «Иорикой».37
Чрезвычайно характерна и та стилистическая унификация, которая предпринимается в переводе Прашкевича: в погоне за возможно более разухабистыми матросскими интонациями переводчик игнорирует то обстоятельство, что стилистическая палитра оригинального текста крайне неоднородна, причем энергичным матросским выражениям там принадлежит лишь сравнительно небольшая часть; в основном стиль травенского повествователя вполне литературен и зачастую даже обнаруживает склонность к риторическим тирадам и силлогистическим конструкциям.
Заставляя героя-повествователя в своей переделке стать всего-навсего веселым моряком-балагуром, Прашкевич закрывает глаза и на такие подробности оригинального текста, которые никак не назовешь веселыми или забавными. Например, то описание унизительного для человеческого достоинства хождения «на похлебку» по чужим судам, которое у Травена занимает почти две страницы вместительного формата, у Прашкевича сокращается до одной маленькой странички, призванной в первую очередь позабавить читателя.38
Сказывается в переводе Прашкевича и невнимательное отношение к историческим реалиям. Так, печально знаменитый Волстед, автор американского антиалкогольного акта, превращается в переводе в Болстеда (с. 38). Непонятой остается ирония Травена относительно того «кинжала в спину», который якобы был воткнут
34 Там же. С. 21.
35 Ср. в переводе, предлагаемом в нашем издании: «...то по прошествии двадцати пяти лет неустанного труда и экономии я хоть и не мог бы уйти на покой, зато еще через двадцать пять лет труда и экономии мог бы не без гордости причислить себя к низшему слою среднего класса» и т. д. (С. 13).
36 Там же. С. 134: «Только Мессинг мог удержать человека в убеждении, что это именно лампа» (ср. по возможности точный перевод описания этой лампы в наст, изд., с. 123).
37 Там же. С. 186. В данном случае ответственность, впрочем, следует возложить на Э. Грейнер-Гекк, не понявшую, о каком именно «сливовом повидле» идет речь, и заставившую Станислава растечься от жара: «Тогда уже лучше под котел и растопиться в жижу, все потечет одной дорогой, и никто, по крайней мере, не попытается меня поймать» (Б. Травэн. Корабль смерти. [Роман-газета. 1928]. С. 43; ср.: Наст. изд. С. 174).
38 Б. Травен. Корабль мертвых. Новосибирск, 2006. С. 113. Ср.: Наст. изд. С. 93—93.


Комментарии
443
в спину воюющей Германии левыми политиками и революционерами.39 Характерным недоразумением отмечен и перевод того разговора героя-повествователя с бельгийским полицейским чиновником, когда в оригинале обыгрывается тема репарационных выплат, душащих послевоенную Германию.40 За невнимательным отношением к историческому контексту и политическому содержанию романа часто проглядывает и типичное для интеллигента поздних советских лет и «перестроечной» эпохи недоумение при встрече с такой позицией, которая, не являясь «социалистической», в то же время очевидным образом направлена против того понимания демократии, какое господствует в современных странах Запада («те страны, которые утверждают, будто они самые свободные страны», по определению Траве - на41). Так, в конце 9-й главы оригинала почти целый абзац занимает длинная мысленная тирада героя-повествователя об «эпохе осуществившихся демократий», у которой есть «свои еретики» и «своя инквизиция».42 В переводе Прашкевича весь этот пассаж трансформируется в одно-единственное, робко звучащее предложение: «Разве во времена демократии существуют еретики, заслуживающие такого строгого наказания?», — фраза, из которой можно заключить, что герой (а в действительности, скорее, переводчик) даже гипотетически не может допустить несовершенства «демократической» системы.
В итоге старый перевод Э. Грейнер-Гекк обнаруживает все-таки гораздо большую верность оригиналу, чем относительно новый перевод Г. Прашкевича. Но ограничиться редакционной правкой перевода Грейнер-Гекк (как первоначально предполагалось автором этих строк) оказалось, к сожалению, невозможно. И причина этого заключается, конечно, не в пропущенном «антикоммунистическом» пассаже или урезанных стихотворных вставках. Дело даже не в отдельных «кричащих» ошибках, вызваных спешкой, недостаточным знанием реалий, терминов морского языка и т. д.43 Если бы дело ограничивалось только этими явными промахами, их легко можно было бы исправить.
Несравнимо более трудоемким процессом было бы восстановление мелких неточностей, вызванных недостаточно внимательным следованием оригиналу в
39 Б. Травен. Корабль мертвых. Новосибирск, 2006. С. 211.
40 Там же. С. 32: «Нет, немцы мне не нравятся. Когда они представляют счет, нельзя не пугаться. А когда не платишь по счету, они хватают тебя и бросают на какую-нибудь самую грязную посудину, чтобы ты отработал их нелепую стряпню». Ср. всю эту каламбурную тираду в конце 3-й главы в наст. изд. (С. 22).
41 См.: Наст. изд. С. 90.
42 См.: Наст. изд. С. 31.
43 Так, Грейнер-Гекк на с. 211 русского книжного издания 1929 г. путает рундук с угольной ямой, а рубку — с кубриком. Вместо портового города Булони в переводе фигурирует «Болонья» (с. 33), Гуаякиль в Эквадоре зовется «Коквиль» (с. 129). Американский моряк, имя которого в разговоре с консулом в Париже из «Гэйл» (Gale) превращается в «мистер Галле», утверждает, что он плавал «на бостонских, нью-йоркских и балтийских(!)» судах (с. 66), в то время как в оригинале речь идет о Балтиморе. На границе между Бельгией и Голландией герой блуждает «в степи» (с. 31) и т. д.


444
Приложения
выборе слов, синтаксисе, интонации. В итоге было принято решение перевести роман заново в соответствии с сегодняшними требованиями к художественному переводу.
Стремясь к филологической точности, я старалась воспроизвести особенности выбора слов Травеном (или его повествователем), а также сохранить синтаксическую структуру предложений оригинала — везде, где это было возможно. Однако в тех случаях, когда максимально близкая передача слов оригинала приводила к тому, что предложение в итоге «не звучало» (пусть в принципе оно было даже вполне допустимо с точки зрения русской грамматики), нередко приходилось отступать от дословной точности ради адекватного звучания всей фразы. В результате избранную манеру перевода вернее всего будет отнести к серединным путям между «вольностью» и «буквализмом» — при том, что исходной установкой является в данном случае все-таки установка на точность.
Декларировав любовь к точности, нельзя не сказать несколько слов о тех специфических особенностях языка Травена в «Корабле мервецов», которые делают точное следование оригиналу особенно трудным, а во многих случаях и невозможным. Речь идет в первую очередь о насыщенности языка Травена англицизмами. Эту особенность только отчасти удалось передать в русском переводе (рассыпанные здесь и там по тексту «дэкхэндз», «хэм-энд-эггс», «месс-рум», «форкасл» вместо кубрика, «Нью-Орлеан» вместо Нового Орлеана и т. д.). В немецком тексте романа гораздо чаще встречаются подобные «американизмы» (вернее, пока еще просто англицизмы — в отличие от более поздних романов Травена из жизни американцев в Мексике). Например: камбуз именуется в романе Galley (вместо нормального немецкого Kombiise, койка — Bunk (англ, bunk, вместо немецкого Koje) и т. д. Это касается и сочетаний слов, а также конструкции целых предложений. Например, даже вполне понятная и простая фраза «Das Schiff ging auf den Boden» (судно погибло, отправилось на дно) по-немецки звучит не вполне правильно, потому что является калькой с английского (going to the ground’, слово Boden немец в этом сочетании не употребит).44
В немецком языке, который несравнимо ближе к английскому, чем русский, такое слегка смещенное употребление слов и конструкций не представляет больших проблем для понимания: переходы из одного языка в другой выглядят вполне естественными и текучими, не теряя при этом легкой остраненности. Например, слово Boot используется в романе то и дело не в нормальном немецком значении «лодка», а аналогично английскому boat, которое может обозначать любое судно вообще. То же самое касается и одного из центральных в романе слов, «шкипер», который в немецком тексте звучит Skipper и самим Травеном воспринимается
44 	О художественно обдуманном использовании американизмов Травеном см.: Wyatt W. В. Traven: Nachforschungen iiber einen «Unsichtbaren». Hamburg, 1982. S. 222; Jannach H. B. Traven — An American or German Author? // The German Quarterly. 1963. Vol. 36. P. 439— 468.


Комментарии
445
как настойчивое использование англицизма в немецком тексте. В русском переводе поневоле пришлось удовольствоваться «шкипером» — словом, употребленным слегка неправильно и архаично, однако в отличие от текста Травена уже не выглядящим в русском языке иностранным и тем более не производящим впечатления неологизма.
В то же время тенденцией к «остранению» текста посредством англицизмов, а также посредством других языковых «неправильностей», отклонений от нормального немецкого словоупотребления (окказиональные неологизмы, глаголы с непривычно употребленными приставками или без приставок и т. д.) стилистическое своеобразие этого романа Травена далеко не исчерпывается. Вместе с подчеркнутыми англицизмами (и вообще, разноязычием текста, выражающимся во введении английских, французских, голландских, испанских реплик) Травен широко и охотно прибегает также к стихии немецкого просторечия. Так, хотя рассказу Станислава в 36—39-й главах предшествуют пояснения, согласно которым вся эта повесть должна была быть изложена на убогом, искореженном «йориканском» английском, но на самом деле именно в передаче речи Станислава автор использует не англицизмы, а особенно смачные диалектные словечки и обороты из живой немецкой речи, которых не на каком «йориканском» не скажешь. Вместе с тем в речи травен- ского «Я», героя-повествователя, по соседству с англицизмами и с немецкими просторечными оборотами то и дело попадаются и совершенно литературные, иногда щегольски риторические конструкции. Насколько удалось передать всю эту «раз- ностильность» романа в переводе — решать читателю.
ПРИМЕЧАНИЯ К ТЕКСТУ РОМАНА
С. 11. Мы пришли с полным грузом хлопка из Нью-Орлеана в Антверпен на S. S. Таскалузе. — Фотографии Нового Орлеана, в том числе погрузки хлопка в нововоорлеанском порту, Травен предлагал поместить на титульном листе первого издания книги (см. ниже его письмо Э. Пречангу от 9 февраля 1926 г.). Таскалуза (Tuscaloosa) — город на юге США, в штате Алабама. Обозначение типа судна аббревиатурой 5. 5. (steamship, пароход), рассчитанное на профессионала или по крайней мере на человека, знакомого с морем, с первой же фразы характеризует повествователя как профессионального моряка.
С. 11. ...что команда — это еще и люди, а не только «хэндз», руки. — По-английски палубные матросы называются deck-hands, буквально — палубные руки.
С. 12. Даже шкипер, то есть капитан... — В оригинале к слову «Skipper» добавлено в пояснение обычное немецкое слово для обозначения капитана («Sogar der Skipper, der Kapitan...»); таким образом, автор, используя здесь и далее этот англицизм, дополнительно подчеркивает, что роман является «историей американского моряка». О том, что слово «Skipper» относится к «практически неупотреби-


446
Приложения
мым в немецком языке, зато необычайно частым в „Корабле мертвецов”», писал позже и сам Травен в журнале «Бюхергильде» (Guthke. S. 86), объясняя это тем, что первоначально он писал роман по-английски и только перевел его на немецкий язык. В русском переводе здесь и далее используется слово «шкипер», хотя в русском контексте оно звучит не как подчеркнуто иностранное, а скорее как архаичное обозначение. В России так назывались (уже с 1902 г.) только капитаны маленьких речных судов (сегодня шкипер — это заведующий несамоходной баржей или другим мелким плавсредством). Однако прежде «шкиперами» назывались также капитаны торговых судов (см.: Энциклопедический словарь Ф. А. Брокгауза и И. А. Ефрона. СПб., 1903. Т. 39А (=78). С. 620—621), что вполне отвечает смыслу этого слова в романе Травена.
С. 12. Романтика морских историй (...) чтобы любители арий пришли в восторг от такого пения. — М. Бауманн указывает на возможное знакомство Травена с книгой Ричарда Генри Даны (1813—1882) «Два года перед мачтой» («Two Years before the Mast», 1840). В предисловии Дана рассуждает о том, что большинство книг, претендующих на верное изображение жизни в море, написаны офицерами корабля или пассажирами, а не простыми матросами. «До сих пор едва ли был слышан голос с бака», продолжает он, подразумевая бак (нос судна), где находится кубрик для рядовых матросов, в отличие от офицеров, каюты которых располагались в средней части судна или на корме (Dana R. Н. Two Years before the Mast. New York, 1959. P. XIII). Против традиционной «романтики» морских историй протестует Дана также в заключительной главе своей книги (см. подробнее: Baumann. S. 106—107). Полемика повествователя Травена с сочинителями «лживых морских историй» подразумевает, вероятно, в том числе романы Дж. Конрада (см.: Helmes. S. 57; Romero J. S. В. Traven and Joseph Conrad. Ideological Contrasts // B. Travens Erzahlwerk. S. 37—49), хотя знакомство с Конрадом к моменту написания романа сам Травен отрицал (см. ниже его письмо к Дж. Шиков- ски от 2 сентября 1925 г.).
С. 13. ...по милости благословенной прогибиции. — Прогибиция (prohibition, от лат. prohibitio — запрет) — сухой закон в США, действовавший на государственном уровне в 1920—1933 гг. Уже задолго до официального принятия сухого закона многие религиозные и общественные антиалкогольные организации (как, например, существовавшее уже с 1873 г. «Женское христианское общество умеренности» (Woman s Christian Temperance Union), основанная в 1896 г. «Антиса- лунная Лига» (Anti-Saloon League) и многие другие) требовали ограничить изготовление, транспортировку и продажу алкоголя, надеясь тем самым остановить обнищание «пролетарских» слоев населения и связанный с этим рост преступности. Уже в 1914 г. употребление алкоголя было запрещено в пятнадцати штатах. В годы Первой мировой войны, когда требовалось значительно повысить производительность труда (причем в условиях возросшего экспорта американского зерна), антиалкогольная агитация была поддержана большей частью политиков и деловых кругов США. В декабре 1917 г. Конгресс принял 18-ю («антиалкогольную») поправ¬


Комментарии
441
ку к конституции США, которая в 1919 г. была ратифицирована на уровне отдельных штатов. В 1920 г. «сухой закон» окончательно вступил в силу. В целях практического осуществления «сухого закона» уже в октябре 1919 г. был принят так называемый акт Волстеда (см. ниже, примеч. к с. 27). Однако соблюдение «сухого закона» серьезно усложнялось нелегальным производством и контрабандой спиртных напитков. Антиалкогольный закон подвергался в 1920-е гг. резкой критике со стороны многих политиков и общественных деятелей, но окончательная его отмена произошла только в 1933 г., когда после поражения республиканцев на выборах президент от Демократической партии Франклин Рузвельт отменил «сухой закон» специальной 20-й поправкой к Конституции США.
С. 16. ...потому что в самой натуре человека заложено — нарушать законы, придуманные другими. — Аналогичные утверждения часто встречаются в произведениях Марута/Травена. Так, в «Кирпичнике» говорится о том, что Бог сам был повинен в людской испорченности, потому что запретил вкушать плоды от древа познания добра и зла и грозил смертью за нарушение запрета: «Только там, где есть законы и где карают за нарушение законов, существует преступление, зло и грех» (Der Ziegelbrenner. 1920. Heft 23/24/23. S. 31).
С. 16. Well, Mademoiselly... — переделка французского слова «mademoiselle» на английский лад.
С. 17. Брэкфаст (англ, breakfast) — завтрак; хэм-энд-эггс (англ, ham and eggs) — яичница с ветчиной.
С. 19. Матросская книжка. — В соответствии с нормативным русским употреблением этот документ именуется «мореходная книжка», также «удостоверение личности моряка» (англ, sailor’s identity (identification) card, sailor’s passport); она выдается моряку при его первом найме на работу; обычно заполняется соответствующим пароходством в той стране, в которой зарегистрировано судно. Нормативным немецким обозначением документа является: Seefahrtsbuch, однако Травен практически по всему тексту романа использует более редкий термин «Seemannsbuch», который в настоящем переводе воспроизводится как «матросская книжка».
С. 20. ...что при мне не было даже пустого конверта с моим именем. — Ср. ниже, в статье Травена «Мой роман „Корабль мертвецов”» и в комментарии к ней.
С. 20. Можно подумать, я мог припрятать пулемет в глубине ноздрей и ломик под глазным веком! — Ср. рассказ Марута о своем собственном аресте в Мюнхене (ср.: С. 000 сопроводительной статьи): «Каждый из этих кровожадных паяцев, по очереди, обыскал М, чтобы проверить, нет ли у него оружия. Это ре- дактора-то „Кирпичника” обыскивать в поисках оружия, каково?! Можно, конечно, и на голых кирпичах пытаться отыскать трюфели, если делать больше нечего. У него нашли только самый обыкновенный ключ, который, к великому изумлению этих неоперившихся паяцев, нельзя было использовать в качестве пулемета» (Der Ziegelbrenner. 1919. Heft 18/19. S. 16).
С. 22. В Европе хотят осаждать-побеждать, в Африке — высаживаться и ужасать. (...) им, чего доброго, очень скоро понадобятся солдаты... — Намек


448
Приложения
на так называемую «Рифскую войну» в Марокко (1925—1926) и антифранцуз- ское восстание в Сирии и Ливане (1925—1927).
С. 23. ...ни коппера. — Copper (англ.) — мелкая монета (обычно изготовленная из меди или бронзы).
С. 24. ...когда им и без того приходится выкармливать целую уйму ничьих детишек, которые хоть наполовину принадлежат Бельгии? — Речь идет о детях, родившихся в Бельгии во время и после Первой мировой войны от побывавших там чужих солдат.
С. 26. ...кто видит жало, точащее плоть. — Шутливый намек на слова из 2-го послания апостола Павла к коринфянам: «...дано мне жало в плоть, ангел сатаны, удручать меня...» (2 Кор. 12: 7).
С. 27. ...этот непьющий мистер Волстед! — Эндрю Джозеф Волстед (Andrew Joseph Volstead, 1860—1947), конгрессмен-республиканец от штата Миннесота, инициатор и автор антиалкогольного законодательного акта, названного его именем (см. примеч. к с. 13). Ушел из политики после поражения на выборах в Конгресс в 1922 г.
С. 30. ...выиграть «The Blue Ribbon», Голубую Ленту. — «Голубая лента», почетный отличительный титул, присуждаемый ежегодно самому быстроходному пассажирскому судну, совершающему рейсы между Европой и США. Приз был учрежден старейшей английской трансатлантической пароходной компанией «Ку- нард Уайт Стар Лайн» («Cunard White Star Line») в 1840 г. Выигравшее приз судно вывешивало на мачте вымпел голубого цвета, а команда получала денежное вознаграждение. К более позднему времени, 1935 г., относится официальное учреждение премии «Голубая лента» британским парламентарием X. К. Хэйлсом (North Atlantic Blue Ribbon Challenge Trophy).
C. 30. Свидетельство о натурализации (civil card, citizenship card, citizenship papers) — документ о натурализации, принятии в гражданство США. Герой Тра- вена хочет сказать, что он не является «натурализовавшимся гражданином» (naturalized citizen), но гражданином по рождению, т. е. родившимся в стране (natural-born citizen).
С. 32. «Му Old Kentucky Ноте» — популярная песня Стивена Фостера (1826—1864), написанная предположительно в 1852 г. и ставшая гимном штата Кентукки.
С. 32. Дом моряка. — Уже с середины XIX века филантропическими организациями устраивались в больших портах «дома моряков» (sailor’s home, seamen’s house), дешевые общежития, в которых не имеющие работы моряки могли переждать время безработицы.
С. 34. И как устал от ночевок по подворотням и по углам, откуда меня, полусонного, все время выгоняла ночная полиция, светившая в углы и подворотни карманными фонарями. — Жена Травена, Роза Елена Лухан, вспоминала, что муж рассказывал ей о своем нелегальном существовании в Берлине (ср.: С. 374—375 сопроводит, статьи): «Это было самое трудное время в его жизни.


Комментарии
449
(...) Он спал по закуткам и подворотням, прислушиваясь, не идет ли полиция» (Raskin J. Му Search for В. Traven. New York, 1980. P. 68—69).
C. 34. ...меры no ограничению иммиграции в Америке и в других странах. — Имеются в виду, в частности, американские законодательные акты об иммиграции (Immigration Acts) 1917, 1921 и 1924 гг.
С. 33. ...копирайт тысяча девятьсот двадцать шестого года. — В американском издании значится: «копирайт тысяча девятьсот двадцать второго года» (The Death Ship 1934. Р. 35). Это дает отправной пункт для датировки действия: лето 1922—весна 1923 г. (когда герой нанимается на «Йорику») и несколько месяцев после того. Это хронологическое приурочение действия романа кажется более убедительным, чем «1926 год», появившийся в первом немецком издании, скорее, как элемент игры с читателем, только что купившим книгу, на титуле которой значится именно этот год: таким образом, события в романе совершаются прямо сегодня (впрочем, в таком случае плавание героя на «Йорике» следовало бы отнести к следующему, 1927 году, т. е. к еще не наступившему будущему). 1922—1923 гг. кажутся более соответствующими многим другим замечаниям в первой книге, заставляющим думать, что Первая мировая война является еще совсем недавним прошлым. В то же время в романе присутствуют намеки на колониальные войны середины 1920-х гг., что делает возможность однозначного хронологического приурочения сомнительной. В исправленном издании 1959 г. Травен вместо точного обозначения года в данной главе ставит выражение, позволяющее избегнуть временной определенности: «копирайт прошлой недели» (Das Totenschiff 1959[2]. S. 36).
С. 39. До войны никто не спрашивал ни о матросской книжке, ни о паспорте... — Ср. ниже, в статье Травена «Мой роман „Корабль мертвецов”» и в комментарии к ней.
С. 41. Но из всех бюрократов хуже всего те, которые только вчера сделались бюрократами. А уж самые худшие, каких только можно себе вообразить, это бюрократы, унаследовавшие свой бюрократизм от пруссаков. — Ср. ниже высказывания Травена о США в письме к Э. Пречангу от 9 ноября 1925 г. (см.: Наст. изд. С. 304).
С. 44. ...затерявшиеся четырнадцать пунктов Вильсона. — Четырнадцать пунктов включал в себя разработанный американским президентом Вудро Вильсоном (1856—1924) проект мирного договора, завершившего Первую мировую войну, представленный на рассмотрение Конгресса 8 января 1918 г.
С. 44. ...чтоб эта война стала последней войной. — Лозунг «война за прекращение всех войн» был впервые сформулирован президентом Вудро Вильсоном.
С. 47. ...бычъелобых... — в оригинале: Bullkoppe — бычьеголовые, намекает на кличку англичан «Джон Булль».
С. 52. Консулы должны быть бдительны, чтобы республике не вышло урону. — Парафраза латинского выражения «Videant consules, ne quid res publica det- rimenti capiat» (формула обращения римского сената к консулам в опасное для государства время).


450
Приложения
С. 60. ...правильно, Гэйл. — Английское слово «gale» означает ‘шторм’, ‘яростный порыв ветра’; ср. также ‘a gale of luaghter’ — когда кто-то разражается неудержимым хохотом. В этой семантике Г. Хельмес видит намек на то, что «Гэйл дерзко высмеивает все авторитеты» (Н elmes. S. 56). На важность ассоциаций со штормом указывают также Уайет и Гутке (Wyatt W. В. Traven... S. 53; Guthke. S. 104). Кроме того, как было впервые отмечено Рольфом Рекнагелем и Максом Шмидом уже в 1960-е гг., фамилия «Гэйл» была, по-видимому, хорошо известна Маруту/Травену как фамилия американского леворадикального активиста, анархиста и коммуниста Линна А. Э. Гэйла (1892—1940), который в 1918 г. бежал из США в Мексику (в частности, дезертируя от призыва в армию по причине своих пацифистских убеждений), где начал издавать анархистский журнал «Gale’s Magazine», принял деятельное участие в 1-м съезде Мексиканской рабочей партии в августе—сентябре 1919 г., после чего стал одним из учредителей новой Коммунистической партии Мексики, а также поддерживал близкие контакты с мексиканским отделением радикальной международной рабочей организации «Industrial Workers of the World», I. W. W. (Gerard Gale [Schmid M.] Nachwort II Ret Marut. Khundar. Das erste Buch. Begegnungen. Egnach, [1963]. S. 87; Recknagel. S. 140— 142; Helmes. S. 57; Thunecke J. Einleitung // B. Traven the Writer. S. 16—37). Хайди Цогбаум считает, что именно благодаря контактам с деятелями I. W. W. Маруту/Травену удалось летом 1924 г. добраться до Мексики, точнее до Тампико, где особенно сильно было влияние подпольных ячеек I. W. W. (Zogbaum Н. В. Traven Meets Frank Tannenbaum // В. Traven the Writer. S. 201; Zogbaum H. Encounters in Exile: B. Traven and Egon Erwin Kisch // B. Traven: Autor — Werk... S. 4; см. об этом также в сопроводительной статье к наст, изд.: С. 380, примеч. 123). Сам Линн Гэйл к тому времени был уже давно выслан из Мексики (эта участь постигла в 1921 г. многих североамериканских активистов I. W. W., так как с приходом к власти президента Альваро Обрегона в мексиканском рабочем движении возобладали представители более умеренных течений), однако Травен легко мог слышать его имя. В практически одновременно написанном романе о сборщиках хлопка в Мексике главный герой Травена, Джерард Гэйл, уже очевидным образом представлен как член I. W. W., так называемый «wobbly» («Der Wobbly» был озаглавлен в первом книжном издании 1926 г. и весь роман, известный как «Сборщики хлопка» по первой публикации в газете «Форвертс» и по последующим изданиям). И. Тунеке приходит к выводу, что выбор имени героя-повествователя Травена в «Сборщиках хлопка» и «Корабле мертвецов» «...был не случаен, а, напротив, произошел целенаправленно, потому что Марут либо еще до отъезда из Европы знал журнал „Gale’s Magazine”, либо узнал о Гэйле, его журнале и его судьбе, общаясь в Тампико в кругах I. W. W.» (Thunecke J. Einleitung.
S. 36—37).
С. 61. Эта страна всегда должна быть страной свободы... — Приводятся выдержки из речей выдающихся политических деятелей американской истории, портреты которых, согласно изложению травенского героя, висят в кабинете


Комментарии
451
консула (возможно, изречения подписаны под портретами). Любопытным образом весь этот пассаж исчез из американской редакции 1934 г.
С. 62. ...госпожа Салли Маркус из Нью-Йорка. — Несимпатичная обрисовка этой женской фигуры не раз давала повод для обвинений Травена в антисемитизме (см., например: Baumann М. Ein kleiner Mensch // Text & Kritik. 1989. Heft 102. S. 33—42). Между тем Марут/Травен совершенно не был расовым антисемитом и, более того, с глубоким восхищением отзывался о таких людях, как Густав Лан- дауэр или Курт Эйснер. Враждебное отношение вызывал у него «еврейский капитал», представлявшийся ему одной из опор реакционной политики. В этом отношении чрезвычайно характерна заметка в «Кирпичнике», вызванная теми славословиями, каких удостоился после подавления Баварской революции убийца Эйснера националист граф Антон Арко-Фаллей, превозносившийся консервативными газетами как истинный немец, однако, по замечанию Марута, сам бывший наполовину евреем: «Мать графа Арко — чистокровная дочь чистокровного еврейского банкира Оппенгейма из Кельна, которая сделалась матерью графа Арко никак не по причине своей красоты и очарования, а по причине чрезвычайного богатства отца. (...) Один еврей застрелил другого. Поскольку этот другой был революционером, его именуют „деспотом-инородцем”; по той причине, что он не проливал крови и распорядился разоружить армию, его считают несмываемым пятном позора для Баварии. А еврейско-итальянский вероломный убийца именуется „частью Баварии”. (...) Новая Германия! Если бы я мог сделаться в ней только инородцем, чтобы не иметь общности по крови с этой новой Германией!» (Der Ziegelbrenner. 1920. Heft 23/24/23. S. 39). Позже, в свои мексиканские годы, Травен будет неоднократно говорить о том внешне парадоксальном положении дел, когда представители еврейской банковской элиты США в целях упрочения американского господства поддерживают наиболее реакционные, в том числе нацистские, политические группировки в других странах.
С. 63. Лицензия на брак (marriage licence) — официальное разрешение для вступления в брак; в Англиканской церкви выдается ординарием (или его заместителем) и дает паре, намеренной вступить в брак, право быть повенчанной без церковного оглашения.
С. 63. Всё, к черту девчонку. Хой-хо! Ветер встает. (...) Поднять паруса! — Возможно, реминисценция из оперы Р. Вагнера «Летучий голландец» (1843). Об этом заставляют думать не только восклицания Голландца, в очередной раз оставляющего землю, чтобы пуститься в море («Segel auf! Anker los!» (Поднять паруса! Выбрать якорь!)), но еще более того проходящие через весь текст оперы восклицательные междометия в хоре команды (Johohe! Hallojo! Hojohe! Halloho! Johe! Hallohoje! Johohohoe! Hoe! Huissa!), как и мотив штормового ветра.
С. 64. ...ведь захоти каждый проехаться без билета, кто бы тогда выплачивал дивиденты? — Речь идет о долгах Франции после Первой мировой войны.


452
Приложения
С. 64. Ни Форду, ни братьям Додж... — Фирма «Dodge Brothers» («Додж бразерс») в 1914—1918 гг.; с 1928 г. отделение автомобилестроительной корпорации «Крайслер» (Chrysler Corporation).
С. 71. ...ведь этот Вилъем, бош, был очень трудолюбивый человек... — Офранцуженное немецкое имя «Wilhelm».
С. 72. Кенигсбергский клопе — традиционное мясное блюдо, биточки, политые каперсовым соусом; как считалось, особо хорошо приготовлялось в Восточной Пруссии.
С. 78. ...когда все славное винцо, все ликеры, и вина, и настойки свершили путь свой, уготованный им на земли... — Иронический намек на немецкое выражение «den Weg alien Fleisches gehen», восходящее к 1-й Моисеевой книге, где говорится о «конце всякой плоти» или, согласно церковнославянской Библии, о том, что «всяка плоть» оканчивает «путь свой на земли» (Бытие, 6: 12).
С. 79. Испанская граница, из-за угрожающего положения в нашей североафриканской колонии, рассматривается нашим военным министерством в настоящий момент как зона более опасная, чем наша восточная граница. — Таким образом, события этой главы следовало бы отнести ко времени перед военными действиями Франции в Марокко (так называемая «Рифская война» 1925—1926 гг.).
С. 81. Я — «С. О.», то есть такой человек, который всю войну просидел в тюрьме. — С. О., conscientious objectors — люди, отказывающиеся идти на военную службу по политическим или религиозным мотивам. «Никогда не служил в армии, напротив, был пацифистом», сообщает о себе Марут в краткой биографии, поданной в американское консульство в Лондоне в марте 1924 г. (Hauschild. S. 479). Ср. также замечание в «Кирпичнике» о том, что «государство, которое боится быть подчистую перевернутым десятком „изменников”, смердит, как падаль» (Der Ziegelbrenner. 1920. Heft 20/21/22. S. [I]).
C. 83. В Страсбурге? Да он же вовсе не на границе. (...) Я перепутал Страсбург с Саарсбургом. — Здесь едва ли имеется в виду реальный небольшой городок, называющийся Саарбург и расположенный под Триром, то есть не в Саарской области (Saarland), а в Рейнланд-Пфальце. Скорее, здесь мы имеем дело с окказиональным образованием, произведенным рассказчиком от названия Саарской области. После Первой мировой войны были оккупированы все немецкие области по левому берегу Рейна: Саарланд, Рейнланд-Пфальц, Майнц, Северная Вестфалия. Саарская область имела особый статус, находясь под управлением Лиги Наций. До 1923 г. в Саарской области стояли американцы, потом французы.
С. 85. Аллея Победы — имя не существующей сегодня парадной аллеи на юго-востоке парка Тиргартен в Берлине. Она была сооружена в 1873 г. специально для того, чтобы открыть вид на Колонну Победы (воздвигнутую в честь победы во Франко-прусской войне 1870—1871 гг.). В период между 1895 и 1901 гг. аллея была украшена гигантскими статуями прусских и бранденбургских властителей, а также многочисленными бюстами.


Комментарии
453
С. 86. Кубу и Филиппины. — В результате Испано-американской войны 1898 г. Испания вынуждена была отказаться от своей колониальной власти над Кубой, Пуэрто-Рико, над другими Антильскими островами и Филиппинами.
С. 87. Таких карт я еще не знал... — Испанская карточная колода имеет особые старинные символы мастей и картинки; она пришла в Испанию из арабских стран.
С. 89. У них были другие заботы. Беспаспортные бедолаги были наименьшей из их забот. — О соотношении между испанскими главами романа и политической обстановкой в Испании 1922—1923 гг. см.: Kiipfer Р. Aufklaren und Erzah- len: Das literarische Friihwerk B. Travens. Diss. phil. Zurich, 1981. S. 196—197; Hel- mes. S. 33. В мае 1922 г. начальником военного округа Барселоны (куда попадает и протагонист Травена) был назначен сторонник политики «жесткой руки» генерал Мигель Примо де Ривера (1870—1930), который непосредственно до того уже командовал округами Валенсии и Мадрида. Позже, в сентябре 1923 г., Примо де Ривера совершил государственный переворот и возглавил военную директорию. В переработанной редакции «Корабля мертвецов» 1959 г., сразу вслед за тем, как французкие солдаты доставили героя к испанской границе, коротко сообщается: «Мне посчастливилось в самом деле добраться до Барселоны. Время от времени там и сям у меня были некоторые сложности из-за бумаг, которых я не мог предъявить. Но поскольку все тюрьмы были битком набиты политически опасными заключенными, для меня как политически неопасного иностранца там уже не хватало места, и мне разрешали следовать дальше, моим теперь уже привычным образом» (Das Totenschiff 1959[2]. S. 90—91). Счастливые недели перед наймом на «Йорику» герой в новой редакции романа проводит не в Испании, а в Португалии.
С. 90. ...все те страны, которые утверждают, будто они самые свободные страны... — Речь идет прежде всего о США, как доказывает упоминание Статуи Свободы чуть далее, а также соответствующее пояснение в письме к Э. Пречангу от 9 ноября 1925 г. (см. приложение к наст. изд.). Ср. аналогичные суждения Травена о США в его статье «Америка, обетованная страна свободы» в журнале Книжной Гильдии Гутенберг (В. Traven. Amerika, das gelobte Land der Freiheit // Die Btichergilde. 1930. Nr. 1. S. 12—14). Ранее, в «Кирпичнике», Рет Марут поместил статью «В самом свободном государстве на свете» (Der Ziegelbrenner. 1919. Heft 16/17. S. 9—23), в которой это ироническое обозначение использовалось по отношению к Германии после поражения революции и сговора социал-демократов с силами правительственного подавления и контроля.
С. 90. ...U еще в другой стране, где тоже не говорят о свободе... — Речь идет о Мексике. Связи между немецкими анархо-синдикалистскими группировками и мексиканскими деятелями из рабочего и революционного движения существовали еще в годы Первой мировой войны. Подобно Испании, Мексика нередко выглядела в представлении европейских «левых» благословенной землей анархизма. В конце 1910—начале 1920-х гг. в отдельных анархистских изданиях печатались


454
Приложения
обращения к европейским анархистам и прочим радикалам, призывающие их переселяться за океан, потому что в Мексике они найдут несравненно большее поле для деятельности и более благоприятный политический климат, чем в Европе. Все это, очевидно, не прошло мимо внимания Марута/Травена и способствовало возникновению у него политических симпатий к Мексике еще до расставания с Европой, что и обусловило в конечном итоге его прибытие в Тампико летом 1924 г. (см.: Reck- nagel. S. 137—142; Thunecke J. Einleitung // B. Traven the Writer. S. 16—37); cm. также в сопроводительной статье к наст, изд.: С. 380, примеч. 123).
С. 90—91. Война с Англией и Америкой была наилучшей рекламой для Германии и германской работы. — В первом выпуске «Кирпичника» Марут утверждал, что положительный для Германии итог Первой мировой войны состоял в том, что Германия, пусть она ничего не завоевала, но зато «с успехом оказала сопротивление всему остальному миру. Теперь в целом свете всякий, хочет он того или не хочет, вынужден уделять внимание этому народу, вынужден воспринимать его всерьез, должен познакомиться с ним ближе, должен изменить свое мнение о Германии» (Der Ziegelbrenner. 1917. Heft 1. S. 2).
С. 92. И среди этих свирепых преследователей сегодня находятся уже и коммунисты. — Марут уже в 1919 г. писал в «Кирпичнике», что если Коммунистическая партия Германии однажды придет к власти, она, «пожалуй, будет преследовать приверженцев конкурирующей партии столь же ожесточенно, как преследуют социал-демократы коммунистов» (Der Ziegelbrenner. 1919. Heft 18/19. S. 10—11), а в конце 1921 г. ставил на одну доску «римских пап» из Берлина и Москвы (Der Ziegelbrenner. 1921. Heft 33/40. S. 16). Cp. более развернутую версию этого пассажа в американском издании: «Прискорбный, крайне прискорбный факт, что люди, которые вчера подвергались истязаниям, сегодня истязают сами. Коммунисты в России не менее деспотичны, чем фашисты в Италии или текстильные магнаты в Америке» (The Death Ship 1934. Р. 99).
С. 93. «Ну, вы, бичи, вы, побродяги...» — О слове «бич» см. ниже, в «Словаре морских терминов и выражений».
С. 94. Корнед-биф (corned beef) — солонина из говядины.
С. 99. На корме, согласно мореходному уставу, должен был значиться порт ее приписки. — В английской «первоначальной редакции» говорилось о приписке «Йорики» к норвежскому порту Бергену, jito является одним из аргументов в пользу той версии, что Травен в обрисовке «Йорики» учел свой опыт найма на норвежский пароход «Хегре» (см.: С. 379 сопроводительной статьи). Детали «биографии» «Хегре» установлены У. Уайетом и Я.-К. Хаушильдом: «Судно (...) принадлежало компании Ллойд в Бергене и, как свидетельствует реестр судов, сменило к тому времени дюжину владельцев, а также не раз меняло свое имя. (...) Кораблем мертвецов Хегре, однако, не была: она затонула только в 1942 году, после столкновения у берегов Англии, с грузом цемента на борту. (...) 19 апреля 1924 года она (...) отправилась из Бриксема в Девоншире курсом на Лиссабон, а оттуда 25 апреля — на Тенерифе (Лас Пальмас); 13 мая она стала на якорь в


Комментарии
455
Дьеппе» (Hauschild. S. 479—480; см. также: Wyatt W. В. Traven. Nachforschun- gen uber einen «Unsichtbaren». Hamburg, 1982. S. 196—198).
C. 99. ...когда Авраам обручился с Саррой в городе Ур, что в Халдее. — Упоминаются события, изложенные в 1-й Моисеевой книге (Бытие 11).
С. 100. ...чтобы узнать, в какой цветовой гамме был выдержан большой пиршественный зал Навуходоносора (...) так много хлопот. — Навуходоносор (Набу-кудурри-уцур II, 605—562 гг. до н. э.) — легендарный царь Вавилона, упоминаемый в Библии. Уже в 1897 г. немецкие археологи под руководством Роберта Колдевея и Эдуарда Захау начали широко задуманный план раскопок на месте дворца Навуходоносора. В результате этих работ, длившихся многие годы, стала возможна полная реконструкция Ворот Иштар, рельефов ведущей к ней дороги процессий и других частей царской резиденции. С разрешения турецкого правительства первые партии находок уже перед Первой мировой войной были вывезены в Германию, в Прусские Королевские музеи. Окончание раскопок относится к послевоенному времени. В 1926 г. Королевскими музеями был согласован с Турцией вывоз остальных сохранившихся фрагментов Ворот Иштар; транспортировка в Германию состоялась в 1927 г., а установка Ворот Иштар в Переднеазиатском музее в Берлине — в 1930 г.
С. 102. ...на семи морях. — Это по сей день распространенное выражение идет из далекой старины; исторически оно подразумевало моря, известные античным географам (составляющие части Средиземного, а также Черное море), а позже — средневековым арабским мореплавателям; подробнее см. в «Словаре морских терминов и выражений».
С. 103. ...праздничных церемоний, устроенных Клеопатрой в честь Антония. — Эти события имели место в 41 г. до н. э.
С. 106. Корабль мертвецов — о разных значениях этого семантически емкого словосочетания см. подробно в сопроводительной статье (С. 394—396). Травен гордился тем, что он первым употребил это обозначение применительно к частым в судовладельческой практике случаям намеренного потопления судна, отслужившего свой срок, в целях получения страховой выплаты (см.: [Traven В.] Ein literarischer Wegelagerer // Die Buchergilde. 1936. Heft 9 (фотокопия в: Guthke. S. 85; cp.: BT-Mitteilungen. 1955. Nr. 18. S. 127—131; 1958. Nr. 29. S. 194—195). Слово
действительно прижилось в немецком языке в этом значении, как свидетельствуют в том числе специальные разыскания по истории страхового бизнеса (Koch Р. Das Totenschiff // Versicherungswirtschaft. 1969. Jg. XXIV. Nr. 20. S. 1210—1211). О распространенности подобных практик можно судить и по существующему в русском морском жаргоне выражению «аварийные капитаны» — «прозвище капитанов, специализирующихся на потоплении застрахованных судов. Внешне такие операции обычно обставляются как случайные аварии или кораблекрушения. Несмотря на то что они часто сопровождаются человеческими жертвами, их широко практикуют, поскольку они весьма выгодны для судовладельцев» (Каланов Н. А. Словарь морского жаргона. М., 2002. С. 169).


456
Приложения
С. 107. ...хористки из Зигфельд-фоллис в Нью-Йорке. — Флоренц Зиг- фельд (Florenz Ziegfeld, 1869—1932) был американским театральным продюсером, поставщиком современных музыкальных развлечений. Славу в шоу-бизнесе принесло ему ревю «Follies of 1907». Впоследствии его так называемые «Ziegfeld Follies» появлялись на протяжении более чем двадцати лет. Под лозунгом «прославления американской девушки» Зигфельд стремился создать особый имидж женской красоты, соединявший грацию, элегантность и последнее слово моды.
С. 108. ... поставят кочегаром на шлюпку-аутригер... — Подразумевается: outrigged boat, лодка с выносными уключинами, шлюпка с выносными поплавками. Так как подобная шлюпка является гребным судном, кочегар на ней, конечно, не требуется.
С. 110. ...в Гуаякиле в Эквадоре я сделался помощником могильщика... — Помощника могильщика Марут играл в «Гамлете» Шекспира в Данцигском театре в марте 1912 г. (Recknagel. S. 39, 144; фотографию афиши от 2 марта 1912 г. см.: Hauschild. S. 512).
С. 117. Надпись над матросским кубриком корабля мертвецов... — содержит аллюзии на 3-ю песнь «Ада» Данте, где описываются врата Ада, над которыми значатся слова (в буквальном переводе): «Оставьте всякую надежду, вы, входящие сюда» (ср. в пер. М. Лозинского: «„...Входящие, оставьте упованья”. / Я прочитал над входом, в вышине, / Такие знаки сумрачного цвета...»). Об этой дантовской реминисценции у Травена см.: Charol М. [Rezension von] «Das Toten- schiff». Roman. Von B. Traven. Berlin 1930 // Die Literatur. 1930/1931. Jg. 33. S. 224; Baumann. P. 96—99; Mezo R. E. A Study of B. Travens Fiction: The Journey to Solipaz. San Francisco, 1993. P. 11—12; Pinkert E.-U. Travens Mar vom ‘einfachen Erzahlen’: Zu den intertextuellen Beztigen in dem Roman «Das Toten- schiff» // B. Travens Erzahlwerk. S. 23—25. Менее убедительна параллель, проводимая М. Бауманном по отношению к «Песням невинности» (1789) У. Блэйка, в одном из стихотворений которого выстраивается фигура тождества между песчинкой («а grain of sand») и универсумом; впрочем, Бауманн и сам склонен относить это к «случайным совпадениям» (Baumann. Р. 99).
С. 120. ...что он второй механик и, следовательно, мой прямой начальник с той самой минуты, как я определился в чумазую банду. — В оригинале: Schwarze Bande (буквально: черная банда) — калька с английского «black gang», обозначающего в морском жаргоне котельную команду, кочегаров (Granville W., Partridge Е. Sea Slang of the Twentieth Century: Royal Navy, Merchant Navy, yachtsmen, fishermen, bargemen, canalmen, miscellaneous. N. Y., 1950. P. 33), причем англ. gang (бригада) превращается по-немецки в «банду» (Bande).
С. 120. ...донкерман, то есть мой унтер-офицер. — см. ниже, в «Словаре морских терминов и выражений» (С. 481).
С. 120. ...как я, который плавал камбузным юнгой уже о ту пору, как мои сверстники сидели себе над букварем. — Эта деталь войдет также в более позднее изложение Травеном своей собственной фиктивной биографии (или, если угод¬


Комментарии
457
но, биографии придуманного им автора «Б. Травена»). Ср.: «Уже в юном возрасте семи лет он видел себя поставленным в необходимость самому зарабатывать свой хлеб. Всего десяти лет от роду он уже плавал как „kitchen boy” [камбузный юнга] на одном фрахтере, который всякий день был готов развалиться по швам»
(BT-Mitteilungen. 1957. Nr. 25. S. 168).
С. 122. Это «стой!» нельзя было произносить всуе... — Парафраза второй заповеди Моисеевой по катехизису Лютера. В Православии это третья заповедь: «Не произноси имени Господа, Бога твоего, напрасно...» (Исход 20: 7).
С. 124. Сама же лампа была одной из тех ламп, что были в руках семи дев, проявивших бдительность. — Шутливый намек на евангельскую притчу о десяти девах, ждавших «жениха полуночного»; из них пять было мудрых и пять неразумных: «Мудрые же, вместе со светильниками своими, взяли масла в сосудах своих» (Мф. 25: 4).
С. 124. ...маслом «Диамант»... — Продукт существовавшей в 1910— 1920-е гг. «The Black Diamond Oil Company».
C. 127. Грязь лежала таким толстым слоем (...) финикийские монеты. — Мотив баснословной древности судна встречается также в романе Мелвилла «Моби Дик»: «Мы проникли на такую глубину, где стояли такие древние, изъеденные временем, заплесневелые гигантские бочки, что прямо впору было приняться за поиски замшелого краеугольного бочонка, наполненного монетами самого капитана Ноя и ворохом пристанских объявлений, в которых Ной тщетно предупреждает безумный старый мир о предстоящем потопе» (Мелвилл Г. Моби Дик, или Белый кит / Пер. И. Бернштейн. М., 1967. С. 494).
С. 127. Генри Форд (1863—1947) и Джон Дэвисон Рокфеллер (1839— 1937) — американские предприниматели-миллионеры. ...синие очки... — Любимым костюмом Рокфеллера был в преклонные годы ярко-синий пиджак, яркая японская жилетка, желтая соломенная шляпа и темные очки.
С. 131. Пасифик Рейлвей энд Стимшип Компани, Инк. — англ. Pacific Railway and Steamship Company, Inc., т. e. Тихоокеанская железнодорожная и пароходная компания, акционерное общество. Возможно, имеется в виду синдикат «Канадская Тихоокеанская железнодорожная компания» (Canadian Pacific Railway Company), основанный в 1881 г. и имевший в своем распоряжении также пароходы, служившие для каботажного сообщения между городами на Западном побережье. Подконтрольные компании-ответвления Канадской железной дороги действовали также на территории США. В американском издании 1934 г. исправлено на «California Railroad and Steamship and Fruit Corporation» (The Death Ship 1934. P. 138).
C. 131. В воскресных приложениях (...) путь к директорскому креслу. — В числе тех бульварных бестселлеров, на которые намекает герой-повествователь Травена, особенно выделялись произведения американского писателя Горацио Элджера (Horatio Alger, 1832—1899) и его подражателей (см.: Mezo R. Е. A Study of В. Travens Fiction: The Journey to Solipaz. San Francisco, 1993. P. 26—27). В своих многочисленных грошовых романах (более 130 наименований), предназна¬
30 Зак. 3645


458
Приложения
чавшихся для «пролетарской» публики и некогда соперничавших в популярности с книгами Марка Твена, Элджер изображал, как выходцы из социальных низов достигают — благодаря собственному трудолюбию, мужеству, предприимчивости и дисциплинированности — престижного места и материальной обеспеченности.
С. 132. «Каждый из моих солдат носит в своем ранце маршальский жезл» — это выражение приводит, как принадлежащее Наполеону, Эрнст Блаз в книге «Военная жизнь во времена Империи» (Paris, 1837).
С. 132. Когда я был мальчишкой, я и названия газет выкрикивал... — От этой биографии героя-повествователя в «Корабле мертвецов» будет позже отталкиваться и сам автор романа, когда у него возникнет необходимость сообщить публике что-либо о своей ранней юности, то есть о ранней юности «Б. Травена». В журнале «Бюхергильде» 1936 г. пересказывается биографическая заметка, опубликованная в нью-йоркском еженедельнике «Daily Worker» с подачи самого писателя: «„Корабль мертвецов” — это хотя бы отчасти несомненно история его собственной жизни. В возрасте семи лет он был чистильщиком сапог, продавцом газет и мальчиком на побегушках у молочника. Еще не достигнув двенадцати лет, он уже ходил в плавания. Вероятно, он приобрел также первоначальные основы своего образования в ту пору, когда работал в качестве моряка» (Die Btichergilde. 1936. Juni.
S. 100).
С. 133. ... жалобу на попытку меня зашанхаить. — От англ, глагола to shanghai у обозначающего насильственную вербовку матроса на судно (например, в состоянии опьянения или с прямым применением физической силы). Слово происходит от названия порта Шанхай, где такие случаи были особенно часты. В русском морском жаргоне «шанхайцами» тоже иногда называли моряков, которых заманили или насильно приволокли на корабль.
С. 134. ...котельная бригада? (...) А подавальщик — относится он к чумазой банде или нет? — См. примеч. к с. 120.
С. 136. Йорика может гордиться своим мастером. — Мастер — в данном случае обозначение капитана торгового судна (ср. англ, master of the vessel).
С. 138. Хелмонт Рогбей — в оригинале: Helmont Rigbay. Д. Ченкин указывает на некоторое формальное сходство между «скандинавско-английскими» сочетаниями «Хелмонт Ригбей» и «Травен Торсван Крове»: как «Хелмонт», так и «Травен» — это имена редкие, они более обычны в качестве фамилий (последнее из них как раз и обращается в фамилию в псевдониме «Б. Травен») (Chan- kin D. О. The Fiction of В. Traven. New York, 1973. P. 33). Обращали внимание и на то, что другое использовавшееся Травеном-Кровсом имя, «Berick», состоит практически из тех же двух слогов, что «Rigbay» — в обратном порядке. Дальше заходит в интерпретации имени «Хелмонт Ригбей» Г. Хельмес, который видит здесь намек на двух нидерландских натурфилософов XVII в., последователей Па- рацельса: Иоганна Баптисту ван Гельмонта (Helmont, 1377—1644) и его сына Францискуса Меркуриуса ван Гельмонта (1618—1699) и «их виталистическое учение, соотносимое с мировоззрением Гэйла» (Helmes. S. 58).


Комментарии
459
С. 138. Montun salutant! (...) Идущие на смерть приветствуют тебя... — Этим возгласом в Древнем Риме гладиаторы перед боем приветствовали императора.
С. 139. ...котельная шушера... — В оригинале используется трудно переводимое слово «Kesselbums» — неологизм, придуманный Травеном. Когда литератор Текс Хардинг напечатал в 1936 г. в газете «Munchner Illustrierte Presse» свой роман «Kesselbum», претендующий на то, чтобы быть отчетом об истинно пережитом автором, Травен был возмущен помимо очевидного плагиата по отношению к сюжету «Корабля мертвецов» также воровством самого этого словечка (Die Bu- chergilde. 1936. Heft 9; факсимильное воспроизведение: Guthke. S. 84—87). Другими возможными вариантами перевода были бы, например, сочетания: «котельные олухи», «котельное быдло», либо неологизмы вроде «котлоплюх», «котлобухарь» и т. д. — Своим неологизмом Травен считал также слово «Kohlschlepp», служащее для обозначения прямой должности героя как подавальщика угля (слово ориентировано на английскую форму, используемую в первой редакции романа: coalpass). Форма «Kohlenschlepper» встречается в немецкой литературе о жизни на флоте, например в социально-критическом романе Теодора Пливье «Кули кайзера» (РН- vier Т. Des Kaisers Kulis. Berlin, 1930. S. 179). В нашем переводе обычно используется общепринятое обозначение «подавальщик», но иногда и неправильное «таскальщик», «таскала».
С. 140. Я тут тебе не месс-бой, не Мойсейка... — Moses — в английском и немецком морском жаргоне младший член судовой команды, корабельный юнга. Действительное происхождение этой клички не имеет, впрочем, никакого отношения к библейскому Моисею: это наименование происходит от слова mousse, обозначавшего надсмотрщика низшего ранга на галерах (см.: Hanke Н. See- mann, Tod und Teufel. Hamburg, 1986. S. 20, 27; см. также: Eichler C. W. Vom Bug bis zum Heck: Seemannisches Hand- und Worterbuch. 4. Aufl. Bielefeld, 1964. S. 313).
C. 140. ...подавальщик крысьей вахты. — Rattenwache (крысья вахта), неологизм Травена, закрепившийся в немецком морском жаргоне как синоним к «собачьей вахте» (Hundewache, по-русски часто называется «собака»). Вахта с полуночи до четырех часов утра (корабельные сутки делятся обычно на шесть вахт, по четыре часа каждая).
С. 143. Корнед-биф — см. примеч. к с. 94.
С. 147. ...прокаженный корабль... — Когда в 1373 г. вспыхнула новая эпидемия чумы, Венеция первая закрыла свой порт для чумных кораблей; ее примеру последовали и другие города.
С. 147. У меня еще не было предчувствия смерти, в мою койку еще не стучался Гость. — Слово «Gast» (гость) в немецком достаточно часто используется эвфемически для обозначения Смерти (в немецком оба слова — мужского рода). О встрече со Смертью идет речь в поздней новелле-сказке Травена «Третий гость» («Макарио», 1950).


460
Приложения
С. 148. ...на мухлеватой Каролинке... — нем. Blendkaroline — в данном случае еще одно обозначение судна, промышляющего контрабандой (ср.: Blendlater- пе — фонарь, свет которого можно прикрыть крышкой-дверцей).
С. 149. ...спустит до ста двадцати... — Давление в данном случае измеряется в фунтах на квадратный дюйм (вернее, «фунт-сила на квадратный дюйм», Psi).
С. 149. ...хоть киноварью ужрисъ. — Киноварь, препятствующая разъеданию зубов, часто использовалась на кораблях как средство от цинги.
С. 150. Пиппип. — Уже Чарльз Миллер усматривал в этом имени аллюзию на «Моби Дика» Мелвилла, где выступает негритенок по имени Пип. Помешательство Пипа состоит в том, что он, однажды выпав за борт шлюпки и проведя долгое время один среди волн, уже не числит себя среди живых (Miller Ch. Н. В. Traven, Pure Proletarian Writer // Proletarian Writers of the Thirties / Ed. by D. Madden. Carbondale; Edwardsville, 1968. P. 118). По замечанию Дональда Ченкина, называя себя этим именем, герой Травена ощущает себя «маленьким и незначительным», как и негритенок Мелвилла (Chankin D. О. The Fiction of В. Traven... Р. 34). Скорее скептически высказывается об этой параллели М. Бауманн, считающий, что даже если это интертекстуальная ссылка на Мелвилла, то ее смысл весьма расплывчат (Baumann. Р. 103—104).
С. 151. Кадка еще раз дернулась вверх, еще чуть вниз — и повисла в отверстии люка. — Детальное описание люка дано в позднейшей драматической переработке «Корабля мертвецов»: «Это люк шириной в квадратный метр, и расположен он на высоте одного метра над поверхностью палубы. Через этот люк снимают с подъемных цепей бадью для золы, чтобы высыпать ее содержимое в море через ограждение бакборта. Рядом с правым нижним углом люка виден короткий рычаг, обслуживающий лебедку» (В. Traven’s Totenschiff. Schauspiel in vier Akten von H. Croves und R. E. Lujan. Zurich, [1955]. S. 93—94).
C. 152. И тут же бадья стала на месте, да так послушно, будто она была неодушевленным созданием. — Убеждение в том, что машины — это, в сущности, тоже одушевленные создания, неоднократно высказывается уже на страницах произведений Рета Марута. Так, в романе «Княжеский факел» о друге главного героя, молодом инженере Феликсе Лавье, сообщается: «Для него машина или даже просто кусок железа не были чем-то мертвым. Для него машина была живым существом. Беспомощным ребенком, пока над нею работали, мужчиной, исполненным жизненной силы, когда она, собранная, стояла в цеху и в первый раз двигала своими колесами, фырча и пыхтя» (Ret Marut. Die Fackel des Fursten / Hrsg. von J. Thunecke. Nottingham, 2008. S. 10); «Да разве же такой вот локомотив мертв! Ведь он живет, у него ведь есть душа, как и у тебя, и у меня, как у всех живых существ», — говорит тот же Феликс в том же романе (S. 11).
С. 155. Мне казалось, что я смотрю в преисподнюю. — Ср. следующее описание работы в котельном отделении в относящихся к сравнительно недавнему времени подлинных воспоминаниях российского моряка: «И вот я в котельной, называемой на флоте кочегаркой. Это серое от налета пепла и пыли помещение у самого


Комментарии
461
днища судна моряки называют по-разному, одни преисподней, другие прибежищем дьявола, но смысл все равно остается один — оно более всего похоже на ад. Отблески пламени огнедышащих топок, угольная пыль, шипение пара, просачивающегося в многочисленных трубах из-под асбестовой изоляции, дополненные зловонным запахом серы, испускаемым угольным шлаком при чистке топок. Прибавьте полуобнаженные тела кочегаров, иссушенные жарой и огнем, — вот картина, которая может быть сравнима только с изображением библейского ада. Почему-то вспомнилась фраза: „Оставь надежды всяк сюда входящий”. Первое впечатление от кочегарки было угнетающим, и, как ни помогали нам на вахте кочегары, на палубу мы выбрались с трудом. Свежий воздух, ночное небо и шум волн вернули нас в обычный мир. Навалившаяся страшная усталость овладела всем телом. С трудом заставив себя принять душ и отказавшись от обеда, мы рухнули в койки под язвительные замечания товарищей, которые еще не испытали всех прелестей преисподней» (http://lit.lib.rU/w/weselow_l_m/text_0042.shtml). Слово «преисподняя» используется применительно к котельному отделению уже в рассказах К. М. Станюковича (1843—1903).
С. 137. ...щи с углем. — В оригинале игра словами «КоЫе» (уголь) и «КоЫ» (капуста; Kohlsuppe — щи).
С. 159. ...потому что черти еще сподобились сохранить какие-никакие остатки культуры, как ведомо Гете. — Имеется в виду Мефистофель в «Фаусте». В американском издании 1934 г. говорится о «старине Фаусте», который общался с чертями лично и может засвидетельствовать, что их потребности в «культуре и цивилизации» превышают то, что способна по этой части предложить
Йорика (The Death Ship 1934. Р. 143—144).
С. 161. Священная Конституция (...) что выдержала уже сто пятьдесят лет. — Конституция США, принятая 17 сентября 1787 г.
С. 161. Моя мать была из парсов. Они бросают своих мертвецов на растерзание коршунам. — В парсизме, древнеперсидском вероучении, первостепенное значение имеет служение огню как чистой и всеочищающей стихии, представителю света на земле. Поэтому «труп не может быть сожжен, так как это было бы величайшим осквернением огня; он не может быть также ни похоронен в земле, ни брошен в воду, так как осквернил бы землю и воду. Поэтому единственно чистым способом считается отнесение трупа на высокие горы, доступные диким зверям и хищным птицам, где он и оставляется на растерзание им» (см.: Энциклопедический словарь Ф. А. Брокгауза и И. А. Ефрона. СПб., 1897. Т. 22А (=44). С. 882— 883). Ср. высказанное Марутом в «Кирпичнике» пожелание: пусть лучше после его смерти хищные птицы и бродячие псы без остатка пожрут его труп — чем удостоиться торжественных похорон наподобие Ф. Ведекинда (Der Ziegelbrenner. 1918. Heft 4. S. 94). Д. Ченкин, истолковывая это упоминание парсов в романе, ставит акцент на мотиве огнепоклонничества (Chankin D. О. The Fiction of В. Tra- ven... P. 38). Г. Хельмес подчеркивает здесь тот смысловой нюанс, что парсы были последователями Заратустры, а Маруту/Травену должно было быть извест-


462
Приложения
но, что по оценке Ницше Заратустра в своем учении первым провидел в мировой истории извечную борьбу добра и зла как основу вечного развития и движения (Helmes. S. 58). Парс присутствует, между прочим, и в пестрой команде капитана Ахава в «Моби Дике» Мелвилла.
С. 162. ...сунул его в ведро с пресной водой. — Дополнено в «американском» издании 1934 г.: «чтобы нагреть воду». Запасы пресной воды возились на пароходах в том числе для обслуживания паровых котлов.
С. 162. Желающий ознакомиться с формой этих ламп пусть сходит в музей и обойдет там римские залы... — В 1923—1924 гг. Травен, по-видимому, посещал Британский музей, как заставляет думать первоначальная английская редакция «Корабля мертвецов» (Guthke. S. 667—668).
С. 164. Кочегар подбросил угля в три топки, пропуская по две топки между ними. Потом подломил шлаковую корку в трех других промежуточных топках. Над каждой топкой был мелом написан номер, от единицы до девятки. — До какой степени точен Травен в описании процесса топки, а также очистки топок от шлака и золы, показывает сопоставление со следующими воспоминаниями российского моряка, плававшего в 1940—1950-х гг. на пароходе «Анатолий Серов» у берегов Камчатки. Приводимый ниже большой фрагмент позволяет не только лучше понять технические подробности описываемых в романе действий кочегара и подавальщика, но также показывает, что описанные Травеном условия работы оставались такими же и на советских судах в тридцатые, сороковые, пятидесятые годы — до того как уголь на пароходах был вытеснен жидким топливом. «На вахту заступали два кочегара первого класса и один второго. Работа на свежие силы начиналась с чистки топок от шлака, образовавшегося за предыдущую смену, — самый ответственный период вахты, рабочими ломиками, прозванными „карандашами”. Их длина превышала топочную настолько, что выступающая часть была достаточным рычагом для манипуляций. „Карандаш” выполнял роль кочерги. Процесс начинался с перемещения горящего угля на одну сторону топки по всей ее длине. Добавлялась еще порция топлива для более интенсивного горения. Слой шлака, освободившийся от угля на половине топки, перемешивался для остывания. Дверца топки закрывалась, и аналогичная операция повторялась на других топках. Работа никогда не производилась одновременно на двух котлах, а обязательно в порядке: правая топка первого котла, правая топка второго, средняя топка первого котла — средняя топка второго и т. д. Следующий этап — удаление шлака из топок. Кочегар первого класса скребком на длинном стержне (длина топки порядка трех-четырех метров) выгребал полурасплавленный шлак себе под ноги. Его помощник второго класса поливал огнедышащую массу водой из шланга. При этом образовывались струи пара, серые от увлекаемых частиц золы. Совокупность раскаленной массы, шипения кипящей воды, клубов пара и облаков поднятой в воздух золы не поддается описанию. Лица работающих мгновенно становились черными. По телам, под раскалившейся робой ручьями струился пот. Требовалось огромное напряжение сил для перемещения массы шлака вдоль топки наружу. Очистку топок еле-


Комментарии
463
довало производить в предельно короткие сроки. После удаления шлака из половины топки горящий уголь распределялся равномерно по всей площади колосников и принимались меры для его интенсивного горения. Таким образом, поочередно очищалась одна половина. Процесс сопровождался неизбежным падением давления пара в котлах, а следовательно, снижались мощность главной машины и скорость хода судна. В этом смысле успех рейса во многом зависел от мастерства кочегаров, особенно в условиях жестокого шторма при ураганном ветре, если судно находится в непосредственной близости от берега. — Наконец, топки очищены. Теперь наступает пик нагрузки для кочегара второго класса. Он должен был, по возможности быстрее (это тоже значительно влияет на процесс горения), очистить поддувала всех шести топок от золы, объем каждой из которых, как правило, превышал объем шлака, а затем освободить рабочую площадь кочегарки от продуктов горения, извлеченных из топок и поддувал, перекидав их в отведенный угол, откуда производилось удаление шлака за борт. (...) В начале рейса заброска угля из бункера в кочегарку была делом относительно легким, но уже через неделю-другую, по мере уменьшения запасов, становилась трудоемким процессом. Нужно было уголь в трюме грузить на тачку, подвозить к клинкету, вываливать и перебрасывать в кочегарку. К концу смены следовало создать запас угля, достаточный для периода чистки топок следующей вахтой. Работа по перемещению угля чередовалась с удалением шлака. Основным орудием труда была подборная лопата, которой зачерпывалось до 30 кг угля и больше. (...) Существовали и другие „тонкости” с неприятными последствиями. Так, при сгорании уголь образовывал шлак, спекающийся в непроницаемую для воздуха корочку. Кочегар ломиком постоянно подламывал этот слой, препятствуя нежелательному образованию. Но в процессе работы ему доводилось отвлекаться, чтобы, например, помочь кочегару второго класса. Увлекшись другой работой, он порой ослаблял контроль за горением, упускал опасный момент, и шлак в топке, под слоем угля, спекался в сплошную толстую корку. Интенсивность горения резко уменьшалась, угрожая затуханием. В такой ситуации спасти положение с помощью „карандаша” было уже невозможно. В чрезвычайных случаях использовался лом, прозванный кочегарами „понедельником”. Он был значительно толще и длиннее рабочего лома, и чтобы его подсунуть под шлаковую корку и проломить ее, требовалось усилие двух, а то и трех человек. Вес этого инструмента зависел от величины котла. На „А. Серове” он весил, видимо, около 30 кг (...)» (Бооль В. В. До Петропавловска «Сима» дошла на рыбе // http://iks.ru/~nkp/ar- hiv/html_arhiv/2001 /4/4_6.html).
С. 166. ...Иосиф и Аримафея... — Правильно: Иосиф из Аримафеи — последователь Христа, присутствовавший при его распятии; Христос был погребен в гробнице Иосифа Аримафейского. В намеренно искаженном виде имя святого приобретает форму любимых Травеном сдвоенных конструкций — возгласов или ругательств вроде «щетки-мочалки!», «тетерины перья и рыбьи потроха!» и т. д.
С. 168. Если пар заметно падал, много ниже ста тридцати... — См. при- меч. к с. 149.


464
Приложения
С. 169. ...«духи»... — В данном случае в переводе использовано слово русского морского жаргона, обозначающее кочегаров и вообще членов котельной команды (Каланов Н. А. Словарь морского жаргона. С. 137, 293).
С. 177. Слава в вышних Богу... — Начало литургийной молитвы «Gloria» («Великое славословие»); первые строки соответствуют евангельским стихам
(Лк. 2: 14).
С. 182. ...фабрикантшей ангелов. — Первоначально словом «Engelmacherin» саркастически обозначали женщин, которые умышленно доводили до смерти сданных им на воспитание детей, особенно внебрачных, чтобы оставить при себе данные им на воспитание деньги. Травен иронически прилагает это словцо к практике вербовки на «корабль мертвецов».
С. 186. Оберндорф-на-Некаре — в этом городе, расположенном в Швабии, находился оружейный завод, основанный еще в 1811 г., но особенно прославившийся благодаря работавшим там членам семьи Маузер, изобретателям новых конструкций стрелкового оружия и основателям фирмы Маузер (с 1872 г.). После Первой мировой войны, согласно предписаниям Версальского мирного договора, фирма Маузер должна была остановить производство военного оружия и выпускать только охотничье. С 1922 г. фирма именовалась: Акционерное общество Оружейный завод Маузер.
С. 187. ...как в немецкую реповую пору. — Реалия военного времени в Германии. Поскольку осенью 1916 г. был крайне плохой урожай картофеля, населению усиленно рекомендовалось взамен того употреблять репу (прежде она шла в первую очередь на корм свиньям). Зимой 1917 г. выходили из печати целые кулинарные книги, посвященные исключительно кушаньям из репы.
С. 188. ...фабрике игрушек в Зуле. — В городе Зуле также еще с середины XIX в. процветала оружейная промышленность (фабрики «И. П. Зауэр и сын», «Хенель, Симеон & Со.» и др.).
С. 188—189. Мы китайцев и на порог не пустим. Но когда они нас на порог не пускают, тогда наш красно-бело-синий-ура-ура-ура запятнан, загажен, заплеван, и его надо отмывать кровавым мылом... — Ср. упоминание так называемой «первой гражданской войны» в Китае в статье Травена «Мой роман „Корабль мертвецов”» (Наст. изд. С. 288).
С. 189. ...и да пребудет с тобою мое благоволение. — Шутливый намек на слова в Евангелии от Матфея: «И се, глас с небес глаголющий: Сей есть Сын Мой возлюбленный, в котором Мое благоволение» (Мф. 3: 17).
С. 190. ...отличный американский товар. Пошел в Дамаск или куда-то туда. — Намек на колониальную войну Франции в Сирии и Ливане (1923—
1927).
С. 191. Такие корабли мертвецов зовутся тогда «иностранный легион». — Французский Иностранный легион был создан в 1831 г.; согласно установлению Луи Филиппа I, он комплектовался из иностранцев и мог использоваться только за пределами континентальной Франции (прежде всего, в Алжире), что позволяло


Комментарии
465
сократить процент «нежелательного» населения в стране. Новобранцев Иностранного легиона не спрашивали об имени.
С. 192. ...на скверном диалекте Петтикоут-лейн, или кокни... — Петтико- ут-лейн (Petticoat Lane, буквально: переулок нижних юбок) — улица в лондонском Ист-Энде, знаменитая своими воскресными базарами, где до сих пор многие продавцы изъясняются на просторечном «кокни». Переименованная в XIX в. в Мидлсекс-стрит, эта улица в обиходном английском языке сохранила за собой старое название.
С. 197. Инвалидная карточка (Invalidenkarte) — разговорное обозначение карты социального страхования, в которую вклеивались талоны в подтверждение отчислений от заработной платы, на основе чего насчитывалась пенсия при достижении соответствующего возраста или в случае инвалидности.
С. 197. В Киле он встретился с другим кули. — «Кули» (носильщик, грузчик, чернорабочий в странах Восточной Азии) до сих пор является в немецком языке ходовым словечком для обозначения нещадно эксплуатируемых работников или подчиненных. В немецком флоте оно, по-видимому, было особенно распространено; ср., например, заглавие романа Теодора Пливье (1892—1955) «Кули кайзера» («Des Kaisers Kulis», 1930), в котором повествуется о жестоко подавленном восстании моряков в Вильгельмсхафене летом 1917 г.
С. 197. Скаген — город в Дании, у пролива Скагеррак, где 31 мая—1 июня 1916 г. произошла крупнейшая морская битва между немецким и британским флотами.
С. 198. ...к могиле «Неизвестного Воина». — Церемония торжественного захоронения Неизвестного Солдата, символически олицетворявшего всех бесчисленных павших, возникла после Первой мировой войны. И ноября 1920 г. совершаются захоронения в Париже у Триумфальной арки и в Лондоне в Вестминстерском аббатстве. В 1921 г. могилы Неизвестного Солдата появились в Бельгии, Италии, Португалии и США; в 1922 г. в Чехословакии и Югославии, в 1923 г. в Болгарии, в 1925 г. в Польше, в 1926 г. в Греции. В Германии мемориальное место памяти павших было учреждено только в 1930 г. в Берлине.
С. 198. ...показывали воткнутый в спину кинжал и заставляли гадать да спорить, кто его воткнул... — Имеется в виду распространявшаяся консервативными политическими кругами «легенда об ударе кинжалом в спину» (DolchstoB- legende), согласно которой Германия была побеждена не на поле брани, а из-за предательства левых политиков и революционеров.
С. 199. Взять хотя бы Верхнюю Силезию. Или хотя бы Данциг. — Согласно Версальскому мирному договору, подписанному 28 июня 1919 г., провинция Позен (Познанский край), восточная часть Верхней Силезии, а также Западная Пруссия были отторгнуты от Германии и отошли к Польше. Эльзас и Лотарингия отошли к Франции, Глучинская область к Чехословакии; Данциг приобрел статус вольного города (входил в таможенный союз с Польшей).


466
Приложения
С. 199. Санкт-Паули — квартал в Гамбурге, примыкающий к порту и известный своими борделями и злачными местами.
С. 200. Сальварсан — лекарственный препарат из группы антисифилитиче- ских средств. Коксач — жаргонное обозначение кокаина.
С. 200. ...для всякой вещи свое время. — Слова из книги Экклезиаста: «Всему свое время, и время всякой вещи под небом» (Еккл. 3: 1).
С. 203. Вы оптировались в германское подданство? — Оптироваться — избрать себе то или иное гражданство, пользуясь правом оптации. Как поясняет чиновник ниже, население областей, отторгнутых от Германии по Версальскому миру (см. примеч. к с. 199), должно было пройти процедуру оптации, чтобы получить гражданство того или другого из государств.
С. 207. ...проходить через Эллис-Айленд. — Остров Эллис-Айленд в Нью- Йоркской гавани служил главными иммиграционными воротами США. Этот специальный фильтрационный пункт был создан в 1892 г., так как в конце XIX в. в Штаты стало переселяться огромное количество людей, и просуществовал до
1934 Г.
С. 207. Аюнебургская пустошь — покрытая вереском холмистая равнина в Нижней Саксонии, к югу от Гамбурга.
С. 211. Эммерих — немецкий город на правом берегу Рейна, в нескольких километрах от голландской границы.
С. 213. Из Мюлъхаузена в Эльзасе. — Как житель города Мюльхаузена (или по-французски Мюлуза) в Эльзасе Пауль тоже обязан был пройти процедуру оптации (см. выше, примеч. к с. 203).
С. 217. ...парень из Мемеля, тоже не оптированный. — Мемельский, или Клайпедский, край, согласно Версальскому мирному договору (см. примеч. к с. 199), в 1919 г. тоже был отторгнут от Германии и сначала находился под управлением французской администрации. В 1923 г. этот край был присоединен к Литве. Ср. в американской редакции «Корабля мертвецов» 1934 г.: «Он был из Мемеля, и так как он не оптировался согласно предписаниям Версальского договора, этого шедевра запредельной глупости блистательных политиков, ни один консул на свете не мог помочь ему. Он не был ни немцем, ни гражданином того крохотного червячка новой нации, которая не знает и никогда не будет знать, на что ей себя употребить» (The Death Ship 1934. Р. 278).
С. 218. На водомерном стекле у котлов... — Водомерная трубка — прибор, помогающий определить давление пара в котлах.
С. 224. ...ну вино там, и песни, и все такое прочее. — Намек на широко известное речение «Wer nicht liebt Wein, Weib und Gesang, / Der bleibt ein Narr sein Leben lang» («Кто не любит вина, женщин и песен, так дураком и умрет»), традиционно, хоть и ошибочно, приписывавшееся Мартину Лютеру. В форме стихотворного афоризма это речение было приведено в знаменитом собрании И. Г. Гер дера «Народные песни» (ч. I, 1775) и неоднократно использовалось в поэзии конца XVIII—начала XIX в.


Комментарии
461
С. 226. «Дом и очаг — жена и дети!» — Травен повторяет формулу пропагандистской военной риторики, восходящую еще к Цицерону: «pro aris et focis» — буквально: за алтари и очаги; подразумевается: сражаться за родину, за самое дорогое на свете.
С. 227. ...Ван Гутен... — В 1828 г. голландец Конрад Иоганнес ван Хаутен (в русской традиции обычно: Ван Гутен) научился извлекать масло из семян какао и таким образом получать какао-порошок; тем самым было положено начало знаменитой фирме по производству какао, существующей по сей день.
С. 231. ...заправить нетчика... — Не явиться с берега из увольнительной на судно вовремя (ср.: «быть в нетях»).
С. 233. Жрите каменный уголь в Верхней Силезии. — См. примеч. к с. 199.
С. 237. Кто с хлебом слез своих не ел... — Начало предложения заимствовано из «Песни арфиста» Гете (пер. Ф. И. Тютчева).
С. 243. ...войной во имя прекращения всех войн? — См. примеч. к с. 44.
С. 231. Плывут себе кораблики... — Эпиграф к третьей книге романа любезно переведен для наст, издания Н. Ю. Алексеевой.
С. 264. ...потому что понятия не имею о таких местах, куда входят богатые... — Ср. в Евангелии от Матфея: «...истинно говорю вам, что трудно богатому войти в Царство Небесное; и еще говорю вам: удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царство Божие» (Мф. 19: 23—24).
С. 266. ...а прежние едоки плавали в воде, и их ели рыбы, желающие подкормиться. — Парафраза слов Гамлета в 4-м акте трагедии: «Not where he eats, but where he is eaten...»; принц сообщает, что убитый им Полоний «находится не там, где он ест, а там, где его едят; у него как раз собрался некий сейм политических червей» (3-я сцена; пер. М. Лозинского).
С. 268. ...пара ясных, сверкающих звезд (...) объяты огнем творенья, безустанным огнем порожденья. — Интерес Марута/Травена к звездам и астрономии документирован его статьей о «Мар-Кривой» (см. сопроводит, статью в наст, изд. С. 410—411). Знакомый Марута, Гёц Оли, вспоминал в 1949 г., что стены его комнаты в Мюнхене были покрыты «странными знаками» — «астрономическими изображениями» (Munchener Stadtanzeiger. 1949. 25. Febr. Nr. 8. S. 3—4; Recknagel. S. 35).
C. 276. Великий Капитан его принял. — В поздней драматической обработке романа (В. Traven’s Totenschiff. Schauspiel in vier Akten von H. Croves und R. E. Lujan. Zurich, [1955]) Травен подробнее разработал мотив Великого Капитана, напоминающего Бога, а также мотив подлинного имени. Еще находясь в состоянии разумно разговаривать, Станислав пересказывает Гэйлу (Гэйлсу в этой редакции) свой сон: «Мне снилось, пришел огромный, удивительно прекрасный корабль, пришел и остановился прямо передо мной. В жизни не видал такого корабля — такого огромного, красивого, изумительного. Все как из чистого золота. (...) А капитан был очень высокий человек, такой приветливый и с большой красивой бородой. И впрямь великий капитан. Во сне я подумал, что примерно так мог


468
Приложения
бы выглядеть Господь Бог. (...) Странно было только, что я не видел никого из команды. Ни единого человека. Только этого великого, доброго капитана. (...) И вдруг он спросил меня: „Как тебя зовут, моряк?” Я отвечал: „Лавский, сэр”. На это капитан сказал: „Я хочу слышать твое полное имя”. И что ты думаешь? Как я ни ломал голову, как ни рылся во всех уголках мозга, я не мог вспомнить моего настоящего полного имени. (...) И тогда добрый капитан сказал мне: „Мне очень жаль, моряк, но это верный и честный корабль. Как мне ни жалко, но если ты не знаешь своего полного имени, ты не можешь быть принят на этот корабль”. (...) И больше ничего не произошло. Но я увидал, каким невыразимо грустным сделалось лицо доброго капитана из-за того, что он не мог принять меня. И вот тогда я разрыдался, как малый ребенок...» (S. 140—142). А в финале драмы, медленно соскальзывая с плота в воду, Станислав успевает проговорить: «Да — я слышу вас — слышу вас очень хорошо — господин капитан. — Да, верно. — Да — мое полное имя: Станислав Козловский — так точно. Да, сэр» (S. 150).
ПРИМЕЧАНИЯ К ГЛАВАМ ИЗ ДРУГИХ РЕДАКЦИЙ
Впервые соответствующие эпизоды были введены в 18-ю и 36-ю (тогда еще 35-ю) главы романа в американском авторизованном издании 1934 г. (The Death Ship 1934. Р. 103—105, 234—236). Присутствовали они и в выполненном по американскому изданию обратном переводе «Корабля мертвецов» на немецкий язык, изданном Книжной Гильдией Гутенберг в Швейцарии в 1940 г. (В. Traven. Das Totenschiff: Die Geschichte eines amerikanischen Seemanns / Aus dem Engl, von Wilhelm Ritter [d. h. Wilhelm Hoegner]. Zurich, [1940]. S. 97—98, 205—206). Хотя первые послевоенные немецкие издания «Корабля мертвецов» по большей части вновь следуют редакции 1926 г., в них теперь, начиная с гамбургского издания 1948 г., тоже вводится эпизод с таинственным сирийцем — однако не в том виде, в каком он присутствовал в нью-йоркской и цюрихской редакциях, а с существенными доработками (см., например: В. Traven. Das Totenschiff: Die Geschichte eines amerikanischen Seemanns. Frankfurt a. M., 1952. S. 177—180). В очередной и последний раз Травен переписывает эпизод с сирийцем для переработанного немецкого издания 1959 г. (см. выше, в разделе «К истории текста»); в это же издание он впервые переносит из американской редакции эротическое приключение героя-повествователя с французской официанткой в Марселе (Das Totenschiff
1959[2]. S. 96—98, 204—208).
Говоря о литературных источниках главы о сирийце, стоит отметить, что этот персонаж иронически уподобляется Вечному жиду, но еще более Летучему голландцу, а именно, в том варианте последней из названных легенд, который был обработан Р. Вагнером в опере «Летучий голландец» (1843). Герой Вагнера вынуж¬


Комментарии
469
ден был все снова и снова уходить в море до тех пор, пока не встретит на земле верную и чистую женскую любовь. Подобно Голландцу, герой иронической конт- рафактуры Травена бежит в море от каждой новой жены, однако по иным причинам. Вагнер был обязан той версией легенды, которую он обработал в опере, Генриху Гейне, изложившему в новелле «Мемуары господина фон Шнабелевопского» (1834) сюжет одного голландского спектакля. Любопытно, что Гейне в своем пересказе допускает иронические замечания, чуждые опере Вагнера и предвосхищающие пародийную версию Травена. Ср.: «Бедный Голландец! Он часто вынужден бывает радоваться своему избавлению от брака и от своей избавительницы...» (Heine Н. Werke und Briefe: in 10 Bdn. Berlin, 1961. Bd. 4. S. 80). Об истории сюжета о Летучем голландце см.: Cemdt Н. Fliegender Hollander und Klabautermann. Gottingen, 1971 (Schriften zur niederdeutschen Volkskunde, 4).
C. 284. Абукир — остров и мыс в Египте, при впадении Нила в Средиземное море. В сражении при Абукире 1—2 августа 1798 г. английский флот под командованием адмирала Г. Нельсона нанес поражение французскому флоту.
ПРИМЕЧАНИЯ К РАЗДЕЛУ «Б. ТРАВЕН О РОМАНЕ „КОРАБЛЬ МЕРТВЕЦОВ”»
Мой роман «Корабль мертвецов»
Впервые: Die Buchergilde. 1926. Heft 3. S. 34—38.
Предыстория написания этой статьи, призванной привлечь внимание к печатающемуся Книжной Гильдией Гутенберг роману, а также пояснить некоторые моменты содержания и построения, освещается публикуемыми далее выдержками из переписки Травена с Э. Пречангом и Дж. Шиковски.
С. 287. ...достаточно было пустого конверта с надписанным на нем адресом... — Любопытно сравнить этот пассаж со следующими замечаниями Эриха Волленберга, знавшего Рета Марута в годы Мюнхенской революции. В конце жизни, в 1966 г., Волленберг пояснял в письме Р. Рекнагелю, каким образом Ма- руту в тогдашних немецких столах прописки «на слово и без полицейских актов из Сан-Франциско» верили в том, будто он является американским подданным: «Но ведь до 1914 года практически во всех цивилизованных странах Запада существовала полная свобода передвижения, не требовалось ни паспорта, ни визы, чтобы поехать из Германии в Англию, Францию, США и т. д. Только две страны в Европе требовали паспорт и визу — Россия и Турция, которые, впрочем, в политическом отношении не признавались за Европу. Даже за границей для полной легитимации достаточно было конверта с почтовым штемпелем и соответствующим адре¬


410
Приложения
сом, конечно с указанием имени» (Der Feuerstuhl... S. 70). Об истории введения современной системы паспортов см.: Torpey ]. The Great War and the Birth of the Modern Passport System // Documenting individual identity: The development of state practices in the modern world / Ed. by J. Caplan and J. Torpey. Princeton, 2001. P. 256—270; Wolf B. «Es gibt keine Totenschiffe»: B. Travens sea change // Deutsche Vierteljahrschrift fur Literaturwissenschaft und Geistesgeschichte. 2006. Jg. 80. Heft 3. S. 440—442.
C. 288. ...гражданские войны в Китае и организованный массовый грабеж и убийство в Марокко и Сирии... — Имеется в виду так называемая «первая гражданская война» в Китае (чаще обозначается как революция 1924—1927 гг.), а также военные действия Франции в ее подмандатных территориях: «Рифская война» в Марокко (1925—1926) и борьба с антифранцузским восстанием в Сирии и Ливане (1925—1927).
С. 289. ...ноту, способную вызвать религиозно-сентиментальный привкус. — В письме в редакцию Книжной Гильдии от 29 марта 1926 г. Травен тоже говорил, что «религиозно-сентиментальный поворот в финале» его несколько смущает, но он ничего не может с этим поделать, потому что религиозная сентиментальность у его героев — истинная. Однако дальнейшее развитие мысли в этом письме несколько иное, чем в настоящей заметке: «Рабочие воспитаны на этой жалкой сентиментально-религиозной болтовне, на этой идейной путанице, а поэтому в предсмертном отчаянии они цепляются за эту ложную сентиментальность, так как более высокой идеи у них нет. Более высокая идея, которую я имею в виду, — это идея смертности вместо идеи бессмертия. Когда рабочий поймет, что он смертен и что ему нечего надеяться на награду или ожидать кары после смерти, он ужо позаботится о том, чтобы здесь, на земле, получить свое сполна» (цит. по сопроводительной статье П. Люббе в изд.: В. Traven. Das Totenschiff. Berlin, 1970. S. 377).
(Из писем)
Б. Травен—Джону Шиковски,
26 августа 1925 г.
Впервые: Ich kenne das Leben in Mexiko. S. 33—41.
Джон Шиковски (John Schikowski; 1867—1934) — редактор раздела фельетона в газете «Форвертс» (нем. «Vorwarts», т. е. «Вперед!»; 1876—1933), центральном органе немецких социал-демократов. Первый контакт с редакцией «Форвертс» Травен предпринял 6 января 1925 г., отправив туда по почте короткий рассказ «Как рождаются боги» («Wie Gotter entstehen»), из эпохи завоевания Мексики Кортесом. За этим последовал ряд публикаций Травена в «Форвертс»


Комментарии
471
(см. подробнее ниже, в примем, к письму Травена от 21 сентября 1925 г.). Шиков- ски содействовал также установлению контакта между Травеном и молодым издательством Книжная Гильдия Гутенберг, сотрудничество с которым открыло таинственному анониму путь к славе. Ставшие за время переписки вполне дружескими отношения Травена с Джоном Шиковски и его женой Линой Шиковски документированы обширным корпусом писем, охватывающим период с 1925 по 1932 г. и впервые опубликованным К. С. Гутке в указ. изд.
Настоящее письмо является ответом на письмо Шиковски от 6 августа 1925 г. (см.: Guthke. S. 370; Ich kenne das Leben in Mexiko. S. 116).
C. 291. Мои экземпляры я получил. — Экземпляры газетной публикации романа «Сборщики хлопка» («Die Baumwollpflticker»), печатавшегося в «Форвертс» с 21 июня по 16 июля 1925 г. Публикация предварялась заметкой Шиковски, упоминаемой Травеном ниже.
С. 292. «Фольк унд Цайт» («Народ и время») — печатавшаяся в издательстве «Форвертс» газета «Volk und Zeit: Bilder zum Tage» (Berlin, 1919— 1933).
C. 294. Роман «Мост в джунглях», который получил господин Пречанг, вряд ли годится для газетного романа... — Роман был предложен Травеном Э. Пречангу для опубликования в Книжной Гильдии Гутенберг в письме от 5 августа 1925 г., однако книжное издание было осуществлено значительно позже, в 1929 г. В мае—июне 1927 г. явилась газетная публикация романа в «Форвертс».
С. 294. «Как обстоит дело со вторым романом, который Вы планировали полгода назад?» — Травен цитирует письмо Шиковски от 6 августа 1925 г.: «Как обстоит дело со вторым романом, который Вы планировали полгода назад? Если цена будет для нас позволительной, я бы охотно его приобрел для нашего раздела фельетона; „Сборщики хлопка”, как и следовало ожидать, нашли очень одобрительный прием» (Guthke. S. 370).
С. 294. Эптон Билл Синклер (1878—1968) — американский писатель и журналист, автор социально острых «разоблачительных» романов «Джунгли» (1906), «Король-Уголь» (1917), «Нефть!» (1927) и др., давших Травену важные творческие импульсы. Синклер Льюис (1885—1951) — американский писатель, лауреат Нобелевской премии (1930), тоже высоко ценимый Травеном. В письме к Ш. Штрассеру от 17 октября 1929 г. Травен замечает, что в отличие от Эптона Синклера, всегда резкого и откровенного в выражении социального протеста, Синклер Льюис предпочитает «скрытую, но уничтожающую иронию», направленную на то, чтобы изобличить самодовольство и тупость заурядного американского обывателя (воспроизведение письма см.: Guthke. S. 56—57). Позитивную оценку творчества Эптона Синклера Травен дает также в одной из статей в журнале Книжной Гильдии (В. Traven. Amerika, das gelobte Land der Freiheit // Die Bucher- gilde. 1930. Nr. 1. S. 13).


472
Приложения
С. 296. ...1.25 марок золотом... — В условиях послевоенной девальвации немецких бумажных денег наименование «марка золотом» (Goldmark, GM) использовалось для обозначения твердого номинала в соответствии с довоенной, обеспеченной золотом маркой.
С. 296. Я собираюсь послать этот роман господину Пречангу... — Судя по письму Травена Пречангу 14 сентября 1925 г., он отправил ему рукопись 15 сентября. В письме значится: «Завтра я отправлю Вам мой новый роман „Корабль мертвецов”, двумя заказными бандеролями. Пожалуйста, будьте так любезны дать манускрипт доктору Шиковски, как только он об этом попросит или как только он вернется из отпуска. Перед отправкой я пошлю ему извещение» (фотокопия в:
Guthke. S. 357).
С. 296. Если господин д-р Шиковски купит его для своей газеты, он может печатать его, когда захочет... — От мысли напечатать роман в «Фор- вертс» Шиковски вынужден был отказаться, так как полагал, «что отдельные описания, будучи в газетной публикации расчленены, по причине своей пространности могут не произвести желаемого впечатления» (Пречанг в письме к Травену от И декабря 1925 г.; оригинал находится в архиве Библиотеки Университета Калифорнии Риверсайд (UCRL)).
С. 296. ...я хочу заметить, что мои письма к Вам являются чисто личными... — Намек на то, что Шиковски самовольно опубликовал в «Форвертс» отрывок из письма к нему Травена от 25 февраля 1925 г. (см. ниже, в примеч. к письму от 21 сентября 1925 г.).
Б. Травен—Джону Шиковски (?),
2 сентября 1925 г.
(«Объявляется о рождении!»)
Впервые: Guthke. S. 372—373.
Это известие о рождении нового романа, по-видимому приложенное Травеном к одному из писем к Шиковски или Пречангу, сохранилось как отдельный листок в архиве издательства Книжная Гильдия Гутенберг.
С. 297. ...за двадцать дней... — По-видимому, поводом к тому, чтобы именно в августе 1925 г. столь плотно засесть за написание романа, стало письмо из Берлина от Эрнста Пречанга, полученное Травеном в начале месяца (см. примеч. к следующему письму). Неправдоподобно короткий срок в двадцать дней часто внушал недоверие исследователям, обращавшимся к этому документу. После того как стали известны находящиеся в архиве наследников писателя в Мехико-Сити фрагменты первоначальной английской версии романа, эти недоумения разъяснились: очевидно, в августе 1925 г. Травен лишь отдельные главы написал совершенно за¬


Комментарии
473
ново, для большей же части текста имел вчерне написанный им прежде английский вариант романа; хотя, конечно, ему пришлось многое существенно переделывать и дополнять в процессе такого автоперевода (Guthke. S. 373; Ibid. S. 638—691, опубликован текст сохранившихся английских фрагментов; ср. также: Nordhau- sen F. В. Travens Anfange: Die «Urfassung» des «Totenschiffs» // The German Quarterly. 1992. Vol. 65. S. 378—395).
C. 297. Надеюсь, Вы понимаете, что это такое — «солнечный Нью-Орлеан» и «милая Луизиана». — О той важности, какую придавал Травен «новоорлеанскому» мотиву в романе, свидетельствует его письмо к Пречангу от 9 февраля 1926 г. (см. ниже).
С. 298. Из Джозефа Конрада я знаю только одну книгу... — О соотношениях между «Кораблем мертвецов» и предшествующей традицией «морских романов», в частности Джозефом Конрадом (1857—1924), см.: SchiirerE. «Das Toten- schiff»: Zur Genese eines Seeromans // B. Traven the Writer. S. 158—180; Romero J. S. B. Traven and Joseph Conrad. Ideological Contrasts // B. Travens Erzahlwerk. S. 37—49. Много позже Травен в разговоре с Дж. Стоун отзывался о Конраде гораздо положительнее, особенно выделяя среди его романов «Лорда Джима» (Stone J. The Mystery of В. Traven. Los Altos, 1977. P. 60).
Б. Травен—Эрнсту Пречангу,
10 сентября 1925 г.
Впервые (в отрывках): Guthke. S. 371. Переведено по оригиналу, хранящемуся в UCRL.
Эрнст Нречанг (Ernst Preczang, 1870—1949) — писатель и критик; один из основателей Книжной Гильдии Гутенберг. Наряду со своей собственно литературной деятельностью Пречанг работал в социал-демократическом издательстве «Форвертс», а также играл важную роль в деятельности «Союза самообразования» немецких рабочих-типографщиков, ставившего своей целью поднять уровень культуры рабочих и тем самым упразднить «привилегию правящих классов на образование» (Bucher voll guten Geistes: 1924—1964. 40 Jahre Buchergilde Gutenberg. Frankfurt a. M., 1964. S. 10). После того как в 1924 г. по инициативе Бруно Дрес- лера (1879—1952), председателя «Союза самообразования», была образована Книжная Гильдия Гутенберг (издательство и одновременно книжный клуб, члены которого подписывались на печатаемые «гильдией» книги), Пречанг был избран руководителем ее литературной редакции. В этом качестве он в течение многих лет определял литературную программу Книжной Гильдии. Услышав в 1925 г. от Дж. Шиковски имя Травена и прочитав в «Форвертс» отрывки из романа «Сборщики хлопка», Пречанг 13 июля 1925 г. отправил Травену в Мексику письмо с предложением сотрудничать с Книжной Гильдией: «Описываемая Вами своеобыч¬


474
Приложения
ная ‘среда’, свежий и естественный характер изображения и не в последнюю очередь Ваш юмор возбудили во мне желание познакомить с Вами членов нашего объединения, живущих по всей Германии и в сопредельных немецкоязычных областях. Поэтому я хочу задать Вам вопрос: не могли бы мы получить право на немецкое книжное издание Вашего романа? Имеются ли у Вас другие готовые или находящиеся в работе произведения, которые Вы могли бы предоставить нам на условии монопольного права на печатание?» (Bucher voll guten Geistes... S. 17). Таким образом завязались контакты между Травеном и издательством, которое быстро сделало его литературное имя знаменитым (и которое в свою очередь упрочило свой авторитет, получив фактическую монополию на печатание бестселлеров, которыми стали романы Травена). Об истории отношений между Травеном и Книжной Гильдией, не всегда складывавшихся просто и особенно в последние десятилетия его жизни омраченных конфликтами, см.: Guthke. S. 348—400; Dammann С. Die Ruckubersetzung von Traven-Romanen ins Deutsche wahrend des Exils der Buchergilde Gutenberg in Zurich // B. Traven: Autor — Werk... S. 13—28; Potapova С. B. Travens Roman «Das Totenschiff». Fassungsgeschichte eines Werks zwischen der Erstausgabe und dem Edierten Text der Gesamtausgabe // B. Traven: Autor — Werk... S. 64—71.
C. 300. ...написать для одного из Ваших журналов специальное объявление о романе. — См. ниже, в примеч. к письму от 9 ноября 1923 г.
С. 301. ...на другие Ваши слова в письме... — Пречанг в письме к Травену от 13 июля 1925 г. выражал надежду, что тот готов помочь молодой Книжной Гильдии «внести в немецкую литературу немного свежего воздуха и радостного ощущения мира» (Ich kenne das Leben in Mexiko. S. 110).
Б. Tравен—Джону Шиковски,
21 сентября 1925 г.
Впервые: Ich kenne das Leben in Mexiko. S. 41—44.
C. 301. Нам удалось приобрести право первыми напечатать новый роман... — См. примеч. к письму от 26 августа 1925 г.
С. 301. ...несколько статей о цивилизации и истории древней Мексики, а также другие свои работы. — В «Форвертс» на тот момент были опубликованы рассказ-очерк «Как рождаются боги» («Wie Gotter entstehen»; Vorwarts. 1925. 28 Febr.), «Основание государства ацтеков» («Die Grundung des Aztekenreiches»; Vorwarts. 1925. 7 Aug.), «Боги древних мексиканцев» («Gotter der alten Mexika- ner»; Vorwarts. 1926. 14 Marz), а также роман «Сборщики хлопка» («Die Baum- wollpflucker»; Vorwarts. 1925, Juni—Juli).
C. 301. ...живет в Мексике, как мы уже однажды ранее сообщали нашим читателям. — Шиковски опубликовал в газете «Форвертс» (1925. 21 июня) в ка¬


Комментарии
475
честве предваряющих замечаний к публикации романа «Сборщики хлопка» следующий отрывок из письма Травена к нему от 25 февраля 1925 г.: «Я знаю жизнь в Мексике, в Северной Америке, в Центральной Америке. И я сам — до сего самого часу, как пишу Вам это письмо, — живу этой жизнью: как рабочий, как нефтяник, как поденщик на фермах и плантациях какао, как фабричный работник, сборщик помидоров и апельсинов, корчевальщик в девственных джунглях, погонщик мулов, охотник; я был бродячим торговцем среди „диких” племен Сьерра Мадре, где „дикари” еще охотятся со стрелами, луком и булавой, и поскольку я все это знаю по опыту, я думаю, что могу рассказать Вашим читателям много веселого, печального, ученого и занимательного» (Ich kenne das Leben in Mexiko. S. 20). Это вызвало неудовольствие Травена, см. выше, в письме от 26 августа 1925 г. Ср.: Die Buchergilde. 1936. Nr. 4. S. 52.
С. 303. «Идущие на смерть приветствуют тебя!» — См. выше, в комментарии к тексту романа.
Б. Травен—Эрнсту Пречангу,
9 ноября 1925 г.
Переведено по оригиналу, хранящемуся в UCRL.
В ответном письме к Травену от И декабря 1925 г. Пречанг сообщил, что редакция Книжной Гильдии, подумав, решила «отказаться от существенных сокращений», потому что этот процесс потребовал бы большого времени и роман не смог бы быть отпечатан в марте 1926 г., как уже было запланировано (UCRL). В том же письме он не совсем охотно, но соглашался с аргументами Травена в защиту финала романа, а также просил его написать небольшую статью о «Корабле мертвецов» для журнала «Бюхергильде» (помещена в наст, изд.): «С тем, что Вы пишете по поводу финала, можно и согласиться. Не обязательно, впрочем, идти на уступки дурному вкусу, если желаешь, чтобы и более наивный читатель понял, в чем дело. Тем не менее: Вам как автору принадлежит последнее слово. Может быть, Вы повторите часть пояснений, которые приводите в письме от 9 ноября, в небольшой статье, которую я бы просил Вас уже сейчас написать для мартовского номера журнала „Книжная Гильдия”?» (Там же).
О том, что финал романа «не подлежит изменениям» и «не может быть иным», пишет Травен в редакцию Книжной Гильдии в письме от 29 марта 1926 г., которое было частично процитировано П. Люббе в 1970 г., в сопроводительной статье к переизданию романа (В. Traven. Das Totenschiff. Berlin, 1970. S. 377), однако сегодня отсутствует в собрании университета Риверсайд. Отрывок из этого письма см. выше, в примеч. к статье Травена «Мой роман „Корабль мертвецов”».


476
Приложения
С. 304. ...что США сегодня самая несвободная страна на свете... — См. примем, к с. 90 текста романа.
С. 304. .. .«шляпа на палке»... — Реминисценция из драмы Шиллера «Вильгельм Телль» (1804); проступок Телля перед управителем (фогтом) состоял в том, что он не выказал должного почтения к его шляпе на палке, которая была выставлена как знак власти Габсбургов и которой все проходящие должны были отдавать поклон.
С. 303. ...прошу Вас, хорошо знающего Ваших читателей, сделать мне предложения к сокращениям... — Пречанг в ответном письме от 11 декабря 1925 г. поясняет относительно сокращений, которых он желал прежде: «Речь шла не об обычных вычеркиваниях, а о сжатиях, стяжениях, которых я бы пожелал для первой трети романа. Я перечитал его еще раз и теперь думаю, что даже повторения нескольких сцен у консулов имеют определенный эффект. Ну, Вы, во всяком случае, не обидитесь, если Вашему дитятке оставят нестриженными его от природы вихрастые волосы. Мы, стало быть, ограничимся тем, что обрежем здесь и там торчащую прядку. На прилагаемом листке обозначено, что я вычеркнул. Все это полемические высказывания, которые мы не можем предложить членам нашей Гильдии, не вызвав протестов и дискуссий. Вы сами пишете, что лучше их избежать. К тому же я придерживаюсь того мнения, что художественное произведение должно производить действие самим изображением, а не полемикой» (UCRL). Вычеркнутые пассажи, к сожалению, неизвестны; возможно, они когда-нибудь обнаружатся в архиве наследников Травена в Мехико-Сити.
Б. Травен—Эрнсту Пречангу,
9 февраля 1926 г.
Переведено по оригиналу, хранящемуся в UCRL.
На предложение сопроводить роман иллюстрациями Пречанг не согласился (см. его письмо к Травену от 5 марта 1926 г.; UCRL), мотивируя это, с одной стороны, недостаточно хорошим качеством присланных фотографий, с другой стороны, принятыми в изданиях Книжной Гильдии нормами оформления. Некоторые другие издания Травена, вышедшие в Книжной Гильдии, тем не менее действительно снабжены фотографией на титульном листе («Сборщики хлопка», 1926; «Мексиканская арба», 1931; а также последующие романы цикла, посвященного мексиканской революции). Большое количество фотографий, сделанных самим Травеном, помещено в его документальной книге о Мексике «Страна весны» («Land des Fnihlings», 1928). Будучи принципиальным противником рисованных иллюстраций, Травен видел в фотографиях (фрагментах действительной жизни) мощное средство возбудить интерес и воображение читателя (см., например, его письмо к Шиковски от 22 февраля 1927 г. — Ich kenne das Leben in Mexiko. S. 57—58).


Комментарии
477
С. 308. ...из Лейпцига... — Книга была отпечатана в лейпцигской типографии, сотрудничавшей с Книжной Гильдией Гутенберг (Leipziger Buchbinderei A.-G. vorm. Gustav Fritzsche).
C. 308. Тоска no Нью-Орлеану и Луизиане проходит через всю книгу. — Любопытно отметить, что, женившись летом 1937 г. на Розе Елене Лухан, Травен отправился с ней в свадебное путешествие именно в Новый Орлеан. К. С. Гутке замечает по этому поводу: «Едва ли Травен мог не отдавать себе отчета в символическом смысле этого путешествия: круг замкнулся, „американский моряк” автобиографического романа вернулся к своему исходному пункту; он был дома» (Cuthke.
S. 549).
Б. Травен—Эрнсту Пречангу,
8 августа 1926 г.
Переведено по оригиналу, хранящемуся в UCRL.
С. 310. ...в самый южный штат Мексики, Чьяпас. — Об участии Травена в экспедиции Энрике Хуана Паласиоса в 1926 г., преследовавшей как насущные хозяйственные цели (борьба с эпидемией саранчи), так и археологически-этнографические интересы, см.: Cuthke. S. 289—319; Nordhausen F. «Views most wonderful». B. Travens erste Reise ins ‘Land des Fruhlings’ // B. Traven the Writer. S. 215—241. Идею опубликовать путевые очерки о Мексике Травен обсуждает в переписке с Пречангом и Шиковски 1925—1926 гг. Позже этот замысел перерастает в фундаментальный том «Страна весны» (1928), произведение гибридного жанра, вобравшее в себя путевые заметки, научно-популярное эссе, публицистические и культурно-философские размышления.
С. 310. ...о первом трехнедельном плавании «Корабля мертвецов»... — Пречанг писал Травену 14 мая 1926 г.: «Итак, „Корабль мертвецов” уже около трех недель назад покинул гавань, и Вы можете себе представить, что мы не без напряжения следили за его первым отплытием в мир. Сколько можно сказать на сегодняшний день, книга везде нашла хороший прием» (UCRL).
Б. Травен—Эрнсту Пречангу,
7 мая 1927 г.
Впервые: Neue В. Traven-Mitteilungen. Frankfurt а. М.: Buchergilde Gutenberg, 1978. Nr. 1. S. 12—15 (с неверным указанием даты: 5 июля 1927).
Пречанг писал Травену 24 февраля 1927 г.: «В очередной раз посмотрев здесь, в Берлине, фильм „Броненосец Потемкин”, который и Вам, вероятно, знаком, я подумал, что из Вашего „Корабля мертвецов”, при соответствующем выборе сцен и


478
Приложения
продуманном построении, тоже должен получиться в высшей степени впечатляющий фильм, который вполне мог бы — при условии хорошей актерской игры и отличной съемки — тягаться с „Потемкиным” в художественном смысле и в смысле революционного воздействия. Я собирался сделать набросок и представить его Вам, но из-за нехватки времени так за это и не взялся. На днях я опять об этом вспомнил, потому что один берлинский писатель рассказал мне, что занят тем же замыслом. Я указал ему на то, что право экранизации принадлежит только Вам, и он это признал. Пишу Вам эти строки с той целью, чтобы побудить Вас поразмыслить об этой идее и, пожалуй, если это возможно, самому заняться обработкой, так как Вы, наверное, могли бы добавить еще какие-то действенные образы-кадры»
(.UCRL).
Так как в конце 1920-х гг. руководству Книжной Гильдии не удалось в достаточной мере заинтересовать Травена планом фильма, этот замысел так и остался не реализованным. Роман был экранизирован лишь тридцать лет спустя, в 1959 г., на киностудии UFA, режиссером Георгом Треслером. К сожалению, в этой версии, в которой несоразмерно большое место принадлежало произвольно добавленной сценаристом любовной линии (образ французской возлюбленной главного героя, не имеющий соответствия в романе), «Корабль мертвецов» превратился в довольно банальную сентиментальную историю с оттенком социального критицизма (см. отзыв самого Травена о фильме: BT-Mitteilungen. 1959. Nr. 35. S. 235—237). О судьбе романа в кино и радиопостановках см.: Helmes. S. 47—70; Dahle W. В. Traven, «Das Totenschiff»: Die Destruktion anarchistischer Argumente in der Re- zeption // B. Travens Erzahlwerk. S. 63—82.


СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ
В. Trauen: Autor—Werk... — В. Traven: Autor—Werk—Werkgeschichte / Hrsg, von G. Dammann. Würzburg, 2012.
B. Traven the Writer — B. Traven the Writer. Der Schriftsteller B. Traven / Hrsg, von J. Thunecke. Nottingham, 2003.
B. Travens Erzählwerk — B. Travens Erzählwerk in der Konstellation von Sprachen und Kulturen / Hrsg, von G. Dammann. Würzburg, 2003.
Baumann — Baumann M. L. B. Traven: An Introduction. Albuquerque, 1976.
Das Totenschiff 1926 — Traven B. Das Totenschiff: Die Geschichte eines amerikanischen Seemanns. Berlin: Büchergilde Gutenberg, 1926.
Das Totenschiff 1959[2] — Traven B. Das Totenschiff: Die Geschichte eines amerikanischen Seemanns. Frankfurt а. M.: Büchergilde Gutenberg, 1959 [2-е из двух изданий с обозначением 1959 г. в выходных данных; переработано автором].
Der Feuerstuhl... — Der Feuerstuhl und die Fährtensucher Rolf Recknagel, Erich Wollenberg, Anna Seghers auf den Spuren B. Travens / Hrsg, von B. Kramer und Ch. Ludszuweit. Berlin, 2002.
Guthke — Guthke K. S. B. Traven: Biographie eines Rätsels. Frankfurt а. M. [u. a.], 1987.
Hauschild — Hauschild J.-Ch. B. Traven — Die unbekannten Jahre. Zürich [u. a.],
2012.
Helmes — Helmes G. Literatur und Literaturtransformation: B. Travens Roman «Das Totenschiff» (1926) und mediale Adaptionen (Hörspiel, Film) // B. Traven: Frühe Romane und mediale Adaptionen / Hrsg, von G. Helmes. Siegen, 2003. S. 47—70.
Ich kenne das Leben in Mexiko — B. Traven. Ich kenne das Leben in Mexiko: Briefe an John Schikowski 1925 bis 1932. Mit einem Essay von K. S. Guthke. Frankfurt а. M.; Berlin, 1992.
Recknagel — Recknagel R. B. Traven: Beiträge zur Biografie. Leipzig, 1971.
The Death Ship 1934 — B. Traven. The Death Ship: The Story of an American Sai- lor. New York: Alfred A. Knopf, 1934.
UCRL — The University of California, Riverside Libraries, The B. Traven Collec- tions.


СЛОВАРЬ УПОТРЕБЛЯЕМЫХ В РОМАНЕ МОРСКИХ ТЕРМИНОВ И ВЫРАЖЕНИЙ*
А. В. («Эй Би») — англ, able bodied seaman; матрос, обладающий необходимой квалификацией и опытом; может выполнять обязанности рулевого. Русское соответствие этому званию: матрос первой статьи (или первого класса).
Бак — 1) носовая часть верхней палубы судна; 2) надстройка в носовой части палубы; служит для защиты верхней палубы от заливания на встречной волне, а также для повышения непотопляемости и размещения служебных помещений.
Бакборт — левый борт.
Бачок — луженая, медная, алюминиевая или из нержавеющей стали посуда, в которой разносится пища для рядового и старшинского состава корабля.
Бич (бичкомер, бичара, бичман) — англ, beachcomber; опустившийся безработный моряк, которого выгнали за что-либо с судна. Также: портовый бродяга, бездельник, побирушка, зарабатывающий себе на пропитание и выпивку рассказами морских историй и прочими случайными заработками.
Бортовая качка — качка, при которой судно переваливается с одного борта на другой; в отличие от кормовой качки, когда оно переваливается с носа на корму.
Боцман — начальник палубной команды; унтер-офицер на торговом судне, контролирующий работу других матросов.
Бункер — помещение на судне для хранения топлива.
Вира! — Подымай! Выбирай! Тащи! (команда при погрузочно-разгрузочных работах).
* При составлении использованы следующие словари: Самойлов К. И. Морской словарь. М.; Л., 1941; Словарь морских и речных терминов: В 2 т. / Ред. М. И. Чернов. М., 1955—1956; Бледнев А. И. Немецко-русский военно-морской словарь. М., 1961; Фаео- ров П. А. Англо-русский военно-морской словарь: В 2 т. М., 1994; Каланов Н. А. Словарь морского жаргона. М., 2002; Kluge F. Seemannssprache: Wortgeschichtliches Handbuch deut- scher Schifferausdrucke alterer und neuerer Zeit. Halle, 1911; Stenzel A. Deutsches seemannisches Worterbuch. Berlin, 1904; Granville W., Partridge E. Sea Slang of the Twentieth Century: Royal Navy, Merchant Navy, yachtsmen, fishermen, bargemen, canalmen, miscellaneous. New York, 1950, а также современные электронные ресурсы.


Словарь морских терминов и выражений
481
Воронье гнездо — наблюдательный пункт (в форме бочки на мачте), с которого ведется наблюдение за морем.
Второй механик — механик, следующий по должности после старшего механика; начальник машинно-котельной команды.
Второй офицер — второй помощник капитана судна.
Гальюн — уборная на судне.
Донкерман (донкман, донкимен) — англ, donkey-man; помповый машинист, в ведении которого находятся донки, то есть питательные насосы, подающие воду в котлы. Донкерман заведует также лебедками и малыми вспомогательными паровыми котлами, используемыми при погрузке и выгрузке и т. д. Непосредственно подчиняется второму механику.
«Духи» — кочегары, члены котельной команды.
Забичевать — см. Бич.
Каботажное судно — то есть предназначенное для каботажа, прибрежного плавания (между портами одного государства, в пределах одного моря).
Камбуз — судовая кухня.
Картушка (компаса) — круг, соединенный с магнитной стрелкой; разделен на 32 деления (румбы) и на 360 градусов.
Кают-компания — помещение на корабле для коллективного отдыха, занятий, совещаний и питания офицеров.
Корма — задняя оконечность судна.
Кубрик — общее жилое помещение для матросов на кораблях и судах.
Кэп — капитан судна, корабля (сленг).
Лихтер — несамоходное грузовое судно, разновидность баржи; используется при погрузке и разгрузке судов, стоящих не у причала в порту, а на рейде.
Лоцман — лицо, хорошо знакомое со всеми условиями прохода к данному порту или плавания на каком-либо определенном участке пути.
Мастер — капитан торгового суда; ср. master of the vessel (англ.).
Месс-бой — член обслуживающего персонала на судне, буфетчик.
Месс-рум (у Травена: МеВгашп, калька с mess room (англ.)) — в собственном смысле, кают-компания для офицерского состава. В данном случае иронически применяется для обозначения матросской столовой.
Мидель — средняя, самая широкая часть корабля (голл. middel; англ, middle).
Оверкиль — шутливо о неудачном повороте или другом маневре, окончившемся перевертыванием шлюпки или судна вверх килем.
Отдать швартовы — отвязать и отпустить швартовы (см.) с берега или другого судна.
Патрон — хозяин торгового предприятия, хозяин судна.
Первый офицер — в русском флоте: старший помощник капитана, старпом.
Планшир — брус, проходящий по верхнему краю бортов шлюпки или поверх фальшборта у больших судов.


482
Словарь морских терминов и выражений
Пришвартоваться — осуществить швартовку, процесс крепления судна с помощью тросов или цепей к берегу, стенке, пристани или другому судну.
Рейд — часть акватории порта для якорной стоянки кораблей. Открытый (внешний) рейд — пространство перед входом в порт в открытом море, не защищенное от ветра и волнения.
Румбы — деления на картушке (см.) компаса; каждый из 32 румбов дополнительно разделен на четыре части (четверти румба).
Рыскать — применительно к судну: вилять вправо или влево.
Семь морей — в древности и в Средние века таким образом именовали совокупность всех морей, известных тогдашним географам и мореходам; причем объем понятия менялся в соответствии с эпохой и народом. В античной географии под «семью морями» обычно понимали различные части Средиземного моря и Черное море. Арабские мореходы добавляли сюда также Аравийский и Персидский заливы, Красное море, Индийский океан, Южно-Китайское море, а иногда и Каспийское море. Сегодня это выражение употребляется в переносном смысле: все моря и океаны, эквивалент Мирового океана; англ. the Seven Seas.
Синий Питер (Пит) — название флага «Р» международного свода сигналов, применяемое в Англии и США. Этот флаг поднимают за двадцать четыре часа до выхода из порта; он показывает, что судно готово к отходу. Название произошло оттого, что первоначально, в XVIII в., этим флагом пользовались, если нужно было повторить плохо понятый сигнал; со временем «Blue repeater» (синий повторитель) превратился в «Blue Peter». Другое имя: «отходной Джек».
Скула — изгиб на корпусе судна, где борт, закругляясь, переходит в носовую заостренную часть.
Стармех — старший механик.
Сторожевик — сторожевой корабль, катер.
Судовая роль — список, содержащий фамилии членов экипажа, занимаемые ими должности, получаемые оклады и время поступления на судно. Записать (включить) в судовую роль — принять в команду.
Угольщик, углевоз — сухогрузное судно для перевозки каменного угля навалом.
Фальшборт — продолжение борта судна выше открытой верхней палубы.
Фордек — носовая часть палубы судна.
Форкасл — англ, forecastle; бак, полубак, а также жилое помещение команды под полубаком или баком (кубрик).
Швартов — трос, с помощью которого подтягивают и крепят судно к причалу или другому судну.
Шканцы — средняя часть верхней палубы (исторически: между грот-мачтой и бизань-мачтой). Шканцы считаются почетным местом на судне; там проходят официальные церемонии, там находятся вахтенные офицеры и т. д.
Шканцевая (шканечная) надстройка — надстройка в средней части корабля, на шканцах.


Словарь морских терминов и выражений
483
Шлюпка-аутригер — англ, outrigged boat; лодка с выносными уключинами, шлюпка с выносными поплавками.
Штирборт — правый борт.
Штормтрап — веревочная лестница с деревянными ступеньками, опущенная по наружному борту и служащая для влезания на судно или, наоборот, для спуска в шлюпки.
Штурман — специалист командного состава (в торговом флоте: помощник капитана), ведающий вопросами кораблевождения и маневрирования.
Эй Би — см. А. В.
Ют — кормовая надстройка на судах, а также кормовая, задняя часть палубы.


СПИСОК ИЛЛЮСТРАЦИЙ
Фронтиспис: Б. Травен в Мексике (конец 1920-х гг.).
Вид Швибуса (1900-е гг.).
Семья Файге (1907; серебряная свадьба родителей, Адольфа и Термины Файге; во втором ряду слева стоит неизвестный гость, с наклеенной головой отсутствующего Отто, вырезанной с другой фотографии).
Рет Марут в бытность актером (около 1910 г.).
Рет Марут во время заключения в Лондоне (1923).
Рет Марут (рубеж 1910—1920-х гг.).
Порт Тампико (1923).
Бунгало в джунглях (1928; фотография из статьи Травена в журнале «Бюхергиль- де», где сообщается о том, что он писал в этом бунгало свои произведения). Рет Марут (во втором ряду слева) в костюме индейца в группе актеров Дюссельдорфского драматического театра (спектакль «Питер Пэн», 1912).
Б. Травен (второй справа) среди членов экспедиции Э. X. Паласиоса в Чьяпас
(1926).
Страница из книги «Страна весны» (1928) со сделанными Б. Травеном фотографиями индейцев и пояснениями.
Переплет первого немецкого издания «Корабля мертвецов» (1926).
Титульный лист цюрихского издания «Корабля мертвецов» (1940).
Обложка первого советского издания романа в переводе Э. И. Грейнер-Гекк в серии «Роман-газета» (1928; худ. К. Красовский).
Иллюстрация из издания «Роман-газета» (худ. К. Красовский), гл. 1.
То же, гл. 4.
То же, гл. 8.
То же, гл. 18.
Иллюстрация (заставка) из издания «Роман-газета» (худ. К. Красовский), гл. 44. Виньетка из книги Р. Вернера «Книга о немецком флоте», худ. Вильгельм Диц (Werner R. Das Buch von der Deutschen Flotte. Bielefeld; Leipzig, 1893. S. 400).
Плакат к фильму «Корабль мертвецов» (Германия, киностудия UFA, 1939).
Б. Травен (под видом собственного литературного агента, Хола Кровса) и Роза Елена Лухан во время премьеры фильма «Корабль мертвецов» в Гамбурге
(1959).


СОДЕРЖАНИЕ
КНИГА ПЕРВАЯ 5
КНИГА ВТОРАЯ 115
КНИГА ТРЕТЬЯ 249
ДОПОЛНЕНИЯ
Из других редакций 279
Глава XVIII по переработанному изданию 1959 года 279
Глава XXXVI по переработанному изданию 1959 года 281
Б. Травен о романе «Корабль мертвецов» 286
Мой роман «Корабль мертвецов» 286
(Из писем) 290
ПРИЛОЖЕНИЯ
Г. Е. Потапова. Б. Травен и его роман «Корабль мертвецов» 315
Комментарии 429
К истории текста 430
К истории русских переводов романа. Замечания переводчика 434
Примечания к тексту романа 445
Примечания к главам из других редакций 468
Примечания к разделу «Б. Травен о романе „Корабль мертвецов”» 469
Список сокращений 479
Словарь употребляемых в романе морских терминов и выражений 480
Список иллюстраций 484


Научное издание
Б. Травен
КОРАБЛЬ МЕРТВЕЦОВ. ИСТОРИЯ АМЕРИКАНСКОГО МОРЯКА
Утверждено к печати
Редколлегией серии «Литературные памятники»
Редактор издательства Н. М. Пак Художник П. Э. Палей Технический редактор О. В. Новикова Корректоры Н. И. Журавлева, Л. К. Рудзик и Е. В. Шестакова Компьютерная верстка Т. Н. Поповой
Подписано к печати 07.07.2015. Формат 70 X 90Хб- Бумага офсетная. Печать офсетная. Уел. печ. л. 35.7. Уч.-изд. л. 28.5.
Тираж 1000 экз. Тип. зак. № 3645.
Санкт-Петербургская издательско-книготорговая фирма «Наука» 199034, Санкт-Петербург, Менделеевская линия, 1 main@nauka.nw.ru www.naukaspb.com
Первая Академическая типография «Наука»
199034, Санкт-Петербург, 9 линия, 12
ISBN 978-5-02-038231-2
785020 382312
9


АДРЕСА МАГАЗИНОВ «АКАДЕМКНИГА»
Магазины с отделами «Книга—почтой»
119192 Москва, Мичуринский проспект, 12, корп. 1;
(код 495) 932-78-01
Сайт: http://LitRAS.ru/; e-mail: okb@LitRAS.ru
199034 Санкт-Петербург, Менделеевская линия, 1;
(код 812) 328-38-12; e-mail: naukaspbl@yandex.ru
Магазины «Академкнига» с указанием букинистических отделов
660049 Красноярск, ул. Сурикова, 45;
(код 3912) 27-03-90; akademkniga@bk.ru 117312 Москва, ул. Вавилова, 55/7;
(код 499) 124-55-00 (Бук. отдел)
119192 Москва, Мичуринский проспект, 12;
(код 495) 932-74-79 (Бук. отдел)
101000 Москва, Б. Спасоглинищевский пер., 8, строение 4; (код 495) 624-72-19
142290 Пущино Московской обл., МКР «В», 1;
(код 49677) 3-38-80
191104 Санкт-Петербург, Литейный проспект, 57;
(код 812) 273-13-98; academkniga.spb@bk.ni (Бук. отдел)


Коммерческий отдел, г. Москва
Телефон для оптовых покупателей: (код 499) 143-84-24 Сайт: http://LitRAS.ru/
E-mail: info@LitRAS.ru
Отдел логистики, телефон: (код 495) 932-74-71 Факс: (код 499) 143-84-24