А£ГРШ
ШТУРМАН
«ЧЕТЫРЕХ
ВЕТРОВ5*



JhJ* крок-центр
Mill
ГОБРАШ1Е
W4UUEHUU
А.С.ГРШ
ГОБРАШК
гочиипшй
ШТУРМАН
«ЧЕТЫРЕХ
КРОК-Центр
Екатеринбург
1993
ББК 84Р1
Г85
Составитель В. И. Бугров
к. Грин
Г85 Штурман «Четырех ветров»: Сборник.—Екатерин-
бург КРОК-Центр, 1993,—592 с.
г 4734100000-11
8В2(03)-93
ISBN 5-85779-072-7 (том 1)
ISBN Б-8Б779-071-9
© КРОК-Центр, состав;
оформл., 1993
Плывущему через Юрский пролив,
Не знаю, куда приду я
Через глубины любви.
Иоситпада, японец.
I
Три указательных пальца вытянулись по направле-
нию к рейду. Голландский барок пришел вечером. Ночь
спрятала его корпус; разноцветные огни мачт и светя-
щиеся кружочки иллюминаторов двоились в черном
зеркале моря; безветренная 1устая мгла пахла смолой,
гниющими водорослями и солью.
— Шесть тысяч тонн,—сказал Дрибб, опуская свой
палец.— Пальмовое и черное дерево. Скажи, Гупи, нуж-
даешься ты в черном дереве?
— Нет,— возразил фермер, введенный в обман серь-
езным тоном Дрибба.—Это мне не подходит.
— Ну,—в атласной пальмовой жердочке, из которой
ты мог бы сделать дубинку для своего будущего наслед-
ника, если только спина его окажется пригодной для
этой цели?
— Отстань,—сказал Гупи.—Я не нуждаюсь ни в
каком дереве. И будь там пестрое или малиновое дере-
во,—мне одинаково безразлично.
— Дрибб,— проговорил третий колонист,—вы, ка-
жется, хотели что-то сказать?
— Я? Да ничего особенного. Просто мне показалось
странным, что барок, груз которого совершенно не
б
нужен для нашего высокочтимого Гули,—бросил якорь.
Как вы думаете, Астис?
Астис задумчиво потянул носом, словно в запахе
моря скрывалось, нужное объяснение.
— Небольшой, но все-таки крюк,—сказал он.— Путь
этого голландца лежал южнее. А впрочем, его дело.
Возможно, что он потерпел аварию. Допускаю также,
что капитан имеет особые причины поступать странно.
— Держу пари,—сказал Дрибб,—что его маленько
потрепало в Архипелаге. Если же не так, то здесь
открывается мебельная фабрика. Вот мое мнение.
— Пари это вы проиграете,—возразил Астис.— Ме-
сяц, как не было ни одного шторма.
— Я, видите ли, по мелочам не держу,—сказал,
помолчав, Дрибб,— и меньше десяти фунтов не стану
мараться.
— Согласен.
— Что же вы утверждаете?
— Ничего. Я говорю только, что вы ошибаетесь.
— Никогда, Астис.
— Сейчас, Дрибб, сейчас.
— Вот моя рука.
— А вот моя
— Гупи,—сказал Дрибб,—вы будете свидетелем. Но
есть затруднение: как нам удостовериться в моей пра-
воте?
— Какая самоуверенность!—насмешливо отозвался
Астис.—Скажите лучше, как доказать, что вы ошиблись?
Наступило короткое молчание. Дрибб заявил:
— В конце концов, нет ничего проще. Мы сами
поедем на барок.
— Теперь?
- Да.
— Стойте!—вскричал Гупи.— Или мне послышалось,
или гребут. Помолчите одну минуту.
В глубокой сосредоточенной тишине слышались про-
тяжные всплески, звук их усиливался, равномерно от-
летая в бархатную пропасть моря.
Дрибб встрепенулся Его любопытство было сильно
возбуждено. Он топтался на самом обрыве и тщетно
силился рассмотреть что-либо.
Астис, не выдержав, закричал:
— Эй, шлюпка, эй!
6
— Вы несносный человек,—обиделся Гупи.— Вы по-
чему-то думаете, что умнее всех. Один бог знает, кто из
нас умнее.
— Они близко,—сказал Дрибб.
Действительно, шлюпка подошла настолько, что
можно было различить хлюпанье водяных брызг, пада-
ющих с весла. Зашуршал гравий, послышались медлен-
ные шаги и разговор вполголоса. Кто-то взбирался по
тропинке, ведущей с отмели на обрыв спуска. Дрибб
крикнул:
— Эй, на шлюпке!
— Есть!—ответили внизу с сильным иностранным
акцентом.— Говорите.
— Лодка с голландца?
Колонист не успел получить ответа, как незнакомый,
вплотную раздавшийся голос спросил его в свою очередь:
— Это вы так кричите, приятель? Я удовлетворю
ваше законное любопытство: шлюпка с голландца, да.
Дрибб повернулся, слегка оторопев, и вытаращил
глаза на черный силуэт человека, стоявшего рядом. В
темноте можно было заметить, что неизвестный пле-
чист, среднего роста и с бородой.
— Кто вы?—спросил он.—Разве вы оттуда приехали?
— Оттуда,—сказал силуэт, кладя на землю поря-
дочный узел.— Четыре матроса и я.
Манера говорить не торопясь, произнося каждое
слово отчетливым, хлестким голосом, произвела впечат-
ление. Все трое ждали, молча рассматривая неподвиж-
но черневшую фигуру. Наконец Дрибб, озабоченный
исходом пари, спросил:
— Один вопрос, сударь. Барок потерпел аварию?
— Ничего подобного,— сказал неизвестный,— он
свеж и крепок, как мы с вами, надеюсь. При первом
ветре он снимется и идет дальше.
— Я доволен,— радостно заявил Астис.—Дрибб,
платите проигрыш.
— Я ничего не понимаю!—вскричал Дрибб, которого
радость Астиса болезненно резанула по сердцу.— Гром
и молния! Барок не увеселительная яхта, чтобы тыкать-
ся во все дыры... Что ему здесь надо, я спрашиваю?..
— Извольте. Я уговорил капитана высадить меня здесь.
Астис недоверчиво пожал плечами.
— Сказки!—полувопросительно бросил он, подходя
7
ближе.— Это не так легко, как вы думаете. Путь в
Европу лежит южнее миль на сто.
— Знаю,— нетерпеливо сказал приезжий.—Лгать я
не стану.
— Может быть, капитан — ваш родственник?—
спросил Гупи.
— Капитан—голландец, уже поэтому ему трудно
быть моим родственником.
— А ваше имя?
— Горн.
— Удивительно!—сказал Дрибб.— И он согласился
на вашу просьбу?
— Как видите.
В его тоне слышалась скорее усталость, чем самоуве-
ренность. На языке Дрибба вертелись сотни вопросов, но
он сдерживал их, инстинктом чувствуя, что удовлетво-
рению любопытства наступили границы. Астис сказал:
— Здесь нет гостиницы, но у Сабо вы найдете ночлег
и еду по очень сходной цене. Хотите, я провожу вас?
— Я в этом нуждаюсь.
— Дрибб...—начал Астис.
— Хорошо,— раздраженно перебил Дрибб,—вы по-
лучите 10 фунтов завтра, в восемь часов утра. До
свидания, господин Горн. Желаю вам устроиться наи-
лучшим образом. Пойдем, Гупи.
Он повернулся и зашагал прочь, сопровождаемый
свиноводом.
— Теперь я держу пари, что с Дрибба получить
придется только с помощью увесистой ругани. Господин
Горн, я к вашим услугам.
Астис протянул руку, повернулся и удивленно при-
щелкнул языком. Он был один.
— Горн!—позвал Астис.
Никого не было.
II
Цветущие, низкорослые заросли южных холмов ды-
мились тонкими испарениями. Расплавленный диск сол-
нца стоял над лесом. Небо казалось голубой, необъят-
ной внутренностью огромного шара, наполненного хру-
стальной жидкостью. В темной зелени блестела роса,
8
причудливые голоса птиц звучали как бы из-под земли;
в переливах их слышалось томное, ленивое пробуждение.
Горн шагал к западу, стремясь обойти цепь оврагов,
11И1ОЛНЯВШИХ пространство между колонией и северной
частью леса. Старый кольтовский штуцер покачивался
•л его спиной. Костюм был помят — следы ночи, прове-
денной в лесу. Шел он ровными, большими шагами,
тщательно осматриваясь, разглядывая расстояние и
почву с видом хозяина, долго пробывшего в отсутствия
Юное тропическое утро охватывало Горна густым
дыханием сочной, мясистой зеленя Почти веселый, он
думал, что жить здесь представляет особую прелесть
дикости и уединения, отдыха потревоженных, невоз-
можного там, где каждая пядь земли захватана тыся-
чами и сотнями тысяч глаз.
Он миновал овраги, гряду базальтовых скал, похо-
жих на огромные кучи каменного угля, извилистый
перелесок, опоясывающий холмы, и вышел к озеру.
Места, только что виденные, не удовлетворяли его.
Здесь не было концентрации, необходимого и гармони-
ческого соединения пространства с лесом, гористостью и
водой. Его тянуло к уютности, полноте, гостеприимству
природы, к тенистым, прихотливым утлая С тех пор,
как будущее перестало существовать для него, он сде-
лался строг к настоящему.
Зной усиливался. Тишина пустыни прислушивалась
к идущему человеку; в спокойном обаянии дня мысли
Горна медленно уступали одна другой, и он, словно
читая книгу, следил за ними, полный сосредоточенной
грусти и несокрушимой готовности жить молча, в самом
себе. Теперь, как никогда, чувствовал он полную свою
оторванность от всего видимого; иногда, погруженный в
думы и резко пробужденный к сознанию голосом обезь-
яны или шорохом пробежавшей лирохвостки, Горн по-
дымал голову с тоскливым любопытством,— как попав-
ший на другую планету,—рассматривая самые обыкно-
венные предметы; камень, кусок дерева, яму, наполнен-
ную водой. Он не замечал усталости, ноги ступали
механически и деревенели с каждым ударом подошвы о
жесткую почву. И к тому времени, когда солнце, осилив
последнюю высоту, сожгло все тени, затопив землю
болезненным, нестерпимым жаром зенита, достиг озера.
Мохнатые, разбухшие стволы, увенчанные гигантски-
9
ми, перистыми пучками, соединялись в сквозные арки,
свесившие гирлянды ползучих растений до узловатых
корней, сведенных, как пальцы гнома, подземной судо-
рогой, и папоротников, с их нежным, изящным круже-
вом резных листьев. Вокруг стволов, вскидываясь, как
снопы зеленых ракет, склонялись веера, зонтики, заост-
ренные овалы, иглы. Дальше, к воде, коленчатые стволы
бамбука переплетались, подобно соломе, рассматривае-
мой в увеличительную трубу. В просветах, наполненных
темно-зеленой 1устой тенью и золотыми пятнами солн-
ца, сверкали крошечные, голубые кусочки озера.
Раздвигая тростник, Горн выбрался к отмели. Прямо
перед ним узкой, затуманенной полосой тянулся проти-
воположный берег; голубая, стального оттенка поверх-
ность озера дымилась, как бы закутанная тончайшим
газом. Справа и слева берег переходил в обрывистые
холмы; место, где находился Горн, было миниатюрной
долиной, покрытой лесом.
Сравнивая и размышляя, Горн бросил на песок
кожаную сумку и сел на нее, отдавшись рассеянному
покою. Место это казалось ему подходящим, к тому же
нетерпение приступить к работе решило вопрос в пользу
берега. Он видел квадратную, расчищенную площадку и
легкое здание, скрытое со стороны озера стеной бамбу-
ка. С помощью одного топора, посредством крайнего
напряжения воли, он надеялся создать угол, свободный
от нестерпимого соседства людей и липких, чужих
взглядов, после которых хочется принять ванну.
Посреди этих размышлений, стирая картины пред-
стоящей работы, вспыхнула старая, на время притуп-
ленная боль, увлекая воображение к титаническим
городам севера. Тысячемильные расстояния сокраща-
лись, как лопнувшая резина; с раздражающей отчетли-
востью, обхватив колена красными от загара руками,
Горн видел сцены и события, центром которых была его
воспаленная, запытанная душа. Остановившимся, по-
темневшим взором смотрел он на застывшие в опреде-
ленном выражении черты лиц, матовый лоск паркета,
занавеси окна, вздуваемые ветром, и тысячи неодушев-
ленных предметов, напоминающих о страдании глубже,
чем самая причина его. Светлый, бронзовый канделябр
с оплывающими свечами горел перед ним, похищая у
темноты маленькую, окаймленную кружевом руку, про-
ю
। л нуту ю к огню, и снова, как несколько лет назад,
слышался стук в дверь — громкое и в то же время немое
требование.-
Горн встряхнул головой. На одно мгновение он сде-
лался противен себе, напоминая ампутированного, сдер-
гивающего повязку, чтобы взглянуть на омертвевший
разрез. Томительная тишина берега походила на тиши-
ну больничных палат, вызывающую в нервных людях
потребность кричать и двигаться. Чтобы развлечься, он
приступил к работе. Он чувствовал настоящую мускуль-
ную тоску, желание утомляться, подымать тяжести,
разрубать, вколачивать.
И с первым же ударом синеватой английской стали
н упругий ствол бамбука Горн загорелся пароксизмом
энергии, неистовством напряжения, жаждущего подчи-
нять материю непрерывным градом усилий, следующих
одно за другим в возрастающем сладострастии изнемо-
жения. Не переставая, валил он ствол за стволом,
обрубал листья, ломал, отмеривал, копал ямы, вбивал
колья; с глазами, полными зеленой пестроты леса, с
душой, как бы оцепеневшей в звуках, производимых его
собственными движениями, он погружался в хаос физи-
ческих ощущений. Грудь ломило от учащенного дыха-
ния, едкий пот зудил кожу, ладони рук горели и
покрывались водяными мозолями, ноги наливались отя-
желевшей венозной кровью, острая боль в спине мешала
выпрямиться, все тело дрожало, загнанное лихорадоч-
ной жаждой убить мысль. Это было опьянение, оргия
изнурения, исступление торопливости, наслаждение на-
силием. Голод, подавленный усталостью, действовал,
как наркотик. Изредка, мучаясь жаждой, Горн бросал
топор и пил холодную солоноватую воду озера.
Когда легли тени и вечерняя суматоха обезьян воз-
вестила о приближении ночи, маленькая, дикая коза,
пришедшая к водопою, забилась в камыше, подстрелен-
ная пулей Горна. Огонь был поваром. Дымящиеся, полу-
сожженные куски мяса пахли травой и кровяным
соком. Горн ел много, работая складным ножом с такой
же ловкостью, как когда-то десертной ложкой.
Насыщаясь, охваченный растущей темнотой, прони-
занной красным отблеском тускнеющих, сизоватых уг-
лей костра, Горн вспомнил барок. С корабельного борта
его дальнейшее существование казалось ему загадочной
11
сменой дней, полных неизвестности и однообразия, рас-
тительным ожиданием смерти, сменяемым изредка при-
ступами тяжелой тоски. Он как бы видел себя самого,
маленькую человеческую точку, с огромным, заключен-
ным внутри миром,— точку, окрашивающую своим на-
строением все, схваченное сознанием.
Пряная сырость сгущалась в воздухе, мелодия лес-
ных шорохов плела тонкое кружево насторожившейся
тишины, прелый, сладковатый запах оранжереи под-
держивал возбуждение. Мысли бродили вокруг начатой
постройки, возвращаясь и к океану и к отрывочным
представлениям прошлого, утратившего свою остроту в
чувстве полной разбитости. Приближался тяжелый,
мертвый сон, веяние его касалось ресниц, путало мысли
и невидимой тяжестью проникало в члены.
Последний уголь, потрескивая, разгорелся на одно
мгновение, приняв цвет раскаленного железа, осветив
ближайшие, свернувшиеся от жары стебли, и померк. И
вместе с ним отлетел в бархатную черноту дух Огня,
веселый, прыгающий дух пламени.
Крик рыси тревожно прозвучал на холме, стих и,
снова усиливаясь, раздался жалобной, протяжной угро-
зой. Горн не слышал его, он спал глубоким, похожим на
смерть, сном—истинное счастье земли, царства пыток.
Через пять дней на ровной четырехугольной площад-
ке, гладко утрамбованной и обнесенной изгородью, сто-
ял небольшой дом с односкатной крышей из тростника
и окном без стекол, выходящим на озеро. Устойчивая,
самодельная мебель состояла из койки, стола и скаме-
ек. В углу высился земляной массивный очаг.
Кончив работу, согнувшийся и похудевший Горн,
пошатываясь от изнурения, пробрался. узкой полосой
отмели к подножию холма, достиг вершины и осмотрелся.
На севере неподвижным зеленым стадом темнел лес,
огибая до горизонта цепь меловых скал, испещренных
расселинами и пятнами худосочных кустарников. На
востоке, за озером, вилась белая нитка дороги, ведущей
в город, по краям ее кое-где торчали деревья, казавши-
еся издали крошечными, как побеги салата. На западе,
облегая изрытую оврагами и холмами равнину, тяну-
лась синяя, сверкающая белыми искрами гладь далеко-
го океана.
12
А к югу, из центра отлогой воронки, где пестрели
дома и фермы, окруженные неряшливо рассаженной
юленью, тянулись косые четырехугольники плантаций
и испаханных полей колонии Ланфиер.
Ш
Туземная двухколесная тележка переехала дорогу
под самым носом Гупи. Миновав облако едкой пыли,
Гупи увидел незнакомого человека, шагавшего навстре-
чу, и невольно остановился. Этого человека он не
помнил, но в то же время как будто встречал его.
Смутное воспоминание о голландском бароке подстрек-
нуло природное любопытство Гупи, он снял шляпу и
поклонился.
— Э!—сказал Гупи, прищуриваясь.—Вы из города?
— Еще не был в городе,—возразил Горн, сдержав
шаг,—и едва ли пойду туда.
— Ну да, ну да!—осклабился Гупи.—Я так и ду-
мал. Я узнал вас по голосу. Неделю назад вы высади-
лись в маленькой бухте, так ведь?
— Я высадился в маленькой бухте, это верно,—
проговорил, соображая, Горн,— но я не думаю, чтобы
встречался с вами.
Гупи захохотал, подмигивая.
— Астис и Дрибб держали пари,—сказал он, успо-
каиваясь.—Я ушел с Дриббом, Астис уверял всех, что
вы провалились сквозь землю. Сыграли вы шутку с ним,
черт побери!
— Теперь я, кажется, припоминаю,—сказал Горн.—
Да, я несомненно чувствовал ваше присутствие в темноте.
— Вот, вот!—закивал Гупи, потея от удовольствия
поболтать.—А почему вы не пошли с Астисом?
—Скажу правду,—улыбнулся Горн,—откровенно го-
воря, мне было совестно затруднять столь почтенных
людей. Другой солгал бы вам и сказал, что все вы
показались ему глупыми, болтливыми и чересчур любо-
пытными, но я—другое дело. Чувствуя расположение к
вам, я не хочу лгать.
Он произнес это с совершенно спокойным выражени-
ем лица, и Гупи, приняв за чистую монету замаскиро-
ванное оскорбление, расползся в самодовольной улыбке
13
— Ну, ну,—снисходительно возразил он,—велика
важность! А вы, честное слово, хороший парень, вы мне
нравитесь. Моя ферма в полумиле отсюда; кусок жаре-
ной свинины и стакан пива, а? Что вы на это скажете?
— Пойдемте,— согласился, помолчав, Горн. Самоуве-
ренные манеры колониста забавляли его, он спросил: —
Сколько у вас жителей?
— Много,— пропыхтел Гупи, взмахивая рукой.—С
тех пор, как пароходное сообщение приблизило нас к
материку, то и дело высаживаются разные проходимцы,
толкаются здесь, берут участки, а через год улепетыва-
ют в город, где есть женщины и все, от чего трудно
отвыкнуть.
Лабиринт зеленых изгородей, полный сухой пыли,
змеился по отлогому возвышению. Ноги Горна по щико-
лотку увязали в красноватом песке; пыль щекотала
ноздри. Гупи рассказывал;
— Женщин здесь встретите реже, чем змей. В про-
шлом году на прачку, выехавшую сюда за сто миль,
устроили настоящий аукцион. Посмотрели бы вы, как
она, подбоченившись, стояла на прилавке «Зеленой ра-
ковины*! Три человека переманивали ее друг у друга и
в конце концов пошли на уступки: одного разыскали в
колодце., а двое так и живут с ней.
Гупи перевел дух и продолжал далее. По его словам,
не более половины жителей имели семейства и жили с
белыми женщинами, остальные довольствовались тузем-
ками, соблазненными перспективой безделья и цветной
тряпкой, в то время как отцы их валялись рядом с
бутылками, оставленными сметливым женихом.
Пришлое население, почти все бывшие ссыльные или
дети их, дезертиры из отдаленных колоний, люди,
стыдившиеся прежнего имени, проворовавшиеся служа-
щие — вот что сгрудилось в количестве ста дымовых
труб около первоначального крошечного поселка, осно-
ванного двумя бывшими каторжниками. Один умер,
другой еще таскал из дома в дом свое изможденное
пороками дряхлое тело, здесь ужиная, там обедая и
везде хныкая об имуществе, проигранном в течение
одной ночи более удачливому мерзавцу.
— Вот дом,—сказал Гупи, протягивая негнущуюся
ладонь фермера к высокому, напоминающему башню
строению.— Это мой дом,— прибавил он. В лице его
14
легла тень тупой важности.—Хороший дом, крепкий.
Хотя бы для губернатора.
Высокая изгородь тянулась от двух углов здания,
охватывая кольцом невидимое снаружи пространство.
Заложив руки в карманы и задрав голову, Гупи прошел
в ворота.
Горн осмотрелся, пораженный своеобразным величи-
ем свиного корыта, царствовавшего в этом углу. Раска-
ленная духота двора дышала -нестерпимым зловонием,
мириады лоснящихся мух толклись в воздухе; зеленова-
тая навозная жижа липла к подошвам, визг, торопли-
вое хрюканье, острый запах свиных туш—все это ра-
зило трепетом грязного живого мяса, скученного на
пространстве одного акра. Толстые, желтые туловища
двигались во всех направлениях, трясясь от собственной
тяжести. Двор кишел ими; огромные, с черной щетиной,
борова, нескладные, вихляющиеся подростки, розовые,
чумазые поросята, беременные, вспухшие самки, изнемо-
гающие от молока, стиснутого в уродливо отвисших
сосцах,—тысячи крысиных хвостов, рыла, сверкающие
клыками, разноголосый, режущий визг, шорох трущих-
ся тел—все это пробуждало тоску по мылу и холодной
воде. Гупи сказал:
— А вот это мои свинки! Каково?
— Недурно,—ответил Горн.
— Каждый месяц продаю дюжины две,—оживился
Гупи, с наслаждением раздувая ноздри—Это самые
спокойные животные. И возни почти никакой. Иногда,
впрочем, они пожирают маленьких—и тут уже смотри
в оба. Я люблю свое дело. Посмотришь и думаешь: вот
слоняется ленивое, жирное золото; стоит его немножеч-
ко пообчистить, и ваш карман рвется от денег. Мысль
эта мне очень нравится.
— Свиньи красивы,— сказал Горн.
Гупи потер лоб и сморщился. Горн раздражал его, у
этого человека был такой вид, как будто он много раз
видел свиней и Гупи.
— Я собирался уйти,—заговорил Горн,—но вспом-
нил, что хочу пить. Если у вас есть вино—хорошо, нет—
не надо.
— Есть туземное пиво, «сахха».— Гупи дернулся по
направлению к дому.—Из саго. Не пили? Попробуйте.
Вскружит голову, как Эстер.
15
Неуютная, почти голая комната, куда вошел Горн,
смягчалась ослепительным блеском неба, врывавшегося
в окно; на его синем четырехугольнике толпились ост-
роконечные листья и перистые верхушки рощи. Гупи
схватил палку и громко треснул ею об стол.
Полуголое существо, с прической, напоминающей
папские тиары, вышло из боковой двери. Это была
женщина. Плечи ее прикрывал бумажный платок. Тем-
ное лицо с выпуклыми, как бы припухшими губами
неподвижно осматривало мужчин.
— Дай пива,— коротко бросил Гупи, усаживаясь за
стол.
Горн сел рядом. Женщина с темным телом внесла
кувшин, кружки и не уходила. Продолговатые быстрые
глаза ее скользили по рукам Горна, костюму и голове.
Она была не старше восемнадцати лет; грубую миловид-
ность ее приплюснутого лица сильно портила блестя-
щая жестяная дужка, продетая в ухо.
— Не торчи здесь,—сказал Гупи.—Уйди
Верхняя губа девушки чуть-чуть приподнялась,
блеснув полоской зубов. Она вышла, сонно передвигая
ногами.
— Яс ней живу,—объяснил Гупи, высасывая ста-
кан.— Идиотка. Они все идиоты, хуже негров.
— Я думал, что у вас нет... женщины,—сказал Горн.
— Женщины у меня нет,—подтвердил Гупи.— Я не
женат и любовницу не завожу.
— Здесь только что была женщина.—Горн при-
стально посмотрел на Гупи.—А может быть, я ошибся...
Гупи расхохотался.
— Женщинами я называю белых,— гордо возразил
он, поуспокоившись и принимая несколько презритель-
ный тон.—А это,- так. Я не старик., понимаете?
— Да,— сказал Горн.
Он сидел без мыслей, рассеянный; все окружающее
казалось ему острым и кислым, как вкус «сахха». Гупи
боролся с отрыжкой, смешно оттопыривая щеки и
выкатывая глаза.
Пиво кружило голову, холодной тяжестью наливаясь
в желудок. Синий квадрат неба веял грустью. Горн сказал:
— Кружит голову, как Эстер» Вы, кажется, так
выразились.
— Вот именно,—кивнул Гупи.—Только Эстер не выпь-
16
ешь, как эту кружку. Дочь Астиса. Несчастье здешних
парней. Когда молодой Дрибб женится, у него будет
врагов больше, чем у нас с вами. Сегодня пятница, и
она придет. Если увидите, не делайте глупое лицо, как
все прочие, это ей не в диковину.
— Я посмотрю,—сказал Горн.— Люди мне еще инте-
ресны.
— Вот вы,— Гупи посмотрел сбоку на Горна,—вы
мне нравитесь. Но вы все молчите, черт побери! Как вы
думаете жить?
Горн медленно допил кружку.
— В лесах много еды,—улыбнулся он, рассматривая
переносицу собеседника.—Жить-то я буду.
— А все-таки,— продолжил Гупи.— Возиться с
ружьем и местными лихорадками.. Клянусь боровом, вы
исхудаете за один месяц.
Горн нетерпеливо пожал плечами.
— Это неинтересно,—сказал он,—к тому же мне
пора трогаться. Кофе и порох ждут меня, а я засиделся.
— Не торопитесь!— вскричал Гупи, краснея от заме-
шательства при мысли, что Горн так-таки и остался
нем.— Разве вам одному веселее*
Горн не успел ответить; Гупи, скорчив любезнейшую
гримасу, повернулся к стукнувшей двери с выражением
нетерпеливого ожидания.
— Повернитесь, Горн,—сказал он, блестя маленьки-
ми глазами.— Пришла кружительница голов,—да ну
же, какой вы неповоротливый!
Ироническая улыбка Горна растаяла, и он, с серьез-
ным лицом, с кровью, медленно отхлынувшей к сердцу,
рассматривал девушку. Мысль о красоте даже не при-
шла ему в голову. Он испытывал тяжелое, болезненное
волнение, как раньше, когда музыка дарила его неожи-
данными мелодиями, после которых хотелось молчать
весь день или напиться.
— Гупи, вам нужно подождать,—сказала Эстер,
взглядывая на Горна. Посторонний смущал ее, застав-
ляя придавать голосу бессознательный оттенок высоко-
мерия.—У отца нет денег.
Гупи позеленел.
— Шути, моя красавица! — прошипел он, неестест-
венно улыбаясь.—Клади-ка то, что спрятала там... ну!
— Мне шутить некогда.— Эстер подошла к столу и
17
уперлась ладонями о его край.—Нет и нет! Вам нужно
подождать с месяц.
И в тот короткий момент, когда Гупи набирал
воздуху, чтобы выругаться или закричать, девушка
улыбнулась. Это было последней каплей.
— Радуйся!—закричал Гупи, вскакивая и бегая.—
Ты смеешься! А даст ли мне твой отец хоть грош, когда
я буду околевать с голода? Я роздал тысячи и должен
теперь ждать! Клянусь головой бабушки, мне надоело!
Я подаю в суд, слышишь, вертушка?
Горн встал.
— Я не хочу мешать,—сказал он.
— Эстер,— заговорил Гупи,—вот человек из страны
честных людей,— спроси-ка его, можно ли не держать
слова?
Девушка пристально посмотрела в лицо Горна. Сму-
щенный, он повернул голову; эти матовые, черные глаза
как будто приближались к нему. Гупи ерошил волосы.
— Прощайте,— сказал Горн, протягивая руку.
— Приходите,—проворчал Гупи,— но вы меня беспо-
коите. Ах, деньги, деньги!—Он сделал усилие и продол-
жал:— Надеюсь, вы сделаетесь поразговорчивее. Если бы
вы взяли участок!
Горн вышел во двор и, остановившись, прислушался.
Сверху доносились возбужденные голоса. Он тронулся,
попадая в лужи воды и слякоть, цстыканную ногами.
Торопливое дыхание заставило его обернуться. Эстер
шла рядом, слегка придерживая короткую полосатую
юбку и оживленно размахивая свободной рукой. Горн
молчал, подыскивая слова, но она предупредила его.
— Вы тот самый, что высадился неделю назад?
У нее был чистый и медлительный голос, звуки
которого, казалось, пронизывали все ее тело, выражая
лицом и взглядом то же, что говорит рот.
— Тот самый,— подтвердил Горн.—А вы — дочь Ас-
тиса?
— Да.—Эстер поправила косы, сбившиеся под остроко-
нечной туземной шляпой.—Но жить здесь вам не придется.
Горн улыбнулся так, как улыбаются взрослые, слу-
шая умных детей.
— Почему?
— Здесь работают.—Высокие брови девушки задум-
чиво напряглись.— У вас руки, как у меня.
18
Она вытянула свои украшенные кольцами руки,
смуглые и маленькие, и тотчас же их опустила. Она
сравнивала этого человека с дюжими молодцами ферм.
— Вам нечего делать здесь,—решительно сказала
она.— Вы из города и кажетесь господином. Здесь нет
ничего хорошего.
— Есть,—серьезно возразил Горн.—Озеро. И мой
дом там.
Она даже остановилась.
— Дом? Там жили пять лет назад, но все выгорело.
— Эстер,— сказал Горн,— теперь вы видите, что и я
умею работать. Я создал его в шесть дней, как бог—
небо и землю.
Они вышли за изгородь, напутствуемые оглушитель-
ным хрюканьем, и шли рядом, погружая ноги в горячий
красноватый песок. Эстер засмеялась медленным, как и
ее голос, смехом.
— Горожане любят шутить
— Нет, я не вру.— Горн повернул голову и коротко
посмотрел в яркое лицо девушки.—Да, я буду здесь
жить Без дела.
Он видел ее полураскрытый от уважения рот, удив-
ленные глаза и чувствовал, что ему не скучно. Наступи-
ло молчание.
Клуб пыли, сверкающий босыми пятками и бронзовым
телом, мчался наперерез. Горн задержал шаги. Пыль
улеглась; что-то невообразимо грязное и изодранное топ-
талось перед ним, размахивая длинными, как у обезьяны,
руками. Эти странные телодвижения сопровождались
сиплыми выкриками и вздохами, похожими на рыдания.
— Бекеко,— сказала девушка.— Не бойтесь, это Бе-
кеко. Он дурачок, смирный парень.. Бекеко, ты что?
Разбухшая, с плешинами, голова тыкалась в юбку
девушки. Бекеко радовался, по временам прекращая
свои ласки и прилипая к Горну неподвижными белесо-
ватыми глазами. Он был противен и возбуждал холод-
ное сожаление. Горн отошел к изгороди.
— Бекеко, иди домой, тварь!—вскричала Эстер, за-
метив, что дурак старается ущипнуть ее руку.
Идиот выпрямился, смеясь и повизгивая, как собака.
— Эстер,—сказал он, не переставая топтаться,—я
хочу набрать много полосатых юбок и все принесу тебе.
У меня все колет за щекой!
19
Эстер сделала испуганное лицо.
— Огонь!—вскричала она.— Бекеко, огонь!
Впечатление этих слов было убийственно. Скорчив-
шись, Бекеко упал, охватив голову руками и вздраги-
вая. Спина его тяжело вздымалась и опускалась.
— Зачем это?—спросил Горн, рассматривая упавшего.
— Так,—сказала Эстер,—с ним нельзя. Chi привя-
жется, как собака, и будет ходить за вами, пока не
скажешь одно слово: «огонь». Его кормил брат, но
как-то сгорел, пьяный. Дурак боится огня больше побо-
ев. Я вижу его редко, он больше слоняется по болотам
и ест неизвестно что.
Горн закурил трубку.
— Я знал, что вы существуете,—сказал он, вдавли-
вая пепел,— раньше, чем вы пришли.
Девушка блеснула улыбкой.
— От Гупи,— протянула она.—Он говорит: это кру-
жительница голов.
— Да,—повторил Горн,—вы—кружительница голов.
Он снова посмотрел на нее: ни тени смущения Лицо
ее не выражало ни кокетства, ни благодарности, и он
сам испытал некоторое замешательство, затянувшись
табаком глубже, чем обыкновенно.
— Я живу там,—сказала девушка, показывая нале-
во,—где желтая крыша. Отец любит гостей. Вам куда?
— Кофе, табак и порох,—сказал Горн, загибая три
пальца.—Я иду к ним.
— К Сабо,— поправила девушка.— У вас штуцер?
- Да.
Эстер кивнула глазами.
— У меня карабин,—сказала она.—Но здесь трудно
достать патроны, мы ездим в город. Я целюсь снизу и
попадаю без промаха.
— Вы хотите сказать, что не уверены в том же
относительно меня,—произнес Горн.— Но я не застен-
чив. Отойдите вправо.
Он вынул револьвер и, смеясь, поклонился девушке.
— Ведь вам в ту сторону? Шагах в тридцати отсюда
вы видите тоненький ствол? Идя мимо, остановитесь, и
если в нем отыщете пулю—обернитесь.
Теперь он видел спину Эстер, удаляющийся черново-
лосый затылок и, прицелившись, едва не чихнул от
солнца, заигравшего на отполированной стали револьве-
20
ра. Удар выстрела опустил его руку. Эстер шла, тихонь-
ко покачиваясь, и остановилась у дерева.
Обернувшись, она весело махнула рукой, и снова Горну
почудилось, что глаза ее, отделившись, плывут в воздухе.
IV
Никто не будил Горна, он поднялся сам, внезапно с
полной отчетливостью сознания, без сонной вялости
тела, без зевоты, как будто не спал, а ждал, лежа с
закрытыми глазами.
Спокойный, слегка недоумевающий, он попытался
дать себе представление о причинах, так бесследно
вернувших его к сознанию. Розовый хмель утра дышал
в окно влажным туманом, солоноватой прелью отмелей
и молчаньем шорохов, неуловимых, как шаг мысли
засыпающего человека. Озеро дымилось. Колеблющиеся
испарения устилали поверхность, обнажая у берегов
светлые, голубые лужицы заснувшей воды.
Горн стоял у окна, растворившись в мелодичной
тишине спящего воздуха. На ясном, с закрытыми глаза-
ми, лице рассвета плавился блестящий край диска;
облачные холмы плыли за горизонт, паутинная резьба
леса затягивала другой берег, и Горн подумал, что это
могли быть толпы зеленых рыцарей, спящих стоя.
Копья, на которые они опирались, были украшены
неподвижными зелеными перьями.
Вдруг все изменилось, бесчисленные лучи градом
золотых монет рассыпались по земле; вода заблестела
ими, некоторые легли у ног Горна, прозрачные, кованые
из света и воздуха. Зелень, стеклянная от росы, сохла
на глазах Горна. Комочки побуревших цветов бухли и
наливались красками, распрямляясь, как вздрагиваю-
щие пальцы ребенка, протянутые к игрушке. Густой
запах земли щекотал ноздри. Зеленые, голубые, корич-
невые и розовые оттенки облили стволы бамбука, тре-
пеща в тканях листвы спутанными тенями, и где-то
невдалеке горло лесной птицы бросило низкий свист,
неуверенный и оборванный, как звук настраиваемого
инструмента.
Горн стоял, налитый до макушки, подобно пустой
бутылке, зеленым вином земли, потягивающейся от сна.
21
Молоко, брызжущее из нежной, переполненной груди
невидимой женщины, невидимо падало на его губы, и
он представлял ее, ловил ее посланную небу улыбку и
щурился от золотой паутины, заткавшей мир. Душа его
раздвоилась, он мог бы засмеяться, но не хотел, готов
был поверить зеленым рыцарям, но делал усилие и переби-
вал их тихие голоса настойчивыми воспоминаниями.
Спор Горна с Горном оборвался так же быстро и
резко, как резко скрипнула дверь, медленно открывае-
мая снаружи. Щель увеличивалась, человек, тянувший
ее, стоял ближе к углу и не был виден.
Горн ждал, неуверенный, что там кто-нибудь есть.
Дверь отворялась сама и раньше; это происходило от
небольшой кривизны петель. Инстинктивно, больше из
любопытства, чем осторожности, он устремил взгляд на
ту точку, где скорее всего мог ожидать встретить
человеческие глаза.
Но следующий момент заставил его взглянуть ниже
Глаз и часть лба, опутанного белыми волосами, появи-
лись на уровне четырех футов снизу; кто-то загляды-
вал, согнувшись, юркнул за дверь и почти тотчас же
показался вновь.
Человек этот, покачнувшись, прошел в дверь, притво-
рил ее и, неуклюже мотнув головой, уставился в лицо
Горна глазами, пестрыми от морщин и красных жилок.
По-видимому, он был пьян.
Прямой, как жердь, с тупым, неподвижным блеском
выцветших глаз, в лохмотьях и босиком, он мог бы
отлично сойти за черта, прикинувшегося нищим. В
нескольких шагах расстояния руки его казались сини-
ми, как у мертвеца, но, подойдя вплотную, можно было
рассмотреть сплошной рисунок татуировки, покрывав-
шей все тело, от шеи до пояса. Змеи, японские драконы,
флаги, корабли, надписи, неприличные сцены, циниче-
ские изображения теснились друг к другу на груди и
руках, мешаясь с белесоватыми рубцами шрамов. На
шее мотался шарф, превращенный грязью и временем в
кусок веревки. Рваная тулья шляпы прикрывала остро-
конечные, как у волка, уши и лицо цвета позеленевшей
бронзы. Нос, перебитый палочным ударом, хмуро кри-
вился вниз. Куртка, лишенная рукавов, открывала го-
лую грудь. От всей этой фигуры веяло подозрительным
прошлым, темными закоулками сердца, притонами, бле-
22
с ком ножей, хриплой злобой и человеческой шерстью,
иногда более жуткой, чем мех тигра. Старик, что
называется, пожил.
— Что скажете?—спросил Горн. Он был несколько
озадачен. Фигура эта не внушала ему доверия. Стран-
ная, как обрывок сна, она переминалась с ноги на ногу.
— Что скажете?—пробормотал оборванец, подмиги-
ная и силясь держаться прямо.—Если вы спросите меня—
кто я?—я вам отвечу честно и откровенно. Как хотите,
а любопытно взглянуть на человека, живущего вроде
нас. Я сам так жил.. сам., лет тридцать тому назад я
прятался на безлюдном атолле от дьявольски любопыт-
ных кэпи. Они, правда, взяли свое., потом., о!—спустя
много времени.
Старик брызгал слюной, и в его высохшем, словно
передавленном горле катался желвак. Горн спросил:
— Как вас зовут?
— Ланфиер,—захрипел гость,—Ланфиер, если вам
это будет угодно.
Горн сосредоточенно кивнул головой. Старик пока-
зался ему забавным, важность, с которой он назвал себя,
таила неискреннее и хитрое ожидание. Горн сказал:
— А я—Горн.
Ланфиер сильно расхохотался.
— Горн?—переспросил он, подмигивая левым глазом,
в то время как правый тускнел, поблескивая зрачком.—
Ну, да—Горн, конечно, кем же вы можете еще быть.
Горн нахмурился, развязность каторжника пробуди-
ла в нем легкое нетерпение.
— Я,—сказал он,—могу быть еще другим. Человеком,
который не привык вставать рано. А вы, кроме того, что
вы Ланфиер, можете быть еще человеком, только случай-
но заставшим меня так, как я есть,—не спящим.
Ланфиер молча оскалил зубы. Он не ответил, его
пьяные мысли, ползающие на четвереньках, сбивались в
желание щегольнуть явной бесцеремонностью и апломбом.
— Я первый стал жить в этой дыре,—вызывающе
произнес он, усаживаясь на жесткое ложе Горна.—
Черт и зверь прокляли колонию раньше, чем мой
первый удар заступа прогрыз слой земли. Я хочу с вами
познакомиться. Про меня много болтают, но, клянусь
честью, я был осужден невинно!
Горн молчал.
23
— Я всегда уважал труд,—сказал Ланфиер с види-
мым отвращением к тому, что выговаривали его тубы.—
Вы мне не верите! Пожили бы вы со мной лет сорок
назади
Двусмысленная улыбка прорезала его сухой рот.
— Смерть люблю молодцов,—продолжал каторжник.—
Вы приехали, устроили себе угол, как независимый
человек, никого не спрашивая и не советуясь Вы— сам
по себе. Таких я и уважаю; да, я хлопнул бы вас по
плечу, если бы знал, что вы не рассердитесь. Держу
пари, что вы способны кулаком проломить череп и не
дадите себя в обиду. Здесь иначе и нельзя, имейте это
в виду.. Если кто из колонии не нюхал крови, так это
я, безобидный и, даю слово, самый порядочный человек
в мире.
— К делу,—сказал Горн, теряя терпение.— Если
вам нужно что-нибудь—говорите.
Зрачки Ланфиера съежились и потухли. Он что-то
соображал. Проспиртованный мозг его искал хотя бы
маленького, но цепкого крючочка чужой души.
— Я,—хмуро заговорил он,—ничего не имею, если
даже вы меня и выгоните. Несчастному одна дорога—
презрение. Клянусь огнем и водой, я чувствую к вам
расположение и зашел узнать, как ваше здоровье. Я
ведь не полисмен, черт возьми, чтобы строгать вас
расспросами, не оставили ли вы за собой чей-нибудь
косой взгляд., там, за этой лужицей соленой воды. Мне
все равно. Всякий живет по-своему. Я только хочу вас
предупредить, чтобы вы были поосторожнее. О вас,
видите ли, говорят много. Отбросив болтовню дураков,
получим следующее летучее мнение: «Приехал не с
пустыми руками*. Видите ли, когда покупают кофе или
табак, пластырь, порох,— следует платить серебром.
Лучше всего менять деньги на родине. Здесь горячее
солнце, и кровь закипает быстро, гораздо скорее, чем
масло на сковороде. О! Я не хочу вас пугать, нисколько,
но здесь очень добрые люди и половина их лишена
предрассудков. Что делать? Не всякий получает доста-
точно приличное воспитание.
Глаза Горна прямо и неподвижно упирались в лицо
каторжника. Покачиваясь, дребезжащим, неторопливым
голосом Ланфиер выпускал фразу за фразой, и они,
правильно разделенные невидимыми знаками препина-
24
мия, таяли в воздухе, подобно клубам дыма, методиче-
ски выбрасываемым заматерелым курильщиком. Взгляд
«го, направленный в сторону, блуждал и прыгал, беспо-
койно ощупывая предметы, но внутренний, другой
|гн’ляд все время невидимыми клещами держал Горна в
состоянии нетерпеливого раздражения. Он спросил:
— Почему вы не вошли сразу?
Старик открыто посмотрел на хозяина.
— Боялся разбудить вас,— внушительно произнес
он,— а дверь чертовски тугая. Застав вас спящим, я
тотчас же удалился бы попреть в окрестностях, пока
нам не надоест спать.
Лицо его приняло неожиданно плаксивое выражение.
— Боже мой!—простонал он, усиленно мигая сухи-
ми глазами,— жизнь обратилась в пытку. Никакого
унажения, никто из местных балбесов не хочет помнить,
что я, отверженный и презренный, положил начало всей
этой трудолюбивой жизни. Кто знает, может быть, здесь
впоследствии вырастет город, а мои кости, обглоданные
собаками, будут валяться в грязи, и никто не скажет,
нот кости старика Ланфиера, безвинно осужденного
судом человеческим.
— Я бы стыдился,—сухо проговорил Горн,—вспоми-
нать о том, что благодаря вашему случайному посеще-
нию этих мест полуостров загажен расплодившимся
человеком. Мне теперь неприятно говорить с вами. Я
предпочел бы, чтобы здесь никогда не было ни вас, ни
крыш, ни плантаций. Что же касается добрых людей,
получивших скверное воспитание,—передайте им, что
нсякая неожиданная любезность с их стороны встретит
надлежащий прием.
— Речь волка,—сказал каторжник.—Для первого
знакомства недурно. Вы меня презираете, а мне нужно,
чтобы здесь жило много людей. У меня со всеми есть
счеты. Относительно одних, видите ли, у меня очень
хорошая память—выгодная струна. Другие—как бы
нам сказать—туповаты и мирно пасутся в своих полях.
Этих я стригу мирно,— ну, пустяки,— хлеб, табак, иног-
да мелочь на выпивку. И есть еще чрезвычайно дерзкие
невежи — те, которые могут пустить кровь, облизываясь,
как мальчуган, съевший ложку варенья. Все они гово-
рят тихо и рассудительно, ступают медленно, и у них
постоянно раздуваются ноздри...
25
Ланфиер понизил голос и, согнувшись, словно у него
заболел живот, широко улыбнулся ртом, в то время как
глаза его совершенно утратили подвижность и щурились.
— Лодка!—вскричал он.— Откуда лодка?
Горн посмотрел в окно. Сияющее, прозрачное озеро,
наполненное тонувшими облаками, было так явно без-
людно, что в тот же момент он еще быстрее, с заколо-
тившимся сердцем, повернулся к вскочившему каторж-
нику. Неверный удар ножа распорол блузу. Горн сунул
руку в карман и мгновенно протянул к бескровному,
мечущемуся лицу Ланфиера дуло револьвера.
Старик прижался к стене, охватив голову сморщен-
ными руками, затем с растерянной быстротой движе-
ний очутился у подоконника, выпрыгнул и нырнул в
чащу. Три пули Горна защелкали в листьях. Нервно
смеясь, он жадно прислушался к затрещавшему камы-
шу и выстрелил еще раз. Внезапно наступившая тиши-
на наполнилась шумом крови, ударившей в виски. Ноги
утратили гибкость, мысли завертелись и понеслись, как
щепки, брошенные в поток. Утро, обольстившее Горна,
вдруг показалось ему дешевой, отталкивающей олеогра-
фией.
В раздумье, не выпуская револьвера, он сел на плохо
сколоченную скамейку, чувствуя, как никогда, полную
темноту будущего и хрупкость покоя, тянувшегося че-
тырнадцать дней. Его жизнь приближалась к напря-
женному существованию осторожных четвероногих, пре-
вращаемых в слух и зрение подозрительной тишиной
дебрей, и сам он должен был стать каким-то мыслящим
волком. В сознании необходимости этого таилась тя-
жесть и, отчасти, грустная радость человека, которому
не оставили выбора.
Теперь он страстно хотел, чтобы женщина с мягким
лицом, выкроившая его душу по своему желанию, как
платье, идущее ей к лицу, прошла мимо холмов, и леса,
и его взгляда, погружая дорогие ботинки в мягкий ил
берега, заблудилась и постучала в дверь его дома.
Неясно, обрывками, Горн видел ее утренний туалет в
соседстве глинистых муравьиных куч, и это нелепое
сочетание казалось ему возможным. Его представления
о жизни допускали все, кроме чуда, к которому он
питал инстинктивное отвращение, считая желание
сверхъестественного признаком слабости.
26
Худая, высоко занесенная рука Ланфиера мелькнула
перед глазами, бросив в дрожь Горна. Колония, неизве-
стно почему названная именем человека, только что
охотившегося за ним, представилась ему заштопанным
оборванцем, выглядывающим из-за изгороди. Выходя, он
тщательно запер дверь.
V
Шагая к равнине, на самой опушке леса Горн был
настигнут быстрым аллюром маленькой серой лошади.
Эстер сидела верхом; ее сосредоточенное, спокойно-весе-
лое лицо взглянуло на Горна сверху, из-под тенистых
нолей шляпы. Горн оживился и с довольной улыбкой
ждал, пока девушка спрыгивала на землю, а затем,
молча оборачиваясь к нему, поправляла седло. Одиноче-
ство не тяготило его, но отпускало поводья самым
бешеным взрывом тоски, и теперь, когда явился громо-
отвод в образе человека, Горн был чрезвычайно рад
ухватиться за возможность поговорить. Они пошли ря-
дом, и маленькая серая лошадь, медленно шевеля уша-
ми, как будто прислушиваясь, вытягивала на ходу
морду за спиной девушки.
— Я рад видеть вас,—сказал Горн.—Мы так забав-
но расстались с вами тогда, что я и теперь смеюсь,
вспоминая о своем выстреле.
Эстер подняла брови.
— Почему забавно?—подозрительно спросила она.—
Здесь часто стреляют в цель, и я также.
Горн не ответил.
— Отец послал к вам,—сказала девушка, вглядываясь
в линию горизонта.—Он сказал: «Поди съезди. Этого челове-
ка давно не видно, бывают лихорадки, а змей—пропасть».
— Благодарю,—сказал удивленный Горн.—Он видел
меня раз, ночью. Странно, что он заботится обо мне, я
тронут.
— Заботится!—насмешливо произнесла девушка.—
Он — заботится! Он не заботится ни о ком. Вы просто
не даете ему покоя. Да о вас все говорят, куда ни
пойди. Кто-то на прошлой неделе утверждал, что вы
просто-напросто дезертир с материка. Но вас никто не
спросит, будьте уверены. Здесь так живут.
27
Горн сердито повел плечами.
— Так бывает,—холодно сказал он.—Когда человек
не просит ничего у других и не желает их видеть, он—
преступник. С полгоря, если его ненавидят, могут из-
бить и выругать.
Эстер повернулась и внимательно осмотрела фигуру Гор-
на, как бы соображая, даст ли этот человек избить себя
— Нет, не вас,—решительно сказала она.—Вы, ка-
жется, сильны, даром, что бледноваты немного. Здесь
скоро будете смуглым, как все.
— Надеюсь!—сказал Горн.
Он помолчал и сморщился, вспомнив нападение Лан-
фиера. Рассказывать ему не хотелось, он смутно угады-
вал, что это происшествие может подогреть басни о его
якобы припрятанном золоте. Эстер что-то вспомнила;
остановив лошадь, она подошла к седлу и вынула из
кожаного мешка нечто колючее и круглое, как яблоко,
утыканное гвоздями.
— Ешьте,— предложила Эстер.—Это здешние дури-
анги, они подгнили, но от этого только еще вкуснее.
Оба стояли на невысоком плато, окруженном шеро-
ховатыми уступами. Горн, смущенный отталкивающим
запахом прогнившего чеснока, нерешительно повертел
плод в руках.
— Привыкнете,— беззаботно сказала девушка.— За-
жмите нос, это, честное слово, не так плохо.
Горн отковырнул твердую кожицу дурианга и уви-
дал белую киселеобразную мякоть. Попробовав ее, он
остановился на одно мгновение и затем съел дочиста
этот удивительный плод. Его нежный, непередаваемо
сложный вкус тянул есть без конца. Эстер озабоченно
следила за Горном, бессознательно шевеля губами, как
бы подражая жующему рту.
— Каково?—спросила она.
— Замечательно,—сказал Горн.
— Я дам вам еще.—Она повернулась к лошади и
проворно сунула в карман Горна несколько штук.—Их
здесь много, вы сами можете собирать.
Она подумала, раскрыла рот, собираясь что-то ска-
зать, но остановилась и исподлобья, по-детски скольз-
нула по лицу Горна немым вопросом.
— Вы хотели меня спросить,—сказал он.—Что же?
Спрашивайте.
28
— Ничего,— поспешно возразила Эстер.—Я хотела
спросить, это верно, но почему вам это известно? Я хотела
спросить, не скучно ли вам со мной? Я не умею
разговаривать. Мы все здесь, знаете, грубоваты. Там
вам, конечно, лучше жилось.
— Там?
— Ну да, там, откуда вы родом. Там, говорят, много
всякой всячины.
Она повела рукой, как бы стараясь нагляднее пред-
ставить себе сверкающую громаду города.
— Ни там, ни здесь,—сдержанно сказал Горн.—
Если хорошо—хорошо везде, плохо—везде плохо.
— Значит, вам плохо!—торжествующе вскричала
она.— Расскажите.
— Рассказать?— удивленно протянул Горн.
Он только теперь вполне ясно представил и ощутил,
какое нестерпимое, хотя и обуздываемое, любопытство
должен возбуждать в ней. Неизгладимый отпечаток
культуры, стертый, обезображенный полудиким сущест-
вованием, рельеф сложного мира души сквозил в нем и,
как монета, изъеденная кислотой, все же, хотя бы и
приблизительно, говорил о своей ценности. Он размыш-
лял. Ее требование было законно и в прямоте своей
являлось простым желанием знать, с кем ты имеешь
дело. Но он готов был вознегодовать при одной мысли
вывернуться наизнанку перед этой простой девушкой.
Солгать не пришло в голову; в замешательстве, не зная,
как переменить разговор, он посмотрел вверх, на даль-
нюю синеву воздуха.
И пустота неба легла в его душу холодной тоской
свободы, отные признанной за ним каждым придо-
рожным листом. Резкое лицо прошлого светилось на-
смешливой гримасой, и ревнивая деликатность Горна
по отношению к той показалась ему странной и даже
лишенной самолюбия навязчивостью на расстоянии.
Прошлое вежливо освободило его от всяческих обяза-
тельств.
И он ощутил желание взглянуть на себя со стороны,
прислушиваясь к словам собственного рассказа, прове-
рить тысячи раз выверенный счет жизни. Девушка
могла истолковать его иначе, но ведь ей важно знать
только канву, остальное скользнет мимо ее ушей, как
смутные голоса леса.
29
— Моя жизнь,—сказал Горн,—очень простая Я учил-
ся; неудачные спекуляции разорили моего отца Он застре-
лился и переехал на кладбище Двоюродный брат дал мне
место, где я прослужил три года Сядемте, Эстер. Путаться
в оврагах не представляет особого удовольствия
Девушка быстро села, не выпуская повода, на том
месте, где ее застали слова Горна. Он сделал по инер-
ции шаг вперед, вернулся и сел рядом, покусывая
сорванный стебелек.
— Три года,—повторила она
— Потом,— продолжал Горн, стараясь говорить как
можно проще,—я стал бродягой оттого, что надоело
сидеть на одном месте, к тому же мне не везло: хозяева
предприятия, где я служил, умерли от чумы. Ну, вот„ я
переезжал из города в город, и мне наконец это
понравилось. И совсем недавно у меня умер друг,
которого я любил больше всего на свете.
— У меня нет друзей,—медленно произнесла Эстер.—
Друг-это хорошо.
Горн улыбнулся
— Да,— сказал он,—это был милейший товарищ, и
умереть с его стороны было большим свинством. Он жил
так: любил женщину, которая его, пожалуй, тоже лю-
била До сих пор это осталось невыясненным. Он избрал
ее из всех людей и верил в нее, то есть считал ее самым
лучшим человеческим существом. Женщина эта была в
его глазах совершеннейшим созданием бога
Пришли дни, когда перед ней поставлен был выбор—
идти рука об руку с моим другом, все имущество
которого заключалось в четырех стенах его небольшой
комнаты, или жить, подобно реке в весеннем разливе,
красиво и плавно, удовлетворяя самые неожиданные
желания. Она была в это время немного грустна и
задумчива, и глаза ее вспыхивали особенным блеском.
Наконец между ними произошло объяснение.
Тогда стало ясно моему другу, что жадная душа
этой женщины ненасытна и хочет всего. А он был для
нее только частью, и не самой большой.
Но и он был из той же породы хищников с бархат-
ными когтями, трепещущих от голосов жизни, от вида
ее сверкающих пьедесталов. Вся разница между ними
была в том, что одна хотела все для себя, а другой—
все для нее.
30
Он думал заключить с нею союз на всю жизнь, но
ошибся. Женщина эта шла навстречу готовому, протя-
нутому ей другим человеком. Готовое было—деньги.
Он понял ее, себя, но сгорел в несколько дней и
сделался молодым стариком. Удар был чересчур силен,
нс всякому по плечу. Все продолжало идти своим
порядком, и через месяц, собираясь уехать, он написал
этой женщине, жене другого—письмо. Он просил в нем
сказать ему последний мучительный раз, что все же ее
любовь—с ним.
Ответа он не дождался. Тоска выгнала его на улицу,
и незаметно, не в силах сдержать желания, он пришел
к ее дому. О нем доложили под вымышленным им
именем.
Он проходил ряд комнат, двигаясь как во сне,
охваченный мучительной нежностью, рыдающей тоской
прошлого, с влажным и покорным лицом.
Их встреча произошла в будуаре. Она казалась
встревоженной. Лицо ее было чужим, слабо напоминаю-
щим то, которое принадлежало ему.
— Если вы любите меня,—сказала эта женщина,—
вы ни одной минуты не останетесь здесь. Уйдите!
— Ваш муж?—спросил он.
— Да,—сказала она,—мой муж. Он должен сейчас
прийти.
Мой друг подошел к лампе и потушил ее. Упал мрак.
Она испуганно вскрикнула, опасаясь смерти.
— Не бойтесь,— шепнул он.—Ваш муж войдет и не
увидит меня. Здесь толстый ковер, в темноте я выйду
спокойно и безопасно для вас. Теперь скажите то, о чем
я просил в письме.
— Люблю,— прошептал мрак. И он, не расслышав,
как было произнесено это слово, стал маленьким, как
ребенок, целовал ее ноги и бился о ковер у ее ног, но
она отталкивала его.
— Уйдите,—сказала она, досадуя и тревожась,—
уйдите!
Он не уходил. Тогда женщина встала, зажгла свечу
и, вынув из ящика письмо моего друга, сожгла его. Он
смотрел, как окаменелый, не зная, что это—оскорбле-
ние или каприз? Она сказала:
— Прошлое для меня то же, что этот пепел. Мне не
восстановить его. Прощайте.
31
Последнее ее слово сопровождал громкий стук в
дверь. Свеча погасла. Дверь открылась, темный силуэт
загораживал ее светлый четыреухгольник. Мой друг и
муж этой женщины столкнулись лицом к лицу. Насту-
пило ненарушимое молчание, то, когда только одно
произнесенное слово губит жизнь. Мой друг вышел, а на
другой день был уже на палубе парохода. Через месяц
он застрелился.
А я приехал сюда на торговом голландском судне. Я
решил жить здесь, подалее от людей, среди которых
погиб мой друг. Я потрясен его смертью и проживу
здесь год, а может и больше.
Пока Горн рассказывал, лицо девушки сохраняло
непоколебимую серьезность и напряжение. Некоторые
выражения остались непонятыми ею, но сдержанное
волнение Горна затронуло инстинкт женщины.
— Вы любили ту!— вскричала она, проворно вскаки-
вая, когда Горн умолк.— Меня не обманете. Да и друга
у вас пожалуй что не было. Но это мне ведь одинаково.
Глаза ее слегка заблестели. За исключением этого, нель-
зя было решить, произвел ли рассказ какое-нибудь впечат-
ление на ее устойчивый мозг. Горн ответил не сразу.
— Нет, это был мой приятель,—сказал он.
— Меня обманывать незачем,—сердито возразила
Эстер.— Зачем рассказывали?
— Я или не я,— сказал Горн, пожимая плечами,—
забудем это. Сегодняшний день исключителен по числу
людей и животных. Вон—еще едет кто-то.
— Молодой Дрибб,—сказала Эстер.—Дрибб, что
случилось?
— Ничего!—крикнул гигант, сдерживая гнедую ко-
былу перед самым лицом Горна.— Я упражнялся в
отыскании следов и случайно попал на твой. Все-таки
я могу, значит. А этот человек кто?
Горна он как будто не видел, хотя последний стоял
не далее метра от стремени. Горн с любопытством
рассматривал огромное нескладное туловище, увенчан-
ное маленькой головой, с круглым, словно выкованным
из коричневого железа лицом; белая с розовыми поло-
сками блуза открывала волосатую вспотевшую грудь.
Все вместе взятое походило на мужика и разбойника;
добродушный оскал зубов настроил Горна если не
дружелюбно, то, во всяком случае, безразлично.
32
— Подумать, что ты ничего не знаешь,— насмешливо
сказала Эстер.
— А!—Великан шумно вздохнул.—Ты едешь?
Эстер села в седло.
— Прощайте, сударь,—сказал Дрибб Горну, неловко
останавливая на нем круглые глаза и дергая подбородком.
— Горн,— сказала Эстер,—не ходите в болота, а
если пойдете, выпейте больше водки. А то можете
проваляться месяца два.
Верхом, гибко колеблясь на волнующейся спине ло-
шади, она бессознательно бросала в глаза Горна свою
1>езкую красоту. Он, может быть, в первый раз посмот-
рел взглядом мужчины на ее безукоризненную фи1уру
и лицо, полное жизни. Эта пара, удалявшаяся верхом,
кольнула его чем-то похожим на досадливое удивление.
— Галло! Гоп! Гоп!— заорал Дрибб, устремляясь впе-
ред и тяжело подскакивая в седле.
— До свидания, Эстер!—громко сказал Горн.
Она быстро повернулась; лицо ее, смягченное мгно-
венной улыбкой, выразило что-то еще.
Бледное отражение молодости проснулось в душе
Горна, он снял шляпу и, низко поклонившись, бросил ее
вслед удаляющимся фи1урам. Эстер, молча улыбаясь,
кивнула и исчезла в кустах. Великан ни разу не
обернулся, и когда, вместе с Эстер, скрылась его широ-
ченная сутуловатая спина, Горн подумал, что молодой
Дрибб невежлив более, чем это необходимо для дикаря.
День развернулся, пылая голубым зноем; духота,
пропитанная смолистыми испарениями, кружила голо-
ву. И снова чувство глубокого равнодушия поднялось в
Горне; рассеянно поглаживая рукой ложе ружья, он
пришел к выводу, что девственная земля утратила свое
обаяние для сложного аппарата души, вскормленной
мыслью. Слишком могучая и сочная земля утомляла
нервы, как яркий свет—зрение. Расчищенная и дис-
циплинированная, не более, как приятное зрелище,—
она могла бы стать дивным комфортом, любовницей, не
изнуряющей ласками, душистой ванной больных, мерз-
нущих при одной мысли о просторе реки.
— А я?—спросил Горн у неба и у земли.—Я?—Он
вспомнил свои охоты и трепет звериных тел, самообла-
дание в опасности, темный полет ночи, заспанные глаза
зари, угрюмую негу леса — и торжествующе выпрямил-
Штурман «Четырех ветроо
33
ся. В природе он не был еще ни мертвецом, ни кастра-
том, ни нищим в чужом саду. Его равнодушие стояло
на фундаменте созерцания. Он был сам—Горн.
Тучный человек умирающим голосом произносил
«пуф» всякий раз, когда, визжа блоком, распахивалась
входная дверь, и горячий столб света бросался на
земляной пол трактирчика. Как хозяин он благослов-
лял посетителей, как человек—ненавидел их всеми
своими помыслами.
Но посетители хотели видеть в тучном человеке
только хозяина, безжалостно требуя персиковой на-
стойки, пива, рому и пальмового вина. Тучный человек,
страдая, лазил в погреб, взбирался по лесенкам и снова,
мокрый от пота, садился на высокий, плетеный стул.
В углу шла игра, облака табачного дыма плавали
над кучкой широкополых шляп; характерный треск
костей мешался с ругательствами и щелканьем кошель-
ков. Сравнительно было тихо; стены сарая, носившего
имя «Зеленой раковины», видали настоящие сражения,
кровь и такую игру ножей, от которой в выигрыше
оставалась одна смерть. Изредка появлялись неизвест-
ные молодцы с тугими кожаными поясами, подозри-
тельной чистотой рук и кучей брелоков; они хладно-
кровно и вежливо играли на какие угодно суммы, в
результате чего колонисты привыкли чесать затылки и
сплевывать.
Ланфиер вошел незаметно, его костлявое тело, каза-
лось, могло пролезть в щель. Еще пьянее, чем утром, с
трубкой в зубах, он подвалился к столу играющих и
залился беззвучным смехом. На мгновение кости пере-
стали ударяться о стол; рассеянное недоумение лиц
было обращено к пришедшему.
— Вот штука, так штука!—захрипел каторжник,
кончив смеяться, лишь только почувствовал, что терпе-
ние игроков лопается.—Он сказал правду: ну и молод-
чага же, надо сказать!
— Кто?—осведомился тучный человек на стуле.
— Новый хозяин озера.— Ланфиер понизил голос и
стал говорить медленно.—Я ведь сегодня у него был, вы
знаете. Он окончательно порядочный человек. «Будь я
губернатором,—сказал он,—я эту колонию поджег бы с
середины и с четырех концов. Там,—говорит,— одни
34
скоты и мошенники, а кто получше, глупы, как тысяча
крокодилов».
— Вы мастер сочинять басни,—сказал, посапывая,
кофейный плантатор.—Вы врете!
Ланфиер угрюмо блеснул глазами
— Я был бы теперь мертв,—закричал он,—будь
глаз у этого человека повернее на толщину волоса! Я
упрекнул его в заносчивости, он бросил в меня пулю
так хладнокровно, как будто это был катышек из
мякиша. Я выскочил в окно проворнее ящерицы.
— Сознайтесь, что вы соврали,—зевнул хозяин
Старик молчал. За сморщенными щеками его прыгали
желваки Играющие вернулись к игре. Ланфиеру не
верили, но каждый сложил где-то в темном кусочке мозга
«глупых, как крокодилы, людей, мошенников и скотов».
VI
Бекеко, задрав голову, смотрел вверх. Обезьяна рас-
качивалась на хвосте под самым небом; ее круглые,
старчески-детские глаза быстро ощупывали фигуру
идиота, иногда отвлекаясь и соображая расстояние до
ближайшего дерева.
Бекеко дружелюбно кивал, подмаргивал и знаками
приглашал зверя спуститься вниз, но опытный капуцин
посвистывал недоверчиво и тревожно, по временам
строя отвратительные гримасы. Бекеко смеялся. Болез-
ненное, беспричинно радостное чувство распирало его
маленькое шелудивое тело, и он захлебывался нелепым
восторгом, дрожа от нестерпимого возбуждения. Капу-
цина, как все живое, он ставил выше себя и с вежливой
настойчивостью, боясь оскорбить мохнатого акробата,
продолжал свои приглашения.
Потом, вглядевшись пристальнее в сморщенное лицо,
он вздрогнул и съежился; смутное опасение поколебало
его веселость. Нельзя было ошибиться: капуцин готовил-
ся разгрызть череп Бекеко и, может быть, впиться
зубами в его тощий желудок.
— Ну... ну„—испуганно проворчал расстроенный че-
ловек, отходя в сторону.
Теперь он не в силах был посмотреть вверх и,
волнуясь, осматривался кругом, в надежде найти сук,
35
2*
годный для обороны. Под небом висел зверь огромной
величины, на время прикинувшийся маленьким, но те-
перь Бекеко знал все: на него устроили ловушку, и он
попался самым глупейшим образом. Еще не зная, с
какой стороны, кроме хвостатого старика, грозит опас-
ность, он стал пятиться, спотыкаясь и вздрагивая от
страха. Враги не отставали; невидимые, они бесшумно
ползли в траве, покалывая босые ноги Бекеко колючка-
ми, больно обжигавшими кожу. Внезапное подозрение,
что сзади притаилась засада, бросило его в пот. Колеб-
лясь, он топтался на месте, боясь тронуться, полный
безумного ужаса перед томительной тишиной леса и
зелеными, закрывающими лицо, гигантами.
Когда показался враг, пытливо рассматривая тще-
душную фигуру Бекеко, идиот вскрикнул, запустил в
неприятеля тяжелым желтым комком и присел, зами-
рая в тоскливом ожидании смерти. Горн медлил. Почти
испуганный, но не призраками, он вертел в руках
брошенный Бекеко комочек. Сильное возбуждение охва-
тило его; с глазами, заблестевшими от неожиданности,
с пересохшим от внезапного волнения горлом, охотник
механически подбрасывал рукой тусклый, грязноватый
кусок, забыв о Бекеко, лесе и времени.
Капуцин продолжал раскачиваться; оттопырив ще-
ки, он сердито вытянул морду и, разглядев ружье,
гневно скрипнул зубами. Потом с шумом перепрыгнул
на соседнее дерево, зацыкал, пустил в Горна большим
орехом и стремглав кинулся прочь, ныряя в чаще.
Горн осмотрелся. Он был бледен, сосредоточен и
плохо справлялся с мыслями. Помимо его воли, они
разлетались быстрее пуль, выброшенных из митральезы.
Неясное кипение души требовало исхода, движения; лес
должен был наполниться звуками, способными заглу-
шить кричащую тишину. Но прежнее ленивое великоле-
пие дремало вокруг, равнодушно заключая в свои тор-
жественные объятия растерянного побледневшего чело-
века.
— Бекеко!—сказал Горн.—Бекеко!
Идиот боязливо высунул голову из-за ствола дерева.
Горн смягчил голос, почти проникнутый нежностью к
загнанному уродцу, внимательно рассматривая это
странное существо, напоминавшее гномов.
— Бекеко,—сказал Горн,—ты не узнал меня?
36
Идиот поднял глаза, не решаясь произнести слово.
Охотник слегка тронул его рукой, но тотчас же отдер-
нул ее: пронзительный визг огласил лес. Бекеко напоми-
нал испуганного ежа, свернувшегося комком.
— Ну, хорошо,— как бы соглашаясь в чем-то с
Бекеко, продолжал Горн,— я ведь тебе не враг. Я тотчас
уеду, только скажи мне, милый звереныш, где ты нашел
этот блестящий шарик? Он мне нужен, понимаешь? Мне
и Эстер. Нам нужно порядочно таких шариков. Если ты
не будешь упрямиться и скажешь, Эстер даст тебе
сахару.
Он вытянул руку и тотчас же сжал пальцы, как
будто тусклый блеск золота обжигал кожу.
— Эстер...—нерешительно пробормотал идиот, при-
подымая голову.—Даст сахару!
Он жалобно замигал и снова погрузился в туманную
пустоту безумия. Горн нетерпеливо вздохнул.
— Эстер,— тихо повторил он, наклоняясь к Беке-
ко.—Ты понял, что ли? Эстер!
Лицо Бекеко вытянулось, шевеля плоскими оттопы-
ренными губами. Тяжелая работа ассоциации соверши-
лась в нем. Темный мозг силился связать в одно целое
сахар, имя, человека с ружьем и женский образ, пла-
вавший неопределенным, ярким пятном. И вдруг Бекеко
расцвел почти осмысленной гримасой плаксивого судо-
рожного смеха.
— Эстер,—медленно произнес он, исподлобья рас-
сматривая охотника.
— Да.— Горн вздохнул. Все тело его рвалось прочь,
к лихорадочному опьянению поисками.— Эстер нужда-
ется в таких шариках. Где ты нашел их?
— Там!—взмахивая рукой и, видно, приходя в себя,
крикнул Бекеко.—Маленькая голубая река.
— Ручей?— спросил Горн.
— Вода.— Идиот утвердительно кивнул головой.
— Вода,— настойчиво повторил Горн.
— Вода,— как эхо, отозвался Бекеко.
Горн молчал. Север, маленькая голубая река. И
маленький, не более пули, кусочек золота.
— Бекеко,— сказал он, удаляясь,— помни: Эстер
даст сахару.
Он был уже далеко от места, где, скорчившись, сидел
испуганный получеловек, и сам не заметил этого. Он
37
шел спешными, большими шагами, проникнутый нестер-
пимой тревогой, словно боялся опоздать, упустить нечто
невероятной важности. Все, начиная с Бекеко и кончая
ночью этого дня, вспоминалось им после, как торопливо
промчавшийся, смутно восстановленный сон, полный
беззвучной музыки. Чувство фантастичности жизни ох-
ватило его; отрывками вспоминая прошлое, похожее на
сон облачных стай, и связывая его с настоящим, он
испытывал восторг мореплавателя, прозревающего в ту-
мане девственный берег неведомого материка, и волне-
ние перед неизвестным, подстерегающим человека. Тело
его окрепло и утратило тяжесть; лицо, смягченное
грезами, задумывалось и улыбалось, словно он читал
интересную, нравящуюся книгу, где были переплетены в
тонком узоре грусть и восторг, юмор и нежность. Ство-
лы, толщиной с хорошую будку, колоннами уходили в
небо, и он чувствовал себя маленьким, вверенным на-
дежному, таинственному покровительству леса, зеленой
глубине чащи, напоминающей тревожные сумерки ком-
нат, охваченных глубоким безмолвием. Маленькая голу-
бая река текла перед его глазами, и в ее мокром песке
невинно дремало золото, юное, как побеги травы, цело-
мудренное могущество, не знавшее дрожи человеческих
пальцев и похотливых взглядов мещан, алчущих без
конца. Он шел в одном направлении, жалея о каждом
шаге, сделанном в сторону, когда приходилось огибать
ствол и холмик. Постепенно, хмурясь и улыбаясь, достиг
он сияющих дебрей воображения, 1ущины грез, делаю-
щих человека пьяным, не хуже вина. Он походил на
засыпающего в тот момент, когда голоса людей из
соседней комнаты мешаются с расцветом сказочных
происшествий, начинающих в освобожденном мозгу свои
диковинные прологи. Это было все и ничто, сомнение в
удаче и яростная уверенность в ней, чувство узника, с
голыми руками покинувшего тюрьму и нашедшего семи-
зарядный револьвер, стремительный бег желаний; запы-
хавшаяся душа его торопилась осязать будущее, в то
время как тело, нечувствительное к усталости, ускоряло
шаги.
Был тот час дня, когда, лениво раздумывая, вечер
приближает к земле внимательные глаза, и цикады
звенят тише, чувствуя осторожный взгляд Невидимого,
удлиняющего тени стволов. Лес редел, глубокие просве-
38
ты заканчивались пурпуром скал, блестящих в крови
солнца, раненного Дианой. Обломки кварца, следы быв-
ших землетрясений желтели отраженным светом зари,
короткое бормотание какаду звучало сердитым удов-
летворением и строптивостью. Горн шел, механически
ступая ногами.
Через полчаса он увидел воду. Конечно, это была та
самая маленькая голубая река, узкий ручей с небом на
дне и блеском песчаных отмелей, чистых, как серый
фаянс. Издали она казалась голубой лентой в зеленой
косе нимфы. Ее линия, перерезанная раскидистыми
вершинами отдельных древесных групп, уходила в ска-
листый грот, черный от ползучих растений, заткавших
щели и выступы складками зеленых ковров, падающих
к вода Горн, с трудом передвигая ноги в сырой гуще
цепкой травы, выбрался к голубой ленте и остановился,
вдыхая сладкий, прелый запах водорослей.
Здесь ему впервые пришло в голову, что жажда
неотступно мучает его тело, и он почти упал на колени,
зачерпывая ладонью теплую как остывший кипяток
жидкость. Прозрачные капли дождем стекали по его
подбородку и пальцам. Он пил много, переводя дух,
отдыхал и снова погружал руки в теплую глубину.
Удовлетворение наполнило его слабостью, наступив-
шей внезапно, тяжелой ленью всех членов, нежеланием
двигаться. Он посмотрел на дно, но его глазам сдела-
лось больно от солнца, игравшего в подводном песке.
Всмотревшиь пристальнее, Горн приблизил лицо к са-
мой поверхности воды, почти касаясь ее ресницами. В
таком положении он пробыл минуты две; тело его
вздрагивало мгновенной, неуловимой дрожью, и кровь
приливала к побледневшим щекам быстрей облачной
тени, охватывающей равнину.
Желтые искры, тлея смягченным водой блеском, пес-
трили чистое дно ручья, и чем больше смотрел Горн, тем
труднее становилось ему отличить гальку от золота.
Оно таинственно покоилось в глубине, от его матовых
зерен били в зрачки Горна невидимые, звонкие фонтан-
чики, звеня в ушах беглым приливом крови Он засмеялся
и громко крикнул. Дрожащий звук голоса отозвался в
лесных недрах слабым гулом и стих. Горн встал.
И все показалось ему невыразимо прекрасным, про-
никнутым торжеством радости. Воздушный мост, бро-
39
шенный на берег будущего, вел его в сияющие ворота
жизни, отныне доступной там, где раньше стояли кре-
пости, несокрушимые для желаний. Земной шар как
будто уменьшился в объеме и стал похожим на большой
глобус, на верхней точке которого стоял взволнованный
человек с пылающими щеками. И прежде всего Горн
подумал о силе золота, способного возвратить женщину.
Он ехал к ней в тысяче поездов, их колеса сливались в
сплошные круги, и рельсы вздрагивали от массы желе-
за, проносящего Горна. Он говорил ей все, что может
сказать человек, и был с ней.
Потом он услышал воображенное им самим слово
«нет», но уже почувствовал себя не оскорбленным, а
мстителем, и с мрачной жадностью набросал сцены
расчетливой деловой жестокости, обширный круг
разорений, увлекающий в свою крутящуюся воронку
благополучие человека, постучавшего в дверь. Горн
выбрасывал на мировой рынок товары дешевле их
стоимости. И с каждым днем тускнело лицо женщины,
потому что умолкали, одна за другой, фабрики ее
мужа, и паутина свивала затхлое гнездо там, где
громыхали машины.
Прошло не более двух минут, но в течение их Горн
пережил с болезненной отчетливостью несколько лет.
Осунувшийся от возбуждения, он посмотрел вокруг.
Солнце ушло за скалы, светлые вечерние тени кутали
остывающую землю, молчаливо поблескивала река.
Он вырезал кусок дерна и, придав ему наклонное
положение, бросил на зеленую поверхность самодельно-
го вашгерда* несколько пригоршней берегового песка.
Потом срезал кусочек коры и, устроив из него нечто
вроде ковша, зачерпнул воды.
Это был первый момент работы, взволновавший охот-
ника более, чем песок дна. Он все лил и лил воду, пока
в траве дерна не заблестел тонкий, тяжелый слой
золота. Силы временно оставили Горна, он сел возле
добычи, положив руку на мокрую поверхность станка,
и тотчас бешеный хоровод мыслей покинул его утомлен-
ный мозг, оставив оцепенение, похожее на восторг и
тоску.
* Простейший аппарат для промывки золотоносного песка
40
VII
Горн вернулся без рубашки и блузы, с кожаной
сумкой, полной маленьких узелков, сделанных из упо-
мянутых вещей и оттянувших его плечи так, что было
больно двигать руками. Полуголый, обожженный солн-
цем, он принес к озеру запах лесных болот и сладкое,
назойливое изнеможение.
Новое ощущение поразило его, когда он подходил к
дому,— ощущение своего тела, как будто он щупал его
слабыми от жары руками, и беспричинная, судорожная
зевота. Затворив дверь, он вырыл в земляном полу яму
и тщательно замуровал туда слежавшиеся тяжелые
узелки. Их было много, и ни один не выглядел худощавым.
Опустившись на высохшую траву постели, он долго
сидел понурясь и не мог объяснить себе внезапного,
тоскливого равнодушия к свежеутоптанной земле хи-
жины. Сжав левую руку у кисти, он слушал глухую
возню крови, и зубы его быстро стучали, отбивая дробь
маленьких барабанов, а тело ежилось, словно на его
потной коже таяли хлопья снега, падающего с потолка.
Горн лег и лежал с широко открытыми глазами, не
раздеваясь, в сладострастной истоме, прерываемой пе-
риодическим сотрясением тела, после чего обильный пот
стекал по лицу. Убедившись, что болен, он стал высчи-
тывать, на сколько дней придется остановить работу и
сколько он потеряет от этого. Болотная лихорадка
могла обойтись ему в цену хорошего поместья, потому
что, как он слышал и знал, болезнь эта редко покидает
ранее десяти дней.
Клацая челюстями и корчась, он постепенно пришел
в хорошее настроение—признак, что жар усилился
Озноб оставил его, и он насмешливо улыбался голым
стенам дома, скрывающим то, из-за чего Ланфиер
способен был бы нанести удар спереди, без военных
хитростей полководца, устраивающего ложную диверсию.
Горн пролежал до заката солнца, когда жар времен-
но оставляет человека, чтобы возвратиться на другой
день в строго определенный час, с аккуратностью не-
мца, завтракающего в пятьдесят шесть минут первого.
Слабый, с закружившейся головой и револьвером в
кармане, Горн надел новую блузу и вышел на воздух
Мысли его приняли спокойное направление, он тща-
41
тельно взвесил шансы на достижение и убедился, что
не было никакой ошибки, за исключением случайно-
стей, рассеянных в мире в немного большем количестве,
чем это необходимо. Освеженный холодным воздухом, он
долго рассматривал звездный атлас неба и Южный
Крест, сияющий величавым презрением к делам земных
обитателей. Но это не подавляло Горна, потому что
глаза его, в свою очередь, напоминали пару хороших
звезд—так они блестели навстречу мраку, и он не
чувствовал себя ни жалким, ни одиноким, так как не
был мертвой материей планет.
Пахнул ветер и замер, оборвав слабый, долетевший
издали, топот лошади. Горн машинально прислушался,
через минуту он мог уже сказать, что в этот момент
подкова встретила камень, а в тот—рыхлую почву.
Тогда он вернулся к себе и зажег маленькую лампу,
купленную в колонии. Колеблющийся свет лег через
окно в ближайшие стволы бамбука. Горн отворил дверь
и стал за ее порогом, слабо освещенный с одного бока.
Неизвестный продолжал путь, он ехал немного тише,
из чего Горн заключил, что едут к нему, так как не
было смысла лететь галопом к озеру и задерживать шаг
ради удовольствия вернуться обратно. Он ждал, пока
фырканье лошади не раздалось возле его ушей.
— Кто вы?—спросил Горн, играя револьвером.— Эс-
тер!—помолчав и отступая от удивления, сказал он.—
Так вы не спите еще?
— А вы?—спросила она с веселым смехом, запыхав-
шись от быстрой езды.— Главное, что вы еще живы.
— Жив,—сказал Горн, почувствовав оживление при
звуках этого голоса, громкого, как звон небольшого
колокола.—Ваш отец должен теперь совершенно успо-
коиться.
Она не ответила и, молча пройдя к столу, села на
табурет. Выражение ее лица беспрерывно менялось,
словно в ней шел мысленный разговор с кем-то, извест-
ным одной ей. Горн сказал:
— Вы видите, как я живу. У меня нет ничего, что я
мог бы предложить вам в качестве угощения. Обыкно-
венно я уничтожаю остатки пищи, они быстро портятся
— Вы говорите так потому, что не знаете, зачем я
пришла,—сказала Эстер, и голос ее звучал на полтона
ниже.—Сегодня, видите ли, праздник. Мужчины с ран-
42
него утра на ногах, но теперь уже плохо на них
держатся. Все спиртные напитки проданы. Везде горят
факелы, наш дом украшен фонариками. Это очень
красиво. Кто не жалеет пороху, те ходят кучками и
стреляют холостыми зарядами. В «Зеленой раковине»
убрали все столы и скамейки, танцуют без перерыва.
Она выжидательно посмотрела в лицо Горна. Тогда
он заметил, что на Эстер желтое шелковое платье и
голубая косынка, а смуглая шея украшена жемчужны-
ми бусами.
— Я поотстала немного, когда проходили мимо ма-
ленькой бухты, и вспомнила вас, а потом видела, как
молодой Дрибб обернулся, отыскивая меня глазами.
Кинг поскакал быстро, я угощала его каблуками без
жалости. Конечно, вам будет весело. Нельзя сидеть
долго наедине со своими мыслями, а через полчаса мы
будем уже там. Хорошо?
— Эстер,—сказал Горн,—почему праздник?
— День основания колонии.—Эстер раскраснелась,
молчаливая улыбка приоткрывала ее свежий рот,
влажный от возбуждения.—О, как хорошо, Горн, поду-
майте! Мы будем вместе, и вы расскажете, так ли у вас
празднуют какое-нибудь событие.
— Эстер,—сказал сильно тронутый Горн,—спасибо.
Я, может быть, не пойду, но, во всяком случае, я как
будто уже был там.
— Постойте одну минуту.—Девушка лукаво посмот-
рела на охотника, и голос ее стал протяжным, как
утренний рожок пастуха.—Бекеко все просит сахару.
— Бекеко!—повторил сильно озадаченный Горн.—
Просит сахару?
И, вспомнив, насторожился. Ему пришло в голову,
что всем известно о маленькой голубой реке. Неприят-
ное волнение стеснило грудную клетку, он встал и
прошелся, прежде чем возобновить разговор.
— Он лез ко мне и говорил страшно много непонят-
ных вещей,—продолжала девушка, смотря в окно.—Я
ничего не поняла, только одно: «Твой человек (это он
называет вас моим человеком) сказал, что ему и Эстер
нужно множество желтых камней». После чего будто бы
вы обещали ему от моего имени сахару. О, я уверена,
что он ничего не понял из ваших слов. Я дала ему, по
крайней мере, пригоршню.
43
Горн слушал, стараясь не проронить ни одного слова.
Лицо его то бледнело, то розовело и, наконец, приняло
натуральный цвет. Девушка была далека от всякого
понимания.
— Да,—сказал он,—я встретил дурачка в припадке
панического, необъяснимого ужаса. С вами он, должно
быть, словоохотливее. Я успокоил его, не выжав из него
ни одного слова. Желтые камни! Только мозг сумасшед-
шего может сплести бред с действительностью. А сахар—
да, но вы ведь не сердитесь?
— Нисколько!—Эстер задумчиво посмотрела вниз.—
«Это нужно мне и Эстер»,—говорил он.—Она рассмея-
лась.—Нужно ли вам то, что мне? Пора идти, Горн. Я
много думала об этих словах, а вы, вероятно, мало. Но
вы не знали, что они дойдут до меня.
Ее учащенное дыхание касалось души Горна, и он,
как будто проснувшись, но не решаясь понимать исти-
ну, остановился с замершим на губах криком растерян-
ного удивления.
— Эстер,—с тоскою сказал он,— подымите голову, а
то я боюсь, что не так понимаю вас.
Эстер прямо взглянула ему в глаза, и ни смущения, ни
застенчивости не было в ее тонких чертах, захваченных
неожиданным для нее самой волнением женщины Она
встала, пространство менее трех футов разделяло ее от
Горна, но он уже чувствовал невидимую стену, опустившу-
юся к его ногам. Он был один, присутствие девушки напол-
няло его смятением и тревогой, похожей на сожаление.
— Я могла бы быть вашей женой, Горн,—медленно
сказала Эстер, все еще улыбаясь ртом, хотя глаза ее
уже стали напряженно серьезными, как будто тень
легла на верхнюю часть лица.—Вы, может быть, долго
еще не сказали бы прямых слов мужчины. А вы мне
уже дороги, Горн. И я не оскорблю вас, как та.
Горн подошел к ней и крепко сжал ее опущенную вниз
руку. Тяжесть давила его, и ему страшно хотелось, чтобы
его голос сказал больше жалких человеческих слов. И,
чувствуя, что в этот момент не может быть ничего
оскорбительнее молчания, он произнес громко и ласково:
— Эстер! Если бы я мог сейчас умереть, мне было бы
легче. Я не люблю вас так, как вы, может быть,
ожидаете. Выкиньте меня из вашей гордой головы; быть
вашим мужем, превратить жизнь в сплошную работу—
44
я не хочу, потому что хочу другой жизни, быть может,
неосуществимой, но одна мысль о ней кружит мне
голову. Вы слушаете меня? Я говорю честно, как вы.
Девушка закинула голову и стала бледнее снега.
Горн выпустил ее руку. Эстер пошевелила пальцами,
как бы стряхивая недавнее прикосновение.
— Ну, да,—жестко, с полным самообладанием ска-
пала она.—Если вы не понимаете шуток, тем хуже для
нас. Впрочем, вы, вероятно, ищете богатых невест. Я
всегда думала, что мужчина сам добывает деньги.
Каждое ее слово болезненно ударяло Горна. Каза-
лось, в ее руках была плет?>, и она била его.
— Эстер,—сказал Горн,—пожалейте меня. Не я ви-
новат, а жизнь крутит нами обоими. Хотели бы вы,
чтобы я притворялся любящим и взял ваше тело,
потому что оно прекрасно и, скажу правду,— влечет
меня? А потом разошелся с вами?
— Прощайте,—сказала девушка.
Все тело ее, казалось, дышало только что нанесен-
ным оскорблением и вздрагивало от ненависти. Горн
бросился к ней, острая, нежная жалость наполняла его.
— Эстер!—мягко, почти умоляюще сказал он.— Ми-
лая девушка, прости меня!
—Прощаю!—задыхаясь от гневных слез, крикнула
Эстер, и, действительно, она прощала его взглядом,
полным непередаваемой гордости.—Но никогда, слыши-
те, Горн, никогда Эстер не раскаивается в своих ошиб-
ках! Я не из той породы!
Горн подошел к окну, пошатываясь от слабости. У
дверей тихо заржала лошадь.— «Кинг!—спокойно по-
звала девушка. Она садилась в седло, шелестя шелко-
вой юбкой. Горн слушал.— Кинг!—сказала снова Эс-
тер,—ты простишь мне удары каблуком в бок? Этого
больше не будет*.
Легкий галоп Кинга наполнил темноту мерным за-
мирающим топотом.
VIII
Думать о собаках не было никакого смысла. Малень-
кая голубая река никогда не видала их, а если и
видела, то это было очень давно, гораздо раньше, чем
46
первый локомотив прорезал равнину в двухстах милях
от того места, где Горн, стоя на коленях, пил воду и
золотой блеск.
Но он, стряхивая на платок пригоршню металла,
добычу трехчасового усилия, неожиданно поймал себя
на мысли о всевозможных собаках, виденных раньше.
Он, как оказалось, думал о догах больше, чем о леврет-
ках, и о гончих упорнее, чем о мопсах. Затем он кончил
коротким вздохом; лицо его приняло сосредоточенное
выражение, и Горн выпрямился, устремив взгляд к
зеленым провалам леса, окутанного сиянием.
Звуки были так слабы, что лишь бессознательно
могли повернуть мысль от золота к домашним четверо-
ногим. Они скорее напопинали эхо ударов по дереву,
чем лай, заглушенный чащей и расстоянием. И их было
совсем мало, гораздо меньше, чем восклицательных зна-
ков на протяжении двух страниц драмы.
Время, пока они усилились, приобрели характерные
оттенки собачьего голоса и сердитую уверенность пса,
запыхавшегося от продолжительных поисков, было для
Горна временем рассеянной задумчивости и холодной
тревоги. Он ждал приближения человека, теша себя
надеждой, что путь собаки лежит в сторону. Долина
реки избавила его от этого заблуждения. Она тянулась
вогнутой к лесу кривой линией, и с каждой точки
опушки можно было заметить Горна. Думать, что неиз-
вестный вернется назад, не было никаких оснований.
Горн торопливо спрятал отяжелевший платок в кар-
ман, сбросил в воду куски дерна, служившего вашгер-
дом, и, держа штуцер наперевес, отошел шагов на сто
от места, где мыл песок. Сдержанный, хриплый лай
гулко летел к нему из близлежащих кустов.
Горн встал за дерево, напряженно прислушиваясь
Невидимый, он видел маленькую на отдалении верхо-
вую фигуру, пересекавшую луг крупной рысью, в то
время, как небольшая ищейка вертелась под копытами
лошади, зигзагами ныряя в траве. Слегка разгневанный,
Горн вышел навстречу. Ему казалось недостойным пря-
таться от одного человека, с какой бы целью тот ни
приближался к нему. Он был сердит за помеху и за то,
что искали его, Горна.
В этом уже не оставалось сомнения. Собака сделала
две петли на месте, только что покинутом Горном, и,
46
заскулив, бросилась к охотнику, прыгая чуть ли не до
•то головы, с визгом, выражавшим недоумение. Она
могла залаять и укусить, все зависело от поведения
самого хозяина. Но ее хозяин не выказал никакого
волнения, только глаза его на расстоянии трех аршин
показались Горну пристальными и острыми.
Горн стоял, держа ружье, заряженное на оба ствола,
под мышкой, как зонтик, о котором в хорошую погоду
хочется позабыть. Молодой Дрибб сдержал лошадь. Его
винтовка лежала поперек седла, вздрагивая от нетер-
пеливых движений лошади, ударявшей копытом. Неле-
пое молчание фермера согнало кровь с лица Горна, он
первый приподнял шляпу и поклонился.
— Здравствуйте, господин Горн,—сказал гигант,
шумно вздохнув.—Очень жарко. Моя лошадь в мыле, мне,
знаете ли, пришлось-таки порядком попутешествовать.
— Я очень жалею лошадь,— мягко сказал Горн.—У
вас были, конечно, серьезные причины для путешествия
— Важнее, чем смерть матери,— тихо сказал
Дрибб.—Вы уж извините меня, пожалуйста, за беспо-
койство,—без улыбки прибавил он, разглядывая под-
стриженную холку лошади.—Я охотнее заговорил бы с
вами у вас, чем мешать вам в ваших прогулках. Но вас
не было три дня, вот в чем дело.
— Три дня,—повторил Горн.
Дрибб откашлялся, вытерев рукой рот, хотя он был
сух, как начальница пансиона. Глазки его смотрели
тревожно и воспаленно. Горн ждая
— Видите ли,— заговорил Дрибб, с усилием произ-
нося каждое слово,—я сразу не могу объяснить вам, я
начну по порядку, как все оно вышло сначала и дошло
до сегодняшнего дня.
Было одно мгновение, когда Горн хотел остановить
его.— «Я знаю; и вот что,—хотел сказать он.—Зачем?—
ответила другая половина души.—Если он ошибается,
нс надо тревожить Дрибба».
Собака отбежала в сторону и, высунув язык, села в
тени чернильного орешника. Дрибб нерешительно поше-
велил губами, казалось, ему было невыразимо тяжело.
Наконец, он начал, смотря в сторону.
— Вы молчите, хотя, конечно, я вас еще ни о чем не
спрашивал.—Он громко засопел от волнения.—Дней
пять назад, сударь, то есть эдак суток через семь или
47
восемь после нашего праздника, я был у Астиса. —
«Эстер!—сказал я, и только в шутку сказал, потому что
она все молчала.— Эстер,—говорю я,—ты нынче, как
зимородок». И так как она мне не ответила, я набил
трубку, потому что если женщина не в духе, не следует
раздражать ее. Вечером встретился я с ней на площади.
— «Ты не пройдешь сквозь меня,—сказал я,—или ты
думаешь, что я воздух?» Тогда только она остановилась,
а то мы столкнулись бы лбами.— «Прости,—говорит
она,—я задумалась».—Так как я торопился, то поцело-
вал ее и пошел дальше. Она догнала меня —«Дрибб,—
говорит,— и мне и тебе больно, но лучше сразу. Свадьбы
не будет».
Он передохнул, и в его горле как будто проскочило
большое яблоко. Горн молча смотрел в его осунувшееся
лицо, глаза Дрибба были устремлены к скалам, словно
он жаловался им и небу.
— Здесь,— продолжал он,—я стал смеяться, думая,
что это шутка.— «Дрибб,— говорит она,—от твоего сме-
ха ничего не выйдет. Можешь ли ты меня забыть? И
если не можешь, то употреби все усилия, чтобы забыть».
—«Эстер,—сказал я с горем в душе, потому что она
была бледна, как мука,—разве ты не любишь меня
больше?»—Она долго молчала, сударь. Ей было меня
жаль. —«Нет»,— говорит она. И меня как будто разре-
зали пополам. Она уходила, не оборачиваясь. И я
заревел, как маленький. Такой девушки не сыщешь на
всей земле.
Гигант дышал, как паровая машина, и был весь в
поту. Расстроенный собственным рассказом, он непод-
вижно смотрел на Горна.
— Дальше,—сказал Горн.
Рука Дрибба судорожно легла на ствол ружья
— И вот,— продолжал он,— вы знаете, что водка
ободряет в таких случаях. Я выпил четыре бутылки, но
этого оказалось мало. Он был тоже пьяный, старик.
— Ланфиер,—наудачу сказал Горн.
— Да, хотя мы его зовем Красный Отец, потому что
он проливал кровь, сударь. Он все смотрел на меня и
подсмеивался У него это выходит противно, так что я
занес уже руку, но он сказал: — «Дрибб, куда ездят
девушки ночью?»—«Если ты знаешь, скажи»,— возразил
я.— «Послушай,—говорит он,—не трудись долго ломать
48
голову. Равнина была покрыта тьмой, я караулил чело-
века, поселившегося на озере, тогда, в ночь праздника.
Если он любопытен,— сказал я себе,—он придет нынче
в колонию. Я обвязал дуло ружья белой тряпкой, чтобы
не промахнуться, и сидел на корточках. Через полчаса
из колонии выехала женщина, я не мог рассмотреть ее,
но в стуке копыт было что-то знакомое».—Сердце у
меня сжалось, сударь, когда я слушал его.—«Я чуть не
заснул,—говорит он,—поджидая ее обратно. Назад она
ехала шагом, это было не позже, как через час.—
Эстер!—крикнул я.—Она выпрямилась и ускакала. Не
она ли это была, голубчик?»—сказал он.
Горн хмуро закусил губу.
— Дальше—и оканчивайте!
— И вот,— клокотал Дрибб, причем грудь его колы-
халась, подобно палубе под муссоном,—я не знал, поче-
му не было Эстер возле меня и не было долго... тогда. Я
думал, что ей понадобилось быть дома. Очередь за вами,
господин Гора Если она вас любит, станемте шагах в
десяти и предоставим судьбе выкроить из этого что ей
угодно. Я пошел к вам на другой день, вас не было. Я
объехал все лесные тропинки, морской берег и все те
места, где легче двигаться. Затем жил два дня в вашем
доме, но вы не приходила Тогда я взял с собой Зигму,
это очень хорошая собака, сударь, она водила меня
немного более четырех часов.
— Так что же,— решительно сказал Горн,— все
правда, Дрибб. Эстер была у меня. И не буду вам лгать,
это, может быть, будет для вас полезно. Она хотела,
чтобы я стал ее мужем. Но я не люблю ее и сказал ей
это так же, как говорю вам.
Гигант согнулся, словно его придавило крышей. Ли-
цо его сделалось грязно-белым. Задыхаясь от гнева и
тоски, он неуклюже спрыгнул на землю и, пошатываясь,
стиснул зубы.
— Вы не подумали обо мне,— закричал он,—когда
увлекли девушку. И если вы врете, тем хуже для вас
самих!
— Нет, Дрибб,—тихо произнес Горн, улыбаясь без-
различной улыбкой овладевшего собой человека,— вы
ошибаетесь. Я думал, правда, не о вас собственно, но по
поводу вас. Мне пришло в голову, что было бы хорошо,
если бы этот прекрасный лес сверкал тенистыми кана-
49
лами с цветущими берегами, и стройные бамбуковые
дома стояли на берегах, полные бездумного счастья,
напоминающего облако в небе. И еще мне хотелось
населить лес смуглыми кроткими людьми, прекрасными,
как Эстер, с глазами оленей и членами, не осквернен-
ными грязным трудом. Как и чем жили бы эти люди?
Не знаю. Но я хотел бы увидеть именно их, а не
нескладные туловища, вроде вашего, Дрибб, замызган-
ного рабочим потом и украшенного пуговкой вместо
носа.
— Скажите еще одно слово!—Дрибб с угрожающим
видом шагнул к Горну.—Тогда я убью вас на месте. Вы
будете качаться на этом каучуковом дереве—подлец!
— О! Довольно!—побледнел Горн. Он трясся от гне-
ва. Равнина и лес на мгновение слились перед его
глазами в один зеленый сплошной круг.— Не я или вы,
Дрибб, а я Я убью вас, запомните это хорошенько,
потом будет поздно убедиться, что я не лгу.
— Десять шагов,—отрывисто, хриплым голосом ска-
зал Дрибб.
Горн повернулся и отсчитал десять, держа палец на
спуске. Небольшой кусок травы разделял их. Глаза их
притягивались друг к другу. Горн вскинул ружье.
— Без команды,—сказал он.—Стреляйте, как вам
вздумается.
Одновременно с окончанием слова «вздумается», он
быстро повернулся боком к Дриббу, и вовремя, потому
что тот нажимал спуск. Пуля, скользнув, разорвала
кожу на груди Горна и щелкнулась в дерево.
Не потерявшись, он коснулся прицелом середины
волосатой груди фермера и выстрелил без колебания
Новый патрон магазинки Дрибба застрял на пути к
дулу, он быстро попятился, раскрыл рот и упал боком,
не отрывая от Горна взгляда круглых тупых глаз.
Горн подошел к раненому. Дрибб протяжно хрипел,
подергиваясь огромным, неловко лежащим телом. Глаза
его были закрыты. Горн отошел, вздрагивая, вид умираю-
щего был ему неприятен, как всякое разрушение. Лошадь,
отбежавшая в сторону, беспокойно заржала. Он посмот-
рел на нее, на собаку, визжавшую около Дрибба, и
удалился, вкладывая на ходу свежий патрон. Мысли
его прыгали, он вдруг почувствовал глубокое утомление
и слабость. Кожа на груди, разорванная выстрелом
50
Дрибба, вспухла, сочась густой кровью, стекавшей по
животу горячими каплями. Присев, он разорвал рубаш-
ку на несколько широких полос и, сделав из них нечто
ироде бинта, туго обмотал ребра. Повязка быстро на-
мокла и стала красной, но больше ничего не было.
Пока он возился, Дрибб, лежавший без движения с
простреленной навылет грудью, открыл глаза и выплю-
нул густой сверток крови. Близкая смерть приводила
его в отчаяние. Он пошевелил телом, оно двигалось, как
мешок, наполненный острой болью и слабостью. Дрибб
пополз к лошади, со стоном тыкаясь в сырую траву, как
щенок, потерявший свой ящик. Лошадь стояла непод-
вижно, повернув голову. Путь в четыре сажени показал-
ся Дриббу тысячелетним. Захлебываясь кровью, он под-
полз к стремени.
Зигма, вертясь и прыгая, смотрела на усилия чело-
века, пытавшегося сесть в седло, потеряв половину
крови. Он обрывался пять раз, в шестой он сделал это
удачнее, но от невероятного напряжения лес и небо
заплясали перед его глазами быстрее, чем мухи на
падали. Он сидел, охватив руками шею лошади, одна
нога его выскользнула из стремени, и он не пытался
вставить ее на место. Лошадь, встряхнув гривой, пошла
рысью.
Горн, услышав топот, стремглав кинулся к месту, где
упал Дрибб. Кровяная дорожка шла по направлению к
лесу,— красное на зеленом, словно жидкие, рассыпан-
ные кораллы.
— Поздно,—сказал Горн, бледнея от неожиданности.
Охваченный тревогой, он вошел в лес и двинулся по
направлению к озеру так быстро, как только мог.
Исчезли золотистые просветы, ровная предвечерняя
тень лежала на стволах и на земле, грудь ныла, как от
палочного удара. Почти бегом, торопливо перескакивая
сваленные бурей стволы, Горн подвигался вперед и
видел труп Дрибба, падающий с загнанной лошади
среди толпы колонистов.
«Если труп найдет силы произнести только одно
слово, я буду иметь дело со всеми»,—подумал Горн.
Он уже бежал, задыхаясь от нервного напряжения
Лес, как толпа бессильных друзей, задумчиво рассту-
пился перед ним, открывая тенистые провалы, полные
шума крови и прихотливых зеленых волн.
51
IX
Дверь, укрепленная изнутри, вздрагивала от нетер-
пеливых ударов, но стойко держалась на своем месте.
Горн быстро переводил взгляд с незащищенного окна на
нее и обратно, внешне спокойный, полный глухого бе-
шенства и тревоги. Это был момент, когда подошва
жизни скользит в темноте над пропастью.
Он был в центре толпы, спешившейся, щадя лошадей.
Животные ржали поблизости, тревожно пофыркивая в
предчувствии близкой схваткя Земля, взрытая на сере-
дине пола, зияла небольшой ямкой, по краям ее лежали
грязные узелки и самодельные кожаные мешочки, пух-
лые от наполнявшего их мелкого золота. Тусклое, завер-
нутое в сырую, еще пахнувшую вяленым мясом кожу,
оно было так же непривлекательно, как красный, жи-
вой комок в руках акушерки, зевающей от бессонной
ночи. Но его было довольно, чтобы человек средней
силы, взвалив на спину все мешочки и узелки, не смог
пройти ста шагов.
Горн думал о нем не меньше, чем о себе, стиснутом в
четырех стенах. Все зависело от того, как повернутся
события. Он почти страдал при мысли, что случайный
уклон пули может положить его рядом с неожиданным
подарком судьбы, лежавшим у его ног.
Свежие удары прикладом в дверь забарабанили так
часто и увесисто, что Горн невольно протянул руку,
ожидая ее падения. Кто-то сказал:
— Если вы не цените вежливости, мы поступим, как
вздумается. Что вы скажете, например, о_.
— Ничего,— перебил Горн, не повышая голоса, пото-
му что тонкие стены отчетливо пропускали слова.—
Будь вас хоть тысяча, вы можете убить только одного.
А я—многих.
Одновременно с треском выстрела пуля пробила
дверь и ударилась в верхнюю часть окна. Горн переме-
нил место.
— Право,—сказал он,—я не буду разговаривать,
потому что, целясь по слуху, вы можете прострелить
мне голосовые связки. Пока же вы ошиблись только на
полсажени.
Он повернулся к окну, разрядил штуцер в чью-то
мелькнувшую голову и всунул новый патрон
52
— Подумайте,—произнес тот же голос, подчеркивая
некоторые слова ударом приклада,—что смерть под
открытым небом приятнее гибели в мышеловке.
— Дрибб умер,—сказал Горн.—Ничто не может во-
скресить его. Он был горяч и заносчив, следовало
остудить парня. Я предупредителен, пока это не грозит
смертью самому мне. Умер, что делать?! Собака Зигма
пи новата в этом больше меня: опасно иметь тонкое
обоняние.
Глухой рев и треск досок, пробитых новыми пулями,
остановил его.
— Какая настойчивость!—сказал Горн. Холодное
несенье отчаяния толкало его к злым шуткам.— Вы мне
надоели. Надо иметь терпение ангела, чтобы выслуши-
вать ваши нескладные угрозы.
За стеной разговаривали. Сдержанные восклицания
и топот шагов то замирали, то начинали снова коле-
сить вокруг дома, ближе и дальше, ближе и дальше,
имеете и врассыпную. Стеклянная пыль месяца падала
у окна тусклым четырехугольником, упорно трещал
камыш, словно там укладывался спать и все не мог
приспособиться большой зверь. Горн плохо чувствовал
сное тело, дрожавшее от чрезмерного возбуждения; пре-
кращенный в слух, он машинально поворачивал голову
но все стороны, держа на взводе курки и ежесекундно
нспоминая о револьвере, оттягивавшем карман.
Вдруг треснул залп, от которого вздрогнули руки
Горна и зазвенело в ушах. Множество мелких щеп,
ныбитых пулями, ударили его в лицо и шею, кой-где
расцарапав кожу.
После мгновенной тишины голос за дверью сухо
осведомился:
— Вы живы?
Горн выстрелил из обоих стволов, целясь на голос.
За дверью, вздрогнувшею от удара пуль, шлепнулось
что-то мягкое.
— Жив,—сказал он, щелкая горячим затвором.—А
наше здоровье?
Ответом ему были ругательства и взрыв новых ударов.
Другой голос, отрывистый, крикнул из-за угла дома:
— Охота вам тратить пули!
— Для развлечения,—сказал Горн, посылая новый заряд.
Шум усилился.
63
— Эй, вы!—закричал кто-то.—Клянусь вашей пе-
ченью, которую я увижу сегодня собственными глаза-
ми,—бесполезно сопротивляться. Мы только повесим
вас, это совсем не страшно, гораздо лучше, чем сгореть!
Подумайте насчет этого!
Слова эти звучали бы совсем добродушно, не будь
мертвой тишины пауз, разделявших фразу от фразы.
Горн улыбнулся с ненавистью в душе; компания,
собиравшаяся поджарить его, вызывала в нем настой-
чивое желание размозжить головы поочередно всем
нападающим. Он не испытывал страха, для этого
было слишком темно под крышей и слишком похоже
на сон его одиночество перед разговаривающими сте-
нами.
— Вы не узнали меня,—продолжал отрывистый го-
лос.— Меня зовут Дрибб. Я так до сих пор и не видел
вашей физиономии; вы слишком горды, чтобы прийти
под чужую крышу. А тогда, в бухте, было слишком
темно. Но терпению бывает конец.
— Жалею, что это вы,— сухо возразил Горн.— Из
чувства беспристрастия вам не следовало являться
сюда. Что вам сказал сын, падая с лошади?
— Падая с лошади? Но вас не было при этом,
надеюсь. Он сказал—«Го...» и захлебнулся. Вот что
сказал он, и вы мне ответите за этот обрывок слова.
— Отнеситесь к жизни с философским спокойстви-
ем,—насмешливо сказал Горн.—Я не отвечаю за по-
ступки молодых верблюдов. Конечно, мне следовало
целиться в лоб, тогда он умер бы в твердой уверенно-
сти, что я убит его первым выстрелом. А нет ли здесь
Гупи?
— Здесь!—прозвучал хриплый голос. Он раздался
далее того места, где, по предположению Горна, стоял
Дрибб.
— Гупи,— сказал, помолчав, Горн,—напейтесь идо-
ложертвенной свиной крови!
Щеки его подергивались от нервного смеха. Визгли-
вая брань колониста режущим скрипом застряла в его
ушах. Он продолжал, как бы рассуждая с собой:
— Гупи—человек добрый.
Неожиданная, грустная радость выпрямила спину
охотника; он уже сожалел о ней, потому что радость
эта протягивала две руки и, давая одной, отнимала
54
другой. Но выхода не было. Нелепая смерть возмущала
пго до глубины души, он решился.
— Постойте!—вскричал Горн,—одну минуту!—Быс-
тро, несколькими ударами топора он вырубил верхнюю
часть доски в самом углу двери и отскочил, опасаясь
иыстрела. Но звуки железа, врубающегося в дерево,
казалось, несколько успокоили нападающих,—человек
мирно рубил доску. В зазубренной дыре чернел кусок
мглистого неба.
— Гупи,—сказал Горн, переводя дух и насторажи-
ваясь.—Гупи, подойдите ближе, с Какой вам хочется
стороны. Я не выстрелю, клянусь честью. Мне нужно
что-то сказать вам.
Человек, поставленный у окна, выглянул и, торопли-
во приложившись, выстрелил в темноту помещения.
Горн отшатнулся, пуля обожгла ему щеку. Охваченный
припадком тяжелой злобы затравленного, Горн не-
сколько секунд стоял молча, устремив дуло к окну, и
все в нем дрожало, как корпус фабрики на полном
ходу,—от гнева и ярости.
Овладев собой, он подумал, что Гупи уже подошел
на нужное расстояние. Тогда, взяв узелок с песком,
носом около двух или трех фунтов, он выбросил его в
дыру двери.
— Это вам,—громко сказал Горн.— И вот еще... и
еще.
Почти не сознавая, что делает, он с лихорадочной
быстротой швырял золото в темноту, тупо прислушива-
ясь к глухому стуку мешочков, мерно падающих за
дверью. Слезы душили его. Маленькая голубая река
невинно скользила перед глазами.
Беглый, смешанный разговор вспыхнул за дверью,
отдельные голоса звучали то торопливо, то глухо, как
сонное безмолвие. Горн слушал, смотря в окно.
— Погодите, Гупи!
— Да что вам нужно?
— Положите!
— Оставьте!
— Эй, куда вы?
— Как,— и вы? Тысяча чертей!
— А вам какое дело до этого?
— Где он взял?
— Много!
— Я оторву вам руки!
— Во-первых, вы глупы!
Характерный звук пощечины прорезал напряжение
Горна. На мгновение шум стих и разразился с удесяте-
ренной силой. Топот, быстрые восклицания, брань, гнев-
ный крик Дрибба, тяжелое дыхание борющихся скре-
щивалось и заглушалось одно другим, переходя в сто-
нущий рев. Почти испуганный, не веря себе, Горн
хрипло дышал, прислонившись головой к двери. Он
чувствовал смятение, переходящее в драку, внезапное
движение алчности, увеличивающей воображением то,
что есть, до грандиозных размеров, резкий поворот
настроения.
Продолжительный, звонкий крик вырвался из обще-
го гула. И вдруг грянул выстрел, после которого пока-
залось Горну, что где-то в стороне от его дома густая
толпа мечется в огромной кадрили, без музыки и огней.
Он выбил, один за другим, колья, укреплявшие дверь,
тихо приотворил ее, и разом исчезла мысль, оставив
инстинктивное, бессознательное полусоображение живо-
тного, загнанного в тупик.
Шум доносился справа, из-за угла. Людей не было
видно, они спешили покончить свои расчеты. Не следо-
вало ожидать, чтобы они бросились поджигать дом в
надежде найти там больше, чем было брошено Горном.
Жестокие, нетерпеливые, как дети, они предпочитали
пока видимое невидимому. Горн вышел за дверь.
Тени, отбрасываемые луной, казались черными бар-
хатными кусками, брошенными на траву, залитую мо-
локом. Воздух неподвижно дымился светом, густым, как
известковая пыль. Мрак, застрявший в опушке леса,
пестрил ее черно-зелеными вырезами.
Горн постоял немного, слушая биение сердца ночи,
беззвучное, как мысленно исполняемая мелодия, и
вдруг, согнувшись, пустился бежать к лесу. В ушах
засвистел воздух, от быстрых движений разом заныло
тело, все потеряло неподвижность и стремглав броси-
лось бежать вместе с ним, задыхающееся, оглушительно
звонкое, как вода в ушах человека, нырнувшего с
высоты. Лошадь, привязанная у опушки, казалось, не-
слась к нему сама, боком, как стояла, лениво перебирая
ногами. Он ухватился за гриву; седло медленно качну-
лось под ним. Торопливо разрезав привязь ножом почти
бб
н то время, как открывал его, Горн выпустил из
револьвера все шесть пуль в трех или четырех ближай-
ших, метнувшихся от выстрелов лошадей и понесся
галопом, и мгла невидимым ливнем воздуха устреми-
лась ему навстречу.
И где-то высоко над головой, переходя с фальцета на
альт, запела одинокая пуля, стихла, описала дугу и
безвредно легла в песок, рядом с потревоженным муравь-
ем, тащившим какую-то очень нужную для него палочку.
Горн скакал, не останавливаясь, около десяти верст.
Он пересек равнину, спустился к кустарниковым зарос-
лям морского плато и выехал на городскую дорогу.
Здесь он приостановился, сберегая силы животного
для вероятной погони. Слева, из глубокой пропасти
ночи, со стороны  озера, слышалось неопределенное ти-
канье, словно кто-то барабанил пальцами по столу,
сбиваясь и снова переходя в такт. Горн прислушался,
вздрогнул и сильно ударил лошадь.
Он был погружен в механическое, стремительное
оцепенение скачки, где грива, темная, ночная земля,
убегающие силуэты холмов и ритмическое сотрясение
всего тела смешивались в подмывающем осязании про-
странства и головокружительного движения. За ним
гнались, он ясно сознавал это и качался от слабости.
Утомление захватывало его. Согнувшись, он мчался без
тревоги и опасения, с болезненным спокойствием чело-
века, механически исполняющего то, что делается в
подобных случаях другими сознательно; спасение жиз-
ни казалось ему пустым, страшно утомительным делом.
И в этот момент, когда, изнуренный всем пережитым,
он был готов бросить поводья, предоставив лошади
идти, как ей вздумается, Горн ясно увидел в воздухе
бледный огонь свечи и маленькую, обведенную круже-
вом руку. Это было похоже на отражение в темном
стекле окна. Он улыбнулся,—умереть среди дороги ста-
новилось забавным, чудовищной несправедливостью,
смертью от жажды.
Задумчивое лицо Эстер мелькнуло где-то в углу
сознания и побледнело, стерлось вместе с рукой в
кружеве, как будто была невидимая, крепкая связь
между девушкой из колонии и женщиной с капризным
лицом, ради которой—все.
67
— Алло!—сказал Горн, приподымаясь в седле.—
Бедняга затрепыхался!
И он спрыгнул в сторону прежде, чем падающая
лошадь успела придавить его бешено дышащими боками.
Затем, успокоенный тишиной, он постоял немного,
бросив последний взгляд в ту сторону, где ненужная
ему жизнь протягивала объятия, и двинулся дальше.
ПРИКЛЮЧЕНИЯ
ГИНЧА
ПОВЕСТЬ
Он сажает это чудовище за стол,
и оно произносит молитву голосом
разносчика рыбы, кричащего на
улице.
Вальтер Скотт
ПРЕДИСЛОВИЕ
Я должен оговориться. У меня не было никакой
охоты заводить новые, случайные знакомства, после
того, как один из подобранных мною на улице санкю-
лотов сделался беллетристом, открыл мне свои благо-
дарные объятия, а затем сообщил по секрету некоторым
нашим общим знакомым, что я убил английского капи-
тана (не помню, с какого корабля) и украл у него
чемодан с рукописями. Никто не мог бы поверить этому.
Он сам не верил себе, но в один несчастный для меня
день ему пришла в голову мысль придать этой истории
некоторое правдоподобие, убедив слушателей, что меж-
ду Галичем и Костромой я зарезал почтенного старика,
поспользовавшись только двугривенным, а в заключение
бежал с каторги.
Грустные размышления, преследовавшие меня после
этой истории, рассеялись в один из весенних дней,
когда, впитывая всем своим существом уличную пыль,
бледное солнце и робкий шепот газетчиков, петербур-
жец как бы случайно посещает ломбард, обменивает у
великодушных людей зимнее пальто на пропитанный
нафталином демисезон и устремляется в гущу весенней
Б9
уличной сутолоки. Проделав все это, я открыл двери
старого, подозрительного кафе и уселся за столиком.
Посетителей почти не было: насколько помню теперь, я
не принял в счет багрового старика и пышной прически
его дамы, считая их примелькавшимися аксессуарами.
Против меня сидел скверно одетый молодой человек, с
лицом, взятым напрокат из модных журналов. Я так и
остался бы на его счет очень низкого мнения, не
подними он в эту минуту свои глаза: взгляд их выра-
жал серьезное, большое страдание. Пустой стакан из-
под кофе некоторое время чрезвычайно развлекал его.
Он вертел этот стакан из стороны в сторону, наклонял,
побрякивал им о блюдечко, рассматривал дно и всяче-
ски развлекался. Затем, к моему великому изумлению,
человек этот принялся царапать ногтями стеклянную
доску столика.
Подумав, я быстро сообразил, в чем дело. Рекламы в
этом кафе заделывались между нижней, деревянной
частью стола и верхней доской из толстого стекла, имея
вид небрежно брошенных разноцветных листков. Моло-
дой человек находился в состоянии глубокой рассеянно-
сти. Его усилия взять один из листков сквозь стекло
ясно доказывали это. Человек, рассеянный до такой
степени в публичном месте, обращает на себя внимание
Я обратил на него это внимание, следя, как белые,
чисто содержимые пальцы скользили и срывались; ста-
рые мысли о рассеянности посетили меня. Я говорил
себе, что все истинно рассеянные люди имеют приличное
внутреннее содержание, наконец, мне захотелось погово-
рить с этим молодым человеком. Будучи общительным
по природе, я скоро находил тему для разговора.
Мне оставалось лишь подойти к нему, но в этот
момент окровавленный призрак английского капитана
занял один из столиков, грозя мне пальцем, унизанным
индийскими брильянтами. Я немного смутился, однако
наличность прозрачной, как хрусталь, совести дала мне
силу презреть угрожающее видение и даже снисходи-
тельно улыбнуться. Некоторое время пытались еще за-
держать меня несчастный старик, путешествовавший из
Галича в Кострому, и начальник сибирской каторжной
тюрьмы; я с силой оттолкнул их, прошел твердыми
шагами нужное расстояние и сказал:
60
— Принято почему-то делать большие глаза, когда
п общественном месте неизвестный человек подходит к
нам, предлагая знакомство. Я знаю, мы живем в стране,
где медведи добродушны, а люди злы и опасны, но все
же бывают исключения. Такое исключение составляю я.
Он прищурился—движение, непредвиденное мной.
— Я пишу,—сказал я—Моя фамилия—-н, а ваша?
— Лебедев.—Он привстал, недолго подержал мою
руку и сел снова.—Присаживайтесь. Мне тоже скучно,
как скучно всем в этой прекрасной стране.
Я сел, и тотчас же разговор наш принял определен-
ное направление. Лебедев рассказывал о себе. Это было
его больное место. Он говорил тихим, слегка удивлен-
ным голосом, поминутно закуривая гаснущую папиросу.
У него был пристальный, задумчивый взгляд, манера
лизать языком нижнюю часть усов и перекладывать ноги.
Я умею слушать. Это особое искусство состоит в
кивании головой и напряженно-сочувственном выраже-
нии лица. Полезно также время от времени открывать
и тотчас же закрывать рот, как будто вы хотите
перебить рассказчика тысячью вопросов, но умолкаете,
подавленные громадным интересом рассказа.
То, что он рассказывал, было действительно интерес-
но; он сгущал краски, не заботясь об этом; великолеп-
ные, отчетливые границы внешнего и внутреннего миров
змеились в пестром узоре его рассказа с непринужден-
ной легкостью и искренностью, намечая коренной смысл
пережитых им событий (кость для собаки—тоже собы-
тие) в самом недвусмысленном освещении.
Три темы постоянно привлекают человеческое вооб-
ражение, сливаясь в одной туманной перспективе, глу-
бина ее блестит светом, полным неопределенной печали:
Смерть, жизнь и любовь». Лебедев, один из многих
взвихренных потоком чужих жизней, самооболыценных
и бессильных людей, рассказывал мне, что произошло с
ним в течение двух последних недель. Слишком моло-
дой, чтобы трагически смотреть на любовь, слишком
стремительный, чтобы хныкать о будущем смертном
исчезновении, он был всецело поглощен жизнью. Жизнь
избила его—и он почесывался.
Мы выпили четыре стакана кофе, два—чаю, шесть
бутылок фруктовой воды и выкурили множество папи-
61
рос. В тот момент, когда я, несколько утомленный
чужими переживаниями, попросил его записать эту
странную историю, а он с тайным удовольствием в душе
и деланной гримасой улыбающегося лица выслушал
мои технические указания,— неожиданно заиграло
электрическое пианино. Развязные, беззастенчивые зву-
ки говорили о линючей, дешевой любви профессионалок.
Кафе наполнялось публикой, и мне в первое мгнове-
ние показалось, что страусы, одетые в ротонды и юбки,
пришли справиться о ценах на свои перья.
Нижеизложенное принадлежит перу Лебедева, а не
английского капитана.
I
В конце лета я поселился на городской черте, у
огородника. Комната была очень плоха, несколько поко-
лений жильцов придали ей тот род живописной обод-
ранности, о которой пишут романисты богемы. Одно
окно, чистая дырявая занавеска, слегка мебели и раз-
ноцветные лоскутья обоев. По вечерам усталое солнце
слепило глаза стеклянной чешуей парниковых рам,
темно-зеленые, пышные лопухи тянулись у изгороди,
заросшей шиповником. Десятина, засеянная фасолью,
подымала невдалеке стену вьющихся сквозных спира-
лей, увенчанных лесом тычин; душистый горошек, маль-
ва, азалии, анемоны и маргаритки теснились вблизи
дома в прогнивших от земли ящиках и на клумбах. У
окна чернели старые липы.
Утром, в пятницу, пришел Марвин. Я не был ничем
занят, шагал из угла в угол и хмурился, Я любил
маленькую Евгению, дочь содержателя городских бань,
а она дразнила меня; последнее письмо ее привело меня
в состояние подавленной ярости. Марвин не застал
ярости, она перегорела, выродившись в дрянной
шлак,— среднее между горечью и надеждой.
— Федя, я очень тороплюсь...—Марвин, не снимая
фуражки, сдвинул ее на затылок. Плотное, нервное
лицо его показалось мне слегка обрюзглым, в руках он
держал что-то завернутое в бумагу.—Окажи услугу,
Федя.
62
— Хорошо,—сказал я,—особенно, если эта услуга
веселого рода.
— Нет, не веселого. Но ты будешь беспокоиться
только одни сутки. Завтра я верну тебя в первобытное
состояние.
Суетливый, повышенный тон Марвина заставил меня
насторожиться. Я не сказал бы ни «да», ни «нет», но он
взял мою руку и сжал ее так сильно, что мне переда-
лось его возбуждение: по натуре я любопытен.
— Ради бога,— продолжал он тем же странным,
поволнованным голосом.—Да? Скажи «да», не спраши-
ная, в чем дело.
— Да.—Я согласился, а через полчаса ругал себя
на это.—Говори.
Марвин прошел мимо меня к столу и опустил на
него сверток, бережно двигая руками. Я никогда не
видел, чтобы человеческая рука так искусно, почти без
звука разворачивала листы газетной бумаги. Две туск-
лые, небольшие жестянки, блеснувшие в руках Марви-
на, привели меня в легкое изумление, затем невидимый
холодный палец пощекотал мне затылок; я силился
улыбнуться.
— Милый,—сказал Марвин,—на одну ночь», спрячь
это..
Он посмотрел на меня и осторожно положил бомбы
н бумажный ворох Я ждал. Помню, что в этот момент
я чувствовал себя тоже взрывчатым, обязанным дви-
гаться медленно и легко.
— Говорят, что ночью у меня будет обыск.—Марвин
почесал лоб.—И это... как его... А ты человек чистый.
Ты, разумеется, удивлен.» Прости. Но я имел бы право,
конечно, не говорить тебе об этом всю жизнь.
— Алексей,—сказал я, очнувшись от непривычного
оцепенения—Ты знаешь, что я держу данное слово, поэто-
му в течение суток будь спокоен и ты. Но если завтра к
вечеру они останутся еще здесь, я истреблю их в лесу.
— Я возьму их.
Он сел. Прозрачный круговорот света, наполняя ком-
нату, жег его вспотевшее лицо солнечной пылью; утро,
с далекой зеленью полей, было прекрасно и невыразимо
тревожно. Я открыл чемодан и спрятал среди белья
тяжеловесные жестянки. Марвин вздыхал.
63
Этого человека я знал еще с первого курса сельско-
хозяйственного училища. Мы были с ним в очень хоро-
ших отношениях, но я не подозревал в нем разруши-
тельных склонностей. Я начал вопросом:
— Каким образом, Марвин?
Он хмыкнул, ущипнул переносицу и ничего не отве-
тил. Может быть', чувствуя себя передо мной в новом
положении, он тяготился этим. Я снова спросил:
— Откуда у тебя это?
— Мне нужно идти.— Марвин поднялся, вздохнул и
опять сел.— Все это просто, милый, проще органической
клеточки. Я не собираюсь никого убивать. Ты меня
хорошо знаешь. Я только делаю. До употребления здесь
еще очень далеко. Впрочем...
— Что?
— Я пользуюсь ими по-своему. Если хочешь, я объ-
ясню. Но с условием — не смеяться и верить каждому
моему слову.
— Я позволю себе посмеяться сейчас над второй
половиной этого условия. Но я буду внимателен, как к
самому себе.
— Прекрасно. Видишь ли, я рано соскучился. Моя
скука имеет, если хочешь, историческое оправдание. Мой
дед бил моего отца, отец бил мать, мать била меня, я
вырос на колотушках и порке, среди ржавых ломберных
столов, пьяных гостей, пеленок и гречневой каши. Это
фантасмагория, от которой знобит. Еще в детстве меня
тошнило. Я вырос, а жить лучше не стало. Пресно. Люди
на одно лицо. Иногда покажется, что пережил красивый
момент, но, как поглядишь пристальнее, и это окажется
просто расфранченными буднями. И вот, не будучи в
силах дождаться праздника, я изобрел себе маленькое
развлечение—близость к взрывчатым веществам. С тех
пор, как эти холодные жестянки начали согреваться в
моих руках, я возродился. Я думаю, что жить очень
приятно и, наоборот, очень скверно быть раздробленным
на куски; поэтому я осторожен. Осторожность достав-
ляет мне громадное наслаждение: не курить, ходить в
войлочных туфлях, все время чувствовать свои руки и
пальцы, пока работаешь,— какая прелесть. Живу, пока
осторожен—это делает очаровательными всякие пустя-
ки: улыбку женщины на улице, клочок неба.
64
Я покачал головой. Все это мне мало нравилось.
Марвин поднялся.
— Мне надо идти.—Он вопросительно улыбнулся,
пожал мою руку и отворил дверь.—Мы еще потолкуем,
нс правда ли ?
— Когда ты освободишь чемодан,— насильно рассме-
ялся я.—Жду завтра.
— Завтра.
Он ушел. Мне было его немного жалко. Размышляя о
странном признании, я подумал, что человек, угрожаю-
щий самоубийством бросившей его любовнице, с целью
вынудить фальшивое «отстань, люблю», очень бы похо-
дил на Марвина. Чемодан пристально смотрел на меня,
у его медных гвоздиков и засаленной кожи появился
скверный взгляд подстерегающего врага. Я тщательно
рассмотрел этот свой старый, знакомый чемодан; он был
чужим, зловещим и неизвестным.
Заперев, как всегда, комнату небольшим висячим
замком, я, в очень плохом настроении, считая всех
встречных незнакомых людей тайными полицейскими
агентами, поплелся обедать. Революционером я никогда
нс был, мои мысли о будущем человечестве представля-
ли мешанину из летающих кораблей, космополитизма и
всеобщего разоружения. Тем более я сердился на Мар-
вина. Зарыл бы в землю свои снаряды, и делу конец.
Эта мысль показалась мне откровением. Я хотел уже
идти к Марвину и сообщить ему об этом простом, как
все гениальные вещи, плане, но вспомнил, что Марвин
ждет обыска. Сумрачный, я пообедал в компании ста-
рушки с мальчиком, отставного военного и приказчика;
прыщеватые служанки столовой пахли кухонным са-
лом; граммофон рвал воздух хвастливым маршем из
«Кармен»; кофе был горек, как цикорий. Домой мне не
хотелось идти— и я умышленно растягивал свой обед,
читая местную газету. Но все кончается, я заплатил и
вышел на улицу.
День, приняв с самого утра кошмарный оттенок,
продолжался нелепым образом. Я долго бродил по
улицам, до одурения сидел в скверах, шатался по
пристаням, в облаках мучной пыли, среди рогожных
кулей и грузчиков, разноцветных от грязи; к вечеру
мной овладело тоскливое предчувствие неприятности.
I Штурман «Четырех ветров*
65
Мучал ноги, я мечтал о таинственном прохладном
уголке, где можно было бы теперь лечь, вытянуться и
не тревожиться. Одно время был даже такой момент,
что я пощупал в боковом кармане тужурки свое порт-
моне с тремя золотыми и медью и решил провести ночь
в Луна-парке, но устыдился собственного малодушия.
Подходя к дому, я замедлил шаги. Прохожие каза-
лись все подозрительнее, некоторые смотрели на меня с
тайным злорадством, взгляды их говорили: «Брать бом-
бы на сохранение считается государственным преступ-
лением». Отогнав призраки, я, тем не менее, стал полу-
серьезно соображать, как поступить в случае обыска.
Быть хладнокровно дерзким, улучить минуту и выбро-
сить их в окно? Не годится. Или не теряя времени на
позировку, выбросить в окно себя? Повесят меня или
дадут лет десять каторги?
Поблекшее солнце опускалось за отдаленной рощей,
на рдеющих облаках чернели стволы лип. Сеть глухих
переулков с высохшими серыми заборами оканчивалась
буграми старых, заросших крапивой ям; когда-то здесь
было кладбище. Дальше, за ямами, зеленели ставни
белого одноэтажного дома, в котором жил я. Духота
гаснущего дня делалась нестерпимой, голова болела от
усталости, ноги ныли, на зубах скрипела мелкая, сухая
пыль В это время я успокоился, и недавнее тревожное
состояние казалось мне результатом прошлого возбуж-
дения. Я шел с намерением пить чай и перелистывать
прошлогодний журнал.
Городовой, которого я увидел не далее двадцати
шагов от себя, сначала наградил меня ощущением,
сродным зубной боли, затем я почувствовал прилив
решимости, основанный на презрении к мнительности,
но тут же остановился. Секунду спустя громкое сердце-
биение сделало меня тяжелым, как бы связанным, с
парализованной мыслью. Городовой стоял за решеткой
палисада; сквозь редкие кустики акации ясно был
виден его красноречивый мундир, беленькие усики и
загорелая деревенская физиономия. Он стоял ко мне
боком, наблюдая что-то в направлении парников. Я
повернулся к нему спиной и пошел назад. Рябина,
усеянная воробьями, отчаянно щебетала, звуки, похо-
жие на: «вот он!», неудержимо лились из маленьких
66
птичьих глоток. Я шел медленно: в этот момент вся
тяжесть сознания, что скорее идти нельзя и что до
ближайшего забора—целая вечность, оглушила меня
до потери способности почувствовать несомненный пере-
лом жизни. Я думал только, что в это время огородник
обыкновенно возится с рамами, и городовой подозри-
тельно рассматривал его действия, не видя меня.
С пересохшей от волнения глоткой, желая только
набора, я вступил, наконец, в переулок и побежал, но
остановился через несколько времени. Бежать было
глупо. Дьячок в соломенной шляпе благочестиво осмот-
1>сл мою наружность и, кажется, обернулся. Возвратив-
шаяся способность мыслить бросила меня в безнадеж-
ный вихрь отрывочных фраз—это были именно фразы,
достигавшие сознания с некоторым опозданием, благо-
даря чему мысли, рождаемые ими, отталкивались, как
люди,. протискивающиеся одновременно в узкую дверь.
«Марвин арестован и выдал меня. Бежать Марвин не
арестован, а его проследили. Бежать. Его не проследи-
ли, а нас обоих кто-нибудь выдал. Огороднику за
комнату семь рублей. Все к черту. Милая, дорогая
Женя Вешает палач с маской на лице. Бежать».
Ускоряя шаги, я пришел к заключению, что сегодня
же должен покинуть город. Денег, за исключением 30
рублей, у меня не было. Нелепость случившегося приво-
дила меня в бешенство: ни белья, ни пальто, ни паспор-
та. Страх тянул в ломбард, напоминая о золотых часах,
подарке деда, умевшего год назад, любовь толкала к
городским баням, рядом с которыми жила Женя Я
нуждался в сочувствии, в утешении. Очнувшись на
извозчике от нестерпимой паники, я подъехал к дорого-
му для меня каменному, пузатому дому с блестящими
от заката окнами верхнего этажа, скользнул мимо
швейцара и судорожно позвонил.
— Барышни нету дома,—сказала унылая горничная
и ответ на мой поспешный вопрос,—а братец и папаша
чай кушают, дома они. Пожалуйте.
Слабый от горя, пошатываясь на ослабевших ногах, я
был близок к слезам. Головка Жени с немного бледным
цветом лица, волнистой прической и дружескими глазами
болезненно ожила в моем воображении. Я сказал, мотая
головой, так как воротничок душил меня:
— Ничего, ничего. Я, скажите, напишу, я уезжаю, у
меня заболела тетка.
Теток у меня не было. Волнующий, безнадежный
запах знакомой лестницы преследовал мою душу до
дверей ломбарда. Смеркалось; строгие линии фонарей
наполнили перспективу улицы светлыми, матовыми ша-
рами; кой-где из пожарных труб дворники поливали
нагретый асфальт; дамы, шелестя юбками, несли покуп-
ки, хлопали двери пивных; все было точно таким, как
вчера, но я из этой точности был вычеркнут на неопре-
деленный срок, оставлен «в уме*.
Ломбард в нашем городе оканчивал операции к
восьми часам; придя, я нашел двери запертыми. Именно
в этот, казалось бы, плачевный момент я понял, как
легко прижатый к стене человек сбрасывает свою при-
вычную шкуру. Довелись мне еще вчера умирать с
голода, я отошел бы от запертых ломбардных дверей с
мыслью, что они откроются завтра,—и только; теперь
же я знал твердо, что часы нужно продать, и не
колебался; напротив, как . будто всю жизнь занимаясь
этим, хладнокровно открыл дверь ювелирного магазина
и подошел к прилавку. Но здесь мужество оставило
меня, и в ответ на механический вопрос любезного
человека, сделанного из воротника, брелоков и приче-
ски ежиком, я тихо, как вор, произнес:
— Не купите ли золотые часы?
За конторкой поднялось истощенное лицо подма-
стерья; он молча посмотрел на меня и погрузился в свою
работу. Любезный человек с обидной небрежностью взял
мою драгоценность,— здесь я почувствовал, что он пре-
зирает меня, часы и все на свете, кроме своих брелоков.
Он щурился, хлопал крышками, разглядывал в лупу, не
переставая презирать меня, что-то в механизме, нако-
нец, поднял брови и сказал, упираясь сгибами пальцев
в стекло витрины:
— Сколько просите?
Назначив мысленно двести, я вслух произнес «сто»,
но не удивился, когда сто, путем таинственной психо-
логической игры между мной и этим человеком, с
помощью взаимно тихих слов превратились в семьдесят.
Получив деньги, я скомкал их в руке и вышел,
вспотев. Поезд отходил ровно в одиннадцать.
68
До одиннадцати я провел время в состоянии огром-
ного напряжения, измучившего меня, наконец, так
сильно, что вокзальное помещение второго класса, где,
усевшись на всякий случай спиной ко входу, я без
надобности тянул пиво, стало казаться мне вечным
отныне местом моего пребывания. Стоголосый шум, ис-
кусственные пальмы, прейскуранты, лакеи и резкое
позвякивание жандармских шпор—весь этот мир гро-
хочущей задержки в неопределенном стремлении массы
людей тягостно подчеркивал важность обрушившегося
на меня несчастья. Я чувствовал себя чем-то вроде
масти машины, перековываемой в новые формы для
службы машине совсем иной конструкции. Я не мог
видеть Женю, ходить в университет, засыпать в комна-
те, полной запаха свежей земли и зелени,—я должен
был мчаться.
В Петербурге были у меня знакомые, два-три чело-
века, знающие нашу семью; кроме того, большой город,
как я узнал из романов,—лучшее место для темных
личностей. Я был темной личностью, нуждался в укры-
вательстве, фальшивом паспорте. Войдя в вагон после
первого же звонка, я рассчитывал, что поезд, если
только он не прирос к рельсам, тронется ровно через сто
лет. Против меня сидел человек в старом пальто и
синих очках; я старался не смотреть на него. Звонок,
свисток — перрон поплыл мимо окна, залезающее в
вагоны лицо жандарма ударило меня взглядом; нако-
нец, деловой стук колес прозвучал около семафора,—и
я ожил.
Через пять минут человек в синих очках, важно
порывшись в карманах, заявил кондуктору, что потерял
билет. Он не был шпионом. Он был заяц—и его ссадили
на первой станции.
II
Когда после однообразных дач, березовых перелесков
и зеленых полей в окна стали видны вылезшие за
городскую черту железнодорожные депо, сараи, ряды
товарных вагонов и почерневшие фабричные трубы, я
выскочил на площадку.
69
Поезд замедлил ход. Пасмурное небо пропустило в
узкую голубую щель солнечный ливень, в лицо било
веселым паровозным дымом, влажным воздухом; зеле-
ные тени лужаек сверкали мокрой травой. Зданий
становилось все больше, гудок локомотива долго стонал
и смолк. Я застегнул пальто, выпрямился; смутный
мгновенный страх перед неизвестным показал мне свое
хмурое лицо, бросился прочь и замешался в толпу.
Под железной крышей вокзала меня увлекло стреми-
тельное движение публики; я прошел в какие-то двери и
с сильно бьющимся сердцем увидел площадь, неуклюжий
конный памятник, водоворот извозчиков. Петербург!
Немного пьяный от невиданного размаха улиц, я шел
по Невскому. Под витринами колыхалось белое полотно
маркиз, груды деревянных шестиугольников, звонки
трамваев, равнодушная суета пестрой толпы—все было
свежо, ново и привлекательно. Выяснившееся утро обе-
щало жаркий, хороший день. Нельзя сказать, чтобы я
очень торопился разыскать необходимых знакомых; про-
тулка погрузила меня в хаос внутренних безотчетных
улыбок, торопливых грез, отчетливых до болезненности
представлений о будущем. У громадного зеркального
окна, за блестками которого громоздились манекены с
черными усиками на розовых лицах, одетые в штатские
и форменные костюмы, я выбрал себе костюм синего
шевиота, белый в полоску пиджак и, неизвестно для чего,
тирольку с галунами. Все это пришлось бросить так же,
как турецкие наргиле, гаванские сигары, а далее—
изящная фаянсовая посуда с лиловыми и голубыми
цветочками, масса цветного стекла—все это было так же
прекрасно и нужно мне, человеку с выговором на «о».
Да, я переходил от витрины к витрине и нисколько
не стыжусь этого. Мечты мои были безобидны и для
кармана необременительны. Я забыл свое положение, я
жадничал, я хотел жить,— жить красиво, полно и
славно; через три квартала я обладал мраморным особ-
няком, набитым электрическими люстрами, резиновыми
шинами, цветами, картинами, персиками, фотографиче-
скими аппаратами и сдобными кренделями. У Аничкова
моста, полюбовавшись на лошадей, я сел на извозчика
и, не тор!уясь, сказал:
— 14 линия, 42-й.
70
Я ехал. На меня смотрело небо, адмиралтейский
шпиль, каналы и женщины. Стук копыт был невырази-
мо приятен—мягкий, отчетливый, петербургский, и я
представлял себя гибкой стальной пружиной, не сламы-
вающейся нигде; Марвин, нелепая, счастливо избегнутая
опасность, хмурый провинциальный город, тоска бесцвет-
ных полей—это было два дня назад; между этим и
извозчиком, на котором я ехал теперь, легла пропасть.
Я радовался перемене, как мог. Неизвестное засасы-
вало меня. Но понемногу, отточенная глухой, внутрен-
ней работой, с десятками пытливых вопросов—куда?
как? где? что? зачем?— в душу легла тень, и строгий
контур ее провел резкую границу света и сумрака.
Я тряхнул головой и постарался больше не думать.
Квартира состояла из трех комнат, здесь было не-
много книг, покосившаяся этажерка, рыжие занавески,
открытки на революционные темы, сломанная лошадка
и резиновая кукла-пищалка. Я сел; за притворенной
дверью шушукались два голоса, один медленный, дру-
гой быстрый; где-то плакал ребенок. В окне напротив,
через двор, кухарка вытирала стекла, перегибаясь и
крича вниз; глухое эхо каменного колодца путало сло-
ва. Наконец, тот, кого я ожидал, вышел. Это был смутно
памятный мне человек с серым, как на фотографиях,
лицом, лет сорока, а может быть, меньше. Он присталь-
но посмотрел на меня и не сразу узнал.
— Что вам?» А!—сказал он.—Сынок Николая Ва-
сильевича! Какими чудесами в Питере?
Я откашлялся и сразу огорошил его; он слегка
побледнел, нервно теребя жилистой рукой грязный во-
ротничок. Наступило молчание
— Так.—Он встал, подержал в руках сломанную
лошадку и сел как-то боком. Неизвестно почему мне
сделалось стыдно.
— Затруднительное», гм.» положение.
— Затруднительное,—подтвердил я.
— И паспорта нет?
— Нет.
— Ну, что же я могу? — заговорил он после тяго-
стной паузы.—Ведь вы знаете, я простой служащий-
Знакомств у меня». Жалованье небольшое- да-
71
— У меня деньги есть,—перебил я,— кроме того, я
могу ведь и заработать. Вероятно, я вынужден буду
уехать за границу или поселиться где-нибудь в России
под чужим именем. Ведь вы сидели в тюрьме, я знаю
это, у вас должны же быть хоть отдаленные...
— Ш-ш-ш,—быстро зашипел он, прикладывая па-
лец к губам.—Вот тут у меня сидит один молодой
человек.. Постойте одну минутку.
Он проскользнул в соседнюю комнату, и я опять
услышал понурое бормотанье. Это продолжалось минут
пять, затем вместе с моим знакомым я увидел худень-
кого, обдерганного юношу, малокровного, с чрезвычайно
блестящими глазами и резкой складкой у переносья Он
прямо подошел ко мне; хозяин квартиры, потоптавшись,
куда-то скрылся.
— Здравствуйте, товарищ,—сказал молодой чело-
век.— Вы на него,—он метнул бровями куда-то в бок,—
не обращайте внимания: жалкий человек. Осунулся
Выдохся. Вы к какой партии принадлежите?
— Я не принадлежу ни к какой партии,—отве-
тил я,—я просто попал в глупое положение.
Он поморгал немного, улыбка его стала натянутой.
— Вам нужен паспорт? Но у нас с этим сейчас
затруднение.— Он шмыгнул носом.—Но., может быть.,
вы., все-таки., хотите работать?
— Нет,—сказал я.— Извините.
— Почему?
Вопрос этот прозвучал машинально, но я принял его
всерьез.
— Потому что не верю в людей. Из этого ничего не
выйдет.
— Выйдет.
— Я не думаю этого.
— А я думаю, что выйдет справедливость.
Я пожал плечами. Я чувствовал себя старше этого
наивного человека с печальным ртом. Он вынул портси-
гар, закурил смятую папироску и выжидательно смот-
рел на меня.
— Я тоже не люблю людей,—сказал он, прищурив-
шись, точно увидел на моем воротнике паука.— И не
люблю человечество. Но я хочу справедливости.
— Для кого?
72
— Для всех и всего. Для земли, камней, птиц, людей
и животных. Гармония
— Я вас не понимаю.
Он глубоко вздохнул, пожевал прильнувшую к губам
папироску и сказал:
— Вот видите. Например—гиена и лебедь. Это не-
справедливо. Гиену все презирают и чувствуют к ней
отвращение. Лебедь для всех прекрасен. Это несправед-
ливо. Комок грязи вы отталкиваете ногой, но поднима-
ете изумруд. Одного человека вы любите неизвестно за
что, к другому—неблагодарны. Все это несправедливо.
Надо, чтобы изменились чувства или весь мир. Нужна
широта, божественное в человеке, стояние выше всего,
благородство. Простой камень и гиена не виноваты
ведь, что они такие.
— Это—отвлеченное рассуждение, оно не имеет си-
лы. Вы сами понимаете это.
— Мне нет дела до этого.—Его бледное лицо покры-
лось красными пятнами.—Мир должен превратиться в
мелодию. Справедливость ради справедливости. А паспорт
я вам достану. Вы Мехову сообщите свой адрес; да он,
кажется, хочет и ночевать вас устроить где-то. Прощайте.
Он затоптал нечищенным сапогом изжеванный оку-
рок обжег мою руку своей горячей, цепкой рукой и
вышел. Вошел Мехов.
— Девочка ушибла висок,—беспокойно сказал он,—
так я утешал. Я бы вам чаю предложил, да жены нет,
у нее урок. Что же вы думаете делать? А тот... ушел
разве? Приходил мне литературу на сохранение навя-
зать. Да я того- боюсь нынче. И не к чему. А вы
расскажите про родной городок, что там? Как ваши?
Я передал ему провинциальные новости. Он теребил
усы, искоса взглядывая на меня, и, видимо, томился
моим присутствием.
Я сказал:
— Может быть, вы мне устроите сегодня где-нибудь
ночевку? Войдите в мое положение
— Это... это можно.—Он сморщил лоб, лицо его
стало еще серее.—Я вам записочку напишу. Встречался
с одним человеком, у него всегда толчется народ, и
Кволюцией там даже не пахнет. Там-то будет удобно..
з всякого подозрения. Шальная квартира.
73
Я не стал спрашивать о подробностях. Мне нестер-
пимо хотелось уйти из этого серого помещения, в кото-
ром пахло нуждой, чем-то кислым, наболевшим и ма-
леньким. Мехов, согнувшись у стола в другой комнате,
строчил записку.
Со двора, из призрачных, 1улких, певучих голосов
дня вылетали звуки шарманки. Звенящий хрип разби-
того мотива вдруг изменил настроение: мне стало неу-
держимо весело. Я вспомнил, что ступил бесповоротно
обеими ногами в круг странной игры, похожей на
какие-то азартные жмурки, игры, проигрыш в которую
может быть наверстан множество раз, пока душа не
расстанется с телом. Будущее было неясно и фанта-
стично. Я встал. Мехов протянул мне конверт.
— По этому адресу и пойдете Ну, и всего вам
хорошего. Оправитесь, может- все переменчиво.
Он искренне, тепло пожал мою руку, так как я
уходил. Я вышел на набережную. Синяя Нева в объяти-
ях далеких мостов, пароходики, морские суда и дворцы
дышали летней свежестью воды. Я хотел есть. Ресторан
с потертым каменным подъездом бросился мне в глаза.
Я выдержал профессиональный взгляд швейцара, прошел
в пустой зал и съел, торопясь, обед из четырех блюд Этот
первый мой обед в столичном ресторане отличался от всех
моих других обедов тем, что мне было неловко, жарко, я
потерял аппетит и часто ронял вилку.
Вдруг неожиданное соображение заставило меня
вспомнить о газетах. Поискав глазами, я увидел на
соседнем столике «Обозревателя», развернул и отыскал
телеграфные известия. Это доставило мне совершенно
неожиданное ощущение—чувство потери веса, тупого
страдания и отчаяния Я прочел:
«Башкирск. В доме крестьянина Шатова, в комнате,
занимаемой дворянином Лебедевым, обнаружены бомбы.
Поводом к обыску послужило исчезновение Лебедева: он
скрылся бесследно».
— А полицейский?—машинально сказал я, кладя
газету. Лакей зорко посмотрел на меня, продолжая
вытирать тряпкой запыленные пальмы. Полицейский
мог, конечно, прийти по другим делам. Это мне пришло
в голову теперь, но положение было то же. Я распла-
тился и направился к выходу.
74
ш
В трамвайном вагоне, куда я вошел, предварительно
справившись о маршруте у кондуктора, сидело человек
шесть старых и молодых мужчин и две дамы. Пожилое,
энергичное лицо одной и хорошенькое другой—девуш-
ки— очень походили друг на друга. Я сидел против
девушки. Скоро я нашел, что смотреть на нее приятно;
она отвернулась к окну, и больше я не видел ее глаз,
но всю дорогу служило мне развлечением, сократившим
путь,— мечтать о любви, вспыхивающей с первого взгля-
да. Покинув вагон не без сожаления, я тотчас же забыл
о незнакомке, меня потянуло к Жене; взволнованное
воображение представляло ее испуг, тревогу и жалость.
Решив написать ей сегодня же, я стал отыскивать
дом, указанный Меховым.
Пыльная улица громыхала подводами и извозчика-
ми. Усталый, я ткнулся, наконец, в полутемную арку
ворот, нашел лестницу, снаружи которой, меж другими
номерами квартир, был и 82-й, и одолел с полсотни
грязных ступенек. На двери не было карточки. Я нажал
кнопку звонка, и дверь открылась.
Войдя, я увидел оплывшего мужчину лет тридцати
пяти, без жилета, в подтяжках и нечистой сорочке; его
черные, коротко остриженные волосы серебрились на
висках, сонные глаза смотрели добродушно и устало. Я
объяснил цель своего посещения, пока мы проходили из
маленькой передней в маленькую комнату-кабинет.
— Моя фамилия—Гинч,—начал я врать с вежли-
вым и скромным лицом, садясь на продранную кушетку.
— Пиянзин.—Он протянул мне свою пухлую, влаж-
ную руку и стал читать Меховскую записку.— Вам
ночевать нужно?
— Да, как я уже имел честь объяснить вам.
— Ночуйте.—Пиянзин зевнул.—Вы еврей?
Было бы соблазнительно сказать «да» и тем, понятно,
положить конец его любопытству, но я просто сказал:
— Не имеющий права жительства.
Это, по-видимому, удовлетворило его. Он замолчал,
рассматривая ногти. Раздался звонок.
Пиянзин что-то пробормотал и вышел, а я стал
осматриваться. Кабинет был завален бумагами, папка-
76
ми, картонными ящиками, комплектами старых юмори-
стических журналов; большой некрашеный стол, не-
сколько венских стульев, небольшой шкаф, мандолина,
валявшаяся на кушетке, на полу—сломанный хлыст,
газеты — все это выглядело неряшливым деловым поме-
щением. Стены почти сплошь были покрыты рисунками
тушью, карандашом, в две-три краски, чернилами. Со-
держание их отличалось разнообразием, преобладали
сатирические и эротические сюжеты.
По-видимому, я был в какой-то цыганской редакции.
Хлопнула дверь, шумные голоса наполнили квартиру. Я
подошел к столу; он был завален картинками, вырезан-
ными из разных журналов, большинство рисунков изо-
бражало полуодетых женщин, разговаривающих с муж-
чинами в цилиндрах на затылке, тут же лежали
цветные обложки с заглавиями: журнал «Потеха», «Ост-
рое и пряное», «Кукареку», «Смотрите здесь».
Все это, перемешанное с корректурными листами и
кисточками с засохшим клеем, очень заинтересовало
меня. Но я должен был сесть, так как сразу вошли три
человека и за ними Пиянзин.
Первый был худ, истощен, вылизан и прилизан, с
глазами навыкате. Серый, довольно приличный костюм
сидел на нем, как на вешалке. Второй, плотный и
смуглый, поддерживал за локоть третьего с изжитым
лицом умной свиньи. Все трое разом осмотрели меня, и
затем каждый по очереди. Пиянзин сел, взял мандоли-
ну и, опустив глаза, трынкал.
Мы познакомились, как-то полупроизнося фамилии,
и через две минуты я снова не знал их имен, они —
моего.
— Липский приехал,—сказал второй.—А пиво есть?
— Пива нет,—ответил Пиянзин.
— Работаешь?
- Да.
Смуглый посмотрел в мою сторону, засвистел и,
изогнувшись на кушетке, внимательно улыбнулся треть-
ему. Прилизанный заявил:
— Через неделю я переезжаю на дачу. А Липский
что же?
— Без денег, конечно,—сказал смуглый,— издавать
журнал хочет.
76
— А типография?
— Есть.
— А бумага?
— Все есть. И разрешение.
— Как будет называться журнал?—спросил третий.
— «Город».—Смуглый почесал голову и прибавил: —
Журнал острой жизни, специально для горожан.
— Шевнер,—сказал третий,—я управляю конторой.
Идет?
Шевнер пожал плечами; он искусно говорил и «да» и
«нет». Прилизанный человек махнул рукой.
— Послушай.—Он обращался преимущественно к
Шевнеру.—Ты про этот журнал говоришь третий год.
Он стал рассказывать, что нынешнее журнальное
дело требует осмотрительности. Слишком много спеку-
лируют на психологии толпы, нужно не следовать
вкусу, а прививать вкус. Толпа—женщина: изменчива.
Анонсов и журнальных названий не напасешься. Что-
нибудь попроще, подешевле, а главное, без надуватель-
ства. На это пойдут.
Я вполне согласился с этим человеком и кивнул
головой, но никто не заметил моего скромного одобре-
ния. На меня не обращали внимания.
— Глосинский,—сказал Шевнер,—твой шаблон не
годится. А ты, Подсекин?
Очеловеченное лицо свиньи захохотало глазками.
— Вам денег нужно? Все способы хороши—издавай,
что хочешь. Издавать полезно и приятно. Маленькое
государство..
Он говорил сочно и веско округляя рот, говорил
пустяки, но пустяки эти делались интересными; он весь
трепыхался в своих словах, как в подушках; слово
«деньги» особенно звонко и вкусно раздавалось в комна-
те. Он говорил о том, что всем и ему нужно очень много
денег.
Все четверо производили странное впечатление. По-
ложим, я считал их писателями, но любое из этих лиц
на улице показалось бы мне принадлежащим всем
профессиям и ни одной в отдельности. От них веяло
конторами и трактирами, редакциями и улицей, смесью
серьезного и спиртного, бедностью и кафе-шантаном. В
них было что-то вульгарное и любопытное, души их,
77
вероятно, походили на скверную мещанскую квартиру,
где в углу, на ободранном круглом столике, неузнанный,
запыленный и ненужный, стоит Бушэ.
— Проблема города,—сказал Глосинский,—для ме-
ня совершенно разрешена. Летом следует жить на
крышах, под тиковыми навесами. А зимой ближе к
ресторанам. Женщинам—свобода и инициатива.
Пиянзин, опустив глаза, меланхолично играл.
— Шевнер, идешь в клуб?—спросил Подсекин.
— Зачем?
— Я пойду. Я видел во сне третье табло. Дублировать.
— Нет..— Шевнер почесал плечо.—Идите вы. Да я,
вероятно, приду посмотреть. Ты куда?
— Нужно. Дело есть.
Подсекин встал. Глосинский тоже поднялся, но тут
же оба сели. Снова начался отрывочный разговор, в
котором упоминались десятки имен, строчки, перепечат-
ки, вспоминали о вчерашнем дне—бокалы пива, биль-
ярд, скандалы и женщины. Светлый табачный дым
плыл в растворенное окно—голубое окно с крышей на
заднем плане. Когда все ушли и Пиянзин молчаливо
проводил их, мне стало грустно. Я чувствовал себя
лишним. Пиянзин сказал:
— Вы, может быть, отдохнуть хотите? Ложитесь на
кушетку.
— А вы?
— А я буду работать.
Меня действительно клонило ко сну. Я лег и вытя-
нулся на зазвеневших пружинах; Пиянзин расположил-
ся у стола и взял ножницы, вырезывая из какого-то
журнала легкомысленные картинки.
Я так устал, что не чувствовал ни стеснения, ни
удивления перед самим собой, развалившимся на чужой
кушетке в Петербурге, через два дня после комнаты
огородника; набегал сон, я отгонял его, боясь уснуть
прежде, чем соображу и приведу в порядок мучитель-
ные мысли о загранице, жене, безденежьи, бесприютно-
сти, полиции, тюрьмах и о многом другом, что рассти-
лалось перед глазами в виде городских улиц, полных
трезвона, бегущих физиономий, пыли и пестроты. Я
уснул глубокой полудремотой и, весь разбитый, встал,
когда почувствовал, что кто-то трясет мою руку. От-
78
крыв глаза, я увидел Пиянзина с молодым человеком;
знакомое лицо напомнило мне о камнях, гиене и пас-
порте.
— Вы к нему?—спросил Пиянзин у юноши.—Он к
вам?—Взгляд на меня.
Смущенно просияв, я сказал:
— А, здравствуйте!
Мой гость цепко стиснул мне руку. Жалкое летнее
пальто, запыленное у воротника, придавало ему сиротский
вид. Пиянзин исподлобья покосился на нас и вышел.
— Есть!—сказал юноша, присаживаясь на край ку-
шетки.—Я шепотом сказал, что вы экс сделали.
— Спасибо,—горячо сказал я,—я этого не забуду.
— Забудьте. Вот чистый бланк, настоящий и дейст-
вительный. Нет ли чернил? Мне Мехов указал, где вы,
я все мигом обделал.
Он вытащил из бокового кармана черненькую, глян-
цевитую паспортную книжку и дал мне. Я испытал
маленькое разочарование, перелистывая ее пустые стра-
ницы. Мне хотелось знать, как меня зовут, теперь это
надо было еще придумать.
— Гинн,— сказал я, вспомнив выдержку.—Алек-
сандр Петрович.
Он взял у меня книжку и, присев к столу, среди
пикантной литературы, вывел четким четырехугольным
почерком: «Гинч Александр Петрович» и дальше; все
было кончено через четверть часа. Я был личный почет-
ный гражданин, двадцати пяти лет, Томской 1убернии.
Я следил за его уверенным почерком и невысохшей,
витиевато сделанной подписью полицмейстера «Габе»,
так, что дальше ничего нельзя было разобрать, с особого
рода приятным и тревожным волнением, напряженно
улыбаясь. И был совсем восхищен, когда, осмотрев свое
произведение, он вынул из тайников одежды маленький
резиновый шлепик и прижал его к бумаге побелевшими
от усилия пальцами. Круглая синяя печать эффектно
легла на хвостик полицмейстерского росчерка.
Я взял драгоценность с тем, вероятно, чувством,
какое смятая бабочка испытывает, освобождаясь вес-
ной от куколки; я решил выучить наизусть эту шагре-
невую книжку и считал себя важным преступником.
Мой благодетель запахнул пальтецо и встал.
79
— Прощайте. Желаю вам.»—Он неопределенно трях-
нул рукой и прибавил:—У нас мало работников. А что
Мехову передать?
— Устроюсь теперь,—сказал я, любя в этот момент
юношу. От паспорта и оттого, что помогли, мне стало
тепло. Я развеселился.—Глупая история,- Передайте
поклон, спасибо. Спасибо и вам большое.
Он сконфуженно заморгал и ушел с моим благодар-
ным взглядом на своей узкой спине. Я мог ночевать, где
хочу, снять номер, квартиру, комнату. Оставшись один, я
представил себе узкое, смуглое лицо Гинна,—сообразно
его фамилии, и бессознательно оттянул нижнюю челюсть.
Вошел Пиянзин, гладя рукой затылок; взъерошен-
ный, он напоминал сонного бычка, Вышло как-то, что
мы закурили разом, прикуривая друг у друга; он начал
разговор, сообщил, что Мехов должен ему по клубу
десять рублей, и сказал:
— У меня есть три рубля. Пройдемте в ресторанчик
— Это ничего,—у меня есть деньги. Я_. я ночевать
не буду у вас.
— Что так?—Вопрос не звучал сожалением.
— Получил деньги,—соврал я,—устроюсь у знакомых.
Он не расспрашивал и не настаивал. Разговор делал-
ся непринужденнее. Вечерело, пыльный воздух двора
дышал в окно теплой вонью, косое солнце слепило
стекла внутреннего фасада бликами воздушного золота;
крики детей звучали скучно и невнятно. Предоставив
Пиянзину одеваться, я взял несколько рисунков, изучил
их и телом вспомнил о женщинах. Рисунки представля-
ли почти одни контуры; эта грубая схема красивых
женских тел заставила работать воображение, вообра-
жением делать их теплыми и живыми. Я стоял и
грешил — и снова мысль о том, что я в Петербурге, где
царствует ненасытный размах желаний, представила
мне, по ассоциации, внутренний мой гарем, дитя муж-
чины, рожденное без участия матери. Я любил Женю,
девушку провинциальной чистоты, и любил всех жен-
щин. В огромной и нежной массе их вспыхивали передо
мной, наяву и во сне, целые хороводы, гирлянды жен-
щин, я хотел жену — для преданности и глубокой
любви, высшего ее воплощения; жена представлялась
мне благородством в стильном, дорогом платье; хотел
80
женщину-хамелеона, бешеную и прелестную; хотел од-
ну-две в год встречи, поэтических, птичьих.
Размышляя, я выпустил картинки из рук; меня
потянуло в Башкирск, к знакомому, дорогому голосу. За
перегородкой возился хозяин; я отыскал на столе лис-
ток почтовой бумаги и, когда явился Пиянзин, я уже
заканчивал тоскливое, серенькое письмо, с тщательно
нарисованными точками и запятыми. Выражая уверен-
ность, что наша любовь взаимна, я туманно, романтиче-
ски излагал причины быстрого своего отъезда и надеял-
ся в тридцати строках скоро обнять возлюбленную.
Когда мы пришли в ресторан и скромно сели в углу,
Пиянзин сказал:
— Здесь хорошее пиво. Возьмем для начала дюжину.
Я поднял брови, но рассудил, что в предложении его
ость смысл. Почему хотелось напиться этому человеку—
не знаю, но почему хотелось этого же мне—я знал. Жизнь
представилась мне вдруг нудной галиматьей, с центром в
виде ресторанного столика, окутанного атмосферой веч-
ной тоски о прекрасном; я выпил и улыбнулся.
Мы перекидывались незначительными фразами, го-
воря обо всем, что было нам обоим одинаково интересно,
а бутылки с холодной влагой цвета свежего табака то
и дело наполняли наши стаканы. После шестой—
жизнь понемногу стала приобретать острую привлека-
тельность, сделалась осмысленной, занятной и послуш-
ной; Пиянзин сказал:
— Я люблю неизвестных женщин. Поэтому я никог-
да не женюсь (перед тем я открыл ему любовную часть
души, промолчав о бомбах). Жену я скоро узнаю, а
неизвестную женщину—никогда. Я—поэт в душе.
Он был весь красненький, раззадоренный, вихрастый
и смачно блестел глазами. Я открыл в его словах нечто
огромное, оно показалось мне восхитительным, оркестр
играл волнующую мелодию венгерского танца. Умилив-
шись музыкой, со спазмой в горле, я наклонился к
Пиянзину, закивал головой и, от значительности на-
хлынувших мыслей, почувствовал желание осмотреться
но все стороны.
Светлый, нагретый воздух пел над белыми столика-
ми о счастье сидеть здесь просветленными, как дети, и
мудрыми.
81
— Итак,—сказал я,—вы говорили о неизвестной
женщине. Во мне что-то смутно шевелится. Женщина!
Самый звук этого слова дышит мечтой!
— Да.—Он утопил в пивной пене усы и посмотрел
на меня.—Я говорю это всем. Вы никогда не знаете,
какова она—дурная, красивая, пикантная, веселая,
грустная, строгая, полная, тоненькая, рыжая, блондин-
ка или брюнетка. Вы ее не знаете, стремитесь к ней, а
когда получите все, когда все, включительно до ее
имени и двоюродных теток, станет вашим,—маетесь.
— Хорошо, верно,—сказал я.—Это правда.
— Неизвестных люблю,—медленно, отяжелев, прого-
ворил Пиянзин.—Они нами владеют.
В этот момент у моего плеча заструился душистый
шелк и, дразня белыми, голыми до плеч руками, прошла
женщина; на тонкой ее шее сидела насурмленная голо-
ва ангела. Я влюбился Я встал, голова кружилась; одну
руку мою тянул к себе Пиянзин, другая нахлобучивала
шапку. Я хотел выйти на улицу и догнать женщину.
— Не пущу,—сказал Пиянзин,—сидите. Это мгно-
венное, пленное раздражение.
Умолкла музыка. Мне стало скучно. Я вырвал руку
и устремился к выходу, с головой, полной игривых
мотивов, пиянзинских рассказов о производстве игри-
вых журнальчиков, и жадно побежал на тротуар. Но
женщина уже скрылась, вдали загремел извозчик, тем-
ная улица наполнилась силуэтами домовых громад,
полутенями, полусветом, дышала кухонными запахами,
вечерняя духота испортила мне настроение; оглядев-
шись и не видя Пиянзина, я, с жаждой необыкновенных
встреч, помня о неистраченных пятидесяти рублях, от-
правился бродить, как попало, из переулков в переулки,
по людным и глухим улицам, с быстро бегущими мыс-
лями, с настроением, укладывающимся в двух словах:
«Все равно».
IV
Отличаясь всегда буйным и капризным характером,
я причинял отцу множество огорчений, он и моя мать
умерли, когда я был еще в раннем возрасте, требующем
82
особого попечения. Я воспитывался у тетки, вместе с
геранями, фуксиями и мопсами. Тетушка эта умерла от
пристрастия к медицине: чтобы лекарство действовало
сильнее, она выпивала его сразу из чайного стакана и,
напав однажды на какой-то красивого цвета аптечный
ликер, отдала богу душу на крылечке в солнечный
ясный день.
Мой старший брат, Ипполит, напиваясь после двад-
цатого, стрелял в луну, потому что, как говорил он,
тринадцатая пуля, отвергая земное притяжение, непре-
менно убивает какого-нибудь лунного жителя. Это не-
винное занятие принесло ему множество огорчений и
обеспечило постоянный холодный душ в желтом доме,
где он и скончался в то время, когда я, после смерти
тетушки, изгнанный из сельскохозяйственного училища
за облитие чернилами холеной бороды учителя матема-
тики, пресмыкался в казенной палате на должности
(югистратора. Теперь я был сирота, без друзей и близ-
ких, денег и положения, с каторгой за спиной.
Все это по контрасту припомнилось мне теперь,
когда я, колеблясь между желанием снять меблирован-
ную комнату или дешевый номер и желанием провести
ночь разгульно, бродил между Фонтанкой и Екатери-
нинским каналом, путаясь в незнакомых улицах. Меж
гранитным отвесом и барками блестела черная вода;
созвездия электрических лампочек манили издалека
цветными узорами; молчаливые пары, стискивая друг
другу руки, в пальцах которых болтались измятые
розы, делали вид, что меня не существует на свете;
упорная, равнодушная площадная брань неслась из-под
ворот в пространство. А я все шел, изредка покачиваясь
и улыбаясь элегическим мыслям, плавно баюкавшим
встревоженную мою душу. Незаметно для самого себя я
очутился, наконец, перед большим, массивным подъез-
дом, напоминавшим жерло пушки, выславшей лунных
путешественников Жюля Верна; над подъездом сиял
белый электрический шар, сквозь стекло двери блестели
внушительные галуны швейцара. «Жилище миллионе-
ра!—подумал я.—Запретный рай».
Я остановился, наблюдая, как из этого внушительно-
го подъезда выскакивали, роясь в жилетных карманах,
господа в белых шарфиках и потертых пальто, затем,
83
набравшись решимости, обратился к извозчику, одному
из многих в темной гирлянде лошадиных морд, и задал
ему вопрос: вечер здесь, бал или похороны?
— Это клуб, барин,—ответил извозчик, раскуривая
в горсточке трубку,—пожалуйте!
Да. Я сказал: «да» вслух, резюмируя бессознательное.
Тысячи эмоций наполнили меня известного рода зудом,
нетерпеливым желанием ворваться в круг света, золо-
тых стопок и взять то, что принадлежит мне по
праву,— мои деньги, разбросанные в чужих карманах.
Решение это явилось, вероятно, не сразу; некоторое
время я стоял понурый, пощупывая вчетверо сложенные
бумажки и разжигая себя фейерверком внутреннего
блаженства, если из ничтожных моих крупиц образует-
ся состояние. В течение этих трех или пяти минут я сто
раз повторил мысленно, что мне терять нечего, прице-
нился к жизни в Калькутте, купил слона в подарок
радже; затем, учитывая оборотную сторону медали,
вспыхнул от радости, что, прогорев, можно отправиться
пешком в Клондайк или пуститься во все тяжкие, и, с
веселым облегчением в душе, пошел на рожон.
Швейцар, как показалось мне, прочел мои намерения
по выражению глаз; я прошел мимо него с достоинством
и, удерживая биение сердца, попал в сводчатую, арка-
ми, переднюю, где соболя, светлые пуговицы и фуражки
занимали все стены. Костюм мой к тому времени состо-
ял из нанковых серых брюк, летнего пиджака альпага
в полоску, недурного коричневого жилета и зеленого
галстука. Воротничок, помятый в дороге, был почти
чист, и в блистательном трюмо я отразился с некоторым
удовлетворением. А затем, чувствуя, как странно легки
мои шаги, скользнул по паркету к проволочной решетке
кассы, догадываясь, что нужно иметь билет.
Строгий джентльмен в очках, смахивающий на слу-
жащего из профессорских клиник, молча посмотрел на
меня, протянув руку в окошечко. Я дал три рубля, он
зазвенел серебром и выкинул мне два сдачи. И тут же
подскочили ко мне три служителя, спрашивая, что мне
угодно.
— Я хочу поиграть,—сказал я, подавая билет,—я
из Пензы, у меня там имение.
Они отошли, пошептались, пока я не повернулся к
84
ним спиной и не стал подыматься по широкой, мрамор-
ной, в темных коврах, лестнице, скользя рукой по
мраморным перилам. Навстречу мне спускались деколь-
тированные розовые и бледные женщины, гвардейцы,
толстенные, с высокомерным выражением лиц, сытые
старики; брильянты, лакеи с подносами, вьющиеся рас-
тения в белых консолях—все сразу утомило меня,
сделало жалким и тяжело дышащим. Было так светло,
что, казалось, исчез воздух, праздничный свет горел на
шелках платьев, в зрачках людей; пахло тонкой сига-
рой, дыханием толпы, духами и цирком. На верхней
площадке лестницы со всех сторон сияли богатые апар-
таменты, а прямо передо мной, из чуть притворенной
двери неслись монотонные восклицания—равнодуш-
ный, отчетливо громкий счет. Я отворил дверь и очутил-
ся перед лицом судьбы.
В большом зале, за длинными, накрытыми лиловым
сукном столами, сидело множество народа, в напряжен-
ной тишине склонившись над карточками лото. Преоб-
ладали пожилые франты с провалившимися щеками,
пузанчики-генералы, напудренные дамы и артистиче-
ские шевелюры. На остальных тошно было смотреть.
Безусый мальчик в ливрее, стоя на трибуне, вертел
аппарат, выкрикивая сонным голосом молодого охрип-
шего петушка номера падающих костяшек; после каж-
дого его возгласа нервный, замирающий трепет напол-
нял залу, словно перед глазами собравшихся мучился
привязанный к дереву человек, а в него летела за пулей
пуля, и никто не знал, после какого выстрела белый лоб
обольется кровью. В простенках висели старинные пор-
треты полунагих женщин и стариков с лицом Мольтке,
предки дворянской семьи взирали прищуренными гла-
зами на новое поколение, освежающее затхлую атмос-
феру покинутого дворца жаргоном ночной улицы и
лимонадом-газес. Я сел, путаясь коленями в ножках
стульев, меж красивым, с лысым черепом, краснощеким
пожилым человеком и маленькой, с усиками, женщи-
ной, полной, черненькой и востроглазой. Они не обрати-
ли на меня никакого внимания. Купив за рубль карту,
я, пока вокруг шумел оживший после чьего-то выигры-
ша зал, отпечатал в своем мозгу неизгладимые цифры;
меж них было много мне симпатичных -7-17-41-80, а
85
верхний ряд весь состоял из больших двузначных. В это
время меня стало томить предчувствие выигрыша; не
умея хорошо описать такое душевное осложнение, ска-
жу, что это—ощущение тяжелой, напряженной подав-
ленности и сердцебиения, руки тряслись.
Опять наступила тишина; поглазев вправо, я увидел
на высоком шесте таблицу с цифрой—180. Мне пред-
стояло получить сто восемьдесят рублей. Я не хотел
отдавать их ни лысому, ни черненькой женщине; потек-
ли долгие секунды, воздух крикнул:
— Шестнадцать!
У меня заболела шея от напряжения, я поднял руку
с деревянным кружком, твердя: «Сорок один, сорок
один, сорок один!» Судьба прыгала вокруг этого номера,
как сорока в весенний день: сорок три, сорок шесть,
сорок... и переходила к двадцатым или девяностым.
Вдруг сказали: «единица!»
Моя рука без всякого с моей стороны участия убила
деревянным кружком единицу; в этом была реальность,
одна пятая успеха, я обратил все свое внимание на этот
ряд, дрожа над тридцатью четырьмя. Зала погрузилась
в туман; в голове, один за другим, разрывались снаря-
ды, помеченные выкрикиваемыми номерами; я стал гип-
нотизировать мальчишку в ливрее, твердя: «Окажи. Ты
обязан. Сейчас ты скажешь. Скажи. Скажи!».
Время, превращенное в пытку, тянулось так медлен-
но, что от нетерпения болели виски; не сиделось, стул
щекотал меня. Закрыв три цифры подряд, я через три
номера закрыл четвертую и затрясся: у меня была
кварта.
Сейчас! Как только назовут пятый номер, возбужде-
ние всех ста восьмидесяти человек разрядится во мне
одном. В горле подымалась и опадала спазма; посмотрев
в стороны, я увидел множество карточек с застывшими
над ними руками: там существовали кварты. Сейчас
меня должны были ударить по голове выигрышем или
проигрышем; я возлелеял свою последнюю цифру, ожи-
вил ее, вдохнул в нее душу и молился ей. Цифра эта
была семнадцать. Она походила на молодую девушку;
семь—с перегибом в талии и зонтик—единица; я
любил и ненавидел ее всем кипением крови.
Ливрея сказала:
86
— Шестьдесят три!
— Четырнадцать!
— Семнадцать!
Мальчик в ливрее стал мне родным братом. Бешеный
посторг облил меня с головы до ног. Я задохнулся,
пспотел, крикнул:
— Хорошо, я!—и нервный тик задергал левое мое
пско, переходя в щеку стреляющей болью; кругом зашу-
мели—я выиграл.
Пока на меня смотрели в упор и искоса игроки, я
чапустил обе руки в поставленное передо мной лакеем
серебряное блюдо с кружкой, стиснул пачку бумажек,
почти больной, пересчитал их,' бросил два рубля в
кружку, встал и вышел. Я чувствовал себя дерзким
авантюристом, Александром Калиостро, Казановой и
смело, даже выразительно улыбнулся мимо идущей
красивой фее с волосами телесного цвета. В ресторане,
среди люстр, сотен взглядов и татарской фрачной орды
лакеев, я выпил у буфета шесть рюмок коньяку и
устремился к выходу.
— Хочу перекинуться в картишки,—сказал я кому-
то с официальным видом.—Где здесь играют в карты?
Идя в указанном направлении, я был настроен торже-
ственно, смотрел твердо, ступал уверенно и отчетливо. В
карточной негде было упасть яблоку; черные груды спин
копошились над невидимыми мне столами; иногда блед-
ный человек, отклеиваясь от какой-нибудь из этих груд
и сжимая в кармане нечто, шел к другому столу, зары-
вался в новой груде и пропадал. В проходах важно
стояли служители; никто не вскрикивал, не ругался;
что-то тихо звенело и шелестело; некоторые, выжидая
момент, раскачивались на стульях, прихлебывая напитки;
в просветах сюртуков и бутылок мелькали холеные руки
банкометов; движения их казались благословляющими,
кроткими и ласковыми. Различные замечания шепотом и
вполголоса порхали в накуренном помещении, большинст-
во их отличалось загадочным содержанием.
— Две тройки—комплект.
— Девятка? Жир после девятки.
— Раздача.
«Раздача* произносилось вокруг меня все чаще и
чаще, то с улыбкой, то смачно, то безучастно; казалось,
87
толпе дан лозунг, передающийся из уст в уста; мне
представился человек с озорным лицом, сидящий на
стуле и спрашивающий: «Вам сколько? —Тысячу? —
Будьте добры, возьмите тысячу. А вам? —Пятьсот? —
Пожалуйста, вот деньги».
Работая локтями, я протолкался к столу, вокруг
которого, брызжа слюной, шептали: «раздача!»—отде-
лил на ощупь из кармана бумажку и прежде, чем
поставить ее, присмотрелся к игре. Мудреного в ней
ничего не было. Метал, отдуваясь, человек с фатально-
унылым лицом, лет пятидесяти; в галстуке его горел
брильянт; синева под глазами, желтый кадык и узлова-
тые пальцы делали его наружность неряшливой. Я
посмотрел на свою бумажку—она оказалась двадцати-
пятирублевым билетом,—замялся и поставил туда, где
лежало больше денег.
Денег на столе было вообще очень много; они валя-
лись без всякого почтения, но за каждым рублем
следила горящая пара глаз. Банкомет заявил: «игра
сделана» таким тоном, словно он был Ротшильдом, и
привел в движение руки. Порхая, летели карты и на
мгновение все стихло.
— Девять,—услышал я сбоку.
— Три!
— Восемь!
— Очко,—сказал банкомет; посерел, оттянул паль-
цем тесный воротничок и стал платить деньги. На мой
билет упало три золотых, я взял их вместе с бумажкой,
подержал в кулаке и поставил на то же место. Опять
замелькали карты, угрожающе быстро падая на четыре
стороны света, и я услышал:
— Семь.
— Пять.
— Жир.
— Свой жир,—сказал банкомет.—Два куша в сере-
дину, крылья пополам, шваль пополам, шваль пол-
ностью.
И он стал платить деньги. Я снял сто.
Это повторилось несколько раз; я ставил то пять, то
пятьдесят, куда попало, у меня брали или я брал, с
пересохшей глоткой, утеряв способность соображать
что-либо, чувствуя, что тяжелеет левый карман и что
88
ин меня легло сзади, по крайней мере, три человека; я
окосил эту тяжесть, как какую-нибудь пылинку; чужие
руки, извиваясь около моих щек, притягивались через
меня, брали или поспешно прятались. Бумажки я запи-
- иная комочками в карманы жилета, рубли и золото
сыпал в брюки, пиджак; как пиявка, я присосался и не
отходил; я дрожал, чувствуя растущую свою мощь,
кому-то улыбался, как заговорщик, находил то симпа-
гичными, то отвратительными одних и тех же людей в
п'Чение двух минут; курил папиросы, роняя пепел с
огнем на чьи-то плечи и рукава; я был в азарте.
Наконец, банкомет встал; вокруг загудели, стали тол-
каться. Встал еще один из шести сидевших вокруг
стола; я шлепнулся на его место, отбросив розового
жандармского офицера. Почему-то вдруг переменились
пица, подошли новые, и я увидел себя соседом породи-
। того брюнета, а с другой стороны—рыжего хищника.
Теперь я ставил немного, собирая, так как мне упорно
незло, рублями и трешками, а когда подошла моя
очередь метать—подумал, что это будет последний и
решительный бой.
Стасовав колоду и исколов при этом руки углами
покеньких карт, я, подражая игрокам, сказал:
— Ответ. Делайте вашу игру.
Первый удар дал мне рублей семьдесят. На втором я
о гдал, пожалуй, триста и дрогнул; колода готова была
||| |<!кользнуть у меня из рук с решительными словами:
«более не играю», но я бессознательно прикинул в уме,
сколько на столе денег, жадность взяла верх и я сдал.
— Девять...
Породистый брюнет услужливо, даже подобостраст-
но кинулся собирать деньги. Куча бумажек, выросшая
почти до подбородка, испугала меня задним числом: я
сообразил, что моих денег могло не хватить в случае
проигрыша. Испуг этот не был настоящим—я выиграл;
на душе стало вдруг легко и просто. Очертя голову, я
стал метать.
То, что произошло дальше, можно для краткости
на (вать избиением. Я бил шестерки семерками, жиры
двойками, восьмерки девятками. Мне некуда было
। часть деньги, я совал их под левый локоть, прижимал
। столу так крепко, что ныли мускулы; мне помогали
89
со всех сторон, так как я еще не вполне освоился и
медлил; при этом я заметил, что помогающие сами не
ставят, а просто любят меня, бескорыстно делая за
меня расчет; это держало меня некоторое время в
напряженном состоянии благодарности, а затем я стал
презирать всех. Прошло еще два-три удара, после кото-
рых понтеры откидываются на спинки стульев; я взял
последние выигранные деньги, подумал, сдал еще, за-
платил шестисотрублевый комплект, сказал: ^Довольно»
и с горячей головой встал, покачиваясь на одеревенев-
ших ногах. Свита помощников тронулась за мной
рысью, я на ходу бросил лакеям несколько золотых,
и мне показалась, что они ловят их ртом; скользнул,
извиваясь в толпе, пробежал коридор, едва не уро-
нив горничную, заметил уборную, потянул дверь, убе-
дился, что никого нет, и весь звеня и шурша, щелкнул
задвижкой.
Отдышавшись, я посмотрел в зеркало и увидел
лицо ужаленного змеей, махнул рукой и принялся
выгружать деньги в раковину умывальника. Это был
экстаз осязания, торжество пальцев, восторг кожи; я
находил пачки, плотные комки, холодные струйки
золота, сторублевки, завернутые в трешницы, ворох
бумажек рос, топорщился, хрустел и пух, достигая
трубочки крана, из которого капала вода; начав
считать, быстро упаковал две тысячи, положил их в
карман и рассмеялся. «Это сон,— сказал я,—бумажки
сейчас превратятся в сапоги или огурцы». Но требова-
тельный стук в дверь был реален и изобличал стояв-
шего в сюртуке человека, как очень нетерпеливого.
Я забыл о нем, начав считать дальше, и к тому
времени, когда стук сделался неприличным, в карма-
нах моих лежало верных десять тысяч двести один-
надцать рублей.
Состояние, в котором тогда находился я, естественно
предполагает полное расстройство умственных способ-
ностей. С головой, набитой фигурами игроков, арабски-
ми сказками и бешеными желаниями, не чувствуя под
собой земли, я отворил дверь, пропустил человека с
искаженным лицом, рассыпался в легких щегольских
извинениях и, порхая, выбежал в коридор.
90
V
Воспоминания изменяют мне в промежуток от этого
мгновения до встречи с Шевнером. Я где-то бродил, на
ступал на шлейфы и трены, приставал к дамам, присо-
единялся к группам из двух-трех человек, о чем-то
спорил, курил купленную в буфете гаванскую сигару,
часто выпивал, но не пьянел.
Переходя из залы в залу, я вступил, наконец, в
совершенно неосвещенное пространство; впереди выси-
лись начинающие бледнеть четырехугольники огромных
окон, наискось прикрытые шторами; у моих ног тянулся
по ковру в темноту свет не притворенных мною сзади
дверей. Массивная темнота была, казалось, безлюдна,
но скоро я заметил огоньки папирос и силуэты, шеве-
лившиеся в разных местах; тихий разговор по уголкам
делал меня нерешительным; не зная, что происходит
здесь, и боясь помешать, я хотел уйти, как в это время
кто-то крепко стиснул мой локоть. Обернувшись, я
разглядел Шевнера; он смотрел на меня радостными
глазами и, не выпуская локтя, приложил палец к
губам. Он часто дышал, затем, приложившись губами к
моему уху и обдавая меня горячими ресторанными
запахами, зашептал:
— Поздравляю, не уезжайте, будет интересно. Я уже
все устроил. Я сообщу вам сейчас программу. Проживем
тысячу, а? Шальные деньги. Молчите, молчите, не гово-
рите громко. Тут импровизированное собрание. Все поэ-
ты или беллетристы, а один студент привел поразитель-
ную девушку—Раутенделейн, мимоза. Я уже подъез-
жал, но ничего не выходит; хотите, познакомлю.
Сообщив мне таким стремительным образом весь
запас накопленной по отношению ко мне дружеской
теплоты, Шевнер, кривя ногами, побежал в мрак и,
возвратившись, уселся сзади. Осмотревшись, я заметил,
что в зале не так темно, различил кресло и сел рядом
с Шевнером. Он, по-прежнему часто и горячо дыша,
назвал мне десять или двенадцать известнейших в
литературе фамилий. Польщенное мое сердце облилось
гордостью, и быстро, на смех, для утоления невольной
зависти, сообразив, что мог бы я написать сам, я
сказал:
91
— Я набит деньгами. Я бил их, знаете, как новичок,
я выиграл пятьдесят тысяч.
— Хе-хе,—сочно хихикнул он и шлепнул меня по
колену.—Я все устроил.
Я хотел сказать что-то тонкое и циничное, но тут
один из силуэтов с бородкой встал, выпрямившись на
тускло-бледном фоне окна. Светало, мрак переходил в
сумерки, а сбоку, линяя, как румяна на желтом лице,
полз к ногам электрический свет; в его направлении за
дверной щелью мелькали плечи и галуны.
— Тише!—раздалось по углам, и я рассмотрел при-
липшие к креслам и диванам, словно вдавленные, фи-
гуры: подглазная синева лиц составляла вместе с бро-
вями род очков, и все было серое в усиливающемся
свете, зала представлялась сумеречным, роскошным са-
раем; на круглом мозаичном столе белели каемки сал-
феток, кофейные чашечки. Все вместе напоминало стро-
гое тайное судилище, где судьи соскучились и, расковав
невидимого преступника, поцеловались с ним с чувством
братского отвращения и сели пить.
Бородка изящного силуэта дрогнула, он стал тере-
бить галстук и ласково, с искусно впущенной в интона-
цию струей интимной тоски, прочел стишкя
— Прекрасно! Изумительно!—сказали усталые го-
лоса вразброд, и кто-то принялся размеренно хлопать.
Рассвело почти совсем; я увидел лица талантов, извест-
ные по журнальным портретам, и мои десять тысяч
потеряли несколько свое обаяние. Шевнер опять засуе-
тился, забегал и объявил мне, что человек с прядкой на
выпуклом лбу и толстыми губами—капитан Разин и
что он прочтет сейчас сказку.
Опять я испытал восхищение, видя грузно подыма-
ющуюся фигуру писателя, и как будто подымался он
для меня, серенького провинциала. Никто из этих
людей не посмотрел на меня—и это придавало им
еще больше значительности. Разин, положив руку на
спинку кресла у затылка испитой барышни, просто
сказал:
«Я пришел в царство, где нет теней, и вот, вижу—
нет теней, и все прозрачно-светло, как лед».
Он умолк, поднял брови, насупился, сел, а я посмот-
рел вправо и влево. Лица стали значительно скорбными,
92
взгляды—тяжелыми и ресницы поникли,—тужились
понять смысл произнесенных слов.
Окна из бледных стали светлыми, просветлел зал;
медленно, словно ценя каждое свое движение, подня-
лась среди всех девушка с приветливыми глазами на
овальном лице, в черном шелковом платье, гибкая,
высокая, болезненная и прекрасная. Шевнер вился око-
ло нее, скаля зубы, а она смотрела на него добродушно,
почти материнским взглядом; тут я не выдержал; уми-
ленный, зачумевший, сытый удачей, я твердо встал и,
горячась, потому что вялым тоном таких вещей не
предлагают, сказал;
— Русские цветы; взращенные на отравленной алко-
голем, конституцией и Западом почве! Я предлагаю
снизойти до меня и наполнить все рестораны звонким
разгулом. Денег у меня много, я выиграл пятьдесят
тысяч!
— Он прекрасный человек!—закричал Шевнер с вы-
тянутым лицом.—У него гениальная шишка! Я вас
познакомлю» Да здравствует просвещенный читатель!
Я очутился в тесном кругу, мне шутливо жали руку,
и кто-то сказал: «Джек Гэмлин!* Высокая девушка
стояла позади всех, я рвался к ней, но крепко стисну-
тый Шевнером локоть мой ныл зубной болью, а молодой
студент, толстый, деревянно хохоча, гладил меня по
жилету. Жаркое солнце, не выспавшись, облило нас
пыльным, дрянным светом; полинялые, замузганные бес-
сонницей, вышли мы все, толкаясь в дверях, и, пройдя
к лестнице, оделись внизу, вышли на панель, где с
закружившимися от свежего воздуха головами попарно
расселись на извозчиков. Толкаясь впереди всех, я
завладел смущенно улыбавшейся, трезвой, высокой де-
вушкой, и мы с ней поехали сзади всех На пустых
улицах бродили дворники, подметая тротуары. Светлая
пустота перспектив, с ясным небом, облитым солнцем,
ставнями запертых магазинов, казалась мне особого
рода искусственным освещением, придуманным для раз-
нообразия ночи.
Трясясь в пролетке, я, прижимаясь к своему милому
спутнику и обнимая ее негнущуюся талию, сказал:
— Отчего вы грустная и молчаливая? Не презирайте
нас. И, пожалуйста, не говорите вашего имени. Не знаю
93
почему — я чувствую к вам нежность. Мне вас жаль. Вы
добрая.
— Нет,—возразила она очень серьезно,— вы меня не
знаете. Я жестока и зла.
— Вы—чудо!—шепнул я, млея—Я недостоин поце-
ловать вашу руку. Но я, между прочим, в вас влюбился
Я счастлив, что сижу с вами.
— Отчего вы все говорите одно и то же?—спросила
она с некоторым злорадством.—Я часто это слышу.
— Знаете,— искренно сказал я, стараясь не ударить
в грязь лицом в искренности,—все мы дрянь. Женщина
обновит мир. Лучшие из нас, натыкаясь на женщину
нешаблонной складки, мучительно раскаиваются в сво-
их пошлостях. «Вот мы прошли мимо света, и свет
погас»—так скажут они.
Я произнес эту тираду спокойно и вдумчиво, с оттен-
ком грусти, и умиление от собственной глубины защеко-
тало мне в горле. Она повернулась ко мне лицом, придер-
живая шляпу, так как с речки полыхал ветер, и долго
смотрела на меня угрожающими глазами. Я не сморгнул
и блеснул глазами, расширив зрачки и плотно сжав тубы.
Затем выражение ее лица стало простым, и я перевел дух.
— Мы куда сейчас едем?
— Не знаю,—сказал я,—и не надо знать этого.
Может, будут неожиданные развлечения Заранее знать—
скучно. А вам что нужно здесь, с нами?
— Я случайно, через знакомого студента. Мне инте-
ресно, я никогда не бывала ни в такой обстановке, ни
с такими людьми.
«Эта девушка мучительно напрягает душу»,— поду-
мал я и, уловив конец нитки, потянул клубок.
— Вы думаете, вам здесь сверкнет что-нибудь?—
спросил я. Сердце мое билось глухо и жадно; сквозь
драп пальто я чувствовал тепло ее тела.
— Все может быть,—серьезно сказала она.—Вы кто?
— Стрела, пущенная из лука,—значительно прого-
ворил я—Сломаюсь или попаду в цель. А может быть,
я вопросительный знак. Я — корсар.
На ее щеках появились ямочки, она добродушно
рассмеялась, а я стиснул ее молчаливую руку и, помо-
гая сойти у подъезда, шепнул, стараясь как можно
загадочнее произнести следующую ерунду:
94
— Далекая, милая, похожая на цветок, шаг за
шагом звучит в пустыне.
Тут же, сконфузившись так, что заболели скулы,
быстро оправился, и, внутренне усмехаясь, пошел за
этой женщиной.
VI
Я слыхал от многих компетентных и всеми уважае-
мых людей, что не следует много говорить о пьянстве и
безобразиях, производимых вывернутым наизнанку че-
ловеком во всякого рода увеселительных местах. По их
мнению, все подобные описания грешат неточностью,
вернее—произволом фантазии, так как велик соблазн
говорить о невладеющих собой людях, что угодно. Я же
думаю, что человек, сумевший напоить Калиостро, Ма-
рию Башкирцеву и Железную Маску, вполне удовлетво-
рил бы свое любопытство.
За низко кланяющимся лакеем мы прошли всей
гурьбой по засаленным коридорам в обширный, дорогой
кабинет с наглухо завешенными окнами. Горело элект-
ричество. Большой стол, убранный канделябрами, гиа-
цинтами и тюльпанами, рояль, паутина в углах, цвет-
ной линолеум на полу, дубовые панели—все это, еще не
согретое пьянством, выглядело скучновато. Слегка за-
смеявшись, не зная, с чего начать, я подарил Шевнеру
три умоляющих взгляда, и он, ласково хохоча, принялся
нажимать звонки, а семейный человек во фраке, почти-
тельно шевеля <убами, стал кланяться, запоминая, что
нам угодно.
Нас было десять: три дамы, из которых одну вы уже
знаете, остальные представляли молчаливо улыбающие-
ся и беспрестанно щупающие прически фигуры, недур-
ненькие, но чванные; я, Шевнер, капитан Разин, пас-
хальный студент, поэт с надтреснутым лицом и бород-
кой цвета пыльных орехов, старик—по осанке бывший
военный—и один самой ординарной наружности, но
именно вследствие этого резко выделяющийся из всех;
он был прозаик и звали его Попов.
Сосчитав всех, я вдруг сообразил, кто мои гости, и
стало мне лестно до говорливости. Я поднял бутылку,
95
отбил горлышко черенком ножа, облил скатерть, встал,
прихлебывая шестирублевую жидкость, и закричал:
— Знаете ли вы, что все хорошо и прекрасно,—и
земля, и небо, и вы, и мы, и всякая тварь живая? Я
всем сочувствую! Пью за ваше здоровье.
Помедлив, и посмеявшись, все стали пить; больше
всех пили я, Разин и Шевнер. Я суетился, кричал,
острил и выражал желание подарить каждому сто
рублей. Уставая, я наклонялся к высокой девушке,
шептал ей на ухо нежные слова любви, не помню—что,
но, кажется, выходило неудачно. Каждый раз, как я
начинал говорить, она медленно поворачивала ко мне
лицо и была очень внимательна, смотрела, не мигая,
изредка улыбаясь левым углом губ; обратив на это
внимание, я заметил, что рот у нее яркий, маленький и
упругий. Когда я дотронулся до ее талии, она механи-
чески откачнулась, а я сказал:
— Это ничего, что я нелеп. Я потом вымоюсь вашим
взглядом. Все нелепо. Я нелеп. Все—негры. Я негр. Я
держу свою душу в руках, я буду собирать песчинки,
приставшие к вашим ногам, и каждую поцелую отдельна
— Вы не пейте больше,—серьезно произнесла она,—
видите, я все еще с одной рюмочкой.
Я сделал отчаянное лицо, запел фальшиво, изо всех
сил стараясь изобразить большую мятущуюся душу, но
стало противно. Стол шумел, пел и свистал; по временам
удушливый туман скрывал от моих глаз происходящее,
а вслед за тем опять и очень близко, словно у себя на
носу, я видел ведерки с шампанским, за ними круг лиц—
и так болезненно, что, переводя глаза с одного на
другого, становился на один момент то Шевнером, то
Поповым, то стариком. Иногда все замолкали, но и тут
не было тишины; казалось, ворошится и бормочет сам
воздух, сизый от табачного дыма.
Мы говорили о женщинах, радии, душе медведя, пове-
стях Разина, поэзии будущего, способах перевозки пива,
старинных монетах, гипнозе, водопроводах, смерти, новой
оперетке, мозольном пластыре, воздушных кораблях и
планете Марс. Шевнер сказал, споря с Поповым:
— Все продажно, а земля—лупанарий.
Отупелый, я чувствовал все-таки, как меня кто-то
просит уйти... С трудом сообразив, что это говорит
96
Левушка, я повернулся к ней и увидел, что она громко
смеется, а старичок, гладя ее по плечу, покручивает
усы. И вдруг, почувствовав сильнейшее утомление, я
встал среди множества больших глаз, бросил на стол
горсть бумажек, стиснул маленькую, отвЛившую слабо
на мое пожатие, руку и направился к выходу. Обернув-
шись у двери, я увидел, что все задерживают мою
спутницу, долго прощаясь с ней, и закричал:
— Скорее! Скорее!
Шевнер подбежал ко мне, выдергивая из-за галстука
салфетку, но покачнулся и, отлетев в сторону, упал; я
подхватил девушку, спрашивая:
— Домой хотите? Хотите домой? Где вы живете?
— У меня голова кружится,—проговорила она, по-
спешно сбегая с лестницы.
Я нагнал ее внизу, подал пальто и вывел, сунув
швейцару рубль. Моросил дождь, было тепло, утро
вспоминалось далеким. Поняв, что день прошел, я мгно-
венно припомнил многое, утраченное во хмелю, но те-
перь ясное, сделавшее минувший день долгим. Я вспом-
нил, что кто-то спал на диване и что был промежуток,
в течение которого я сидел вдвоем с Поповым, расска-
зывая ему свою жизнь. Меня мутило. Усадив девушку
на извозчика, я долго не мог попасть на сиденье,
наконец, отдавив ей колени, устроился. Выслушав ад-
рес, извозчик долго бил клячу, она вышла из терпения
и помчалась трамвайной линией, где в тусклой мгле
светились красные огоньки вагонов.
Под ветром и дождем я раскис. Десять тысяч каза-
лись плюгавым пустяком; грузная скука села на горб,
сгибая спину, и все прелести возбуждения, кроме одной,
ушли.
Я обхватил рукой талию спутницы. Но инстинкт го-
ворил мне о ее внутреннем упорстве и настороженности.
— Возьмите руку,— сказала она.
— Зачем?—спросил я.—Вам неудобно?
— Да, неудобно.
Я отнял ставшую мне чужой руку и отправил ее в
карман, за папиросами. Помолчав, я сказал:
— Не сердитесь на меня.
— Я не сержусь.
Она отвернулась.
4 Штурман «Четырех негров»	97
— Мария Игнатьевна,—сказал я, вспомнив, что ее
сегодня так называли,— вы служите где-нибудь?
— Нет.—Она уселась свободнее и повернулась ко
мне.—Я уехала от родителей.
— Так,—проницательно заметил я.—Вы, конечно,
горды. Отец вас проклял, вы разочаровались в своем
возлюбленном и живете в мансарде. Там у вас много
книг, грязно, тесно и пахнет студентами, а на полу
окурки. И питаетесь вы колбасой с чаем.
— Нет, не так,—поспешно и как бы задетая, возрази-
ла она.—У меня хорошая комната с красивой мебелью и
цветами. Есть пианино. Я грязи и сора не люблю. А обед
мне носят из очень хорошей кухмистерской — шестьде-
сят копеек. И я никогда никого не любила.
Я саркастически захохотал и поцеловал ее руку.
— Я простофиля,— сказал я,—скажите, может быть
глубокое чувство с одного взгляда?
— Это вы про себя?
— Нет, вообще.
— Нет, это вы про себя говорите,—уверенно прого-
ворила она. Голос у нее был тихий и ровный.— Вы меня
любите?
— Да,— храбро сказал я.—А вы меня?
Она смотрела с таким видом, как будто я и не
говорил слов, повергающих женщин в трепет и волне-
ние. Прошло несколько минут. Нева в отражениях огней
расстилалась таинственной, глубоко думающей гладью.
— Вы врете,—холодно произнесла девушка, и мне
стало не по себе, когда я услышал у самого подбородка
ее дыхание.—Вы врете. Зачем вы врете?
— А вы грубы,—сказал я, озлившись.— Что я вам
сделал?
— Да, вы мне ничего не сделали.—Она помолчала и
тихонько зевнула.—А мне показалось»
Взбешенный, я понял этот обрывок. Мне захотелось
резнуть словами—и так, чтобы это не прошло бесследно.
— Да,—горячо начал я бросать словами,—когда
мужчина высказывает свое желание в самой тонкой,
поэтической, нежной форме, когда он лезет из кожи,
чтобы вам понравиться, когда он старается взволновать
вас мягкостыб и простодушием, насилуя себя,— вы гла-
дите его по головке, блюдете себя и ждете, что он еще
98
покажет вам разные фокусы-покусы, перевернет земной
шар! А если тот же мужчина просто и честно протяги-
вает вам руку, причем самый жест этот говорит доста-
точно выразительно,—вы или бьете его по щеке, или
ругаете. Разве не так? Что там! Ведь полюбите же
кого-нибудь.
Разгоряченный, я уронил папиросу, замолчал и иско-
са взглянул на Марию Игнатьевну. Она смотрела перед
собой, казалась беспомощно усталой. Я вдруг потянулся
к ней, но удержался и скис.
— О чем вы думаете?—врасплох спросил я.
— О разных вещах,— просто и, как мне показалось,
даже приветливо сказала она.— Я думаю, что белые
хризантемы, выросшие на этом черном небе до самого
зенита, выглядели бы очень красиво.
— Вы не любите жизни,—угрюмо заметил я.—Что
вы любите?
— Нет,—я бы ее исправила.
— Как?
— Как-нибудь интереснее. Хорошо бы земле сделать-
ся белой и теплой. Трава должна быть серая, с золоти-
стым оттенком, камни и скалы—черные. Или жить как
бы на дне океана, среди водорослей, кораллов и рако-
вин, таких больших, чтобы в них можно было залезть.
Потом хорошо бы быть богу. Такому крепкому, спокой-
ному старику. Он должен укоризненно покачивать голо-
вой. Или подойти ко мне, взять за подбородок, долго
смотреть в глаза, сделать гримасу и отпустить.
— Только-то,— сказал я, сконфуженный ее усилия-
ми отдалиться от меня на словах.—Никуда вы не
уйдете, сокровище. Вас везет грязный, заскорузлый сын
деревни по грязной земле, а в том, что я вас люблю,—
есть красота.
Я перегнулся к Марье Игнатьевне и, полный трусли-
вой хищности, опасаясь, что девушка закричит, но в то
же время почти желая этого, как истомленный жарой,
стал расстегивать левой рукой теплую кофточку. Она
не сопротивлялась; в первый момент я не обратил на
это внимания, а потом, возненавидев за презрительную
покорность, принялся тискать весь ее стан. Девушка,
прижав руки к груди, сидела молча. Я видел, что губа
ее закушена, и вдруг холодность ее сделала мне против-
99
।
ными всех женщин, улицу, себя и свои руки; отняв их,
я зябко вздрогнул, остыл и увидел, что мы подъехали к
хмурому пятиэтажному дому.
Я слез, заплатил извозчику; девушка продолжала
сидеть в той же позе, как бы окаменев; присмотревшись,
я заметил, что правая ее рука медленно, словно краду-
чись, застегивает пальто.
— Сойдите же,—сказал я.
— Я хочу, чтобы вы ушли.—Зубы ее стучали.—
Уйдите.
— Мария Игнатьевна,—сказал я и замолчал. Не-
вольная тоска налила мне ноги свинцом, я говорил
сдавленным, виноватым голосом.—Мария Игнатьевна,
ведь я ничего...
— Извозчик, вероятно, заинтересован,—быстро про-
изнесла она.— Уйдите, слизняк
Я открыл рот, не будучи в силах сказать что-либо,
сердце быстро забилось. Девушка сошла на тротуар и,
поспешно склонившись, исчезла под цепью калитки. Я
нырнул за ней, догнал ее у черной дыры лестницы и
взял за руку.
— Мария Игнатьевна,—уныло проговорил я, стара-
ясь идти в ногу,— вы способны сделать безумным свято-
го, а не то что меня. Простите.
Она не отвечала, взбегая по ступенькам; я спешил
вслед, наступая на подол платья. В третьем этаже девуш-
ка остановилась, повернулась ко мне и вызывающе под-
няла голову. В свете керосинового фонаря лицо ее было
изменчивым и прекрасным; лицо это дышало неописуемым
отвращением. Чувствуя себя гнусно, я упал на колени и
с раскаянием, а также с затаенной усмешкой, поцеловал
мокрый от дождя ботинок; запахло кожей.
— Мария Игнатьевна,— простонал я, подползая на
заболевших коленях, стараясь обхватить ее ноги и
прижаться к ним головой,— молодая душа простит. Я
люблю вас!
— Отойдите,— глухо произнесла она.—Дайте мне
подумать.
Я встал, но она уже была на подоконнике и нагнув-
шись, отнесла руки назад; большое окно лестницы
мгновенно нарисовало ее фигуру, по контуру изогнувше-
гося тела желтели освещенные окна квартир. Я заша-
100
тался, застыл; в миг все чудовищное выросло передо
мною: сознав, что надо отойти, сбежать хоть бы пять
ступенек, я тем не менее, пораженный ожиданием
кровавой тяготы, стоял, крича хриплым голосом:
— Что вы делаете со мной? Я уйду, уйду, ухожу!
В то же мгновение ноги мои вдруг обессилели,
задрожав; окно мелькнуло платьем, а внизу, подстере-
гая падение, шумно ухнул двор, и отвратительно быстро
наступила полная тишина. Чувствуя, что меня тошнит
от страха и злобы, я поспешно сбежал вниз и с
холодным затылком, плохо соображая, что делаю, выбе-
жал к калитке, закрывая руками голову, чтобы не
увидеть. На улице, 'повернув за угол, я пустился бе-
жать изо всех сил, не чувствуя ни жалости, ни угрызе-
ний, преследуемый безумным, скалящим зубы ужасом;
мой топот казался мне шумным падением бесчисленных
тел: тяжелая, мерзлая, хватающая за ноги мостовая
родила слепой гнев; сжав кулаки, я бросался из переулка
в переулок, отдышался и пошел тише, дрожа, как беспо-
щадно побитый циническими ударами во все части тела.
VII
Сколько времени я шел и в каких местах — не
помню. Раз или два я сильно стукнулся плечом о
встречных прохожих. Моросил дождь, в косом, прыгаю-
щем его тумане чернели, раскачиваясь, зонтики; свет-
лые кляксы луж и журчанье сбегающей по трубам воды
казались мне огромным притворством улиц, очень хоро-
шо знающих, что произошло со мной, степенно лживых
и равнодушных. Судорожно переворачивая в памяти
окно третьего этажа и глухой стук внизу, я шел то
быстрее, когда представления делались совершенно от-
четливыми, то тише, когда их затуманивала усталость
мозга, пресыщенного чудовищной пищей. Немного спу-
стя, я увидел ровно освещенное окно игрушечного мага-
зина с голубоглазыми куклами в коробках, маленькими
барабанами и лошадками, вспомнил, что и я был
некогда маленьким, что Мария Игнатьевна тоже игра-
ла в куклы, и унылая горесть засосала сердце; внезап-
ная глубокая жалость к «Марусе*, как мысленно назы-
101
вал я ее теперь, слезливо напрягла голову. Прислонив-
шись к стене, я заплакал скупыми, тяжелыми слезами,
вздрагивая от рыданий. В это время я слышал, что за
моей спиной шаги прохожих несколько замедлялись.
Вероятно, они взглядывали на меня, пожимая плечами,
и отходили. Среди многих терзавших меня в этот
момент мыслей раскаяния и сокрушения я постепенно
начал жалеть себя и представил, что какая-нибудь
женщина, с лицом ангельской доброты, подходит сзади,
кладет свою нежную руку мне на плечо и спрашивает
музыкальным голосом:
— Что с вами? Успокойтесь, я люблю вас.
Отерев слезы, я поспешно тронулся дальше.
Заходя по дороге в пивные лавочки и трактиры, я
выпивал у стоек, чтобы забыться, как можно более
водки и пива, затем хлопал дверью и шел без всякого
направления, поворачивая из стороны в сторону. Прохо-
жих становилось все меньше; улицы из широких про-
спектов с модернизированными фасадами пятии шести-
этажных домов незаметно превращались в кривые ни-
зенькие ряды деревянных мезонинчатых домиков; воня-
ло прелью помойных ям; где-то в стороне далеко и глухо
просвистел паровоз. Зачем и куда я шел — неизвестно;
смутная тревога подгоняла вперед, остановиться было
физически противно и трудно. Казалось, мостовая и
улицы были намотаны на какие-то огромные катушки
и, скатываясь, двигались надо мною назад, заставляя
перебирать ногами.
Заблудившись, я выбрался из кучи мрачных строе-
ний, напоминавших разбросанные как попало спичеч-
ные коробки; одолев паутину каменных и деревянных
заборов, среди которых, подобно одинокому глазу, мер-
цал красный фонарь, я очутился на границе обширного
пустыря. Он начинался прямо от моих ног обрывками
заброшенных гряд, канавой и бугорками с репейником;
далее громоздилось темное пространство—и трудно
было рассмотреть во мгле характер этой пустынной
местности. По-видимому, мне следовало возвратиться
назад, но я двинулся вперед из какого-то злобного
упрямства, в состоянии полной невменяемости, в одном
из тех видов ее, когда невнятнейший посторонний звук
может вызвать страшный припадок бешенства или,
102
наоборот, погрузить в тягчайшую апатию. Мной в пол-
ной силе управляли зрительные впечатления, вид про-
странства вызывал потребность идти, темнота—жела-
ние света; я каждую секунду соединялся с видимым,
пока это состояние не рождало какого-либо образного,
по большей части фантастического представления; за-
тем, насытившись им, переходил к следующим вспыш-
кам фантасмагории. Так, например, я очень хорошо
помню, что желание идти в пустырь соединялось у меня
с воображенной до полной действительности, где-то
существующей хорошенькой и уютной дачей, где меня
должны были ожидать восхитительные, странные и
сладкие вещи; я шел к той даче, наполовину веря в ее
существование. Охваченный мрачной пустотой, я пере-
прыгивал ямы, месил ногами грязную почву. Голос,
раздавшийся впереди, привел меня в сильное раздраже-
ние. Голос этот сказал:
— Кто идет?
Я остановился. «Кто-то идет в стороне от меня,—
подумал я,—и этого человека спрашивают». Вопрос был
громкий и отчетливый, рассчитанный, очевидно, на то,
чтобы быть сразу услышанным и понятым. Оглянувшись,
я тронулся; в тот же момент голос упорно крикнул:
— Кто идет, дьявол? Вороти в сторону.
— Это мне,—сказал я, прислушиваясь. Ветер прилег
к земле, качнулся и загудел. Неподалеку, у низкой
стены, едва отделяясь от нее, чернела маленькая чело-
веческая фи1ура. Я всматривался, пытаясь сообразить,
в чем дело. Я спросил громко и недовольно:
— Кто кричит? Чего кричишь?
— Отойди,— непреклонно повторил голос.—На пост
лезешь! Часовой тут, пороховой погреб. Не велено.
Тогда я понял. Солдат не подпускал меня к охраня-
емому зданию. Он боялся, что я украду ящик с порохом
или взорву пороховой погреб. Это было глупо до скуки;
я определил солдата, как глупейшее существо в свете,
и рассмеялся, вызывающе подбоченившись, а шляпу
сдвинул на затылок. Вероятно, солдат не видел моей
позы, как я его, но в те минуты воображение играло
большую роль, и я считал себя видимым так же ясно,
как яичко на бархате.
Мы оба тонули во мгле грязного пустыря
103
— Пороховой погреб!—сказал я, настроенный за-
лихватски и брезгливо по отношении к человеку, воору-
женному магазинкой.— Милый, это бессмыслица. Мне
хочется пройти в прямом направлении. Разве погреб
провалится? Ты рассуждаешь по инструкции, но до
здравого смысла тебе далеко.
Я говорил не совсем твердо, часовой молчал. Я знал,
что человек этот в данный момент счастлив, что морда
его осмысленна и дышит невидимо для меня всей
непреклонностью устава. Я вздумал разочаровать его,
отравить ему радостное мгновенье сложной и острой
сетью произвольных заключений, сделать его смешным
в его же глазах, раздражить и уйти.
— Я уйду,—продолжал я.—Сию минуту уйду. Я
пьян. Не тронешь же ты пьяного человека. Но мне
нужно сообщить тебе нечто. Ты—часовой. Ты стоишь
два часа, охраняя пороховой погреб. От кого?
Враждебная тишина внимала мне. Я подумал и
покатился по тем же рельсам и говорил, говорил.
Зачем я говорил — выскочило у меня теперь из памя-
ти. Язык мой неудержимо трепался, как хороший бубе-
нец в чаще, я говорил, не слыша ни возражений, ни
поощрений; одно время мне показалось, что часовой
даже ушел, но я тотчас сообразил, что уйти он не мог,
а стоит тут, против меня и слушает, слушает напря-
женно, стараясь не проронить ни одного слова, и ждет,
чтобы выстрелить, когда я сделаю хоть один шаг к
нему. Я знал, что он не задумается спустить курок, так
как в этом было его оправдание. Он слушал.
— Там,—я махнул рукой по направлению к горо-
ду,—там красавицы, золото, роскошь и удовольствия»
Сейчас я найму автомобиль и проеду мимо, обдав тебя
шлепками грязи с резиновых шин. У тебя денег нет? На!
Возьми. У меня в кармане лежит несколько тысяч»
Возьми пятьсот. Подойди и возьми. Брось винтовку,
спрячь деньги, иди в город, надень щегольский костюм
и напейся. Потому что ты человек, когда пьян. «Мы
што —не люди?» Люди!
Мой голос перешел в крик, я осип, задыхался и
радовался. Мои пули были мои слова.
— Отойди! — вдруг глухо и угрожающе сказал
часовой.— Чего распоясался! Проходите, барин!
104
— Барин!—азартно закричал я.—Ты думаешь: вот
он будет куражиться, а я пристрелю его и в рапорте
благодарность получу? Нет, этого удовольствия я тебе
не доставлю. Я уйду, уйду, а ты будешь, рыдая, звать
меня, чтобы опять услышать мои слова. Но я более не
приду, понял? Стой и плачь, тюлень в наморднике!
Я знал, что он трясется от бешенства и высматрива-
ет меня в темноте, чтобы пробуравить насквозь. Я сам
трясся; меня приводил в восхищение этот не смеющий
сойти со своего места человек. Услышав мягкий треск
стали, я понял, что он приготовил затвор и, если я не
уйду, выстрелит, но всякая опасность была в этот
момент бессильна заставить меня смириться. Я отошел
в сторону, ступая мягко, чтобы солдат, целясь на звук
голоса, дал верный промах.
— Последний раз — уходите,— быстро проговорил
часовой, чем-то зазвякал, и я сообразил, что теперь
надо держать ухо востро. Поспешно отбегая на носках
влево, я крикнул изо всех сил:
— Я и мой товарищ бежим на тебя. Молись богу!
Гулкий толчок выстрела заключил мои слова. Свер-
кнула бледная нежная полоска, пуля, шушукнув непо-
далеку, унеслась с заунывным свистом. Затея эта могла
обойтись дорого. Я несколько протрезвился и побежал...
Сзади тревожно заливался свисток часового, он дал
тревогу; еще минута — и я ночевал бы в участке,
избитый до полусмерти. Я убежал с чувством легкого,
ненастоящего страха, тяжелой скуки и бесцельной зло-
бы. Завернув в ближайшую улицу и вспомнив Марусю,
я почувствовал, что глубоко ненавижу всех этих раско-
лотых, раздробленных, превращенных в нервное месиво
людей, делающих харакири, скулящих, ноющих и пре-
зренных.
— Тяжковиды!—шептал я, стиснув зубы.—Яд зем-
ли, радостной, веселой, мокрой, солнечно-грязной, черно-
земной, благоухающей! Что вы хотите, что? Легко жить
надо, а не разбивать голову!
— Тяжковиды проклятые!—сосредоточенно повто-
рил я и кликнул извозчика. И от мысли о множестве
бесцельных, беспризорных существований, рассеянных
по мощному лицу земли в виде уличной пыли, которую
ежечасно стирает рука жизни, чтобы ярче блестели
105
румяные щеки дорогой нам планеты, что-то соколиное
сверкнуло во мне; я гордо поднял голову и утешился.
«Благодарю тебя, боже, за то, что не создал меня таким,
как этот мытарь»,—задумчиво, серьезно сказал я, сел
на извозчика и снял шляпу. Небо выяснилось, пахло
смоченной дождем мостовой; над головой ясно и как-то
значительно блестели кроткие звезды.
— Извозчик,—сказал я тихо и вежливо, чтобы да-
же эти произнесенные мною слова соответствовали тор-
жественному моему настроению,— поезжайте в самую
лучшую гостиницу в центре города.
Проезжая среди огненных шаров моста, я подумал,
что я, в сущности, человек хороший и деликатный, с
больной, несколько капризной волей, интересный и жуткий.
VIII
Переутомление и ряд нервных потрясений, должно
быть, сделали меня временно паралитиком. Я повалился
на кровать, испытал мучительное нытье всего тела и, с
мгновенно закружившейся головой, исчез. Затем, про-
снувшись, приподнял голову—дряблая смесь электри-
ческого и дневного света показалась мне плохим снови-
дением; я сноба исчез и проснулся с головной болью.
Было темно и, как мне показалось, кто-то, уходя,
поспешно притворил дверь. То был, как я узнал после,
лакей, приходивший послушать, дышу я или сплю
вечным сном. Наконец, я проснулся в третий раз и
окончательно; мысль о сне вызвала отвращение—зна-
чит, я выспался.
На столе дрожали утренние световые зайчики. Сидя
на кровати, как был—в сапогах и прочем, я тихо
покачивался из стороны в сторону, прикладывал ладо-
ни к вискам, и было мне плохо. Организм тоскливо
стонал, горло пересохло, во рту чувствовался такой
вкус, как будто я долго жевал свинец, выплюнул и
выполоскал зубы известковым раствором. На круглом
мраморном столике от графина с водой сияла радуж-
ная полоска, я долго смотрел на нее, припоминая
недавние свои переживания, вспомнил деньги — и лас-
ковый холодок радости пробежал в спине, возвращая
106
телу упругость. Я стал умываться, причесался, затем
позвонил и, когда подали самовар, сказал слуге:
— Я уже заявил полиции, что у меня между послед-
ней станцией и Петербургом украли весь багаж. Вот,
милейший, двести рублей: отправляйтесь, куда следует,
купите мне пару хороших поместительных чемоданом,
пикейное и теплое одеяло, дюжину простынь, дюжину
наволочек, две подушки и дюжину пар белья. Сдачу
нозьмите себе.
Но от него отделаться так скоро было нельзя. Он
хотел знать в точности размер, цвет и качество. Нако-
нец, поклонился, едва не сломав себе спину, посмотрел
на меня взглядом парализованного и, пятясь, скрылся.
Я сел к столу, чрезвычайно довольный собой, задумал-
ся, не заметив, как перестал петь и остыл самовар, с
жадностью выпил несколько стаканов теплого чаю,
затем долго стоял у окна с благодарным, лицом, пред-
вкушая наслаждение считать деньги. Пересчитав их,
уютно рассовал по карманам, согрев ими душу, надел
шляпу и отправился и за покупками.
Часа три я слонялся по магазинам, удивляя приказ-
чиков робким тоном вопросов и несоответствующим ему
швырянием деньгами. Я брал сдачу, не считая, демонст-
ративно комкал бумажки, опуская их в наружный
карман пиджака, и вообще вел себя ничуть не лучше
заправского вора, которому повезло. День был пекуче
жарок: обливаясь потом, я тащил от дверей к дверям
толстые свертки, страдая и наслаждаясь. Я купил два
костюма—синий и серый, два пальто, золотые часы,
калейдоскоп галстуков, массу белья, три котелка, анг-
лийскую шляпу, кольцо с брильянтом, настоящую пана-
му, желтые, зеленые и черные ботинки, усовершенство-
ванный самолов для рыбы, тросточку с серебряной
ручкой, кавказские туфли и гетры, кашне. Не понимаю,
как я донес это до ближайшего утла, где стояли
посыльные: вручив им свой адрес и свое имущество, я,
мокрый с головы до ног, пошел медленно, расслаблен-
ный и довольный»
Вид почтового ящика заставил меня сунуть руку с
карман брюк, покраснеть, вытащить измятое письмо к
Жене и опустить его. Глаза мои были, вероятно, растро-
ганные и грустные, жгучее раскаяние сопровождало
107
меня до первой встречной молодой женщины. Увидев,
что она недурна, я подумал:
«На свете много женщин».
Я начал снова думать о Жене, о странной своей
судьбе, о том, что Женя приедет и мы будем счастливы,
но скоро заметил, что эти мысли оставляют меня
равнодушным к далекой девушке, и отдался полусозна-
тельным, беглым размышлениям. Все, о чем я ни думал,
казалось мне безразличным. Вспомнив бросившуюся из
окна Марию Игнатьевну, я ощутил нечто вроде болез-
ненного сотрясения, а затем хладнокровно восстановил
памятью всю эту сцену, пожал плечами, приказал
самому себе держать язык за зубами и завернул в
прохладу кафе.
IX
В течение следующих пяти дней не произошло ниче-
го особенного. Я жил в гостинице, бегал по ресторанам,
садам, трактирам, дух беспокойной тоски швырял меня
из одного конца города в другой, я силился не уснуть
в музеях, уходя из них с головой, раздутой до чудовищ-
ных размеров всякого рода изображениями; пил чай у
знакомых (все упомянутые ранее лица стали моими
знакомыми), ездил в клуб, но лукаво отходил прочь,
когда непритворенная дверь карточной дымилась силу-
этами игроков, пьянствовал с певичками и вообще,
жил. Скука одолевала меня. Я болел душой о яркой,
полной и красивой жизни. От скуки я заговаривал с
городовыми, посещал грязные чайные. Я вел длинные
разговоры о семейных делах продавщиц кваса в кине-
матографах, говорил о боге среди извозчиков в воров-
ском притоне; пережил ночные романы в подвальных
логовищах. От Жени я получил три письма с обещани-
ями приехать к началу учебного года на курсы; первое
вызвало у меня припадок страсти и нежности, содер-
жание второго забыл, а в третьем нашел четыре орфог-
рафические ошибки. Все более начинало казаться мне,
что я живу в дрянном преддверии настоящей жизнен-
ной музыки, бросающей в дрожь и огненный холод, что
меня ждут нетерпеливо страны алмазной красоты, буй-
108
ного ликования и щедрот. Я стал чрезвычайно подвиж-
ным, нервным и беззастенчивым.
Время от времени, сосредоточиваясь на своем поло-
жении, я пугался, покупал заграничные путеводители и
расписания поездов, собираясь в дорогу, подозревал в
каждом человеке шпиона, а затем, под влиянием слу-
чайной встречи или просто хорошего настроения, пле-
вал на все и успокаивался. Гораздо более озабочивало
меня незавидное мое положение—положение человека,
хапнувшего тысчонки. Гордый и самолюбивый, я мечтал
быть победителем жизни, но, не обладая никакими
специальными знаниями, естественно, стремился от-
крыть в себе какой-нибудь потрясающий, капитальный
талант; издавна меня привлекала литература, к тому
же, сталкиваясь почти каждый день с журналистами и
поэтами, я воспитал в себе змеиную зависть.
Результатом этих мозговых судорог было однажды
то, что я нарезал пачку небольших квадратных листов,
на каких, как где-то читал, писал Бальзак, вставил
перо и сел. В голове носились гоголевские хутора,
обсыпанные белой мучкой лунного света; героини с
тонкой талией, классические герои, охота на слонов,
павильоны арабских сказок, шекспировская корзина
с бельем, провалившиеся рты тургеневских стариков,
кой-что из Гонкуров, квадратная челюсть Золя Понем-
ногу я сочинил сюжет на тему прекрасных жизнен-
ных достижений, преимущественно любви, вывел загла-
вие— «Голубой меч» — и остановился. Тысячи фраз
осаждали голову. «И не оттого, что... и не потому... а
оттого., и потому...» слышались мне толковые удары по
голове толстовской дубинки. Чудесная, как художест-
венная, литая бронза, презрительная речь поэта обожг-
ла меня ритмическими созвучиями. Брызнула огнен-
ная струя Гюго; интимная, улыбающаяся, чистая и
сильная, как рука рыцаря, фраза Мопассана; взъеро-
шенная —Достоевского; величественная — Тургенева;
певучая—Флобера; задыхающаяся — Успенского; муд-
рая и скупая—Киплинга... Хор множества голосов на-
полнил меня унынием и тревогой. Я тоже хотел гово-
рить своим языком. Я обдумал несколько фраз, ломая
им руки и ноги, чтобы уж, во всяком случае, не
подражать никому.
109
Переменив несколько раз сюжеты, я сильно устал и
бросил. На следующий день мне понравилось заглавие
«Рубин в пустыне». Я сел к столу и стал придумывать
фабулу, но, побившись, не мог ничего придумать, кроме
умирающей от чахотки женщины. Она потеряла рубин,
и герой отправляется разыскивать его. Все это возмути-
ло меня; утомленный, апатичный, я вышел из накурен-
ного помещения и отправился гулять, размышляя о
способах наискорейшего написания романа страниц в
пятьсот. Но в этот же день произошло событие, заста-
вившее меня забыть о литературной славе; в этот
роковой день я, как ручей, вышел из берегов рассудка,
был несколько минут нежным тигром, тяжело страдал
и любил. Да, я первый раз в жизни любил по-настоя-
щему—умом и телом.
Все это сложно, необыкновенно и требует тщательно-
го рассказа. Мне многие не поверят, но я знаю, что будь
у человечества хоть немного нахальства—на каждом
шагу происходили бы занятнейшие истории, так как
каждый хочет быть героем таких историй,— героем и
рассказчиком.
Все началось с того, что мне понравился в окне
табачного магазина мундштук. Недолго думая, я зашел,
купил эту вещицу и хотел выйти, но продавец задер-
жал меня, рекомендуя новый табак Надо заметить, что
дверь этого маленького, узкого магазинчика выходила
на нижнюю площадку общей домовой лестницы, так
что покупатель, не отходя от прилавка, мог видеть всех
проходящих в дом или на улицу. Пока я отнекивался,
хлопнула наружная дверь, и сквозь стекло я поймал
беглым взглядом два мелькнувших лица—мужчины и
женщины. Они вошли с улицы; фигура и лицо женщи-
ны врезались, как печать, в мою память; бросив табак
на пол, потому что получил нечто вроде электрического
сотрясения, я выскочил на площадку лестницы, остано-
вился и стал смотреть. Сквозь лестницу, во всю вышину
дома, торчал светлый пролет. Подымавшиеся не видели
меня, рука дамы, маленькая, невинно-белая, скользила
по лакированным перилам над моей головой^
Я изобразил статую изумления, священного ужаса.
Господин, правда, был недурен: смуглое, иностранного
типа лицо его отличалось смелым, смеющимся выраже-
но
Вием; широкоплечий, стройный, с беззаботными движе-
ниями, он был изящно, но небрежно одет—и я его
ненавидел. Женщина шла на ступеньку или две впере-
ди. Ах! Она была сказочно хороша. Ее лицо умертвляло
желание смотреть на других женщин. Я чувствовал
себя так, как будто всю жизнь, от пеленок, не переста-
вая, рыдал, а теперь, восхищенный, смолк, чуть-чуть
всхлипывая, и высохли слезы, и блаженная улыбка
просится на лицо.
— Поразительная красавица!—пробормотал я. Силь-
ное волнение помешало мне запомнить мелочи ее туалета
И фигуры; сверкнуло дивное благородство профиля, тем-
ный огонь глаз; казалось, от присутствия ее согрелся весь
дом, и воздух наполнился веянием женской нежности.
Они подымались не быстро и не тихо, и я, с заболев-
шей шеей, задрав голову, смотрел снизу. Господин шаг-
нул несколько быстрее, взял даму за руку и хотел,
видимо, поцеловать пальцы, но она вырвалась, в три-че-
тыре прыжка достигла площадки третьего этажа и
рассмеялась, а он побежал к ней. Слушая смех, я
страдал, я был болен от этих милых, заразительных,
музыкальных звуков, как будто женщина подняла обе
руки, полные звонких драгоценностей, и бросила их, и
звеня, прыгая со ступеньки на ступеньку, достигли они
меня, — такой был смех. Господин ступил на площадку,
смеясь, протянул к ней руки, а она, ласково извернув-
шись, скользнула мимо него выше, а он за ней, она все
быстрее, и вот оба, задыхаясь, зашумели по лестнице
над моей головой; струясь, шелестел шелк, белая с
серым шляпка птицей взвилась на шестом этаже; гос-
подин нагнал женщину, когда некуда уже было больше
бежать, обнял, прижал к себе, а она, утомленная,
перегнувшись спиной через перила, счастливо смеясь,
стихла. Он приник к ее губам долгим поцелуем, их
головы висели надо мной, может быть пять секунд, для
них это была вечность.
Я вышел; вдогонку мне щелкнула далеко вверху
дверная задвижка. Выразительная любовная игра, сви-
детелем которой я был, сделала меня сладко помешан-
ным. Я любил эту женщину. Страна страстного очаро-
вания, издеваясь, показала мне мгновенный свой осле-
пительный свет.
ш
— Радостный яд любви! Торжество упоения!—ска-
зал я, отуманенный, содрогающийся, с пересохшим ртом.
Неиссякаемый образ женщины плыл передо мной
среди равнодушных прохожих; косой, в тенях вечера,
пыльный свет солнца утомительно жег лицо.
— Ну, что же, теперь все равно,—сказал я, замед-
ляя шаги; не было сил уйти от таинственно чудесного
дома, покрытого вывесками. «Пилюли слабительные Фу-
зика»—прочел я кровавые аршинные буквы. Сразу же,
в состоянии, близком к горячечному, стал я обдумывать
способы проникнуть в рай. Ничто не казалось мне
достаточно дерзким или предосудительным.
Вне времени и пространства, повинуясь первым дви-
жениям мысли, вошел я в ювелирный магазин. План
мой был гениален и прост. Я был уверен, что посредст-
вом его сумею остаться наедине с ней, а там—что
будет. Я предвкушал долгие взгляды, от которых блед-
неют и загораются. Взволнованный томительными слад-
кими предчувствиями, я потребовал алмазные серьги и
взял первые попавшиеся. Денег у меня к тому времени
оставалось около шести тысяч. Было немного обидно
выбросить за пару стекол пятьсот пятьдесят рублей, но
я сделал это, сунул футляр в карман и вышел на
улицу.
Дыша глубоко и часто, чтобы хоть немного утишить
биение сердца, предвкушая приятные, острые, необык-
новенные переживания, я перешел на другую сторону
тротуара и стал следить за подъездом, рассчитывая,
что господин с иностранным лицом рано или поздно
должен выйти из дома. Стемнело, засветились электри-
ческие узоры кинематографов, вечерняя суета улицы,
теряя деловой вид, показывала медленно гуляющих
франтов, кокоток и генералов. Стреляя, как митралье-
зы, пролетали автомобили, украшенные грандиозными
шляпками. Ноги мои болели, я методично прохаживал-
ся, тоскуя и представляя будущее. Вопрос — кто эта
женщина?—не давал покоя. Жена, артистка, куртизан-
ка, девушка, вдова?—на каждый я отвечал утверди-
тельно. Лет пять назад я слышал рассказ одного моего
знакомого, как, путешествуя по 6epeiy моря, он захотел
пить. Сумасшедшая жара калила песок, слева горела
степь, кричали тарбаганы и суслики, расплавленное
112
море лежало у его ног. Ближайший рыбный промысел,
где этот человек мог напиться, лежал не ближе двад-
цати верст. Человек шел тихо, стараясь не утомляться,
но быстро выпотел, ослабел—и жажда постепенно
превратилась в ощущение глыбы соли, разъедающей
внутренности нестерпимой болью. Он пошел быстрее,
затем побежал, теряя сознание. У ног его тихо плеска-
лась вода. Он продолжал бежать. Это была вечность
нечеловеческого страдания. Завидев низкие крыши про-
мыслов, он пулей промчался сквозь кучку рабочих,
испуганных его тусклыми от бешенства глазами, пова-
лился на край бочки с водой и пил. Затем с ним
произошел обморок.
Похоже на это чувствовал себя я. Возможные по-
следствия моей решимости казались мне не стоящей
внимания чепухой. Прильнув глазами к подъезду, я,
наконец, вздохнул глубоким, как сон, вздохом и пересек
мостовую. Он вышел, я видел, как он сел на извозчика,
купил у подбежавшего мальчишки газету и, теряясь в
разорванной цепи экипажей, скрылся. Тогда я, замирая
и холодея, прошел в подъезд, а когда ступил на
площадку шестого этажа, соображение, что я не знаю,
н которой из квартир живет богиня, на мгновение
остановило меня; затем я увидел, что на каждой пло-
щадке находится только одна дверь, и успокоился.
Самое трудное для меня было позвонить, я знал, что
как только сделаю это — прекратится трусливое волне-
ние, сменившись напряженной осмотрительностью, стис-
нутыми зубами и хладнокровием.
Так это и было. Я позвонил; далеко, чуть слышно
прозвенел колокольчик; звук его казался чудесным,
необыкновенным. Мне открыли; я вошел и первое время
не в состоянии был заговорить, но, сделав усилие,
поклонился высокой, в переднике с кармашками, гор-
ничной и приступил к делу.
В передней, где я стоял, было почти темно; блестело
темное зеркало, откуда-то, вероятно, из коридора, тяну-
лась игла света, падая на кружевное манто.
— Вам что?—вертясь по привычке, спросила гор-
ничная.
— Серьги госпоже из магазина Дроздова,—сказал
я, держа руки по швам,— расписочку пожалуйте.
113
— Я скажу, обождите.
Она внимательно осмотрела меня и остановилась,
подошла к дверям и исчезла, а я, машинально тиская
вспотевшей ладонью футлярчик, тяжело дышал. Виски
болели от напряжения, было душно и страшно. В голове
носились отрывочные, подходящие к делу слова: «Кра-
савица» объятия... поцелуи твои» у ног...» Я переступал
с ноги на ногу, входя в роль, хотя через несколько
минут приказчик должен исчезнуть, уступая место
влюбленному. Горничная вернулась, бойко щелкая каб-
лучками.
— Идите сюда, барыня на балкона..
Я нервно хихикнул. Девушка посмотрела на меня с
изумлением, и я сказал:
— Чудесно! Квартирочка у вас замечательна!
Промолчав, она быстро пошла вперед, а я, невольно
расшаркиваясь на скользком паркете, семенил сзади
Меня словно вели на виселицу. Я смутно замечал в
сумерках просторных высоких комнат отдельные пред-
меты; дремлющая в полутьме роскошь дышала чужой,
таинственно налаженной жизнью. Мы, как духи, сколь-
зили по анфиладе четырех или пяти комнат; по мере
приближения к цели вокруг становилось светлее, в
последней — круглом небольшом зале—меня окружил
грустный свет вечера, падавший из растворенной на-
стежь двери, за ними вытянулся к разбросанным внизу
крышам полукруглый балкон. Там было нечто восхити-
тельное и неясное. Вокруг меня, по стенам и у потолка,
что-то сверкало, висело; на полу все нежное, круглое,
цветное; картины меж окон; к потолку тянулись выхо-
ленные тропические растения. Золоченые решетки у
ленивых креслиц, коврики и меха, улыбки темных
статуэток—все я забыл, ступив на порог последней,
неземной двери.
Она сидела в качалке, склонив голову вперед и
чуть-чуть набок, ее детские, тонкие руки в разрезах
сиреневой материи поглаживали гнутый бамбук си-
денья. Я видел, что шея ее открыта; у меня перехватило
дыхание; слабый и близкий к обмороку, я усиленно
раскланялся, овладел собой и проговорил:
— Извините, господин Дроздов, мой хозяин, поручил
доставить брильянты.
114
— От кого? Какие брильянты?—спросила убиваю-
щая меня своим существованием женщина.—Скажите,
от кого?
Изгрызанный страстью, я понял, что это важный
момент. Я ненавидел горничную, сонно дышавшую за
моим плечом, ей следовало удалиться.
— Тайна,— глухо сказал я и посмотрел многозначи-
тельно. Мой тоскующий, полный просьбы взгляд скре-
стился с ее взглядом; маленькие, тонкие брови медленно
поднялись, все лицо стало замкнутым и рассеянным.
Она испытующе смотрела на меня.
Я сказал:
— Тайна.
Затем приложил палец к губам, кашлянул и опу-
стил глаза.
— Катерина,—сказала женщина,— посмотрите, не
энонят ли с парадного.
Я повернулся к горничной и посмотрел на нее в упор.
Она вышла, смерив меня с головы до ног великолепным
взглядом служанки, разъяренной, но обязанной слушаться.
— Говорите, что это значит? — осторожно, тем
тоном, от которого так легок переход к выражениям
удовольствия или гнева, произнесла она.
Медленно, вспотев от стыда и страха, я стал на
колени, продолжая нервно улыбаться. Я увидел край
нижней юбки и пару несоразмерно больших глаз. Я
слышал стук своего сердца; он напоминал швейную
машину в полном ходу.
— И действительно принес серьги,—сказал я, воз-
буждаясь по мере того, как говорил,— но это, я должен
сказать, уловка. Я торжественно, свято, безумно люблю
вас. Я не знаю вашего имени, я видел вас три часа тому
назад на улице — и моя жизнь в ваших руках.
Делайте со мной, что угодно.
Я видел, что она побледнела и хочет вскочить.
Вместе с тем, высказав самое главное, я почувствовал,
что мне легче; я мог действовать более развязно и
умоляюще — протянул руку.
— Несравненная,—сказал я,—мне тяжело видеть
испуг на вашем божественном лице. Я уйду, если
хотите, но не относитесь ко мне, как к уличному
нахалу. Я не мог поступить иначе.
115
— Тайна!—воскликнула она, едва переводя дыха-
ние и вставая. Я тоже встал.—Нечего сказать, тайна!—
Какая-то мысль, вероятно, смутила ее, потому что она
вдруг покраснела и неловко пожала плечами.—Кто вы
такой?
— Гинч,—покорно ответил я.—Я из хорошей фами-
лии. Моту вас уверить, что...
— Нет,—сказала она, прислонившись к решетке и
глядя на меня так, как если бы прямо ей в лицо летела
птица.— Нет, вы меня решительно испугали. Как вы
смели?
— Выслушайте,—подхватил я, инстинктом чувст-
вуя, что паузы могут быть гибельными. Руки я держал
перед собой, сложив их наполовину молитвенным, напо-
ловину скромным жестом, а говорил сдавленным, хвата-
ющим за душу голосом.—Я презираю бедную жизнь
мою, она заставляет ненавидеть людей и землю. Я
жажду глубоких страданий, вздрагивающего от смеха
счастья, хочу дышать полной грудью. Я увидел вас и
затрясся. Вы наполняете меня, я задыхаюсь от вашего
присутствия.
Я стиснул пальцы сложенных рук так сильно, что
они хрустнули. Она, сдвинув брови, подошла к столику,
взяла крошечную папироску и поднесла к губам, тут я
нашелся. Выхватив из кармана дрожащей рукой деся-
тирублевый билет, я чиркнул спичкой, зажег ассигна-
цию и поднес красавице. Искоса взглянув на меня и не
торопясь, хотя обгоревшая бумага начинала палить
пальцы, она закурила, тотчас же пустив из пленитель-
но оттопыренных 1убок облачко дыма, опустила глаза
и произнесла:
— Я успокоилась. До свиданья.
Я застонал и шагнул вперед; она отскочила в сторо-
ну, лениво протянув руку к львиной голове с кнопкой.
— Вы жестоки!—мстительно прошептал я—За что?
Я раб ваш.
— Я не моту любить каждого,—нетерпеливо и быс-
тро сказало прекрасное чудовище,—каждого, который
придет с улицы, и, наконец, вы мне неприятны. Затем—
я не свободна. Уйдите с воспоминанием, что я осталась
к вам добра и не приняла мер против вашего вторже-
ния.
116
— Я богат,—грубо сказал я.—Вот брильянты.
Встав между ней и звонком, я хлопнул футляром о
столик. Мне хотелось броситься на это двигающееся,
живое, красивое тело.
— Вы забываетесь,— бледнея от испуга и гнева,
сказала она,—уходите сию минуту! Вон!
Футляр полетел мне в лицо и рассек бровь. Я
невольно отступил; оскорбленный, я почувствовал жела-
ние задеть и унизить ее, смешать с грязью. Я сказал,
наслаждаясь:
— Врете вы. Врете. Вам лестно, что приходит чело-
век именно с улицы, потеряв голову. Вы такая же, как
и все. Вы лжете перед собой, боитесь своего любовника.
Возьмите меня!
— Ради бога...—сказала она, с усилием поднимая
руку к лицу и роняя папироску.— Вы...
Не договорив, она неловко села в качалку боком и
запрокинула голову.
Испуганный, я тихо подошел к ней; она, плотно
сжав губы и закрыв глаза, осталась недвижимой. Это
был обморок. С минуту я стоял, полный тревоги, думая
о стакане воды, о докторе, о том, что лучше всего уйти;
а затем, похолодев, наклонился и поцеловал влажные
губы с воровским чувством случайной власти; готовый
на все, приподнял красавицу, прижимая ее грудью к
своей груди, и тотчас выпустил, почти бросил: сзади
послышались быстрые шаги, кто-то шел к нам, рассеян-
но напевая из «Жосселена».
«Херувимы-ы хранят... те-е-бя-я! »
Я отскочил, заметался, глаза мои неудержимо, бес-
сознательно отыскивали, где скрыться. В дверях мельк-
нул силуэт идущего — и секунду спустя мы стояли
лицом к лицу: он и я
Он посмотрел на меня, на женщину, бросился к ней,
приподнял ее голову и, тотчас же вернувшись ко мне,
загородил дорогу. Было жутко и тихо.
— Гинч,— с фальшиво твердостью сказал я,— по-
звольте представиться.— Мне казалось, что я растворя-
юсь в атмосфере грозного ожидания, распыляюсь, пре-
вращаюсь в бестелесный контур. Было мгновение, когда
мне хотелось закрыть голову руками и согнуться; сзади
раздался слабый крик.
117
Насилу оторвав глаза от моего страдальческого в
этот момент лица, он подошел к качалке; я видел, как
женские руки легли ему на плечи, и почти разобрал
несколько быстро сказанных вполголоса слов, но тотчас
парализованное сознание потеряло их смысл; по всей
вероятности, она объясняла, в чем дело. Мне хотелось
бежать, но я был не в силах пошевелиться, я растерял-
ся. Он снова подошел ко мне, верхняя губа его припод-
нялась, обнажив зубы; гневно хмыкнув, он качнулся
вперед и дал мне пощечину. Это был умелый, хлесткий
удар: голова как будто оторвалась, а затем, обваренная,
возвратилась на свое место. Захрипев от стыда и боли,
я кинулся, не видя ничего, вперед, получил еще два
удара и, нелепо размахивая руками, полетел к выходу.
Стулья цеплялись за меня, острый удар в голову дал
мне на один момент потерянную решимость; сжав кула-
ки, я обернулся и увидел занесенную надо мной палку
и искаженное преследованием лицо с черными усиками;
посыпался град ударов; я защищался, как мог, но,
прижатый в угол, с разбитыми руками, не мог ничего
сделать. Он бил меня, как хотел; мы оба молчали;
наконец, заплакав навзрыд и взвизгивая, я вырвался от
него, прошел, дрожа от слабости, в переднюю, сразу же
нашел шляпу и вышел, унося памятью какие-то испу-
ганные лица, глядевшие на меня в передней.
X
Описать всепожирающее чувство стыда, сумасшед-
шей ненависти и полного внутреннего разорения я
бессилен. Я напоминал раздавленную колесом собаку,
объеденный саранчой сад. Это было ощущение совер-
шенной потери жизни, тупое, безразличное всхлипыва-
ние, смесь мрака и подлости. Выйдя на улицу, я
закружился, не помня—куда идти; я принимал одно за
другим сотни отчаянных решений, и такова была сила
моего озлобления, что представление о способе мести
давало мне некоторое насыщение Я быстро свернул в
боковые улицы, прикрывая руками пылающее лицо;
прежде всего следовало купить револьвер, вернуться и
убить. Остановившись на этом, последовательно дойдя
118
иоображением До каторги и виселицы, я несколько
охладел к убийству и вспомнил о дуэли. В глазах моих
она равнялась проявлению бессмысленного атавизма,
варварству. Ничто не могло изгладить побоев; хорошо—
и убью его, но, умирая, он посмотрит на меня с торжест-
вом. «Я бил тебя»,—скажут его потухающие глаза. Это не
годилось. Благополучно выскочив из-под трамвайного
нагона, едва не перерезавшего меня пополам, я быстро
составил план западни для женщины, которую только
что насильно поцеловал, и решил отомстить ей. Это
было бы для него больнее Как? То, что мне представи-
лось в ответ на этот вопрос,—достаточно мрачно.
Быстрая ходьба вернула мне то ненормальное состо-
яние унылого равновесия, которое называют висельным.
Я осмотрел руки — они были покрыты ноющими сса-
динами и опухолями; к глазу было больно притронуть-
ся; спина не болела, но по ней разливалась особенно
неприятная теплота. Проходя мимо какого-то универ-
сального магазина с сотнями блестящих предметов за
освещенными электричеством окнами, я понял, что на-
ступил вечер. Я думал беспорядочно и зло о жизни; она
вдруг представилась мне в новом, хихикающем и под-
мигивающем виде; она была омерзительна. Я чувствовал
глубокое отвращение к женщинам, земле, людям, само-
му себе, мостовой, по которой шел, к разгорающимся в
темноте огонькам папирос. Город был как будто весь
облит сероводородом, замазан грязью, населен идиота-
ми. «Я не хочу этого,—твердил я, десятый раз пережи-
ная мелочи своего унижения.—Это не жизнь, а пытка;
я всегда страдал, томился, грустил, я не жил, где конец
этому?» Смерть, умереть сгоряча, сразу, пока кажется
немыслимым жить. «Смерть»,—повторил я, прислушива-
ясь к этому пустому, как скелет, слову; это было
безносое, выеденное, таинственное соединение букв, обе-
щавших успокоение.
Я осмотрелся; незаметно, в горячке стыда и ярости,
я прошел половину города; передо мной уходил к небу
синий туман Невы; чернели судовые мачты; холодные
отражения огней разбивались в светлую чешую волне-
нием от быстро снующих пароходиков. Пахло свежей
рыбой и сыростью. Я ступил на печальную дугу моста,
лелея темные мысли, развивая и укрепляя их. Я думал,
119
что все бесцельно и скоропреходяще, что слава, любовь,
радость и горе кончаются в гробу, что миром правят
черт и растительная клеточка.
Остановившись над серединой реки, я посмотрел
вниз. Там невидимо текла глубокая холодная вода—и
мне захотелось погрузиться в равнодушную нежность ее
и тайно приобщиться к величавому покою чистой мате-
рии. Я чувствовал себя в душной, накуренной комнате
подошедшим к бьющей в лицо холодной форточке; в
черном кружке ее горела маленькая звезда—смерть.
— Умирать, так умирать!—сказал я и, поняв, что
решился, был удивлен искренно: это, оказалось простым.
Механическое представление о прыжке, коротком ощу-
щении сырости и тьме.— Женя!—сказал я,—я ведь тебя
люблю. Ей-богу.
Затем, вспомнив, что самоубийцы в критический
момент видят ряд картин золотого детства, я попытал-
ся воскресить памятью что-либо значительное и светлое,
а в голову мне назойливо лезло воспоминание о том,
как я однажды прищемил кошке хвост и как меня за
это били скалкой по голове.
Я перегнулся через перила, повиснув на них, как
мешок, от страха и слабости; озяб, наклонил голову,
повалился в пространство, пронзительно закричал, исс-
тупленно желая, чтобы меня вытащили, звонко ушел в
воду и задохнулся.
Не знаю—прежде, сейчас, или это еще случится,—у
меня осталось смутное ощущение водяных, влекущих в
неизвестное вихрей, словно все тело вбирает и высасы-
вает большой рот, полный холодной жидкости.
— Встань! Держись за стол! Ну, не падай! Да ну же,
черт!
Сильная рука, стискивая мне плечо, качалась вместе
со мной. Я чувствовал тоску, слабость и заплакал.
Чувствуя, что все кружится, я повалился навзничь;
было тепло и мягко.
Я долго не открывал глаз; вероятно, я спал; как бы
то ни было, приподняв веки, я почувствовал себя
значительно лучше. Помещение, где я был, имело стран-
ный для меня вид; удивившись и рассмотрев окружаю-
щее, я стал припоминать случившееся, вспомнил—и
весь затрясся от ужаса. Я был жив.
120
У длинного стола, примыкающего одним концом к
деревянному столбу, сидел, положив голову на руки и
пристально следя за мной, человек в затасканном мат-
росском костюме, рыжий, как пламя, с блестящими
глазами и белым лицом. Я сел; кругом по стенам
тянулись в два яруса штук десять матросских коек;
невдалеке круто уходил вверх, к люку, узкий трап.
Железный фонарь, покачиваясь над головой матроса,
бросал вокруг унылый, лижущий свет. В полукруглое
отверстие люка, прикрытого чем-то вроде суфлерской
будки, чернела в синей тьме неба пароходная труба.
Матрос встал.
— Где я?
Мой голос был слаб и робок. Человек подошел
вплотную, потрепал зачем-то мои уши и невесело улыб-
нулся. Казалось, мое спасение не доставляло ему ни
малейшего удовольствия: зевнув, он сел против койки
на скамью, вытянул ноги и забарабанил по коленкам
мохнатыми пальцами.
— Где вы?—сказал, наконец, он.— Хотел бы я
знать, где были бы вы теперь, если бы не были здесь. Я
выловил вас ведром и кошкой. Но вы тяжеленьки:
право, я думал, что тащу рождественскую свинью. Вот
выслушайте—я сидел на баке, в полнейшем одиночест-
ве. Наши 1уляют; в машинной команде дрыхнет один
кочегар, это верно, но он дрыхнет. Увидев труп, то есть
вас, я опустил на шкоте ведро—первое, что попало под
руку; вы очень быстро неслись по течению и надо было
уменьшить ход. Ведро поймало вас поперек туловища;
тогда, привязав веревку, я сбегал за кошкой и разорвал
вам костюм, но в результате все-таки вытащил. Инте-
ресно вы висели над водой, когда я вас вытаскивал,—
как рак: ноги и усы вниз, eft-6oiy! Поддержитесь!
Опустив руку под стол, он вытащил откуда-то бу-
тылку водки и ткнул ею меня прямо в лицо. Я отпил с
чайный стакан, задохнулся и разгорелся. Драгоценная
жизнь забушевала во мне; рассыпавшись в выражениях
самой горячей признательности и долго, усиленно
всматриваясь в простое лицо этого славного малого, я
взял в обе руки его волосатую клешню и прослезился
Он посмотрел на меня сбоку, встал, исчез где-то в углу
и возвратился с суконными брюками, парусиновой блу-
121
зой и башмаками. Все это было в одной его руке, а
другой он держал закуску, тарелку с яйцами и рыбой.
— Мордашка,—сказал он, нахлобучивая мне на го-
лову скверный картуз,—надень все это; потом мы выпь-
ем и выслушаем твою историю. Влюблен был, а?
Из ящика, где мельком я увидел сверток полосатых
фуфаек, горсть раковин и трубку, он извлек еще две
бутылки. Водка, по-видимому, составляла в его обиходе
нечто нужное и естественное, как, например, воздух или
здоровье.
— Люблю моряков!—воскликнул я.—Бравый они
народ!
— Твоя очередь!—сказал он, чокаясь со мной круг-
лой жестяной посудиной.—Я этих рюмок не признаю.
Растроганный еще более, я полез целоваться. Мое
положение казалось мне дьявольски интересным; я
сдвинул картуз на бок и расставил локти, подражая
спасителю.
Он говорил благодушно и веско; через полчаса я
жестко жалел его, так как оказалось, что у него в
Сингапуре возлюбленная, но он не может никак к ней
попасть, высаживаясь в разных портах по случаю ссор
и драк; большую роль играло также демонстративное
неповиновение начальству; таким образом, попадая на
суда разных колоний (с места последней высадки), он
кружился по земному шару, тратясь на марки и теле-
граммы к предмету своей души. Это продолжалось пять
лет и было, по-видимому, хроническим состоянием его
любви.
— Монсиньор!— сказал он мне, держа руку на левой
стороне груди.—Я люблю ее. Она, понимаете ли, где-то
там, в тумане. Но миг соединения настанет.
Я выпил еще и стал рассказывать о себе. Мне
хотелось поразить грубого человека кружевной тонко-
стью своих переживаний, острой впечатлительностью
моего существа, глубоким раздражением мелочей, от-
равляющих мысль и душу, роковым сплетением обстоя-
тельств, красотой и одухотворенностью самых буднич-
ных испытаний. Я рассказал ему все, все, как на
исповеди, хорошим литературным слогом.
Он молча слушал меня, подперев щеку ладонью, и
сверкая глазами, сказал:—Почему вы не утонули?—
122
штем встал, ударил кулаком по столу, поклялся, что
•астрелит меня, как паршивую собаку (его собственное
выражение), и отправился за револьвером.
Сначала я ничего не понял; затем, видя, что этот
страшный, неизвестно почему ощетинившийся человек дея-
тельно роется в ящике, я, изумленный до испуга, бросился
вон. Выскакивая на палубу, я услышал, что подо мной
внизу изо всех сил бьют молотком по дереву пьяное
чудовище стреляло по моим ногам, превращая таким
образом акт милосердия в дело бесчеловечной травли.
На этом рукопись Лебедева и оканчивалась. Из
устных с ним разговоров я узнал потом, что, прожив
остальные деньги, он пережил все-таки в заключение
страшную и яркую фантасмагорию.
Дело было неподалеку от дач, в лесу. Золотистый
лесной день видел начало пикника, в котором, кроме
Лебедева, участвовали доступные женщины, купеческие
сынки и литературные люди в манишках. Загородная
оргия с кэк-уоками, эротическими сценами и покаянны-
ми слезами окончилась к ночи. Все разбрелись, а Лебе-
дев, или, как он стал сам называть себя, Гинч, в темном
состоянии мозга заполз в кусты, где проснулся на
другой день самым ранним утром, к восходу солнца.
Сонные видения мешались с действительностью. Он
лежал на обрыве, край которого утопал в светлом
утреннем тумане; вокруг свешивалась зелень ветвей,
перед глазами качались травы и лесные цветы. Гинч
смотрел на все это и думал о девственной земле ледни-
ковой эпохи. «Первобытный пейзаж»,— пришло ему в
голову. Думая, что грезит, он закрыл глаза, боясь
проснуться, и снова открыл их. На обрыве, чернея
фантастическими контурами, шевелилось что-то живое,
напоминающее одушевленное огородное чучело. У этого
существа были длинные волосы; кряжистое, тяжеловес-
ное, оно передвигалось, припадая к земле, а выпрямля-
ясь,— пересекало небо; тень урода ползла к лесу.
Выкатилось петербургское солнце, заиграло в траве.
Гинч думал о чудовище, рождающемся из недр земли;
123
первобытным человеком казалось оно ему, девственным
произведением щедрой земли. Наконец, Гинн проснулся
совсем, встал, озяб и узнал окрестность. Невдалеке
желтели дачные домики.
Чудовище подошло ближе. Это был безногий, с звер-
ским лицом, калека-нищий, изодранный, голобрюхий и
грязный.
— На сотку благословите, барин,— сказало отрепье.
Гинч порылся в карманах—там было всего две копей
ки: он отдал их и побрел к станции.
Гинч заходил ко мне все реже и реже; ему, видимо,
не нравились мои расспросы о некоторых подробностях.
Однажды он сообщил, что приезжала Женя и что они
разошлись. Я хмыкнул, но ничего не сказал.
Затем он исчез; слился с болотным туманом дымных
и суетливых улиц.
Автор
ПБГ, 23 ноября 1922 г.
I
ПРЕДСКАЗАНИЕ
Лонгрен, матрос «Ориона», крепкого трехсоттонного
брига, на котором он прослужил десять лет и к кото-
рому был привязан сильнее, чем иной сын к родной
матери, должен был, наконец, покинуть службу.
Это произошло так. В одно из его редких возвраще-
ний домой, он не увидел, как всегда еще издали, на
пороге дома свою жену Мери, всплескивающую руками,
а затем бегущую навстречу до потери дыхания. Вместо
ное, у детской кроватки—нового предмета в маленьком
доме Лонгрена—стояла взволнованная соседка.
— Три месяца я ходила за нею, старик,—сказала
<>на,— посмотри на свою дочь.
Мертвея, Лонгрен наклонился и увидел восьмимесяч-
ное существо, сосредоточенно взиравшее на его длинную
бороду, затем сел, потупился и стал крутить ус. Ус был
мокрый, как от дождя.
— Когда умерла Мери?—спросил он.
Женщина рассказала печальную историю, перебивая
рассказ умильным гульканием девочке и уверениями,
что Мери в раю. Когда Лонгрен узнал подробности, рай
125
показался ему немного светлее дровяного сарая, и он
подумал, что огонь простой лампы — будь теперь они
все вместе, втроем — был бы для ушедшей в неведомую
страну женщины незаменимой отрадой.
Месяца три назад хозяйственные дела молодой матери
были совсем плохи. Из денег, оставленных Лонгреном,
добрая половина ушла на лечение после трудных родов,
на заботы о здоровье новорожденной; наконец, потеря
небольшой, но необходимой для жизни суммы заставила
Мери попросить в долг денег у Меннерса. Меннерс держал
трактир, лавку и считался состоятельным человеком.
Мери пошла к нему в шесть часов вечера. Около семи
рассказчица встретила ее на дороге к Лиссу. Заплакан-
ная и расстроенная Мери сказала, что идет в город
заложить обручальное кольцо. Она прибавила, что Мен-
нерс соглашался дать денег, но требовал за это любви
Мери ничего не добилась.
— У нас в доме нет даже крошки съестного,—
сказала она соседке.— Я схожу в город, и мы с девоч-
кой перебьемся как-нибудь до возвращения мужа.
В этот вечер была холодная, ветреная погода; рас-
сказчица напрасно уговаривала молодую женщину не
ходить в Лисс к ночи. «Ты промокнешь, Мери, накрапы-
вает дождь, а ветер, того и гляди, принесет ливень».
Взад и вперед от приморской деревни в город состав-
ляло не менее трех часов скорой ходьбы, но Мери не
послушалась советов рассказчицы. «Довольно мне ко-
лоть вам глаза,—сказала она,— и так уж нет почти ни
одной семьи, где я не взяла бы в долг хлеба, чаю или
муки Заложу колечко, и кончено». Она сходила, верну-
лась, а на другой день слегла в жару и бреду; непогода
и вечерняя изморось сразила ее двухсторонним воспале-
нием легких, как сказал городской врач, вызванный
добросердной рассказчицей. Через неделю на двуспаль-
ной кровати Лонгрена осталось пустое место, а соседка
переселилась в его дом нянчить и кормить девочку. Ей,
одинокой вдове, это было не трудно. К тому же,—
прибавила она,— без такого несмышленыша скучно.
Лонгрен поехал в город, взял расчет, простился с
товарищами и стал растить маленькую Ассоль. Пока
девочка не научилась твердо ходить, вдова жила у
матроса, заменяя сиротке мать, но лишь только Ассоль
126
перестала падать, занося ножку через порог, Лонгрен
решительно объявил, что теперь он будет сам все делать
для девочки, и, поблагодарив вдову за деятельное со-
чу нствие, зажил одинокой жизнью вдовца, сосредоточив
нее помыслы, надежды, любовь и воспоминания на
маленьком существе.
Десять лет скитальческой жизни оставили в его
руках очень немного денег. Он стал работать. Скоро в
городских магазинах появились его игрушки—искусно
сделанные маленькие модели лодок, катеров, однопа-
лубных и двухпалубных парусников, крейсеров, парохо-
дов—словом, того, что он близко знал, что, в силу
характера работы, отчасти заменяло ему грохот порто-
вой жизни и живописный труд плаваний. Этим спосо-
бом Лонгрен добывал столько, чтобы жить в рамках
умеренной экономии. Малообщительный по натуре, он,
после смерти жены, стал еще замкнутее и нелюдимее.
По праздникам его иногда видели в трактире, но он
никогда не присаживался, а торопливо выпивал за
стойкой стакан водки и уходил, коротко бросая по
сторонам: «да», «нет», «здравствуйте», «прощай», «пома-
леньку»—на все обращения и кивки соседей. Гостей он
не выносил, тихо спроваживая их не силой, но такими
намеками и вымышленными обстоятельствами, что посе-
тителю не оставалось ничего иного, как выдумать при-
чину, не позволяющую сидеть дольше.
Сам он тоже не посещал никого; таким образом меж
ним и земляками легло холодное отчуждение, и будь
работа Лонгрена—игрушки—менее независима от дел
деревни, ему пришлось бы ощутительнее испытать на
себе последствия таких отношений. Товары и съестные
припасы он закупал в городе—Меннерс не мог бы
похвастаться даже коробкой спичек, купленной у него
Лонгреном. Он делал также сам всю домашнюю работу
и терпеливо проходил несвойственное мужчине сложное
искусство ращения девочки.
Ассоль было уже пять лет, и отец начинал все мягче
и мягче улыбаться, посматривая на ее нервное, доброе
личико, когда, сидя у него на коленях, она трудилась
над тайной застегнутого жилета или забавно напевала
матросские песни —дикие ревостишия. В передаче де-
тским голосом и не везде с буквой «р» эти песенки
127
производили впечатление танцующего медведя, укра-
шенного голубой ленточкой. В это время произошло
событие, тень которого, павшая на отца, укрыла и дочь.
Была весна, ранняя и суровая, как зима, но в другом
роде. Недели на три припал к холодной земле резкий
береговой норд.
Рыбачьи лодки, повытащенные на берег, образовали
на белом песке длинный ряд темных килей, напомина-
ющих хребты громадных рыб. Никто не отваживался
заняться промыслом в такую погоду. На единственной
улице деревушки редко можно было увидеть человека,
покинувшего дом; холодный вихрь, несшийся с берего-
вых холмов в пустоту горизонта, делал «открытый
воздух* суровой пыткой. Все трубы Каперны дымились
с утра до вечера, трепля дым по крутым крышам.
Но эти дни норда выманивали Лонгрена из его
маленького теплого дома чаще, чем солнце, забрасыва-
ющее в ясную погоду море и Каперну Покрывалами
воздушного золота. Лонгрен выходил на мостик, на-
стланный по длинным рядам свай, где, на самом конце
этого дощатого мола, подолгу курил раздуваемую вет-
ром трубку, смотря, как обнаженное у берегов дно
дымилось седой пеной, еле поспевающей за валами,
грохочущий бег которых к черному, штормовому горизон-
ту наполнял пространство стадами фантастических гри-
вастых существ, несущихся в разнузданном свирепом
отчаянии к далекому утешению. Стоны и шумы, завыва-
ющая пальба огромных взлетов воды и, казалось, видимая
струя ветра, полосующего окрестность,—так силен был
его ровный пробег,—давали измученной душе Лонгрена
ту притупленность, оглушенность, которая, низводя горе к
смутной печали, равна действием глубокому сну.
В один из таких дней двенадцатилетний сын Мен-
нерса, Хин, заметив, что отцовская лодка бьется под
мостками о сваи, ломая борта, пошел и сказал об этом
отцу. Шторм начался недавно; Меннерс забыл вывести
лодку на песок. Он немедленно отправился к воде, где
увидел на конце мола, спиной к нему стоявшего, куря,
Лонгрена. На берегу, кроме их двух, никого более не
было. Меннерс прошел по мосткам до середины, спу-
стился в бешено-плещущую воду и отвязал шкот; стоя
в лодке, он стал пробираться к берегу, хватаясь руками
128
nt <-ваи. Весла он не взял, и в тот момент, когда,
пошатнувшись, упустил схватиться за очередную сваю,
। ильный удар ветра швырнул нос лодки от мостков в
сторону океана. Теперь даже всей длиной тела Меннерс
иг мог бы достичь самой ближайшей сваи. Ветер и
ВМЯы, раскачивая, несли лодку в гибельный простор.
1ч |нав положение, Меннерс хотел броситься в воду,
чтобы плыть к берегу, но решение его запоздало, так
mi к лодка вертелась уже недалеко от конца мола, где
шачительная глубина воды и ярость валов обещали
исрпую смерть. Меж Лонгреном и Меннерсом, увлекае-
мым в штормовую даль, было не больше десяти сажен
•щс спасительного расстояния, так как на мостках под
рукой у Лонгрена висел сверток каната с вплетенным
» один его конец грузом. Канат этот висел на случай
причала в бурную погоду и бросался с мостков.
— Лонгрен!—закричал смертельно перепуганный
Меннерс.— Что же ты стал, как пень? Видишь, меня
.носит; брось причал!
Лонгрен молчал, спокойно смотря на метавшегося в
юдке Меннерса, только его трубка задымила сильнее, и
он, помедлив, вынул ее из рта, чтобы лучше видеть
происходящее.
— Лонгрен!—взывал Меннерс.—Ты ведь слышишь
меня, я погибаю, спаси!
Но Лонгрен не сказал ему ни одного слова; казалось,
•и не слышал отчаянного вопля. Пока не отнесло лодку
in к далеко, что еле долетали слова-крики Меннерса, он
иг переступил даже с ноги на ногу. Меннерс рыдал от
ужаса, заклинал матроса бежать к рыбакам, позвать
помощь, обещал деньги, угрожал и сыпал проклятиями,
но Лонгрен только подошел ближе к самому краю мола,
чтобы не сразу потерять из вида метания и скачки
'|одки. «Лонгрен,— донеслось к нему глухо, как с кры-
ши — сидящему внутри дома,— спаси!» Тогда, набрав
поз духа и глубоко вздохнув, чтобы не потерялось в
штре ни одного слова, Лонгрен крикнул:
— Она так же просила тебя! Думай об этом, пока
•щс жив, Меннерс, и не забудь!
Тогда крики умолкли, и Лонгрен пошел домой. Ас-
соль, проснувшись, увидела, что отец сидит пред угаса-
ющей лампой в глубокой задумчивости. Услышав голос
Штурман «Четырех ветрон-
129
девочки, звавшей его, он подошел к ней, крепко поцело-
вал и прикрыл сбившимся одеялом.
— Спи, милая,—сказал он,—до утра еще далеко.
— Что ты делаешь?
— Черную игрушку я сделал, Ассоль,— спи!
На другой день только и разговоров было у жителей
Каперны, что о пропавшем Меннерсе, а на шестой день
привезли его самого, умирающего и злобного. Его рас-
сказ быстро облетел окрестные деревушки. До вечера
носило Меннерса; разбитый сотрясениями о борта и дно
лодки, за время страшной борьбы с свирепостью волн,
грозивших, не уставая, выбросить в море обезумевшего
лавочника, он был подобран пароходом «Лукреция»,
шедшим в Кассет. Простуда и потрясение ужаса при-
кончили дни Меннерса. Он прожил немного менее соро-
ка восьми часов, призывая на Лонгрена все бедствия,
возможные на земле и в воображении. Рассказ Меннер-
са, как матрос следил за его гибелью, отказав в
помощи, красноречивый тем более, что умирающий ды-
шал с трудом и стонал, поразил жителей Каперны. Не
говоря уже о* том, что редкий из них способен был
помнить оскорбление и более тяжкое, чем перенесенное
Лонгреном, и горевать так сильно, как горевал он до
конца жизни о Мери,—им было отвратительно, непо-
нятно, поражало их, что Лонгрен молчал. Молча, до
своих последних слов, посланных вдогонку Меннерсу,
Лонгрен стоял; стоял неподвижно, строго и тихо, как
судья, выказав глубокое презрение к Меннерсу—боль-
шее, чем ненависть, было в его молчании, и это все
чувствовали. Если бы он кричал, выражая жестами или
суетливостью злорадства, или еще чем иным свое тор-
жество при виде отчаяния Меннерса, рыбаки поняли бы
его, но он поступил иначе, чем поступали они—посту-
пил внушительно, непонятно и этим поставил себя
выше других, словом, сделал то, чего не прощают. Никто
более не кланялся ему, не протягивал руки, не бросал
узнающего, здоровающегося взгляда. Совершенно на-
всегда остался он в стороне от деревенских дел; маль-
чишки, завидев его, кричали вдогонку: «Лонгрен утопил
Меннерса!». Он не обращал на это внимания. Так же,
казалось, он не замечал и того, что в трактире или на
130
берегу, среди лодок, рыбаки умолкали в его присутст-
вии, отходя в сторону, как от зачумленного. Случай с
Мгннерсом закрепил ранее неполное отчуждение. Став
полным, оно вызвало прочную взаимную ненависть, тень
которой пала и на Ассоль.
Девочка росла без подруг. Два-три десятка детей ее
возраста, живших в Каперне, пропитанной, как губка
модой, грубым семейным началом, основой которого
служил непоколебимый авторитет матери и отца, пере-
имчивые, как все дети в мире, вычеркнули раз-навсегда
миленькую Ассоль из сферы своего покровительства и
внимания. Совершилось это, разумеется, постепенно, пу-
тем внушения и окриков взрослых приобрело характер
страшного. запрета, а затем, усиленное пересудами и
кривотолками, разрослось в детских умах страхом к
дому матроса.
К тому же замкнутый образ жизни Лонгрена осво-
бодил теперь истерический язык сплетни; про матроса
говаривали, что он где-то кого-то убил, оттого, мол, его
Польше не берут служить на суда, а сам он мрачен и
нелюдим, потому что «терзается угрызениями преступ-
ной совести». Играя, дети гнали Ассоль, если она при-
ближалась к ним, швыряли грязью и дразнили тем, что
будто отец ее ел человеческое мясо, а теперь делает
фальшивые деньги. Одна за другой, наивные ее попытки
к сближению оканчивались горьким плачем, синяками,
царапинами и другими проявлениями общественного
мнения; она перестала, наконец, оскорбляться, но все
еще иногда спрашивала отца: —«Скажи, почему нас не
любят?» —«Э, Ассоль,— говорил Лонгрен,— разве они
умеют любить? Надо уметь любить, а этого-то они не
могут». —«Как это—уметь?» —«А вот так!» Он брал
девочку на руки и крепко целовал грустные глаза,
жмурившиеся от нежного удовольствия.
Любимым развлечением Ассоль было по вечерам или
в праздник, когда отец, отставив банки с клейстером,
инструменты и неоконченную работу, садился, сняв
передник, отдохнуть, с трубкой в зубах,—забраться к
нему на колени и, вертясь в бережном кольце отцовской
руки, трогать различные части игрушек, расспрашивая
<»б их назначении. Так начиналась своеобразная фанта-
стическая лекция о жизни и людях — лекция, в кото-
131
рой, благодаря прежнему образу жизни Лонгрена, слу-
чайностям, случаю вообще,—диковинным, поразитель-
ным и необыкновенным событиям отводилось главное
место. Лонгрен, называя девочке имена снастей, пару-
сов, предметов морского обихода, постепенно увлекался,
переходя от объяснений к различным эпизодам, в кото-
рых играли роль то брашпиль, то рулевое колесо, то
мачта или какой-нибудь тип лодки и т. п., а от
отдельных иллюстраций этих переходил к широким
картинам морских скитаний, вплетая суеверия в дейст-
вительность, а действительность—в образы своей фан-
тазии. Тут появлялась и тигровая кошка, вестница
кораблекрушения, и говорящая летучая рыба, не послу-
шаться приказаний которой значило сбиться с курса,
и Летучий Голландец с неистовым своим экипажем;
приметы, привидения, русалки, пираты—словом, все
басни, коротающие досуг моряка в штиле или излюб-
ленном кабаке. Рассказывал Лонгрен также о потер-
певших крушение, об одичавших и разучившихся гово-
рить людях, о таинственных кладах, бунтах каторжни-
ков и многом другом, что выслушивалось девочкой
внимательнее, чем может быть слушался в первый раз
рассказ Колумба о новом материке. —«Ну, говори
еще»,— просила Ассоль, когда Лонгрен, задумавшись,
умолкал, и засыпала на его груди с головой, полной
чудесных снов.
Также служило ей большим, всегда материально
существенным удовольствием появление приказчика го-
родской игрушечной лавки, охотно покупавшей работу
Лонгрена. Чтобы задобрить отца и выторговать лишнее,
приказчик захватывал с собой для девочки пару яблок,
сладкий пирожок, горсть орехов. Лонгрен обыкновенно
просил настоящую стоимость из нелюбви к торгу, а
приказчик сбавлял. —«Эх, вы,—говорил Лонгрен,—да
я неделю сидел над этим ботом.—Бот был пятивершко-
вый.— Посмотри, что за прочность, а осадка, а доброта?
Бот этот пятнадцать человек выдержит в любую пого-
ду». Кончалось тем, что тихая возня девочки, мурлыкав-
шей над своим яблоком, лишала Лонгрена стойкости и
охоты спорить; он уступал, а приказчик, набив корзину
превосходными, прочными игрушками, уходил, посмеи-
ваясь в усы.
132
Всю домовую работу Лонгрен исполнял сам: колол
>ii к>на, носил воду, топил печь, стряпал, стирал, гладил
и, кроме всего этого, успевал работать для денег.
Когда Ассоль исполнилось восемь лет, отец выучил ее
in гать и писать. Он стал изредка брать ее с собой в
1ород, а затем посылать даже одну, если была надоб-
iioi- ri. перехватить денег в магазине или снести товар.
>то случалось не часто, хотя Лисс лежал всего в
четырех верстах от Каперны, но дорога к нему шла
лесом, а в лесу многое может напутать детей, помимо
физической опасности, которую, правда, трудно встре-
тить на таком близком расстоянии от города, но все-та-
ки не мешает иметь в виду. Поэтому только в хорошие
мни. утром, когда окружающая дорогу чаща полна
< <>»ночным ливнем, цветами и тишиной, так что впечат-
ик льности Ассоль не грозили фантомы воображения,
Ь'Ш’рен отпускал ее в город.
Однажды, в середине такого путешествия к городу,
пеночка присела у дороги съесть кусок пирога, поло-
женного в корзинку на завтрак. Закусывая, она пере-
пирала игрушки; из них две-три оказались новинкой
иля нее: Лонгрен сделал их ночью. Одна такая новинка
пыла миниатюрной гоночной яхтой; белое суденышко
подняло алые паруса, сделанные из обрезков шелка,
употреблявшегося Лонгреном для оклейки пароходных
кают—игрушек богатого покупателя. Здесь, видимо,
сделав яхту, он не нашел подходящего материала для
паруса, употребив что было—лоскутки алого шелка.
Ассоль пришла в восхищение. Пламенный веселый цвет
ши ярко горел в ее руке, как будто она держала огонь.
Дорогу пересекал ручей, с переброшенным через него
ж г рдяным мостиком; ручей справа и слева уходил в лес.
-Если я спущу ее на воду поплавать немного, размыш-
ляла Ассоль,—она ведь не промокнет, я ее потом
пыгрун. Отойдя в лес за мостик, по течению ручья,
цепочка осторожно спустила на воду у самого берега
пленившее ее судно; паруса тотчас сверкнули алым
отражением в прозрачной воде свет, пронизывая мате-
рию, лег дрожащим розовым излучением на белых
камнях дна. —«Ты откуда приехал, капитан?—важно
 просила Ассоль воображенное лицо и, отвечая сама
1т(>е, сказала:—Я приехал» приехал... приехал я из
133
Китая.—А что ты привез? —Что привез, о том не
скажу.—Ах, ты так, капитан! Ну, тогда я тебя посажу
обратно в корзину». Только что капитан приготовился
смиренно ответить, что он пошутил и что готов пока-
зать слона, как вдруг тихий отбег береговой струн
повернул яхту носом к середине ручья, и, как настоя-
щая, полным ходом покинув берег, она ровно поплыла
вниз. Мгновенно изменился масштаб видимого: ручей
казался девочке огромной рекой, а яхта—далеким,
большим судном, к которому, едва не падая в воду,
испуганная и оторопевшая, протягивала она руки. «Ка-
питан испугался»,— подумала она и побежала за уплы-
вающей игрушкой, надеясь, что ее где-нибудь прибьет к
берегу. Поспешно таща не тяжелую, но мешающую
корзинку, Ассоль твердила:—«Ах, господи! Ведь случись
же..»—Она старалась не терять из вида красивый,
плавно убегающий треугольник парусов, спотыкалась,
падала и снова бежала.
Ассоль никогда не бывала так глубоко в лесу, как
теперь. Ей, поглощенной нетерпеливым желанием пой-
мать игрушку, не смотрелось по сторонам; возле берега,
где она суетилась, было довольно препятствий, занимав-
ших внимание. Мшистые стволы упавших деревьев, ямы,
высокий папоротник, шиповник, жасмин и орешник
мешали ей на каждом шагу; одолевая их, она постепен-
но теряла силы, останавливаясь все чаще и чаще, чтобы
передохнуть или смахнуть с лица липкую паутину.
Когда потянулись, в более широких местах, осоковые и
тростниковые заросли, Ассоль совсем было потеряла из
вида алое сверкание парусов, но, обежав излучину
течения, снова увидела их, степенно и неуклонно бегу-
щих прочь. Раз она оглянулась, и лесная громада с ее
пестротой, переходящей от дымных столбов света в
листве к темным расселинам дремучего сумрака, глубо-
ко поразила девочку. На мгновение оробев, она вспом-
нила вновь об игрушке и, несколько раз выпустив
глубокое «ф-фу-у-у», побежала изо всех сил.
В такой безуспешной и тревожной погоне прошло
около часу, когда с удивлением, но и с облегчением
Ассоль увидела, что деревья впереди свободно раздви-
нулись, пропустив синий разлив моря, облака и край
желтого песчаного обрыва, на который она выбежала,
134
почти падая от усталости. Здесь было устье ручья;
разлившись нешироко и мелко, так что виднелась стру-
ящаяся голубизна камней, он пропадал в встречной
морской волне. С невысокого, изрытого корнями обрыва
Ассоль увидела, что у ручья, на плоском большом
камне, спиной к ней, сидит человек, держа в руках
сбежавшую яхту, и всесторонне рассматривает ее с
любопытством слона, поймавшего бабочку. Отчасти ус-
покоенная тем, что игрушка цела, Ассоль сползла по
обрыву и, близко подойдя к незнакомцу, воззрилась на
него изучающим взглядом, ожидая, когда он подымет
п>лову. Но неизвестный так погрузился в созерцание
лесного сюрприза, что девочка успела рассмотреть его с
головы до ног, установив, что людей, подобных этому
незнакомцу, ей видеть еще ни разу не приходилось.
Но перед ней был не кто иной, как путешествующий
пешком Эгль, известный собиратель песен, легенд, пре-
даний и сказок. Седые кудри складками выпадали
из-под его соломенной шляпы; серая блуза, заправлен-
ная в синие брюки, и высокие сапоги придавали ему
лид охотника; белый воротничок, галстук, пояс, унизан-
ный серебром блях, трость и сумка с новеньким нике-
левым замочком—выказывали горожанина. Его лицо,
если можно назвать лицом нос, губы и глаза, выгляды-
иавшие из бурно разросшейся лучистой бороды и пыш-
ных, свирепо взрогаченных вверх усов, казалось бы
пяло-прозрачным, если бы не глаза, серые, как песок, и
блестящие, как чистая сталь, с взглядом смелым и
сильным.
—Теперь отдай мне,— несмело сказала девочка.—Ты
уже поиграл. Ты как поймал ее?
Эгль поднял голову, уронив яхту,—так неожиданно
прозвучал взволнованный голосок Ассоль. Старик с
минуту разглядывал ее, улыбаясь и медленно пропу-
ская бороду в большой, жилистой горсти Стиранное
много раз ситцевое платье едва прикрывало до колен
худенькие, загорелые ноги девочки. Ее темные густые
полосы, забранные в кружевную косынку, сбились, ка-
саясь плеч. Каждая черта Ассоль была выразительно
легка и чиста, как полет ласточки. Темные, с оттенком
грустного вопроса глаза казались несколько старше
лица; его неправильный мягкий овал был овеян того
135
рода прелестным загаром, какой присущ здоровой бе-
лизне кожи. Полураскрытый маленький рот блестел
кроткой улыбкой.
— Клянусь Гриммами, Эзопом и Андерсеном,—
сказал Эгль, посматривая то на девочку, то на яхту.—
Это что-то особенное. Слушай-ка ты, растение! Это твоя
штука?
— Да, я за ней бежала по всему ручью; я думала,
что умру. Она была тут?
— У самых моих ног. Кораблекрушение причиной
того, что я, в качестве берегового пирата, моту вручить
тебе этот приз. Яхта, покинутая экипажем, была выбро-
шена на песок трехвершковым валом—между моей
левой пяткой и оконечностью палки.—Он стукнул тро-
стью.—Как зовут тебя, крошка?
— Ассоль,—сказала девочка, пряча в корзину по-
данную Эглем игрушку.
— Хорошо,—продолжал непонятную речь старик, не
сводя глаз, в глубине которых поблескивала усмешка
дружелюбного расположения духа.—Мне, собственно,
не надо было спрашивать твое имя Хорошо, что оно так
странно, так однотонно, музыкально, как свист стрелы
или шум морской раковины: что бы я стал делать,
называйся ты одним из тех благозвучных, но нестерпи-
мо привычных имен, которые чужды Прекрасной Неиз-
вестности? Тем более я не желаю знать, кто ты, кто
твои родители и как ты живешь. К чему нарушать
очарование? Я занимался, сидя на этом камне, сравни-
тельным изучением финских и японских сюжетов... как
вдруг ручей выплеснул эту яхту, а затем появилась ты..
Такая, как есть. Я, милая, поэт в душе —хоть никогда
не сочинял сам. Что у тебя в корзинке?
— Лодочки,—сказала Ассоль, встряхивая корзин-
кой,— потом пароход да еще три таких домика с
флагами. Там солдаты живут.
— Отлично. Тебя послали продать. По дороге ты
занялась игрой. Ты пустила яхту поплавать, а она
сбежала—ведь так?
— Ты разве видел?—с сомнением спросила Ассоль,
стараясь вспомнить, не рассказала ли она это сама.—
Тебе кто-то сказал? Или ты угадал?
— Я это знал.
136
— А как же?
— Потому что я—самый главный волшебник.
Ассоль смутилась: ее напряжение при этих словах
’)гля переступило границу испуга. Пустынный морской
берег, тишина, томительное приключение с яхтой, непо-
нятная речь старика с сверкающими глазами, величест-
венность его бороды и волос стали казаться девочке
смешением сверхъестественного с действительностью,
(’острой теперь Эгль гримасу или закричи что-нибудь
девочка помчалась бы прочь, заплакав и изнемогая
от страха. Но Эгль, заметив, как широко раскрылись ее
глаза, сделал крутой вольт.
— Тебе нечего бояться меня,—серьезно сказал он.—
Напротив, мне хочется поговорить с тобой по душе.—
Тут только он уяснил себе, что в лице девочки было так
кристально отмечено его впечатлением. «Невольное ожи-
дание прекрасного, блаженной судьбы,—решил он.—Ах,
почему я не родился писателем? Какой славный сюжет».
-Ну-ка,—продолжал Эгль, стараясь закруглить ори-
гинальное положение (склонность к мифотворчеству —
следствие всегдашней работы—было сильнее, чем опа-
сение бросить на неизвестную почву семена крупной
мечты),—ну-ка, Ассоль, слушай меня внимательно. Я
был в той деревне—откуда ты, должно быть, идешь;
словом, в Каперне. Я люблю сказки и песни, и просидел
я в деревне той целый день, стараясь услышать что-ни-
будь никем не слышанное. Но у вас не рассказывают
сказок. У вас не поют песен. А если рассказывают и
поют, то, знаешь, эти истории о хитрых мужиках и
солдатах, с вечным восхвалением жульничества, эти
грязные, как немытые ноги, грубые, как урчание в
животе, коротенькие четверостишия с ужасным моти-
иом... Стой, я сбился. Я заговорю снова.
Подумав, он продолжал так:
— Не знаю, сколько пройдет лет,—только в Каперне
расцветет одна сказка, памятная надолго. Ты будешь
большой, Ассоль. Однажды утром в морской дали под
солнцем сверкнет алый парус. Сияющая громада алых
парусов белого корабля двинется, рассекая волны, пря-
мо к тебе. Тихо будет плыть этот чудесный корабль, без
криков и выстрелов; на 6epeiy много соберется народу,
удивляясь и ахая; и ты будешь стоять там. Корабль
137
подойдет величественно к самому берету под звуки
прекрасной музыки; нарядная, в коврах, в золоте и
цветах, поплывет от него быстрая лодка.—«Зачем вы
приехали? Кого вы ищете?*—спросят люди на берегу.
Тогда ты увидишь храброго красивого принца; он будет
стоять и протягивать к тебе руки. —«Здравствуй, Ас-
соль!— скажет он.—Далеко-далеко отсюда я увидел
тебя во сне и приехал, чтобы увезти тебя навсегда в
свое царство. Ты будешь там жить со мной в розовой
глубокой долине. У тебя будет все, чего только ты
пожелаешь; жить с тобой мы станем так дружно и
весело, что никогда твоя душа не узнает слез и печали*.
Он посадит тебя в лодку, привезет на корабль, и ты
уедешь навсегда в блистательную страну, где всходит
солнце и где звезды спустятся с неба, чтобы поздравить
тебя с приездом.
— Это все мне?—тихо спросила девочка. Ее серьезные
глаза, повеселев, просияли доверием. Опасный волшеб-
ник, разумеется, не стал бы говорить так; она подошла
ближе.— Может быть, он уже пришел... тот корабль?
— Не так скоро,—возразил Эгль,—сначала, как я
сказал, ты вырастешь. Потом... Что говорить?—это бу-
дет, и кончено. Что бы ты тогда сделала?
— Я?—Она посмотрела в корзину, но, видимо, не
нашла там ничего достойного служить веским вознаг-
раждением.—Я бы его любила,—поспешно сказала она,
и не совсем твердо прибавила: —если он не дерется.
— Нет, не будет драться,—сказал волшебник, таин-
ственно подмигнув,— не будет, я ручаюсь за это. Иди,
девочка, и не забудь того, что сказал тебе я меж двумя
глотками ароматической водки и размышлением о пес-
нях каторжников. Иди. Да будет мир пушистой твоей
голове!
Лонгрен работал в своем маленьком огороде, окапы-
вая картофельные кусты. Подняв голову, он увидел
Ассоль, стремглав бежавшую к нему с радостным и
нетерпеливым лицом.
— Ну, вот.»—сказала она, силясь овладеть дыхани-
ем, и ухватилась обеими руками за передник отца.—
Слушай, что я тебе расскажу». На берегу, там, далеко,
сидит волшебник».
138
Она начала с волшебника и его интересного предска-
зания. Горячка мыслей мешала ей плавно передать про-
исшествие. Далее шло описание наружности волшебника
и—в обратном порядке—погоня за упущенной яхтой.
Лонгрен выслушал девочку, не перебивая, без улыб-
ки, и, когда она кончила, воображение быстро нарисо-
вало ему неизвестного старика с ароматической водкой
в одной руке и игрушкой в другой. Он отвернулся, но,
вспомнив, что в великих случаях детской жизни подо-
бает быть человеку серьезным и удивленным, торжест-
венно закивал головой, приговаривая:
— Так, так; по всем приметам, некому иначе и быть,
как волшебнику. Хотел бы я на него посмотреть™ Но ты,
когда пойдешь снова, не сворачивай в сторону; заблу-
диться в лесу нетрудно.
Бросив лопату, он сел к низкому хворостяному забо-
ру и посадил девочку на колени. Страшно усталая, она
пыталась еще прибавить кое-какие подробности, но
жара, волнение и слабость клонили ее в сон. Глаза ее
слипались, голова опустилась на твердое отцовское
плечо, мгновение—и она унеслась бы в страну сновиде-
ний, как вдруг, обеспокоенная внезапным сомнением,
Ассоль села прямо, с закрытыми глазами и, упираясь
кулачками в жилет Лонгрена, громко сказала:
— Ты как думаешь, придет волшебниковый корабль
за мной или нет?
— Придет,— спокойно ответил матрос,—раз тебе
это сказали, значит все верно.
«Вырастет, забудет,— подумал он,— а пока... не стоит
отнимать у тебя такую игрушку. Много ведь придется
н будущем увидеть тебе не алых, а грязных и хищных
парусов: издали—нарядных и белых, вблизи—рваных
и наглых. Проезжий человек пошутил с моей девочкой.
Что ж?! Добрая шутка! Ничего—шутка! Смотри, как
сморило тебя,— полдня в лесу, в чаще. А насчет алых
парусов думай, как я: будут тебе алые паруса».
Ассоль спала. Лонгрен, достав свободной рукой труб-
ку, закурил, и ветер пронес дым сквозь плетень, в куст,
росший с внешней стороны огорода. У куста, спиной к
забору, прожевывая пирог, сидел молодой нищий. Раз-
говор отца с дочерью привел его в веселое настроение,
а запах хорошего табаку настроил добычливо.
139
— Дай, хозяин, покурить бедному человеку,—ска-
зал он сквозь прутья.—Мой табак против твоего не
табак, а, можно сказать, отрава.
— Я бы дал,—вполголоса ответил Лонгрен,—но та-
бак у меня в том кармане. Мне, видишь, не хочется
будить дочку.
— Вот беда! Проснется, опять уснет, а прохожий
человек взял да и покурил.
— Ну,— возразил Лонгрен,— ты не без табаку все-
таки, а ребенок устал. Зайди, если хочешь, попозже.
Нищий презрительно сплюнул, вздел на палку мешок
и разъяснил:
— Принцесса, ясное дело. Вбил ты ей в голову эти
заморские корабли! Эх ты, чудак-чудаковский, а еще
хозяин!
— Слушай-ка,— шепнул Лонгрен,—я, пожалуй, раз-
бужу ее, но только затем, чтобы намылить твою здоро-
венную шею. Пошел вон!
Через полчаса нищий сидел в трактире за столом с
дюжиной рыбаков. Сзади их, то дергая мужей за рукав,
то снимая через их плечо стакан с водкой,—для себя,
разумеется,—сидели рослые женщины с гнутыми бровя-
ми и руками круглыми, как булыжник. Нищий, вски-
пая обидой, повествовал:
— И не дал мне табаку.—«Тебе,—говорит,—испол-
нится совершеннолетний год, а тогда,—говорит,—спе-
циальный красный корабль.. За тобой. Так как твоя
участь выйти за принца. И тому,—говорит,—волшебни-
ку— верь». Но я говорю:—«Буди, буди, мол, табаку-то
достать». Так ведь он за мной полдороги бежал.
— Кто? Что? О чем толкует?—слышались любопыт-
ные голоса женщин. Рыбаки, еле поворачивая головы,
растолковывали с усмешкой:
— Лонгрен с дочерью одичали, а может, повреди-
лись в рассудке; вот человек рассказывает. Колдун был
у них, так понимать надо. Они ждут—тетки, вам бы не
прозевать!—заморского принца, да еще под красными
парусами!
Через три дня, возвращаясь из городской лавки,
Ассоль услышала в первый раз:
— Эй, висельница! Ассоль! Посмотри-ка сюда! Крас-
ные паруса плывут!
140
Девочка, вздрогнув, невольно взглянула из-под руки
на разлив моря. Затем обернулась в сторону восклица-
ний; там, в двадцати шагах от нее, стояла кучка ребят;
они гримасничали, высовывая языки. Вздохнув, девочка
побежала домой.
II
ГРЭЙ
Если Цезарь находил, что лучше быть первым в
деревне, чем вторым в Риме, то Артур Грэй мог не
'(анидовать Цезарю в отношении его мудрого желания
Он родился капитаном, хотел быть им и стал им.
Огромный дом, в котором родился Грэй, был мрачен
анутри и величественен снаружи. К переднему фасаду
примыкали цветник и часть парка. Лучшие сорта тюль-
панов—серебристо-голубых, фиолетовых и черных с
|И)зовой тенью—извивались в газоне линиями прихот-
ливо брошенных ожерелий. Старые деревья парка дре-
мали в рассеянном полусвете над осокой извилистого
ручья. Ограда замка, так как это был настоящий
замок, состояла из витых чугунных столбов, соединен-
ных железным узором. Каждый столб оканчивался на-
иерху пышной чугунной лилией; эти чаши по торжест-
пснным дням наполнялись маслом, пылая в ночном
мраке обширным огненным строем.
Отец и мать Грэя были надменные невольники своего
положения, богатства и законов того общества, по
отношению к которому могли говорить «мы*. Часть их
души, занятая галереей предков, мало достойна изобра-
жения, другая часть—воображаемое продолжение га-
лереи— начиналась маленьким Грэем, обреченным по
известному, заранее составленному плану прожить
жизнь и умереть так, чтобы его портрет мог быть
повешен на стене без ущерба фамильной чести. В этом
плане была допущена небольшая ошибка: Артур Грэй
родился с живой душой, совершенно не склонной про-
должать линию фамильного начертания.
Эта живость, эта совершенная извращенность маль-
чика начала сказываться на восьмом году его жизни;
141
тип рыцаря причудливых впечатлений, искателя и чу-
дотворца, т. е. человека, взявшего из бесчисленного
разнообразия ролей жизни самую опасную и трогатель-
ную— роль провидения, намечался в Грэе еще тогда,
когда, приставив к стене стул, чтобы достать картину,
изображавшую распятие, он вынул гвозди из окровав-
ленных рук Христа, т. е. попросту замазал их голубой
краской, похищенной у маляра. В таком виде он нахо-
дил картину более сносной. Увлеченный своеобразным
занятием, он начал уже замазывать и ноги распятого,
но был застигнут отцом. Старик снял мальчика со
стула за уши и спросил:
— Зачем ты испортил картину?
— Я не испортил.
— Это работа знаменитого художника.
— Мне все равно,— сказал Грэй.—Я не могу допу-
стить, чтобы при мне торчали из рук гвозди и текла
кровь. Я этого не хочу.
В ответе сына Лионель Грэй, скрыв под усами
улыбку, узнал себя и не наложил наказания.
Грэй неутомимо изучал замок, делая поразительные
открытия Так, на чердаке он нашел стальной рыцар-
ский хлам, книги, переплетенные в железо и кожу,
истлевшие одежды и полчища голубей. В погребе, где
хранилось вино, он получил интересные сведения отно-
сительно лафита, мадеры, хереса. Здесь, в мутном свете
остроконечных окон, придавленных косыми треугольни-
ками каменных сводов, стояли маленькие и большие
бочки; самая большая, в форме плоского круга, занима-
ла всю поперечную стену погреба, столетний темный дуб
бочки лоснился как отшлифованный. Среди бочонков
стояли в плетеных корзинках пузатые бутыли зеленого
и синего стекла. На камнях и на земляном полу росли
серые грибы с тонкими ножками: везде — плесень, мох,
сырость, кислый, удушливый запах. Огромная паутина
золотилась в дальнем углу, когда, под вечер, солнце
высматривало ее последним лучом. В одном месте было
зарыто две бочки лучшего Аликанте, какое существова-
ло во время Кромвеля, и погребщик, указывая Грэю на
пустой угол, не упускал случая повторить историю
знаменитой могилы, в которой лежал мертвец, более
живой, чем стая фокстерьеров. Начиная рассказ, рас-
142
сказчик не забывал попробовать, действует ли кран
большой бочки, и отходил от него, видимо, с облегчен-
ным сердцем, так как невольные слезы чересчур креп-
кой радости блестели в его повеселевших глазах.
— Ну, вот что,— говорил Польдишок Грэю, усажива-
ясь на пустой ящик и набивая острый нос табаком,—
видишь ты это место? Там лежит такое вино, за
которое не один пьяница дал бы согласие вырезать себе
язык, если бы ему позволили хватить небольшой ста-
канчик. В каждой бочке сто литров вещества, взрыва-
ющего душу и превращающего тело в неподвижное
тесто. Его цвет темнее вишни, и оно не потечет из
бутылки. Оно густо, как хорошие сливки. Оно заключе-
но в бочки черного дерева, крепкого, как железо. На
них двойные обручи красной меди. На обручах латин-
ская надпись: «Меня выпьет Грэй, когда будет в раю».
Эта надпись толковалась так пространно и разноречи-
во, что твой прадедушка, высокородный Симеон Грэй,
построил дачу, назвал ее «Рай», и думал таким образом
согласить загадочное изречение с действительностью
путем невинного остроумия. Но что ты думаешь? Он
умер, как только начали сбивать обручи, от разрыва
сердца,—так волновался лакомый старичок. С тех пор
бочку эту не трогают. Возникло убеждение, что драго-
ценное вино принесет несчастье. В самом деле, такой
загадки не задавал египетский сфинкс. Правда, он
спросил одного мудреца:—«Съем ли я тебя, как съедаю
всех? Скажи правду, останешься жив», но и то, по
зрелом размышлении..
— Кажется, опять каплет из крана,—перебивал сам
себя Польдишок, косвенными шагами устремляясь в
угол, где, укрепив кран, возвращался с открытым,
светлым лицом.—Да. Хорошо рассудив, а главное, не
торопясь, мудрец мог бы сказать сфинксу: «Пойдем, бра-
тец, выпьем, и ты забудешь об этих глупостях». «Меня
выпьет Грэй, когда будет в раю!» Как понять? Выпьет,
когда умрет, что ли? Странно. Следовательно, он святой,
следовательно, он не пьет ни вина, ни простой водки.
Допустим, что «рай» означает счастье. Но раз так
поставлен вопрос, всякое счастье утратит половину
своих блестящих перышек, когда счастливец искренно
спросит себя: рай ли оно? Вот то-то и штука. Чтобы с
143
легким сердцем напиться из такой бочки и смеяться,
мой мальчик, хорошо смеяться, нужно одной ногой
стоять на земле, другой—на небе. Есть еще третье
предположение: что когда-нибудь Грэй допьется до
блаженно-райского состояния и дерзко опустошит бо-
чечку. Но это, мальчик, было бы не исполнение предска-
зания, а трактирный дебош.
Убедившись еще раз в исправном состоянии крана
большой бочки, Польдишок сосредоточенно и мрачно
заканчивал:
— Эти бочки привез в 1793 году твой предок, Джон
Грэй, из Лиссабона, на корабле «Бигль»; за вино было
уплачено две тысячи золотых пиастров. Надпись на
бочках сделана оружейным мастером Вениамином Эль-
яном из Пондишери. Бочки погружены в грунт на шесть
футов и засыпаны золой из виноградных стеблей. Этого
вина никто не пил, не пробовал и не будет пробовать.
— Я выпью его,— сказал однажды Грэй, топнув
ногой.
— Вот храбрый молодой человек!—заметил Поль-
дишок.—Ты выпьешь его в раю?
— Конечно. Вот рай!.. Он у меня, видишь?—Грэй
тихо засмеялся, раскрыв свою маленькую руку. Нежная,
но твердых очертаний ладонь озарилась солнцем, и
мальчик сжал пальцы в кулак.— Вот он, здесь!.. То тут,
то опять нет...
Говоря это, он то раскрывал, то сжимал руку и
наконец, довольный своей шуткой, выбежал, опередив
Польдишока, по мрачной лестнице в коридор нижнего
этажа.
Посещение кухни было строго воспрещено Грэю, но,
раз открыв уже этот удивительный, полыхающий огнем
очагов мир пара, копоти, шипения, клокотания кипя-
щих жидкостей, стука ножей и вкусных запахов, маль-
чик усердно навещал огромное помещение. В суровом
молчании, как жрецы, двигались повара; их белые
колпаки на фоне почерневших стен придавали работе
характер торжественного служения; веселые, толстые
судомойки у бочек с водой мыли посуду, звеня фарфо-
ром и серебром; мальчики, сгибаясь под тяжестью,
вносили корзины, полные рыб, устриц, раков и фруктов.
Там на длинном столе лежали радужные фазаны,
144
серые утки, пестрые куры; там свиная туша с коротень-
ким хвостом и младенчески закрытыми глазами; там—
|иша, капуста, орехи, синий изюм, загорелые персики.
На кухне Грэй немного робел: ему казалось, что
чдесь всем двигают темные силы, власть которых есть
главная пружина жизни замка; окрики звучали как
команда и заклинание; движения работающих, благо-
даря долгому навыку, приобрели ту отчетливую, скупую
точность, какая кажется вдохновением. Грэй не был
еще так высок, чтобы взглянуть в самую большую каст-
рюлю, бурлившую подобно Везувию, но чувствовал к ней
особенное почтение; он с трепетом смотрел, как ее вороча-
ют две служанки; на плиту выплескивалась тогда дым-
ная пена, и пар, поднимаясь с зашумевшей плиты, волна-
ми наполнял кухню. Раз жидкости выплеснулось так
много, что она обварила руку одной девушке. Кожа
мгновенно покраснела, даже ногти стали красными от
прилива крови, и Бетси (так звали служанку), плача,
натирала маслом пострадавшие места. Слезы неудержимо
катились по ее круглому перепуганному лицу.
Грэй замер. В то время, как другие женщины хлопо-
тали около Бетси, он пережил ощущение острого чужо-
го страдания, которое не мог испытать сам.
— Очень ли тебе больно?—спросил он.
— Попробуй, так узнаешь,—ответила Бетси, накры-
ная руку передником.
Нахмурив брови, мальчик вскарабкался на табурет,
зачерпнул длинной ложкой горячей жижи (сказать
кстати, это был суп с бараниной) и плеснул на сгиб
кисти. Впечатление оказалось не слабым, но слабость от
сильной боли заставила его пошатнуться. Бледный, как
мука, Грэй подошел к Бетси, заложив горящую руку в
карман штанишек.
— Мне кажется, что тебе очень больно,—сказал он,
умалчивая о своем опыте.— Пойдем, Бетси, к врачу.
Пойдем же!
Он усердно тянул ее за юбку, в то время как
сторонники домашних средств наперерыв давали слу-
жанке спасительные рецепты. Но девушка, сильно му-
чаясь, пошла с Грэем. Врач смягчил боль, наложив
перевязку. Лишь после того, как Бетси ушла, мальчик
показал свою руку.
145
Этот незначительный эпизод сделал двадцатилет-
нюю Бетси и десятилетнего Грэя истинными друзьямя
Она набивала его карманы пирожками и яблоками, а
он рассказывал ей сказки и другие истории, вычитан-
ные в своих книжках. Однажды он узнал, что Бетси не
может выйти замуж за конюха Джима, ибо у них нет
денег обзавестись хозяйством. Грэй разбил каминными
щипцами свою фарфоровую копилку и вытряхнул отту-
да все, что составляло около ста фунтов. Встав рано,
когда бесприданница удалилась на кухню, он пробрал-
ся в ее комнату и, засунув подарок в сундук девушки,
прикрыл его короткой запиской: «Бетси, это твое. Пред-
водитель шайки разбойников Робин Гуди. Переполох,
вызванный на кухне этой историей, принял такие
размеры, что Грэй должен был сознаться в подлоге. Он
не взял денег назад и не хотел более говорить об этом.
Его мать была одною из тех натур, которые жизнь
отливает в готовой форме. Она жила в полусне обеспе-
ченности, предусматривающей всякое желание зауряд-
ной души, поэтому ей не оставалось ничего делать, как
советоваться с портнихами, доктором и дворецким. Но
страстная, почти религиозная привязанность к своему
странному ребенку была, надо полагать, единственным
клапаном тех ее склонностей, захлороформированных
воспитанием и судьбой, которые уже не живут, но
смутно бродят, оставляя волю бездейственной. Знатная
дама напоминала паву, высидевшую яйцо лебедя. Она
болезненно чувствовала прекрасную обособленность сы-
на; грусть, любовь и стеснение наполняли ее, когда она
прижимала мальчика к груди, где сердце говорило
другое, чем язык, привычно отражающий условные фор-
мы отношений и помышления Так облачный эффект,
причудливо построенный солнечными лучами, проника-
ет в симметрическую обстановку казенного здания,
лишая ее банальных достоинств; глаз видит и не узнает
помещения: таинственные оттенки света среди убожест-
ва творят ослепительную гармонию.
Знатная дама, чье лицо и фигура, казалось, могли
отвечать лишь ледяным молчанием огненным голосам
жизни, чья тонкая красота скорее отталкивала, чем
привлекала, так как в ней чувствовалось надменное
усилие воли, лишенное женственного притяжения,—
146
ин Лилиан Грэй, оставаясь наедине с мальчиком,
делалась простой мамой, говорившей любящим, кротким
гоном те самые сердечные пустяки, какие не передашь на
бумаге—их сила в чувстве, не в самих них. Она реши-
тельно не могла в чем бы то ни было отказать сыну. Она
и|ющала ему все: пребывание в кухне, отвращение к
У|юкам, непослушание и многочисленные причуды.
Если он не хотел, чтобы подстригали деревья, де-
янья оставались нетронутыми, если он просил простить
или наградить кого-либо, заинтересованное лицо знало,
что так и будет; он мог ездить на любой лошади, брать
п замок любую собаку; рыться в библиотеке, бегать
босиком и есть, что ему вздумается.
Его отец некоторое время боролся с этим, но уступил—
нс принципу, а желанию жены. Он ограничился удале-
нием из замка всех детей служащих, опасаясь, что
благодаря низкому обществу прихоти мальчика пре-
вратятся в склонности, трудно искоренимые. В общем,
он был всепоглощенно занят бесчисленными фамильны-
ми процессами, начало которых терялось в эпохе воз-
никновения бумажных фабрик, а конец—в смерти всех
кляузников. Кроме того, государственные дела, дела
поместий, диктант мемуаров, выезды парадных охот,
чтение газет и сложная переписка держали его в
некотором внутреннем отдалении от семьи; сына он
нидел так редко, что иногда забывал, сколько ему лет.
Таким образом, Грэй жил в своем мире. Он играл
один—обыкновенно на задних дворах замка, имевших
и старину боевое значение. Эти обширные пустыри, с
остатками высоких рвов, с заросшими мхом каменными
погребами, были полны бурьяна, крапивы, репейника,
терна и скромно-пестрых диких цветов. Грэй часами
оставался здесь, исследуя норы кротов, сражаясь с
бурьяном, подстерегая бабочек и строя из кирпичного
лома крепости, которые бомбардировал палками и бу-
лыжником.
Ему шел уже двенадцатый год, когда все намеки его
души, все разрозненные черты духа и оттенки тайных
порывов соединились в одном сильном моменте и тем
получив стройное выражение стали неукротимым жела-
нием. До этого он как бы находил лишь отдельные
части своего сада—просвет, тень, Цветок, дремучий и
147
пышный ствол—во множестве садов иных, и вдруг
увидел их ясно, все—в прекрасном, поражающем соот-
ветствии.
Это случилось в библиотеке. Ее высокая дверь с
мутным стеклом вверху была обыкновенно заперта, но
защелка замка слабо держалась в гнезде створок;
надавленная рукой, дверь отходила, натуживалась и
раскрывалась Когда дух исследования заставил Грэя
проникнуть в библиотеку, его поразил пыльный свет,
вся сила и особенность которого заключалась в цветном
узоре верхней части оконных стекол. Тишина покинуто-
сти стояла здесь, как прудовая вода. Темные ряды
книжных шкапов местами примыкали к окнам, засло-
нив их наполовину, между шкапов были проходы, зава-
ленные грудами книг. Там—раскрытый альбом с вы-
скользнувшими внутренними листами, там—свитки,
перевязанные золотым шнуром; стопы книг угрюмого
вида; толстые пласты рукописей, насыпь миниатюрных
томиков, трещавших, как кора, если их раскрывали;
здесь —чертежи и таблицы, ряды новых изданий,
карты; разнообразие переплетов, грубых, нежных, чер-
ных, пестрых, синих, серых, толстых, тонких, шершавых
и гладких. Шкапы были плотно набиты книгами. Они
казались стенами, заключившими жизнь в самой толще
своей. В отражениях шкапных стекол виднелись другие
шкапы, покрытые бесцветно блестящими пятнами. Ог-
ромный глобус, заключенный в медный сферический
крест экватора и меридиана, стоял на круглом столе.
Обернувшись к выходу, Грэй увидел над дверью
огромную картину, сразу содержанием своим наполнив-
шую душное оцепенение библиотеки. Картина изобра-
жала корабль, вздымающийся на гребень морского ва-
ла. Струи пены стекали по его склону. Он был изобра-
жен в последнем моменте взлета. Корабль шел прямо на
зрителя. Высоко поднявшийся бугшприт заслонял осно-
вание мачт. Гребень вала, распластанный корабельным
килем, напоминал крылья гигантской птицы. Пена не-
слась в воздух. Паруса, туманно видимые из-за бакбор-
та и выше бугшприта, полные неистовой силы шторма,
валились всей громадой назад, чтобы, перейдя вал,
выпрямиться, а затем, склоняясь над бездной, мчать
судно к новым лавинам. Разорванные облака низко
148
। |н’петали над океаном. Тусклый свет обреченно боролся
с надвигающейся тьмой ночи. Но всего замечательнее
пыла в этой картине фи1ура человека, стоящего на
Пикс спиной к зрителю. Она выражала все положение,
mt же характер момента. Поза человека (он расставил
ноги, взмахнув руками) ничего собственно не говорила
о гом, чем он занят, но заставляла предполагать край-
нюю напряженность внимания, обращенного к чему-то
на палубе, невидимой зрителю. Завернутые полы его
кафтана трепались ветром; белая коса и черная шпага
нытянуто рвались в воздух; богатство костюма выказы-
вало в нем капитана, танцующее положение тела—
ичмях вала; без шляпы, он был, видимо, поглощен
опасным моментом и кричал—но что? Видел ли он, как
палится за борт человек, приказывал ли повернуть на
аругой галс или, заглушая ветер, звал боцмана? Не
мысли, но тени этих мыслей выросли в душе Грэя, пока
он смотрел картину. Вдруг показалось ему, что слева
подошел, став рядом, неизвестный невидимый; стоило
повернуть голову, как причудливое ощущение исчезло
01.1 без следа. Грэй знал это. Но он не погасил вообра-
жения, а прислушался. Беззвучный голос выкрикнул
несколько отрывистых фраз, непонятных, как малай-
ский язык; раздался шум как бы долгих обвалов; эхо и
мрачный ветер наполнили библиотеку. Все это Грэй
слышал внутри себя. Он осмотрелся: мгновенно встав-
шая тишина рассеяла звучную паутину фантазии;
смязь с бурей исчезла.
Грэй несколько раз приходил смотреть эту картину.
Она стала для него тем нужным словом в беседе души
с ясизнью, без которого трудно понять себя. В малень-
ком мальчике постепенно укладывалось огромное море.
Он сжился с ним, роясь в библиотеке, выискивая и
жадно читая те кнйги, за золотой дверью которых
открывалось синее сияние океана. Там, сея за кормой
пену, двигались корабли. Часть их теряла паруса,
мачты и, захлебываясь волной, опускалась в тьму цу-
*|ин, где мелькают фосфорические глаза рыб. Другие,
। х каченные бурунами, бились о рифы; утихающее вол-
пение грозно шатало корпус; обезлюдевший корабль с
порванными снастями переживал долгую агонию, пока
полый шторм не разносил его в щепки. Третьи благопо-
149
лунно грузились в одном порту и выгружались в дру-
гом; экипаж, сидя за трактирным столом, воспевал
плавание и любовно пил водку. Были там еще корабли-
пираты, с черным флагом и страшной, размахивающей
ножами командой; корабли-призраки, сияющие мерт-
венным светом синего озарения; военные корабли с
солдатами, пушками и музыкой; корабли научных экс-
педиций, высматривающие вулканы, растения и живо-
тных; корабли с мрачной тайной и бунтами; корабли
открытий и корабли приключений.
В этом мире, естественно, возвышалась над всем
фигура капитана. Он был судьбой, душой и разумом
корабля. Его характер определял досуги и работу ко-
манды. Сама команда подбиралась им лично и во
многом отвечала его наклонностям. Он знал привычки
и семейные дела каждого человека. Он обладал в
глазах подчиненных магическим знанием, благодаря
которому уверенно шел, скажем, из Лиссабона в Шан-
хай, по необозримым пространствам. Он отражал бурю
противодействием системы сложных усилий, убивая па-
нику короткими приказаниями; плавал и останавли-
вался, где хотел; распоряжался отплытием и нагрузкой,
ремонтом и отдыхом; большую и разумнейшую власть в
живом деле, полном непрерывного движения, трудно
было представить. Эта власть замкнутостью и полнотой
равнялась власти Орфея.
Такое представление о капитане, такой образ и
такая истинная действительность его положения заня-
ли, по праву душевных событий, главное место в бли-
стающем сознании Грэя. Никакая профессия, кроме
этой, не могла бы так удачно сплавить в одно целое все
сокровища жизни, сохранив неприкосновенным тончай-
ший узор каждого отдельного счастья. Опасность, риск,
власть природы, свет далекой страны, чудесная неизве-
стность, мелькающая любовь, цветущая свиданием и
разлукой; увлекательное кипение встреч, лиц, событий;
безмерное разнообразие жизни, между тем как высоко
в небе то Южный Крест, то Медведица, и все материки—
в зорких глазах, хотя твоя каюта полна непокидающей
родины с ее книгами, картинами, письмами и сухими
цветами, обвитыми шелковистым локоном в замшевой
ладанке на твердой груди.
150
Осенью, на пятнадцатом году жизни, Артур Грэй
latuio покинул дом и проник за золотые ворота моря.
Нгкорости из порта Дубельт вышла в Марсель шхуна
•Ансельм», увозя юнгу с маленькими руками и внешно-
। и.к» переодетой девочки. Этот юнга был Грэй, облада-
>• и изящного саквояжа, тонких, как перчатка, лаки-
|юианных сапожков и батистового белья с вытканными
коронами.
В течение года, пока «Ансельм» посещал Францию,
Америку и Испанию, Грэй промотал часть своего иму-
ш< гва на пирожном, отдавая этим дань прошлому, а
остальную часть—для настоящего и будущего—проиг-
i>л । в карты. Он хотел быть «дьявольским» моряком.
Он, задыхаясь, пил водку, а на купаньи, с замирающим
оердцем, прыгал в воду головой вниз с двухсаженной
пмсоты. Понемногу он потерял все, кроме главного —
пней странной летящей души; он потерял слабость,
стан широк костью и крепок мускулами, бледность
(пменил темным загаром, изысканную беспечность дви-
жений отдал за уверенную меткость работающей руки,
и в его думающих глазах отразился блеск, как у
•и’Ловека, смотрящего на огонь. И его речь, утратив
неравномерную, надменно застенчивую текучесть, стала
। раткой и точной, как удар чайки в струю за трепет-
н nt м серебром рыб.
Капитан «Ансельма» был добрый человек, но суровый
моряк, взявший мальчика из некоего злорадства. В
отчаянном желании Грэя он видел лишь эксцентриче-
скую прихоть и заранее торжествовал, представляя,
। ик месяца через два Грэй скажет ему, избегая смот-
рен. в глаза:—«Капитан Гоп, я ободрал локти, ползая
ио снастям; у меня болят бока и спина, пальцы не
разгибаются, голова трещит, а ноги трясутся. Все эти
мокрые канаты в два пуда на весу рук; все эти леера,
пинты, брашпили, тросы, стеньги и саллинги созданы на
мучение моему нежному телу. Я хочу к маме». Выслу-
шав мысленно такое заявление, капитан Гоп держал,
мысленно же, следующую речь: —«Отправляйтесь куда
могите, мой птенчик. Если к вашим чувствительным
крылышкам пристала смола, вы можете отмыть ее дома
одеколоном «Роза-Мимоза». Этот выдуманный Гопом
одеколон более всего радовал капитана и, закончив
161
воображенную отповедь, он вслух повторял:—Да. Сту-
пайте к «Розе-Мимозе».
Между тем внушительный диалог приходил на ум
капитану все реже и реже, так как Грэй шел к цели с
стиснутыми зубами и побледневшим лицом. Он выносил
беспокойный труд с решительным напряжением воли,
чувствуя, что ему становится все легче и легче по мере
того, как суровый корабль вламывался в его организм,
а неумение заменялось привычкой. Случалось, что пет-
лей якорной цепи его сшибало с ног, ударяя о палубу,
что непридержанный у кнека канат вырывался из рук,
сдирая с ладоней кожу, что ветер бил его по лицу
мокрым углом паруса с вшитым в него железным
кольцом, и, короче сказать, вся работа являлась пыт-
кой, требующей пристального внимания, но, как ни
тяжело он дышал, с трудом разгибая спину, улыбка
презрения не оставляла его лица. Он молча сносил
насмешки, издевательства и неизбежную брань, до тех
пор пока не стал в новой сфере «своим», но с этого
времени неизменно отвечал боксом на всякое оскорб-
ление.
Однажды капитан Гоп, увидев, как он мастерски
вяжет на рею парус, сказал себе: «Победа на твоей
стороне, плут». Когда Грэй спустился на палубу, Гоп
вызвал его в каюту и, раскрыв истрепанную книгу,
сказал:
— Слушай внимательно! Брось курить! Начинается
отделка щенка под капитана.
И он стал читать—вернее, говорить и кричать—по
книге древние слова моря. Это был первый урок Грэя. В
течение года он познакомился с навигацией, практикой,
кораблестроением, морским правом, лоцией и бухгалте-
рией. Капитан Гоп подавал ему руку и говорил: «Мы».
В Ванкувере Грэя поймало письмо матери, полное
слез и страха. Он ответил: «Я знаю. Но если бы ты видела,
как я; посмотри моими глазами. Если -бы ты слышала,
как я: приложи к уху раковину: в ней шум вечной
волны; если бы ты любила, как я —всё, в твоем письме
я нашел бы, кроме любви и чека,—улыбку..» И он
продолжал плавать, пока «Ансельм» не прибыл с грузом
в Дубельт, откуда, пользуясь остановкой, двадцатилет-
ний Грэй отправился навестить замок.
162
Все было то же кругом; так же нерушимо в подроб-
ностях и в общем впечатлении, как пять лет назад,
’цинь гуще стала листва молодых вязов; ее узор на
фасаде здания сдвинулся и разросся.
Слуги, сбежавшиеся к нему, обрадовались, встрепе-
ну чись и замерли в той же почтительности, с какой,
как бы не далее как вчера, встречали этого Грэя. Ему
• к шали, где мать; он прошел в высокое помещение и,
1ИХО прикрыв дверь, неслышно остановился, смотря на
..(-девшую женщину в черном платье. Она стояла
перед распятием: ее страстный шепот был звучен, как
полное биение сердца. —«О плавающих, путешествую-
щих, болеющих, страдающих и плененных»,—слышал,
коротко дыша, Грэй. Затем было сказано: —«и мальчи-
ку моему...» Тогда он сказал: — «Я._» Но больше не мог
ничего выговорить. Мать обернулась. Она похудела: в
надменности ее тонкого лица светилось новое выраже-
ние, подобное возвращенной юности. Она стремительно
подошла к сыну; короткий грудной смех, сдержанное
щн-клицание и слезы в глазах—вот все. Но в эту
минуту она жила сильнее и лучше, чем за всю жизнь.—
•Л сразу узнала тебя, о, мой милый, мой маленький!» И
Гр »й действительно перестал быть большим. Он выслу-
шал о смерти отца, затем рассказал о себе. Она внима-
ла без упреков и возражений, но про себя—во всем, что
он утверждал, как истину своей жизни,—видела лишь
игрушки, которыми забавляется ее мальчик. Такими
игрушками были материки, океаны и корабли.
Грэй пробыл в замке семь дней; на восьмой день,
Н1ЯВ крупную сумму денег, он вернулся в Дубельт и
сказал капитану Гопу: «Благодарю. Вы были добрым
юнарищем. Прощай же, старший товарищ,—здесь он
hi крепил истинное значение этого слова жутким, как
г иски, рукопожатием,— теперь я буду плавать отдель-
но, на собственном корабле». Гоп вспыхнул, плюнул,
нырнал руку и пошел прочь, но Грэй, догнав, обнял его.
II они уселись в гостинице, все вместе, двадцать четыре
человека с командой, и пили, и кричали, и пели, и
ни пили и съели все, что было на буфете и в кухне
Прошло еще мало времени, и в порте Дубельт вечер-
няя звезда сверкнула над черной линией новой мачты.
То был «Секрет», купленный Грэем; трехмачтовый гали-
163
от в двести шестьдесят тонн. Так, капитаном и собст-
венником корабля Артур Грэй плавал еще четыре года,
пока судьба не привела его в Лисс. Но он уже навсегда
запомнил тот короткий грудной смех, полный сердечной
музыки, каким встретили его дома, и раза два в год
посещал замок, оставляя женщине с серебряными воло-
сами нетвердую уверенность в том, что такой большой
мальчик, пожалуй, справится с своими игрушками.
Ш
РАССВЕТ
Струя пены, отбрасываемая кормой корабля Грэя
«Секрет», прошла через океан белой чертой и погасла в
блеске вечерних огней Лисса. Корабль встал на рейде
недалеко от маяка.
Десять дней «Секрет» выгружал чесучу, кофе и чай,
одиннадцатый день команда провела на берегу, в отды-
хе и винных парах; на двенадцатый день Грэй глухо
затосковал, без всякой причины, не понимая тоски.
Еще утром, едва проснувшись, он уже почувствовал,
что этот день начался в черных лучах. Он мрачно
оделся, неохотно позавтракал, забыл прочитать газету
и долго курил, погруженный в невыразимый мир бес-
цельного напряжения; среди смутно возникающих слов
бродили непризнанные желания, взаимно уничтожая
себя равным усилием. Тогда он занялся делом.
В сопровождении боцмана Грэй осмотрел корабль,
велел подтянуть ванты, ослабить штуртрос, почистить
клюзы, переменить кливер, просмолить палубу, вычистить
компас, открыть, проветрить и вымести трюм. Но дело не
развлекало Грэя. Полный тревожного внимания к тоскли-
вости дня, он прожил его раздражительно и печально: его
как бы позвал кто-то, но он забыл, кто и куда.
Под вечер он уселся в каюте, взял кншу и долго
возражал автору, делая на полях заметки парадоксаль-
ного свойства. Некоторое время его забавляла эта игра,
эта беседа с властвующим из гроба мертвым. Затем, взяв
трубку, он утонул в синем дыме, живя среди призрачных
арабесок, возникающих в его зыбких слоях.
154
Табак страшно могуч; как масло, вылитое в скачу-
щий разрыв волн, смиряет их бешенство, так и табак:
। м лчая раздражение чувств, он сводит их несколькими
1ОН.ЛМИ ниже; они звучат плавнее и музыкальнее. Поэ-
"'му тоска Грэя, утратив наконец после трех трубок
н«< гупательное значение, перешла в задумчивую рассе-
'iiiiiocTb. Такое состояние длилось еще около часа; когда
исчез душевный туман, Грэй очнулся, захотел движения
и вышел на палубу. Была полная ночь; за бортом в сне
к-рной воды дремали звезды и огни мачтовых фонарей.
Г<ч1лый, как щека, воздух пахнул морем. Грэй, подняб
голову, прищурился на золотой уголь звезды; мгновенно
шрез умопомрачительность миль проникла в его зрачки
in венная игла далекой планеты. Глухой шум вечернего
юрода достигал слуха из глубины залива; иногда с
Мтром по чуткой воде влетала береговая фраза, ска-
щивая как бы на палубе; ясно прозвучав, она гасла в
скрипе снастей; на баке вспыхнула спичка, осветив
пальцы, круглые глаза и усы. Грэй свистнул; огонь
। рубки двинулся и поплыл к нему; скоро капитан
\ видел во тьме руки и лицо вахтенного.
— Передай Летике,— сказал Грэй,—что он поедет
со мной. Пусть возьмет удочки.
Он спустился в шлюп, где ждал минут десять.
Ъ’тика, проворный, жуликоватый парень, загремев о
•юрт веслами, подал их Грэю; затем спустился сам,
наладил уключины и сунул мешок с провизией в корму
шлюпа. Грэй сел к рулю.
Куда прикажете плыть, капитан?—спросил Ле-
сина, кружа лодку правым веслом.
Капитан молчал. Матрос знал, что в это молчание
не льзя вставлять слова, и поэтому, замолчав сам, стал
сильно грести.
Грэй взял направление к открытому морю, затем
г i ал держаться левого берега. Ему было все равно, куда
плыть. Руль глухо журчал; звякали и плескали весла,
..остальное было морем и тишиной.
В течение дня человек внимает такому множеству
мыслей, впечатлений, речей и слов, что все это состави-
ло бы не одну толстую кншу. Лицо дня приобретает
определенное выражение, но Грэй сегодня тщетно вгля-
дывался в это лицо. В его смутных чертах светилось
155
одно из тех чувств, каких много, но которым не дано
имени. Как их ни называть, они останутся навсегда вне
слов и даже понятий, подобные внушению аромата. Во
власти такого чувства был теперь Грэй; он мог бы,
правда, сказать: — «Я жду, я вижу, я скоро узнаю„», —
но даже эти слова равнялись не большему, чем отдель-
ные чертежи в отношении архитектурного замысла. В
этих веяниях была еще сила светлого возбуждения.
Там, где они плыли, слева волнистым сгущением
тьмы проступал берег. Над красным стеклом окон носи-
лись искры дымовых труб; это была Каперна. Грэй
слышал перебранку и лай. Огни деревни напоминали
печную дверцу, прогоревшую дырочками, сквозь которые
виден пылающий уголь. Направо был океан, явствен-
ный, как присутствие спящего человека. Миновав Ка-
перну, Грэй повернул к берету. Здесь тихо прибивало
водой; засветив фонарь, он увидел ямы обрыва и его
верхние, нависшие выступы; это место ему понравилось
— Здесь будем ловить рыбу,—сказал Грэй, хлопая
гребца по плечу.
Матрос неопределенно хмыкнул.
— Первый раз плаваю с таким капитаном,— пробор-
мотал он.—Капитан дельный, но непохожий. Загвозди-
стый капитан. Впрочем, люблю его.
Забив весло в ил, он привязал к нему лодку, и оба
поднялись вверх, карабкаясь по выскакивающим из-под
колен и локтей камням. От обрыва тянулась чаща.
Раздался стук топора, ссекающего сухой ствол; повалив
дерево, Летика развел костер на обрыва Двинулись
тени и отраженное водой пламя; в отступившем мраке
высветились трава и ветви; над костром, перевитый
дымом, сверкая, дрожал воздух.
Грэй сел у костра.
— Ну-ка,—сказал он, протягивая бутылку,—выпей,
друг Летика, за здоровье всех трезвенников. Кстати, ты
взял не хинную, а имбирную.
— Простите, капитан,—ответил матрос, переводя
дух.— Разрешите закусить этим».—Он отгрыз сразу по-
ловину цыпленка и, вынув изо рта крылышко, продол-
жал: —Я знаю, что вы любите хинную. Только было
темно, а я торопился. Имбирь, понимаете, ожесточает
человека. Когда мне нужно подраться, я пью имбирную.
156
Пока капитан ел и пил, матрос искоса посматривал
ни него, затем, не удержавшись, сказал:
— Правда ли, капитан, что говорят, будто бы родом
ни из знатного семейства?
— Это не интересно, Летика. Бери удочку и лови,
пл хочешь.
— А вы?
— Я? Не знаю. Может быть. Но... потом.
Летика размотал удочку, приговаривая стихами, на
что был мастер, к великому восхищению команды:
— Из шнурка и деревяшки я изладил длинный
 ныст и, крючок к нему приделав, испустил протяжный
и ист.—Затем он пощекотал пальцем в коробке чер-
нсП.—Этот червь в земле скитался и своей был жизни
||цд, а теперь на крюк попался —и его сомы съедят.
Наконец, он ушел с пением:
— Ночь тиха, прекрасна водка, трепещите, осетры,
хлопнись в обморок, селедка,—удит Летика с горы!
Грэй лег у костра, смотря на отражавшую огонь
ц<|д\. Он думал, но без участия воли; в этом состоянии
мысль, рассеянно удерживая окружающее, смутно ви-
ни его; она мчится, подобно коню в тесной толпе, давя,
расталкивая и останавливая; пустота, смятение и за-
держка попеременно сопутствуют ей. Она бродит в душе
ш-шсй; от яркого волнения спешит к тайным намекам;
। ружится по земле и небу, жизненно беседует с вообра-
женными лицами, гасит и украшает воспоминания. В
| • дачном движении этом все живо и выпукло и все
(несвязно, как бред. И часто улыбается отдыхающее
<’ «знание, видя, например, как в размышление о судьбе
и друг жалует гостем образ совершенно неподходящий:
। икой-нибудь прутик, сломанный два года назад. Так
думал у костра Грэй, но был «где-то» — не здесь.
Локоть, которым он опирался, поддерживая рукой
голову, просырел и затек. Бледно светились звезды,
мрак усилился напряжением, предшествующим рассве-
iv Капитан стал засыпать, но не замечал этого. Ему
। л хотелось выпить, и он потянулся к мешку, развязы-
iiiui его уже во сне. Затем ему перестало сниться;
> ледующие два часа были для Грэя не долее тех секунд,
и течение которых он склонился головой на руки. За
»то время Летика появлялся у костра дважды, курил и
167
засматривал из любопытства в рот пойманным рыбам —
что там? Но там, само собой, ничего не было.
Проснувшись, Грэй на мгновение забыл, как попал в
эти места. С изумлением видел он счастливый блеск
утра, обрыв берега среди этих ветвей и пылающую
синюю даль; над горизонтом, но в то же время и над
его ногами висели листья орешника. Внизу обрыва —с
впечатлением, что под самой спиной Грэя —шипел
тихий прибой. Мелькнув с листа, капля росы растек-
лась по сонному лицу холодным шлепком. Он встал.
Везде торжествовал свет. Остывшие головни костра
цеплялись за жизнь тонкой струей дыма. Его запах
придавал удовольствию дышать воздухом лесной зелени
дикую прелесть.
Летики не было; он увлекся; он, вспотев, удил с
увлечением азартного игрока. Грэй вышел из чащи в
кустарник, разбросанный по скату холма. Дымилась и
горела трава; влажные цветы выглядели как дети,
насильно умытые холодной водой. Зеленый мир дышал
бесчисленностью крошечных ртов, мешая проходить
Грэю среди своей ликующей тесноты. Капитан выбрался
на открытое место, заросшее пестрой травой, и увидел
здесь спящую молодую девушку.
Он тихо отвел рукой ветку и остановился с чувством
опасной находки. Не далее как в пяти шагах, свернув-
шись, подобрав одну ножку и вытянув другую, лежала
головой на уютно подвернутых руках утомившаяся
Ассоль. Ее волосы сдвинулись в беспорядке; у шеи
расстегнулась пуговица, открыв белую ямку; раскинув-
шаяся юбка обнажала колени; ресницы спали на щеке,
в тени нежного, выпуклого виска, полузакрытого тем-
ной прядью; мизинец правой руки, бывшей под головой,
пригибался к затылку. Грэй присел на корточки, загля-
дывая девушке в лицо снизу и не подозревая, что
напоминает собой фавна с картины Арнольда Беклина.
Быть может, при других обстоятельствах эта девуш-
ка была бы замечена им только глазами, но тут он
иначе увидел ее. Все стронулось, все усмехнулось в нем.
Разумеется, он не знал ни ее, ни ее имени, ни, тем более,
почему она уснула на берету, но был этим очень
доволен. Он любил картины без объяснений и подписей.
Впечатление такой картины несравненно сильнее; ее
158
содержание, не связанное словами, становится безгра-
ничным, утверждая все догадки и мысли.
Тень листвы подобралась ближе к стволам, а Грэй
|<п> еще сидел в той же малоудобной позе. Все спало на
'(«пушке: спали темные волосы, спало платье и складки
платья; даже трава поблизости ее тела, казалось, за-
дремала в силу сочувствия. Когда впечатление стало
полным, Грэй вошел в его теплую подмывающую волну
и уплыл с ней. Давни уже Летика кричал:—«Капитан,
вы?»—но капитан не слышал его.
Когда он наконец встал, склонность к необычному
Метала: его врасплох с решимостью и вдохновением
раздраженной женщины. Задумчиво уступая ей, он
снял с пальца старинное дорогое кольцо, не без основа-
размышляя, что, может быть, этим подсказывает
жизни нечто существенное, подобное орфографии. Он
бережно опустил кольцо на малый мизинец, белевший
in под затылка. Мизинец нетерпеливо двинулся и по-
ник. Взглянув еще раз на это отдыхающее лицо, Грэй
повернулся и увидел в кустах высоко поднятые брови
матроса. Летика, разинув рот, смотрел на занятия Грэя
<• таким удивлением, с каким, верно, смотрел Иона на
пасть своего меблированного кита.
— А, это ты, Летика!—сказал Грэй.— Посмотри-ка
на нее. Что, хороша?
— Дивное художественное полотно!—шепотом за-
кричал матрос, любивший книжные выражения.—В
соображении обстоятельств есть нечто располагающее.
Я поймал четыре мурены и еще какую-то толстую, как
пузырь.
— Тише, Летика. Уберемся отсюда.
Они отошли в кусты. Им следовало бы теперь повер-
нуть к лодке, но Грэй медлил, рассматривая даль
низкого берега, где над зеленью и песком лился утрен-
ний дым труб Каперны. В этом дыме он снова увидел
девушку.
Тогда он решительно повернул, спускаясь вдоль скло-
на; матрос, не спрашивая, что случилось, шел сзади; он
чувствовал, что вновь наступило обязательное молчание.
Уже около первых строений Грэй вдруг сказал:
— Не определишь ли ты, Летика, твоим опытным
глазом, где здесь трактир?
159
— Должно быть, вон та черная крыша,—сообразил
Летика,— а, впрочем, может, и не она.
— Что же в этой крыше приметного?
— Сам не знаю, капитан. Ничего больше, как голос
сердца.
Они подошли к дому; то был действительно трактир
Меннерса. В раскрытом окне, на столе, виднелась бутыл-
ка; возле нее чья-то грязная рука доила полуседой ус.
Хотя час был ранний, в общей зале трактирчика
расположилось три человека. У окна сидел угольщик,
обладатель пьяных усов, уже замеченных нами; между
буфетом и внутренней дверью зала, за яичницей и
пивом помещались два рыбака. Меннерс, длинный моло-
дой парень, с веснушчатым скучным лицом и тем
особенным выражением хитрой бойкости в подслепова-
тых глазах, какое присуще торгашам вообще, перетирал
за стойкой посуду. На грязном полу лежал солнечный
переплет окна.
Едва Грэй вступил в полосу дымного света, как
Меннерс, почтительно кланяясь, вышел из-за своего
прикрытия. Он сразу угадал в Грэе настоящего капи-
тана— разряд гостей, редко им виденных. Грэй спросил
рома. Накрыв стол пожелтевшей в суете людской ска-
тертью, Меннерс принес бутылку, лизнув предваритель-
но языком кончик отклеившейся этикетки. Затем он
вернулся за стойку, поглядывая внимательно то на
Грэя, то на тарелку, с которой отдирал ногтем что-то
присохшее.
В то время, как Летика, взяв стакан обэими руками,
скромно шептался с ним, посматривая в окно, Грэй
подозвал Меннерса. Хин самодовольно уселся на кончик
стула, польщенный этим обращением и польщенный
именно потому, что оно выразилось простым киванием
Грэева пальца.
— Вы, разумеется, знаете здесь всех жителей,—
спокойно заговорил Грэй.—Меня интересует имя молодой
девушки в косынке, в платье с розовыми цветочками,
темно-русой и невысокой, в возрасте от семнадцати до
двадцати лет. Я встретил ее неподалеку отсюда. Как
ее имя?
Он сказал это с твердой простотой силы, не позволя-
ющей увильнуть от данного тона. Хин Меннерс внутрен-
160
иг завертелся и даже ухмыльнулся слегка, но внешне
подчинился характеру обращения Впрочем, прежде чем
кгиетить, он помолчал —единственно из бесплодного
«клання догадаться, в чем дело.
—- Гм!—сказал он, поднимая глаза в потолок.— Это,
)"'1жно быть, «Корабельная Ассоль», больше быть неко-
му Она полоумная.
В самом деле?—равнодушно сказал Грэй, отпи-
ши in крупный глоток.—Как же это случилось?
— Когда так, извольте послушать.— И Хин расска-
 11 Грэю о том, как лет семь назад девочка говорила
ни берегу моря с собирателем песен. Разумеется, эта
н< горня с тех пор, как нищий утвердил ее бытие в том
। трактире, приняла очертания грубой и плоской
г плетни, но сущность оставалась нетронутой.— С тех
пор так ее и зовут,—сказал Меннерс,—зовут ее «Ассоль
Корабельная».
Грэй машинально взглянул на Летику, продолжав-
..го быть тихим и скромным, затем его глаза обрати-
»| ин. к пыльной дороге, пролегающей у трактира, и он
ощутил как бы удар—одновременный удар в сердце и
। олову. По дороге, лицом к нему, шла та самая Кора-
гк п.ная Ассоль, к которой Меннерс только что отнесся
> । инически. Удивительные черты ее лица, напоминаю-
|||иг тайну неизгладимо волнующих, хотя простых слов,
предстали перед ним теперь в свете ее взгляда. Матрос
и Меннерс сидели к окну спиной, но, чтобы они случай-
но не повернулись — Грэй имел мужество отвести
П1ГЛЯД на рыжие глаза Хина. Поле того, как он увидел
глаза Ассоль, рассеялась вся косность Меннерсова рас-
сказа. Между тем, ничего не подозревая, Хин продолжая
— Еще могу сообщить вам, что ее отец сущий
мерзавец. Он утопил моего папашу, как кошку какую-
нибудь, прости господи. Он._
Его перебил неожиданный дикий рев сзади. Страшно
"прочая глазами, угольщик, стряхнув хмельное оцепене-
ние. вдруг рявкнул пением и так свирепо, что все
вздрогнули.
Корзинщик, корзинщик,
Дери с нас за корзины!..
— Опять ты нагрузился, вельбот проклятый! — за-
кричал Меннерс.—Уходи вон!
’• Штурман «Четырех ветров»
161
„.Но только бойся попадать
В наши палестины!..
— взвыл угольщик и, как будто ничего не было, пото-
пил усы в плеснувшем стакане.
Хин Меннерс возмущенно пожал плечами.
— Дрянь, а не человек,—сказал он с жутким досто-
инством скопидома.— Каждый раз такая история!
— Более вы ничего не можете рассказать?—спросил
Грэй.
— Я-то? Я же вам говорю, что отец мерзавец. Через
него я, ваша милость, осиротел и еще дитёй должен был
самостоятельно поддерживать бренное пропитание..
— Ты врешь,— неожиданно сказал угольщик.—Ты
врешь так гнусно и ненатурально, что я протрезвел.—
Хин не успел раскрыть рот, как угольщик обратился к
Грэю: —Он врет. Его отец тоже врал; врала и мать.
Такая порода. Можете быть покойны, что она так же
здорова, как мы с вами. Я с ней разговаривал. Она
сидела на моей повозке восемьдесят четыре раза, или
немного меньше. Когда девушка идет пешком из города,
а я продал свой уголь, я уж непременно посажу
девушку. Пускай она сидит. Я говорю, что у нее хоро-
шая голова. Это сейчас видно. С тобой, Хин Меннерс,
она, понятно, не скажет двух слов. Но я, сударь, в
свободном угольном деле презираю суды и толки. Она
говорит, как большая, но причудливый ее разговор
Прислушиваешься—как будто все то же самое, что мы
с вами сказали бы, а у нее то же, да не совсем так. Вот,
к примеру, раз завелось дело о ее ремесле.—«Я тебе что
скажу,— говорит она и держится за мое плечо, как
муха за колокольню,—моя работа не скучная, только
все хочется придумать особенное. Я,—говорит,— так
хочу изловчиться, чтобы у меня на доске сама плавала
лодка, а гребцы гребли бы по-настоящему; потом они
пристают к берегу, отдают причал и честь-честью, точно
живые, сядут на 6epeiy закусывать». Я, это, захохотал,
мне, стало быть, смешно стало. Я говорю: —«Ну, Ассоль,
это ведь такое твое дело, и мысли поэтому у тебя такие,
а вокруг посмотри: все в работе, как в драке».— «Нет,—
говорит она,—я знаю, что знаю. Когда рыбак ловит
рыбу, он думает, что поймает большую рыбу, какой
никто не ловил». —«Ну, а я?» —«А ты?—смеется она,—
162
<i.i верно, когда наваливаешь углем корзину, то дума-
что она зацветет». Вот какое слово она сказала! В
iv же минуту дернуло меня, сознаюсь, посмотреть на
пустую корзину, и так мне вошло в глаза, будто из
прутьев поползли почки; лопнули эти почки, брызнуло
И" корзине листом и пропало. Я малость протрезвел
ы к с! А Хин Меннерс врет и денег не берет; я его знаю!
Считая, что разговор перешел в явное оскорбление,
Меннерс пронзил угольщика взглядом и скрылся за
|<>йку, откуда горько осведомился:
— Прикажете подать что-нибудь?
— Нет,—сказал Грэй, доставая деньги,— мы встаем
и \ ходим. Летика, ты останешься здесь, вернешься к
вечеру и будешь молчать Узнав все, что сможешь,
передай мне. Ты понял?
Добрейший капитан,—сказал Летика с некото-
рой фамильярностью, вызванной ромом,—не понять
• того может только глухой.
Прекрасно. Запомни также, что ни в одном из
и-к случаев, какие могут тебе представиться, нельзя ни
говорить обо мне, ни упоминать даже мое имя. Прощай!
Грэй вышел. С этого времени его не покидало уже
чувство поразительных открытий, подобно искре в по-
роховой ступке Бертольда,— одного из тех душевных
пнналов, из-под которых вырывается, сверкая, огонь.
Дух немедленного действия овладел им. Он опомнился
и собрался с мыслями, только когда сел в лодку.
Смеясь, он подставил руку ладонью вверх—знойному
1ч>лнцу,—как сделал это однажды мальчиком в винном
погребе; затем отплыл и стал быстро грести по направ-
н'нию к гавани.
IV
НАКАНУНЕ
Накануне того дня и через семь лет после того, как
»гль, собиратель песен, рассказал девочке на берегу
моря сказку о корабле с Алыми Парусами, Ассоль в
одно из своих еженедельных посещений игрушечной
лавки вернулась домой расстроенная, с печальным ли-
163
цом. Свои товары она принесла обратно. Она была так
огорчена, что сразу не могла говорить и только лишь
после того, как по встревоженному лицу Лонгрена
увидела, что он ожидает чего-то значительно худшего
действительности, начала рассказывать, водя пальцем
по стеклу окна, у которого стала, рассеянно наблюдая
море.
Хозяин игрушечной лавки начал в этот раз с того,
что открыл счетную книгу и показал ей, сколько за
ними долга. Она содрогнулась, увидев внушительное
трехзначное число. —«Вот сколько вы забрали с декаб-
ря,—сказал торговец,—а вот посмотри, на сколько
продано». И он уперся пальцем в другую цифру, уже из
двух знаков.
— Жалостно и обидно смотреть. Я видела по его
лицу, что он груб и сердит. Я с радостью убежала бы,
но, честное слово, сил не было от стыда. И он стал
говорить —«Мне, милая, это больше не выгодно. Теперь
в моде заграничный товар, все лавки полны им, а эти
изделия не берут». Так он сказал. Он говорил еще много
чего, но я все перепутала и забыла. Должно быть, он
сжалился надо мной, так как посоветовал сходить в
«Детский Базар» и «Аладинову Лампу».
Выговорив самое главное, девушка повернула голову,
робко посмотрев на старика. Лонгрен сидел понурясь,
сцепив пальцы рук между колен, на которые оперся
локтями. Чувствуя взгляд, он поднял голову и вздохнул
Поборов тяжелое настроение, девушка подбежала к
нему, устроилась сидеть рядом и, продев свою легкую
руку под кожаный рукав его куртки, смеясь и загляды-
вая отцу снизу в лицо, продолжала с деланным ожив-
лением:
— Ничего, это все ничего, ты слушай, пожалуйста.
Вот я пошла. Ну-с, прихожу в большой страшеннейший
магазин; там куча народа. Меня затолкали; однако я
выбралась и подошла к черному человеку в очках. Что
я ему сказала, я ничего не помню; под конец он
усмехнулся, порылся в моей корзине, посмотрел кое-что,
потом снова завернул, как было, в платок и отдал
обратно.
Лонгрен сердито слушал. Он как бы видел свою
оторопевшую дочку в богатой толпе у прилавка, зава-
164
/юн кого ценным товаром. Аккуратный человек в очках
снисходительно объяснил ей, что он должен разориться,
гжели начнет торговать нехитрыми изделиями Лонгре-
на. Небрежно и ловко ставил он перед ней на прилавок
складные модели зданий и железнодорожных мостов;
миниатюрные отчетливые автомобили, электрические
наборы, аэропланы и двигатели. Все это пахло краской
и школой. По всем его словам выходило, что дети в
играх только подражают теперь тому, что делают
взрослые.
Ассоль была еще в «Аладиновой Лампе» и в двух
других лавках, но ничего не добилась.
Оканчивая рассказ, она собрала ужинать; поев и
мыпив стакан крепкого кофе, Лонгрен сказал:
— Раз нам не везет, надо искать. Я, может быть,
снова поступлю служить — на «Фицроя» или «Палермо».
Конечно, они правы,— задумчиво продолжал он, думая
об игрушках.—Теперь дети не играют, а учатся. Они все
учатся, учатся и никогда не начнут жить. Все это так,
а жаль, право, жаль. Сумеешь ли ты прожить без меня
нремя одного рейса? Немыслимо оставить тебя одну.
— Я также могла бы служить вместе с тобой;
скажем, в буфета
— Нет!—Лонгрен припечатал это слово ударом ла-
дони по вздрогнувшему столу.— Пока я жив, ты слу-
жить не будешь. Впрочем, есть время подумать.
Он хмуро умолк. Ассоль примостилась рядом с ним
на углу табурета; он видел сбоку, не поворачивая
головы, что она хлопочет утешить его, и чуть было не
улыбнулся. Но улыбнуться—значило спугнуть и сму-
тить девушку. Она, приговаривая что-то про себя, раз-
гладила его спутанные седые волосы, поцеловала в усы
и, заткнув мохнатые отцовские уши своими маленькими
тоненькими пальцами, сказала: —«Ну вот, теперь ты не
слышишь, что я тебя люблю». Пока она охорашивала
его, Лонгрен сидел, крепко сморщившись, как человек,
боящийся дохнуть дымом, но, услышав ее слова, густо
захохотал.
— Ты милая,— просто сказал он и, потрепав девуш-
ку по щеке, пошел на берег посмотреть лодку.
Ассоль некоторое время стояла в раздумье посреди
комнаты, колеблясь между желанием отдаться тихой
1бб
печали и необходимостью домашних забот; затем, вы-
мыв посуду, пересмотрела в шкапу остатки провизии.
Она не взвешивала и не мерила, но видела, что с мукой
не дотянуть до конца недели, что в жестянке с сахаром
виднеется дно, обертки с чаем и кофе почти пусты, нет
масла, и единственное, на чем, с некоторой досадой на
исключение, отдыхал глаз,—был мешок картофеля. За-
тем она вымыла пол и села строчить оборку к переде-
ланной из старья юбке, но тут же вспомнив, что
обрезки материи лежат за зеркалом, подошла к нему и
взяла сверток; потом взглянула на свое отражение.
За ореховой рамой в светлой пустоте отраженной
комнаты стояла тоненькая невысокая девушка, одетая
в дешевый белый муслин с розовыми цветочками. На ее
плечах лежала серая шелковая косынка. Полудетское,
в светлом загаре, лицо было подвижно и выразительно;
прекрасные, несколько серьезные для ее возраста глаза
посматривали с робкой сосредоточенностью глубоких
душ. Ее неправильное личико могло растрогать тонкой
чистотой очертаний; каждый изгиб, каждая выпук-
лость этого лица, конечно, нашли бы место в множестве
женских обликов, но их совокупность, стиль—был со-
вершенно оригинален,—оригинально мил; на этом мы
остановимся. Остальное неподвластно словам, кроме
слова «очарование».
Отраженная девушка улыбнулась так же безотчет-
но, как и Ассоль. Улыбка вышла грустной; заметив это,
она встревожилась, как если бы смотрела на посторон-
нюю. Она прижалась щекой к стеклу, закрыла глаза и
тихо погладила зеркало рукой там, где приходилось ее
отражение. Рой смутных, ласковых мыслей мелькнул в
ней; она выпрямилась, засмеялась и села, начав шить.
Пока она шьет, посмотрим на нее ближе—вовнутрь.
В ней две девушки, две Ассоль, перемешанных в замеча-
тельной прекрасной неправильности. Одна была дочь
матроса, ремесленника, мастерившая игрушки, другая—
живое стихотворение, со всеми чудесами его созвучий и
образов, с тайной соседства слов, во всей взаимности их
теней и света, падающих от одного на другое. Она
знала жизнь в пределах, поставленных ее опыту, но
сверх общих явлений видела отраженный смысл иного
порядка. Так, всматриваясь в предметы, мы замечаем в
166
них нечто не линейно, но впечатлением—определенно
человеческое, и — так же, как человеческое—различное.
Нечто подобное тому, что (если удалось) сказали мы
»тим примером, видела она еще сверх видимого. Без
н их тихих завоеваний все просто понятное было чуждо
ее душе. Она умела и любила читать, но и в книге
читала преимущественно между строк, как жила. Бес-
сознательно, путем своеобразного вдохновения она дела-
ла на каждом шагу множество эфирно-тонких откры-
тий, невыразимых, но важных, как чистота и тепло.
Иногда—и это продолжалось ряд. дней — она даже
перерождалась; физическое противостояние жизни про-
паливалось, как тишина в ударе смычка, и все, что она
видела, чем жила, что было вокруг, становилось круже-
ном тайн в образе повседневности. Не раз, волнуясь и
робея, она уходила ночью на морской берег, где, выждав
рассвет, совершенно серьезно высматривала корабль с
Алыми Парусами. Эти минуты были для нее счастьем;
нам трудно так уйти в сказку, ей было бы не менее
трудно выйти из ее власти и обаяния.
В другое время, размышляя обо всем этом, она искрен-
не дивилась себе, не веря, что верила, улыбкой прощая
море и грустно переходя к действительности; теперь,
сдвигая оборку, девушка припоминала свою жизнь. Там
было много скуки и простоты. Одиночество вдвоем, случа-
лось, безмерно тяготило ее, но в ней образовалась уже
та складка внутренней робости, та страдальческая
морщинка, с которой не внести и не получить оживле-
ния. Над ней посмеивались, говоря: —«Она тронутая, не
и себе»; она привыкла и к этой боли; девушке случалось
даже переносить оскорбления, после чего ее грудь ныла,
как от удара. Как женщина, она была непопулярна в
Капернё, однако многие подозревали, хотя дико и смут-
но, что ей дано больше прочих — лишь ка другом
язике. Капернцы обожали плотных, тяжелых женщин
с масляной кожей толстых икр и могучих рук; здесь
ухаживали, ляпая по спине ладонью и толкаясь, как на
базаре. Тип этого чувства напоминал бесхитростную
простоту рева. Ассоль так же подходила к этой реши-
тельной среде, как подошло бы людям изысканной
нервной жизни общество привидения, обладай оно всем
обаянием Ассунты или Аспазии: то, что от любви,—
167
здесь немыслимо. Так, в ровном 1удении солдатской
трубы прелестная печаль скрипки бессильна вывести
суровый полк из действий его прямых линий. К тому,
что сказано в этих строках, девушка стояла спиной.
Меж тем, как ее голова мурлыкала песенку жизни,
маленькие руки работали прилежно и ловко; откусывая
нитку, она смотрела далеко перед собой, но это не
мешало ей ровно подвертывать рубец и класть петель-
ный шов с отчетливостью швейной машины. Хотя Лон-
грен не возвращался, она не беспокоилась об отце.
Последнее время он довольно часто уплывал ночью
ловить рыбу или просто проветриться.
Ее не теребил страх; она знала, что ничего худого с
ним не случится. В этом отношении Ассоль была все
еще той маленькой девочкой, которая молилась по-сво-
ему, дружелюбно лепеча утром: —«Здравствуй, бог!», а
вечером: —«Прощай, бог!».
По ее мнению, такого короткого знакомства с богом
было совершенно достаточно для того, чтобы он отстра-
нил несчастье Она входила и в его положение: бог был
вечно занят делами миллионов людей, поэтому к обы-
денным теням жизни следовало, по ее мнению, отно-
ситься с деликатным терпением гостя, который, застав
дом полным народа, ждет захлопотавшегося хозяина,
ютясь и питаясь по обстоятельствам.
Кончив шить, Ассоль сложила работу на угловой
столик, разделась и улеглась. Огонь был потушен. Она
скоро заметила, что нет сонливости; сознание было
ясно, как в разгаре дня, даже тьма казалась искусст-
венной, тело, как и сознание, чувствовалось легким,
дневным. Сердце отстукивало с быстротой карманных
часов; оно билось как бы между подушкой и ухом.
Ассоль сердилась, ворочаясь, то сбрасывая одеяло, то
завертываясь в него с головой. Наконец, ей удалось
вызвать привычное представление, помогающее уснуть:
она мысленно бросала камни в светлую воду, смотря на
расхождение легчайших кругов. Сон, действительно,
как бы лишь ждал этой подачки; он пришел, пошептал-
ся с Мери, стоящей у изголовья, и, повинуясь ее
улыбке, сказал вокруг: «Ш-ш-ш-ш». Ассоль тотчас усну-
ла. Ей снился любимый сон: цветущие деревья, тоска,
очарование, песни и таинственные явления, из которых,
168
проснувшись, она припоминала лишь сверканье синей
иолы, подступающей от ног к сердцу с холодом и
восторгом. Увидев все это, она побыла еще несколько
ирсмени в невозможной стране, затем проснулась и
села.
Сна не было, как если бы она не засыпала совсем.
Чувство новизны, радости и желания что-то сделать
согревало ее. Она осмотрелась тем взглядом, каким
оглядывают новое помещение. Проник рассвет—не всей
ясностью озарения, но тем смутным усилием, в котором
можно понимать окружающее. Низ окна был черен;
иерх просветлел. Извне дома, почти на краю рамы,
блестела утренняя звезда. Зная, что теперь не уснет,
Ассоль оделась, подошла к окну и, сняв крюк, отвела
раму. За окном стояла внимательная чуткая тишина;
она как бы наступила только сейчас. В синих сумерках
мерцали кусты, подальше спали деревья; веяло духотой
и землей.
Держась за верх рамы, девушка смотрела и улыба-
лась. Вдруг нечто, подобное отдаленному зову, всколых-
нуло ее изнутри и вовне, и она как бы проснулась еще
раз от явной действительности к тому, что явнее и
несомненнее. С этой минуты ликующее богатство созна-
ния не оставляло ее. Так, понимая, слушаем мы речи
людей, но, если повторить сказанное, поймем еще раз, с
иным, новым значением. То же было и с ней.
Взяв старенькую, но на ее голове всегда юную шел-
ковую косынку, она прихватила ее рукою под подбород-
ком, заперла дверь и выпорхнула босиком на дорогу.
Хотя было пусто и глухо, но ей казалось, что она
звучит как оркестр, что ее могут услышать. Все было
мило ей, все радовало ее. Теплая пыль щекотала босые
ноги; дышалось ясно и весело. На сумеречном просвете
неба темнели крыши и облака; дремали изгороди, ши-
повник, огороды, сады и нежно видимая дорога. Во
всем замечался иной порядок, чем днем,—тот же, но
и ускользнувшем ранее соответствии. Все спало с от-
крытыми глазами, тайно рассматривая проходящую
девушку.
Она шла, чем далее, тем быстрей, торопясь покинуть
селение. За Каперной простирались луга; за лугами по
склонам береговых холмов росли орешник, тополя и
169
каштаны. Там, где дорога кончилась, переходя в глухую
тропу, у ног Ассоль мягко завертелась пушистая черная
собака с белой грудью и говорящим напряжением глаз.
Собака, узнав Ассоль, повизгивая и жеманно виляя
туловищем, пошла рядом, молча соглашаясь с девушкой
в чем-то понятном, как «я» и «ты». Ассоль, посматривая
в ее сообщительные глаза, была твердо уверена, что
собака могла бы заговорить, не будь у нее тайных
причин молчать. Заметив улыбку спутницы, собака
весело сморщилась, вильнула хвостом и ровно побежала
вперед, но вдруг безучастно села, деловито выскребла
лапой ухо, укушенное своим вечным врагом, и побежала
обратно.
Ассоль проникла в высокую, брызгающую росой лу-
говую траву; держа руку ладонью вниз над ее метелка-
ми, она шла, улыбаясь струящемуся прикосновению.
Засматривая в особенные лица цветов, в путани-
цу стеблей, она различала там почти человеческие
намеки — позы, усилия, движения, черты и взгляды;
ее не удивила бы теперь процессия полевых мышей,
бал сусликов или грубое веселье ежа, пугающего спя-
щего гнома своим фуканьем. И точно, еж, серея, выка-
тился перед ней на тропинку. —«Фук-фук»,— отрыви-
сто сказал он с сердцем, как извозчик на пешехода.
Ассоль говорила с теми, кого понимала и видела.—
«Здравствуй, больной,— сказала она лиловому ирису,
пробитому до дыр червем.— Необходимо посидеть до-
ма»,— это относилось к кусту, застрявшему среди
тропы и потому обдерганному платьем прохожих.
Большой жук цеплялся за колокольчик, сгибая расте-
ние и сваливаясь, но упрямо толкаясь лапками.—
«Стряхни толстого пассажира»,— посоветовала Ассоль.
Жук, точно, не удержался и с треском полетел в
сторону. Так, волнуясь, трепеща и блестя, она подо-
шла к склону холма, скрывшись в его зарослях от
лугового пространства, но окруженная теперь истинны-
ми своими друзьями, которые — она знала это — гово-
рят басом.
То были крупные старые деревья среди жимолости и
орешника. Их свисшие ветви касались верхних листьев
кустов. В спокойно тяготеющей крупной листве кашта-
нов стояли белые шишки цветов, их аромат мешался с
170
tiiuaxoM росы и смолы. Тропинка, усеянная выступами
кользких корней, то падала, то взбиралась на склон.
Ассоль чувствовала себя, как дома; здоровалась с де-
ревьями, как с людьми, то есть пожимая их широкие
листья. Она шла, шепча то мысленно, то словами: «Вот
hi, вот другой ты; много же вас, братцы мои! Я иду,
«ратцы, спешу, пустите меня. Я вас узнаю всех, всех
помню и почитаю». «Братцы» величественно гладили ее
чем могли — листьями — и родственно скрипели в ответ.
<>на выбралась, перепачкав ноги землей, к обрыву над
морем и встала на краю обрыва, задыхаясь от поспеш-
ной ходьбы. Глубокая непобедимая вера, ликуя, пени-
иис.ь и шумела в ней. Она разбрасывала ее взглядом за
горизонт, откуда легким шумом береговой волны возвра-
тилась она обратно, гордая чистотой полета. Тем вре-
менем море, обведенное по горизонту золотой нитью, еще
спало; лишь под обрывом, в лужах береговых ям, взды-
малась и опадала вода. Стальной у берега цвет спящего
океана переходил в синий и черный. За золотой нитью
m-iio, вспыхивая, сияло огромным веером света; белые
облака тронулись слабым румянцем. Тонкие, божествен-
ные цвета светились в них. На черной дали легла уже
цх'петная снежная белизна; пена блестела, и багровый
ра 1рыв, вспыхнув средь золотой нити, бросил по океану,
< ногам Ассоль, алую рябь.
Она села, подобрав ноги, с руками вокруг колен.
Внимательно наклоняясь к морю, смотрела она на
горизонт большими глазами, в которых не осталось уже
ничего взрослого,— глазами ребенка. Все, чего она жда-
।« так долго и горячо, делалось там — на краю света.
< >и а видела в стране далеких пучин подводный холм; от
поверхности его струились вверх вьющиеся растения;
среди их круглых листьев, пронизанных у края стеблем,
 ичли причудливые цветы. Верхние листья блестели на
поверхности океана; тот, кто ничего не знал, как знала
Ассоль, видел лишь трепет и блеск.
Из заросли поднялся корабль; он всплыл и остано-
вился по самой середине зари. Из этой дали он был
пиден ясно, как облака. Разбрасывая веселье, он пылал,
кик вино, роза, кровь, уста, алый бархат и пунцовый
огонь. Корабль шёл прямо к Ассоль. Крылья пены
 репетали под мощным напором его киля; уже встав,
171
девушка прижала руки к груди, как чудная игра света
перешла в зыбь; взошло солнце, и яркая полнота утра
сдернула покровы с всего, что еще нежилось, потягива-
ясь на сонной земле.
Девушка вздохнула и осмотрелась. Музыка смолкла,
но Ассоль была еще во власти ее звонкого хора. Это
впечатление постепенно ослабевало, затем стало воспо-
минанием и, наконец, просто усталостью. Она легла на
траву, зевнула и, блаженно закрыв глаза, уснула —
по-настоящему, крепким, как молодой орех, сном, без
заботы и сновидений.
Ее разбудила муха, бродившая по голой ступне.
Беспокойно повертев ножкой, Ассоль проснулась; сидя,
закалывала она растрепанные волосы, поэтому кольцо
Грэя напомнило о себе, но считая его не более, как
стебельком, застрявшим меж пальцев, она распрямила
их; так как помеха не исчезла, она нетерпеливо поднес-
ла руку к глазам и выпрямилась, мгновенно вскочив с
силой брызнувшего фонтана.
На ее пальце блестело лучистое кольцо Грэя, как на
чужом,—своим не могла признать она в этот момент, не
чувствовала палец свой.— «Чья это шутка? Чья шут-
ка?— стремительно вскричала она.— Разве я сплю?
Может быть, нашла и забыла?». Схватив левой рукой
правую, на которой было кольцо, с изумлением осмат-
ривалась она, пытая взглядом море и зеленые зарос-
ли; но никто не шевелился, никто не притаился в
кустах, и в синем, далеко озаренном море не было
никакого знака, и румянец покрыл Ассоль, а голоса
сердца сказали вещее «да». Не было объяснений слу-
чившемуся, но без слов и мыслей находила она их в
странном чувстве своем, и уже близким ей стало
кольцо. Вся дрожа, сдернула она его с пальца; держа
в пригоршне, как воду, рассмотрела его она — всею
душою, всем сердцем, всем ликованием и ясным суеве-
рием юности, затем, спрятав за лиф, Ассоль уткнула
лицо в ладони, из-под которых неудержимо рвалась
улыбка, и, опустив голову, медленно пошла обратной
дорогой.
Так,—случайно, как говорят люди, умеющие читать
и писать,—Грэй и Ассоль нашли друг друга утром
летнего дня, полного неизбежности.
172
V
БОЕВЫЕ ПРИГОТОВЛЕНИЯ
Когда Грэй поднялся на палубу «Секрета», он не-
сколько минут стоял неподвижно, поглаживая рукой
голову сзади на лоб, что означало крайнее замешатель-
щво Рассеянность — облачное движение чувств —
и сражалась в его лице бесчувственной улыбкой лунати-
ки Его помощник Пантен шел в это время по шканцам
(| тарелкой жареной рыбы; увидев Грэя, он заметил
странное состояние капитана.
- Вы, быть может, ушиблись?—осторожно спросил
ни Где были? Что видели? Впрочем, это, конечно,
июне дело. Маклер предлагает выгодный фрахт; с пре-
мией Да что с вами такое?..
Благодарю,—сказал Грэй, вздохнув,— как раз-
..анный.— Мне именно недоставало звуков вашего
простого, умного голоса. Это как холодная вода. Пан-
|«<п, сообщите людям, что сегодня мы поднимаем
якорь и переходим в устье Лилианы, миль десять
отсюда. Ее течение перебито сплошными мелями. Про-
никнуть в устье можно лишь с моря. Придите за
к пртой. Лоцмана не брать. Пока все... Да, выгодный
Фрахт мне нужен как прошлогодний снег. Можете
передать это маклеру. Я отправляюсь в город, где
пробуду до вечера.
— Что же случилось?
Решительно ничего, Пантен. Я хочу, чтобы вы
приняли к сведению мое желание избегать всяких
расспросов. Когда наступит момент, я сообщу вам, в чем
пело. Матросам скажите, что предстоит ремонт; что
местный док занят.
— Хорошо,—бессмысленно сказал Пантен в спину
v кодящего Грэя.—Будет исполнено.
Хотя распоряжения капитана были вполне толковы,
помощник вытаращил глаза и беспокойно помчался с
шрелкой к себе в каюту, бормоча: «Пантен, тебя озада-
III ли. Не хочет ли он попробовать контрабанды? Не
пметупаем ли мы под черным флагом пирата?» Но здесь
Найтен запутался в самых диких предположениях.
Пока он нервически уничтожал рыбу, Грэй спустился в
173
каюту, взял деньги и, переехав бухту, появился в
торговых кварталах Лисса.
Теперь он действовал уже решительно и покойно, до
мелочи зная все, что предстоит на чудном пути. Каждое
движение — мысль, действие — грели его тонким
наслаждением художественной работы. Его план сло-
жился мгновенно и выпукло. Его понятия о жизни
подверглись тому последнему набегу резца, после кото-
рого мрамор спокоен в своем прекрасном сиянии.
Грэй побывал в трех лавках, придавая особенное
значение точности выбора, так как мысленно видел уже
нужный цвет и оттенок. В двух первых лавках ему
показали шелка базарных цветов, предназначенные
удовлетворить незатейливое тщеславие; в третьей он
нашел образцы сложных эффектов. Хозяин лавки радо-
стно суетился, выкладывая залежавшиеся материи, но
Грэй был серьезен, как анатом. Он терпеливо разбирал
свертки, откладывал, сдвигал, развертывал и смотрел
на свет такое множество алых полос, что прилавок,
заваленный ими, казалось, вспыхнет. На носок сапога
Грэя легла пурпурная волна; на его руках и лице
блестел розовый отсвет. Роясь в легком сопротивлении
шелка, он различал цвета: красный, бледный розовый и
розовый темный, густые закипи вишневых, оранжевых
и мрачно-рыжих тонов; здесь были оттенки всех сил и
значений, различные — в своем мнимом родстве, подобно
словам: «очаровательной—«прекрасно»—«великолепно»—
«совершенно»; в складках таились намеки, недоступные
языку зрения, но истинный алый цвет долго не пред-
ставлялся глазам нашего капитана; что приносил ла-
вочник, было хорошо, но не вызывало ясного и твердого
«да». Наконец, один цвет привлек обезоруженное внима-
ние покупателя; он сел в кресло к окну, вытянул из
шумного шелка длинный конец, бросил его на колени и,
развалясь, с трубкой в зубах, стал созерцательно непо-
движен.
Этот совершенно чистый, как алая утренняя струя,
полный благородного веселья и царственности цвет
являлся именно тем гордым цветом, какой разыскивал
Грэй. В нем не было смешанных оттенков огня, лепест-
ков мака, игры фиолетовых или лиловых намеков; не
было также ни синевы, ни тени — ничего, что вызывает
174
। омнение. Он рдел, как улыбка, прелестью духовного
отражения. Грэй так задумался, что позабыл о хозяине,
кидавшем за его спиной с напряжением охотничьей
собаки, сделавшей стойку. Устав ждать, торговец на-
помнил о себе треском оторванного куска материи.
Довольно образцов,—сказал Грэй, вставая,—этот
in и я беру.
— Весь кусок?—почтительно сомневаясь, спросил
торговец. Но Грэй молча смотрел ему в лоб, отчего
»о1янн лавки сделался немного развязнее.— В таком
 пчае, сколько метров?
!'|>эй кивнул, приглашая повременить, и высчитал
карандашом на бумаге требуемое количество.
Две тысячи метров.— Он с сомнением осмотрел
и» пси.—Да, не более двух тысяч метров.
- Две?—сказал хозяин, судорожно подскакивая,
кт пружинный.— Тысячи? Метров? Прошу вас сесть,
। и питан. Не желаете ли взглянуть, капитан, образцы
новых материй? Как вам будет угодно. Вот спички, вот
прекрасный табак; прошу вас. Две тысячи... две тысячи
по..—Он сказал цену, имеющую такое же отношение к
настоящей, как клятва к простому «да», но Грэй был
монолен, так как не хотел ни в чем торговаться.—
Удивительный, наилучший шелк,— продолжал лавоч-
IUII —товар вне сравнения, только у меня найдете
III кой.
Когда он наконец весь изошел восторгом, Грэй дого-
ворился с ним о доставке, взяв на свой счет издержки,
уплатил по счету и ушел, провожаемый хозяином с
почестями китайского короля. Тем временем через ули-
II v от того места, где была лавка, бродячий музыкант,
настроив виолончель, заставил ее тихим смычком гово-
ри п. грустно и хорошо; его товарищ, флейтист, осыпал
пение струи лепетом горлового свиста; простая песенка,
• и горою они огласили дремлющий в жаре двор, достиг-
|д ушей Грэя, и тотчас он понял, что следует ему
и-чать дальше. Вообще все эти дни он был на той
счастливой высоте духовного зрения, с которой отчетли-
IIU замечались им все намеки и подсказы действитель-
ности; услыша заглушаемые ездой экипажей звуки, он
пошел в центр важнейших впечатлений и мыслей, вы-
данных, сообразно его характеру, этой музыкой, уже
175
чувствуя, почему и как выйдет хорошо то, что приду-
мал. Миновав переулок, Грэй прошел в ворота дома, где
состоялось музыкальное выступление. К тому времени
музыканты собрались уходить; высокий флейтист с
видом забитого достоинства благодарно махал шляпой
тем окнам, откуда вылетали монеты. Виолончель уже
вернулась под мышку своего хозяина; тот, вытирая
вспотевший лоб, дожидался флейтиста.
— Ба, да это ты, Циммер!—сказал ему Грэй, при-
знавая скрипача, который по вечерам веселил своей
прекрасной игрой моряков, гостей трактира «Деньги на
бочку».—Как же ты изменил скрипке?
— Досточтимый капитан,—самодовольно возразил
Циммер,—я играю на всем, что звучит и трещит. В
молодости я был музыкальным клоуном. Теперь меня
тянет к искусству, и я с горем вижу, что погубил
незаурядное дарование. Поэтому-то я из поздней жад-
ности люблю сразу двух: виолу и скрипку. На виолон-
чели играю днем, а на скрипке по вечерам, то есть как
бы плачу, рыдаю о погибшем таланте. Не угостите ли
винцом, а? Виолончель—это моя Кармен, а скрипка.
— Ассоль,— сказал Грэй.
Циммер не расслышал.
— Да,— кивнул он,—соло на тарелках или медных
трубочках — другое дело. Впрочем, что мне?! Пусть
кривляются паяцы искусства — я знаю, что в скрипке
и виолончели всегда отдыхают феи.
— А что скрывается в моем «тур-люр-лю»?—спросил
подошедший флейтист, рослый детина с бараньими
голубыми глазами и белокурой бородой.—Ну-ка, скажи?
— Смотря по тому, сколько ты выпил с угра. Иногда—
птица, иногда—спиртные пары. Капитан, это мой ком-
паньон Дусс; я говорил ему, как вы сорите золотом,
когда пьете, и он заочно влюблен в вас.
— Да,— сказал Дусс,—я люблю жест и щедрость.
Но я хитер, не верьте моей гнусной лести.
— Вот что,— сказал, смеясь, Грэй.—У меня мало
времени, а дело не терпит. Я предлагаю вам хорошо
заработать. Соберите оркестр, но не из щеголей с
парадными лицами мертвецов, которые в музыкальном
буквоедстве или—что еще хуже—в звуковой гастроно-
мии забыли о душе музыки и тихо мертвят эстрады
176
«'моими замысловатыми шумами,— нет. Соберите своих,
заставляющих плакать простые сердца кухарок и лаке-
ем; соберите своих бродяг. Море и любовь не терпят
педантов. Я с удовольствием посидел бы с вами, и даже
нс с одной бутылкой, но нужно идти. У меня много дела.
Возьмите это и пропейте за букву А. Если вам нравится
мое предложение, приезжайте повечеру на «Секрет», он
стоит неподалеку от головной дамбы.
— Согласен!— вскричал Циммер, зная, что Грэй пла-
тит, как царь.—Дусс, кланяйся, скажи «да» и верти
шляпой от радости! Капитан Грэй хочет жениться!
— Да,— просто сказал Грэй.— Все подробности я
нам сообщу на «Секрете». Вы же.-
— За букву А!—Дусс, толкнув локтем Циммера,
подмигнул Грэю.— Но... как много букв в алфавите!
Пожалуйте что-нибудь и на фиту.»
Грэй дал еще денег. Музыканты ушли. Тогда он
зашел в комиссионную контору и дал тайное поручение
за крупную сумму—выполнить срочно, в течение шести
дней. В то время, как Грэй вернулся на свой корабль,
агент конторы уже садился на пароход. К вечеру
привезли шелк; пять парусников, нанятых Грэем, поме-
стились с матросами; еще не вернулся Летика и не
прибыли музыканты; в ожидании их Грэй отправился
потолковать с Пантеном.
Следует заметить, что Грэй в течение нескольких лет
плавал с одним составом команды. Вначале капитан
удивлял матросов капризами неожиданных рейсов, ос-
тановок—иногда месячных—в самых неторговых и
безлюдных местах, но постепенно они прониклись «грэ-
измом» Грэя. Он часто плавал с одним балластом,
отказываясь брать выгодный фрахт только потому, что
пс нравился ему предложенный груз. Никто не мог
уговорить его везти мыло, гвозди, части машин и
другое, что мрачно молчит в трюмах, вызывая безжиз-
ненные представления скучной необходимости. Но он
охотно грузил фрукты, фарфор, животных, пряности,
чай, табак, кофе, шелк, ценные породы деревьев: черное,
сандал, пальму. Все это отвечало аристократизму его
воображения, создавая живописную атмосферу; не уди-
вительно, что команда «Секрета», воспитанная, таким
образом, в духе своеобразности, посматривала несколь-
177
ко свысока на все иные суда, окутанные дымом плоской
наживы. Все-таки этот раз Грэй встретил вопросы в
физиономиях; самый тупой матрос отлично знал, что
нет надобности производить ремонт в русле лесной
реки.
Пантен, конечно, сообщил им приказание Грэя; когда
тот вошел, помощник его докуривал шестую сигару,
бродя по каюте, ошалев от дыма и натыкаясь на
стулья. Наступал вечер; сквозь открытый иллюминатор
торчала золотистая балка света, в которой вспыхнул
лакированный козырек капитанской фуражки.
— Все готово,—мрачно сказал Пантен.— Если хоти-
те, можно поднимать якорь.
— Вы должны бы, Пантен, знать меня несколько
лучше,— мягко заметил Грэй.— Нет тайны в том, что я
делаю. Как только мы бросим якорь на дно Лилианы, я
расскажу все, и вы не будете тратить так много спичек
на плохие сигары. Ступайте, снимайтесь с якоря.
Пантен, неловко усмехаясь, почесал бровь.
— Это, конечно, так,—сказал он—Впрочем, я ничего.
Когда он вышел, Грэй посидел несколько времени,
неподвижно смотря в полуоткрытую дверь, затем пере-
шел к себе. Здесь он то сидел, то ложился; то, прислу-
шиваясь к треску брашпиля, выкатывающего громкую
цепь, собирался выйти на бак, но вновь задумывался и
возвращался к столу, чертя по клеенке пальцем прямую
быструю линию. Удар кулаком в дверь вывел его из
маниакального состояния; он повернул ключ, впустив
Летику. Матрос, тяжело дыша, остановился с видом
гонца, вовремя предупредившего казнь.
— «Лети-ка, Летика»,— сказал я себе,—быстро заго-
ворил он,— когда я с кабельного мола увидел, как
танцуют вокруг брашпиля наши ребята, поплевывая в
ладони. У меня глаз, как у орла. И я полетел; я так
дышал на лодочника, что человек вспотел от волнения.
Капитан, вы хотели оставить меня на берегу?
— Летика,— сказал Грэй, присматриваясь к его
красным глазам,—я ожидал тебя не позже утра. Лил
ли ты на затылок холодную воду?
— Лил. Не столько, сколько было принято внутрь,
но лил. Все сделано.
— Говори.
178
— Не стоит говорить, капитан; вот здесь все запи-
tiano. Берите и читайте. Я очень старался. Я уйду.
Куда?
* Я вижу по укоризне глаз ваших, что еще мало
। на затылок холодной воды.
Он повернулся и вышел с странными движениями
 целого. Грэй развернул бумажку; карандаш, должно
<it.ni., дивился, когда выводил по ней эти чертежи,
и ц поминающие расшатанный забор. Вот что писал Ле-
। ика:
«Сообразно инструкции. После пяти часов ходил по
. пню. Дом с серой крышей, по два окна сбоку; при нем
город. Означенная особа приходила два раза: за водой
pii I, за щепками для плиты два. По наступлении тем-
ноты проник взглядом в окно, но ничего не увидел по
причине занавески».
Чатем следовало несколько указаний семейного ха-
рактера, добытых Летикой, видимо, путем застольного
рн пювора, так как меморий заканчивался, несколько
неожиданно, словами: «В счет расходов приложил ма-
пи:ть своих».
Но существо этого донесения говорило лишь о том,
что мы знаем из первой главы. Грэй положил бумажку
н стол, свистнул вахтенного и послал за Пантеном, но
«место помощника явился боцман Атвуд, обдергивая
in сученные рукава.
— Мы ошвартовались у дамбы,—сказал он.— Пан-
ieii послал узнать, что вы хотите. Он занят: на него
пинали там какие-то люди с трубами, барабанами и
другими скрипками. Вы звали их на «Секрет»? Пантен
оросит вас прийти, говорит, у него туман в голове.
Да, Атвуд,— сказал Грэй,— я, точно, звал музы-
кантов; подите, скажите им, чтобы шли пока в кубрик.
I.iлее будет видно, как их устроить. Атвуд, скажите им
и команде, что я выйду на палубу через четверть часа.
Пусть соберутся; вы и Пантен, разумеется, тоже послу-
шаете меня.
Атвуд взвел, как курок, левую бровь, постоял боком
v двери и вышел. Эти десять минут Грэй провел, закрыв
руками лицо; он ни к чему не приготовлялся и ничего
in рассчитывал, но хотел мысленно помолчать. Тем
временем его ждали уже все, нетерпеливо и с любопыт-
179
ством, полным догадок. Он вышел и увидел по лицам
ожидание невероятных вещей, но так как сам находил
совершающееся вполне естественным, то напряжение чу-
жих душ отразилось в нем легкой досадой.
— Ничего особенного,—сказал Грэй, присаживаясь
на трап мостика.— Мы простоим в устье реки до тех
пор, пока не сменим весь такелаж. Вы видели, что
привезен красный шелк; из него под руководством
парусного мастера Блента смастерят «Секрету» новые
паруса. Затем мы отправимся, но куда — не скажу; во
всяком случае, недалеко отсюда. Я еду к жене. Она еще
не жена мне, но будет ею. Мне нужны алые паруса,
чтобы еще издали, как условлено с нею, она заметила
нас. Вот и все. Как видите, здесь нет ничего таинствен-
ного. И довольно об этом.
— Да,— сказал Атвуд, видя по улыбающимся лицам
матросов, что они приятно озадачены и не решаются
говорить.—Так вот в чем дело, капитан.» Не нам,
конечно, судить об этом. Как желаете, так и будет.
Я поздравляю вас.
— Благодарю!— Грэй сильно сжал руку боцмана, но
тот, сделав невероятное усилие, ответил таким пожати-
ем, что капитан уступил. После этого подошли все,
сменяя друг друга застенчивой теплотой взгляда и
бормоча поздравления. Никто не крикнул, не зашумел—
нечто не совсем простое чувствовали матросы в отрыви-
стых словах капитана. Пантен облегченно вздохнул и
повеселел— его душевная тяжесть растаяла. Один ко-
рабельный плотник остался чем-то недоволен: вяло по-
держав руку Грэя, он мрачно спросил:
— Как это вам пришло в голову, капитан?
— Как удар твоего топора,— сказал Грэй.— Циммер!
Покажи своих ребятишек.
Скрипач, хлопая по спине музыкантов, вытолкнул
семь человек, одетых крайне неряшливо.
— Вот,—сказал Циммер,—это—тромбон; не играет,
а палит, как из пушки. Эти два безусых молодца—
фанфары; как заиграют, так сейчас же хочется воевать
Затем кларнет, корнет-а-пистон и вторая скрипка.
Все они—великие мастера обнимать резвую приму, то
есть меня. А вот и главный хозяин нашего веселого
ремесла—Фриц, барабанщик. У барабанщиков, знаете,
180
обычно — разочарованный вид, но этот бьет с достоин-
ством, с увлечением. В его игре есть что-то открытое и
прямое, как его палки. Так ли все сделано, капитан
Грэй?
— Изумительно,—сказал Грэй.— Всем вам отведено
место в трюме, который на этот раз, значит, будет
погружен разными «скерцо», «адажио» и «фортиссимо».
Разойдитесь. Пантен, снимайте швартовы, трогайтесь.
Я вас сменю через два часа.
Этих двух часов он не заметил, так как они прошли
все в той же внутренней музыке, не оставлявшей его
сознания, как пульс не оставляет артерий. Он думал об
одном, хотел одного, стремился к одному. Человек дей-
ствия, он мысленно опережал ход событий, жалея лишь
о том, что ими нельзя двигать так же просто и скоро,
как шашками. Ничто в спокойной наружности его не
соворило о том напряжении чувства, гул которого,
подобно гулу огромного колокола, бьющего над головой,
мчался во всем его существе оглушительным нервным
стоном. Это довело его, наконец, до того, что он стал
считать мысленно: «Один» два... тридцать..» и так далее,
пока не сказал «тысяча». Такое упражнение подейство-
вало: он был способен наконец взглянуть со стороны на
все предприятие. Здесь несколько удивило его то, что он
но может представить внутреннюю Ассоль, так как
даже не говорил с ней. Он читал где-то, что можно,
«отя бы смутно, понять человека, если, вообразив себя
>тим человеком, скопировать выражение его лица. Уже
глаза Грэя начали принимать несвойственное им стран-
ное выражение, а губы под усами складываться в
слабую, кроткую улыбку, как, опомнившись, он расхохо-
тался и вышел сменить Пантена.
Было темно. Пантен, подняв воротник куртки, ходил
у компаса, говоря рулевому: «Лево четверть румба; лево,
(’той: еще четверть». «Секрет» шел с половиною парусов
при попутном ветре.
— Знаете,— сказал Пантен Грэю,—я доволен.
— Чем?
— Тем же, чем и вы. Я все понял Вот здесь, на мос-
тике.—Он хитро подмигнул, светя улыбке огнем трубки.
— Ну-ка,—сказал Грэй, внезапно догадавшись, в
чем дело,—что вы там поняли?
181
— Лучший способ провезти контрабанду,— шепнул
Пантен.—Всякий может иметь такие паруса, какие
хочет. У вас гениальная голова, Грэй!
— Бедный Пантен!—сказал капитан, не зная, сер-
диться или смеяться.— Ваша догадка остроумна, но
лишена всякой основы. Идите спать. Даю вам слово, что
вы ошибаетесь. Я делаю то, что сказал.
Он отослал его спать, сверился с направлением
курса и сел. Теперь мы его оставим, так как ему нужно
быть одному.
VI
АССОЛЬ ОСТАЕТСЯ ОДНА
Лонгрен провел ночь в море; он не спал, не ловил,
а шел под парусом без определенного направления,
слушая плеск воды, смотря в тьму, обветриваясь и
думая. В тяжелые часы жизни ничто так не восстанав-
ливало силы его души, как эти одинокие блужданья.
Тишина, только тишина и безлюдье — вот что нужно
было ему для того, чтобы все самые слабые и
спутанные голоса внутреннего мира зазвучали понятно.
Эту ночь он думал о будущем, о бедности, об Ассоль
Ему было крайне трудно покинуть ее даже на время;
кроме того, он боялся воскресить утихшую боль. Быть
может, поступив на корабль, он снова вообразит, что
там, в Каперне его ждет не умиравший никогда друг,
и возвращаясь, он будет подходить к дому с горем
мертвого ожидания. Мери никогда больше не выйдет из
дверей дома. Но он хотел, чтобы у Ассоль было что есть,
решив поэтому поступить так, как приказывает забота
Когда Лонгрен вернулся, девушки еще не было дома
Ее ранние прогулки не смущали отца; на этот раз
однако в его ожидании была легкая напряженность
Похаживая из угла в угол, он на повороте вдруг сразу
увидел Ассоль; вошедшая стремительно и неслышно, она
молча остановилась перед ним, почти испугав его све-
том взгляда, отразившего возбуждение. Казалось, от-
крылось ее второе лицо—то истинное лицо человека, о
котором обычно говорят только глаза. Она молчала,
182
 мотря в лицо Лонгрену так непонятно, что он быстро
г просил:
— Ты больна?
Она не сразу ответила. Когда смысл вопроса коснул-
<» наконец ее духовного слуха, Ассоль встрепенулась,
• а к ветка, тронутая рукой, и засмеялась долгим, ров-
ным смехом тихого торжества. Ей надо было сказать
ио-нибудь, но, как всегда, не требовалось придумы-
нлть—что именно; она сказала:
— Нет, я здорова... Почему ты так смотришь? Мне
пссело. Верно, мне весело, но это оттого, что день так
хорош. А что ты надумал? Я уж вижу по твоему лицу,
п<> ты что-то надумал.
— Что бы я ни надумал,—сказал Лонгрен, усажи-
«н । девушку на колени,—ты, я знаю, поймешь, в чем.
дело. Жить нечем. Я не пойду снова в дальнее плавание,
я поступлю на почтовый пароход, что ходит между
Кассетом и Лиссом.
Да,— издалека сказала она, силясь войти в его
•цботы и дело, но ужасаясь, что бессильна перестать
Радоваться.— Это очень плохо. Мне будет скучно. Воз-
пратись поскорей.— Говоря так, она расцветала неудер-
жимой улыбкой.—Да, поскорей, милый; я жду.
Ассоль!—сказал Лонгрен, беря ладонями ее лицо
и поворачивая к себе.— Выкладывай, что случилось?
Она почувствовала, что должна выветрить его трево-
IV. и, победив ликование, сделалась серьезно-вниматель-
ной, только в ее глазах блестела еще новая жизнь.
«Ты странный,— сказала она.— Решительно ниче-
го Я собирала орехи.»
Лонгрен не вполне поверил бы этому, не будь он так
о» пят своими мыслями. Их разговор стал деловым и
подробным. Матрос сказал дочери, чтобы она уложила
•го мешок; перечислил все необходимые вещи и дал
несколько советов.
— Я вернусь домой дней через десять, а ты заложи
мое ружье и сиди дома. Если кто захочет тебя обидеть,
•кажи: —«Лонгрен скоро вернется». Не думай и не
..:покойся обо мне; худого ничего не случится.
После этого он поел, крепко поцеловал девушку и,
«скинув мешок за плечи, вышел на городскую дорогу.
Ассоль смотрела ему вслед, пока он не скрылся за
183
поворотом; затем вернулась. Немало домашних работ
предстояло ей, но она забыла об этом. С интересом
легкого удивления осматривалась она вокруг, как бы
уже чужая этому дому, так влитому в сознание с
детства, что, казалось, всегда носила его в себе, а
теперь выглядевшему подобно родным местам, посещен-
ным спустя ряд лет из круга жизни иной. Но что-то
недостойное почудилось ей в этом своем отпоре, что-то
неладное. Она села к столу, на котором Лонгрен масте-
рил игрушки, и попыталась приклеить руль к корме;
смотря на эти предметы, невольно увидела она их
большими, настоящими; все, что случилось утром, снова
поднялось в ней дрожью волнения, и золотое кольцо,
величиной с солнце, упало через море к ее ногам.
Не усидев, она вышла из дома и пошла в Лисс. Ей
совершенно нечего было там делать; она не знала, зачем
идет, но не идти—не могла. По дороге ей встретился
пешеход, желавший разведать какое-то направление;
она толково объяснила ему, что нужно, и тотчас же
забыла об этом.
Всю длинную дороту миновала она незаметно, как
если бы несла птицу, поглотившую все ее нежное внима-
ние. У города она немного развлеклась шумом, летевшим
с его огромного круга, но он был не властен над ней, как
раньше, когда, пугая и забивая, делал ее молчаливой
трусихой. Она противостояла ему. Она медленно прошла
кольцеобразный бульвар, пересекая синие тени деревьев,
доверчиво и легко взглядывая на лица прохожих, ровной
походкой, полной уверенности. Порода наблюдательных
людей в течение дня замечала неоднократно неизвестную,
странную на взгляд девушку, проходящую среди яркой
толпы с видом глубокой задумчивости. На площади она
подставила руку струе фонтана, перебирая пальцами
среди отраженных брызг, затем, присев, отдохнула и
вернулась на лесную дорогу. Обратный путь она сделала
со свежей душой, в настроении мирном и ясном, подобно
вечерней речке, сменившей, наконец, пестрые зеркала дня
ровным в тени блеском. Приближаясь к селению, она
увидала того самого угольщика, которому померещилось,
что у него зацвела корзина; он стоял возле повозки с
двумя неизвестными мрачными людьми, покрытыми са-
жей и грязью. Ассоль обрадовалась.
184
— Здравствуй. Филипп,— сказала она,—что ты
делаешь?
Ничего, муха. Свалилось колесо; я его поправил,
loiiepb покуриваю да калякаю с нашими ребятами. Ты
••псуда?
Ассоль не ответила.
Знаешь, Филипп,— заговорила она,—я тебя очень
шблю, и потому скажу только тебе. Я скоро уеду;
наверное, уеду совсем. Ты не говори никому об этом.
— Это ты хочешь уехать? Куда же ты собралась?—
н iv милея угольщик, вопросительно раскрыв рот, отчего
 11 • борода стала длиннее.
— Не знаю.— Она медленно осмотрела поляну под
юном, где стояла телега,—зеленую в розовом вечернем
«►«•тс траву, черных молчаливых угольщиков и, поду-
un и, прибавила:—Все это мне неизвестно. Я не знаю ни
цпл, ни часа и даже не знаю, куда. Больше ничего не
икажу. Поэтому, на всякий случай,— прощай; ты часто
Ченя ВОЗИЛ.
Она взяла огромную черную руку и привела ее в
..гояние относительного трясения. Лицо рабочего раз-
оряло трещину неподвижной улыбки. Девушка кив-
нула, повернулась и отошла. Она исчезла так быстро,
но Филипп и его приятели не успели повернуть
олову.
— Чудеса,—сказал угольщик,—поди-ка, пойми ее.—
'lio-то с ней сегодня... такое и прочее.
Верно,— поддержал второй,— не то она говорит,
иг то—уговаривает. Не наше дело.
Не наше дело,— сказал и третий, вздохнув. Затем
»<•<• трое сели в повозку и, затрещав колесами по
каменистой дороге, скрылись в пыли.
VII
АЛЫЙ «СЕКРЕТ»
Был белый утренний час; в огромном лесу стоял
1ОИКИЙ пар, полный странных видений. Неизвестный
охотник, только что покинувший свой костер, двигался
вдоль реки; сквозь деревья сиял просвет ее воздушных
185
пустот, но прилежный охотник не подходил к ним
рассматривая свежий след медведя, направляющийся к
горам.
Внезапный звук пронесся среди деревьев с неожи
данностью тревожной погони; это запел кларнет. Музы
кант, выйдя на палубу, сыграл отрывок мелодии, пол
ной печального, протяжного повторения. Звук дрожал,
как голос, скрывающий горе; усилился, улыбнулся гру
стным переливом и оборвался. Далекое эхо смутно
напевало ту же мелодию.
Охотник, отметив след сломанной веткой, пробрался
к воде. Туман еще не рассеялся; в нем гасли очертания
огромного корабля, медленно повертывающегося к устью
реки. Его свернутые паруса ожили, свисая фестонами
расправляясь и покрывая мачты бессильными щитами
огромных складок; слышались голоса и шаги. Береговой
ветер, пробуя дуть, лениво теребил паруса; наконец
тепло солнца произвело нужный эффект; воздушный
напор усилился, рассеял туман и вылился по реям »
легкие алые формы, полные роз. Розовые тени скользи
ли по белизне мачт и снастей, все было белым, кроме
раскинутых, плавно двинутых парусов цвета глубокой
радости.
Охотник, смотревший с берега, долго протирал глаза,
пока не убедился, что видит именно так, а не ина'и*
Корабль скрылся за поворотом, а он все еще стоял и
смотрел; затем, молча пожав плечами, отправился к
своему медведю.
Пока «Секрет» шел руслом реки, Грэй стоял у штур
вала, не доверяя руля матросу—он боялся мели. Пап
тен сидел рядом, в новой суконной паре, в нон<*п
блестящей фуражке, бритый и смиренно надутый. Ом
по-прежнему не чувствовал никакой связи между алым
убранством и прямой целью Грэя.
— Теперь,— сказал Грэй,— когда мои паруса рдеют
ветер хорош, а в сердце моем больше счастья, чем
у слона при виде небольшой булочки, я попытаюсь
настроить вас своими мыслями, как обещал в Лиссе
Заметьте — я не считаю вас глупым или упрямым,
нет; вы образцовый моряк, а это много стоит. Но вы
как и большинство, слушаете голоса всех нехитры»
истин сквозь толстое стекло жизни; они кричат, im>
186
им не услышите. Я делаю то, что существует, как
>iчринное представление о прекрасном-несбыточном, и
•по, по существу, так же сбыточно и возможно, как
инородная прогулка. Скоро вы увидите девушку, кото-
рил не может, не должна иначе выйти замуж, как
голько таким способом, какой развиваю я на ваших
। личах.
Он сжато передал моряку то, о чем мы хорошо
•наем, закончив объяснение так:
-- Вы видите, как тесно сплетены здесь судьба, воля
и < нойство характеров; я прихожу к той, которая ждет
и может ждать только меня, я же не хочу никого
лругого, кроме нее, может быть именно потому, что
•ищгодаря ей я понял одну нехитрую истину. Она в том,
чтобы делать так называемые чудеса своими руками.
Когда для человека главное—получать дражайший
пятак, легко дать этот пятак, но, когда душа таит
•< рно пламенного растения—чуда, сделай ему это чудо,
••••ли ты в состоянии. Новая душа будет у него и новая
v тебя. Когда начальник тюрьмы сам выпустит заклю-
K imoro, когда миллиардер подарит писцу виллу, опере-
। очную певицу и сейф, а жокей хоть раз попридержит
юшадь ради другого коня, которому не везет,—тогда
«<•<• поймут, как это приятно, как невыразимо чудесно.
По есть не меньшие чудеса: улыбка, веселье, прощение,
и вовремя сказанное, нужное слово. Владеть этим—
Н1.1ЧИТ владеть всем. Что до меня, то наше начало—
мое и Ассоль— останется нам навсегда в алом отблеске
•шрусов, созданных глубиной сердца, знающего, что
iiiKoe любовь. Поняли вы меня?
Да, капитан.— Пантен крякнул, вытерев усы ак-
муратно сложенным чистым платочком.—Я все понял.
Нм меня тронули. Пойду я вниз и попрошу прощения
» Никса, которого вчера ругал за потопленное ведро. И
him ему табаку—свой он проиграл в карты.
Прежде чем Грэй, несколько удивленный таким бы-
|| рым практическим результатом своих слов, успел
ио либо сказать, Пантен уже загремел вниз по трапу
। где-то отдаленно вздохнул. Грэй оглянулся, посмотрев
Hiifipx; над ним молча рвались алые паруса; солнце в их
шинх сияло пурпурным дымом. «Секрет» шел в море,
> даляясь от берега. Не было никаких сомнений в
187
звонкой душе Грэя—ни глухих ударов тревоги, ни
шума мелких забот; спокойно, как парус, рвался он к
восхитительной цели; полный тех мыслей, которые one
режают слова.
К полудню на горизонте показался дымок военною
крейсера, крейсер изменил курс и с расстояния полумн
ли поднял сигнал — «лечь в дрейф!».
— Братцы,— сказал Грэй матросам,— нас не обст|и‘
ляют, не бойтесь; они просто не верят своим глазам.
Он приказал дрейфовать. Пантен, крича как на
пожаре, вывел «Секрет» из ветра; судно остановилось,
между тем как от крейсера помчался паровой кате||
с командой и лейтенантом в белых перчатках; лейте
нант, ступив на палубу корабля, изумленно оглянулся
и прошел с Грэем в каюту, откуда через час отправил
ся, странно махнув рукой и улыбаясь, словно получил
чин, обратно к синему крейсеру По-видимому, эт<и
раз Грэй имел больше успеха, чем с простодушным
Пантеном, так как крейсер, помедлив, ударил п<>
горизонту могучим залпом салюта, стремительный
дым которого, пробив воздух огромными сверкающими
мячами, развеялся клочьями над тихой водой. Весь
день на крейсере царило некое полупраздничное ос
толбенение; настроение было неслужебное, сбитое
под знаком любви, о которой говорили везде —от
салона до машинного трюма, а часовой минного отде
ления спросил проходящего матроса:—«Том, как ты
женился?» —«Я поймал ее за юбку, когда она хотел»
выскочить от меня в окно»,— сказал Том и горд<>
закрутил ус.
Некоторое время «Секрет» шел пустым морем, О»
берегов; к полудню открылся далекий берег. Взяв под
зорную трубу, Грэй уставился на Каперну. Если бы и<
ряд крыш, он различил бы в окне одного дома Ассоль
сидящую за какой-то книгой. Она читала; по страниц»
полз зеленоватый жучок, останавливаясь и приподни
маясь на передних лапах с видом независимым и
домашним. Уже два раза был он без досады сдунут н»
подоконник, откуда появлялся вновь доверчиво и си»>
бодно, словно хотел что-то сказать. На этот раз ему
удалось добраться почти к руке девушки, державшей
угол страницы; здесь он застрял на слове «смотри», с
188
^мнением остановился, ожидая нового шквала, и, дей-
। ни гельно, едва избег неприятности, так как Ассоль
ги<1' воскликнула:—«Опять жучишка... дурак!..»—и хо-
н»ла решительно сдуть гостя в траву, но вдруг случай-
ны л переход взгляда от одной крыши к другой открыл
«л на синей морской щели уличного пространства бе-
нз л корабль с алыми парусами.
Она вздрогнула, откинулась, замерла; потом резко
агкочила с головокружительно падающим сердцем,
«< пыхнув неудержимыми слезами вдохновенного потря-
сения. «Секрет» в это время огибал небольшой мыс,
|«1>жась к берегу углом левого борта; негромкая музыка
iiriacb в голубом дне с белой палубы под огнем алого
шелка; музыка ритмических переливов, переданных не
книги удачно известными всем словами;
«Налейте, налейте бокалы—и выпьем, друзья, за
i»iilnnb»„.— В ее простоте, ликуя, развертывалось и ро-
• -la по волнение.
Не помня, как оставила дом, Ассоль бежала уже к
мирю, подхваченная неодолимым ветром события; на
мерном углу она остановилась почти без сил; ее ноги
ни лк впивались, дыхание срывалось и гасло, сознание
и ржалось на волоске. Вне себя от страха потерять
«<•'по, она топнула ногой и оправилась. Временами
hi крыша, то забор скрывали от нее алые паруса;
luiTia, боясь, не исчезли ли они, как простой призрак,
ни торопилась миновать мучительное препятствие и,
нона увидев корабль, останавливалась облегченно
»|'юхпуть.
Тем временем в Каперне произошло такое замеша-
н1льство, такое волнение, такая поголовная смута, ка-
> иг не уступят аффекту знаменитых землетрясений.
Никогда еще большой корабль не подходил к этому
•орсгу; у корабля были те самые паруса, имя которых
•нучало как издевательство; теперь они ясно и неопро-
> i> । имо пылали с невинностью факта, опровергающего
< законы бытия и здравого смысла. Мужчины, жен-
... дети впопыхах мчались к берегу, кто в чем был;
। и те ли перекликались со двора в двор, наскакивали
>pvr на друга, вопили и падали; скоро у воды образо-
«»пись толпа, и в эту толпу стремительно вбежала
V ГОЛЬ.
189
Пока ее не было, ее имя перелетало среди людей с
нервной и угрюмой тревогой, с злобным испугом. Больше
говорили мужчины; сдавленно, змеиным шипением
всхлипывали остолбеневшие женщины, но если уж ко
торая начинала трещать—яд забирался в голову. Как
только появилась Ассоль, все смолкли, все со страхом
отошли от нее, и она осталась одна средь пустоты
знойного песка, растерянная, пристыженная, счастли
вая, с лицом не менее алым, чем ее чудо, беспомощно
протянув руки к высокому кораблю.
От него отделилась лодка, полная загорелых гребцом;
среди них стоял тот, кого, как ей показалось теперь,
она знала, смутно помнила с детства. Он смотрел на нм
с улыбкой, которая грела и торопила. Но тысячи
последних смешных страхов одолели Ассоль; смертельно
боясь всего—ошибки, недоразумений, таинственной и
вредной помехи — она вбежала по пояс в теплое колы*
хание волн, крича:
— Я здесь, я здесь! Это я!
Тогда Циммер взмахнул смычком — и та же мелодии
грянула по нервам толпы, но на этот раз полным,
торжествующим хором. От волнения, движения облаком
и волн, блеска воды и дали девушка почти не могла
уже различать, что движется: она, корабль или лодка—
все двигалось, кружилось и опадало.
Но весло резко плеснуло вблизи нее; она подняла
голову. Грэй нагнулся, ее руки ухватились за его пояс.
Ассоль зажмурилась; затем, быстро открыв глаза, смело
улыбнулась его сияющему лицу и, запыхавшись, сказала:
— Совершенно такой.
— И ты тоже, дитя мое!—вынимая из воды мокрую
драгоценность, сказал Грэй.— Вот, я пришел. Узнала ли
ты меня?
Она кивнула, держась за его пояс, с новой душой и
трепетно зажмуренными глазами. Счастье сидело в ней
пушистым котенком. Когда Ассоль решилась открыть
глаза, покачиванье шлюпки, блеск волн, приближаю
щийся, мощно ворочаясь, борт «Секрета»,—все было
сном, где свет и вода качались, кружась, подобно игре
солнечных зайчиков на струящейся лучами стене. Не
помня — как, она поднялась по трапу в сильных руках
Грэя. Палуба, крытая и увешанная коврами, в алых
190
ник лесках парусов, была как небесный сад. И скоро
Ассоль увидела, что стоит в каюте—в комнате, которой
h'nii уже не может быть.
Тогда сверху, сотрясая и зарывая сердце в свой
tup чествующий крик, вновь кинулась огромная музыка.
Опять Ассоль закрыла глаза, боясь, что все это исчез-
। если она будет смотреть. Грэй взял ее руки и, зная
• <• теперь, куда можно безопасно идти, она спрятала
мокрое от слез лицо на груди друга, пришедшего так
««'ппебно. Бережно, но со смехом, сам потрясенный и
»дивленный тем, что наступила невыразимая, недоступ-
идл никому драгоценная минута, Грэй поднял за под-
бородок вверх это давным-давно пригрезившееся лицо,
и глаза девушки, наконец, ясно раскрылись. В них было
те лучшее человека.
Ты возьмешь к нам моего Лонгрена?—сказала она.
Да.—И так крепко поцеловал он ее вслед за
июим железным «да», что она засмеялась.
Теперь мы отойдем от них, зная, что им нужно быть
«месте одним. Много на свете слов на разных языках и
разных наречиях, но всеми ими, даже и отдаленно, не
•п редашь того, что сказали они в день этот друг другу.
Меж тем на палубе у грот-мачты, возле бочонка,
м-поденного червем, с сбитым дном, открывшим столет-
нюю темную благодать, ждал уже весь экипаж. Атвуд
। п»ял; Пантен чинно сидел, сияя, как новорожденный.
I р >П поднялся вверх, дал знак оркестру и, сняв фураж-
• у первый зачерпнул граненым стаканом, в песне золо-
tn труб, святое вино.
Ну, вот...—сказал он, кончив пить, затем бросил
• писан.—Теперь пейте, пейте все; кто не пьет, тот враг
мне.
Повторить эти слова ему не пришлось. В то время,
кнк полным ходом, под всеми парусами уходил от
> исаснувшейся навсегда Каперны «Секрет», давка вок-
руг бочонка превзошла все, что в этом роде происходит
ни великих праздниках.
Как понравилось оно тебе?—спросил Грэй Летику.
— Капитан!—сказал, подыскивая слова, матрос.—
Не знаю, понравился ли ему я, но впечатления мои
нужно обдумать. Улей и сад!
- Что?!
191
— Я хочу сказать, что в мой рот впихнули улей и
сад. Будьте счастливы, капитан. И пусть счастлива
будет та, которую «лучшим грузом» я назову, лучшим
призом «Секрета»!
Когда на другой день стало светать, корабль был
далеко от Каперны. Часть экипажа как уснула, так и
осталась лежать на палубе, поборотая вином Грэи;
держались на ногах лишь рулевой да вахтенный, да
сидевший на корме с грифом виолончели у подбородка
задумчивый и хмельной Циммер. Он сидел, тихо водил
смычком, заставляя струны говорить волшебным, незем*
ным голосом, и думал о счастье»
МАРАТ
I
Мы шли по улице, веселые и беззаботные, хотя за
ийми след в след ступали две пары ног и так близко,
ч to можно было слышать сдержанное дыхание и ровные,
»ркдущиеся шаги. Не останавливаясь и не оглядываясь,
ми шли квартал за кварталом, неторопливо переходя
мостовые, рассеянно оглядывая витрины и беззаботно
«лмениваясь замечаниями. Ян, товарищ мой, приговорен-
in.ift к смерти, сосредоточенно шагал, смотря прямо
перед собой. Его смуглое, решительное лицо с острыми
нмганскими скулами было невозмутимо, и только щеки
। мгка розовели от долгой ходьбы. И в такт нашим
ж игам, шагам мирных обывателей, делающих моцион,
рл ।давалось упорное, ползущее шарканье. Гнев ядови-
1ым приливом колыхался в моем сердце, и страшное
неудержимое желание щекотало мои мускулы,— жела-
нии обернуться и смачно, грузно влепить пощечину в
нитное рысье лицо шпиона. Сдержанным, но свободным
। «носом я объяснял Яну преимущества бессарабских вин.
В них,—сказал я, выразительно и авторитетно
рне ширяя глаза,—есть скрытые прелести, доступные
пониманию только в трезвом виде. К числу их надо
। нести водянистую сухость и большое количество ду-
llhурман «Четырех ветров»
193
Сильной кислоты... Первое усиливает аппетит, второе
укрепляет желудок. Правда, в венгерских и испанских
винах больше поэзии, игры, нюансов... Но, уверяю вас,
после двух-трех бутылок деми-сека воображение пере-
носит в широкие солнечные степи, где смуглые полные
руки красавиц молдаванок плетут венки из виноград-
ных листьев..
Ян криво усмехнулся и, расставив ноги, остановился
у лотка с апельсинами. Пламенные глаза его устреми-
лись на красную бархатную поверхность плодов, позо-
лоченных июльским солнцем. Он крякнул и сказал:
— Смерть люблю апельсины! Пусть мы будем бур-
жуи и купим у этого славного малого десяток манда-
ринчиков...
— Пусть будет так!..—согласился я таким мрачным
тоном, как если бы дело шло о моей голове.—Да
процветает российская мелкая торговля!
Коренастый ярославец глядел нам в глаза и, без
сомнения, видел в них серебряные монеты, отныне при-
надлежащие ему. Он засуетился, рассыпавшись мелким
бесом.
— Десяток энтих—три двугривенных, шестьдесят
копеек!—предупредительно объяснил он.—Завернуть
позволите? Хорошо-с!
Он взял с лотка белый новенький мешочек. В таком
же точно пакете, только серого цвета, я нес свой
чернослив, купленный по дороге. И вдруг мне стал»
завидно Яну. У него апельсины будут лежать в белой,
как снег, бумажке, а у меня в серой и грязной! Решим
сказать ему об этом, я предварительно случайно бросил
взгляд в сторону профилей, прикрытых котелками, и
был приятно изумлен их настойчивостью в деле изуче-
ния дамских корсетов, вывешенных за стеклом магази-
на. Тогда я дернул Яна за рукав и обиженно заметил:
— Дорогой мой! Не находите ли вы, что белый цвет
бумаги режет глаза?
Ян, казалось, искренно удивился моему замечанию,
потому что два-три раза смигнул, стараясь догадаться.
Тогда я продолжал:
— От младых ногтей и по сию пору я замечал, что
белый цвет вредит зрению. По этой причине я всегда ношу
свои покупки исключительно в бумаге серого цвета...
194
Бедняга»—сказал Ян, пожимая плечами.—Вам
ир<<дно пить много бессарабского» Впрочем, для вас я
пион уступить. Нет ли у вас серого мешочка?
Детина растерянно улыбнулся торопливой, угодли-
|>< >н улыбкой, долженствовавшей изображать почтение
м фантазии барина, и мгновенно выдернул из-под кучи
'«рточной бумаги толстый серый пакет. Положив в
««го апельсины, он сказал:
Милости просим, ваше-ство! Ежели когда!.. Самые
«крошие»
Мы пошли дальше, не оглядываясь, но я чувствовал
> и» ди жадные, бегающие глаза, с точностью фотографи-
нм'ких аппаратов отмечающие каждое наше движение.
Подруг нас, обгоняя, встречаясь и пересекая дорогу,
проходили разные люди, но в шарканьи десятков ног
неумолимо и упорно выделялись назойливые, как бег
миятника, шаги соглядатаев. Нахальное, почти откры-
|оо преследование заставляло предполагать одно из
। нух: или близкую, неотвратимую опасность, или не-
ни.гп1ость и халатность преследующих.
Как будто дразня и весело насмехаясь, извозчики
««круг наперерыв предлагали свои услуги. Соблазн был
«илик, но мы, мирные обыватели, потихоньку шли впе-
1<|'д, наслаждаясь солнцем, теплом и бодростью собст-
lo iiiioro, отдохнувшего за ночь тела. У бульвара, сбегав-
.... по наклонной плоскости вниз широкой, кудрявой
аллеей, Ян вздохнул и сказал:
 - Пойдемте бульваром, дружище. На улице стано-
нится жарко.
Мм свернули на сырой, утоптанный песок. Густые,
прохладные тени кленов трепетали под ногами узорны-
ми, дрожащими пятнами. Впереди, в перспективе буль-
млрн, ослепительно горели золотые луковицы монасты-
ри На скамейках сидели одинокие фигуры гуляющих.
И «друг навстречу нам, кокетливо повертывая плечика-
ми, прошла очаровательная дамочка, брюнетка. Озабо-
и’цное выражение ее цветущего личика забавно проти-
норечило пухлому, детскому рту. Восхищенный, я щелк-
нул пальцами и обернулся, проводив красавицу долгим,
 нюнявым взглядом. Но тут же ее стройный колеблю-
<1111 пся корпус заслонили два изящных черных котелка,
•и у гомимых, беспокойных и рыщущих. Вздохнув, я по-
195
смотрел на Яна. Лицо его было по-прежнему до глупо-
сти спокойно, но тонкие, нервные губы слегка пожевы-
вали, как бы раздумывая, что сказать. Бросив умилен-
ный взгляд на купол монастыря, он произнес громким,
растроганным голосом:
— В детстве я был набожен и таковым остался до
сих пор. Когда я вижу светлые кресты божьего храма,
бесконечное благоговение наполняет мою душу. Сегодня
я слушал обедню в церкви Всех святых Батюшка
сказал сильную, прочувствованную речь о тщете всего
мирского. Истинный христианин!..
Он перевел дух, и мы снова прислушались. Но песок
упорно, неотступно хрустел сзади. И это не помогало!
Религия оказывалась бессильна там, где преследовались
высшие государственные цели. Я сразу понял тщету
набожности и развернул перед Яном нараспашку всю
глубину своего испорченного, развращенного сердца.
— Охота вам быть монахом!—сказал я тоном старо-
го, опытного кутилы.— Поверьте мне, что если в жизни
и есть что хорошее, то это карты, вино... и девочки!..
И я пустился во все тяжкие, смакуя мерзости блуда
всех видов и сортов. Начав с естественных, более или
менее, отношений и подчеркнув в них остроту некото-
рых моментов, я готовился уже пуститься в изложение
и защиту педерастии, как вдруг шляпа, плохо сидев-
шая на моей голове, упала и откатилась назад. Поль-
зуясь счастливым случаем, я вернулся за ней, поднял и
бросил внимательный взгляд в глубину аллеи. Они еще
шли, усталые, лениво передвигая ноги, но уже настоль-
ко далеко, что, очевидно, уверенность их в нашей принад-
лежности к организации была сильно поколеблена мо-
им восторженным гимном культу Венеры и Астарты.
Ян, измученный, с наслаждением опустился на пер-
вую попавшуюся скамейку. Я сел рядом с ним и
прислонил свой пакет с черносливом к мешочку с
апельсинами. Серая,' оберточная бумага тускло выделя-
лась на черном фоне наших пальто, невинная и страш-
ная в своей кажущейся незначительности.
Несколько секунд мы молчали, и затем Ян заговорил:
— Итак, товарищ, наступает день.. Я совершенно
спокоен и уверен в успехе. Ваш гостинец я немедлен-
но отнесу к себе, а вы идите домой и позовите, пожа-
196
иуйста, Евгению с братом. Пусть нас будет только
четверо.. Мне хочется покататься на лодке и посмотреть
на их хорошие, дружеские лица... Так мне будет легче..
Хорошо?
— Конечно, Ян. Вам необходимо рассеяться для
гого, чтобы завтра иметь возможность сосредоточиться..
— Вот именно.. И положение интересное: нас будет
четверо — двое не знают и не будут знать, а мы с вами
шаем„. Надеюсь, что скучно не будет. Только...
— Что?
— Ведь это, собственно говоря, полное отрицание
мелкой конспирации.. Но я придумал: мы с вами пере-
едем на тот берег, они приедут после... Вы приходите в
семь часов к пристани у лесопильного завода.. Возьмите
мина, конфект... Я очень люблю раковые шейки...
— Чудесно, Ян! Когда стемнеет.
— Да... А что же вы им скажете?
— Ну! Мало ли что. Скажу, что вам нужно экстрен-
но ехать, что ли... Вообще положитесь на меня.
— Спасибо!.
Он пожал мне руку и поднял глаза. Они горели, и
цыганские скулы еще резче выступали на бледном лице.
Затем Ян зевнул и задумался.
— Я тороплюсь, Ян!—сказал я.— Идите, пора... Для
нас все готово..
— Сто против одного, что мне не придется этим
иоспользоваться..—ответил он, думая о чем-то.—Это
была бы страшная редкость!
— Всякое бывает...
— Посмотрим...
Он встал, осторожно поднял один пакет и зашагал
крупными решительными шагами в ту сторону, где
сверкали золотые маковки монастыря. Я тоже поднял-
ся, вышел с бульвара на тротуар улицы и, случайно
оглянувшись, увидел пару неотвязных улиток, озлоблен-
ных на вселенную. Они медленно трусили за мной на
некотором расстоянии. Ян, следовательно, ушел «чис-
тый», и этого было достаточно, чтобы я развеселился.
Затем мне пришло в голову, что некто, вероятно, очень
желал бы, чтобы мой чернослив, захваченный Яном,
оказался действительно черносливом..
Но чудес не бывает. И тяжела рука гнева...
197
II
Полный, блестящий, бутафорский месяц поднялся на
горизонте и посеребрил темную рябь воды. Неподвиж-
ная громада лесного берега бросила отражение, черное,
как смола, в глубину пучины, и лодка медленно сколь-
зила в его тени, плавно дергаясь вперед от усилий
тонких, гнущихся весел.
Я греб. Ян сидел у руля, лицом к берегу, и медленно,
задумчиво мигал, слушая песню. Сутуловатый и непод-
вижный, он, казалось, прирос к сиденью, тихо двигая
руль левой рукой. Пели Евгения и брат ее Кирилл,
долговязый, безусый юноша с круглой, остриженной
головой и добродушно саркастическими глазами. Песня-
жалоба одиноко и торжественно плыла в речной тиши-
не, и эхо ее умирало в уступах глинистого берега,
скрытых мраком. В такт песне двигались и стучали
весла в уключинах, отбрасывая назад тяжелую, булька-
ющую воду. Девушка обвила косу вокруг шеи, и от
темных волос еще резче выделялась белизна ее неболь-
шого, тонкого лица. Глаза ее были задумчивы и печаль-
ны, как у всех, отмеченных печатью темного, неизвест-
ного будущего. Свободно, без вибрации, голос ее звенел,
рассекая густой, медный бас Кирилла. Простые, трога-
тельные слова песни волновали и нежили:
Меж высоких хлебов затерялось
Небогатое наше село;
Горе горькое по свету шлялось
И на нас невзначай набрело.
Ох, беда приключилася страшная,
Мы такой не знавали вовек:
Как у нас, голова бесшабашная,
Застрелился чужой человек...
Река застыла, слушая красивую, грустную и страш-
ную песню о жизни без света и силы. И сами они,
певшие, казались не теми юношей и девушкой, какими
я знал их, а совсем другими, особенными. И редкие
тревожные ноты звучали в сердце в ответ на музыку
голосов.
Девушка закашлялась и оборвала, кутаясь в темный
пуховый платок. В полусвете молчаливо застывшей
ночи она казалась воздушной и легкой. Еще секунду-
198
другую дрожали одинокие басовые ноты и, стихнув,
отлетели в пространство. Песня кончилась, и стало
грустно, и было жаль молодых, горячих звуков, полных
трепетной поэтической думы. И исчезло очарование. С
реки потянуло холодом и сыростью. Уключины мерно
скрипели и звякали, и так же мерно вторил им плеск
подгребаемой воды.
— Пора ехать домой, господа почтенные, — сонно
заявила Евгения, жалобно морщась и зябко пожимая
плечами. — Я озябла. И вот вы увидите, что просту-
жусь. Ян, поворачивайте!..
— Ав самом деле?..— подхватил Кирилл.— Я уж
тоже напичкался поэзией... от сих и до сих. Дайте-ка я
погребу, а вы отдыхайте..
Я передал ему весла, и он, вытянув длинные ноги,
быстро подался вперед и сильно повел руками в проти-
воположные стороны. Вода забурлила под килем, лодка
остановилась и, слегка колыхаясь, медленно повернула
влево. Горный, кряжистый берег отступил назад и скрыл-
ся за нашей спиной. Прямо в лицо глянула холодная,
мглистая ширь водяной равнины, и лодка направилась
к городскому, усеянному точками огней, берету.
Я взглянул на Яна. Он сидел, сгорбившись, наложив
па румпель неподвижную руку. Тихий ветер, налетая
сзади, слегка теребил его волосы. Утомленные и дремот-
ные, все молчали. Ян начал свистать мазурку, притопы-
вая каблуком. Девушка зажала уши.
— Ой, не свистите, ради бога! Терпеть не могу, кто
свистит.. На нервы действует.
Ян досадливо мотнул головой.
— Что же можно?—спросил он, глядя в сторону.
— Все, что хотите, хоть купайтесь. Только свистать
не смейте... Вот лучше расскажите нам что-нибудь!
— Что рассказывать!—неохотно уронил Ян.— Про
других—не умею, про себя — не хочется. Да и нечего..
Все жевано и пережевано..
— Отчего это стало вдруг всем скучно?—недовольно
протянула девушка, оглядывая нас.—Какие же вы
революционеры? Сидят и киснут, и нос на квинту..
Возобновляйте ваш дар слова., ну!..
Она нетерпеливо топнула ногой, отчего лодка зака-
чалась и приостановилась.
-199
— Не балуй, Женька!—сказал Кирилл.—Спать за-
хотела, капризничаешь!
Глаза его с отеческой нежностью остановились на ее
лице.
Опять наступило молчание, и снова уснул воздух,
встревоженный звуками голосов. Нелепые и смешные
мысли сверкали и гасли без всякого усилия, как будто
рожденные бесшумным бегом ночи. Хотелось стать ры-
бою и скользить без дум и желаний в таинственной,
холодной глуби или плыть без конца в лодке к морю и
дальше, без конца, без цели, без усилий, слушая тишину.
Вдруг вопрос, странно-знакомый и чуждый, прогнал
дремотное очарование ночи. И цель его была мне совер-
шенно неизвестна. Возможно, что Яну просто захотелось
поговорить.
Он спросил совершенно спокойно и просто:
— Кирилл! Что вы думаете о терроре?
— О терроре-е?—удивился Кирилл.—Да то же, на-
деюсь, что и вы. Программа у нас общая.
Ян ничего не сказал на это. Кирилл подождал с
минуту и затем спросил:
— А вы почему об этом заговорили?
Ян ответил не сразу.
— Потому,—сказал он наконец, как бы в раздумье
растягивая слова,—что террор—ужас. А ужаса нет.
Значит, и террора нет... А есть.
— Самый настоящий террор и есть!—насторожив-
шись, задорно ответил Кирилл.— Конечно, в пределах
возможного. А что же, по-вашему?
— Да так, пустяки. Спорт. Паники я не вижу... Где
она? Сумейте нагнать панику на врагов. Это—все!
Ужас—веек
Кирилл насмешливо потянул носом.
— Надоело все это, знаете ли...—сказал он.—Даже
и говорить не хочется. Все это уж взвешено тысячу раз.
А спорить ради удовольствия—я не мастер. Да и к чему?
— Вы, Ян, страшно однобоки!—важно заметила де-
вушка.— Вам бы в восьмидесятых годах жить. А про-
паганда? Организация?..
Ян снисходительно улыбнулся углами губ.
— Слыхали. А знаете ли вы, что главное в револю-
ции? Ненависть! И если ее нет, то . и ничего нет. Если б
200
каждый мог ненавидеть!.. Сама земля затрепетала бы
от страха.
— Да он Марат известный!—захохотал Кирилл.—
Н ***ске его так и звали: «Маленький Марат». Ему все
крови! Больше крови! Много крови.. Кр-рови, Яго!.
Тигра лютая!
Каменное лицо Яна осталось совершенно равнодуш-
ным. Но через мгновение он живо повернулся всем
корпусом и воскликнул с такой страстью, что даже я
иовольно насторожился, почуяв новые струны в этом,
хорошо мне знакомом, сердце.
— Да! Пусть ужас вперит в них слепые, белые
глаза!.. Я жестокость отрицаю.. Но истребить, уничто-
жить врагов—необходимо! С корнем, навсегда вырвать
их! Вспомните уроки истории... Совсем, до одного, на-
всегда, без остатка, без претендентов! Чтобы ни одна
капля враждебной крови не стучала в жилах народа.
Нот что—революция! А не печатанье бумажек. Чтобы
ии один уличный фонарь не остался без украшения!..
Это было сказано с такой гордостью и сознанием
правды, что мы не сразу нашлись, что сказать. Да и не
хотелось. Мы думали иначе. А он думал иначе, чем мы.
'ho было просто и не требовало споров.
Евгения подняла брови и долгим, всматривающимся
взглядом посмотрела на Яна.
— Вы какой-то Тамерлан в миниатюре, господь вас
ведает.. А ведь, знаете, вы на меня даже уныние
нагнали.. Такие словеса может диктовать только пол-
ное отчаяние... А вы это серьезно?
- Да.
Лицо Яна еще раз вспыхнуло острой мукой и потух-
ло, окаменев в задумчивости. Только черные глаза
беспокойно блестели в орбитах. Я попытался сгладить
впечатление.
— Я вас вполне понимаю, Ян...—сказал я.—У вас
слишком накипело на душе!..
Он посмотрел на меня и ничего не ответил. В лице
«•го, как мне показалось, мелькнула тень сожаления о
своей выходке, нарушившей спокойный, красивый от-
дых проулки.
— А помните, Ян,—перешла девушка в другой тон,—
как вы приезжали сюда год тому назад? Вы были
201
такой... как дитя. И страшно восставали против всякой
полемики, а также и„ против террора, как системы?
— А помните, Евгения Александровна,— в тон ей
ответил Ян, улыбнувшись,—как двадцать лет тому
назад вы лежали в кровати у мамаши? Одной рукой вы
засовывали свою голенькую, розовую ножку в ротик, а
другой держали папашу за усы? И восставали против
пеленок и манной каши...
Девушка покраснела и задумчиво рассмеялась. Ки-
рилл громко расхохотался, очевидно, живо представив
себе картину, нарисованную Яном.
— А ведь правда, Женька...— заговорил он.—Как
подумаешь, что мы когда-то бегали без штанов... Даже
странно. Да, в горниле жизни куется человек!—патети-
чески добавил он. И вдруг заорал во все горло:
— Плыви-и, мой чо-о-олн!!.
На ближайших пристанях всполошились собаки и
беспомощно залаяли сонными, обиженными голосами.
— С ума ты сошел, Кирька!»—прикрикнула, смеясь,
девушка.—Тоже, взрослый считаешься!»
Кирилл внезапно впал в угрюмость и заработал
сильнее веслами. Ян круто поворотил руль, и лодка,
скользнув под толстыми якорными цепями барок, утк-
нулась в берег, освещенный редкими огнями ночных
фонарей.
Заспанный парень-лодочник принял нашу лодку, и
мы поднялись на берег к городскому саду. Всем смер-
тельно хотелось спать. Девушка подошла к Яну.
— Так вы, значит, завтра едете?..—спросила она,
широко раскрывая полусонные глаза.— Скоро! Что же
вы это так?
— Надобность явилась.» И так как я вас больше не
увижу, то позвольте пожелать вам всего лучшего!»
— Вот пустяки! Мы еще увидимся с вами, Ян. Я этого
желаю... Слышите?
— Слышать-то слышу». Ну, до свидания, идите бай-
бай».
— До свидания.
Она подала ему руку, и он задержал ее на секунду
в своей тонкой, смуглой рука Девушка молча посмотре-
ла на него, и что-то соображающее мелькнуло в ее
мягких чертах. Я тоже пожал Яну руку, прощаясь с
202
мим, и—сто против одного—навсегда. Он крепко, до
Поли, впился в мою сильными, жилистыми пальцами.
Они были холодны и не дрожали. Кирилл поцеловался
г ним и долго, крепко тискал его руки в своих. Глаза
его из насмешливых и пытающих вдруг сделались
пляжными и добрыми.
— Ну, дорогой Ян, прощайте, прощайте! Не забы-
вайте нас! Ну, всего хорошего, идите!.. Вот проклятая
жизнь—нет даже утешения в квартире попрощаться!
Ну, прощайте!..
И мы разошлись в разные стороны.
Ш
Я опустил плотные, парусинные шторы и зажег
лампу. Мне не ходилось, не сиделось и не стоялось.
Нетерпеливый, ноющий зуд сжигал тело, и виски ломи-
ло от напряженного ожидания. Ни раньше, ни после,—
никогда мне не случалось так волноваться, как в этот
день.
Лампа, одетая в махровый розовый абажур, уютно
озаряла центр комнаты, оставляя углы в тени. Я ходил
взад и вперед, сдерживая нервную, судорожную зевоту,
и мне казалось, что время остановилось и не двинется
«перед больше ни на йоту. И в такт моим шагам прыгал
нзад и вперед часовой маятник, равнодушно и бегло
постукивая, как человек, притопывающий ногой.
Я развернул газету и побежал глазами по черным
рельсам строк, но в их глубине замелькали освещенные
и шумные городские улицы и в них—фигура Яна. Он
шел тихо, осторожно останавливаясь и высматривая.
Тогда я лег на кровать и закрыл глаза. Розоватый
свет лампы пронизывал веки, одевая глаза светлой
тьмой. Огненные точки и узоры ползли в ней, превраща-
ясь в буквы, цифры, фигуры зверей Апокалипсиса.
Вечер тянулся, как задерганная ломовая кляча.
Каждую секунду, короткую и длинную в своей ужасной
определенности, я чувствовал в полном объеме, всем
аппаратом сознания — себя, лежащего ничком и жду-
щего, до боли в черепе, до звона в ушах. Я лежал, боясь
пошевелиться, вытянуться, чтобы случайным шумом или
203
шорохом не заглушить звуки прихода Яна. Я ждал его,
хотел увидеть снова и уже заранее торжествовал при
мысли, что он может не прийти... Ожидание победы
боролось где-то далеко, внутри, в тайниках сознания с
тяжестью больной, бьющей тоски.
Она росла и крепла, и тяжелые, кровяные волны
стучали в сердце, тесня дыхание. Вверху, над моей
головой, потолок содрогался от топота ног и неслись
глухие, полузадушенные звуки рояля, наигрывающие
кек-уок. Это упражнялось по вечерам зеленое потомство
плодовитой офицерской семьи. На секунду внимание
остановилось, прикованное стуком и музыкой. Возня
наверху усиливалась. Белая пыль штукатурки, отделя-
ясь от потолка, кружилась в воздухе. Отяжелевший
мозг торопливо хватался за обрывки аккордов. Старин-
ные кресла, обитые коричневым штофом, хвастливо
упирались вычурными, изогнутыми ручками в круглые
сиденья, как спесивые глупцы, довольные и глупые.
Пузатый ореховый комод стоял в раздумьи. Письмен-
ный стол опустился на четвереньки, выпятив широкую,
плоскую спину, уставленную фарфором и бронзой. Лица
людей, изображенных на картинах, окаменели, прислу-
шиваясь к светлой, гнетущей тишине ожидания. И
казалось, что все вокруг притаилось и хитро, молча
ожидает прихода Яна. И когда он войдет,—все оживет
и бросится к нему, срываясь с углов и стен, столов, рам
и окон..
И вдруг тоска упала, ушла и растаяла. Наверху
бешено и глухо загудела мазурка, но топот стихал.
Голова сделалась неслышной и легкой, как пустой
1уттаперчевый шар. И я встал с кровати, твердо уверен-
ный в том, что Ян идет и сейчас войдет в комнату.
IV
Едва он вошел, как я бросился ему навстречу. Ян
остановился в дверях, измученный и слабый, торжест-
венно смотря мне прямо в глаза. Одежда его была и
порядке, и это обстоятельство не казалось мне стран-
ным и удивительным. Он сделал, и не только не смотря
на это, а вопреки этому—уцелел. Все остальное было
204
пустяки. Раз совершилось чудо,—одежда имела право
остаться чистенькой. Я держал его за руки, выше
'кистей, и изо всей силы тряс их, захлебываясь словами.
Они кипели в горле, теснясь и отталкивая друг друга.
Ян отстранил меня легко, как ребенка, плавным
(нпжением руки и, подойдя к столу, сел. Нельзя ска-
•ить, чтобы он был очень бледен. Только волосы, при-
пшшие на лбу под фуражкой, и тонкая жила, вздра-
। икающая на шее, выдавали его усталость и возбужде-
ние, Весь он казался легким, тонким и маленьким в
' ноем новеньком, с иголочки, офицерском мундире.
Первое, что я увидел,— это его улыбку, сокрушенную
и мягкую. Он, сидел боком к столу, вытянув ноги и
но южив руки на колени, ладонями вниз. Мы были
одни, и никто не мог услышать нашего разговора. Но я
 клонился к нему и сказал тихим вздрагивающим
шепотом, как если бы нас окружала целая сеть глаз и
ушей:
— Вот как?. Славно..
Улыбка исчезла с его лица. Он задвигался на стуле
и гак же тихо ответил:
— Сегодня ничего не была Значит, придется завтра»
Чудо исчезло, осталось недоумение. Я сразу устал,
кик будто выпустил из рук тяжелый камень.
И между нами произошел следующий, тихий и быс-
||н.1й разговор:
— Он не был, Ян?
— Был.
— Он ехал, да?
— В карете. Я видел его.
Я молчал, и странная, жуткая, полная мысли тиши-
пи сковала дыхание. Ян, видимо, совестился поднять
। лаза. Одна его рука смущенно и неловко шарила в
кармане, отыскивая мелочь, другая лежала на столе, и
пальцы ее заметно дрожали.
Оглушительный, потрясающий звон разбил вдребезги
1ишину. Это ударил тихий, мелодичный бой стенных
часов.
Когда на следующий день вылетели сотни оконных
 к-кол и город зашумел, как пчелиный улей, я догадал-
ся что на этот раз — он был один...
205
КИРПИЧ И МУЗЫКА
I
Звали его — Евстигней, и весь он был такой же
растрепанный, как имя, которое носил: кудластый, чер-
ный и злой. Кудласт и грязен он был оттого, что
причесывался и умывался крайне редко, больше по
воскресеньям; когда же парни дразнили его «галахом» и
«зимогором», он лениво объяснял им, что «медведь не
умывается и так живет». Уверенность в том, что мед-
ведь может жить не умываясь, в связи с тучами сажи
и копоти, покрывавшей его во время работы у доменных
печей, приводила к тому, что Евстигнея узнавали уже
издали, за полверсты, вследствие оригинальной, но
мрачной окраски физиономии. Определить, где конча-
лись его волоса и где начинался картуз, едва ли бы мог
он сам: то и другое было одинаково пропитано сажей,
пылью и салом.
Себя он считал добрым, хотя мнение татар, катав-
ших руду на вагонетках и живших с ним вместе в
дымной, бревенчатой казарме, было на этот счет другое.
Скуластые уфимские «князья»,голодом и неурожаем
брошенные на заработки в уральский лес, всегда враж-
дебно смотрели на Евстигнея и всячески препятствова-
ли ему варить свинину на одной с ними плите, где, в
жестяных котелках, пенился и кипел неизменный та-
тарский «махан»*. Это,впрочем, не мешало Евстигнею
регулярно каждый день ставить на огонь котелок с
варевом, запрещенным кораном. Татары морщились и
ругались, но хладнокровие, в трезвом виде, редко
изменяло Евстигнею.
— Кончал твоя башка, Стигней!—говорили ему.—
Пропадешь, как собака!
Евстигней обыкновенно молчал и курил, сильно затя-
гиваясь. Татарин, ворчавший на него, садился на нары,
болтал ногами и улыбался тяжелой, нехорошей улыбкой.
— Зачем так делил?—снова начинал противник
* Лошадиное мясо. (Прим, автора.)
206
Гвстигнея, часто и хрипло дыша.— Мой закон такой,
той закон другой... Чего хочешь?
Евстигней мешал в котелке и, наконец, говорил:
— Жрать я хочу, знаком, и боле никаких.. Вопрос:
। г<> ты? Ответ: арбуз. А это ты, знаком, слыхал: Алла
муллу чигирит в углу?
— Анна секим!—вскрикивал татарин. Потом ругал-
ся русской и татарской бранью, плевался и уходил.
I нстигней доканчивал варку, садился на нары, поджав
ноги по-татарски, и долго, жадно ел горячее, жирное
мясо. Потом сморкался в рукав и шел к домне.
Впрочем, он и сам не знал — зол он или добр. По
иоскресеньям, пьяный, сидя в трактире среди знакомых
по цинков и «зимогоров», он громко икал, обливаясь
нодкой, нелепо таращил брови и говорил:
— Я—добер! Я — стр-расть добер! В сопатку, к при-
меру сказать, я тебя не вдарю—ты не можешь стер-
петь... Другие, которые пером (нож) обходятся.. Этого я
позволить, опять же, не могу... Если ты могишь совла-
пять—завсегда в душу норови, пока хрип даст..
Пьяный, к вечеру он делался страшен, бил посуду,
><| । кулаками по столу, кричал и дрался. Его били,
н он бил, захлебываясь, долго и грузно опуская огром-
ные жилистые кулаки в тело противника. Когда тот
•давал хрип», то есть попросту делался полумерт-
вой, окровавленной массой, Евстигней подымался и хо-
«отал, а потом снова пил и кричал диким, нелепым
голосом.
Ночью, когда все затихало, и в спертом, клейком
ночдухе казармы прели вонючие портянки и лапти;
когда смутные, больные звуки стонали в закопченных
• ревенчатых стенах, рожденные грудами тел, разбитых
 ном и усталостью, Евстигней вскакивал, ругался, быс-
||>о быстро бормоча что-то, затем бессильно опускал
। о/юву, скреб волосы руками и снова валился на твер-
же, гладкие доски. А когда приходил час ночной
мены и его будили сонные, торопливые руки рабочих,—
подымался, долго чесал за пазухой и шел, огромный,
цн-млющий, туда, где дышали пламенем бессонные,
и рные печи, похожие на сказочных драконов, увязших
к । ырой, плотной земле.
207
II
Наступал праздник; двунадесятый или просто воск-
ресный день. Евстигней просыпался, брал железный
ковш, шел на двор, черпал воду из водосточной кадки
и, плеснув изо рта на ладонь, осторожно размазывал
грязь на лице, всегда оставляя сухими черную шею и
уши. И тогда можно было разглядеть, что он молод,
крепок и смугл, хотя его широкому, каменному лицу с
одинаковой вероятностью хотелось дать и двадцать, и
тридцать лет. Потом надевал городской, обшмыганный
пиджак, тяжелые, «приисковские» сапоги с подковами
и шел, по его собственному удачному выражению —
«гулять».
«Гулянье» происходило всегда очень нехитро, скучно
и заключалось в следующем: Евстигней садился на
крыльце трактира, рядом с каким-нибудь мужиком,
молчаливо грызущим семечки, и начинал ругаться со
всеми, кто только шел мимо. Шла баба — он ругался;
шли парни — он задевал их, смеясь их ругательствам,
и ругался сам, лениво, назойливо. Он был силен и зол,
и его боялись, а пьяного, поймав где-нибудь на свалке,
— молча и сосредоточенно били. И он бил, а однажды
проломил доской голову забойщику с соседнего при-
иска; забойщик умер через месяц, выругав перед смер-
тью Евстигнея.
— Стой, ядреная, стой!— кричал Евстигней с крыль-
ца какой-нибудь молоденькой, востроглазой бабенке в
ярком цветном платке.— Стой! Куда прешь!
— Вот пса посадили, слава те, господи!—отвечала,
вздыхая, баба.— Хошь вино-то цело будет.. Лай, лай,
собачья утроба!.
— Куда те прет?—кричал Евстигней.—В зоб-то по-
звони, эй! слышь? Зобари проклятые»
— Лай, лай, дам хлеба каравай!—отругивалась ба-
ба, оборачиваясь на ходу.—Зимогор паршивый! Галах!
— Валял я тебя с сосны, за три версты,— хохотал
Евстигней.— Зоб-то подыми!..
Мужик, грызщий семечки, или одобрительно ухмы-
лялся даровому представлению, или говорил сонным,
изнемогающим голосом:
— Охальник ты, пра.. Мотри—парни те вышибут дно.
208
— Ого-го!—Евстигней тряс кулаком.—Утопнут!_
Если в поле его зрения появлялась заводская моло-
'к кь, одетая по-праздничному, с гармониями в руках—
••н набирал воздуха, тужился и начинал петь умышлен-
но гнусавым, пискливым голосом:
Ма-а-мынька-а р-роди-мая-а,
Свишша-а неу-гасимая-а!..
Когда-а свишша-а по-га-сы-нет,
Тогда д’милка при-ла-сы-не-етЬ
И кричал:
— Чалдон! Сопли где оставил?
Парни угрюмо, молча проходили, продолжая играть
И только на повороте улицы кто-нибудь из них обора-
чивался и, заломив шапку, говорил спокойным, злове-
щим голосом:
— Ладно!
Улица пустела, солнце подымалось выше и нестерпи-
мо жгло, а Евстигней сидел и смотрел вокруг злыми,
скучающими глазами. Затем подымался, шел в трактир
и, долго сидя в сумрачной, отдающей спиртом прохладе
< н жеобтесанных стен, пил водку, курил и бушевал.
III
Был вечер, и было тихо, жарко и душно.
Багровый сумрак покрыл горы. Они таяли, тускнея
ндали серо-зелеными, пышными волнами, как огромные
шпики невидимых, подземных великанов. На дворе, где
подла казарма, сидели татары и громко, пронзительно
пели резкими, гортанными голосами. Увлекшись и крас-
нея от напряжения, смотря и ничего не видя, они
вздрагивали, надрываясь, и в вопле их, монотонном, как
• крип колеса, слышалось ржание табунов, шум степного
»<чра и неприятный верблюжий крик.
Поужинав, сытый и уже слегка пьяный, Евстигней
ш ипел на двор, долго, неподвижно слушал дикие, жа-
юопые звуки, и затем, осторожно ступая босыми нога-
ми в колючей, холодной от росы траве, подошел к
ноющим. Те мельком взглянули на него, продолжая петь
«<•<• громче, быстрее и жалобнее. Евстигней цыркнул
• поной в сторону и сказал:
209
— Корова вот тоже поет. Слышь, князь?—Молодой
татарин, бледный, с добродушным выражением черных,
глубоко запавших глаз, обернулся, улыбнулся Евстиг-
нею бессознательной, мгновенной улыбкой и снова
взвыл тонким, жалобным воплем. Евстигней сел на
траву и закричал:
— Эй, вей-вей-ве-е! И-ий-вае-ваё-у-у! Что вы кишки
тянете из человека? Эй?!
Пение неохотно оборвалось, и татары взглянули на
неприятеля молчаливо злыми, сосредоточенными глаза-
ми. Прошло несколько мгновений, как будто они коле-
бались: рассердиться ли на этого чужого, мешающего
им человека или обратить в шутку его слова. Наконец
один из них, пожилой, толстый, с коричневым лицом и
черной тюбетейкой на голове, громко сказал:
— Ступай себе—чего хочешь? Не любишь—сам пой.
Добром говорю.
— Христом богом прошу!—не унимался Евстигней,
оскаливая зубы и притворно кланяясь.—Живот разбо-
лелся, как от махана. Одна была у волка песня — и ту..
Он не договорил, потому что вдруг встал маленький,
молодой, почти еще совсем мальчик и близко в упор
подошел к Евстигнею. Татарин тяжело дышал и закры-
вал глаза, а когда открывал их, лицо его пестрело
красными и бледными пятнами. Он шумно вздохнул и
сказал:
— Стигней, моя терпел! Месяц терпел, два терпел!
Ступай!.
Остальные молчали и враждебно, с холодным любо-
пытством ожидали исхода столкновения. Евстигней
вскочил, как ошпаренный и выругался:
— Анан секим! Ты што, бритая посуда?!
— Слушай, Стигней!—продолжал татарин гортан-
ным, вздрагивающим голосом и побледнел еще больше.
Глаза его сузились, под скулами выступили желваки.—
Слушай, Стигней: я терпел, мольчал, долга мельчал.. Ты
знай: богом тебя клянусь,—пусть я помирал, как соба-
ка.. Пусть я матери своей не увижу—если я тебя тут
на месте не кончал.. Слыхал? Ступай, Стигней, уходи..
Узкий, острый нож блеснул в его руках, и глаза
вспыхнули спокойной, беспощадной жестокостью. Евс-
тигней смотрел на него, соображал — и вдруг почувст-
210
ионал, как быстро упало, а потом бешено заколотилось
гирцце, выгнав на лицо мелкий, холодный пот. Он
осунулся и тихо, оглядываясь, отошел. Татарин, весь
и|и>жа, сел в кружок, и снова скрипучий, тоскливый
могин запрыгал в тишине вечера.
IV
Евстигней вышел со двора и часто, тяжело отдува-
ли. обогнул забор, где за казармой чернел густой
нмшственный лес. Злоба и испуг еще чередовались в
шм но он скоро успокоился и, шагая по тропинке
1>< ди частого мелкого кедровника, думал о том, какую
tin кость можно устроить татарину в отместку за его
»грозу. Но как-то ничего не выходило и хотелось
цумать не об Ахметке и его ноже, а о влажном, тихом
• v мраке близкой ночи. Но и здесь мысли вились какие-
to нескладные и сумбурные, вроде того, что вот стоит
родливое, корявое дерево, а за ним черно; или—что до
штучки еще далеко, а денег мало, и в долг перестали
'«•рИТЬ.
Тьма совсем уже вошла в чащу, и становилось
прохладно. Со стороны завода вставал густой, дыша-
iiuin шум печей, звяканье железа, бранчливые скучные
выкрики. Тропа вела кверху, на подъем лесного пригор-
ка, круто извиваясь между стволами и кустарником.
I тдровая хвоя трогала Евстигнея за лицо, а он бесцель-
но шел, и казалось ему, что мрак, густеющий впереди,—
но татарин, отступающий задом, по мере того, как он,
Евстигней, грудью идет и надвигается на него. Пугли-
ны|| шорох и плавный шепот вершин таяли в вышине.
Небо еще сквозило вверху синими, узорными пятнами,
но скоро и оно потемнело, ушло выше, а потом пропало
гонсем. Стало черно, сыро и холодно.
И вдруг, откуда-то и, как показалось Евстигнею, со
iH'fx сторон, упали в тишину и весело разбежались
мягкие, серебряные колокольчики. Лес насторожился.
Колокольчики стихли и снова перебежали в чаще мяг-
ким, переливчатым звоном. Они долго плакали, улыба-
|гь, а за ними вырос низкий, певучий звон и похоронил
н х Снова наступило молчание, и снова заговорили
211
звуки. Торжественно-спокойные, кроткие, они шири-
лись, уходя в вышину, и, снова возвращаясь на землю,
звенели и прыгали. Опять засмеялись и заплакали
милые, переливчатые колокольчики, а их обнял густой
звон, и так, обнявшись, они дрожали и плыли. Каза-
лось, что разговаривают двое, мужчина и девушка, и
что одна смеется и жалуется, а другой тихо и торже-
ственно утешает.
Евстигней остановился, прислушался, подняв голову,
и быстро пошел в направлении звуков, громче и ближе
летевших к нему навстречу. Ради сокращения времени,
он свернул с тропы и теперь грудью, напролом, шагал и
гору, ломая кусты и вытянув вперед руки. Запыхав-
шись, мокрый от росы, он выбрался, наконец, на опуш-
ку, перевел дух и прислушался.
Это была широкая, темная поляна, и на ней, смутно
белея во мраке, стоял новый, большой дом «управителя»,
как зовут обыкновенно управляющих на Урале. «Упра-
вителя» все считали почему-то «французом», хоть он
был чисто русский, и имя носил самое русское: Иван
Иваныч. Окна в доме горели, открытые настежь, и из
них выбегал широкий, желтый свет, озаряя густую,
темную траву и низенький, сквозной палисад В окнах
виднелась светлая, просторная внутренность помеще-
ния, мебель и фигуры людей, ходивших там. Кто-то
играл на рояле, но звуки казались теперь не пугливыми
и грустными, как в лесу, где они бродили затерянные,
тихие, а смелыми и спокойными, как громкая, хоровая
песня.
Евстигней подошел к дому и стал смотреть, облоко-
тившись на колья палисада. Сбоку, недалеко от себя, у
стены, разделявшей два окна, он видел белые, прыгаю
щие руки тоненькой женщины в красивом голубом
платье, с высокой прической черных волос и бледным,
детским лицом. Она остановилась, перевела руки в
другую сторону, и снова, как в лесу, засмеялись и
разбежались колокольчики, прыгая из окон, а их до-
гнал густой, певучий звон и, обнявшись, поплыл в
темноту, к лесу.
— Ишь ты!—сказал Евстигней и, переступив босы-
ми ногами, снова стал смотреть на проворные, тонки*
руки женщины. Она все играла, и казалось, что от этих
212
бегающих рук растет и ширится небо, вздыхая, колы-
ии’гс воздух и ближе придвинулся лес. Евстигней
и । налился грудью на частокол, но дерево треснуло и
(«скрипело, отчего звуки сразу угасли, как пламя
потушенной свечи, а к окну приблизилась невысокая
тикая фигура, ставшая загадочной и черной от темно-
И.1. висящей снаружи. Лица ее не было видно, но
каталось, что оно смотрит тревожно и вопросительно. С
минуту продолжалось молчание, и затем тихий, неуве-
ренный голос спросил:
— Кто там? Тут есть кто-нибудь?
Евстигней снял шапку, мучительно покраснел и вы-
гтупил в пятно света, падавшее из окна. Женщина
нонернула голову, и теперь было видно ее лицо, тонкое,
капризное, с широко открытыми глазами.
Евстигней откашлялся и сказал:
Так что—проходя мимо.. Мы здешние, с заводу..
Что вам?—спросила женщина громче и тревож-
нее.— Кто такой?. Что нужно?
Я с заводу,— повторил Евстигней, осклабляясь.—
Проходя мимо...
Ну, что же?—переспросила она, уже несколько
iHiiie и спокойнее.— Идите, любезный, с богом.
Это вы — на фортупьяне?—набрался смелости
Епстигней.—Очень, значит,—того.. Я., проходя мимо..
Женщина пристально смотрела, с тревожным любо-
UI.ITCTBOM разглядывая огромную, всклокоченную фигу-
ру, как смотрят на интересное, но противное насекомое.
Потом у нее дрогнули губы, улыбнулись глаза, запры-
гал подбородок, и вдруг, откинув голову, она залилась
тонким, неудержимым хохотом. Евстигней смотрел на
иге. мигая растерянно и тупо, и неожиданно захохотал
<'мм, радуясь неизвестно чему. От смеха заухал и насто-
ро кился мрак. Было сыро и холодно.
Она перестала смеяться, все еще вздрагивая губами,
|Ц |ич:тал смеяться и Евстигней, не сводя глаз с ее темной,
.... фигуры. Женщина поправила волосы и сказала:
— Так, как же.. Проходя мимо?
— То есть,—Евстигней развел руками,—я, значит,
Слышу это...
Ступай, любезный,—сказала женщина.—Ночью
IK "II. (Я шляться..
213
Евстигней замолчал и переступил с ноги на ногу.
Окно захлопнулось. Он постаял еще немного, разгляды-
вая большой новый дом «французам Ивана Иваныча, и
пошел спать, а дорогой видел светлые комнаты, осве-
щенную траву, и думал, что лучше всего будет, если он
испортит татарину его новый жестяной чайник. Потом
вспомнил музыку и остановился: показалось, что где-то
далеко, в самой глубине леса — поет и звенит. Он
прислушался, но все было темно, сыро и тихо. Слабо
шурша, падали шишки, вздыхая, шумел лес.
V
Следующий день был воскресный. Когда наступало
воскресенье или еще что-нибудь, Евстигней надевал
сапоги вместо лаптей, шел в село и напивался. Пьяному
ему всегда была сперва ужасно приятно и весело,
жизнь казалась легкой и молодцеватой, а потом делалось
грустно, тошнило и хотелось или спать, или драться.
Жар спадал, но воздух был еще ярок, душен и зноен.
С утра Евстигней успел побывать везде: в церкви,
откуда, потолкавшись минут десять среди поддевок,
плисовых штанов и красных бабьих платков, вышел,
задремавший и оглушенный ладаном, у забойщиков с
соседнего прииска, где шла игра в короли и шестьдесят
шесть, и, наконец, в лавке, где долго разглядывал
товары, купив, неизвестно зачем, фунт засохших, кра-
шеных пряников. Скука одолевала его. Послонявшись
еще по улицам и запылив добела свои тяжелые подко-
ванные сапоги, Евстигней пошел в трактир, лениво
переругиваясь по дороге с девками и заводскими пар-
нями, сидевшими на лавочках. Он был уже достаточно
пьян, но держался еще бодро и уверенно, стараясь
равномерно ступать свинцовыми, непослушными ногами.
Рубаха его промокла до нитки горячим клейким потом
и липла к спине, раздражая тело. Пот катился и по
лицу, горящему, красному, мешаясь с грязью. Добрав-
шись до трактира, Евстигней облегченно вздохнул и
отворил дверь.
Здесь было сумрачно, пахло пивом и кислой капу-
стой. У стен за маленькими, грязными столами сидели
214
посетители, пили, ели, целовались, стучали и быстрыми,
•очбужденными голосами разговаривали наперерыв, не
г шая друг друга. Сизый туман колебался вверху,
касаясь голов сидящих неясными зыбкими очертания-
ми В углу хором, нестройно и пьяно пели «Ермака».
Евстигней остановился посредине помещения, пово-
рачивая голову и тоскливо блуждая глазами. Сам он
плохо понимал, чего ему хочется—не то сесть на пол и
>«' двигаться, не то разговаривать, не то выпить еще
। лк, чтобы все зашаталось и завертелось вокруг, одевая
последние крохи сознания тяжелым, черным угаром.
Низенький мужик в новом картузе стоял перед ним и,
<><•<• престанно потягивая козырек, что-то говорил, сгиба-
ис1. от смеха.
— Как он-на-яво!..— прыгали в ушах громкие, икаю-
щие слова, обращенные, по-видимому, к нему, Евстиг-
пвю.— Ты, грит, сына свово куда девал? Снохач ты! А
он то, милая душа, без портов. Трусится.» Ты сякая, ты
такая... Не-ет! Стой! По какому праву? Где в законе
указание есть?
— Го-го!—гоготал Евстигней.—Без портов? На что
лучше.
— Как он-на... яво, то-ись! Пшел, хрен! Ха-ха-ха! Вот
ведь что антиресно!
Низенький мужик в картузе куда-то исчез, а в
г троне послышались слова: «Как он-наяво... Вот ведь!»
Черный квадратный столик, за который уселся Евс-
гигней, был пуст. Он потребовал водки, соленых грибов,
налил в пузатый граненый стаканчик и выпил. Вино
обожгло грудь, захватило дыхание. Как будто стало
• 1«*тлее. Он налил еще и еще, медленно вытер усы и
уставился в стену тяжелым, бессильным взглядом.
Кто-то сел рядом—один, другой. Евстигней что-то
спрашивал, рассудительно и толково, но не зная что;
ему отвечали и хлопали его по плечу. Принесли еще
водки, и все качалось кругом и вздрагивало, темное,
мерзкое. Вспыхнул огонь. Трактир суживался, растяги-
вался, и тогда Евстигнею казалось, что лица сидящих
перед ним где-то далеко мелькают и прыгают желтыми
бледными кругами, а на кругах блестят точки-глаза.
Потом стали кричать, икая и ласково переругиваясь
скверной бранью, и опять Евстигней не знал, что кри-
215
чат и зачем ругаются, хотя ругался сам и смеялся,
когда смеялись другие. И от смеха становилось еще
горче, тошнее, и все тянулось изнутри его мутными,
зелеными волнами.
Крик и шум усиливался, рос, бил в голову, звенел в
ушах. Пели громко, нестройно, пьяно, и все пело вокруг,
плясали стены; потолок то падал вниз, то уходил вверх,
и тогда качалась земля Вдруг Евстигней приподнялся,
подпер голову кулаками и с трудом огляделся вокруг.
Потом открыл рот и начал кричать долгим пронзитель-
ным криком:
— У-ы-ы! У-ы-ы! У-ы-ы!
Кто-то тряс его за плечо, кто-то сказал:
— Нажрался, сопля.
— А ты — татарская морда!—заявил Евстигней,
смотря в угол.— Я нажрался., а ты, гололобый арбуз,
м-мать твою растак!.— И вдруг прилив бешеной тоскли-
вой злобы вошел в него и растерзал душу. Он встал,
покачнулся и наотмашь ударил в сторону. Хрястнуло
что-то мягкое, кто-то ахнул и злобно вскрикнул, чем-то
тяжелым ударили сзади, и больно заныл череп. Кто-то
бил его, он бил кого-то, потом земля ушла из-под ног,
и тело, ноющее от ударов, поднялось и пошло, бессильное,
тяжелое. Кто-то тащил его, и он кого-то тащил, упираясь
и захлебываясь криком и руганью. Потом хлопнула дверь,
стало сыро, темно и холодно. Ветер пахнул в лицо;
застучали колеса. Евстигней медленно поднялся и тихо,
шатаясь и держась за голову, пошел прочь.
VI
На воздухе дышалось легче, и хмельной угар понем-
ногу выходил, но все еще было смутно и тяжело. Сперм
ноги ступали в мягкой пыли, холодной от свежести
вечера, потом зашумела трава, и густая сырость заклу-
билась вокруг. Жалобно пели комары, навстречу шли
кусты, черные, строгие, как тишина. Евстигней все шел,
изредка спотыкался, останавливался и затем снова
устремлялся вперед, икая и размахивая руками. Ему
было немного жутко, казалось, что вот вдруг растает
земля, мрак повиснет над пропастью, и он, Евстигней,
216
упадет туда в холодную, черную бездну, и никто, никто
услышит его крика. Иногда дерево вставало перед
ним. невидимое; он обнимал его, ругался и опять дви-
гался, кряхтя, медленным, черепашьим шагом. Ему ка-
ялось. что он забыл что-то и должен отыскать непре-
менно сейчас, иначе придет татарин и зарежет его или
прибежит низенький мужик в картузе, расскажет про
• мохнча и ударит. Беспокойно оглядываясь вокруг, он
ним н темноте и бормотал:
С-с ножом? Я те дам нож! Махан проклятый!
Иногда чудилось, что кто-то бегает в кустах, неви-
димый, мохнатый, грозный, и дышит теплым, сырым
пиром. Евстигней вздрагивал, торопливо вытягивал ру-
< и останавливался, слушая смутный, далекий шорох, и
-иона двигался, с трудом, неловкими, пьяными движе-
и1 ими продирая кусты. Когда же впереди блеснул
..... и расступился лес — он удивился и прислушал-
я ему показалось, что где-то поет и переливается
|>>||кий, протяжный звон. Но все молчало. Лес ронял
шишки, гудел и думал.
Теперь были освещены два окна, а третье, откуда
•игра Евстигнею вежливо предложили уйти — тонуло
• мраке и казалось пустым, черным местом. В окнах
'•и-ркала мебель, картины, висящие на стенах, и свет-
'•ы«, пестрые обои. Евстигней подумал, постоял немного
и как вчера, тихими, крадущимися шагами перешел от
шушки к палисаду. Сердце ударило тяжело, звонко, и
•и чтого зазвенела тишина, готовая крикнуть. Окно
««гядочно чернело, открытое настежь, а в глубине его
ишулась узкая, слабая полоска света из дверей, при-
ычцн'нных в соседнюю комнату.
Он стоял долго, облокотившись о палисад, решитель-
на ничего не думая, сплевывая спиртную горечь, и ему
лило скучно и жутко. Где-то в лесу поплыли слабые
। шуки голосов и, едва родившись, умерли. Вдруг Евс-
iпеней вздрогнул и встрепенулся: прямо из окна крик-
нули сердитым, раздраженным голосом:
Кто там?!
Эт-то я,— опомнившись, так же громко сказал
Ьк>гигней пьяными, непослушными губами.— Потому,
 ик, я всеконечно пьян и не в состоянии... Предоставь-
•• тачит, тово... Проходя мимо.
217
Он прислушался, грузно дыша и чувствуя, как нечто
тяжелое, полное дрожи, растет внутри, готовое залить
слабый отблеск хмельной мысли угаром слепой, холод
ной ярости. Секунды две таилось молчание, но казалось
оно долгим, как ночь. И вслед за этим в глубине
комнаты крикнул дрожащий от испуга женский голос;
тоскливое, острое раздражение слышалось в нем:
— Коля! Да что же это такое? Тут бог знает кто
шляется по ночам! Коля!
Дверь в соседнюю, блестящую полоской света комн*'
ту распахнулась. Из мрака выступили мебель, стены и
неясная, тонкая фигура женщины. Евстигней крякнул,
быстро нагнулся и выпрямился Кирпич был в его рука
Он размахнулся, с силой откинувшись назад, и стекла
со звоном и дребезгом брызнули во все стороны.
— Стерва!—взревел Евстигней.—Стерва! Мать твою
в душу, в кости, в тряпки, в надгробное рыданье, а
гробовую плиту растак, перетак!
Лес ожил и ответил «Гау-гау-гау!»
— Стервы!—крикнул еще раз Евстигней и вдруг,
согнувшись, пустился бежать. Деревья мчались ему
навстречу, цепкая трава хватала за ноги, кусты плот»
ными рядами вставали впереди. А когда совсем уже на
стало сил бежать и подкосились, задрожав, ноги,— сел,
потом лег на холодную, мшистую траву и часто, быстро
задышал, широко открывая рот.
— Стерва, сукина дочь!—сказал он, прислушиваясь и
своему хриплому, задыхающемуся голосу. И в этом руг*
тельстве вылилась вся злоба его, Евстигнея, против свет
лых, чистых комнат, музыки, красивых женщин и вооб-
ще—всего, чего у него никогда не было, нет и не будет.
Потом он уснул—пьяный и обессиленный, а когда
проснулся—было еще рано. Тело ныло и скулило от
вчерашних побоев и ночного холода. Красная заря блестела
в зеленую, росистую чащу. Струился пар, густой, розовый.
— Фортупьяны,— сказал Евстигней, зевая.—Вот та
и фортупьяны! Стекла-то, вставишь, небось...
Стукнул дятел. Перекликались птицы. Становилось
теплее. Евстигней поднялся, разминая окоченевшие чле-
ны, и пошел туда, откуда пришел: к саже, огню N
устали. Его страшно томила жажда. Хотелось опохме-
литься и выругаться.
218
ПОДЗЕМНОЕ
I
Ну, что вы на это скажете?
Шесть пар глаз переглянулись и шесть грудей затаили
шдох Первое время все молчали Казалось—невидимая
ion близкой опасности вошла в тесную комнату с наглу-
1о закрытыми ставнями и вперила свои неподвижные
глн за в членов комитета. Ганс, продолжая рисовать
• прнндашиком на столе, спросил, не подымая головы:
 Когда получено письмо, Валентин Осипович?
Сегодня утром. Было оно задержано в пути или
||<ч —я не знаю... Факт тот, что оно пришло к нам на
...суток позже его...
Вот так фунт изюма!—произнес Давид и рассме-
4 ле я своей детской улыбкой, обнажившей ровные, ост-
|<1Н1 зубы.
— Товарищ, прочитайте еще раз!—сказал Ганс.—
t'mijKo предание, а...
Он поднял свои светлые серые глаза и опустил их,
'Р -должая рисовать кораблики.
Пожилой сутуловатый господин, с проседью в бороде
и усталыми, нервными глазами, окинул всех продолжи-
н п.н ым, озабоченным взглядом и, взяв листик бумаги,
«гл днший перед ним, начал читать ровным, грудным
юлосом:
«К вам едет провокатор. Должен прибыть 28-го.
Приметы: молодой, черные усы, карие глаза, выдает
|'(|>1 за студента; левый глаз немного косит. Примите
•го, как следует.
Районный комитет, 23-е июля.»
Оттуда письмо идет два дня,— продолжал Вален-
uni Осипович, кончив чтение.—Одно из двух: или его
• ••I . ржали, или бросили слишком поздно. Я, как заве-
дующий конспиративной частью,—улыбнулся он,— по-
нурил, быть может, слишком конспиративно, уничто-
। ин конверт, так что подтвердить второе предположе-
>нк' теперь невозможно. Но оно всего вероятнее, ибо
полиция не отсылает адресатам такие документы, раз
«ни попадутся ей в руки..
219
— Левый глаз косит,—сказал про себя Валерьян,
юноша могучего телосложения, с целой копной черных
волос, из-под которой сверкали маленькие глаза-бураи
ники.—Да™ дождались!..
Опять наступило молчание. Дверь из соседней комна
ты раскрылась, и на пороге появилась девушка. Она
стояла, держась одной рукой за косяк двери, другой—
за свою собственную косу, перекинутую через плечо.
Лицо ее было уверенно и красиво.
— Ну?!—сказала она.
Но все молчали. Валерьян тряс гривой, гневно по
кряхтывая; Давид вертел большими пальцами рук, под-
жав нижнюю губу. Ганс рисовал и ломал карандаш.
— Ну?—повторила девушка, и глаза ее рассерди-
лись.
— Мы придем пить чай после, Нина,—сказал Ганс,
рисуя шхуну с распущенными парусами.— Нам очень
жарко™
Никто не улыбнулся на шутку. Девушка исчезла,
нетерпеливо хлопнув дверью.
— Теперь будем думать!—сказал Давид.— Что ж?
Надо решать как-нибудь™ Грязное дело получается™
— К порядку, господа! Валентин Осипович, возьмите
на. себя председательство!.—раздраженно крикнул Сер-
гей, пятый член комитета, высокий, с впалой, чахоточ-
ной грудью.
— Прекрасно!
Валентин Осипович выпрямился на стуле и провел
рукой по волосам, еще густым и волнистым.
— Итак,—сказал он,—пусть Ганс расскажет нам
про него...
— Я расскажу то, что уже рассказывал..
Сказав это, Ганс бросил наконец рисовать и поднял
свою круглую, стриженую голову с твердыми, крупными
чертами лица. Холодные, серые глаза его были серьез-
ны, а рот улыбался.
— Третьего дня... я сплю. Приходят и говорят: «Вас
спрашивают»™ Ну... встал... Входит молодой человек,
черноусый, карие глаза™ левый глаз заметно косит,
Сказал явку, честь честью.. «Приехал,—говорит,—рабо-
тать, а по специальности—агитатор и дискуссионер..л
Я ему сказал сперва, что денег в комитете мало, но таи
220
им к люди у нас нужны, а денег все равно добудем же
• •>гда-нибудь, то он и решил остаться... Вот.
('казав это, Ганс взял карандаш и приделал флаг к
мачте, а на флаге написал: «П.С.Р.»
Откуда он приехал?—отрывисто буркнул Валерьян.
Из Самары. Знает тамошнюю публику. Физионо-
мии внушает доверие.. Обращение—ровное, голос уве-
ренный, спокойный... Говорит, что бывший студент...
— Да, нет сомнения—это он...—задумчиво произнес
Ни лептин Осипович.— Ну, товарищи, ваше мнение?
— Я, Валентин Осипыч,—покраснел Давид,—ду-
маю, что» это может выйти ошибка.. По всему видно,
• го он—бывалый парень» Вчера, например, он, еще не
к । дохнув, как расщипал эсдеков у Симона на заводе! В
пи к прямо положил!, А это значит, что он не младенец»
А кто давно работает»—тот не может быть
провокатором? Милейший юноша,—улыбнулся Вален-
ти Осипович,— вы еще плохо знаете людей» Я за свою
• иэнь знавал таких, что работали годами в партии, а
нитом делались шпионами» Эволюция эта проклятая,
ткете ли, незаметно происходит» Устанет человек,
•плобится,— вот вам и готово субъективное отношение»
А тут один шаг к дальнейшему» А этот—Костя, ка-
жется, его зовут—еще молод, а на мягком воске моло-
дости сплошь и рядом можно написать что угодно»
У Ганса опять сломался карандаш, и он с ожесточе-
нном принялся чинить его, стругая так, что куски
черева летели во все стороны. Опять наступило молча-
нии, и каждый думал о том, что сказал старый,
НИ.1ТНЫЙ революционер.
Ну, вот что, товарищи,—продолжал Валентин
Осипович.—Я хотя и старше вас, и прислан с директи-
вами от ЦК, и знаю весь объем опасности, грозящей
мглу революции в крае, но всецело предоставляю реше-
•••••• этого дела вам, во-первых,—потому, что оно просто
и ясно, а во-вторых, — потому, что у меня много более
ин ж пых дел» А вы уж сами справьтесь.
— Да,—промолвил Ганс,— придется того»
Он не договорил, но каждый понял его жест и мысль»
— Это надо сделать скорее,— невозмутимо продол-
жал Ганс, отделывая корму большого океанского паро-
|ода.—Вы меня простите, товарищи, но чем скорее
221
переговорить об этом неприятном деле, тем лучше... Кто
же возьмет на себя руководство этим... предприятием?—
спросил он, оглядывая всех. Рот его улыбался.
— Ганс прав,—сказал Валентин Осипович.—Сделан
так, мы избавим не одних себя, а все организации от
риска провала.
— Ну, кто же?—спросил Ганс еще раз и, откинув-
шись на спинку стула, склонил голову набок, любуясь
рисунком. Затем, подождав немного, добавил два-три
штриха и сказал:
— Я возьму. Завтра пойду к Еремею. Доверяете,
или_. может быть—кто-нибудь другой хочет?
— Нет уж, спасибо,—сморщился Давид, расширив
свои голубые глаза.— Валяйте вы.
— А вы не хотите, Валерьян?—улыбнулся Ганс.
— Ах, оставьте, пожалуйста!—болезненно крикнул
Сергей.—Нельзя из этого делать шуток!..
— Ну, хорошо! Провокатора съем!—совсем уже рас*
смеялся Ганс. Валентин Осипович тоже улыбнулся.
Снова вошла Нина, и все поднялись, не дожидаясь
ее недовольного «ну!». Зазвенели чайные ложки, и Ва
лентин Осипович стал рассказывать о жизни в Якутске
и сибирских чалдонах. Рассказывал он очень интересно,
с увлечением, и все смеялись, а у Ганса улыбался рот.
II
На улице было темно и тихо. Ганс провожал Вален
тина Осиповича домой. Они шли медленно; молодой
человек сердито стучал тросточкой о деревянные тумбы,
спутник его курил папиросу. Вечер был теплый и
нежный, и в душу ползла легкая дремота очарования,
мешая разговаривать и вызывая в голове неясные,
сладкие воспоминания, полные неопределенной тоски о
будущем. Юноша совсем размяк и молчал. Валентин
Осипович изредка делал кое-какие замечания, касаю-
щиеся завтрашней сходки у Синего Брода, где еще раз
должны были померяться силами две партии. Он него
довал и сердился.
— Совершенно я не понимаю и не признаю этих
дебатов.. Смешные эти петушиные бои... Честное слово...
222
Нельзя, Валентин Осипович,—возразил наконец
Ганс.— У нас всего восемь кружков, а у социал-демок-
||цк>|| 30. И что всего замечательнее: у нас масса
литературы крестьянской, рабочей—и все же как-то
»•»«<» подвигается туговато... А они жарят без литерату-
ры, и у них кружки растут, как грибы.
Ничего удивительного- В рабочих говорит классо-
инстинкт- Зато мы монополизировали крестьянство-
И потом—у эсдеков здесь есть типография, а у
икс нее еще процветает кустарничество...
Ну, это, знаете, неважно, по-моему- Можно и на
<< | юграфе сделать хорошо...
Можно, да здешние уврйе*—весьма балованный
•|»|юд: подавай им непременно печатные, а гектограф,
мимеограф и т.п. они и знать не хотят...
Очень скверно. Со временем можно будет нала-
ши. и типографию- А теперь надо устроить с провока-
i.ipoM. Вы как думаете?
О! Я сам не хочу здесь мараться- Просто передам
•• пружину, а там пусть как хотят- Ну, окажу, конечно,
гпенное содействие.
Смотрите, будьте осторожнее. Вы—ценный чело-
мж для революции.
Помилуйте! Вы меня конфузите!
Ну, будет скромничать... Нет, я говорю не компли-
xvitr. В вас есть незаменимое качество: энтузиазм- А
>к> не так часто встречается- Наша интеллигенция—
n«ni.ine от головы революционеры, а не от сердца.
Оба замолчали и через минуту остановились у подъ-
> большой каменной гостиницы, где жил Валентин
<> нпович. Ганс пожал ему руку и быстро пошел обрат-
но Дойдя до угла, он крикнул извозчика и велел ему
ин ь в нижнюю часть города к реке.
Извозчик ехал скоро, и от быстрой езды по пустын-
ным, затихшим улицам, и от сознания романтичности
....жения Ганс испытывал необыкновенно сильный
прилив энергии и возбуждения, когда мысли горят
ровно и сильно и все кажется возможным и достижи-
мым Это случалось с ним каждый раз, когда приходи-
«<'1. рисковать в чем-нибудь или обдумывать детали
’ Уврие— рабочий (фр.).
223
сложного предприятия. И, чем ближе подъезжал он к
цели своего путешествия, тем яснее становилось для
него все, задуманное им. Улыбаясь своей обычно неон
ределенной улыбкой, Ганс слез с извозчика у вор<п
небольшого деревянного домика и подошел к окну,
освещенному и раскрытому настежь. Белая занавески
колыхалась в нем; Ганс отдернул ее и тихо сказал:
— Здравствуйте, Костя.
К окну придвинулся черный силуэт хозяина кварти
ры. Костя читал и очень обрадовался приходу Ганса.
— А, Ганс!—сказал он весело.—Ну, входите!..
— Скажите сперва—сколько времени?
Костя вынул карманные часы и посмотрел на них.
слегка косясь левым глазом.
— Одиннадцать. А вы торопитесь куда?—спросил он
— Поторапливаюсь, товарищ. Ну, что,— нашли квар
тиру?
— Нашел, кажется, годится.. Впрочем, можно буди
переменить.. Она помещается на одной лестнице с
редакцией «Голоса», так что вроде публичного мест»
Приходит и уходит народ, а куда, в какую квартиру
кто знает?
— Правильно!—согласился Ганс.
Он облокотился на подоконник и положил голову >1й
руки.
— Да идите вы в комнату, странный субъект!
вскричал Костя.—На улице шляется масса шпионов..
— Нет, спасибо!—вздохнул Ганс.—А вот что: у вас
револьвер есть?
— Есть, браунинг.
— У меня тоже есть и тоже браунинг.
— Поздравляю вас!
— Премного благодарствую.. Соскучился я, пришел
к вам посидеть.. Был сегодня у Нины, да она мен»
гонять стала; боится, что квартиру замараю.. А сейчш
от Валентина Осипыча... Симпатичный человек.
— Да-а!.. Будем ли мы с вами такими в его годы?
задумчиво произнес Костя, и его левый глаз как-то
жалобно устремился в сторону, в то время, как правый
серьезно и грустно смотрел на темную фигуру Ганса.
Каторга, ссылка, десяток тюрем—и все как с гуся
вода... По-прежнему молод, верит, борется...
224
Рот Ганса перестал улыбаться, и он спросил вдруг,
устремив глаза на потолок:
— Костя! Вам снились сегодня дурные сны?
— Никаких!—рассмеялся он.—Да что это вы сегодня—
какой-то лунатик? Уж не собрались ли вы?..
— А мне снились,— упрямо перебил Ганс.
— Ну что же из этого? Я, ей-богу, вас не понимаю!—
Костя пожал плачами.—Идите-ка вы лучше спать. А то
цервы расстраиваете...
— Зот что, Костя!—сказал Ганс.—Сейчас я иду
решать дело, от удачного исхода которого зависит все
у шествование нашего комитета... Я говорю серьезно,—
добавил он, заметив недоверчивую улыбку в глазах
' онарища.
Лицо Кости сразу стало серьезным, и глаз перестал
косить. Он заправил один ус в рот и сказал:
— Та-ак-с.»
— И мне нужна... или, может быть, понадобится
пиша помощь». Пойдемте со мной? Это будет недолго, а?
У нас есть револьвер к тому же.»
Хорошо-о».— протянул Костя в некотором раз-
 умьи.—А... какое дело?
Уверяю вас—я не могу вам сказать сейчас;
«о первых, потому, что мало времени, во-вторых, потому,
ю у меня уже все решено в голове, и вы можете
понадобиться только в крайнюю минуту, на случай
опасности...
Костя заторопился, надевая верхнюю блузу, шляпу и
• и ладывая обойму в револьвер. Ганс вынул свой брау-
iiiiiii и пересчитал патроны, держа руки в глубине окна.
III
Река медленно и сонно плескалась у берегов, невиди-
ь|| в темноте. На пароходных пристанях тускло горели
при ные фонари, дрожащим, призрачным светом выде-
|»1я из мрака полуразвалившиеся штабели дров, «бун-
• м» товара, окутанные брезентами, и лодки всевозмож-
И1.1Х размеров, уткнувшие в песок свои носы. В отдале-
нии звонкой, щелкающей трелью заливалась трещотка
цпчпого сторожа.
• П1|\рман «Четырех ветров»
225
Ганс и Костя спустились к воде у конторки «Кавка*
за и Меркурия». Тут лежали толстые бревна, очевидно,
когда-то употреблявшиеся для настилки сходней. Влево
высилась черная масса пристани, и по борту ее ходил
человек с фонарем, осматривая что-то. Дремлющий ве-
тер донес с середины реки пьяные звуки гармоники и
подгулявших голосов.
Они остановились у бревен, и Ганс сказал:
— Костя, вы пройдите, пожалуйста, и спрячьтесь
где-нибудь за дровами... Если вы услышите, что я
крикну: «сюда!»—спешите скорее. Если же нет—не
показывайтесь... Жаль только, что вы не услышите
нашего разговора...
— Один вопрос, товарищ: это дело не касается
лично вас?
— Меня?—усмехнулся Ганс.—Да нет же.. Оно каса-
ется всех... и вас в том числе.
Костя еще постоял немного в раздумья. Ему было
слегка неприятно, что он играет пассивную и подчинен-
ную роль, и самолюбие его, эта ахиллесова пята рево-
люционеров, было сильно уколото. Но он не подал вида,
отчасти потому, что был еще новым лицом в городе и,
следовательно,—пока зависимым; отчасти же потому,
что Ганс сильно заинтриговал его, и ему хотелось
узнать суть дела хотя бы путем участия в нем. Кроме
того, Костя был не трус, а опасность притягивает. В
силу всех этих соображений он еще раз соображающе
выпятил губы и скрылся в грудах березовых дров и
колесных ободьев.
Ганс сел на бревно и перестал улыбаться. Фигура
его, прилично одетая в черное пальто и такой жо
картуз, почти совершенно сливалась с погруженным а
темноту берегом. Вытянув ноги в лакированных штиб-
летах, он вдруг вспомнил что-то, опустил руку в кармам
и, вынув белый носовой платок, обернул им ладонь
левой руки. Еще одно соображение мелькнуло в нем. Ом
встал и подошел к сколоченной из старого теса будка
старика лодочника, приютившейся возле громадных
сходней пристани, и крикнул:
— Эй, дедка!
Разбуженный «дедка», седой, сутуловатый, но еще
крепкий и жилистый старик, вылез из будки и устре-
226
мил на юношу свои красные, подслеповатые глазки.
(• дку»—в его вечном ватном картузе до ушей и
огромных валенках знала вся городская молодежь, и он
и, так как сходки и вечеринки часто устраивались
г до нибудь на островах, а у старого лодочника была
превосходная, быстрая и легкая «посуда».
— Лодочку, барин?—закряхтел «дедка».
— Четверку... ту — востроносую... Дорого не бери,
•мотри»
— Цена известная... Лодки-то, почитай, все разобра-
III. Ай, нет, есть никак... Денежки пожалуйте.
Ганс заплатил деньги, взял весла и спустился к
«оде. Быстро отперев цепь и вскочив в лодку, закачав-
шуюся под ногами, он вставил весла в уключины и в
пи» взмаха очутился у бревна, на котором сидел.
Выскочив на берег, он вытащил лодку до половины на
песок и снова уселся на бревне.
Ветер, поднявшийся было с востока, стих, и воздух
«стыл в легкой прохладе речной сырости. Сверху, из
1смных сбившихся облаков, блестел тусклый месячный
• нет. С горы, усеянной темными купами деревьев, доно-
сились звуки голосов, сонное тявканье собак, бряканье
 плиток; светились красные четырехугольники окон.
Сердце билось у Ганса сильнее обыкновенного. Он
провернул браунинг, лежавший в кармане, рукояткой
niiepx и стал ждать, посматривая в сторону спуска.
Ждать пришлось недолго. Прошло пять-шесть минут,
и на дороге, пролегавшей вдоль берега, показалось
черное пятно человека, идущего медленным, легким
шагом. Человек подошел к сходне пристани, остановил-
। । помахивая тросточкой, и начал осторожно спускать-
 । к воде. Ганс не видел лица идущего, но чувствовал
пытливый и подозрительный взгляд, направленный в
। торону бревна. Он положил руку, обернутую платком,
пл левое колено и тихонько крякнул.
Незнакомец спустился к самой воде и стал шагах в
двух от революционера, смотря прямо перед собой в
темную даль реки. Теперь Ганс мог его разглядеть. Это
пыл невысокий, худощавый молодой человек, с скула-
 гым, крепким лицом и бородкой клинышком, одетый в
строе пальто и черную фетровую шляпу. Тросточка его
описывала за спиной беспокойные зигзаги. Наконец он
227
скосил глаза в сторону Ганса, осклабился, увидя белый
платок, и, выжидательно смотря на юношу, сказал:
— Теплынь-то, а? Благодать!.. Барсов.
Ганс начинал испытывать раздражение Он выпря-
мился и сказал:
— Ну, садитесь, раз пришли! Мне, знаете, некогда!
Незнакомец вдруг оживился и просиял. Быстро засу-
етившись, он прислонил тросточку к бревну и, запахну*
полы пальто, уселся рядом с Гансом, заговорив радост-
ным, тихим голосом:
— Вот как хорошо, что вы пришли-с! Ей-богу! А
мы-то уж думали, думали! Мы-то гадали, гадали! Уж
прямо-таки решили, что вы, не дай бог, захворали или
что!.. Ей-богу! Господин ротмистр даже расположения
духа лишились, право! Сердитые., ходят взад и вперед
и все говорят:— «Уж эти мне петербургские! Осторож-
ности на целковый, а дела на грош!» Да-с... Вы уж
извините, что я так говорю..
— Да говорите, что же мне ротмистр!—прервал его
Ганс.—Только почему это вы так беспокоились? Ведь
мы условились именно сегодня?
— Так-то так, да все же-с.. Думали: господин Вы-
соцкий сами заглянут, улучат минутку... А вы вот,
видите ли,—осторожны. Что же? По совести, и я бы
так делал-с.. В нашем деле нельзя иначе, нельзя-с.
Опасное дело по нынешним временам!.
— Да, неприятное,—вздохнул Ганс.— Можно живо-
та лишиться..
— И-и! Сколько хотите!. Я вот, знаете ли, на днях:
иду за одним эсэриком... да вы его знать должны, как
же-с: еврейчик, часовщик, Трейгер фамилия...
— Как же, знаю! Ну, этот не опасен—мальчишка...
Другие есть, настоящие..
— Конечно,— поспешил согласиться незнакомец,—
Ах, простите,—привстал он,—позвольте представиться:
Николай Иванович Хвостов-с. Я недавно служу, а вс*
же, конечно, приятно познакомиться. Да-с. Так вот,
слежу я, изволите видеть.. А он, жидюга, завернул за
угол да оттуда обратно и выскакивает.. А я разлетелся,
да и сшибись с ним.. Ка-ак он замахнется на меня
набалдашником!. Я уж тут отбежал... И грозит еще,
представьте. «Не попадайся!»—кричит.
228
— Скоро мы им отшибем спеси,—сказал Ганс.
— Да-а.. Больно ведь уж силу взяли, куда тебе! Так
и плодятся, как саранча... Одних этих партий прокля-
||.гх не пересчитаешь... да-с. Мы тогда же, как вашу
голограмму получили—подумали ну, возьмутся умные
'поди, закрутят овечке хвост!..
— Да, я потому и послал телеграмму, что так было
удобнее,—сказал наудачу Ганс.
Но Николай Иванович, очевидно, обрадовался воз-
можности поговорить. Он подсел еще ближе и, огляды-
и д лсь, таинственно зашептал;
— Да-с: мы как ее расшифровали, господин Высоц-
кий,— так и подумали: тут дело не с бухты-барахты
делается... Сообщает человек свой адрес, фамилию и
когда увидеться. Сразу, с налету, так сказать, орлом!
Налетел, расклевал,—ищи! Дело чисто сделано! Ха-ха!_
Ганс облегченно вздохнул, и рот его улыбнулся.
I еперь все становилось ясно.
— Нельзя иначе, Николай Иванович,—сказал он.—
Я сам — человек общительный, люблю общество умных
1юдей... поговорить там, в картишки.. А все же, знаете,
и у ясно себя сохранить... Что же? Приехал я аккуратно,
«• паролем, виды видал, думаю—живо выведу всех на
•I истую воду, прихлопну и—дальше.. Надо себя сохра-
нить...
— Это верно-с, верно! Что говорить!— подхватил Ни-
колай Иванович.—А то начнешь ходить в жандармское,
полицию или так куда., не дай бог—заметит кто из
< пциалистов!.. А тут уж разговор короткий...
— Знаете,— перешел Ганс в деловой тон,—я, пожа-
дуй, сегодня же вам все передам. Делать здесь больше
нечего.. Останется разве какая мелюзга—на развод!—
усмехнулся он.
—Да-а?—обрадовался Хвострв.—Вот молодец вы,
право!.. В две недели!.. И уезжаете?
— Конечно.. А скоро все это сделано потому, что я
сразу вошел в комитет... Ну,—и актер я хороший..
— Да-с, да-с!.. По лицу даже заметно.. Гениально,
можно сказать! А я вам тут пакетец припас от полков-
ника... Сведеньица тут и потом, знаете, кое-что насчет
Ккатеринослава.. Может, там будете, так дела можете
сделать..
229
У Ганса сделался нестерпимый зуд в ногах от этих
слов. Всеми силами сдерживая охватившее его волне-
ние, он немного помолчал и сказал небрежно:
— Ну что ж_. Давайте! Всякое лыко в строку...
Николай Иванович расстегнул пиджак и вытащил
тяжелый, толстый пакет. Принимая его, Ганс испытывал
ощущение стопудовой тяжести в руке, пока пакет не
очутился в его кармане. Ему вдруг сделалось ужасно
радостно и весело на душа С веселым лицом он повернулся
к Хвостову и, опустив руку в карман, где лежал револьвер,
сказал изменившимся голосом, в упор глядя на сыщика:
— А что бы вы сказали, Николай Иванович, если бы
вдруг узнали, что я... не Высоцкий, а_. социалист-рево-
люционер?
—Что бы я сказал? — улыбнулся Хвостов.—Сказал
бы, что вы—гениальнейший артист! Гамлет-с, можно
сказать!. Талант! Хи-хи!
Ганс рассердился.
— А что бы вы сказали,—грозно произнес он, быст-
ро вставая и приставляя браунинг к фетровой шляпе
Хвостова,—что бы вы сказали,— повторил он, и его
резкое лицо вспыхнуло,—если бы я сообщил вам, что
здесь восемь пуль и одной из них довольно, чтобы
пробить ваш грязный мозжок? А?
Николай Иванович сидел, сложив руки на коленях,
недоумевающе улыбался и вдруг побелел в темноте, как
снег. Глаза его в ужасе, казалось, хотели выскочить из
орбит. Он протянул руки перед собой, как бы отстраняя
Ганса, и пролепетал:
— Хо-хо-роший револьвер... У вас™ ка-казенный?
— Не валяйте дурака!—начал Ганс.—Если вы._
— Ка...раул!..—взвизгнул Хвостов, но вместо крика
из его горла вырвался какой-то сип. Ганс быстро
ударил его дулом в лоб. Сыщик пошатнулся и умолк.
— Если вы,—зашипел Ганс,—скажете хоть еще одно
слово—застрелю™ Сюда!—громко сказал он в сторону дроа
Дрова со стуком посыпались, и Костя, бледный,
держа за спиной револьвер, подбежал к воде.
— Товарищ!—взволнованно сказал Ганс,—вот этот
человек—шпион... Я хочу,— произнес он, быстро перево-
дя дыхание,—сплавить его на тот берег.
— Господа! Миленькие!..— пискливо шепнул Хво-
230
(Иов.—Ей-бму!.. Если я!.. Простите! Будьте такие до-
прмс! Ради Христа! Христос не велел..
- Садитесь в лодку!—приказал Ганс, не отводя
чу ла от сыщика.— Скорее! Я вам не сделаю ничего,
vur-iy вас только на тот берег, чтобы вы не подняли
гвалт... Костя, голубчик, обыщите его скорее...
Молодой человек торопливо выворотил карманы Ни-
колая Ивановича. Записная книжка и несколько фото-
। рпфических карточек исчезли в брюках Ганса.
Хвостов стоял, дрожа всем телом. Он сразу как-то
!><•(>> скис и опустился, молчал и только изредка всхли-
пывал. Ганс связал ему руки назади туго свернутым
носовым платком и, втолкнув в лодку, схватил весла.
— Ганс!—сказал Костя, и в голосе его слышалась
просьба.—Вы..
Ничего я ему не сделаю, товарищ,—сурово отве-
1ил Ганс.—Пусть полежит с денек в лесу..
«Дедка* проснулся, вышел из шалаша и, вздыхая,
..мотрел на небо. Кой-где блестели звезды, и бледные
t дочки начинающего светлеть неба тонули в тучах. Он
нжнул и обернулся к темным фигурам, возившимся у
воды. Уключины брякнули, и лодка, столкнутая Костей,
ш колыхалась на вода
— Поехали, молодцы?—спросил «дедка».—Дай бог
веселого пированья.. Али вы рыбу ловить?
— Рыбу ловить, дедка!—крикнул Ганс, и Костя
«прогнул, не узнав его голоса в этом звонком, оборвав-
шемся выкрике. Вода зашумела под веслами, и лодка
од целилась от берега, уходя в темноту. Минуты две еще
было слышно, как брякали уключины в такт мерным,
шжелым всплескам. Затем все стихло.
Серый туман окутал реку, и с нее потянуло прони-
п.| плющей сыростью. Вода светлела у берегов, и сталь-
ные гладкие полосы отмелей серебрились, пронизанные
и рными отражениями судов, стоящих на якоре. Разно-
цветные точки фонарей дрожали в воде.
И вдруг в глубокой тишине уходящей ночи 1улко и
отчетливо прокатился выстрел, подхваченный эхом..
II верху на горе глухо залаяли разбуженные собаки.. И
снова все стихло. Река сонно шептала у берегов, как
будто рассказывая тысячелетние были. Костя вздрогнул
и опустил голову..
231
IV
Ганс причалил, молча снял весла и отнес их в
сторожку. Затем встряхнулся, потянулся так, что за-
трещали суставы, и, не дожидаясь вопросов «дедки* о
причинах скорого возвращения, схватил Костю под
руку и быстро зашагал в гору. Выбравшись наверх, они
остановились и перевели дух.
Костя поглядел на товарища. Лицо Ганса как-то
посерело и осунулось, а серые, холодные глаза ушли
внутрь. Он тяжело дышал. Так они стояли с минуту,
глядя друг другу в глаза.
— Костя!—сказал наконец Ганс упавшим грудным
голосом.—Вы знаете, кто такой., Валентин Осипович
Высоцкий?
— Что за шутки, Ганс,— поморщился Костя.—Гово-
рите прямо., если есть что.
— Петербургский провокатор!—выпалил Ганс.—Это
тот самый, что провалил в прошлом году ростовских
социал-демократов!..
Костя остолбенел, и крик изумления вырвался у него:
— Провока-тор! Ганс!! Не может быть!..
— А вы слушайте!..—продолжал Ганс тихо.—И пой-
демте... Тут стоять нельзя. Знаете—если бы мне три дня
тому назад кто-нибудь сказал то, что я вам сейчас—я
без дальних околичностей закатил бы ему пощечину., А
теперь., «Всякое бывает»—сказал Бен-Акиба- Все вы-
шло случайно.. То есть поистине все вышло чудесно..
Дело было так: два дня тому назад прихожу я к
Высоцкому., У меня было дело, надо было посылать
человека за границу,. Пришел, а его дома нет,. Ждал,
ждал.. Вдруг стучит кто-то., «Войдите»,. Посыльный.,
—«Здесь живет такой-то?» —Здесь, мол... —«Письмецо
вам»,. —Хорошо,—говорю.. Ушел, письмо я сунул 
карман. Высоцкого не дождался, про письмо забыл,
прихожу домой,—тут мне почтальон приносит два
письма.. Но так как мне тут же надо было спешить на
организационное собрание, то я их в тот же карман
сунул, сел на конку и помчался.. Дорогой вынимаю
одно, читаю,.
Ганс остановился и вытер вспотевший лоб. Товарищи
шли быстрым, полным шагом.. Бледный рассвет застыл
232
над городом недвижной, мертвой улыбкой. Было тихо и
пусто.
— И тут,—продолжал Ганс,—меня как будто целой
крышей по голове хватили... Там было написано вот
что., оно у меня огненными буквами в мозгу засело: —
-Многоуважаемый г. Высоцкий! Настоящим имею честь
уведомить вас, что, согласно просьбе вашей, выражен-
ной в телеграмме, назначить свидание для переговоров
о деле не раньше двух недель со дня приезда вашего—
полагаю возможным назначить таковое в субботу, 29-го
сего месяца. Место и час прихода вашего будьте любез-
ны заблаговременно сообщить письмом в Управление, с
указанием какого-либо отличительного знака, по коему
наш агент мог бы вас узнать. По приходе он скажет
••им следующее: «Барсов*. Примите уверение в совершен-
ном почтении, Барсов».. И вот, пока я читал, я еще
думал, что эти карбонарские приемы относятся к како-
му нибудь нашему делу, мало ли что может быть.. А
подпись жандармского ротмистра меня прямо к земле
пригвоздила.. Да еще в связи с канцелярским изложе-
нием... Я ночь не спал, все думал—как быть? Потом
решил взять все на свой риск и написал Барсову
письмо, что все, мол, прекрасно и в двенадцать часов
ночи я приду туда, где мы сейчас с вами были.. Я хотел
гк ким образом попытаться узнать кое-что.. И действи-
гольно.. А сегодня, то есть вчера вечером,— поправился
Ганс,—у нас было очередное заседание... Высоцкий при-
копит и читает письмо, якобы от районного комитета;
смысл письма таков, что к нам приехал провокатор и
что провокатор этот — вы!..
Костя застонал и схватился за голову.
— Вот! И понимаете,—что всего ужаснее — вас
•дееь никто не знает!.. Приехали вы с местной явкой, а
Высоцкий — с партийным паролем.. А? Каково? И
кчсра, знаете, уж порешили вас того — убрать..
Костя вдруг опустился на ближайшую тумбу и
шкрыл лицо руками. Нервное потрясение было слиш-
ком велико... Он весь содрогался от сдерживаемых
рыданий и скрипел зубами...
— Костя, да что с вами? Будьте хладнокровнее!
Идемте скорее! До утра нужно еще созвать всех и
«Осудить, как быть дальше! Время дорого.. Слышите?.
233
Ганс тряс товарища за плечо изо всей силы. Нако-
нец тот встал и рассмеялся хриплым, нервным смехом,
вытирая глаза.
— Видите, какая скотина!—заботливо-негодующим
тоном произнес Ганс. — Он ведь переписку вел. Пари
держу, что получил письмо относительно себя и хотел
след запутать, а сам еще где-нибудь напакостить.. Вы
вот что: идите к Нине и Сергею, а я побегу к остальным.
Сергею надо щекотать пятки, иначе он не встанет..
— Хорошо...
— Ну, до свиданья пока... Ой, ой, вы мне руку
раздавили!
— Слушайте, Ганс!.. А., тот?
— Пришлось покончить... А соберемся, скажите— у
Лизы...
В небе легли розовые краски, и стало холодно.
Запели петухи.
V
— Я сам пойду!—кричал бледный Сергей, размахи-
вая шапкой. Глаза его лихорадочно горели, и красные
пятна зловеще алели на щеках.—Я,—он глухо закаш-
лялся и схватился за грудь,—я сам... кха... кха!..
— Нет! Пусть Валерьян!. Куда вам?! Идите спать,
Сергей!—кричал Ганс.— Вы будете шуметь, разговари-
вать! Слышите?
— Нет!—раздражался Сергей.—Я пойду!.. Эволюция
личности!.. Прохвост!..
— Сергей! Прошу вас, останьтесь!.— решительно
сказал Валерьян.— Вы мягкий человек!.
— Боже мой! Валерьян — да идите уж вы, что ли,
скорее!. Ведь не сто человек тут нужно.. Вот деньги и
паспорт на всякий случай» Впрочем, наверно, увидимся
еще!. Нина, где деньги?..
Девушка, плотно сжав губы, молча вынула ассигна-
ции и подала Гансу. Тот передал их Валерьяну, кото-
рый стоял, ероша обеими руками свою густую копну, и
энергически тряс головой.—Ну, жарьте!.
Валерьян вышел, плотно притворив дверь и вздраги-
вая от утреннего холода в своей черной сатиновой
234
А лузе Все в нем кипело и бурлило, как самовар. Юноша
ничто сверкал своими черными маленькими глазками,
направляясь в центр города. У подъезда гостиницы он
остановился и позвонил.
Выло пять часов, и солнце золотым шаром выкати-
*<•<•1, над крышами, позолотив куполы церквей и стекла
Сновали редкие прохожие, громыхали пролетки
и июзчиков, выезжавших на промысел. Валерьяну отпер
пи нанный, обрюзгший швейцар, окинув молодого чело-
। а подозрительным взглядом. Революционер сунул ему
двугривенный и стал подыматься вверх.
В длинных полутемных коридорах гостиницы все
 пи спало. Валерьян подошел к номеру, в котором жил
|||.к >цкий, и приложил ухо к двери. Там слышалось
|нн<ное дыхание спящего. Где-то внизу хлопнула дверь,
и к то-то стал подниматься по лестнице. Валерьян осто-
рожно постучал три раза и снова прислушался. Дыха-
ние прекратилось, и послышалось шарканье калош,
одетых на босу ногу. Через секунду чиркнула спичка и
ключ повернулся в замке. Дверь отворил Высоцкий, в
одном белье, с заспанным и недовольным лицом. В зубах
• г<> торчала папироса. Увидя Валерьяна, он прищурился
и Г морщился.
— Что так рано?—зевнул он.—Ну, проходите...
— Дело есть, Валентин Осипович,— глухо проворчал
Нндерьян, входя и запирая дверь на ключ. Подумав
немного, он вынул ключ из замка и сунул в карман.
— Зачем вы это делаете?—размеренно спросил Вы-
< оЦКИЙ.
— Затем, чтобы нам не помешали,—слегка дрожа-
щим голосом ответил Валерьян.—Я пришел... ну, одним
। новом, не будем долго разговаривать... Вы провокатор,
и наша песенка спета!
Что-то неопределенное сверкнуло в глазах Высоцко-
11 • Лицо его оставалось спокойно, но пальцы рук нервно
 । (питались. Он отступил в глубину комнаты и произ-
>н < громким, сдавленным голосом:
— Вы — мальчишка и сумасшедший! Убирайтесь
ион!..
— Молчать!—заревел Валерьян, и револьвер ходу-
ном заходил в его руке.—Сорвалось, ага! Скажите
inlll.KO хоть слово!..
236
Высоцкий покачнулся и упал вперед всем корпусом
к ногам юноши. Тот растерялся и в то же мгновение
почувствовал, что падает сам. Валентин Осипович схва
тил его за ноги и с силой дернул к себе. Падая,
Валерьян выронил револьвер, и началась отчаянная
борьба на полу. Но молодой был сильнее и проворнее
старика. Он быстро подмял его под себя и уселся
сверху, тяжело пыхтя. Правая рука его шарила по
полу, отыскивая упавший браунинг. Наконец полиро-
ванная рукоятка попала ему в руку.
— Слушайте!—сказал Валерьян.— Я сейчас убыо
вас!.. Но скажите, откройте мне душу предателя!.
Высоцкий лежал, запрокинув голову, и широко рас-
крытые глаза его вертелись во все стороны. Тонкая
кровяная струйка стекала по виску, оцарапанному при
падении.
— Я дам вам тысячу рублей..—с трудом, наконец,
прохрипел он, так как левая рука молодого медвежон-
ка лежала на его тонкой, жилистой шее.—Слышите!!
Пустите меня!. Когда я был., слушайте... я вам расска-
жу!.. в группе старых., народовольцев..
— Эволюция личности, да?—злобно прошипел Ва-
лерьян, плохо соображая, о чем говорит Высоцкий.—
Подленькая натура у вас, это будет вернее!.
— Вы, вы знаете... правду? — захрипел Высоцкий.—
Кто вы — черт вас побери с вашим добром и злом!
Пустите меня, паршивый идеалист!. Вас повесят, слы
шите вы? Фарисей!.
Сиплый полувизг, полукрик клочками вылетал из
его сдавленного горла.
— Застрелитесь сами?!—предложил вдруг Валерь-
ян, красный, как пион.
— Сам?!—Пустите меня!—слышите? Ради матери
вашей!.
Валерьян отвернул голову и выстрелил не глядя
куда... Эхо зарокотало в коридоре, и тело лежащего
вздрогнуло под рукой Валерьяна. Пороховой дым заклу-
бился по комнате... Юноша выскочил и бросился бежать,
сломя голову, по лестнице вниз. Она была пуста. Весь
дрожа, улыбаясь бессознательной, плачущей улыбкой,
Валерьян вышел на улицу и крикнул извозчика.
Через час он был на конспиративной квартире.
236
ВИТАЛИЮ
I
Измученный и полузадохшийся, дрожа всем телом от
 грешного возбуждения, Геник торопливо раздвинул
упругие ветви кустов и ступил на дорожку сада.
(< рдце неистово билось, шумно ударяя в грудь, и гнало
н голову волны горячей крови. Вздохнув несколько раз
жкдно и глубоко, он почувствовал сильную слабость во
•«•••м теле. Ноги дрожали, и легкий звон стоял в ушах.
Ггпик сделал несколько шагов по аллее и тяжело
•пустился на первую попавшуюся скамейку.
Те, кто охотились за ним, без сомнения, потеряли его
hi виду. Быть может— это было и не так, но так ему
«пелось думать. Или, вернее—совсем не хотелось думать.
Странная апатия и усталость овладевали им. Несколько
< <-кунд Геник сидел, как загипнотизированный, устремив
глаза на то место в кустах, откуда только что вылез.
В саду, куда он попал, перескочив с энергией отча-
•ц| ия высокий каменный забор, было пусто и тихо. Это
Лыл небольшой, но густой и тенистый оазис, заботливо
••иращенный несколькими поколениями среди каменных
1ромад шумного города.
Прямо перед Геником, за стволами деревьев на
п 1 айке красовалась цветочная клумба и небольшой
|><и1тан. Шум уличной жизни проникал сюда лишь едва
• пышным дребезжанием экипажей.
Надо было что-нибудь придумать. Огненный клубок
прыгал в голове Геника, развертываясь и снова сжима-
ись в ослепительно блестящую точку, которая плыла
и>-ред его глазами по аллее и зеленым кустам. Напря-
женная, почти инстинктивная работа мысли подсказа-
ми ему, что идти теперь же через ворота, рискуя,
мопавок, запутаться на незнакомом дворе,—немыслимо.
1 ыщики гнались за ним по пятам и только после двух
••го выстрелов убавили шагу. Он вбежал в первый
попавшийся двор, перепрыгнул стену и очутился в
иvстом, незнакомом саду. Он не знал даже, выходят ли
норота этого двора на ту улицу, где он оставил погоню,
или же на противоположную. Но даже и в этом случае
237
его положение было сомнительным. Квартал, наверное,
был уже оцеплен.
Геник вынул револьвер и сосчитал патроны. Было
семь—осталось три. Двумя он очень убедительно пого-
ворил с городовым, побежавшим за ним. Служака рас-
тянулся лицом книзу на пыльной, горячей мостовой.
Две прожужжали мимо ушей сыщика. Осталось три..
Трех было очень мало...
Беспокойные мухи назойливо гудели вокруг, сади-
лись на лицо и глаза, раздражая своим прикосновением
пылающую кожу. Откуда-то донесся стук ножей, запах
кухни и звонкая перебранка. Нервно кусая губы и
машинально рассматривая носки сапог, Геник пришел
к заключению, что, пожалуй, самое лучшее для него
теперь— это забраться куда-нибудь в дровяной сарай
или конюшню, предоставив дальнейшее случаю..
II
Когда он поднял, наконец, глаза, маленькая девочка,
стоявшая против него, рассмеялась тихим смехом. Ео
руки кокетливо прятались за спиной, и светлые карие
глазки в упор смотрели на незнакомца.
Есть в человеческой психике что-то, что иногда и
самые важные моменты нашей жизни вдруг неожидан
но направляет мысли очень далеко от текущего мгнове
ния. Особа, стоявшая на дорожке, вдруг напомнила
Генику что-то, несомненно, виденное им.. Он прогнал
муху, приютившуюся над его бровью, и разом поймал
ускользавшее воспоминание.
.. Маленькая лужайка в густом парке, окруженная
сплошной стеной малинника, бузины и высоких, шумя-
щих деревьев. Снопы света падают почти вертикально
из голубой вышины. Густая трава пестреет яркими
головками лесных цветов..
Это было доисторическое время, когда земля кипела
нарядными бабочками, стрекозами с прозрачными крылья-
ми, невыносимо серьезными жуками, царевичами и трубо-
чистами. Жить было недурно, только прелесть жизни часто
отравляла особая порода, именуемая «взрослыми». «Взрос-
лые» носили брюки навыпуск, ничего не знали (или очень
238
ми ю) о существовании разрыв-травы и важнейшим
К’лом жизни считали умение есть суп «с хлебом»...
Все это—лужайка, мотыльки и взрослые—сверкну-
10 и исчезло. Жгучая, острая тоска затравленного зверя
 чинила Генику грудь, и он гневно скрипнул зубами.
Сделав два шага по направлению к скамейке, на
to горой сидел Геник, девочка устремила на него улы-
одющиеся глаза и произнесла полузастенчивым,
иолурадостным голосом:
— Здравствуй, дядя Сережа!
— Здравствуй,— ответил Геник, машинально пово-
рачивая в кармане барабан револьвера.
— А ты почему не приехал завтра?—продолжал
рсьспок, испытующе поглядывая на дядю.— Мама тебя
очень бранила. Она говорит, что ты какой-то деревянный!
- Мама пошутила,—медленно и внушительно ска-
чал Геник.—Она думала, что ты умная. А ты — глу-
пенькая!
Это уж ты глупенький-то!—Девочка надулась.—
Не буду тебя любить!
Вот как! Это почему?
А ты._ ты ведь хотел привезти железную доро-о-
•ну’ И еще зайчика,- Разве ты обманщик?
— Я был сердит на твою маму,— вывернулся Ге-
ник.—Я хотел, чтобы тебя назвали Варей, а она меня
не послушала.
— Варя—это у кухарки,—заявила девочка, подсту-
пи! ближе.— Она рыжая. А я Оля!
- Ну, вот. Но теперь я уже перестал сердиться. И
।наешь, что я придумал?
— Нет! Какую-нибудь дрянь?—осведомилась девочка.
— Ай, какой стыд! Кто тебя научил так говорить?
Но г скажу маме непременно, что учишься у Вари...
— Я не учусь! Это папа так говорит,—хладнокровно
поз разила племянница.
— Ай-яй-яй! Ай-яй-яй!—продолжал укоризненно
покачивать головой Геник.
— Ну—я не буду! Ну—скажи, что?—приставала
н почка.
А ты любить меня будешь?
— Да-а!—Оля утвердительно кивнула головой и,
подойдя к Генику, сложила свои розовые пальчики
239
на его большой сильной руке.—Ну, скажи же, скажи!
— Мы,— торжественно заявил Геник,—поедем с
тобой на настоящей железной дороге!
— В Италию,—с восторгом подхватила Оля, и глаза
ее мечтательно расширились.
— В Италию!.. Мы возьмем с собой маму м... м.„
— Мы еще возьмем... возьмем вот кого!—Оля задума-
лась.— Мы возьмем всех, правда? И маму, и Варьку, и
Ганьку, и француженку- Нет, француженку не нужно! Она
злая! Она все жалуется, а папка ее очень любит за это!.
— Вот как! Ну, мы ее тогда- оставим без обеда!..
— Во-от. Так ей и надо!—Девочка с нетерпением
смотрела на Геника.—Мы едем в Италию!
— Нет!—печально вздохнул Геник.—Я и забыл, что
мне нельзя ехать.
— Ну-у?!—Оля недоверчиво и огорченно раскрыла
рот.—А почему нельзя? А?
Ее подвижное личико надулось, и губы обиженно
задрожали, приготовляясь плакать. Геник погладил ее
по щеке и сказал:
— Я пошутил, Оля. Ехать можно, только надо ку-
пить летнюю шляпу.
— Вот такую, как у папы,—озабоченно заметила
Оля.— Белую. А ты был в Италии?
— Был. Только там шляпы лучше папиной!
— Да-а, как же! У папы всегда лучше,—заявила
племянница и вдруг даже подпрыгнула от радости.
— Сережа, едем!—закричала она, хлопая в ладо-
ши.—Скорее! Я дам тебе папину шляпу—вот!
Геник привлек девочку к себе и поцеловал ее а
сияющие глаза.
— Не надо, Оля,—сказал он печально.—Мама узна-
ет, будет бранить Олю!
— Мамы нет, Сережа! Она у художника—знаешь?
Плешивый!..
Ш
Геник не успел открыть рот для ответа, как бело*
платье девочки уже замелькало по направлению к
дому. Через несколько мгновений топот ножек затих.
240
Тогда он достал из бокового кармана нумер вчераш-
ней газеты и развернул ее, смоченную потом. Сразу
как-то назойливо бросилось в глаза объявление табач-
ной фабрики с массой восклицательных знаков.
«Вызвали наряд городовых,—думал он, чувствуя,
как им овладевает мелкая нервная дрожь, сменившая
возбуждение.—По улицам расставили шпионов. По уг-
лам сторожат конные жандармы. Телефон работает..»
Где-то, вероятно на соседнем дворе, шарманка заиг-
рала хрипящий, жалобный вальс. Солнце поднялось над
соседней крышей и заглянуло в глаза Генику. Малень-
кая, вертлявая птичка запрыгала по аллее и вдруг
испуганно вспорхнула, увидев человека, одетого в чер-
ное, с бледным лицом. Геник проводил ее глазами и
насильно усмехнулся, вспомнив Олю. Затем встал, про-
иол рукой по пыльному лицу и огляделся.
Стена имела не менее сажени в вышину. Она охва-
тывала сад, находившийся в задней части двора, с трех
сторон. Было странно, как мог он перескочить ее без
посторонней помощи. Это произошло мгновенно; как
будто какой-то вихрь поднял его тело и перебросил по
тту сторону. Во всяком случае, нечего было и думать
повторить снова эту штуку. Всматриваясь пристальнее в
глубину сада, он заметил в отдалении легкие просветы,
сквозь которые можно было видеть маленькие кусочки
мощеного двора и угол каменного, многоэтажного дома.
Он снова сел и только тут заметил, что его одежда
носила явные и свежие следы кирпича и извести,
('хватив горсть влажной травы, он начал поспешно
приводить себя в порядок, затем развернул газету и
напряженно, до боли в глазах, стал вглядываться по-
верх ее страниц в темную глубину сада.
IV
Кровь постепенно отхлынула от сердца, но пульс
бился по-прежнему неровно и часто. Странный, колю-
щий озноб пробегал по его ногам, несмотря на июльскую
жару.
Цветочная клумба пришла в движение. Немилосерд-
но комкая дорогие цветы, белое платье Оли пронеслось
241
вихрем и остановилось перед Генином. Лицо девушки
сияло восторгом блестяще выполненной задачи: боль-
шая отцовская шляпа широким грибом покрывала ее
густые русые волосы.
— Вот папина шляпа, Сережа!—заявила она, шум-
но переводя дыхание.— Надевай!
Она привстала на цыпочки и, прежде чем Геник
успел нагнуться, торопливые детские руки сорвали его
помятую черную шляпу и нахлобучили взамен ее жел-
тую новенькую панаму.
— Ах!—она отступила на шаг и, сложив руки,
прижала их к груди, с явным восхищением посматри-
вая на дядю. Незаметным ударом ноги Геник подбросил
под скамейку свой отслуживший головной убор.
— Ну, вставай же, поедем!
— Погоди, детка,—улыбнулся Геник.— Еще поезд
не пришел. Он придет скоро, скоро., и тогда.. Мне еще
нужно съездить по делу на часок. Потом я вернусь, и
мы отправимся.
— Ну, пойдем ко мне! Я покажу тебя Зизи. Она
сейчас завтракает, а потом будет кувыркаться.. У нее
глаза болят!..
— Видишь ли, очень жарко. А в комнате еще теплее.
Я даже хочу снять пальто.
Геник стащил с себя летнее черное пальто, опустил
его на скамейку и остался в широком, сером пиджаке,
делавшим его гораздо полнее, чем он был на самом деле
и казался с своем узком пальто.
— А я сяду к тебе?—она заглянула ему в глаза.—
Можно? Только ты меня усами не трогай. Папа меня
всегда усами щекочет.
Болтая, она вскарабкалась ему на колени и прижалась
щекой к его боковому карману, где лежал револьвер.
— А ты хочешь какао, Сережа? Мама мне всегда
велит пить какао. Оно такое противное, как лекарство!
V
Но уже кто-то, чужой и враждебный, шел из глубины
сада.. Мерно хрустел песок, слышалось сдержанное покаш-
ливание.. Геник затаил дыхание и сунул руку за пазуху...
242
Два городовых, с револьверами наготове, показались
и изгибе аллеи. Они шли медленно и осторожно. Впере-
U1 шел дворник, плотный, невысокий мужик, широко-
шцый, с частыми, мигающими глазами.
Увидев их, Оля вырвалась из рук Геника и стреми-
н<льно кинулась к дворнику. Ухватившись за его гряз-
ный передник, она запрыгала и заторопилась, путаясь
и шхлебываясь.
— Степан! Он приехал! Дядя Сережа! Вот он! Он
меня повезет в Италию!
Наступила короткое молчание. Полицейские осмат-
ривались кругом, нерешительно порываясь двинуться
Польше.
Выл момент, когда, как показалось Генику, сердце
говеем перестало биться у него в груди, и земля завер-
। елась перед глазами...
— С приездом, осмелюсь вас поздравить, барин,—
г державно сказал Степан, приподнимая фуражку.—
Позвольте, барышня, как бы не зашибить вас случаем!
Он бережно отстранил девочку и вытянул руки по
швам.
— Мы, ваше степенство, можно сказать, двор осмат-
риваем.. С Михайловской улицы из пивной видели, как
i v । человек к бельгийцу во двор заскочил... А окромя
। нк через наш двор ему выскочить негде..
— Какой человек?—отрывисто спросил Геник.
— Из тюрьмы сбежал, барин, бунтарь. Вся полиция
ид ногах. В городового стрелял, прямо в живот угодил..
Геник поднялся во весь рост, строгий и величест-
ik'II ный.
— Степан!—начал он медленно и внушительно,
мотря дворнику прямо в глаза,—стоит мне сказать
«Dino слово — и ты будешь немедленно уволен! Помо-
|»ть охране порядка — твоя прямая обязанность! В то
»1>смя, как вот они,—он указал взглядом на городо-
«ы х,— не жалея жизни, исполняют свой долг—ты си-
ний ь в пивной и, разинув рот, ловишь мух! Очень
><)|>ошо!
— Господи! Ужли ж я... ведь на один секунд! Ежели
и такую жару выпьешь единую кружку, так уж и не
шлю что... Эх, барин!
Степан обиженно вздохнул и умолк.
243
— Иди, я не держу тебя. Впрочем—погоди. Позови
извозчика—ряди в дворянское собрание..
— Хорошо-с,—сказал угрюмо Степан, надевая картуз.
Он немного потоптался на месте, и все трое удали-
лись, переговариваясь вполголоса. Оля робко подошла к
Генику и тихо сказала:
— Какой ты сердитый! А ты на меня будешь кричать?
— Нет.»
— Они кого ищут? Мазурика? Да?
- Да-
— Он какой—голый?
Да...
Геник стоял во весь рост, затаив дыхание, сжав
кулаки и, как окаменелый, глядя в сторону ушедших.
Когда шум шагов затих, он в изнеможении почти упал
на скамью и разразился нервным, рыдающим смехом..
Испуганная девочка кинулась к нему и, напрягал
все силы, сама готовая заплакать, старалась поднять
его голову, опущенную на вздрагивающие руки.
— Сережа, не плачь! Сережа—я обманула тебя! Я
буду тебя любить...
Громадным усилием воли Геник поднял голоду и
взглянул на девочку. Ее испуганные глазки беспомощно
смотрели на него, пальчики трясли изо всех сил боль-
шую, загорелую руку. Вдруг Геник скорчил потешную
гримасу, и Оля звонко расхохоталась.
— Ты—смешной!—заявила она.—Как клоун!
На другом конце двора послышалось дребезжание
извозчичьего экипажа. Геник встал.
— Прощай, Оля!—сказал он, поправляя галстук.—
Я приеду к обеду и привезу тебе железную дорогу.
— И лошадку?
— Да, и лошадку. А потом мы поедем в Италию!.
— Вот как хорошо!—засмеялась девочка, идя рядом
с ним.—Ты, ведь, до-о-бренький! Я с тобой всегда буду
ездить!
Аллея кончалась, и перед ними блеснул чисто выме-
тенный, мощеный двор. У роскошного крыльца ожидал
извозчичий фаэтон. Подойдя к экипажу, Геник нагнул-
ся и поцеловал пушистую, русую головку.
— До свидания! Будешь умница?
— Да-а!..
244
Он вскочил на сиденье, и экипаж с грохотом поехал
и* улицу.
Оглянувшись назад, Геник увидел Олю. Она стояла
v железной решетки ворот, освещенная солнцем, золо-
। и ишим ее густые кудри, и усиленно кивала головкой
у <ч жавшему..
Когда экипаж поворачивал за угол, Геник оглянулся
••ще раз. Мгновенно мелькнуло и скрылось белое пят-
нышко, а ветер встрепенулся и донес слабый отголосок
ц< 1ского крика:
— Ведь ты приедешь, Сережа?
СЛУЧАЙ
I
Кальсен запряг свою понурую, рыжую лошадку и,
крепко нахлобучив шапку на голову, вышел со двора на
улицу. Дождь уже перестал поливать землю. Густой
iniiax навоза и гнилой сырости стоял в черном, как
• мола, воздухе, насыщенном теплой влагой осенней но-
чи Ветер стих. В пустынной тишине темной, уснувшей
улицы жалобно скрипел флюгер над крышей дома
Нильсена, и в доме ярко светились два окна, озаряя
грязные лужи на краю дороги. Жена Бальсена, Анна,
умирала. Так думали все соседи и старуха Розе, сидев-
шая у больной. Но упрямая, круглая голова Бальсена
иг верила этому. Молодая и любимая женщина не
может умереть так скоро, прожив с мужем только год
и родив лишь одного ребенка. Старухи каркают зря.
Подумав так, он вошел в дом и тихо подошел к
к ргвянной, почерневшей от времени кровати, на кото-
рой, среди подушек и одеял, широко раскинув руки,
лежала больная. Бальсен смотрел на нее и удивлялся.
Неужели это та самая Анна, что еще неделю назад
пела и кричала на всю улицу? С трудом можно было
ному поверить.. Щеки впали; лоб, обтянутый гладкой,
пожелтевшей кожей, покрылся испариной. Запекшиеся
губы неровно и часто открывались, и дыхание с болез-
246
ненным свистом вырывалось из груди. Вся она страшно
исхудала, побледнела и сделалась такой жалкой и
беспомощной.
Розе копошилась у плиты, готовя какое-то деревенское
питье. Бальсен тихо потрогал жену за руку и спросил:
— Ну как? Трудно тебе, Анна?
Молодая женщина ничего не ответила, но веки ее
дрогнули и дыхание сделалось ровнее. С трудом приот-
крыв, наконец, глаза, она стала смотреть перед собой
неподвижным, мутным взглядом. Потом глаза сном
закрылись, а губы начали шевелиться. Бальсен стиснул
зубы.
— Оставь ее, Отто, оставь!—убеждающим шепотом
заговорила старуха, отрываясь от плиты и поправляя
под чепчиком дрожащими, коричневыми пальцами,
клочья седых, как вата, волос.—Нельзя ее трогать..
Поезжай скорее, если ты добрый муж!
Ребенок в соседней комнате проснулся и тихо запла-
кал. Старуха поспешила к нему. Бальсен перевел глаза
к столу, за которым его младший брат, Адо Бальсен,
читал газету при свете керосиновой лампы. Зеленая
тень стеклянного колпака падала на хмурое, сосредото-
ченное лицо юноши.
— Брось газету, Адо!—раздраженно крикнул Баль-
сен, и жилы вздулись на его лбу.—Вечная политика,
даже тогда, когда в доме горек. Это вы, зеленый горох,
лезете по тычине к небу и валитесь вместе с ней! Брось,
я тебе говорю!
Адо улыбнулся и поднял глаза на брата.
— Не сердись, Отто!—мягко сказал он.—Я не оби-
жаюсь на тебя.. Тебе тяжело; это понятно.. Но чем
виновата газета?
— Никто не виноват!—тяжело дыша, сказал Баль-
сен и заходил по комнате, круто поворачиваясь.—А чем
виновата Анна, что тебе и другим дуракам вздумалось
облагодетельствовать всех плутов, мошенников и лентя-
ев на свете? Гибнут все хорошие люди!..
— Этого не может быть!—сказал юноша и упрямо
встряхнул волосами.— Если бы погибли все хорошие
люди, мир не мог бы существовать!..
— Ну да! Это из книжки! А на самом деле? Где
кузнец Пельт? Где Аренс, учитель? Где Мансинг, апте-
246
ищи.? Один убит... А других что ждет? А что они
пали? Будь Мансинг здесь, Анна, быть может, была
пц |дорова._
— Отто, ты—как большой ребенок!—сказал Адо.—
Пу, что бы мог тут сделать аптекарь? Все равно ты бы
поехал за доктором... Тебе просто, как видно, хочется
ориать сердце на ком-нибудь!..
Сорвать?! Молокосос ты и больше ничего!- Что
। гало с краем? Еще такой год, и мы будем нищие! Мы,
|>п льсены!..
Истекший год оставил в Бальсене-старшем тяжелые
ооспоминания. Деревня обезлюдела: кто разорился, кто
исчез, неизвестно куда. Нескончаемые военные постои,
и- i. позиции, вечный страх перед кулаком и плетью..
<нн.|ски, доносы.. Жизнь сделалась адом.
И Бальсен в грустные минуты вспоминал зеленые,
nt литые горячим светом, поля, здоровье, радость труда,
• мех Анны, крепкую усталость, вкусную жирную еду и
богатырский сон.. В прошлом жилось хорошо, настоя-
ние —ужасно и смутно; будущее—неизвестно..
И Бальсен возненавидел политику и людей, причаст-
ных к ней, перенося, как все умственно близорукие
люди, свои симпатии и антипатии на предметы, непос-
редственно ясные для зрения. Газета, иностранное слово
раздражали его. Рабочий, крестьянский ум Бальсена
• нядел в землю и никуда больше.
Ребенок затих, и старуха вошла в комнату шаркаю-
щей, хлопотливой поступью.
Будет шуметь!—сказала она.—Что для вас Ан-
ик? Ваши споры вам дороже. Отто, не забудь, что до
Пиндена сорок верст... Лошадь поела? Поезжай, а то я
нм гоню тебя ухватом.
Бальсен перестал ходить и подошел к кровати.
Постояв немного, он наклонился и поцеловал Анну в
полосы. Больная в беспамятстве шептала что-то, быстро
шевеля губами. В голубых, сердитых глазах крестьяни-
IIU вспыхнула затаенная мука.
— Не топчись!—ворчала Розе.—Поезжай, ну!
— Тетка Розе!—сказал вдруг Бальсен.—А что, если
mi не захочет?
— Ну, вот! Поедет! Иначе его покарает бог!. А бумаж-
ку возьми с собой на всякий случай; купишь в аптеке.
247
Бальсен нащупал в кармане бумажку, сложенную
вчетверо, на которой был написан какой-то традицион
ный безграмотный деревенский рецепт, вздохнул и вы
шел, тихо притворив дверь.
II
Дорога шла лесом. Невысокая, редкая чаща тяну
лась на пятнадцать верст двумя сплошными, угрюмыми
стенами. Дорога была неровна и кочковата, но Бальсой
не захотел ехать обычным, наезженным трактом, пото-
му что лесной путь сокращал расстояние по крайней
мере верст на десять. Во-вторых, здесь он чувствовал
себя спокойнее и мог рассчитывать не наткнуться на
бродяг и грабителей, расплодившихся в последнее вро
мя. Бальсен живо помнил, как пастор Кинкель приехал
домой от одного больного—в нижнем белье, стуча
зубами от страха и холода.
Низкие, темные облака толпились, как привидения,
исчезая за черной, зубчатой извилиной лесной опушки.
Тяжелые - водяные капли часто хлопали, падая в рыт-
вины, наполненные водой. Изредка ветер, внезапно про
шумев над вершинами елей и сосен, стряхивал с веток
целые потоки воды, и тогда казалось, что лес наполни
ется торопливым, смутным шепотом. Иногда раздавался
слабый писк сонной птицы, легкий, осторожный треск
Вдали, в самой глубине лесного затишья, какое-то
печальное и одинокое существо монотонно гудело, и ет
глухое «гу-у! гу-у!» выло, как ветер в трубе.
Лошадь быстро бежала, поматывая шеей, и в о»
торопливом, крепком и уверенном беге было что-то
успокаивающее и ободряющее. Повозка качалась и под
прыгивала на рытвинах и древесных корнях, протянул
ших свои кривые щупальца под тонким дерном. И
Бальсену, глядевшему в черный, неподвижный мрак,
казалось, что он едет в глухом, темном коридоре, ухо
дящем в какое-то подземное царство.. Тогда он подни
мал голову вверх и смотрел на густые, медленно и
высоко ползущие тучи.
Проехав верст десять, он остановил лошадь и вылез,
чтобы поправить седелку, сбившуюся набок. Копыта
248
«и*|мч:тали стучать, и колеса затихли. И в жуткой,
питой тишине лесного покоя, встревоженного только
ним шумом езды одинокого человека, казалось, ничто
уже больше не разбудит затишья ночи, упавшего на
К'МЛЮ.
И дорога, предстоявшая Бальсену, показалась ему
иг кой бесконечной, темной и тоскливой, что он снова
|)«<’псшно вспрыгнул в повозку и задергал вожжами.
Помадь побежала, бойко и мерно постукивая копыта-
ми
('идя в повозке, Отто Бальсен думал об Анне, жизни,
глупом братишке Адо и своем путешествии. Мысли его
< и кело и сосредоточенно устремлялись одна за другой.
Ныло странно и непонятно, что горе может придти
••in чапно и нарушить спокойное довольство трудящего-
•I человека. С его, Бальсена, стороны не было к этому
никаких поводок Он исправно платил подати, работал
прилежно, верил в бога и загробную жизнь, иногда
кормил нищих и был добрым, заботливым мужем.. А все
। е хозяйство расстраивалось, и все же Анна лежит
им, в деревне, и стонет, и мучается, а он, Бальсен, едет
ночью за десятки верст, рискуя большими расходами...
И мысль снова начинала вертеться в прошлом, отыс-
м и пая тайные пружины, незримые семена, взрастившие
тботу и горе. Ничего не оказывалось. По-прежнему в
•«><>бражении вставали желтые пышные поля, смуглые
руки Анны и тишина домашнего уюта... Бальсен сердито
иытлнул Рыжика кнутом и выехал на опушку.
III
Лес кончился, уходя назад черной, плывущей тенью,
« порога сделалась ровнее и шире. Крестьянин вынул
ыринные, серебряные часы и зажег спичку. Стрелки
..сазывали 12. Еще часа полтора езды до города, и к
ннги утра он, пожалуй, успеет вернуться обратно.
Шурин Андерсен с удовольствием одолжит ему одну из
моих четырех лошадей. Бедный Рыжик уже устал,
•ароятно, так как часто взматывал головой.
И вдруг Бальсен услышал, что навстречу ему кто-то
• пгт. В темноте раздавались дробные, перебивающиеся
249
удары копыт и фырканье лошадей. Он потянул вожжи
к себе, прислушиваясь, и решил, что едут верховые
Затем свернул с дороги на рыхлое, кочковатое жнивье
и остановил Рыжика.
Топот приближался, слышался ленивый, сдержан
ный разговор. Рыжик вытянул шею и звонко, нетерпо
ливо заржал, перебирая ногами. Голоса затихли. Баль-
сен рассердился и ударил лошадь. Через секунду раз
далось ответное, возбужденное ржанье, и повозку быст
ро окружили темные силуэты людей, сидящих верхом, с
винтовками за плечами. Их было много, и Бальсену
стало ясно, что это один из казачьих разъездов, бродив
ших вокруг Вендена. Он сморщился, с неприятным
чувством вглядываясь в казаков, но лиц не было видно
в темноте. Один подъехал близко, так, что голова его
лошади обдала Бальсена горячим паром ноздрей, и
спросил:
— Куда путь держишь, дружище?
— В город,-— неохотно ответил Бальсен, нетерпели
во пожимая плечами.—И очень тороплюсь.
— А чего же ты торопишься?—спросил другой ка
зак и захохотал громким, резким смехом.—Дюже же ты
торопишься, засев у середь поля!..
Под одним из всадников заиграла лошадь, и он,
сочно выругавшись, ударил ее ногой в бок. Подъехал
еще один, и по тому, как он спросил: — «Что тут?», и ио
тому, что казаки повернулись к нему лицом, Вальсам
догадался, что это офицер. Казак, спросивший у Баль
сена, куда он едет, подъехал к офицеру и начал что-ти
говорить ему, оглядываясь на крестьянина.
— Ты думаешь?—спросил офицер, зевая.
— Так тошно... Стоить у середь поля..
— Куда едешь?—сердито крикнул Офицер.
— В город, господин начальник,—ответил Бальсой,
снимая шапку.—За доктором. У меня очень больна
жена...
— Откуда?
— Из Келя._ Меня зовут Бальсен, Отто Бальсен..
— А есть у тебя паспорт?..
— Паспорт я забыл дома, господин начальник,
сказал Отто.—Но вы уж, пожалуйста, пропустите мейл,
Меня здесь знают кругом на сто верст. Я мирный человек
250
Несмотря на уверенный тон, каким Бальсен давал
ик'гы офицеру, смутная тревога, однако, сдавила ему
• руль Он вздохнул и продолжал:
Нужда заставляет ехать в ночь, господин полков-
ник Очень неприятно. Я очень тороплюсь»
Офицер молчал, покачиваясь в седле, и Бальсен
просил:
Так мне можно ехать? Меня здесь все знают...
Нет, нельзя,—спокойно сказал офицер.—А мо-
кр । быть, ты не Бальсен, а? Как же это ты — без
паспорта? Разве ты не читал приказа?
Никак нет, господин полковник. Никто не читал
• пас,— вздохнул Бальсен.—Со всяким может случить-
« ошибка, господин полковник. И я прошу вас про-
>и||. меня. Мне нужно к доктору»
А ну, обыщите его, ребята,— приказал офицер.—
А ««чем ты свернул с дороги?
Я не знал, кто едет, господин начальник,—оправ-
п пился Бальсен.—Теперь много разбойников.
Вылезай!—сонно сказал казак, спрыгивая с ло-
щили.— Прощупаем тебя.
Кальсен засуетился, вылезая из повозки и покорно
расставляя руки, пока казак ощупывал его и лазил по
• црманам. Вынув все, что было в них: трубку, табак,
"умажник, часы и бумажку старухи Розе, он передал
। «оранное офицеру. Другой казак зажег небольшой
мучной фонарик, и при свете его, бледном и прыгающем,
1и>п£ен увидел худое, бледное лицо офицера, склонив-
•«•’Гося над вещами крестьянина. Офицер долго ворочал
•• рассматривал рецепт, затем тщательно осмотрел часы
н бумажник. Еще один казак подъехал к нему и начал
то шептать. Офицер мычал и кивал головой, изред-
< носклицая: «А? —Да! —А? —Да-а!._»
1<|м>мя тянулось для Бальсена удивительно медленно.
'Ь> пристально и внимательно следил за движениями
н и ов и удивился, когда один из них вытащил изо
рю у товарища окурок папиросы. Рыжик нетерпеливо
|ц|р1сал, потряхивая дугой
Наконец офицер сказал что-то сквозь зубы, переда-
• > I нещи Бальсена казаку, и крупной рысью скрылся в
>< мноте. Казаки потянулись за ним. Бальсен облегченно
•«дохнул и сказал:
251
— Можно ехать?
Казак, стоявший возле крестьянина, бросил на нот
косой взгляд, шмыгнул носом и ничего не ответил.
Понемногу уехали все, и осталось только четверо. Они
переглянулись, спешились, и подошли к Бальсену.
— Ну вот что, друг,—сказал один, и Бальсею
показалось, что он улыбается в темноте. Весело улыб
нувшись ему в ответ, он хотел спросить,—можно ли ему
наконец ехать, но казак продолжал,
— _.мы тебя свяжем. А ты стой смирно. Смотри—и»
вздумай тикать—застрелю!..
Он повернул Бальсена за плечо, и крестьянин, оторо
пев, послушно повернулся.» И вдруг страшная мысль
огненным сверлом пронзив мозг, упала в душу.. Ош
дико, отчаянно вскрикнул. Казалось, что земля уходи?
из-под ног и все кружится со страшной, молниеносной
быстротой.
— Не прыгай, до города далеко,— апатично сказал
казак, сидевший верхом.—Что толку? Все равно, бра?,
помирать когда-нибудь..
— За что?!—закричал Бальсен и заплакал.—Мойа
все!.. Я Отто Бальсен!..
— Сам знаешь, за что,—угрюмо ответил казак.*
Начальство, дядя, распоряжается, а не мы.. Очень
разумные. Вот за это самое.
Бальсен застыл, и казалось ему, что все мысли
умерли в нем и сам он умер.. А, быть может, это сом.
Все сон: сырая, пронизывающая сырость осенней ночи,
рыхлая земля под ногами, Рыжик, опустивший голому,
и эти замолкшие, темные фигуры людей, отдалившими
от него.. Это бывает, и Отто вспомнил страшные кош
мары, когда, проснувшись в теплой, темной комнат»,
облегченно вздыхаешь, натягивая одеяло, и поворачиаа
ешься, засыпая вновь...
В голове его пестрым, разноцветным узором пробежа
ли вдруг грядки небольшого огорода, сокровища Анны
Упругая светло-зеленая капуста, темный стрельчатый
лук, белые цветочки картофеля и желтые огуречные,.,
Все это было, и всего этого не будет. И сам он, От?»
Бальсен, которого знают на сто верст кругом, куда-?»
исчезнет, и никто не будет знать и никогда не узна»?,
почему так вышло...
252
11 снова мысль упала в прошлое, и снова перед Бальсе-
нм сверкнули желтые, пышные поля и смуглые руки
Aritn.i. И снова было непонятно, почему теперь явились
мильные, злые, вооруженные люди, взяли его и убили.
Он безотчетно рванулся вперед, но, сделав два-три
uiiii'fi, споткнулся и сел со связанными руками на сырую,
•к нсую землю. Казак, сидевший на лошади, заметил:
Ослаб. Пужается..
Я видал,—сказал другой.—А видал и таких,
которые смелые. Есть тоже из ихнего брата...
Гнев и отчаяние окончательно овладели Бальсеном.
<>н хотел крикнуть и не мог. Казалось, еще немного, и
hi проснется... Еще, одно, еще последнее усилие..
Не копайся, Данило,— сказал верховой.— Вы,
||>|1ти!.. Чего томить человека?!
Темные фигуры отошли на несколько шагов и оста-
новились. Бальсен видел, как сверкнули длинные Крас-
ине огоньки, и острая, тянущая боль стеснила ему
।ы мание. Падая, он увидел свой дом, светлую комнату,
Ало, склонившегося над газетой и больную, любимую
\|ш\...
Затем все исчезло.
АПЕЛЬСИНЫ
I
Крон отошел от окна и задумался. Да, там чудно
•прото! Золотой свет и синяя река! И синяя река,
нирокая, свободная..
<’|«*жий весенний воздух так напирал в камеру, всю
ни юлоченную ярким солнцем, что у Брона защекотало
* глазах и подмывающе радостно вздрогнуло сердце. Не
ж1'' еще умерло. Есть надежда. Все пройдет, как сон, и
ч»1 увидит вблизи синюю, холодную пучину реки, ее
«। драгивающую рябь. Увидит все... Как молодой орел, он
••моет, освобожденный в воздушной пустыне и—крик-
н«т!.. Что? Не все ли равно! Крикнет—и в крике будет
ркнесть жизни.
253
Так бежала мысль, и взгляд Брона упал в малень-
кое, потускневшее зеркало, повешенное на стене. Из
стекла напряженно взглянуло на него небольшое, блед-
ное, замученное лицо, обрамленное редкими, сбившими-
ся волосами. Тонкая, жилистая шея сиротливо торчала
в смятом воротничке грязной, ситцевой рубахи. Он
машинально провел рукой по глазам, блестящим и
живым, и снова задумался
Брон сидел и курил, но мучительное беспокойство,
соединенное с раздражением, действовало, как электри-
ческий ток, вызывая зуд в ногах. Он зашагал по своей
клетке. Всякий раз при повороте у окна перед ним
сверкал большой четырехугольник, перекрещенный ре-
шеткой, полный солнца, лазури и зелени. Мысли Брона
летали, как беспокойные птицы, что у реки, над барха-
том камышей, поминутно вспархивают и кружатся с
резким, плачущим криком.
II
Вдвойне неприятно сидеть в тюрьме, чувствовать себя
одиноким и знать, что до этого нет никому дела, кроме
тех, кто заведует гостиницей с железными занавесками.
Так думал Брон, и злое, гневное чувство росло в его
душе по отношению к тем, кто знал его, звал «товари-
щем», а теперь не потрудится написать пару строчек
или прислать несколько рублей, в которых Брон нуж-
дался «свирепо» — по его выражению. В те периоды,
когда он не сидел в тюрьме, одиночество составляло
необходимое условие его существования. Но сидеть и
одиночной камере и быть одиноким становилось иногда
очень тяжело и неприятно.
Он ходил по камере, а весна смотрела в окно
ласковыми, бесчисленными глазами, и ее ленивые, певу-
чие звуки дразнили и нежили. Синяя река дрожала
золотыми блестками; внизу, глубоко под окном, как
шаловливые дети лепетали молодые, зеленые березки.
«Тяжело сидеть весной,— подумал Брон и вздох-
нул.— Третья весна в тюрьме..»
И он подумал еще кое-что, чего не решился бы
сказать никому, никогда. Эти волнующие мысли остано-
254
пились перед глазами в виде знакомого образа. У
образа были большие, темные глаза и нежное, продол-
1ч>ватое лицо...
— И это ушло.- Ради чего? Да,—ради чего?—повто-
рил он.—Несчастная, рабская страна-
Брон еще раз взглянул вверх, откуда лились золотые
потоки света, пыльного и горячего; подавил мгновенную
боль, сел и раскрыл «Капитал». Сухие, математически
1сные строки понеслись перед глазами, падая в какую-
го странную пустоту, без следа, как снежинки. И от
этих безжалостных строк, ядовитых, как смех Мефисто-
феля, неутомимых и спокойных, как бег маятника,—
•му стало скучно и холодно.
Ш
Брякнул ключ, и с треском откинулась форточка в
слепой, желтой двери. В четырехугольном отверстии
появились щетинистые усы, пуговицы м бесстрастный,
хриплый голос произнес:
— Передача!..
Сперва Брон не сразу сообразил, что слово «переда-
ча» относится к нему. Затем встал, подошел к форточке
п принял из рук надзирателя тяжелый бумажный
пакет. Форточка сейчас же захлопнулась, а радостно-
тволнованный Брон поспешил положить полученное на
койку и взглянуть на содержимое пакета. Чья-то забот-
ливая рука положила все необходимое арестанту. Там
бил чай, сахар, табак, разная еда, марки и апельсины.
Крон стоял среди камеры и улыбался широкой улыб-
кой, поглядывая на сокровища, неожиданно сваливши-
еся в форточку. И оттого, что день был тепел и ясен, и
оттого, что неожиданная забота незнакомого человека
приласкала его душу,—ему стало очень хорошо и весело.
«Ну, кто же мог прислать?—соображал он. На мгно-
ш ние образ с темными глазами выплыл перед ним, но
re it час же закрылся картиной дальнего, ледяного севе-
ра.—Н-нет- Впрочем, сейчас увижу. Если есть записка—
Ш.1ЧИТ, это кто-нибудь из своих»...
И он начал торопливо рыться в провизии. Ничего не
•казалось. Слегка устав от бесплодных поисков, Брон
266
принялся ожесточенно обдирать ярко-красный апель-
син, и вдруг из сердцевины фрукта выглянула малень-
кая серебряная точка. Он быстро запустил пальцы в
сочную мякоть плода и вытащил тоненькую, плотно
скатанную бумажную трубочку, завернутую в свинец.
«Вот она. Какая маленькая! Однако хитро приду-
мано!.»
Трубочка оказалась бумажной лентой, сохранившей
тонкий аромат духов, смешанный с острым запахом
апельсина. Бисерный женский почерк рассыпался по
бумаге и приковал к себе быстрые глаза Брона.
«Товарищ!—гласила записка.—Я узнала случайно,
что Вы сидите и очень нуждаетесь. Поэтому не серди-
тесь, что я посылаю вам кое-что. Мой адрес—В.0.11 л„
8—НБ. Вам, должно быть, ужасно тяжело сидеть, ведь
теперь весна. Ну, не буду дразнить, до свидания, если
что нужно—пишите. НБ.»
И тут Брон вспомнил, что неделю тому назад, пере-
стукиваясь с соседом, он просил передать на «волю», что
ему очень нужны предметы первой необходимости. Те-
перь стало ясно, что передачу и записку принес кто-ни-
будь из .. Перечитав два раза маленькую белую бумаж-
ку, Брон почувствовал, что ему хочется разговаривать,
и стал разговаривать с незнакомкой посредством чер-
нил и бумаги. Письмо вышло большое и подробное,
причем он не упустил случая щегольнуть остроумием. А
под конец письма слегка «прошелся» по адресу кадетов,
назвав их «политическими недоносками» и «Фальстафа-
ми». И, уже кончив писать,— вспомнил, что пишет не-
знакомому человеку.
«А все же пошлю,—подумал Брон, успокаивая себя
еще тем соображением, что ответ—долг вежливости.—
Скучно же так сидеть...»
Так подумал Брон, стоявший среди камеры с апель-
сином в одной руке. Второй же Брон, сидевший где-то
глубоко в Броне первом, сказал:
— Как приятно, когда о тебе заботятся. Я хочу,
чтобы этот человек еще раз написал мне. Еще хочу
каждый день испытывать тепло и ласку внимательной,
дружеской заботы...
Легкое возбуждение, вызванное событием, улеглось,
Брон отложил письмо и стал есть. После долгого постя
256
«•<•<• казалось ему необычайно вкусным. Наевшись, он
 нова начал читать «Капитал» и между строк великого
жономиста улыбался своему собственному письму.
IV
Четверг был снова днем свиданий и передач, и Брон
опять получил бумажный пакет с снедью и апельсина-
ми. В одном из них он отыскал бумажную трубочку,
скатанную в свинец; Н.Б. писала, что письмо его получе-
но и ему очень благодарны. Следующее место из запи-
ски не оставляло сомнений в том, что пишет человек
молодой, наивный и искренний.
«_.Я прочитала ваше письмо и весь день думала о
нас всех, сидящих в этом ужасном месте. Если бы Вы
шали, как мйе хочется пострадать за то же, за что
мучают Вас! Мне кажется, что я не имею права, не
могу, не должна жить на свободе, когда столько хоро-
ших людей томятся. Пишите. Зачем пишу Вам это? Не
шлю. НБ.»
Брон, прочитав записку, тут же сел и написал
длинное письмо, в котором объяснял, что «страдания
•их»— ничто в сравнении с тем великим страданием,
которое века несет на себе народ. Очень Вам благодарен
in пирожки и апельсины. Пишите, пожалуйста, больше
Крон».
Раскрывая на сон грядущий Гертца и следя засыпа-
ющей мыслью за чистыми статистическими таблицами,
Крон решил, что Н.Б.—высокого роста, тоненькая брю-
нетка, в широкой шляпе с синей вуалью. Это помогло
гму дочитать главу и про себя высмеять «оппортуниста»
I сртца.
V
Через неделю переписка приняла прочные и широкие
р । )меры, и Брон всегда с нетерпением, не глядя в себя,
о • идал записок, в свою очередь, посылая большие,
подробные письма, в красивой, грустной форме заклю-
шншие его надежды и мысли. Нежная и тихая печаль
I Штурман «Четырех ветров»	257
странной дружбы ласкала его душу, как отдаленная
музыка. И чувствуя, но плохо сознавая это, он чувство-
вал все сильнее страшный контраст двуликой, разгоро
женной решеткой жизни, контраст синей реки, окрыля
ющего пространства и тесно примкнувшей к нему оди-
ночной камеры с бледным, сгорбившимся человеком
внутри.-
Так шли день за днем, однообразные, когда не было
передач, и яркие, когда в камере Брона становилось
тесно от светлых, как хрустальные брызги, мыслей,
набросанных на узкой полоске бумаги торопливой, по-
лудетской рукой. Девушка писала Брону, что и ей тесно
жить, что, чувствуя себя, как в тюрьме, в мире, полном
грязного, тупого самодовольства, она рвется на борьбу с
темными силами, мешающими свежим, зеленым росткам
новой жизни купаться в лучах и теплом, весеннем
воздухе. И, читая эти певучие, жалобные строки, Бром
вспоминал прошлое, розовые мечты и неподдельную,
строгую к себе и другим, отвагу юности.
VI
В один из четвергов, когда за дверью камеры, где-то
глубоко внизу, гремели голоса и шаги надзирателей,
Брон, получив свой пакет, вынул оттуда только один
апельсин, огромный, кроваво-красный. Вытащив из него
записку, он сел и прочитал:
«Дорогой Брон! Вам, в самом деле, должно быть,
ужасно скучно. Поэтому не сердитесь на меня за то, что
я вчера была в жандармском отделении и выхлопотала
свидания с вами под видом вашей «гражданской жены».
Трудненько было, но ничего, обошлось. Меня зовут Нина
Борисова. Ничего почти не пишу Вам, потому что
сегодня увидимся и наговоримся.
У меня сегодня хорошее настроение. И так тепло,
весело на улице. Н.Б.»
«И так тепло, весело на улице»,—подумал Брон,
Прочитав записку еще раз, он с сильно бьющимся сердцем
подошел к старенькому чемодану и стал вынимать чис
тую голубую рубаху. Но тут же внизу раздались четыре
свистка, и торопливый резкий голос крикнул:
258
— 56-й! На свидание!
И Брон почувствовал апатию и усталость. Ему хоте-
лось сказать, что он не пойдет на свидание Но, когда
надзиратель распахнул дверь и, быстро окинув камеру
привычным взглядом, сказал: «Пожалуйте!», Брон зато-
ропился, суетливо пригладил волосы, выпрямился и
кишел.
Внизу, в длинном, чисто выметенном коридоре греме-
’П| крики надзирателей, звон ключей, кипела суетливая
ооготня, как всегда в дни свиданий. «Зальный» надзи-
ратель, толстый, усатый человек с медалями, увидя
Крона, поспешно спросил:
— На свидание? В конец пожалуйте, в камеру
направо!
Брон пошел в конец длинного коридора, ступая той
быстрой, легкой походкой, какой ходят люди, долго
и девшие без движения. Другой надзиратель, гладко
причесанный, печальный человек, ввел его в пустую
камеру, заново выкрашенную серой масляной краской,
п нышел, притворив дверь. Прошло несколько томитель-
ных минут, которые Брон старался сократить курением,
иг в силах будучи побороть чувство стеснения, неловко-
। и и ожидания. Наконец дверь быстро распахнулась, и
ни же надзиратель равнодушно произнес:
— Пожалуйте сюда!
У Брона сильно забилось сердце, и через два шага
< г<> нвели в другую камеру, где стоял небольшой столик,
покрытый газетной бумагой, а у столика сидел жан-
цдрмский ротмистр, молодой человек с сытым, бледным
чипом и сильно развитой нижней челюстью. Брон вошел
и неловко остановился среди камеры. Маленькие глаза
ротмистра скучающе скользнули по нем, и Брону пока-
ялось, что ротмистр подавил усмешку. Брон вспыхнул
и повернулся к двери.
VII
В камеру, слегка переваливаясь, вошла толстенькая,
крчмно одетая, некрасивая девушка с розовыми щека-
ми и светлыми растерянными глазами, которые слегка
Р<'ширились, остановившись на Броне. Брон шагнул к
259
ней навстречу и усиленно-крепко пожал протянутую
ему руку.
— Ну вот_. здравствуйте!—сказал он, кашлянув.—
Ну, как здоровы?— поспешил он добавить, чувствуя, что
предательски краснеет.
— Прошу сесть, господа!—раздался скрипучий го-
лос ротмистра, и Брон послушно засуетился, опускаясь
на стул и не отводя глаз от лица посетительницы.
Она тоже села, а на столе между ними протянулись
пухлые, белые руки ротмистра. Прошло несколько се-
кунд, в течение которых Брон тщетно, с отчаянием
придумывал тему для разговора. Мысли его вертелись с
ужасающей быстротой, и одна из них била его по
нервам:
«Я сижу тупо, как дурак!—Как дурак!—Как дурак!»
— Ну, говорите же что-нибудь,—тихо сказала де-
вушка и виновато улыбнулась. Голос у нее был слабый,
грудной.— Ужасно это, как мало дают свидания. Пять
минут... Вон в предварилке, говорят, больше..
— Да, там больше,—согласился Брон значительным
тоном.—Там десять минут дают...
И он опять умолк, прислушиваясь к себе и желая,
чтобы пять минут уже кончились.
— Я очень торопилась сюда,— продолжала девуш-
ка.—Мне надо еще поспеть в одно место.. А здесь
ждала — час., или нет? Полтора часа™
— Спасибо, что пришли,—сказал Брон деревянным
голосом.—Очень скучно сидеть..— «Что же это я жалу-
юсь?»— внутренне нахмурился он.—А вы™ как?
— Я?—растерянно протянула девушка.—Да все
так же..
Они еще немного помолчали, поглядывая друг на
друга. И обоим почему-то было грустно. Ротмистр пода-
вил зевок, побарабанил пальцами по столу и, с треском
открыв огромные часы, сказал, поднимаясь:
— Свидание окончено... Кончайте, господа!.
Брон и Борисова поднялись и снова улыбнулись
растерянно и жалко, мучаясь собственной неловкостью
и чужой, враждебной атмосферой, окружавшей их.
Девушка пошла к дверям, но на пороге еще раз оберну-
лась и торопливо бросила:
— Я приду в четверг... А вы не скучайте.
260
Она думала, быть может, встретить другого, зака-
ленного человека, сильного и гордого, как его письма, с
резкими движениями и мягким взором.. Все может
быть. Может быть и то, что, выходя на улицу, она
бросила длинный взгляд на мрачный фасад тюрьмы,
схоронивший за железными прутьями столько прекрас-
ных душ.. Может быть также..— Все может быть.
Брон медленно поднимался по лестнице к «своему»
коридору и «своей» камере. Ему было тяжело и неловко,
как человеку, уличенному в дурном поступке, хотя он и
сам не знал—отчего это... И он думал о странностях
человеческой жизни, о тайных извилинах души, где
рождаются и гаснут желания,—двуликие, как и все в
мире, смутные и ясные, сильные и слабые. И жаль было
этих прекрасных цветов, пасынков жизни, обвеянных
поэтической грезой, живущих и умирающих, как мо-
тыльки, неизвестно зачем, почему и для кого..
Войдя в камеру, Брон подошел к окну, вздохнул и
стал смотреть на блестящие краски весеннего дня,
цветным покровом обнимающие пространство. Синела
река, звонкий, возбуждающий гул уличной жизни пел
и переливался каскадом. И новая морщина легла в
душе Брона..
НА ДОСУГЕ
Начальник еще не приходил в контору. Это было на
руку писарю и старшему надзирателю. Человек не
рожден для труда. Труд, даже для пользы государст-
венной,—проклятие, и больше ничего. Иначе бог не
пожелал бы Адаму, в виде прощального напутствия,
«есть хлеб в поте лица своего».
Мысль эта кстати напомнила разомлевшему писарю,
что стоит невыносимая жара и что его красное, телячье
лицо с оттопыренными ушами обливается потом. Задум-
чиво вытащил он платок и меланхолично утерся. Право,
нс стоит ради тридцатирублевого жалованья приходить
так рано. Годы его—молодые, кипучие.. Сидеть и пере-
писывать цифры, да возиться с арестантскими билета-
261
ми—такое скучное занятие. То ли дело—вечер. На
бульваре вспыхивают разноцветные огни. Аппетитно
звякают тарелки в буфете и гуляют барышни. В пла-
точках и шляпах, толстые, тонкие, низенькие, высокие,
на выбор. Писарь идет, крутит ус, дергает задом и
поигрывает тросточкой.
— Пардон, мадмуазель! Молоденькие, а в одиночест-
ве™ И не скучно-с?..
— Хи, хи! Что это, право, за наказание!.. Такие
кавалеры, а пристаете!..
— А вы, барышня, не чопуритесь!.. Так приятно в
вечер майский с вами под руку гулять!- И так приятно
чай китайский с милой сердцу распивать-с!..
— Хи, хи!..
— Хе-хе!..
Легкие писарские мысли нарушены зевотой надзира-
теля, старой тюремной крысы, с седыми, торчащими
усами и красными, слезящимися глазками. Он зевает
так, как будто хочет проглотить всех мух, летающих в
комнате. Наконец беззубый рот его закрывается и он
бормочет:
— А уголь-то не везут.. Выходит, что к подрядчику
идти надо,.
С подрядчиком у него кой-какие сделки, на почве
безгрешных доходов. Вот еще дрова—тоже статья до-
ходная. На арестантской крупе и картошке не разжи-
реешь. Нет, нет, да и «волынка», бунт. Не хотят, бестии,
«экономную» пищу есть. Так что с перерывами—подкор-
мишь, да и опять в карман. Беспокойно. То ли дело—
дрова, керосин, уголь... Святое, можно сказать, занятие..
Часы бьют десять. Жар усиливается. В решетчатых
окнах недвижно стынут тополи, залитые жарким бле-
ском. Кругом—шкафы, книги с ярлыками, старые кан-
далы в углу. Муха беспомощно барахтается в чернилах.
Тишина.
Сонно цепенеет писарь, развалившись на стуле, и
разевает рот, изнемогая от жары. Надзиратель стоит,
расставив ноги, шевелит усами и мысленно усчитывает
лампадное масло. Тишина, скука; оба зевают, крестят
рты, говорят: «фу, черт!»—и зевают снова.
На крыльце—быстрые, мерные шаги; тень, мелькнув-
шая за окном. Медленно открывается дверь, визжа
262
блоком. Тщедушная фигура рассыльного с черным пор-
тфелем и разносной книгой водворяется в канцелярию
и обнажает вспотевшую голову.
— От товарища прокурора... Письма политическим,.
Тишина нарушена. Радостное оживление оскали-
вает белые, лошадиные зубы писаря. Перо бойко и
игриво расчеркивается в книге, и снова хлопает виз-
жащая дверь. На столе — небольшая кучка писем, от-
крыток, измазанных штемпелями. Писарь роется в
них, подносит к глазам, шевелит губами и отклады-
вает в сторону.
— Вот-с!—торжествующе восклицает он, небрежно,
как бы случайно подымая двумя пальцами большой,
синий конверт.— Вот-с, вы, Иван Палыч, говорили, что
отец Абрамсону не напишет! Я уж его почерк сразу
узнал!..
— Что-то невдомек мне,— лениво говорит надзира-
тель, шевеля усами: —что он писал у в прошедший
раз?..
— Что писал!—громко продолжает писарь, выта-
скивая письмо.—А то писал, что ты, так сказать—
более мне не сын. Я, говорит, идеи твои считаю одной
фантазией... И потому, говорит, более от меня писем не
жди..
— Что ж,— меланхолично резонирует «старший»,
подсаживаясь к столу.—Когда этакое супротивление со
стороны своего дитя.. Забыв бога, к примеру, царя..
— Иван Павлыч!—радостно взвизгивает писарь,
хватая надзирателя за рукав.—От невесты Козловско-
му письмо!.. Ну, интересно же пишут, господи боже мой!.
— Значит—на прогулку сегодня не пойдет,—щу-
рится Иван Павлыч.—Он этак всегда. Я в глазок
сматривал. Долго письма читает..
Писарь торопливо, с жадным любопытством в гла-
зах, пробегает открытку, мелко исписанную нервным,
женским почерком. На открытке—заграничный вид,
лесистые горы, мостики, водопад.
— В глазок сматривал,—продолжает Иван Павлыч
и щурится, ехидно усмехаясь, отчего вваливается его
беззубый черный рот и прыгает жиденькая, козлиная
бородка.— Когда плачет, когда смеется. Потом прячет,
чтобы тово, при обыске не отобрали. Свернет это мелко-
263
нько в трубочку—да и в сапог.. Смехи!.. Потом, значит,
зачнет ходить и все мечтает» А я тут ключами—трах!.
— «На прогулку!»—«Я, говорит, сегодня не пойду»» —
«Как говорю, не пойдете? По инструкции, говорю, вы
обязаны положенное отгулять!» — Раскричится, дро-
жит.. Сме-ехи!.
— «Ми-лый.. м.. мой. Пе..тя.»—торжественно чита-
ет писарь, стараясь придать голосу натуральное, смеш-
ливое выражение.— Про-сти-что-дол-го-не-пи-са-ла-те-
бе. Ма-ма-бы-ла-боль-на-и...
Писарь кашляет и подмигивает надзирателю.
— Мама-то с усами была! Знаем мы!—говорит он, и
оба хохочут. Чтение продолжается
— бу-ду-те-бя-жда-ать...те-бя-сош-лют-в-Сибирь...
Там-уви-дим-ся... При-е-хать-же-мне, сам знаешь,—
нель-зя..
— Врет!—категорически решает Иван Павлыч.—
Что ей в этом мозгляке? Худой, как таракан.. Я
карточку ейную видел в Козловского камере.. Краси-
вая!. Разве без мужика баба обойдется? Врет! Просто
туману в глаза пущает, чтобы не тревожил письмами...
— Само собой!—кивает писарь.—Я вот тоже думаю:
у них это там—идеи, фантазии всякие.. А о кроватке-
то, поди—нет, нет—да и вспомнят!..
— Что барская кость,—говорит внушительно Ивам
Павлыч,— что мещанская кость,—что крестьянская
кость. Все едино. Одного, значит, положения природа
требует..
— Жди его!—негодующе восклицает писарь.—Да он
до Сибири на что годен будет! Измочалится совсем!
Будет не мужчина, а., тьфу! Ей тоже хочется, небось,
ха, ха, ха!.
— Хе-хе-хё!.. Любовь, значит. Такое дело» Бе-е-ды!..
— Вот!—писарь подымает палец.—Написано: «здесь
мно-го-инте-рес-ных-людей».. Видите? Так оно и выхо-
дит: ты здесь, милочек мой, посиди, а я там хвостом
подмахну!. Ха-ха!..
— Хе-хе-хе!..
— Какая панорама!—говорит писарь, рассматривая
швейцарский вид.— Разные виды!..
— Тьфу!..— Надзиратель вскакивает и вдруг с оже-
сточением плюет.— Чем люди занимаются! Романы раз-
264
нодят?.. Амуры разные, сволочь жидовская, подпускают»
А ты за них отвечай, тревожься.. Па-а-литика!..
Он пренебрежительно щурит глаза и взволнованно
шевелит усами. Потом снова садится и говорит:
— А только этот Козловский не стоит, чтобы ему
письма давать.. Супротивнее всех.. Позавчера: «Кончай-
те прогулку»,—говорю, время уже загонять было.—
«Еще, говорит, и полчаса не прошло!»—Крик, шум
поднял.. Начальник выбежал.. А что,— меняет тон Иван
Павлыч и сладко, ехидно улыбается,—ждет письма-то?
Писарь подымает брови.
— Не ждет, а сохнет!—веско говорит он.—Каждый
день шляется в контору—нет ли чего, не послали ли на
просмотр к прокурору...
— Так вы уж, будьте добры, не давайте ему, а?
Потому что не заслужил, ей-богу!.. Ведь я что... разве по
злобе? А только что нет в человеке никакого уважения..
Писарь с минуту думает, зажав нос двумя пальцами
и крепко зажмурившись.
—Чего ж?—роняет он, наконец, небрежно, но реши-
тельно.—Мо-ожно.. Картинку себе возьму..
В камере палит зной. В решетчатом переплете осле-
пительно сверкает голубое, бесстыжее небо.
Человек ходит по камере и, подолгу останавливаясь
у окна, с тоской глядит на далекие, фиолетовые горы,
на голубую, морскую зыбь, где растопленный, золоти-
стый воздух баюкает огромные, молочные облака.
Губы его шепчут:
— Катя, милая, где ты, где? Пиши мне, пиши же,
пиши!..
ГОСТЬ
I
Я пришел по делу к товарищу и застал его читаю-
щим свежий номер революционного журнала «Красный
Петух». Он сидел перед столом, грыз ногти, обдумывая
265
кипучую аргументацию автора передовой статьи, на-
правленной против социал-демократов, и был так по-
гружен в это занятие, что не заметил моего прихода. Я
хлопнул его по плечу, он вскочил, уронил очки и сейчас
же успокоился.
— Чего вы ходите, как кошка?! Смотрите, что пи-
шут мерзавцы социал-демократы! Идиоты! Туполобые
марксисты! Антиколлективистские черепа! Вороны! Ку-
кушки!
Он, вероятно, еще долго бы ругался, огорченный
поведением друзей из марксистского лагеря, если бы я
кротко не заметил разгоряченному и вспотевшему чело-
веку:
— Не стоит волноваться, Ганс. Бросьте их.
— Вы думаете? Ведь это возмутительно...
— Ганс, как быть с забастовкой? Нужно собраться
еще раз. Дело в том, что социал-демократы не желают
бастовать одновременно с нами! А это может внести
раскол. Если мы назначим завтра—она забастуют по-
слезавтра; если решим бастовать послезавтра—они
бросят работу завтра. Все это с целью представить нас
партией, не имеющей реальной силы. Очень интересно!..
Ганс вытянул на столе свои мускулистые, волосатые
руки и сморщился. Потом, откладывая в сторону «Крас-
ного Петуха», сказал:
— Я же говорил, что они мерзавцы! В № 00 «Искры»,
страница пятая..
— Отложите на время «Искру». Что сейчас делать, а?
— Что делать? А.. знаете, мы соберемся и... вот, все
это обсудим.. Но, ведь, еще Каутский в «Аграрном воп...»
— Ганс?!
— А? Да.. Но, видите ли, я не мшу равнодушно...
Третий том «Капитала»...
— Слушайте, ведь это же из рук вон! Я уйду, или
давайте говорить о деле!..
В комнате было сумрачно и прохладно, а в окна
глядел июль, жаркий, пыльный, грохочущий. Я ожесто
ченно доказывал, что нужно устроить собрание комите-
та сейчас же, немедленно, что мы не можем идти а
«хвосте» и т.д. Ганс слушал и утвердительно кивал
головой. Когда я кончил и перевел дух, он придвинул к
себе пепельницу и, стряхивая папироску, сказал:
266
— Да-а... Между прочим: последняя статья в «Фаб-
ричном Гудке»... Читали вы? Проклятые социал-демок-
раты пишут,-
Я не успел рассердиться, так как за дверью раздались
1яжелые, мерные шаги и незнакомый голос спросил:
— Позволите войти?
Болван Ганс, вечный книжный червь Ганс сказал: —
Пойдите!»—раньше, чем я успел спрятать злополучного
Красного Петуха». Он так и остался лежать на столе,
к раскрытой книге, и на обложке его крупными бук-
»ими было напечатано черным по белому. «Красный
Петух».-
Что ж? Пусть входят чужие и смотрят, как поверга-
югся в прах основные законы конспирации. Если Ганс
• • лает когда-нибудь попасть впросак таким образом,—
<ч<> дело.
Когда отворилась дверь и тихо, конфузливо улыба-
•к ь, вошел полицейский офицер,—я быстро развернул
ильбом с фотографиями и, глядя на усатое лицо како-
го то господина, успел сказать:
— Что за пикантная женщина!
— Здравствуйте, г-н Гребин...— быстро, мельком
оглядываясь, заговорил посетитель. — Собственно го-
||< |ря, я вас побеспокоить пришел насчет маленького
польца.-
Он нерешительно, неловким движением протянул
руку, как бы опасаясь, что она повиснет в воздуха Ганс
густо покраснел и, растерявшись, пожал ее. В мою
। трону полисмен ограничился чрезвычайно учтивым
циклоном и продолжал:
— Видите ли — суть эта самая, так сказать,— та-
। дя-, г-н пристав просят вас пожаловать к нему сегод-
и । Вот повесточка.. Будьте так добры — расписаться.
— Садитесь, чего же вы стоите?—процедил Ганс.
Небрежно, стараясь казаться беззаботным и непри-
нужденным, он подвинул стул, и полицейский со слова-
't и «Благодарствую, воспользуюсь вашей любезно-
। п.ю»,—боком присел к столу. Раскрытая книга с номе-
ром «Красного Петуха» лежала перед его глазами. Я
«тиснул зубы, мысленно обливая Ганса ушатом отбор-
ной брани, и стал разглядывать посетителя.
У него было худое, продолговатое лицо, рыжеватые
267
усики, часто мигающие светлые глаза и белые, коротко
остриженные волосы. Одной рукой он механически де-
ргал портупею шашки, выпячивая грудь, другой уперся
в колено и застыл так, рассеянно оглядывая стол. Через
мгновение глаза его остановились на развернутой книге,
метнулись и замерли, прикованные крупным, ясным
заглавием журнала.
Взволнованный Ганс ожесточенно ткнул пером в
повестку и прорвал бумагу.
— Леший!—вскричал он,— перо не годится. Не пи-
шет. Дайте-ка ваш карандашик». Есть у вас?
Он повернулся ко мне и, пока я вынимал из запис-
ной книжки карандаш, полицейский смущенно перебе-
гал взглядом с затылка Ганса на обложку журнала.
Потом медленно, осторожно закрыл кншу и вытянул
ноги, рассматривая потолок комнаты.
— Карандашиком, знаете, неудобно...—виновато
протянул гость.—Уж будьте добры—чернильцами».
— Не искать же мне сейчас перьев,—недоумевающе
буркнул Ганс.—Да и не знаю, где они. Как же быть?
— А вы». того».—оживился полицейский, улыбаясь
и взглядывая на меня,—карандашик в чернильца об-
макните и этаким манером распишитесь.»
— А ведь в самом деле,—рассмеялся Ганс. Затем он
спросил:
— Зачем меня просят в участок?
— А» так, пустяковина. Насчет подписки о невыезде.
— A-а.» ну, вот-с, получите...
Полицейский встал.
— Так до свидания,—сказал он, надевая фураж
ку.—Будьте благополучны».
— Вам того же.»
— Вот дубина!—сказал Ганс, подмигивая мне м
весело потирая руки,—ведь тут около него лежал
номер «Красного Петуха»! Вы взяли его? Я думаю, что
он не заметил, а?
II
На другой день началась забастовка. Я проснулся
рано, с смутным предчувствием надвигающихся собы-
268
тий, но ни тревога, охватившая меня в первую же
минуту пробуждения, ни сознание важности момента не
могли уничтожить яркого, солнечного блеска и зеленого
шума старых лип, смотревших в окно. Наскоро, обжига-
ясь, я выпил чай и вышел, охваченный жутью тревож-
ной атмосферы.
Улицы, залитые светом, были пусты и тихи; лавки и
магазины закрыты. Кое-где мелькали бледные, озабо-
ченные лица блузников. С грохотом и звоном проскака-
ла казацкая сотня в белых, запыленных рубахах; про-
шел тяжелый, медленный взвод городовых. В отдалении
стонали гудки бастующих фабрик и заводов.
Путь мой лежал через городской сад И здесь, как
на улицах, было пусто. Оживленно щебетали птицы;
пробежал мальчик, размахивая газетами, прошел сто-
рож с лейкой. Вдруг, впереди, за крутым поворотом
тенистой аллеи раздались крики, топот, и на площадку
выскочил молодой, бледный рабочий, без шапки, в
синей, разорванной блузе, с окровавленным, вспотевшим
лицом. Он, задыхаясь, бежал к кустам крупными, изне-
могающими шагами. Голубые, отупелые от страха глаза
беспомощно метались вокруг.
В двух шагах от него, размахивая обнаженной шаш-
кой и заливаясь трелью полицейского свистка, бежал
мой вчерашний знакомец, весь красный от злобы и
напряжения. Он, видимо, нагонял рабочего. Еще далее,
нелепо размахивая руками и отставая, топали тяжелы-
ми сапожищами двое городовых.
Я посторонился Рабочий, без сомнения, изнемогая
Пробежав еще несколько шагов, он вдруг остановился,
прижимая руки к груди, шатаясь и выпучив глаза. В
тот же момент полицейский подскочил к нему, размах-
нулся и наотмашь ударил кулаком в шею.
— Беги, сукин сын, беги!— зашипел он, замахива-
ясь шашкой.
Бедняга ткнулся в кусты и механически, полусозна-
тельно отбежал вперед Потом судорожно вздохнул и,
собрав последние силы, пустился бежать, что есть мочи,
к выходу. Полицейский, обессилев, крупными, быстрыми
шагами шел следом, свистел и кричал протяжным,
усталым голосом:
— Держи-и-и! Держи-и-и'..
269
Подоспели городовые. Предводитель остановился, вы-
нимая носовой платок.
— Убежал, собака!—сказал он, снимая фуражку и
вытирая вспотевшую голову.
ЛЮБИМЫЙ
I
Яков, или Жак, как мы звали его, пришел ко мне
веселый, шумно распахнул дверь, со стуком поставил
трость, игриво отбросил шляпу, энергично взмахнул
пышной, каштановой шевелюрой, улыбнулся, жизнера-
достно засмеялся, вздохнул, сел на стул и сказал:
— Поздравь!
— Поздравляю,— с любопытством ответил я.—Что?
Выиграл?
— Хуже!
— Дядя умер?
— Хуже!
— Тогда не знаю. Расскажи.
— Женюсь!—выпалил он и расхохотался.—Влюблен
и женюсь! Вот тебе!»
Я развел руками и пристально посмотрел в его лицо.
Жак, мой приятель Жак, завсегдатай увеселительных
мест, театров и кафе, был трезв, глядел на меня ясными
голубыми глазами и вовсе не обнаруживал стремления
закричать петухом. В таких случаях принято говорить:
«рад за тебя, дружище», или—«ну, что же, дай бог». Я
предпочел первое и сказал:
— Очень радуюсь за тебя.
— Еще бы ты не радовался,—самоуверенно заявил
он, переворачивая стул и усаживаясь на него верхом,—
Ты должен—слышишь?—ты обязан с ней познако-
миться.. Она—чудо: ангел, добрая, милая, хорошень-
кая,— прелесть, а не женщина! Восторг, а не человек!.
— Хм!..
— Да! Но сознаешь ли ты, почему я выхожу за_ то есть
почему я женюсь? Я смертельно ее люблю! Я обожаю ее.,
ах, Вася!.. Ну, ты увидишь, увидишь!..
270
В его захлебывающихся словах звучало искреннее
чувство, а глаза сделались влажными, и от этого в моей
душе, душе старого холостяка, что-то заныло. Не то
Жусть, не то зависть; может быть, также сожаление о
аке, терявшем с этого дня для меня свою ценность,
как непоседы и собутыльника. Вздохнув, я побарабанил
пальцами и спросил:
— Как же это так скоро? Ведь еще на прошлой
неделе мы ночевали у этой очарова...
— Ах, да молчи!—Жак зажмурился и сжал 1убы.—
Пожалуйста, не вспоминай... Я стараюсь не думать
больше о_ о., этом... Нет, решено: я люблю и буду
порядочным человеком!
— Да?!—сказал я.—Я в восторге от тебя, Жак. Но
расскажи же, как, что?.. Все это так неожиданно.
Жак воодушевился и в пылких, бессвязных словах
изложил мне историю своей любви. На прошлой неделе
у знакомых он встретился с удивительным и т.д. суще-
ством, остолбенел с первого взгляда, стал ухаживать
при лунном свете, говорить о сродстве душ, вздыхать,
таять, забывать есть, словом, проделывать все то, что
принято в таких случаях. А через пять дней упал на
колени, рыдая, целовал ее ноги и получил согласие.
«Что же?—размышлял я—Жак не очень глуп, кра-
сив, богат, с добрым сердцем... Дай ему бог*.
— Она,—рассказывал Жак,—дочь состоятельного
чиновника, кончила гимназию, а теперь мечтает посту-
пить в консерваторию. Ведь это хорошо — в консерва-
торию?— вспотев и блаженно улыбаясь, спрашивал он
меня.— В консерваторию! Ты подумай.. Поедет в Петер-
бург, слава, овации, ну.. Одним словом!
- Хм!
— Ты увидишь, Вася!.. Ах, слушай, ну, ей богу же,
что удиви... это ангел„ Вася, милый!
— Милый Жак,— грустно сказал я.—Я... растроган.,
и... будь счастлив., будь..
Нервы Жака не выдержали. Он вскочил со стула,
опрокинул курительный столик, бросился мне на шею и
выпустил лишь минут через пять, оглушенного и пол-
узадушенного. На щеке моей еще горели следы его
поцелуев, слез, а жилет и усы запахли бриллиантином.
Я отдышался, пришел в себя и вытер лицо платком.
271
— Бегу!—Жак стремительно сорвался и затрепе-
тал.— Бегу к ней... опоздаю». Ну .— он схватил мою руку
и стал калечить ее...—Ну.» ты понимаешь... я не могу»,
я... прощай!..
— Слушай,—сказал я,— когда же я увижу.»
— Ах, да». Какой я дурак! Дорогой Вася», сегодня, в
театр, мы там, то есть я» и она, конечно, с мамой и
дядей... Ну, жму тебе... руку... прощай'..
В одно мгновение он схватился за ручку двери,
отдавил мне ногу; шляпа как-то сама вспрыгнула ему
на голову, и Жак исчез, оставив после себя опрокину-
тый столик, рассыпанные сигары и забытую трость.
II
Пробило восемь.
Что же еще взять с собой? Портсигар, бумажник,
платок, анисовые лепешки — все здесь. Ах, да! Малень-
кий цветок в петлицу. Жак будет этим доволен. Прият-
но видеть желание друга понравиться моей избраннице.
Я выдернул из букета камелию, и она вспыхнула на
сюртуке. Итак—еду. Некоторые говорят, что грустно
быть холостяком». Д-да». С одной стороны.»
Кучер быстро доставил меня к подъезду театра» В
ярко освещенном концертном зале я увидел Жака; он
сиял в третьем ряду кресел, и его ослепительный жилет
ярко оттенял розовое, счастливое лицо своего владель-
ца. Рядом две дамы, но трудно разглядеть издали. Я
подошел ближе и раскланялся.
Да—она хороша, бесспорно. У Жака есть вкус.
Маленькая, золотистая блондинка, матовая кожа
овального личика и темные, грустные, как вечерние
цветы, глаза. Нежные губы озарены тихой, приветливой
улыбкой.
Она медленно поправила маленькой, гибкой рукой
трэн белого, с кружевной отделкой платья, и села
удобнее, переводя взгляд с Жака на меня и обратно.
Скверно, что мамаша была тут, рядом с ней, и
противном случае я мог бы присесть ближе к фее и
незаметно поволноваться. О, эта мамаша, с двойным
подбородком, крикливая и пестрая, как попугай!
272
(тот острый материнский взгляд!.. Но дядя показался
мне крайне милым человеком. Он молчал, блестел лыси-
ной, бриллиантовыми перстнями и приятно улыбался.
Когда я был представлен, рассмотрен и усажен, то
сказал вполголоса, но довольно внятно:
— Жак! Завидую тебе... Счастливчик!..
Она улыбнулась, радостно вспыхнув и дрогнув угла-
ми глаз. Он — самодовольно, с оттенком пошлости. Дядя
сказал:
— Когда я был в Бухаре-
После этого он приятно улыбнулся и смолк, потому
что Жак начал рассказывать нечто необъяснимое. Из
его слов я мог лишь понять, что есть погода, театр, что
он любит всех людей и завтра купит новую лошадь.
Когда он кончил, дядя сказал:
— Я, видите ли, был в Бухаре и..
Но ему помешал оркестр. Грянул залихватский
марш, и дядя, приятно улыбнувшись, окаменел в задум-
чивости. Мамаша крикнула, томно закатывая глаза:
— Ах, я обожаю военную музыку! Это моя слабость!.
— А вы,—спросил я девушку,—вы любите драму?
Фея повернулась ко мне и было видно, что она не
понимает вопроса. Мысли ее были не здесь, а в про-
। гранстве, где плавают розовые будуары, усы, резные
иуфеты и любовь. Я повторил вопрос.
— Да., люблю... конечно,—серьезно сказала она и
тихо повторила, смотря на занавес:
— Люблю...
К театру ли относилось последнее слово? Не знаю.
Ш
Прежде чем случилось несчастье и сознание хлынув-
шего ужаса потрясло мозг,—что-то больно зазвенело в
• ру'ди и дрогнуло там острым, разбившимся криком.
' >то наверху, с галерей, раздался шум, треск скамеек
и пронзительный, остервенелый вопль:
— Гори-и-им!!
Что-то быстро и звонко переломилось в душе,—
। риница между сознанием и паникой. Казалось, рухну-
III стены и знойный вихрь всколыхнул воздух.
273
Бешеное стадо с ревом заколебалось вокруг, топча и
опрокидывая все на пути. Оно бессмысленно лезло во
все стороны: цепляясь, с плачем и проклятиями, за
рампу, мебель, стены, волосы женщин, царапаясь и
кусаясь, прыгая сверху с грохотом и воплями. И так же
ярко, ровно горело электричество, заливая уютным све-
том мятущуюся толпу фраков, мундиров, причесок, го-
лых плеч и белых, безумных лиц. Хохот помешанных
летел в уши, слезливый и бессильный. Все трещало и
стонало, как роща в напоре ветра.
Фея бросилась к Жаку и, теряя сознание, вцепилась
пальцами в складки его жилета. Жак грузно подвигал-
ся вперед, задыхаясь от тяжести. Лицо его мертвело;
одной рукой он отбрасывал прочь девушку, дру1ую
протягивал вперед, и каждый палец этой руки кричал
о помощи.
У меня закружилась голова. Я закрыл глаза и через
мгновение открыл их, оглушенный, удерживая изо всех
сил свое тело, готовое помчаться с воем по головам
других. Пальцы мои впились в бархатную отделку
барьера и разодрали ее. Девушка лежала в двух шагах
от меня, скованная обмороком, руки стиснуты в кулач-
ки, грудь замерла. Кто это—дядя? Нет, это сумасшед-
ший. Он стоит, топает ногами и сердится, а скулы его
дрожат, прыгает нижняя челюсть, и одной рукой он
трет себя по спине.-
— Где Жак?
В хаосе звуков далеким воспоминанием мелькнули
длинные руки Жака, с бешенством отбросившие прочь
маленькое, кружевное тело. Тело стукнулось, а лицо
окаменело в испуге. Потом закрылись глаза, сознание
покинуло ее.
Забыв о маме и дяде, я схватил фею на руки и
кинулся вперед В тылу плотно сбившихся, обезумев-
ших затылков, в самом водовороте животной драки я
столкнулся с Жаком и взглянул на него. Это было не
лицо. Отвратительный, трясущийся комок мяса, и слюни,
текущие из раскисшего рта... о! Я плюнул в этот комок и
с бешенством страха ударил Жака ногой в живот.
Взгляд его скользнул, не узнавая, по мне. Он прыгал,
как курица, на месте, стараясь вылезть на плечи дру-
гих, но каждый раз обрывался и всхлипывал.
274
Все—паника и давка—кончилось после несколь-
ких упорных, звонких, умышленно-ленивых окриков
сверху:
— Господа, стыдно! Пожара нет!»
КАРАНТИН
I
Сад ослепительно сверкал, осыпанный весь, с корней
д<* верхушек, прозрачным, благоуханным снегом. Зеленое
озеро нежной, молодой травы стояло внизу, пронизан-
ное горячим блеском, пламеневшим в голубой вышине,
('нет этот, подобно дождевому ливню, катился сверху,
заливая прозрачный, яблочный снег, падая на его куд-
рявые очертания, как золотистый шелк на тело краса-
вицы. Розоватые, белые лепестки, не выдерживая горя-
чей, золотой тяжести, медленно отделяясь от чашечек,
плыли вниз, грациозно кружась в хрустальной зыби
воздуха. Они падали и реяли, как мотыльки, бесшумно
пестря белыми точками нежную, тихую траву.
Воздух, хмельной, жаркий и чистый, нежился, греясь
н лучах. Яблони и черемухи стояли, как завороженные,
тдремав под гнетом белого, девственного цвета. Мохна-
гме, бархатные шмели гудели певучим баском, осаждая
душистую крепость. Суетливые пчелы сверкали пыльны-
ми брюшками, роясь в траве, и, вдруг сорвавшись,
настрой, черной точкой таяли в глубине воздуха. Над-
саживаясь, звонко и хрипло кричали воробьи, скрытые
। см ной зеленью рябин.
Маленький сад кипел, как горный ключ, дробящийся
п рионным золотом в уступах гранита, и отражение
• I ого веселого торжества сеткой теней и светлых пятен
перебегало в лице Сергея, лежавшего под деревом в позе
 мертельно раненного человека. Руки и ноги его раски-
нулись как можно шире и свободнее, темные волосы
мешались с травой, глаза смотрели вверх и, когда он
закрывал их, свет проникал в ресницы красноватым
। у мраком, трогая веки. Сладкое бездумье, полное Лени-
ной рассеянности, входило сквозь каждую пору кожи,
275
нежа и расслабляя. Ни одна определенная, беспокойная
мысль не гвоздилась в голове, и хотелось лежать так
долго, спокойно, пока красный закат не встанет за
черными углами крыш и не сделается темно, сыро и
холодно.
Трудно было сказать, где кончается его тело и
начинается земля. Самому себе он казался зеленые
трав, пустивших глубоко белые нити корней в пьяную,
рыхлую землю. Корни эти, извиваясь, убегали в самую
толщу ее, в сырой и тесный мрак подземного царства
червей, жучков и кривых, коричнево-розовых корней
старых деревьев, пьющих весеннюю влагу. Растаяв, сое-
динившись с зеленью и желтым светом, Сергей блажен-
но рассмеялся, крепко, сосредоточенно зажмурился и
вдруг сразу открыл глаза. Прямо на них упала голубая
зыбь, жаркая и светлая, а в нее, опрокинувшись, тяну-
лись зеленые, трепетные листья.
Он повернулся на бок и стал смотреть в дремучую,
таинственную чащу мелкого хвороста, бурых, прошло
годних листьев и разного растительного сора. Там
кипела озабоченная суета. Продолговатые, черные жу-
ки, похожие на соборных певчих, без дела слонялись во
все стороны, торопливо спотыкаясь и падая. Муравьи,
затянутые в рюмочку, что-то тащили, бросали и вновь
тащили, двигаясь задом. Закружилась и села бабочка.
Сергей деловито нахмурился и вытянул пальцы, целясь
к белым, медленно мигающим крыльям.
— Ах, вы! Пшш! Маленький!..
Всхлопнули руки и зашумела трава. Сергей поднял
брови и оглянулся.
— Чего вы, Дуня? Где маленький?
— Бабочку вашу спугнула!—объяснила девушка, и
в ее нежном лбу и линиях губ дрогнули смеющиеся
складки.— Ищу вас, а вы—вон где... Маленький-то, это
вы, должно быть, Сергей Иваныч... Делать-то вам боль-
ше нечего.
— Ну, ладно,— хмуро улыбнулся Сергей.—Что ж
такое... Поймал бы и отпустил, ибо сказано: «всякое
дыхание да хвалит господа...»
Дуня потянулась, ухватилась рукой за черный кри-
вой сук и подняла вверх свое тонкое, правильное лицо,
276
одетое легким, румяным загаром. И в ее черных, спра-
шивающих глазах отразилось колыхание ветра, света и
зелени.
— А вы думали — нет? Ясное дело, что хвалит,—
протянула она.—Жарко. Я вам там письмо на столе
положила, почтальон был.
— Неужели?—почему-то спросил Сергей.
Он встал, неохотно и сладко потягиваясь. Тонкая,
цветная фигура девушки стояла перед ним, и согнутый
сук дрожал и осыпался над ее головой мелким белым
цветом. Там, откуда он приехал, не было таких жен-
щин, наивных в естественной простоте движений, неда-
леких и сильных, как земля. Сергей опустил глаза на
се мягкую круглую грудь и тотчас же отвел их. Откуда
это письмо?
Смутное, колющее чувство, странно похожее на зуб-
ную боль, заныло в нем, и сразу тоскливая, серая тень
легла на краски зеленого дня Каменный город взгля-
нул прямо в лицо тысячами слепых, стеклянных глаз и
пестрым гулом ударил в уши. Дуня улыбнулась, и он
улыбнулся ей, машинально, углом губ. Раздражая, чи-
рикали воробьи. Девушка опустила сук, и он зашумел,
устремившись вверх.
— Сегодня покатаюсь,—весело сообщила она.—Я,
да еще Липа Горшкова, да столяриха, да еще канце-
лярщин один, Митрий Иваныч... Запоем на всю иванов-
скую. Гребля только плоха у нас—некому. Кабы не это
-далеко бы забрались!..
— Великолепно,—задумчиво сказал Сергей.— Ка-
таться—хорошее дело-
— А..
Дуня слегка открыла рот, собираясь еще что-то
сказать, но только положила руки на голову и вопро-
сительно улыбнулась.
— Что — «а»?—подхватил Сергей.
— Вы, небось ведь, не захотите- А то вместях бы._
Митрий Ваныч сыграет что- Новая гармонь у него, к
песне купил. Трехрядка, басистая» Уж так ли играет—
прямо вздохнешь-
Неприятное чувство тревоги наскоро заменилось
мыслью, что письмо ведь может быть незначительным и
277
нисколько не страшным. Но идти в комнату медлилось
и хотелось разговаривать.
— Ваша любезность, Дуня,— поклонился Сергей.—
равняется вашему росту. Но„
Девушка смешливо фыркнула. Задорно блеснули зу-
бы; на смуглых щеках проступили и скрылись ямочки.
— Но,— продолжал Сергей,— никак не могу. К мое-
му величайшему сожалению.. Буду писать письма, то
да се._ Так что спасибо вам за приглашение и вместе с
тем —извините.
— Да ведь что ж, как знаете! Я только насчет
гребли.. Наши-то кавалеры бессовестно обленились...
Вози их, чертей эдаких!.
Она сердито улыбнулась, и ее хорошенькое личико
сделалось натянутым и неловким.
«А не поехать ли в самом деле?—подумал Сергей —
Что ж такое? Будут визжать, брызгаться водой, петь и
щипаться «Митрий Ваныч» разведет свою музыку. Еще
стеснишь ведь, пожалуй. Нет, уж..»
Но тут же он увидел лодку, девушку, сидящую
рядом, и мысленно ощутил близость ее стройного, драз
нящего тела.
«Нет, как-то неудобно»,—сказал он себе еще раз и с
тоской вспомнил письмо. И вместе с этим угасло жела
ние чего-то бездумного и молодого.
— Пойти!—обронила Дуня.—Самовар поставить да
мясо искрошить..
Девушка повернулась и удалилась быстрой, плавной
походкой. В проломе старого, серого плетня, заменявшем
садовую калитку, она обернулась и скрылась. Через
минуту из белого бревенчатого домика вылетел ее звонкий
крик, раздались шлепки и отчаянный детский плач.
II
Сергей поднялся на крыльцо и ступил в сумеречную
прохладу сеней. У дверей его комнаты, низеньких и
обшмыганных, заслонив их своим телом, Дуня, согнув 
шись, удерживала за руки пятилетнюю сестренку Сань-
ку, упорно желавшую сесть на поя Ребенок пронзитель-
278
но кричал, дергая во все стороны босыми, грязными
ножками; платье его сплошь пестрело свежей, мокрой
 р.чзью. Заметив Сергея, Санька сразу утихла, всхлипы-
»ня и враждебно рассматривая фигуру «дяди» вспухши-
ми, красными глазками. Дуня посторонилась, подымая
и и пряженное, вспотевшее лицо.
— Гляньте, гляньте, что делает! Ишь ведь, ишь!
Мука ты моя мученическая? Сладу никакого с ей нет.»
Просто наказание божеское!..
Торопливо подоткнув сбившуюся юбку, она мельком
и гляну л а на Сергея и снова начала возиться с Сань-
кой, заголосившей еще громче и отчаяннее. Юноша
о । норил дверь и прошел в комнату.
После влажной, весенней жары и пестрого блеска,
। лаза приятно отдыхали, встречая стены, и легче было
дышать. Белая занавеска, колыхаясь, закрывала окно;
। кнозь ее узорчатую сеть смутно виднелась освещенная,
пыльная дорога улицы и маленькие домики с кирпич-
ными низами, в серых, похожих на шляпы, крышах.
Кое-где пестренькие, дешевые обои скрывались яркими
олеографиями под стеклом в черных, узких рамах. На
•г леном ободранном сукне раскрытого ломберного стола
и жали книги, привезенные Сергеем, и стоял письмен-
ный прибор, пестрый от чернильных пятен. Четыре
желтых, крашеных стула торчали вокруг стола и ко-
ричневого комода, а на полу тянулась запачканная
• о нцовая дорожка.
Письмо синело на столе, в широком конверте. Сергей
•пил его и некоторое время с тяжелым чувством досад-
ливого нетерпения разглядывал резкий, безразличный
почерк адреса. Старое желание выяснить себе и другим
результат этих двух месяцев добровольного изгнания
। иона вспыхнуло и оборвалось чувством смутной, колеб-
нищейся боязни. Слегка взволнованный, как будто про-
 |"й синий конверт донес и бросил ему в лицо старые,
и испные мысли, забытые в городе, разбив несложную
him му весенних дней,— Сергей разорвал письмо и вынул
кпнеий, хрустящий листик. Нетерпеливо скомкав глаза-
ми неизбежный обывательский текст, маску настоящего
 мыс. ла, он зажег свечку в медном позеленевшем под-
т чнике и поднес бумагу к огню, нагревая чистую,
279
незаписанную сторону. Она коробилась, желтела и ло-
малась, но упорно молчала, как человек, не желающий
поведать тайну, вверенную ему. И только тогда, когда
пальцы Сергея заныли от огня и он хотел уже убрать
их,—на бумаге выступили коричневые точки. Они пол-
зли, загибались, и прежде чем последняя буква облек-
лась в плоть и кровь, Сергей уже знал, что завтра
приедет кто-то, имеющий отношение к его судьбе, а
потом надо будет уехать и умереть.
Сначала он прочитал ровные, твердые буквы совер-
шенно равнодушно, машинально отмечая их мыслью и
собирая в слова. Когда же они кончились и останови-
лись во всей грозной наготе своего значения, он весь
подобрался и стиснул зубы, готовый отразить грядущий
удар. Только теперь совершенно ясно и определенно
Сергей понял, что этого не будет и не могло быть. Там,
где оглушенный, пылающий мозг дает обещания и
падает грань между жизнью и смертью в тяжелом
угаре судорожной борьбы, там есть своя правда и
логика. А там, где хочется жить, где хочется есть, пить,
целовать жизнь, подбирая, как драгоценные камни,
малейшие ее крохи, там, быть может, нет ни правды, ни
логики, но есть солнце, тело и радость.
В углу, где коробились порванные обои, показались
далекая мостовая, люди, фонари, вывески. Толпятся
лошади, экипажи. Кто-то едет... Кто-то бледный, с
липким, холодным потом на лице и грозой в сердце,
подымает руку, и все хохочет вокруг гремящим, страш-
ным смехом и рушится...
Воробьи трещали за окном жадными, назойливыми
глотками. Громыхали скачущие телеги, стучал топор,
Далекий город встал перед глазами, окруженный лесом
труб и стадами вагонов. Он шумно, тяжело дышал и
смеялся в лицо Сергею звонким, металлическим смехом,
весь пропитанный мрачным, фанатическим налетом го-
рения мысли.
Там, в центре кипучей, бешеной лихорадки нервов,
огромный механизм жизненных сплетений неустанно
ковал в сотнях и тысячах сердец волны чувств и
настроений, окружая Сергея немой, загадочной силой
порыва. Но как тогда измученный дух рвался к распла-
280
тс с палачами жизни, так теперь было понятно и
просто, что умирать он не собирался, не хотел и не мог
хотеть.
Он никогда не забывал о яркой, лицевой стороне
жизни, и жадность к ней росла по мере того, как
отъедалось и отдыхало его обессиленное, издерганное
тело, полное сильной, горячей крови. Шли дни—он
жил. Вставало солнце—он умывался и улыбался солн-
цу. Дышал свежим, пьяным воздухом, пьянел сам, и все
казалось веселым и пьяным. Земля обнажалась перед
ним день за днем, пахучая, сильная, и зеленела. Тяже-
лело и росло тело, полное смутных желаний.
Было просто и хорошо, и хотелось, чтобы всегда было
так: ясно, хорошо и просто.
Друзья и знакомые, или те, кого он считал друзьями
и знакомыми—походили теперь на маленьких, смеш-
ных и крикливых воробьев. Жизнь пела вокруг них,
красивая, трепетная, а они шумели и прыгали, стараясь
перекричать жизнь. Рядом с этой картиной сверкнули
бледные, измученные, издерганные лица, голодные гла-
за, вечно голодные мозги, вечно окаменевшие в муках
сердца. Теперь он уже ясно видел полчища голов, горы
книг и скупые, неуютные квартиры, похожие на лица
старых девушек. Ставил прошлое на шаткие, слабые
ноги и смотрел. Краски стерлись, погасли тона, но
контуры те же, резкие и угловатые. Кровью, своей и
чужой, вписаны они. Только образы женщин и девушек,
ясные и светлые, смягчали фон, как цветы—иконостас
храма. Так строки великого поэта, взятые эпиграфом к
труду ученого, оставляют свой душистый след в кова-
ных, тяжелых страницах..
И ревность к своей вере, неутомимая, гневная, тяже-
ло дышит, готовая обрушиться всем арсеналом отточен-
ной, жалящей и ранящей аргументации. А дальше, в
углах, скрытых мраком, ползают гады и гудит тоскли-
вый плач, сливая в одном потоке слезы бессилия,
вздохи раба, тупую скотскую злобу и детское, кровавое
непонимание..
Сергею вдруг стало тяжело, противно и жалко.
Взволнованный, слушая торопливый, таинственный ше-
пот крови—он стоял и все еще не решался давно уже
281
и бессознательно готовым решением порвать бег мысли.
И, наконец, подумал то, что таилось внутри, быть
может там, где крепкое, цветущее тело возмущенно
отвергало холод смерти. Коротенькая, в три слова, была
эта мысль: —«Ни-за-что!»
И хотя после этого стало спокойнее и беззаботнее,
все же было досадно на себя и чего-то жаль. Досадно
потому, .что и он, как многие, оказался способным
создавать мысленно красивые, смелые дела. В периоды
острых, нервных подъемов воображаемого подвига так
приятно умирать героем и вместе с тем радоваться, что
ты жив.
За окном по-прежнему неугомонно и настойчиво
кричали воробьи, и в крике их слышалось:
— Здесь есть один воробей—я! Чир-рик!..
Сергей вздохнул, открыл глаза и поднялся со стула.
Потом усмехнулся, сладко зажмурился, зевнул и, спох-
ватившись, сжег письмо. Оно вспыхнуло и упало легким
серым пеплом. Затем повернулся на каблуке, снял со
стены старенькое одноствольное ружьецо и вышел из
комнаты.
У ворот он встретился с черными, спрашивающими
глазами Дуни. Она сидела на лавочке, подогнув ноги, и
ловко, быстро лущила семечки. Черные, с блеском воло-
сы ее были заплетены в тугую, длинную косу и украше-
ны желтым бантом, а розовое лицо на фоне серого,
дряхлого забора казалось цветком, пришпиленным к
сюртуку лавочника.
— На охоту, Сергей Иванович?—спросила она, спле-
вывая шелуху.— Вот уж Митьки Спиридонова-то нет.
Уж он бы вас в такие ли места свел! Сам ходил,
бывало,—весь птицей обвешан, страсть что полевал!..
— Здорово!—сказал Сергей, разглядывая пестрый
ситец Дуниной кофточки, плотно обтянувший тонкое,
смуглое плечо.—А где же он?
— Далеко—отселе не видать!—рассмеялась девуш-
ка.—В солдатах, в Костроме.
— Здорово!—повторил Сергей и улыбнулся. Отчего-
то стало смешно, что Митя Спиридонов ушел в солдаты
и, остриженный, скрученный дисциплиной по рукам и
ногам, делает разные вольты.
282
— А вы, Дуня, пойдемте со мной!—пошутил он.—С
»ами вдвоем, я думаю, мы много настреляем.
— Чего ж я?—хладнокровно сказала Дуня и, по-
молчав, добавила:—Да и нельзя. Тетка звала подомов-
ничать. Ребята у ней сорванцы, того и гляди—дом
сожгут... Выдумали тоже!
— А кататься ведь поедете?
— Так ведь то кататься, а не по болоту, юбки
шдрав, кочкарник месить!—с живостью возразила де-
пушка.— Какой вы, Сергей Иванович, смешной, право!
И она весело, со смехом блеснула ровными, белыми
убами. Сергей стоял, улыбаясь ее веселью, здоровью и
солнцу, бросавшему жаркие тени в углы заборов, порос-
шие густой, темно-зеленой крапивой.
— Ну, до свидания!
— Обедать-то придете?
— Не знаю». Вы оставьте мне что-нибудь,—если не
приду.
Он медленно пошел, вздымая тяжелыми сапогами
густую, стоячую пыль дороги и чувствуя за спиной
пристальный женский взгляд. Обернуться ему не хоте-
лось.
— Чепуха какая!—с улыбкой зевнул он, завертывая
•я угод и направляясь к реке
III
Сергей ушел далеко, верст за семь, и шатался долго,
и, одурения. Переходя волнистый, зеленый луг, неровно
и (резанный тенистыми зигзагами речки, окаймленной
кудрявыми купами ивняка, он вспомнил апрель. Тогда
•Лесь было еще сыро, холодно и неуютно. Нога противно
(мокала в жидкой, размокшей почве, залепленной блек-
к>й, прошлогодней травой и сгнившими прутьями. Та-
ис и снег гнездился в ямках, предательски закрывая
нужи и рытвины, в холодную воду которых неожиданно
проступали озябшие ноги. Солнце тускло блестело,
•крытое испарениями. Ивняк стоял голый, ободранный,
нелепо кривя сучья. Речка еще спала, и лед в ее черных
преющих берегах вздымался грязно-белым горбом, исты-
283
канный сетью звериных и птичьих следов. У обрывок
там, где скупо блестели грязные лужицы весенней воды
уныло качались ранние кулики и, завидев человека. <
пугливым свистом летели дальше.
Теперь природа казалась женщиной, нарядной
умывшейся после долгой, хмельной ночи. Льющийся
звон стоял в траве, сплетаясь дикой, монотонной мело
дней с криками птиц. Зеленая и синяя краски рябили
в глазах, пестрея лилово-розовым узором цветов. Возду»
обливал разгоряченное лицо то сушью жары, то нежны
ми, прохладными волнами.
Далеко-далеко, за сизой полосой леса пронесся ела
бый, жалобный свисток паровоза, и снова огромный
тысячеглазый город взмахнул перед глазами Сергеи
закопченными железными крыльями. Но теперь виден и<
потеряло свою остроту и быстро отлетело в прозрачную
хрустальную даль. Меж цветов, кочек, густо поросши>
красноголовым кукушкиным мхом, кустами шиповника
и малины, оно казалось безжизненным и бледным, ка>
давно виденный сон. Здесь ему не было места. Кудрявы а
щавель и лаковая зелень брусники взяли Сергея пол
свою защиту. Он поправил ремень дробовика и хитро
молодо улыбнулся кому-то, притаившемуся в глубин'
кустов.
Прыгали желтенькие трясогузки, кокетливо покати
вал длинными прямыми хвостиками. Где-то ленино
дергал коростель. Жажда томила Сергея, и он, нырну"
в затрещавшие кусты, спустился по крутому, осыпчато
му берегу к мелкой струистой речке. У берега вода
стояла тихо, пронизанная осокой и водорослями, на дш
блестела крупная галька. Наклонившись и промочи"
колени, Сергей увидел в сумрачном зеркале воды голу
бое, светлое небо, ушедшее куда-то вниз, далеко под
берег, свое темное лицо, спутанные волосы и жилы
вздувшиеся на лбу. Напившись, он еще раз, немноц,
разочарованный, посмотрел на себя. В лице водяной,
двойника, мужественном, красивом, не было и следа
борьбы. Оно глядело спокойно, беспечно, устало и слег
ка, по обыкновению — насмешливо.
Он вытер платком мокрые губы, надел фуражку и
лениво хватаясь за траву, взобрался наверх, чувствуй
284
как вязкое, нудное беспокойство ходит с ним, пресле-
цуя, держит, не спуская с него глаз и отравляя воздух
••моим дыханием. Оно было похоже на чужой надоедли-
иый груз, который, однако, нельзя бросить, не дотащив
цо известного места. Вся досада и недоумение выража-
лись в сознании неизбежности завтрашнего дня. А
имеете с тем казалось оскорбительным, что люди, кото-
рых он в тайниках души всегда почему-то считал
стоящими ниже себя, теперь станут, быть может, и
цаже наверное, презирать его и сострадательно смеять-
ся над ним, хотя он и теперь нисколько не хуже их Но
иссго досаднее то, что они, люди эти, как будто получали
право отнестись к нему так или иначе. И—что уж совсем
казалось смешным и нелепым, а в действительности как
будто так и выходило—что право это давал он.
Эта вспугнутая мысль тревожно билась и ерзала
никоторое время, вздымая целый ворох грязного белья,
накопленного в душе. За ней двинулись другие, лениво
испыхивая и скучая, враждебные зеленой, тысячеглазой
жизни, напиравшей со всех сторон. Серые и однообраз-
ные, давно и сотни раз передуманные, стертые, как
старые монеты, они назойливо толклись, неуклюжие и
испанные. Обрывки их, складываясь в слова о свободе,
сероизме и произволе, ползали, как безногие, жалкие
калеки.
Смеркалось, а он все ходил, перебирая четки про-
шлого, пока не захотелось пойти домой. Мыслям его
нужны были стены. Там, свободные от воздуха и уста-
лости, прямые и голые, давно знакомые и надоевшие
яруг другу, они могли текуче звучать до завтра, пока
между ним и ними не упадет широкое лезвие незримого
гонора и не сделает его, Сергея, открыто самим собой.
IV
Когда он подходил к околице городка, было уже
гомно, грустно и сонно. В дворах глухо мычали коровы,
прыгали сердитые женские голоса. Где-то кричали пья-
ные. Светились окна. Натруженные ноги горели, словно
обваренные кипятком. Хотелось есть, потом лечь и
286
сладко отдохнуть. Сергей нажал брякнувшую калитку
и вошел во двор.
Окон не было видно в темноте, и он сначала решил,
что все уже спят. Но, поднимаясь на заскрипевшее
крыльцо, услышал в черноте дремлющего, парного возду-
ха сдержанные звуки разговора и женский смешок.
Сергей прислушался. Мужской голос, довольный и вместе
с тем мечтательный, медленно плыл в глубине садика:
— Вот видите—вы и не в состоянии этого постиг-
нуть... А это, ей-богу, бывает.. Вроде как просияние И
это объяснено даже во многих философических книгах.
— Вот уж я бы на этакое не согласна,—быстро
заявил женский, Дунин голое— Вы подумайте! Червями
весь прокипишь™ Стой, как дурак, целую жисть. А вдруг
все жаром пропадет?
— Как дурак? — обиженно возразил мужчина,—
Это вы совсем напротив. Наоборот — душа особый дар
приобретает и все ей известно... Например.. Забыл вот
только, как его звали... один старец стоял на столбе
тридцать лет и три месяца. И до того, представьте себе,
дошел, что звериный и скотский образ мыслей понимать
стал!
— Вот стой,— продолжала девушка, и плохо скры-
тый смех дрожал в ее грудном, певучем голосе.—Стой
так-то, все богу молись да молись, все о божественном
думай да думай, голодай да холодай — а вдруг к
мыслях чего согрешишь — и поминай как звали все
твои заслуги. Не очень приятно.
И, помолчав, добавила:
— Нет уж. Я, например, хоть в аду кипеть буду, так
все равно. Вы думаете — там скучно, в аду-то? А л
думаю, что все народ очень веселый. И вас, к одному уж
захватить, Митрий ВанычП Ха-ха!
Сергей стоял на крыльце, прислушиваясь, и улыбал-
ся. Ему хотелось пойти в сад, вести мирный, дурашли-
вый разговор, не видя глаз и лиц, и дышать теплым,
сонным мраком. Но идти не решался, а в душе было
смутное, верное чувство, что с его приходом разговор
оборвется, и всем станет вдруг неловко и скучно.
— Я, Дунечка,—сладко, поучительным тоном возра-
зил Дмитрий Иваныч,—хотя и готов, конечно, просле-
286
довать за вами хоть даже на край света, до самых
отдаленных берегов Тавриды, но душу свою, извините, в
смоле кипятить не желаю, хе-хе.. Как это вы так
говорите— ровно у вас огромное беремя грехов!
Прозвенели несвязные, отрывистые переборы гармонии.
— Я—большая грешница,—смеясь, заявила девуш-
ка.—Ух! мне никакого спасения нет. Я все грешу. Вот
вы божественное говорите, а мне смешна Сижу вот с
вами тут—чего ради? Тоже грех.
— Если бы вы...—вздохнул Дмитрий Иваныч,—зна-
ли те мои чувства... которыми..
— Отстаньте, пожалуйста. И никаких у вас чувств
нет.. Сыграйте лучше что ненабудь.
— О жестокая» гм» сирена! Для вас—завсегда и
что угодно! Что прикажете? Хороший есть вальс, вчера
выучил — мексиканский.
— Н-нет,—протянула задумчиво девушка.—Вы уж
лучше тот... «Душистую зелень».
Несколько секунд стояла тишина, и вдруг сильно и
певуче заговорила гармоника. Бойкие пальцы игрока
быстро переливали грустные, звонкие трели, рявкали
басами и дрожали густыми, протяжными вздохами.
Трепет ночи и теплый мрак дробились и звенели мягки-
ми округленными тактами, и звуки вальса не казались
ни пошлыми, ни чуждыми захолустью жизни. Поиграв
минут пять, Дмитрий Иваныч бурно прогудел басами и
умолк.
— Очень хорошо!—сказала, помолчав, девушка.—
Научите меня, Митрий Ваныч, вальсы плясать!
— Почту себя счастливым услужить вам,—галантно
ответил кавалер.—Это, между прочим, самый пустяк..
Ну, как ваш жилец-то?
— Что ж жилец?—неохотно протянула Дуня.—Ни-
чего... Живет.
— Фигура заметная,—продолжал Дмитрий Ива-
ныч.— И большой гордец.. На грош амуниции, а на
целковый амбиции. Третьего дня встретился я тут с ним
как-то» ну известно—разговор, то да се» Так нет—«до
снидания,— говорит,— мне некогда»... А между тем, как
«то говорится, человек интеллигентный...
— Вы-то уж хороши,— недовольно возразила девуш-
287
ка.—Он даже очень вежливый и совсем простой. С
Санькой вон вчера возился, как маленький.
— Ну да,— обидчиво заметил уязвленный Дмитрий
Иваныч,—это для вас он, конечно, возможно, вполне
хороший- как он у вас живет два месяца... конечно-
— Вы—пожалуйста!—задорно перебила Дуня.— Не
выражайтесь! Живет и живет—что ж тут такое?.
Воцарилось натянутое молчание, и затем гармоника
обиженно заголосила пеструю, прыгающую польку. Сергей
самодовольно улыбнулся и, пройдя сени, отворил дверь
своей комнаты. В лицо пахнула душная, черная пустота
Нашарив спички, он зажег лампу, с жадностью съел
холодный обед и, усталый, сладко потягиваясь на крова*
ти, закурил папиросу. Усталость и сонливость делали
теперь для него совершенно безразличным—приедет ли
кто-нибудь завтра или нет; просто хотелось спать
Погасив лампу и повертываясь на бок, он расширил
глаза, стараясь представить себе, что мрак—это смерть
и что он, Сергей, бросил бомбу и умер. Но ничего на
выходило, и самое слово «смерть* казалось пустым,
ничего не значащим звуком.
И, совсем уже засыпая, увидел стройное, крепкое тело
девушки. Может быть, это была Дуня, может быть — кто
другой. От нее струилось волнующее, трепетное тепло
крови. И всю ночь ему снились легкие, упругие руки
женщин.
V
Когда—после, спустя много времени—Сергей вспо-
минал все, что произошло между ним и товарищем,
приехавшим на другой день для окончательных перего*
воров, ему все казалось, что это вышло «как-то не так*
и что тут произошла какая-то ошибка. Какая—он сам
не мог определить. Но несомненным было одно: что причи-
на этой ошибки лежит не в нем—Сергее, и не в товарищ»
Валерьяне, а там—за пределами доступного ясному и
подробному анализу. Как будто обоим стало тяжело друг
перед другом не за свое личное отношение к себе и
людям, а за то огромное и слепое, имя которому—
288
Жизнь и которое ревниво охраняло каждого из них от
простого и спокойного понимания чужой души. Созна-
нать это было тяжело и неприятно еще потому, что и в
будущем могло повториться то же самое и снова оста-
ми ть в душе след больной тяжести и бьющей тоски.
Сергей не знал, что приедет именно Валерьян. Когда
на другой день утром вертлявый, смуглый и крикливый
революционер шумно ворвался в комнату и начал тис-
кать и целовать его, еще сонного и подавленного пред-
стоящим,— Сергей сразу почувствовал, что объяснение
будет тяжелое и злое. Столько было уверенности в себе
и в своем знании людей в резких, порывистых движе-
ниях маленького кипучего человека, что в первое мгно-
вение показалось невозможным сознательно отступить
। ам, где давно было принято ясно и твердо выраженное
решение. А потом сразу поднялось холодное, твердое
упрямство отчаяния и стало свободнее двигаться и
чсгче дышать.
И вместе с этим кислое, нудное чувство отяготило
пушу, зевая и морщась, как заспанный кот. Все каза-
лось удивительно пресным, бестолковым, совершенно
потерявшим смысл. Пока Сергей умывался и одевался,
рассеянно и невпопад подавая реплики, Валерьян суе-
|||лея, присаживался, вскакивал и все говорил, говорил
... умолку, смеясь и взвизгивая,—о «текущем моменте»,
ч'вобожденцах и эсдеках, «Революционной России» и
Искре», полемике и агитации,— говорил быстро, прон-
пгельно, без конца.
Черный, кудластый и горбоносый, в пенсне, закрыва-
ющем выпуклые, близорукие глаза, стремительный и
»(будораженный, он казался комком нервов, наскоро
» тиснутым в тщедушное, жилистое тело. Ерзая на
гуле, ежеминутно вскидывая пенсне, хватая Сергея за
руки и пуговицы, он быстро-быстро, заливаясь детским
тмодовольным смехом, сыпал нервные, резкие фразы,
(иже его одежда, умышленно пестрая, южной полупри-
। нччичьей складки, резко заслоняла обычную для Сер-
ил гамму впечатлений и, казалось, принесла с собой
.. отзвуки и волнения далеких городских центров.
Сергея он знал давно и относился всегда с чувством
юропливой и деловой снисходительности.
10 Штурман «Четырех ветрен-
289
Когда, наконец, Сергей убрался и вышел с товари
щем в сад, где смеющееся солнце золотилось и искри
лось в зелени, как дорогое вино, и оглушительно крича
ли воробьи, и благоухал пушистый снег яблонь, он
почувствовал, что тревога и раздражение сменяются н
нем приливом утренней бодрости и выжидательного
равнодушия ко всему, что скажет и сделает Валерьян
А вместе с тем понимал, что с первых же слов о деле
станет больно и тяжело.
Они сели на траве, в том месте, где густая рябина
закрывала угол плетня, примкнувший к старому сараю
Слегка передохнув и рассеянно вскидывая вокруг бли
зорукими глазами, Валерьян начал первый:
— А вы ведь меня не ждали, дядя, а? Ну — расска
зывайте—как, что,— иное и прочее? Все хорошо? А? Ну,
как же?
— Да вот.»—Сергей принужденно улыбнулся—При
ехал я, и поселился, и живу... как видите—в благора
говорении воздухов.»
— Да! Да?! А? Ну?
— Ну что же... ем, толстею... пища здесь дешевая. Я
здорово отъелся после сидения. Можно сказать—воск-
рес. Вы ведь видели, какой я тогда вышел—вроде
лимона.»
— Вроде выжатого лимона, ха-ха! Ну, а это, как его —
вы чистый здесь? Слежка есть, а?
— Тише вы.»—Сергей оглянулся.—Слежки нет, ко
нечно, какая же здесь может быть. Приехал я... Я
сперва думал объявиться ищущим занятий, но потом
отбросил эту мысль, потому что это даже не город, н
скорее слобода.
— Да, да!.. Ну?
— Ну—так вот... поселился здесь—просто под ви
дом больного на отдыхе. И прекрасно. Знакомств ника
ких не заводил, да и не с кем». Да и не нужно.»
— Да, да, да!.. И знаете ли, что вы, дяденька,—еще
счастливейший из счастливых!.. Другие,— он понизил
голос,— перед актом держали карантин по пять, п<>
шесть, по девять месяцев! Ничего не поделаете! Нужно*
Нужно, понимаете ли, человеку очиститься так, чтобы
ни синь-пороха, ни одного корня нельзя было выдрать.
290
А я ведь, знаете, откровенно говоря, ведь сомневался,
что у вас хватит выдержки сидеть в этой., ха-ха!—
келье под елью. Вы того, человек живой. Хм..
Он уронил пенсне, подхватил его, оседлал нос и
таинственно спросил:
— А кто ваши хозяева? А?
— Глава семейства и владелец этого домишки,—
кузнец, здесь в депо. Человек смирный и, как говорит-
ся,—богобоязненный. По вечерам, когда придет с рабо-
ты, долго и шумно вздыхая, пьет чай, по воскресеньям
напивается вдребезги и говорит какие-то кроткие, уми-
ленные слова. Плачет и в чем-то кается... А вот жена у
него—целый базар: рябая, толстая, сырая, и глотка у
нее медная. С утра до вечера ругает весь белый свет.
Есть у них еще две дочки: одна — крошка и плакса, а
старшая—ничего себе..
Маленький человек слушал, одобрительно хохотал и
хлопал Сергея по плечу, вскидывая пенсне.
— Ну, ну? Да?—повторял он беспрестанно, думая в
то же время о чем-то другом. И когда Сергей кончил,
Валерьян как-то совсем особенно, растроганно и груст-
но взглянул ему в глаза.
— Ну, так как?—тихо сказал он.— Когда же выез-
кать вам, как думаете, а?
И как бы опасаясь, что слишком скоро и неделикат-
но задел острый вопрос, быстро переспросил:
— Скучно было здесь, да?
Кольцо, схватившее горло Сергею, медленно разжа-
лось, и он, стараясь быть равнодушно-твердым, сказал:
— Н-нет... не очень.. Я охотился, читал... Страшно
люблю природу.
— Природа, да..— рассеянно подхватил Валерьян, и
сосредоточенное выражение легло в мускулах его жел-
того смуглого лица.— Ну., это—приготовились вы?
Он понизил голос и в упор смотрел на Сергея
шлумчивым, меряющим взглядом. Сразу почему-то сли-
няло все забавное в его лице и фигуре. Он продолжал,
нак бы рассуждая с самим собой:
— Я думаю—вам пора бы, пожалуй, двинуться..
Ш тучку я привез с собой. Она в комоде у вас. Слушай-
те,—осторожнее, смотрите!.. Если ее не бросать об пол
in»
291
и не играть в кегли—можете смело с ней хоть на
Камчатку ехать. Вот первое. Затем—деньги. Сколько
их у вас?..
Вопрос повис в воздухе и, замерев, все еще звучал а
ушах Сергея. Стало мучительно стыдно и жалко себя за
всю ложь этого разговора, с начала до конца бесцель
ную, убого прикрывшуюся беспечностью и спокойствием
товарищеской беседы. Он глупо усмехнулся, деланно
просвистал сквозь зубы и сказал тонким блуждающим
голосом:
— Валерьян! Ужасно скверно.. То, что вы ведь в
сущности... совсем напрасно, то есть... я хочу сказать..
Видите ли—я., раздумал.. Только...
С тяжелым, мерзким чувством Сергей повернул голо-
ву. В упор на него взглянули близорукие, черные,
растерянно мигающие глаза. Валерьян криво усмехнул-
ся и, подняв брови, вопросительно поправил пенсне. В
его тонкой желтой шее что-то вздрагивало, подымаясь
и опускаясь, как от усилий проглотить пищу. Он сказал
только:
— Как?! Да подите вы!..
Звук его голоса, странно чужой и сухой, делал
излишними всякие объяснения. Он сидел, плотно заку-
сив нижнюю iy6y, и тер ладонью вспотевший, выпуклый
лоб. И весь, еще минуту назад уверенный, нервный, ои
казался теперь усталым и жалким.
— Валерьян!—сказал, помолчав, Сергей.—Во вся-
ком случае» Валерьян—вы слышите?
Но, пристально взглянув на него, он с удивлением
заметил, что Валерьян плачет. Крупные, неудержимые
слезы быстро скатывались по смуглым щекам из часто
мигающих, близоруких глаз, а в углах губ сквозила
нервная судорога усмешки И так было тяжело видеть
взрослого, закаленного человека растерявшимся и жал-
ким, что Сергей в первую минуту опешил и не нашелся.
— Слушайте, ну что же это такое?—беспомощно
заговорил он после короткого, тупого молчания.—За-
чем, ну зачем это?
— Ах, оставьте! Оставьте! Ну, оставьте же!—раздра-
женно взвизгнул Валерьян, чувствуя, что Сергей раздра-
женно трогает его за плечо—Оставьте, пожалуйста.
292
Но тут же, быстрым усилием воли подавил мгновен-
ное волнение и вытер глаза. Затем вскочил, укрепил
пенсне и заторопился неровным, стихшим голосом:
— Мы с вами вот что: пойдемте-ка! Слышите? Нам
нужно с вами побеседовать! Куда пойти, а? Вы знаете?
Или просто — пойдемте в поле! Просто в поле, самое
лучшее.-
Они вышли во двор, жаркий после прохлады садика;
шленый, в белой кайме бревенчатых строений. На
крыльце стояла Дуня, в ситцевом, затрапезном платье
и Глафира, ее мать, рыхлая, толстая женщина. Обе
кормили кур. Увидев Сергея, Глафира осклабилась и
переломилась, кланяясь юноше.
— Здравствуйте, Сергей Иваныч!— запела она.— Это
иы никак гулять уже направились! Чай-то не будете,
штоль, пить? Гостя-то вашего попойте, право! Экой вы
«'домовитый, непоседливый, пра-аво!_
— Мы после,— сказал Сергей и рассеянно улыбнул-
< и Дуне, глядевшей на него из-под округлой, полной
руки.—Вы самовар-то, конечно, поставьте. Мы после...
В груди его что-то волновалось, кипело, и смущен-
|| ые, всколыхнутые мысли несвязно метались, отыски-
вая ясные, твердые слова успокоения. Но все, попадав-
шееся на глаза, отвлекало и рассеивало. С криками и
грохотом ехали мужики, блеяли козы, гудел и таял
колокольный звон, стучали ворота. Валерьян шел ря-
дом, крепко держа Сергея за локоть и резко жестику-
лируя свободной рукой. Усталый и взвинченный, он
крикливо и жалобно повторял, трогая пенсне:
— Но как вы могли, а? Как? Что? Что вы наделали?
Ведь это свинство, мальчишество, а? Ведь вы же не
маленький, ну? Ах, ах!..
Он ахал, чмокал и быстро, быстро что-то соображал,
«два поспевая за крупными шагами товарища. По тону
«чо, более спокойному, и легкой, жалобной и злобной
смешке Сергей видел, что главное уже позади, а теперь
остались только разговоры, ненужные и бесцельные.
— Ну, что же вы теперь, а? Ну?
И вдруг Сергею захотелось, чтобы этот стремитель-
ный человек, хороший и глубоко обиженный им человек,
понял и почувствовал его, Сергея, слова, мысли и
293
желания—так, как он сам их понимает и чувствует. И,
забывая всю пропасть, отделявшую его душевный мир
от мира ясных, неумолимо-логических заключений, со-
ставлявших центр, смысл и ядро жизни маленького,
черного человечка, идущего рядом, он весь вздрогнул и
взволновался от нетерпения высказаться просто, прав-
диво и сильно.
— Валерьян, послушайте!..
Сергей набрал воздуху и остановился, подбирая сло-
ва. Внутри все было ясно и верно, но именно потому, что
простота его чувств вытекала из бесчисленной сложно*
сти впечатлений и дум—необходимо было схватить
главную, центральную ноту своих переживаний.
— Ну?—устало протянул Валерьян.— Вы—что? Го-
ворите.
— Вот что,— начал Сергей.—Другому я, быть мо-
жет, ни за что бы не высказал этого... Но уж так
подошло. Я хотел вам привести вот такой пример, н-ну—•
такой пример: случалось ли вам., ходить около витрин,
и... ну... смотреть—на., это., бронзовые статуэтки? жен-
щин?
— Случалось... Далее!..
— Так вот: когда я смотрю на эти овальные, гармо-
ничные.. линии., ясные... которые навеки застыли и
форме... которую художник им придал,— мертвые, и
все-таки,— мягкие и одухотворенные,—я думаю всег-
да,—что именно, знаете ли—такой должна быть душа
революционера...— Мягкой и металлической, определен-
ной.. Ясной, вылитой из бронзы, крепкой., и—женст-
венной.. Женственной—потому., ну, все равно... Так вот
... Слушайте... себя я отнюдь таким не считал и не
считаю.. Это, конечно, смешно было бы.. Но именно
потому, что я—не такой, я хотел жить среди таких»
Металл их—альтруизм, а линии— идея» Понимаете?
Но не один альтруизм тут, а..
— Да, конечно, рассеянно перебил Валерьян—Ну,
что же из этого?
— ..а оказалось совершенно, быть может, то же, что
и у меня,— тише добавил Сергей.
Возбуждение его вдруг упало. Ему показалось, что
настоящие, искренние мысли по-прежнему глубоко та-
294
ятся в.нем, и говорит он не то, что думает. Валерьян
молчал.
— Да»—медленно продолжал Сергей.—Все то же,
все как есть: и честолюбие, и жажда ярких пережи-
ваний, и, наконец, часто одна простая взвинчен-
ность... А раз так, значит я тем более не моту быть
металлом... А потому не хочу и умирать в образе ничто-
жества™
— Удивительно!—насмешливо процедил Валерь-
ян.—Ах вы, чудак! Разумеется, все люди—как люди, и
ничто человеческое им не чуждо! Ну, что же? Вы
разочарованы, что ли?
— Ничего!-—сухо оборвал Сергей.
И быстро, лукаво улыбаясь, пробежали его другие,
тайные мысли и желания широкой, романтической
жизни, красивой, цельной, без удержа и страданий. Те,
которые он высказал сейчас Валерьяну,—были тоже
пго, настоящие мысли, но они мало имели отношения к
тому, чего он хотел сейчас. Вместо всего этого сложного
лабиринта мелких разочарований, остывшего увлечения
и недовольства людьми—просился на язык властный,
неудержимый голос молодой крови:—«Я хочу не уми-
рать, а жить, вот и всем.
— Удивительное дело,—сказал Валерьян, повыше
вскидывая пенсне и с любопытством рассматривая лицо
товарища.— Вы рассуждаете, как женщина.— В вас,
таете, сидит какая-то декадентщина™ Не начитались
ли вы Макса Штирнера, а? Или, ха._ ха!..—Ницше? Нет?
Ну, оставим это. Деньги-то у вас есть?
— Нет, Валерьян, не то,—снова заговорил Сергей,
сердясь на себя, что хочет и не может сказать того
простого и настоящего, что есть и будет в нем, как во
всяком другом человеке.— Вы знаете, я вышел из тюрь-
мы издерганный, нервно-расстроенный, злой» Я был,
как пьяный... Впечатления подавляли,— и вот — созрел
мой план» Нервы реагировали болезненно-быстро» Но —
и уже сказал вам: быть героем я не моту, а винтиком в
машине — не желаю...
— Нет!—рассмеялся Валерьян.— Вы мне еще ничего
не сказали!- А? Конечно,—вам, как всякому другому —
хочется жить, но при чем тут бронзовые статуэтки?
295
Какие-то обличения? И зачем вы._ Ах, ах! Я ведь в вас,
знаете, ни секунды не сомневался!..
Он недоумевающе поднял брови и замедлил шаг.
Поле дышало зноем, город пестрел в отдалении серыми,
красными и зелеными крышами.
— Вы надоели центральному комитету! Вы всем уши
прожужжали об этом! Вы чуть ли не со слезами на
глазах просили и клянчили. Ведь были же другие? Эх вы!
Все скачки, прыжки. Впрочем, теперь что же_ Но — хоть
бы вы отсюда написали, что ли? А?
Сергей молчал. Раздражение подымалось и росло в нем.
— Во-первых, я не ожидал, что так скоро..— жестко
сказал он.—А теперь—я вам сказал.. Там уж как
хотите.-
— Ну, ну... Что же вы теперь намерены?
— Не знаю.. Да это неважно.
— Д-да_. пожалуй, что так.. Дело ваше.. Ну, ладна
Так прощайте!
— Куда же вы?—удивился Сергей.
— А туда!—Валерьян махнул рукой в сторону, где,
далеко за рощей, краснело кирпичное здание стан-
ции.— На поезд я поспею, багаж сдан на хранение... Ну,
желаю вам.
Он крепко пожал Сергею руку и пристально взгля-
нул на него сквозь выпуклые стекла пенсне черными,
быстрыми глазами
— Да!—встрепенулся он.—Я ее оставил там у вас,
в комнате. Она мне теперь не нужна.. Вы ее бросьте
куда-нибудь, в лес хоть что ли, где-нибудь в глушь..
— Хорошо,— грустно сказал Сергей. Ему было жаль
Валерьяна и хотелось сказать что-то теплое и трога-
тельное, но не было слов, а была тревога и отчужден-
ность.
Маленький черный человек быстро шел к станции,
размахивая руками. Сергей долго смотрел ему вслед
пока худая, низенькая фигура совсем не превратилась
в черную, ползущую точку. Через мгновение ему показа-
лось, что Валерьян обернулся, и он быстро махнул
платком, смотря в зеленую пустоту. Ответа не было.
Черная точка еще раз приподнялась, переходя при-
горок и скрылась Солнце беспощадно палило сухим,
296
желтым светом, зелень молодой травы сверкала и не-
жилась в нем. Вдали дрожал и переливался воздух,
полнуя очертания тонких, как линейки нотной бумаги,
изгородей. За рощей вспыхнул белый, клубчатый дымок
и тревожно крикнул паровоз.
Идя домой, Сергей вспоминал все сказанное Валерь-
яну. И жаль было прошлого, неясной, смутной печалью.
VI
Ходить взад и вперед по маленькой комнате, задевая
за угол стола и медленно поворачиваясь у желтенькой,
низенькой двери, становилось скучно и утомительно.
При каждом повороте Сергей прислушивался к мерному
скрипу сапожного носка и снова шел, механически
отмечая стук шагов. Думать, расхаживая, было удобнее.
Он привык к этому еще в тюремной камере, которую
чем-то, должно быть, своим размером, странно напоми-
нала его комната.
Волнение давно улеглось, и осталось чувство, похо-
жее на чувство человека, посетившего дневной спек-
такль: вечерний свет, музыка, игра артистов... Несколь-
ко часов он видит и слышит прибранный, поэтический
уголок жизни.. А потом белый, назойливый день снова
дарит и грохочет, и снова хочется обманного, золотисто-
го вечернего света.
Пестрые, самодовольные обои пестрели вокруг нама-
леванными, грязными цветочками. Ветер вздувал зана-
веску, и она слабо шуршала на столе, шевеля клочки
бумаги и обгрызанный карандаш. Заглавия книг кида-
лись в глаза, вызывая скуку и отвращение. Серьезные,
холодные и нестерпимо надоевшие, они рождали пред-
ставление о монотонной жизни фабричного мира, бес-
численных рядах цифр, пеньке, сахаре, железе; о всем
гом, что бывает и чего не должно быть.
День гас, убегая от городка плавными, гигантскими
шагами, и следом за ним стлалась грустная тень. Где-то
размеренно и сочно застучал топор; перебивая его,
быстро заговорил молоток, и два стука, тяжелый и
легкий, долго бегали один за другим в затихшем возду-
297
хе. Сергей сладко, судорожно зевнул, хрустнул пальца-
ми и остановился против стола.
Между книгами и письменным прибором лежала
небольшая, металлическая коробка, формой и тускло-
серым цветом скорее напоминавшая мыльницу, чем сна-
ряд. Было что-то смешное и вместе с тем трагическое в
ее отвергнутой, ненужной опасности, и казалось, что
она может отомстить за себя, отомстить вдруг, неожи-
данно и ужасно.
Он вспомнил теперь, что, войдя в комнату, сразу
ощутил в ней присутствие постороннего, почти живого
существа. Существо это лукаво глядело на него и щупало
взглядом, безглазое,—сквозь стенки комода, покорное и
грозное, как вспыльчивый раб, готовый выйти из повино-
вения Теперь оно лежало на столе, и Сергей смотрел на
квадратную стальную коробку с жутким, любопытным
чувством, как смотрят на зверя, беснующегося за тол-
стыми прутьями клетки. Хотелось знать, что может
выйти, если взять эту скучную с виду вещь и бросить
об стену. Острый, тревожный холод пробежал в нем при
этой мысли, зазвенело в ушах, а домик, в котором он
жил, показался выстроенным из бумаги.
Сумерки вошли в комнату неслышными, серыми те-
нями. Скука томила Сергея и нетерпеливым зудом
тревожила тело. Стараясь прогнать ее, он вспомнил
грядущий простор жизни, свою молодость и блеск ве-
сеннего дня. Но темнота густела за окном, и скованная
ею мысль бессильно трепетала в объятиях нудной,
тоскливой неуверенности. От этого росло раздражение и
робкая, тихая задумчивость. И вдруг, сначала медлен-
но, а затем быстро и яснее зародилась и прозвенела а
мозгу мелодия детской, наивной песенки:
..Да-ца-арь, ца-арь, ца-арев сын,
Наступи ты ей на но-жку-да ца-арь, ца-арь,
Ца-арев сын,
Ты прижми ее к сер-деч-ку, да-ца-арь, ца-арь,
Ца-арев сын...
Слабое воспоминание детства колыхнулось как смут-
ный, древний сон и резко заслонилось черной, прыгаю-
щей спиной Валерьяна. Она таяла, удаляясь. Сергей
стиснул зубы и тупо уставился в стену. И стена, одетая
сумраком, смотрела на него, молча и сонно.
298
«У меня дурное настроение,— подумал он.—Это при-
ходит так же, как и уходит. Оно пройдет. Тогда станет
опять весело и интересно жить. В самом деле—чего мне
бояться?»
— Сергей—чего тебе бояться?—сказал он вполголоса.
Но мозг не давал ответа и не зажигал мысли,
а только грузно и медленно перекатывал камни про-
шлого. Там были всякие: большие и маленькие, тем-
ные и светлые. Темные—сырые и скользкие, торопли-
но падали на старое место, и больно было снова трево-
жить их.
Он будет жить. Каждый день видеть небо и пустоту
воздуха. Крыши, сизый дым, животных. Каждый день
есть, пить, целовать женщин. Дышать, двигаться, гово-
рить и думать. Засыпать с мыслью о завтрашнем дне
/(ругой, а не он придет в назначенное место и, поблед-
нев от жути, бросит такую же серую, холодную короб-
ку, похожую на мыльницу. Бросит и умрет. А он—нет;
он будет жить и услышит о смерти этого, другого
человека, и то, что будут говорить о его смерти.
За стеной пили чай, кто-то ворочался на стуле и
тяжело скрипел. Бряцали блюдца, смутный гул разго-
вора назойливо лез в уши. В сенях хлопнула дверь, и
эатем в комнату тихо постучали.
— Что там?—встряхнулся, вздрогнув, Сергей.
За дверью женский голос спросил:
— Лампу зажечь вам?
— Зажгите, Дуня. Войдите же.
Девушка, не торопясь, вошла и остановилась темной,
живой тенью. Сергей несколько оживился, точно звуки
молодого, звонкого голоса освобождали душу от когтей
нялого беспредметного уныния.
— Ничего-то ровнешенько не вижу,—сказала Дуня,
шаря в темноте.—Где лампа?
— Без керосина совсем, вот здесь—нате!
Он подал ей, осторожно двигаясь, дешевую лампу в
чугунной подставке, и пальцы его коснулись тонких,
теплых пальцев Дуни.
— Я заправлю,— сказала она.—Сию минуту.
— Ничего, я подожду.» Слушайте, Дуня, ну как—
катались вчера?
299
— Ничего мы не катались,—досадливо протянула
девушка.— Лодок-то не было. Все, как есть, поразобра-
ли, такая уж досада.. А своя еще конопатчика просит..
Я сию минуту...
Она бесшумно скользнула в мрак сеней, хлопнув
дверью. Сергей заходил по комнате, насвистывая ста-
ринную песенку о царе—Цареве сыне и видел горячую,
курчавую головку мальчика, сонно шевелящего пухлы-
ми губками. Он ли это был? Как странно. Но уже
становилось веселее и тверже на душе, захотелось
уютного света, чаю, интересной книги. То, что думает
Валерьян, принадлежит ему и таким, как он; то, что
думает Сергей, принадлежит Сергею. В этом вся штука.
Не нужно поддаваться впечатлениям.
Далекий призрак каменного города пронесся еще раз
слабым, оторванным пятном и растаял, спугнутый ша-
гами прохожих. Шаги эти, тяжелые и неровные, смутно
раздались под окном и замерли, встревожив тишину.
VII
Вошла Дуня, и желтый свет прыгнул в комнату,
обнажив стены и мебель, закрытые тьмой. Стало спо-
койно и весело. Девушка поставила лампу на комод и
слегка прикрутила огонь.
— Вот так,—сказала она.— Что вы?
— Я ничего не сказал,—улыбнулся Сергей, подыма-
ясь со стула. Заложив руки в карманы брюк, он
остановился против Дуни.
— Так-то,—сказал он.—Ну—как вы?
Ему хотелось говорить, шутить и казаться таким,
каким его считали всегда: ласковым, внимательным и
простым. Никаких усилий это ему никогда не стоило, а
сознавать свои качества было приятно и давало уверен-
ность.
Девушка стояла у дверей в ленивой, непринужден-
ной позе, касаясь косяка волосами устало откинутой
головы. Сергей смотрел на ее крепкое, стройное тело с
завистливым чувством больного, наблюдающего уличную
жизнь из окна скучной, бесцветной палаты.
зоо
— Что поделывали сегодня?—спросил он, загляды-
вая в ее темные, смущающиеся глаза.
— Вот спать скоро пойду!—рассмеялась девушка и
зевнула, закрыв рот быстрым движением руки.—Уж
так ли я устала—все суставчики болят.
— Разве ходили куда?
— Ходила... В лес за шишками.—Дуня снова про-
тяжно зевнула и потянулась ленивым, томным движе-
нием.—За шишками еловыми для самовара» Целый
мешок приволокла...
«Красивая,— подумал Сергей.— Выйдет за какого-
нибудь портного или лавочника. Будет шить, стряпать,
нянчить, много спать, жиреть и браниться, как Глафира.»
— А вы небось—опять, поди, за книжку сядете?—
быстро спросила Дуня.—Хоть бы мне когда какой-ни-
на-есть роман достали» Ужасть, как люблю, которые
интересные» А Пушкина бы вот,—тоже!..
— Дуня-я-а! Ле-ша-ай!—закричала в сенях Глафи-
ра привычно сердитым голосом.— К Саньке ступай!..
— А ну тебя!—тихо сказала девушка, прислушива-
ясь и смотря на Сергея—Сейчас!—крикнула она гром-
ким, озабоченным голосом и, шумно распахнув дверь,
быстрым, цветным пятном скрылась из комнаты. После
ее уходя в тишине слышался еще некоторое время
шелест ситцевой юбки, а в воздухе, у дверного косяка,
блестела розовая улыбка.
И вдруг, как это бывает на улице, когда какой-ни-
будь прохожий пристально посмотрит сзади, и человек
безотчетно оборачивается, чувствуя этот взгляд,—Сер-
гей, неожиданно вспомнив что-то, поворотился к столу.
Маленький металлический предмет, похожий на мыль-
ницу, безглазый, тускло смотрел на него серым отбле-
ском граней. Собравший в своих стальных стенках
плоды столетий мысли и бессонных ночей, огненный
клубок еще не родившихся молний, с доверчивым видом
ребенка и ядовитым телом гремучей змеи,—он светился
молчаливым, гневным укором, как взгляд отвергнутой
женщины. Сергей пристально глядел на него, и каза-
лось, что два врага, подстерегая и затаив дыхание,
собирают силы. И человек усмехнулся с чувством зло-
радного торжества.
301
— Ты бессильна,— тихо и насмешливо сказал он.—
Ты можешь таить в себе ужасную, слепую силу разру-
шения... В тебе, быть может, спрессован гнев десятка
поколений. Какое мне дело? Ты будешь молчать, пока я
этого хочу... Вот—я возьму тебя.. Возьму так же легко
и спокойно, как подымают репу... Где-нибудь в лесу, где
глохнет человеческий голос, ты можешь рявкнуть и
раздробить сухие, гнилые пни.. Но ты не сорвешь мою
кожу, не спалишь глаза, не раздавишь череп, как
разбивают стекло... Ты не обуглишь меня и не сделаешь
из моего тела красное месиво...
Он взял ее, тяжелую, гладкую и холодную. Потом
достал полотенце, тщательно и осторожно укутал в
него снаряд, надел шапку, положил в карман клубок
бечевы, погасил лампу и вышел из комнаты.
VIII
Ночь торжествовала и ширилась, полная тишины и
слабых, замирающих звуков. Звезды ярко жгли черное
пространство. Земля терялась в мраке, и ноги ступали
ощупью в сырой, невидимой траве. Дул ровный, спокой-
ный ветер, изредка замирая, и тогда дышало теплом.
Холмики и канавы прятались, медленно выступая тем-
ными, уснувшими очертаниями. На горизонте, как дале-
кий пожар, краснел узор месячной полосы.
Шаг за шагом, осторожно подвигаясь вперед, стара-
ясь на запнуться, Сергей обходил кочки и рытвины.
Черные, молчаливые кусты шли навстречу неровными,
густыми рядами и когда он встречал их—медленно
открывали узкие, извилистые проходы, полные листвен-
ного, сырого шороха. Казалось, что они спали днем,
ослепленные светом, а теперь проснулись и думают
таинственную, старинную думу. Трава подымалась гуще
и выше, и ноги ступали в ней с мягким, влажным
хрустом. Когда Сергей раздвигал руками кусты, ветви
их упорно и быстро выпрямлялись, стегая его в лицо
холодными, мокрыми листьями.
Он шел, и казалось ему, что он спит и во сне
движется вперед с тяжелым, жутким металлом за
302
пазухой, стерегущим каждый его шаг, каждое сотрясе-
ние тела, готовым украсть и разомчать его, одинокого,
затерянного, в сонной равнине, полной тайны и безмол-
вия. Бывшее раньше—вставало теперь длинным, беско-
нечным сном, и все вокруг—ночь, мрак, сырость и
кусты — казалось продолжением этого, одного и того
же, вечного, то яркого, то смутного сна.
Ночь шла, бесшумно двигаясь в вышине, и он шел,
напряженный, слушающий. Казалось ему, что смерти
нет и что он, Сергей, всегда будет жить и чувствовать
себя, свое тело, свои мысли. Будет всходить и заходить
солнце, леса сгниют и обратятся в прах; исчезнут звери,
птицы; одряхлев, рассыплются горы; моря уйдут в недра
земли, а он никогда не умрет и вечно будет видеть
голубое небо, золото солнца и слушать ночной мрак...
В стороне затрещало, всхлопнуло, и тонкий писк
невидимой птицы тонкой жалобой скользнул в кусты.
Мрак впереди поднялся черной, зубчатой пастью и
задышал холодком. Это близился лес; огромное уснув-
шее тело его печально гудело и шепталось вершинами.
Еще несколько шагов, и деревья потянулись вперед
слабо различимыми очертаниями, открывая ряды чер-
ных, таинственных коридоров. Кусты отступили, со-
мкнувшись за спиной.
Сергей вошел под хвойные, нависшие своды. Хворост
трещал под ногами; впереди темной толпой выходили и
расступались деревья. Наверху скрипело и вздыхало,
как будто кто-то огромный, мшистый, ворочался там,
роняя шишки, падавшие вниз с легким, отчетливым
шелестом.
Нервная жуть, похожая на робость вора, хватала
сто, когда трещали прутья, сломанные ногой, и, каза-
лось, вздрагивала тишина. Все спало вокруг, сырое,
огромное. Мохнатые лапы елей висели вниз, задевая
голову, корявые пни торчали, как уродливые гномы,
мышедшие на прогулку. Корни бурелома, выворочен-
ные с землей, чернели узловатыми, кривыми щитами,
н за каждым из них кто-то сидел, притаившийся и
(икий. Где-то ухало и стонало. Изредка хлопала
ночная птица, с шумом усаживаясь повыше и затихая
МПОВЬ.
зоз
Он выбрался на поляну, где было еще печальнее и
глуше от темных, ползающих вверху туч, и остановился.
Затем бережно положил сверток на землю, развернул
полотенце и крепко обмотал веревками крест-накрест
металлический предмет. Потом выбрал дерево с высоки-
ми сучьями и, затаив дыхание, привстал на цыпочки,
заматывая бечеву от снаряда вокруг сучка так высоко,
как только мог достать руками. Привязав к тому жо
сучку конец другой бечевки, более толстой, он стал
разматывать ее, пятясь задом к другой стороне поляны.
Бечевы хватило шагов на тридцать. Когда она кон
чилась, Сергей лег за огромный, высокий пень, плотно
втянув голову в плечи, и, замирая от ожидания, мед-
ленно потянул конец. Бечева упруго натянулась, дрожа
ла, и вдруг, оробев, Сергей отпустил ее, и сердце его
заколотилось.
Но пень был надежен и расстояние достаточно. Тогда
он закрыл глаза и, похолодев, дернул изо всех сил.
В ушах болезненно зазвенело. Тишина лопнула or
ромным, паническим гулом, и мрак прыгнул вверх,
ослепив и обнажив зазвеневшим блеском лесную глуби
ну. Взрыв загремел тысячами звонов, тресков и протяж
ных, хохочущих криков. Шум исступленно заплясал
вокруг, растягиваясь беглым, замирающим кругом. Эхо
завздыхало, плача тонкими голосами, и сгибло вдали.
Оглушенный и ослепленный ярко-молочным блеском,
Сергей поднялся, пошатываясь, с судорожно бьющимся
сердцем. В глазах его еще плыл зеленый, вырванный и»
мрака ударом взрыва, уголок леса. Уши ломило, и в них
дробился отчетливый, переливчатый звон. Казалось,
пройдет еще мгновение, и тайна тьмы, оскорбленная
святотатством, ринется на него всем ужасом лесной,
хитрой жути.
Он глубоко вздохнул и выпрямился. Сверху ещ*
падали, дергая за платье и руки, обломки сучьев, комья
земли, какие-то палки. Сергей прислушался. Но был»
тихо, словно ничто не потревожило глушь.
Он торопливо бросился к тому месту, где, минуту
назад, на сучке висела плоская, тяжелая коробка
Дерево лежало, разбитое вдребезги у корней, дерн м
сырая, взрытая земля громоздились вокруг. На самом
304
месте удара образовалась неровная, продолговатая яма.
Он постоял, успокоился, и пошел домой.
И снова жадная тьма шла за ним, забегая вперед, а
ноги ступали теперь легко и быстро. Снова шли на-
встречу деревья, раздвигаясь узкими, кривыми прохода-
ми. Тишина обнимала пространство, тянулась вверх и
кивала темной неясной зыбью.
IX
Соборный, далекий колокол мягко прогудел один-
надцать раз, когда Сергей, усталый и взвинченный,
отворял калитку, пролезая под загремевшую цепь.
Спать ему совсем не хотелось, и он несколько секунд
стоял у крыльца, задумчиво вытирая ладонью влаж-
ный, вспотевший лоб.
Теплое звездное небо дышало покоем, и в его черной
пропасти стыли волнистые купы деревьев сада, словно
гряда туч, севших на землю. Замирая в тишине, стуча-
ли где-то шаги, и казалось, что их родит сам воздух,
пустой и черный. Стукала колотушка сторожа пустой
и мягкой трелью. Трава слабо шелестела под ногами.
Сергей вошел в сад, охваченный ароматной, пряной
духотой растительной гущи. Листва молчала, как вы-
литая из железа, и вдруг, оживая в мягком, печальном
издохе, шумела трепетной, переливчатой дрожью. И
казалось Сергею, что кудрявые, лиственные волны тем-
ными объятиями смыкаются вокруг, стремясь поглотить
<т<> ленивое, истомленое тело. В черной глубине деревьев
красным узором светились окна соседнего домика, как
яркие угли, тлеющие в золе.
Где-то, должно быть, во дворе, скрипнула дверь и
г легка прошумело. Сергей машинально прислушался,
•му показалось, что там ходят. Быть может—Дуня. Но
лес молчало, и окна спали. Мысли его ушли в комнату
«•майской дочери, где она теперь, вероятно, спит, воро-
диясь в жаркой, нагретой постели белым, гибким телом.
Гик думалось безотчетно и потому приятно. А через
mi понение захотелось разговаривать и передать другому
। держанное кипение души, настроенной взволнованно и
305
как-то особенно грустно-хорошо. Сырые тяжелые запа-
хи струились из земли и хмельным паром бродили в
голове. Пахло черемухой, яблоныо, тмином и гнилостью
мокрых пней.
Кусты шарахнулись и замерли легким, упругим тре-
ском. Кто-то живой, дышащий, стоял в темноте, спря-
танный черными тенями сада. Сергей встрепенулся и
насторожился.
— Кто это?!—негромко спросил он, всматриваясь.
— Кто тут?!—вздрогнул в ответ тонкий, испуганный
возглас.
Сергей узнал и улыбнулся.
— Как же это вы, Дуня, не спите?—подзадориваю-
ще протянул он.—Шишек-то, шишек-то что насобирали
сегодня! Чай, умаялись ведь?!
— Ох, господи, перепугали только, аж сердце зако-
лотилось!.. Потому вот и не сплю, что я вам не спрос, а
вы мне не указ.—Девушка успокоилась, и уже насмеш-
ливые нотки зазвенели в ее голосе.—А вы чего полуноч-
ничаете? Может — клад заговариваете?
Она засмеялась тихим, вздрогнувшим смехом. И Сер-
гей подумал, что здесь, вероятно, скрытая мраком, она
чувствует себя увереннее и спокойнее, чем тогда, когда
приходит с лампой, или подметать, неловко поддержи-
вая обрывки разговора.
— Не сплю„—сказал он.—Не спится. Хожу и ду-
маю. Здесь у вас хорошо в садика
— Мне-то бы спалось,— лениво отозвалась девуш-
ка.—Да что-то неохота...
Она помолчала и бросила, усаживаясь на землю:
— Вы вот—ученый... Зачем люди спят?..
— Затем, что сон восстанавливает силы, потрачен-
ные в течение дня,— привычно-поучительным тоном
сказал Сергей.—Это необходимо™
— Та-ак,—задумчиво протянула Дуня—Не спится.
А голова вот—как кадушка, пустая.. Буду сидеть тут,
пока сон сморит™
Сергей подошел ближе к девушке В темноте слыша-
лось ее дыхание, неровное, длинное.
— Так принести вам Пушкина?—спросил он, опу-
скаясь рядом с* ней на траву, и вздрогнул, задев рукой
306
отодвинувшуюся Дунину ногу.—А почему вам непремен-
но хочется Пушкина?
— Он стихи пишет,— вздохнула девушка.—Я страсть
люблю, ежели хороший стишок... А вы?
— Да, и я,— рассеянно сказал Сергей.	<•
Наступило молчание. И, чем дольше тянулось оно,
тем напряженнее подымалось в душе Сергея сладкое,
щемящее волнение, тесня дыхание и мысль. Кровь мед-
ленно приливала в голову. В темноте он' видел только
смутную белизну женского лица и рук, опущенных на
колени. Дуня сидела, слегка подняв голову. Молчание
росло, и было сладко и жутко прервать его.
— Дуня!—вдруг отрывисто сказал Сергей, и свой
голос, сдавленный, дрогнувший, показался ему чужим.
Тревожная жуть выросла в жаркое, расслабляющее
иолнение, от которого тело сделалось легким, а дыхание—
(яжелым и частым.
— Что вы?—поспешно, сказала девушка и сейчас
же продолжала деланно-беззаботным голосом:—Ах,
смотрите! Звездочек-то што! Так и плавают!
Снова настало чуткое, напряженное молчание. Его
невидимая нить трепетно протянулась между ними,
м<-шая думать и разговаривать.
— Дуня!—повторил Сергей. Ощупью протянув руку,
он коснулся ее пальцев и вздрогнул, чувствуя мягкое,
горячее тело. Тяжелый ком рос в его груди, дыша
короткими, глубокими сокращениями. Девушка сидела
ш* двигаясь, как сонная. Тогда он сильно сжал ее руку
н неловко, краснея в темноте, потянул к себе. Рука
упруго сопротивлялась, дрожа в его сильных, горячих
пальцах. Заторопился слабый конфузливо-взволнован-
ный шепот:
— Оставьте, ну же™ Оставьте™ что это?!
Она стала вырывать руку резкими движениями, но,
иидя, что Сергей уступает, вдруг сильно сдавила его
ладонь тонкими, влажными пальцами. Пьяная волна
кинулась ему в лицо. Он схватил девушку за руку выше
локтя, а другой обнял спереди, сжимая ее упругую
грудь и быстро целуя пахучие, пушистые волосы. Дуня
слабо вздохнула и затихла, вздрагивая. Сергей тороп-
ливо, путаясь, жадными, неловкими движениями рас-
307
стегнул ее кофту и затрепетал, коснувшись жаркого,
влажного тела.
Вдруг она вскочила, отчаянно вырываясь и вытяги
вая руки вперед. На темном изгибе ее стана судорожно
колыхалась смятая белая рубашка. Отуманенный Сер
гей бросился к ней, и две тонкие, женские руки упер
лись ему в грудь, с силой толкнув назад.
— Дуня.. милая,—слушайте™ что вы?!
— Нет, нет, нет!—зачастила девушка глухим, умо«
ляющим шепотом, покачиваясь и шумно дыша.— Нет,
нет!.. Сергей Иваныч, голубчик, не надо!.. Завтра... вам...
Завтра скажу!..
Слова ее, как птицы, порхнули мимо Сергея пусты-
ми, бессмысленными звуками. И он снова, волнуясь и
торопясь, потянул ее к себе, ломая тонкую мягкую руку.
Дуня рванулась последним, решительным движени
ем, и кусты, прошумев треском и быстрыми шагами—
стихли. Через мгновение в глубине двора хлопнула
дверь и все смолкло, но Сергею казалось еще, что а
темном, сыром воздухе часто и громко стучит испуган
ное сердце девушки. Иллюзия была так сильна, что он
инстинктивно вытянул руку вперед. Рука коснулась
пустоты и опустилась. Это стукало его собственно тре
вожное сердце.
Он сел на землю и, весь дрожа от неостывшего еще
возбуждения, приложил к пылающему лицу сырые,
холодные листья. Сердце все еще стучало, но уже тише
и ровнее Сад молчал.
Дуня, Валерьян, стальная коробка, взрыв, фальши
вый паспорт, снова Дуня—мелькало и путалось в
голове неровными, пестрыми скачками. Завтра он уедет
из тихого, сонного городка, уедет жить другой, неясно!
жизнью.
— Жить!—сказал он негромко, прислушиваясь,-
Хорошо..
Через некоторое время я обер-
нулся и увидал громадную толпу,
шедшую за мной... Тогда первый,
которого я видел, войдя в город,
сказал мне:
— Куда вы идете? Разве вы не
знаете, что вы уже давно умерли?
В. Гюго. «Отверженные»
(часть 1-я, книга VII, гл.ГУ)
I. ЗАВЕЩАНИЕ
1
Перо остановилось, и банкир нетерпеливо зашевелил
пальцами, смотря поверх строк в лицо бронзовому
скифу. Мертвая тишина вещей, окружающих изящным
обществом лист бумаги, равнодушно ждала нервного
скрипа. Пишущий вздохнул и задумался
На некотором расстоянии от его глаз, то уходя
дальше, то придвигаясь вплотную, реяли призраки во-
ображения. Он вызывал их сосредоточенным усилием
мысли, соединял и разъединял группы людей, оживлял
их лица улыбками, волнением и досадой. Чужие, никог-
да не виданные люди эти толпились перед ним, настой-
чиво заявляя о своем существовании, и смотрели в его
глаза покорным и влажным взглядом.
309
Он не торопился Лично ему было все равно, кто
наследует громадное состояние, и он тщательно перебирал
различные нужды человечества, стараясь заинтересовать
себя в употреблении денег. Родственников у него не было.
Благотворительность и наука, открытия и изобретения,
премии за добродетель и путешествия—проникали в со
знание затасканными словами, не трогая любопытства и
жалости. Банкир закусил губу, резко перечеркнул напи
санное и перевернул лист следующей чистой страницы.
Другие, насмешливые мысли подсунули ему кучу
эксцентрических решений, чудачеств, прихотей и кап-
ризов. Изобретение механической вилки, улучшение по
роды кроликов, перпетуум-мобиле, лексикон обезьяньего
языка — множество бесполезных вещей, на которые уш-
ло бы все состояние. Но, едва родившись и кутаясь к
холодную пустоту души, мысли эти гасили свои изму
ченные улыбки: нужно было много хлопот и серьезного
размышления над пустяками, чтобы завещание, состан-
ленное таким образом, получило значение документа.
Банкир сделал рукой, державшей перо, нетерпеливо»
движение и написал снова:
«Я, нижеподписавшийся, находясь в здравом уме и
твердой памяти, завещаю все мое состояние, движимо»
и недвижимое...»
Далее был тупик, в котором уныло толклась мысль,
превращая последнее дело жизни в простое желании
развязаться с листом бумаги. Завещать было некому, и
медленно сокращалось сердце, вялое, как измученная
рука. За окном румянился вечер, целуя землю, и про
зрачные стекла горели золотым блеском, открывая
даль, полную спокойного торжества.
Банкир стал прислушиваться к себе, улыбаясь и хму-
рясь, как ребенок, встряхивающий разбитую погремушку
Наклонив голову, с рассеянным и сухим лицом мурлыкал
он когда-то любимые мотивы, песни и арии, но деланно
звучал голос. Банкир кивнул головой; в прошлом жизнь
бросала ему раны и поцелуи, их сладкая боль насекала
морщины вокруг глаз, и жадно смотрели глаза. Память
высыпала яркие вороха, он сумрачно смотрел в них,
пораженный обилием маленьких трупов,—минувших радо
стей. Крошечные руки их тянулись к его лицу, гладкому и
сытому лицу человека, уже смерившего глазами коротко»
зю
расстояние между жизнью и смертью. Прошлое превра-
тилось в воздух, обступило письменный стол, блеснуло
в лаке шкатулок, набитых письмами, в мраморной наготе
статуй, легло ковром под ногами, встало у двери и пос-
ледним, коротким эхом замерло в напряженной душе.
Банкир тяжело осмотрелся и медленно подверг нер-
вы страшной пытке насилия, но не было волнения и
тревоги, злобы и нежности. Ясное, ленивое сознание
кропотливо удерживало боль тоскливых усилий, отка-
зываясь страдать без цели и идти без конца. Хлынуло
тяжелое утомление, спутало мысли и заковало голову в
тесный стальной обруч.
Итак, он ничего не напишет. Потом, может быть,
послезавтра, многие станут удивляться неоконченным
строчкам завещания, торопливо предполагая все, вплоть
до желания оставить деньги правительству. Человеко-
ненавистники обвинят его в черствости и легкомыслии,
нищая добродетель создаст ему репутацию атеиста. И
никто не узнает, что добросовестно, целых полтора часа
он размышлял о своем завещании. Куда уйдут деньги,—
«>му безразлично до отвращения Обмануть себя он не
может так же, как не может отрезать себе голову. Ясное,
мертвое равнодушие—последняя истина его жизни; рань-
ше их было слишком много, этих старых, молодящихся
истин с восторженными глазами. Все они бессмысленно
клеветали друг на друга, как разобиженные кумушки.
Довольно истин и лжи, одно стоит другого.
Банкир встал и хотел выйти, но вдруг остановился,
протянул руку к индусской вазе, подарку своей первой
жены, и мерным рассчитанным движением сбросил на
пол десятки тысяч. Огромный сосуд сверкнул в воздухе
массивным, прекрасным в полудикой наивности своей
узором и глухо треснул, разлетевшись в куски, как
простой горшок. Банкир отбросил ногой острые черепки
и вышел из кабинета.
2
Пустые залы, проникнутые суровым молчанием, услы-
шали звук шагов. Плотный, неповоротливый человек, с
•шрными волосами и желтым сухим блеском тщательно
«мбритого лица, шел тяжелой походкой, опустив голову.
311
По дороге он останавливался у каждой двери и
медленно нажимал кнопки. Тотчас же, вслед за движв
нием его руки, вспыхивало электричество, и, мигнув,
разлетался мрак, уходя в стены.
Так прошел он залу за залой, почти весь отель, без
размышления и улыбки. Взгляд его бегло переходил с
предмета на предмет,—все здесь было слишком знакомо
его утомленному вниманию. Первая зала, в которую он
вступил, горела разноцветным шелком, яшмой и золо-
том. Пухло улыбались диваны, пестрели ковры, чинно
блестело оружие; из маленьких, светлых курильниц
тянулись дымки, синея в желтизне света, и мертвая,
пышная тишина кружила голову.
Следующая, круглая зала, в голубом зареве люстр,
жеманно кокетничала. Живопись восемнадцатого столе-
тия, легкая, как хоровод бабочек на весенней лужайке,
скрывала стены и потолок, устроенный в виде купола.
Розовые белокурые пажи, красавицы в высоких приче-
сках и голубых туфлях, маркизы в жабо, со шпагами и
лютнями, посылали друг другу обворожительные, навеки
застывшие улыбки. Над ними, разбрасывая гирлянды
цветов, кувыркались толстенькие амуры, и мебель, полная
живых изгибов, отражала матовым блеском голубой свет.
Далее тянулся ряд зал, выдержанных в бледных
тонах. Бледный паркет, белые лепные украшения, изящ
ная вольность линий, закругленность в асимметрии, при
хотливость в законченности, каприз, продуманный до
конца. Стремительный человеческий дух отбрасывал жиэ
пенный колорит прошлого и грезил красотой умирания,
нежной, как веки ангелов, как радуга лесных паутин.
Потом яркая зелень растений спуталась над банкиром.
Сверху, снизу, из многочисленных лепных консолей пада-
ли зеленые цветущие вороха, ложась на полу и вытяги
ваясь струйками завитков. Пышная растительность всех
оттенков; пряная сырость оранжереи; пахучая красота
сада; солнце тропиков в капле воды; воздух, затканный
листьями. Квадратный бассейн, выложенный розовым
мрамором, блестел темной водой; отражения толпились
в ее глубине под водными орхидеями, тюльпанами и
розами. Горбатый серебряный тритон купался, высунуа
голову, и звонкие капли текли из его пасти, колыхая
мгновенным плеском дремоту воды.
312
Банкир рассеянно осмотрелся, новая мысль затрепета-
ли в его мозгу, мысль, похожая на благодеяние и прокля-
ни , Любовно, ревниво обдумывал он закипающее решение,
пцательно проверив цепь мыслей с начала и до конца:
«..Яркий свет заставляет мигать; бессознательное
(нижение. Все люди мигают. Часто мигающие тупы и
подозрительны. Птицы не мигают, у них круглые, вни-
мательные глаза. Не мигают слепые. Слепота изощряет
iyx. Слепые не видят, но догадываются, и это отража-
<' гея на их лице. Слепых следует убивать. Слепые почти
никогда не убивают себя, из жалости к себе они
продолжают существовать и мстят этим так же, как и
уроды, калеки—все оскорбленные с ног до головы
гноим духом и телом..»
Банкир отправился в кабинет, сел к столу и ровным,
крупным почерком приписал следующее:
«..местному жителю, человеку, лишенному рук и ног
 г природы или в силу случайности; независимо от его
мания, имени, общественного положения, пола и наци-
иальности; самому молодому из всех, не имеющих
' «пяченных членов — в его полное и бесконтрольное
pin поражение».
Он бросил перо, перечитал написанное и в первый
раз после угрюмых дней скуки рассмеялся ленивым,
 рудным смехом.
II. ЛЮБИТЕЛИ ХОРОШО ПОЕСТЬ
Когда все уселись и глаза каждого встретились с
 пазами остальных участников торжества,—наступило
молчание. Замерли незначительные, стыдливо отрыви-
гтые фразы. Шевелились головы, руки, принимая то или
ругое положение, но не было слов, и скучная тишина
покрыла черты лиц сдержанной бледностью.
Все пятеро: четверо мужчин и одна женщина, сидели
*л круглым торжественно белым столом, в обширной,
» (покой комнате. Электрический свет падал на серебро,
 русталь бокалов, цветы и маленькими радужными
нитками льнул к скатерти.
Потом, когда молчание сделалось тягостным и нерв-
•ii.ni спазмы подступили к горлу, а ноги невольно нача-
313
Ли упираться в пол, когда неодолимая потребность
стряхнуть мгновенно оцепенение возвратила живу»
краску лиц,—банкир сказал:
— Надеюсь, что время пройдет весело. Никто не
может нам помешать. Как вы спали сегодня?
Следы бессонной ночи еще не растаяли на его жел-
том, осунувшемся лице, и человек, к которому относился
вопрос, глухо ответил:
— Спал неважно, хе-хе.. Да... Совсем плохо. Так же,
как и вы.
— А вы?—обратился хозяин к женщине, сидевшей
прямо и неподвижно, с пылающим от болезненной силы
мысли лицом.—Вы, кажется, хорошо спали, вы розовая?
— Да... Я._ благодарю вас.
— А вы?—Банкир с мужеством отчаяния поддер-
живал разговор.—Странно: меня это интересует. Ничего?
— Извините,—чужим, тонким голосом сказал офи
цер,— я буду молчать. Я не могу разговаривать.
— Хорошо,— любезно согласился банкир,— но предо
ставьте мне поддерживать разговор, это необходимо.
Уверяю вас,— мы должны говорить. О чем хотите, все
равно. Мне приятно слушать собственный голос. Отчего
вы так потираете руки, вам холодно?
— Хе, хе,— встрепенулся бухгалтер.—А вы замети
ли? Напротив, мне жарко.
— Вот меню обеда,— сказал хозяин,— надеюсь, оно
удовлетворит вас...— Все вздрогнули.—Я шучу, господа..
тсс_. постараюсь воздержаться. Раковый суп, например...
Спаржа, утка с трюфелями, бекасы и фрукты. Скромно,
да, но приготовлено с особой тщательностью. Опять все
молчат. Говорите, господа!.. Говорите, господа!
— Ну, скажу вам, что я не чувствую себя,—заявил*
женщина.—Это не пугает, но неприятно. Нет ни рук, ни
ног, ни головы... точно меня переделали заново, и я ещ₽
не привыкла упражнять свои члены. И я думаю бегло,
вскользь, тупыми, жуткими мыслями.
— Вот принесут кушать,—сказал бухгалтер,—и вс*
пройдет. Ей-богу!
— У всех трясутся руки и губы,— неожиданно громко
заявил офицер.—Господа, я не трус, но вот, напротив, *
зеркале, вижу свое лицо. Оно совсем синее. Мы сойдем о
ума. Я первый начну бить тарелки и выть. Хозяин!
314
Банкир поднял брови и позвонил. Лакей с наружно-
стью дипломата бесшумно распахнул дверь, и лица всех
торопливо окаменели, как вода, схваченная морозом.
Фарфор, обвеянный легким паром, бережно колыхался
п руках слуги; он нес кушанье, выпятив грудь, и вдруг
шаги этого человека стали тише, неровнее, как будто
кто-то тянул его сзади за фалды. Он медленно, трясу-
щимися руками опустил кушанье на середину стола,
выпрямился, побелел и отступил задом, не сводя круг-
лых, оцепеневших глаз с затылка бухгалтера.
— Уходите!—сказал банкир, играя брелоком.— Вы
нездоровы? Сегодняшний день в вашем распоряжении.
Вы свободны. Что ж вы стоите? Что вы так странно
смотрите, черт побери!
— Я...
— Я рассчитываю вас, молчать! Управляющий вы-
даст вам жалованье и паспорт. Вон!
Лакей вышел, и все почувствовали странное, глубо-
кое облегчение. Краска медленно исчезла с побагровев-
шего лица хозяина. Он виновато пожал плечами, поду-
мал и заговорил:
— Ушел, наконец! Не обращайте внимания, господа,
мое последнее путешествие продолжалось так долго, что
луги забыли свои обязанности. Никто не потревожит
пас. Попробуйте это вино, сударыня. И вы, капитан...
II извольте, я налью вам. Рекомендую попробовать также
• го, оно слегка заостряет мысли. Затем можно перейти
к более буйным сортам. Вот старое итальянское, от него
приятно кружится голова, и розовый свет туманит мозг.
Посмотрите сквозь стекло, я вижу там солнечные вино-
градники Этны. Эти угрюмые бутылки не должны сму-
щать ваше милое лицо, принцесса: под наружностью
центрального злодея у них ясная и открытая душа. Я
лично предпочитаю вот этот археологический ликер:
идохновенное опьянение, в котором начинает звучать
мужественная и мрачная музыка. Чокнемся, господа!
Руки соединились, и стаканы вскрикнули малень-
ким, осторожным звоном... Вино блеснуло, точно в нем
судорожно бились крошечные золотые рыбки, и разно-
цнетные зайчики скользнули по белизне скатерти.
Журналист вынул платок, тщательно протер очки,
мд дел их и внимательно посмотрел на жидкость. Она
316
невинно горела перед ним в тонком стекле ровным,
красным кружком. Женщина, молча, усиленно прогла-
тывая, выпила все до последней капли; глаза ее смот-
рели поверх бокала, темные, ласковые глаза. Капитан
выпил раньше всех. Бухгалтер нервно хихикал и поти-
рал руки, озноб леденил его. Банкир сказал:
— Вино порядочное. Возьмите на себя роль хозяйки,
сударыня!
Женщина вспыхнула и нерешительно протянула ру-
ку. Капитан отвесил ей глубокий поклон.
— Из ваших рук, сударыня?
Глаза его тяжело смотрели в растерянное молодое
лицо. Девушка не нашлась, что ответить, пальцы ее
выразительно пошевелились; казалось, это была просьба
молчать. Только молчать. Ни слова о неизбежном. Разве
не знает он, что эти руки нальют и себе.
— Позвольте вашу тарелку,—тихо сказала девушка.
Три слова брызнули ударом хлыста в перекошенные
подступающей судорогой лица. Кто-то задел посуду, и
мягкий звон поплыл в тишине комнаты. Стих он, и
молчание сделалось шумным от быстрого дыхания обе-
дающих. Одежда теснила и жгла тело, хотелось сорвать
ее; кровь стремительно ударяла в мозг, все плыло и
качалось перед глазами. Непостижимое единство ощу-
щений спаяло всех; казалось, из сердец их протянулись
слепые щупальца и цепко сплелись друг с другом. Рты
с шумом выбрасывали воздух, ноги дрожали и ныли.
Над столом двигались женские руки, и тарелка за
тарелкой возвращалась на свое место, полная до краев
— У вас все сильнее блестят глаза,—сказал белый,
как молоко, журналист.—Вы, конторский червь,—когда
вы перестанете глупо смеяться? Ведь это ужасно! У меня
пропал аппетит, благодаря вам. Ну, вот, слава богу!.
Бухгалтер визгливо рыдал, уткнувшись в салфетку.
Лица его не было видно, но затылок подпрыгивал, как
резиновый, и все, затаив дыхание, смотрели на гладко
остриженную, плясавшую от безумного плача голову.
Капитан громко свистнул, он не выносил нервных людей.
И вдруг все засуетились, бесцельно, с тупым состра-
данием уговаривая бухгалтера. Девушка схватила его
мокрую, вялую руку и, стиснув, зубы, сжала изо всех
сил побелевшими от усилия пальцами.
316
— Если вы будете плакать,—сказал капитан,—я
брошу в вас хлебным шариком. Смотрите, я уже скатал.
Он плотный и пробьет вам череп, как пуля
Жалкий, убитый вид бухгалтера портил обед, и
злобная жалость закипала в сердцах, полных отчаяния.
Журналист гневно кусал ногти. Хозяин сказал:
— Господа, это же так естественно! Оставьте его!
— Слышите, молодой старичок?—продолжал капи-
тан,—Я целюсь! Постыдитесь дамы! Нехорошо!
Бухгалтер поднял голову и рассмеялся сквозь слезы.
Теперь он походил на маленького, загримированного
мальчика, с фальшивыми бородой, морщинами и усами.
— Удивительно!—шепнул он.— Какая слабость!
Простите меня!..
Снова придвинулась тишина, и чьи-то пальцы хруст-
нули под ее гнетом, резко и противно, как сломанные.
Журналист взял ложку и стал есть, сосредоточенно,
быстро, с глазами, опущенными вниз. Когда он жевал,
уши его слегка шевелились.
— Замечательный суп!—вздохнул он, придвигая та-
Бвлку ближе—Меня огорчает то, что я ем насильно,
прочем,—немного вина, и все уладится А! С удовольст-
вием вижу, что все последовали моему примеру. Я, кажет-
ся, слегка пьян. Знаете, что больше всего мне нравится в
нас, сударыня? Что ваша порция съедена. Мои нервы
натягиваются, в голове крылья. Безумно хочется разгова-
ривать.. И потом—вы так грациозно щиплете хлеб..
Я уверен, что у меня веселое лицо. Все краснеют, рабо-
тают невидимые маляры.. Кто засмеется первый? Улыб-
нитесь, мадмуазель! Не так, это улыбка мертвеца. Улыб-
нитесь кокетливо! Мерси. Господа! Я как будто никогда,
никогда не говорил! Представьте себе такое ощущение..
Капитан, удержите ваши глаза, они подозрительно
круглеют... Я, вообще, должен много сказать.. Браво,
господин конторщик, вы так энергично тряхнули голо-
ной и вытираете губы вашей заплаканной салфеткой!.
Мне кажется, что вы ниже меня, нет, нет, не спорю!.. Я,
может быть, счастлив... О чем вы думаете, хозяин?
— Слежу за собой,— отчетливо произнес банкир.—
Мне весело, уверяю вас. Так вот, вдруг, ударило в
голову и стало весело.. Да, представьте себе. Я могу
летать.. Правда, неуклюже летать, но все-таки могу.
317
Бог со мной, здесь. Я чувствую его подавляющее присут-
ствие. Он наполняет меня. Я весь из массивного, литого
золота. Все вы сидите от меня страшно далеко.
— Вы все милые;—неожиданно ввернула девушка.—
Вот вам* Боюсь я? Нет, ни капли!..
— И я*— сказал бухгалтер.
— И я!
— И я!
— И я!
— Господа*.— крикнул капитан, прикладывая руку
к груди.— Мне хочется что-то сказать вам. Но я нс
могу, простите*. Братья! Есть вечность?
— Об этом подумаем завтра,—сказал хозяин.
— Он сказал — «завтра»!—подхватила девушка.—
Вы слышите, господа? «Завтра»!..
— Ха-ха-ха-ха-ха!..
— Хо-хо!.„
— Хе-хе-хе!.. хи-ххи!..
— Вы удивительный человек, хозяин!..— кричал
журналист.— Мы хотим кушать, слышите? Тащите нам
жареного бегемота!.. Не откладывайте до завтра! Рабо-
тай челюстями! Шевелись, старый отравитель, распоря
жайся, капризник!..
Журналист ласково подмигнул хозяину и положил
руки на колени, стараясь прекратить их быструю
дрожь. Бухгалтер пугливо улыбался, ворочался, напо
вал сквозь зубы и часто вздыхал. Другой лакей принес
смену блюд, поставил и удалился.
Теперь ели развязно, машинально и быстро. Взрывы
хохота наполняли воздух, веселая истерика трясла
грудь, пылали лица, и громкий спутанный разговор
сверлил уши страстными, взволнованными словами.
— Расскажите нам,—говорил банкир, обращаясь к
девушке,— расскажите что-нибудь о себе.. Вам есть что
рассказать, вы жили так мало. Мое прошлое велико, л
часто путаюсь в нем, брежу и сочиняю... Кто захотел бм
жить с отчетливым до минут грузом прошлого? Слабая
память—спасение человека.. Он вечно переделывает
себя в прошлом... Расскажите про ваш короткий весен-
ний путь... Мне кажется, что вы еще любите молоко,
парное, с запахом сена, а?_
—Я жила просто,—сказала девушка,—но прежде
318
уберите ваши глаза, они так неприятно налились
кровью.. Знаете, я думаю, что я бессмертна!.. Вы слыши-
к!, какой у меня звонкий голос? Как маленький рожок.
И он замолчит? Нет, тут что-то не так!.. Вот, все
• мотрят на меня и улыбаются. Ну, что же, господа, вы
расшевелили меня! Я много болтаю... Я, может быть,
1аже пьяная, но я вот нахмурюсь сейчас, и вы увидите..
Ах, господин журналист, знаете, вы похожи на разгоря-
ченного петуха!.. А вы, капитан, не притворяйтесь вол-
ком, вы очень добры. Я, кажется, говорю комплименты?!
Ничего не будет, я уверена в этом.. То есть, я просто-
гаки не верю, что умру!
Покрывая ее голос, заговорил капитан, и странно
• яжелы были его слова, как будто держали человека
«.» горло и сдавливали его каждый раз в конце слова,
вставляя проглотить окончание. И все почувствовали
инстинктом, что капитан борется с ужасом, почувство-
вали и стали бессмысленными, как воздух, и легкими,
пак сухой снег. Тошнота защекотала внутренность, мозг
кричал и ломился в изгибы черепа, и глухо ныл череп.
— Я облокачиваюсь на стол,—сказал капитан—
Омотрите, каков я! Я еще чувствую себя. Слышите!
Помолчите... один уходит... Левой., ноги., у меня... нет..
Какие мы странные., больные., несчастные.. Я хорошо.,
понимаю., что., на лицо., мое., страшно... смотреть..
Кнутри., у меня., гудит.. Электричество гаснет... потому
по.. темно. Я боюсь!.. Ваши лица., темнеют от., ужаса.
0... подождите... минутку!. Улы... байтесь, как., можно..
приятнее! Во мне., тысяча пудов. Я не могу... пошевелить
пальцем.. Я противен себе.. Я_. туша.. Вся., моя., одеж-
ин ... отравлена.. Вы...
Он умолк, тщетно ворочая коснеющим языком. Яд
кщленно проник в мускулы, парализовал их и послед-
ней уродливой гримасой застыл на пораженном лице.
Проблеск жизни еще обволакивал вылезшие наружу
глаза, но уже каждый чувствовал, что сидят четверо.
Тогда дикая волна ужаса потрясла живых и нече-
ктеческим воем застряла в горле бухгалтера. Он встал,
|'рля равновесие, упал, как срезанная трава, к ногам
<ш|кира, хватаясь непослушными пальцами за ножки
«• гульев. Жизнь рвалась прочь из маленького тщедушно-
го тела, и он инстинктивно пытался удержать ее,
319
усиливаясь подняться. Наконец, мрак схватил его за
горло и удушил, с хрипением и вздохами.
Женское тело склонилось над журналистом, белое и
мокрое. Он прогнал отвратительное оцепенение смерти и
ответил бессмысленным хохотом идиота, тупо моргал
веками.
— Ия так? И я?—рыдала девушка.—О, мое лицо,
мое красивое лицо!.. Я укушу вас!.. Они валяются на
ковре, что же это?! Уйти мне?.. На воздух, а?. Мне легча
будет, а?.. Слышите?.. Слышите ли вы?!
— Я слышу ваш голос,—сказал журналист, насилу
выговаривая слова.— Если это вы, та подстреленная
девушка, что сидела против меня, то ступайте в гости
ную и прилягте. Уйдите в другую комнату. Здесь нехо
рошо. Я—последний человек, которого вы слышите,
Ступайте!..
Он снова погрузился в забытье и, когда очнулся
глаза его смутно припоминали что-то. Банкир сидел
рядом, выпятив грудь и закинув почерневшую голову на
спинку стула; руки свесились, стеклянные, незнакомые
глаза смотрели на потолок.
— Вот сон!—сказал журналист.—Была еще девушка,
но она ушла. Я, кажется, покрепче этих. Кто-то разбил
мне голову, она болит как чудовищный нарыв. Я жим
еще, что немного нахально с моей стороны. Вон пол
столом торчат ноги конторщика. А капитан спит креп
ко,—фу, как он выглядит!. Противная штука—жизнь
Противная штука—смерть!- Что, если я не умру?-
Липкий пот выступил на его лице; он встал и сел.
снова, дрожа от слабости. Мысли тоскливо путались,
отрава глушила их, и хотелось смерти. Сердце металось,
как умирающий человек в агонии; предметы меняли
очертания, расплывались и таяли.
— Милые трупики,—сказал журналист,—я нежно
люблю вас!- Вон ту девушку мне хотелось бы прижать
к сердцу.- Милые мертвецы! Я люблю ваши отравлен
ные, несговорчивые души!.. И я вру, что вы обезображе
ны, нет!.. Вы красавцы, просто прелесть какие!- Ну, ла.
вы не можете. Позвольте, мне тоже что-то нехорошо
Тошнит- Все кончено. Ничего нет, не было и не будет,..
Он перестал шептать и, чувствуя приближение смерти,
лег на ковер ничком, вытянувшись во весь рост. Жизнь
320
«дленно оставляла его железный организм. Журналист
поворочался еще немного, но скоро затих и умер.
Столовая опустела. Люди не выходили из нее, но
v шли. Холодный электрический свет заливал стены;
бархатные тени стыли в углах. Улица посылала не-
стройные, замирающие звуки, и ночь, прильнувшая к
пенам, смотрела, не отрываясь, на красные цветы обе-
•нчого стола.
IIL ЗАПИСКИ
1.	БАНКИР
В детстве, не помню точно когда, я видел зеленые
 олмы в голубом тумане, яркие, нежные, только что
«ы мытые дождем. Ласточки кружились над ними, и
облака неслись вверх, дальше от потухавшего солнца.
Небо казалось таким близким,— стоило взбежать на
пригорок и упереться головой в его таинственную синеву.
Взбежав, я грустно присел на корточки. Небесные
(ельницы, выбрасывающие сладкие пирожки, оказыва-
ет ь несколько дальше. Равнина, застроенная кирпич-
ными зданиями, красными и белыми, тянулась к огром-
ному лесу, за которым пряталось вечернее небо. Я
дотягивал к нему руки; мои гигантские растопыренные
< 1ьцы закрывали весь горизонт, но стоило сжать
мулак, чтобы убедиться в огромности расстояния. А
< чнди кричала нянька:
— Куда, пострел!?
Через двадцать пять лет мне стали доступны самые
11>шсие наслаждения, все благоухание жизни, вся пест-
рота ее. К человечеству я относился милостиво, т. е.
попускал его существование рядом со мной. Правда,
пыли еще повелители жизни, богатые, как и я, но,
ранные в силе, мы не вредили друг другу. Я жил. Все,
по я говорил, делал, думал и чувствовал в течение
< изни,— было «я» и никто другой.
Я—русский, с душой мягкой, сосредоточенной, бес-
<г1ьной и тепловатой. Думал я мягко, сосредоточенно,
'^•сильно и тепловато. Любил—мягко, сосредоточенно,
нч еильно и тепловато. Наслаждался—мягко, сосредо-
‘ Штурман «Четырех ветров*
321
точенно, бессильно и тепловато. Грустил—мягко, соср*
доточенно, бессильно и тепловато. В молодости, отр*
стив длинные волосы и совершая мечтательные прогу»
ки по аристократическим улицам, я с уныло бьющимся
сердцем рассматривал зеркальные стекла особняком
завидуя и восторгаясь, мечтая и негодуя. Убожесп
людской фантазии поражало меня. Неуклюжие, каэ*>
ной архитектуры дома, выкрашенные темными краска
ми, чопорные и мрачные, были, казалось, приспособлен) *
скорее для узников, чем для миллионеров. За их степи
ми жили механической, убитой преданиями жизнью
или неуклюжим, грубым существованием разбогатевши*
мещан. Круг привычек и вожделений, домашнего быт»
и внешнего времяпровождения укладывался в два-тр»*
готовых шаблона, из которых наиболее интересно»
казался тип самодура, трагический силуэт капризники
без фантазии и страстной тоски.
Тем не менее я был всецело на стороне людей си п
и денег. В их руках крылись возможности, недоступны*
для меня, очарование свободы, покой удовлетворен иы»
желаний. Моя комната в шестом этаже утратила н«
подвижность материи, и стены ее по вечерам раз рун г*
лись, открывая божественные горизонты, окутан ны*
табачным дымом. Я воздвигал дворцы и цвету in н*
острова, строил белоснежные яхты и любил призри
ков—женщин, волнующих и блестящих, с неясными, и
возвышенными и тонкими чувствами. Впечатлен ня
моей собственной жизни раздражали меня, как боль
ничная обстановка — нервного человека. Природа **
книги, встречи и разговоры с людьми оставляли ж*
мне бледные следы своего ненужного прикосновен))**
Я хотел острого пульса жизни, взрыва наслажденпн
подавляющей красоты. Я думал, что сильные ударь
откроют выход всей полноте человека и на кажды))
удар впечатления я отвечу музыкой нервов, потрясен»
ем и экстазом.
Обстоятельства привели меня к исключительному
богатству, а воспоминания говорят мне, что я воспринял
и пережил все—мягко, сосредоточенно, бессильно **
тепловато. Я не мог прыгнуть выше ушей. Я не м«и
сказать «убирайтесь!» самому себе, пожать эту пухлу»
руку энергическим, страстным пожатием и вздохнут)
322
। 1убже своих собственных легких. Лет пять назад,
приевшись себе до тошноты, я стал одеваться, как
англичанин, брить бороду и усы и говорить по-англий-
ски. Но флегматичная самоуверенность и спокойное
сознание своего достоинства остались в Англии. Я долго
перебирал в памяти содержание человека: экспансив-
ность, страстность и великодушие, отвлеченность и
жадность, возвышенность и непосредственность, остроту
мысли и чувств, решительность и поэзию упоения. Но
плакал от злобного бессилия. Нет человека. Он разбит
вдребезги, и мы осколки его. Я имею все, что хотел, и
даже больше, но радоваться и страдать иначе—не
могу.
Женщина, которую я люблю, любит не меня, а то, что
могло бы быть на моем месте—свою мечту. Я не говорил
<>й об этом, не осыпал ее упреками. Но часто холод,
полный глубокой грусти, разделял нас, когда она спра-
шивала:
— Можешь ли ты любить иначе? Как юноша, не-
множко дикой, немножко смешной любовью?.. Бросить
для меня?.. Уничтожаться в моем присутствии?-
Трепетать от ласковых слов?-
И я отвечал ей:
— Я хотел бы любить так. Я хотел бы радоваться
иссму и любить все. Но я не люблю все и не радуюсь Ты
шлешь меня. У меня мягкая, не выносящая одиночества
луша. И я тихо, грустно люблю тебя.
Она плотнее сжимала губы, глаза ее становились
«усадочными и меркли. А я ждал со страхом, что она
станет и уйдет от меня. Но смех покрывал все, жду-
щий, нервный смех женщины, играющей в беззабот-
ность. И я, довольный минутой, смеялся в ответ ей
искренним, облегченным смехом.
Недавно она ушла. Одиночество угнетает меня и
серебрит голову. Жизнь хохочет в окно презрительно и
ипд мен но, как любовница, ласки которой не зажгли
•илы в теле ночного избранника. Творчество ее безгра-
нично, и жалок я перед ним с роскошным своим
убожеством.
Я устал. Есть ли там что-нибудь? Если—«да»,—
пусть будут зеленые холмы в голубом тумане и вечер-
ни я тишина.
II»
323
2.	БУХГАЛТЕР
Самообманы и иллюзии отрицаю. Единственная за-
дача моей жизни была—отыскать ровную, спокойную
дорожку, по которой, без особенных огорчений и бм
особенных удовольствий, можно пройти до конца, т. а
до конца жизни. Я привык выражаться точно, этому
научила меня жизнь, такая простая и ясная.
От этой ясности я бегу, сломя голову, и, кажется,
делаю хорошо. Объяснюсь. Семнадцати лет я кончил
городское училище и поступил на коронную службу
Таким образом, я сделался чиновником. Потом, в один
прекрасный день, познакомился с девушкой, ныне ужа
моей умершей женой. Мне было холодно жить и скучно,
но я целых полгода старался выставить себя перед нам
чем-то вроде возвышенной натуры, рисовался, говорил,
что не признаю любовь и прочее. Она не понимала меня
Наконец, стосковавшись, я пришел однажды домой и
почувствовал себя любящим до такой степени, что ил
другой день явился к ней с цветами и сказал:
— Будьте моей женой! Я дурак... Я вас мучил, а
между тем, я люблю вас!. К новому году мне обещали
награду.. Не отвергайте меня!..
Она засмеялась и поплакала вместе со мной. Мм
обвенчались. Родился ребенок, и жить стало еще труд
ней. Я бился пять лет, залез в долги и, наконец, бросил
казенное место, поступив на завод бухгалтером. Я сила
но любил жену и не отказывал ей ни в чем. Раз она мм»
сказала:
— Помнишь? Шесть лет назад, в этот самый дгнь
ты сделал мне предложение!
— Помню, милая,—сказал я. На самом же деле, м
хлопотами и заботами давно забыл, в какой имение
день это произошло. И прибавил:
— Как же я мшу забыть, подумай-ка ты?!
Она поцеловала меня, и мы пообедали в ресторане, а
потом отправились в театр. Возвращаться пришлом
поздно, на извозчике: ехал он страшно тихо; мороси!
дождь, и дул холодный, пронзительный ветер.
К вечеру другого дня я слег, захворав тифом, и
пролежал в больнице три месяцам а когда выписмл
ся,—на мое место был нанят другой. Мы продали и
324
щложили все, что могли. Дети хворали, надо было
пенить их, а в квартире часто не было что поесть.
Маленькая жена моя постарела за эти семь месяцев
млодного отчаяния, на нее больно было смотреть. Чем
мы жили и как? Грошовыми займами, случайной пере-
пиской, унизительными долгами в мелочную лавку. А в
один промозглый весенний вечер я ходил по бульвару,
। расный, как кумач, от стыда, и выпрашивал подаяние.
I принес 14 копеек наличными, купив съестного, но
•ионе промолчал, сославшись на доброту приятеля.
Наконец, грошовый, но постоянный заработок отча-
• г и выручил нас. Правда—это было уже не то, что
раньше; наша чистенькая, теплая квартира с роялем,
инетами и скромными безделушками отошла в область
।и и-поминаний, но все же мы были кое-как сыты. Заня-
• и । мои состояли в том, что я читал вслух полусумас-
шедшему старику романы старинных авторов. Клиент
мой плакал над добродетелью и грозно сжимал кулаки
но адресу злодеев. Я получал с него тридцать рублей в
месяц и жил тогда в одном конце города, а старик в
ipyrOM.
Жена моя умерла. И умерла от какой-то странной
болезни, дней в шесть. Однажды пришла с горячей
головой, глаза блестят, слабая. Я уложил ее и напоил
-щем с ромом, но это не помогло. И после, на другой
>|еиь, она ходила еще, но все держалась за что-нибудь—
• к нку, стол.
— Ну что?—говорю.—Тебе ведь нехорошо?.. Пойди к
|<»ктору.
— Нет.. Это пройдет, не волнуйся, пожалуйста.
Она перемогалась три дня, слегла, и доктор, посетив
нпс, прописал много лекарств. Я, как сейчас, вижу его
тцумчивые глаза. Он не определил болезни и ушел.
Через день жене стало хуже, но меня вызвали читать
новый роман. Уходя из дома, я постарался вложить в
мою улыбку всю душу. На улице охватила тоска,
«огелось вернуться, но я поборол себя и отправился к
t.lpUKy
Человек этот уже впадал в детство и всегда привет-
el нова л мое появление хилыми рукоплесканиями. Рот
•|ц под острым сморщенным носом растягивался до
• шей, кашляя беззубым смехом. За ним неотступно
325
ходила племянница,, высохшая девушка с ястребиными
глазами и жидкой прической. В тот вечер я читал
плохо и невнятно, потому что со страниц книги смотре-
ли глаза жены. Кто-то прикоснулся ко мне, я встал.
— Тут к вам пришли,—забормотала племянница.—
На кухне вас спрашивают!
Я вышел и увидел жену швейцара нашего дома. Она
еще мялась, потирая красные, озябшие руки, но я уже
не слушал ее. Все стало ясно, пусто, колени подгиба-
лись, хотелось сказать тихо самому себе:
— Да что же это такое?.
Я побежал на улицу без шапки, в одном сюртуке,
как был. Пустые улицы скрещивались и расходились,
полные сумеречной белизны и желтых огней.
— Извозчик!..— кричало мое пересохшее горло.— Из
возчик!.
Ничего нельзя было разглядеть. Снег залеплял глаза,
уши, сверлил шею. Я повернул в другую сторону и
побежал еще быстрее. Одинокие пешеходы тонули и
сумерках и в воротниках шуб.
— Извозчик!..— хрипел я.—Дорогой, голубчик!. Иэ
возчик!.
Снег крутился передо мной, полный лихачей, мото
ров, экстренных поездов... Не помню, долго ли бежал л,
наконец—нашел и ослабел от радости. Он сидел на
козлах, скорчившись, и крепко спал. Лошадь понур
вздрагивала, спина ее и сани белели, засыпанные сне
гом.
— Извозчик!..— сказал я, стараясь сдержать голос,
переходящий в крик.—Эй, дядя!..
И дернул его за рукав. Он покачнулся, но не изменил
позы.
— Извозчик!..— плакал я.—Рубль тебе, поезжай, хо
рошенько, извозчик!.
Он спал, я стал тормошить его, рванул за полу раз,
другой, и вот—медленно, как бы выбирая на сны?
удобное место, он вывалился из саней и шумно хлоП'
нулся вниз лицом, грузный и мягкий. Лошадь мотнула
головой и замерла.
Был он пьян или мертв—не знаю, но я не испугался,
не отскочил в сторону, а заскулил, как собака, и
выругался. Потом долго нес свое тело, окостеневшее и
326
разбитое, пока лошадиная морда не фыркнула мне в
лицо паром ноздрей. Я сел и поехал.
Все кончилось без меня. Я застал тишину трупа,
бесценного трупа. В пьяном виде я сочинил стихи и
теперь помню только одну строчку:
«Гроб ее белый...»
Как видите, жизнь моя очень проста и нет в ней
ничего такого, над чем можно задуматься. Я и сам
никогда не задумывался, зная, что бог и вселенная—
ряд неразрешимых загадок. Я ничего не знаю. А на
земле все ясно., все ясно, и поэтому нельзя жить. Из
горошины, например, апельсин не вырастет.
3.	КАПИТАН
Я жил всю свою жизнь, господа, надеждой на что-то
большое, светлое и хорошее. Но я состарился, и не было
ничего, и не будет.
Так-таки совсем не было. Я даже остался холостым,
('кучно, холодно, нечем жить. Тоска убивает меня. Как
л живу? Доклады, рапорты, строевое ученье, маневры,
карты — изо дня в день совершается убийство человека.
А ведь я, действительно, надеялся, я ревниво хранил в
себе жажду счастья, какого-то особенного счастья. Ка-
чалось, что вот-вот оно может придти, надо только
морить. Придет, охватит своими благоухающими рука-
ми, засмеется — и я стану другим. Но у меня красный
нос, маленькие, острые глаза, и мне совестно, как будто
я виноват в этом. Я скучен, неразговорчив. Может ли
быть счастлив человек незначительного вида и зауряд-
ных способностей? Теперь мне даже смешно.
Я не могу рассказать свою жизнь, но вот рассказ,
вырезанный мною из журнала. Кто-то рассказал мне
обо мне и залил краской стыда мои щеки Как будто
меня раздели. Мне стыдно не за себя, а за того, кого,
люди знают под имеем капитана Б. Рассказ называется
«Приключение». Вот он:
«Сотни романов и повестей, прочитанных фельдше-
ром Петровым, оставили в нем неизгладимый след
разнообразием и случайностью житейских комбинаций,
приводящих к таким заманчивым и поэтическим фина-
327
лам, как свадьба, двойное самоубийство и бегство в
Америку. Он был твердо убежден в том, что, если с ним
до сих пор ничего подобного не случалось, то случится,
и не далее Нового года. Пока же в ожидании неизвест-
ного, но заманчивого будущего, Петров ходил в город-
скую больницу, пил, получал сорокарублевое жалованье
и играл в стуколку.
Надежды и планы, лелеемые им про себя в лекарст-
венном воздухе приемных покоев, были весьма разнооб
разны и коренились в свойстве человеческой природы—
забывать настоящее. В прошлом фельдшера совсем не
было случаев, оправдывающих его романтические на
клонности, но тем более он считал себя роковою лично
стью, уготованной для неожиданного и приятного взры
ва скучной действительности.
И, как будто в насмешку, обстоятельства жизни
тщательно берегли его особу от всяких волнений. На
памяти его не было даже крошечной, случайной интри-
ги, неожиданной встречи, поэтически сорванного удо-
вольствия. Никогда не угрожали ему оглобли извозчи
ка, а больные умирали на его дежурствах тихо, без
воплей и бредовых эксцессов.
На четвертом десятилетии своей жизни Петров стал
задумываться, хандрить, и в ночь, когда случилось
непоправимое, характер фельдшера имел уже своеоб
разности, сократившие его жизнь и тоску.
Он только что вышел из пивной, грузный и охмелен
ший. Ноги скользили по тротуару, еще мокрому от
весеннего дождя, и черная мгла пеленала улицу.
Вдруг, прямо против него, колыхаясь в неровном
свете уличного фонаря, вынырнула женская тень. Она,
должно быть, перешла дорогу, потому что появилась ин
мрака внезапно и тихо, как привидение. Петров суетли
во посторонился, испуганный выражением ее гордого,
заплаканного лица, а она прошла мимо, шурша шелко
вым платьем и медленно утопая в темноте высокой,
стройной фигурой.
Это не была проститутка, а между тем шла одна
ночью, в глухой части города, странной, нервной поход
кой, какая бывает у сильно возбужденных или испуган
ных людей. Одно-два мгновения Петров стоял непод-
вижно и потом мрачно двинулся вслед за женщиной,
328
привлекаемый тайным соображением о печальных сек-
ретах и неожиданных приключениях, могущих дать,
наконец, его жизни сильное и желанное течение.
Женщина шла быстро, не оглядываясь. Часто ее
трепетная, легкая тень совершенно тонула в темноте, и
только скрип шагов указывал фельдшеру нужное ему
направление. Он стал размышлять, не следует ли подой-
ти к ней, заговорить, но тут же испугался собственной
мысли и решил просто идти до конца. В крайнем
случае, могли подвернуться пьяные, оскорбить незна-
комку, и его присутствие оказалось бы тогда как
нельзя более кстати. Он уже размечтался и мысленно
повторял еще не сказанные слова благодарности: —
«Ах, я никогда не забуду этогон.—Казалось, он слышал
нежный ласкающий тембр женского голоса и чувство-
кал в своей неловкой руке маленькую, нежную перчат-
ку. Мысль, что он смешон,— не приходила ему в голову.
Волнение разрасталось—сентиментальное, самолю-
бивое волнение подвыпившего одинокого человека. На-
прягая зрение и ускоряя шаги, Петров двигался по
пустынной улице, обдумывая еще одно, полное благород-
ства и достоинства соображение: проводить ее до подъез-
да того дома, куда она идет, и в самый последний момент
остановить, сказав приблизительно, следующее:
— Прошу извинить за мою смелость, сударыня... Но
иы были одни., глухое место... взволнованы., и я счел не
лишним..
Она, конечно, должна понять его, если не с первого,
to с пятого слова. Что же дальше? Ах, да! Легкое
и t v мление, внимательная улыбка. Затем он выслушает
। исковую благодарность и уйдет, так как больше ему
ничего, решительно ничего не нужно.
Улица выходила на песчаный берег, загроможден-
ный плотами, барками, полузарытыми в песок бревна-
ми. лодками. Различные догадки, беспокоившие фельд-
шера, сразу исчезли, и на душе его стало покойно и
ниже весело. Уверенно и торопливо погружая в хруст-
ни л сыпучий песок свои полуистоптанные ботинки, он
ш>бсжал за неизвестной женщиной, стараясь нагнать ее
|шш.ше, чем она подойдет к длинным, черным плотам,
> .питавшим далеко на самую середину реки, как узкие,
он сиидные отмели.
329
Мгла, висевшая над водой, отсвечивала стальную,
серебристую гладь течения, и от этого все предметы,
возвышавшиеся над берегом, рисовались отчетливо, как
вырезанные из черной бумаги. Женщина ступила на
плот и теперь' почти бежала. Петров задыхался от
возбуждения, усталые ноги тяжело и неверно попадали
на скользкие выскочившие из скреп бревна, темная,
невидимая вода колыхалась под ним, качая потрево-
женный плот. Маленькие бледные звезды горели в
далеком небе, и печально посвистывали сонные кулики.
Он нагнал ее у самой воды и схватил за плечо
прежде, чем она почувствовала его присутствие. Потом
у него осталось воспоминание о руках, поднесенных к
волосам, очевидно, с целью снять шляпу. Незнакомка
испугалась и стояла молча, вздрагивая, с детским
страхом в расширенных, больших глазах. Петров пере-
вел дух и заговорил, страшно торопясь и комкая фразы:
— Я... вы... позвольте, я, кажется». Фельдшер Петрой,
сударыня.. Сегодня такая ночь... Мне показалось, или.,
может быть.» Простите.» Если я ошибся, то.» Во всяком
случае.» Если бы вы знали.» Но... как хотите.»
Волнение не помешало ему заметить, что женщина
молода и красива. Голос его осекся, и он умолк, испу
гавшись ошибки и страшного стыда за это перед самим
собой. Дама дышала глубоко и быстро, она поняла и
теперь, быть может, досадовала. Но возбуждение, види
мо, оставляло ее, спугнутое неподдельной тревогой до
бродушного, растерянного лица фельдшера. Она сказа
ла только тихо и нерешительно:
— Уйдите».
Он понял или, вернее, по-своему растолковал, что
значило это коротенькое, слабое слово. Это значило, что
он здесь лишний, что он не может ничем помочь и
суется не в свое дело. Петров постоял, не находя слои,
трепеща от жалости к чужому горю, способному поло
жить такой страшный и грубый конец. И тут, как
почти всегда бывает в таких случаях, на помощь ему
пришли слезы.
Она плакала судорожно и жалко, всхлипывая, как
ребенок, и закрывая маленькими руками свое бледно*,
мокрое лицо. На шляпе ее вздрагивали и, казалось,
плавали вместе с ней искусственные цветы. Но Петроку
ззо
думалось, что она плачет не от осознанного ею в этот
момент ужаса смерти и жизни, а оттого, что он,
непрошеный и неловкий, грубо вошел в ее жизнь и
помешал умереть.
Тогда то, что есть в каждом человеке и просыпается
только в редкие и великие мгновения контрастов, глу-
боких размышлений или трепетных взрывов чувства,
поднялось со дна души невзрачного фельдшера и раз-
вязало его волю. Маленький и сутулый, с взлизами на
висках, он был велик в эти минуты в своих клетчатых
брюках и люстриновом пиджаке. Торопливые, полные
страстного убеждения слова, заимствованные из рома-
нов, но прочувствованные и лелеемые сердцем, сорва-
лись с его губ. Начал он отрывисто и нескладно, но,
постепенно захваченный постоянной, преследующей его
мыслью, Петров чувствовал, как исчезает перегородка,
естественно разделяющая двух незнакомых, чужих лю-
дей. Она сидела, еще всхлипывая тихим, прислушиваю-
щимся к его словам плачем; а он патетически взмахи-
вал дешевой тросточкой, нервно расстегивая и застеги-
вая свободной рукой верхнюю пуговицу пиджака. В
голосе его были просьба и умиление, восторг перед
бесконечностью жизни и собственное бессилие...
— Сударыня,— говорил он,— кто бы вы ни были,
конечно... Я понимаю ваше отчаяние и все такое... Жизнь
сложна, сударыня, и вот главное... На каждом шагу,
быть может, нас ожидают тысячи радостей, а мы и не
подозреваем этого.. О! Мы способны из-за минутного
разочарования, из-за неудачной любви разбить себе
голову, но кто и чем вознаградит нас, если, может быть,
следующий же час готовит нам как раз то, чего мы
искали и не нашли? Нас ждали, может быть, радостные
песни, а мы сыграли похоронный марш!. Жизнь., жизнь,
ведь это— поток, который уносит все, сударыня, все, а
главное— горе... Какое бы оно ни было, сударыня,
v меряю вас! Зачем же, зачем губить себя? Поверьте мне,
поверьте, уверяю вас.. Это—истина, не может быть
"паче! Все проходит и все уходит!.. Да, вспомните Иова!.
/Кизнь ведь это — мать, сударыня!. Она ранит, она же
и исцеляет.. Какие неожиданные встречи, какие комби-
иации могут быть! Это правда, поверьте мне!.. Все в
руках человека, зачем же...
331
Над плотами серела мгла, и ночь мчалась бесшум-
ным, долгим полетом, скрывая мраком воду, небо, дале-
кие черные суда и двух маленьких, слабых людей.
— Я устала,—сказала женщина.—Проводите меня.
О, как я устала!..
Он шел за ней следом, сбоку, и все повторял, теперь
уже печально и монотонно:
— Сударыня, поверьте мне! Подумайте только: ведь
жизнь—..
Она улыбалась и думала про себя свое, известное
только ей, изредка роняя рассеянные, короткие фразы:
— Вы думаете?
Или:
— Да, да. Я так устала!
Или:
— Да, конечно-
У ворот каменного двухэтажного дома они расста-
лись... В руку его легла маленькая, упругая перчатка, и
он услышал:
— До свидания!. Вы были очень добры!
Придя домой, фельдшер зажег лампу и просидел до
утра, бесконечное количество раз повторяя слова, сказан
ные там, на плоту. В момент возбуждения так ярко, так
прекрасно было то, во что он верил: судьба—неожидан
ная, капризная и ласковая. И так уныло глядела теперь
из четырех углов его собственная одинокая скука.
Он подошел к стене. Маленькое зеркало безжалостно
отразило сорокалетние морщины, лысину и заметно»,
мирно круглившееся, брюшко.
Потом, уже спустя много времени, кто-то пустил
слух, что он отравился, заразившись скверной болезнью
и потеряв надежду на выздоровление. Но это неверна
Опровержением служит собственноручно им оставлен
ная записка, где сказано ясно и просто: «В смерти моей
прошу никого не винитьи.
Брат его, приехавший получить наследство, нашел
немного: ситцевый диван, этажерку с книгами и набор
врачебных инструментов. Это было все, что подарила
Петрову жизнь.
Я узнал себя. Нет у меня никаких надежд, а умру я
сейчас или после—все равно.
332
4.	ЖУРНАЛИСТ
Послушайте-ка, эй вы, двуногое мясо! Не желаете ли
полпорции правды?
Отвратительно говорить правду; гнусно, она мерзко
пахнет. Впрочем, не волнуйтесь: может быть, то, что для
меня ужас, для вас—благоухание С какой стороны
подойти к вам? Как проткнуть ваши трупные телеса,
чтобы вы, завизжав от боли, покраснели не привычным
для вас местом — лицом, а всем, что на вас есть,
включительно до часового брелока? Жалею что, убивая
себя, не могу того же проделать с вами. Прочитав это,
ны скажете: «Человек рисуется*. Конечно. Да. Я пользу-
юсь своим уничтожением для полного восстановления
своей личности, желая собрать себя на протяжении
всей своей жизни в ее одном полном и тоскливом
результате—ругательстве. От души и от чистого сердца
примите мое проклятие.
Я—дитя века, бледная человеческая немочь, бес-
цветный гриб затхлого погреба. Лирически завывая,
скажу: «И я хотел многого, о, братья! И я стремился
помочь вам освободиться от свиного корыта. Поняв
вашу истинную природу, звонко хохотал в продолжение
пяти лет. Срок довольно порядочный для того, чтобы,
обдумав ваше и свое положение, сказать вам: «Покажи-
те мне честного человека!*
Не конфетно-напомаженную личность, а просто-таки
честного человека, который отвечал бы за свои поступ-
ки. Покажите мне чистое сердцем человеческое живот-
ное, большого ребенка с твердой волей и одной прямой,
как стрела, мыслью, без уверток и драпировок, без
спрятанной про запас правды - и механической лжи;
покажите мне это чудовище, и я буду жить слепо, без
разговоров, уверовав во все сказки о будущем. Ваши
лживые лицевые мускулы скрывают слишком много
такого, что нужно скрыть. Бойтесь правды! Ложью
держится мир, благословляйте ее!
Право на ненависть! Признайте за человеком право
па ненависть! Возненавидьте ближнего своего и самого
себя. Будьте противны себе, разбейте зеркала, пачкайте
себя, унижайте; почувствуйте всю мерзость, весь идио-
тизм человеческой жизни, смейтесь над лживыми стра-
333
даниями; обрушьтесь всей скрытой злобой вашей на
надоевших друзей, родственников и женщин; язвите,
смейтесь, с благодарностью принимайте брань. Ненави-
дя, люблю вас всей силой злобы моей, потому что и я
такой же и требую от себя больше, чем можете потре-
бовать вы, Иуды! Властью умирающего осуждаю вас:
идите своей дорогой.
«Все стройно, все разумно»,—говорят некоторые гос-
пода, а я говорю: идиотизм, Если вы мне не верите,
возьмите книгу «Хороший тон»; там вы узнаете, как
легко заслужить презрение окружающих, разрезав рыбу
ножом. Или попробуйте рассказать вашей жене все, что
думаете в течение дня. Или прочтите в газете о борода-
той скотине, изнасиловавшей пятилетнюю девочку.
Ухожу от вас. Скверно с вами, нехорошо, страшно.
Неужели вам так приятно жить и делать друг другу
пакости? Слушайте-ка, мой совет вам: окочурьтесь. И
перестаньте рожать детей. Зачем дарить прекрасной
земле некрасивые страдания? Вы подумайте только, что
рождается человек с огромной и ненасытной жаждой
всего, с неумолимой потребностью ласки, с болезненной
чуткостью одиночества и требует от вас, давших ему
жизнь,— жизни. Он хочет видеть вас достойными любви
и доверия, хочет царственно провести жизнь, как пише-
те вы в изящных, продуманно лживых книгах; хочет
любви, возвышенных наслаждений, свободы и безопас-
ности.
А вы, на мертвенно-скучных, запачканных клопами
постелях, издевательством над любовью и страстью
творя новую жизнь, всей темной тучей косности и
ехидства встаете на дороге воедино рождающегося че-
ловека и плюете ему в глаза, смотрящие мимо вас,
поверх ваших голов,— в отверстое небо. И, бледнея от
горя, человек медленно опускает глаза. Окружайте его
тесным кольцом, вяжите ему руки и ноги, бейте его,
клевещите, оскорбляйте его в самых священных помыс-
лах, чтобы лет через десять пришел он к вам в вашем
образе и подобии глумиться над жизнью. Перестаньте
рожать, прошу вас.
Подумайте, как будет хорошо, когда вы умрете.
Останутся небо, горы, степи, леса, океаны, птицы, жи-
вотные и насекомые. Вы избавите даже их от кошмара
334
своего существования. И дрозд, например, будет в состо-
янии свистнуть совершенно свободно, не опасаясь, что
какой-нибудь дурак передразнит его песню, простую,
как свет.
В смерти моей прошу никого не винить.
Я написал много, но сжег. Все люди достойны смер-
ти, и противно жить, господа.
5.	ЖЕНЩИНА НЕИЗВЕСТНОГО ЗВАНИЯ
Мне хочется рассказать о себе так, чтобы этому все
поверили. Я состарилась; мне всего 23 года, но иногда
кажется, что прошли столетия с тех пор, как я роди-
лась, и что все войны, республики, эпохи и настроения
умерших людей лежат на моих плечах. Я как будто
видела все и устала. Раньше у меня была твердая вера
в близкое наступление всеобщего счастья. Я даже жила
в будущем, лучезарном и справедливом, где каждый
свободен и нет страдания. У меня были героические
наклонности, хотелось пожертвовать собой, провести
всю жизнь в тюрьме и выйти оттуда с седыми волосами,
когда жизнь изменится к лучшему. Я любила петь, пение
зажигало меня Или я представляла себе огромное море
народа с бледными от радости лицами, с оружием в
руках, при свете факелов, под звездным небом.
Теперь у меня другое настроение, мучительное, как
зубная болы Откуда пришло оно?. Я не знаю. Говорят,
что чем больше человеку лет, тем он более становится
равнодушным. Это правда. Я сама знаю одного такого,
он мне приходится дальним родственником. В молодости
это был крайний, теперь ему тридцать лет, и он говорит
о стихийности, повинующейся одним законам природы.
Он домовладелец. Прежде из меня наружу торчали во все
стороны маленькие, острые иглы, но кто-то притупил их.
Я начинаю, например, сомневаться в способности людей
скоро завоевать будущее. Многие из них кажутся мне
грязными и противными, я не могу любить всех, боль-
шинство притворяется, что хочет лучшего.
Как-то, два года назад, мы шли целой гурьбой с
одного собрания и молчали. Удивительное было молча-
ние! Это было ночью, весной. Какая-то торжественная
335
служба совершалась во мне. Земной шар казался круг-
лым, дорогим человечком, и мне страшно хотелось подо
ловать его. Я не могла удержаться, потому что иначе
расплакалась бы от возбуждения, сошла с тротуара и
поцеловала траву. Все бросились ко мне и долго смея
лись, и за то, что они Смеялись, а не пожали плечами,
я сказала:
— Кто догонит меня?..
Теплый ветер бил мне в лицо, я бежала так быстро,
что все отстали. Потом катались на лодке, а мне все
время было смешно, казалось, стоит проколоть шпиль
кой любого—и из него сейчас потечет что-то, чем ои
переполнен. Мне приятно вспоминать это. Потом я
любила. Мы разошлись ужасно глупо: он хотел обвей
чаться и показался мне мещанином. Теперь он за
границей.
А что будет дальше? К тридцати годам станет
ужасно скучно. Я и теперь старая, совсем старенькая,
хотя меня молодое лицо. Я так много жила и благодаря
опыту научилась понимать людей. Я знаю их хорошо, <»!
Они все измучены. Они все хотят настоящего, а здесь я
бессильна. А будущее как-то перестало стоять на своем
месте, оно все передвигается вперед.
Еще и теперь бывают у меня редкие минуты, особен
но утром, когда отдернешь занавеску. Вдруг кровь
засмеется, и жадно смотришь на все зеленое, вымытое
солнцем, и кажется, что если бы пришел кто-нибудь и
сказал:
— Вы царевна!
Я сказала бы:
- Да.
Или сказал бы:
— С неба упал слон!
Я тотчас бы ответила:
— Конечно.
Потом напьешься чаю и входишь в обычную колею. Я
уже не та. Я треснула. И я не хочу через пять лот
равнодушно читать газеты, ходить в театр, не забывая,
что передо мной актеры, заботиться о прическе и
грустить, только улыбаясь прошлому. Это ужасно, чти
живут другие люди старше тебя, и ты отражаешься
в них.
336
Тот хрустальный город, где жили бы в будущем,
обнесен высокими, молчаливыми стенами. Мне не пере-
ступить их. .Чего хочу я? Какой-то сжигающей, вечной
гадости, света от розы-солнца, которой нет нигде и не
удет. Перед ней меркнет все, и я стою в темноте,
гордая своим желанием. Я умру, зная, что не переста-
вала хотеть.
ВОЗДУШНЫЙ КОРАБЛЬ
Маленькое общество сидело в сумеречном углу на
креслах и пуфах. Разговаривать не хотелось Великий
организатор—скука—собрала шесть разных людей,
утомленных жизнью, опротивевших самим себе, взвин-
ченных кофе и спиртными напитками, непредприимчи-
вых и ленивых.
Степанов томился около пяти часов в этой компа-
нии; нервничал, бегло думал о сотне самых разнооб-
разных вещей, вставлял замечания, смотрел в глаза
женщин отыскивающим, откровенным взглядом и не-
ютя вспоминал о том, что скоро он, как и все, уйдет
отсюда, неудовлетворенный и вялый, с жгучей потреб-
ностью возбуждения, шума, продолжения какого-то
покачавшегося, вечного праздника. Нервы томитель-
но напряглись, в ушах звенело, и временами яркая,
тяжелая роскошь старинной залы казалась отчетли-
вым до болезненности, тревожным и красочным полу-
сном.
Когда закрыли буфет и Степанов, с тремя женщина-
ми и двумя мужчинами, вошел сюда, чувство досадного
недоумения поднялось в нем ленивым, издевающимся
«опросом «зачем?*. Зачем нужна ему эта ночная, восп-
ламеняющая желания сутолока? Каждый занят собой
и ищет в другом только покладистого компаньона,
предмет развлечения, работу глаз и ушей. Не уйти ли?
Чего ждет он и все эти люди, спаянные бессонной,
тоскливой скукой?
Степанов подошел к беллетристу, молча посмотрел в
«го тусклые, лишенные всякого выражения, глаза и
тихо спросил:
— Что же теперь делать?
337
Беллетрист прищурился и, скромно улыбаясь, сказал:
— Да ничего. Поскучаем. Этот момент красив. Разм
вы не чувствуете? Красива эта холодная скука, красива
зала, красивы женщины. Чего же еще вам?
Лицо его приняло выражение обычного довольства
всем, что он говорит и делает. Степанов хотел ска-
зать, что этого мало, что этот красивый дом и женщи
ны—не его, но, подумав, сел в кресло и приготовился
слушать.
В холодную тишину зала ударились звонкие, мягко
повторяемые аккорды. Играла Лидия Зауэр, томная
блондинка, с холодным взглядом, резким голосом и
удивительно нежным, особенно в свете ламп, цветом
волос.
Лицо ее, освещенное сверху вниз бронзовым кандм
лябром, мерно колебалось в такт музыке, совсем спокой
ное и чужое звукам рояля Степанов закрыл глаза,
долго вслушивался и, уловив, наконец, мелодию, пера
стал думать. Музыка волновала его, оставляя одно
общее впечатление близости невозможной, плененной
ласки, случайного обещания, нежной злости к невиди
мому, но прекрасному существу. Открыв глаза, Степаном
понял, что Зауэр перестала играть.
— Когда музыка прекращается,— сказал он, прием
живаясь поближе к черноволосой курсистке,—мне км
жется, что все ушли и я остался один.
— Да,—рассеянно согласилась девушка, как-то од
повременно улыбаясь и Степанову, и беллетристу, си
девшему с другой стороны. Весь вечер она заметно
кокетничала с обоими, и эта бесцельная игра женщины
ревниво раздражала Степанова. Временами ему хот»
лось грубо подойти к ней и прямо спросить: «Чего тм
хочешь?» Но вопрос гаснул, напряженное равнодушие
сменяло остроту мысли, и снова продолжалась игр*
глаз, взглядов, улыбок и фраз.
Когда Зауэр, поднявшись из-за рояля, подошла н
кучке умолкших, потускневших от бессонной ночи ли»
дей, всем показалось, что она скажет что-то, засмеется
или предложит идти домой. Но женщина села молча,
медленно улыбаясь глазами, и замерла. Молчание ста
новилось тягостным.
— Чего все ждут?—уронила маленькая артистка.
338
сидевшая рядом с Лидией. — Клуб закрывается., ехать
сегодня, по-видимому, некуда. А все ждут чего-то.
Чего, а?
— Ждут, что женщины начнут целовать мужчин и
признаются им в любви,—засмеялся студент.—Мы сла-
бы и нерешительны. Женщины! Освободитесь от пред-
рассудков!
Масляная, осторожная улыбка приподняла его верх-
нюю губу, обнажив ряд белых зубок Никто не засмеял-
ся. Артистка, размышляя о чем-то, поправила волосы,
Лидия Зауэр механически посмотрела на говорившего,
и ее розовое, холодное лицо стало совсем чужим. Сту-
дент продолжал:
— Здесь почти темно, настроение падает, и я пред-
лагаю зажечь электричество. Зажгите, господа, элект-
ричество!
— Никакое электричество не поможет вам увидеть
себя,—съязвил Степанов, делая мистическое лицо.
Студент, вспомнив свою некрасивую, отталкивающую
наружность, понял и отпарировал:
— Да здравствует общество трезвости!
От шутки, фальшиво брошенной в унылую тишину
душ, стало еще скучнее. Три женских лица, слабо
озаренные упавшими через тусклый паркет лучами
ожженного канделябра, три разных—как разные цве-
ты— лица, настойчиво, безмолвно требовали тонкого
сверкающего разговора, непринужденного остроумия,
изысканности и силы удачно сказанных, уверенно вер-
ным тоном звучащих фраз.
Но мужчины, сидевшие с ними, бессильно стыли в
мертвенном ожидании чего-то, не зависящего от их
усилий и воли, что властно стало бы в их сердцах и
сделало их — не ими, а новыми, с ясной, кипучей
кровью, дерзостью мгновенных желаний и звонким сло-
вом, выходящим легко, как утренний пар полей. Утом-
ленные и оцепеневшие в раздражающей, бесплодной
смене все новых и новых впечатлений, они сидели,
перебрасываясь редкими фразами, тайно обнажающими
ленивый сон мысли, усталость и отчужденность.
Беллетрист, помолчав минут пять, пробасил:
— В данный момент где-нибудь на другой половине
«•много шара начался день. Тропическое солнце стоит в
339
зените и льет кипящую, золотую смолу. Пальмы, арау
карии, бананы... а здесь...
— А здесь?—Артистка перевела свои сосредоточен
но-кроткие глаза с кончиков туфель на беллетриста,-
Продолжайте, вы так хорошо начали...
— М-м_ здесь.—Беллетрист запнулся—Здесь—мы —
люди полуночной страны и полуночных переживаний.
Люди реальных снов, грез и мифов. Меня интересует,
собственно говоря, контраст. То, что здесь—стремление,
т. е. краски, стихийная сила жизни, бред знойной
страсти—там, под волшебным кругом экватора, и есть
сама жизнь, действительность.. Наоборот—желания
тех смуглых людей юга — наша смерть, духовное унич
тожение и, может быть,—скотство.
— Позвольте,—сказал Степанов,—конечно, интеллект
их ленив, но разве вы ни в грош не ставите органическую
цельность здоровой психики и красоту примитива?
— (Двадцать во-о-семь!»—донесся из угловой залы
голос крупье, и тотчас же кто-то, поперхнувшись от
жадности, крикнул глухим вздохом: «Довольно!*
— Да! — ненатурально взвинчиваясь, продолжал
беллетрист,—мы, северяне, люди крыльев, крылаты*
слов и порывов, крылатого мозга и крылатых сердец
Мы — прообраз грядущего. Мы бесконечно сильны, силь
ны сверхъестественной чуткостью наших организаций,
творческим, коллективным пожаром целой страны...
Степанов смотрел на студента и беллетриста и точно
теперь только увидел их впалые лбы, неврастенически
сдавленные виски, испитые лица, провалившиеся глачн
и редкие волосы. Курсистка Антонова пристально смот
рела на беллетриста, женским чутьем угадывая льстя
щее ей желание мужчины понравиться недурной жои
щине. Артистка невинно переводила глаза с однот
лица на другое, делая вид, что все ей понятно и что
сама она тоже принадлежит к крылатой северной
породе людей.
И все остальные, сознавая насильно, чужими слона
ми проникшую в их голову мысль о величии и ценности
человека, задерживались на ней гордым утвержденном,
выраженным в коротком, слепом звуке «я*, безотчетно
думая, что только их жизнь таит в себе лучи будущим
озарений, силы и мощи. Об этом говорили самодовольно
340
застывшие взгляды и упрямо чуть-чуть склоненные
головы. И холодно, странно, чуждо светилось между
ними лицо Лидии Зауэр.
Беллетрист, поверив в свою искренность, говорил
еще много и раздраженно о людях, потом незаметно
перешел на себя и окончательно заинтересовал курси-
стку Антонову. Страстно, всю жизнь лелеемая ложь о
себе давалась ему легко. Все слушали. И каждому
хотелось так же сказочно, похоже на правду, расска-
зать о себе.
Потом беллетрист смолк, закурил папиросу, рассчи-
ганно задумался и стал смотреть невидящим взглядом
на бронзовый узор двери. Прошла минута, и вдруг
отчетливый, грудной женский голос пропел мягким
речитативом:
По синим волнам океана,
Чуть звезды блеснут в небесах,
Корабль одинокий несется,
Несется на всех парусах.
Не гнутся высокие мачты,
На них паруса не шумят...
— Лидия,—сказал Степанов, когда женщина осторож-
но остановилась.—Прекрасно! Дальше, дальше! Мы ждем!
— Это не моя музыка,—сказала Зауэр, и ее малень-
кие, розовые уши чуть покраснели,—но я буду дальше»
если не скучно»
— Браво, браво, браво!—зачастил, словно залаял
студент.— Ну же, дорогая Лидия, не мучьте!
Розовое, холодное лицо вдумчиво напряглось, и снова
и томительной тишине зала, усиливаясь и звеня, поплы-
ло великое о великом:
...Но спят усачи-гренадеры —
В равнине, где Эльба шумит,
Под снегом холодной России,
Под знойным песком пирамид.
Тяжелый холод чужой хлынувшей силы сдавил
грудь Степанова. Он неподвижно сидел и думал, как
мало нужно для того, чтобы серая фигура в историче-
ской треуголке, с руками, скрещенными на груди, и
пристальным огнем глаз ожила в столетней пропасти
времени» две-три строки, музыкальная фраза...
341
И маршалы зова не слышат:
Иные погибли в бою,
Иные ему изменили
И продали шпагу свою.
Голос Лидии вздрагивал почти незаметным, нежным
волнением, но опущенные ресницы скрывали взгляд, и
Степанову хотелось сказать: «Не мучьте! Бросьте страш
ное издевательство!»
Через мгновение он увлекся и, зараженный сам
стихийной, трагической жизнью царственно погибшего
человека, почувствовал, как защекотала горло невыска-
занная, умиленная благодарность живого к мертвому;
смешное и трогательное волнение туся, когда из-за
досок птичника слышит он падающее с высоты курлы
канье перелетных бродяг, бежит, хромая, и валится на
распластанные, ожиревшие крылья в осеннюю, больную
траву.
Стоит он и тяжко вздыхает,
Пока озарится восток,
И падают горькие слезы
Из глаз на холодный песок...
И, по мере того, как стихотворение подходило к
концу, лица становились натянутыми, упрямыми, при
творно скучающими. А Лидия Зауэр думала, по-види
мому, не о них и не о том, в чьем образе неразрывно
сплетено золото императорских орлов с грозной музы
кой Марсельезы. Глаза ее оставались покойными, слог
ка влажными и холодными: человека стихийной силы
здесь не было. Но в голосе ее так же, как в своей
душе, Степанов чувствовал незримые руки мольбы, про
тянутые к плоской равнине жизни и к вечно витают»
му, вспыхивая редкими воплощениями, призраку чело
века.
Розовое лицо смолкло; тонкие, неторопливые пальцы
стали поправлять волосы—обычное движение женщи
ны, думающей о мыслях других людей. Кто-то встал,
зажег электричество и сел на прежнее место.
Но лучше бы он не делал этого, потому что а
безжалостном свете раскаленной проволоки еще жарче
и бессильнее было его лицо маленькой твари, сожжен-
ной бесплодной мечтой о силе и красоте.
ШТУРМАН «ЧЕТЫРЕХ ВЕТРОВ»
Во всей той окрестности не было
ни одного человека, который мог
бы его услышать.
Сервантес
Шатаясь, я придерживался за складки его плаща,
изображая собой судно, буксируемое против ветра. Он
неуклонно подвигался вперед и, как подобает морскому
полку, тщательно рассматривал мрак. Ветер, проносясь
|'о скоростью шторма, свистел нам в уши, словно стая
обезумевших мальчишек. Выпитая водка кое-как согре-
нлла внутренности, предоставляя коже зябнуть и коче-
неть от ледяных брызг дождя. В голове мелькали
воспоминания: хохочущие женские рты. Но если хоть
раз в день было весело—это уже хорошо.
Неизвестно, куда мы шли, но в то время нисколько
не сомневались, что идти нужно именно в этом направ-
к'иии. Зачем? Спросите об этом у штурмана. Он шагал
гак быстро, что я сам не успел задать ему этот вопрос;
। тому же он мне тогда и не приходил в голову. Я брел,
как слепой щенок, веселый, пьяный, мокрый и говорли-
1П.1Й. Я говорил страшно много. В самый короткий срок,
считая с того момента, когда мы показали тыл порогу
-•видания моряков», я выложил и вывернул наизнанку
себя всего, как наволочку; рассказал все свои секреты,
нткомысленно обнажил тайны, проявил все сомнения и
нмтряхнул столько убеждений, что их хватило бы
иному на всю жизнь. Кроме того, я клялся самой
< грашной божбой и, когда штурман начинал одобри-
н'льно рычать, приходил в явно неистовый восторг.
Подвигаясь таким образом, мы очутились не далее,
г к к в двух шагах от воды. Штурман втянул носом
 <>лепый запах и не допустил меня упасть с набереж-
ной. что я пытался сделать, принимая воздух за про-
должение мостовой. Я сказал:
Спасибо тебе за то, что не всякий бы сделал на
гноем месте. Будь здесь мой дядюшка, он ласково
улыбнулся бы мне с берега, даже не заботясь, способен
io я разглядеть сквозь эту тьму его дьявольскую
. зыбку.
343
— Я хочу пить!—захрипел штурман, хватая меня за
бока.— Пить!—Или я ложусь в дрейф, и пусть меня
слопают акулы, если я тронусь с места! Довольно! Я но
греческая губка, но и не черепица. Я не могу более. Я
жажду.
— Нечего жаждать,—возразил я.— Морская вода с
примесью апельсинных корок—этого ли ты хочешь,
бесстыдник? Или тебе мало полубочонка имбирного
пива, трех бутылок виски и полкварты персиковой
настойки? Если мало — то «дан, а если довольно—то
«нет!».
— Да!—воскликнул он с одушевлением пророка,—
Да! И идем, Билль, как можно скорее! Не может быть,
чтобы все трактирщики легли спать. Право на борт,
пьяница с гнилыми ногами, и держись за меня, иначе,
клянусь копытами сатаны, ветер опрокинет тебя, как
грудного младенца.
Здесь я принужден сделать маленькое отступление,
чтобы познакомить со штурманом тех из моих читатс
лей, кто не встречал его ни в «Свидании моряков», ни и
«Черном олене», ни в «Рассаднике собутыльников». Он
был в полном смысле слова — мужчина. Его рыжая
грива была густа, как июльская рожь, а широкое,
красное от ветра лицо походило на доску, на которой
повар крошит мясо. Говорят, что и весь он исполосован
шрамами в схватках на берегу из-за лишнего компли
мента чужой красавице или нежелания уступать дор»
гу первому встречному, вроде джентльмена в кэпи,—но
этого подтвердить я не могу, так как никогда штурман
при мне не снимал рубашку; а снимал он ее три раза в
год, по большим праздникам. Рост его был немного
пониже семи футов; глаза черные, как две хороши*
маслины, а кулаки весили бы, вероятно, по шести
фунтов каждый.
Если это вам нравится, то именно таков был оп>
портрет в те времена. Прибавлю еще, что в правом ух*
он носил серьгу, снятую им со своей покойной жены,
когда ее положили в гроб. При этом, как передают, им
были сказаны следующие знаменательные слова: «II*
думай, милая моя Бетси, что я хочу тебя обокрасть или
что я стал жаден, как нищий в пустой квартире; стоит
тебе встать из гроба — и я куплю тебе сережки в четыре
344
Фунта, потолще моих пуговиц». Сказав это, он зарыдал
и вытащил серыу из уха покойницы—на память, по
его объяснению.
За плащ этого человека я и держался, пока мы,
тоскуя о невозможном, блуждали по спящим улицам.
Не знаю — было ли еще когда-нибудь темнее, чем в эту
ночь. Ветер бушевал, как дюжина цепных псов; слева и
справа, сзади и спереди бросал он отчаянные толчки,
рвал одежду и затруднял дыхание. Дождь поливал
нас усерднее садовника, хотя мы и не были розами,
ноги мои жулькали в сапогах, коченели, и я, нако-
нец, перестал их совсем чувствовать. Мы прошли одну
улицу, другую; свернули, путались в переулках, но
нигде, кроме искр своих собственных глаз, не виде-
in никакого света. Наглухо закрытые ставни скрипе-
ми заржавленными болтами, из водосточных труб хле-
стала вода, и мрак, чернее мысли приговоренного к
смерти, закрадывался в наши сердца, жаждущие ве-
селья.
Наконец, штурман не выдержал. Стиснув зубы так,
। го они взвизгнули не хуже плохого флюгера, и топнув
ногой, он утвердился на месте крепче принайтовленной
очки. Я тщетно пытался сдвинуть его, все мои усилия
новели только к взрыву проклятий, направленных про-
сив неба, ада, трактирщиков, моей особы и ни в чем не
повинной шхуны «Четыре ветра», мирно дремавшей у
мола в соседстве двух катеров.
— Ни с места!—громовым голосом рявкнул штур-
ман, набирая как можно больше воздуха. Это служило
признаком, что он намерен держать речь, как всегда —
» подобных и иных критических случаях.— Ни с места,
говорю я. Разбудим весь город, или сами захрапим тут
и»* хуже каких-нибудь кухарок или объевшихся лавоч-
ников! Как?! Два джентльмена желают выпить и не
югут этого сделать потому, что в этом дрянном городе
кивут сурки?! Эй, проживающие здесь (говоря это, он
подошел к ближайшим воротам и ударил в них кула-
। так крепко, что вздрогнула ночь),—эй,— говорю
। вставайте! Мы желаем с вами познакомиться. Если
।' вы не слышите, я буду барабанить здесь, как
пбсзьяна на ярмарке, до тех пор, пока не свалюсь в
num.! Проснитесь, сухопутные крысы, кочни капусты,
346
пучки сельдерея! Одну бутылку—и мы удалимся! Рас
чет наличными!
Беснуясь, он каждое слово свое сопровождал сокру
шительными ударами. Сердце мое замерло. С минуты па
минуту я ожидал, что нас окружит толпа потревожен
ных жителей, и тогда будет нехорошо. Но, к моему
удивлению, царствовало глубокое безмолвие, нарушав
мое лишь возгласами отважного штурмана и гулом
ветра.
— Лазит в карман за словом тот, кто привы!
искать его везде, кроме собственной головы.—Продол
жал мой спутник, сделав маленькую передышку, так
как уже охрип.— Или вы думаете, что мне с вами не о
чем разговаривать? Дудки-с! Я буду кричать вам до
рассвета, потому что нет ни одной гавани в мире, где
я не менял бы золото на медяки, а серебро на свистуль
ку! Кроме вас, есть еще желтые, черные и коричневые
балбесы, а есть и такие, что блестят почище ваш ин
медных кофейников! В Гаване рыбу ловят острогами
а в Судане крючками. А где лучший хлеб, знаете ли
вы, каракатицы? Я знаю—в Лиссабоне; потому что
он там бел и мягок, как девушка в восемнадцать jiei'
Я вам скажу, что в Индии есть слоны и дворцы
тигры и жемчужные раковины. В океане, где я жину
как вы под железной крышей,—вода светится на три
аршина, а рыбы летают по воздуху на манер галок!' и.
говорю вам я, штурман «Четырех ветров*, хотя ее и
чинили в прошлом году! Попробуйте-ка прогуляться
где-нибудь в Вальпарайзо без хорошего револьвера
вас разденут, как артишок. В море, говорю я вам
бывают чудеса, когда ваш собственный корабль пли
вет на вас, словно вы перед зеркалом! А где пляшу!
гейши—я вам и ходить не советую, потому что ни
распустите слюни. Поросята! Я вам скажу, что есп
места, где ананасы покупают корзинами, и они дешеи>и
репы. Видали вы небо, под которым хочется хохотать <
зари до зари, как будто ангелы щекочут в вашем носу
концами своих крыльев? А леса, перед которыми ваши
цветники—вроде огородной гряды перед облаками ни
закате? В Шанхае чай шесть пенни за фунт, и ни
первого сбора. Клянусь тетушкой черта, если она у hii«>
есть, что сам видел раковины больше корзины, и они
346
пестрели, как радуга. Если б я не был пьян, я вас всех
иытащил бы на палубу и дал бы вам на первое время
и месяц по двадцати шиллингов. Чего вы боитесь? Вы
можете взять с собой все ваши кастрюли, кровати и
горшки с душистым горошком, да в придачу еще пару
гусей, если они у вас есть. Так я вам и позволил
пакостить судно разным печным скарбом! Не плачьте,
чулочники, сапожники, кузнецы, пивовары, лавочники
и жулики! Ваше прошлое останется с вами, вы можете
его пережевывать, как коза жвачку, сколько угодно. Эй,
говорю я, прыгайте, прыгайте из окошек вниз! Я пока-
жу вам новую бизань из самого сухого дуба на всей
земле.
И так как по-прежнему никто не пожелал бросить
теплую постель, чтобы выругать штурмана, он начал
трясти ворота с остервенением, равным его жажде.
Резкий грохот задребезжал в переулках. Я дернул
штурмана за рукав, не обращая внимания на его брань,
и сказал:
— Глотка из бирмингамского железа — или ты хо-
чешь, чтобы нас избили ни за что, ни про что?
Но упорство его было велико. Он уже приискивал
подходящий булыжник, как вдруг неизвестная лич-
ность, появившись из-за угла, помешала нашему объяс-
нению. Это был ночной сторож..
— Куда вы ломитесь, бродяги?—закричал он, под-
ходя ближе и направляя красный свет фонаря на наши
головы.— Это пустой дом, и в нем нога человеческая не
бывала еще с прошлого рождества! Нечего сказать,
хорошее занятие—портить кулаки о ворота!
И я услышал из уст штурмана новую, но уже
негодную для печати речь, которую он закончил следу-
ющими словами:
— Пусть рассыплется в порошок тот, кто, покидая
•тот сарай, не прибил к нему фонаря с надписью: «Здесь
живут мыши!»
И мы пошли снова. Штурман быстро шагал к гавани,
н я едва поспевал за ним, придерживаясь за складки
«го плаща.
ИСТОРИЯ ОДНОГО УБИЙСТВА
I
За окнами караульного помещения бушевал резкий,
порывистый ветер, потрясая крышу ветхого здания и
нагоняя скучную, зевотную тоску. В самой караулке, у
деревянного крашеного стола, кроме разводящего, сиде
ли еще двое: рядовой Банников и ефрейтор Цапля
Разводящий, младший унтер-офицер, сумрачный, всегда
печальный человек, лениво перелистывал устав строе
вой службы, время от времени кусая краюху ржаного
хлеба, лежавшую на столе. Ему смертельно хотелось
спать, но он пересиливал себя и притворялся погружен
ным в изучение воинской премудрости. К тому же
минут через двадцать надо было вести смену. А кроме
этого, он не решался вздремнуть из боязни караульном
офицера, который каждую минуту мог заглянуть на пост
и сделать ему, разводящему, строгий выговор, а то и
посадить под арест. И хотя он завидовал часовым, имею
щим возможность через каждые два часа стояния на
посту спать целых четыре, но сознание своего служебное
положения и превосходства заставляло его еще ши|»
раскрывать сонные глаза и усиленно шевелить тубами,
запоминая непреложные догматы строевой дисциплины.
Цапля взял листик махорочной бумаги и, вытащим
из штанов огрызок карандаша, при свете жестяной
лампы нарисовал, помогая себе языком и бровями,
подобие порохового погреба и маленькую фигурку часо
вого. Часовой вышел кривым на один глаз и безногим,
так что казалось, будто он стоит по колено в земле, ни
Цапля, тем не менее, остался весьма доволен рисунком
Он прищурился, захохотал, отчего вздрогнули его пол
ные, мясистые щеки, потом сказал, протягивая бумаж
ку Банникову:
— Смотри, Машка,—это кто?
Банников всегда служил предметом насмешек Цапли
и теперь не сомневался, что ефрейтор изобразил ого.
Банникова, но не обиделся, желая угодить начальству,
и сказал, ласково улыбаясь глазами, нежными, как у
молодой девушки:
348
— На кого-то страсть похож. Никак Алехин?
Алехин был солдат, стоявший в это время на часах.
Цапля помолчал немного, придумывая, что бы такое
сказать поязвительнее Банникову, и вдруг прыснул:
— Это, Машка, ты! Вот ты эдак, расщеперившись,
стоишь.
Банников молча улыбнулся, взял нож и отрезал
кусок хлеба от каравая.
— Ужин-то не несут, кашицу-то нашу,—сказал
он.—Дай-кось хлебца хошь пожую, что-то есть охота.
Разводящий поднял голову. У него было худое, заго-
релое лицо и маленькие черные усы. Он протянул руку
к Цапле и сказал, зевая:
— Покажь!
Цапля подал рисунок унтеру и глупо захохотал.
— Машка, расщеперившись, стоит,—с трудом сказал
он сквозь смех.— Не хочет признавать своего патрета.
— Вовсе не похож,—сказал разводящий.—Банни-
ков — парнишка румяный, как яблочко, а ты огородную
чучелу изобразил.
Цапля надулся. Он ожидал, что унтер поддержит
ого, и они вдвоем подымут на смех молодого солдата,
прозванного «Машкой» за скромность и застенчивость.
Он пожевал 1убами и сказал:
— Сущая девка энтот Банников Банников! А мо-
жет, ты девка переряженная, а?
Унтер улыбнулся, жуя хлеб. От движений челюстей
шевелились его маленькие, острые усы, и казалось, что
они помогают жевать.
Довольный Цапля продолжал:
— Позавчера в газетах писали, будто Банников наш
к ротному ночевать ходит. Правда, штоль, ась, Банников?
Банников смотрел в стену и конфузливо улыбался,
ожидая, когда кончится у Цапли прилив веселости. Потом
шмыгнул носом, покраснел и сказал, проглотив хлеб:
— А пускай их пишут! Попишут да и перестанут.
Скоро, чай, сменяться. Смена-то моя ведь!
— Ну, так что?—спросил Цапля.
— Кашицу долго не несут,— зевнул Банников.—Без
горячего скушно.
— Ишь ты, деревенский лапоть,— наставительно
сказал унтер, хотя сам с удовольствием похлебал бы
349
теперь горячей жидкой кашицы.— Солдат по уставу
безо всякой кашицы должен обойтись. Терпеть и голод
и холод.
— Да ведь это- оно... так, например... только словес-
ность,— тихо произнес Банников.—А есть каждому по-
лагается!
— На службе мамки и тятьки нет,— зевнул разво-
дящий.— Цапля, давай чай пить. Все равно энту каши-
цу принесут холодную. Вон Банников за кипятком
сбегает. Давай копейку, Банников, на кипяток, будешь
с нами чаевать.
— Сейчас бегу,—сказал Банников, вставая и откла
дывая в сторону недоеденный ломоть.—Только мне не
поспеть уже чай пить—чичас на смену.
— Ну, на смену! Еще четверть часа тебе слободы, а
коли што, Алехин обождет малость. Беги-ка, беги ско
ренько!
Банников вышел из-за стола, поправил ремень, оття
нутый патронной сумкой, снял с гвоздя медный чайник
и спросил:
— Куда идти-то? Чай, заперто везде.
— В Ерофеев трактир беги, Машка!—крикнул Цап-
ля, часто моргая белыми ресницами серых навыкате
глаз.— На Колпинской, возле часовни. Там дадут, не
заперто.
— Ладно,—сказал Банников, отворил дверь и вышел.
II
Банников служил первый год и часто со страхом
думал, что службы осталось еще три долгих, тяжелых
года. Первые недели и даже месяцы службы нравились
ему новизной обстановки, строгим, деловитым темпом
Потом, когда не осталось ничего нового и интересного,
а старое сделалось заезженным, скучным и обязатель
ным, его стала тяготить строгость дисциплины и общо
ство чужих, раздраженных и тяготящихся людей, со
гнанных в глухой уездный город со всех концов страны.
Банников был грамотный, добродушный крестьянин,
застенчивый и мягкий. Лицо его даже на служб*
сохранило какую-то женскую округлость и свежесть
350
розовых щек, пушистых бровей и ресниц, что было
причиной постоянных, скорее бессмысленных, чем обид-
ных шуток и прозвищ, вроде «Машки*, «Крали*, «Анют-
ки». С первых же дней службы, приглядевшись к отно-
шениям людей, окружавших его, он понял, что молодо-
му и неопытному солдату легче всего служить, угождая
начальству. Он так и делал, но его никто не любил и
не чувствовал к нему ни малейшей симпатии. Покор-
ность и угодливость—козыри в жизненной игре. Но в
покорности и угодливости Банникова слишком чувство-
вались и вынужденность и сознательная умеренность
этих качеств. Когда он подавал сапоги или винтовку,
вычищенные им, своему взводному или по первому слову
бежал в лавочку, тратя свои деньги, у него всегда был
вид и выражение лица, говорящие, что это он делает
без всякой приятности, но и без злобы, потому что так
нужно, потому что он в зависимости и знает, как
сделать, чтобы жилось легче. Это чувствовалось, и хотя
к Банникову не придирались так, как к другим, но
всегда при удобном случае давали ему понять, что
всякая провинность будет взыскана с него так же, как
и с других. Но Банников был всегда молчалив, внима-
телен, исполнителен и сосредоточен.
Он купил в трактире чаю, сахару на две копейки,
кипятку, вышел на улицу и почти бегом, придерживая
на ходу чайник, направился через площадь в сторону
порохового склада. Ветер свистел ему в уши и стегал
лицо резкими вздохами. На ходу Банников заметил, что
кипяток не горячий, а только теплый, и это обстоятель-
ство было ему неприятно. «Еще ругаться будут за мои
же деньги,—думал он, зажмуривая глаза от ветра и
наклоняя голову.—Разводящий-то еще ничего, а вот
Цапля проклятая начнет глупость свою выказывать». —
Эта служба—ой, ой, ой!—вслух вздохнул он, обраща-
ясь к невидимому слушателю.—Только бы отслужить
как-нибудь, уж черт бы ее взял!
Когда перед ним в темноте скорее почувствовались, чем
обрисовались черные силуэты погребов, а за ними мелькну-
ло освещенное окно караулки, Банникова остановил хрип-
лый, простуженный голос Алехина. Часовой крикнул:
— Эй, кто идет?
— Свои, Банников.
351
— А смена скоро, не знаешь?
— Надо быть, скоро,—подумав, ответил Банников. —
Надо быть, эдак, с четверть часа, што ли, еще тебе стоять,
В ответ послышалось легкое насвистывание гопака.
Банников хотел уйти, как вдруг Алехин сказал:
— Караульный офицер был.
— Ну? Был? А что?
— Да ничего. Кабы не заметил, что ты был ушодчи.
— Ну-у!—с сомнением протянул Банников. Однако
смутная тревога охватила его и задержала дыхание. Он
подошел к караульному помещению и отворил дверь.
III
Когда Банников ушел, Цапля свернул папироску, лог
на грязные, лоснящиеся доски нар, поднял ноги вверх
и стал болтать ими в воздухе, постукивая каблуком о
каблук. Он был в дурном настроении оттого, что его,
ефрейтора, выпущенного из учебной команды, послали
в караул часовым, как какого-то Банникова. Правда,
это случилось из-за нехватки солдат, но все-таки мысль
о том, что он должен, как простой рядовой, сменять
Банникова или Алехина, которые чистят ему сапоги и
винтовку, выводила его из душевного равновесия. (•
разводящим они одногодки, однако тот уже младший
унтер, имеет две нашивки и получает три рубля жали
ванья, а он, Цапля, все еще ефрейтор. Непонятно и
унизительно. От скуки ему захотелось подразнить раз
водящего и он, сказал, пуская табачный дым колечка
ми к потолку:
— Петрович! А, Петрович!
— Ну,— отозвался унтер, закрывая устав. И так
как Цапля молчал, придумывая, что сказать, доба
вил:—Я, брат, вот уже двадцать три года Петрович!
— А не зря ли мы Машку послали?—как бы рассуж
дая сам с собой, продолжал Цапля—Зря, право, зря!
— А почему зря?—спросил разводящий, вынул кар-
манное зеркальце и, боком поглядывая в него, раздавил
прыщ около носа.—Почему, ты говоришь, зря?
— Как бы караульный офицер не пришел. Застанет
на грех, да облает, а еще, того гляди, в карцер запрячет
362
— Придет—скажу, что ушел часовой, мол, по своей
надобности,—и вся недолга.
— Ой, придет, чует моя печенка,—продолжал Цап-
ля—Этот Циммерман имеет обнакновение спозаранку.
Мне из его четвертой роты сказывали.
— И врешь же ты все, Цапля!—с досадой сказал
разводящий.—Экий у человека брешливый язык!
— А вот с места не сойти! А ты маленький, что ли,
не понимаешь, караулы-то они вон на каком расстоя-
нии. Конечно, зачнет ходить пораньше
— Да будя тебе брехать,—сказал разводящий, отре-
зая новый ломоть хлеба.—Спи, околей до чаю.
— А вот он идет!—вскричал Цапля, глядя в окно и
нарочно приподнимаясь, чтобы разводящий поверил ему.
На самом же деле он никого не видел, да и глубокий
мрак, висевший за окном, не позволял ничего видеть.
В это время за дверью караульного помещения раз-
дались медленно-приближающиеся шаги. Разводящий
подумал, что идет Банников, но что Цапля принимает
шаги солдата за приближение офицера. Поэтому он
решил сам напугать Цаплю, встал из-за стола и запер
днерь на крючок.
— Не пущу его,— сказал он, держа руку у крюч-
ка,—твоего Циммермана. Нехай тем же поворотом гар-
цует обратно.
Кто-то дернул дверь, крючок брякнул и замер. Но
Цапля уже действительно не на шутку испугался и
вскочил с нар.
— Эй, Петрович, отпирай ему!—крикнул он.—Ведь
и в самом деле...
Разводящий заторопился, снимая крючок, сообразив,
что Банников в самом деле не мог вернуться так скоро.
Но железо как-то не слушалось его вдруг задрожавших
пальцев и неловко скользило в петле.
— Вот дурака валяет!—взволновался Цапля.—
Шутки шутками, а в самом де...
Сильный удар в дверь потряс стены ветхого здания
караулки так, что задребезжали стекла и огонь испу-
ганно затрепетал в лампе. Разводящий отпер. Раздалось
шергичное ругательство, дверь с силой распахнулась
настежь, и взбешенный офицер быстрыми шагами во-
шел в помещение.
Штурман «Четырех ветров»
353
Цапля уже стоял, вытянув руки по швам. Разводящий
взял под козырек, крикнул: «Смиррно!» и побледневшими
губами пытался пролепетать рапорт. Лицо его из груст
ного и сонливого сделалось вдруг жалким и растерянным.
— Ваше благородие, в карау...—начал было он, но
Циммерман раздраженно махнул рукой.
— Чего запираешься, черт!—крикнул он, бегая со
рыми обрюзгшими глазами с разводящего на Цаплю.—
С девками вы, что ли тут, сволочь?
— Простите, вашебродь,—сказал унтер голосом, не
ресекающимся от волнения.—От ветру... дверь. Ветром
отводит.. Я на крю„ хотел припереть., вашбродь!
Офицер смотрел на него в упор, засунув руки и
карманы пальто и как бы ожидая, когда солдат кончит
свои объяснения, чтобы снова разразиться бранью. Цим
мерман был невысок, сутуловат, с длинной шеей и
брюзгливым, птичьим лицом. Он ударил ладонью но
столу и сказал:
— Постовую ведомость!
Разводящий заторопился, вынимая бумагу из брюк.
В это время офицер нагнулся и посмотрел под нары. Н«*
найдя там никого, он немного успокоился и сказал:
— Где третий?
У разводящего захолонуло сердце, но он притворился
спокойным и быстро проговорил:
— Банников., вашбродь... так что вышел за своей
нуждой..
— Позови его!—сказал офицер утомленным голосом,
разглядывая стены.— Позови его!
Цапля стоял, возбужденно переминаясь с ноги нм
ноту, и испуганно смотрел на разводящего. Унтер тоск-
ливо вздохнул, откашливаясь и беспомощно глотал
слюну. Ему хотелось заплакать. Прошло несколько то
мительных, долгих мгновений. Циммерман подписал во
домость и сказал:
— Ты слышал мои слова?
— Будьте великодушны, вашбродь!—плаксиво за
бормотал унтер.—Он вышел, вашбродь.. У меня про-
сясь... за кипятком, вашбродь... Сейчас обернется.
— Сволочь!—сказал офицер твердо и отчетливо,
подняв брови.—Сволочь!—повторил он, уже раздража
ясь и посапывая.—Ты в карцере сидел?
354
— Никак нет, вашбродь!—с отчаянием выдавил из
себя разводящий.
— На первый раз скажешь своему ротному, чтобы
посадил тебя на пять суток переменным. Понял?
— Так точно, ваш...
Циммерман повернулся к солдатам спиной и, толк-
нув ногою дверь, вышел. Когда дверь затворилась, раз-
водящий стоял еще некоторое время на прежнем месте,
уныло смотря вниз.
— Эх ты, господи!—вздохнул он, разводя руками.—
Ну, что это? Почему такое?
— Я тебе говорил, Петрович, отопри!—заискивающе
пробормотал ошеломленный Цапля.—Разве я зря? Ког-
да мне из четвертой роты...
— Пошел ты к лешему!—сказал унтер, садясь за
стол и с вытянутым лицом трогая книгу за углы.—Ты
говорил? Ты лежал и брехал.
Он был сконфужен и разозлен печальным результа-
том своей шутки с Цаплей. Перспектива чаепития,
такая заманчивая несколько минут назад, сделалась
теперь безразличной и нудной.
— А, отсижу!—вдруг ободрило! разводящий, прихо-
дя в себя.— Пять суток—ишь, удивил солдата!
— Я вчера Лизку ветрел,—сказал Цапля, стараясь
перевести разговор на другую тему.— Убегла ведь от
меня, стерва, не верит в кредит, ха, ха, ха!
— Ну, пять суток, так пять суток!—продолжал
размышлять вслух разводящий.— Пять—не десять!
— Ведь как угадал,—удивлялся Цапля, тупо усме-
хаясь широким ртом.— Ровно знал, что придет. Прямо
вот такое было у меня предчувствие.
— Рад, что накаркал,—огрызнулся унтер.—А вот
он самый с кипятком идет.
IV
Банников поставил чайник на стол и весело улыб-
нулся, запыхавшийся и довольный тем, что не даром
сходил. Сахар в бумажке он тоже вынул и сказал,
подвигая его разводящему:
— Не больно горяч только кипяток-то. И то насилу
।.»
355
достал. У буфетчика выпросил, он уже запираться
хотел.
— А ну тебя с кипятком!—морщась, процедил
сквозь зубы разводящий.—Тут из-за тебя такая непри*
ятность была.
— А што?—спросил, недоумевая, Банников, перево-
дя глаза с ефрейтора на унтера.—Кака неприятность?
— Кака, кака?—закричал Цапля, багровея и брыз-
жа слюной.— Разиня вятская, черт бы тебя там дольше
носил!
Он был взволнован недавним приходом офицера, и
теперь, при виде спокойных, ясных глаз Банникова,
испытывал непреодолимую потребность выместить на
нем взбудораженное состояние своей души. Цапля был
«отделенным» Банникова, начальством, и поэтому счи
тал себя вправе кричать и браниться.
Недоумение в лице Банникова еще больше раздра-
жало его. Он сплюнул в сторону и продолжал громким,
злым голосом:
— Цаца эдакая! Смотрите, мол, на меня, какой я
красивый!
— Чего же вы ругаетесь, господин отделенный?
тихо сказал Банников.—Я же ведь ничего..
— А чего ты два часа слонялся? Из-за тебя нон
разводящий засыпался.
— На пять суток,—уныло сказал унтер, перелисты
вая устав.— Караульный тут был, тебя спрашивал, а
как ты отлучился, так вот я и засыпался.
— Я не виноват,— вполголоса ответил Банников
Он чувствовал себя глубоко обиженным, но поборол
волнение и, сев с краю нар, принялся переобувать
сапоги, натиравшие ногу портянками. Разводящий про
должал сидеть над уставом, шевеля тубами и изредка
подымая глаза к потолку. Лампа чадила, узкая струй
ка копоти вилась вверх, расплываясь в воздухе. II
красноватом мигающем свете фигуры солдат и самые
лица их казались деревянными, грубо раскрашенными
манекенами. В бревенчатых стенах шуршали тараканы,
изредка срываясь и падая; в углу, у кирпичной облуп
ленной печи, блестели металлические части винтовом
Цапля, в глубине души чрезвычайно довольный несча
стьем разводящего, стоял, заложив руки в карманы
356
Губы его, сложенные сердечком, насвистывали песню:
«Крутится, вертится шар голубой.»* Затем он поймал на
стене таракана и оборвал ему усы. Таракан вырывался,
по Цапля понес его к лампе, бросил в стекло и долго,
ухмыляясь, смотрел, как коробится и трепещет от боли
поджаренное насекомое. Повода придраться к Баннико-
ву пока больше не было. Цапля скучал. Его беспокой-
ный, дурашливый характер требовал суеты, кипения,
брани. Он стал ловить другого таракана, но разводя-
щий поднял голову и сказал:
— Руки поганишь, а потом будешь за сахар хва-
таться. Брось! Давай чай пить. Пить—так пить...
— А где кружки?—спросил Цапля, хотя знал, что
они стоят на полке в углу; но ему хотелось, чтобы их
принес Банников. Банников не шевелился, и острая
неприязнь к молодому солдату снова шевельнулась в
груди ефрейтора.
— Там, на полке,— сказал разводящий, отрываясь
от устава и закрывая книгу.
Цапля помялся немного, потом достал две кружки,
плеснул в них воды из чайника и вылил на пол. Затем
палил себе и унтеру, взял кусочек сахару, бережно
откусил и потянул из кружки бурую теплую жидкость.
Чай показался ему слишком холодным, и Цапля крикнул:
— Ты что же, Машка, с погреба кипятку-то принес?
— Да, Банников, холодноват!—сказал и унтер, тро-
гая чайник.
— Да не было, взводный, горячего-то!—ответил Бан-
ников.—Чуть было еще сахару не забыл купить.
Цапля принял эти слова на свой счет и вспыхнул.
Ему показалось, что Банников хочет укорить его в том,
что он, Цапля, пьет его чай и сахар, а все же недоволен
и ругается. Он стукнул кружкой о стол и закричал:
— Сахару купил! Думаешь, сахар купил, так тебя,
тетерю, завсегда по башке будут гладить? Ты чего
коришь сахаром-то своим? Лапоть паршивый, а? Хошь,
я тебе завтра пуд сахару в зубы воткну? Что я сахару
твоего не видал, что ли?
Банников надел второй сапог и удивленно, оторопев,
смотрел несколько секунд на расходившегося ефрейто-
ра. Прошло еще мгновение, и на розовом, безусом лице
его скользнула улыбка. Что было в ней, это знал только
357
он сам, но Цапле в мягко улыбнувшемся рте солдата
почудилось снисходительное сожаление и уверенность в
свой правоте. Этого он не мог снести. Глаза его сузи-
лись, круглые, мясистые щеки запрыгали, .как в лихо-
радке. Цапля поставил кружку на стол и вплотную
подскочил к Банникову.
Неожиданно для самого себя он занес руку наот-
машь и больно ударил Банникова по лицу концами
пальцев. Сначала, в момент замаха, намерения ударить
у него не было. Но когда побледневшее лицо Банникова
с испугом в глазах метнулось в сторону, уклоняясь от
удара, у Цапли вспыхнула острая жестокость к розовой
упругой щеке, и он конвульсивно дернул по ней пальцами.
— Эй, Цапля, не драться!—строго прикрикнул ун-
тер.— В казарме дело твое, а при мне не смей!
— Вот, смотри на него!—сказал Цапля глухим голо-
сом, дрожа от волнения.—Цаца! Пальцем его тронуть
не смей? Ишь, сволочь!
Банников встал и провел по щеке дрожащими паль-
цами. Лицо его попеременно вспыхивало красными и
белыми пятнами. Он хотел говорить, но неведомое чув-
ство сжимало ему горло. Наконец на темных глазах его
заблестели слезы, и он сказал:
— За что вы меня бьете-то, отделенный? А? За что?.,
Тоска и жалость к себе слышались в его голосе.
Цапля притворился пьющим чай. Ему было уже совест-
но за вспышку, но не хотелось показать этого.
— За что вы меня ударили, отделенный?—тихо и
настойчиво повторил Банников.— За что? Я же ничего.
— Чего мелешь?—сердито отозвался Цапля.— Кто
тебя бил? Никто тебя не бил. Поговори еще.
Наступило неловкое молчание. Злая тяжесть обиды
глухо ворочалась в Банникове. За что? Он купил для
них за свои деньги чаю и сахару. Ему вдруг страстно
захотелось уйти, уйти из опостылевшей караулки куда-
нибудь в лес, лечь на траву и забыться.
Разводящий молча прихлебывал чай, чувствуя стес
нение и неловкость от выходки Цапли. Желая нару
шить тягостное молчание, он покрутил усы и сказал:
— Какой случай в пятой роте был. Приходит ар-
тельщик на базар за крупой, крупы купить. Ну, это
самое, купил, на кухню принес, смотрит, а там, и
358
мешке-то, шесть мышенят подохших. Ей-богу! Целое
гнездо. Так и бросили, дежурный по кухне велел..
Унтер мельком взглянул в сторону Банникова. Сол-
дат сидел неподвижно, смотря в одну точку глазами,
полными слез.
— Будет, Банников!—сказал разводящий, кряк-
нув.—Он так, сдуру. Брось!
И, помолчав, добавил:
— В конвойной команде двоих избили прямо в
лоск... Одному так пол-уха откусили.
— Разводящий!—сказал Цапля, прислушиваясь.—
Никак Алехин свистит.
Действительно, за стеной караулки трещали корот-
кие, раздражительные свистки. Унтер посмотрел на
часы, отодвинул кружку и сказал:
— Банников, айда на смену! И так прозевали. Чет-
верть часа лишка стоит человек.
Банников встал, молча надел поверх белой рубахи
серую скатанную шинель, взял из угла винтовку и
вышел... Вслед за ним вышел и разводящий и через
несколько минут вернулся назад с Алехиным, рябым и
курносым парнем.
V
Банников, заступив пост, осмотрел ружейный затвор,
поставил его на предохранительный взвод и медленно
обошел здание порохового склада, рассматривая, в це-
лости ли замки, печати и двери. Убедившись, что все
благополучно, он вскинул винтовку на плечо и стал
ходить взад и вперед по узкой тропинке, проложенной
часовыми. Дул по-прежнему холодный, упорный ветер,
свистя в ушах, но Банников, расстроенный случившим-
ся в караулке, не замечал ни ветра, ни холода. Раздра-
жение против Цапли постепенно утихало, и он только
с грустью думал о том, что за три оставшихся года
службы придется, вероятно, еще много натерпеться
подобных неприятностей. Понемногу в одиночестве и
। и шине уснувшей площади ему захотелось спать, но он,
как и всегда, превозмогал усталость, расхаживая и
насчитывая, когда придет письмо из деревни в ответ на
359
его письмо, в котором он просил выслать холста для
рубашек и яблоков.
Алехин между тем долго и основательно ругался,
узнав, что ужин не принесли и что кипятку в чайнике
почти не осталось. Унтер меланхолично рассказал ему
о посещении караульного офицера и своем несчастии.
Алехин на это заметил:
— Леший бы их всех драл! С солдата спрашивают,
а чтобы куб поставить в караулке, так этого нет. Спать
я хочу; утро вечера мудренее, а баба девки ядренее.
Он лег на нары, зевая во всю мочь, сунул под голову
свернутую шинель, дососал окурок папиросы и скоро
захрапел. Его пример нагнал сонливость и на разводя-
щего, но так как унтер спал крепко и боялся проспать
смену, то не лег на нары, а просто склонился на руки
к столу и начал дремать.
Цапле не спалось. Он долго и отчаянно зевал, при
думывая, чем бы убить время. Почему-то смуглая, по-
бледневшая от удара щека Банникова вертелась перед
глазами, вызывая раздражение против себя, солдата и
вообще против всего неудачного дня. Кроме того, что
пришлось идти в караул часовым, он проиграл еще
утром в карты рубль шестьдесят копеек и остался бо»
денег. Вытащив складной нож, Цапля принялся ковы
рять им дерево стола, отдирая пальцами щепки; потом
плюнул в гирю стенных часов, но не попал и стал
считать удары маятника. А досчитав до тридцати,
заскучал, надел шапку и вышел из помещения.
VI
Небо выяснилось и, синея, мерцало холодным узором
звезд. От этого вверху, над черными массами зданий,
было как будто светлее, а над землей по-прежнему
расстилался унылый мрак, заставляя напрягать слух и
глаза. Рубаха Банникова смутно белела шагах в двад
цати от караулки, неподвижно и сонно. Цапля долго
смотрел в его сторону, подрыгивая коленом и засунув
руки в карманы брюк.
«Ишь, фря!—сказал он мысленно.—Тоже, выслужить-
ся хочет. Фордыбачит. Очень мне твой сахар нужен!*
360
Но тут же вспомнил, что часто брал взаймы у
Банникова и сахар и чай.
«Пойти вот, пугнуть тебя хорошенько, так будешь
знать, что есть служба!*.
Мысль эта мелькнула в его голове сначала просто
словами, но потом Цапля стал думать, что в самом деле
хорошо бы еще как-нибудь посмеяться над Банниковым.
Ни то, что он ефрейтор и отделенный, ни то, что он
ударил Банникова и ругал его, не давало ему сознания
своего превосходства над ним. Напротив, как будто
выходило, что он еще чем-то обязан Банникову, и тот
знает это. Надо было сделать что-нибудь такое, чтобы
молодой солдат почувствовал зависимость свою от него
и признал ее.
«Выкрасть разве затвор у его?—сказал себе Цап-
ля.— Пусть попросит Машка хорошенько, тогда отдам!»
Эта жестокая, но соблазнительная мысль сменилась
другой—что такого аккуратного солдата, как Банни-
ков, трудно застать врасплох Однако Цапля хотел
попытаться. У него была надежда, что Банников уснул
или задремал, в крайнем же случае ефрейтор решил
тихонько подползти к нему сзади, сразу выхватить из
винтовки затвор и убежать. К тому же сильный, гудя-
щий ветер, наверное, заглушил бы шаги и шорох.
Окончательно взбудораженный возможностью интерес-
ного развлечения, Цапля уже представлял хохот разво-
дящего и растерянность Банникова, когда он заметит
свою оплошность и увидит, что затвора нет. Такие
шутки часто выкидываются солдатами, и Цапля од-
нажды уже с успехом проделал это.
Он вернулся в караулку, торопливо скинул летнюю
рубашку с погонами и остался в темной, бумазейной.
Фуражки он не надел потому, что она была тоже белая,
парусиновая, и вышел за дверь. Белая рубаха часового
смутно маячила в том же самом месте. Цапля осторож-
но, на цыпочках, затаив дыхание, прошел несколько
шагов по направлению к пороховому складу, потом лег
на живот и стал тихо ползти к углу здания, где,
опираясь на пожарную кадку с водой, спиной к нему
стоял Банников. Холодная, мокрая трава задевала и
колола лицо Цапли, колола руки, а он, подползая все
ближе и разглядев внимательнее позу часового, оконча-
361
тельно уверился в успехе своего предприятия и пополз
энергичнее, тяжело раздвигая неуклюжим, коротким
телом слабо шуршащую траву.
Теперь между ним и Банниковым оставалось пять
шесть шагов расстояния. Из-за высокой кадки Цапле
виднелся белый чехол фуражки и темный силуэт плеч.
Тонкое черное острие штыка шевелилось рядом с голо-
вой, как раз с левой стороны, с которой приближался
Цапля. Улыбаясь в темноте, ефрейтор приостановился,
рассматривая кадку и соображая, заползти ли совсем с
левой стороны к Банникову, или сзади, из-за кадки,
протянуть руку и нащупать затвор ружья.
_ Часовой тихо напевал какую-то заунывную песню и
медленно покачивал головой из стороны в сторону.
Цапля решил выползти из-за кадки, сообразив, что.
пожалуй, из-за нее рукой ружья не достать. Он стал
подыматься на четвереньки, подбирая ноги, и вдруг
прижался к земле всем телом, как пласт. Банником
зашевелился. Ему надоело стоять на одном месте, ели
пались глаза. Стараясь прогнать тягостное оцепенение,
он поднял ружье, потоптался немного и медленными,
мерными шагами двинулся в сторону Цапли.
Ефрейтор совсем прирос к земле, зарывая лицо м
траву. Он лежал шагах в трех от стены здания, мыс
ленно ругая Банникова и досадуя на свою неловкость
И в то мгновение, когда он хотел незаметно двинуться
в сторону, Банников задел ногой о его сапог, почувство
вал живую упругость человеческого тела и испуганно
остановился.
Тишина вдруг сделалась зловещей и хитрой, со
звоном бросилась в уши, ударила в сердце. Десятки
различных мыслей, нелепых и смутных, разбежались и
голове Банникова, как стая рыб. Вздрагивая, как стру-
на, он взял ружье наперевес, осторожно склонился,
разглядывая траву, и еще более испугался, различим
немые очертания притаившегося человека. Что-то упор
лось ему в грудь, сжало кольцом горло, завертелось м
глазах.
— Кто тут? Встань!—с отчаянием сказал он нетвердым
голосом, судорожно стискивая руками ложе ружья—Эй!
Неизвестный молчая Ефрейтор лежал сконфужен
ный, с слабой надеждой, что Банникову только почуди
362
лось, и он уйдет. Часовой нагнулся еще ниже, присел
на корточки и с удивлением узнал Цаплю. Испуг сразу
отхлынул, но сердце еще продолжало стучать громко и
назойливо. Одно-два мгновения Банников стоял выпря-
мившись, с досадой и недоумением.
Цапля неподвижно лежал, и страх снова вернулся к
Ванникову. Не зная, что делать, и окончательно расте-
рявшись, он перевернул винтовку прикладом вверх,
приставил острие штыка к затылку ефрейтора и тоск-
ливо затаил дыхание.
— Вставайте, отделенный!—твердо сказал он, со
страхом вспоминая устав и преимущество своего поло-
жения.— Ну!
Но самолюбие и комичность результата проделки
удерживали Цаплю на земле. Он упрямо, с ненавистью
и душе продолжал лежать.
Мысль о том, что Банников, Машка, деревенский
лапоть, приказывает ему, приводила его в бешенство.
Цапля стиснул зубы и оцепенел так, чувствуя, как
раздражительно и зло бьется его сердце.
— Вставайте, отделенный!—настойчиво повторил
Ванников и, пугаясь, сильнее нажал штык. Ефрейтор
издрогнул от холода стали и тоскливого сознания, что
тяжелый острый предмет колет ему затылок. Но у него
еще оставалась тень надежды, что Банников ради
будущего не захочет его унижения и уйдет.
Часовой тяжело дышал, бессознательно улыбаясь в
темноте. И оттого, что орудие смерти упиралось в живое
тело, глухая хищность, похожая на желание разгрызть
•убами деревянный прут, жарким туманом ударила в его
мозг. А возможность безнаказанно убить неприятного,
оскорбившего его человека показалась вдруг тягостно
приятной и жуткой. Жаркая слабость охватила Баннико-
ва. Вздрогнув мучительно сладкой дрожью, он поднял
ружье и, похолодев от ужаса, ударил штыком вниз.
Хрустнуло, как будто штык сломался. Конец его с
мягким упорством пронзил землю. И в тот же момент
шоба родилась в Банникове к белому, сытому и стри-
женому затылку ефрейтора.
Тело вздрогнуло, трепеща быстрыми, конвульсивны-
ми движениями. Тонкий, лающий крик уполз в траву.
Цапля стал падать в бездонную глубину и, согнув руки,
363
пытался вскочить, но голова его оставалась пригвож-
денной к земле и смешно тыкалась лицом вниз, как
морда слепого щенка, колебля ружье в руках Баннико
ва. Солдат еще сильнее нажал винтовку, удерживал
бьющееся тело, потом с силой дернул вверх, отчего
голова ефрейтора подскочила и стукнулась о землю
равнодушным, тупым звуком. Шея Цапли вздрогнула
еще раз, вытянулась вперед и затихла вместе с непод-
вижным, притаившимся телом.
Выжидательно улыбаясь и чувствуя странную пусто-
ту в голове, Банников потрогал пальцами теплый,
липкий конец штыка, затем прислонил ружье к стене,
достал коробочку спичек и стал зажигать их, опустив
шись на колена возле убитого. Ветер почти моментально
задувал огонь. Желтые вспышки одна за другой на
мгновение выхватывали из мрака восковой окровавлен
ный затылок ефрейтора и гасли, сорванные ветром.
Банников швырнул коробочку в сторону, потом встал
и начал искать ее, чувствуя в теле и движениях тупую,
пьяную легкость. Руки его были холодные и дрожали.
Не найдя спичек, он вспомнил о винтовке, вскинул ос
на плечо, хотел пойти куда-то, но остановился и сказал:
— А я почем знаю, кто он такой есть? Я по правилу.
Я правильно!
Тяжелая, смертельная тревога сменила возбуждение.
Банников поднес к губам свисток и свистнул долгой,
пронзительной трелью, вызывая разводящего.
ТЕЛЕГРАФИСТ
ИЗ МЕДЯНСКОГО БОРА
I
Произошло что-то странное; может быть сон, так
похожий на жизнь, что все его мельчайшие подробности
отчетливо рисовались в мозгу, полные грозного, сложно-
го значения действительно совершившегося факта.
Перед этим, до катастрофы, казался понятным и
неизбежным момент острого, болезненного возбуждении
тела и духа, переходящего все границы обычных чело-
веческих волнений; момент бешеного упоения риском,
364
экстатического порыва натянутых до последней край-
ности нервов, когда жизнь и смерть становятся пусты-
ми, короткими словами без всякого смысла и значения
Но фантастичность свершившегося заключалась не в
громадной дерзости и отваге людей, безуспешно пытав-
шихся выполнить свою отчаянную задачу, а в безмя-
тежном затишье летнего полудня. Он так же, как и
раньше, как и сто лет назад, спокойно голубел над
землей, шевеля пустынным ветром лиловый багульник,
розовые мальвы и сухие, поседевшие от жары травы.
Так же, как и час назад, мирно ползли облака и
задумчиво шевелились мохнатые вершины елей, изредка
роняя вниз, на бурую хвою, маленькие сухие шишки.
Едва смолкли последние выстрелы и, загрохотав, замер
вдали поезд, как спугнутая тишина снова оцепенела
над землей, полная монотонного циканья кузнечиков,
лесных вздохов и тихих голосов птиц, порхавших на
опушке.
И когда Петунников, слепо тыкаясь в кусты и
задыхаясь от внезапного тоскливого изнеможения, упал
в мягкую еловую поросль, отуманенный бешеным сту-
ком крови и тяжелой сутолокой напряженных, оста-
новившихся мыслей, ему показалось, что ничего не
было. Так доверчиво и спокойно лежала кругом хвой-
ная, освещенная редкими солнечными пятнами лесная
глушь, что происшедшее несколько минут назад горело
н исступленном от возбуждения мозгу отрывками толь-
ко что виденного и до ужаса похожего на действитель-
ность сна.
А между тем то, что было—било, и несло с собой
неумолимую, мгновенно развертывающуюся цепь послед-
ствий, которых, правда, можно и избежать при счастьи
и ловкости, но во власти которых мог, если не сейчас,
то потом, оказаться Петунников. Впрочем, теперь он не
думал об этом. Отдельные сцены нападения скачками,
без мыслей, вспыхивали перед ним помимо воли, как
нарисованные.
До самой последней минуты, несмотря на то, что в
поезде их было одиннадцать вооруженных, заранее, по
уговору, севших людей, несмотря на полное сознание
близости решительного момента, не верилось, что заду-
манное наступит. Даже осторожно и почему-то очень
365
бережно сжав задрожавшими пальцами пыльный, крас-
ный рычаг тормоза Вестингауза, Петунников подумал
беглыми, темными задами мысли, что все это до ужаса
просто и именно так быть не может. А как—он не
знал; но странным казалось, что даже в этот момент
отчаянного риска внимание работает будничным, обыч-
ным порядком, пристально отмечая вырытые, гнилые
шпалы, скучный говор колес, окурки, подскакивающие
на площадке, запыленные стекла, спокойный, убегаю-
щий лес..
И только на обрыве последнего мгновения, когда
сверкая отполированной сталью рельс, выступило кру
тое, ровное закругление, когда холодная, слепая тя-
жесть начала давить грудь, и рука, вдруг ставшая
чужой, безотчетно потянула вниз заскрипевший рычаг,
и быстро натянулась и лопнула гнилая, замазанная
краской бечевка, пронзительно и тоскливо взвизгнули
тормозные колодки, прильнув на бегу к быстро вертя
щимся колесам, и, громыхнув буферами, содрогнулись
вагоны, как стадо степных лошадей, встретивших нео-
жиданное препятствие,—тогда лишь звонкая, горячая
волна хлынула в голову Петунникова, закричав тыся-
чами резких, пьяных голосов, затопляя сознание лихо
радочной быстротой ощущений и чувством действитель-
ной, полной бесповоротности.
И хотя над замершими вагонами сонно таяла голу-
бая полуденная высь, а лес стоял зеленый и равнодуш-
ный к людям, оцепеневшим в страшной тревоге, воздух
мгновенно стал звонким, хитрым и душным. Казалось
Петунникову, что в нем самом бесследно растворилось и
пропало его собственное тело, что мысли стали чужими
и бешено торопливыми, как сухой, взвихренный ветром
песок. Он спрыгнул на откос насыпи и, шумно дыша,
побежал вперед, крепко сжимая рукой теплую сталь
револьвера.
II
Все, что произошло потом — результат горячих двух
недельных споров, раздражения, осторожных, тонких
расчетов, надежд и сомнений—совершилось с какой-то
366
потрясающей, нелепой быстротой, бестолково и страшно.
Снаряд не разорвался: брошенный между колес, он тупо
стукнулся о шпалу, перевернулся и лег в песок, как
старая пустая коробка. Откуда-то по крутой, глинистой
насыпи, спотыкаясь и размахивая руками, бежали не-
известные, разно одетые люди, врассыпную стреляя из
револьверов в сторону желтого почтового вагона. Один
из них, маленький и худой, с плоским, растерянно-то-
ропливым лицом, отделился и побежал навстречу Пе-
тунникову мелкими, неровными шагами, выкрикивая на
ходу тонким, странно обрадованным голосом: «Ага...
Ага..» и неумело стреляя из тяжелого казенного револь-
вера. Когда между ним и Петунниковым осталось всего
восемь-десять шагов, молодой человек вытянул руку и
нажал спуск, почти не целясь, но со странной уверен-
ностью в том, что не промахнулся. Сыщик перестал
кричать и пошел шагом, все тише и тише, потом сел,
уперся руками в живот и взвизгнул тоскливым, ровным
голосом.
Петунников остановился, с тупым удивлением рас-
сматривая раненого, безотчетно оглянулся и снова изо
всех сил побежал дальше, к голове поезда. Издали он
узнал четверых с бледными, странно-чужими, озабочен-
ными лицами; они стояли у площадки вагона и быстро,
не двигаясь с места, словно делая какое-то страшно
важное и спешное, но совершенно безопасное дело,
стреляли в окна и на площадку. Сзади кто-то кричал
бестолково и хрипло, эхо тревожно замирало в лесу. Из
вагонных окон со звоном прыгали осколки стекла, и
кто-то стрелял оттуда невидимый, мерно и ожесточенно
разряжая револьвер.
Вдруг сзади неожиданно и сильно раздались выкрики:
— Сюда-а!.. Эге-ей!.. Эй!.. Солда-а-ты!..
Петунников обернулся назад и увидел бегущих това-
рищей. Они тороплив прыгали с насыпи, отчаянными и,
как показалось Петунникову, страшно медленными дви-
жениями продираясь сквозь цепкую вересковую заросль
опушки. Из задних вагонов бегло и дробно стукали
винтовочные выстрелы.
Теперь весь поезд стонал и гудел, как озлобленный
и шумный улей. Паровоз тяжело пыхал; белые, густые
клубы дымного пара стлались по заросли. Петунников
367
осмотрелся, стиснул зубы и, вдруг поняв, что все конче
но, пустился бежать к лесу. За ним кто-то гнался,
шумно, с топотом, треща сучьями и кустарником. Две-
три пули провизжали над головой, но, не останавлива-
ясь и не оглядываясь, прыгая через пни и валежины,
охваченный внезапной тоскливой паникой, Петунников
бежал так быстро, что жаркий, неподвижный воздух
бил ему в грудь и лицо, как ветер.
Бежал он инстинктивно и прямо, без мысли и
соображения, туда, где деревья казались темнее и гуще.
Но лес все расступался и расступался перед ним беско-
нечной зеленой толпой, открывая новые поляны, ямы,
заросли и валежины. От испуга и стремительного дви
жения не хватало воздуха, дыхание вырывалось из
груди хриплым, неровным шумом, и казалось, что лоп
нет сердце, не выдержав бешеного прибоя крови. И
была только одна мысль, одно желание—убежать как
можно дальше от полотна. Временами казалось, что
теперь опасность отдалена, что пора остановиться,
прийти в себя. Но, как только он замедлял шаг, новый,
слепой взрыв острого, нетерпимого страха болезненно
встряхивал нервы и мускулы, толкая вперед. И снова,
напрягая последние усилия, Петунников бросался даль
ше, как ошеломленный, затравленный зверь, пока на
упал в мягкую хвойную поросль, бессильный, уничто
женный и разбитый, в состоянии, близком к обмороку
III
Мысль о том, что, может быть, ничего не было, и н< •
это—дикий, бессвязный кошмар, вместе с ясным н
глубоким сознанием лесной тишины, была последи л ।
Настало полное тяжелое оцепенение, и Петунникон, m
шевелясь, чувствовал только свое измученное тело, к
жащее навзничь в мягком сыром мху. Ныли и, казалось
всасывались землей разбитые мускулы, крупный Г0|о>
чий пот слепил глаза, быстрые огненные мухи споил ли
в воздухе. Кто-то ненасытно, хрипло дышал внутри <«п.
неистово гомонило сердце, вздрагивая и наполняя /к*
огромными глухими толчками. Муравьи раздрая, л ли
кожу, ползая по рукам и лицу, забираясь в рукам.। ••
368
за воротник, но не было сознания, что это муравьи и
что можно стряхнуть их. Все тело от корней волос до
натертых, горящих ступней беззвучно томилось жаждой
полного, близкого к уничтожению и смерти покоя.
Прошло как будто и страшно много и страшно мало
времени, когда Петунников, еще несколько раз глубоко
вздохнув жадной, остывшей грудью, сообразил, где он
лежит и почему. Страх прошел, канув в тишину лесного
безлюдья, но еще оставались тревожная рассеянность
мыслей и звонкое напряжение слуха, готовое схватить
и сообразить малейший треск сучка, шорох падающей
шишки, стук дятла. Маленькая, словно живой черно-се-
рый орех, синица-гайка уселась над головой Петунни-
кова, вопросительно свистнула тоненьким, мелодичным
свистом и перепорхнула на соседнее дерево.
Он встал, слегка пошатываясь, с закружившейся от
утомления головой, встряхнулся, поправил фуражку и
тоскливо огляделся. Вокруг печально и угрюмо шири-
лось лесное молчание, мягкие отсветы меланхолично
падали в чащу кустарника и тихо двигались меж
деревьями по извилистым, узловатым корням, уходя
дальше сквозь толпу мохнатых елей и лиственниц в
зеленую, жуткую глубину. Срываясь, замирали в тени-
стом воздухе редкие жалобные крики птиц; где-то
ворочался дятел, мерно и озабоченно стукая клювом.
И постепенно, усиливаясь и загораясь желанием идти,
двигаться, предпринять что-нибудь, росло глухое беспо-
койное раздражение, вызванное сознанием, что прежнее
направление, определявшее сторону, где проходила же-
лезная дорога, утеряно им безвозвратно с того самого
момента, когда он, обессилевший и полузадохшийся, упал
в кусты. Как ни силился Петунников ориентироваться,
выходило до нелепости очевидно, что железнодорожная
пиния идет со всех четырех сторон сразу и что вместе
с тем ее нет. Идти наудачу было рискованно не только
и । за опасности попасть к станции и обратить на себя
внимание служащих, но и потому, что можно было
удариться не поперек, а вдоль огромного леса и проплу-
1нть неопределенное время без всякой надежды избе-
। дть розысков и поимки. И все-таки, несмотря на всю
in молимую правильность этих соображений, ничего
ipvroro не оставалось, как просто... идти вперед.
369
IV
Долго и безостановочно шел Петунников большими,
торопливыми шагами, со все возрастающим беспокойст-
вом, тщательно стараясь не уклониться от раз взятого
направления. Шел он все прямо, через мочажины и
овраги, через огромные высохшие болота, усеянные час-
тыми упругими кочками. Иногда кусты загораживали
дорогу, и цепкие ветви больно задевали лица Вязкая
лесная паутина садилась на вспотевшую кожу, как
липкое, отвратительное насекомое. Небо стало туманнее
и бледнее, глуше и сосредоточеннее возились невидимые
птицы, и только тишина, глубокая, печальная тишина
леса, навевая тревожные, неотступные мысли, не давала
заметить Петунникову густых пряных испарений вече-
реющего дня. На ходу он думал, отрывочно углубляясь
в отдельные эпизоды событий, и ясным становилось ему,
почему так сложно и хорошо обдуманное предприятие
кончилось печальным, непредвиденным крахом. Еще
там, в городе, перед тем, как сесть в поезд, стало
известно, что на этот раз воинская охрана не сопровож
дает деньги и что отправляются они, по-видимому, без
всяких особых мер предосторожности. Тогда это не
показалось ни странным, ни удивительным; напротии,
возбужденное состояние, в котором находились все,
рисовало картины необычайной и красивой легкости
ограбления.
Теперь же, вспоминая неизвестных людей, стрелявших
на бегу в него и его товарищей, Петунников видел, как
глупо они, увлекающиеся конспираторы, попали впросак
Очевидно, охрана, состоявшая из сыщиков или переоде
тых жандармов, сидела, как и они, в вагонах под видом
пассажиров третьего класса. И даже смутно и неуверен
но, как сквозь сон, Петунникову припомнились отрыви
стые, характерные звуки винтовочных выстрелов.
Точно ли не было солдат? А если их прятали, то с
какой целью? Быть может, в надежде, что революции
неры, введенные в обман, не станут взрывать вагона?
Петунников вспомнил неудачный снаряд и криво усмох
нулся. Но все-таки ясным и несомненным было то, ччх»
о готовящемся нападении или знали, или просто ожи
дали его ввиду большой, соблазнительной суммы денег
370
Мысль о деньгах, однако, не вызвала у Петунникова
ни сожаления, ни досады; слишком была велика ставка
в этой игре, ставка собственной жизнью, чтобы ход,
сыгранный вничью, по крайней мере для него, заставил
пожалеть о возможном и потерянном выигрыше. Това-
рищи его, вероятно, пока тоже избегли преследования,
хотя, почему так думается, он не знал. Возможно, что,
раненный и арестованный, он думал бы наоборот, т. е.
что и все ранены и арестованы. В сущности, оставалось
благодарить судьбу, что не кончилось хуже, но радости
никакой не было, а была тревога, заброшенность и
усталость.
Чем дальше шел он, тем сильнее росла уверенность,
что он действительно заблудился и совершенно беспомо-
щен. Ясно было одно, что до опушки далеко, так как
деревья все время тянулись крупные, высокие, на сво-
бодном, ровном расстоянии друг от друга, а он знал, что
опушка больших лесов—сплошная, дикая чаща. Пол-
ная неопределенность положения, незнание местности и
мучительный вопрос «что же делать?» подгоняли его
сильнее всяких соображений о риске. Он шел с лихора-
дочной быстротой, время от времени закуривая папиро-
су, чтобы отогнать комаров и возбудить разбитое, осла-
бевшее тело. Но по-прежнему утомительно и однообраз-
но строгие, сумрачные деревья расступались перед ним,
смыкаясь за его спиной зеленым, жутким молчанием. А
когда, несмотря на огромное напряжение воли и реши-
мости выбраться как можно скорее из этого глухого,
дикого леса, острая, болезненная ломота в коленях и
ступнях стала замедлять шаги Петунникова, в душу его
проник маленький, одинокий страх, как струйка ночно-
го холода в согретую постель спящего человека.
Сумерки надвигались и плыли вверху, в резких
изломах вершин, холодными, темнеющими клочьями ве-
чернего неба. Внизу стало еще тише, еще тревожнее;
деревья не рисовались, как днем, отчетливо, прямыми,
стройными очертаниями, а сквозили и расплывались в
< ырой мгле черной массой стволов, окутанной темной
громадой хвои. А он все шел, упрямо, механически
шагая разбитыми ногами, с тяжелой, одурманенной
тловой, полной неясных шорохов и унылых вздохов
огромного засыпающего леса.
371
V
Ночь настигла Петунникова неторопливо и равно-
душно, властно и медленно, как всегда, погружая лес-
ную равнину в глухой, смолистый мрак и сонную жуть.
Когда стало совсем темно и идти наугад, ощупью
значило уже совсем без толку кружиться на одном
месте, Петунников остановился, ощупью сгреб несколько
охапок валежника, зажег их и в мучительно сладком
изнеможении сел на землю, радуясь смелому, беглому
треску костра и дымному, трепетному огню. Бессозна-
тельный ночной страх, рожденный мраком и безмолви-
ем, отодвинулся за угрюмые стволы елей и замер. Круг
света, бросаемый пламенем, то вспыхивал ярче и отго-
нял еще дальше черную пустоту ночи, то суживался,
бледнел, и тогда казалось, что темная масса воздуха
прыгает к Петунникову, стремясь поглотить раскален-
ные, горящие сучья.
Согнувшись и механически подбрасывая в огонь за-
сохшие прутья, он думал о том, что выход из настояще-
го положения один: пробраться к заселенному месту,
выяснить, где почтовый тракт, и двинуться пешком
обратно в город. По его расчету до города не могло быть
более ста пятидесяти верст, значит, через трое суток,
если его не поймают, можно попасть к своим, отдохнуть
и уехать. Идти он решил по ночам, а днем спать
где-нибудь в канаве или кустах.
Проснулся и заворочался голод, но это не так беспо
коило Петунникова, как тревожный, сосущий жар и
слабость внутренностей вместе с дразнящим желанием
холодной, чистой воды. Пытаясь обмануть себя, он стал
размышлять о предстоящей дороге, но чувство, сознан-
ное и выраженное мыслью, настойчиво требовало удов
летворения. А когда он сорвал какой-то стебелек и
начал жевать его, жадно глотая обильную слюну, им
овладело уныние: мучительно хотелось пить...
Черная лесная жуть толпилась вокруг, вздыхали
вершинами, прыгала по земле уродливыми тенями крас
ного трепетного огня. Костер потрескивал и шипел,
свертывая и мгновенно воспламеняя зеленую смолистую
хвою. На ближайших стволах горели желтые отблески,
гасли и загорались вновь. Все спало вокруг, сырое,
372
мохнатое и немое. И казалось Петунникову, что только
двое бодрствуют в уснувшей лесной равнине—он и
дикое, дымное пламя ночного костра.
VI
Пятно солнца, медленно двигаясь по одеялу, прильну-
ло к смятой, пышной подушке, и от близости пыльного
утреннего луча в лицах спящих людей неуловимо дрогну-
ли светлые тени и сомкнутые ресницы. Дыхание стало
неровным, зашевелились сонные губы, и казалось, что в
свежем раннем воздухе натянулись невидимые, паутинно-
тонкие струны, готовые проснуться и вздрогнуть звуками
ленивых, полусонных человеческих голосов.
Пятно медленно, как часовая стрелка, передвигалось
влево, коснулось бритого, загорелого подбородка, изогну-
лось, позолотило рыжеватые усы и протянуло от голубого
сияющего неба к плотной скуле Григория Семеновича
воздушную струю солнечной пыли. Варламов открыл один
глаз, вздрогнув бровью, быстро зажмурился, потянул оде-
яло, проснулся и сразу увидел спальню, подушки, ширмы
и крепко спящую, розовую от сна жену.
Варламов выспался, но сладко потягиваться всем
крепким, сильно отдохнувшим за ночь телом было
приятнее, чем вставать, одеваться и вообще начинать
суетливый деловой день. Он полежал с минуту на
спине, закинув большие волосатые руки под коротко
остриженную голову, зевнул широко и сильно, с на-
слаждением разжимая челюсти, и посмотрел на жену
искоса, не поворачивая головы. Она лежала так же,
как и он, на спине; одна рука с согнутыми пальцами
упиралась в щеку, другая пряталась под сбившимся
голубым одеялом. Ее маленькие круглые плечи отчетли-
во рисовались здоровой, матовой кожей на смятой
белизне подушки. С каждым вздохом спящей женщины
медленно, едва заметно приподнималась и опускалась
высокая грудь, небрежно опоясанная кружевным узо-
ром рубашки.
Варламов смотрел на жену, и в нем, постепенно
прогоняя остаток сонливости, нарастало привычное,
с метное желание.
373
— Леночка!—сказал он негромко, задерживая ды-
хание.—Спишь?..
Веки зашевелились, дыхание на секунду останови-
лось и вылилось в полном, глубоком вздохе. Варламов
повернулся на бок и слегка обнял жену за плечи. Елена
открыла глаза и, еще не совсем проснувшись, останови-
ла на муже бессознательный, недовольный взгляд.
— Ну, что?— протянула она, сладко зевая, и приба-
вила: — Сплю.. Ведь видишь.
— Леночка,—заговорил Варламов умильным, прося-
щим голосом.—Вставать надо, а? Дорогая моя женочка...
Он сладко улыбнулся и поцеловал молодую женщи-
ну в теплые, темные завитки волос между шеей и
маленьким точеным ухом. Елена закрыла глаза и преж-
ним капризным голосом протянула:
— Оставь, Гриша! Ну, оставь же.. Я спать хочу!
Оставь, Гриша, ну же!
Она решительно повернулась к нему спиной.
В окнах пестрел зелеными отблесками светлый ут-
ренний воздух; слабый, задумчивый ветерок наполнял
комнату запахом влажной земли, зелени полевых трав.
Елена повернула голову, глядя широко открытыми,
проснувшимися глазами в какую-то воздушную точку,
погруженная в ленивую расслабленность и приятный
утренний бездумный покой. За ширмой, скрипя стулом,
ворочался муж. Елена безотчетно представила себе его
аккуратную, прямую фигуру с заспанным румяным
лицом и пушистыми рыжими усами. Он скрипит ботин
ками, щелкает пряжками подтяжек, фыркает и стучит
умывальником; вот, кажется, надевает чесучовый пиджак.
Все это он делает молча, быть может, сердится за <*
холодность. Не разбуди он ее, пожалуй, можно было бы
отнестись снисходительнее к его нежности, но почему
надо будить? Как будто нельзя встать и одеться без
нее, напиться чаю и идти там по разным своим скучным
делам. Утром так сладко спится. Хочется бесконечно
блаженно дремать, не думая о разных надоедливых и
тошных обязанностях домашней жизни.
— Ленуся, спишь?.— осторожно спросил Варламов,
подойдя к ней.— Моя маленькая ленивица!..
Он взял ее голую, теплую руку и сочно поцеловал в
кисть. Жена нравилась ему всегда, и он не без удоволь
374
ствия думал о возможной зависти знакомых. Одетая и
причесанная, она казалась слегка чужой, особенно при
посторонних, но нагота ее была доступна только ему, и
тогда сознание, что эта женщина — его жена, собст-
венность, было полнее и спокойнее.
— Я бы еще спала!—помолчав, зевнула Елена.—И
лаже сон видела.. Сон.. такой... ну, как тебе сказать?
Будто я в цирке..
— Вот как?—почему-то удивился Варламов, думая
о близкой плате поденщикам, работавшим на огороде.—
В цирке.. Ну... и?_
— Вот я забыла только,— озабоченно и серьезно
произнесла Елена,—кем я была?.. Не то наездницей, не
то из публики., просто... Я на лошади скакала,—
засмеялась она.—Так быстро, быстро, все кругом, кру-
гом, даже дух захватило. А вся публика кричит: «браво!
браво!» И мне хочется скакать все быстрее, быстрее, а
сердце так сладко замирает.. Страшно и приятно™
— Значит, когда я тебя разбудил, то снял с лоша-
ди,—рассеянно сказал Варламов.—Иначе бы ты упала
и разбилась™ Леночка, я пойду в столовую. А ты?
— Я скоро, иди..—сказала Елена и, заметив, что
муж хочет поцеловать ее в шею, быстро прибавила: —
Не тронь!.. Я сегодня стеклянная
Варламов прошел в большую, светлую столовую, где
на круглом белоснежном столе слабо шипел, пописки-
вая и замирая, серебряный самовар. Аккуратно рас-
ставленная посуда, ножи и ложечки сияли холодной
чистотой сытой жизни, а на краю стола, там, где всегда
садился Варламов, лежала столичная газета.
Дверь на террасу была открыта, и старые пышные
деревья сада ровной толпой уходили вдаль, сливая в
«слепой глубине серые изгибы дорожек, запятнанных
солнцем, черные стволы и яркие точки цветущих клумб.
Щебетали птицы, со двора неслись ленивые выкрики.
Над террасой стояло июльское солнце, золотило ком-
натный воздух и сотнями микроскопических солнц бле-
стело в вымытой белизне посуды.
Варламов прошелся взад и вперед, потирая руки,
сиистнул, радуясь хорошему дню, сел на плетеный стул
и развернул газету. Газет он вообще не любил и
аыписывал их единственно из убеждения, что следить
376
за политикой необходимо для культурного человека.
Ему хотелось есть и пить чай, но он терпеливо ждал
прихода жены. Мысль о том, что можно налить чаю
самому, даже не приходила ему в голову. Кроме того, он
не любил пить или есть без жены и всегда с бессознатель-
ным чувством спокойного благополучия следил за нето-
ропливыми движениями рук Елены, наливающей суп или
чай. За столом он мог совсем не говорить и не испытывал
от этого никакой неловкости. Если жена рассказывала
что-нибудь, Варламов слушал и кивал головой; если
молчала или читала, он, также молча, с удовольствием
следил за ней глазами и добродушно улыбался, когда
она, подымая голову, взглядывала на него.
— Здравствуй!—сказала Елена, входя и привычным
движением нагибаясь для обычного утреннего поцелуя—
Ты поедешь сегодня?.
— Мы, собственно говоря, проспали,—ответил Вар-
ламов, нетерпеливо глотая слюну.—Теперь я опоздал на
десятичасовой. Можешь представить, когда я вернусь?
Вечером.. А отчего у тебя круги под глазами. Смотри,
какие синие».
— Круги?— равнодушно переспросила Елена, откры
вал сахарницу.—Вот уж, право, мне совершенно все равно..
— Ну, да..—улыбнулся Варламов.—Так я тебе и
поверил. И личико бледное... Ты, я думаю, переспала», а?
Елена сердито звякнула ложкой.
— Я не переспала, а мало спала!—возразила она
тем особенным, раздражающимся голосом, который поч
ти всегда служил для Варламова признаком неизбеж
ной сцены.—Я же малокровная, ты это прекрасно
знаешь, а притворяешься В прошлый раз доктор, ка
жется, при тебе это говорил, Гриша.. И что мне нужно
больше спать.»
— Я хотел сказать...—запнулся Варламов, усиленно
прихлебывая чай.— Впрочем, что же такое?.. Здесь де
ревня... гм., двенадцать часов.. По-деревенски это.»
Он примирительно кашлянул, но Елена молчала,
притворяясь занятой намазыванием на хлеб икры. Вар
ламов подождал немного и снова заговорил:
— Отчего ты сердишься? Я не люблю, Еленочка,
когда ты начинаешь вот так сердиться без всякой
причины. Ну, что такое, почему?
376
— Я не сержусь».
— Да как же нет, когда я прекрасно вижу, что ты
не в духе и сердишься,—настаивал он, сам начиная
ощущать тоскливое, жалобное раздражение.—Пожалуй-
ста, не отпирайся!» Сердишься. А почему, неизвестно-
Елена еще плотнее сжала губы.
— Да нет же, я совсем не сержусь-
Григорий Семеныч огорченно пожал плечами и раз-
вернул газету. Но через минуту помешал в стакане и,
стараясь подавить мгновенную тонкую струйку обоюд-
ного неудовольствия, сказал:
— У меня разные дела в городе. Прежде всего надо
заказать стекол для парников... Потом с этими процен-
тами... Да еще посмотреть ГУщинский локомобиль, но я
думаю, что он врет.» Наверное, с починкой, очень уж
дешево- А тебе- нужно что-нибудь?..
— Мне?—холодно спросила она—Что же мне мо-
жет быть нужно? Нет.
— Это уж тебе знать,— кротко заметил Варламов.—
Но ты... такая странная? Это невесело.
— Ну и уезжай себе, если скучно!—раздраженно
подхватила Елена.— Разве я держу тебя? Скучно—ну
и уходи- Чини свои локомобили и парники... Можешь
также пойти в клуб и проиграть лишних двести руб-
лей- мне- меня это не касается.
— Еленочка!—взмолился Григорий Семеныч, вста-
вая и подходя к ней.—Детка моя! Ну, будет, брось- Я
-дурак, довольно, Еленочка-
Он взял ее руку, потянул к себе и поцеловал малень-
кие, мягкие пальцы. Она не сопротивлялась, но в ее
бледном, капризном лице по-прежнему лежала тень
шетывшего упрямства и скуки. Варламов опустил руку
и тоскливо вздохнул.
— Ты, я вижу, ссориться хочешь,—сказал он пе-
чальным голосом,— но, eft-6oiy, я ни при чем,. Ну,
скажи, что я сделал, чем виноват?..
Елена сидела неподвижно, упорно рассматривая са-
моварный кран круглыми, остановившимися глазами, и
«друг, неожиданно для себя самой, жалобно и горько
шплакала, беспомощно всхлипывая трясущимся, по-
бледневшим ртом. Крупные, медленные слезы падали на
скатерть, расплываясь мокрыми пятнами. И так было
377
странно, тяжело видеть молодую, хорошенькую женщи-
ну плачущей в уютной, светлой комнате, поной веселого
утреннего солнца и зеленых теней, что Варламов расте-
рялся и беспомощно стоял на одном месте с глупым,
покрасневшим лицом, не зная, что делать. Но в следую-
щее мгновение он встряхнулся и бросился к маленькой,
вздрагивающей от плача фигурке. Он обнял ее за плечи,
целуя в голову и бормоча смешным, детским голосом
ласкательные слова:
— Крошка моя... Ну, деточка, ну, милая, ангельчик
мой!.. Ну, что же ты, зачем, Еленочка?..
Прошло несколько томительных секунд, и, вдруг,
плач прекратился так же внезапно, как и начался.
Елена перестала всхлипывать, выпрямилась, с мокрым,
блестящим от слез лицом попыталась улыбнуться, бро
сила на Варламова просительный, ласковый взгляд и
заговорила жалобным, но все еще сердитым, дрожащим
голосом:
— Это нервы, Гриша... ты не обращай... ну, ей-бшу
же, просто нервы... потом, я плохо спала... голова болела
ну.. Вот видишь, я перестала, вот..
Она рассмеялась сквозь слезы и принялась усиленно
тереть кулачками вспухшие, красные глаза. Варламом
сел, взволнованно откашлялся и шумно передохнул.
— Ты просто пугаешь меня,—сказал он, успокаива
ясь и крупными глотками допивая остывший чай. Так
вот., ни с того, ни с сего.. Сегодня., на прошлой неделе
тоже что-то такое было.. К доктору, что ли, мне
съездить, а? Еленочка?
— Как хочешь, все равно,—протянула Елена упам
шим голосом.— Но ведь я здорова, что же ему со мной
делать?
— Доктора уж знают, что делать,—уверенно воэра
зил Варламов.—Это мы не знаем, а они знают.. Вот ты
говоришь—нервы. Ну, значит, и будет лечить от нерв
ности.
— Да-а.. от нервности...—капризно подхватила Еле
на.—А вот если мне скучно, тогда как? А мне, Гриша,
каждый день скучно, с самого утра.. Ходишь, ходишь,
слоняешься, жарко... Мухи в рот лезут.
— Вот это и показывает, что у тебя расстроены
нервы,—с убеждением сказал Варламов, расхажинал
378
по комнате.— Нервы — это... Здоровому человеку не
кучно, и он, например, всегда интересуется жизнью.»
Пли найдет себе какое-нибудь занятие...
Он чувствовал себя немного задетым и в словах
жены нащупывал тайный, замаскированный укор себе,
но так как он ее любил и был искренне огорчен ее
н* явлением, то и старался изо всех сил придумать
что-нибудь, могущее, по его мнению, развлечь и развесе-
шть Елену. Сам он никогда не скучал, вечно погружен-
ии й в хозяйство, и значение слова «скука» было извест-
но ему так же, как зубная боль человеку с тридцатью
шумя белыми, крепкими зубами.
— Да, господи!—говорил он, останавливаясь и по-
нимая плечами.— В твоих руках масса возможностей».
Ну, хорошо». Гуляй, что ли... поезжай в город, в
н атр... навести родных... ты, вон, цветы любишь, возишь-
ч с ними... Да мало ли что можно придумать?..
Елена рассеянно теребила салфетку, и нельзя было
понять, о чем она думает. Варламов помолчал, но видя,
и" жена не возражает, снова заговорил довольным,
рассудительным голосом.
— Вот в чем дело-то... Кстати, хочешь, приглашу
погостить директоршу. Можно поехать в лес или к
1пс1>ему загону, например...
— Гриша!—сказала Елена, поднимая голову, и го-
*о< ее вздрогнул капризной, тоскливой ноткой.— Гри-
ши, мне скучно! Скучно мне!»
Варламов перестал ходить и с глубоким, искренним
ливлением увидел большие темные глаза, полные слез,
"к крякнул, тупо мигнул и вытащил руку из кармана
'||>юк. Елена продолжала, стараясь не волноваться:
— Григорий! Я же не виновата, что я такая... Мне
«’*• надоело, решительно все, и сама я себе надоела... А
*< г<> мне хочется...
Она беспомощно развела руками и рассмеялась
чцрагивающим, нервным смехом, покусывая губы. По-
|ом закрыла глаза и грустно прибавила:
— Хоть бы ребеночка нам, право».
В другое время Варламов был бы растроган и уми-
«• и этим желанием, но теперь, когда все его соображе-
но» относительно скуки были встречены одним корот-
нм, простым словом «скучно», тупое недоумение перед
379
фактом разрослось в нем грустью и маленьким, обидчи-
вым раздражением. Он даже не обратил внимания на
последние слова Елены и сказал, стараясь говорить
кротким, сдавленным голосом.
— Ну, Елена, я за тебя знать не моту. Но я крайне,.,
крайне озадачен.. Кажется, я все... Ты обеспечена... Я не
стесняю., зачем же так? Я не виноват, Елена!
— Я и не обвиняю,—холодно возразила молодая
женщина.— При чем тут ты?!
«Она нечаянно сказала правду,—подумал Варламом,
вытаскивая золотые часы и прищуриваясь на циферб
лат.— При чем тут я? Хандрит.. Пройдет!»
— Мне пора,—вздохнул он, подойдя к жене и целуя
ее в мягкую, холодную щеку.—Я вернусь к одиннадца
ти, и ты еще успеешь стать паинькой., знаешь,— он
улыбнулся снисходительно и довольно,— когда человек
расстроен, ему лучше побыть одному. А мое присутствие
тебя раздражает.
— Меня все раздражает,—тихо процедила Елена
Все., вот этот самовар, и тот» И солнце... чего оно лезет
в глаза?.
— Иду, иду!.—деланно засмеялся Варламов, махая
руками.—Ухожу. Глафира-а!_
Вошла белорусая, румяная горничная, и Варламом
распорядился запречь в дрожки Пенелопу, маленькую,
гнедую кобылу. Горничная ушла, мимоходом подобрав
брошенный на пол окурок, а Варламов пошел в кабинет
взять деньги и папиросы.
VII
Когда он уехал, Елена пошла к себе, села перед
туалетным столиком и долго перебирала шпильки, вни
мательно рассматривая в холодной пустоте зеркала
свое хорошенькое, скучающее лицо. Потом нашла, что у
нее сегодня очень томный и интересный вид, вспомнила
обиженное лицо мужа и самодовольно улыбнулась Пу
скай чувствует, что такое супружеская жизнь.
На скотном дворе мычали телки, откуда-то падал в
тишину ленивый стук топора. Елена кое-как собрала
волосы, напевая сквозь зубы, потянулась, зевнула и, там
380
как одеваться ей было лень, решила, что лиловый капот—
самый легкий и удобный домашний костюм.
Жаркое летнее молчание дышало в окно безветрен-
ным, сухим воздухом, томило и дрожало. И тягучее,
расслабленное настроение, овладевшее женщиной, на-
помнило почему-то ей серенькие годы уездного девиче-
ства, прогулки по тощему, высохшему бульвару, жид-
кий военный оркестр, игравший по воскресеньям марши
и вальсы, чтение романов, беспричинные слезы и бес-
причинный смех, чаепитие под бузиной, сплетни и
туманные, томительные мечты о «нем», далеком, неизвест-
ном человеке, с приходом которого как-то странно соеди-
нялось представление о яркой, интересной жизни, воз-
можной и желанной. Тогда казалось, что все еще впереди,
и что настоящее, где каждый день до нелепости похож
на другой, только неизбежная ступень к заманчивому,
интересному будущему. О том, что такое это будущее, и
что в нем хорошего, и почему это хорошее должно
наступить,—даже не думалось. А если и думалось, то с
неясной, сладкой надеждой, и казалось, что, как ни
думай, все же будет страшно приятно и хорошо.
Год замужества прошел скоро и бестолково. Первые
впечатления брачной жизни, новизна положения, взвол-
нованность и острота ощущений тешили Елену, как
шшая, неожиданно купленная игрушка. Приезжала
родня с острыми, истерически-любопытными глазами,
«ли, пила, ходила по усадьбе, рассматривая коров, овец,
ярко выкрашенные новенькие машины, сеялки, веялки,
молотилки, механические грабли, вздыхала и завидова-
ш И когда Елена, с сияющим, смущенным лицом,
1>оювая и оживленная, болтала без умолку о своей
шжой и обеспеченной, завидной для всех жизни, поми-
нутно взглядывая на торжественное, довольное лицо
мужа,— жизнь казалась ей приятной и восхитительной,
а Варламов — милым, добрым и умным человеком, к
которому, кроме благодарности, нужно чувствовать и
любонь. И хотя любви к нему она не испытывала, но
Пыла уверена, что спать с ним, принимать его подарки
о ласки, а в холодные дни завязывать ему шарф—
1ОИЧИ1 любить.
А потом, постепенно, с каждым новым днем, сытно
• 1.<>льзавшим в пространство, подошло и укрепилось
381
сознание, что все самое лучшее уж было, и ничего
нового, неизвестного впереди нет. Были, правда, мечты
о ребенке и возне с ним, но в мечтал этих муж не играл
никакой роли и -казался даже странно чужим, посте
ронним человеком, которого все, и она сама, будул
называть «отец», «папа», и который в веселые минуты
станет щекотать пальцем животик ребенка, вскиды
вать брови и говорить сладким, деревянным голосом
«Агу! Агу!»
Елена закрыла глаза и вслух, негромко, произнесли
«Гриша — отец». Но тут же ей стало смешно, потому что
слово «отец» непонятным образом превратило лицо Грп
гория Семеныча, мысленно представленное ею, в лицо <•<
собственного отца, дряхлого старика в поношенном
военном сюртуке, страдающего параличом и одышкой
Елена нетерпеливо встряхнула головой, встала и вышли
на террасу, захватив новенький переводной роман.
VIII
Увидев хозяйку, огромный черный водолаз Полкан
приподнялся на передних лапах, выгнул шершавую
спину, зажмурился и протяжно, громко зевнул, пома хи
вая хвостом. Потом встал, встряхнулся и, мерно ступи 
мягкими, мохнатыми лапами, подошел к Елене, загля
дывала ей в лицо умными, большими глазами.
— Полкан, здороваться!—строго прикрикнула <ш.<
протягивая руку.
Собака лениво потянула воздух влажным черных*
носом и медленно приподняла лапу, тяжело дыши
разинутым от жары ртом.
— Дрянь собака,— притворно сердясь, сказала моли
дая женщина, оживленная ярким солнцем и бодрой
трепетной зеленью старых лип.— Бяка... У-у!..
И так же притворно морда Полкана приняла огор
ченное, жалкое выражение. Он боком, высунув мокрый
язык и опустив голову, смотрел на хозяйку, ожили ,
привычных ласковых слов.
— Ну, хорошая, ну, умная собака!..— важно скаэм»
Елена, кладя свою маленькую руку на огромную мох и»
тую голову.—Милый мой, добрый песик Полкан...
382
Полкан утвердительно гавкнул басом и бодро замо-
тал хвостом. Они понимали друг друга. Елена задума-
лась, не отнимая руки и медленно вдыхая густой,
сочный воздух. Ей захотелось пойти в какой-нибудь
укромный, тенистый уголок, лечь на траву и читать, но
также хотелось взять удочку и водить леской в тихой,
прозрачной воде, разглядывая горбатые, темные спинки
рыб, снующих над вязким, илистым дном.
Из-за угла дома вышла кухарка, длинная, сухопа-
рая женщина с коричневым от загара лицом. Еще
издали Елена услышала ее быстрый, певучий говор, при
жуках которого почему-то сразу начинало пахнуть
дровами, плитой и сырым мясом.
— Вас, барыня, ищу-то!—заговорила она, прикры-
ваясь от солнца худым, желтым локтем. На первое,
шачит, борщ барин вчера заказывал... Я борщ-то собра-
III, только свеколки молодой нету, чисто беда...
Она подошла к террасе и остановилась, вытирая
цк аленные пальцы о синий холщовый передник.
— Жаркого не придумаю, какого бы ни на есть,—
продолжала кухарка, озабоченно поджимая губы. Еже-
пи, например, баранину, так барин до баранины не
очень охоч.„ Разве курицу с рисом, Елена Митревна?
— Все равно, хоть курицу,—сказала Елена.—Барин
приедет вечером, а мне все равно.
— Разве што курицу,—согласилась кухарка, обду-
мывая, какую курицу заколоть.—Я еще, как седни
пала, так про курицу думала™ Так курицу, барыня?.
— Две курицы!!—рассердилась Елена.—Три, четы-
ре, пять... сто куриц!.. Какая у тебя привычка спраши-
вать по десяти раз!.
Не вступая в дальнейшие объяснения, она подхвати-
III подол платья и пустилась бегом по аллее, на ходу
'Порачиваясь и крича:—Полкан! Полкан!
(’"бака бросилась за Еленой большими ленивыми
при юсами, гавкая и припадая к земле. На повороте
Ibi'iьан догнал отбившуюся от него хозяйку, положил
• и лапы на грудь и тяжело задышал прямо в лицо,
> । «раясь лизнуть Елену, но она повернулась и снова
пустилась бежать, не замечая, что Полкан отстает
»• ••*!.|,.> из вежливости и, по-видимому, не особенно
р п ни ложен бегать. У маленькой хмелевой беседки Еле-
383
на остановилась, раздумывая, войти туда или нет,
потом вошла и, запыхавшись, села на узенькую зеленую
скамейку. Полкан завилял хвостом, зевнул и грузно
опустился на пол к ее ногам, уткнув морду в вытянутые
передние лапы.
Елена выпрямилась, изогнулась всем своим малень
ким стройным телом, развернула книту и принялась
читать длинный фантастический роман, полный при-
ключений и ужасов. Тянулась бесконечная интрига
злодеев с добродетельными людьми, где, невзирая на
усилия автора, преступники и убийцы выходили почо>
му-то живее и интереснее самых добрых и самым
благородных людей. Впрочем, все они действовали с
одинаковой жестокостью друг к другу, не давая спуска
ни правому, ни виноватому. Когда надоело читать,
Елена закрыла глаза, стараясь вообразить себя пленни
цей, спрятанной в каком-нибудь пустынном и таинст
венном месте. Но вместо каменного угрюмого замка с
башнями и подземными ходами упорно рисовалась чис
тенькая веселая усадьба, амбары с хлебом и сеном,
каретник, скотный двор, залитый навозной жижей, и
приказчик Евсей, аккуратный, богомольный мужик,
подстриженный в скобку. В ухе у него серебряная
серьга, а сапоги — бутылками. А дальше, уходя к
далекому, бледному от жары небу, тянулись волнисты»
хлебные поля, охваченные синими изгибами леса. И и»
было таинственного похитителя, а был муж, Гриша,
безобидное, деловое существо с мягкими рыжими усами,
скучное и ласковое.
Вдруг Полкан вскочил, гавкнул, прислушиваясь м
чему-то, понятному и значительному только для него,
оглушительно залаял и бросился со всех ног под уклон
аллеи, прямо к пруду. Елена вздрогнула, встрепенулась
и встала. Полкана уже не было возле, только <<»>
неистовый, раздраженный лай удалялся все быстрее и
быстрее, наполняя июльскую тишину громкими гневны
ми звуками
— Полкан! Сумасшедший!..— закричала она, пуска
ясь по аллее бегом.—Полкан! Пси, сюда!
Но Полкан не слышал. По-видимому, теперь он
остановился, привлеченный чьим-то присутствием, и
бурно, свирепо лаял, забыв все на свете, кроме предмета
384
своего гнева. И когда Елена выбежала к пруду, с
тревожным любопытством оглядываясь вокруг, то уви-
дела неизвестного ей, слегка, растерявшегося человека, и
к трех шагах от него бешено лающего Полкана, сразу
потерявшего сонную флегму добродушного пожилого пса.
IX
На следующий после нападения день Петунников
вышел к лесной опушке. Глубокая, жадно вздрогнувшая
радость блеснула в его измученном, посеревшем лице
навстречу пышной желтизне полей и голубому воздуху,
раскаленному полуденным зноем.
Когда после долгого, суточного блуждания в дрему-
чей глуши перед ним неожиданно и далеко сверкнули
крошечные голубые прорехи опушки, последний трепет
возбуждения встряхнул его истомленное, ослабевшее
ело и лихорадочно-быстрыми шагами направил туда,
где меж тонких, частых стволов пестрела цветами
сочная, мшистая луговина. Он выбрался на простор,
(апыхавшись, с тяжелой от жажды и бессонницы голо-
вой, сел на пенек и осмотрелся.
Перед ним, заливая холмистое поле, струился в
потоках света золотистый бархат ржаных волн, разбе-
гаясь от знойной, воздушной ласки беглыми сизыми
переливами, а сверху, из голубой опрокинутой глубины
мчалось невидимое, неугомонное серебро птичьих песен.
Гам, на огромной, недосягаемой высоте, опьяненные
петом и солнцем, страстно звенели жаворонки, и каза-
лось, что поет сам воздух, хрустальный и звонкий. На
межах пестрела белая и розовая кашка, лиловый кле-
вер, темная, лаковая зелень придорожника. Вправо и
плево, распахнув огромные хвойные крылья, тянулся и
синел лес, разрезая бледное от жары небо диким,
прихотливым узором.
Усадьба и разные хозяйственные постройки, разбро-
гвнные под косогором в полуверсте от Петунникова,
показались ему ненужными и неприятными в этой
мирной, солнечной тишине. Вид человеческого жилья
 разу настроил его тревожно и подозрительно. Времени
«рошло слишком достаточно для того, чтобы по край-
। Штурман «Четырех ветров*
385
ней мере на сто верст в окружности стало известно о
вчерашнем. И не будет ничего удивительного, если
первый же встречный взглянет на него косо, пойдет 
другим, расскажет о своей встрече и таким образом
сделает массу неприятностей, из которых самая важ
ная и самая непоправимая—смерть.
Он сидел мокрый от пота, злобно кусая потрескаи
шиеся губы, и злобно смотрел вдаль, где, загораживав
угол хорошенькой, небольшой усадьбы, кудрявилась и
толпилась в желтизне полей темная зелень сада. Отту
да, как стан ленивых, беспечных врагов, смотрели
красные железные крыши сараев, изгороди, окна и
трубы. Все это пестрой, солидной кучкой лезло в глаз»
Петунникову, как бы противопоставляя свою оседлость
его риску и заброшенности.
А он сидел, затягиваясь последней папироской, и
соображал, что поблизости должно быть село или д<
ревня, а значит, и дорога, на которую нужно выбрать» »
Голод мучил его, молодой, едкий голод, и от этой»
слегка тошнило. Ноги распухли и, как обвареншп
горели в узких, тяжелых сапогах. Дрожали руки, тл
жесть усталости давила на ослабевший мозг, путал»
мысли, и мучительно, с тоскливым, напряженным остер
венением во всем теле хотелось пить и пить без кони»
блаженно-сладкую, хрустальную, ледяную воду.
Там, в усадьбе, вода, конечно, есть, и ее много. Ес пи»
много, что это кажется даже издевательством. Она там
везде: в глубоком, сыром колодце, в больших пожарник
чанах, в водовозных бочках На кухне — в крашены»
пахучих ведрах, в самоваре, в умывальнике. В граненом
светлом графине где-нибудь на чистом белом столе И
желудках людей, живущих там.
Петунников скрипнул зубами и ожесточенно сил*»
ну л. Еще бы там не было всего этого! Какое .....
прекрасное наслаждение войти сейчас в чистую, солил
ную комнату, сесть за чистый, аппетитно убран нм и
стол, потянуться к холодному, запотевшему графинк »
прозрачной водой, сдерживая изо всех сил тосклш..
слепое желание пить прямо из горлышка, безобразии н
жадно, как загнанная, вспотевшая лошадь. Да’ II»
удержаться, налить в стакан медленно, очень медлсп».
и осторожно поднести к губам. Сделать малешинн
386
глоток, судорожно смеясь и вздрагивая от нестерпимой
утоляемой жажды.
Тогда остановится время. Наступит светлая тишина,
и мысли исчезнут, только холодная струйка, булькая
мерными, жадными глотками, устремится по пищеводу,
медленно исцеляя жгучее раздражение внутренностей.
Напившись и передохнув, хорошо налить в белую глян-
цевитую тарелку горячих щей с крапивой и крутыми
яйцами, отрезать хлеба, пахучего, теплого, свежеиспе-
ченного, с поджаристой коркой. Взять мяса с жиром и
хрящиками. Есть без конца, полно и восторженно на-
слаждаясь едой; потом лечь в чистую, мягкую кровать,
скинуть болезненно раздражающую одежду, вытянуть-
ся и замереть в сладком, глубоком забытье.
- Тьфу!..
Петунников встал и выругался. Конечно, там живут
сытые, обеспеченные люди, мелкие паразиты, сосущие
неустанно и жадно крестьянский мир. Но что ему за
Лело до них, обывателей, погрязших в беркширских,
йоркширских и прочих свинных культурах, в картах и
днуспальных кроватях, в навозе и огородах! Он, загнан-
ный, но свободный, далек от зависти. Разве не от них,
не от сереньких, сытых будней ушел он в свободную
страну мятежного человеческого духа, ради ценности и
красоты единой, раз полученной, не повторяемой жизни?
Мысль эта, рожденная тревожной минутой слабости
голодного, разбитого тела, неумолимо заявляющая о
 Воем праве на жизнь, скользнула перед глазами Пе-
ту и пикова холодно и скупо, как чужая, прочитанная в
книге, без малейшего прилива душевной бодрости и
нервного подъема. По-прежнему острые, мучительные
желания неотступно обращали его глаза туда, где
жили чужие и, уже в силу своего положения, враждеб-
ные ему люди. Отогнав усилием воли призраки распа-
к ниого воображения, он встал и нерешительно двинул-
с>| вперед.
Усадьба, как магнит, притягивала его. Исступленное
желание пить во что бы ни стало быстро убило всякие
онисения, и он, шагая все торопливее, уже думал о том,
и<> в саду, быть может, никого нет, и при некоторой
к юрожности можно, оставаясь незамеченным, найти
нмкую-нибудь лейку или садовую дождевую кадку.
I !•
387
Но чем ближе подходил он к усадьбе, зорко разгля-
дывая дорогу, тем сильнее овладевало им усталое без-
различие и равнодушие к каким угодно встречам. Воз-
можно, что это был результат впечатления, произведен-
ного тихой и безлюдной местностью, но нестерпимая
жажда, распаляемая ожиданием близкого удовлетворе-
ния, быстро превратила недавнюю осмотрительность и
холодное и злое упрямство. Уверенно, как человек,
знающий, чего он хочет, Петунников пересек широкую
пыльную дорогу, отделявшую от него сад, перепрыгнул
канаву, нырнул в затрещавшие кусты и чуть не вскрик-
нул: прямо перед ним за изгибом аллеи блестел малень
кий тенистый прудок, густо укрытый орешником и
высокими липами.
Перебежать аллею, спуститься по обрывистому вы
ступу заросшего осокой берега к доскам, положенным
на вбитые в дно пруда колья, упасть на колени и
жадно, до самых ушей, погрузить лицо в теплую,
глиноватую воду было для Петунникова делом несколь
ких секунд. Две-три минуты он пил, не отрываясь,
тяжело дыша, захлебываясь, фыркая и не сознания
ничего в мире, кроме своего мучительно наслаждают»
гося тела и воды, пресной, теплой, гниловатой, восхити
тельной жидкости...
Он пил, судорожно сжимая руками влажные, сколь
зкие края досок, а над его головой чирикали воробьи,
расстилалась жаркая, отдаленно звенящая тишина; н
уровень глаза на поверхности расходящейся тихими
кругами воды колыхалась зеленая, остроконечная тран
ка. И когда невдалеке где-то раздался неожиданный,
злобный собачий лай, Петунников уже напился. Он
встал, сообразил, что бежать от собаки, если она лап
на него, бессмысленно, потому что внушит прочны»
подозрения, надел шляпу и приготовился.
X
— Вы не бойтесь!—сказала Елена, смущаясь и оста
навливаясь.—Он не кусается. Полкан! Негодяй! Назад!.
Водолаз гавкнул еще раз, два, и с неудовольствием,
оглядываясь на незнакомца, побежал к хозяйке. Петум
388
ников снял шляпу, вежливо кланяясь и чувствуя, что
смущение неожиданно появившейся женщины не зара-
жает его, а, наоборот, лишает той легкой растерянно-
сти, которую он испытал в первый момент. Пристально
рассматривая Елену, молодой человек шагнул вперед и
сказал:
— Извините меня, сударыня!.. Я неожиданно... Мне
страшно хотелось пить...
— Он не кусается,—сдержанно повторила она, быс-
тро оправляясь и, в свою очередь меряя незнакомца
острым любопытным взглядом.—На чужих он только
лает, если заметит..
Желание спросить, кто он и зачем здесь, было так
явно написано на ее лице, что Петунников почувствовал
неловкость затягивать далее объяснение. Привычка
лгать в критических моментах не изменила ему, под-
сказав и в этот момент нужные, похожие на правду
слова. Он заговорил без всякого видимого усилия, спо-
койно и просто:
— Еще раз простите, сударыня!.. Я заблудился и
целые сутки шатался здесь, вот в этом лесу. Моя
фамилия Годунов. Я старший телеграфист на станции
Курбатово, и вот.. Воды в лесу не мог найти... Почти с
ног валился от жажды... Потом выбрался, наконец,
увидел эту., вашу—если не ошибаюсь?—усадьбу и
пустился со всех ног. А когда подошел ближе, то увидел
пруд, терпенья не хватило, набрался смелости и., чему
обязан теперь встречей с вами, сударыня!
Пруд не был виден снаружи, но Елена не заметила
лжи и продолжала стоять, сильно заинтересованная.
Петунников показался ей, никогда не ходившей в лесу
более часа, человеком, ускользнувшим чуть ли не от
смертельной опасности.
— Почему же обязаны?—спросила она довольным
п>лосом, подходя ближе и доверчиво улыбаясь.—Но это
возмутительно: пить эту гниль.. Вы бы зашли в дом, как
же так.. Нет, вы несчастный человек. Целые сутки!
Даже подумать страшно.. Но как же вы спали?..
— Да никак!—усмехнулся Петунников. начиная
приходить в хорошее расположение духа.—Зажег кос-
гор, сидел, думал, курил и размышлял о том, что меня,
наверное, хватились и ищут... Да... Было сыро, холодно;
389
ели меня комары, кусали мошки, какие-то зеленые
лесные клопы лезли в нос... Плохо!..
— Вот удивительно!— протянула Елена, смотря на
него широко открытыми глазами.—Значит, вы не боя-
лись? Ведь у нас тут и медведи есть..
— Медведь на человека первый никогда не напада-
ет,—возразил гость, и вспомнил, что хорошо бы узнать,
известно здесь что-нибудь или нет. Но сделал он это, из
осторожности, намеком, небрежно добавив:
— Самый опасный враг человеку—человек. А здесь,
кажется, тихо, хулиганов не водится.. Да и откуда..
Он подождал немного, но Елена молчала, и только
детское любопытство светилось в ее больших темных
глазах. Значит, нет!
— Я,— продолжал Петунников, окончательно входя
в роль,— в свободное время немного ботанизирую, соби
раю растения... Вот и вчера—пошел отыскивать одну
разновидность... увлекся, незаметно наступил вечер, я
ушел я далеко. Служу я здесь тоже недавно, месяц и
местности не знаю... Так вот и вышло все...
— А вы, может быть... голодны?..— нерешительно
спросила Елена, конфузясь и лохматя голову Полкана
—Так пойдемте., позавтракать... И чай.. Меня зовут
Елена Дмитриевна... Пойдемте!..
— Да что же..— замялся Петунников. вздрогнув от
удовольствия и каких-то неопределенных сомнений.—-Я
не знаю... боюсь, что ваше семейство., быть может... Я не
так уж голоден, конечно., но... все же давно не ел..
— Вот именно..— расхохоталась Елена. Этот загоро
лый мужчина в синей тужурке и охотничьих сапогах
начинал ей нравиться.—Вот именно, вы давно не ели, и
потому-то вам не нужно церемониться. А что касается
семейства, то оно все перед вами... Я совсем одна, а муж
в'городе... Пойдемте, пожалуйста!..
Смущение ее совсем прошло, и держалась она теперь
так же лениво и просто, как всегда. Петунников испы
тывал легкое возбуждение и острое любопытство к
самому себе, неожиданно попавшему гостем к незнако-
мым, так кстати подвернувшимся людям. И когда Еле
на, еще раз взглянув на него ободряющими, вниматель-
ными глазами, пошла вперед, он послушно тронулся
вслед, кусая нервно улыбающиеся губы и напряженно
390
обдумывая, какую выгоду можно извлечь из настоящего
положения.
— Вы, пожалуй, очень далеко забрались от стан-
ции,—сказала Елена, нарушая короткое молчание.—
Как вы теперь думаете?
- Да что же- как-нибудь. Тут, вероятно, верст
десять- Дойду пешком.
— Десять?!—засмеялась она.— Верст тридцать, луч-
ше скажите!- Впрочем, вы можете с ближайшей на
поезде. А вот розы,— прибавила она, с достоинством
указывая на пышные кусты, алеющие нежными, бар-
хатными цветами и бледными бутонами.—Я сама за
ними ухаживаю- Только их очень мало, к сожалению»
А если бы засадить целый сад, вроде как долина
Казанлыка... знаете?. Еще мыло такое есть.. Вот это
наш дом.. Вы очень устали?
— Да, порядочно,—ответил Петунников, насилу пе-
редвигая ноги.— Не столько я, пожалуй, даже устал,
сколько вообще ошеломлен...
Он с любопытством и подмывающим напряжением
осматривался вокруг, зорко отмечая на всякий случай
нее аллеи и дорожки, стараясь сообразить и запомнить
расположение места.
— Чем ошеломлены?—спросила Елена, щурясь от
солнца и беглых, порывистых мыслей.—Ах, да, конечно,
Полкан вас изрядно напугал. Но вы посмотрите зато,
какой у него теперь виноватый вид. Ага, плутишка!
Она обернулась и погрозила пальцем Полкану, замы-
кавшему шествие с самым беспечным и ленивым выра-
жением морды.
— У вас, должно быть, село есть поблизости,—
сказал Петунников, соображая, что нужно воспользо-
ваться случаем и ориентироваться.—Это я к тому
говорю, что придется мне нанимать мужика.
— Да, конечно, село.. Медянка,— подхватила Еле-
на.—Тут, под горой, версты четыре. От него и лес свое
название получил... А там,— она махнула рукой в сто-
рону, противоположную той, откуда пришел Петунни-
ков,— там станция, восемь верст отсюда.. Кажется,
соседняя с вами—Бутовка.
— Бутовка.. Да..— рассеянно сказал он, с изумлени-
ем представляя пространство, пройденное им за эти
391
сутки. Судя по расположению леса, огромным, сине-
ющим полукругом стянувшего горизонт, пространство
это равнялось по крайней мере верстам шестидесяти...—
Да, да._ Бутовка.
— Путешествие кончено!—заявила Елена, встряхи-
вая головой.— Вот, пожалуйте!
Дом показался Петунникову красивым и приветли-
вым. Большая затянутая серой парусиной терраса бро-
сала короткую тень на яркий песок дорожки. Тут же
стояли кадки с олеандрами и плющом, прихотливо
взбегавшим под навес крыши дикими, висячими узора-
ми. Немного подальше пестрели длинные деревянные
ящики, полные земли и цветущих растений. Все это
было знакомо, видено сотни раз и слегка жутко. Нео-
жиданно встреченная обыденность вместо сложных и
тяжелых переживаний, которых Петунников был впра-
ве ожидать для себя на каждом шагу, производила на
него отупляющее и тревожное впечатление, хотя вся
вокруг дышало знойным деревенским покоем летнего дня.
XI
С наслаждением уселся он в мягкое плетеное кресло,
глубоко вздохнул, и, когда Елена, извиняясь за свой
капот, куда-то ушла, почувствовал себя так покойно и
просто, как если бы всегда жил здесь, сытно и рано
обедал, пил в саду чай с вареньем и сливками, а по
вечерам, захватив удочки, отправлялся на ближайшую
речку и приходил назад голодный, довольный и грязный.
От усталости ли овладело им такое настроение, было
ли это результатом сознания временной, но, по-видимо-
му, прочной безопасности, только Петунникову было
хорошо, слегка грустно и с удовольствием думалось о
близкой и, вероятно, вкусной еде. По стенам большой,
веселой комнаты с прочной желтой мебелью и резным
дубовым буфетом висели гравюры с изображениями
пейзажей, маленькие жанровые картины, а на китай-
ских полочках в зеленом и белом стекле бокалов томи-
лись левкои и гвоздика. Солнце ударяло в большие,
настежь растворенные окна с белыми занавесками и
двигало на полу трепетные тени листвы. Озабоченно
392
стучал маятник круглых стенных часов, лениво жуж-
жали мухи, бороздя черными точками прохладную воз-
душную пустоту.
И снова показалось Петунникову, что ничего не
было... Нет ни поезда, ни погони, ни тюрьмы, ни висели-
цы. И даже думать об этом смешно и странно здесь, в
тихом захолустье уездной жизни. Револьвер, оттягиваю-
щий карман брюк и натирающий кожу, кажется един-
ственным во всем мире, заряженным по ошибке и
случайно купленным, как ненужная вещь.. Там, в горо-
де, волнуются и ждут.. А быть может, уже знают, и
даже наверное знают, чем кончилось все и что предсто-
ит в будущем... Там жгут и прячут разные документы,
уезжают, спешно меняют квартиры, фамилии..
Но вот идет кошка, лениво облизываясь и выгибая
спину: садится, жмурится и плотоядно смотрит, как
прыгают по дорожке пыльные, взъерошенные воробьи.
Вот где-то кричат гнусливо и сонно: должно быть,
и'вают при этом, чешут подмышки и бранятся.. За
окном в просветах листвы желтеет далекая рожь, и
сейчас придет молодая, красивая женщина; будут есть
и говорить, что попало, охотно и просто.
Он закрыл глаза, напряг мысль, но не было города.
Так, в отдалении, маячило что-то большое, расплывча-
тое и сложное. А была усадьба и сладкие деревенские
будни, полные мирного солнца и вкусных, раздражаю-
щих мыслей о близкой еде
Петунников криво усмехнулся. Жизнь эта жестока и
бессмысленна, неприятна и равнодушна. Медленно пол-
зет в ней привычная скука, без воли, без ожидания,
ровное, тепленькое существование, согретое и освещен-
ное солнцем, но не раскаленное, не воспламененное им.
Комнаты, обстановка, денежные расчеты, хозяйство,
«Нива» и выкройки.
Задумавшись и обрывками мысли стараясь про-
скользнуть в темное ближайшее будущее, он не заме-
тил, как вошла Елена, и вздрогнул при звуках ее
п>лоса. В сером изящном платье, обнажавшем полные
белые руки, она показалась ему серьезнее и сосредото-
ченнее. Но настроение ее было, очевидно, то же: ожив-
лсние и желание быть интересной сквозило в больших
нсных глазах, полных блеска и удовольствия.
393
— Вот и подадут сейчас,— мягко улыбнулась она,
присаживаясь к столу.— Потерпите немножко.. Ну, как
вам нравится наше место?
— Я в восторге,— сказал Петунников, садясь на
другой стул и не зная, что делать со своими огромными
пыльными сапогами.—Особенно, сад.. Говорят, нынче
редко можно встретить хороший сад у помещиков.. Все
заброшено, запущено.. Впрочем, сразу видно, что вы
любите цветы и художница в этом отношении..
— Ах!—засмеялась она, краснея от удовольствия.
Телеграфист был, по-видимому, воспитанный человек,
говорил свободно и непринужденно, что ей очень нрави-
лось.—Тут что... Так себе... одни тюльпаны да розы.. Да,
нынче многие разорились, поуезжали.. Все беспорядки,
пожары.. Наш уезд, впрочем, спокойный... Мужики здесь
зажиточные, так что., спокойно.
Петунников промолчал, ограничившись короткой
улыбкой. В тоне и голосе собеседницы, когда она зато
ворила о мужиках, ему послышалось обычное легкомыс
ленное и глухое непонимание творящегося вокруг.
— А так... скучно здесь,— продолжала Елена, кокет
ливо морща свой гладкий розовый лоб.—Так как-то все
идет... через пень колоду.. Сидишь и думаешь иной раз:
скоро ли день кончится? Я ведь сегодня страшно обря
довалась, что вы мне попались,— расхохоталась она,
поправляя прическу и вспоминая натянутое, неловкое*
выражение лица Петунникова в первый момент ветре
чи.—А попались, так я уж вас не выпущу так скоро...
Вот и напугала вас... Все-таки хоть новый человек... А
то, право, иной раз так даже думаешь: хоть бы мужики
погром устроили... Такие лентяи! Все же хоть спасаться
бы пришлось или хоть струсить порядком... Хоть бы
ригу подожгли!..
Петунников сидел, слушал, и казалось ему, что
журчит маленький, беззаботный ручеек. Журчит себе и
журчит..
— Так что же!—встряхнулся он, стараясь побороть
слабость и оцепенение.— Погром, если хотите, можно
устроить, и даже скоро. Стоит вам захотеть.
Он сказал это без улыбки, с серьезным лицом, и *
Елена сперва рассмеялась, а потом вздохнула, думая
уже о другом:
394
— Я не робкая. Устраивайте себе.. А я возьму ружье
и буду стрелять». У нас есть, у Гриши. Гриша — это мой
муж,— сообщила она, прищуриваясь и закусывая ниж-
нюю губу.— Что же это она возится там? Глафира!
XII
Вошла белобрысая, здоровая женщина в затрапез-
ном ситцевом платье и стала медленно накрывать стол,
искоса бросая на Петунникова тупо-любопытные взгля-
ды. Он, в свою очередь, внимательно посмотрел на
Елену. Но хозяйка занялась возней около буфета, до-
ставая оттуда соусники, закуски и, по-видимому, со-
всем не заботясь о том, что и как подумает прислуга о
незнакомом загорелом человеке. Это понравилось Петун-
никову. Видно было, что хозяйка ветреная, своевольная
женщина, и в то же время что-то неуловимое сближало
ее в глазах революционера с женщинами его круга. Это
был, конечно, психологический обман, но простота ее
движений и жестов, соединенная с непринужденностью
обращения, казалась бы вполне естественной среди его
товарищей.
За завтраком Петунников ел много и основательно,
всячески следя за собой и удерживая челюсти от жад-
ных, торопливых движений. Все казалось ему необычайно
вкусным, даже манная каша на молоке, к которой он
раньше всегда чувствовал большое предубеждение Заня-
тый насыщением, он говорил мало, изредка роняя «да»
или «нет», а Елена охотно и с большим оживлением
рассказывала о разных пустяках, ежеминутно переска-
кивая с предмета на предмет. Иногда казалось ему, что
она жалуется на что-то, но лишь только он начинал
схватывать нить ее мысли, она вдруг, без всякой связи
с предыдущим, принималась рассказывать о каком-ни-
будь Петре, который третьего дня напился и попал в
кадку с водой. Лицо ее смеялось и менялось ежеминут-
но; казалось, что оно, как цветок, живет своей особен-
ной, занимательной жизнью, далекой от соображений
садовника, бросившего в землю серые семена.
Беспокойная мысль о том, что надо встать, идти,
обеспечить себя от роковых, возможных случайностей,
395
вспыхивала в голове Петунникова и тотчас пропадая
куда-то, словно проваливалась, растопленная утомлени-
ем и ленивой тяжестью одурманенного тела. Уже не
было тревожного, нервного желания двигаться, чтобы
заглушить болезненную настороженность души, а хоте-
лось сидеть и не вставать, с полным желудком и
рыхлыми, сонливыми мыслями, сидеть, пока не стемнеет
и не засветятся в душной, прозрачной тьме дали ма-
ленькие, кроткие огоньки.
Тогда раздеться, свалиться в постель и уснуть.
— Вот и покушали,—сказала Елена, когда гость
доел последний кусок и налил в стакан воды.—Ну, как
чувствуете себя теперь?
— Как птица Рок,—усмехнулся он, смотря на моло-
дую женщину неподвижным, тяжелым взглядом.—
Большое вам спасибо. Знаете, есть в сказке птица Рок,
весьма прожорливая.. Несет, например, на себе какого-
нибудь царевича и все кушать просит. А тот уж все
мясо ей скормил. Видит, что дело плохо, давай себя ня
куски резать да ей в рот совать.. Так и доехал к своей
царевне: лечился потом..
— Какая же вы птица Рок?—серьезно возразила
Елена.— Ведь я же не царевич и вы не меня кушали...
А потом птица впроголодь была, а вы наелись..
— Верно,—согласился он, с трудом удерживаясь от
зевоты.—Да я так болтаю, голова тяжелая, а мысли
вялые.
— Это оттого, что вы не спали ночью,—озабоченно
сказала Елена.— Вы бы отдохнули у нас™ А все-таки
расскажите, как это вы там ходили? Лешего не видели?
Мужики уверяют, что есть лешие.
— Леших я не видел..— начал Петунников, стараясь
поддержать разговор,— но..
Послышался легкий скрип, и он оглянулся.
Дверь тихо отворилась, пропуская вспотевшее, румя
ное лицо горничной. Глафира широко улыбнулась, свор
кнув крупными зубами, хмыкнула и сказала:
— Барыня! Туточки к вам из города приехали.
Купец али подрядчик какой, здеся ни разу не бывал,
только сказывают, что по делу к Григорию Семенычу..
Я,—продолжала она, мельком бросая на Петунникова
быстрый, остро-любопытный взгляд,—сказала им, что
396
барин в городе, а вы одни.. А они, говорят, желают,
когда так, вас видеть...
— Ах, господи.» Ну, проси в гостиную..—сказала
Елена, неохотно вставая и рассеянно улыбаясь Петун-
никову.—А как его фамилия?
— Да... как его.. Вроде.. Барк... каб... Баканов, что
ли? Я скажу им!
Дверь закрылась. Петунников встал и выпрямился,
чувствуя, как сразу исчезает спокойное равнодушие,
сменяясь обычной нервной приподнятостью и ожидани-
ем. Видеть подрядчика ему не хотелось; не хотелось,
чтобы и он видел его. А это почти невозможно; из
города на несколько минут сюда никто не поедет.
Подрядчик.. Господа эти любопытны и страшно раз-
говорчивы, кроме того, пустой, невинный рассказ о
каком-то заблудившемся человеке может поднять на
ноги всю окрестную полицию. Он сдержал вздох и
быстро-быстро стал соображать, как уйти теперь так,
чтобы это было просто и естественно..
— Вот тебе и раз!—протянула Елена.— Что же мне
с ним делать?
Петунников напряженно молчал. Возможно, что под-
рядчик, как городской человек, знает все, что произош-
ла на небольшом расстоянии отсюда, верстах в пятнад-
цати. Даже удивительно, как здесь еще ничего неизвест-
но; и это—счастье. Нет, надо уйти и уйти немедленно.
Он внутренне встряхнулся, с удовольствием чувст-
нуя, как вспыхнул и загорелся инстинкт самосохране-
ния, обостряя нервы резкой, напряженной тревогой,
('ильное беспокойство, вызванное не столько настоящим
моментом, сколько внезапным толчком болезненно-ярко-
го воображения, сразу показавшего Петунникову всю
важность положения, всколыхнуло кровь и звонким
криком ударило в голову. Да, он уходит, пора... Хорошо,
что сыт: есть силы к дальнейшему.
— Эти подрядчики у меня вот где сидят,—недо-
нольно говорила Елена, обдергивая рукава и машиналь-
но взглядывая на дверь.—Шатаются сюда каждую
неделю и все говорят, что по делу... Это они нашу рощу
»отят купить... А приедут—сидят, сидят, чай пьют, а
йогом: «Много благодарны!»—фюить, и нет его... Им,
«идите ли, дорого кажется, привыкли за бесценок..
397
Гриша только раздражается. А я бы на его месте за
сто рублей продала, хоть от гостей бы избавилась..
Пойдемте в гостиную..
— Елена Дмитриевна!—сказал Петунников, натяну-
то улыбаясь и с раздражением чувствуя, что внезапный
уход его для хозяйки будет нелеп и необъясним.—Я, н
сущности... ведь., уже собрался., идти... У вас, кстати,
гость... А мне пора..
— Да что вы сочиняете?—удивилась Елена, подходя
к нему.— Вот мило с вашей стороны! Как можно?
Зачем!.. Нет, вы уж не торопитесь, пожалуйста!.. Сейчас
чай будем пить, а потом., если вы уж так торопитесь...
вам запрягут плетушку.. Как же можно так?
— Да нет.—с усилием возразил Петунников, прокли-
ная предупредительность хозяйки, делавшую его отказ еще
более странным.—Не могу, право. Мне давно пора, дежур-
ство там. Я, кажется, сегодня дежурный, и. все такое.
— Да что вы так вдруг?—с недоумением спросила
Елена, внимательно, готовая улыбнуться, рассматривая
бледное, осунувшееся лицо гостя.— Разве пешком вы ско
рее дойдете? У нас очень хорошая лошадь, уверяю вас.
— Да нет же,—нервно усмехнулся Петунников, волну
ясь и еще более запутываясь—Тут ведь, близко. Я, впро
чем. в селе. да. найму мужика, вот, именно, я так и
сделаю.
Его сбивчивый, но возбужденный и решительный том
как-то невольно отстранял всякие возражения, и Елена
почувствовала это. Рассерженная, жалея, что не умет*
заставить принять свое предложение, она пожала пло
чами, принужденно улыбнулась и протянула тихим,
нерешительным голосом:
— До села ведь тоже не близко.. Но—как хотите...
Не буду настаивать. Так вы сейчас уходите?
— Да,— глухо сказал он, надевая шляпу и уже
вздрагивая от нетерпения уйти, не видеть чужих спо
койных, ничего не знающих людей.—Сейчас.. Ну, до
свидания!. Всего хорошего вам. Спасибо!
— Помилуйте!—засмеялась Елена.—Вот вам, дейст-
вительно, я очень благодарна.. Мне было так скучно..
Очень, очень жалею.
Она протянула руку, и Петунников сдержанно пожал
ее. Глаза их на мгновение встретились и остановились
398
Один был недоумевающий, озабоченный взгляд жен-
щины, от которой уходили порывисто и странно, совсем
не так, как это делают все. В другом светились глубо-
кое утомление, затаенная тревога и ровная, холодная
тоска.
Уйдет он, и ничего не изменится... То, что для него,
«благодаря счастливой случайности, явилось сегодня
запасом сил наболевшему, голодному телу, останется в
памяти этого маленького, взбалмошного существа лег-
ким и забавным воспоминанием о каком-то телеграфи-
сте, которому от невыносимой скуки дали поесть. Он
развлек ее—и довольно. Сегодняшний день спасен. Есть
тема для разговоров с Гришей и умиление перед собст-
венной добротой... А завтра можно ожидать еще чего-
нибудь: пьяной драки, сплетен, богомолки из святых
мест...
Все, что было сделано и подготовлено там, в городе,
с неимоверной затратой сил, здоровья и самоотверже-
ния, с бешеным упорством людей, решившихся умереть,
опасность, страх смерти, сутки звериного шатания в
лесу,—все это пережилось и выстрадалось для того,
чтобы у пустенькой уездной помещицы стало меньше
одним скучным, надоевшим днем...
Петунников выпустил руку Елены, и внутри его
дрогнул холодный, жестокий смех. Всего несколько слов
— и сразу исчезнет мнимая беззаботность этого птичье-
го гнезда... Несколько слов — и все хлынет сюда, в
мирную тишину сытенькой двухспальной жизни: испуг,
осшенство, злоба, бессонница и неуловимое, грозное
лыхание смерти, следящей за ним, Петунниковым, как
гень его собственного тела, неотступно и тихо...
Был момент, когда показалось ему, что он этого не
сделает. Но тут же, задыхаясь и вздрагивая от злобной
соски и радостного предчувствия неожиданного удара
 <аботному, глупенькому существу, олицетворившему
в этот момент все многобразие тихой, предательски
ivnoft и бесконечно враждебной ему, Петунникову, жиз-
ни, он быстро шагнул к Елене и, уже не сдерживая
мучительно сладкого желания отдаться во власть хлы-
нувшего порыва, сказал высоким, глухим голосом:
— А ведь я не телеграфист.. Я обманул вас, вот что..
>1 нс телеграфист, а революционер. Я вчера вместе с
399
другими», хотел ограбить поезд». И спасся. Поэтому
ухожу... Да». Тороплюсь!
— Как,—растерялась Елена, пораженная не столь-
ко этими, дико-невероятными словами, сколько порыви-
стым, напряженным волнением его взгляда и голоса.—
Вы?» Как?!
— Да_—повторил Петунников, страшно возбуждаясь
и чувствуя, как его бурный, сдавленный трепет заражает
Елену,—в обморок, однако, не падайте». Я уйду и_ более
вас не побеспокою.
Елена с испуганным непониманием смотрела на него
окаменевшими, расширенными глазами, и вдруг сильно
побледневшее лицо Петунникова таинственной силой
искренности сразу сказало ей, что его слова—правда.
В первый момент все ее существо всколыхнулось и
замерло в тупой, бессильной растерянности. Потом, быстро
возбуждаясь и бледнея, как он сам, Елена отступила
назад, пытаясь улыбнуться и сказать что-то, но мысли с
нелепой быстротой роились и падали, не останавливаясь
и не оставляя в голове нужных, уместных слов. Это был
не страх, а мгновенная удивительная перемена во всем
окружающем, ставшем вдруг замкнутым и чужим, и
казалось, что сам воздух молчит вокруг них, а не они, дна
снова и внезапно столкнувшихся человека.
— Вы шутите!—с трудом произнесла Елена, жалко
улыбаясь и часто, глубоко дыша.—Я вам не поверю,
слышите?!
— Нет,—также теряясь, сказал Петунников, но
зная, что сказать дальше, и испытывая тоскливое му
чительное желание уйти.—Да... Извините. Впрочем... но
бойтесь». Я., до свидания!..
И тут, испуганно радуясь тому, что нашла и выло
нила себе, как ей казалось, самое важное и страшило,
Елена перевела дыхание, раскрыла еще шире темные,
затуманенные волнением глаза и тихо, почти торжест
венно сказала то, что хлестнуло ее в мозг порывистый,
содрогнувшейся жалостью к чужой, гонимой и непонят
ной жизни.
— Если правда... если правда», то как же вы ? Вас
поймают», и вот... казнят!
— А вам что?—грубо и неожиданно для самого
себя, наслаждаясь этой грубостью, сказал Петунников,
400
с нервной улыбкой отступая к дверям.—Не вас же
повесят, я думаю! И вообще., чего вы волнуетесь?..
Сказав это, он почувствовал темную, тихую жа-
лость к себе и выпрямился, бешеным усилием воли
растаптывая нудную, тоскливую боль заброшенности
и утомления. Говорить было уже нечего, и он понимал
это, но продолжал стоять, как будто молчание, а не
слова, могло разорвать внезапную тяжесть, ступив-
шую твердой, жесткой ногой в напряженную тишину.
И когда Петунников, механически направляясь к
выходу, сказал коротко и тихо «прощайте!*—огля-
нулся на бледное лицо маленькой встревоженной
женщины и вдруг решительно и быстро пошел впе-
ред,— ему показалось, что не он, а кто-то другой
сказал это последнее слово... Кто-то, ждавший ответа,
простого и ясного, на мучительный приступ слабости,
злобы и тоски...
Он шел почти бегом, не оглядываясь, все быстрее и
быстрее, с тяжелым, больным озлоблением на всех и на
себя самого, затравленного, беззащитного человека. Го-
лубой полдень ткал вокруг жаркие сетки теней, прово-
жая его с невысокой террасы неотступным, присталь-
ным взглядом женщины.
— Погодите!—слабо закричала она, пытаясь что-то
сообразить.—Постойте!..
Голос ее прозвучал высоким, неуверенным выкриком
и стих, перехваченный солнечной тишиной. Торопливо и
остро, как немой взволнованный человек, бессильный
заговорить и порывисто двигающий всем телом, стучало
сердце, зажигая тоскливое, темное раздражение. Было
томительное желание зачем-то нагнать, остановить это-
го, ставшего вдруг таинственным, жутким, кого-то оби-
девшим и кем-то обиженным человеком, тщательно
рассмотреть его загорелое, обыкновенное лицо, казавше-
еся теперь хитрой, безжизненной маской, под которой
спрятан особенный, редкий, пугающе-любопытный мир.
Опа даже задрожала вся от жгучего нетерпения и
tic । рого, мучительного беспокойства. Не было телеграфи-
| |. а был и ушел кто-то невиданный, как дикий,
। ропический зверь, унося с собой свою тщательно огоро-
шенную, неизвестную жизнь, о которой вдруг неудержи-
мо н страстно захотелось узнать все.
401
Смутные, бесформенные мысли громоздились одна на
другую, сталкивались и бесследно таяли. Он был здесь,
сидел, ел—и притворялся. Смотрел на нее—и притво-
рялся. Говорил любезности—и притворялся. Все было в
нем ложь: каждый шаг й жест, взгляд и дыхание. И
думал он свое, особенное, был и здесь и не здесь, он и
не он„ Нет! был он, уставший от долгого шатанья в
безлюдном лесу, неловкий и жадный, измученный и
шутливый. И вдруг не стало его, а ушел кто-то другой,
вспугнутый неожиданной, понятной только ему трево-
гой, странный и злой.
Елена растерянно смотрела в пустую зеленую глуби-
ну аллеи. Было жарко и тихо, но в этой тишине
остались глухие, безыменные желания, и глубокое вол-
нение женщины, заглянувшей испуганными большими
глазами в огромную сложность жизни, недоступной и
скрытой. И было, вместе с бессилием мысли, с грустным,
тоскливым напряжением взволнованных нервов, неяс-
ное, молчаливое ожидание, словно кто-то обидел ее, как
ребенка, грубо и беспричинно, не досказав яркую,
страшную сказку..
Елена медленно повернулась и пошла назад в ком-
нату, забыв о подрядчике и обо всем, усиливаясь
вспомнить и уловить что-то, мгновенно показавшееся
виданным вот теперь и еще когда-то раньше, давно.. И
вдруг тупое напряжение мысли разом исчезло: она
вспомнила .и облегченно вздохнула. Это было то, что так
странно показалось ей перенесенным из минувшего и
сегодняшний день.
..Уездный город, темная, душная улица.. Отдаленная
музыка, брошенная случайным ветром в теплую воздуш
ность летнего вечера.. Да, сегодня нет музыки, и это
было тогда. А тогда мгновенная грусть вспыхнула и
угасла в сонной тишине мрака, зажигая желание пойти
на бульвар, откуда долетел обрывок мелодии, сесть и
прослушать до конца..
Петунников выбрался к лесу той же самой прямой,
цветущей межой, перевел взволнованно дыхание и оста
новился.
Несколько минут он стоял и смотрел вниз в стран
ном оцепенении, желая идти и не двигаясь, вспоминал
и раздражаясь...
402
И казалось ему, что там, за далекими, такими
маленькими отсюда, деревьями сада, у тихого пруда
и в аллее, где солнце обжигает розовые кусты, и в
комнате, где живет милая, беззаботная женщина,
осталась живая боль его собственного, тоскливо заго-
ревшегося желания спокойной, ласкающей жизни, без
нервной издерганности и беспокойства, без вечного
колебания между страхом тяжелой, циничной смерти
и полу-задушенным голосом молодого тела, властно
требующего всего, что дает и протягивает человеку
жизнь...
Петунников встрепенулся, стиснул зубы и, повернув-
шись спиной к бархату хлебных полей, резко поймал
свою мысль. Но даже наедине с самим собой, даже про
себя он назвал ее только развинченностью и слабостью.
Это бывает со всяким, а значит, и с ним. Особенно после
сильного нервного потрясения.
А он — он прошел шестьдесят верст...
ОКНО В ЛЕСУ
I
Заблудившийся человек, охотник, встал на пригорок
и тревожно осмотрелся вокруг. Повсюду, до самого леса,
низко черневшего на горизонте, тянулась незнакомая,
зловещая равнина, поросшая желтовато-белым, угрю-
мым мхом и редким осинником. Осенний ветер неистово
гнул тоненькие деревца, с унылым свистом прорезая
их судорожно трепещущую листву. Беспрестанно, наги-
баясь почти до самой земли, кланялись они темнею-
щему, обложенному тучами небу, и холодный дух воз-
духа шумно рвался над ними к багровому, стынущему
закату.
Мартышки носились над головой охотника с отча-
янным, безумно-пронзительным воплем убиваемого су-
щества. Обитатели маленьких болот, рассеянных по
|шннине, спрятались в камышах, зайцы исчезли, тя-
। словесные вороны, обессиленные вихрем, сместились
h i землю. Свистящий плач ветра соединял небо с
килей; все металось и гнулось; почерневшие облака
403
бурно текли вдаль, причудливо изменяя очертания,
клубясь, как дым невидимого пожара, разрываясь и
сплющиваясь.
Охотник стоял, удерживая рукой шляпу. Сырой,
резкий ветер стягивал кожу на покрасневшем лице;
озябшие ноги нетерпеливо ежились; тоскливая пустота
земли, поражаемой вихрем, сжимала сердце беспредмет-
ной боязнью. Члены, оцепеневшие от усталости, требо-
вали покоя. Незаметно окрепший голод, из легкого,
почти бессознательного желания есть превратился в
жадный, беззвучный крик тела. Неизвестность местона-
хождения путала мысли, близость ночи пугала, созна
ние обессиливало, сменяясь инстинктивной потребно-
стью идти, чтобы идти, в слепой надежде выбраться к
знакомым местам, успокоиться и ориентироваться.
Охотник тронулся, придерживаясь прежде взятого
направления. Он шел к лесу поспешными, большими
шагами. Тысячи голосов сопровождали его; казалось,
тысячи проклятых существ, превращенных в болотную
поросль, плачут вокруг тонкими, пронзительными рыда
ниями, кричат и молят, задыхаясь от бессильного ужа
са. Мартышки, чертя мглистый воздух истерическими
зигзагами, кидались то вправо, то влево, и расстроенное
воображение человека превращало их в таинственных
птиц, наделенных скрытыми силами. Как духи отчая
ния, без устали бросали они свой безобразный, отврати
тельно резкий крик, и лесной страх полз из темнеющо
го, взбаламученного пространства.
Охотник остановился, дрожа от холода. Черные угли
туч заваливали меркнущий очаг запада; солнце спеши
ло скрыться, чтобы не видеть земли, омраченной безу
мием. На бледной, чистой от облаков полосе неба
метались разъяренные ветви, в ушах гудело, сырость
ломила мускулы. Человек напряг легкие и крикнул,
голос его жалобно утонул в хаосе звуков, несущихся
над землей. Он побрел снова, ощупью, с широко раскры
тыми глазами, спотыкаясь о пни.
Медленное, неудержимое отчаяние захватывало ду
шу охотника. Все ожило, все приняло грандиозные,
пугающие размеры. Равнина казалась бесконечной; грм
ницы ее терялись в воображении; земля становилась
местом невыразимой печали, заброшенности и прокля
404
тия. Взрослый превращался в ребенка; лицом к лицу с
ночью, сбившийся и голодный, бессильный и беззащит-
ный, он воскрешал древние предания, мысленно вызы-
вая мохнатые образы лесных духов, судорожно улыбал-
ся в темноте, силясь сбросить овладевшие им представ-
ления, и шел, прислушиваясь с болезненным напряже-
нием к малейшему треску сучка, вздрогнувшего под
йогой.
Ночь свирепствовала подобно душе преступника.
Охотник тяжело дышал; мысли его терялись в про-
странстве; одиночество обостряло чувства; ноги не заме-
чали земли; живые невидимые ветви хватали за одеж-
ду, молча били в лицо и бешено выли за спиной,
охваченной страхом. Охотник более не останавливался.
Ускоряя шаг, он инстинктивно стремился к лесу, чтобы
и его густой влажной сердцевине укрыться от разруши-
тельного торжества бури.
Первый, шершавый ствол дерева, которого он кос-
нулся в темноте вытянутой рукой, показался ему
живым существом, другом, вышедшим навстречу изму-
ченному товарищу. С чувством тоскливого успокоения
замечал он, пробираясь дальше, как затихает вой
метра, превращаясь в шумное движение хвойных вер-
шин. Стонущий рокот, подобно невидимому водопаду,
струился над его головой; медленно скрипели стволы,
их дикий оркестр щемил сердце; полусгнившая хвоя
мягко скользила под ногами, и черная сырость возду-
ха, пропитанного запахом леса, напрягала невидящие
глаза, бросая в них искры, рожденные оцепеневшим
мозгом.
И вот, в совершенной темноте, как маленький уголек,
тлеющий на темной материи, вспыхнул свет. Человек не
поверил свету; он протер кулаком глаза и пошел даль-
ше. Красный уголек скрылся, заслоненный деревьями,
мелькнул снова, погас и вновь одиноким, кривым глазом
блеснул во тьме.
Тогда неудержимая радость овладела охотником.
Гело его как будто переродилось, потеряло вес и уста-
мисть; бессознательная, блаженная улыбка растопила
limo; желание опередило тихий человеческий шаг и,
••рвавшись, как обозленная лошадь, было уже там, где
•. ш-твовалось людское жилье.
406
С обостренной силой заворочался голод, и человек нс
сдерживал его, а возбуждал и радовался, предчувствуя
близкое удовлетворение. Десятки виденных раньше, ноч-
ных, полных заманчивого уюта, окон всплыли в его
воображении. Но этот свет—не был ли он просто
костром?
II
Приблизившись, сжигаемый любопытством и нетер-
пением, охотник различил черный переплет рамы на
фоне красноватых от огня стекол. Это было окно, это
был дом, произведение человеческих рук, успокоение и
находка.
В туманной глубине света, наполнявшего внутрен-
ность помещения, двигались неясные силуэты, желтые
профили, беззвучно шевелящиеся губы и руки. Тени,
мгновенно вырастая, перебегали с потолка на стены и
гасли. Жизнь ночного окна, призрачная, странная, неиз
вестная смотрящему из темноты человеку, сосредоточи-
валась в неуклюжем, ясном четырехугольнике.
И, по свойственной человеку привычке подходить к
своему ближнему с осторожностью большей, чем у
диких зверей—друг к другу,— охотник медленными,
крадущимися шагами пошел вперед, стараясь рассмот-
реть обитателей. Соблазнительные картины отдыха и
горячих кушаний в кругу мирной, трудолюбивой семьи
толкали его быстрее, чем хотел он, охотник, привыкший
к осторожности и терпению. Мертвый сон под надеж
ным кровом, под стоголосый шум ветра, бушующею
извне, приветливые улыбки гостеприимных хозяев -
разве не вправе был он ожидать этого?
С нервно бьющимся сердцем охотник прильнул к
стеклу. Глаза его, утомленные мраком, не сразу разли
чали предметы, но скоро, сосредоточив внимание, он
рассмотрел всю обстановку и людей, живших за потным
стеклом. По-видимому, он наткнулся на хижину лесни
ка. В стене, противоположной окну, была дверь; над нею
висели ружья, веревочная сетка для ловли перепелов,
дробовница, рог с порохом и пожелтевшие удилища.
Вправо от двери, у маленькой, плохо выбеленной печи,
406
кисел красный полог кровати. На полках громоздилась
глиняная посуда, разные предметы хозяйства; стены,
увешанные картинками сказочного и божественного
содержания, были черны от копоти. Налево от окна, в
углу виднелся широкий, накрытый синей скатертью,
стол, а на нем горела дешевая жестяная лампа.
Людей было трое. Они, по-видимому, уже поужина-
ли, потому что на деревянной скамье лежала недоеден-
ная краюха хлеба и желтел горшок, обложенный раз-
бросанными в беспорядке ложками. У печи на низень-
ком табурете сидела маленькая, сгорбленная старуха;
руки ее быстро перебирали вязальными спицами, а за
столом, погруженные в какое-то, на первый взгляд,
непонятное занятие, помещались—мальчик лет 11-ти и
пожилой, коренастый мужик. Мальчик сидел, облокотив-
шись на руку; его задумчивое, не по-крестьянски нежное
лицо светилось веселой улыбкой. Иногда он встряхивал
темными, подстриженными в кружок волосами и беззвуч-
но для охотника хохотал, показывая ряд белых зубов.
Мужик с расстегнутым воротом грязной, цветной рубахи,
с обветренным, угрюмо-добродушным лицом и спутанной
окладистой бородой, старательно выпячивал губы, моргал
и весь был поглощен делом. Он неторопливо ловил что-то,
। «тающее по столу, задерживал на мгновение в своей
широкой, заскорузлой ладони и отпускал.
Охотник посмотрел пристальнее и вздрогнул от от-
вращения. По столу, трепыхая перебитым дробью кры-
ши, бегал в судороге нестерпимого ужаса маленький
болотный кулик. Его тоненький клюв непрерывно от-
крывался и закрывался; черные, блестящие глазки вы-
катывались из орбит; перья, смоченные засохшей
। ровью, топорщились, как разорванная одежда. Быстро
семеня длинными коричневыми ногами, пробегал он до
края стола; мужик ловил его, сдавливал пальцами
окровавленную головку и, методически, аккуратно це-
'шсь, протыкал птице череп толстой иглой. Кулик зами-
рал; игла медленно, уродуя мозг, выходила наружу, и
птица, отпущенная лесником, стремительно неслась
прочь, бессильная крикнуть, ошеломленная болью и
предсмертной тоской, пока те же пальцы не схватывали
। г вновь, протыкая в свежем месте маленькую, безза-
щитную голову.
407
Охотник перестал дышать. Лесник повернулся, его
прищуренные глаза уперлись в то место окна, откуда
из темноты ночи следил за ним неподвижный, усталый
взгляд. Лесник не видел охотника; отвернувшись, он
продолжал забаву. Куличок двигался все тише и тише,
он часто падал, трепыхаясь всем телом; вскакивал,
пытаясь взлететь, и, совершенно обезумев, стукался о
стекло лампы.
Лес глухо 1удел; сырой холод тьмы ронял капли
дождя. Тоскливая, неизмеримая ярость подняла руку
заблудившегося человека. Охваченный внезапным, жар-
ким туманом, он вскинул ружье, прицелился, и оба
ствола, грянув перекатистым эхом, разбили стекла.
Крик раненого и грохот падающей скамьи был ему
ответом. Лес ожил; тысячи голосов разнеслись в нем, и
внутренность дома, сразу соединенная с охотником
острым узором раздробленного стекла, стала действи-
тельностью. Стоило протянуть руку, чтобы коснуться
стола и всклокоченной головы, рухнувшей на смятую
скатерть. Мальчик трясся от ужаса и что-то кричал: он
был вне себя.
Охотник быстро уходил прочь, шатаясь, как пьяный.
Стволы толкали его, бесстрастный глухой лес поглощал
одинокого человека, а он все шел, дальше и дальше
навстречу голодной, бессонной, полной зверями тьме.
ПРОИСШЕСТВИЕ В УЛИЦЕ ПСА
Похож на меня, и одного роста; а
кажется выше на полголовы
мерзавец!
Из старинной комедии
I
Случилось, что Александр Гольц вышел из балагана
и пришел к месту свидания ровно на полчаса раньше
назначенного. В ожидании предмета своей любви он
провожал глазами каждую юбку, семенившую поперек
улицы, и нетерпеливо колотил тросточкой о деревянную
тумбу. Ждал он тоскливо и страстно, с темной уверен -
408
костью в конце. А иногда, улыбаясь прошлому, думал,
что, может быть, все обойдется как нельзя лучше.
Наступил вечер; узенькая, как щель, улица Пса
туманилась золотой пылью, из грязных окон струился
кухонный чад, разнося в воздухе запах пригорелого
кушанья и сырого белья. По мостовой бродили зеленщи-
ки и тряпичники, заявляя о себе хриплыми криками.
Из дверей пивной то и дело вываливались медлитель-
ные в движениях люди; выйдя, они сперва искали
точку опоры, потом вздыхали, нахлобучивали шляпу
как можно ниже к переносице и шли, то с мрачным, то
с блаженным выражением лиц, преувеличенно тверды-
ми шагами.
— Здравствуй!
Александр Гольц вздрогнул всем телом и повернулся.
Она стояла перед ним в небрежной позе, точно остано-
вилась мимоходом, на секунду, и тотчас уйдет. Ее
смуглое, подвижное лицо с печальным взглядом и кап-
ризным изгибом бровей, избегало глаз Гольца; она
рассматривала прохожих.
— Милая!—напряженно-ласковым голосом сказал
Гольц и остановился.
Она повернула лицо к нему и в упор безразличным
движением глаз окинула его пестрый галстух, шляпу с
пером и гладко выбритый, чуть вздрагивающий подбо-
родок. Он еще надеется на что-то; посмотрим.
— Я...—Гольц прошептал что-то и начал жевать
губами. Потом сунул руку в карман, вытащил обрывок
афиши и бросил.— Позволь мне»—Здесь его рука по-
трогала поля шляпы.—Итак, между нами все кончено?
— Все кончено,— как эхо, отозвалась женщина.—И
тачем вы еще хотели видеть меня?
— Больше... ни за чем,—с усилием сказал Гольц.
Голова его кружилась от горя Он сделал шаг вперед,
неожиданно для себя взял тонкую, презрительно-по-
слушную руку и тотчас ее выпустил.
— Прощайте,—выдавил он тяжелое, как гора, сло-
во.— Вы скоро уезжаете?
Теперь кто-то другой говорил за него, а он слушал,
парализованный мучительным кошмаром.
— Завтра.
— У меня остался ваш зонтик.
409
— Я купила себе другой. Прощайте.
Она медленно кивнула ему и пошла. Тумба оказа-
лась крепче тросточки Гольца; хрупкое роговое изделие
сломалось в куски. Он пристально смотрел в затылок
ушедшей девушке, но она ни разу не обернулась Потом
фигуру ее заслонил угольщик с огромной корзиной.
Кусочек шляпы, мелькнувшей из-за угла,—это все.
II
Александр Гольц открыл двери ближайшего ресто-
рана. Здесь было шумно и людно; косые лучи солнца
блестели в густом войске бутылок дразнящими перели-
вами. Гольц сел к пустому столу и крикнул:
— Гарсон!
Безлично-почтительный человек в грязной манишке
подбежал к Гольцу и смахнул пыль со столика. Гольц
сказал:
— Бутылку водки.
Когда ему подали требуемое, он налил стаканчик,
отпил и плюнул. Глаза его метали гневные искры,
ноздри бешено раздувались.
— Гарсон!—заорал Гольц.— Я требовал не воды,
черт возьми! Возьмите эту жидкость, которой много а
любой водосточной кадке, и дайте мне водки! Живо!
Все, даже самые флегматичные, повскакали с мест и
кольцом окружили Гольца. Оторопевший слуга клялся,
что в бутылке была самая настоящая водка. Среди
общего смятения, когда каждый из посетителей отпи
вал немного воды, чтобы убедиться в правоте Голыш,
принесли новую запечатанную бутылку. Хозяин тракти
ра, с обиженным и надутым лицом человека, непрои:1
вольно очутившегося в скверном, двусмысленном поло
жении, вытащил пробку сам. Руки его бережно, трясясь
от волнения, налили в стакан жидкость Из гордости ом
не хотел пробовать, но вдруг, охваченный сомнением,
отпил глоток и плюнул: в стакане была вода.
Гольц развеселился и, тихо посмеиваясь, продолжал
требовать водки. Поднялся неимоверный шум. Восковое
от страха лицо хозяина поворачивалось из стороны в
сторону, как бы прося защиты. Одни кричали, что
410
ресторатор — жулик и что следует пригласить полицию;
другие с ожесточением утверждали, что мошенник
именно Гольц. Некоторые набожно вспоминали черта;
маленькие мозги их, запуганные всей жизнью, отказы-
вались дать объяснение, не связанное с преисподней.
Задыхаясь от жары и волнения, хозяин сказал:
— Простите», честное слово, ума не приложу! Не
знаю, ничего не знаю; оставьте меня в покое! Пресвятая
матерь божия! Двадцать лет торговал, двадцать лет!..
Гольц встал и ударил толстяка по плечу.
— Любезный,—заявил он, надевая шляпу,—я не в
претензии. У вас бутылки, должно быть, из тюля,—
немудрено, что спирт выдыхается. Прощайте!
И он вышел, не оборачиваясь, но зная, что за ним
двигаются изумленные, раскрытые рты.
III
Историк (со слов которого записал я все выше и
нижеизложенное) с момента выхода Гольца на улицу
сильно противоречит показаниям мясника. Мясник ут-
верждал, что странный молодой человек направился в
хлебопекарню и спросил фунт сухарей. Историк, имени
которого я не назову по его просьбе, но лицо, во всяком
случае, более почтенное, чем какой-то мясник, божится,
что он стал торговать яйца у старухи на углу улицы
Пса и переулка Слепых. Противоречие это, однако, не
вносит существенного изменения в смысл происшедшего,
и потому я останавливаюсь на хлебопекарне.
Открывая ее дверь, Гольц оглянулся и увидел толпу.
Люди самых разнообразных профессий, старики, дети и
женщины толкались за его спиной, сдержанно жести-
кулируя и указывая друг другу пальцем на странного
человека, оскандалившего трактирщика. Истерическое
любопытство, разбавленное темным испугом непонимания,
тянуло их по пятам, как стаю собак. Гольц сморщился и
пожал плечами, но тотчас расхохотался. Пусть ломают
п*ловы—это его последняя, причудливая забава.
И, подойдя к прилавку, потребовал фунт сахарных
сухарей. Булочная наполнилась покупателями. Все, кому
нужно и кому не нужно, спрашивали того, другого,
411
жадно заглядывая в каменное, строгое лицо Гольца. Он
как будто не замечал их.
Среди всеобщего напряжения раздался голос при-
казчицы:
— Сударь, да что же это?
Чашка весов, полная сухарями до коромысла, не
перевешивала фунтовой гири. Девушка протянула руку
и с силой потянула вниз цепочку весов,— как припеча-
танная, не шевельнувшись, стояла другая чашка.
Гольц рассмеялся и покачал головой, но смех его бросил
последнюю каплю в чашу страха, овладевшего свидетелями.
Толкаясь и вскрикивая, бросились они прочь Мальчишки,
стиснутые в дверях, кричали, как зарезанные Растерян-
ная, багровая от испуга, стояла девушка-продавщица.
Опять Гольц вышел, хлопнув дверьми так, что зазве-
нели стекла. Ему хотелось сломать что-нибудь, разда-
вить, ударить первого встречного. Пошатываясь, с блед-
ным, воспаленным лицом, с шляпой, сдвинутой на ухо,
он производил впечатление помешанного. Для старухи
было бы лучше не попадаться ему на глаза. Он взял у
нее с лотка яйцо, разбил его и вытащил из скорлупы
золотую монету. «Ай!*—вскричала остолбеневшая жен
щина, и крик ее был подхвачен единодушным —«Ах!«-
толпы, запрудившей улицу.
Гольц тотчас же отошел, шаря в кармане. Что он
искал там?
Публика, окружившая старуху, вопила, захлебыва
ясь кто смехом, кто бессмысленными ругательствами
Это было редкое зрелище. Дряхлые, жадные руки с
безумной торопливостью били яйцо за яйцом; содержи
мое их текло на мостовую и свертывалось в пыли
скользкими пятнами. Но не было больше ни в одном
яйце золота, и плаксиво шамкал беззубый рот, изрыгал
старческие проклятия; кругом же, хватаясь за животы,
стонали от смеха люди.
Подойдя к площади, Гольц вынул из кармана ни
больше, ни меньше, как пистолет, и преспокойно поднос
дуло к виску. Светлое перо шляпки, скрывшейся за
углом, преследовало его. Он нажал спуск, гулкий звук
выстрела оттолкнул вечернюю тишину, и на землю унал
труп, теплый и вздрагивающий.
От живого держались на почтительном расстоянии,
412
к мертвому бежали, сломя голову. Так это человек
просто? Так он действительно умер? Гул вопросов и
восклицаний стоял в воздухе. Записка, найденная в
кармане Гольца, тщательно комментировалась. Из-за
юбки? Тьфу! Человек, встревоживший целую улицу,
человек, бросивший одних в наивный восторг, других—
н яростное негодование, напугавший детей и женщин,
вынимавший золото из таких мест, где ему быть вовсе
не надлежит,—этот человек умер из-за одной юбки?!
Ха-ха! Чему же еще удивляться?!
Надгробные речи над трупом Гольца были произне-
сены тут же, на улице, ресторатором и старухой. По-
следняя, радостно взвизгивая, кричала:
— Шарлатан!
Ресторатор же злобно и сладко бросил:
— Так!
Обыватели расходились под ручку с женами и лю-
бовницами. Редкий из них не любил в этот момент свою
подругу и не стискивал крепче ее руки. У них было то,
чего не было у умершего,—своя талия. В глазах их он
ьыл бессилен и жалок — черт ли в том, что он наделен
какими-то особыми качествами; ведь он был же несча-
стен все-таки, — как это приятно, как это приятно,
как это невыразимо приятно!
Не сомневайтесь — все были рады. И, подобно тому,
как в деревянном строении затаптывают тлеющую
спичку, гасили в себе мысль: «А может быть., может
быть—ему было нужно что-нибудь еще?»
ОСТРОВ РЕНО
Внимай только тому голосу, кото-
рый говорит без звука.
(Древнегреческое писание)
I. ОДНОГО НЕТ
Лейтенант стоял у штирборта клипера и задумчиво
• мотрел на закат. Океан могущественно дремал. Неяс-
но! черта горизонта дымилась в золотом огне красного
пилудиска. Полудиск этот, казавшийся огромной кап-
413
лей растопленного металла, быстро всасывался океаном,
протягивая от своей пылающей арки к корпусу клипера
широкую, блестящую золотой чешуей полосу отражения
Лучей становилось все меньше, они гасли, касаясь
воды, по мере того, как полудиск превращался в узкий,
красный сегмент. За спиной лейтенанта, упираясь в
зенит, бесшумно росли тени. Тянуло холодом. Мачтовые
огни фонарей засветились в черной, как тихая смола,
воде рейда, и Южный Крест рассыпался на небесном
бархате крупными, светлыми брильянтами. Бледная
даль горизонта суживалась, и лейтенанту казалось, что
он смотрит из черной коробки в едва приоткрытую ее
щель. Последний луч нерешительно заколебался на
горизонте, вспыхнул судорожным усилием и погас.
Лейтенант закурил сигаретку, тщательно застегнул
китель и повернулся к острову. Ночь скрадывала рас
стояние; черная громада берега казалась совсем близ
кой; клипер словно прильнул бортом к невидимым и
темноте скалам, хотя судно находилось от земли на
расстоянии по крайней мере одного кабельтова. Ночной
ветер тянул с берега пряной духотой и сыростью берс
говой чащи; там было все тихо, и хотелось верить, что
остров населен тысячами неизвестных, хитрых врагом,
следящих из темноты за судном, чтобы, выбрав удобную
минуту, напасть на него, перебить экипаж и огласить
воем радости тишину моря
Лейтенант представил себе порядочную толпу дика
рей, штук в двести, мысленно угостил их двойным
зарядом картечи и пожалел, что вместо пиратов остром
населен таким количеством обезьян, какого было бы
вполне достаточно для всех европейских зверинцем.
Военное оружие по необходимости должно миновать их.
Нет даже захудалого разбойника, способного убить
кого-нибудь из пятерых матросов, посланных три часа
тому назад за водой. И действительно, шлюпка долго не
возвращается Кабаков здесь нет, а устье реки совсем
близко у этого берега.
— В самом деле,— пробормотал лейтенант,—парни
не торопятся.
Океан слабо вздыхал. Тяжелые, увесистые шаги при
близились к офицеру и замерли перед ним сутулой,
черной фигурой боцмана. Слабое мерцание фонаря осме-
414
тило морщинистое лицо с тонкими бритыми губами.
Боцман глухо откашлялся и сказал:
— Наши не возвращаются.
— Да; и вам следовало бы знать об этом больше, чем
мне,—сухо сказал офицер.— Четыре часа; как вам это
нравится, господин боцман?
Боцман рассеянно пожевал губами, сплюнул жвачку.
Он был того мнения, что волноваться раньше времени
не следует никогда. Лейтенант нетерпеливо спросил:
— Так что же?
— Приедут,—сказал боцман,—ночевать на берегу
они не останутся Там нет женщин.
— Нет женщин, чудесно, но они могли утонуть
— Пять человек, господин лейтенант?
— Хотя бы и пять Не забывайте также, что здесь
есть звери.
— Пять ружей,— пробормотал боцман,—это шутки
для зверей.» плохие шутки- да„
Он повернул голову и стал прислушиваться. Лицо
его как бы говорило: «Неужели? Да_. в самом деле-
возможно... может быть-»
Тени штагов и вант перекрещивались на палубе
черными полосами. За бортом темнела вода. Непроница-
емый мрак скрывал пространство; клипер тонул в нем,
затерянный, маленький, молчаливый.
— Что вы там слышите?—спросил офицер.—Лучше
позаботились бы вперед отпускать не шатунов, а слу-
жак. Что?
— Весла,— кратко ответил боцман, сдвигая брови.—
Вот послушайте,—добавил он, помолчав.— Это ворочает
Нуль А вот хлопает негодяй Рантэй. Он никогда не
и пучится грести, господин лейтенант, будьте спокойны.
Лейтенант прислушался, но некоторое время тишина
ьросала ему слабое всхлипывание воды в клюзах, скрип
гафеля и хриплое дыхание боцмана. Потом, скорее
гадывая, чем отмечая, он воспринял отдаленное коле-
Пиние воздуха, похожее на отрывистый звук падения в
поду камня Все стихло. Боцман постоял еще немного,
умеренно заморгал и выпрямился.
— Едут!—процедил он, сочно выплевывая табак.—
Гантэй, клянусь сатаной, всегда ищет девок. Высадите
« го на голый риф, и он моментально влюбится. В кого?
415
В том-то и весь секрет... А здесь? Пари держу, что для
него черт способен обернуться женщиной.. Да...
— Старина,— перебил лейтенант,—неужели вы слы-
шите что-нибудь?
— Я?—Боцман неторопливо вздохнул и хитро улыб-
нулся.— Я, видите ли, господин лейтенант, еще с дет-
ства страдал этим. За милю, бывало, слышу, кто едет и
в каком направлении. У меня в ушах всегда играет
оркестр, верно, так, господин лейтенант, хоть будь
полный штиль.
— Да,—сказал лейтенант,—теперь и я, пожалуй,
начинаю различать что-то.
Из яркой черноты бежали ритмические всплески
весел, неясные выкрики, скрип уключин; шлюпка вошла
в полумрак корабельного света; лейтенант подошел к
трапу и, наклонившись, громко сказал:
— Канальи!.
Шлюпка глухо постукивала о борт клипера. Один за
другим подымались наверх матросы и выстроились на
шканцах, лицом к морю.
Лейтенант стал считать:
— Один, два, три., и.. Постойте, Матью, сколько их
было?
— Было-то их пять, господин лейтенант. Вот задача!
— Ну,—нетерпеливо спросил офицер,—где же пятый?
— Пятый?—сказал крайний матрос.— Пятый был
Тарт.
И, помолчав, нерешительно объяснил:
— Он пропал.. Извините, господин лейтенант, он
находится неизвестно где. Его нет.
Наступило выразительное молчание. Матрос подо
ждал немного, как бы не находя слов выразить свое
удивление, и прибавил, разводя руками:
— То есть пропал окончательно, словно сквозь эем
лю провалился. Нигде его нет, из-за этого мы и опозда
ли. Рантэй говорит:—«Надо ехать». А я говорю:—«По
стойте, как же так? У Тарта нет шлюпки.. Да,— говорю
я,—шлюпки у него нет..»
Матрос добродушно осклабился и почесал за ухом.
Лейтенант нервно пожал плечами и взглянул на боцма
на. Морской волк озабоченно размышлял, шевеля смор-
щенными тубами.
416
— Постой,—сказал лейтенант унылым голосом,—
как так пропал? Где? Вы, может быть, брали с собой
ром, и Тарт валяется где-нибудь под деревом?
Матрос заволновался от желания передать подроб-
ности и еще долго бы переминался с ноги на ногу,
набирая могучей грудью ночной воздух, если бы быст-
роглазый Рантэй не выручил его смущенную душу. Он
сделал рукой категорический жест и плавно рассказал
все.
В его изображении дело было так: никто не заметил,
как Тарт ушел в сторону, отделившись от остальных.
Когда наступило время возвращаться на клипер, стали
беспокоиться и давать сигнальные выстрелы. Смерилось.
Кое-кто выразил неудовольствие. Тогда решили ждать
еще полчаса, а затем ехать.
Лейтенант стоял с озабоченным лицом, не зная, что
делать. Матросы молчали. Боцман сплевывал табачную
жвачку и хмурился.
Отправляясь с вечерним рапортом, лейтенант застал
капитана погруженным в раскладывание пасьянса. В
подтяжках, с расстегнутым воротом рубахи и вспотев-
шим одутловатым лицом, он смахивал на фермера,
раскрасневшегося за бутылкой пива. Перед ним стояли
плотный кувшин и маленькая пузатая рюмка. Он то и
дело наполнял ее и бережно высасывал, облизывая
черные седеющие усы. Изредка поворачиваясь к лейте-
нанту, капитан останавливал на нем рассеянно-непод-
вижный взгляд красных, как у кролика, глаз и снова
щелкал картами, приговаривая:
— Туз налево, дама направо, теперь нужно семерку.
Куда запропастилась семерка, черт ее побери?
Пасьянс не вышел. Капитан тяжело вздохнул, сме-
шал карты, выпил и спросил:
— Так вы говорите, что этот бездельник пропал?
Расскажите, как было дело.
Лейтенант рассказал снова. Теперь капитан слушал
иначе, схватывая фразу на полуслове, и, не дав кончить,
пьянил, с размаху прикладывая ладонь к клеенке стола:
— Завтра, чуть свет, пошлите шесть человек, и
пусть они пошарят во всех углах. Его хватил солнечный
удар. Он с юга?
— Не знаю,—сказал лейтенант,— впрочем».
> ।
111 । чрман «'Четырех негров»
417
— Конечно,—перебил капитан, проницательно со-
щуривая глаза,—дело ясное. Они слабы на голову,
северяне. За нынешнюю кампанию это будет десятый.
Впрочем, что долго толковать; если он умер—черт с
ним, а если жив—сотню линьков в спину!
Каюта наполнялась. Пришел доктор, старший лейте-
нант и фуражир. Проиграв в фараон четверть годового
жалованья, лейтенант вспомнил белый чепчик матери,
которой надо было послать денег, и ушел к себе.
Раскаленная духота каюты гнала сон. Кровь шумела и
тосковала, возбуждение переходило в болезненное нерв-
ное напряжение.
Лейтенант вышел на палубу и долго, без мыслей,
полный тяжелого сонного очарования, смотрел в темные
очертания берега, строгого и таинственного, как челове-
ческая душа. Там бродит заблудившийся Тарт, а может
быть, лежит мертвый с желтым, заострившимся лицом,
и труп его разлагается, отравляя ночной ррздух.
«Все умрем»,—подумал лейтенант и весело вздохнул,
вспомнив, что еще жив и через полгода вернется в
старинные низкие комнаты, за окнами которых шумят
каштаны и блестит песок, вымытый солнцем.
П. ЧТО ГОВОРИТ ЛЕС
Когда пять матросов высадились на берег и прежде,
чем наполнять бочки, решили поразмять ноги, выпустив
пару-другую зарядов в пернатое население,—Тарт отде
лился от товарищей и шел, пробираясь сквозь цветущие
заросли, без определенного направления, радуясь, как
ребенок, великолепным новинкам леса. Чужая, прихот
ливо-дикая чаща окружала его. Серо-голубые, бурые и
коричневые стволы, блестя переливчатой сеткой теней,
упирались в небо спутанными верхушками, и листва их
зеленела всеми оттенками, от темного до бледного, как
высохшая трава. Не было имен этому миру, и Тарт
молча принимал его. Широко раскрытыми, вниматель-
ными глазами щупал он дикую красоту. Казалось, что
из огромного зеленого полотнища прихотливые ножни
цы выкроили бездну сочных узоров. Густые, тяжелые
лучи солнца торчали в просветах, подобно золотым
418
шпагам, сверкающим на зеленом бархате. Тысячи цвет-
ных птиц кричали и перепархивали вокруг. Коричневые
с малиновым хохолком, желтые с голубыми крыльями,
зеленые с алыми крапинками, черные с фиолетовыми
длинными хвостами — все цвета оперения шныряли в
чаще, вскрикивая при полете и с шумом ворочаясь на
сучках. Самые маленькие, вылетая из мшистой тени на
острие света, порхали, как живые драгоценные камни,
и гасли, скрываясь за листьями. Трава, похожая на
мелкий кустарник или гигантский мох, шевелилась по
всем направлениям, пряча таинственную для людей
жизнь. Яркие, причудливые цветы кружили голову
смешанным ароматом. Больше всего было их на ползу-
чих гирляндах, перепутанных в солнечном свете, как
водоросли в освещенной воде. Белые, коричневые с
прозрачными жилками, матово-розовые, синие—они
утомляли зрение, дразнили и восхищали.
Тарт шел, как пьяный, захмелев от сырого, пряного
воздуха и невиданной щедрости земли. Буковые леса
его родины по сравнению с островом казались головой
лысого перед черными женскими кудрями. С любопыт-
ством и счастливым недоумением смотрел он, закинув
голову, как стая обезьян, размахивая хвостами и рас-
качиваясь вниз головой на попутных сучках, промча-
лась с треском и свистом, распутав птиц. Зверьки
скрылись из виду, певучая тишина леса монотонно
звенела в ушах, а он стоял, держа палец на спуске
ружья и сосредоточенно улыбаясь. Потом медленно,
смутно почувствовав на лице чужой взгляд, вздохнул и
бессознательно осмотрелся.
Но никого не было. Так же, как и минуту назад,
свисая над головой, громоздилась, загораживая небо,
живая ткань зелени; перепархивали птицы; желтели
серевшие большие плоды, усеянные колючками. Тарт
перевел взгляд на ближайшие сплетения вогнутых, как
початые чашки, листьев и заметил маленькое, зелено-
ватое нечто, похожее на недозрелую сливу. Присутствие
напряженной, внимательной силы сказывалось именно
•де' ь, в трех шагах от него. Слива чуть-чуть покачива-
пи-ь на невидимом стебле; матрос беспокойно зашеве-
лился, бессильный объяснить свою собственную тревогу,
центром которой сделался этот, почти незаметный,
419
I р
плод Он протянул руку и быстро, с внезапной гадливой
дрожью во всем теле, отдернул пальцы назад: малень*
кая, блестящая, как жидкий металл, змея, прорезав
приплюснутой головой воздух, задвигалась в листьях.
Тарт нахмурил брови и ударил ее стволом штуцера.
Животное упало в траву, издав легкий свист; Тарт
отпрыгнул и торопливо ушел подальше.
Откуда-то издалека донесся звук выстрела, за ним
другой: товарищи Тарта охотились, по-видимому, серь-
езно. Матрос задумчиво остановился Еще один отдален-
ный выстрел всколыхнул тишину, и Тарт вдруг сообра-
зил, что он ушел дальше, чем следовало. Ноги устали,
хотелось пить, но светлое, восторженное опьянение дви-
гало им, заставляя идти без размышления и отчета.
Иногда казалось ему, что он кружится на одном месте
в странном, фантастическом танце, что все живет и
дышит вокруг него, а он спит на ходу, с широко
открытыми глазами; что нет уже ни океана, ни клипера
и что не жил он никогда в мире людей, а всегда бродил
тут, слушая музыку тишины, свое дыхание и голос
отдаленных предчувствий, смутных, как детский сон.
Лес становился темнее, ближе придвигались стволы,
теснее сплетались над головой Тарта зеленые зонтики,
ноги проваливались в пышном ковре, затихли голоса
птиц. Расплывчатые видения носились в сумеречных
объятиях леса и жили мимолетным существованием.
Бесчисленные глаза их, невидимые для Тарта, роились
в воздухе, роняли на его руки слезы цветов, сверкали
зеленоватыми искрами насекомых и прятались, полные
сосредоточенной думы, печали нежной, как грустное
воспоминание. Все дальше и дальше шел Тарт, погру
женный в тревожное оцепенение и тоску.
И, наконец, идти стало некуда. Глухая дичь окружала
его, почти совершенная темнота дышала гнилой прелью,
жирным, душистым запахом разлагающихся растений и
сыростью. Протягивая вокруг руки, он схватывал влаж
ные стебли, паразитов, хрупкую клетчатку листьев, мел-
кие гнущиеся колючки. Задыхаясь от духоты, тревоги и
необъяснимого, томительного волнения, Тарт зажег воско
вую спичку, осветив зеленый склеп. Он был, как в ящике*.
Со всех сторон громоздились зеленые вороха, стволы тупо
смотрели сквозь них, покрытые влажным блеском.
420
Тарт бросил спичку и, оглушенный темнотой, кинул-
ся напролом. Это было отчаянное сражение человека с
лесом, желания—с препятствием, живого тела—с цеп-
кой, почти непролазной стеной. Он брал приступом
каждый шаг, каждое движение ног. Тысячи могучих
пружин хлестали его в грудь и лицо, резали кожу,
ушибали руки, молчаливые бешеные объятия откидыва-
ли его назад Бессознательно, страстно, ослепленный и
задыхающийся, Тарт рвался вперед, останавливался,
набирал воздуха и снова, как солдат, стиснутый непри-
ятелем, шел шаг за шагом сквозь темную глушь.
Свет наступил неожиданно, в то время, когда Тарт
всего менее ожидал этого. Измученный, но довольный,
вытирая рукавом блузы исцарапанное, вспотевшее лицо,
он выпрямился, открыл глаза и, вздрогнув, снова закрыл
их. С минуту, трепеща от восторга, Тарт не решался
поднять веки, боясь, что случайною сказкою мысли пока-
жется неожиданное великолепие окружающего. Но силь-
ный, горячий свет проникал в ресницы красным туманом,
и нетерпеливая радость открыла его глаза.
Перед ним был овальный лесной луг, сплошь покры-
тый густой, сочной зеленью. Трава достигала половины
человеческого роста; яркий, но мягкий цвет ее поражал
глаз необычайной чистотой тона, блеском и свежестью.
Шагах в тридцати от Тарта, закрывая ближайшие
деревья, тянулись скалы из темно-розового гранита;
оборванный круг их напоминал неправильную подкову,
концы которой были обращены к Тарту. В очертаниях их
не было массивности и тупости; остроконечные, легкие,
словно вылепленные тонкими пальцами из красноватого
носка, они сверкали по краям изумрудной поляны корал-
ловым ожерельем, брошенным на зеленый шелк. Радуж-
ная пыль водопадов дымилась у их вершин: в глубоком
музыкальном однообразии падали вниз и стояли, словно
застыв в воздухе, паутинно-тонкие струи.
Их было много. То рядом, теснясь друг к другу,
лилась вниз их серебряная, неудержимая ткань, то
группами, по два и по три, тихо свергались они с
влажного каменного ложа в невидимый водоем; то
одинокий каскад, ныряя в уступах, прыгал с высокого
гребня и сеял в воздухе прозрачное, жидкое серебро; то
ровная стеклянная полоса шумела, разбиваясь о камни,
421
и пылила сверкающим градом брызг. Тропическое солн-
це миллиардами золотых атомов ликовало в игре воды.
И все падали, падали вниз бисерным полукругом тон-
кие, тихие водопады.
Тарт глубоко вздохнул и засмеялся; тихая улыбка
осталась в его лице, полном напряженного восхищения.
Деревья, выросшие вокруг луга, также поразили его.
Темно-зеленые широкие листья их светлели, приближа-
ясь к стволу, бледнели, прозрачно золотились и в самой
глубине горели розовым жаром, тоненькие и розовые,
как маленькая заря. Раскидистые, приподнятые над
землей корни держали на весу ствол.
Снова Тарт перешел глазами на луг, так он был
свеж, бархатно-зелен и радостен. Светлая пустота пере-
ливалась вдали, у скал, дрожью воздушных течений,
однозвучную мелодию твердили тонкие водопады. И
розовые горны темно-зеленых куп открывали солнечно-
му потоку первобытную прелесть земли.
Инстинктивно трепеща от вспыхнувшей любви к
миру, Тарт протянул руку и мысленно коснулся ею
скалистых вершин. Необъяснимый, стремительный вос-
торг приковал его душу к безлюдному торжеству леса,
и нежная, невидимая рука легла на его шею, сдавливая
дыхание, полное удержанных слез. Тогда, окрыляя жи-
вую тишину света, пронесся крик. Тарт кричал с бле-
стящими от слез глазами: голос его летел к водопадам,
бился в каменные уступы и, трижды повторенный эхом,
перешел в песню, вызванную внезапным, мучительным
потрясением, страстную и простую.
Кто спит на вахте у руля,
Не размыкая глаз?
Угрюмо плещут лиселя,
Качается компас,
И ждет уснувшая земля
Гостей веселых — нас.
Слабеет сонная рука,
Умолк, застыл штурвал;
А ночь — угроза моряка —
Таит зловещий шквал;
Он мчится к нам издалека,
Вскипел — ив тьме пропал.
Пучина ужасов полна,
А мы глядим вперед,
Туда, где знойная страна
Красотками цветет.
422
Не спи, матрос! Стакан вина,
И в руки — мокрый шкот!
Мы в гавань с песней хоровой
Ворвемся, как враги,
Как барабан — по мостовой
Веселые шаги!
Проснись, угрюмый рулевой,
Темно; кругом — ни зги!
Мелодия захватила его, долго еще, без слов, звучал
его голос, повторяя энергичный грустный напев матрос-
ской песни. Без желаний, без дум, растроганный воспо-
минаниями о том, что было в его жизни так же
прекрасно и неожиданно, как маленький рай дикого
острова, стоял он на краю Луга, восхищенный внезап-
ной потерей памяти о тяжести жизни и ее трудах, о
темных периодах существования, когда душа изнаши-
вает прежнюю оболочку и спит, подобно гусенице,
прежде чем сверкнуть взмахом крыльев. Праздничные,
веселые дни обступили его. Руки любимых женщин
провели по его щекам шелком волос. Охота в родных
лесах и ночи под звездным небом воскресли, полные
свободного одиночества, опасностей и удач. И сам он,
Тарт, с новым большим сердцем, увидел себя таким, как
в часы мечтаний, на склоне пустынных холмов, перед
лицом вечерней зари.
Он снял ружье, лег на траву и с ужасом подумал о
завтрашнем неизбежном дне: часть жизни, отданная
другим-
Запах цветов кружил голову. От утомления дрожали
руки и ноги, лицо горело, и розовый туман плыл в
закрытых глазах.
Он не сопротивлялся. Глубокое, сонное оцепенение
приласкало его и медленно погрузило в душистый,
тихий океан сна, где бродят исполненные желания и
радость, не омраченная человеком. Тарт спал, а когда
проснулся—была ночь и темная, звездная тишина.
III. БЛЕМЕР НАХОДИТ ТАРТА
Тарт сидел у огня, поджав ноги, прислушиваясь и
размышляя. Он не спал ночь: тяжелая задумчивая
тревога собирала морщины на его лице, а руки, кро-
шившие табак, двигались невпопад, рассеянно подбирая
423
прыгающие из-под ножа срезки. Уверенность в том, что
никто не подсматривает, придавала лицу Тарта ту
особенную, непринужденную выразительность, где каж-
дый мускул и взгляд человека рассказывает его настро-
ение так же бегло, как четко переписанное письмо.
Огонь вяло потрескивал, шипел, змеился в гладкой
стали ружья и бледным жаром падал в глаза Тарта
Кругом, в духоте полдня, дремал лес; глухой шум
невидимой жизни трепетал в нем, бередя душу стран-
ным очарованьем безлюдья, гигантской силы и тишины.
Матрос встал, ссыпал нарезанный табак в малень-
кую жестяную коробку, поднял ружье и долго молча
стоял так, слушая голоса птиц. Иногда, на мгновенье,
прихотливый узор листвы вспыхивал перед ним обман-
чивым силуэтом зверя, и рука Тарта бессознательно
вздрагивала, колебля дуло ружья. Зеленые свет и мрак
чередовались в глубине леса. Мысль тревожно летела к
ним, отыскивая живое молчаливое существо с глазами
из черной влаги, рогатое и стройное.
В певучем, томительном забытьи окружал человека
лес, насыщенный болотными испарениями, запахом гни-
ющих растений и дикой, сказочной красотой. То ближе,
то дальше трещал кустарник, невиданные, неизвестные
существа двигались там, прислушиваясь друг к другу,
и образы их, созданные воображением Тарта, принима-
ли чудовищные, волнующие размеры или, наоборот,
бледнели и съеживались, когда умолкал треск.
Резкий шарахнувшийся крик птицы вывел его из
глубокого, торжественного оцепенения. Он поднял глаза
вверх, но тотчас же инстинктивно опустил их, взвел
курок и насторожился, раздвигая взглядом светлую
рябь листвы.
Сначала было трудно определить, что это: маленькая
застывшая тень или пятно шерсти; чье-то пытливое,
осторожное присутствие сказывалось не дальше, как в
десяти шагах и путало мысли, убивая все, кроме жес-
токого, огненного желания встретить глаза зверя. Тарт
тихо шагнул вперед и хотел крикнуть, чтобы животное
выскочило из кустов, но вдруг, в самой глубине зеленой
сети растений, поймал черный блеск глаза, выпрямился
и вздрогнул от неожиданности. Штуцер нервно заколе-
бался в его руках, дыхание стало глуше, и два-три
424
мгновенья Тарт не решался выстрелить — столько без-
граничного удивленья, наивности и любопытства свер-
кало в маленьком блестящем зрачке.
Глаз продолжал рассматривать человека, зашеве-
лился, придвинулся ближе, к нему присоединился дру-
гой, и жадный, требовательный взгляд их стал надо-
едать Тарту. Казалось, его спрашивали: кто ты? Он
поднял ружье, прицелился и опустил руку одновремен-
но с запыхавшимся криком шумно обрадованного чело-
века: — Тарт, сто чертей, здравствуй!
С тяжелым холодом в сердце Тарт повернулся к
матросу. В кустах бешено затрещало, испуганно мельк-
нули и скрылись низкие, сильно закрученные рога. По
щекам Блемера градом катил пот. Глаза, покрасневшие
от утомления и жары, тревожно ощупывали лицо Тар-
та, а полные губы морщились, удерживая смех. Он снял
фуражку, вытер рукавом блузы вспотевший лоб и
•аорал снова всей ширью здоровеннейших морских лег-
ких: — И ты мог заблудиться, чучело! Три мили длины
и три ширины! Это дно от стакана, а не остров.
Конечно, есть острова, где можно ходить порядочным
людям. Цейлон, например, Зеландия, а не эта, с позво-
ления сказать, корзина травы! Вообще мы решили, что
ты съеден орангутангом или повесился Но я искренне,
дружище, чертовски рад, что это не так!
Он схватил руку Тарта и стал ворочать ее, ломая
пальцы. Тарт пытливо смотрел на Блемера. Конечно,
•тот выдаст его — думать иначе было бы страшно
легкомысленно. Прост и глуп, добр и жесток. Ко всему
•тому болтлив, не прочь выслужиться. И он уже смот-
рит на него, Тарта, с видом собственника, облизывается
и мысленно потирает руки, предвкушая пущенную
сквозь зубы похвалу капитана.
Матрос снял ружье, облегченно повел плечами и
безудержно заговорил снова, ободряя себя Молчаливая
неподвижность Тарта смущала его. Он громко болтал, не
1>ешаясь сказать прямо: «Пойдем!»—сбивался, потел и в
десятый раз принимался рассказывать о тревоге, общем
недоумении и поисках. Все неувереннее звучал его голос,
и все рассеяннее слушал его Тарт, то улыбаясь, то хмурясь.
Казалось, что был он здесь и не здесь, свой знакомый и в
го же время чужой, замкнутый и враждебный.
425
— Превратились мы в настоящих собак,—захлебы-
вался Блемер.—Чувствую я, что смок, как яблоко в
сиропе. Уйти без тебя мы, понятное дело, не могли, нам
приказали отыскать тебя мертвого или живого, вырыть
из-под земли, вырезать из брюха пантеры, поймать в
воздухе.. Кок по ошибке вместо виски хватил уксусной
эссенции, лежит и стонет, а завтра выдача жалованья
настоящим золотом за четыре месяца! Сильвестр целит-
ся на мой кошелек, я должен ему с Гонконга четырнад-
цать кругляков, но пусть он сперва их выиграет, черт
возьми! Кто, как не я, отдал ему в макао* две совсем
новенькие суконные блузы! А ты, Тарт, знаешь., вообще
говорят., только ты, пожалуйста, не сердись., верно это
или нет?
— Что?—сказал Тарт, ворочая шомполом в дуло
ружья.
— Да вот., ну, не притворяйся, пожалуйста.. Только
если это неверно—все равно..
Блемер понизил голос, и лицо его выразило пугливое
уважение. Тарт возился с ружьем; достав пыж, он
медленно перевернул штуцер прикладом вверх, и на
землю из ствола выкатились маленькие, блестящи»
картечины.
Блемер нетерпеливо ждал и, когда смуглая рука
Тарта начала забивать пулю, звонко ударяя шомполом
в ее невидимую поверхность, заметил:
— Ты испортил боевой заряд, к тому же какая
теперь охота? Пора обедать.
Тарт вынул шомпол и поднял усталые, ввалившиеся
глаза, но Блемер не различил в них волнения непоколе
бимой решимости. Ему казалось, что Тарт хочет погово
рить с ним, и он, вздыхая, ждал удовлетворительного
ответа. Но Тарт, по-видимому, не торопился.
Блемер сказал:
— Так вот.. Ну, как—это правда?
— Что правда?—вдруг закричал Тарт, и глаза его
вспыхнули такой злобой, что матрос бессознательно
отступил назад.— Что еще болтают там обо мне ваши
косноязычные тюлени? Что? Ну!
* Азартная игра в карты или в кости
426
— Тарт, что с тобой? Ничего, клянусь честью, ей-бо-
iy, ничего?—заторопился матрос, бледнея от неожидан-
ности,— просто... просто говорят, что ты_.
— Ну что же, Блемер,—проговорил Тарт, сдержива-
ясь и глубоко вздыхая.— В чем дело?
— Да вот™—Блемер развел руками и с усилием
освободил голос.—Что ты знаешь заговоры и... это™
видел дьявола... понимаешь? Оттого, говорят, ты всегда
и молчишь, ну... А я думаю—неправда, я сам своими
глазами видел у тебя церковный молитвенник.
Матрос взволнованно замолчал; он сам верил этому.
Живая тишина леса томительно напряглась; Блемеру
вдруг сделалось безотчетно жутко, как будто все зеле-
ное и дикое превратилось в слух, шепчется и глядит на
него тысячами воздушных глаз.
Тарт сморщился; досадливая, но мягкая улыбка
изменила его лицо.
— Блемер,—сказал он,—ступай обедать. Я сыт, и,
кроме того, мне немного не по себе.
— Как,—удивился Блемер,—тебя ждут, понимаешь?
— Я приду после.
— После?
— Ну да, сейчас мне идти не хочется.
Матрос нерешительно рассмеялся; он не понимал
Тарта.
— Блемер,— вдруг быстро и решительно заговорил
Тарт, смотря в сторону.—Ступай и скажи всем, что я
назад не приду. Понял? Так и скажи: Тарт остался на
острове. Он не хочет более ни служить, ни унижаться,
ни быть там, где ему не по сердцу. Скажи так; я
уговаривал его, просил, грозил, все было напрасно.
Скажи, что Тарт поклялся тебя застрелить, если ты не
оставишь его в покое.
Тарт перевел дыхание, поправил кожаный пояс и
бистро мельком скользнул глазами в лицо матроса. Он
нидел, как вздулись жилы на висках Блёмера, как
правая рука его, сделав неопределенное движение, за-
юребила воротник блузы, а глаза, ставшие растерянны-
ми и круглыми, блуждали, не находя ответа. Наступило
молчание.
— Ты шутишь,—застывшим голосом выдавил Бле-
м<*р,— охота тебе говорить глупости. Кстати, если мы
427
двинемся теперь же, то можем захватить на берегу
наших, вдвоем трудно грести.
— Блемер,—Тарт покраснел от досады и даже топ-
нул ногой.—Блемер, возвращайся один. Я не уйду. Это
не шутка, тебе пора бы уж знать меня. Так пойди и
скажи: люди перестали существовать для Тарта. Он
искренно извиняется перед ними, но решился пожить
один. Понял?
Матрос перестал дышать и любопытными, испуган-
ными глазами нащупывал тень улыбки в сосредоточен-
ном лице Тарта. Сошел с ума! Говорят, в здешних
болотах есть такие цветы, что к ним не следует прика-
саться. А Тарт их наверное рвал—он такой.» Вот чудо!
— Прощай,—сказал Тарт.— Увидишь наших, покло-
нись им.
Он коротко вздохнул, взял штуцер наперевес и стал
удаляться. Блемер смотрел на его раскачивающуюся
фигуру и все еще не верил, но, когда Тарт, согнувшись,
нырнул в пеструю зелень опушки,—матрос не выдер-
жал. Задохнувшись от внезапного гнева и страха упу-
стить беглеца, Блемер перебежал поляну, на ходу взвел
курок и крикнул в ту сторону, где гнулись и трещали
кусты:
— Я убью тебя! Эй! Стой!
Голос его беспомощно утонул в зеленой глуши. Он
подождал секунду и вдруг, мстительно торопясь, вы
стрелил. Пуля протяжно свистнула, фыркнув раздроб
ленными по пути листьями. Птицы умолкли; гнетущая
тишина охватила часть леса.
— Стой!—снова заорал Блемер, бросаясь вдогон
ку.—Каналья! Дезертир!
Спотыкаясь, взволнованно размахивая ружьем, он
пробежал с десяток шагов, снова увидел Тарта и
почувствовал, что возбуждение его вдруг упало,— Тарт
целился ему в грудь, держа палец на спуске.
Инстинктивно, защищаясь от выстрела, матрос от-
ступил назад и, медленно двигая руками, приложился
сам. Волнение мешало ему, он не сразу отыскал мушку,
злобно выругался и замер, ожидая выстрела. Тарт
поднял голову. Блемер внутренне подался назад, вспо-
тел, нажал спуск, и в тот же момент ответный выстрел
Тарта пробил его насквозь, как игла холст.
428
То, что было Блемером, село, потом вытянулось,
раскинуло ноги и замерло. Воздух хрипел в его про-
стреленных легких, обнаженная голова вздрагивала,
стараясь подняться и взглядом защитить себя от
нового выстрела. Тарт, болезненно улыбаясь, присел
нозле матроса и вытащил из его стиснутых пальцев
судорожно вырванную траву. Далее он не знал, что
делать, и стоял на коленях, сраженный молчаливой
тревогой.
Блемер повернул голову, глотая подступающую
кровь, и выругался. Тарт казался ему страшным чудо-
нищем, чуть ли не людоедом. Он посмотрел вверх и,
увидев жаркую синеву неба, вспомнил о смерти.
— Подлец ты, подлец!—застонал Блемер.—За что?
— Перестань болтать глупости,—возразил Тарт, от-
дирая подол блузы.—Ты охотился за мной, как за
зверем, но звери научились стрелять. Не ты, так я
лежал бы теперь, это было необходимо.
Он свернул импровизированный бинт, расстегнул
куртку Блемера и попытался удержать кровь. Липкая
горячая жидкость просачивалась сквозь пальцы, и было
слы- шно, как стучит слабое от испуга сердце. Тарту
нажал сильнее, Блемер беспокойно вздрогнул и смор-
щился.
— Адская боль,— процедил он, хрипло дыша.—
Брось, ничего не выйдет. Дыра насквозь, и я скоро
подохну. Ты смеешься, сволочь, убийца!..
— Я не смеюсь,—с серьезной улыбкой возразил
Тарт.— А мне тяжело. Прости мою невольную пулю.
Не отрываясь, смотрел он в осунувшееся лицо матро-
са. Вокруг глаз легли синеватые тени; широкий, давно
небритый подбородок упрямо торчал вверх.
— Трава сырая,— простонал Блемер, бессильно дви-
гаясь телом,— я умру, понимаешь ли ты? Зачем?
Равнодушно-спокойное и далекое, синело небо. А
и низу, обливаясь холодным потом агонии, умирал чело-
век, жертва свободной воли.
— Блемер,— сказал Тарт,—ты шел в этом лесу,
  сыскивая меня Твое желание исполнилось. Но если я
нс хотел идти с тобой, как мог ты подумать, что силой
можно сломить силу без риска проиграть свою собствен-
ную карту?
429
— К черту!—застонал Блемер, отплевывая розовую
слюну.— Ты просто изменник и негодяй!—Он смолк, но
скоро застонал снова и так громко, что Тарт вздрогнул.
Раненый сделал последнее отчаянное усилие поднять
голову; глаза его подернулись влагой смерти, и был он
похож на рыжего раздавленного муравья.
— Ты очень мучаешься?—спросил Тарт.
— Мучаюсь ли я? Ого-го-го!—закричал Блемер.
Тарт, ты дезертир и мерзавец, но вспомни, умоляю тебя,
что на «Авроре» есть госпиталь!.. Сбегай туда, скажи,
что я умираю!..
Тарт отрицательно покачал головой. Блемер вытяги
вался, то опираясь головой в землю и размахивая
руками, то снова припадая спиной к влажной земле. По
внезапно исхудавшему, тусклому лицу его пробегала
быстрая судорога. Он ругался. Сначала тихое, потом
громкое бормотанье вылилось сложным арсеналом oi
вратительных бранных фраз. Тарт смотрел, ждал и
когда глаза Блемера задернулись пленкой,— стал заря
жать ружье.
— Потерпи еще малость, Блемер,—сказал он.—Сей
час все кончится.
Блемер не отвечал. Сквозь до крови закушенную губу
матроса Тарт чувствовал легион криков, скованны)!
бешенством и страданием. Он отошел в сторону, чтобы
случайно Блемер не угадал его мысли, прицелился »
затылок и выстрелил.
Раненый затрепетал, вздохнул и затих.
Теперь он был мертв. Сильное, цветущее тело civ
обступила маленькая зеленая армия лесной травы и.
колыхаясь, заглянула в лицо.
IV. «ГАРНА1П, УЛИЦА ПЕТУХА»
На берегу, почти у воды, в тени огромного варингинош»
го дерева, стоит крепкая дубовая бочка, плотно 3aKp1.11.11
просмоленным брезентом. Она не запирается; это между и.»
родная почтовая станция Сюда с мимо идущих кораблей
бросаются письма, попадающие во все концы света. 16»
рабль, плывущий в Австралию, забирает австралийскую
корреспонденцию; плывущий в Европу—европейскую.
430
Клипер приготовлялся к отплытию. Медленно, упор-
но трещал брашпиль, тяжело ворочаясь в железном
гнезде. Канат полз из воды, таща за собою якорь,
сплошь облепленный водорослями, тиной и раковинами.
Матросы, раскисшие от жары, вяло бродили по нака-
ленной смоле палубы, закрепляя фалы, или сидели на
реях, распуская ссохшиеся паруса. В это время к берету
причалила шлюпка с шестью гребцами, и младший
лейтенант клипера, выскочив на песок, подошел к
бочке. Откинув брезент, он вынул из нее несколько
пакетов и бросил, в свою очередь, пачку писем.
Потом все уехали и скоро превратились в маленькое,
черное пятно, машущее крошечными веслами. Клипер
преображался. От реи до реи, скрывая стволы мачт,
вздулись громоздкие паруса. Корабль стал похожим на
птицу с замершими в воздухе крыльями, весь—напря-
жение и полет, нетерпение и сдержанное усилие.
Бушприт клипера медленно чертил полукруг с запа-
ла на юго-восток. Судно тяжело поворачивалось, вспе-
нивая рулем полдневную бледную от жары синеву
рейда. Теперь оно походило на человека, повернувшего-
ся спиной к случайному, покидаемому ночлегу. Пени-
стая, ровная линия тянулась за кормой— клипер взял
ход.
Его контуры становились меньше, воздушнее и свет-
лее. Двигался он, как низко летящий альбатрос, слегка
накренив стройную белизну очертаний. А за ним с
берега цветущего острова следил человек—Тарт.
Он равнодушно ждал исчезновения клипера. Корабль
увозил с собой земляков, привычное однообразие дис-
циплины, грошовое жалованье и более ничего. Все ос-
тальное было при нем. Он мог ходить как угодно,
двигаться как угодно, есть и пить в любое время,
делать, что хочется, и не заботиться ни о чем. Он
стряхивал с себя бремя земли, которую называют корот-
ким и страшным словом «родина», не понимая, что слово
что должно означать место, где родился человек, и
более ничего.
Тарт смотрел вслед уходящему клиперу, ни капли не
сомневаясь в том, что именно его считают убийцей
I» лемера. Почему прекратили поиски? Почему не более
как через шесть дней после ухода Тарта клипер напра-
431
вился в Австралию? Может быть, решили, что он мертв?
Но в глазах экипажа остров был не настолько велик,
чтобы потерять надежду отыскать человека или хотя
бы его кости. Поведение «Авроры» немного раздражало
Тарта; он чувствовал себя лично обиженным. Человек
крайне самолюбивый, бесстрашный и стремительный, он
привык, чтобы с ним и его поступками враги считались
так же, как с неприятелем на войне. Но ведь не бежит
же от него клипер, в самом деле!
Он вспомнил свое убежище—скалистый овраг, с
гладким, как паркет, дном и кровлей из цветущих
кустов. Ничего нет удивительного, что клипер ушел ни
с чем. В глазах их Тарт мог только утонуть; к тому же—
кто особенно дорожил жизнью Блемера? На клипере сто
матросов; двумя больше, двумя меньше—не все ли
равно? Время горячее, китайские пираты вьются по
архипелагу, как осы. Военное судно, несущее разведоч-
ную службу, не может долго оставаться в бездействии.
Тарт медленно шел вдоль берега, опустив голову.
Собственное его положение казалось ему ясным до
чрезвычайности: потянет в другое место—он будет ка-
раулить, высматривая проходящих купцов. И ночной
сигнальный костер даст ему короткий приют на чужой
палубе. Куда он поедет, зачем и ради чего?
Но он не думал об этом. Свобода, страшная в своей
безграничности, дышала ему в лицо теплым муссоном и
жаркой влагой истомленных зноем растений. Это был
отчаянный экстаз игрока, бросившего на каргу все и
получившего больше ставки. Выигравший не думает о
том, на что он употребит деньги, он далек от всяких
расчетов, музыка золота наполняет его с ног и до
головы дразнящим вихрем возможностей, прекрасных в
неосуществимости своей желаний и бешеным стуком
сердца. Может быть, не дальше, как завтра, судьба
отнимет все, выигранное сегодня, но ведь этого еще нот?
Да здравствует прекрасная неизвестность!
Медленно, повинуясь любопытству, смешанному с
предчувствием, Тарт откинул брезент и, став на камни,
положенные под основание бочки, открыл ее. На дне
серели пакеты. Их было много, штук двадцать, и Тарт
тщательно пересмотрел все.
432
Ему доставляло странное удовольствие держать в
руках вещественные следы ушедших людей, мысленно
говорить с ними, в то время, когда они даже и не
подозревают этого. Стоит захотеть, и он узнает их
мысли, будет возражать им, без риска быть пойманным,
и они не услышат его. Матросские письма особенно
заинтересовали Тарта. Он пристально рассматривал
неуклюжие, косые буквы, смутно догадываясь, что
здесь, может быть, написано и о нем. Взволнованный
этим предположением, Тарт бережно отложил несколь-
ко конвертов, на которых были надписаны имена мест-
ностей, близких к месту его рождения. Он искал самого
тесного, кровного земляка, рылся дрожащими от нетер-
пения пальцами, раскладывая по песку серые четырех-
угольники, й вдруг прочел:
«Гарнаш, улица Петуха»
Гарнаш! Не далее как в десяти милях от этого
городка родился Тарт. Он помнит еще возы с зеленью,
пыльную дорогу, по которой бегал мальчишкой, и
держит пари, что пишет не кто иной, как толстяк
Риль!
Да, вот его имя, написанное маленькими печатными
буквами. Тарт вынул нож и разрезал толстую бумагу
пакета. Риль писал много, четыре больших листа
сплошь пестрели каракулями, сообщая подробности
плавания, события, свидетелем которых был Риль, и
длинные, неуклюжие нежности, адресованные жене.
Тарт торопливо разбирал строки. Пальцы его дрожали
все сильнее, лицо потускнело; взволнованный, с блестя-
щим остановившимся взглядом, он бросил бумагу и
инстинктивно схватил ружье.
Кругом было по-прежнему пусто, легкий прибой
шевелил маленькие, круглые голыши и тихо шумел
засохшими водорослями. В голове, как отпечатанные,
стояли строки письма, скомканного и брошенного ру-
кой Тарта: «...если бы он провалился, туда ему и дорога.
А наши думают, что он жив. Мы вернемся через четыре
дня, за это время должны его поймать непременно,
потому что он будет ходить свободно. Шестерым с
одним справиться — что плюнуть. Толкуют, прости ме-
ня, господи, что Тарт сошелся с дьяволом. Это для меня
неизвестно».
433
— Надо уйти!—сказал Тарт, с трудом возвращая
самообладание. Небывалым, невозможным казалось ему
только что прочитанное. Все вдруг изменило окраску,
притаилось и замерло, как молчаливая, испуганная
толпа. Солнце потеряло свой зной, ноги отяжелели, и
Тарт двигался медленно, напряженно, словно окаменев
в припадке безвыходного, глухого гнева. Мысль утрати-
ла гибкость, сосредоточиваясь на пристальном, болез-
ненном ощущении невидимых, враждебных людей. И
немое отвращение к тайной опасности подымалось со
дна души, вместе с нестерпимым желанием открытого,
решительного исхода.
— Шесть?—сказал Тарт, останавливаясь.—Так вас
шесть, да?
Кровь бросилась ему в голову и ослепила. Почти не
сознавая, что он делает, он вызывающе поднял штуцер
и нажал спуск. Выстрел пронесся в тишине дробным
эхом, и тотчас Тарт зарядил разряженный, еще дымя-
щийся ствол, быстро, не делая ни одного лишнего
движения.
По-прежнему царствовала тишина, жуткая, полу-
денная тишина безлюдного острова. Матрос прислушал-
ся, молчание раздражало его. Он потряс кулаком и
разразился градом язвительных оскорблений. Обесси-
ленный припадком тяжелой злобы, он шел вперед,
ломая кусты, сбивая ударом приклада плотные, сочные
листья. Сознавая, что все пути отрезаны, что выстрел
кем-нибудь да услышан, Тарт чувствовал злобное, весе-
лое равнодушие и огромную силу дерзости. Уверенность
возвращалась к нему по мере того, как шли минуты, и
зеленый хоровод леса тянулся выше, одевая пахучим
сумраком лицо Тарта. Он шел, а сзади, догоняя его,
бежали шестеро, изредка останавливаясь, чтобы при-
слушаться к неясному шороху движений затравленного
человека.
— Тарт!— задыхаясь от бега, крикнул на ходу высо-
кий черноволосый матрос.—Тарт, подожди малость, эй!
И за ним повторяли все жадными, требовательными
голосами:
— Тарт!
— Эй, Тарт!
— Тарт! Тарт!
Тарт обернулся почти с облегчением, с радостью
воина, отражающего первый удар. И тотчас останови-
лись все.
— Мы ищем тебя,—сказал черноволосый,—да это
ведь ты и есть, а? Не так ли? Здравствуй, приятель
Может быть, отпуск твой кончился, и ты пойдешь с
нами?
— Завтра,—сказал Тарт, вертя прикладом.— Вы не
нужны мне. И я — зачем я вам? Оставьте меня, гончие.
Какая вам польза от того, что я буду на клипере?
Решительно никакой. Я хочу жить здесь, и баста! Этим
сказано все. Мне нечего больше говорить с вами.
— Тарт!—испуганно крикнул худенький, голубогла-
зый крестьянин.—Ты погиб. Тебе, я вижу, все равно, ты
отчаянный человек. А мы служим родине! Нам прика-
зано разыскать тебя!
— Какое дело мне до твоей родины,—презрительно
сказал Тарт.—Ты, молокосос, растяпа, может быть,
скажешь, что это и моя родина? Я три года болтался
на вашей плавучей скорлупе. Я жить хочу, а не слу-
жить родине! Как? Я должен убивать лучшие годы
потому, что есть несколько миллионов, подобных тебе?
Каждый за себя, братец!
— Тарт,—сказал третий матрос, с круглым, тупым
лицом,—дело ясное, не сопротивляйся. Мы можем ведь
и убить тебя, если..
Он не договорил. Одновременно с клубком дыма тело
его свалилось в кусты и закачалось на упругих ветвях,
разбросав ноги. Тарт снова прицелился, невольное дви-
жение растерянности со стороны матросов обеспечило
ему новый удачный выстрел... Черноволосый матрос
опустился на четвереньки и судорожно открыл рот,
глотая воздух.
И все потемнело в глазах Тарта.
Спокойно встретил он ответные выстрелы, пистолет
дрогнул в его руке, пробитой насквозь, и выпал. Другою
рукой Тарт поднял его и выстрелил в чье-то белое,
перекошенное страхом лицо.
Падая, он мучительно долго не мог сообразить, поче-
му сверкают еще красные огоньки выстрелов и новая
тупая боль удар за ударом бьет тело, лежащее на-
взничь. И все перешло в сон. Сверкнули тонкие водопа-
436
ды; розовый гранит, блестя влагой, отразил их падение;
бархатная прелесть луга протянулась к черным корням
раскаленных, как маленькие горны, деревьев—и стре-
мительная тишина закрыла глаза того, кто был—Тарт.
ТРЕТИЙ ЭТАЖ
Н. Быховскомц
I
На улице зеленели весенние солнечные тени, а в
третьем этаже старинного каменного дома три человека
готовились умереть неожиданной, насильственной смер-
тью. Весна не волновала их, напротив, они плохо созна-
вали даже, грезят или живут. А внимание каждого,
острое до боли, сосредоточивалось на своем оружии и
на том, что делается внизу, на каменном, веселом,
солнечном тротуаре.
В обыкновенное время они, конечно, поразились бы
тем, что вся улица, от вокзала до рынка, погружена в
страшную, удушливую тишину, как это бывает во сне..
Ни людей, ни собак. Везде наглухо закрытые испуган-
ные окна, и фасады домов прислушиваются, как замк-
нутые, чужие лица. Немые деревья стелют сетки теней.
Недвижна пыль мостовой, спит воздух.
И обратили бы еще они свое внимание на то, что
тихая пустота улицы обрывается как раз у каменного
старинного дома, обрывается с обеих сторон аккуратно,
как по линейке, там, где на серых солнечных плитах
шевелятся белые, строгие солдатские рубашки с крас-
ными погонами и, падая тулким эхом от веселых,
солнечных стен, бухают торопливо и резко ружейные
выстрелы.
Три человека не думали этого. Теперь казалось, что
так и надо, что иначе и не бывает. И не слышали они
тишины, а только выстрелы. Каждый выстрел летел в
уши, как удар ветра, и кричал, кричал на весь мир.
Так страшно еще не было никогда. Раньше, думая о
смерти и, с подмывающей радостью, с легким хохотком
436
крепкого, живого тела оглядываясь вокруг, они говори-
ли: «Э! Двум смертям не бывать!» Или: «От смерти не
уйдешь!» Или: «Человек смертен». Говорили и не верили.
Теперь знали, и знание это стоило жизни.
Знали. Комната, где были они, служила жизни. Все
кругом приспособлено для жизни: стол, накрытый ска-
тертью, с неубранной, веселой в солнечном свете посу-
дой; маленькие, потемневшие картины, уютная мебель.
А жизнь неудержимо уходит из пустых комнат. Под
ногами валяется портсигар, растоптанные папиросы,
лежит сорванная, смятая занавеска. И много, очень
много пустых медных патронов. Они везде: на ковре, на
стульях. Хрустит обувь, встречая обломки стекол, визг-
ливо-хрупкие, скрежещущие. Стекла в рамах торчат
зубцами. Они разбиты.
Дым туманом наполняет комнату, скользит в окно,
страшно медленный, и удушливо, невкусно пахнет.
Трах-трах!.. Выглянуть опасно. Ежеминутно чмокают
пули, кирпич брызжет во все стороны красной пылью.
Там, внизу, мало разговаривают и, должно быть, сер-
дятся. Кто-то кричит возбужденно, коротко; наступает
молчание и снова: «трах-трах!..»
После каждого выстрела жутко подступает мгновен-
ная беспощадная тишина. И тянется она скучно, как
столетие.
II
Три человека, засевшие в третьем этаже, не знали
друг друга. Случайно сошлись они, преследуемые прави-
тельственным отрядом, в квартире одного знакомого,
заперли двери, окна; мельком, с безразличием страха,
осмотрели друг друга, бросили несколько проклятий и
стали отстреливаться
Сознание того, что стрельба эта бесполезна, что
умереть все равно придется, что выходы заняты поли-
цией, у них было, и по временам закипало в душе
бессильными, протестующими взрывами ужаса. Но ожи-
дать конца, суетясь, волнуясь и сопротивляясь, было
все-таки легче, чем немая покорность неизбежному,— и
они стреляли.
437
Два карабина было у них, два дальнобойных, охот-
ничьих карабина с тонкой резьбой лож и витыми
дамасскими стволами. Раньше они висели на стене
среди другого оружия—живое воспоминание веселых,
безопасных охот. А третий стрелял из револьвера, на-
удачу посылая пули, пока не свалился сам, раненный в
ключицу, и не затих. Лежал он смирно, полный тоски,
боясь шевельнуть отнявшейся рукой, чтобы не вскрик-
нуть. Видел высокий лепной потолок, ноги товарищей и
думал о чуде.
Те двое стреляли из карабинов, бегая от окна к окну
и прячась за подоконниками. Их резкие выстрелы
звучали неуверенно, но били почти без промаха, и после
каждого выстрела одна из белых, веселых рубах с
красными погонами,— такая маленькая, если смотреть
сверху,— оживлялась, кружилась и, приседая, падала,
звякнув штыком. А те двое стреляли, и каждый раз с
тупой, радостной дрожью смотрели на дело своих рук.
Первого звали «Мистер», потому что он был в Англии
и привез оттуда замкнутую сдержанность островитяни-
на. Был он высокого роста, печальный и смуглый.
Второй—плотный мужчина с окладистой бородой и
кроткими глазами — называл себя «сурком», потому что
так называли его другие. А третий, раненный, носил
кличку «Барон».
Каменное молчание пропитывало все этажи, кроме
третьего. Казалось, что никогда никто, кроме мышей, не
жил и не будет жить в этом доме и что самый дом —
огромное, сплошное недоразумение с каменными стена-
ми, полными страха и тоски.
III
Отстреливались и судорожно, беспокойно думали.
Растерянно думал Мистер. Наяву грезил Барон. Тяжело
и сосредоточенно думал Сурок.
Там, за чертой города, среди полей и шоссейных
дорог—его жена. Любимая, славная. И девочка—пух-
ленькая, смешная, всегда смеется. Белый домик, кудря-
вый плющ. Блестящая медная посуда, тихие вечера.
Никогда не увидеть? Это чудовищно! В сущности гово-
438
ря, нет ничего нелепее жизни. А если пойти туда, вниз,
где смеется веселая улица и стреляют солдаты, выйти
и сказать им: «Вот я, сдаюсь! Я больше не инсургент.
Пожалейте меня! Пожалейте мою жизнь, как я жалею
ее! Я ненавидел тишину жизни—теперь благословляю
ее! Прежде думал: пойду туда, где люди смелее орлов.
Скажу: вот я, берите меня! Я раньше боялся грозы—
теперь благословляю ее!.. О, как страшно, как тяжко
умирать!.. Я больше не коснусь политики, сожгу все
книги, отдам все имущество вам, солдаты!.. Господин
офицер, сжальтесь! Отведите в тюрьму, сошлите на
каторгу!..»
Нет, это не поможет. Веселые белые рубахи станут
еще веселее, грубый хохот покроет его слова. Поставят
к стене, отсчитают пятнадцать,—или сколько там?..—
шагов. Убьют слюнявого, жалкого, когда мог бы умереть
с честью.
Значит, теперь уже все равно? Так кричим же!
И Сурок крикнул глухим, перехваченным тоской
голосом:
— Да здравствует родина! Да здравствует свобода!
Как бы говоря сам с собой, ответил Мистер:
— Вот история!.. Кажется, придется сдохнуть.
Он в промежутках между своими и вражескими
выстрелами думал торопливо и беспокойно о том, что
умирает, еще не зная хорошенько за что: за централи-
зованную или федеративную республику. Так как-то
сложилось все наспех, без уверенности в победе, среди
жизни, полной борьбы за существование и политиче-
ской агитации. Думать теперь, собственно говоря, ни к
чему, остается умереть. Воспоминание о том, что оружие
случайно попало ему в руки, ему, желавшему бороть-
ся только с помощью газетных статей,—теперь тоже,
конечно, ни к чему. Все брали. Сломали витрину и
брали, дрались, хватали жадно, наперебой. Потом
многие бросили тут же, едва отойдя несколько шагов,
великолепные ружья и сабли, взятые ими неизвестно
для чего.
Стиснув зубы, закурить дрожащими пальцами папи-
росу и стрелять—это последнее.
И Мистер зачем-то спросил:
— Как вы думаете, который теперь час?
439
— Час?—Сурок посмотрел на него блуждающим,
испуганным взглядом.—Я думаю, что этого не следует
знать. Все равно.
И крикнул с остервенением, нажимая курок:
— Свобода! Ура-а!..
Звонкая, светлая тишина.
— Они окружают дом,— говорит Мистер, вздыхая.—
И уморят нас.
— Они побоятся войти.
— Почему вы это думаете?
— Я чувствую» Привезут пушку и разнесут нас, как
мышей.
— А-а!—удивленно говорит Барон, инстинктивно
прижимаясь к стена Пуля ударила в потолок, раздро-
била лепное украшение, и кусок гипса, с полфунта
весом, упал рядом с его головой.
— А я думал, что спрятался!..
Мистер смотрит на него взглядом, выражающим
представление о себе самом, раненном и лежащем вра-
стяжку так же, как этот костлявый, длинный юноша с
голубыми глазами. Барон улыбается, закрывает глаза и
сейчас же открывает их. Смотреть легче и не так
страшно. Скоро ли спасут их? Несомненно, несомненно
спасут, но кто? И когда? Вот этого-то никак нельзя
понять.
Трах-та-тах! Бах!_
Как будто с налета воздушный молоток вбивает
гвозди и падает вниз, оставляя на потолке и на стенах
маленькие, глубокие дырки. Они, верно, еще теплые,
если потрогать их.
— Досадно то...—начинает Барон.
Он ждет, но его не спрашивают, что досадно. Те двое
отскакивают, прячась за подоконниками, и, трепеща от
возбуждения, стреляют вниз. Глухие, смятенные звуки
вырываются из горла. «Бах! Бах!». Должно быть, пришли
еще солдаты.
А где же те, жившие здесь? Комнаты пусты, и от
этого еще огромнее, еще скучнее. Как Барон не заметил
ухода квартирантов? Странно! Когда прибежали они
трое, с белыми, перекошенными лицами,— оживленный
шум смолк, кто-то заплакал горько, навзрыд, и вдруг
стало пусто. Потом хлопнули двери, упало что-то и —
440
тишина. Вот стакан с недопитым желтым чаем. Сейчас
придут, расстреляют™ Как досадно, что..
— Я не могу стрелять,— вслух доканчивает Барон
начатую фразу.
Стрелять—это значит убивать тех, кто там, внизу,
где солнце и теплый ветер. Но ведь и его могут ранить,
убить, и опять он растянется тут, дрожа от жгучей,
нарастающей боли. Значит, зачем стрелять?
Чепуха лезет в голову. А если притвориться мертвым
и, когда ворвутся солдаты, затаить дыхание?
Детская, наивная радость пьянит голову Барона. Вот
оно спасение, чудо!.. Его возьмут, бросят на фургон,
отвезут в манеж. Но ведь его схватят за раздробленную
руку. Разве он не закричит, как сумасшедший, лающим,
страшным голосом?
— Да, черт побери, да! Все равно..
Слабость и туман, и жар. Чем-то колотят в голову:
Бух! Бух!..
IV
— Товарищи!—говорит Сурок тонким, осекающимся
голосом.—Час смерти настал!
Барон с усилием открывает глаза. Сурок присел на
корточки и смотрит на юношу, пугливо улыбаясь собст-
венным невероятным словам.
— А-а..— говорит Барон.—Да-а...
— Настал,—строго повторяет Сурок и, проглотив
что-то, добавляет вполголоса:—Пушка.
— Ага!—сразу страшно возбуждаясь и цепенея, не-
истовым, не то веселым, не то молящим голосом подхва-
тывает Барон.—Ага! Вот»
Неприятный, клокочущий крик заглушает его голос.
Сурок удивленно оборачивается нервным, коротким
движением корпуса. Впрочем, это Мистер запел «Мар-
сельезу». Вероятно, он никогда не пел, потому что
сейчас страшно фальшивит. Он увидел пушку и запел.
А но временам, останавливаясь, кричит:
— О, храбрецы! Эй, вы! Моя грудь—вот! Грудь моя!.
Белая волосатая грудь. Барон морщится. Зачем кри-
чать? Так тяжело, гадко.
441
— Перестаньте, прошу вас! Пожалуйста!.
Глубокая, светлая тишина. Шатаясь, подходит Мис-
тер. Он потрясен, изумлен. Значит, все кончено?
— Все кончено,—говорит Сурок.—Зачем вы плачете?.
— Как?—поражается Барон.—Я плачу? Чудак!..
V
Коснувшись щеки здоровой рукой, Барон убеждает-
ся, однако, что она мокра от слез. И начинает жалостно
тихо рыдать, взвизгивая, как брошенный щенок.
Глубокая, нестерпимая жалость к себе сотрясает
тело. А спасение, а жизнь, полная красивых случайно-
стей? Пушка. Ведь это же смешное слово. Что-то кургу-
зое, с мелкими старинными украшениями. Медный не-
поворотливый чурбан, позеленевший чурбан.
Тоскливый грохот внизу, там, за окном. Щелкнули,
переступив, копыта. А они сидят здесь, трое, прижав
шись к стене. Бесполезная стрельба кончена.
— Устанавливают орудие,— говорит Мистер.—То
перь держись!
Орудие—да, это не пушка, правда. Длинное, блестя
щее, отполированное, с круглым отверстием. Дальнобой
ная машина. Барон поднимает голову.
— Отчего я должен умереть? А! Отчего?..
— Оттого, что вы хнычете!—злобно обрывает Мис-
тер.—А? А отчего вы хнычете? А? Отчего?.
Барон вздрагивает и затихает, всхлипывая. Еще есть
время. Молчать страшно. Надо говорить, говорить много,
хорошо, проникновенно. Рассказать им свою жизнь,
скудную, бедную жизнь, без любви, без ласки. Развор
нуть опустошенную душу, заглянуть туда самому и
понять, как все это вышло.
Революция — какое могучее слово! Конечно, он
взялся за нее не потому, чтобы верил в спасительность
республиканского строя. Нет! Люди везде скоты. Но
ведь в ней так много жизни, движения, подъема. О
смерти, разумеется, не было и мысли; напротив, мысли
все были веселые, полные жизни, сладкие, поэтические
мысли. Как все это запутано, сложно! Если бы он не
хотел жить, не томился по яркой, интересной, сложной
442
жизни, разве сделался бы он революционером? Да нет
же, нет!. И как сделать, чтобы жить, не умирая, всегда?
Сурок встал, подошел к окну, выглянул в него и
присел, почти упал. Сейчас все кончится. Прямо на него
снизу уставились немигающим, слепым взглядом черные
дула. Показал пальцем и сказал что-то солдату солдат.
Но ведь там, дальше, за морем разноцветных крыш, где
клубится дорожная пыль, стоит маленький белый до-
мик, вьется плющ; у окна сидит женщина и держит на
коленях пухленькую забавницу. Значит, совершенно
непоправимо?
Кончено! О, как тяжело, смертельно тяжело там,
внутри! Ну, все равно!
На столе, среди посуды и газет, лежит ненужный,
остывший карабин. Патронов нет. Да здравствует весе-
лое безумие! Да здравствует родина!
Должно быть, последние слова он выкрикнул, потому
что их повторил Мистер отчетливым, звонким криком. А
если отдать родину, отдать все за маленький белый домик?
— Слушайте! Слушайте!—напрягает слабый голос Ба-
рон, дрожа от бессильной жалости и тоски—Товарищи!.
— Будем бесстрашны,— говорит Сурок.— Мистер!
Мы умрем, как честные граждане!.
— Конечно,—шепчет Мистер.— Руку!..
Они жмут друг другу холодные, сырые руки, бешено
сдавливая пальцы. Глаза их встречаются Каждый понима-
ет другого. Но ведь никто не узнает ни мыслей их, ни то-
ски. Правда не поможет, а маленький, невинный обман—
кому от него плохо? А смерть, от которой не увернешься,
скрасится хриплым, отчаянным криком, хвалой свободе.
— Да здравствует родина!..
— О, они найдут только наши трупы,— говорит
Мистер,—но мы не умрем! В уме и сердце грядущих
поколений наше будущее!
Бледная, тоскливая улыбка искажает его лицо. Так
когда-то начинались его статьи, или приблизительно
так. Все равно.
Барон подымается на локте. Торжественный, страш-
ный миг—смерть, и эти два глупца хотят уверить себя,
что смерть их кому-то нужна? И вот сейчас же, сейчас
отравить их торжественное безумие нелепостью своей
жизни, ненужной самому себе политики и отчаянным,
443
животным страхом! Как будто они не боятся! Не хотят
жить?! Лгуны, трусы!..
Мгновение злорадного колебания, и вдруг истина
души человеческой, острая, как лезвие бритвы, прони-
зывает мозг Барона:
Да.. для чего кипятиться? Разве ему это поможет?
На улице плывут шорохи, ползают далекие голоса.
Вот-вот., может быть, уже целят. Все равно!
Трусы они или нет, кто знает? Жизнь их ему неизве-
стна. А слова их—красивые, стальные щиты, которых не
пробить истерическим криком и не добраться до сердца.
Замирает оно от страха или стучит ровно, не все ли
равно? Есть щиты, легкие, звонкие щиты, пусть!
И он умрет все равно, сейчас. А если, умирая,
крикнет те же слова, что они, кто узнает мысли его,
Барона, его отчаяние, страх и тоску? Никто! Он пла-
кал? Да! Но плакал просто от боли.
— Да здравствует родина! Да здравствует свобода!
Три голоса слились вместе. И души, полные агонией
смерти, в тоске о жизни и счастье судорожно забились,
скованные короткими, хриплыми словами.
А на улице опрокинулся огромный железом нагру
женный воз, громыхнули, содрогнувшись, стены, и дым
ные, уродливые бреши, вместе с тучами кирпичей и
пыли, зазияли в простенках третьего этажа.
МАЛЕНЬКИЙ КОМИТЕТ
I
Геник приехал поздно вечером и с вокзала отправил
ся прямо на явочную квартиру.
Его интересовала мысли получено ли письмо о еп>
приезде? Правда, он чуть-чуть поторопился, но в край
нем случае некоторые сакраментальные слова должны
были выручить из затруднения. Вообще формалистику
долой! Дело, дело и дело!
Этот большой город, сквозивший разноцветными or
нями, шумный, пышущий неостывшим жаром каменных
стен, взволновал его и наполнил боевым, трепетным
настроением. Правда, это значило только, что Генику
444
двадцать лет, что он верит в свои организаторские
таланты и готов помериться силами даже с Плехано-
вым. А романтическое и серьезное положение «нелегаль-
ного» заставляло его еще плотнее сжимать безусые губы
и насильно морщить гладкий розовый лоб. Кто думает,
что он, Геник, еще «зеленый», тот ошибается самым
роковым образом. Люди вообще имеют скверную при-
вычку считать возраст признаком, определяющим опыт-
ность человека. Но здесь этого быть не может. Раз он
приехал с специальными поручениями укрепить и по-
править дело, подкошенное частыми провалами, ясно,
что на лице его лежит некоторая глубокомысленная
тень. Тень эта скажет сама за себя, коротко и ясно:
«Опытен, отважен, хотя и молод. Зачем вам усы? И без
усов все будет прекрасно...»
Такие и похожие на них мысли прекратились вместе
со стуком извозчичьих дрожек, доставивших Геника
туда, куда ему нужно было попасть. Он вынул тощий
кошелек, заплатил вознице и, поднявшись в третий
паж, нажал кнопку звонка.
Дверь отпер молодой человек с угрюмым и непрони-
цаемым выражением лица. Не глядя на Геника, он
повернулся к нему боком и, смотря в пол, холодно
ответил на вопрос приезжего:
— Да, Варвара Михайловна живет здесь. Вот идите
|'юда, направо... еще... потом... и — вот сюда!
Он провел Геника по коридорчику и распахнул
двери небольшой темной комнаты.
— А где же она?—сказал Геник, с недоумением смотря
в темноту и не решаясь войти.—Быть может, скоро придет?
Юноша ничего не ответил на это, но, видя затруднение
Геника, прошел вперед, зажег лампу на маленьком столи-
ке у стены и, по-прежнему боком, не глядя на посетителя,
двинулся к выходу. Геник нерешительно спросил:
— Может быть, она™ по делу ушла, товарищ?
Свирепый и подозрительный взгляд, исподлобья бро-
шенный юношей, ясно дал почувствовать Генику нелов-
кость своего вопроса. В самом деле, разве он знает, кто
такой Геник? Оставшись один, приезжий с наслажде-
нием растянулся на коротком диванчике и стал разгля-
дывать комнату.
Здесь стояло два стола, один круглый, с цветной
445
скатертью,—у дивана, другой, письменный,—у стены.
На нем лежали книги, брошюры, разный бумажный
хлам, блокноты, «нелегальщина». На светлых обоях
смотрели пришпиленные булавками Бакунин, Лавров,
террористы и Надсон. В углу, у шкафа, белела кровать
снежной чистоты, закрытая пикейным одеялом. Нигде
ни пылинки, все прибрано и аккуратно.
— Вот явочная квартира,— сказал себе, усмехаясь,
Геник.— Идиоты! Они совсем потеряли голову из-за
провалов. Явочная квартира у комнатного жильца—
что может быть нелепее? Как только познакомлюсь с
местным комитетом, сейчас же обращу на это внимание.
Явка должна быть там, где ходит много народа. Напри
мер: зубной врач, адвокат, библиотека... Эх! И отчего это
мне так хочется есть?
Он внимательно обвел взглядом комнату, но нигде н<<
было даже малейших признаков съестного. Это еще
более разожгло в Генике желание съесть что-нибудь и
во что бы то ни стало. Он поднялся, порылся на окнах,
в столе, но там не оказалось даже крошек.
— Если бы она была кисейная барышня,—сказал
себе Геник,—то и тогда не могла бы питаться лунным
светом. Сказано: «ищите и обрящете»!
Он походил немного взад и вперед, грызя ногти,
потом решительно отворил нижнее отделение шкафа и
вздрогнул от удовольствия: там лежали четыре яйца и
бумажном мешочке, грецкие орехи, две груши. Груши
исчезли, как сладкое воспоминание, но яйца оказались
сырыми, и поэтому Геник сперва поморщился, а потом
решительно разбил их и выпил, без соли, в один момент.
Голод, однако, продолжал еще глухо ворочаться и
брюзжать в желудке. Недовольный Геник уселся ня
полу и стал дробить орехи, ущемляя их дверцей шкафа
— Конечно,— рассуждал он вслух,— я совершаю неко
торое преступление. Но что такое частная собственность?
II
Треск раскалываемых орехов заглушил шаги девуш-
ки, вошедшей в комнату. Сначала она сконфуженно
остановилась, затем покраснела и сказала:
446
— Ах, кушайте, пожалуйста! Я терпеть не моту орехов!
Геник вскочил с полным ртом, побагровел от мучи-
тельного усилия проглотить ореховую кашу и поклонил-
ся. Существо, стоявшее перед ним, ободрительно улыб-
нулось и сняло шляпу с маленькой русой головы. Геник
протянул руку, бормоча:
— «Поклон от Карла-Амалии Грингмута».
— И вам «от князя Мещерского»,—ответила девуш-
ка.—Да вы садитесь, пожалуйста! Конечно, не на пол,—
рассмеялась она,—а вот сюда хоть, что ли! Вы давно
приехали?
Говоря это, она прошлась по комнате, бросила
взгляд на письменный стол, села против Геника и
устремила на приезжего утомленные голубые глаза.
Геник окинул взглядом ее маленькую, хрупкую фитурку
и решил, что надо «взять тон».
— Приехал я недавно, сейчас,—сказал он протяж-
но, подымая брови, точь-в-точь так, как один из его
шакомых «генералов».— Но прежде всего простите меня
за то, что я съел у вас яйца и груши: я был голоден,
как сто извозчиков.
— Ну, что за пустяки!—проводя рукой по лицу и
глубоко вздыхая, сказала девушка.—Вот я вас попозже
отправлю ночевать к одному товарищу из сочувствую-
щих. Он богатый и угостит вас отличным ужином.
— Я приехал сейчас, с вечерним поездом,—продол-
жал Геник.—А что, в комитете получено письмо обо мне?
— Да, я получила это письмо,—задумчиво произнес-
ла девушка.—Вы, значит, приехали устраивать?
— Да,— важно сказал Геник, вспомнив слова одного
областника,—знаете, периферия всегда должна звучать
и унисон с центром. А здесь, как нам писали, нехватка
работников. Поэтому-то я и поторопился к вам в на-
дежде, что вы меня сегодня же сведете с каким-нибудь
членом комитета, и мы выясним положение. Так нельзя,
господа! Это не игра в бирюльки.
Он уже совершенно оправился от смущения и взял
небрежно-деловую интонацию. Девушка улыбнулась.
— Вы давно работаете?
Геник вспыхнул. Проклятые усы, и когда они вырастут?
— Я думаю, что это не относится к делу,—нахму-
рился он.—Итак, как же мы будем с членом комитета?
447
— Ах, простите,—застенчиво извинилась девушка,
кусая улыбающиеся губки,—я вас спросила совсем не
потому, что». а просто так. А с членом комитета—уж и
не знаю. Они ведь все в тюрьме.
Геник подскочил от удивления и опешил. Этого он
ни в каком случае не ожидал.
— Как — в тюрьме?—растерянно пробормотал он.—
А я думал...
— Да уж так,— грустно сказала девушка.—Вот
уже три недели. А я прямо каким-то чудом уцелела. И,
представьте, одно за другим: типография, потом архив,
потом комитет.
— Но что же, что же осталось?—допытывался Геник.
— Что осталось? Осталась печать... и потом—гекто-
граф. Кружки рабочие остались.
В ее усталых больших глазах светились раздумье и
нетерпение. Утомление, как видно, настолько одолевало
ее, что она не могла сидеть прямо и полулежала на столе,
подпирая голову рукой. Геник смутился и взволновался.
Ему показалось, что эта крошка смеется над ним или, в
лучшем случае, желает отделаться от не внушающего
доверия «устраивателя». Но, поглядев пристальнее в голу
бую чистоту мягких глаз девушки, он быстро успокоился,
чувствуя как-то внутренне, что его опасения излишни.
— Так что же,—спросил он, закуривая папироску и
снова невольно приосаниваясь,— вы, значит, не работа
ете, товарищ?
Девушка шире открыла глаза, очевидно, не поняв вопро
са, и встряхнула головой, с трудом удерживаясь от зевоты.
— Я страшно устала,— тихо, как бы извиняясь,
сказала она,—и больше не могу. Поэтому-то я и напи
сала вам. У меня ведь адреса были», и все. Ожидая
обысков, мне передали.
— Я ничего не понимаю,— с отчаянием простонал
Геник, ероша волосы и чувствуя, что потеет.—Мы по-
лучили письмо от комитета здешнего.»
— Да, да!—с живостью воскликнула девушка.— Это
же я и написала, как будто от комитета; разве вы не
понимаете? Ведь комитета же нет!
Геник облегченно вздохнул. Он понял, но тем не
менее продолжал сидеть с вытаращенными глазами. И,
наконец, через минуту, улыбаясь, спросил:
448
— И печать приложили?
— И печать приложила. Я, может, виновата, знаете,
во всем, но иначе я не могла, уверяю вас, я не вру... Ведь
они мне ничего не давали, ну, понимаете, решительно
ничего не давали... А я все на побегушках да разная
этакая маленькая чепуха.. А когда они сели..
Она оживилась и выпрямилась. Теперь глаза ее
блестели и сияло лицо, как у ребенка, довольного своей
хитростью.
— Когда они сели, я была как пьяная... и долго-
пока не устала. С утра до вечера вертишься, вертишься,
вертишься... Восемь кружков, ну, я их разделила по
одному в неделю и., мы очень хорошо и приятно
разговаривали... А потом, понимаете, чтобы полиция не
возгордилась, что вот, мол, мы всех переловили, я стала
на гектографе... А теперь я уж не мшу. Ночью вскаки-
ваю, кричу отчаянным голосом.. Господи, если бы я
была мужчиной!
Она вздохнула, и печальная тень легла на ее светлое
лицо. Потом смешные и милые морщинки досады высту-
пили между тонких бровей. Геник смотрел на нее и
чувствовал, что лицо его неудержимо расплывается в
заботливую улыбку. Помолчав немного, он спросил:
— А потом написали в «центр*?
— Да.. Ну, конечно, вы понимаете, не могла же я уж
сама, кто меня знает? А когда получается письмо от
комитета, это совсем другое дело...
Но Геник уже не слушал ее. Он хохотал, как
одержимый, закрывая руками прыгающий рот, хохотал
всем нутром, всем заразительным весельем молодости.
Минуту спустя в комнате было уже двое хохочущих
людей, позабывших усталость, опасности и темное, жут-
кое будущее... И один был серебристый и ясный смех, а
другой — бурный и неистовый.
Потом усталость и заботы взяли свое. Девушка
сидела молча; голубой взгляд ее скрашивал черную
ночь, стоявшую за окном. Геник поборолся еще немного
с сонливостью и сказал:
— Так вы отведете меня к буржую?
— Нет,—встрепенулась она.—Я расскажу вам. Вы
найдете сами. Я не могу, простите... Я разбита, вся
разбита, как ломовая лошадь.
I' НЬурман «Четырех нетров»	449
На другой день вечером Геник сел писать подробней-
шую реляцию в «центр». Между прочим, там было
написано и следующее:
«Комитет ходит в юбке. Ему девятнадцать лет, у
него русые волосы и голубые глаза. Очень маленький
комитет».
У Геника, видите ли, была юмористическая жилка.
РАССКАЗЫ 1906—1910 гг.
(не входившие в прижизненные
авторские сборники)
ЗАСЛУГА РЯДОВОГО ПАНТЕЛЕЕВА
I
— Барабанщики! Играй зорю!
От батальона, ровным и темным квадратом стоявше-
го перед белыми палатками лагерей, отделилось не-
сколько фигур. Они мерно подняли руки вверх и разом
их опустили. В чистом, гулком вечернем воздухе резко
просыпалась звонкая трель барабанов:
— Тра-та-та! Тра-та-та! Тра-та-та!..— Барабаны
грохотали то настойчиво и медленно, то после мерных
и тяжелых ударов рассыпались продолжительной, од-
нообразной трелью. Казалось, что в этой темной и
гладкой равнине внезапный треск, подхваченный эхом,
выходит не из маленьких, пустых барабанов, а из
юлпы скромных, серых шинелей, возносящих молитвы к
далекому, невидимому богу. Запуганная и обезличенная
человеческая масса, казалось, только и могла молиться
этим языком барабанов, мерным и сухим, как и все в
жизни солдата.
Несколько минут продолжалась игра барабанщиков.
Они умолкли разом, как и начали, опять настала тиши-
на, и толстый черный офицер крикнул сердитым голосом:
— Смирно! На молитву! Шапки долой!
Сотни белых фуражек колыхнулись и потонули в
вечернем сумраке. Серая солдатская масса, бесформен-
ная и густая, застыла неподвижно. Вдали, за лесом,
I V
451
медленно потухал закат. Кудрявые, розоватые облака
расстилались по горизонту, как крылья невидимого
архангела.
— О-о-тче-на-а-аш!..— запел молодой, высокий голос.
— Иже еси на не-бе-се-ех!.—подхватили сотни ос-
тальных, и безыскусственная густая музыка тысячелет-
ней молитвы понеслась протяжным звучным хором за
широкий простор реки. Пелась она дружно и с усерди-
ем. Кроткие, ясные слова молитвы говорили о какой-то
другой, далекой, как небо, жизни, жизни добрых, спо-
койных, трудолюбивых людей. Люди, усталые и изму-
ченные строевыми учениями, стрельбой, чисткой винто-
вок и караульной службой, пели молитву за молитвой,
и в сердцах их царило незлобивое, мирное чувство.
Спели и последнюю молитву—за царя. Волны звуков
замерли, и вместе с ними отлетело в темную даль что-то
такое, что превращало во время пения под открытым
небом грозную армию в простую толпу молодых, здоровых
крестьян и рабочих. Но замерли звуки молитв, и перед
смутно белевшими рядами палаток опять стоял вымушт-
рованный и щеголеватый батальон ***-ского полка.
Следующая команда, которую ожидал услышать ба-
тальон, заключалась в слове «накройсь!»—но прошла
минута, другая, а солдаты все еще стояли с непокрытыми
головами. Офицер, который должен был отдать эту ко
манду, стоял в кучке других офицеров и разговаривал с
ними. Наконец он отделился от группы и вышел вперед
батальона, смотревшего на него в упор тысячею глаз.
— Смир-р-но!—рявкнул офицер, повернувшись к
фронту всем корпусом.
Батальон встрепенулся и замер.
— Накройсь!
Темные ряды покрылись белыми линиями фуражек.
Офицер бросил горящую папиросу и затоптал ее ногой.
Затем, внимательно обводя глазами подвластный ба
тальон,—резко и сурово, точно бранясь, начал говорить:
— В приказе по полку, который вам сегодня читали
по ротам, командир полка объявляет... объявляет о том,
что рядовой 1-й роты, 4-го батальона, Василий Флегон-
тов Пантелеев получил награду и благодарность коман
дира полка.. За точное и неукоснительное и молодецкое
исполнение долга службы в борьбе с врагами отечества...
462
За отличное знание службы и служебного долга Панте-
леев приказом по полку производится в младшие унтер-
офицеры».
Помолчав немного, он продолжал:
— Вот так-то, братцы!.. Желаю вам всем одного:
служить так, как служит Пантелеев... Помните, что за
царем — служба, а за богом — молитва не пропадет.
Служи хорошо—и тебе будет хорошо... Государь наде-
ется на вас, братцы, помогите ему усердием». А жидов,
студентов и прочих мерзавцев не слушайте.» Одним
словом: пусть каждый из вас будет прежде всего солда-
том — как Пантелеев!»
Офицер хотел еще что-то сказать, добавить, но, оче-
видно, раздумал. Он погладил свою бороду и крикнул:
— Так я говорю? Верно?
— Так точно, вашескородие»!—пронеслось в рядах.
— По палаткам!»
Темный четвероугольник батальона быстро растаял
и превратился в многочисленные кучи солдат, со всех
ног бегущих к палаткам, расположенным за живой
изгородью кустов шагах в 30-ти от места молитвы.
Хохот, добродушные, но крепкие ругательства и быст-
рый топот ног раздались в вечерней тишине. Каждый
торопился скорее прибежать в палатку и снова бежать
на ротную кухню, с деревянной чашкой, в которую
повар, хитрый и вороватый мужик, вольет несколько
ложек пресной кашицы без масла, оставив маслице для
молодой и пригожей кумы из соседней слободы.
Василий Пантелеев, низенький, краснощекий и бело-
брысый солдат, прибежал в свою палатку одним из
первых. Окинув небрежным взглядом темные углы свое-
го жилья, он постоял немного, потом вынул из кармана
желтенькую коробочку с папиросами «Дюшес*, бережно
закурил, лег на матрац и, сосредоточенно затягиваясь,
стал думать о том, что сказал после молитвы батальон-
ный командир. Все в его речи казалось ему изумительно
умным, прекрасным и молодцеватым. Особенно настой-
чиво звенела в ушах фраза офицера:
— Берите пример с Пантелеева!
И когда он думал об этих словах, чувство собствен-
ного достоинства и удовлетворенной гордости наполня-
ло его.
453
«Вот мы как, брат!— мысленно радовался он, лежа
в темноте с открытыми глазами.— Вот ты возьми его,
Ваську Пантелеева, голыми-то руками» Нет, погодишь,
обожжешься!..»
И он хитро подмигивал кому-то, невидимому, кто,
как ему казалось, смотрит сверху и любуется Василием
Флегонтычем Пантелеевым. Мимо палатки, тихо разго-
варивая (фельдфебель был очень «нервный», как он сам
говорил про себя, и не допускал громких разговоров),
проходили отужинавшие солдаты, постукивая ложка-
ми. Часть их размещалась группами около деревьев,
часть направлялась бродить по полю, некоторые уеди-
нялись и, вытащив из крашеных сундучков заветные
гармоники, легонько наигрывали «вальцы» и «частуш-
ки», смотря по месту происхождения музыканта и его
общественному положению.
Недалеко от палатки Пантелеева группа слушателей
потешалась рассказами барабанщика Харченко, хохла,
пьяницы и задушевного человека. Мягкий говор солда-
та, полный едкой флегматической иронии, доносился в
палатку, где лежал Василий, вызывая в нем желание
тоже пойти и послушать интересные анекдоты о моска-
лях и цыганах. Но сознание отличия, полученного им, и
новое звание унтер-офицера удерживало Пантелеева:
отныне он считал унизительным для себя держаться
запанибрата с простыми солдатами. Мысли его, то
яркие и живые, то ленивые и бесформенные, неизбежно
возвращались к торжеству сегодняшнего дня, героем
которого он был.
Написать бы надо в деревню,— думал он, почти уже
засыпая.— То-то ахнут... Чай, не кто-ненабудь, а вроде
как бы офицер... Чай, отпишут знатно... Мы, мол, от
тебя, Васька, такой радости не ожидали»
Старик-отец пойдет с письмом к соседям, и в каж-
дой избе грамотный человек будет читать и перечиты-
вать письмо кавалера и унтер-офицера Василия Панте-
леева. Все будут ахать и удивляться. Потом хозяин
избы возьмет бутылку водки, будет пить и поздравлять
старика Флегонта с таким сыном»
Волна мечтаний окончательно захватила полусонно-
го солдата и помчала его в страну ярких нелепостей»
Вот он, Василий, на белом коне несется в бой с
454
японцами... Японцы же не те, настоящие,—какие-то
другие, страшные подлецы и трусы... Он рубит их
направо и налево.» Кругом трупы, трупы, трупы... Нако-
нец—бой кончен, крепость взята. Седой генерал подхо-
дит к нему и говорит:
— За молодецкую oreaiy и службу его величество
возводит вас в енаралы!.
И вот, «енарал» Пантелеев едет в Питер представ-
ляться царю. Везут его в отдельном вагоне.. Приезжают
в Питер... Дворцы, блеск, гром, музыка... Царь подходит
к Василию и говорит:
— Так как ты мой верный слуга, то жалую тебя
генерал-аншефом..
Ночь тиха и черна, как могила. Лагерь спит мертвым
сном. В одной из палаток, храпя и посвистывая, крепко
зажав в кулак окурок папиросы, сладким сном спит
«генерал-аншеф» Василий Пантелеев.
II
На другой день, по обыкновению, солдат разбудили
рано. Солнце еще плавало на черте горизонта неярким,
блестящим диском, согревая воздух, застывший в ноч-
ной свежести. Везде блестела роса, прохватывало хо-
лодком. Пожимаясь и потягиваясь выходили солдаты,
кто— закуривая папиросу со сна, кто—умываясь «изо
рта» возле песчаных дорожек, проведенных у палаток.
Проснувшись, Василий долго потягивался и думал о
том, что он будет делать сегодня. Ротный день был
распределен заранее, и Василию, желавшему получить
сегодня возможность погулять в городе, нужно было
подумать, кого бы попросить пойти вместо себя в
караул, так как на очереди его рота была караульной.
Выбор был невелик; ввиду многочисленности карауль-
ных постов всего два ефрейтора оставались дома. Но ни
один из них не согласился бы взять на себя чужую
обязанность не в очередь— без угощения, или, по
крайней мере, без гарантий, что такое угощение состо-
ится в недалеком будущем. Поэтому Василий сообразил:
сколько он может истратить на заместителя из дене1,
выданных ему вчера фельдфебелем в награду от полко-
455
вого командира. Денег было 5 рублей, но Василий сам
был намерен устроить себе сегодня угощение «как сле-
доват»_ Поэтому полтинник показался ему достаточной
суммой для того, чтобы купить свободу на один день.
Сомнения же насчет того, что ефрейтор Гришин, собака
и питух —соблазнится выпивкой — у Василия не было.
Поэтому, умывшись, он направился прямо в батальон-
ный буфет.
Серый, деревянный сарай, где продавали чай, сахар,
калачи, пиво и водку, был почти еще пуст, только
двое-трое посетителей жадно прихлебывали горячий
напиток. Спросив чаю и баранок, Василий подумал, что
хорошо бы вот сейчас написать письмо домой и сооб-
щить в нем, что он сейчас такое и как ему вообще
хорошо живется.
В это время вошел Гришин, худощавый брюнет,
подвижной, с веселыми и быстрыми глазами. Увидав
Василия, он подошел к нему и, шутливо обняв его за
плечи, воскликнул:
— Унтер-офицер! А нашивки где? Нашивки, брат,
нашей сегодня же беспременно!.. Потому—кто-ненабудь
обшибется и чести не отдаст.. Ступай к буфету, бери
тесьмы на две копейки, а я тебе пришью!
— Я и сам пришью,—ответил Василий, досадливо
освобождаясь от рук Гришина. И затем, приняв небреж-
ный и скучающий вид, добавил:
— Чай, не в нашивках дело.. Тебе вон, к примеру, и
нашить нашивки, так все одно, начальство снимет.
Потому — не заслужил.
— Ах, едять-те мухи!.— воскликнул задетый ефрей-
тор.—Да ты, ваше унтер-офицерскородие, давно ли
щи-то лаптем хлебал? А то ишь: с бабами воевал, а
тоже: я—не я! С бабами воевать, брат, всякий сможет..
— Ты не говори этого, не моги говорить,— произнес
Василий мягко и сдержанно, хотя кровь у него уже
начинала ходить ходуном.—Начальство, брат, больше
нашего знает, заслужил кто, или не заслужил! А насчет
того, что я, к примеру, с бабами воевал, так уж это
можно и совсем оставить..
Ему хотелось сказать что-нибудь значительное и
сильное насчет службы и долга, сказать сердито и
зычно, как это говорит батальонный командир, и как
456
его, Василия, еще молодым солдатом учили на уроках
«словесности». Но слова, нужные ему, не шли на ум, и
он, пожевав губами, обиженно откинулся на спинку
стула. Гришин посмотрел на него широко раскрытыми
глазами и расхохотался.
— Ах ты.. фря!—выпалил он. Вслед за тем его уже
можно было видеть у стойки, где, пожимаясь и гримас-
ничая, он сделал «опрокидон». Через минуту он был уже
у стола, где пили чай, и громкий, раскатистый хохот
солдат, сопровождаемый взглядами в сторону Василия,
давал понять, что там прохаживаются на его счет.
Потеряв терпение и желая несколько замаскировать
замешательство, молодой унтер подошел к буфетчику,
тоже солдату, и спросил у него лист почтовой бумаги,
конверт и семикопеечную марку. Он решил, что зубо-
скальствующая компания перестанет смеяться, когда
увидит его серьезного, пишущего письмо. Взяв старую
чернильницу, в которой плавали мухи, и заржавленное
перо, он присел к столу, обмакнул перо в чернила и
вывел крупным кривым почерком:
«Дорогой тятенька и дорогая маменька!—Подумав,
он вздохнул и продолжал:
Во первых строках моего письма прошу вашего
родительского благословения, которое навеки ненару-
шимо, и посылаю вам с любовью и почтением низкий
поклон. И еще уведомляю вас, тятенька и маменька, что
мое начальство очень мною довольно, почему меня про-
извели младшим унтер-офицером. А еще мы были в
**-ской губернии на усмирении бунтов, и жили мы там
в большой опасности. А тамошние мужики пошли на
экономию и много повыжгли, а хлеб весь растащили и
скотину поубивали. А за то начальство их малость
пощипало, и так мужиков пороли, что они и теперь без
задних ног. А которые зачинщики—тех расстреляли и
дома их пожгли..»
Медленно, тяжело пыхтя и кривя губы, помогая
языком, глазами и ушами, Василий выводил слово за
словом. Дописав до того, как они жгли крестьянские
дома, он задумался и посмотрел в потолок. Ему хоте-
лось описать случай, за который он получил денежную
награду и повышение, описать так, чтобы ни для кого
нс было сомнения в том, что его усердие и старание
467
заслуживают всеобщего почета и преклонения. Поэтому
он стал сочинять то, чего не было.
Дальше он писал так:
«И еще, дорогой тятенька и дорогая маменька, при-
шлось мне подступить к бунтовщикам, что в избе
сидели запершись. Начальство им велело сдаваться, а
они супротив того стали из окон стрелять и близко
никого не пускали. А я, перекрестясь, пошел с охотни-
ками, и стали залпы из ружей давать. И много ихнего
брата поколотили, а меня чуть не убили, четыре пули
около головы пролетело, но вашими молитвами бог спас.
А командир полка объявил мне за то по полку спасибо
и велел выдать пять рублей, окромя того, что в унтер-
офицеры произвели. И еще сильно я об вас соскучился,
буду просить отпуск у ротного, штоб дал. Служба у нас
строгая, но кто в исправном поведении—того завсегда
отличают и, окромя того, бывает всякое снисхождение.
Отпишите, продали корову али нет и за сколь. Мельник,
ежели за деньгами придет—не давайте, он без роспи-
ски сам дяде Тимоше 2 руб. 20 к. задолжал*.
Дальше шли бесчисленные поклоны родным и знако-
мым всех степеней, и их детям, и детям детей их.
Писание письма отняло у Василия больше часу времени.
Окончив, он бережно свернул листок и, положив его в
конверт, не заклеил, а только наклеил марку и в таком
виде отнес в канцелярию для просмотра ротного коман-
дира. С некоторого времени ротный стал требовать
этого от солдат, и Пантелеев, как примерный служака,
считал себя обязанным делать все по приказанию на
чальства.
III
В одной из глухих улиц бойкого уездного городка,
где свила себе гнездо проституция, скупка краденых
вещей и трактирный «промысел»,— стало «заведение»
саратовского мещанина Колюбакина—небольшой трак-
тирчик, с кисейными занавесками, плохим граммофо-
ном, слушая который трудно было понять — пилят ли
это железо или «Аиду». Здесь можно было найти все,
начиная с копченой рыбы и кончая водкой и пивом. Все
458
эти предметы были достаточны для того, чтобы у
мещанина почти всегда сидела в заведении масса наро-
да: мастеровых, крестьян, приезжающих по празднич-
ным дням, а главным образом—солдат местного пехот-
ного полка. И в день получения солдатского жалованья,
которого хватает только на бутылку водки, и в дни
выдачи «товара» (на сапоги) и «дачек» (холст на рубаш-
ки) в трактирчике можно было видеть массу воинов,
несущих сюда казенное добро. Короче можно сказать,
что едва ли не одно это «здание» оправдывало сущест-
вование целой улицы с громким и задорным именем:
«Раздерихинская».
Василий, с веселым, пьяным и потным лицом, сидел
здесь уже часа три. Фуражку в белом чехле он ухарски
сдвинул на затылок и, вытянув ноги под столом, гово-
рил своему компаньону по выпивке:
— Нету, Дементий Сидорыч, такого закону, по кото-
рому солдату пить не полагается». Раз деньги есть—
безо всякого сумления иду, гуляю». И я могу пить, сколь
душе угодно... И я, брат, не пьян», а, напротив того, все
очень тонко понимаю», и все могу произойти.» Ну-ка—
выпьем по единой!
Крякнули, выпили и закусили. Собеседник Василия,
сильно охмелевший, сидел против него, подперев голову
кулаками и бессмысленно уставясь пьяными, мутными
глазами в лицо товарищу. Хмельная, лукавая улыбка
расползалась по его лицу. Он почти ничего не понимал,
но иногда, вдруг широко подняв брови и раскрыв глаза,
энергично мотал головой вниз, в знак сочувствия и
одобрения.
— Главная штука тут очень простая,— резонировал
Пантелеев.— Держись так, чтобы тебя никто не видал.»
Нет Василия и баста! Где Василий—ау! Нет его! А
промежду прочим — кто хвельдфебелю сапоги почи-
стил? Пантелеев! Чья койка завсегда в исправности?
Пантелеева! Чья винтовка завсегда, как зеркало? Опять
же Пантелеева! У кого новобранец три раза умрет со
страху, пока его шпыняют? Все у него—Пантелеева! А
понадобился Пантелеев — «подать его сюда»!— Я,
нашескродие! Чего изволите?..— «Ну.» скажи, к примеру,
братец—что означает солдат?» — Солдат есть, вашеск-
родие, к примеру, человек, который есть слуга и защит-
459
ник царя и отечества от врагов внешних и нутрених...—
«Молодец!» —Рад стараться, вашескродие!-
Василий перевел дух и победоносно взглянул на
собутыльника. Несмотря на хмель, тот понял, ввиду
дарового угощения, что от него требуются признаки
жизни. Поэтому он очень сильно мотнул головой, едва
не стукнувшись о стол. Василий надел шапку на самую
шею и продолжал:
— Опять же, скажем, к примеру—отражение, али
там-.— «Смир-р-но! По колонне прицел 800—па-а-альба
р-ротою! Р-рота—пли!»...
— И тебе, дураку—в лоб пулю,— расхохотался по-
дошедший Гришин. Он был тоже навеселе, но слегка. С
ним стоял другой ефрейтор, коренастый, рябой парень,
рассеянно оглядывая зал трактира.
— Ну вот, принесла тебя нелегкая!..—сердито бурк-
нул Василий.— Я с тобой, язвой, и дела иметь не
желаю... Хотел тебя сегодня всецело угостить, да еще
хотел просить насчет караула... а ты...
Он обиженно махнул рукой и выпил.
— А ты — кто тебя знает... просто ты безо всякого
понятия человек».
Гришин вдруг нахмурился и, посвистывая, отошел от
стола. Василий вскочил, покачиваясь, и ухватил ефрей-
тора за рукав, желая его задобрить и попросить «сде-
лать милость»—сходить за него сегодня в караул, так
как он был уже порядочно пьян и сам идти не мог.
— Экой ты...—бормотал он, схватив за руку Гриши-
на.—Вот порох!.. Ну, иди, штоль, к нам,—выпьешь-.
Ефрейтор не совсем охотно подошел к столу. Но при
виде водки глаза его вспыхнули острым, жадным бле-
ском. Он молча взял стакан, налитый ему Василием, и
чокнулся с ним.
— Ну, победитель баб при Порт-Артуре,— усмехнул-
ся он,— выпьем!—И, не дожидаясь Василия, опрокинул
содержимое стакана себе в рот.
Василий же поставил свой стакан на стол и, белый
от гнева, шумно перевел дыхание. Как? Ефрейторишка,
да еще штрафованный, смеется над ним? Никак этого
нельзя допустить!..
— Слушай-ка, брат ты мой,—сказал он голосом,
дрожащим от злобы и волнения—Ведь я никаких слов
460
тебе не произносил? Какие я тебе, к примеру, выраже-
ния выражал? Чего же тебе-то надо от меня? С бабами
я воевал—ну?.. А ты не воевал? Чай, вместе были..
Только вот, оно, конечно, тебе досада, что за баб-то тебе
шиш с маслом, а я,— тут он повысил голос и стукнул
кулаком по столу,—я от моего государя и начальников
заслужил! Ага! Вот што!.
Несколько мгновений Гришин стоял с глазами, пол-
ными удивления, недоумевая—в шутку или всерьез
разошелся новоиспеченный унтер. Но когда он увидел,
что у того трясутся губы и дрожащая рука расплески-
вает из стакана водку,— он весь разом как-то изменил-
ся. Его смуглое подвижное лицо посерело, черные жи-
вые глазки ушли внутрь и резко обозначились скулы на
бледном лице. Он хватил ладонью по столу так, что
разом полетели на пол колбаса, рыба, бутылка и
стаканы.
— Эй ты, шкура барабанная!— крикнул он металли-
чески резким, звенящим голосом.—Ах ты, Ирод, тварь
двуногая! Вместе, говоришь, были?.. Вместе да.. Ну, что
ж из этого?. Верно, вместе разбойничали... А ты меня
спроси: кто я теперь такой?.. Я—сам для себя пропа-
щий человек?! А? Я почему иду? Потому что велят!
Потому что за шкуру свою трясешься! Из страха иду!
Плачу, да иду! Душа во мне подла, да!. В другой раз—
не только что убивать—рыло бы разворотил мерзавцу,
что тебя матерски ругает—да как подумаешь, брат, о
каторге, да вспомнишь про домашность—и рад бы, да
воли нет! Ведь за эту кровь, что мы повыпускали,— нам
бы в арестантских ротах сгнить надо, под расстрел
идти! Ведь мы, окаянная ты сила, кому свои души
продали! Думаешь — богу? Как попы галдят, да нам в
казарме офицера башку забивают! Не богу, а черту мы
ее продали! Ты думал, богу надобно малых ребят
нагайками пороть? Женщин на штыки сажать, баб
беременных? Старикам лбы пулями пробивать? Ведь мы
защитники отечества считаемся, а заместо того мы что
делаем? Там, в селе-то, что после нас осталось? Ведь все
пожгли! Ведь мы людей мучили, истязали? Да за что?
За то, что они правды хотят? Кого мы бьем, кого
режем? Думаешь—чужих? Себя ведь, себя истязуем!
Ведь мы-то кто? Крестьяне? Домой придешь,—жрать
461
нечего, начальство дерет последнюю шкуру... Ты и тогда
нашивки свои наденешь? Сам себя усмирять пойдешь?
Дашь сам себе, и отцу, и матери по 200 розг—а сестру
с собой спать заставишь? Э-э-эх! Вместе, вместе были,
да! Только я, брат, заместо твоих пяти целковых—
другое получил... Я теперь знаю... Теперь мне все допод-
линно известно!- У-у, враги, мучители, кровопийцы!.
Солдат плакал. Его маленькое, худощавое тело сотряса-
лось от рыданий при воспоминании тех ужасов, свидетелем
и участником которых был он сам. Василий недоумевающе
хлопал глазами, не вполне отдавая себе отчет в том, что
такое вдруг прикинулось с Гришиным. Когда тот замолк,
Пантелеев переложил ногу на ногу и сказал только:
— Ну, это ты тово, брат—оставь! За эти разговоры.,
знаешь?— Служба..
— Ну, а что бы, к примеру, за эти разговоры?—
сказал рябой ефрейтор.—Эти разговоры, брат, везде
ныне разговариваются. Беда вот, что больше разговоров,
а толку мало.. А что касается Гришина, так, чай, сам
видишь: у человека душа страждет...
— Это для меня всецело неизвестно,—упрямым то-
ном заявил Василий.—Мне что? Не бунтуй. Тоже, брат,
без порядку никак невозможно.
Гришин нервно выпил водки. Возбуждение его нача-
ло проходить. На последние слова Василия он только
апатично махнул рукой и заметил:
— Лучше какой ни на есть беспорядок, чем такой
порядок, где просят хлеба, а дают — пулю.
IV
Была уже полночь, когда Василий, с отуманенной
головой, нетвердой походкой возвращался в лагерь. Он
так и не нашел охотника пойти за него покараулить,
но знал, что если он на развод не явится—беды для
него от этого особенной не произойдет, а вместо него
назначат кого-нибудь из старых солдат. Потом он
вспомнил, что в письме, которое он отдал в канцелярию,
было много наврано относительно его похождений в
крамольном селе. Ему сейчас же представилось, как его
вызывает ротный командир и спрашивает:
462
— А ты где это, мерзавец, врать научился?
Потом незаметно мысли его от письма перешли к
событиям, в которых он так отличился. Не сопровожда-
емые никакими ощущениями, эти картины недавнего
прошлого потекли в его мозгу почти бессознательно, с
самыми незначительными подробностями воскрешая ту
обстановку, в которой несколько дней пришлось жить и
действовать 1-й роте ***-ского полка.
В один прекрасный вечер на поверке приказом по
полку было сообщено во всех ротах 4-го батальона, что
завтра батальон отправляется в одну из волостей ♦**-
ской губернии для подавления вооруженной силой кре-
стьянских беспорядков. Рота, в которой служил Васи-
лий, рано утром, в полном боевом снаряжении, была
уже на вокзале, где перед отходом поезда ротный
командир сказал солдатам краткую речь, увещевая их
не щадить крамольников и быть верными присяге. День
был солнечный, жаркий, тесные товарные вагоны, в
которых ехали солдаты, были вонючи, грязны и душны.
Для пущего веселия и храбрости все получили угоще-
ние: по две чарки водки и по 1/2 фунта колбасы. Скоро
появилась и собственная водка, захваченная теми, кто
позапасливее; появились гармоники, и мрачное, подав-
ленное настроение роты стало понемногу проходить.
Начались песни, разговоры, но всякий как будто избе-
гал говорить о том, куда и зачем он едет. Это было и
без того слишком ясно...
На станции, куда они приехали к полудню, к поезду
подошел приказчик из графской экономии, подвергшей-
ся разгрому со стороны местных крестьян, и пригласил
г.г. офицеров от имени хозяина сесть в ожидавший их
экипаж и поехать в усадьбу графа. Солдаты пошли
пешком. Было жарко, пыльно, солнечно, тяжелые сумки
и патронташи давили тело, винтовки натирали плечо.
Через полтора часа ходьбы рота прибыла на двор
усадьбы помещика-графа, где солдат поместили в са-
рае, рядом с сельскохозяйственными орудиями, моло-
тилками, веялками и прочим скарбом. Шагах в тридца-
ти от них, на террасе господского дома, семейство
помещика обедало с офицерами. Пили вино, из дома
доносились звуки веселой музыки. Барышни, хозяйские
дочки, подходили к солдатам и спрашивали «всем ли
463
они довольны, и не надо ли им что-нибудь»... Солдаты
долго ежились, несмело отвечая на вопросы, пока кое-
кто, побойче других, не сказал, что они голодны. Ба-
рышни начали ахать и убежали. Через полчаса солда-
там принесли из кухни борща, черного хлеба и по
рюмке водки» Поели. В сарае было тихо; близкое
присутствие начальства не позволяло развернуться—
посмеяться и поговорить.
Потом все ушли с террасы внутрь дома, и Василий
слышал, как кто-то играл на рояли что-то грустное и
хорошее и звонкий баритон поручика Козлова пел
протяжную и красивую песню о несчастной любви
Когда музыка смолкла, стали кричать «браво» и хло-
пать в ладоши. Потом на крыльцо усадьбы вышел
ротный командир, пьяный, красный, с сигарой в зубах,
и -велел роте выстроиться у террасы в две шеренги
Скоро на террасу пришел старик, в черной паре и белой
глаженой рубашке, в очках; одну Hoiy он как-то стран-
но волочил за собой. Старик подошел к перилам терра-
сы и несколько времени рассматривал неподвижные
лица солдат. Затем сказал им, что он граф, помещик;
что он их просит ему помочь и укротить негодяев,
которые разоряют его и его семейство. Негодяи эти, по
словам графа, не признают ни бога, ни царя, ни чужого
добра, и только и смотрят, где что плохо лежит.
Пока старик говорил, пришел сюда какой-то моло-
дой человек в сером, с усами, закрученными вверх, с
надменным и строгим лицом. Слушая старика, он изред-
ка усмехался и кивал головою в знак согласия.
Потом оба удалились, и опять явился ротный коман-
дир. Он велел разойтись и прибавил, что теперь насту-
пило время, когда он увидит, точно ли они—слуги
царя и отечества. Говорил, что если заметит ослушание,
то велит расстрелять. Солдаты молча выслушали слова
старика-графа и ротного и так же молча вернулись н
сарай. И опять не было разговоров ни про графа, ни про
слова ротного командира... Все было ясно и понятно»
Наступил вечер. В доме графа горело много огней и
было видно в открытые окна, как танцуют, блистая
улыбками и нарядами, красивые дамы и барышни. То и
дело играла музыка, нежная и веселая, изредка крича-
ли «ура!» и пели песни. Солдаты получили к вечеру щи,
464
кашу и еще по чарке вина. Многим хотелось уже спать,
но мешали шум и песни графских гостей. Усталость
понемногу взяла, наконец, свое, и к полуночи глубокий
мрак сарая огласился богатырским храпом сотни людей.
V
Наутро горнист сигнальным рожком поднял разоспав-
шуюся роту. Фельдфебель сердитым голосом кричал на
запаздывающих. Солдаты поспешно плескали себе в лицо
горсть воды, надевали шинели и строились на дворе.
Офицерство, с докладом к которому уже не один раз
сбегал фельдфебель, заставило себя ждать, и солдаты
около часа стояли в строю, ожидая выхода начальства.
Его благородие, сонный и сердитый после вчерашней
попойки, наконец, появился на крыльце. Несколько
секунд он угрюмо смотрел на роту. Затем сказал,
отчеканивая слова:
— Слушайте, вы!.. Если только кто из вас, мерзав-
цев, при команде «пли» оставит пулю в стволе—шкуру
спущу... Лучше бы тому из вас и на свет не родиться!
Раздались команды:—«Смирно!» —«На-а плечо!» —
«Ряды вздвой!» —«Налево!» —«Шагом м-марш!»—и ко-
лонна роты, вздымая густую, белую пыль деревенской
дороги, пошла по направлению к крамольному селу, где
жили «нутренние враги»..
Пять верст были пройдены быстро, и скоро село,
рядами черных, кривых улиц, показалось на склоне
отлогого холма. В середине серой кучи изб белела
колокольня церкви с ярко горящим в солнечных лучах
крестом. Невдалеке протекала извилистая речушка,
окаймленная густым кустарником, и вода ее ярко бле-
стела в темной зелени берегов. Худые куры, две-три
пары свиней бродили у околицы.
Проходя по улицам, трудно было заметить признаки
жизни. Изредка лишь из того или другого окна высо-
вывалась белокурая головка какого-нибудь мальчишки
и так же быстро пряталась.
Рота вошла в село и остановилась по команде перед
полостным правлением. Офицер уже кричал и ругался
у ворот с двумя или тремя мужиками, растерянно
465
стоявшими перед его благородием. Василий видел, как
один из них вдруг опустился на колени, но сейчас же
вскочил, потому что офицер с ругательством ударил его
ногой.
Скоро перед волостным правлением появились
стражники, человек двадцать. Ротный долго бранился с
ними, кричал и топал ногами. Василий слышал, как он
приказывал двоим из них идти разыскивать старосту и
волостного старшину, которые скрылись еще накануне
неизвестно куда. Остальные рассыпались собирать му-
жиков-домохозяев на сход. Начиналась расправа...
Немного погодя, приехало еще «начальство*—чинов-
ник губернского правления и становой.
Для Василия все виденное им и то, что он собирался
видеть и сделать, имело точный и ясный смысл. Он
знал, что его привели усмирять грабителей» Эти грабите-
ли, в свою очередь, представлялись ему потерянными и
окончательно негодными людьми, не верующими в бога,
что-то вроде шайки мошенников. Разглядывая мужиков,
постепенно стекавшихся к месту «действия*, он с острым
и жадным любопытством всматривался в их лица, и
мужики, самые обыкновенные деревенские мужики, ка-
зались ему какими-то новыми, страшными и отчаянны-
ми мужиками, которым нет места в порядке будничной,
повседневной жизни, полной хозяйственных хлопот.
Пустая улица постепенно наполнялась народом. Че-
ловек шестьдесят наиболее уважаемых и почтенных
крестьян столпилось у крыльца волостного правления.
В обоих концах улицы, на некотором расстоянии от
двух главных групп — караемых и карателей—столпи-
лось много баб и ребятишек. То тут, то там слышались
вздохи, плач и причитания. Дети с любопытством ос-
матривали гостей-солдат. Самые маленькие, сидя на
земле, сосредоточенно ковыряли глину или топтались в
пыли. Чиновник из города, худощавый низенький брю-
нет, надел пенсне и, помахивая тросточкой, оглядывал
крестьян, стоявших без шапок в полном молчании.
Так прошло минут пять. Наконец, становой вышел
вперед и крикнул:
— Ну, что же вы молчите? Ах вы — голь беспортош-
ная! Слушайте-ка: добром мы с вами хотим поладить...
Ведь вам же хуже будет! А если вы, негодяи, покори-
466
тесь—только одних зачинщиков отправлю в тюрьму.
Ну.. кто зачинщики?
Мужики молча переглянулись. Никто не двинулся с
места, никто не проронил слова, только кой-где послы-
шались тяжелые вздохи.
— Что же—разговором, значит, меня удостоить не
желаете?—спросил становой. Лицо его постепенно на-
ливалось кровью, и он, как хищная птица, тяжело
дыша, поводил вокруг жесткими, круглыми глазами.—
Эй, вы!—крикнул он вдруг каким-то высоким, злорад-
ным голосом.— Вы чего притворяетесь? Вы не знаете,
что от вас требуется? Вы не виноваты? Может, думаете—
судить вас будут? Нет! Нет вам суда! Я вам суд и
расправа!!! Подать сюда все: графский хлеб, лес и
имущество! Выдать зачинщиков! Вы все зачинщики! На
колени!— заревел он, потрясая кулаками.
В ответ—ни слова. Крестьяне смотрели прямо перед
собой, и в лицах их, загорелых и печальных, была написа-
на решимость Они стояли, переминаясь с ноги на но<у.
— Слушайте: вам же будет хуже!.—мягким и груст-
ным тоном сказал чиновник.— Правительство не может
допустить беспорядков. Советую вам исполнить наши
требования.
— На колени, скоты!— снова закричал становой.
Ни звука, ни движения..
— Валентин Георгиевич!—обратился становой к
офицеру, указывая на толпу.—Видите?
— Братцы!—крикнул он солдатам.— Вы видите,
как закоренели мятежники! Слушай! Ружья на ру-у-ку!
Прямо—шагом марш!
Рота двинулась, и через несколько мгновений острия
штыков касались уже передних рядов толпы крестьян.
Страшный крик и плач поднялся среди детей и женщин.
Бледные, растерянные лица солдат встретились почти в
упор с бледными, но решительными лицами крестьян. Но
тут солдаты в нерешительности остановились
— Бей прикладами их!—закричал офицер, подбегая
к роте.
Винтовки постепенно стали опускаться прикладами
вниз, но никто еще не решался ударить.
— Бей ты—ну!—И офицер ударил саблей плашмя
молоденького солдата, растерянно сжимавшего в руках
467
винтовку. Солдатик встрепенулся и судорожно ударил
прикладом впереди себя. Удар попал в грудь какому-то
старику. Тот покачнулся и сел на землю; у него захва-
тило дыхание
В душе Василия внезапно вспыхнуло злобное чувство
и желание мести этим загадочным мужикам, которых
он не понимает и поэтому ненавидит. Сильно подавшись
назад, он ударил наотмашь прикладом, а затем штыком
двух передних. Мужики как-то болезненно охнули и
подались в толпу.
— Братцы, родимые, бью-у-ут! — раздался не то
крик, не то вой среди баб.
— Ура!—почему-то крикнул Василий, врываясь в
толпу.
— Бей!—еще раз скомандовал офицер.
И началось побоище. Били зверски, били до изнемо-
жения, до боли в суставах. Ад стоял на улице. Солдаты
и избиваемые мужики смешались в одно... Били по
голове, по животу, топтали ногами, наступали на лицо.
Зверь проснулся в человеке и запросил крови.
Крестьяне даже не оборонялись, только руки, инс-
тинктивно протянутые вперед, говорили об ужасе, ца-
рящем в душе этих людей. Тяжело дыша, мокрые от
пота, ослепленные свалкой, солдаты наносили удары
направо и налево...
Многие женщины бились в истерике, другие рвались
к избиваемым, но стражники, расставленные цепью в
двух местах поперек улицы, не допускали их„
— На колени!—кричал становой.
— Отойди, довольно!—скомандовал офицер.
И люди, с автоматической покорностью бившие дру-
гих, автоматически остановились.
Мужики стояли на коленях.
— Стройся! Равняйсь!
Опять выстроилась рота во всем грозном ужасе слепого,
бессмысленного насилия Василий, разгоряченный и воз-
бужденный, чувствовал прилив решимости и отваги. Сей-
час он готов был резать, стрелять, колоть, брать крепости.
— Слушайте же вы, сволочь!—обратился становой к
крестьянской толпе.— Вы видите, что мы с вами делаем!
Хуже будет! Все спалим, запорем до смерти! Баб ваших
на ночь солдатам отдадим! Покоряйся! Кто зачинщики?
468
— Ваше высокоблагородие!—заговорил дрожащим
голосом седой, сильно избитый старик. Кровь струилась
по его лицу из рассеченной губы, и он ежеминутно
утирал ее рукавом армяка.—Ваше высокоблагородие!
Не бунтовщики мы! Нет у нас зачинщиков, от нужды
ведь великой! Терпенья нашего нет...
— Что? Рассуждать?—взвизгнул чиновник.—Да нам
нет дела до вашей нужды! Хоть все подохнете! Подавай
все награбленное! Иначе разговор будет короток!
— Вот что: даю вам три минуты на размышление,—
сказал становой.— Потом будем стрелять...
Наступила тягостная, жуткая тишина. Крестьяне
продолжали стоять на коленях, и унизительное поло-
жение придавало какое-то величие этим упорным тру-
женикам. Печать правоты лежала на них, и сознание
этой правоты, правоты дела, за которое они терпели,
можно было ясно прочитать в их лицах.
Прошло три минуты.. Офицер отступил на два шага
назад и скомандовал:
— Р-рота, кругом — м-марш!
Ружья звякнули, рота повернулась и отошла на
несколько шагов от волостного правления.
— Стой!
Остановились..
— Кругом!
Повернулись...
— Прямо по толпе, па-а-льба—р-ротою! Р-рота..
Все застыло... Удивленные крестьяне молча смотрели
на солдат, не веря, что в них будут стрелять... За что?
— Пли!.
Треск залпа потряс воздух.. Повалились убитые и
раненые, судорожно хватая руками землю.. Остальные
в безумном ужасе бежали вдоль улицы... Стоны, полные
безумного ужаса, огласили воздух. Все металось, бежа-
ло.. Трупы лежали неподвижно, и алые лужи крови
подтекали под них...
VI
День прошел как будто в кошмаре. Солдат напоили
водкой, и они, пьяные, с дикими песнями и криками
469
носились по селу, избивая всех, кто подвертывался под
руку в избах, на улицах, в огородах, куда прятались
обезумевшие жители от произвола и разгула «гостей».
Селу было объявлено, что, если к полночи не будут
исполнены требования начальства, оно будет сожжено.
Несколько арестованных были высечены до полусмерти
и заперты в холодной, где их бросили на голый пол без
воды и пищи.
Перед вечером произошло событие, доставившее Ва-
силию унтер-офицерские нашивки и денежную награду.
Проходя по околице, он увидел кучу парней, о чем-то
разговаривавших. При виде солдата парни замолчали
и, косо поглядывая на царского слугу, посторонились,
не желая, очевидно, давать хоть малейший повод к
скандалу. В то же мгновение из-за угла поперечной
улицы выплыла вся компания усмирителей.
Впереди шел становой, в белом кителе нараспашку,
лакированных сапогах и бархатном малиновом жилете,
по борту которого вилась толстая золотая цепь. В руках
у него была балалайка, и он лениво тренькал на ней,
напевая какой-то романс. Сзади плелись ротный коман-
дир и губернский чиновник. Все трое были пьяны.
Несколько солдат с винтовками конвоировало началь-
ство.
В приливе усердия Василий кинулся на парней,
желая отличиться в глазах начальства, и крикнул им,
чтобы они убрались. Парни медленно пошли по улице,
оглядываясь назад. К несчастью, пьяный взгляд ротного
командира упал на одного из них, шедшего сзади и
медленнее других.
— Эй ты, мужик, идиот!—крикнул он ему.— Как
тебя—Петька, Ванька, Гришка! Беги! Беги, подлец!
Парень оглянулся и пошел быстрым шагом. Но это
еще только более рассердило офицера.
— Беги!—заорал он, выхватывая револьвер.—Ты
кто такой?—обратился он к Василию.
— Ефрейтор первой роты, четвертого батальона Ва-
силий Пантелеев, вашескродие!—отчеканил Пантелеев,
вытягиваясь.
— Рубль на водку—подстрели вот этого мерзавца,
что прогуливается! Вон того, видишь? Ну, живей!
— Слушаю, вашескродь!
470
Василий прицелился и выстрелил. Пуля ударила
человеку в спину. Парень как-то нелепо взмахнул рука-
ми и, схватившись за голову, бросился бежать, но через
5—6 шагов упал и так остался лежать. Видно было
только, как судорожно подергивались ноги. Остальные
разбежались.
Офицер с минуту мрачно смотрел на труп, не двига-
ясь с места. Затем сказал:
— А ты, брат—стрелок! Будешь унтер-офицером!
Молодец!
— Рад стараться, вашескбродь!—отчеканил Васи-
лий. Становой вдруг почему-то бессмысленно расхохо-
тался и долго трясся, прижимая балалайку к груди.
Чиновник подошел к убитому и, брезгливо кривя губы,
потрогал его тросточкой. Потом—все ушли_.
А ночью село пылало, охваченное огнем. Громадные
языки пламени лизали крестьянские крыши, и черный
дым высоко летел к небу. Тушить пожар было запреще-
но. Сонные и хмельные солдаты стояли возле каждой
избы, и пламя кровавым блеском играло на их штыках.
Горело крестьянское добро, плоды тяжелых трудов..
Жителей не было видно. Было светло и страшно, как
на кладбище при свете похоронных факелов. Ни кри-
ков, ни стонов... Казалось, все слезы выплаканы, все
груди онемели от мучительных криков боли и горя... Да
и кричать было некому: кто бежал в лес, кто в деревню
соседей, кто—лежал в мертвецкой, пробитый пулями
солдата-крестьянина..
СЛОН И МОСЬКА
Из летописей ***ского батальона
I
Моська зажмурил глаза и спустил курок. На мише-
ни показался белый четырехугольник, и в то же мгно-
нсние он почувствовал сильный удар в шею...
Всякий раз, когда Моська выходил на плац, прикла-
дывал по команде ружье к плечу, целился в мишень и,
471
ожидая команды «пли!», судорожно прижимал палец к
спуску, на него нападал непобедимый страх. Моська—
самый плохой солдат и стрелок роты—служил вот уже
больше года, но ни свирепая дисциплина ***ского ба-
тальона, ни бесчисленные побои, наносимые ему всеми
из начальства, ни «отеческие» увещевания—ничто не
могло сделать из него солдата, «как все»...
И когда, наконец, раздавалась команда «пли!», он
весь обмирал и, зажмурив глаза, посылал пулю в
пространство, где она начинала благополучно визжать,
как будто совершенно не замечая мишеней, в которые
Моська целился так долго, упорно и безнадежно...
Когда махальный* после пятого и последнего выстре-
ла снова прикладывал к Моськиной мишени белый
четырехугольник, а затем комически взмахивал им
кверху, давая понять, что пулю' можно искать где
угодно, только не в мишени, Моська чувствовал, что к
нему сзади подбегает фельдфебель и с размаху бьет его
в шею—раз и два! От таких ударов шапка у Моськи
падала на землю, а сам он, вытянувшись и замерев в
жалкой, принужденной позе, смотрел вперед широко
раскрытыми глазами и ничего не видел от слез, засти-
лавших все: поле и эти ненавистные глупые мишени,
которые как будто смеялись над ним.
Несмотря на свое ничтожество в специальном, «бое-
вом» значении) Моська играл громадную роль в жизни
первой роты.
— Это господь наказывает за грехи наши,— говорил
какой-нибудь офицер, проходя мимо Моськи и с нена-
вистью глядя на его неуклюжую, обдерганную фигуру.
«Не было печали, так черти накачали»,—думали его
фельдфебель, взводный и подвзводный.
— Не было бы Моськи—хоть топись,— говорили сол-
даты.
И действительно, не будь Мосея, или Моськи, как
звали его все, роте жилось бы еще хуже. В военной
среде существует неизвестно на чем основанное убежде-
* Солдат, на обязанности которого лежит показывать красным
значком, в какое место мишени попала пуля. Если стрелок даст
промах — махальный машет белым значком. (Здесь и далее приме
чанця автора.)
472
ние, что первая по счету в батальоне рота должна
быть также первой в смысле служебного превосходства.
Если бы так было всегда на самом деле, то можно
думать, что вторая, третья, четвертая, пятая, шестая
роты постепенно уступают все больше и больше друт
другу в служебном рвении и что шестая, например,
должна явиться чуть ли не сборищем самых плохих и
ленивых солдат. На деле бывает, однако, часто наобо-
рот. Хотя в первую роту и назначают по возможности
более рослых солдат, но рослость еще не служит, как
известно, признаком особой способности к воинской
«науке». Если же прибавить к этому, что офицерство,
заведующее первой ротой, точно такое же, как и в
остальных, ни хуже, ни лучше, то будет понятно,
почему сплошь и рядом на смотрах какая-нибудь пятая
или шестая рота, которой раньше как-то и незаметно
было на казарменном дворе, вдруг получает разные
«спасибо» и прочее, а первая рота при гробовом молча-
нии генерала отправляется восвояси домой.
Моська служил в первой роте. Его рост и ширина
плеч так понравились уездному воинскому начальнику,
что Моська был назначен в первую роту. Трудность и
бессмысленность солдатской службы и жизни подейст-
вовали на него ошеломляюще. После двухнедельных
испытаний, когда начальство убедилось, что в ближай-
шем будущем разве только сверхъестественное вмеша-
тельство могло помочь Моське сделаться солдатом, «как
все»,— он стал козлом отпущения. Его били, гоняли
немилосердно, ставили «под ранец», и он молчал и
безропотно переносил эти гонения, как будто сам счи-
тал себя ответственным за свою неспособность к воен-
ной службе.
Не проходило дня, чтобы Моська не повергал в
уныние своего «фитьфебеля». То он повертывался не в
ту сторону, куда нужно; то, вскидывая на плечо вин-
товку, так ударял штыком о штык соседа, что тот
ронял ружье; то приходил на ученье в нечищеных
сапогах, или надевал шапку без кокарды, или забывал
патронташ, или свертывал шинель так, что она на ходу
развертывалась и Моське надо было выходить из строя
под градом ругательств, то... Но всего не пересчитаешь..
Достаточно сказать, что если бы проследить шаг за
473
шагом всю солдатскую жизнь Моськи, не нашлось бы,
пожалуй, ни одного из преступлений, караемых дисцип-
линарными взысканиями, которых не совершил бы
Моська по нескольку раз.
Вся ненависть начальства к солдату как к чему-то
живому, которая обращает его в слепую, покорную
машину,—сосредоточилась на Моське... Моська портит
роту, Моська растлевающим образом действует на сол-
дат, Моська глуп более, чем полагается быть глупым
солдату..
Правда, было много способов отделаться от неудоб-
ного солдата.. Можно было послать его в «комиссию*,
объявить больным и отпустить домой.. Можно было
перевести в другую роту.. Можно было, наконец, просто
прогнать Моську со службы...
Но там, где человек превращает другого человека в
послушную машину, где сделаться машиной считается
доблестью и где не всякий, даже при желании, может
упрятать свою натуру в железные рамки дисципли-
ны,—там таких решений быть не могло.. Первая и
главная обязанность начальства — из сырого, деревен-
ского материала сделать чистенькие, щеголеватые ма-
шинки, способные двигаться и стрелять по приказанию.
Моська не мог сделаться такой машинкой—значит,
его нужно сделать таким, закон дисциплины не должен
терпеть ни исключений, ни поражений.. А быть может,
Моська не желал сделаться «хорошим» солдатом? Быть
может, он не глуп, а умен, как змий, ловок, как кошка,
меток, как Немврод*, и храбр, как тысяча чертей, и
только намеренно уклоняется от солдатской службы,
разыгрывая дурака в расчете на освобождение? А если
не так, если он действительно никуда не годится — не
послужит ли его освобождение причиной того, что
другие нарочно станут прикидываться неумелыми?.. Пс
ревести в другую роту? Но это, во-первых, значило бы
признать свое бессилие. Перед кем? Каким-то Моськой..
Во-вторых, это была бы уступка человеческой природе,
которая на солдатской службе в расчет не принимается.
Итак, Моська служил в первой роте.
* Древний сказочный царь, знаменитый охотник.
474
II
А между тем никто не мог бы положа руку на
сердце сказать, что Моська глуп. И сам он, вспоминая
иногда в редкие минуты отдыха все, что ему приходит-
ся выносить, вспоминая все ругательства— «Осел! Осто-
лоп! Скотина! Дубина!» и прочее,— недоумевал: чем уж
он так очень глуп? Жизнь в деревне, где он вырос и
жил до солдатчины, казалась ему гораздо более слож-
ной, требующей более толкового отношения к себе, чем
здесь, и, однако, там, в деревне, никто не называл его
дураком, не глумился и не ругался над ним.
И он вспоминал большое, зеленое, освещенное горя-
чим светом солнца поле... А сам он, Моська, в посконной
рубахе, босиком, мерными взмахами косы кладет ряд за
рядом темно-зеленую упругую траву.» Коса шуршит
чуть слышно, и в каждом ее взмахе чувствуется сила и
сноровка. Ни один корень, ни один камень не задержит
ее... Как живая, обходит она все препятствия, выстригая
пригорки и ложбинки, кружась возле кустов с чуть
слышным легким звоном.
А вот весна... Блестят лужи, темные, грязные, в
белых рамках еще не везде растаявшего снега... Свежо,
но к полудню начинает припекать. Моська ворочает
дюжими, одетыми в желтые кожаные рукавицы руками
большие, белые, свежеобтесанные бревна.. От ловких
ударов остро отточенного топора летят щепки, ряд за
рядом вырастает сруб...
И вся крестьянская жизнь, полная непрестанных
забот, хлопот, труда и усилия, начинает развертывать-
ся перед ним... Особенно любил вспоминать Моська, как
зимой, вставши чуть свет и поев при огне горячих
блинов, он запрягал кобылу и ехал на станцию отво-
зить в город пассажиров.. Стужа, ветер; зипунишко то
и дело пропускает холодные струйки морозного возду-
ха.. Но Моська молод, два-три удара кнута—и таран-
тасик летит во весь опор, подбрасывая злополучного
пассажира..
Если только вздох самого Моськи, вспоминающего
подчас голодную, но более свободную и милую жизнь, не
прерывал его размышлений, то эти размышления обык-
новенно нарушал грубый окрик взводного:
476
— Э-эй, Моська! Что шары-то уставил? Ступай по-
чисть сапоги!
Моська берет сапоги и начинает их чистить. Но в
блеске сапожного носка он уже опять видит блестящие
струи деревенской вертлявой речки, маленького маль-
чишку Моську, который, задрав рубашку до плеч, упорно
старается схватить руками быстрых, скользких вьюнов.
Когда наступил срок и Моське надо было тянуть
жребий, он не испытал особенной грусти- Напротив,
когда его, голого, ощупали, как лошадь, в воинском
присутствии и плотный мужчина с бакенбардами громко
сказал: «Годен!»—он испытал даже некоторое удовольст-
вие при мысли, что в его, Моськиной, жизни начинается
какая-то новая полоса, совершенно отличная от прежнего
времяпровождения. Ему, силачу и здоровяку, шутя разги-
бавшему подкову и кулаком ломавшему кирпичи, служба
казалась игрушкой—веселой, занятной и почетной. «Ну,
што такое ружо!—думал он.—Эка невидаль—девять
фунтов!» А солдатские мундиры, ловкие и щеголеватые, в
которых приезжали на побывку в деревню его земляки,
приводили Моську в наивное восхищение.
«Чай, все царское»,—думал он, с почтением погляды-
вая на соседа Гришку или Петьку, который, ухарски
заломив шапку на затылок, рассыпался мелким бесом
перед деревенскими красавицами.
— Ишь, царь-то он, гляди, как наряжат! Мне бы
эдак-то!—и смущенно вздыхал, оглядывая свою некази-
стую деревенскую одежонку...
А теперь он сам будет такой!
„Увы! Когда их, новобранцев, в количестве сто с
лишним человек представили на казарменный двор—
тут впервые Моська почувствовал, что как будто—«не
тово»... Когда прошли первые два-три дня приемки,
разбивки, выдачи разных мундиров; заплатанных и
перезаплатанных штанов, галстуков, винтовок, сумок и
прочей солдатской упряжи; когда впервые Моську по-
ставили в шеренгу и сказали ему уже не как новичку,
а как солдату: «Эй, ты, рыло! Подтяни брюхо! Брюхо
убери!»—тогда он начал подумывать, что, конечно,
трудность солдатской службы не только в том, что
винтовка весит девять фунтов... На этих девяти фунтах
нависала, цепляясь одно за другое, вся страшная тя-
476
жесть солдатчины, всей убийственно бессмысленной
жизни для убийства... Каждый раз, как Моська стано-
вился в ряды и, весь замирая, напрягая все внимание и
«поедая начальство глазами», старался не пропустить
мимо ушей ни команды, ни ее смысла,—он неизбежно
терялся и делал ошибку за ошибкой... И быть может,
эта вечная боязнь ошибиться и недоверие к себе, воспи-
танное постоянными заушениями и окриками: «Осел!
Олух!» и т.п.—делали то, что здоровый и неглупый по
натуре парень превращался в запуганное животное, не
всегда понимающее своего дрессировщика.
Пока Моська числился еще «молодым солдатом», то
есть проходил первые четыре месяца службы, с него,
как и с других, спрашивалось все же меньше, чем с так
называемых «старых» солдат. Но когда эти четыре
месяца прошли, когда «молодые» приняли вторую при-
сягу, тут Моське стало плохо. Он почти решительно
ничего не знал. Когда весной перед началом стрельбы
ротный командир сделал смотр своей роте, он был так
поражен поведением Моськи, что вывел его из строя и
произвел «экзамен» отдельно.
— Стой!—закричал он Моське, испуганному и рас-
терявшемуся.— Я тебя научу! Смирно!
Солдат застыл.
— Слуша-ай! По-ефрейторски на кра-а-ул!
Моська, пропустив слова: «По-ефрейторски»,— взял
«на краул» обыкновенным приемом, то есть подняв
винтовку и прижав ее к животу.
— Отставить!—заорал взбешенный штабс-капитан. —
Ты что это, сволочь!? Этого не знаешь? Дубина стоеро-
совая!.. Фельдфебель!
— Я! — Бледный, трепещущий фельдфебель пред-
стал перед начальством.
— Что знают мои солдаты? Что они знают, я спр-ра-
шиваю?—кричал ротный на фельдфебеля, стоявшего
навытяжку и взявшего под козырек.—Ниче-е-его они не
знают! Как тебя зовут?—обратился он к Моське.
— Мосей Сидоров Щеглов, вашбродь!
— Скажи мне, Щеглов» Гм_. гм... что такое» что
такое... гм» что такое знамя?
— Это» знамя—это такое» как вроде свячоная
хоругвь, как вроде»
477
Моська окончательно сбился и стоял, беспомощно
шевеля губами. Штабс-капитан подбежал к нему, и
звонкая пощечина раздалась в воздухе.
— Фельдфебель!—кричал он.— Под ранец его, соба-
ку, на два часа!.. С кирпичом! С кирпичом!
По окончании ученья Моська надел полное боевое
снаряжение: шинель, сумки, ранец, наполненный кирпи-
чами, и с винтовкой на плече был поставлен отбывать
свои два часа. Вся эта тяжесть для него, силача, не
имела никакого значения, но стоять на жаре, не смея
переступить с ноги на ногу, обливаясь потом, было
очень мучительно. Хотелось пить, в ушах звенело, в
глазах прыгали красные огненные точки...
И еще хуже стало для него жить с этого дня..
Правда, «подтягиваясь» все больше и больше, он начи-
нал выходить и на внутренний осмотр и на занятия
иногда в таком же аккуратном виде, как и другие, то
есть не хуже, но и тогда ему не прощалось ни малей-
шего пятнышка. Обыкновенно фельдфебель, злой на
Моську за нагоняй, полученный от ротного, подходил к
нему в строю и, запуская большой палец за пояс
Моськи, кричал:
— Рохля! Это что?! Что это?! У тебя за ремень быка
можно спрятать! Я тебе что говорил: чтобы палец туго
проходил! Как в старину служили—знаешь? Обвернут
пояс вокруг головы да в тую же меру брюхо подтянут —
в рюмочку! О, несчастье ты мое! На голову ты мою
уродился!
Следовал поток непечатной брани, и Моська уже мог
быть уверенным, что сегодняшний день не пройдет ему
даром. И действительно, после обеда уже обыкновенно
перед палатками торчала фигура Моськи в полном
боевом снаряжении, тоскливо посматривающего на то-
варищей, имеющих возможность с часок-другой пова-
ляться на травке...
III
Итак, Моська получил удар в шею... Он растерянно и
жалко встряхнул головой, поднял плечи, ожидая второ-
го удара, и сейчас же почувствовал его. Этот был еще
478
сильнее первого, и у солдата слегка захватило дух, но
все же он вздохнул облегченно, зная, что фельдфебель
бьет только два раза. Это не то что взводный.. Тот
затащит солдата в угол и долго, с наслаждением
отвешивает пощечины своей жертве, пока у нее не
пойдет кровь носом.
Стрельба кончилась, и солдаты стали собираться в
лагерь, надевая шинели и поправляя сумки.. Всякой
воинской части, когда она шла куда-нибудь, непремен-
но полагалось петь в силу того соображения, что солдат
должен быть всегда бодр и весел. Поэтому фельдфебель
окинул роту зорким взглядом своих маленьких рысьих
глаз и скомандовал:
— Ну.. Эй вы, песенники!
Несколько секунд еще слышался мерный, тяжелый
топот десятков ног, и вдруг высокий, металлический
тенор запевалы вывел:
Ге-нера-ал, майор, майор Алхаза
Б-ы-ы-ыл все вре-е-мя впере-ди-и._
И тотчас же вся рота грянула вслед:
Он ко-ман-до-вал войска-ами,
Са-а-ам и пушки заряжал..
Протяжный, заунывный напев, полный затаенной
тоски и грусти, понесся, подхваченный ветерком..
Идут все полки, полки могучие,
Идут весело на бой..
Как один солдат, солдат не весел,
Он из дальней стороны...
— Кабы знал да знал бы я — не ездил
Я на родину свою—
Лучше б в поле, в поле помереть мне,
В чистом поле со врагом..
В чистом поле, поле со врагом
Да под ракитовым кустом-
Моська не поет—он слушает.. Вот идут блестящие,
красивые полки, гремит музыка, развеваются знамена..
Впереди едет на коне седой генерал-майор Алхаза..
Солдаты кричат «ура!»—горят желанием сразиться с
таинственным, коварным врагом.. И только один моло-
дой солдатик идет, понурив голову... Не веселят его ни
музыка, ни знамена.. Лежит у него на сердце горе..
Какое горе?.. Моська не знает, но ему смертельно жаль
молодого солдата...
479
— Ты у меня будешь идти в ноту или нет?—вдруг
гремит грозный оклик взводного, сопровождаемый пло-
щадной бранью.
И Моська, вздрогнув, торопливо переменяет ногу,
опять путается, опять переменяет и, наконец, не видит
перед собой ни генерала Алхазы, ни убитого горем
солдатика...
— Раз-два! Раз-два! Левой, правой! Ать-два!
— Ну, Моська, сколько пуль попал сегодня?—спра-
шивает его сосед, ярославец Быстров.—Дивлюсь я на
тебя: или тебя господь глаз на стрельбу лишает? И что
это с тобой такое? Право, когда смех, а когда жалость
берет, на тебя глядя...
— А разве я знаю? Ты поди спроси меня, когда я и
сам не знаю... Кто ее знат! Али спуску крепко нажмешь,
али_.
Но Моська просто стыдится сознаться в том, что он
боится. Почему это так, почему он не . может до сих пор
освоиться с ружьем, он и сам не знает... А главное—
никак не может он удержаться от того, чтобы в момент
выстрела не закрыть глаз. Это выходит как-то само
собой, а между тем прицел пропадает..
Но он вовсе не трус. Он помнит, как, бывало, еще в
деревне случалось ходить ему на посиделки в чужую
деревню, частенько кончавшиеся жестокой свалкой. Он
не боялся; напротив, было даже очень приятно драться
и чувствовать свою силу.. Случалось ему и на пожаре
лазить в самый огонь и выскакивать с опаленными
волосами и почерневшим лицом, держа в объятиях
какую-нибудь телку..
Но здесь—чужое, здесь каждая мелочь тесно спле-
тается с другой, одна ответственность влечет за собой
другую.. А когда приходится стрелять в цель, Моська
знает, что этому придается особо важное значение.
Заранее волнуясь, он уже уверен, что даст промах, и
боязнь промаха, а не выстрела заставляет его невольно
закрыть глаза на мгновение... Но этого он не сознает..
Так иногда человек при одном воспоминании, что он
покраснел когда-то, краснеет снова..
Между тем рота подошла к палаткам, песни смолк-
ли, и солдаты, сбросив шинели и сумки, пошли и
столовую обедать.
480
Горячий пар валил уже из кухни, расстилаясь клу-
бами под потолком. В дымном, насыщенном кухонными
испарениями воздухе мелькали белые рубахи, желтые
деревянные чашки, носился раздражающий голодного
человека запах гороха и прогорелой гречневой каши.
Пища бралась повзводно, одна громадная чашка—
«бак»—обслуживала восемь-одиннадцать человек. Сто-
яло настоящее столпотворение; в отворенную дверь кух-
ни было видно, как повар с засученными рукавами,
взгромоздившись на край котла, длинным черпаком
безостановочно поливал в подставляемые со всех сторон
чашки мутный жидкий горох.
Моська в числе других усердно работал челюстями,
вставая всякий раз, когда нужно было зачерпнуть, ибо он
сидел с краю стола. Шел довольно оживленный разговор
на злободневные темы, и главным образом о распростра-
нившемся в последнее время слухе, что скоро будет
назначен новый ротный командир специально для того,
чтобы «подтянуть» распущенных солдат и сделать роту
«образцовой». Про личность предполагаемого ротного ко-
мандира ходили самые фантастические рассказы»
— Эх-ма!—говорил один солдат, торопливо жуя
черный, как смола, хлеб.—И не сидится же ихнему
брату... Вот, к слову сказать: служим мы в этом трекля-
том месте —кажись, какой черт здесь узнает, как
служба? Хорошо ли, плохо ли идет? Ан поди ж ты:
сичас это пущают тилиграмы—и гляди, через месяц
али два беспременно какого-нибудь хахаля пришлют» А
к чему — не все одно? Нашу роту как ни правь, а знай
пословицу: «Горбатого могила исправит». Да и то ска-
зать: какого нам рожна еще нужно, когда у нас вон
этакие гренадеры служат!— Солдат скосил глаза на
Моську и подмигнул компании. — Отдай все, да и мало!
Уж наверно начальство так порешило: «А что-де, мол, у
нас в первой роте офицер-то хуже Моськи? Никак, мол,
этого сраму допустить невозможно... Пришел, значит,
ему под пару, для кумпании»»
Взрыв хохота был ответом на выходку солдата.
Ободренный успехом, тот не спеша обтер усы, заправил
в рот новую ложку гороха и продолжал:
— Вот приедет новый-то: «А что,—скажет,— где у
вас этот самый Моська-то? Я, мол, таких солдат оченно
|6 Штчрман «Четырех ветров»
481
уважаю, потому я сам ему сродни, племянником дово-
жусь... Наградить,—скажет,—Моську за храбрость и
сметку по голому пузу пузырем с горохом!-»
— Ха-ха-ха!—покатывались солдаты.— Ну и Коз-
лов! Вот уж, братцы мои!..
Моське стало грустно. Он знал, что солдаты смеются
над ним без всякого злого умысла, но быть постоянной
мишенью для шуток и насмешек ему было обидна Он
встал, обтер ложку и сказал:
— Ну и набил же я свой барабан! Ажно расперло!
— Смотри, не открой стрельбу!—сострил кто-то, но
Моська не обратил на это внимания.
— Скальте, скальте зубы, ребята,—сказал он.—А
вот ежели дивствительно пришлют нового-то, да про-
тчим не в пример со строгостями еще пуще,- Вот тогда
не больно смеяться будешь.
— А потому же и смеемся, что опосля не до смеху
.будет!—сказал кто-то.—Энтот, что к нам будет, новый-
то, сказывают..—Солдат оглянулся и вполголоса докон-
чил:— Новый-то, сказывают... убивец!
Со всех сторон посыпались восклицания:
— Пошел ты!
— Чего зря мелешь!
— Какой такой убивец?
— А вот убивец—поди ж ты! Я сперва и сам
этому-то не ахти как верил, так, болтали как-то. А
намедни мне батальонного командера повар сказывал.
Он в офицерском собрании ейной жене, батальонного-
то, на именины обед готовил, ну, и промежду офицеров,
значит, разговоры об ефтом самом ротном и были. А
повар-то, значит, и подслушай!..
— Ну! Ну!—посыпались любопытные возгласы.
Рассказчик перевел дух, откусил кусок хлеба и
продолжал:
— Сам-то он, ротный-то энтот, из немцев. А служил
он перво-наперво в западном краю, в Польше.
— Ну, жуй скорее!..
— Ну и говорит же, ребята: как нищего за нос
тянет!..
— Ну. И служил он, значит, в Польше; уж в каком
там полку—запамятовал... А в Польше у мужиков с
помещиками тяжба давнишняя идет... Из-за земли, ну,
482
вот как у нас... Ну, ждали, ждали мужики — видят,
никаких пользительных манихвестов нет, а от тех
манихвестов, что выходят,— одно огорчение.» А теснота
большая —хоть с голоду помирай.. Да окромя того,
тамошнее начальство совсем озверело, значит, тянет с
мужиков последнюю копейку — прямо беда... Бьют, в
холодную сажают.. Ну, значит, терпели, терпели мужи-
ки— как ни кинь, все клин! Ни от бога, ни от началь-
ства никакой помощи нет, а одно разорение только...
— Это мы и без тебя знаем!
— Какую новость сказал!
— А ты, брат, короче сказывай! Вишь, кашу несут!
— Н-ну„ Терпели, терпели, значит, да возьми и выйди
изо всякого то есть терпения и повиновения» «Долго ли,—
говорят,— мучаться будем?» Взяли да и пошли на поме-
щиков» «Земля,— говорят,—божья, а мы-де той земли
прямые хозяева, потому кто на ней не работает, тому и
владеть ей закону нету»» Н-ну„, Пошли, экономии сожгли,
амбары, риги, хлевы, лес—все дочиста разорили, а хлеб
себе увезли — год-от был неурожайный»
— Тэ-э-эк!
— Тэ-эк! Ну... выслали, значит, супротив них баталь-
он пехоты.. А в первой роте того батальона и был,
значит, энтот самый ротный... Приходят на село, согна-
ли мужиков» «Так и так,— говорит,— сказывайте, суки-
ны дети,— где хлеб?» Ну, те, известно, молчат... Тут
выходит энтот ротный и подает команду: «Пли!»—
стреляй тоись по крестьянам... А только ен, значит,
сказал: «Пли!»—как вся рота, как один человек, взяла
«к ноге!».. Увидел ен это—аж побледнел и затрясся
весь... Одначе только зубами заскрипел—снова коман-
дует: «Прямо по толпе, пальба ротою—рота, пли!» Хучь
бы што! Стоят, молчат, ружья к ноге... И сделался тут,
братцы мои, самый энтот ротный вроде как мертвец...
Все затаили дыхание.. Ложки, протянутые за кашей,
застыли в воздухе.
— ». Ударил ногой о землю и говорит: «Ежели сейчас
не будет послушания, всем плохо будет!» Н-ничего!.
Отошел он на правый фланг, опять командует: «Так-то,
так и так, рота — пли!» Куда тебе... Никто и не пошеве-
лился. «Ну,—грит,— с вами, стало быть, иначе нужно
разговаривать! Налево кругом, марш! В казармы!.»
I »•*
483
Приходят в казармы... Пообедали, значит, вроде вот
как мы теперь... Дело к вечеру» И приходит, братцы
мои, на поверку энтот самый ротный... Пьяный-распья-
ный, пьянее вина... Дневальный к нему с рапортом:
«Ваше благородие, в первой роте такого-то батальона...*
А он на него: «Пшел прочь, мерзавец, пока жив!—
Кричит:—Построиться!» Построились.. Вынимает ен ле-
вольверт, подходит к правофланговому.. «Ты,— грит,—
какое такое полное право имеешь моих приказаний
ослушаться? Сказывай, кто у вас в роте зачинщик и
бунтовщик, а то вот тебе смерть!.» —«Не могу,—грит,—
знать, ваше благородие!» Поставил он ему на висок
левольверт—раз!— наповал» Даже не пикнул.. Крови-
ща тут побежала... Подходит к следующему. «А ну,—
грит,—сказывай, кто у вас в роте солдат смущает?» А
тот, значит, стоит белый, как бумага, однако насупро-
тив ему отвечает: «Не могу знать, ваше благородие, а
только что никто нас не смущает..»
Наставил он ему левольверт к самому сердцу—раз!
Повалился тот возле первого.. А ротный, значит, опять
курок взвел, подходит к третьему. «А ну,— грит,—
сказывай, кто у вас в роте первый смутьян и зачин
щик?»
А солдат-от, к которому ротный подошел, видит—
дело плохо: зверь стал офицер, всю роту перебьет.. И
говорит он ему, ротному, значит: «Я, ваше благородие,
есть первый смутьян и зачинщик!» —«Врешь,—грит,—
ты!» — «Никак нет, ваше благородие!» —«А вот,—
грит,— как?! Когда так.. Фельдфебель, взять его, мер-
завца, на гауптвахту!»
Посадили солдата в карцер, мертвых похоронили...
Сидит он месяц, другой, третий, и выходит ему решение
суда: в ссылку на вечное поселение в сибирские края...
Рассказчик умолк и потянулся к чашке с кашей...
Наступило молчание. Кто-то громко вздохнул. Моська
утер невольную слезу и перекрестился.
— Чего крестишься? Али кашу приступом взять
хочешь?—засмеялся Козлов.
Но на шутку его никто не обратил внимания. Все
ели некоторое время молча.
— Ну уж, eft-6oiy, братцы, и дурак энтот самый
солдат!—заявил Моська.
484
— Какой солдат?
— Как дурак?
— Сам ты дурак!
— Человек, значит, себя не пожалел, а он его
дураком обзывает!
— А вот и дурак.. Ну уж, привелось бы, к примеру,
мне, никогда бы я на себя напраслину взводить не стал.
— Мели, Емеля: твоя неделя!. Ну, а что бы ты
сделал?
— Што?—Моська остановился с поднятой ложкой,
и лицо его осклабилось широкой улыбкой..—Ты гово-
ришь — што?
— Ну да, што?
— Што?
— Ну?!
— Што?!. А вот взял бы его, лешего, под микитки,
скрутил бы ему лопатки, да так бы его унавозил, что—
ах ты ну!..
— Ха-ха-ха! Ну и Моська!
— Ай да Аника-воин!
— Ой, уморил!
— Ха-ха-ха-ха-ха-ха!
Солдаты развеселились. Моська, неожиданно сделав-
шийся опять центром насмешек и прибауток, поспешил
снова облизать свою ложку и вылезть из-за стола. Обед
кончился. Солдаты крестились и выходили из столовой.
— Одначе ты, Моська, держи язык за зубами,—
заметил один солдат.— По глупости мелешь, а смотри..
Всякий народ есть!.
А глядя на фигуру и комплекцию Моськи, нельзя
было не согласиться с тем, что этот дюжий и неуклю-
жий мужик способен так «унавозить* и «разуважить*,
что тошно станет...
IV
Однажды в жаркий июльский полдень солдаты,
только что возвратившись со стрельбы, чистили винтов-
ки под широким дощатым навесом. Моська, по обыкно-
вению, пустив свои пять пуль гулять по белу свету, был
тут же и, навертев на шомпол паклю и тряпку, усердно
485
протирал ствол винтовки... Пот с него катился градом,
и шомпол свистел в могучих руках.
Чистка винтовок—одно из наказаний и мучений
солдатской жизни. Бывали случаи, что солдат шел под
суд и был наказываем розгами до полусмерти за то
только, что где-нибудь на штыке его ружья находили
незначительные пятна.
Моська остановился, вытащил шомпол с тряпкой, на
которой уже нигде не оставалось ни малейшего следа
грязи и копоти, и посмотрел в дуло на солнце, как в
трубку. Солнечные лучи ударили в отполированную по-
верхность стали и вонзились ему в глаза тысячью искр»
Довольный своей работой, Моська подошел к взводному.
— Господин взводный, извольте посмотреть!
Взводный, бывший расторопный официант, слез со
стола, на котором сидел, вынул руки из карманов и,
небрежно посвистывая, взял у солдата ствол. Трудно
было найти какие-нибудь недостатки в старательной
чистке Моськи. Однако последний в роте солдат должен
быть везде плох. Поэтому унтер сморщил нос и, повертев
ствол в руках, подал его Моське обратно.
— Чисть еще!—процедил он сквозь зубы.— Кто же
так чистит? Ишь, что раковин в ем!
Моська думал как раз наоборот, но тем не менее,
глубоко вздохнув, отошел и принялся с прежним остер-
венением тереть и обтирать сложную механику ружья.
Едва только он приступил к смазыванию маслом
своего оружия, как под навес вошел Козлов.
— Поздравляю!—сказал он, комически сдвигая
шапку на бровь и опершись руками о стол.
Солдаты взглянули на него и ничего не ответили.
— Поздр-равляю!—еще громче крикнул Козлов—
Оглохли вы, а? Слышите, поздр-равляю!
— Ну и поздравляй!—буркнул кто-то.
— А ты спроси, с чем?
— А мне какое дело?
— Вот те и на! Смотрите, люди добрые: приходишь
к этому свинопасу вроде как будто курьера с телеграф-
ным сообщением, а он рыло воротит! То есть сразу
видно, дикий и необразованный народ!
— Ты-то уж образован!
— Я-то? А пожалуй, что так! Вы, кислая солдат-
486
ская шерсть, тут что знаете?! А я по крайней мере
чичас в городе был..
— Ну?„
— Ну„ И поздравляю!
— О, леший!—возмутился один из чистивших и в
сердцах бросил даже на стол затвор, который держал
в руках.—И какая же, братцы, у этого Козлова ана-
фемская привычка: придет—нет чтобы сразу сказать,
а всю душу наперво из тебя выволокет.. У, живодер!—
замахнулся он притворно на хохотавшего Козлова.
— Не балуй, Козел,—сказал взводный Моськи, За-
движкин.— Чего людям работать мешаешь?
— Ну, когда так, так пожалуйте: поздравляю вас с
новым ротным командиром!..
— Ну, скатал валенки!
— Отлил пушку!
— Пушкарь и есть!
— Черти вы полосатые!—обиделся Козлов.—Когда
я сичас от денщика нашего ротного! А новый у него
сидит, коньяк пьет за мое почтение!.
— С кем пьет, с денщиком?
— Ну! Конечно, с ротным!
— То-то!
— Сам видел,— продолжал Козлов.— Толщины,
можно сказать, необъятной!
— Ты что, Козлов, вместе детей што ль с начальст-
вом крестишь, что так язык распустил?—строго заме-
тил Задвижкин.—Смотри!
Мелкое начальство побаивалось Козлова. Еще в быт-
ность новобранцем он во всеуслышание заявил, что
всадит штык всякому, кто осмелится его ударить. И,
зная его вспыльчивый характер, этому верить было
можно. Поэтому там, где другой попал бы в карцер или
на дежурство не в очередь, Козлов отделывался только
окриками и замечаниями.
— Никак нет, господин взводный!—отчеканил Коз-
лов.—Известно, правда глаза режет! Виноват-с, не буду
больше!
— Чай, скоро к нам объявится,— заметил кто-то.—
Приехал—так сидеть не будет.
— А не слышал ты, Козлов, какие у них разговоры
были?—спросил Задвижкин.
487
— Нет, собственно.. А так, одним краем уха.. Да
што: все наш ротный жалится.. Интригуют уж, говорит,
очень... Все по службе неприятности.. Все ножку-де
подставляют, где ж тут, грит, служить станешь.. А
только что, говорит, с моим народом надо ухо востро
держать! Только из-под палки, грит, и слушают!
Солдаты внимательно слушали. В жизни первой
роты происходило историческое, так сказать, событие:
перемена командира. Как ни строг и ни бестолков был
прежний ротный, но солдаты его знали. Его привычки,
система наказаний, слабости, недостатки, все, что он
любит и чего не любит, было известно. К «новому» же
предстояло еще привыкать и на собственной шкуре
тяжелым опытом доходить до познания: что такое
новый командир и как нужно с ним жить.
— Ну, а он, новый-то?—спросил Моська и тотчас
же спохватился, испугавшись своего вопроса в присут-
ствии взводного.
— Новый?—рассеянно процедил Козлов, обводя гла-
зами присутствующих.— Новый ничего.. Сидит, молчит...
Молчит да думает... Думает, да вдруг и спросит. «Вы,—
грит,— так думаете! Неужели?.»
— Охо-хо-хо!—протянул Задвижкин.—А может, и
впрямь сегодня придет, коли приехал.. Пойду-ко я там
посмотрю...
Рыльце у него было в пушку, и надо было кое-что
уладить. Задвижкин встал и вышел из-под навеса,
торопясь к каптенармусу сообщить новость в предуп-
реждение могущих быть неприятностей. А неприятности
могли произойти оттого, что у каптенармуса далеко не
все было в порядке как в цейхгаузе, так и в амбарах..
Как только он скрылся, Козлов вскочил на скамью и
сказал:
— Ну, ребята, держись теперь! Съест!
— Бог не выдаст — свинья не съест!
— Ой, съест!—заговорил молодой тщедушный па-
рень с быстрыми, испуганными глазами.— Ведь и энтот-
то живодер! А тот, сказывают, прямо людоед!
— Ну, не каркай, ворона! Поживем—увидим,— ска-
зал другой солдат.—А что новая метла чисто метет, да
недолго живет—так и это верно. Попервоначалу всегда
так: наедет, накричит, нашумит! То неладно, другое
488
нехорошо; а прошел месяц, надоест, пойдет по-прежне-
му... А и то сказать, чем наша рота остальных хуже?
Так, придирка одна!-
Моська слушал все эти разговоры, и в нем рожда-
лось уныние. Сердце говорило ему, что для него теперь
настает очень плохое житье. Он слыхал много рассказов
о том, как расправляется начальство с негодными
солдатами, и знал, что бывали такие случаи, когда
придирались к пустякам, судили и отправляли в дис-
циплинарный батальон.
«Хотя бы в конвойную команду отправили!—думал
он.—Все легче-. Нет тебе этого ученья да емнастики._
Вольготно. Когда и трудно бывает, а все же лучше...*
Козлов готовился привести еще какие-то соображе-
ния по поводу нового командира, как вдруг под навес
прибежал, запыхавшись, фельдфебель—низенький бри-
тый старик с жесткими и хитрыми глазами, которые
обладали способностью видеть во все стороны даже
тогда, когда он, по-видимому, смотрел вниз.
— Бросай чистку! Собирай винтовки и марш на
ученье! Живо!
Солдаты зашевелились. Ротное ученье в такой ран-
ний час! Дело ясно: их будут «представлять* новому
начальству.
Все кинулись в палатки...
V
Яркое полуденное солнце немилосердно жжет и па-
лит. Ни ветерка, ни облачка; огромное зеленое поле, где
сотни раз выводили живых людей и, как лошадей в
цирке, заставляли выделывать разные кунштюки, пусто.
Далеко, на другом 6epeiy реки, тусто поросшей ивняком,
синеет гряда леса, уходя в бесконечную даль. С другого
края круглой зеленой площади белыми зубчатыми ли-
ниями раскинулись лагери. Издали маленькие четырех-
угольные палатки кажутся карточными домиками, го-
товыми разлететься от легкого дуновения. Там и сям
между ними зеленеют тощие тополи и акации. Везде
пусто — в поле и небе.- Все, кажется, спит, очарованное
жарким, ослепительным светом.
489
В первом ряду маленьких белых палаток заметно
движение... Мелькают, шевелясь, исчезая и появляясь
вновь, белые точки... Их все больше и больше, и вот,
заслоняя очертания палаток, около лагеря начинает
извиваться маленькая белая змейка, сверкая длинными
блестящими искрами.» Слегка подаваясь то влево, то
вправо, она растет, приближается». То тут, то там
показываются красные точки околышей и погонов,
штыки сверкают все гуще и гуще... Слышен далекий
равномерный топот, в такт которому волнуется белая
колонна. Еще несколько минут — и вы видите, что
маленькая белая змейка превратилась в первую роту
***ского батальона, мерным, торопливым шагом выходя-
щую в учебное поле «представляться» своему новому
ротному командиру.
Отойдя от лагеря сажень на сто, рота остановилась
Раздалось одновременное бряцанье, и штыки, сверкнув
еще раз, опустились. Фельдфебель вышел вперед, молод-
цевато крякнул, метнул глазами направо и налево и
скомандовал:
— Р-ряды-ы„. стр-р-ройся!
Раз-два-три! Рота из четырехвзводной вытянулась в
двухвзводную колонну.
— Р-ряды-ы_. стр-р-ройся!
Раз-два-три! Теперь шеренги слились в одну и вытя-
нулись длинной прямой линией.
— Равняйсь! Смирно!
На дороге, ведущей из лагерей к батальонной церк-
ви, показалось облачко пыли.. Пара вороных лошадей
мчала легкую коляску с тремя офицерами. Перед фрон-
том коляска остановилась, и двое из них—батальон-
ный командир, полковник, седой, стройный старик, и
прежний ротный, худощавый блондин,—с строгим и
усталым видом быстро выскочили из коляски на землю.
Третий, казалось, был нарочно создан для того, чтоб
его возили в экипажах. Он не сразу вылез, но, двигаясь
осторожно и степенно—причем коляска чуть-чуть не
опрокинулась,—поставил на подножку одну ноту, а
другую на землю и слез. Затем так же степенно,
по-солдатски повернулся всем корпусом и выпрямился.
Солдаты с удивлением глядели на его фигуру. Был
он страшно толст, непомерно. Казалось, все в этом
490
круглом, шарообразном теле кричало о том, что тесен
божий мир и негде повернуться. Трудно было сказать,
где кончалась голова и начиналась шея; то и другое
было красно и непомерно широко. Он был маленького
роста, и поэтому ноги его, толстые, короткие обрубки,
одетые в широченные шаровары, казались продолжени-
ем туловища.
Трудно было ожидать от такого субъекта поворотли-
вости. Каково же было изумление солдат, когда толстяк
быстро и легко вместе с полковником и бывшим ротным
направился к фронту.
— Смирно!—прокричал фельдфебель, прикладывая
руку к козырьку.
— Здорово, ребята!—сказал полковник.
— Здра-жлам-вашскобродь!
— Это ваш новый ротный командир,—продолжал
полковник.—Слушайтесь и любите его!
Он сказал что-то прежнему ротному, и они, простив-
шись с толстяком, сели и покатили обратно. Толстяк
помолчал немного, затем, вытянувшись и приподняв-
шись на носках, крикнул тонким бабьим голосом:
— 3-здоро, молодцы, первая рота!
— Здрав-жлам-вшбродь!—рявкнули «молодцы».
— Я ваш новый начальник!—продолжал толстяк.—
Никаких послаблений от меня не ждите! Инструкцию
исполнять неукоснительно! Словесность знать назубок.
Нос не вешать. Будете хороши — и я буду хорош. Нян-
читься я с вами не стану. Мои приказания святы!
Издохни, да сделай!
И он помчался вдоль фронта, тяжело дыша, обтирая
мокрое лицо батистовым платком и внимательно всмат-
риваясь в лица солдат. Те почтительно провожали
глазами начальство, и в лицах их можно было прочи-
тать одно — оторопь!
Моська стоял четвертым с правого фланга, и дыха-
ние у него спирало в груди. Он не мог оторвать глаз от
этого красного, белобрысого, толстого человека с белыми
ресницами и голубыми глазами, и, видя, как он подви-
гается к нему все ближе и ближе, Моська испытывал
точно такое же чувство, какое испытывает человек при
виде жабы. Теперь он мог хорошо его разглядеть.
Маленький подбородок, утонувший в толстых складках
491
шеи, придавал его лицу смешное, бабье выражение. Но
в низких желтоватых бровях и далеко ушедших внутрь
голубых глазках таилось что-то бесконечно упрямое,
высокомерное и жесткое. Он подошел к Моське и быст-
ро, мимоходом, впился острым злорадным взглядом в
испуганное лицо солдата.
«Убивец!*—вдруг подумал Моська, и острый холод
пронизал его с ног до головы. И, провожая взглядом
широкий затылок ротного, он испытывал какое-то сме-
шанное чувство удивления и боязливой ненависти при
мысли, что этот грузный, короткий и широкий офицер
хладнокровно убивал себе подобных. Но сейчас же это
чувство прошло, так как Моська вспомнил, что теперь
надо быть начеку и не сделать какого-нибудь промаха.
И он еще крепче сжал винтовку в руке.
Пробежав фронт, ротный несколькими быстрыми
прыжками отскочил задом от фронта и выкрикнул:
— Слуша-ай! С колена, по колонне—восемьсо-от
па-альба... р-ротою!
Шеренга роты разом упала на одно колено и ощети-
нилась острым гребнем штыков. Торопливо защелкали
затворы.
— Р-рота!..
Приклады у плеча..
— Пли!
Треск курков.
Толстяк подумал несколько мгновений и вдруг по-
шел сзади шеренги, внимательно осматривая постанов-
ку ног. Дойдя до Моськи, он остановился—и сердце
солдата упало.
— Фельдфебель!—услышал сзади себя Моська визг-
ливый тенорок ротного.—Дай-ка этому псу по шее и
научи его ставить ноги!
Секунда-другая — и у Моськи в глазах земля захо-
дила ходуном и все завертелось. Опомнившись от удара,
он услышал, как толстяк сказал фельдфебелю:
— На три дневальства не в очередь и неделю без
отпуска!
«Новый* начинал, по-видимому, оживляться: то тут,
то там слышался его визгливый крик, и его нога в
широком лакированном сапоге то и дело толкала сол-
дат, поправляя ноги и руки. Наконец он скомандовал:
492
— Встать!
Солдаты встали.
— Плохо! Вижу сразу, что все плохо!—кричал рот-
ный.— Но я вас буду учить! Я многих, многих учил!
Началось бесконечное ротное ученье—с марширов-
ками, с беглым шагом, поворотами и построениями, в
течение которого ни на минуту не смолкал голос,
бранчливый и ворчливый, толстяка. Глаза его момен-
тально обегали роту и вспыхивали, когда он замечал
оплошность или ошибку.
Через два часа солдаты, разбитые и усталые, шли к
палаткам. В воздухе неслась бессмысленная, трактирно-
солдатская песня:
Крутится, вертится шар голубой,
Крутится, вертится над головой,
Крутится? вертится, хочет упасть...
VI
Для первой роты наступили тяжелые времена. Все
подтянулись. Ничто не ускользало от внимания и зор-
кого взгляда маленьких голубых глаз нового команди-
ра. Он проявлял поистине какую-то чудовищную неуто-
мимость и, раз решив, очевидно, поставить роту на
«образцовую» ногу, не давал никому покоя. Он лично
осматривал одеяла, матрацы, мундиры, брюки, галсту-
ки, пуговицы, пояса, винтовки, сумки—все, что только
имело отношение к солдату и к чему имел отношение
солдат. Ночью он являлся неожиданно, когда все спали,
и, выслушав рапорт дежурного по роте, молча обходил
палатки, прислушиваясь к дыханию спящих, стараясь
определить, спит ли человек или только притворяется.
На ученье он выходил из себя, если случайно вздра-
гивал штык у кого-нибудь в рядах» Он даже похудел
и побледнел, если только можно назвать худобой увели-
чившееся количество складок на шее и менее красный
цвет лица. В течение какой-нибудь недели он устроил
два обыска в солдатских сундуках, ища запрещенных
книг и прокламаций, «потому что,—как выразился он
однажды,—солдат насчет этого не дурак...» В гимнасти-
493
ке он требовал безукоризненной отчетливости, и солдат,
перескочивший, например, яму так, что одна нога его
была впереди другой на два вершка,—должен был
прыгать до тех пор, пока не делал прыжок удовлетво-
рительно или не сваливался от изнеможения.
Зайдя однажды на кухню, он приказал посадить на
трое суток под арест артельщика и повара за то
только, что те вздумали сварить вместо надоевшей
капусты макароны.
— Что это такое?—визжал он.— Что за Италия?
Зачем это? Макароны? Баловство! Щи и каша — каша
и щи! Вот солдатская еда! Если вы, сукины дети, еще
купите макарон, я вас самих заставлю сожрать весь
котел!
Каждый день кто-нибудь сидел в карцере. Сажал он
за всякие пустяки: за недостаточно молодцеватое отда-
ние чести, оторванную пуговицу, плохо смазанную вин-
товку. Все ходили на цыпочках. Даже развеселый Коз-
лов приуныл после того, как постоял под ранцем шесть
часов и едва не слег после этого в лазарет.
Фамилия нового ротного была Миллер. Тупой, злопа-
мятный и ограниченный, он ненавидел солдат, как
своих личных врагов, и не без основания: редко кто из
рядовых, увидев где-либо между палатками широкий
собачий затылок Миллера, не посылал ему проклятие.
В пьяном виде он бывал очень чувствителен; тогда он
собирал солдат вокруг себя и, засунув руки в карманы,
икая и нелепо двигая бровями, пояснял им, что он их
«отец» и прочее. Но горе тому, кто во время этих
крокодиловых слез не умел изобразить в лице достаточ-
ного внимания к словам немца: слащаво-нахальное
лицо Миллера мгновенно принимало жесткий и угрю-
мый вид, глазки суживались, и «отец» уже совершенно
другим тоном, с угрозами и ругательствами набрасы-
вался на тех, кто, по его мнению, недостаточно близко
принимает к сердцу его слова.
— Тебе, Федоров, я вижу, трудно меня слушать,—
начинал он в таких случаях.— Так чего же ты, братец,
здесь стоишь? Тебе не нравится, да? Не нравится, я
вижу, не нравится, что я говорю? Ты, может быть,
лучше на сходку пошел бы, к разным социалам? А? Ну,
что ж, и ступай, и ступай, братец!..— неожиданно наки-
494
дывался он на оторопевшего Федорова.—Да ты знаешь,
кто я? Как ты с-смеешь, мерзавец?—И взгляд, полный
ненависти, казалось, хотел пробить насквозь и пригвоз-
дить к земле ни в чем не повинного Федорова.
- Ну и слон, братцы!—сказал однажды Козлов в
своей компании, играя в три листика.—Этакого слона
ни в сказке сказать, ни пером описать. Хоть западню
на него ставь.-
— Кто это—слон?—спросил партнер, убивая козыр-
ного валета.
— А он—Миллер, едят его мухи! Иду я давеча—
глядь, он катит по дорожке, все место занял—не
пройдешь.. Чисто слон-
Кличка Слон так и осталось за Миллером. Слово,
пущенное случайно за карточной игрой, крепко приста-
ло к новому ротному и даже среди офицеров, узнавших,
как зовут Миллера солдаты, получило право граждан-
ства.
Легко представить, во что обратилась теперь жизнь
для Моськи. Два раза фельдфебель докладывал Милле-
ру, что Моська — никуда не годный солдат, и два раза
Слон категорически, с пеной у рта, заявлял, что плохих
солдат у него быть не должно.
— Бей! Плох—бей! Под ранец! В карцер! Все, что
хочешь! Или сгони в могилу, или сделай солдата!
Мелкое солдатское начальство: ефрейтора, унтера,
фельдфебель,— подгоняемые сверху, окончательно осто-
чертели и походя срывали злобу на более робких и
забитых. Особенно невыносимой жизнь сделалась для
Моськи.
Парень похудел, осунулся, и в глазах его, больших
и недоумевающих, появилось какое-то новое, небыва-
лое выражение затаенной тоски и безграничного от-
чаяния. Как затравленный зверь, вздрагивая при виде
офицерских погон, бродил он по казарме, грязный,
оборванный и жалкий, сторонясь товарищей и неохот-
но вступая в разговоры... Только когда осень позоло-
тила листву деревьев и желтое жниво ощетинилось в
полях, взгляд его как будто прояснился и стал мягче:
парень вспомнил дом, домашние работы, уборку хлеба
и родную ниву, далекую от его холодной, мрачной
казармы...
495
VII
Батальонная канцелярия помещалась возле офицер-
ского собрания, на большой лужайке, затейливо укра-
шенной живой изгородью и цветочными клумбами.
Смеркалось. В окнах дежурной комнаты вспыхнул огонь
и осветил два окна. Это Моська, назначенный сегодня
вестовым к дежурному по батальону, ротному команди-
ру первой роты капитану Миллеру, зажег огонь.
Миллер еще не приходил, и Моська, свободный пока от
несения служебных обязанностей, сидел у большого некра-
шеного стола и перелистывал тоненькую книжку, на об-
ложке которой был нарисован огнедышащий змей с двумя
целыми головами и одной отрубленной. Возле змея стоял
молодой человек в латах и шлеме и замахивался мечом на
другую голову. В темной офицерской комнате часы тороп-
ливо и бойко постукивали, как бы разговаривая сами с
собой.. В окно доносились смешанные звуки лагерной
жизни: игра на гармони, отрывки песен, брань, стук шагов.
Дверь неожиданно распахнулась, и на пороге поя-
вился Слон, заняв корпусом всю ширину дверей. Он был
пьян и пальцами слегка придерживался за косяк.
Моська вскочил и вытянулся. Миллер обвел взглядом
помещение и грузными, короткими шагами направился
в дежурную комнату.
— Огня!—бросил он на ходу.
Моська кинулся со всех ног к лампе, от волнения
руки его дрожали, и спички тухли одна за другой.
Наконец вспыхнул огонь, и тусклый свет озарил деше-
вые обои, письменный стол и кровать в углу. На столе
стояли пустые пивные бутылки, на тарелке лежали сыр
и кусок хлеба. Слон с минуту постоял посредине комна-
ты, потом засунул руку в карман и, вытащив скомкан-
ную десятирублевку, бросил ее на стол.
— Вестовой!—прохрипел он.—Живо за коньяком!
Марка «Н» с черной звездочкой—бутылку! Ты, песья
душа, знаешь, что такое звезда?.. Звезда... звездочка,
трум, трум„ трум.„ Ну, чего стал? Живо, марш!
Моська бегом бросился в офицерский буфет и через
пять-шесть минут вернулся с бутылкой коньяку и
большой граненой рюмкой. Поставив принесенное на
стол, он отошел к порогу и, вытянувшись, замер.
496
Слон сел на кровать у стола и согнулся, подперев
голову руками. Сигара, которую он сосал, постепенно
выползла изо рта и с легким стуком упала на пол. Слон
вздрогнул, посмотрел на Моську тупым соображающим
взглядом и потянулся к бутылке.
— Налью-ка я себе.»—бормотал он,— а тебе, весто-
вой,—тебе не налью... Я—офицер, ты же есть холуй... А
потому трескай себе казенную водку, жри.. А я буду
пить коньяк!—Он медленно налил рюмку и залпом ее
опорожнил.— Ты,— продолжал он, обтирая усы и грузно
пыхтя,— в сущности, не должен на меня смотреть... Это
р-роняет... пре... пре._ стиж власти.. Офицер—и пьет
перед своим вестовым... Этого не полагается... Ну, все
равно... Я буду пить, а ты облизывайся..
«Убивец!»—думал Моська, глядя на красные, пухлые
руки Слона с оцепенением, похожим на чувство, с
каким жертва смотрит на своего палача.
— Пью я, дорогой мой солдат...— сказал Миллер,
облокотившись на стол и положа голову на руки.—
Пью.. Пьян же отнюдь не бываю... Отнюдь! Заметь это..
Почему? Ответ ясен: потому что устаю, и мне добрая
бутылочка всегда полезна... А как с вами, собаками, не
устать? Сильно устаю... Как тебя зовут?
— Мосей Щеглов, вашбродь!—едва слышно произнес
Моська.
— Mo-сей... Щег... Щег._ А! а!.. Это ты, дорогой,
значит, так отличаешься? Это ты-то никуда не годная
тварь? И-ну-ну! А ведь я вас учить приехал! А? Я вас
выучу!
Слон засмеялся и лукаво погрозил Моське пальцем.
— Но без тонкостей! Эти разные шуры-муры солдат-
ские, нюансы и амуры—побоку! К черту! Учить—прямо,
честно, по-солдатски! В ус и в рыло! Чего дрожишь? Не
бойся! А ты думал, что тут тебе тятя с мамой блины
пекли? Как же! Держи карман шире! В солдаты попал—
пропал! Нет больше никакого Мосея, а есть рядовой! И
как рядовой ты об-бязан исполнить все» Быстро, точно и„
и б-беспрекословно! Скажу—убей отца! Убивай момен-
тально, дохнуть не дай! Скажу—высеки мать! Хлещи
нещадно! В рожу тебе плюну—разотри и с-смотри
козырем, женихом, конфеткой! Захочу—сапоги мои це-
ловать будешь! Вот что! Ха-ха-ха-ха-ха!.
497
Мосей вздрогнул. Слон хохотал неистово, сладостра-
стно, и толстые багровые жилы вздулись на его лбу»
Наконец, задыхаясь, он хлебнул еще рюмку и продолжал:
— Вас, скотов, берут на службу для чего, как бы ты
думал? Ну—родина там... что ли.. отечество., для защи-
ты, а? Царь, мол, бог.. Те-те-те! Для послушания вас
берут, во-от что! И поэтому существует дисциплина! Без
дисциплины ты есть что? Мужик. А нам мужика-то не
надо, не-ет! Совсем н-не надо!. Пусть и духу в нем
мужицкого не останется! Чтоб и про село свое он забыл,
где родился. Тебя посылают, тебе приказывают—и_
баста! А куда, зачем—тебе какое дело! Пошлют на
японца— сдыхай в Манчжурии.. Пошлют мужиков
бить—режь, грабь, жги! Тебе какое дело? Я в ответе,
не ты?!
Слон выпил еще.
— Я знаю, вы народ хитрый, вы, собаки, дошлые! Я
знаю!. Я все знаю! Знаю, куда у вас ходят по вечерам!
Знаю, какие книжки вы читаете! И прокламации» Под
расстрел хотите? М-можно_ Вы думаете, эти дураки
ваши, деревенские-то, добьются чего-нибудь? Шиш с
маслом! 3-земли и воли?! А штык в спину? Политиче-
ской свободы, ска-ажите!.. А пятьсот горячих? Дем-мок-
ратической республики! А кулак в зубы? Ниче-его вам
не надо и., незачем!.. Ведь вы... Ведь вами, как скотиной,
надо пользоваться! Вези, пока не сдох!.. Мы!—Он уда-
рил себя кулаком в грудь.— Мы благородны! Мы люди!
Наши деды на ваших дедах верхом ездили! Сено вози-
ли!. Мы сильны и... б-бла-ародны! А вы хамы!
.. Я вас буду учить! Я буду палкой загонять вам в
голову словесность.. А стрельбе научу без пр-ромаха!
Десять раз у меня окривеешь, и будешь попадать! «Нет
у тебя бози инии, разве мене...» Помни эту заповедь., а
то я спущу тебе штаны и напомню по-своему!.. Ведь ты
хам, с тобой все можно!. Запорю, засужу, уб-бью—и
ничего мне не будет! Ведь ты хам, хам? Да? Говори!
Хам?!.
Они стояли лицом к лицу: один—озверевший от вина,
злобы и скуки; другой—белый, как мел_ Губы у Моськи
дрожали, и сердце сжималось от невыносимо тоскливого
и отвратительного чувства» Уйти бы, уйти, уйти!
— Ну... ну, говори» Хам ты или нет?!
498
Рука Миллера уже протягивалась в воздухе, ища, за
что схватить Моську. Исступление овладевало им..
— Никак нет, вашбродь!—вдруг сказал Моська бы-
стро и отчетливо, смотря прямо перед собой..
Наступило молчание... С минуту Слон стоял перед
Моськой, вытаращив круглые пьяные глаза и смешно
двигая бровями. Он старался уловить смысл неожидан-
ного для него солдатского ответа...
— Что — «никак нет»?—переспросил он, садясь сно-
ва на кровать, причем она оглушительно затрещала.—
Что — «никак нет»?—закричал он, снова приходя в
бешенство.—Так я вру? Так ты кто? Чел-ловек, «чаэк»,
м... мужик, крестьянин? А не хам ли ты, подлая, рабья
душа? Так я., что же, по-твоему, делаю, вру? А? Вру?..
Тоскливое, нудное чувство вдруг сразу прошло у
Моськи, точно его совсем и не было.. Комната поплыла
перед его глазами, и вдруг стало как-то странно легко
и весело.. Он внутренне усмехнулся и сказал быстрым,
громким шепотом:
— Вы_ людей убиваете, вашбродь. Вот что вы делаете!
Миллер откинулся назад всем корпусом, и его широ-
кий, плоский затылок глухо откинулся о деревянную
стену. Через мгновение он расхохотался звонким пере-
ливчатым смехом:
— Ай-яй-яй! А-ха-ха-ха-ха-ха! Ай да вестовой! Ну и
мужик! Ну и глуп, глуп, ну и глуп же ты, глуп, глуп
ужасно! Да ведь ты совсем, совсе-ем дурак... Набитый
дурак! Ты это понимаешь? Или не совсем? Отмочи-и-ил!
Так что? Людей убиваю? А почему же не убивать, а?
Зачем им жить, ну? Зачем?.. Скажи!
Слон нагнулся на кровати и впился в лицо Моськи
маленькими, пьяными, тусклыми глазками.
— Подлец! Мерзавец! Идиот!—вдруг заорал он, то-
пая ногами.—Да как ты.. Да я.. Да смеешь ты как?!
Убью, зарежу! Задушу! И в ответе не буду! •
Моська стоял неподвижно и грустно смотрел в окно..
Ему совсем не было страшно, только хотелось скорей и
во что бы то ни стало кончить эту безобразную, унизи-
тельную сцену...
Наступило молчание.. Стенные часы звонко пробили
девять.. Лампа коптила, бросая гигантскую, уродливую
тень на стену от круглой, огромной головы Слона.. На
крыльце послышались шаги. Миллер поднял голову.
499
— Яс тобой разделаюсь,—сказал он, посмотрев в
лицо вестовому взглядом, полным холодной, угрюмой
злобы.— Будешь доволен» Ступай, кто там?..
Моська вышел в переднюю.
VIII
В передней, робко толпясь у дверей, стояло пятеро
молодых солдат четвертой роты. Впереди других стоял
худенький юноша-солдат, держа в руках большую дере-
вянную чашку.
— Вы чего, ребята?—спросил Моська и прибавил
шепотом:—Пьян дежурный-то!.. Злой, кричит... топает»
Вам чего?
— Ну, Моська, не собаки же мы,— сказал один из
солдат.—Ты посмотри, каку кашицу варят, с червями»
Что ж, с голоду помирать, што ль? Сухарями-то ведь
сыт не будешь. Ступай доложи дежурному: так и так,
пришли, мол, из четвертой роты, на пищу жалятся»
Пища, мол, негодная совсем»
В дверях неожиданно появился Миллер, угрюмо
смотревший на группу солдат.
— Вы что?—отрывисто спросил он.
— Позвольте доложить вашему благородию,—вы-
ступил солдат с чашкой,— то есть никак невозможно
есть эту кашицу» С червем, вашбродь!. Так что не
хотели беспокоить ваше благородие... По нужде!..
— Покажи,—сказал Слон и, взяв у солдата чашку,
стал рассматривать ее содержимое при свете лампы.—
Гм» черви» Где же черви? Я не вижу»
— Вот, извольте посмотреть, вашбродь,—сказал тре-
тий солдат, подавая обрывок бумажки, на котором
лежали два маленьких мокрых комочка.—Они самы»
Миллер неожиданно размахнулся и швырнул чашку
из всей силы в лицо говорившему. От неожиданности
тот откинулся назад и ударился головой о косяк двери.
Горячая серая жидкость потекла по его лицу, мундиру
и брюкам, а на губах показалась кровь...
— Да вы что, собаки! Сговорились, что ли?!—заре-
вел капитан.— Бунтовать? Жаловаться? Черви? Сами
вы чер-рви! Я в-вас!..
500
Он отскочил на два шага, быстро отстегнул кобуру
и, выхватив черный блестящий револьвер, в упор напра-
вил его в грудь первому, кто стоял ближе к нему. От
неожиданности и изумления никто не успел даже
пошевелиться, поднять руку. Сухо щелкнул взводимый
курок..
Вдруг с быстротою молнии Моська кинулся к Мил-
леру сзади и, схватив капитана за плечи, сильно
ударил его ногой под коленки... Слон потерял равнове-
сие и грузно брякнулся спиной о пол. Комната заходи-
ла ходуном от сотрясения... Так же быстро одной рукой
подхватил Моська упавший револьвер, а другой оборвал
тоненькую шашку капитана... Миг—и она со звоном
разлетелась в куски, скомканная дюжей рукой Моськи.
Миллер, придавленный тяжелым солдатским коленом у
самого горла, беспомощно хрипел и метался, хватая
руками воздух...
— Будет, барин, над людьми измываться!..— высо-
ким, не своим голосом крикнул Моська.— Люди мы, не
псы, не хамы! Что ты своим благородством-то гордишь-
ся, убивец?! Убивец ведь ты! Ведь ты людей по миру
пускал! Ты за что хотел человека стрелять? Ах ты, пес,
негодная ты тварюга! Ты мне чего сичас говорил?
Плюну, мол, тебе в рожу, а? А ты, мол, разотри да
смейся, а? Так на же тебе!—Он нагнулся над посинев-
шим от страха и злобы Миллером и звучно плюнул ему
в лицо.— Разотри!—сказал он, вставая.— Вот и будешь
ты., конфетка!.
Слон медленно поднялся... Глаза его блуждали, а
губы беззвучно шевелились.. Моська стоял перед ним,
сжимая кулаки, и смотрел на этого жалкого пьяного
человека-зверя» Потом подумал и сказал:
— Ничего, говоришь, не добьемся? Врешь! Всего
добьемся!..
Через два месяца Моська был присужден за насилие
над офицером и оскорбление последнего при исполне-
нии служебных обязанностей в бессрочную каторгу. Но
первая рота помнит Моську..
РУКА
I
За окнами вагона третьего класса моросил туск-
лый, серенький дождь, и в запотелых дребезжащих
стеклах окон зелень березовых рощиц, плывущих ми-
мо в тревожном полусвете раннего утра, казалась
серой и хмурой. Струились линейки телеграфных про-
волок, то поднимаясь, то падая вниз медленными
ритмическими взмахами. Сонный и сосредоточен-
ный, Костров провожал взглядом их черные линии,
изредка закрывая глаза и стараясь определить в это
время по стуку рельсов, когда нужно взглянуть сно-
ва, так, чтобы белые чашечки изоляторов при-
шлись как раз против окна. После бессонной, неуют-
но проведенной ночи это доставляло некоторое раз-
влечение.
Забыться он старался от самой Твери, но безуспеш-
но. Хлопали двери, и тогда струйки ночного холода
ползли за шею, раздражая, как прикосновение холод-
ных пальцев. Или в тот момент, когда Костров начинал
засыпать, шел кто-нибудь из кондукторов, задевал ноги
Кострова и уходил, тяжело стуча сапогами. А за ним
убегала и легкая вспугнутая дрема.
Кроме этого, бессонное настроение, овладевшее Ко-
стровым, поддерживалось и росло в нем той смутной,
тревожной боязнью не уснуть, которая с каждым
звуком, с каждым движением тела усиливается все
больше, пугая бессилием человеческой воли и досад-
ным сознанием зависимости от внешних и чуждых
причин. Он долго ворочался, курил, считал до ста, с
раздражением замечая, что это еще более сердит и
волнует его, и, наконец, решил, что уснуть в эту
ночь —вещь для него немыслимая. Неизбежность, со-
знанная им, несколько успокоила расходившиеся нер-
вы. Поднявшись со скамьи, он сел у окна и, глядя в
Холодную темноту ночи, стал курить папиросу за
папиросой, тщательно отгоняя дым от женщины, ле-
жавшей против него.
602
п
Когда она села в вагон, Костров не заметил. Дол-
жно быть, в то время, когда неверный, капризный сон
на мгновение приникал к его изголовью, чтобы затем
снова растаять в певучем стуке и ропоте вагонных
колес. Она лежала, плотно укрытая шалью, в спокой-
ном, крепком сне, милая и грациозная, как молодая
кошечка. Лицо и фигура ее дышали нежной детской
доверчивостью существа юного в жизни телом и ду-
хом. От сонных движений слегка растрепались тем-
ные, пушистые волосы, закрывая змейками прядей
висок с прозрачной голубоватой жилкой на нем и
маленькое раскрасневшееся ушко. Грудь дышала ров-
но и глубоко, а руки, сложенные вместе, лежали под
щекой на белой кружевной наволочке высокой пыш-
ной подушки.
Костров некоторое время с завистью и уважением
смотрел на человека, сумевшего так безмятежно за-
быться в сутолоке и неудобствах третьего класса. Па-
пиросу он держал правой рукой, а левой настойчиво
отгонял дым, ползущий мутными струйками к тонкому
чистому профилю маленькой девушки, лежащей перед
ним. Что она—девушка, Костров решил сразу и пере-
стал думать об этом.
Она спала, спала крепко, но дым от папиросы мог
потревожить ее и разбудить. Поэтому, не решаясь, с
одной стороны, лишить себя удовольствия, а с другой—
причинить неприятность юному существу, Костров, то-
ропливо и сильно затягиваясь, дососал папиросу, поту-
шил ее и бросил на пол.
Вагон, стремительно раскачиваясь, несся вперед, дре-
безжали стекла, дождь барабанил в железо крыши, но
кругом, в красноватой полутьме грязного помещения,
спали все, кроме Кострова. Спал толстый купец в
шерстяном английском жилете и сапогах бутылками;
спал, свернувшись калачиком, железнодорожный чинов-
ник, отчего зеленые канты его тужурки казались не-
нужными и бесполезными украшениями; спала женщи-
на в ситцевом платке, с корзиной под головой, спала
девушка.
503
ш
Было бы странно и сложно, если бы в городе, в
шаблоне и устойчивости человеческих отношений, около
спящей, незнакомой женщины очутился бодрствующий,
незнакомый ей мужчина и, сидя в двух шагах расстоя-
ния, пристально смотрел в лицо спящей. Но здесь, в
дороге, теплое, немного сентиментальное чувство к мо-
лодому сну девушки-полуребенка, такое естественное,
несмотря на искусственно созданную близость, казалось
Кострову только хорошим и нежащим. Молодой, силь-
ный мужчина непременно воспрепятствует всему, что
могло бы нарушить покой женщины, уже в силу того
только, что она спит, а он нет. И сознание этого,
логичное в данном положении, тоже было приятно
Кострову. Тем более приятно, что девушка симпатична
и привлекательна.
Он ласково усмехнулся и закинул ногу на ногу,
стараясь не ударить сапогом о скамейку; отяжелевшие,
полузакрытые глаза его с удовольствием отдыхали на
мягких линиях маленького сонного тела, такого милого
и спокойного в стремительном шуме ночного поезда.
Одинокий и полусонный, Костров размечтался о том,
что он женат и едет с молодой женой в далекое
путешествие. Жена его—вот эта самая девушка; она
тихо спит, счастливая близостью любимого человека.
Пройдет минута, две; в сонных движениях раскроется
ее шея, шаль будет скользить все ниже, на пол, откры-
вая ночной свежести шею и грудь. А он подойдет и
тихо, стараясь не разбудить ее, поднимет шаль и снова
укутает милое спящее существо, греясь сам от заботы и
нежных ласковых движений своей души. А когда она
проснется, открывая сперва один, потом другой глаз,—
солнечный свет ударит в них и засмеется в глазах,
добрых, знающих его, верных ему.
Девушка спала, изредка шевеля губами, пухлыми и
влажными, как росистые бутоны. Взгляд Кострова ос-
тановился на них, и что-то детское усмехнулось в нем,
как струна, задетая веселой рукой.
Глубоко вздохнув и поджимая ноги, пассажирка
выпростала одну руку из-под щеки, и она, медленно
скользнув по краю скамейки, тяжело свесилась вниз.
504
Бессознательно избегая неловкого положения, рука со-
гнулась в локте, но усилие было слабо и, уступая
тяжести, она снова упала в воздух. Так повторилось
несколько раз, но сон был, очевидно, слишком крепок,
чтобы девушка могла проснуться немедленно и освобо-
дить руку.
IV
Костров с жалостью следил за беспомощными, сон-
ными движениями соседки. Пройдет минута, две, уси-
лится чувство неловкости, и девушка проснется и, быть
может, уже не заснет снова, а будет сидеть, как и он,
с тяжелой, не отдохнувшей головой, хмурая и раздра-
женная.
Осенняя ночь бежала, цепляясь за вагоны, дрожала
в окнах черным лицом и блестела таинственными,
мелькающими огнями. Костров нерешительно нагнулся
и тихо, бережно, ладонью приподнял руку девушки. Она
была тяжела и тепла. Но когда он хотел согнуть ее и
уложить на скамейку, непонятное, стыдливое чувство
остановило его и выпустило руку девушки. Она могла
проснуться, по-своему истолковать его услугу и, быть
может—обидеться. Теплота ее—чужая теплота, он не
имел права заботиться.
«В чем дело? В чем, в сущности, тут дело?—сказал
себе Костров, закуривая новую папиросу и усиливаясь
понять ту, несомненно существующую между ним и ею
преграду, которая мешала оказать маленькую друже-
скую услугу сонному человеку.— Я вижу, что ей неловко
так. Я хочу избавить ее от этого—прекрасно. Но
почему это плохо? Почему это может вызвать недоразу-
мение и, в худшем случае, появление обер-кондуктора?
Для меня ясно одно: что сделать этого я не вправе, да
и она, несомненно, не думает иначе. Но почему?»
Ответ сам просился на язык, ответ, заключавший в
себе слова: «это было бы странно»... а за ними глупую и
подлую логику жизни. Но Костров сознательно гнал его
и думал только о данном положении. А здесь мысль
загонялась в тупик и вертелась, как мельничное коле-
со,— на месте.
506
«Когда она проснется—ей-богу, спрошу.. Это любо-
пытно... Спрошу: приятно ли было бы вам, что незнако-
мый человек поправит какую-нибудь неловкость в ва-
шем положении во время сна?*
Он смотрел на ее свесившуюся, со вздувшимися на
кисти жилками, руку, и в душе его шевелилось прежнее
желание: уложить ее удобно и прочно. Помявшись еще
несколько мгновений, Костров вдруг покраснел и, чувст-
вуя, что сердце забилось сильнее, спокойно и твердо
взял в свою большую сильную руку теплые сонные
пальцы девушки, положил их на подушку и слегка
прикрыл шалью. И, сделав это, испуганно оглянулся; .но
все спали.
Теперь он уже хотел, чтобы соседка его проснулась,
и с уверенностью ожидал этого. Она проснулась в ту же
минуту. К лицу Кострова поднялся взгляд широко
раскрытых, карих, еще не соображающих глаз. Костров
нагнулся и, спокойно выдерживая взгляд, сказал:
— Сударыня, я..
— А? Что? Зачем?.—сонно и тревожно заговорила
девушка, слепса приподнимаясь и силясь понять, что
хочет от нее этот большой, серьезный человек.
Костров повторил, не торопясь, твердым голосом и
стараясь вложить как можно больше искренности в
свои слова:
— Сударыня, я заметил, что во время сна ваша
рука приняла неудобное положение, и поправил ее..
Если вы рассердитесь на меня за это—я буду глубоко
опечален, потому что я хотел только сделать вам
удобнее и больше ничего..
Он перевел дух.
— Вот пустяки,—сказала девушка, успокаиваясь и
снова кладя голову на подушку.—Стоило вам беспоко-
иться... Спасибо.
Через несколько мгновений она уснула опять. Кост-
ров сидел, курил, слегка стыдясь чего-то и чувствуя
себя немного мальчишкой.
Серенький рассветный дождь царапал окно, тихо
струилась, подымаясь и опускаясь, телеграфная прово-
лока. На целый день у большого, бессонного человека
явилась, рожденная счастливой случайностью, малень-
кая вера—вера в силу искренности.
506
ЛЕБЕДЬ
I
Весной, в мае месяце, старая, почерневшая мельница
казалась убогой, горбатой старушонкой, безнадежно
шамкающей дряхлую песню под радостный шепот зеле-
ной, водяной молодежи: кувшинок, камышей и осок.
Спокойный зеленоватый пруд медленно цедил свою
ленивую воду сквозь старые челюсти, грохотал жерно-
вами, пылил мукой, и было похоже, что старушка
сердится—умаялась.
Но только зима давала ей полный, близкий к унич-
тожению и смерти покой. Пустынная вьюга серебрила
крышу, заносила окна, оголяла цветущие берега и изо
дня в день, из ночи в ночь качала, напевая тоскливый
мотив, вершинами сосен, гудела и плакала. А с первым
движением льда начиналось беспокойство: колыхалась
расшатанная плотина, вода бурлила и буйствовала,
гомонили утки и кулики, в небе мчались бурные весен-
ние облака, и старый, монотонный, как древняя леген-
да, ропот мельницы будил жидкое эхо соснового пере-
леска.
Водяные жители, впрочем, давно привыкли к этой
чужой и ненужной им воркотне колес. Птицы жили
шумно и весело, далекие от всего, что не было водой,
небом, зеленью камышей, любовью и пищей. Дикие
курочки, зобастые дупеля, красавцы бекасы, турухтаны,
кулики-перевозчики, мартышки, чайки, дикие и домаш-
ние утки— весь этот сброд от зари до зари кричал на
все голоса, и радостный, весенний воздух слушал их
песни, бледнея на рассвете, золотясь днем и ярко пылая
огромным горном на склоне запада. Изредка, и то,
бывало, преимущественно после снежных, суровых
зим,—появлялись лебеди. Аристократы воды, они жили
отдельно, гордой, прекрасной жизнью, строгие и задум-
чивые, как тишина летнего вечера. Их гнездо скрыва-
лось в густом камыше, и сами они редко показывались
на просторе, но часто, в тихую радость утренних теней,
врывались и таяли звуки невидимого кларнета; это
кричали лебеди. Мельник редко выходил наружу, хотя
507
и не был колдуном, как это утверждали некоторые. Но
если вечером случайно проходящий охотник замечал его
жилистую, сутуловатую фигуру, с непокрытой головой,
босиком и без пояса—ему непременно следовало смот-
реть вдаль, куда смотрит мельник: там плавали лебеди.
II
Все в жизни происходит случайно, но все цепляется
одно за другое, и нет человека, который в свое время,
вольно или невольно, не был бы, бессознательно для
себя, причиной радости или горя других.
Сидор Иванович был лавочник. Профессия эта поч-
тенна, но незначительна; Сидор Иванович думал наобо-
рот. Быть купцом —почетно, лавочник меньше купца—
значит»
Таков был ход его мыслей. Купечество составляло
его идеал, но достигнуть этого в данное время было для
него невозможно. Деньги приобретались трудно, мошен-
ничеств не предвиделось. Сидор Иванович скучал и бил
жену.
Начал он великолепно. Три года приказчиком —три
года приличного воровства. Поторопился—ушел. Собст-
венная лавка, открытая им, торговала слабо, и Сидор
Иванович никогда не мог себе простить, что начал
торговать не с субботы, а с пятницы.
По воскресеньям он пел на клиросе, потом, если дело
было зимой, ходил в гости к другим лавочникам, где ел
пирог с морковью и жаловался на плохие дела. Летом
же удил рыбу.
К уженью он имел большую охоту и даже страсть.
Это напоминало ему торговлю—даешь мало, а получа-
ешь много. Насадишь червячка, да и то не целого, а
поймаешь целого ерша, да еще и червяк не съеден.
Совсем как в лавке: продашь сахару на три копейки, а
возьмешь пять.
Ершей он облюбовал особенно и пылал к ним даже
своеобразной торгашеской привязанностью: дура-рыба.
Окуней не любил и по этому поводу говаривал:
— Что окунь?—Чиновник! На книжку берет, а де-
нег не платит. Приманку изгрызет и был таков...
508
Когда рыба ловилась хорошо, Сидор Иванович был
доволен и варил уху. Но часто, поболтав в ведерке
рукой и уколов ее о жабры пойманных ершей, замечал:
— Если бы эстолько... тыщ!
Лицо его омрачалось, главным образом оттого, что
тысячу на червяка не поймаешь. Он был жаден. И зол:
вместе с крючком старался всегда вырвать внутренно-
сти. Рыба билась и выкатывала налившиеся кровью
глаза, а он говорил:
— Тэкс!
III
На берегу валялась доска. Сидор Иванович решил
пойти поискать под ней червячков,— весь запас вышел.
Он положил удочку и пошел вдоль камышей.
Жар спадал, в городе смутно трезвонили чуть слыш-
ные колокола, тени вытягивались и темнели. Золотые
наклоны света дрожали меж ярких сосен. Кричали
утки, пахло тиной, водой и лесом. Синие и зеленые
стрекозы сновали над камышами, желтели кувшинки.
Отражая темную зелень берегов, блестела вода. А под
ней голубел призрак неба — оно яснело вверху.
Шагах в двадцати от берега, из кустов, закрываю-
щих сквозную, веселую чащу перелеска,— вился сизый
дымок, слышались неясные голоса. Звенела посуда,
басистый смех прыгал и дрожал низом над водой.
Камыши дремали. Плавные круги ширились и умирали
в зеленых отблесках воды: рыба или лягушка.
Сидор Иванович подошел к доске, нагнулся, припод-
нял ее тяжелый, насквозь промокший конец и сказал:
— Чай пьют. Городская шваль—девки стриженые,
али попы. Попы открытый воздух обожают: с ромом.
В камышах что-то зашевелилось; Сидор Иванович
выглянул и увидел в просвете береговой заросли, на
маленьком твердом мыске—двух людей: черный пид-
жак и синяя юбка. Так определил он их. Увидел он еще
и два затылка: мужской гладкий и женский—отягчен-
ный русыми волосами, но определять их не стал и
услышал следующее:
— Как он тихо плавает.
509
— А правда: похоже на гуся?
— Сам вы гусь. Это царь, он живет один.
Сидор Иванович поднял доску и с треском бросил ее
оземь. На оголенной земле закопошились белые и розо-
вые черви.
— Кто ходит?—встрепенулась женщина.— Кто-то
зашумел.
— Медведь,—сказал черный пиджак.—Съест вас.
Лавочник обиделся и хотел выступить из-за прикры-
тия, но удержался, насупился и крякнул. Эти люди
были ему не по душе — господишки: то есть что-то
смешное, презренное и «с большим понятием» о себе.
Разговор продолжался. Сидор Иванович поднял червяка
и меланхолически положил его в банку из-под помады.
— Он очень симпатичный,— сказала девушка.—Его
белизна—живая белизна, трепетная, красивая. Я хоте-
ла бы быть принцессой и жить в замке, где плавают
лебеди — и чтобы их было много... как парусов в гавани;
Лебедь—ведь это живой символ... а чего?
— Эка дура, принцесса,—сказал про себя лавоч-
ник,— юбку подшей сперва, пигалица!
— Чего?—переспросил черный пиджак.—Счастья,
конечно, гордого, чистого, нежного счастья.
— Смотрите—пьет!
— Нет—чистится!
— Где были ваши глаза?
— Смотрел на вас...
Лавочник оставил червяков. Он был заинтересован.
Кто пьет? Кто чистится? Кто «симпатичный»? И все его
любопытство вылилось в следующих словах:
— Над кем причитают?
Он выступил из-за камыша и осмотрелся.
IV
Пруд был так спокоен и чист, что казалось, будто
плывут два лебедя; один под водой, а другой сверху,
крепко прильнув белой грудью к нижнему своему двой-
нику. Но двойник был бледнее и призрачнее, а верхний
отчетливо белел плавной округлостью снежных конту-
ров на фоне бархатной зелени. Все его обточенное тело
510
плавно скользило вперед, едва колыхая жидкое стекло
засыпающего пруда.
Шея его лежала на спине, а голова протянулась
параллельно воде, маленькая, гордая голова птицы. Он
был спокоен.
— Никак лебедь прилетел!—подумал лавочник.—
Вот мельник дурак, еще ружьем балуется: шкура—
пять рублей!
— Я слышала,— сказала девушка,—что лебеди
умирают очень поэтически. Летят кверху насколько
хватает сил, поют свою последнюю песню, потом скла-
дывают крылья, падают и разбиваются.
— Да,—сказал черный пиджак,—птицы не люди.
Птицы вообще любят умирать красиво.. Например, зи-
мородок: чувствуя близкую смерть, он садится на ветку
над водой, и вода принимает его труп...
Сидор Иванович почувствовал раздражение: птица
плавает и больше ничего. Что тут за божественные
разговоры? Что они там особенного увидели? Почему
это им приятно, а ему все равно? Тьфу!
Собеседники обернулись. Глаза женщины, большие и
вопросительные, встретились с глазами лавочника.
— Хорошая штука!—сказал он вслух и дотронулся
до картуза.
Ему не ответили. Тон его голоса был льстив и
задорен. Лавочник продолжал:
— Твердая. Мочить надо. Жесткая, значит, говядина.
Опять молчание и как будто—улыбка, полная вза-
имного согласия; конечно, это на его счет, он человек
неученый. Что ж, пусть зубки скалят. Шуры-амуры?
Знаем.
Он смолк, не зная, что сказать дальше, и озлился.
Птица плавает, а они болтают! Шваль городская.
— Свежо становится,—сказала девушка и резко
повернулась.—Пойдемте чай пить.
И вдруг Сидор Иванович нашел нужные слова. Он
приятно осклабился, зорко бегая маленькими быстрыми
глазами по лицам молодых людей, прищурился и про-
цедил, как будто про себя:
— Этого лебедя завтра пристрелить ежели. Дома
ружьишко зря болтается. Эх! Знатное жаркое, дурья
голова у мельника!
511
Он видел, как вспыхнуло лицо девушки, как на-
смешливо улыбнулся черный пиджак,— и вздрогнул от
радости. Он ждал вопроса. Инстинкт подсказал ему,
чем можно задеть людей, не пожелавших разговаривать
с ним — и не ошибся. Девушка посмотрела на него так,
как смотрят на кучу навоза, и спросила у него звонким,
вызывающим голосом:
— Зачем же убивать?
— На предмет пуха,—кротко ответил лавочник, ра-
достно блестя глазами. —Для удовольствия значит.
Как мы, то есть охотники.
Она медленно отвернулась и прошла мимо, шурша
ботинками в сочной траве. Мужчина спросил:
— Вы любитель покушать? Брюшко-то у вас того..
Сидор Иванович побагровел и задохнулся от бешен-
ства, но было поздно; оба быстро ушли. Лавочник
нагнулся, задыхаясь от волнения, и рассеянно поднял
двух червяков. У противоположного берега лениво и
плавно двигался лебедь.
— То есть,— начал Сидор Иванович,— птица плава-
ет, какая невидаль, скажите, ради бога»
И вдруг ему послышалось, что эхо воды отразило
упавшее из леса, обидное, сопровождаемое смехом, слово
«дурак».. Он выпрямился во весь рост, приложил руку
ко рту и заорал во весь простор:
— От дурака и слышу-у!
Эхо повторило звонко и грустно: ура-ка.„ рака... ака...
шу._у!П
Было тихо. Звенели невидимые ложечки, вечерчяя
прелесть стлала над водой кроткие тени. Реял сизый
дымок самовара, звучал смех. И плыл лебедь.
V
Ночью Сидору Ивановичу приснилось, что он убил
лебедя и съел. Убил он его, будто бы, длинной и черной
стрелой, точь-в-точь такой же, какие употребляются ди-
карями, описанными в журнале «Вокруг Света». Раненый
лебедь смотрел на него большими, человеческими глазами
и дергал клювом, а он бил его по голове и приговаривал:
— Шваль! Шваль! Шваль!
512
Утро взглянуло сквозь ситцевые занавески и разбу-
дило лавочника. Проснувшись, он стал припоминать
вкус съеденного им во сне лебедя и машинально сплю-
нул: горький был. Потом вспомнил, что благодаря вче-
рашней случайности испортилось настроение и пропала
охота удить, а был самый клев. Потом стал размыш-
лять: застрелить лебедя или нет. И решил, что не стоит:
мельник ругаться будет. А это неприятно—пруд его—
не даст рыбу ловить.
Все же он не мог отказать себе в удовольствии
мысленно прицелиться и выстрелить: трах! Пух, перья
летят, вода краснеет.» Забился... сдох. Впрочем,—что же
из этого? Ну, хорошо, этого он убил. А еще их осталось
сколько! Плавают себе и плавают.
И перед его еще сонными глазами проплыл, колыха-
ясь в зеленой воде, белый спокойный лебедь.
Сидор Иванович раздраженно сплюнул, вспомнив
тех господчиков, и повернулся к жене. Она крепко
спала, и в рыхлом, рябом лице ее лежала сытая скука.
Он поднял одеяло и плотоядно ущипнул супругу за
жирный бок.
— Эх ты... лебедь!—сказал он, проглотив сладкую
судорогу.— Ну, вставай, что ли!..
ИГРУШКА
I
В один из прекрасных осенних дней, полных светлой
холодной задумчивости, неяркого сияния солнца и жел-
тых, бесшумно падающих листьев, я гулял в городском
саду. Аллеи были пусты, пахло прелью, земляной сыро-
стью; в багрянце листвы светилось чистое голубое небо.
Это был старинный провинциальный сад, изрезанный
вдоль и поперек неправильными тропинками; сад с овра-
гами, тусто поросшими крапивой; с кирпичами, мостика-
ми и полусгнившими ротондами. Огромные столетние
липы и березы почти закрывали небо; в их влажной
сочной тени было так хорошо прилечь, наблюдая малень-
ких красногрудых снегирей, прыгавших по земле.
17 Штурман «Четырех вегрон»
513
Я шел, помахивая тросточкой, вполне довольный
настоящей минутой, тишиной и легкими послеобеденны-
ми мыслями. Повернув с аллеи на узкую кривую тро-
пинку, я заметил двух мальчуганов, присевших на
корточки в густой высокой траве, и подошел к ним
совсем близко.
Сейчас трудно припомнить, почему это так вышло. Я
человек довольно замкнутый и неохотно сталкивающий-
ся с кем бы то ни было, даже с детьми; возможно, что
меня привлекло сосредоточенное молчание маленьких
незнакомцев, изредка прерываемое тихими напряжен-
ными возгласами.
Оба так погрузились в свое занятие, что я, незаме-
ченный, очутился от них не далее десяти шагов и
притаился за деревом. Мальчики продолжали возиться,
устраивая что-то свое, понятное им и никому более.
Вытянув шею, я разглядел обоих. Один, постарше, лет,
вероятно, двенадцати, круглоголовый и низенький, вы-
глядел сильным, задорным крепышом, румяный и заго-
релый. Другой, тоненький, высокий, с бледным, исто-
щенным лицом и оттопыренными ушами, производил
более симпатичное впечатление; природа как будто
пожалела его, наградив парой чудных выразительных
глаз. Одеты были оба они в летние гимназические
блузы и белые форменные фуражки. Крапива и лопухи
мешали мне хорошенько рассмотреть странное сооруже-
ние, возведенное мальчиками. Я был уверен, что эта
незаконченная постройка превратится со временем в
уродливую глыбу земли и палок под громким именем
«Крепости Меткой Руки» или «Форта Бизонов»—забава,
которой увлекался и я в те блаженные времена, когда
длина моих брюк не превышала еще одного аршина.
Пока я гадал, старший мальчик согнулся, стругая
что-то перочинным ножом, и я увидел два невысоких
кола, торчавших из земли очень близко друг к другу.
Верхние концы их соединялись короткой, прибитой
гвоздями перекладиной. Тут же сзади бледного мальчу-
гана валялась грязная скомканная тряпка.
Круглоголовый сунул руку за пазуху и сказал:
— Думал — потерял. А она здесь.
Он вытащил что-то зажатое в кулак и показал
приятелю. Потом бросил на землю. Это была бечевка,
614
смотанная клубком. А я услышал в этот момент неоп-
ределенные звуки, выходившие, казалось, из-под земли.
Гимназистик кончил строгать и встал. В руках у
него был толстый заостренный кусок дерева. Он вотк-
нул его в землю между вертикально торчащими колья-
ми, взял бечевку и крепко, аккуратно завязал один ее
конец вокруг только что воткнутого колышка. Другой
конец спустил через перекладину, и я увидел... петлю.
Младший, упираясь руками в согнутые колени, внима-
тельно следил за работой, старательно помогая товари-
щу бровями и языком, точь-в-точь как на уроке чисто-
писания.
— Готово, Синицын!—сказал крепыш и, быстро ог-
лянувшись, прибавил торжественным, сухим голосом:—
Ведите преступника!
II
И тут я сделался свидетелем неожиданной отврати-
тельной сцены. Грязная тряпка оказалась мешком. Си-
ницын встряхнул его, и на траву, беспомощно расстав-
ляя крошечные дрожащие лапы, вывалился слепой
котенок. Он шатался, тыкался головой в траву и жа-
лобно, тонко скулил, дрожа всем тельцем.
— Ревет!—сказал Синицын, любопытно следя за его
движениями.—Смотри, Буланов,— на тебя пополз!..
— Он думает, что мы его оправдаем,— сердито ото-
звался Буланов, хватая котенка поперек туловища.—
Знаешь, Синицын, ведь все преступники перед смертью
притворяются, что они не виноваты. Чего орешь? У-у!
Я вышел из-за прикрытия. Мое появление смутило
маленьких палачей; Буланов вздрогнул и уронил котен-
ка в траву; Синицын испуганно расширил глаза и вдруг
часто замигал, подтягивая ремешок блузы. Я приветли-
во улыбнулся, говоря:
— Чего переполошились, ребята? Валяйте, валяйте!
Интересно!
Оба молчали, переглядываясь, и по сердитым вытя-
нутым лицам их было видно, как глубоко я ненавистен
им в эту минуту. Но уходить я не собирался и продолжал:
— Экие вы трусишки, а? Что это у вас? Качели?
515
17*
Буланов вдруг неожиданно и громко прыснул, побаг-
ровев, как вишня. Сравнение с качелями, очевидно,
показалось ему забавным. Синицын откашлялся и про-
тянул тоскливым, умоляющим голосом:
— Это... это.» видите ли... вот... виселица. Мы хотели
поиграть... вот™ а...
Он умолк, захлебнувшись волнением, но Буланов
поддержал его.
— Так, ничего,—равнодушно процедил он, рассмат-
ривая носки своих сапог.— Играем. А вам что?
— Да ничего, хотел посмотреть.
— Вы, может быть, драться думаете?—продолжал
Буланов, недоверчиво отходя в сторону.— Так не нары-
вайтесь, у меня рогатка в кармане.
— Ах, Буланов,— укоризненно сказал я,— совсем я
не хочу драться. А вот зачем вы хотели котенка
повесить?
— А вам что?—торопливо заговорил Синицын.—
Вам-то не все равно? Все одно, его утопить хотели... и
еще троих... Я у кухарки выпросил... Вот...
— Ему все равно!—подхватил Буланов.
— Так ведь вы не умеете,— заметил я,—тут нужно
знать дело.
Мальчики переглянулись.
— Умеем!—тихо сказал Буланов.
— Ну, как же?
— Как? А вот как,—снова заговорил Синицын, и
его бледное лицо мечтательно вспыхнуло,— а вот как:
ставят его под виселицу... А стоит он на стуле... Потом
палач петлю наденет и...
— Врешь!—горячо перебил Буланов.— Вот и врешь!
Сперва еще балахон наденут... совсем... с головой... Ну?
Не так, что ли?
— Балахон? Да,— покорно повторил Синицын.—А по-
том—раз! Стул из-под него вышибут—и вся недолга.
— Это кто же тебе рассказал?
— Кто? Вот он,— Синицын указал на Буланова.—А
ему дядя рассказывал.
— И он весь бывает синий,—заявил Буланов, нама-
тывая бечевку вокруг пальца.
— Котенка оставьте,— сказал я.— Жалко. Бросьте
эту затею!
616
Дети молчали. Мое заявление, по-видимому, не было
для них неожиданностью, они предчувствовали его и не
обманулись моей смиренностью. Наконец, сердясь и
краснея, Буланов сказал:
— Людей можно, а котят—нет?..
— И людей нельзя.
— Дядя говорит—можно,—возразил мальчик, оки-
нув меня критическим взглядом, и прибавил:
— Он умнее вас. Он за границей был.
Возражения становились бесполезными. Авторитет
дяди окончательно уничтожал меня в глазах моих
противников. И как уверять их, что не он, дядя, умнее,
а я?.. Я ударил ногой миниатюрную виселицу, и она
рассыпалась. Гимназистики, оторопев, пустились бе-
жать со всех ног, бросив на произвол судьбы котенка,
мешок и неиспользованную бечевку. Зверек пищал и
ползал, путаясь в высокой траве.
Я обратил их в бегство, но был ли я победителем?
Нет, потому что они остались при своем ясном и
логическом убеждении:
— Если можно людей, то кошек — тем более».
Быть может, впоследствии, когда жизнь ярко и
выпукло развернет перед ними свою подкладку, Сини-
цын и Буланов преисполнятся сочувствия к кошкам и
начнут тщательно воспитывать откормленных сибир-
ских котов, но теперь как отказаться от нового роман-
тического удовольствия, приближающего их детские
души к непонятному волнующему трагизму современно-
сти, захватывающему и интересному, как роман из
индейской жизни? «Там»—вешают... И мы...
Впечатления детства... Какова их судьба?
БРОШКА
I
Брошка ходил всегда в длинной рубахе без пояса и
считался мужиком слабоумным, лядащим. Вихры ры-
жих волос, смешно торчавших из-под маленького, при-
плюснутого картуза, придавали его одутловатому, вес-
517
нушчатому лицу выражение постоянного беспокойства
и нетерпения. Глаза у него были голубые, загнанные, а
бородка белесоватая и остроконечная.
Впрочем, особенно его не трогали и, если когда
дразнили—то так, мимоходом, скорее по привычке, без
того особенного, злобного упорства, каким отличается
русский человек. Даже прозвище Брошки было «блаж-
ной», а не «чудной». Брошка не задумывался. Капризы
его были не сложны и заключались, с одной стороны, в
какой-то необыкновенно длинной и хитрой дудке, сде-
ланной им самим; с другой—в любви к скандалам и
происшествиям. Удивительно, что сам он был нрава
смирного, но страшно любил смотреть всякую драку,
буйство, даже грызню собак. О драках он мог говорить
долго и обстоятельно, размахивая руками и захлебыва-
ясь от восторга.
— Ка-эк двинет! Ка-эк двинет, братец ты мой!—
говорил он, прищелкивая языком.—Зуб выхлеснул,—.
добавлял он, помолчав.—Скулу всю разворотил!
Разговор переходил на другое; о драке уже забыва-
лось, но вдруг Брошка вставлял, снова и неожиданно:
— Себе лоб раскровянил!
На дудке он играл больше весной, забравшись куда-
нибудь в огород, между кучей сухого навоза и кустом
репейника. Сидел на корточках, свистел заунывно и
нескладно, часто останавливаясь и прислушиваясь к
тихим вечерним отголоскам, полным мирной грусти и
жалобы. Бежали мальчишки, покрикивая:
— Брошка-дергач!
Он, вероятно, не слыхал их. Случалось, что какой-ни-
будь особенно назойливый парень, перегнувшись через
изгородь и ухарски заломив шапку, начинал подвывать
пьяным голосом, но и тогда Брошка ограничивался
одним кратким замечанием:
— Будя забор подпирать! Брысь, нечистая!
II
Хозяйство у Брошки было маленькое, нищенское. Но
когда, умерла жена, один сын ушел на заработки, а
другой в солдаты, Брошка не голодал и даже изредка
518
пьянствовал. Жила с ним еще одна девочка, сирота; ей
было тринадцать лет и звали ее Пашей.
Когда Ивана брали на службу,—Брошка плакал,
ставил свечи угодникам. Более всего он был огорчен
тем, что не успел женить сына и теперь оставался без
работников, что было тяжело, особенно летом. Со служ-
бы Иван писал часто и слезливо, просил денег, а
однажды сообщил, что произведен в унтеры и имеет две
нашивки. Это было написано его собственным, ужасным
почерком на открытке, изображавшей какого-то вели-
колепного гвардейца в ярком, цветном мундире, с крас-
ными погонами и белым околышем. У гвардейца были
розовые, круглые щеки. Открытку эту Иван предупре-
дительно заклеил в конверт и послал заказным, чтобы
не затерялась.
Брошка рассматривал картинку очень долго, улыба-
ясь и щурясь собственным, новым мыслям. В грязной,
закопченной избе появилось яркое, маленькое пятно,
полное какой-то бодрой радости, знак неизвестной жиз-
ни, связанной с городом и со всеми туманными пред-
ставлениями Брошки о службе, блеске и музыке.
Брошка был чрезвычайно доволен Он поднес картинку
к окну, рассмотрел ее на свет и вдруг, неожиданно,
прослезился, растерянно мигая покрасневшими веками.
Потом схватил шапку и кинулся вон из избы, к кабатчи-
ку, постоянному чтецу деревенской корреспонденции. К
вечеру гвардеец был рассмотрен всей деревней, одобрен и
запачкан многочисленными прикосновениями.
Картинка разбудила в Брошке новую страсть. Часа-
ми он выпытывал у мужиков, побывавших на службе,
все тонкости обмундировки и строевой службы, которые
неуклюжего парня делают ловким молодцом. Быть мо-
жет, он носил в сердце мечту о новом сыне, прекрасном,
как Иван-царевич, в лаковых сапогах, удачливом и
навсегда освободившемся от забитой деревенской жиз-
ни, с ее непосильной работой и смертельной тоской.
Он вдруг точно что-то понял и, поняв, глубоко
затаил в себе. Лицо его постепенно приняло оттенок
кроткого достоинства и невинного хвастовства. В мину-
ты же одиночества он крепко и тяжело стал задумы-
ваться над тем, как живут «там», откуда приходят
письма с картинками.
519
Ill
Наступила осень. В ближайшем уездном городе на-
чались маневры, и в деревне, где жил Брошка, остано-
вилась на ночлег рота солдат.
Это были все плохо одетые люди, с усталыми и
раздраженными лицами. В избе Брошки ночевали чет-
веро. Он ухаживал за ними, бормоча что-то себе под
нос, тормошил девчонку, гонял ее то на погреб, то к
соседям—выпросить кусок сахара для «воинов». А ког-
да солдаты наелись и напились, и задымились махороч-
ные цигарки, Брошка, откашлявшись, приступил к бе-
седе. Ухмыльнувшись и бегая глазами из угла в угол,
он нерешительно произнес:
— А што, служивые. дозвольте вас эстак, примерно.
— Дозволяем, папаша!—сказал бойкий парень, с
глазами навыкате.— Ежели угостить нас хочешь, то это
солдатам завсегда полезно. Эй, братцы!—повернулся он
к остальным,— вот хозяин нас водочкой обнести хочет.
Угощаешь, что ли, старик?
— Денег нету,—забормотал Брошка,— вот истинный
бог—нетути. Я бы кавалерам с полным удовольстви-
ем. Сам пью, намедни четверть втроем вылакал, прости
господи! Вот дела-то каки. А нет денег, вот поди ж ты!
— Сыновья есть?—спросил строгий унтер.— Чай,
кормить бы должны.
— Сын-то служит у меня,— с гордостью заявил
Брошка.— Ундером. Когда посылаю ему, когда нет. Де-
нег нетути.
— А где он служит?—спрашивал унтер.
— Где служит-то? Надысь, в Баке... В Баку его
спровадили. У моря, бают. Другое-от сын с подрядчика-
ми путается, на заработках, непутевый, вишь ты, слова
не напишет. Да-а... Ундер, батюшка, весь, как есть, в
полном облачении. Старается. А намеднись патрет при-
слал— ерой, право слово! Такой леший—как быдто и
не похож совсем.
— А ну, покажь!—заинтересовался бойкий сол-
дат.— Покажь!
Брошка вспыхнул, заволновался и принялся стара-
тельно шарить за пазухой, отыскивая драгоценную
картинку. Через минуту она очутилась в руках солдат,
620
переходя от одного к другому. Ерошка сидел и молчал,
выжидательно задерживая дыхание.
— Так разве это портрет?—пренебрежительно ска-
зал унтер.— Это, братец ты мой — открытое письмо.
Понял? Печатают их с разными картинками, а между
протчим—и нашего брата изображают.
Брошку взяло сомнение.
— Ой ли?—недоверчиво спросил он, скребя пятер-
ней лохматый затылок.
— Ну, вот еще Говорят тебе! И я такую могу
купить, все одно, трешник она стоит!
— Вре?!
Солдаты зычно расхохотались.
— И чудак же ты, как я погляжу!—через силу
вымолвил унтер, задыхаясь от смеха.—Кака нам ко-
рысть тебе врать?
Ерошка виновато улыбнулся и заморгал. Потом взял
картинку из рук унтера и начал ее пристально разгля-
дывать, стараясь вспомнить лицо сына, каким оно было
три года назад.
Солдаты зевали, чесались и лениво перекидывались
короткими фразами. В мозгу Ерошки неясно плавали
отдельные человеческие черты лиц и фигур, виденных
им в течение жизни, но лицо сына ускользало и не
давалось ослабевшей памяти. Его не было, и как ни
усиливался старик, а вспомнить сына не мог.
Сын был рыжий,—это он твердо помнил, а здесь, на
картинке, молодец как будто потемнее, да и усы у него
черные.
Солдаты завозились, укладываясь спать. Маленькая
лампа коптила, освещая потемневшие бревна стен.
Шуршали тараканы, ветер дребезжал окном. Ерошка
лежал уже на полатях, свесив голову вниз, и думал.
— Вспомнил!—вдруг сказал он твердо и даже как
будто с некоторым неудовольствием.—Вот она, штука-
то кака! Ась?
— Чего ты?—осведомился сонный унтер, закрыва-
ясь шинелью.
— Сына вспомнил,—засмеялся Ерошка.— Таперича
как живой он.
— Спи, трещотка,— огрызнулся один из воинов.—
Ночь на дворе.
521
— Я удавиться хотел,— просто заявил Ерошка, бол-
тая в воздухе босыми ногами.—Скушно мне это жить,
братики. Ванька-то мне пишет: того нет, того нет,
табаку нет, пишша плоха.. А я думаю — где это врать
приобык? Сам, гляди, как раздобрел, белый да румя-
ный, что яблочко во Спасов день. Врешь,—думаю,—
всего у тебя довольно, не забиждают. Жисть твоя,—
думаю,—сыр да маслице. Девки тоже, чай, за ним
бегают. А теперь в голову ударило: ежели эта морда не
твоя, на письме-то, может, и в самом деле худой да
заморенный? Я, братики, погожу давиться-то, все хоть
целковый, когда ни на есть, от меня получит. А со
службы придет — беспременно удавлюсь. Потому —
скушно мне стало.
Ерошка умолк, зевнул во весь рот, перекрестился и
стал укладываться.
НАКАЗАНИЕ
I
Вертлюга отправился на чердак с подручным «закреп-
лять болты*. Оба сели на балку, усыпанную голубиным
пометом, и, вынув бутылку спирта, стали опохмеляться.
Накануне, по случаю воскресенья, было большое
пьянство, а теперь жестоко болела голова, нудило, и по
всему телу струилась мелкая ознобная дрожь. Вертлю-
га, глотнув из бутылки, закусил луковицей и сказал,
передавая напиток подручному:
— Ну-ка, благословясь!
Подручный сделал благоговейное лицо и осторожно
потянул из горлышка. Глаза его заслезились, на скулах
выступили красные пятна. Он оторвался от бутылки,
перевел дух и бойко сплюнул. Это был крупный молодой
парень с жестким лицом.
— Чудесно!—сказал Вертлюга, глотая слюну.—Со-
всем другой человек стал!
В полутемной прохладе чердака стало как будто
светлее. Приятели посидели молча, смакуя желанное
удовлетворение. Затем Вертлюга встал, взял большой
французский ключ и деловито, сосредоточенно подви-
622
нул гайку. Болты держались крепко, но совершить хотя
бы и бесполезное действие требовалось для «очистки
совести».
— Идем, Дмитрич,—сказал подручный,—болты эти
в своем виде сто лет просуществуют.
— А все ж!—отозвался Вертлюга, сходя по лестни-
це.—Бутылку в песок зарой, заглянем еще сюда.
Подручный спрятал бутылку, и оба сошли вниз, в
грохот и суету деревообделочной мастерской. Восемь
машин разных величин и систем, сотрясаясь от напря-
жения, выбрасывали одну за другой гладко обстроган-
ные доски. Шипя, как волчки, или же резко жужжа,
вихренно вертелись ножи, мягкая, сыроватая, напоми-
нающая мыльную пену, бесконечным кружевом ползла
из-под них стружка.
II
Доска, брошенная концом на чугунную решетку ма-
шины, медленно втягивалась шестерней и ползла даль-
ше, к бешеной воркотне ножей, встречавших ее. Иногда
большие куски дерева, вырванные ножами, летели через
всю мастерскую.
Доска проходила станок и, гладко выстроганная, с
красивым багетным краем, тихо сваливалась на мягкую
кучу стружек. Безостановочно клубилась белая древес-
ная пыль, садясь на пол и потолок, лица и руки.
Сквозь грохот машин слышалось однообразное шипе-
ние приводных ремней. Скрещиваясь, змеились они от
потолка к полу, фыркая швами. Широкие, темные
ленты их мерно полосовали воздух, насыщенный запа-
хом керосина, машинного масла и отпотевшего железа.
В окна смотрел ярко-желтый блестящий день. Раз-
драженные, повышенные человеческие голоса носились
по мастерской, вместе с пылью и громом машин. Было
непонятно, зачем люди говорят о ненужных им и
неинтересных вещах.
Один выражал неудовольствие, что много стружек,
хотя стружки ему не мешали, и занят он был не у
строгальной машины, а у станка для вырезки тормоз-
ных колодок. Другой доказывал сторожу, что тот вору-
623
ет казенные свечи. Третий бранил доску за то, что
сучковата и с трещинами...
Вертлюга поднимал доски, тащил их к станку, вти-
скивал и смотрел, как бегло выстрогивались желобки.
Мысли его вертелись вокруг тульвивой и стрежистой
речки Юргенки, на которой, будучи страстным удиль-
щиком, просиживал он частенько свободные вечера и
праздники. Он ясно увидел речку.
Бесчисленные синие колокольчики заливают нежным
голубым маревом яркую траву берегов, поросших ши-
повником и черемухой; чудно пахнет цветами. Тишина,
никого нет. А вот глубокий спокойный омут под широ-
ким обрывом. Там ветки мокнут в воде, глаза слепит
мошкара, обнаженные, упавшие в воду корни струят
воду жемчужным блеском.
III
Таинственная жизнь рыб скрыта черной водой. По-
плавок заснул над глубоко затонувшими облаками. Вот
он задумчиво шевельнулся... поплыл... дернулся... побежа-
ли круги., нырнул,— и удочка выбрасывает на воздух
брызгающего каплями, свивающегося кольцом, тяжелого
красноперого окуня. Снова спит поплавок, ленивая,
сладкая тень лежит вокруг рыболова, и пахнет мгно
венный ветерок,— как в раю.
— А хорошо бы теперь уйти рыбу ловить!—тоскливо
вздохнул Вертлюга.
Но сейчас же, цепляясь друг за друга, побежали
разные соображения. Во-первых, осталась еще тысяча
досок спешного, хорошо оплачиваемого заказа. Ножи
могут сломаться, притупиться или выскочить, и некому
их будет поправить. Затем, и это главное, он лишается
половины дневного заработка. Назавтра же вагонный
мастер спросит:
— Вертлюга! Вчера почему ушел?
— Захворал, Владислав Сигизмундович.
— Хорошо,— говорит мастер, попыхивая сигарой,— а
вот поди-ка сюда...
Ведет в контору и говорит:
— Штраф.
524
Вертлюга подумал еще немного, но было ясно, что,
кроме штрафа, других неприятностей быть не может.
Наденет он шапку, выйдет за ворота, возьмет дома
удочку, жестянку с червями, корзину и—на речку. А
доски... Черт с ними! Он даже улыбнулся: детской,
несуразной выходкой показалось ему это внезапно заго-
ревшееся желание. Но решение было еще неполным, еще
не укрепилось в душе настолько, чтобы он мог тут же
бросить станок и направиться к выходу. Вертлюга
испытывал тяжесть и раздражение. Бессознательно во-
рочая непривычные позывы души, он боролся с самим
собою, изредка разражаясь короткими, скупыми слова-
ми, в которых изливалась внутренняя его работа:
— Ничто меня здесь не держит. Взял да ушел. Эка
важность! Ухожу! Чего я стою да себя мучаю?! Ежели
не могу я сегодня, так-таки совсем не могу!
IV
Годами копившееся отвращение к скучному, однооб-
разному труду перешло в болезненно-капризное состоя-
ние, когда человек готов заплатить какой угодно ценой
за удовлетворение сильной, внезапной прихоти. Вертлю-
га посмотрел на часы; стрелки указывали полчаса
третьего.
— Вот эту стопку докончу и уйду,—сказал Верт-
люга.— Штук десять тут.
Сказав это, он понял, что близок к окончательному
решению, и это его успокоило. Стопа быстро подходила к
концу. Он стал считать доски по мере того, как они
вываливались из станка. Одна, другая, третья, четвертая.
Еще ползет. Половина. Четверть Сейчас выйдет,, упала.
— Последняя,— пятая.
Шум прекратился. Ножи и шестерни остановились
Ремень, соскочив со шкива, жалобно фыркал и бессиль-
но болтался.
— Ремень соскочил, Дмитрич,— сказал подручный.
— Соскочил, так наденем.
Вертлюга руками захватил ремень и стал натягивать
его на крутящийся шкив. Ремень упрямо соскакивал, не
поддаваясь Вертлюге, но вдруг, попав на место, повер-
525
нул шкив неуловимо быстрым движением. Не успел
Вертлюга выпрямиться, как его, ущемив одежду между
ремнем и шкивом, сильно дернуло вниз, ударило голо-
вой о станок, перевернуло, подбросило и отшвырнуло в
сторону, в мягкую кучу стружек.
Последнее, что видел он в этот момент,—грязный, в
опилках пол,—заволокло дымной завесой. «Держи!»—крик-
нул он безотчетно, падая с саженной высоты постамента,
и упал, разбив челюсть. Затем сплошная тьма потопила его.
Вдруг кто-то спросил: «Ну как? Дышит?» Вертлюга
вздрогнул, открыл глаза, но быстро закрыл их свет болез-
ненно резал зрение, ослабевшее от десятидневной горячки.
V
Лежа с закрытыми глазами, Вертлюга продолжал
видеть больничную палату, сестру милосердия в сером
платье и высокий белый потолок. Это было все ново и
странно, и он улыбнулся, думая, что видит сон. На
другой день ему стало хуже.
Он умер через четыре дня, а перед смертью попросил
доктора вызвать вагонного мастера. Когда тот пришел
и смущенно остановился перед койкой,—Вертлюга быс-
тро и отчетливо проговорил:
— Владислав Сигизмундович!
— Что, Вертлюга?
— А вот видите, приходится попрощаться. Умираю.
Простите, если что...
— Н-да, неприятно,—сказал мастер, откашливаясь
и хмурясь.—Дело такое, божье дельце».
— Ну-к што ж!—перебил Вертлюга деланно-равно-
душным голосом.— Помираю. А из-за чего? Почему? Вот
потому.» Потому что воли моей я не исполнил.
— Ремень без палки надевал», да.
— Без палки? — переспросил Вертлюга.
— Разумеется. Так никто не делает. Теперь без ног
лежишь.
— Ты балда!—сказал вдруг Вертлюга сердито и
громко, так, что больные услышали и оглянулись.—
Балда! Разве я про палку?.. Дерево стоеросовое!
Он нервно натянул одеяло и повернулся лицом к стене.
626
КАПИТАН
I
— Отвратительная погода. Проклятый туман!
— Утром его не будет.
— Как так?
— Я не доверяю барометру. Но вчера был зюйд-вест.
За этим ветром туман держится слабо.
— Дай бог.
— Вот в Ла-Манше...
— Что вы сказали, капитан?
— Я говорю: в Ла-Манше, восемь лет назад, был
туман гораздо плотнее.
— А!
— Я плавал тогда на «Айшере» и еще не собирался
жениться. Помню, один случай...
— А!
— У вас дурное расположение духа.
— Да, пожалуй. Скверно дышать этой мозглятиной;
у меня, к тому же, слабая грудь.
— Да? Так вот... был случай. Мы потопили рыбачье
судно. Как они кричали, боже мой! Двоих успели
вытащить.
Капитан помолчал и добавил:
— Я тогда же дал клятву остаться холостяком.
Неприятно подвергать семейство постоянному риску.
— Кстати,— как ваша супруга?
— Мерси. Уже поправилась, начинает ходить.
В резком и хриплом голосе моряка дрогнула веселая
нотка. Так приятно иногда не сдержать клятву. Он
чиркнул спичкой, закуривая потухшую от сырости па-
пиросу, и несколько секунд круг желтого света обна-
жал козырек фуражки, суровое немолодое лицо, высо-
кий лоб и равнодушные, прищуренные глаза.
Спичка потухла. Красный уголек папиросы, изредка
разгораясь в темноте, скупо озарял кончик загорелого
носа, усы, твердый рот и маленький подбородок. С
минуту оба молчали, тщетно, до боли в голове, напрягая
зрение. Глухой мрак давил их, унылый и скучный, как
527
недуг. Волнистая седина тумана, колыхаясь, таяла в
черноте, и казалось, что это беззвучные стада таинст-
венных белых птиц или облака, плывущие над водой.
С кормы летела неустанная воркотня винта. Тяже-
лый стальной вал, скрытый в глубине судна, при
каждом ударе поршней, плавно бегавших в огромных
цилиндрах, передавал свое сотрясение корпусу парохо-
да, дрожавшему тяжело и напряженно от киля до
клотиков. Впереди, за желтыми, слепыми кругами мач-
товых фонарей шумела рассекаемая вода, и ее струя-
щийся плеск полз вдоль бортов, однообразный и слабый.
Тонко звенел баковый колокол редкими, замирающими
ударами, предупреждая и спрашивая. Пароход шел
тихо, но во мраке казалось, что он быстро летит вперед
по огромной пустыне моря, к ее жуткому и таинствен-
ному окончанию, к какой-то печальной и страшной
бездне.
Внизу, на палубе, разговаривали тихими, гортанны-
ми голосами, дребезжала зурна. То были пассажиры,
преимущественно мингрельцы и осетины, худые, как
уличные собаки, в ободранных черкесках и серебряных
поясах. Вверху, на грот-мачте, жалобно скрипел гафель.
В легкие проникал туман, удушливый от пароходного
дыма, растворявшегося в сырости. Капитан сказал:
— Я хочу немного уснуть. Вам осталось, кажется,
еще три часа.
- Да.
— Спокойной вахты!
Старший помощник предпочел бы услышать «спокой-
ной ночи». Он глубже зарылся в воротник пальто и
сказал:
— И вам того же.
— На лаге восемьдесят. Придем через час.
— Да. Ну, как, вы взяли кормилицу?
— Нет. А что?
— Говорят, это лучше. У наших, городских женщин
жидкое молоко.
Капитан подумал немного, что бы сказать своему
коллеге, страстному семьянину и знатоку детского вос-
питания, и махнул рукой, говоря:
— Я в этом ничего не понимаю. Можно кормилицу,
можно и соску.
528
Возражения не последовало. Капитан подошел к
рубке, ярко освещенной электричеством, и заглянул в
компас. Рулевой, не отрываясь, напряженно следил за
нервными колебаниями большой синей стрелки.
— Четверть румба направо!—сказал капитан.
— Есть!—крякнул матрос, поворачивая штурвал.
Слабая человеческая рука небольшим усилием мус-
кулов двигала влево и вправо огромную железную
махину, набитую десятками тысяч пудов груза. Капи-
тан прошел к трапу, спустился на палубу и сонно
вздохнул, направляясь к себе.
II
Кофе слегка остыл, но капитан выпил его с наслаж-
дением, согрелся, зажмурил глаза и замурлыкал сквер-
ный романс, засевший в голову лет пятнадцать назад,
вместе с глазами десятифранковой наяды из Сингапу-
ра. Там были пальмы, ром невероятной крепости, чугун-
ные кулаки приятелей и независимость краснощекого
двадцатилетнего парня, поклявшегося чертями и анге-
лами, что он будет капитаном. Насчет жены клятв
никаких не было, но явилась и она, о чем немало
жалела добрая дюжина охрипших глоток, величая не-
счастного «разбитым кранцем» и «погибшим пробочни-
ком». Он не сердился, но чувствовал за своей суро-
вой улыбкой другую, рожденную для одной в мире и
навсегда.
Электрическая розетка продолжала наблюдать
сквозь голубой дым сигары, закуренной в промежутке
между воспоминанием и умилением. Волосатая рука
шмыгнула через стол к маленькому портрету, загремев
блюдечком. Капитан рассматривал фотографию. Фото-
графы бессильны передавать цвет глаз, и это им сильно
вредит, хотя помешанные на любви к женщине щедры,
как закутившие принцы. Наедине с собой можно быть
смешным, никто не расскажет. Поэтому капитан не
ограничился долгим и нежным взглядом по адресу
портрета, он поцеловал его прямо в затрещавшее стекло
и долго не мог прогнать улыбку с обветренных губ.
Дюжина охрипших глоток, рассеянная по земному ша-
I X Штурман «Четырех нетров»
529
ру, никогда не видела ничего подобного даже во сна
Они, впрочем, еще молоды и бешены, время придет.
За кормой глухо ворчал винт, отталкивая вперед
судно и каюту с капитаном, понурившим голову при
мысли о четырнадцати вечностях—четырнадцати днях
разлуки. Это не в первый раз и не в последний; но там,
в городе, в большой, роскошной квартире, пришел еще
один, маленький, сердитый и красный, не дающий,
вероятно, спать по ночам женщине с голубыми глазами.
С тех пор, как она вывихнула палец в июле прошлого
года—большего беспокойства не было.
Цейлонский жемчуг, шанхайские и сингапурские
раковины, марокканские вещицы из слоновой кости,
аденские кораллы и греческие 1убки, японские шкатул-
ки и суданские бурнусы, зонтики и зубочистки, пугови-
цы и чай, платки и ковры, яхты из ореховой скорлупы
и медные негритянские браслеты, словом—все, что
продается в бухтах, заливах и проливах, на мысах и
перешейках—все это куплено и привезено. Настоящий
магазин редкостей, но жене его не легче от этого.
Маленькое, дорогое чудовище, ревущее день и ночь,—
это она хотела тебя! Крикливый негодяй, чего доброго,
вздумает захворать. Прежде чем вернуться туда, нужно
расшвырять в десятке портов миллион всякой дряни в
мешках и ящиках, ругаться до хрипоты, шлепать в
тумане и четырнадцать раз, день в день, нырять в
вечности.
Сознавать это было донельзя горько, и стекло у
портрета хрустнуло еще раз, прежде чем успокоилось
на столе, между бронзовой собакой и яшмовой чер-
нильницей. Капитан направился в кают-компанию и,
отворив дверь пароходного клуба, машинально улыб-
нулся бесшабашной физиономии штурмана, возлежав-
шего за столом с локтями у чайного подноса и
папиросой в зубах. Юноша вместе с младшим помощ-
ником лениво смеялся над Новой Судоходной Компа-
нией, пускающей третий пароход с экипажем из
дворников и маркеров.
— А ваши койки, господа, еще не соскучились?—
спросил капитан.—Я думаю, что клевать носом на
вахте будет скучно и неудобно, а?
Штурман посмотрел на помощника, помощник—на
530
потолок, потом на пол, и оба принялись усиленно
хохотать, краснея и ежась. Капитан сел и зевнул.
— Ну-с?—сказал он.— Я ничего не понимаю. Вы
делаете друг другу какие-то масонские знаки... Кто
остался в дураках, и почему?
— Да вот видите ли..— начал штурман.— Тут...
— ТУт-—перебил младший помощник.
— Поразительная женщина!..
— Подозрительная женщина...
— Ага!—сказал капитан.—Так.
— Вот... Так мы и того... капитан. А она говорит мне,
что она—того... понимаете?
— Нет.
Штурман крякнул и сказал с равнодушием опытного
развратника:
— Проститутка. Но, позвольте! У меня человеческие
глаза, и я вижу..
— Разумеется.
— Что она совсем не то, а даже—напротив...
— Горничная!— хихикнул помощник.
Штурман побагровел и выпрямился.
— Если вас, Кирпичов, приводит в потешное распо-
ложение духа женщина, с которой вы говорили иначе,
и... и.» которой коробку конфет, то...
— Ну, что же,—сказал капитан, открывая слипаю-
щиеся глаза,—что же Новая Компания?
Штурман перевел дух и обменялся с помощником
многообещающим взглядом.
— Они устроили настоящий митинг,— жалобно на-
чал он, недовольный прекращением спора.— Какая-то
личность влезла на бочку и кричала условия и сколько
вакансий... Ну, понимаете, дело было окончено быстро:
взяли двух солеваров, трех наборщиков и одного кока,
остальные, может быть, и матросы, только их никто не
видал.
— По десять рублей,—вставил помощник.—На днях
отправляются в Англию за пароходом и, если их по
дороге не съедят вши,— вернутся через месяц.
— Но, говорят, хороший пароход и делает восем-
надцать узлов,— заметил капитан.—Дорогая моя... то
есть, я хочу сказать, что теперь делают хорошие паро-
ходы.
531
1 х*
— Вы, кажется, утомились,—почтительно вздохнул
штурман.—У вас глаза, как будто, немного» Ах, туман,
туман! Скоро порт и—спать!
— Через час,— сказал капитан.
Помощник вынул часы и прибавил:
— Сейчас два. Почему это от чаю болит живот?
Я замечал, что от кофе, если сладкий—то же самое.
— Потому, что вы льете его в себя из шланга!—
подхватил штурман.—Вы неумеренный человек. Дайте
мне книжку, что читали вчера.
— Это Лермонтов. Не дам, вы опять оборвете углы.
У меня всего десять книг и половина их украдена.
— Читайте на здоровье вашего Лермонтова. Удиви-
тельно, как вы отстали. Тургенева, например, вы не
читали.
— К чему эти ваши выпады?—прищурился помощ-
ник.— Идеализатор горничных! А знаете,—обратился
он к капитану,— ведь в Китае лучший чай двенадцать
копеек фунт. Все пошлина.
Задымились три папиросы. Краснощекий штурман и
птицеподобный помощник медленно боролись, во славу
горничной, с одолевавшим их сном. Капитан качался на
соломенном стуле и вздыхал. Четвертое лицо просуну-
лось в дверь, увлекая за собой тонкое, червеобразное
тело в матросской форме.
— Ну-с?—сказал капитан, удивленно рассматривая
Брылова, пароходного ученика.—Что случилось?
— Господин капитан,—сказал Брылов,—тут вас
женщина спрашивает, пассажирка.
Мгновенное любопытство подбодрило штурмана и
помощника. Но капитан вышел, плотно притворив за
собой дверь.
III
— Ну?!
— Ей-богу, жаловаться побегла. Я, грит, капитану
на вас, чертей, пожалуюсь, что проходу не даете»
— Вот леший!—сказал первый матрос.—Я к ей и
так, и этак—тпру!
— Вот тебе и «тпру»,— ответил второй.—Влетит те-
532
бе! И что злости в этом капитане, что жесточества,
боже ты мой! Прямо ест. Чтоб его деду на том свете
черти...
— Идет!!.
— Идет?!.. Ах ты...
Капитан медленно опускался в кубрик по ступень-
кам крутого, скользкого трапа. Наконец, нога его кос-
нулась пола, и страшный поток ругани, сопровождае-
мый сверканьем глаз и топаньем ног, грянул в воздухе.
— Бир-р-кин!—заревел капитан.—Мер-рзавец! Олух!
Ска-атина!.. Шашни на пароходе устраивать?!. Да я
тебе голову разобью!.. Бездельник, морское чучело, сто
тысяч леших тебе в глотку, пар-рши-вец!.. Мне жалуют-
ся на тебя, негодяй! Так-то ты держишь вахту, чертов
бабник?!. За юбками бегаешь, скотина?! Мо-о-ряк!.. Бес-
стыжая харя!.. Кто в море крестился, тот от юбок на
край света беги!.. К расчету в Одессе собачьего сына!.
У-у?.. Разражу на месте!.. В воду спущу!..
Матрос, бледный, как бумага, растерянно пятился
назад, держа руки перед лицом и жалобно хныкая:
— Господин капитан! Господин капитан!.. Ей-богу!..
Капитан перевел дух, подумал немного, побагровел,
и новый лексикон, приправленный самыми свирепыми
обещаниями и угрозами, повис в воздухе. Он ругался,
отводя душу, и вдохновенная брань его сыпалась, как
палочные удары, на голову Биркина. Наконец, уста-
лость взяла свое, капитан бросил последний, уничтожа-
ющий взгляд и вышел на палубу.
Через полчаса, чувствуя потребность разговаривать,
он писал жене длинное, подробное письмо, улыбаясь
самому себе тихими, рассеянными глазами:
«_.лю тебя, ненаглядная кошечка, и твои маленькие
ручки целую. Когда приеду,— привезу тебе ящик ра-
хат-лукума, а ты дашь мне свои белые ножки, и я
каждый пальчик на них поцелую. Ты спи, а я тебя
перекрещу. Обнимаю тебя, милая, скоро увидимся.
Твой Вовочка».
Окончив письмо, «Вовочка» тяжело вздохнул и рас-
крыл судовой журнал.
УБИЙЦА
I
Пискун шел через Солдатский базар, спотыкаясь в
кромешной тьме среди низких, покосившихся лавчонок,
шлепая по осенним лужам и на ощупь, левой рукой,
подсчитывая мелочь, лежавшую в пиджачном кармане.
Ужин, ночлег и водка были, пожалуй, обеспечены.
Неудачник во всем, он пользовался симпатиями ду-
ханщиков и женщин только в те редкие дни, когда
деньги оттягивали карманы, а глотка кричала на весь
трактир: «вина!»... В обществе карманщиков и громил он
слыл человеком, общение с которым может повести к
неудачам—аресту или карточному проигрышу. Специ-
альностью его было облегчение чужих карманов, и
Пискун часто ходил в церковь, с трогательным усерди-
ем распластываясь ниц между старичков и старушек,
подпевал ирмосам* и ставил свечи угодникам, не
забывая потереться вплотную около шуб и салопов с
соблазнительно оттопыренной поверхностью. И судьба,
ревнивая к своим избранникам, как мачеха к родным
детям, безжалостно подсовывала Пискуну протертые
кошельки с пуговицами и театральными билетами, ко-
жаные кисеты, сломанные или дешевые часы. Еще хуже
бывали моменты неуверенности в себе, отсутствия лов-
кости и изобретательности, досадных помех—как раз
тогда, когда случай дразнил возможностью «свистнуть»
ценный бумажник, полный банковых билетов.
Товарищи презирали его, и презрение это, чрезвы-
чайно разнообразное в своих проявлениях, проникло в
лицо Пискуна застывшей, напряженной робостью, не
лишенной, однако, жалкого, трепетного нахальства.
Женщины не любили его, предпочитая рослых, отчаян-
ных сорванцов, лихих в грабежах и любви.
Итак, Пискун шел через Солдатский базар.
Впереди разговаривали. Мужской голос сладко лебе-
зил, женский лениво и раздумчиво отвечал ему. Пискун,
любопытный, как все воры и дети, пошел тише, бесцель-
но прислушиваясь к разговору.
* Ирмос — церковное песнопение.
534
— Пойдем, барышня, хорошо будет! Табак курить,
пиво пить» Такой славный барышня!. Денег дам, много
денег! Барышня!
— Отвяжись,—сказала женщина.—Сказала, не пойду.
— Ой, какой сердитый, такой белый, красивый...
Голос мужчины, дрожавший от возбуждения, гово-
рил Пискуну, что женщина эта, может быть, молода и
красива. Завидуя и облизываясь, он вышел, идя вслед
за парочкой, на торговую площадь.
Здесь, в темноте, на грязной, пустынной мостовой
блестели огни извозчичьих фаэтонов, но кавказец не
взял экипажа, а направился, под руку со своей случай-
ной подругой, к темному ряду запертых сенных лавок.
В эту же сторону лежал путь вора, и Пискун все время
не терял из виду развевающийся платок женщины.
Кавказец остановился у железных дверей сенного
магазина, отпер висячий замок, впустил спутницу и
вошел сам, плотно притворив дверь. Так показалось
Пискуну, но почти вслед за этим желтая полоса света
вынырнула из щели, разрезав блеснувшую сырость
тротуара тонкой, косой линией. Пискун подошел бли-
же, слегка, медленно приоткрыл дверь и заглянул
внутрь.
Кипы прессованного сена, упираясь под самый пото-
лок, дохнули ему в лицо пряным, приятным запахом. Па
маленьком деревянном столе горела сальная свечка,
бросая трепетные углы теней и робкого, мигающего
света. Вся сцена мимолетного увлечения разыгралась на
глазах Пискуна, вплоть до момента расплаты.
II
В «Сорока духанах», месте, где по вечерам собирает-
ся темный городской люд, Пискун заказал порцию
борща, котлеты и стакан водки. Ел он жадно и тороп-
ливо, стремясь покончить с едой, чтобы присоединиться
к кружку знакомых, шепотом толковавших в углу о
событиях дня и планах на будущее.
Здесь было пять человек известных и даже прослав-
ленных воров: «домушник» Глист, долговязый, серьезный
парень, молчаливый и щеголеватый; «подкидчик» Буза—
535
плотный, загорелый старик; «железнодорожники Митя,
красивый молодец, смахивающий на приказчика, и два
карманщика — Рог и Жила, бывшие цирковые конюхи.
Эти двое были моложе всех, безусые, с острыми, на-
смешливыми глазами. Бее пятеро окружили стол, посе-
редине которого стояли бутылки кахетинского и отпи-
тые стаканы.
Пискун сел в кружок. На него почти не обратили
внимания, и разговор продолжался. Буза рассказывал
содержание театральной пьесы, виденной им вчера.
— Подходит к мужу жена. «Ты,— говорит,— ей все
покупаешь, а мне рубля от тебя нет». Размахнулась—
раз по щеке! И пошло у них. Я смотрю...
— Я лучше твоего театр видел,— вставил Пискун.—
Иду я через базар сейчас...
— Цыц!—сказал Глист.— Не перебивай. Тебя не
спрашивают.
— Ну, вот!—возразил задетый Пискун.— Ведь смеш-
но, кроме шуток... Иду я через базар...
Здесь он невольно остановился, ожидая нового окри-
ка, но Буза равнодушно посмотрел на него, процедив:
— Болтай живее!..
— Купчишка уговорил Маруху к себе в магазин
идти,— заторопился Пискун.—В сенную. Вот театр был
— посмотрел бы кто! Денег много у лешего, сам видел,
в столе держит.
— Ну?—спросил Глист.
— Так, ничего»—оборвал Пискун и, подумав, при-
бавил:—Свести бы его снова да притемнить там.
Глист громко расхохотался. Другие поддержали его,
наперебой высмеивая Пискуна. Буза презрительно
хмыкнул, поглаживая бороду:
— Туда же!..
Мысль о рискованном и трудном деле, высказанная
Пискуном, делала его смешным в глазах этих людей,
признающих за товарищем право на уважение только
тогда, когда у него есть прошлое. Слова, сказанные
Пискуном, произнес бы на его месте всякий порядочный
вор, но именно Пискуну, «шпане», не следовало «звонить»
об этом, так как такое дело—не его слабых, неловких
рук и трусливой башки.
Ill
Кто именно убил кавказца,— осталось неизвестным.
Через три дня после упомянутого любовного приключе-
ния хозяина лавки нашли совершенно похолодевшим, с
пробитой головой и вывернутыми карманами. А к Пис-
куну, когда он сидел в духане, подошел молчаливый
Глист, оглянулся, нагнулся и сказал:
— Ты?
Пискун хлопнул глазами, спрашивая всей фигурой,
в чем дело. Глист продолжал:
— Хорошо. Чисто. Никто не думал. Молчи покамест.
А деньги спрячь подальше и поезжай в Энзели, я там
буду.
Подошли другие и стали наперерыв доказывать
Пискуну, что убил кавказца он. Ошеломленный кар-
манщик высыпал целый ворох божбы, ругательств и
клятвенных, уверений, но глаза собеседников восхи-
щенно смотрели на него, удивляясь волчьей осторож-
ности человека, известного за первого «звонаря» и
сплетника.
Понемногу его оставили в покое, но каждый леле-
ял сладкую мысль о дележке добычи и угощал Пис-
куна, доказывая ему свое расположение и дружбу.
Это понравилось воришке, и через два дня он уже
отделывался полунамеками, разыгрывая автора пре-
ступления; без нужды возвращался к убийству, делая
разные предположения, и вдруг, среди разговора, кру-
то смолкая, хватал залпом вино. Ему стало приходить
в голову, что он мог бы оборудовать это дело, и если
не оборудовал, то лишь потому, что его предупредили.
Сладкие минуты славы вскружили его голову, он стал
глупо похвастывать, особенно пьяный и перед женщи-
нами. Его арестовали. На вопрос пристава:—Ты?—
Пискун, взвесив на весах сердца положение парии и
героя, всеобщее снисхождение и всеобщий восторг,—
тихо, но внятно произнес:
— Я.
МАТ В ТРИ ХОДА
Случай этот произошел в самом начале моей прак-
тики, когда я, еще никому не известный доктор, прово-
дил приемные часы в унылом одиночестве, расхаживая
по своему кабинету и двадцать раз перекладывая с
места на место один и тот же предмет. В течение целого
месяца я имел только двух пациентов: дворника дома,
в котором я жил, и какого-то заезжего, страдавшего
нервными тиками.
В тот вечер, о котором я рассказываю, произошло
событие: явился новый, третий по счету пациент. Еще и
теперь, закрыв глаза, я вижу его перед собой как
живого. Это был человек среднего роста, лысый, с
важным, слегка рассеянным взглядом, с курчавой бело-
курой бородкой и острым носом. Сложение его выдавало
наклонность к полноте, что составляло некоторый
контраст с резкими, порывистыми движениями. Заме-
тил я также две особенности, о которых не стоило бы
упоминать, если бы они не указывали на сильную
степень нервного расстройства: конвульсивное подерги-
вание век и непрерывное шевеление пальцами. Сидел он
или ходил, говорил или молчал, пальцы его рук неудер-
жимо сгибались и разгибались, как будто их спутывала
невидимая вязкая паутина.
Я притворился совершенно равнодушным к его визи-
ту, сохраняя в лице холодную, внимательную невозму-
тимость, которая, как мне казалось тогда, присуща
всякой мало-мальски серьезной профессии. Он смутился
и сел, краснея, как девушка.
— Чем вы больны?—спросил я.
— Я, доктор...
Он с усилием взглянул на меня и нахмурился,
рассматривая письменные принадлежности. Через ми-
нуту я снова услышал его вялый, смущенный голос:
— Вещь, изволите видеть, такая... Очень странная.-
странная. Странная вещь... Можно сказать—вещь...
Впрочем, вы не поверите.
Заинтересованный, я пристально посмотрел на него;
он дышал медленно, с трудом, опустив глаза и, по-ви-
димому, стараясь сосредоточиться на собственных ощу-
щениях.
538
— Почему же я вам не поверю?
— Так-с. Трудно поверить,— с убеждением возразил
он, вдруг подымая на меня близорукие, растерянно
улыбающиеся глаза.
Я пожал плечами. Он сконфузился и тихонько каш-
лянул, по-видимому, приготовляясь начать свой рас-
сказ. Левая рука его несколько раз поднималась к
лицу, теребя бородку; весь он, так сказать, внутренно
суетился, что-то обдумывая. Это было особенно заметно
по напряженной игре лица, горевшего попеременно от-
чаянием и смущением. Я не торопил его, зная по опыту,
что в таких случаях лучше выждать, чем понукать.
Наконец, человек этот заговорил и, заговорив, почти
успокоился. Голос его звучал ровно и тихо, лицо пере-
стало подергиваться, и только пальцы левой руки
по-прежнему быстро и нервно шевелились, освобожда-
ясь от невидимой паутины.
— Удивлять, так удивлять,—сказал он как будто с
сожалением.— Вы меня только... очень прошу-с„. не пере-
бивайте... Да-а».
— Не волнуйтесь,— мягко заметил я.— Удивление
же—это удел профанов^
Намекнув ему таким образом на свою предполагае-
мую опытность в области психиатрии, я принял непри-
нужденную позу, то есть заложил ногу за ногу и стал
постукивать карандашом по кончикам пальцев. Он за-
мялся, вздохнул и продолжал:
— Пожалуйста, не будете ли вы так добры... если
можно... каждый раз, как я руку подыму... Прошу
извинить... Побеспокойтесь сказать, пожалуйста: «Лейп-
циг». Международный турнир-с... Мат в три хода»? А?
Пожалуйста.
Не успел я еще изобразить собой огромный вопроси-
тельный знак, как снова посыпались страстные, убеж-
дающие, тихие слова:
— Не могу-с... Верите ли? Не сплю, не ем, идиотом
делаюсь... Для отвлечения от мыслей это мне нужно,
вот-с! Как скажете эти слова, так и успокоюсь.» Гово-
ришь, говоришь, а она и выплывет, мысль эта самая.»
Боюсь я ее: вы вот извольте послушать». Должно быть,
дней назад этак восемь или девять... Конечно, все
думаем об этом... Тот помрет, другой». То есть—о смер-
539
ти._ И как оно все происходит, я вам доложу, как одно
за другое цепляется—уму непостижимо™ Сидел я этак
у окошка, книгу читал, только читать у меня охоты
большой не было, время к обеду подходило. Сижу я и
смотрю™ Ведь вот настроение какое бывает,—в иной
момент плюнул бы, внимания не обратил™ А тут мысли
рассеянные, жарковато, тихий такой день, летний™
Идет это, вижу, женщина с грудным младенцем, платок
на ней кумачовый, красный™ Потом девочка лет семи
пробежала, худенькая девочка, косичка рыжая это у
ней, как свиной хвостик торчит™ Позвольте-с™ Вот
вижу, следом гимназистка проходит, потом дама, и
очень хорошо одетая, чинная дама, а за ней, изволите
видеть,— старушка™ Вот... понимаете?
Я с любопытством посмотрел на его руки: они быст-
ро, мелко дрожали, расстегивая и застегивая пуговицу
сюртука. В том, что он рассказывал мне, для него,
по-видимому, укладывалась целая цепь каких-то пуга-
ющих умозаключений.
— Нет, не понимаю,—сказал я,—но продолжайте.
Он был сильно бледен и смотрел куда-то в сторону,
за портьеру. Я ободрительно улыбнулся, он сморщился,
подумал и продолжал:
— Как старушка прошла, мне и вступи в голову
такая история: одной ведь теперь похоронной процессии
не хватает™ Отошел от окна я, а все думаю: и ты, брат,
помрешь™ ну, и все в этаком роде. А потом думаю: да кто
мы все такие, живые, ходящие и говорящие? Не только,
что трупы созревающие, вроде как яблоки на сучке, а и
есть еще во всем этом какая-то страшная простота™
Перед двумя последними словами голос его пресекся
от возбуждения. Я напряженно слушал.
— Все это,— продолжал он,— аппетита моего не ис-
портило. Пообедав, с наслаждением даже в гамаке
лежал... А как подошла ночь, хоть караул кричи,—
схожу с ума, да и все тут!..
Жалкая улыбка застыла на его судорожно сосредо-
точенном, вспотевшем лице. Вытащив носовой платок и
сморкаясь, он продолжал смотреть мне в лицо тем же
пристальным, остолбеневшим взглядом.
Я невольно улыбнулся: эта маленькая деталь, носо-
вой платок, вдруг разрушила немного жуткое впечатле-
540
ние, произведенное на меня странным, чего-то испугав-
шимся человеком. Но он стал рассказывать дальше, и
скоро я снова почувствовал себя во власти острого,
болезненного любопытства. Еще не зная в чем дело, я,
кажется, уже готов был поверить этому человеку, ос-
тавляя под сомнением его ненормальность.
Он спрятал платок и продолжал:
— До вечера был я спокоен.. Веселый даже ходил.,
ну, отправляясь спать, в садик вышел по обыкновению,
посмотреть, папироску выкурить. Тихо, звезды горят
как-то по-особенному, не мягко и ласково, а раздража-
ют меня, тревожат...
Сижу, думаю.. О чем? О вечности, смерти, тайне
вселенной, пространстве., ну, обо всем, что в голову
после сытного ужина и крепкого чаю лезет.. Философов
вспоминаю, теории разные, разговоры.. И вспомнилась
мне одна вещь, еще со времен детства... Тогда я сильно
гордился тем, что, так сказать, собственным умом до-
шел. Вот как я рассуждал: бесконечное количество
времени прошло, пока «я» не появился... Ну-с, умираю я,
и допустим, что меня совсем не было.. И вот—почему в
пределах бесконечности я снова не могу появиться? Я
немного сбивчиво, конечно... но пример., такой., чистый
лист бумаги, скажем, вот. Беру карандаш, пишу—10. А
вот—взял и стираю совсем, начисто... И что же! Беру
карандаш снова, и снова 10 пишу. Понимаете—1 и 0.
Он замолчал, перевел дух и вытер рукавом капли
пота, мирно блестевшие на его измученном лысом черепе
— Продолжайте,—сказал я,— не останавливайтесь.
В таких случаях лучше рассказать сразу, это легче.
— Да,— подхватил он,—я... и., ну, не в этом дело..
Так вот. Мысли мои вертелись безостановочно, как
будто вихрь их какой подхватил.. И вот здесь, в первый
раз, мне пришла в голову ужасная мысль, что можно
узнать все, если...
— Если?—подхватил я, видя, что он вдруг остановился
Он ответил шепотом, торжественным и удрученным:
— Если думать об этом безостановочно, не боясь
смерти.
Я пожал плечами, сохраняя в лице вежливую готов-
ность слушать далее. Пациент мой судорожно завертел-
ся на стуле, очевидно, уколотый.
541
— Невероятно?—воскликнул он.—А что, если я вам
такую перспективу покажу: вы, вот вы, доктор, сразу,
вдруг, сидя в этом кресле, вспомните, что есть бесконеч-
ное пространство?.. Хорошо-с... Но вы ведь мыслите о нем
со стенками, вы ведь стенки этому пространству мыс-
ленно ставите! И вдруг нет для вас ничего, стенок нет,
вы чувствуете всем холодом сердца вашего, что это за
штука такая — пространство! Ведь миг один, да-с, а
этот самый миг вас насмерть уложить может, потому
что вы — не приспособлены!..
— Возможно,— сказал я.—Но я себе не могу даже
и представить...
— Вот именно!..—подхватил он с болезненным торжест-
вом.— И я не представил, но чувствую,—и он стукнул себя
кулаком в грудь,—вот здесь ношу чувство такое, что, как
только подумаю об этом пристально, не отрываясь,—пой-
му» А поняв—умру. Вот давеча я просил вас слова «мат в
три хода» крикнуть, если я руку подыму» Все это оттого,
что вы мне этими самыми словами в критический момент,
когда оно начнет уже подступать,— другое направле-
ние мыслям сразу дадите.
А задачу эту в три хода я выудил, когда еще
журнальчик один выписывал. Я ее, голос ваш услы-
шав,—и начну с места в карьер решать.. Так вот-с..
сижу я, вдруг, слышу, жена меня с крылечка зовет:
«Миша!» А я слышу, что зовет, но отвечать ей, пред-
ставьте себе, не могу,—сковало мне язык, и все тут..
Потом уж я догадался, в чем тут штука была: настро-
ение у меня было в момент этот, так сказать, самое
неземное, редкое даже настроение, а тут нужно о деле
каком-нибудь домашнем разговаривать, пустячки раз-
ные. Молчу я. Второй раз зовет: «Миша-а! Уснул, что ли,
ты?» Тут я разозлился и сказал ей, извините, вот эти
самые грубые слова: «Пошла к черту!» Хорошо-с. Ушла
она. И так мне грустно стало после этого, что и не
расскажешь. Пойду, думаю, спать. Разделся, лег, а все
не спится мне, круги разные мелькают, мухи светящие-
ся бегают.. А сердце, надо вам сказать, у меня давно не
в порядке... Вот и начало оно разные штуки выделы-
вать... То остановится, то барабанным боем ударит, да
так сильно, что воздуха не хватает... Страх меня взял,
в жар бросило... Умираю, думаю себе.. И как это
542
подумал, поплыла кровать подо мной, и сам я себя не
чувствую... Ну, хорошо. Прошло это, опомнился., однако
спать уже не могу.. Мысли разные бегут, бегут,, как
собаки на улице, разные образы мелькают, воспомина-
ния.. Потом, вижу, девочка идет утренняя, за ней
барышня, потом старуха., вся эта процессия, как жи-
вая, движется.. И только, знаете, мысль моя на этой
старухе остановилась, как задрожал я и закричал во
весь голос: чувствую, один поворот мысли, и пойму,
понимаете,—пойму и разрешу всю загвоздку смерти и
жизни, как дважды два—четыре... И чувствую, что,
как только пойму это, в тот же самый момент., умру.,
не выдержу.
Он замолчал, и показалось мне, что сама комната
вздохнула, шумно и судорожно переводя дыхание. Бе-
лый, как известь, сидел передо мной испуганный чело-
век, не сводя с моего лица стеклянных, вытаращенных
глаз. И вдруг он поднял, вытянув вверх, руку, стара-
тельным, неуклюжим движением,—знак подступающего
ужаса,—руку с крахмальной манжеткой и бронзиро-
ванной запонкой.
И было, должно быть, в этот момент в комнате двое
сумасшедших—он и я. Его паника заразила меня, я
растерялся, забыв и «мат в три хода*, и то, что значила
эта беспомощная, выброшенная вверх рука с желтыми
пальцами. Без мыслей, с одним нестерпимо загоревшим-
ся желанием вскочить и убежать, смотрел я в его
медленно уходящие в глубь орбит глаза,—маленькие,
черные пропасти, потухающие неудержимо и бесцельно..
Рука опускалась. Она лениво согнулась сначала в
кисти, потом в локте, потом в предплечье, всколыхну-
лась и тихо упала вниз, мягко хлопнув ладонью о сгиб
колена.
Испуг возвратил мне память. Я вскочил и крикнул
размеренным, твердым голосом, стараясь не показаться
смешным самому себе:
— Лейпциг! Международный турнир! Мат в три хода!
Он не пошевельнулся. Мертвый, с успокоившимся
лицом, залитый электрическим светом,—он продолжал
неподвижно и строго смотреть в ту точку над спинкой
моего кресла, где за минуту перед этим блестели мои
глаза.
543
НОЧЛЕГ
I
Завидуя всем и каждому, Глазунов тоскливо шатал-
ся по бульвару, присаживался, нехотя выкуривал папи-
росу и делал надменное лицо каждый раз, когда
гуляющие окидывали глазами его сильно изношенную
тужурку.
Воскресная музыка играла румынский марш. Хоро-
воды губернских барышень плыли мимо ярко освещен-
ных киосков, где, кроме лимонада и теплой сельтерской,
можно было купить пряников, засиженных мухами, и
деревянную улыбку торговки. Отцы, обремененные мно-
гочисленными семействами, выставили напоказ запят-
нанные чесучевые жилеты; гордо постукивая тросточка-
ми, изгибались телеграфисты, пара-другая взъерошен-
ных студентов волочила за собой низеньких черноволо-
сых девиц.
Вечер еще не охватил землю, но его мягкое, дремот-
ное прикосновение трогало лицо Глазунова умирающей
теплотой дня и сыростью глубоких аллей. Небо тускне-
ло. Безличная грусть музыки покрывала шарканье ног,
смех и говор. Иногда стройные, полногрудые девушки с
косами до пояса и деревенским загаром щек бередили
унылую душу Глазунова веянием беззаветной жизни; он
долго смотрел им вслед, чему-то и кому-то завидуя;
доставал новую папиросу и ожесточенно тянул сквер-
ный дым, тупо улавливая сознанием отрывки фраз,
шелест юбок и свои собственные, похожие на зубную
боль, мысли о будущем.
Так просидел он до наступления темноты, с чувст-
вом все возрастающего голода, жалости к своему
большому исхудавшему телу и зависти. Жизнь как бы
олицетворилась для него в этом гулянье. Глупо-тор-
жественное, румяное лицо воскресенья торчало перед
ним, довольное незатейливым весельем и сытым
днем, а он, человек без определенных занятий, ста-
рательно прикидывался гуляющим, как и все, до-
вольным и сытым. Никто не обращал на него внима-
544
ния, но так было всю жизнь, и теперь, когда хотелось
понуриться, вздыхая на весь сад, привычное лицемерие
заставляло его держаться прямо, снисходительно опу-
стив углы губ. Публика прибывала, сплошная масса ее
тяжело двигалась мимо скамеек, задевая колени Глазу-
нова ногами и зонтиками.
Он встал, бережно ощупал последний пятиалтынный
и в то же мгновение увидел стойку буфета, блюда с
закусками, влажные рюмки и вереницу жующих ртов.
Глазунов сморщился* тратить пятиалтынный ему не
хотелось, но, полный озлобленного протеста против всех
и себя самого, дрожащего над бесполезной изменить
будущее монетой, бессознательно ускорил шаги, сообра-
жая, что «все равно».
«Я съем пирожок,—думал он,— пирожок стоит пять
копеек, еще останется десять. И„. и... съем еще пирожок.,
а может быть, выпить одну рюмку? Какая, в сущности,
польза от того, что завтра я буду в состоянии купить
булку, когда нет ни чая, ни сахара? Все равно уж».
II
Оставшись без копейки, Глазунов почувствовал об-
легчение. Пятиалтынный целые сутки жег его карман,
это была какая-то стыдливая надежда, тягостная меч-
та о деньгах, грустный упрек желудка, твердившего
Глазунову: «Я пуст, а ведь есть еще пятнадцать копеек!»
Теперь маленький жалкий Рубикон был позади, в вы-
ручке ресторана. Нежная теплота водки оживляла
мускулы, вялые от усталости и тоски. Вкус пирожков
щекотал челюсти. Глазунов пил мало, рюмка воодушев-
ляла его. Он шел свободнее, смотрел добрее Ночлега у
него не было. Прошлая ночь, проведенная у знакомых,—
с кислыми извинениями за грязную простыню, с натя-
нутою вежливостью хозяйки и угрюмым лицом хозяина—
вызывала в нем темную боль обиды. Он бесился, вспо-
миная себя — болезненно напрягавшего слух, чтобы уло-
вить хоть слово из сердитого гула голосов за перегород-
кой, отделявшей хозяйскую спальню; ему казалось, что
бранят непременно его, назойливого неудачника, стесня-
ющего других. Это было единственное пристанище, куда
545
его пустили бы и сегодня, но идти было тяжело.
Оставались углы бульвара, собачий холод рассвета,
сырость мха.
Но прежде, чем решиться променять унижение на
покров неба, он подумал о репетиции и медленно
повернул с аллеи в хвойную тьму. Шум стих, в отдале-
нии кружился чуть слышный темп вальса; ритмичное
«там-там» турецкого барабана неотступно преследовало
Глазунова. Он брел, погружая стоптанные ботинки в
скользкую от росы траву, ветви низкорослой рябины
стегали его, тонко скулили невидимые комары, обжигая
мгновенным зудом руки и шею, жуткая чернота манила
идти дальше, в самую глубь, и этот, днем так хорошо
знакомый пригородный парк теперь казался бесконеч-
ным и неизвестным.
«Вот тут лечь,— подумал Глазунов, удалившись от
аллеи шагов на тридцать,— тут разве под утро будет
холодно, а то ничего». Ему сделалось беспокойно весело:
одиночество лесного ночлега отталкивало его комнат-
ную душу, но таило в себе, несмотря на все, особую,
острую привлекательность новизны. К тому же другого
выхода не было. Он бросился в траву, перевернулся,
вытянулся во весь рост. Было просторно, сыро и мягко.
Нечто похожее на шушуканье раздалось сзади, но
Глазунов не обратил на это никакого внимания. Он
встал, встряхнулся и легонько свистнул, как бы говоря
этим: «Вот я какой, ну-те!» Кто-то прыснул от сдержан-
ного смеха и так близко, что Глазунов вздрогнул. В то
же мгновение сотни, тысячи рук схватили его со всех
сторон, теребя платье, бока, плечи; цепкие пальцы
впились в локти, и странно испуганный Глазунов не
успел открыть рот, как тьма наполнилась голосами,
кричавшими на все лады:
— Петенька! Петя, сюда! К нам, к нам! Петунчик, не
робей! Петушок!
— Постойте,— пресекшимся голосом вскрикнул раз-
дираемый на части Глазунов,—я ведь!..
Взрыв женского хохота был ему ответом. Его щипа-
ли, толкали, тянули во все стороны; невидимые теплые
пальцы щекотали ладонь. Слева уверяли, что прятаться
грешно и преступно; справа твердили, что Петеньку
надо выдрать за уши, а сзади — просили достать спич-
546
ки, чтобы посмотреть на его, Петенькину, физиономию.
Остальные кричали наперебой:
— Петька дрянь! Петрушка-ватрушка! Петя блон-
дин! Тащите Петю в аллею! Петя!
— Постойте же,— заголосил Глазунов, покрывая
своим криком девичий гвалт,— вы ошиблись, честное
слово. Я — Глазунов! Простите, пожалуйста, но я не
Петя, честное слово!
Дерганье прекратилось. Наступила такая глубокая
тишина, что одно мгновение Глазунову все это показа-
лось небывшим. Сердце отчаянно билось, он глупо улы-
бался, силясь рассмотреть тьму. Сконфуженный шепот
и глухой смех раздались где-то сбоку.
— Он Глазунов!—прыснул дискант.— Люба! Он не
Петя!—насмешливо подхватила другая.—Он, может
быть, Ваня! Это Глазунов!—хихикнула третья.— Изви-
ните, господин Глазунов!—Пожалуйста, извините!—
Будьте добры!—До свидания, господин Глазунов!—А
ведь сзади точь-в-точь Петя!—А спереди—ни дать ни
взять — Глазунов!
Звонкий хохот сопровождал последнее замечание. В
темноте затрещало, последние шаги девушек стихли,
Глазунов стоял, как окаменелый, взволнованный смеш-
ной передрягой и безжалостными щипками. Потом ма-
шинально, как будто возле него еще оставался кто-то,
зажег спичку и осмотрелся.
Мрак отступил за ближайшие стволы, нижняя часть
ветвей и смятая трава зеленели в тусклой дрожи
случайного освещения—неподвижно, сонно, как лицо
спящего. Белое пятно привлекло внимание Глазунова.
Он нагнулся и поднял маленький измятый платок.
Спичка погасла.
III
— А ведь я маху дал,—сказал Глазунов, прислуши-
ваясь.— Вообще вел себя нелепо. Надо было полегче.
Познакомиться, что ли... Петя — Петей, а я мог бы
пошататься с этим выводком...
Он чувствовал себя усталым и грустным. Уверен-
ность, что барышни были хорошенькие и молодые,
547
наполнила его глухой неприязнью к «Пете». Глазунов
довольно отчетливо представил его себе: плотный, ясног-
лазый парень в чистеньком пиджачке и фуражке с
кокардой. У него прямые, светлые волосы, румяный
загар, слегка вздернутый веснушчатый нос и непоколе-
бимая самоуверенность. Начальник любит его за акку-
ратность и деловитость, товарищи за покладистость и
веселый характер. Барышни от него в восторге.
— А и черт с ним!—пробормотал Глазунов.—Я неу-
дачник, голодный рот, может быть, сдохну под забором
или сопьюсь, но все же я — не идиот Петя, не это
машинное мясо, не этот будущий брюхан — Петя!
В глубокой задумчивости, сжимая чужой платок,
Глазунов стоял в темноте, и ему до слез было жаль
себя, унылого человека, без куска хлеба, без завтрашне-
го дня и приюта. Образ Пети преследовал его. Петя—
начальник станции, Петя — инженер, Петя—капитан,
Петя—купец. Неисчислимое количество Петей сидело
на всех крошечных престолах земли, а Глазуновы скры-
вались в темноте и злобствовали. И хотя Глазуновы
были умнее, тоньше и возвышеннее, чем Пети, последние
успевали везде. У них были деньги, почет и женщины.
Жизнь бросалась на Глазуновых, тормошила их, крича-
ла им в уши, а они стояли беспомощные, растерянные,
без капли уверенности и силы. Неуклюже отмахиваясь,
они твердили: «Я не Петя, честное слово! Я Глазунов!»
И тусклая вереница дней взвилась перед Глазуновым,
бесчисленное количество раз отражая его нужду, болез-
ненность и тоску. Он слабо усмехнулся, вспомнив репе-
тицию лесного ночлега: здесь, как и всегда, он шел по
линии наименьшего сопротивления. Кислое отвращение
поднялось в нем: с ненавистью к музыке, к «Пете», к
носовому платку, с болезненно-сладкой жаждой чужо-
го, хотя бы позднего сожаления, Глазунов, еще не веря
себе, нащупал ближайший сук, снял пояс и привязал
его, путаясь в темноте пальцами, вплотную к коре.
Посторонний человек, секретарь казенной палаты, про-
бираясь ближайшим путем в другую сторону, слышал
на этом месте только шум собственных шагов. Тишина
была полная.
В СНЕГУ
I
Экспедиция замерзала. Истомленные, полуживые те-
ни людей, закутанных в меха с головы до ног, бродили
вокруг саней, мягко черневших на сумеречной белизне
снега. Рыжие, остроухие собаки выбивались из сил,
натягивая постромки, жалобно скулили и останавлива-
лись, дрожа всем телом.
Сани так глубоко увязли, что вытащить их было делом
большой трудности. Путешественники, стиснув зубы, на-
прягали все мускулы, но плотный сугроб, похоронивший их
экипаж, упорно сопротивлялся неукротимому желанию
людей—во что бы то ни стало двинуться дальше
— Мы в полосе сугробов,— сказал доктор, хлопая
себя по ногам меховыми перчатками.—Двинувшись
дальше, мы попадем в точно такую же историю. Я
советовал бы идти в обход, держась полосы льдов. Это
дальше, но значительно безопаснее.
— О какой опасности говорите вы?—спросил уче-
ный, начальник экспедиции.— Больше того, что мы уже
перенесли — не встретить. А между тем по самому точ-
ному вычислению, нам остается двести пятьдесят миль.-
— Да,— возразил доктор, в то время как все осталь-
ные подошли, прислушиваясь к разговору,—но у нас
нет собак. Эти еле держатся, их нечем кормить. Они
издохнут через сутки.
— Перед нами полюс. Мы сами повезем груз.
— У нас нет пищи.
— Нам осталось двести пятьдесят миль.
— У нас нет огня.
— Перед нами полюс. Мы будем согревать друг
друга собственным телом.
— У нас нет дороги назад.
— Но есть дорога вперед
— У нас нет сил!
— Но есть желание!
— Мы умрем!
— Мы достигнем! Слышите, доктор,— мы умрем
только на полюсе!
549
— А я держусь того мнения, что незачем изнурять
людей и самих себя, стремясь пробиться сквозь снежные
завалы. К тому же мы прошли сегодня достаточно.
Начальник экспедиции молчал, рассматривая чер-
ное, как смола, небо и белую, туманную от падающего
снега равнину материка. Тишина заброшенности и
смерти властвовала кругом. Беззвучно, сонно, отвесно
валился снег, покрывая людей и собак белым, неслыш-
ным гнетом. Так близко! Двести пятьдесят миль—и ни
одного сухаря, ни капли спирта! Смертельная усталость
знобит сердце, никому не хочется говорить.
— Остановитесь, доктор,—сказал начальник.—От-
дохнем и проведем эту ночь здесь. А завтра решим. Так?
Отдохнув, вы будете рассуждать, как я.
— Нам есть нечего,—упрямо повторил доктор.—А
держась берега, мы можем встретить тюленей. Не прав-
да ли, друзья мои?—сказал он матросам.
Четыре мохнатые фигуры радостно закивали. Им
так хотелось поесть! Тогда стали выгружать сани, и
маленькая палатка приютилась около огромного снеж-
ного холма, полная людей, собак. Все лежали, тесно
обнявшись друг с другом, и теплое, вонючее дыхание
собачьих морд сливалось с дыханием людей, неподвиж-
ных от сна, усталости и отчаяния.
II
Ночью один матрос проснулся, вздрагивая от холода.
Он только что увидел во сне свою мать, она шла по
снежной равнине к югу. Матрос окликнул ее, но она,
казалось, не слышала. Медленным, старческим шагом
подвигалась она и, наконец, остановилась у снежного
возвышения. Сердце матроса сжалось. Он видел, как
старушка нагнулась, погрузила в снег руки и, приподняв
какой-то темный круглый предмет, похожий на голову
человека, прильнула к нему долгим, отчаянным поцелуем.
— Боби!—сказал матрос товарищу.— Мне бы хоть
рому глоток. Ты спишь, Боби?
Товарищ его не шевелился. Скрючившись неподвиж-
ной меховой массой, торчал он у ног проснувшегося
матроса й мерно, часто дышал.
550
— Боби,—продолжал матрос, толкая спящего,—мне
страшно. Мы никогда не выберемся отсюда. Мы погибли,
Боби, и никогда больше не увидим солнца. Проснись, ты
отдавил мне ногу.
Человек поднял голову, и матрос в белой, мертвенной
мгле полярной ночи узнал начальника.
— А я думал, что Боб,—пробормотал он.—Это вы,
господин Джемс. Я вас побеспокоил, но, может быть, я
сошел с ума. Мне страшно. Мы никогда не выберемся
отсюда.
Мутный, горячечный взгляд Джемса был ему отве-
том. Начальник быстро-быстро зашептал, обращаясь к
невидимому слушателю:
— Двести пятьдесят миль, господа. Я—первый! Сме-
лее, ребята, вы покроете себя славой! Мы возвратимся
по дороге, усыпанной цветами. Собаки пойдут с нами. Я
куплю им золотые ошейники.
Бред овладевал им и выливался в потоке бессвязных,
восхищенных слов. Матрос с тупым отчаянием в душе
смотрел на пылающее лицо Джемса и вдруг заплакал.
Но вскоре им овладела злость. Все погибают: из
пятидесяти осталось всего шесть.
— Околевайте, господин начальник! Вы такой же,
как и все, нисколько не лучше. Мы вам поверили и
нашли смерть. Что ж — и вы с нами заодно, так уж оно
справедливее!
— Полюс,—сказал Джемс, метаясь в жару.— Я ви-
жу его, он светел, как синеватая глыба льда. Он мой.
Матрос сел на корточки, прислушиваясь к тишине.
Болезненное храпение со свистом вырывалось из ртов;
все спали. Только больной и испуганный продолжали
свой внутренний спор. Коченея от холода, заговорил
матрос:
— Вы лучше бы помолчали, вот что. Вы больны,
можете умереть. Подумайте о нас. Спасите нас. Зачем
нам умирать? Это нелепо. Мы хотим все домой, слышите?
— Полюс!—бредил Джемс.—Да, это не то, что ка-
кой-нибудь трижды открытый остров. Я вознагражу
всех. Я дам по тысяче фунтов каждому. Мы придем,
будьте покойны!
Тогда животная, невероятная ненависть проснулась
в матросе. Он стал кричать на ухо Джемсу, и его
551
страстные грубые слова резко падали в тишину ночи.
Он кричал:
— Полюс? Вы хотите полюса, черт возьми?! Он здесь,
слышите? Вот он, ваш полюс, вы уже достигли его,
господин Джемс! Ликуйте! Съешьте ваш полюс! Подави-
тесь им, умрите на нем!
Он бесновался и изрыгал ругательства, но поражен-
ное сознание Джемса поймало только два слова и
остановилось на них, мгновенно превращая горячечную
мечту в восторженную действительность.
— Вы достигли!
— Да, я достиг,— твердо, но уже почти теряя созна-
ние, сказал Джемс.— Ведь я говорил доктору: двести
пятьдесят миль!
Лицо его приняло горделиво-суровое выражение, та-
кое же, какое было у него на точке земной оси. Он
вздохнул и окончательно перешел в предсмертный бре-
довый мир.
РЕКА
I
Живо, как будто это было только вчера, я помню
рассказ Керна, выслушанный мною в обществе молодого
Женжиля и Благира, дяди Женжиля,— короткий тяже-
лый рассказ о непонятном, невидимым якорем укреп-
ленном в темном человеческом сердце, на страшной
глубине бездн, немых для отчаяния и веры, любви и
ненависти. Я расскажу по порядку.
Самуил Керн, я, Женжиль и Благир были по профес-
сии лодочники. Нам принадлежали две лодки. Весной,
когда река выходила из берегов и много всякой дряни
плыло из размытых наводнением поселений—плотов,
дров, утвари,— мы выезжали на ловлю всех этих сюрп-
ризов и проводили на реке целые дни.
Однажды, в сильное половодье, проблуждав вниз по
течению без толку целые сутки, мы к ночи повернули
домой. Поднялся ветер, река вздулась и потемнела:
было холодно, сыро; грести становилось трудно; ветром
ББ2
и волнением гнало лодки прочь от города к противопо-
ложному берегу. Мы выбивались из сил; ледяной воздух
бил нас в лицо порывистыми размахами. Стемнело,
опустился туман. Мы плыли в беспокойной тишине ночи
—только гудел ветер, да тревожное, глухое дыхание
сырой тьмы реки уходило без конца вдаль. Благир
засветил фонарь и, соскучившись, затянул песню:
Посушимся, ребята,
В трактире у Грипата,
Где на веселый огонек
Рыбак летит, как мотылек.
Его перебил Керн:
— А вот что,—сказал он,—ведь нам не выгрести.
Переправимся на тот берег и выждем до утра. Чайник
с нами — будем чай пить.
— Верно,—согласился Женжиль.
И через полчаса мы пристали к небольшой песчаной
косе, за которой начинались холмы, покрытые низким
кустарником.
II
Мы разложили огонь и расположились вокруг тре-
скучего горна, закрывая плащами от ледяного ветра
шеи и головы. Выколотив трубку, Женжиль взял чай-
ник и пропал в бушующей тьме.
Прошло минут пять, парень не возвращался. Вода
была близко от того места, где мы сидели—шагах в
пятнадцати, но там, у воды, шумел только песок,
заливаемый весенним прибоем; стихли шаги Женжиля,
словно он удалился в глубину берега. Всем надоело
ждать, мы озябли, хотелось по кружке чая.
Самуил крикнул:
— Женжиль!
В то же мгновение бледное, вытянутое лицо Женжи-
ля блеснуло в кругу света круглыми, испуганными
глазами. Он швырнул пустой чайник, присел на корточ-
ки и вытянул к огню мокрые, вздрагивающие ладони. Я
заметил, что рукава его куртки мокры до самых плеч.
— Заблудился?—иронически спросил Керн.— Что
случилось?—спокойно повторил он, заметив неладное.
553
Женжиль встал, встряхнулся и, прежде чем загово-
рить, помолчал немного, словно не давая веры собствен-
ным чувствам.
— Я поймал утопленника,—растерянно пробормо-
тал он, нервно поворачивая лицо к шумевшему в темно-
те разливу.—Нечаянно схватил его за руку в воде и,
конечно, забыл про чай. Кажется, хотел принести сюда,
но не смог, потому что затряслись поджилки, и я
ослабел, как роженица.
— Хо-хо,—протяжно протянул Благир, выхватывая
головню из костра.— Миас и ты, Керн, идем. Нельзя
оставлять тело мокнуть, а может быть, он еще жив.
Из всех нас в эту минуту один Керн вспомнил о чае и,
нагнувшись, захватил брошенную Женжилем посуду.
Взволнованные, хотя и не раз встречали людей, плывущих
вниз по реке с мертвыми глазами уснувших рыб,—мы
тронулись. Впереди шел Женжиль с дядей, за ними я; Керн
замыкал шествие; чайник тупо побрякивал в его пальцах.
Благир поднял головню, ветер раздул ее—сотни
искр взвились волнистым букетом, и дикий трепет огня
взволновал мрак, разбежавшийся уродливыми лохмоть-
ями. На песке, у самой воды, я различил темную фигуру
с белым лицом. Это была женщина.
Мы присели кругом, рассматривая печальный сюрприз
реки—бурной равнины мрака. Тонкая и, по-видимому,
слабая была эта женщина с маленькими, посиневшими
кулачками; хорошее, сшитое по моде, мокрое платье
обтягивало ее липким футляром, на лицо было грустно и
досадно смотреть—застывшее страдание лежало на нем,
и от этого было оно еще прекрасней, как молодая любовь,
обрызганная слезами. Мокрые, бронзового оттенка, воло-
сы, свитые в один жгут, вытягивались на темном песке.
Благир щелкнул языком, развел руками и встал.
Керн сказал:
— В такую ночь рискованно упасть с парохода.
— Ничего не известно,—вздохнул Женжиль.—Быва-
ет, что и сами прыгают. А теперь как? Миас, что делать?
— Перенесем к огню,—сказал я.—А утром все пятеро
приедем в город Бери за плечи, Женжиль. Я—за ноги.
Вдвоем мы подняли труп и перенесли к костру,
положив его немного поодаль, чтобы глаза наши не
натыкались ежеминутно на тягостное для живых зре-
554
лище. А когда несли ее, то ноги наши ступали тихо и
осторожно, а руки прикасались бережно к холодному
телу, словно она спала.
Удаляясь с печальной ношей, я слышал, как бульк-
нула позади вода: Керн наполнял чайник.
Ш
Опустив на траву тело, я и Женжиль молча стояли
некоторое время около него, взбудораженные неожидан-
ностью, с совершенно утраченным равновесием духа,
присущим людям физического труда. Я, правда, не
всегда был лодочником и знавал лучшие дни, но час-
тые, подавленные вздохи Женжиля были для меня
новостью. Что тронуло и что поразило его?
Наконец, оба мы, как бы сговорившись, отвернулись
и подошли к огню, где Керн кипятил чай. Широколи-
цый, бородатый, нахмуренный, он пристально следил за
огнем, молча переживая событие. Ветер усилился, рас-
кидывая по земле дымное, фыркающее пламя, и осыпал
нас градом пощечин, завывая в ушах. Разговор не
вязался. Наконец, мало-помалу, каждый стал разгру-
жаться, строя нехитрые догадки и предположения.
Через полчаса говорили уже о дочери миллионера,
замученной жестоким отцом. Мы, люди реки, можем
прилично фантазировать, потому что живем на просто-
ре и вечно полны небом, отраженным в реке! Мы
разговаривали негромкими голосами, невольно огляды-
ваясь в ту сторону, где, скрытое близким мраком, лежа-
ло молодое тело погибшей, и мне все время казалось,
что бледное, замкнутое лицо ее присутствует среди нас.
На душе было невесело.
Прихлебывая мутный чай, Женжиль заявил:
— Вели временно человек рехнулся, он способен на
все. Вот и все, нечего тут и голову ломать.
— Дурак,— спокойно возразил Керн.— Разве это так
просто? Я знал умного человека с ясной головой и с
душой тверже, чем стальной рельс, но человек этот
добровольно погиб.
— Раскис,—презрительно проворчал Благир.— Ло-
паются и стальные рельсы.
555
— Ты слушай,—сказал Керн.—Он не раскис, но
производил вычисления. Складывал, умножал, делил и
вычитал свою жизнь. Должно быть, действительно вы-
ходил нуль. Он служил шкипером на пассажирском
катере, что ходит по городу, и служил десять лет.
Однажды я встречаю на пристани целую кучу наро-
да— все кричат, ругаются. Спрашиваю: в чем дело?—
Да вот,—говорит мне высокий старик в цилиндре, а
сам весь дрожит от злости,—совершено уголовное пре-
ступление. Мы,—говорит,—ехали все тихо и смирно,
каждый по своему делу, в разные концы города на
катере № 31 (где и служил тот шкипер, про которого я
рассказываю). Подплыли к этой пристани,—отдали
причал, вдруг шкипер отходит от колеса и заявляет:—
Господа, не будете ли так добры очистить судно? —
Почему? — Да так,— говорит,— надоело,— говорит,—
мне возить разный сброд, идите, господа, вон. Возил я
вас десять лет, а теперь у меня нет для этого подходя-
щего настроения.— Кинулись на него, а он вынул ре-
вольвер и молча посмеивается. Спорить было немысли-
мо. Мы вышли и, прежде, чем успели позвать полицию,
он прыгнул в машину, крикнул что-то, и машинист
вышел на берег, без шапки, бледный. Мы к нему—в чем
дело?— Не знаю,— говорит,—с ним что-то неладное.
Тогда,—продолжают мне дальше рассказывать,— Гру-
бер (а шкипера звали Грубер) встал у штурвала и
полным ходом стал удаляться вниз, к морю. Далеко
уплыл он, катер стал маленький, как скорлупка, и
смотрим,—взвился на нем флаг. И менее чем через
четверть часа отправился в погоню катер речной полиции.
Керн остановился и посмотрел на нас взглядом,
выражавшим Груберу если не одобрение, то сочувствие.
Потом продолжал:—Я ушел с пристани, потому что
делать на ней мне более было нечего, а подробности и
конец истории узнал вечером.
В тот день на море был сильный шторм, катер
Грубера летел полным ходом, и полицейские, гнавшиеся
за ним, пришли в смятение, потому что Грубер плыл, не
останавливаясь, в бурную морскую даль, и нельзя было
решить, что он намерен сделать. Расстояние между
обоими катерами становилось все меньше (полицейские
жгли уголь вовсю, и их судно все-таки шло быстрее), но
556
сокращалось чересчур медленно, а волнение становилось
опасным. Тогда стали стрелять из дальнобойных коль-
товских магазинок, целясь прямо по катеру.
Погоня и стрельба продолжались еще некоторое
время, как вдруг гнавшиеся за Грубером, к великому
своему удивлению, заметили, что он поворачивает. Че-
рез минуту это сделалось несомненным; тогда решили,
что Грубер боится пуль и решил сдаться. Перешли на
малый ход, остановились почти.
Грубер же, действительно, повернул катер и быстро
приближался к преследующим. Скоро уже можно было
видеть его—он стоял без шапки и улыбался. Тягостная
была эта улыбка, но тогда не знали еще, что задумал
безумец, презревший силу людей.
— Здорово!—прокричал он, когда расстояние меж-
ду ними и им сократилось на половину человеческого
голоса.—Я сейчас буду борт о борт с вами, но прежде
позвольте сказать мне несколько слов.
Ответом ему было молчание—остановились и ждали.
— Десять лет,—продолжал Грубер,—я получал от
компании каждый месяц сто долларов и жил скверно.
Я управлял машиной, построенной человеческими рука-
ми для того, чтобы всевозможные ненужные мне субъ-
екты переезжали с моей помощью из одного места в
другое. Но мне ведь это не нужно, да и машина тоже,
пожалуй, лишняя.
Не хочу я изображать сказку про белого бычка—
возить для того, чтобы ждать, и ждать, чтобы возить.
Изобретите для этого усовершенствованную машину.
А я захотел сегодня, как человек, имеющий право
располагать собой и своим временем, выплыть в море—
первый раз за десять лет.
Еще много говорил он,— много говорил потому, что
не было дано ему силы тремя или четырьмя словами
вывернуть себя наизнанку.
Наверно, страдал он сильно от этого, наверно.
— Подите к черту!—в заключение сказал он, оска-
лив зубы. Волны бросали оба катера из стороны в
сторону. Тогда Грубер дал полный ход, ударил носом
своего парохода в борт врага, и оба пошли ко дну.
После этой истории спасся всего один—кочегар из
речной полиции, да и то бедняге пришлось держаться
557
на спасательном круге, пока его не заметили с берега...
Керн смолк. Начинало светать, ветер смирился. Кос-
тер гас, в бледном свете зари огонь его казался при-
зрачным и бессильным.
— Пойдемте к лодкам,— предложил я,— прошла
ночь, а ветер переменил направление.
Мы встали, продрогшие и сырые от росы, разминая
окоченевшие члены.
Керн и Благир понесли весла, а я с Женжилем
подошли к мертвой девушке.
Первый луч солнца выскользнул из-за далеких хол-
мов, коснулся ее лица, и стало оно немного живым, но
все-таки безнадежно угасшим и замкнутым в своей
тайне. Возмущение подымалось в моей душе, так жалко
было эту милую красоту тела и молодости. Вероятно, я
чувствовал бы себя не лучше, если бы смотрел на труп
ребенка, раздавленного фургоном.
Женжиль, обдумав что-то, нагнулся. Я скоро понял
его намерение. Действительно, он стал шарить в карма-
нах юбки. Все оказалось в порядке, то есть нашлось
письмо, смоченное и скомканное.
— Прочти-ка, Миас,—сказал он, протягивая бу-
мажку мне.
— «Хочу умереть. Рита»,— прочел я и сунул бумаж-
ку за пазуху.
— Сама хотела,— глубокомысленно произнес Женжиль.
— Несите, эй!—крикнул Благир.
Мы перенесли труп в лодку и, выплыв на середину,
долго разговаривали об упрямцах, предпочитающих
скорее разбить об стенку голову, чем помириться с
существованием различных преград. Затем стали грести
молча, потому что—мертвый или живой—человек те-
мен и ничего не скажет, да, может быть, это и хорошо.
А я все не мог оторваться от милого и близкого
теперь почему-то лица утопленницы. Вдруг возглас,
полный отчаяния, прервал мои размышления:
— Да ведь я чайник забыл!
Это вскричал Керн. Вот это было действительно
непонятно, потому что он и в самом деле забыл его. Но
при его положительном и трезвом характере можно
держать пари, что более с ним таких фактов не
повторится.
658
ВОЗВРАЩЕНИЕ <ЧАЙКИ»
I
Черняк сел на большой деревянный ящик, рассмат-
ривая обстановку низкого, сводчатого помещения.
Известка в некоторых частях стен обвалилась, и эти,
словно обглоданные, утлы выглядели угрюмо, в то время
как три хороших цветных ковра висели неподалеку от
них, стыдливо расправляя в таком неподходящем для
них месте свои узорные четырехугольники.
Несколько деревянных скамеек торчали вокруг
стола, заваленного самыми разнообразными предмета-
ми. Толстая связка четок из розового коралла валя-
лась рядом с пятифунтовым куском индиго; куски
материи, валики скатанных кружев, ящики с сигара-
ми, жестяная коробка, полная доверху маленькими
дамскими часиками; нераспечатанные бутылки с ви-
ном; пачка вееров, маленький тюк перчаток и еще
многое, чего нельзя было разглядеть сразу. Три койки,
из которых одна выглядела меньше и легче, потянули
Черняка к своим заманчивым одеялам; он только
вздохнул.
Человек, сидевший у заткнутого свертками тряпок
окна, встал и подошел к прибывшим, попыхивая корот-
кой трубкой. Свеча, посаженная на гвоздь, торчавший
из стены, бросала впереди этого человека уродливую
огромную тень, совершенно не идущую к его невырази-
тельным, крупным чертам, вялому взгляду и прямой,
крепкой фигуре. Он был гладко причесан; одет, как
одеваются матросы на берегу — смесь городского и
корабельного.
— Теперь познакомимся,— сказал первый вошедший
с Черняком.— Имя мое Шмыгун, а этого господина
Строп*, потому что он хочет всегда многого. А вы?
Черняк назвал себя.
— Имею основания,— сказал Шмыгун,— думать, что
это тоже не имя. Впрочем, вы в этом свободны.
* Строп— особый канат для поднятия груза.
559
Он повернулся и вышел за дверь; тогда Строп сел
против Черняка, положил руку на колени, вынул изо
рта трубку и осведомился:
— Где вы плавали?
— Нигде.
Строп задержал дым, отчего щеки его как бы вспух-
ли, поднял брови и похлопал слегка глазами.
— Хорошо плавать,— заявил он через минуту не-
сколько сухим голосом. Слова его падали медленно и
тяжеловесно, словно прежде, чем произнести их, он
каждое зажимал в руке, потихоньку рассматривал, а
затем уже выбрасывал эту непривычную тяжесть.— Ну,
а дела как?
— Скверно.
— Скверно?—Строп подумал.— Это хорошо,— с
убеждением произнес он.
— Разве?—улыбнулся Черняк.—Что хорошо?
— Плавать хорошо,—сказал Строп.— Чудесная ра-
ботишка!
Черняк молчал. Тусклые глаза моряка обратились к
двери — вошел Шмыгун. В руках у него были две
тарелки, под мышками, с каждой стороны тела, торча-
ли увесистые бутылки. Он подошел к столу, где не было
свободного уголка даже для воробьиного ужина, и
приостановился, но тотчас же поднял ноту, ловко от-
странил ею с краю стола разную рухлядь.
— Я тебе помогу,—сказал Строп, когда Шмытун
поставил тарелки и принес нож.— У тебя руки заняты.
— Помоги есть!—Шмыгун пододвинул скамейки,
вытащил пробки.— Кушайте, господин Черняк!
Черняк взял кусок хлеба, откусил, и вдруг им
овладело тяжелое, голодное волнение. Ноги запрыгали
под столом, проглотить первый прием пищи стоило
почти слез. Он справился с этим, удерживаясь от
хищного влечения истребить моментально все, и ел
медленно, запивая мясо вином. Когда он поднял нако-
нец голову, пьяный от недавней слабости, еды и старого
виноградного сока, восторг сытости граничил в нем с
состоянием полного счастья. Черняк хотел встать, но
почувствовал, что ноги на этот раз лишние, он неспосо-
бен был управлять ими. Действительность начинала
принимать идеальный оттенок— лучшее доказательство
560
благодушного охмеления. Вино и сон кружили ему голову.
Шмыгун сказал:
— Держитесь! Мы поговорим завтра. Сейчас я вас
уложу.
— Хорошо спать,—произнес Строп. Улыбка медлен-
но проползла по его лицу и скрылась в жующем рте.
— Кто вы?—спросил Черняк.
— Я?—Шмыгун хмыкнул, оттягивая нижнюю гу-
бу.— Моя специальность—натянутые отношения с та-
можней. В сущности, я благоденствую, потому что из-
вольте-ка купить дешево то, что с таможенной пломбой
стоит, пожалуй, втрое против настоящей цены.
— Я понял,—сказал Черняк.—Вы портовый контра-
бандист!
— Затем,— продолжал Шмыгун, как бы не расслы-
шав этих слов,—недавно я лишился хорошего компань-
она: молодой был, проворный и сообразительный. Умер.
Царапнули его неподалеку, в заливе, с кордона ружей-
ным выстрелом. Я уцелел. А вы—чем вы хуже его?
Я умею определять людей.
Черняк хотел что-то ответить, но не мог и закрыл
слипающиеся глаза. Когда он открыл их, помещение
тонуло в колеблющемся тумане. Дверь хлопнула, шум
этот заставил его вздрогнуть; он сделал усилие, повер-
нулся и увидел взволнованное, сияющее лицо, оставив-
шее в нем впечатление мгновенного эффекта воображе-
ния. Глаза девушки, лучистые, удивленные при виде
его, беспокоили Черняка еще, пожалуй, в течение деся-
ти секунд, затем он мгновенно потерял слабый остаток
сил и уснул, склонив на стол голову. Впрочем, это было
еще не окончательной потерей сознания, так как он
слышал возбужденный, невнятный гул и испытывал
нечто похожее на потерю веса. Это Шмыгун и Строп
несли его на кровать...
— Катя, он будет жить с нами, я встретил его на
улице.
— Мне все равно.—Девушка подпрыгивала и верте-
лась, хватая брата за плечи и голову, как будто хотела
раздавить их в избытке радости.—Шмыгун, она при-
шла, на рейде, выгружается завтра!
19 Штурман «Четырех ветров»
561
— Как?!—побледнев от неожиданности и смутной
тревоги, что не так понял сестру, сказал Шмьпун.—
Катя, в чем дело?
— «Чайка* здесь! Можешь не верить. Завтра уви-
дишь сам. Я ущипну тебя, Шмьпун, за шею!..
Контрабандист посмотрел на девушку особенно креп-
ким взглядом, отер ладонью вспотевший лоб, взглянул
на вытаращенные глаза Стропа, на спящего Черняка и
опять на девушку. Потом начал краснеть. Кровь прили-
вала к его лицу медленно, как будто соображая— не
подождать ли.
— Как хорошо!—вдруг крикнул Строп, и снова лицо
его стало вялым, только внутри глаз, на самом горизон-
те зрачков, засветились ровные огоньки.
— Шмыгун, я ходила к Ядрову, старик болен. Сын
его говорил со мной, пожал плечами, заявил, что ровне-
шенько ничего не знает—когда придет «Чайка*, и
начал за мной ухаживать. Я отбрила его в лучшем
виде. Потом была в гавани, у «Четырех ветров*, но и с
той шхуны не было ничего сказано. Я подходила к
дому, и так мне хотелось плакать—все нет, все нет,—
что топнула ногой, потому что слез не было. Встретила
человека — он у тебя бывал — не помню его имени.
«Хорошее дельце мы обработаем с вашим братцем*,—
говорит он. Я промолчала. «Уже*,— говорит он. «Что—
уже?»—закричала я так сердито, что он отступил. Ну.,
вот как! Он рассказал мне, что корабль тут, и я
пустилась бегом. Чудесно!
— Я иду,— тихо сказал Шмыгун, дрожа от безмер-
ной радости, наполнявшей все его тело звонкими уда-
рами сердца.— Идем, Катя, и ты, Строп, я хочу видеть
собственными глазами. Невероятный день. Ты помнишь,
сестра, сколько раз пришлось тебе сбегать в гавань,
спрашивая на всех палубах, не видал ли кто белой
шхуны с белой оснасткой, белой от головы до ног?!.
Возможно, что действительно все кончено. Трудно пове-
рить, я верю и в то же время не верю.
— Верь!..
Девушка подошла к кровати, на которой лежал
Черняк, и некоторое время рассматривала его, поджав
нижнюю губку.
— Откуда ты взял его?—спросила она у Шмыгуна,
562
все еще бессознательно улыбаясь торжественной и дра-
гоценной для всех новости.—Он совсем молод; ты бу-
дешь учить его?
— Учить?—рассеянно спросил Шмыгун.— Чему?
Просто он мне понравился, и—ты знаешь—я не люблю
расспросов.
II
Когда Черняк проснулся, был день. Он сидел на
кровати, протирая глаза, слегка смущенный чувством
полной неопределенности положения. Но это прошло
тотчас же, как только он услышал яростный удар
кулака по столу и увидел, что в комнате никого нет, за
исключением Шмыгуна.
Лицо его трудно было узнать—даже не бледное, а
какого-то особенного, серого цвета свинцовых грозовых
туч, оно показалось Черняку в первый момент отталки-
вающим . и враждебным. Заметив, что Черняк встал,
Шмыгун, молча, уставился в лицо гостя порозовевшими
от крови глазами.
— Я, может быть, разбудил вас,—заговорил он,—
Но я в этом не виноват, потому что у меня горе. Видели
вы меня вчера таким? Нет!
— Расскажите и успокойтесь,—проговорил Чер-
няк,— потому что горе, в виде одного слова,—пустой
звук. Что случилось?
Явное желание заговорить обо всем, что пришлось
ему вынести, выражалось в лице Шмыгуна, но он
колебался. Впрочем, решив, что все равно—дело погиб-
ло,—мысленно махнул рукой и сказал:
— Да, вы имеете право на это, потому что нужно же
было мне привести вас сюда в то время, когда мы
потеряли голову, а вы шатались без ночлега. Судьбе,
видите ли, было угодно вывернуть счастье наизнанку;
получилось несчастье. Лет десять назад я спас одному
человеку жизнь. Спас я его из воды, когда он плюхнул-
ся туда с собственного баркаса и сразу пошел ко дну.
Звали его Ядров; полмиллиона состояния наличными,
да столько же в обороте, да еще восемь хороших
кораблей. Его можно было спасти только из-за одного
663
19*
этого. Благодарность свою он мне выражал слабо, то
есть никак, и я долго ломал голову, как бы, несмотря
на его скупость, поправить собственные дела. И вот
боцман с одной шхуны говорит мне: «Возишься ты по
мелочам, дамские шелковые платки и подмоченные
сигары — плохой заработок; есть вещи, стоящие доро-
же». Короче—столковались мы с ним, что он привезет
тысяч на пятьдесят опия, а денег на это дело уговорил
я дать Ядрова с тем, что капитал свой он получит
обратно, немедленно, по возвращении судна, с условием,
что я оставлю за сбыт товара половину чистой прибы-
ли—остальное ему. Для нас это было бы достаточно, но
пропал проклятый корабль, и вместо шести месяцев
прошатался полтора года. Ночью сегодня узнаю я, что
наконец судно на рейде, и утром, пока вы спали,
помчался, как молодая гончая, к Ядрову.
Шмыгун перевел дух—сердце его дольше не могло
выдержать—и изо всей силы треснул ногой в дверь,
так, что задрожала стена.
— И вот,— продолжал он,— как велика была моя
радость, так бешена теперь злоба. Ядров умер; умер от
удара не дальше, как этой ночью; его сын чуть не
выгнал меня в шею, крича вдогонку, что, может быть,
если я пришлю к нему Катю, мою сестру,—мы еще
уладим дело. Может быть, он был пьян, но мне от этого
нисколько не легче. Конечно, он преспокойно заплатит
пошлину и продаст наш драгоценный товар для собст-
венного своего удовольствия.
Черняк слушал, недоумевая, что могло так мучить
контрабандиста. Логика его была совершенно ясна и
непоколебима; если что-нибудь отнимают—нужно бо-
роться, а в крайнем случае, отнять самому.
— Вас это мучает?—спросил он, посмотрев на Шмы-
гуна немного разочарованно, как будто ожидал от него
твердости и инициативы.—А есть ли у вас револьвер?
Фраза эта произвела на Шмьпуна сложное впечатле-
ние; он понимал, что хочет сказать Черняк, но не пред-
ставлял ясно последовательного хода атаки. Во всяком
случае, он перестал сомневаться и сел, тщательно проже-
вывая решение, только что подсказанное Черняком.
— Разве так,—сказал он, прищуриваясь, как будто
старался разглядеть Ядрова, развлекаемого видом шес-
564
тиствольной игрушки.—Хорошие вы говорите слова, но
это надо обдумать!
— Подумаем.— произнес Черняк.
— Но прежде дайте-ка вашу руку,—продолжал
Шмыгун,—и продержите ее с минутку в моей.
Пристально смотря в глаза Черняку, он стиснул
поданную ему маленькую городскую руку так сосредо-
точенно и внимательно, как будто испытывал новый
музыкальный инструмент. Но рука эта была суха,
крепка, не вздрогнула—рука настоящего человека, не
отступающего и не раздумывающего.
Ш
Лодка выехала в чистую синеву бухты прямой ли-
нией. Строп сердито держал руль и, может быть, пер-
вый раз в жизни выражал нетерпение. Черняк задум-
чиво улыбался. Дело это казалось ему верным, но
требующим большой твердости. Вообще же близкое при-
ключение вполне удовлетворяло его жажду необычайного.
Шмыгун греб и смотрел по сторонам так сухо и
неприветливо, что, казалось, сама вода несколько под-
сыхала сверху от его взглядов. Относительно Черняка
он думал, что этот молодец сделан не из песка. Впереди,
белея и вырастая, дремала «Чайка».
Глубокое волнение охватило Шмыгуна, когда шлюп-
ка стукнулась о борт корабля — этого радостного
звука он дожидался полтора года. Несколько матросов
подошли к борту, разглядывая прибывших.
— Где боцман?—спросил Шмыгун вахтенного.
Матрос не успел ответить, как приземистый человек
с проницательными глазами подошел к Шмыгуну, и
руки их застыли в безмолвном рукопожатии
Черняк и Строп отошли в сторону. Боцман с конт-
рабандистом говорили быстро и тихо. Со стороны можно
было подумать, что речь идет не о ценном товаре,
запрятанном в таинственных уголках, а о новостях
после разлуки.
— Слушайте,—сказал Шмыгун, подходя к Черня-
ку,—Он здесь, внизу, в каюте.
Черняк посмотрел на боцмана; обугленное лицо мо-
665
ряка ясно показывало, что человек этот далек от
неудобных для него подозрений.
Тогда он выпрямился, чувствуя, с приближением
решительного момента, особую, тревожную бодрость и
нетерпение. Строп стоял рядом с ним, неподвижный,
хмурый, с вялым, немым лицом.
Деловой ясный день взморья продолжал свою суету:
на палубе перекатывали бочонки, мыли шлюпки.
Недавняя определенная решимость боролась в Чер-
няке с трезвыми глазами рабочего дня и обстановкой,
способной убить всякое убеждение. Он опустил руку в
карман, ощупывая револьвер, и заявил, обращаясь к
боцману:
— Я приехал с вашим знакомым, собственно, по
своему делу. Есть у меня разные маклерские поручения,
а мне сказали в конторе, что молодой хозяин сейчас
тут. Как бы пройти к нему?
Прежде чем боцман успел открыть рот, Шмыгун
сказал:
— Не думаю, чтобы ты принял меня сухо. И так
невесело жить на свете!
Моряк осклабился.
— Пройдите шканцы—на юте спуститесь вниз по
трапу, а из кают-компании—первая дверь налево, № 1
Молодой Ядров сидит там. Он, кажется, рассматривает
судовые бумаги.
Слова эти относились к Черняку, и тот, не ожидая
результатов—тонких намеков Шмыгуна относительно
выпивки, пошел вперед, невольно замедляя шаги, пото-
му что Строп, следовавший за ним, двигался так же
вяло и неохотно, как всегда. Заложив руки в карманы,
он производил впечатление человека, прокисшего от
рождения.
Черняк шумно вздохнул и спустился в кают-компанию.
Цифра один, криво выведенная над дверью черной
масляной краской, поставила между ними, пришедши-
ми сделать отчаянную попытку,— еще одного, третьего.
Третий этот сидел за дверью и был невидим пока, но
уже начался мысленный разговор человека, обдумавше-
го план, с тем, третьим, которому предстояло ознако-
миться с этим невыгодным для него планом путем
тяжелого, неприятного объяснения. Впрочем, когда Чер-
еде
няк взялся за ручку двери, все придуманные им начала
покинули его с быстротой кошки, облаянной цепным
псом. Весь он сразу стал пуст, легок и неуклюж, как
связанный.
Но тотчас же открытая им дверь превратила его
растерянность в туго натянутую цепь мыслей, в сдер-
жанную отчаянную решимость. Через секунду он уже
чувствовал себя хозяином положения и вежливо покло-
нился.
Подняв голову, он увидел неприветливое лицо Ядро-
ва. Купец прищурился, встал; гримаса неудовольствия
была первым безмолвным вопросом, на который Черня-
ку приходилось отвечать надлежащим образом. Он вы-
прямился, взглянул на Стропа, и тотчас же флегматич-
ная фигура матроса встала у двери, загораживая
могучей спиной ее неприкрытую щель.
— Позвольте мне сесть...—сказал Черняк и сел так
быстро, что привставший Ядров опустился уже после
него.— Я принужден с вами разговаривать, мне это
самому неприятно, потому что тема щекотливая и
забавная
Ядров вспыхнул.
— А не угодно ли вам выйти на палубу,—сказал
он,—и разговаривать там таким образом, как вы раз-
говариваете сейчас, с корабельным поваром? Я думаю,
это для вас самая подходящая компания.
— В таком случае,—глухо сказал Черняк,—я вы-
нужден быть кратким и содержательным, и первый мой
аргумент—вот это!
С этими словами Черняк вытащил из кармана ре-
вольвер так медленно и неохотно, как будто подавал
спичку неприятному собеседнику. Но маленькое корот-
кое дуло, блеснув в свете иллюминатора, метнулось к
лицу Ядрова быстрее, чем он сообразил, в чем дело.
Черняк посмотрел на Стропа и успокоился. Матрос
расправлял руки.
— Вот этого с вас, пожалуй, будет достаточно,—
сказал Черняк.— Есть ли у вас хорошая плотная бума-
га? На ней нужно написать следующее: «Боцман, ваш
друг Шмьпун приехал сегодня по делу, известному вам
так же хорошо, как и мне, от моего умершего отца.
Отдайте начинку Шмьпуну».
667
— Плохой расчет,—сказал Ядров, притягивая улыб-
ку за уши,—я понял все. Вы и ваша гнусная компания
пострадаете от этой рискованной операции тотчас же,
как только сядете в лодку. Неужели вы думаете, что я
не поговорю с таможней и что она откажется зарабо-
тать приблизительно двадцать тысяч?
— Непростительная наивность,—сказал Черняк,—
потому что вы будете молчать, как дохлая рыба, по
очень простой причине: шхуна принадлежит вам. И
если таможенным было бы приятно заработать хороший
куш, то вам, я думаю, потерять сто тысяч штрафу
совершенно нежелательно. Берите перо.
Петр взял бумагу. Она лежала перед ним с явно
угрожающим видом: в белизне ее чувствовались тоска
насилия и горькая необходимость. Рука его то прибли-
жалась к бумаге, то судорожно отклонялась прочь,
словно он сидел на электрической батарее. Беспомощно
горел мозг; он стал писать, и каждое слово стоило ему
усилий, похожих на прыжок с третьего этажа. Все это
совершалось в глубоком молчании, нетерпеливом и тя-
гостном.
— Возьмите,—сказал Ядров,—и делайте что хотите.
Черняк встал, сжимая бумагу так же крепко, как
револьвер. Ему было почти весело. Он посмотрел на
Петра и вышел.
Ядров и Строп обменялись взглядами. Глухая нена-
висть кипела в Петре, он весь вздрагивал от безумного
желания закричать, позвать на помощь, выругаться.
Сонный вид Стропа внушил ему некоторую надежду—
матрос мог попасться на хорошо придуманную уловку.
Ядров сказал:
— Ну что же? Все кончено! Вы слышали? Теперь я
уже не могу помешать вам! Пустите меня или уйдите!
Он подошел к двери. Строп растопырил руки, в лице
его не было ни угрозы, ни возбуждения Спокойно,
лениво и просто, как всегда, матрос сказал:
— Не хотите ли покурить? Сядемте и подымим
малость. Курить—хорошо!
Боцман провел Черняка и Шмыгуна прямо из под-
шкиперской в трюм, где, пробираясь ползком между
грудами самого разнообразного груза, наваленного поч-
еса
DOO
ти до палубы, они добрались к основанию фок-мачты, а
там, повернув налево, по груде ящиков с мылом, взоб-
рались к верхним концам тимберсов.
То, что составляло предмет стольких треволнений,
тревог и неожиданностей, таилось за внутренней, фаль-
шивой обшивкой борта. Работа совершалась с быстро-
той и треском: торопиться было необходимо. Взломав
обшивку, боцман вытащил и побросал вниз до полусот-
ни маленьких деревянных ящиков, весом каждый около
двух фунтов. Увязав добычу в куски брезента, приятели
поднялись на палубу.
— Постойте минутку,—сказал Черняк, сообразив,
что надо освободить Стропа от его невольной обязан-
ности.
Он снова прошел в каюту, холодно поклонился Пет-
ру, вышел вместе с матросом и запер Ядрова двойным
поворотом ключа. Тотчас же глухой яростный стук
присоединился к шуму их шагов и затих, потому что
«Чайка* строилась из прочного материала.
IV
Утром, когда все еще спали и солнце тускло бродило
по задворкам, играя сонными отблесками в молчаливом
стекле окон, Черняк встал, разбуженный легким при-
косновением еще накануне бессознательной, но теперь
окрепшей во сне мысли. Это не было усталое, флегма-
тичное пробуждение изнуренного человека — он был
свеж и бодр, полная ясность ощущений и памяти
наполняла его чувством нетерпеливой радости. Ему
казалось, что совершилось огромное и важное, после
которого все легко и доступно. В кармане его звенело
золото, — часть вырученного от операции с опиумом, и
он чувствовал себя богатырем жизни, свободным в ней,
как рыба в воде.
Черняк посмотрел на спящих. Вот исполняются меч-
ты каждого. Девушка не будет нуждаться: любовь,
наряды и удовольствия к ее услугам. Шмыгун, вероятно,
купит дом и обрастет мохом, Строп пустится в откры-
тое море с чувством человека, отныне могущего восполь-
зоваться всем тем, что ранее было для него недоступно.
569
Молча, с вялым лицом, но восхищенный в душе, он
будет говорить еще чаще: «Хорошо!»
Да, узел развязан. Разрублен.
Действительно, — случайно, навстречу одному из
интересных людских положений — попал он к узлу
событий, где было два одинаково важных центра: воп-
лощение чужих грез и собственный, могучий толчок
жизни, содержанием которой являлось для него все, что
пестрит, сверкает и мучает сладкой болью, как фанта-
стический узор цветущей лесной прогалины, полной
золотых водоворотов солнца, цветной пыли и теплого
дыхания невидимых лесных обитателей, мелькающих
воздушными очертаниями под темным навесом елей.
Делать ему здесь более было нечего: размотался
клубок, и за последний конец нитки держался он, зная,
что все дальнейшее не даст больше ни одного штриха
его болезненной жажде — гореть с двух концов сразу,
во всех уголках мира, одновременно и неизбежно.
Черняк посмотрел на Катю, сонный изгиб стройного
тела пленил его на мгновение ярким контрастом влеку-
щей женственности с неряшливым полутемным подва-
лом, где золото и опасность, лишения и достаток
мешались в пестром калейдоскопе.
Сложнейшие движения духа роились в нем сильно и
гармонично, сразу открывая настоящий, единственный
выход в мировой простор, по отношению к которому
трое спящих вокруг него людей делались чем-то вроде
тюремных замков.
Черняк не мог, не в силах был представить, что
будет дальше; ничего такого, что могло бы служить
достойным продолжением пережитой страницы жизни,
не видел он в этих четырех стенах, покрытых случай-
ными коврами, ободранной штукатуркой и плесенью.
Все спали. Момент был удобен как нельзя более;
уйти — без разговоров и сожалений, расспросов и
остановок.
Куда? На момент Черняк остановился, стараясь
зажать в стальной кулак мысли цветущий земной шар,
где много места для нетерпеливых движений радости.
Черняк потер лоб и вдруг зажмурился, охваченный
жгучим светом простой и ясной, как нагой человек,
истины:
Б70
«Неизмеримо огромна жизнь. И место дает всякому,
умеющему любить ее больше женщины, самого себя и
короткого тупого счастья».
Черняк надел шляпу. Дверь скрипнула. Уходя, он
бессознательно оглянулся, как это делает всякий, поки-
дающий приютившее его место. Но в комнате уже не
было сна: с кровати, приподняв взлохмаченную пуши-
стую голову, смотрела на него девушка.
— Куда вы?—спросила она тоном вежливой, слу-
чайной необходимости. Глаза ее смыкались и размыка-
лись; она ждала незначительного ответа, после которо-
го можно опять уснуть.
— Прощайте!—сказал Черняк, улыбаясь так легко
и безобидно, как будто выходил на минутку—Я ухожу,
и совсем. Кланяйтесь Шмыгуну.
Мгновение, и Катя стояла перед ним с тревожным
выражением на пунцовом от крепкого сна лице.
Вопросы срывались с ее губ быстро и бестолково:
— Куда? Почему? Вы нашли другую квартиру? Вы
больны? К доктору?
— Нет!—произнес Черняк, избегая ее глаз, тревож-
ных и влажных, как темное вечернее поле.—Я ухожу
пожить, потому что жил мало и потому, что больше
здесь делать мне нечего.
Он насчитал еще сотню вопросов в ее лице, оторопев-
шем от неожиданности, и что-то похожее на просьбу, но
уже не думал об этом.
Последняя мысль его была о том, что девушка эта
красива, как песня, прозвучавшая на заре, и что много
на земле красоты, дающей радость глазам и отдых
сердцу, когда оно бьется медленней, усталое от истре-
панных вожжей буден.
Он попытался улыбнуться еще раз так, чтобы слова
сделались лишними, но не смог и махнул рукой.
На пороге он еще раз обернулся; последние слова его
прозвучали для девушки обрывком сна, нарушенного
внезапно:
— Родители мои еще живы. Я убежал от них тай-
ком, потому что меня хотели сделать бледным, скучным,
упитанным и добродетельным. Короче—мне предстояла
карьера взрослого оболтуса, профессионально любящего
людей. Немного иначе, но то же было бы здесь. Прощай-
571
те! И если можно вас любить так, как я люблю всех
женщин, потому что я хочу все, оставьте мою любовь.
Выйдя на улицу, Черняк миновал сеть узеньких
переулков, обогнул здание таможни и вышел к морю.
Лес корабельных мачт, среди которых торчали паро-
ходные трубы, отполированные стальные краны, облака
каменноугольной пыли, гул, звон, глухое пение содрога-
ющейся от бесчисленных возов и телег земли — все
отдалось в его вымытой утренним солнцем душе пря-
мым спокойным ответом на вопрос, заданный себе де-
сять минут назад. Всесветная синяя дорога — море, и
каждый день много отходит кораблей, и есть золото, и
он молод!
А мир велик». И море приветствовало его.
ДУЭЛЬ
Знаменитый ученый Исаак Феринг, будучи еще всего
пятидесяти лет от роду, без единого седого волоса в
пышных, черных как смоль кудрях, шел однажды по
весеннему бульвару. Он гулял, обдумывая одно из своих
знаменитых изобретений.
Собираясь повернуть домой, Феринг заметил в конце
аллеи молодую даму, одетую просто, но богато и, по-ви-
димому, кого-то поджидавшую. Едва успел он порав-
няться с ней, как дама подошла к нему, говоря:
— Милостивый государь, я знаю вас, вы—знамени-
тый ученый Феринг. Мне сказали, что вы каждый день
гуляете здесь, по этой аллее, и я решила встретиться с
вами здесь, чтобы сделать вам вызов. Меня зовут
Евгения Дикс. Я вызываю вас на поединок.
— По какому поводу?—спросил пораженный Фе-
ринг.— Разве я обидел вас чем-нибудь?
— Хуже. Вы разбили мою жизнь.
— Почему вы не пришли ко мне на квартиру?
— Я боялась, что наш разговор может случайно
подслушать кто-нибудь из ваших домашних и помешать
мне в этом деле.
— Хорошо. Теперь объяснитесь.
— У меня был муж,—сказала дама,—человек, кото-
рого я любила больше всего на свете. Он был изобрета-
672
тель. У него было много гениальных планов и замыслов.
По несчастному стечению обстоятельств случилось так,
что вы напали на одни с ним идеи и некоторые из них
даже предвосхитили. Когда оказалось, что вами, немно-
го раньше, чем успел он, мой муж, были опубликованы
в совершенном, законченном виде различные открытия
и изобретения, над которыми работал и мой муж, он не
перенес разочарования и застрелился Теперь я надеюсь
убить вас.
— Это жестоко и глупо, сударыня,— мягко сказал
Феринг.
— Как хотите. Если вы отказываетесь, я застрелю
вас сейчас же.
Феринг задумался.
— Я, как получивший вызов,—сказал он,— имею
право выбора оружия. Предоставляете вы мне это?
— Конечно. Тогда я хотела бы кончить это дело
скорее.
— Дуэль будет американская — по жребию, и без
свидетелей.
— Хорошо, я согласна.
— Тогда пойдемте.
И Феринг привел даму к себе в квартиру, в свой
роскошный кабинет, устланный дорогими мехами. Запе-
рев дверь на ключ, он усадил своего, надо сказать,
очень красивого, врага в мягкое кресло и, порывшись в
огромном ясеневом шкафу, достал два длинных флако-
на. В одном была жидкость яркого, рубинового цвета, в
другом—светло-зеленого.
— Вот,—сказал Феринг,—наше оружие. Я бросаю
монету. Если упадет она орлом вверх—вы выпьете
красный флакон; решка—зеленый. В зеленом флаконе
сильнейший яд, убивающий мгновенно. В красном фла-
коне заключен эликсир бессмертия. Кому-нибудь из нас
предстоит вечное небытие или вечная жизнь. Этот
эликсир изобрел я. Решайтесь!
Евгения Дикс сидела и размышляла.
— Вечная жизнь!—прошептала она.—Не страшнее
ли это смерти?
— Не знаю. Подумайте. Я имею право выбрать ору-
жие, и я избрал это. Пройдут тысячелетия, сотни
тысячелетий—кто-нибудь из нас будет еще продол-
673
жать жить. Он узнает все, вся мудрость вселенной
будет в его глазах. Он захочет покоя. Он устанет. Ему
надоест жить. Но он не сможет убить себя, так как
эликсир этот способен восстановить к жизни даже
раздавленное поездом тело. Бессмертие Агасфера или
добыча червей—решайтесь!
— Другое оружие!—сказала Евгения.—Я боюсь ри-
сковать.. бессмертием.
— Нет.
— Тогда я., отказываюсь.
Она ушла. Феринг посмотрел на флакон и улыбнулся.
- Да, это—страшнее смерти!—сказал он.
СОСТЯЗАНИЕ В ЛИССЕ
I
Небо потемнело, авиаторы, окончив осмотр машин,
на которых должны были добиваться приза, сошлись в
маленьком ресторане «Бель-Ами».
Кроме авиаторов, была в ресторане и другая публи-
ка, но так как вино само по себе есть не что иное, как
прекрасный полет на месте, то особенного любопытства
присутствие знаменитостей воздуха не возбуждало ни в
ком, за исключением одного человека, сидевшего одино-
ко в стороне, но не так далеко от стола авиаторов,
чтобы он не мог слышать их разговора. Казалось, он
прислушивается к нему вполоборота, немного наклонив
голову к блестящей компании.
Его наружность необходимо должна быть описана. В
потертом, легком пальто, мягкой шляпе, с белым шар-
фом вокруг шеи, он имел вид незначительного коррес-
пондента, каких много бывает в местах всяких публич-
ных соревнований. Клок темных волос, падая из-под
шляпы, темнил до переносья высокий, сильно развитый
лоб; черные длинного разреза глаза имели ту особен-
ность выражения, что, казалось, смотрели всегда вдаль,
хотя бы предмет зрения был не дальше двух футов Прямой
нос опирался на небольшие темные усы; рот был как бы
сведен судорогой, так плотно сжимались губы. Верти-
574
кальная складка раздваивала острый подбородок от
середины рта до предела лицевого очерка, так что
прядь волос, нос и эта замечательная черта вместе
походили на продольный разрез физиономии. Этому—
что было уже странно—соответствовало различие про-
филей: левый профиль являлся в мягком, почти женст-
венном выражении, правый— сосредоточенно хмурым.
За круглым столом сидело десять пилотов, среди
которых нас интересует, собственно, только один, некто
Картреф, самый отважный и наглый из всей компании.
Лакейская физиономия, бледный, нездоровый цвет ко-
жи, заносчивый тон голоса, прическа хулигана, взгляд
упорно-ничтожный, пестрый костюм приказчика, паль-
цы в перстнях и удручающий, развратный запах пома-
ды составляли Картрефа.
Он был пьян, говорил громко, оглядывался вызываю-
ще с ревниво-независимым видом и, так сказать, играл
роль, играл самого себя в картинном противоположении
будням. Он хвастался машиной, опытностью, храбростью
и удачливостью. Полет, разобранный по частям жалким
мозгом этого человека, казался кучей хлама из бензин-
ных бидонов, проволоки, железа и дерева, болтающегося
в пространстве. Обученный движению рычагами и на-
жиманию кнопок, почтенный ремесленник воздуха ли-
ковал по множеству различных причин, в числе кото-
рых не последней было тщеславие калеки, получившего
костыли.
— Все полетят, рано или поздно!—кричал Карт-
реф.—И тогда вспомнят нас и поставят нам памятник!
Тебе и._ мне... и тебе! Потому, что мы пионеры!
— А я видел одного человека, который заплакал!—
вскричал тщедушный пилот Кальо.—Я видел его.—И
он вытер слезы платком.— Как сейчас помню. Подъехал
с женой человек к аэродрому, увидел вверху Райта и
стал развязывать галстук. «Ах, что?»—сказала ему
жена или дама, что с ним сидела. «Ах, мне душно!—
сказал он.— Волнение в горле...— и прослезился. —
Смотри,—говорит,—Мари, на величие человека. Он по-
бедил воздух!» Фонтан.
Все приосанились. Общая самодовольная улыбка по-
тонула в пиве и усах. Помолчав, пилоты чокнулись,
значительно моргнули бровями, выпили и еще выпили.
676
Образованный авиатор, Альфонс Жито, студент поли-
техникума, внушительно заявил:
— Победа разума над мертвой материей, инертной и
враждебной цивилизации, идет гигантскими шагами
вперед.
. Затем стали обсуждать призы и шансы. Присутству-
ющие не говорили ни о себе, ни о других присутствую-
щих, но где-то, в тени слов, произносимых хмелеющим
языком, заметно таился сам говорящий, с пальцем,
указывающим на себя. Один Картреф, насупившись,
сказал наконец за всех это же самое.
— Побью рекорд высоты—я!—заголосил он, нетвер-
до махая бутылкой над неполным стаканом.—Я—есть
я! Кто я? Картреф. Я ничего не боюсь.
Такое заявление мгновенно вызвало тихую ненависть.
Кое-кто хмыкнул, кое-кто преувеличенно громко и радост-
но выразил отсутствие малейших сомнений в том, что
Картреф говорит правду; некоторые внимательно, ласково
посматривали на хвастуна, как бы приглашая его не
стесняться и говоря: «Спасибо на добром слове». Вдруг
невидимый нож рассек призрачную близость этих людей,
они стали врагами далекая сестра вражды — смерть
подошла близко к столу, и каждый увидел ее в образе
стрекозообразной машины, порхающей из облаков вниз для
быстрого неудовлетворительного удара о пыльное поле.
Наступило молчание. Оно длилось недолго, его от-
равленное острие прочно засело в душах. Настроение
испортилось. Продолжался некоторое время кислый пе-
ребой голосов, твердивших различное, но без всякого
воодушевления. Собеседники вновь умолкли
Тогда неизвестный, сидевший за столиком, неожи-
данно и громко сказал:
— Так вы летаете!
II
Это прозвучало, как апельсин в суп. Треснул стул,
так резко повернулся Картреф. За ним и другие, сооб-
разив, из какого угла грянул насмешливый возглас,
обернулись и уставились на неизвестного глазами, пол-
ными раздраженной бессмыслицы.
Б76
— Что-с?—крикнул Картреф. Он сидел так: голова
на руке, локоть на столе, корпус по косой линии и ноги
на отлет, в сторону. В позе было много презрения, но
оно не подействовало.—Что такое там, незнакомый?
Что вы хотите сказать?
— Ничего особенного,—задумчиво ответил неизвест-
ный.—Я слышал ваш разговор, и он произвел на меня
гнусное впечатление. Получив это впечатление, я поста-
рался закрепить его теми тремя словами, которые, если
не ошибаюсь, встревожили ваше профессиональное са-
молюбие. Успокойтесь. Мое мнение не принесет вам ни
вреда, ни пользы, так как между вами и мной ничего
общего.
Тогда, уразумев не смысл сказанного, а неотразимо
презрительный тон короткой речи неизвестного челове-
ка, все авиаторы закричали:
— Черт вас побери, милостивый государь!
— Какое вам дело до того, что мы говорили между
собой?
— Ваше оскорбительное замечание...
— Прошу нас оставить, вон!
— Прочь! .
— Долой болтуна!
— Негодяй!
Неизвестный встал, поправил шарф и, опустив руки
в карманы пальто, подошел к столу авиаторов. Зала
насторожилась, глаза публики были устремлены на
него; он чувствовал это, но не смутился.
— Я хочу,—заговорил неизвестный,—очень хочу хотя
бы немного приблизить вас к полету в истинном смысле
этого слова. Как хочется летать? Как надо летать?
Попробуем вызвать не пережитое ощущение. Вы, допу-
стим, грустите в толпе, на людной площади. День ясен.
Небо вздыхает с вами, и вы хотите полететь, чтобы
наконец засмеяться. Тот смех, о котором я говорю,
близок нежному аромату и беззвучен, как страстно
беззвучна душа.
Тогда человек делает то, что задумал: слегка топнув
ногой, он устремляется вверх и плывет в таинственной
тишине то тихо, то быстро, как хочет, то останавлива-
ется на месте, чтобы рассмотреть внизу город, еще
большой, но уже видимый в целом,— более план, чем
677
город, и более рисунок, чем план; горизонт поднялся
чашей; он все время на высоте глаз. В летящем все
сдвинуто, потрясено, вихрь в теле, звон в сердце, но это
не страх, не восторг, а новая чистота—нет тяжести и
точек опоры. Нет страха и утомления, сердцебиение
похоже на то, каким сопровождается сладостный поцелуй.
Это купание без воды, плавание без усилий, шуточ-
ное падение с высоты тысяч метров, а затем остановка
над шпицем собора, недосягаемо тянувшемся к вам из
недр земли,—в то время как ветер струнит в ушах, а
даль огромна, как океан, вставший стеной,—эти ощу-
щения подобны гениальному оркестру, озаряющему ду-
шу ясным волнением. Вы повернулись к земле спиной:
небо легло внизу, под вами, и вы падаете к нему,
замирая от чистоты, счастья и прозрачности увлекаю-
щего пространства. Но никогда не упадете на облака,
они станут туманом.
Снова обернитесь к земле. Она без усилия отталки-
вает, взмывает вас все выше и выше. С высоты этой ваш
путь свободен ночью и днем. Вы можете полететь в
Австралию или Китай, опускаясь для отдыха и еды где
хотите
Хорошо лететь в сумерках над грустящим пахучим
лугом, не касаясь травы, лететь тихо, как ход шагом, к
недалекому лесу; над его черной громадой лежит крас-
ная половина уходящего солнца. Поднявшись выше, вы
увидите весь солнечный круг, а в лесу гаснет алая
ткань последних лучей.
Между тем тщательно охраняемое под крышей не-
прочное, безобразное сооружение, насквозь пропитанное
потными испарениями мозга, сочинившими его подозри-
тельную конструкцию, выкатывается рабочими на тра-
ву. Его крылья мертвы. Это—материя, распятая в
воздухе; на нее садится человек с мыслями о бензине,
треске винта, прочности гаек и проволоки и, еще не
взлетев, думает, что упал. Перед ним целая кухня, в
которой, на уже упомянутом бензине, готовится жаркое
из пространства и неба. На глазах очки, в ушах—
клапаны; в руках железные палки и—вот—в клетке
из проволоки, с холщовой крышей над головой, подыма-
ется с разбега в пятнадцать сажен птичка божия,
ощупывая бока.
578
О чем же думает славное порхающее создание, дер-
жащееся на воздухе в силу не иных причин, чем те,
благодаря которым брошенный камень описывает дугу?
Отрицание полета скрыто уже в самой скорости,—
бешеной скорости движения; лететь тихо, значит
упасть.
Да, так о чем думает? О деньгах, о том, что разобьет-
ся и сгинет. И множество всякой дряни вертится в его
голове,—технических папильоток, за которыми не вид-
но прически. Где сесть, где опуститься? Ах, страшно
улететь далеко от удобной площади. Невозможно опу-
ститься на крышу, телеграфную проволоку или вершину
скалы. Летящего тянет назад, летящий спускается—
спускается на землю с виноватым лицом, потому что
остался жив, меж тем зрители уходят разочарованные,
мечтая о катастрофе.
Поэтому вы н е летали и летать никогда н е будете.
Знамение вороны, лениво пересекающей, махая крылья-
ми, ваш судорожный бензиновый путь в синей стране,
должно быть отчеканено на медалях и роздано вам на
добрую память.
— Не хотите ли рюмочку коньяку?—сказал буфет-
чик, расположившийся к неизвестному.—Вот она, я
налил.
Незнакомец, поблагодарив, выпил коньяк.
Его слова опередили туго закипавшую злобу летчи-
ков. Наконец, некоторые ударили по столу кулаками,
некоторые вскочили, опрокинув бутылки. Картреф,
грозно согнувшись, комкая салфетки и пугая глазами,
подступил к неизвестному.
— Долго вы будете еще мешать нам?—закричал
он.— Дурацкая публика, критики, черт вас возьми! А
вы летали? Знаете ли вы хоть одну систему? Умеете
сделать короткий спуск? Смыслите что-нибудь в авиа-
ции? Нет? Так пошел к черту и не мешай!
Незнакомец, улыбаясь, рассматривал взбешенное ли-
цо Картрефа, затем взглянул на свои часы.
— Да, мне пора,— сказал он спокойно, как дома.—
Прощайте, или, вернее, до свидания; завтра я навещу
вас, Картреф.
Он расплатился и вышел. Когда за ним хлопнула
дверь, с гулкой лестницы не донеслось шума шагов, и
579
летчику показалось, что нахал встал за дверью подслу-
шивать. Он распахнул ее, но никого не увидел и
вернулся к столу.
Ш
«Воздух хорош»,— подумал Картреф на другой
день, когда, описав круг над аэродромом, рассмотрел
внизу солнечную пестроту трибун, полных зрителей.
Его соперники гудели слева и справа; почти одновре-
менно поднялось семь аэропланов. Смотря по тому,
какое положение принимали они в воздухе, очерк их
напоминал ящик, конверт или распущенный зонтик.
Казалось, что все они направляются в одну сторону,
между тем летели в другую. Моторы гудели, вдали —
как толстые струны или поющие волчки, вблизи —
треском парусины, разрываемой над ухом. Стоял шум,
как на фабрике. Внизу, у гаражей, двигались по
зелени травы фигурки, словно вырезанные из белой
бумаги; то выводили другие аэропланы. Играл духо-
вой оркестр.
Картреф поднялся на высоту тысячи метров. Силь-
ный ветер трепал его по лицу, бурное дыхание болез-
ненно напрягало грудь, в ушах шумело. Земной пейзаж
казался отсюда качающейся круглой площадью, усеян-
ной пятнами и линиями; аэроплан как бы стоял на
месте, в то время, как пространство и воздух неслись
мимо, навстречу. Облака были так же далеки, как и с
земли.
Вдруг он увидел фигуру, относительно которой не
мог ни думать ничего, ни соображать, ни рассмеяться,
ни ужаснуться — так небывало, вне всего земного,
понятного и возможного воспрянула она слева, как
бы мгновенно сотворенная воздухом. Это был неизве-
стный человек, вызвавший вчера вечером гнев пилота.
Он несся в позе лежащего на боку, подперев рукой
голову; новое, прекрасное и жуткое лицо увидел Кар-
треф. Оно блестело, иначе нельзя назвать гармонию
странного воодушевления, пылавшего в чертах этого
человека. Напряженное сияние глаз напоминало гла-
за птиц во время полета. Он был без шляпы, в обычном,
580
средней руки, костюме; его галстук, выбившись из-под
жилета, бился о пуговицы. Но Картреф не видел его
одежды. Так, встретив женщину, сразу поражающую
огнем своей красоты, мы замечаем ее платье, но не
видим его.
Картреф ничего не понял. Его душа, пораженная
чувством, которое мы не можем представить, метнулась
прочь; он повиновался ей, круто нажав руль, чтобы
свернуть в сторону. Неизвестный, описав полукруг,
мчался опять рядом. Мысль, что это галлюцинация,
слабо шевельнулась у Картрефа; желая оживить ее, он
закричал:
— Не надо. Не хочу. Бред.
— Нет, не бред,—сказал неизвестный. Он тоже кри-
чал, но его слова были спокойны.—Восемь лет назад я
посмотрел вверх и поверил, что Moiy летать, как хочу.
С тех пор меня двигает в воздухе простое желание.
Я подолгу оставался среди облаков и видел, как фор-
мируются капли дождя. Я знаю тайну образования
шаровидной молнии. Художественный узор снежинок
складывался на моих глазах из вздрагивающей сыро-
сти. Я опускался в пропасти, полные гниющих костей и
золота, брошенного несчастьем с узких проходов. Я знаю
все неизвестные острова и земли, я ем и сплю в воздухе,
как в комнате.
Картреф молчал. В его груди росла тяжелая судоро-
га. Воздух душил его. Неизвестный изменил положение.
Он выпрямился и встал над Картрефом, немного впере-
ди летчика, лицом к нему. Его волосы сбились по
прямой линии впереди лица.
Ужас—то есть полная смерть сознания в живом
теле—овладел Картрефом. Он нажал руль глубины,
желая спуститься, но сделал это бессознательно, в
направлении, противоположном желанию, и понял, что
погибает. Аэроплан круто взлетел вверх. Затем последо-
вал ряд неверных усилий, и машина, утратив воздуш-
ный рельс, раскачиваясь и перевертываясь, как брошен-
ная игральная карта, понеслась вниз.
Картреф видел то небо, то всплывающую из глубины
землю. То под ним, то сверху распластывались крылья
падающего аэроплана. Сердце летчика задрожало, спу-
тало удары и окаменело в невыносимой боли. Но не-
581
сколько мгновений он слышал еще музыку, ставшую
теперь ясной, словно она пела в ушах Веселый перелив
флейт, стон барабана, медный крик труб и несколько
отдельных слов, кем-то сказанных на земле тоном
взволнованного замечания, были последним восприяти-
ем летчика. Машин# рванула землю и впилась в пыль
грудой дымного хлама.
Неизвестный, перелетев залив, опустился в лесу и, не
торопясь, отправился в город.
СОДЕРЖАНИЕ
Колония Ланфиер. Повесть ............	5
Приключения Гинча. Повесть............... 59
Алые паруса. Феерия......................125
Шапка-невидимка..........................193
Марат................................ 193
Кирпич и музыка ......................206
Подземное ........................... 219
В Италию .............................237
Случай ...............................245
Апельсины ............................253
На досуге............................ 261
Гость ................................265
Любимый...............................270
Карантин..............................275
Штурман «Четырех Ветров».................309
Рай ..................................309
Воздушный корабль.....................337
Штурман «Четырех Ветров»..............343
История одного убийства . ............348
Телеграфист из Меданского бора .......364
Окно в лесу ..........................403
Происшествие в улице Пса..............408
Остров Рено ..........................413
Третий этаж...........................436
Маленький комитет ....................444
683
Рассказы 1906—1910	гг..................451
Заслуга рядового	Пантелеева .............451
Слон и Моська........................... 471
Рука ....................................502
Лебедь ................................. 507
Игрушка ................................ 513
Ерошка.................................. 517
Наказание ...............................522
Капитан .................................527
Убийца ..................................534
Мат в три хода	.................. 538
Ночлег ..................................544
В снегу .................................549
Река.....................................552
Возвращение «Чайки»......................559
Дуэль ...................................572
Состязание в Лиссе ......................574
Александр Грин
ШТУРМАН «ЧЕТЫРЕХ ВЕТРОВ»
Ответственный за выпуск Г. В. Ходжаев
Редактор В. И. Бугров
Художник К. Ю. Комардин
Технический редактор Н.А. Кригер
Компьютерная верстка М.С Л невский
Корректор Н. Г. Бугрова
ЛР N 061786 от 13.1L92.
Подписано в печать 12.08.93. Формат 84 х 1081/82.
Гарнитура Centupy. Печать офсетная.
Бумага тип. М 2. Усл. печ. л. 31,08.
Тираж 100000 экз. Заказ М 252.
Издательство КРОК-Центр,
620062, Екатеринбург, а/я 89. Посадская, 40.
Отпечатано с готовых диапозитивов, предоставленных
издательством КРОК-Центр, в ИПП «Уральский рабочий»,
620219, Екатеринбург, ул. Тургенева, 13.
Издательская фирма
КРОК-Центр
выпускает в 1993-94 гг.
собрание сочинений
Александра ГРИНА
Во 2-й том
собрания сочинений
Александра ГРИНА
войдут
следующие произведения:
БЛИСТАЮЩИЙ МИР
Роман
РАНЧО «КАМЕННЫЙ СТОЛБ»
Повесть
ПРОЛИВ БУРЬ.
ПОЗОРНЫЙ СТОЛБ
Сборники рассказов
3-й том
включает в себя
следующие произведения:
ЗОЛОТАЯ ЦЕПЬ
Роман
ФАНДАНГО
Повесть
ВОКРУГ
ЦЕНТРАЛЬНЫХ ОЗЕР
Повесть
ЗАГАДОЧНЫЕ ИСТОРИИ
Сборник рассказов
В 4-й том
собрания сочинений
Александра Грина
войдут
следующие произведения:
БЕГУЩАЯ ПО ВОЛНАМ
Роман
ДЖЕССИ И МОРГИАНА
Роман
ЗНАМЕНИТАЯ КНИГА
Сборник рассказов
По вопросам
оптового приобретения
книг издательства
КРОК-Центр
обращайтесь
в фирму «АРКТУР»
ТОО «АРКТУР»
Оптовая покупка и продажа
книгопечатной продукции.
Берем на реализацию
тиражи книг в переплетах.
Представим Ваши интересы
в Уральском регионе.
ТОО «АРКТУР»
приглашает к сотрудничеству
издательства
и книготорговые организации
(издание, подписка,
распространение и т. п.)
Телефоны в Екатеринбурге:
(8-3432) 53-09-32,
(8-3432) 49-10-66 (после 18.00).