Текст
МИГЕЛЬ
ДЕ
УНАМУНО
О ТРАГИЧЕСКОМ
ЧУВСТВЕ
ЖИЗНИ
книги
ВЕКА
Miguel de Unamuno
Del sentimiento tragico de la vida
en los hombres у en los pueblos. Madrid, 1913.
*
La agonia del cristianismo. Paris, 1925.
КНИГИ В Е КА
МИГЕЛЬ ДЕ УНАМУНО
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ
ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ
И НАРОДОВ
АГОНИЯ ХРИСТИАНСТВА
Перевод с испанского, вступительная статья
и комментарии Е R Тараджа
«СИМВОЛ»
1997
ББК 87.3в03
У58
Переводы выполнены по изданиям:
Miguel de Unamuno
Del sentintiento trAgico de la vida en los hombres
у enlos pueblos, Madrid, 1971.
La agonia del cristianismo, Madrid , 1966
В оформлении книги использованы работы
Пабло Пикассо и Сальвадора Да/и
Унамуно Мигель де
У58 О трагическом чувстве жизни / Перевод с испанского, вступитель-
ная статья и комментарии Е.В. Гараджа. - К: Символ, 1996- 416с.
Мигель де Унамуно (1864-1936) - знаменитый испанский писатель,
философ и поэт. В настоящее издание вошли два больших философских
эссе Унамуно, впервые переведенные на русский язык. В них наиболее
полно представлено философское credo Унамуно, основная идейная
проблематика его творчества, а также экзистенциальный стиль
философствования, одним из зачинателей которого был испанский
мыслитель. Обе книги явились значительным событием и интеллектуальной
жизни Испании и Европы начала века.
Книга рассчитана на широкий круг читателей. Она будет интересна
всем, кого волнует вечный вопрос о смысле человеческого существования.
Перевод и издание книги осуществлены
по инициативе ЛИА «Гуманитарная перспектива»
ISBN 5-7248-0043-8
© Издательство
«СИМВОЛ», 1996
СОДЕРЖАНИЕ
Е.В.Гараджа Евангелие от Дон Кихота 7
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ
У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
I. Человек из плоти и крови 25
И. Исходный пункт 41
III. Голод по бессмертию 57
IV. Сущность католицизма 74
V. Рациональное разложение 92
VI. На дне бездны 115
VII. Любовь, боль, сострадание и личность 137
VIII. От Бога к Богу 157
IX. Вера, Надежда и Милосердие 182
X. Религия, мифология загробной жизни и апокатастасис 206
XI. Практическая проблема 242
Заключение-. Дон Кихот в современной европейской
трагикомедии 274
АГОНИЯ ХРИСТИАНСТВА
Введение 305
I. Агония 309
II. Что есть христианство? 313
III. Слово и Буква 319
IV. Ависага Сунамитянка 325
V. Мужество веры 333
VI. Так называемое социальное христианство 342
VII. Абсолютный индивидуализм 350
VIII. Вера Паскаля 356
IX. Отец Гиацинт 368
Заключение 379
Комментарии 387
ЕВАНГЕЛИЕ ОТ ДОН КИХОТА
Пожалуй, не будет преувеличением сказать, что Унамуно - центральная
фигура в духовной жизни Испании на рубеже XIX-XX вв. Его страстная
публицистика на протяжении более сорока лет будоражила умы испанцев;
его лирика, новеллистика, драматургия - наряду с творчеством таких все-
мирно известных представителей ’’испанского ренессанса”, как Пио Барро-
ха, Валье Инклан, Антонио Мачадо, Гарсиа Лорка, - вошли в "золотой
<|>онд" не только испанской, но и мировой литературы; наконец, его фило-
софские идеи открыли новую эру в интеллектуальной жизни Испании,
положив конец почти, безраздельному господству "школьной философии" и
начало развитию нового оригинального философского течения в Испании -
экзистенциализма. Унамуно был одним из первооткрывателей экзистенци-
альной новеллы и по^двел под нее определенный философский фундамент -
идею человеческой реальности, как особой, несводимой к фактическому
существованию, реальности "вымышленного существа", жизнь которого -
сочиняемая и созидаемая им самим история, или новелла. В творчестве
Унамуно , с исключительной полнотой вобравшем в себя самые животре-
пещущие проблемы тж противоречия испанского национального самосозна-
* Читатель может познакомиться с поэзией и новеллистикой Унамуно по изда-
нию: Унамуно М. Избранное: в 2 т. Л., 1981. Что касается комментаторской
литературы, то можно вдазвать ряд статей: Воробьев С. Унамуно//Филос. энцик-
лопедия. М., 1966; Зыкова АВ. Экзистенциализм в Испании//Современный
экзистенциализм. М, 1*966; 'Гертперян И.А. Испытание историей: очерки испан-
ской литературы XX в. Ж4., 1973; Порайко А.А. Некоторые аспекты философской
концепции Унамуно//ХВопросы философии и методики преподавания герман-
ских и романских языков. Воронеж, 1977; Силюнас В.Ю. Человек играющий и
человек бунтующий (пробл.. творчества и культуры в произведениях Мигеля де
Унамуно и Хосе Оргепж-и-Гассета) //Западное искусство XX в. М., 1978; Силю-
нас В.Ю. Испанская др<ама XX века. М., 1980; Кутлунин А.Г., Малышев М.А. О
трагическом чувстве жицзни в философии Унамуно//Вопр. философии. 1981. N
10; Малышев М.А. Антиномия веры и разума в философии Мигеля де Унаму-
но/ /Филос. науки. 198*6. bl 3; Гараджа Е.В. Унамуно//Современная западная
философия. Словарь. М„, 1989; Гараджа Е.В. Унамуно об "агонии" христианст-
ва//Историко-философский ежегодник. М., 1991.
Е.В.ГАРАДЖА
ния той эпоки и придавшем им универсальную, общечеловеческую значи-
мость, предвосхищены и предугаданы пути, по которым пойдут философ-
ские и художественные искания, типичные для западноевропейской культу-
ры XX столетия.
Философия Унамуно это не система знания, а жизненная драма. Фило-
софия, по словам Паскаля, "не стоит и часа труда", если она - не более, чем
знание ради знания. Не стоит и часа труда и вопрос о том, какое отноше-
ние к философии имеет творчество Унамуно и можно ли считать его фило-
софом - излюбленная тема комментаторов его творчества. Дело в том, что
истина, которую он искал, была чем-то большим, чем истина рациональная,
и в слове (piXocrocpia (любовь к мудрости), он чутко улавливал это qnlo -
(любовь), и это в эпоху, когда пути любви и познания разошлись, казалось
бы, окончательно. Мудрость он искал там, где философия соприкасается с
религией. "Истина - это то, во что верят от всего сердца и от всей души", -
говорил он, это нечто большее, чем умопостигаемые принципы мышления
и бытия, это истина пути и жизни, которая не может открыться мысля-
щему разуму в системе знания, но открывается любви в конкретном обра-
зе, как открывается истина христианства в образе Христа. И истина эта
открылась ему в образе Дон Кихота Ламанчского.
Унамуно родился в 1864 г. в Бильбао, столице Страны басков. В семье
он получил традиционное для Испании католическое воспитание. Наивная
католическая вера его детства, которую впоследствии он считал навсегда
утраченной, тем не менее никогда не была похоронена в его душе, оста-
ваясь светлым, подающим надежду воспоминанием. О серьезности этой
веры говорит уже то, что в четырнадцать лет он хотел стать священником.
Но судьба распорядилась иначе. В 1880 г. Унамуно уехал в Мадрид и
поступил в университет на факультет философии и гуманитарных наук. В
Мадридском университете он не только получил классическое образование,
но и оказался в гуще новейших философских идей. Место наивной католи-
ческой веры занимает в его душе позитивизм и социализм. Его кумирами
становятся Спенсер, Бакунин и Лассаль. Социализм был воспринят им не в
смысле научно обоснованной исторической необходимости, а в смысле
социальной справедливости. В письмах той поры он говорит о социализме
как об "истинной религиозной реформе" и мечтает об обществе, которое
было бы основано не на соперничестве и законе, а на сотрудничестве и
справедливости. "Социализм и коммунизм, - писал он в дневнике, - Святой
коммунизм... причастие духа". А тем временем "однажды, во время карна-
вала (я хорошо это помню) я перестал посещать мессу...". Социалистом
Унамуно считал себя до 1897 г., когда в его душе пробудилась вера, вернее
трагическое чувство жизни, в котором и воплотился его опыт живой хри-
стианской веры. По словам Достоевского, Алеша Карамазов, если бы не
верил в Бога, пошел бы в социалисты. Унамуно был социалистом, пока не
верил в Бога. Но и отойдя от социализма, он никогда не отрекался от сво-
его сотрудничества с социалистами, "пропаганда возвышенного, благородно-
го, великодушного социализма...- писал он впоследствии, - была настоящим
благословением для моей души". Его отход от социализма был связан с тем,
8
Евангелие от Дон Кихота
что при всех своих достоинствах социализм недостаточен', он может в
известной мере накормить голодных и установить социальную справедли-
вость, но ни то, ни другое само по себе не насыщает духовно, а потому не
дает ни истинной свободы, ни твердой нравственной позиции, так что
социализм сам нуждается в духовной основе, без которой он из блага неиз-
бежно обращается во зло, ибо одно дело свобода, равенство и братство во
Христе, и совсем другое дело свобода, равенство и братство в Люцифере,
как говорил Вяч. Иванов. “О если бы социализм видел, кроме экономиче-
ского, и что-то другое”, - сокрушается Унамуно в одном из писем 1896 г.,
остро чувствуя эту его недостаточность.
В 1884 г. Унамуно защищает диссертацию "О проблемах происхождения
и предыстории басков" и возвращается в Бильбао, где преподает латынь в
средних учебных заведениях. Здесь он пишет свои первые очерки. Это
зарисовки быта басков, пейзажа, старинных городов, впоследствии собран-
ные им в книгу "О моей родине". В 1889 Унамуао впервые путешествует
по Европе. А в 1891 женится на Кармен Лисаррага, девушке из Герники, с
которой прожил долгую, счастливую жизнь и воспитал восьмерых детей, и
перебирается в Саламанку, получив там кафедру древнегреческого языка.
Впоследствии он становится ректором этого старейшего в Европе универси-
тета.
В первых же своих эссе, написанных в Саламанке ("О современном ма-
разме Испании", "Кризис патриотизма", "06 исконности", "Возрождение
испанского театра", "Человеческое достоинство" и др.) и опубликованных в
журнале "Ла Эспанья Модерна" 1895-1896 гг., Унамуно ввязался в спор
между прогрессистами, сторонниками модернизации Испании по образцу
европейского (цивилизованного) общества, и традиционалистами, высту-
павшими за реставрацию исконных национальных ценностей Испании.
Ожесточенность этого спора нам, русским, теперь очень легко себе пред-
ставить. И в этом споре Унамуно занимает позицию "против этих и тех",
что означает не позицию над схваткой, но внутри, в самой гуще ее. Дело в
том, что он всегда стремился до конца продумать, и не только продумать,
но и прочувствовать, пережить самую суть вопроса, на который спорящие
отвечают противоположным образом, а в таких случаях всегда получается
так, что формально принять одну сторону, отбросив другую, невозможно,
ибо решение лежит где-то гораздо глубже и оно гораздо конкретнее, чем
формальные тезис и антитезис. Ведь вопрос о судьбах нашей родины - будь
то Испания или Россия, - если только, конечно, мн ее любим, это вопрос
не логический, а жизненный, практический, а в вопросах такого рода не
бывает решений столь же простых, формальных и однозначных, как 2x2—4.
В эссе "О современном маразме Испании" Унамуно обрушивается на
традиционалистов и утверждает, что "реванш обветшавшего национального
исторического духа, который сопротивляется еврюпеизации", не может
привести к подлинному национальному возрождению, что Испания не
должна замыкаться в своем национальном индивидуализме (в "раковине
исконности"), но, напротив, "должна быть открыта, и только европеизиро-
ванные испанцы откроют ее". И вместе с тем в этих эссе он говорит о
9
Е.В.ГАРАДЖА
какой-то ’’подлинной исконности", в отличие от "лже-исконности" тради-
ционалистов, о том, что европеизация - ничто без того, кто должен от-
крыться ей. А этот кто - испанский народ, который живет своею жизнью,
своими представлениями о добре и зле, о должном и недолжном, который
"молчит, молится и платит", знать не зная о так называемых высших госу-
дарственных интересах, которые не сходят с уст официальных политиков и
с газетных передовиц. Эго стало темой первого романа Унамуно "Мир в
войне", увидевшего свет в 1897 г. и написанного не без влияния великого
романа Л.Н.Толстого, который тоже стремился "описать и уловить кажу-
щуюся неуловимой жизнь народа". Для Унамуно вопрос о возрождении
Испании - это вопрос прежде всего о жизни народа, а не о том, как евро-
пеизировать Испанию любой ценой, даже если для этого придется пожерт-
вовать жизнью испанского народа, заставив его перестать быть тем, что он
есть, то есть заставить его не-быть, уйти в небытие. И если его жизнь есть
сон, то "оставьте его спать этим темным, долгим, ровным сном, сном его
доброй обыденной жизни! Только не приносите его в жертву прогрессу,
ради Бога, не приносите его в жертву прогрессу! " - говорит Унамуно в эссе
"Жизнь есть сон. Размышления о возрождении Испании" (1898). Но что
значит жизнь народа? Ясно, что это не мертвая испанская идея, которая
столь же внешним образом навязывается народу, как и идея прогресса, это
традиция, но не та, что давно умерла, а та, что никогда не умирала, сон,
который снился, снится и будет сниться всегда, вечно живое народное
подсознание, являющееся творческим истоком народного духа, националь-
ного сознания, которое только выражает и придает форму этой предшест-
вующей всякому сознанию реальности жизни.
И в конце концов свою позицию в споре прогрессистов и традиционали-
стов Унамуно определяет следующим образом: не историческое прошлое и
не историческое будущее, но "вечная традиций, скрытая в глубинах живо-
го настоящего, неразрывно связанного со своим живым прошлым и живым
будущим не внешними узами объективного исторического процесса, а
внутренними, духовными узами традиции интраисторической, которая
является душой времени, смыслом истории, и искать которую следует не в
исторических фактах и документах, не в том, "о чем пишут в газетах", а в
своей собственной душе. Уже в самой этой постановке вопроса обнаружи-
вается по сути дела религиозно-метафизическая настроенность мысли. Впо-
следствии Карл Ясперс раскроет это следующим образом: "Но свершившее-
ся настоящее заставляет нас бросить лет в вечные истоки. Пребывая в
истории, выйти за пределы всего исторического, достигнуть всеобъемлюще-
го; это - последнее, что, правда, недоступно нашему мышлению, но кос-
нуться чего мы все-таки можем" . Поэтому путь Испании - не "вперед" по
пути европейского Прогресса и не "назад" по пути исторической Традиции,
а "вглубь" к нетленному и таинственному, вечному образу Испании, при-
коснуться к которому можно лишь прикоснувшись к глубинной основе
своей собственной души и на собственном уникальном пути духовного
Ясперс К. Истоки истории и ее цель. М., 1978.4. 1. С. 23.
10
Евангелие от Дон Кихота
подвига. Так Унамуно становится странствующим рыцарем и отправляется
на поиски приключений, дабы выпрямлять кривду и сражаться с любого
рода измами, искажающими Истину во всей ее полноте и глубине. И на
этот путь приводит его не что иное, как Любовь.
"Не может быть странствующего рыцаря без дамы... сердце которого
оставалось бы незанятым" . Сердце Унамуно было занятым, Испания была
дамой его сердца. Его любовь к родине вовсе не была слепой. Он ясно
видел и Испанию теневую, Испанию лени и зависти, нищеты и невежества,
одним словом, Испанию тления, противоположную Испании воскресения.
Но прекрасный и истинный образ Испании всегда царил в его сердце, и,
как и подобает странствующему рыцарю, он служил ей верой и правдой и
готов был сразиться с каждым, кто усомнится в том, что она - Прекрас-
нейшая.
Вы и под небом родины
живете, как в изгнании.
Во мне - под небом-родиной -
живет моя Испания.
То была его Испания, его принцесса, заколдованная злым волшебником,
которую он жаждал освободить. А по крови он был баск. Как и Лойола,
основатель ордена иезуитов, - баск, дух которого неотделим от Испании. "Я
баск, а значит тем более испанец”, - говорил он о себе, бросая вызов по-
шлому национализму.
Унамуно стал зачинателем идейного комплекса так называемого
"поколения 98 г." - движения передовой испанской интеллигенции за воз-
рождение Испании, к которому принадлежали также А.Ганивет, П.Бароха,
Асорин, Антонио Мачадо, Валье Инклан и др. видные деятели испанской
культуры конца XIX - начала XX вв. 1898 год - это дата поражения Испа-
нии в испано - американской войне и потери последних заокеанский коло-
ний, что страстные испанцы восприняли как национальную катастрофу. Эту
часть испанской интеллигенции объединяет чувство, которое кратко выра-
зил опять-таки Унамуно: "У меня болит Испании. Речь идет не просто о
национальном упадке или национальной трагедии, а о том, что упадок и
трагедия Испании являются моею личной трагедией, не о том, что Испа-
ния больна, а о том, что она болит у меня, ее болезнь это то, чем болен я
сам. И в поисках лекарства от этой болезни испанские писатели во главе с
Унамуно отправляются в хождение по Испании, чтобы познать живую и не
пострадавшую от превратностей исторических судеб душу испанского наро-
да, чтобы, приобщившись к его жизни, текущей под официальной истори-
ей, разгадать тайну исторического пути Испании, смысл ее былого величия
и нынешнего падения.
Впоследствии Унамуно скажет, что агония его испанской родины пробу-
* Сервантес М. де Сааведра. Хитроумный идалыо Дон Кихот Ламанчский. М.,
1988.4. 1. С. 132.
11
Е.В.ГАРАДЖА
дила в его душе агонию христианства. Но этому пробуждению предшество-
вало еще одно событие в жизни Унамуно, несчастье, постигшее его семью
и сыгравшее чрезвычайно важную роль в его духовной биографии. В 1897 г.
у него заболел ребенок, страшная болезнь - менингит - унесла в могилу его
маленького сына. В глубоком горе Унамуно осознает, что это Бог карает его
за измену вере. Свое неверие он воспринимает как трагедию, ибо даже
раскаиваясь и желая уверовать, он еще не обрел веры, ведь хотеть верить -
еще не значит верить. Он уединяется в монастыре и пишет эссе "Никодим
Фарисей", в котором формулирует "трагическую проблему веры".
Специалисты - комментаторы творчества Унамуно любят обсуждать воп-
рос о том, была ли у него на самом деле вера. При этом нередко высказы-
вается мысль о религиозном лицемерии Унамуно. Так, Санчес Барбудо ут-
верждает, что Дон Мигель никогда, в сущности, не был ни католиком, ни
христианином вообще, но, вечно терзаясь своим неверием, намеренно
сотворил легенду о своей вере . А с другой стороны, Хулиан Мариас утвер-
ждает, что Унамуно "не сделал мужественного, твердого усилия, чтобы
выйти из этого сомнения (в существовании Бога и бессмертии души)", но
"пожалуй, он и не хотел из него выходить, вероятно из страха впасть в
отрицание", а такая осторожность была бы непонятна, если бы веры у него
не было. Так что, по Мариасу, выходит опять же лицемерие: публично, в
своих сочинениях Унамуно не перестает сомневаться, тогда как на деле
"под покровом этого сомнения имеется вера,., в которой он пребывает,
которой живет и которая и позволяет ему заниматься своими диалектиче-
скими упражнениями... опираясь на ее фундамент" . К этому стоит приба-
вить, что Римская Католическая Церковь признала религиозно-философские
искания Унамуно антихристианскими: его "О трагическом чувстве жиз-
ни..." и "Агония христианства" внесены в папский индекс запрещенных
книг.
Люди, которые говорят о религиозном лицемерии Унамуно, исходят из
предположения о том, что сомнение в вере автоматически ставит под во-
прос искренность веры: истинно что-нибудь одно - либо вера, либо сомне-
ние. Но дело в том, что его вера и была сомнением, а его сомнение и было
верой, если только можно назвать сомнением то трагическое ощущение
постоянной тревоги о полноте и подлинности своей веры, которое заставля-
ло его постоянно испытывать самого себя. Да, это не похоже на самодо-
вольную и безмятежную уверенность в своей вере. Формула его веры - сло-
ва отца бесноватого из Евангелия от Марка: "Верую, Господи, помоги мо-
ему неверию! " (IX, 24). Но это - позиция предельно, искренней веры, в
своем бессилии уповающей только на Бога. То, что Мариас называет
Sanches Barbudo A. Estudios sobre Unamuno у Machado. Barcelona, 1981. В том
же духе высказывается Арангурен, утверждая, что Унамуно был протестантом,
но из благоразумия не высказывал его открыто (Aranguren I. Sobre el talante
religioso de Miguel de Unamuno. Catolicismo у protestantismo сото formas de
existencia. Madrid, 1952. P. 194).
** Marias J. Miguel de Unamuno. Madrid, 1980. P. 183-184.
12
Евангелие от ^рн Кихота
"диалектическими упражнениями", является обнаружением антиномично-
сги предельных позиций нашего разума по отношению к вере и к самому
себе, возгонкой трагически неразрешимого противоречия разума и веры в
то предельное состояние, которое является переживанием конечности на-
шего бытия и одновременно страстной жаждой полноты и вечности бытия,
"жаждой бессмертия" и "голодом по Богу”. Речь идет о противоречии не
диалектическом, а патетическом, трагическом, о том состоянии предельного
отчаяния, из которого страждущая душа обращается к Богу как к послед-
ней своей надежде, как к спасению. В том-то и дело, что конфликт этот
неразрешим ни для человеческого разума, ни для сколь угодно
"мужественных и твердых усилий" человеческой воли. Не от них, но от
Бога, от благодати Божией зависит вера. "В отношении с предельным, - как
сказал Пауль Тиллих, - мы всегда получаем и никогда не даем" .
Если верно, что формула благодати: "Ты бы не искал Меня, если бы Я не
был в тебе" , то можно сказать, что Бог уже открылся Унамуно в 1897 г.,
когда он оплакивал сына. Это горе отца, потерявшего сына, мужа, состра-
дающего горю жены - матери, потерявшей дитя, разбудило в нем трагиче-
ское чувство жизни, которое и было той страстью, что вела его по пути
христианской веры и заставляла искать Бога. Страдание пробудило в нем
жажду бессмертия и голод по Богу.
И Дон Кихот открылся ему не прежде, чем ему открылся живой хри-
стианский Бог, Бог живых, а не Бог мертвых, а Бог открылся ему не преж-
де, чем он воочию увидел смерть - смерть собственного сына.
Еще в эссе "Рыцарь Печального Образа” (1896) Унамуно говорил о том,
что Дон Кихот это самый подлинный и глубокий символ испанской души.
Эту мысль разделяли многие современники Унамуно, искавшие в образе
Дон Кихота ключ к решению испанской проблемы. Одни видели в нем
ошибку испанской истории, "бесплодный маразм” (Ортега-и-Гассет),
другие - великий национальный миф, символ католической испанской мо-
нархии, рыцарей Бога, бьющихся против времени и всего мира, дабы ут-
вердить веру в идеал, отходящий в прошлое (Рамиру Маэсгу). Сразу же
после поражения Испании в испано-американской войне Унамуно опубли-
ковал эссе "Смерть Дон Кихоту! ", в которой высказывается в том смысле,
что Испания должна выздороветь, отказавшись от безумных мечтаний о
национальном величии, подобно тому как выздоровел от своего помеша-
тельства на рыцарских романах и раскаялся в своих безумствах Дон Кихот,
став снова Алонсо Киханой - здравомыслящим человеком и добрым хри-
стианином: "Испания, рыцарская историческая Испания должна, как Дон
Кихот, возродиться в вечном идальго Алонсо Добром, в испанском народе,
который живет под историей, в большинстве своем не замечая ее, к своему
благу. Да, умереть как нация и жить как народ" . А в 1906 г. выходит в
* Тиллих П. Избранное. М, 1995. С. 200.
* * Паскаль Б. Мысли. М, 1994. С. 275.
* ** Unamuno М. Obras Completas. Madrid, 1960. Т. 5. Р.713.
13
Е.В.ГАРАДЖА
свет эссе "Путь ко Гробу Дон Кихота”, в котором Унамуно жаждет воскре-
сения уже не Алонсо Доброго, но самого Безумного Рыцаря Дон Кихота и
объявляет войну всем, кто предпочел бы, чтобы он мирно спал в своей
могиле, а не разъезжал бы по Испании. " ...Я полагаю, - пишет он, - что
стоило бы попробовать предпринять священный крестовый поход для осво-
бождения Гроба Дон Кихота из-под власти бакалавров, священников, ци-
рюльников, герцогов и каноников... дабы отвоевать Гроб Рыцаря Безумств у
завладевших им вассалов Благоразумия. Естественно, они станут защищать
свой беззаконный захват, тщась с помощью множества испытаннейших
доводов разума доказать, что право на охрану святыни и поддержание ее в
порядке принадлежит им. Ведь они охраняют ее для того, чтобы Рыцарь не
восстал из мертвых. Отвечать на их благоразумные доказательства следует
руганью, градом камней, яростным криком, ударами копий. Только не
пускайся сам доводить что-то до их разумения - они обрушат на тебя
столько наиразумнейших своих доводов, что ты пропал" . Начало этому
крестовому походу положила книга "Жизнь Дон Кихота и Санчо по Миге-
лю де Сервантесу Сааведра, объясненная и комментированная Мигелем де
Унамуно" (1905 г.).
Унамуно вступает в бой с буквоедами-эрудитами (специалистами - сер-
вантесоведами) и со всеми, для кого Дон Кихот - не более, чем литератур-
ный персонаж или мертвая идея, со всеми, кто не верит в его реальность.
Унамуно возвещает нам о том, что Дон Кихот не менее реален, чем Сер-
вантес. Но что значит быть реальным? "Человек наиболее реальный, relis,
наиболее действующий, res, наиболее материальный, то есть человек как
активное побудительное начало - ведь существует только то, что активно
действует, - это тот, кто желает быть или желает не быть, то есц> творец. -
пишет он в Прологе к "Трем назидательным новеллам". - Только тот чело-
век, которого мы могли бы назвать, пользуясь кантианской терминологией,
ноуменальным, только носитель идеала и воли - идеи-воли или силы - дол-
жен жить в феноменальном, рациональном мире, в мире внешних прояв-
лений, в мире так называемых реалистов. И он должен наяву пережить сон
жизни, ибо жизнь есть сон". И далее он говорит: "В жизни Дон Кихота
реальностью являются не ветряные мельницы, а великаны. Мельницы - это
нечто феноменальное, кажущееся, а великаны - ноуменальное, веществен-
ное. Только сон есть настоящая жизнь, реальность и творчество. Сама вера,
согласно апостолу Павлу, есть осуществление грядущего, а чаяние грядущего
и есть сон. И вместе с тем вера - источник реальности, потому что она есть
жизнь. Верить - это значит творить" . Тот, кто в трагическом столкновении
с феноменальной реальностью и вопреки всем доводам разума сражается за
идеал, тот, кто верит и действует соответственно своей вере, обладает жиз-
нью и реальностью, тогда как новоявленный "средний человек", "социа-
льный атом" современной цивилизации, "человек массы", как назовет его
* Унамуно М. Избранное. Т. 2. С. 238-230.
* * Там же. С. 9-10.
14
Евангелие от Дон Кихота
Ортега-и-Гассет, "это обыденное существо, это подобие человека, которое
бежит всего трагического", не является ни живым, ни реальным человеком.
Таким образом Дон Кихот не только реален, но и показывает нам, что
значит быть живым и реальным человеком. А это значит - жить так, чтобы
заслужить бессмертие. И если Дон Кихот действительно бессмертен, то в
этом кроется для нас великая надежда. Но в этом "если" состоит уже мо-
мент неуверенности. Философское рассуждение о том, что человеческая
реальность это нечто большее, чем фактическое существование, может
заставить нас усомниться в нашей реальности и почувствовать реальность не
как факт, а как желанную цель, к коей нам подлежит стремиться. Но во-
прос о том, действительно ли то, что заслуживает жизни, - будет жить,
действительно ли то, чему нельзя умереть, - не умрет, выходит за границы
возможностей философского разума. Эго вопрос веры. Но верить в это
необходимо, ибо в противном случае самая постановка вопроса о подлин-
ной реальности не будет иметь никакого смысла.
Унамуно заново открывает Дон Кихота, вновь совершая с ним его
странствие, восстанавливая последовательность событий, описанных в рома-
не Сервантеса, но вкладывает в них новый смысл, зачастую в полемике с
самим его автором, Сервантесом. "И я не знаю, отличается ли мой Дон
Кихот от Дон Кихота Сервантеса; может быть, он остался тем же, но я
открыл в его душе такие глубины, которых не открыл Сервантес, впервые
открывший нам Дон Кихота" . В книге Унамуно эпизоды романа приобре-
тают характер притчи, наподобие евангельских, и подвергаются символиче-
скому истолкованию. Их смысл в целом сводится к тому, что Рыцарь Бе-
зумств самою жизнью своею являет нам возможность такой нравственно-
сти, которая выше закона, "нравственности сердца, а не ума". То, что
делает его таким смешным и одновременно величайшим и благородней-
шим героем, - это то, что он живет и действует всегда только по велению
сердца, по вере, даже если это идет вразрез с общепринятыми правилами и
доводами разума.
Что такое освобождение Дон Кихотом преступников или его задушев-
ный разговор с разбойниками с точки зрения так называемой обществен-
ной морали, этой законнической, фарисейской, буржуазной нравственно-
сти? Все это беззаконно, антиобщественно, а следовательно, и аморально.
Он ведет себя, как безумец и преступник. Но не таков ли и библейский
Авраам - рыцарь веры, прославленный Киркегором? Он не более, чем
убийца, с точки зрения закона. Не таков ли и Христос в глазах фарисеев?
Кихотизм, который проповедует Унамуно, - это нравственность, осно-
ванная на вере и свободе, а не на разуме и законе. Это нравственность
религиозная и по сути своей христианская.
Безумие Дон Кихота состоит в том, что святой идеал, которому он слу-
жит, всецело не от мира сего, его безусловная вера в этот идеал и делает
его врагом мира и сумасшедшим в глазах мира сего. Здесь речь идет о
трагедии, извечный смысл которой коренится в трагедии Креста.
* Унамуно М. Избранное. Т. 2. С. 12.
15
Е.В.ГАРАДЖА
Суть этой трагедии чутко улавливал Герман Гессе, когда в своих ’’Размы-
шлениях об ’’Идиоте” Достоевского’’ писал: ’’С одной стороны - общество,
элегантные светские люди, богатство, влиятельность и консерватизм, с
другой - разъяренная молодежь, не признающая ничего, кроме мятежа,
кроме ненависти к существующему порядку вещей, безрассудная, беспут-
ная, буйная, невыразимо тупая, при всем своем теоретическом интеллек-
туализме, а между обеими группами - князь, одинокий, легко уязвимый,
под критическими, пристальными взглядами с обеих сторон. И как же
разрешается это положение? Оно разрешается тем, что Мышкин, совер-
шив лишь несколько мелких промахов, вызванных волнением, поступает в
полном соответствии со своей доброй, нежной, детской натурой, с улыбкой
терпя невыносимое, на бесстыдство отвечая самоотверженностью, готовно-
стью взять на себя всякую вину, счесть ее своей, - и он терпит полное
поражение, подвергаясь осмеянию со стороны не той или иной группы,
скажем, молодых или пожилых людей, но с обеих сторон! Все отворачива-
ются от него, он задел всех... Почему же такого рода безумцы невыносимы
в мире иных людей?.. Что отделяет этих зачарованных людей от остальных,
обыкновенных? И почему последние оказываются правыми, отвергая их?
Почему они могут поступать так и не ошибаться? Почему у них все полу-
чается как у Иисуса, которого в конце концов оставил не только весь свет,
но и все его ученики? Эго происходит потому, что безумец мыслит иначе,
нежели другие. Дело не в том, что он мыслит менее логично... Он, этот
кроткий безумец, отрицает целиком жизнь, мышление, чувство - вообще
мир и реальность всех прочих людей. Для него действительность совершен-
но иная, нежели для них. Их действительность ему кажется всецело при-
зрачной. И вот потому, что он видит совершенно новую действительность и
требует осуществления ее, он делается врагом для всех’’. Расхождение тако-
го безумца с другими людьми состоит вовсе не в том, что он представляет
нечто идеальное, а они - нечто материальное, ’’нет, о взаимных притязани-
ях духа и природы, о необходимости их совместного действия Мышкин
легко договорился бы с прочими. Но для них совместное существование и
равная значимость обоих миров - лишь нечто теоретическое, а для него -
сама жизнь! ’’ . Трагедия заключается в том, что этот безумец, ведомый
только верой, только любовью, послушный только велению сердца, стрем-
лению воплотить всю полноту своего истинного человеческого бытия -
образа Божия, запечатленного в его душе, неизбежно оказывается врагом
мира, общества и культуры, врагом Закона в самом широком понимании
этого слова. Ибо для него высшей реальностью является вся полнота бы-
тия, "полнота полнот и всяческая полнота" (Унамуно), тогда как не суще-
ствует вообще никаких мыслей, никаких законов, никаких видов и форм,
которые были бы правильны и истинны не иначе, как при условии рас-
смотрения с одного полюса. "Установление единственного полюса, опреде-
ление одной точки зрения, откуда рассматривается и организуется мир,
есть первейшая основа всякого разграничения, всякой культуры, всякого
* Гессе Г. Письма по кругу. М., 1987. С. 116-117.
Iff
Евангелие от Дон Кихота
общества и всякой морали. Кто считает, что дух и природа, добро и зло
могут хоть на, единый миг поменяться местами, тот злейший враг всякого
порядка" .
Жизненная драма Унамуно заключалась в том, что мир между жизнью и
мертвой идеей, верой и разумом, жаждой всей полноты бытия, бессмертия,
и скептически взирающим на эти порывы безумной страсти интеллектом
невозможен. Невозможно примирить и совместить в своей душе христиан-
ство как религию Закона, "служение смертоносным буквам", в которое оно
неизбежно обращается, будучи делом культуры, с "хрисгианскостью", жи-
вой, благодатной верой, "служением духа", созидающим невидимую Цер-
ковь во Христе, Церковь не от мира сего. Но христианин должен жить в
мире, в обществе и культуре, и потому он должен жить в агонии, в траги-
ческой внутренней борьбе "без победы и без надежды на победу”, ибо в
лтом мире антиномия разума и веры, Закона и Багодати неразрешима.
Неполезно бежать от мира, ибо тот, кто бежит от мира, уносит его в себе,
но невозможно и примириться с миром, положившись на Закон, ибо Закон
нс спасает, а сердцу с его беззаконной и противоразумной жаждой вечной
жизни - этим чувством, взыскующим Бога, - не прикажешь. В душе Уна-
муно боролись интеллектуал, человек культуры, и христианин, человек,
страстно жаждущий жизни в Духе и Свободе. В его душе боролись Ренес-
санс и Средневековье, Реформа и католицизм, анархизм и этатизм, либера-
лизм и консерватизм. Но все это возгонялось в его душе в трагическое
столкновение Савла и Павла, в трагедию распятия Христа, которая была
жизненной драмой ап. Павла, тем более трагичной, что он сам продолжал
распинать Его ("Савл! что ты гонишь Меня?" Деян. IX: 4). В его душе
боролся Унамуно-персонаж, вымышленное существо, с Богом-автором,
Творцом, взывая: "Скажи имя Твое! ".
Требование "умереть для закона ... чтобы служить Богу в обновлении
духа, а не по ветхой букве” (Рим. VII: 4, 6), Унамуно воспринимает как
требование не уклоняться ст трагедии, пытаясь примить эти несовмести-
мые системы ценностей. Мы не должны пытаться избежать трагедии, отдав
предпочтение одному из тезисов антиномии - закона (разума) или благо-
датной веры, избрав либо рационализированную, узаконенную "теологи-
ческой адвокатурой" веру, либо слепую, нерассуждающую, "веру тупых
угольщиков", напротив, принимая всю полноту трагической несовместимо-
сти разума и веры, мы должны пребывать в противоречии и жить им,
оставаясь на уровне трагического смысла этой антиномии, не бежать траге-
дии, но возгонять ее до высшей степени, поднимая душу на новую, высшую
ступень благодати, открывающую новые, трансцендентные миру, обществу
и культуре, святыни и ценности "жизни непресгающей". Путь к спасению,
к "жизни непресгающей" лежит через распятие разума и воли, через траги-
ческую веру, веру-неуверенность, только она является творческой силой,
только она творит жизнь. А жизнь-жизнь полная и вечная - это и есть то, в
чем мы более всего нуждаемся.
Гессе Г. Письма по кругу. М, 1987. С. 118
17
Е.В.ГАРАДЖА
И дело вовсе не в том, что Унамуно был односторонним человеком, ко-
торый был озабочен одной-единсгвенной проблемой - проблемой собствен-
ной смерти или бессмертия. Дело в том, что жить значило для него не
подчиняться смерти, не уступать ей ни в чем. Это значило, что в своей
душе он стремился не оставить ни одной мертвой идеи, оживляя всякую
идею в тигле своей агонии. Оживить идею - это значит докопаться до ее
трагического корня, прикоснуться к нему и почувствовать, заново пережить
трагедию ее автора. Именно через трагедию самые разные люди - анархи-
сты и иезуиты, мистики и схоластики, атеисты и религиозные фанатики,
католики и протестанты, святые и вероотступники - получают жизнь на
страницах его книг, являющих собою некое многоголосое сообщество,
вмещающее в себя людей самых разных идейных ориентаций. В душе
Унамуно они объединяются не мертвой идеей (идеи их разъединяют), но
единой болью, единым страданием, общим несчастьем бытия и единым
неистовым порывом к живой и вечной Истине. И неверно, что Унамуно -
"эгоцентрик, провозгласивший вечную жизнь своего индивидуального "я"
высшим критерием всего сущего" , ибо именно трагическое чувство жизни,
неразрешимый внутренний конфликт жажды "жизни непресгающей" и
утверждаемой разумом фактической смертности и конечности всего челове-
ческого, делает его сердце открытым всякому другому живому существу,
всякому другому человеку и Богу. В своей душе он умел уместить целую
вселенную.
"...Христианская аксиология, - пишет Б.П.Вышеславцев, - вырастает и
раскрывается не иначе, как в противопоставлении закона и Царства Бо-
жия, закона и благодати, закона и +Духа, закона и веры, закона и любви,
закона и свободного творчества" . В этом противопоставлении ра-
скрывается и трагическая антитетика унамуновской кихотической филосо-
фии и религии. Отсюда же вырастает и ее воинственный конкисгадорский
дух. "Столкновение несовместимых ценностей есть трагизм, - продолжает
Б.П.Вышеславцев. - Каждая великая система ценностей имеет своих по-
клонников и они вступают в борьбу друг с другом. Служители "закона"
всегда гнали и будут гнать поклонников свободы и духа: пророков, мудре-
цов и святых. Рожденный в рабстве гнал и будет гнать свободнорожден-
ного. Апосг. Павел выражает этот вечный трагизм в своей ветхозаветной
"аллегории": "но, как тогда рожденный по плоти гнал рожденного по духу,
так и ныне" Эти два брата не могут жить рядом и вместе. Что же делать?
"Изгони рабу и сына ее, ибо сын рабы не будет наследником вместе с
сыном свободной" (Гал. IV: 29-30). Конфликт ценностей превращается в
трагическое столкновение их носителей. Оно предсказано Христом и выра-
жено сильнее, чем в этом "иносказании" апосг. Павла: горе вам, законни-
ки, налагающие бремена неудобоносимые, ибо к вам будут посланы проро-
ки и мудрецы и апостолы и праведники, и "вы иных убьете и распнете, а
иных будете бить в синагогах ваших и гнать из города в город"; "да взы-
Малышев МЛ Антиномия веры и разума в философии Мигеля де Унамуно. С. 97.
** Вышеславцев Б.П. Этика преображенного эроса. М., 1994. С. 25.
18
Евангелие от Дон Кихота
щется от рода сего кровь всех пророков, пролитая от создания мира". Кто
же "род сей"? Дважды повторяется в конце и в начале обличения, что это
законники, взявшие ключ разумения (Аук. XI: 44-52; Матф. XXIII: 29-37);
закон через своих служителей, носителей и истолкователей гонит пророче-
ский дух, свободу и благодать. И пределом этого гонения является распятие
Христа: "мы имеем закон, и по закону нашему Он должен умереть, ибо
сделал Себя Сыном Божиим" (Ин. XIX: 7). Вот где выявлена трагическая
несовместимость закона и благодати, как основная трагедия жизни, траге-
дия креста, трагедия Голгофы" . Вот почему Унамуно провозглашает кре-
стовый поход против верующих и неверующих, атеистов и деистов, против
всех вассалов Благоразумия, прислужников Закона, взявших ключ Гроба
Рыцаря Безумств, чтобы там, у Гроба, "среди воплей неистового отчаяния и
надрывающих сердце слез, дожидаться, когда же восреснет Господь и спа-
сет нас, не дав нам обратиться в ничто" .
Кихотическая философия и религия - это, по словам Унамуно, не что
иное, как народный испанский католицизм, которому присуще чувство
трагического; и в образе Дон Кихота, "испанского Христа, в коем явлен
весь глубочайший трагизм человеческой комедии, зашифрована и заключена
бессмертная душа моего народа". Эго и есть живое, или, как скажет Уна-
муно впоследствии, агонизирующее христианство. И пророк кихотического
христианства, явившийся во времена всеобщего безверия и пошлости, - это
лицо, в реальном существовании которого "мы отнюдь не уверены", и
"скорее подозреваем, что он фигура от начала и до конца вымышленная"; а
к тому же, это "лицо комическое, всеобщее посмешище, представленное
народу для потехи и поношения. Но как раз этого-то качества - не бояться
попасть в комическое, смешное положение - нам не достает больше всего.
Устрашать нас тем, что мы смешны, - вот оно оружие всех презренных
бакалавров, цирюльников, священников, каноников и герцогов, скрываю-
щих от нас, где находится Гроб Безумного Рыцаря, над которым смеялся
весь свет, но который сам не отпустил ни единой шутки. Он был слишком
велик духом, чтобы размениваться на остроты. Смех он вызывал своей
серьезностью"
Унамуно открывает в Дон Кихоте тот самый трагизм, который таинст-
венным образом сближает его с трагизмом Креста, а последний, будучи
самым полным выражением всякого трагизма, включает в себя и "дух
комического". Дон Кихот Унамуно - фигура трагикомическая, а это говорит
о полноте, предельности трагизма, который она собой являет. Предел тра-
гизма лежит не просто в болезни, смерти и страдании, но в торжестве зла,
доходящем до унижения добра, осмеяния и оплевывания самого святого,
божественного, в предельном унижении самого возвышенного. И здесь речь
идет о жизни и смерти, ибо если принять такое положение вещей в каче-
Вышеславцев Б.П. Этика преображенною эроса. М., 1994. С. 29.
* * Унамуно М. Избранное. Т.2. С. 249.
* ** Там же. С. 239-240.
19
Е.В.ГАРАДЖА
сгве окончательного и безысходного, то жить с этим ’’адом в душе” невоз-
можно - невозможно принять и любить этот мир Божий (Достоевский),
невозможно принять Бога (Иов). Этот страшный смех бакалавров, ци-
рюльников, священников, каноников и герцогов, этот страшный смех,
раздающийся в нашей собственной душе - голос нашего рассудка, осмеи-
вающего безумие нашей веры, погружает нас в бездну отчаяния. Но из
этой предельной безнадежности, говорит Унамуно, рождается самая креп-
кая надежда. Ибо здесь вступает в действие христианская диалектика тра-
гической победы: ”не оживет, аще не умрет”, смертью побеждается смерть,
побеждает тот, кто жертвует (а кто ’’душу (жизнь) свою сохраняет, тот
погубит ее”); кто не боится и не бежит того, что ’’гибелью грозит”, тому
дан ’’залог бессмертия”, кто не боится выставить себя на посмешище перед
всем светом, тот одерживает победу над миром и завоевывает царство
славы.
"Богоявление Христа отдельным народам таинственно разнствует, как
по-разному видели Его ближайшие Его ученики" . В образе Рыцаря Бе-
зумств открылся Он испанской душе Унамуно. И образ Вечного Идальго
оживает на станицах сочинений Унамуно всякий раз, когда скептицизм
разума, осмеивающий все и самое себя в том числе, встречается с отчаяни-
ем чувства, страстно жаждущего преодолеть свою трагическую неуверен-
ность в существовании Бога и отделенность от Него. Из этой встречи рож-
дается спасительная надежда. Ее основание - сам образ Христа, ее гарантия
- Крест и Воскресение.
"Именно из этого критерия, - говорит Пауль Тиллих, - рождается весть,
которая составляет самую сердцевину христианства и делает мужество
утверждать веру в Христа возможным: это весть о том, что вопреки всем
силам, обособляющим Бога от человека, это обособление преодолевается со
стороны Бога. Одной из таких сил обособления является сомнение... Но и в
этой ситуации вера может утвердить себя, если существует уверенность в
том, что даже риск веры, окончившейся неудачей, неспособен обособить
интерес дерзающей веры от предельного..." . В кихотическом христианст-
ве Унамуно возрождается этот дух дерзающей веры. То, что Унамуно на-
зывает сомнением и неуверенностью, святые называют искушением, при-
чем сила искушения прямо пропорциональна степени святости. И воинст-
венный дух дерзающей веры велит не бежать искушения трусливо, не ук-
лоняться от него, но смело идти навстречу опасности и побеждать. Но
победа в этой духовной брани достигается не "мужественным и твердым
усилием воли", а смиренным: "Верую, Господи, помоги моему неверию! ".
То, что Унамуно называл кихотической философией и религией, рацио-
нально доказать невозможно. По его собственным словам, это скорее ми-
фология, фантазия, мистическая греза, чем опирающаяся на рациональные
доказательства теоретическая позиция. Но истинность этой фантазии дока-
зать все же возможно, только не логически, а практически, если жить и
* Иванов Вяч. Родное и вселенское. М., 1994. С. 324.
** Тиллих П. Избранное. С. 200.
20
Евангелие от Дон Кихота
действовать так, как если бы она была истинной. И он жил и действовал,
как Дон Кихот, выпрямляя всякую кривду, какую встречал на пути. Он
“целился в недостижимое”, мечтал о “новом Средневековье” и о “небесной
Испании, навечно воцарившейся среди звезд”, и вел себя, как тог Рыцарь,
что, по словам Сервантеса, ’’гнался за ветром, вопиял в пустыне, служил
самой неблагодарности’’.
Человек, у которого болела Испания, конечно же не мог не ввязаться в
политику, но политику он возгонял в религию, а религию - в политику. Он
был уже известным писателем и ректором Саламанкского университета,
когда в результате государственного переворота в Испании установилась
диктатура генерала Примо де Ривера, которой Унамуно объявил войну,
назвав ее ’’испанской национальной проказой’’. Он был отстранен от долж-
ности ректора и сослан на Канарские острова. Его ссылка вызвала бурю
протестов со стороны демократической общественности во всем мире,
диктатор отменил ссылку и разрешил ему вернуться, но он отказался и
отправился в добровольную эмиграцию во Францию, где продолжал писать
язвительные памфлеты против диктатора. Он прожил восемь лет вдали от
родины и вернулся лишь в 1931 г., после падения диктатуры и провозгла-
шения республики. Тем временем в Испании он уже стал знаменем демо-
кратического движения, "Да здравствует Республика и Унамуно! Долой
диктатуру! ” - эти слова стали лозунгом республиканцев. Он восстановлен
па посту ректора Саламанки и избран депутатом Кортесов. Многие полити-
ческие партии хотят заполучить его себе, но он говорит: "Я - целое, а не
партия! ’’ и остается вольным стрелком. И вот он уже противник Республи-
ки, ибо чутко различает признаки распада "национального, гражданского,
социального" в то время, как Республика "играет в республиканизм". Бес-
конечные забастовки и демонстрации, восстание астурийских горняков
(1934), потопленное в крови, - все это отзывается в его душе страшным
предчувствием гражданской войны. В 1936 г. Саламанка становится вре-
менной столицей франкистского мятежа, и саламанкский мыслитель, ксто-
|юму в это время уже исполнилось 72, встает на сторону мятежников, быть
может принимая их за благородных рыцарей, защитников испанской души.
Он снова снят с поста ректора - республиканцами и восстановлен на нем -
франкистами. Но перед смертью, как и Дон Кихот, он раскаялся в своих
безумствах. Восстановление порядка фалангистами обернулось адом. В Са-
ламанке шла охота на республиканцев. На торжественном собрании 11
октября 1936 г., состоявшемся в университете по случаю годовщины от-
крытия Америки, франкистский генерал Миллен Астрай заявил: "Если
культура против нас, мы будем бороться против культуры. Долой интелли-
генцию! Да здравствует смерть! "; а вот слова, которые в своей краткой
речи произнес Унамуно: "Вы можете нас победить, но не убедить, не мо-
жет убедить ненависть, которая не оставляет места состраданию. Мне ка-
жется бесполезным просить вас подумать об Испании". Он проклял фран-
кистов с их "новым порядком" и объявил себя добровольным узником,
отворившись в стенах собственного дома. И уже в третий раз был смещен
с поста ректора "за политику". Но перед ним уже открывалась вечность.
21
Е.В.ГАРАДЖА
Он умер 31 декабря 1936 г., умер затворником и не покинув поля брани,
отвергнув попытки некоторых коллег помирить его с новой властью. "Он
умер внезапно, как умирают на войне. - писал Антонио Мачадо в некроло-
ге. - На войне с кем? Может быть, с самим собой, может быть, также,
хотя не все в это верят, - с теми, кто продал Испанию, кто продал ее на-
род. Может быть, с самим народом? Но вот в это я не верю и не поверю
никогда" . А может быть, в войне с самим собой и со всеми за Испанию
Дон Кихота? Он умер один, в войне против всех, но вся Испания со всею
ее кровавой гражданской войной вместилась в его сердце, возносившееся к
"небу-родине".
Е.В. Гараджа
* Цит. по: Столбов В. Мигель де Унамуно (Заметки о жизни и творчестве)//
Унамуно М. Назидательные новеллы. М.-Л., 1962. С. XIII.
ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ
ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ
И НАРОДОВ
I. ЧЕЛОВЕК ИЗ ПЛОТИ И КЮВИ
Homo sum; nihil humani а те аНепит puto1, сказал римский
комедиограф. А я бы лучше сказал так: nuUum hominem а те
alienum put о, я человек и никакой другой человек мне не чужд.
Потому что прилагательное humanus не внушает мне доверия,
так же как и его абстрактное существительное humanitas, челове-
чество. Не "человеческое” и не "человечество”, не простое прила-
гательное и не это субстантивированное существительное, а кон-
кретное существительное "человек". Человек из плоти и крови,
к<угорый рождается, страдает и умирает - главное дело, умирает,
человек, который ест, пьет, развлекается, спит, думает, любит,
человек, которого мы можем увидеть и услышать, брат, подлин-
ный брат наш.
Ведь существует и нечто совсем иное, что тоже называется
человеком и служит предметом многих праздных - более или
менее научных - рассуждений. Это легендарный "двуногий без
перьев", £$ov 7toXiTi%6v2 Аристотеля, человек "общественного
договора" Руссо, homo oecoriomicus манчестерцев3, homo sapiens
Линнея, или, если угодно, вертикально ходящее млекопитающее.
Ото человек ниоткуда, вне времени и пространства, не имеющий
пи пола, ни родины, в конце концов это не что иное, как абст-
рактная идея человека, а стало быть, не человек.
11о у нас речь идет о другом, наш предмет - человек из плоти
и крови: я, ты, мой читатель, и любой другой, даже самый даль-
ний из нас, отягощающих собою эту землю.
Именно этот конкретный человек из плоти и крови и есть
субъект и вместе с тем главный объект всякой философии, хотят
1ч>го или нет некоторые так называемые философы.
25
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
В большинстве известных мне трудов по ис^рии философии
философские системы представлены так, как OAHl4 из
них возникали из других как их необходимые ЧедСТВИЯ тогда
как их авторы, философы, кажутся чем-то имущественным и
едва упоминаются. Личной биографии филосо^ов ЛЮде^ кото-
рые философствуют, придается второстепенное ^начение д меж-
ду тем именно она, эта личная биография фид^софов> в ropa3AO
большей степени позволяет нам понять их филс^офию
Прежде всего надо заметить, что философия значитеЛьно бли-
же к поэзии, чем к науке. Все философские сист^мы задуманные
как предельное обобщение конечных результат частных наук
за тот или иной период времени, были горазд^ менее содержа-
тельны и жизнеспособны, чем системы, в кототь,,.
всей своей полноте духовная страсть их автора.
Ведь науки, столь важные и необходимые дл^ Haine£ жизни и
нашего мышления, для нас в известном смы^ле gOAee ЧуждЫ
чем философия. Их цель более объективна, а Чедовательно, она
более внешняя по отношению к нам. По сути своей они пред-
ставляют собой нечто из области экономически Дюбое новое
научное открытие из числа тех, что называются теоретическими
также как и технические достижения, такие ка^ открытие паро-
вой машины, телефона, фонографа, аэроплана, апАа~г^а
вом для удовлетворения какой-либо нашей Потребности. так>
когда нас разделяет расстояние, мы можем ^пользоваться те-
лефоном, чтобы поговорить с любимой женщин^ Но можно ли
сказать, что и эта женщина тоже является дл^ нас средством?
Мы садимся в трамвай, чтобы ехать в оперу. С^рашивается; что
же в данном случае является средством - трамв^ или опера?
Философия отвечает потребности формирова^ия у нас единой
и целостной концепции мира и жизни и сле^ствия кон„
цепции - чувства, порождающего внутреннее Побуждение, а за-
тем и действие. Но получается, что чувство, в^есто того ’чтобы
быть следствием этой концепции, оказывает^ ее ПрИЧИНОй
Наша философия, то есть наш способ понима^ия или непони„
мания мира и жизни, произрастает из нашего ^с^щ шляюще-
гося принадлежностью самой жизни. А эта пос^дняя* как и все
аффективное, коренится в подсознательном, 11ди пожалуй в
бессознательном.
Неверно’, что наши идеи делают нас оптими^^и песси_
26
Человек из плоти и крови
мистами, наоборот, это наш оптимизм или пессимизм, будь он
философского или патологического происхождения, создает наши
идеи.
Говорят, что человек это разумное животное. Но почему бы не
сказать, что человек есть животное аффективное, или чувствую-
щее? И, может быть, от всех остальных животных его отличает
скорее чувство, нежели разум. Я часто видел своего кота думаю-
щим, но никогда не видел его смеющимся или плачущим. Не
исключено, конечно, что внутренне он плачет или смеется, но
тогда точно так же можно предположить, что и рак в глубине
души решает уравнения второй степени.
Итак, человек - вот что должно быть для нас самым важным в
философе.
Возьмем, к примеру, Канта, человека Иммануила Канта, кото-
рый родился и жил в Кенигсберге в конце XVIII - начале XIX
века. Есть в философии этого человека Канта человек с сердцем и
головой, человек, совершивший удивительный прыжок, как ска-
чал бы Киркегор4, еще один человек - и какой человек! - прыжок
из Критики чистого разума в Критику практического разума.
Что бы там ни говорили те, кто не видит в Канте человека, во
второй критике он восстановил то, что уничтожил в первой;
после того, как он подверг исследованию и разрушительному
анализу традиционные доказательства бытия Бога, Бога аристоте-
левского, Бога, соответствующего ^q>ov xoXmicdv, Бога абстрактно-
го, "неподвижный перводвигатель", Кант вновь-'восстановил Бога,
но только уже Бога как начало нашей совести, Автора нравст-
венного закона внутри нас, Бога лютеранского, наконец. Уже в
самом лютеранском понимании веры была заложена возмож-
ность этого кантовского прыжка.
В первом случае Бог, Бог рациональный, есть проекция на
(кхконечность внешнего человека, как он есть по рациональному
определению, абстрактной идеи человека, то есть не-человека, во
птором же случае Бог, Бог чувствующий или волящий, есть про-
екция на бесконечность внутреннего человека, как он есть по
жизни, то есть конкретного человека из плоти и крови.
Кант восстановил сердцем то, что разрушил головой5. И благо-
даря свидетельствам его современников и его собственным сви-
детельствам, зафиксированным в его письмах и частных беседах,
мы знаем, что человек Кант, этот старый холостяк, хотя и не
27
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
эгоист, который преподавал философию в Кенигсберге в конце
века Энциклопедии и обожествленного Разума, был человеком,
всецело поглощенным одной-единственной проблемой. Я имею в
виду единственную поистине жизненную проблему, затрагиваю-
щую самую глубинную основу нашего бытия, - проблему бес-
смертия души. Человек Кант не мог смириться с тем, что умрет
полностью и окончательно. Именно по этой причине он и со-
вершил свой бессмертный прыжок из одной критики в другую.
Тот, кто внимательно и без предубеждений будет читать Кри-
тику практического разума, увидит, что, строго говоря, в ней
существование Бога выводится из бессмертия души, а не наобо-
рот. Категорический императив приводит нас к некоему мораль-
ному постулату, который, в свою очередь, нуждается в постулате
теологическом, или, точнее, эсхатологическом, в постулате о бес-
смертии души. Вот тут-то и появляется Бог: Он необходим для
обоснования бессмертия души. Все прочее - не более, чем фокус
профессионального философа.
Человек Кант чувствовал, что мораль основывается на эсхато-
логии, но профессор Кант совершил инверсию этих терминов.
Еще один профессор философии, профессор и в то же время
человек, Уильям Джемс сказал (не помню, где именно), что для
большинства людей Бог это прежде всего гарант бессмертия. Да,
вот именно для большинства людей, в том числе и для человека
Канта, и для человека Джемса, и для автора этих строк.
Как-то раз, беседуя с одним крестьянином, я предложил ему
гипотезу, согласно которой действительно существует Бог, кото-
рый правит небом и землей, как некое Мировое Сознание, но из
этого не следует, что душа каждого человека бессмертна в тра-
диционном и конкретном смысле этого слова. "Но для чего же
тогда Бог?" - возразил мне он. В глубине души и человек Кант, и
человек Джемс возразили бы точно так же. Лишь постольку,
поскольку они действовали как профессора, им. приходилось ра-
ционально оправдывать эту позицию, по сути своей столь мало
рациональную. Хотя, конечно же, это вовсе не значит, что она
является бессмысленной.
Знаменитый афоризм Гегеля гласит, что все разумное действи-
тельно и все действительное разумно. Но большинство из нас, не
соглашаясь с Гегелем, продолжает верить, что действительное,
действительно действительное, неразумно; что разум строит свои
28
Человек из плоти и крови
конструкции из иррациональных элементов. Гегель, этот великий
творец дефиниций, намеревался при помощи дефиниций воссоз-
дать вселенную, подобно тому, как некий сержант артиллерии
объяснял принцип изготовления пушек: берут цилиндрическое
отверстие, покрывают его железом - и вот вам пушка.
Еще один человек, Иосиф Бутлер6, англиканский епископ,
который жил в начале XVIII века и которого католический кар-
динал Ньюмен7 назвал самым великим человеком в Англикан-
ской церкви, в конце первой главы своего объемистого труда под
названием Аналогия религии (The Analogy of Religion), главы, в
которой речь идет о будущей жизни, говорит следующие не-
сколько слов о вере в бессмертие души: "Эта, вера в будущую
жизнь, на которой мы здесь так упорно настаивали, хотя это и
мало удовлетворяет нашу любознательность, казалось бы, отвеча-
ет всем целям религии, как если бы в этой вере заключалось ее
очевидное доказательство. На самом же деле Доказательство, хотя
бы и очевидное, будущей жизни не есть еще доказательство ре-
лигии. Ведь вера в жизнь после смерти мохет очень хорошо
сочетаться с атеизмом: этим последним она Люжет быть понята
в том смысле, что поскольку очевидно, что теперь мы живем, нет
ничего более абсурдного, чем приводить в пользу атеизма довод о
том, что не может быть никакого будущего состояния нашего
существования".
Человек.Бутлер, с сочинением которого, возможно, был зна-
ком человек Кант, хотел сохранить веру в бессмертие души, и
для этого он сделал ее независимой от верь] в Бога. В первой
главе его Аналогии речь идет, как я уже сказал, о будущей жиз-
ни, а во второй главе говорится о том, как Бог правит миром
при помощи кнута и пряника. И будучи, в Сущности, хорошим
англиканским епископом, Бутлер выводит существование Бога из
бессмертия души. И как хороший англиканский епископ, он
исходил из бессмертия души и не должен был совершать пры-
жок, который в конце того же самого века должен был совер-
шить хороший лютеранский философ. Они бцди разными людь-
ми - епископ Бутлер и философ Кант.
Ведь быть человеком это значит быть ч<ем-то конкретным,
цельным и субстанциальным, быть человеком это значит быть
вещью, res. Как известно, еще один человек, Бенедикт Спиноза,
этот португальский еврей8, который родился и жил в Голландии
29
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ __
в середине XVII века, объяснил, что значит быть вещью. Теорема
6* части III его Этики гласит: unaquaeque res, quatenus in se est,
in suo esse perseverare conatur, то есть “всякая вещь, насколько
она существует сама по себе, стремится пребывать в своем суще-
ствовании”. Всякая вещь существует постольку, поскольку она
существует сама по себе, то есть как субстанция; а субстанция в
его понимании есть id quod in se est et per se concipitur, то есть
то, что существует само Цо себе и познается само по себе. А в
следующей теореме 7* того же раздела он добавляет: conatus, quo
unaquaeque res in suo esse perseverare conatur, nihil est praeter ipsts
rei actualem essentiam, это стремление всякой вещи пребывать в
своем существовании есть не что иное, как действительная сущ-
ность самой вещи. То есть твоя сущность, читатель, моя сущ-
ность, сущность человека Спинозы, человека Бутлера, человека
Канта и всякого человека как такового есть не что иное, как
стремление, усилие, направленное на то, чтобы продолжать быть
человеком, не умирать. И следующая теорема, являющаяся про-
должением двух вышеназванных, теорема 8“ гласит: conatus, quo
unaquaeque res in suo esse perseverare conatur, rtuUum tempus
finitum, sed indefinitum involvit, “стремление всякой вещи пребы-
вать в своем существовании обнимает собою не какое-либо ко-
нечное время, но время Неограниченное, неопределенное . Сие
означает, что ты, я и Спиноза хотим не умирать никогда, и это
наше страстное желание никогда не умирать и есть наша дейст-
вительная сущность. Тем не менее этот бедный португальский
еврей, заброшенный судьбой в голландские туманы, никогда не
мог обрести веру в свое собственное личное бессмертие, и вся
его философия была не Чем иным, как утешением, которое он
сам себе выдумал в этом своем безверии. Подобно тому, как у
других людей болит рука, нога, сердце или голова, у Спинозы
болел Бог. Бедняга! И все мы бедняги!
Но является ли эта вещь, человек, вещью? Хотя этот вопрос и
кажется абсурдным, нашлись люди, которые его поставили. Не
так давно в мире распространилось одно учение, именуемое
позитивизмом, которое Принесло с собой много пользы, но и
/иного вреда. И среди прочих зол, причиненных позитивизмом,
был тот способ анализа фактов, посредством которого сами фак-
ты распылялись, от них оставалась одна пыль. То, что позитиви-
сты называли фактами, было большей частью лишь фрагментами
30
Человек из плоти и крови
фактов. В психологии действие позитивизма быАО смертоносным.
Л когда эти схоластики взялись за литераторов (я не говорю:
философы взялись за поэтов, потому что поэт и философ ~ бра-
тья-близнецы, если вообще не одно и то же) ц применили пси-
хологический позитивистский анализ в новелле и драме, там, где
нужно было воссоздавать конкретных людей из плоти и крови, в
результате позитивистского анализа состояний сознания, созна-
ния эти исчезли. С ними произошло то же саМОе, что, как из-
вестно, нередко бывает при изучении и экспериментальном ис-
пытании некоторых сложных соединений органической химии,
когда под воздействием реактивов разрушаете^ живое соедине-
ние, тело, которое пытаются исследовать, и в результате получа-
ют лишь его составные части.
Исходя из того очевидного факта, что наше сознание состоит
из ряда несводимых друг к другу состояний, онц пришли к тому,
что уже не могли ясно видеть само это сознание, само наше я.
('просить кого-нибудь о его я это все равно, что спросить о его
теле. Ясно, что речь идет о я конкретном и личном, не о Я Фих-
те, а о самом Фихте, о человеке Фихте.
Принципы единства и непрерывности существования - вот
что определяет человека, делает его вот этим человеком, этим
самым, а не другим, вот что делает его тем, что он есть, а не
тем, что он не есть. Первый из них, принцип единства в про-
странстве, проявляется прежде всего в единстве нашего тела, а
латем - в единстве наших действий и целей, Например, при
ходьбе мы никогда не шагаем одной ногой вперед, а другой на-
зад; точно так же когда мы смотрим, то, если у Нас нормальное
прение, никогда не бывает так, чтобы один глаз смотрел на юг, а
другой - на север. В каждый из моментов наше;{ жизни мы име-
ем какую-то одну определенную цель и на ней сосредотачивается
синергия9 всех наших действий. Хотя в следующий момент мы,
конечно, можем изменить свою цель. И в определенном смысле
человек является человеком тем в большей мер^ чем более цель-
ной является его деятельность. Есть люди, которые всю свою
жизнь преследуют одну-единственную цель, Какова бы она ни
была.
И второй принцип - принцип непрерывности во времени. Не
вдаваясь в бесплодные споры о том, тот ли я теперь, кем был
двадцать лет назад, или же нет, бесспорен, /не кажется, тот
31
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
факт, что то, чем я являюсь сегодня, проистекает через непре-
рывную последовательность состояний сознания из того, что бы-
ло в моем теле двадцать лет назад. Память - основа индивиду-
альной личности, так же как традиция - основа коллективной
личности народа. Мы живем в воспоминании и благодаря вос-
поминанию, и наша духовная жизнь есть, в сущности, не что
иное, как стремление нашего воспоминания длиться и превра-
щаться в надежду, стремление нашего прошлого превращаться в
будущее.
Разумеется, все это общеизвестные истины. Однако в жизни
часто приходится сталкиваться с людьми, которые как будто
совсем не чувствуют самих себя. Один из моих лучших друзей, с
которым на протяжении многих лет мы общались изо дня в
день, каждый раз, как я заводил речь об этом чувстве собствен-
ной личности, говорил мне: "Но я совсем не чувствую самого
себя, и я не знаю, что это такое".
Иногда этот мой друг говорил мне: "Хотел бы "я быть тем-то"
(и называл кого-нибудь по имени). А я отвечал ему: "Чего я
никогда не мог понять, так это того, как можно хотеть быть
кем-то другим. Ведь хотеть быть кем-то другим это значит хо-
теть перестать быть тем, что ты есть. Я могу понять желание
иметь то, что имеет другой, - его состояние или его образование,
но желание быть другим - это для меня нечто непостижимое".
Я не раз говорил, что любой несчастливый человек предпочтет
быть тем, кто он есть, пусть и вместе со всеми своими несчасть-
ями, нежели, избавившись от них, стать другим. Ведь несчастли-
вые люди, когда они сохраняют здоровье в своем несчастье, то
есть когда они стремятся пребывать в своем бытии, предпочита-
ют несчастье небытию. О себе могу сказать, что в юности и даже
в детстве меня не слишком волновали душераздирающие карти-
ны ада, потому что уже тогда ничто не казалось мне столь ужас-
ным, как само по себе небытие. Во мне говорила неистовая жа-
жда бытия, голод по Богу, как сказал бы наш аскет10.
Требовать от кого-либо, чтобы он стал другим, это все равно,
что требовать от него, чтобы он прекратил быть самим собой.
Всякая личность сохраняет себя, допуская изменения в своем
способе мышления и бытия, только в том случае, если эти изме-
нения могут вписаться в единство и непрерывность ее духовной
жизни. Изменения допустимы только в той мере, в которой они
32
Человек из плоти и крови
могут быть интегрированы в присущий данной личности способ
быть, мыслить и чувствовать, могут гармонировать с ним, а кро-
ме того, они должны быть поставлены в единую взаимосвязь ее
воспоминаний. Ни от отдельного человека, ни от народа, кото-
рый в действительности тоже есть не что иное, как личность,
нельзя требовать таких изменений, которые разрушали бы его
единство и непрерывность. Изменение может быть очень значи-
тельным, даже почти полным, но при этом оно должно быть
непрерывным.
Конечно, у некоторых индивидуумов действительно происхо-
дит так называемое изменение личности; но это уже случаи па-
тологические и как таковые изучаются врачами-психиатрами. В
такого рода случаях изменения личности совершенно разрушает-
ся память, основа сознания, и бедному пациенту, как субстрату
индивидуальной - а уже не личной - непрерывности, остается
лишь его физический организм. Такая болезнь для субъекта, ко-
торый ею страдает, равносильна смерти; только для того, кто эту
болезнь унаследовал, она не равносильна его смерти, если к нему
благосклонна судьба. И болезнь эта есть не что иное, как рево-
люция, настоящая революция.
В известном смысле болезнь это органическое разложение,
когда орган или какая-нибудь часть живого тела начинает бунто-
вать, разрушает жизненную синергию и преследует цель иную,
нежели все остальные взаимосвязанные с ним элементы. Его
цель, рассмотренная сама по себе, то есть отвлеченно, может
быть самой возвышенной, самой благородной, самой... какой
угодно, но она другая. Может быть летать и дышать в воздухе
лучше, чем плавать и дышать в воде; но если бы у какой-нибудь
рыбы плавники захотели превратиться в крылья, то рыба как
рыба перестала бы существовать. Этим я вовсе не хочу сказать,
что птица в принципе не могла произойти от рыбы, я только
хочу сказать, что все это было бы невозможно, если бы в этом
процессе отсутствовала непрерывность. Я не очень в этом разби-
раюсь, но наверное можно предположить, что рыба является
предком птицы или что рыба произвела на свет другую рыбу,
которая уже ближе к птице, чем ее родители; однако рыба, дан-
ная конкретная рыба, не может сама по себе и в пределах своей
рыбьей жизни превратиться в птицу.
Все то во мне, что стремится разрушить единство и непре-
921
33
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ у ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
рывность моей жизни, стремится уничтожить меня, но тем са-
мым и себя тоже. Точно так же и индивид, который хочет раз-
рушить духовное единство и непрерывность своего народа, стре-
мится уничтожить как народ, так и самого себя как часть этого
народа. Другой народ лучше? Допустим, хотя и не совсем ясно,
что здесь означает это "лучше” или "хуже". Он гораздо богаче
нас? Согласен. Он более культурен? Тоже верно. Он живет го-
раздо счастливее? Ну уж это..., впрочем, ладно, пусть будет так!
Он добивается победы, того что принято считать победой, тогда
как мы терпим поражение. Пусть так. Все это совершенно спра-
ведливо. Да, другой народ лучше. Но он другой. И баста. Потому
что для меня сделаться другим, разрушив единство и непрерыв-
ность моей жизни, значит перестать быть тем, кто я есть, иначе
говоря, попросту перестать быть. Но только не это! Все что угод-
но, только не это!
Ведь кто другой так же хорошо или лучше меня сыграет мою
роль? Кто выполнит за меня мои общественные обязанности?
Кто, если не я?
"Я, я, я, вечно ты со своим я! - скажет какой-нибудь читатель.
- Но кто ты, собственно, такой?". Я мог бы, конечно, ответить
ему вместе с Оберманом11, с величайшим человеком Оберманом:
"Для вселенной - ничто, для меня - все"; но нет, лучше я напом-
ню ему одно правило человека Канта, а именно то, согласно
которому мы должны относиться к нашим ближним, то есть ко
всем другим людям, не как к средству, а как к цели. Поэтому
речь идет не только обо мне: речь идет обо всех и о каждом из
нас. Единичные суждения имеют значение всеобщих, как гово-
рят логики. Единичное это не особенное, а всеобщее.
Человек это цель, а не средство. И всякая цивилизация ориен-
тируется на человека, на каждого человека, на каждое я. В про-
тивном случае что это за идол, назовем ли мы его Человечеством
или еще как-нибудь, которому должны приноситься в жертву все
и каждый из людей? Почему я должен жертвовать собою ради
своих ближних, соотечественников, ради своих детей, а потом
мои дети - жертвовать собой ради своих детей и так далее в
нескончаемой цепи сменяющих друг друга поколений? И кто же
наконец пожнет плоды всех этих жертвоприношений?
Те же самые люди, что твердят нам об этом фантастическом
самопожертвовании, об этом посвящении без адреса, имеют
34
Человек из плоти и крови
обыкновение еще и проповедовать так называемое право на
жизнь. А что это такое - право на жизнь? Мне говорят, что я
пришел в этот мир ради осуществления какой-то социальной
цели; но я-то чувствую, что я, точно так же как и каждый из
моих собратьев, пришел, чтобы осуществить самого себя, чтобы
прожить свою жизнь.
Да, да, я ясно это вижу: титаническая общественная деятель-
ность, могучая цивилизация, великая наука, великое искусство,
великая индустрия, великая мораль, а потом, заполонив весь мир
этими великолепными плодами человеческою трудолюбия, ог-
ромными фабриками, дорогами, музеями, библиотеками, мы в
изнеможении свалимся у подножия всего угого, и останется
только спросить: для кого все это? Человек дя науки или наука
для человека?
"Ну! - снова воскликнет все тот же читатель, - все это уже
было в Катехизисе: "Для кого Бог сотворил мир? Для человека"".
11у да, вот именно, только так и может ответить на этот вопрос
человек, если он настоящий человек. И если вы этот вопрос был
задан муравью, который был бы личностью и имел бы самосоз-
нание, он ответил бы, что Бог создал мир длямуравья, и был бы
абсолютно прав. Мир создан для сознания, для каждого конкрет-
ного сознания.
Одна только душа человеческая стоит целой вселенной, - не
знаю, кем это сказано, но сказано превосходно. Человеческая
душа? А как же человеческая жизнь? Получается так, что в той
мере, в какой ослабевает вера в душу, то есть в ее бессмертие,
осмысленное, личное и конкретное бессмертие, начинает преуве-
личиваться значение этой жалкой, преходящей жизни. Отсюда
произрастают все эти женственные сентименты противников
войны. Да, никто не должен хотеть умереть, но только ведь
смерть смерти рознь. "Кто хочет жизнь свою сберечь, тот поте-
ряет ее", - сказано в Евангелии12. Но там не юворится, что тот,
кто хочет сберечь свою душу, душу бессмертную, тот потеряет
ее, или что, если мы верим в бессмертие души и хотим, чтобы
душа была бессмертной, мы душу свою потеряем.
Все эти приверженцы объективизма не заменяют или не хотят
замечать, что когда человек утверждает свое я, свое личное соз-
нание, он утверждает человека, человека конкретного и действи-
тельного, утверждает истинный гуманизм - то есть не вещи че-
35
о ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
ловечески^ а самого человека, - и, наконец, утверждая человека,
он утверХЛ^ сознание. Ибо единственное сознание, в сущест-
вовании которого мы непосредственно отдаем себе отчет, есть
сознание ^овеческое.
Мир существует для сознания. Это для как категория цели, а
точнее ка£ категория чувства, это телеологическое чувство может
возникнуть только там, где существует сознание. Сознание и
цель суть, в сущности, одно и то же.
Если би У Солнца было сознание, то скорее всего оно думало
бы, что живет для того, чтобы светить мирам; но при этом оно
думало бь, тю и миры существуют для того, чтобы оно их осве-
щало, оно находило бы удовлетворение в том, чтобы им светить,
и в этом состояла бы его жизнь. И такой образ мыслей был бы
вполне нормальным.
Вся эта трагическая борьба человека за свое спасение, этот
бессмертный голод по бессмертию, который заставил человека
Канта совершить свой бессмертный прыжок, о котором я уже
говорил, все это есть не что иное, как борьба за сознание. Если
сознание как говорил один бесчеловечный мыслитель, всего
лишь мгн^нная вспышка света между двумя вечностями мра-
ка, то тогда нет ничего более отвратительного, чем наше сущест-
вование.
Кто-то Может увидеть существенное противоречие в том, что в
одних слу^ях я говорю о страстном желании, чтобы жизнь не
кончалась) & в Других - что эта жизнь не имеет того значения,
которое ей приписывают. Противоречие? Еще бы! Это противо-
речие ме^У моим сердцем, которое говорит "да", и моею голо-
вой, которая говорит "нет”. Конечно же, противоречие. Кто не
знает этих незабываемых слов из Евангелия: "Верую, Господи,
помоги м<^му неверию! "13? Противоречие! Явное противоречие!
Ведь мы противоречиями и только благодаря им; ведь вся
наша жиз(И> - трагедия, а трагедия это вечная борьба без победы
и без надеты на победу, это противоречие.
Как видите, речь идет о том, что имеет аффективное значение,
а против доений аффективных рациональные доводы не дейст-
вуют. Ведь Доводы - это не более, чем доводы, даже если они
справедлив Есть такие любители дефиниций, педанты по нату-
ре и по склонности души, которые производят на меня совер-
шенно таХ<£ же впечатление, что и некий господин, который,
36
Человек из плоти и крови
желая утешить отца, только что потерявшего сына, умершего
внезапно в расцвете лет, говорит ему: "Успокойся, дружище, все
мы умрем рано или поздно”. Вас удивит, если подобная бестакт-
ность вызовет у этого отца возмущение? Ведь эр на самом деле
бестактность. Даже аксиома в некоторых случае может оказать-
ся бестактностью. Доколе буду я повторять:
чтоб мыслить так» довольно одного:
иметь мозги - и больше ничего!
И действительно, есть люди, которые, мыслят одним только
мозгом или еще каким-нибудь органом, специально для этого
созданным, в то время как другие мыслят вс^л телом и всей
душой, всею своей кровью, костями и костным иозгом, сердцем,
легкими, утробой, всею своей жизнью. Люди, которые мыслят
одним только мозгом, формулируют дефиниции, и из них полу-
чаются профессиональные мыслители. А вы знаете, что такое
профессионал? Вы знаете, что профессионал это продукт разде-
ления труда?
Вот, к примеру, профессиональный боксер. Ею научили нано-
сить удары кулаком с таким расчетом, чтобы концентрировать в
ударе всю свою силу, приводя в действие то^ко те мускулы,
которые необходимы для достижения непосредственной цели его
действий: сбить с ног противника. Удар непрофессионала может
и не обладать такой непосредственной объективной эффективно-
стью, но в нем гораздо больше жизни, ибо тот, кто его наносит,
приводит в действие почти все свое тело. Удар боксера и удар
пебоксера - это разные вещи. Как известно, цирковые силачи и
ярмарочные атлеты как правило не отличаются крепким здо-
|х>вьем. Они сбивают с ног своих противников, поднимают не-
померные тяжести, но умирают либо от чахотки, либо от дис-
пепсии.
Если философ не человек, он уж и тем более не философ; он
всего-навсего педант, то есть жалкое подобие человека. Развитие
любой науки - химии, физики, геометрии, филологии - может
быть делом той или иной специализации, хотя даже здесь это
возможно лишь в ограниченных и очень узких рамках. Но фило-
софия, как и поэзия, либо создается целостны/ц единством всех
человеческих сил, либо, в противном случае, эр будет уже не
37
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
философия, а пародия на философию, псевдофилософская эруди-
ция.
Всякое познание имеет какую-то определенную цель. Знание
ради знания, что бы там ни говорили, это не более, чем печаль-
ное недоразумение. Познают что-либо или ради какой-нибудь
непосредственно практической цели, или для того, чтобы попол-
нить наши уже имеющиеся знания. Даже самая, казалось бы,
теоретическая доктрина, то есть знание менее всего являющееся
непосредственным приложением к неинтеллектуальным потреб-
ностям нашей жизни, отвечает интеллектуальной потребности -
а это ведь тоже потребность - принципу экономии мышления,
принципу единства и непрерывности сознания. Но если научное
познание имеет свою цель в других наших знаниях, то филосо-
фия выходит за пределы знания, обращаясь ко всей нашей судь-
бе в целом, имея в виду единство нашего действия перед лицом
жизни и вселенной. И самая трагическая проблема философии
состоит в том, чтобы интеллектуальные потребности примирить
с потребностями чувства и воли. Поэтому терпит крах всякая
философия, которая пытается игнорировать вечное и трагическое
противоречие, лежащее в основе нашего существования. Но все
ли способны взглянуть в лицо этому противоречию?
Не внушает доверия, например, правитель, который никогда в
жизни, даже в неявной форме, не задавался вопросом о перво-
причине и последней цели всех вещей, а главное - вопросом о
человеке, начиная с его первого "почему?" и кончая его послед-
ним "для чего?".
И этот наиважнейший вопрос не может быть чисто рацио-
нальным, он должен быть аффективным. Не достаточно мыслить,
необходимо еще и чувствовать нашу судьбу. Тот, кто, решившись
управлять своими ближними, заявляет и торжественно провоз-
глашает, что вопросы запредельного содержания его не касаются,
не достоин управлять. И этим я - конечно же! - не хочу сказать,
что от него требуется какое-то определенное решение. Решение!
А разве есть решение?
Во всяком случае, добровольно я никогда не подчинюсь и не
доверюсь вождю народа, который, не постигнув самого главного,
берется управлять людьми, людьми из плоти и крови, которые
рождаются, страдают и не хотят умирать, но все равно умирают;
людьми, которые суть цели в себе, а не средства; людьми, кото-
да
Человек из плоти и крови
рые должны быть тем, что они есть, а не тем, что они не есть; и,
наконец, людьми, которые ищут так называемого счастья. На-
пример, бесчеловечно жертвовать одним поколением людей ради
следующего, если последнее не имеет чувства судьбы тех, кто
принес себя в жертву. То есть речь идет не о том, чтобы хранить
память о них или помнить их имена, а о том, чтобы чувствовать
их самих.
Все эти рассуждения о том, что человек живет в своих детях,
или в своих произведениях, или в природном мире, - суть празд-
ные измышления, которыми довольствуются лишь те, кто стра-
дает аффективной тупостью, хотя при всем том они могут быть
людьми поистине выдающегося ума. Ведь можно обладать боль-
шим талантом, тем, что мы называем большим талантом, и при
•ггом быть тупицей в чувствах и даже вовсе слабоумным в мора-
ли. Бывают такие случаи.
Эти талантливые люди с притупленными чувствами имеют
обыкновение говорить, что не стоит копаться в непознаваемом и
лезть на рожон. Но это все равно, что сказать человеку, который
лишился ноги, что незачем ему думать об этом. А ведь все мы
лишены чего-то, только одни это чувствуют, а другие - нет. Или
же притворяются, что не чувствуют, а стало быть лицемерят.
Некий педант, повстречав Солона, оплакивающего смерть сво-
его сына, сказал ему: "Что же ты плачешь, ведь это бесполезно".
И мудрец ответил ему: "Потому и плачу, что бесполезно". Ко-
нечно, плач не бесполезен, хотя бы потому, что он приносит
облегчение; но совершенно очевиден глубокий смысл ответа Со-
лона на бестактность педанта. И я уверен, что мы разрешили бы
многие наши проблемы, если бы, выйдя все вместе на улицу и
не побоявшись вытащить на свет Божий свои страдания, кото-
рые может быть окажутся одним нашим общим страданием, мы
принялись бы все вместе плакать и молиться, и взывать к небе-
сам, и призывать Бога. Даже если бы Он не слушал нас, Он бы
нас все равно услышал. Святость Храма как раз в том и состоит,
что он - то место, куда мы приходим плакать и где мы плачем
псе вместе. Одно только Miserere14, которое поют хором, все вме-
сте, поют, сгибаясь под ударами судьбы, стоит всей нашей фило-
софии. Мало лечить чуму, надо еще уметь оплакивать ее. Да,
надо уметь оплакивать ее! Может быть, это и есть высшая муд-
рость. Зачем? Спросите об этом у Солона.
39
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
Есть нечто такое, что, за неимением лучшего названия, мы
назовем трагическим чувством жизни, которое несет в себе всю
концепцию самой жизни и вселенной, всю более или менее от-
четливо сформулированную, более или менее ясно осознаваемую
философию. Трагическое чувство жизни могут иметь и имеют не
только отдельные люди, но и целые народы. Из этого чувства и
вырастают идеи, больше того, именно оно определяет их содер-
жание, хотя, конечно, затем уже и идеи воздействуют на него, в
свою очередь, давая ему пищу. Иногда оно может вызвать какое-
нибудь побочное заболевание, диспепсию например, но в других
случаях оно созидательно. И, как мы уже видели, бессмысленно
делить людей на здоровых и больных. За неимением единого
нормативного понятия здоровья, еще никто не доказал, что чело-
век по природе своей должен быть жизнерадостным. Более того:
человек, поскольку он - человек, поскольку он наделен сознани-
ем, уже тем самым, в отличие от какого-нибудь осла или рака,
является животным больным. Сознание это болезнь.
Среди людей из плоти и крови есть типические представители
трагического чувства жизни. Марк Аврелий, Блаженный Авгу-
стин, Паскаль, Руссо, Рене15, Оберман, Томсон16, Леопарди17,
Виньи18, Ленау19, Клейст20, Амьель21, Кентал22, Киркегор - вот
имена, которые сразу же мне припомнились. Это люди, обреме-
ненные скорее мудростью, чем наукой.
Кое-кто, может быть, думает, что каждый из этих людей вы-
брал свою линию поведения - как будто ее можно выбрать по-
добно тому, как выбирают, на что сделать ставку, заключая пари,
- для того, чтобы привлечь к себе внимание сильных мира сего,
своих хозяев, или добиться их милости, ибо тратить силы на
достижение каких бы то ни было иных целей - просто глупо. Но
Ъопгй soit qui mol у pense®. Чтобы не ввернуть здесь другую по-
словицу, испанскую, гораздо более острую, но, кажется, грани-
чащую с непристойностью.
Существуют, как мне думается, также и народы, обладающие
трагическим чувством жизни. К этой теме мы теперь и обратим-
ся, начав с обсуждения все того же вопроса о здоровье и болез-
ни.
40
Исходный пункт
И. ИСХОДНЫЙ пункт
Возможно, кому-то мои рассуждения покажутся болезнен-
ными. Болезненными? Но что такое болезнь? Ц что такое здо-
ровье?
Быть может, именно болезнь была главным условием так на-
зываемого прогресса, и прогресс как таковой есть не что иное,
как болезнь.
Кто не знает библейского предания о трагедии, разыгравшейся
в Раю? В Раю наши прародители жили в состоянии абсолютного
здоровья и абсолютной невинности. Яхве дозволил им вкушать
плоды от древа жизни, и все творение было предназначено для
них; только одно Он запретил им: вкушать плоды от древа по-
знания добра и зла. Но они, поддавшись искушению змея, кото-
рый является символом мудрости без Христа, вкусили от плода
древа познания добра и зла, и с этого момента они стали под-
властны всем болезням, в конце концов ведущим к смерти, их
уделом стали смерть, труд и прогресс. Ибо прогресс, согласно
.этому преданию, возникает в результате первородного греха.
11ричем именно любопытство женщины, Евы, любопытство,
которое вышло за границы естественной необходимости и по-
требностей самосохранения, стало причиной грехопадения, а
вместе с ним и искупления, которое указало Нам путь к Богу,
сугкрыло перед нами возможность вернуться к Нему и пребывать
в Нем.
Вам хотелось бы услышать версию нашего происхождения?
11ожалуйста. Согласно ей, некое существо, которое, строго гово-
ря, было еще не человеком, а разновидностью Гориллы, орангу-
танга, шимпанзе или чего-то в этом роде, страдало водянкой
тловного мозга или чем-то вроде того. Однажды человекообраз-
ная обезьяна произвела на свет детеныша, который, с точки
зрения животного или с сугубо зоологической точки зрения, был
больным, действительно больным, и эта болезнь оказалась не
41
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
только недостатком, но и преимуществом в борьбе за существо-
вание. В результате появилось единственное в своем роде прямо-
ходящее млекопитающее: человек. Вертикальное положение тела
оделяло его руки свободными от необходимости опираться на
НИХ при ходьбе, благодаря чему могла развиться рука с большим
пальцем, противостоящим остальным четырем, приспособленная
к лшиипулированию с предметами и орудиями, а руки, как из-
вестно, были великими зачинателями интеллекта. И все то же
вертикальное положение тела дало ему легкие, трахею и рот,
способный к артикулированной речи, а слово - это интеллект. И
благодаря все тому же вертикальному положению тела, голова
оказалась расположенной вертикально поверх туловища, что
способствовало увеличению веса и развитию головы, в которой
поселилось мышление. Но для этого нужны были кости скелета
бодее крепкие и упругие, чем у видов животных, туловище и
голова которых имели четыре точки опоры, и женщина, согласно
книге Бытия, виновница грехопадения, вынуждена была, рожая
лшденца с большой головой, проталкивать ее между более креп-
кик костей. Яхве в наказание за совершенный грех осудил ее
рожать своих детей в муках.
Горилла, шимпанзе, орангутанг и их сородичи должны отно-
ситься к человеку как к несчастному больному животному, кото-
рое к тому же хоронит своих мертвецов. Для чего?
И разве не являются эта первая болезнь и все те болезни, ко-
торым она положила начало, самым главным элементом про-
гресса? К примеру, подагра заражает кровь, занося в нее отходы
незавершенного процесса органического сгорания; однако не
оказывает ли то же самое заражение крови благоприятное, воз-
буждающее действие? Разве не способствует эта нечистая кровь,
и именно в силу своей нечистоты, более интенсивной мозговой
деятельности? Химически чистая вода не годится для питья. И
разве не является точно так же физиологически чистая кровь
непригодной для мозга вертикально ходящего млекопитающего,
ксгорое должно жить за счет мышления?
С Другой стороны, история медицины говорит о том, что про-
гресс состоял не столько в уничтожении возбудителей наших
болезней, или, точнее, самих этих болезней, сколько в приспо-
соблении их к нашему организму, возможно, обогащавшим его,
в мацерации их в нашей крови. Разве не в этом смысл всех этих
42
Исходный пункт
прививок и сывороток, разве не в этом смысл иммунизации в
лечение определенного времени?
Если бы здоровье не было абстрактной категорией, то есть
чем, чего, строго говоря, не бывает, то мы могли бы сказать, что
абсолютно здоровый человек уже не был бы человеком, а был бы
неразумным животным. Неразумным за неимением какой бы то
ни было болезни, которая разжигала бы в нем огонь разума.
Истинной болезнью, и болезнью трагической, является то, что
пробуждает в нас жажду познания ради наслаждения самим
познанием, ради удовольствия вкусить от плода древа познания
добра и зла.
rtyvrsG Oi avep&noi rov riS&vat dpiyovrat cpvaei, "все люди от при-
|юды стремятся к знанию". Так начинает Аристотель свою Me-
пфизику, и с тех пор тысячи раз было повторено, что любопыт-
ство, или желание знать то, что, согласно книге Бытия, ввело
пашу праматерь в грех, есть первопричина науки.
Но необходимо различать между желанием, или жаждой,
тать, по-видимому и на первый взгляд, из любви к познанию
самому по себе, между неодолимым желанием вкусить от плода
древа познания, с одной стороны, и необходимостью познавать
для того, чтобы жить, с другой. Это последнее, дающее нам пря-
мое и непосредственное знание, которое в строгом смысле, хоть
их) и может показаться парадоксальным, можно было бы на-
мять познанием бессознательным, является общим для человека
и животных, в то время как то, что нас отличает от животных,
есть познание рефлексивное, познание самого познания.
Люди много спорили и по сей день, когда мир уже устал от их
споров, продолжают спорить о происхождении познания; но
пока, оставляя в стороне все то, что будет сказано ниже о глу-
бинных основах существования, остается несомненным и досто-
верным по крайней мере то, что в сфере явлений, в жизни су-
ществ, которые в той или иной мере способны к какому-либо -
Сюлее или менее смутному - познанию или восприятию или,
судя по их действиям, кажутся наделенными такого рода спо-
собностями, познание проявляется в связи с потребностью жить
и добывать необходимое для жизни пропитание. Оно представ-
ляет собой следствие той самой сущности бытия, которая, со-
гласно Спинозе, состоит в стремлении бесконечно пребывать в
своем бытии. В терминах, более грубо выражающих эту зависи-
43
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
мость, можно сказать, что мозг во всем том, что касается осуще-
ствления его функций, зависит от желудка. В существах, которые
располагаются на низших ступенях лестницы живых существ, все
проявления, связанные с более или менее ясным сознанием,
сводятся к действиям, направленным на добывание средств к
существованию.
Происхождение познания, которое мы можем назвать исто-
рическим, относится к явлениям иного рода. Существа, которые
кажутся наделенными восприятием, воспринимают для того,
чтобы жить, и они способны воспринимать только то и только в
той мере, что и в какой мере необходимо воспринимать для
поддержания жизни. Но, может быть, накапливаясь, эти позна-
ния, поначалу чисто утилитарные, в конце концов перестают
быть таковыми, составив такой капитал, который оказывается
гораздо большим, чем это необходимо для жизни.
Итак, первоначально существует потребность познавать, чтобы
жить, а уже из нее развивается познание иного рода, которое
мы могли бы назвать избыточным или чрезмерным, которое, в
свою очередь, способно создать некую новую потребность. Лю-
бопытство, так называемое врожденное стремление к познанию,
пробуждается и вступает в действие лишь после того, как удов-
летворена потребность познавать, чтобы жить; и хотя иногда в
реальных условиях существования человеческого рода это проис-
ходит не так, и любопытство выходит за границы потребности
познавать, чтобы жить, а наука - за границы потребности уто-
лить голод, тем не менее принципиальным фактом является то,
что любопытство выросло из потребности жить, в этом и состоит
мертвый груз и грубая материя, которую несет в своем сердце
наука; как бы ни стремилась она быть знанием ради знания,
знанием истины ради самой истины, потребности жизни оста-
ются в силе, и наука вынуждена служить им, и если люди дума-
ют, что ищут истину ради нее самой, то фактически они ищут
жизнь в истине. Многообразие наук обусловлено многообразием
человеческих потребностей, и люди науки - все равно, хотят они
того или нет, отдают они себе в этом отчет или нет, - как пра-
вило работают либо на сильных мира сего, либо на народ, кото-
рый требует от них удовлетворения своих желаний.
Но разве этот мертвый груз и грубая материя науки не явля-
ется в действительности, как раз наоборот, внутреним источни-
44
Исходный пункт
ком ее существования? Фактически дело обстоит именно так, и
было бы великой глупостью восставать против самого условия
нашей жизни.
Познание служит потребности жить и прежде всего инстинк-
ту самосохранения. Эта потребность и этот инстинкт создали в
человеке органы познания и определили границы их возможно-
стей. Человек видит, слышит, осязает, обоняет и ощущает на
вкус только то, что ему необходимо видеть, слышать, осязать,
обонять и ощущать на вкус для того, чтобы сохранить свою
жизнь; в случае ослабления или утраты одного из этих чувств
возрастают опасности, со всех сторон окружающие его жизнь, и
если, поскольку мы живем в обществе, в условиях общественного
состояния эти опасности возрастают не столь значительно, то
только лишь по той причине, что одни из нас видят, слышат,
осязают, обоняют и ощущают на вкус вместо других. Слепой в
одиночку, без поводыря, долго не проживет. Потребность в дру-
гом человеке - вот еще одно, поистине общественное, чувство.
Итак, в состоянии изолированного индивида человек не видит,
не слышит, не осязает, не обоняет и не ощущает на вкус боль-
ше, чем это необходимо для того, чтобы жить и сохранять себя.
Исли он не различает оттенков цвета ниже красного и выше
фиолетового, то наверное по той причине, что для сохранения
своей жизни ему достаточно тех оттенков, которые он различает.
11аши чувства суть не что иное, как аппараты упрощения, устра-
няющие из объективной реальности все то, что нам нет необхо-
димости познавать для того, чтобы использовать объекты для
сохранения своей жизни. В абсолютной темноте животное, если
оно не погибает, в конце концов становится слепым. Паразиты
живут во внутренностях других животных за счет уже готовых
внутренних соков, вырабатываемых организмом этих животных,
и поскольку тем самым у них нет необходимости видеть и слы-
шать, постольку они ничего не видят и не слышат, а, превра-
тившись в своеобразный мешочек, существуют, присосавшись к
бытию того, за счет кого они живут. Для этих паразитов не дол-
жен существовать ни мир видимый, ни мир звучащий. Для их
существования достаточно того, что видят и слышат те, которые
содержат их в своих внутренностях.
Итак, изначально познание служит инстинкту самосохране-
ния, или скорее, как мы уже сказали, сославшись на Спинозу,
45
——АЛОГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
самои сУЧНости бытия всякой вещи. И здесь следует отметить,
что именин
инстинкт самосохранения делает для нас реальным и
^увственновоспринимаемый мир, ибо из беззвучной и
оеспРеАеАьной области возможного этот инстинкт отбирает и
выделяет тгл «
что для нас существует. В действительности для нас
то, что нам так или иначе необходимо познавать,
ы ^Чествовать; следовательно, объективное существование,
ег° познаем, есть нечто обусловленное нашим собствен-
ным личньщ существованием. И никто не может отрицать, что
для нас не кл ' с
могли бы существовать и едва ли существуют непо-
быть и П° кРа^не^ на сегодняшний день, - а может
’ ^Познаваемые аспекты реальности, если они совсем не
НУЖНЫ Пам ддд реального сохранения нашего собственного су-
ществования.
Но человек не живет один и является не изолированным ин-
дивидом* □
* а членом общества; совершенно справедлив тезис о
’ Индивид, подобный атому, есть абстракция1. Да, атом
вне вселенной - такая же абстракция, как и вселенная без ато-
мов. И еслп »
Индивид сохраняет свое существование, то только
Даря Инстинкту увековечения, присущего ему как члену
щества. ц3 этого инстинкта, а лучше сказать - из общества,
разум-
У ’ 110 самое рефлексивное и рефлексирующее познание,
которое отличает человека от животных и зовется разумом, яв-
Ою ПроАуктом общества.
происхождением разум, по всей вероятности, обязан
нсГ^благо МЫсдим членораздельно, или, если угодно, рефлексив-
Ааря членораздельной речи, а эта речь произрастает из
^^ги передавать свои мысли нашим ближним. Мыслить -
беседовать с самим собой, а с самим собой каждый из
Аует только благодаря потребности общаться с другими
людьми, и в нашей повседневной жизни часто бывает так, что
кто-то находит идею, которую долго искал, находит для нее под-
ходящую форму, то извлекает ее из тумана смутных ощу-
щении, Именно благодаря усилиям, направленным на то, чтобы
представить ее другим. Мышление это внутренняя речь, а внут-
^споетб^411 пРоизРастает из внешней. Отсюда следует, что разум
°^ь общественная и коллективная. Факт, чреватый, как
нам предстоит увидеть, далеко идущими последствиями.
4G
Исходный пункт
И если существует реальность, которая, поскольку она позна-
ваема, является творением инстинкта самосохранения и служа-
щих ему чувств, то разве не должна существовать и другая ре-
альность, ничуть не менее реальная, чем первая, реальность, ко-
торая, поскольку она познаваема, является творением инстинкта
увековечения и особого рода чувств, служащих этому инстинкту.
Инстинкт самосохранения, голод, есть основа человеческого ин-
дивида; инстинкт увековечивания, любовь в ее самой рудимен-
тарной и физиологической форме, есть основа человеческого об-
щества. И если человек познает то, что ему необходимо позна-
вать ради самосохранения, то точно так же и общество, или
человек как существо общественное, познает то, что ему необхо-
димо познавать для того, чтобы увековечить себя в обществе.
Есть один мир, мир чувственный, дитя голода, и есть другой
мир, мир идеальный, дитя любви. И так же как есть чувства,
служащие познанию чувственного мира, существуют чувства - в
наше время большей частью спящие, потому что едва ли уже
забрезжил рассвет социального сознания, - служащие познанию
мира идеального. Так почему же должны мы отрицать объектив-
ную реальность творений любви, инстинкта увековечения, в то
время как признаем объективную реальность творений голода,
или инстинкта самосохранения? Если про них говорят, что они -
не более, чем наши фантазии, не имеющие статуса объективной
реальности, то разве нельзя сказать то же самое о том, что явля-
ется не более, чем продуктом творчества наших ощущений? Кто
возьмется доказать, что не существует мира невидимого и неося-
лземого, воспринимаемого нашим внутренним чувством, которое
служит инстинкту увековечения?
Человеческое общество, как таковое, имеет чувства, которых
индивид сам по себе, помимо общества, лишен, точно так же
как этот индивид, человек, который, в свою очередь, тоже пред-
ставляет собой своего рода общество, имеет такие чувства, кото-
рых лишены клетки, из которых он состоит. Например, слепые
клетки слуха в своем смутном сознании должно быть не подоз-
ревают о существовании видимого мира, и если бы им сказали о
нем, они наверняка расценили бы это как произвольное творче-
ство глухих клеток зрения, которые, в свою очередь, будут счи-
тать иллюзией мир звуков, созданный слепыми клетками слуха.
Как мы уже говорили, паразиты, живя во внутренностях более
47
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
высокоразвитых животных за счет внутренних соков, которые
вырабатываются организмом этих животных, не нуждаются ни в
зрении, ни в слухе, и тем самым для них не существует ни мир
видимый, ни мир звучащий. Если бы у них было настоящее соз-
нание и они могли отдавать себе отчет в том, что тот, в чьих
внутренностях они живут, верит в существование иного мира,
они бы наверняка сочли это бредом его воображения. Точно так
же существуют и паразиты социальные; как очень верно заметил
Джеймс Бельфор 2, получая от общества, в котором они живут,
мотивы своего морального поведения, они отрицают, что вера в
Бога и в будущую жизнь необходимы для добропорядочного по-
ведения и благопристойной жизни, и отрицают потому, что об-
щество уже приготовило те духовные соки, за счет которых они
живут. Отдельный индивид может переносить жизнь и прожить
ее достойно и даже героически, никоим образом не веруя ни в
бессмертие души, ни в Бога, но только лишь по той причине, что
он прожил жизнь духовного паразита. То, что мы называем чув-
ством чести, есть продукт христианства, даже у тех, кто христи-
анство не исповедует. Я больше скажу, если в каком-нибудь че-
ловеке вера в Бога соединяется с моральной чистотой и высотой,
то не столько потому, что вера в Бога делает его добрым, сколько
потому, что будучи добрым, он, слава Богу, вынужден верить в
Него. Доброта ~ прекраснейший источник духовной прозорливо-
сти.
Конечно, когда я говорю о том, что человек творит чувствен-
ный мир, а любовь творит мир идеальный, когда я говорю о
слепых клетках слуха и глухих клетках зрения, о духовных пара-
зитах и так далее, мне могут возразить, что все это лишь мета-
форы. Да, это так, мыслить при помощи метафор, - ни на что
иное я и не претендую. Ведь это социальное чувство - дитя
любви, отец членораздельной речи и разума, а также идеального
мира, который из него возникает, - есть, в сущности, не что
иное, как то, что мы называем фантазией и воображением. Из
фантазии произрастает разум. И если она считается способно-
стью, которая своевольно измышляет образы, то что означает это
своеволие, спрашиваю я; во всяком случае наши чувства и разум
* The Foundation of belief being notes introductory to the study of theology by
the Fight Hon. James Balfour.
48
Исходный пункт
чиже вводят нас в заблуждение.
Нам нужно понять, что такое эта внутренняя социальная спо-
собность, воображение, которое все персонализирует и, призван-
ное служить инстинкту увековечения, открывает нам бессмертие
души и Бога, так что в этом смысле Бог является продуктом
общества.
Но об этом позже.
Итак, для чего люди философствуют? То есть для чего они
спрашивают о первоначалах и последних целях вещей? Почему
они стремятся к бескорыстному познанию истины? Потому, что
все люди по природе стремятся к знанию. Ладно, это понятно.
11о для чего?
Философы ищут теоретический, или идеальный, исходный
пункт для своей человеческой работы, для своего философствова-
ния; но, как правило, они пренебрегают своей обязанностью
найти практический и реальный исходный пункт своей филосо-
фии, ее цель. Какой смысл создавать философию, продумывать
ее, а затем излагать ее своим ближним? Чего ищет в ней и чего
хочет от нее философ? Истины ради самой истины? Истины
|>ади того, чтобы положить ее в основу нашего поведения и оп-
| оделить в соответствии с нею нашу духовную позицию по от-
ношению к жизни и вселенной?
Философия это человеческий продукт каждого философа, а
каждый философ - человек из плоти и крови, который обращает-
ся к другим таким же, как и он, людям из плоти и крови. И
хочет он того или нет, но философствует он не только разумом,
но и волей, чувством, плотью и кровью, всею душой и всем те-
лом. Философствует человек.
И мне не хочется употреблять здесь слово "я" и говорить, что
философствует философское я, а не человек, чтобы не путать это
конкретное, определенное я, я из плоти и крови, которое страда-
ет от зубной боли и находит жизнь невыносимой, если смерть
означает уничтожение личного сознания, чтобы не путать его с
совершенно другим я, с проникшим сюда контрабандой Я с
большой буквы, с теоретическим Я, которое ввел в философию
Фихте3, так же как и с Единственным Макса Штирнера4 Лучше
было бы сказать не "я”, а "мы". Но только мы конкретное, опре-
деленное в пространстве.
Знание ради знания! Истина ради истины! Это бесчеловечно.
49
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
И если мы говорим, что теоретическая философия имеет свою
цель в практике, истина - в пользе, наука - в морали, то я скажу:
ну а польза, для чего она? Разве она - цель в себе? Полезное это
то, что способствует сохранению, увековечению и обогащению
сознания. Польза имеет свою цель в человеке, в сохранении и
совершенствовании человеческого общества, которое состоит из
людей. Ну а это последнее для чего? "Поступай так, чтобы мак-
сима твоего поступка могла служить нормой поведения для всех
людей", - говорит нам Кант5. Все верно. Но для чего? Во всем
надо искать это самое для чего,
В исходном пункте, истинном - практическом, а не теоретиче-
ском - исходном пункте, всякой философии есть некое для чего.
Философ философствует не только для того, чтобы философство-
вать. Primum vivere, deinde philosopharf, гласит старая латинская
сентенция, и так как философ - сначала человек, а уж потом
только философ, он должен жить, тогда только сможет он фило-
софствовать, и фактически философствует он ДХя того, чтобы
жить. Как правило, он философствует или для того, чтобы при-
мириться с жизнью, или для того, чтобы найти в ней какой-то
смысл, или чтобы отвлечься и позабыть о своих невзгодах, или из
спортивного интереса и для забавы. Хорошим примером этого
последнего служит Сократ, этот несносный афинский ироник, о
котором поведал нам Ксенофонт в своих Восполаснаниях: он
представил свою философию куртизанке Феодоте таким образом,
что та попросила его помогать ей в ловле любовников и быть
при ней другом дома, аиувцрат?)^, одним словом, сводником7.
Дело в том, что фактически философия нередко превращается в
искусство сводничества, но только духовного. В иных же случаях
она превращается в опий для утоления печалей.
Вот беру я наугад первую оказавшуюся под рукой книгу по
метафизике: Time and L’Space. A metaphysical essaifi Шейвурта
Ходжсона; открываю ее и в пятом параграфе первой главы чи-
таю: "Метафизика есть, собственно говоря, не наука, а филосо-
фия; то есть наука, цель которой заключается в ней самой, в
услаждении и воспитании умов, которые ее возделывают, а не в
каких бы то ни было внешних целях, таких как обоснование
искусства достижения благополучия в жизни". Давайте разбе-
ремся. Во-первых, мы видим, что метафизика не есть, собствен-
но говоря - properly speaking, - наука, то есть, that is, она есть
50
Исходный пункт
наука, цель которой и так далее. И эта наука, которая не есть
собственно наука, имеет свою цель в самой себе, в услаждении и
воспитании тех умов, которые ее возделывают. Итак, на чем же
мы остановимся? Имеет ли она свою цель в самой себе или же
цель ее в услаждении и воспитании умов, которые ее возделы-
вают? Либо одно, либо другое. Далее Ходжсон поясняет, что
целью метафизики не является какая бы то ни было внешняя
цель, например, обоснование искусства достижения жизненного
благополучия. Но разве услаждение ума, который возделывает
;иу философию, не является составной частью его жизненного
благополучия? Читатель, вникни в содержание этого отрывка из
книги английского метафизика и скажи мне, разве не соткан он
из противоречий?
Это неизбежно, когда речь идет о том, чтобы по-человечески
понять смысл этого тезиса о науке, знании, цель которого нахо-
дится в нем самом; этого тезиса о знании ради самого знания,
познании истины ради самой истины. Наука существует только в
личном сознании и только благодаря ему; астрономия и матема-
тика не имеют никакой другой реальности, кроме той, которую
в качестве 'знания они имеют в умах тех, которые их изучают и
возделывают. И если бы в один прекрасный день должно было
исчезнуть всякое личное сознание на земле, если бы в один пре-
красный день дух человеческий обратился в ничто, то есть в аб-
солютную бессознательность, из которой он когда-то вышел, и не
пало бы уже духа, который воспользовался бы плодами, накоп-
ленными всей нашей наукой, для чего тогда была бы нужна нау-
ка? Ибо не следует упускать из виду тот факт, что в проблеме
личного бессмертия души речь идет о будущем всего рода чело-
веческого.
Эту цепочку противоречий, в которые впадает англичанин,
пытаясь объяснить нам суть науки, чья цель находится в ней
самой, легко понять, если видеть в этом англичанине прежде
всего человека. Наверное немецкий специалист, философ, кото-
рый сделал философию своей специальностью, и заживо похоро-
нил себя в ней, предварительно убив в себе человека, гораздо
лучше объяснил бы суть науки, чья цель находится в ней самой,
и суть знания ради знания.
Возьмите, к примеру, человека Спинозу, этого португальского
еврея, которого судьба забросила в Голландию; прочтите его
51
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
Этику, воспринимая ее такой, как она есть, читая ее как преис-
полненную отчаяния элегическую поэму, и скажите мне, разве
не слышится в ней доносящееся из-под точных, и на первый
взгляд, невозмутимых теорем, изложенных more geometrico9,
скорбное эхо пророческих псалмов? Это не философия смире-
ния, но философия отчаяния. Когда он писал, что человек сво-
бодный ни о чем так мало не думает, как о смерти, и его муд-
рость состоит в размышлении не о смерти, а о жизни - homo
Uber de nulla re minus quam de morte cogitat et eids sapientiam non
mortis, sed vitae meditatio est (Этика, ч. IV, теорема LXVII), когда
он это писал, то, не менее чем кто-либо, чувствовал себя рабом,
он думал о смерти и писал для того, чтобы освободиться от этой
мысли, хотя желание освободиться от нее было тщетным. Точно
так же, написав теорему XLII части V, согласно которой "счастье
не есть награда за добродетель, но сама в себе добродетель", он
не чувствовал уверенности в том, что писал. Ибо люди для того и
философствуют, чтобы убедить самих себя, хоть и не достигают
никогда этой цели. Это желание убедить себя, то есть превзойти
свою собственную человеческую природу, и есть истинный внут-
ренний исходный пункт большинства философских доктрин.
Откуда я и откуда мир, в котором и которым я живу? Куда я
иду и куда движется все то, что меня окружает? И что все это
означает? Вот о чем спрашивает человек по мере того, как он
освобождается от отупляющей необходимости поддерживать
свое материальное существование. И если мы присмотримся
повнимательнее, то увидим, что за этими вопросами кроется
желание знать не столько почему, сколько для чего*, желание
знать не причину, но цель. Как известно, Цицерон определял
философию как "знание вещей божественных и человеческих, и
причин, в которых они содержатся", rerum diwnarum et huma-
narum, causarumque qidbus hae res continentur, но в действитель-
ности, все эти вещи суть для нас цели. И что такое Первая При-
чина, Бог, если не Высшая Цель? Нас интересует почему только
с точки зрения для чего*, мы хотим знать, откуда мы пришли,
только для того, чтобы как можно лучше понять, куда мы идем.
Эту дефиницию, сформулированную Цицероном, а значит сто-
ицизмом, можно обнаружить также и у такого величайшего
интеллектуалиста, как Климент Александрийский10, канонизиро-
ваный Католической церковью. Она сформулирована в главе V
52
Исходный пункт
книги первой его Стромат. Но этот же самый христианский -
христианский? - философ в главе XXII книги четвертой Стромат
говорит, что для гностика, то есть интеллектуала, должно быть
достаточно, познания, гнозиса, и добавляет: “И я беру на себя
смелость сказать, что вовсе не из желания спастись избирает
познание тот, кто занимается познанием самого Бога; познание
стремиться -. посредством опыта - познавать всегда; но такое
бесконечное познание, представляющее сущность познания через
нескончаемое заблуждение и как вечное созерцание, остается
живой субстанцией; если бы кто-нибудь предложил интеллектуа-
лу определить, чему отдал бы он предпочтение: познанию Бога
или вечному спасению, и если бы эти вещи, по сути своей яв-
ляющиеся скорее одним и тем же, можно было разделить, он
без колебаний выбрал бы познание Бога". Так пусть же Он, тот
самый Бог, которого мы страстно желаем обрести и иметь вечно,
избавит нас от этого гностицизма, или клементова интеллектуа-
лизма!
Почему я хочу знать, откуда я пришел и куда иду, откуда и
куда движется все, что меня окружает, и что все это значит?
11отому что я не хочу умереть полностью и окончательно, и хочу
знать наверняка, умру я или нет. А если не умру, то что со мною
будет? Если же умру, то все бессмысленно. На этот вопрос есть
при ответа: либо а) я знаю, что умру полностью и окончательно,
и тогда - безысходное отчаяние, либо Ь) я знаю, что не умру, и
тогда - смирение, либо с) я не могу знать ни того, ни другого, и
тогда - смирение в отчаянии, или отчаяние в смирении, и борь-
ба.
"Лучше бросить думать о том, чего все равно невозможно
знать", - скажет какой-нибудь читатель. Но разве это возможно?
В своей прекраснейшей поэме древний мудрец (The ancient sage)
Теннисон11 говорит: "Ты не можешь доказать неизреченное (The
Nameless). Ах, сын мой, ты не можешь доказать и мир, в кото-
ром ты живешь; ты не можешь доказать, что ты только тело, и
не можешь доказать, что ты только дух, так же как и то, что ты
единство тела и духа; ты не можешь доказать, что ты бессмер-
тен, но и того, что ты смертен тоже; да, сын мой, ты не можешь
доказать, что я, беседующий с тобою, не есмь ты, беседующий с
самим собой, ибо ничто достойное доказательства не может быть
ни доказано, ни опровергнуто, а посему будь благоразумен, все-
53
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
гда держись той стороны, которая лучше освещена солнцем со-
мнения и восходи к Вере, оставляя в стороне формулы Веры! ”.
Да, наверное, как сказал мудрец, ничто достойное доказательства
не может быть ни доказано, ни опровергнуто,
for nothing worthy proving can be proven,
nor yet disproven.
Но разве можем мы обуздать этот инстинкт, заставляющий
человека стремиться к познанию и особенно к познанию того,
что побуждало бы нас жить и жить вечно? Вечно жить, а не
вечно познавать, как александрийский гностик. Ибо жить и по-
знавать - это разные вещи, и, как мы видели, между ними, на-
верное, есть такое противоречие, исходя из которого, мы могли
бы сказать, что все живое антирационально, а не только не-
рационально, а все рациональное - антижизненно. Это и есть
основа трагического чувства жизни.
Беда рассуждения Декарта о методе не в предварительном
методическом сомнении; не в том, что он начинает с того, что
хочет все подвергнуть сомнению, которое является всего лишь
методом; беда в том, что он хотел начать, абстрагируясь от само-
го себя, Декарта, от реального человека, то есть человека из пло-
ти и крови, который не хочет умирать, он хотел быть чистым
мыслителем, то есть некоей абстракцией. Но реальный человек
вернулся и контрабандой проник в его философию.
"Le bon sens est la chose du monde la mieux partagte"12, ~ так
начинается Рассуждение о методе. Этот самый здравый смысл
его и спас. И продолжая говорить о самом себе, о человеке Де-
карте, он, кроме всего прочего, поведал нам о том, что очень
высоко ценил красноречие и был влюблен в поэзию; что особен-
но нравилась ему математика из-за достоверности и очевидности
своих доводов, и что он почитал наше богословие, и не менее,
чем кто-либо, надеялся обрести путь на небеса, et pretendais
autant qu'aucun autre a gagner le det И эта надежда, к тому же, я
думаю, очень достойная похвалы, а главное очень естественная,
была как раз тем, что позволило ему получить все выводы из
своего методического сомнения. Человек Декарт не менее, чем
кто-либо, надеялся обрести путь на небеса; "но узнав, - пишет
он, - как вещь вполне достоверную, что путь этот открыт одина-
ково как для несведущих, так и для ученейших, и что получен-
ные путем откровения истины, которые туда ведут, выше наше-
54
Исходный пункт
in разумения, я не осмеливался подвергать их моему слабому
рассуждению и полагал, что для их успешного исследования надо
получить особую помощь свыше и быть более, чем человеком".
И тут он человек. Тут он человек, который, слава Богу, не был в
гаком положении, чтобы делать из науки ремесло - metier - для
обеспечения своего благосостояния, и который не считал себя
обязанным презирать славу, как это делают циники. И далее он
повествует о том, как, находясь в Германии и оставшись один в
теплой комнате, poele, он начал философствовать о своем методе.
В Германии, но оставшись один в теплой комнате! Дело в том,
что это рассуждение человека из теплой комнаты, и к тому же
из немецкой теплой комнаты, а между тем философ, оставшийся
в ней один, был французом, который надеялся обрести путь на
небеса.
И он приходит к cogito ergo sum, которое предвосхитил уже
блаженный Августин; но ego, подразумеваемое в этой энтимеме
ego cogito, ergo ego sum, есть некое ego, некое ирреальное, или,
если угодно, идеальное, я, и его sum, его существование, это тоже
нечто ирреальное; "я мыслю, следовательно я существую" нельзя
понять иначе, как "я мыслю, следовательно я есмь мыслящий";
бытие этого я есмъ, которое выводится из я мыслю, есть не бо-
лее, чем мышление; это бытие есть мышление, а не жизнь. Из-
начальным же является не то, что я мыслю, а то, что я живу, ибо
те, кто мыслит, тоже живут. Хотя эта жизнь не есть подлинная
жизнь. Боже мой, сколько же противоречий возникает, как толь-
ко мы хотим соединить жизнь и разум узами брака!
Истина в том, что sum, ergo cogito, “я существую, следователь-
но, я мыслю", хотя не все то мыслит, что существует. Разве
осознание мышления не должно быть в первую очередь осозна-
нием бытия? Разве возможно чистое мышление без самосозна-
ния, без личности? Разве возможно чистое познание без чувства,
без той специфической материальности, которую сообщает ему
чувство? Разве мышление не чувствует, и разве тот, кто познает
и хочет познать самого себя, одновременно с этим себя не чувст-
вует? Разве не мог человек из теплой комнаты сказать: "Я чувст-
вую, следовательно, я существую"; или: "Я хочу, следовательно я
существую"? И не является ли это самочувствование - чувством
непреходящим? Разве хотеть самого себя не значит хотеть суще-
ствовать вечно, то есть не хотеть умирать? Разве не является то,
55
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
что печальный еврей из Амстердама называл сущностью всякой
вещи, стремление бесконечно пребывать в своем существовании,
любовь, жажда бессмертия, первейшим и фундаментальным
условием всякого рефлексивного, или человеческого, познания?
И тем самым не будет ли это истинным основанием, истинным
исходным пунктом всякой философии, несмотря на то, что фило-
софы, развращенные интеллектуализмом, этого не признают?
Кроме того именно cogito вводит одно различие, которое, бу-
дучи и в самом деле плодотворным, вместе с тем создавало пута-
ницу. Это различие между объектом, cogito, и субъектом, sum.
Едва ли вообще существует такое различие, благодаря которому
не возникало бы путаницы. Но к этому мы еще вернемся.
А пока давайте остановимся при этом на предположении о
том, что жажда не умирать, голод по личному бессмертию, наше
усилие бесконечно пребывать в своем собственном существова-
нии, которое, согласно трагическому еврею, является самой на-
шей сущностью, это есть аффективная основа всякого познания
и внутренний, личный исходный пункт всякой человеческой
философии, человеком созданной и для людей предназначенной.
Мы увидим, что решение этой внутренней, аффективной про-
блемы, решение, которое может быть и отчаянным отказом от
ее решения, оказывается тем, что окрашивает все остальное со-
держание философии. Даже под так называемой гносеологиче-
ской проблемой кроется не что иное, как этот человеческий аф-
фект, так же как под исследованием почему, причины, кроется
не что иное, как искание для чего, цели. Все прочее - либо само-
обман, либо попытка обмануть других. И попытка обмануть
других ради того, чтобы обмануть самого себя.
Этим личным, аффективным исходным пунктом всякой фило-
софии и всякой религии и является трагическое чувство жизни.
Обратимся же к его рассмотрению.
56
Голод по бессмертию
III. ГОЛОД ПО БЕССМЕРТИЮ
Остановимся на этой бессмертной жажде бессмертия, хотя
все, что я скажу далее, гностики, или интеллектуалы, наверняка
сочтут риторикой, а не философией. Божественный Платон, рас-
суждая в своем Федоне о бессмертии души, тоже говорил, что об
угом мы должны творить мифы, pvOo-Xoyetv1.
Прежде всего, давайте снова и отнюдь не последний раз
вспомним постулат Спинозы о том, что всякая вегць стремится
пребывать в своем существовании, что это стремление есть не
что иное, как действительная сущность самой вещи и обнимает
собою неопределенное время, и, наконец, что душа, имеет ли
она идеи ясные и отчетливые или смутные, стремится пребывать
в своем бытии в продолжение неопределенного времени и соз-
нает это свое стремление (Этика, ч. III, теоремы VLJX).
В самом деле, мы не можем сознавать себя как Несуществую-
щих без какого-то усилия, достаточного, чтобы сознание наше
дало себе отчет в абсолютной бессознательности, в своем собст-
венном уничтожении. Читатель, попытайся вообразить себе пол-
ное бодрствование, которое было бы состоянием твоей души в
глубоком сне; попробуй заполнить свое сознание представлением
о бессознательном, и ты в этом убедишься. Упорные попытки
понять это вызовут у тебя тяжелейшее помрачение рассудка. Мы
не можем сознавать себя несуществующими.
Видимая вселенная, дитя инстинкта самосохранения, мне
слишком мала, она подобна слишком тесной клетке, об решетки
которой бьется моя душа; в ней мне не хватает воздуха, чтобы
дышать. Раз за разом, снова и снова, я хочу быть собой и, не
переставая быть собой, быть еще и другими, вобрать в себя всю
тотальность вещей видимых и невидимых, беспредельно распро-
странить себя в пространстве и бесконечно продлить себя во
времени. Если не быть всем и всегда, а это все равно, что не
быть, то по крайней мерю быть собою вполне и всегда. А быть
57
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
собой это значит быть всеми другими. Все или ничего!
Все или ничего! Какой же иной смысл может иметь "быть или
не быть", to be or not to be, Шекспира, того самого поэта, кото-
рый в своем Кориолане (V, 4) заставил Марсио сказать, что веч-
ность это все, в чем он нуждается, чтобы быть богом: be wants
nothing of a god but eternity. Вечность! Вечность! Вот чего мы
страстно желаем; жажда вечности это и есть то, что у людей
зовется любовью; и если ты любишь другого человека, то это
значит, что ты хочешь обрести в нем вечность. Что не вечно, то
и не действительно.
Душераздирающие стенания у поэтов всех времен исторгало
это грозное виденье быстротечных волн жизни, начиная с "приз-
рака тени", сткш£ Svap, Пиндара2, кончая "жизнь есть сон" Каль-
дерона3 и "мы сотканы из материи сновидений" Шекспира; это
последнее высказывание даже более трагично, чем слова кас-
тильского поэта, ибо если у Кальдерона говорится, что наша
жизнь, но не мы сами, видящие ее во сне, есть сон, то англича-
нин и нас самих тоже превращает в сновиденье, в сон, видящий
сны.
Тщета мира, тщета всего преходящего, и любовь - вот две
главные и глубинные ноты истинной поэзии. Эти две ноты не
могут звучать порознь и образуют созвучие. Ощущение тщеты
бренного мира сего ввергает нас в любовь, единственное, в чем
преодолевается тщетное и преходящее, единственное, что прида-
ет жизни полноту и вечность. По крайней мере так кажется... А
любовь, особенно когда борьба с судьбой погружает нас в чувство
тщеты мира сего, мира иллюзий, пробуждает в нас предчувствие
мира иного, в котором, побеждая судьбу, законом будет свобода.
Все проходит! Вот постоянный припев тех, кто испил из ис-
точника жизни, жадно припав к струе, тех, кто насладился, вку-
сив от плода древа познания добра и зла.
Быть, быть всегда, быть без конца, жажда бытия, жажда еще
большего бытия! Голод по Богу! Жажда любви, увековечивающей
и вечной! Быть всегда! Быть Богом!
"Вы будете, как боги! ’’ - так, согласно Книге Бытия (III, 5),
говорил змей первой паре влюбленных. "И если мы в этой толь-
ко жизни надеемся на Христа, то мы несчастнее всех человеков",
- писал Апостол (I Кор. XV, 19), и всякая религия исторически
начинается с культа мертвых, то есть с культа бессмертия.
38
Голод по бессмертию
Трагический португальский еврей из Амстердама писал, что
человек свободный ни о чем так мало не думает, как о смерти;
но этот самый свободный человек есть человек мертвый, свобод-
ный от пружины жизни, лишенный любви, раб своей свободы.
Мысль о том, что мне предстоит умереть, и тайна того, что будет
потом, - это пульс моего сознания. Когда я созерцаю безмятеж-
ное зеленое поле или ясные очи, из которых выглядывает родная
и близкая мне душа, мое сознание растет и ширится, я чувствую
диастолу души и впитываю в себя окружающую меня жизнь, и я
верю в свое будущее; но тотчас же таинственный голос нашеп-
тывает мне: "Ты перестанешь существовать! ”, меня накрывает
крыло Ангела смерти, и систола души затопляет мое духовное
нутро кровью божества.
Как и Паскаль, я не понимаю, откуда у людей такая уверен-
ность в том, что этот вопрос гроша ломаного не стоит; и это их
пренебрежение к таким вещам, "которые касаются их самих, их
вечности, всего их бытия, меня скорее возмущает, чем умиляет,
изумляет и приводит в ужас", и для меня, так же как и для Пас-
каля, которому принадлежат эти слова, тот, кто так чувствует, -
"чудовище".
Тысячу раз и на тысячу ладов уже было говорено, что именно
с культа мертвых предков начинались обычно примитивные ре-
лигии, и, строго говоря, более всего отличает человека от всех
прочих животных именно то, что он так или иначе хоронит
своих мертвецов, вместо того, чтобы беспечно оставить их на
произвол всепорождающей матери-земли; человек есть животное
хоронящее - мертвых. С какой же стати он их хоронит? С
какой стати он, бедняга, оказывает им покровительство? Его
(юдное сознание стремится избежать своего собственного унич-
тожения, а так как этот еще дикий дух не может удовлегворить-
i я миром, восстает против мира и постигает себя как нечто от-
личное от него, он должен хотеть обрести другую жизнь, которая
нс была бы жизнью в том же самом мире. И таким образом
земля рискует превратиться в гигантское кладбище, прежде чем
сами мертвые перемрут.
Если для живых строились лишь землянки, да соломенные хи-
жины, которые разрушались от непогоды, то для мертвых возво-
дились надгробные сооружения, и камень первоначально исполь-
зовался для гробниц, а не для жилищ. Дома мертвых, а не дома
59
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
живых, были так крепки, что преодолели века, то были не вре-
менные, но постоянные жилища.
Этот культ - не смерти, но бессмертия, - зачинает и сохраняет
религии. В горячке разрушения Робеспьер заставил Конвент про-
возгласить существование Высшего Существа и "утешительный
принцип бессмертия души", а дело в том, что Неподкупный
испытывал страх при мысли, что однажды он будет подкуплен.
Болезнь? Возможно, но кто не обращает внимания на болезнь,
тот пренебрегает здоровьем, а человек есть животное существен-
но и субстанциально больное. Болезнь? Возможно, ведь она при-
суща самой жизни, которая становится ее добычей, и единст-
венно возможное здоровье - это смерть; но болезнь эта является
первоисточником всякого крепкого здоровья. Со дна этой тоски,
из бездны чувства нашей смертности, мы выходим к свету иных
небес подобно тому, как Данте вышел из бездны ада, чтобы
вновь увидеть звезды;
е quindi uscimmo a riveder le ste1le\
Хотя в первый момент мысль о неизбежной смерти повергает
нас в уныние, в конечном счете она укрепляет наши силы. Чита-
тель, сосредоточься на самом себе и вообрази себе постепенное
уничтожение самого себя: для тебя меркнет свет, умолкают и
больше уже не звучат вещи, возвращая тебя в безмолвие, усколь-
зают из рук осязаемые предметы, уходит почва из-под ног, слов-
но в беспамятстве рассеиваются твои воспоминания, все для тебя
обращается в небытие и сам ты тоже, и даже сознание небытия,
эта иллюзорная опора, за которую все еще цепляется твое при-
зрачное я, покидает тебя.
Мне довелось слышать рассказ об одном бедном косаре,
умершем на больничной койке. Когда священник его соборовал
и приступил к миропомазанию рук, этот бедняк отказался раз-
жать правую руку, которой он зажал в кулак несколько жалких
монет, не понимая того, что вскоре ни его рука, ни он сам уже
не будут ему принадлежать. Вот так и мы сжимаем кулак, но
только не руки, а сердца, желая зажать в нем этот мир.
Один мой друг признался мне, что когда, будучи вполне здо-
ров физически, он предчувствовал близость насильственной смер-
ти, помыслы его были сосредоточены на жизни, он хотел за те
немногие дни, что ему отпущены, написать книгу. Суета сует!
60
Голод по бессмертию
Если со смертью тела, которое содержит в себе меня и кото-
рое я называю своим, чтобы отличить от самого себя, от того,
что есмь я, мое сознание возвратится в абсолютную бессозна-
тельность, из которой оно когда-то вышло, и если то же самое
произойдет со всеми моими собратьями в человечестве, то тогда
весь наш род людской не что иное, как утомительная процессия
призраков, бредущих из небытия в небытие, а гуманность - это
самое бесчеловечное, что мы только знаем.
И лекарство наше не в том, о чем говорит копла5:
Неизбежна смерть, но, вспомнив,
не заплачу я о том,
постелю себе на травке
и забудусь крепким сном.
Нет! Наше лекарство в том, чтобы встретить мысль о смерти
лицом к лицу, устремив взгляд прямо на Сфинкса, ибо только
гак можно разрушить его злые чары.
Если все мы умрем полностью, для чего тогда все? Для чего?
Ото "для чего" Сфинкса, "для чего", которое подтачивает сердце-
пину нашей души, - отец тоски, той самой, что дарует нам лю-
(ювь и надежду.
Есть среди поэтических стенаний несчастного Купера6 не-
сколько строк, написанных в горячечном бреду, в которых он,
вообразив себя мишенью гнева Божия, восклицает, что сам ад
мог бы стать для него убежищем в его невзгодах,
HeU might afford ту miseries a shelter1.
?>№сь выразилось пуританское чувство, тревога о грехе и пре-
допределении; но прочтите другие, гораздо более страшные слова
('снанкура, выражающие уже не протестантское, а католическое
отчаяние, слова, которые он вложил в уста своего Обермана
(письмо ХС): "Vhomme est ptorissable. It se peut\ mais, pfirisson en
resistant, et, si le neant nous est rbstrve, ne faisons pas que ce soit
une justice113. И в самом деле, я должен признаваться, как ни
тяжело в этом признаться, что никогда, во времена простодуш-
ной веры моего детства, меня не пугали описания мук ада, ка-
кими бы жестокими они ни были, и я всегда чувствовал, что
небытие гораздо страшнее ада. Кто страдает, но все же живет, и
61
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
живет, страдая, тот любит и надеется, даже несмотря на то, что
на дверях его тюрьмы начертано: "Оставь надежду, всяк сюда
входящий! ”9, и лучше жить, страдая, чем почить с миром. В
сущности, дело в том, что я не мог верить в эту жестокость ада,
жестокость вечного наказания, и не видеть того, что истинный
ад - в небытии и в перспективе небытия. Я верил и по-преж-
нему верю в то, что если бы все мы уверовали в наше спасение
от небытия, то все мы стали бы лучше.
Что такое радость жизни, la joie de vivre, о которой нам твер-
дят сегодня? Голод по Богу, жажда вечности, жажда сверхбытия,
всегда будет разжигать в нас эту жалкую радость жизни - той,
что преходит, а не той, что пребывает. Именно она, эта необуз-
данная любовь к жизни, любовь, которая жаждет нескончаемой
жизни, обычно более, чем что-либо, пробуждает в нас жажду
смерти. "Если я обречен на гибель, если я действительно умираю
полностью, - говорим мы себе, - я покончу с миром, покончив с
самим собой, и почему бы не покончить с ним как можно ско-
рее, чтобы новым сознаниям не пришлось терпеть тяжкий об-
ман нашего преходящего и иллюзорного существования? Если
иллюзия жизни, жизни ради самой жизни или ради других лю-
дей, которые тоже должны будут умереть, рухнула и больше не
наполняет нам душу, то для чего же тогда жить? Тогда смерть
нам - исцеленье". Да, мы скорбим, ибо страшимся вечного по-
коя, и видим в смерти исцеленье.
Даже поэт страдания и смерти, тот самый Леопарди, что,
потеряв последнюю иллюзию, иллюзию веры в бессмертие,
Peri Vinganno estremo
ch’etemo mi credea™,
говорил своему сердцу об Tinftnita vanite del tutto11, знал о тесном
родстве между любовью и смертью и о том, что в тот самый
миг, когда "в сердце твоем рождается глубокое любовное чувство,
вместе с этим чувством в груди, истомленный и обессиленный,
ты чувствуешь желание умереть". Причиной смерти большинства
из тех, кто наложил на себя руки, было не что иное, как любовь,
раскрывшая им свои объятия, предельная жажда жизни, жажда
еще большей жизни, жажда продлить и увековечить свою жизнь,
когда однажды им пришлось убедиться в том, что это их страст-
ное желание жить тщетно.
62
Голод по бессмертию
Проблема сия трагична, и всегда, чем сильнее нам хочется от
нее уклониться, тем неумолимее встает она перед нами. Невоз-
мутимый - невозмутимый? - Платон двадцать четыре столетия
тому назад в своем диалоге о бессмертии души, доказательство
которого ускользало у него из рук, произнес эти полные глубоко-
ю смысла слова о сомнительности нашей мечты о бессмертии и
о решимости утверждать то, что может оказаться тщетным:
"Такая решимость прекрасна! ", уфр d xivSvvo^12, прекрасна
судьба, зовущая нас гнаться за тем, благодаря чему душа наша
никогда не умрет13. В этой мысли - зародыш знаменитого аргу-
мента пари Паскаля.
Наперекор этой решимости, желая упразднить ее, мне приво-
дят доводы в доказательство абсурдности веры в бессмертие ду-
ши; но эти доводы не убеждают меня, ибо они суть только лишь
доводы и не более, чем доводы, и не ими питается сердце. Я не
хочу умирать, нет, я не хочу умирать и не хочу хотеть этого; я
хочу жить всегда, всегда, всегда, и жить, оставаясь самим собой,
тем самым жалким я, которое и есть я сам и которое я чувствую
существующим здесь и теперь, потому-то меня и мучает про-
блема долговечности моей души, моей собственной личной ду-
ши.
Я есмь центр моей вселенной, центр вселенной, и в величай-
ших муках кричу вместе с Мишелем14: "Мое я, у меня отнимают
мое я!". "Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а
душу свою потеряет?” (Матф. XVI, 26)15. Эгоизм, скажете вы?
11ет ничего более универсального, чем индивидуальное, и то, что
принадлежит каждому, принадлежит всем. Каждый человек зна-
чит больше, чем все человечество вместе взятое, и нельзя жерт-
вовать каждым ради всех, разве только если все жертвуют собою
ради каждого. То, что вы зовете эгоизмом, есть закон психиче-
ского тяготения, необходимый постулат. "Люби ближнего твоего,
как самого себя"16, сказано нам, и при этом предполагается, что
каждый из нас себя любит; ведь нам не сказано: "Люби самого
себя! ". И тем не менее, любить себя мы не умеем.
Перестаньте настаивать на своем и подумайте над тем, что
вам говорят. Жертвуй собой ради своих детей! И ты жертвуешь
собой ради них, потому что они твои, потому что они продол-
жение тебя, и они тоже, в свою очередь, принесут себя в жертву
своим детям, а эти последние - своим, и так без конца будет
63
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
------ ---------------------------------------------
продолжаться это бесплодное жертвоприношение, из которого
никто и никогда не извлечет пользы. Я прихожу в этот мир Для
того, чтобы осуществить свое я, так что же станется в конце
концов со всеми нашими я? Живи ради Истины, Добра, Красо-
ты! Мы еще убедимся в величайшей суетности и неискренности
этой лицемерной позиции.
’’Все это и есть ты”, - говорят мне, вторя Упанишадам. А я
говорю: да, я есмь все, равно как и все есть я, и мне принадле-
жит все, вся тотальность вещей. И именно как своего ищу
люблю я ближнего, потому что он живет во мне, как часть моего
сознания, потому что он такой же, как я, потому что он мой.
О, если бы кто-нибудь мог продлить этот сладостный миг и в
нем почить, и в нем обрести вечность! Здесь и теперь, в этод^
мерцающем и неверном свете, в этой гавани покоя, когда сти-
хают сердечные бури и отзвуки мира уже не достигают моего
слуха! Мое неутолимое желание засыпает и даже не видит снов;
привычка, святая привычка царит в моей вечности; вместе с
воспоминаниями умерли и разочарования, а вместе с надеждами
- страхи.
А нас все еще хотят одурачить, и прибегая к самой лукавой
лжи, нам говорят, что ничто не исчезает, что все преобразуется,
превращается и изменяется, что не исчезает даже мельчайшая
частица материи, так же как не рассеивается полностью даже
малейшее напряжение энергии. И кто-то еще хочет нас этим
утешить! Жалкое утешение! Мне нет никакого дела ни до моей
материи, ни до моей энергии, ибо они не мои до тех пор, пока
я сам не свой, то есть не вечный. Нет, не исчезнуть в каком-то
великом Всеобщем - будь то бесконечная и вечная Материя,
Энергия или Бог - есть то, чего я хочу; не принадлежать Богу, а
обладать Им, самому сделаться Богом, не переставая быть те^
самым я, которое сейчас говорит вам все это. Нам ни к чему
ухищрения монизма; мы хотим реального, а не призрачного,
бессмертия.
Это материализм? Материализм, говорите вы? Конечно; толь-
ко ведь либо наш дух это тоже какая-то разновидность материи,
либо он ничто. Я прихожу в ужас при мысли, что должен буду
лишиться своей плоти; я тем более прихожу в ужас при мысли,
что мне предстоит лишиться всего чувственного и материального,
всякой субстанции вообще. Да, наверное, это можно назвать
64
Голод по бессмертию
материализмом, и если за Бога я цепляюсь всеми своими силами
и чувствами, то только для того, чтобы Он держал меня в своих
объятиях по ту сторону смерти, глядя со своих небес мне в глаза,
когда они должны будут погаснуть навеки. Я себя обманываю?
11е говорите мне про обман и дайте мне жить!
Это называют также гордыней; "гордыней смердящей" назвал
гго Леопарди, и нас спрашивают, кто мы такие, презренные
черви земные, чтобы претендовать на бессмертие. С какой ста-
ти? По какому праву? Чего ради? С какой стати, спрашиваете
вы меня? А с какой стати мы живем? Чего ради? А чего ради
мы существуем? По какому праву? А по какому праву мы суще-
ствуем? Существование наше так беспричинно, как если бы мы
существовали всегда. Давайте не будем говорить ни о причине,
пи о праве, ни о цели нашей жажды бессмертия, которая есть
цель в себе, иначе мы лишимся рассудка в водовороте абсурдов.
Я требую бессмертия не на основании какого-то своего права
или каких-то своих заслуг; это только моя потребность, это то, в
чем я нуждаюсь, чтобы жить.
Но кто ты такой? - спросишь ты меня. И вместе сОберма-
ном я тебе отвечу: "Для вселенной - ничто, для меня - все! ". Это
трдыня? Хотеть быть бессмертным - это гордыня? Бедняги! Без
сомненья, участь наша трагическая, раз мы вынуждены заложить
фундамент доказательства нашего бессмертия на колеблющемся
и шатком камне желания бессмертия; но великая глупость, не
доказав, что бессмертие недостижимо, порицать страстное жела-
ние бессмертия за то, что оно считает себя правомерным. Я
сплю и вижу сны...? Так оставьте меня спать и видеть сны; еже-
ли этот сон и есть моя жизнь, не будите меня. Я верю в бес-
смертный источник этой жажды бессмертия, коим является сама
субстанция моей души. Но действительно ли верю...? И ради
чего ты хочешь быть бессмертным? - спрашиваешь ты меня.
Ряди чего? Я искренне не понимаю вопроса, ибо это вопрос об
основании основания, о цели цели, о принципе принципа.
Но о таких вещах говорить невозможно.
Книга Деяний святых Апостолов повествует о том, что где бы
ни появился Павел, повсюду ревностные иудеи подстрекали про-
тив него народ и воздвигали на него гонение. Они избили его
камнями в Иконии и Аистре, Аикаонских городах, невзирая на
чудеса, которые он там творил; они избили его в Филиппах в
I 421
65
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
Македонии, соплеменники преследовали его в Фесалониках и в
Верии. Но вот он пришел в Афины, в славный город интеллек-
туалов, над которым витала благородная душа Платона, того i
самого, которому принадлежат слова о том, что прекрасна ре-
шимость быть бессмертным. И там Павел спорил с эпикурейца-
ми и стоиками, которые говорили о нем либо: "Что хочет сказать
этот суеслов (охерцоХдуо^)?", либо: "Кажется, он проповедует о
чужих божествах! " (Деяя. XVII, 18), и "взявши его, привели в
ареопаг и говорили: можем ли мы знать, что это за новое уче-
ние, проповедуемое тобою? Ибо что-то странное ты влагаешь в
уши наши; посему хотим знать, что это такое?” (Деян. XVII, 19-
20). Эта замечательная характеристика афинян времен упадка,
этих лакомок и гурманов, падких на всякие диковинные редко-
сти, получает в книге Деяний святых Апостолов следующее до-
полнение: "Афиняне же все и живущие у них иностранцы ни в
чем охотнее не проводили время, как в том, чтобы говорить или
слушать что-нибудь новое” (там же, 21). Поразительно точно
подмеченная черта, характеризующая людей, которые изучали
Одиссею, полагая, что боги строили козни против смертных и
приводили свои гибельные замыслы в исполнение только ради
того, чтобы потомкам было что рассказать!
Так что теперь Павел оказался среди утонченных афинян,
среди graeculos, людей культурных и толерантных, которые
считают, что любое учение имеет право на существование и за-
служивает внимания и никого не избивают камнями, не секут и
не сажают в тюрьму за проповедь той или иной веры. Теперь
Павел оказался там, где уважают свободу совести и готовы вы-
слушать любое мнение. И он возвысил свой голос, став среди
Ареопага, и говорил с ними, как подобало говорить с культур-
ными гражданами Афин, все они, заинтересованные последней
новостью, слушали его, но стоило ему только заговорить о вос-
кресении мертвых, терпение и толерантность покинули их, и
одни насмехались над ним, а другие говорили: "Об этом послу-
шаем тебя в другое время! ", не желая его слушать. Нечто по-
добное происходит с Павлом в Кесарии с римским претором
Феликсом, человеком тоже толерантным и культурным, который
облегчил тяжесть его тюремного заключения и захотел выслу-
шать его и слушал его рассуждения о правде и о воздержании;
но когда Павел заговорил о будущем суде, Феликс пришел в
66
Голод по бессмертию
страх (^цсроро^ yevoji £vo£) и отвечал: "Теперь пойди, а когда най-
ду время, позову тебя! ” (Деян. XXIV, 22-25). И когда он говорил
перед царем Агриппой, Фест, правитель, занявший место Фелик-
са, услышав его слова о воскресении из мертвых, сказал громким
голосом: "Безумствуешь ты, Павел! большая ученость доводит
тебя до сумасшествия” (Деян. XXVI, 24).
Не важно, были ли истинны речи Павла в Ареопаге, пусть
даже они не были истинны, но этот удивительный рассказ по-
зволяет ясно видеть, до каких границ доходит аттическая толе-
рантность и где заканчивается терпение интеллектуалов. Они
слушают вас молча, с улыбкой, время от времени подбадривая
репликами: "любопытно! ", или "у вас талант! ", или’это впечат-
ляет! ", или "великолепно! ”, или "как жаль, если такая красивая
мысль окажется ложной! ", или "об этом стоит поймать! "; но
как только вы заводите речь о воскресении и жизни после смер-
чи, терпение у них кончается и они обрывают вас на полуслове,
говоря: "Довольно, об этом скажешь в другое время"; а ведь как
раз об этом, бедные вы мои афиняне, нетолерантные вы мои
интеллектуалы, как раз об этом-то я и хочу сказать вам здесь.
И даже если бы эта вера была абсурдной, почему к ней вы
относитесь менее терпимо, чем к другим, даже гораздо более
абсурдным, верованиям? Что является причиной столь явной
неприязни именно к этой вере? Страх? Или, может быть, сожа-
ление о том, что сами вы не можете ее разделять?
И снова перед нами здравомыслящие люди, которые не по-
зволят себя обмануть и насмешливым тоном твердят нам, что не
стоит предаваться безумию и лезть на рожон, потому что не
может быть того, чего быть не может. Они говори, что надо
мужественно покориться судьбе и, раз мы не бессмертны, так
давайте же не будем и хотеть этого; давайте подчинимся разуму,
нс скорбя о том, чего не можем изменить, и не будем омрачать
и портить себе жизнь. Эта одержимость идеей бессл-ртия, при-
бавляют они, - не что иное, как болезнь. Болезнь, безумие, ра-
зум... Вот их вечный припев! Так нет же! Я не подчиняюсь разу-
му, я восстаю против него, и усилием своей веры начинаю тво-
рить моего Бога - мой гарант бессмертия - и по собственной
воле изменять путь небесных светил, ибо если мы б^дем иметь
веру с горчичное зерно и скажем горе сей: "Перейди отсюда
туда", и она перейдет; и ничего не будет невозможно для нас
р
67
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
(Матф. XVII, 20).
И вот вам похититель жизненной силы (так он кощунственно
называл Христа), который хочет сочетать нигилизм с борьбой за
существование, и говорит вам о ценности жизни. Его сердце
требовало вечного бытия, в то время как голова приучала его к
ничто, в своем отчаянии и безумии, он искал спасения от самого
себя и проклинал то, что более всего любил. Он не мог быть
Христом, и поэтому хулил Христа. Пресыщенный самим собой,
он жаждал вечности и грезил вечным возвращением, этим сме-
хотворным средством пытаясь утолить свою жажду бессмертия,
и исполненный жалости к самому себе, он возненавидел всякое
сострадание. А кто-то еще говорит, что его философия - филосо-
фия сильного человека! Нет, она таковой не является. Мое здо-
ровье и моя сила заставляют меня увековечивать себя. Это док-
трина слабых, которые хотят быть сильными, но отнюдь не
сильных! Только слабые покоряются смерти, как своему неиз-
бежному концу, и жажду личного бессмертия подменяют чем-то
другим. В сильных жажда вечности преодолевает сомнение в ее
достижимости, жизнь переполняет их и выплескивается по ту
сторону смерти.
Перед лицом этой страшной тайны бессмертия, перед лицом
Сфинкса, человек занимает различные позиции и различными
способами пытается утешиться в том, что ему пришлось родить-
ся. Ему даже приходит в голову обратить это в шутку, и вслед за
Ренаном сказать, что этот мир - спектакль, который Бог разыг-
рывает перед самим собой, и мы должны исполнять замыслы
великого Хорега18, стараясь придать этому спектаклю как можно
больше блеска и разнообразия. Из искусства сделали религию и
лекарство от дурной метафизики, и выдумали эту чушь об искус-
стве для искусства.
Но одного только искусства им мало. Тот, кто говорит вам,
что пишет, рисует, лепит или поет только ради собственного
удовольствия, если он демонстрирует свое искусство перед пуб-
ликой, лжет; он лжет, если ставит свою подпись под своим сочи-
нением, картиной, статуей или песней. Он хочет по меньшей
мере оставить хотя бы тень своего духа, хоть что-то, что пережи-
ло бы его самого. Если О подражании Христу19 анонимно, то
только потому, что его автор искал вечности своей души и не
заботился о вечности своего имени. О Данге, написавшем три-
68
Голод по бессмертию
Кцолъ три мощнейших стиха (Чист, XI, 85-117) о тще^е мир-
ской славы, Боккаччо говорит, что он страстно жаждал восхвале-
ний и пышных почестей - более страстно, быть может, чем по-
добает человеку столь исключительных добродетелей20. Самое
пламенное желание его грешников состояло в том, чтобы их
помнили здесь, на земле, чтобы говорили о них, именно эта на-
дежда светила им во мраке ада. И сам он выдвинул идею Мо-
нархии не только для пользы других, но и для себя, дабы завое-
вать пальмовую ветвь славы (кн. I, гл. 1). И что же? Да^е такой
добряк, казалось бы, совершенно лишенный мирского тщесла-
вия, как Беднячок из Ассизи21, обращаясь к Троице, произнес
такие слова: adbuc adorabor per totum mundum\ Вот увидите, лю-
ди еще долго будут говорить обо мне! (II Че лоно, 1, 1). И даже
сям Бог, как говорят богословы, сотворил мир ради того, чтобы
явить славу свою.
Когда нас обуревают сомнения и затуманивают нашу веру в
бессмертие души, с возрастающей силой и болью отзывается в
нас жажда обессмертить свое имя и славу. И отсюда эта ожесто-
ченная борьба за то, чтобы выделиться, за то, чтобы каким-то
образом пережить себя в памяти других людей и будущих поко-
лений. Это борьба в тысячу раз более жестокая, чем борьба за
существование, и она придает особый тон, колорит и Характер
нынешнему нашему обществу, которое утрачивает средневеко-
вую веру в бессмертие души. Каждый жаждет самоутверждения,
хагя бы иллюзорного.
Как только этот голод бывает утолен, а утоляется он быстро,
появляется тщеславие, то есть потребность внушать уважение и
жить в памяти других людей. Обычно человек готов отдать
жизнь за кошелек, но он отдаст кошелек ради удовлетворения
своего тщеславия. Он гордится, за неимением ничего лучшего,
даже своими бедами и невзгодами, подобно тому, как ребенок
важничает, показывая всем свой пораненный и перевязанный
пальчик. Что же такое тщеславие, как не страстное Желание
пыжить?
С человеком тщеславным происходит то же самое, Чю и со
i крягой, он принимает средства за цели и, позабыв об этих по-
следних, цепляется за то, что у него осталось. Нечто, по-
видимому, ведущее к цели, в конце концов и формируй нашу
цель. Нам необходимо, чтобы другие люди признали наще пре-
69
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
восходство для того, чтобы сами мы могли поверить в свое пре-
восходство и на этом основании поверить в свою долговечность,
по крайней мере, в долговечность своей славы. Благодарность мы
испытываем скорее к тому, кто превозносит талант, с которым
мы что-нибудь делаем, нежели к тому, кто признает наше дело
правым или полезным. Современный мир одержим чудовищной
манией оригинальности, и ей подвержен каждый из нас. Мы
предпочтем скорее действовать безрассудно, но зато гениально,
чем целесообразно, но бездарно. Уже Руссо в своем Эмиле ска-
зал: "Хотя философы и ставят своей целью открыть истину, кто
из них действительно стремится к ней? Каждый понимает, что
его система обоснована не лучше других, но все-таки отстаивает
ее, потому что она принадлежит ему. Нет никого, кто, познав
сущность истинного и ложного, не предпочел бы ложь, добытую
им самим, истине, открытой кем-то другим. Где он, тот фило-
соф, который ради собственной славы не обманывал бы охотно
род людской? Где тот, кто в тайниках своего сердца имел бы в
виду какую-нибудь иную цель, стремление отличиться? Лишь бы
возвыситься над мнениями толпы, лишь бы затмить своим бле-
ском своих конкурентов, - разве он хочет чего-то другого? Глав-
ное - думать не так, как все. Среди верующих он атеист, среди
атеистов - верующий". Сколько же правды в этих печальных
признаниях этого болезненно искреннего человека! Наша борьба
не на жизнь, а на смерть, за то, чтобы имя наше пережило нас,
распространяется на прошлое, ибо она стремится завоевать бу-
дущее; мы. сражаемся с мертвыми, ибо именно они мешают
нам, живым. Мы испытываем ревность к гениям, которые жили
прежде и чьи имена, как исторические вехи, сохраняются в ве-
ках. Небеса славы не слишком просторны, и чем больше людей
туда попадает, тем меньше славы выпадает на долю каждого из
них. Великие люди прошлого отнимают у нас место на небесах
славы; они занимают в памяти людской то место, которое сами
мы стремимся занять. Поэтому мы восстаем против них, и от-
сюда та кислая мина, с которой некоторые, копаясь в прослав-
ленных произведениях литературы, вершат суд над теми, кто
уже достиг славы и пользуется ею. Если литература принесет
богатый урожай, настанет время молотьбы, и каждый из нас
боится быть выметенным с тока вместе с легковесной мякиной.
Когда юноша дерзок по отношению к своим учителям, бросается
70
Голод по бессмертию
в атаку на них, то причина в том, что он защищает себя: иконо-
борец или ниспровергатель священных образов это всего лишь
стилист, который самого себя провозглашает священным обра-
зом, иконой. "Всякое сравнение ненавистно", гласит известная
пословица, и, действительно, мы хотим быть уникальными. Не
говорите Фернандесу22, что он - один из самых талантливых мо-
лодых испанцев, ибо он, хотя и притворится, что рад это слы-
шать, будет раздосадован такой похвалой; если же вы скажете
ему, что он самый талантливый испанец... Черт возьми!... Но
даже этого ему мало; "одна из мировых знаменитостей" - это
уже приятнее, но удовлетворение он почувствует только в том
случае, если будет признан первым повсюду и на все времена.
Чем он уникальнее, тем ближе он к иллюзорному бессмертию, к
бессмертию имени, вот почему имена порочат друг друга.
Что означает эта досада, которую испытываем мы при мысли,
что у нас украли какую-нибудь фразу, мысль или образ, который
мы считали своим; почему плагиат вызывает у нас такое негодо-
вание? Потому что нас ограбили? Но разве является нашей соб-
ственностью то, что мы однажды уже сообщили публике? Мы
хотим, чтобы это принадлежало только нам, и нам милее фаль-
шивая монета, хранящая на себе нашу печать, нежели кусок
чистого золота, с которого стерты наш лик и наше житие. Чаще
всего бывает так, что имя писателя уже не произносится именно
тогда, когда он в наибольшей степени проникает в свой народ,
щедро отдавая и погружая душу свою в души тех, кто его чита-
ет, в то время как его цитировали, пока его слова и мысли, в
силу того, что они оказывались в противоречии с общепринятым,
нуждались в гарантии его имени. То, что прежде принадлежало
только ему, теперь принадлежит всем и живет во всех. Но в нем
самом оживают печаль и уныние, и он чувствует себя опусто-
шенным. Он уже не слышит ни аплодисментов, ни безмолвного
биения сердец тех, кто продолжает читать его книги. Спросите
любого художника, пусть скажет, только искренне, что бы он
предпочел: чтобы погибло его произведение, но память о нем
сохранилась, или наоборот, и сами увидите, что он вам скажет,
если, конечно, будет действительно искренен. Если человек тру-
дится не для того, чтобы жить, и жить помаленьку, он трудится
для того, чтобы остаться в живых и жить вечно. Творчество ради
творчества - это игра, а не труд. Игра? Об этом мы поговорим
71
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
позже.
Страсть, с которой мы стремимся к тому, чтобы память о нас,
насколько это возможно, сохранилась вопреки забвению других
людей, ужасна. Она порождает зависть, а зависти, согласно биб-
лейскому преданию, мы обязаны тем самым преступлением,
которое открывает человеческую историю: убийством Авеля его
братом Каином. То была не борьба за хлеб насущный, то была
борьба за то, чтобы выжить в Боге, в памяти Бога. Зависть в
тысячу раз страшнее голода, ибо она есть голод духовный. Если
бы так называемая проблема жизни, проблема хлеба насущного,
была решена, земля превратилась бы в ад, ибо с новой силой
разгорелась бы борьба за бессмертие имени.
Ради имени приносится в жертву не только жизнь, но и сча-
стье. Жизнь - это само собой. "Пусть я умру, да здравствует моя
слава! ", - восклицает в Юношеские годы СЙЭа23 Родриго Ариас,
смертельно раненный доном Диего Ордоньес де Лара. Человек в
долгу перед своим именем. "Мужайся, Иероним, тебя будут
помнить долго; смерть горька, но слава вечна! " - воскликнул
Иероним Олгиати, ученик Кола Монтано и примкнувший к
Лампугнани и Висконти убийца миланского тирана Галеаччо
Сфорца. Найдутся даже такие, кто ради того, чтобы стяжать себе
славу, жаждут виселицы, быть может, даже бесчестья: avidus
malae famae**, как сказал Тацит.
А геростратство, что оно, в сущности, такое, как не жажда
бессмертия, - если не настоящего субстанциального бессмертия,
то по крайней мере хотя бы призрачного бессмертия имени?
И здесь имеется определенная градация ступеней. Тот, кто
пренебрегает аплодисментами толпы сегодня, стремится пере-
жить себя в памяти немногочисленных представителей сменяю-
щих друг друга поколений. "Посмертная слава - удел тех, кто
принадлежал к меньшинству", - говорил Гуно25. Такой художник
стремится продолжить себя скорее во времени, чем в простран-
стве. Идолы толпы вскоре ниспровергаются самой же толпой, их
монумент разбивается у подножия пьедестала и никто на него
не глядит, в то время как тот, кто овладеет сердцами немногих
избранных, получит более долгое время ревностного культа, по
крайней мере лишь в избранном и узком кругу, но зато спасаю-
щем его от половодья забвения. Такой художник широту своей
славы приносит в жертву ее долговечности; он жаждет скорее,
72
Голод по бессмертию
чтобы слава его длилась вечно в каком-нибудь уединенном угол-
ке, чем лишь на миг блеснула в целом мире; ему желаннее быть
вечным и наделенным самосознанием атомом, нежели мгновен-
ной вспышкой сознания целой вселенной; бесконечность он
приносит в жертву вечности.
И снова наш слух терзает навязчивый припев: "Гордыня! Гор-
дыня смердящая! ". Желание оставить после себя неизгладимое
из памяти имя - это гордыня? Гордыня? Это все равно что, го-
воря о жажде удовольствий, отождествлять ее с жаждой разбога-
теть. Нет, не столько жажда наслаждений, сколько страх перед
нищетой заставляет бедняков искать денег, точно так же как не
желание славы, а страх перед адом привлекал людей средневеко-
вья к суровой монашеской жизни. Нет, это не гордыня, но страх
перед ничто. Мы стремимся быть всем, потому что в этом мы
видим единственное средство не обратиться в ничто. Мы хотим
сохранить память о себе, хотя бы память о себе. Насколько же
долго, может она продлиться? Настолько, насколько вообще про-
длится существование рода людского. Но сохраним ли мы па-
мять о себе в Боге?
Конечно, все, что я здесь исповедую, суть наши беды и невзго-
ды; но из глубины этих невзгод прорастает новая жизнь, и толь-
ко до конца испив духовную боль, можно почувствовать вкус
меда, отстоявшегося на дне чаши жизни. Тоска ведет нас к уте-
шению.
Эту жажду вечной жизни многие, особенно чистосердечные
люди утоляют в роднике религиозной веры; но не всем дано
пить из него. Институтом, чья главная цель состоит в проповеди
угой веры в личное бессмертие души, является католицизм; но
католицизм вознамерился рационализировать эту веру, превра-
тив религию в богословие, попытавшись обосновать эту живую
веру с помощью философии, а именно - философии XIII века.
Давайте посмотрим, что это за философия и каковы ее выводы.
73
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
IV. СУЩНОСТЬ КАТОЛИЦИЗМА
Давайте посмотрим теперь, в чем заключается христианское,
павликианское, или афанасианское1, решение нашей глубоко
жизненной проблемы: проблемы голода по бессмертию. Христи-
анство возникло из слияния двух великих духовных потоков,
иудейского и эллинского, они подверглись взаимному влиянию, а
затем Рим довершил дело, придав христианству практический
смысл и статус социального бытия.
Относительно первоначального христианства мы уже отмеча-
ли, может быть, забегая вперед, что оно было неэсхатологи-
ческим, что явным образом в нем проявляется не вера в иную
жизнь после смерти, а вера в близкий конец мира и наступление
Царства Божия, выразившаяся в так называемом хилиазме1. Но
разве не являются эти вещи по сути дела одним и тем же?
Можно сказать, что вера в бессмертие души, сущность которой
оставалась, пожалуй, весьма неопределенной, является в своем
роде чем-то подразумеваемым, молчаливо предполагаемым во
всем Евангелии, и видеть это мешает только то, что духовная
ситуация многих из тех, кто читает Евангелие сегодня, противо-
положна духовной ситуации тех христиан, среди которых Еван-
гелие появилось. Конечно, все, что говорится о втором пришест-
вии Христа, о грядущем явлении Его в великой силе, славе и на
облаках3, чтобы судить мертвых и живых, перед одними распах-
нуть двери Царства Небесного, а других низвергнуть в геенну
огненную, где будет плач и скрежет зубовный, может быть по-
нято хилиастически, тем более что в Евангелии (Марк IX, 1)
Христос говорит, что есть некоторые из стоящих здесь, которые
не вкусят смерти, как уже увидят Царствие Божие; то есть вто-
рое пришествие произойдет, пока еще будет жить поколение
этих людей. И в той же самой главе (стих 10) об Иакове, Петре
и Иоанне, которые вместе с Иисусом взошли на гору преобра-
жения и услышали от Него, что Он воскреснет из мертвых, го-
ворится: "И они удержали это слово, спрашивая друг друга, что
74
Сущность католицизма
значит: воскреснуть из мертвых”. Во всяком случае, Евангелие
было составлено в период становления этой веры, которая явля-
ется фундаментом и основой христианства. См.: Матф. XXII, 29-
32; Марк XII, 24-27; Лука XVI, 22-31; XX, 34-37; Иоанн V, 24-29;
VI, 40, 54, 58; VIII, 51; XI, 25, 56; XIV, 2, 19, и прежде всего тот
фрагмент из Евангелия от Матфея (XXVII, 52), согласно кото-
рому, при воскресении Христа "многие тела усопших святых
воскресли".
И это не было каким-то природным воскресением, отнюдь
нет. Христианская вера родилась из веры в то, что Иисус не ос-
тался мертвым, а Бог Его воскресил, и это воскресение было
свершившимся фактом; но этим не предполагалось некое чистое
бессмертие души наподобие философской идеи бессмертия . Для
самих первых Отцов Церкви бессмертие души не было чем-то
природным; для его доказательства достаточно, как говорит Не-
месий4, изучения Божественных Писаний, а, согласно Лактан-
цию5, это дар Божий, и как таковой - безвозмездный.
Как мы уже сказали, Христианство возникло из слияния двух
великих духовных процессов, иудейского и эллинского, каждый
из которых, со своей стороны, пришел если не к точной дефи-
ниции, то к отчетливому желанию другой жизни. У иудеев не
было ни общепринятой, ни ясной и отчетливой веры в другую
жизнь; но к ней их привела вера в личного и живого Бога, и в
становлении ее заключалась вся их духовная история. Яхве, иу-
дейский бог, первоначально был одним из многочисленных пле-
менных богов, он был богом народа Израиля, сошедшим в обла-
ке на гору Синай. Но он был так ревнив, что требовал, чтобы
парод его поклонялся только ему одному, и именно через моно-
культизм иудеи пришли к монотеизму. Яхве поклонялись как
живому могущественному существу, а не как метафизической
сущности, и он был богом войны. Но этот бог социального и
поенного происхождения (к вопросу о его происхождении мы
еще должны будем вернуться) становится у пророков более ин-
тимным и личным, а сделавшись более интимным и личным, он
становится более индивидуальным и, тем самым, более универ-
сальным. Дело не в том, что Яхве любит Израиль потому, что он
сю сын, напротив, Яхве считает Израиль своим сыном, потому
* См.: Harnack, Dogmengeschichte. Prolegomena, 5, 4.
75
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
что любит его (Осия XI, 1). И вера в личного Бога, в Отца лю-
дей, несет с собой веру в увековечение индивидуального челове-
ка, ведь она забрезжила еще до Христа, в фарисействе.
Эллинская культура, со своей стороны, совершила открытие
смерти, а открытие смерти это не что иное, как пробуждение
голода по бессмертию. Этот голод не обнаруживает себя в гоме-
ровских поэмах, которые представляют собой нечто не изначаль-
ное, но финальное; не начало, а завершение некой цивилизации.
Они ознаменовали собой переход от древней религии Природы,
религии Зевса, к более одухотворенной религии Аполлона, к
религии спасения. Но, в сущности, всегда продолжала существо-
вать исконная народная религия элевсинских мистерий, культ
души и культ предков. "Говоря о дельфийском богословии, надо
иметь в виду в числе самых важных его элементов веру в про-
должение жизни души после смерти как в ее народных формах,
так и в форме культа душ усопших", - пишет Роде . Оно включа-
ло в себя два противоположных элемента: титанический и дио-
нисийский, и человек, согласно орфической доктрине, должен
освободиться от оков тела, в котором душа его заключена, как в
темнице 6. Ницшеанское понятие вечного возвращения - это
орфическая идея. Но идея бессмертия души не была философ-
ским принципом. Попытка Эмпедокла сочетать гилозоистиче-
скую систему и спиритуализм7 показала, что естественное фило-
софское знание не может заключать в себе обоснования аксиомы
о бессмертии индивидуальной души; оно может иметь лишь
вспомогательное значение для богословской спекуляции. Первые
греческие философы утверждали бессмертие души, исходя из
естественной философии и вступая в область богословия в согла-
сии с дионисийской и орфической, но не с аполлинической дог-
мой. Но "бессмертие человеческой души как таковое, в силу
своей собственной природе и сущности, как вечная божествен-
ная сила в смежном теле никогда не было объектом эллинской
народной веры”
* Ervin Rhode. Psyche. "Seelencult und Unsterblichkeitsglaube der Griechen".
Tubingen, 1907. На сегодняшний день это исследование является самым основа-
тельным и имеющим первостепенное значение в том, что касается веры древних
греков в бессмертие души.
* * См. Rhode. Psyche. ’’Die Orphiker”, 4.
* ** Rhode, op.dt
76
Сущность католицизма
Вспомните платоновский Федон и спекуляции неоплатоников.
Здесь уже видна жажда личного бессмертия, жажда, которая, не
находя себе полного удовлетворения в разуме, породила эллин-
ский пессимизм. Ибо, как очень точно заметил Флейдерер* **, "не
было на земле народа столь безмятежного и солнечного, как
греки на заре своего исторического существования.., но ни одно-
му народу не довелось так радикально переменить свои пред-
ставления о ценности жизни. Эллинизм, который находит свое
завершение в религиозных спекуляциях неопифагореизма и не-
оплатонизма, воспринимал этот мир, когда-то казавшийся гре-
кам столь светлым и радостным, как юдоль мрака и заблужде-
ний, а земную жизнь - как испытательный срок, который нико-
гда не заканчивается слишком скоро”. Нирвана - это греческая
идея.
Итак, иудеи и греки, каждый по-своему, пришли к истинному
открытию смерти, что как раз и заставляет народы, так же как и
людей, вступать в пору своей духовной зрелости, зрелости траги-
ческого чувства жизни, в эпоху, когда человечество обретает Бога
живого. Не что иное, как открытие смерти приводит нас к Богу,
и смерть совершенного человека, Христа, была предельным от-
кровением смерти, смерти человека, который не должен был
умереть и умер.
Это открытие, открытие бессмертия, подготовленное иудей-
ским и эллинским религиозными процессами, было специфиче-
ски христианским. И до конца довел его Павел из Тарса, этот
эллинизированный иудей - фарисей. Павел не был знаком с Ии-
сусом лично, и поэтому открыл Его, как Христа. "Вообще можно
сказать, что богословие Апостола было первым христианским
богословием. Оно было его потребностью, ибо должно было, в
какой-то мере, заменить ему личное знание Иисуса, которого
ему так не хватало", - говорит Вайцзеккер . Павел не знал Ии-
суса, но почувствовав Его новое рождение в своей собственной
душе, мог произнести эти слова: "не я живу, а живет во мне
Христос"8. Он проповедовал Христа распятого, что было для иу-
деев соблазн, а для эллинов безумие (1 Кор. I, 23), и централь-
ной догмой для обращенного Апостола была догма о воскресе-
* Phleiderer. Religionsphilosophie auf geschichtlicher Grundlage, 3, Berlin, 1896.
** Weizsacker. Das apostolische zeitalter der christlichen Kirche. Freiburg i. B.,
1892.
77
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
нии Христа; для него важно было то, что Христос стал челове-
ком, умер и воскрес, а не то, что Он совершил при жизни; не
моральное и учительское, а религиозное дело Христа как гаранта
нашего бессмертия. Именно он написал эти бессмертные слова:
"Если же о Христе проповедуется, что Он воскрес из мертвых, то
как некоторые из вас говорят, что нет воскресения мертвых?
Если нет воскресения мертвых, то и Христос не воскрес; а если
Христос не воскрес, то и проповедь наша тщетна, тщетна и вера
ваша. Притом мы оказались бы и лжесвидетелями о Боге, пото-
му что свидетельствовали бы о Боге, что Он воскресил Христа,
Которого Он не воскрешал, если, то есть, мертвые не воскреса-
ют; Ибо, если мертвые не воскресают, то и Христос не воскрес;
А если Христос не воскрес, то вера ваша тщетна: вы еще во гре-
хах ваших; Поэтому и умершие во Христе погибли. И если мы в
этой только жизни надеемся на Христа, то мы несчастнее всех
человеков” (1 Кор. XV, 12-19).
И можно, исходя из этого, утверждать, что кто не придержи-
вается этой веры в телесное воскресение Христа, тот может быть
христофилом, но никак не христианином в собственном смысле
этого слова. Конечно, святой мученик Юстиниан мог сказать что,
"все, кто живет покоряясь разуму, христиане, даже если и счи-
таются атеистами, подобно Сократу и Гераклиту у греков и дру- 1
гим, похожим на них". Но разве этот мученик, действительно ]
мученик, свидетель христианства? Отнюдь нет.
Вокруг этой догмы, этого павликианского внутреннего опыта,
опыта воскресения и бессмертия Христа, являющегося гарантом
воскресения и бессмертия каждого верующего, выстроилась це-
лая христология. Бог вочеловечился, Слово воплотилось, для того,
чтобы человек, в свою очередь, обожился, то есть стал бессмерт-
ным. И христианский Бог, Бог Отец, Бог непременно антропо-
морфный, это Тот, Кто, как говорит Катехизис христианского
вероучения, который заставляли нас зубрить в школе, сотворил
мир для человека, для каждого конкретного человека. И целью
искупления было, вопреки иллюзиям, связанным с этическим
отклонением от собственно религиозной догмы, избавление нас
скорее от смерти, чем от греха, или от греха постольку, посколь-
ку он влечет за собой смерть. И Христос умер, или, вернее, вос-
крес ради меня, ради каждого из нас. Вот на чем основана под-
линная солидарность между Богом и Его творением. Мальбранш9
78
Сущность католицизма
говорил, что скорее всего, первый человек совершил грехопаде-
ние для того, чтобы Христос нас искупил, а не так, чтобы на-
оборот, Христос нас искупил, потому, что человек совершил
грехопадение.
Много воды утекло со времен Павла, и новые поколения хри-
стиан трудились над згой центральной догмой и ее следствиями
ради укрепления веры в бессмертие индивидуальной души, и
был Никейский собор10 и грозный Афанасий, уже само имя ко-
торого стало эмблемой, воплощением народной веры. Афанасий
был человеком невысокого образования, но зато великой веры, а
главное - веры народной, преисполненной голода по бессмертию.
И он дал отпор арианству, которое, подобно унитаристскому и
социанскому протестантизму11, угрожало, пусть даже не ведая
того и не желая, самим основам этой веры. Для сторонников
арианства Христос был в первую очередь учителем, учителем
нравственности, наисовершеннейшим человеком, и тем самым
гарантом того, что и все мы можем достигнуть абсолютного со-
вершенства; но Афанасий чувствовал, что Христос не может нас
обожить, если прежде сам Он не будет Богом; если бы Его боже-
ственность не была следствием Его соучастия в Боге, то и мы не
могли бы стать ее соучастниками. "А потому, - говорил он, -
дело обстоит не так, что, будучи человеком, Он потом стал Бо-
гом, напротив, будучи Богом, Он стал потом человеком для того,
чтобы мы сумели наилучшим образом достигнуть обожения
(©еохощсгт])” (Orat., I, 30). Аогос, который для Афанасия был
объектом познания и поклонения, не был Логосом философов,
Логосом космологическим . И поэтому он проводил различие
между природой и преображением. Христос Афанасия и Никей-
ского собора, Христос католический, не является ни космологи-
ческим, ни этическим в строгом смысле этого слова, это Тот, кто
делает нас вечными, это Тот, благодаря кому человек может
быть обожен, это Христос религиозный. Гарнак12 говорит об
атом Христе, о Христе никейской, или католической, христоло-
гии, что, в сущности, это Христос гностический, то есть кажу-
щийся, потому что процесс обожествления человека в Христе
осуществился в интересах эсхатологии. Но кто же тогда реаль-
ный Христос? Может быть это так называемый исторический
* Обо всем, что касается этого, см.: Hamack. Dogmengeschichte II, Theil I, Buch
VII, cap. I.
7»
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
Христос рационалистической экзегезы, превращающей нас в
какое-то мифическое существо или в какой-то социальный атом?
Все тот же Гарнак, протестантский рационалист, говорит нам,
что арианство, или унитаризм, было бы смертью христианства,
ибо христианство было бы сведено к космологии и морали, и что
арианство служило лишь мостиком, помогающим образованным
людям перейти в католицизм, то есть рациональным обоснова-
нием веры. И этому же самому образованному историку догма-
тического богословия казалось, - вот он, симптом извращенного
порядка вещей, - что один и тот же человек, Афанасий, уберег
христианство как религию живой общности с Богом и вычеркнул
Иисуса из Назарета, исторического Иисуса, с которым лично не
были знакомы ни Павел, ни Афанасий, ни сам Гарнак. У протес-
тантов этот исторический Иисус изнемогает под скальпелем
критики, в то время как жив Христос католический, Христос,
поистине исторический, тот самый, что живет в веках и является
гарантом веры в личное бессмертие и личное спасение.
Афанасий почувствовал высшую ценность веры, высшую цен-
ность того, что утверждает вещи, противоречащие друг другу;
"абсолютное противоречие, которое содержится в оцоотю^13,
несло в себе целую армию противоречий, и чем дальше, тем
энергичнее атаковало мышление”, - говорит Гарнак. Да, так и
было, но так и должно было быть. "Догматика навсегда распро-
щалась с ясным мышлением и точными понятиями и привыкла
к противоразумному", - добавляет он. Но дело в том, что она
стала на сторону жизни, а жизнь противоразумна и противопо-
ложна ясному мышлению. В сфере ценностей решения не толь-
ко никогда не бывают рационально обоснованными, но всегда
антирациональны.
В Никее, как и позднее в Ватикане, победу одержали идиоты -
если брать это слово в его прямом изначальном и этимологиче-
ском значении, - то есть люди бесхитростные, неотесанные и
рачительные епископы, представители подлинного человеческого
духа, духа людей из народа, которые не хотят умирать, что бы
там ни говорил разум, и ищут как можно более материальной
гарантии исполнения этого своего желания.
Quid ad aetemitatem?14 Вот главный вопрос. И вот какими сло-
вами заканчивается Credo15: resurrectionem mortuorum et vitam
venturi saculi, чаю воскресения мертвых и жизни будущего века.
80
Сущность католлщизма
На кладбище, теперь уже не действующем, в Майоне, в моем
родном городе Бильбао15, есть надгробье с выгравированным на
нем четверостишием, которое гласит:
Мы умерли и обратились в прах земной,
Но уповаем, Господи, мы на Твою любовь
И чаем мы, что в наших ризах кожаных
Когда-нибудь вернемся к жизни вновь16;
или, как говорит Катехизис, воскреснем с теми же самыми те-
лами и душами, которые имели прежде. До такой степени, что
именно согласно ортодоксальной католической доктрине счастье
блаженных не будет полным до тех пор, пока они не получат
обратно свои тела. Они сетуют на небесах, и "причина этих жа-
лоб в том, - говорит наш брат Педро Малой де Чаиде17, член
Ордена Святого Августина, испанец и баск - что они не похо-
ронены на небесах, там - только их души, и хотя они не могут
страдать, ведь они видят Бога, которым несказанно наслаждают-
ся, при всем том кажется, что радость их не полна. Они достиг-
нут полного блаженства лишь тогда, когда облачатся в свои соб-
ственные тела".
Этой главной догме о воскресении Христа и воскресении через
Христа соответствует таинство, тоже главное, стержень народной
католической религиозности, - таинство Евхаристии. В нем при-
чащаются телом Христовым, то есть хлебом бессмертия.
Это таинство - поистине реалистическое, dmglich1*, как сказал
бы немец, что без особых натяжек можно перевести как "мате-
риальное", таинство самого настоящего ex opere operate19, у про-
тестантов оно заменено неким идеалистическим таинством, та-
инством только на словах. По сути дела, речь идет о том, - и я
говорю это с полным благоговением, какое только возможно, не
желая, однако ж, пожертвовать выразительностью этих слов, -
что Бога, Гаранта нашей вечности, едят и пьют, Им питаются.
Разве какой-то иной смысл имеет рассказ Святой Тересы о том,
что когда она, находясь в Энкарнасьоне20, на втором году своего
служения в чине настоятельницы монастыря, в последний день
восьмидневного праздника Святого Мартина, причащалась и
святой отец, брат Хуан де ла Крус преломил просфору для другой
Libro de la conversion de la Magdalena, parte IV, cap. IX.
81
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
сестры, то она подумала, что он не просфоры ее лишил, а жизни,
"ведь я говорила ему, что очень люблю, когда просфоры большие,
не потому что не понимала, что для того, чтобы напитаться Гос-
подом, не имеет значения, большая просфора или маленькая,
или даже совсем крохотный кусочек" ? Так что разум смотрит на
это с одной стороны, а чувство - с совсем другой. И какое значе-
ние имеют для этого чувства тысяча и одно затруднение, возни-
кающее из рациональной рефлексии тайны этого таинства? Что
такое тело Божье? И можно ли сказать относительно тела Иису-
са Христа, что оно и было телом Божьим? Что такое тело бес-
смертное и дарующее бессмертие? Что такое субстанция, сво-
бодная от акциденций? Что такое субстанция этого тела? Сего-
дня мы изрядно преуспели во всех этих рассуждениях о матери-
альности и субстанциальности; но даже для Отцов Церкви нема-
териальность самого Бога не была чем-то столь же определенным
и очевидным, как для нас. Таинство Евхаристии это таинство,
дарующее прежде всего бессмертие, и, тем самым, это стержень
народной католической религиозности. Именно оно является,
если можно так выразиться, самым что ни на есть специфически
религиозным в ней.
Ибо в католицизме специфически религиозным является стя-
жание бессмертия, а не оправдание, как в протестантизме. Это
последнее имеет скорее этический, нежели религиозный смысл.
Не случайно у Канта, в философии которого протестантизм, нра-
вится это или нет протестантским ортодоксам, достиг своих
предпоследних выводов, религия зависит от морали, а не мораль
от религии, как в католицизме.
У католиков озабоченность грехом никогда не была или, по
крайней мере, не казалась столь удручающей. Этому помогает
таинство исповеди. И может быть дело в том, что здесь в боль-
шей степени, чем у протестантов, сохраняется основа изначаль-
ного иудейского и языческого понятия греха как чего-то матери-
ального, как какой-то заразной и передающейся по наследству
болезни, которую лечат крещением и отпущением грехов. В
Адаме совершило грехопадение все его потомство, грех его пере-
дается почти материально, подобно тому, как передаются мате-
риальные болезни. Поэтому прав был Ренан, получивший като-
лическое воспитание, возражая протестанту Амьелю, обвиняв-
шему его в том, что он не придает должного значения греху.
82
Сущность катомщизма
Зато протестантизм, поглощенный этой проблемой оправдания,
имел в виду скорее этический, чем какой-либо иной, ее смысл, и
несмотря на то, что по своему внешнему виду он религиозен, в
н-^’-чном счете он нейтрализует и почти совсем вычеркивает
смысл эсхатологический, отрекается от никейской символики,
впадает в конфессиональную анархию, в крайний религиозный
индивидуализм и в туманную эстетическую, этическую или куль-
турологическую религиозность. Мы могли бы назвать ее потус-
торонностью, ^nseitigkeit, за которой мало-помалу исчезает по-
сюсторонность, Dieseitigkeit. И протестантизм, вопреки самому
Канту, который хотел ее сохранить, все-таки уничтожает ее.
Мирское призвание и пассивная вера в Бога наложили печать
религиозной пошлости на лютеранство, которое чуть было не
потерпело крушение в эпоху Просвещения, Aufklarung, и если
бы не пиетизм, через который оно впитало в себя немного жи-
вительных религиозных соков католицизма, едва ли хотя бы в
малой мере оно могло быть гальванизировано. А в итоге получа-
ется именно то, о чем Оливейра Мартинс21 говорил в своей бле-
стящей Истории иберийской цивилизации (книга 4, глава III),
дело в том, что "католицизм вызвал к жизни героев, а протес-
тантизм - общества, здравомыслящие, богатые, свободные, про-
являющие себя в том, что касается социальных институтов и
.экономики, но не способные к какому бы то ни было великому
свершению, потому что их религия с самого начала уничтожала в
человеческом сердце все то, что делает его восприимчивым к
отваге и благородным самоотверженным поступкам”. Возьмите
любую ^гматику из тех, что явились продуктом окончательного
разложения протестантизма, /догматику ницшеанца Кафтана22,
например, и поглядите, что там осталось от эсхатологии. Сам его
учитель, Альбрехт Ричль23 говорит нам: "Проблема потребности в
оправдании или отпущении грехов может вытекать только из
понятия вечной жизни, как проблема, непосредственно связан-
ная с целью этого божественного действия. Но если это понятие
должно употребляться только применительно к состоянию за-
гробной жизни, его содержание остается вне всякого опыта и не
может обосновать какое бы то ни было знание, которое имело
бы научный характер. Ни самые очевидные надежды, ни жела-
ния, исходящие из самой твердой субъективной убежденности,
нс являются, тем самым, обоснованием достоверности этого
83
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
понятия и не содержат в себе никакой гарантии действительно-
сти того, на что надеются и чего желают. Очевидность и дейст-
вительность идеального представления являются, тем не менее,
условиями для понимания, то есть для распознавания, необхо-
димой связи вещи в себе с ее предполагаемыми данностями.
Таким образом, евангельское вероисповедание, в котором оправ-
дание фундаментальной верой несет с собою уверенность в веч-
ной жизни, является теологически непригодным до тех пор, пока
не будет продемонстрировано на опыте возможное наличие свя-
зи между оправданием и его целью (Jtechtfertigund und Vers-
ohnung, III, глава VII, 52). Все это очень рационально, но...
В первом издании Loci communes Меланхтона24 (1521 г.), это-
го первого лютеранского богословского сочинения, его автор
обходит молчанием тринитарные и христологические спекуля-
ции, являющиеся догматической базой эсхатологии, и доктор
Герман, профессор из Марбурга, автор книги об общении хри-
стианина с Богом (Der Verkehr des Cbristem mit Gott), книги, в
первой главе которой говорится о противоположности мистики
и христианской религии и которая является, по мнению Гарна-
ка, превосходным пособием по лютеранству, в другом ее разде-
ле , касаясь этой христологической - или афанасианской - спеку-
ляции, говорит, что "действительное познание Бога и Христа, в
котором живет вера, это нечто совершенно иное. В христиан-
ской доктрине не должно оставаться места для чего бы то ни
было такого, что не может помочь человеку осознать свои грехи,
добиться милости Божьей и по-настоящему служить Ему. До сих
пор (то есть до Лютера) в Церкви в качестве doctrina sacra при-
нималось многое такое, что не может безусловно способствовать
тому, чтобы дать человеку свободное сердце и спокойную со-
весть". Однако, я не понимаю ни свободы сердца, ни спокойст-
вия совести, которые не были бы уверены в своей вечности по-
сле смерти. "Желание спасения души, - продолжает доктор Гер-
ман, - должно было в конце концов привести людей к познанию
и пониманию реальной доктрины спасения". И этот крупный
специалист по лютеранству, в своей книге об общении христиа-
нина с Богом, всякий раз, возвращаясь к разговору о вере в Бога,
* В своей экспозиции протестантской догматики в томе Systematische christliche
Religion. Berlin, 1909. Из собрания Die Kultur der Gegenwart, изданною
П.Гиннебергом.
84
Сущность католицизма
о мире в совести и об уверенности в спасении, повторяет, что
зто не есть в сторогом и прямом смысле уверенность в вечной
жизни, а скорее уверенность в отпущении грехов.
У одного протестантского теолога, Эрнста Трельча25, я прожи-
гал, что высшее из достижений протестантизма находится в
области музыкального искусства, что в музыке Баха протесган-
тзм обрел свое мощнейшее художественное выражение. Так
вот во что претворился протестантизм, - в божественную музы-
ку! А мы, в отличие от Трельча, можем сказать, что самым высо-
ким художественным выражением католицизма, по крайней
мере испанского, является искусство более материальное, ося-
заемое и прочное - ведь звуки уносит ветер, - искусство ваяния и
живописи, это Христос Веласкеса, Христос, который всегда уми-
рает, никогда не переставая умирать, ради того, чтобы подарить
нам жизнь!
И дело не в том, что католицизм пренебрегает этикой. Вовсе
нет! Нет такой современной религии, которая могла бы обойти
се. Но наша религия лежит в ее основании, и в значительной
мере, хотя доктора богословия протестуют против этого, она
является компромиссом между эсхатологией и моралью, которые
поставлены на службу друг другу. Чем, если не компромиссом
между эсхатологией и моралью, является этот ужас перед веч-
ными муками ада, который так плохо согласуется с павликиан-
ским апокатастасисом? Сошлемся на Theologia deutscV*, руково-
дство по мистике, которое читал Лютер, вот слова, которые оно
вкладывает в уста Бога: "Если Я должен воздать тебе за беззако-
ние твое, то Я должен воздать добром, ибо добро это все, что Я
имею и что Я есмь". И Христос сказал: "Отче! прости им, ибо не
знают, что-делают"27, и нет такого человека, который бы знал,
что делает. Но это надо было превратить в религию, в совершен-
ствование социального порядка, в политику, а тем самым - в ад.
Восточное, или греческое, христианство является преимущест-
венно эсхатологическим, протестантизм - этическим, а католи-
цизм - это компромисс между двумя этими вещами, хотя и с
преобладанием эсхатологии. Самая истинно католическая мо-
раль, аскетическая монашеская мораль, это мораль эсхатологиче-
ская, направленная скорее на спасение индивидуальной души,
чем на сохранение общества. И разве нет в культе девства неко-
ей смутной идеи о том, что продолжение своей жизни в Других
85
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
людях препятствует обретению личного бессмертия? Аскетиче-
ская мораль - мораль негативная. Действительно, главное уме-
реть, все равно, грешен ты или нет. И не надо понимать слиш-
ком буквально, а всего лишь как лирическое или, вернее, рито-
рическое проявление чувств этот наш знаменитый сонет:
О, Боже мой, чтобы любить Тебя,
Не нужно мне небес, обещанных Тобою28,
и так далее.
Истинный грех, быть может грех против самого Духа Святого,
грех которому нет прошенья, это грех ереси, грех самостийной
мысли. Здесь у нас в Испании нам уже приходилось слышать,
что лучше быть убийцей, разбойником или прелюбодеем, чем
либералом, то есть еретиком. Самый тяжкий грех - неповинове-
ние Церкви, непогрешимость которой оберегает нас от разума.
И почему должна вызывать негодование непогрешимость од-
ного человека, Папы? Какая разница, существует ли одна непо-
грешимая книга: Библия, одно непогрешимое человеческое об-
щество: Церковь, или один-единственный непогрешимый чело-
век? Изменится ли от этого в принципе затруднительность дог-
мата о непогрешимости для разума? И поскольку непогреши-
мость одной-единственной книги или одного-единственного об-
щества не более рациональна, чем непогрешимость одного-
единственного человека, надо было утверждать этот величайший
соблазн для рационализма.
Жизнь, это она утверждает себя, и чтобы утвердить себя, соз-
дает, используя своего врага, разум, целую догматическую конст-
рукцию, а Церковь, защищая ее, борется против рационализма,
протестантизма и модернизма. Она защищает жизнь. Она дала
отпор Галилею и правильно сделала, потому что его открытие, в
принципе, -и даже приспособленное к экономии человеческих
знаний, стремилось подорвать антропоцентрическую веру в то,
что мир был создан для человека; она оказала сопротивление
Дарвину и правильно сделала, потому что дарвинизм стремится
подорвать нашу веру в то, что человек - это совершенно исклю-
чительное живое существо, созданное для жизни вечной. И, на-
конец, Пий IX, первый понтифик, провозглашенный непогре-
шимым, объявил себя непримиримым противником так назы-
ваемой современной цивилизации. И правильно сделал.
86
Сущность католицизма
Луази29, бывший католический аббат, сказал: "Я просто гово-
рю, что Церковь и теология не способствовали продвижению
науки вперед, а скорее препятствовали ему, насколько это от них
•швисело, в некоторых решающих случаях; главное, что католиче-
ское учение не присоединялось и не приспосабливалось к этому
движению. Теология вела себя и до сих пор ведет себя так, как
если бы оца в себе самой имела и науку о природе, и науку об
истории вместе с общей философией всего того, что является
|>сзультатами ее научного познания. Я бы сказал, что господство
теологии и господство науки, разные в принципе и даже по оп-
ределению Ватиканского собора, не должны быть таковыми на
практике. Все происходит более или менее так, как если бы тео-
логии ничего другого не оставалось, как изучать современную
науку, естественную и историческую, и как если бы она была
с клонна и была бы вправе осуществлять непосредственный и
абсолютный контроль над всею работой человеческого духа”
(Autour d’un petit livre, p. 211-212).
Так и должно быть и так и происходит в борьбе Церкви с
модернизмом, идеологом и вождем которого был Луази.
Недавняя борьба против кантианского и фидеистического мо-
дернизма была борьбой за жизнь. Разве может жизнь, жизнь,
которая ищет уверенности в своей вечности, проявлять терпи-
мость к тому, что какой-то там Луази, католический священник,
утверждает, будто воскресение Спасителя не есть факт в ряду
исторических фактов, которые могут быть удостоверены и удо-
стоверяются только историческим свидетельством? С другой
стороны, прочтите книгу Э. Леруа Dogme et Critiqu^, его изло-
жение главной догмы, догмы о воскресении Иисуса, и скажите
мне, оставляет ли оно хоть что-нибудь прочное, на что могла бы
опереться наша надежда? Разве они не понимают, что речь идет
не только о бессмертной жизни Христа, которая, может быть,
сводится к жизни в коллективном христианском сознании, речь
идет о гарантии нашего личного воскресения, воскресения и
души, и тела? Эта новая психологическая апологетика апеллиру-
ет к моральному чуду, а мы, подобно иудеям, хотим настоящих
чудес и знамений, чего-то такого, за что можно было бы ухва-
титься всеми силами души и всеми чувствами тела. И руками, и
ногами, и зубами, если можно.
Но - увы! - это нам не удается; разум атакует, и вера, которая
аг
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
без него не чувствует себя уверенной, вынуждена вступить в
союз с разумом. И отсюда проистекают все трагические проти-
воречия и прорехи в сознании. Мы нуждаемся в уверенности,
достоверности, знамениях, и стало быть в motive, credibditatis, в
мотивах веры, чтобы обосновать rationale obseqtdunv*1, и хотя
вера, согласно Святому Августину, предшествует разуму, fides
praecedit rationem, этот же самый доктор богословия и епископ
хотел через веру прийти к разуму, per fidem ad intellectum, и
верить, чтобы понимать, credo ut intelligent*1. Как далеко это от
гордого тертуллиановского: et sepultus resurrexit, certum est quia
impostble est\ - "и похороненный воскрес - достоверно, потому
что невозможно”, и его знаменитого: credo quia absurdum?3, ко-
торое было соблазном для рационалистов. Как далеко это от й
faut s’abetir*4 Паскаля и "человеческий разум любит абсурд” на-
шего Доносо Кортеса35, который должен был усвоить это от ве-
ликого Жозефа де Местра36!
Первый камень фундамента мы ищем в авторитете традиции
и откровения слова Божия и находим критерий истины в ее
единодушном признании. Quod apud multus unum invenitur non
est erratum, sed tradition*1, говорит Тертуллиан, а Ааменне38, не-
сколько столетий спустя, добавляет, что "достоверность, принцип
жизни и интеллекта... есть, извините за выражение, социальный
продукт1’ . Но здесь, как и во многих других случаях, он воспро-
изводит главную формулу великого католика, плоть от плоти
народного и живого католицизма, графа Жозефа де Местра, ко-
гда пишет: "Я не думаю, чтобы можно было доказать, что хоть
одно универсально полезное мнение не было бы истинным" .
Это католическая скрепка; выводить истину из принципа ее
ценности или высшей пользы. А разве есть что-нибудь более
полезное, полезное в высшей степени, чем бессмертие нашей
души? "Если бы все было сомнительно, следовало бы верить либо
всем, либо никому", - говорил Лактанций; но такой великий
мистик и аскет, как блаженный Генрих Сусо39, доминиканец,
обращаясь с молитвой к вечной Премудрости, произносит одно-
единственное слово - любовь; и услышав в ответ: "Всякая тварь
молит о том, что Я есмь", Сусо, смиренный раб Божий, возража-
Essai sur Pindifference ей matiere de religion, partie III, chap. IL
Les soirees de Saint-Petereburg. Xe. entretien.
88
Сущность католицизма
ст: "О Господи, этого мало для страждущей души”. Вера не чув-
ствует себя уверенной, не находя себе опоры ни в согласии с
общим мнением людей, ни в традиции, ни в авторитете. Она
ищет опоры в своем враге - разуме.
Поэтому она создала схоластическую теологию и, исходя из
оттого своего творения, создала также и апогйа theologiae*\ схола-
стическую философию, а творение это оказалось дерзким. Схола-
стика, этот величественный и прекрасный собор, построенный с
учетом многовековых достижений храмовой архитектуры, но из
необожженных кирпичей, мало-помалу пришла к так называе-
мому естественному богословию, которое было не чем иным, как
кастрированным христианством. Стремились везде, где это толь-
ко возможно, рационально утвердить догмы; по крайней мере,
доказать, что хотя они сверхразумны, это не значит, что они
противоразумны, и подводили под них философский фундамент
из аристотелико-неоплатонико-стоической философии XIII века;
такой философией является томизм, рекомендованный Львом
XIII. И речь идет уже о том, чтобы заставить принять не догму, а
ее средневековую и именно томистскую интерпретацию. Недос-
таточно верить, что вкушая освященную облатку, мы вкушаем
плоть и кровь Господа Нашего Иисуса Христа; надо пройти через
псе это пресуществление и субстанцию, свободную от акциден-
ций, порывая со всякой современной рациональной концепцией
субстанциальности.
Но для того и существует нерассуждающая вера, вера уголь-
щиков, вера тех, кто, подобно Святой Тересе (Vida, cap. XXV,
2), не хочет пользоваться услугами теологии. "Об этом вы меня
не спрашивайте, я человек неученый; у Святой Матери Церкви
есть ученые доктора, они знают ответ", - вот чему научил нас
Катехизис. Институт духовенства, помимо всего прочего, был
учрежден именно для того, чтобы Церковь обучающая была хра-
нилищем, скорей резервуаром, чем рекой, reservoir instead of
river, как сказал Брукс41, секретов богословия. "Делом Никейско-
го собора, - говорит Гарнак (Dogmengescbichte, II, I, cap. VII, 3), -
была победа духовенства над верой христианского народа. Уже
учение о Логосе было непонятно для не богословов. Вместе с
утверждением никейско-каппадокийской формулы как символа
фундаментального вероисповедания Церкви для католиков-
мирян стало совершенно невозможно овладеть глубоким знани-
89
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
ем христианской веры в соответствии с нормой церковной док-
трины. И с каждым разом все больше и больше укоренялась
идея о том, что христианство это откровение непостижимого”.
Так оно и было на самом деле.
А почему это произошло? Потому, что вера, то есть жизнь,
уже не чувствовала себя уверенной в себе самой. Ей было недос-
таточно ни традиционализма, ни богословского позитивизма
Дунса Скота42; она хотела рационализироваться. И свой фунда-
мент она стремилась установить уже не вне разума, то есть там,
где ему и положено быть, а на разуме, то есть в самом разуме.
Номиналистская, позитивистская, или волюнтаристская, позиция
Скота, согласно которой закон и истина зависят не от сущности,
а скорее от свободной и неисповедимой воли Божией, делая
акцент на предельной иррациональности религии, подвергала
опасности скорее веру людей зрелого ума, чем веру угольщиков.
Отсюда триумф томистского теологического рационализма. И
уже недостаточно верить в существование Бога, но да падет ана-
фема на того, кто, хотя и верит в это, не верит, что могут быть
доказуемые аргументы в пользу существования Бога, или считает,
что до сих пор никто не представил неопровержимого доказа-
тельства существования Бога при помощи этих аргументов. Хотя
тут, наверное, можно было бы сказать словами Поля: "Если бы
вечное спасение зависело от математических аксиом, следовало
бы иметь в виду, что самая одиозная человеческая софистика
обратилась бы уже против их универсальных значений с тою же
, какую ныне она направляет против Бога, души и Хри-
Дело в том, что католицизм колеблется между мистикой, то
есть внутренним опытом Бога живого во Христе, опытом, кото-
рый невозможно передать другим и опасность которого состоит
в растворении личности в Боге, опасность, от которой не спасает
наш витальный голод, и рационализмом, с которым она ведет
войну (см. Weizsacker, op. city, он колеблется между религиени-
зированной наукой и онаученной религией. Апокалиптический
энтузиазм мало-помалу сменился неоплатоническим мистициз-
мом, которого богословие избегало, опасаясь злоупотреблений
энергией
ста
* Josef РоЫё. Cristlich Katoliscbe Dogmatik в кн.: Systematiscbe christlische
Religion. Berlin, 1909, из собрания Die Kidtur der Gegenwart.
90
Сущность католицизма
фантазии, поскольку она извращала веру, создавая экстравагант-
ные гностические конструкции. Но богословие вынуждено было
пойти на компромисс и с гностицизмом, и с рационализмом; ни
фантазия, ни разум не одержали окончательной победы. И в
результате католическая догматика превратилась в систему про-
тиворечий, худо-бедно увязанных между собой. Догмат о Троице
был явным компромиссом между монотеизмом и политеизмом,
и точно так же компромисс был заключен между человечностью
и божественностью Христа, природой и благодатью, благодатью и
свободной волей, свободной волей и божественным провидением
и т. д И может быть дело в том, что, как говорит Герман (loco
citato), "религиозная мысль развивается в своих логических вы-
водах, и в то же время она вступает в конфликт с выводами
иного рода, которые в равной мере принадлежат к жизни рели-
гии". Что и придает католицизму его глубокую жизненную диа-
лектику. Но какой ценой?
Ценой, прямо скажем, ущемления умственных потребностей
верующих, запросов зрелого ума. От верующих требуется вера
либо во все, либо ни во что, либо принять всю догматику цели-
ком, либо лишиться всего в случае, если хотя бы малейшая часть
ее оказалась для них неприемлемой. А в результате получилось,
что, как говорил великий проповедник унитаризма Ченнинг 43, и
во Франции, и в Испании есть множество людей, которые, от-
вергнув папизм, перешли к абсолютному атеизму только по той
причине, что "фактически, ложные и абсурдные доктрины, когда
они изложены, имеют естественную тенденцию порождать скеп-
тицизм в тех, кто принял их без размышления, и, как никто
другой, готов слишком верить (Relieving too much)". Вот, в чем,
па самом деле, страшная опасность, - в готовности слишком
верить. Впрочем, нет! Страшная опасность в другом, и заключа-
ется она в стремлении верить разумом, а не жизнью.
Католическое решение нашей проблемы, нашей единственно
важной жизненной проблемы, проблемы бессмертия и вечного
спасения индивидуальной души, удовлетворяет потребности на-
шей воли, а тем самым и жизни; но попытка рационализировать
лту проблему посредством догматического богословия приносит
удовлетворения разуму. А этот последний имеет свои претензии,
Objetions to Unitarian Christianity considerede, 1816,: Tbe complete works of
William Ellery Channing, D.D., London, 1884.
91
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
не менее властные, чем требования жизни. Напрасны усилия
признать сверхразумным то, противоразумность чего нам совер-
шенно очевидна, точно так же как напрасно желал бы стать
угольщиком тот, кто им не является. Непогрешимость, понятие
эллинского происхождения, является, в сущности, рационалисти-
ческой категорией.
А теперь давайте приступим к рассмотрению рационалитиче-
скою, или научного, разрешения, или, точнее, разложения и
упразднения, нашей проблемы.
V. РАЦИОНАЛЬНОЕ РАЗЛОЖЕНИЕ
Великий мэтр рационалистического феноменализма, Дэйвид
Юм, начинает свое эссе О бессмертии души следующими реши-
тельными словами: "Трудно, по-видимому, доказать бессмертие
душ с помощью одного лишь света разума. Аргументы для это-
го обычно заимствуют из положений метафизики, морали или
физики. Но на деле Евангелие, и только оно одно, проливает свет
на жизнь и бессмертие". Что равносильно отрицанию рацио-
нальности веры в то, что душа каждого из нас бессмертна.
Кант, который, исходя из Юма, приступил к своей критике,
попытался обосновать рациональность желания бессмертия и
соответствующей веры, именно в этом состоит истинный, внут-
ренний источник и кантовской критики практического разума, и
его категорического императива, и его Бога.. Но, тем не менее,
скептическое утверждение Юма остается в силе, и нет никакого
способа рационально доказать бессмертие души. Напротив, есть
способы рационально доказать ее смертность.
Было бы уже не только излишним, но даже смехотворным, ес-
ли бы мы стали толковать здесь о том, до какой степени индиви-
дуальное человеческое сознание зависит от телесного организма,
о том, как оно мало-помалу пробуждается по мере того, как
мозг получает внешние впечатления, как жизнь сознания преры-
92
_________ Рациональное разложение____________________________
пается во время сна, обмороков и в других подобных случаях, и
что все это заставляет нас рационально предполагать, что смерть
влечет за собой утрату сознания. И если до нашего рождения нас
не было и у нас нет никакого личного воспоминания о том вре-
мени, то точно так же и после смерти нас не будет. Вот все, к
чему мы приходим рационально.
То, что мы называем душой, есть не что иное, как термин для
обозначения индивидуального сознания во всей его целостности
и постоянстве; но совершенно очевидно, что индивидуальное
сознание изменяется, что оно как интегрируется, так и дезин-
тегрируется. Для Аристотеля душа была субстанциальной фор-
мой тела, энтелехией, но она не была субстанцией. И излишне
давать ей название эпифеномена, пользуясь этим абсурдным
термином. Достаточно будет назвать ее феноменом.
Рационализм, - а под рационализмом понимаю доктрину,
которая придерживается только разума, только объективной
истины, - является с необходимостью материалистическим. И
пусть идеалисты на меня не обижаются.
Во всем должна быть ясность, а истина в том, что то, что мы
называем материализмом, означает для нас не что иное, как
доктрину, которая отрицает бессмертие индивидуальной души,
сохранение личного сознания после смерти.
С другой стороны, можно сказать, что поскольку о том, что
такое материя, мы знаем не больше, чем о том, что такое дух, и
поскольку для нас материя это не более, чем некая идея, по-
стольку материализм это идеализм. Фактически и с точки зрения
нашей проблемы - самой жизненной, единственной поистине
жизненной проблемы, - все равно, сказать ли, что все есть мате-
рия, или что все есть идея, или что все есть сила, или что угодно
еще. Всякая монистическая система для нас всегда будет мате-
риалистической. Бессмертие души сохраняют только дуалистиче-
ские системы, которые учат, что человеческое сознание есть не-
что субстанциально иное и несходное со всеми прочими фено-
менальными проявлениями. А разум по самой природе своей
монистичен. Ведь дело разума - познание и объяснение мира, а
для того, чтобы познавать и объяснять его, разум не нуждается в
душе как неуничтожимой субстанции. Для познания и объясне-
ния душевной жизни, для психологии, нет необходимости в ги-
потезе о существовании души. То, что в свое время получило
93
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
название рациональной психологии, в противоположность так
называемой эмпирической психологии, является не психологией,
а метафизикой, причем весьма туманной, и не рациональной, а
глубоко иррациональной, или вернее, антирациональной.
Претендующая на рациональность доктрина субстанциально-
сти души и ее духовности, вместе со всем соответствующим по-
знавательным аппаратом, возникла как раз именно в результате
того, что люди чувствовали необходимость найти в разуме опору
для своей неодолимой жажды бессмертия и веры в него. Все
софизмы, при помощи которых пытаются доказать, что душа
является простой и неразложимой субстанцией, ведут свое про-
исхождение из этого источника. Более того, само понятие суб-
станции, как оно было постулировано и определено схоластикой,
понятие, не выдерживающее никакой критики, является поня-
тием теологическим, предназначенным служить опорой веры в
бессмертие души.
У.Джемс в третьей из своих лекций по прагматизму, которые
он читал в Институте Лоуэла в Бостоне в декабре 1906 - январе
1907 , в лекции крайне слабой, которая явно слабее всего, что
было создано этим выдающимся североамериканским мыслите-
лем, говорит следующее: "Идею субстанции схоластика позаим-
ствовала из здравого смысла, превратив ее в специальное и точно
определенное понятие. По-видимому, едва ли что-либо имеет
для нас так мало прагматических следствий, как субстанции,
поскольку у нас нет никакого контакта с ними. Но есть один
случай, в котором схоластика доказала важность идеи субстан-
ции, трактуя ее прагматически. Я имею в виду не что иное, как
полемику относительно таинства Евхаристии. Здесь проявляется
большое прагматическое значение субстанции. Если акциден-
тальные свойства облатки при ее освящении не изменяются и,
тем не менее, она претворяется в тело Христово, то данное из-
менение может быть только изменением субстанции. Субстан-
ция хлеба должна чудесным образом превратиться в божествен-
ную субстанцию, не изменяя свойств, непосредственно данных
нашим ощущениям. Эти последние не изменяются, но разница
колоссальная; речь идет о том, что мы, участники таинства, пи-
таемся теперь самою субстанцией божества. Таким образом,
Pragmatism, a new name for some old ways of thinking. Popular lectures on
philosophy by William James, 1907.
94
Рациональное разложение
понятие субстанции вторгается в нашу жизнь с чудовищной
силой, если допустить, что субстанции могут отделяться от своих
акциденций и изменять эти последние. Это единственный из-
вестный мне случай прагматического применения идеи субстан-
ции, и очевидно, что всерьез о ней могут говорить только те, кто
имеет безусловную веру в реальное присутствие невидимого".
оставим в стороне вопрос о том, можно ли в здравом
богословии, я не говорю в здравом рассудке, так как все это вы-
ходит за его пределы, путать субстанцию тела - тела, а не души -
Христа с самою божественной субстанцией, то есть с самим Бо-
гом; кажется невозможным, чтобы такой человек, как У.Джемс,
так горячо, так страстно желавший бессмертия души, вся фило-
софия которого направлена только на то, чтобы рационально
обосновать эту веру, был неспособен видеть, что прагматическое
применение понятия субстанции к учению о евхаристической
транссубстанциальности есть следствие, вытекающее из приме-
нения этого понятия к учению о бессмертии души. Как было
показано в предыдущей главе, таинство Евхаристии есть не что
иное, как отражение веры в бессмертие; для верующего это яв-
ляется опытным, мистическим, доказательством того, что душа
бессмертна и будет вечно наслаждаться Богом. И понятие суб-
станции родилось прежде всего и главным образом из понятия
субстанциальности души, и утверждалось это понятие с целью
подкрепить веру в сохранение души после ее отделения от тела.
Таково его первое прагматическое применение и вместе с тем
его происхождение. А потом мы распространили это понятие на
вещи внешнего мира. Благодаря тому, что я чувствую себя суб-
станцией, то есть постоянным при всех своих изменениях,
именно благодаря этому я приписываю субстанциальность лю-
дям, находящимся вне меня, предполагая, что и они сохраняют
постоянство при всех своих изменениях. Точно так же и поня-
тие силы, -как чего-то отдельного от движения, рождается из
ощущения моего собственного усилия, направленного на то,
чтобы что-либо привести в движение.
Прочтите внимательно в первой части Суммы Теологии Свято-
го Фомы Аквинского шесть первых пунктов вопроса LXXV, где
речь идет о том, является ли человеческая душа телом, представ-
ляет ли она собой нечто существующее, можно ли приписать то
же скотской душе, является ли человек душой, состоит ли эта
95
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
последняя из материи и формы и можно ли считать ее неразло-
жимой, а затем скажите мне, разве все это не хитроумная улов-
ка, направленная на поддержание веры в то, что неразложимая
субстанциальность души позволяет ей получить от Бога бессмер-
тие; ведь очевидно, что если Он создал душу, чтобы вложить ее в
тело, то, согласно Святому Фоме, Он мог бы, отделив душу от
тела, уничтожить ее. И поскольку эти доказательства уже тысячу
раз подвергались критике, ни к чему повторять ее здесь.
Разве мог бы непредубежденный ум сделать вывод о том, что
наша душа фактически является субстанцией, исходя из того, что
сознание нашей идентичности - и это в очень узких и колеблю-
щихся пределах - сохраняется при всех изменениях нашего те-
ла? Это все равно, что говорить о душе корабля, который выхо-
дит из порта, сегодня теряет одну доску, которая заменяется
другой доской такой же формы и величины, потом теряет дру-
гую свою часть и так одну за другой все, а в порт возвращается
тот же самый корабль, точно такой же формы, с такими же
мореходными качествами, и все узнают в нем тот же самый
корабль. Какой непредубежденный ум способен сделать вывод о
простоте души, исходя из того факта, что мы должны оценивать
и приводить в единство наши мысли? Мышление является не
единым, но многообразным, равно как и душа для разума явля-
ется не более, чем совокупностью скоординированных между
собой состояний сознания.
Как правило, в книгах по спиритуалистической психологии,
когда речь заходит о существовании души как простой и отдель-
ной от тела субстанции, используется какая-нибудь формула ти-
па: "Во мне есть мыслящее, волящее и чувствующее начало...". В
этой формуле кроется предвосхищение основания1. Ибо она не
является ни непосредственной истиной, ни, тем более, чем-то
изначальным во мне; непосредственной истиной является то, что
мыслю, желаю и чувствую я. И это мое я, то самое я, которое
мыслит, желает и чувствует, является непосредственно моим
живым телом вместе со всеми состояниями сознания, которые
оно претерпевает. Мыслит, желает и чувствует не что иное, как
мое живое тело. Как? Да как угодно.
А потом пытаются подтвердить субстанциальность души, ги-
постазируя состояния сознания, и, поскольку эта субстанция
должна быть простой, начинают противопоставлять мышление
96
Рациональное разложение
протяженности, в духе картезианского дуализма. Наш Бальмес2
был одним из тех спиритуалистов, которым удалось сформулиро-
вать аргумент о простоте души в наиболее ясной и лаконичной
форме, поэтому я беру Этот аргумент в том виде, в каком он
представлен в главе I Психология его элементарного курсе, фило-
софии. "Человеческая душа проста", - говорит он. И добавляет:
"Простым является то, что лишено частей, и душа их не имеет.
Предположим, что у души имеются части А, В, С; я спрашиваю:
где находится мышление? Если только в А, то В и С излишни;
следовательно, простой субъект А и будет душой. Если же мыш-
ление находится в А, В и С, получается, что мышление разделено
на части, что абсурдно. Чем будут перцепция, сравнение, сужде-
ние и умозаключение, распределенные в трех субъектах?" Более
очевидное предвосхищение основания просто немыслимо. Он
начинает с того, что в качестве очевидного предполагает, что
целое как совокупность всех частей неспособно к суждению.
Далее Бальмес продолжает: "Единство сознания противоречит
делимости души; когда мы мыслим, то всегда имеется некий
субъект, который знает все, что он мыслит, и приписать ему
части невозможно. О мышлении, которое находится в А, ни В,
ни С ничего не будут знать, и наоборот; следовательно, это не
будет единым сознанием целостного мышления; каждая часть
будет иметь свое особое сознание, и внутри нас будет столько же
мыслящих существ, сколько частей". Здесь опять-таки предвос-
хищение основания; предполагается как самоочевидное, без ка-
кого бы то ни было доказательства, что целое как совокупность
всех частей неспособно к единству апперцепции. Затем бальмес
задает вопрос, являются ли эти части А, В, С простыми или
сложными, и повторяет этот аргумент, пока не приходит к за-
ключению, что мыслящий субъект должен быть одной частью, а
не целым, то есть должен быть простым. Как видите, этот аргу-
мент основывается на единстве апперцепции и суждения. А
затем он пытается опровергнуть предположение, апеллирующее
к коммуникации частей между собой.
Бальмес, а с ним и все спиритуалисты a priori, которые стре-
мятся рационализировать веру в бессмертие души, оставляют за
бортом то единственное рациональное объяснение, согласно ко-
торому апперцепция и суждение являются неким результирую-
щим вектором, согласно которому они являются перцепциями
-I -921
97
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
или идеями, которые согласуются между собой, как составляю-
щие этого вектора. Они начинают с предположения о существо-
вании чего-то внеположенного состояниям сознания и отличного
от них, чего-то такого, что не есть живое тело, их претерпеваю-
щее, не есть я, а находится во мне.
Душа проста, говорят другие, потому что мыслит себя как це-
лое. Нет, состояние сознания А, в котором я помыслил о пред-
шествующем состоянии сознания В, не является тем же самым
состоянием сознания. Или если я мыслю о моей душе, то я мыс-
лю некую идею, в отличие от самого акта мышления о моей
душе. Мыслить только мыслимое, и ничего кроме мыслимого,
это не значит мыслить себя как целое.
Говорят, что душа есть начало жизни. Да, точно так же была
сформулирована категория силы, или энергии, как начала дви-
жения. Но все это только понятия, а не феномены, они не яв-
ляются реальностями, внешними по отношению к нашей мысли.
Движется ли начало движения? А внешней реальностью облада-
ет только то, что движется. Живет ли начало жизни? Прав был
Юм, когда писал: "Я никогда не встречаюсь с этой идеей меня
самого, я наблюдаю себя, только когда что-либо желаю, делаю
или чувствую”. Идея чего бы то ни было индивидуального, идея
вот этой чернильницы, что стоит передо мной, вот этой лошади
у ворот, вот этих двух, а не любых других индивидуумов данного
класса, является фактом, самим феноменом. Идеей меня самого
являюсь я сам. Все попытки субстантивировать сознание, сделав
его независимым от протяженности - Декарт, как вы помните,
противопоставлял мышление протяженности, - являются не чем
иным, как софистическими уловками, цель которых - обосновать
рациональность веры в то, что душа бессмертна, то есть придать
значение объективной реальности тому, что ее не имеет, тому,
чья реальность находится только в мышлении и больше нигде.
Но то бессмертие, которого мы хотим, является бессмертием
феноменальным, продолжением вот этой нашей жизни.
Единство сознания для научной - и единственно рациональной
- психологии это не иначе, как феноменальное единство. Никто
не может сказать, что это единство субстанциальное. Более того,
никто не может сказать, что субстанция существует. Потому что
понятие субстанции - категория не феноменальная. Это число, и,
строго говоря, оно относится к области непознаваемого. То есть
98
Рациональное разложение
псе зависит от того, как оно применяется. Но в своем трансцен-
дентном применении оно есть нечто действительно непознавае-
мое и поистине иррациональное. И непредубежденный ум ис-
пользует понятие субстанции в смысле, очень далеком от того
сю прагматического применения, о котором говорил Д/емс.
Нам не удастся избежать трудностей, связанных с прагматиче-
ским применением понятия субстанции, если мы будем пони-
мать его идеалистически, следуя берклианскому принципу "быть
значит быть воспринимаемым", esse est percipi. Сказав» что все
есть идея или все есть дух, это все равно, что сказать, что все
есть материя или все есть энергия, ведь если все есть благо или
псе есть дух, то вот этот алмаз является идеей или духом, а зна-
чит моим сознанием; тогда непонятно, почему этот алмаз не
должен существовать вечно, если мое сознание, будучи идеей или
духом, существует вечно.
Джордж Беркли, англиканский епископ из Клойна и духовный
брат Иосифа Бутлера, тоже англиканского епископа, т^ же как
и он, хотел сохранить веру в бессмертие души. В первых же
строках Предисловия своего Трактата о началах человеческого
шания (A Treatise concerning the Principles of human Knowledge)
он говорит, что этот трактат представляется ему небесполезным,
п особенности тем, кто заражен скептицизмом или нуждается в
доказательстве существования и нематериальности Бога, равно
как и природного бессмертия души. В главе CXL он утверждает,
что мы имеем идею, или вернее понятие духа, познавая другие
духи посредством наших собственных, из чего, как он решитель-
но утверждает в следующем параграфе, следует природное бес-
смертие души. И здесь он впадает в ряд недоразумений, явив-
шихся результатом двусмысленности термина "понятие”. И по-
сле утверждения о бессмертии души, которое осуществляется им
почти per saltum3, на том основании, что душа, в обличие от
чела, не пассивна, в главе CXLVII он заявляет, что существование
Бога более очевидно, чем существование человека. Как же мож-
но говорить, что кто-то, несмотря на это, все-таки сомневается в
существовании Бога!
Вопрос осложнялся тем, что сознание превращалось в некое
свойство души, которая была чем-то большим, чем сознание, а
именно - субстанциальной формой тела, первопричиной всех его
органических функций. Луша не только мыслит, чувствует и
-р
99
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
желает, но и приводит в движение тело и управляет его жиз-
ненными функциями; в человеческой душе соединяются вегета-
тивные, чувственные и рациональные функции. Такова теория.
Но у души, отделенной от тела, уже не может быть вегетатив-
ных и чувственных функций.
Короче говоря, для разума все это вместе взятое является
сплошной неразберихой.
Начиная с Ренессанса и восстановления чисто рационального и
свободного от всякой теологии мышления, учение о бессмертии
души было восстановлено благодаря Александру Афродизийско-
му4, Пьетро Помпонацци5 и другим. И, строго говоря, почти
ничего нельзя добавить относительно того, что Помпонацци на-
писал в своем Tractatus de inmortalitate аттае6. Как ни верти,
душа это разум.
Однако не было недостатка в тех, кто пытался обосновать веру
в бессмертие души эмпирически. Вот, к примеру, сочинение
Фредерика У. Г. Майерса о человеческой личности и продолжении
ее жизни по смерти тела Human personality and its survival of
bodily death. Вряд ли кто-либо испытывал такое волнение, какое
чувствовал я, беря в руки два увесистых тома этого труда, в ко-
тором тот, кто был душой Общества Психических Исследований
- Society for Psychical Research - обобщил огромный материал,
данные о всякого рода предчувствиях, явлениях мертвых, фено-
менах сновидения, телепатии, гипнотизма, сенсорного автома-
тизма, экстаза и вообще всего, что входит в арсенал спиритизма.
Я приступал к чтению не только без всякого предубеждения,
вроде того, что людям науки не следует доверять подобным ис-
следованиям, но, напротив, будучи настроен благожелательно,
как человек, надеющийся найти здесь подтверждение самым
заветным своим желаниям; но тем более глубоким было мое
разочарование. Несмотря на наличие критического аппарата, все
это ничем не отличается от средневековых небылиц. В основе
этого исследования заложена методологическая ошибка, ошибка
логическая.
Если вера в бессмертие души не могла добиться эмпирическо-
го рационального подтверждения, то ее не удовлетворяет также
и пантеизм. Если мы скажем, что все есть Бог и что, умирая, мы
возвращаемся в Бога, а правильнее было бы сказать, продолжаем
пребывать в Нем, то для нашей жажды бессмертия это не будет
100
Рациональное разложение
иметь никакого смысла; ведь если дело обстоит так, что до своего
[хождения мы пребывали в Боге, и если после смерти мы воз-
вращаемся' туда, где были до рождения, то это означает, то
человеческая душа, индивидуальное сознание тленно. И посколь-
ку мы прекрасно знаем, что Бог, личный и обладающий созна-
нием Бог христианского монотеизма, является не кем иным, як
Творцом, а главное Гарантом нашего бессмертия, то совершенно
справедливо утверждение, что пантеизм это не что иное, як
завуалированный атеизм. А я думаю, что не такой уж и завуали-
рованный. И были правы те, кто называл атеистом Спинозу, ней
пантеизм является в высшей степени логичным и рационально.
Жажду бессмертия не спасает, а скорее, наоборот, разлагает и
уничтожает так же и агностицизм, или учение о непознаваемой,
ведь вознамерившись оберегать религиозные чувства, он всегда
проявлял самое изощренное лицемерие. Вся первая часть й в
особенности глава V, озаглавленная Примирение - имеется в вйАу
примирение между разумом и верой, или религией и наукой» -
Основных начал! Спенсера является образцом философской по-
верхностности и в то же время религиозной неискренности,
самого рафинированного британского сап?. Непознаваемое, если
оно нечто большее, чем только до сих пор непознанное, это все-
го лишь чисто негативное понятие, понятие предела. И на эШ
нс может быть построено никакое чувство.
С другой стороны, наука о религии как индивидуальном и со-
циальном психическом феномене, но не о трансцендентной объ-
ективной действительности религиозных утверждений, объясняя
происхождение веры в то, что душа есть нечто такое, что мо^ет
жить отдельно от тела, разрушала рациональность этой верьг
('колько бы ни повторял религиозный человек вслед за Шлейф-
махером: "Наука не может ничему научить, пусть сама учится у
себя", а внутри-то у него опять же наука.
С какой бы стороны мы ни посмотрели, все время выходит,
что разум противится нашему страстному желанию личного бес-
смертия и противоречит ему. Дело в том, что в действительности
разум - враг жизни.
Ужасная штука интеллект. Он стремится к стабилизации па-
мяти, а тем самым - к смерти. Живое, абсолютно нестабильное,
абсолютно индивидуальное, является, строго говоря, неинтелАИ-
гибельным. Логика стремится все свести к видам и родам, чтобы
101
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
любое представление имело один-единственный смысл и чтобы
смысл его оставался одним и тем же, в каком бы месте, времени
или отношении оно в нас ни происходило. Но нет ничего тако-
го, что оставалось бы тем же самым в каждый следующий мо-
мент своего существования. Моя идея Бога мыслится мною вся-
кий раз по-разному. Идентичность, а значит смерть, является
запросом интеллекта. Ум ищет мертвое, тогда как живое усколь-
зает от него; он хочет остановить бегущий поток, сделать его
неподвижным. Чтобы анализировать тело, надо повредить или
разрушить его. Чтобы познать что-либо, надо умертвить предмет
познания, мысленно превратив его в нечто застывшее. Наука это
кладбище мертвых идей, даже если из них прорастает жизнь.
Черви ведь тоже питаются трупами. Мои собственные мысли,
беспокойные и бурлящие в недрах моего ума, будучи сорваны со
своего сердечного корня, выплеснутые на этот лист бумаги и
застывшие на нем в неизменных формах, - это уже трупы мыс-
лей. Разве может жизнь открыться разуму? Это трагическая
борьба, это корень трагедии, борьба между жизнью и разумом. А
как же насчет истины? Она познается жизнью или разумом?
Достаточно прочесть ужасающий Парменид Платона, чтобы
прийти к трагическому выводу о том, что "существует ли единое
или не существует, и оно и иное, как оказывается, по отноше-
нию к самим себе и друг к другу безусловно суть и не суть, ка-
жутся и не кажутся"9. Все живое иррационально, а все рацио-
нальное антижизненно, ибо разум по сути своей скептичен.
В действительности, рациональное это не что иное, как взаи-
мосвязанное; разум ограничивается тем, что устанавливает связи
между иррациональными элементами. Математика - единствен-
ная совершенная наука, а между тем она складывает, вычитает,
умножает и делит числа, а не реальные и зримые вещи; она яв-
ляется самой формальной из наук. Разве можно извлечь кубиче-
ский корень из вот этого ясеня?
И тем не менее, мы нуждаемся в логике, эта ужасная способ-
ность необходима нам, чтобы передавать свои мысли и воспри-
ятия другим и даже чтобы мыслить и воспринимать, ведь мыс-
лим мы посредством слов, воспринимаем посредством форм.
Мыслить это значит беседовать с самим собой, а беседа это нечто
социальное, и социальными являются наше мышление и логика.
Но разве не содержится в них некой идивидуальной материи,
102
Рациональное разложение
индивидуального, непередаваемого и непереводимого содержа-
ния? И разве не в нем сосредоточена вся сила нашего мышле-
ния?
Человек, будучи пленником логики, без которой он не может
мыслить, всегда стремился поставить ее на службу своим жела-
ниям, и прежде всего своей фундаментальной жажде бессмер-
тия. Всегда, особенно в Средние века, логику стремились поста-
вить на службу теологии и юриспруденции, которые исходят из
постулатов, установленных авторитетом власти. Логика до самого
последнего времени не ставила гносеологической проблемы сво-
его собственного обоснования, не занималась выяснением своих
металогических оснований.
"Западная теология, - пишет Стэнли, - в сущности, по своей
форме является логикой и базируется на философии. Латинский
богослов шел по стопам римского адвоката; восточный богослов
шел по стопам греческого софиста" . И все измышления, пре-
тендующие на рациональное и логическое обоснование нашего
голода по бессмертию, были не чем иным, как адвокатурой и
софистикой. Действительно, отличительной и характерной чер-
той адвокатуры является умение заставить логику служить како-
му-либо тезису, который надо защитить, между тем как строго
научный метод исходит из фактов, из тех данных, которые нам
предоставляет реальность, чтобы на основании фактов прийти
или не прийти к какому-то определенному выводу. Важно пра-
вильно поставить проблему, и, тем самым, прогресс науки не-
редко заключается в опровержении сделанного ранее. Адвокату-
ра всегда предполагает предвосхищение основания, и все ее ар-
гументы являются аргументами ad probarulum™. И так называе-
мая рациональная теология есть не что иное, как адвокатура.
Теология исходит из догмы, а догма, 8буца, в первоначальном
и самом прямом значении этого слова, означает декрет, что-то
вроде латинского pladtun?\ то есть то, что, по мнению законо-
дательной власти, должно быть законом. Теология исходит из
этого юридического понятия. Для теолога, как и для адвоката,
догма, закон, есть нечто данное, исходный пункт, который не
обсуждают, а применяют в самом буквальном его смысле. И
если первоначально теологический, или адвокатский, дух был
Arthur Penrhyn Stanley, Lectures on the history of the Eastern Church.
103
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
догматическим, то строго научный, чисто рациональный, дух был
скептическим, ст кеяпкд^, то есть исследовательским духом. И я
добавляю это "первоначально", потому что в другом значении
термина "скептицизм", который сегодня является наиболее рас-
пространенным, в значении системы сомнения, неуверенности и
неверия, скептицизм это порождение теологического, или адво-
катского, употребления разума, результат злоупотреблений дог-
матизма. Стремление применять закон, учрежденный властью,
placitum, догму, к различным, а порой и противоположным,
практическим нуждам и было тем, что породило скептицизм
сомнения. Не доверять разуму учит адвокатура, или, что то же
самое, теология, а не истинная наука, наука исследовательская,
скептическая в первоначальном и прямом значении этого тер-
мина, которая не идет по пути обоснования заранее принятого
решения, а занимается исследованием той или иной гипотезы.
Возьмите, к примеру, Сумму Теологии Святого Фомы, этот
классический памятник католической теологии^- то есть адвока-
туры, - и откройте ее на любой странице. Сперва идет тезис:
utrum11... существует ли такая-то вещь тем или иным образом;
затем - возражения: sed contra est., или respondeo dicendum13...
Чистейшая адвокатура. И в основе значительной, может быть
большей, части его аргументов лежит некая ложная логика, ко-
торую можно выразить more scholastico14 с помощью следующего
силлогизма: данный факт мне непонятен, но я даю ему такое-то
объяснение; так как я должен его понять, то пониманием и
должно быть данное объяснение. В противном случае я его не
понимаю. Истинная наука учит прежде всего сомнению и не-
знанию; адвокатура не сомневается, равно как и не знает о сво-
ем незнании. Ей нужно вынести приговор, отметающий всякие
сомнения.
Этому состоянию души, в котором - более или менее осоз-
нанно - предполагается, что мы должны прийти к определенно-
му решению, сопутствуют все эти переживания по поводу па-
губных последствий. Возьмите любую апологетическую книгу, то
есть книгу адвокатской теологии, и вы увидите, в каком изоби-
лии там будут попадаться заголовки, которые гласят: "Пагубные
последствия этой доктрины". А пагубные последствия некоей
доктрины будут доказывать, самое большее, что эта доктрина
является пагубной, но они не доказывают, что она является лож-
104
Рациональное разложение
ной, ибо не доказано, что истинно то, что не пагубно, а полезно.
Отождествление истины и пользы это не более, чем благочести-
вое желание. А. Вине15 в своем Etudes sur Blaise Pascal говорит:
"Из двух потребностей, которые беспрерывно возделывают чело-
веческую природу, потребность в счастье - не только самая об-
щепризнанная и постоянно ощутимая на опыте, но еще и самая
насущная потребность. И это потребность не только чувствен-
ная, но и интеллектуальная. Счастье является потребностью не
юлько для души. но и для духа . Счастье составляет часть исти-
ны". Это последнее: le bonheur fait partie de la verite - высказыва-
ние глубоко адвокатское, но не научное, и оно не является вы-
сказыванием чистого разума. Правильнее было бы сказать, что
истина составляет часть счастья в смысле тертуллиановского credo
quia absurdum. которое, на самом деле, означает: credo quia
consolans. верую, ибо это меня утешает.
Нет, для разума истина есть то, что может быть удостоверено
как существующее, независимо от того, утешает нас это или нет.
Лукреций, этот могучий латинский поэт, за кажущейся эпику-
рейской невозмутимостью и атараксией которого таится великое
отчаяние, говорил, что благочестие состоит в том, чтобы все со-
зерцать с невозмутимою душой, pacata posse mente omnia tueri, И
тот же самый Лукреций написал, что религия может причинить
нам немало бед: tantum religio potuit suadere malorum. А ведь
|>елигия, особенно, позднее, христианская религия, была, по сло-
вам Апостола, соблазном для иудеев и безумием для интеллек-
туалов. Тацит назвал христианскую религию, религию бессмер-
тия души, пагубным суеверием, exitidlis superstitio. утверждая,
что она внушала ненависть к роду человеческому, odium generis
bumani.
Говоря об эпохе тех людей, эпохе самой что ни на есть рацио-
налистической, Флобер написал мадам Роже де Жанетт следую-
щие несколько строк: "Вы правы, к Лукрецию следует относится
с уважением; я могу его сравнить только с Байроном, но и у
Байрона нет ни той серьезности, ни той искренности, которыми
исполнена печаль Лукреция. Меланхолия древних представляется
* Я перевожу здесь как "дуэ? французское слово esprit, хотя, возможно, правиль-
нее было бы перевести его как "интеллекпГ. Так же, как нагие слово "счастье"
не вполне соответствует французскому bonheur (пожалуй лучше перевести:
удача), а слово "потребность" - французскому besom
105
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
мне более глубокой, чем наша, ибо люди нового времени так
или иначе намекают на бессмертие по ту сторону черной безд-
ны. Для древних же эта бездна была самой бесконечностью; их
сновиденья отделяются от них и проплывают над неизменной
чернотою, Боги уже умерли, а Христос еще не пришел; и в про-
межутках времени от Цицерона до Марка Аврелия в первый и
последний раз наступил момент, когда человек остался в полном
одиночестве. Нигде больше не найти подобного величия. Между
тем невыносимым Лукреция делает его физика, ее позитивность.
Если он в чем-то слаб, так это в том, что мало сомневался; он все
хотел объяснить и подытожить! "
Да, Лукреций хотел делать выводы, решать вопросы и, что ху-
же всего, хотел обрести в разуме утешение. Ведь существует
также и антитеологическая адвокатура и odium antitheologicum 16
Многие, очень многие люди науки, большинство из тех, что
называют себя рационалистами, страдают этим недугом.
Рационалист поступает рационально, то есть играет свою роль,
до тех пор, пока ограничивается отрицанием того, что разум
удовлетворяет нашему витальному голоду по бессмертию; но
вскоре, охваченный яростью из-за того, что не может верить, он
впадает в неистовство от odium antitheologicum и вслед за фари-
сеями говорит: "Этот народ невежда в законе, проклят он"17
Много истинного нахожу я в словах Соловьева18: "Я чувствую
приближение тех времен, когда христиане снова станут соби-
раться в катакомбах, потому что вера преследуется, может быть
и в менее грубой форме, чем во времена Нерона, но не менее
изощренно, посредством лжи, насмешки и всяческого лицеме-
рия".
Очевидно, что антитеологическая ненависть, сциентистская - я
не говорю научная - ярость обращена против веры в жизнь
иную. Возьмите не тех вполне уравновешенных научных иссле-
дователей, что умеют сомневаться, а фанатиков от рационализма,
и поглядите, с каким грубым невежеством говорят они о вере.
Фогту19 казалось вероятным, что у Апостолов в структуре черепа
имеются явные признаки их происхождения от обезьяны; о в
высшей степени непостижимом невежестве Геккеля20 нечего и
говорить; равно как и о Бюхнере21; сам Вирхов22 не является тут
* Gustav Flaubert, Correspondance. Troisibine $6rie (1854-1869). Paris, MDCCCX.
106
Рациональное разложение
исключением. Другие делали это более тонко. Есть люди, кото-
рые, кажется, не только не верят в иную жизнь, или, вернее,
верят в то, что ее нет, но терзаются и мучаются от того, что
другие в нее верят или даже только хотят, чтобы она была. Такая
позиция заслуживает презрения, тогда как уважения достойна
позиция того, кто упорно настаивает на вере в иную жизнь,
потому что нуждается в ней, даже если он и не обретает этой
веры. Но об этом благороднейшем, самом глубоком, самом чело-
вечном и самом плодотворном состоянии души, о состоянии
отчаяния, мы будем говорить позже.
А те рационалисты, которые не впадают в антитеологическую
ярость, стремятся убедить человека в том, что существуют моти-
вы для того, чтобы жить, и есть утешение в том, что мы роди-
лись на свет, несмотря на то, что по прошествии какого-то вре-
мени, какие-нибудь десятки, сотни или тысячи веков спустя,
всякое человеческое сознание должно будет исчезнуть. И эти
мотивы для жизни и творчества, то что некоторые называют
гуманизмом, являются чудом аффективной и эмоциональной
пустоты рационализма и его поразительного лицемерия, упорно
жертвующего искренностью ради достоверности и не желающего
признаться в том, что разум является способностью неутеши-
тельной и разлагающей.
Нужно ли повторять то, что уже было сказано по поводу всей
угой болтовни о развитии культуры, о прогрессе, осуществлении
добра, истины и красоты, о том, чтобы добиться справедливости
на земле, сделать жизнь лучше ради тех, кто будет жить после
пас, и служить какой-то там своей цели, не заботясь о конечной
цели каждого из нас? Нужно ли снова говорить вам о величай-
шей абсурдности культуры, науки, искусства, добра, истины,
красоты, справедливости... - всех этих прекрасных идей, если в
конце концов - и в данном случае не имеет значения, произой-
дет ли это через четыре дня или через четыре тысячи столетий, -
уже не будет никакого человеческого сознания, воспринимающе-
го культуру, науку, искусство, добро, истину, красоту, справедли-
вость и все такое прочее?
Многочисленны и очень разнообразны - более или менее ра-
циональны - изобретения рационалистов, с помощью которых,
еще со времен эпикурейцев и стоиков, они пытались найти уте-
шение в рациональной истине и убедить людей в том, что суще-
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
ствуют мотивы для творчества и стимулы для жизни, несмотря
на то, что человеческое сознание должно будет однажды исчез-
нуть, хотя те, кто пытался это делать, сами вовсе не были в этом
убеждены. Эпикурейская позиция, крайней и наиболее грубой
формой которой является девиз: "будем есть и пить, ведь завтра
умрем", или горациево carpe dienr5, которое можно перевести
как "живи одним днем", в сущности, ничем не отличается от
позиции стоиков с этим их: "поступай по совести, и пусть будет,
что будет". Обе эти позиции имеют одну общую основу; удоволь-
ствие ради удовольствия и долг ради долга это одно и то же.
Самый логичный и последовательный из атеистов, то есть из
тех, кто отрицает сохранение в бесконечном будущем времени
индивидуального сознания, и одновременно самый благочести-
вый из них, Спиноза, в пятой и последней части своей Этики
намеревается указать путь, ведущий к свободе, и определить
понятие счастья. Понятие! Понятие, а не чувство! Для Спинозы,
который был чудовищным интеллектуалистом, счастье, beatitudo,
является понятием, а любовь к Богу - интеллектуальной любо-
вью. После того, как в теореме 21 пятой части Этики он посту-
лировал, что "душа может воображать и вспоминать о вещах
прошедших, только пока продолжает существовать ее тело" - что
равнозначно отрицанию бессмертия души, ибо душа, отделенная
от тела, в котором она жила, уже не вспоминает свое прошлое,
не является ни бессмертной, ни душой, - он утверждает в тео-
реме 23, что "человеческая душа не может совершенно уничто-
житься вместе с телом, но от нее остается нечто вечное", и этим
вечным в душе является истинный метод мышления. Но не под-
давайтесь на обман; такой вечности индивидуальной души не
существует. Все это sub aetemitatis specie**, то есть чистейший
обман. Нет ничего более печального, нет ничего более безнадеж-
ного, нет ничего более антижизненного, чем это счастье, это
спинозово beatitudo, которое состоит в интеллектуальной любви
к Богу, являющейся не чем иным, как самой любовью Бога, лю-
бовью, которой Бог любит самого себя (теорема 36). Наше сча-
стье, то есть наша свобода, состоит в постоянной и вечной любви
Бога к людям. Так гласит схолия этой 36 теоремы. И все это
говорится для того, чтобы в последней теореме Этики, являю-
щейся ее завершением, сделать вывод о том, что счастье не есть
награда за добродетель, но сама добродетель. Добродетель и
108
Рациональное разложение
чилько! Или коротко и ясно: из Бога мы выходим, в Бога и воз-
вращаемся; в переводе на язык жизненный, чувственный, кон-
кретный это означает, что мое личное сознание вышло из небы-
тия, из моего бессознательного, и в небытие возвратится.
И этот скорбный и отчаянный голос Спинозы является голо-
сом самого разума. Та свобода, о которой он говорит, - страшная
свобода. И против Спинозы и его учения о счастье нет никакого
другого аргумента, кроме неопровержимого аргумента ad
homtneni15. Был ли он сам, Барух Спиноза, счастлив, когда, пыта-
ясь заглушить свое затаенное несчастье, рассуждал о счастье как
таковом? Был ли он сам свободен?
В схолии теоремы 41 все той же последней и самой трагиче-
ской части грандиозной трагедии, каковой является его Этика,
wxyt несчастный отчаявшийся еврей из Амстердама говорит об
обыкновенной вере простых людей в вечную жизнь. Послушаем
сю: "Кажется, что благочестие, религия и вообще все, что отно-
сится к твердости духа они считают бременем, от которого после
смерти они надеются избавиться и получить награду за свое раб-
ство, именно - за свое благочестие и религиозность. Впрочем,
жить по предписанию божественного закона, насколько это по-
зволяет им их немощь и душевное бессилие, их заставляет не
одна только эта надежда, но также и, главным образом, страх
подвергнуться после смерти тяжким наказаниям. И если бы в
людях не жили эта надежда и страх, если бы, наоборот, они
верили, что души погибают вместе с телом и что для несчастных
сокрушенных бременем благочестия нет другой жизни, они
стали бы жить по своему нраву и предпочли бы действовать во
всем под влиянием страсти и повиноваться скорее фортуне, чем
самим себе. А это мне кажется настолько же нелепым, как если
бы кто-либо, не веря, что хорошей пищей можно поддерживать
тело вечно, предпочел бы разрушать свое здоровье ядами и смер-
тоносными веществами; или, видя, что душа не вечна и не бес-
смертна, предпочел бы быть безумным {amens) и жить лишен-
ным разума. Все это до того нелепо, что едва ли заслуживает
какого-либо разбора {quae adeo absurda sunt, ut vix recenseri
mereantur)".
Когда о чем-нибудь говорят, что оно не заслуживает никакого
разбора, то, будьте уверены, либо это несусветная чушь и в та-
ком случае об этом не стоит и говорить, либо это нечто великое,
109
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
сам ключ к проблеме. И в данном случае дело обстоит именно
так. Ведь сам-то он, этот несчастный португальский еврей, со-
сланный в Голландию, без тени сомнения, без малейшей толики
спасительной неуверенности убеждает себя в том, что душа его
не бессмертна, предпочитает быть без души, (lumens > безумным,
или иррациональным, или идиотом, предпочитает вовсе не ро-
диться на свет; а в его сочинении нет ничего, абсолютно ничего,
нелепого. Был ли он счастлив, этот бедный еврей, интеллектуа-
лист, создатель дефиниций интеллектуальной любви и счастья?
Ведь проблема-то заключается именно в этом, и ни в чем дру-
гом. "На что тебе определение раскаяния, ежели ты его не чув-
ствуешь?" - говорит Кемпис*. И на что тебе браться за опреде-
ление счастья, если это определение никому не поможет стать
счастливым?
Здесь будет как нельзя более кстати поразительный рассказ
Дидро27 о евнухе, который для того, чтобы научиться, как лучше
выбирать наложниц для гарема своего господина, султана, решил
послушать лекции некоего марсельца по эстетике. После первой
лекции, физиологической, грубо и плотски физиологической,
огорченный евнух воскликнул: "Видно, никогда мне не постичь
эстетики! ". Так оно и есть. Ни евнухам никогда не постичь эс-
тетики применительно к выбору красивых женщин, ни чистым
рационалистам никогда не постичь этики и не определить сча-
стье, ибо счастье это нечто такое, что переживают и чувствуют, а
не то, что рационально доказывают и определяют.
А вот перед нами другой рационалист, уже не смиренный и
печальный, как Спиноза, а мятежный и лицемерно прикиды-
вающийся веселым, будучи не менее отчаявшимся, чем Спиноза;
вот вам Ницше, который математически (!!!) вывел эту жал-
кую пародию на бессмертие души - так называемое вечное воз-
вращение, которое является самой грандиозной трагикомедией,
или комитрагедией. Поскольку число атомов, или неизменных
первоэлементов, конечно, то в вечной вселенной должна время
от времени повторяться та же, что и теперь, их комбинация, и,
стало быть, вечное число раз должно повторяться то, что проис-
ходит теперь. Конечно, это очевидно, что я снова проживу ту
самую жизнь, которую я переживаю теперь, и уже прожил бес-
численное количество раз, потому что есть вечность, уходящая в
прошлое, a parte ante, равно как и вечность, уходящая в буду-
110
Рациональное разложение
njee, a parte post*. Но здесь имеется одна досадная деталь, со-
стоящая в том, что я не помню себя ни в одном из моих пред-
шествующих существований, равно как и невозможно, чтобы я
вспомнил о них, ибо две вещи, абсолютно и полностью идентич-
ные, являются не чем иным, как одной-единственной вещью.
Вместо предположения о том, что мы живем в конечной вселен-
ной, состоящей из конечного числа первоэлементов, ее неизмен-
ных компонентов, можно предположить, что мы живем в беско-
нечной вселенной, не имеющей предела в пространстве - кон-
кретная бесконечность которого является не менее непостижи-
мой, чем конкретная вечность во времени, - и тогда получится,
что эта наша галактическая система, система Млечного Пути,
повторяется бесконечное число раз в бесконечности пространст-
ва, и что я живу бесконечное число жизней, и все они в точно-
сти идентичны. Шутка, как видите, но не менее смешная, то
есть не менее трагическая, чем шутка Ницше, шутка льва, кото-
рый смеется. Отчего же смеется лев? Я думаю, от ярости, ибо
его не может утешить то, что он уже был тем же самым львом
прежде и будет им впредь.
Но дело в том, что хотя как Спиноза, так и Ницше, конечно
же, были, каждый по-своему, рационалистами, они, тем не ме-
нее, не были духовными евнухами; у них были и сердце, и чув-
ство, а главное - голод, безумный голод по вечности, по бессмер-
тию. Телесный евнух не чувствует потребности воспроизвести
себя телесно, по плоти, точно также и евнух духовный не чувст-
вует голода по бессмертию.
Действительно, есть люди, уверенные в том, что им достаточно
одного только разума, и они советуют нам отказаться от жела-
ния проникнуть в непостижимое. Но как понимать тех, кто
утверждает, будто стимулы к жизни и мотивы для творчества
можно найти и без какой бы то ни было веры в вечную жизнь
личности? Точно также какой-нибудь слепой от рождения мо-
жет уверять нас, что не испытывает ни особого желания наслаж-
даться видимым миром, ни глубокого сожаления о том, что ни-
когда не имел такого удовольствия, и этому надо верить, ибо
невозможно желать того, что нам абсолютно неизвестно, как
говорится, nihil volitum quin praecognitum, ничто не может стать
предметом желания прежде, чем будет познано; но тот, кому
хоть однажды в жизни - в юности или еще когда - довелось ис-
111
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
пытать веру в бессмертие души, не может заставить меня пове-
рить в то, что он может без нее обойтись. В этом смысле едва ли
возможно, чтобы такая врожденная слепота не была бы у нас
лишь редким исключением. И человек, абсолютно и всецело
рациональный, является не более, чем редким исключением.
Гораздо более искренни те, по словам которых, "об этом не
стоит говорить, чтоб не терять время и не тратить силы по-
напрасну; будем поступать, как должно, и пусть будет, что бу-
дет"; но эта искренность таит в себе еще более глубокую неис-
кренность. Разве сказав "об этом не стоит говорить", можно до-
биться того, чтобы человек об этом не думал? Мы будем по-
напрасну тратить силы? Ну и что? Мы будем неспособны к че-
ловеческой деятельности? Ну и что? Хорошенькое дело - сказать
человеку, что у него смертельный недуг, который неминуемо
сократит ему жизнь, и рассчитывать на то, чтоб, зная об этом,
он об этом не думал!
Meglio oprando obliar, senza indagarlo,
questo enorme mister de Vumversol
"Уж лучше дело делая забыться, чем силиться проникнуть в
тайну мирозданья! ", - написал Кардуччи29 в своей Мареммской
идиллии, тот самый Кардуччи, который в конце своей оды На
юре Марио говорит, что земля, мать недолговечной души, должна
воссылать хвалы и жалобы к солнцу:
когда смиренно Эквадор приемлет
уход дарящего тепло светила,
тогда земли той чахлые созданья,
рожденные для смерти, распрямляясь
среди безжизненных лесов и горных пиков
и лики бледны и недвижны взоры
к бездонной бездне неба обращая,
твердят: повремени, о солнце?0
Но возможно ли заняться чем-либо надолго и всерьез, позабыв
о величайшей тайне мирозданья и не не пытаясь ее разгадать?
Возможно ли глядеть на все с невозмутимою душой, как того
требует лукрециево благочестие, зная, что однажды все это уже
не будет отражаться в каком бы то ни было человеческом созна-
нии?
В поэме Байрона Каин спрашивает Люцифера, князя Интел-
т
Рациональное разложение
ьекгуалов'. "Вы счастливы?," и тот отвечает: "Мы всемогущи"; а
Каин снова: "Вы счастливы?", и тогда великий Интеллектуал
говорит ему: "Нет! - сам ты счастлив?". И далее все тот же Са-
чана говорит Аде, сестре и жене Каина: "Знание и любовь не
совместимы. Одно из двух вам предстоит избрать". И в той же
замечательной поэме, когда Каин сказал, что древо познания
добра и зла было обманом, ибо "мы ничего не знаем, а за обе-
щанное им знание платим смертью", Люцифер возражает ему:
’’Быть может, смерть вас привела к знанию более высокому. То
есть к ничто".
Во всех этих пассажах там, где в моем переводе стоит слово
ciencic?1, лорд Байрон говорит Knowlelge, аналогичное по смыслу
французскому science и немецкому Wissenscbaft, которым многие
противопоставляют wisdom - французское sagesse и немецкое
Weiscbeit - мудрость. "Приходит знание, но мудрость отстает, и
нет покоя страждущей душе, исполненной печали и тревоги",
Knowledge comes, but wisdom lingers, and be bears "a laden breast,
Pud of sad experience, moving toward the stillness of bis rest,
говорит еще один лорд, Теннисон, в своем Locksley HalP2. Что же
такое эта мудрость, которую следует искать главным образом у
поэтов, оставив науку в стороне? Мы будем правы, если согла-
симся с Мэтью Арнолдом33, который в своем предисловии к по-
эмам Вордсворта34 говорит, что поэзия это реальность, а филосо-
фия - иллюзия; всегда разум есть разум, а реальность есть реаль-
ность, то есть то, что - и это можно доказать - существует вне
нас и независимо от того, утешает нас это или приводит в от-
чаяние.
Не знаю, почему столь многие были возмущены или сделали
вид, что возмущены, когда Брюнетьер35 объявил о банкротстве
науки. Ведь наука, стоит только ей подменить собою религию, и
разум, стоит только ему подменить собою веру, всегда терпят
крах. Наука может удовлетворять и фактически удовлетворяет
наши растущие логические и умственные потребности, наше
желание знать и познавать истину, но наука не удовлетворяет
потребности наших чувств и воли, наш голод по бессмертию, и
не только не удовлетворяет его, но противоречит ему. Рацио-
нальная истина и жизнь противоречат друг другу. А разве есть
еще какая-нибудь истина, кроме истины рациональной?
113
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
Итак, надо признать, что разум, человеческий разум, в своих
границах не только не доказывает рационально, что душа бес-
смертна и что человеческое сознание должно быть неуничтожи-
мым на все времена, но, более того, разум, - в своих границах, я
повторяю, - доказывает, что индивидуальное сознание не может
продолжать свое существование после смерти телесного организ-
ма, от которого оно зависит. И эти границы, внутри которых,
как я сказал, человеческий разум это доказывает, являются гра-
ницами рациональности, границами того, что мы познаем досто-
верно. По ту сторону этих границ находится иррациональное,
все равно, называть ли это сверхрациональным, дорациональным
или антирациональным; по ту сторону этих границ находится
Тертуллианов абсурд, то самое невозможное, о котором сказано:
cerium est, quia impossibile est36. Этот абсурд может основываться
лишь на еще более абсолютной неуверенности, и только на ней
одной.
Рациональное разложение заканчивается разложением самого
разума, самым абсолютным скептицизмом, феноменализмом
Юма или абсолютным контингенциализмом37 Стюарта Милля,
этого самого последовательного и логичного из позитивистов.
Высший триумф разума, способности аналитической, а значит
разрушительной и разлагающей, это постановка под сомнение
его собственной действительности. Если в желудке язва, то в
конце концов он переваривает сам себя. Вот и разум в конце
концов разрушает непосредственную и абсолютную действитель-
ность понятия истины и понятия необходимости. Оба понятия
относительны; нет ни абсолютной истины, ни абсолютной необ-
ходимости. Истинным мы называем понятие, которое согласует-
ся с общей системой наших понятий; истинным мы считаем
восприятие, которое не противоречит системе наших воспри-
ятий; истина это когерентность. А относительно всей системы в
целом, поскольку вне ее нет ничего для нас познаваемого, нельзя
сказать, истинна она или нет. Мир для нас - это мир мыслимый,
тогда как сам по себе, вне нас, он существует совершенно иначе,
чем нам это представляется, но тем самым предполагается, что
он лишен всякого рационального смысла. Что же касается необ-
ходимости t то существует ли абсолютная необходимость? Необ-
ходимое это не более, чем то, что есть и поскольку оно есть. Ведь
в другом, более трансцендентальном, смысле, разве может что
114
На дне бездны
бы то ни было в мире существовать с абсолютной, логической
необходимостью, независимой от факта существования мира?
Абсолютный релятивизм, который является ни больше ни
меньше, как скептицизмом в самом современном смысле этого
слова, это и есть высший триумф здравомыслящего разума.
Как чувству не удается превратить утешение в истину, так и
рзуму не удается превратить истину в утешение; но этот по-
следний, разум, подвергая рациональному анализу саму истину,
само понятие реальности, погружается в глубочайший скепти-
цизм. В этой бездне скептицизм разума встречается с отчаянием
чувства, и из этой встречи возникает основание - самое прочное
основание! - для утешения. Давайте посмотрим, что это означа-
ет.
VI. НА ДНЕ БЕЗДНЫ
Parce итсае spei totius orbis1
(Tertullianus, Adversus Marcionem, 5)
Итак, витальная жажда человеческого бессмертия не находит
рационального подтверждения, также как и разум не дает нам
ни стимулов жить, ни утешения в жизни, ни истинной цели ее.
11о там, на дне бездны, встречаются лицом к лицу отчаяние
чувств и воли и скептицизм разума и обнимаются, словно бра-
тья. Именно это объятие, объятие трагическое, то есть глубоко
любовное, и будет тем, из чего забьет ключом родник жизни,
жизни неподдельной и могучей. Скептицизм, неуверенность,
последняя позиция, к которой приходит разум, подвергнув сво-
ему анализу самого себя, действительность своего собственного
существования, - вот тот фундамент, на котором отчаяние наше-
го жизненного чувства должно основать свою надежду.
Мы должны с презрением отвергнуть позицию тех, кто стре-
мится превратить утешение в рациональную и логическую исти-
ну, пытаясь доказать его рациональность, или, по крайней мере,
его не иррациональность, но мы должны отвергнуть также и
позицию тех, кто стремится из рациональной истины сделать
утешение й мотив для жизни. Ни та ни другая позиция нас не
устраивает. Первая враждует с нашим разумом, вторая - с на-
115
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
шим чувством. Мир между двумя этими способностями оказы-
вается невозможным, и мы должны жить в условиях войны,
которую они ведут друг против друга. И сама эта война должна
стать условием нашей духовной жизни.
Здесь непригодна и та гнусная и грубая поделка политиков,
более или менее парламентского толка, которая зовется форму-
лой согласия и благодаря которой в конце концов не оказывается
ни победителей, ни побежденных. Здесь нет места для подобной
изворотливости. Может быть вырождающийся и трусливый ра-
зум и предложил бы такую формулу сделки, ведь разум действи-
тельно живет формулами; но жизнь, не укладывающаяся в фор-
мулы, жизнь, которая живет и хочет жить вечно, не признает
формул. Единственная ее формула: все или ничего. Чувство не
терпит средних терминов.
Initium sapientiae Итог Domini2, так говорят, желая, наверное,
сказать Итог morti^, или, может быть, Итог vitae4, что то же
самое. В любом случае получается, что начало мудрости - страх.
Что же касается того спасительного скептицизма, о котором у
нас теперь пойдет речь, то можно ли о нем сказать, что он есть
сомнение? Да, это сомнение, но это нечто гораздо большее, чем
сомнение. Сомнение нередко бывает чем-то слишком холодным,
слишком безжизненным, а главное, чем-то искусственным, осо-
бенно с тех пор, как Декарт низвел его до роли метода. Кон-
фликт между разумом и жизнью есть нечто большее, чем сомне-
ние. Ведь сомнение легко превращается в нечто комическое.
Методическое сомнение Декарта это сомнение комическое,
сомнение чисто теоретическое, временное, то есть такое, как
если бы кто-нибудь сомневался, не сомневаясь. И поскольку это
было сомнение, возникшее в теплой комнате, человек, который
сделал заключение о своем существовании, исходя из своего
мышления, не одобрял "беспокойного и вздорного (Ьгошйопз)
нрава тех, кто, не будучи призван ни по рождению, ни по со-
стоянию к управлению общественными делами, неутомимо
тщится измыслить какие-нибудь новые преобразования", и огор-
чился бы, если бы что-нибудь подобное могло оказаться в его
сочинении. Нет, его, Декарта, намерение никогда не простира-
лось дальше того, чтобы "преобразовать мои собственные мысли
и строить на участке, целиком мне принадлежащем". Его наме-
рение заключалось в том, чтобы не принимать за истинное ниче-
116
На дне бездны
го из того, что он не признал бы таковым с очевидностью, и
разрушить все предрассудки и общепринятые мнимые идеи для
того, чтобы заново отстроить свое интеллектуальное жилище. Но
поскольку "начиная перестройку помещения, в котором живешь,
мало сломать старое, запастись материалами и архитекторами
или самому приобрести навыки в архитектуре... необходимо
предусмотреть другое помещение, где можно было бы с удобст-
вом поселиться во время работ", он предусмотрел себе времен-
ную мораль - ипе morale de provision, - первым правилом кото-
рой было повиноваться законам и обычаям своей страны, неот-
ступно придерживаясь религии, в которой, по милости Божией,
он был воспитан с детства, и руководствуясь во всем остальном
наиболее умеренными и чуждыми крайностей мнениями. Как
видим, он предусмотрел себе не только временную мораль, но и
временную религию, и даже временного Бога. И между многими
мнениями он выбирал самые умеренные, поскольку "они и наи-
более удобные в практике". Но давайте на этом остановимся.
Нет, картезианское сомнение, сомнение методическое, или
теоретическое, философское сомнение человека из теплой ком-
наты, это совсем не то сомнение, не тот скепсис, не та неуве-
ренность, о которых я вам говорил. То сомнение является со-
мнением страсти, вечным конфликтом между разумом и чувст-
вом, наукой и жизнью, логикой и биотикой. Ведь наука разру-
шает понятие личности, сводя его к совокупности психических
элементов в нескончаемом потоке времени, то есть уничтожает
само чувственное основание духовной жизни, а та не покоряется
и восстает против разума.
И это сомнение не может пользоваться какой-то там преду-
смотренной на время моралью, оно должно основать свою мо-
раль, как мы увидим, на самом конфликте, как мораль боя, и на
том же самом фундаменте оно должно основать религию. Это
сомнение живет в доме, который беспрерывно разрушается и
который нужно беспрерывно отстраивать заново. Воля, я имею в
виду волю никогда не умирать, непокорность смерти, неустанно
отстраивает жилище для жизни, а разум неустанно обрушивает
на него свои ураганы и ливни. Более того, по отношению к ин-
тересующей нас жизненной проблеме разум не занимает ника-
кой позиции. В действительности, он делает даже нечто похуже,
чем отрицание бессмертия души, что все-таки было бы каким-то
117
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
решением данной проблемы, дело в том, что он вообще не знает
данной проблемы так, как ставит ее перед нами наше витальное
желание. В рациональном и логическом смысле термина
"проблема", такой проблемы нет. Проблема бессмертия души,
вечности индивидуального сознания, не является рациональной
проблемой, она выходит за границы разума. Эта проблема, как
таковая и независимо от того, каково ее решение, иррациональ-
на. Даже скма постановка данной проблемы лишена рациональ-
ного смысла. Бессмертие души так же немыслимо, как немыс-
лима, строго говоря, и ее абсолютная смертность. Для того, что-
бы объяснять мир и существование в мире - что собственно и
является делом разума, - нет необходимости делать предположе-
ния ни о смертности нашей души, ни о ее бессмертии. Таким
образом иррациональна уже одна только постановка данной
проблемы.
Давайте послушаем, что говорит нам брат Киркегор: "Опас-
ность абстракции обнаруживается как раз именно при решении
проблемы существования, со сложностью которой она справляет-
ся, просто отвлекаясь от нее, а потом похваляясь тем, что всему
нашла объяснение. Она объясняет бессмертие вообще, и делается
это превосходно, отождествляя бессмертие с вечностью, с той
вечностью, которая, по сути своей, является средой мышления.
Но бессмертен ли каждый, отдельно существующий человек, в
чем как раз и состоит вся сложность проблемы, об этом абст-
ракция не заботится, это ее не интересует; а между тем слож-
ность существования представляет интерес для того, кто сущест-
вует. тот, кто существует, заинтересован в том, чтобы существо-
вать вечно. Абстрактное мышление не годится для моего бес-
смертия, напротив, оно может годиться лишь на то, чтоб, унич-
тожив меня в качестве отдельно существующего индивида, сде-
лать меня бессмертным более или менее на манер того доктора
Хольберга, который с помощью своей медицины лишал пациента
жизни, но избавлял его также и от лихорадки. Когда абстракт-
ный мыслитель полагает, что ему не нужно выяснять и прини-
мать во внимание связь между его абстрактным мышлением и
фактом его существования, то, каким бы ни был он прекрасным
и благородным, он производит на нас комическое впечатление,
ибо рискует перестать быть человеком. Настоящий человек,
включающий в себя и бесконечное и конечное, действителен
118
На дне бездны
только при условии сохранения обеих этих сторон своего суще-
ствования и безгранично заинтересован в существовании, в то
время как подобный абстрактный мыслитель - это двойственное,
фантастическое существо, которое живет в чистом бытии абст-
ракции, а порой это печальная фигура профессора, который по
рассеянности оставляет эту абстрактную сущность, словно трость,
которую он тоже по рассеянности иногда забывает взять с собой.
Когда читаешь о жизни такого мыслителя - чьи сочинения могут
быть превосходными, - содрогаешься при мысли о том, что это
существо - человек. И когда читаешь в его сочинениях, что
мышление и бытие - это одно и то же, думаешь, размышляя о
ею жизни, что это бытие, тождественное мышлению, не есть
собственно человеческое бытие” {kfsluttende uvidens-kabeUg Ef-
tcrs-krift, гл. 3).
Как сильна страсть, то есть истина, заключенная в этом горь-
ком выпаде против Гегеля, являющегося прототипом того ра-
ционалиста, который избавляет нас от лихорадки, избавляя от
жизни, и обещает нам абстрактное бессмертие, вместо бессмер-
тия конкретною, голод по которому нас терзает! Да, можно
сказать, что у мертвой собаки проходит бешенство, и что после
того, как я умру, меня уже не будет мучить эта жажда не уми-
рать, и что страх смерти, или лучше сказать, страх небытия, это
страх иррациональный, но... Да, но... Eppur si muovel5 И так и
будет вертеться. Ведь это - источник всякого движения!
Но не во всем согласен я с братом Киркегором, ведь этот са-
мый абстрактный мыслитель, или мыслитель абстракций, мыслит
для того, чтобы существовать, чтобы не переставать существо-
вать, или может быть он мыслит для того, чтобы забыть о том,
что должен будет перестать существовать. Вот глубинная основа
страсти к абстрактному мышлению. И быть может Гегель не
менее, чем Киркегор, был бесконечно заинтересован в своем
собственном, конкретном и уникальном существовании, хотя и
не подавал- виду, дабы держать профессиональную марку фило-
софа Государства. Положение обязывало.
Вера в бессмертие иррациональна. И, тем не менее, вера,
жизнь, и разум нуждаются друг в друге. Эта витальная жажда не
есть собственно проблема, она не может быть сформулирована
логически, в форме высказываний, подлежащих рациональному
обсуждению, она овладевает нами, подобно тому как овладевает
119
О ТРАГИЧЕСКОМ Ч> ЗСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
нами голод. Точно так же, как волк, когда он набрасывается на
свою добычу, чтобы сожрать ее, или на свою волчицу, чтобы
оплодотворить ее, не может рационально и как логическую про-
блему расматривать свое побуждение. Разум и вера - это два
врага, которые не могут обойтись друг без друга. Иррациональ-
ное требует рационализации, а разум может оперировать только
иррациональным. Они вынуждены поддерживать друг друга и
объединяться. Но объединяться в борьбе, ведь борьба это тоже
способ объединения.
В мире животных борьба за существование, the struggle for li-
fe, соединяет самыми крепкими узами не тех животных, кото-
рые объединяются ради борьбы с другими, а тех, которые бо-
рются между собой. Когда один зверь пожирает другого, то
можно ли сплотиться теснее, чем тот, кто пожирает, и тот, кто
служит ему пищей? И если это кажется очевидным в борьбе
индивидов между собой, то еще более очевидным это кажется в
борьбе народов. Война всегда была самым совершенным факто-
ром прогресса, даже более совершенным, чем торговля. Благода-
ря войне победители и побежденные учатся познавать и, вслед-
ствие этого, любить друг друга.
Христианство, безумие креста, иррациональная вера в то, что
Христос воскрес, чтобы воскресить нас, было спасено эллинской
рационалистической культурой, а эту последнюю спасло христи-
анство. Без него, без христианства, был бы невозможен Ренес-
санс; без Евангелия, без Святого Павла народы, вышедшие из
средних веков, не поняли бы ни Платона, ни Аристотеля. Тра-
диция чисто рационалистическая так же невозможна, как и тра-
диция чисто религиозная. Обычно спорят о том, родилась ли
Реформа, как я говорил, из Ренессанса, или в протесте против
него; и то и другое верно, ведь сын всегда рождается в протесте
против отца. Говорят также, что классические греки, возрожда-
ясь в таких людях, как Эразм, заставляли их обращаться к Свя-
тому Павлу и первоначальному христианству, самому что ни на
есть иррациональному; но на это можно возразить и сказать, что
именно Святой Павел, именно христианская иррациональность,
которая утверждала свое католическое богословие, как раз и
была тем, что заставило их обратиться к классическим грекам.
"Христианство стало тем, что оно есть, только благодаря своему
альянсу с Античностью, тогда как у коптов и эфиопов оно не
120
На дне бездны
(юлее, чем фара Ислам развился под влиянием персидской и
греческой культур, а под влиянием турок он превратился в па-
i-убное бескультурье" .
Мы выходим из Средневековья с его верой, столь же пламен-
ной, сколь, в сущности, и отчаявшейся и не лишенной глубоких
внутренних колебаний, и вступаем в эпоху рационализма, тоже
не лишенную сомнений. Вера в разум, как и всякая другая вера,
оказывается рационально недоказуемой. И вслед за Робертом
браунингом6 можно сказать, что "сомненье, смешанное с верой,
сменило веру с примесью сомненья - вот весь наш выигрыш от
нашего неверья".
АП we have gained then by our unbelief
Is a life of doubt diversified by faith
For once of faith diversified by doubt.
(bishop Blougram’s Apology)
Дело в том, что, как я уже сказал, если вера, жизнь, может
опираться только на разум, который делает ее передаваемой - и
прежде всего передаваемой от меня мне же самому, то есть
рефлексивной и осознаваемой, - то и разум, в свою очередь, мо-
жет опираться только на веру, только на жизнь, хотя бы на веру
в разум, веру в то, что разум служит чему-то большему, чем по-
знание, служит жизни. И тем не менее вера остается непереда-
ваемой, или нерациональной, а разум - нежизненным.
Воля и интеллект нуждаются друг в друге, и если, перефрази-
руя старую схоластическую поговорку тЬй voUtum quin
praecognitum, ничто не может стать предметом желания прежде,
чем будет познано, сказать: тЬЛ cognitum quin praevoHtum, не-
возможно познать ничего, что не станет прежде желаемым, то,
на первый взгляд, второе изречение покажется не менее пара-
доксальным, чем первое. "Само по себе познание духа как тако-
вого, - пишет Вине в своей статье, посвященной книге Кузена7 о
Мыслях Паскаля, - нуждается в сердце. Не желая видеть, мы не
видим; в глобальной материализации жизни и мышления мы не
верим в существование вещей духовных". Мы еще убедимся в
том, что верить это значит, прежде всего, хотеть верить.
Воля и интеллект преследуют противоположные цели: воля
* см. Troeltsch. Systematicbe christiiche Religion из собрания Die Kultur der
Gegenwart.
121
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
стремится к тому, чтобы мы овладели миром, а интеллект - что-
бы мир овладел нами. Но действительно ли противоположны эти
вещи? Не являются ли они на самом деле одним и тем же?
Нет, не являются, хотя и кажутся таковыми. Интеллект мони-
стичен, или пантеистичен, воля монотеистична и эгоистична.
Интеллект не нуждается в том, на что направлена воля; он рабо-
тает с самими идеями, тогда как воле необходима материя. По-
знавать что-либо это значит воспроизводить в себе познаваемый
предмет; но для того, чтобы я мог его использовать, овладеть им,
он должен оставаться вне меня как нечто мне не тождественное.
Философия и религия - враги, и, будучи врагами, они нужда-
ются друг в друге. Не существует ни религии без какой бы то ни
было философской основы, ни философии без религиозных кор-
ней; каждая из них живет за счет своей противоположности.
История философии есть, в сущности, история религии. И атаки
на религию, которые предпринимаются с якобы научной или
философской точки зрения, являются не чем иным, как атаками,
предпринимаемыми с еще одной, противоположной, религиоз-
ной точки зрения. "Столкновение, которое происходит между
естественной наукой и христианской религией, есть, по сути
дела, не что иное, как коллизия между инстинктом естественной
религии, основывающимся на естественнонаучном наблюдении,
и ценностью христианской концепции мира, которая обеспечи-
вает духу господствующее положение по отношению ко всему
природному миру", - говорит Ричль {Rechtfertigung und Verso-
ehnungi III, гл. 4, §28). Однако этот инстинкт - все тот же ин-
стинкт рационализации. Критический идеализм Канта имеет
религиозное происхождение, и именно для того, чтобы спасти
религию, Кант положил границы разуму после того, как религия
в известной степени была подвергнута его разлагающему скеп-
тицизму. Система антитез, противоречий и антиномий, на кото-
рой Гегель построил свой абсолютный идеализм, имеет тот же
корень и исток, что и критический идеализм Канта, и корень
этот - иррациональный.
Ниже, когда речь пойдет о вере, мы еще убедимся в том, что
она по сути своей есть не что иное, как проявление воли, а не
разума, и потому верить - значит хотеть верить, а верить в Бога -
значит прежде всего и главным образом хотеть, чтобы Он суще-
ствовал. Поэтому, верить в бессмертие души - значит хотеть,
122
На дне бездны
чтобы душа была бессмертной, но хотеть этого с такою силой,
чтобы желание это, сокрушая разум, вырывалось за его границы.
11о это не остается безнаказанным.
Инстинкт познания и инстинкт жизни, или, точнее, выжива-
ния, вступают в борьбу. Доктор Э.Мах в своем труде под назва-
нием Анализ ощущений и связь физического с психическим (Die
Analyse der Fmpfindungen und das Verhatniss des Physischen zum
Psychischeri), в одном примечании (I.L., §12) говорит, что иссле-
дователь, ученый, der Forscher, тоже ведет борьбу за существова-
ние, что пути науки тоже ведут к желудку, и что чистый позна-
вательный инстинкт в наших нынешний социальных условиях
есть пока что не более, чем идеал, der riene Erkenntmsstrieb, И так
будет всегда, primum vivere, deinde phdosophari, или, может быть,
точнее будет сказать: primum supervivere, deinde superess^.
Всякая позиция прочного мира и гармонии между разумом и
жизнью, между философией и религией, оказывается невозмож-
ной. И трагическая история человеческой мысли есть не что
иное, как борьба между разумом и жизнью, разум стремится к
рационализации жизни, принуждая ее покориться безжизнен-
ному, мертвому; а жизнь стремится к витализации разума, при-
нуждая его служить опорой ее витальным желаниям. Вот ядро
истории философии, неотделимой от истории религии.
Чувство мира, объективной реальности, это неизбежно субъек-
тивное, человеческое, антропоморфное чувство. И всегда на пути
рационализма будет вставать витализм, всегда воля будет восста-
вать против разума. Отсюда ритм истории философии, в соответ-
ствии с которым периоды, когда жизнь навязывает свою волю,
производя духовные формы, сменяются периодами, когда верх
берет разум, производя материализованные формы, хотя все эти
формы веры скрываются под разными именами. Ни разум, ни
жизнь никогда не одерживают окончательной победы. Но к это-
му мы еще вернемся в следующей главе.
Жизненный вывод рационализма - самоубийство. Об этом
очень верно сказал Киркегор: "Самоубийство есть экзистенци-
альный вывод чистого мышления... Мы не одобряем самоубий-
ство, но одобряем страдание. Мыслитель же, напротив, представ-
* Я оставляю здесь без перевода ею выражение Existents-Conse-quents. Оно озна-
чает жизненный, или практический, вывод в противоположность чисто рацио-
нальному, или логическому, выводу.
123
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
ляет собой какое-то странное существо, которое несколько часов
в день бывает очень разумным; но в остальное время не имеет
ничего общего с человеком” {Afsluttende vmdenskabelig
Tfoterskrigt, гл.З, §1.
Так как мыслитель, несмотря ни на что, все-таки не перестает
быть человеком, он ставит разум на службу жизни, даже сам
того не сознавая. Жизнь обманывает разум, а разум обманывает
жизнь. Аристотелико-схоластическая философия служила жизни
и для этого создала теологико-эволюционистскую метафизиче-
скую систему, на первый взгляд рациональную, дабы она служи-
ла опорой нашему витальному желанию. Эта философия, основа
ортодоксального христианского супранатурализма, как католиче-
ского, так и протестантского, была, в сущности, не чем иным,
как хитростью жизни, имеющей целью заставить разум служить
ей опорой. Но разум поддержал ее так, что дело кончилось ее
уничтожением.
Бывший кармелит Гиацинт Луазон говорил, что сможет со
спокойной душой предстать пред Господом, ибо жил в мире со
своею совестью и со своим разумом. С какой же именно сове-
стью? С религиозной? Но в таком случае я его не понимаю. Ведь
нельзя служить двум господам, тем более когда эти двое господ,
хотя и заключают перемирия, договоры и сделки, все-таки оста-
ются врагами, ибо интересы их противоположны.
Многие скажут, что жизнь должна подчиниться разуму, на что
мы ответим, что никто не должен делать то, чего он не может, а
жизнь не может подчиниться разуму. "Должен, следовательно
может”, - возразит нам какой-нибудь кантианец. А мы ему в
ответ: "Не может, следовательно, не должен". А не может по
той причине, что цель жизни в том, чтобы жить, а не в том,
чтобы познавать.
Многие говорили о религиозном долге подчиняться требовани-
ям морали. Это уже предел заблуждения и лицемерия. И кто-то,
возражая нам, искренности противопоставит правдивость. Пусть
так, но обе эти вещи могут легко сочетаться. Правдивость, ува-
жение к тому, что, по моему мнению, является рациональным, а
на языке логики зовется истиной, заставляет меня в данном слу-
чае утверждать, что бессмертие индивидуальной души есть логи-
ческая бессмыслица, нечто не только иррациональное, но и про-
тиворазумное; но искренность заставляет меня утверждать также
124
На дне бездны
и то, что я не подчиняюсь тому первому своему утверждению и
протестую против его справедливости. То, что я чувствую, явля-
ется истиным, не менее истинным, чем то, что я вижу, осязаю,
слышу, - может быть, даже еще более истинным, - а искрен-
ность обязывает меня не скрывать своих чувств.
Жизнь защищает себя, она ищет у разума слабое место, и,
обнаружив его в скептицизме, ухватившись за него, пользуясь
слабостью разума, она пытается спастись. Ей необходима сла-
бость ее противника.
Нет ничего несомненного; все подвешено в воздухе. И Ламен-
пс стенает в тоске (Essai sur Vindiffbrence еп mature de religion, III
partie, chap. 67): "Неужто слепо, утратив всякую надежду, нам
предстоит погрузиться в безмолвные глубины универсального
скептицизма? Неужто усомнимся мы в том, что мы мыслим,
чувствуем, существуем? Этого не позволяет нам наша природа;
она заставляет нас верить даже тогда, когда разум наш не убеж-
ден. Абсолютная уверенность и абсолютное сомнение для нас
одинаково запретны. Мы плывем в тумане меж этих двух бере-
гов, как между бытием и небытием, ведь абсолютный скепти-
цизм был бы угасанием разума и в конце концов - смертью че-
ловека. Но человеку не дано истребить себя; в нем есть нечто
такое, что упорно сопротивляется уничтожению, я не знаю по-
чему, но даже его собственная воля не может победить живую
веру. Хочет он того или нет, но ему необходимо верить, потому
что он должен действовать, потому что он должен поддерживать
свое существование. Его разум, если бы он прислушивался только
к нему одному, научив человека сомневаться во всем и в самом
себе тоже, довел бы его до состояния абсолютного бездействия;
он умер бы прежде, чем сумел бы доказать самому себе, что он
существует’’.
На самом деле это неверно, что разум приводит нас к абсо-
лютному скептицизму. Вовсе нет! Разум не ведет и не может
привести меня к сомнению в том, что он существует; разум ве-
дет меня к жизненному скептицизму, вернее, к жизненному
отрицанию; уже не к сомнению, а к отрицанию того, что мое
сознание переживет мою смерть. Жизненный скептицизм про-
истекает из столкновения между разумом и желанием. И из
этого столкновения, из этого объятия, в которое заключают друг
друга отчаяние и скептицизм, рождается святая, сладчайшая,
125
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
спасительная неуверенность, наше высшее утешение.
Абсолютная, полная уверенность в том, что смерть является
полным, окончательным и необратимым уничтожением личного
сознания, уверенность, подобная нашей уверенности в том, что
сумма трех углов треугольника равна двум прямым углам, или
абсолютная, полная уверенность в том, что наше личное созна-
ние после смерти так или иначе продолжит свое существование,
а главное должно будет вступить в то неведомое и совершенно
иное дополнение к нашей жизни, которое состоит в вечном
вознаграждении или наказании, - обе эти уверенности в равной
мере сделали бы нашу жизнь невозможной. Тот, кто думает, что
он уверен в том, что смерть навеки прекратит существование его
личного сознания, его памяти, наверное и сам не ведает о том,
что в самом сокровенном тайнике души у него остается тень,
легкая тень тени неуверенности, и в то время как он говорит
себе: "Так давай, живи эту короткую жизнь, другой-то ведь не
будет! ”, молчание этого тайника говорит ему: "Кто знает!..". Он,
может быть, и верит в то, что этого не слышит, но все равно он
это слышит. И в душе того, кто думает, что еще сохранил веру в
будущую жизнь, тоже есть тайный голос, голос неуверенности,
который нашептывает его духовному слуху: "Кто знает!..". Голо-
са эти, наверное, похожи на жужжанье москита, когда ветер
ревет в лесу среди деревьев; мы не отдаем себе отчета в этом
жужжанье и, тем не менее, вместе с грохотом бури до нас все-
таки доносится его звук. В противном случае, без этой неуверен-
ности, как смогли бы мы жить?
Эти "а что если да?" и "а что если нет?" являются основой
нашей внутренней жизни. Может быть и нашелся бы такой
рационалист, который ни разу не поколебался в своем убежде-
нии в смертности души, и такой виталист, который ни разу не
поколебался в своей вере в бессмертие; но это означало бы, са-
мое большее, что так же как существуют уроды, существуют
тупицы по части аффектов, или чувств, каким бы великим ин-
теллектом они ни обладали, и тупицы по части интеллекта, как
бы ни были велики их добродетели. Но, исключая подобные
отклонения от нормы, во всех прочих случаях я не могу верить
тем, кто уверяет меня, будто никогда, ни в самом мимолетном
озарении, ни в часы величайшего одиночества и горя, на поверх-
ность их сознания не поднимался этот ропот неуверенности. Я
126
На дне бездны
не понимаю людей, которые мне заявляют, что их никогда не
волновала перспектива полной смерти и никогда не тревожила
перспектива их собственного уничтожения; что же касается ме-
ня, то я не хочу заключать мир между моим сердцем и моею
юловой, между моей верой и моим разумом; скорей я хочу, чтоб
они сражались друг с другом.
IX глава Евангелия от Марка повествует о том, как один чело-
век привел к Христу своего сына, одержимого духом немым,
который где ни схватывает его, повергает его на землю, и он
испускает пену, и скрежещет зубами своими, и цепенеет, кото-
рого он хотел показать Ему, чтобы Он его вылечил. И Учитель,
выведенный из терпения этими людьми, которые не хотели ни-
чего, кроме чудес и знамений, воскликнул: "О род неверный!
доколе буду с вами? доколе буду терпеть вас? приведите его ко
Мне” (19), и привели его к Нему; увидев, что он упал на землю,
Учитель спросил отца его, как давно это сделалось с ним, тот
ответил, что с детства, и Иисус сказал ему: "Если сколько-нибудь
можешь веровать, все возможно верующему” (23). И тогда отец
этого эпилептика, или бесноватого, произнес в ответ краткие и
вечные эти слова: "Верую, Господи! помоги моему неверию! "
Ноттах», Кирш, рои (24).
Верую, Господи! помоги моему неверию! Это может показать-
ся противоречием, ведь если он верит, если надеется, то почему
же тогда просит Господа помочь его неверию? Однако ж это
противоречие является именно тем, что и придает величайшее
человеческое достоинство этому стону, идущему из глубины ду-
ши отца бесноватого. Вера его является верой, основанной на
неуверенности. Он верит, то есть хочет верить, нуждается в ис-
целении сына, и поэтому просит Господа помочь его неверию,
его сомнению в том, что такое исцеление возможно. Такова
настоящая человеческая вера; и героическая вера Санчо Пансы в
своего хозяина, Рыцаря Дон Кихота Ламанчского, как я попы-
тался показать в моей книге Жизнь Дон Кихота и Санчо, тоже
была верой из глубины неуверенности, сомнения. Дело в том,
что Санчо Панса был человеком, человеком цельным и истин-
ным, а не каким-то там тупицей, ведь только будучи тупицей
мог бы он без тени сомнения верить в безумные идеи своего
хозяина. А тот тоже, в свою очередь, не верил в них таким вот
образом, ибо тоже, хотя и был безумцем, отнюдь не был тупи-
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
цей. Он был, в сущности, отчаявшимся человеком, что и хотел я
показать в своей вышеупомянутой книге. Он был человеком
героического отчаяния, героем глубочайшего и смиренного от-
чаяния, вот почему он остается вечным образцом всякого чело-
века, чья душа является полем брани между разумом и жаждой
бессмертия. Наш сеньор Дон Кихот это образец виталиста, чья
вера основывается на неуверенности, а Санчо это образец ра-
ционалиста, сомневающегося в своем разуме.
Август Герман Франке9, терзаемый мучительными сомнения-
ми, решился умолять Бога, Бога, в которого он уже не верил,
или, вернее, думал, что не верит, чтобы Он, если Он все-таки
существует, сжалился над ним, несчастным пиетистом Франке .
В аналогичном состоянии души я сочинил сонет под названием
"Молитва атеиста", который вошел в мои Четки лирических со-
нетов и заканчивается так:
Своим страданьем обречен платить-.
Бог выдуман. Будь Ты реален, Боже, -
тогда б и сам я был реален тоже10.
Да,, да, если бы Бог, гарант нашего личного бессмертия, суще-
ствовал, тогда и наше существование было бы вполне реальным.
Если же нет, то нет!
Эта страшная тайна, эта сокровенная воля Божия, на которую
указывает идея предопределения, та самая идея, что внушила
Лютеру его Servian arbitrium11 и придала трагический смысл каль-
винизму, это сомнение в своем собственном спасении, есть, в
сущности, не что иное, как та самая неуверенность, которая,
соединяясь с отчаянием, образует основу веры. Верить, - говорят
некоторые, - это значит не рассуждать об этом; доверчиво пре-
даваться в руце Божии, ибо тайны Его промысла неисповедимы.
Да, это так, но и не верить - это тоже значит не рассуждать об
этом. Эта абсурдная вера, эта вера без тени сомнения, эта вера
тупых угольщиков, едина с абсурдным неверием, неверием без
тени сомнения, неверием малодушных интеллектуалов, стра-
дающих тупостью чувств, интеллектуалов, которые точно так же
не рассуждают об этом.
И чем же, если не этой неуверенностью, сомнением, голосом
* A.Albrecht BitsM. Gescbicbte der Pietismus, II, 1 Abt. Bonn, 1884, p. 251.
128
На дне бездны
уьзума, была та бездна, та страшная gouffre12, перед которой
препетал Паскаль? Это и было тем, что заставило его объявить
свой страшный приговор: й faut s’dbitirt ъщр поглупеть!
Весь янсенизм13, эта католическая адаптация кальвинизма, не-
сет на себе ту же самую печать. Этот Пор-Рояль14, который обя-
зан своею славой баску, аббату Сен-Сирану15 - он был баском,
так же как Иньиго Лойола и автор этих строк, - всегда нес в
глубине своей некий осадок религиозного отчаяния, самоубийст-
ва разума. И Иньиго в своем послушании тоже совершил убий-
ство разума16.
От отчаяния утверждают, от отчаяния отрицают, а кто-то по
той же самой причине воздерживается от утверждений и отри-
цаний. Понаблюдайте за большинством из наших атеистов, и вы
увидите, что они атеисты от ярости, их бесит невозможность
верить в существование Бога. Они личные враги Бога. Они суб-
стантивировали и персонализировали Ничто, и их не-Бог это
какой-то Антибог.
Нечего и говорить об этой подлой и бесчестной фразе, что
дескать "если бы Бога не было, его следовало бы выдумать". Это
выражение грязного скептицизма консерваторов, тех, кто счита-
ет, будто религия это орудие государственного управления, им
нужно, чтобы в жизни иной был ад для тех, кто в этой жизни
противостоит их мирским интересам. Эта гнусная фраза садду-
кея достойна того безбожника, лебезившего перед сильными
17
мира сего, которому она приписывается .
Нет, не в этом глубокий жизненный смысл веры в Бога. Речь
идет вовсе не о трансцендентной полиции, не о поддержании
порядка - ничего себе порядок! - на земле при помощи угрозы
наказаний и посул о вечном вознаграждении после смерти. Все
это слишком пошло, то есть все это не более, чем политика, или,
если угодно, этика. Тогда как речь идет о самой жизни.
И самой сильной основой неуверенности, тем, что более, чем
что-либо, может поколебать нашу жизненную жажду, тем, что
придает наибольшую эффективность разлагающей работе разума,
является наше желание рассуждать о том, чем может быть
жизнь души после смерти. Потому что и тогда, когда могучим
усилием веры мы побеждаем разум, который убеждает нас в
том, что душа есть не более, чем функция органического тела, у
нас все-таки остается потребность вообразить себе, какой может
*»' - 921
129
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
быть бессмертная и вечная жизнь души. В этом воображении
противоречия и абсурды множатся, и если кто-то приходит к
экзистенциальному выводу Киркегора, то дело в том, что если
страшна смертность души, то не менее страшно и ее бессмер-
тие.
Но когда преодолено первое затруднение, единственное ис-
тинное затруднение, когда преодолено препятствие разума и
обретена вера - какой бы ни была она болезненной и опутанной
неверием - в то, что наше личное сознание должно будет про-
должить свою жизнь после смерти, какое затруднение, какое
препятствие способно помешать нам вообразить себе это про-
должение жизни, если мы этого хотим? Мы можем вообразить
себе его как вечную молодость, как вечный рост нашего созна-
ния и вечное, никогда не достигающее цели, приближение к
Богу, к Универсальному Сознанию, мы можем вообразить себе
его... И кому под силу обуздать наше воображение, однажды
разорвавшее оковы рационального?
Конечно, я становлюсь тяжеловесен, навязчив, быть может
скучен; но все это необходимо. И я должен повторить еще раз,
что речь идет не о трансцендентной полиции и не о том, чтобы
сделать из Бога главного судью или жандарма; то есть речь идет
не о том, что небеса и ад служат подпоркой нашей жалкой мир-
ской морали, так же как речь идет не о чем-то эгоистическом и
личном. Не я один, но весь род людской поставлен на карту;
речь идет о конечной цели всей нашей культуры. Я один, но все
мы, каждый из нас - я.
Помните, чем кончается Песнь дикого петела, написанная в
прозе отчаявшимся Леопарди, который пал жертвой разума, так
и не сумев обрести веру? "Придет время, - говорит он, - и все-
ленная, как и вся природа, угаснет. И, подобно тому как от ве-
личайших человеческих царств и держав и от всех их удивитель-
ных деяний, прославленных в давние века, теперь не остается ни
следа, ни слуха, так и от всего мира, от всех превратностей и
бед, претерпеваемых твореньем, не останется и следа, и лишь
сплошным молчанием и глубочайшим покоем полно будет без-
мерное пространство. Так дивная и пугающая тайна существова-
нья мира, прежде чем она будет изъяснена и постигнута, расто-
чится и исчезнет”. Теперь это получило научное и очень рацио-
налистическое название - энтропия, Очень красиво, не правда
130
На дне бездны
ли? Спенсер придумал еще один термин - первоначальная гомо-
генность, из которой, неведомо, как, смогла развиться гетероген-
ность. Ну так вот, так называемая энтропия - это своего рода
последняя гомогенность, состояние абсолютного равновесия. Для
души, жаждущей жизни, это скорей всего похоже на небытие,
которое может ее постигнуть.
*
* *
До сих пор я вел читателя, который имел терпение меня чи-
тать, через цепь мучительных раздумий и всегда старался пред-
ставить как сторону разума, так и сторону чувства. Я не хотел
замалчивать то, о чем другие помалкивают; я хотел раскрыть не
мою только, но человеческую душу, какова бы она ни была, суж-
дено ли ей исчезнуть или нет. И мы достигли дна бездны, нераз-
решимого конфликта между разумом и жизненным чувством. И
очутившись здесь, я вам сказал, что надо принять этот конфликт,
как он есть, и жить в нем. Теперь мне остается только показать
вам, каким образом, по моему ощущению а также и разумению,
зто отчаяние может стать основой для полнокровной жизни,
плодотворной деятельности, этики, эстетики, религии и даже
логики. Но в том, что я буду говорить далее, будет много фанта-
стического, не меньше, чем рассудочно-рационального, то есть
даже гораздо больше.
Я никого не хочу обманывать и выдавать за философию то,
что, наверное, является не более, чем поэзией или фантасмаго-
рией, во всяком случае, мифологией. Божественный Платон в
своем диалоге Федон, обсудив вначале проблему бессмертия души
бессмертия идеального, а стало быть мнимого, - начинает затем
пересказывать мифы о жизни иной и говорит, что об этом сле-
дует творить мифы. Так что давайте творить мифы.
Тот, кому нужны рациональные доказательства в строгом
смысле этого слова, научные аргументы, строго логические выво-
ды, может отказаться от намерения следовать за мной дальше. В
ходе этих размышлений о трагическом чувстве жизни я буду
ловить внимание читателя на пустую удочку без наживки; кто
захочет клюнуть, тот пусть и клюет, но обманывать я никого не
собираюсь. Только в конце я намерен привести все это к единст-
ву и утверждать, что религиозное отчаяние, о котором я вам
говорил и которое является не чем иным, как все тем же траги-
ческим чувством жизни, есть более или менее завуалированная
У
131
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
сущность сознания людей и культурных народов нашего време-
ни, то есть тех людей и тех народов, которые не страдают ни
интеллектуальной, ни аффективной тупостью.
И чувство это является источником героических подвигов.
Если в том, что я буду говорить дальше, вы столкнетесь с про-
извольными максимами, крутыми виражами, бессвязицей и на-
стоящими сальто мортале мысли, не расторгайте сделку, ссылаясь
на обман. Давайте войдем, если вы действительно хотите соста-
вить мне компанию, в область противоречий между чувством и
здравым смыслом и попытаемся извлечь пользу и из того, и из
другого.
Все, о чем я хочу поведать дальше, я извлек не из разума, но
из жизни, хотя для того, чтобы передать это вам, я должен был
до некоторой степени все это рационализировать. В большинстве
своем это не может быть сведено к теории или логической сис-
теме, но я, вслед за великим американским поэтом Уолтом
Уитменом, наказываю не строить на мне ни теорий, ни школ.
I charge that there he no theory or school founded out of me,
(Myself and Mine)13
И те фантазии, что последуют дальше, не только мои. Вовсе
нет! Они принадлежат также и другим людям, и не обязательно
мыслителям, тем людям, которые еще до меня побывали в этой
юдоли скорби и выразили то, что извлекли из своей жизни. Из
жизни, я подчеркиваю, а не из мышления, разве что если оно
было мышлением самой жизни, мышлением из глубины ирра-
ционального.
Не будет ли все то, о чем у нас пойдет речь дальше, означать,
что попытки выразить иррациональное лишены всякой рацио-
нальности, всякого объективного значения? Нет. Абсолютно,
безусловно иррациональное и невыразимое действительно непе-
редаваемо. Но этого нельзя сказать о противоразумном. Возмож-
но и нет никакого способа рационализировать иррациональное,
но есть способ рационализировать противоразумное, а именно -
попытаться описать его. Если интеллигибельно, поистине интел-
лигибельно, только рациональное, если абсурдное, как лишенное
рационального смысла, обречено оставаться непередаваемым, то
вы еще убедитесь в том, что когда нечто такое, что кажется ир-
рациональным или абсурдным, кому-то удается выразить так,
чтобы оно было понято, оно всегда превращается в нечто рацио-
132
На дне бездны
пальное, хотя бы в отрицание того, что обычно утверждают.
Даже самые безумные фантастические грезы имеют какое-
нибудь разумное основание, и кто знает, быть может, все то, что
может вообразить себе один человек, уже было, есть или будет
когда-нибудь в этом или в ином мире. Возможные комбинации
здесь, наверное, бесконечны. Неизвестно только, является ли все
воображаемое возможным.
Кроме того можно сказать, и это будет справедливо, что мно-
гое из того, что я собираюсь здесь описывать, есть повторение
идей, еще до меня сотню раз уже описанных и еще сотню раз
опровергнутых; но когда какая-нибудь идея повторяется вновь,
то на самом деле это означает, что она не была по-настоящему
опровергнута. Я не претендую на новизну большинства из этих
фантазий, так же как - ясное дело! - не претендую на то, что все
эти стенания, что срываются с моих уст, никогда прежде не
звучали. Но то обстоятельство, что все одно и то же вечное сте-
нание может прозвучать вновь, сорвавшись с других уст, может
означать только одно: скорбь не кончается.
И надо повторять снова и снова все те же вечные стенания,
которые уже во времена Иова и Екклесиаста были стары, как
мир, и даже, может быть, повторять их в тех же самых словах,
дабы поняли наконец прогрессисты, что это нечто такое, что не
умирает никогда. Тот, кто воспроизводит как свою собственную
скорбь Екклесиастово "суета сует...” или жалобы Иова, кто по-
вторяет их, пусть даже буквально, тот исполняет миссию предос-
тережения. Нам надо без конца повторять memento топ19.
Для чего? - спросите вы. Да хотя бы для того только, чтобы
кое-кого потревожить и дать понять, что все это вовсе не мерт-
во, что пусть люди умирали, но слова эти не могли умереть; что-
бы кое-кто убедился в том, что сегодня, в XX веке, продолжают
свое существование все прошлые эпохи и что все они до сих пор
живы. Когда даже нечто такое, что считается заблуждением,
возвращается вновь, то, вы уж мне поверьте, это значит, что в
каком-то смысле это никогда не переставало быть истиной, ведь
когда что-либо появляется вновь, то это означает, что оно нико-
гда и не умирало.
Да, конечно, еще до меня другие люди чувствовали то, что
почувствовал и выразил я; то же самое многие чувствуют и сего-
дня, но только молчат об этом. Почему же и я не молчу, как
Ш
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
они? Да потому и не молчу, что об этом молчит подавляющее
большинство тех, кто это чувствует; но хоть и молчат, молчаливо
повинуются этому голосу, идущему из глубины. Я не молчу по-
тому, что многие считают, будто говорить об этом не принято,
неприлично - infandum, - а я считаю, что как раз необходимо
снова и снова повторять то, о чем говорить не принято. Это ни к
чему не приведет, скажете вы? Даже если бы это привело только
лишь к тому, что возмутились бы прогрессисты, все те, кто ве-
рит, будто истина - утешение, то и этого было бы уже не мало.
Пусть, возмутившись, они скажут: "Жаль человека! Ему следовало
бы получше пользоваться своим интеллектом!...”. А кто-нибудь,
наверное, к этому прибавил бы, что я сам не знаю, что говорю.
А я бы ему ответил, что он, может быть, и прав, только такой
правоты - еще слишком мало! Зато я чувствую, что говорю, и
знаю, что чувствую, и этого мне достаточно. И лучше я буду
неправ, чем позволю взять над собой верх.
И тот кто станет продолжать меня читать, увидит также, как
из этой бездны отчаяния может возникнуть надежда, и каким
образом эта критическая позиция может стать источником твор-
чества и человеческого, глубоко человеческого, труда, солидарно-
сти и даже прогресса. Читатель, который продолжит меня чи-
тать, узнает, в чем состоит ее прагматическое оправдание. И он
увидит, что для творчества, творчества плодотворного и нравст-
венного, не нужна ни уверенность в вере, ни противоположная
ей уверенность в разуме, а тем более - это уж ни в коем случае -
нельзя уклоняться от проблемы бессмертия души или извращать
ее идеалистически, то есть лицемерно. Читатель увидит, что эта
неуверенность, эта боль, причиняемая неуверенностью, и безыс-
ходная борьба за то, чтобы вырваться из этой неуверенности,
может стать и действительно становится основой поведения и
фундаментом морали.
Это чувство неуверенности, внутренней борьбы между разу-
мом и верой и страстное желание вечной жизни с точки зрения
прагматиста будет оправдано тем, что оно является основой по-
ведения и фундаментом морали. Но необходимо пояснить, что я
не стремился к этому практическому выводу ради того, чтоб
оправдать это чувство, а пришел к этому выводу благодаря сво-
ему внутреннему опыту. Я не хочу, да и не обязан искать оправ-
дание этому состоянию внутренней борьбы, неуверенности и
На дне бездны
страстного желания; это факт и баста. И если кто-нибудь, ока-
завшись в этом состоянии, на дне бездны, не находит в нем тех
же самых мотивов поведения и стимулов жизни, и поэтому со-
вершает телесное или духовное самоубийство - убив себя или же
отказавшись от всякого творчества на благо людей, - я ему не
судья. И пагубные последствия той или иной доктрины, то есть
те, что мы называем пагубными, доказывают только то, я повто-
ряю, что с точки зрения наших желаний эта доктрина пагубна,
по они вовсе не являются доказательством того, что эта доктрина
является ложной; последствия же зависят не столько от доктри-
ны, сколькб от того, кто делает из нее выводы. Один и тот же
принцип одному человеку служит мотивом для творчества, а
другому - основанием для отказа от творчества; один, руково-
дствуясь им, поступит так, а другой совершенно противополож-
ным образом. Дело в том, что наши доктрины обычно являются
не более, чем оправданием a posteriori нашего поведения, или
способом, при помощи которого мы пытаемся объяснить самим
себе мотивы своего поведения.
В самом деле, человек не склонен игнорировать мотивы своего
поведения, и подобно тому, как человек, которому под гипнозом
было внушено то или иное действие, придумывает потом разум-
ные основания, которые оправдывают его поведение и делают
логичным в его собственных глазах и в глазах других людей, ос-
таваясь при этом в неведении относительно истинной причины
своего поступка, так и всякий другой человек, который тоже
загипнотизирован, ведь жизнь есть сон, ищет разумные основа-
ния своего поведения. И если бы у шахматных фигур было соз-
нание, они наверняка стали бы приписывать себе мотивы, то
есть целесообразную рациональность, своих передвижений по
шахматной доске. Так что всякая философская теория служит
объяснением и оправданием определенной этики, определенной
доктрины поведения, которая в действительности произрастает
из внутреннего нравственного чувства ее автора. Но, испытывая
это чувство, он может быть и не имеет ясного сознания истин-
ных его оснований, или причин.
Итак, можно предположить, что если мой разум, являющийся
в известной степени частью разума моих братьев в человечестве,
ограниченной во времени и в пространстве, преподает мне этот
абсолютный скептицизм относительно всего того, что касается
135
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
жажды вечной жизни, то мое чувство жизни, являющееся самой
сущностью жизни, моя витальность, моя неутолимая жажда
жизни и мое отвращение к смерти, эта моя непокорность смер-
ти, - внушает мне доктрины, с помощью которых я пытаюсь
оказывать сопротивление деятельности разума. Имеют ли эти
доктрины какое-нибудь объективное значение? - спросите вы
меня. И я отвечу, что не понимаю, что это такое - объективное
значение доктрины. Я не стану говорить, что доктрины эти будут
более или менее поэтическими и нефилософскими, поскольку я
намерен описывать то, что позволяет мне жить; но возьму на
себя смелость сказать, что мое страстное желание жить и жить
вечно подвигло меня на творчество этих доктрин. И если благо-
даря им мне удастся подкрепить и поддержать в другом человеке
то же самое желание, быть может ослабевающее, я сделаю гу-
манное дело, а главное, дело моей жизни. Одним словом, все
равно, с разумом ли, без разума или вопреки разуму, я не хочу
умирать. Если же в конце концов я умру, и если умру совсем, то
это не я умру, то есть не я позволю себе умереть, но судьба че-
ловеческая убьет меня. Если только я не сойду с ума, не потеряю
головы, или вернее не головы, а сердца, я не уйду в отставку из
жизни; не я подам в отставку, но меня уволят.
И точно так же ничего не проясняют эти двусмысленные сло-
ва "пессимизм" и "оптимизм”, которые зачастую говорят нам
нечто совершенно противоположное тому, что хотели сказать те,
кто их употребляет. Присвоить какой-нибудь доктрине звание
пессимистической вовсе не значит доказать ее недействитель-
ность, а плодотворная деятельность вовсе не является исключи-
тельной принадлежностью так называемых оптимистов. Напро-
тив, я полагаю, что многие, быть может самые великие герои,
были людьми отчаявшимися, и именно от отчаяния совершали
свои подвиги. И если все-таки принять эти двусмысленные на-
именования оптимизма и пессимизма, то речь должна идти о
подлинном, трансцендентном, пессимизме, порождающем мир-
ской, земной, оптимизм; эту мысль я собираюсь развить в даль-
нейшем.
Разумеется, позиция наших прогрессистов, представителей
главного направления современной европейской мысли, совер-
шенно иная; но мне не дает покоя мысль, что эти люди созна-
тельно закрывают глаза на нашу главную проблему и живут, в
136
Любовь, боль, сострадание и личность
сущности, иллюзией, пытаясь заглушить в себе трагическое чув-
ство жизни.
И высказав эти соображения, которые были чем-то вроде
практического резюме критики, развитой в шести первых главах
данного сочинения, и позволили обозначить ту практическую
позицию, к которой такая критика может привести, позицию
человека, который не хочет пренебречь жизнью и вместе с тем
не хочет отказаться от разума, и должен жить и творить, пребы-
вая между двумя этими челюстями, перемалывающими ему ду-
шу. Читатель, который до сих пор следовал за мной, уже знает,
что я собираюсь привести его в область фантазий, не лишенных
рационального смысла, - без него ведь ничего не обходится, - но
основанных на чувстве и имеющих отношение к его истине, к
истинной истине, той самой, что от нас не зависит и находится
за пределами нашей логики и нашей кардиотики , к истине
зтого нашего "кто знает?".
VII. ЛЮБОВЬ, БОЛЬ, СОСТРАДАНИЕ И ЛИЧНОСТЬ
Каин..........
...я хочу изведать Бессмертие заране.
Люцифер: Ты изведал.
Каин: Когда и как?
Люцифер: Страдая.
(Лорд Байрон: Каин, акт П, сцена I)1
Любовь, дорогой мой читатель и брат, это самое что ни на
есть трагическое в мире и в жизни: любовь - дитя обмана и мать
разочарованья; любовь - утешение в безутешности, единственное
лекарство против смерти, а по сути - сестра ее.
Fratelli, а ип tempo stesso, kmore е Morte
Ingenero la sorted,
как пропел Леопарди.
Любовь с неистовством ищет в любимом не только его, но и
чего-то большего, а не находя, отчаивается.
Говоря о любви, мы всегда имеем в виду прежде всего, любовь
137
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
между мужчиной и женщиной ради продолжения человеческого
рода на земле. Именно это и не позволяет нам свести любовь ни
к чисто умственному, ни к чисто волевому, отбросив чувстви-
тельное, или, если угодно, чувственное в ней. Ведь любовь не
есть, в сущности, ни идея, ни воля: скорей она чувство; любовь
это нечто даже и в духе телесное. Благодаря любви мы чувствуем
все то, что в духе остается телесным.
Половая любовь это зародыш всякой другой любви. В любви и
посредством нее мы ищем вечности, но на земле мы можем
продолжить себя только при условии, что умрем, отдадим свою
жизнь другому. Простейшие, самые крохотные живые существа
размножаются делением, распадаясь, переставая быть тем це-
лым, которым были прежде.
Но исчерпанная в конце концов жизненная сила существа,
размножающегося посредством такого деления, должна время от
времени возобновлять источник жизни путем соединения двух
ослабевающих индивидов, то есть посредством так называемого
спряжения одноклеточных. Они соединяются, чтобы затем
вновь, с еще большей энергией разъединиться. И всякий акт
рождения есть некое - полное либо частичное - прекращение
бытия того, что было, некое распадение целого, частичная
смерть. Жить это значит отдавать себя, продолжать себя в дру-
гом, а продолжать себя в другом, отдавать себя - это значит уми-
рать. Быть может, высшее наслаждение зачатия новой жизни -
это не что иное, как предвкушение смерти, разбиение своего
собственного жизненного ядра. Мы соединяемся с другим, но
лишь для того, чтоб разъединиться; наше интимнейшее объятие
- не что иное, как интимнейший разрыв. По сути своей сексу-
альное любовное наслаждение, родовой спазм, это ощущение
воскресения, воскресения в другом, ведь только в других мы и
можем воскреснуть, чтобы продолжить свое существование.
Несомненно, в основе любви, какой она предстает перед нами
в своей первоначальной животной форме, в том неодолимом
инстинкте, который заставляет самца и самку соединяться в
каком-то неистовом порыве, есть что-то трагически разруши-
тельное. Ведь именно то, что соединяет тела, в определенном
отношении, разъединяет души: заключая объятия, двое столь же
ненавидят друг друга, сколь и любят, а главное - они вступают в
борьбу, борьбу за некоего третьего, еще не появившегося на свет.
138
Любовь, боль, сострадание и личность
Любовь - это борьба, и есть такие животные, у которых самец
после соития с самкой, обращается с ней жестоко, а также та-
кие, у которых самка пожирает самца после того, как он опло-
дотворит ее.
О любви говорит, что это взаимный эгоизм. Действительно,
каждый из любовников стремится овладеть другим, а домогаться
посредством другого, в то же время не помышляя и не помня о
нем, своего собственного увековечения, которое и является в
данном случае целью, что это, если не алчность? И может быть,
кто-то, чтобы увековечить себя и еще больше преуспеть в этом,
станет хранить девство. И делать это он будет ради того, чтобы
увековечить нечто более человеческое, нежели тело.
Ведь на земле любовники увековечивают не что иное, как
скорбную плоть, боль, смерть. Любовь - сестра, дочь и в то же
время мать смерти, которая приходится ей сестрою, матерью и
дочерью. И потому в глубинах любви таится бездна вечного от-
чаяния, из которой пробиваются на свет надежда и утешение.
Ибо из той плотской, примитивной любви, о которой я веду
речь, из любви всякой плоти со всеми ее чувствами, из того, что
является тем животным началом, из которого ведет свое проис-
хождение человеческое общество, из этой любовной страсти воз-
никает любовь духовная, любовь, сопряженная с болью и страда-
нием.
Эта новая форма любви, любовь духовная, рождается из боли,
из смерти любви плотской; она рождается также из сострада-
тельного чувства, которое родители испытывают к своим беспо-
мощным малюткам, нуждающимся в их покровительстве. Лю-
бовникам не дано испытать настоящей самоотверженной любви,
истинного единения не только телом, но и душой, до тех пор,
пока могучий молот боли не раздробит их сердец, перемолов их
в одной и той же ступе страдания. Чувственная любовь соедини-
ла их тела, но разъединила души, оставляя их чуждыми друг
другу, но от этой любви имели они плод плоти - сына. А этот их
сын, рожденный в смерти, вдруг заболел и умер3. И вот, скорбя
о сыне, что был плодом их плотского соединения и духовного
разъединения, или взаимного отчуждения, когда боль разъедини-
ла и охладила их тела, но соединила их души, любовники, роди-
тели, заключили друг друга в объятие отчаяния, и тогда из смер-
ти сына по плоти родилась истинная духовная любовь. Иначе
139
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
говоря, рухнули оковы плоти, что связывали их прежде, и они
вдохнули воздух свободы. Ведь духовной любовью люди любят
друг друга липп> тогда, когда они вместе испытали одну и ту же
боль, когда вместе, запряженные в ярмо одной общей муки,
подолгу вспахивали каменистую почву жизни. Липп» тогда они
понимают и чувствуют друг друга, и в общем своем несчастии
испытывают сострадание и любовь друг к другу. Ведь любить это
и значит сострадать, и если тела соединяет наслаждение, то ду-
ши соединяет страдание.
Все это ощущается как нельзя более явственно и сильно, когда
появляется на свет, пускает корни и растет какая-нибудь траги-
ческая любовь, которая вынуждена бороться с неумолимыми
законами Судьбы, родившись не вовремя, до или после подхо-
дящего момента, или, к несчастью, вне рамок той нормы, в ко-
торых мир, то бишь обычай, счел бы ее дозволительной. Чем
больше преград возводится Судьбою и миром с его законом ме-
жду влюбленными, тем с большею силой чувствуют они привя-
занность друг к Другу, и счастье их любви имеет горький вкус,
невозможность любить друг друга открыто и свободно усиливает
их страдание, и они испытывают глубочайшее сострадание друг
к другу, а это их взаимное сострадание, это их общее несчастье и
общее счастье, в свою очередь, разжигает и подливает масла в
огонь их любви. Они страдают своим наслажденьем, наслаждаясь
своим страданьем. Они любят друг друга вопреки миру, и сила
этой несчастной любви, изнемогающей под бременем Судьбы,
пробуждает в них предчувствие мира иного, где нет иного зако-
на, кроме свободы любви, где нет ей преград, потому что нет
плоти. Ведь ничто не внушает нам столько надежды и веры в
мир иной, как невозможность того, чтобы любовь наша была
действительно вполне осуществима в этом мире плоти и иллю-
зий.
А материнская любовь, что это, как не сострадание к бедному,
слабому, беззащитному малютке, который нуждается в материн-
ском молоке и в материнской заботе? И любовь женщины это
всегда материнская любовь.
Любить духовно это значит сострадать, и в ком сильнее со-
страдание, в том и любовь сильнее. Любовь к ближним загорает-
ся в сердцах людей именно по той причине, что они, испив до
дна чашу своих собственный страданий, испытав мучительное
140
Любовь, боль, сострадание и личность
чувство призрачности, ничтожности своего собственного сущест-
вования, и обратив потом свой взор, в котором теперь открылось
повое зрение, на себе подобных, видят, что и они тоже несчаст-
ны, призрачны, ничтожны, и чувствуют к ним сострадание и
любовь.
Человек жаждет любви, или, что то же самое, жаждет сочувст-
вия. Человек хочет, чтобы ему сопереживали, чтобы делили с
ним его горести и невзгоды. Когда у дороги нищий показывает
прохожему свою язву или гангренную культю, то в этом есть
нечто большее, нежели просто уловка с целью выпросить мило-
стыню. Милостыня это скорее сочувствие, нежели помощь, об-
легчающая тяготы жизни. Нищий не почувствует благодарности
за милостыню, если вы подадите ему, отвернувшись, чтоб не
видеть его, и пройдете мимо; благодарен он будет скорее, если
вы проявите к нему сочувствие, хотя и не окажете никакой по-
мощи, чем если, оказав помощь, не посочувствуете ему, хотя, с
другой стороны, он, может быть, и предпочел бы это последнее.
Если не верите, поглядите, с каким удовольствием рассказывает
он о своих невзгодах тому, кто внимает ему с волнением. Он
жаждет сочувствия, он жаждет любви.
Как я уже сказал, любовь женщины, по природе своей всегда
сострадательная, является прежде всего материнской любовью.
Женщина отдается возлюбленному потому, что чувствует, как он
страдает от любви. Изабелла, испытывала сострадание к Лорен-
цо, Джульетта - к Ромео, Франческа - к Паоло. Женщина как
будто говорит: "Так и быть, бедняжка, только не надо так му-
читься из-за меня! ". И потому ее любовь нежней и чище, чем
любовь мужчины, она и сильней, и долговечней.
Итак, сострадание это сущность духовной человеческой любви,
любви, осознанной, любви, не являющейся чисто животной стра-
стью, любви разумной личности, наконец. Любовь сострадатель-
на, и чем больше сострадания, тем больше любви. Перефразируя
nihil volitum quin praecognitunf, я вам сказал, что тЬй cognitum
quin praevoHtum, мы не знаем ничего, чего бы прежде так или
иначе не желали, а теперь я бы добавил к этому, что невозмож-
но знать то, чего мы прежде не любили, к чему не испытывали
сострадания.
Когда в тебе растет и разгорается любовь, эта страстная жажда
чего-то такого, что находится вне и вместе с тем внутри тебя,
141
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
она выплескивается на все вокруг, и ты чувствуешь сострадание
ко всему. А по мере того, как ты углубляешься в себя и добира-
ешься до самой сути своего существования, ты открываешь свою
собственную ничтожность, обнаруживая, что ты не есть все то,
чем ты не являешься, что ты не есть все то, чем хотел бы быть,
что в конце концов ты - нуль и больше ничего. И, прикоснув-
шись к своей собственной ничтожности, не ощутив в себе ника-
кой прочной основы, не достигнув ни своей собственной беско-
нечности, ни тем более своей собственной вечности, ты всем
сердцем чувствуешь к себе сострадание и возгораешься болез-
ненной любовью к самому себе, убивая то, что собственно и
зовется любовью; это не более, чем род чувственного наслажде-
ния самим собою, что-то вроде плотского удовольствия, которое
твоя душа испытывает от себя самой.
Духовная любовь к самому себе, сострадание к самому себе,
пожалуй, можно было бы назвать эгоизмом; однако, это нечто
совершенно противоположное заурядному эгоизму. Ведь от этой
любви, или сострадания, к самому себе, от этой полной безна-
дежности - ибо как до твоего рождения тебя не было, так и
после смерти тебя не будет, - ты переходишь к состраданию, то
есть к любви, ко всем своим собратьям по призрачности, несча-
стным теням, которые бредут из небытия в небытие, к этим
искрам сознания, вспыхивающим на миг в бесконечном и веч-
ном мраке. А от сострадания к другим людям, к своим ближ-
ним, через сострадание к самым близким из них, к тем, кто
живет рядом с тобою, ты переходишь к состраданию ко всему
живому и даже к тому, что, может быть, не живет, но существу-
ет. Та далекая звезда, что сияет там, высоко в небе, превратится
в пепел, как только день погасит ночь, и перестанет сиять и су-
ществовать, а подобно ей перестанет существовать и все звездное
небо. Бедняга!
И если нам больно сознавать, что однажды мы должны будем
прекратить свое существование, то, может быть, еще мучитель- ]
нее было бы нам быть всегда все одним и тем же и более ничем, 1
не в силах быть в то же самое время и другим, не в силах быть в
то же самое время и всеми другими, не в силах быть всем.
Если ты созерцаешь вселенную, самое близкое и самое глубо-
кое, что ты можешь в ней узреть, заключается в тебе самом; если
ты чувствуешь, а уже не только созерцаешь, все сущее в своем
142
Любовь, боль, сострадание и личность
сознании, где все оставляет свой болезненный след, ты достиг-
нешь самого дна отвращения к существованию, омута суеты
сует. Только так можешь ты почувствовать сострадание ко всему
сущему, только так достигнешь ты вселенской любви.
Чтобы любить все, чтобы чувствовать сострадание ко всему - и
человеческому, и нечеловеческому, и живому, и неживому, - ты
должен чувствовать все изнутри себя самого, ты должен все пер-
сонализировать. Ибо любовь персонализирует все, что любит, все,
чему сострадает. Мы испытываем сострадание, то есть любовь,
лишь к тому, что нам подобно, и чем значительней это подобие,
тем сильней наша любовь; так что наше сострадание, а с ним и
наша любовь к вещам возрастает по мере того, как мы находим
в них сходство с нами. Или вернее сама любовь, которая по
природе своей предрасположена к росту, открывает нам это
сходство. Если я почувствовал сострадание и любовь к бедной
звезде, которая однажды должна будет угаснуть в небе, то только
потому, что любовь, сострадание, заставляет меня угадывать в
ней какое-то более или менее смутное сознание, принуждающее
ее страдать от того, что она - всего лишь звезда, и когда-нибудь
должна будет погаснуть. Таким образом, всякое сознание есть
сознание смерти и боли.
Сознание, conscientia, есть соучаствующее познание, сочувст-
вие, а со-чувствовать это значит со-страдать.
Любовь персонализирует все то, что любит. Достаточно толь-
ко полюбить какую-нибудь идею, как она персонализируется. И
когда любовь так велика, так жива, так сильна, так безгранична,
что любит все сущее, тогда она персонализирует все и обнару-
живает, что тотальное Все, Вселенная, это тоже Личность, наде-
ленная Сознанием, Сознанием, которое, в свою очередь, страдает
и любит, то есть сознает. Это Сознание Вселенной, открытое
любовью, персонализирующей все, что ею любимо, и есть то, что
мы называем Богом. Таким образом, душа испытывает сострада-
ние к Богу и сама чувствует на себе Его сострадание, она любит
Его и на себе чувствует Его любовь, она прячет несчастье свое в
лоне вечного и беспредельного несчастья, и став вечным и бес-
предельным, оно превращается в высшее блаженство.
Таким образом, Бог это персонализация тотального Все, вечное
и беспредельное Сознание Вселенной, Сознание, обремененное
материей и борющееся с нею, чтоб освободиться от нее. Мы
143
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
персонализируем Все для того, чтобы спастись от ничто, и един-
ственная поистине таинственная тайна это тайна боли.
Боль есть дорога сознания, и именно благодаря ей живые су-
щества обретают самосознание. Ведь иметь сознание самого се-
бя, быть личностью, это значит знать и чувствовать свое отличие
от всех прочих существ, а почувствовать это отличие можно
только как удар, как более или менее сильную боль, как ощуще-
ние своей собственной границы. Самосознание есть не что иное,
как сознание своей собственной ограниченности. Я чувствую
себя самим собой тогда, когда чувствую, что не являюсь всем
прочим; знать и чувствовать границу, до которой я есмь, это
значит знать, где заканчивается мое существование и с какого
момента я уже не есмь.
Да и каким образом можно было бы узнать о своем существо-
вании, если в той или иной мере не страдать? Каким образом
возможно начать познавать самого себя, обрести рефлексивное
сознание, не будучи благодаря боли самим собою? В наслажде-
нии человек забывает о себе, забывает о своем существовании,
переходит в другого, в чуждое, отчуждается. И только в боли он
погружается в свои мысли, возвращается к себе, становится са-
мим собой.
Nessum maggior dolore
сЪе ricordarsi del tempo feUce
nella nuseria5,
сказал Данте Франческе да Римини (Ад V, 121-123); но если нет
большей муки, чем радостные помнить времена в несчастии, то,
напротив, нет радости в том, чтобы помнить о несчастии в сча-
стливые времена.
"Самая тяжкая мука на свете для человека - многое понимать
и не иметь силы бороться с судьбой" (ПоХХ& cppov&ovra, ццбеу-
d^xpazfeiv), как, согласно Геродоту (кн. IX, гл. 16), на одном
пире сказал некий перс некоему фиванцу. Так оно и есть. Все
или почти все можем мы охватить сознанием и желанием, и
ничего или почти ничего - волей. И счастье не в созерцании - о
нет! - ежели это созерцание означает бессилие. Из этого столк-
новения между нашим знанием и нашею силой рождается со-
страдание.
144
Любовь, боль, сострадание и личность
Мы испытываем сострадание к тому, что нам подобно, и со-
страдание наше тем сильнее, чем сильней и глубже чувствуем мы
иго подобие. И если можно сказать, что это подобие вызывает в
нас сострадание, то можно утверждать также, что именно наш
быстро расточаемый на все вокруг запас сострадания позволяет
нам увидеть в различных вещах свое подобие, а в боли - ту все-
общую связь, что объединяет нас с ними.
Наша борьба за обретение, сохранение и приумножение сво-
ею собственного сознания заставляет нас обнаруживать в усили-
ях, движениях и превращениях всех вещей единую борьбу за
обретение, сохранение и приумножение сознания, к которому
стремится все на свете. Под теми или иными действиями своих
близких и всех прочих людей я чувствую - или, вернее, со-
чувствую - некое состояние сознания, подобное тому, что кроет-
ся под моими собственными действиями. Когда брат мой кричит
от боли и я слышу этот крик, моя собственная боль просыпается
и кричит в глубине моего сознания. И точно так же я ощущаю
боль животных и боль, которую испытывает дерево, когда у него
обламывают ветку, - особенно если я обладаю живой фантазией,
то есть способностью интуиции, внутреннего видения.
Исходя из самих себя, из своего собственного человеческого
сознания, - а оно и есть то единственное сознание, которое мы
чувствуем у себя внутри и в котором чувство тождественно бы-
тию, - мы предполагаем, что некое - более или менее смутное -
сознание имеется также и у всех живых существ, и даже у скал,
ведь они тоже живут. И эволюция органических существ есть не
что иное, как борьба за полноту сознания, которое возрастает
через посредство боли, это постоянное страстное желание быть
другими, не переставая быть тем, что они есть, преодолеть свои
границы, сохраняя свою определенность.
Этот процесс персонализации, или субъективизации, всего
внешнего, феноменального и объективного превращает такой же
жизненный процесс развития философии в борьбу жизни против
разума и разума против жизни. Мы уже указывали на это в пре-
дыдущей главе, здесь же мы должны будем подтвердить данный
тезис и развить его дальше.
Джамбаттиста Вико6 со свойственным ему глубоким художе-
ственным проникновением в душу Древности понимал, что сти-
хийная философия человека была упорядочением мира, направ-
145
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
ляемым instinto d'animazione7. Язык, неизбежно антропоморфи-
ческий, мифопоэтический, порождает это мышление.
"Поэтическая Мудрость - первая Мудрость Язычества, - говорит
он в своей Scienza Nuova8, - должна была начинать с Метафизи-
ки, не с рациональной и абстрактной Метафизики современных
ученых, а с чувственной и фантастической Метафизики первых
людей... Такая Метафизика была их настоящей Поэзией, а по-
следняя - естественной для них способностью (ведь они от при-
роды были наделены и столь сильными чувствами и такой же
фантазией), порожденной незнанием причин; незнание было
для них матерью удивления перед всем, так что они, ничего не
зная, всему удивлялись чрезвычайно сильно... Такая Поэзия пер-
воначально была у них Божественной: они представляли причи-
ны ощущаемых и вызывавших удивление вещей, как Богов...
Таким образом, первые люди Языческих наций, как дети возни-
кающего человеческого рода, творили вещи соответственно сво-
им идеям... От этой природы вещей человеческих осталось веч-
ное свойство, объясненное в благородном выражении Тацита:
напрасно люди устрашенные fingunt simul creduntque^.
А затем Вико переходит к описанию эпохи разума, а уже не
фантазии, к описанию этого нашего века, когда даже у простых
людей из народа ум слишком далек от чувств, "из-за многочис-
ленных абстракций, которыми переполнены языки", и,
"естественно, мы не можем составить себе огромного образа
Женщины, называемой "Сострадающей Природой", а если назы-
вают это имя губами, то в уме пустота, так как ум - во лжи, то
есть в ничем". "Теперь, - добавляет Вико, - нам самой Природой
закрыт доступ в неукротимое воображение первых людей". Но
так ли это? Не продолжают ли жить в нас творения их фанта-
зии, навсегда воплотившиеся в языке, с помощью которого мы
мыслим, или, вернее, который мыслит в нас?
Напрасно Конт10 объявил, что человеческая мысль уже вышла
из теологической эпохи и вот-вот выйдет из метафизической,
чтобы вступить в позитивную; все три эпохи сосуществуют и
опираются друг на друга, хотя и находятся в противоречии друг
с другом. Новоявленный позитивизм оказывается не чем иным,
как метафизикой, как только он перестает отрицать и начинает
утверждать что-либо, то есть становится поистине позитивным, а
метафизика это всегда, в сущности, теология, теология же рож-
146
Любовь, боль, сострадание и личность
дается из фантазии, этой служанки жаждущей бессмертия жиз-
ни.
Чувство мира, на котором основывается его познание, с необ-
ходимостью является антропоморфическим и мифопоэтическим.
11а заре рационализма Фалес из Милета11 отверг Океан и Тита-
нов, богов и родителей богов, и первоначалом всего сущего про-
возгласил воду, но эта "вода" была замаскированным богом. Под
маской природы, <₽v<n£ и мира, косгро^, скрывались мифические,
антропоморфические создания. Сам язык нес в себе это. Сократ,
согласно Ксенофонту13 (^13отоминания о Сократе I, 6-9), прово-
дил различие между делами, зависящими от человеческого ума, и
делами, зависящими от богов, и не одобрял стремление Анакса-
гора все объяснять рационально. Его современник, Гиппократ,
питал все болезни божественными, а Платон верил, что Солнце
и звезды это одушевленные божества, что у них есть души
(Филеб, с, 16; Законы X), и считал допустимым лишь такое ас-
трономическое исследование, которое не совершает никакого
нечестия против этих богов. И Аристотель в своей Физике гово-
рит, что Зевс плачет не для того, чтобы росла пшеница, но в силу
необходимости, Они стремились механизировать, или
рационализировать, Бога, но Бог не поддается рационализации.
Всегда воскресающая идея Бога, произрастающая из вечного в
человеке чувства Бога, - что это, как не вечный протест жизни
против разума, непобедимый инстинкт персонализации? А по-
нятие субстанции это разве не объективация самого что ни на
есть субъективного, то есть воли, или сознания? Ведь сознание
прежде, чем оно узнает себя в качестве разума, ощущает, осязает
себя и существует скорее как воля, воля не умирать. Отсюда тот
ритм в истории мысли, о котором мы говорили. Позитивизм
принес с собой эпоху рационализма, то есть материализма, ме-
ханицизма и мортализма; вот тут-то и возвращается витализм,
спиритуализм. Чем был прагматизм, если не попыткой восстано-
вить веру в человеческую цель Вселенной? На что были направ-
лены усилия Бергсона, например, особенно в его сочинении о
творческой эволюции14, если не на восстановление личного Бога
и вечного сознания? Так что жизнь не сдается.
И напрасно кто-то хочет, игнорируя этот мифопоэтический,
или антропоморфический, процесс, рационализировать наше
мышление, как если бы мы мыслили только лишь для того, что-
147
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
бы мыслить и познавать, а не для того, чтобы жить. Сам язык, с
помощью которого мы мыслим, не позволяет нам этого делать.
Язык, субстанция мысли, это система метафор, основанная на
мифическом и антропоморфическом фундаменте. Чтобы создать
абсолютно рациональную философию, ее надо было бы создать из
алгебраических формул или выдумать для нее специальный язык
- язык нечеловеческий, то есть не приспособленный к потребно-
стям жизни, - что попытался сделать доктор Рихард Авенариус,
профессор философии из Цюриха, в своей Критике чистого
опыта (Kritik der remen Erfabrung), желая избежать предвзятых
мнений. Эта энергичная попытка Авенариуса, предводителя
эмпириокритицистов, на деле окончилась абсолютным скепти-
цизмом. Он сам говорит об этом в конце введения к вышеупо-
мянутой работе: "Ребяческая самоуверенность в том, что именно
мне удастся "найти истину", давно миновала; лишь на пути узнал
я настоящие трудности, а через них и границы своих сил. А ка-
ков конец? ... Достигнуть бы только ясности с собой самим) ".
Достигнуть ясностиI.. Достигнуть ясности! Достигнуть ясности
сможет лишь чистый мыслитель, который вместо языка будет
использовать алгебру и сумеет избавиться от своей собственной
человечности, то есть не человек, а некое бессодержательное,
исключительно объективное существо, а в конечном счете нечто
не существующее. Вопреки разуму мы вынуждены размышлять о
жизни, и вопреки жизни нам приходится рационализировать
мышление.
Эта персонификация, одушевление всего сущего, проникает в
самое сердце нашего познания. "Кто же дождь посылает нам?",
"Кто делает гром?" - спрашивает старик Стрепсиад у Сократа в
Облаках Аристофана, и философ отвечает ему: Облака, а не Зевс.
А Стрепсиад: "Кто ж навстречу друг другу их гонит, скажи? Ну
не Зевс ли, колеблющий тучи?", а Сократ ему на это: "Да нима-
ло, не Зева Это - Вихрь". "Ну и ну! - изумляется Стрепсиад. -
Значит, Вихрь! И не знал я, деревня, что в отставке уж Зевс и на
месте его нынче Вихрь управляет вселенной". И простодушный
старик продолжает в том же духе персонифицировать и одушев-
лять Вихрь, который правит нынче, как царь, и не лишен созна-
ния своего царского достоинства. И все мы, переходя от какого-
нибудь Зевса к какому-нибудь вихрю, от Бога - к материи, на-
пример, делаем то же самое. И это потому, что философия рабо-
148
Любовь, боль, сострадание и личность
чает не с объективной реальностью, которая дана нашим чувст-
вам, а с совокупностью идей, образов, понятий, представлений и
т. п., которые воплощены в языке и которые наши предки пере-
дали нам вместе с ним. То, что мы называем миром, объектив-
ным миром, есть не что иное, как определенная общественная
традиция, и поэтому он нам дан, как факт.
Человек не может примириться ни с тем, чтобы быть единст-
венным во всей Вселенной существом, наделенным сознанием,
ни с тем, чтобы быть объективным феноменом среди других
объективных феноменов. Он хочет спасти свою живую, то есть
страстную, субъективность, делая живой, личной, одушевленной
всю Вселенную. Поэтому и для этого были открыты Бог и суб-
станция, которые всегда - под той или иной маской - возвраща-
ются в человеческое мышление. Благодаря тому, что мы наделе-
ны сознанием, мы чувствуем свое существование, - а это совсем
не то же самое, что знать о своем существовании, - и хотим
почувствовать существование всего прочего, почувствовать, что
каждая из индивидуальных вещей тоже является неким Я,
Самый последовательный, хотя и самый несообразный и шат-
кий идеализм, идеализм Беркли, который отрицал существование
материи, то есть чего-то косного, протяженного и пассивного,
являющегося причиной наших ощущений и субстратом внешних
явлений, есть, в сущности, не столько абсолютный спиритуализм,
или динамизм, сколько предположение о том, что всякое ощу-
щение производится в нас, как причиной, другим духом, то есть
другим сознанием. И его доктрина, в известной степени, пред-
восхищает доктрины Шопенгауэра15 и Гартмана16. Учение перво-
го из них о Воле и учение второго о Бессознательном потенци-
ально содержатся уже в учении Беркли, согласно которому быть
значит быть воспринимаемым. К этому надо добавить: и заста-
вить другого воспринимать себя. И старое изречение, согласно
которому operari sequitur esse, творчество сопутствует бытию,
надо видоизменить и сказать, что быть это значит творить, и
существует только то, что творит, действует, и лишь постольку,
поскольку творит.
Что же касается Шопенгауэра, то нет необходимости утруж-
дать себя доказательством того, что Воля, которую он постулиру-
ет в качестве сущности вещей, происходит из сознания. Доста-
точно прочесть его книгу о Воле в Природе и станет очевидно,
149
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
что некий дух и даже личность он приписывал тем же растени-
ям. Эта доктрина логически привела его к пессимизму, посколь-
ку Воле внутренне присуще страдание. Воля это некая сила, ко-
торая сама себя чувствует, то есть страдает. И наслаждается, -
добавит кто-то. Но ведь невозможно наслаждаться, будучи не-
способным страдать, способность к наслаждению и способность
чувствовать боль - это одна и та же способность. Кто не страдает,
тот и не наслаждается, подобно тому, как не чувствует тепла тот,
кто не чувствует холода.
Вполне логично также и то, что Шопенгауэр, который из сво-
ей волюнтаристской доктрины, иначе говоря, из персонализации
всего сущего, извлек пессимизм, делает из всего этого вывод о
том, что основанием морали является страдание. Лишь отсутст-
вие социального и исторического чувства, неспособность и чело-
вечество тоже почувствовать как некую личность, хотя и коллек-
тивную, одним словом, эгоизм помешал Шопенгауэру почувство-
вать Бога, помешал ему индивидуализировать и персонифициро-
вать всеобъемлющую и коллективную Волю: Волю Вселенной.
С другой стороны, примите во внимание его неприязнь к эво-
люционистским, или трансформистским, чисто эмпирическим
доктринам, а именно так он воспринял учения Ламарка и Дар-
вина, чью теорию, судя о ней лишь по пространному резюме в
Times, в одном из своих писем Адаму Льюису ван Доссу (от 1
марта 1860) он квалифицировал как "грубый эмпиризм" {platter
Empirismus). Действительно, с точки зрения такого волюнтариста,
как Шопенгауэр, теория Дарвина, столь осторожная, осмотри-
тельно эмпирическая и рациональная, не принимала в расчет
внутреннюю пружину, существенную движущую причину эво-
люции. В самом деле, какова та скрытая сила, та предельная
движущая причина, которая побуждает живые организмы про-
длевать свое существование, пробуждает в них стремление со-
храняться и размножаться? Отбор, приспособление, наследова-
ние - все это лишь внешние условия. Эта внутренняя движущая
сила, которую он назвал волей, согласно нашему предположению
является во всех других существах тем, что мы ощущаем в себе
как чувство воли, как побуждение быть всем, быть всеми други-
ми, не переставая в то же время быть тем, что мы есть. Можно
сказать, что эта сила является чем-то божественным в нас, это
сам Бог, который в нас творит, потому что в нас страдает.
150
Любовь, боль, сострадание и личность
Эта сила, это влечение к сознанию, эта симпатия заставляет
нас обнаруживать сознание во всем. Она приводит в движение и
возбуждает мельчайшие живые существа, приводит в движение
и возбуждает, быть может, самые клетки нашего собственного
телесного организма, который представляет собою некое более
или менее единое сообщество живых существ; она приводит в
движение наши кровяные шарики. Из множества жизней слага-
ется наша жизнь, из множества стремлений, быть может, на
грани бессознательного, складывается наше витальное стремле-
ние. Сновиденье нашей веры в то, что клетки, кровяные шарики
нашего организма имеют что-то вроде сознания или рудимен-
тарной, клеточной, атомарной его основы, - ничуть не более
абсурдно, чем те многочисленные сновидения, которые считают-
ся теориями, имеющими право на существование. А коль скоро
мы вступили на путь фантазий, можно вообразить себе, что эти
клетки общаются между собой, и одна из них высказывает свою
веру в то, что все они - суть части единого высшего организма,
наделенного коллективным личным сознанием. Фантазия эта в
истории человеческого чувства возникала не раз, когда какой-
нибудь философ или поэт предполагал, что мы, люди, подобны
кровяным шарикам некоего Высшего Существа, обладающего
коллективным, Вселенским сознанием.
Быть может, необъятный Млечный Путь, который мы в ясные
ночи видим на небе, этот гигантский сегмент, не более, чем мо-
лекулой которого является наша планетная система, есть, в свою
очередь, всего лишь клетка Вселенной, Тела Бога. Все клетки
нашего тела своею деятельностью способствуют поддержанию и
возгоранию огня нашего сознания, нашей души; и если бы соз-
нания, или души, всех клеток полностью проникли бы в наше
сознание, которое из них слагается, имей я сознание всего, что
происходит в моем телесном организме, я ощутил бы в себе
целую Вселенную, и тогда, быть может, изгладилось бы мучи-
тельное ощущение моих границ. Если же все сознания всех су-
ществ собираются в одно вселенское сознание, то оно, то есть
Бог, есть все.
В нас ежеминутно рождаются и умирают смутные сознания,
элементарные души, и из этих их рождений и смертей склады-
вается наша жизнь. Когда они умирают внезапно, мы испытыва-
ем боль, резкую, как от удара. Вот так и в лоне Бога рождаются
151
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ I
и умирают - неужто умирают? - сознания, своими рождениями
и смертями составляя Его жизнь.
Если существует некое Всеобъемлющее и Высшее Сознание, а *
я - его идея, то может ли какая-нибудь идея угаснуть в нем пол- <
ностью? После моей смерти Бог по-прежнему будет помнить }
меня, а разве, если я существую в памяти Бога, если мое личное I
сознание сохраняется в высшем Сознании, это не значит, что я *
не умираю?
И если кто-то скажет, что Бог создал Вселенную, то на это г
можно возразить, что точно так же и душа наша создала наше
тело, тем более что была создана Богом. Если, конечно, душа 1
существует. Сострадание, любовь, открывает нам целую Вселен- I
ную, живущую в борьбе за обретение, сохранение и приумно- |
жение сознания, за то, чтобы с каждым разом быть все больше и |
больше сознанием, Вселенную, испытывающую боль от возни- |
кающих у нее внутри разногласий, и тогда сострадание открыва-
ет нам, что вся Вселенная подобна нам, что она - человеческая
Вселенная, и заставляет нас признать в ней своего Отца, плотью j
от плоти которого мы являемся: любовь заставляет нас персона-
лизировать то целое, частью которого мы являемся.
В сущности, сказать, что Бог вечно творит вещи, это все равно,
что сказать, что вещи вечно творят Бога. И вера в личного и
духовного Бога основывается на вере в нашу собственную лич-
ность и духовность. Ибо мы чувствуем в себе сознание, и мы *
чувствуем сознание, то есть личность, в Боге, а так как мы стра-
стно желаем, чтобы наше сознание могло жить и быть незави-
симым от тела, мы верим, что божественная Личность живет и
является независимой от Вселенной, которая является состояни-
ем ее сознания ad extra?7.
Конечно же, сейчас явятся логики и продемонстрируют нам
все очевидные рациональные затруднения, вытекающие из этого
утверждения; но мы уже сказали, что содержание всего этого,
хотя и заключено в рациональные формы, не является рацио-
нальным. Всякая рациональная концепция Бога внутренне про-
тиворечива. Вера в Бога рождается из любви к Богу, мы верим,
что Он существует, оттого, что хотим, чтобы Он существовал, а
может быть, она рождается также и из любви Бога к нам. Разум
не доказывает, что Бог существует, но и не доказывает, что Бог
не может существовать.
152
Любовь, боль, сострадание и личность
Но в дальнейшем мы еще будем более подробно говорить о
том, что вера в Бога это персонализация Вселенной.
И памятуя о том, что было сказано во втором разделе этого
сочинения, мы можем сказать, что материальные вещи, насколь-
ко они познаваемы, произрастают в сознании из голода, и из
голода произрастает чувственная, или материальная, Вселенная, в
которую мы их собираем, а идеальные вещи произрастают из
любви, и из любви произрастает Бог, в котором мы собираем
воедино эти идеальные вещи, как в Сознании Вселенной. Это -
социальное сознание, дитя любви, инстинкта увековечения, то
самое, что заставляет нас все социализировать, во всем видеть
общество, и показывает нам в конце концов, что в действитель-
ности вся Природа это некое беспредельное Общество. И благо-
даря тому, что мне удалось почувствовать, что Природа это об-
щество, тысячи раз, оказавшись в лесу, я испытывал чувство
общности с деревьями, которые каким-то непостижимым обра-
зом чувствовали мое присутствие.
Фантазия - это социальное чувство, которое одушевляет не-
одушевленное и все на свете делает антропоморфным, все очело-
вечивает и даже делает гуманным. И труд человека заключается
в супранатурализации Природы, в том, чтобы очеловечивая ее,
обожить ее, сделать ее человеческой, помочь ей обрести самосоз-
нание, наконец. В то время, как разум занимается механизаци-
ей, или материализацией, Природы.
Индивид, который до некоторой степени тоже является обще-
ством, и общество, которое тоже является индивидом, едины,
они существуют только вместе и оплодотворяют друг друга, они
неотделимы друг от друга - ведь в противном случае мы должны
были бы указать, где кончается индивид и начинается общество,
- и представляют собой скорее две стороны одного и того же
существа, так же как едины дух, элемент общественный, кото-
рый, связывая нас с другими, пробуждает в нас сознание, и ма-
терия, элемент индивидуальный и индивидуализирующий, так
же как едины и лишь в единстве плодотворны разум, интеллект,
и фантазия, так же как едины Вселенная и Бог.
♦
♦ *
И все это истина? Что есть истина? - спрошу и я, в свой че-
ред, как спросил когда-то Пилат. Но только не затем, чтобы
умыть руки, не дожидаясь ответа.
153
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
Истина в разуме? Или она где-то над разумом, или под разу-
мом, или вне разума? Разве истинно только рациональное? Не
является ли реальность по самой природе своей недоступной
разуму и даже противоположной ему? И как возможно позна-
ние этой реальности, если познаем мы только разумом?
Наше желание жить, наша потребность в жизни требует, что-
бы истинным было то, что позволяет нам сохранять и увековечи-
вать себя, то, что поддерживает существование человека и обще-
ства; истинной водой будет для нас та жидкость, которая, если ее
выпить, утолит нам жажду, и именно потому, что она действи-
тельно утолит нам жажду, а истинным хлебом - то, что утолит
нам голод, и именно потому, что он действительно утолит нам
голод.
Чувства служат инстинкту самосохранения, и все, что удовле-
творяет этой нашей потребности в самосохранении, даже если
оно не пропущено через наши чувства, является чем-то вроде
глубокого проникновения в нас реальности. Разве процесс усвое-
ния пищи менее реален, чем процесс познания того, что едят?
Мне скажут, что есть хлеб - это не то же самое, что видеть, ося-
зать его или чувствовать его вкус; что он каким-то образом про-
никает в наше тело, но не проникает тем самым и в наше соз-
нание. Так ли это? Разве хлеб, который сделался моею плотью и
кровью, не входит в мое сознание скорее, нежели хлеб, на кото-
рый я только смотрю, к которому я прикасаюсь и про который
говорю: "Это мое"? Должен ли я отрицать объективную реаль-
ность хлеба, превратившегося в мою плоть и кровь и действи-
тельно сделавшегося моим, если признаю объективную реаль-
ность хлеба, к которому прикасаюсь?
Есть существа, которые дышат воздухом и не могут без этого
жить, но ничего о нем не знают. Так и мы дышим Богом и не
можем без этого жить, и быть может в Боге живут дух и созна-
ние общества и всей Вселенной, поскольку эта последняя - тоже
общество.
Почувствовать Бога можно, только если Он Бог живой, и не
хлебом единым жив человек, но всяким словом, исходящим из
уст Его (Матф. IV, 4; Второзак. VIII, 3).
И эта персонализация всего сущего, персонализация Вселен-
ной, к которой ведет нас любовь, сострадание, является персона-
лизацией личности, объемлющей и вмещающей в себя все про-
154
Любовь, боль, сострадание и личность
чие личности, ее составляющие.
Единственный способ придать человеческую цель Вселенной
это наделить ее сознанием. Ведь там, где нет сознания, нет и
цели, которая предполагает некий замысел. И вера в Бога осно-
вывается, как мы увидим, именно на жизненной потребности
придать цель нашему существованию, заставить его отвечать
некоему замыслу. Не для того, чтобы понять, почему, но для
того, чтобы почувствовать и выдержать предельное для чего, что-
бы придать смысл Вселенной, нуждаемся мы в Боге.
Не следует удивляться также и утверждению о том, что это
сознание Вселенной, которое образуется и собирается из созна-
ний всех существ, составляющих Вселенную, является личным
сознанием, отличающимся от всех тех сознаний, которые входят
в его состав. Только так и можно понимать слова о том, что в
1юге мы живем и движемся и существуем18. Такой великий ви-
зионер, как Эмануэль Сведенборг19, это понимал или догадывал-
ся об этом, когда в своей книге о небесах и аде (De Caelo et
Inferno, 52) говорил, что "единое ангельское сообщество является
иногда в форме одного-единственного ангела, как Господь дозво-
лил мне видеть. Когда сам Господь является в окружении анге-
лов, то Он предстает не как сопровождаемый толпою, но как
одно единое существо в ангельском образе. Поэтому в Слове
Господом зовется один ангел, и так же зовется целое ангельское
сообщество: Михаил, Гавриил и Рафаил - не что иное, как ан-
гельские сообщества, названные так в соответствии с их особыми
функциями".
Что если мы живем и любим, то есть страдаем и сострадаем, в
этой Великой Личности, объемлющей все личности, всех нас,
страдающих и сострадающих, и все существа, которые борются
за свою персонализацию, стремясь обрести сознание своей боли
и своей ограниченности? Не являемся ли мы идеями этого все-
объемлющего Великого Сознания, которое, помыслив нас, как
существующих, наделяет нас существованием? Нельзя ли сказать,
что для нас существовать - значит быть воспринимаемыми и
ощущаемыми Богом? А ниже все тот же визионер говорит нам
в свойственной ему фантасмагорической манере, что каждый
ангел, каждое сообщество ангелов и все небо, созерцаемое в це-
лом, предстают в человеческом образе, и что в силу этого челове-
ческого образа Господь правит всем этим, как одним-единст-
155
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
венным человеком.
"Бог не мыслит, но творит; не существует, но вечен", - пишет
Киркегор (Afcluttende uvidenskabeUg Eftershifty но быть может
правильней будет вслед за Мадзини20, этим мистиком итальян-
ского гражданства, сказать, что "Бог велик потому, что Он мыс-
лит и творит одновременно" (А/ giovani d'Italia), ибо для Него
мыслить это значит творить и наделять существованием то, что
Он мыслит, как существующее, силою одного только этого мыш-
ления; немыслимое для Бога невозможно. Разве не сказано в
Писании, что Бог творит единым словом своим, то есть своим
мышлением, и что через Слово Его начало быть все сущее? Но
разве Бог забывает то, что помыслил однажды? Разве не продол-
жают существовать в Высшем Сознании все те мысли, которые
однажды в нем возникли? Если Он вечен, то разве не становится
в Нем вечным всякое существование?
Наше страстное желание сохранить сознание, придать личную,
человеческую цель Вселенной и своему собственному существо-
ванию таково, что даже требование величайшего, мученического
и отчаянного самопожертвования будет воспринято нами как
должное, если только нам скажут, что сознание наше, хотя и
исчезает, но только для того, чтобы обогатить бесконечное и
вечное Сознание, что души наши служат пищей для Вселенской
души. Да, я обогащаю Бога, ибо до моего существования Он не
мыслил меня существующим, потому что я - еще одно, новое
существо, хотя и среди несметного множества других существ, и
будучи действительно живым, страдающим, любящим, я остаюсь
в лоне Его Сознания. Эта неодолимая жажда придать цель Все-
ленной, наделить ее сознанием и сделать ее личностью - она-то и
ведет нас к вере в Бога, к желанию, чтобы Бог существовал, од-
ним словом, к сотворению Бога. Да, вот именно к сотворению
Бога! И, мне кажется, это не должно возмутить даже самого
благочестивого теиста. Ибо верить в Бога это значит в опреде-
ленной мере творить Его, хотя, конечно, прежде Он творит нас.
Он - тот, кто в нас постоянно творит самого себя.
Мы сотворили Бога ради того, чтобы спасти Вселенную от не-
бытия, ведь то, что не есть сознание, и сознание вечное, соз-
нающее свою вечность и вечно сознающее, есть не более, чем
кажимость, тень бытия. Поистине реально только то, что чувст-
вует, страдает, сострадает, любит и желает, то есть сознание;
156
От бога к богу
субстанциально только сознание. И Бог нам нужен для того,
чтобы сохранить сознание; не для того, чтобы познать существо-
вание, а для того, чтобы пережить его; не для того, чтобы знать,
как и почему оно существует, но чтобы почувствовать, для чего
оно существует. Если Бога нет, то любовь - бессмысленна.
А теперь давайте рассмотрим наше понимание Бога, идею Бо-
га логического, или Высшего Разума, и идею Бога биотического,
или сердечного, то есть Высшей Любви.
VIII. ОТ БОГА К БОГУ
Л полагаю, мы не погрешим против истины, если скажем,
что религиозное чувство это ощущение божественного, и без
насилия над обычным человеческим языком, невозможно гово-
рить об атеистической религии. Хотя, конечно, все будет зависеть
от того, какое представление о Боге мы себе составим. А послед-
нее, в свою очередь, зависит от нашего представления о божест-
венном.
Нам действительно целесообразнее будет начать с чувства бо-
жественного, прежде чем мы напишем название этого качества с
большой буквы, четко выразим его значение и превратим его в
Божество, то есть в Бога. Ведь человек скорее через божествен-
ное пришел к Богу, чем вывел божественное из Бога.
В ходе этих несколько сбивчивых и вместе с тем настойчивых
размышлений о трагическом чувстве жизни я уже напомнил вам
timor fecit deos Естация1, попытавшись уточнить и скорректиро-
вать его смысл. И нет нужды еще раз описывать исторический
процесс, в ходе которого народы пришли к христианскому чув-
ству и понятию личного Бога. Я говорю о народах, а не об от-
дельных индивидах потому, что если существуют какие-то кол-
лективные, социальные чувство и понятие, так это чувство и
понятие Бога, хотя впоследствии индивид индивидуализирует их.
Философия может иметь и фактически имеет индивидуальное
происхождение; но теология всегда с необходимостью коллек-
тивна.
Доктрина Шлейермахера, которая считает источником, или
157
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
вернее, сущностью религиозного чувства простое и непосредст-
венное чувство зависимости, является, по-видимому, наиболее
глубоким и точным объяснением. Примитивный человек живет
в обществе и чувствует себя зависимым от таинственных сил,
незримо окружающих его, он живет в некой социальной общно-
сти, включающей в себя не только ему подобных, других людей,
но и всю живую и неживую Природу, а это значит, что он пер-
сонифицирует все. Он не только имеет сознание мира, но и во-
ображает, что мир тоже, как и он, имеет сознание. Подобно
ребенку, который разговаривает со своей собакой или с куклой,
как будто они его понимают, дикарь верит, что его фетиш при-
слушается к тому, что он ему говорит, а грозовая туча думает о
нем и гонится за ним. Дело в том, что дух природного, прими-
тивного человека еще не отделяется от Природы и не проводит
границы между сном и бодрствованием, между реальностью и
фантазией.
Таким образом, божественное не было чем-то объективным,
напротив, оно было субъективностью сознания, спроектирован-
ной вовне, персонализацией мира. Понятие о божественном
возникло из чувства божественного, а чувство божественного это
не что иное, как смутное и зарождающееся чувство личности,
выплеснутое вовне. Строго говоря, нельзя говорить о различии
внешнего и внутреннего, объективного и субъективного по от-
ношению к чувству божественного. Пока имеет место чувство
божественного, различие это не осознается. Чем отчетливей соз-
нание различия между объективным и субъективным, тем менее
отчетливо в нас чувство божественного.
Уже было сказано, и, по-видимому, вполне справедливо, что
эллинское язычество является скорее политеистическим, чем
пантеистическим. Неизвестно, как могла бы прийти человеку в
голову вера в многочисленных богов, если иметь в виду понятие
Бога в современном его понимании. Если же под пантеизмом
подразумевать не доктрину, согласно которой все в целом и ка-
ждая вещь в отдельности есть Бог - что и было бы, на мой
взгляд, его точным определением, - а доктрину, согласно которой
все является божественным, то без особых натяжек можно ска-
зать, что язычество было пантеистическим. Боги не только суще-
ствовали среди людей, но и смешивались с людьми; боги имели
потомство от смертных женщин, а от смертных мужчин у бо-
158
От бога к богу
гинь рождались полубоги. А если существовали полубоги, или,
иначе говоря, полулюди, то только потому, что божественное и
человеческое были ликами одной и той же реальности. Обожест-
вление всего было не чем иным, как его очеловечением. Сказать,
что Солнце было богом, это все равно, что сказать, что оно было
человеком, человеческим сознанием, более или менее возвели-
ченным и возвышенным. И это остается в силе, начиная с фе-
тишизма и кончая эллинским язычеством. Различие между бога-
ми и людьми сводилось по сути дела к тому, что боги были бес-
смертны. Богом становился бессмертный человек, и обожеств-
лять человека, почитать его как Бога, значило считать, что когда
он умрет, то на самом деле он не будет мертвым. Считалось, что
некоторые герои живыми побывали в царстве мертвых. И это
имеет важнейшее значение для определения понятия божест-
венного.
В этих государствах богов всегда имелся один какой-нибудь
главный бог, какой-нибудь истинный монарх. Божественная
монархия была тем, что через монокультизм привело народы к
монотеизму. Отсюда родство между монархией и монотеизмом.
Зевс, Юпитер, шел по пути превращения в единственного бога,
подобно тому, как в единственного бога сначала Израиля, затем
человечества и наконец Вселенной превратился Яхве, который
первоначально был лишь одним из многочисленных богов.
Как и монархия, монотеизм имел военное происхождение.
"Именно в военном походе и во время войны, - говорит Роберт-
сон Смит2 (The prophets of Israel, led I), - кочевой народ испы-
тывает настоятельную потребность в централизованной власти,
поэтому в самом начале национальной организации вокруг ков-
чега завета Израиль считал себя воинством Иеговы. Само имя
Израиль является воинственным и означает борец с Богом, и
Иегова в Ветхом Завете это lahwe Zebahat, Иегозавад, начальст-
вовавший войсками Израиля. Именно на поле брани наиболее
явственно ощущалось присутствие Иеговы; но у примитивных
наций вождь военного времени является также судьей в мирное
время".
Таким образом Бог, Бог единый, возник из чувства божествен-
ного в человеке как Бог военный, монархический и социальный.
Он открылся народу, а не каждому индивиду в отдельности. Он
был Богом народа и ревниво требовал от него поклонения только
/ДР
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
ему одному, и от этого монокультизма иудеи перешли к моно-
теизму, в значительной мере благодаря индивидуальной, может
быть скорее философской, нежели теологической, деятельности
пророков. Действительно, индивидуальная деятельность пророков
и была тем, что индивидуализировало это божество, а главное
сделало его этическим. Впоследствии этим Богом, возникшим в
человеческом сознании из чувства божественного, овладевает
разум, то есть философия, и пытается определить его, превратить
в идею. Ведь определить что-либо значит идеализировать, а для
этого надо отвлечься от его неизмеримой, то есть иррациональ-
ной, составляющей, от его витальной основы. И Бог чувствен-
ный, Божество, ощущаемое как личность, как некое уникальное
сознание, находящееся вне нас и вместе с тем объемлющее и
содержащее нас в себе, превращается в идею Бога.
Бог логический, рациональный, ens summum, primum mo-ven?,
Высшее Сущее теологической философии, тот самый Бог, к ко-
торому приходят знаменитыми тремя путями - отрицания, со-
вершенства и причинности, viae negationis, eminentiae, causalitatis,
- есть не более, чем идея Бога, то есть нечто мертвое. Традици-
онные и вызывавшие столько споров доказательства существова-
ния Бога являются, по сути дела, не чем иным, как тщетной
попыткой определить его сущность; ибо, как очень верно заме-
тил Вине, существование выводится из сущности; и сказать, что
Бог существует, не говоря, что такое Бог и каким образом Он
существует, это все равно, что не сказать ничего.
И этот Бог, благодаря совершенству и отрицанию, или отвле-
чению, конечных свойств, в конце концов становится Богом не-
вообразимым, чистой идеей, Богом, о котором, в силу его иде-
ального совершенства, мы можем сказать, что Он не есть ничто
сущее, как полагал еще Скот Эриугена: Deus propter exceUentiam
non inmerito nihil vocatur4. Или, как говорит псевдо-Дионисий
Ареопагит в своем пятом письме: "Божественный мрак есть не-
приступный свет, в котором, как говорят, обитает Бог". По мере
того, как Бог антропоморфный и чувственный, избавлялся от
человеческих атрибутов, поскольку они являются конечными,
относительными и временными, Он испарялся, превращаясь в
эфемерного Бога деизма или пантеизма.
Все так называемые классические доказательства существова-
ния Бога относятся к этому Богу-Идее, Богу логическому, Богу,
160
От бога к богу
познаваемому путем отвлечения, а следовательно, на самом деле
не доказывают ничего, то есть доказывают не более, чем сущест-
вование этой идеи Бога.
Я был юношей, которого начинали занимать эти вечные про-
блемы, когда в одной книге, автора которой мне не хочется
вспоминать, я прочел следующее: "Бог это великий икс на по-
следней границе человеческих знаний; по мере того, как наука
продвигается вперед, граница отодвигается". И я написал на
полях: "По эту сторону границы все объясняется без Него; по ту
сторону - ни с Ним, ни без Него; Бог, следовательно, не нужен".
И по отношению к Богу-Идее, Богу этих доказательств, я про-
должаю придерживаться этого суждения. Лапласу приписывают
фразу о том, что он не нуждался в гипотезе о существовании
Бога при создании своей системы происхождения Вселенной, и
это совершенно справедливо. Идея Бога отнюдь не помогает нам
лучше познать существование, сущность и цель Вселенной.
То, что существует бесконечное, абсолютное и вечное Высшее
(Существо, сущность которого нам неизвестна и которое сотвори-
ло Вселенную, является ничуть не более постижимым, чем то,
что сама материальная основа Вселенной, ее материя, является
вечной, бесконечной и абсолютной. Существование мира вовсе
не становится для нас более понятным, когда мы говорим, что
он сотворен Богом. Это предвосхищение основания, или чисто
словесное решение, прикрывающее наше незнание. На самом
деле мы выводим существование Творца из факта существования
творения, и существование Творца не получает рационального
доказательства, ибо из факта не следует необходимость, в про-
тивном случае необходимым было бы все.
И если от способа бытия Вселенной мы переходим к так на-
зываемому порядку и к тому, что порядок с необходимостью
предполагает существование того, кем этот порядок установлен,
то можно сказать, что мы знаем только порядок, и больше ниче-
го. Это доказательство - от упорядоченности Вселенной - неявно
содержит в себе переход от порядка идеального к порядку ре-
альному, проекцию нашего ума на внешний мир, предположе-
ние о том, что рациональное объяснение вещи порождает саму
вещь. Человеческое искусство, ученик Природы, является созна-
тельным и, соответственно, сознает способ творчества, а затем
это сознательное художественное творчество мы приписываем
|> - 921
161
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
сознанию некоего художника, который неведомо каким образом
научился своему искусству.
Это, уже ставшее классическим, сравнение с часами и часов-
щиком неприменимо к абсолютному, бесконечному и вечному
Существу. Кроме того, это еще один способ ничего не объяснять.
Ведь сказать, что мир существует именно так, а не иначе, потому
что таким его создал Бог, если мы не знаем, на каком основании
Он создал его именно таким, а не иным, это все равно, что не
сказать ничего. Если же мы знаем разумное основание того, что
создано Богом, Бог оказывается излишним и достаточно одного
только разума. Если бы все исчерпывалось математикой, если бы
не было ничего иррационального, мы не прибегли бы к помощи
этого объяснения от Высшего Существа, упорядочивающего мир,
которое является не чем иным, как рациональным объяснением
иррационального и еще одной ширмой для нашего незнания. И
давайте не будем говорить об этой шутке, согласно которой,
набирая наугад типографские знаки, невозможно набрать Дон
Кихота. Что мы наберем, то и станет Дон Кихотом для тех, ко-
му придется из этого текста исходить, сформироваться в нем и
быть его частью.
Это, уже ставшее классическим, так называемое доказательст-
во сводится, в сущности, к гипостазированию, или субстантиви-
рованию, объяснения, или рационального основания феномена.
Согласно этой логике получается, что Механика создает движе-
ние, Биология создает жизнь, Филология создает язык, Химия
создает тела, и дело сводится к тому, что наука пишется с боль-
шой буквы и превращается в некую силу, отличную от феноме-
нов, из которых мы ее экстрагируем, и отличную от нашего ума,
который ее экстрагирует. Но Бога, которого мы получили подоб-
ным образом и который является не чем иным, как гипостази-
рованным и спроектированным на бесконечность разумом, нет
никакой возможности почувствовать как нечто живое и реаль-
ное, и воспринимать его можно только как чистую идею, кото-
рая умрет вместе с нами.
С другой стороны, задайте себе вопрос: если какая-нибудь
вещь является воображаемой, но не существующей, то она не
существует потому, что Бог этого не хочет? Или Бог этого не
хочет потому, что она не существует? И что касается невозмож-
ного, то его не может быть потому, что Бог того не хочет? Или
162
От бога к богу
Бог этого не хочет потому, что оно само по себе и в силу самой
своей абсурдности не может быть? Бог должен подчиняться ло-
гическому закону противоречия и, согласно теологам, не может
сделать так, чтобы два плюс два давало больше или меньше че-
тырех. Закон необходимости выше Бога или же является самим
Богом. И относительно нравственного порядка вещей мы долж-
ны спросить: являются ли ложь, убийство или прелюбодеяние
злом потому, что так установлено Богом? Или же Богом так
установлено потому, что это есть зло. Если принять первое, то
либо Бог по какой-то своей прихоти и без всякого смысла уста-
навливает один закон, хотя мог бы установить и другой, либо Он
повинуется природе и сущности, внутренне присущим самим
вещам, независимым от Него, то есть от Его суверенной воли;
если же это так, если Он повинуется разуму, заключенному в
самом бытии вещей, то этого разума, если мы его познаем, нам
будет достаточно, и у нас уже не будет никакой необходимости в
Боге, если же такого знания у нас нет, то и сославшись на Бога
мы ничего не объясним. Этот разум оказывается где-то над Бо-
гом. И не надо говорить, что этот разум и есть сам Бог, высший
разум вещей. Ведь такой разум, который сводится к необходимо-
сти, сам по себе безличен. Личность ему придает воля. И именно
эта проблема соотношения между разумом Бога, неизбежно
необходимым, и Его волей, неизбежно свободной, всегда будет
превращать логического, или аристотелевского, Бога в какого-то
противоречивого Бога.
Теологам-схоластикам никогда не удавалось выбраться из за-
труднений, с которыми они сталкивались, как только предпри-
нимали попытку примирить человеческую свободу с божествен-
ным присутствием и знанием Бога о случайном и произвольном
будущем; строго говоря, рациональный Бог совершенно чужд
случайному, ведь понятие случайности это, в сущности, не что
иное, как понятие иррациональности. Рациональный Бог неиз-
бежно будет необходимым в своем бытии и в своем творении,
всякий раз Он не сможет сделать ничего, кроме наилучшего, и
невозможно, чтобы одинаково наилучшими оказались разные
вещи, ибо среди всех бесчисленных возможностей только одна
может быть максимально соответствующей Его цели, подобно
тому как среди бесчисленных линий, которые можно провести
из одной точки в другую, только одна будет прямой. И рацио-
г»*
163
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
нальному Богу, Богу разума, ничего другого не остается, как
только придерживаться всякий раз прямой линии, кратчайшим
путем ведущей к цели, которую Он преследует, цели столь же
необходимой, как необходим единственный прямой путь, кото-
рый к ней ведет. Таким образом божественность Бога подменя-
ется Его необходимостью. И в необходимости Бога уничтожается
Его свободная воля, иначе говоря, Его сознательная личность.
Бог, которого мы жаждем, Бог, который должен спасти нашу
душу от небытия, гарант нашего бессмертия, должен быть Бо-
гом, обладающим свободной волей. Дело в том, что Бог не мо-
жет быть Богом потому, что Он мыслит, Он Бог потому, что Он
действует, творит; Бог не созерцатель, а творец. Бог-Разум, Бог
теоретический, или созерцательный, каковым является Бог теоло-
гического рационализма, это Бог, который растворяется в своем
собственном созерцании. Этому Богу соответствует, как мы уви-
дим, блаженное видение как высший опыт вечного блаженства.
В конце концов, этот Бог - квиетист, ведь разум по самой при-
роде своей является квиетистом.
Остается еще одно знаменитое доказательство, доказательство
от всеобщего признания, единодушного согласия всех народов в
вере в Бога. Но это доказательство не является, строго говоря,
рациональным, и к тому же доказывает оно существование не
рационального Бога, объясняющего Вселенную, а Бога сердечно-
го, побуждающего нас жить. Мы могли бы назвать Его рацио-
нальным только в том случае, если бы мы верили, что разум
пользуется более или менее единодушным признанием, принят
всеобщим голосованием народов, в случае, если бы разум пре-
вратился для нас в vox populi, который, как говорится, vox Dei 5.
В это верил трагический и страстный Ламенне6, который ска-
зал, что жизнь и истина это одно и то же - дай-то Бог! - и про-
возгласил единый, универсальный разум, вечный и священный
(Essai sur Vindifference, IV part., chap. XIII),. Он прокомментиро-
вал изречение Лактанция "надо верить либо всем, либо никому"
- out omnibus credendum est out nemini, - и высказывание Герак-
лита о том, что всякое индивидуальное мнение ложно, и тезис
Аристотеля о том, что самое надежное доказательство это согла-
сие всех людей, а главное - слова Плиния (в Paneg. Trajani LXII)
о том, что ни один не обманет всех, ни все - одного, пето omnes,
neminem, onrnes fefeUerunt. Дай-то Бог! И закончил изречением
164
От бога к богу
Цицерона (De natura deorum, Vb, III, cap, II), согласно которому
следует верить нашим старшим, даже если у нас нет на то ра-
зумных оснований, maioribus autem nostris, etiam nulla ratione
reddita credere.
Да, предположим, что мнение древних о том, что божествен-
ное пронизывает всю Природу, универсально и неизменно и что
такова отеческая догма, 5д£а, по выражению Аристотеля
(Метафизика, кн. VII, гл. VII); это доказывало бы лишь то, что
существует некий мотив, который ведет народы и людей - будь
то всех, почти всех или многих - к вере в Бога. Но, может быть,
это иллюзии и заблуждения, коренящиеся в самой человеческой
природе? Не начинают ли все народы с того, что верят, будто
Солнце вращается вокруг них? И разве не естественно, что все
мы склонны верить в то, что отвечает нашему желанию? Вслед
за У.Германом (см.: Christliche systematische Dogmatik, том
Systematische christliche Religion, из собрания Die Kultur der
Gegenwart, P.Hinneberg) мы говорим: "Если Бог существует, то
разве возможно, чтобы Он так или иначе не дал нам знать об
этом, неужели Он не хочет, чтобы мы нашли Его." ?
Конечно, это желание благочестиво, но оно не разумно в пря-
мом смысле этого слова, точно так же как мы не стали бы при-
писывать разуму изречение: "Если ищешь Меня, то находишь",
принадлежащее Августину, верившему в то, что именно сам Бог
и заставляет нас искать Его7.
Этот знаменитый аргумент предполагаемого единодушного
признания народов, который с верным инстинктом использовали
древние, является, в сущности и переходя от коллективности к
индивиду, не чем иным, как так называемым моральным доказа-
тельством, которое применил Кант в своей Критике практиче-
ского разума. Оно выводится из нашего сознания - или вернее из
нашего чувства - божественного и является не рациональным в
строгом и точном значении этого слова, а витальным, а потому
может быть отнесено не к Богу логическому, не к ens summurn,
простейшему и абстрактнейшему Бытию, не к неподвижному и
бесстрастному перводвигателю, не к Богу Разуму, наконец, кото-
рый не страдает и не желает, но только к Богу биотическому, к
существу сложнейшему и конкретнейшему, к Богу страстному,
который страдает и желает в нас и вместе с нами, к Отцу Хри-
ста, прийти к которому возможно только через Человека, только
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
через Сына Его (см. Иоанн XIV, 6), к Богу, откровение которого
является историческим, или, если хотите, анекдотическим, но не
философским и не категорическим.
Единодушное признание - предположим, что такое возможно!
- народов, или, иначе говоря, всеобщее желание всех человече-
ских душ, осознающих свою человечность как потребность в
цели и смысле Вселенной, это желание, которое является не чем
иным, как самою сущностью души, заключающейся в ее стрем-
лении вечно пребывать в своем существовании и не прерывать
непрерывность сознания, приводит нас к Богу человеческому,
антропоморфическому, который, будучи проекцией нашего соз-
нания на Универсальное Сознание, придает человеческую цель и
смысл Вселенной и не является ни ens summum, ни primum
movens, ни творцом Вселенной, одним словом, приводит нас к
Богу, а не к Идее-Богу. Это Бог живой, субъективный, ведь Он -
не что иное, как объективированная субъективность, или универ-
сализированная личность. Этот Бог является не чистой идеей, а
волей, и воля в Нем первее разума. Бог есть Любовь, а значит,
Воля. От Него исходит разум, Слово, но сам Он, Бог Отец, есть
прежде всего Воля.
"Нет никаких сомнений в том, - пишет Ричль (Jtecbt-fertigung
und Versohnung, III, глава. V), - что духовная личность Бога в
старой теологии, ограничившей ее функциями познания и жела-
ния, определялась весьма несовершенно. Религиозное понятие не
может не приписывать Богу также и атрибут духовного чувства.
Но старая теология исходила из того, что чувство и аффект суть
признаки ограниченной и тварной личности, и трансформирова-
ла идею блаженства Бога, например, в вечное познание Им са-
мого себя, а гнев Господень - в обыкновенное намерение нака-
зать грех". Да, тот логический Бог, что познавался via negatlonis,
был Богом, который, строго говоря, не испытывал ни любви, ни
гнева, ибо не знал ни радости, ни страдания, то был Бог, лишен-
ный и муки, и славы, Бог нечеловеческий, и справедливость Его -
справедливость рациональная, или математическая, а стало быть
несправедливость.
Атрибуты Бога живого, Отца Христа, следует выводить из Его
исторического откровения в Евагнелии и в сознании каждого
верующего христианина, а не из метафизических умозаключе-
ний, которые приводят только к Богу-Ничто Скота Эриугены, к
166
От бога к богу
1югу рациональному или пантеистическому, к Богу атеистиче-
скому, наконец, к некоему обезличенному Божеству.
Дело в том, что к Богу живому, к Богу человеческому, ведет не
разум, а дорога любви и страдания. Тогда как разум скорее отде-
ляет нас от Него. Невозможно вначале познать Его, а затем по-
любить; начинать надо с любви, прежде, чем познавать, надо
полюбить, пожелать Его, почувствавать голод по Богу. Познание
1юга является результатом любви к Богу, и познание это почти
ничего общего не имеет с рациональным познанием. Ибо Бог
неопределим. Стремление определить Бога означает попытку
ограничить Его в нашем уме, а следовательно убить Его. Как
только мы пытаемся определить Его, в нас возникает ничто.
Идея Бога так называемой рациональной теодицеи это не
более, чем гипотеза, такая же, как, к примеру, идея эфира.
Эфир же, в действительности, является не чем иным, как ги-
потетической сущностью, и имеет значение лишь постольку,
поскольку объясняет нам то, что мы пытаемся объяснить с ее
помощью: свет, электричество или универсальную» гравитацию, и
только в том случае, если эти факты невозможно объяснить ка-
ким-либо иным способом. Точно так же и идея Бога является
гипотезой, которая имеет значение лишь постольку, поскольку
она объясняет нам то, что мы пытаемся объяснить с ее помо-
щью: существование и сущность Вселенной, и до тех пор, пока
эти вещи не находят лучшего объяснения каким-нибудь иным
способом. А поскольку на деле мы объясняем это с помощью
этой идеи не лучше и не хуже, чем без нее, постольку идея Бога,
это предельное предвосхищение основания, бьет мимо цели.
Но если эфир это не более, чем гипотеза для объяснения све-
та, то воздух это, напротив, нечто такое, что мы непосредствен-
но чувствуем; и даже если с его помощью мы не будем объяс-
нять феномен звука, у нас всегда остается прямое ощущение
воздуха, а главное его недостатка в моменты удушья, голода по
воздуху. И точно таким же образом, уже не идея Бога, но сам
Бог может стать для нас реальностью, которую мы чувствуем
непосредственно, и хотя идея Бога не позволяет нам объяснить
ни существование, ни сущность Вселенной, мы испытываем ино-
гда прямое чувство Бога, особенно в минуты духовного удушья.
И это чувство - заметьте, это особенно важно, ибо в этом заклю-
чается весь его трагизм и трагическое чувство всякой жизни, -
167
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
является чувством голода по Богу, ощущением, что нам не хвата-
ет Бога. Верить в Бога - значит, в первую очередь, и мы еще
будем говорить об этом ниже, хотеть, чтобы Бог существовал,
быть не в силах жить без Него.
Пока я скитался по просторам разума в поисках Бога, я не
мог Его найти, потому что идея Бога не вводила меня в заблуж-
дение и я не мог принимать за Бога идею, и тогда, блуждая по
пустыням рационализма, я говорил себе, что мы должны искать
не столько утешения, сколько истины, называя так разум, без
которого я, стало быть, нашел бы утешение. Но как только я
погрузился в скептицизм разума, с одной стороны, и в отчаяние
чувства, - с другой, во мне вспыхнул голод по Богу, и духовное
удушье заставило меня почувствовать, что мне не хватает Бога, а
вместе с тем и Его реальность. И я захотел, чтобы Бог был, чтобы
Бог существовал. И Бог не существует, а скорее превосходит
всякое существование, и поддерживает наше существование,
осуществляя нас.
Бог, то есть Любовь, Отец Любви, является в нас сыном люб-
ви. Есть такие поверхностные и внешние люди, рабы разума,
делающего нас внешними, которые думают, будто сказали что-
то, заявив, что вовсе не Бог создал человека по своему образу и
подобию, а человек по своему образу и подобию создал своих
богов или своего Бога, и, будучи слишком легкомысленными, они
не замечают, что если второе утверждение верно, как это и есть
на самом деле, тогда и первое должно быть не менее истинным.
Бог и человек действительно создают друг друга; Бог создается
или открывается в человеке, а человек создается в Боге. Бог соз-
дал сам себя, Deus ipse se fecit, сказал Лактанций (JDmnarum
institutionum, II, 8), а мы можем сказать, что Он создает себя и в
человеке, и через человека. И если каждый из нас, под натиском
своей любви, охваченный голодом по божеству, воображает себе
Бога по-своему, и по-своему для него создает себя Бог, то суще-
ствует Бог коллективный, социальный, человеческий, результи-
рующий вектор всех человеческих образов, в которых люди во-
ображают себе Бога. Ибо Бог - это общество и открывается в
обществе. Бог это самая богатая и самая личная человеческая
идея.
Божественный Учитель сказал нам: будьте совершенны, как
совершен Отец наш Небесный (Матф. V, 48), а в сфере наших
168
От бога к богу
чувств и мышления совершенство наше заключается в настойчи-
вом стремлении к тому, чтобы воображение наше соединилось с
тотальным воображением человечества, частью которого, в Боге,
мы являемся.
Известный логический закон говорит об обратном соотноше-
нии между объемом и содержанием понятия: чем больше объем,
тем меньше содержание и наоборот. Самым широким по объе-
му и наименее содержательным понятием является понятие
сущего, оно охватывает все существующее и не имеет никакого
иного признака, кроме бытия, а самым содержательным и узким
по объему понятием является понятие Вселенной, которое при-
ложимо только к самому себе и включает в себя все существую-
щие признаки. Бог логический, или рациональный, Бог позна-
ваемый путем отрицаний, высшее сущее, в действительности,
обращается в ничто, ибо чистое бытие и чистое ничто, как учил
Гегель, тождественны. А Бог сердечный, или чувственный, Бог
живых, это сама персонализированная Вселенная, сознание Все-
ленной.
Бог универсальный и личный существенно отличается от ин-
дивидуального Бога строгого метафизического монотеизма.
Здесь я должен еще раз обратить ваше внимание на то, в ка-
ком смысле я противопоставляю индивидуальность и личность,
несмотря на то, что они нуждаются друг в друге. Индивидуаль-
ность это, если можно так выразиться, вместилище, а личность
это содержимое, или, иначе говоря, моя личность, это, в извест-
ном смысле, мое понимание, то, что я понимаю и содержу в
себе - и что некоторым образом является целой Вселенной, - а
моя индивидуальность это мой объем; личность это моя беско-
нечность, а индивидуальность это моя конечность. Сто сосудов из
глины очень индивидуальны, но они могут быть одинаково пусты
или наполнены одной и той же однородной жидкостью, в то
время как два мочевых пузыря из тончайшей пленки, через ко-
торую осуществляется активный осмосис и эксосмосис, могут
сильно различаться между собой и наполняться очень сложными
по своему составу жидкостями. Подобным же образом и человек
может сильно отличаться от других, как индивид, будучи чем-то
вроде духовного ракообразного, и быть существом, беднейшим
по своему внутреннему содержанию. Бывает даже так, что чем
больше в человеке личности, чем богаче его внутреннее содержа-
169
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
ние, чем больше он в самом себе является обществом, тем менее
резко он отличается от других людей. И точно таким же образом
строго определенный Бог деизма, аристотелевского монотеизма,
ens summum, является существом, в котором индивидуальность,
или, вернее, простота, подавляет личность. Дефиниция убивает
ее, потому что определить это значит положить предел, и невоз-
можно определить абсолютно неопределимое. В этом Боге отсут
ствует богатство внутреннего содержания; Он не является сам в
себе обществом. Этому противостоит живое откровение Бога и
вера в Троицу, для которой Бог это некое сообщество, или се-
мейство, а не чистый индивид. Бог этой веры является личным;
Он личность, потому что включает в себя три личности. Ведь
личность не может быть изолированной. Изолированная лич-
ность это уже не личность. Действительно, кого бы она в таком
случае любила? Если же она не любит, она не личность. Ведь и
самого себя любить невозможно, оставаясь простым и не раз-
дваиваясь посредством любви.
К вере в Троицу привело не что иное, как чувство Бога как
Отца. Ведь Бог Отец не может быть холостяком или монахом.
Отец это всегда отец семейства. И чувство Бога как Отца посто-
янно настраивало на то, чтобы воспринимать Его уже не антро-
поморфически, то есть не как человека - antropos, - а андромор-
фически, как мужчину - aner. Действительно, в народе христиан-
ское воображение рисовало себе Бога Отца как мужчину. И это
потому, что человек, Ъото, &v®pooxo4, представляется нам не
иначе, как либо мужчиной, virt (kv/|Q, либо женщиной, mulier,
yvv/j. К этому можно еще добавить ребенка, существо бесполое.
И отсюда, дабы довершить с помощью воображения потребность
нашего чувства в Боге как совершенном, то есть полном, челове-
ке, иначе говоря, как семье, происходит культ Богоматери, Девы
Марии, и культ младенца Иисуса.
В самом деле, культ Пресвятой Девы, мариолатрия, которая
мало-помалу повышалась божественность Девы Марии, вплоть до
почти полного ее обожествления, отвечает только потребности
чувствовать в Боге совершенного человека, включить женствен-
ность в состав Бога. Католическое благочестие вначале дает ей
имя Богородицы, ®еотокс£, Deipara, а затем, прославляя Деву
Марию, объявляет ее заступницей и догматически утверждает,
что ее зачатие свободно от первородного греха, а тем самым
170
От бога к богу
ставит ее между Человеческим и Божественным, и ближе к Бо-
жественному, чем к Человеческому. И кто-то высказал предпо-
ложение, что со временем, возможно, из нее сделают что-то
ироде еще одной божественной личности.
И разве не превратилась бы тогда Троица в Четверицу? Если
бы слово Tcvevjia, по-гречески дух, было не среднего, а женского
рода, кто знает, не стала ли бы тогда Дева Мария энкарнацией,
или вочеловечением, Духа Святого? Одного только текста Еван-
гелия от Луки (I, 35), повествующего о Благовещении Ангела
Гавриила, который говорит ей: "Дух Святый найдет на Тебя”,
xveOpa ayiov £%еХе6аеШ1 bd её, было достаточно, чтобы загоре-
лось благочестие, всегда способное подчинить своим желаниям
теологическую спекуляцию. И, возможно, оно потребует от нее
произвести догматическую работу, аналогичную той, что была
направлена на обожествление Иисуса, Сына Божия, и Его иден-
тификацию со Словом.
Так или иначе, культ Пресвятой Девы, вечной женственности,
божественного материнства, оказывается довершением персона-
лизации Бога, который благодаря этому становится семьей.
В одной из моих книг (Жизнь Дон Кихота и Санчо, часть вто-
рая, гл. LXVII) я говорил, что ”Бог был и остается в наших пред-
ставлениях мужчиной. Когда Он судит и выносит приговор лю-
дям, Он ведет себя, как мужчина, а не как человеческая личность
вообще, без определенного пола.; Он ведет себя, как подобает
Отцу. И для того, чтобы компенсировать это, нужна была Мать,
мать, которая всегда прощает, мать, которая всегда раскрывает
свои объятия сыну, когда он спасается бегством от занесенной
над ним руки или грозно нахмуренных бровей разгневанного
отца; мать, у которой он ищет утешения в виде смутного воспо-
минания о том теплом мире бессознательного, внутри которого
занималась заря его жизни, предшествующая нашему рождению,
и о вкусе того сладчайшего молока, ароматом которого овеяны
сны нашей невинности; мать, которая не знает никакой иной
справедливости, кроме прощения, и никакого иного закона,
кроме любви. Наше наивное и несовершенное представление о
Боге с длинной бородой и громовым голосом, о Боге, который
дает нам заповеди и изрекает истины, о Боге Отце семейства,
Pater famHias, как говорили римляне, нуждается в компенсации и
дополнении; а поскольку мы, по сути дела, не можем вообразить
171
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
себе личного и живого Бога без каких-либо человеческих, и даже
именно мужских черт, а тем более Бога бесполого или гермаф-
родита, мы вынуждены дополнить его Богом женственным, I
рядом с Богом Отцом предположить существование Бога Мате-
ри, которая всегда прощает, ибо глядит на нас со слепой любо-
вью, а потому всегда видит всю глубину нашей вины, а по глу-
бине вины нашей только в прощении видит единственно воз-
можную справедливость...".
Теперь же я должен прибавить к этому, что мы не только н<
можем вообразить себе живого и цельного Бога как только лишь
мужчину, но и не можем представить Его как только лишь ин
дивида, как проекцию какого-то одинокого я, существующего
вне общества, а на деле - абстрактного я. В действительности
мое живое я это некое мы; мое живое, личное я живет только 1
других, другими и для других я; я веду свое происхождение о
целой вереницы дедов и прадедов, я несу их в себе, и в то жл
время я несу в себе в возможности целую вереницу внуков, т
Бог, проекция моего я на бесконечность - или, скорее, я, проек
ция Бога на бесконечность, - это тоже целый народ. Стало быт
для того, чтобы сохранить личность Бога, иначе говоря, сохранить
Бога живого, потребность веры - то есть потребность чувства т
воображения - состоит в том, чтобы представить и почувствовать
Его как некоторую внутреннюю множественность.
Языческое чувство живого божества избежало представления
Бога в качестве индивида благодаря политеизму. В действитель-
ности их Божество составляет целая совокупность богов, государ-
ство богов. Истинным Богом эллинского язычества является н<
Зевс Отец Qu-piter), а целое сообщество богов и полубогов. V
отсюда торжественный тон Демосфена, когда он обращался с
молитвой ко всем богам и богиням: тоТ£ ®е<я£ е6%оца1 xatri кой
x6aai£J8. А когда диалектики субстантивировали термин "бог"
ее6£, который является, по сути дела, прилагательным, свойст
вом, предицированным каждому из богов, и приставили к нему
артикль, они создали 6 0е6£ - абстрактного, то есть мертвого
Бога философского рационализма, некое субстантивированное
свойство и тем самым нечто безличное. Ибо этот их Бог - не
более, чем субстантивированное божественное. Дело в том, что
без риска для чувства божественного, разлитого во всем, невоз
можно, субстантивировать божественное и превратить Божест
172
От бога к богу
ценность в Бога. И аристотелевский Бог, Бог логических докоза-
тельств, это не более, чем Божественность, понятие, а не живая
личность, которую можно было бы почувствовать и с которой
благодаря любви человек мог бы вступить в общение. Бог, яв-
ляющийся не более, чем субстантивированным прилагательным,
ято какой-то конституционный Бог, который царствует, но не
правит; Наука - вот его конституционная хартия.
А в самом греко-латинском язычестве, тенденция к живому
монотеизму видна в восприятии и чувствовании Зевса как отца,
xatfjp, как называет его Гомер, Iu-pitert или, если угодно, 1и-
pater, у латинян, и отца всей многочисленной семьи богов и бо-
гинь, которые вместе с ним составляют Божество.
Из соединения языческого политеизма с иудейским моноте-
измом, который тоже, хоть и иными путями, пытался сохранить
личность Бога, получилось католическое чувство Бога, который,
как и языческий Бог, о котором я говорил, является обществом и
вместе с тем единственным Богом, каковым в конце концов стал
Бог Израиля. И вот вам Троица, глубочайший смысл которой
редко удавалось понять рационалистическому деизму, более или
менее пропитавшемуся христианством, но всегда унитаристско-
му9 или социанскому10.
Дело в том, что мы чувствуем Бога не как сверхчеловеческое
сознание, а скорее как сознание всего человеческого рода в его
прошлом, настоящем и будущем, как коллективное сознание
всего человечества, и даже более того, как тотальное и бесконеч-
ное сознание, объемлющее и включающее в себя все сознания, -
дочеловеческие, человеческие и, быть может, сверхчеловеческие.
Божественность есть во всем, начиная с низшей, то есть наиме-
нее сознательной, живой формы, и кончая высшей, которую,
благодаря нашему человеческому сознанию, мы чувствуем персо-
нализированной, то есть обладающей самосознанием, в Боге. И
этой лестнице сознаний, ощущению скачка от нашего человече-
ского сознания к совершенному божественному, универсальному
сознанию, соответствует вера в ангелов, с их различными иерар-
хиями, которые являются посредниками между нашим человече-
ским сознанием и сознанием Бога. Эту лестницу сознаний по-
следовательная вера должна считать бесконечной, ибо только
через бесконечное число ступеней можно совершить переход от
конечного к бесконечному.
173
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
Деистический рационализм трактует Бога как Разум Вселен-
ной, но его логика ведет к пониманию Бога как разума безлич-
ного, то есть как идеи, тогда как деистический витализм чувству-
ет и воображает Бога как Сознание, а тем самым как личность,
или вернее, как сообщество личностей. Сознание каждого из нас,
в действительности, является сообществом личностей; во мне
живут различные я, хотя бы я тех людей, рядом с которыми я
живу.
Бог деистического рационализма, Бог логических доказательств
его существования, ens reaHssimum11 и неподвижный перводвига-
тель, есть не что иное, как высший Разум, но в том же самом
смысле, в котором мы можем назвать разумом падения тел за-
кон всемирного тяготения, то есть его объяснение. Но пусть кто-
нибудь скажет мне, является ли то, что мы называем законом
всемирного тяготения, или любой другой закон или математиче-
ский принцип, самобытной и независимой реальностью, такой
как ангел, например, является ли подобный закон чем-то таким,
что имеет сознание самого себя и других, одним словом, являет-
ся ли он личностью? Нет, он не более, чем идея, не имеющая
никакой реальности за пределами мыслящего ее ума. Таким
образом, этот Бог-Разум либо имеет самосознание, либо не име-
ет никакой реальности вне сознания человека, который его мыс-
лит. Если же он имеет самосознание, он уже тем самым являет-
ся разумом личным, и тогда рациональные доказательства его
существования теряют всякий смысл, потому что они доказыва-
ют только разум, но не высшее сознание. Математика доказыва-
ет некий порядок, постоянство, разум в последовательности ме-
ханических феноменов, но она не доказывает, что этот разум
является самосознанием. Это логическая необходимость, но ло-
гическая необходимость не доказывает необходимость телеологи-
ческую, или финалистическую. А где нет цели, там нет и лично-
сти, нет и сознания.
Таким образом, рациональный Бог, то есть Бог, являющийся
не чем иным, как Разумом Вселенной, уничтожает самого себя в
нашем уме, как только мы помыслим его подобным образом, и
возрождается в нас только тогда, когда в сердце своем мы почув-
ствуем его как живую личность, как Сознание, а уже не только
как безличный и объективный Разум Вселенной. Для того, чтобы
объяснить рационально конструкцию какой-нибудь машины,
/74
От бога к богу
нам достаточно изучить науку механику, на основе которой она
сконструирована; но для того, чтобы понять, каким образом та-
кая машина существует, - ведь машины созданы не Природой, а
человеком, - мы должны предположить, что есть некое созна-
чсльное существо, конструктор. Но эта вторая часть доказатель-
ства неприменима к Богу, хотя и говорят, что в Нем наука ме-
ханика и механизм, конструирующие машину, суть одно и то
же. Это тождество с рациональной точкой зрения есть ни что
иное, как предвосхищение основания. И таким образом разум
уничтожает этот Высший Разум, как личность.
В действительности, вовсе не человеческий разум, который, в
свою очередь, тоже питается не чем иным, как иррациональным,
живым сознанием во всей его полноте, включая волю и чувство,
вовсе не этот наш разум может доказать нам существование
Высшего Разума, который, в свою очередь, был бы склонен пи-
таться Высшим Иррациональным, Вселенским Сознанием. От-
кровение этого Высшего Сознания через посредство чувств и
воображения, любви, веры, творчества личности - вот что приво-
дит нас к вере в Бога живого.
И этот Бог, Бог живой, Бог твой, Бог наш, находится во мне, в
тебе, живет в нас, а мы живем и движемся и существуем в Нем.
И Он живет в нас благодаря голоду, который мы по Нему испы-
тываем, благодаря нашему страстному желанию, превративше-
муся в голод. Это Бог кротких, потому что Бог избрал немудрое
мира, чтобы посрамить мудрых, и немощное мира, чтобы уп-
разднить значущее, согласно Апостолу (I Кор, I, 27). И этот Бог
живет в каждом из нас в той мере, в какой каждый из нас Его
чувствует и любит. "Если из двоих людей, - говорит Киркегор, -
один молится истинному Богу с личной неискренностью, а дру-
гой со всею беспредельной страстью молится идолу, то в дейст-
вительности это первый поклоняется идолу, тогда как второй
поистине молится Богу". Лучше будет сказать, что истинным
Богом является Тот, которому поистине молятся и кого поисти-
не желают. И даже суеверие может быть более богооткровен-
ным, чем теология. Старый Отец с длинной бородой и бело-
снежной шевелюрой, который сходит в облаке, неся земной шар
в руке, является более живым и более истинным, чем ens
realissimum рационалистической теодицеи.
Разум - сила аналитическая, а значит, разлагающая; когда он
175
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
перестает работать с формами интуиций, исходящих как от ин-
дивидуального инстинкта самосохранения, так и от социального
инстинкта увековечения, он начинает работать с самой основой,
с самой материей этих форм. Разум упорядочивает чувственные
восприятия, благодаря которым для нас существует материаль-
ный мир; но как только предметом его анализа становится сама
реальность восприятий, он их разлагает и погружает нас в при-
зрачный мир, в мир бесплотных теней, потому что вне сферы
формального разум является нигилистом и разрушителем. И ту
же самую ужасную роль он играет, когда вместо того, чтобы
ограничить разум сферой его прямых обязанностей, мы заставля-
ем его исследовать интуиции воображения, благодаря которым
для нас существует мир духовный. Ибо разум разрушает, тогда
как воображение воссоздает целостность, полноту, или тоталь-
ность; разум сам по себе убивает, тогда как воображение живо-
творит. Хотя, конечно, и воображение само по себе, наделяя нас
жизнью и при этом не ведая границ, заставляет нас раствориться
в тотальном все, и в качестве индивидов тоже убивает нас, уби-
вает избытком жизни. Разум, голова, говорит нам: "Ничто! ”;
воображение, сердце, говорит нам: "Все! ", и между ничто и все,
соединяя в себе все и ничто, мы живем в Боге, который есть все,
а Бог живет в нас, которые без Него - ничто. Разум твердит:
"Суета сует и всяческая суета! ". А воображение возражает на
это: "Полнота полнот и всяческая полнота! ". И таким образом
мы живем в суете полноты, или полноте суеты.
Эта жизненная потребность в мире алогичном, иррациональ-
ном, личном, или божественном, произрастает из самой глубин-
ной сути человеческого бытия, вот почему даже те люди, кото-
рые не верят в Бога или убеждены в том, что не верят в Него,
все равно верят в какого-нибудь божка или демона, в какое-
нибудь предзнаменование, или в подкову, случайно найденную
на дороге, которую они бережно хранят, надеясь, что она прине-
сет им счастье и защитит от того самого разума, верными и пре-
данными слугами которого они себя мнят.
Бог, по которому мы испытываем голод, это Бог, которому мы
молимся, Pater noster12 воскресной молитвы; это Бог, которого
мы просим прежде всего и главным образом, отдаем ли мы себе
в этом отчет или нет, чтобы Он внушил нам веру, веру в Него
самого, сделал так, чтоб мы уверовали в Него, чтобы Он сотво-
176
От бога к богу
рил себя в нас; это Бог, обращаясь к которому, мы говорим: "Да
святится имя Твое, да будет воля Твоя - воля, а не разум - яко
на небеси и на земли"; но мы чувствуем, что воля Его может
быть только сущностью нашей воли, желанием вечно пребывать
в своем существовании.
Таков Бог любви, и бесполезно спрашивать нас о том, каким
образом Он существует, пусть каждый из нас справится о Нем в
сердце своем и предоставит фантазии рисовать Его в далях Все-
ленной, глядящей на нас глазами бесчисленных звезд, сияющих в
ночном небе. Бог, в которого ты веришь, мой читатель, это твой
1>ог, Он жил вместе с тобой и в тебе, Он вместе с тобою родил-
ся, был ребенком, пока ребенком был ты, мужал по мере того,
как ты становился мужчиной, и исчезнет, когда исчезнешь ты.
Он является для тебя принципом непрерывности духовной жиз-
ни, потому что Он есть принцип солидарности между всеми
людьми и согласия в душе каждого человека, а также принципом
солидарности между людьми и Вселенной, а еще потому что Он,
как и ты, личность. И если ты веришь в Бога, то и Бог верит в
тебя, и, веруя в тебя, Он беспрерывно творит тебя. Ведь, по сути
дела, ты - не что иное, как идея, которую о тебе имеет Бог; но
идея живая, ибо она идея живого и обладающего самосознанием
Бога, ибо она идея Бога-Сознания, а за пределами этого сообще-
ства ты - ничто.
Определить Бога? Да, мы хотим этого; этого хотел человек
Иаков, когда всю ночь до появления зари боролся с неведомой
божественной силой и просил: "Скажи имя Твое! " (Бытие
XXXII, 29). А теперь послушайте, что такой великий христиан-
ский проповедник, как Фредерик Гийом Робертсон, проповедо-
вал в Троицкой капелле в Брайтоне 10 июня 1849 г. Он гово-
рил : "Это и есть наша борьба - это истинная борьба. Пусть
чистосердечный человек заглянет в глубины своего собственного
существа и скажет нам: какая мольба исходит из самой действи-
тельной части его природы? Просьба о хлебе насущном? Об
этом просил Иаков во время своего первого общения с Богом;
он просил сохранить его. Может быть это просьба о том, чтобы
Бог простил нам грехи наши? У Иакова имелся грех, который
нуждался в отпущении; но о нем в самый важный момент своей
* Sermons by the Rev. Fredericb W. Robertson. M.A. Collection ofbritish authors.
Leipzig, Tauchnitz, I, p. 46.
177
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
жизни он даже не заикнулся. Или может быть это: "Да святится
имя Твое"? Нет, братья мои, мольба нашего тленного, хотя и
смиренного, человечества, просьба, которая рождается в самые
страшные для нашей религии минуты, могла быть только такой:
"Спаси душу мою! "; но для моментов менее страшных подхо-
дит: "Скажи имя Твое!".
Мы движемся в мире тайны, и главный вопрос состоит в том,
кем является это существо, которое всегда рядом с нами, - ино-
гда мы чувствуем его, но никогда не видим, с самого детства оно
внушает нам мечту о чем-то в высшей степени прекрасном, но
никогда не открывается нам, - кем является тот, кто порой кос-
нется души нашей, как нечто опустошительное и повергающее в
отчаяние, как шелест крыльев Ангела Смерти, и оставит нас в
унылом безмолвии нашего одиночества, кто задевает нас за жи-
вое и заставляет тело наше содрогнуться в агонии, а нравствен-
ное чувство - сжаться от боли, кем является это существо, про-
буждающее в нас благородные чувства и представления о сверх-
человеческом совершенстве. Должны ли мы называть его "Это"
или "Он"? (It or Не?) Что Эго такое? Кто Он такой? Что озна-
чают эти предчувствия бессмертия и Бога? Являются ли они
только лишь страстными желаниями моего собственного сердца,
или вызваны кем-то существующим вне меня? Являются ли они
лишь отзвуком моих собственных желаний, которые раздаются в
пустом пространстве ничто? Или мне следует называть их Бо-
гом, Отцом, Духом, Любовью? Где Он - внутри или вне меня?
Скажи имя Твое, о, страшная тайна любви! В этой борьбе вся
моя духовная жизнь".
Так говорит Робертсон. По этому поводу я должен отметить,
что "скажи имя Твое! " это, в сущности, не что иное, как "спаси
душу мою!". Мы просим Его сказать имя Его для того, чтобы Он
спас душу нашу, чтобы спас душу человеческую, чтобы спас чело-
веческую цель Вселенной. И если нам говорят, что Его зовут ens
reaHssimum, Высшее Сущее, или дают Ему любое другое метафи-
зическое имя, то это не может нас удовлетворить, ведь мы зна-
ем, что всякое метафизическое имя Его - это икс, и продолжаем
просить Его открыть свое имя. Лишь одно-единственное имя
способно удовлетворить наше желание, и имя это - Спаситель,
Иисус. Бог есть любовь, которая спасает.
For the loving worm withing its clod,
178
От бога к богу
Were diviner than a loveless God
Amid his worlds, I will dare to say.
"Дерзну сказать, что жалкий червь земной, всем сердцем лю-
бящий, божественнее Бога, коль правит миром Он, не ведая
любви”, - говорит Роберт Браунинг {Chrismaseve and Easter day).
Божественное - это любовь, персонализированная и увековечен-
ная воля, жаждущая вечности и бесконечности.
В Боге мы ищем самих себя, свою вечность, мы ищем того,
что нас самих обожествляет. Все тот же Браунинг сказал {Said в
Oramatic Lyoies):
This the weakness in strenght, that I cry for! my flesh
that I seek
In the Godhead]
"О силе я молю в бессилии моем; плоть - вот чего хочу от
Божества!"
Но существует ли Он, этот Бог, который нас спасает, Бог лич-
ный, Сознание Вселенной, которое объемлет и содержит в себе
все наши сознания, Бог, придающий человеческую цель всему
творению? Есть ли у нас доказательство Его существования?
Главным здесь нам представляется смысл понятия "сущест-
вование". Что значит существовать и что представляют собой те
вещи, о которых мы говорим, что они не существуют?
Существовать в этимологическом значении этого слова - зна-
чит быть вне нас, вне нашего ума: ex-sistere. Но действительно
ли за пределами нашего ума, вне нашего сознания, есть нечто
такое, что охватывает собою все познаваемое? Конечно же, есть.
Материя познания поступает к нам извне. Каким же образом
эта материя существует? Этого знать мы не можем, потому что
познавать - это значит оформлять материю, и, тем самым, не-
возможно познать бесформенное как бесформенное. Это все
равно, что упорядочить хаос.
Эта проблема существования Бога, проблема рационально не-
разрешимая, есть, в сущности, не что иное, как проблема созна-
ния эк-зистенции, существования вне сознания, а не проблема
ин-зистенции, существования внутри сознания, все та же про-
блема субстанциального существования души, все та же пробле-
ма вечности человеческой души, все та же проблема человече-
ской цели Вселенной. Верить в живого и личного Бога, в вечное
и универсальное сознание, которое нас познает и любит, это
179
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
значит верить, что Вселенная существует для человека, для чело-
века или для сознания, подобного человеческому, сознания,
имеющего ту же самую природу, но только возведенного в выс-
шую степень совершенства, сознания, которое бы нас познавало,
и в лоне которого память о нас жила бы во веки веков.
Может быть, в предельном и отчаянном порыве смирения мы,
как я уже сказал, сумели бы даже пожертвовать своею лично-
стью, если б только знали, что, умирая, мы обогащаем Личность,
Высшее Сознание, если б только знали, что Мировая Душа пита-
ется нашими душами и нуждается в них. Мы, пожалуй, могли
бы умереть в отчаянном смирении или в смиренном отчаянии,
отдавая душу свою душе человечества, равно как и труд свой,
несущий на себе отпечаток нашей личности, если только челове-
чество, в свою очередь, тоже должно будет отдать свою душу
какой-то другой душе в тот миг, когда наконец угаснет всякое
сознание на этой грешной земле. Но что если этого не произой-
дет?
Если же душа человечества вечна, если вечно коллективное
человеческое сознание, если существует Сознание Вселенной и
оно вечно, то разве наше собственное индивидуальное сознание,
твое, читатель, мое, не должно быть вечным?
Разве во всей необъятной Вселенной не найдется сознания,
подобного нашему, которое познает, любит, чувствует и является
особым свойством организма, способного жить лишь при опре-
деленных условиях внешней среды и представляющего собой
преходящий феномен?
Нет, вовсе не праздное любопытство - наше желание знать,
населены ли звезды живыми организмами, одушевленными и
наделенными сознанием, родственным нашему, и в грезах о
переселении душ на звезды, населяющие необъятные дали неба,
выражается наше фундаментальное желание. Чувство божест-
венного заставляет нас желать и верить, что все одушевлено, что
сознание, в большей или меньшей степени, распространяется на
все. Не только себя, но и весь мир хотим мы спасти от небытия.
И для этого нам нужен Бог. В этом Его главная цель.
Чем была бы Вселенная без какого бы то ни было сознания,
которое бы отражало и осознавало ее? Что такое объективиро-
ванный разум без воли и чувства? Для нас - все равно, что ни
что; в тысячу раз ужасней, чем ничто.
180
От бога к богу
Будь такое предположение реальностью, наша жизнь потеряла
бы всякую ценность и смысл.
Итак, к вере в Бога нас приводит не рациональная необходи-
мость, а витальная тоска. Я должен снова повторить, что верить в
Бога - это значит прежде всего и главным образом испытывать
голод по Богу, голод по божественному, чувствовать Его отсутст-
вие и страстно желать, чтобы Он существовал. Верить в Бога -
это значит хотеть спасти человеческую цель Вселенной. Ибо че-
ловек мог бы даже смириться с тем, что будет поглощен Богом и
растворится в Нем, если бы наше сознание коренилось в Созна-
нии, если бы сознание было целью Вселенной.
Сказал злодей в сердце своем: "Нет Бога"13. И воистину так.
Ибо в голове своей "Бога нет! " может сказать и праведный. Но
в сердце своем это может сказать только злодей. Не хотеть, что-
бы Бог был, или верить, что Его нет, - это одно и то же; сми-
риться с тем, что Его нет, это уже нечто иное, хотя тоже бесче-
ловечное и ужасное; но не хотеть, чтобы Он был, - это выходит
за пределы всякого нравственного уродства. Хотя фактически тот,
кто отступается от Бога, делает это из отчаяния, будучи не в
силах найти Его.
И снова встает перед нами рациональный вопрос, вопрос
Сфинкса, ведь Сфинкс это и есть разум, который спрашивает:
"Существует ли Бог? Является ли эта Вечная Личность, делающая
нас вечными и придающая смысл (я не прибавляю "челове-
ческий", потому что никакого другого смысла не бывает) Все-
ленной, чем-то субстанциальным вне нашего сознания, вне на-
шего желания?". Здесь есть что-то неразрешимое, и это к луч-
шему. А разуму довольно и того, что он не способен доказать
невозможность существования Бога.
Верить в Бога - это значит страстно желать, чтобы Он сущест-
вовал, и, кроме того, вести себя так, как если бы Он существо-
вал; верить в Бога - это значит жить этим страстным желанием
и превращать его в главную внутреннюю пружину своего пове-
дения. Из этого страстного желания, или голода по божеству,
рождается надежда, из нее - вера, а из веры и надежды - мило-
сердие; из этого страстного желания вырастают чувства красоты,
цели и добра.
Давайте же посмотрим, как это происходит.
181
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
IX. ВЕРА, НАДЕЖДА И МИЛОСЕРДИЕ
Sanctiusque ас reverentius visum
de actis deorum credere quam
scire 1
(Тацит, Германия, 34)
Мы приходим к этому сердечному, или живому, Богу, мы
возвращаемся к Нему, отвергнув Бога логического, или мертвого,
путем веры, а не рациональных или математических доказа-
тельств.
Но что такое вера?
Катехизис христианского вероучения, который мы изучаем в
школе, отвечает на этот вопрос так: "Верить - это значит верить
в то, чего мы не видели”. Еще десять лет тому назад в одном из
своих очерков я уточнил это следующим образом: "Верить в то,
чего мы не видели! Нет! Творить то, чего мы не видим"2. И вы-
ше я уже сказал вам, что верить в Бога - это значит прежде всего
хотеть, чтобы Он был, страстно желать существования Бога.
Теологическая добродетель веры, согласно Апостолу Павлу, а
его определение служит основой всех традиционных христиан-
ских суждений о вере, состоит в "осуществлении ожидаемого и
уверенности в невидимом", &Ьа£ор ivov бя6атасп£, храур&тап'
об pfanop£va)v (Евр. XI, 1).
Осуществление, или вернее поддержание, подкрепление, на-
дежды - гарантия надежды. Таким образом, вера сопряжена с
надеждой, вернее подчиняется ей. Фактически дело не в том, что
мы надеемся, потому что верим, скорее мы верим, потому что
надеемся. Именно эта надежда на Бога, то есть страстное жела-
ние, чтобы существовал Бог, который гарантировал бы вечность
нашего сознания, и заставляет нас верить в Него.
Но вера, которая в конечном счете представляет собой нечто
сложное, включающее в себя наряду с элементом аффективным,
биотическим, или чувственным, и, строго говоря, иррациональ-
ным, а также познавательный, логический, или рациональный,
182
Вера, надежда и милосердие
элемент, предстает перед нами в форме познания. Отсюда не-
преодолимая трудность отделения веры от всякой догмы. Чистая
пера, свободная от догм, о которой когда-то я так много писал,
это фантом. Выдумка о вере в самое веру - тоже не выход из
положения. Вере необходима материя, в которой она могла бы
осуществляться.
Вера это форма познания, пусть даже это познание нашего
витального желания и его словесное оформление. По крайней
мере в нашем обычном языке слово "верить" имеет двоякий и
даже противоречивый смысл, означая, с одной стороны, высшую
степень приверженности нашего ума какому-нибудь знанию как
истинному, а с другой - приверженность слабую и нерешитель-
ную. Так что если в одном смысле вера во что-то означает вели-
чайшее признание, какое только возможно, то и выражение
"верю, что так будет, хотя не уверен в этом", является обычным
и тривиальным.
Это соответствует тому, что мы говорили о неуверенности как
основе веры. Самая крепкая вера, в отличие от всякого другого
познания, не являющегося pistico, религиозным - правоверным,
как мы бы сказали, - основывается на неуверенности. Вот поче-
му вера, гарант того, на что мы надеемся, это скорее доверие к
личности, которая нас в чем-то уверяет, а не рациональное при-
знание какого-нибудь теоретического принципа. На место объ-
ективного элемента познания вера ставит личный. Мы верим не
чему-то, а скорей кому-то, кто нам что-то обещает или нас в
чем-то убеждает. Мы верим личности и Богу, если только Он
личность и персонализация Вселенной.
Этот личный, или религиозный, элемент в вере очевиден. Са-
ма по себе вера, как обычно говорят, не есть теоретическое по-
знание или рациональное признание истины; но, по сути дела,
доверие к Богу тоже не является достаточным ее объяснением.
"Вера это внутреннее смирение или признание духовной власти
Бога, непосредственное послушание. И как только это послуша-
ние становится средством постижения рационального принципа,
вера становится личным убеждением". Так говорит Сиберг .
В соответствии с тем, как определил веру Святой Павел, гре-
ческое xioTi£, pistis, лучше было бы перевести как доверие. В са-
* Reinold Seeberg, Cbristlicbe-protestantiscbe, Etbik. В кн.: Systematische christlicbe
Religion из собрания Die Kultur der Gegenwart.
133
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
мом деле, pistis происходит от глагола хе(®со, peitho, который в
одном залоге означает "убеждать”, в другом - "доверяться" кому-
то, "считаться" с ним, "полагаться" на него, "повиноваться". А
полагаться, fidare se, происходит от основы fid, и отсюда fides>
вера, а также доверие. Греческая основа та®, pith, и латинская
fid, как видно, родственны. В итоге, само слово "вера" несет в
себе исходный подразумеваемый смысл доверия, подчинения
чужой воле, личности. Мы доверяем только личностям. Мы дове-
ряем Провидению, которое мы воспринимаем как нечто личное
и сознательное, но не Судьбе, которая есть нечто безличное. Та-
ким образом, мы верим в того, кто говорит нам истину, в того,
кто внушает нам надежду; а не прямо и непосредственно в саму
по себе истину или в саму по себе надежду.
Этот личный, или, вернее, персонифицированный, смысл ве-
ры, очевидный уже в самых заурядных ее формах, превращает
веру в некий дар свыше, вдохновение, чудо. Вот какая история
приключилась с одним парижским врачем. Узнав, что в его рай-
оне объявился знахарь и начал отбивать у него клиентов, он пе-
решел в другой, более отдаленный район, где его никто не знал,
представился как знахарь и стал вести себя соответствующим
образом. А когда его обвинили в нелегальной медицинской прак-
тике, он предъявил свой диплом, говоря приблизительно сле-
дующее: "Я врач, но если бы я был представлен как врач, то не
приобрел бы ту клиентуру, которую имею в качестве знахаря; а
теперь, когда мои клиенты узнали, что я врач с медицинским
образованием и имею диплом врача, они сбегут от меня к зна-
харю, который даст им ручательство в том, что не имеет образо-
вания и будет лечить их по вдохновению". Ни врач, вынужден-
ный доказывать, что он не имеет ни диплома ни образования,
ни знахарь, вынужденный доказывать, что, он имеет образование
и является дипломированным врачем, не заслуживают доверия.
Ибо одни верят в науку, в образование, а другие - в личность,
вдохновение и даже в невежество.
"В географии мира имеется некое разграничение, которое мы
можем увидеть при рассмотрении различных мыслей и желаний
людей по отношению к их религии. Вспомним, что в этом от-
ношении весь мир делится на два совершенно разных полуша-
рия. Одна половина мира мистическая, это великий, темный
Восток. Он стоит на том, что в познании мы никогда не достига-
184
Вера, надежда и милосердие
см абсолютной ясности. Представьте в качестве ясной и отчетли-
вой любую из великих идей жизни, и тотчас же она покажется
Иостоку неистинной. У него есть какой-то инстинкт, который
подсказывает ему, что самые глубокие мысли слишком глубоки
для человеческого ума и что если они выражены в форме, дос-
тупной для человеческого ума, то тем самым совершается наси-
лие над их природой и они теряют свою силу. А Запад требует
ясности и не терпит тайн. Он предпочитает отчетливое сужде-
ние в той же мере, в какой его Восточному брату оно не нравит-
ся. Он стремится к познанию того, что значат вечные и беско-
нечные силы для его частной жизни, предполагая, что они долж-
ны его лично сделать счастливее и лучше, чуть ли не строить ему
удобное жилище и варить ему ужин на огне... Есть, конечно,
исключения; мистики в Бостоне и Сан Луи, с одной стороны,
люди, приверженные фактам в Бомбее и Калькутте, с другой.
•)ти две противоположные духовные позиции не могут быть
отделены друг от друга каким-нибудь океаном или горным хреб-
том. В некоторых странах и у некоторых народов, например, у
иудеев и у нас в Англии, они сильно перемешаны. Но в основ-
ном, мир разделен именно так. Восток верит в лунный свет тай-
ны; Запад - в полуденный свет научного факта. Восток в своих
гуманных порывах устремляется к Вечности; Запад легкой рукой
ловит настоящее и не хочет отпускать его до тех пор, пока не
выяснит его рациональных, интеллигибельных причин. Каждый
из них плохо понимает другого, не доверяет ему, и даже в зна-
чительной мере презирает. Но только оба полушария вместе, а
не каждое из них в отдельности, образуют мир в целом". Так
сказал в одной из своих проповедей преподобный Филипп Брукс,
который был епископом в Массачусетсе и великим проповедни-
ком унитаризма (The ndstery of iniquity and other sermons,
sermon, XII).
Точнее можно было бы сказать, что во всем мире, как Восточ-
ном, так и Западном, рационалисты ищут дефиниций и верят в
понятие, а* виталисты ищут вдохновения и верят в личность.
Одни изучают Вселенную, чтобы вырвать у нее ее секреты; дру-
гие молятся Сознанию Вселенной, стремятся вступить в непо-
средственную связь с Душой мира, с Богом, дабы найти гаран-
тию, или осуществление, того, на что надеются, а именно - что
не умрут, и уверенность в невидимом.
185
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
И поскольку личность это воля, а воля всегда направлена на
будущее, постольку тот, кто верит, верит в грядущее, иначе гово-
ря, в то, на что надеется. Строго говоря, мы верим не в то, что
есть и было, но только в то, что является гарантией, осуществле-
нием того, что будет. Вера христианина в воскресение Христа, то
есть доверие к традиции и Евангелию - а обе эти вещи являются
чем-то личным, - которые говорят ему, что Христос воскрес, это
вера в то, что благодаря Христу и сам он когда-нибудь воскрес-
нет. И даже научная вера, ведь и она существует, тоже относит-
ся к будущему и является актом доверия. Человек науки верит,
что в такой-то грядущий день будет удостоверено затмение
солнца, верит, что законы, которые до сих пор правили миром,
будут править им и впредь.
Верить, я повторяю, это значит испытывать доверие к кому-
то, и вера относится к личности. Я говорю, что знаю, что суще-
ствует животное по имени лошадь и оно имеет такие-то и та-
кие-то черты, потому что я видел лошадь, и я говорю, что верю в
существование так называемого жирафа или утконоса только по
той причине, что доверяю тем, кто жирафа видел. И здесь при-
сутствует элемент неуверенности, который несет в себе вера,
поскольку личность может ошибаться или обманывать нас.
Но, с другой стороны, этот личный элемент веры придает ей
аффективный, любовный характер, а главное, в случае религиоз-
ной веры, преданность тому, на что надеются. Едва ли найдется
кто-либо, кто пожертвует жизнью ради того, чтобы отстоять
утверждение о том, что три угла треугольника равны двум пря-
мым, ибо такая истина не нуждается в том, чтобы мы жертвова-
ли ради нее своею жизнью; но, в противоположность этому,
многие расстались с жизнью, отстаивая свою религиозную веру,
и дело в том, что мученики создают веру в гораздо большей сте-
пени, чем вера - мучеников. Потому что вера не является просто
согласием интеллекта с каким-нибудь абстрактным принципом,
она не является признанием какой-либо теоретической истины,
в котором роль воли ограничивается тем, что она побуждает нас
к познанию; вера это нечто из области воли, это движение духа
в направлении к истине практической, в направлении к лично-
сти, в направлении к чему-то такому, что побуждает нас жить, а
не только познавать жизнь
* Сравни: Santo Tomas, Summa, Secunda secundae, quaestio 4, art. 2
186
Вера, надежда и милосердие
Вера побуждает нас жить, убеждая нас в том, что жизнь, хотя
и зависит от разума, но, с другой стороны, имеет свой источник
и черпает свою силу в чем-то сверхъестественном и чудесном.
Математик Курно3, человек в высшей степени уравновешенный
и поглощенный наукой, сказал, что жизни присуща тяга к сверх-
естественному и чудесному, а без этого все спекуляции разума
способны породить только душевное расстройство (ТппЛ de
Venchainement des idbes fondamentedes dans les sciences et dans
Thistoire, §329). А дело в том, что мы хотим жить.
Но, хотя мы говорим, что вера это нечто из области воли,
наверное, лучше было бы сказать, что это сама воля, воля не
умирать, или, скорее, еще одна душевная способность, отличная
от интеллекта, воли и чувства.
Мы способны чувствовать, познавать, хотеть и верить, или тво-
рить. Ведь ни чувство, ни интеллект, ни воля не творят, а имеют
дело с уже данной материей, с материей, которую предоставляет
им вера. Вера это творческая способность человека. Но так как с
волей она имеет более тесную связь, чем с какой-либо другой из
этих способностей, мы представляем ее в волитивной форме.
Однако, заметьте, хотеть верить, иначе говоря, хотеть творить -
это еще не значит верить, или творить, хотя, конечно, именно
это желание будет началом веры, началом творчества.
Таким образом, вера это способность творческая, цветок воли,
и ее назначение - творить. Вера в Бога состоит в сотворении
Бога, а поскольку именно Бог дает нам веру в Него, постольку не
кто иной, как Бог непрерывно творит в нас сам себя. Как сказал
Святой Августин, "я буду искать Тебя, Господи, взывая к Тебе, и
воззову к Тебе, веруя в Тебя. Взывает к Тебе, Господи, вера моя,
которую дал Ты мне, которую вдохнул в меня через вочелове-
чившегося Сына Твоего, через служение Исповедника Твоего”
(Исповедь, кн. I, гл. I). Наша способность творить Бога по сво-
ему образу и подобию, персонализировать Вселенную, может
означать только то, что мы несем Бога в своей душе как осуще-
ствление того, на что мы надеемся, а Бог беспрерывно творит
нас по образу и подобию своему.
И мы творим Бога, иначе говоря, Бог сам творит себя в нас
через сострадание, через любовь. Верить в Бога - это значит лю-
бить Его и вместе с любовью испытывать страх перед Ним. Лю-
бовь к Нему начинается задолго до познания Его, и если мы
18?
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
полюбим Его, то в конце концов мы узрим и откроем Его во
всем.
Те, которые говорят, что верят в Бога, но не любят и не боят-
ся Его, не верят в Него, но и те, которые внушают им, что Бог
существует, в свою очередь, тоже не верят в Него. Те, кто без
страсти духовной, без тоски, без неуверенности, без сомнения и
безутешного отчаяния считают, что верят в Бога, на самом деле
верят всего лишь в идею Бога, но не в самого Бога. В Бога веру-
ют любовью, но можно верить в Него и страхом, и даже ненави-
стью, подобно тому как верил в Него тот вор Ванни Фуччи, ко-
торого Данте заставил оскорбить Его грубыми жестами из Ада
(Ад XV, I)4. Ведь и бесы верят в Бога, и многие атеисты тоже.
Разве не является своего рода верой в Него то неистовство, с
которым отрицают и даже оскорбляют Его те люди, которые не
хотят, чтобы Он существовал, так как не смогли уверовать в Не-
го? Они, как и верующие, хотят, чтобы Он существовал; но,
будучи людьми слабыми и пассивными или злодеями, в которых
разум сильнее воли, они чувствуют себя обделенными, от глубо-
чайшей тоски впадают в отчаяние и из отчаяния отрицают, а
отрицая, утверждают и верят в то, что отрицают, и Бог открыва-
ется в них, утверждая себя через отрицание самого себя.
Но на все это мне скажут, что говорить, будто вера творит
свой объект, - значит считать, что таковой объект существует
исключительно только для веры и что вне веры он не имеет ни-
какой объективной реальности; точно так же утверждать, что
вера необходима для воспитания или утешения народа, значит
декларировать иллюзорную объективность веры. Конечно, сего-
дня для верующих интеллектуалов верить в Бога значит прежде
всего и главным образом хотеть, чтобы Бог существовал.
Хотеть, чтобы существовал Бог, и вести себя и чувствовать так,
как если бы Он существовал. И идя по пути этого желания и
творчества, соответствующего этому желанию, мы творим Бога,
то есть Бог творит себя в нас, обнаруживается, открывается и
являет себя нам. Ибо Бога обретает тот, кто ищет Его с любовью
и ради любви, и ускользает Он от того, кто исследует Его холод-
ным разумом, безлюбовно. Бог хочет дать покой нашему сердцу,
сердцу, но не голове, ведь в физической жизни наша голова иной
раз засыпает и отдыхает, а сердце бодрствует и работает без
передышки. И, таким образом, наука, знание без любви, отделя-
188
Вера, надежда и милосердие
ст нас от Бога, а любовь, даже без знания, и, быть может, скорее
как раз без него, приводит нас к Богу; а через Бога - и к мудро-
сти. Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят!
И если бы меня спросили, почему я верю в Бога, то есть по-
чему Бог творит себя во мне и открывается мне, то в ответ я,
наверное, попытался бы усмехнуться, рассмеяться или может
быть возмутился бы.
В Бога я верю так же, как верю в моих друзей, потому что
чувствую дыхание Его любви и неосязаемое прикосновение не-
зримой руки Его, которая меня влечет, ведет, и направляет, по-
тому что в глубине души моей есть сознание какого-то особого
промысла и универсального замысла, с которым связана моя
собственная судьба. А понятие закона - понятие в конце концов!
- ничего мне не говорит и ничему меня не учит.
Раз за разом в критические моменты своей жизни я стоял над
бездной; вновь и вновь оказывался я на перекрестке, открывав-
шем передо мной сплетенье тропинок, выбрав одну из которых,
я отказывался от всех остальных, ибо дороги жизни неисповеди-
мы, снова и снова в такие уникальные моменты я чувствовал на
себе влияние некой силы, сознательной, высшей и любящей,
которая открывает человеку тропинку, ведущую к Господу.
Человек может почувствовать, что Вселенная зовет и направ-
ляет его как одна личность другую, услышать в глубине своей
души ее голос, который без слов говорит ему: "Узри и пропове-
дуй всем народам! ". Откуда вы знаете, что у человека, который
стоит перед вами, такое же сознание, как у вас, и что у живот-
ного тоже есть более или менее смутное сознание, но его нет у
камня? Ибо человек по-человечески, как вам подобный, ведет
себя по отношению к вам, тогда как камень никак не ведет себя
по отношению к вам, а только лишь претерпевает ваше поведе-
ние. И точно таким же образом я верю, что Вселенная, как и я,
имеет некое сознание, ибо она ведет себя по отношению ко мне
по-человечески, и чувствую, что некая личность обьемлет меня.
Вот передо мной какая-то бесформенная масса; она кажется
чем-то вроде животного, хотя члены его неразличимы; я вижу
только два глаза, два глаза, которые глядят на меня человеческим
взором, взором, какой может быть только у существа мне по-
добного, взором, который просит меня о сострадании, и я слышу
его дыхание. Из этого я и заключаю, что у этой бесформенной
189
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
массы есть сознание. Именно так глядит на верующего звездное
небо, - взором сверхчеловеческим, божественным, который тре-
бует от него высшего сострадания и высшей любви, и в ночной
тишине верующий человек слышит дыхание Бога, который при-
касается к сердцевине его сердца и открывается ему. Это Все-
ленная, которая живет, любит и просит любви.
От любви к преходящим благам, приобретая и теряя которые
мы не испытываем к ним никакой привязанности, мы перехо-
дим к любви к вещам более постоянным, которые нельзя при-
брать к рукам; от любви к благам мы переходим к любви к Бла-
гу; от красивых вещей - к Красоте; от истинного - к Истине; от
любви к удовольствиям - к любви к Счастью и, наконец, к любви
к самой Любви. Человек выходит из самого себя, дабы еще более
углубиться в свое высшее Я; наше индивидуальное сознание вы-
ходит из себя, дабы погрузиться в тотальное Сознание, частью
которого оно является, но не раствориться в нем. Бог это не что
иное, как Любовь, которая рождается из универсальной боли и
становится сознанием.
На это нам скажут, что в своих рассуждениях мы вращаемся в
замкнутом кругу и такой Бог не является объективным. И здесь
было бы целесообразно предоставить слово разуму и исследовать
вопрос о том, что значит существовать, что значит быть объек-
тивным.
Действительно, что значит существовать и что мы подразуме-
ваем, когда говорим, что нечто существует? Существовать это
значит делать что-либо внешним по отношению к нам, так что-
бы оно предшествовало нашему восприятию и могло продолжать
существовать вовне, когда нас не будет. Разве уверен я в том, что
нечто предшествует мне или должно меня пережить? Может ли
мое сознание знать, что существует что-либо за его пределами?
Все, что я знаю или могу познать, находится в моем сознании.
Поэтому давайте не будем путаться в неразрешимой проблеме
какой-то иной объективности наших восприятий, кроме той,
согласно которой существует только то, что творит, и существо-
вать значит творить.
Здесь опять-таки скажут, что Бог это не более, чем идея Бога,
которая творит в
идею, а скорее, в
нас. А мы скажем, что Бог творит через
большинстве случаев - через самого себя.
свою
Нам
опять-таки возразят, требуя доказательств объективной истины
190
Вера, надежда и милосердие
существования Бога. Ведь мы требуем знамений и склонны вслед
за Пилатом спрашивать: “Что есть истина?”
Ведь, в действительности, он задал этот вопрос, чтобы, не до-
жидаясь ответа, умыть руки, чтобы оправдаться, после того как
приговорил Христа к смерти. Вот так же и многие из нас спра-
шивают "Что есть истина?" не с тем, чтобы получить какой
бы то ни было ответ на этот вопрос, а только лишь для того,
чтобы снова умыть руки, совершив преступное попустительство
убийству Бога своего собственного сознания и сознания других
людей.
Что есть истина? Существует два рода истины: истина логиче-
ская, или объективная, противоположностью которой является
заблуждение, и истина моральная, или субъективная, которой
противопоставляется неправда. И в другом своем эссе я уже
попытался показать, что заблуждение это дитя неправды .
Моральная истина, путь для достижения другой, тоже мораль-
ной, истины, заставляет нас совершенствовать науку, которая
является прежде всего и главным образом школой честности и
смирения. Действительно, наука учит нас подчинять свой разум
истине, познаватъ вещи и судить о них в соответствии с тем,
каковы они есть на самом деле; иначе говоря, в соответствии с
тем, какими хотят быть сами вещи, а не какими мы хотим, чтоб
они были. В научном исследовании именно сами данности ре-
альности, восприятия, которые мы получаем от мира, являются
тем, что в нашем уме оформляется в закон, а не мы сами явля-
емся тем, что становится в нас математическими законами. И
наука это самая строгая школа смирения и покорности, ибо учит
пас смиряться перед фактом, даже самым, казалось бы, ничтож-
ным. И она является преддверием религии; но внутри религии
се функция заканчивается.
Если существует истина логическая, которой противопоставля-
ется заблуждение, и истина моральная, которой противопостав-
ляется неправда, то существует также истина эстетическая, или
правдоподобие, которому противопоставляется бессмыслица, и
истина религиозная, или истина надежды, которой противопос-
тавляется смятение абсолютной безнадежности. Ведь как эстети-
ческое правдоподобие, требующее осмысленности выражения, не
* В эссе "Что есть истина?', опубликованном в журнале “Ла Эспанья Модерна”,
март, 1906, том 207.
191
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
является логической истиной, требующей рациональных доказа-
тельств, так и истина религиозная, истина веры, осуществление
того, на что мы надеемся, не равнозначна истине моральной, но
превосходит ее. Тот, кто утверждает свою веру на основе неуве-
ренности, не говорит неправду и не может лгать.
Вера не только не-разумна, и даже не выше-разумна или ни-
же ^разумна, она противо-разумна. Религиозная вера, я должен
повторить это еще раз, уже не только иррациональна, но анти-
рациональна. "Поэзия это иллюзия, предшествующая знанию;
религиозность это иллюзия после знания. Поэзия и религиоз-
ность упраздняют vaudeville5 мирской житейской мудрости. Вся-
кий, кто не живет либо поэтически, либо религиозно, - глупец".
Вот что говорит нам Киркегор (kfsluttende uvidenskdbeUg
Efterskrift, гл. 4, разд. II, §2), тот самый человек, который сказал,
что христианство - безнадежное дело. Так оно и есть, но только
благодаря безнадежности этого дела можем мы обрести надеж-
ду, ту самую надежду, чья животворящая иллюзия превосходит
всякое рациональное знание и говорит о том, что у нас всегда
остается нечто несводимое к разуму. А об этом последнем, о
разуме, можно сказать то, что сказано о Христе, а именно: кточ
не с ним, тот против него. Что неразумно, то противоразумно.
Такова и наша надежда.
В итоге, таким путем мы всегда приходим к надежде.
Тайна любви, то есть тайна боли, имеет некую таинственную
форму, этой формой является время. Вчера и завтра мы соединя-
ем своею страстью в звенья единой цепи, и сегодня это, в сущ- ,
ности, не что иное, как стремление прежде превратиться в по-
том; настоящее есть не что иное, как стремление прошлого пре-
вратиться в будущее. Сегодня это точка, которая, не будучи чет-
ко определенной, исчезает, и тем не менее в этой точке обрета-
ется целая вечность, осуществление времени.
Все, что было, является таким, каким оно было, и уже не мо-
жет быть иным, и все, что есть, может быть только таким, како-
во оно есть; возможное всегда остается отодвинутым в будущее, |
в единственное для нас царство свободы, в котором воображе-
ние, способность творческая и освободительная, плоть веры,
движется в своей стихии.
Любовь глядит в будущее и всегда стремится к нему, ибо ее
творчество есть творчество нашего бессмертия; любви свойствен-
192
Вера, надежда и милосердие
но надеяться, и она питается только надеждами 14 как только
любовь добивается осуществления своего страстного желания,
она тотчас же с разочарованием обнаруживает, Wro подлинной
целью ее является не то, к чему она стремилась, и к что Бог ока-
зался всего лишь приманкой, побуждающей к птворчеству, что
цель ее лежит дальше, и снова пускается в изнурительную пого-
ню за своей целью, по пути иллюзий и разочарований, причи-
няемых жизнью. Она пускается в воспоминания т м из воспоми-
наний своих неудавшихся надежд извлекает носовые надежды.
Способность к прозрению нашего будущего хранится в тайниках
нашей памяти; из воспоминаний воображение вынпсовывает наши
надежды. 14 человечество подобно девушке, подменой желаний,
изголодавшейся по жизни и жаждущей любви, ксьторая проводит
дни свои, сотканные из грез, в ожидании и ждет в всегда, ждет не
переставая вечного своего возлюбленного, которому она предна-
значена прежде всех прежде, задолго до самых х давних своих
воспоминаний, еще до колыбели, и который должжен будет жить
с нею и для нее, после всех потом, в будущем, пдростирающемся
гораздо дальше всех самых отдаленных ее надежд,^, за могилой. 14
самым милосердным по отношению к этому кровугкому влюблен-
ному человечеству, как и по отношению к девевушке, которая
всегда ждет своего возлюбленного, будет пожелжние того, чтобы
сладостные надежды весны его жизни зимой превратились в еще
более сладостные воспоминания, порождающие Шновые надежды.
Пусть с наступлением коротких зимних дней, кдкогда так редко
светит солнце, воспоминание надежд, которые не е осуществились,
напитает нас животворными соками безмятежвдого счастья, по-
корности судьбе, и да сохранят они чистоту свозою тем, что не
осуществились!
Любовь надеется, надеется всегда, никогда не $ уставая надеять-
ся, и любовь к Богу, наша вера в Бога, есть прежжде всего надеж-
да на Него. Ибо Бог не умирает, и тот, кто нжхадеется на Бога,
будет жить вечно. И наша главная надежда, корфень и ствол ро-
дословного древа всех наших надежд, это наде^ежда на вечную
жизнь.
И если вера это осуществление надежды, то н надежда, в свою
очередь, является формой веры. Вера, пока онада не подаст нам
надежду, остается бесформенной, неопределенноаой, хаотической,
потенциальной верой; она - всего лишь возможность веры, же-
/ - 921
ш
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
лание верить. Но мы должны верить во что-то, и мы верим в то,
на что надеемся, верим в надежду. Мы вспоминаем прошлое,
познаем настоящее и верим только в будущее. Верить в то, чего
мы не видели, значит верить в то, что мы увидим. Таким обра-
зом, вера, я повторяю, есть вера в надежду; мы верим в то, на
что надеемся.
Любовь заставляет нас верить в Бога, на которого мы уповаем
и от которого мы надеемся получить будущую жизнь; любовь
заставляет нас верить в то, что творит в нас эта греза надежды.
Вера это наше страстное желание вечного, Бога, и надежда
есть страстное желание Бога, вечного, нашей божественности,
желание, которое встречается с верой и нас возвышает. Верою
человек обращается к Богу и говорит Ему: ’’Верую, подай мне,
Господи, во что мне верить! ". И Бог, божественное в человеке,
направляет его надежду на жизнь иную, дабы он верил в нее.
Надежда есть награда за веру. Поистине надеется лишь тот, кто
верит, а верит лишь тот, кто поистине надеется^ Мы верим толь-
ко в то, на что надеемся, так же как надеемся только на то, во
что верим.
Именно надежда назвала Бога Отцом, и именно она продол-
жает давать Ему это имя, чреватое утешением и тайной. Отец
подарил нам жизнь и дает нам хлеб, питающий ее, и мы просим
Отца о том, чтобы Он сохранил нам жизнь. И если именно Хри-
стос самым совершенным сердцем и самыми чистыми устами
назвал Отцом своего и нашего Отца, если христианское чувство
возвышается в чувстве отцовства Бога, то это потому, что во
Христе род человеческий возвел в высшую степень свой голод по
вечности.
Возможно нам скажут, что это страстное желание веры, эта
надежда есть не что иное, как эстетическое чувство. Пожалуй,
это тоже передает содержание надежды, но не удовлетворяет
ему полностью.
Действительно, в искусстве мы ищем средство увековечения.
Если в прекрасном дух на миг успокаивается, отдыхает и нахо-
дит облегчение, хотя и не излечивается от тоски, то потому, что
прекрасное это откровение вечного, божественного в вещах, и
красота есть не что иное, как увековечение мимолетного. И так
же, как истина является целью рационального познания, красота
является целью надежды, быть может, иррациональной в своей
194
Вера, надежда и милосердие
основе.
Ничто не утрачивается, ничто не проходит бесследно, но все
так или иначе пребывает вечно, и все, что произошло во време-
ни, возвращается в вечность. Временной мир коренится в вечно-
сти, и в ней вчера соединяется с сегодня и завтра. Перед нами
пробегают сменяющие друг друга эпизоды, как в кинематографе,
но кинолента остается единой и целостной по ту сторону време-
ни.
Физики говорят, что не исчезает ни единый кирпичик мате-
рии, ни единый сгусточек энергии, но что и то, и другое транс-
формируется и транслируется, продолжая существовать. А раз
так, то разве может быть утрачена хоть какая-нибудь форма,
пусть даже мимолетная? Следует верить - верить и надеяться! -
что тоже нет, что где-то она остается заархивированной и увеко-
веченной, что существует некое зеркало вечности, в котором
собираются, не теряясь друг в друге, образы всего, что произош-
ло во времени. Каждое впечатление приходящее ко мне, откла-
дывается в моем мозгу, каждое впечатление, как глубокое, так и
слабое, оседает в глубинах моего подсознания; но оттуда оно
оживляет мою жизнь, и если бы весь мой дух в целом, все со-
держание моей души было бы мной осознано, то ожили бы все
мои мимолетные впечатления, забытые, неясно воспринятые и
даже те, что прошли незамеченными. Я несу в себе все, что про-
изошло до меня и со мной продолжило свое существование, и,
быть может, все это живет в моих зародышах, и все они цели-
ком живут во всех моих предках, и будут, вместе со мной, жить
в моих потомках. И, быть может, я, весь я, со всею этой моею
Вселенной, живу в каждом из моих творений, или, по крайней
мере, мое самое существенное живет в них, то, что делает меня
мною, моя индивидульная сущность.
А эта индивидуальная сущность каждой вещи, то, что делает
ее ею и не чем иным, каким образом она открывается нам, если
не как красота? Разве не является красота какой-либо вещи не
чем иным, как ее вечной сущностью, тем, что соединяет ее
прошлое с ее будущим, тем, что от нее остается и оседает в глу-
бинах вечности? Да разве это не откровение ее божественности?
И эта красота, являющаяся корнем вечности, открывается нам
любовью и является величайшим откровением любви Бога и
знаком того, что мы должны победить время. Именно любовь
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
открывает нам вечность в нас самих и в наших ближних.
Это прекрасное, вечное в вещах пробуждает и воспламеняет
нашу любовь к ним? Или наша любовь к вещам открывает нам
прекрасное, вечное в них? Разве красота не является творением
любви, точно так же, как чувственный мир является творением
инстинкта самосохранения, а сверхчувственный мир - творением
инстинкта увековечения, и в том же самом смысле? Не является
ли красота, а с нею и вечность, творением любви? "Если внеш-
ний наш человек, - пишет Апостол (II Кор. IV, 16), - и тлеет, то
внутренний со дня на день обновляется". Человек, принадлежа-
щий миру кажимостей, которые преходят, тлеет; но человек,
принадлежащий реальности, остается и возрастает. "Ибо кратко-
временное легкое страдание наше производит в безмерном пре-
избытке вечную славу" (там же, 17). Страдание наше вызывает
в нас тоску, а тоска, взрываясь от своей собственной полноты,
оказывается для нас утешением. "Когда мы смотрим не на ви-
димое, но на невидимое: ибо видимое временно, а невидимое
вечно" (там же, 18).
Это страдание порождает надежды, они-то и есть прекрасное
в нашей жизни, высшая красота, иначе говоря, высшее утеше-
ние. А поскольку любовь есть страдание, она является сострада-
нием и находит себе лишь временное утешение. Трагическое
утешение. И высшая красота это красота трагедии. Когда, чувст-
вуя, что все преходит, что преходим и мы сами, что преходит все
то, что принадлежит нам, и все то, что нас окружает, мы испы-
тываем тоску, сама тоска открывает нам утешение в непреходя-
щем, вечном, прекрасном.
Эта красота, таким образом нам открывшаяся, эта вечность
кратковременного, осуществляется только практически, живет
только благодаря деятельному милосердию. Надежда в действии
есть милосердие, так же как красота в действии есть добро.
*
♦ ♦
Корень милосердия, увековечивающего все то, что любимо, и I
являющего нам сокрытую в нем красоту, это любовь к Богу, или,
если угодно, милосердие, обращенное к Богу, сострадание к Не-
му. Любовь, сострадание, как мы сказали, персонализирует все;
открывая страдание во всем и персонализируя все, она персона-
лизирует также и саму Вселенную, которая тоже страдает, и
таким образом открывает нам Бога. Ибо Бог открывается нам
Ш
Вера, надежда и милосердие
потому, что страдает Он и страдаем мы; Он требует нашей люб-
ви потому, что страдает, и Его любовь дарована нам потому, что
мы страдаем, вот почему тоской вечной и бесконечной покрыва-
ет Он нашу тоску.
Именно это в христианстве было соблазном для иудеев и эл-
линов, фарисеев и стоиков, и соблазн этот, соблазн креста, оста-
ется соблазном по сей день и будет соблазном даже для христи-
ан; соблазн этот происходит от того, что Бог стал человеком,
чтобы претерпеть страдания, умереть и воскреснуть через стра-
дания и смерть, от того, что Бог, страдает и умирает. И истина,
заключающаяся в том, что Бог страдает, истина, перед лицом
которой люди приходят в ужас, есть откровение самой сути Все-
ленной и ее тайны, которую Бог открыл нам, послав Сына своего
искупить грехи наши своими страданиями и смертью. Это было
откровением божественного в страдании, ибо божественно толь-
ко то, что страдает.
И люди узрели Бога во Христе, который претерпел муки, и
через Него открыли вечную сущность Бога живого, человеческо-
го, то есть страдающего - ведь не страдает лишь мертвое, нечело-
веческое, - любящего, жаждущего любви и сострадания, Бога,
являющегося личностью. Тот, кто не познает Сына, никогда не
познает Отца, и Отец познается только через Сына; кто не по-
знает Сына Человеческого, который претерпевает муки кровавые
и страсти сердечные, который всю жизнь до самой смерти носит
в сердце своем великую печаль и принимает страдание, которое
убивает и воскрешает, тот не познает Отца, тот не познает стра-
дающего Бога.
Кто не страдает, и не страдает потому, что не живет, так это
логический, холодный, как лед, ens realissimum, primum movens,
эта бесстрастная сущность, бесстрастная, а тем самым являю-
щаяся не более, чем чистой идеей. Категория не страдает, но и
не живет, не существует, как личность. Разве может из бесстра-
стной идеи возникнуть мир, разве может он получить от нее
жизнь? Это была бы опять-таки не более, чем идея мира. Но
мир страдает, а страдать это значит ощущать плоть реальности,
явно и несомненно чувствовать в себе душу, прикасаться к са-
мому себе, страдание это непосредственная реальность.
Страдание это субстанция жизни и корень личности, ибо без
страдания нет личности. Страдание универсально, и именно
107
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
боль, вселенская, божественная кровь, циркулирующая во всех
нас, является тем, что объединяет нас со всеми живыми сущест-
вами. Если не страданием, то чем же является то, что мы назы-
ваем волей?
Есть различные степени страдания в зависимости от его глуби-
ны, начиная с той боли, что плавает по поверхности моря ка-
жимостей,, и кончая вечной тоской - источником трагического
чувства жизни, - которая оседает в глубинах вечности и там про-
буждает утешение; начиная с физической боли, которая застав-
ляет нас отпрянуть всем телом, и кончая религиозной тоской,
которая заставляет нас припасть к груди Бога и там омыться его
божественными слезами.
Тоска это нечто гораздо более глубокое, более внутреннее, и
более духовное, чем боль. Обыкновенно тоска охватывает челове-
ка даже посреди того, что мы называем счастьем, и само счастье,
с которым человек не может смириться и которого он страшит-
ся, вызывает в нем тоску. Счастливые люди, которые мирятся со
своим призрачным, мимолетным счастьем, это, надо полагать,
люди без субстанции, или, по крайней мере, не открывшие ее в
себе, не прикоснувшиеся к ней. Такие люди, как правило, не
способны любить и быть любимыми, они живут, в сущности, не
зная ни ада, ни рая.
Не существует истинной любви без страдания, и в этом мире
надо выбирать: либо любовь, а значит страдание, либо счастье. А
любовь не приносит нам никакого иного счастья, кроме самой
же любви и ее трагического утешения, каковым является надеж-
да на основе неуверенности. Как только любовь становится сча-
стливой, удовлетворяется, страстное желание в ней угасает, и это
уже не любовь. Удовлетворенные, счастливые, не любят; они
засыпают в привычке, граничащей с гибелью. Привыкать это
значит уже начинать не быть. Человек является тем более чело-
веком, иначе говоря, тем более божественным, чем большею
способностью к страданию, или, лучше сказать, к тоске, он обла-
дает.
Когда мы приходим в мир, нам предоставляется выбор между
любовью и счастьем, а мы - бедолаги! - хотим и того, и другого:
счастья в любви и любви в счастье. Но нам следует молить Бога о
том, чтоб Он одарил нас любовью, а не счастьем, чтоб не дал
нам уснуть в привычке, ведь так мы могли бы заснуть и вовсе не
198
Вера, надежда и милосердие
проснуться, потерять сознание, чтобы никогда уже не вернуть
его. Надо молить Бога о способности чувствовать себя в самом
себе, в своем страдании.
Что такое Рок, что такое Судьба, если не братство любви и
страдания, и эта страшная тайна любви, которая стремится к
счастью, но, едва прикоснувшись к нему, умирает, а с нею уми-
рает и истинное счастье? Любовь порождает страдание, а стра-
дание порождает любовь, любовь это милосердие и сострадание,
а любовь без милосердия это уже не любовь. Наконец, любовь
это смиренное отчаяние.
То, что математики называют проблемой максимумов и ми-
нимумов, то, что называется также законом экономии, является
формулой всякого экзистенциального, то есть страстного, движе-
ния. В механике как материальной, так и социальной, в индуст-
рии и политической экономии всякая проблема сводится к дос-
тижению как можно большего полезного результата как можно
меньшими усилиями, максимума доходов при минимуме затрат,
максимума удовольствий при минимуме страданий. А страшная,
трагическая формула внутренней духовной жизни такова: либо
максимум счастья при минимуме любви, либо максимум любви
при минимуме счастья. Надо выбирать между двумя этими ве-
щами и быть уверенным в том, что тот, кто приблизится к бес-
конечности любви, к любви бесконечной, приблизится к нулю
счастья, к предельной тоске. И прикоснувшись к этому нулю, он
оказывается за пределами этого несчастья, которое убивает.
"Пусть тебя не будет и тогда ты сможешь больше, чем все то,
что есть", - говорит учитель брат Хуан де дос Анхелес6 в одном
из своих Залогов о завоевании Царствия Божия (Jyuax. Ill, 8).
Но есть нечто такое, что отзывается еще большею тоской, чем
страдание.
Один человек ожидал, что, получив страшный удар, он должен
будет страдать столь сильно, что даже умрет от мучений, а удар
обрушился на него внезапно, и он едва ли почувствовал боль; но
потом, когда он пришел в себя и нашел себя бесчувственным,
его охватил ужас, ужас трагический, самый что ни на есть ужас-
ный, и он закричал, задыхаясь в тоске: "Так значит я не сущест-
вую! ". Как ты думаешь, что страшнее: почувствовать боль, кото-
рая лишает тебя чувств, пронзая тебе нутро каленым железом,
или увидеть, что ты, когда тебя таким вот образом пронзили, не
199
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
чувствуешь никакой боли? Тебе никогда не приходилось испы-
тывать ужас, чудовищный ужас, осознав, что нет у тебя ни слез,
ни боли? Боль говорит нам о том, что мы существуем; боль гово-
рит нам, что существуют те, кого мы любим; боль говорит нам,
что существует и страдает Бог; но это боль тоски, тоски о том,
чтобы остаться в живых и стать вечными. Тоска открывает нам
Бога и заставляет нас любить Его.
Верить в Бога это значит любить Его, а любить Его это значит I
чувствовать, что Он страдает, и сострадать Ему.
Это утверждение, что Бог страдает, может показаться кощун-
ственным, ведь страдание предполагает ограниченность. А между
тем Бог, сознание Вселенной, ограничен грубой материей, в ко-
торой Он -живет, бессознательным, от которого Он стремится
освободиться и освободить нас. И мы, в свою очередь, тоже
должны стремиться освободить Его от материи. Бог страдает во
всех и в каждом из нас; во всех и в каждом из сознаний, Он
узник преходящей материи, и все мы страдаем в Нем. Религиоз-
ная тоска это не что иное, как божественное страдание, когда я
чувствую, что Бог страдает во мне и я страдаю в Нем.
Вселенская боль это тоска, которую испытывает все, желая
быть всем прочим и не в силах достигнуть этого, тоска каждого
от того, что он хочет быть тем, что он есгь, и одновременно
быть всем тем, что не есть он, и быть вечно. Сущность всякой
вещи это не только стремление вечно пребывать в своем сущест-
вовании, как учил Спиноза, но, кроме того, еще и стремление
универсализироваться: голод и жажда вечности и бесконечности.
Всякое тварное существо стремится не только сохраниться в
себе, но и увековечить себя, а кроме того охватить всех других,
быть всеми другими, не переставая быть собой, до бесконечности
расширить свои границы, но не уничтожить их. Он не хочет
разрушить свои стены и оставить всех на открытой, общей и
голой земле, смешиваясь с другими и теряя свою индивидуаль-
ность, он хочет раздвинуть свои стены до пределов всего тварно-
го и внутри них вместить все. Он хочет максимальной индивиду-
альности при столь же максимальной личности, он стремится к
тому, чтобы Вселенная стала им, он стремится к Богу.
И чем же является это необъятное Я, внутри которого каждое
я хочет вместить Вселенную, если не Богом? Стремясь к Богу, я
люблю Его, эта моя жажда Бога и есть моя любовь к Нему, и
200
Вера, надежда и милосердие
как я страдаю^ становясь Богом, точно так же и Он страдает,
становясь мною и каждым из нас.
Конечно, несмотря на мое предупреждение о том, что здесь
речь идет о попытке придать логическую форму системе алогич-
ных чувств, многие читатели не перестанут возмущаться тем, что
я говорю о страстном Боге, который страдает, и что самому Богу
как таковому приписываю страсти Христовы. Бог так называе-
мой рациональной теологии, действительно, исключает всякое
страдание. И читатель сочтет, что все сказанное о страдании
применительно к Богу может иметь только метафорический
смысл, подобно тому, как считается, что в Ветхом Завете мета-
форический смысл имеет все то, что говорится о человеческих
страстях Бога Израиля. Ведь невозможны гнев, ярость и месть
без страдания. Что же касается утверждения, что Он страдает,
так как ограничен материей, то я сказал бы, вслед за Плотином
(Эннеада вторая, IX, 7), что душа не может быть полностью
ограничена тем, что ограничено ею, а именно: телами или мате-
рией.
К этому подключается вся проблематика происхождения зла,
как зла вины, так и зла наказания, ибо если Бог не страдает, то
заставляет страдать, и если жизнь Его, ведь Бог живет, состоит не
в стремлении становиться тотальным сознанием, с каждым ра-
зом все более полным, то есть становиться с каждым разом все
более Богом, то она состоит в стремлении вобрать в себя все,
отдавая себя всему, сделать все сознанием, а полное сознание это
и есть Он сам, пока наконец Он не станет всяческая во всех,
xdvra iv xacn7, по выражению Святого Павла, первого христиан-
ского мистика. Но об этом мы будем говорить в следующей гла-
ве, посвященной апокатастасису, или блаженному воссоедине-
нию.
А пока мы скажем, что громадный поток боли толкает одних
существ к другим, заставляет их любить и искать друг друга,
стремиться восполнить друг друга, и каждого - быть самим собой
и другими одновременно. В Боге живет все, и в страдании Его
страдает все, и возлюбив Бога, мы любим в Нем Его создания,
так же как, возлюбив Его создания и сострадая им, мы в них
любим Бога и сострадаем Ему. Луша каждого из нас не будет
свободна до тех пор, пока есть хоть что-то рабское в этом мире
Божием, так же как.и Бог, живущий в душе каждого из нас,
201
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
тоже не будет свс^эбоден до тех пор, пока не будет свободна наша
Душа.
Самым непосредственным образом я могу чувствовать и лю-
бить свое собственное несчастье, свою собственную тоску, испы-
тывать сострадан'ме и любовь к самому себе. И это сострадание,
если только оно лживое и его у меня в преизбытке, выплескива-
ется из меня на других, и от избытка сострадания к самому себе
я чувствую сострадание к моим ближним. Мое собственное не-
счастье таково, ч^го сострадание к самому себе, пробуждающееся
во мне, вскоре выходит из берегов, открывая мне вселенское
несчастье.
А милосердие^ что это, как не половодье сострадания? Что
оно, как не отраокенная боль, которая переполняет нас и выли-
вается в сострадание к невзгодам других и деятельное милосер-
дие?
Когда преизбьж^гок нашего сострадания пробуждает в нас соз-
нание Бога, нас заполняет столь великая тоска о божественном
несчастии, разли'хом во всем, что мы должны выплеснуть ее ро-
вне, и делаем эт-чэ в форме милосердия. И выплеснув ее вовне,
мы чувствуем облегчение и скорбную сладость добра. Это то, что
мистический доктор Тереса де Хесус, изведавшая мучительные
страсти любви, нгазывала "сладостной болью”. Это подобно тому,
как, созерцая не^что прекрасное, мы испытываем потребность и
других заставить принять в этом участие. Ибо побуждение к
творчеству, в котором и заключается милосердие, это дело мучи-
тельной любви.
Действительно , мы испытываем удовлетворение, делая добро,
когда добро нас переполняет, когда мы полны сострадания, а
полны сострадай-ия мы бываем тогда, когда Бог, заполнив нам
душу, одарит на*с мучительным ощущением вселенской жизни,
вселенской жажлдл вечного обожения. Дело в том, что мы не
можем существожвать в мире, не имея ничего общего с другими,
не имея одного с^бщего с ними корня, равно как и судьба их нам
не безразлична, ^напротив, мы болеем их болью, мы тоскуем их
тоскою, и чувств-уем общность нашего происхождения и нашей
боли, даже если ^че отдаем себе в этом отчет. Боль и сострадание,
которое от нее рождается, являются тем, что открывает нам
великое братство всего, что живет и более или менее сознательно
существует. ” Братец волк”, - так обратился Святой Франциск
202
Вера, надежда и милосердие
Ассизский к бедному волку, который испытывал мучительный
голод по овцам, и, быть может, страдал от того, что вынужден
пожирать их. Это братство и открывает нам отцовство Бога,
открывает нам, что Бог есть Отец и что Он существует. И как
Отец Он помогает нам в нашем всеобщем несчастии.
Таким образом, милосердие есть побуждение избавиться от
боли и избавить от боли всех своих ближних, а так же и Бога,
который охватывает собою всех нас.
Боль это нечто духовное, и она является самым непосредст-
венным проявлением сознания, так что тело дано нам, быть
может, только для того, чтобы предоставить возможность боли
обнаружить себя. Кто никогда не страдал, более или менее силь-
но, тот не склонен к самосознанию. Впервые человек плачет,
едва родившись, когда воздух врывается ему в грудь, сдавливает
ее и как будто говорит ему: "Ты должен дышать мною, чтобы
жить!"
Чему бы там ни учил нас разум, мы должны верою познавать,
что материальный, или чувственный, мир,-тот, что создается
нашими чувствами, только для того и существует, чтобы вопло-
щать и поддерживать другой мир, мир духовный, или вообра-
жаемый, который творится нашим воображением. Сознание
стремится с каждым разом становиться все более сознанием,
осознаниваться, обретая полное сознание самого себя во всей
своей полноте, во всей полноте своего содержания. Чему бы там
ни учил нас разум, мы должны верою познавать, что в недрах
нашего собственного тела, в животных, в растениях, в камнях,
во всем живом, во всей Вселенной имеется дух, который борется
за самопознание, за обретение самосознания, за то, чтобы быть
самим собой - ведь быть самим собой это значит познать самого
себя, - быть чистым духом, а так как достигнуть этого он может
только через посредство тела, материи, он творит материю и
пользуется ею, оставаясь в то же время заключенным в ней. Свое
лицо мы можем увидеть только в зеркале, но зеркальное отра-
жение, в котором мы видим себя, остается заключенным в зер-
кале, и мы видим свое отражение только так, как его деформи-
рует зеркало, если зеркало разобьется, то разобьется и отраже-
ние, если оно потускнеет, потускнеет и отражение.
Дух ограничен материей, в которой он должен жить и обре-
тать самосознание, точно так же, как мышление ограничено
203
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
словом, которое является его социальным телом. Без материи
нет духа, но материя заставляет дух страдать, ограничивая его. И
боль это не что иное, как препятствие, которое материя ставит
перед духом, это столкновение сознания с бессознательным.
Действительно, боль это преграда, которую бессознательное
воздвигает перед сознанием, перед духом; это противодействие
воле, ограничение, которое видимая Вселенная устанавливает для
Бога, это стена, на которую наталкивается сознание, как только
оно захочет расшириться за счет бессознательного, противодейст-
вие, которое это последнее оказывает осознаниванию.
Мы не знаем, хотя, конечно, верим, есть ли у нас сердце, же-
лудок или легкие, до тех пор, пока они у нас не болят, не беспо-
коят и не тревожат нас. Физическая боль, или по крайней мере
беспокойство, является тем, что открывает нам существование
наших внутренних органов. И то же самое происходит с духов-
ной болью, с тоской: мы не отдаем себе отчета в том, что у нас
есть душа до тех пор, пока она у нас не заболит.
Именно тоска заставляет сознание углубиться в самое себя.
Тот, кто не испытал тоски, знает, что делает и что думает, ногна
самом деле он не знает того, кто все это делает и думает. Он
мыслит, но его мысли как бы не принадежат ему. И сам он то-
же не принадлежит себе. Только через тоску, через страсть нико-
гда не умирать, человеческий дух овладевает самим собой.
Боль, то есть некое нарушение в нашем существовании, за-
ставляет нас обнаружить, что у нас есть внутренние органы, и в
предельном, смертельном нарушении его, через боль уничтоже-
ния мы постигаем духовное нутро нашего временного существа,
мы приходим к Богу, в духовной тоске мы начинаем дышать
Богом и учимся Его любить.
Ибо познавать надо верою, чему бы там ни учил нас разум.
Зло, как это многие понимали еще в древности, ведет свое
происхождение от того, что зовется косностью материи, а в духе
- леностью. И недаром говорили, что леность мать всех пороков.
Не забудьте, что высшая леность - это тупое нежелание бессмер-
тия.
Сознание, жажда большего и большего, с каждым разом все
большего сознания, голод по вечности и жажда бесконечности,
страстное желание Бога никогда не находит удовлетворения;
каждое сознание хочет быть собою и быть всеми прочими, не
2М
Вера, надежда и милосердие
переставая быть собой, хочет быть Богом. А материя стремится
быть все менее, с каждым разом все менее сознанием; она ни-
чем не хочет быть, ибо жаждет только покоя. Дух говорит. "Хочу
быть! ”, а материя отвечает ему: "Не хочу! ”.
И в сфере человеческой жизни индивид, движимый только
инстинктом самосохранения, творцом материального мира,
стремился бы к уничтожению, к небытию, если бы общество,
наделив его инстинктом увековечения, который является твор-
цом мира духовного, не вело и не побуждало бы его к полному
бытию, к стяжанию бессмертия. И все то, что человек делает
как изолированный индивид, вопреки обществу, все, что он де-
лает только для того, чтобы сохранить себя, пусть даже за счет
общества, есть зло, добром же является все то, что он делает как
социальная личность, для общества, в котором он живет, чтобы
увековечить себя в нем и увековечить это общество. И многие из
тех людей, которые кажутся великими эгоистами и без оглядки
делали все, лишь бы довести свое дело до конца, на самом деле
обладают душой, горящей милосердием и преисполненной мило-
сердия, ибо свое ничтожное я они подчиняют социальному я,
которое должно выполнить свою миссию в обществе.
Тот, кто препятствует осуществлению дела любви, одухотворе-
ния, освобождения преходящих и индивидуальных форм, тот
распинает Бога на материи; распинает Бога на материи каждый,
кто использует идеал в своих сиюминутных интересах или ради
достижения мирской славы. Такой человек - богоубийца.
Дело милосердия, любви к Богу, - пытаться освободить Его от
грубой материи, одухотворить, охватить сознанием, или универ-
сализировать все; грезить о том, чтобы камни заговорили, и дей-
ствовать в соответствии с этой мечтой, дабы все существующее
обрело сознание, дабы воскресло Слово.
Надо только распознать Его в символе Евхаристии. Слово за-
ключено в кусочек материального хлеба. Это сделано для того,
чтобы мы Его ели и чтобы, вкушая Его, мы делали Его своим,
принадлежащим нашему телу, в котором обитает дух, чтобы
Слово билось в нашем сердце, мыслило в нашем мозгу и стано-
вилось сознанием. Слово заключено в этот хлеб для того, чтобы,
погребенное в нашем теле, Оно воскресло в нашем духе.
Мы должны одухотворить все. Достигнуть этого можно, только
наделяя всех и вся своим духом, который чем больше отдает, тем
205
АГОНИЯ ХРИСТИАНСТВА
богаче становится. А наделить своим духом других это значит
завоевать их и овладеть ими.
Все это познавать надо верою, чему бы там ни учил нас ра-
зум...
♦
♦ ♦
А теперь мы рассмотрим практические следствия всех этих
более или менее фантастических доктрин - логики, эстетики и,
особенно, этики - их религиозный смысл. И тогда даже тот, кто,
несмотря на мои предупреждения, пытался найти здесь научное
или хотя бы философское развитие иррациональной системы,
может быть, сочтет их более обоснованными.
Я не считаю излишним еще раз отослать читателя ко всему
тому, что я говорил в конце шестой главы, озаглавленной "На
дне бездны"; а теперь мы переходим к практической, или праг-
матической, части нашего исследования. Но прежде нам нужно
выяснить, каким образом религиозное чувство может претво-
риться в исполненное надежд видение жизни иной.
X. РЕЛИГИЯ, МИФОЛОГИЯ ЗАГРОБНОЙ ЖИЗНИ И АПОКА-
ТАСТАСИС
pai ytkp Т<т<»£ xai pdXiata xpfcxei piXXovra
iicefce AxoBifpeTv SuxctkojieIv те Kai, pvOoXoyeTv
xepi тг£ em, xoiav tivA
aurqv oldpsa efvai1
(Платон, Федон)
Чувство божественного и Бога, а также основанные на нем
вера, надежда и любовь, являются, в свою очередь, основой рели-
гии. Из веры в Бога рождается вера в людей, из надежды на
Него - надежда на людей, а из милосердия, или сострадания, к
Богу - ибо, как сказал Цицерон (De natura deorum, кн. 1, гл. 41),
est erum pietas iustitia adversum dead - милосердие по отношению
к людям. На Бога уповает не только Человечество, но и вся Все-
ленная, она одухотворена и одушевлена, так как, согласно хри-
стианской вере, Бог есть всяческая во всех. Как сказала святая
Тереса, а Мигель де Молинос3 повторил, придав этим словам
206
Религия, мифология загробной жизни и апокагпастасис
более суровый и безнадежный смысл, душа должна отдавать себе
отчет в том, что нет ничего, кроме нее и Бога.
Связь души с Богом, ее более или менее глубокое единение с
Ним, это и есть то, что мы называем религией.
Что такое религия? В чем состоит ее отличие от религиозно-
сти и как они соотносятся между собой? Каждый определяет
религию в соответствии с тем, как он чувствует ее в своей собст-
венной душе, а не согласно тому, как он изучает ее в других
людях, и мы не можем определить, что такое религия, если так
или иначе ее не почувствуем. По словам Тацита (Hist, V, 4),
иудеи "считают богопротивным все, что мы, римляне, признаем
священным, и, наоборот, все, что у нас запрещено как преступ-
ное и безнравственное, у них разрешено", prof ana ИНс omnia
quae apud nos sacra, rursum conversa apud dlos quae nobis incesta.
Вот почему он, римлянин, называет иудеев (V,13) народом,
погрязшим в суевериях, но не знающим религии: gens
superstitioni obnoxia, religiombus adversa, вот почему останавлива-
ясь на христианстве, с которым он был очень плохо знаком и
едва ли отличал от иудаизма, он называет его зловредным суеве-
рием, existialis superstitio, возникшим вследствие ненависти к
роду людскому, odium generis humani (Ab, excessu Aug, XV, 44).
Так думал Тацит и многие другие. Но где проходит граница
между религией и суеверием? Или где кончается религия и на-
чинается суеверие? В чем критерий, позволяющий их различать?
Нам следовало бы бегло, пусть даже поверхностно, просмот-
реть основные определения религии, соответствующие чувству
каждого из тех, кто эти определения сформулировал. Религия
скорее описывается, чем определяется, и скорее чувствуется, чем
описывается. Но если какое-то из этих определений в последнее
время возымело значительный успех, то это определение Шлей-
ермахера, согласно которому религия это естественное чувство
зависимости от чего-то стоящего над нами и желание вступить в
контакт с ‘ этой таинственной силой. Недурно и определение
У.Германа (из уже цитировавшегося произведения), согласно
которому религиозная жажда человека есть желание обрести
истину своего человеческого существования. И чтобы закончить с
чужими свидетельствами, я процитирую трезвое и проницатель-
ное определение Курно: "Религиозные явления суть необходимые
следствия склонности человека к вере в существование невиди-
207
АЛОГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ у ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
мого, свеРХЪестественного и лучшего мира, склонности, которая
могла восприниматься то как воспоминание предшествующего
состояния, тх) как предчувствие того, что уготовано нам в буду-
щем” (Tnrifc de Venchamement des idies fondamentales dans les
sciences et Thistoire, §396). Вот мы и пришли к тому, что
уготовано нам в будущем, к вечной жизни, иначе говоря, мы
пришли к Человеческой цели Вселенной, то есть к Богу. Сюда
ведут все религиозные дороги, ибо это и есть сущность всякой
религии.
Религия, начиная с религии дикаря, который персонифицирует
в фетише всю Вселенную, в действительности вытекает из жиз-
ненной необходимости придать человеческую цель Вселенной,
Богу, а Аля этого необходимо приписать Богу самосознание и
сознание своей цели. И можно сказать, что религия это не что
иное, единение с Богом, если воспринимать Бога так, как
воспринимает Его каждый из нас Бог придает жизни трансцен-
дентные смысл и цель; но Он делает это таким образом, что эти
смысл и цедь значимы для каждого из нас, верующих ’в Него.
Таким образом Бог существует для человека, так же как человек
существует ддя Бога, ибо из любви к человеку Он явился челове-
ку , стал человеком, вочеловечился.
Эта ролигиозная жажда единения с Богом имеет свою цель не
в науке и не в искусстве, но в самой жизни. "Кто владеет наукой
и искусством, у того уже тем самым есть религия; а кто не вла-
деет ни тем ни другим, у того пусть будет хотя бы религия”, -
говорил во время одного из своих весьма частых приступов язы-
чества Гете, д впрочем, говорил ли это действительно он, Гете...
Желать соединиться с Богом это не значит желать потеряться
и раствориться в Нем; ибо потеряться и раствориться это значит
уничтожиться, погрузившись в нирвану, в этот сон без сновиде-
ний; наше Желание соединиться с Богом означает скорее жела-
ние овладеть Богом, нежели желание, чтобы Бог овладел нами.
Когда, имея в виду человеческую невозможность богатому войти
в Царство Небесное, ученики спросили Иисуса, кто же спасется,
а Учитель ответил им, что человекам это невозможно, Богу же
все возможно, Петр сказал Ему: "Вот мы оставили все и последо-
вали за ТобоЮ; что же будет нам?”. И ему в ответ Иисус сказал
не о том, что они должны будут погрузиться в Отца, а о том, что
сядут они на двенадцати престолах судить двенадцать колен Из-
208
Религия, мифология загробной жизни и апокатастасис
раилевых (Матф. XIX, 23-26).
Испанец, испанец до мозга костей, Мигель де Молинос3, в сво-
ем Духовном руководителе, помогающем душе и направляющем
ее по духовному пути для достижения совершенного созерцания
и богатого сокровища внутреннего мира сказал (§175): "Тому,
кто хочет преуспеть в мистическом познании, следует отрешить-
ся и отказаться от пяти вещей: во-первых, от вещей сотворен-
ных; во-вторых, от вещей временных; в-третьих, от самих даров
Духа Святого; в-четвертых, от самого себя; и в-пятых, надо от-
решиться от самого Бога". И добавляет, что "последнее является
наиболее совершенным состоянием души, поскольку душа, от-
решившись от самой себя, теряет себя в Боге, и только та душа,
что себя потеряет, сумеет себя обрести". О да, Молинос - истин-
ный испанец, и не менее испанским является это парадоксаль-
ное выражение квиетизма, а скорее - нигилизма, ведь в другом
месте он сам говорит о самоуничтожении в Боге. Однако не
менее, а может быть даже и еще более испанцами были иезуи-
ты, которые с ним воевали, вполне законно возражая против
небытия. Ведь религия не есть жажда самоуничтожения, напро-
тив, она есть страстное желание всей полноты бытия, жажда
жизни, а не жажда смерти. "Вечная религия, живущая в недрах
человеческой души..., индивидуальное сновидение человеческого
сердца, это культ его бытия, поклонение жизни", - говорит Фло-
бер (Par 1es champs etparle greves, VII).
Когда на заре Нового времени, в эпоху Возрождения, возрож-
дается языческое религиозное чувство, оно принимает конкрет-
ную форму, выразившись в рыцарском идеале с его кодексами
любви и чести. Но это было христианизированное язычество,
язычество, принявшее крещение. "Женщина, прекрасная дама -
donna - была божеством этих суровых сердец. В памятниках
этой первоначальной эпохи, если поискать, всегда можно найти
этот идеал женщины во всей его чистоте и всемогуществе: целая
Вселенная была женщиной. На заре Нового времени так было в
Германии, во Франции, в Провансе, Испании и Италии. В соот-
ветствии с этим образом изображалась история; троянцы и рим-
ляне походили на странствующих рыцарей, так же как и арабы-
сарацины, турки, султан и Саладин... В этом вселенском братстве
ангелы, святые, чудеса, рай, существовали в странном сочетании
с фантастическими и сладострастными чертами восточного мира,
209
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ i
и все это в крещении нареклось рыцарством". Так сказал недав-
но Франческо де Санктис (Storla della letteratura italiana, II). По I
его словам, для людей той эпохи "даже в раю наслаждением
влюбленного было созерцание своей дамы - Madonna, ~ и без
своей дамы он не пожелал бы отправиться в рай'. Действитель-
но, чем было рыцарство, которое позднее Сервантес, вознаме-
рившись покончить с ним при помощи смеха, очистил и хри-
стианизировал в Дон Кихоте, если не поистине чудовищным
религиозным гибридом язычества и христианства, Евангелием
которого была, быть может, легенда о Тристане и Изольде? И
разве не является кульминацией христианской религии мистиков
- этих странствующих рыцарей, искателей божественного, -
культ обожествленной женщины, культ Девы Матери? И что
такое мариолатрия Святого Бонавентуры, этого трубадура Пре-
святой Девы Марии? То была любовь к самому источнику жиз-
ни, любовь к тому, что спасает нас от смерти.
Но к концу Ренессанса от этой религии женщины перешли к
религии науки; вожделение кончилось тем, что уже изначально
содержалось в его глубинной основе: любопытством, страстным
желанием вкусить от плода древа познания добра и зла. Вся Ев-
ропа ринулась учиться в Болонский Университет. На смену ры-
царству пришел платонизм, стремление разгадать тайну мира и
жизни, но, в сущности, лишь для того, чтобы спасти жизнь, ко-
торую прежде хотели спасти посредством культа женщины. Че-
ловеческое сознание стремилось проникнуть в Универсальное
Сознание, но, может быть, даже не отдавая себе в этом отчета,
только лишь для того, чтобы спасти себя.
Дело в том, что мы чувствуем и воображаем себе Универсаль-
ное Сознание - и в этом чувстве и воображении проявляем свою
религиозность - только для того, чтобы спасти каждое из наших
индивидуальных сознаний. Почему?
Я должен еще раз повторить, что страстное желание бессмер-
тия души, ее вечности, так или иначе присутствующее в нашем
личном и индивидуальном сознании, является, так же как и
страстное желание бытия Бога, сущностью религии. Одно без
другого не существует, потому что, по сути дела, это одно и то
же. Но как только мы предпринимаем попытку конкретизиро-
вать и рационализировать наше желание бессмертия, определить
его для самих себя, возникает еще больше трудностей, чем при
210
Религия, мифология загробной жизни и апокатастасис
попытке рационализировать Бога.
Чтобы оправдать бессмертную жажду бессмертия перед на-
шим собственным слабым разумом, апеллировали также к об-
щему признанию людей: Pemumere animos arbitrator consensu
nationum omnium4, как говорил, вместе с древними, Цицерон
('luscul, Quaes t., XVI, 36); но тот же самый компилятор чувств,
которые испытывали древние, признавался, что, пока он читал
платоновского Федона, пока и соглашался с приводимыми там
доводами в пользу бессмертия души; но как только он закрывал
книгу и начинал своим собственным умом решать эту проблему,
все его согласие улетучивалось, assentio omnis Ша Ulabitor (cap.
XI). И то же самое происходит с каждым из нас, то же проис-
ходит со Сведенборгом, самым отважным визионером мира
иного, по признанию которого, говоря о загробной жизни без
ученых мудрствований о природе души и способе соединения
души с телом, он верит, что после смерти будет жить в блажен-
стве и славе, как человек среди ангелов; но как только он начи-
нает думать о доктрине соединения души с телом, или о гипоте-
зе относительно данного соединения, тотчас же возникают со-
мнения насчет того, где находится душа - там или здесь, и как
только возникает этот вопрос, идея загробной жизни ускользает
от него (De caelo et inferno, §183). А все-таки "тем, что меня
волнует, беспокоит, утешает, тем, что может подвигнуть меня на
самоотверженные поступки и на самопожертвование, является
не что иное, как судьба, ожидающая меня или мою личность,
пусть даже ее происхождение, природа и сущность недоступны
познанию, вследствие чего философам остается удовлетвориться
выводом о том, что моя личность должна будет исчезнуть", -
говорит Курно (Traite..., §297).
Должны ли мы принять простую и нерассуждающую веру в
вечную жизнь, не пытаясь представить себе, какой должна быть
эта вечная жизнь? Это невозможно; ничто не может принудить
нас к этому. И тем не менее есть такие люди, которые выдают
себя за христиан и оставляют этот вопрос почти без всякого
внимания. Возьмите какую-нибудь книжку по протестантизму,
самую просвещенную, то есть самую рационалистическую, са-
мую культурную, Dogmatik доктора Юлия Кафтана, к примеру, и
из 668 страниц, составляющих ее шестое издание (издание
1909 г.), только лишь одна, последняя, страница посвящена этой
211
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
проблеме. На этой странице вслед за утверждением о том, что
Христос есть как начало и середина, так и цель Истории, и что
те, кто пребывает во Христе, достигнут полной жизни, вслед М
утверждением о вечной жизни тех, кто пребывает во Христе, НИ
слова не говорится о том, чем эта жизнь может быть. От силы
четыре слова посвящены вечной смерти, то есть аду, "потому что
этого требует моральный характер христианской веры и надеж-
ды". Ее моральный характер, не правда ли? Моральный, а но
религиозный, ведь неизвестно, требует ли этого ее религиозный
характер. И все это вследствие благоразумной осторожности
агностицизма.
Да, это благоразумно, рационально, а кто-то скажет - благо-
честиво, не желать проникнуть в то, что для нашего сознания
является заповедной тайной, не упорствовать, пытаясь предста-
вить себе Рай столь же отчетливо и зримо, как он представлен в
Божественной комедии. Истинная вера, истинное христианское
благочестие, скажут нам, состоит в непоколебимой уверенности
в том, что Бог, по благодати Христа, так или иначе, уготовил нам
жизнь в Нем, в Сыне Его; что, поскольку судьба наша находится
в его всемогущих руках, мы должны положиться на высшую
волю и верить в то, что Он наилучшим образом приготовит нас
к последней цели жизни, духа и Вселенной. Таково наставление,
пережившее века и особенно значимое в период от Лютера до
Канта.
И, несмотря на это, люди не перестают предпринимать по-
пытки представить себе то, какой может быть эта вечная жизнь,
и до тех пор, пока будут существовать люди, а не мыслящие
машины, они никогда не оставят попыток постичь это. Сущест-
вуют книги по богословию - или якобы по богословию, - запол-
ненные исследованием того состояния, в котором жили блажен-
ные, способа блаженства и качеств тела блаженного, ведь душа
не может представить себя без какого-либо тела.
И этой же самой потребности составить себе конкретное
представление о том, чем может быть эта иная жизнь, отвечает,
в значительной мере, несокрушимая жизненность таких док-
трин, как спиритизм, метемпсихоз, учение о переселении душ
на небесные светила, и другие аналогичные доктрины, которые
столько раз уже объявлялись побежденными и мертвыми, и еще
столько же раз возрождались в той или иной, более или менее
212
Религия, мифология загробной жизни и апокатастасие
новой форме. И намерение абсолютно не обращать на них вни-
мания и не искать в них никакого непреходящего содержания
было бы неслыханной глупостью. Человек никогда не согласится
епказаться от попыток представить себе эту иную жизнь в кон-
кретном образе.
Но разве возможно представить себе вечную и бесконечную
жизнь после смерти? Разве возможна жизнь духа вне тела? Разве
возможен сам такой дух? Разве возможно чистое сознание, ли-
шенное телесного организма? Декарт поделил мир между мыш-
лением и протяженностью, и этот дуализм внушила ему христи-
анская догма о бессмертии души. Но является ли протяжен-
ность, материя, тем, что мыслит или одухотворяется, или же
мышление является протяженным и материализуется? Самые
проклятые метафизические вопросы возникали практически -
благодаря чему они и приобретали свою значимость, переставая
быть тщетными спорами праздного любопытства - из желания
уяснить себе то, что имеет отношение к возможности нашего
бессмертия. Ведь метафизика имеет значение только в том слу-
чае, если пытается выяснить, может ли осуществиться наше ви-
тальное желание или нет. Поэтому существуют и всегда будут
существовать, с одной стороны, метафизика рациональная, а с
другой - метафизика витальная, которые пребывают в постоян-
ном конфликте друг с другом, ибо если первая исходит из поня-
тия причины, то вторая начинает с идеи субстанции.
Если же нам удастся представить в своем воображении личное
бессмертие, то не почувствуем ли мы в нем нечто не менее
ужасное, чем его отрицание? "Калипсо не могла утешиться,
скорбя об отъезде Улисса; в горе своем она приходила в отчаяние
от своего бессмертия", - говорит нам сладкоречивый Фенелон,
мистик, в начале своего Телемака. Не оказывалось ли для древ-
них богов, как и для демонов, наказанием то, что им не дано
было покончить жизнь самоубийством?
Когда Иисус взял Петра, Иакова и Иоанна и возвел на высо-
кую гору, а затем преобразился пред ними, и одежды Его сдела-
лись блистающими, белыми, как снег, и явились им Моисей и
Илия, и беседовали с Ним, Петр сказал Учителю: "Равви! хоро-
шо нам здесь быть; сделаем три кущи: Тебе одну, Моисею одну,
и одну Илии", ибо он хотел увековечить это мгновенье. Когда же
сходили они с горы, Иисус не велел им никому рассказывать о
213
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
том, что видели, доколе Сын Человеческий не воскреснет из
мертвых. И они удержали это слово, спрашивая друг друга, что
значит: воскреснуть из мертвых, ибо этого они не знали. А по-
том, когда Иисус встретил отца отрока, одержимого немым ду-
хом, прозвучали эти слова: "Верую, Господи! помоги моему неве-
рию! " {Марк IX, 24).
Те три Апостола не знали, что значит: воскреснуть из мертвых
Не знали этого и те саддукеи, которые спрашивали Учителя,
чьею в воскресении будет жена, в этой жизни имевшая разных
мужей {Матф. XXII, 23-31), на что Он сказал, что Бог не есть
Бог мертвых, но живых. Действительно, другая жизнь постижи-
ма лишь в тех же самых формах, что и эта земная и преходящая
жизнь. И ничуть не приоткрывает тайны все то, что апостол
Павел говорит о зерне и пшенице, которая из него вырастает,
отвечая на вопрос: "Как воскреснут мертвые? и в каком теле
придут?" (I Кор. XV, 35).
Как человеческая душа может вечно жить v наслаждаться
Богом, не теряя своей индивидуальной личности, то есть не те-
ряя себя? Что значит наслаждаться Богом? Что такое вечность в
противоположность времени? Изменяется ли душа в другой
жизни или остается неизменной? Если она остается неизменной,
то каким образом она живет? Если же изменяется, то каким
образом сохраняется ее индивидуальность на протяжении столь
длительного времени? Как отметил Курно, которого мы уже
цитировали выше, иная жизнь может исключать пространство,
но не может исключать время.
Если на небесах есть жизнь, значит есть и изменение, и Све-
денборг заметил, что ангелы изменяются, потому что наслажде-
ние небесной жизнью мало-помалу утрачивало бы свою цен-
ность, если бы они наслаждались ею всегда во всей ее полноте; а
поскольку ангелы, точно так же, как и люди, любят самих себя, а
тот, кто любит себя, испытывает изменения своего состояния,
Сведеборг добавляет к этому, что ангелы иногда грустят, и что
он сам беседовал с некоторыми из них, когда они испытывали
печаль (De caelo et inferno, §158, 160); во всяком случае, для нас
невозможно представить себе жизнь без изменений, без какого
бы то ни было роста или убывания, без печали или радости,
любви или ненависти.
Дело в том, что если вечная жизнь непостижима, то тем более
214
Религия, мифология загробной жизни и апокатастасис
непостижима вечная жизнь абсолютного блаженства, блаженного
видения.
Что такое блаженное видение? Прежде всего, очевидно, что
вто видение, а не действование, предполагается, что оно есть
нечто пассивное. И не предполагает ли это блаженное видение
утрату собственного сознания? Святой на небесах, говорит Вос-
поз, это существо, которое едва ли имеет ощущение самого се-
бя, до такой степени он принадлежит Богу и поглощен Его сла-
вою... "Он не может сосредоточиться на себе, потому что пребы-
вает вне себя, во власти своей неизменной любви к источнику
своего бытия и своего блаженства" (Du culte qui est du a Dieu).
И говорит это антиквиетист Боссюэ. Это любовное видение Бога
предполагает некое растворение в Нем. Блаженный, вполне на-
слаждаясь Богом, не должен ни задумываться о себе самом, ни
помнить себя, ни иметь самосознание, но должен пребывать в
непрерывном экстазе - йкотасп^ - вне себя, в состоянии самоот-
чуждения. И преддверие блаженного видения мистики описы-
вают как экстаз.
Кто видел Бога, тот умрет, говорит Писание (Книга Судей XIII,
22). И разве не является вечное видение Бога вечной смертью,
уничтожением личности? Но Святая Тереса в главе XX своей
Жизни, описав последнюю стадию молитвы, как исступление,
полет или экстаз души, говорит нам, что душа летит, как будто
поднятая на облаках или на крыльях могучей орлицы, но "ты
летишь, не ведая, где", летишь "с наслаждением", и "если не
противишься, то не теряешь сознания, по крайней мере, со
мной это происходило таким образом, что я могла сознавать
свой полет", то есть не теряла сознания. И Бог "не кажется
удовлетворенным, когда воистину восхищает таким образом
душу и приближает ее к себе, Он желает приблизить к себе
также и тело, невзирая на всю его смертность и прикованность к
грешной земле". "Множество раз погружается душа в Бога, а
правильнее будет сказать, Господь погружает ее в себя, и, нена-
долго удержав ее у себя, оставляет себе одну только волю", а не
один только интеллект. Стало быть блаженное видение есть не
что иное, как единение воли, в то время как "понимание и па-
мять бездействуют...как у человека, который долго спал, видел
сны и еще не проснулся". Это "сладостный, упоительный, бес-
шумный полет". Это упоительный полет, при котором я не ут-
215
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
рачиваю самосознания, сознаю себя отличным от Бога, с кото-
рым я соединяюсь. И, согласно этой нашей испанской святой и
доктору мистического богословия, к восторгу этому восходят
через созерцание Человечества Христа, то есть через созерцание
чего-то конкретного и человеческого; это видение живого Бога, а
не идеи Бога. И в главе XXVIII она говорит нам: "Если есть на
небесах нечто-то такое, что восхищало бы взоры наши еще бо-
лее, чем великая красота тел блаженных, то это величайшая
слава, явленная в неповторимом образе Человечности Господа
нашего Иисуса Христа"... "Это видение, - прибавляет она, - не-
доступно взору очей телесных, оно возможно только для очей
души".
Из этого следует, что на небесах видят не только Бога, но все в
Боге; вернее достигают полного видения Бога, ибо Он объемлет
все. И эту идею еще более подчеркивает Якоб Беме. Святая Те-
реса, в свою очередь, в главе II Moradas s&ptimas говорит, что "это
таинственное единение происходит в самой сердцевине души,
там, где находится сам Бог". И далее она говорит, что "душа, то
есть дух этой души оказывается тождественным с Богом..."; это
подобно тому, "как если бы две восковые свечи совместились в
такой предельной степени, что их свет стал бы единым светом,
или так, что и фитиль, и свет, и воск составляли бы одно целое;
но потом вполне можно было бы отделить одну свечу от другой,
оставив две свечи, или отделить фитиль от воска". Но существует
еще одно, более глубокое единение, которое подобно тому, "как
если бы вода падала с неба в реку или в источник, где вся она
становилась бы единой водою, так что уже невозможно было бы
ни разделить, ни разграничить, которая вода реки, а которая та,
что упала с неба; или как если бы маленький ручеек впадал в
море, так что у него не было бы никакой возможности выде-
литься; или как если бы в комнате было бы два окна, через ко-
торые проходил бы яркий свет, и хотя он проходил бы разде-
ленным, это был бы все один и тот же свет". Чем же это отлича-
ется от духовного и мистического безмолвия Мигеля де Молино-
са, третья и высшая ступень которого есть безмолвие мысли?
(Руководитель, глава XVII, §129). Не приблизились ли мы к
тому, что ничто это путь, ведущий к укреплению души (гл. XX,
§186)? И стоит ли удивляться тому, что Амьель в своем Личном,
дневнике использует, даже дважды, испанское слово nada
216
Религия, мифология загробной жизни и агюкатастасис
(ничто), очевидно, не найдя ни в каком другом языке другого
столь же выразительного слова? И тем не менее, если мы будем
внимательно читать сочинения святой Тересы, нам станет ясно,
что она никогда не пренебрегала чувственным элементом, эле-
ментом наслаждения, то есть элементом личного сознания. Луша
хочет раствориться в Боге для того, чтобы впитать в себя Бога,
обрести сознание своей собственной божественности.
Блаженное видение это любовное созерцание, в котором душа
растворяется в Боге и как бы теряется в Нем, или происходит
как бы ее самоуничтожение или самоотречение, распростра-
няющееся на весь наш природный способ чувствования. И отсю-
да - это чувство, которое мы часто испытываем и которое не раз
выражалось сатирически не без дерзости и, наверное, нечестиво,
в высказываниях о том, что небеса вечной славы это обитель
вечной скуки. Ведь в противном случае нам пришлось бы прези-
рать эти чувства, хотя они так спонтанны и естественны, или
стремиться к их дискредитации.
Конечно, так думают те, кто не отдает себе отчета в том, что
высшая радость для человека - в обретении и обогащении созна-
ния. Это не обязательно радость обладания знанием, но и ра-
дость самого процесса познания. Когда мы знаем что-либо, мы
имеем тенденцию забывать, так что наше познание оказывается,
если можно так выразиться, бессознательным. Самая чистая че-
ловеческая радость, самое чистое человеческое наслаждение свя-
зано с актом усвоения знания, узнавания, с актом обретения
знания, то есть способности различать. Отсюда вытекает уже
приводившийся выше знаменитый афоризм Лессинга. Вот какой
случай произошел со стариком испанцем, сопровождавшим Бас-
ка Нуньеса де Балбоа5. Когда, поднявшись на вершину Дарьена,
они окинули взором два океана, упав на колени, он воскликнул:
"Слава Тебе, Господи! Спасибо, что не дал мне умереть, не уви-
дав такого чуда! ". Но если бы этот человек остался там надолго,
то чудо вскоре перестало бы быть чудом, а тем самым и радо-
стью. Его радостью была радость открытия, и, быть может, ра-
дость блаженного видения заключается не обязательно в созер-
цании высшей Истины во всей ее полноте, которого душа могла
бы не выдержать, а в радости нескончаемого открытия, беско-
нечного постижения Истины, сопряженного с усилием, которое
всегда поддерживало бы ощущение своего собственного дейст-
217
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
вующего сознания. j
Блаженное видение, требующее неподвижности ума, полного/
знания Истины, а не постепенного ее постижения, нетрудна
представить себе как нечто иное, подобно нирване, оказываю*
щееся духовной диффузией, рассеиванием энергии в недрах Бога/
возвратом в бессознательное в результате отсутствия столкнове*
ний, различий, или, иначе говоря, деятельности.
Но разве не является условием, без которого немыслимо наше
вечное единение с Богом, уничтожение нашего желания? Чем
отличается погружение моего сознания в Бога от погружения
Бога в мое сознание? Ручеек ли теряется в море или море - в
ручейке? Результат один и тот же.
Нашей чувственной основой является страстное желание не
утратить ощущение непрерывности своего сознания, не разо-
рвать связь наших воспоминаний, не потерять чувства своей
собственной конкретной личной идентичности, даже если мы
мало-помалу погружаемся в Бога, обогащая Его. Кто в свои во-
семьдесят лет помнит себя восьмилетнего, хотя и сознает связь
между тем, каков он теперь, и тем, каким он был тогда? И
можно сказать, что для нашего чувства проблема сводится к то-
му, существует ли Бог, существует ли человеческая цель Вселен-
ной. Но что значит эта цель? Ведь если всегда можно спросить о
почему всякого почему, то точно так же всегда можно спросить
о для чего всякого для чего. Полагая, что Бог существует, можно
спросить: "Для чего существует Бог?". Для себя самого, - скажут
мне. А кто-то непременно возразит: "что дает нам это сознание,
кроме вывода об отсутствии сознания?". Но мы всегда приходим
к выводу, сделанному еще Плотином (Энн. II, IX, 8), согласно
которому, спросить, почему создан мир - это все равно, что
спросить, почему существует душа. Только не почему, a 5ta п,
для чего.
Для того, кто занимает внешнюю, гипотетическую, объектив-
ную - иначе говоря, нечеловеческую - позицию, последнее для
чего столь же недосягаемо и поистине абсурдно, как и последнее
почему. Действительно, что может быть его результатом, кроме
вывода о том, что никакой цели нет. Разве есть какое-нибудь
логическое противоречие в том, что Вселенная не предназначена
ни к какой цели - будь то цель человеческая или сверхчеловече-
ская? Разве противоречит разуму вывод о том, что все это не
218
Религия, мифология загробной жизни и апокатастасис
имеет никакой иной цели, кроме как существовать, просто жить
и псе? Так это выглядит для того, кто занимает внешнюю пози-
цию, но для того, кто живет, страдает и страждет внутри себя...
для такого человека это вопрос жизни или смерти.
Так что ищи самого себя! Но что если в результате кто-то
обнаружит свое собственное небытие? "В поисках самого себя
человек стал грешником, а найдя то, что искал, он стал несчаст-
ным1', - сказал Боссюэ (Тгай de la concupiscence, cap, XI). "Ищи
самого себя! " начинается с "познай самого себя! "6. На что Кар-
лейль7 (Past und present, book III, chap, XI) возражает: "Вот по-
следнее евангелие этого мира: знай свое дело и делай его! По-
знай самого себя!... Долго же терзало тебя это самое твое я; ни-
когда, мне кажется, не достигнешь ты этого познания. Не верь,
что твоя задача в самопознании, ты - непознаваемый индивид,
ты познаешь то, что можешь сделать, так сделай это, подобно
Геркулесу. Это будет лучше всего". Да, но что если то, что я буду
делать, будет в конце концов тоже утрачено? А если это будет
утрачено, то для чего же это делать? Да, конечно, если я доведу
до конца свое дело - а которое дело мое? - не задумываясь о
себе, то наверное это будет проявлением любви к Богу. Но что
значит любить Бога?
А с другой стороны, если любовь к Богу живет во мне, то не
значит ли это, что я люблю скорее себя, нежели Бога, что в Боге
я люблю самого себя?
В действительности, после смерти мы хотели бы продолжать
эту жизнь, эту же самую смертную жизнь, но только без ее зол,
без скуки и без смерти. Как раз это и выразил испанец Сенека8
в своем Утешении к Марсию (XXVI); его желанием было не что
иное, как вновь прожить эту жизнь: ista тпоНг?, И именно об
этом молил Иов (XIX, 25-27), говоря что узрит Бога во плоти
своей, а не в духе. И что же иное может означать такое комиче-
ское недоразумение, как вечное возвращение, вышедшее из тра-
гических глубин души несчастного Ницше, который жаждал
правильно понятого и мирского бессмертия.
Что же Касается того блаженного видения, которое предстает
перед нами как принципиальное католическое решение, то как
может оно осуществиться, я повторяю, без уничтожения само-
сознания? Не будет ли оно подобно сну, в котором мы видим
сны, не подозревая о том, что видим все это во сне? Кому захо-
219
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
чется такой вечной жизни? Мыслить и не сознавать при этом
того, кто мыслит, значит не чувствовать самого себя, значит не
быть. Разве вечная жизнь не есть вечное сознание? Разве жить
вечно это не значит не только узреть Бога, но и знать, что я уз-
рел Его, сознавая самого себя одновременно и как несходного
Богу? Тот, кто спит, живет, но не имеет сознания самого себя.
Кто пожелает себе такого вечного сна? Когда Кирка советует
Улиссу сойти в обитель мертвых, чтобы попросить совета у про-
рицателя Тиресия, она ему говорит, что там, среди теней умер-
ших, Тиресий единственный сохраняет разум, ибо все прочие
колеблются, словно тени (Одиссея, X, 487-495). Значит ли это,
что все остальные, кроме Тиресия, победили смерть? Разве побе-
дить смерть это значит блуждать вот так, словно тень, ничего не
сознавая?
С другой стороны, разве нельзя вообразить, что эта наша зем-
ная жизнь по отношению к жизни иной - все равно что сон по
отношению к бодрствованию? Не является ли вся наша жизнь
сном, а смерть - пробуждением? Но пробуждением к чему? А
что, если все это - не что иное, как сновидение Бога, и однажды
Бог проснется? Вспомнит ли он тогда свой сон?
Рационалист Аристотель говорит в своей Этике о высшем
счастье созерцательной жизни - рю£ ®е®рцтис6£, - и у всех рацио-
налистов есть тенденция полагать счастье в познании. Понятие
вечного счастья, наслаждения созерцанием Бога, как и идея бла-
женного видения, познания и понимания Бога, имеет рациона-
листическое происхождение, это тот тип счастья, который соот-
ветствует идее Бога, сформулированной аристотелизмом. Но дело
в том, что для счастья необходимо не только видение, но и на-
слаждение, а это последнее едва ли рационально, и испытать его
можно только тогда, когда чувствуешь себя несходным Богу.
Наш католический богослов, последователь Аристотеля, кото-
рый предпринял попытку рационализировать католическое чув-
ство, Святой Фома Аквинский в своей Сумме (primae secundae
partis quaestio IV, art А) говорит, что "наслаждению нужен по-
кой". Но разве наслаждение это то, в чем человек покоится?
Покоиться,’ requiescere, - не значит ли это спать и не иметь ни-
какого сознания, от которого ты отдыхаешь? "Из самого виде-
ния Бога происходит наслаждение", - добавляет богослов. Но
душа, чувствует ли она себя при этом, как нечто отличное от
220
Религия, мифология загробной жизни и апокатастасис
Бога? "Удовольствие, которым сопровождается интеллектуальная
операция, не мешает ей, а скорее помогает", - говорит он далее.
1!у, разумеется! Иначе разве могла бы она быть радостью? И для
того, чтобы спасти удовольствие, наслаждение, радость, в кото-
рых так же, как и в боли, всегда есть что-то материальное, нечто
такое, что мы можем воспринимать только душой, воплощенной
п тело, необходимо предположить единство блаженной души с
се телом. Ведь разве возможно было бы наслаждение для души, у
которой нет никакого тела? Бессмертие чистой души, лишенной
какого бы то ни было тела, какой бы то ни было материи, - не
есть истинное бессмертие. На самом деле, мы страстно желаем
продолжить нашу жизнь, эту, а не какую-либо другую, жизнь
плоти и боли, жизнь, которую порой мы проклинаем только
потому, что она кончается. Большинство самоубийц не лишили
бы себя жизни, будь они уверены в том, что никогда не умрут
здесь, на земле. Тот, кто убивает себя, убивает себя потому, что
не хочет умирать.
Данте, в XXXIII песне Рая, начиная свой рассказ о том, как он
приблизился к лицезрению Бога, говорит, что подобно тому, как
человек видит сон и после сна хранит его волненье и лишь оно
одно запечатлено в его душе, "а остального самый след сметен",
таков и он, в нем его виденье чуть теплится, но нега все жива и
сердцу источает наслажденье10.
Cotai son io, сЪе quassi tutta cessa
mia visione ed ancor mi distdla
net cuor lo dolce che nacque da essa™,
как топит снег лучами синева
cos! la neve al Sol si disigdlan.
To есть видение, нечто интеллектуальное, заканчивается, и
тогда остается наслажденье, passione impressa , нечто эмоцио-
нальное, иррациональное, телесное, наконец.
Мы желаем телесного счастья, счастья наслажденья, а не толь-
ко духовного счастья, счастья видения. Это интеллектуальное
счастье, это рационалистическое блаженство, блаженство само-
уничтожения в познании, может только... Я не могу сказать, что
оно может удовлетворить или обмануть, потому что уверен, что
Спиноза не был этим ни удовлетворен, ни обманут. В конце
221
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ J
своей Этики, в теоремах XXXV и XXXVI пятой части, он посту-'
лирует, что Бог любит самого себя бесконечной интеллектуаль-
ной любовью; что интеллектуальная любовь души к Богу есть id
самая любовь Бога, которой Бог любит самого себя, не поскольку
Он бесконечен, но поскольку Он может выражаться в сущности
человеческой души, рассматриваемой под формой вечности, то
есть интеллектуальная любовь души к Богу составляет часть бес-
конечной любви, которой Бог любит самого себя. И вслед за
этими трагическими, приводящими в отчаяние теоремами, са-
мая последняя теорема, на которой заканчивается книга, теоре-
ма, которая завершает и увенчивает собою грандиозную траге-
дию Этики, гласит, что счастье не есть награда за добродетель,
но сама добродетель, и что мы наслаждаемся им не потому, что
обуздываем свои страсти, но наоборот, вследствие того, что мы
наслаждаемся им, мы в состоянии обуздывать свои страсти. Ин-
теллектуальная любовь! Интеллектуальная любовь! Разве возмож-
на интеллектуальная любовь? Это что-то вроде красного вкуса,
горького звука и ароматного цвета, или скорее что-то вроде
влюбленного треугольника или сердитого эллипса, то есть это
чистейшая метафора, но метафора трагическая. И метафора эта
трагически соответствует тому, что ведь и сердце тоже имеет
свои разумные основания. Разумные основания сердца! Любов-
ные чувства головы! Интеллектуальное наслаждение! Блаженное
понимание! Трагедия, трагедия и еще раз трагедия!
И тем не менее, существует нечто такое, что можно назвать
интеллектуальной любовью, и что является любовью разумения,
той самой созерцательной жизнью Аристотеля, ибо познание это
нечто деятельное и любовное, а блаженное видение это узрение
Истины во всей ее полноте. Разве в основе всякой страсти не
кроется любопытство? Разве наши прародители, согласно биб-
лейскому преданию, не совершили грехопадение из-за желания
вкусить от плода древа познания добра и зла и, овладев этим
знанием, стать, как боги? Разве желание узреть Бога, то есть
саму Вселенную, в ее душе, в ее внутренней сущности, не пре-
восходит все наши желания? Такая перспектива не может удов-
летворить только грубых людей, которые не способны понять,
что величайшее для человека счастье заключается в том, чтобы
быть еще более человеком, то есть еще более Богом, и что Богом
он является тем в большей мере, чем большим сознанием он
222
Религия, мифология загробной жизни и апокатастасис
обладает.
Эта интеллектуальная любовь, или так называемая платониче-
ская любовь, представляет собой способ господства и власти.
Действительно, нет господства более совершенного, чем знание;
ют, кто что-то знает, имеет власть над тем, что он знает. Знание
объединяет познающего с познаваемым. "Я тебя созерцаю и,
созерцая, делаю моим”, ~ такова формула этой связи. И разве
познать Бога - не значит овладеть Им? Тот, кто знает Бога, тот
уже и есть Бог.
Э.Брюнье (La Degradation de I’Pnergie, part. IV, chap. XVIII, E.
2) рассказывает - а ему об этом поведал М.Сарро, который ус-
лышал это от отца Гратри14, - что когда Гратри прогуливался в
Люксембургском саду, беседуя с великим математиком и като-
ликом Коши15 о том счастье, которое люди избранные находили
в том, чтобы в конце концов, без каких бы то ни было ограни-
чений и неясностей, добиться познания тех истин, над которыми
долгое время билась мировая мысль, и отец Гратри, намекая на
исследования Коши в области механической теории отражения
света, высказал мысль о том, что одним из величайших интел-
лектуальных наслаждений выдающегося геометра будет проник-
новение в тайну света, Коши возразил, что ему не представляет-
ся возможным узнать об этом больше, чем он уже знает, и что
он не представляет себе, чтобы какой-нибудь более совершенный
интеллект мог постичь тайну отражения лучше, чем представил
се он, Коши, так как он создал механическую теорию данною
феномена. "Его благочестие, - поясняет Брюн, - не доходило до
веры в то, что возможно сделать нечто иначе или лучше, чем это
сделал он".
В этом рассказе есть два момента, которые для нас представ-
ляют интерес. Во-первых, это выражение того, что является со-
зерцанием, интеллектуальной любовью, или блаженным видени-
ем, для великих людей, которые делают познание своею главной
страстью, и, во-вторых, это вера в механистическое объяснение
мира.
Этой механистической установке интеллекта сопутствует уже
известная нам формула, согласно которой "ничто не возникает,
ничто не исчезает, но все изменяется", при помощи которой
теперь любят интерпретировать двусмысленный принцип сохра-
нения энергии, забывая о том, что для нас, для людей, энергия
223
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
практически является энергией, годной к употреблению, и что
эта последняя исчезает постоянно, рассеивается через диффузию
теплоты, убывает, имея тенденцию к стиранию различий и гомо-
генности. Действительным, реальным для нас является то, что
дифференцировано, иначе говоря, то, что имеет качественный
характер; чистое количество, лишенное качественных различий,
как таковое для нас не существует, а стало быть и не действует.
А материальная Вселенная, тело Вселенной, похоже мало-помалу
- и вопреки замедляющей деятельности живых организмов и
даже сознательной деятельности человека - движется в направ-
лении состояния абсолютной стабильности, гомогенности (см.
Brurihes, op. cit.). То есть если дух имеет тенденцию концентри-
роваться, то материальная энергия имеет тенденцию рассеивать-
ся.
И разве нет здесь внутренней связи с нашей проблемой? Разве
нет связи между этим выводом научной философии относитель-
но конечного состояния стабильности и гомогенности и мистиче-
ской грезой об апокатастасисе? Разве не станет эта смерть тела
Вселенной конечным торжеством ее Божественного духа?
Очевидна внутренняя связь между религиозным требованием
вечной жизни после смерти и теми - всегда только временными
- выводами, к которым приходит научная философия относи-
тельно возможного будущего материальной, или чувственной,
Вселенной. И фактически существуют как теологи Бога и бес-
смертия души, так и такие, которых Брюн (op. cit., cap. XXVI,
§2) называет теологами монизма, их лучше было бы назвать
атеологами, это люди, которые в духе отстаивают суждение а
priori*, и которые становятся невыносимыми, - добавляет он, -
когда считают себя вправе презирать теологию. Образчиком этих
господ является Геккель. Ведь ему удалось рассеять тайны При-
роды!
Эти атеологи овладели принципом сохранения энергии, прин-
ципом "ничто не возникает, ничто не исчезает, но все изменяет-
ся", который имеет теологическое происхождение уже у Декар-
та, и использовали его для того, чтобы освободить нас от Бога.
"Мир устроен так, чтобы сохраняться, - пишет Брюн, - но сам
по себе он не возмещает, или вернее, не заглаживает тех тре-
щин, которые в нем появляются. Какая прекрасная тема для
риторических преувеличений! Но те же самые преувеличения,
224
Религия, мифология загробной жизни и апокатастасис
которые в XVII веке были использованы для доказательства муд-
[ххзти Создателя, в наши дни служат аргументами в устах тех,
кто стремится обойтись без Него". Так будет всегда; так назы-
ваемая научная философия, по сути дела теологическая, или ре-
лигиозная по своему происхождению и пафосу, приходит к атео-
логии, или иррелигиозности, которая является не чем иным, как
|сологией и религией. Вспомним Ричля, которого мы уже цити-
|х)вали на страницах этих очерков.
Нынче последнее слово скорее даже науки, а не научной фи-
лософии, кажется, состоит в том, что материальный, чувственно-
воспринимаемый мир движется по пути убывания энергии, пре-
обладания необратимых феноменов, к последнему стиранию всех
различий, к своего рода окончательной гомогенности. И это на-
поминает нам ту гипотетическую первоначальную гомогенность,
которой воспользовался и злоупотребил Спенсер, и эту его фан-
тастическую "неустойчивость гомогенного", неустойчивость, ко-
торая понадобилась атеологическому агностицизму Спенсера для
объяснения необъяснимого перехода от гомогенного к гетеро-
генному. Ведь каким образом может без внешнего воздействия
возникнуть какая бы то ни было гетерогенность из совершенно и
абсолютно гомогенного? Но понадобилось отказаться от всякой
идеи творения, и тогда этот безработный инженер, ввязавшийся
в метафизику, как назвал его Папини16, изобрел неустойчивость
гомогенного, которая является более...- как бы это сказать? -
более мистической и даже, если хотите, более мифологической,
чем Божественный акт творения.
В самую точку попал тот итальянский позитивист, Роберто
Ардиго, который, возражая Спенсеру, говорил, что более естест-
венным было бы предположить, что все всегда было так же, как
и теперь, что миры всегда находились в процессе становления, в
состоянии неопределенности, одни миры формируются, другие
разрушаются; что гетерогенность извечна. Вот, как видите, еще
один способ не решать проблемы.
Или может быть это решение? Но в таком случае Вселенная
была бы бесконечной, и действительно, невозможно представить
себе вечную и бесконечную Вселенную, наподобие той, что по-
служила Ницше основанием для его идеи вечного возвращения.
Если Вселенная должна быть вечной, если в ней, для каждого из
ее миров, должны вечно продолжаться периоды гомогенности,
я - 921
225
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
убывания энергии, и периоды гетерогенности, то необходимо,
чтобы она была бесконечной; чтобы всегда и в каждом из ее
миров оставалось место для внешнего воздействия. И действи-
тельно, тело Бога может быть только вечным и бесконечным.
Но для нашего мира кажется доказанным постепенное стира-
ние всех различий, или, если угодно, его смерть. Какова же
должна быть судьба нашего духа в этом процессе? Будет ли он
убывать по мере убывания энергии нашего мира и возвратится в
бессознательность или же, напротив, будет возрастать по мере
убывания отработанной энергии и в результате усилий самого
нашего духа, направленных на то, чтобы задержать этот процесс
и господствовать над Природой, в чем и состоит жизнь духа?
Являются ли сознание и его протяженная опора двумя противо-
положными силами, которые состоят в таком отношении друг к
Другу, что одна из них возрастает за счет убывания другой?
фактически, самым лучшим в нашей научной деятельности,
самым лучшим в нашей индустрии является все то, что не ведет
- как это часто бывает - к разрушению, а стремится затормозить
этот фатальный процесс убывания энергии. Уже сама органиче-
ская жизнь, опора сознания, является стремлением избежать
этого зловещего конца, оттягивая его, насколько это только воз-
можно.
Напрасно хотим мы обмануть себя языческими гимнами
Природе, которую Леопарди, этот христианский атеист, в своей
замечательной песне дрока (La Ginesta) с глубочайшим смыслом
называл "матерью в родах, мачехой в любви". Против нее изна-
чально был направлен тот порядок жизни, который устанавли-
вался человеческим обществом; страх перед голой Природой и
был тем, что впервые связало людей социальными узами. В дей-
ствительности, не что иное, как человеческое общество является
матерью рефлексивного сознания и жажды бессмертия, которая
торжественно открывает состояние Благодати над состоянием
Природы, и не кто иной, как человек, очеловечивая, одухотворяя
Природу своим трудом, делает ее сверхъестественной.
Трагический португальский поэт Антеру ди Кентал в двух сво-
их замечательных сонетах под названием Искупление пропел, что
существует дух, заключенный, но уже не в атомах, ионах или
кристаллах, а - как это и подобает поэту - в море, в деревьях, в
лесу, в горе, в ветре, в живых организмах и во всех материаль-
226
Религия, мифология загробной жизни и апокатастасис
пых формах, и что однажды все эти души, пребывая еще в лим-
бе существования, пробудятся к сознанию и, воспарив, как чис-
тое мышление, увидят формы, порождения иллюзии, рассеи-
вающиеся, словно пустой сон. Вот вам грандиозное сновиденье
пробуждения сознания во всем.
Разве Вселенная, эта наша Вселенная - и кто знает, существу-
ют ли другие? - не начала с нулевого духа - а ноль это не то же
самое, что ничто - и бесконечности материи, и разве не направ-
ляется она к своему завершению в бесконечности духа при нуле-
вой материи? О эти грезы!
Разве не правда, что все имеет душу и что душа эта требует
освобожденья? "О, земли Альваргонсалеса - в самом сердце Ис-
пании, - вы бедны, вы печальны, - так печальны, как будто у вас
есть душа! ”, - пропел наш поэт Антонио Мачадо17 (Поля Кас-
тилии), Где же она, эта печаль полей - в них самих или же в
пас, эти поля созерцающих? Разве они не страдают? Но чем
может быть индивидуальная душа в мире материи? Является ли
индивидом какая-нибудь скала или гора? Является ли им дере-
во?
И тем не менее, всегда получается так, что дух и материя
борются друг с другом. Уже Эспронседа18 сказал об этом так:
Чтоб обрести покой блаженный, жить в тиши,
в нас то материи избыток, то души&.
Разве нет в истории человеческого мышления, или, если угод-
но, воображения, чего-то такого, что соответствует этому про-
цессу редукции материального, то есть редукции всего к созна-
нию?
Да, есть, и пошло это от первого христианского мистика, Свя-
того Павла, Апостола языков, от того, кто не видел своими плот-
скими очами лица Христа телесного и смертного, Христа-
моралиста, и в душе своей воссоздал Христа бессмертного и ре-
лигиозного, от того, кто восхищен был до третьего неба, где уз-
нал неизреченные тайны (И Кор. XII, 2,4). Этот первый христи-
анский мистик тоже грезил об окончательной победе духа, соз-
нания, о том, что в богословии обозначается специальным тер-
мином "апокатастасис", или "восстановление”.
В стихах 26-28 главы XV первого Послания апостола Павла к
коринфянам говорится, что “последний же враг истребится -
и*
227
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
смерть, потому что Бог все покорил под ноги Его; когда же ска-
зано, что Ему все покорено, то ясно, что кроме Того, Который
покорил Ему все. Когда же все покорит Ему, тогда и Сам Сын
покорится Покорившему все Ему, да будет Бог все во всем”, <
Ivar} 6 x&vra tv tuxchv. То есть цель состоит в том, чтобы в \
конце концов Бог, Сознание, стал все во всем.
Доктрина эта находит свое завершение, когда все тот же Апо-
стол в своем Послании к ефесянам раскрывает ее содержание по
отношению к цели всей истории мира. Как известно, в нем он
представляет нам Христа - того, кем создано все, что на небесах ।
и что на земле, видимое и невидимое (I, 16), - как Главу всего ।
(I, 22), и в Нем, в Главе всего, мы все должны воскреснуть, что-
бы жить вместе со святыми и постигнуть со всеми святыми, что
широта и долгота, и глубина и высота, и уразуметь превосходя-
щую разумение любовь Христову (III, 18, 19). И к этому соби-
ранию нас во Христе, который есть глава Человечества и его за-
вершение, относится то, что Апостол называет воссоединением,
обобщением, или собиранием всех во Христе, &vaic8(palai(bcrao0ai \
х& Tcdvra tv Хркгсф. И это собирание в Боге - avaKecpalaicocn^,
anacefale-osis, - являющееся целью истории мира и человеческого
рода, есть не что иное, как еще один аспект апокатастасиса.
Таким образом, апокатастасис, в ходе которого Бог становится
все во всем, сводится к анацефалосису, к тому, что все собирает-
ся во Христе, в Человечестве Христа, тем самым Человечество -
цель творения. Значит, апокатастасис, очеловечение и обожение
всего, уничтожает материю? Но не следует ли из этого, что,
уничтожаясь, материя, согласно Школе, являющаяся принципом
индивидуации - principium iruhnduatiords^, - обращается в чистое |
сознание, которое в абсолютной чистоте своей не знает себя, 1
равно как и не является какой бы то ни было вообразимой и \
чувственновоспринимаемой вещью? И если вся материя унич-
тожена, на что же тогда опирается дух?
Таким образом снова, хотя и другим путем, мы приходим к
тем же самым затруднениям.
С другой стороны, кто-то может сказать, что апокатастасис, в
котором Бог станет все во всем, предполагает, что прежде этого \
не было. Если все существа достигают наслаждения Богом, то
тем самым предполагается, что и Бог достигает наслаждения
всеми существами, ибо блаженное видение взаимно, и Бог, ста-
228
Религия, мифология загробной жизни и апокатастасис
новясь лучше познанным, совершенствуется, он питается и обо-
гащается нашими душами.
Вступив на этот путь безумных грез, можно вообразить себе,
что Бог, в начале бессознательный, спящий в материи, постепен-
но превращается в Бога, сознающего все, сознающего свою соб-
ственную божественность; что вся Вселенная осознает себя как
целое и осознает каждое из сознаний, входящих в состав этого
целого, что Вселенная становится Богом. Но в таком случае, что
явилось началом этого бессознательного Бога? Не сама ли мате-
рия? В таком случае Бог был бы не началом, а конечной целью
Вселенной. Но может ли быть целью то, что не было первонача-
лом? Разве вне времени, в вечности, существует различие между
первоначалом и целью? "Луша целого не ограничена тем (то
есть материей), что ограничено ею", - говорит Плотин (Энн. II,
IX, 7). Или может быть лучше будет сказать, что Сознание Це-
лого стремится, будучи всем, стать также и каждой своею ча-
стью, чтобы каждое частное сознание обладало тотальным созна-
нием? Не получается ли так, что единый Бог монотеизма пре-
вращается в Бога пантеистического? Если же нет, если материя
и страдание чужды Богу, то в таком случае возникает вопрос: для
чего Бог создал мир? Для чего Он создал материю и ввел в мир
страдание? Не лучше ли было бы Ему ничего не создавать? Разве
прибавил Он себе славы тем, что создал ангелов и людей, кото-
рые совершили грехопадение и которых Он был вынужден при-
говорить к вечным мукам? Может быть, Он создал зло, чтобы
исправить его? Или Его замыслом было искупление, причем
тотальное и абсолютное искупление, искупление всего и всех?
Ведь эта гипотеза не является ни более рациональной, ни более
благочестивой, чем любая другая.
Но давайте вернемся к апокатастасису Павла.
Если Бог станет все во всем, то не значит ли это, что Он за-
кончит свое существование, перестанет быть Богом, бесконеч-
ным сознанием, объемлющим все сознания? И что такое беско-
нечное сознание? Если предположить, что это сознание предпо-
лагает ограничение, или, вернее, является осознанием сознания
границы, различия, то не упраздняется ли тем самым бесконеч-
ность? Какое значение имеет понятие бесконечности примени-
тельно к сознанию? Что такое сознание сознания во всей его
полноте, вне которого не было бы ничего, что не было бы созна-
229
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
нием? Сознанием чего является в таком случае сознание созна-
ния? Сознанием своего содержания? Или может быть правиль-
нее будет считать, что мы приближаемся к апокатастасису, или к
окончательному апотеосису, никогда не достигая его, начиная с
хаоса, с абсолютной бессознательности в вечности прошлого?
Не является ли этот апокатастасис, это возвращение всего в
Бога, скорее идеальной целью, к которой мы беспрерывно при-
ближаемся, никогда не достигая ее, и одни движутся в этом
направлении быстрее, другие - медленнее. Не является ли пол-
ное и абсолютное вечное блаженство вечной надеждой, которая,
окажись она вполне осуществленной, умерла бы. Разве возможно
испытывать блаженство, не имея надежды? И невозможно наде-
яться на однажды уже осуществившееся обладание Богом, ибо
это последнее убивает надежду, убивает нашу духовную жажду.
Не значит ли это, говорю я, что все души беспрерывно растут,
одни в большей, другие в меньшей степени, но если все когда-
нибудь должны будут пройти одну и ту же ступень роста, нико-
гда не достигая при этом бесконечного, не достигая Бога, то к
кому же они непрерывно приближаются? Не является ли вечное
блаженство вечной надеждой, в сердцевине которой вечная тре-
вога о том, не завершится ли счастье в ничто?
И множатся вопросы, на которые нет ответа.
"Да будет Бог все во всем", - говорит Апостол. Но будет ли Он
в каждом из нас по-разному или одним и тем же во всех? Не
будет ли Бог всем в грешнике? Не присутствует ли Он в его
душе? Не присутствует ли Он в так называемом аду? И каким
образом Он присутствует в нем?
Отсюда возникают новые проблемы, и они относятся к проти-
воположности между небесами и адом, между вечным блажен-
ством и вечным несчастьем.
Может быть, дело в том, что в конце концов спасаются все, в
том числе и Каин, и Иуда, и сам Сатана, как, развивая павлики-
анскую идею апокатастасиса, хотел думать Ориген21?
Когда наши католические богословы пытаются рационально -
или, если хотите, этически - оправдать догмат о вечных муках
ада, они приводят доводы, столь лживые, смехотворные и ин-
фантильные, что невероятно, чтобы они чего-то достигли на этом
пути. Ведь сказать, что поскольку Бог бесконечен, то и оскорбле-
ние, нанесенное Ему, тоже бесконечно, а потому и наказание
230
Религия, мифология загробной жизни и апокатастасис
вечно, значит, помимо того, что бесконечное оскорбление это
нечто невообразимое, не знать, что в человеческой морали, но не
в полиции, тяжесть нанесенного ущерба измеряется не столько
достоинством потерпевшего, сколько намерениями обидчика, а
бесконечное преступное намерение это бессмыслица. Здесь уме-
стны будут слова Христа, обращенные к Его Отцу: "Отче, прости
им, ибо не знают, что делают! ", и нет такого человека, который,
нанося оскорбление Богу или своему ближнему, знал бы, что
делает. В человеческой этике, или, если угодно, в человеческой
полиции - так называемом Уголовном праве, в котором как раз
меньше всего права, - вечное наказание является бессмыслицей.
"Бог справедлив, и Он карает нас; только это нам необходимо
знать; все прочее для нас не более, чем праздное любопытство".
Так считает Ламенне (Essai, parte. IV, cap. VII), так вместе с
ним думают и другие. И Кальвин тоже. Но может ли кто-нибудь
примириться с этим? Праздное любопытство! Назвать праздным
любопытством то, от чего более всего сжимается сердце!
Разве зло уничтожается потому, что уничтожается желание
или желанию достаточно стать вечным, чтобы стать злым? Нель-
зя ли сказать, что дело не в том, что вера в иную жизнь делает
человека добрым, а в том, что он верует в нее, потому что добр?
И что значит быть добрым и быть злым? Это уже из области
этики, а не религии. Или, вернее, не является ли чем-то этиче-
ским, если человек творит добро, несмотря на то, что он зол, и
чем-то религиозным, если человек добр, несмотря на то, что он
творит зло?
А с другой стороны, разве нельзя сказать, что грешник терпит
вечное наказание потому, что грех не кончается, потому что
грешники не перестают грешить? Что ад не решает проблемы,
вся абсурдность которой проистекает из понимания наказания
как мести или возмездия, а не как исправления; из понимания
наказания в духе варварских народов. И отсюда - полицейский
ад, для того, чтобы наводить ужас на этот мир. Хуже всего, что
мир больше уже не страшится ада, а потому придется его за-
крыть.
Но, с другой стороны, разве в религиозном понимании и с
точки зрения тайны не существует вечности страдания, несмотря
на то, что наши чувства против этого протестуют? Почему бы не
допустить существование такого Бога, который питается нашей
231
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
болью? Разве целью Вселенной является наше счастье? Или мо-
жет быть своею болью мы подпитываем какое-то чужое счастье?
Давайте перечитаем Эвмениды знаменитого трагика Эсхила22,
эти хоры Эриний, сетующих на то, что новые боги, нарушая
древние законы, вырвали из их рук Ореста; эти пламенные вы-
пады против Аполлона, спасающего Ореста. Может быть дело в
том, что спасение вырывает из рук богов их добычу и игрушку,
людей, страданиями которых они играют и забавляются, подоб-
но тому, как забавляются дети, мучая жука, согласно изречению
нашего трагика? И давайте вспомним вот это: "Боже мой! Боже
мой! почему Ты меня оставил?"23.
Да, почему бы не допустить вечность страдания? Ад это тоже
увековечение души, но только в страдании. Разве страдание не
является чем-то существенным для жизни?
Люди занимаются изобретением теорий для объяснения так
называемого происхождения зла. А почему не происхождения
добра? Почему предполагается, что добро положительно и изна-
чально, а зло отрицательно и производно? "Все сущее - каждое в
отдельности - хорошо", - изрек Святой Августин24. Но почему?
Что значит быть благом? Благо есть благо для чего-то, оно соот-
ветствует какой-то определенной цели, и сказать, что все хоро-
шо, все есть благо, это все равно что сказать, что все соответству-
ет своей цели. Но в чем эта цель? Наше страстное желание со-
стоит в том, чтобы стать вечными, пребывать в своем существо-
вании, и мы называем благом лишь то, что способствует дости-
жению этой цели, а злом лишь то, что стремится ослабить или
повредить наше сознание. Мы предполагаем, что человеческое
сознание есть цель, а не средство для чего бы то ни было другого,
что не было бы сознанием, - ни человеческим ни сверхчеловече-
ским.
Всякий метафизический оптимизм, такой как оптимизм Лейб-
ница, или пессимизм, наподобие пессимизма Шопенгауэра, не
имеет никакой другой основы. Для Лейбница этот мир - лучший
из миров, потому что он способствует увековечению сознания, а
с ним и воли, ибо интеллект усиливает волю и совершенствует
ее, ибо цель человека в созерцании Бога, а для Шопенгауэра этот
мир - худший из всех возможных миров, потому что он способ-
ствует разрушению воли, потому что интеллект, представление,
убивает волю, свою мать. И потому Франклин25, который верил
232
Религия, мифология загробной жизни и апокатастасис
в иную жизнь, утверждал, что вновь, от начала и до конца, from
its beginning to the end, проживет эту жизнь, ту самую жизнь,
которую он уже прожил; а Леопарди, который не верил в иную
жизнь, утверждал, что никому не суждено вновь прожить жизнь,
которую он прожил. Обе эти доктрины, - уже не этические, а
религиозные, и чувство морального блага, коль скоро оно -
богословская добродетель, тоже имеет религиозное происхожде-
ние.
И снова кто-то спросит: не будут ли спасены, не будут ли
увековечены, и уже не в страдании, а в счастье, все люди, - и те,
которых мы называем добрыми, и те, которых мы называем
злыми?
Не проникает ли в добро и зло некое лукавство? Заключается
ли зло в намерении того, кто совершает поступок, или может
быть скорее оно заключается в намерении того, кто осуждает
этот поступок, как дурной? Но хуже всего то, что человек судит
сам себя, став сам себе судьей!
Которые же спасутся? Вот вам еще одна фантазия - не более
и не менее рациональная, чем все те, что были представлены в
виде вопросов, - и она состоит в том, что спасется лишь тот, кто
захочет спастись, что лишь тот станет вечным, кто живет охва-
ченный ужасным голодом по вечности и увековечению. Тот, кто
жаждет никогда не умирать, верит, что никогда не умрет в духе,
потому что достоин бессмертия, или вернее только тот жаждет
личной вечности, кто уже несет ее в своей душе. Вечность обре-
тет тот, кто не перестает со страстью желать своего бессмертия,
со страстью, побеждающей всякий разум, но не тот, кто не дос-
тоин вечности, и не достоин потому, что не желает ее. И нет
никакой несправедливости в том, что ему не будет дано то, чего
он не желает, ибо просите и дастся вам. Наверное, каждому
дается по желанию его. И быть может грех против Духа Свято-
го, грех, которому, согласно Евангелию, нет прощения, это не
что иное, как нежелание Бога, нежелание обрести вечность.
"Каков дух ваш, таково и искание ваше; найдете то, что поже-
лаете найти, вот что значит быть христианином", as is your sort
of mind - so is your sort of search; youU find - what you desire, and
thats to be a Christian, - говорил P. Браунинг (Clmstmaseve and
Easterday, VII).
Данте в своем аду обрекает эпикурейцев, тех, кто не верил в
233
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
иную жизнь, на нечто еще более ужасное, чем не иметь ее, а
именно на сознание того, что они не имеют никакой другой
жизни, и, выразив это в образной форме, он заключил их в
прежнюю их плоть, навеки заточив в могилах, без света, без
воздуха, без огня, без движения, без жизни (Ад X, 10-15)26.
Разве это жестокость - отказать человеку в том, чего он не же-
лал или не может желать? Сладкоголосый Вергилий в песне VI
своей Энеиды (426-329) заставляет нас услышать голоса и жа-
лобные крики детей, плачущих в глубинах ада,
continuo auditae voces, vagitus et ingens
infantumque animae flentes in Umine primo;
несчастные, едва лишь в жизнь явившись и не изведав радостей
ее, оторваны от материнской груди и ввергнуты в жестокое
страданье,
quos dulcis vitae exsortes et ab ubere raptos
abstulit atra dies et funere mersit acerb о.
Но разве потеряли они жизнь, если не знали и не желали ее?
Неужели они действительно ее не желали?
Здесь могут сказать, что вместо них ее желали другие, что их
родители желали, чтобы они обрели вечность, чтобы потом вме-
сте с ними воскреснуть в раю. И таким образом мы вступаем в
новую сферу фантазий, в сферу представления о солидарности и
представительной форме вечного спасения.
Действительно, многие представляют себе человеческий род
как единое существо, как коллективного и солидарного субъекта,
в котором каждый член представляет или может представлять
все сообщество в целом, и спасение тоже представляют себе как
нечто коллективное. И заслугу, и вину, и искупление они пред-
ставляют себе как нечто коллективное. Согласно этому способу
чувствовать и воображать, либо спасутся все, либо не спасется
никто; спасение является тотальным и взаимным; каждый чело-
век Христос для своего ближнего.
И разве нет как бы предчувствия этого в народной католиче-
ской вере в молитвы душ Чистилища, в покровительство, кото-
рое мертвые оказывают живым, и в заслуги, которые им припи-
сывают? Народному католическому благочестию свойственно это
234
Религия, мифология загробной жизни и апокатастасис
чувство воздаяния по заслугам как живым, так и мертвым.
Не следует забывать также и о том, что уже много раз в чело-
веческой религиозной мысли была представлена идея бессмертия
ограниченного числа избранных душ, представляющих всех про-
чих и до некоторой степени включающих их в себя, идея языче-
ского происхождения - ведь таковы были герои и полубоги, -
которая иногда облекалась в известные всем слова о том, что
много званных, но мало избранных.
В те самые дни, когда я был занят работой над этим эссе, мне
в руки попало третье издание /зцалога о жизни и смерти Шарля
Бонне27, книга, в которой фантазии, аналогичные представлен-
ным мною, находят концентрированное и впечатляющее выра-
жение. Ни душа не может жить без тела, ни тело - без души,
говорит Бонне, а потому в действительности не существует ни
смерти, ни рождения, так же как на самом деле не существует
ни тела, ни души, все это абстракции, то есть иллюзии, но суще-
ствует только мыслящая жизнь, часть которой мы составляем, и
которая не может ни родиться, ни умереть. Это заставляет его
отрицать человеческую индивидуальность, утверждая, что никто
не может сказать: "Я есмь”, но скорее может сказать: "Мы суть”,
или даже так: "Есть в нас". В нас есть человечество, род человече-
ский, - вот кто в нас мыслит и любит. И души передаются из
поколения в поколение точно так же, как и тела. "Живое мыш-
ление, или мыслящая жизнь, каковой мы и являемся, вновь и
вновь появляется в зачаточной форме, аналогичной той, что со-
ответствует нашему существованию в качестве зародыша в лоне
женщины". Таким образом, каждый из нас уже жил и вновь
будет жить, хотя и не знает об этом. "Если человечество посте-
пенно развивается и совершенствуется, то станет ли кто-нибудь
утверждать, что в момент своей смерти последний человек, ко-
торый будет содержать в себе всех остальных людей, не достиг-
нет высшей человечности, так как она существует где-то в дру-
гом месте, на небесах?... Мы все едины, мы все мало-помалу
пожинаем плоды наших усилий". Согласно этому образу мыслей
и чувств, подобно тому, как никто не родится, никто не умира-
ет, но ни одна душа не прекратила борьбы и многократно ока-
зывается в средоточии человеческой битвы, "начиная с того, что
тип эмбриона, соответствующий одному и тому же сознанию,
был представлен в непрерывной последовательности человече-
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
ских феноменов". Конечно, поскольку Бонне начинает с отрица-
ния личной индивидуальности, он проходит мимо нашего ис-
тинного желания, желания спасти нашу личную индивидуаль-
ность; но так как, с другой стороны, сам он, Вонне, является
личным индивидом и испытывает это желание, он прибегает к
различению между званными и избранными, к понятию душ,
предоставляющих все человечество, и предоставляет некоторому
числу избранных людей такое представительное бессмертие. Об
этих избранных он говорит, что "Богу они в некотором смысле
нужны больше, чем мы". И заканчивает это грандиозное снови-
денье тем, что "поднимаясь все выше, от вершины к вершине,
«нет ничего невозможного в том, чтобы мы достигли высшего
счастья, и жизнь наша растворилась в совершенной Жизни, как
растворяется капля воды - в море. И тогда мы поймем, - про-
должает он, - что все, что произошло, было необходимо, что
каждая философия и каждая религия имела свой момент исти-
ны, когда, несмотря на все наши заблуждения и ошибки, в са-
мые мрачные периоды нашей истории, мы видели свет маяка, и
что все мы были предназначены для соучастия в Вечном Свете.
И если Бог, которого мы находим вновь, имеет тело - а мы не
можем представить себе Бога живого, который не имел бы тела,
- то мы будем одной из его наделенных сознанием клеток, тогда
как взгляды народов будут устремлены к мириадам солнц. Если
бы эта мечта исполнилась, то океан любви затопил бы наши
берега, и конец всякой отдельной жизни был бы прибавлением
еще одной капли воды к его бесконечности". Чем является это
космическое сновиденье Бонне, если не пластическим образом
павликианского апокатастасиса?
Да, это сновиденье, христианское по своему происхождению,
является, в сущности, не чем иным, как павликианским анаце-
фалосисом, собиранием всех людей в Человеке, в Человечестве
совершенной Личности, каковой является Христос, вместе со
всеми людьми, а затем покорением всего этого Богу, дабы Бог,
Сознание, стал все во всем. А это предполагает коллективное
спасение и некое загробное общество.
В середине XVIII века два пиетиста протестантского происхо-
ждения, Иоганн Якоб Мозер и Фридрих Кристофор Этингер28,
восстановили силу и значимость павликианского анацелофасиса.
Мозер заявил, что его религия заключается не в том, чтобы обла-
236
Религия, мифология загробной жизни и апокатастасис
дать неким истинным учением и добродетельно жить в соответ-
ствии с ним, а в том, чтобы вновь соединиться с Богом через
Христа; этому соответствует возрастающее в течение всей нашей
жизни сознание своих грехов, а также милосердия и долготерпе-
ния Божиих, возвышение всякого нашего естественного чувства,
обретение покаяния, в основе которого смерть Христа, радости
примирения с Богом в постоянном свидетельстве Духа Святого о
прощении грехов; его религия в том, чтобы в своем поведении
следовать примеру Христа, исходя только из веры, приближаться
к Богу и беседовать с Ним, и стремиться к тому, чтобы умереть
в благодати и надежде в будущей жизни обрести блаженство в
Боге и в общении со всеми святыми (С. Pitschl, Geschichte der
Pietismus, III, §43). Общение co всеми святыми, то есть вечное
блаженство, он понимает не как видение Бога в Его бесконечно-
сти, но, основываясь на Послании к ефесянам, как созерцание
Бога в гармонии творения с Христом. Общение со всеми святы-
ми было, в его понимании, существенным содержанием вечного
блаженства. Оно было осуществлением Царства Божия, которое
таким образом оказывается Царством Человека. И представляя
доктрины этих двух пиетистов, Ричль признает (рр. cit,, III, §46),
что для протестантизма оба эти свидетельства приобрели такое
же значение, как теологический метод Спенсера, еще одного
пиетиста.
Таким образом, мы видим, что, начиная со Святого Павла,
сокровенное, мистическое христианское желание придавало Все-
ленной человеческую, или, иначе говоря, божественную цель,
состоящую в том, чтобы спасти человеческое сознание, и спасти
его, сделав все человечество единой личностью. Этой цели отве-
чает анацефалосис, собирание всего - всего сущего на земле и на
небе, всего видимого и невидимого - во Христе, и апокатастасис,
возвращение всего в Бога, в сознание, дабы Бог стал все во всем.
Если же Бог становится все во всем, то не значит ли это, что Он
восстанавливает всякое сознание и воскрешает в нем все про-
шедшее, и тем самым становится вечным все, что было во вре-
мени? А в том числе и все индивидуальные сознания, которые
были, есть и будут, восстановятся такими, как они были, есть и
будут, в обществе и солидарности.
Но это воскресение в сознании всего того, что когда-либо бы-
ло, не несет ли оно с собой с необходимостью слияние идентич-
237
АГОНИЯ ХРИСТИАНСТВА
ного, смешение подобного? Если человеческий род сделается
истинным обществом во Христе, общиной святых, Царством
Божиим, то не значит ли это, что мнимые и даже греховные
индивидуальные различия сотрутся и в совершенном обществе от
каждого человека останется только нечто существенное? Разве не
получится, как это предполагал Бонне, что вот это конкретное
сознание, которое живет в XX столетии вот в этом уголке этой
земли, будет чувствовать себя в точности тем же самым, что и
другие сознания, жившие в другие века и быть может в иных
землях?
Неужели невозможно действительное и реальное, субстанци-
альное, внутреннее единение душ всех тех, кто когда-либо жил!
’’Если бы двое сделались одним, деянье это превзошло все соз-
данное миром’’.
If any two creature grew into one
They would do more than the world has done,
изрек Браунинг (The flight of the Duchess), и Христос оставил
нам слова о том, что где двое собирутся во имя Его, там будет
Он.
Следовательно, рай, как полагают многие, это общество, более
совершенное, чем общество мира сего: это человеческое общест-
во, ставшее личностью. И нет недостатка в тех, кто верит, что
весь человеческий прогресс направлен на превращение нашего
рода людского в некое коллективное существо с истинным соз-
нанием - разве индивидуальный человеческий организм не явля-
ется своего рода федерацией клеток? - и что когда это будет 1
полностью достигнуто, в нем воскреснут все, кто когда-либо жил.
Рай, как думают многие, это общество. Если никто не живет,
как изолированный индивид, то точно так же никто не может и
продолжить свою жизнь, как изолированный индивид. Тот, кто
видит, что брат его страдает в аду, не может наслаждаться Бо-
гом, ибо и вина, и заслуги у нас общие. Мы мыслим мыслями
других людей и чувствуем их чувствами. Видеть Бога, когда Бог
будет все во всем, это значит видеть все в Боге и жить в Боге
вместе со всеми.
Этой грандиозной грезой о конечной человеческой солидарно-
сти и является павликианский анацефалосис и апокатастасис.
Мы, христиане, говорил Апостол (I Кор. XII, 12), - тело Христо-
238
Религия, мифология загробной жизни и апокатастасис
во, члены тела Его, от плоти Его и от костей Его (Ефес. V, 30),
виноградная лоза от виноградной лозы Его.
Но что же будет с индивидуальным сознанием в этой конеч-
ной солидарности, в этом истинном и высшем христианском
пароде, включающем в себя всех тварей? Что будет со мною, с
этим жалким, тленным я, которое является рабом времени и
пространства, с этим я, абсолютно случайный и преходящий
характер которого утверждает мой разум, но ради спасения ко-
торого я живу, страдаю, надеюсь и верю? Разве согласился бы я
ради спасения человеческой цели Вселенной, ради спасения соз-
нания Вселенной пожертвовать своим жалким сознанием, по-
средством которого и только посредством которого я познаю и
•ну цель, и это вселенское сознание?
И здесь мы оказываемся в высшей точке трагедии, в ее завяз-
ке, в перспективе этой высшей религиозной жертвы: жертвы
собственным индивидуальным сознанием ради совершенного
человеческого сознания, Божественного Сознания.
Но существует ли такая трагедия? Если бььмы ясно увидели
этот анацефалосис; если бы мы поняли и почувствовали, что
наше я должно будет обогатить Христа, то разве поколебались бы
мы хоть на минуту целиком отдать себя Ему? Разве ручеек, впа-
дающий в море и чувствующий в сладости своих вод горечь оке-
анской соли, повернет обратно к своему истоку? Разве захочет
он вернуться в тучу, которая родилась из моря? Разве это не
радость - почувствовать себя поглощенным?
А все-таки...
Да, несмотря ни на что, трагедия достигает здесь своей куль-
минации.
И душа, по крайней мере моя душа, страстно желает совсем
другого, она жаждет не быть поглощенной Богом, она жаждет
не покоя, не мира, не угасания, но вечно приближаться к Богу,
никогда не достигая цели, она хочет быть бесконечным желани-
ем, вечной надеждой, которая вечно обновляется, никогда не
исчерпывая себя до конца, оставаясь вместе с тем и вечной нуж-
дой в чем-то, и вечною болью. Болью, страданием, благодаря
которому душа беспрерывно возрастает в сознании и в желании.
Не пишите на вратах Рая то, что Данте написал на дверях Ада,
Lasciate ogni speranza19\ Не убивайте время! Наша жизнь являет-
ся надеждой, которая, беспрестанно превращается в воспомина-
239
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
ние, которое, в свою очередь, порождает надежду. Дайте нам
жить! Вечность, как вечное настоящее, без воспоминания и без
надежды, есть смерть. Так существуют идеи, но так не живут
люди. Так существуют идеи в Боге-Идее; но так не могут жить
люди в Боге живом, в Боге-Человеке.
Итак, вечная жизнь это скорее Вечное Чистилище, чем Рай;
вечное восхождение. Если исчезнет всякая боль, даже самая чис-
тая и одухотворенная, если исчезнет всякое желание, то что за-
ставит блаженных жить? Если там, на небесах, они не страдают
по Боту, то как же могут они любить Его? И если даже там, в
Раю, где они видят Бога с каждым разом все ближе, но никогда
не достигая Его видения во всей полноте, у них не остается все-
гда нечто такое, что они могли бы познавать и желать, если не
остается у них всегда немного неуверенности, то как могут они
не погрузиться в сон?
Или, наконец, если там ничего не остается от внутренней
трагедии души, то какая же это жизнь? Разве есть счастье боль-
шее, чем о несчастье помнить - а помнить о нем значит испыты-
вать его - в радостные времена? Разве не тоскует по тюрьме тот,
кто из нее освободился? А прежняя его жажда свободы разве не
ослабевает?
♦
♦ ♦
Мифологические грезы! - скажут мне. Мифологические грезы и
больше ничего. Но разве в мифологической грезе нет своей прав-
ды? Разве сновиденье и миф не являются проявлениями некой
невыразимой истины, истины иррациональной, истины, которая
не может быть доказана?
Мифология! Возможно; но о жизни иной мы, как и во време-
на Платона, должны творить мифы. Мы увидели наконец, что
как только мы предпринимаем попытку придать конкретную,
постижимую, то есть рациональную, форму нашему изначально-
му, главному и фундаментальному желанию вечной жизни,
имеющей самосознание и сознание своей личной индивидуаль-
ности, эстетические, логические и этические абсурды множатся и
нет никакой возможности понять блаженное видение и апоката-
стасис без противоречий и несообразностей.
А все-таки!
Да, а все-таки надо страстно желать вечной жизни, каким бы
абсурдным ни казалось наше представление о ней; более того,
240
Религия, мифология загробной жизни и апокатастасис
надо так или иначе верить в нее, для того, чтобы жить. Для того,
чтобы жить, не так ли? Вот именно, в вечную жизнь надо верить
для того, чтобы жить, а не для того, чтобы познавать Вселенную,
а вера в вечную жизнь это и есть религиозная вера. Христианст-
во, единственная религия, которую мы, европейцы XX века, спо-
собны по-настоящему почувствовать, является, как говорил Кир-
кегор, делом безнадежным {kfsluttende unidenskabeling Efferskrift,
II, I, cap. I), предприятием, которое, согласно все тому же траги-
ческому мыслителю, достигает успеха только через мученичество
веры, только через распятие разума.
Тот, кто посмел произнести эти слова о безумии креста, имел
на то основания. Безумие, несомненно, безумие. И североамери-
канский юморист - Оливер Венделл Холмс30 - был не так уж
далек от истины, когда заставил одного из персонажей своих
остроумных разговоров сказать, что идеи тех, кто заключен в
сумасшедший дом из-за их религиозной мономании, сформули-
рованы лучше, чем идеи тех, кто, отстаивая те же самые религи-
озные принципы, живут на свободе и не сходят с ума. Но разве
в действительности эти последние не являются тоже, слава Богу,
сумасшедшими? Разве не существует тихих помешательств, ко-
торые не только не препятствуют нашей совместной жизни ря-
дом со своими ближними без ущерба для общества, но скорее
даже помогают нам в общественной жизни, заставляя нас прив-
носить смысл и цель в жизнь и в само общество?
Чем же после этого является безумие и как отличить его от
разума, не отказываясь ни от того, ни от другого, что было бы
для нас невозможно?
Наверное, это безумие, и великое безумие, - желать проник-
нуть в тайну загробной жизни; безумие - отдавать предпочтение
нашим фантазиям, чреватым внутренним противоречием, во-
преки тому, что диктует нам чистый разум. А чистый разум
говорит нам, что ничто не должно приниматься без доказа-
тельств и что попытки заполнить пустоту непознаваемого наши-
ми фантазиями являются делом не только бесполезным, но и
гибельным. А все-таки...
Надо верить в жизнь иную, в вечную загробную жизнь, в ин-
дивидуальную и личную жизнь, в которой каждый из нас чувст-
вовал бы свое сознание и чувствовал бы его единым, но вместе с
тем и нетождественным со всеми другими сознаниями в Выс-
241
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
шем Сознании, в Боге; надо верить в эту другую жизнь для того,
чтобы возможно было жить, переносить эту жизнь и придавать
ей смысл и цель. И, наверное, в иную жизнь надо верить для
того, чтобы заслужить ее, чтобы обрести ее, и, наверное, не за-
служивает и не обретает ее тот, кто ее не желает, невзирая на
разум и, если это необходимо, вопреки ему.
А главное, надо чувствовать и вести себя так, как если бы нам
было уготовано бесконечное продолжение нашей земной жизни
после смерти; и если нам уготовано небытие, то постараемся,
чтобы оно не было заслуженным, как сказал Оберман.
Это вплотную подводит нас к исследованию практического,
или этического, аспекта нашей главной проблемы.
- XI. ПРАКТИЧЕСКАЯ ПРОБЛЕМА
Vhomme est perissable. ~ Il se
peut mats perissons en resistant,
et si le neant nous est reserve, ne
faisons pas que ce soit une justice,
(Senancour. Obermann, lettre XC)1
Так или иначе на извилистом пути этих очерков я, несмотря
на свою неприязнь к дефинициям, пытался определить мою по-
зицию по отношению к интересующей меня проблеме; но, ко-
нечно, всегда найдется читатель, воспитанный в традициях како-
го-либо догматизма, который так и останется неудовлетворен-
ным и скажет. "Этот человек не может прийти к какому-то
определенному решению, он колеблется; сейчас он, кажется,
утверждает одно, а потом противоположное: он полон противо-
речий; я не могу его классифицировать; что же он такое?". Ко-
нечно же, человек, высказывающий противоположные утвер-
ждения, это человек противоречия и борьбы, или, как о себе
самом сказал Иов, тот, у кого сердце говорит одно, а голова -
противоположное, человек, жизнь которого сводится к этой
борьбе. Это не менее очевидно, чем то, что вода вытекает из
снегов, лежащих на горных вершинах.
242
Практическая проблема
Мне скажут, что такая позиция неприемлема, что она не име-
ет под собой никаких оснований, на которые могли бы опирать-
ся наша деятельность и наше творчество, что жить в противоре-
чиях невозможно, что последовательность и ясность являются
существенными условиями жизни и мышления, и поэтому мы
должны привести свою позицию к какому-то единству. Но это и
есть то, к чему мы все время стремились. Ведь не что иное, как
внутреннее противоречие, как раз и придает моей жизни един-
ство, вносит в нее практический разум бытия.
Или, вернее, сам конфликт, сама мучительная неуверенность,
как раз и является тем, что придает моему поведению единство
и цельность и побуждает меня жить и творить.
Как я уже говорил, мы мыслим для того, чтобы жить; но, по-
жалуй, мы будем еще ближе к истине, если скажем, что мы
мыслим, потому что живем, и что образ нашего мышления соот-
ветствует образу нашей жизни. Я должен еще раз повторить, что
наши этические и философские доктрины являются, как прави-
ло, не чем иным, как оправданием a posteriori нашего поведения,
наших действий. Наши доктрины, как правило, являются сред-
ством, при помощи которого мы стремимся объяснить и оправ-
дать наше поведение перед другими людьми и перед самими
собой. И заметьте себе, мы стремимся оправдать его не только
перед другими людьми, но и перед самими собой. Человек, ко-
торый действительно не знает, почему он делает именно то, что
он делает, а не что бы то ни было другое, испытывает потреб-
ность дать себе отчет в разумном основании своего действия и
придумывает его. Как правило, то, что мы считаем мотивом
своего поведения, является, не чем иным, как предлогом. Одни и
те же ’’мотивы" побуждают одного человека заботиться о сохра-
нении своей жизни, а другою - пустить себе пулю в лоб.
Тем не менее, невозможно отрицать, что рациональные осно-
вания, идеи, не только оказывают влияние на человеческие дей-
ствия, но иногда даже их детерминируют в результате процесса,
аналогичною процессу внушения в человеке, подверженном дей-
ствию гипноза, и вследствие тою, что всякая идея - которая есть
не что иное, как начатое или незавершенное действие - имеет
тенденцию завершиться в действии. В этой связи Фулье2 сформу-
лировал понятие идей-энергий. Но они являются обычно такими
энергиями, которые мы приспосабливаем к другим энергиям,
243
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
более глубинным и в гораздо меньшей степени осознаваемым.
Но оставляя пока все это в стороне, я хочу утверждать, что <
неуверенность, сомнение, вечная борьба с тайной нашей конеч-
ной судьбы, отчаяние разума и отсутствие твердого и прочного
догматического фундамента могут быть основой морали.
Тот, кто основывает или считает, что основывает, свое поведе-
ние - будь то поведение внутреннее или внешнее, на уровне
чувства или на уровне действия - на догме или на каком-либо ?
необратимом теоретическом принципе, рискует превратиться в
фанатика, а, кроме того, как только эта догма рушится или теря-
ет свою силу, его мораль ослабевает. Когда земля, которую он !
считал твёрдой, колеблется у него под ногами, он испытывает
ужас перед землетрясением, ведь далеко не каждый из нас явля-
ется идеальным стоиком, невозмутимо созерцающим руины
мира, разбитого вдребезги. К счастью, под идеями у него имеет-
ся нечто такое, что оказывается для него спасением. Ибо если
кто-то скажет вам, что он не мошенничает и не наставляет рога 1
своему лучшему другу потому, что боится ада, то вы можете j
быть уверены в том, что даже если он перестанет верить в суще- $
ствование ада, то все равно не будет этого делать, а придумает
себе какое-нибудь другое объяснение. И это делает честь челове- I
ческому роду. '
Но того, кто считает, что он плывет по зыбкой поверхности
озера на плоту, у которого нет руля, не должно смущать то, что
плот колеблется у него под ногами и грозит пойти ко дну. Такой
человек решается действовать так, а не иначе, не потому, что t
принцип его поведения является истинным, а для того, чтобы *
сделать его истинным, для того, чтобы доказать его истинность,
для того, чтобы сотворить свой духовный мир.
Мое поведение должно быть лучшим доказательством, мораль- .
ным доказательством моего главного желания; и если в конечном i
счете я не убеждаюсь, на основе последней и неминуемой неуве- 1
ренности, в истинности того, на что надеюсь, мое поведение 1
является недостаточно истинным. Таким образом, не доброде-
тель основывается на догме, а, наоборот, догма основывается на <
добродетели, и скорее мученик создает веру, чем вера - мучени-
ка. Нет никакой иной уверенности и никакого иного покоя -
которые были бы достижимы в этой жизни с присущими ей
неуверенностью и беспокойством, - кроме уверенности и покоя, *
244
Практическая проблема
обретаемых в добродетельном поведении человека, страстно жа-
ждущего добра.
Доказательством доктрины, теории, служит не что иное, как
поведение, практика. "Кто хочет творить волю Его, - говорит
Иисус, - тот узнает о сем учении, от Бога ли оно, или Я Сам от
Себя говорю" (Иоанн VII, 17); а Паскаль, как известно, говорил:
сперва испей святой воды, и тогда уверуешь. В том же самом
ключе рассуждал Иоганн Якоб Мозер, пиетист, полагая, что ни-
какой атеист или натуралист не имеет права считать христиан-
скую религию необоснованной до тех пор, пока не доказано, что
се предписания и заповеди не исполняются (jtitschl, Gescbicbte
der Pietismus, кн. VII, 43).
В чем же состоит наша сердечная и антирациональная исти-
на? Она состоит в том, что человеческая душа бессмертна, в том,
что наше сознание будет существовать вечно, в том, что Вселен-
ная имеет человеческую цель. Каково же ее моральное доказа-
тельство? Мы можем сформулировать его следующим образом:
поступай так, как того требует твое и других людей понимание
вечности, чтобы ты становился незаменимым, чтобы ты не дол-
жен умереть. Или, может быть, так: поступай так, как если бы
завтра ты должен умереть, но ставил бы своею целью выжить и
стать вечным. Цель морали - придать человеческую, личную цель
Вселенной; открыть цель, которую она имеет - если, конечно,
она ее имеет, - причем открыть ее посредством своего поведе-
ния.
Еще более столетия тому назад, в 1804 г., самый глубокий и
самый могучий из духовных детей патриарха Руссо, самый тра-
гический из всех французских умов, включая Паскаля, Сенанкур,
в одном из писем, сливающихся в грандиозное одноголосие его
Обермана, написал слова, которые послужили эпиграфом к дан-
ной главе: "Человек обречен на гибель. Пусть так, но погибнем,
сопротивляясь, и если нам уготовано небытие, то постараемся,
чтобы оно не было заслуженным". Измените это высказывание
так, чтобы отрицательная форма глагола быть стала положи-
тельной: "И если нам уготовано небытие, то постараемся, чтобы
оно было незаслуженным", и вы получите самое сильное основа-
ние для поведения человека, который не может или не хочет
быть догматиком.
Иррелигиозным, бесовским, делающим нас неспособными к
245
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
действию или лишающим нас идеальной защиты против наших
дурных наклонностей является пессимизм, выраженный в сло-
вах, которые Гете вкладывает в уста Мефистофеля: "Все, что ро-
ждается, обречено погибнуть" {denn attes was entsteht ist wert dass
es zugrunde geht). Именно такой пессимизм люди называют дур-
ным, а не пессимизм совсем другого рода, который вопреки
страху, что все в конце концов исчезнет, состоит в скорби и в
борьбе против этого страха. Мефистофель утверждает, что все,
что родится, должно погибнуть, уничтожиться, но он не говорит,
что оно погибает или уничтожается, а мы утверждаем: все, что
родится, должно возвыситься, должно стать вечным, даже если
ничто живое не достигает этого. Моральная позиция противоре-
чива.
Да, вечным должно стать все, абсолютно все, в том числе и
злое, ведь то, что мы считаем злом, став вечным, утратив свою
временность, перестанет быть злом. Ибо сущность зла заключа-
ется в его временности, в том, что оно не стремится к высшей и
вечной цели.
И, пожалуй, не лишне будет сказать о глубочайшем различии
между тем, что обычно зовется пессимизмом, и оптимизмом,
различии, в которое внесено не меньше путаницы, чем в разгра-
ничение между индивидуализмом и социализмом. Так что уже
едва ли кому-либо под силу понять, что такое пессимизм.
Как раз сегодня в The Nations (номер от 6 июля 1912 г.) я
только что прочел передовицу, озаглавленную "Драматический
ад" (A dramatic Inf emo) и посвященную английскому переводу
произведений Стриндберга, которая начинается следующими,
отнюдь не лишенными смысла, замечаниями: "Если бы в мире
существовал искренний и тотальный пессимизм, он должен был
бы быть безмолвным. Отчаяние, которое обретает голос, это
социальный образ действий, это вопль тоски, который один брат
посылает другому, когда оба они наталкиваются на юдоль теней,
населенную их товарищами по несчастью. В тоске своей он сви-
детельствует о том, что в этой жизни все-таки есть что-то хоро-
шее, потому что она предполагает сочувствие... Настоящая тоска,
настоящее искреннее отчаяние является немым и слепым; оно
не пишет Книг и не испытывает никакого желания обременять
этот невыносимый мир памятником, еще более долговечным,
чем отлитый в бронзе". В этом суждении есть, конечно, некий
246
Практическая проблема
софизм, ведь человек, которому действительно не на шутку боль-
но, плачет и кричит, даже если он один и никто его не слышит,
он кричит, чтобы дать выход своим чувствам, хотя это может
быть следствием его социальных привычек. Но разве одинокий
лев в пустыне не рычит, когда у него болит зуб? И тем не менее,
невозможно отрицать, что в этих размышлениях содержится
глубокая истина. Пессимизм, который протестует и отстаивает
свою правоту, нельзя считать пессимизмом. Строго говоря, не
является пессимистом тот, кто полагает, что ничто не должно
погибнуть, даже если все погибает, пессимистом является тот,
кто заявляет, что должно погибнуть все, даже если ничто не по-
гибает. Кроме того, пессимизм приобретает различные значения.
Существует пессимизм эвдемонистический, или экономический,
такой пессимизм отрицает счастье; существует пессимизм этиче-
ский, он отрицает победу морального добра; наконец, существует
пессимизм религиозный, который отчаивается в существовании
человеческой цели Вселенной, в том, что индивидуальная душа
спасается для жизни вечной.
Все люди заслуживают спасения, но, как я уже сказал в пре-
дыдущей главе, бессмертия заслуживает прежде всего и главным
образом тот, кто страстно и даже вопреки разуму этого хочет.
Один английский писатель, который берет на себя роль пророка
- что в его стране не редкость, - Уэллс5, в своей книге Предвос-
хищения, говорит нам, что "деятельные и способные люди, к
каким бы религиозными конфессиям они ни принадлежали, в
настоящее время на практике склонны совершенно не прини-
мать во внимание (to disregard... altogether) вопрос о бессмертии
души". Поскольку религиозные верования этих деятельных и
способных людей, о которых говорит Уэллс, как правило, иллю-
зорны, то и их жизнь, если они хотят положить в ее основу ре-
лигию, оказывается иллюзорной. Но возможно, по сути дела, то,
что утверждает Уэллс, не так истинно, как это ему и многим
другим представляется. Эти деятельные и способные люди живут
в обществе, которое впитало в себя христианские принципы,
они живут под защитой определенных социальных институтов и
чувств, выработанных христианством, и вера в бессмертие души
в их душах является как бы подземной рекой, которую не видно
и не слышно, но воды которой орошают корни поступков и
намерений этих людей.
247
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
Надо признать, что, строго говоря, нет более прочного основа-
ния нравственности, чем фундамент католической морали. Цель
человека - вечное блаженство, которое состоит в видении Бога и
вечном наслаждении Богом. Однако, именно в поисках путей,
ведущих к этой цели, человек сбивается с пути истинного; ибо
когда достижение вечного блаженства ставится в зависимость от
того, верят или нет в то, что Дух Святой исходит от Отца и Сы-
на, а не только от Отца, или от того, был ли Иисус Богом, от
вопроса о единстве ипостасей, или даже от того, существует ли
Бог, то в результате, как бы мало мы об этом ни задумывались,
получается нечто несообразное. Человеческий Бог - единствен-
ный Бог, какого мы можем себе представить, - никогда не отри-
цал того, что верить в Него головой невозможно, и не в голове,
но в сердце своем говорит безбожник, что Бога нет, то есть, что
он не хочет, чтобы Он был. Если какая-нибудь вера и может
быть связана с достижением вечного блаженства, то это вера в
само вечное блаженство и в то, что оно возможно.
И станем ли мы повторять слова предводителя педантов о
том, что мы пришли в этот мир не для того, чтобы быть счаст-
ливыми, а для того, чтобы исполнить свой долг4? (Wir sind nicht
auf der Welt, um glucklich zu sein, sondem um unsere Schuldigkeit su
tun.) Если в мире мы находимся для чего-то - um etwas, - то J
откуда же может взяться это для, если не из самой сущности |
нашей воли, которая в качестве конечной цели требует счастья, а |
не долга? Если же этому для хотят придать другое, объективное, |
как сказал бы какой-нибудь педант-садуккей, значение, то тогда |
придется признать, что объективная реальность, которая осталась *
бы, даже если бы человечество исчезло, столь же безразлична к
нашему долгу, как и к нашему счастью; она так же мало зависит |
от нашей морали, как и от нашего счастья. Я не думаю, чтобы
Юпитер, Уран или Сириус изменяли траекторию своего движе-
ния скорее в зависимости от того, исполняем ли мы свой долг,
нежели от того, счастливы мы или нет.
Педантам все эти рассуждения должны казаться смешной
банальностью и поверхностным суждением дилетанта.
(Интеллектуальный мир делится на два класса: дилетанты, с
одной стороны, и педанты - с другой.) Что поделаешь! Совре-
менный человек покоряется рациональной истине и тому, что
уже неспособен охватить культуру в целом, если не верите, по-
248
___________________Практическая проблема
смотрите, что говорит об этом Виндельбанд5 в своем исследова
иии о судьбе Гельдерлина6 (.Прелюдии, I). Да, эти культурные
ЛЮДИ покоряются, но все еще остаемся мы, все те бедные дика
ри, которые не могут покориться. Мы не подчиняемся идее
согласно которой мы должны будем когда-нибудь исчезнуть и
Критика ъелмкото Педанта не приносит нам утешения. * ’
Разумны, но не более того, слова, произнесенные Галилео Га-
лилеем: "Быть может, кто-то скажет, что самой жестокой болью
является та боль, которую мы испытываем, расставаясь с жиз-
нью, но я скажу, что эта боль - наименьшая; ведь тот, кто лита
ется жизни, лишается в то же самое время возможности сето-
вать уже не только на эту, но и на любую другую потерю" Из-
речение юмористическое, - не знаю, сознавал это Галилей или
нет, ~ но вместе с тем трагическое.
И возвращаясь назад, я повторяю, что если какая-нибудь вера
и может быть условием достижения вечного блаженства, то это
вера в возможность его осуществления. Но, строго говоря, дело
даже не в этом. Человек разумный говорит в голове своей:'"Нет
никакой другой жизни, которая последовала бы за этой", и толь-
ко безбожник говорит это в сердце своем. Но осудит ли Бог че-
ловеческий даже этого безбожника, который является, быть мсь
жет, просто-напросто отчаявшимся человеком, разве обречет Он
его на вечные муки в наказание за его отчаяние? Уже само по
себе это отчаяние является для него достаточным наказанием
Но давайте вспомним девиз Кальдерона из его драмы Жизнь
есть сон
Я грежу! И кочу творить добро:
ведь даже совершенное во сне
благое дело не напрасно.
Неужто не напрасно? Неужто Кальдерон это знал? И к этому
он прибавил следующее: у
kuuib в вечности живет
все, что достойно славы,
и подвиги не знают сна.
и славные дела творятся неустанно
Неужели Кальдерон это знал?
249
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
У Кальдерона была вера, крепкая католическая вера; но для
тех, у кого ее нет, для тех, кто не способен верить в то, во что
верил дон Педро Кальдерон де ла Барка, всегда остается то, о
чем говорил Оберман.
Постараемся, чтобы небытие, если оно действительно нам
уготовано, было незаслуженным; будем сражаться с судьбой,
даже без надежды на победу; будем сражаться с нею по-
донкихотски.
И не только сражаться с нею, страстно желая иррационально-
го, но и действовать так, чтобы стать незаменимыми, запечатлеть
в душах других людей свой образ и символ; влиять на своих
ближних так, чтобы, отдавая им себя, завоевать их сердца, чтобы
увековечить себя везде, где это только возможно.
Главным нашим стремлением должно быть стремление стать
незаменимыми, сделать теоретический факт - если, конечно,
теоретический факт не является противоречием in adtecto7, -
практической истиной, согласно которой каждый из нас является
единственным и незаменимым, согласно которой никто другой
не сможет заполнить ту пустоту, которая остается после нас,
когда мы умираем.
В действительности каждый человек является единственным и
незаменимым; никакое другое я не может занять его место; ка-
ждый из нас - наша душа, а не наша жизнь, - стоит целой Все-
ленной. И я подчеркиваю, что именно душа, дух, а не жизнь,
потому что человеческой жизни придают до смешного преувели-
ченное значение именно те люди, которые, не веруя в реальность
человеческой жизни в духе, то есть в личное бессмертие, произ-
носят речи против войны и против смертной казни, например.
Они неизбежно приписывают жизни такое непомерное значение
вследствие того, что не верят по-настоящему в дух, которому
служит жизнь. Ведь жизнь имеет смысл лишь в том случае, если
она служит своему хозяину и господину, духу, если же хозяин
погибает вместе со своею служанкой, то ни дух, ни жизнь не
имеют особого значения.
И стараться, чтобы наше небытие было незаслуженным, чтобы
наши братья, наши дети, дети наших братьев и их детей при-
знали, что мы не должны были умереть, это могут все.
Суть христианской доктрины искупления состоит в том, что
принял муку и умер один-единственный человек, то есть Чело-
250
Практическая проблема
век, Сын Человеческий, или, иначе говоря, Сын Божий, который
был невинен и потому не должен был умереть, и искупая грехи
наши, Сын Божий был принесен в жертву и умер, дабы вос-
креснуть и воскресить нас, дабы освободить нас от смерти, при-
общив нас к своим дарам и указав нам путь жизни. И Христос,
который отдал все без остатка своим братьям в человечестве,
является для нас образцом поведения.
Все, то есть каждый из нас может и должен ставить перед
собой задачу отдать все, что он может отдать, и даже больше
того, что может, превзойти, преодолеть самого себя, сделаться
незаменимым, отдать себя другим, чтобы выделиться среди них.
И каждый должен стремиться к этому в своем деле, в своем
гражданском призвании, в своей должности. Слово "должность”,
officium, означает обязанность, долг, причем это всегда конкрет-
ный, практический долг. В противном случае человек, наверное,
не должен был так стремиться найти то призвание, которое он
считал бы наиболее для себя подходящим и соответствующим
своим способностям. Наше призвание это веление долга, дело, к
которому мы предназначены судьбой или Провидением, а не
своею собственной волей.
Быть может, величайшая услуга, которую Лютер оказал хри-
стианской цивилизации, состоит в утверждении религиозного
значения личного мирского призвания, упраздняющего средневе-
ковое монашеское понятие религиозного призвания, понятие,
окутанное туманами страстей и фантазий, порождающих ужас-
ные жизненные трагедии. Если бы в монастырях попытались
выяснить, каково призвание тех несчастных, которых эгоизм их
родителей еще с младенчества заключил в келью послушника, и
они вдруг пробудились бы для жизни мирской, если бы только
могли они проснуться! Или те, которые сами себя обманули. И
Лютер, который наблюдал это вблизи и страдал от этого, сумел
понять и почувствовать религиозное значение гражданской про-
фессии, которая никого не связывает вечными обетами.
То, что Апостол в главе IV своего Послания к ефесянам гово-
рит о звании, в которое призваны христиане, следует распро-
странить на гражданскую жизнь, ибо сегодня у нас христианин -
сознательно или бессознательно, вольно или невольно, - является
гражданином, а в той ситуации, когда Апостол воскликнул: "Я
римский гражданин! ”, каждый из нас, даже атеист, воскликнул
251
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
бы: "Я христианин! ". И отсюда - потребность цивилизовать хри-
стианство, то есть сделать его гражданским, подвергнув его рас-
церковлению, что и было делом Лютера, хотя затем он, в свою
очередь, создал церковь.
The right man in the right place, тьасмт английская пословица:
каждый человек хорош на своем месте. На что можно возразить:
всяк сверчок знай свой шесток! Кто знает, какое место лучше
всего подходит человеку и к какому делу он более всего приго-
ден? Может быть он сам знает это лучше других? Или другие
знают это лучше него? Кто может измерить человеческие спо-
собности и склонности? Конечно, с религиозной точки зрения,
мы должны постараться, чтобы нашим призванием стало то ме-
сто, которое мы занимаем, и лишь в крайнем случае сменить его
на другое.
Эта проблема личного призвания является, пожалуй, самой
серьезной и самой глубокой социальной проблемой, лежащей в
основе всех прочих социальных проблем. Так называемый соци-
альный вопрос состоит, пожалуй, не столько в проблеме распре-
деления общественных благ, продуктов труда, сколько в пробле-
ме распределения профессий, способов производства этих благ.
Профессиональное призвание каждого из нас определяется не
нашей пригодностью к той или иной профессии - ее почти не-
возможно выяснить, не предположив заранее, и в каждом чело-
веке она является весьма неопределенной, ведь для большинства
профессий человек не рождается, а становится пригодным, - но
скорее причинами социального, политического и традиционного
характера. В одни времена и в одних странах профессиональное
призвание человека определяли религиозные предписания и пра-
во наследования; в других - гильдии (gjldas) и цехи; затем - ма-
шина. Почти всегда решающую роль здесь играет необходимость
и почти никогда - свобода. И благодаря сводничеству, в котором
нуждается жизнь, торгуя душой, эти профессии оказываются
сопряженными с трагической ситуацией, в которой рабочий
работает с сознанием даже не бесполезности, а социальной
опасности своего труда, производя яд, который должен будет
убить его, оружие, которым, быть может, будут убивать его де-
тей. Эта проблема гораздо серьезнее, чем проблема заработной
платы.
Никогда в жизни не забуду сцену, свидетелем которой я стал у
252
Практическая проблема
себя на родине, в Бильбао, на берегу реки. Один рабочий на
судоверфи зачем-то долбил молотом берег реки, и делал это так
неохотно, словно у него нет сил или он делает это только для
того, чтобы у хозяина был повод платить ему жалованье, когда
вдруг послышался женский крик: "Караул! ". Оказалось, что ре-
бенок упал в реку. Этот человек мгновенно преобразился, с изу-
мительными силой, проворством и хладнокровием он скинул
одежду и бросился в воду спасать малыша.
Повидимому, в аграрном социалистическом движении меньше
жестокости именно благодаря тому, что сельский батрак, хотя он
и зарабатывает не больше и живет не лучше, чем промышлен-
ный рабочий или рудокоп, имеет более ясное сознание социаль-
ной значимости своего труда. Сеять пшеницу и добывать алмазы
из земли - это совсем не одно и то же.
И, наверное, прогресс состоял бы прежде всего в том, что труд
приобретал бы известную индифферентность, в легкости, с кото-
рой можно было бы оставить одну работу и взяться за другую,
может быть, не более выгодную, но зато более благородную -
ведь бывают более и менее благородные разновидности труда.
Но, к несчастью, обычно происходит так, что ни тот, кто зани-
мается каким-то определенным делом и не оставляет его, не
имеет обыкновения заботиться о том, чтобы сделать из него свое
религиозное призвание, ни тот, кто его оставляет и пускается на
поиски другой профессии, не делает это из религиозных побуж-
дений.
И разве не известны вам случаи, когда человек, принадлежа-
щий к какой-нибудь профессиональной организации, в которой
он работает, организован плохо и работает не так, как следовало
бы, уклоняется от прямого исполнения своего долга, ссылаясь на
другой, более высокий, долг? Разве не называют неукоснительное
исполнение своих обязанностей посредственностью и не говорят
о бюрократизме и фарисействе чиновников? Представьте себе,
что какой-нибудь интеллигентный и очень образованный военно-
служащий, который видит недостатки военной организации сво-
ей страны и доложил о них своему начальству, а может быть, и
общественности - выполняя тем самым свой долг, - в ходе воен-
ной кампании стал бы отказываться осуществить операцию, о
которой получил приказ, сочтя, что она имеет слишком малую
вероятность благополучного исхода, или будучи уверен в ее про-
253
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
вале, до тех пор, пока не будут исправлены все выявленные им
недостатки. Он заслуживал бы расстрела. Что же касается разго-
воров о фарисействе...
Всегда остается возможность повиноваться, повелевая, всегда
есть способ осуществить операцию, которая считается абсурдной,
делая ее уже не столь абсурдной, даже если это возможно только
ценою собственной смерти. Когда в своей бюрократической дея-
тельности я сталкивался с каким-нибудь законодательным пред-
писанием, которое по причине своей очевидной абсурдности не
исполнялось, я всегда старался найти ему применение. Нет ниче-
го хуже, чем заряженный пистолет, который валяется в углу и не
используется; приходит ребенок, начинает играть с ним и убива-
ет своего отца. Нет ничего страшнее законов, которые не испол-
няются, когда неисполнение закона проистекает из его бессмыс-
ленности.
Это далеко не праздная проблема, а тем более в нашей стра-
не. Потому что у нас если отдельные люди и кидаются на поис-
ки каких-то идеальных, а стало быть вымышленных долга и от-
ветственности, а сами не вкладывают всю свою душу в то непо-
средственное и конкретное дело, которым живут, то все осталь-
ные, огромное большинство, выполняют свои профессиональные
обязанности, грубо говоря, только ради приличия - ради прили-
чия, ужасно аморальная фраза, - только ради того, чтобы выкру-
титься, работают для виду, для того, чтобы был повод получать
жалованье, будь то деньги или что-то другое, а не для того, чтобы
действительно заслужить вознаграждение за свой труд.
Вот вам два сапожника: один чинит башмаки и этим зараба-
тывает себе на жизнь, другой чинит их с особым старанием,
необходимым для того, чтобы сохранить своего клиента и не
потерять его. Этот второй сапожник в духовном плане живет
несколько более возвышенно, ибо имеет личную любовь к своему
делу, стремится прослыть лучшим сапожником в городе или в
королевстве, считая это делом чести, и это приносит ему не уве-
личение клиентуры и прибыли, а только доброе имя и престиж
Но есть еще более высокая степень морального совершенствова-
ния в сапожном деле, и она состоит в стремлении сделаться для
своих постоянных клиентов единственным и незаменимым са-
пожником, тем, который чинит им обувь так, что им должно
будет его недоставать, когда он у них умрет - "j них умреп?, а
254
Практическая проблема
не просто "умрет”, - и они, его клиенты, станут думать, что он
не должен был умереть, и именно по той причине, что он чинил
им обувь, думая о том, чтобы избавить их от всякого беспокой-
ства и чтобы заботы о ногах не мешали бы им посвящать свое
время созерцанию самых возвышенных истин; он чинил им
обувь с любовью к ним и с любовью к Богу, чей образ и подобие
он видел в них: он делал это с религиозным чувством.
Я нарочно выбрал этот пример, который, может быть, пока-
жется вам грубым. Я сделал это именно потому, что на наших
обувных фабриках чувство, - уже не этическое, но религиозное, -
находится на самом низком уровне.
Рабочие ассоциируются, образуют кооперативные товарищест-
ва и союзы сопротивления, ведут очень справедливую и благо-
родную борьбу за улучшение положения своего класса; но что-то
не видно, чтобы эти ассоциации оказывали какое-то значитель-
ное влияние на профессиональную мораль. Они сумели заставить
своих хозяев принимать на работу только тех, кто является чле-
ном ассоциации рабочих; но едва ли они заботятся о трудовых
навыках тех, кого принимают на работу. Хозяину бывает очень
трудно уволить неумелого работника, потому что товарищи
встают на его защиту. И работу свою они выполняют зачастую
только ради приличия, чтобы был повод для получения жалова-
нья, и хорошо, если не делают это с целью навредить хозяину,
бывают и такие случаи.
На первый взгляд, в оправдание всего этого можно сказать,
что хозяева, со своей стороны, в тысячу раз более виноваты, чем
их рабочие. Они совсем не заботятся ни о том, чтобы больше
платить тому, кто лучше работает, ни о том, чтобы поддержать
развитие общего и технического образования рабочего, ни о ка-
честве выпускаемых изделий. Их совершенствование, которое
само по себе, независимо от соображений производственной и
финансовой конкуренции, должно быть направлено на благо
потребителей, должно быть проявлением милосердия и стоять во
главе угла, не является таковым ни для хозяина, ни для рабочих,
ни те, ни другие не испытывают религиозного чувства к своему
социальному призванию. Ни те, ни другие не хотят быть неза-
менимыми. Беда в том, что все это усугубляется той несчастной
формой сообществ и анонимных промышленных предприятий,
где вместе с личной подписью утрачивается даже то тщеславное
255
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
стремление поднять ее авторитет, которое приходит на смену
жажде бессмертия. Вместе с конкретной индивидуальностью,
лежащей в основании всякой религии, исчезает и религиозное
отношение к профессии.
Сказанное о хозяевах и рабочих, будет еще более справедли-
вом по отношению к людям, посвятившим себя свободным про-
фессиям, и государственным служащим. Едва ли найдется такой
государственный служащий, который чувствовал бы религиозное
значение своей должности и государственной службы. У нас нет
ничего более туманного, более запутанного, чем чувство долга по
отношению к Государству, чувства, которому скорее даже пре-
пятствует Католическая Церковь, которая, судя по тому, как она
ведет себя по отношению к Государству, является поистине
анархической. Среди ее служителей нередко встречаются такие,
которые считают морально оправданной контрабанду, как если
бы тот, кто, занимаясь контрабандой, нарушает установленный
гражданской властью порядок, запрещающий этим заниматься,
не согрешал против четвертой заповеди закона Божия, которая,
предписывая почитать отца и мать, предписывает почитать эту
оригинальную власть со всеми ее установлениями, не противоре-
чащими закону Божию.
Многие в соответствии с "будешь есть хлеб в поте лица своего”
считают труд наказанием и рассматривают труд мирского при-
звания только лишь в экономическом, политическом и, самое
большее, эстетическом аспекте. Для таких людей - а это главным
образом иезуиты - существуют две разновидности труда: низкий,
мирской труд с целью заработать себе на жизнь честно - а это,
как известно, понятие растяжимое - зарабатывать на хлеб для
себя и своих детей, с одной стороны, и великое дело нашего
спасения, труд с целью заработать себе на вечное блаженство, - с
другой. Низший тип труда, труд мирской, нет необходимости
возвышать, достаточно, если мы будем им заниматься без обмана
и серьезного ущерба для наших ближних, нам дозволяется жить
благопристойно в меру нашего социального статуса, но так, что-
бы как можно больше времени уделять великому делу спасения
души. А некоторые, немного поднявшись над этой скорее эко-
номической, чем этической, концепцией труда и нашей мирской
профессиональной деятельности, приходят к его эстетическому
пониманию и к эстетическому чувству, которое, ограничиваясь
256
Практическая проблема
стремлением добиться известности и завоевать себе доброе имя в
своем деле, превращает труд в искусство для искусства, искусство
ради красоты. Но мы должны подняться еще выше, к этическо-
му отношению к своей профессиональной деятельности, которое
коренится в нашем религиозном чувстве, в нашем голоде по
вечности. Каждый человек должен делать свое дело, устремив
взоры к Богу, с любовью к Богу, иными словами, с любовью к
нашей вечности, - вот что значит превратить наш труд в религи-
озное творчество.
Что же касается "будешь есть хлеб в поте лица своего", то это
не означает, что Бог в наказание приговаривает человека к труду,
- не к труду как таковому, но к тяготам его. Бог не мог пригово-
рить человека к труду, потому что труд это единственное прак-
тическое утешение в том, что мы родились. И доказательством
того, что Он не приговорил человека к труду, для христианина
является то, что еще до грехопадения, когда человек пребывал в
состоянии невинности, Бог, как говорится*в Писании, поселил
его в Саду Эдемском, чтобы возделывать его и хранить его
(Бытие 2, 15). В самом деле, чем было бы заполнено его время
в Раю, если бы он там не трудился? А блаженное видение - это
разве не своего рода труд?
Но даже в том случае, если бы труд был нашим наказанием,
мы должны были бы сделать из него, из самого наказания наше
утешение и спасение, обнять и нести свой крест, и для каждого
из нас нет ничего лучше, чем крест труда, крест его личного
мирского призвания. Ибо Христос говорит нам не "возьми Мой
крест и иди за Мной", а "возьми свой крест и иди за Мной";
каждый несет свой крест, ибо крест Спасителя несет только Он.
Поэтому подражание Христу состоит не в монашеском идеале,
который превозносится в книге под названием Кемпис и являет-
ся идеалом, приемлемым лишь для очень ограниченного числа
личностей, а потому антихристианским, подражание Богу озна-
чает, что каждый берет свой крест, крест своего личного мирско-
го призвания, подобно тому как Христос взял свой крест, тоже
крест своего мирского и вместе с тем религиозного призвания,
обнимает и несет его, обратив взоры к Богу и стремясь, делая
свое дело, сотворить истинную молитву. Можно чинить башмаки
и тем самым заслужить рай, если стремиться к тому, чтобы стать
совершенным сапожником, как совершен Отец наш Небесный.
*) - 921
257
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
Фурье, этот сновидец и социалист, мечтал сделать труд в своих
фаланстерах привлекательным посредством свободного выбора
профессий и другими подобными способами. Нет ничего при-
влекательнее свободы. Откуда берется радость игры, то есть ра-
дость труда, если не от свободного подчинения человека свободе
Природы, то есть случайности? И давайте не будем запутывать
дело, проводя сравнение между трудом и спортом.
И чувство, благодаря которому мы делаем себя незаменимы-
ми, незаслуживающими смерти, стараясь, чтобы наше небытие,
если оно нам уготовано, было незаслуженным, должно не только
заставить нас возвыситься до религиозного исполнения своих
обязанностей с любовью к Богу и жаждой вечности, но еще и
сделать наш труд страстным, трагическим, если угодно. Оно
должно побуждать нас прилагать свои усилия к тому, чтобы за-
печатлеть в душах других людей свой образ, увековечить себя в
них и в их детях, завоевать их сердца, оставить на всем свою
нетленную эмблему. Самая плодотворная мораль это мораль
взаимного завоевания.
Прежде всего, это заставляет нас переводить в утвердительную
форму те заповеди, которые в отрицательной форме передает
нам Ветхий Закон. И там, где сказано: "не лги! ", надо понимать:
"говори правду всегда, к месту и не к месту! ", даже если каж-
дый из нас должен всякий раз вопреки всем остальным доказы-
вать, что она говорится к месту. И там, где сказано: "не убий! ",
понимать: "подари жизнь и взрасти ее". И там, где было сказано:
"не укради! ", понимать так: "приумножай народное богатство! ".
И там, где сказано: "не прелюбодействуй! ", понимать под этим:
"подари земле своей и небесам здоровых, сильных и добрых де-
тей! ". И точно так же все прочее.
Кто не потеряет жизнь свою, не обретет ее. Поэтому отдавай
себя другим людям, но сперва, для того, чтобы отдать им себя,
завоевывай их сердца. Ибо невозможно завоевать и не быть за-
воеванным. Каждый питается плотью того, кем поглощен. Чтобы
завоевать сердце ближнего, нужно познать и полюбить его. По-
пытаться навязать ему свои идеи - значит воспринять его идеи.
Любить ближнего это значит желать, чтобы он был таким же,
как я, чтобы он был еще одним я, иначе говоря, любовь к ближ-
нему есть желание моего я быть им; любить ближнего это зна-
чит желать уничтожить границу между моим ближним и моим
258
Практическая проблема
собственным я, это значит желать уничтожить зло разделения.
Мое стремление навязать себя другому человеку, так чтобы мое я
могло жить в нем и быть им, чтобы сделать его своим - а сделать
его своим это все равно, что принадлежать ему, - вот, что прида-
ет религиозный смысл человеческой общности, человеческой
солидарности.
Чувство солидарности исходит из меня самого; так как я есмь
общество, я нуждаюсь в том, чтобы мной завладело человеческое
общество; так как я есмь социальный продукт, я должен социа-
лизировать свое я, и от себя я перехожу к Богу, то есть к про-
екции моего я на Все, а от Бога - к каждому из моих ближних.
На первый взгляд, инквизитор должен вызывать у меня не-
приязнь и я должен отдать предпочтение торговцу, который
хочет продать мне свои товары; но если я получше поразмыслю
над этим, то увижу, что инквизитор, когда он находится в доб-
ром расположении духа, относится ко мне как к человеку, как к
цели в себе, ведь если он меня донимает, то только из милосер-
дия, из желания спасти мою душу, тогда как торговец рассмат-
ривает меня только лишь как клиента, как средство, и его снис-
ходительность и толерантность это, в сущности, не что иное, как
полнейшее равнодушие к моей судьбе. В инквизиторе гуманно-
сти гораздо больше.
Точно так же, как в войне гуманности гораздо больше, чем в
мире. Непримиримость к злу предполагает, что добро должно
сопротивляться, и даже не столько оборонительное, сколько на-
ступательное добро является, быть может, самым божественным
в человеческих делах. Война это школа братства и силок для
любви; именно война через взаимное столкновение и агрессию
сближала народы, заставляла их познать и полюбить друг друга.
Самое чистое и самое плодотворное объятие любви, в которое
заключают друг друга люди, это объятие на поле брани, объятие,
в которое заключают друг друга победитель и побежденный. И
даже очистительный гнев, возникающий из войны, плодотворен.
Война есть, в самом прямом смысле слова, освящение человеко-
убийства. Каин спасается, как предводитель воинств. И если бы
Каин не убил своего брата Авеля, он, может быть, принял бы
смерть от его рук. Бог открылся прежде всего в войне; первона-
чально Он был богом воинств, и одним из главных назначений
креста является защита руки, вооруженной мечом.
9*
259
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
Каин, основатель Государства, был братоубийцей, - говорят
враги Государства. И надо принять это и обратить к славе Госу-
дарства, которое является сыном войны. Цивилизация началась в
тот самый день, когда один человек, покорив другого и заставив
его работать за двоих, смог на досуге созерцать мир и принуж-
дать себе подобного к чрезмерному труду. Именно рабство по-
зволило Платону размышлять об идеальном государстве, а рабст-
во возникло именно в результате войны. Не случайно Афина
является богиней войны и мудрости. Но есть ли необходимость
еще раз повтррять столь очевидные истины, которыми тысячу
раз пренебрегали и которые еще тысячу раз возрождались вновь?
Главная заповедь, которая возникает из любви к Богу и стано-
вится основой всякой морали, такова: отдай всего себя целиком;
отдай душу свою, чтобы спасти ее, чтобы увековечить ее. Такова
жертва, которой требует жизнь.
А отдать себя другому это значит, я повторяю, завоевать его
душу, запечатлеть в ней свой образ. Истинная религиозная мо-
раль является, в сущности, агрессивной, завоевательской.
Индивид, как только лишь индивид, жалкий индивид, плен-
ник инстинкта самосохранения и ощущений, не хочет ничего,
кроме сохранения себя, и все желания его сводятся к тому, что-
бы другие не проникли в его пределы, чтобы его не беспокоили,
чтобы не посягали на его лень, а взамен, или чтобы подать при-
мер и утвердить это. как норму поведения, он отказывается про-
никать в души других людей, посягать на их лень, беспокоить,
завоевывать их. "Не поступай с другим так, как ты не хотел бы,
чтобы поступали с тобой" он понимает так: "я не трогаю других;
пусть и они не трогают меня". И душа его уменьшается, смор-
щивается и погибает в атмосфере этого духовного корыстолюбия,
этой омерзительной морали анархического индивидуализма: ка-
ждый сам по себе. Ведь каждый из нас не есть только лишь он
сам, а потому едва ли он может существовать сам по себе.
Но так как индивид осознает себя в обществе, осознает себя в
Боге, и инстинкт увековечения пробуждает в нем любовь к Богу
и милосердие Господне, он стремится увековечить себя в других,
увековечить дух свой, сделать его бессмертным, вытащить гвозди
из тела распятого Бога, он хочет запечатлеть свой дух в душах
других людей и в свою душу принять их образ. Такой человек
стряхнул с себя духовную лень и корыстолюбие.
260
Практическая проблема
Говорят, лень - мать всех пороков, и, действительно, лень по-
рождает два порока: корыстолюбие и зависть, которые, в свою
очередь, являются источниками всех остальных пороков. Лень -
узница материи, ее косности, внутри нас, и хотя лень говорит
нам, что стремится сохранить нас посредством экономии наших
сил, на самом деле она способствует лишь деградации и уничто-
жению нашего духа.
В человеке всегда что-то в избытке - либо материя, либо дух,
или, лучше сказать, человек испытывает голод - либо духовный,
то есть голод по вечности, либо материальный, то есть покор-
ность ожидающему его небытию. Когда у него в избытке дух и
он жаждет еще больше духа, дух, переполнив его, выплескивает-
ся вовне, и, выплеснув свой дух вовне, человек приумножает его,
впитывая в себя дух других людей; и, наоборот, когда скряга,
экономящий самого себя, замыкается в себе, предполагая таким
образом сохранить себя, он в конце концов теряет все, и с ним
происходит то же самое, что случилось с человеком, который
получил только один талант: он закопал его в землю, чтобы не
потерять, и лишился его. Ибо всякому имеющему дастся и при-
умножится, а у неимеющего отнимется и то, что он имеет8.
Будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный, сказа-
но нам, и эта страшная заповедь - страшная, потому что беспре-
дельное совершенство Отца для нас недостижимо, - должна быть
нашей главной нормой поведения. Тот, кто не стремится к не-
возможному, обретает лишь возможное небытие, что и будет
ему заслуженным наказанием. Мы должны стремиться к невоз-
можному, к абсолютному и беспредельному совершенству, и
говорить Отцу: "Отче, я не могу: помоги моей немощи! ”. И Он
сотворит в нас невозможное.
Быть совершенным - это значит быть всем, быть собой и быть
всеми другими, быть человечеством, быть вселенной. А единст-
венный способ стать всем другим - это отдать себя всему, и ко-
гда Бог будет все во всем, все будет в каждом из нас. Апоката-
стасис это нечто большее, чем мистическая греза: это норма
поведения, это маяк для высоких подвигов.
Отсюда вытекает завоевательская, властная, агрессивная, если
угодно, инквизиторская мораль. Ибо истинное милосердие имеет
завоевательский характер и состоит в том, что мой дух вторгает-
ся в души других людей, чтобы передать им мою боль, как пищу
261
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
и утешение для их скорбей, в том, чтобы своим беспокойством
пробудить в них тревогу, своим голодом по Богу обострить их
голод по Богу. Милосердие заключается не в том, чтобы успокаи-
вать и усыплять наших братьев в косности и тяжком сне мате-
рии, но в том, чтобы разбудить в них волнение и муку духовную.
К четырнадцати делам милосердия, о которых мы узнаем из
Катехизиса христианского вероучения, следовало бы добавлять
иногда еще одно, а именно: пробуждение спящего. Иногда, и
особенно когда спящий спит у края пропасти, разбудить его
гораздо более милосердно, чем хоронить после смерти, предоста-
вить мертвым погребать своих мертвецов. Не даром говорят:
“кого люблю, того и бью”, и любовь обычно заставляет плакать.
“Любовь, которая не заставляет страдать, не заслуживает этого
божественного названия", - говорил пламенный португальский
апостол брат Фома де Жезуш (Trabalhos de Jesus, часть первая);
это ему принадлежит горячая молитва: "О негасимый огонь, о
вечная любовь, лей слезы везде, где пламя твое разгорается и
обжигает, и да омоется слезами множество сердец, тобою опа-
ленных! ". Тот, кто любит ближнего своего, опаляет ему сердце,
а сердце, вспыхнув, как сухие дрова, стонет и источает слезы.
И в этом проявляется великодушие, одна из материнских
добродетелей, которые рождаются в нас, когда мы одерживаем
победу над нашей косностью, когда мы преодолеваем свою лень.
Духовное корыстолюбие - причина большинства наших бед.
Лекарство от боли, которую, как мы уже сказали, наше созна-
ние испытывает, натолкнувшись на бессознательное, состоит не в
том, чтобы погрузиться в бессознательное, а в том, чтобы под-
няться на вершину боли и страдать еще сильней. Зло страдания
исцеляется еще большим страданием, мукой, возведенной в еще
более высокую степень. Вместо того, чтобы принимать опий,
надо приложить уксус и соль к ране души, ибо когда ты спишь и
уже не чувствуешь боли, это означает, что ты не существуешь. А
надо существовать. Так не закрывайте же глаз перед лицом
Сфинкса страдания, взгляните ему прямо в лицо, дайте ему
схватить вас, разжевать в своей пасти о ста тысячах ядовитых
зубов и проглотить. Дайте ему сожрать вас, и вы узнаете, что
такое сладостная боль.
Практически к этому ведет мораль взаимного завоевания.
Люди должны стремиться завоевать друг друга, они должны на-
262
Практическая проблема
вязывать себя друг другу, отдавать друг другу свой дух, запечат-
левать друг друга в своих душах.
Христианская мораль была названа моралью рабов. Тут есть
над чем поразмыслить. И кто же дал ей такое название? Анар-
хисты! В действительности же моралью рабов является не что
иное, как сам анархизм, ведь только раб воспевает анархическую
свободу. Нет, не анархизм, а панархизм', дело не в том, что нет
ни Бога, ни господина, а в том, что богами и господами должны
быть все. Все стремятся стать богами, стать бессмертными, и
ради этого стремятся к господству над другими людьми.
И каких только нет способов господства! Иногда этот закон
жизни исполняется даже пассивно, по крайней мере, на первый
взгляд. Приспособление к среде, подражание, стремление занять
место другого, симпатия, наконец, это не только проявление
единства рода, но и форма экспансии, способ стать другим. Быть
побежденным, или, по крайней мере, казаться побежденным,
это значит многократно побеждать; взять то, что принадлежит
другому - это способ жить в нем.
Дело в том, что когда я говорю "господствовать", то не хочу
сказать "господствовать, подобно тигру". Господствует также и
лиса - благодаря своей хитрости, и заяц - убегая, и змея - благо-
даря своему яду, и москит - благодаря тому, что очень мал, и
каракатица - благодаря своей чернильной жидкости, с помощью
которой она затемняет воду вокруг себя и спасается бегством. И
никто по этому поводу не возмущается, ибо сам Отец дал свире-
пость, когти и зубастую пасть - тигру, хитрость - лисе, провор-
ные лапы - зайцу, яд - змее, маленький размер - москиту и чер-
нильную жидкость - каракатице. И честь или бесчестье заключа-
ется не в оружии, которым они пользуются, - ведь у каждою
вида и даже у каждого индивида свое оружие, - а в том, как, они
им пользуются, а главное с какой целью пускают его в ход.
И среди этого арсенала средств, необходимых для победы, есть
также оружие страстной муки и смирения, полных внутренней
активности и страстных желаний. Вспомните тот поразительный
сонет великою борца, великою неугомонного пуританина, Джо-
на Мильтона9, приверженца Кромвеля10 и певца Сатаны, кото-
рый, ослепнув и обнаружив, что для него померк свет, что без-
действует в нем тот самый талант, сокрытие которого есть
смерть, он слышит, как терпение говорит ему: "Бог не нуждается
263
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
ни в творчестве человека, ни в его дарах; чем достойнее мы не-
сем Его благодатное бремя, тем лучше мы Ему служим; положе-
ние Его царское; есть тысячи людей, которые по единому знаку
Его кинутся бежать и без отдыха обегут все земли и моря, но
служат Ему также и те, кто не делает ничего, а остается на месте
и ждет”.
They also serve who only stand and wait. Да, Ему служат также
и те, которые остаются на месте и ждут Его, но только если
ждут страстно, испытывая голод, полные страстного желания
обрести в Нем бессмертие.
И мы должны навязывать себя другим людям, но только де-
лать это мы должны со страстью. "Чаша моя мала, но зато никто
не пьет из нее, кроме меня", - говорил один поэт, который был
эгоистом и принадлежал к племени корыстолюбцев. Нет, из
моей чаши пьют все, я хочу, чтобы из нее пили все; я отдаю ее,
и чем больше людей из нее пьет, тем полнее становится чаша, и
каждый из тех, кто приложился к ней своими устами, оставляет
в ней что-то от своего духа. И я тоже пью из чаш, принадлежа-
щих другим людям, пока они пьют из моей чаши. Ведь чем в
большей степени я буду самим собой, и только самим собой, тем
в большей степени я буду другими; из полноты себя самого я
переплескиваюсь на моих братьев, а когда я переплескиваюсь на
них, они проникают в мою душу.
"Будьте совершенны, как совершен Отец ващ Небесный", -
сказано нам, а Отец наш совершен потому, что Он есть Он и
вместе с тем каждый из Его чад, которые в Нем живут, и дви-
жутся, и существуют. И цель совершенства состоит в том, чтобы
мы все были едино (Иоанн XVII, 21), чтобы мы все были одно
тело во Христе (Рим. XII, 5), и чтобы в конце концов все вещи
покорились Сыну, сам же Сын, в свою очередь, покоряется То-
му, Кто покорил Ему все, дабы Бог был всяческая во всех. Вот
что значит заставить Вселенную стать сознанием, превратить
Природу в общество, человеческое общество. И тогда можно
будет назвать Бога Отцом в полном смысле этого слова.
Конечно, те люди, которые считают этику наукой, скажут, что
все то, о чем я здесь толкую, не более, чем риторика; но у каж-
дого свой язык и своя страсть. Если, конечно, она есть, ведь у
кого нет страсти, тому и наука ни к чему.
Страсть, которую выражает эта риторика, они, эти привер-
264
Практическая проблема
женцы научной этики, называют эгоизмом, но именно такой
эгоизм и является истинным лекарством от эгоизма, от духовно-
го корыстолюбия, от порочного стремления сохранить и сэконо-
мить себя, не желая прилагать усилий к тому, чтобы обрести
вечность, отдавая себя другим.
"Пусть тебя не будет, и ты сможешь больше, чем все, что
есть", - говорил наш брат Хуан де лос Анхелес в одном из своих
.Диалогов о завоевании Царствия Божия (/цал. III, 8). Но что
означает это "пусть тебя не будет”? Не означает ли это парадок-
сальным образом, как это часто бывает у мистиков, нечто проти-
воположное тому, что он говорит буквально и на первый взгляд?
Не является ли это грандиозным парадоксом, великой трагиче-
ской бессмыслицей, к которой сводится всякая мораль смирения
и квиетизма? Разве монашеская, чисто монашеская мораль аб-
сурдна? А монашеской моралью я называю мораль отшельника
картезианца, мораль пустынника, который бежит от мира - если
угодно, умирает для мира, - чтобы жить одному и наедине с
Богом, с Богом единственным и тоже, как и он, одиноким; но не
мораль доминиканца инквизитора, который отправляется в Про-
ванс, чтобы жечь сердца альбигойцев11.
"На все воля Божья”, - скажет кто-то; но, когда человек сидит,
сложа руки, Бог погружается в сон.
Эта картезианская мораль, так же как и научная мораль, ко-
торую выводят из научной этики - ох уж мне эта этика как нау-
ка, этика рациональная и рационалистическая, педантство пе-
дантства и всяческое педантство! - действительно может быть
эгоизмом и холодностью сердца.
Некоторые говорят, что для того, чтобы спастись, искупить
свои грехи, нужно уединиться, остаться наедине с Богом; но дело
в том, что искупление должно быть коллективным, ибо коллек-
тивна вина. "Религиозное определяет целое, все прочее - обман
чувств, по этой причине величайший преступник - невиновен, а
добрый человек - святой". Так думает Киркегор (Kfslutteride, etc.,
II, И, cap. IV, setc. II, А).
А с другой стороны, разве жизнь иную, жизнь вечную, мы
хотим заслужить, отказавшись от этой нашей преходящей жиз-
ни? Если другая жизнь действительно что-то для нас значит, то
она должна быть продолжением этой жизни, и только как ее
продолжение, более или менее избавленное от ее невзгод, пред-
265
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
ставляет иную жизнь наше желание, а коли так, стало быть,
какой была эта наша временная жизнь, такой будет и жизнь
вечная.
"Этот мир и мир иной подобны двум женам одного мужа,
который, будучи ласков с одной из них, вызывает зависть в дру-
гой", - говорит один арабский мыслитель, которого цитирует
Виндельбанд (Das HeHige, в: Praludien, vol II); но такая мысль
могла родиться только у человека, который не видит решения
проблемы, заключающегося в плодотворной борьбе, в практиче-
ском противоречии, в трагическом конфликте между его духом и
миром. "Да приидет Царствие Твое", - так Христос учит нас
молиться Его Отцу, а не "да приидем мы в Царствие Твое", и
согласно первоначальным христианским верованиям, вечная
жизнь должна исполниться здесь, на земле, и должна быть про-
должением земной жизни. Мы созданы людьми, а не ангелами,
мы должны искать свое счастье в этой, земной жизни, и Христос
христианской веры нашего ради спасения стал не ангелом, а
человеком, воплотившись в настоящее и реальное тело, а не в
подобие и видимость тела. И согласно все той же вере, ангелы,
даже самые великие, склоняются пред Девой Марией, высшим
символом земного Человечества. Таким образом, ангелический
идеал не является христианским идеалом, и конечно же он не
является идеалом человеческим и не может быть таковым. Кро-
ме того, ангел это существо, не имеющее ни пола, ни родины.
Как я уже не раз повторял, мы не можем представить себе
вечную жизнь как ангельское созерцание; она должна быть жиз-
нью деятельной. Гете говорил, что "человек должен верить в бес-
смертие; он имеет на это право, соответствующее его природе".
И добавляет: "Убеждение в нашем бессмертии возникает у меня
из понятия деятельности. Если я творю беспрерывно до самой
смерти, то Природа обязана - so ist die Natur verphflichtet - пре-
доставить мне какую-то иную форму существования, вместо той,
которая больше уже не может поддерживать мой деятельный
дух". Замените слово "Природа" на слово "Бог" и вы получите
мысль, которая остается христианской, ведь первые отцы Церкви
верили не в то, что бессмертие души это дар природы - то есть
нечто рациональное, - но в то, что бессмертие души это божест-
венный дар благодати. А то, что дается по благодати, обычно, по
сути своей, является справедливым, ибо справедливость это нечто
266
Практическая проблема
божественное и беспричинное, а не природное. И далее Гете
говорит: "Ничто не могло бы начаться с вечного блаженства,
ничто не могло бы начаться, если бы передо мной не возникали
новые задачи и новые трудности, которые я должен преодолеть".
Следовательно, созерцательное ничегонеделание не есть блажен-
ство.
Но неужели отшельническая, картезианская мораль, мораль
Скита не имеет права на существование? Разве нельзя сказать,
что существование монахов, людей совершенно особого типа,
необходимо, потому что они служат вечным образцом поведения
для других? Разве не держим мы скаковых лошадей, которые
бесполезны для какой бы то ни было иной, утилитарной цели,
но поддерживают чистоту крови и являются производителями
превосходных упряжных и верховых лошадей? Разве не сущест-
вует этической роскоши, не менее оправданной, чем любая дру-
гая роскошь? Но, с другой стороны, не является ли это, по сути
своей, чем-то эстетическим, а не моральным и тем более не ре-
лигиозным? Не является ли средневековый созерцательный мо-
нашеский идеал эстетическим, а не религиозным и даже не эти-
ческим? В конце концов, те из этих отшельников, которые пове-
дали нам о своих собственных беседах с Богом, совершили нечто
увековечивающее, запечатлели свой образ в душах других людей.
И монастырь оправдан уже одним только тем, что он подарил
нам Экхарта12, Сусо, Таулера13, Рейсбрука14, Хуана де ла Крус,
Каталину Сиенскую15, Ангелину Фолиньосскую16, Тересу де Хе-
сус.
Но наши испанские Ордена являются главным образом Орде-
нами Проповедников, которые Доминго де Гусман17 основал с
воинственной целью искоренения ереси; Общество Иисуса, хри-
стово воинство в миру, и этим все сказано; воспитание, которым
занимаются Школы Благочестия18, тоже имеет завоевательский
характер... Конечно, мне скажут, что и реформа Ордена Карме-
литов, Ордена созерцательного, которую предприняла Тереса де
Хесус, тоже было испанским деянием. Да, оно было испанским,
и совершалось оно в поисках свободы.
Жажда свободы, внутренней свободы, - вот что, в действи-
тельности, было тем, что в смутные времена Инквизиции приво-
дило избранные души в монастырь. Они затворялись в нем ради
большей свободы. "Разве это не прекрасно, что бедная монахиня
267
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
из Сан Хосе могла стать хозяйкой над всею землей и над всеми
стихиями?", - говорит в своей Жизни Святая Тереса. То была
павликианская жажда свободы, жажда избавиться от внешнего
закона, который был в то время очень суров, и, как говорил учи-
тель брат Луис де Леон19, очень строптив.
Но обретали ли они таким путем свободу? Очень сомнитель-
но, чтобы они ее достигали, это невозможно и сегодня, потому
что истинная свобода не является результатом избавления от
внешнего закона; свобода есть осознание закона. Свободен не
тот, кто освобождается от закона, а тот, кто овладевает им. Сво-
боду следует искать в мире, там, где живет закон, а вместе с
законом и вина, его дочь. Освободиться же мы должны не от
закона, но от вины, а вина коллективна.
Мы должны не подчиняться миру, чтобы властвовать над ним
- ни для кого не секрет коллективный инстинкт власти, прису-
щий тем религиозным Орденам, члены которых подчиняются
миру, - но властвовать над миром, чтобы стало возможно подчи-
ниться ему. Искать не бедности и послушания, но богатства,
дабы употребить его на обогащение человеческого сознания, а
также власти, дабы воспользоваться ею с тою же целью.
Странно, ’что монахи и анархисты враждуют между собой,
тогда как исповедуют по сути дела одну и ту же мораль, и состо-
ят в столь тесном родстве друг с другом. Ведь анархизм это, в
сущности, своего рода атеистическое монашество, это скорее
религиозная, нежели этическая и социально-экономическая док-
трина. Монахи исходят из того, что человек рождается злым, в
первородном грехе, а затем благодать делает его добрым, в слу-
чае, если она делает его таковым, а анархисты исходят из того,
что человек рождается добрым, а потом общество развращает
его. В итоге они приходят к одному и тому же, ибо и те и дру-
гие противопоставляют индивида обществу, как если бы он имел
какое-то преимущество перед обществом, и вследствие этого
должен был пережить его. И те, и другие исповедуют мораль
монастыря.
Мысль о том, что вина коллективна, должна служить не для
того, чтобы снять вину с себя и свалить ее на других, а для того,
чтобы взять на себя вину других людей, вину всех; не для того,
чтобы распространить свою вину на всех и растворить ее в об-
щей вине, а для того, чтобы сделать общую вину своею; не для
268
Практическая проблема
того, чтобы превратить свою вину в чужую, а для того, чтобы
сосредоточить свои мысли на общей вине и, проникнувшись ею,
присвоить ее себе. И каждый из нас должен внести свой вклад в
исправление нашей общей вины, делая то, чего не делают дру-
гие. Тот, кто обличает общество, углубляет вину каждого из нас.
"Кто-то должен это делать, но почему именно я?" - вот фраза,
которую повторяют благонамеренные ничтожества. "Кто-то
должен это делать, так почему же не я?" - вот голос настоящего
человека, который служит людям и идет навстречу реальной
опасности. Между двумя этими сентенциями вмещаются целые
столетия эволюции морали". Это сказала Анни Безант20 в своей
автобиографии. Это сказала теософка.
Тот, кто обличает общество, углубляет вину каждого из нас, и
самым виноватым будет тот, в ком сильнее будет чувство вины.
Христос, невинный, был в некотором смысле виновен более, чем
кто-либо, так как Он лучше, чем кто-либо, сознавал тяжесть
вины. В Нем была осознана божественность человека, а с нею и
его виновность. Обычно многим из нас становится смешно, ко-
гда мы читаем о том, как великие святые из-за ничтожнейших
проступков, которые у мирян вызвали бы лишь улыбку, считали
себя величайшими грешниками. Но тяжесть вины измеряется не
внешним действием, а сознанием вины, и кому-то причиняет
острейшую боль то, что у другого не вызвало бы даже легкого
беспокойства. У святого моральное сознание способно достигнуть
такой полноты и остроты, что самое незначительное прегреше-
ние будет мучить его сильнее, чем величайшего преступника -
его преступление. И вина существует только там, где есть созна-
ние вины, только там, где имеет место осуждение вины. Когда
кто-то совершает дурной поступок, будучи при этом искренне
уверен в том, что делает доброе дело, мы не можем считать его
морально виновным, если же человек уверен в том, что морально
безразличный или даже в каком-то отношении полезный посту-
пок является злым, и тем не менее совершает этот поступок, то
в этом случае он виновен. Поступок проходит, но намерение
остается, и пагубность дурного поступка состоит в том, что он
извращает наше намерение, в том, что совершая зло сознатель-
но, человек приобретает склонность продолжать творить зло, а
тем самым помрачается его сознание. Творить зло это не то же
самое, что быть злым. Зло ведет к помрачению сознания, и не
269
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
только сознания морального, но и сознания вообще, психики.
Дело в том, что добро это все то, что возвышает и расширяет
сознание, а зло - это все то, что снижает и сужает его.
И здесь, пожалуй, можно было бы предположить то, что, со-
гласно Платону, предполагал еще Сократ, а именно, что добро-
детель есть знание. А это все равно, что сказать, что добродетель
рациональна.
Этицисты, те, которые считают, что мораль это знание, наука,
и прочитав все эти мои разглагольствования, скажут: ’’риторика,
риторика и еще раз риторика! ", кажется, полагают, будто доб-
родетель приобретается благодаря науке, рациональному позна-
нию, и даже что математика помогает нам стать лучше. Я не
знаю, но чувствую, что добродетель, как и религиозность, как и
страстное желание никогда не умирать - а все это, в сущности,
одно и то же - приобретается скорее благодаря страсти.
Но тогда что такое страсть? - спросят меня. Я не знаю; или,
лучше сказать, я знаю это очень хорошо, потому что я ее чувст-
вую, и именно потому, что я ее чувствую, я не нуждаюсь в ее
определении. Даже более того: я боюсь, что если я дам ей опре-
деление, то перестану чувствовать ее, и тогда у меня уже не бу-
дет страсти. Страсть, она как боль, и так же, как боль, она тво-
рит свой объект. Легче огню найти горючее, чем горючему огонь.
Конечно, им это должно казаться вздором и софистикой.
Кроме того, мне могут сказать, что и в науке тоже есть что-то
вроде страсти, что существует страсть к науке, и что как раз
именно в сфере морали разум и жизнь приходят к согласию.
Не знаю, не знаю, не знаю... Может быть, по сути дела, я
говорю то же самое, что и они, мои противники, которых я себе
воображаю, чтобы мне было с кем сражаться, но только я гово-
рю это более туманно, а они - более ясно, определенно и рацио-
нально. Не знаю, не знаю... Но их проделки приводят меня в
ужас и напоминают аффективную тупость. И возвращаясь все к
тому же, я спрашиваю: является ли добродетель знанием? Явля-
ется ли знание добродетелью? Ибо это не одно и то же. Знание
может быть добродетелью, например, умение правильно себя
вести, но это не значит, что и любое другое знание является
добродетелью. Для Макьявелли21 знание это добродетель; но
нельзя сказать, что его virtu22 это всегда моральная добродетель.
Кроме того, очевидно, что человек не становится лучше ни от-
270
Практическая проблема
того, что он обладает более развитым интеллектом, ни от того,
что он лучше образован.
Нет, нет и нет; физиология никогда не научит человека тер-
петь боль, логика - размышлять, эстетика - чувствовать красоту
или выражать ее, а этика - быть добрым. И хорошо, если они не
научат его лицемерию; ведь педантство, будь то в логике или в
эстетике, есть, в сущности, не что иное, как лицемерие.
Разум может воспитать в нас некоторые буржуазные доброде-
тели, но он не создает ни героев, ни святых. Ибо святой это тот,
кто творит добро не ради самого добра, а ради Бога, ради того,
чтобы обрести вечную жизнь.
С другой стороны, творцами культуры, то есть Культуры - Ох
уж эта культура! - были главным образом философы и люди нау-
ки, а не герои и не святые. Ведь святые слишком мало заботи-
лись о прогрессе человеческой культуры; они заботились скорее о
спасении индивидуальной души каждого из тех, кто жил рядом с
ними. Что значит для истории человеческой культуры наш Свя-
той Хуан де ла Крус, например, этот неистовый монашек, как
его называли культурно - и не знаю, почтительно ли, - по срав-
нению с Декартом?
Что сделали для прогресса науки, этики, все эти святые, горя-
щие религиозной любовью к своим ближним, жаждущие вечно-
сти для себя и для других, все эти святые и, быть может, инкви-
зиторы, готовые жечь чужие сердца? Разве кто-нибудь из них
изобрел категорический императив, как изобрел его холостяк из
Кенигсберга, разве возможно, чтобы это сделал святой?
Как-то раз сын одного маститого профессора этики, человека,
у которого этот самый императив почти не сходит с уст, пожа-
ловался мне, что живет в удручающей атмосфере духовной пус-
тоты и холодности. И я вынужден был сказать ему: "Дело в том,
друг мой, что у вашего отца в душе есть некая подземная река,
живительный поток давнишних детских верований и надежд на
загробную жизнь; когда он пытался напитать свою душу этим
императивом или чем-то вроде того, то на самом деле он питал
ее этими водами своего детства. И, наверное, вам он подарил
цветок своего духа, результат своих рациональных концепций
морали, а не корень его, не сокровенное, иррациональное со-
держание своей духовной жизни".
Почему здесь, в Испании, распространился краузизм23, а не
271
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
гегельянство или кантианство, разве эти системы не являются
гораздо более основательными в рациональном и философском
смысле, чем краузизм? Потому что он бы доставлен к нам вме-
сте с корнями. Философская мысль народа или эпохи это как бы
их цветок, или, если хотите, плод, она берет свои соки из корней
этого растения, а корни его, скрытые глубоко под землей, это не
что иное, как религиозное чувство. Философская мысль Канта,
прекраснейший цветок духовного развития немецкого народа,
имеет свои корни в религиозном чувстве Лютера, и невозможно,
чтобы кантианство, особенно в его практическом аспекте, при-
жилось, цвело и плодоносило в народах, которые не прошли
через Реформу, и, может быть, даже не могли через нее пройти.
Кантианство имеет протестантское происхождение, а мы, ис-
панцы, по сути своей католики. И если Краузе пустил здесь ка-
кие-то корни - более мощные, чем это принято думать, и не
столь уж недолговечные - то только потому, что Краузе имел
корни в пиетизме, а пиетизм, как это показал Ричль в своей
Истории пиетизма (Geschichte der Pietismus), имеет специфиче-
ски католические корни и в значительной мере означает втор-
жение, или,' точнее, сохранение католического мистицизма в
недрах протестантского рационализма. Этим объясняется тот
факт, что здесь, в Испании, приверженцами краузизма стали
даже многие католические мыслители.
И вследствие того, что мы, испанцы, - осознанно или неосоз-
нанно, вольно или невольно - являемся католиками, даже если
кто-то из нас мнит себя рационалистом или атеистом, то пожа-
луй, наше главное культурное дело и, что еще важнее, дело рели-
гиозное - если, конечно, это не одно и то же, - состоит в том,
чтобы попытаться дать себе ясный отчет в этом нашем подсоз-
нательном, коллективном, или народном, католицизме. Именно
это я и попытался сделать на страницах данного эссе.
То, что я называю трагическим чувством жизни у людей и
народов, есть, по крайней мере, наше, испанское, трагическое
чувство жизни, чувство испанцев и испанского народа, как оно
отражается в моем сознании, которое является сознанием ис-
панским, в Испании рожденным. И наше трагическое чувство
жизни это не что иное, как католическое чувство жизни, ведь
католицизм и особенно народный католицизм - трагическая
религия. Когда Пилат, этот барин, эстет, рационалист, если угод-
272
Практическая проблема
но, желая разыграть комедию и выставить Христа на посмеши,
ще, говорит: "Се человек! ", народ возмущается и кричим
"Распни его! ". Народ не хочет комедии, он хочет трагедии. И
то, что Данте, этот великий католик, назвал божественной коме,
дней, является самой трагической комедией, какая только была
когда-либо написана.
И стремясь в этих очерках представить вам душу одного ис.
панца а в ней - испанскую душу, я поскупился на цитаты из
испанских авторов, щедро, может быть, чересчур щедро цитируя
писателей иностранных. Ведь все души человеческие - сестры.
И есть один образ, образ трагикомический, образ, в коем ж
лен весь глубочайший трагизм человеческой комедии, образ Гос-
пода Нашего Дон Кихота, испанского Христа, который запечак
левает и хранит в себе бессмертную душу моего народа. Быть
может, страсти и смерть Рыцаря Печального Образа это страсти
и смерть испанского народа. Его смерть и его воскресение. И
есть кихотическая философия и даже метафизика, кихотическая
логика и этика, а также кихотическая религиозность - католиче.
ская испанская религиозность. Это те самые философия, логика,
этика и религиозность, которые я попытался наметить и скорее
лишь подсказать, чем развить, в этом сочинении. Нет, я не соб^
раюсь развивать их рационально: кихотическое безумие не тер.
пит научной логики.
А теперь, прежде чем закончить сей опус и распрощаться с
моими читателями, я хотел бы сказать несколько слов о той ро.
ли, которая уготована Дон Кихоту в современной европейской
трагикомедии.
Давайте поговорим о ней в последнем из этих эссе.
273
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
ЗАКЛЮЧЕНИЕ:
ДОН КИХОТ В СОВРЕМЕННОЙ ЕВЮПЕЙСКОЙ ТРАГИКО- I
МЕДИИ I
Глас вопиющего в пустыне!
(Исаия XL, 3)
Пора заканчивать эти очерки, которые рискуют превратиться
в сказку без конца. В течение нескольких лет я отправлял их в
печать в виде отдельных статей, каждая из которых была почти
импровизацией, так что когда я писал очередное из этих эссе, у
меня не было под рукой тех, что ему предшествовали. В резуль-
тате они -,как и жизнь, как и я сам - изобилуют внутренними
противоречиями, по крайней мере, кажущимися.
Если я в чем и грешен, так это в том, что чрезмерно уснастил
их чужими цитатами, многие из которых приводятся, кажется,
несколько произвольно. Но я попытаюсь объяснить это еще раз.
Всего несколько лет спустя после того, как Господь Наш Дон
Кихот совершил свое странствие по Испании, Якоб Беме1 сказал
(Аврора, гл. XI, §75), что он пишет не повесть, которая была бы ;
ему рассказана другими, но должен постоянно пребывать в этой I
брани и выдерживать в ней великие бои, в которых ему нередко >
приходилось быть побежденным, как и всем людям, а ниже
(§83) он добавил, что хотя бы ему пришлось быть позорищем
для мира и дьявола, все же надежда его - в Боге на будущую
жизнь: "На Него возложу я упование мое, и не буду противиться
Духу. Аминь". Вот и я тоже, подобно этому Кихоту немецкой
мысли, не буду противиться Духу.
И потому я возвышаю свой голос, и пусть это будет глас во-
пиющего в пустыне, раздающийся отсюда, из университета Са-
ламанки, который гордо зовется omnium sdentiarium princeps1 и i
который Карлейль назвал оплотом невежества, а один француз-
ский литератор недавно назвал университетом-призраком; из
274
Дон Кихот в современной европейской трагикомедии
Испании, из той ’’страны сновидений, которые становятся явью,
что была защитницей Европы и очагом рыцарского идеала”, как
сказал мне недавно в письме г-н Арчер М. Хантингтон3, поэт; из
Испании, которая в XVI столетии стала во главе Контрреформа-
ции. И об этом не следует забывать!
В четвертом из этих эссе я говорил вам о сущности католи-
цизма. А рассущестпвлению католицизма, то есть раскатоличива-
нию Европы, способствовали Ренессанс, Реформа и Революция,
они сменили идеал вечной загробной жизни на идеалы прогрес-
са, разума, науки - или вернее Науки, с большой буквы - и, на-
конец, культуры - идеал, который сегодня является наиболее
общепризнанным.
Во второй половине прошлого, XIX, столетия, в эпоху антифи-
лософскую и техницистскую, в эпоху господства близорукой спе-
циализации и исторического материализма, этот идеал стал при-
чиной даже не столько популяризации науки, сколько научной -
или вернее наукоубийственной - пошлости, которая процветала
в дешевых и сектантских демократических библиотеках. Наука
стремилась популяризироваться, как если бы это она должна
была спуститься к народу и служить его страстям, а не народ
должен был возвыситься до нее, а с ее помощью - еще выше, к
новым и более фундаментальным желаниям.
Все это заставило Брюнетьера заговорить о банкротстве науки,
и эта наука, или то, во что она превратилась, действительно
обанкротилась. Не зная удовлетворения, она неустанно искала
счастья, и не нашла его ни в богатстве, ни в знании, ни в могу-
ществе, ни в удовольствии, ни в смирении, ни в моральной доб-
росовестности, ни в культуре. И тогда пришел пессимизм.
Прогресизм тоже не приносил удовлетворения. Идти по пути
Прогресса? Но для чего? Человек не находил удовлетворения в
рациональном, Kulturkampf4 ему было не достаточно; ему нужна
была конечная цель жизни, ведь то, что я называю конечной
целью, есть истинное Sv5. И пресловутая mdladie du siecle6,
которую предвещал Руссо и изобличает ясно, как никто другой,
Оберман Сенанкура, была и есть не что иное, как утрата веры в
бессмертие души, в человеческую цель Вселенной.
Ее символом, ее истинным символом является вымышленное
существо - доктор Фауст. Этот бессмертный доктор Фауст появ-
ляется у нас уже в начале XVII столетия, в 1604 г., благодаря
275
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
творчеству Ренессанса и Реформы, а также поэтическому гению
Кристофера Марло7, это тот самый Фауст, которого вновь откро-
ет Гете, хотя в каком-то отношении более бодрый и свежий. А
рядом с Фаустом появляется Мефистофель, которому Фауст зада-
ет вопрос: "Зачем ему нужна моя душа?". И тот отвечает ему:
"Расширить царство". "Это - и есть причина, что он стремится
так нас искушать?", - снова спрашивает доктор, и дух зла отве-
чает: "Solamen miseris socios habtdsse doloris", что в плохом пере-
воде на испанский означает. “Утешение для несчастных - иметь
сотоварищей в скорби”. "Где мы, там - ад, и там, где ад, мы -
вечно", - добавляет Мефистофель, а Фауст говорит, что ад - вы-
думка, и спрашивает его, кто создал мир. И этот трагический
доктор, которого терзает та же самая страсть, что и нас, в конце
концов нашел Елену, а Елена это не что иное, как ренессансная
Культура, хотя Марло, возможно, и не подозревал об этом. И
там, в этом Фаусте Марло, есть одна сцена, которая стоит всей
второй части Фауста Гете. Фауст говорит Елене: "Елена, поцелуй
меня! О, дай бессмертье мне единым поцелуем.(Целует ее.) Моя
душа исторгнута ее устами; вот она летит, смотрите! Верни мне
душу, о, верни, Елена! Здесь жить хочу, в устах твоих, в них Не-
бо, все, что не есть Елена, сорный прах" .
"Верни мне душу! " - стонет Фауст, доктор Фауст, ибо после
того, как Елена поцеловала его, ему суждено было навеки поте-
рять себя. Ведь первоначально у Фауста не было никакой просто-
душной Маргариты, в которой он обрел бы свое спасение. Это
спасение было выдумкой Гете. И, как известно, его Фауст, наш
Фауст, который изучил Философию, Юриспруденцию, Медицину
и даже Теологию и вынес из этого лишь знание о том, что мы
не можем знать ничего, пожелал бежать в свободную страну -
hinaus ins weite Landl - и повстречался с Мефистофелем, с той
силой, что, всегда желая зла, творит добро, и эта сила привела
его в объятия Маргариты, простого народа. Фауст, этот интел-
лектуал, потерял свою Маргариту, потерял свой народ, но имен-
но благодаря народу, в тот момент, когда Фауст отдается ему, он
спасается, обретая свое спасение в народе с его наивной, бесхит-
ростной верой. Но необходима была вторая часть трагедии, ведь
если Фауст Марло был Фаустом анекдотическим, то Фауст Гете
Пер. К,Д Бальмонта. Марло К. Трагическая история доктора Фауста. М, 1912.
27в
Дон Кихот в современной европейской трагикомедии
был Фаустом категорическим, и здесь он снова отдается Культу-
ре, Елене, а в ней - Эвфориону8, и завершается все это благове-
ствованием мистических хоров о вечной женственности. Бедный
Эвфорион!
Неужели это та самая Елена, жена белокурого Менелая, кото-
рая была похищена Парисом и стала причиной Троянской вой-
ны, та самая Елена, о которой древние троянцы говорили, что
осуждать невозможно того, кто сражается за женщину, красотою
своею дивно подобную бессмертным богиням? Я думаю, что
скорее всего эта Елена Фауста была совсем другой Еленой, той,
что сопровождала Симона Маго9, и была, по его словам, божест-
венным интеллектом. И потому Фауст мог сказать ей: "Верни
мне душу! ”.
Ибо Елена своими поцелуями отнимает у нас душу. А душа,
реальная, субстанциальная душа, это и есть то, чего мы хотим и
в чем нуждаемся.
Но Ренессанс, Реформа и Революция привели нас к Елене, или
вернее толкнули нас в ее объятия, и теперь мы говорим о Куль-
туре и о Европе.
Европа! Это простое географическое понятие, словно по вол-
шебству, превратилось для нас в какую-то метафизическую кате-
горию. Кто сегодня, по крайней мере в Испании, еще знает, что
такое Европа? Я знаю только, что это небольшая возвышенность
(см. мою книгу Три новеллы). И когда я пытаюсь выяснить, что
именно называют Европой наши европеизаторы, порой мне
кажется, что за пределами Европы остается очень многое, почти
все то, что находится на ее периферии, - это конечно же Испа-
ния, а также Англия, Италия, Скандинавия, Россия... - и что
Европа сводится к центральной Европе, к Франко-Германии с
примыкающими к ней и зависимыми от нее территориями.
Все это принесли нам, как я уже сказал, Ренессанс и Реформа,
эти близнецы, которые жили в кажущейся междоусобной войне.
Все ренессансные итальянцы были социанцами; гуманисты с
Эразмом во главе считали варваром монаха Лютера, который,
так же как и Бруно и Кампанелла, вынес свой духовный порыв
из монастыря. Но этот варвар был их единоутробным братом;
сражаясь с ними, он по-своему сражался против их общего вра-
га. Все это принесли с собой Ренессанс и Реформа, а затем и их
дочь - Революция, и они принесли с собой также некую новую
2?7
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
Инквизицию: Инквизицию науки или культуры, которая в каче-
стве своего оружия использует насмешку и презрение по отно-
шению к тем, кто не подчиняется ее ортодоксии.
Посылая свое сочинение о движении земли Великому Герцогу
Тосканскому, Галилей написал ему, что мы должны повиноваться
и доверять решениям высшей власти и отрекомендовал свое
сочинение "как поэтическую фантазию или грезу, и пусть Ваше
Высочество так его и воспримет". В иных случаях он называл его
также "химерой" и "математическим капризом". Вот и я в этих
своих очерках, тоже из страха - зачем скрывать? - перед Инкви-
зицией, но только уже современной, научной Инквизицией,
выдаю за поэзию, грезу, химеру или мистический каприз то, что
исторгнуто из самой глубины моей души. И я говорю вместе с
Галилеем: Eppur si muove^Q Но разве дело только в страхе? О,
нет! Ведь есть и другая, еще более трагическая Инквизиция, та,
которую современный, культурный европейский человек - како-
вым, вольно или невольно, являюсь и я сам, - несет в своей ду-
ше. Это чудовищный смех, смех над самим собой, раздающийся
у меня внутри. Это мой разум, который смеется над моею верой
и презирает ее.
И тут мне придется прибегнуть к помощи Господа моего Дон
Кихота, чтобы научиться противостоять этому смеху и одержать
победу над ним, хотя ему самому, возможно, - кто знает? - по-
добный смех был неведом.
Конечно, разве не должен мой разум смеяться над этими
псевдофилософскими, якобы мистическими, дилетантскими по-
строениями, в которых страсти гораздо больше, чем научного
исследования, объективности и метода? А все-таки... Eppur si
тшюе\
Eppur si muovel Да! Против педантства специалистов, против
философии профессиональных философов я ищу защиты в диле-
тантизме, в том, что педант назвал бы философией
demimortdaine11. И кто знает... Прогресс, как правило, происхо-
дит благодаря варварам, и ничто так не способствует застою, как
философия философов и теология теологов.
Что говорить о Европе! Цивилизация Тибета развивалась па-
раллельно нашей, и она создала и вызвала к жизни людей, кото-
рые, как и мы, исчезают. И над всеми цивилизациями по-
прежнему плывет Екклезиаст с его: "мудрый умирает наравне с
278
Дрн Кихот в современной европейской трагикомедии
глупым" (Екх. II, 16).
У нас, в Испании, люди из народа в ответ на обыкновенный
вопрос "Как дела?" или "Как поживаешь?", обычно говорят:
"Живу помаленьку! "... И правда, мы живем помаленьку, живем,
как все. Что же еще можно сказать? И кто не помнит этого
четверостишия: "Неизбежна смерть, но, вспомнив, не заплачу я
о том, постелю себе на травке и забудусь крепким сном" ? Забу-
дусь, но только не сном, а сновиденьем, сновиденьем жизни, ведь
жизнь есть сон.
А еще у нас, испанцев, с недавнего времени вошло в обыкно-
вение спрашивать друг друга, как бы нам получше провести
время или как бы нам убить время. И, действительно, мы стре-
мимся выкроить время для того, чтобы убить его. Но есть нечто
такое, что всегда волновало нас не меньше или даже сильнее,
чем хорошо провести время - формула, в которой выражается
эстетическая позиция, - это вопрос о том, как заслужить веч-
ность - формула, в которой выражается религиозная позиция.
Дело в том, что мы совершаем прыжок из эстетического и эко-
номического прямо в религиозное, минуя логическое и этиче-
ское; мы совершаем прыжок из искусства в религию.
Один наш молодой новеллист, Рамон Перес Айала, в своей
новой новелле Кисъя. лапа говорит, что идея смерти это ловушка;
а дух - лиса, или хитроумная добродетель, над которой смеются
ловушки судьбы, и прибавляет: "Пойманные в эту ловушку, сла-
бые люди и слабые народы похоронены и преданы земле...;
сильные души и могучие народы, оказавшись в опасности и ис-
пытав, конечно, потрясение, вскоре отдают предпочтение грубой
прелести жизни и, навсегда преодолев колебания и безумие пер-
вых, выпрыгивают из ловушки, обладая достаточно упругими для
этого мускулами и силами души, стократ увеличенными силой и
энергией их порыва". Но давайте разберемся: слабые люди...,
слабые народы..., сильные души..., могучие народы... - что все это
значит? Я не знаю. Я знаю только, что одни индивиды и народы
еще не задумывались всерьез о смерти и бессмертии, они их еще
не почувствовали, а другие уже перестали о них думать, или,
вернее, перестали их чувствовать. И я думаю, что людям и наро-
дам, которые не прошли через религиозную эпоху, не стоит
этим гордиться.
Что же касается грубой прелести жизни, то ее легко живопи-
279
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
сать, и, действительно, есть люди, которые подчиняются ей и
воспринимают ее такой, как она есть, и даже такие, которые
хотят убедить нас в том, что в этой ловушке нет никакой про-
блемы. Но еще Кальдерон сказал {Приятное и неприятное это
не более, чем фантазия, акт I, сцена 4), что "плохое утешение в
невзгодах, - когда беды следуют одна за другой, - внушать тому,
кто их терпит, будто все это вовсе не беда". А кроме того, по
словам брата Диего де Эстелла12 {Тщета мира, гл. XXI), "только
сердце может обращаться к сердцу и говорить с ним".
Недавно кое у кого вызвало возмущение то, что отвечая тем,
кто попрекал нас, испанцев, нашей бездарностью в науках, я
заметил, что электрический свет у нас светит, а локомотив ходит
так же хорошо, как и там, где его изобрели, и мы пользуемся
логарифмами так же, как и в стране, где они были придуманы, а
затем сказал: "Так пусть они и изобретают! ". Мое мнение про-
тиворечит общепринятому, но я от него не отрекаюсь. Нам,
испанцам, тоже следовало бы прислушаться к тем мудрым сове-
там, которые граф Жозеф де Местр давал русским, во многом
очень похожим на нас, в своих знаменитых письмах к графу
Разумовскому об общественном образовании в России, где он
пишет, что если народ не проявляет склонности к науке, то это
не значит, что он не заслуживает уважения; римляне ничего не
смыслили в искусстве, не имели математики, но это не помеша-
ло им сыграть свою роль в истории, и нам следовало бы прислу-
шаться к тому, что он говорит о бесчисленном множестве полу-
знаек, ложно направленных и самонадеянных умов, идолопо-
клонников иностранных вкусов, мод и языков, людей, всегда
готовых разрушить то, что они презирают, то есть все.
У нас нет научного духа? А что если у нас есть какой-то иной
дух? И как знать, совместим ли тот дух, который у нас есть, с
этим самым научным духом?
Но говоря "так пусть они и изобретают! ", я вовсе не хотел
сказать, что мы должны согласиться на какую-то пассивную роль.
Пусть они занимаются наукой, плодами которой мы пользуемся;
а мы должны делать свое дело. Нам следует не только защищать-
ся, но и атаковать.
Но атаковать метко и с точным расчетом. Разум должен стать
нашим оружием. Нашим оружием должно стать даже безумие.
Наше благородное безумие, наш образец поведения, Дон Кихот,
280
Дон Кихот в современной европейской трагикомедии
двумя ударами меча уничтожив полушлем, который он смасте-
рил из картона и прикрепил к шишаку, "сделал его заново, по-
ложив внутрь железные пластинки, так что в конце концов ос-
тался доволен его прочностью и, найдя дальнейшие испытания
излишними, признал его вполне годным к употреблению и ре-
шил, что это настоящий шлем с забралом удивительно тонкой
работы". И с этим шлемом на голове он заслужил бессмертие.
Ведь именно так, то есть выставив себя на посмешище, Дон
Кихот стяжал себе бессмертие.
И каких только нет способов выставить себя на посмешище...!
По словам Курно (Traite de Venchainement des idbes fondamentcdes,
etc,, §510), "ни монархам, ни народам не следует говорить о
вероятности их смерти: тот, кто рискует говорить об этом мо-
нархам, впадает в немилость; народ же поднимает их на смех".
Это истинная правда, вот почему говорят, что нужно жить в
ногу со своим временем. Corrumpere et corrumpi saecidum
vacatur^3 (Тацит, Термания, 19).
Надо научиться выставлять себя на посмешище, и не только
перед другими, но и перед самим собой. Это тем более необхо-
димо сегодня, когда так много болтают об осознании нашей
отсталости в сравнении с другими культурными народами; сего-
дня, когда некоторые из нас безрассудно, не зная своей собст-
венной истории - а для того, чтобы воссоздать ее, надо сперва
разрушить всю ту протестантскую клевету, которой она оплете-
на, - говорят, что у нас не было ни науки, ни искусства, ни фи-
лософии, ни Возрождения (этого-то у нас было, пожалуй, как
раз предостаточно), ничего.
Кардуччи, который говорил о contorcimenti deffafannost
grandiosita spagnola14, написал (Mosche cochiere), что "даже у
Испании, которая никогда не обладала гегемонией в области
мысли, все-таки был Сервантес". Но разве Сервантес родился
здесь совершенно один, отдельно, без корней, без ствола, без
почвы? Когда о том, что Испания поп еЪЪе egemonia mai di
pensiero, говорит итальянский рационалист, который помнит, что
именно Испания была реакцией против Возрождения его роди-
ны, это еще можно понять. Но разве не была проявлением геге-
монии в культурной сфере Контрреформация, которую возглави-
ла Испания и которую она начала фактически с похода на Рим, с
провиденциальной кары, которую заслужил этот город языческих
201
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
Пап и языческого Возрождения? Мы сейчас оставляем в стороне
вопрос о том, хорошей или плохой была Контрреформация, но
разве не были проявлениями гегемонии в культурной сфере
Лойола и Тридентский Собор15? В Италии этому предшествова-
ло слияние христианства и язычества, или, вернее, иммортализ-
ма и мортализма, в содомском объятии и внебрачном сожитель-
стве, это слияние происходило даже в душах некоторых Пап. В
философии истиной было то, что не могло быть истиной в теоло-
гии, однако формула храни веру позволяла примирить эти вещи.
Но потом началась явная и открытая борьба между разумом и
верой, наукой и религией. И разве не было проявлением гегемо-
нии в культурной сфере то, благодаря чему эта борьба стала яв-
ной и открытой? А стала она таковой прежде всего благодаря
испанскому упрямству.
Без Контрреформации Реформа не пошла бы тем путем, кото-
рым она пошла; без нее, быть может, Реформа, не подкреплен-
ная квиетизмом, впала бы в пошлую рациональность Aufklaerung,
Просвещения. Что было бы с нашей историей без Карла I, без
Филиппа II, нашего великого Филиппа?
Но ее роль была отрицательной, скажет кто-то. Только что это
значит? Что значит отрицательная? Что значит положительная?
Где находится тот нуль, которым отмечена граница между поло-
жительным и отрицательным на линии времени, всегда идущей
в одном и том же направлении, из прошлого в будущее? Испа-
ния, страна рыцарей и пикаро16 - самых настоящих плутов, -
была оклеветана историей именно по той причине, что она воз-
главила Контрреформацию. А гордость не позволила ей выйти на
рыночную площадь, на ярмарку тщеславия, чтобы оправдаться.
Давайте оставим в стороне борьбу, которую на протяжении
восьми столетий она вела с мавританской религией, защищая
Европу от магометанства, оставим в стороне ее усилия, направ-
ленные на внутреннее воссоединение, а Также открытие Амери-
ки и Индии - это заслуга Испании и Португалии, а не Колумба
и Гамы, - давайте оставим в стороне это и еще многое другое, а
в стороне мы оставляем не так уж мало. Разве возможно, чтобы
народ, создавший двадцать наций, ничего не оставив для себя и,
подобно конкистадору, оплодотворив бедных индейских рабынь
семенем свободных людей, не имел никакого культурного значе-
ния? Кроме того, разве наша мистика не имеет никакого значе-
282
Дон Кихот в современной европейской трагикомедии
ния в области мысли? Быть может, когда-нибудь народы, у кото-
рых Елена своими поцелуями похитила душу, стремясь вернуть
ее себе, должны будут обратиться именно к нашей мистике.
Но, как известно, Культура состоит из идей и только из идей,
а человек для нее - не более, чем средство. Человек для идеи, а
не идея для человека; тело для тени. Цель человека - наука, а
цель науки - составить каталог Вселенной, чтобы вернуть ее Гос-
поду Богу в полном порядке, как я писал несколько лет назад в
своем романе Любовь и педагогика. Человек не является целью,
и, похоже, даже идея таковой не является. И в конце концов
род людской рухнет у подножия библиотек - целые леса извели
на бумагу, которая в них хранится, - музеев, машин, фабрик,
лабораторий..., чтобы оставить все это в наследство... Но только
кому? Ведь Господу Богу все это не нужно.
Эта ужасная, почти вся насквозь лживая, обновленческая ли-
тература, возникшая в связи с потерей наших последних амери-
канских колоний, заставила наших педантов заговорить о долгой
и молчаливой - при этом они громогласно рекламируют молча-
ливость на каждом углу - работе здравого смысла, исполнитель-
ности, выдержки, твердости духа, благоразумия, уравновешенно-
сти, то есть как раз тех социальных добродетелей, которых нам
более всего недостает. В этой смехотворной литературе погрязли
почти все испанцы, одни в большей, другие в меньшей степени,
и Хоакин Коста17, этот архииспанец, наделенный одной из са-
мых неевропейских душ, какие у нас только были, выступая
против всех этих призывов к европеизации, противопоставил ей
сидеизацию Испании, а в то же время заявил, что мы должны
запереть на семь замков гробницу Сида и... завоевать Африку. А
я сказал: "Смерть Дон Кихоту! ", и из этого богохульства, кото-
рым я хотел сказать нечто совершенно противоположное тому,
что сказал, - так я думал в то время, - родилась моя Жизнь Дон
Кихота и Санчо и мой культ кихотизма в качестве националь-
ной религии.
Эту книгу я написал с целью понять Дон Кихота наперекор
сервантистам и эрудитам, вдохнуть жизнь в то, что для большин-
ства всегда было и по сей день остается мертвой буквой. Что мне
за дело до того, какой смысл Сервантес хотел или не хотел вло-
жить в свое произведение и какой смысл он вложил в него на
самом деле? Живым является то, что я в нем открываю, не важ-
283
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
но, подразумевал это Сервантес или нет, живым является тот
смысл, который я вкладываю, накладываю и подкладываю в &он '
Кихота Сервантеса, а также тот, который все мы в него вклады-
ваем. В творении Сервантеса я искал нашу испанскую филосо- ।
фию. ]
Ведь я всегда настаивал на том, что наша испанская филосо-
фия, разлита в нашей литературе, в нашей жизни, в нашей дея-
тельности, в нашей мистике, но тщетно было бы искать ее в
философских системах. Она конкретна. Но разве в Гете, напри-
мер, философии меньше, чем в Гегеле? Строфы Хорхе Манри-
ке18, Романсеро, ^он Кихот, Жизнь есть сон, Восхождение на i
Гору Кармел - все это содержит в себе интуицию мира и кон-
цепцию жизни, Weltanschaung und Lebensansicht. Это и есть наша !
философия, которая с трудом формулируется сегодня, во второй
половине XIX века, в эпоху афилософскую, позитивистскую, тех-
ницистскую, в эпоху научной истории и естествознания, в эпоху,
по сути своей, материалистическую и пессимистическую.
Сам язык наш, как и всякий другой культурный язык, импли-
цитно несет в себе некую философию. Действительно, язык это
потенциальная философия. Платонизм это греческий язык, кото-
рый мыслит в Платоне, развивая свои светские метафоры; схола-
стика это философия мертвой латыни Средних веков в борьбе с
народными языками; в Декарте мыслит французский, в Канте и
Гегеле - немецкий, в Юме и Стюарте Милле - английский. Дело
в том, что логически исходный пункт всякой философской спеку-
ляции это не я и не представление - vorsteVung, - или мир, как
он представляется нам непосредственно в чувствах, а представ-
ление опосредованное, или историческое, представление в чело-
веческой обработке, как оно нам дано главным образом в языке,
посредством которого мы познаем мир; это представление не
психическое, а пневматическое. Каждый из. нас мыслит, исходя -
сознательно или бессознательно, вольно или невольно - из того,
что мыслили другие люди, те, что жили до него, и те, что его
окружают. Мышление это наследование. Кант мыслил на немец-
ком и по-немецки интерпретировал Юма и Руссо, которые мыс-
лили соответственно на английском и на французском. И на
каком языке мыслил Спиноза, если не на иудео-португальском,
замурованном в голландский и ведущем с ним борьбу?
Мышление покоится на предрассудках, а предрассудки содер-
284
Дон Кихот в современной европейской трагикомедии
жатся в языке. Бэкон справедливо приписывает языку многочис-
ленные заблуждения idola fori19. Но разве возможно философст-
вовать на языке чистой алгебры или даже на эсперанто? Доста-
точно прочесть книгу Авенариуса о критике чистого опыта -
reine Erfahrung, - об этом дочеловеческом, или, если угодно, нече-
ловеческом опыте, чтобы увидеть, куда это может завести. И сам
Авенариус, который тоже должен был сочинять свое произведе-
ние на каком-то языке, сочинял его на традиционной латыни,
корни которой несут в своей метафорической мощи все содер-
жание нечистого, то есть социального, человеческого опыта. Так
что всякая философия это, по сути дела, филология. А филология,
с ее великим и плодотворным законом аналогических образова-
ний, отдает должное случайному, иррациональному, абсолютно
неподдающемуся измерению. История это не математика, и
философия тоже таковой не является. А ведь многие философ-
ские идеи, в действительности, своим возникновением ничему
так не обязаны, как рифме, потребности в построении созвучия!
У того же Канта очень многое определяется эстетической сим-
метрией, ритмом.
Таким образом, представление, как и язык, как и сам разум -
который есть не что иное, как внутренняя речь, - является соци-
альным и расовым продуктом, а раса, кровь духа, это язык, как
сказал Оливер Венделл Холмс, американец, а я лишь повторил
его слова.
Наша западная философия вступила в пору зрелости и обрела
самосознание в Афинах, в лице Сократа, и она обрела самосоз-
нание благодаря диалогу, общественному разговору. И очень
знаменательно, что учение о врожденных идеях, об объективном
и нормативном значении идеалов, то, что потом, в Схоластике,
получило название реализма, формулируется именно в диалогах.
А эти идеи, то есть реальность, суть имена, как учил номина-
лизм. Не так, что они не более, чем имена, flatus vocis^, а так,
что они не менее, чем имена. Язык это то, что дает нам реаль-
ность, и он не просто средство общения, а истинная плоть ре-
альности, для которой все прочее, всякое смутное или неартику-
лированное представление является лишь ее скелетом. И таким
образом логика работает с материалом эстетики, понятие опери-
рует выражением, словом, а не необработанной перцепцией.
Так, например, любовь не откроется самой себе и не осущест-
283
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
вится до тех пор, пока не заговорит, пока не скажет. "Я тебя
люблю! ”. Стендаль в своей новелле La Chartreuse de Рагте21 про-
явил глубокую проницательность, вложив в уста графа Моска,
охваченного ревностью при мысли о любви, которая, как он
подозревает, связывает графиню де Сансеверина и его племян-
ника Фабрицио, следующие слова: "Надо молчать; если я приму
жесткие меры, графиня просто из обиды способна последовать за
ним в Белград, а там, во время путешествия, случайно может
прозвучать слово, которое даст имя тому, что они чувствуют друг
к другу, и тогда мгновенно произойдет все, что из этого следует”.
Воистину, вое, что начало быть, начало быть через слово, и в
начале было Слово.
Мышление, разум, то есть живая речь, это наследование, и
уединенность Абен Тофайля22, арабского философа из Гвадикса,
не менее абсурдна, чем я Декарта. Конкретная и реальная, а не
методическая и идеальная, истина в другом: homo sum, ergo
cogito23. Чувствовать себя человеком - это нечто гораздо более
непосредственно очевидное, чем мыслить. Но, с другой стороны,
История, культурный процесс находит свое полное завершение и
свою действительность не в чем ином, как в индивиде; цель Ис-
тории и Человечества это мы, отдельные люди, каждый человек,
каждый индивид. Homo sum, ergo cogito: cogito ut sim Michael de
Unamuno2*. Индивид - цель Вселенной.
Индивид - цель Вселенной, и мы, испанцы, чувствуем это
очень глубоко. Разве Мартин А.Х.Юм (The Spanish people) не
говорил об интроспективной индивидуальности испанца, а я не
прокомментировал это в одном из своих очерков, опубликован-
ных в журнале Аа Эспаяья Модерна ?
Наверное, именно этот самый интроспективный индивидуа-
лизм воспрепятствовал возникновению в Испании строго фило-
софских, или, вернее, метафорических систем, несмотря на Суа-
реса, чьи формальные изыски тоже нельзя назвать строго фило-
софскими.
Наша метафизика была не чем иным, как метаантропологией,
а наши философы являются филологами, или, вернее, гуманиста-
ми в самом узком смысле этого слова.
Менендес и Пелайо25, о котором Бенедетто Кроче26 (Эсте-
тика, библиографическое приложение) совершенно справедливо
* Испанский индивидуализм, в т. 171 от 1 марта 1903.
286
Доя Кихот в современной европейской трагикомедии
говорит, что он склонялся к метафизическому идеализму, по-
видимому, хотел почерпнуть кое-что и из других систем, в том
числе и из эмпирических теорий; по этой причине его произве-
дение - по мнению Кроче, который излагает его Историю эсте-
тических идей в Испании, - страдает некоторой расплывчато-
стью. С теоретической точки зрения этого автора, Менендес и
Пелайо в своей экзальтации испанского гуманиста, не желая
изменить идеалам Возрождения, выдвинул идею вивизма, фило-
софии Луиса Вивеса27, вероятно, по той лишь причине, что тот,
как и он сам, был ренессансным испанцем и эклектиком. Дело в
том, что Менендес и Пелайо, чья философия действительно была
весьма расплывчатой, получил в Барселоне воспитание, основан-
ное на трусливом скотизме28, привнесенном в каталонский дух,
на философии, пресмыкающейся перед common sense19 и не же-
лающей себя компрометировать, на философии, которая была
сплошным компромиссом и, как очень верно заметил Бальмес,
всегда избегала суровой внутренней борьбы, а сознание свое вы-
строила из компромиссов.
На мой взгляд, гораздо ближе к истине был Анхель Ганивет,
щедро одаренный пророческим чутьем и инстинктом, когда в
качестве нашей испанской философии он провозгласил сенекизм,
философию, не отличавшуюся оригинальностью мысли, но вели-
кую благодаря своему акценту и тону, философию того самого
стоика, язычника из Кордовы, которого многие христиане счита-
ли своим30. Его акцент был акцентом испанским, латиноафри-
канским, а не эллинским, и его эхо слышится в - тоже очень
близком нам, испанцам, - Тертуллиане, который верил в явную
и зримую телесность Бога и души и был чем-то вроде Кихота
христианской мысли второго столетия.
И все же героя нашего мышления нам следует искать скорее
всего не в каком бы то ни было философе, не в человеке из пло-
ти и крови, а в вымышленном существе, деятельном и более
реальном, чем все эти философы; героя нашего мышления мы
найдем в Дон Кихоте. Ведь, несомненно, существует философ-
ское донкихотство, но существует также и кихотическая филосо-
фия. Разве философия Лойолы и особенно - уже в области абст-
рактного, но тем не менее чувствующего, мышления - филосо-
фия наших мистиков не является, по сути своей, кихотической
философией? Чем была мистика Святого Хуана де ла Крус, если
287
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
не странствующим рыцарем чувства, обращенного к божествен-
ному?
И, строго говоря, о философии Дон Кихота нельзя сказать, что
это идеализм; он сражался не за идеи. Это спиритуализм; он
сражался за дух.
Вообразите себе Дон Кихота, занятого религиозной спекуля-
цией, ведь этот сон и сам он видел однажды, когда встретил на
своем пути лепные и резные изображения святых, которые не-
сли крестьяне для украшения своего сельского храма , и заду-
мался о вечных истинах, и представьте себе его, в темной ночи,
окутавшей душу, восходящим на Гору Кармел, чтоб оттуда, с
высоты, с самой вершины, увидеть восход незаходящего солнца и
подобно тому орлу, что сопутствует Святому Иоанну на Патмо-
се, глядеть прямо на солнце и пристально вглядываться в солнеч-
ные блики, предоставив сове, которая сопутствует Афине на
Олимпе, - Афине с ее светло-зелеными, то есть совиными, глаза-
ми, зрячими во мраке, но подслеповатыми при свете дня, - вы-
сматривать среди теней добычу для своих птенцов.
В качестве практики спекулятивный, или медитативный, ки-
хотизм это безумие, он - плоть от плоти безумия креста. Поэто-
му разум относится к нему с презрением. Философии, в прин-
ципе, чуждо христианство, и это убедительно доказал невозму-
тимый Марк Аврелий.
Трагедия Христа, божественная трагедия, это трагедия креста.
Пилат, скептик, культурный человек, желая обратить ее в шутку,
в сайнет31, и затеяв этот фарс с царем, тростью и терновым вен-
цом32, говорит: "Се человек! ", но народ, более человечный, чем
он, народ, который хочет трагедии, кричит: "Распни его! Распни
его! ". И еще одной трагедией, трагедией человеческой, интраче-
ловеческой, является трагедия Дон Кихота, который с исцара-
панным лицом выставлен был на посмешище перед челядью
герцога и герцогини33, которые и сами были такою же чернью,
что и их слуги. "Се безумец! "- сказали бы они. И мука, приня-
тая от шутки и презрения, является трагедией комической, ир-
рациональной.
Величайший героизм как для индивида, так и для народа - это
способность устоять перед насмешкой, вернее, способность вы-
* См. гл. LVIII второй части “Хитроумного идальго Дон Кихота Ламанчского" и
о том же эпизоде - в моей “Жизни Дон Кихота и Санчо”.
288
Дон Кихот в современной европейской трагикомедии
ставить себя на посмешище и не дрогнуть.
Трагический португальский самоубийца, Антеру ди Кентал, о
скорбных сонетах которого я уже говорил вам, испытывая боль
за свою родину, сразу после ультиматума, предъявленного ей
Англией в 1890 г., писал : "Один англичанин прошлого века,
который, несомненно, был человеком проницательного ума и
философом, Горацио Уэлпол34, сказал, что жизнь это трагедия
для тех, кто чувствует, и комедия для тех, кто думает.
Ну что ж, если мы, португальцы, должны кончить трагически,
потому что мы чувствуем, мы предпочтем лучше эту ужасную,
но благородную, судьбу той, что уготована - и возможно уже в
ближайшем будущем - Англии, которая думает и рассчитывает
и обречена кончить ничтожно и комически". Давайте отбросим
утверждение о том, что Англия думает и рассчитывает, подразу-
мевающее, что она не чувствует, в этом есть несправедливость,
которая объясняется тем, в каких обстоятельствах это было на-
писано, давайте отбросим также и утверждение о том, что пор-
тугальцы чувствуют, подразумевающее, что они почти не думают
и не рассчитывают, ведь наши атлантические братья всегда отли-
чались какой-то сентиментальной педантичностью, и остановим-
ся на самой сути этой потрясающей идеи, а суть ее в том, что
тот, кто ставит мышление выше чувства, а я бы сказал, разум
выше веры, умирает комически, тогда как тот, кто ставит веру
выше разума, умирает трагически. Ведь люди, которые умирают
комически, - шутники, а Бог смеется над ними, и для шутников
это уже трагедия, благородная роль.
Мы должны, идя по стопам Дон Кихота, искать насмешку. И
вы снова будете говорить нам, что в Испании не было филосо-
фии в собственном смысле этого слова? А я хотел бы знать, в
чем заключается этот смысл? Что означает слово "философия" ?
Виндельбанд, историк философии, в своей статье Что такое фи-
лософия? (Was is Philosophic? в первом томе Praeludieri) говорит,
что "история названия "философия" это история культурного
значения науки"; и далее: "Как только научная мысль утверждает
себя в качестве самостоятельного стремления к познанию ради
самого знания, она получает название философии, а как только
* В брошюре, подготовленной им к публикации в связи с ультиматумом, ориги-
налы которой хранятся у графа де Амеаля. Этот фрагмент опубликован в №
3 португальского журнала "A Aguia” за март 1912.
10 — 921
289
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
затем единая наука разделяется на свои ветви, философия стано-
вится обобщающим познанием мира. Когда же научная мысль
опять низводится до средства этического воспитания или религи-
озного созерцания, философия превращается в науку о жизни
или в формулировку религиощных убеждений, Но как только
научная жизнь снова освобождается, философия также приобре-
тает вновь характер самостоятельного познания мира и, начиная
отказываться от решения этой задачи, она преобразует самое
себя в теории науки”. Такова краткая характеристика истории
философии от Фалеса до Канта, путь которой пролегает через
средневековую схоластику, в которой философия стремилась
обосновать религиозные верования. Но разве у философии нет
никакой иной задачи, и разве не является задачей философии
рефлексия над тем самым трагическим чувством жизни, которо-
му посвящено наше исследование, осмысление борьбы между
разумом и жизнью, между наукой и религией, и ее рефлексив-
ное подкрепление?
Далее Виндельбанд говорит: "Под философией - в системати-
ческом, а не в историческом, смысле - я понимаю критическую
науку об универсально значимых ценностях (attgemeingutigen
Wertert)". Но какие же ценности могут иметь более универсаль-
ное значение, чем ценность человеческой воли, которая хочет
прежде всего и главным образом личного, индивидуального и
конкретного бессмертия души, или, иначе говоря, человеческой
цели Вселенной, и ценность человеческого разума, который от-
рицает разумность и даже возможность этого желания? Какие
ценности имеют более универсальную значимость, чем рацио-
нальная, или математическая, и волитивная, или теологическая,
ценности Вселенной, которые находятся в конфликте друг с дру-
гом?
Для Виндельбанда, как и для всех кантианцев и неокантиан-
цев вообще, существуют только три нормативные категории, три
универсальные нормы: истинное или ложное, прекрасное или
безобразное и моральное добро или зло. Философия сводится к
логике, эстетике и этике, она изучает соответственно науку, ис-
кусство и мораль. За пределами философии остается еще одна
категория, категория желательного и нежелательного - или при-
ятного и неприятного, - то есть категория гедонистическая. По
их мнению, гедонистическое не может претендовать на универ-
290
Дон Кихот в современной европейской трагикомедии
сальную значимость, не может быть нормативным. "Тот, кто
ждет от философии, - пишет Виндельбанд, - решения спорного
вопроса об оптимизме и пессимизме, кто требует от нее абсо-
лютного суждения о том, дает ли устройство мира больше радо-
стей, чем страданий, или наоборот, тот, если только он не отно-
сится к делу дилетантски, трудится над фантомом, ибо хочет
найти абсолютные определения в области земного, то есть там,
где ни один разумный человек их не ищет". Однако, если это
так очевидно, как кажется, то следует иметь в виду, что в случае,
если бы я был человеком разумным и вел бы себя совершенно
по-дилетантски, то земное внушало бы мне безнадежное от-
вращение.
Не случайно Бенедетто Кроче в своей философии духа, наряду
с эстетикой, то есть наукой о выражении, и логикой, то есть
наукой о чистом понятии, выделяет практическую философию,
включающую в себя экономику и этику. Действительно, он при-
знает существование такой практической ступени духа, которая
является чисто экономической, направлена на единичное и не
заботится об универсальном. Яго и Наполеон являют собою со-
вершенный экономический тип, экономическую гениальность, и
эта ступень остается вне морали. Через нее проходит всякий
человек, так как прежде всего он должен желать быть самим
собой, существовать в качестве индивида, и без этой ступени
нравственность не имела бы смысла, точно так же как логика не
имеет никакого смысла без эстетики. И открытие нормативной
ценности экономической ступени, которая ориентируется на
гедонистское, по праву принадлежит итальянцу, последователю
Макьявелли, который так добросовестно размышлял о virtu,
практической активности, которая, строго говоря, не является
моральной добродетелью.
Но экономическая ступень есть, в сущности, не что иное, как
преддверие ступени религиозной. Религиозное это трансценден-
тальное экономическое, или гедонистическое. Религия это транс-
цендентальная экономика, или трансцендентальная гедонистика.
В религии человек ищет спасения своей собственной индивиду-
альности, ее увековечения, чего не позволяют достигнуть ни нау-
ка, ни искусство, ни мораль. Ни наука, ни искусство, ни мораль
не нуждаются в Боге; в Боге нуждается только религия. И с не-
обычайной точностью наши иезуиты говорят о великой выгоде
10*
291
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
нашего спасения. Выгода, вот именно выгода, нечто из области
экономического, гедонистического, хотя и трансцендентное. И
Бог нам нужен не для того, чтобы Он открыл нам истину о су-
щем или его красоту, и не для того, чтобы, казня и карая, Он
укрепил нашу нравственность. Бог нужен нам для того, чтобы
Он спас нас, чтобы не дал нам умереть полностью и окончатель-
но. И это индивидуальное желание, будучи желанием всех и
каждого из нормальных людей - а ненормальные, по причине ли
варварства или избытка культуры, не в счет, - является универ-
сальным и нормативным.
Таким образом, религия это трансцендентная экономика, или,
если угодно, метафизика. Вселенная имеет для человека не толь-
ко логическую, эстетическую и этическую ценность, но также и
ценность экономическую, которая, будучи универсальной и нор-
мативной, является ценностью религиозной. Для нас речь идет
не только об истине, красоте и добре; речь идет также и прежде
всего о спасении индивида, о его бессмертии, то есть о том, чего
ни истина, ни красота, ни добро нам дать не могут. Так назы-
ваемая политическая экономия учит нас удовлетворять наши
потребности самым адекватным, самым экономическим, спосо-
бом, независимо от того, разумны они или нет, прекрасны или
безобразны, моральны или аморальны, - ведь экономически вы-
годным может быть и мошенничество или что-нибудь такое, что
со временем приведет нас к смерти, - а высшая человеческая
потребность это потребность не умирать, навеки сохранить
свою индивидуальную определенность во всей ее полноте. Ведь
католическая доктрина евхаристии учит, что как в освященной
облатке, так и во всякой ее части субстанция тела Иисуса Христа
пребывает всецело. Это означает, что Бог есть все во всей Все-
ленной, и Он есть все в каждом из индивидов, которые входят в
ее состав. И, по сути дела, это принцип не .логический, не эсте-
тический и не этический, но трансцендентно-экономический,
или религиозный. И при помощи этой нормы философия может
решить спорный вопрос об оптимизме и пессимизме. Если душа
человеческая бессмертна, мир экономически, или гедонистически,
добр; если душа не бессмертна, мир зол И тот смысл, который
пессимизм и оптимизм придают категориям добра и зла, являет-
ся не этическим, а экономическим, или гедонистическим. Добро
это то, что удовлетворяет нашему витальному желанию, зло это
292
^он Кихот в современной европейской трагикомедии
то, что ему не удовлетворяет.
Таким образом, философия это не только логика, эстетика и
этика, но и знание о трагедии жизни, рефлексия трагического
чувства жизни. Очерк такой философии, с ее неизбежными про
тиворечиями и внутренними антиномиями, это и есть то, на что
я претендовал в этой книге. И читатель не должен упускать из
виду, что я подверг операции самого себя; я занимался самохи-
рургией, и обезболивающее заключалось в самой же операции.
Удовольствие оперирующего скрашивало мне боль оперируемого,
Что же касается еще одного моего притязания, то оно состоит
в том, что это философия испанская, и если итальянец открывает
нормативную и универсальную ценность экономической ступени
духа, то именно испанец должен утверждать, что эта ступень
есть не что иное, как преддверие религиозной ступени, и что
сущность нашей религии, нашего испанского католицизма, с
необходимостью предполагает не науку, не искусство, и не мо-
раль, но экономику вечного, или, иначе говоря, божественного;
это было бы по-испански, говорю я и оставляю для другой рабо-
ты - исторической - попытку хоть в какой-то мере обосновать
такую позицию. Но хотя та внешняя традиция, которая пред-
ставлена в исторических документах, и осталась пока за преде-
лами моего исследования, разве сам я не испанец - и испанец,
который никогда не отделял себя от Испании, - а следовательно,
продукт испанской традиции, традиции живой, той, что переда-
ется в чувствах и идеях, которые снятся во сне, а не в текстах,
которые спят?
Философия, заключенная в душе моего народа, представляется
мне выражением внутренней трагедии, аналогичной той, что
происходит в душе Дон Кихота, выражением борьбы между
миром, как он есть, как он представлен нам разумом науки, и
миром, каким мы хотим, чтобы он был, миром, соответствую-
щим тому, что говорит о нем наша вера, наша религия. В этой
философии и кроется причина того, что мы, в принципе, несво-
димы к Культуре, то есть не подчиняемся ей. Нет, Дон Кихот не
подчиняется ни миру, ни его истине, ни науке, или логике, ни
искусству, или эстетике, ни морали, или этике.
"Однако всем этим, - говорили мне не раз, - ты так или иначе
добьешься только одного: подтолкнешь людей к самому безум-
ному католицизму". И мне вменялось в вину, что я реакционер
293
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
и даже иезуит. Допустим! Ну и что же?
Да, я знаю, это безумие - желать повернуть воды реки к ее
истокам, конечно, тот, кто ищет лекарство от своих болезней в
прошлом, ~ человек отсталый; но я знаю также и то, что всякий,
кто сражается за какой-либо идеал, даже если он кажется идеа-
лом прошлого, подталкивает мир к будущему, тогда как истин-
ные реакционеры - это те, кто довольствуется настоящим. Вся-
кая так называемая реставрация прошлого есть созидание буду-
щего, и если это прошлое есть сон, нечто трудно постижимое...,
то тем лучше. Ведь мы всегда идем в будущее; тот, кто идет,
идет в будущее, даже если пускается в обратный путь. И кто
знает, что лучше!...
Я чувствую, что во мне живет средневековая душа, и мне ка-
жется, что душа моей родины средневековая; Испания поневоле
пересекалась с Ренессансом, Реформой и Революцией, да, она
училась у них, но не позволяла им коснуться души, храня духов-
ное наследие тех времен, что зовутся темными. А кихотизм это
и есть как раз самое безнадежное в борьбе Средних веков про-
тив Ренессанса, который из них вышел.
И если одни вменяют мне в вину служение делу католической
реакции, то, наверное, другие, официальные католики... Но эти
последние в Испании едва ли на что-то обращают внимание и
едва ли заняты чем-либо, кроме своих собственных распрей и
споров. А кроме того, бедняги слишком благоразумны!
Но дело в том, что моя задача - я бы сказал, моя миссия -
подорвать слепую веру и тех, и других, и третьих: уверенность, с
которой отрицают, уверенность, с которой уклоняются от реше-
ния, уверенность в своей вере; я должен сражаться со всеми, кто
покорно подчиняется, будь то католицизму, рационализму или
агностицизму, моя миссия - оживить всех беспокойных и стра-
стных.
А это осуществимо? Но разве у Дон Кихота была уверенность
в том, что цель его непосредственно осуществится? Навряд ли,
по крайней мере, он не стал снова, на всякий случай, вторично
наносить удары мечом по своему шлему. И многочисленные
эпизоды его истории свидетельствуют о том, что сиюминутное
достижение цели, которая состояла в реставрации странствую-
щего рыцарства, не было для него главным. И какое это имело
значение, если сам он вел жизнь странствующего рыцаря и, как
294
Дрн Кихот в современной европейской трагикомедии
странствующий рыцарь, обретал бессмертие? Он должен был
предвидеть и фактически предвидел другое, более высокое осу-
ществление этой своей цели, которое состояло в том, что его
идеал обретал действительность в жизни всех тех, кто с благого-
вением читал о его подвигах.
Дон Кихот выставил себя на посмешище, но разве можно себе
представить смех более трагический, чем смех рефлексивный,
когда кто-то смеется над самим собой, становится смешным в
своих собственных глазах? Превратите свою собственную душу в
поле брани, на котором сражается Дон Кихот; начните в душе
своей бороться за спасение Средевековья от Ренессанса, за то,
чтобы не потерять этого сокровища нашего детства; сотворите
своего внутреннего Дон Кихота - а также и Санчо, тоже внут-
реннего и тоже по-своему героического, - вот тогда и говорите
мне, что эта трагедия комическая.
"И что же оставил после себя Дон Кихот?” - спросите вы. А я
вам отвечу, что он оставил самого себя и что человек, человек
живой и вечный, стоит всех теорий и всех философий. Другие
народы оставили после себя главным образом общественные
институты, книги; а мы оставили после себя души. Святая Тере-
са стоит какого угодно института, какой угодно Критики чистого
разума,
Дон Кихот превратился из безумца в здравомыслящего. Да,
бедняга претерпел это превращение и умер. Но другой, реаль-
ный Дон Кихот, тот, что остался и живет среди нас, продолжая
вдохновлять нас и заражать своею энергией, не превратился в
здравомыслящего и по-прежнему побуждает нас найти в себе
силы и выставить себя на посмешище, этот Дон Кихот не дол-
жен умереть. А тот, другой Дон Кихот, который превратился из
безумца в здравомыслящего, мог это сделать по той причине, что
был сумасшедшим, а ведь именно его безумие, а не смерть или
стремление к самосохранению, было тем, что сделало его бес-
смертным, благодаря своему безумию заслужил он прощение за
то, что имел грех родиться на свет, Felix culpa?5 И выздоровле-
ние его тоже было не чем иным, как помешательством на чем-
то другом. Смерть была его последним рыцарским подвигом;
расставаясь с жизнью, он взял силою Царство небесное, которое
силою берется.
Этот Дон Кихот умер и сошел в ад, он вошел в него с копьем
295
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
и щитом, освободил всех узников его, подобно тому как когда-то
освободил каторжников36, запер его врата, стер с них ту надпись,
которую видел там Данте, и написал другую, которая гласит: "Да
здравствует надежда! ", и конвоируя освобожденных, которые
над ним смеялись, он вознесся на небеса. И Бог отечески посме-
ялся над ним, и сей божественный смех наполнил душу его веч-
ным блаженством.
А другой Дон Кихот остался здесь, среди нас, сражаясь в при-
падке отчаяния. Разве не отчаяние является истоком его борьбы?
Почему среди слов, которые английский позаимствовал из наше-
го языка, таких, как сиеста, камарилья, герилья и др., фигуриру-
ет слово десперадо, то есть desesperado, отчаявшийся? Разве этот
внутренний Кихот, который говорит тебе: "Признай комичность
своей собственной трагедии", не является отчаявшимся челове-
ком? Вот именно отчаявшимся, desesperado, и такими же отча-
явшимися людьми были Писарро37 и Лойола. Но "отчаяние -
господин невозможного", - наставляет нас Саласар и Торрес38
(Выбрать врага, акт I), именно из отчаяния, и только из него,
рождается героическая надежда, абсурдная надежда, безумная
надежда. Следовало бы сказать не credo, a spero quia absurdum59.
И Дон Кихот, который был одинок, искал еще большего оди-
ночества, искал уединения Бедной Стремнины40, чтобы там,
оставшись наедине с собой, без свидетелей, отвести душу, преда-
ваясь величайшим безумствам. Но он не был совершенно оди-
нок, ибо его сопровождал Санчо - добрый, верный, простодуш-
ный Санчо. Если, как утверждают некоторые, Дон Кихот умер в
Испании и оставил после себя Санчо, то мы спасены, ибо теперь
уже Санчо, раз хозяин его умер, станет странствующим рыца-
рем. Или, во всяком случае, он ждет какого-нибудь нового бе-
зумного рыцаря, чтобы вновь последовать за ним.
У Санчо тоже есть своя трагедия. Нам ничего не известно о
смерти того, другого Санчо, который странствовал с тем Дон
Кихотом, что умер, хотя кое-кто полагает, что он умер, оконча-
тельно свихнувшись, заказав копье и считая правдой все то, что
хозяин его по ошибке проклял на смертном одре, на одре своего
превращения из безумца в здравомыслящего. Но о смерти бака-
лавра Самсона Карраско, священника, цирюльника, герцогов и
каноников нам тоже ничего не известно, вот с ними-то и при-
зван сражаться героический Санчо.
296
Дон Кихот в современной европейской трагикомедии
Дон Кихот странствовал в одиночестве, один со своим Санчо,
один со своим одиночеством. Не странствуем ли в одиночестве и
мы, влюбленные в него, сочиняя себе какую-то кихотическую
Испанию, которая существует только в нашем воображении?
Давайте еще раз зададим себе вопрос: что оставил после себя
Культуре Дон Кихот? И я скажу в ответ: он оставил после себя
кихотизм, а это совсем не мало! Он оставил нам целый метод,
целую эпистемологию, целую эстетику, целую логику, целую
этику, а главное целую религию, то есть целую экономику вечно-
го и божественного, целую надежду на то, что с точки зрения
разума является абсурдным.
За что сражался Дон Кихот? Он сражался за Дульсинею, за
царство славы, за жизнь, за вечное продолжение жизни. Он сра-
жался не за Исиду, которая есть вечная плоть; не за Беатриче,
которая есть теология; не за Маргариту, которая есть народ; не
за Елену, которая есть культура. Он вступил в бой за Дульсинею,
и добился ее, ибо она и есть жизнь.
И величие его в том, что он был осмеян и побежден, ибо,
будучи побежденным, он был победителем: он властвовал над
миром, предоставляя ему смеяться над собой.
А сегодня? Сегодня он чувствует свою собственную комич-
ность и тщетность своих усилий перед лицом мира; он смотрит
на себя со стороны - культура научила его объективироваться, то
есть отчуждаться вместо того, чтобы самоуглубляться, - и, увидев
себя со стороны, он смеется над самим собой, но горьким сме-
хом. Быть может, теперь самым трагическим персонажем будет
внутренний Моргат41, который, как Пульчи42, умрет, лопнув от
смеха, но только от смеха над самим собой. Е ridera in etemo,
будет смеяться вечно, сказал о Моргате ангел Гавриил. Не слы-
шится ли вам смех Божий?
Дон Кихот мертвый, умирая, осознал свою собственную ко-
мичность и оплакал свои грехи, но Дон Кихот бессмертный,
осознав свою комичность, не отрицая ее, одержал победу над
нею.
И Дон Кихот не сдается, ибо он не пессимист, и продолжает
сражаться. Он не пессимист, ведь пессимизм - дитя тщеславия,
что-то вроде моды, чистейший снобизм, а в Дон Кихоте нет ни
суетности, ни тщеславия, он не был современником какой бы то
ни было современности - а тем более модернистом, - и не знает,
297
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
что такое сноб, ведь в старом, христианском, испанском языке и
слова-то такого нет. Дон Кихот не пессимист, ведь поскольку он
не знает, что такое joie de vivre43, он не знает и ее противопо-
ложности. Неведом ему также и весь этот футуристический
вздор. Хоть и было у него приключение с Клавиленьо44, однако ж
он не дожил до аэроплана, который, похоже, у многих безумцев
отбил охоту подняться в небо. Появление Дон Кихота произош-
ло не во времена житейской скуки, той, что обычно оборачива-
ется столь характерной топофобией45, которой страдают многие
современные души, всю жизнь торопясь с места на место, но не
из любви к тому месту, куда они направляются, а из ненависти к
тому, которое они покидают, так что жизнь свою они проводят в
непрестанном бегстве отовсюду. Что является одной из форм
проявления отчаяния.
Но Дон Кихот уже слышит свой собственный смех, он слы-
шит божественных смех, а так как он не пессимист, так как он
верит в вечную жизнь, он должен, яростно атакуя современную
научную инквизиторскую ортодоксию, сражаться за новое и не-
возможное Средневековье, дуалистическое, противоречивое и
страстное. Подобно новому Савонароле46, этому итальянскому
Кихоту конца XV столетия, сражается он против Нового време-
ни, у истоков которого стоит Макьявелли и которому суждено
закончиться комически. Он сражается против рационализма,
унаследованного от XVIII в. Мир в сознании, союз между разу-
мом и верой, - слава Богу и провидению, - невозможен. Мир
должен измениться, как того хочет Дон Кихот, и постоялые дво-
ры должны стать замками, он будет сражаться с миром и будет
как бы побежден, но на самом деле он победит, выставив себя
на посмешище. И победит он, смеясь над самим собой и заста-
вив других смеяться над собой.
"Разум говорит, а чувство точит", - сказал Петрарка; но и ра-
зум тоже точит, он подтачивает нам сердцевину сердца. В нем
много света, но нет тепла. "Света, света, больше света! " - такие
слова, говорят, произнес умирающий Гете. Нет, тепла, тепла,
больше тепла, ибо умираем мы от холода, а не от мрака. Ночь
не убивает; убивает лед. И надо освободить заколдованную
принцессу и разгромить балаганчик Маэсе Педро47.
Но, Боже мой, если кто-то сочтет, что он осмеян и станет
корчить из себя Кихота, то разве не будет это все тем же пе-
298
Дон Кихот в современной европейской трагикомедии
дантством? По словам Киркегора {Afsluttende uvidenska-belig
Efterskrift, II, kfsnit II, гл.4, разд. II, В), сторонники обновления
{Opvakte) хотят, чтобы жестокий мир смеялся над ними, дабы
обрести уверенность в своем обновлении и пользоваться правом
сетовать на жестокость мира.
Как же нам избежать и того, и другого педантства, или и той,
и другой экзальтации, если естественный человек - не что иное,
как миф, и все мы люди искусственные?
Романтизм! Да, может быть, отчасти подойдет и это слово.
Оно служит нам вернее и лучше благодаря самому впечатлению,
которое оно производит. Против него, против романтизма, не-
давно, главным образом во Франции, было спущено с цепи ра-
ционалистическое и классицистское педантство. Но что если он,
романтизм, это еще одно педантство, но только уже не рациона-
листическое, а сентименталистское? Возможно. В этом мире
культурный человек - либо дилетант, либо педант*, так что вы-
бирайте. Да, может быть, все они педанты - и Рене, и Адольф
Оберман, и Ларра48... Но для нас главное - искать утешения в
безутешности.
Философия Бергсона, которая является духовной реставрацией
по сути мистического, средневекового, кихотического, называлась
философией demi-mondairie. Уберите это demi и останется
mondame, светская. Светская, мирская философия, да, философия
для мира, а не для философов, ведь и химия существует не для
одних только химиков. Мир хочет быть обманутым - mundus vult
decipi, - либо обманом дорациональным, каковым является по-
эзия, либо обманом послерациональным, каковым является рели-
гия. Еще Макьявелли сказал, что кто хочет обмануть, тот всегда
найдет того, кто позволит себя обмануть. И блаженны те, кто
остается в дураках! Француз, Жюль де Голтье, сказал, что приви-
легией его народа было n’etre pas dupe, не оставаться в дураках.
Печальная привилегия!
Наука не дает Дон Кихоту того, чего он от нее требует. "Так
пусть он этого не требует, - скажут мне. - Пусть смирится, пусть
принимает истину и жизнь такими, как они есть! ". Но он не
принимает их такими, как они есть, и требует знамений и чудес,
а Санчо, в свою очередь, тоже требует от него чудес и знамений.
И дело не в том, что Дон Кихот не понимает того, что понимает
тот, кто это говорит, тот, кто старается смириться и восприни-
299
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
мать жизнь и истину рационально. Нет, дело в том, что ему дей-
ствительно нужно нечто большее. Это педантство? Кто знает!...
И в наш критический век Дон Кихот, который тоже заразился
критицизмом, должен яростно атаковать самого себя, жертву
интеллектуализма и сентиментализма, и чем более искренним
хочет он быть, тем более манерным он кажется. Бедняга! Он
хочет рационализировать иррациональное и ^рационализиро-
вать рациональное - и впадает в глубокое отчаяние критического
века, двумя самыми великими жертвами которого были Ницше
и Толстой. И от горя он впадает в героическое неистовство, о
котором говорил Джордано Бруно, этот Кихот мысли, сбежав-
ший из монастыря и ставший будителем душ, которые спят,
dormitantium ammorum excubit or, как сказал о самом себе этот
экс-доминиканец. "Героическая любовь, - писал он, - есть свой-
ство высших натур, именуемых безумными - insane, - не пото-
му, что они не умны - non sanno, - а потому, что они выше вся-
кого ума - soprasanno".
Но Бруно верил в триумф своих доктрин, по крайней мере, на
постаменте его статуи в Кампо дель Фьори, перед Ватиканом,
написано, что век посвящает ее своему пророку, й secolo da ltd
divinato. Что же касается нашего Дон Кихота, воскресшего,
внутреннего, сознающего свою собственную комичность, то он
не верит в триумф своих доктрин в этом мире, ибо они не от
мира сего. Триумфа не будет, и это к лучшему. И если бы Дон
Кихота захотели сделать царем, он удалился бы на гору один,
спасаясь бегством от толп царепоклонников и цареубийц, подоб-
но тому как Христос удалился на гору один, когда, после чуда
рыб и хлебов, хотели сделать Его царем49. Царскому титулу Он
предпочел крест.
Итак, какова же новая миссия Дон Кихота сегодня, в этом
мире? Вопиять в пустыне. Но пустыня слышит, даже если не
слышат люди, однажды она преобразится в звучащую сельву, и
этот одинокий голос, который сеется в пустыне, подобно семени,
прорастет гигантским кедром, который на сотне тысяч языков
будет петь вечную осанну Господу жизни и смерти.
Ну а пока, вы, бакалавры Карраско, приверженцы европеиза-
торского обновленчества, юноши, работающие на европейский
манер, создавайте при помощи... научного метода и научной
критики богатство, родину, искусство, науку, этику, создавайте,
300
Дон Кихот в современной европейской трагикомедии
или, вернее, переводите, главным образом, Культуру, которую вы
таким образом убиваете, на язык жизни и смерти. Ибо все это
должно послужить продолжению нашей жизниI..
На этом заканчиваются - давно пора! - эти очерки о трагиче-
ском чувстве жизни у людей и народов, или, по крайней мере, у
меня - ведь я человек -ив душе моего народа, как она отража-
ется в моей душе.
Я надеюсь, читатель, что пока продолжается наша трагедия, в
каком-нибудь антракте мы с тобой еще встретимся и узнаем
друг друга. И прости, если я досадил тебе больше, чем это было
нужно и необходимо, больше, чем я намеревался досадить тебе,
когда взялся за перо, чтобы хоть немного развеять твои иллюзии.
И не дай Бог тебе мира, но дай Бог тебе славы!
благословенный 1912 год.
АГОНИЯ ХРИСТИАНСТВА
Умираю, потому что не умираю.
(Святая Тереса де Хесус)
ВВЕДЕНИЕ
Христианство это такая универсальная духовная ценность,
которая уходит своими корнями в самые глубины человеческой
индивидуальности. Иезуиты говорят, что в христианстве речь
идет о признании выгоды нашего индивидуального, личного спа-
сения, и хотя иезуиты возводят это утверждение в принцип, нам
следует принять его здесь только в качестве предварительного
тезиса.
Поскольку речь идет о проблеме сугубо индивидуальной, а
потому и универсальной, я попытаюсь обрисовать ту ситуацию
сугубо личного, частного характера, в которой начал писать то,
что теперь предоставляю на суд тебе, мой читатель.
Военная диктатура моей бедной испанской родины1 выслала
меня на остров Фуэртевентура, где я получил возможность углу-
бить свой личный религиозный и даже мистический опыт. Я
был вызволен оттуда французским парусником, доставившим
меня на французский берег, и обосновался здесь, в Париже, в
моей одинокой келье, расположенной неподалеку от Арки Звез-
ды, где и было все это написано. Здесь, в Париже, перенасы-
щенном историей, социальной и гражданской жизнью, почти
невозможно найти себе какое-нибудь убежище, где можно было
бы спрятаться от истории, а посему приходится ее пережить.
Здесь, в Париже, мне не увидать ни горных хребтов Саламанки,
почти круглый год покрытых снегами, питавшими корни моей
души; ни бескрайних степных просторов Паленсии, где остался
305
АГОНИЯ ХРИСТИАНСТВА
домашний очаг моего старшего сына и где душа моя обретала
покой; ни моря, из вод которого каждый день рождается солнце
на Фуэртевентуре. Здесь течет Сена, а не Нервьон моего родно-
го Бильбао, в котором можно уловить биение пульса моря с его
приливами и отливами. Здесь, в этой келье, в Париже мне со-
гревало душу чтение. Я читал на авось то, что оказывалось под
рукой. А в этом на авось - самый корень свободы.
В такой вот индивидуальной ситуации религиозного и, осме-
люсь сказать, христианского характера г-н П.А.Кушу попросил
меня написать брошюру для издаваемой им серии литературы
по христианству. Он же подсказал мне и это название: АГО-
НИЯ ХРИСТИАНСТВА, так как был уже знаком с моей книгой
О трагическом чувстве жизни.
Когда г-н.Кушу обратился ко мне с этой просьбой, я читал
EnquAte sur la monarchic Шарля Moppa3 - куда как далеко от
Евангелия! - который потчует читателя консервами, состряпан-
ными из уже протухшего мяса покойного графа Жозефа де Ме-
стра4.
В этой книге, абсолютно антихристианской, мне попалось
одно извлечение из программы I’Action Erangaise5 1903 г., кото-
рое гласит: "Для истинного патриота родина превыше всего, и
потому он ставит, обсуждает и решает все политические вопро-
сы в соответствии с национальным интересом!'. Когда я прочи-
тал это, мне припомнилось: "Царство Мое не от мира сего", и
тогда я подумал, что для истинного христианина - если только
истинный христианин возможен в сфере гражданской жизни -
всякий вопрос, будь то политический или какой бы то ни было
другой, должен ставиться, обсуждаться и решаться в соответст-
вии с интересом вечного спасения, с точки зрения вечности. Ну
а если погибает родина? Родина христианина не от мира сего.
Христианин должен пожертвовать родиной .ради истины.
Истина! "... На сей счет уже никто не обольщается, и весь род
людской, читая в глазах мудреца, спрашивает его без обиняков,
как же быть, если истина в глубинной основе своей печальней, -
писал Э. Ренан6.
В воскресенье 30 ноября этого счастливого - или несчастного -
1924 года я был на богослужении в греческой православной
церкви Святого Стефана, расположенной здесь неподалеку, на
улице Жоржа Бизе. Там на большой иконе с образом Христа,
306
Введение
заполнявшей тимпан, было написано по-гречески: ”Я есмь путь и
истина и жизнь". Прочитав эту надпись, я вдруг снова почувст-
вовал себя на уединенном острове, и тогда мне подумалось, а
вернее пригрезилось: правда ли, что путь, жизнь и истина суть
одно и то же; что если истина убивает, а жизнь обманывает нас?
Это и навело меня на мысль об агонии христианства во мне
самом и в каждом из нас. Да и возможно ли христианство вне
каждого из нас?
Здесь-то и кроется корень трагедии. Ведь истина - это нечто
коллективное, социальное, гражданское: истинно то, в чем все
мы согласны и посредством чего понимаем друг друга. А христи-
анство - это нечто индивидуальное, непередаваемое. Именно
поэтому оно и агонизирует в каждом из нас.
"Агония", йсусма, означает "борьба". Агонизирует тот, кто
живет в борении, кто вступает в борьбу с самою жизнью. И со
смертью тоже. "Умираю, потому что не умираю", - говорится в
молитве Святой Тересы де Хесус7.
О моей агонии, о моей борьбе за христианство, об агонии
христианства во мне, его смерти и его воскресении в каждое
мгновенье моей духовной жизни я и хочу поведать тебе, чита-
тель.
Вот что писал аббат Луазон, Юлий Теодор Луазон, своему
брату священнику Гиацинту8 24 июня 1871 г.: "Даже те, кто все
еще поддерживают тебя и относятся к тебе без предубеждений,
считают, что теперь, когда мы должны сосредоточить все свои
усилия на заботе о всеобщих интересах, то, о чем ты пишешь, не
имеет никакого смысла. Берегись, ибо тактика твоих врагов как
раз именно в том и состоит, чтобы заманить тебя в область все-
общих интересов и на этой территории нанести тебе сокруши-
тельный удар"*.
Итак, в религии, и особенно в христианской религии, невоз-
можно говорить об интересах глобальных, всеобщих, о вечных,
универсальных религиозных интересах, не придавая им личного,
я бы даже сказал индивидуального, значения. Всякий христиа-
нин, чтобы проявить свое христианство, чтобы проявить свою
агонию, свою борьбу за христианство, должен сказать о себе
самом: "Esse christianus", подобно тому как Пилат сказал: "Се
* Mr. Albert Hutin. Le Рёте Hyacithe prfitre splitaire, 1893-1912. Paris, 1924.
307
АГОНИЯ ХРИСТИАНСТВА
Человек! ". Он должен явить свою христианскую душу, душу
христианина, душу, которая созидалась в его борьбе, в его агонии
христианства. Смысл его жизни заключается в строительстве
души. Душа это бессмертное творение самой же души. Ведь
после смерти кости остаются лежать в земле, тогда как душа,
творение, сохраняется в истории, если, конечно, она действи-
тельно жила, то есть боролась против жизни, которая преходит,
за жизнь, которая пребывает в вечности. Ну а жизнь, что она
собственно такое? Или - если придать этому вопросу еще более
трагический смысл - что есть истина? Ведь если истина неопре-
делима, поскольку она сама есть то, что все определяет, опреде-
ляющее, то точно так же неопределима и жизнь.
Один французский материалист, уже не помню, кто именно,
сказал, что жизнь есть совокупность функций, противодействую-
щих смерти. Тем самым он определил жизнь агонически, или,
если угодно, полемически. Жизнь была для него борьбой, агони-
ей. Она была для него борьбой со смертью, а тем самым и с
истиной - истиной смерти.
Иногда говорят о struggle for life, борьбе за жизнь; но эта
борьба за жизнь и есть не что иное, как сама жизнь, life, и вме-
сте с тем сама борьба, struggle.
Нам стоило бы поразмыслить над тем, что, согласно библей-
скому преданию из книги Бытия, смерть вошла в мир вместе с
грехом наших прародителей, которые захотели стать как боги, то
есть стать бессмертными, обрести знание добра и зла, знание,
дающее бессмертие. И согласно тому же преданию первая
смерть была смертью насильственной, убийством. Речь идет об
убийстве Авеля его братом Каином, то есть о братоубийстве.
Интересно, каким образом умирают звери - львы, тигры, пан-
теры, гиппопотамы и др. - в лесах и пустынях, где они живут?
Убивают ли их другие звери или же они умирают своею естест-
венной смертью, забираясь в какое-нибудь укромное место, что-
бы умереть там в одиночестве, подобно тому как умирали вели-
кие святые? Наверняка именно так умер самый великий из свя-
тых, святой, не известный никому, даже себе самому. Святой,
который, наверное, и родился-то лишь для того, чтоб умереть.
Жизнь это борьба, и объединение существ для совместной
жизни это борьба и созидается в борьбе. Я никогда не устану
повторять, что ничто так не объединяет нас с другими людьми,
308
кюния
как наши взаимные разногласия. И не что иное, как наши внут-
ренние разногласия, наши глубинные противоречия созидают
внутреннее единство каждого из нас, внутреннее единство на-
шей собственной жизни. Мир с самим собой каждый из нас
заключает, как Дон Кихот, не раньше, чем смерть станет у его
смертного одра9.
И ежели такова жизнь физическая, или телесная, то психиче-
ская, или духовная, жизнь есть, в свою очередь, борьба с вечным
забвением. И борьба с историей. Ибо история, то есть мышле-
ние Бога на земле людей, не имеет конечной человеческой цели,
она - дорога в забвение, в бессознательность. И все усилия чело-
века направлены на то, чтобы придать истории человеческую
цель, или цель сверхчеловеческую, как сказал бы Ницше, этот
великий сновидец абсурда: социального христианства.
I. АГОНИЯ
Итак, агония это борьба. И Христос пришел принести нам
агонию, войну, а не мир, Он сам сказал об этом: "Не думайте,
что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел я при-
нести, но меч; ибо Я пришел разделить человека с отцем его, и
дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее. И враги человеку
- домашние его" (Матф., X, 34-37). А я вам напомню, что до-
машние его, мать и братья, пошли взять Его, ибо говорили, что
Он вышел из себя, то есть обезумел(Мгрк, III, 21). И еще Он
сказал: "Огонь пришел Я низвесть на землю, и как желал бы,
чтобы он уже возгорелся!. Думаете ли вы, что Я пришел дать
мир земле? Нет, говорю вам, но разделение; ибо отныне пятеро
в одном доме станут разделяться: трое против двух, и двое про-
тив трех; отец будет против сына, и сын против отца; мать про-
тив дочери и дочь против матери; свекровь против невестки сво-
ей, и невестка против свекрови своей” (Ajzk., XII, 49-54).
"А как же мир? "- спросите вы. Ведь в Евангелии можно най-
ти немало высказываний, еще более недвусмысленно говорящих
о мире. Однако мир этот дается в войне, а война - в мире. Это
и есть агония.
Можно сказать, что мир это жизнь (или смерть) и что война
309
АГОНИЯ ХРИСТИАНСТВА
это смерть (или жизнь) - не все ли равно, что чему уподобить,
ведь мир в войне (или война в мире) это жизнь в смерти,
жизнь смерти и смерть жизни, то есть агония.
Все это чистейший консептизм1, скажете вы. Но консептизм -
это и Святой Павел, и Блаженный Августин, и Паскаль. Логика
страсти это логика консептистская, логика полемическая и аго-
ническая. И Евангелие полно парадоксов, в которых плавятся
твердые кости однозначных утверждений.
И сам Христос тоже всегда агонизировал вместе с христианст-
вом .
О, как потрясающе трагичны наши распятия, наши испанские
Христы! Это культ Христа агонизирующего, но не мертвого.
Мертвый Христос уже предан земле, предан миру, мертвый Хри-
стос уже похоронен мертвыми, это Христос Святого Гроба Гос-
подня2, Христос, покоящийся в своей могиле. А между тем пе-
ред распятием молятся Христу агонизирующему, Христу, кото-
рый кричит: consummatum estY, Именно ему, этому Христу, во-
пящему: "боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?"
(Матф., XXVII, 46), поклоняются те, чья вера агонична, в то
время как большинство людей, убедив себя в том, что у них нет
никаких сомнений, твердо уверены в своей вере.
Способ жить, бороться за жизнь и жить борьбой, верой - есть
сомнение. Я уже писал об этом в другой моей книге, приводя то
место из Евангелия, где говорится: "Верую, Господи! Помоги
моему неверию” (Марк, IX, 24). Несомневающаяся вера - мерт-
вая вера.
Но что значит сомневаться? Слово dubitare4 имеет корень,
общий с многочисленными duo, "два", так же как и duettum,
"борьба". Сомнение, скорее паскалианское, нежели карте-
зианское, или методическое, сомнение жизни (жизнь это борь-
ба), а не сомнение пути (метод это путь), - такое сомнение
предполагает дуализм боя.
Вере в то, чего мы никогда не видели, учит Катехизис; вера в
то, что мы видим (и чего не видим), это разум, наука; и, нако-
нец, вера в то, что мы когда-нибудь еще увидим (или не уви-
дим), это надежда и подлинная вера. Я утверждаю, создаю себе
* "Иисус будет в агонии до конца мира, нельзя спать в это время”. Так писал
Паскаль в "Тайне Иисуса", и писал он это в агонии, ибо не спать - это значит
грезить наяву, грезить в агонии, то есть агонизировать.
310
Агония
реальность как поэт, как творец, глядя в прошлое, предаваясь
воспоминаниям; я отрицаю, теряю веру как резонер, как граж-
данин, глядя в реальность настоящего; я сомневаюсь, агонизи-
рую, обретаю веру как человек, как христианин, глядя в неосу-
ществимое, нереальное будущее, в вечность.
Итак, на моей родине, в Испании, в моем испанском народе,
народе агоническом, полемическом, есть культ агонизирующего
Христа; но есть также и культ Девы всех Печалей, Девы Скор-
бящей, сердце которой пронзают семь кинжалов. Это совсем не
то же самое, что культ итальянской Pietd. Здесь поклоняются не
столько Сыну, покоящемуся на коленях у Матери, сколько самой
Деве Матери, которая в муках агонизирует вместе с Сыном,
сжимая его в своих объятиях. Это культ агонии Матери Христа.
Но есть еще и культ Младенца Иисуса, Спасителя Мира, культ
рождества Спасителя и культ Девы, дающей жизнь и кормящей
свое Дитя.
На всю жизнь запомнилось мне одно богослужение, на кото-
ром довелось побывать в 1922 г. Это было в день Святого Бер-
нарда, в одном траппистском монастыре, расположенном непо-
далеку от Паленсии. Монахи пели торжественные гимны Бого-
матери в ее храме, освещенном воском бесполых пчел. В верх-
ней части главного алтаря возвышалась не представлявшая осо-
бой художественной ценности икона с изображением Пресвятой
Девы Матери, облаченной в голубые и белые одежды. На этой
иконе она была запечатлена, видимо, сразу же после ее визита к
родственнице своей, Святой Елисавете5, и накануне рождества
Спасителя. Простирая руки к небу, она, казалось, хочет взлететь
вместе со своим сладчайшим и трагическим бременем: Словом
Неизреченным. Монахи - молодые и старые, едва достигшие
родительского возраста и давно миновавшие его - наполняли
храм пением литании.
"Janua coe1i\ - причитали они, - ora pro nobis\ ”6. То была ко-
лыбельная песня, колыбельная для мертвого, или, лучше сказать,
для еще не рожденного. Казалось, они грезили о его возвраще-
нии к жизни, но только в обратном направлении, они мечтали о
том, чтоб, оживая, он возвращался в детство, в свое милое детст-
во, чтобы вновь смог он ощутить божественный вкус материн-
ского молока на губах и возвратился бы наконец в мирное и
безмятежное материнское чрево, чтобы пребывать в блаженном
311
АГОНИЯ ХРИСТИАНСТВА
предродовом сне во веки веков, per omnia soecida soeculorum. В
этом есть что-то очень напоминающее буддийскую нирвану, эту
истинно монашескую идею, однако это тоже агония, хотя и
кажется чем-то ей противоположным.
В дневнике отца Гиацинта (а он был воистину отец, и о его
отцовстве я еще буду более подробно говорить ниже) в записи
от 9 июля 1873 г., когда у него вскоре должен был родиться сын,
плод его мистического и в то же время плотского брака, мы
читаем следующее рассуждение о бессмертии души и воскресе-
нии тела: "Пусть он мирно спит себе под сердцем матери, по-
груженный в этот блаженный сон, по крайней мере до тех пор,
пока не истекли те девять месяцев, что ему отпущены”. Это и
есть тот самый блаженный сон без сновидений, тот самый зем-
ной предродовой рай, о котором грезили монахи.
А в книге Os traballos de Jesus7 португальского мистика брата
Фомы де Жезуша, как раз напротив, говорится о муках, которые
испытывал Господь наш Иисус Христос в течение девяти меся-
цев, проведенных во чреве матери.
Муки монахов и монахинь, этих воздерживающихся от брака
одиноких мужчин и женщин, не есть муки пола. Это не муки
плотского любовного влечения, а муки материнства и отцовства,
иначе говоря, муки конечного во времени, смертного существа.
Они страдают от того, что их плоть, устремленная к духу, не
продолжает, не увековечивает себя. Близость смерти, а значит и
конца мира для каждого из них, заставляет их трепетать в без-
надежной надежде на воскресение плоти.
Монахи из траппистского монастыря пели: Mater Creatoris, ora
pro nobis!* Матерь Божия! Душа человеческая жаждет сотворить
себе Создателя, который сделал бы ее бессмертной. Mater
Creatorisl Матерь Создателя! То был вопль, исполненный тоски,
вопль, исторгнутый агонией.
Пресвятую Деву, Богоматерь, называют 0еот6ко£, Богородица.
"И благословен плод чрева Твоего” (Лук., I, 42), то есть Слово,
через которое начало быть все, что начало быть(Иоаня, I, 3). Не
только душа, но и тело человеческое, тело, которое должно вос-
креснуть, стремится сотворить Слово, дабы оно сотворило душу
и сделало ее вечной, а также сотворило и тело, эту колыбель и
могилу души, тело, в котором душа рождается и не рождается,
умирает и не умирает. Нерождение - это смерть, а неумирание
312
Что есть христианство
- это рождение. Такова диалектика агонии.
Быть может, кто-то из тех бедных монахов молился в тот день
за мое обращение. Но, сам того не ведая, он молился тогда и за
свое собственное обращение.
Так агонизирует христианство.
Но что есть христианство? Ибо, скажете вы, не мешало бы
дать хоть какое-то определение.
II. ЧТО ЕСТЬ ХРИСТИАНСТВО?
Христианство следует определить агонически, полемически, в
функции борьбы. Наверное, даже правильнее будет начать с оп-
ределения того, что не есть христианство.
Этот роковой суффикс "-ство" - христиан-ство - заставляет
думать, будто бы речь идет о некоей доктрине, такой как плато-
низм, аристотелизм, картезианство, кантианство, гегельянство и
т.п. Но это совсем не так. У нас есть прекрасное слово -
"хри£тиан£кость"\ которое означает собственно качество быть
христианином (подобно тому как слово "человечность” означает
присущее всем людям качество быть человеком) и вполне под-
ходит поэтому для обозначения сообщества христиан. Впрочем,
словосочетание "сообщество христиан" абсурдно, ведь социаль-
ность уничтожает христианскость, поскольку эта последняя
предполагает одиночество. В противоположность этому никто не
станет говорить о платонианскости, аристотелианскости, карте-
зианскости, кантианскости или гегельянскости. Кроме того, ге-
гельянскость, качество быть гегельянцем, и гегельность, качество
быть Гегелем, - совсем не одно и то же. Тогда как мы не делаем
различия между христианскостью и христосностью на том
основании, что качество быть христианином не есть качество
быть Христом. Ведь христианин сам становится Христом. Это
было хорошо известно Святому Павлу, которому довелось пере-
жить рождение, агонию и смерть Христа в своей собственной
Душе.
Святой Павел был первым великим мистиком, первым хри-
стианином в истинном значении этого слова. Хотя первым, кому
явился Учитель, был Святой Петр (см.: Кушу Об апокалипсисе
313
АГОНИЯ ХРИСТИАНСТВА
Павла, гл. II Тайны Иисуса), именно Святой Павел впервые по-
чувствовал Христа в самом себе. Христос явился ему, но Павел
был уверен, что Он умер и погребен(1 Кор., XV, 19). И когда
Павел восхищен был до третьего неба, в теле или вне тела, он не
знал: Бог знал (как повторит столетие спустя Святая Тереса де
Хесус), он восхищен был в рай и слышал “неизреченные слова” -
таков, кажется, единственно возможный способ перевести
^цата, эту антитезу, характерную для стиля агониче-
ской мистики, то есть мистической агонии, стиля, которому
присущи антитезы, парадоксальная и трагическая игра слов. Ведь
мистическая агония играет словами, играет Словом, играет Лого-
сом. Она играет им для того, чтобы творить его. Так, быть мо-
жет, играл Всевышний, когда творил мир, - не ради того, чтобы
играть им, а чтобы, играя, сотворить его, ибо творение и было
собственно игрой. А после того, как мир был уже сотворен, Тво-
рец предоставил его распрям людей и агониям религий, ищущих
Бога. И когда Святой Павел восхищен был до третьего неба, в
рай, он слышал "неизреченные слова", которых человеку нельзя
пересказать(П Кор., 12, 2-5).
Кто не способен все это понять и прочувствовать, познать в
библейском смысле этого слова, то есть породить, тот пусть от-
кажется от попыток понять не только христианство, но и анти-
христианство, а также и историю, жизнь, реальность и личность.
Пусть он, если он партийный бос, занимается тем, что зовется
политикой, или же, если он эрудит, пускай посвятит себя социо-
логии либо археологии.
Не только Христос, но и всякая человеческая и божественная
потенция, живой и вечный человек, постигается в мистическом
познании, где познающий, возлюбивший, становится познан-
ным, возлюбленным.
Когда Лев Шестов рассуждает, к примеру, о мыслях Паскаля,
он как будто не хочет понять, что для того, чтобы быть паскали-
анцем, мало просто разделять мысли Паскаля, надо быть Паска-
лем, стать Паскалем. Что же касается меня, то, читая книги, я
не раз находил в них живых людей, а не просто философов, уче-
ных или мыслителей, и, встретившись таким образом с душой
человеческой, а не с доктриной, я говорил себе: "Да ведь это же
я сам! ". Я был Киркегором и жил в Копенгагене, я был также и
многими другими людьми, я жил в них. И не является ли это
314
Что есть христианство?
лучшим доказательством бессмертия души? Что если все эти
люди живут во мне точно также, как и я живу в них? Может
быть и мне суждено вот так же воскреснуть в других людях? Об
этом я узнаю лишь после смерти. Впрочем, разве может кто-то
жить во мне, сам будучи вне меня, без того, чтобы и я уже те-
перь, уже сегодня жил в нем? И какое здесь кроется великое
утешение! Лев Шестов говорит, что Паскаль "не дает нам ника-
кого облегчения, никакого утешения". Так думают многие. Но
как же глубоко они заблуждаются! Нет большего утешения, чем
сама безутешность, так же как нет надежды более плодотворной,
чем надежда отчаявшихся.
Говорят, что люди хотят мира. Но действительно ли это так?
Говорят также, что люди хотят свободы. Нет, люди хотят мира
во время войны и войны в мирное время; они хотят свободы
под гнетом тирании и тирании под гнетом свободы.
Относительно этой свободы и этой тирании нельзя сказать ни
homo homini lupus, человек человеку волк, ни homo homini agnus,
человек человеку ягненок. Не тиран породил раба, напротив, раб
породил тирана. Он сам взвалил себе на шею своего собрата, и
сделал это вовсе не потому, что тот вынудил его это сделать. Ведь
человеку свойственны лень и страх перед ответственностью.
Возвращаясь к мистическому познанию, вспомним слова Спи-
нозы: Non ridere, non lugere, neque detestari, sed mteUigere, мы не
должны ни смеяться, ни плакать, ни проклинать, мы должны
понять. InteUigere, понять? Нет, скорее познать в библейском
смысле этого слова, возлюбить.., sed атаге. Спиноза говорил об
"интеллектуальной любви". Но Спиноза, как и Кант, никогда не
был женат и, кажется, так и умер девственником. И Спиноза, и
Кант, и Паскаль никогда не состояли в браке и, скорее всего, не
имели детей; хотя и монахами в христианском смысле этого
слова они тоже не были.
Итак, христианство (а лучше бы сказать, христианскость) уже
с того самого момента, когда оно родилось в душе Святого Пав-
ла, не было доктриной, даже если и было выражено диалектиче-
ски. Христианство было жизнью, борьбой, агонией. Доктриной
было Евангелие, Благая Весть. Христианство, христианскость,
было приготовлением к смерти и воскресению, приготовлением
к жизни вечной. “А если Христос не воскрес из мертвых, то мы
несчастнее всех человеков", - сказал Святой Павел.
315
АГОНИЯ ХРИСТИАНСТВА
Можно говорить об отце Павле или об отце Святом Павле,
ибо будучи апостолом, он был также и святым отцом. Однако
никто не станет говорить об отце Спинозе или отце Канте.
Можно - и должно - говорить об отце Лютере, этом монахе,
который был женат, но никак невозможно говорить об отце
Ницше, даже если кто-то думает, что "по ту сторону добра и
зла11 этого прогрессивного паралитика Ницше - не что иное, как
sola fide1 ’’рабской воли" отца Лютера.
Христианство было культом Богочеловека, который родился,
страдал, агонизировал, умер и воскрес из мертвых, чтобы пере-
дать свою агонию верующим своим. В центре христианского
культа были страдания Христа. И символом этих страданий яв-
ляется Евхаристия, тело Христово, которое умирает и погребает-
ся в каждом, кто им причащается.
Как я уже не раз говорил и повторял, необходимо видеть раз-
личие между христианством, или, точнее, христианскостью, и
евангелизмом, поскольку Евангелие - это не что иное, как док-
трина.
В том, что весьма неудачно было названо "первоначальным
христианством", то есть в христианстве, якобы существовавшем
еще до смерти Христа, в евангелизме, содержится, по-видимому,
какая-то совершенно другая религия, религия не христианская, а
иудейская, строго монотеистическая, ставшая основой теизма.
Так называемое первоначальное христианство, то есть христи-
анство Христа - словосочетание не менее абсурдное, чем
"гегельянство Гегеля": Гегель не был гегельянцем, Гегель был Ге-
гелем, - было, как это уже говорилось тысячи раз, апокалипсиче-
ским. Иисус из Назарета верил в близкий конец света и потому
говорил: "Предоставьте мертвым погребать своих метрвецов" и
"Царство Мое не от мира сего". И наверняка он верил в воскре-
сение плоти на иудейский манер, а не в бессмертие души в духе
платонизма, верил в свое второе пришествие в мир. Доказатель-
ства тому можно найти в любой книге, содержащей в себе доб-
росовестное толкование священных текстов. Ведь экзегетика
требует добросовестности.
А в том грядущем мире, в Царстве Божием, скорого пришест-
вия которого тогда ожидали, плоть не должна будет множиться,
не должна будет сеять семя свое, потому что там не будет смер-
ти.
316
Что есть христианство?
В Евангелии Святого Матфея (XXII, 23-33) говорится - и здесь
раскрывается коренной, существенный аспект христианства, -
что сперва Иисуса искушали фарисеи, спрашивая Его, позволи-
тельно ли давать подать кесарю, Империи, или нет. Когда же Он
ответил им свое знаменитое "отдавайте кесарево кесарю, а Бо-
жие Богу”, приступили к Нему саддукеи - эти не верили, как
фарисеи, в воскресение плоти и загробную жизнь - и задали ему
такой вопрос: "Учитель! Моисей сказал: "Если кто умрет, не имея
детей, то брат его пусть возьмет за себя жену его и восстановит
семя брату своему". Было у нас семь братьев: первый женившись
умер и, не имея детей, оставил жену свою брату своему; подобно
и второй, и третий, даже до седьмого; после же всех умерла и
жена. Итак, в воскресении, которого из семи будет она женою?
Ибо все имели ее". Иисус сказал им в ответ: "Заблуждаетесь, не
зная Писаний, ни силы Божией; ибо в воскресении ни женятся,
ни выходят замуж, но пребывают, как Ангелы Божии на небе-
сах. А о воскресении мертвых не читали ли вы реченного вам
Богом: "Я Бог Авраама, и Бог Исаака, и Бог Иакова?" Бог не есть
Бог мертвых, но живых. И слышав народ дивился учению Его".
И отсюда - агония христианства, дающего отпор и фарисеям,
и саддукеям.
Но после того, как умер Иисус и воскрес Христос, в душах
верующих родилась вера в телесное воскресение и одновременно
с нею вера в бессмертие души, чтобы агонизировать в них. И эта
великая догма о воскресении плоти по-иудейски и бессмертии
души по-эллински породила агонию Святого Павла, этого элли-
низированного иудея-фарисея, который говорил, запинаясь, на
своем могучем, полемическом греческом.
Как только улеглась тревога, вызванная близким концом мира,
и те первые христиане, которые слушали Иисуса и приветство-
вали Его при входе в Иерусалим, увидели, что не пришло еще
Царствие Божие на землю мертвых и живых, верных и невер-
ных - "Да приидет Царствие Твое! ", - тогда каждого из них
охватило предчувствие своего собственного, индивидуального
конца мира, конца его мира, мира, которым был он сам, кото-
рый он нес в себе: тогда и начал осознавать каждый свою телес-
ную смерть и свое христианство, свою религию; этот страх смер-
ти должен был вызвать к жизни нечто парадоксальное: индиви-
дуальную религию, religio quoe non reUgat. Ибо мы, люди, живем
317
АГОНИЯ ХРИСТИАНСТВА
сообща, но умираем в одиночку, и смерть - это предельное оди-
ночество.
Вместе с разочарованием в близком конце мира и наступле-
нии Царствия Божьего на земле для христиан умерла история.
Ведь первые, евангельские, христиане, которые слушали Иисуса
и следовали за ним, имели сознание и чувство истории. Возмож-
но, они были знакомы и с Исаией, и с Иеремией, хотя эти про-
роки не имели ничего общего с Фукидидом.
П.Л.Кушу был прав, когда говорил (Le Mystbre de Jesus, p. 37-
38), что Евангелие "это не история, хроника, рассказ или
жизнь". Евангелие это "Благая Весть". Святой Павел называл его
Тайной (Рим., X, 15-16). Евангелие это откровение Бога.
Но это откровение Бога, эта тайна и должна была стать для
них историей. А история - это прогресс, тогда как откровение
прогрессировать не может. Дело обстоит именно так, несмотря
на то, что граф Жозеф де Местр с диалектической агонией гово-
рил об "откровении откровения".
Воскресение тела - надежда иудейская, фарисейская, душевная
- почти плотская, - вступило в конфликт с бессмертием души -
надеждой эллинской, платонической, духовной, или спиритуали-
стической. В этом и заключается трагедия, агония Святого Пав-
ла. И агония христианства. Ведь воскресение плоти - это нечто
физическое, нечто совершенно индивидуальное. Монах, отшель-
ник, одиночка может воскреснуть телесно и жить, если, конечно,
это настоящая жизнь, только в Боге.
А бессмертие души - это нечто духовное, нечто социальное.
Кто сотворит себе душу, кто оставит после себя творение, тот
будет жить в нем и вместе с ним в других людях, в человечестве,
и жизнь его может продлиться настолько, насколько продлится
жизнь человечества. Это и значит жить в истории.
А между тем народ фарисеев, в котором родилась вера в вос-
кресение плоти, претендовал именно на жизнь социальную, ис-
торическую, претендовал на жизнь в качестве народа. Истинным
Богом иудеев был не Иегова, но сам иудейский народ. Для ра-
ционально мыслящих иудеев-саддукеев Мессией был сам иудей-
ский народ, народ богоизбранный. И они верили в свое бессмер-
тие. Отсюда - иудейская забота о продолжении рода, стремление
иметь как можно больше детей, заполонить ими всю землю;
отсюда - их патриархат.
31#
Слово и буква
Отсюда и их забота о потомстве. Именно по этой причине
иудей Карл Маркс претендовал на создание философии пролета-
риата и спекулировал на законе Мальтуса4, протестантского пас-
тора. Иудеи-саддукеи, материалисты, ищут воскресения плоти в
своих детях. И, конечно же, в деньгах... А Святой Павел, иудей-
фарисей, спиритуалист, искал воскресения плоти во Христе, Хри-
сте историческом, а не физическом (в свое время я еще скажу
более подробно о том, что именно я понимаю под историче-
ским, которое есть не нечто реальное, а нечто идеальное), искал
его в бессмертии христианской души, в истории.
Вот где корни сомнения (dubium) и борьбы (duellum), вот где
истоки агонии. Послания Святого Павла дают нам высочайший
образец агонического стиля. Вот именно агонического, а не диа-
лектического, ибо нет в них диалога, но зато есть борьба, поле-
мика.
III. СЛОВО И БУКВА
И Слово стало плотию и обитало с нами, полное благодати
и истины; и мы видели славу Его, славу как единородного от
Отца". Так начинается Евангелие от Иоанна (1, 14). И это Сло-
во стало плотью, а потом умерло в муках и агонии, и Слово ста-
ло Буквой.
Иначе говоря, Слово стало скелетом, Слово стало догмой, низ-
верглись воды небесные, омывая кости скелета и унося в море
соли его. Что и привело к созданию экзегезы протестантского
типа, экзегезы Буквы, Книги. И если дух, то есть Слово, Логос,
принадлежащий устной традиции, животворит, то Буква, то есть
Книга, умервщляет. Кстати, в Апокалипсисе одному человеку
приказывают съесть книгу. Кто питается книгой, тот умрет. Сло-
ва же, напротив, нужны душе, как воздух.
"Слово стало плотию и обитало с нами...". И здесь перед нами
встает весьма спорный вопрос, вопрос по сути своей агонический
- об историческом Христе.
Что такое исторический Христос? Все зависит от того, как
чувствовать и понимать историю. Так, например, если я имею
319
АГОНИЯ ХРИСТИАНСТВА
обыкновение говорить, что гораздо более уверен в исторической
реальности Дон Кихота, нежели Сервантеса, или что скорее Гам-
лет, Макбет, король Лир, Отелло... создали Шекспира, чем он их,
то меня ловят на парадоксе и думают, что это у меня просто
такая манера выражаться, риторическая фигура, тогда как на
самом деле такова агоническая доктрина.
Прежде всего, следует провести различие между реальностью
и личностью исторического субъекта. Реальность происходит от
res (вещь), а личность - от persona. Иудей-саддукей Карл Маркс
верил в то, что вещи создают людей и правят ими, и отсюда
проистекает его материалистическая концепция истории, его
исторический материализм, который можно было бы назвать,
реализмом; но мы, все те, кто верит в то, что человек, личность,
создает вещи и правит ими, сомневаясь и агонизируя, верим в
историческую концепцию истории, в концепцию персоналисти-
ческую, или спиритуалистическую.
Persona по-латыни значит актер трагедии или комедии, испол-
нитель роли. Личность это творение, которое играет роль в исто-
рии.
Что такое исторический Сократ, Сократ Ксенофонта, Платона,
Аристотеля? Исторический Сократ, Сократ бессмертный, это не
человек из плоти и крови, который жил когда-то в Афинах; ис-
торический Сократ - это Сократ, который жил во всех, кто его
слушал, и, преображенный всеми ими, оставил человечеству
свою душу. Именно этот Сократ и живет в истории.
Печальная доктрина! Разумеется, истина в глубинной основе
своей печальна... "Печальна душа моя до самой смерти! " (Марк,
XV, 34). Трудно найти утешение в истории! Печальна душа моя
до самой смерти, но причина ее печали - не что иное, как плоть.
"Бедный я человек! кто избавит меня от сего тела смерти?”
(Рим., XII, 24), - сетовал Святой Павел.
Этим телом смерти является человек телесный, физический,
человеческая вещь; а тот, кто живет в других людях, в истории, -
это человек исторический. Однако тот, кто живет в истории,
хочет жить также и во плоти, он хочет бессмертие души укоре-
нить в воскресении плоти. В этом и заключалась агония Святого
Павла. С другой стороны, история - это реальность, не менее
или даже еще более реальная, чем природа. Личность - это вещь
(cosa), a cosa происходит от causa (причина). И люди делают
320
Слово и буква
историю даже тогда, когда просто рассказывают ее. Ведь даже
доктрины Карла Маркса, иудея-саддукея, который верил в то,
что вещи создают людей, даже его собственные доктрины созда-
вали вещи и, в чатности, современную русскую революцию. По-
этому гораздо ближе к исторической реальности был Ленин:
когда кто-то сказал ему, что он не в ладах с реальностью, он
ответил: "Тем хуже для реальности! ". Правда, он позаимствовал
это у Гегеля.
Слово, ставшее плотью, желает жить во плоти, и перед лицом
близкой смерти оно чает воскресения плоти. "Вначале была идея
Мессии и счастливого будущего, которая, вероятно, и заставила
задуматься о жестокой судьбе тех праведников, которым сужде-
но было умереть еще до Его пришествия. Чтобы исправить эту
несправедливость, было сделано допущение о том, что они вос-
креснут и даже - чтоб уж справедливость была полной, - вос-
креснут в точности такими же, какими были при жизни. Имен-
но так и родилась эта удивительная догма о воскресении плоти,
противоречащая эллинскому учению о бессмертии души” (MZie-
linski, La Siby1let р. 46).
Именно Слово верует в свое воскресение. Христос, Слово,
говорит, но не пишет. Лишь в одном-единственном месте Ново-
го Завета - и потому место это считается апокрифическим, - в
начале VIII главы четвертого Евангелия, говорится, что когда
фарисеи привели к Иисусу женщину, взятую в прелюбодеянии,
Он наклонился низко и написал перстом без пера и чернил на
земной пыли буквы, которые развеял ветер.
Но если Слово, Логос, не пишет, то Святой Павел, этот элли-
низированный иудей и платонизирующий фарисей, писал, вер-
нее, диктовал свои послания. У Святого Павла Слово становится
Буквой, Евангелие становится Книгой, Библией. И начинается
протестантизм; тирания Буквы породила святого Августина,
Кальвина и Янсения1. Кайзерлинг2 был, наверное, недалек от
истины, когда утверждал, что при жизни самого Христа ни Па-
вел, ни Августин, ни Кальвин не присоединились бы к нему.
Давайте вдумаемся в то, что составляет самую суть религиоз-
ного противоречия. Начало четвертого Евангелия - дело рук че-
ловека Книги, человека Буквы, человека библейского, а не еван-
гельского, а начинается оно с того, что в начале было Слово,
Logos: tv dcpxA fjv 6 X6yo£. Там не говорится, что tv dcpxA fiv Ypacpii,
11 — 921
321
АГОНИЯ ХРИСТИАНСТВА
что в начале было Писание, Буква, Книга. Еще бы! Даже в эм-
бриональном развитии человека из плоти и крови скелет образу-
ется лишь после того, как уже появилось все остальное.
И вот пришла Буква, Писание, Книга, и евангельское сдела-
лось библейским. А евангельское - вот в чем корень всех проти-
воречий! - было надеждой на конец истории. От этой-то надеж-
ды, поколебленной смертью Мессии, и родилась в эллинизиро-
ванном иудаизме, в платонизирующем фарисействе, вера в вос-
кресение плоти.
Буква мертва; в Букве тщетно было бы искать жизнь. Еванге-
лие (Лук., XXIV) повествует о том, что когда ученики Иисуса
после Его смерти, в субботу пришли ко гробу Его, то нашли мо-
гильную плиту сдвинутой и не нашли тела Господа Иисуса; и
когда они недоумевали, пред ними предстали два мужа в одеж-
дах блистающих и сказали: "Что вы ищете живого между мерт-
выми?". Или, иначе говоря: что вы ищете слово между костями?
Ведь кости не могут говорить.
Бессмертие души, души, которая себя пишет, духа Буквы - это
философская языческая догма, догма скептическая, которой со-
путствует постановка трагически неразрешимого вопроса. Чтобы
убедиться в этом, достаточно прочесть платоновский Федон. На-
верное, эти благочестивые язычники, подобно тем монахам из
траппистского монастыря, что мечтали навсегда заснуть в Госпо-
де, мечтали умереть, погрузившись в сны Деметры, Девы Мате-
ри, и спать без сновидений, умереть, как умирали люди самого
первого, золотого, века, о которых Гесиод (Труды и дни, 115)
говорит, что умирали они как будто объятые сном:
&a04bcv(p SeSpripfcvoi.
Святой Павел сделал евангельское библейским, превратил
Слово в Букву. Святой Павел зовется апостолом язычников.
Язычников? Язычник (paganus) - по-латыни это значит человек
поля (pagus), крестьянин, деревенский житель, или pagensianius,
А крестьянин, человек деревенский - и снова противоречие! - это
человек Слова, а не Буквы.
Язычник как таковой - человек неграмотный. Или может
быть, существует говоримая Буква, которая правит в деревнях, и
писаное Слово, господствующее в городах? Мы не очень-то ве-
рим в VoTkgeist, "народный дух" немецких романтиков3.
Как правило именно неграмотные, необразованные люди чаще
322
Слово и буква
всего бывают рабами альфы и беты, алфавита и Буквы. У кресть-
янина голова битком набита литературой. Традиции, которых он
придерживается, имеют литературное происхождение: первона-
чально они были выдуманы каким-нибудь ученым мужем. А в
основе его народных песен - литургическая музыка.
Павлинизм, религия Буквы, или, если хотите, писаного Слова,
был религией городов, городских масс, рабочих крупных про-
мышленных центров. Точно так же большевизм никогда не бу-
дет воспринят крестьянами, деревенскими жителями, русскими
православными язычниками, которые придерживаются своей
традиционной говоримой Буквы.
Целый мир противоречий!
То была агония христианства в Святом Павле и в павлинизме,
который благодаря ему был вызван к жизни. Или, точнее, был
им порожден. То была трагедия павликианскости: борьба между
воскресением плоти и бессмертием души, между Словом и Бук-
вой, между Евангелием и Библией, и опять-таки агония. Тезис о
бессмертии души из Федона - не более чем хитроумная уловка.
Гораздо предпочтительнее иудеохристианская система воскресе-
ния из мертвых”, - говорит Ренан (FeidHes cUtacfaes, р. 391).
Прочтите Choses passtes4 бывшего аббата Альфреда Ауази5, и вы
станете свидетелями еще одной агонии того же рода.
Вместе с Буквой родилась догма, то есть узаконенное учение.
Борьба, агония происходила внутри догмы и сама догма была
ареной этой борьбы, в силу того противоречия, которое догма
несет в себе самой, ибо Буква убивает. И началась агония догмы,
борьба против ересей, борьба идей против мыслей. Но догма
жила за счет ересей, подобно тому как вера живет за счет со-
мнений. Догма сохраняла и утверждала себя через свои отрица-
ния.
И вот, наконец, явилась величайшая из ересей (после ариан-
ства6, которое в ней возродилось) - Реформа, у истоков которой
стояли Гус, Виклиф и Лютер. Говорят, что с тех пор, как
"Реформа рассекла надвое нашу Европу, нет больше христианст-
ва". И при этом добавляют. "Где же теперь род человеческий для
каждого конкретного человека? - У него на родине", а говорится
это в книге, на титуле которой стоит La D6esse France .
Charles Maurras, Enquette sur la monarchic suivie d’une campagne royaliste au
Figaro et si le coup de force est possible. Paris. Nouvetle Ltbrairie Nationale, MCMXXIV.
11*
323
АГОНИЯ ХРИСТИАНСТВА
Реформа, которая взорвала Букву изнутри, стремилась воскре-
сить в ней Слово. Она хотела извлечь Слово из Книги, Евангелие
из истории, и воскресила все то же старое, скрытое противоре-
чие. И тогда жизнь христианства стала истинной агонией!
Протестанты, учредившие таинство Слова - таинство, уничто-
жившее Евхаристию, - подчинили его Букве и стали учить наро-
ды уже не столько слушать, сколько читать.
Кстати, в порядке отступления, любопытно заметить, что ба-
скский язык - родной язык Игнатия Лойолы, основателя ордена
иезуитов, Сен-Сирана8, аббата Пор-Рояля, а также и моих дедов
и прадедов, - обрел письменность именно благодаря протестант-,
скому движению. Сделанный баско-французским гугенотом Хуа-
ном де Лисаррага перевод Нового Завета на баскский, де Бриску
- по-баскски Бераскойа, - был одной из первых книг (кажется,
второй), написанных на баскском языке.
Протестанты хотели Буквой утвердить Слово, но агония уси-
ливалась. Боссюэ9 сказал ясно и определенно: "Ты изменяешься,
значит, ты не истина! однако, противореча самому себе, он
говорил: "Ты,не изменяешься, значит, ты смерть! ". И вот Цер-
ковь и Реформа вступили в борьбу друг с другом и каждая - сама
с собой, началась борьба за то, чтобы Римская Церковь протес-
тантизировалась, а Реформа романизировалась.
Все это кончилось тем, что христианскость оязычелась и ока-
менела в Священной Римской Империи, где шла борьба между
Папством и Империей; закончилась эпоха Соединенных Штатов
Запада и началась эра наций, богини Франции и богини Герма-
нии, богини Англии и богини Рима, и бедной полубогини Ита-
лии. И впредь граждане, так называемые христиане, смогут объ-
единяться, преследуя патриотические, национальные или соци-
ально-экономические цели, но уже никогда больше не объединит
их цель сугубо религиозная. Испанский традиционализм выдви-
нет свой лозунг "Бог, Родина и Король! ". Мадзини10 провозгла-
сит: "Бог и Народ! "; но этот Бог не тот Бог, что в одиночестве
удалился на гору, когда толпы народа хотели провозгласить Его
царем11.
Во время одной из наших последних гражданских войн в Ис-
пании, в моей родной Стране басков; во время гражданской
войны 1873-1876 гг.12 карлистский генерал Лисаррага - тоже
Лисаррага, как и тот гугенот, что перевел на баскский Евангелие,
324
Mucaza Сунамитянка
и, кстати, это же самое имя носят по материнской линии мои
дети13, - атакуя либералов, послал небесам это бессознательное
богохульство: "Живи, Бог, дабы...! " Бывает, что говорят: "Да жи-
вет Бог! ". Но это "Живи, Бог! " сказано уже не в сослагатель-
ном, не в пожелательном, а в повелительном наклонении!
Реформа хотела вернуться к жизни через Букву, а кончила тем,
что уничтожила Букву. Ибо свобода совести это смерть Буквы.
IV. АВИСАГА СУНАМИТЯНКА
Первая книга Царей1, начинается так:
"1. Когда Царь Давид состарелся, вошед в преклонные лета, то
покрывали его одеждами, но не мог он согреться.
2. И сказали ему слуги его: пусть поищут для господина наше-
го царя молодую девицу, чтоб она предстояла царю, и ходила за
ним, и лежала с ним, - и будет тепло господину нашему царю.
3. И искали красивой девицы во всех пределах Израильских, и
нашли Ависагу Сунамитянку, и привели ее к царю.
4. Девица была очень красива, и ходила она за царем, и при-
служивала ему; но царь не познал ее".
Далее речь идет о том, как Адония, сын Аггифы, возгордив-
шись, говорил, что он будет царем, когда умрет Давид, и собрал
вокруг себя целую армию своих сторонников; но пророк Нафан
сказал Вирсавии, матери Соломона, что он, а не Адония должен
стать наследником Давида, и сделал так, что Вирсавия пошла к
великому царю, к своему соучастнику во грехе, и просила его,
чтобы престол унаследовал Соломон, сын их греха, а не Адония,
который уже сделал жертвоприношение и правил как царь.
Пророк Нафан поддержал Вирсавию в ее хлопотах. А тем вре-
менем бедная Ависага, единственная жена великого царя, так и
оставшаяся девственницей, лишь согревала его в его агонии, ос-
таваясь безучастной к каким бы то ни было политическим ин-
тригам. Давид же пообещал Вирсавии, что Соломон унаследует
престол.
"31. И наклонилась Вирсавия лицем до земли, и поклонилась
царю, и сказала: да живет господин мой, царь Давид, во веки! "
325
АГОНИЯ ХРИСТИАНСТВА
Давид приказал священнику Садоку, пророку Нафану и Ванее,
сыну Иодая, чтобы они свели Соломона к Гиону, помазали его в
царя и провозгласили "Да живет царь Соломон! ”. И они испол-
нили это, окруженные большой толпой народа. А тем временем
бедная Ависага из Сунама, оставаясь безучастной ко всей этой
политике, продолжала согревать своими объятиями и поцелуями
агонию Давида.
Сторонники Адонии - Ионафан, сын священника Авиафара и
другие - разбежались. Но Адония, боясь Соломона, встал и по-
шел, и ухватился за роги жертвенника. А потом поклонился
Соломону как царю.
Глава II книги 1 повествует о советах, которые Давид дал пе-
ред смертью Соломону, сыну греха своего, а затем говорится:
"10. И почил Давид с отцами своими, и погребен был в городе
Давидовом".
Хотя в библейском тексте об этом ничего не сказано, но Да-
вид должен был умереть в объятиях Ависаги Сунамитянки, по-
следней своей жены, которая, наверное, баюкала его по-
матерински, когда он засыпал своим последним сном. Ведь Ави-
сага, эта невинная девушка, которую Давид так и не познал и
которая не познала, но лишь желала познать Давида, была не
только последней женой, но и последней матерью великого царя.
Соломон занял престол Давида, отца своего, а Адония, этот
отвергнутый претендент на престол, пошел к Вирсавии и убедил
ее попросить нового царя, чтобы тот отдал ему в жены Ависагу
Сунамитянку, вдову Давида. Соломон разгневался, видя коварст-
во своего старшего брата, вознамерившегося посредством этого
брака отнять у него престол, и поклялся убить его.
Соломон был царем учености и роскоши, царем политики,
царем цивилизации, и ему не было никакого дела до бедной
Ависаги Сунамитянки, которая любила покойного царя Давида,
супруга своей девической невинности, и горько оплакивала его,
страстно желая, чтобы он воскрес, в то время как Соломон цар-
ствовал и содержал гарем. Как символична эта история! Не
правда ли?
Для христиан Давид был одним из символов, одним из прооб-
разов Богочеловека, Христа. Любящая душа стремится согреть
своего Бога в его агонии, агонии старости, она хочет согреть его
поцелуями и объятиями своей пылкой любви. И так как она не
326
кбиеага сунамитянка
может познать своего возлюбленного, а - что самое ужасное - и
возлюбленный тоже уже не может познать ее, она отчаивается в
своей любви.
Познание в библейском смысле есть акт плотского - и духов-
ного - соития, в результате которого рождаются дети - дети по
плоти и дети по духу. И над этим стоит задуматься.
В книге Бытия Бог сначала сказал Адаму и Еве "плодитесь и
размножайтесь” (I, 28), а уже после этого под страхом смерти
запретил им есть от древа познания добра и зла(П, 17), вкусив
от плода которого, они, по словам Змея, будут как боги. Тем не
менее исконная христианская традиция, традиция народная,
видит в первородном грехе, в так называемом грехопадении
наших прародителей в Эдемском саду, не что иное, как соблазн
плоти. Этот соблазн и грехопадение положили начало истории и
так называемому прогрессу.
Действительно, познать - значит породить, и всякое живое
познание предполагает взаимопроникновение, внутреннее со-
единение познающего духа и познаваемой вещи, особенно если
познаваемая вещь - другой дух, и тем более если познаваемая
вещь - Бог, Бог во Христе, или Христос в Боге. Исходя из этого,
мистики говорят о духовном браке и о том, что мистика - это
своего рода метаэротика, сверхлюбовь.
Такое познание, познание мистическое, или животворящее,
порождающее, не есть так называемое рациональное познание.
Впрочем, кто знает, что именно называют разумом рационали-
сты! Ratio2 - это одно, a Vernunf? - это совсем другое. Например,
у одного рационалиста, у Льва Шестова, в его книге о Паскале
можно прочесть следующее: "Фундаментальное условие возмож-
ности человеческого познания состоит в том, что истина может
быть воспринята всяким нормальным человеком". Но что такое
этот самый "нормальный человек"? Может быть, это не что
иное, как обычный средний человек, average man по-английски и
Durchschnittsmensch по-немецки? То бишь какая-то фантастиче-
ская сущность: pbantasia, non homo4, если воспользоваться слова-
ми Петрония {Сатирикон, XXXVIII, 16). И речь идет о тех са-
мых жалких средних, нормальных людях, которые вообще не
способны воспринимать что-либо кроме рациональной истины, и
о которых еще один агоник, граф Жозеф де Местр, не без пре-
зрения говорил: "У них нет ничего, кроме разума! ". Причем
327
АГОНИЯ ХРИСТИАНСТВА
речь здесь идет именно о слабом человеческом разуме, но отнюдь
не о разуме божественном, не о животворящей божественной
Истине.
Le pur enthousiasme est craint des foibles tones
gui ne sauraient porter son ardeur et son poids.
"Слабые души робеют перед чистым энтузиазмом, они не
способны вынести ни тяжести его бремени, ни жара его огня”, -
говорит Альфред де Виньи5, кстати, тоже паскалианец, в своем
Ьрме пастыря, И обратите внимание, слово "энтузиазм"
(fcvGotxnaopd^) означает боговдохновение. Энтузиаст это существо
боговдохновенное, человек, который становится Богом, наполня-
ется Богом. Такое может произойти с поэтом, с творческим ге-
нием, но никак не с нормальным, или средним, человеком.
Et n’ttre que pobte est pour eux un affront.
"Быть поэтом считается зазорным". "Ведь у поэтов нет ничего
кроме стихов! " - заявляют, в свою очередь, рационалисты. Но
если у поэтов есть стихи, то у кого же есть истина? Кому при-
надлежит она?
Бедная Ависага Сунамитянка, душа, алчущая и жаждущая ду-
ховного материнства, безрассудно возлюбившая великого царя,
когда он был уже на смертном одре, хотела отнять его у смерти,
возродить его, дать ему жизнь, воскресить его своими безумными
поцелуями и объятиями. Увы! Все это так и осталось похоронен-
ным в ее душе. И Давид, тоже глубоко любил эту бедную де-
вушку, согревавшую его в его агонии, но уже не мог познать ее.
Бедный Давид! Бедная Ависага! И трудно сказать, кто из них
был более несчастен.
Что для души ужаснее: невозможность быть любимой или не-
возможность любить? Невозможность быть познанной или не-
возможность познать? Невозможность быть возрожденной или
невозможность возродить возлюбленного? Невозможность при-
нять дар жизни или невозможность подарить жизнь другому?
Святая Тереса де Хесус испытывала сострадание к Дьяволу, по-
тому что он не способен любить. А Гете говорил о Мефистофеле
как о злой силе, которая, желая творить зло, невольно творит
добро, желая разрушать, созидает6. Действительно, ненависть, и в
328
квмсага сунамитянка
особенности зависть - суть формы любви. Истинные атеисты
питают безумную любовь к Богу.
Один крупный испанский политик, дон Николас Салмерон,
имел обыкновение повторять, что он потерял невинность веры,
чтобы обрести материнство разума. Однако существует материн-
ство, соединенное с девственностью, или непорочное материнст-
во. А бывает и так, что невинность теряют, так и не достигая
при этом материнства - или отцовства, - особенно если кровь
испорчена известным грехом. И в то же время существуют евну-
хи, которые, подобно ефиоплянину, евнуху царицы Кандакии, о
котором говорится в Деяниях Апостолов (VIII, 26-40), родят
духовно.
Бедная душа, страждущая и жаждущая бессмертия и воскре-
сения своей плоти, страждущая и жаждущая Бога - Бого-
Человека по-христиански или же Человеко-Бога по-язычески, -
расточает свою материнскую девственность в поцелуях и объяти-
ях, согревая своего вечно агонизирующего возлюбленного.
Из одних книг вы можете узнать о том, как в Израиле моно-
культизм перешел в монотеизм, из других - о том, как Бог стал
человеком или человек стал Богом. Я же хочу поведать вам здесь
лишь о своем внутреннем опыте метаэротики, мистики, если
угодно, и о том, что такое агония души, потрясенной агонией ее
Бога, агония любви и познания, познания, которое и есть лю-
бовь, и любви, которая и есть познание.
Душа, предоставленная своей агонии любви и познания, почти
ничего не ведает о том, что делает Соломон, она не знает ни о
его деяниях в области политики, истории, цивилизации, ни о его
Храме, то есть Церкви. Если она и обратит взор свой на эти
вещи, то лишь затем, чтобы дать новый импульс своей агонии,
ведь всякая душа - дитя противоречий. Но - увы! - Ависаге не
всегда суждено было отвергать Адонию. Вообразите себе Ависагу
женою Адонии и матерью его детей, Адонию в борьбе с Соло-
моном и Ависагу, всегда любящую одного только Давида - ведь
настоящая любовь бывает только одна: первая и последняя, - и
представьте себе, как в душе Ависаги Сунамитянки идет борьба
между любовью к Давиду и долгом перед Адонией, сыном Дави-
да, и перед вами откроется истинная трагедия.
Дано ли Ависаге, ее объятиям и поцелуям сотворить чудо,
чудо воскресения Давида?
329
АГОНИЯ ХРИСТИАНСТВА
Чудо! Это одно из самых запутанных понятий, особенно с тех
пор, как на смену вере в чудеса веры пришла вера в чудеса нау-
ки.
Говорят, что "дикарей чудеса науки нисколько не удивляют”.
Говорят, когда дикарь видит летящий аэроплан или слушает фо-
нограф, он ничуть не удивляется. Еще бы! Ведь он привык видеть
чудо в полете орла, в речах человека или попугая, и еще одно
такое же чудо его не удивляет. Дикарь живет среди чудес и тайн.
И дикарь, рожденный и воспитанный в среде так называемых
цивилизованных людей, тоже никогда не теряет веры в чудо, он
верит если не в чудеса веры, то в чудеса науки.
Как-то раз в одном клубе устроили лекцию по астрономии.
Слушатели, люди, не искушенные в науке, - служащие торговых
и промышленных фирм и несколько простых рабочих - очень
удивились, услышав сообщение докладчика, то есть науки, о том,
сколько миллионов лиг составляет расстояние от Солнца до Си-
риуса. "Но каким же образом можно было это измерить?”- го-
ворили они и прибавляли: "Чудеса науки! ". На следующий день
один простак попытался объяснить им, как производятся подоб-
ные измерения, и когда оказалось, что речь идет о той же самой,
хотя и несколько более сложной, операции, что и та, посредст-
вом которой землемер измеряет площадь земельного участка или
высоту горы, эти люди почувствовали глубокое разочарование в
науке. Среди них было несколько социальных мистиков из числа
тех, что, разинув рот, слушают разглагольствования о научном ...
социализме. О том самом научном социализме, который стал
чудом большевизма!
Морра писал (Enqutte sur la monarchic, p. 481): «Не знаю, что
думает об этом господин генерал Андре, который считает себя
позитивистом, но наш с ним учитель, Огюст Конт, всегда был
убежден в необходимости союза католицизма с наукой против
анархии и невежества. Он любил повторять: пусть те, кто верит
в Бога, становятся католиками, а те, кто не верит в Него, - пози-
тивистами... Он послал одного из своих учеников в Римскую
Курию для переговоров с иезуитами. Лишь по недоразумению
план его не удался; но, прощаясь со святыми отцами, посланник
Конта произнес весьма знаменательные слова: "Когда грядущие
политические бури продемонстрируют всю мощь современного
кризиса, вы найдете в молодых позитивистах людей, готовых
330
KQucaza сунамшпянка
умереть за вас, так же, как вы готовы убивать во имя вашего
Бога".
» Расходясь во всем том, что касается неба, позитивизм и като-
лицизм согласны во всем том, что касается земли. Позитивистом
в своем роде был М.Аккар - "последователь Бональда с примесью
Тэна", - образ которого выведен в новелле Поля Бурже7.
»И Церковь, и позитивизм стремятся укрепить семью. И
Церковь, и позитивизм стремятся оказывать содействие полити-
ческим властям, католики почитают их как Богом данные, пози-
тивисты - как вытекающие из наисовершеннейших естествен-
ных законов. И Церковь, и позитивизм - друзья традиции, по-
рядка, отечества и цивилизации. Наконец, у церкви и позити-
визма общие враги. И кроме всего прочего, нет ни одного фран-
цузского позитивиста, который упустил бы из виду тот факт, что
если Францию создали Капеты, то их ближайшими сподвижни-
ками были епископы и священники».
Все относящееся к царству Соломона, к распрям между Соло-
моном и Адонией имеет отношение и к католицизму, но не
имеет никакого отношения к царству Давида, а тем более к его
агонии, агонии, которая и есть жизнь христианства.
Чем же была любовь Ависаги? Верой? Надеждой?
Вот что прочел я недавно в Variety Поля Валери8: "Но надежда
это не более чем недоверие, которое человек испытывает к дос-
товерным предвидениям своего духа. Она внушает нам мысль,
что всякое неблагоприятное для нас следствие является, должно
быть, ошибкой нашего духа” (La arise de Г esprit).
Огюст Конт требовал, чтобы "те, кто верит в Бога, становились
католиками", а Луи Вейо9, еще один предвозвестник L’Action
Frangaise, обращаясь к этому лицемеру Анри Рошфору, сказал
(см. Odeurs de Pans, кн. П, La petite press, IV): "Господин граф, и
Вы, человек выдающегося ума, и мы, люди простые, - все мы
нуждаемся в Боге, или, по крайней мере, в людях, которые ве-
рили бы в Бога". Но так как Вейо делал различие между "croire
en Dieu” и "croire е Dieu"10, то тому, кто, как и я, не родился
французом, ни за что не понять, что значит нуждаться в людях,
которые бы верили в Бога. И нам придется отказаться от попы-
ток понять это, ибо, как сказал все тот же Вейо, "понимать по-
французски может далеко не каждый, для этого надо родиться
АГОНИЯ ХРИСТИАНСТВА
французом". И далее он пишет: "Французский язык красив и
благороден. Французским невозможно овладеть, невозможно
научиться говорить и писать по-французски, не зная некоторых
вещей, без которых нет того, что в старину называли честью.
Французский не выносит лжи. Чтобы говорить по-французски,
нужно иметь в душе благородство и чистосердечие. Мне могут,
конечно, возразить, указав на Вольтера. Но Вольтер, который во
всех других отношениях был весьма не глуп, говорил на выхоло-
щенном и уже изрядно опошленном языке".
Оставим в покое Вольтера, который, конечно же, не был ие-
зуитом, хотя и был кое-чем похуже, и остановимся на том, что
нам никогда не понять разницы между верой еп Dieu и верой 4
Dieu, так же как нам непонятно, каким образом должны стано-
вится католиками те, кто верит в Бога. Что же касается готовно-
сти иезуитов убивать во имя Бога, то это уже нечто из области
политики. Люди убивают друг друга во имя идола. Но это не
имеет ничего общего с душой, способной согревать своего Бога в
его агонии, чтобы дать ему жизнь, чтобы превратить агонию в
жизнь.
Что же касается Давида, которого хотела вернуть к жизни
своими поцелуями и объятиями Ависага, что касается этого аго-
низирующего Христа - спасет ли нас Бог, Отец его? - то здесь
речь идет об оправдании, а это нечто из области морали.
Недавно я прочитал у Льва Шестова (Ночь в Гефсимании, эссе
о философии Паскаля) об ужасной дилемме, поставленной Эраз-
мом11 перед Лютером и состоящей в том, что ежели наши доб-
рые дела нас не спасают и спасение наше зависит только от бла-
годати, которую Бог по собственной своей воле и свободно мо-
жет ниспослать одним, лишив ее других, то "где же тогда спра-
ведливость?". И Шестов говорит: "Эразм не хотел ставить под
сомнение Библию или Святого Апостола Павла. Как и все, он
осуждал Пелагия12 и признавал учение Святого Августина о бла-
годати13, но ему была невыносима страшная мысль о том, что
Бог “по ту сторону добра и зла”, что наша "свободная воля",
наша готовность подчиниться закону всецело находится в веде-
нии высшего суда, что перед Богом нет у человека никакой за-
щиты и никакого оправдания. Так писал Эразм, так думали
прежде и думают теперь почти все, даже можно сказать, все
люди". Все люди - может быть, но все христиане - отнюдь! Ве-
332
Мужество веры
рить таким вот образом христиане не могут. Бог "по ту сторону
добра и зла"? Нет, это не правда! "По ту сторон^', Jenseits, это
германская формула прогрессиста Ницше. Бог внутри добра и
зла и обьемлет их, подобно тому как вечность внутри прошлого
и будущего и одновременно обьемлет их, оказываясь сама по ту
сторону времени. Что же есть в таком случае справедливость? В
морали - нечто, в религии - ничто.
V. МУЖЕСТВО ВЕРЫ
Отец Гиацинт (ниже мы еще будем говорить о нем более
подробно), детскими воспоминаниями которого были "католи-
ческая печаль домашнего очага, гордая душа его почтенного отца
и смиренная душа его доброй матери” (Houtin, Le р. Hyacinthe,
III, р. 250), этот несчастный отец Гиацинт, мечтавший обрести
свою Церковь в саду и келье своего монастыря, вступил в пере-
писку с Эрнестом Ренаном и И мая 1891 года написал ему сле-
дующее: "Это иллюзия? Не более, чем воспоминание? Всего
лишь надежда? Мне с моею простой и наивной верой спиритуа-
листа и христианина подходит это последнее предположение. Во
всяком случае, я так твердо верую в загробную жизнь и конечное
спасение души человеческой, что не теряю надежды, что мы с
Вами придем к полному согласию если не на этом свете, то в
мире ином” (Houtin, Le р. Hyacinthe, III, р. 370).
Отцу Гиацинту с его простой и наивной верой было невдомек,
что иллюзия, воспоминание и надежда - это все одно и то же
"предположение", а вовсе не три разных, что надежда это и есть
воспоминание, что и то и другое суть иллюзия, и, наконец, что
вера, согласно Святому Павлу, это осуществление ожидаемого
(Евр., XI, 1). Иначе говоря, надежда есть факт воли. Но разве во-
споминание не зависит точно так же от воли? Святой Павел и
сам с пиндаровским пафосом говорит, что пища, питье, празд-
ники и Суббота "это есть тень будущего"- cmd tcov peXAdvroov
(Колос., II, 17). И если верно, что воспоминание - это тень буду-
щего, то не менее верно и то, что надежда - это тень прошлого.
В ^евнике отца Гиацинта в записи от 18 октября 1892 года
333
АГОНИЯ ХРИСТИАНСТВА
читаем: "Мыслитель должен либо утверждать, либо отрицать что-
либо. Ренан, при всей своей интеллектуальной мощи, не сумел
преодолеть сомнений, для этого ему не хватило мужества".
Мужество! Для святого отца, монаха, который в то же время
желал стать отцом и оставить в этом мире аелесное семя Воскре-
сения из мертвых, факт преодоления сомнения, утверждения
либо отрицания, веры либо неверия - а неверие это ведь тоже
вера, ибо "не верую в Воскресение из мертвых" может превра-
титься в "верую, что мертвые не воскресают, верую, что мертвые
умирают", - все это было для него проявлением мужества. Вера -
дочь мужества; утверждение, отрицание, догма - сыновья муже-
ства.
Мужество (virilidarf) происходит от vir - мужчина, самец. Ту
же самую корневую основу имеет и virtus1, и вера, по словам
христианских богословов - хотя "богослов” и "христианин" про-
тиворечат друг другу, - это богословская добродетель. Богослов-
ская добродетель, но не добродетель богословия. Нет никаких
добродетелей богословия, кроме разве что furor theologieus1, отца
Инквизиции. Но давайте присмотримся к этому пониманию
мужества, поскольку святой отец думает, что способность утвер-
ждать или отрицать, преодолевать сомнения это скорее факт
воли, нежели интеллекта. Обратимся же к воле и воле к вере.
Уильям Джемс, прагматист и еще один отчаявшийся христиа-
нин, в душе которого агонизировало христианство, одно из своих
эссе целиком посвятил воле к вере (the vnll to believe). Но имеет
ли эта воля какое-нибудь отношение к мужскому естеству? Яв-
ляется ли мужественность источником воли?
Шопенгауэр полагал, что дело обстоит именно так, и что сре-
доточие воли находится в мужских органах, поэтому он восхи-
щался нами, испанцами, видя в нас свидетельство истинности
его мысли, в доказательство чего он ссылался на обычные, до-
вольно популярные и широко распространённые у нас в Испа-
нии весьма грубые выражения. И вправду, у испанцев названия
этих органов буквально не сходят с уст. Испанцы считают себя
людьми волевыми, энергичными, всегда готовыми действовать. И
отовсюду несутся чудовищные богохульства, в которых священ-
ное имя Божие, которое должно вызывать благоговение, упот-
ребляется как в знаменитой фразе из Сатирикона Петрония (И,
4) о человеке, который putabat se coUeum Jovis tenere*. Но явля-
334
Мужество веры
ется ли все это действительно волей?
Испанское слово voluntad (воля) не имеет живых истоков в
обыденном народном языке. Французское volontb близко к
vouloir, к неолатинскому volere и к классическому velle. Но у нас,
в испанском, нет производных от этого латинского корня. Вме-
сто vouloir мы говорим querer от латинского quaerere, искать,
домогаться, и от querer мы имеем существительное querencia,
которое применяется только к животным и означает их привя-
занность к определенному месту или к другой особи. В испан-
ском то, что исходит из мужских органов, называется не волей, а
желанием, хотением (lagana).
Хотение! Превосходное слово! Gana - по всей вероятности,
слово германского происхождения, хотя испанский это самый
латинский из всех языков латинского происхождения, даже в
сравнении с итальянским он гораздо ближе к латыни и содержит
в себе гораздо меньше элементов германского происхождения,
gana это нечто близкое хотению, жажде, голоду. Существует
великое множество самых разнообразных хотений - можно хо-
теть есть, пить, можно, наоборот, хотеть избегать излишеств в
еде и питье. Можно хотеть работать и можно хотеть ничего не
делать. А кто-то может сказать и так: "Неправда, что я не хочу
работать, я хочу не работать". Но хотение не делать что-либо
есть нехотение. Мужество кончается самоуничтожением, оно
встает на путь безбрачия, на путь скопства. Именно волюнтари-
сты чаще всего страдают абулией4.
Как много и красиво можно рассуждать о духовном сладостра-
стии! Об этом сладострастии одинокого онаниста вроде несчаст-
ного Юсмана5, который тоже агонизировал в поисках монаше-
ской христианской веры, веры отшельников, отказавшихся от
брака и телесного отцовства. "Не хочу и все тут", - сказал один
испанец. И прибавил: "Хотение не идет из моего ... мужского
естества" (это, конечно, эвфемизм). Но что же все-таки является
источником хотения?
Как я уже сказал, хотение не есть способность интеллектуаль-
ная, и хотение может привести к не-хотению. Вместо воли оно
порождает не-волю, noluntad от nolle, не хотеть. А не-воля, дитя
не-желания, ведет к ничто.
Ничто, nada\ Вот еще одно испанское слово, полное жизни и
бездонных резонансов. Бедняга Амьель6, еще один агонизирую-
335
АГОНИЯ ХРИСТИАНСТВА
щий одиночка - и как же мучительно он старался преодолеть в
себе свое мужское естество! - в своем кинном дневнике писал это
слово по-испански. Ничто! Это и есть то, чего достигает вера
мужества и мужество веры.
Ничто! Так возник тот своеобразный испанский нигилизм
(лучше было бы назвать его надизмом, чтобы подчеркнуть его
отличие от русского нигилизма), который намечался уже у Свя-
того Хуана де ла Крус7, получил довольно слабое выражение у
Фенелона8 и мадам Гюйон9, и, наконец, назвался квиетизмом в
усгах испанца - арагонца Мигеля де Молиноса10. Но лучше всех
выразил суть надизма художник Игнасио Сулоага11. Показывая
одному из друзей свой портрет сапожника из Сеговии, безобраз-
ного, как уроды Веласкеса, отвратительного и сентиментального
карлика, он сказал: "Понимаешь, ведь это истинный философ!...
Он ничего не говорит! ". То есть дело не в том, что он говорит,
что ничего не существует или что все в конце концов обратится
в ничто, а именно в том, что он ничего не говорит. Быть может,
он был мистик, погруженный в темную ночь духа Святого Хуана
де ла Крус Быть может, и все уроды Веласкеса - тоже мистики
того же рода. Не является ли наша испанская живопись совер-
шенным выражением нашей мужественной философии? Са-
пожник из Сеговии, ничего не говоря ни о чем, освободился тем
самым от самой обязанности мыслить; перед нами истинный
свободомыслящий.
Итак, что такое вера мужества? Есть нечто такое, что лучше
было бы назвать не верой и не волей к вере, а хотением верить.
Это последнее исходит из плоти, которая, согласно Апостолу,
желает противного духу (Гал., V, 17). Даже когда он говорит о
воле, действующей в тех, кто живет по плоти, ОсМщата
сгаркб^ (Ефес., II, 3), по той самой плоти, от которой вся тварь
совокупно стенает и мучится до ныне (Рим,,. VIII, 22). Но, не-
смотря на это, следует сеять плоть. И в то же самое время сле-
дует сдерживать мужское естество, чтобы рождать детей по духу.
Которыми же мы спасемся: детьми по плоти в воскресении пло-
ти или детьми по духу в бессмертии души? И разве эти вещи не
противоречат друг другу?
Однако, согласно Святому Бернарду, этому предтече франци-
сканского естественного благочестия, столь снисходительного к
"брату свин^', то есть к плоти, плоть - очень добрая и верная
336
Мужество веры
подруга доброго духа, "bonus plane fidusque cornea саго spiritui
bond" (De ddigendo Deo, cap. XI). И надо ли напоминать mens
Sana in corpore sano12 Ювенала? Но может быть совершенно
здоровое тело имеет душу, погруженную в ничто, подобно душе
сапожника из Сеговии.
Хотение верить! Святой Хуан де ла Крус говорил о "голоде по
Богу?' (Восхождение на гору Кармел, кн. I, гл. X). Этот голод по
Богу в том случае, если не сам Бог нам его внушил, то есть если
он исходит не от божественной благодати, "имеет ту же самую
субстанцию и природу, что и голод, направленный на какой-либо
материальный, природный объект^’, "он тогда не более, чем есте-
ственное желание, и останется таковым до тех пор, пока Бог не
просветит его” (Указ, соч., стих IV, строфа III. См.: Juan Baruzzh
Saint Jean de la Croix et le probl’tme de I’experience mystique. Paris,
Alcan, 1924, Uh. IV, cap. IV: "Голод по Богу не всегда угоден Бо-
гу”).
Желание слепо, говорит мистик, но если оно слепо, то как же
может оно верить? Ведь уверовать - значит прозреть, а будучи
незрячим, как может оно утверждать или отрицать что-либо?
"Ибо все, что в мире: похоть плоти, похоть очей и гордость
житейская", говорится в первом из посланий, приписываемых
Апостолу Иоанну (II, 15-16). И похоть плоти - искать Бога в
мире, стремиться к воскресению своей плоти. И если агониче-
ским безумием было стремление распространить христианство с
помощью меча, креста и крестовых походов, то агоническим
безумием является также и стремление распространить его те-
лесно, производя на свет христиан, посредством телесного прозе-
литизма, вегетативного размножения.
Крестовый поход это тоже проявление мужества, порождение
свободной воли, а не благодати. И крестовые походы это одно из
самых агоничных деяний в истории христианства. Тот, кто стре-
мится с помощью меча навязать свою веру другому, на самом
деле хочет самого себя заставить поверить в свою веру. Он тре-
бует знамений, сотворения чуда для того, чтобы укрепить свою
собственную веру. И всякий крестовый поход с мечом приводит
в конце концов к завоеванию завоевателя завоеванным, и завое-
ватель становится надистом.
Надо сдерживать мужское естество в безбрачии. То есть в
деятельном монашестве. Перу Оноре де Бальзака, автора Peau de
337
АГОНИЯ ХРИСТИАНСТВА
chagrin13, который оставил после себя великое множество - це-
лый народ - детей по духу, и не знаю, остался ли после него хотя
бы один сын по плоти, принадлежит один проницательнейший
этюд о провинциальной жизни, "жизни хотений". Я имею в виду
Турского священника, где мы читаем эти изумительные строки о
citti dolente14 старых дев, о мадемуазель Саломон, которая при-
общилась к материнству, оставаясь девственницей; в конце этого
ювелирно тонкого психологического исследования Бальзак напи-
сал одну незабываемую страницу о безбрачии. Обратите внима-
ние прежде всего на грозного папу Гильдебранда - только тот,
кто соблюдает обет безбрачия, может быть непогрешимым,
только он, не расточающий свое плотское мужество, способен
бесстыдно утверждать или отрицать, говоря: "Именем Господа
отлучаю тебя! " и думая при этом: "Господь во имя меня отлуча-
ет тебя/ Anathema sit\".
А еще там говорится о "кажущемся эгоизме людей, вынаши-
вающих в себе научные открытия, судьбы народов и законы...
чтобы пробуждать к жизни новые народы или создавать новые
идеи"; Бальзак называет это "чувством материнства, обращенным
на народные массы", причем он говорит именно о материнстве,
а не об отцовстве. Точно так же он говорит не "положить нача-
ло" новым народам, а "пробудить к жизни" (породить) новые
народы. И добавляет, что могучий мозг таких людей "должен
обладать одновременно и животворной щедростью, подобно
материнской груди, и силой самого Бога". Сила Бога это муж-
ская сила. Но все же, кто Он, Бог, - мужчина или женщина? В
греческом языке Святой Дух среднего рода, но он идентифици-
руется со Святой Софией, Святой Премудростью, то есть с жен-
ским началом.
Надо сдерживать мужское естество. Но разве это избавляет от
агонии? "Агония" - так озаглавлена заключительная часть Peau de
chagrin, этого ужасающего философского этюда, как назвал его
сам автор, в конце которого герой-протагонист, то есть тот, кто
вступает в борьбу, агонизирует, - Рафаэль де Волентен умирает
на груди у жены своей, Полины. И она, Полина, говорит старо-
му слуге Ионафану: "Что вам нужно/... Он мой и я его погубила!
Разве я этого не предсказывала?”.
И пусть читатель не удивляется тому, что в этом сочинении об
агонии христианства я ссылаюсь на произведение Оноре де Баль-
338
Мужество веры
зака, ведь он тоже был по-своему христианин, евангелист. Но
давайте вернемся к апостолу Святому Павлу.
Апостол Павел не познал женщины (I Кор., VII, 1) и реко-
мендовал воздержание тем, кто был на это способен. Согласно
Евангелию (I Кор., IV, 15), благодаря такому воздержанию Ии-
сус Христос смог породить не плотских детей, но детей Божиих
(Рим., IX, 8), детей от свободной жены, а не от рабы (Гал., IV,
23). Он советовал имеющим жен быть, как не имеющим (I
Кор., VII, 29). Но для того, кто чувствует себя бессильным следо-
вать этому совету, кто делает не доброе, которого хочет, а злое,
которого не хочет (Рим., VII, 19), кто исполняет не духовную
волю, идущую от Бога, а хотение плоти, этой дочери земли, тому
лучше вступить в брак, нежели разжигаться (I Кор., VII, 9), и
жена - средство против похоти.
Средство против похоти! Бедная жена! Она, в свою очередь,
спасается через чадородие (I Тим., II, 15), ведь ничего другого
она не умеет. Ибо не муж создан для жены, но жена для мужа
(I Кор., XI, 9; Ефес., V, 23), ведь Ева сделана была из ребра Ада-
ма. А между тем Богоматерь - о чем никогда не говорит муже-
ственный апостол язычников - конечно же не родилась из ребра
Христа, как раз наоборот, это Христос “родился от жены” (Гал.,
IV, 4).
Христос “родился от жены”! И даже исторический Христос,
тот, что воскрес из мертвых. Павел рассказывает о том, что Хри-
стос был увиден Петром - он не говорит, что Петр Его увидел,
но что Христос был увиден Петром, в страдательном залоге, - и
последний, кем был Он увиден, был Павел, "наименьший из
Апостолов” (I Кор., XV, 9). Но четвертое Евангелие, кем-то на-
званное женским Евангелием, повествует о том, что первой,
кому явился воскресший Христос, была женщина, Мария Магда-
лина, а не мужчина (Иоанн, XX, 15-17). Петром Христос был
увиден, а Магдалиной - услышан. Оказавшись перед Ним, она не
узнала Его в духовном теле, в образе зримом, пока не услышала,
что Он говорит ласково: "Мария! ", и она ответила: "Раввуни! ",
что значит: "Учитель! ". И Христос, который не был лишь виде-
нием, зрительным образом, который ничего не говорит, но был
Глаголом, Словом, заговорил с нею. Иисус сказал Магдалине: "Не
прикасайся ко Мне". Это мужчине необходимо было прикос-
нуться к Нему, чтобы поверить. Фоме понадобилось увидеть на
339
АГОНИЯ ХРИСТИАНСТВА
руках Иисуса раны от гвоздей и вложить персты свои в эти ра-
ны, чтобы увидеть через посредство осязания. И Иисус сказал
ему: "Ты поверил, потому что увидел Меня: блаженны не ви-
девшие и уверовавшие" (Иоанн, XX, 24-30). Поистине, вера не в
том, чтоб уверовать в то, что увидено, а в том, чтоб уверовать в
то, что услышано. И Христос, сказав Магдалине: "Не прикасайся
ко Мне", добавил: "Я еще не восшел к Отцу Моему; а иди к
братьям Моим и скажи им: восхожу к Отцу Моему и Отцу ва-
шему, и к Богу Моему и Богу вашему". И Мария стала рассказы-
вать о том, что увидела, а главное о том, что услышала.
Буква видится, но слово слышится, и вера - от слышания. Сам
Павел, когда он восхищен был на небо, слышал "неизреченные
слова". Самаритянка услышала Христа, и Сара, будучи уже ста-
рухой, благодаря вере имела сына, и Раав, блудница, верою спас-
лась (Евр., XI, 11-31). Что еще? Не женщина, но евнух - Ефиоп-
лянин, евнух Кандакии - читал пророка Исаию и уверовал через
то, что услышал из уст апостола Филиппа (Деян., VIII, 26-40).
Вера - пассивное, женское начало, дочь благодати, а не актив-
ное, мужское начало, происходящее от свободы воли. Блаженное
видение - благодатно для жизни иной; но только видение или
слышание? Вера в этом мире - от Христа, который воскрес, а не
от плоти (Рим., X, 7), от Христа, который был девствен, члены
тела которого - христиане (I Кор., VI, 15), согласно полемиче-
ской проповеди Павла.
Языческая мифология создала образ мужчины, бога-мужчины,
имеющего дочь без посредства женщины. Это Юпитер, рож-
дающий Минерву, но рождающий ее из своей головы.
Так что же такое вера? Вера, поистине живая, вера, которая
живет сомнениями, а не преодолевает их, вера Ренана, это воля
к познанию, которая превращается в желание любить, воля к
пониманию, которая становится пониманием воли, а не те хоте-
ния веры, которые через мужество приходят к ничто. И все это
происходит в агонии, в борьбе.
Мужество, воля, хотение; вера, женственность, жена. Как
Пресвятая Дева Мария, так и вера - это материнство, но только
материнство непорочное.
Верую, Господи! Помоги моему неверию (Марк., IX, 24). Ве-
рую - это значит "желаю верить", или, лучше сказать, "хочу уве-
ровать", и это - аспект мужественности, свободной воли, кото-
340
Мужество веры
рую Лютер называл "рабской волей", servum arbitrium. "Помоги
моему неверию" - это аспект женственности, благодати. И вера,
вопреки тому, что отец Гиацинт хотел бы верить иначе, прихо-
дит от благодати, а не от свободной воли. Тот, кто только лишь
хочет уверовать, еще не верует. Мужество само по себе бесплод-
но. Вместо него христианкая религия создала чистое материнст-
во, материнство без содействия мужчины, веру чистой благодати,
деятельной благодати.
Вера чистой благодати! Ангел Господень вошел к Марии и,
приветствуя Ее, сказал:" Не бойся, Мария, ибо Ты обрела благо-
дать у Бога", и благовествовал Ей о таинстве рождения Христа. И
Она спросила его, как будет это, когда Она мужа не знает, и
Ангел объяснил Ей это. И Она в ответ ему: "Се, раба Господня;
да будет Мне по слову твоему". И отошел от Нее Ангел (Арса, I,
26-39).
Благодатная: Ks%apiTG)p£vT|. Так назвать можно только жен-
щину (Арса, I, 28), символ чистой женственности, непорочного
материнства, женщину, которой не нужно было преодолевать
сомнения, потому что их у нее не было, и которая не нуждалась
в мужестве. "Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Не-
бесное! Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят! "
(Матф., V, 38).
"Власами Девы" зовутся тоненькие нити паутинки; подхвачен-
ные ветром они летают по воздуху, и паучки, которых Гесиод
{Труды и дни, 777) называл летучими, на этих паутинках бес-
страшно пускаются в путь и в безветренную погоду, и даже в
бурю. Есть еще крылатые семена, пух одуванчика. Но эти паучки
отличаются тем, что сами из своих собственных внутренностей
прядут эти легкие паутинки, на которых устремляются потом в
неведомую даль. Вот он, страшный символ веры! Вера висит на
волоске Девы непорочной.
Есть такая притча о скорпионе: оказавшись в огне и поняв,
что ему грозит неминуемая гибель, он вонзил свое ядовитое жа-
ло себе в голову. Не является ли и наше христианство, а также и
наша цивилизация самоубийством подобного же рода?
Об агонии, о полемике, апостол говорит, что кто борется, аго-
низирует, тот воздерживается от всего: яа£ 6 dy<ovi46|i8vo^
icAvxa ёукратефетаг15 (I Кор., IX, 25). Павел и сам тоже пере-
жил настоящую борьбу, испытал настоящую агонию, t6v KaX6v
341
АГОНИЯ ХРИСТИАНСТВА
dycbva ifycmpai16 (II Тим., IV, 7). И в конце концов одержал
победу? В этой борьбе победить - значит быть побежденным.
Триумф агонии - смерть, а смерть эта, быть может, и есть вечная
жизнь. Да будет воля Твоя яко на небеси и на земли, и да свер-
шится она во мне по слову Твоему. Рождение - это тоже агония.
VI. ТАК НАЗЫВАЕМОЕ СОЦИАЛЬНОЕ ХРИСТИАНСТВО
Что это за штука социальное христианство? Что это за соци-
альное царство Иисуса Христа, о котором нам без конца твердят
иезуиты? Какое отношение христианство, истинное христианст-
во, имеет к обществу, пребывающему здесь, на земле? И что
такое христианская демократия?
"Царство Мое не от мира сего” (Иоанн, XVIII, 36), сказал
Христос, когда увидел, что не наступил еще конец истории.
"Отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу” (Аука, XX, 25), -
сказал Он. Но давайте вспомним, при каких именно обстоятель-
ствах Он произнес эти многозначительные слова.
Преследователи Иисуса, хотевшие погубить Его, решили задать
Ему вопрос, позволительно ли давать подать Кесарю, завоевате-
лю, врагу их иудейской родины, которому принадлежала власть.
Если бы Иисус ответил на этот вопрос "да", они бы выставили
Его перед народом как плохого иудея, плохого патриота, а если
бы Он ответил "нет", то в этом случае они выдали бы Его рим-
ским властям как мятежника. Выслушав вопрос, Иисус попросил
у них монету и, показав ее, спросил: "Чье это изображение?".
"Кесарево", - ответили они. Тогда Он сказал: "Итак, отдавайте
кесарево кесарю, а Божие Богу". Что понимать надо так: отда-
вайте кесарю, миру, обществу деньги, они принадлежат кесарю,
миру, обществу; Богу же отдавайте душу, которой предстоит
воскреснуть в теле. Здесь Иисус, который еще прежде сказал, что
богатому войти в Царство Небесное труднее, чем верблюду
пройти сквозь игольное ушко, отстранился от каких бы то ни
было социально-экономических проблем и показал, что Его бла-
гая весть не имеет ничего общего ни с социально-
экономическими, ни с национальными вопросами, она не имеет
342
Так называемое социальное христианство
никакого отношения ни к демократии, ни к демагогии интерна-
ционализма, ни к национализму.
На каком же основании фарисеи осудили Христа? Вернее, что
явилось поводом для Его осуждения? Об этом говорится в чет-
вертом Евангелии. Таким поводом стал антипатриотизм Христа.
"Тогда первосвященники и фарисеи собрали совет и говорили:
что нам делать? Этот Человек много чудес творит; Если оставим
Его так, то все уверуют в Него, - и придут римляне и овладеют и
местом нашим и народом". И один из них, некий Каиафа, буду-
чи на тот год первосвященником, сказал им: "Вы ничего не знае-
те, и не подумаете, что лучше нам, чтобы один человек умер за
людей, нежели чтобы весь народ погиб” (Иоанн, XI, 47-51).
Очевидно, что они хотели погубить Христа из-за того, что Он
был антипатриотом, из-за того, что Царство Его не от мира сего,
из-за того, что Ему не было никакого дела ни до политической
экономии, ни до демократии, ни до патриотизма.
Но после Константина1, когда началась романизация христи-
анства, когда буква - а не слово - Евангелия начала превращаться
в нечто вроде закона Двенадцати Таблиц1, кесари стали предпо-
читать покровительство Отца покровительству Сына, Бога они
предпочли Христу и христианское™. И тогда появился на свет
этот монстр - так называемое Каноническое право3. Таким обра-
зом утвердилось юридическое, мирское, социальное понятие
христианства. Уже Святой Августин, человек Буквы, был юри-
стом, адвокатом. И Святой Павел тоже был юристом, хотя в то
же самое время он был и мистиком. И в душе его боролись
юрист и мистик, закон и благодать.
Право и обязанность - это юридические понятия, а не религи-
озные чувства. Тогда как христианскими категориями являются
благодать и самопожертвование. И словосочетание "христиан-
ская демократия” - такая же бессмыслица, как "сапоги всмятку".
Может ли быть христианином тот, кто устанавливает тиранию,
или тот, кто поддерживает демократию или борется за граждан-
ские права? Христианин как таковой не имеет ко всему этому
никакого отношения.
Однако если христианин это человек, живущий в обществе,
человек гражданский, гражданин, то каким же образом может
он оставаться в стороне от общественной и гражданской жизни?
Христианскость требует от него предельного одиночества; идеал
343
АГОНИЯ ХРИСТИАНСТВА
христианское™ - монах, который оставил отца и мать, братьев и
сестер ради Христа, который никогда не создаст семьи, никогда
не станет мужем и отцом. Увы! Если мы не хотим, чтобы род
человеческий прекратил свое существование, если мы исходим из
того, что христианство, в смысле социального и гражданского
сообщества христиан, и христианская Церковь должны сущест-
вовать и рпредь, то такой христианин невозможен. И это самое
ужасное в агонии христианства.
Не может осуществиться в истории то, что по самой сути
своей является антиисторическим, то, что является отрицанием
истории. Что-нибудь одно: либо воскресение плоти, либо бес-
смертие души, либо Слово, либо Буква, либо Евангелие, либо
Библия. История погребает своих мертвецов, чтобы жить за счет
них. В истории правят мертвые, тогда как Бог Христа не есть Бог
мертвых, но живых.
Чистое христианство, христианство евангельское, ищет вечной
жизни вне истории, и встречается лицом к лицу с безмолвием
вселенной, наводившим ужас на Паскаля, жизнь которого была
христианской агонией.
А между тем, история это мышление Бога на земле людей.
Иезуиты, эти слабоумные дети Игнатия Лойолы, болтают о
социальном царстве Иисуса Христа и с этим политическим кри-
терием берутся решать политические и социально-экономи-
ческие проблемы, пытаются оправдать частную собственность,
например. А Христос не имеет ничего общего ни с социализмом,
ни с частной собственностью. Точно так же как ребра божест-
венного антипатриота, пронзенные копьем, из которых истекли
кровь и вода, заставившие уверовать римского сотника4, не име-
ет ничего общего со Святым Сердцем Господним5 иезуитов. Тот
солдат был - конечно же! - слеп, и он прозрел в тот самый миг,
когда его окропила кровь того, кто говорил, что Царство Его не
от мира сего.
А есть мерзавцы и несколько иного рода, те, что с дьявольским
коварством - кстати, "дьявол", diabolos, означает "клеветник -
врут, будто бы Иисус был великим демократом, великим рево-
люционером, великим республиканцем. По сей день продолжа-
ются муки Христовы! Ибо муки, и превеликие, должен испыты-
вать тот, из кого одни пытаются сделать радикал-социалиста,
другие - блок-националиста, которого одни хотят выдать за ма-
344
Так называемое социальное христианство
сона, другие - за иезуита. Иудей-антипатриот - вот кем был Хри-
стос для первосвященников, книжников и фарисеев иудаизма.
"Несомненно, для священника, оставившего Церковь, есть
огромный соблазн в том, чтобы стать демократом... Примером
тому - судьба Ламенне6. В этом смысле большим благоразумием
со стороны аббата Луазона было не поддаваться этому искуше-
нию и отвергать все ласки, которые прогрессивная партия нико-
гда не переставала расточать тем, кто порвал с Церковью”. Так
говорит Ренан {Ъосгюминания детства и юности, с. 195). Но
аббат Луазон, или отец Гиацинт, - давайте лучше звать его так -
женился, создал семью и имел детей, он стал гражданином, и,
видя свое продолжение в детях и в других людях, не мог не ис-
пытывать в своей душе пробуждающейся жажды бессмертия в
истории, а с нею и живого интереса к социальным проблемам.
Что же касается Господа нашего Иисуса Христа, то Он - и я
говорю об этом с искренним благоговением - никогда не был
женат. И скорее всего именно по этой причине Он и должен
был казаться антипатриотом своим библейским согражданам.
Итак, я повторяю, у христианства так же мало общего с де-
мократией и гражданской свободой или диктатурой и тиранией,
как между христианством и наукой, как, например, между об-
щественной деятельностью бельгийского католицизма и Пасте-
ром.
Решение социально-экономической проблемы бедности и бо-
гатства, проблемы распределения земных благ, не является мис-
сией христианства, несмотря на то, что освобождение бедняка от
его бедности было бы и освобождением богатого от его богатст-
ва, также как освобождение раба было бы и освобождением
тирана, и со смертной казнью нужно покончить, дабы избавить
от нее не только осужденного на казнь, но и палача. Однако все
это не является миссией христианства. Христос обращался со
своею проповедью и к бедным, и к богатым, и к рабам, и к ти-
ранам, и к преступникам, осужденным на смерть, и к палачам.
Бедность и богатство, рабство и тирания, быть приговоренным к
смертной казни или приводить этот приговор в исполнение -
какое все это может иметь значение перед лицом скорого конца
мира, перед лицом смерти?
"Всегда будут бедные и богатые с вами"7, - говорит Христос. И
говорит это вовсе не для того, чтобы узаконить милостыню, так
345
АГОНИЯ ХРИСТИАНСТВА
называемую благотворительность, как это думают те, кто испове-
дует социальное христианство. Христос говорит так потому, что
всегда будет гражданское общество, всегда будут отцы и дети, а
гражданскому обществу, цивилизации всегда сопутствует нище-
та.
В Испании нищий просит милостыню, говоря: "Подайте Бога
ради! ". А тот, к кому обращена эта просьба, то бишь богатый,
если не может подать нищему, отвечает: "Прости, брат, ради
Бога! ". И так как нищий просит милостыню ради Бога, то и сам
он зовется божьим человеком. Но и богатого, поскольку он про-
сит прощения ради Бога, тоже можно назвать божьим челове-
ком. Таким образом, оба они - божьи.
13 мая 1901 г., находясь в Иерусалиме, отец Гиацинт писал:
"Госпожа Яковлева, жена русского консула в Иерусалиме, сетует,
как и мы, на то, что христианские церкви превратили Иеруса-
лим в город невежества, грязи, лени и нищеты. И то же самое
будет повсюду, где правят священники. Читайте Lourde^ Золя.
Госпожа Яковлева говорит, что мы несправедливо оклеветали
древних греков и римлян. У них была идея единого Бога, антич-
ные статуи были не более, чем символами. Нравы тоже были
извращены отнюдь не в большей мере, чем теперь. Зато досто-
инства в человеческом характере и в жизни людей было больше.
Чего же в таком случае достигло христианство?".
Действительно, христианство не сумело ни покончить с неве-
жеством и грязью, ни внести в характер и жизнь человека боль-
ше достоинства, то есть того, что миряне называют достоинст-
вом.
Один испанский священник, Хайме Бальмес9, написал книгу
Протестантизм и католицизм в их связях с цивилизацией. Что
ж, протестантизм и католицизм действительно можно рассмат-
ривать в их связях с цивилизацией; но христианскость, евангель-
ская христианскость, не имеет ничего общего ни с цивилизаци-
ей, ни с культурой.
Она не имеет ничего общего ни с латинским cultura с малень-
кой, плавно закругленной "с", ни с германским Kultur с заглав-
ной "К", с четырьмя торчащими прямыми концами, делающими
ее похожей на рогатку.
Но поскольку христианскость не может существовать без ци-
вилизации и культуры, то отсюда - агония христианства, а вме-
346
Так называемое социальное христианство
сте с тем и агония христианской цивилизации, цивилизации,
чреватой внутренним противоречием. Благодаря этой агонии
живут они оба - и христианство, и цивилизация, которую мы
называем грекоримской и западной. Если умрет христианская
вера, вера отчаявшаяся и агоническая, умрет и наша цивилиза-
ция; если умрет наша цивилизация, умрет и христианская вера.
Смерть одной из них была бы смертью другой, и поэтому мы
должны жить в агонии.
Языческие религии, религии Государства, были политическими
религиями; в отличие от них христианство аполитично. Но сде-
лавшись католическим и к тому же римским, христианство оя-
зычелось, превратилось в религию Государства. И возникло даже
Папское Государство! В результате христианство стало политиче-
ским, и агония христианства продолжалась с новой силой.
Верно ли, что христианство это пацифизм? Подобный вопрос
представляется мне бессмысленным. Христианство - над, или,
если угодно, под, этими мирскими и чисто моральными, или,
может быть, не более чем политическими, разграничениями
между пацифизмом и военщиной, гражданским миром и мили-
таризмом; si vis расет, para bellum: - ’’хочешь мира, готовь вой-
ну” - превращается в si vis betlum, para pacem\ - ’’хочешь войны,
готовь мир", готовься к войне в мирное время.
Как известно, Христос сказал, что пришел принести не что
иное, как разлад в семью, огонь, л5р, и разделение, Siapfipiagdv,
а также меч, pux%atpav (Матф., X, 34). Но когда на горе Елеон-
ской Христос был застигнут теми, кто пришел взять Его, а быв-
шие с ним спрашивали, не защититься ли им мечом, Христос
ответил: "Оставьте, довольно” и исцелил раба, которому отсекли
ухо (Лука, XXII, 50-52). А Петра, который вынул меч и ударил
раба первосвященникова Малха, Он порицал, говоря ему:
’’Возврати меч твой в его место, ибо все, взявшие меч, мечом
погибнут!" (Матф., XXVI, 51-53; Иоанн, XVIII, 2).
Четвертое Евангелие, от Иоанна, - единственное из четырех
Евангелий, которое сообщает нам о том, что учеником, вынув-
шим меч, чтобы защитить Учителя, был не кто иной, как Симон
Петр, а Петр, как известно, считается тем камнем, на котором
основана Римская Апостольская Католическая Церковь, его при-
нято считать основателем папской династии, которая установила
светскую власть пап и проповедовала крестовые походы.
347
АГОНИЯ ХРИСТИАНСТВА
Четвертое Евангелие является наименее историческим в мате-
риалистическом, или реалистическом, понимании истории; но в
более глубоком, идеалистическом и персоналистическом ее по-
нимании четвертое Евангелие, Евангелие символическое, гораздо
более исторично, чем остальные три, синоптические, Евангелия.
Оно в гораздо большей степени воссоздавало и воссоздает агони-
ческую историю христианства.
Именно в этом, наиболее историческом, как наиболее симво-
лическом, из четырех Евангелий и одновременно самом живом
из них, говорится о том, как Христос, обращаясь к символиче-
скому основателю папской династии Римской Католической
Церкви, сказал, что взявшие меч мечом погибнут. В сентябре
1870 г. войска Виктора Эммануила Савойского10 мечом завоева-
ли папский Рим. И тогда еще более усугубилась агония католи-
цизма, которая началась в тот самый день и час, когда на Вати-
канском Соборе была провозглашена иезуитская догма о пап-
ской непогрешимости.
Эта догма - догма милитаристская, зародившаяся в недрах
некоей военной дружины, Ордена, основанного старым воякой,
солдатом, который после того, как был ранен и стал бесполезен
для армии меча, основал армию креста11. В Римской Церкви
существует военная дисциплина, disdplma, при которой ученик
не понимает - non discit, - а пассивно усваивает устав; в соответ-
ствии с третьей ступенью послушания, которую Лойола так пре-
возносил перед Святыми Отцами и Братьями Португалии, уче-
ник усваивает догму, а не знание учителя, и следует не за учите-
лем, а за вождем. Эго и есть агония!
И после этого кому-то еще хочется, чтобы Римская Церковь
проповедовала мир? Совсем недавно испанские епископы в од-
ном коллективно принятом документе призвали к войне за гра-
жданский протекторат - ничего себе: протекторат и граждан-
ский! - который королевство Испания - а не испанская нация,
заметьте, - навязывает Марокко, и назвали эту войну крестовым
походом! Поход может называться крестовым как потому, что
солдаты несут крест, как знамя, так и по той причине, что они,
орудуя крестом, как булавой, разбивают им головы неверных.
Чудовищная война! Чудовищная агония!
Если католическая церковь хочет быть христианской, она не
может проповедовать ни войну, ни мир. А вот что пишет Луи
348
Так называемое социальное христианство
Вейо: "Мне думается, что руины войны восстановить легче, чем
руины мира. Легче восстановить мост, заново отстроить дом,
снова разбить сад, чем уничтожить публичный дом. Что же каса-
ется людей, то это такая вещь, которая восстанавливается сама
собой. Зато душ война губит меньше, чем мир. В Силлабусе12 нет
специального раздела против войны. Это мир есть вражда про-
тив Бога”.
Больший цинизм просто немыслим. Интересно, смог бы он
написать это после Седана? Смог бы он написать это сегодня, в
1925 году? Впрочем, вполне вероятно, ведь эти люди никогда не
признают своих ошибок. Но уж во всяком случае война создает
гораздо больше публичных домов, чем мир, и совсем не очевидно
ни то, что люди "это такая вещь(!), которая восстанавливается
сама собой", ни то, что война губит меньше душ, чем мир. Вой-
на омрачает душу и погружает ее в уныние. Но и мир тоже. В
Силлабусе может быть и нет специального раздела против вой-
ны, но зато в Евангелии есть высказывания как против войны,
так и против мира, как за войну, так и за мир. Ибо и война, и
мир - от мира сего, то есть от мира, который не есть Царство
Христа. Ависага Сунамитянка не имела никакого касательства ни
к делам соломонова мира, ни к войне между Соломоном и Адо-
нией.
Борьба христианства, его агония не принадлежит ни мирско-
му миру, ни мирской войне. И бесполезно спрашивать, является
ли мистика деятельностью или же созерцанием, потому что со-
зерцание деятельно, а деятельность созерцательна.
Ницше говорил о том, что находится по ту сторону добра и
зла. Христианство говорит о том, что находится по ту сторону
войны и мира. Или, лучше сказать, по сю сторону мира и войны.
Римская Церковь, иезуитство, например, проповедует мир, то
есть мир в сознании, нерассуждающую веру и пассивное послу-
шание. Аев Шестов (Ночь в Тефсимании) очень точно заметил:
"Не забудьте, что земные ключи от Царства Небесного достались
Святому Петру и его последователям именно потому, что Петр
способен был спать и спал в тот самый час, когда Бог, сошедший
к людям, готовился умереть на кресте". Святой Петр способен
был спать, или спал, не будучи способен осознать, что он спит. И
не кто иной, как Святой Петр, отрекался от Учителя, пока его
не разбудил петух, который будит всех спящих13.
349
АГОНИЯ ХРИСТИАНСТВА
VII. АБСОЛЮТНЫЙ ИНДИВИДУАЛИЗМ
Существует предположение о том, что когда христианство и
западная, или грекоримская, цивилизация исчезнут, через Россию
и большевизм ей на смену придет совсем другая цивилизация,
азиатская, или восточная, имеющая буддистские корни, цивили-
зация коммунистическая. Ведь христианство - это радикальный
индивидуализм. Так говорят, несмотря на то, что истинным от-
цом русского нигилизма является Достоевский, отчаявшийся
христианин, христианин агонизирующий.
Но здесь мы сталкиваемся с тем, что нет понятий более про-
тиворечивых в самих себе и более двусмысленных в употребле-
нии, чем понятия индивидуализма и коммунизма, так же как
понятия анархизма и социализма. С помощью этих понятий
совершенно невозможно что-либо прояснить. Одни только тем-
ные спириты могут верить в то, что, пользуясь этими понятия-
ми, можно достигнуть ясного понимания вещей. Чего только не
натворила бы с помощью этих понятий могучая агоническая
диалектика Святого Павла!
Поскольку индивидуальное является самым что ни на есть
универсальным, постольку на этой почве невозможно никакое
однозначное суждение.
Анархисты, если только они хотят выжить, вынуждены осно-
вать Государство. А коммунисты вынуждены найти себе опору в
индивидуальной свободе.
Самые радикальные индивидуалисты образуют сообщество.
Отшельники объединяются и основывают монастырь, то есть
общину монахов, monachos, одиночек, которые, будучи одиноч-
ками, должны тем не менее оказывать поддержку друг другу. И
погребать своих мертвецов. И в конце концов они вынуждены
делать историю, раз они не делают детей.
Только монах-пустынник действительно приближается к идеа-
лу индивидуалистической жизни. Один испанский ученый, кото-
рый в шестидесятилетием возрасте выучился кататься на велоси-
педе, сказал мне, что езда на велосипеде - это самый индивидуа-
350
Абсолютный индивидуализм
диетический способ передвижения. А я ему возразил: ’’Нет, дон
Хосе, самый индивидуалистический способ передвижения - это
идти в полном одиночестве, пешком, босиком и по бездорожью".
Жить в одиночестве, нагим и в пустыне - вот истинный индиви-
дуализм.
Отец Гиацинт, о котором мы еще будем говорить, уже после
того, как порвал с Римской Католической Церковью, писал, что
англосаксонская нация это "нация высоконравственной и проч-
ной семьи, нация свободной и деятельной личности, нация ин-
дивидуалистического христианства...". Тезис о том, что протес-
тантское христианство, в особенности кальвинизм, - это индиви-
дуалистическое христианство, высказывался неоднократно и его
любят повторять. Однако индивидуалистическое христианство
возможно только в безбрачии; христианство в семье это уже не
чистое христианство, это уже компромисс с миром. Чтобы сле-
довать за Христом, надо оставить отца, мать, братьев, жену и
детей. И если, таким образом, становится невозможным про-
должение человеческого рода, то тем хуже для него!
Но вселенский монастырь невозможен; невозможен мона-
стырь, который вместил бы в себя всех. Поэтому существует два
класса христиан: христиане в миру, христиане, принадлежащие
веку - "век", saccida, это значит поколение, - христиане, которые
живут в гражданском обществе и производят на свет детей для
неба; и чистые христиане, живущие в соответствии с монастыр-
ским уставом, христиане монастыря, monachos. Первые умно-
жают плоть, а с нею и первородный грех; вторые возделывают
монашеский дух. Но можно стремиться приблизить мир к мона-
стырю, век к монастырскому уставу, и можно вопреки миру
сохранять монашеский дух.
И те, и другие, постольку они действительно религиозны, жи-
вут во внутреннем противоречии, в агонии. Монах, который
хранит девство, не расходует семя плоти, верует в свое воскресе-
ние из мертвых и позволяет называть себя отцом - или, если это
монахиня, то матушкой. - в то же самое время мечтает о бес-
смертии души, о продолжении своей жизни в истории.
Святой Франциск Ассизский верил в то, что люди еще долго
будут говорить о нем. Хотя Святой Франциск и не был собствен-
но монахом, monachus. в традиционном значении этого слова, то
есть человеком, удалившимся от мира в монастырь, тем не ме-
351
АГОНИЯ ХРИСТИАНСТВА
нее он все же был святым братом, frateUo, братцем. А с другой
стороны, христианин, принадлежащий гражданскому обществу,
гражданин, отец семейства, живя в истории, все время спраши-
вает себя, не рискует ли он уже тем самым своим спасением. И
если трагично положение мирского человека, который заточил
себя - или же был заточен - в монастырь, то еще более трагично
положение монаха по духу, затворника, одиночки, который вы-
нужден жить в миру.
Для Римской Апостольской Католической Церкви девство
является чем-то самим по себе безусловно более совершенным,
чем брак. И хотя из этого последнего сделали таинство, тем не
менее брак является как бы уступкой миру, истории. Но женихи
и невесты Господни живут в постоянной, томительной тревоге,
проистекающей из инстинктивной жажды отцовства и материн-
ства. Не случайно в одном из женских монастырей существует
неистовый культ младенца Иисуса, Бого-младенца.
А что если сообщество христиан - или даже все человечество в
целом - представляет собой что-то наподобие пчелиного роя или
муравейника? Что если оно тоже состоит из трутней и маток, с
одной стороны, и бесполых рабочих пчел, с другой? В пчелином
рое (и в муравейнике) бесполые пчелы (и муравьи) - кстати,
интересно, почему пчела женского рода, и рабочих пчел надо,
стало быть, считать неудавшимися самками, а не неудавшимися
самцами? - это те особи, которые трудятся над воспитанием
потомства особей, имеющих признаки пола. Это тетки-матери.
Или, если угодно, дядьки-отцы. У нас, у людей, отцы и матери
это обычно как раз те, кто трудится, чтобы прокормить своих
детей; это те, кто обеспечивает жизнь плоти, те, кто занимается
материальным производством, производители, которые поддер-
живают материальную жизнь, это и есть пролетарии. Ну а как
же жизнь духовная? У католических народов не кто иной, как
монахи и монахини, эти дядьки-отцы и Тетки-матери, поддер-
живают христианскую религиозную традицию, именно они за-
нимаются воспитанием молодежи. Но так как они должны вос-
питывать молодых людей для мира, для века, так как они долж-
ны воспитывать будущих отцов и матерей для жизни семейной,
для жизни гражданской, политической, то отсюда неизбежно
вытекает внутренняя противоречивость их системы воспитания.
Одна пчела может научить другую строить ячейку, но никак
352
Абсолютный индивидуализм
невозможно, чтобы она сумела научить трутня оплодотворять
пчелиную матку.
И это внутреннее противоречие монашеской системы воспи-
тания будущих граждан достигает своего апогея в так называе-
мом Обществе Иисуса. Иезуитам не нравится, когда их называ-
ют святыми отцами или братьями. Святой отец - это бенедик-
тинец или картезианец; брат - это францисканец или доминика-
нец. Но с тех пор, как иезуиты в целях борьбы с Реформой, ко-
торая секуляризировала и сделала общеобязательным начальное
образование, занялись воспитанием мирян, будущих граждан,
отцов семейства, все остальные монашеские ордена последовали
их примеру и иезуитировались. Кончилось тем, что они овладели
делом народного образования как неким ремеслом: ремеслом
педагогическим. Вместо того, чтобы нищенствовать и просить
милостыню, монахи сделались школьными учителями.
И таким образом христианство, истинное христианство, аго-
низирует в руках у этих воспитателей молодого поколения. Ие-
зуитская педагогика - педагогика глубоко антихристианская.
Иезуит ненавидит мистику. Доктрина пассивного послушания,
доктрина трех ступеней послушания, как она была сформулиро-
вана Игнатием Лойолой в его знаменитом послании к Святым
Отцам и Братьям Португалии, это доктрина антихристианская и,
по сути своей, антигражданская. Послушание подобного рода
сделало бы цивилизацию невозможной. Оно сделало бы невоз-
можным исторический прогресс.
24 февраля 1911 г. отец Гиацинт сделал в своем ^игвнмке сле-
дующую запись: "Европа обречена, а когда мы говорим "Европа",
подразумеваем христианство. Чтобы погибнуть, Европе не потре-
буется желтая опасность, даже если бы она была удвоена черной
опасностью. Европа в себе самой несет два смертоносных ору-
дия, вполне достаточных для ее уничтожения. Это - ультрамон-
танство1 и революция. Мене, Текел, Перес2. Вот почему нам оста-
ется только одно: без всякой надежды на победу противостоять
этому и хранить для неведомого будущего двуединый светоч
истинной религии и подлинной цивилизации".
Говорят, Наполеон сказал, что век спустя после его смерти
Европа будет либо казацкой, либо республиканской. Несомнен-
но, этим он хотел сказать что-то очень похожее на то, что сказал
отец Гиацинт, тоже Наполеон в своем роде - как Наполеон был
12 — 921
353
АГОНИЯ ХРИСТИАНСТВА
духовным сыном Руссо, так отец Гиацинт был духовным сыном
Шатобриана3, что в конечном счете одно и то же, - видя глав-
ную опасность в ультрамонтанах и революционерах. Но ни тот,
ни другой не отдавали себе отчета в том, что казаки могут стать
республиканцами, а республиканцы - казаками, что ультрамон-
танство может стать революционным, а революция - ультрамон-
танской. Ни тот, ни другой не предвидели ни большевизма, ни
фашизма. Равно как и всю ту чудовищную, хаотическую меша-
нину, которую бедняга Шпенглер пытается выразить в монумен-
тальной музыке своего Заката Европы (Der Untergang des
Abendlandes') и которая является не чем иным, как агонией хри-
стианства.
Ну а как же насчет желтой и черной опасности? У опасности
нет цвета. А как же быть с мусульманской опасностью? По-
скольку магометанство бедуинов должно действовать в истории,
поскольку оно вынуждено сделаться гражданским и политиче-
ским - а война, как очень верно заметил Трейчке4, это политика
по преимуществу, - постольку оно христианизируется. А стало
быть, становится агоническим и агонизирует в прозелитизме.
Прогресс представляет собой ценность для гражданской жиз-
ни, но он отнюдь не является ценностью религиозной.
Да и что значит прогресс? Значит ли он, что история имеет
человеческую, или, лучше сказать, божественную, цель? Что она
не заканчивается ежесекундно, в каждое следующее мгновение
времени? Для Христа и для всех тех, кто вместе с ним верил в
близкий конец мира, прогресс не имел никакого значения. Не
существует прогресса в святости. Невозможно сегодня, в XX ве-
ке, быть более святым, чем во II, в IV или XI веке. Христианин
не может верить в то, что прогресс способствует спасению души.
Гражданский, исторический прогресс не есть путь души к Богу.
Вот вам еще одна сторона агонии христианства.
Учение о прогрессе - это учение Ницше о сверхчеловеке. Но
христианин верит не в то, что он должен будет стать сверхчело-
веком, а в то, что он должен стать человеком бессмертным, ина-
че говоря, христианином.
Существует ли прогресс после смерти? Вот вопрос, к которому
должен был иногда обращаться христианин, верующий одновре-
менно и в воскресение плоти, и в бессмертие души. Но боль-
шинству из простодушных евангельских верующих жизнь после
354
Абсолютный индивидуализм
смерти представлялась как отдохновение от трудов, безмятеж-
ный покой, созерцательное бездействие; вернее, как
"увековеченная мимолетность” настоящего, как слияние прошло-
го и будущего, воспоминания и надежды в вечном настоящем.
Для большинства простодушных верующих иная жизнь, вечное
блаженство это своего рода семейный монастырь, а точнее -
фаланстер5.
Данте - вот кто, как никто другой, дерзнул изобразить карти-
ну загробных сообществ: Ада, Чистилища и Рая; но грешники и
праведники у него отделены друг от друга и едва ли образуют
единое общество. А если и образуют, то Данте рисует данное
общество не как христианский поэт, а как политик-гибеллин6.
Его Божественная Комедия - комедия библейская, а не евангель-
ская. И комедия эта ужасающе агонична.
Данте, этот великий гордец, испытывал сострадание к Франче-
ске да Римини и глубочайшее презрение к Папе, отрекшемуся
от папства, к несчастному Челестино V, к канонизированному
Римской Церковью Пьетро дель Мирроне, который по малоду-
шию своему совершил великое отречение:
Che fece per vUtate й gran rifiuto 7
(Infierno, III, 60).
Данте помещает его у входа в Ад среди тех, у кого нет надежды
на смерть, среди тех, кто прожил жизнь, не зная ни позора, ни
славы, среди тех самых жалких средних душ, которые не боро-
лись, не агонизировали и мимо которых следует просто молча
пройти и все:
non raggoniam di lor, та guarda е passes?
(Infierno, III, 49).
12*
355
АГОНИЯ ХРИСТИАНСТВА
VIII. ВЕРА ПАСКАЛЯ
Чтобы представить вам конкретный случай агонии христиан-
ства, я расскажу об агонии христианства в душе Блеза Паскаля.
С небольшими дополнениями я воспроизведу здесь то, что я
написал о вере Паскаля для внеочередного номера (апрель-июнь,
1923г.) Revue de MAtaphysigue et de la Morale1, посвященного
трехсотлетию co дня рождения Паскаля.
Вот что я писал.
«Читая сочинения, которые оставил нам Паскаль, особенно его
Мысли, мы имеем возможность не просто изучить некую фило-
софскую систему, но и познакомиться с конкретным человеком,
проникнуть в святая святых мировой скорби души, души совер-
шенно обнаженной, а лучше сказать, души, облаченной в тело
живого существа, души, одетой власяницей. И поскольку тот,
кто предпринимает опыт такого познания, - другой человек,
постольку такое познание связано с известным риском. Сам
Паскаль указывает на это в своей мысли: "Все, что я читаю у
Монтеня, я открываю в самом себе, а не в Монтене". Риск? Нет,
никакого риска тут нет. Именно в том, что существует столько
же Паскалей, сколько и людей, которые, читая Паскаля, не толь-
ко понимают, но и чувствуют его, и заключается вечная сила
Паскаля. Он живет в тех, кто причащается его скорбной вере. И
поэтому здесь я попытаюсь представить вам моего Паскаля.
»Я испанец, стало быть и мой Паскаль тоже испанец. Испытал
ли он на себе какие-нибудь испанские влияния? В своих Мыслях
Паскаль дважды ссылается на Святую Тересу (499, 868) там,
где он говорит о своем глубочайшем смирении, в котором и
заключалась его вера. Кроме того он был знаком с двумя испан-
цами, причем с одним из них - через Монтеня. Два испанца, а
точнее каталонца, о которых идет речь, это Рамон де Сабунде и
Мартини , автор Pugio fidei Christiana^. Но так как я баск - а
* Здесь и далее в скобках указаны номера фрагментов Мыслей Паскаля.
** См.: Сабунде Рамон?, в философском словаре И.Ферратера Морры,4-е издание.
356
Вера Паскаля
значит и тем более испанец, - я должен особо подчеркнуть влия-
ние, оказанное на него двумя великими басками: аббатом Сен-
Сираном, истинным создателем Пор-Рояля, и Игнатием Лойо-
лой, основателем Общества Иисуса. Любопытно, что именно
баскам обязаны своим происхождением и французский янсе-
низм Пор-Рояля, и иезуитство, между которыми шла такая
ожесточенная борьба И, наверное, та борьба была даже не
столько гражданской войной, сколько войной между двумя
братьями, почти близнецами, подобная вражде между Иаковом
и Исавом. И в душе Паскаля тоже шла эта братоубийственная
война
♦Дух Лойолы Паскаль воспринял из трудов иезуитов, с кото-
рыми он яростно сражался. Но, наверное, он сумел разглядеть в
их казуистике тупость, погубившую изначальный дух Лойолы.
♦Среди писем Иньиго Лойолы (Святого Игнатия) есть одно,
которым мы ни в коем случае не можем пренебречь, если дейст-
вительно хотим проникнуть в душу Паскаля. Речь идет о письме,
отправленном из Рима 26 марта 1553 г. и адресованном Отцам
и Братьям Общества Иисуса в Португалии, о письме, в котором
Лойола постулирует три ступени послушания. Первая ступень
"состоит в исполнении того, что было предписано, и она не за-
служивает того, чтобы давать ей особое название, ибо эта добро-
детель останется совершенно бесполезной, если не будет усвоена
вторая добродетель, а именно: принимать волю Всевышнего, как
свою собственную волю, то есть послушание посредством не
только деятельного исполнения высшей воли, но и деятельного
смирения, желания и нежелания, совпадающих с волей Всевыш-
него... Но тому, кто стремится к абсолютному и высшему само-
пожертвованию, необходимо помимо послушания воли достиг-
нуть еще и разумения (то есть следующей и наивысшей ступени
послушания), чтобы не только желать того же самого, чего же-
лает Всевышний, но и думать так же, как Он, сообразуя с Ним
свои суждения, и только благочестивая воля может склонить нас
к разумению". Ибо "всякое истинное послушание обязывает нас
склониться перед суждением Всевышнего". Иначе говоря, истин-
ное послушание состоит в том, чтобы считать истинным то, что
Всевышний провозгласил истинным. И вот, чтобы облегчить
такое послушание, чтобы с помощью скептического процесса
сделать его рациональным (skepsis это процесс рационализации
357
АГОНИЯ ХРИСТИАНСТВА
того, что не является очевидным)*, иезуиты изобрели пробаби-
лизм4, против которого так ополчился Паскаль. Но причина его
протеста против пробабилизма как раз в том-то и кроется, что
он почувствовал пробабилизм в себе самом. Ведь знаменитый
аргумент пари5 - не что иное, как пробабилистский аргумент, не
так ли?
^Мятежный разум Паскаля сопротивлялся третьей ступени
послушания, но чувство влекло его к ней. Интересно, если бы
Паскаль был еще жив, когда в 1705 г. булла Клемента XI Nineam
Domini Sabaoth6 провозгласила, что относительно фактов, осуж-
денных Церковью, мало просто благоговейного молчания, но
следует всем сердцем верить в то, что приговор, вынесенный
Церковью, основан на праве и факте. Интересно, будь Паскаль
еще жив в это время, подчинился бы он этому требованию или
нет?
»Паскаль, находивший в своей душе так мало смирения, Пас-
каль, не дававший уснуть своему разуму, Паскаль, который, если
даже и старался уверовать, то так никогда и не уверовал в като-
лические догмы, так вот, этот самый Паскаль уговаривал себя
смириться. Он говорил себе, что кто не умеет повиноваться там,
где это необходимо (ой й faut), тот неразумен (268). Но что
означает это слово: falloir (быть необходимым)? Паскаль гово-
рил себе, что смирение - это привычка разума, в которой и за-
ключается истинное христианство (269), что разум никогда не
станет повиноваться тем требованиям, которые он не сочтет
истинными, но что бывают такие случаи, когда он должен сми-
риться (270). Но он говорил также, что Папа ненавидит и боит-
ся мудрецов, которые не связаны обетом (873), он протестовал
* Смысл, который я вкладываю в это слово - skepsis, cn&piQ, довольно заметно
отличается от того значения, которое обычно придается термину
"скептицизм", по крайней мере, в Испании. Scepsis означает исследование, а не
сомнение, если только под этим последним не подразумевается методическое
сомнение в духе Декарта. Скептик, в этом смысле, противопоставляется
человеку, утверждающему что-либо заранее, до всякого исследования. Скептик
предпринимает исследование для того, чтобы найти возможное решение, и,
может статься, не находит вовсе никакого решения. Догматик же не ищет
ничего, кроме доказательств для подтверждения догмы, которую он принял еще
до того, как начал искать эти доказательства. Первому нравится охота,
второму - добыча. Именно в этом смысле и надо брать слово "скептицизм
применительно к иезуитам и Паскалю, и именно в этом смысле я назвал про-
бабилизм "скептическим процессом".
338
Вера Паскаля
против будущего догмата о папской непогрешимости (876),
против этого последнего пункта иезуитской доктрины о послу-
шании разума, положенной в основу католической веры.
> Паскаль хотел смириться, убеждал себя в своем смирении, а
между тем он мучительно искал, искал и не находил его в своей
душе, и вечное молчание беспредельных пространств ужасало
его. Вера его состояла в том, что он старался убедить себя, но
она так и не стала его убеждением.
♦Вера Паскаля? Но во что же собственно он верил? Все зави-
сит от того, что понимать под словами "вера” и "верить". "Не
разумом, но сердцем воспринимаем мы Бога, это и есть вера:
Бог познается сердцем, а не разумом" (278).
»В другом месте он говорит о "простодушных людях, которые
верят, не рассуждая об этом", и прибавляет к этому, что "Бог
одарил их любовью к Богу и ненавистью к самим себе, склонил
их сердца к вере”, и, продолжает он, "никогда бы не достигнуть
мне столь выгодной для меня веры и религиозности, если бы Бог
не склонил к ней мое сердце” (284). Выгодная вера! Опять-таки
пробабилизм и пари! Выгодная! "О если бы разум был разумен..."
(73), - пишет он в другом месте, и у него были на то основания.
И вот, этот несчастный математик, этот "мыслящий тростник",
этот несчастный Блез Паскаль, которого Иисус окропил своею
кровью, мысля и агонизируя в его душе (Le Mysfere de Jdsus7,
553), искал выгодной веры, которая спасла бы его от его собст-
венного разума. Он искал ее в смирении и в привычке разума
повиноваться. “Это приведет вас к тому, что вы невольно уве-
руете и поглупеете (abttira). - Но этого-то я и боюсь. - А чего
тут бояться? Что вы теряете?” (233). Что вы теряете? Это аргу-
мент утилитаристский, пробабилистский, иезуитский, иррацио-
налистический. Исчисление вероятностей - это не что иное, как
рационализация слепого случая, то есть рационализация ирра-
ционального.
»Верил ли Паскаль? Скорее, хотел верить. А воля к вере, will
to believe, как сказал Уильям Джемс, еще один пробабилист, -
это вера, единственно возможная для человека, имеющего по-
знания в области математики, ясный ум и чувство объективно-
сти.
»Паскаль отвергал аристотелевские рациональные доказатель-
ства существования Бога (242), отмечая при этом, что “даже
359
АГОНИЯ ХРИСТИАНСТВА
канонический автор использовал природу для обоснования бытия
Бога* (243); что же касается тех путей к вере, каковыми он
считал разум, привычку и вдохновение (245), то достаточно
прочесть его Мысли без всяких предубеждений, чтобы прийти к
выводу, что сам Паскаль не верил разумом, что он, даже если и
хотел этого, так и не сумел уверовать разумом и никогда не был
убежден в том, в чем старался себя убедить. В этом и заключа-
лась его духовная трагедия, и он искал спасения в скептицизме,
к которому устремлялся вопреки своему собственному внутрен-
нему догматизму, от которого сам же и страдал.
»В каноническом праве Ватиканского Собора первый же
текст, который был догматически провозглашен непогрешимым,
предает анафеме тех, кто отрицает возможность рационального
и научного доказательства существования Бога, даже в том слу-
чае, если тот, кто отрицает такую возможность, верит в Бога .
Не бьет ли эта анафема по Паскалю? Можно сказать, что Пас-
каль, как и многие другие, верил не в то, что Бог существует
вовне (ex-sirte), а скорее в то, что Бог существует внутри (in-
sisted, и искал Его в своем сердце, ибо не нуждался в Боге ни для
своих опытов с пустотой, ни для других своих научных исследо-
ваний, но нуждался в Нем, чтобы не чувствовать из-за Его отсут-
ствия полного своего обращения в ничто.
» Духовная жизнь Паскаля предстает перед нами как трагедия,
трагедия, которую можно было бы выразить словами Евангелия:
"Верую, Господи! помоги моему неверию" (Марк, IX, 24). Оче-
видно, что это не есть собственно вера, а скорее лишь желание
верить.
»Истина, которую открывает нам Паскаль, говоря о познании
сердца, не есть истина рациональная, объективная, она не есть
реальность, и он это прекрасно понимал. Все свои усилия он
направлял на то, чтобы по ту сторону природного мира, над
ним, создать иной мир, мир сверх-природный. Но был ли он
убежден в объективной реальности этой сверх-природы? Убеж-
ден - едва ли; убеждал себя - пожалуй. И проповедовал эту ис-
тину, обращаясь к себе самому.
»В чем же разница между этой его позицией и позицией пир-
9
ронистов , тех самых пирронистов, с которыми он так ожесто-
* "Naturali rationis Ъитапае lumtle certi cognoscere posse"*
360
Вера Паскаля
ченно сражался, и именно по той причине, что сам чувствовал в
себе пиррониста? Разница есть, и состоит она в том, что Паскаль
не мог смириться с сомнением, не уступал отрицанию, scepsis,
разница в том, что он нуждался в догме, и искал ее, и желал
поглупеть. И логика его была не диалектической, а полемиче-
ской. Он не стремился к синтезу тезиса и антитезиса; как и
Прудон, который тоже был паскалианцем в своем роде, он пре-
бывал в противоречии. "В сражении нас привлекает само сраже-
ние, а не его победоносный исход" (135). Он боялся победы,
которая могла оказаться победой его разума над его верой.
“Самая жестокая борьба, какую Бог мог бы послать людям в
этой жизни, была бы тогда, если бы Он оставил их без этой
борьбы, которую принес с Собой” (498). Паскаль боялся мира.
И не без оснований! Он боялся встретиться лицом к лицу с при-
родой, то есть с разумом.
»Но возможна ли в человеке, человеке, для которого имеют
значение факт и право, в существе разумном и сознающем свою
разумность, вера, допускающая возможность рационального до-
казательства существования Бога? Возможна ли для него третья
ступень послушания по Лойоле? На этот вопрос можно ответить
так: нет, без благодати невозможна. А что такое благодать? Вот
вам еще одна лазейка для трагедии.
»Преклоняя колени пред Всевышним (233), Паскаль молил
его о смирении своего собственного разума. И что же, он сми-
рился? Хотел смириться. И обрел покой лишь после смерти и
только лишь в смерти, и все еще живет сегодня в тех, кто, по-
добно нам с вами, прикоснулся к его обнаженной душе, обнажая
свою собственную душу».
К этому я должен прибавить, что Паскаль, будучи связан с
монахами Пор-Рояля и будучи сам неженатым, не был монахом,
не давал обета безбрачия и девства, - если он и умер девствен-
ником, то нам это доподлинно неизвестно, - и был человеком
гражданским, гражданином и даже политиком. Ведь его кампа-
ния против иезуитов была, в сущности, кампанией политиче-
ской, гражданской, а его Письма к провинциалу - произведение
политическое. И здесь перед нами еще один корень агонии хри-
стианства, происходившей в душе Паскаля.
Один и тот же человек написал Мысли и Письма к провинциа-
лу , эти две книги вышли из одного и того же источника.
да/
АГОНИЯ ХРИСТИАНСТВА
Прежде всего, обратите внимание на название: Мысли, а не
Идеи. Идея - это нечто застывшее, неизменное; мысль - нечто
текучее, изменчивое, свободное, Мысли переливаются одна в
другую, тогда как идеи разбиваются, сталкиваясь друг с другом.
Наверное, можно было бы сказать, что мысль - это идея в дейст-
вии, или действие в идее; а идея - это догма. Человек идеи, чело-
век, которым овладела какая-нибудь идея, редко мыслит. Мысли
Паскаля - произведение полемическое, агоническое. Если бы
Паскаль написал тот апологетический труд, который первона-
чально собирался написать, то мы имели бы дело с совершенно
другим и значительно уступающим Мыслям произведением. Ведь
Мысли ничего не обосновывают. Агония не является апологети-
кой.
Дочитав до конца Ночь в Тефсимании, эссе о философии Пас-
каля (Les Cabiers Verts, publics sous la direction de Daniel Hafovy,
Parts, Bernard Grasset, 1923) русского писателя Льва Шестова, я
выписал следующее: "... апология призвана защищать Бога перед
людьми; поэтому она должна - вольно или невольно - признать в
качестве последней инстанции человеческий разум. Если бы Пас-
калю удалось завершить свой труд, он выразил бы лишь нечто
приемлемое для людей и их разума, и не более того". Возможно,
так оно и есть, и все же люди - вольно или невольно - прислу-
шиваются к dtraisonne-ments™ Паскаля.
Я не думаю, что Шестов прав, когда говорит, что история бес-
пощадна к вероотступникам - Паскаль был апостатом разума - и
что Паскаля никто уже не слушает, хотя и зажигают еще молит-
венные свечи пред его мученическим ликом. Паскаля слушают и
слушают в агонии; его слушает и сам Шестов, а потому и пишет
свой замечательный этюд о Паскале.
"Не Паскаля, - добавляет Шестов, - а Декарта почитают как
отца современной философии; из рук Декарта, а не Паскаля,
принимаем мы истину, ибо где же и искать истину, как не в
философии. Таков приговор истории: Паскалем восхищаются, но
за ним не идут. И этот приговор обжалованию не подлежит".
Вот как? Но разве мы идем не за теми, кто вызвал в нас восхи-
щение и любовь? Дантовское guarda е раза относится к тем,
кого презирают, но отнюдь не к тем, кем восхищаются и кого
любят. И правда ли, что истину ищут в философии? Что такое
философия? Может быть, это метафизика. Но есть еще мета-
362
Вера Паскаля
эротика, та самая, что находится по ту сторону любви, и есть
метаагоника - по ту сторону агонии и сновидения.
Письма к провинциалу вышли из недр того же самого духа, и
это снова агония, еще один клубок противоречий. Христианин,
который в Письмах к провинциалу выступает против иезуитов,
очень хорошо понимает, в чем заключается человеческая, слиш-
ком человеческая (par trop humairi), гражданская и социальная
сторона их позиции; он понимает, что без духовного комфорта,
который обеспечивается смягченной тональностью ее требова-
ний, моральная жизнь в миру сделалась бы невозможной; он
понимает, что иезуитская доктрина благодати, а точнее - свобо-
ды воли, это единственно возможная доктрина, допускающая
нормальную гражданскую жизнь. Но он понимает также и то,
что доктрина эта антихристианская. Этика - и августинская, и
кальвинистская, и янсенистская, точно так же, как и иезуитская,
- тоже вносит свою лепту в агонию христианства.
В сущности, этика это одно, а религия - совершенно другое.
Уже в самой этике, или, лучше сказать, в морали - поскольку от
"этики” веет педантизмом, - быть добрым и делать добро это
совсем не одно и то же. Есть люди, которые умирают, ни разу не
нарушив закона, но и не попытавшись совершить хоть что-
нибудь доброе. И наоборот, есть разбойник, который, умирая на
кресте вместе с Иисусом, сказал другому разбойнику, что тот
богохульствует, требуя, чтобы Учитель, если он Христос, спас их:
"Или ты не боишься Бога, когда и сам осужден на то же? И мы
осуждены справедливо, потому что достойное по делам нашим
приняли; а Он ничего худого не сделал". И сказал Иисусу:
"Помяни меня, Господи, когда придешь в Царствие Твое". И
Христос ответил ему: "Истинно говорю тебе, ныне же будешь со
Мною в раю" (Лука, XXIII, 39-44). Разбойник, раскаявшийся в
свой смертный час, уверовал в Царство Христа, в Царство Бо-
жие, которое не от мира сего; он уверовал в воскресение плоти,
и Христос обещал ему рай, библейский Эдемский сад, в котором
когда-то совершили грехопадение наши пращуры. И христианин
должен верить в то, что каждый христианин, даже более того,
каждый человек в свой смертный час непременно раскаивается;
что смерть уже сама по себе есть и покаяние, и искупление; что
смерть очищает грешника. Хуан Сала-и-Серральонга, разбойник,
которого воспел В своих стихах прославленный каталонский поэт
363
АГОНИЯ ХРИСТИАНСТВА
Хуан Марагалл11, в час своей смерти на виселице, желая иску-
пить все грехи свои - злобу, зависть, чревоугодие, скупость, гра-
бежи, убийства..., - сказал палачу: "Сейчас я помолюсь и умру;
но не вешай меня, пока я не произнесу: верую в воскресение
плоти".
Паскаль в своих Письмах к провинциалу защищал моральные
ценности, а точнее ценности полицейские, перед лицом сугубо
религиозных, утешительных, ценностей иезуитов, или - посколь-
ку эти последние тоже представляют собой некую тайную поли-
ция - ценности казуистической морали перед лицом чистой ре-
лигиозности. И оба эти тезиса можно отстаивать с равным успе-
хом. Ведь есть две полиции, две морали, и есть две религиозно-
сти. Двойственность - существенное условие агонии христианства
и агонии нашей цивилизации. И если Мысли и Письма к про-
винциалу кажутся противоречащими друг другу, то только лишь
потому, что каждое из этих произведений противоречиво в себе
самом.
Лев Шестов пишет: "Можно утверждать, что если бы Паскаль
не оказался лицом к лицу с бездной, он так и остался бы Паска-
лем Писем к провинциалу”. Но дело в том, что Паскаль оказался
лицом к лицу с бездной уже тогда, когда писал Письма к про-
винциалу, или, лучше сказать, Письма к провинциалу вышли из
недр той же самой бездны, что и Мысли, Погружаясь в глубины
морали, Паскаль пришел к религии; докапываясь до самых кор-
ней римского католицизма и янсенизма, он пришел'к христиан-
ству. И все потому только, что христианство лежит в основе
католицизма, а религия - в основе морали.
Паскаль, человек противоречий и агонии, чувствовал, что ие-
зуитство с его доктриной пассивного послушания и нерассуж-
дающей веры уничтожает борьбу, агонию, а с нею - и самое
жизнь христианства. И несмотря на это, именно он, Паскаль, в
минуту агонического отчаяния сказал: ceU vous dbitira, "вы по-
глупеете". Да, христианин может s’abitir, он способен на само-
убийство разума; однако abitir другого, убить разум в другом
человеке, - на это христианин не способен. Но как раз этим-то и
занимаются иезуиты. Только пытаясь одурачить других, они оду-
рачили самих себя. Обращаясь со всеми словно с малыми деть-
ми, они сами, и притом самым прискорбным образом, впали в
детство. И сегодня вы едва ли найдете кого-нибудь глупее иезуи-
364
Вера Паскаля
та, по крайней мере, иезуита испанского. Все их коварство - не
более, чем легенда. Их может обвести вокруг пальца кто угодно,
и они готовы поверить самой грубой лжи. Для них настоящая,
живая, совершающаяся на наших глазах история - это своего
рода магический театр. Чему только они не верят! Даже Лео
Таксиль12 их обманул. И христианство в них не агонизирует, то
есть не борется, не живет, а уже умерло и похоронено. Культ
Святого Сердца Господня, bierocardiocracia, ~ это воистину над-
гробный памятник христианской религии.
"Об этом вы меня не спрашивайте, я человек неученый; у
Святой Матери Церкви есть ученые доктора, они знают ответ".
Примерно так отвечает на вопросы самый популярный в Испа-
нии катехизис, катехизис отца Астете, иезуита. А ученые докто-
ра, поскольку они не преподают истинных знаний непросвещен-
ному верующему, который должен верить, не рассуждая об
этом, в конце концов и сами уже ничего в них не смыслят и
становятся такими же невеждами, как и он.
Ален в своих Propos sur le cbristiardsme^ (XIIV, Паскаль) пи-
шет: "Паскаль постоянно был в оппозиции, и его позиция была
принципиальной; он был ортодоксальный еретик". Ортодоксаль-
ный еретик! Каково! Ведь даже если бы "ортодоксальный гетеро-
доке" не было мертвым противоречием, в котором противопо-
ложные термины взаимно уничтожаются, иная - beteros - док-
трина может оказаться верной - ortos, - ибо иное иного это уже
нечто положительное; еретик и есть истинный ортодокс. Ведь
еретик (haereticus) это тот, кто сам выбирает себе доктрину, кто
свободно - впрочем, так ли уж свободно? - высказывает свое
суждение, может свободно обсуждать ортодоксальную доктрину
и может даже воссоздать ее, заново воссоздать догму, которую
исповедуют другие. Разве не происходит нечто подобное также и
в работах Паскаля по геометрии? Святой Павел сказал (я не
отметил сразу это место в Евангелии, и теперь ритм, в котором я
живу, не позволяет мне приниматься за поиски этого места),
что по отношению к строго ортодоксальной доктрине он ере-
тик14. "Тут я еретик", - буквально так он и говорит, оставляя
свой греческий без всяких разъяснений, что нередко бывает в
евангельских, и некоторых других текстах. Но сказать он хотел
примерно следующее: "В этом вопросе я придерживаюсь частно-
го, своего личного, а не общепринятого, мнения". Это означает,
365
АГОНИЯ ХРИСТИАНСТВА
что в данном случае он отступает от здравого смысла, дабы, по-
лагаясь на свой собственный индивидуальный разум, приступить
к свободному исследованию вопроса. Но кто сказал, что нельзя
своим собственным умом дойти до принципов здравого смысла,
кто сказал, что ересь не способна породить ортодоксию? Все
ортодоксии начинались как ереси. И переосмыслить общие мес-
та, воссоздать их заново, превратить идеи в мысли - лучший спо-
соб освободиться от чар ортодоксии. И Паскаль, еретик, осмыс-
ливая католические идеи, те самые идеи, которые исповедуются
другими людьми, превратил эти идеи в мысли, общепринятые
догмы в живые истины, и заново воссоздал ортодоксию. Что, с
другой стороны, было чем-то абсолютно противоположным не-
рассуждающей вере иезуитов, этой вере угольщиков.
Человек, который хочет s’abttir, поглупеть, но только именно
поглупеть сам, а не одурачить других, s’dbttir в своем чистом
одиночестве, такой человек преодолевает свою fate15 и поднима-
ется над нею в гораздо большей мере, чем тот, кто, не рассуж-
дая, повинуется высшей инстанции, Всевышнему, perinde ас
cadaver16 и, в соответствии с третьей ступенью послушания, по-
слушания разума, почитает наилучшим делать то, что считает
наилучшим вышестоящая инстанция, принимаясь, к примеру,
поливать платановую трость в монастырском саду, потому что
так приказал настоятель. Все это, в сущности, чистейшей воды
игра и комедия, комедия приказания и послушания, ибо ни тот,
кто приказывает, ни тот, кто повинуется приказанию, не верит в
то, что эта трость пустит корни, покроется листвой, зацветет и
станет плодоносить, подобно жезлу патриарха Святого Моисея17.
Вот к чему сводится ценность разумения. Она состоит в обузда-
нии человеческой гордыни без понимания того, что нет гордыни
большей, чем послушание подобного рода. Ибо если в Писании
сказано, что тот, кто унизит себя, тот возвышен будет, то это
вовсе не означает, что возвышен будет тот, кто унизит себя в
расчете, что за это он будет возвышен. Не что иное, как послу-
шание подобного рода породило чванливую - люциферову - гор-
дыню, коллективную гордыню Общества Иисуса.
Паскаля приводили в негодование мелочные споры иезуитов,
их бесконечные распри, их корыстолюбие. А их крохоборство!
Вся эта их полунаука, пробабилизм и т.д. и т.п. Но мало этого,
они еще играют в свободу. In necesariis unit as, in dubiis Ubertas, in
366
Вера Паскаля
omnia cbaritas, - говорят они. В необходимости - единство, в
неопределенности - свобода, во всем - любовь! И для того, чтобы
поиграть в свободу, они расширяют понятие сомнения, называ-
ют сомнением то, что таковым вовсе не является. Достаточно
перелистать Метафизику отца Суареса18, к примеру, чтобы во-
очию убедиться в том, что человек способен забавляться тем, что,
разделив один волосок на четыре части, причем вдоль, а не по-
перек, заплетает косу из этих четырех тончайших волокон. Или,
например, когда иезуиты изучают историю - впрочем, то, что
они называют историей, обычно не выходит за пределы археоло-
гии, - то развлекаются тем, что считают щетинки на хвосте у
Сфинкса, разумеется, чтобы не глядеть ему в лицо и не встре-
титься с ним взглядом. Все их усилия направлены на то, чтобы
одурачить самих себя и одурачить других.
Когда иезуит - по крайней мере, испанский иезуит, я повто-
ряю, - скажет вам, что он много учился, не верьте ему. Это все
равно как если бы человек, который ежедневно проходит по 15
километров, шагая по кругу в садике возле своего дома, сказал
вам, что он много путешествовал.
Такой одиночка, истинный одиночка, как Блез Паскаль, не мог
найти общий язык с этими солдафонами.
И наконец, у них есть наука. В одном из монастырей, принад-
лежащих Обществу Иисуса в Испании, в Онье, мой приятель,
который в качестве врача зашел туда осмотреть одного из по-
слушников, увидел в монастырской галлерее холст с изображени-
ем Святого Михаила Архангела, у ног которого удобно располо-
жился Дьявол, Сатана. И Сатана, этот мятежный ангел, держал
в руке ... микроскоп! Микроскоп - вот вам символ гипертрофи-
рованного анализа.
Эти люди пытаются прекратить агонию христианства, хотят
уклониться от нее, но при этом они убивают христианство -
дабы прекратить его мучения! - и потчуют его смертоносным
опием своей духовной муштры и своего иезуитского образова-
ния. Все это неминуемо кончится тем, что из римской католиче-
ской религии они сделают что-то вроде тибетского буддизма.
367
АГОНИЯ ХРИСТИАНСТВА
IX. ОТЕЦ ГИАЦИНТ
Когда я работал над этим печальным опусом, мне в руки
попал трехтомник, в котором описывается скорбная и многост-
радальная жизнь отца Гиацинта Луазона. Автор этих трех томов
- Le tore Hyacinthe dans VLgHse romaine, 1827-1869; Le tore
Hyacinthe, rtformateur cathdlique, 1869-18931; Le tore Hyacinthe,
prbtre solitaire, 1893-1912 (Parts, Ltbraire Ртйе Nourry, 1924) -
Альбер Хотин.
Я читал, а точнее - с жадностью поглощал эти книги и чувст-
вовал, как душу мою переполняет скорбь. Это одна из самых
сильных трагедий, какие мне только приходилось читать. Сопос-
тавимая с трагедией Паскаля, Ламенне, Амьеля, и даже, может
быть, еще более сильная. Ибо в данном случае речь идет о свя-
том отце. Хотя и в трагедии Амьеля, как мы узнаем из нового
издания его Личного 2^1евника, уже свободного от кальвинистско-
го ханжества первого издания, проступает агония девства - ключ
к тайне печальной жизни бедного профессора эстетики в Жене-
ве, городе Кальвина и Иоганна Якоби2.
Отец Гиацинт! Отец! В этом самом его отцовстве - истоки и
суть его трагедии, агонии христианства в его душе. Он покинул
Церковь, чтобы жениться, он женился, чтобы иметь детей, чтобы
увековечится во плоти, чтобы обеспечить себе воскресение плоти.
Но давайте же обратимся теперь к его истории.
Этот самый отец Гиацинт, которого, наверное, уже начали
забывать, чтобы похоронить его в истории, был связан с самыми
выдающимися людьми своего времени - Монталембертом3, Ле
Плейем, Виктором Кузеном4, отцом Гратри5, Ренаном, Гизо6,
Изордом, Деллингером7, Дюпанлу, Пьюзи8, кардиналом Ньюме-
ном$, Штроссмайером10, Тэном11, Гладстоном1 , Жюлем Ферри13
и т.д. и т.д. Он навлек на себя злобные выпады этой бешеной
собаки, Луи Вейо.
Глубинной основой его души, по его собственным словам, бы-
ла ’’запутанная смесь мистицизма и рационализма" (I, 7) . Он
* Здесь и далее первая цифра в скобках означает номер тома в вышеназваном
трехтомнике Хотина (A. Houtin), вторая - номер страницы.
368
Отец Тидцинт
не оставил после себя книги, которую можно было бы прочесть,
но зато он оставил нам свою жизнь, описанную под его руково-
дством Хотином (I, 10). ’’Ламартин14 своими ранними ’’Поэти-
ческими раздумьями" пробуждает его к мысли, чувству и жизни,
и душа его развивается в уединении, у подножия Пиринеев, под
благотворным влиянием природы, поэзии и религии’’ (I, 26). А
не под влиянием Евангелия, добавил бы к этому я. Но, пожалуй,
в еще большей мере, чем Ламартин, душу его сформировал Ша-
тобриан, этот великий софист, великий фальсификатор гения
христианства (I, 27). Шатобриан, создатель прелестных Атала и
Рене. В Семинарии Святого Сульпиция отец Гиацинт воспринял
откровение Пресвятой Девы (I, 52), но Девы Матери, заметьте.
И вместе с этим откровением, откровением отцовства, у него
возник пристальный интерес к гражданской, исторической, по-
литической жизни мира, мира, пребывающего во времени, и к
славе, к бессмертию души. "Я останусь лежать в земле, - говорил
он, - и никто уже не будет знать обо мне, и не будет больше ни
любви, ни дружбы. Когда кости мои истлеют в земле, когда они
утратят былые формы и прах мой уже не будет иметь имени
среди людей, что тогда останется от меня в этом мире?’’ (I, 69).
Отец Гиацинт хотел бы навеки остаться именно здесь, в этом
мире, а не в христианском Царстве Божием.
Он вступил в орден сульпициев, мимолетной тенью промельк-
нул у доминиканцев, после чего влился в ряды босоногих карме-
литов. Тут-то и началась его жестокая трагедия. Он вступил в
борьбу с эгоизмом плоти, который был ему так же ненавистен,
как и эгоизм индивидуальный (I, ПО).
И вот, начались искушения плоти. ’’Последовательная и пол-
ная энтузиазма практика безбрачия ввергла меня в ложное и
нездоровое состояние... Я был влюблен не в какую-то конкрет-
ную женщину, а в женщину вообще, в женщину как таковую"
(I, 115). Однако на самом-то деле он нуждался не в чем ином,
как в сыне по плоти, в котором он воскрес бы после смерти. В
маленьком кармелитском монастыре де Пасси в свои тридцать
семь лет он грезил ’’птичьими трелями и детскими играми и
песенками’’ (I, 222). Когда он обратил в свою веру мадам Ме-
риман, которая впоследствии стала его женой, то оказалось, что
и сам он уже целиком и полностью обращен ею в отцовство, в
царство мира сего. Между ними сложился этот мнимый мисти-
369
АГОНИЯ ХРИСТИАНСТВА
ческий союз; но союз этот не был похож на союз Святого Фран-
циска Ассизского и Святой Клары, Святого Франциска Сальского
и Святой Иоанны де Шантал, Святой Тересы де Хесус и Святого
Хуана де ла Крус. В любви отца Гиацинта тоже не было полового
влечения, но зато в ней была неистовая жажда отцовства, жела-
ние обеспечить себе в будущем воскресение плоти.
И оставляя пока в стороне другие аспекты его агонии, агонии
его мысли, остановимся подробнее на этой стороне дела. Когда
он, святой отец, впервые отпраздновал свою мистическую по-
молвку с мадам Мериман, ему было уже сорок пять лет, и вско-
ре после этого он женился. В свои сорок лет он ровным счетом
ничего не знал о женщинах, не считая того, что они сами рас-
сказывали ему о себе на исповеди (II, 9). Он их не познал, по-
добно тому как Давид не познал Ависаги. Уже стариком, в свои
восемьдесят два года, он писал, что "только будучи в браке мож-
но быть настоящим священником (рш/ге)" (II, 122). Pnf/re?
Святым отцом, хотел он сказать! "Бог и женщина! " (II, 123), -
провозглашал он. А хотел сказать: "Бог и воскресение плоти! ".
Та "сокрушающая волю сила", которая "с настойчивостью, изум-
лявшей, а порою вселявшей ужас" (II, 81), толкала его к браку,
была не чем иным, как неудовлетворенной жаждой отцовства. В
ней-то и заключалась его любовь. "Попытка уничтожить ее была
бы для меня самоубийством" (II, 82). Это значило бы для него
погубить себя и притом навеки! Когда в свои восемьдесят лет он
писал: "Великий образ Господа нашего, образ вечный, всегда
присутствовавший в моем сознании и даже, более того, в моем
подсознании, был моим НАСЛАЖДЕНИЕМ, равно как и моею
силой" (II, 350-351), то не отдавал себе отчета в том, что это его
подсознание есть не что иное, как тот самый гений рода, о ко-
тором говорил Шопенгауэр, этот одинокий пессимист, гений
рода, ищущий веры в воскресение плоти. Отцу Гиацинту нужен
был сын. Он не мог предоставить мертвым погребать своих
мертвецов, а тем, кто почитает себя живым, производить на свет
живых, вступив в общину верующих в близкий конец мира.
"Пусть они появятся на свет вместе: моя Церковь и мое дитя -
ради славы и царствия Господа нашего" (II, 142). Ему нужно
было обеспечить себе вечность плоти, чтобы обеспечить себе
вечность духа, он хотел дать своему сыну физическую жизнь,
чтобы передать ему и воплотить в нем свою душу (II, 147). Он
370
Отец Гиацинт
хотел, чтобы сын его стал как и он, монахом, хотел, чтобы мо-
нашество передалось ему через кровь: "Если Бог пошлет мне
сына, я скажу ему, окропив лоб его святою водой: когда-нибудь
ты вспомнишь о том, что ты из рода монахов Запада. Се монах,
а это значит - одинокий посреди этого века безверия и фанатиз-
ма, суеверия и безнравственности; се монах, а это значит - по-
священный Богу отца твоего, чтобы молиться Ему, как Иоанн
Креститель, в пустыне души своей, и чтобы благовествовать о ею
приходе" (II, 151). Он хотел передать сыну свое одиночество и
свою агонию! Что же касается Святого Иоанна Крестителя, то
едва ли был он отцом, ведь он-то твердо верил в близкий конец
света!
Да будет сын его монахом, да унаследует он его христианское
одиночество! Но монашество, полученное по наследству, - это
уже политика, а святой отец питал отвращение к политике, ко-
торая принадлежит царству мира сего. Однако он неизбежно
должен был ввязаться в политику, ибо был отцом по плоти, а
такое отцовство принадлежит истории и царству мира сего, но
не Царству Божьему. Точно так же, как кумовство пап, еписко-
пов и священников, покровительствующих карьере своих пле-
мянников, принадлежит миру сему, а не миру христианина. В
значительной мере так называемое религиозное призвание като-
лических священников - заметьте, священников, а не монахов и
братьев во Христе - это дело семейное и экономическое. "Цер-
ковь строит на века", - говаривали в старину. Все это политика
и не более, чем политика.
Самой прочной и надежной основой политического действия
является право наследования. Именно оно было источником
силы английской политической аристократии, воспитанной в
политических традициях. Молодой английский лорд с юных лет
слышал разговоры о политике в своем домашнем кругу. В Анг-
лии создаются целые династии политиков-консерваторов. Ибо, с
одной стороны, англичане хотят увековечить свою нацию, а с
другой - понимают, что политика принадлежит миру плоти,
миру наследования, миру, в котором мертвые погребают своих
мертвецов, миру истории.
Иногда говорят, что Христос не был основателем Церкви, ибо
она принадлежит этому миру плоти; на самом деле Христос ввел
не институт Церкви, а евхаристию. Но евхаристия, таинство
371
АГОНИЯ ХРИСТИАНСТВА
хлеба и вина, хлеба, который вкушают, и вина, которое пьют,
это ведь тоже от мира сего, ведь хлеб претворяется в плоть, а
вино претворяется в кровь. И все это вместе взятое есть борьба
против смерти, или, иначе говоря, агония. 5
Отцу Гиацинту нужен был сын, не только плод его любви, но
и плод его веры (II, 199), для того чтобы уверовать в воскресе-
ние плоти. И, быть может, он молил об этом сыне Матерь Соз-
дателя, повторяя слова 21 Псалма: "Душа моя будет жить для
Него и потомство мое будет служить Ему?' (И, 161). Прочтите
исполненные веры, веры глубоко отчаявшейся, строки, написан-
ные им сразу же после рождения его сына Павла. Он хотел пре-
вратить свой семейный очаг в святую обитель (II, 170). И одно- ,
временно с этим ему не давала покоя мысль о бессмертии души,
о жизни в истории: "Кто они, те, в ком мне предстоит возро-
диться, дети крови моей или дети слова моего?" (II, 269). В
своем Завещании он передавал своему сыну то, во что верил и на
что надеялся, то есть то, во что хотел верить, и на что хотел на-
деяться: "моему сыну, который, надеюсь, будет скорее сыном
души моей, чем сыном моей крови" (II, 303), тому самому сы-
ну, которого он называл "плоть от плоти моей, дыханье души
моей, плод жизни моей" (II, 303), тому самому сыну, которого
ему суждено было увидеть мертвым. "Возлюбленный сын мой,
быть может, скоро и ты отправишься вслед за мною в непости-
жимое таинство смерти, а быть может, даже опередишь меня в
этом”, - писал он в свои семьдесят девять лет (II, 393), и сын
опередил его в таинстве смерти, но оставил ему внуков. И отец
Гиацинт, один из самых типичных людей этого "глупого XIX
века" не увидел в смерти сына, в котором до безумия любил
самого себя, абсолютно никакой для себя выгоды. Точно так же,
как и сын не испытывал никакой зависти к отцу, несмотря на
то, что тот, хотя и был человеком выдающимся и даже поэтом,
не дал своему сыну имени, которое осталось бы в истории. Если
что-то и вызывало в сыне его зависть, так это только его отцов-
ство.
Рядом с этой его агонией, агонией отцовства, агония его идей
покажется чем-то гораздо менее значительным. Еще в бытность
свою монахом кармелитского монастыря отец Гиацинт писал: "Я
хотел бы, будь на то милость Божия, жить так, как если бы в
следующее мгновенье я должен был умереть... Церковь, она по-
372
Отец Гиацинт
всюду, и здесь, в этом саду, в этой келье, - тоже" (И, 118); одна-
ко он этого не чувствовал. Он говорил о "более научных и более
свободных потребностях нашей духовной жизни". Научные по-
требности! Как права была народная традиция, отождествив
соблазн познания с соблазном плоти! Отчего же смутило его
столь глубоко христианское суждение, высказанное ему г-ном
Дарбойем: "Вы уверены в том, что человек в этой жизни обяза-
тельно должен хоть что-нибудь сделать. В этом и заключается
ваша ошибка. Здравый смысл говорит за то, чтобы ничего не
делать и в то же время сохранить себя"? И вот что бедный мой
святой отец прибавил к этому в своем дневнике: "От этого скеп-
тицизма душа моя наполнилась горечью и сомнениями" (I, 308).
Скептицизм? Это не скептицизм, а христианская мудрость! Вот,
от чего душа его наполнилась сомнениями.
Мой бедный святой отец, в котором уживались два совершен-
но разных человека, спрашивал себя: "Разве не должно существо-
вать еще и третьего человека, который примирил бы этих двух?
Разве не появится он в вечности?" (I, 280). А боролись в нем
отец, человек гражданский, жаждущий воскресения плоти и
бессмертия души, и христианин, одиночка, монах.
Он покинул Церковь в тот момент, когда была провозглашена
непогрешимость Папы, и сделал это ради того, чтобы жениться
и иметь детей; 3 марта 1869 г. он похоронил Ламартина, еще
одного мертвеца; он имел аудиенцию у папы Пия IX; вступив в
ligue intemationcde et permanente de la Paix15, спутался с протес-
тантами, сенсимонистами, иудеями и рационалистами; собирал-
ся примкнуть к так называемым старым католикам16; основал
женевскую национальную католическую Церковь и стал в ней
священником; затем - англиканскую католическую Церковь в
Париже; объехал с проповедями Соединенные Штаты Америки;
будучи уже в преклонном возрасте, хотел, чтобы ему выделили
какой-нибудь римский католический приход на Востоке, где
священнику разрешается иметь жену; мечтал об объединении
христиан, иудеев и мусульман; и, наконец, окончил свою агонию
- а не чем иным, как агонией и была вся его жизнь - в восемьде-
сят пять лет, будучи уже вдовцом и осиротев после смерти сына.
Да, да, вот именно осиротев!
Бороться, агонизировать, отец Гиацинт должен был также и
для того, чтобы жене своей и сыну зарабатывать хлеб насущный,
373
АГОНИЯ ХРИСТИАНСТВА
хлеб их плоти. В Соединенных Штатах один антрепренер пред-
ложил ему toume6V7 с проповедями, - уж не знаю, с оркестром
или без, и хорошо еще, если обошлось без дамочек с альбомами
и открытками, в которых он должен был писать автограф. Ведь
дело происходило в наше время! Если бы во времена Христа в
Иудее существовали газеты, насколько ужаснее была бы тогда
Его агония, агония Христа!
Отец Гиацинт сражался с ультрамонтанами и с роялистами,
но прежде всего он боролся с самим собой. Вот что накануне
свадьбы писал он той, которая впоследствии стала матерью его
сына, а вместе с тем стала матерью и ему самому тоже: "В осно-
ве моего духа - сомнение; оно было во мне всегда, с тех самых
пор, как я научился мыслить; но в основе моей души - вера" (II,
17). В чем же видел он различие между духом и душой? Впро-
чем, мыслить - это значит сомневаться; иметь идеи - совсем дру-
гое дело. Деизм18 - для того, чтобы жить, а не для того, чтобы
умирать. А христианин живет для того, чтобы умирать. "Все эти
люди, - писал отец Гиацинт в свои восемьдесят шесть лет, - ни-
чего не сделали в своей жизни, ибо они, хотя и говорили от
имени Бога, никогда его не видели. Но и я, я, видевший Его,
тоже ничего не сделал" (II, 97-98). В Писании сказано, что тот,
кто увидит лик Божий, умрет. Но и тот, кто не увидит лика
Божия, - тоже умрет!
Он терпеть не мог политики, и все же не мог не ввязаться в
нее. Желая согреть агонию Давида, он вместе с тем служил Со-
ломону. Обедни, которые он служил уже после того, как отошел
от Римской Церкви, были, в сущности, политическими. И к
концу бытности своей в кармелитах он "больше уже не служил
обедню ежедневно, и стал говорить об этом с тою же свободой,
что и протестант, верующий в реальное присутствие и совсем не
заботясь о трансцендентном” (I, 294). А это либо вовсе ничего
не значит, либо говорит о том, что святой отец уже не совершал
богослужений в собственном смысле этого слова, не произносил
ритуальных слов, от которых, согласно римской католической
доктрине, зависит таинство, чудо, которое вместе с тем абсолют-
но не зависит от состояния души того, кто совершает богослу-
жение, уже хотя бы только потому, что таинство это ех орете
operate, а не ех орете operantis19. Иными словами, святой отец,
во избежание кощунства, просто лгал, ломая комедию фальши-
374
Отец Гиацинт
вой обедни.
Он сражался и с ультрамонтанами, и с неверующими рацио-
налистами и говорил при этом, что истинное христианство - где-
то посередине (II, 218). Но в душе его христианство агонизиро-
вало.
Он сражался с фанатиками фарисеями, которые спрашивали
его, позволительно ли, или нет, платить подать Империи, восста-
вать против римского Папства и жениться, чтобы производить
на свет детей по плоти, и он сражался со скептиками садуккея-
ми, которые спрашивали его, чьею из семи братьев будет в вос-
кресении жена, которую имели они все.
Он одобрительно отзывался о мормонах20, верующих в воскре-
сение плоти.
И здесь проявляется очень характерная особенность его аго-.
НИИ.
”1. Они поняли, - писал он, - что мы приблизились наконец к
цели религиозной экономики, что как протестантизм, так и ро-
манизм отклонились от нее в сторону, и что приидет Царство
Божие на землю людей, но это будет вовсе не то Царство, в ко-
тором не женятся и не рождают детей, а живут, как ангелы на
небесах. 2. Они поняли, что теократия - идеальное государствен-
ное устройство человеческих обществ", - заметьте себе: человече-
ских, а не божественных, - что "если Рим и злоупотреблял тео-
кратией, то это вовсе не опровергает самого принципа. 3. Они
поняли, что отношения между полами - неотъемлемая часть
религии. Насчет полигамии они заблуждались, но мы заблужда-
емся в еще большей мере. Ханжеская полигамия, присущая со-
временным христианским нравам, гораздо вреднее и пагубнее,
чем та полигамия, которую практикуют мормоны, - полигамия,
освященная религией и - не побоюсь я добавить - с моральными
гарантиями для женщин и детей. 4. Я одобряю также отноше-
ние мормонов к Ветхому Завету. Наше нынешнее христианство
слишком уж отдалилось от своей израильской колыбели. Мы
больше уже не чувствуем себя сынами и преемниками библей-
ских патриархов и пророков; мы разорвали все узы, связывавшие
нас с царским достоинством Давида...". И Соломона тоже? "И
нет уже в нас почтения к священническому сану Аарона"21 (II,
249).
Мой бедный святой отец, в душе которого агонизировало хри-
375
АГОНИЯ ХРИСТИАНСТВА
стианство, хотел вернуться в те дни, когда Иисус, Христос, Сын,
который не был отцом, сражался с фарисеями-ультрамонтанами
и с садуккеями-рационалистами. Эти строки о мормонах напи-
саны 28 февраля 1884 г. А 16 марта того же года, все еще нахо-
дясь в Соединенных Штатах, он писал: "И вот я снова в своем
тупике, из которого мне уже не удастся уйти по-английски, но
оставаясь в котором, я рискую быть раздавленным, пытаясь дер-
жаться посередине между ультрамонтанами и скептиками, меж-
ду революционерами, с одной стороны, и реакционерами - с
другой. Deduc тпе, Domine, in via iua et ingrediar in veritatem tuam\
" (II, 250)22.
Однажды он сказал, что "христианство, быть может, уже пре-
одолено" (II, 254), и сказал он это в минуту тяжких раздумий.
"Я не могу сотворить мир по замыслу своему, воплотить его я
могу лишь в словах, которые преходят, но не в делах, которые
остаются" (И, 269). Ему не дано было уверовать в вечность Ло-
госа, Слова, которым создано все сущее; ему хотелось верить в
вечность Дела, Плоти и, может быть, Буквы.
Последние годы его жизни, когда он уже удалилися от актив-
ной деятельности (с 1893 по 1912 гг., то есть с шестидесятише-
сти - до восьмидесятипятилетнего возраста) были самым траги-
ческим периодом в его жизни. То были годы величайшего оди-
ночества. Старость его была крепкая, давидовская, и то была
агония старости. "Я ужасно страдаю. Я пребываю в агонии, и
мучительной, и бесславной" (III, 113). И вечно этот мир! Это он
всегда заставлял его чувствовать свое религиозное аутсайдерство.
Подобно Иакову, он от зари до зари в одиночку боролся с анге-
лом Господа, взывая: "Скажи имя Твое! " (XXXII, 24-29). В душе
своей он чувствовал присутствие сразу двух людей, в равной мере
чистосердечных и в равной мере религиозных: христианина и
монотеиста (III, 134). И это чувство диссонанса между христи-
анством и монотеизмом доказывает нравственную и религиоз-
ную глубину агонии, происходившей в его душе. Сын его, Павел,
сын по плоти, поддерживал в нем монотеиста против христиа-
нина. Павел был мертвец, которому надлежало хоронить своего
мертвого отца, и, конечно же, невозможно быть одновременно и
отцом, и христианином, не агонизируя при этом. Христианство -
это религия Сына, а не Отца, и к тому же Сына девственного.
Человечество берет свое начало в Адаме, чтобы завершиться во
376
Отец Гиацинт
Христе. Ибо рождение на свет - самый тяжкий человеческий
грех, как сказал наш испанский поэт - Кальдерон де ла Барка.
Это и есть истинный первородный грех.
Отец Гиацинт писал своему сыну: "Всякую душу надо, как ты
говоришь, оставить в покое перед лицом Вечности, и одному
только Богу дано право судить ее” (III, 140). "Я убежден в том,
что истинное место души человека не среди его современников,
но в одиночестве, в ожидании смерти или, быть может, по ту
сторону смерти" (III, 1433). По ту сторону? Но по какую же
именно? Памятуя о словах, сказанных ему однажды сыном:
"Бедный мой отец! На склоне лет нет у тебя никакой другой
церкви, кроме твоей семьи" (III, 148), он писал: "Я остался с
моею Эмилией и с Богом" (III, 148). Он остался с духом и с
плотью. М.Селье, комментируя мнение об отце Гиацинте, выска-
занное Эмилем Оливье, утверждает, что он был "католик-
руссоист, а не разумный христианин" (III, 418), и если отбро-
сить это абсурдное "разумный христианин", то тут верно подме-
чено, что наш святой отец ведет свое происхождение от Руссо. А
точнее будет сказать - от Шатобриана, или, если угодно, от Руссо
и через Шатобриана. Ведь разве Рене не католик-руссоист?
Отцу Гиацинту хотелось вновь разжечь "арийские костры,
которые предшествовали христианству" (III, 176). Когда у него
умерла жена, которая была ему и матерью тоже - ведь ему было
восемьдесят три и он был уже дитя, - он писал: "Есть некий
высший закон, закон мира и Бога, не позволяющий мертвым
разговаривать с живыми и каким бы то ни было образом обна-
руживать себя перед ними. Напрасно опыты спиритов и виде-
ния мистиков пытаются оспорить этот священный закон. О мол-
чанье мертвых! О молчанье Бога! " (III, 185). Паскаль, который
не был отцом, никогда таких акцентов не делал. "Если до сих
пор тьма и молчание Шеола23 ничем не нарушались, то, быть
может, теперь пробил уже час, когда человек, вступив в него,
положит начало воскресению из мертвых" (III, 186). И почему
бы именно ему не быть тем самым человеком? Почему бы ему
и его покойной Эмилии не стать первыми, кто воскреснет из
мертвых? "Я навеки лишился той, что была жизнью моею, и нет
у меня более ни надежды, ни утешения в этом мире. К этому
* Кальдерон сказал: преступление. "Ибо на свет родиться - тягчайшее из на-
ших преступлений' (Жизнь есть сон, I, 1.).
377
АГОНИЯ ХРИСТИАНСТВА
присоединяются ужасные сомнения, сомнения невольные, ирра-
циональные, но опустошающие мне сердце и воображение. Это
как бы безотчетное ощущение ничто, сокрытого в бытии, в ве-
щах и в людях... И все у; сомнения эти непроизвольны, и я
никогда не смог бы уступить им, не отрекаясь от христианской
вёры, а, в конце концов, и от присущей мне человеческой при-
роды. Это было бы нравственным самоубийством, которое, не-
сомненно, очень скоро повлекло бы за собой и действительное
самоубийство. Ибо воистину мрачная комедия жизни не стоила
бы стольких мук, если бы не было ни разумной основы бытия,
ни неизменной субстанции, ни твердой надежды" (II, 187). Все
это он писал своему сыну Павлу, сыну своей Эмилии. Здесь я
должен заметить, что сомнения всегда произвольны, потому что
сомнения идут от воли; именно воля и сомневается. И бедный
мой святой отец в свои восемьдесят три года, переживая свое
второе детство, свое второе девство, пытался вместе с тем (чем
не новая Ависага Сунамитянка!) воскресить Давида.
Когда отцу Гиацинту было еще шестьдесят четыре года и он
еще не пережил смерть своей жены, своей матери, он написал
Ренану, что твердо верит в "загробную жизнь и конечное спасе-
ние души человеческой" (III, 371). Он полагал, что "Ренан, при
всей его интеллектуальной мощи, не сумел преодолеть сомне-
ний" (III, 374). Ну а как же насчет его воли? "Ренан, - пишет
он, - сомневался решительно во всем и, что в мои годы кажется
особенно прискорбным, не умер от своих сомнений, а, напро-
тив, жил ими; он не страдал, а забавлялся ими" (III, 375). С
последним вряд ли можно согласиться. Но нет сомнений в том,
что сам он, святой отец, агонизировал от своих сомнений. В то
время как Ренан знал, что истина в глубинной основе своей пе-
чальна.
В свои пятьдесят восемь лет он изобразил себя в трагическом
образе, сливающемся с образом Ниагары: "Душа моя - водопад,
который низвергается с горных отрогов бурным потоком лет, а
быть может, столетий, и чем круче склон, чем стремительнее
течение, тем ближе развязка, столь же неотвратимая, сколь и
ужасная: смерть и бездна, что лежит за ее порогом; и так будет
до тех пор, пока творение Божие не обретет свое спокойное
течение, войдя в иное русло, и свою последнюю пристань в лоне
своего Бога. Вечное возрождение... Нам с Эмилией уже недолго
378
Заключение
ждать..." (II, 251). Ни Руссо, ни Шатобриан, или, вернее, Рене,
ни Сенанкур24, то есть Оберман, не нашли бы красок, более
трагических.
Он был воистину человек, он был воистину отец, он был воис-
тину христианин в агонии христианства!
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Вот мы и добрались до конца, ибо все на этом свете, а мо-
жет, и на том тоже, имеет свой конец. Но является ли то, что я
сейчас пишу, в самом деле заключением? Смотря что понимать
под заключением. Если мы будем понимать под этим просто
окончание, то мое заключение это, конечно, окончание, хотя
вместе с тем и начало; если же речь будет идти о заключении в
логическом смысле этого слова, о логическом выводе, то это мое
заключение таковым не является.
Я пишу это свое заключение вдали от моей родины, Испании,
в то время, как ее терзает самая унизительная и самая бессмыс-
ленная из тираний - тирания выжившей из ума военщины; я
пишу его, будучи оторван от родного очага, от семьи, от моих
восьмерых детей - внуков у меня пока что нет - и в своей собст-
венной душе я переживаю гражданскую войну, а одновременно
с нею и войну религиозную. Агония моей умирающей родины
разбудила в моей душе агонию христианства. И теперь я чувст-
вую, как в душе моей политика возгоняется в религию, и в то
же самое время религия возгоняется в политику. Я переживаю в
своей душе агонию испанского Христа, Христа агонизирующего.
И я чувствую в себе агонию Европы, агонию цивилизации, кото-
рую мы называем христианской, цивилизации греколатинской,
или западной. Агония христианства и агония западной цивили-
зации - это все одна и та же агония, а не две разные. Христиан-
ство убивает западную цивилизацию и одновременно западная
цивилизация убивает христианство. Так они и живут, убивая
друг друга.
Многие верят в то, что сегодня рождается какая-то новая ре-
лигия, религия иудейского и вместе с тем татарского происхож-
дения: большевизм - религия, пророками которой были Карл
Маркс и Достоевский. Но только разве Достоевский не христиа-
ЗЯ9
АГОНИЯ ХРИСТИАНСТВА
нин? И разве Братья Карамазовы ~ не Евангелие?
А между тем ходят толки о том, что та самая Франция, где я
пишу эти строки, чей хлеб я теперь ем и чью воду, вобравшую в
себя соли костей ее мертвецов, я пью, обезлюдела, что ее запо-
лонили иностранцы, а все потому что в людях умерла жажда
материнства и отцовства, они больше уже не верят в воскресе-
ние плоти. Но может быть они верят в бессмертие души, в сла-
ву, в историю? Трагическая агония мировой войны очень мно-
гим помогла исцелиться от веры в славу.
Здесь неподалеку, в двух шагах от моего жилища, где я пишу
эти строки, под Аркой Звезды - аркой имперского триумфа! -
горит вечный огонь на могиле неизвестного солдата, солдата, имя
которого уже не войдет в историю. Впрочем, разве не является
именем уже само это " неизвестный'Разве "неизвестный' зна-
чит для нас меньше, чем Наполеон Бонапарт? К этой могиле
приходят помолиться отцы и матери погибших, думая, что этот
неизвестный солдат мог быть и их собственным сыном; сюда
приходят помолиться отцы и матери христиане, верующие в
воскресение плоти. И вполне возможно, что сюда приходят по-
молиться отцы и матери неверующие и даже атеисты. И вот, на
могиле этой воскресает христианство.
Бедный мой неизвестный солдат, он мог верить в Христа и в
воскресение плоти, мог быть верующим или же рационалистом,
мог верить в бессмертие души, в историю, а мог и не верить, -
но теперь он спит и видит свой последний сон, преданный ско-
рее камню, чем земле, погребенный под огромными каменными
плитами тех врат, что не открываются и не закрываются, на
которых высечены буквы, запечатлевающие имена, прославив-
шие Империю. Слава Империи? А что это такое?
Несколько дней назад я случайно стал свидетелем одной пат-
риотической церемонии. Я имею в виду торжественную процес-
сию граждан к могиле неизвестного солдата. Приблизившись к
его праху, не погребенному, не преданному земле, а замурован-
ному в камень, президент Республики богини Франции вместе со
своим Правительством й несколькими генералами в отставке,
переодетыми в штатское, надежно схоронился от истории за
камнями с высеченной на них надписью, повествующей о крова-
вой славе Империи. А бедный мой неизвестный солдат, он был,
наверное, мальчиком с сердцем и головой, битком набитыми
380
Заключение
историей, а может быть, совсем наоборот, он терпеть не мог
историю.
После того, как патриотическая церемония закончилась, и
первое лицо богини Франции вместе с сопровождающими его
лицами разошлись по домам; после того, как смолкли крикливые
голоса националистов и коммунистов, митинговавших допоздна,
какая-то бедная мать - мать, верующая в-непорочное материнст-
во Девы Марии, - безмолвно и в полном одиночестве приблизи-
лась к могиле своего неизвестного сына и стала молиться: "Да
приидет царствие Твое! ", то есть да приидет Царство Божие, то
самое, что не от мира сего. "Благодатная Мария, Господь с То-
бою, - продолжала она, - благословенна Ты в женах и благосло-
вен Плод чрева Твоего, Иисус. Пресвятая Дева Мария, Матерь
Божия, молись за нас, грешных, на сей час и в час нашей смер-
ти. Аминь! " Никогда и никто не молился так перед Акрополем!
Она молилась и устами этой бедной матери молилась вся хри-
стианская Франция. А бедный неизвестный сын - кто знает? -
он быть может слышал эту молитву, быть может, умирая, он
мечтал о том, что воскреснет, и там, на небе, небе своей родины,
своей милой Франции, он найдет свой отчий дом, мечтал о том,
чтобы века веков вечной жизни были бы согреты поцелуями его
матери, освященными поцелуем света Богоматери.
На могиле неизвестного француза - а в неизвестном французе
гораздо больше святого, чем в среднем французе - я почувствовал
агонию христианства во Франции.
Бывают такие минуты, когда вдруг ясно сознаешь, что Европа,
цивилизованный мир, вступает в новое тысячелетие; и подобно
первым христианам, истинным евангелистам, верившим в близ-
кий конец мира, начинаешь верить в то, что близок уже конец
Европы, близок конец цивилизованного мира, конец цивилиза-
ции. И некоторые люди преувеличенно трагическим тоном гово-
рят. "Isto da vontade de morref, "От этого просто хочется уме-
реть".
И поговаривают о создании организации Объединенных На-
ций Соединенных Штатов Цивилизации с резиденцией в Жене-
ве, под сенью Кальвина и Иоганна Якоби. А также и Амьеля,
который с грустной усмешкой глядит - как вы думаете, откуда? -
на эти художества политиков. И грустно усмехается тень Виль-
сона1, еще одного христианского политика; вот вам еще одно
381
АГОНИЯ ХРИСТИАНСТВА
трагическое противоречие, противоречие между делом плоти и
делом духа. Вильсон, мистик мира, - противоречие не менее
глубокое, чем Мольтке старший2, мистик войны.
Ураган безумия, сметающий цивилизацию на значительной
части Европы, представляет собой тот род безумия, который
медики назвали бы специфическим. Все эти агитаторы, диктато-
ры, эти политики, которые ведут за собою народы, - все они в
большинстве своем страдают прогрессивным параличом. Это - не
что иное, как самоубийство плоти.
А кое-кто уже уверовал в тайну беззакония.
Вспомним еще раз о давней традиции, отождествляющей биб-
лейский грех наших пращуров, вкусивших от плода древа позна-
ния добра и зла, с грехом плоти, которая хочет воскреснуть. Но
потом плоть уже не заботилась о себе, главным ее побуждением
стала уже не жажда материнства и отцовства, а само по себе
наслаждение, голое сладострастие и больше ничего. Источник
жизни был отравлен, а вместе с источником жизни был отравлен
и источник познания.
В одном из евангелий Эллады, в "Трудах и дняэ? Гесиода, тек-
сте гораздо более религиозном, чем тексты Гомера, говорится,
что когда царит мир, когда земля приносит обильную пищу,
"горные дубы желуди с веток дают и пчелиные соты из дупел, и
овцы приносят ягнят", тогда "жены детей им рожают, наружно-
стью схожих с отцами" - toi%6xa xfe%va yoveOcnv (стихи 232-
235). Это не означает, что сыновья законные, скорее всего он
просто хочет сказать, что они хороши собою, ладно сработаны
(см.: Hesiode, Les fravaux et les jours. Edition noveUe par Paul
Mazon, Parts, Hachette ef Compagnie, 1914; обратите внимание на
стих 235, с. 81). Ладно сработаны, а стало быть - здоровы.
Как-то раз мне довелось беседовать с одним крестьянином.
Это был глубокий старик, горец из Урдеса, одного из самых глу-
хих районов центральной Испании. Я у него спросил, не живет
ли там у них народ в промискуитете. Он спросил, что это такое,
и, выслушав мои объяснения, ответил: "О нет! Теперь уже нет!
Другое дело в прежние времена, когда я был молод. Когда рот у
всех чистый, можно пить из одной кружки. Тогда и ревнивцев
не было. Ревнивцы появились с тех самых пор, как к нам пожа-
ловали эти болезни, от которых портится кровь и родятся сума-
сшедшие или слабоумные дети. Ведь если у тебя родится сума-
382
Заключение
сшедший или слабоумный сын, который потом ни на что не
будет годен, то этому уж ничем не помочь”. Он говорил, как
мудрец и, быть может, как христианин. Во всяком случае, совсем
не так, как говорил один муж из драмы Кальдерона де ла Барка,
муж, которому не давала покоя мысль об оскорбленной чести -
переживание не христианское, а языческое.
В словах старого мудрого горца мне открылся истинный смысл
трагедии первородного греха, а вместе с тем и трагедии христи-
анства, истинное значение догмата о Непорочном Зачатии Пре-
святой Девы Марии. Мать Бога, который воскрешает из мерт-
вых, должна быть свободна от первородного греха.
В словах старого мудрого горца мне открылось также истин-
ное значение агонии нашей цивилизации. И я вспомнил про
Ницше.
Но действительно ли этот грех плоти - самый гнусный из че-
ловеческих грехов? Является ли он поистине первородным гре-
хом?
Для Святого Павла самый гнусный грех - корыстолюбие, и по
той причине, что корыстолюбие состоит в подмене цели средст-
вом. Но что есть средство? И что есть цель? В чем цель жизни?
Есть корыстолюбие духа, и есть корыстолюбие материнства и
отцовства.
Кант в качестве высшего морального принципа выдвинул тре-
бование, чтобы мы относились к ближнему как к цели в себе, а
не как к средству. Таков был его способ толкования заповеди:
"возлюби ближнего твоего, как самого себя". Но Кант был неже-
нат, он был монах в миру, он был духовный корыстолюбец. Был
ли он христианином? Возможно, к себе самому он и впрямь
относился как к цели в себе. Человеческий род закончился на
нем. "Возлюби ближнего твоего, как самого себя". Но как же
должно любить самого себя?
И вот, вместе с этим ужасным физическим недугом возникает
еще один недуг, недуг психический, плод духовного корыстолю-
бия - зависть - каинов грех. Согласно Данте, зависть - грех Каи-
на, Иуды Искариота, Брута и Касио. Каин убил Авеля не по
причине экономической конкуренции, а из зависти к милости
Божией, которая досталась Авелю, и Иуда предал Учителя не за
тридцать сребреников, а из зависти: Иуда был духовным коры-
столюбцем, а потому и завистником.
383
АГОНИЯ ХРИСТИАНСТВА
Я пишу эти строки вдали от моей Испании; но моя Испания,
дочь моя, Испания воскресения и бессмертия, она здесь, со
мною, в этой моей Франции, которая питает плоть мою и дух
мой, мое воскресение и мое бессмертие. Вместе с агонией хри-
стианства я чувствую в своей душе агонию моей Испании и аго-
нию моей Франции, и я говорю, за Испанию и Францию, а в их
лице и за все - христианское и нехристианское - человечество:
"Да приидет Царствие Божие... Пресвятая Дева Мария, Матерь
Божия, молись за нас, грешных, на сей час и в час нашей смер-
ти...". Сейчас, сейчас, ибо час сей - это час нашей агонии.
"Христианство, оно, как холера, проходит по земле, чтобы
унести с собою нескольких своих избранников, а затем исчезнуть
без следа". Эти слова отец Гиацинт услышал от М.Газье, послед-
него из янсенистов, на одном официальном ужине 25 января
1880 г. Ну а цивилизация, она разве не болезнь, которая уносит
с собою своих избранников, ввергая их в безумие? В конце кон-
цов, людей эта холера уносит очень быстро. Для М.Газье христи-
анство было одной болезнью, а цивилизация - совсем другой. Но
в сущности это все одна и та же болезнь. А болезнь - это не что
иное, как внутреннее противоречие.
Я пишу эти строки - повторяю я вновь - вдали от моей Испа-
нии, матери и дочери моей - да, вот именно, дочери моей, ибо я
один из отцов ее, - и пишу я их в то самое время, когда Испа-
ния моя агонизирует, а в ней агонизирует христианство. Она
вознамерилась распространить католицизм мечом, объявила кре-
стовый поход, и мечом погибнет. Мечом отравленным. Агония
моей Испании это и есть агония моего христианства. Также как
агония моего кихотизма это и есть агония Дон Кихота.
Недавно в Вера были гарротированы несколько несчастных,
которых перед этим военный Трибунал признал невиновными.
Они были гарротированы потому, что этого требует воцарив-
шийся террор. И хорошо еще, что не были расстреляны! Ибо
когда я однажды сказал нынешнему королю Испании - а на
дворе у нас нынче суббота, 13 декабря 1924 г., - что пора бы уже
покончить со смертной казнью, дабы покончить наконец с пала-
чами, то он мне ответил: "Но эта казнь существует почти повсю-
ду. Во Французской республике, например, она тоже есть, и хо-
рошо еще если без кровопролития...! ". Он имел в виду гарроту в
сравнении с гильотиной. Но Христос агонизировал и умер на
384
Заключение
кресте - с кровопролитием, и тогда пролилась кровь искупления.
Вот так и моя Испания агонизирует и умрет, быть может, на
кресте, от меча и с кровопролитием... Прольется ли и теперь
кровь искупления? Поживем - увидим. Быть может, вместе с
кровью из нее вытечет и яд, испортивший ей кровь.
Но Христос не только пролил кровь на кресте, кровь, которая,
брызнув на сотника, слепого солдата, заставила его уверовать и
прозреть. В своей агонии, в своем борении на горе Елеонской
(Лука, XXII, 44) он обливался потом, и пот его был, "как капли
крови" “ фей 0p6p₽oi <5йрато£. И те капли пота, подобные каплям
крови, стали семенами агонии, агонии христианства. А Христос
тем временем молился: "Не Моя воля, но Твоя да будет" (Лука,
XXII, 42).
Христос наш, Христос наш! Для чего Ты нас оставил?
Париж, декабрь 1924 г.
13 — 921
385
КОММЕНТАРИИ
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ
Перевод выполнен по изданию: Miguel de Unamuno.
Del sentbniento tragico de la vida. Madrid, 1971.
I. ЧЕЛОВЕК ИЗ ПЛОТИ И КРОВИ
1 Homo sum, nihil humani а те alienum puto - я человек и ничто человеческое мне не
чуждо (лат.) (Теренций).
2 £$ov nokiTUcdv - политическое животное (греч.).
3 Homo oeconomicus манчестерцев - экономический человек (лат.). Манчестерская
школа в политэкономии (название произошло от г.Манчестера, где в 1830-х тт. велась
борьба за отмену хлебных пошлин) отвергала вмешательство государства в хозяйст-
венную жизнь страны. Подробнее см.: Струве П.Б. Манчестерская шко-
ла//Энциклопедический словарь. Брокгауз и Ефрон. Спб., 1896. Т. 18. С. 568.
4 Киркегор (Кьеркегор) Серен (1813-1855) - знаменитый датский теолог, философ и
писатель. Духовно чрезвычайно близок Унамуно, который называл его братом и даже
специально выучил датский язык, чтобы читать Киркегора в подлиннике. Согласно
Киркегору, "вера - это не какое-то эстетическое волнение, но нечто гораздо более
высокое; как раз потому, что ей предшествует самоотречение, она не может быть
непосредственным движением, но только парадоксом наличного существования"
(Кьеркегор С. Страх и трепет. М., 1993. С. 46). Поэтому движение веры
"осуществляется посредством страсти, и никакая рефлексия не в состоянии вызвать
движение. Таков постоянно длящийся прыжок в этом наличном существовании -
прыжок, который объясняет движение, между тем как опосредование является
химерой..." (Там же. С. 42).
5 Ср.: "Я хотел ограничить знание, чтобы освободить место вере". Кант И. Соч. в 6-ти
т. М., 1964. Т. 3. С. 95.
6 Иосиф Бутлер (1692-1752) - английский философ, автор “Аналогии”, апологетиче-
ского англиканского сочинения.
7 Кардинал Ньюмен Джон Генри (1801-1890) - английский теолог, педагог, публи-
цист и церковный деятель. В 1845 г. перешел из англиканства в католичество. С 1879
г. кардинал. Защищал теорию "развития догматов" и принцип свободной от схоласти-
ческих рамок "открытой теологии".
* Спиноза, этот португальский еврей... - Спиноза был родом из Монтерос (Бургос).
9 Синергия (от греч. oivspyo^) (физиол.) - совместное действие мышц для осуществ-
ления одного определенного движения (напр., вдоха, в котором участвуют одновре-
менно межреберные, межхрящевые и мышцы диафрагмы).
10 Голод по Богу, как сказал бы наш аскет - Унамуно имеет в виду Святого Хуана де
ла Крус.
11 Оберман - герой романа Сенанкура "Оберман".
13*
387
КОММЕНТАРИИ
12 **Кто хочет, душу свою сберечь, тот потеряет её. {Матф. XVI, 25), и далее: ”а
кто потеряет душу свою ради Меня, тот обретет ее”.
13 "Верую, Господи! помоги моему неверию** - слова отца бесноватого из Евангелия от
Марка {Марк IX, 24).
14 Miserere - помилуй (лат.), начало 50-го псалма: “Помилуй мя, Боже, по великой
милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих изгладь беззакония мои”.
15 Рене - герой романа Шатобриана "Рене".
16 Томсон {Thomson) Джеймс (1834-1882) - шотландский поэт, автор стихов, испол-
ненных безысходного пессимизма.
17 Леопарди Джакомо (1798-1837) - итальянский поэт-романтик, создатель пессими-
стической теории mfeUcita - универсального зла, господствующего во вселенной. Сво-
им интересом к проблемам морали, преклонением перед классической древностью,
острым ощущением преходящего характера всего сущего и поисками высшего оправ-
дания человеческого существования Леопарди был очень близок Унамуно и оказал
непосредственное влияние на поэтическое творчество последнего.
18 Виньи Альфред Виктор де (1797-1863) - французский писатель-романтик, в твор-
честве которого преобладает мотив одиночества и страданий личности в мире стяжа-
тельства.
19 Лепау Николаус (наст, имя Франц Нимбш фон Штреленау) (1802-1850) - авст-
рийский поэт.
20 Клейст Генрих фон (1777-1811) - немецкий писатель, в творчестве которого ирра-
ционально-романтическое сплавлено с жизненной достоверностью и элементами
социальной сатиры.
21 Амьель Энрике Федерико (1821-1881) - швейцарский писатель. Его "Интимный
дневник" привлек внимание Унамуно, видевшего в биографическом жанре непосред-
ственного предшественника своей "ниволы", экзистенциальной новеллы, которая и
должна был», по его замыслу, не чем иным, как духовной биографией конкретного
человека "из плоти и крови", историей его духовной драмы.
22 Кентал Антеру Таркину ди (1842-1891) - португальский поэт, один из любимых
авторов Унамуно (наряду с Сенанкуром и Леопарди). В конце жизни пережил
глубокий духовный кризис, пришел к пессимизму и мистицизму, что нашло выраже-
ние в последних частях его полного собрания сонетов и в цикле "Скорбные стихи",
изданном уже после самоубийства Кентала. Для Унамуно Кентал - "автор бессмерт-
ных сонетов, самая трагическая фигура в нашей литературе".
23 Honni soft qui mal у pense - позор тому, кто подумает об этом плохо (франц.).
Девиз Ордена Подвязки.
П. ИСХОДНЫЙ пункт
1 Индивид, подобный атому, есть абстракция... - тезис социологического реализма,
позиции которого отстаивал Огюст Конт, утверждая онтологическую первичность
общества по отношению к индивиду.
2 Бельфор {Balfour) Артур Джеймс, граф (1848-1930) - английский консервативный
политик, глава правительства с 1902 по 1906,
3 Созданная немецким философом Иоганном Готлибом Фихте (1762-1814) концеп- *
* Жизнь.
388
О трагическом чувстве жизни у людей и народов
ция абсолютного, неделимого Я, синтезирующего в себе я - деятельного субъекта - и
не-я, то есть эмпирическую природу.
4 Макс Штирнер (псевд.; наст, имя - Каспар Шмидт) (1806-1856) - немецкий
философ-младогегельянец, теоретик анархизма. В книге “Единственный и его собст-
венность” (1844) пытался последовательно отстаивать солипсизм в антропологии,
этике и праве. Основная мысль Штирнера состоит в том, что идеалы и социальные
атрибуты человека представляют собой нечто всеобщее, тогда как всякая эмпириче-
ская личность единична; поэтому все, что относится к ’’человек/* вообще, не относит-
ся к данному (**единственному”) Я; понятия "человек", "право”, "мораль” и т. п. -
суть отчужденные формы индивидуального сознания.
5 Точная формула категорического императива Канта: "...Поступай только согласно
такой максиме, руководствуясь которой ты в то же время можешь пожелать, чтобы
она стала общим законом” (Кант И. Соч. Т. 4. Ч. 1. С. 260). Еще один вариант:
"...Поступай так, как если бы максима твоего поступка посредством твоей воли долж-
на была стать всеобщим законом природы” (там же. С. 261).
6 Primum rivers, demde pbdosopbari - сначала жить, потом философствовать (лат.).
Изречение принадлежит Николо Макьявелли (см. Максимовский В. Новые книги о
Макьявелли Архив К.Маркса и Ф.Энгельса. М.-А, 1930, кн. 5. С. 147).
7 Приведенный эпизод составляет содержание одиннадцатой главы третьей книги
"Воспоминаний о Сократе" Ксенофонта - "Разговор с Феодотой о друзьях", где Со-
крат поведал Феодоте о философии как искусстве помотать при родах истины, пови-
вальном искусстве, майевтике, и та попросила его стать при ней сводником.
* Time and Space. A metaphysical essay - Время и пространство, Метафизический этюд
(англ.).
9 More geometrico - геометрическим способом (лат.). Метод, которым Спиноза излагал
свою Этику,
10 Климент Александрийский Тит Флавий (ум. до 215) - христанский теолог и писа-
тель. Стремился к синтезу эллинской культуры и христанской веры, не ощущая
глубоких противоречий между двумя идейными мирами, к которым он принадлежал.
В трактатах “Увещание к эллинам” и “Педагог”, а также в собрании набросков,
объединенных под заглавием “Строматы” (“Узорчатые ковры”), христианство пред-
ставлено как просветительское учение, ниспровергающее языческие суеверия. Пред-
ставленный им тип христанства, сохраняющий черты античного философского гума-
низма, не нашел себе места в средневековой мысли и ожил лишь в философии так
называемого христианского гуманизма в эпоху Возрождения (Эразм Роттердамский,
Мор).
11 Теннисон Альфред (1809-1892) - английский поэт-сентименталист. Цикл поэм
“Королевские идиллии” (1859), основанных на Аргуровских легендах. Драмы
“Королева Мария” (1875), “Бекет” (1879),
12 Le bon sens est la cbose du monde la mieux partagee - здравый смысл есть вещь,
распределенная справедливее всего (франц.).
III. ГОЛОД ПО БЕССМЕРТИЮ
1 Сократ говорит. "Поэт - если только он хочет быть настоящим поэтом - должен
творить мифы, а не рассуждения" (Платон. Собр. соч. Т.2. М., 1993. С. 11.). Он
говорит также, что в течение жизни ему много раз снился один и тот же сон, в
котором ему слышались всегда одинаковые слова: "Сократ, твори и трудись на по-
прище Муз", Прежде, до суда, Сократ думал, что это призыв заниматься философией,
а после суда он понял, что речь идет о поэзии. Что же касается Унамуно, то он
389
КОММЕНТАРИИ
убежден, что философия и поэзия - близнецы-сестры, если вообще не одно и то же.
Далее Сократ говорит: "Да, пожалуй, оно и всего уместнее для человека, которому
предстоит переселиться в иные края, - размышлять о своем переселении и переска-
зывать предания о том, что ждет его в конце путешествия” (там же).
2 "Призрак тенъГ, то есть "ничто”; Пиндар - древнегреческий поэт конца VI-V веков
до Р.Х. Сохранились эпиникии Пиндара - хоровые песнопения для торжественных
случаев, оды, написанные сложными сменяющимися размерами со множеством
мифологических отступлений, соединенных с основным сюжетом трудноуловимыми
ассоциативными связями.
3 Кальдерон де ла Барка (Педро) (1601-81) - знаменитый испанский поэт эпохи
Возрождения. Унамуно считает, что в его драме "Жизнь есть сон” ставятся важней-
шие вопросы христианской этики, в этой связи он называл Кальдерона "великим
доктором, создавшим "Жизнь есть сон” (в повести "Святой Мануэль Мученик"),
присваивая Кальдерону высокий титул "доктора церкви", который католической
церковью присуждается самым выдающимся богословам, таким как Августин и Фома
Аквинский.
4 Е quindi uscimmo a riveder 1е steUe - И здесь мы вышли вновь узреть светила (пер.
М.Лозинского) (Ад, песнь 34, 139).
5 Копая - исп. строфа, народное четверостишие-восьмисложник.
6 Купер (Каупер) (Cowper) Уильям (1731-1800) - английский поэт-сентименталист.
7 Ней might afford ту miseries a shelter - ад мог бы дать моим невзгодам кров (англ.).
8 Uhomme est ptoissable. И se peut; mats, pbrissons en resistant, et, si te neant nous est
r6s&rve, ne faisons pas que ce soit une justice - Человек обречен на гибель. - Пусть так,
но погибнем, сопротивляясь, и если нам уготовано небытие, то постараемся, чтобы
оно не было заслуженным.(франц.).
9 "Входящие, оставьте упованья! "(Ад III, 7) (пер. М.Аозинского) - надпись, начер-
танная на дверях дантовского ада.
10 Peri linganno estremo chio etemo mi credea - Лишился я иллюзии последней, я верил
в свое бессмертие (ит.).
11 Lmfmita vanita del tuft - бесконечной тщете всего (ит.).
12 "Такая решимость и достойна и прекрасна - с ее помощью мы словно бы зачаро-
вываем самих себя" (Платон. Соб. соч. Т. 2. С. 76).
13 "...Нечего тревожиться за свою душу человеку, который в течение целой жизни
пренебрегал всеми телесными удовольствиями,., который шалея за иными радостями,
радостями познания, и, украсив душу не чужими, но подлинно ее украшениями -
воздержанностью, справедливостью, мужеством, свободою, истиной, ожидает странст-
вия в Аид, готовый пуститься в путь, как только позволит судьба” (Платон. С. 76).
14 Мишель Жюль (Michelet Jules) (1798-1874) - французский историк, автор мону-
ментальной и вдохновенной “Истории франции”, а также ряда лирических сочине-
ний: “Гора”, “Птица” и др.
15 Точная цит.: "Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей
повредит?” (Матф. XVI, 26).
16 Гал. V, 14.
17 Graeculos - греки (лат.).
18 Хорег - в Древней Греции богатый гражданин, подготовивший хор для драматиче-
390
О трагическом чувстве жизни у людей и народов
ских или лирических состязаний.
19 “О подражании Христу” - книга, излагающая общехристианские истины и мораль,
как ее понимали в средние века. Переведена на все европейские языки (на русский -
К.П.Победоносцевым. СПб., 1898) и издавалась более 2000 раз. Основной тон книги
- аскетизм. Автор, проповедующий смирение как одну из основных христианских
добродетелей, скрыл свое имя. Авторство приписывают весьма различным лицам. В
числе их называют Иоанна Скота Эриугену, св. Бернарда, Иннокентия III и др. В
19в. громадное большинство исследователей высказалось в пользу тою, что автором ее
был Фома Кемпийский, основатель союза "благочестивых братьев".
20 Боккаччо Дж. Жизнь Данте/^Боккаччо Дж. Малые произведения. Л, 1975. С. 549.
21 Имеется в виду св. Франциск Ассизский. Унамуно ссылается на жития Франциска
Ассизского, составленные Фомой Челанским.
22 Фернандес - возможно, имеется в виду Фернандес Ардавин Луис (1892-1962),
испанский поэт и драматург.
23 Юность Сида - Родриго Диас де Бивар, прозванный Сид (искаженное арабское
"господин") Воитель (1043-99) - испанский рыцарь, прославившийся в боях Рекон-
кисты, герой национального эпоса "Песнь о моем Сиде". "Родриго” или "Юношеские
годы Сида” (Podrigo, } de las Mocedades del Cid) - вторая поэма, посвященная Сиду.
24 Avidus malae famae - жаждущий дурной славы (лат.).
25 Гуно (Gounod) Шарль (1818-93) - знаменитый французский композитор, один из
создателей лирической оперы, классический образец которой - "Фауст".
IV. СУЩНОСТЬ КАТОЛИЦИЗМА
1 Святой Афанасий Александрийский (293-373). Свое богословское исповедание
излагал полемически, в борьбе против арианства. Творения: "Слово против язычни-
ков”, “Слово о воплощении Слова”, “Об истолковании псалмов”, “Три слова против
ариан” и др.
2 Хилиазм - (от греч. giXidt - тысяча) вера в "тысячелетнее царство" Бога и правед-
ников на земле. Термин обычно применяется к раннехристианским учениям, осуж-
денным церковью в 3 в., но возрождавшимся в средневековых ересях и позднейшем
сектантстве.
3 Явление Христа в силе, славе и на облаках - "И вы узрите Сына Человеческого,
сидящего одесную силы и грядущего на облаках небесных” (Марк XIV, 62).
4 Немесий (NspscrioQ -• епископ Эмесский в Финикии, живший около 400; написал
книгу “О природе человека”, в которой соединяет с неоплатонизмом христианское
учение о бессмертии души, свободе воли, божественном промысле и т. п. См.: Неме-
сий. О природе человека. Почаев, 1905.
5 Лактанций А. Целий Фирмиан (ум. 317) - христианский богослов. Наиболее зна-
чительными произведениями являются "Divinae mstitutionef ("Божественные установ-
ления", первая попытка изложить на лат. яз. основные положения христианского
вероучения) и "De mortibus persecutorum* ("О смерти гонителей", доведено до времен
правления Диоклетиана). На понимание Аактанцием христианства большое воздейст-
вие оказали поздние гностики и сформировавшиеся на римской почве морально-
религиозные идеи Гуманисты считали его "христианским Цицероном".
6 Орфеотелесты (посвященные жрецы) учили, что Зевс породил Диониса Лисея
("Отрешителя"), чтобы освободить (отрешить) душу, заключенную в человеческом
теле (Soma), как в гробнице (Serna), и приготовить ей путь к вечному блаженству.
391
КОММЕНТАРИИ
7 Попытка Эмпедокла сочетать гилозоистическую систему и спиритуализм,.. -
имеется в виду гротескное сочетание ионинской натурфилософии и орфико-
пифаюрейскою учения о душе в поэмах древнегреческою философа Эмпедокла
(ок.490 - ок. 430 до н.э.) “О природе” и ^Очищения”.
• Гал. II, 20.
9 Мальбранш Никола (1638-1715) - французский философ, один из главных предста-
вителей окказионализма. В противоположность пантеизму Б.Спинозы утверждал, что
мир существует в Боге. Основное сочинение " Разыскания истины” (1674-1675).
10 Никейский собор - состоявшийся в г. Никея первый Вселенский собор, осудивший
арианство и составивший Никейский символ, формулу христианскою вероучения.
11 Социанство, или антитринитарное учение социан, получило свое название по имени
Фауста Социна (1539-1604). Наиболее смелое рационалистическое учение в протес-
танстской богословской науке, а также секта.
12 Гарнак (Hamack) Адольф - протестантский богослов, представитель ричлианской
школы. Общий тон воззрений пессимистический. Борьба, которую пришлось вести
христианству во 2 в., заставила ею от многого отказаться. Живая вера как будто
превратилась в обязательное исповедание определенных формул, общение с Христом -
в христологию, искание царствия Божия - в учение о бессмертии и обожении, сво-
бодная проповедь - в ученую экзегетику и науку, представители свободных служений
- в профессиональный клир, братья по вере - в опекаемых миром, горячие молитвы -
в торжественные гимны и молебные пения. В процессе обмирщения христианства во
2 в. Г. большое значение придает гностицизму, вынудившему церковь заключить свое
учение в неподвижные формулы символов и построить свою собственную метафизику
(учение Оригена).
13 ороитю^ - обеих (греч.).
14 Quid ad aetemitaiem? - что к вечности (ведет) ? (лат.).
15 Credo - верую (лат.) Символ веры.
16 Aunque estamos en pobo convertidos,
en ti, Setter, nuestra esperansa fa,
que tomaremos a vivir vestidos
con came у 1a piel que nos cubrfa.
17 Педро Малой де Чаиде (1530-1596?) - испанский писатель и августинский монах,
ученик брата Луиса де Леона и автор знаменитою трактата, проникнутою аскетиче-
ским духом, "Обращение Магдалины”, который является памятником высокой кас-
тильской Литературы.
11 DmgHcb - вещественное (нем.).
19 Ех орете operate - из творения творящее (лат.), термин схоластики.
20 Энкарнасьон - юрод в Парагвае.
21 Оливейра Мартинс (1845-1894) - португальский политик и историк.
22 Кафтан (Kaftan) - немецкий богослов, представитель ричлианской школы.
25 Альбрехт Ричль (1822-1889) - протестантский теолог, занимался главным образом
исследованием Новою Завета. Вместе с тюбингенской школой разделял убеждение в
том, что понимание историческою развития христианства является центральным
вопросом протестантской догматики. После разрыва в 1856 г. с тюбингенцами при-
ступил к развитию собственной теологической системы, на которую оказали влияние
Кант и Шлейермахер. Отличительной чертой является отсутствие эсхатологии. Ричль
392
О трагическом чувстве жизни у людей и народов
является первооткрывателем так называемою культурпротестантизма, который был
преодолен только диалектической теологией Согласно Карлу Барту, учение Ричля не
составило эпохи, но было лишь эпизодом в истории новой теологии. Он видит в нем
завершение эпохи Просвещения.
24 Loci communes - “Общие места” (лат.) Меланхтон Филипп (1497-1560) - немец-
кий протестантский богослов и педагог, сподвижник М.Аютера. Составитель Аугс-
бургского исповедания. "Знать Христа, - говорит Меланхтон, - значит знать Его благо-
деяния, а не Его природу, как говорят схоластики”.
25 Эрнст Трельч (1865-1923) - немецкий теолог, философ, историк религии; один из
основателей социологии религии.
26 Theologia deutscb - Немецкое богословие (нем.).
27 "Отче! прости им, ибо не знают, что делают” (Лука XXIII, 34).
28 No те mueve, mi Dios, para quererte, el cielo que me tienes prometido.
29 Луази Альфред (1857-1940) - священник, лидер модернизма. Программная работа
"Евангелие и церковь". В 1908 г. отлучен от церкви Проповедовал "религию человеч-
ности". В последний период жизни выступал против идеи трансцендентности Бога.
Умер непримиренным.
30 Леруа (Le Roy) Эдуард (1870-1954) - французский ученый и философ, последова-
тель А Бергсона. Представитель католического модернизма. Dogme et Critique - “Догма
и критика” (франц).
31 Rationale obsequium - разумную уступку (лат.).
32 Credo ut mteVigam, "верю, чтобы понимать" - изречение, приписываемое Ансельму
Кентерберийскому.
33 Credo quia absurduml - верую, ибо абсурдно !(лат.).
34 И faut s'abGtir - надо поглупеть, не надо умничать (говоря о Боге) (франц).
35 Дрносо Кортес Хуан (1809-1853) - испанский эссеист и дипломат, католический
философ, автор работ: "Эссе о католицизме, либерализме и социализме" и
"Рассуждение о Библии".
36 Жозеф де Местр (1753-1821) - граф, французский публицист, политический дея-
тель и религиозный философ. Один из вдохновителей и идеологов европейского кле-
рикально-монархического движения первой половины 19 в. См.: Карсавин ЛП.
Жозеф де Местр/ /Вопр. филос. 1989. 3.
37 Quod apud muhos unum mvenitur non est erratum, sed traditum - то, что мы обнару-
живаем как мнение большинства, не есть заблуждение, но традиция (лат.).
38 Ааменне Фелисите Робер (1782-1854) - аббат, знаменитый францухский писатель.
В своем "Опыте о равнодушии в вопросах религии" он ищет новых доказательств
истинности католицизма и находит их во всеобщем признании. Согласно Ааменне,
критерий истины лежит не в индивидуальном уме, как думали философы, а в убежде-
нии народов.
39 Генрих Сусо (1295 ?-1366) - немецкий монах и мистик, ученик знаменитого
Майстера Экхарта.
40 АпсШа tbeologiae - служанка теологии (лат.).
41 Брукс (Brooks) Ван Вик (1886-1963) - американский литературовед, близок к
культурно-исторической школе. Автор работ по истории американской литературы
19 в.
393
КОММЕНТАРИИ
42 Дунс Скот Иоанн (1266?-1308) (по прозванию Doctor subtiles, тонкий доктор) -
последний и самый оригинальный представитель золотого века средневековой схола-
стики. См.: Соловьев В. Дунс Скот//Христианство. Энциклопедический" словарь. Т. !.
М.» 1993.
43 Ченнинг (Channing) Уильям Эллери (1780-1842) - американский проповедник
унитаризма.
V. РАЦИОНАЛЬНОЕ РАЗЛОЖЕНИЕ
1 Предвосхищение основания - название логической ошибки.
2 Бальмес Хайме (1810-1848) - испанский священник и философ. Его учебник по
прикладной логике "Суждение” получил широкое распространение. Ему принадлежат
другие сочинения, среди которых выделяется его работа “Протестантизм в сравнении
с католицизмом в их связях с европейской цивилизацией”.
3 Per saltern - скачком, перепрыгивая (лат.).
4 Александр Афродизийский (кон. 2 - нач. 3 вв.) - древнегреческий философ перипа-
тетической школы. Комментатор Аристотеля, оказал влияние на падуанскую школу
(П.Помпонацци и др.).
5 Пьетро Помпонацци (1462-1525) - итальянский философ, ведущий представитель
аристотелизма эпохи Возрождения. В духе учения о двойственной истине отвергал
возможность рационального доказательства бессмертия души как истины религиозно-
го откровения, нравственная добродетель - сама по себе естественная награда челове-
ка. Сочинение “О бессмертии души” вызвало бурные нападки со стороны ортодок-
сального томизма.
6 Tractates de mmortaJitate animae - Трактат о бессмертии души (лат.).
7 Основные начала - имеется в виду книга “Основания социологии” (The principles of
sociology) английского философа и социолога Герберта Спенсера (1820-1903), кото-
рый был одним из родоначальников позитивизма.
1 Cant - ханжество, лицемерие (англ.).
9 Платон. Собр. соч. в 4 - х т. 2. С. 412.
10 Adprobandum - согласно доказанному (лат.).
11 Placitem - мнение, указ (лат.).
12 Uirum - ли (лат.).
13 Sed contra est или respondeo dicendum - быть против или соглашаться (лат.).
14 More scholastico - схоластическим способом (лат.).
15 Вине (Vinef) Александр Рудольф (1797-1847) - швейцарский богослов и историк
литературы. За свои богословские сочинения получил прозвание ’’протестантского
Паскаля**. Из историко-литературных трудов Вине особенной славой пользуется его
“Этюд о Паскале” (Ptedes sur Blaise Pascal P., 1848); по словам Сент-Бева, это одна
из наиболее глубоких и искренних книг среди всей литературы, посвященной Паска-
лю.
16 Odium antitheologicum - антитеологическая ненависть (лат.).
17 Иоанн 7, 49.
11 Соловьев Вл. Сер. (1853-1900), - русский религиозный философ.
19 Фогт (Фохт) (Vogt) Карл (1817-1895) - немецкий естествоиспытатель и антропо-
394
О трагическом чувстве жизни у людей и народов
лог. Сторонник трансформизма и вульгарною материализма, утверждал, что мозг
производит мысль так же, как печень - желчь.
20 Геккель Эрнст (1834-1919) - немецкий биолог-эволюционист, представитель есте-
ственнонаучного материализма, сторонник и пропагандист учения ЧДарвина.
21 Бюхнер Людвиг (1824-99) - немецкий врач, естествоиспытатель и философ, сто-
ронник вульгарного материализма и социального дарвинизма.
22 Вирхов Рудольф (1821-1902) - немецкий патолог и общественный деятель. Автор
теории целлюлярной патологии и один из основателей Партии свободомыслящих в
Германии.
23 Carpe diem - лови день, т. е. пользуйся моментом, лови мгновения. Гораций:
"Пользуйся днем, меньше всего веря грядущем/*.
24 Sub aetemitatis specie - с точки зрения вечности (лат.).
25 Ad hommem - от человека (исходя из человека) (лат.).
26 Кемпис (Kempis) - приписываемая Фоме Кемпийскому книга "О подражании
Христу*’.
27 Дидро Дени (1713-84) - французский философ, материалист и атеист, писатель,
основатель и редактор “Энциклопедии, или Толкового словаря наук, искусств и реме-
сел”.
28 A parte ante и a parte post - до и после (лат.).
29 Кардуччи {Carducci) Джозуэ (1835-1907) - итальянский поэт и общественный
деятель. Поэма “К Сатане” (1863) о победе разума над религией, “Ямбы и эподы”
(1867-1879), “Варварские оды” (1877-1889), исследования по истории итальянской
литературы. Лауреат нобелевской премии (1906).
30 hasta que bajo el Ecuador rendida,
a las Hamadas del color que huye,
la ajada prole una mujer tan s6lo
tenga у un hombre,
que erguidos entre trozos de montafias,
en muertos bosques, libidos, con ojos
vitreos te vean sobre inmenso cielo,
oh, sol ponerteX
(Пер. Унамуно, опубликованный в его книге "Сишхи”)
31 Ciencia - знание, наука (исп.).
32 Locksley НаП - Запертый чертог (англ.).
33 Арнолд {Arnold) Мэтью (1822-1888) - английский поэт утонченного и меланхоли-
ческого стиля, а также один из виднейших литературоведов и критиков своего вре-
мени. Считал, что на смену пришедшей в упадок религии должна прийти поэзия.
Человечество "обратится к поэзии, дабы осмыслить для нас жизнь, утешить нас и
поддержать". Автор стихотворных сборников “Эмпедокл на Этне”, “Новые поэмы” и
др., а так же книг “Критические опыты”, “Культура и анархия” и др.
34 Вордсворт (Уордсуорт) Уильям (1770-1850) - английский поэт-романтик, пред-
ставитель "озерной школы".
35 Брюнетьер (Brunetiere) Фердинанд (1849-1906) - французский критик, историк и
теоретик литературы. Смену литературных направлений и эстетических вкусов объяс-
нял художественными устремлениями творческой личности (“История французской
литературы классического периода”, 1904-1912).
395
КОММЕНТАРИИ
36 Cerium est quia imposstbUe est - достоверно, потому что невозможно (лат.). Цитата
из Тертуллиана: "И похороненный воскрес - достоверно, потому что невозможно”.
37 Контингенциализм - от contingent, случайный, возможный. Согласно Дж.С. Миллю,
внешний мир есть не что иное, как мир возможных ощущений (Л4й/ J. St. Ап
examination of sir V7. Hamiltons philosophy. London, 1872. P.232).
VI. НА ДНЕ БЕЗДНЫ
1 Parce unicae spei totius orbis (Tertullianus, Adversus Marcionem) - Спаси единственную
надежду всего мира (Тертуллиан. Против МаркиоНа) (лат.).
2 Initium sapientiae Итог Domini - начало мудрости - страх Божий (лат.).
3 Timor mortis - страх смерти (лат.).
4 Timor vitae - страх жизни (лат.).
5 Pppur si muovel - А все-таки она вертится! (ит.). Знаменитые слова Галилея.
6 Роберт Браунинг (Browning) (1812-1889) - английский поэт, ввел в английскую
лирику жанр монолога-исповеди.
7 Кузен Виктор (1792-1867) - французский философ, глава школы эклектического
спиритуализма.
* Primum supervivere, deinde superesse - сначала выжить, а затем превзойти (лат.).
9 Август Герман Франке (Prancke) (1663-1727) - знаменитый немецкий богослов и
педагог, последователь Шпейера, основателя пиетистского богословия.
10 Перевод АКосс. См.: Унамуно М. Избр. в 2-х т. Т. 1. С. 34.
11 Servum aibitrium - рабство воли (лат.) См.: Мартин Лютер. О рабстве воли//Эразм
Роттердамский. Филос. произв. М., 1987.
12 Gouffre - бездонная пропасть (франц.).
13 Янсенизм - религиозно-философское течение в католицизме, которое восприняло
некоторые черты кальвинизма (в догмате о предопределении). Основатель - Янсений,
голландский богослов 17 в. Янсенизм осужден папством.
14 Пор-Рояль - парижское аббатство, ставшее центром янсенизма.
15 Сен-Сиран (Жан Дювержье, аббат, 1581-1643) - французский священник, по
происхождению баск, родом из Байоны, ученик и соратник Корнелия Янсениуса.
Сен-Сиран превратил парижское аббатство Пор-Рояль в центр янсенизма.
14 И Иньиго в своем послушании тоже совершил убийство разума - см. об этом: .
Агония христианства.
17 "Если бы Бога не было, его следовало бы выдумать" - эти слова принадлежат Воль-
теру.
18 I charge that there be no theory or school founded out of me (Myself and Mine) - Я
наказываю не строить на мне ни теорий, ни школ (“Я и подобные мне”). Уолт
Уитмен. Листья травы. М., 1982. С. 214. [Перевод Г.Кружкова].
19 Memento mori - Помни о смерти! (лат.) Форма приветствия, которым обменивались
при встрече монахи ордена траппистов, основанного в 1664 г.
20 A posteriori - из последующего (лат.), знание, полученное из опыта, в противопо-
ложность a priori (из предшествующего), знанию, предшествующему опыту и незави-
симому от него.
396
О трагическом чувстве жизни у людей и народов
21 Кардиотика - от грея. Карвш сердце. Унамуно имеет в виду особую логику сердца,
логику чувства, а не разума, подчеркивая этим словом ее отличие от обычной,
’’головной”, логики.
VII. ЛЮБОВЬ, БОЛЬ, СОСТРАДАНИЕ И ЛИЧНОСТЬ
1 Пер. И.Бунина (Джордж Гордон Байрон. Избранное. М, 1986. С. 127).
2 Pratelli, а ип temp6 stesso, kmort е Morte Ingenero la sorte - Любовь и смерть судьбой
неумолимой Для человека слиты воедино (итал.).
3 Смерть сына - трагический эпизод жизни самого Унамуно, сыгравший значительную
роль в его духовной биографии. Этим событием означен поворот Унамуно к религи-
озно-философским исканиям, начало которым положило эссе " Никодим фарисей”
(1897). В этой связи биографы вводят термин "религиозный кризис 1897 г".
4 NibU votitum qum praecognitum - ничто не может стать предметом желания прежде,
чем будет познано (лат.).
5 Тот страждет высшей мукой, Кто радостные помнит времена В несчастии (Пер.
М.Лозинского). (Данте Алигьери . Божественная комедия. М., 1982. С. 40).
6 Джамбаттиста Вико (1668-1744) - итальянский философ, один из основоположни-
ков историзма.
7 Инстинктом одушевления (итал.).
• Новая наука (ит.) - "Основания новой науки об общей природе наций" (1725) -
знаменитая книга Вико, в которой исторический процесс представлен как объектив-
ный и носящий провиденциальный характер, а история каждого народа - как прохо-
дящая три фазы: божественную (теократия), героическую (аристократия) и челове-
ческую (демократия).
9 Они представляют себе и вместе с тем верят (Тацит. Анналы. V,10).
10 Огюст Конт (1798-1857) - французский философ, основоположник позитивизма и
социологии. Выдвинул теорию стадий интеллектуальной эволюции человечества: теоло-
гической, метафизической и позитивной, или научной.
11 Фалес из Милета (ок. 625 - ок. 547 до Р.Х) - древнегреческий философ, родона-
чальник греческой философии. Возводил все многообразие вещей к единой первости-
хии - воде.
12 Ксенофонт (ок. 430-354 до Р.Х.) - древнегреческий писатель и историк, ученик
Сократа.
13 Анаксагор (ок. 500-428 до Р.Х) - древнегреческий философ, учил о неразрушимых
элементах - "семенах" вещей и движущем принципе мирового порядка - "нусе",
организующем элементы.
14 "Творческая эволюция" - сочинение французского философа А Бергсона (1859-
1941), в котором подлинная и первоначальная реальность представлена как метафи-
зически-космический процесс, "витальный порыв", "творческая эволюция"; ее струк-
тура - "длительность", постигаемая только посредством интуиции, противопоставляе-
мой Бергсоном интеллекту.
15 Артур Шопенгауэр (1788-1860) - немецкий философ-иррационалист. В своем глав-
ном сочинении "Мир как воля и представление" утверждает, что сущностью мира
является неразрушимая воля, слепое и бессмысленное влечение к жизни. Путь осво-
бождения индивидуальности видит в сострадании, бескорыстном эстетическом созер-
цании, аскетизме, которые достигаются в состоянии, близком буддийской нирване
("квиетив воли").
397
КОММЕНТАРИИ
16 Эдуард Гартман (1842-1906) - немецкий философ-идеалист, сторонник панпсихиз-
ма. Основой сущего считал абсолютно бессознательное духовное начало - мировую
волю ("Философия бессознательного"). В этике вслед за Шопенгауэром разрабатывал
идею пессимизма.
17 Ad extra - вовне (лат.).
11 Косвенная цитата из Нового Завета (Деян. XVII, 28),
19 Эмануэль Сведенборг (1688-1772) - шведский философ, создатель теософского
учения о "потусторонней жизни" и о поведении бесплотных духов.
20 Джузеппе Мадзини (1805-72) - итальянский политический деятель, основатель
тайного общества "Молодая Италия". Борьбу за национальное освобождение Италии
считал религиозным долгом каждого итальянца.
VIII. ОТ БОГА К БОГУ
1 Timor fecit deos - страх создает богов (лат.). Естаций (Estacio) (40?-96) - латинский
поэт.
2 Смит (Smith) Робертсон Уильям (1846-1894) - шотландский ученый, специалист
по сравнительному религиеведению.
3 Ens summum, primion movens - верховное бытие, перводвигатель (лат.).
4 Deus propter exceUentiam non mmerito nihd vocatur - Бог вследствие своего совершен-
ства не заслуживает никакого названия (лат.).
5 Vox popidi - vox Dei - глас народа - глас божий (лат.).
6 В своем "Опыте о равнодушии в вопросах религии" Ламенне ищет новых доказа-
тельств истинности католичества и находит их во Всеобщем признании. Критерий
истины, по мнению Ламенне, лежит не в индивидуальном уме, как полагает филосо-
фия, а в убеждении народов.
7 Ср.: "Ты бы не искал Меня, если бы Я не был в тебе" ("Ты не стал бы искать Меня,
если бы уже не обрел Меня"). Блез Паскаль. Мысли. XXIII: VII.
* KvsOpaoryrov iireAwastai М al - молиться всем богам и богиням (греч.).
9 Унитаризм - антитринитаризм вообще и протестантский антитринитаризм в узком
смысле.
10 Социанская ересь отвергает догмат о Троице и божественность Христа.
11 Ens redlissimum - наиреальнейшее сущее (лат.).
12 Pater noster - Отче наш (лат.).
13 Точная цитата: "Сказал безумец в сердце своем: "нет Бога"" (Псалом 13, 1).
IX. ВЕРА, НАДЕЖДА И МИЛОСЕРДИЕ
1 Sanctiusque ас reverentius visum de actis deorum credere quam scire. (Tacito,
Germania$4) - "...благочестивее и почтительнее безоговорочно верить в содеянное
богами, чем тщиться его познать" (Корнелий Тацит. Соч. в 2-х т. Т. 1. М., 1993. С.
367).
2 Здесь играют испанские слова: сгеег (верить) и сгеаг (творить).
3 Курно (CoumoQ Антуан-Огюстен (1801-1877) - французский математик, извест-
ный своими трудами в области теории вероятности.
4 По окончаньи речи, вскинув руки И выпятив два кукиша, злодей Воскликнул так:
398
О трагическом чувстве жизни у людей и народов
"На, Боже, обе штуки! “ (пер. МЛозинского).
5 Vaudeville - водевиль (франц.).
6 Брат Хуан де лос Анхелес (1536-1609) - испанский францисканский мистик, автор
знаменитых Диалогов о завоевании духовного и сокровенного царствия Божия
(Dialogos de la conquista del espiritual у secret© reino de Dios).
7 xavxasv kcicti - "Да будет Бог все во всем” (1 Кор. 15, 28).
X. РЕЛИГИЯ, МИФОЛОГИЯ ЗАГРОБНОЙ ЖИЗНИ И АПОКАТАСТАСИС
1 "Да, пожалуй, оно и всего уместнее для человека, которому предстоит переселиться
в иные края, - размышлять о своем переселении и пересказывать предания о том, что
ждет его в конце путешествия" (Платон. Собр, соч. в 4-х т. т. 2. С. 11).
2 Est enim pietas iustitia adversum deos - благочестие есть справедливость по отношению
к богам (лат.).
3 Мигель де Молинос (1628*1691) - испанский гетеродркс, чья доктрина, так назы-
ваемый молиносизм, представлена в его “Духовном руководителе”, трактате, оказав-
шем большое влияние на его эпоху и послужившем фундаментом для квиетизма.
Приговорен к пожизненному тюремному заключению, отрекся от своих доктрин.
4 Permanere animos arbitrator consensu nationum omnium (TuscuL Quaest., XVI, 36) -
Все народы признают, что душа сохраняется (после смерти) (лат.) (Цицерон).
5 Баск Нуньес де Бадбоа (1475-1517) - испанский конкистадор.
6 Познай самого себя! - надпись на фронтоне Дельфийского храма.
7 Карлейль Томас (1795-1881) - английский публицист, историк, философ. См.: Кар-
лейль Т. Теперь и прежде. М., 1994. В письмах и статьях Унамуно 90-900-х годов
часто упоминается знаменитая книга Карлейля "Герои, культ героев и героическое в
истории".
* Сенека Луций Анней (ок. 4 до Н.Э.-65 н.э.) - римский политический деятель, фило-
соф и писатель, представитель стоицизма. Воспитатель Нерона; по приказу Нерона
покончил жизнь самоубийством. Презрение к смерти, проповедь свободы от страстей
отличают его философско-этические произведения “ Письма к Луцилию”, трактаты и
полные риторического пафоса трагедии “Эдип”, “Медея” и др.
9 Ista moUri - прожить заново (лат.).
10 Как человек, который видит сон
И после сна хранит его волненье,
А остального самый след сметен,
11 Таков и я, во мне мое виденье
Чуть теплится, но нега все жива
И сердцу источает наслажденье;
(Рай XXXIII, 58, 61, перевод М.Лозинского).
12 Так топит снег лучами синева;
(Рай XXXIII, 64)
13 Passione impressa - произведенное волненье (итал .).
14 О.Гратри (Альфонс) (1805-1872) - французский философ и священник, автор
трактата “О познании Бога”.
15 Коши Огюстен Луи (1789-1857) - французский математик, ин. поч. ч. Петерб. АН
(1831). Один из основоположников теории аналитических функций. Автор трудов по
399
КОММЕНТАРИИ
теории дифференциальных уравнении, математической физике, теории чисел, геомет-
рии, а также классических курсов математического анализа.
16 Папини Джованни (1881-1956) - итальянский писатель, публицист, переводчик и
пропагандист произведений Унамуно в Италии. Прошел путь от анархистского бун-
тарства к католицизму. Автор книг “Трагическая ежедневность” (1906), “История
Христа” (1921), “Живой Дднте” (1933) и др.
17 Антонио Мачадо (1875-1939) - один из самых значительных испанских поэтов XX
века.
1в Эспронседа Хосе де (1808-1842) - испанский поэт-романтик.
19 Адо4 para vivir еп santa cdma, о sobra la materia о sobra abna (ucn.).
20 Материя, согласно Школе, являющаяся принципом индивидуации.,. - термин
"принцип индивидуации" встречается впервые у Фомы Аквинского в одноименном
сочинении De prmcipio individuationis. В средневековой схоластике принципом инди-
видуации называется постулат об онтологических началах (основах) индивидуации. С
точки зрения концептуализма, типологические различия вещей создает форма, а
индивидуальные - материя; реализм основой индивидуации считал не материю, а
форму, которая создает неповторимость и "отделенность" вещей; номинализм начала
индивидуации усматривал во внешних характеристиках вещи - ее положении во
времени и пространстве, а также в ее имени, - и все объективно сущее считал инди-
видуальным, даже абстракции, поскольку они суть материальные знаки вещей.
21 Ориген (ок. 185-253 или 254) - знаменитый христианский богослов и философ,
представитель ранней патристики. Если в догматическом смысле под апокатастасисом
понимали предстоящее обращение всех людей в христианскую веру и обретение
святыми вечного блаженства в царстве славы, после Страшного Суда и преображения
всего мира, то Ориген понимал под апокатастасисом обращение всех существ, не
исключая и дьявола. В 6 в. Церковь отвергла это представление как "оригеновскую
ересь" и твердо стояла за вечность наказаний нечестивых в аду. Тем не менее пред-
ставление это проявлялось опять в 9 в. у Иоанна Скота Эриугены, в 19 в. - в так
называемом примирительном богословии
22 Эвмениды Эсхила - трагедия в составе поставленной впервые в 458 и единственной
дошедшей до нас полностью трилогии “Орестея” (“Агамемнон”, “Хоэфоры”,
“Эвмениды”), повествующей о кровавых преступлениях зловещего рода Атридов.
25 "Боже мой! Боже мой! почему Ты меня оставил?" (Матф. XXVII, 46).
24 "Все существующее - каждое в отдельности - хорошо, а все вместе очень хорошо,
ибо все Бог наш "создал весьма хорошо" (Августин. Исповедь. Кн.7, XII, 18. С. 181),
25 Франклин Бенджамин (1706-1790) - американский просветитель, государственный
деятель, ученый.
26 "Все будут замкнуты - ответ мне был, Когда вернутся из Иосафата В той плоти
вновь, какую кто носил. Здесь кладбище для веривших когда-то, Как Эпикур и все,
что вместе с ним, Что души с плотью гибнут без возврата" (пер. М.Лозинского).
27 Шарль Бонне (Bonnefon) - швейцарский натурфилософ 18 в., сторонник префор-
мизма.
21 Фридрих Кристофор Этингер (1702-1782) - немецкий писатель; был пастором в
Вюртемберге. Основная идея Этингера - жизнь всего мира, одушевление всех вещей.
Духовные силы пронизывают вселенную; в человеке они выражаются в sensus
communis, который является органом понимания всего духовного в мире. Истинное
понимание вселенной может иметь только тот, кто умеет соединить в одно целое
400
О трагическом чувстве жизни у людей и народов
учение Св. Писания, показания природы и собственный разум. Мистицизм Этингера
опирается, с одной стороны, на Св. Писание, с другой - на сочинения Я.Беме и Све-
денборга и каббалу, он имеет специфическую окраску - алхимическую и магическую.
29 Lasciate ogni spenmza! - оставь надежду всякий (ит.). "Оставь надежду всяк сюда
входящий! м (пер. Пастернака). "Входящие, оставьте упованья! и (пер. Лозинского).
30 Оливер Венделл Холмс (1809-1894) - американский романист и эссеист.
XI. ПРАКТИЧЕСКАЯ ПРОБЛЕМА
1 Человек обречен на гибель. - Пусть так, но погибнем, сопротивляясь, и если нам
уготовано небытие, то постараемся, чтобы оно не было заслуженным (Сенанкур.
Оберман. Письмо ХС).
2 Фулье (Фуйе) Альфред (1838-1912) - французский философ-эклектик, объединяв-
ший идеи волюнтаризма с принципами позитивизма; сторонник органической школы
в социологии; автор работ по психологии народов.
3 Уэллс Герберт Джордж (1866-1946) - английский писатель, классик научно-
фантастической литературы. Политическое мировоззрение Уэллса представляло разно-
видность фабианства.
4 Слова предводителя педантов о том, что мы пришли в этот мир не для тою,
чтобы быть счастливыми, а для тою, чтобы исполнить свой долг... - эти слова
принадлежат И.Канту.
5 Виндельбанд Вильгельм (1848-1915) - немецкий философ, глава баденской школы
неокантианства. Определяет философию как учение о ценности. Автор трудов по
истории философии.
6 Гельдерлин Фридрих (1770-1843) - немецкий поэт. В творчестве, сочетающем
принципы просветительского классицизма и зарождающегося романтизма (оды,
лирика, трагедия "Смерть Эмпедокла"), выражено стремление к слиянию человека с
природой (в духе античности), переживание разлада с обществом и самим собой.
7 In adiecto - в определении (лат.).
• Матф. 25: 14-29.
9 Джон Мильтон (1608-1674) - английский поэт, политический деятель. В период
английской буржуазной революции 17 в. сторонник индепендентов. В двух памфлетах
"Защита английского народа" (1650, 1654) выступил как поборник суверенитета
английской республики, противник феодальной реакции. В поэмах "Потерянный рай"
(1667) и "Возвращенный рай" (1671) в библейских образах аллегорически отразил
революционные события, поставил вопрос о праве человека нарушать освященную
богословием мораль.
10 Кромвель Оливер (1599-1658) - деятель Английской буржуазной революции 17 в.,
руководитель индепендентов.
11 Мораль доминиканца инквизитора, который отправляется в Прованс, чтобы жечь
сердца альбигойцев - в 1209-1229 гг. по инициативе папства были предприняты
крестовые походы против альбигойцев, участников еретического движения в Южной
Франции 12-13 вв.
12 Экхарт Иоганн (Майстер Экхарт) (ок. 1260-1327) - представитель немецкой
средневековой мистики, доминиканец, проповедовал на немецком языке. В учении об
абсолюте выделял безосновное божественное ничто ("бездну") как основу всего
401
КОММЕНТАРИИ
сущего, В 1329 папской буллой многие тезисы учения Экхарта объявлены еретиче-
скими.
13 Таулер Иоганн (ок. 1300-1361) - немецкий мистик, доминиканец, проповедник,
ученик Экхарта. Оказал влияние на деятелей немецкой Реформации.
14 Рейсбрук (Рюисбрук) Ян (1293-1381) - известный мистик; состоял викарием
церкви св. Гудулы в Брюсселе, затем удалился в августинский монастырь Грунендаль,
близ Ватерлоо, и сделался его настоятелем. Мистика Р. выражалась, с одной стороны,
в порицании церковной обрядности и ханжества, с другой - во внутреннем устройст-
ве монастыря наподобие братства апостольских времен. Основал свое братство об-
щинной жизни. Известен под именем Doctor ecstaticus. Главные сочинения: “Об
истинном созерцании” и “О семи ступенях любви”.
15 Каталина Сиенская (Святая) (1347-1380) - итальянская монахиня, автор сборни-
ка “Благочестивых посланий”.
16 Ангелина (Анжела) Фолиньосская - святая Римско-Католической Церкви. Орден
францисканцев. Канонизирована в 1309.
17 Доминго де Гусман (Святой) (1170-1221) - испанский проповедник, основатель
ордена доминиканцев в 1206. Сражался с альбигойцами.
14 Escuelas Pias - Школы Благочестия (йен), религиозный орден, основанный в конце
16 века Святым Хосе де Каласанс для воспитания детей бедняков.
19 Луис де Леон (1527-1591) - выдающийся испанский поэт эпохи Возрождения,
подвергся преследованиям инквизиции.
20 Анни Безант (1847-1933) - участница индийского национально-освободительного
движения. Англичанка. Возглавляла в Индии Литу гомруля, боровшуюся в годы 1-й
мировой войны за достижение Индией самоуправления в рамках Британской импе-
рии.
21 Макьявелли Никколо (1469-1527) - итальянский политик и историк, автор знаме-
нитого трактата “Государь”, основным пафосом которого является упрочение госу-
дарственной власти. Ради достижения этой цели считал допустимыми любые средства,
отсюда происходит термин ’’макиавеллизм” для определения политики, пренебрегаю-
щей нормами морали.
22 Virtu - добродетель (ит.),
23 Краузизм - школа последователей немецкого философа Карла Христиана Фридриха
Краузе (1781-1832). Краузе предпринял попытку объединить теизм и пантеизм в
системе так называемого панентеизма (ввел этот термин). Его доктрины имели
громадное влияние в Испании, благодаря деятельности Хулиана Санс дель Рио и его
учеников. В Европе краусизм распространился благодаря сочинениям Краузе
“Основание естественного права”, “Система морали” и “Система философии”.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ: ДОН КИХОТ В СОВРЕМЕННОЙ ЕВРОПЕЙСКОЙ ТРАГИКОМЕДИИ
1 Якоб Беме (1575-1624) - немецкий философ, по профессии сапожник, мистика и
натурфилософия Беме оказали значительное влияние на немецкий романтизм.
2 Omnium scientiarium princeps - царь всех наук (лат.).
3 Хантингтон Арчер Мильтон (1870-1955) - североамериканский испанист и библио-
граф, основатель Hispanic Society of America.
4 Kidturkampf - борьба за Культуру (нем.).
402
О трагическом, чувстве жизни у людей и народов
56vxco^6v - подлинное сущее (греч.).
6 Maladie du stecle - Ьолеэнъ века (франц.).
7 Кристофер Марло (1564-93) - английский драматург. Освобождение личности от
аскетическрй средневековой морали, богоборческий пафос характеризуют трагедии
"Тамерлан 'Великий" и "Трагическая история доктора Фауста". Предполагаемый соав-
тор У.Шекспира в некоторых ранних пьесах.
• Эвфорион - сын Фауста и Елены во второй части Фауста Гете. Символ соединения
классического античного идеала красоты с современным духом неудовлетворенности
и исканий.
9 Симон Маго - иудейский сектант, один из основателей гностической философии.
Хотел купить у святого Петра дар творить чудеса, с тех пор торговля средствами
спасения, а также продажа и покупка церковных должностей и духовного сана,
которая в средние века практиковалась папством и королями, получила название
симонии.
10 Ърриг si muove - А все-таки она вертится! (иг.),
11 Demimondame - полусветская (франц.).
12 Брат Диего де Эстелла (1521-1578) - испанский монах, францисканец, автор
сочинений “О тщете мира” и “Сто благочестивейших размышлений о любви Бога”.
13 Corrumpere et corrumpi saecuhon vocatur - идти в ногу с веком (лат.).
14 amtorcimenti deUafannosa grandiosita. spagnola - мучительных судорогах испанской
мании величия (ит,).
15 Тридентский Собор (1545-1563), решения которого легли в основу программы
Контрреформации.
16 Пикаро - главный персонаж плутовского романа.
17 Хоакин Коста (1844-1911) - испанский юрист и историк.
11 Хорхе Манрике (1440-1479) - испанский поэт эпохи Предренессанса. Своей
славой обязан одному произведению - прекрасной поэме "Строфы на смерть отца
дона Родриго" (1476), ставшей классическим произведением испанской поэзии.
Поэма содержит в себе глубокую и оригинальную концепцию жизни и смерти, чрез-
вычайно близкую Унамуно тему несправедливости смерти.
19 Idola fori - идолы площади (лат.). Заблуждения, вызванные неточностью, условно-
стью, образностью обыденного словоупотребления (Ф. Бэкон).
20 Flatus vocis - пустой звук (лат.).
21 La Chartreuse de Рагте - Пармская обитель (франц.).
22 Абен Тофайль (Abentofail) (1100-1185) - арабо-испанский мыслитель и врач,
автор новеллы “Философ самоучка”.
23 Homo sum, ergo cogito - я человек, следовательно я мыслю (лат.).
21 Cogito ut son Michael de Unamuno - я мыслю как Мигель де Унамуно (лат.).
25 Менендес и Пелайо Марселино (1856-1912), - испанский историк литературы и
эстетик.
26 Бенедетто Кроче (1866-1952) - итальянский философ, историк, литературовед,
политический деятель. Представитель итальянского неогегельянства, основоположник
"этико-политической" школы в итальянской историографии. Автор трудов по филосо-
фии истории, эстетике, понимаемой как "наука о выражении", истории культуры,
403
КОММЕНТАРИИ
истории Италии 1871-1915 и Европы 19 в.
27 Вивес Хуан, Луис (1492-1540) - испанский гуманист и философ.
21 Скотизм - средневековая философская школа 14-15 вв., возникшая в кругу учени-
ков Дунса Скота.
29 Common sens - здравый смысл (англ.),
30 Язычник из Кордовы, которою многие христиане считали своим... - Сенека был
родом из Кордовы. Близость идей позднего стоицизма и раннего христианства приве-
ла к тому, что в 4 в. в христианской среде была создана апокрифическая переписка
Сенеки с апостолом Павлом.
31 Сайнет - одноактная комедия, пьеса, нередко шутливого содержания. В Испании
этот жанр получил распространение в XVIII.
32 Иоанн XIX: 1-6.
33 См. Дон Кихот, часть 2, гл. XLVI,
34 Горацио Уэлпол (Horacio Walpole) (1717-1797) - английский писатель.
35 Felix culpa! - Счастливая вина! (лат.).
36 Подобно тому, как освободил каторжников... - См.: Дон Кихот, часть 1, гл XXII.
37 Писарро Франциско - знаменитый испанский конкистадор, покоритель Перу.
31 Саласар и Торрес Августин (1642-1675) - мексиканский поэт, гонгорист.
39 Speo quia absurdum - надеюсь, ибо абсурдно (лат.), вместо верую (cnedb), ибо
абсурдно.
40 Искал уединения Бедной Стремнины ... - глава XXV “Дон Кихота” Сервантеса
повествует о том, как Дон Кихот в подражание Амадису Галльскому, который, будучи
отвергнут сеньорой Орианой, наложил на себя покаяние и удалился на Бедную
Стремнину, уединился для покаяния у подножия горы в Сьерре Морене.
41 Моргат - один из персонажей рыцарских романов, которыми зачитывался Дон
Кихот.
42 Пульчи - полишинель, шут (маска неаполитанской комедии).
43 Joie de vivre - радость жизни (франц.).
44 Клавиленьо - деревянный конь, набитый ракетами и взлетевший на воздух, когда к
хвосту его поднесли горящую паклю, которого Дон Кихот принимает за волшебного
летающего коня. См. Дон Кихот, часть 2, гл. XLI.
45 Топофобия - боязнь определенного места.
46 Савонарола Джироламо (1452-98) - настоятель монастыря доминиканцев во Фло -
ренции. После изгнания Медичи из Флоренции в 1494- г. стал фактическим правите-
лем Флоренции и пытался превратить ее из города Возрождения в средневековый
монастырь. Осуждал культуру Возрождения (организовывал сожжение произведений
искусства), обличал папство и призывал церковь вернуться к аскетическому идеалу
христианской жизни. В 1497 г. отлучен от церкви и по приговору приората казнен.
47 Разгромить балаганчик Маэсе Педро... - о том, как Дон Кихот разгромил балаган-
чик бродячего раешника Маэсе Педро, вступив в бой с куклами, Сервантес поведал в
гл. XXVI второй части “Дон Кихота”.
41 Ларра Марьяно Хосе де (1809-1837) - испанский писатель, автор романтической
драмы “Масиас” (1834), герой которой является также персонажем большого исто-
рического романа “Паж короля Энрике Слабого” (1834), в котором обнаруживается
4(М
кгония христианства
влияние Вальтера Скотта и Виктора Гюго. Покончил жизнь самоубийством из-за
несчастной любви.
49 Иоанн VI: 15.
АГОНИЯ ХРИСТИАНСТВА
Перевод сделан по изданию: Unamuno М. La agonfa del cristianismo. Madrid, 1966.
ВВЕДЕНИЕ
1 Военная диктатура моей бедной испанской родины... - речь идет о военной дикта-
туре Примо де Риверы, пришедшей к власти в 1923 г. в результате вступления коро-
ля Альфонса XIII в сговор с генералами. Унамуно публикует ряд статей, содержащих
не только резкие выпады против диктатора ("Когда диктатор говорит о свободе, -
пишет он, например, в одной из этих статей, - он вкладывает в эти слова то значе-
ние, которое могли дать ему инквизиция и иезуиты”. Цит. по: Madrid F. Los
desterrados de la dictatura. Madrid, 1930. P. 50), но и крайне непочтительную аттеста-
цию короля. После этого Унамуно, ректор Саламанки, был отстранен от преподава-
ния и сослан на Канарские острова. Под давлением общественного мнения диктатор
через несколько месяцев "помиловал" Унамуно и разрешил ему вернуться. Но тот
заявил, что не вернется на родину до тех пор, пока не будет свергнута диктатура.
Унамуно удалился в добровольную эмиграцию и продолжал вести борьбу с диктату-
рой, публикуя статьи и памфлеты. В Испании лозунгом борьбы студенческой молоде-
жи за демократию стали слова: "Да здравствует Республика и Унамуно! Долой дикта-
туру! “. Эмиграция Унамуно закончилась лишь в феврале 1930 г.? после падения
Примо де Риверы.
2 FnquAte sur la monarchic - Исследование о монархии (франц.).
3 Шарль Морра (Maurras) (1868-1952) - французский писатель и политик, руково-
дитель Французского Действия и сторонник реставрации монархии.
4 Жозеф де Местр (1753-1821) - граф, французский публицист, политический деятель
и религиозный философ. Один из вдохновителей и идеологов европейского клерикаль-
но-монархического движения первой половины 19 в. См. Карсавин АП. Жозеф де
Местр//Вопр. филос. 1989. № 3.
5 L’Action Frangaise - Французское Действие (франц.).
6 Эрнест Ренан (1823-1892) - французский писатель. В "Истории происхождения
христианства" (1863-1883) пытался осмыслить евангельские легенды, исключив из
них все сверхъестественное.
7 Святая Тереса де Хесус (1515-1582) - испанская монахиня, реформатор кармелит-
ского ордена, видная писательница. Оставила несколько книг биографического и
мистического содержания. Стиль Св,Тересы оказал значительное влияние на после-
дующее развитие кастильской лирики. Главное произведение: Castillo interior. В Эску-
риале хранятся рукописи с автобиотрафией Св.Тересы. Наряду с Св. Иаковом блажен-
ная Тереса считается особой покровительницей Испании. Ее имя в миру - Тереса де
Сепеда-и-Аумада. Родилась и выросла в Авиле.
• Священник Гиацинт (pire Hyacinthe, Chads Marie Loyson) (1827-1912) - видный
представитель французского старокатоличества (его духовной драме посвящена по-
следняя глава “Агонии христианства”). В середине 60-х годов он пользовался в Па-
риже большим успехом как проповедник среди образованных и аристократических
кругов Второй Империи. Обвиненный в 1867 в либеральных воззрениях, он в целях
самооправдания отправился в Италию. По дороге он выступил в Женеве на первом
конгрессе мира за уравнение протестантов и евреев с католиками, за что генерал
ордена кармелитов, в который Г. вступил в 1859, запретил ему проповедовать, На это
405
КОММЕНТАРИИ
Г. ответил выходам из ордена и апелляцией к собравшемуся тогда Ватиканскому
собору. Д альнейшее пребывание Г. в лоне католической церкви стало невозможным,
особенно после того, как он, сблизившись с немецкими старокатоликами, отказался
признать догмат о непогрешимости папы. 10 октября 1869 он был отлучен от церк-
ви. Г., не слагая священства, женился в 1872, чем вызвал большой скандал в ультра-
монтанских кругах. В Женеве он организовал eglise catbdlique nationale с женатыми
священниками, причащением под обоими видами и литургией на народном языке.
9 Мир с самим собой каждый из нас заключает, как Дрн Кихот, не раньше, чем
смерть станет у ею смертною одра,» - перед кончиной разум Дон Кихота прояс-
нился и он умер, как добрый христанин, исповедавшись и раскаявшись в своих
сумасбродствах (см. главу LXXIV второй части романа Сервантеса).
I. АГОНИЯ
1 Консепгизм - одно из основных направлений в испанской литературе 17 в., пред-
ставители которого выдвигали требование обновления литературного стиля путем
обогащения значений поэтического слова, что внешне выступало в осложнении фор-
мы, затрудняло непосредственное восприятие их произведений.
2 Святой Гроб Господень - пещера в саду Гефсиманском, послужившая местом погре-
бения и местом Воскресения Христова, - величайшая христианская святыня, на по-
клонение которой искони стекаются массы богомольцев со всех концов христианско-
го мира.
3 Consummatum est! - Свершилось! (лат.) - предсмертный возглас Христа: "Когда же
Иисус вкусил уксуса, сказал: совершилось! и, преклонив главу, предал дух” (Иоанн
XIX, 30).
4 Dubitare - сомневаться (лат.).
5 Лука I, 39-56.
6 Janua coeli! от pro nobis - Врата небесные! Молись за нас! (лат.).
7 Оу trnbaUos de Jesus - Труды Иисуса (порт.).
1 Mater Creatoris, от pro nobis! - Матерь Создателя, молись за нас! (лат.).
II. ЧТО ЕСТЬ ХРИСТИАНСТВО?
1 "Христианскость" - исп. cristiandad.
2 Sola fide - только верою (спасется человек) (лат.). Слова Мартина Лютера и лозунг
лютеранской Реформации. "Оправдание верою" противопоставляется католическому
"оправданию делами".
3 Retigio quoe non religat - религия (связь), которая не связывает (лат.).
4 Мальтус Томас Роберт (1766-1834) - английский священник и экономист, автор
труда “Опыты о законе народонаселения, влияющем на будущее усовершенствование
общества, с замечаниями по поводу размышлений м-ра Годвина, м-ра Кондорсе и
других авторов” (1798), в котором утверждал, что население растет быстрее, чем
общественное благосостояние; следовательно, общественный прогресс всегда будет
иметь границы. Предлагал поэтому посильное "воздержание" от деторождения.
III. СЛОВО И БУКВА
1 Янсений - голландский богослов (17 в.). Положил начало религиозно-философскому
течению в католицизме, которое восприняло некоторые черты кальвинизма (в догма-
те о предопределении). Янсенисты резко выступали против иезуитов. Янсенизм рас-
406
Агония христианства
пространился главдым образом во Франции (центр - Пор-Рояль) среди буржуазных
кругов и части аристократии (потерял значение к середине 18 в.). Осужден папст-
вом.
2 Кайзерлинг Герман (1880-1946) - немецкий писатель и философ-иррационалист,
проповедовал возвращение к целостности бытия через обращение к восточной мудро-
сти (" Путевой дневник философа", 1919).
3 Voficgeist, "народный ду£ немецких романтиков», - это понятие восходит к Гердеру
и немецким романтикам, усиленно разрабатывалось в конце XIX в. немецкими лин-
гвистами и психологами. Унамуно интересовался этими работами и использовал их
для создания своего понятия интраистории.
4 Chosespassees - минувшие (франц.).
5 Альфред Луази (1857-1940) - священник, преподавал экзегетику в Католическом
ин-те в Париже, в 1893 г. снят за отрицание абсолютной безошибочности Библии, в
1909-26 пт. преподавал историю религии в Колледж де Франс. Лидер модернизма.
Программная работа - "Евангелие и церковь" (Париж, 1902). Б 1908 г, отлучен от
церкви. Проповедовал "религию человечности". В последний период выступал против
идеи трансцендентности Бога. Умер непримиренным.
6 Арианство - течение в христианстве в 4-6 вв. Его зачинатель - священник Арий (ум.
в 336) из г.Александрии. Ариане не принимали один из основных догматов христи-
анской церкви о единосущности Бога Отца и Бога Сына. Согласно учению Ария,
Христос как творение Бога Отца есть существо ниже Его стоящее. Арианство осуж-
дено как ересь церковными соборами в 325 и 381 годах.
7 La Dtesse Prange - богиня Франция (франц).
• Сен-Сиран (Жан Дювержье, аббат, 1581-1643) - французский священник, по
происхождению баск, родом из Байонны, ученик и соратник Корнелия Янсениуса.
Сен-Сиран превратил парижское аббатство Пор-Рояль в центр янсенизма, религиоз-
ного течения внутри католической церкви, сближавшегося с протестантизмом.
3 Ъхскуэ Жан-Бениль (1627-1704) - французский священник, писатель и ритор.
Определял религиозную политику Луи XIV, яростно боролся против протестантизма, в
1682 г. утвердил декларацию о галликанских свободах. Боролся с квиетизмом Фене-
лона.
10 Мадзини Джузеппе (1805-72) - вождь республиканско-демократического крыла
итальянского Рисорджименто. Основатель "Молодой Италии". Активный участник
Революции 1848-49 гт., глава правительства Римской Республики 1849 г,, в 1860 г.
один из организаторов похода "Тысячи". Призывая к национальному освобождению
Италии и ее объединению революционно-демократическим путем, считал участие в
освободительной борьбе религиозным долгом каждого итальянца.
11 Бог, который в одиночестве удалился на гору, когда толпы народа хотели провоз-
гласить Его царем» - "Иисус же, узнав, что хотят придти, нечаянно взять Его и
сделать царем, опять удалился на гору один" (Ин. VI, 15).
12 О Карлистской войне 1873-1876 гг. Унамуно сохранил детские впечатления и
позднее описал эти события в новелле "Мир в войне" (Paz еп la guerra, 1897), пред-
ставив в ней баскский народ в гражданской войне, как личность в борьбе с самой
собою.
13 Это же самое имя носят по материнской линии мои дети... - Унамуно был женат
на Кармен Лисаррага.
407
КОММЕНТАРИИ
IV. АВИСАГА СУНАМИТЯНКА
1 У евреев ” Первая книга Царей” - это Третья книга Царств в Библии.
2 Ratio - разум (лат.).
3 Vemunft - здравый смысл (нем.).
4 Phantasia поп homo - не человек, а сказка (лат.).
5 Альфред де Виньи (1797-1863) - франц, писатель-романтик.
6 Гете говорил о Мефистофеле, хак о злой силе, которая,,. - "Творит добро, всему
желая зла" (пер. Б.Пастернака).
7 Поль Бурже(1852-1935) - французский писатель. В романе "Ученик” (1889) отвер-
гал гуманность разума, противопоставляя ему религиозную мораль.
1 Поль Валери (1871-1945) - французский поэт. Основные темы философской лирики
("Юная Парка”, "Морское клатбище”, "Очарования”) - размышления о сущности
познания и природе творчества.
9 Луи Вейо - воинствующий церковник середины XIX века.
10 ”Croir еп Diet? и "Cornir ё Diet? - "верить в Бога” и "верить Богу".
11 Эразм Роттердамский (1469-1536) - туманист эпохи Возрождения (глава "север-
ных гуманистов”), филолог, писатель. Сыграл значительную роль в подготовке Рефор-
мации, но не принял ее.
12 Пелагий (ок. 360 - после 418) - христианский монах, зачинатель пелахианства,
учения, распространившегося в странах Средиземноморья в 5 в.; в противовес кон-
цепции благодати и предопределения Августина пелагианство делало акцент на нрав-
ственно-аскетическом усилии самого человека, отрицая наследственную силу греха.
Осуждено как ересь на третьем Вселенском соборе (431).
13 Учение Святого Августина о благодати - блаж. Августин, утверждая, что после
падения грех в человеке стал господствующим началом, что свобода к добру утрачена
и на место ее явилась неизбежность греха, понимал благодать как силу внутреннюю,
которая производит в душе грешника само желание добра независимо от его воли и
помимо всяких заслуг; Августин определял поэтому благодать как внушение доброй
воли и, поскольку воля определяется познанием, поскольку, другими словами, мотив к
доброделанию дается верою, присваивал благодати и самое созидание веры как прин-
ципа, которым обусловливается все то, что благодать производит в человеке (отсюда
его: все, что не от веры, - трех). Следствием такого воззрения являлось у Августина
то положение, что благодать действует непреодолимо, побеждает даже и противобор-
ствующую волю; а на естественный в этом случае вопрос, почему же веруют и спаса-
ются не все, - прямым и последовательным ответом явилось учение о безусловном
предопределении.
V. МУЖЕСТВО ВЕРЫ
1 Virtus - добродетель (лат.). Virtus, а также производные от него virta итальянского
Возрождения и virtue английского Возрождения обозначают качество тех, кто соеди-
няет в себе мужскую стойкость и нравственное благородство.
2 furor theologieus - богословское неистовство (лат.).
3 futabat se coUeum Jovis tenere - полагал, что держит Юпитера за ... (лат.).
4 Абулия (от а - отрицательная частица и хреч. роиХ^ - воля, болезненное безволие,
отсутствие желаний и побуждений к деятельности).
408
Агония христианства
5 И.К.Юсман (1848-1907) - французский новеллист. В своем творчестве эволюциони-
ровал от натурализма к христианскому мистицизму.
6 Амьель Энрике Федерико (1821-81) - швейцарский писатель. Его "Интимный
дневник" привлек внимание Унамуно, видевшего в биографическом жанре непосред-
ственного предшественника своей "нивольГ, экзистенциальной новеллы, которая и
должна быть, по его замыслу, не чем иным, как духовной биографией конкретного
человека "из плоти и крови", историей его духовной драмы.
7 Святой Хуан де ла Крус (1542-91) испанский мистик, одна из крупнейших фигур
в кастильской лирике. Главные произведения: "Восхождение на гору Кармел",
"Темная ночь души", "Пламя живой души", "Духовный гимн". Оказал значительное
влияние на Унамуно.
1 Франсуа Фенелон (1651-1715) - французский прелат и писатель либерального
направления мысли. В книге "Диалоги мертвых", а также в утопическом романе
"Приключения Телемака" высказывает идеи квиетизма; выступил в защиту
Ж М. Гюйон, осужденной церковной комиссией, возглавляемой Боссюэ, за
"безнравственное еретическое учение" - квиетизм.
9 Ж М. Гюйон (1648-1717) - последовательница Молиноса во Франции, была осужде-
на за свои взгляды церковью и заключена в Бастилию.
10 Мигель де Молинос (1628-91) - испанский гетеро доке. Его доктрина, изложенная
в книге "Духовный путеводитель" (Рим, 1675), легла в основу квиетизма. В 1685 г.
Молинос был заключен в тюрьму, а 68 тезисов квиетизма - осуждены как ересь
Римской Католической Церковью. В квиетизме, учении, возникшем внутри католи-
цизма и доводящем идеал пассивного подчинения воле Божией до требования быть
безразличным к собственному спасению, Унамуно видит одно из свидетельств само-
уничтожения воли к вере, в котором проявляется "агония" католицизма.
11 Игнасио Сулоага (1870-1945) - испанский живописец, творчество которого тесно
связано с идеологическим комплексом "поколения 98", в рамках которого передовой
испанской интеллигенцией конца 19 - начала 20 вв. осуществлялась самокритичная
рефлексия испанской национальной традиции. Создал грандиозный живописный
образ "черной Испании" - уродливой, мрачной, но величественной. По отзывам
современников, его картины действовали так же, как произведения Барохи, Асорина,
Унамуно, Ортеги. Об идеологическом характере живописи Сулоаги см.: Тергерян
И.А. Испытание историей. Очерки испанской литературы 20 века. - М., 1973. - С.
39-40.
12 Mens Sana in corpore sano - в здоровом теле здоровый дух (лат.).
13 Peau de chagrin - Шагреневая кожа (франц.).
14 citta dolente - Селенья скорби, т.е. ад (из "Божественной комедии" Данте).
15 яаС р£ d aywvi^opsvo^ xavza spcpazsuszai - Все подвижники воздерживаются от
всего: те для получения венца тленного, а мы - нетленного (греч.).
16 zov xaXov aytova iryfovipat - подвигом добрым я подвизался, течения совершил,
веру сохранил (греч.).
VI. ТАК НАЗЫВАЕМОЕ СОЦИАЛЬНОЕ ХРИСТИАНСТВО
1 Константин I Великий (274-337) - римский император с 306 г. Поддерживал
христианство, создал почву для его возвышения, дал своим сыновьям христианское
воспитание, созвал Никейский собор для улаживания спора с арканами. Перед смер-
тью крестился. В православной Церкви признается святым и равноапостольным.
409
КОММЕНТАРИИ
2 Закон Двенадцати Таблиц (Leges XII Tabularum) - древнейшая письменная фиксация
римскою права, осуществленная в 451-450 до н.э.
3 Каноническое право - совокупность решений церковных соборов и постановлений
римских пап, регулирующих вопросы внутрицерковной организации, некоторые
семейно-брачные и имущественные отношения. Наиболее известная кодификация
Каноническою права - Свод каноническою права 1582 (Corpus juris canonici).
4 Ребра божественного антипатриота, пронзенные копьем - "Но один из воинов
копьем пронзил Ему ребра, и тотчас истекла кровь и вода” (Иоанн XIX, 34) "Сотник,
стоящий напротив Его, увидев, что Он, так возгласив, испустил дух, сказал: истинно
Человек Сей был Сын Божий” (Марк XV, 39).
5 Святое Сердце Господне - почитание сердца Иисусова в католической церкви уста-
новлено в конце XVII в. Основанием для нею послужили видения Маргариты Алакок,
монахини из монастыря в Пар-ле-Мониаль, описавшей эти видения. Первое общество
св. Сердца Иисусова было основано в 1693 г. в монастыре Пар-ле-Мониаль. О культе
Сердца Иисусова (Sacre Соеиг) см. Вышеславцев Б.П. Сердце в христианской и ин-
дийской мистике//Вопр. филос. 1990. № 4. С. 72-7’5.
6 Ламенне Фелисите Робер де (1782-1854) - французский публицист и религиозный
философ, аббат, один из родоначальников христианского социализма, с позиций кото-
рого критиковал капитализм.
7 "Ибо нищих всегда имеете с собою, а Меня - не всегда" (Иоанн, XII, 8).
1 Lourdes - "Лурд" (франц) - один из последних романов Эмиля Золя из цикла "Три
города", включающего в себя: "Лурд” (1894), "Рим” (1896), "Париж” (1898).
Герой романа, священник Пьер Фроман потерял веру в Бога и, в поисках истины,
отрешился как от "Лурда" с его "жульническими поповскими чудесами", так и от
"Рима", где вместо "очищенного и модернизированного католицизма" Фроман нахо-
дит лишь интриги, обман, лицемерие и преступление.
9 Хайме Бальмес (1810-1848) - испанский священник и философ. Автор широко
известною в Испании учебника по прикладной логике, а также ряда работ, среди
которых выделяется его трактат “Протестантизм в сравнении с католицизмом в их
связях с европейской цивилизацией”.
10 Виктор Эммануил Савойский (1759-1824) - король Италии и Сардинии; осуществ-
лял ультраконсервативную политику, направленную против либеральных реформ,
явившихся результатом наполеоновских войн.
11 Орден, основанный старым воякой...- орден иезуитов, основанный Игнатием Лойо-
лой, который молодость провел при дворе Фердинанда Католического, затем поступил
в армию, был тяжело ранен и остался хромым. После этого у него возник замысел
основания нового монашеского ордена, "дружины Иисуса" (phalanx Jesu), замысел,
навеянный идеей воинствующей католической церкви и монашества как ее воинства.
Орден утвержден Папой Павлом III в 1540 г.
12 Силлабус (позднелат. syllabus - перечень) - приложение к энциклике Пия IX
(1864), осуждавшее прогресс, разум, свободу совести, демократию, социализм, ком-
мунизм.
13 Святой Петр отрекался от Учителя ... - см. Матф. XXVI, 69-75.
VII. АБСОЛЮТНЫЙ ИНДИВИДУАЛИЗМ
1 Ультрамонтанство - направление (с 15 в.) в католицизме, отстаивающее идею
неограниченной верховной власти римского папы, ею право вмешиваться в светские
дела любого государства. С 16 в. активные поборники ультрамонтанства - иезуиты.
410
Агония христианства
2 Мене, Текел, Перес - Мене, Мене, Текел, Упарсин (Дон. V, 25-28), слова, чудесно
начертанные перстами руки человеческой на стене дворца Вавилонскою царя Валта-
сара. Призванный тогда пророк Даниил объяснил царю смысл означенных слов сле-
дующим образом: Бог исчислил царство твое, оно взвешено на весах иразделено.
Известно, что Бальтасар был убит в ту же ночь Персами, осаждавшими тогда Вави-
лон, и на Вавилонский престол вступил Д арий Мидянин.
3 Шатобриан Франсуа Рене де, виконт (1768-1848) - французский писатель, роман-
тик, выразитель идеологии дворянско-монархической реакции. В книге "Гений хри-
стианства" (1802) пытался защитить христианское богословие от научной критики.
Повести "Атала" (1801), "Рене" (1802).
4 Трейчке (Treitscbke') Генрих (1834-1896) - немецкий историк националистической
ориентации; сторонник объединения Германии под гегемонией Пруссии. Главный
труд: "Немецкая история в 19 в.”
5 Фаланстер - образцовое социалистическое общество (Фурье).
6 Гибеллины - политическое направление в Италии 12-15 вв., возникшее в связи с
борьбой за господство в Италии между "Священной Римской империей" и папст-
вом. Гибеллины - сторонники императора, выражали интересы нобилей (феодалов), а
Римских пап поддерживали гвельфы, в основном выражавшие интересы пополанов.
Однако в ходе борьбы нередко ориентация менялась: пополаны переходили в лагерь
гибеллинов, а нобили - гвельфов. С 14 в. во Флоренции и ряде других городов гвельфы
разделились на черных ("партия" нобилей) и белых ("партия" богатых горожан).
7 Che fece per vdtate й gran rifiuto - отрекся в малодушии своем (ит.) (пер.
М.Лозинского).
1 Non raggioniam di lor, та guarda е passas - они не стоят слов: взгляни - и мимо
(ит.) (пер. М.Лозинского).
VIII. ВЕРА ПАСКАЛЯ
1 Revue de Mitapbysique et de la Morale - журнал "Метафизика и мораль" (франц.).
2 Pugio fidei cbristianae - меч христианской веры (лат.).
3 Сабунде Рамон (ум. в 1432) - испанский врач, философ и богослов. Автор трактата
“Естественная теология”.
4 Пробабилизм (от лат. probabHis - вероятный, возможный) - моральная система,
исследующая условия принятия решений о возможных поступках в спорных случаях.
Иезуиты использовали пробабилизм для обоснования моральной допустимости любых
своих поступков (путем стирания граней между дозволенным и недозволенным,
нравственным и безнравственным, добром и злом). С резкой критикой пробабилист-
ской морали выступил Б.Паскаль (Письма к провинциалу. - Спб., 1898).
5 Знаменитый аргумент пари - аргумент, который был, по-видимому, навеян Паска-
лю его занятиями теорией вероятности применительно к практике игр: "Между нами
и Богом - бесконечность хаоса. Где-то на краю этой бесконечности идет игра - что
выпадет, орел или решка. На что вы поставите?". Разум говорит о равной вероятно-
сти орла и решки, однако, когда вмешивается сердце, становится очевидным, что,
ставя "на решку" (т.е. на отсутствие Бога), мы теряем свою конечную жизнь, кото-
рая и так обречена, ставя же "на орла" (т.е. на существование Бога), мы можем
выиграть "бесконечно счастливую жизнь". Отсюда очевидно, что ставить следует
только "на орла".
6 Vineam Domini Sabaotb - Виноградник Господа Саваофа (лат.).
7 Le Mystere de Jisus - Тайна Иисуса (франц.).
411
КОММЕНТАРИИ
* Naturcdi rationis humanae Uonme certi cognosces posse - свет естественного человече-
ского разума делает возможным познание (лат.).
9 Пирронисты - последователи Пиррона (ок. 360 - ок. 270 до Р.Х.), древнегреческого
философа, основателя скептицизма (пирронизма). Пиррон учил, что человеческие
суждения о вещах произвольны, следует воздерживаться от каких-либо суждений
вообще (так называемое эпохе) и пребывать в состоянии атараксии и апатии.
10 Diraisonnements - безумные речи (франц).
11 Хуан Мараталл (1860-1911) - испанский поэт, писавший на каталонском языке.
Автор ставших сегодня классическими произведений La vaca cega (Слепая корова),
La saidana (Сардана (каталонский народный танец)) и др.
12 Лео Таксиль (наст, имя Габриэль Антуан Пажес) - французский публицист 19 в.,
вступивший в орден иезуитов с целью их разоблачения, а затем опубликовавший
острые антиклерикальные памфлеты “Долой скуфью”, “Гротескные сутаны”, “Охота
на ворон” и др. Широко известна также его “Забавная библия”.
13 Propos sur le cbristianisme - Тезисы о христианстве (франц).
14 Святой Павел сказал,, .что по отношению к строю ортодоксальной доктрине он
еретик - возможно, здесь Унамуно имеет в виду следующее высказывание Апостола
Павла: "Ибо надлежит быть и разномыслиям между вами, дабы открылись между
вами искусные** (1 Кор, XI, 19). Винцент (Викентий) Лиринский так комментирует
эту мысль св. Павла: "Надлежит быть ересям, - говорит он, - чтобы обнаружились
среди нас люди, испытанные. Он как бы говорит: ересиархи потому не сразу по воле
Божией изничтожаются, чтобы стало ясно, насколько каждый крепок, верен и ут-
вержден в православной вере. И правда, когда вскипит что-то новое, сразу же видны
тяжелые зерна и легковесная мякина, и легко тогда выметается с тока то, что не
могло остаться на току, не имея веса" (См. Карсавин АП. Св. отцы и учители Церк-
ви. Раскрытие Православия в их творениях. Париж, 1926. С. 11).
15 P*te - глупость (франц) й faut s’abetir - надо перестать умничать (франц). Пер.
Э.Линецкой.
16 Perinde ас cadaver - подобно трупу (будь смирен) (лат.). Выражение из устава
монашеского ордена иезуитов, где оно было символом безусловного, беспрекословно-
го повиновения.
17 Подобно жезлу патриарха Святою Моисея - имеется в виду чудо, подтвердившее
первосвященство Аарона. С этой целью Моисей от всех 12-ти колен положил на ночь
в скинию 12 жезлов с надписью на каждом имени родоначальника колена. По утру
жезл колена Левина с именем Аарона расцвел, пустил почки, дал цвет и принес
миндали (Числ, XVII, 8).
11 Отец Суарес (Suarez) Франсиско (1548-1617) (по Прозванию Doctor Pximius) -
испанский теолог и философ, представитель поздней (т.н. второй) схоластики, иезуит.
Во многом видоизменил учение Фомы Аквинского, сближаясь в ряде моментов с
Дунсом Скотом. Осн. филос. соч.: Метафизические рассуждения {Disputationtes
Metapbysicae, v. 1-2. - 1597).
IX. ОТЕЦ ГИАЦИНТ
1 Le Рбте Hyacmtbe dans VEgOse romaine, 1827-1869; Le Рёге Hyacinthe, nbformateur
catbolique, 1869-1893; Le Ptre Hyacmtbe, pntre solitaire, 1893-1912 - “Отец Гиацинт в
Римской Церкви”, 1827-1869; “Отец Гиацинт - католический реформатор”, 1869-
1893; “Отец Гиацинт - одинокий священник”, 1893-1912.
412
кюния христианства
2 Иоганн Якоби (1805-77) - немецкий демократ, один из руководителей левой фрак-
ции прусского Национального собрания во время Революции 1848-49 гт. в Германии.
3 Монталсмберг Шарль (1810-1870) - французский писатель и политик, выдающийся
представитель либерального католицизма.
4 Виктор Кузен (1792-1867) - французский философ-идеалист, эклектик. Видел задачи
философии в критическом отборе истин из прошлых систем на основе "здравого
смысла". Пропагандировал во Франции философию И.Канта, Ф.В.Шеллинга, Г.Гегеля.
5 Отец Гратри (Альфонс) (1805-1872) - французский философ и священник, автор
сочинения “О познании Бога”.
6 Гизо Франсуа (1787-1874) - французский историк, один из создателей домарксовой
теории классовой борьбы С 1830 г. неоднократно министр. С 1847 г. глава прави-
тельства, свергнутого Революцией 1848 г. Труды преимущественно по истории Фран-
ции.
7 Доллингер (Dollinger) Игназ фон (1799-1890) - немецкий историк церкви и один
из принципиальных противников римско-католической догмы о папской непогреши-
мости, провозглашенной в 1870.
* Пьюзи, Эдуард Бувери (1800-1882) - английский богослов, один из основателей
пьюзиизма. Желая возвратить церкви ее влияние и величие, примкнул к катализи-
рующему направлению англиканской церкви.
9 Кардинал Ньюмен Джон Генри (1801-90) - английский теолог, педагог, публицист
и церковный деятель. В 1845 г. перешел из англиканства в католичество. С 1879 г,
кардинал. Защищал теорию "развития догматов" и принцип свободной от схоластиче-
ских рамок "открытой теологии".
10 Штроссмайер Йосип Юрай (1815-1905) - хорватский политический деятель и
священник. В 1849 наречен епископом Дьяковарским (Босненским и Сремским). На
Ватиканском соборе решительно боролся против провозглашения папской непогре-
шимости, но подчинился, когда этот догмат был принят, и впоследствии, в 1881,
организовал даже славянское паломничество в Рим. В Хорватии он являлся главой
кроатской национальной партии, содействовал основанию славянских учебных заведе-
ний, собиранию и изданию народных песен и исторических памятников, а также
построению церквей. Добился введения литургии на хорватском (сербском) языке.
11 Тэн Ипполит (1828-93) - французский литературовед, философ, историк. Основа-
тель так называемой культурно-исторической школы. Книги: "Критические опыты"
(1858), "Философия искусства" (1865-69).
12 Гладстон Уильям Юарт (1809-98) - премьер-министр Великобритании в 1868-
1874, 1880-1885, 1886, 1892-1894 гт., лидер Либеральной партии с 1868 г. Прави-
тельство Гладстона подавляло национально-освободительное движения в Ирландии и в
то же время добивалось принятия английским парламенте билля о гомруле; в 1882
осуществило захват Египта.
13 Жюль Ферри (1832-1893) - премьер-министр Франции в 1880-1881, 1883-85 гт.
Проводник французской колониальной экспансии в Африке и Азии.
14 Ламартин Альфонс (1790-1869) - французский писатель - романтик, политический
деятель. Член Временного правительства в 1848. Сборник стихов “Поэтические раз-
думья” (1820), мистические поэмы “Жоселен” (1836) и “Падение ангела” (1838).
В историческом сочинении “История жирондистов” (1847) подверг резкой критике
якобинцев.
413
КОММЕНТАРИИ
15 Ligue Internationale et permanente de la Paix - Международный и вечный союз Мира
(франц.).
16 Старые католики, или старокатолики (Altkatholiken) - немецкие и швейцарские
христиане, которые, числившись раньше в составе Римско-католической церкви,
отвергли провозглашенный 18 июля 1870 на Ватиканском соборе догмат о непогре-
шимости Римскою папы и образуют отдельные вероисповедные общины.
17 Тоитбе - турне, поездка (франц).
11 Деизм (от лат. Deus - Бог) - религиозно-философская доктрина, которая признает
Бога как мировой разум, сконструировавший целесообразную "машину” природы и
давший ей законы и движение, но отвергает дальнейшее вмешательство Бога в само-
движение природы (т.е. промысел Божий) и не допускает иных путей к познанию
Бога, кроме разума. Получил распространение среди мыслителей эпохи Просвещения.
19 Ех орете operate, а не ех орете operantis - из творения сотворенного, а не из творе-
ния творящего (лат.).
30 Мормоны ("святые последнего дня") - члены религиозной секты, основанной в
США в первой половине 19 в. Джоном Смитом (опубликовал "Книгу мормона"),
ведут миссионерскую деятельность в странах Америки, Западной Европы, Южной
Африки , Австралии, Новой Зеландии.
21 Аарон - первый первосвященник еврейского народа и старший брат пророка и
законодателя Моисея (Исх XXVI]], 1).
22 Deduc me, Domine in via tua et mgrediar in veritatem tuam\ - Настави мя, Господи, на
путь Твой и вразуми в истине Твоей (лат.).
23 Шеол (евр. Seol, возможно, "вопрошаемый", "неисследимый"; по-гречески переда-
ется термином б Ai5q£ и переводится как "преисподняя", "ад", иногда как "могила")
- в иудаистической мифологии царство мертвых, загробный, "нижний", или "низший"
мир, противополагаемый небу (Пс. 138, 8; Амос 9, 2; Иов 11, 8).
24 Сенанкур Этьен де (1770-1846) - французский писатель-романтик, автор романа в
письмах "Оберман" (1804) - одной из первых "исповедей сына века". Этическая
проблематика творчества Сенанкура, подчеркнуто несистематический стиль мышле-
ния, созерцательность его героя и ярко выраженная автобиографичность его прозы
сделали Сенанкура одним из любимых писателей Унамуно. "Это для меня одна из
глубочайших книг, какие только существуют в мире, - писал Унамуно об
"Обермане",- В ней есть страницы, исполненные величия, почти непревзойденного во
французской литературе, более чем величия - интимности и самоуглубленности. Это
потрясающая исповедь" (Цит. по: Мигель де Унамуно. Избранное в 2-х томах. Л,
1981. Т. 1. С. 507).
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
1 Вильсон Томас Вудро (1856-1924) - двадцать восьмой президент США (1913-1921)
от демократической партии. Инициатор вступления США в Первую мировую войну.
В январе 1918 г. выдвинул империалистическую программу мира - так наз.
"четырнадцать пунктов".
2 Молотке (Старший) Хельмут Карел (1800-1891) - граф (1870), германский фельд-
маршал и военный теоретик. В 1858-1888 гг. начальник Генштаба, фактически ко-
мандующий в войнах с Д анией, Австралией и Францией. Проводил идеи неизбежно-
сти войны, внезапного нападения и молниеносного разгрома противника путем ок-
ружения. Один из идеологов германского милитаризма.
414
Аитературные памятники
Мигель де Унамуно
О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ
Общая редакция
В. Кетцгв
Редактор
Д. Грузин
Унамуно Мигель де
О трагическом чувстве жизни / Перевод с испанского, вступитель-
ная статья и комментарии Е.В. Гараджа. - К: Символ, 1996.- 416с.
Мигель де Унамуно (1864-1936) - знаменитый испанский писатель,
философ и поэт. В настоящее издание вошли два больших философских
эссе Унамуно, впервые переведенные на русский язык. В них наиболее
полно представлено философское credo Унамуно, основная идейная
проблематика его творчества, а также экзистенциальный стиль
философствования, одним из зачинателей которого был испанский
мыслитель. Обе книги явились значительным событием и интеллектуальной
жизни Испании и Европы начала века.
Книга рассчитана на широкий круг читателей. Она будет интересна
всем, кого волнует вечный вопрос о смысле человеческого существования.
Издательство «М артис»
117334, Москва, Андреевская наб., 2
ЯР № 062366 от 04.03.93
Формат 60x88 Гарнитура Ньютон.
Бумага офсетная №1. Печать офсетная.
Тираж У ООО экз. Заказ № 921
Отпечатано в типографии № 2 ВО «Наука».
121099, Москва, Шубинский пер., 6