ИВАН ЗАБОТИН
ил

ИВАН ЗАБОТИН
.lOliVIEBCIillll
О 6Z w
Издательство ЦК ВЛКСМ
,,Молодая гвардия44
1956
Заботин Иван Петрович
ЛОБАЧЕВСКИЙ
Редактор 3. Морина
Оформление художника А. Зыкова
Худож. редактор Н. Печникова
Технический редактор Л. Кириллина
*
А00276 Подписано к печати 20/II1 ?56 г.
Бумага 84 х 1081/»» — 9,125 бум. л. «
=2\93 печ. л.-|-1 вкл. Уч.-изд. л. 28,85.
Заказ 2577 Тираж 75 000.
Цена 10 р. 40 к.
*
Типография „Красное знамя"
изд-ва „Молодая гвардия".
Москва, А-55, Сущевская, 21.
Жить — значит чувствовать, наслаждаться
жизнью, чувствовать непрестанно новое, кото-
рое бы напоминало, что мы живем...
Будем же дорожить жизнью, покуда она
не теряет своего достоинства.
Пусть примеры в истории, истинное понятие
о чести, любовь к отечеству, пробужденная
в юных летах, дадут заранее то благородное
направление страстям и ту силу, которые до-
зволят нам торжествовать над ужасом смерти.
И И. Лобачевский,
1828 г.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава первая
I
Т> просторной столовой казенной ректорской квар-
тиры было накурено и душно от горящих свечей.
За столом сидело пять человек. Разговор велся воль-
ный, доверительный и по-русски. Поэтому прислуга от-
сутствовала.
Хозяин квартиры, Гавриил Ильич Солнцев, встал
и открыл примерзшую форточку. Ворвался морозный
мартовский воздух, и дышать стало легче.
В этот момент один из гостей поднялся, снял на-
крахмаленную салфетку, заткнутую за ворот, юдернул
фрак и поправил жабо. Он сослался на то, что хочет
выспаться перед дорогой, и, несмотря на уговоры хозяи-
на, откланялся.
Проводив его, гости вернулись в столовую, так как
ректор просил их остаться для деловой беседы.
5
— Ну-с, господа, — игриво сказал он, — надеюсь,
продолжим нашу трапезу? А может быть, уыпьем
уодки?
И тон, и потирание рук, и легкая, подпрыгивающая
походка — все говорило о том, что хозяин находится
в приподнято-радостном настроении и выпить не прочь.
Но высокий гость, которого только что проводили, был
ревностным членом библейского общества и поборни-
ком трезвости. Поэтому вин не подавали.
— Так как же, коллеги? Уыпьем уодки? — повто-
рил свой вопрос Гавриил Ильич.
— Стоит ли? Спать пора, — ответил за всех моло-
дой, но уже располневший профессор Симонов. — Я не
хочу.
— Да и я откажусь, — сказал Городчанинов.
«Уыпить уодки» — было любимым выражением ка-
занского англомана Гавриила Ильича Солнцева, нена-
видевшего все французское после недавней войны с На-
полеоном. Эта ненависть доходила у него до того, что
он не желал отвечать на вопрос, обращенный к нему
по-французски. Если же, смотря по обстоятельствам,
не ответить вовсе было нельзя, то он отвечал по-русски.
Разговор перешел на ревизию и на самого ревизо-
ра, который только что удалился опочивать в квартиру,
пустующую почти два года после отставки последнего
попечителя Казанского учебного округа, известного
«арзамасца» Михаила Александровича Салтыкова.
Кроме Симонова, здесь находились университет-
ский пиит профессор красноречия и языка российского
Григорий Николаевич Городчанинов и всегда полусон-
ный профессор Григорий Борисович Никольский.
Все они были довольны, что приезд в Казань его
превосходительства, действительного статского советни-
ка и кавалера Михаила Леонтьевича Магницкого, со-
шел благополучно. Четыре дня ревизии высокий петер-
бургский гость был вежлив и предупредителен.
— Ну, так сказывайте, Гавриил Ильич, как все это
приключилось с ним? — спросил Никольский.
Гавриил Ильич откинулся к спинке стула -и сощу-
рился, как это обычно делывал, когда хотел поведать
о важном.
6
— Итак, коллеги, — сказал он, — его превосходи-
тельство ли-бе-ра-лист. Да, да, либералист и... — Солн-
цев подмигнул и молодецки взбил пушистые короткие
бакенбардики, — и поклонник Венеры.
Живот профессора Городчанинова затрясся, рыхлые
щеки задергались:
— Га-га-вриил Ильич, будет вам, какой он бабник?!
До того ли? Дела, чай. Государственный муж. — Город-
чанинов шумно выдохнул и вытер вспотевший лоб.
— А я верю. Настоящий петербургский хлыщ.
К тому же и фарисей. И что не пьет — фарисейство, —
вмешался Симонов.
— Да, — неопределенно ответил Солнцев, выпуская
дым через узкие ноздри прямого тонкого носа. —
Очень сложная судьба у его превосходительства. Посу-
дите сами. В молодости — друг Жозефины и первого
консула Бонапарта, а теперь, — Солнцев оттопырил
губу, — исполнитель капризов взбалмошной любовни-
цы Аракчеева — Настасьи Минкиной. Как, по-вашему?
Быть чиновником особых поручений в Вене при незаб-
венном Суворове и стать человеком на побегушках
при... Аракчееве. Париж и Грузино! Вена, Петербург
и... Вологда! Божественная Жозефина и... дворовая
девка Настасья! Быть правой рукой Сперанского
и — оказаться членом училищного комитета! — Солн-
цев встал. Казалось, что он действительно взволнован
необычной судьбой Магницкого.
Никто из гостей не сомневался в том, что Солнцев
знал о прошлом Магницкого. Всем было ведомо, что он
вхож в кружок людей, в котором велись неписаные
послужные списки. Гости знали, что по окончании Мо-
сковского университета Солнцев сумел устроиться в де-
партаменте правительствующего сената. Он был умен
и деятелен, умел разбираться в людях, и кто знает, на
какую высоту, определяемую табелем о рангах, был бы
поднят он благосклонною к нему фортуной, если бы нс
Наполеоново нашествие. Из Москвы в глухую Казань он
был заброшен вместе со своим департаментом. Другой
на его месте захирел бы, спился бы с круга вместе с за-
худалыми провинциальными чиновниками, по этот цеп-
кий молодой службист сразу же понял, что ему, безрод-
7
ному поповичу, в Казани легче выбиться, стать
дворянином, жениться, приобрести деревеньку. Он
«присосался» к молодому университету, получил кол-
лежского асессора, стал доктором и занял кафедру.
И вот он, Гавриил Ильич, профессор прав знатнейших
как древних, так и новых народов. И более того, уже
два месяца, после смерти Брауна, он — ректор, несмот-
ря на козни немецкой партии.
И сейчас, дымя короткой трубкой с янтарным на-
конечником, он наслаждался и своим рассказом, и сво-
им положением, и тем вниманием, которое оказывают
ему коллеги. Он знал по имени всех государственных
деятелей России и называл имена их чисто, не искажая.
Этого он, впрочем, требовал и в отношении к себе. Беда
тому, кто назвал бы его Гаврилой, а не Гавриилом.
Когда он дошел до того, как звезда Сперанского стала
закатываться, даже Симонов, любитель покушать, от-
ложил и вилку и нож. И хотя до сих пор неизвестно,
о чем говорил император в погожий мартовский день
с Михаилом Михайловичем Сперанским, но когда Спе-
ранский заехал от государя к Магницкому, то застал
супругу его в постели с повязкой на голове. Час назад
фельдъегерь его величества увез Магницкого в ссылку.
Еще час спустя, когда Сперанский подъехал к дому,
сам полицмейстер предложил ему пересесть из легких
московских санок в фельдъегерские тяжелые розвальни.
— Господи боже мой! — прошептал Городчанинов,
тронутый необычайной судьбой Сперанского. Он пере-
крестился и выдохнул так, что вздрогнуло пламя све-
чей в шестирожковом шандале.
— Да-с, друзья мои! — воскликнул Солнцев, и сам
растроганный своим рассказом. — А спустя четыре
года, в день тезоименитства своего, августа тридцатого
дня, император соизволил подписать указ, коим Михаил
Михайлович был определен губернатором в Пензу,
а Михаил Леонтьевич вице-губернатором в Воронеж.
Так завершилась опала. Одна подробность: из ссылки
Михаил Леонтьевич проследовал не в столицу, а в Гру-
зине, где был обласкан Алексеем Андреевичем Аракче-
евым и Настасьюшкой Минкиной.
— Нос по ветру держит, — вставил Симонов.
8
_____ Господ»! — взмолился Городчанинов. — Да что
уж это вы... кхэ... Иван Михайлыч, так разве можно?
В полутёмном углу зашипело, треснуло и раздался
медленный бой часов.
Пробило двенадцать.
Городчанинов перекрестился, оперся о стол ладоня-
ми и поднялся. '
*— Часы у вас отменные, Гавриил Ильич, — сказал
Никольский, не проронивший ни слова за всю беседу.
— Часы отменные, Григории Борисович, — согла-
сился Солнцев.— Мой шеф купил их, когда государь
разорвал бонапартовскую блокаду Англии.
В прихожей Городчанинов коснулся плеча хозяина
и, понизив -голос, сказал:
— За угощение благодарствуем, а все прочее... кхэ...
так благоугодно было его величеству, не мы в том
судьи, а один токмо всевидящий сердцеведец наш, —
он поднял указательный палец.
— Аминь, — ответил Симонов, приложив к губам
палец.
Сердито взглянув, Городчанинов понял Симонова.
— Вот, вот. И я об оном же. Помалкивать надобно.
И
Кузьма Коровин, здоровый и ладный служитель
университета, исполнял одновременно обязанности
истопника у Солнцева и у профессора Лобачевского.
Встав чуть свет, он припас воды, разбудил Дарью, бой-
кую, раздобревшую на ректорских харчах крепостную
Родионовой, и пошел к кабинету-спальне профессора.
Солнцев от первого стука в дверь соскочил с дива-
на и велел подавать умываться.
— Да Дашке скажи готовить завтрак на-два кувер-
та! — крикнул он.
Освежившись студеной водой, Солнцев полюбовал-
ся в зеркало на выхоленное лицо с девичьи-свежим ру-
мянцем и, довольный, стал одеваться.
Когда пришла Дарья; розовая и теплая со сна, он
игриво потрепал ее по упруюму подбородку, хотел
ущипнуть, но она увернулась.
9
Солнцев был холостяк, ему перевалило за тридцать,
но жениться он не решался в ожидании ордена. Крас-
ный эмалевый крестик Владимира был для него той
заветной вехой, за которой таилось дворянское звание,
хорошенькая жена, деревня, псовая охота и спокойная
жизнь.
Ревизия кончилась, ревизор был вежлив и мил,
и все заставляло надеяться на представление в Петер-
бурге. Волнение, вызванное приездом Магницкого,
казалось далеким и даже приятным, как всякое малень-
кое волнение с благополучным исходом. Ревизор осмот-
рел строения, аудитории, студенческие комнаты, биб?
лиотеку, никаких замечаний не делал, а лишь попросил
подготовить выписки из протоколов заседаний совета
и отчет об израсходовании денежных сумм за все пят-
надцать лет существования университета. Он вместе
с Солнцевым осмотрел Казань, исторические места, на-
нес визит начальствующему губернией графу Илье Ан-
дреевичу Толстому и очаровал своими манерами его
нестарую еще, обворожительную супругу. Он почтил
вниманием властолюбивую, имеющую вес в губернии
игуменью Богородицкого монастыря, откушал у нее
кулебяки с икрой, осетра, карасей под белым соусом
и покорил ее своими познаниями в Ветхом завете.
Наконец перед самым отъездом он раздарил молодым
воспитанникам университета несколько десятков биб-
лий и катехизисов.
Солнцев, считавший себя кантианцем и поэтому
оставивший в душе своей столько места для веры,
сколько требовал кенигсбергский мыслитель, счел эти
действия ревизора данью времени. Он знал, что с лег-
кой руки впавшего в мистику государя распространя-
лось что-то вроде религиозной оспы. Зараженные ею
вельможи становились членами библейского общества
и строили домашние церкви в особом стиле, вызываю-
щем молитвенный экстаз. Исходя из этого, он расценил
и желание Магницкого посетить Свияжск, город-кре-
пость, воздвигнутый Грозным для покорения Казани,
в храмах которого поминались имена убиенных по
спискам вечного поминания, составленным самим са-
модержцем всея Руси. Магницкий решил заехать и в
10
Верхний У слон, что по другую сторону Волги, напротив
Казани, и отдать поклон забытой могиле княгини
Меншиковой. Здесь, на пути в изгнание, когда-то все-
сильный сподвижник Петра, первый генералиссимус,
князь Александр Меншиков сам выбил могилу в каме-
нистой горе и схоронил жену свою Дарью.
Солнцев догадывался, что об этом жесте Маг-
ницкого, также знавшего, что такое опала, будут
судить и рядить в гостиных и это выгодно отличит
его.
Гавриил Ильич сопровождал Магницкого до
Свияжска, где тот должен был пересесть на почто-
вых.
Проверив стол, приготовленный Дарьей, Солнцев
отправился на квартиру Магницкого. К удивлению, он
застал ревизора уже в сюртуке, гладко выбритым,
надушенным и напудренным, отчего лицо его с опущен-
ным носом казалось бледнее обычного. Мягкие волосы
на маленькой голове были гладко уложены, а височки
зачесаны наперед, как модно было теперь везде и как
любил носить государь.
И хотя высокая, узкоплечая фигура Магницкого не
внушала почтения, Солнцев как-то сразу внутренне по-
добрался и съежился. Даже голос его, когда он поздра-
вил Магницкого с добрым утром, был не тот, не его,
без обычной игры на низких нотках.
— Ваше превосходительство, прошу ко мне отку-
шать, — сказал он, пожимая холодную руку Магниц-
кого.
Магницкий завтракать наотрез отказался и попро-
сил закладывать лошадей немедленно. Солнцев был
удивлен и обижен, попытался уговорить, но, почув-
ствовав в голосе ревизора раздражение, откланялся
и ушел.
— Дашка! — крикнул он, влетев в квартиру.
— Что, барин? Али забыла чего?
— Что чего, что чего!.. К чорту завтрак, готовь не-
медля в дорогу! Где Кузька?
— Кажись, за дровами пошел.
— Вот дьявол, что ему времени больше нету? Ну,
чего стоишь? Беги за ним. Да тулуп приготовь! —
11
крикнул Солнцев вдогонку заторопившейся и оробев-
шей Дарье.
«Экая муха тя укусила», —подумала Дарья, наки-
дывая полушалок на плечи.
Ш
Когда служитель Кузьма доложил, что лошади по-
даны, Солнцев выпил стаканчик водки, схватил кусок
ветчины и, запахнув длинные полы тулупа, грузно на-
правился к выходу.
— Приеду завтра, — сказал он Дарье. — Смотри
у меня!
— Все будет, как следоват, барин, не беспокойтесь.
Счастливой дороги вам! — ответила Дарья, показав
ему в спину кукиш.
Как только захлопнулась дверь за хозяином, Дарья
прошла в столовую, глубоко вздохнула, погладила
грудь, перекрестилась, не глядя на образа, и вслух
сказала:
Слава те господи! Выкатился. Хоть пару день-
ков поживу, как барыня. — Она налила себе водки, вы-
пила, поджала губы, закусила соленым рыжиком и,
накинув тулупчик, отправилась провожать хозяина.
Утро выдалось ясное и морозное.
Шесть белых коней, университетских поменьше и
похилее и миллионщика Крупенникова — попородис-
тее, перебирали ногами, фыркали и просили хода.
Кузьма и лакей Магницкого возились с чемоданами
у возка и вполголоса переругивались.
— Станови вот эдак, а то на ухабах все ноги бари-
ну обобьет. Столи-ица! — ворчал Кузьма.
— Нас не учите-с, не одну губернию обскакали, —
говорил лакей.
— Обскакали... А мы-с всю Россию да всю Европу
от Москвы до Парижу прошли. Не лыком шиты.
Солнцев суетился около поезда и, хотя не понимал
ничего в упряжке, трогал подпруги и подседелки и по-
глядывал на крыльцо. От хлопот и выпитой водки он
раскраснелся и путался в полах.черного дубленого ту-
лупа, опушённого серым барашком.
12
Несмотря на ранний час, в университетском дворе
собрались профессора и адъюнкты, студенты, служи-
тели,- ребятишки.
Магницкий вышел на очищенное от снега каменное
крыльцо, взглянул на ясное небо и осторожно спустил-
ся. Он был в темнооливковой шинели с серебряными
застежками, в боярке седого бобра с блестящим коти-
ковым верхом, в меховых сапогах и меховых перчат-
ках. Он важно простился с профессорами, кивнул голо-
вой адъюнктам, молча разрешил накинуть на себя
тулуп и укутать ноги медвежьей полостью, когда за-
брался в возок.
— Ладно ли устроились, ваше превосходитель-
ство?— спросил Городчанинов, подойдя к возку.
— Благодарю вас, — сухо ответил Магницкий.
— Ну и слава богу, — сказал Городчанинов. — Да
хранит вас господь! Не откажите, ваше превосходи-
тельство, замолвить словечко за нас, сирых, перед его
императорским величеством. — Он поклонился и ото-
шел.
— Прикажете трогать, ваше превосходительство?—
спросил Солнцев, осторожно садясь в возок.
— Да, прошу вас.
— С богом! — гаркнуД Солнцев. — Трогай! — он
расправил полы тулупа и склонился набок, чтобы луч-
ше видеть, что впереди.
Звеня бубенцами, поезд двинулся. В это время уда-
рили к заутрене у Воскресенья. Магницкий приподнял
боярку и перекрестился, не снимая перчатки. Солнцев
поспешно зажал в коленях меховые варежки, содрал
с головы ушанку и сделал то же.
Город только что просыпался. Шли на базар заку-
танные до глаз кухарки и упитанные повара. Попада-
лись лоточники и калашники с лотками и корзинами
на головах. В полицейский участок, что рядом с уни-
верситетом и напротив церкви, с ночных дежурств
сходились будочники в нагольных тулупах. Лабазники
и лавочники отдирали примерзшие за ночь двери своих
заведений. Покрикивая на лошадей, тяжело поднимав-
шихся в гору и расплескивавших воду из обледенелых
бочек, шли водовозы-татары. На углах, засоренных
13
трухой от сена, мерзли «ваньки» и татарские «барабу-
сы», ожидавшие первых ездоков. Ни калиберных из-
возчиков, ни парных фаэтонов, ни четырехместных са-
нок на улицах еще не было, так же как не видно было
ни дам в салопах, ни чиновников, ни гимназистов, ни
гувернеров с барчатами.
Когда экипаж спускался под гору вдоль универси-
тетской стены, Солнцев, томимый молчанием, заго-
ворил:
— Две нижние улицы, ваше превосходительство;
зовутся Проломными. У татар тут проходила городская
стена, в которой Грозный учинил проломы артиллерией,
поставленной за Булаком. Сейчас мы переедем Булак.
Магницкий вынул, наконец, подбородок из пуши-
стого воротника и сказал:
— Все это хорошо, господин ректор. Но плохо дру-
гое, об этом я и хотел бы поговорить, поелику позво-
ляет время и обстановка.
Солнцев насторожился.
— Университет ваш, — продолжал Магницкий, —
произвел на меня впечатление безотрадное. Прошед-
шей ночью я просмотрел ваш отчет и'много думал,—
солгал он, так как бессонницы не испытывал и спал хо-
рошо.—Полагаю, что состояние университета потребует
принятия незамедлительных мер по его обновлению.
Солнцев почувствовал, как грудь налилась какой-то
тяжестью и сдавило под ложечкой. Он вытянул затек-
шую ногу и кашлянул.
— Я согласен с вами, ваше превосходительство.
Учреждение сие, недавно, — Солнцев сделал ударение
на последнем слове, — мне вверенное, требует устрое-
ния и обновления. Но извольте видеть, — он указал на
город широким жестом, — извольте видеть, пожар
смахнул почти полторы тысячи строений. Как только
мы переведем гимназию из университета в отстраивае-
мое помещение, так наше положение и положение уче-
ного сословия...
— Я не о том, господин ректор, — прервал Магнищ
кий. — Ученое сословие, ученое сословие! Ежели вы-
гнать половину этого ученого сословия, то и толку бу-
дет более и хлопот менее.
14
— я за долг свой почитаю, ваше превосходитель-
ство, — ответил Солнцев, почувствовав, как голос его
вдруг окреп, — выразить вам нелицеприятно, что удив-
лен немало...
— Можете не удивляться! Моя обязанность преду-
ведомить вас, что ваше заведение готовит чиновников
для пространства, на коем может разместиться не-
сколько государств. Да что государств! Европ! Началь-
ство требует от нас чиновников благочестивых, а не
философов, коих готовите вы. Вы здесь, на полуварвар-
ском Востоке, уподобляетесь форпосту христианства,
долженствующему удерживать инородцев в повинове-
нии престолу. Вы забыли о пугачевском бунте?! —
Он посмотрел на Солнцева и отвернулся.
Солнцев понял, что ревизор раздражен, и решил
промолчать.
Кони гулко прогрохотали по мосту через Булак,
и началась Ямская слободка, заселенная податными
людьми, гулящими девками и теми, кого дворянская
Казань выбрасывала сюда с верхних улиц. Спаленная
три года назад, слобода заросла домишками, забора-
ми, заезжими дворами, веселыми заведениями и всем,
чему положено ютиться на городской окраине, окру-
женной свалками.
Молчание прервал Магницкий.
— Год назад его величество, соединяя министерство
просвещения с делами всех вероисповеданий в состав
одного управления, признать соизволил в манифесте, —
надеюсь, известном вам, — христианское благочестие
основанием истинного просвещения. Это исходит из той
высокой цели священного союза государей, в коем его
величеству принадлежит руководительство.
Солнцев понял наконец, куда направляет стрелы
ревизор.
— Ваше превосходительство, полагаю, что его сия-
тельство, господин министр, не может гневаться на уни-
верситет за вольномыслие или нерадивое исполнение
предписаний и инструкций.
Магницкий вспомнил Рунича, своего соперника по
министерству, монаршее благоволение к нему и не
сдержался.
15
— Молодые университеты наши, вместо того что-
бы строить ковчег христианского государства, яв-
ляются рассадниками революционного духа и без-
божия.
— Но наш университет, ваше превосходитель-
ство, — твердо сказал Солнцев, решивший защищать-
ся, — не может быть причислен к таким.
Магницкий обернулся к Солнцеву.
— И вам, господин ректор, не лучше ли, подобно
императору Константину Великому, посмотреться
в зерцало и сказать: «Нет ли язв каких либо пятен на
лицах наших?»
Солнцев опустил глаза. Магницкий понял это по-
своему и поднял голос.
— В вашей библиотеке, — продолжал он, — Воль-
тер, Дидро, Руссо, разные философические книжки.
В почетных членах университета вашего значится епи-
скоп Грегуар.
— Грегуар?
— Да, Грегуар!
— Но что же в этом?
— А то, — не скрывая раздражения, ответил Маг-
ницкий,— что Грегуар сей — расстрига, депутат рево-
люционного конвента и настоял на казни Людовика
Шестнадцатого! Как вы расцениваете это?
Магницкий посмотрел в упор, и взгляд его серых
холодных глаз кольнул Солнцева. Солнцев покраснел.
— Я полагаю, что недостатки, кои могут быть от-
мечены его сиятельством по вашего превосходитель-
ства докладу, устранимы.
Магницкий улыбнулся одной щекой.
Лошади бежали по наезженной дороге вдоль Ка-
занки между городом и Адмиралтейской слободой.
От снега и солнца резало глаза.
Слышался гортанный крик татар, грузивших брев-
на на подводы. Город недавно выгорел, и поэтому каж-
дую весну по волжскому разливу приводили уйму пло-
тов с Кокшаг, Ветлуги и Керженца.
Ближе к слободе стали чаще встречаться низкорос-
лые тата.рки с ведрами на коромыслах. В широкопо-
лых войлочных шляпах, одетых поверх платков и ша-
16
лей, в полушубках и белых войлочных чулках они
напоминали подростков.
При въезде в -слободу экипаж подвергся нападению
собак. За ними из ворот и калиток выскакивали маль-
чишки. В домотканных рубашонках и таких же портках,
вытянувшихся на коленках, они неслись за экипажем
со свистом и гиканьем. Лай собак, звон бубенцов и
свист перекрывали их радостные выкрики:
— Айда!
— Тизряк! *
Татары называли Адмиралтейскую слободу — Биш-.
балта, что означало пять топоров. Но, по странному
сочетанию/у Солнцева это связывалось с Балтийским
морем и деятельностью Петра. И он рассказал Магниц-
кому, как Петр Великий, облюбовав казанские нагор-
ные дубравы и корабельные сосновые рощи, создал
здесь, на Волге, адмиралтейство, собираясь торговать
с персиянами. Он рассказал, как вслед за этим откры-
лись здесь заведения по выделке кож, заводы: канат-
ный, помповый, пороховой и прочие.
Сло-бодка эта, стиснутая болотами, снедаемая лихо-
радкой, росла и строилась. В ней, как и в Казани,
умирало больше, чем рождалось, но народ валил сюда
из черемисских дебрей, из дубрав, с Ветлуги, Кержен-
ца и Суры. Шли русские, чуваши, мари, мордва, хри-
стиане никоновой церкви, староверы разных толков,
магометане, язычники и люди невесть какой нацио-
нальности и веры. ,
При повороте к Волге Магницкий обратил внима-
ние на монастырь, построенный на круглом холме, на-
поминающем опрокинутый котел.
— Зилантов монастырь, ваше превосходительство.
Здесь живет ученый монах Гавриил, он пишет фило-
софические книжки.
Магницкий поморщился.
— Один из недостатков, господин ректор, универси-
тета вашего — отсутствие преподавания богословской
науки. А ученость без веры не только не нужна, но
и вредной почитается.
* Скорей! (тат.).
2 Лобачевский
17
— Но в университете, ваше превосходительство,
нет вакансии.
— Сделать надобно. К чему вам философия, на-
пример? Даже Кант, прошедший через лабиринт ее
к преддверию храма веры, искать стал мудрости в од-
ной только библии. Не надобно чуждаться света откро-
вения божеского. Только он искоренит тот дух, который
у Вольтера, Дидро и вообще энциклопедистов скры-
вался под скромным плащом философизма, а при
диктатуре Робеспьера — под красною шапкою сво-
боды.
— Ваше превосходительство, я доведу об оном до’
сведения членов совета, — сказал примирительно Солн-
цев. — А вон и Верхний Услон! Видите церковь на
склоне? Версты четыре осталось.
— Там надобно будет перекусить, Гавриил Иль-
ич, — сказал Магницкий, впервые за всю дорогу на-
звав его по имени.
Солнцев откинулся к спинке возка и улыбнулся.
— Я с превеликим удовольствием, ваше превосхо-
дительство.
Глава вторая
I
Воспоминания о проводах ревизора вызывали
у Солнцева то настроение, которое он испытывал после
крупного проигрыша в английском клубе. Он понимал:
от того, как будет сообщено о ревизии князю Голицы-
ну, министру, сменившему дам на библию, и от того,
как будет доложено государю, зависит все и прежде
всего его карьера. Теперь, когда он, коллежский асес-
сор, стоял перед осуществлением заветной мечты, мог-
ло все рухнуть. Он слышал, что государь неохотно
жалует дворянским достоинством чиновников, имею-
щих звание ниже статского, да к тому же не кавале-
ров. Он слышал также, что государь не благоволит ни
сельским священникам, ни чадам их за худое поведе-
ние при недовольстве крестьян своими владельцами.
18
и вот, когда, казалось бы, заветный крестик был бли-
зок, расстриги и красные колпаки, о которых Солнцев
вовсе не думал, могли все испортить.
И в то же время Солнцев знал, что Новосельцев
кончает «Уставную грамоту России» и что государь
доброжелательно относится к этому проекту россий-
ской конституции. И странно, деятельный и решитель-
ный службист не знал, что делать. Именно поэтому он
не сообщил совету о разговоре с Магницким, тем более,
что в совете сидели недоброжелатели и просто люди
ограниченные, вроде Городчанинова. Единственно,
с кем хотелось поговорить и кого Гавриил Ильич ува-
жал, был Лобачевский. Но Николай Иванович нахо-
дился в отъезде.
Поэтому, как только Лобачевский приехал в Ка-
зань, Солнцев, не откладывая дела в долгий ящик,
решил навестить его. Лобачевский жил в казенной
университетской квартире, в доме, расположенном на-
против дома ректора.
Солнцеву открыла дверь мать Лобачевского.
— Ба, пожаловал, гордец! А то как ректором
стал — и носу не кажет. Да чего ж вы встали? Прохо-
дите, милости прошу, Гавриил Ильич, — сказала Прас-
ковья Александровна низким грудным голосом. — Я уж
думала, совсем загордился, батенька. Высоко залетел,
голова и закружилась. Вешайте сюда.
— Что вы, что вы, матушка Прасковья Алексан-
дровна! Как можно забывать старых добрых друзей! —
ответил Солнцев, вешая шинель.
— То-то мне! Вон, — она кивнула в сторону комна-
ты сына, из которой доносились громкие голоса. — Ра-
зымите-ка их. Час битый спорят, то по-русски, то по-
латынски. Николай!' — вдруг крикнула она, как коман-
дуют «смирно». — К тебе!
Дверь распахнулась, пламя единственной свечи
в передней заколебалось, и из накуренной комнаты по-
казалась высокая статная фигура в распахнутом арха-
луке поверх расшитой русской рубахи. Пышные воло-
сы были беспорядочно сбиты.
— Гавриил Ильич, прошу!—Лобачевский протя-
нул гостю руку. — Простите мой затрапезный Вид.
2*	19
У нас тут свои, проходите. — Он взял гостя под руку
и притворил за собою дверь. — Ну, спасайте, Гавриил
Ильич, от канто-вых поклонников. Слова молвить не да-
ют. Их двое — я один. Знакомьтесь: ротмистр лейб-
гвардии Семеновского полка Иван Ермолаевич Вели-
копольокий, пиит, воин, друг Александра Пушкина,
баловень фортуны и Венеры... А это, — он кивнул на
Симонова, — наш воинствующий звездочет и будущий
Колумб.
— Я вас припоминаю, — сказал Солнцев, здоро-
ваясь с Великопольским. — Вы возмужали с тех пор,
как окончили нашу alma mater. Очень! Не узнать.
Сияющее здоровьем, красивое лицо Великопольско-
го не могло скрыть удовольствия. Он был на пять лет
моложе Лобачевского и, как каждый молодой человек,
хотел казаться старше, солиднее, и Солнцев его пора-
довал.
Солнцев сел на кушетку и вынул трубку.
— Ну-с, Николай Иванович, — сказал он, — от
чего и от кого вас спасать?
— Сей вольнодумец и отступник, — проокал Симо-
нов, указывая сигарой на Лобачевского, — свергает
Канта с его философического пьедестала.
— Почему же отступник? — опросил Гавриил
Ильич.
— Потому, что сменил убеждение. Повернул от
Канта на сто восемьдесят.
— Смена стекляшки на брильянт не есть от-
ступничество, — сказал Лобачевский. — Да и зачем
нам заимствовать разума за границей? Это после две-
надцатого-то года! Да посмотрите, как после победы
над Наполеоном все в отечестве вздыбилось! И кто нас
удержит теперь? Согласен с Карамзиным, что мы ни-
когда не будем умны чужим умом и славны чужой
славой. А вы говорите — Кант!
Солнцев снисходительно улыбнулся. «Кажется,
случай удобный», — подумал он, вспоминая Магниц-
кого.
— Кант? — переспросил он, набивая трубочку. —
Тот Кант, который через лабиринт философизма при-
шел к преддверию храма веры?!
20
— Вот, вот! — воскликнул Лобачевский. — Вы за-
мечательно сказали, Гавриил Ильич! Именно поэтому
его и нужно свергнуть. В науке ничто не может быть
основано на вере. С тех пор как творец «Естественной
теории неба» сделался автором «Критики чистого разу-
ма», он перестал быть мудрецом, — Лобачевский стук-
нул по столу.
— Бах, и убил! — сказал Великопольский. Он взял
бутылку мадеры. — Придется помянуть покойничка. —
Он подмигнул Ивану Михайловичу.
Великопольского не занимало существо возникшего
спора, а занимал его процесс. Он считал, что в спорах
истины не рождаются, что истин столько же, сколько
голов. Кто и как определяет пространство и время —
не столь существенно. Существенно же и важно од-
но — как лучше использовать это время, которого не
так уж много отведено природой для человека, а тем
более для молодости.
Приняв от Великопольского стакан и неторопливо
отпив несколько глотков, Солнцев отвел руку так, что-
бы не капнуло со стакана на фрак, полюбовался вином
и сказал:
— А вот наш ревизор, господа, изволил выразить
мысль, что только вера, только свет откровения боже-
ского искоренит дух Вольтера, Дидро и прочих мужей
науки и мысли, книги коих находятся в нашей универ-
ситетской библиотеке и которые должны уступить свое
место библии и ка-те-хи-зи-су.
Симонов хихикнул:
— Ну, не говорил ли я: фарисей?!
— Да... — неопределенно ответил Солнцев, ни на
кого не глядя. Он наблюдал за игрой огней в вине, —
библии и ка-те-хи-зи-су.
—' Вот вам и новый Омар девятнадцатого века, —
Лобачевский поставил пустой стакан.
— Это что за зверь? — спросил Великопольский. —
Башибузук, паша?
— Это? Двуногое животное, которое, войдя в алек-
сандрийское книгохранилище, спросило: «Это что за
книги? Если в них писано то же, что и в коране, то они
лишние; если — иное, то они врут». Слово султана —
21
закон, и книгохранилище спалили. А, надо полагать,
Омар считался государственным мужем!
— Браво! Профессору брависсимо! За такое — по
стаканчику! — Великопольский схватил бутылку.
— Да подожди, Иван!
— Нет, ждать тут нечего. Отвага, натиск и стреми-
тельность! Пусть к нашей горячей крови примешаются
сладостные соки Бахуса! Он никогда не омрачал своего
чела перед напитками богов...
— Ибо жил и живет вне; — Симонов неопределенно
помотал рукой, — пространства и времени.
— И тем более, — подмигнув, поддакнул Велико-
польский, — что пространство и время лишь представ-
ления, свойственные нашему уму..*. — Он хитро взгля-
нул на Николая Ивановича.
— Я не знаю, дорогой поклонник Бахуса и Мар-
са, — улыбаясь, ответил Лобачевский, — какие пред-
ставления свойственны твоему уму, но ты не имеешь
права говорить — нашему. Прошу покорнейше исклю-
чить меня.
— О Николай Иванович, — вмешался Солнцев, —
так нельзя! Все зависит от субъективного строения
души.
— Ай-яй-яй! Еще одна профессорская мудрость!
А вы вот докажите мне на основе субъективного строе-
ния* души, что в натуре существуют не тела и их дви-
жения, а только представления о них.
— Но помилуйте, Николай Иванович, какое отно-
шение имеет вами сказанное к тому, что изволил вы-
разить... э-э... — Солнцев посмотрел на Великополь-
ского.
— Иван Ермолаевич, — помог Симонов.
— Да, да.
— А то, любезный Гавриил Ильич, что если суще-
ствуют только тела и их движения, а об этом говорил
еще Ломоносов, то пространство и время суть условия
существования тел в самой природе, в них самих. И ни-
чего более. Я в этом не первый. Радищев прямо, без
обиняков писал: все, что существует, не может иначе
иметь бытие, как находяся где-либо, ибо пространство
есть понятие отвлеченное, но в самом деле существую-
22
щее не как вещество, но как отбытие оного... Яснее
ясного, дорогие друзья!
— Да-а, — пропел Великопольский. — Ну, а там,
где пустота, где нет вещей, нет тел?
— Там? Там то же, что и в твоей бесшабашной
башке.
— Спасибо, друг. — Великопольский поджал губы
и попробовал изобразить обиду.
— Да, да, Иван. Там то же самое, тела.
— Вот софист! Ну и профессор! — Великопольский
рассмеялся.
— Но мы же этого не знаем, — сказал Солн-
цев.
— К сожалению, пока да. Пока приходится догады-
ваться и верить в эту догадку, предположение.
— Ага! — Солнцев щелкнул пальцами. — Вот вам
и уголок для веры. А раз. так, раз мы не знаем, то и
представление пространства, познать которое не можем,
может быть заимствовано лишь из отношений внешних
явлений путем опыта. И поэтому нельзя не согласиться
с Кантом, что пространство есть необходимое априор-
ное представление, лежащее в основе всех внешних на-
глядных -представлений, что оно только форма всех
явлений внешних чувств. — Солнцев взбил бакенбарды,
качнул головой и гордо оглядел собеседников. —
И только, только с точки зрения нашей, — я подчерки-
ваю это слово, — с точки зрения человека, мы можем
говорить о протяженных сущностях.
Солнцев, увлекшись, не заметил, что сошел с тона,
допускаемого в товарищеском споре, и перешел на тон
назидания. Лобачевский это почувствовал.
— Абсурд! Софистика!—он стукнул по столу.—
Этак мы договоримся до того, что и сами существуем
только в нашем представлении.
— Тра-тара-там, друзья! — пропел Великополь-
ский. — На бой! И пусть никто из нас не возвратится
с поля брани. Пиррова победа! — Он понял, что спор
переходит рамки допустимого, и решил, что лучше пре-
кратить его.
Симонов, чувствовавший себя спокойно и благодуш-
но, решил поддержать Великопольского.
23
— Я существую, потому что существую, — сказал
он примирительно и похлопал себя по круглому брюш-
ку. — А раз я существую, я должен это ощущать, —
он подмигнул Великопольскому:
— Правильно, Иван Михалыч. И да здравствует
цимлянское! — Великопольский, розовый, разгорячен-
ный, в расстегнутом мундире, взялся за бутылку.
Лобачевский, сбитый с боевых позиций неожидан-
ным маневром, сначала было сдвинул брови, отчего на
переносице образовалась складка в виде буквы Т, мах-
нул рукой и рассмеялся. Он любил Великопольского
и Симонова^ одного за безудержное эпикурейство, а
другого за невозмутимое спокойствие, умный скепти-
цизм и добродушие.
— Хорошо, — сказал он. — Перемирие. Давайте
наслаждаться жизнью.
— Правильно. Вперед, эпикурейцы! — Великополь-
ский скинул свой мундир и наполнил стаканы. Выпив
и почмокав, он поднял палец и изрек: — Эх, господа!
Кто только выдумал великие посты?! Хорошо бы в кар-
тишки перекинуться!
Великопольский весь преобразился. Отчаянный иг-
рок, он готов был променять на карты все. Были слу-
чаи, когда он из-за карт не являлся на свидание.
— Великолепно. По маленькой, а? Гавриил Ильич,
вы не откажетесь?.. Ну-ка, Николай, давай крапленые,
мы их сейчас!..
— Ага!.. Да, да, — согласился Солнцев. Он рас-
сматривал портрет Великопольского, стоявший на
столе.
— Автопортрет, — пояснил Лобачевский, — пода-
рок. На обороте — вирши, собственные Великопольско-
го. Можете прочесть. Только Городчанинову ни гу-гу,
а то две ночи кряду спать не станет.
— От зависти?
— От негодования. — Лобачевский потянул из
трубки и медленно выпустил дым через крупный пря-
мой нос с резко обозначенными завитками ноздрей, ка-
завшихся вычеканенными. — Слышал я, как возму-
щался он, когда мы получили последний тОлМ истории
Карамзина: «Суемудрие, лженовшество!»
24
— Вот бы познакомить с Александром Пушки-
ным, — сказал Великопольский. — Он бы задал перцу
вашему пииту. Горяч, находчив! Пуще бомбы, не успеет
зашипеть — взрывается.
— Не разбираете? — Лобачевский взял портрет
у Солнцева. — Слушайте.
Под прахом времени меня забудет свет, —
Тогда в досужный час, взглянув на мой портрет,
Со вздохом, может быть, промолвишь ты про друга:
Он был не лжив душой, — хотя и был поэт.
Наступило молчание. Его прервал Солнцев.
— Прекрасно! Просто и сердечно! Да вы — талант,
Иван Ермолаевич! — И сказал он это тоже просто, от
сердца, без обычной игры на низких нотках.
— Да, хорошо, — сказал Симонов. — Что хорошо,
то не может быть плохо. — И всем показалось, что
фраза была составлена из о-о-о. Он сощурил и без того
узкие глазки и продекламировал:
— Со вздохом, может быть, вы вспомните про
друга: он был не лжив душой — хотя и был... профес-
сор астрономии. Вот уеду в Южное Ледовитое море,
попаду там в пасть акуле, и поминай как звали.
— Да, нескладно, господин Колумб, но здорово, —
ответил Лобачевский. И вдруг, притопнув, лихо отче-
канил:
Все на свете тленно,
Муз почтенный друг!
Все здесь переменно, —
Таков жизни круг.
Вянет цвет прекрасный,
Лист с дерев летит,
Вместо сладкогласных
Птичек — ветр свистит.
Ту-ру-ру-ру-ру-ру
Та-ра-ра-ра-ра
Вирши Городчанинова —
Прямо хоть куда!
Довольный неожиданной импровизацией концовки,
Лобачевский сам же первый и рассмеялся. Больше
всех смеялся Симонов, и смеялся он хорошим, добро-
душным смехом. Наконец, вынув серый в клеточку пла-
25
ток, он вытер слезы, помотал головой и поправил ба-
кенбарды:
— Ух, уморил, профессор! Ну, будет, давай ко-
лоду, грешить так грешить, семь бед — один ответ.
П
Оттепели, наступившие после мартовских буранов,
сменились морозами. Поля сковало крепким настом, и
потемневшие дороги снова залоснились от полозьев.
— Надо ехать, Николай Иванович, пока путь дер-
жится. Ждать нечего, — сказал Иван Михайлович, рас-
хаживая по маленькому, заставленному кабинету аст-
рономической обсерватории.
В тот вечер, когда Солнцев был у Лобачевского, до-
говорились, что Николай Иванович примет имущество
обсерватории и преподавание астрономии, пока Симо-
нов будет находиться в путешествии. И вот иму-
щество, библиотека, деньги были приняты, акт под-
писан.
— Да, Николай, сделай одолжение, — Симонов
вынул бумагу из среднего ящика стола. — Тут мое за-
вещание, — сказал он, лукаво усмехаясь.
— Что ты, Ваня!
— Шучу. Долгов скопилось около полтыщи ассиг-
нациями. Вот доверенность, получишь жалованье и раз-
дашь. Пусть не поминают лихом нелихого, коли что
случится. Тут уж некоторые беспокоятся... за долги,
конечно.
Лобачевский взял бумагу и положил в карман.
— Из Петербурга непременно сообщи насчет Маг-
ницкого.
— Ну, а как же! Жаль, что тебя не было во время
ревизии. Ты бы сразу разгадал. Фарисей и карьерист,
типичнейший, великосветский.
— Ну и прекрасно! Дай ему бог полковником быть,
да не в нашем полку.
— Это и опасно, Николай. Попечительское место —
вакантное.
— Найдется человек. Народу у нас, что в лесу де-
ревьев.
26
_____ Вот то-то и оно-то. А в лесу и медведь —
архимандрит.
Николай Иванович рассмеялся.
— Ладно. Поживем — увидим.
Симонов взял сигары, угостил Лобачевского и по-
шел прикурить к топившейся печке. Присев на корточ-
ки, он задумался.
— А меня тут, Николай, многие уже хоронят
Смотрят, как на скорого покойника, почтительно
и с сожалением... Терпеть не могу сожаления! — Си-
монов дал прикурить Лобачевскому. — Городчанинов
честнее, тот просто выпалил, что думал, либо по душев-
ной простоте, либо по недомыслию. А немцы!.. Те
с ужимками, с подобострастием, с почтением.
— Мужайся, юноша, так достигают до звезд. Не
помню, у кого об этом? — сказал Лобачевский.
— У Вергилия, кажется, — ответил Симонов.
Лобачевский понимал, что путешествие на Южный
полюс сулит Симонову много неожиданного и опасно-
го. Но говорить об этом было не положено, а сказать,
что он завидует поездке, не позволяла гордость. Одна-
ко в глубине души он был в обиде на академика Виш-
невского, который дал рекомендацию Симонову, хотя,
будучи в Казани, оценил достоинства обоих товарищей
одинаково высоко.
— Пока я странствую, — прервал молчание Симо-
нов, — ты закончишь «Геометрию» и еще успеешь на-
писать одну-две книги. Я знаю твой характер.
Лобачевский за долгое знакомство с Симоновым
научился его понимать. И на этот раз он понял, какие
мысли привели его к тому, что он сказал.
Вся их жизнь шла рядом. В один и тот же день они
окончили казанскую гимназию и университет, в одно
и то же время сделались магистрами, адъюнктами, за-
тем профессорами. И что-то выработалось в них обоих,
что заставляло не отставать друг от друга. Лобачев-
ский и Симонов понимали, что тот подъем в просве-
щенном обществе, который был вызван недавней
победой над Наполеоном, и работа мысли, и взлет
патриотических чувств, и страстное стремление к чему-
то лучшему понуждали и обязывали их работать.
27
— Не знаю, Ваня, что получится, пишу и чув-
ствую — не то. Das Neue daran ist nicht gut, und das
Gute daran ist nicht neu *.
— Что же?
— Казалось бы, чего проще — написать учебник
геометрии для гимназии, науки, которая вот уже два
тысячелетия, со времен Эвклида, незыблема! Пиши
возможно проще, убедительней, понятней... Но не тут-
то было. Вдруг возникает мысль: а что такое геомет-
рия? — Уголки четко очерченных губ Лобачевского
потемнели, он улыбнулся, и улыбка эта, — Симонов
заметил, — была печальной.
— Как же ты ответил?
— Что геометрия? Часть чистой математики, в ко-
торой предписываются способы измерять простран-
ство.
— Ну и правильно! — воскликнул Симонов и спо-
хватился. — Ага, понятно! Вспомнил! Теперь другой
вопрос: а что такое пространство?
— И да, и нет. — Лобачевский поднял глаза на
стопку книг, лежащих поверх шкафа. — Что такое точ-
ка? Линия?
— То, что не имеет измерений, и то, что имеет из-
мерение в длину и не имеет такового в ширину.
Симонов смутился. Лобачевский рассмеялся:
— Истину глаголешь: семь аршин говядины да
три фунта лент. Где же ты в природе найдешь такую
точку и такую линию? То, что не имеет измерений, ка-
залось бы, не существует!
— Это казуистика. Ты извини меня, но это казу-
истика, — повторил Симонов.
— Не так. В натуре есть тела и их движения. Ты
это слышал от меня. Их мы, собственно, и познаем, без
них невозможны наши чувственные впечатления. А ес-
ли это так... — На высоком белом лбу Николая Ива-
новича легла характерная складка.
— А если это так, — добавил Симонов, — то пиши
учебник философии. Ты философ, Коля.
В дверь постучали, и вошел Кузьма Коровин.
* Новое в этом не хорошо, а хорошее в нем не ново (нем.).
28
— Ваше благородие, — сказал он, глядя то на Ло-
бачевского, то на Симонова, — вас к себе, так что,
приглашают господин ректор, и бумаги велено захва-
тить.
Ш
В день отъезда Симонова и Великопольского
в Петербург Прасковья Александровна проснулась
рано.
Николай Иванович встал так же рано, как всегда,
проделал гимнастические упражнения, обмылся до
пояса водой со снегом и засел работать. Накануне он
был на проводах Великопольского у Моисеевых —
матери и отчима Ивана Ермолаевича. Там же были
Симонов и Солнцев. Симонов, как холостяк, дома про-
водов не делал, а в клубе было невозможно, — шел ве-
ликий пост. Среди гостей присутствовали Мусин-
Пушкин и Осокин.
В это утро Николай Иванович работал плохо и слы-
шал то, чего обычно за работой не слышал. В коридоре
Кузьма растапливал печь и пел:
Как под ельничком,
Под березничком
Я вечор ждала,
И-ах, мила дружка.
Лобачевский любил эту старинную песню и помор-
щился, когда услышал недовольный голос матери, за-
прещавшей петь.
Вскоре в дверь постучались. Он узнал по шагам,
что это мать, встал и откинул крючок.
Прасковья Александровна поцеловала сына в го-
лову.
— Фу, мокрущая-то какая, точно из бани! Опять
баландался в кухне?
— Да, матушка.
— Где был-то вчерась?
— У Моисеевых.
— Это которые на Проломной, что ли? Дом трех-
этажный?
— Да, они, матушка.
29
— Что же, люди они состоятельные, уважаемые. —
Прасковья Александровна опустилась на стул, вынула
тавлинку и, поочередно зажмурив глаза, понюхала та-
бак. Потом, сложив под полной грудью мощные руки,
она огляделась, как будто впервые видела комнату
сына. Лицо ее, крупное, полное, с прямым носом, было
властным. — Уже успел надымить?
— Немного.
— И опять, поди, натощак?
— Нет, съел кусок буженины с хлебом, выпил ста-
кан вчерашнего чая.
— То-то мне.
Любовь Прасковьи Александровны к сыну выража-
лась своеобразно, скорее стрюго, чем нежно. Но когда
это нежное побеждало в ней, тогда Николаю Иванови-
чу прощалось многое, даже и то, что не прощалось,
как правило, младшему — Алексею.
— Чего там делали-то? — спросила она, сощурив
глаза. — Так вурдалачились или невесту высматри-
вал?
— Ну, матушка!..
— Ладно, ладно. Знаю, поди. Все старшие-то
у Моисеевой, что от первого мужа, выданы. Знаю все.
А младшая, от второго, Варюшка, кажись, так та года-
ми еще не вышла.
Николай Иванович вспомнил Вареньку Моисееву,
шуструю черноглазую девочку, смелую и смышленую,
и улыбнулся. Она мешала его разговору с Осокиным,
требовала внимания. Как младшей в семье, ей все про-
щалось — и капризы и любопытство. Он начертил ей
квадрат с диагоналями и показал, как из него получи-
лись арабские цифры. Она увлеклась переписыванием,
но минут через десять снова пристала. Тогда он ей за-
дал загадку: две матери, две дочери, да бабушка с внуч-
кой, — сколько их всех?
— Ты чего улыбаешься?
— Да так просто, матушка.
— Ну, так просто, мой друг, ничего не бывает, без
ничего не почешется. Ишь, Кузьма опять распелся. Не
корми, только петь не мешай.
Николай Иванович прислушался. Он понимал, что
30
все, о чем говорила мать, было не случайно. Он знал
ее и ждал, когда начнется тот разговор, ради которого
она пришла.
— Эк ведь его раздирает! Поженить бы их с Дарь-
ей. Та тоже, как придет убираться, да если он здесь,
так и трет-натирает! Где в час все уделать, три часа
проваландается. Все ведь вижу, — она притворно зев-
нула, провела по лицу широкой белой ладонью и снова
сложила руки под грудью. — Что-то не выспалась. Сон
нынче видела. Ну, скажи, что за сон!
— И какой же, матушка? Дипломатический?
— Не финти! Все вижу. Перед начальством мо-
жешь, передо мной — не смей!
— Сон-то обо мне?
— Нет, об Кузьме Ерофеиче. — Прасковья Але-
ксандровна поджала губы, на широком лбу сошлись
две глубокие складки и образовали букву Т, такую же,
как у сына.
—- Догадываюсь, либо статским привиделся, либо
с Анной на шее...
— Либо, либо... С Анной под ручку.
— Богатая, конечно? Княжна, графиня? — Ни-
колай Иванович улыбнулся. Теперь ему все было ясно.
Мать не выдержала. Беззвучно задрожала ее высо-
кая грудь. И затем послышался смех.
— Экий же ты, право!.. — Она покачала головой
и вытерла глаза кончиками пальцев. — Ну и бестия!
Весь в мать! Так слушай. Пришла я будто в церкву,
а церквушка маленькая да убогая, поп кудластый, ры-
жий... Гляжу, — Прасковья Александровна вздохну-
ла, — аж затряслась вся, ты под венцом, а рядом... ну,
скажи, приснится же этакое!
— Царевна!
— Царевна, не царевна, а дай бог каждому. Что
тон, что краса, что руса коса. И лицом бела и с очей
весела... Приехали, значит, из-под венца, усадьба буд-
то, липовый парк старинный с беседками, с прудом,
и столы — покоем...
— Словом, как во сне.
— Не перебивай! Ну, гости, понятно: «горько'!» Ты
этак оборачиваешься, а она-то, батюшки! — Прасковья
31
Александровна шумно всплеснула руками. — Скажи
на милость, без губ, совсем без рта, нос да подбородок,
словно коленка.
Николай Иванович откинулся на спинку стула
и громко расхохотался. Засмеялась и мать.
— Ну, матушка, — сказал он, когда успокоился, —
ваш сон не в руку.
— Тебе-то, я знаю. Ты ведь ни в чох, ни в сон, ни
в птичий грай... Да... — Прасковья Александровна
вдруг распрямилась, опять скрестила руки и вскинула
голову. — А пора бы подумать, тебе двадцать пять,
с положением — дай бог каждому! Намедни говорила
я с Городчаниновой...
— Вы, маменька, поменьше, прошу вас, с Городча-
ниновыми, — строго сказал Николай Иванович.
— Но! — Брови Прасковьи Александровны сдви-
нулись. — С кем говоришь? Забылся?
— Я вас понял, о чем вы... Что же, по-вашему, ни-
щих мало по белому свету?
— Нищих? Да у тебя теперь четыре тысячи в год...
Бери с приданым!.. Эх, Николай, Николай, гляжу на
тебя: ума — два гумна, а баня без верху. Ну, как ты
живешь?
— Матушка! — Николай Иванович встал. — Раз-
говор этот несколько преждевременен.
— Так что ж ты думаешь, батенька мой? Когда
действительным статским станешь или, может быть,
тайным? — Прасковья Александровна тоже встала,
высокая, гордая, статная.
— Матушка!
— Знаю все. Можешь не сказывать. А об разговоре
подумай. — Она направилась к двери. — Да есть, чай,
хочешь, через десять минут приходи.
— Не хочётся, матушка.
— Но!
Прасковья Александровна обернулась, взглянула
на сына и вышла. Николай Иванович усмехнулся и раз-
жег потухшую трубку.
Он задумался. Вспомнился разговор, подслушан-
ный им случайно во время масленицы, на балу у Ильи
Андреевича Толстого. Он стоял, прислонившись к ко-
32
лонне, и смотрел на танцующих. Там же кружилась
она, в розовом шелковом платье, в атласных розовых
туфельках. Их взгляды встречались.
«Лобачевский, — услыхал он из группы-старух в па-
риках и чепчиках, — профессор».
— А недурен, — сказала басом другая, поднося
к глазам золотой лорнет. — И состоятелен?
— И-и, милая, где там! Четыреста в год серебром,
и все тут. Что дома, то на себе.
— Фи! И Екатерина Евграфовна думает выдать
Лизаньку? Да что она, матушка?! Или свет кли-
ном?
— И не думает даже. Мало ли что молодежи на
ум взбредет. А Екатерина Евграфовна — с головой.
Лизанька — вон она, словно писаная, и Ольховку за
ней отдает, сто душ, кто откажется?! Разве дурень ка-
кой!
Николай Иванович вспомнил, как жарко вспыхну-
ли щеки и заколотилось сердце. Он закинул за спину
руки^ сжал их так, что они побелели, и ушел домой, ни
с кем не простившись.
И сейчас, после разговора с матерью, он почувство-
вал, как снова вспыхнула оскорбленная гордость. Сняв
архалук и накинув венгерку, он пошел в столовую
к матери.
Рассказать об этом он ей не мог. Он знал, что она
горда не меньше, чем он.
Глава третья
I
В весенний день, теплый и яркий, Лобачевский за-
шел к секретарю совета и сдал ему рукопись закончен-
ного учебника геометрии. Секретарь поздравил его
и тут же в ведомости за 1819 год записал, что «экстра-
ординарный профессор чистой математики Лобачевский
сочинил основание геометрии и несколько рассуждений
о высшей математике, которые еще не изданы».
3 Лобачевский	33
Николай Иванович проследил за записью, хотел
было поправить секретаря, но решил, что обижать ста-
рика не стоит, и, попрощавшись, ушел к себе на кафед-
ру радостно возбужденный. «Вот она, первая малень-
кая победа! — Вспомнился Симонов. — Ну, Ваня,
теперь держись!» То, что он вспомнил Симонова, а нет
брата и не Солнцева, было связано с тем, что с детства,
еще в гимназии, между ним и Симоновым установи-
лась своеобразная дружба. Она вызывала соревнова-
ние между ними, соревнование не за место на чинов-
ничьей лестнице, а за место в науке. Симонов находился
теперь в интересном плаванье, и оно, как ясно понимал
Лобачевский, принесет ему и университету заслужен-
ную славу.
Покладистый, мужицки-хитрый, Иван Михайлович
вспоминался часто и потому еще, что с ним прошли
годы детства и юности. Иван Михайлович был сыном
астраханского рыбопромышленника, Николай Ивано-
вич — нижегородского мещанина. Оба они болезненно
переживали сословное неравенство, редко сходились
с дворянскими отпрысками.
Эти сословные перегородки и Лобачевский и Симо-
нов чувствовали и сейчас, когда уже стали профессо-
рами. Исключение составлял только Иван Ермолаевич
Великопольский. Но Великопольский служил в гвар-
дейском полку и в Казани бывал наездами. В число
друзей Николая Ивановича входил и брат Алексей,
который находился в визитации по уральским заводам.
Другом мог бы быть Гавриил Ильич Солнцев, сын свя-
щенника одного из захудалых орловских приходов, но
Солнцев меньше всего занимался науками и жил иною,
чем Лобачевский и Симонов, жизнью. Он считал, что
преуспевание в жизни и р.адости в ней зависят от силь-
ных мира, и искал дружбы только с такими людьми.
И сколько Лобачевский помнил его, он был всегда та-
ким. Только однажды Солнцев решился, казалось бы,
плыть не по течению, а против него. Это случилось три
года назад, когда Лобачевский и Симонов избирались
профессорами и были забаллотированы четырнадцатью
шарами против восьми. Тогда Гавриил Ильич вместе
с профессором Перевощиковым и Кондыревым написал
34
протест попечителю. Правда, позже и Лобачевский
и Симонов поняли, что, борясь с засилием немцев-про-
фессоров, большею частью тупых и самовлюбленных,
Солнцев расчищал дорогу и для себя. Михаил Але-
ксандрович Салтыков, имевший вес в министерстве,
правильно определил отвод Лобачевского и Симонова
как интригу немецкой партии и добился того, что почи-
тал для себя достойным. За месяц до ухода в отставку
известный екатерининский вельможа граф Разумов-
ский, вопреки интригам, утвердил профессорами двух
талантливых молодых ученых. Солнцев торжествовал.
Тогда он покровительственно похлопал Лобачевского
по плечу. С тех пор это покровительственное отноше-
ние и Николай Иванович и Иван Михайлович испыты-
вали не раз. Это не нравилось им и, вероятно, было од-
ной из причин того, что Солнцев не стал их другом.
И вот теперь, когда был закончен учебник и време-
ни стало больше, Николай Иванович вдруг ощутил
одиночество. Правда, он жил не один, а с матерью, но
мать, несмотря на ее смекалку и практический ум, не
была человеком, с которым можно поспорить о том,
что волнует. Он любил ее и проводил с ней долгие ве-
чера. Но и беседуя с ней, он иногда вдруг задумывался
о чем-то своем. Прасковья Александровна замечала
это и бурно сердилась. Потом, успокоившись, она гна-
ла его либо в клуб, либо в собрание.
— Иди, иди — проветришься, развлечешься, да
и счастья поищешь, а счастье надо искать, оно не бат-
рак, за вихор не притянешь.
Сколько раз он слышал об этом от матери. Он ни-
когда не забудет зимнего дня Параскевы-льняницы, дня
ее именин, когда она сообщила всем трем сыновьям, что
они поедут учиться в Казань, станут казеннокоштными
гимназистами. Это случилось вскоре после смерти отца.
День отъезда был по-зимнему светел. Вьщал обильный
снег, установился путь, и мать усадила Александра, Ни-
колая и Алексея в широкие розвальни с крытым вер-
хом. Укрыв им ноги и перекрестив, она сказала:
— Ну, дорогие мои, вам надеяться не на кого. Не
лоботрясничать, а учиться! Поняли? Счастье не батрак,
за вихор не притянешь.
3*
35
Николай Иванович запомнил ее глаза, влажные, но
суровые, запомнил плотно сжатые губы и чуть вздраги-
вающий подбородок.
Он видел ее такой же еще раз, уже будучи юношей,
когда она шла за гробом старшего сына, студента, уто-
нувшего в Казанке.
По совету матери Николай Иванович делал «выезды
в свет», как она говорила, но и там не находил душев-
ного успокоения. Клубная жизнь, которую вел он, как
и многие, позволяла «ухлопать» время, но вызывала
недовольство собой. И тогда Лобачевский понял, что
жить без дела не может и что только дело дает и ра-
дость и оправдание жизни. И радость эта тем больше,
чем дело трудней, чем больше напряжение воли и ума
оно вызывает.
В то же лето он снова засел за письменный стол.
Рукопись, которую сдал он в. совет, была пересмотрена
и переосмыслена. Он понял, что такой же учебник мог
бы написать не только он, но и Никольский, и всякий
иной, мало-мальски знающий геометрию. В нем не было
ничего такого, что могло бы принадлежать ему, и только
ему, было бы чем-нибудь собственным, его находкой,
его открытием, тем новым, ради которого стоит жить и
трудиться.
Он понял также, что в этой рукописи отсутствуют
те прочные основания, на которых должна покоиться
любая наука, а геометрия, как наука точная, прежде
всего. Он видел, как и все серьезные математики, что
в основании этой науки лежит постулат Эвклида
о параллельных линиях, принятый великим греком на
веру, а он не раз уже заявлял на лекциях и в беседах
с профессорами, что в науке ничто не может быть
основано на вере.
Вспомнил он и попытки, уже двухлетней давности,
попытки доказать постулат Эвклида, ошибки, отказ
от своих доказательств. И как вывод из этого — надо
итти другим путем, а каков этот путь, покажет сама
работа.
Лето было уже в разгаре. Николай Иванович был
свободен, взволнован новыми мыслями, которые не да-
вали покоя. И он засел за работу.
36
II
Но случилось не так, как хотел Николай Ива-
нович.
Материальные недостатки, необходимость поправить
дела заставили его согласиться на летние лекции для
чиновников. Как профессор, он получал две тысячи
в год ассигнациями. Но что они, эти тысячи? Разоре-
ние, вызванное войной с французами, и выпуск Наполе-
оном фальшивых денег все еще сказывались на курсе
рубля. В пересчете на серебро это жалованье состав-
ляло только четыре сотни.
В этот учебный год Николай Иванович читал диф-
ференциальное и интегральное исчисления. С отъездом
Симонова к ним прибавилась физика с астрономией.
К тому же совет поручил ему читать и чистую матема-
тику, передав ее от Никольского. Наступило лето, и Ни-
кольский, как директор гимназии, занялся строитель-
ством гимназического корпуса под кремлем. Важность
этой работы была для всех очевидной. Гимназия, зани-
мая после пожара университетские помещения, крайне
стесняла учебную жизнь.
Совет поручил Николаю Ивановичу собирание ма-
териалов из иностранных изданий для «Казанских из-
вестий», единственной городской газеты, издававшейся
университетом, и уже распорядился об этом. Однако
уважил просьбу Николая Ивановича и освободил от
этой работы.
К тому же наступили ясные звездные ночи, и Ни-
колай Иванович начал астрономические наблюдения.
Он любил их и поэтому, как и всем, что любил, увле-
кался без меры. Он любил оставаться наедине с огром-
ной вселенной. Это рождало новые мысли, иногда столь
дерзкие, что и сам удивлялся их дерзости. Так было
и раньше, в годы студентства. Тогда общение с миром,
с вселенной привело к отрицанию бога. Он Долго му-
чился, и рожденные в муках мысли высказал прямо
и дерзко. Собрался совет. Все зависело от него. Студент
Лобачевский не принадлежал к дворянству, и отдача
его в солдаты не требовала монаршего утверждения.
Но совет раскололся на две части, хотя для всех было
37
ясно, что Николай Лобачевский — талантливый чело-
век, что на его познания обратили внимание и акаде-
мик Вишневский и ученик Ломоносова академик Ру-
мовский.
И это спасло: большинство решило, что Николай
Лобачевский должен быть сохранен для науки, но за
то, что он проявил неверие, а в характере оказался
упрямым, нераскаянным и многомечтательным о са-
мом себе, подвергнуть его, Лобачевского Николая, за-
ключению в карцере, исповеди, лишению звания камер-
ного студента и положенных этому званию денег.
Отсидев трое суток в карцере, на хлебе и квасе, он
отстоял в Воскресенской церкви заутреню и обедню и
поднялся на клирос. Седенький тощий попик вышел из
алтаря, спросил его имя, накрыл епитрахилью скло-
ненную голову и скороговоркой прочитал отпуститель-
ную молитву, слов которой Лобачевский не понял, так
как думал о чем-то другом. И когда священник, не сде-
лав паузы после молитвы, задал первый вопрос о том,
не согрешил ли он против господа своего и не имел ли
сомнений в истинности его и веры христовой, он не от-
ветил, так как вопроса не ожидал. Попик вновь повто-
рил вопрос, и Лобачевский ответил:
— Грешен, батюшка, сомневался.
Тогда священник, так же скороговоркой, не меняя
тона, стал объяснять, что извечный враг бога и рода
человеческого, диавол, смущая слабые души, вселяет
в них неверие и сомнение, от которого все зло на земле.
В такие минуты он советовал вспоминать царя Давида
и всю кротость его и сотворять молитву против козней
диавола Священник заставил его повторить за собой
молитву, спросил, не согрешил ли он против ближнего
своего, не пожелал ли жены его и прочее. На все во-
просы Николай отвечал, как положено было, неизмен-
но-покорной фразой:
— Грешен, батюшка. .
Отвечая так, он невольно принимал на себя и те
вины, которых не чувствовал за собой. Но так было
принято, так он обязан был делать.
И странно, что, выйдя с исповеди, Николай почув-
ствовал облегчение, словно и в самом деле грехи его
38
были сняты. Впоследствии, разбираясь в этом, он по-
нял, что исповедь была той условностью, ложь которой
все понимают и признают, потому что с нею легче жи-
вется. Он понял значение общественной лжи, в которой
погрязли люди, без которой немыслима жизнь и за
нарушение которой человек осуждается. Так, он дол-
жен оказывать знаки почтения старшему, которого
вовсе не уважает и уважать не может; скрывать измену
жены от мужа, целовать ей руку в обществе, потому
что так принято, и пожимать протянутую жирную руку,
которая только что высекла крепостного. И вот он сно-
ва должен начать эту жизнь, казаться верующим, когда
душа смятена неверием; быть почтительным, когда
бушует негодование, скрывать свои мысли, когда хоте-
лось быть искренним. И когда недавно, в великом по-
сту, из министерства пришло предписание подвергнуть
исповеди все ученое сословие и всех воспитанников
гимназии и университета, он воспротивился этому. Это
случилось в служебном кабинете Солнцева в присут-
ствии Городчанинова, и именно присутствие Городча-
нинова взорвало Николая Ивановича.
— Я, Гавриил Ильич, не маленький и не нуждаюсь
в опеке, — сказал Лобачевский.
— Я вас понимаю, мой дорогой Николай Иванович,
но я поставлен перед необходимостью довести предпи-
сание министерства до всего, без исключения, ученого
сословия. Надеюсь, и вас это должно касаться? —
Солнцев улыбнулся одним уголком красивого девичьего
рта.
—4Нои подчеркивать, Гавриил Ильич, не следует.
— Напомнить, досточтимый коллега, напомнить, —
вмешался Городчанинов. — Дабы, кхэ, жива будет
душа ваша и господь не забудет вас до конца.
— Это что, наставление неразумного?
— Будет вам, Николай Иваныч! А впрочем, есть
созерцаяй сердце и утробы, воздаяяй комуждо по де-
лам его.
— Аминь! — не сдержался Лобачевский.
— Я старше вас, Николай Иваныч, — Городчани-
нов тяжело поднял свое грузное туловище, поклонился
и вышел, шаркая ногами.
39
— Ну к чему все это, Николай Иванович? — Солн-
цев выразил обиду на розовом личике.
— А к тому, что это намек на кондуит, в коем сту-
дент Лобачевский значится явившим признаки без-
божия.
— Отчасти, если хотите... Я не хочу, чтобы тень
студента Лобачевского падала на профессора Лоба-
чевского, а от него и на в*се ученое сословие. Обвинение
в вольномыслии...
— Ага, — перебил Лобачевский, — внушение его
превосходительства подействовало?
— Николай Иванович, дорогой мой, — сдержи-
ваясь, сказал Солнцев. — Ну что вам стоит, право?
Ну, сходите! Для меня!
— Извольте, Гавриил Ильич.
— Ну, вот и все! — воскликнул Солнцев, слегка
прикоснувшись ладонями к рукавам Лобачевского.
Николай Иванович выполнил предписание, но не
испытал теперь того, что в студентские годы. И это то-
же стало только условным, внешним, за которым скры-
валась настоящая правда жизни.
Лобачевский старался не думать об этом. Но мысли
приходили сами, приходили тогда, когда он оставался
один с глазу на глаз со вселенной. Наблюдая в теле-
скоп, он все больше утверждался в том, что зародилось
при познании мира в юные годы, и давал себе слово,
что нигде, никогда, ни в научных трактатах, ни в лек-
циях, ни в речах не помянет имя «творца». И именно
поэтому он, увлекавшийся в прежние годы Кантом,
отверг его в том, в чем этот мыслитель оставил место
для веры.
Иногда он мечтал, что непременно создаст свою
философию, в которой представит мир таким, как он
есть, напишет логику, стройную и совершенную. В та-
кие минуты он брал карандаш- и отходил к свече, оди-
ноко стоявшей в заплывшем подсвечнике на дощатом
столе. Мелким, как бисер, почерком он записывал мы-
сли на восьмушках бумаги.
Это были мысли для будущего.
Если дни проходили в работе, пусть изнурительной,
но увлекательной, это радовало его, наполняло жизнь
40
содержанием, ради которого стоило жить. И одновре-
менно уводило от жизни, в которой узаконенная ложь
признавалась за правду, что все понимали, но и все
исповедовали.
И проходили дни в другой работе, ради денег,
в борьбе с нуждой; это огорчало, оскорбляло и делало
дни напрасно прожитыми, без цели, вдохновения и твор-
ческого горения.
Было две жизни. Николай Иванович чувствовал
это.
Ш
После случая на, балу у графа Ильи Толстого Ни-
колай Иванович не встречался с Лизой. Он увидел ее
случайно в церкви на последней, седьмой неделе поста,
когда ему предписали говеть. Равнодушный к службе,
длинной и утомительной, он стоял среди профессоров
и адъюнктов, занятый мыслями. Взгляд его равнодуш-
но блуждал по молящимся, цока какой-нибудь случай
не выводил его из состояния безразличия. Этим слу-
чаем оказался сбор пожертвований. Следя за старшим
сыном купца Крупенникова, шедшим с кружкой, он
увидел черный бархатный' салоп, отороченный выху-
холем, и овальную котиковую шапочку. Лиза стояла
с матерью и смотрела на сверкающий золотом резной
иконостас. Губы ее чуть-чуть шевелились. «О чем она,
молодая, богатая и счастливая, просит бога? Что мо-
жет тревожить ее, веселую и довольную?» Николай
Иванович видел, как она склонила головку. Он понял,
что она раскрыла сумочку и достает монету. Но вот
она, словно чувствуя взгляд его, обернулась и покрас-
нела. Глаза их встретились. В это время приблизились
сборщики, она отвернулась, попыталась опустить мо-
нету в отверстие, но, волнуясь, не сумела этого сделать
и положила на кружку.
Сердце забилось ощутимо и гулко. Было приятно
слышать его удары, но вскоре вспомнился вечер у гра-
фа Толстого, невольно подслушанный разговор, и ра-
дость пропала. Почувствовав, что кровь приливает
к щекам, Лобачевский вышел на паперть. Легкий мо-
роз успокоил его.
41
Затем он увидел Лизу на Фоминой неделе, после
пасхи, в дворянском собрании. Войдя в гардеробную,
он встретил у зеркала Солнцева. Тот был розов и ве-
сел, гладко выбрит, в новом профессорском фраке
с высоким стоячим воротником и поднятыми плечами.
Слуга, изогнувшись, вертелся со щеткой вокруг непод-
вижной фигуры ректора.
— А, Николай Иванович! — деланно-весело крик-
нул он. — Наш затворник выходит в свет. Это радост-
ное событие! — Он сунул монету лакею, отчего тот
почтительно отступил и наткнулся на подвернувшегося
Осокина.
— Ты что же? У тебя глаза-то, братец, на котором
месте растут?
— Великодушнейше простите-с, барин! Премного
извиняюсь.
— Господину Солнцеву, господину Лобачевскому
мое почтение! — обратился Осокин. — Давненько не
виделись! — Он вынул сигары, угостил и гаркнул, ни
на кого не глядя: — Человек! Огня!
Подлетел лакей со свечой. Осокин, откусывая конец
сигары, указал лакею на Солнцева и Николая Ивано-
вича.
Владелец суконной мануфактуры в Казани и меде-
плавильных заводов в Казанской и Оренбургской гу-
берниях, Осокин был знатен мошной. Эта мошна по-
зволила Гавриле Ивановичу взять себе в жены сестру
Ивана Великопольского, которая принесла в приданое
две деревни, открыла ему двери в гостиные города. Бо-
гатство Осокиных шло издалека. Петр Первый, заехав
в Казань, остановился в доме купца Михляева, кото-
рый полюбился царю за ум и смекалку. Царь отдал
ему, сначала в аренду, а потом-и совсем, суконную
фабрику, убыточную для казны, и обязал поставлять
сукно для армии. После же смерти бездетных Михляе-
вых все богатство досталось Дряблову. Дряблов, ре-
шивший жить на дворянский манер, отстроил себе хо-
ромы в классическом стиле. И ему повезло на высоких
гостей. Лет за семь до восстания Пугачева Екатерина
Вторая, катавшаяся по Волге, облюбовала эти хоромы.
Из окон их открывался весьма привлекательный вид
42
на нижнюю часть Казани и Волгу с Услонскими гора-
ми. Здесь она нарекла себя первой казанской помещи-
цей, даровала земли и грамоты, слушала оды и весе-
лилась. Обласканное дворянство откупило хоромы, по
паркету которых ступали пухлые ножки русской импе-
ратрицы, почти не знавшей русского языка, и пере-
строило их для своих собраний. С тех пор здесь
занимались губернской политикой, выигрывали и про-
игрывали, веселились и сплетничали, бились за выгод-
ные местечки. Сюда же вывозили и дочек, достигших
брачной зрелости.
Осокин наследовал у бездетного Дряблова. Он лю-
бил об этом рассказывать, хотя всем это было извест-
но. Но Осокина слушали, потому что нельзя не слу-
шать Гаврилу Осокина.
— Вы, Николай Иваныч, — сказал Гаврила Ивано-
вич, бросая недокуренную сигару, — попляшите
с моей молодухой. Я, как знаете, не любитель, а там —
все эти брандахлысты... а на вас положиться можно. —
Он подмигнул, взял Лобачевского под локоть и повел
наверх.
В зале было людно, шумно и душно. Свечи горели
не восковые, а апплике, от этого пахло салом и воздух
был дурен. Три казачка, боясь помешать танцующим,
изгибаясь, шныряли между людьми и снимали щипца-
ми в кружки с водой нагар со свечей. Масляных ламп
в провинции еще не было, и в Казани они почитались за
роскошь.
Когда Лобачевский с Солнцевым и Осокиным под-
нялся наверх, танцевали «длинный» польский с отби-
ванием дам. Пары шли по всей анфиладе, обходили зал
и скрывались в широкой двери.
— Вот и моя выплывает, — кивнул Осокин. —
С Ворожцовым. Отбейте вы у него, Николай Иваныч,
христом-богом прошу. Терпеть не могу эту морду.
Ворожцов, казанский помещик, был известен скан-
далами и разгулом. Лобачевский, опасаясь скандала,
хотел отказаться, но пара приблизилась, Осокин под-
толкнул его локтем, и Лобачевский склонил свою круп-
ную голову с пышной прической перед Осокиной. Она
приняла приглашение и протянула красивую руку, по
43
локоть затянутую белой перчаткой. Подвыпивший Во*
рожцов громко крякнул и вышел из круга.
Прасковья Ермолаевна Осокина была красива той
красотой, которая свойственна женщине, только что
ставшей матерью. Николай Иванович познакомился
с ней через ее брата, Ивана Великопольского, встре-
чаясь у Моисеевых. Танцевать с Осокиной было прият-
но, она кружилась легко и плавно, непринужденно де-
лала сложные па, молчала и улыбалась. Это не мешало
ее кавалеру думать и наблюдать за другими.
Лобачевский ей так же нравился, как и она ему. Ей
нравились его красота и осанка, и умение танце-
вать, и то, наконец, что он являлся другом .брата, лю-
бимого и единственного.
Во время второго круга Лобачевский заметил Лизу.
Она шла в паре с пышущим здоровьем красавцем
Солнцевым., Он танцевал с подчеркнуто' отменным
изяществом и, видимо, смешил свою даму, потому что
черные глазки ее сияли, она улыбалась и кусала ниж-
нюю губку, боясь рассмеяться. Увидев Лобачевского,
Лиза вспыхнула и отвела глаза так быстро, что он не
успел поклониться. Лиза его заметила, это было видно
по тому, как она, будто бы невзначай, окинула оцени-
вающим взглядом Осокину. Николай Иванович не по-
нял, взволнована Лиза встречей или сердится на него.
Теряясь в догадках, он стал невольно искать подхо-
дящего случая встретиться с ней сегодня и попытаться
понять ее состояние. Но те прежние чувства, которые он
испытывал к Лизе, и особенно гордость его не позволя-
ли сделать это. И больше того, он испытывал робость,
вообще не свойственную его характеру, именно робость
перед жизнерадостной девушкой, и это пугало его и за-
ставляло бояться показаться неловким и даже смеш-
ным.
Но этот случай представился, и представился поми-
мо воли Николая Ивановича. Когда распорядитель с хо-
ров, на которых находился оркестр крепостных музы-
кантов, назвал вошедшую в моду мазурку и добавил,
что выбирают дамы, — все круто переменилось.
Лобачевский разговаривал с Солнцевым и профес-
сором Перевощиковым.
44
— Помешались у нас на мазурке, — сказал Перево-
щиков. — Даже вальс стал считаться неприличным тан-
цем, а...
Он не успел досказать. Шурша шелками, подлетела
Лиза.
— Я... приглашаю вас, — она взглянула в глаза Ло-
бачевскому и сразу же опустила веки. Хотя сказала она
это твердо, уверенно, но было заметно, что это стоило
ей душевного напряжения.
— Ах! — игриво воскликнул Солнцев. — А я пола-
гал, честь будет оказана мне.
Лиза метнула взгляд на Солнцева. «А вот и нет!» —
сказал этот взгляд. Она застенчиво улыбнулась, и на
щеках ее, сразу порозовевших, стали темней и глубже
круглые ямочки. Взяв Лобачевского под руку, она
ушла, торжествующая и наивная.
Солнцев чуть тронул локтем Перевощикова и указал
глазами на удалившихся.
— Да, — сказал Перевощиков, — два огня.
— Пожалуй... Не было бы пожара.
— А я гляжу, Гавриил Ильич, что и вы немножко
опалены ее огоньком. Смотрите, не сгорите, как мо-
тылек.
— Да ведь, видимо, чаши сей миновать нельзя. При-
дется испить.
— Ну, чаша — это другое... Слов нет, и ее содер-
жимое может обжечь, затуманить голову, но... это дру-
гое. А что, Гавриил Ильич, и действительно, не пройти
ли в буфет? Остаться неприглашенным, знаете,
как-то обидно, а одиноко торчать — еще обиднее.
— Я — с удовольствием!
Внизу, в буфете, было так же людно и шумно, .но
прохладней, чем в зале. Отдувая легкую занавеску,
ветерок приятно ласкал разгоряченные лица. Курили
сигары и трубки. Многие выпивали стоя и, бросив на
стол серебро, уходили наверх.
Проглотив по рюмке зеленой полынной и закусив
маринованными боровиками, Солнцев и Перевощиков
приготовились пропустить по второй, но в это время
кто-то рявкнул пьяным голосом, загремела посуда, и по-
слышалась ругань.
45
— Опять Ворожцов, наверное? — сказал вскочив-
ший со стула Солнцев, пытаясь разглядеть через голо-
вы, что происходит.
— Башку сорву!
— Ну да, Ворожцов. Идемте в залу. Потом зайдем,
когда успокоится.
Перевощиков встал. Толпа разгоряченных мужчин
сдавилась плотнее. Протискаться к выходу стало
трудно. Шум усилился. Все громче становились вы-
крики и ругательства. Что-то грохнуло. Зазвенели
осколки.
В дверях появился перепуганный губернатор.
— Что такое? Что такое? Господи! — беспомощно
разводил руками Толстой. — Неужели нельзя без
скандалов в благородном собрании?! Господа!..
Его призыв потонул в новом грохоте. Казалось, что-
то рушилось.
— Хватай его за ноги! — раздался чей-то дьякон-
ский бас.
— Он пинается.
— Господа!
— Тащи его!
— Валяй в окошко!
— Кучер, принимай барина!
Солнцев и Перевощиков выбрались из буфета, опра-
вили фраки и сбившиеся жабо, причесались и направи-
лись вверх по лестнице.
Сверху, навстречу им, неслись веселые звуки ма-
зурки. Был разгар бала.
Глава четвертая
I
Все сложилось так, что первую половину лета Ни-
колаю Ивановичу пришлось пробыть в Казани.
Погода стояла сухая и жаркая. Листва на тополях
порыжела и скрючилась.. Над немощеным городом ви-
село облако пыли. Воскресенскую около университета
46
мостили торцовыми шашками, и пахло смолой, как на
пристани.
Настроение было скверным. В университете ощуща-
лась тревога. Профессора и адъюнкты шушукались.
Солнцев крепился. Было заметно: он что-то скрывает,
и веселость его напускная. Долго молчал и Симонов.
Первое письмо его было составлено в шутливо-офици-
альном тоне. Он называл Лобачевского господином кол-
лежским асессором, просил рассчитаться с долгами,
сообщал, что влюбился в Семенову, что из-за этой
лю.бви к замечательной женщине и актрисе в Петербур-
ге страдает немало мужей: жены лупят их веерами
в театре и туфлями в спальнях. Он писал, что чувство,
вызванное Семеновой, сильнее того, что испытывали они
в Казани, в театре Есипова, к крепостной актрисе Фек-
луше.
Николай Иванович вспомнил Феклушу в пьесе «Ни-
на, или сумасшедшая от любви» и дни — суровые, но
скрашенные страстью к театру, к наукам и чистой маль-
чишеской дружбой. Святое время, время юношеской
веры в светлую будущность, в торжество науки, разу-
ма, справедливости! И вот она, зрелая жизнь с услов-
ной правдой, с борьбой, интригами, грязью, чинопочи-
танием, мордобоем.
Симонов извещал, что встретил в театре Сергея
Аксакова. Он растолстел, стал отъявленным театра-
лом и барином, пишет статьи о спектаклях. Это един-
ственный человек, который не разделял всеобщей люб-
ви к Семеновой и считал, что талант ее загубили
разные гнедичи.
Виделся с Карташевским. Григорий Иванович слу-
жит в министерстве народного просвещения, но соби-
рается в Дерпт и жалуется, что у нас выдвигают не по
уму, а по крови. Великопольский эпикурействует, силь-
но играет и увлекается. Был с ним на интимной пируш-
ке, где видел Пушкина, легкие мадригалы и колкие
эпиграммы которого читаются наизусть.
Наконец был с визитом у Михаила Александровича
Салтыкова. Он стал уже тайным советником. Принял
радушно, словно сына. Сказывал, что малость сердит
на Николая Ивановича, потому что он не ответил на
47
четыре Письма, основным сюжетом которых являлся
Вольтер как историк.
Сонечка стала красавицей, кланяется Николаю Ива-
новичу и не знает, к чему применить пропорции и
уравнения с одним неизвестным, которым он напичкал
ее в Казани.
В конце письма Иван Михайлович извещал, что
готовится в экспедицию, что в министерстве о ре-
зультатах ревизии ничего неизвестно и пока все спо-
койно.
Письмо это вызвало много воспоминаний и взволно-
вало. Лобачевский уважал Салтыкова и Карташевско-
го, которым обязан был ученой карьерой. Любил он и
бесшабашного Ивана Великопольского, хотя и не раз-
делял его взглядов на жизнь. Но как Карташевский
привил ему вкус к математике и труду, так Велико-
польский заразил жизнелюбием.
Сообщение о Сергее Аксакове, с которым встре-
чался еще на казанской квартире у Карташевского,
где тот снимал пансион, Лобачевский воспринял спо-
койно.
Особенно теплые чувства были связаны с семьей
Салтыковых. Вспомнились разговоры за чаем после
уроков с детьми, происки немецких профессоров при
выборах его и Симонова и все, что сделал для них Ми-
хаил Александрович.
Второе письмо было прислано месяц спустя, из
Кронштадта, где шло снаряжение шлюпов. Иван Ми-
хайлович извещал, что предметом экспедиции будут
новые поиски в Южном Ледовитом море, покушение
как можно далее проникнуть к югу и, наконец, вообще
открытия, долженствующие расширить круг географи-
ческих знанйй. Состав экспедиции: шлюпы «Восток» и
«Мирный».
Симонов был на «Востоке», который шел под нача-
лом капитан-лейтенанта Ивана Ивановича Завадовско-
го. «Мирный» шел под начальством лейтенанта Михаи-
ла Петровича Лазарева. Руководство всей экспедицией
возлагалось на капитана второго ранга Фаддея Фадде-
евича Беллинсгаузена, у которого Лазарев был помощ-
ником.
48
«Все это, — писал Иван Михайлович, — люди пре-
красные, умные, патриоты с душой возвышенной, начи-
танные и опытные моряки».
Врачом экспедиции, к удивлению Лобачевского, ока-
зался Галкин, бывший лекарь Казанской гимназии. От-
правление из Кронштадта предполагалось в июле, что-
бы добраться к Южному полюсу в декабре — январе,
в разгар полярного лета. «Вот, Николай, и сбывается
пророчество Ломоносова: Колумб российский между
льдами спешит и презирает рок.
Слухи по поводу alma mater ходят самые странные,
но как об этом официально ничего неизвестно, то и
писать воздерживаюсь.
Доклад об университете готов, и, сказывают, он
у князя Голицына. Я был у него и со слов его понял,
что нам с тобой ничего неприятного не грозит. По
общему мнению в министерстве, ты человек отлично
знающий. О книгах тоже узнал. Во всех библиотеках
есть Дидро, Вольтер, Руссо, Монтескье, Мабли и про-
чие».
Эти строки заставили Николая Ивановича задумать-
ся. Он знал, что Симонов осторожен, не надеется на
целость и прочность конверта, и решил рассказать об
этом Солнцеву.
— Откровенно, Николай Иванович, — ответил
Солнцев, — я имею известие, но частное, и не особенно
верю ему. Слишком невероятно, непостижимо.
Что за известие — Солнцев не рассказал, а спра-
шивать Лобачевский счел неудобным.
Однако вскоре все разрешилось.
В Казань вернулся старший сын миллионщика Кру-
пенникова, продавшего в столице изрядную партию ки-
тайского чая и закупившего товары для отправки
в Китай. С ним Симонов и прислал эстафету.
«Дорогой Николай, прочти и сожги. О том, что пи-
шу, еще не объявлено, но узнано от людей весьма све-
дущих и добропорядочных. Магницкий был на приеме
у государя и настаивал, чтобы университет наш, «как
причиняющий вред полуученостью образуемых им вос-
питанников и учителей, а также зараженный против-
ным религии духом деизма, был уничтожен и чтобы
4 Лобачевский
49
уничтожение было проведено либо в виде приостанов-
ления его, либо в виде публичного разрушения».
Вот он «либералист», в которого уверовал Гавриил
Ильич!»
Лобачевский почувствовал приступ гнева: грудь
стеснило, налило чем-то грузным, дыхание стало неров-
ным. Затем эта тяжесть пропала, грудь опустела, и гул-
ко-гулко заколотилось сердце. Он пробежал глазами
еще раз по строчкам, удивился хладнокровию Ивана
Михайловича и вдруг грохнул по столу кулаком. Стол
вздрогнул, и из щели между зеленым сукном и дубовой
обкладкой краев вылетела табачная пыль.
Лобачевский бросил скомканное письмо и потянул-
ся за трубкой.
После глубоких затяжек он несколько успокоился и
расправил смятый листок.
Симонов извещал: «Государь, как сказывают, весь-
ма озабочен состоянием университета, как и вообще
в последнее время делами в империи и Европе. В Чугуе-
ве взбунтовались военные поселяне, в Имеретии тоже
восстание, по Петербургу распространяются недвусмыс-
ленные стишки (будто бы Пушкина), в Германии
действует югенбунд, студентом Зандом зарезан извест-
ный писатель и деятель, ставленник нашего императо-
ра—Коцебу, который являлся проводником его идеалов
в «Священном союзе». В Гишпании началась воен-
ная революция, и она вот-вот перекинется
в Португалию; в Париже буйствуют карбонарии, Лу-
вель прошпилил шпагой герцога Беаррийского, и Лю-
довик остался теперь без наследника. В Петербурге
вести эти не сходят с уст, и говорят, что из-за этого
государь, сначала одобривший новосельцевскую «Госу-
дарственную уставную грамоту Российской империи»,
оставил ее без движения, во всем положился на ми-
лость божию и тройное грозное «А» *. Ска-
зывают, что он еще раз принял Голицына и Магницко-
го. Аудиенция была очень длительной, и государь на-
ложил резолюцию: «Зачем уничтожать, лучше испра-
вить».
* Граф А. А. Аракчеев.
50
Слава всевышнему, alma mater осталась жить!
Однако, как передали, государь за благо почесть соиз-
волил не оставлять ее в положении вдовствующей и
стареющей. Магницкий теперь попечитель, и тем же
указом государь поручил ему произвести «обновление»
нашей пятнадцатилетней старушки».
Это письмо Лобачевский сжег, но решил рассказать
о нем ректору.
Солнцев устало поднялся из-за стола навстречу Ни-
колаю Ивановичу.
— Хочу поведать вам, Гавриил Ильич, очень важ-
ную новость. Если не почесть за благо, что мы остались
живы, то новость пренеприятная. — Лобачевский сел
и в упор посмотрел на ректора.
— Догадываюсь, дорогой мой Николай Иванович.
Я об этом хотел сообщить вам вчера, но... — Солнцев
выдвинул ящик стола и вынул пакет с сургучной пе-
чатью. — Вот извольте.
Это было официальное уведомление о назначении
его превосходительства, действительного статского со-
ветника и кавалера Михаила Леонтьевича Магницкого
попечителем Казанского учебного округа. Сообщалось
также, что, помимо выборной должности ректора,
учреждается для экономической, полицейской и нрав-
ственной части должность директора.
Лобачевский вопросительно посмотрел на Солн-
цева.
— Вот и все, Николай Иванович.
— Нет, это только начало, Гавриил Ильич.
— Сегодня собираю совет и докладываю. — Солн-
цев встал и по привычке поправил пышные, в черных
кольчиках бакенбарды, спускающиеся до самого подбо-
родка. Поднялся и Лобачевский. — Я, Николай Ивано-
вич, много думал в течение этих суток. Приходила даже
такая мысль: не сменить ли уж бакенбарды на армей-
ские усики. Но... все начинать сначала.
— Этого делать не следует. Архимандритов и офи-
церов у нас довольно, ученых — мало. Ради науки все
можно вытерпеть. Науке крылья не свяжешь. Вспомни-
те мучеников ее.
Они расстались.
4*
II
События развертывались стремительно.
Вскоре после письма Ивана Михайловича из Крон-
штадта, написанного в кают-компании «Востока» и из-
вещавшего об отъезде, последовало новое предписание
министерства.
20 августа Солнцев собрал совет и объявил об уда-
лении из университета девяти профессоров, «кои зло-
ухищрениями своими вливали в души несчастного юно-
шества яд суемудрия, неверия и лженовшеств».
Совет был краток и молчалив. Обсуждать предписа-
ние было нелепо. Заслушать — времени надобно было
немного.
Лобачевский поднялся первым и, ни с кем не про-
стившись, ушел домой. Он был оставлен в ученом со-
словии. Но его поразила решительность, с которой Маг-
ницкий начинал «обновление». Пугало будущее. То, что
случилось с другими, может случиться и с ним. Что он
тогда будет делать? Прозябать в столоначальниках,
копаться в бумагах и дрязгах, брать взятки и пропи-
вать их в английском клубе?
Николай Иванович сидел у стола, водя гусиным пе-
ром по сжатым губам. Иногда перо щекотало, отвлека-
ло от ду&, но стоило успокоиться, и все начиналось
снова. Наконец он бросил перо, снял со стопки бумаг
тяжелый прижим — бронзовую сову, стоявшую на рас-
крытой бронзовой книге мудрости, скрепленной с квад-
ратной плиткой белого мрамора. На нижней шершавой
поверхности плитки выскоблено: «Николаю, другу и
однокашнику, будущему Копернику — в день двадца-
тилетия. Декабря 1 дня 1812 года. Иван».
«Счастливый ты, Ваня! Счастливей меня». — Лоба-
чевский поставил прижим и нашел письмо, последнее
письмо от Симонова, но читать не стал — там опять
о Магницком. Взглянув в окно на ясное в ,звездах небо,
он решил итти в астрономическую обсерваторию. Этот
уголок, уводящий от пылинки вселенной, именуемой
словом «Земля», все более становился для Николая
Ивановича тем, где мятущаяся душа его успокаива*
лась и где не нужно было хитрить. В этом каменном
52
доме с толстыми стенами и окошками, напоминающими
бойницы, он чувствовал себя защищенным от жизни,
которую очень любил, но которая тяготила. И странно:
замыкаясь в стенах обсерватории, он все чаще думал
как раз о жизни. И снова вставал извечный вопрос: что
же такое жизнь? Жизнь — это деяние, говорил он себе.
Но жизнь лишь в труде казалась несносной. Огромный
класс землепашцев живет в непрестанном деянии,
в труде изнуряющем, каторжном, а радости нет. Зна-
чит, за деянием должно последовать удовольствие,
наслаждение самой жизнью. Рождалась предельно
сжатая формула: жизнь — это деяние плюс удоволь-
ствие. Да, именно так! Если жизнь состоит из одних
удовольствий, то они, приедаясь, опустошают душу,
теряется смысл и цель самой жизни. Но в чем же
смысл удовольствий? В танцах, картежной игре и питии
до потери сознания, в чревоугодничестве и буйстве жи-
вотных страстей? Ведь это все то, что у нас почитают
за удовольствия. Именно так идет жизнь у людей,
освобожденных от обязанности трудиться. Он понимал,
что такая жизнь является оскорбляющей достоинство
человека.
Что же может заставить жить человека жизнью,
достойной его, и так, чтобы оставить после себя что-то
обогащающее и возвеличивающее отечество?
И так как Николай Иванович не мог успокоиться,
пока не находился ответ, ответ нашелся: просвещение!
Это то, что выведет общество из трясины, облегчит
непосильную тягость труда и сделает удовольствия ра-
зумными. Все это то, ради чего стоит жить, трудиться,
мучиться и бороться.
ш
Лиза уехала с матерью на Сергиевские серные воды
в Оренбургские степи. Она сказала Николаю Ивано-
вичу, что предполагает пробыть там два месяца. У ма-
тери признавали суставной ревматизм, и профессор
Фукс прописал ей грязи.
Перед отъездом встреча Лизы и Николая Ивановича
состоялась в Неяловской роще, заменявшей казанцам
парк — излюбленное место для променада. Ее назначи-
53
ла Лиза под видом нечаянной. Поведение Лизы смуща-
ло Николая Ивановича и одновременно усиливало вле-
чение, особенно после того, как она пригласила его на
мазурку.
Маленькая, правильно сложенная, юркая и насмеш-
ливая, с чуть вздернутым носиком и озорными глаза-
ми, она разжигала в нем необузданное веселье. Николай
Иванович находил в характере Лизы какое-то сход-
ство с собой в то время, когда готовился стать кандида-
том. Как-то, поспорив с товарищами, он вскочил на
корову, бродившую в городском саду, и прокатился,
управляя упрямой скотинкой за большие ее рога. Не-
удержимый хохот друзей привлек внимание ректора.
Желчный Яковкин, прогуливаясь, увидел необычного
всадника, разнес его на совете и отказал в присуждении
ученого звания.
Сейчас воспоминание об этом вызывало стыд. Спас
тогда попечитель Румовский. Старик счел возможным
ограничиться разъяснением Лобачевскому, что он от-
личные свои способности помрачает тем, что занимает
первое место по худому поведению. Лобачевский понял
это отцовски-строгое замечание, дал подписку совету,
и совет присвоил ему степень магистра.
И когда Лобачевский думал о Лизе и о будущих
своих сыновьях, он решал, что поступать станет так же,
как поступил Румовский.
Но будет ли Лиза его женой? Это было загадкой.
Не знала об этом и Лиза, хотя, очевидно, желала это-
го. О том, что Лизе известно отношение матери, Ни-
колай Иванович узнал от нее самой. И узнал он об
этом во время мазурки.
— Nicolas, — сказала она, — что вы молчите?
— Lisette, вы знаете отношение ко мне вашей ма-
тушки?
Это вырвалось у него неожиданно. Лиза вспыхнула.
Наступило молчание.
— Да, знаю, — сказала она спустя минуту. —
А знаете вы, о чем я молилась, когда говела? Я моли-
лась, чтобы мама вас полюбила... И вы посмотрели
тогда, а я почувствовала...
— Спасибо, Lisette, — ответил он тихо. .
54
— Ну, так вот! - И она игриво, в такт музыке,
топнула, и глаза ее снова стали лукавыми и живыми. —
Во всяком случае, у мамы — характер, но и я ее дочь...
Я добьюсь, она изменит свое отношение.
Когда по ходу танца она подала ему руку, он по-
жал ее пальцы. И под перчаткой они показались горя-
чими. Она ответила тем же, резко вскинула голову и
сморщила носик. Это была ее озорная привычка.
В парке она поздоровалась, пропустила вперед гу-
вернантку-француженку и так же откинула голову и
сморщила нос. Лиза знала, что это идет ей, как знает
каждая женщина, что ей идет. Николай Иванович это
чувствовал и прощал потому, что ему это нравилось
и потому, что у Лизы выходило это естественно, непо-
средственно, как у ребенка.
— Ну вот, я уезжаю... Я знаю, мне будет скучно.
Голые степи, жарища... Там так ужасно пахнет от сер-
ного озера! Говорят даже, некоторые не могут есть и
умирают голодной смертью.
— И их хоронят с музыкой, как героев, и ставят
памятники из желтой серы.
— У, какой^вы!.. Я набираю с собой духов и «мона-
шек». Буду душиться и жечь «монашки».
— Я тоже их буду жечь в обсерватории по ночам
и помнить, как вы задыхаетесь...
— И вам нисколько не жалко меня? — Лиза поджа-
ла губы. — А как бы я посмотрела с вами на небо!
Это так интересно! Правда? Если бы я была мужчиной,
я обязательно, обязательно пришла бы к вам ночью,
и вы бы показали мне звезды. Все до единой! И мы
смотрели бы, смотрели бы, пока... Ну, что вы мол-
чите?
— Да... То-есть...
— Не то-есть, а да! — Лиза топнула.
— Lisette, — раздался издали голос француженки.
— Ой!.. Я сейчас, мадам, я сейчас!.. Слышите,
я ухожу... Знаете, Nicolas, приезжайте к нам.
— Куда, Lisette?
— Туда, будто лечиться... Придумайте какую-ни-
будь подагру. Вы же профессор, вы можете все-все
придумать!
55
Лиза протянула руку, присела и ушла, шурша шел-
ком юбок.
...Через две недели, закончив летние лекции, Нико-
лай Иванович подал рапорт в совет, взял отпуск и уехал
лечиться на Сергиевские серные воды. Он чувствовал,
что ему действительно необходимо передохнуть. Пода-
гры и ревматизма он не выдумывал,—он знал, что нуж-
но восстановить духовные силы, а для них не хватало
степного простора и Лизы.
Уехала по Волге в Нижний и Прасковья Алексан-
дровна. Домовничать остался Кузьма.
Глава пятая
I
Лобачевский вернулся в Казань загоревшим, окреп-
шим, в радостном настроении. Прасковья Александров-
на еще не приехала. В пустовавшей квартире пахло
мышами.
— Ты что же, Кузьма, и окон не открывал?
— Да ведь пыльно уж больно, Николай Иваныч,
боялся — барыня как приедет, станет браниться.
— Эх, ты! — Лобачевский хлопнул Кузьму по
плечу./ — Давай распахивай все окошки, дышать
нечем.
— Воздух как воздух. Это вам, Николай Иваныч,
со степи так кажется.
Лобачевский сам распахнул окно в кабинете, вытер
пыль со стола и книг.
— Решено! Засядем за новую книгу, Николай Ива-
нович, — сказал он себе и похлопал по стопке книг
в иссохших кожаных переплетах.
Он задумался, глядя на нижнюю часть Казани
с приземйстыми церквами и тонкими башенками мина-
ретов с зелеными крышами. Легкий ветер трепал поры-
жевшую занавеску.
— Николай Иваныч, — Кузьма просунул голову
в дверь, — а у нас нынче похороны.
56
— Ты чего, словно радуешься? Кого хоронят-то?
- Да кто их знает! Мужиков ли, баб ли? Рабов
божьих, а кто они — только богу известно. Начальство
новое, из Симбирска, сказывают, приехавши, ну и ве-
лено хоронить.
— Кого? Какое начальство? Говори толком.
— Я толком сказываю, Николай Иваныч. Директор
новый приехавши. А хоронют кости. И что в кабине-
те — велено схоронить, и что на Подлужной, на шке-
летном заводе. С отпеванием, как положено. Сказы-
вают, запретили на костях обучаться.
— Что ты городишь, Кузьма? Или выпил?
— Вчера малость было, на крестинах гулял, а нын-
че — хоть бы маковая росинка во рту.
— Кости!.. Из анатомического театра, что ли?
— Ну да, лекарей по которым учили.
Лобачевский задумался.
— Дай-ка фрак! Живее!
Одевшись, Николай Иванович направился к Солн-
цеву на квартиру. Гавриил Ильич лежал на софе в ка-
бинете, в распахнутой шоколадного цвета венгерке. При
появлении Николая Ивановича он вскочил и запросто
обнял, без обычной наигранности.
— Бог мой! — воскликнул он. — Хоть одна живая
душа! Почернел, как башкир! Ну, садитесь! Новостей—
гора! Рассказывайте, как отдыхали... Вот табак...
Дарья! Там вишневая у меня осталась» да чаю — живо!
— Ничего не надо, не хочется.
— Нет, надобно, Николай Иванович. Сегодня денв
похоронный. Скелеты — фью! Все до единого приказа-
но схоронить. Господам учащим и учащимся рекомен-
дуется проводить на кладбище. А сами знаете, друг
мой, нет скучнее истории, как плестись за гробами. Да
за какими? На посмешище городу.
Николай Иванович понял, что Солнцев уже успел
«приложиться». Наливая вишневку, Гавриил Ильич
причмокнул и подмигнул. Прежде этого за ним не во-
дилось.
— А мне Кузьма говорил, да я не поверил.
— Какой Кузьма?
— Служитель.
57
— А! Они сегодня тоже все клюнувши. Народ не-
грамотный, но и он понимает. — Солнцев поднял ука-
зательный палец.
— Ну, а вы, а вы, Гавриил Ильич? Вы же ректор!
— А-а! — Солнцев махнул рукой. — Пейте!.. Теперь
хозяин не ректор, а господин директор... Владимирский,
служил с Магницким в Симбирске. Темен, яко вода во
облацех. Надо представиться, Николай Иванович! Как
же вы? — Солнцев расхохотался. — Приложитесь
к ручке его высокопреподобия. Теперь у нас архиманд-
рит Феофан, богослов. Во! — Солнцев раздвинул руки
от подбородка. — Бородища — надвое, красавец, ру-
мян, черный клобук со свесом, черная ряса, пухлые
бабьи руки, на груди — медальон с короной. Филосо-
фию побоку, да здравствует богословие! А впрочем,
у нас еще время есть. Похороны — в четыре. Пейте!..
Дашка! Дашка, чорт побери!
— Чего вам, барин?
— Там... у меня водка осталась.
— Какая? Да вы давеча всю ее...
— Но-но, не балуй!
— Право слово, барин, не сойтить мне с этого ме-
ста. Полынная есть, а водки...
— Ну, давай полынную.
Дарья скрылась за дверью.
— Я не буду больше, Гавриил Ильич, — Лобачев-
ский вытянул руку:
— Бог с вами! Вас на водах испортили, ей-богу,
испортили. Был человек замечательный, компанейский^
умный, и — на тебе!
— Нет, не могу... и жарко.
— Сымайте фрак, будьте как дома, Николай Ива-
нович. А Дашка-то! Выпила водку с Кузьмой. Да, за-
болтался. Сейчас проглотим еще и пойдем по универ-
ситету. Увидите новости — так не расскажешь. Про-
падай все пропадом! Хоть в попы уходи, да не примут,
опять же учиться надобно.
Перекусив, Лобачевский поднялся. Солнцев уже
был во фраке.
В полутемных гулких коридорах университета было
прохладно. Здесь стоял какой-то своеобразный, только
58
университету присущий запах. Лобачевский любил
и полумрак коридоров и этот запах.
— Вот ваша аудитория, Николай Иванович.
— Вы уж так, Гавриил Ильич, как будто я и забыл.
— Пожалуйте, Николай Иванович! — Солнцев
сделал преувеличенно вежливый жест, приглашая
войти.
— Все как будто в порядке, и столы, и скамьи, и
каф... — Лобачевский остановился, глядя на стену. На
переносье обозначилась складка.
На стене чернела доска из аспида с золотыми бук-
вами: «В злохудожну душу не внидет премудрость,
ниже обитает в телеси, повинном греху».
Солнцев смотрел на Лобачевского сбоку и улыбал-
ся. Он видел, как заиграли желваки на челюстях
Николая Ивановича.
— Это что же?
— По приказу его святейшества Михаила Леонтье-
вича над каждой кафедрой. Но вы не волнуйтесь.
Философам досталось сильнее, чем математикам.
Идемте!
Лобачевский пошел за ним молча.
Над кафедрой философии висела большая доска,
и также на зловеще-черном поле ее сияло золотом:
«Блюдитеся, да никтоже вас будет прельщая фило-
софиею и тщетною лестию по преданию, человеческому,
по стихиям мира, а не по Христе».
Далее философы предупреждались, что ежели они
не уклонятся от скверных суесловий и прекословий
ложного разума, то погрешат против веры и вовсе
отступят от нее, ежели будут внимать бесовским уче-
ниям.
— Ad majorem Dei gloriam! * — сказал Солнцев,
указывая на доску.
— Да... Сеяли пшеницу, а косить не пришлось бы
лебеду.
— А я, грешный, думаю, — серьезно ответил Солн-
цев, — что это, может, и хорошо.
— To-есть? Я не пойму.
* Для вящей славы божией! (Девиз иезуитов.)
59
— А то, что вслед за сим появится и русский Лю-
тер, который скажет: «Кто не любит вйна, женщин и
песен, тот дураком и помрет».
— Ну, таких пастырей и у нас немало. Думаю, что
назреет необходимость в других. Поверьте мне, дожи-
вем — увидим.
— И только? А дальше?
— И сейчас, и дальше: украшай своими делами ту
землю, на которой родился.
— Но, дорогой Лобачевский, чем вы ее украсите?
Вот некоторые, вроде Городчанинова например, укра-
шают ее по-своему. Он уже перегнал попечителя, сам
повесил над кафедрой: «Словесность есть орган разу-
ма; разум есть словесность души; душа, разумная и
бессмертная, есть драгоценная искра божества». Что
вы скажете, дорогой Николай Иванович?
— Умный поп его крестил, да жаль — не уто-
пил.
Солнцев улыбнулся.
— Сказано хорошо, Николай Иванович, но ведь
с такими людьми работать надобно! А как, как рабо-
тать, когда все сковано?
— Думаю, что в такое время, когда невозможен
порыв решительной, общественной деятельности, надоб-
но этот порыв переводить в иную область — область
внутренней, творческой деятельности. А позже, когда
наступит подходящий момент...
— Все это разом вырвется?
— Думаю так.
— Ну что же! Каков муж, такова и речь, говорил
Сенека. А все-таки мало я знал вас, Николай Ивано-
вич! Пойдемте ко мне, закусим, подкрепимся, — Солн-
цев щелкнул под подбородком, — и на похороны.
п
Перед панихидой в анатомическом кабинете Лоба-
чевский представился новому директору Владимирско-
му. Внешне этот плотный, медлительный человек про-
извел на него хорошее впечатление.
Так как народу было много, то отпевание скелетов,
60
покрытых жестким, отливающим синевой коленкором,
производилось во дворе.
Владимирский, Солнцев и архимандрит Феофан
стояли за иереем, служившим панихиду. За ними —
Никольский, Городчанинов, немец Краузе, преподавав-
ший, впрочем, французский язык, и некоторые
адъюнкты.
Николай Иванович стоял с Перевощиковым позади
начальства. Было стыдно перед самим собой, стыдно
перед студентами, перед служителями. Он стоял, опу-
стивши голову, у штахетной ограды ботанического сада.
Голос иерея звучал бесстрастно и ровно:
— ...упокой, господи, усопших раб твоих, презирая
их вся прегрешения.
— Со свя-ты-ми упо-ко-ой... — подхватил хор сту-
дентов.
Николай Иванович вздрогнул. Эти слова молитвы
всегда вызывали в нем гнетущее настроение. Вспомни-
лась крепостная девица профессора Арнгольдта, кото-
рая повесилась нынче весной на садовой ограде, вот на
этом же месте. Ее нашли рано утром, полусидячей,
с черным тесьмяным поясом на посиневшей шее.
— Это возможно только у нас, — сказал кто-то
ломким баском.
Николай Иванович обернулся. Сзади стоял молодой
армейский прапорщик с мягкими редкими усиками. Он
смутился и поклонился. Лобачевский кивнул. «Кто это?
Лицо знакомо, особенно взгляд, смелый, честный, пря-
мой».
— Простите, не помню, — сказал Лобачевский.
— Таушев, ваш бывший студент.
— Ах,' вот ведь! Вас не узнать: эта форма, усы,
возмужалость. Где же вы служите?
— В Тульчине, Николай Иванович, в Вятском полку
Павла Иваныча Пестеля. Не слыхали?
— Нет, я в армейских делах профан. Почему же вы
сменили партикулярное платье на... — Лобачевский
кивнул на армейский мундир.
Таушев улыбнулся.
— Думаю, что каждый служит отечеству там, где
считает полезным.
61
— Там что же, военное поселение?
— Нет. — Таушев вспыхнул. — Армия считает это
позором России. И я бы немедленно подал в отставку,
если бы...
— Какой вы однако... — сказал Перевощиков. —
Это армия сделала вас таким или... — он кивнул на
корпус университета.
— Жизнь, господин профессор, — ответил Таушев.
— А сюда вас что привлекло? — Перевощиков кив-
нул на гробы.
— Нелепость, — резко выпалил Таушев. — Жела-
ние убедиться в нелепости и потом рассказать в полку.
Согласитесь, что это столь же нелепо, сколь и то, что
университет хотели публично разрушить. Это возможно
только у нас.
Началось движение, процессия тронулась.
Таушев поклонился и стремительно выбрался из
толпы.
Лобачевский прошел до ворот и, ни с кем не про-
щаясь, направился к дому. Он шел с опущенной голо-
вой. «Это возможно только у нас».
На другой же день Владимирский пригласил Ло-
бачевского в кабинет и сделал внушение. Двое
казеннокоштных студентов, живших все лето в студент-
ских комнатах, за уход с панихиды и похорон были
объявлены «грешниками». Директор направил их на
трое суток в «комнату уединения». Так теперь имено-
вался карцер.
Вскоре Лобачевский узнал, что голые, когда-то зна-
комые стены карцера теперь расписаны: черти с крас-
ными головами, рожками и хвостами, как у телят,
варили грешников, кололи их вилами, жгли железом.
Напротив, очевидно для усиления впечатления, в рай-
ском саду сидел седовласый бог-отец, окруженный
скучающими святыми. В углу висело распятие.
В уединении, на хлебе и квасе десять дней и ночей
томился Бельский, казеннокоштный студент, под по-
душкой которого инспектором была обнаружена книга:
«Нежные объятия в браке и потехи с любовницами».
На него была наложена епитимья и в завершение очи-
щения — исповедь.
62
ш
Новый учебный год начался молебном в актовом
зале.
Собственной церкви университет не имел, хотя
Магницкий и предписал изготовить чертежи и наметить
место для ее сооружения. К этому времени Лобачев-
ский закончил составление тетрадей своих лекций по
физике и астрономии и роздал их студентам для пе-
реписки.
Осень стояла пасмурная, вести наблюдения за не-
бом было нельзя, и Николай Иванович несколько
освободился. Книга не ладилась. Мысли были обры-
вочны. То, что он хотел и что высказал Солнцеву по
приезде с вод, — перевести внешнюю деятельность
в деятельность внутреннюю, — удавалось на короткое
время. Порыв активной внешней деятельности сдержи-
вать было трудно.
Директор и Солнцев не могли понять, что творилось
в душе Лобачевского. То он вдруг обрушился на Ни-
кольского, назвал его жирным ханжой, человеком,
которому нужно служить в акцизной палате, то вдруг
явился в совет с проектом церкви. И никто не понял,
что это было для него одним из проявлений желаемой
общественной деятельности.
Дело в том, что университет до сих пор помещался
в двух соседних разрозненных корпусах, один — гим-
назический, другой — губернаторский, которые были
видны со многих концов Казани. Вставляя церковь
между этими корпусами, Николай Иванович соединял
их в единое целое с мощной классической колоннадой
в средине. Решено было встройку сделать в два этажа:
в нижнем расположить вестибюль, а в верхнем, вы-
соком — церковь.
Простота идеи, выражение этой идеи в главном
фасаде, увлекла не только Никодая Ивановича, но и
архитектора Пятницкого, приглашенного на заседание
совета.
Проект был сделан и направлен в столицу.
С этого дня Лобачевский увлекся архитектурой
и засел за ее изучение. Самый шаг, сделанный им
63
неожиданно, показал, как можно с выгодой использо-
вать для науки и университета мрачно сложившиеся
условия.
Это окрыляло его, прибавляло энергии и вызывало
желание новой деятельности. И вот в один из таких
моментов Бельский, за которого он вступился и вызво-
лил из карцера раньше срока, показал ему записи
лекций Никольского.
«Гипотенуза в прямоугольном треугольнике, — про-
читал Лобачевский, — есть символ сретения правды
и мира, правосудия и любви через ходатая бога и че-
ловека, соединение горнего с дольним, земного с боже-
ственным...» «Земного с божественным, горнего с доль-
ним!» — повторил Николай Иванович. Он прочитал
еще раз.
— Хорошо, дайте тетрадку мне, я возвращу вам на
лекции.
Просматривая тетрадь, Лобачевский все более хму-
рился. «Как без единицы не может быть числа, так
и мир не может быть без единого творца...» «Что за
тарабарщина?..» «Итак, с божьей помощью, эти два
треугольника равны». «Гм, с божьей помощью! А до-
казательство? Доказательство есть».
Лобачевский влетел в кабинет Солнцева, размахи-
вая тетрадкой.
— Это что же, господин ректор? Две тысячи лёт
назад подобного не было.
— Да что такое, Николай Иванович? Сядьте и успо-
койтесь! — Солнцев взял протянутую тетрадь, прочи-
тал и нахмурился. — Блажь, чистейшая фарисейская
блажь. Я поговорю с Григорием Борисовичем. Вы, Ни-
колай Иванович, ^человек горячий, я не советую вам...
я все это сам. Надеюсь, вы мне оставите, эту тетрадь?
— Не могу, Гавриил Ильич, я обещал возвратить
студенту.
— Отменно! Возьмите! Благодарю.
В коридоре попался Никольский.
— Слушайте, почтенный отче Григорие! Вы ар-
химандрит, монах или ученый?
Никольский выгнулся и резко вскинул крупную
голову с жирным, блестящим лицом.
64
— Э-э, любезный Николай Иванович, я был вашим,
э-э, учителем, и тон, коим вы... да-с, учителем...
’— да поймите вы, — Лобачевский обвел рукой, —
это университет, а не монастырь, и геометрия не кате-
хизис! Горнее с дольним, гипотенуза!
— Вы, Николай Иванович, — сдерживаясь, отве-
тил Никольский, — еще не смирились перед Христом,
не сказали, как мытарь: боже, помилуй мя, великого
грешника и раба твоего! Да-с, раба твоего, раба твоего!
— Это намек на прошлое?
— И потому, — наставительно продолжал Николь-
ский, — вы не находите душевного мира, це ищете спа-
сения у подножия креста Христова, не ищете, госу-
дарик мой, не находите.
— Аминь! Благодарю вас, отче Григорие, — Лоба-
чевский кивнул головой и ушел на кафедру.
Разговор дошел до Владимирского. Директор опять
пригласил Лобачевского, молча указал на кресло и без
обиняков приступил.
— Я не могу препятствовать господину Никольско-
му излагать науку с точки зрения истинного христиани-
на. Моя задача, в этом я вижу свое нравственное при-
звание, предостеречь вас от ложных шагов. Профессор
Никольский — член библейского общества, в коем, как
известно вам, состоит и его сиятельство господин ми-
нистр и его превосходительство, наш уважаемый
попечитель. А библейское общество преследует цель
создания внутренней церкви. Пусть каждый верует,
как ему нравится, важно соединиться в духе с перво-
причиной бытия. Именно это я хотел, господин профес-
сор, довести до вашего сведения.
— Все, господин директор?
— Все.
— До свидания.
IV
— Николай Иванович, голубчик мой, люблю вас
и прошу: смирите свою гордыню. — Солнцев деланно
улыбнулся и по своей привычке чуть тронул тонкими
пальцами плечи Лобачевского. — Помните, вы гово-
5 Лобачевский
65
рили: уходите в себя, во внутренний мир, в деятель-
ность внутреннюю.
— Спасибо за совет, Гавриил Ильич.
— Минутку, минутку, Николай Иванович! Это не
мой совет. Это одна из ваших мыслей, как всегда, глу-
боких и содержательных. Я ж хочу вас предостеречь.
К нам... к нам жалует попечитель. Прошу учесть. Пе-
ремен будет много. Крепитесь! Либо — кафедра,
либо — столоначальник.
— В смирении, стало быть, вся премудрость?
— Побеждают сильные духом, те, что умеют сдер-
живаться.
— Согласен.
Расстались дружно.
Магницкий прибыл ночью, через несколько дней,
В полдень морозного, ясного дня в конференц-зале
состоялось официальное представление.
Ученые стояли шеренгой, спинами к окнам. Сорок
студентов стояли напротив, в два ряда.
Все в зале блестело: высокие зеркальные стекла
окон, надраенные бронзовые ручки, хрусталь розеток,
висюлек и призмочек люстр, натертый паркет и протер-
тые маслом гнутые стулья.
Попечитель вошел в сопровождении Владимирского
и Солнцева. Сюртук его и узкие панталоны черным
пятном отражались в желтом паркете. Над пышным
белым жабо торчал гладко выбритый остренький под-
бородок, а под ним на красной муаровой ленте — виш-
невый, с золотым окаймлением крестик святого
Владимира и сбоку лучистая — золото с серебром —
звезда.
Первым стоял Никольский. Пожимая руку Николь-
скому после представления, сделанного Владимирским,
Магницкий сказал:
— Мы знакомы... Григорий Борисович оказал мне
в прошедший приезд услугу, а я не забываю услуг.
Когда черед дошел до Николая Ивановича, Влади-
мирский, насторожившись, особо почтительным тоном
представил:
— Публичный экстраординарный профессор чистой
математики Николай Иванович Лобачевский.
66
_____ Очень приятно, — Магницкий подал руку. —
Я слышал о профессоре Лобачевском, но не имел чести
познакомиться с ним в мой прошлый приезд.
— Я был в отъезде, ваше превосходительство.
— Да, я помню.
«Польза, честь и слава», — прочитал Лобачевский
на красном колесике в середине звезды, обрамляющем
золотой крестик.
Высокая, с опущенным брюшком фигура Магниц-
кого проскользила дальше. Попечитель шел осторож-
но: паркет был старательно натерт.
Студенты в темносиних суконных мундирах, при
шпагах на черных муаровых лентах, с треугольными
шляпами на согнутых левых руках стояли не шевелясь.
Сверкали белки устремленных на попечителя глаз и два
ряда белых, начищенных пуговиц. С прилизанными на-
перед височками и взбитыми хохолками коков они,
казалось, все были похожи один на другого.
Остановившись перед студентами, попечитель осмо-
трел их мундиры с высокими стоячими воротниками
и острыми углами отворотов, шерстяные повязки на
шеях и сухо сказал:
— Здравствуйте, господа студенты и слушатели!
— Здравствуйте, ваш-аш-шство!
Магницкий повернулся и поднялся на кафедру, сто-
явшую несколько сбоку от портрета царя. Царь кар-
тинно отставил белую гладкую ногу в черном блестя-
щем ботфорте. В левой руке он держал треуголку
с плюмажем, правой чуть прикасался к столбу с коро-
ной, под которой было четко выписано: «Закон». Весь
он, как и облака за ним, казался воздушным и неве-
сомым.
— Милостивые государи! — сказал Магницкий. —
Господа учащие и учащиеся! Его императорскому вели-
честву благоугодно было именным своим повелением
возложить на меня приятную тяжесть управления
Казанским учебным округом и благосклоннейше пору-
чить мне обновление вашего университета. Сей универ-
ситет стоит отечеству от ста тридцати четырех до двух-
сот сорока семи тысяч рублей ежегодно. А между тем
две знатнейшие наши духовные академии, санкт-петер-

67
бургская и московская, образующие столь отличных
христианских учителей, едва ли и половину сей сум-
мы стоят. Университет же ваш, злоупотребивший два
миллиона рублей на свое содержание за время суще-
ствования, по неотложной справедливости и по всей
строгости прав должен бы подлежать уничтожению или
приостановлению. — Магницкий вздохнул и осмотрел
профессоров и адъюнктов, оценивая произведенное на
них впечатление.
Они стояли не шевелясь.
— Однако его императорскому величеству благо*
угодно было сохранить сей храм наук в его обнов-
ленном виде. Просвещение, которое ныне, сбросив
скромное покрывало философизма, стоит уже с подня-
тым кинжалом посреди Европы, не может оставаться
не обновленным.
Все науки мы должны разделить на положитель-
ные, каковы: богословские, юридические, естественные,
математические; и на мечтательные, лжеименные, ка-
ковы: философские, нравственные и политические.
Длинные пальцы Магницкого впились в черную
дубовую оправу кафедры. Он откинул голову и спро-
сил:
— Что нашел я у вас в мой прошедший приезд?
В факультете нравственно-политических наук не на-
шел я главной науки — закона божия.
В вашей библиотеке обнаружил Дидро, Вольтера,
Руссо, но не нашел священной библии. Вам же должно
быть известно, что слово человеческое есть проповедник
адской силы, книгопечатание же — орудие этой силы.
Безбожные профессоры передавали тонкий яд неверия
и ненависти к законным властям несчастному юно-
шеству. — Магницкий опять откинулся и посмотрел
на бледные лица застывших студентов. — Мы должны
исторгать всеми способами из обращения подобные
книги, сии ядовитые стрелы диавола. — Попечитель
стукнул по кафедре. — Надобно приостановить пре-
подавание философии, ибо нет никакого способа изла-
гать эту науку не только согласно с учением веры,
ниже безвредно для него. — Магницкий стремительно
обернулся к шеренге ученых. — Мы определим инструк-
68
циями, что должны будут показывать профессоры раз-
ных наук нашему юношеству. Прежде всего, что наши
познания суть лишь слабый отпечаток того высшего, —
Магницкий поднял руку с вытянутым перстом, — к ко-
торому, после кратковременной жизни, мы предопре-
делены. Во свете твоем, господи, узрим правду!
Магницкий спустился с кафедры.
Быстро, ни на кого не глядя, он направился к вы-
ходу.
За ним, так же стремительно, проследовали Влади-
мирский с Солнцевым. Затем неторопливо и молча
пошли профессора и адъюнкты.
Инспектор жестом руки в белой перчатке дал знак
студентам остаться на месте.
Когда последний фрак скрылся в дверях, он крик-
нул:
— Смирно! На пра-о! Шаг-о-м... аррш!
V
Магницкий одобрил проект и приказал над главным
двенадцатиколонным портиком водрузить крест с при-
надлежностями наук и надпись: «Во свете твоем узрим
правду».
— Отныне это должно стать эмблемой универси-
тета, а в честь обновления рекомендую выбить медаль
с таковым же девизом, —сказал он на заседании совета.
Он выразил особую благодарность Николаю Ива-
новичу Лобачевскому за инициативу, проявленную
в удачном решении трудной строительной задачи, и
высказал желание видеть его членом строительной
комиссии.
Благосклонное внимание Магницкого к Лобачевско-
му не могло не сказаться на отношении к нему Влади-
мирского. Даже Никольский, искавший случая получить
поддержку от попечителя., не счел возможным доклады-
вать о своих столкновениях с Лобачевским.
Магницкий пробыл в Казани три дня. Он торопился
в столицу, так как считал, что связи его в высшем свете
недостаточно прочны и он обязан все время следить
за тем, чтобы они не рвались. Именно это и заставило
69
его придумать должность директора. То, что он не по-
желал жить в Казани, многим, в том числе и Лобачев-
скому, пришлось по душе. Это избавляло от мелочной
опеки.
Однако, уезжая, Магницкий не забыл оставить при-
везенные с собой инструкции. По этим инструкциям
Лобачевский, как преподаватель физики, был обязан
«указывать на премудрость божию и ограниченность
наших чувств и орудий для познания непрестанно
окружающих нас чудес». Как преподаватель астроно-
мии, он должен был «указать на тверди небесной пла-
менными буквами начертанную мудрость творца и
давние законы тел небесных, открываемые роду чело-
веческому в отдаленнейшей древности».
Лобачевский расхохотался, прочтя инструкции дома.
Прасковья Александровна, услышав хохот, оста-
новилась в недоумении. «С кем это он?»
— Кузьма, — спросила она, — ты открывал кому
дверь?
— Нет, матушка Прасковья Александровна.
— С кем же он там хохочет?
— Сам с собой. Веселый он человек.
— Веселый-то он веселый, да уж больно чего-то..*
Она постучала в дверь.
— Да, да, Кузьма, заходи.
— Это я... Ты один?
— Один.
— Чего тебя рассмешило-то?
— Вот, матушка,- послушайте. — Николай Ива-
нович прочитал предписания попечителя. Прасковья
Александровна разразилась веселым смехом.
— Да что он? — спросила она, успокоившись. —
Или семинарист?
— Фарисей.
— И верно... Я уж и то понимаю... Как же ты бу-
дешь?
— Как читал, так и буду. Ни единым словом не
изменю.
— Худа бы не было.
— Ну, директор не выдаст, попечитель не съест...
Мне еще, матушка, ничего. Формулы не переложишь
70
на «отче наш», а другим кой-кому достанется. Вот ме-
дики, например, должны перестать удивляться пре-
восходству органов животного тела, не впадать в ги-
бельный материализм, а показывать премудрость
творца... А вот уж кто воистину именинник, так это наш
Городчанинов. Он обязан научить красоте языка сла-
вянского и разбору священных писаний Иоанна Злато-
уста, Григория Назианзина, святых Василия и Афана-
сия... Он обязан предостеречь своих слушателей от
увлечения новизной модного слога и отвергнуть все то,
что введено в язык произволом и смелостью... — Ни-
колай Иванович поднял глаза на мать. — Теперь,
Карамзин, держись!.. Да и современным пиитам доста-
нется. Уж Городчанинов не поскупится!
— А все-таки ты, Николай, не больно уж... Они
тебя обвиняли. Спаси бог, — как бы чего не вышло!
— Не бойтесь, матушка... А уж определять гипоте-
нузу по Никольскому я не стану! Нет, это они меня не
заставят. Не хочу быть посмешищем!.. Не хочу, не имею
права!..
— Резок ты больно.
— В этом я не повинен, таким уродился...
— Ну, как хочешь, тебе видней. — Мать махнула
рукой и вышла.
Однако на душе у Лобачевского было тревожно.
И мать это видела; она понимала, что скрывается под
горьким смехом его. Удаление девяти профессоров все
еще ощущалось болезненно. Остаться без университе-
та было самое страшное.
Мысли об этом неотступно преследовали.
Страстно хотелось, чтобы скорее уехал Магницкий.
Этот холодно-вежливый и внешне-воспитанный человек
действовал угнетающе. А мера следовала за мерой. Он
упразднил преподавание новейшей истории, практиче-
ские занятия по русской словесности ограничил библией
и псалтырью. Он запретил изучение мифологии, как
продукта, противного христианству языческого басно-
словия; запретил изучение геологии, как науки, совер-
шенно противной священному писанию. Наконец он
резко ограничил многих профессоров. Особенно сильно
досталось Солнцеву. Солнцев, слушая Магницкого на
71
совете, краснел, закусив губу, и, не отрывая глаз от
бумаги, делал пометки карандашом.
— Естественное право, господин профессор, есть
опаснейшая подмена евангельского откровения, хаос
лжемудрствований... опровержение алтаря Христова...
свержение престолов царей!.. — Подтверждая каждую
фразу ударами ладони о стол, попечитель требовал,
чтобы главная задача правоведения состояла во вну-
шении учащимся лживости и суемудрия умозрительных
систем, кои распространяют ныне революционизм и
неверие.
Лобачевский слушал и думал: «Почему столько
желчи в этом сухом, и внешне и внутренне, человеке?
Неужели он был другом и правой рукой Сперанского,
вокруг которого было так много добрых толков в гим-
назии и в университете? «Это возможно только у нас!»
Чья эта фраза?.. Ах да, того офицера, на похоронах...
«Это возможно только у нас!»
На этом последнем совете попечитель определил,
что можно и должно выписывать университету. Запре-
щались все иноземные повременные издания. Запре-
щались русские: «Вестник Европы», «Дух журналов»,
«Благонамеренный», «Журнал древней и новой словес-
ности», «Соревнователь просвещения». Разрешались:
«Отечественные записки» Свиньина, «Сын отечества»
Греча и «Северная пчела» Фаддея Булгарина. И, на*
конец, было сделано исключение для «Московских ве*
домостей».
— Нужно изъять все сочинения Вольтера, — не
унимался Магницкий, — сквернословия Дидро и вооб-
ще все, писанное против творца и престола. Очистимся,
обновимся от скверны!
Математик, профессор Бартельс, с хищным орли-
ным носом и шевелюрой льва, сидевший с Лобачевским
рядом, тронул его коленкой и показал на исписанный
им листок:
— Er liigt, wie gedriickt... *
Лобачевский молча кивнул и благодарно взглянул
на умного немца. Он ценил старика, учителя уже из-
* Врет, как по-писаному (нем.).
72
вестного Гаусса, и считал его, как и Григория Ивано-
вича Карташевского, свЬим учителем. Мартин Бартельс
был дьявольски остроумен даже в математических до-
казательствах, и Лобачевский говаривал про него, что
он исключение из тех, про которых Фридрих Второй
сказал: остроумные немцы — существа мифические и
воображаемые.
В этот вечер Магницкий, уставший от длинного го-
ворения, простился с учеными, а рано поутру отбыл
в столицу.
В университете облегченно вздохнули. Даже став-
ленник попечителя, директор Владимирский, стал ве-
селее.
Солнцев напился и весь вечер смело и удачно вин-
тил в благородном собрании.
Лобачевский засел за новую книгу.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава первая
I
Изъездив Урал, Алексей Лобачевский вернулся до-
мой возмужавшим и духовно и внешне. Симонов
все еще был в путешествии. Не удавалось съездить
лишь Николаю Ивановичу ни по родной стране, ни
в заграничную визитацию. Съездить же надо было. Ни*
колай Иванович чувствовал необходимость отдохнуть.
Книга двигалась тяжело, в мучительных поисках дока-
зательств пятого постулата, писалась кусками, пока не
связанными в единое целое. В университете было тоск-
ливо, однообразно, словно в монастыре. Сказывалась
усталость.
— Вот что, — сказал Алексей, развалившись на
оттоманке в кабинете брата: — проси увольнения, поез-
жай куда-нибудь, проветрись. Тряхни, чорт возьми, кар-
74
маном. Все равно миллионщиком ты не станешь —
не по душе.
— Куда?
— Катни на пароходе до Нижнего, а оттуда —
в Петербург, людей посмотришь, себя покажешь, на-
чальству представишься, тоже важно. Кто тут оценит?
Никольский, Владимирский, Пальмин?
— Гм... — Лобачевский задумался. И, хлопнув се-
бя ладонью по лбу, крякнул: — Матушка, мама!
— Ну, кто тебя укусил? — спросила мать, входя
в кабинет и вытирая руки о пестрый передник.
Лобачевский обнял ее и чмокнул в губы.
— Вот нежности! — довольно сказала мать. — Да
пусти, задушишь! Ну чего?
— Матушка!.. Алексей придумал, и здорово!..
Николай Иванович не любил откладывать. Он на-
писай прошение и в тот же день отнес в совет. Совет
определил увольнение на вакационное время и дал
тридцать дней сверх положенного. Обсерваторию, что-
бы не делать описи, решено было сдать Лобачевскому-
младшему.
В июле 1821 года Лобачевский отплыл от Казани
на пароходе. По Волге пароходы пошли только в про-
шлое лето.
День отъезда был жаркий и тихий. Над Казанью
стояла пыльная дымка. Величественно-спокойно текла
Волга, а над ней шныряли чайки и проносились стрижи
к гнездовьям. Против устья Казанки величаво плыла
беляна с изогнутой, как у былинного лебедя, грудью.
На борту ее, глядя на пароход, сгрудились бурлаки
в соломенных и войлочных шляпах, босые, в широчен-
ных посконных портках. С мостика кошевой беляны
гремел колокольный лоцманский бас. Крутогрудую
красавицу разворачивало, надо было выхаживать лот,
а бурлаки, словно малые дети, раскрыли рты. Отчет-
ливо доносилась команда лоцмана, по-бурлацки соле-
ная и весомая. На берегу, слушая эту яростную «сло-
весность», хохотали бабы и мужики, татары и русские.
— Эй, водолей! — надрывался с берега грузчик
с «козой» на спине. — Наддай покрепше, прибавь ма-
лось сольки, зараз растравит, тогда возьмутся — а!
75
И Волга могучей глоткой своей подхватывала:
— A-а, а-а, а-а-а!
Владелец парохода купец Губанов, несмотря на
жару, вальяжно разгуливал в черном суконном полу-
кафтане со сборами и в широких плисовых шароварах,
заправленных в блестящие татарского кроя сапожки
с остро загнутыми носами. То и дело снимая картуз,
он обтирал огромным платком вспотевшую шею и лы-
сину. Казалось, он находится на смотринах, и, чувствуя
это, он закидывал руки назад под распахнутую поддев-
ку, выставляя сытое брюхо.
— Этот даст вперед любому барину, не гляди, что
мужик, — говорили на берегу.
— Да... хлеб задаром не ест.
— Хлеб-то свой, да на нашем поту.
Алексей Лобачевский, насмотревшийся разных чу-
дес на уральских заводах, рассказывал о них Губанову.
Тот почтительно слушал, причмокивал и покачивал
головой, выражая не то удивление, не то недоверие.
Наконец Алексей пожал Губанову руку, Губанов же,
приподняв картуз, одобрительно засмеялся.
Когда пароход оглушающе заревел, на берегу,
у привязей, шарахнулись лошади. Одна, оторвавшись,
с безумно вылупленными глазами понеслась с передком
от снятого тарантаса. Взвыли бабы и ребятишки. Груз-
чик с «козой» на спине, тот, что подбадривал лоцмана
на беляне, схватил взбесившегося мерина под уздцы,
мерин взвился и грузно осел, роняя на грузчика хлопья
пены с оскала.
Пароход принял чалки и шумно зашлепал плицами
тяжелого колеса на корме. С берега было видно, как
вздрагивал черный корпус его с желтыми надпалубны-
ми постройками. Взбудораженная река играла на
ярком солнце.
II
Четыреста верст до Нижнего пароход плыл почти
трое суток. И всюду народу сбегалось видимо-невиди-
мо. Бурлаки, тянувшие бечевой, шабашили, не отзы-
вались на окрики водолея, судачили и дымили цыгар-
ками. Встречались грузные матки с челеньями из
76
стройных сосен, желтых, как восковые свечи. И на них
бросали работу и приседали от удивления. Лоцманы,
тряся богатырскими бородами, кричали в берестяные
трубы, христом-богом молили хозяина парохода дер-
жаться подальше, хлопать потише, не то волной рас-
страивается подчалка.
Лобачевский ехал в палубной классной надстройке.
Николай Иванович перезнакомился со многими пас-
сажирами и был удивлен, что ехали больше купцы
и промышленники, помещиков и чиновников не было.
Разговоры велись деловые, говорили о паровых, чесаль-
ных и ткацких машинах, о том, что приписных к заво-
дам посессионных рабочих отпускать не велят, а они
становятся лишними. Либо машину с фабрики вон,
либо рабочих, а кормить .такую ораву накладно. Анг-
лийские полотна и сукна сбивают цену, хоть бросай
все — да по миру. А там, где приписных не хватает,
а дело растет, хоть ревом реви — людей не достанешь.
У господ же дворни полон двор, а отпустить бездель-
ников на оброк почитают зазорным — слава, видишь,
не та. Купить же опять нельзя, не положено податному
сословию владеть мужиками. Вот и делай что хошь.
И степенные подрядчики чмокали, крякали и разво-
дили руками. Большая часть их ехала в Нижний, на
ярмарку, которую четыре года назад перевели туда из
Макарьева. Лобачевский вспомнил Крупенникова, хо-
ромы которого находились напротив университета, на-
живавшего, как говорили, второй миллион на выделке
кож, на торговле с Китаем, и удивлялся. Он видел, что
сила эта становится все заметнее, с ней считаются, хотя
и высокомерничают. Кто, например, Гаврила Осокин?
Прадед его, Гаврила же, — крепостной Шереметевых,
а правнук женат на первой красавице, внучке князя
Волховского, дочери генерала Великопольского. И не
Гаврила Осокин ищет знакомства и связей, а ищут их
у него. Вот что значит промышленность. Кстати и умно
придумал словечко это Николай Михайлович Карам-
зин. Просвещение и промышленность — вот ради чего
необходимо трудиться, чтобы краше жилось.
Лобачевский ходил по палубе между кулями и то-
варными тюками. На посконных котомках сидели угрю-
77
мне люди, подпоясанные веревками, с топорами и пи-
лами. Лобачевский прислушивался, приглядывался.
Были здесь и государственные крестьяне, и ясачные
татары, и оброчные мужики разоряющихся помещиков.
И становилось неясным: о каком народе говорят боро-
дачи в суконных поддевках? Николай Иванович не вы-
терпел и спросил одного, с золотой цепочкой на брюхе:
— Вы, слышал я, говорите о людях. Да вон их
сколько!
— А, барин, какие то люди! — Купец безнадежно
махнул рукой. — Только обвыкнут, а тут и срок приспел
пахать, либо жать, либо барин пустил, пока бесхлебье.
Горе одно, а не люди. Вот я, скажем, подрядами зани-
маюсь, тут тебе самое время для стройки, а он — в де-
ревню, страда пришла. Эти ведь на страду все, домой.
И едут эдак же, в Казани грузили, в Козьмодемьянске
будут, в Чебоксарах тоже — дорога задаром. Перелет*
ные птицы, а не работники. А мне, скажем, надоб-
но, чтобы летом строили, землю копали, в зиму камень
дробили да в город возили, лес пилили, да мало ли
что: работа найдется, ежели ищешь,
— Вы из Казани?
— Из нее, на Подлужной собственный дом, Груз-
дев Кирила Никитич. — Он приложил широкую руку
к груди.
— Очень приятно, Кирилл Никитич. Думаю, наше
знакомство будет полезным.
Из беседы с подрядчиком Лобачевский узнал, что
тот, оставив на деле сына, отправился в Нижний для
закупки скобянки и красок. До этого ездил по Каме.
Был в Перми, на Урале, приплавил оттуда кровель-
ного железа, печной чугунины, полосового железа для
связей. Жаловался, что все непомерно дорого, а на
подрядных торгах сбивают цены, хоть дело бросай.
Тут было на извести заработал, да на кирпиче про-
горел.
Лобачевский следил за заплывшими глазками Груз-
дева и видел, что они насторожены и подрядчик
хитрит.
И все-таки он был доволен встречей. До Нижнего
он узнал от Груздева много простого, практически-
П
важного. Ему понравилась и чисто русская, с хитрецой,
смекалка Груздева, и трезвый рассудительный ум,
и ничем не прикрытая детская любознательность.
В Чебоксарах во время стоянки поднялись на гору,
в город. Груздев между делом накупил у чувашей дол-
бленых и точеных изделий, ложек, сит и погрузил все
это на пароход.
— Эх, божьи коровки! — смеялся он, потирая руки
и не скрывая того, что изрядно нагрел чувашей
и в Нижнем еще приработает пару тысчонок. — Эх,
народец!.. Вот тоже город! — говорил он незлобно, ука-
зывая на Чебоксары. — Лапотный! А они гордятся. —
Груздев рассыпался мелким смешком, никак не шед-
шим к грузной его фигуре.
— А как вы считаете, Кирилл Никитич, — спросил
Лобачевский, — честно это, что вы их надули?
Груздев широко раскрыл глаза.
— То-есть как же это так понимать прикажете?
Да ведь они считают, что сами меня нагрели, выгодно
продали. Они сейчас на радостях перепьются в первом
шинке. А вы, Николай Иваныч, ай-яй-яй!
— Но вы же сами этого не скрываете? Говорите,
что назови его вежливенько: Василий Ивано-
вич, он и за полцены уступит.
— Вежливость — это, конечно, другое. Вежливость,
она в каждом деле нужна, обхождение, так сказать.
И вдруг Николай Иванович подумал: «А что, если
бы я вложил свою тысячу и заработал в Нижнем рубль
на рубль, как Груздев?.. — Он улыбнулся. — Нет, ни-
чего бы не вышло, не по нутру». — И, глядя на доволь-
ного, вдруг ожившего Груздева, сделал вывод: «Это
люди особого сорта, да, особого. Великопольский этого
не смог бы. Честность? Вероятно, честность. А впрочем,
впрочем, своеобразное понятие честности! Разве за-
ставлять мужиков и баб работать пять-шесть дней на
себя в неделю, пороть их за ослушание — это честно?
Что же такое честность? Груздев вон едет, как барин,
в классной зале, пьет цимлянское и мадеру, ест све-
жую севрюжью икру, отборную стерлядь и облизывает
желтые от жира' пальцы, как те бурлаки, что тянут
баржу и у костров так же облизывают деревянные
79
ложки после постной похлебки. Какая же разница
между ними? И этот мужик, и те мужики!.. Странно!
Почему такие мысли не приходят, когда сидишь в об-
серватории, у телескопа или за книгой?»
Глава вторая
I
Алексей Иванович с отъездом брата загулял. Вре«
мя было каникулярное, делать нечего, астрономиче-
ских наблюдений он не любил, поэтому запер об-
серваторию и пошел по гостиным и клубам. Рослый,
статный и веселый, очень похожий на брата, он поль-
зовался успехом у женщин, но прочных связей не за-
водил, а жил в свое удовольствие, сегодняшним днем.
Почти два года проездил он по Уралу, привез немало
записей, чертежей, минералов, но до сих пор не
собрался обработать 'все это и засесть за отчет. Легкая
светская жизнь в Казани после тяжкой жизни ураль-
ских умельцев увлекла Алексея, и он отдался ей без
раздумий. С людьми он сходился легко, без разбора.
Было бы с кем сыграть, пошуметь и сплясать. Гав-
рила Осокин до отъезда на дачу возил его на суконную
фабрику и на Мёшинский медеплавильный завод. Де-
лал он это не без задней мысли. Алексей Лобачевский
был технологом, стало быть человеком промышлен-
ным, умным и предприимчивым, много видевшим на
других заводах и потому полезным. Осокин звал его
на работу, обещал компаньонство, сулил золотые горы
и выгодную женитьбу. Алексей смеялся, по-приятель-
ски хлопал Осокина по плечу, но отказывался.
Частная служба не обещала движения, а впереди мая-
чили кафедра, профессорство, статский советник,
а может быть, и действительный, ордена, дворянство.
И все-таки Гаврила Осокин не отставал, он знал силу
денег, знал характер и склад ума Алексея Ивановича.
Он понимал, что сила денег не действует лишь на
редких людей, к ним относил он Николая Ивановича
80
и внутренне уважал его неподкупность. Но Алексей
Иванович — дело другое. Осокин чувствовал это и об-
хаживал младшего Лобачевского с полной уверен-
ностью в успехе. Алексей Иванович, как адъюнкт,
получал восемьсот рублей ассигнациями, но любил
пофрантить, размахнуться, сыграть в преферанс по
гривеннику за фишку. Осокин не раз выручал его,
сначала на джентльменских условиях, а потом, когда
Алексей почувствовал неудобным одолжаться и
одолжаться, оформил бумагой. И сделал это как де-
ловой и порядочный человек, идя навстречу желаниям
самого Алексея Ивановича.
С отъездом Николая Ивановича Алексей, как
расстреноженный жеребенок, вскинув голову, понесся
без направления. Запыхавшись, он останавливался,
осматривался и снова летел туда, где казалось воль-
готней и краше. ,
И, наконец, налетел на прясло. Остолбенел и по-
чувствовал, что есть на пути преграды. Этим пряслом
неожиданно оказался служитель Кузьма Коровин,
которого он почему-то не замечал или замечал тогда,
когда это было удобно для него.
Придя однажды раньше обычного, он хлопнул
Кузьму по плечу и, обдав' его винным запахом, под-
мигнул:
— А хороша жизнь, Кузьма! А?
— Кому хороша, а кому — хоть в гроб.
— Это уж ты... Тебе сколько лет-то, братец?
— Двадцать восемь, Лексей Иваныч.
— Двадцать восемь? А я полагал — все сорок.
— Ну уж вы больно...
— Ей-богу! Бородища-то! Ты же старый солдат?
— Какой же старый? Осьмнадцати лет пошел...
когда Бонапарт, значит, начал...
— Так тебе, Кузьма, жениться пора.
— Надо бы. Да ведь, жениться — не лапоть на-
деть. — Кузьма подправил концы усов и хитро гля-
нул.
— А хороши есть бабенки!.. Вот хоть эта, как ее,
убираться-то ходит? Ну, у Солнцева-то живет?
— Дарья? — голос Кузьмы чуть дрогнул.
6 Лобачевский
81
— Вот-вот... Ты бы, того, Кузьма, пригласил бы
ее... ну, будто убраться. А? Я бы с ней покалякал.
Кузьма вдруг выпрямился.
— Но!.. Вы, барин, Дарью не трожьте!
— Те-те-те!
— Добром прошу... не трожьте!
В тоне Кузьмы прозвучала угроза.
Алексей Иванович почувствовал, как ударило в го-
лову.
— Что-о?
— Ничего, — спокойно ответил Кузьма.
— Ты с кем?.. Да ты, я вижу... — Алексей Ивано-
вич стиснул зубы. Глаза его с отраженным в них
огоньком свечи, которую держал Кузьма, грозно
сверкнули. Он понял, что неминуем приступ гнева,
и, повернувшись круто, ушел к себе в комнату.
Кузьма проводил его взглядом и направился
в кухню.
Дарья, наблюдавшая в приоткрытую дверь, при-
пала к его груди.
— Ладный ты мой! — прошептала она. — Сердце-
ю как у тебя... гляди того и выпрыгнет.
Кузьма молча обнял сильные Дарьины плечи.
— Как ты его!.. Я всёшеньки-то слыхала.
— Тебе, голуба, надо итти... Нелегкая принесла
его в такую рань. Все заполночь приходил да под утро,
а тут будто укусило его.
— Кузьма! — раздался зычный голос Алексея Ива-
новича. — Зайди.
— Сапоги, чай, сымать? — испуганно прошептала
Дарья. Пальцы ее сдавили плечи Кузьмы. — Ты уж
сдержись, не серчай... Заговори его, а я проскочу... По-
том запрешь.
— Ладно, голуба.
Кузьма вошел, прикрыв за собою дверь. Алексей
Иванович сидел на кровати.
— Слушай, Кузьма... Ты зря, голова... Ты что? Лю-
бишь Дарью-то?
Кузьма вскинул было глаза, хотел ответить, но про-
молчал и уставился на носки башмаков Лобачевского.
Алексей Иванович смотрел на Кузьму и думал, что
82
сегодня впервые заметил в Кузьме человека. Он видел
в нем прежде истопника, слугу, того, который привык
делать то, что прикажут. А сегодня, вдруг...
— Вот что, Кузьма, — Лобачевский встал. — По-
верь, не думал обидеть, просто не знал. Женись на ней
и живи, я помогу.
— Спасибо, Лексей Иваныч, — безразлично отве-
тил Кузьма.
— Не веришь?
— Да нет...
— Ты что, вольный?
— Крепостной.
— Чей?
— Осокина Гаврилы Ивановича.
— Как же он тебя отпустил?
— На оброке я... порченый. Француз проткнул
мне... — Кузьма указал на грудь. — Малость в сердце
не угодил, ребро поломал, а вот выжил. На фабрике
начал было работать, а шерсть ведь, надышишься —
кровь сгустками через горло, сляжешь... Ну, а хозяину-
то все одно кормить приходится, выгоды нету...
— Так ты. без ребра? А как же с дровами-то ты?
И колешь и носишь?
— Приспособился. Нагрудник этакий Дарья сши-
ла, — Кузьма постукал себя по груди. — Лыко в нем
вшито с молоденькой липки. Снимешь когда, сердце-то
ходуном так и ходит.
Глаза Лобачевского стали влажными.
— Слушай, я поговорю с Осокиным, пусть вольную
даст... Чорт с ним, на выкуп. Денег найдем. Ты сколь-
ко здесь получаешь?
— Трешницу в месяц.
— Маловато.
— Я бы тоже пошел на выкуп, малость скопил уже.
Поговорили бы с ним, Лексей Иваныч. Право, может
отпустит, какой я ему работник?
Алексей вдруг подскочил к висящему фраку, засу-
нул руку в задний карман между фалдами и вытащил
смятые ассигнации.
— На, возьми, Кузьма, сколько есть. Это я выиграл,
бери. Тут с сотню.
6*	83
— Что вы, что вы, Лексей Иваныч! — Кузьма по-
пятился и вытянул руку вперед ладонью.
— Бери, бери! А то смотри, рассержусь и раз-
думаю.
— Нет, не возьму! Самим сгодится.
— Бери — раз дают! — В голосе Лобачевского по-
слышалось нетерпение.
Кузьма понял, что назревает вспышка.
— Лексей Иваныч! — Кузьма взял деньги и опу-
стился перед ним на колени. — Век буду...
— Встань, Кузьма, встань! Этого я не люблю.
Кузьма поднялся.
— Садись! Сейчас мы с тобой обмоем дружбу.
У меня тут полынная есть... Эх, чем закусить-то?
— Капуста есть квашеная, кочаном. Я мигом...
«Вот история! Жил человек, а я о нем — ничего...
Кузьма, сапоги! Кузьма, фрак почисти! Кузьма, воды
ледяной!» — думал Алексей Иванович.
Коровин принес перекисшей, прошлогодней капу-
сты, соленых грибов и кусок холодной бараньей гру-
динки с застывшим жиром. За выпивкой Кузьма рас-
сказал о своей судьбе, о пятнадцатилетием брате своем
Пантелее, сновальщике Гаврилы Осокина, о жизни
Дарьи, о том, что Солнцев, по холостяцкому положе»
нию, одолевает ее и сердится, что она не дается, о том,
что Дарья отпущена на оброк помещицей Родионовой
и что барыня эта старая, своенравная, даже в церкву
за сотню шагов ездит в карете. Кузьма рассказал, что
муж Родионовой был зарезан дворовыми, когда Пуга-
чев занимал Казань, что их, Родионовых, разорили вчи-
стую, и дом сожгли, и все-таки денег она накопила —
и не сочтешь, снимает по Волге и Каме все рыбные про-
мыслы и-'луга, деньги пускает в рост, и копит, и копит.
— В могилу смотрит, а жилится. И куда столь де-
нег — никак не пойму! — удивлялся захмелевший
Кузьма. — Сколь бы людей могла осчастливить! Ска-
жи, Лексей Иваныч, даже за Дарью господина Солнце-
ва допекает, в тяжбах судебных разных использует; то
бумагу ей напиши, то совет дай какой, и все по судам,
и все по судам! Ну, барыня жила! Не приведи господь
и на том свете свидеться.
81
п
Алексей Иванович сдержал свое слово. Он погово-
рил с Гаврилой Осокиным. Осокин, не куражась, об-
нял его за плечи.
— Эх, мил-человек Алексей Иваныч! Крест свя-
той, и в помыслах не держал давать Кузьке волю.
Но так и быть, для тебя... Сколько он, говоришь, ско-
пил?
— Сто пятьдесят.
— Ах, чорт! И где он их взял?
— Где дров наколет, где сарай уберет...
— Обидно, с полсотенки надо бы еще прикинуть. —
Гаврила Иванович подмигнул Лобачевскому.
— Побойся бога, Гаврила Иваныч! Вот, смотри! —
Лобачевский развернул последний номер «Казанского
вестника» и ткнул чубуком дымящейся трубки.
«От Казанского губернского правления чрез сие
объявляется, — прочитал Осокин, — что в оном будут
продаваться принадлежащие штабс-капитану Гурьяно-
ву люди: 16-летний крестьянский сын Степан Про-
кофьев, оцененный в 400 рублей, могущий принесть
в год доходу до 40 рублей, и 15-летняя девка Ирина
Леонтьева, оцененная в 200 рублей, могущая принести
доходу в год 20 рублей, за учиненную им, Гурьяновым,
растрату казенных денег».
— Это рыжая немка его довела, — сказал Осокин,
хлопнув обратной стороной ладони по «Вестнику», —*
я уж знаю. И чего он, дурак, нашел в ней?! Сказывают,
просто распутная баба, и все.
— Сколько Кузьма дает оброка? — спросил Але-
ксей, глядя прямо в глаза Осокину.
— А, этот-то? Двадцать целковых, ка^кись.
— Ну и вот. Девка-то стоит двести, так ведь здоро-
вая, молодая, да приплод скоро даст! А Кузьма — ин-
валид. Соглашайся, Гаврила Иваныч.
— Ну ладно. С тебя магарыч, посредник.
— Не-ет, Гаврила Иваныч, за комиссию с тебя при-
читается.
— Ах, тетеря! Только дома. Молодуха сердита,
надо потешить, поедем. А?
85
Через несколько дней Коровин рассчитался с Осо-
киным, и тот подписал ему вольную.
На радостях Кузьма заложил и ввалился в прихо-
жую к Солнцеву с песней.
— Дашенька!.. Го-голуба!.. Волен! Вызволю и тебя,
голуба! — Забывшись, он хватил себя кулаком по гру-
ди и замер. Глаза его помутнели. Он пошатнулся. По-
слышался хрип.
Дарья подхватила Кузьму могучей рукой и поло-
жила ладонь ему на сердце.
— Непутевый ты!.. Да рази так можно?
— Это что тут за шашни? — раздался окрик Солн-
цева.
Все последнее время он был зол, у него шли круп-
ные неприятности с попечителем. Шум в коридоре
вывел Солнцева из себя, он вышел из кабинета в помя-
том ночном архалуке поверх нательной рубашки,
Увидев испуганное лицо прислуги, не выпускавшей
Кузьмы из объятий, он топнул и взвизгнул:
— Шашни... Вон!
— Барин, Гаврила Ильич, чуть не сгубил себя,
глупый этакий! — Голос Дарьи был просят, но тверд.
— Не Гаврила, а Гавриил Ильич! Сколько раз
тебе...
— Ой, простите, я и запамятовала... Треснул себя
кулачищем по сердцу, а у него ребра нет.
— Никаких я ребер не признаю! Не признаю...
и знать не желаю! Вон!
— Айда, айда,- Кузьма! В сени... Там полегчает.
Держись за шею./ Экий ты, право! Ровно ребенок.
Дарья вывела Коровина на крыльцо, и там, сидя
на каменной лестнице, он отдышался.
— Хотел... тебя... голуба... порадовать... Выкуплю
я... тебя... Не я буду, Даша...
— Ладно, родимый, ладно... Опосля, сиди, отды-
шись... и выспись поди, потом обдумаем. У меня тоже
малость накоплено. Только молчи об этом... И тише, —
добавила Дарья топотом, оглядываясь на дверь. —
Подслушать может. Следит он за мной.
Но Солнцев не слушал. Шлецая комнатными
туфлями, он нервно расхаживал по ковру кабинета.
86
На столе, на диване, на стульях были разбросаны кни-
ги; стол засыпан пеплом и табаком. Воздух, насыщен-
ный дымом, был спертым и горьковатым. Всегда акку-
ратный, Солнцев сейчас был небрит; щеки, обычно
розовые, поблекли и пожелтели.
Дела сложились так, что гнев Магницкого мог
вылиться через край. На карте стояло все: карьера,
университет. «Чорт возьми этого Пальмина! Ведь знал
же, что он шпион. И надо же было! Ах, Гаврила, имен-
но что Гаврила!»
В это время хлопнула дверь. Запахнув архалук,
Солнцев вышел из кабинета. Дарья скользнула
в кухню. Солнцев пнул дверь и вошел.
— Вот что, милостивая государыня: вы можете
быть свободны. Забирайте свои наряды и... А Анне
Николаевне я сам расскажу, почему я тебя... По-тас-
ку-ха! — Солнцев повернулся, взглянул через плечо на
вспыхнувшую Дарью и вышел. Подходя к кабинету, он
услышал глухие всхлипывания из кухни, остановился,
прислушался, махнул рукой и, прикрыв за собою дверь,
повалился на помятый диван. «Ну за что я ее? Здо-
ровая баба, в возрасте, все это естественно. Ах, Гав-
ри-ил... Кто уберет теперь, сварит, выгладит? Дур-рак!»
ш
Анна Николаевна Родионова, о которой Кузьма
рассказывал Алексею Ивановичу и дом которой нахо-
дился через улицу от университета, рядом с полицей-
ским участком, сидела в глубоком кресле в застав-
ленном , тяжелой мебелью кабинете. Она недавно
выпила чаю с мадерой и, ощущая, как по огромному
телу ее разливается теплота, похлопала себя по
дряблому животу, громко зевнула и перекрестила
жирными пальцами рот. Все говорило о том, что она
находилась в благодушнейшем настроении. Настроение
это подкреплялось и цифрами в книгах: тони нынче
были на диво удачные, шел осетр, севрюга и стерлядь,
особенно в Чертыке, чуть повыше Тетюш; травы были
высокие, матушка Волга не поскупилась на полую
воду, и в воображении хозяйственной Анны Николаевны
87
рисовались большие стога нежнозеленого пахучего
Сена, огороженные от мужицких коров и овец доброт-
ными пряслами. Настроение было хорошим еще и по-
тому, что она направила по воде в огромных чанах
отборную стерлядь во дворец, приказав доставить ее
живой в дар обожаемому монарху, любимому внуку
когда-то любимой ею императрицы Екатерины. Она
прикидывала на пальцах, где может быть дощаник,
и если добрая божья воля, он идет теперь по Мариин-
ской системе. А воображение рисовало дощаник в сто-
лице, на Неве, напротив дворца: дородный повар дер-
жит в мощных руках изгибающуюся желтую стерлядь
перед самим государем, прелестным, как ангел.
И вот этот ангел спрашивает:
— Ах, кто прислал такую редкую драгоценность?
— Анна Николаевна Родионова, ваше величество,
из Казани. Та самая Анна Николаевна, супруга которой
зарезали пугачевцы и которой ваша монаршая бабка
прислала в дар бриллианты.
И Анна Николаевна вспоминает бриллианты и пер-
вые деньги, вспоминает, как она, молодая вдова, обра-
тила на себя благосклонное внимание его высокопре-
освященства, митрополита казанского и свияжского
Вениамина; он ссудил ей без роста пятнадцать тысяч,
она пустила их в оборот, скупила рыбные ловли, мель-
ницы, пойменные сенокосы и сначала удвоила эти
деньги, потом учетверила, удесятерила. Вспоминаются
годы, когда, отказывая себе в удовольствиях, она ко-
пила, копила и скупала деревни в Казанской и Сим-
бирской губерниях.
Но вдруг на широком лице появилась улыбка. Анна
Николаевна обернулась так, что около крупных пло-
ских ушей задрожали букли. В дверях показался ее
приближенный Алексей Иванов, конторщик и главный
советчик из крепостных. Согнувшись почтительно, сту-
пая с носка на пятку, рослый, во фраке и в панталонах
со штрипками, под которыми заметно вздувались му-
скулы кузнеца, он приблизился к барыне и приложился
к одутловатой руке. Сто двадцать девушек, скупленных
Родионовой без земли и посаженных ею за прялки
и ткацкие станы, почему-то прозвали Алексея «кирзач-
88
кой». Родионова знала, что конторщика непонятное
прозвище злит, и тайно радовалась.
— Как ваше здоровье-с? — спросил Иванов.
— Под сердцем чего-то давит... — Родионова сде-
лала' глазки, погрозила и капризно сказала: — Смотри
у меня... не смей так больше!
Иванов пожал плечами.
— Медведь, — промурлыкала барыня. — Ты чего,
как на пружинах? Иль доложить чего? Докладывай.
Иванов изогнулся и, жарко дыша в огромное ухо
барыни, начал нашептывать. Родионова закатила
глаза, раскрыла рот и затаила дыхание. Потом вся
она затряслась, и вырвался крякающий смешок.
И точно так же, почти в унисон, закрякал кон-
торщик.
— Ну тебя! Скажет тоже... Где она?
1— В мастерской. Прикажете-с?
— Позови.
Дарья вошла, поклонилась в пояс и останови-
лась у двери. Родионова молча рассматривала склад-
ное тело ее, раскормленное ,на добрых харчах у Солн-
цева. И чем больше она рассматривала ее, тем сильнее
в ней закипала зависть к красивой здоровой молодости.
— Кобыла, — сказала она наконец. — Я тя стре-
ножу!.. Ишь раскормила!.. Не жилось у людей?
— Барыня! —Дарья грохнулась на колени, не чув-
ствуя боли.
— Молчать!.. Прочь, шелаболка!
Дарья встала и вышла, не поднимая глаз.
Анна Николаевна, отдышавшись, поманила к себе
Иванова. Прижав концы пальцев к вискам, сказала,
чтоб подал мадеры, хотя конторщик и так уже дога-
дался, что надобно.
— Скажи Ефиму, пусть разложит ее в каретнике
да арапником по бабьим местам, не жалеючи, похоть-
то выбьет.
— Слушаюсь. — По тонким губам Иванова скольз-
нула улыбка.
Анна Николаевна заметила это.
— Подожди-ка.
Конторщик остановился.
В9
— Чего я хотела? Да... Сам-то не больно загляды-
вайся на Дашкины прелести... Вижу я все... знаю тебя...
Ступай!.. Подожди еще!.. Потом определи ее в мастер-
скую да подержи две-три недели на хлебе с луком.
Похлебок никаких не давать. Жир-то спустит, так обра-
зумится.
Иванов поклонился и вышел упругой приплясываю’
щей походкой.
IV
Кривой Ефим Петухов, крепостной Родионовой, до-
служившийся до управляющего и прозванный «змеей-
человеком», не сдержался и высек Дарью сверх меры.
На другой день беременная Дарья занемогла и скинула,
Кузьме Коровину сказал об этом Дарьин отец, ка-
раульщик господского городского дома. Алексей Лоба-
чевский, заметив, что Кузьма сам не свой, угостил его
и выведал о случившемся.
— Эх, барин, Лексей Иваныч! — сжимая здоровен-
ный кулак, говорил Кузьма. — Подумаешь, так приду-
шил бы такую гадину, добыл бы денег да выкупил
Дашу... Господи, и за что жисть такая?.. Я уж, Лексей
Иваныч, только вам одному, славный вы человек... —-
понижая голос, продолжал Коровин, — о побеге ду-
мал. Мне-то чего теперь, я — вольный, а вот Дарья!
Думаю — заберу ее да подамся куда за Урал, там, ска-
зывают, не больно найдешь...
— Поймают, посадят в острог: тебя — за увод,
ее — за побег. Не то, Кузьма Ерофеич. Ты погоди, пе-
реговорю я о Дарье. Да вот, чорт ее побери, незнаком
я с этой помещицей...
Переговорить с Родионовой Алексею Ивановичу не
пришлось.
В день, когда она собралась уехать в имение на
Каме и ждала отряд казаков, обещанных ей губерна-
тором для охраны, Дарьин отец подстерег ее во дворе,
схватил за горло и выхватил нож из-за пазухи.
Родионова дико вскрикнула и повалилась навзничь
без чувств. Караульщик не сумел удержать ее грузного
тела, его схватили, вырвали нож и привязали к задку
тарантаса, руками назад.
90
Помещицу отнесли в покои, вызвали лекаря, он
привел ее в чувство, но сказать она ничего не смогла, —
отнялся язык.
Через два дня Родионова померла.
Детей у нее не было, Ефим Петухов находился
в отъезде, Алексей Иванов растерялся и, боясь распра-
вы, круто переменился и загулял.
Во время этой сумятицы Дарья пропала. Чтобы
Алексей Иванов не предпринял розыска, одна из тка-
чих напоила его каким-то зельем. В тот же день он
свалился замертво в гулящем доме на Малой Пролом-
ной. Смерть его определили от перепоя.
Вскоре стали пропадать и другие девицы.
На дом и имущество наложили опеку, но к этому
времени оказалось — пропали конторские книги.
Хозяйство, создававшееся с таким упорством, ру-
шилось. В городе ахали, охали и разводили руками.
Родионову, жившую замкнуто, не любили, считали гор-
дячкой и втайне радовались случившемуся. Это было
заметно и по тому, что в гостиных разговаривали
о происшествии со смакованием, полунамёками, с под-
жиманием губ.
Алексей Лобачевский заметил, что Коровин пове-
селел, стал живей и покладистей. О том, что Дарья
пропала, он не знал, а Кузьма не рассказывал.
Глава третья
I
Чем ближе была столица, тем чаще Лобачевский
склонялся вперед и касался спины ямщика.
— Дружок, стегни! Что они у тебя, как вареные!
— Стегнуть ведь, барин, ништо. — Ямщик лениво
взмахивал кнутовищем и чуть касался крупа коренни-
ка. — Они ведь животные. Жара, разомлели, кормле-
ны плохо. Смотрителю надобно сказывать. На одном
подножном не разбежишься. А разгон-то, он вона ка-
кой!.. И куда ноне господ столь ездит?
91
Николай Иваныч не ответил словоохотливому воз-
нице.
— Ну скажи, и туда и сюда! Третий десяток годов
доезживаю, а, право, прежде столь не было!
Дорогу чинили мужики в домотканных, почти до
колен рубахах. При встрече с коляской они доставали
кисеты и начинали судачить.
Медлительность раздражала Николая Ивановича.
Он видел, как грузили на пароход Губанова, по по-
лушке с пуда, споро, с присвистом, прибаутками.
Вспомнил, как разгружали купеческие товары с барж
на Оке, у Кунавина, в Нижнем, как играючи катали
астраханские бочки с рыбой, перекидывали с рук на
руки кули и мешки. Без рубах, обожженные солнцем,
в лаптях и босые, в широченных портках, кряжистые,
как на подбор — молодцы, окончив работу, неслись
вприпрыжку к приказчику и становились в черед.
Слышались тяжелые хлопки здоровенных ладоней по
голым спинам, кряканье, веселая едкая ругань, ба-
совитые окрики артельных бородачей:
— Но, но, разыгрались, быки! Ведро опрокинете,
дьяволы!
Приказчик в распахнутой синей чуйке, в блестя-
щих черных сапожках черпал из ведра по чашке вод-
ки, подносил и следил, как поднимался и опускался
горбатый кадык на жилистой шее пьющего. Иные про-
сили добавки, он прибавлял тому, кто замечен был
в хорошей работе, а нет — отказывал.
— Эх ты, жила! — незлобиво бросали обижен-
ные. — Тыщу пудов, чай, сгрузили! Не разоришься!
— Ладно, ладно, проваливай!
А потом, раздобревшие от выпитой водки, шумно
делили деньги с артельщиком во главе, бережно за-
вертывали их в тряпицы и, по локоть засовывая руки
в карманы, опускали свертки в штаны. Иные шли
к бревнам, на которых, ожидая их, невозмутимо лущи-
ли семечки красавицы в кичках. Слышалось, как от-
туда скороговоркой неслось:
И-эх, топнула я,
И не топнула я,
92
Съела каши горшок
И не лопнула я.
И потом по дороге от Нижнего на Владимир, по
древней русской земле, окрест заезженной и захожен-
ной широкой Владимирки, он видел опять мужиков и
баб. Под кустами стояли телеги. На поднятых и под-
пертых оглоблях висели люльки, качаемые детьми, не-
давно вышедшими из этих же люлек. Жали рожь, и
люди двигались так же, в точности так же, как вот
эти с тачками, носилками и лопатами на постройке
каменной мостовой. И на них, как и на этих, подгоняя,
по привычке орали старосты.
Поля сменялись глухими лесами, и делалось жут-
ко. Рассказывали, что в чащобах промышляют гуля-
щие люди, их вылавливают войска, а они появляются
снова, словно грибы. Кончится лес, и опять поля
с кривыми черными избами деревень под лохматыми
шапками соломенных крыш; мужики и бабы на бар-
ских нивах, телеги, костры с котлами, усадьбы, белею-
щие сквозь зелень платья барышень, капоты их мате-
рей, беседки, пруды и службы.
Дорога неторопливо бежит под колеса, широкая,
рыжая, пыльная, с иконами на крестах под двускат-
ными позеленевшими сливами, полосатые верстовые
столбы — нововведение Аракчеева, приказавшего испо-
лосовать всю казенную, императорскую Россию в три
колера. И снова — кресты, почерневшие, покосившие-
ся, покрытые лишаями, память об убиенных, погибших
во время буранов и померших в поисках лучшей
жизни.
Ближе к Москве появились дворцы подмосковных
усадеб в стиле русского классицизма, с парадными ко-
лоннадами, величественными фронтонами, обширными
парками, статуями и беседками среди зелени.
Иной раз Лобачевский попридерживал лошадей, лю-
бовался строгостью архитектурных пропорций, дивил-
ся бережливости изобразительных средств и невольно
преклонялся перед могуществом разума. Вспыхивало
желание — украсить всю землю такими постройками,
но вспоминались скопища изб без труб, отапливаемых
по-черному, и это желание казалось нелепым. Однако,
93
когда попадались бородатые люди, снимавшие шапки
при встрече, руками которых воздвигнуты эти дворцы,
мечта представлялась осуществимой. И снова всплы-
вали в памяти грузчики, передвигавшие горы за по-
лушку с пуда.
Перед самой Москвой завиделось облако пыли. За-
тем в рыжей дымке его показалась темносерая масса
бритоголовых людей и почудились звуки, слышанные
на Волге, когда сплавщики на цепях выхаживали лот
или спускали якоря.
Лобачевский велел свернуть и объехать с наветрен-
ной стороны.
В первой шеренге с краю шел молодой колодник
с вьющейся мягкой бородкой. Он подмигнул соседям,
мотнул головой на коляску, звякнул цепью и, топнув,
сделал непристойность.
— Здорово, барин! — крикнул он весело.
Толпа ответила хохотом.
— Ишь, лешака! Аж лошади вздрогнули... Да ему
теперь все одно. — Ямщик безнадежно махнул рукой и
спрятал усмешку в бороду.
Лобачевский вспыхнул, но мигом нашелся. Он за-
пустил два пальца в кармашек жилета и ловко, как
в детстве, когда приходилось играть в орлянку, взмет-
нул монету.
— Получай за службу!
Монета, сверкнув на солнце, упала в пыль. И сразу
же там, где она упала, сделалась свалка.
Солдаты в серых пропотевших рубахах и бескозыр-
ках с выцветшими околышами, уставшие и озлоблен-
ные, вскинули длинные ружья штыками к толпе. По-
слышалась крепкая ругань.
Вскоре толпу миновали. За нею, где облако пыли
было пореже, тащились две низкорослые киргизские
лошади с мешками и самодельными сундучками. На
телеге с бортами, закинув острую бороду в небо, лежал
пожилой колодник, и голова его, неудобно положенная
на тугую котомку, моталась.
— А ловко вы его сбили, барин... Ну, народец! Не
приведи бог встретиться в чистом поле или в темном
лесу! — Ямщик снял картуз и перекрестился.
94
Лобачевский на одобрение ямщика не ответил. Ему
чем-то нравилось лицо молодого колодника, он думал
6 нем и не мог представить, что этот веселый парень,
может быть, так же спокойно всунул кому-нибудь нож
между ребер.
Москва открылась глазам неожиданно. Въехав на
гору, Лобачевский увидел огромный город, и сердце
забилось учащенно.
Солнце уже садилось. Золотые луковицы сорока
сороков горели, как раскаленные угли. Вдали висела
сиреневатая дымка, город таял в ней постепенно и где-
то совсем растворялся. Первым попался новый острог,
обнесенный высокой кирпичной стеной с гребенкой
острых шпилей по коньку крутого железного слива.
Все здесь — тумбочки вдоль дороги, будки стражников
и ворота — раскрашено было косыми трехколерными
полосами: белой, красной и черной. А над глухими во-
ротами чернела славянская вязь: «Не для пагубы, но
для исправления».
Лобачевский чуть улыбнулся.
В Москве он провел два дня. В городе было шумно
и душно. Грохотали кровельщики на крышах; то беспо-
рядочно, то размеренно перестукивались молотки, то-
поры и кувалды; слышались озорные запевки артелей,
тянувших грузы.
С тех пор как из Москвы изгнали Наполеона, про-
шло девять лет. Город быстро отстраивался, но много
было и пустырей, заросших татарником, чертополохом,
крапивой, было много каменных стен с не смытой дож-
дями копотью, с рядами пустых оконных проемов. Бар
в городе не было — жили в усадьбах, попадался мел-
кий чиновный люд, купцы, подрядчики, но больше ма-
стеровые.
Лобачевский бродил по Кремлю, любовался камен-
ной вязью Блаженного, осмотрел всю Тверскую, обо-
шел все книжные лавки. На Кузнецком купил он
«Невского зрителя» за прошлый год, потому что уви-
дел в нем рылеевское «К временщику». Глаза неволь-
но пробежали по первым строчкам:
Надменный временщик, и подлый, и коварный,
Монарха хитрый льстец и друг неблагодарный,
95
Неистовый тиран родной страны своей,
Взнесенный в важный сан пронырствами злодей!
И хотя в подзаголовке сказано было, что это подра-
жание Персиевой сатире «К Рубеллию», но Николай
Иванович, так же как и другие, понял, что это стрелы,
направленные в Аракчеева.
В другой лавчонке среди сладострастных книжек,
игривых стишков и приключений бесстыдников он
нашел и купил «Дон Кишота ла Манхского» в пере-
воде Жуковского с французского Флорианова пере-
вода. Взяв для просмотра книгу с витиеватым,
интригующим заголовком: «Любовники и супруги, или
мужчины и женщины, и то и се, читай, смекай и может
слюбиться, и прочая тому подобная», Лобачевский
вдруг обнаружил под нею «Руслана и Людмилу». По
тому, как он схватился за эту находку, отпечатан-
ную год назад, но ставшую редкостью, приказчик не
выдержал и, расплывшись в лакейской улыбке, ска-
зал:
— Прелюбопытное-с сочинение, легким слогом на-
писанное и весьма во многих местах игривое-с.
Лобачевский взглянул на приказчика и едва сдер-
жался.
— Я беру эту книгу.
Приказчик запросил с него вдвое против цены, по-
казанной на обложке. Лобачевский пробовал торго-
ваться.
— Не могу-с! — развел руками книготорговец. —
Дамы самого высшего общества-с и мужчины весьма'
интересуются оной книгой и ценят-с. Сам читал... Как
изволите.
И вот взятое в книжной лавке прочитано на ночев-
ках, при ожидании лошадей в станционных домишках,
обмазанных охрой, как две капли воды похожих один
на другой, с клопами и тараканами, с одинаковым за-
пахом кожи и дегтя.
И снова — думы. О постулате Эвклида, о Петер-
бурге, Великопольском, Карташевском и Салтыкове,
о родном университете. Боль и скорбь за него и же-
лание, которое трудно осуществить при таком харак-
96
тере: отойти от активных дел, уйти в науку, в книги.
И одновременно тревожно волнующее: встречи
с друзьями, с людьми, которых ты уважаешь, и театр,
о котором соскучился до изнеможения. Шесть лет как
в Казани вместе с городом сгорел и театр, шесть лет
тоски хотя бы по плохонькой опере или пьесе.
Чем ближе был Петербург, тем сильней нетерпение
и милее суровая северная природа — ели, болота, мхи
и березки, тонкоствольные, девически-нежные.
— Слушай, дружок, нельзя ль побыстрей? — Ни-
колай Иванович трогает ямщицкую спину и невольно
подталкивает вперед. — Прибавлю на чай.
— Что ж, барин, коли уж этак... — и, взмахнув
наотмашь, ямщик стегает коренника.
И снова дорога, и снова деревни... Как мило все
это и как уныло! Вспомнилось радищевское «Путеше-
ствие из Петербурга в Москву», о котором слышал, но
которого не читал.
П
Петербург поразил Лобачевского.
Казань с ее тихими немощеными улицами, с доща-
тыми мостками для пешеходов, с одно-двухэтажными
домиками и зеленью во дворах казалась по сравнению
с Петербургом большой деревней. Даже Москва, на
землю которой он вступал с особым волнением, каза-
лась семейным городом. Было в ней что-то близкое,
согревающее, родное, что испытывают обычно, попав
в комнаты, в которых прошло далекое детство. Петер-
бург вызывал иное, — как если бы человек, привык-
ший к простой и вольготной жизни, вдруг попал
в изящно-строгий, чинный салон. Он поражен его хо-
лодным величием, не знает, куда и как ступить, напря-
жен, ищет нужное слово, которое отвечало бы обста-
новке, именно потому, что ищет, во-время не находит
и говорит заметно путанее и хуже, чем если бы гово-
рил на обычном, присущем ему языке.
Только окраины Петербурга с заводами и казармами
для рабочих, с халупами, грязью и кабаками, которые
видел он, подъезжая к столице, напоминали чем-то
фабричную часть Казани.
7 Лобачевский
97
Однако, проехав кладбища и попав на Лиговку,
Лобачевский почувствовал, что нужно искать приста-
нище, привести себя в надлежащее состояние и сме-
нить экипаж. Он нашел ресторацию с дешевыми ком-
натами, со спертым воздухом в коридорах и развязными
половыми. Половой с назойливой вежливостью и
подчеркнутой расторопностью провел его в комнату,
внес чемодан, дорожный сундук и, склонившись в полу-
поклоне, застыл. Лобачевский вынул монету, тот при-
нял ее, опустил в карман и спросил, не меняя подобо-
страстного выражения:
— Что-с прикажете?
— Умыться, почиститься.
— Слушаюсь!
Николай Иванович, облачившись в профессор-
ский фрак, выбритый и надушенный, вышел на шумную
Лиговку, плотно застроенную жилыми доходными
корпусами. Он решил прогуляться по Петербургу
пешком.
Просторы Знаменской площади, широкий нарядный
Невский, сверкающие магазины — было то первое, что
приковало внимание, поразило размерами и богат-
ством.
Все Николаю Ивановичу понравилось: и Фонтанка
в граните, и мост, и Аничков дворец, и гостиный двор,
но особенно создание Воронихина — Казанский собор,
недавно сооруженный в память победы над наполео-
новской Францией.
И чем дальше углублялся он в город Петра, тем
разительнее казались творения рук и разума, тем все
более приходилось дивиться тому, на что способен
окрыленный фантазией человек, как в сказке преобра-
зивший болотистые равнины Невы.
День был тихий и солнечный. На спокойной глади
Невы отражались контуры Петропавловской крепости,
биржи, ростральных колонн на Васильеостровской
стрелке и корпусов двенадцати Петровских колле-
гий, в которых два года назад разместился универ-
ситет.
Не раз, останавливаясь в раздумье, Лобачевский
жалел, что не стал инженером и архитектором. В чем,
98
как не в дивных строениях, украшающих жизнь и зем-
лю, человек способен выразить свою ненасытную
страсть к прекрасному, совершенному, достойному его
самого! Жажда деятельности, ощутимой и зримой, одо-
левала его. И будь у него возможность, он показал бы,
что значит делами украсить ту землю, на которой ро-
дился.
Он твердо решил изучить Петербург, впитать то,
что создано в нем талантливым русским народом.
И когда опять возникали думы о смысле жизни, он все
чаще приходил к убеждению, что смысл этот в дей-
ствии. Да, возможна и должна быть одна философия —
философия действия, всякая иная — умозрительна.
Мечтать может каждый, но каждый ли может действо-
вать? И плохо — действовать не мечтая, думал он,
глядя на Петербург.
III
На Конногвардейском Лобачевский узнал: Велико-
польский из Петербурга переведен в Псков, в обычный
армейский полк. Гвардейский Семеновский полк, сна-
чала потешное, а потом боевое чадо Петра, расформи-
рован за бунт противу порядка. Виновные сосланы,
а остальные солдаты и офицеры направлены по пол-
кам, раскиданным по обширным пространствам им-
перии.
Слухи об этом бунте ходили и в Казани, но смут-
ные, и верить им было опасно.
Высылка Великопольского оставила в душе Лоба-
чевского, наполненной восхищением виденного, горь-
кий осадок. Рухнула и другая надежда — познакомить-
ся с Пушкиным, «Руслана» которого он знал почти
наизусть и стихи которого непроизвольно вливались
в душу и запоминались как музыка.
Михаил Александрович Салтыков^ к которому он
явился с визитом, оказался на даче. Удалось застать
лишь Григория Ивановича Карташевского. В парад-
ной богатого дома Лобачевский был встречен швейца-
ром и ливрейным лакеем.
— Как прикажете-с доложить?
Лобачевский назвался.
7*
99
Обстановка, в которой он оказался, разительно не
вязалась с той скромной жизнью, которую вел Карта-
шевский в Казани.
Григорий Иванович принял бывшего своего воспи-
танника в большом кабинете, заставленном книгами
в темных кожаных переплетах, с персидским ковром,
увешанным длинными шомпольными пистолетами,
обвитыми зеленым сукном. Аккуратно причесанный,
гладко выбритый, с небольшими бачками до мочек
ушей, в венгерке кофейного цвета, он встретил Лоба-
чевского радушно.
«Все тот же, опрятный, сдержанный, — решил
Николай Иванович, — и как не похож на прежнего
скромного учителя и адъюнкта». И эта сдержанность
напомнила прошлое, увлечение математикой, повин-
ным в котором был Григорий Иванович.
Указав на кресло, хозяин задал вопрос о здоровье,
и Лобачевский понял, что это только из вежливости.
Раскурив потухший было кальян и заметив, что гостю
нравится запах крепкого турецкого табака, он подви-
нул ему табачницу из карельской березы и указал на
другой кальян, висевший за креслом. Лобачевский по-
благодарил и вынул свою дорожную трубку.
— Как же вы изменились однако! — сказал Кар-
ташевский, щурясь от дыма. — А помните, Николай
Иванович, кажется, Яковкин предвещал вам лихую бу-
дущность? «Лобачевский, ты будешь разбойником».
— Что же, Григорий Иванович, — Лобачевский раз-
вел руками, — и черный ворон вещает, да невпопад.
— Да, пожалуй, что черный ворон. Любил он,
грешник, предсказывать неприятности. Немало при-
шлось мне испортить ему крови, поэтому он меня и
выжил из университета.
— А жаль, Григорий Иванович!
Карташевский задумался.
— И жаль, и нет, Николай Иванович. Университет
я любил, а математику пуще того. Однако нет худа без
добра. — Глаза его вдруг сверкнули. — А разбойни-
ком-™ были бы вы, пожалуй, тоже талантливым. При-
знаться, любил я вашу бесшабашную-голову. — Он за-
смеялся, поперхнулся дымом и сильно закашлялся.
100
— Стало быть, верили?
— Верил, потому особо и занимался с вами. И, как
видно, не ошибся?
— Вы ошибались, помнится, редко.
— Но метко... Мечтал стать профессором, академи-
ком, а стал..4 — Карташевский причмокнул и выпустил
дым. — Но сенатором стану, Николай Иванович, ста-
ну, и скоро!
Лобачевский знал, что Карташевский был директо-
ром департамента иностранных исповеданий министер-
ства духовных дел и народного просвещения, и не мог
представить, что ему, любившему математику, по
сердцу карьера чиновника. И одновременно досадно
было, что учитель, поставивший его на правильный
путь, сам сбился с него и. бредет по чиновничьему про-
селку, тогда как, талантливый, настойчивый и трудо-
любивый, он мог бы проложить в науке свою дорогу.
И, глядя на Карташевского, он вдруг представили что
с ним могло бы случиться то же, что и с той девяткой
профессоров, которую выгнали после короткого росчер-
ка государя «Быть по сему» на докладной Голицына и
Магницкого.
— Как Мартин Бартельс?. — спросил Карташев-
ский после раздумья.
— Он теперь не в Казани, в Дерпте, если не уехал
оттуда в свою Иену.
— Толковый немец. Пороху он не выдумает г но
учить умеет. Вы не забывайте его, он в вас тоже вло-
жил немало.
Это «тоже» говорило, что и Карташевский призна-
вал себя учителем Лобачевского и, очевидно, был этим
доволен.
— Я считаю себя, — сказал Лобачевский искрен-
не, — вашим учеником, вашим прежде всего.
— Будет-ка вам, — отмахнулся Григорий Ивано-
вич. И, желая переменить разговор, спросил: — Кто
деканом теперь?
— Ваш покорный слуга. — Лобачевский чуть по-
клонился.
— Вон как! Не знал. А слежу за вами ревниво.
Давно ли?
101
— С ноября прошедшего года.
— Молодец, Лобачевский! Это большое дело.
Здесь тоже засилие немцев, и я знаю, что такое быть
избранным русскому. Молодец! От души поздравляю.—
Карташевский взял серебряный колокольчик с пожел-
тевшею костяною ручкой и позвонил.
Явился лакей.
— Узнай, голубчик, освободилась ли Надежда
Тимофеевна? Доложи о госте.
Лакей поклонился и вышел.
— Салопница у жены, — сказал Карташевский.
По тону Николай Иванович понял, что хозяин изви-
няется перед ним.
— Ничего, Григорий Иванович, не тревожьтесь.
— Она у меня хозяйка. Сани летом готовит. Сер-
гея-то Аксакова не забыли?
— Нет, мне Симонов писал про него.
— Ну так вот, теперь это шурин мой. Сегодня с ним
мы смотрим Истомину. Будет двор. Не хотите? Симо-
нов тоже будет, ежели не опоздает, он перевозит из
Кронштадта свой музей.
— Как Симонов? — Лобачевский подался вперед,
готовясь встать.
— Что?.. Да вы, батенька мой* не видались с Ива-
ном Михайловичем? Ну, тогда... — Карташевский
схватил колокольчик.
— Подождите, Григорий Иванович! — Лобачев-
ский положил ладонь на обшлаг венгерки хозяина. —
Подождите! Симонов? Где? Приехал?
— Ах, вон что! —пропел Карташевский. — Это
я, кажется, вам приготовил подарок. Да с месяц уже
в Петербурге! Он же писал вам, он мне сам говорил!
— Стало быть, разминулся с письмом в дороге, —
Николай Иванович шумно выдохнул.
— А у меня мелькнуло, — сказал Карташевский, —
получил, мол, письмо и махнул в Петербург с дружком
увидеться. О, их встречали помпезно! Сам государь
выезжал из Петергофа в Кронштадт. Награды гото-
вятся.
— Право, Григорий Иванович, вот ведь как! И не
думал.
102
— Теперь-то я вас не пущу. Сидите! Он сегодня
хотел успеть к театру. У нас ведь ложа, абонемент. —
Карташевский поднялся и позвонил. — Истомина, друг
мой, это вам не Феклуша в театре Есипова. Эх, мате-
матик! А знаете, дорогой мой профессор, все матема-
тики — страстные театралы. Исключение составлял
только Эйлер. Сказывают, когда он приехал из Пе-
тербурга в Берлин, то Фридрих Второй приказал ему
быть в театре. Он вычислял, вычислял, устал и уснул.
Надеюсь, с вами этого не случится, ежели судить по
Казани?
— Надеюсь.
— .Вот что, голубчик,— сказал Карташевский по-
явившемуся лакею: — ты подай-ка сюда нам этого, —
он сделал жест от подбородка к желудку, двигая
пальцами так, будто что-то солил. — По-русски,
понял?
Лакей поклонился.
— Да, постой! Как хозяйка?
— Скоро освободятся. Обещали-с пожаловать. При-
ехали-с Сергей Тимофеич.
— Где ж он?
— Раздеваются.
— Зови сейчас же!
— Слушаюсь.
Аксаков вошел во фраке, надушенный, розовый.
Лобачевский поднялся.
С тех пор как они расстались в Казани, после
выхода Аксакова из университета, прошло четыр-
надцать с лишним лет. Из изнеженного болезненного
барчука Аксаков превратился в располневшего поме-
щика.
— Не узнаешь? — спросил Карташевский.
— Признаться, что-то знакомое, но... — Аксаков
развел руками.
— Лобачевский, Николай Лобачевский! — сказал
Карташевский. — Разбойник, который единожды чуть
не побил тебя.
— А! — Аксаков сдержанно засмеялся. — А мне
много сказывал о вас Иван Михайлович, особливо
после плаванья к Южному полюсу. Приятно, весьма
юз
приятно! Такие встречи будят воспоминание о про-
шлом, к сожалению, невозвратимом.
— О том, что он тебя чуть не прибил? — хитро
сощурясь, спросил Карташевский.
— Да будет вам, Григорий Иванович, мало ли
что было в молодости! — отмахнулся Лобачевский.
— Вот именно, — согласился Аксаков. — А знаете»
Николай Иванович, ведь прекрасное было время, вре-
мя благородного увлечения всеми науками!
— Да, это верно, Сергей Тимофеевич. Но верно
также, что было время неизменной казенной гречневой
каши и березовых виц. Мы с вами росли в разных
условиях. А что стали людьми, то во многом обязаны
Григорию Ивановичу.
— Ну, будет вам комплиментничать, Николай Ива-
нович. Иной раз выпороть вас обоих хотелось, да, бла-
го, знал, что это не мера. А дома-то запирал в наказа-,
нце. Помните?
Вошел с подносом лакей.
— Ага, — воскликнул хозяин, — вот это кстати!
IV
Сели обедать, но, Симонова все еще не было. Карта-
шевский предупредил лакея, чтобы о нем не доклады-
вали.
Мужчины выпили водки, закусили маринованными
боровиками и принялись за свежие щи со сметаной.
В это время Николай Иванович услыхал за спиной зна-
комое волжское оканье, вскочил со стула и, раскинув
руки, шагнул к Ивану Михайловичу. Узкие глазки
Симонова вдруг расширились. Друзья обнялись и за-
мерли. Затем, словно застеснявшись продолжительного
поцелуя, еще два раза поспешно приложились друг
к другу, крест-накрест, по-русски.
Симонов, похудевший и загоревший, забыл прило-
житься к ручке Надежды Тимофеевны, получил заме*
чание, покраснел, растерялся, пожал Аксакову руку
выше кисти и только потом склонился над пахнущей
резедою ручкой хозяйки.
— Покорно прошу простить, хозяюшка, — окал
104
он больше обычного. — Этакая встреча!.. Да как же
ты, Николай? — говорил Иван Михайлович, здоро-
ваясь с Карташевский, но глядя на Лобачевского. —
Казань-то как? Матушка, Алексей, Гавриил Ильич?
Как все они?
— Тебя ждут, — сказал Лобачевский, опускаясь на
стул.
— Да садитесь вы, Колумб российский! — притвор-
но обижаясь, говорила хозяйка, довольная радостной
встречей друзей.
Садясь за стол, Симонов задел за прибор, нож
и вилка слетели с подставки, он хотел их поднять, но
полетела ложка, и он едва успел придавить ее локтем
к столу.
— Экий же вы тюлень, — сказала хозяйка. — Вот
что значит отвыкнуть от общества. Неужели все моря-
ки такие?
— Такие, — добродушно сознался Симонов, — слав-
ный народ: их ни море не топит, ни горе не кру-
шит.
— Вот-вот! И видать, — продолжала Карташевская,
намекая совсем уже на другое, и Симонов понял.
— Винюсь, Надежда Тимофеевна, малость повинен.
С капитан-лейтенантом Лазаревым рому отведали.
Хоть и воняет клопами, а силен зело.
— Господи! — всплеснула руками хозяйка. — Иван
Михайлович!
— Что? — удивился Симонов.
— Сколько же вас просить: забудьте вы эти сло-
вечки.
— А! — догадался Симонов. — Это верно. Надобно
привыкать к салонному языку. Ну, да не сразу ведь...
Что ж? — вдруг обратился он к Карташевскому, кив-
нув на графин. — По случаю встречи?
— Да и как же без этого? — поддержал Аксаков.
Его сестра опять взмолилась:
— Господи, Сережа, -как же я с вами в театр-то
поеду?
— А мы в раек, Надежда Тимофеевна, в раек, по-
студентски.
— Ну будет вам! Кушайте, а не то рассержусь.
105
— Вот о чем я в плаванье стосковался, — сказал
Иван Михайлович Лобачевскому, — так это, знаешь,
о русских щах, настоящих щах, упревших в русской
печи. Как приехал, только щи хлебаю.
— Ива-ан Михайлович, — сказала хозяйка, —
вы решили меня извести!
— Ив помыслах не держу, — удивленно и искренне
ответил Симонов.
— Упревший, взопревший, хлебать, — подмигивая
сестре, сказал Аксаков. — А почему их вытравливают
из салонов?.. Да потому, я думаю, что и салон-то слово
не русское, то ли дело — горница, сени, нужник...
Надежда Тимофеевна вспыхнула:
— Сергей!
Аксаков смутился, поняв, что переборщил и что
сказано это не к месту и не ко времени.
— Как преферанс? — спросил вдруг Симонов Ло-
бачевского, намереваясь сменить разговор, и взглянул
на хозяйку..
Она поняла его и ответила благодарным взглядом.
— Поигрываем, — сказал Лобачевский.
— По пятачку?
— Бывало ,и так.
— А я, знаешь, и по картам истосковался. Беллинс-
гаузен строг, в кубрике ни-ни. Все колоды за борт
выбрасывал... Пожалуй, и разучился совсем. Вот бы
составить пулечку! — Симонов глянул на Карташев-
ского и Аксакова.
— После театра, — согласился Сергей Тимо-
феевич, — на ночь, под черный кофе с лимоном.
Так и решили: ехать смотреть Истомину, а затем
раскинуть пульку в кабинете Григория Ивановича.
После обеда, сидя за сладким вином, Симонов на-
чал рассказ о плаванье к Южному полюсу.
V
Круг знакомых в столице быстро расширился. Были
в нем для Николая Ивановича люди приятные и не-
приятные. И были люди — ни рыба ни мясо, отношение
к которым не было определенным. К таким относился
106
и Сергей Аксаков. Сказывалось старое предубеждение
к изнеженному барчонку в гимназические и студенче-
ские годы. Тысяча двести душ, которые получил Акса-
ков недавно в Симбирской губернии от тетки, вдовы
истязателя крепостных Куролесова, сделали его бо-
гатым помещиком. Сергей Тимофеевич оставался ба-
рином и поныне, нигде не служил, жил в свое удоволь-
ствие. Однако он все-таки что-то делал, увлекался
искусством, литературой, печатал статьи о театре,
и встречаться с ним в обществе Карташевского было
приятно. Он был человеком просвещенным, интересы
которого были далеки от интересов чиновничьих
будней.
Приятна была семья Салтыкова. Михаил Але-
ксандрович, ставший сенатором, был попрежнему, как
и в Казани, ласков и расположен к Николаю Ивано-
вичу.
— Ты, душа моя, не сердись, что на «ты», — сказал
он при первой встрече, — по старой привычке это. Будь
как дома. Здесь все тебя любят и помнят. И я, в чем
надобно — помогу, в обиду не дам. Там, у вас в ми-
нистерстве, кликуши сидят, у них на неделе семь пят-
ниц: сегодня ладен, а завтра — по шапке. Я скажу
моему преемнику, Михайле Леонтьичу, пускай он не
больно фыркает. России такие молодцы, как ты да Си-
монов, надобны.
Салтыков, начавший службу при Екатерине, сын
вольтерьянца, когда-то член «Арзамаса», был еще кре-
пок, по-русски жив, хотя и дороден.
Лобачевский не мог забыть, сколько раз выручал
его из беды Михаил Александрович за шестилетнее
свое попечительство над Казанским учебным округом.
— Времена нынче, душа моя, — Салтыков сжал
губы, выпятил их и поднял указательный палец. —
Nulli tacuisse nocet... Как оно дальше-то, позабыл?
— Nocet esse locutum *, — досказал Лобачевский.
— Вот-вот! А нынче особенно. Ты держись, я харак-
тер твой знаю — порох! Вон у него, — кивнул он на
Дельвига, — дружок, Александр Сергеевич Пушкин...
* Молчать никому не вредно, вредно много говорить (лат.).
107
Тоже ретив игрунок, в южные степи загнали, и там ему
тесно. Сказывают, самого Воронцова лягнул.
Антон Антонович Дельвиг, сидевший в вольтеров-
ском кресле, пухлый и смущавшийся, словно девушка,
смотрел на Салтыкова и краснел, ежели тот отпускал
словечко, не принятое в гостиных.
У Салтыковых Лобачевский узнал, что год назад
певец «Руслана» сослан на юг. Это известие произвело
на него такое же впечатление, как и известие о бунте
семеновцев.
Антон Антонович, по настоянию Николая Ивано-
вича, познакомил его с «Вольностью» и посланием
«К Чаадаеву», которыми Пушкин навлек на себя опа-
лу. Дельвиг читал по памяти, чуть нараспев:
Пока свободою горим,
Пока сердца для чести живы,
Мой друг, отчизне посвятим
Души прекрасные порывы.
Все — и манера чтения, и голос чтеца, и музыка
пушкинского стиха — покорили Николая Ивановича.
Он сидел, забыв о себе, и по лицу его Салтыков чи-
тал восторженность, которую могут испытывать только
дети или люди с очень чистой душой.
А Дельвиг, не замечая этого, сам увлеченный, будто
беседуя с другом, продолжал убеждать:
Товарищ, верь: взойдет она,
Звезда пленительного счастья.
Россия вспрянет ото сна,
И на обломках самовластья
Напишут наши имена!
Эти стихи потом не раз приходили на память Ни-
колаю Ивановичу в часы раздумья над судьбами роди-
ны и науки, над собственной жизнью. Они заставляли
думать, будили новые мысли. В такие часы способность
анализировать приводила к выводу, что есть три круга
людей. Один состоит из Радищевых, Новиковых,
Чаадаевых* Пушкиных, другой — из Аракчеевых, Го-
лицыных и Магницких, а между ними стоят Карташев-
ские, Салтыковы, Перевощиковы, Аксаковы, Солнцевы
108
и много-много других. Первых мало, они слабы, но
дерзкий их голос волнует, звучит, как набат. Вторых
значительно больше, они сильны и вершат судьбы оте-
чества. Третьих больше, чем тех и других, значительно
больше, и они обращают взоры то к первым, то ко вто-
рым. А вслед за этим всплывает в сознании сермяжная
Русь, та Русь, которую нужно учить, чтобы сделать
могучей. Он видел ее на Волге, в дороге, на останов-
ках. Сначала она казалась ему безликой. Но потом
в серо-безликой массе он отыскал молодого колодника,
отыскал бесшабашного Фильку, поротого в Бездне за
буйное непокорство и сбежавшего из холодной, в кото-
рой был заперт и которую запалил на прощанье.
Вспоминались волгари, играющие мешками и бочками,
степенные Груздевы и Губановы, Осокины и Крупен-
никовы, те, что начинают селиться в дворянских пала-
тах и заявлять о себе басовитыми голосами громче
и громче. Что это за люди? Что за первое акционерное
страховое общество, в котором недавно объединились
петербургские Крупенниковы и Губановы? И за анали-
зом следует синтез — математическая привычка. Все
сливается в огромную Русь, которую нужно учить, про-
свещать, и тогда она сделает чудо.
Как-то об этом Лобачевский заговорил с Карта-
шевским. Григорий Иванович долго дымил кальяном.
— Я думаю, —сказал он, —что вы. безусловно пра-
вы. Надо учить. Екатерина сказала: «Неграмотным
народом легче управлять...» К сожалению, у нее еще
много последователей в министерстве народного затем-
нения, как изволил сказать Карамзин. А вы знаете,
Николай Иванович, на чем основано акционерное стра-
ховое общество? На чистейшем расчете, на ма-те-ма-
тике... Да-да! На точнейших математических выкладках,
как тот пароход, о котором вы мне рассказыва-
ли,— на законах механики, физики.Г. Это точно, я сам
участвовал в этих выкладках... Так вот, и думаю: по-
знакомьте вы Губановых и Крупенниковых с астроно-
мией и скажите: звезды — это алмазы в десятки тысяч
карат, и они будут думать, как использовать эту нау-
ку, чтобы сорвать хоть одну... Зайдите на постройку
Исаакиевского собора, сейчас там кладут фундамент,
109
и взгляните. Чудеса творят! Горы ворочают! Из Фин-
ляндии передвигают гранитные скалы. При закладке
собора, после молебствия, императорская фамилия
и знать набросали в яму монет. Их тут же накрыли
гранитными глыбами. И на другой же день строители
подняли эти глыбы и вытащили из жижи, — рядом Не-
ва ведь, — все до единого золотого. Для этих нет не-
возможного! Я думаю, Николай Иванович, что наука
нужна не ради науки, а для того, чтобы легче жить.
Итти нужно с теми, кто созидает. С ними итти...
Глава четвертая
I
Ни Истомина, о ножках которой вздыхал мужской
аристократический Петербург, ни блеск театра, ни жен-
ственно нежный царь Александр не произвели на
Лобачевского того впечатления, какое произвел закон-
ченный Воронихиным Казанский собор на Невском
и завершаемое. Захаровым Адмиралтейство по сосед-
ству с Зимним дворцом. Он ходил возле них и неволь-
но думал, что не стыдно склонить свою голову перед
могуществом разума и творением рук человека. Нет,
не должны умереть для потомства люди, украшающие
делами землю, на которой родились! Что бы могло
быть с родимой землей, если бы каждый украсил и воз-
величил ее своими делами? В памяти всплывала доро-
га с болотами, лесами, пашнями и курными мужицки-
ми избами, крытыми почерневшей соломой. И за всем
этим, где-то далеко, Казань, два белых университетских
здания на горе. Что там теперь? Как идет соединение
этих зданий в один главный корпус? И сколько нужно
для этих зданий книг, приборов и инструментов!
Однажды, после очередного осмотра столицы, Лоба-
чевский решил отдать визит Магницкому. Он делал эту
попытку и раньше, но чета Магницких жила на фин-
ляндской даче. На этот раз хозяева оказались дома.
Магницкий встретил Лобачевского радушно.
НО
- Прекрасное лето! — сказал он, вводя Лобачев-
ского в заставленную, но все еще достаточно свобод-
ную гостиную и знакомя с женой.
— Ах, это что-то неописуемое! — воскликнула Ека-
терина Осиповна, театрально сложив ладони над де-
вичьей грудью. — Это совсем не то, что у нас! Мы
впервые отдыхали в Финляндии. Эти дюны, скалы, по-
росшие мхом и соснами, эти ели! Нет, это просто чудес-
но, charmant, неописуемо!
— Ma chere, — сказал Магницкий жене, — Финлян-
дия действительно прекрасна... Да, Николай Ивано-
вич! Вы слышали, Наполеон скончался нынешним
летом?
— Слышал, ваше превосходительство.
— Ах, Michel не любит этой официальности до-
ма, — пропела в нос Екатерина Осиповна.
— Да это, знаете, — Магницкий небрежно махнул
рукой, — безусловно лишнее. Так на чем я?.. Да...
Я-таки знал покойного, и знал немало того, что еще не
скоро сделается достоянием истории. Знал кое-что и
о действительной жизни его с Жозефиной. — Магниц-
кий ненадолго задумался. — Прелестная женщина!
Но!.. — Он вздернул плечи. — В жизни случается вся-
кое. Знавал и Жозефа Фуше... Удивительный эк-земп-
ляр! Министр полиции Людовика, республики, дирек-
тории и... империи! И все — бессменно! Иной раз
подумается, а не пора ли в отставку, на покой, да за
мемуары. Но... государственные дела! Курите, пожа-
луйста, — Магницкий пододвинул шкатулку с сигарами.
— Michel, — не утерпела Екатерина Осиповна, —
служил в Париже, когда Бонапарт был первым консу-
лом, еще до того, как он узурпировал французский
престол.
— Да! Наполеон умел говорить, Николай Ивано-
вич. Одна только фраза — и прекращался всякий
ропот. Что стоит его обращение к гренадерам: «Вы роп-
щете и хотите вернуться в Париж к своим любовни-
цам? Не обольщайтесь! Вы родились на бивуаке, тут
и умрете!» — Магницкий отрывисто засмеялся.
Екатерина Осиповна улыбнулась жеманно-оби-
женно.
111
Лобачевский счел необходимым ответить улыбкой
и сделал это искусно, без признака принужденности,
хотя и не совсем понимал, для чего все эти великосвет-
ские басни нужны Магницкому: позабавить гостя или
показать, что он был близок к сильным мира сего?
Когда Лобачевский вздумал заговорить об универ*
ситете и здешних физиках, Магницкий нахмурился и
предупредительно выставил обе ладони:
— Об этом, Николай Иванович, в присутствии,
только там. Дома — я только хозяин.
II
Первая официальная встреча состоялась две недели
спустя.
Кабинет Магницкого в министерстве подавил Ло-
бачевского своими размерами, гладью белых строгих
стен, тяжелой лепкой большого карниза, высотою дубо-
вых оконных рам с зеркальными стеклами и белой бар-
хатной драпировкой.
Магницкий сидел в обитом кожею кресле с высокой
резною спинкой, под портретом царя в тяжелой, сияю-
щей золотом раме. Письменный стол зеленел, как луг,
и на нем, начиная от песочницы и' кончая крышками
на чернильном приборе, все было массивно.
Только черное распятие с покорно опущенной голо-
вой Христа, висевшее на голой белой стене, казалось
несоразмерно малым.
Лобачевский заговорил о физических приборах и
аппаратах, о чем не пожелал с ним беседовать попечи-
тель в домашних условиях.
Магницкий, чистя ножичком ногти, слушал, изредка
вскидывая глаза на Николая Ивановича.
— Но вы, господин Лобачевский, — сказал он, вы-
слушав, — сколь мне известно, после отъезда Бартель-
са физики не читаете. Что вы сейчас читаете?
— Чистую математику, ваше превосходительство,
курс которой вел профессор Бартельс, и астрономию.
Физику совет поручил адъюнкту Кайсарову.
— Так почему вы печетесь о физике?
— Я, сколь вам известно, состою деканом физико-
112
математического отделения, избран после отъезда про-
фессора Бартельса.
— Ах да, я и запамятовал. Но вы здесь, в столице,
находитесь не в официальной визитации, а в отпуске?
— Совершенно верно, ваше превосходительство. Но
я не могу не думать об университете... который люблю
и... — Лобачевский не досказал, решив, что встреча
происходит слишком официально и поэтому всякие ду-
шевные излияния будут излишни.
— Ах, вот как! — Магницкий направил в упор
взгляд своих серых холодных глаз, явно испытывая во-
лю Николая Ивановича.
Лобачевский выдержал этот взгляд.
— Похвально, — сказал Магницкий, отводя гла-
за. — Однакоже вы, господин Лобачевский, сочли воз-
можным отказаться от произнесения нынешним летом
актовой речи, мною порученной во славу университета,
его величеством обновленного, о котором вы так рев-
ностно беспокоитесь.
— Да, ваше превосходительство, я не смог произ-
нести этой речи. — Лобачевский вспыхнул: «Донос.
Это Пальмин! А может, Никольский?» Он закусил губу.
— И причина?
— Неважное самочувствие.
— Однакоже оно, неважное самочувствие, не поме-
шало вам совершить столь длительное и утомительное
путешествие?
— Я и избрал путешествие, как отдых, чтобы от-
влечься от дел.
— От которых, однако, отвлечься не можете? Я до-
гадываюсь, господин Лобачевский, почему вы не вы-
ступили с актовой речью, вы, человек, свободно вла-
деющий слогом.
— Научным, ваше превосходительство, но я пропо-
ведник худой. А догадываться — право каждого мысля-
щего.
Магницкий заметил лукавый блеск глаз Лобачев-
ского, но сдержался.
— Я знаю, — сказал он спокойно, — что вы непо-
мерно горды, как братец ваш, и я сумел бы найти необ-
ходимые для смирения средства, ежели бы не ценил
8 Лобачевский
ИЗ
учености вашей, о чем имел честь докладывать лично
его величеству.
Лобачевский сжал челюсти. Магницкий заметил,
как округлились на них желваки. «Докладывал? Ежели
у государя хорошая память, — мелькнула мысль, — то
неудобно будет докладывать государю еще раз обрат-
ное».
— Ваш братец, — все так же сдерживаясь, продол-
жал Магницкий, — буйством своим и худым поведени-
ем порочит честь принадлежности к ученому званию.
Лобачевский насторожился. «Новый донос? Кого?
Никольского, Пальмина, Владимирского?» Характер
брата он знал, знал и желание его оставить универси-
тет, если не будет избран профессором. И пока Магниц-
кий выкладывал, что Алексей Лобачевский не может
очувствоваться от неуместной своей гордыни, Николай
Иванович представлял, что он может наделать без
него.
— Я прошу, — сказал Магницкий, — воздейство-
вать на братца, посоветовать ему отказаться от дружбы
с господином Солнцевым, мною от преподавания уже
отстраненным и преданным суду за оскорбление духа
господня.
Лобачевский вздрогнул и вскинул глаза на Магниц-
кого. Магницкий понял его состояние, но и Лобачев-
ский по взгляду понял, что Магницкий доволен эффек-
том, произведенным неожиданностью, и постарался
скрыть волнение.
— Все это, Николай Иванович, — примирительно
сказал Магницкий, — результаты пагубного воспитания
по французским философическим книжкам.
Оседлав своего конька, он заговорил о том, что все
это развивает неуместную и смешную гордость и что
единственное спасение от нее — вера — отвергнуто, что
Румовский и Салтыков, коего он уважает и поныне, сво-
им мягкосердием и терпимостью к философии ввели
ученых в пагубные заблуждения.
Лобачевский не слушал. Он боялся вспылить и пото-
му решил отвлечься, думая о другом. Он вспомнил Ру-
мовского и чуть было не улыбнулся. Румовский, наобо-
рот, благоволил философским наукам и говорил, что
114
желает, чтобы между студентами больше находилось
таких, которые приготовляют себя к наукам математи-
ческим, физическим и философским, потому что эти
науки требуют напряжения разума, а не только памяти.
Вспомнилось, как престарелый ученик великого Ло-
моносова поднял сухой длинный палец и грозил им
неведомому врагу, когда говорил о разуме. «Когда это
было? На втором году обучения в университете, стало
быть году в восьмом. Да, так». Лобачевский стукнул
указательным пальцем по своему колену.
Магницкий не видел этого. Полагая, что Лобачев-
ский смирился, он счел возможным закончить беседу
на этой выгодной для себя позиции и встал.
— До свидания, Николай Иванович.
— До свидания, ваше превосходительство.
Пока Лобачевский шел до двери, он чувствовал на
спине своей взгляд попечителя и старался итти наро-
чито спокойно, размеренным шагом. И по тому, что он
стремился итти спокойно, Магницкий видел, что он
взволнован, и когда закрылась тяжелая дубовая дверь,
опустился в кресло и, усмехнувшись, сказал:
— Сломаю. Не таких гордецов обламывал.
Ш
Встреча с Магницким показала Николаю Иванови-
чу, что попечитель знает о частной жизни ученых боль-
ше, чем подобает, и что, стало быть, ему не только до-
кладывают об университетских делах, но и доносят.
В кабинете Магницкого он сдержался, но, придя
в гостиницу, разразился письмом к Алексею. Все, что
осело на сердце там, прорвалось на бумаге. Он не по-
говорил до этого с Симоновым, но, поговорив с ним,
решил, что поступил неправильно и что Алексей, оскор-
бившись, может наделать еще больших глупостей. Он
долго мучился за свою несдержанность и успокоился
лишь тогда, когда послал второе письмо.
Известие о суде над Солнцевым на Симонова по-
действовало угнетающе, он стал угрюмым, неразговор-
чивым. Настроение выправилось только тогда, когда
ему вручен был за успешное путешествие орден.
8*
115
Во второй свой визит к попечителю Лобачевский,
по совету Симонова, подал ему официальное донесение
о состоянии физического кабинета, обсерватории и ма-
тематической части библиотеки и просил разрешения
приобрести необходимое в физических кабинетах здеш-
них художников: Одновременно он просил разрешить
ему задержаться в столице.
Пока Магницкий читал, Лобачевский следил за его
ничего не выражавшим лицом. Ему казалось, что все
это он затеял напрасно и что это лишнее испытание
может стоить новой душевной муки.
— Хорошо, — сказал вдруг Магницкий, подняв гла-
за от бумаги, — я разрешу вам остаться в столице до
первой санной дороги и испрошу разрешения у его сия-
тельства на отпуск денег для покупки приборов и книг.
Свидание было коротким.
Лобачевский влетел в номер Симонова.
— Иван, меняю мнение о Михаиле Леонтьевиче.
— Кто тебя подстегнул? Разрешил?
— Разрешил.
— Ты, Николай, человек прямой. Думаешь, и дру-
гие поступают .по прямоте душевной? Однако Магниц*
кий не из таких. Тут что-то не то. Стерегись!
— Да чего мне стеречься, Иванушко?—в тон Симоно-
ву ответил Николай Иванович.—Разрешил, а это победа.
— Оплаты потребует.
— С меня взятки гладки. Зови гостей: Карташев-
ского, Аксакова, Лазарева, Галкина, — всех зови! По-
сидим по-морски, по-русски.
— Ну, что по-морски, что по-русски, — усмехнулся
Симонов, — одно и то же. Я не прочь.
— Правильно! А то живи-живи и не топни.
Симонов оказался прав. Через несколько дней Маг-
ницкий пригласил Лобачевского в министерство. Веж-
ливо поздоровавшись через -письменный стол, он указал
белой узкой ладонью на кресло. Лобачевский сел и
взглянул в водянистые глаза попечителя.
— Я просил вас затем, чтобы вы, Николай Ивано-
вич, помогли мне.
— Чем могу быть полезен, ваше превосходитель-
ство?
116
— Хочу просить вас составить статистические
таблицы всему ученому и учебному ведомству Казан-
ского учебного округа из донесений моих визита-
торов.
Лобачевский вскинул было глаза. Магницкий про-
чел в них вспыхнувшее изумление, но истолковал по-
своему.
— Кому, как не математику, человеку особо точ-
ному, могу поручить я это дело?
— Я понимаю вас, ваше превосходительство, — от-
ветил Лобачевский, чтобы сказать что-нибудь. Его изу-
мило предложение попечителя потому, что это работа
обычная, рядовая, не требующая труда профессора, и
что выполнить ее может любой смышленый чиновник.
«Испытывает? А что же, в донесениях визитаторов мо-
жет быть и кое-что интересное». — Хорошо... Я могу
это выполнить.
— Иного не ждал, иного не ждал, — повторил Маг-
ницкий, усмехаясь одними глазами.
С этого дня Лобачевский засел за таблицы. Донесе-
ния были сухие, написанные витиеватыми чиновничьи-
ми речениями. Исполнять поручение было тошно/ и тем
более тошно, что Лобачевский был увлечен изучением
архитектуры центрального Петербурга, читал, говорил
со строителями и чертил полюбившиеся фрагменты за-
харовского Адмиралтейства и воронихинского собора.
Он не раз осматривал биржу на Васильевском острове,
двенадцать Петровских коллегий, здание Горного ин-
ститута, ездил в Смольный и ко всему тому бывал в теа-
трах, у художников-физиков и, наконец, продолжал
математические и геометрические упражнения. Иной
раз бывал на лекциях в университете, в Горном и Ака-
демии изящных искусств, приглядываясь и прислуши-
ваясь к тому, что можно с пользою перенять для родной
Казани. Он изучал даже печи, увлекаясь воздушно-
калориферным отоплением, составляя чертежи и схе-
му разводки каналов по зданию, когда Магницкий, выз-
вав его к себе, усадил за работу.
— Я ж тебе говорил, душа моя! — сказал раз Си-
монов.
— Понимаю, но...
117
— Но нужно делать, Николай Иванович, делать.
Мы с тобой прежде всего — чиновники.
— Прежде всего — ученые! — хлопнул ладонью по
столу Лобачевский.
— Сначала — чиновники, потом — ученые. Ежели
бы мы с тобой имели по тысяче душ, как Аксаков, то-
гда смогли бы быть сначала учеными, а потом верно-
подданными его величества. Крепись! Он продлит тебе
отпуск. Учти, что мы сами сможем принять приборы.
Вскоре Магницкий вызвал к себе обоих профессо-
ров. В приемной Симонов тронул Лобачевского локтем
и тихо сказал:
— Это, пожалуй, чем-то пахнет. Он зря не вызовет.
И на этот раз Симонов оказался прав.
Магницкий встретил их вежливо, вышел навстречу
из-за большого письменного стола и подал руку, сна-
чала Симонову, потом Лобачевскому.
— Прошу знакомиться, — сказал он, указывая на
полного, средних лет человека во фраке, — профессор
Розанов. Он уже знает, о чем я имею просить вас, и
потому...
Розанов встал, поклонился одной головой и пожал
Лобачевскому и Симонову руки.
— И потому, — продолжал Магницкий, — присту-
пим без проволочек. Его сиятельство, князь Александр
Николаич Голицын, препоручил мне просить вас при-
нять просмотр тетрадей, по коим преподают профессо-
ры Герман и Раупах в здешнем университете, а также
сличить их со студентскими записями. Цель? Цель —
постановка просвещения на ту высоту, которую всеми-
лостивейше указать соизволил его императорское ве-
личество. — Магницкий поднял указательный палец и
взглянул на распятие, как будто на нем начертаны бы-
ли цели, на которые указывал государь. Он был воз-
бужден, потирал ладони, и серые глазки его блестели.
Лобачевский заметил, что он не просил, как в первый
раз, когда предлагал составлять таблицы, а просто до-
вел до сведения то, что ими, как чиновниками учебного
ведомства, надлежит быть исполнено.
— Ваше превосходительство, — сказал Лобачев-
ский, — не сегодня-завтра выпадет снег, я должен бу-
118
ду „ Магницкий нарочито высоко поднял брови. —
Установится санный путь, и мне надлежит, по вашему
предписанию, выехать.
— Ах, вот что! Ну, это мы все устроим. Ежели
нужно до Нового года, продлим вам отпуск до Нового
года.
— Но, ваше превосходительство, я не предполагал
так долго прожит^ в столице, не рассчитал своих
средств...
— Пустяки! — махнул рукой Магницкий. — Это
уже предусмотрено, и его сиятельство изволил сделать
распоряжение директору департамента народного про-
свещения, господину Попову, о том, чтобы вам было
выдано жалованье до первого января- с последующим
возвратом оной суммы от Казанского университета... —
Магницкий прошелся под портретом царя, потрогал
концами пальцев зачесанные наперед височки и, удо-
стоверившись, что они в порядке, сказал: — Завтра на-
добно приступить. — И кивнул головой, давая понять,
что прием окончен.
— Здорово! — сказал Иван Михайлович, спускаясь
по широкой мраморной лестнице министерства. — Шли
на молебствие, а попали в кабак.
— Пахнет зело... неприятно. Я понимаю, чего он
хочет, но душой кривить не намерен. Оценю их так,
как должно.
— Пойдем на улицу, — там дышится легче.
На другой день Лобачевский и Симонов приступили
к проверке тетрадей. Она была по-своему интересна,
но неприятна.
Глава пятая
I
Солнцев подъезжал к Казани бодрый и радостный.
Возвращаясь с Сергиевских минеральных вод, он сде-
лал в Столбищах, на Оренбургском тракте, последнюю
остановку, плотно поел, угостил на радостях ямщика
и велел ему гнать в Казань, не гкалея коней.
119
Подобревший от водки ямщик хлестал наотмашь то
коренную, то пристяжную и орал всю дорогу старинные
разбойничьи песни.
Однако в Казани Солнцев первый раз в жизни по-
чувствовал, как и его ожгли ременным кнутом. В день
приезда его пригласил к себе ректор Никольский, сме-
нивший Солнцева на этом посту год назад, и показал
предписание министерства об отстранении его от про-
фессорской кафедры «за опаснейшую подмену евангель-
ского откровения хаосом лжемудрствований, опровер-
жение алтаря Христова и свержение престолов царей».
Одновременно надворного советника Солнцева предло-
жено было судить университетским «удом.
От неожиданности у Солнцева захватило дыхание.
Он взглянул на ректора, сложившего руки на животе и
спокойно крутившего большими пальцами, вдруг ском-
кал бумагу и бросил ею в Никольского.
— Врешь, не выйдет! Буду жаловаться его вели-
честву!
-т- Ка-ак-с? — вскочил изумленный ректор.
— Так-с!
— Вьц вы-с...
— Мы-с.
— Не смеете... я должностное лицо!..
— Вы не должностное, а ханжеское лицо и хам-
ское! Да-да, хам-ско-е... Это ваших рук дело! Попро-'
буйте, посудите! Я вас, мошенников, выведу на чистую
воду, вместе с вашим Магницким!
— Господин Сол...
— Пишите, пишите его превосходительству! Вы
мастер наветов! У-у! — Солнцев махнул наотмашь ру-
кой, сшиб со стола песочницу и выскочил, хлопнув
дверью. В коридоре, вспомнив вспетушившегося Ни-
кольского, он нервически рассмеялся и прошел на ка-
федру.
«В злохудожну душу не внидет премудрость, ниже
обитает в телеси, повинном греху», — прочел он над
кафедрой. Вспомнив, как сам, по предписанию попечи-
теля, он заказывал эти доски, Солнцев плюнул в над-
пись и опустился на стул. «Неужели прощай?.. Все...
карьера, кафедра, звание?»
120
— Нет! — крикнул он, грохнув по кафедре.
И опять в памяти всплыл Никольский. Вспомнился
сладко-ехидненький голос, когда он сдавал ему ректор-
ство. Вспомнилась речь Никольского, «тронная речь»,
как назвал тогда ее Солнцев. И елейно-сладчайшие зву-
ки этой ректорской речи, казалось, висели в комнате.
О, Солнцев помнил каждое слово ее, все эти дымы
кладезя бездны и надменные волны лжемудрия, от ко-
торых все вещи сдвинулись с мест своих! Так вот где,
думал Солнцев, приходится выпить полную чашу горе-
сти. И сладкие звуки ректорского покаяния: «От госпо-
да быть сие! Но университет счастливым почесть себя
должен, что господь, наказуя, наказал его, смерти ж не
предал... Управление им перешло в руки истинного сы-
на церкви и отечества».
— Врешь!—крикнул Солнцев.—Я не из хиленьких!
— Гавриил Ильич!
Солнцев вздрогнул и обернулся к двери.
— Алексей Иванович?!
— Вы что тут? А я вас ищу повсюду. Слышу вдруг
голос...
— Заговоришь... Запоешь, не только заговоришь...
Здравствуйте, Алексей Иванович... Вот, — Солнцев об*
вел взглядом стены. — Прощаюсь... Поеду в Москву,
в Харьков, в Дерпт, куда угодно! Только не здесь,
с этими ханжами.
— Я все знаю, — сказал Лобачевский.—Я и сам
тоже думаю, жду брата. Приедет он, посоветуюсь и
в отставку! К чорту!
Солнцев поднял брови.
— Потом расскажу, Гавриил Ильич.
— Знаете, Алексей Иванович, пошли в английский?
Выпьем! Я угощаю.
— Идемте.
Выйдя из аудитории, Солнцев окинул взглядом ее
голые белые стены и почему-то тихо прикрыл за собою
дверь.
— Да, — говорил он дорогой, — по правде, не ду-
мал, что так обернется, когда в феврале Никольский
предложил мне сдать тетради с лекциями моими по
праву естественному. А когда узнал, что он отобрал и
121
тетради студентские для сличения, тоже... не думал...
Но суд! Суд я им покажу! Я им устрою суд! Мне терять
теперь нечего. Они узнают, что значит «не суди, да не
судим будеши». — Солнцев зло рассмеялся.
Над Казанью спускались сумерки. С болот тянуло
прохладой и сыростью. У колокольни на Воскресенской
улице кружились галки, вспугнутые звонарем, и тревож-
но кричали. Ударил колокол, и звук его, дрожащий и
заунывный, поплыл над городом. Ему ответил медный
гигант Ивановского монастыря, женского Богородиц-
кого, могучий бас кафедрального, Николы Нижнего, &
город стал похож на большой разбуженный монастырь.
П
То, что Алексей Иванович встретил в Казани по
приезде с Урала, так сильно подействовало, что первое
время он растерялся, уединился, засел за книги и ни-
где не показывался. Затем «прорвалось», как говорил
Кузьма Коровин. Он начал играть, «закладывать за
жабо» и устраивать «карусели». Здоровяк, красавец, он
был в гостиных предметом нескромных взглядов из-за
распущенных вееров, затаенных вздыханий созревших
красавиц, но считался неподходящей партией. Не дво-
рянин, какой-то адъюнкт неведомой никому технологии,
скрипевший на восемьсот годовых ассигнациями, не
имевший ни единой души и ничего за душой, он был
терпим, как терпят в семье гувернера.
Алексей Иванович все это видел и понимал, и чем
больше он понимал и узнавал обитателей городских
гостиных, тем больше их ненавидел, тем сильней рас-
палялась гордость и являлось желание буйствовать, не
считаясь ни с кем, наперекор всем довольным, упитан-
ным и внешне солидным. Его роман с молодой помещи-
цей Молоствовой, муж которой был зарезан в лесу, на
пути в Казань из спасского своего имения, стал прит-
чей во языцех. Однако Молоствова не подавала повода
к сплетням, а Алексей Лобачевский, охваченный
страстью, ждал случая, как нетерпеливый рысак, ловко
взнузданный сильной наездницей, когда дозволят про-
рваться его нетерпению.
122
После одной из безуспешных попыток христиан-
ского увещевания Алексея Ивановича Никольский не
выдержал и написал обо всем Магницкому. Это случи-
лось в ту пору, когда Николай Иванович гостил в Пе-
тербурге. Магницкий не преминул ответить и тоже в на-
зидательном тоне. В конце письма он смиренно доба-
вил: «Алексею Лобачевскому я только хотел бы обить
перья; но, впрочем, рад беречь. И братцу его вычитал
я о нем порядочную речь, после которой, верно, он
смирится».
Алексей Иванович узнал об этой «порядочной речи»
из письма от брата. Он вошел в кабинет Никольского
не здороваясь.
— Слушайте, преподобный отец Григорий, ваше
христианское благочестие и смирение, оказывается, не
мешает вам быть доносчиком?
— Что-с? — привстал с кресла Никольский. —Вы
с кем, государик мой, изволите говорить? С кем, я спра-
шиваю? Да-с, с кем?
— С его высокоблагородием, надворным советни-
ком, господином ректором Казанского университета,
профессором математики и обремененным семьей хри-
стианином Григорием Борисовичем Никольским.
— Насмешка, молодой человек?
Алексей Иванович опустился в кресло.
— Слушайте, Григорий Борисович, я сам без пяти
минут профессор и, слава богу, титулярный советник,
тоже хоть без высоко, но благородие. Да и братец мой,
как и вы, надворный советник.
— Не быть вам профессором, покуда я ректор!
— А не быть, так пошлю вас к чорту вместе с вашим
университетом! На восемьсот ассигнациями — увольте,
пусть ваши послушные богобоязненные детки живут!
— Хоррошо-с, господин титулярный советник! Хор-
рошо-с.
— Не худо-с, Григорий Борисович... Я явился к вам
с требованием: прекратите чинить доносы, я не3 малень-
кий, что делаю — знаю, и не вам печись о нравственно-
сти моей. У вас довольно заботы о собственных сы-
новьях.
— Моих сыновей, государь мой, не трожьте!
123
— Вот-вот, и я вам чужих сыновей не советую тро-
гать.
— Вы мой адъюнкт, а не сын, и мне государем по-
ручено...
— Адъюнкт я не ваш, а его величества. — Алексей
Лобачевский встал и спокойно направился к двери. —
Не советую, Григорий Борисович. Adieu *.
Тяжелая дверь с резными филенками бесшумно
открылась и так же бесшумно и плотно была притво-
рена.
Никольский откинулся к спинке кресла в изнемо-
жении.
— Да воскреснет бог и да расточатся врази его! —
сказал он громким шопотом. — Господь-вседержитель,
не введи мя во искушение и избавь от лукавого!
Ой взял четвертку бумаги и дрожащей жирной ру-
кой. начал писать черновик письма к попечителю.
ш
Как-то, вернувшись домой под утро, после ночи,
проведенной с Гаврилой Ивановичем в клубе, изрядно
хмельной и уставший, Алексей Лобачевский сказал
домовничавшему Коровину:
— Кузя, друг, давай скорее тряпицу! — и развер-
нул ладонь с запекшейся кровью. — Во!
— Лексей Иваныч! — Голос Кузьмы прозвучал
осуждающе.
— Н-но! Сказано — подавай! Ты ещё мне начни,
тоже начальство!..
Кузьма промыл располосованную ладонь, наложил
на раны свежий капустный лист, чтобы гной не завел-
ся и не пристала тряпица, разодрал начавшую сечься
наволочку и искусно забинтовал.
— Ишь-ты, лекарь! — похвалил Лобачевский.
— Война научит, так и лекарем станешь, — сказал
Кузьма, все еще дуясь на окрик.
— Ну ладно, Кузьма, не сердись. Давай полуштоф
из шкафа, раздавим.
♦ Прощайте (франц.)*
124
Кузьма в этих случаях противиться не любил и ми-
гом сделал, что надобно.
— Где ж это вы, Лексей Иваныч? — спросил он. —
Как бы матушка не дозналась. Карахтер крутой.
— Не скажешь, так не дознается. А характер
у всех Лобачевских один — на хвост не наступай.
— И то сказать, Лексей Иваныч, иначе нельзя —
загрызут.
— Ну давай, Кузьма, по одной да спать.
— Что ж, по одной, да и по последней, — ответил
Кузьма, усмехнувшись в бороду. — Счастливо оста-
ваться, Лексей Иваныч, ухожу я, в отставку подал
Кузьма Коровин...
— Погоди, погоди! — Лобачевский поставил ста-
канчик. — Как? Совсем?
— Совсем.
— И куда?
— А куда глаза глядят.
— С Дарьей?
Кузьма помолчал.
— Только вам одному... С ней.
— А где же она? Вольную получила?
— Сам не возьмешь — не получишь. Таких, как
вы, Лексей Иваныч, по пальцам сочтешь.
— Так как же ты?
— Припрятана она у меня здесь, в Казани. Да
родионовский староста появился, розыск начал, на-
следника ждет, подлец, хочет выслужиться.
— Да! А как с отцом-то ее? Ведь он Родионову-
то...
Кузьма выпил стаканчик, вытер усы напряженной
ладонью и выпятил губы:
— Пропал... В Сибири сгноят. Сам сказал: пущай,
мол, Дарья бежит. Вот мы и решили. У меня теперь
вольная, обженимся, а там — ищи ветра в чистом по-
ле, молодца в дремучем бору.
— Та-ак... — Лобачевский постучал каблуком.—
Далеко?
— Думаем, за Урал... Сказывают: край богатый,
рыбный, зверя и птицы — сам бог не сочтет.
— Бог математику плохо знает. А вот люди там —
125
тоже что звери. Либо тебя пырнут, либо ты их резать
будешь.
— Ну! — Кузьма махнул ладонью и подмигнул: —
Ворон ворону глаз не выклюет.
— Да... жалко мне расставаться с тобой, Кузьма.
Ну, да ведь... — Алексей Иванович встал пошатьн
ваясь.—Дуй, Кузьма, за Урал! Дальше давай, к Тю-
мени, я там бывал.
Алексей Иванович обнял Кузьму и трижды, крест-
накрест, поцеловал.
— Я и сам, может, скоро к чортовой матери на
рога... Тут, в гимназии еще, один Николаю предска-
зывал: ты, Лобачевский, разбойником станешь! Не он,
а я им буду! Душа кипит... Вот! — Алексей Иванович
показал на повязку. — Видишь, что было? Дворян-
ский выскребыш! Он мне перчатку, а я ему — в морду,
Он — за шпагу, а я ее под ногу, р-раз!
Кузьма раздел Лобачевского, уложил в кровать и,
когда густая темень перекрасилась в синий рассвет,
взял узелок и ушел. На Третьей горе, где жил его
брат Пантелей, ткач осокинской фабрики, он встретил
Дарью, не смыкавшую глаз в эту сухую сентябрьскую
ночь. Одетая по-дорожному, она перекрестилась, при-
пала к его груди и закрыла глаза:
— Ой, ладный ты мой! Неужто волюшка?..
Простившись с братом, не мешкая, Кузьма и Дарья
тронулись на восток, минуя заставы, по ямам, мимо
кирпичных сараев. Навстречу им поднималось солнце.
Глава шестая
I
Зима стояла теплая и снежная. Лед на Волге под
обильным снегом был тонок.
Лобачевский и Симонов спускались с горы пешком
вслед за возами с инструментами и книгами. Внизу
раскинулась Волга. Средь белой равнины ее дымились
черные полыньи и разводья. Левый берег сливался
126
вдали с заснеженной поймой и был едва виден. Там,
недалеко, верст за шестнадцать, лежала родная Ка-
зань. И чем ближе была она, тем сильней одолевало
Симонова и Лобачевского нетерпение, а на том берегу,
в Куземетьеве, на последней перед городом станции,
предстояло менять лошадей, и, значит, — задержка.
Спуск к реке был длинен и крут. Возы давили на
упиравшихся лошадей. То и дело слышались гортан-
ные выкрики ямщиков-татар, которые пятились задом,
сдерживая под уздцы измотанных лошадей. Внизу,
у Волги, возы остановились. Лобачевский и Симонов
нагнали их и сели в свою кошевку.
— Ну, князья, айда скорее! — не удержался Си-
монов.
— Мал-мал отдыхать-та нада. Ай-яй, уставал ко-
была-та, снег пулна, поклажа тяжелый, — ответил ста-
рый татарин, вытирая вспотевшее лицо рукавицей. —
Савсим мукрый стал.
От лошадей шел пар, дышали они тяжело.
Над просторами Волги тянул ветерок, иногда ой
слизывал белую дымку с поверхности полыньи и ле-
гонько рябил ее черную воду.
— К вечеру будем дома, — сказал Иван Михайло-
вич.
— Ежели на станции не задержат, — ответил, по-
еживаясь, Николай Иванович. — Князь, дай-ка ту-
луп-то.
Завернулся в тулуп и Симонов.
1 По Волге ехали шагом, впереди три воза, сзади —
кошевка. Дорогу перемело, и дровни скрипели полозья-
ми по свежим сугробам. Говорить ни о чем не хоте-
лось. Подняв воротник тулупа и подогнув края его
мехом внутрь, чтобы волос не потел от дыхания, Лоба-
чевский щурился и молчал. Падал снежок, все было
словно в тумане, и даже стена соснового леса на бе-
регу, теперь уже близком, выделялась едва заметной
темной полоской. На душе было спокойно и тихо, ни
о чем не думалось, и если бы не сугробы, из-за кото-
рых кошевка часто кренилась, а ямщик соскакивал
с облучка и поддерживал сани, то можно- было бы за-
дремать.
127
Но вдруг в тишине раздался отчаянный вскрик, за-
тем хруст и всплески.
— Тпру-у!
— Тпрру-у-у!
— Что-то случилось?!—Лобачевский выскочил из
кошевки и сбросил тулуп.
— Провалился! — крикнул ямщик. Он соскочил
с облучка и понесся вперед. За ним побежал и Нико-
лай Иванович. Симонов вылез не торопясь.
Ямщики сгрудились около первой лошади, кричали
и пытались помочь ей вытащить провалившийся воз.
Лошадь билась и испуганно фыркала. Ее тянуло назад
наполовину осевшим в воду возом. Старый татарин бе-
жал с топором.
— Не руби! Помогай! Вытащим! — закричал Ло-
бачевский. Он вырвал топор, вскочил на накренивший-
ся воз и рассек веревки... — Принимай!
Возчик подхватил тюк, зашитый в рогожу.
— Ай-яй, барин! Бигай скорей! — кричал возница,
державший лошадь.
— Принимай! — командовал Николай Иванович.
Воз оседал вместе с льдиной. В меховые сапоги Лоба-
чевского проникали жгучие струйки воды. — Эх, рас-
тяпа! Лови! Живее! Куда ты смотришь?
Тяжело было с ящиком инструментов. Лобачев-
ский зацепил за его обвязку веревку и закрутил мор-
ским узлом.
— Ваня! Лови! — Лобачевский кинул конец. Его
поймал молодой татарин. — Тяни!
Ящик плюхнулся в воду, но его сейчас же вытя-
нули.
— Барин, — послышался крик, — бигай! Ру-
бим!
Наткнутый тяж звонко щелкнул под топором, и
оглобля хрустнула.
— .Себя губишь, лошадь губишь!
— Прыгай!
Лобачевский бросил тяжелый тюк и упал вперед,
схватившись за несломанную оглоблю. Раздался
треск, крепкая ругань и всплеск воды. -Лобачевский
почувствовал боль подмышками. Захватило дыхание, и
128
потемнело в глазах. Но вслед за этим стало светло, и
грудь с хрипом глотнула воздух.
Николай Иванович понял все только после того,
когда его завернули в тулуп и уложили в кошевку. Он
был мокр до нитки, и шевелиться было противно. Те-
ло горело.
— Гони! Не жалей! — надрывался Симонов. Он
стоял на коленях около Лобачевского, тыкал в спи-
ну вознице и поправлял тулуп на Николае Ивано-
виче.
— Крепись, Колюха, терпи! — кричал он. — Не за-
дохнешься, сейчас доскачем.
Лобачевский слышал этот голос откуда-то изда-
лека.
Ямщик кричал по-татарски, кнут то и дело свистел,
лошадь храпела.
И
На почтовой станции в Куземетьеве, в жаркой из-
бе пахло хлебом, овчиной и дегтем. Лобачевского на-
терли водкой, дали выпить полштофа, два стакана от-
вара сухой малины, и он забрался на печь под тяже-
лый тулуп. Через час он проснулся мокрый, сменил
белье и снова заснул.
— Это к хорошему, — сказала жена смотрителя, —
даст бог, не застудится, завсегда уж так. Вот отоспит-
ся да в баньке попарится, — баня у нас хорошая, —
все потом и выйдет. А завтра поедете, — сказала она
Ивану Михайловичу.
Совет хозяйки пришлось принять. Кроме того, на-
до было сушить одежду, книги и протереть инстру-
менты. Все в избе было занято ими — и лавки, и пол,
и полати. Остались и возчики. Им пришлось вытаски-
вать дровни с оставшимся грузом.
Вечером, после бани, чай пили вместе.
— Ай-яй, — татарин с добродушным лицом и бо-
родкой, выбритой’наподобие полумесяца, покачал го-
ловой. — Книга жалеешь, себя не жалеешь. Ладна,
Ахмет-та вожжа тебя зацепил.
Лобачевский похлопал молодого татарина по спине
и сказал:
9 Лобачевский
129
— Рахмат, дуслар! *
Ахмет был доволен и тем, что спас Лобачевского,
и от выпитой водочки, и от чая.
— Зачим рахмат? — говорил он смущаясь. — Не
нада рахмат. Так нада. Ты — рус, я — татар, ты —
друг, я — друг. Вот как нада-та.
— Правильно.
Лобачевский все еще испытывал, боль подмышка-
ми. Эта боль была от рывка вожжами, которые на
него накинул петлей Ахмет перед тем, как саням опу-
ститься под лед. Нырнул вместе с ними и Николай
Иванович. Ахмет, упираясь ногами, опрокинулся на
спину, к нему подоспели другие, и Лобачевский был
вытянут из воды.
— Ай, и лицо тебя был!! — кусая сахар, не уни-
мался пожилой татарин, Гайфулла-абы. — Когда во-
зам-та скакал. «Не нада рубить!» Ух, джигит ты!.. Как
его?.. Кай-нар-та?
— Горячий, — подсказал Иван Михайлович.
— Айе-ие! ** Когда мы Напулеон воевал-та, один
начальник, река Березин такой, тоже лед мырял, я спа-
сал, рахмат сказал.
Чай пили долго: татары любили чаевничать, да тем
более с сахаром, а сахар был редкостью. И разговоры
в тот вечер были долгие.
Лобачевский чувствовал себя хорошо, и о случив-
шемся напоминали только раскрытые книги, расстав-
ленные по лавкам и по полу.
Ямщики уехали рано поутру, когда еще Симонов
с Лобачевским спали на печке.
Гайфулла-абы, уезжая, говорил смотрителю:
— Бульна харуш эффенди ***, говори его-та: рах-
мат, чай давал, акча **** давал. Ахмет-та спасал его,
савсим друг стал, наша деревня гость зовем.
— Ярар, князь ладно, — прощался смотритель, —
вам спасибочка, скажу, как встанет. Большой он чело-
век-то, больно большой, ученый, профессор — звать-
* Спасибо, друзья! (тат.).
** Да-да! (тат.).
*** Господин (тат.).
**** Акча — деньги (тат.).
13Э
та, — невольно заговорил под татарина и смотритель,
думая, что так понятней.
Лобачевский и Симонов полдня провозились с упа-
ковкой грузов и выехали только после обеда.
Симонов, завернувшись в тулуп с головой, делал
вид, что дремлет, хотя самого одолевало желание по-
скорее увидеть Казань; Лобачевский же не мог скрыть
своего нетерпения, все время ерзал в кошевке и, на-
клоняясь, поглядывал из-за спины ямщика.
Однако, когда сквозь белесую дымку обозначился
силуэт Казани со стройной ступенчатой Сююмбекиной
башней, и Симонов перестал скрывать свое нетерпе-
ние. Он откинул поднятый воротник и подался вперед.
Так он и сидел в напряжении, пока не въехали в город.
Крайние улицы были пустынны, как в деревне, и
завалены снегом. Но на Большой Проломной, главной
торговой улице, было иначе. Ямщик, сидевший на об-
лучке ссутулившись, сразу выпрямился, насторожился,
то и дело прикрикивал:
— Э-гей, сторонись!
Лабазы, лавки и магазины, с запушенными снегом
витрйнами й вывесками, торговали. Сновали извозчи-
ки, пешеходы. Все это ни капли не походило на чинный,
полюбившийся Лобачевскому Петербург и вызывало
чувство, которое очень схоже с тем, что вызывает по
приезде родной безалаберный дом.
Когда возок свернул на Поперечную Воскресен-
скую, показался кирпичный забор университетского
квартала. Лошади, взбиравшиеся в гору, замедлили
ход. Захотелось выскочить из саней. Сидеть и ждать
становилось невмоготу.
Захар, дежуривший у ворот, сначала не обратил
внимания на возок, потом узнал, всплеснув руками,
засуетился, бросился было к возку, но спохватился,
вбежал в калитку и загремел затвором.
Однако ворота не открывались, смазка в петлях
замерзла, мешал нерасчищенный снег. Захар кряхтел
и тужился, потом зло глянул на ямщика и крикнул:
— Ну ты, чучело, чего сидишь?
Кучер сполз с облучка, наклонился, высморкался и
вразвалку пошел к воротам.
9Р	131
— Чего орешь-то?
— Аль не видишь?
— Вижу.
Когда воротаг наконец, отворили, Лобачевский был
уже во дворе и пытался стащить тулуп. Захар подбе-
жал и, ухватившись за рукава, помог ему.
— Уж вот заждались, вот заждались! Думали, и
забыли про нас, Николай Иваныч.
Застегивая шубу, спустился с каменного крыльца
Никольский и, растопырив короткие руки, пошел на-
встречу.
— Вот нежданно-то, вот нежданно? — прогудел
он, хотя и знал о приезде из письма попечителя. — Со-
бираю совет и представляю, немедленно представляю...
в ординарные. Заранее поздравляю и вас, Иван Михай-
лович, герой вы, наш, и вас, Николай Иванович.
И прием, и слова Никольского, и окончание долгой
дороги — все было отрадно, вызывало желание быть
хорошим и добрым для всех: для Никольского и За-
хара, для родных и университета. Лобачевский чувст-
вовал, что щекочет в носу и у глаз. Когда он облобы-
зался с Никольским и крикнул Захару, чтоб разгружа-
ли сани с книгами, приборами и коллекциями, над
самым ухом раздался возглас:
— Никола!
— Алеша!
Брат жарко дохнул, обнял за плечи и потащил Ло-
бачевского к дому.
Мать встретила сына в полутемной прихожей,
положила голову на плечо его и, молча обняв, засты-
ла. Потом отпустила, пристально взглянула в‘ лицо и
по-деловому сказала:
— Ну и слава богу. Раздевайся да мойся.
ш
В Казани было известно, что Симонов награжден
за плаванье Анной второй степени, а Лобачевский
представлен к Владимиру четвертой степени. Поэтому
баллотировка в ординарные прошла успешно. Награж-
дение Лобачевский и Симонов восприняли по-разному.
132
Если Иван Михайлович искренне радовался, то Лоба-
чевский смотрел на это практически: важно было со-
здать условия, при которых возможна была бы научная
деятельность, и орден .давал возможность создать их.
Событие было отпраздновано на квартире у Лоба-
чевских. Прасковья Александровна постаралась:
ядреные соленья и маринады пришлись ио вкусу, пи-
роги и копчености были на славу, и Никольский непо-
мерно хвалил хозяйку. .Принимая его похвалы как
должное, Прасковья Александровна скромничала, но
Николай Иванович видел по едва уловимым приметам,
что все это матери по душе.
Профессора были о женами. Не было только Солн-
цева. После отставки он съехал с университетской
квартиры, поселился на окраинной улочке у Казанки,
в университете совсем не бывал и от приглашения Си-
монова и Лобачевского отказался, сославшись на не-
здоровье.
В день приезда Алексей рассказал Николаю Ива-
новичу, что Солнцев должен судиться университетским
судом, на котором решится: допустят ли его к ученой
деятельности или вовсе отстранят от нее, навсегда и1
во всех российских университетах. О том, что Солнцев
был отрешен за оскорбление духа господня, Лобачев-
ский узнал еще в Петербурге. Он не знал только, как
это выразилось, но знал, что Магницкий взбешен и не
может слышать имени Солнцева. Это резкое измене-
ние отношения попечителя к бывшему ректору и про-
фессору Лобачевский и Симонов осуждали, но пом-
нили слова Карташевского, что Магницкий — фигура
в министерстве первостатейная и что сам князь Голи-
цын побаивается его. Карташевский же сказывал им,
что государь при утверждении Михаила Леонтьевича
предупреждал Голицына, что как только окажется вы-
годным, Магницкий предаст его так- же, как предал
прежде Сперанского. Лобачевский и Симонов услови-
лись держаться от попечителя на почтительном рас-
стоянии.
— Чем ближе к солнцу, тем скорей обожжешься.
— Это верно, Иван: чем ближе к навозу, тем ско-
рей измажешься.
138
Однако, если не принимать в расчет неприятных
окриков и одергиваний, Магницкий был, видимо, рас-
положен к Лобачевскому и Симонову. Салтыков и
Карташевский замолвили слово. Магницкий, зорко
следящий за мнениями в высших кругах и сам в них
нуждающийся, не мог быть, безразличным к тому, что
говорят камергеры и тайные советники. Из этого ис-
ходя, расценил Лобачевский и пожалование орденом.
Когда о награде заговорили гости, Лобачевский
сказала
— Повышение в чины зависит от обстоятельств по
службе, мне же хочется держать за собой значение,
которое бы мне особенно принадлежало, было бы
чем-нибудь собственным.
Никольский поправил салфетку, выбившуюся из-
за воротника.
— Эге, государь мой Николай Иваныч,— сказал
он, наставив нож на кусок ветчины, — всякое дело вен-
чается прежде всего повышением и наградами. — Он
поднял нож. —Да-с, и — прежде всего, государи
мои, — наградами.
— Думаю, дорогие коллеги, — сказал Лобачев-
ский, — что это не главное.
— И... что же? — спросил профессор Пальмин. Он
готовился проглотить кусок блина с икрой и сметаной.
— Господи боже, — сдерживаясь, басом сказала
его жена, — ты обкапаешь фрак! — Она отвела от гру-
ди остановившуюся руку супруга.
Лобачевский чуть улыбнулся. Он недостаточно знал
Пальмина, но слышал от Алексея, что это главный
обвинитель Солнцева и что дело против него он ведет
весьма казуистично.
— А главное, коллеги, чтобы каждый сделал по
силам своим такое, что обогатит науку, возвеличит
отечество и оставит след в жизни.
Прасковья Александровна взглянула на сына: «Ах,
гордец!»
— Стало быть, вы полагаете, каждый должен чем-
либо выдвинуться? — спросил Городчанинов. — Ну,
а ежели, кха, все будут стремиться выдвинуться, то
кто же, спрошу вас, станет первым?
134
— Сильные духом, — сказал Алексей Иванович.
— То-есть?
— To-есть не те, кои уподобились духовным евну-
хам:
Симонов не сдержался и рассыпался мелким смеш-
ком.
Пальмина метнула взгляд на хозяйку.
— Алексей! — Прасковья Александровна опустила
на стол напряженный указательный палец. — Доволь-
но тебе!
— Повинен!
Никольский сопел. Он почувствовал, что пара бы
домой, да удерживали лакомый стол и радушие Прас-
ковьи Александровны.
— Ав чем, Николай Иваныч, — спросил Николь-
ский, — вы видите практическое приложение наукам,
скажем, таким, как философические, кроме как не
в упражнении разума, да-с, в упражнении разума?
— Философия прежде всего то исходное, от кото-
рого зависит и взгляд на природу, и разумение, и дея-
тельность. Ежели я признаю, что природа, мир, все
действительное — это объектум, то и практические мои
дела истекают из этого.
— Ну, а разумение, государь мой, субъектум,
что же?
— Это одно из двух, Григорий Борисович, и это од-
но из двух я почитаю вторым, вторичным.
— Хо-хо, дорогой коллега! — возразил Пальмин.
— Да, почитаю вторым, — не меняя тона, сказал
Лобачевский. — И от того, что мы почитаем первым и
и что вторым, зависит решение основной философиче-
ской задачи.
— Да-а, — протянул Пальмин, — а вот немцы счи-
тают иначе.
— Немцы опять стали мудрствовать о природе, —
вставил Симонов, — и опять стали появляться систе-
мы, одна страннее другой.
 — Я оного мнения не разделяю, — прожевывая
кулебяку и обсыпая живот икряной начинкой, сказал
Городчанинов, — И насчет примата объектума и нас-
чет постоянной борьбы двух систем. Кха, не разде-
135
ляю. И полагаю^ что. Кант— это» тот, против» кого рука
не поднимется.
— Стало быть, вы, Григорий; Николаевич; — сказал
Лобачевский, — последователь кантовой трансценден-
тальной системы, а я считаю, что ей необходимо нане-
сти такой удар, чтобы треск раздался.
— Это ради чего же? Практической деятельности?
— И ради практической деятельности ж ради на-
уки-.
— Да, кха... А кулебяка у вас отменная, Прасковья
Александровна! Вот учись! — вдруг строго сказал
жене Григорий Николаевич, желая уйти от философ-
ского разговора.
— Что же учиться-то, тут икра,, прожаренная на
сметане... Словно и не едал, — обратилась Городчани-
нова к хозяйке, удивленно указывая на мужа.
Хозяйка понимающе кивнула профессорше.
— А вот я, уважаемый Николаи Иванович, — ска»-
зал Никольский,—теперь и вовсе не пойму, да, не
пойму. Говоря о награде' и продвижении по службе,
вы проявили усердную скромность, похвально усерд-
ную скромность, а говоря о Канте;, — он опять под-
нял нож, — вы непростительно эту скромность нару-
шили.
— Никак нет, Григорий Борисович.
— Алексей, — перебила Прасковья; Александров-
на, — тебе достаточно; захмелеешь.
— Да, Алексей, достаточно, знай себя,—поддер-
жал Лобачевский.
— Познай самого себя, — смеясь глазами, вставил
Симонов’.
Лобачевский нахмурил брови. Он знал характер
брата и боялся, что тот, напившись, не сдержится, на-
дерзит. Он и мать понимали, почему Алексей угрюм.
Избрание Симонова и брата ординарными еще силь-
ней растравляло старую- рану. Алексей оставался адъ-
юнктом. Представление к профессуре откладывалось.
Никольский, а за ним и совет настаивали, чтобы Алек-
сей Иванович едал отчет о своей вжптации на Урал
и в Сибирь, а Алексей упрямился, считая; что избрание
не может зависеть от этого, и, упорствуя^ не сдавал.
136
IV
Никольский,. Симанов и: Кюндырек прошли5 в каби-
нет покурить.. Разговор1 шел' пустей, и: Лобачевский при-
слушивался к: тому; что- творится в столовой. Там по-
латыни пели «Gaudeamus igitur». Пели ровно, торжест-
венно, как и положено петь эту международную уни-
верситетскую песнюх. Баритон Алексея не заглушал
голосов Пальмина, Городчанинова и университетского
живописца Крюкова; Это* значило; что- Алексеи успо-
коился, и это радовало Николая Ивановича.
Но песня вдруг- оборвалась* Лобачевский насторо-
жился. Симонов понял его> Но как неожиданно обо-
рвалась студентская песня; которую знали только
мужчины, так же нежданно вспыхнула и другая. По-
слышался грудной женский голос:
—- А мы просо' се-е-яли, се-я-ли...
— Прасковвя-то Александровна! — подмигнул Си-
монов:
Вслед- за* запевкой; которую должны были начать
мужчины, вплелись* полоса Алексея^ Пальмина., Го-
родаанинова.1, ж Прасковья Александровна* отстала.
—- Ой дид,,. ладо, сеяли,, сеяли!
Баритон Алексея^ кустой и схожий по тембру с го-
лосом матери, красиво выделялся в хору;
Нф. вот снова начали' женщины. Запевку перехвати-
ла Ольга Андреевна, приятельница Лобачевской, жена
профессора1 Кондырева::
— А мы просо вытопчем,, вытопчем;.
Ой дид, ладо, вытопчем; вытопчем!
И, чеканно; отбивай слова*, спросили голоса муж-
ские.:.
— А чем же вам вытоптать, вытоптать?
Ой дид, ладо, вытоптать, вытоптать?
Лобачевский курил и слушал. Слушали и другие.
Николай Иванович любил* эту' песню; в чередовании
женских и мужских голосов’ повествующую о том; как
137
девицы выпустят, а парни  переймут коней шелковым
поводом, девицы предложат им выкуп в сто рублей,
а парни откажутся и от тысячи и потребуют девицу.
Кончилась песня тем, что женские голоса, переняв
от мужчин запевку, пропели с чуть заметным оттенком
грусти:
— В нашем полку убыло, убыло;
Ой дид, ладо, убыло, убыло!
И мужские завершили, как и начали, решительно,
весело, что в их полку прибыло, прибыло.
— Хорошо! —не удержался Симонов.—Давно не
слыхивал, года три. И почему в Петербурге нет это-
го? Увлекаются итальянщиной и не видят своей кра-
соты!
— В Петербурге, — сказал Лобачевский, — и
язык-то родной позабыли. Ежели и говорят по-русски,
то на каком-то канцелярском жаргоне.
— В верхах ведь это, — вставил Кондырев.
— Тем плачевнее, — сказал Лобачевский. — Не
знать родного языка, не постигать духа его — постыд-
но. Если в высшем сословии, почитаемом лучшим, пре-
небрегают своим языком и тщеславятся познанием ино-
странного, то надобно сожалеть об этом и называть это
жалким событием нашего времени.
— Вполне разделяю, — сказал Никольский, —
вполне разделяю.
— Но и французский красив же! — воскликнул
Кондырев.
— Французский?.. Во французском бедность этимо-
логии, — сказал Николай Иванович, — непрестанное
повторение однозвучных членов. Все это лишает фран-
цузский язык силы, мужественного достоинства и строй-
ности. Правда, французские писатели много трудились
над обработкой своего языка, наконец успели дать
ему красивый покрой, но составили слишком пестрое
платье из лоскутков.
— Сказано занимательно, весьма занимательно,—
вздохнул Никольский.
— Интересно, как сказал бы Николай Михайлович
Карамзин, — вставил Симонов.
138
В это время вошли в кабинет Городчанинов с Алек-
сеем Ивановичем, оба раскрасневшиеся. Городчанинов
трудно дышал.
— Уморился, — сказал он, садясь на кушетку.
— Какое слово красивее, Григорий Николаевич,—
с хитрецой спросил Симонов, — «занимательно» или
«интересно»?
— Не признаю лженовшеств господина Карамзи-
на, — махнул носовым платком Городчанинов, — хотл
и почитаю его за ум недюжинный. Такое же слово, как
«интересно», не привьется к нам, и зря господин Ка-
рамзин старается.
— А промышленность? — спросил Алексей.
— Тоже... Промысла — хорошо, а промышлен-
ность — скверно.
— А я думаю: лучше и не придумать, чтобы от-
разить разницу между промыслами и промышлен-
ностью.
— И, однако, прескверно, — устало сказал Город-
чанинов.
Разговор как-то сам собой перешел на заводы, ма-
нуфактуры. Алексей Иванович доказывал, что только
там, в промышленности, ныне решается благоденствие
государства -и что только там сейчас надобно искать
применения своим способностям.
— А разве нельзя, — спросил его брат,—уча в уни-
верситете, одновременно и прилагать познания в раз-
витии отечественной промышленности? Можно и дол-
жно. И полагаю, что наступила пора, когда ученое
наше сословие должно составить с промышленниками
некое вольное общество и указать на пути, идя по
которым можно бы догнать в развитии англичан.
— Ерунда! — отмахнулся Алексей Иванович. —
Надобно итти на заводы и там выдумывать, а не
в аудиториях. Посему, еще раз, — он повернулся к Ни-
кольскому, — прошу отставки.
— Не место говорить об этом сейчас, — сказал
Никольский, начавший было дремать. — Не место,
Алексей Иванович.
— Я думаю, что ежели бы брату, — сказал Лоба-
чевский, — стать профессором технологии, а этому вре-
139
мя настало, то настроение переменилось бы к лучше-
му. Но об этом, — я тоже так думаю, Григорий Бори-
сович, — сейчас говорить не место. Пойдемте -петь
•песни. Поддержи, Алексей! У тебя получается ладно.
Выбив трубки, гости пошли в столовую.
Глава седьмая
I
Никольский предчувствовал столкновение с Лоба-
чевским. -Иной раз он сравнивал его с кипящим
котлом. Он не мог не видеть, что Николай Иванович
ведет себя -независимо, преуспевает в делах и поль-
зуется уважением пойти у всего состава совета. Это
показала недавняя баллотировка. Боялся Григорий
Борисович и другого: Лобачевский-старший может
быть тем, кто вдруг заменит его на высоком универси-
тетском посту, и тогда — прощай, покоя не даст. Ни-
колай Иванович был деканом, ординарным профессо-
ром, кавалером, -равным с ним в чине, был членом
высочайше утвержденного строительного комитета,
библиотекарем научной библиотеки, читал на двух ка-
федрах, что-то писал и во всем успевал. «Ну, мо-
лод, — думал Никольский, — и умен изрядно, да уж
больно горяч, кипяток, ненароком бы не ошпарил». Да
тут еще, когда зашел разговор в совете об издании
«Ученых записок», так Симонов посоветовал утвердить
его и редактором. Нет уж, житья не станет! А Лоба-
чевский сделает. Создал же он за короткий срок фи-
зический кабинет, — все видят, вот и почтение.
«И Симонов этот — тоже овощ,:—размышлял Гри-
горий Борисович,—правда, более тонок, хитер, да
после приезда поднял нос, почувствовал 'силу. Что
у них1 там в Петербурге было? 'Этого государю предста-
вили, у того тоже связи: Салтыков, Карташевский,
а может, и попечитель благоволит».
Григорий Борисович вспомнил, что -сказал Лоба-
чевский о повышении ъ чинах и по службе. Но что же
140
такое то особенное, которое принадлежало бы только
ему, было чем-нибудь собственным? Это и успокаивало
и настораживало. Успокаивало потому, что, стало
быть, Лобачевский не бьется за повышение, и настора-
живало потому, что ежели он в этих тайных своих-же-
ланиях преуспеет, то это невольно поведет к повыше-
нию. Да и не хитрит ли он? Горд уж больно, не пове-
ришь в скромность его.
Никольский думал привлечь Лобачевского и Си-
монова представлением в ординарные, втайне, однако,
надеясь, что — чего не бывает, — может, черных
шаров опустят и больше. Однако этого не случилось.
И теперь гордыня обуяет обоих, гляди да погля-
дывай.
Тогда он решил, что надобно чаще писать попечи-
телю. И однажды вечером, кряхтя, натянув на себя
пестрый ватный халат, сказал жене:
— Набей-ка трубку турецким крепким да прине-
си в кабинет, поработать надобно. -
По вечерам Никольский обычно работал мало и
редко, тянуло в постель. Но теперь становилось ясным,
что ежели соревноваться с такими, как Лобачевский
и Симонов, то надо терпеть, работать не покладая
рук.
Первые строки чернового письма с излиянием по-
желаний вылились сразу. Но когда дошло до сути,
пришлось все чаще кусать перо, браться за трубку и
разжигать ее от свечи.
«Господа Симонов и Лобкчевский приехали в Ка-
зань на прошедшей неделе, 21 февраля».
«Тут надобно тоньше, — и похвалить и щипнуть»..
Он обмакнул перо, но глубоко, и посадил огромную
кляксу. «Эк веда, дерет тя горой! Ровно школяр». Он
хотел присыпать песком, но, вдруг наклонившись, сли-
знул ее, сердито и громко сплюнул на пол, вытер губы
подолом халата, растер туфлею плевок и .взглянул на
дверь. «Ладно не слышала, а то бы на полчаса хва-
тило», — подумал он о жене и осторожно макнул
в чернильницу.
«В них не замечено большой перемены, — продол-
жал он, — каковы были, таковы и теперь, а Симонов
141
хитрее и, кажется, добрее и мягче сердцем господина
Лобачевского, который есть гордый, в себя влюблен-
ный ум».
— Так, хорошо, — сказал Григорий Борисович , и,
откинувшись к спинке стула, взглянул на замазанный
лист. «Ничего, перепишем, было б чего».
«Хорошо, что он имеет известную систему правил,
которую обходя весьма можно с ним ужиться. Он не
обидчик и не заноза...» — «слово-то больно нелад-
ное», — Никольский хотел зачеркнуть, но раздумал:
«Сойдет». «Оба они, точно, отличные имеют познания
в высшей математике, как вы сами изволили усмотреть
на опыте при экзаменах. На словах, верно, обещали
они тьму услуг университету, а на деле — сомнительно.
По быстрым их способностям хорошими педагогами им
трудно быть. Они с отличною пользою только могут
наставлять хороших кандидатов и магистров и приго-
товлять их в адъюнкты...»
Перо бежало легко. Мысли, попав в колею, кати-
лись без сбоев.
«Эти люди, по их блестящим способностям, отваж-
ности, щегольству и. светским, ухваткам, знают, как
дорогой товар лицом показать. Вот и исполнилось
предчувствие мое о господине Лобачевском, что он
в заключение всех своих блестящих предложений и
обещания услуг университету просить будет денег».
Никольский отложил перо, глубоко вздохнул и пе-
речитал написанное. Шло гладко и строго, хотя не сов-
сем правдиво. «Ну, да .бог милостив», — махнул ла-
донью Григорий Борисович и взял из стаканчика но-
вое отточенное перо. Написав о том, что он просил и
Симонова тоже не оставлять университета, его воспи-
тавшего и открывшего путь к почестям и богатству,
решил, что пора сказать о смирении, и взял евангелие.
Найдя нужное, написал:
«Отсюда, не считая себя -пророком, осмеливаюсь
гадать об их участи, основываясь на святом писании,
удостоверяющем, что все высокое спорится (Исаии,
глава 2) и что гордым бог противится. Для смирения
их, особливо Лобачевского, им должно будет подъять
тяжкие от господа кресты, которые смягчат непреклон-
142
ную выю, уверят, что и самый высокий ум человече-
ский пред бо-гом не имеет никакой цены, как буйство,
что самое прекрасное по наружности поведение, не ру-
ководимое чистою совестью или воплощенным сыном
божиим, есть одно только притворство гордости и
своекорыстия, есть нечистое рубище, а не та светлая
брачная риза, в которой дозволен доступ к царю не-
бесному, есть заблуждение от пути правого или широ-
кий путь, вводяй в пагубу».
Григорий Борисович поставил точку и шумно вздох-
нул:
— Прости меня, господи!
Покурив, он решил, что о смирении сказано ладно
и должно перейти к описанию фактов, до которых по-
печитель большой охотник. Он написал, что в отноше-
ниях с Лобачевским и Симоновым сохранит возможную
учтивость и уважение, дабы не разжигать страстей, и
без того пылающих, и приписал, что Александра
Павловича Владимирского ни тот, ни другой не жа-
луют, а университетских правил, коих он есть ближай-
ший блюститель, терпеливо и благодушно сносить не
могут, что при свидании с университетским духовни-
ком не удостоивали его подойти к благословению,
а у первой по их приезде утренней молитвы в воскре-
сенье не были.
И, наконец, вспомнил, как Симонов отказался ото-
бедать у Владимирского, чего тот простить до сих пор
ему не мог. И перо побежало:
«В воскресенье Александр Павлович приглашал
к себе Симонова обедать, но сей отозвался, что Обедает
у господина Юшкова, к которому в дом и жить пере-
ходит...»
Григорий Борисович почесал бакенбард и усмех-
нулся. Попечитель поймет, что это значит. Юшков по
жене своей родственник графа Ильи Толстого, высо-
чайше отстраненного от управления губернией и на-
ходящегося в немилости.
Наконец, сказав, что и в другое воскресенье он не
видел у заутрени Симонова и Лобачевского и что по
университету показывают они недостаток усердия, ре-
шил, что опять настала пора смириться.
143
«Великодушно простите мне, грешнику, что осмели-
ваюсь рядить о людях. Проступит человек, и сердце
его глубоко. Человек зрит на лица, а бог на сердца.
Нет ничего опаснее, как произносить решительные су-
ды о своих ближних. Им же судом сужу близкого мо-
его, себе осуждаю. Один есть истинный судья, гряду-
щий судити живым и мертвым. Ежели он узрит безза-
кония наши, кто постоит?
Разделение у нас происходит не от царедворства,
а от строгости университетских уставов, которые мно-
гим не нравятся. Почему они и желают их избавиться,
каким бы то образом ни было, хотя бы низвращением
настоящего университетского начальства чрез ссоры и
вражду. Вот тайная причина противоборствий. По ве-
роятию, она управляет и Лобачевским, который, как
подозреваю, много наговорил вам о внешнем фарисей-
ском в университете поклонении и об ослаблении части
учебной и прочее. Правда, есть излишности во внеш-
нем, но их поправить весьма легко и не в пример легче,
нежели истребить закоренелые пороки, противные
уставав святых отцов».
Дверь визгливо скрипнула, и за нею проскрипел
голос жены:
— Отец, будет тебе, иди ужинать, спать лора!
— Сейчас, мать, не мешай.
— Простынет.
— Сказал: сейчас.
Дверь снова скрипнула.
«Ну и будет сегодня». Никольский перекрестился
и встал.
— Да прости меня, господи!—прошептал он, вспом-
ня последние строки письма о низвращении универси-
тетского начальства. Теперь, написав это, он был твердо
уверен, что все тайные пружины противоборствия Ло-
бачевского и Симонова связаны с желанием свалить
Владимирского и его самого с высоких постов и занять
их самим. Подозрение это вызвано было теми успеха-
ми, которые имели в делах Лобачевский и Симонов.
Ордена не давали покоя, а ордена, признание и, более
того, кавалерство приблизило Лобачевского и Симо-
нова к дворянству, о чем он и сам, сын попа, мечтал и
144
беседовал не раз в пуховой постели с женою. И то,
как вопросительно-молчаливо смотрела жена на него
с той поры, как узнала о наградах Симонова и Лоба-
чевского, не давало покоя. И уж если Пальмин и Го-
родчанинов, думал Никольский, высказывают почтение
этим людям, то что ему, многосемейному человеку,
остается делать в непрестанной борьбе за место
в жизни?
— Отец, придешь ты или тебя еще десять раз
звать? — раздалось за дверью.
— Сейчас, сказал ведь раз.
Собрав бумаги и запахнув халат, Никольский за-
дул свечу и пошел в столовую.
и
После приезда из Петербурга Лобачевский я Си-
монов стали желанными во многих гостиных Казани.
Пошло это с легкой руки предприимчивого Гаврилы
Ивановича Осокцна. Тот пригласил к себе именитых
купцов Казани и упросил Ивана Михайловича сде-
лать им сообщение о кругосветном плаванье. Купцы
немало дивились богатству непуганого морского зверя
в землях, которые обрела экспедиция, и думали, сколь
бы можно было добыть там жиру и шкур. Шли разго-
воры об экспедиции и в других гостиных. Посему. Ни-
кольский решил, что настала пора рассказать о пла-
ванье на официальном собрании в университете, на
которое надлежит пригласить высокопоставленных лиц
губернии. Симонов согласился и стал готовиться к со-
общению.
Жизнь Ивана Михайловича шла так, как ему и хо-
телось: он был уважаем. Однако и он и тем более
Лобачевский чувствовали, что жить в университете
становится невмоготу: в Петербург доносят о каждом
шаге. Первым решил разрубить этот узел Симонов.
Он попросил себе другую квартиру в университетском
тенишевском доме, заранее зная, что ему не дадут ее.
Так и случилось. Тогда он рассорился с Владимирским
и Никольским и заявил, что съедет с сырой казенной
квартиры к Юшковым, а ежели и впредь не будет
10 Лобачевский
145
встречать подобающего к себе отношения, то подаст
й отставку. Владимирский на это ничего не сказал; он
был мрачен, расстроен письмами и попреками попечи-
теля и чувствовал, что звезда его закатывается. Ни-
кольский же принял это за желание умалить его и его
управление, ибо видел, что Симонова все уважали.
То, что писал он Магницкому об увещевании Ивана
Михайловича и о том, чтобы он остался в университе-
те, его воспитавшем и открывшем пути к почестям и
богатству, было истинным. Однако Никольский не мог
не знать, что для Ивана Михайловича университет
был родным и оставить его — невероятное дело.
Лобачевский одобрил поступок Симонова и сам
решил уехать с казенной квартиры. Оба они не испы-
тывали смирения, о котором постоянно напоминал Ни-
кольский, а испытывали что-то вроде призыва к на-
коплению сил до той поры, когда для их применения
наступит время и место. Но Симонов был покладистей
и советовал Николаю Ивановичу быть таким же.
Однажды, когда Иван Михайлович чертил в астро-
номическом кабинете карту южного полушария, Лоба-
чевский влетел к нему возбужденный и задохнувшийся.
— Ну, Иванушка, уезжаем!
— Нашел?
— Матушка... сговорилась, и по сходной цене, с ти-
тулярным советником Новиковым в первом квартале
первой части. Только у него, чорт возьми, казенный
постой.
— Уезжай, а потом хлопочи, чтобы сняли постой.
— Я ей сказал: всё равно, лишь бы реже видеть
эти фарисейские образины. Противно! Чорт знает, что
делается! — Лобачевский передернул плечами. — Да и
Алеше лучше. Ежели получит отставку, все равно на-
до будет съезжать. С его-то характером да жить на
казенной квартире, — Лобачевский присвистнул и
щелкнул пальцами.
— Да, характерец-то у вас... — Симонов хитро со-
щурился. — Парочка: баран да ярочка.
— Спасибо.
— На здоровье, Николушка! — Симонов театраль-
но склонился. — А только совета не забывай: надобно
146
быть покладистей,: а то ты чуть что — и тыр-фыр, -г— и
Иван Михайлович сделал движение кулаками, как де-
лают это перед дракой мальчишки. — Больно страсть*
то в тебе кипит.
— Чем страсти сильнее, тем они полезнее в обще-
стве, только направление их может быть вредно, —
спокойно ответил Николай Иванович.
— Все это так, а вот попробуй придать им нужное на-
правление у таких, как братец твой или... у Ворожцова.
— Ну, неладно сравнил. Ворожцов — крепостник,
а Алеша просто буян.
Николай Иванович понял, что имел в виду Иван
Михайлович. Имя младшего Лобачевского было сейчас
на языке у всех. Его роман с Молоствовой закончился
бурно, как и начался. Алексей Иванович предложил
беспечной красавице брачный союз. Она промолчала.
Он повторил ей свое предложение. Она опять уверну-
лась от прямого ответа, но не отказывала Алексею
в ласках, бурных и романтичных. Наконец, когда он
потребовал решительного ответа, она вдруг гордо
вскинула голову, сощурила глазки, как это делывала,
когда хотела намеренно выказать пренебрежение, и,
презрительно улыбнувшись, указала ему на порог. Он
не сдержался, наговорил ей грубостей и ушел.
III
Николай Иванович одного не сказал Ивану Ми-
хайловичу. Не только установившийся распорядок уни-
верситетской жизни понуждал его съехать с казенной
квартиры. Была и еще одна причина, о которой гор-
дость не позволяла поведать даже другу. Он мечтал
переменить свою жизнь. Лиза на последнем свидании,
состоявшемся в той же Неяловской роще, сказала, что
батюшка не против их брака, но матушка и слышать
не хочет. И Лиза настаивала, чтобы он посетил их дом
и просил ее руки у матери, что она ей обо всем рас-
сказала и что все они — и он, и она, и отец — сумеют
сломить упрямство матушки.
Николай Иванович знал, что отказ, а он был вполне
очевиден, нанесет удар, после которого с Лизой все
10*	147
будет кончено. Понимал он, что не нужно бы и встре-
чаться с Лизой, понимал—и не мог не встречаться. Лиза
сама назначала встречи, она назначала место и вре-
мя и уведомляла об этом через свою крепостную де-
вушку.
Четверг был приемным днем у родителей Лизы, .й
как в душе ни противился Николай Иванович, он по-
ехал к мим. И поехал он рано, в расчете быть первым,
чтобы не встречаться с другими.
Старик-камердинер, в изрядно поношенном сюрту-
ке поверх камзола, доложил господам и велел Ни-
колаю Ивановичу ждать в гостиной.
Лобачевский прошел в довольно просторную комна-
ту и встал недалеко от фортепьяно так, чтобы можно
было видеть себя в стенное зеркало. И оттого, что он
придирчиво осмотрелся в зеркало и поправил повязку
на шее, ему еще больше стало не по себе. Во всем
этом было что-то для него оскорбительное, как оскор-
бительна всякая просьба, в которой кто-то отказывает
или собирается отказать.
В- комнате было сумрачно: свет загораживали цве-
ты, расставленные на жардиньерках у окон. С плюше-
вой мебели чехлы были сняты, что делалось здесь
в приемные дни. Николай Иванович знал об этом от
Лизы. И вспомнив ее рассказ о порядках в доме, он
невольно вспомнил и» Лизу. «Что сейчас оца делает?
Может быть, еще раз пытается убедить свою упрямую
матушку?» Он отчетливо представил торопливый и
страстный шопот ее, именно почему-то шопот, такой
знакомый ему и такой властно-милый. И он вдруг на-
яву услышал этот шопот и обернулся.
— Nicolas, Nicolas! — шептала она из коридора
в приоткрытую дверь. — Смелее, настойчивее! Она
сейчас выйдет.
Глаза Лизы были широко раскрыты, в них была
решимость, страх и слезы, которые она не могла
утаить.
«Значит, разговор уже был», — мелькнула мысль,
и он хотел спросить об этом, но Лиза скрылась, и сей-
час же открылась другая, боковая дверь и вошла до-
родная женщина.
148
Николай Иванович поклонился одной головой, хо-
зяйка ответила тем же и, садясь, указала сложенным
лорнетом на стул. Лобачевский сел. Он смело взглянул
в ее глава и сказал:
— Я обеспокоил вас, Екатерина Евграфовна, по
делу для меня очень важному и вам, надеюсь, извест-
ному. Не скрою, мне известно ваше предубеждение
к людям из ученого сословия, к коему за честь почитаю
принадлежать, но...
— Да о каком сословии вы говорите, сударь? —
нетерпеливо перебила Лобачевского Екатерина Евгра-
фовна. — Какое же это сословие? Туда понабрались и
поповичи и мещане, не хватало еще мужиков!..
— Екатерина Евграфовна, это люди, которые со-
ставляют честь отечества и...
— Какую они честь и кому составляют, мне то не-
ведомо, сударь, и говорить об этом я не желаю. И бу-
дем прямо о деле, из-за которого вы пожаловали
ко мне. У Лизы моей, да 'будет известно вам раз
и навсегда, жених имеется, и на брак, о котором
просит она и вы, благословения моего никогда не
будет.
Хозяйка встала, поднялся со стула и Николай
Иванович.
— Но, Екатерина Евграфовна, ваша дочь и и...
— Милостивый сударь, по-латынски я не умею,
а по-русски все сказано. Дочь свою единственную я не
отдам, будь у вас хоть семь пядей во лбу. Она дво-
рянка, столбовая дворянка, и я не отдам ее за меща-
нина, у которого, кроме жалованья, да и то пустяш-
ного, нет ничего. Не отдам! Вот вам, сударь, и весь мой
сказ. Прощайте!
Не поклонившись, хозяйка направилась к двери,
что вела в коридор.
— Осип, — сказала она камердинеру, — проводи
господина.
Кровь хлынула к лицу Лобачевского. Он почувст-
вовал, как загорелись уши и помутилось сознание. Он
знал, что :это значит и как он страшен бывает в такие
моменты даже для самого себя. Стиснув зубы и от-
странив перепуганного старика-камердинера, быстро
149
сорвал шинель свою с вешалки и, не успев надеть
шляпу, вышел на улицу.
Нанятый им извозчик ждал.
Лобачевский сам откинул медвежью полость, грох-
нулся в сани и сказал, не разжимая зубов:
— Домой!
Извозчик хлестнул, и рысак рванулся. От рывка
Лобачевский откинулся на спину и едва удержался
в санках.
— Гонц!
Дорогой он понял, что случилось и почему так слу-
чилось. Конечно, Лизина мать не могла не знать
о чувствах дочери и хладнокровно решила нанести та-
кой удар по его самолюбию, чтобы оскорбленная гор-
дость затмила другое чувство, которое он испытывал
к Лизе, чтобы разом отрезать все концы. И это ей
удалось. Когда Николай Иванович попытался вызвать
в памяти личико Лизы, он не мог увидеть его таким*
каким оно представлялось ранее.
— У-у! — простонал он и закусил губу. Почувство-
вав кровь во рту, опомнился: «Да успокойся, успо-
коиться надо. Не нужно сейчас домой. Нельзя!»
— Слушай, голубчик! — Николай Иванович тронул
извозчика. Тот, чуть склонившись, полуобернулся. —
Давай-ка гони на Арское поле, прокатимся.
— И то, барин, погодка вон какая, любо-дорого...
Эй, задавлю!
Глава восьмая
I
На сообщение Симонова о кругосветном плаванье
собрались ученые с женами, студенты и приглашенные.
Актовый зал был полон. В первых рядах сидели: тай-
ный советник, сенатор Соймонов, посадивший сотни
чиновников за мздоимство и оставшийся после отстра-
нения графа Ильи Толстого на правах генерал-губер-
натора; правитель губернии действительный статский
советник Нилов при ленте и орденах, с дородной бело-
150
тел ой супругой; преосвященный Амвросий, митрополит
казанский и свияжский, весь в черном, с золотым на-
грудным крестом в бриллиантовой оправе с короною;
университетский наставник, занимающий кафедру бо-
гословия, архимандрит Феофан; Владимирский, Ни-
кольский и господа правители канцелярий, присут-
ственных мест и палат.
За начальством сидели профессора, адъюнкты, ма-
гистры и далее всех студенты и слушатели — дети
людей податного сословия, которых все еще запреща-
лось именовать студентами.
Лобачевский сидел во втором ряду с Прасковьей
Александровной и смотрел то на упитанные шеи
вершителей судеб губернии, то на карту АнтарК’
тики.
Четырехугольник карты, искусно сделанной Симо*
новым, привлекал внимание многих. В верхней части
карты видна была оконечность Африки с мысом До-
брой Надежды; слева — острая оконечность Южной
Америки; снизу в правом углу — часть Новой Голлан-
дии, которую уже все чаще именовали Австралией. Все
известные земли были окрашены светлой сепией, от-
крытые экспедицией — киноварью. На /бирюзовом
фоне морей новые земли горели, словно рубины. Чер-
ная точка Южного полюса с веером выходящих мери-
дианов находилась посередине белого поля, обведен-
ного ленточкой киновари. На бело-пятнистой ’зоне
подвижных льдов четко обозначался пунктир Полярно-
го круга. Из Рио-де-Жанейро, с пометкой «23 ноября
1819», выходила жирная чернаИ линия с заусеницами
стрелок, указывающих движение. Шла она параллельно
сороковому меридиану, и там, где вонзалась в зону по-
движных льдов, горел рубиновый остров Анненкова,
лейтенанта «Мирного», а в районе Южной Георгии
четко значились имена участников экспедиции: Куприя-
нова, Демидова, Порядина, Новосильского. В районе
Сандвичевых островов засияла группа рубинчиков име-
ни адмирала русского флота и морского министра Тра-
версе, остров лейтенанта Лескова, лейтенанта Торсона,
капитан-лейтенанта Завадовского, три красные точки
«Сретенья». Обойдя Сандвичевы острова, эта линия
151
в районе вертикального нулевого, меридиана резко по-
вернула на полюс и в (местах, где не бывал ни один
корабль, разорвала Полярный круг. Дойдя: до мали-
новой кромки Полюса неприступности, она отскочила
для того, чтобы вскоре опять подойти, опять отскочить
и, трижды проделав это, обогнуть Антарктиду, спу-
ститься по Индийскому океану к Тасмании и, обогнув
ее, уткнуться 30 марта 1820 года в Порт Джексон на
Новой Голландии.
Лобачевский прикинул: от Рио-де-Жанейро до Пор-
та Джексон — сто тридцать дней непрерывного пла-
ванья в неизведанных водах и льдах на деревянных па-
русных шлюпах.
В мае из Порта Джексон черная линия вышла в ва-
ды Тихого океана, прошла проливом между двумя ост-
ровами Новой Зеландии, дошла до стоеорокового
меридиана и зажгла здесь группу рубиновых островов»
Россиян, названных в честь героев Отечественной вой-
ны. А рядом с ними — острова Крузенштерна и Лаза-
рева, командира «Мирного». Обогнув острова Россиян,
путь подошел к Отаити, и далее, в направлении к Порту
Джексон, вспыхнули яркокрасные точки острова Си-
монова и художника экспедиции Михайлова, где ко-
рабли, как рассказывал Симонов Лобачевскому, едва
не разбились о коралловый риф, который моряки наши
назвали «Берегись». Николай Иванович знал уже, Что
поход по Тихому океану в район Опасного архипелага
был сделан, чтобы использовать летние месяцы, когда
за Южным полярным кругом стоит зима.
В зале стало светло.
Служитель с длинным черным шестом, на конце ко-
торого горела воткнутая свеча, отошел от средней за-
жженной люстры. Подойдя к передней, он подпалил
горючие нити, которые опутывали головки свечей, и
люстра вспыхнула.
Тяжело поднявшись на кафедру, Никольский ска-
зал два слова о значении экспедиции,, приветствовал
ее участников: Симонова и гимназического- лекаря
Галкина, сидевших в первом ряду, и предоставил слово
Ивану Михайловичу, пригласив его театральным же-
стом на кафедру.
152
II
Иван Михайлович в синем: профессорском, сюртуке
с высоким: воротником, при белом атласном шарфе1»
легко поднялся на кафедру и поклонился собранию. Он
взял лакированную указку и выждал,, когда утихнут
рукоплескания.
— Милостивые государи ж милостивые государыни!
В продолжение слишком двух лет суждено мне было
разделять труды и опасности одного из знаменитейших
путешествий вокруг земного шара по возложенной на
меня обязанности астронома-наблюдателя. — Симонов
чуть улыбнулся и поклонился. Вспыхнули новые ру-
коплескания. Лобачевский чувствовал, что Иван Ми-
хайлович находится в том приятно-взволнованном
состоянии, когда речь льется сама и затрудняться под-
бором' слов не приходится.
— Вижу нетерпеливое желание соотечественников
наших,.— продолжал Иван Михайлович; — читать по-
вествование об> оном.,, но это в целости, не скоро мо-
жет быть сделано. Тщательная отделка и гравирование
карт и эстампов, выбор и расположение материалов,
во множестве нами собранных, частично? представляе-
мых здесь для обозрения, — он широко: взмахнул указ-
кой в. сторону выставки, —и, наконец, множество труд-
ных, особенной точности вычислений остановит на не-
которое время появление в свет печатного труда о сем
путешествии. Между тем, чтобы сколько-нибудь
удовлетворить любопытству людей просвещенных
и любящих полезные' знания, я намерен здесь изло-
жить в коротких словах путь и занятия наших шлю-
пов..
Неторопливо, внятно, чуть окая, рассказывал! Си-
монов о цели славного путешествия, о: составе судов;
об отважных по искусству и опытности мореходцах, и
Лобачевский испытывал гордость за то, что все- это
были знатные русские моряки.
— Успехи’ сих экспедиций тем более: должны быть
для вас, соотечественники, приятны,, что. все офицеры
и чиновники, их составляющие, были русские. Некото-
рые носили немецкие имена, но как дети российских
153
подданных, родившиеся и воспитавшиеся в России, не
могут называться иностранцами.
Опять зашумели рукоплескания студентов, и опять
губернская знать поддержала их легким прикоснове-
нием пальцев к ладоням.
— Из Германии приглашены были два ученых на-
туралиста, которые обещали явиться на наши суда
в Копенгагене, но, не исполнив этого, отказались. Оты-
сканный в датской столице новый натуралист, изъявив-
ший согласие плыть с нами к Южному полюсу, был
увезен двоими родственниками, кои впали в тревогу за
судьбу его в этом опасном плаванье. Мы жалели толь-
ко, что, положившись на их обещание, не взяли русских
натуралистов, а об отказе узнали, будучи в Дании.
Приглашать других было поздно. Хотя, таким образом,
мы и остались без естествоиспытателей, однакож не
упускали случая наблюдать и собирать все то, что ио
сей части ново, любопытно и редко.
Третьего июля 1819 года шлюпы «Восток» и
«Мирный» подняли якоря и понесли к неведомым стра-
нам отличное рвение быть полезными отечеству и про-
свещению, — указка Симонова прикоснулась к карте
полушарий, поползла в обход Дании к Англии, скак-
нула через бурный Бискайский залив, в полминуты
покрыв отрезок пути, на который затратили девятна-
дцать суток. Задержавшись на острове Тенериф, пере-
скочила на другую карту южного полушария, к Рио-
де-Жанейро.
Иван Михайлович рассказал о том, что проделала
экспедиция в далекой Бразилии за двадцать дней пре-
бывания, и как из тропиков понеслась во мрак вечных
туманов, и как четырнадцатого декабря, в день, соот-
ветственный нашему четырнадцатому июня, на широте
пятьдесят два градуса увидела первый снег.
— Ис тех пор начались опасности, которые бес-
престанно сопутствовали нашему плаванью в южных
широтах.
То, что рассказывал Симонов, Лобачевскому было
известно из разговоров в петербургской гостинице и из
сообщений, сделанных им в гостиных. Николай Ивано-
вич представлял себе угрюмые каменистые острова,
154
окруженные густыми туманами, покрытые вечным сне-
гом и чуть зеленеющим мхом. Мысленно уносясь в этот
край печали, он слышал крики пингвинов, альбатросов,
видел огромные белые айсберги и два черных судна
с белыми парусами, ныряющие по океанским волнам.
— С этих пор, — рассказывал Симонов, — мы ски-
тались между бесчисленными айсбергами, в беспре-
станном страхе быть раздробленными этими громада-
ми, достигающими трехсот футов высоты над поверх-
ностью моря.
Николай Иванович тронул мать локтем и, склонив-
шись, шепнул:
— Каковы же льдины? Над водой находится толь-
ко одна десятая их толщины...
Мать подумала и молча кивнула.
— Здесь одно только южное сияние пленяло взор
наш и в восторг приводило душу плавателей. Много-
цветные радужные огни, столбом встающие на горизон-
те, переливаясь из цвета в цвет, перебегая с места на
место, вмиг покрывали весь небосклон и так же внезапно
исчезали, чтобы вскоре в ином виде появиться снова.
Голос Симонова звучал спокойно и ровно. Картины
сияния сменялись картинами бури, но и о них сообща-
лось тем же спокойным тоном.
Ткнув указкою в Порт Джексон, куда «Восток»
пришел на семь дней раньше «Мирного» и где под бла-
гостным тропическим солнцем круглый год зелень ра-
дует человеческий глаз, Симонов положил указку, по-
клонился и попросил разрешения отдохнуть.
Загремели рукоплескания, задвигались стулья и
кресла. Зал зашумел. Спустившись с кафедры, Симо-
нов вынул платок и вытер шею и лоб.
ш
Вторая часть речи посвящена была плаванью
в жарком поясе, пребыванию на островах у бронзовых
воинственных жителей и плаванью вокруг Антарктиды
за Южным полярным кругом.
Лобачевский еще раньше рассказывал матери, как
эти подвижные, с пылающими глазами люди съели
155
•французского .капитана Мариона и десять человек эки-
пажа Фюрно, сопровождавшего экспедицию капитана
Кука.
И снова в воображении возникали непроходимые
чащи, хворостяные хижины, крытые листьями и тра-
вой, голые люди, диковинные птицы и звери, яркое
солнце, мгновенные бури и штормы, коралловые ост-
рова и рифы Опасного архипелага, семнадцать вновь
обретенных островов Россиян.
Когда Иван Михайлович стал рассказывать, сколь-
ко заснято островов и сделано астрономических наблю-
дений для географического определения их, сколько
сделано измерений давления атмосферы, температуры
воды и воздуха, влажности воздуха, ежечасно, днем и
ночью, и о значении этого для науки, Лобачевский ре-
шил, что надобно будет все это взять для просмотра.
Воображение Николая Ивановича отказывалось
представить бесчисленное количество непуганых ко-
тиков и'морских слонов, через которых, порой насту-
пая на них, ходил® участники путешествия.
— Но за все пережитое мы обрадованы 'были новы-
ми обретениями: за Южным полярным кругом откры-
ли мы юстров, назвав его в честь виновника существо-
вания российского флота островом Петра Первого, и
иод тою же широтою — землю, наименованную в честь
виновника нашего плаванья берегом Александра Пер-
вого. Открытие их тем более важно, что они суть тож-
нейшие из всех доныне известных земель на земном
шаре.
Указка Симонова скользила по карте. Черная линия
кораблей пересекала выше берега Александра море
Беллинсгаузена и двигалась к Южно-Шетландским
островам, у которых горела яркая киноварь островов.
Около них чернели надписи: Бородино, Малояросла-
вец, Смоленск, Березино, Полоцк — места, обессмер-
тившие оружие русских, карающее чужеземных захват-
чиков. Лобачевский .знал, что за всю экспедицию не
было пролито ни капли крови туземца и иноземного
подданного и что военные суда экспедиции носили
мирные цели и мирные имена. Наказ отечества о сни-
скании уважения и любви у просвещенных и диких на-
156
родов и. 0 неупотреблении: без* самой крайности, огне-
стрельного оружия был выполнен свято и строго.
— Вее они, — сказал. Иван Михайлович^— острова
эти, пусты*, бесплодны, покрыты вечным снегом и слу-
жат только пристанищем пингвинов: и прочих морских
зверей, коих здесь великое множество. — Показывая
указкой, он назвал, остров. Елены, Трех братьев, Раж-
нова; Михайлова, Шишкова, и Мордвинова.
Потом' мы отправились прямо к Новой Георгии, или
Егорин, как говорили наши матросы, и там; у соро-
кового меридиана, связали цепь, нашего плаванья
в Южном Ледовитом море.
Таким образом, в пределах юга мы закончили на-
ши поискщ которые начали от Новой. Георгии и, шедши
все время к осту, совершили целый круг около полю-
са, беспрестанно, углубдяясь к югу и иногда не' выходя
из-за Полярного* круга до двух недель, что до нас никто
не осмелился сделать*
Знаменитый мореходец и путешественник Кук, —
сказал Иван Михайлович, развертывая? лист бумаги,
вынутый из кармана, — о путешествии своем говорил:
«Я обошел^ вокруг южного полушария в. большой ши-
роте таким образом, что? неоспоримо^ доказал, что нет
в оном никакой матерой земли, разве в окрестностях
полюса, куда невозможно- достигнуть»^. — Симонов по-
ложил листок на кафедру. — Мы же, дорогие мои со-
отечественники, углублялись во многих местах далее
этого мореходца, оставались не в пример* долее его за
Полярным кругом, и едва ли берег Александра не
есть оконечность земли этой. Но не одно ото заключе-
ние является следствием нашего путешествия. Мы обо-
гатили круг географических сведений открытием более
тридцати островов, сделали множество наблюдений,
умножили музеумы наши новыми любопытными про-
изведениями природы по ископаемому, прозябаемому и
животному царству.
И снова указка перескочила на карту полушарий,
поползла от Бразилии к берегам' Европы и останови-
лась в Кронштадте..
— Здесь был конец нашему плаванью, которое про-
должалось два года и двадцать один день. Во все это
157
время сто восемьдесят девять русских людей были
связаны узами дружбы, а общая польза во имя отече-
ства побуждала нас к взаимным, услугам. Два раза,
более ста двадцати дней, были мы в местах самых вред-
ных и самых опасных и потеряли только трех человек:
матросов первой статьи Матвея Губина, умершего от
болезни, Филиуюна Блокова, упавшего в море ночью
с бушприта — носовой горизонтальной мачты, и Ивана
Смирнова, убившегося при падении с грот-мачты.
Сохранением здоровья мы обязаны ревностному
старанию наших отличных медиков, один из которых,
Николай Алексеевич Галкин, коего казанцы знают и
уважают как искусного медика нашей гимназии, на-
ходится в этом зале, снова пожелав стать жителем на-
шего города.
И снова зал зашумел, как лес. Головы веек повер-
нулись к креслам, в первом ряду которых сидел Нико-
лай Алексеевич. Многие приподнялись с мест. Галкин
сидел покрасневший и улыбался виноватой детской
улыбкой, которую пытался сдержать и не мог.
— Просим! Просим! — закричали студенты.
Галкин вдруг как-то съежился, словно его собира-
лись ударить, и вдавился плотнее в кресло.
— Про-о-осим!
Из кресла поднялся Владимирский, подошел к Ни-
колаю Алексеевичу и коснулся его локтя. Галкин встал
и поклонился публике.
Шум в зале усилился.
Лобачевский видел, что даже первые кресла те-
перь аплодировали не беззвучно, не только из вежли-
вости.
Владимирский указал на кафедру. Галкин помотал
головой и хотел садиться, но новая вспышка шума не
позволила сделать этого, и он, несмотря на свою
полноту, легко поднялся на кафедру, поклонился еще
раз и, вдруг протянув Ивану Михайловичу обе руки,
поцеловался с ним трижды. Затем он вынул платок и,
не смущаясь больше, вытер глаза. Он намеревался
спуститься в зал, но Симонов удержал его за локоть
и поднял к залу ладонь.
Зал стих.
158
— В сложности, — сказал он дрогнувшим голо-
с0М> — мы прошли восемьдесят четыре тысячи верст,
иначе — обошли два с четвертью раза вокруг всей Зем-
ли по большому кругу ее, открыли в тропиках архипе-
лаг Россиян, описали Южную Георгию, Сандвичеву
землю, Новую Шетландию, открыли во льдах острова
де-Траверсе и, наконец, на отдаленнейшем, доселе не-
досягаемом юге, близ ледяной громады, венчающей
Южный полюс, обрели новый остров Петра и землю
Александра.
Все это мужественно, искусно, со знанием дела сде-
лали отважные русские мореходцы, под командою
Фаддея Фаддеевича Беллинсгаузена и Михаила
Петровича Лазарева во славу отечества нашего
и науки.
Симонов поклонился. Галкин, не зная, что делать,
поклонился тоже, и оба они спустились к креслам.
Студенты и старшие гимназисты, рукоплескал,
встали.
— Слава России! — крикнул кто-то.
— Ученым и мореходцам!
Встали магистры, адъюнкты, профессора.
Вслед за ними, почти машинально, поднялись са-
новники с первых кресел.
IV
Акт закончился неожиданно. Еще не смолкли ру-
коплескания, как забасили ломкие голоса студентов
кантату, сочиненную Петром Сергеевичем Кондыревым
восемь лет назад, к десятилетию университета, и по-
ложенную на музыку композитором Новиковым.
Сначала робко, нестройно, потом все явственнее и
громче, торжественнее и стройнее понеслись знакомые
звуки:
Ликуй, Казань, словутый град!
В тебе наук'ам храм воздвигнут:
Веди в него своих ты чад, —
Да плод и пользу их постигнут.
И хотя стихи эти были старомодны и не было в них
благозвучия, легкости и напевности, которые так полю-
159
бились Николаю Ивановичу в поэзии Пушкина, он
стоял и тоже пел без слов, в душе пел, вспоминая да-
лекие и совсем недавние года студентства и торжест-
венный акт в десятилетие alma mater, когда он, окон-
чив учение, стал магистром. И вспомнился желчный
Яковкин и милый, недавно умерший адъюнкт рос-
сийской словесности поэт Ибрагимов, из казанских
татар, и его эпиграмма на награждение Яковкина Вла-
димиром.
Как только закончилось пение, приглашенные на-
правились к выставке редкостей, привезенных ’Симо-
новым.
Лобачевский к выставке не пошел, а, оставив Прас-
ковью Александровну с подвернувшимся Ибрагимом
Хальфиным, адъюнктом восточной словесности, вышел
курить. Он все еще находился под впечатлением собра-
ния. Что Симонов совершил героическое, достоин вся-
ческих благ и похвал, Лобачевскому было ясно. И хо-
телось свершить такое же большое и нужное дело.
Вспомнилось, что рукопись геометрии 'три года лежит
в совете. «Надобно взять ее у Никольского, — решил
он, выбивая трубку. — В ней есть то, что можно ис-
пользовать в изысканиях».
Лобачевский вернулся в аал с намерением найти
Никольского у выставки. У глухой, без окон, стены,
у которой находились редкости, привезенные с юга, он
увидел высокую фигуру Симонова. Раскрасневшийся,
с сияющими глазами, Симонов что-то рассказывал об-
ступившим его сановникам/позади которых плотной
синей толпой -стаяли студенты. Юн указывал на ко-
роткоклювого, раскинувшего саженные крылья, силь-
ного альбатроса с толстой шеей, на чучела голубого и
серого буревестников, пентад, пеструшек и эгмондских
кур, доставивших ему многб забот. Протискавшись,
Лобачевский подошел к Симонову, но Никольского не
нашел. Профессора толпились у развешанных на стене
незатейливых одеяний островитян, австралийцев и но-
возеландцев.
Симонов стоял у рослого морского животного, го-
лова которого с малиновыми глазами и клювом, как
у гуся, увенчанная забавно гордым желтым хохлом,
160
сидела на толстой палево-канареечной шее. Чуть не
з рост человека, чучело это стояло прямо на сильных
коротких лапах, расправив в стороны толстые ласты.
— Мы их, в отличие от множества белошеих пинг-
винов с черными клювами и желтыми глазками, — Си-
монов указал на соседнее аршинного роста чучело, —
назвали королевскими, хотя на шлюпе «Восток» их
упорно зовут «мандаринами».
Рядом с пингвинами лежали их яйца, прикреплен-
ные проволокой к тем же полированным доскам, на
которых стояли и сами чучела.
— Скажите, — спросил митрополит Амвросий, —
а верно ли, что на Новой Голландии есть растения,
у коих зеленые листы весьма похожи на волосы?
И есть ли там дикой виноград?
Симонов, неожиданно прерванный преосвященней-
шим, пожал плечами, извиняюще улыбнулся:
— Не знаю, ваше высокопреосвященство, мне ви-
деть не доводилось.
Митрополит, кашлянув в бороду, поправил нагруд-
ный крест и провел по его бриллиантам пухлой ла-
донью.
Обернувшись, Лобачевский увидел Никольского,
выходящего из соседнего зала, где были накрыты
столы.
V
Алексей Лобачевский к столу не остался. Шум тор-
жества взволновал его больше, чем брата. Более того,
он обидел его: Симонов только на два года был стар-
ше, но уже надворный советник, кавалер, ординарный
профессор.
Николай Иванович сидел за столом напротив на-
чальства, рядом с болезненным, худеньким Кондыре-
вым и упитанным, с круглой, наподобие полумесяца,
татарской бородкой Халъфиным.
Хотя Магницким запрещено было питие алкоголь-
ного на торжественных актах, но с разрешения Соймо-
нова и митрополита на столах, крытых ярославскими
скатертями, вперемежку с горячим сбитнем на гречиш-
ном меду и холодным настоем на малине с медом, сто-
11 Лобачевский	161
яли полынная, нежнозеленая от весенней полыни, еже-
вичная и рябиновая, смородинная и вишневая, игравшая
при ярких свечах рубиновыми отливами. Для пребсвя-
щеннейшего и господ, кои в официальном собрании
чокаться считали непристойным, ливрейные слуги,
в белых перчатках, с подчеркнуто-рабским выражением
напудренных диц, разносили в синих фарфоровых чаш-
ках горячий пунш, крепко приправленный ромом.
Все взывало к чревоугодию: пироги с груздями и
рыбой, рыжики с луком в сметане, жаркое под белым
сливочным соусом, волжская стерлядь и осетрина,
икра, паштеты из телячьей и гусиной печенки, окорока,
индейки и рябчики с мочеными яблоками. По малости,
чинно откушивали того и иного преосвященнейший,
генерал-губернатор и губернатор. Глядя на них и им
подражая, так же пробовали и прочие, хваля усердие
университетского начальства.
Только купцы в застегнутых наглухо синих кафта-
нах ели смачно и громко. Сидели они поодаль от высо-
кой губернской знати. То были люди, нужные для уни-
верситета: пожалованной мундиром и шпагою, но не
носивший их миллионщик Крупенников, именитые лю-
ди Носов, Мухин, Корнилов и Груздев, поставлявшие
университету товары и материалы для стройки, ссу-
жавшие деньги, когда в том случалась надобность. Их
допускали в благородное общество, но, разговаривая
с ними, щурили глазки и раздували ноздри, словно
принюхивались, не воняет ли. Купцы вели себя строго,
как подобает почтенным людям, разговаривали о деле,
далеких странах, в которых счету нет котикам, китам
и морским слонам, из которых, как сказывали, полез-
ного жиру можно топить на мильёны рублей, причмо-
кивали от удивления, задумывались и вздыхали.
Словоохотливый Гаврила Осокин, сидевший напро-
тив купцов, подвыпил и не давал потухать деловой бе-
седе. И хотя он носил дворянское платье и стригся по-
модному, но людей с могучими бородами, остриженных
по-кержацки, жаловал, и жаловал их тем больше, чем
крепче была их мошна.
Лобачевский, поглядывая на купцов, думал, что
надо поговорить об извести с Груздевым, и прислу-
162
шивался к тому, о чем митрополит глаголет с Симо-
новым.
Хальфин налегал на паштет.
— Ух, больно хорош, Николай Иваныч, совсем хо-
рош! Язык проглотишь.
— А вы испробуйте, Ибрагим Исхакович, рябчика
с моченой брусникой, пальцы оближете. Авось и хо-
зяйку свою научите, — подмигнул Лобачевский.
Лобачевский уважал просвещенного татарина, хра-
нившего еще немало средневековых обычаев своих со-
племенников, но и во многом ушедшего от них вперед.
Он знал, что в прошлом столетии дед Ибрагима Халь-
фина преподавал татарский язык в казанской гимна-
зии. Преподавал его и отец Ибрагима Исхаковича.
И вот уже двадцать два года, как Хальфин сам обу-
чает юношей и является первым цензором первой ази-
атской типографии, автором ряда учебных книг, букваря
этимологии и лексикона татарского языка, хресто-
матии, за которую император пожаловал ему брилли-
антовый перстень. Профессор Фукс, изучивший татар-
ский язык и прочитавший законченную Хальфиным
книгу «Правила о магометанских супружеских де-
лах», отозвался о ней похвально. Лобачевский уважал
Ибрагима Хальфина за первоотступничество от ислама,
ревниво оберегаемого всесильными муллами, за при-
общение своего запуганного трудолюбивого народа
к культуре. Хальфин жил в таком же, как и у многих,
доме Татарской слободки, окна которого были при-
крыты с улицы высоким решетчатым палисадом. Ни-
колай Иванович понимал, что он испытывает гнету-
щее одиночество. Те, среди которых работал Хальфин,
относились к нему и к тому, что он говорил по-русски
нечисто, подчеркнуто снисходительно. Те же, ради ко-
торых трудился он и с которыми вместе жил, не пони-
мали его. Лобачевского оскорбляло, что те, которые
относились к Хальфину снисходительно, в то же время
относились подобострастно к немцам-профессорам, го-
ворившим по-русски не чище Хальфина.
Разговор за столом был оживленным; Лобачевский,
не тая любопытства, выспрашивал у Хальфина о татар-
ских обычаях, а Хальфин охотно рассказывал с теплым
11*
163
юмором. В этот вечер они признались, что оба доволь-
ны, что время проведено приятно и с пользой и что
Лобачевский непременно побывает в гостях у Хальфи-
на в один из праздников и съездит на сабантуй.
Под влиянием этой беседы, насмеявшийся и доволь-
ный, Лобачевский спокойно договорился с Владимир-
ским и Никольским, что Алексей Иванович будет пред-
ставлен к очередному чину и после этого получит
отставку.
Это было лучшее, что можно сделать.
На другое утро он поведал об этом матери. Она
нахмурилась. Алексей это принял как долгожданное,
два дня гулял, счастливо метал вместе с Солнцевым и
Гаврилой Осокиным в клубе и под хмелем сознался
матушке:
— Ежели в жизни нет цели, то остается одно удо-,
вольствие.
Она поняла, что творилось в его душе, но сдвинула
брови и строго взглянула. Он опустил глаза и отпра-
вился спать.
Через неделю Лобачевские вслед за Симоновым
съехали с казенной квартиры.
Глава девятая
I
Вскоре после симоновского акта у Никольского
случился приступ подагры.
— Господи, господи, — вздыхал он, когда костолом
был особенно силен, — есть созерцаяй сердце и утро-
бы, воздаяй комуждо по делам его.
— Да будет тебе, — сказала жена, которой изряд-
но надоели вздохи и причитания. — Нагрешит целый
короб, а потом раскаивается, только душу травит.
— Господи, вразуми ее, неразумную.
— Я вот тебе вразумлю!
Однако после того, как жена пригласила Фукса, и
он прописал припарки, Никольскому полегчало. Но
164
в это время пришло письмо от Магницкого. Тон его по-
казался Григорию Борисовичу сухим и обидным. Это
снова усилило боли. Шевеля губами, он несколько раз
перечитывал строки:
«Лобачевский никогда слова худого не сказал мне
ни о ком. Я за то и уважал его. Все знаю стороной,
ибо все знать должен, чтоб не быть вместо полезного
начальника игралищем страстей».
«Гм, либо врет, либо в самом деле доносит кто?
Пальмин нешто? Господи, проста ему все прегреше-
ния!» — Никольский перекрестился.
«Вам надобно остеречься замечаемого мною преду-
беждения против Симонова и Лобачевского: они вас
уважают и всегда мне хорошо отзывались. Дух нена-
висти нередко прикрывается плащом осторожности».
— Ишъ-ты, придумал! Ловкач, — прошептал Ни-
кольский. — Плащом осторожности?!
«Я бы думал, чтоб, не отдаваясь с ними в излиш-
нюю приязнь и даже сохраняя принадлежащее вам по
летам и званию достоинство, прилично было наблюсти
с ними ту же приветливость, которую они показы-
вают».
— Да, показывают, знал бы ты, ваше превосходи-
тельство. Показывают!
«Мне кажется, Николай Лобачевский ближе Симо-
нова к искреннему и твердому обращению по многим
важным причинам. Посмотрите сами, он мне показы-
вал больше уважения к вашему образу мыслей».
— Врет все, — сказал Никольский, — врет! Не мо-
жет он показывать уважения к нашему, ваше превос-
ходительство, образу мыслей.
— Ты что? — в дверь просунулась голова жены. —
Бредишь?
— Отстань, мать! — отмахнулся Никольский.
Дверь затворилась.
«Да, Григорий Борисович, вам держаться надобно.
Возвышаются. Но возвышая, не возвышай!»
Никольский спустился с кровата, всунул ноги в ва-
ляные коты, оправил смятое одеяло и сел к столу.
Осмотрев перо и счистив ногтем засохшие чернила,
взял бумагу.
165
«Да сохранит меня господь, — начал он, — от духа
ненависти к господам Лобачевскому и Симонову. До-
ныне не по своей хитрости, а божиим промыслом я со
всеми уживался. Верю богу, что уживусь и с ними.
Нам делить нечего, а ежели бы и было что, поступить-
ся готов».
Слова выливались сами, без принуждения. Звучало
искренне. И, как всегда, Никольский поверил, что все
так на самом деле и есть, как написано. Он обмакнул
перо и снял с него волосок.
«Признавая себя недостойным грешником, отнюдь
не смею уничтожать кого бы то ни было, твердо помня,
что первый в рай вошел благоразумный разбойник;
первая Магдалина, из которой изгнал господь семь бе-
сов, обрадована была воскресением Христовым...»
Но неожиданно, против воли, Григорий Борисович
вспомнил вдруг торжество, посвященное путешествии?,
и в душе закипело. Вслед за тем поднялась обида за
отъезд с казенных квартир: то, понимал он, было про-
тестом против порядка, установленного начальством,
а этот порядок Григорий Борисович считал отменным.
И он решил рассказать попечителю о гордыне, обуяв-
шей Симонова и Лобачевского.
«Оба сии господа по наружности ведут себя при-
лично, только к заутреням или всенощным в праздник
не ходят, заражены излишним самолюбием, гордостью
или высокоумием. По замечанию моему, ничто столько
не развивает гордости, как ум, не плененный в послу-
шании веры, каковой опасности наиболее подвержены
высокоученые люди. Сей порок в господине Лобачев-
ском открыт, а в господине'Симонове прикрыт доволь-
но тонко. Не человеку обращать их, а разве сам гос-
подь в известный ему момент освятит их. Симонов, на
мой глаз, есть хитрец, принимающий все изменения, ка-
кие по обстоятельствам нужны. Быстрое возвышение
его и непрерывные до сего времени во всем удачи едва
ли не вскружили ему головы. Несмотря на уверения
сих господ, сотрудников моих, в дружбе и приязни ко
мне, кажется, рано или поздно от них пострадаю...»
Правую ступню, которая все время легонько ныла,
опять заломило. Никольский, сморщившись, бросил
166
перо, оно подпрыгнуло и обрызгало листок. Он хотел
было взять песочницу, но еще больше сморщился и
шагнул к постели.
— Господи, прости мне все прегрешения и избави
мя от лукавого!—Он перекрестился испачканными
в чернилах пальцами и лег.
и
Вскоре, однако, от попечителя пришло другое пись-
мо, и оно по1могло излечению.
«Поступки Лобачевского, — писал Магницкий, — и
особливо дерзкое требование его о жалованье мне не
нравятся, и вы можете сказать ему, что доколе он не
исполнит/в точности требований университетского на-
чальства и не докажет, что может быть полезен на де-
ле, а не самохвальством, не будет утвержден орди-
нарным профессором, а может итти на все четыре сто-
роны. Он и Симонова испортит. Я ему говорил, что уче-
ное достоинство про себя мне не нужно, — можете
спросить у него. Я сказал Лобачевскому, что обраще-
ние с ним будет размерено ио его обращению, и сдер-
жу слово. Можно сказать Лобачевскому, что и я не
обязан делать, чего он хочет».
Никольский перечитал это дважды, сложил листок
и засунул в задний кармашек фрака. Он вспушил ба-
кенбарды, молодцевато повернулся на правой ноге й
прислушался — не заноет ли. Но боли не было, и он
запел:
Вдоль да по речке*
Вдоль да по Казанке
Серый селезень плывет.
Григорий Борисович притопнул, щелкнул языком,
достал из письменного стола круглое зеркальце с руч-
кой, посмотрел на свои бакенбарды, пожалел, что при-'
бавилось седины, но остался доволен и ими.
Напевая, Григорий Борисович даже присвистнул,
пытаясь сделать это так же,лихо, как делывали канто-
нисты из крепости, но его подвели худые зубы. Повя-
зывая шарф, он пожалел, что нет муаровой орденской
167
ленты, умолк, вздохнул и взялся за фрак, на котором
до сих пор не удосужилась вывести пятна от сальных
свечей его своенравная Евдокия Гавриловна.
Идя в канцелярию, он думал о том, как позовет
служителя и скажет: «А призо'ви-ка ты, государик мой,
ко мне профессора Лобачевского... Да-с, профессора
Лобачевского». Он улыбнулся, подумал, как лучше
вести себя, и решил, что лучше всего показать письмо,
так как своими словами не передашь аромата напи-
санного.
Но придя в кабинет, он узрел на столе запустение
и в комнате спертый воздух. Призвав служителя, он
сказал с присущей только ему интонацией смирения и
негодования:
— А скажи-тко ты, государик мой: бога боишься,
начальство жалуешь?
Служитель, чувствуя что-то недоброе, промолчал.
— Ревностно служишь, ревностно, государик мой!
Мазнув по доске чернильницы пальцем и посмотрев
на него, Никольский пошел к окну, взглянул на фор-
точку, потом на стул, словно -собираясь подставить его
для того, чтобы дотянуться до шпингалета.
— Ваше высокоблагородие, — догадался служи-
тель, — я сейчас, единым духом. Как же так это я по-
забыл-то?
— Да-с, го-сударик мой, память у тебя, стало быть,
девичья, девичья память-то! — и Никольский вышел из
кабинета.
Войдя к директору, он весь подтянулся.
Владимирский, улыбаясь, поднялся навстречу.
— Как здоровьице, Григорий Борисович?
— Милостью всевышнего, — закатив глаза, отве-
тил Никольский, — и вашими, любезнейший Александр
Павлович, — он опустил глаза,—молитвами, угодны-
ми ему, молитвами.
—< Ну и слава богу.
Владимирский протянул Никольскому красную ши-
рокую руку. «Ну и ручка у профессора повивального
дела, — подумал он, почувствовав силу Владимирско-
го. — Изба-ви бог моих дочерей от этакого помощ-
ничка».
168
Григорий Борисович достал из кармана письмо и
протянул директору.
— Вот-с, Александр Павлович, познакомьтесь и
присоветуйте человеку, в делах житейских и кляузных
немощному. — Никольский сел в кресло и молча уста-
вился на распятие, пока директор читал письмо.
Владимирский показывать письмо Лобачевскому
отсоветовал.
— Гнева много, Григорий Борисович, гнева. Ни-
колай Иванович человек-огонь, обращаться с ним дол-
жно весьма и весьма осмотрительно. Передайте ему
своими словами и на сем ограничьтесь.
— Слушаюсь, Александр Павлович, слушаюсь. Ва-
шими устами сама премудрость глаголет.
Ill
Посылать за Николаем Ивановичем не пришлось.
Узнав, что Никольский вышел на должность, он пошел
к нему сразу же после лекций.
— Доброго здоровья, Григорий Борисович!
— Доброго здоровья, любезнейший Николай Ива-
нович, доброго здоровья! Садитесь. Давненько не ви-
делись. Надо сознаться, соскучился я о вас. Вот с...
да... хотел все как лучше, знаете ли, государик... госу-
дарь мой Николай Иванович, все как лучше...
— Григорий Борисович, помните, еще -на акте Си-
монова, — сказал Лобачевский садясь, — просил я вас
отыскать ту рукопись, которую сдал вам три года
назад?
— Ах да... ах да, Николай Иванович, помню! Как
не помнить такого важного поручения, как не пом-
нить?! Нашли мне ее, нашли, куда же ей деться!
Никольский порылся в кармашке жилета, вынул
ключ от стола, отпер ящик и вытащил картонную папку
с розовыми тесемками.
— Вот-с она, Николай Иванович... Все, говорю, как
лучше хочется, все как лучше, но... — Никольский под-
нял глаза, — человек полагает, а бог располагает. Вот
только недавно беседовал с Александром Павловичем!
Знаю, что вы не жалуете Александра Павловича. Что
169
же поделать! Бывает всякое. Потому и взял на себя
сей крест, подобно тому, как Христос на Голгофе...
— Что за крест, Григорий Борисович?
— Его превосходительство сообщил, . что вашу
просьбу о жалованье за вторую кафедру уважить не
может, и ежели, говорит, он, господин Лобачевский, не
очувствуется, то... то утверждение ординарным может
приостановиться, задержаться, знаете ли. Я, говорит,
знаю гордый ум профессора Лобачевского, но что по-
делать, пусть, говорит, смирится и будет исправен в ис-
полнении поручений начальства.
— А я это предчувствовал, Григорий Борисович.—
Лобачевский взглянул в упор, и Никольский опустил
глаза, делая вид, что роется в ящике.
— И еще, знаете ли, Николай Иванович, попечи-
тель, очевидно желая умалить неприятность, мною
только что сообщенную, рекомендует вас баллотиро-
вать секретарем совета.
— Прошу избавить от этой чести. Почитаю себя на-
столько обремененным делами, что принять оное не
в силах. — Лобачевский вдруг стукнул костяшками
пальцев по ручке кресла: «Не возился я еще с кляу-
зами в роли полицейского писаря», — он чуть было не
выпалил это. — Так и отпишите его превосходитель-
ству. Почитая себя обремененным строительными де-
лами, работой в библиотеке, на кафедрах, от этой чести
он, Лобачевский, покорнейше просит его избавить. —
Николай Иванович приложил ладонь к груди.
— Печально-с, печально, любезный друг Николай
Иваныч. Его превосходительство может истолковать
ваш отказ по-своему, и гнев его может быть сильным.
Я постараюсь, — Никольский сложил на груди крест-
накрест руки, — я постараюсь отписать его превосхо-
дительству как можно мягче, как можно мягче, но...
пути господни неисповедимы, Николай Иваныч.
Лобачевский молчал. Вспомнился Петербург, Маг-
ницкий и Розанов? который превратился, по существу,
в письмоводителя попечителя и с которым он вместе
с Симоновым проверял тетради Раупаха и Германа.
— Я вас прошу, Николай Иваныч, — продолжал
Никольский, — прошу весьма настоятельно. Одумай-
170
тесь! Во всем пойду вам навстречу, а коли нужда в том
будет, не прочь поступиться и лично... да, поступиться
и лично. — Никольский вспомнил письмо к Магниц-
кому.
— Ах, совсем не то, Григорий Борисович!
Никольский понял, что Лобачевский по-настоящему
недоволен. Не скрывал своего состояния и сам Лоба-
чевский, но недовольство его было связано с воспоми-
наниями. Тогда, в Петербурге, он и Симонов не набра-
лись мужества отказаться от попечительского задания.
Правда, они написали в отзыве то, что думали об
«естественном праве», которое признавало права чело-
века врожденными, что шло вразрез с их воззрения-
ми, но все-таки от этого отдавало полицейским запа-
хом и заставляло испытывать угрызения совести. Но
чем же лучше может быть должность'секретаря совета
при нынешних обстоятельствах?
— Нет, Григорий Борисович! — сказал Лобачев-
ский вставая. — Так прошу вас и отписать. Кроме всего,
я тружусь над новою книгой, и она поглощает &се думы
и время. Посему и попросил у вас старую рукопись.
Никольский простился холодно.
IV
Ночью Лобачевский пришел в астрономическую
обсерваторию к Симонову.
— Давно не беседовал со вселенной, — сказал он
в ответ на вопросительный взгляд Ивана Михайлови-
ча. — На небо надо чаще смотреть, когда работаешь
среди Магницких, Никольских, Владимирских. Хочется
подальше от грешной земли, там не надо кривить ду-
шой, заключать сделки с совестью.
— Ну, Николушка, совесть есть величина перемен-
ная и зависит от многих внешних условий, — спокой-
но ответил Симонов, наводя телескоп.
— Ты знаешь, Никольский сказал, что попечитель
отказывает в жалованье за вторую кафедру и что еже-
ли я буду упрямствовать, то это задержит утверждение
ординарным.
— Ах, вон как! Значит, работай бесплатно?
171
— Стало быть, так.
— А ты?
— Буду работать. Из университета никуда не уйду.
Вне его для меня нет жизни. Деньги делать я не умею,
и не тянет к этому.
— И правильно, — все так же спокойно и безраз-
лично ответил Симонов, не отрываясь от телескопа. —
Монахи-то жалованья не получают, а чем наша alma
mater теперь не обитель?! Будут кормить в трапез-
ной — и будешь работать. Благо, хоть права женить-
ся не отнимают.
— Ерунду несешь.
Симонов повернулся.
— Сущую мудрость! Мы теперь с тобой ка-ва-ле-
ры, а не просто кавалеришки. Стало быть, дворяне,
хотя и не столбовые. Надобно искать невест с прида-
ным, — Симонов подмигнул, — с деревеньками, и тог-
да — прощай жизнь зависимых чиновников.
— То же мне говорил Карташевский, — безнадежно
махнув рукой, сказал Лобачевский.
— А Карташевский — умница. — Симонов посту-
кал пальцем по белому высокому лбу. — Аксакова при-
несла ему безбедную жизнь, и он плюет на разных
превосходительств.
— Второе, Иван... Я отказался от предложения по-
печителя баллотироваться в секретари совета.
— Глупо.
— Не могу duabus sedere sellis *.
— Бывает время, когда необходимо duabus sedere
sellis. Не нужно портить отношения с высоким, — Си-
монов указал в потолок, — начальством.
Лобачевский слыхивал это раньше и потому про-
молчал.
— Достукался Солнцев-то! А он — умница, дай бог
многим, — продолжал Симонов, опять отворачиваясь
к инструменту.
— Сам виноват, я смотрел тетради студентов и его
тетради.
— Не понимаю тебя, Николай. Ведь он же основы-
* Сидеть на двух стульях (лат.).
172
вается на доктринах Спинозы, Гольбаха и Руссо! Ведь
это ж твои любимчики!
— Это не значит, что все, что они говорили, есть ис-
тина. Ты же знаешь, я против так называемых врожден-
ных прав человека, принадлежащих ему от рождения.
— Ну, дорогой Николушка, какие выводы должны
отсюда следовать — дело вкусов. Фома Аквинский или
Кант делали их по-своему, Руссо и Гольбах по-своему,
ну, а Лобачевский, — он подмигнул, — по-своему.
— Если в этом я не могу согласиться с Солнцевым,
то...
— То, значит, надо лишить его права преподавать,
ибо оно не врожденное.
— Я пришел к тебе говорить серьезно, на душе
сквернота, а ты паясничаешь.
— Не хочу, Николушка, отягощать и без того не-
легкую жизнь. Хочу быть эпикурейцем подобно Ивану
Великопольскому. Философом я не родился, это не есть
врожденное для меня...
— Опять! — Лобачевский поднялся.
— Хочу работать и... наслаждаться жизнью.
Николай Иванович улыбнулся.
— Ну и чорт1
— Твои же слова, твоя философия, а я — ее скром-
ный последователь. А то, что ты отказываешься от сек-
ретарства, худо. Помнишь, два года назад Солнцев,
при обострении отношений с Магницким после акта,
просил совет не баллотировать его ни на одну из ад-
министративных должностей?
- Ну?
— Тпру... Магницкий счел сие дечмон-стра-цией,
а последствия ты знаешь сам. Вот и решай, ты не
мальчик.
— Вот и решил: с настоятелями нашей обители, как
ты говоришь, у меня нелады, а посему затворяюсь
в свой скит, отдаю себя книгам.
— А я -считаю, что нужно пройти период послуш-
ничества, ежели хочешь стать архимандритом. Это
явление временное. И архимандриты его проходили.
— Ну ладно, понятно. Теперь другое, Ваня. Выру-
чи меня с деньгами.
173
— Много?
— Двести.
— Серебром?
— Ассигнациями.
— Могу. На что тебе? Новый фрак?
— Приборы чинить.
— Какие?
— Те, что под лед провалились, когда из Петербур-
га везли. Книги, что купили у Грефа, поправил сам.
— Так это казенные?! Проси у начальства.
— Просил. Отказали. Решил починить за свои. Ну
их к дьяволу! Вот не знаю только, что делать с разби-
той стеклянной воронкой анатомического снаряда. Кто
ее сделает?
— Не знаю... Замени металлической.
— Фукс говорит: окисляться будет.
— Ну и черти, ну и черти! — Симонов отвернулся
от телескопа.
Пламя свечи освещало одну половину лица Лоба-
чевского, от этого тенй на нем были резче и складка,
почти не сходившая с переносья, казалась рельефней.
— Эх, Николушка! — Симонов звонко щелкнул ла-
донью по окуляру. — Угрюм ты. Давай-ка делить досуг
между скитом и клубом. — Николай Иванович усмех-
нулся, но улыбка вышла кривой, однобокой. — Пойдем
в клуб? — Иван Михайлович взглянул на часы. — Еще
не поздно.
— А наблюдения?
— Появились тучи.
— Пойдем проветримся. — Лобачевский вскочил.
Складка на переносье исчезла.
— Вот таким я тебя люблю, ей-богу, люблю! Огонь,
как прежде! И брось напускать на себя личину серьез-
ности.
— Рад бы, да скверное настроение, как будто сде-
лал непоправимо дурное.
Выйдя во двор, Лобачевский вздохнул всей грудью
и посмотрел на черное небо. Симонов запирал огром-
ный замок с тугой пружиной.'
Внизу под горой, где Фукс разбивал ботанический
сад, тоскливо выла собака.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Глава первая
I
С тех пор как Лобачевские съехали с казенной квар-
тиры в дом титулярного советника Новикова, Кузь-
ма Коровин у них не бывал. Он появился в Казани
в тот день, когда между братьями произошла стычка.
Алексей Иванович не узнал его. Кузьма снял бороду
и усы, украсил себя бакенбардами и стал похож на
молодого лакея. Он рассказал, что с Дарьей его обкру-
тил деревенский поп, но в Вятских Полянах их задер-
жали и заподозрили, не из беглых ли. Спасая Дарью,
пришлось откупиться, отдать последние деньги, уйти
на Кильмезь к вотякам и работать на плотбищах.
Дарья после порки и первого выкидыша стала слабой
на чрево и, надорвавшись на катке бревен, скинула
снова. Пришлось воротиться.
175
Первое время Кузьма жил у брата на Третьей горе,
недалеко от суконной мануфактуры. Однако держать
там Дарью было тоже опасно, хотя и жила она под
другой фамилией и по бумаге значилась казанской
мещанкой.
— Вот и пришел до вас, Лексей Иваныч, — сказал
Кузьма, разводя руками. — Земля большая, а подать-
ся некуда...
— Ну что же, Кузьма, свела нас с тобой судьба,
давай думать вместе.
Вскоре Алексей Лобачевский, перемолвившись со
старшим сыном Крупенникова, устроил Дарью поло-
мойкой у миллионщика, а самого Кузьму — опять слу-
жителем в университет. С Крупенниковым он познако-
мился через Гаврилу Осокина, с которым все больше
и больше связывался по работе и по английскому
клубу.
Старший сын Крупенникова, сам переживавший
любовь к крепостной девице, которую не мог откупить
из-за каприза помещика и отца своего, мечтавшего
взять невестку из богатой семьи, понял Кузьму и по-
шел навстречу. Вскоре ему самому после тайного
венчания цришлось уйти из отцовского дома, и
Дарья ушла с молодыми. Кузьма продолжал жить
у брата, отдавая досуг азбуке. Он хотел обучить и
брата.
— Нашто мне? — сказал Пантелей. — Аз да буки
не избавят от муки. Ткать и без этого можно.
Взглянув на статного, но еще узковатого в плечах
Пантелея, на упрямый его подбородок, опушенный мяг-
кой вьющейся порослью, Кузьма шумно вздохнул и
сказал:
— Дурак! Аз да буки, так и указка в руки.
— Ну-у! — Пантелей махнул рукой. — За всю-то
неделю — одно воскресенье, лучше с девками повалан-
даться. Вот помог бы на волю выйти, тогда бы я ко-
локольню спихнул.
Однако дружок Пантелея, Семен Толокнов, тоже
ткач, на которого уже заглядывались слободские де-
вицы, выслушав перебранку братьев, сказал:
— Позволь мне, дядя Кузьма?
176
— Давай, Семен.
— Ну и чорт с тобой! — сказал Пантелей.—Ду-
маешь, приказчиком станешь? Шкуру с нас будешь
драть, как Белов или Санька Малахов?
— Но, но, Пантелей, не замай!
— Знаем, человек до тех пор добрый, пока его
в приказчики не поставили. А мы им ребра-то и без
грамоты посчитать сумеем.
Песня с присвистом, гиканьем, что слышалась
с улицы, после отыгрыша тальянки приблизилась. Сло-
ва ее стали отчетливей. Запевали в два голоса, строй-
но и разухабисто:
Отворяй, отец, ворота,
Сын отча-аяыный идет.
— Ванька Бабин с Ванькой Шумихиным, — сказал
Пантелей.
Грудь изранена кинжалом,
По рубашке кровь течет!
— И эх! У-ух! И-хо, о-хо! — вырвалось из десятка
глоток.
— Ну вас! — Пантелей махнул рукой и выскочил
из избы.
День был воскресный. Молодежь гуляла на улицах.
Пожилые суконщики «молили грача» и драли горло
в Горловом кабаке. Бабы грызли семечки на лавочках
у ворот, перемывали кости соседок и с тревогой ждали
вечера, когда вернутся с гулянок мужья.
По воскресеньям зеленые улочки слободы суконщи-
ков до ночи не утихали от песен, визга девиц, улюлю-
канья, выкриков, причитаний и драк. Горожане в эти
дни сюда не показывались.
В тот день, однако, когда Семен Толокнов решил
учиться грамоте у Кузьмы Коровина, гуляли не все
суконщики.
Вскоре после того, как ушел Пантелей, к окош-
ку избы подошел молодой сновальщик Андрейка,
младший сын Гаврилы Иваныча Мясникова, и тихо
сказал:
— Дядя Кузьма, айда к нам, тятя зовет.
12 Лобачевский
177
II
Мясников жил напротив «светелок», каменных зда-
ний суконной фабрики, белые стены которых казались
вросшими в землю. Рядом с томительно длинной, од-
нообразной «светелкой» стояла контора с высоким цо-
колем и резными нарышкинскими наличниками. На
углу ее, у самых ворот, чернел чугунный четырехуголь-
ник с путаными славянскими завитками, повествовав-
шими люду, что с «1753 году, Сентября 1 дня, сукон-
ную фабрику содержат господин Феодор Дмитрич
Дряблов з детьми своими Иоакимом Феодорычем
и Петром Феодорычем».
Кузьма Коровин знал, как попала фабрика от царя
Петра к Михляеву, Дрябловым, а затем Осокиным. Он
до войны и после войны работал под низкими сводами
этих «светелок», харкая кровью и шерстью. Знал Кузь-
ма и того, к кому шел. Гаврила Иванович Мясников,
тезка хозяина, слыл вожаком суконщиков. Подходя
к домишку о трех окнах, крытому тесом и украшенному
голубыми ставнями, изрешеченными сверлежкой,
Кузьма увидел Гаврилу у открытого окна. Мясников
улыбнулся в бороду и поправил волосы, остриженные
горшком и опоясанные черной тесьмой.
— Заходи, мил-человек,—сказал он басом. Этот
бас напомнил Кузьме знакомого псаломщика Духосо-
шественской церкви, который, балуясь голосом на ко-
локольне, заставлял гудеть колокола.
Когдэ Кузьма, наклоняясь, вошел в избу, Гаври-
ла поднялся с лавки, и Кузьме показалось, что он ед-
ва не ударился выбритым по-поморски теменем о чи-
сто скобленную матицу потолка.
Мясников легко пожал Коровину руку, и Кузьме
пришлось напрячься, чтобы не хрустнули пальцы.
— Матерый же ты человек, Гаврила Иваныч,—
сказал Коровин, отряхивая ладонь.
— На нашей работе, Кузьма Ерофеич, хилые дох-
нут каждую осень, как мухи.
Когда уселись за чистый, крытый суровой скатертью
стол, под божницу с почерневшими ликами, которые
будто бы, по словам Мясникова, писаны до никоно-
178
ва раскола, Гаврила понизил голос, и бас его заскри-
пел:
— Бабу послал за квасом, сыновья на гулянке, так
что мы с тобой с глазу на глаз.
Кузьма невольно насторожился. Гаврила заметил
это.
— Сбирались нонче у меня здесь Хлебников, Ку-
рятников, Шарыгин и Соколов.
— Который Хлебников-то? — спросил Кузьма про-
сто так, чтобы что-то спросить.
— С Мостовой, что домишко-то у Кабана.
— Знаю.
— Ну так вот, порешили мы бросить работу, на-
чинать огурство. Огороды поспели, жрать есть что,
ежели пайков Осокин не даст.
— Когда?
— Завтра. Хлебников и Курятников отправились
в Горлов кабак народ уговаривать, а Шарыгин и Со-
колов — по домам.
— А послушаются?
— Ну, — махнул рукой Гаврила, — наши да не по-
слушаются! Скажи им фабрику разнести — по кирпичу
разберут, вот до чего обозлились.
— Так, — сказал Кузьма.
— Сказывали мне, Кузьма Ерофеич, будто грамоту
ты одолел?
— Самую малость.
— Ну и то хлеб. Нацарапать сумеешь.
Кузьма взглянул в глаза Мясникова. Тот ожег его
жестким взглядом.
— Челобитную, что ли, опять задумал?
— Угадал, Кузьма Ерофеич. Напиши-ка. Пойдем
к Соймонову. Сказывают, сенатор строгий и спра-
ведливый. Вона сколь чиновников осудил за мздоим-
ство.
Кузьма задумался.
Гаврила, следя за Коровиным, понял его мысли.
— Не бойся. Никто не узнает.
— О том и думаю.
— Знаю... Боишься, со службы сгонят?
— Сгонят-то сгонят. Хуже — в остроге сгноят.
12*
179
— Не бойся. Вот тебе крест. — Гаврила широко
перекрестился. — Пиши: работать боле не станем, огур-
ство начали потому-де, что жить и работать невмоготу,
пускай повышают задельную плату, спускают выработ-
ку до трех аршин на душу, пускай Осокин уберет при-
казчика Сашку Малахова, не гоняет на иные работы,
не отягощает пряжей жен и старух, освободит от ра-
бот ребятишек. Ежели не сделает, пусть на себя пе-
няет, огурство не бросим, на работу не станем. 1Ца-
баш! — грохнул Гаврила по столу кулаком.
Переспросив еще раз, Кузьма стал начерно сочи-
нять челобитную. Гаврила сидел с ним рядом, загляды-
вал в черную вязку строчек и спокойно перечислял, что
должен сделать хозяин до того, как суконщики при-
ступят к работе.
День был душный. Порой прерывали письмо, пили
ядреный, на солоде свекольный квас, говорили о жиз-
ни, дивились, что свет велик, а податься некуда: везде
начальство, господа да хозяева.
Ш
Алексей Лобачевский был у Осокина, когда доло-
жили, что приехал управляющий фабрикой.
— Зови, — сказал Осокин лакею.
Лакей поклонился и на цыпочках вышел из каби-
нета.
Управляющий, круглый, как шар, с виноватой
улыбкой на жирном лице вкатился к Гавриле Ива-
новичу, поздоровался, закатил глаза й, приложив
к животу ладони, пропел сладчайше-елейным голо-
сом:
— Ах, Гаврила Иванович!
— Ну чего разахался? Ахи да охи — дела, значит,
плохи, а у меня — слава богу.
— Ах, кабы так, Гаврила Иванович!
— Опять ах? Скйзывай делом, сам знаешь: нюни
не жалую.
Управляющий рассказал, что творилось на фабри-
ке. Рассказывал он подробно, неторопливо, явно сма-
куя. Осокин терпел, не выдавая волнения, но Алексей
180
Иванович -видел, как играли его желваки на скулах под
пушистыми бакенбардами.
— Что же вы, сударь мой, — переходя на «вы», вы-
давил Осокин сквозь зубы, — прошляпили? Где же ва-
ши глаза и уши? А?
Управляющий растерялся.
— Я спрашиваю.
— Все так неожиданно, Гаврила Иванович, так не-
ожиданно, что просто диву даешься.
— Диву даетесь? Ах, диву даетесь! — всплеснул
руками Гаврила Иванович. Он метнул на управителя
раздраженный взгляд, отвернулся и хлопнул по лежав-
шим на конторке бумагам. — Я знаю, где вы диву дае-
тесь! На Кабане. Да, да, на Ка-ба-не, когда подгляды-
ваете, как купаются слободские бабы и девки.
Управляющий покраснел.
— Это... это... — задыхаясь, сказал он, — поклеп,
Гаврила Иванович, гнусный мелкий поклеп, желание
очернить...
— Да мне чорт с ними, с бабами! Я святош сам не
люблю, однако не выношу, чтобы гадили в деле... Чего
они делают? О чем говорят? Что собираются делать?
— Они, — с особенным ударением сказал управи-
тель, — сбираются толпами, сидят на Кабане, шушу-
каются.
— А что докладывают приказчики?
— Что на работу не станут.
— Почему?
Управляющий выпятил губы и дернул плечами.
— Ну, а что этот сказывает, как его, ну, у Мала-
хова-™, Хлыщ, Хрящ?
— Ах, Колька Свищ! Пьет, Гаврила Иванович, за-
пил и спит на улице у Горлова кабака. Как начал
с субботы, так и...
Осокин махнул рукой.
— Ничего-то ты, смотрю, не знаешь... Ничего, Але-
ксандр Иваныч, кроме девок да баб. — Осокин выру-
гался и взял колокольчик с конторки.
— Подавай одеваться, — сказал он лакею, пришед-
шему на звонок, — да прикажи закладывать.
— Пару или тройку прикажете?
181
— Хватит пары, — раздраженно ответил Осокин.—
Сам поеду, разберусь, — сказал он Алексею Ивано-
вичу. — Хотите?
— Пожалуй, можно.
— И преотлично!.. Нну-с, господин управляющий,
а скажи, кто у них заводила?
— Говорят, Мясников, Гаврила Иванович.
— Гм, Мясников.. Это ткач?
— Совершенно верно, Гаврила Иванович.
— Ах, бесов сын! Ткач-то хороший, жалко. Что ж
ты не мог умаслить его?
— И виду не подавал, Гаврила Иванович.
— Заладил: Гаврила Иванович, Гаврила Иванович,
тридцать восемь годов как Гаврила Иванович, сам
знаю.
Осокин поднялся со стула и пошел одеваться.
IV
Приказав собрать рабочих на фабричном дворе,
Осокин пошел по пустым «светелкам». В длинной полу-
темной ткацкой с почерневшими сводами стояла непри-
вычная тишина, сто с лишним станов стояли недви-
жимы. Пыль покрывала все: подоконники, станы, кир-
пичный пол, столы и скамьи, даже неровности сводов
и стен. Осокин остановился у стана, мазнул указатель-
ным пальцем и показал управителю.
— Чай, можно б почище, а?
— Совершенно верно, Гаврила Иванович.
— Да окна бы приказал открыть. Чего закупо-
рился? Воняет кислятиной и мышатиной, аж под ло-
жечку подступает.
— Слушаюсь, Гаврила Иванович.
— Все-то тебе указывать надо, носом тыкать.
Сам-то не догадаешься?
Страны были измазаны свечными натеками. Саль-
ные свечи жгли за счет суконщиков, и рабочие ставили
их ближе к работе, где надобней. Гаврила Иванович,
указав на натеки, упрекнул и за это.
«Однако мужик он с норовом, — подумал Алексей
Лобачевский, — не то что в клубе иль дома».
182
В скребальной, куда зашли после ткацкой, такой
же низкой, длинной и полутемной, было еще тошнее.
У скребал лежали кучи ссохшегося навоза, репейника'
и разной дряни, выбранной скребалыциками из овечьей
шерсти. От шкур, с которых надобно было снять сва-
лявшееся руно, разило такой тошнотворной кислятиной,
что Осокин, затаив дыхание, постоял у входа и быстро
вышел на залитый солнцем обширный фабричный
двор, застроенный по четырем сторонам «светелками».
С Мостовой, ведущей от фабрики к озеру, по которой
возили воду и потому замощенной камнем, слышался
гул голосов.
— Идут, Гаврила Иванович, — сказал управ-
ляющий.
— Зови их на двор.
— Слушаюсь, — управляющий быстро, невзирая на
полноту, как шар покатился к воротам.
— Зайдемте в кузницу, Алексей Иванович.
— Пойдемте посмотрим.
И в кузнице Осокин нашел беспорядки. Готовые
части для станов были свалены вперемешку с железом
и углем. Шлак и окалина были не вывезены.
— Ух! Сатана! — сказал Осокин. — И здесь запу-
стение. Эх, Алексей Иванович, нужен мне управитель,
денег не пожалею. Глаз хозяйский надобен и... — Осо-
кин сжал кулак и потряс.
— А это что такое, Гаврила Иваныч? — Лобачев-
ский ткнул носком в железный обруч с шипами внутри
и рогами снаружи.
— Это? —-переспросил Осокин. Лобачевский заме-
тил, что он смутился. — Это, дорогой Алексей Ивано-
вич, выдумка Саньки Малахова. Надевает он их смуть-
янам и балабошникам на голову, смиряет бессонницей.
Алексей Иванович покачал головой.
В сновальной, где готовили основу для сукон, было
пыльно и душно, как и в ткацкой. Осматривать ее не
пришлось. Прибежал приказчик с редкой бородкой, со-
рвал с головы картуз и поклонился, коснувшись полу-
согнутыми пальцами кирпичного пола.
Алексей Иванович заметил выбритый на темени
пятачок старовера-помора.
133
— Будьте здоровеньки, благодетель наш Гаврила
Иванович, — пропел приказчик.
— Здравствуй, Малахов, — сказал Осокин, не по-
давая руки. — Что скажешь?
— Управитель стоит у ворот с суконщиками и при-
казывал передать вам, что во двор итти не желают
и пусть-де выходит хозяин.
Осокин побагровел:
— Пускай пришлют ходоков.
— Александр Иваныч и это советовал-с, не желают,
боятся: запрут-де в погребе. Господь всемилостивый
судья им, неразумным чадам! — Малахов перекрестил-
ся двумя перстами.
— Ну ладно, пойду, раз довели до этого. — Осокин
выругался, вытер лоб и оправил бекешу.
— Благодетель наш, Гаврила Иваныч, — взмо-
лился Малахов, приложив ладони к груди. — Неровен
час, бушуют они, неразумные, подымитесь в контору,
откройте окошечко, и высоко — всех видно, и хорошо.
Бог милостив — все обойдется.
— Так, говоришь? — Осокин задумался.
— Лучше и не придумать, благодетель наш Гаври-
ла Иваныч.
— Ну ладно, иди открывай окошко, объяви, что
буду беседовать.
Три небольших окошка конторы, не в пример фаб-
ричным «светелкам», были подняты над землей выше
роста и выходили на улицу, переходящую в Оренбург-
ский тракт за городом и ведущую к центру Казани.
Напротив стояли домишки суконщиков,-огороженные
плетнями и палисадами; правее, при въезде на Третью
гору, виднелись базарные лавочки.
Подойдя к распахнутому окошку, Осокин увидел,
что все, словно в праздник, заполнил народ. Одеты
суконщики были в лучшее, пьяных не было. Впереди
стояли бородачи, поодаль — парни, сзади — бабы и
девки. Мальчишки шныряли всюду, стараясь пробить-
ся вперед, но мужики их осаживали щелчками. Над
толпою стоял несмолкаемый говор.
Осокин снял картуз и крикнул, как крикивал на
военной службе:
184
— Здорово, молодцы!
Но гул съел приветствие.
— Здорово, молодцы! — гаркнул еще раз Осокин.
— Приветствуем, доброго здоровьица! — сказали
передние.
Гавриле Ивановичу это понравилось. Он почувство-
вал, что говорить с народом можно, вобрал в себя воз-
дух, раскрыл было рот, но так и замер.
Иван Шумихин, стоявший рядом с Пантелеем Коро-
виным позади пожилых суконщиков, снял картуз
и звонко крикнул:
— Мин синие яратам *, выходи к воротам!
Раздался хохот. Сначала захохотали парни. После
того как предложение Ваньки Шумихина было пере-
дано по толпе, хохот усилился, взвизгнули девки
и бабы, засвистели и заулюлюкали ребятишки.
Осокин надел картуз, нахмурился и отошел от окна.
Лобачевский увидел, как сытое лицо его покрылось
пятнами.
— Вот сволочь!—Осокин вынул сигару.—Так лад-
но началось было, и все испортил. Сашка, дай-ка огня.
Малахов, не куривший и потому не носивший с со-
бой огнива, всполошился, но вспомнил, что в шкафу
находится трут и секало, высек огня и поднес хозяину.
Прибежал запыхавшийся управитель фабрики и,
положив на подоконник круглый живот, стал кричать,
грозить, уговаривать.
Осокин поглядывал, дожидался, когда успокоятся.
— Эй, брюхо! — крикнул кто-то.
— Из семи овчин сшито, — добавил Шумихин.
— Дай брюху волю, город выест.
— Погоди, дай послушать!
— Чего его слушать!
— Эй, давни-ка брюхом-то, может, целковый вы-
скочит!
— На похмелку.
Снова захохотали.
— Закрывай окно! — приказал Осокин. — Сашка,
беги, скажи кучеру, пускай подает.
* Я тебя люблю (тат.).
185
Лобачевский сел с Осокиным, управитель — в от-
дельные дрожки.
— Не выехать, барин Гаврила Иваныч, — сказал,
полуоборачиваясь и наклоняясь, кучер. — Народу тьма-
тьмущая.
— Айда через задние ворота, по Вознесенской.
— Больно дорога-то там разбита, рессоры бы не
сломать.
— Ну так валяй по Георгиевской, там ребра пе-
реломают! — крикнул Осокин.
Кучер помедлил, замахнулся кнутом, но сдер-
жался.
— Э-эй, родимые, тронулись! — Он пустил лошадей
к двухэтажной мрачной казарме, выходившей фасадом
на Вознесенскую улицу.
Осокин обернулся к управляющему:
— Съездишь к начальнику гарнизона, сейчас я ему
напишу, пускай пришлет кантонистов, не разгромили
бы фабрики.
— Слушаюсь, Гаврила Иванович.
Глава вторая
I
После того как Лобачевский вошел в совет с про-
шением об освобождении новой его квартиры от казен-
ного, воинского постоя, а вице-губернатор уважил
Просьбу совета, стало просторней. Николай Иванович
устроил себе небольшой кабинет. Окно его выходило на
чистый дворик с кустами сирени, за которой виднелся
новый, не лочерневший каретник с подволокой над ним.
За каретником находился сад с беседкой и круглым,
гфытым в землю столом с шестигранником низких зе-
леных скамеек.
Еще до того, как офицер-постоялец освободил по-
мещение, Лобачевский избрал себе для занятий бесед-
ку, полюбил ее и продолжал работать в ней и после
того, как приготовил рабочую комнату.
186
Алексей поселился на подволоке, поставив там стол,
табурет и складную кровать. Когда он являлся домой,
никто не знал. Обедал он большею частью в клубе
с Осокиным, Солнцевым и другими соклубниками.
Братья виделись редко и жили совершенно разными
интересами.
После приезда из Петербурга Николай Иванович
резко переменился, как сказала об этом матушка.
Он ей ответил тогда, что пора приниматься за
дело — годы бегут.
Была для уединения и другая причина. Мать знала
о ней, но понять не могла, считая, что можно ужиться
с любым начальством и что коли служить, то все рав-
но кому-то, а надобно подчиняться, и всему виною счи-
тала гордый сыновний характер, а не порядки в уни-
верситете, которые сын называл монастырскими. Она
замечала, что Николай тоскует, и чем сильнее тоскует,
тем упрямей работает. Мысль об удачной женитьбе
сына и доброй семейной жизни его не оставляла ее
в покое. Ей было известно, какую рану нанес его само-
любию отказ Лизиной матери, выход Лизы замуж за
Ворожцова, но она считала, что свет не клином сошел-
ся, мало ли .чего не бывает, и рано ли, поздно ли, а не-
веста сыщется. Таясь от сына, она подыскивала ее,
спрашивала, разведывала о состоянии, приданом и свя-
зях. Порой, под великим секретом, советовалась она
и с Иваном Михайловичем, который часто бывал у них
и засиживался. От Симонова Лобачевский и знал о тре-
вогах матушки, но в споры с ней не вступал и вел себя
так, как будто ему ничего неизвестно.
Зимой, когда прекратилось строительство, Лобачев-
ский много работал в библиотеке. Наводя порядок, он
все более увлекался и скоро знал не только состав ее,
но и историю. Он узнал, что первые книги были закуп-
лены князем Потемкиным для предполагавшегося ека-
теринославского университета, а также личные книги
князя и книги местного масона Полянского. Он считал,
что дела сих людей не должны быть забыты и портре-
ты их должны быть на стенах библиотеки.
Когда* он рассказывал матери, что в книгохранили-
ще есть «Апостольские деяния», первая книга, отпеча-
187
тайная в Москве в 1564 году; древнее Пятикнижие
Моисея, написанное по-древнееврейски на пятидесяти
кожаных свитках, хранимых в футлярах; арифметика,
собственноручно списанная Суворовым; автографы зна-
менитых людей и деятелей, — она сочла, что Николай
стареет и увлекается тем, чем надо бы увлекаться не
в молодые годы. Сопоставляя жизнь Николая с жизнью,
которую вел Алексей, она считала, что Алексей как
раз и живет настоящей жизнью и не томится от скуки.
Успокаивало лишь то, что за зиму Николай Ивано-
вич закончил новую книгу по геометрии, решал задачи,
которые не могут решить другие ученые, в том числе,
как сказывал сам Лобачевский, предложенную и Па-
рижской академией наук.
Видя, с каким упорством сидит Николай в кабинете
или в беседке, она улыбалась и не раз успокаивала
себя: «Уж я упряма, а этот — пить даст! Нет,
не в Ивана он, весь в меня».
И
Суконщики на работу не выходили, продолжали
огурствовать, но ущерба фабрике не чинили. Да и сде-
лать что-либо было нельзя: на дворе и в «светелках»
находились вооруженные кантонисты, присланные
комендантом из крепости. Управляющий потерял у ра-
бочих всякое уважение. Его появление встречалось
насмешками, свистом и улюлюканьем. Осокин был
зол: в последнее время неудачно играл, фабрика не
приносила дохода, на медеплавильном дела шли худо,
мужики, приписанные к заводу, работали дрянно. Сой-
монов, у которого был Осокин, сказал, что суконщиков
обуздать сумеет, молодых зачинщиков сдаст в солда-
ты, пожилых сошлет на Иркутскую суконную фабрику,
а прочих обяжет подпиской повиноваться своему гос-
подину.
— Но возмутительный дух, живущий в них с пуга-
чевских времен, одними плетьми не выбьешь, — сказал
Соймонов и посоветовал поставить на фабрику силь-
ную руку, крепкую голову и навести порядки, которые
суконщиков зря не дразнили бы.
188
Тогда Осокин твердо решил отстранить незадачли-
вого Александра Ивановича и просить Алексея Ивано-
вича принять управление. «А ежели не хочет быть
управляющим, — решил он, — пускай в аренду берет,
мне беспокойства меньше».
С этой целью он решил навестить Лобачевских
дома.
Николай Иванович знал по рассказам брата, что
творится в версте от университета, знал и о том, что
Осокин усиленно уговаривает его принять управ-
ление.
— Берись, ежели министерство примет отставку, —
сказал он брату. — Дело это с великим будущим. Вон
в Москве, на Трех Горах, после нашествия умный .хо-
зяин набивает такие ситцы и шали, что опытным англи-
чанам нос утер. Ежели и здесь с умом, дело выйдет,
Облегчи им труд, сделай сноснее жизнь, они тебе гору
свернут. А нравы? Нравы надо ломать, учить людей
надобно. Школу открой. Петр умнее нас был, основал
в Казани адмиралтейство и тут же цифирную школу.
Карьеру чиновника Николай Иванович отвергал.
Он считал, что на жалованье не проживешь, а за-
ниматься мздоимством — последнее дело, да и все рав-
но все будет пропито. Таковы уж порядки в этом со-
словии.
Разговор между братьями шел в беседке, когда
Прасковья Александровна прислала сказать, что при-
ехал Осокин. Однако не успели братья подняться, как
в калитке показался и сам Осокин в легкой светлой
бекеше и с тростью из красного дерева.
— Сидите, сидите, господа! — Он предупреждающе
поднял руку.
— Что это вы захромали, Гаврила Иваныч?—ука-
зывая глазами на трость, спросил Лобачевский.
— На обе ноги, — ответил Осокин, садясь и взды-
хая. — Вооружился на всякий случай. — Он отвернул
костяной набалдашник и вынул из трости трехгран-
ную шпагу. — Вот-с!
— Хитроумно.
— С таким народом научишься. — Осокин начал
рассказывать, что творится в Суконной. — Надобно
189
что-то делать. Помню, еще двадцать годов назад стали
они огурствовать. Чего мой покойный батюшка только
не делал, ничего не брало! Три года огурствовали
с перебоями. Пришлось повысить задельную плату,
уволить мастера, — Плаксин хороший был мастер, —
да восемь человек подмастерьев, тогда успокоились.
Во время войны работали хорошо, а вот семь лет назад,
как освободили меня от поставок сукна казне и начал
я делать сукно потоньше, для рынка, скажите на ми-
лость, опять началось!
— Вы сделали что-нибудь по жалобе их великому
князю? — спросил Алексей Иванович.
— Это которому?
— Который в Казани был... А4ихаилу Павло-
вичу.
— А! Как же, как же! На два часа уменьшил ра-
боту. На два часа! —Осокин потряс шпагой.
— А сколько теперь? — спросил Николай Ива-
нович.
— С пяти утра до девяти пополудни, да час на
обед, стало быть... выходит пятнадцать.
— Многовато.
— Иначе в убыток, Николай Иванович. Они ведь
ходоков посылали к его величеству, пришлось давать
объяснения, государь уважил.
— Государь — государь, Гаврила Иванович,
а жизнь есть жизнь. Жизнь земледельца и ремесленни-
ка кошмарна в изнурительности своей и невежестве.
Если не чередовать труд этот с отдыхом, не будет для
них услады, а наша жизнь превратится в тяжелый на-
лог для народа. Надо об этом думать. — Николай Ива-
нович сказал это спокойно и твердо, как давно обду-
манное и решенное.
Осокин задумался.
— Да-с, — сказал он, вложив шпагу и завернув
рукоятку. — Трудновато. С одной стороны — справед-
ливость, с другой — обязанность и убытки.
— А пробовали вы увеличить число станов? — спро-
сил Алексей Иванович.
— Для чего?
— Для увеличения выработки.
190
— А куда я дену людей? — спросил Осокин. — Кор-
мить их обязан, а освободить не могу. Не понимаю,
что делать. Поедемте-ка ко мне, а? Покажу я книги,
помогите мне разобраться. Да и надо сказать, наконец,
зачем я ехал сюда. Алексей Иваныч, душа моя, не
томите далее, ей-богу, невмоготу, берите фабрику
в управление. Подумайте и скажите, сколько вам на-
добно, скупиться не стану, ей-богу!
Николай Иванович был свободен. Решили ехать.
В этот вечер Алексей Иванович согласился стать
управителем, как Петербург даст отставку. При этом
он выговорил, что рабочий день Осокин убавит на
час и увеличит оплату. Об этом суконщикам сообщат,
когда он заступит на должность.
Хлебосольный Осокин, довольный сговором, угостил
Лобачевских на славу.
Решено также было, что Осокин бесплатно предо-
ставляет квартиру, выезд и экономку.
В коляске по дороге домой Алексей сказал:
— Кажись, Николай, продал я душу чорту.
— Посмотришь. Уйти никогда не поздно, а дело
важное, не пустое, видишь, что делаешь.
Ш
Строительный комитет составляли профессора
Никольский, Тимьянский и Лобачевский. Но' Тимьян-
ский часто бывал в отъезде, Никольский занят други-
ми делами, и командовал в комитете один Лобачев-
ский. Он зорко следил за всем: за добротностью изве-
сти и раствора, заполнением швов, разбивкой проемов,
горизонтальностью кладки, заделкой железных свя-
зей, соблюдением сметы и часто всходил на леса.
Дня через два после встречи с Осокиным он под-
нялся на стройку и, удивленный, остановился.
Строители, побросав работу, сбежались к фасадной
стене, кричали и волновались. Лобачевский шагнул
на настил, осмотрел разложенный по стене кирпич, про-
верил раствор на ощупь, вытер пальцы о стену и, за-
ложив по привычке руки за спину, неторопливо про-
шел к рабочим.
191
— Сколько же их! — услышал он удивленный
возглас.
— И все: голый, босый да простоволосый.
Доска, служившая ограждением, под напором обло-
котившихся на нее рабочих прогнулась. Лобачевский
заметил это и крикнул:
— А ну, назад!
На окрик оглянулись и машинально попятились.
•— Что там такое?
— Народ идет, — ответил рыжебородый десятник
в чистом суровом переднике.
— Что за народ?
— Бог его знает, Миколай Иваныч.
Лобачевский подошел к перилам и глянул вниз.
Из-за угла университетского корпуса поднимался
в гору народ. Головная часть была уже у средины уни-
верситета, а из-под горы всё шли и шли.
Босые и в чистых лаптях, с открытыми головами,
в сермяжных куртках, посконине и набивном ситце,
люди шли молча и тесно. Было слышно только
шарканье ног о торцовую мостовую. По бокам этой пе-
строй ленты людей стайками вились босые мальчишки
с вытянутыми на коленках штанинами, не доходящими
им до щиколоток. Но и мальчишки не гикали, не сви-
стели.
На дощатых скрипучих панелях останавливались
удивленные господа и дамы, чиновники и мещане.
В двухэтажном, с антресолями, доме Крупеннико-
ва распахнулось несколько окон. Лобачевский заметил
в них самого миллионщика, жену его, сыновей и неве-
сток. Нижние окна не открывались, но в них виднелись
лица приказчиков и прислуги.
Лобачевский пошел по лесам, протянувшимся вдоль
длинного университетского корпуса, уже соединенного
в центральной части портиком с колоннадой.
Шествие возглавляли пожилые люди, и в центре
их — великан с опоясанной черной тесемкой шапкой
волос, среди которых блестел выбритый пятачок ста-
ровера. За ними шли помоложе, с мягкими усиками
и бородками, затем подростки, иные совсем мальчуга-
ны, а сзади, когда хвост шествия вышел из-за угла,
192
нестройно и шумно женщины в пестрых повойниках
и платках.
Лобачевский попытался прикинуть, сколько народа,
остановился, просчитал часть людей и по этой мерке
определил, что более тысячи.
Из одноэтажного плоского здания полицейской ча-
сти выбежали будочники. Они загородили было дорогу
от полосатой будки до высокой паперти Воскресенской
церкви, на которую забрались испуганные господа
с собачками в кофточках, но шествие, не обращая вни-
мания, смяло эту цепочку, подхватило будочников,
оказавшихся между рядами, и потащило к дому гене-
рал-губернатора. Пароконный кабриолет с нарядной
дамой и дородным кучером, затянутым в запашной
кафтан с поднятой подмышки талией, был остановлен.
Обозленный кучер, по заведенной привычке хлестнув-
ший встречных, был стянут с козел, а слетевшая клеен-
чатая шляпа его затоптана. Дама испуганно взвизгнула
и соскочила с кабриолета. Лобачевский узнал Lisette
Ворожцову.
Он заметил, как кучера у генерал-губернаторского
подъезда ожгли лошадей арапниками и, повернув ка-
реты, коляски и фаэтоны, помчались к крепости.
Их место вскоре заняли люди. Передние поверну-
лись к окнам и стали. Задние все еще подходили, ста-
раясь протискаться ближе к дому. Толпа стала плот-
ной, заполнив весь квартал от полицейской части до
дома генерал-губернатора.
В это время подбежал рыжебородый десятник
и выпалил:
— Узнал, Миколйй Иваныч. Осокинские сукон-
щики.
— Ага! — сказал Лобачевский. — Спасибо.
Не осматривая работ, он пошел в канцелярию.
IV
Вскоре Лобачевский узнал, что вожак суконщиков
Мясников вручил Соймонову челобитную и перепуган-
ный небывалым событием гёйерал-губернатор дал ей
движение. Однако университетские события, последо-
13 Лобачевский
193
вавшие одно за другим, отвлекли Лобачевского от это-
го дела.
Попечитель крайне разгневанным предписанием
отрешил Владимирского, назначил вместо него Ни-
кольского и, попирая устав, дал знать совету, что
желает видеть ректором декана врачебного отделения,
профессора терапии и патологии Карла Федоровича
Фукса, а секретарем совета — публичного ординарно-
го профессора Николая Ивановича Лобачевского.
Одновременно попечитель принял отставку адъ-
юнкта технологии Лобачевского и, возмущенный затя-*
нувшимся следствием, приказал немедля судить
профессора Солнцева.
До заседания, на котором должны были быть за-
слушаны предписания попечителя, Лобачевский встре-
тился с Симоновым.
— Я хотел, — сказал Николай Иванович, — пока-
зать тебе новую геометрию. Хотелось бы, чтобы до
сдачи Никольскому ты просмотрел ее. В ней есть
новое.
— Что же в ней нового? — сощурился Симонов.
— Прежде всего это не просто учебный курс, а об-
зор для тех, кто усвоил элементарную геометрию.
Я избегаю тех истин и тех подробностей, которые
должны быть слушателям известны. В ряде случаев
я отхожу от системы Эвклида, ищу других путей при
изложении начал геометрии. Для меня, после Далам-
бера и Лежандра, особенно ясно, что никакая мате-
матическая наука не должна начинаться с таких тем-
ных понятий, с каких, повторяя Эвклида, начинаем мы
геометрию.
— Э, дружок, далеко шагаешь! Боюсь, что буду
плохим советчиком.
— Не прибедняйся, Иван. Не открутишься. От чор-
та открестишься, а от русского не отмолишься...
Думаю, — Николай Иванович вынул папку и положил
на стол, придавив ладонью, — думаю, что это только
начало пути. Я исхожу из того понятия, что геомет-
рия — это часть математики, в которой предписывают-
ся способы измерять пространство. Как видишь, это
уже не то, что в началах Эвклида, отрывающих гео-
194
метрик) от практики. Из тринадцати глав этой книги
десять я посвящаю измерению геометрических величин,
а три — подготовлению к измерениям.
— А не скажут: что ни городок, то и пророк? —
Симонов вскинул глаза.
— Пускай говорят. Русь тверда, перетерпит.
Вошел^ Алексей Иванович и, поздоровавшись с Си-
моновым, сел на низкое канапе.
— Не помешаю?
— Нет, — ответил брат. — Так вот, даже угол
я определяю только как численное значение дуг между
его сторонами, принимаю деление круга на четыреста
градусов и метр за меру длины.
— Но это сделали еще французы?! — вставил
Симонов.
— И думаю, что нам не следует отвергать разум-
ного. Исхожу из того, что ничто в науке не может
быть основано на вере. Не улыбайся, Иван, я отказы-
ваюсь от аксиом и ни одной из них не привожу в этой
рукописи!
— О Микола, с этим я не могу согласиться. Это
незыблемо со времен Адама.
— А нам какое дело, Иван? Адам съел яблоко,
а у нас до сих пор оскомина на зубах.
Иван Михайлович тоненько засмеялся.
— .Ну-ну, сказывай далее.
— Считаю, что понятие о прикосновении тел должно
быть одним из важных. Об этом еще, правда, нуж-
но подумать, но в первых же строчках ты это встре-
тишь.
— Вот это-то он берет от Адама, Иван Михайло-
вич, — сказал Алексей.
Симонов залился смехом.
Николай Иванович, настроенный строго, хотел было
сдвинуть брови, но не сдержался, глядя на Симо-
нова.
— О-хо, о-хо, родимые! — выговорил, наконец,
Иван Михайлович. — Ну, коли так, давай, друг, давай,
прочитаю от корки до корки.
Когда успокоился Симонов, Лобачевский сказал,
что он, вопреки Эвклиду и значительно шире, реши-
13*	195
тельней, чем Даламбер, пользуется движением и ищет,
как правило, прямых доказательств.
— И прошу тебя, Ваня, посмотри внимательней
эту рукопись. В ней тоже имеется кое-что не от Адама.
V
Перед заседанием совета университета из Петер-
бурга пришло предписание отправить Симонова в за-
граничную визитацию для закупки астрономических
и физических инструментов, на что отпускалось сорок
тысяч рублей. Поэтому Симонов не успел разобраться
в рукописи и, возвращая ее Лобачевскому, сказал, что
к книге надобно предпослать предисловие, в котором
ясно и твердо сказать, что это обзор геометрии для тех,
кто усвоил начальный курс, и что ему не совсем по-
нятны условия равенства в девятой главе.
— А так — ничего. Давай, Николай Иванович, хло-
почи об издании на казенный счет.
Лобачевский сдал свою рукопись Григорию Бори-
совичу. Принимая ее, Никольский, ставший теперь ди-
ректором и потому'считавший себя недосягаемым для
мелочных покушений своих сослуживцев, чего он пуще
всего боялся, пожал Лобачевскому руку, забрав ее
в обе ладони, и от души поздравил:
— Ну и вот, Николай Иванович, ну и вот, преот-
лично, весьма и весьма доволен за ваше радение
о науке, приумножающее славу университета нашего.
Пошлю, незамедлительно, государик мой, пошлю вашу
рукопись его превосходительству с испрошением изда-
ния на казенный счет.
Лобачевский ушел довольный.
Никольский полистал исписанную бисерным почер-
ком рукопись, покачал головой, проверил число стра-
ниц, захлопнул папку и, ударив по ней ладонью,
сказал:
— Преотлично, Григорий Борисович! Теперь нам
бояться некого. Кому бог поможет, тот все переможет.
Григорий Борисович знал, что* в недовольстве Маг-
ницкого прежним директором немалую роль сыграли
худые взаимоотношения Владимирского с Симоновым
196
и Лобачевским; поэтому он, пытаясь удержаться
в должности, на одном из заседаний совета устроил
церемонию христианского прощения. Но он также знал,
о чем старался, впрочем, не думать, что в этом разрыве
письма его ж Михаилу Леонтьевичу были теми каплями
масла, которые заставили вспыхнуть тлевший огонь
недоверия к Владимирскому. Он помнил также наказ
Михаила Леонтьевича, что Лобачевского и Симонова
можно привлечь, приласкав их: Симонов добр, а Лоба-
чевский самолюбив и очень чувствителен к малейшему
приветствию.
Порывшись в жилетном кармашке толстым паль-
цем, Никольский с трудом достал плоский ключик,
к которому много раз забывал привязать шнурок,
и отпер правый ящик стола, в котором хранились се-
кретные письма. Он просмотрел последнюю переписку,
чтобы вспомнить, о чем писал попечителю и о чем пи-
сал ему Михаил Леонтьевич.
«Ага, это о том, что Лобачевский решает задачу
Парижской академии. Так, так... Это его ответ: «Ра-
дуюсь... или решит, и будет честь, или не решит и на-
учится смирению...» Сми-ре-нию. А решил он эту
задачку иль не решил? Ай-яй-яй, Григорий Борисович,
как же вы не узнали!»
Спрятав письма, Никольский взял перо, поскоблил
его ногтем, бросил, взял другое, третье, поворчал, что
служитель не отточил их, и, решив, что надо будет
сменить служителя, оттопырил мясистые губы и начал
писать Магницкому о рукописи Николая Ивановича.
И теперь, уверенный в прочном своем положении,
он решил похвалить Лобачевского за радение в науке
и еще раз сказать об Алексее Ивановиче как о чело-
веке'ученом, не притворщике, не лицемере, а который
кажется таким, каков есть. Смиряясь и умиляясь перед
своим смирением, Григорий Борисович поведал о том,
что он просил его остаться в университете, а Симонов
горячо протестовал против этой отставки. И когда он,
смиренный пастырь, обратился за поддержкой к стар-
шему Лобачевскому, тот довольно резко ответил, что
брат-де имеет свой разум, поступает по собственному
желанию. Сам же Алексей Лобачевский ответил: «Хотя
197
путешествие мое по пермским заводам было труднее,
нежели Симонова, но Симонов получил все, а я ничего.
Ежели путешествие это признано потерею времени и
денег, то всякое описание' оного не будет уважено».
Посему, добавил Никольский, он до сих пор не сделал
описания своего путешествия и всех минералов, из
Пермской губернии вывезенных. А потому и дело с ним
решено.
VI
Заседание состоялось в кабинете директора. Ни-
кольский, оставив свой кабинет, сидел в .директор-
ском кресле и еле сдерживал голову, чтобы она не
тряслась. Фрак его, вычищенный, наконец, Евдокией
Гавриловной, был отглажен и блестел от утюжных за-
лизов.
Фукс, которому известно было, что попечитель
желает видеть его на посту ректора, сидел, напыжив-
шись и положив руки с растопыренными пальцами на
расставленные кол.ени. Порой ему хотелось отбить ими
«Mein lieber Augustin, Augustin, Augustin...», игривый
мотив которого неотступно вертелся на языке с утра.
Но он сдерживался.
— Посмотри на Фукса, — шепнул Лобачевскому
Симонов.
Лобачевский сразу понял состояние Карла Федо-
ровича.
— Немец, что верба, — сказал он Симонову: —
куда ни ткни, там и привьется.
Баллотировка Фукса прошла спокойно. Карл Федо-
рович после извещения Никольского о попечительском
предложении встал, приложил растопыренные пальцы
к груди, поклонился, как кланяются на сцене безупреч-
ные рыцари перед дамами сердца, и гордо сказал:
— Я польщен, премного польщен тьем доверием,
который вы мне, милостьивые государи, столь оказали.
Россия — моя вторая глюбокоуважаемая матерь, ко-
торый я всегда-всегда уважаль и отдаль столько... э-э...
столько годов слюжений наукам нашей любимой alma
mater. Н я обещаль истиный-истиный слюжба учье-
ный сосльовий.
198
Он поджал дрожащие губы и сел. Лобачевскому
Фукс показался таким, как будто он только что сказал
театральной своей Дульсинее: «Я буду вам прьедан до
гробовой доска», и, оставив красавицу для глубоко-
мысленных размышлений, торжественно удалился.
Когда получали шары для баллотировки, Лобачев-
ский сказал:
— А все-таки, Иван Михайлович, он честный ма-
лый и лекарь отменный. Это лучше, чем, скажем, наш
инквизитор Пальмин.
— Бог с ним, пусть царствует, лишь бы не жал, —
ответил Симонов.
Других ординарных профессоров, вопреки уставу,
решено было не баллотировать.
Фукс собрал все двенадцать шаров. Когда Николь-
ский сообщил результат и указал избраннику на кре-
сло рядом с собой, Фукс поклонился собранию и, вски-
нув голову, проследовал на почетное место.
Никольский поднялся, пожал Карлу Федоровичу
руку, сказал, что надеется на дружную во имя науки
работу с ним, и, не садясь, объявил:
— Милостивые государи, нам надобно избрать те-
перь секретаря совета. Его превосходительство выра-
зил желание видеть на оной должности нашего почтен-
ного, всеми уважаемого ученого мужа, кавалера
и ординарного профессора Николая Ивановича Лоба-
чевского, да-с, профессора Лобачевского, нашего ува-
жаемого коллегу.
Николай Иванович вздрогнул.
— Я присоединяю свой голос к желанию его пре-
восходительства, — добавил Никольский, — да-с, при-
соединяю и зову вас к этому.
— Позвольте, — сказал Лобачевский, чуть подав-
шись вперед. Он поднялся со стула. Брови его были
сдвинуты. — Позвольте... Господин директор имел со
мной беседу и знает о моем несогласии. Я не могу по-
честь за возможное при нынешних обстоятельствах
занять сей ответственный и почетный пост.
— Что же это за нынешние обстоятельства, позволь-
те узнать? — спросил профессор Сергеев, заменив-
ший Солнцева на кафедре правоведения.
199
— Я имел честь объяснить причины отказа госпо-
дину директору. Могу объяснить и собранию: я крайне
занят, всем известны обязанности, каковые мне при-
ходится отправлять по ученой и административной ча-
сти. Посему, премного благодаря господина попечителя
за доверие, мне оказанное, я просил уважаемого Гри-
гория Борисовича отписать его превосходительству
о невозможности принять еще одну, столь ответствен-
ную должность. Прошу об этом же и совет. — Лоба-
чевский сел, чуть поклонившись одной головой.
— Я не вижу ясных причин для отказа, — вставил
Пальмин, — присоединяюсь к пожеланию его^превосхо-
дительства.
— Позвольте, кхэ, и мне согласиться с Михаилом
Архиповичем, — сказал Городчанинов. — Я полагаю
необходимым баллотировать Николая Ивановича.
— Но как же так баллотировать, Григорий Ни-
колаевич, ежели я не даю согласия? Можно, при неко-
торых обстоятельствах, женить сына на той, которая
ему не по сердцу, но что бывает от этого?
— Милостивый государь, мы тоже женились по
воле родительской, — вскипел Городчанинов, — и, сла-
ва всевышнему, живем и хвалим господа бога нашего
и премудрость его. И несравнимо сие. Вас избирают
на краткий срок, а женятся, как всем известно, кхэ, на
долгую жизнь, до гроба. И сыщ коего я оженил, кхэ,
по воле своей родительской, не сетует на меня. И вооб-
ще, милостивые государи, — Городчанинов оглядел
собрание, — я полагаю: во многом глаголании несть
спасения.
— По-русски можно бы проще, Григорий Николае-
вич: держи язык за зубами. Но не всегда молчание —
золото.
— Николай Иванович, Григорий Николаевич! —-
Никольский постучал торцом карандаша о стол. — Мы
обсуждаем предложение господина попечителя, волю
коего здесь я представляю, да-с, я представляю. Я, ми-
лостивые государи, не счел возможным, зная отказ
Николая Ивановича, не довести до сведения вашего
воли попечителя, не счел возможным, милостивые го-
судари, и не могу противиться, не могу!
200
— Баллотировать надлежит, — сказал Сергеев и
заворочался в кресле так, как будто у него зачесалась
спина.
— И должен напомнить вам, милостивый государь
Николай Иванович, — продолжал Никольский, — дол-
жен напомнить о гневе господина попечителя, вызван-
ном отказом вашим от произнесения актовой речи. Не
надобно еще раз судьбу испытывать, не надобно, гос-
пода. Смириться ' надлежит, Николай Иванович, не
в послушании людей, а в коварстве их заклинает гос-
подь и учитель наш, оставивший нам образцы смире-
ния и кротости.
— Вот уж поистине мудро. Вы предлагаете мне
превратиться в теленка, который вздумал было
волка лизать, чтобы тот не съел его, — сказал Ло-
бачевский.
— Что? — Глаза Никольского округлились.
— Кхэ, — кашлянул Городчанинов.
— Итак, господа, — Лобачевский встал, — отказы-
ваюсь. У меня нет времени быть письмоводителем. —
Он увидел свое отражение в зеркале, увидел, что ж^бо
не в порядке, спокойно поправил его, заметил взгляды
других, обращенные на его отражение, поклонился
зеркалу и сказал:
— До свидания, милостивые государи!
Ни на кого не глядя, он вышел.
— Возмутительно! — Никольский вскочил. — Гос-
пода, заседание совета считаю прерванным.
VII
Лобачевский знал, что Магницкому будет доложено
о его поступке в совете, и доложено будет превратно.
Как это могло случиться? Как он, человек в тридцать
лет, допустил такую несдержанность? Воспоминание
об этом заставляло его передергиваться, при встречах
с профессорами сжиматься внутренне, ему было стыд-
но смотреть в глаза. Осудил поступок и Симонов. Да
он и сам осуждал себя, понимал, что это отрыжка
юности, той необузданной в прошлом горячности, ко-
торая не раз приводила в карцер и к нелестным запи-
201
сям в кондуите. Но как же так, в тридцатилетием воз-
расте — и такая несдержанность? Конечно, если бы не
фарисейское наставление Никольского, этого не случи-
лось бы. Вспышку вызвало именно это. Но разве это
не встречается в жизни университета ежедневно
и ежечасно? И разве не давал он сам себе обещания
найти свободу во внутренней жизни, в личной деятель-
ности для науки? И разве так надлежит бороться
с монастырскими нравами? Разбираясь в этом и му-
чаясь, он приходил к убеждению: нужно воспитывать
волю, нужно сдерживать вредное проявление страстей,
давать им должное направление. Нет, страсть уничто-
жить нельзя! Освободиться от страсти можно, только
отдавшись ей. Пусть только она найдет себе благород-
ное применение. Страсть — это жемчуг. Зачем же ме-
тать его перед свиньями? И сейчас есть только одно
достойное для нее применение — служить отечеству
через науку, сделать просвещение достоянием всех:
и землепашца и землевладельца, и тогда угнетение,
несправедливость, суеверие, гнетущее фарисейство,
мздоимство — все останется в прошлом, как неприят-
ное воспоминание.
Но все это в будущем. А пока жизнь есть жизнь,
и нужно сдерживаться, подчиняться условной правде.
Лобачевский решил, что об отказе от секретарства
он должен сам написать попечителю. Но писать откро-
венно нельзя, значит нужно солгать, то-есть сделать
то, что противно, то, что делают все и что почитается
за условную правду. Но это сделать . необходимо.
Вспомнился знаменитый Корнель: «О, полезное уме-
ние— во-времл солгать!»
И он написал Магницкому.
Написал об этом и Григорий Борисович.
И то, что Лобачевский отказался от секретарства,
как отказался от произнесения актовой речи два года
назад, успокаивало: не было сделки с совестью. Окон-
чательно же успокоило и убедило его в правоте своей
то, что Магницкий опять разгневанно предписал совету
закончить суд над Солнцевым, на котором бы пришлось
секретарствовать. Этот суд тянулся уже два года, со-
стоялось одиннадцать заседаний совета, но приговора
202
все не было. Для профессоров и адъюнктов, кроме
Пальмина, Городчанинова и Тимьянского, было ясно,
что обвинение в опаснейшей подмене евангельского
откровения хаосом лжемудрствований с целью опро-
вержения алтаря Христова и свержения престолов ца-
рей выдумано Магницким. Лобачевский сам проверял
тетради Солнцева, по которым он излагал студентам
естественное право, и видел, что они не могли служить
основанием для обвинения. И Солнцев, несмотря на
казуистику Пальмина, легко отвергал обвинение. Боль-
шинство же молчало. Правда, Лобачевский и в этом
случае не соглашался с Солнцевым, как не был согла-
сен и с петербургскими профессорами в том, что есте-
ственное право есть врожденное право человека, но
это было другое. И вот одиннадцать неприятнейших
заседаний — и никаких результатов. Да и какой иной
результат мог быть?
— Чего он хочет от нас? — как-то спросил Лоба-
чевский Симонова.
— Ясно чего. Хочет, чтобы мы отрешили Солнцева,
а не он. И попробуй не сделать. Четыре года назад
полетели девять профессоров? Полетели. Можно сде-
лать это еще раз? Можно. Ну и попробуй, не осуди!
Кондырев это попробовал, получил щелчок.
— Кондырев — молодец. С неких пор я о нем со-
вершенно иного мнения... И обида моя на все, что он
причинил мне во времена своего инспекторства и моего
учения, давно прошла.
Кондырев упорно не посещал заседаний совета, на
которых рассматривали дело Солнцева. Ни Владимир-
ский, ни Никольский ничего не могли с ним сделать.
Написали об этом Магницкому. Тот потребовал объ-
яснения. Кондырев сослался на болезнь и отпуск.
Не помогло. Магницкий предписал посещать засе-
дания. Пропускали их и другие, и Лобачевский с Си-
моновым надеялись, что решение будет вынесено без
них.
Солнцев, все такой же румяный и жизнерадостный,
вел себя на суде независимо и спокойно, отвечал остро-
умно и колко. Когда профессор П альмин приготовил
двести семнадцать вопросов, Солнцев сказал:
203
— Господа, я полагал, что нахожусь на суде уче-
ных мужей, а не святой инквизиции, и тем не менее
должен сказать, что автор сих вопросов достоин зва-
ния великого инквизитора.
— Я христианин! — вскричал Пальмин.
— Credat sudaeus Appella, non egp *, — ответил
Солнцев, смеясь глазами.
— Господа, — Пальмин глубоко вздохнул, лосня'
щиеся щеки его покрылись красными пятнами, — гос-
пода...
Наступило молчание. Лобачевский смотрел на чер-
ное католическое распятие, висящее на стене. Вспом-
нился кабинет Магницкого в Петербурге и такое же
добротно сделанное распятие. И сам вид его и то, что
оно находилось не где-нибудь, а в директорском ка
бинете, почему-то напомнили судилище инквизиции.
«А как бы я вел себя в этом случае?»
— Вы, государь мой, — сказал Никольский Солн-
цеву, — находитесь на суде, на суде, государь мой,
и обвинению, которое представляет уважаемый всеми
Михаил Архипович, — он одобрительно посмотрел на
Пальмина, — да-с, Михаил Архипович, оному обвине-
нию для выяснения истины все вопросы дозволены.
— Бузембаум, патер иезуитов, — спокойно вставил
Солнцев, — сказал, по существу, то же самое: «Cui
licitus est finis, etiam licent mediu» **.
— Мы не сомневаемся в ваших познаниях по-латы-
ни, господин Солнцев, — угрюмо сказал профессор
Сергеев, — но весьма и весьма сомневаемся в том, что
вы сумеете ответить на вопросы профессора Паль-
мина.
— Я прошу, господа, я прошу... это невозможно...
записать в протоколе. Это оскорбительно. Господин
Солнцев ведет себя, как... как в клубе, а не как подсу-
димый.
— Играть с вами в клубе не собираюсь, господин
Пальмин, тем более вы его и не жалуете, а записать
в протоколе — ваша воля, вы исполняющий дела се-
* Пусть этому поверит Аппелла, но не я (лат.).
** Кому дозволена цель, тому и средства дозволены (лат.).
204
кретаря совета, насколько известно мне, — Солнцев
взглянул на Лобачевского. — Ответить же на две сотни
вопросов, профессором Пальминым старательно подго-
товленных, не просто. Я должен их изучить, подгото-
виться, и прошу членов совета, извините, — колко
поправился Солнцев, — членов суда, дать мне время
для их изучения.
— Вы достаточно изучали, — сказал Тимьян-
ский, — и вам и нам достаточно ясно, что оскорбление
духа господня в ваших лекциях налицо. И ведете вы
себя, господин Солнцев, не как христианин, а как, из-
вините, легкомысленный человек. Я полагаю, господа,
что оттягивать далее мы не можем. Господин попечи-
тель имеет право высказать нам свое неудовольствие.
Суд длится два года. Посему удовлетворить просьбу
господина Солнцева не полагаю возможным. Сегодня
надобно вынести приговор. Я согласен с тем, что внес
в совет профессор Пальмин. Ежели подсудимый желает
иметь последнее слово, то его надобно выслушать и на
оном покончить дело. Не сомневаюсь, что подсудимый
не выскажет сегодня чего-либо нового в свое оправда-
ние, а то, что он нам сказывал ранее, всем известно
и оправданием служить не может.
С мнением Тимьянского согласились Пальмин, Ни-
кольский, Городчанинов и Сергеев. Остальные неловко
молчали.
Солнцев отказался от последнего слова.
Никольский объявил перерыв и известил, что суд
соберется для вынесения приговора через двадцать
минут.
В перерыве Симонов, окутавшись дымом и щурясь
больше обычного, спросил Лобачевского:
— Ну как, Николай Иванович? Виновен?
Лобачевский молча махнул рукой.
— Мы, собственно, Николай Иваныч, ничего тут из-
менить не можем. Это понимает и Солнцев. Он ска-
зывал мне. Будет приговор или нет — безразлично. Он
отрешен, и если бы был вдруг оправдан, это бы дела
не изменило.
— Однако. Иван Михаилович, это же может слу-
читься завтра и с нами. И нам с тобой Пальмин или
205
Тимьянский приготовят две сотни вопросов. Что ты
полагаешь сказать?
— Cedo majori *, — ответил Симонов.
Лобачевский задумался. Он понимал, что Симонов
прав: ничто не изменит судьбы Солнцева. Но нельзя
же так просто и оплевать человека.
— Да, Солнцева нам не вернуть, Иван Михайлович.
Однако мы можем сказать начальству, что думаем.
Приговор предрешен, предписан; важно то, что будет
ему предпослано. Пусть для сыновей наших не оста-
нется тени на памяти нашей.
Подошел Солнцев. Живые глаза его были влажны
не то от сигарного дыма, не то от переживаний.
— Ну-с, Николай Иванович и Иван Михайлович,
разрешите пожать вам руки.’ Прощайте! — сказал он
многозначительно и несколько театрально. — Мне все
ясно, и я никого не виню. Кажется, у Овидия, если не
ошибаюсь: Sic erat in fatis **.
Простившись, Солнцев излишне бодро и торопливо
удалился по коридору.
После окончания перерыва Никольский предложил
проект приговора. Он гласил:
«А как он, господин Солнцев, разрушительными
началами, не сообразными с гражданским порядком
и явно противными священному писанию, оскорбил
духа святого господня, которым он ознаменован и за-
печатлен в день избавления или крещения, и власть
общественную, то общее присутствие мнением полагает:
удалить его навсегда от профессорского звания и
впредь никогда ни в какие должности во всех учебных
заведениях не определять».
Лобачевский сидел, положив нога на ногу, и что-то
торопливо писал карандашом в тетради, положенной
на колено.
Опрос о виновности Солнцева велся Никольским
поименно.
— Да, виновен, — ответил Сергеев.
— Михаил Архипович?
* — Уступаю большинству (лат).
♦♦ Так было в книге судеб (лат.).
206
— Да, повинен.
— Виновен.
— Да, виновен, — слышал Лобачевский все ближе
и ближе.
— Николай Иванович?
Лобачевский встал, осмотрел собрание и уткнулся
в тетрадь.
— Я полагал бы предпослать такое определение:
«Общее собрание совета и правления признает, что
виновность господина Солнцеву, выводимая из начал
преподанного им естественного права, во мнении об-
щего собрания умеряется прежними его заслугами
и тем, что он, проходя многогрудную должность рек-
тора, не имел довольно времени основательно вникнуть
в те начала, которые по большей части заимствовал из
иностранных писателей».
— Стало быть, оправдать? — спросил удивленный
Пальмин. Он встал. — Как следствие из этого предло-
жения — оправдать?! — Он развел руками.
— Николай Иванович, — сказал Никольский, —
сделайте, Николай Иванович, одолжение: прочитайте
еще раз. Я что-то не понял, да-с, не понял, не ра-
зобрался.
Лобачевский прочел еще раз.
— Ежели это и соответствует справедливости, —
поднялся Сергеев, — то я считаю определение весьма
примирительным.
Но за предложение Лобачевского ухватились Симо-
нов, Кондырев и другие. Зашумели адъюнкты. Кроме
пяти, отнесшихся к определению явно враждебно,
остальные члены присутствия отнеслись одобрительно.
Определилось их большинство.
Пальмин попросил листок. Лобачевский вырвал его
из тетради и передал председательствующему. Пока
Никольский и Пальмин читали, в комнате разгорел-
ся шум.
— Господа, господа! — Никольский поднялся.—
Слово предоставляю Михаилу Архиповичу.
Пальмин начал:
— Определение, профессором Лобачевским препо-
данное, весьма искусно написанное, вызовет гнев его
207
превосходительства за свою примирительность, сводя-
щую обвинение господина Солнцева к словотворчеству.
Посему, коли на то идет большинство совета, полагаю
возможным принять его с поправками, определяющими
виновность господина Солнцева, а именно: в начале
определения вставить фразу, с коей никто из членов
совета спорить не будет: «Общее собрание совета и
правления признает господина Солнцева виновным».
Вторую же фразу читать надлежит: «Сия виновность
господина Солнцева, выводимая из разрушительности
начал преподанного им естественного права», и дальше
так, как у профессора Лобачевского до слова
«вникнуть». От этого слова читать: «вникнуть в хитро-
сплетенную ложь тех начал», и далее опять, как у про-
фессора Лобачевского.
— Надо читать все, господин Пальмин, я запутал-
ся, — сказал все время хитро молчавший Фукс, но
внимательно наблюдавший за выражением лиц.
— Вот казуист! — вздохнул Кондырев. — Поистине
великий инквизитор, — указав глазами на Пальмина,
щепнул он сидевшему рядом Симонову.
Симонов в знак согласия кивнул головой.
После зачтения новой редакции, звучавшей предвзя-
то, но все-таки смягчавшей участь Солнцева, собрание
быстро определило свое согласие и немедленно разо-
шлось.
Лобачевский заметил, что большинство из членов
совета, прощаясь с ним в вестибюле, тепло пожало
руку, а Кондырев прямо сказал:
— Молодец вы, Николай Иванович, молодец! Чем
больше вас узнаю, тем больше дивлюсь.
VIII
Магницкий не замедлил с ответом. Никольский,
помня прежние наставления, написал ему со смире-
нием. Смиренному тону письма помогло и то умильное
состояние, которое переживал Григорий Борисович
ь связи с назначением на пост директора. Посему,
когда был получен ответ Магницкого, Никольский счел
возможным показать Лобачевскому часть письма, из
208
которого явствовало, что он, Григорий Борисович, при-
ложил все умение и старание, чтобы смягчить небла-
гоприятность, проявленную Николаем Ивановичем во
кремя выборов. Особенно же нравились ему те строки,
в которых попечитель предупреждал, что он, Григорий
Борисович, первый раскается в своем снисхождении
к Лобачевскому. Магницкий негодовал, что многие на-
рушения Лобачевским должного почтения к началь-
ству есть следствие дурного его воспитания и
неуместной гордости. В конце письма попечитель спра-
шивал, что ежели Лобачевский не дорожит и самой
честью звания своего, то чем он, Григорий Борисо-
вич, надеется вылечить болезнь душ слабых,
когда единственное от нее лекарство — вера — отвер-
гнуто?
Все это так подействовало на Григория Борисовича,
что он, вопреки обычаю, после обеда поцеловал Евдо-
кию Гавриловну.
— Ну, мать, накормила!
— Словно уж и в самом деле в особинку, всегда
такГ — удивилась она.
— С превеликим желанием пообедал.
— Проголодался, скажи.—Евдокия Гавриловна
вытерла губы сгибом кисти. — Спать, что ли, ляжешь?
Агашка! — закричала она. — Постели барину в каби-
нете.
— Нет, матушка, нет. Иду в канцелярию.
— Да что у тебя? Дело не волк, в лес не убежит.
Поспал бы, а то вконец замотаешься.
Сегодня Григорий Борисович спать был не в'силах.
Он предвкушал удовольствие встречи с Николаем
Ивановичем и откладывать эту встречу не мог. Пусть,
пусть узнает, гордец, как смирение укрощает и укроти-
телей!
Лобачевский слушал внимательно. Странное чув-
ство раздвоенности испытывал он к Никольскому.
Глядя на обвисшие небритые щеки его и видя то удо-
вольствие, которое он испытывает и скрыть не может,
Лобачевский хотел грохнуть по столу и крикнуть:
«Довольно! Я не мальчишка!» Вызывала раздражение
и манера Никольского. Читал он однообразно-елейным
14 Лобачевский
209
тоном. И другое: Никольский был тружеником, терпе-
ливым и по-русски упорным. Он тащил на своих пле-
чах немалый груз забот и трудов, занимался
строительными делами, сложным университетским
хозяйством, преподавал и вечно терпел нужду. И это
заставляло Николая Ивановича прощать ему многое.
Но то, что он безропотно приспособлялся к фарисей-
ским порядкам, установленным министерством и попе-
чителем, доходил до абсурда, раздражало Николая
Ивановича и вызывало негодование. Он понимал, ко-
нечно, что изменить положение Никольский не в силах,
оно предписано свыше, но он считал, что если Николь-
ский не может открыто бороться с фарисейским за-
силием, то должен создать такие условия, при которых
внешнее останется внешним и не будет мешать науке.
Ведь ряса не делает еще монахом.
Голос Никольского звучал монотонно-бесстрастно:
«Невзирая на совершенную уверенность, что не прой-
дет и года без того, чтобы профессор Лобачевский не
сделал нового соблазна своею дерзостью, своеволием
и нарушением наших инструкций, я забываю сие дело
по вашему настоянию и не забуду прошедших трудов
его, но будущей доверенности прошу его от меня не
требовать, доколе ее не заслужит. За всеми поступка-
ми его будет особенный надзор». Установилось нелов-
кое молчание. Оскорбленный тоном письма и потому
взволнованный, Николай Иванович понял, однако:
Никольский хотел показать ему, что он, Лобачевский,
находится под защитой директора. И не знал, что от-
ветить. Никольский же все еще находился под впе-
чатлением умиления и смирения и был настроен ми-
ролюбиво.
— Для чего вы это сделали, Григорий Борисович? —
спросил, наконец, Лобачевский.
— То-есть? — не понял Никольский.
— Для чего? Показать начальственную заботу
о великом грешнике Лобачевском? Я и так ценю в вас
это качество, Григорий Борисович. Призвать меня
к христианскому смирению? У меня характерец волж-
ский, Григорий Борисович. Когда я учился, один из
ваших коллег сказал, что из меня ежели что и выйдет,
210
то настоящий разбойник. Ежели это хоть сколько-
нибудь справедливо, то весьма сомнительно, чтобы из
меня получился именно тот благоразумный разбойник,
который вошел в рай первым.
Никольский оторопел.
— Бог с вами, Николай Иваныч, бог с вами! Что
вы изволите говорить! Я к вам с открытой душой, а вы
с опущенным забралом, да-с, с забралом.
— Посему, Григорий Борисович, наставление ваше
вряд ли поможет такому закоренелому грешнику и
разбойнику. Путь мой вы знаете, он один: служить
науке, университету, отечеству, которое мы с вами
по-разному любим.
Лобачевский чувствовал, что чем более он говорил,
тем более раздражался. Он знал себя и считал, что
лучше беседу немедленно прекратить, чем обижать
старика. Он встал.
— Прошу извинить, Григорий Борисович. За зна-
комство с письмом благодарен. Но прошу: оставьте
путь мой, коим иду, для меня. Он не приведет меня
к лобному месту. Ну, а в рай? В рай, говорят, пройти
столь же трудно, сколь трудно пролезть верблюду
в игольное ухо/ Прошу извинить. — Лобачевский по-
дал руку.
— Хорошо-с, Николай Иваныч, будьте здоро-
веньки, будьте здоровеньки, — сказал Никольский
сдерживаясь. — Пусть господь наш, многотерпеливый
и многомилостивый, простит вас. Мне ли, грешному
рабу его, прощать вас, мне ли?!
От Никольского Лобачевский зашел к Карлу Федо-
ровичу и рассказал о разговоре с директором.
— Что вы скажете, Карл Федорович, о Николь-
ском?
Фукс пожал плечами и тихо сказал:
— Hente mir, morgen dir... * Но вы на него не сер-
дьитесь. Он поставлен перед необходимость. Вот вам
подтверждение.
Фукс достал из стола письмо в голубом конверте
с остатком сургучной печати и подал его Николаю
* Сегодня мне, завтра тебе (нем.).
14*
211
Ивановичу. Это было письмо от Магницкого, короткое
и сухо-официально^
«До сведения моего дошло, что при избрании се-
кретаря совета ординарный профессор Лобачевский
изъяснениями своими в уклонении от сей должности
вышел из всякой благопристойности и порядка подчи-
ненности.
Я нужным считаю просить вас, милостивый госу-
дарь мой, доставить мне подробное описание сему
происшествию, что вами было сделано тогда, и почему
доселе умолчали вы о сем, в противность данной вам
инструкции § 2-го, пункта 3-го и § 5-го».
— Я понял, — сказал Лобачевский вставая. —
Благодарю вас, Карл Федорович. Почему вы мне не
сказали об этом ранее?
— В наше врьемя полезней много молчать, чем
много говорить, — ответил Фукс, виновато улыбаясь.—
Тревожное врьемя, ошень тревожное. Вам надо берьечь
себя. — Снизив голос до шопота, он рассказал, как сам
давал полицейским властям пояснения в подозрении
о принадлежности к тайному обществу. Закончив речь,
Фукс поднял указательный палец и многозначительно
потряс им: — О, о!
IX
Лобачевскому стало ясно, что многочисленными
параграфами и пунктами начальство поставлено в не*
обходимость доносить о всем, что творится в универ-
ситете. И если бы оно, как Фукс, попыталось о чем-
нибудь умолчать, то попечителю сообщили бы его
приспешники. До очевидности было ясно, что ими
являются Пальмин, Сергеев, Тимьянский и Городча-
нинов. И кто знает, может быть, еще кто-нибудь со-
стоит у Магницкого в негласной службе. Поэтому Ло-
бачевский стремился встречаться с ними возможно
реже, даже в делах служебных. Реже, с отъездом с ка-
зенной квартиры, он стал бывать и в университете. Все
в нем было противно: и назидательные изречения из
священного писания на черных досках, и монастырский
режим в студентских комнатах, и нелепость инструк-
ций, и томительно нудные обязательные литургии по
212
воскресеньям, и карцер с размалеванными на стенах
ужасами вечных мучений грешников.
— Когда думаешь об этом, — сказал он однажды
брату, — то невольно вспоминается Шиллер: «Лучше
конец с ужасом, чем ужас без конца». Ежели что меня
и удерживает, так только одно: без любимого дела не
вижу смысла в жизни.
— Выдумываешь, — вмешалась Прасковья Але-
ксандровна.— Когда в одном кармане сочельник,
а в другом Иван Постный, кочевряжиться нечего, надо
терпеть. Куда пойдешь?
— На Волгу, — горько усмехнулся Никодай Ива-
нович.
— Чего там не видел? Чего там делать-то ста-
нешь?
— Разбойничать.
— Господи! — воскликнула Прасковья Алексан-
дровна. — Скажет и не поперхнется.
— Ha-днях был на лекции Фогеля, — сказал Лоба-
чевский плаксиво, воздев -вверх руки и глядя на
Алексея: — «К тебе уштремляюсь душой, о всемо-
гушший шпаситель! Ты — предвешный иштошник шпа-
сения!», и понес, и понес, аллилуйя, и лучом своим
освети, и наставь меня на путь истины, и дар обучения
преподай! Ну, чорт возьми, что же это такое? Святая
обитель? И у Никольского то же. Даже Симонов не
сдержался. Приготовил к печати слово о путешествии
и на заглавной странице надергал выдержек из писа-
ния. Вот в чем ужас-то!
— А тебе-то что? — спокойно и строго сказала
мать. — Не ты ведь? Ты делай свое. А то Никольский'
да Фогель! Бесталанный да горемычный друг у друга
не в зависти.
Лобачевский расхохотался, но Алексей почувство-
вал в смехе злую горечь.
— Вот в этом, мама, и суть. Вы знаете, что я дол-
жен делать? В физике я обязан указывать на премуд-
рость божию и ограниченность наших чувств и орудий
для познания непрестанно окружающих нас чудес.
Благо, математику оставляют в покое.
— Ну, а ты?
2L3
— Как начинаю читать, так и забываю.
— Смотри, дождешься.
— Никольский спасает. Он действует по инструкции.
Вот послушайте, сейчас принесу записки. — Лобачев-
ский вышел к себе в кабинет и сейчас же вернулся.
Открыв тетрадь в коленкоровом переплете, он указал
Алексею:
— Читай!
— «...Из сих и других мест писания открывается,
что свет солнечный есть отблеск лица божия или славы
божией. А как он распространяется, так ли, как от
сердца, или вода от источника, или другим образом
через волнение, о том святое писание ясно не говорит.
Но поелику свет приносит земле теплоту, жизнь и пло-
дородие, то согласнее со святым писанием думать, что
он есть орган, через который господь, живущий во
свете неприступном, посылает в мир подлунный духа
своего, все созидающего».
Алексей передохнул.
Вздохнула и Прасковья Александровна.
— Лебеды наелся, — сказала она. — Я неуч, а не
додумалась бы до этакой чуши,
— Ого! — сказал Алексей. — Послушаем! «Мате-
матик не решит вопроса, что такое время и простран-
ство сами в себе...» — в твой огород, Никола, —
подмигнул Алексей, — «...бесконечны они или нет,
а верит писанию, что то и другое сотворено в начале,
равно как силы и материя, что в законе божием заклю-
чается совершенная математическая точность, как
дважды два четыре, и что математику можно уподо-
бить великому зданию, воздвигнутому на вечных осно-
ваниях, самим творцом положенных».
— Тут я ничего не поняла, — созналась Прасковья
Александровна.
— Вот эти самые вечные основания ваш непокор-
ный сын и намеревается разнести.
— Правильно, Николай! Смелее! Трусливый
ученый, что и трусливый купец, — всегда без ба-
рыша.
— У тебя и язык-то стал купеческим.
— С кем поведешься, от того и наберешься. —
214
Алексей закрыл тетрадь и небрежно бросил ее на
стол. — Как с книгой?
— Отослана в Петербург. Пока суть да дело, начал
писать другую, по алгебре. Пишу, Алексей, и все под-
мывает: не бросить ли?
— Что так?
— Зреют другие мысли, интересные мысли, и не
дают покоя, вытесняют все остальное... Опять гео-
метрия.
— Вот это и плохо, об одном только и думаешь, —
вмешалась Прасковья Александровна. — Запрягся
в дело и забыл все на свете. Добро бы жил, как все,
и работал в меру. Всего-то не переделаешь.
— Ее конек! — подмигнул Николай Иванович Але-
ксею. — Сейчас поскачет — и не удержишь.
— Да ну вас! — отмахнулась Прасковья Алексан-
дровна. — Говорила уж, говорила, язык устал.
— И все, как горох об стену, — сказал Але-
ксей.
— И что в самом деле, какие вы у меня? Ладные,
статные, умные, а ровно отверженные. Да поискать —
каких найдете красавиц с приданым!
— Эх, матушка! — ответил Николай Иванович. —
Умно сказал Карамзин: «Блажен не тот, кто всех ум-
нее, а тот, кто, будучи глупцом, себя считает мудре-
цом». Так у нас водится.
— А вы живите своим умом!
— То и делаем. Единственную утеху вижу в работе,
покоя не ищу, он мучителен, как тихая неволя.
— А сам заперся в кабинете и глаз на люди не
кажешь.
— Это не уход от жизни... Это накопление сил для
того, чтобы потом, когда наступит момент, превратить
их сразу, мгновенно, в силы движения.
— Пойми его, ты с ним на аршин, а он с тобой на
безмен, — недовольно сказала мать. Она поднялась
с дивана и вышла на кухню.
— Обиделась. — Алексей тоже встал. — Пойдем
•к Ивану Михайловичу?
Николай Иванович взглянул на часы.
— Нет, пора работать, — и ушел.
215
Глава третья
I
В пятницу Никольский неожиданно пригласил
к себе в кабинет Лобачевского.
— Николай Иванович, — пропел он по обыкно-
вению, — сочувствую и весьма сожалею, весьма,
но... — он развел руками, вздернув плечи, — все ходим
под господом богом, все под господом богом.
— Говорите прямо, Григорий Борисович.
— Его превосходительство известил меня, что
сколько бы он ни желал одобрить ученые труды господ
профессоров, да-с, господ профессоров университета,
нам вверенного, — Никольский вздохнул, — но, к со-
жалению, по недостаткам сочинения вашего, в мнении
академика Фусса изложенным, не может приступить
к изданию и потому пожелание выразил: либо испра-
вить оное сочинение, либо подать свое изъяснение на
замечания академика Фусса. Так и пишет, так его
превосходительство и пишет. Вот-с и мнение господина
Фусса о сочинении вашем, в копии присланное, — Ни-
кольский протянул серый пакет с разломанным сур-
тучом.
Лобачевский взял.
На веленевой бумаге писарским почерком с зави-
тушками было писано:
«Милостивый государь мой Михаил Леонтьевич!
Сочинение, присланное мне при почтеннейшем от-
ношении Вашего Превосходительства от 31 июля, за
№ 912, под заглавием «Геометрия», содержит в себе
разные геометрические рассуждения и исследования,
но сочинение сие не есть геометрия или полное и си-
стематическое изложение всей науки; и если сочини-
тель думает, что оно может служить учебною книгою,
то он сим доказывает, что он не имеет точного поня-
тия о потребностях учебной книги, т.-е. о полноте
геометрических истин, всю систему начального курса
науки составляющих, о способе математическом, о не-
обходимости точных и ясных определений всех поня-
тий, в логическом порядке и методическом расположе-
216
ййи предметов, о надлежащей постепенности
геометрических истин, о неупустительной и по возмож-
ности чисто геометрической строгости их доказательств
и пр.»
Лобачевский почувствовал, как жарко стало щекам
и сдавило грудь. Он взглянул на директора. Тот читал
или делал вид, что читает деловые бумаги.
«Всех сих необходимых качеств и следу нет в рас-
смотренной мной Геометрии, в которой, между прочим,
и то странно, что сочинитель принимает французский
метр за единицу, при измерении прямых линий, и со-
тую часть четверти круга, под именем градуса, за еди-
ницу при измерении дуг круга. Известно, что сие раз-
деление выдумано было во время французской
революции, когда бешенство нации уничтожать все
прежде бывшее распространилось даже до календаря
и деления круга; но сия новизна нигде принята не
была и в самой Франции давно уже оставлена по при-
чине очевидных неудобств».
Лобачевский усмехнулся: «Вон оно, где собака за-
рыта!» Никольский заметил улыбку.
«Впрочем, хотя сочинитель и назвал представленное
Вашему Превосходительству сочинение Геометриею, но
едва ли он сам думать может, что написал учебную
книгу сей науки. Главная цель его, по моему мнению,
была та, чтоб объяснить некоторые предметы геометри-
ческого учения, кои, по причине введенного в оные для
сокращения понятия бесконечно-малого, казались ему
темными. Но, при старании избежать употребления
сего понятия, случилось то самое; что и с другими при
подобном намерении случается. Бесконечно-малое явно
находится и в его Геометрии, но под другим именем
и видом...»
Лобачевский сдвднул брови: «Ничего-то не понял
почтенный старец!»
«При изъясненных мной недостатках сей Геометрии
и при значительном количестве полных и к употребле-
нию, хотя и не все равномерно, гораздо более годных
курсов геометрии на русском языке (из коих я упоми-
наю только о подлинных, Румовского, Осиповского,
Гамалея и Гурьева; и о переводных с греческого —
217
Эвклидовых начал, Суворова, Никитина и Петрушев-
ского, а с французского — Безу, Лежандра, Лакруа
и пр.), само собою разумеется, что сия Геометрия, как
учебная книга, нигде принята быть не может и что
оную к напечатанию на казенный счет я рекомендовать
никак не могу.
Честь имею и пр.
Академик Н. Ф у с с ».
Никольский заметил, что, кончив читать, Лобачев-
ский смотрит поверх листа, что краска, прилившая
было к лицу его, схлынула, и лицо стало мертвенно-
белым, а складка на переносье отчетливей. Никольский
знал, что в такой момент продолжать разговор не сле-
дует, и уткнулся в бумаги.
Наконец Лобачевский опустил письмо на колено и
повернулся к директору. Тот почувствовал взгляд и
поднял голову.
— Признаться, — сказал Лобачевский сдержива-
ясь, — я был лучшего мнения об академике Фуссе.
Это ученик знаменитого Эйлера, но, вижу, ученик бес-
таланный.
— Строго судите, Николай Иваныч, строго. Не су-
дите, да не судимы будете.
— Он не способен мыслить иначе, как по шаблону,
по мерке. Это правило многих немцев, и Фусс не делает
исключения.
— Любезнейший Николай Иваныч, от души сове-
тую: возьмите сию рецензию, поразмыслите, спокой-
ненько поразмыслите, Николай Иваныч, что должно
примите и сделайте изъяснение по тому, с чем вы со-
гласиться возможным не полагаете, да-с, не полагаете.
— Нет, — Лобачевский бросил листок на стол, —
изъясняться не стану. Я почитаю себя оскорбленным и
полагаю, что с академиком Фуссом не сговоришься. Мы
мыслим по-разному.
— Вот и я так мыслил, — сказал Никольский, на
сей раз искренне. — Мыслил так: неужели господин
Лобачевский, человек такого ума и знаний, написал
пустяшную книгу! И я и коллеги наши из ученого со-
словия знают вас как мужа высокоученого, и вдруг эта-
218
кая полная неудача! Непонятно, Николай Иваныч, да-с,
непонятно!
— Вы ознакомились с рукописью? — спросил Ло-
бачевский.
— Досконально, признаться, нет, — Никольский
чуть покраснел. — Но я просмотрел, Николай Иваныч,
просмотрел. Сдается мне, что сие не учебник.
— Я не преследовал цели изложить только то, что
уже известно, как этого хочется господину Фуссу. Дей-
ствительно, это не учебное руководство, а обзор науки
без тех подробностей, кои слушателям давно известны.
Что в ней важно? Важно критическое начало незыбле-
мой системы Эвклида. Фусс благоговеет перед этой
системой, я же держусь того мнения, что никакая мате-
матическая наука не должна начинаться с таких тем-
ных понятий, с каких, повторяя Эвклида, начинаем мы
геометрию. Я и определяю ее иначе, чем Эвклид.
Я считаю, что геометрия есть часть чистой математики,
в которой предписываются способы измерять простран-
ство. Посему я не счел возможным строить сию науку
по формальной системе верного последователя Плато-
на, на аксиомах, так как в истинной науке ничто це
может основываться на вере.
— Государь мой, Николай Иваныч, это крайности!
Право, к чему сии крайности? Ну, к чему, Николай Ива-
ныч? — взгляд Никольского стал умоляющим.
— Движение и прикосновение тел — вот то исход-
ное, Григорий Борисович, вот, что должно почитать от-
правным понятием.
— А и право, трудно понять вас, Николай Иваныч.
Ох, и трудно! Вот и маститый ученый муж не понял.
Однако я, государь мой, верю вам, верю... От души
советую: подумайте над письмом. Может, Фусс и пого-
рячился, даже и слов нет — погорячился, но и вы —
человек с умом. Частицу его возражений примите, ча-
стицу своих заключений, — глядишь, и выйдет.
Лобачевский поднялся: он все понял.
— Будьте здоровы, Григорий Борисович.
— До свиданьица.
Когда Лобачевский ушел, Никольский повертел пе-
ред глазами пакет, спрятал в стол и покачал головой:
219
«Ах, гордыня, ах, гордыня! Не доведет она его д0
добра».
Вернувшись домой, Лобачевский молча прошел
к себе в кабинет.
Прасковья Александровна посмотрела, поджала гу-
бы и глубоко вздохнула.
— Есть-то будешь? — спросила она.
— Нет.
Николай Иванович лег на диван. Глаза его долго и
неподвижно смотрели в угол. «Стоит ли горевать? То,
что сделано, что разбранил рецензент, — это уже давно
пройденное. И не стоит печатать, не стоит. Пойдем впе-
ред, а прошлое — только станция, одна из станций, да
и смотритель ее дал оплошность. Симонов прав, глава
девятая об измерении призм ошибочна. Фусс этого не
заметил, да он и смотрел не туда, он оглядывался
назад».
п
Лето стояло жаркое и сухое. Над Казанью висела
пыльная дымка. Саранча залетала даже в город.
Лобачевский в тонкой русской рубахе, вышитой
васильками, с расстегнутым воротом, сидел за столом
у окна и писал.
ТАать не раз советовала уехать в деревню к знако-
мым. но он отказывался.
Рабочий день Николай Иванович начинал с зари*
быстрым рывком отбрасывал одеяло, распахивал створ-
ки окна и начинал приседания и легкие упражнения.
Когда в буфете соседней комнаты дребезжала посу-
да, мать понимала, что начались подскоки и сейчас,
накинув халат, он выйдет на кухню и будет шумно
мыться, фыркать и обливаться студеной водой до пояса.
Так было заведено уже издавна: и в зной и в зимнюю
пору. Нынче, в жару, он обливался несколько раз.
Оставлял работу, потягивался так, что трещали суста-
вы, и, намотав полотенце у пояса, шел обливаться. По-
том, возбужденный и посвежевший, курил кальян, бе-
седовал и опять удалялся в рабочую комнату.
— Что же ты опять сочиняешь? — как-то спросила
мать.
220
— Покамест больше мечтаю, думаю.
— Батюшки, чай, всех дум-то не передумаешь.
— И от одной не избавишься.
— Посоветуйся с кем-нибудь.
— Не всякую думу на людях думать.
И вое чаще думалось: чего достиг он в результате
мучений и деяния? Чем может быть оправдано бытие?
И если нет оправдания этому бытию, то чем же оно
отличается от бытия Ворожцовых? И тем резче вставал
вопрос перед самим собой: «Что ты, собственно, сде-
лал, что? Не самодовольство ли, не самоуспокоенность
ли нашептывают тебе, что живешь осмысленно? Ладен
ли пройденный путь, тот ли он, по которому надо итти?»
Иногда до ощутимости ясно вставал в сознании
снежный день, широкие розвальни, мать с плотно сом-
кнутыми губами и тяжелым, чуть вздрагивающим
подбородком. «Счастье не батрак, за вихор не притя-
нешь». Это было начало пути. А впереди был страх пе-
ред новым городом, перед просторной, с казенными
койками белой комнатой гимназического пансиона,- пе-
ред инспектором, перед священником. Но это прошло,
и, кажется, очень скоро. Тогда он мечтал стать лека-
рем. Это было желание матери. Миновало и это, как
только жизнь свела его с Карташевским и Бартельсом.
Сначала и перед ними он трепетал, боялся строгого,
беспощадно-требовательного Григория Ивановича, пу-
гался горбоносого Бартельса., прозванного Хищным
Мартином. Но то, чему учили они, подавило страх, ув-
лекло, заставило полюбить науку, как любили ее они.
И резкие нравоучения Карташевского и брюзжание
Бартельса не казались ему оскорбительными. Навсегда
запомнилась полутемная, пропахшая табаком квартир-
ка Бартельса, четыре часа занятий в неделю лапласо-
вой «Небесной механикой» и «Арифметическими иссле-
дованиями» Гаусса, учителем которого был Хищный
Мартин. В восемнадцать лет самостоятельная работа
«Теория эллиптического движения небесных тел» и
сладко кольнувший юношеское тщеславие отзыв Бар-
тельса: «В этом рассуждении проявил такие признаки
отличнейшего математического дарования, что наверно
составит себе славное имя». Да, славное имя! Не увело ли
221
это тщеславие в сторону от истинной славы, которую он
теперь исповедует как служение своему отечеству? Ка-
жется, нет. Нет, потому что вскоре, пользуясь гауссо-
вой теорией чисел и ее применением к высшей алгебре,
представил факультету свое сочинение «О разрешении
алгебраического уравнения х11— 1	О». А до этого,
вместе с Иваном Симоновым, под руководством Лит-
трова, наблюдал комету, знаменитую комету 1811 года,
наделавшую столько шума и разговоров в обществе о
предстоящей войне.
Вон он, справа, на верхней полке книжного шкафа,
томик тридцать первого номера «Казанских известий»,
в которых впервые значится имя магистра Лобачевско-
го. Магистра! Когда-то, мечтая о первой ученой степени,
он исчерчивал этим заветным словом рядом с фами-
лией, просто и с завитками, листы бумаги и потом стыд-
ливо сжигал на свече. Юношеские мечтания, сладкие
и наивные! Вот он теперь — ординарный профессор!
И нет уже ни трепета, ни волнения, одного из тех осо-
бого вида волнений, от которых томительно и приятно
сжимается сердце. Славное и суровое время, время
дерзких мечтаний, сомнений, смелости -и несдержанно-
сти. Тогда, именно в пору увлечения астрономией, впер-
вые пришло сомнение в существовании бога, мучитель-
ное сомнение, разрешить которое было не у кого, а когда
попытался, то чуть не был отдан в солдаты. Были
мечтания о светлой и яркой любви к созданному фан-
тазией образу женщины, о славе, богатстве, успехах.
И вот теперь, когда, казалось бы, ясно все, решены
основные философские вопросы, изведано чувство люб-
ви и юношеского тщеславия, остается все еще голодное
чувство деяния и живы сомнения, которые требуют зна-
чительного напряжения воли и разума. И чувство это
почему-то находится в столкновении с окружающим.
Жажда деяний сдерживается, неудержимо ясная, каза-
лось бы. логика натыкается на непонимание и равноду-
шие даже близких, даже Ивана Симонова, который
сказал: «Ты чешешь правое ухо левой рукой».
Лобачевский открыл глаза. Рука потянулась к перу,
но опустилась на подлокотник кресла.
Но почему же тебя не хотят понять и признать?
222
Почему ты кажешься человеком, который чешет правое
ухо левой рукой? Почему же этот старик, ограниченный
ученик даровитого Эйлера, так брызжет ядовитой слю-
ной учено-сти? А не является ли она, ученость эта, лож-
ной, внешней, показной? А может, твое посягательство
/на то, что стоит незыблемо двадцать два века, есть
дерзость юноши, а не зрелого человека? Почему ты
прав, а не правы все другие?..
III
Когда Прасковья Александровна вошла со стаканом
чаю, Николай Иванович сидел за столом. Слева, где
обычно стоял стакан, валялись поломанные гусиные
перья. Мать поняла, что это неспроста. Собрав перья,
она поставила чай и, не желая мешать, направилась
к двери.
— Сейчас отточу их.
— Ага, — сказал Николай Иванович, — спасибо. —
Он машинально потянулся к стакану и отпил глоток.
Мать обернулась у двери, увидела склоненную го-
лову и тихо вышла.
«Итак, — рука Николая Ивановича потянулась
к чернильнице, — ежели источником познания являют-
ся ощущения, а они, ощущения, вызываются действием
тел на наши органы чувств, то врожденные понятия и
идеи — нелепость».
Вспомнился Солнцев, с которым спорил и не мог
согласиться даже в трагический для него момент суда,
вспомнилось дело с проверкой тетрадей петербургских
профессоров. Но они все — представители трансценден-
тальной системы, все кантианцы, и именно потому он не
мог согласиться с ними. Жаль и стыдно, что Магниц-
кий использовал критику этих тетрадей с иною целью,
для которой она не писалась. Но теперь он скажет об
этом открыто, скажет, что врожденные понятия есть
абсурд. А раз они есть нелепость, то и учение о про-
странстве и времени, которые якобы предшествуют опы-
ту и являются априорными формами нашего со-
знания, а не условиями бытия самих вещей, действи-
тельной сущностью, есть учение ложное. Он только
223
разовьет это ярче, сильнее. И до него об этом уже гово-
рили—и Лубкин, и Перевощиков, и Срезневский, и Оси-
повский. Правда, книги Лубкина приказано сжечь, но
разве аутодафе остановило науку?! Правда, Магниц-
кий изгнал Срезневского, а Карнеев — Осиповского из
университетов, но разве может быть изгнана истина?!
Не постигнет ли и его эта участь? А может, не торо-
питься, дождаться благих времен?.. Нет, наука не ждет,
она не терпит застоя. И если различных пространств су-
ществует множество, а наука о них ничего не сказала,
то надо сказать.
В природе мы познаем, собственно, только движе-
ние, без которого чувственные впечатления невозмож-
ны. Все прочие понятия, например геометрические, про-
изведены нашим умом искусственно, будучи взяты
в свойствах движения; а потому пространство само со-
бой, отдельно, для нас не существует. В нашем уме не
может быть никакого противоречия, когда мы допуска-
ем, что некоторые силы в природе следуют одной, дру-
гие — своей особой геометрии...
Геометрия зависит от форм движения тел — это
одно из главных начал. Не это ли привело в раздраже-
ние академика Фусса? Но почему он не понял, что гео-
метрию надобно начинать не с точек, линий и плоско-
стей, а с прикосновения тел и их рассечения? Ведь
ничто так не пагубно для науки, как прежние заблуж-
дения.
Ведь кажется очевидным, что перпендикул и на-
клонная, проведенные- на плоскости к одной и той же
прямой, обязательно пересекутся. А где доказатель-
ство? Доказательства этой истины до сих пор не могли
сыскать ни Прокл, ни Насср-Эддин, ни Лежандр, ни
другие, а какие были даны, могут назваться лишь по-
яснениями, но не заслуживают быть почтены в полном
смысле математических доказательств. Что же тут
оскорбительного для прежних мужей науки, что так
взбесило престарелого Фусса?
— Нет! — вслух сказал Лобачевский. Кулак его
тяжело опустился на стол, и чай в стакане заволновал-
ся. — Этого я, господа, не изменю. Что выйдет далее, я
не знаю пока, но знаю, что это путь к истине. Простран-
224
ственные формы определяются движением тел, они не
есть врожденные свойства нашего разумения. Не из
разумения нужно стремиться извлечь всю мудрость, а из
природы, она хранит все истины. Об этом Бэкон еще
сказывал. И в самих понятиях еще не заключается
истины, которую хотели доказывать и которую прове-
рить, подобно другим физическим законам, могут лишь
опыты, каковы, например, астрономические наблюде-
ния.
— Отсюда мы и пойдем! — Лобачевский стукнул
по столу и поднялся.
— Ты не меня? — раздалось из приоткрытой двери.
— Нет, мама.
— Может, поешь да пойдешь погуляешь? Что ты
себя все томишь? Какая неволя?
— Пожалуй, поем да пойду в обсерваторию, небо
чистое.
IV
Все это лето Лобачевский появлялся в университете
днем, когда осматривал стройку, да к ночи, когда рабо-
тал в обсерватории. Без нужды он в нем не бывал.
Неприятны были сочувствия, искренние и внешне вежли-
вые, но за которыми таилось злорадство. «Что, государь
мой, ожглись?! И поделом, — умерьте гордыню».
Рукопись Лобачевский не брал и брать не желал.
То, что рождалось в думах, было уже другим, ушедшим
вперед, и потому воевать за старое, пройденное, необхо-
димости не испытывал. Он только сильнее замкнулся
в себе и больше думал. И в думах этих он приходил
к убеждению, что видимый нами мир—это только части-
ца, небольшая частица беспредельного мироздания. По-
рой удивляла мысль: а сколько пространственных
форм, неведомых человеку, может таить в себе мировое
пространство? И не прав ли Лаплас в своем очень роб-
ком предвидении? Лобачевский пододвинул тетрадь
к свече и коротко записал:
«Нельзя не увлекаться мнением Лапласа, что ви-
димые нами звезды принадлежат к одному только со-
бранию небесных светил, подобному тем, которые усмат-
риваем как слабо мерцающие пятна в созвездиях
15 Лобачевский
225
Ориона, Андромеды, Козерога и других. Итак, не гово-
ря о том, что в воображении пространство может быть
продолжаемо неограниченно, сама природа указывает
нам такие расстояния, в сравнении с которыми исчеза-
ют за своею малостью даже и расстояния от нашей Зем-
ли до неподвижных звезд».
— Отсюда не ясно ли, — сказал он вслух, кладя
карандаш, — что все наблюдения и измерения наши
производятся в ничтожно-малой, даже исчезающей за
своею малостью части вселенной?
Лобачевский шумно выдохнул и прикрыл свечу
ладонью. Потянуло свежестью, и он обернулся к двери.
В раскрытой двери стоял человек. Глаза, привыкшие
к свету свечи, ничего не видели в полумраке. Лобачев-
ский плотно зажмурился.
— Поклон мудрецу от Бахуса!
— Ваня, Иван Ермолаевич! Какими судьбами? —
Лобачевский бросился к двери.
Неудобно обнявшись, поцеловались.
Лобачевский взял Великопольского за руку и пота-
щил к свече.
— Ну-ка, ну-ка, эпикуреец, каков ты?
Великопольский был в новом мундире, плотно за-
стегнутом на блестящие пуговицы. Жесткий стоячий во-
ротник подпирал и сдваивал упитанный, гладко выбри-
тый подбородок. От того, что Иван Ермолаевич попол-
нел, его тонкий с горбинкой нос казался изящнее, а вы-
сокий, срезанный лоб чуть меньше.
— Красавец же ты, чорт возьми! — Лобачевский
хлопнул Великопольского по спине. — Садись! Расска-
зывай, как живешь.
— Все так же. Ede, bide, lude, past mortem nulla
voluptas! * — смеясь, скороговоркой ответил тот. —
А ты не забыл этой одиннадцатой заповеди?
— Homo sum, humani nihil а те alienum puto **,—
сказал Лобачевский.
— Тогда закрывай вселенную и спускайся на брен-
ную землю. Идем ко мне. Я ведь был у тебя, Прасковья
* Ешь, пей, веселись, после смерти нет наслаждения! (Де-
виз эпикурейцев.)
** Я человек, ничто человеческое мне не чуждо (лат.).
226
Александровна все рассказала. От рук отбился, —
Иван Ермолаевич подмигнул. — Мужчиной быть пе-
рестал. Это верно?
— Да как сказать?.. Отчасти.
— Ай-яй! Ну, не томи! Собирай бумаги. Вселенная
вечна, встречи с друзьями кратки. Мгновенье мне при-
надлежит, как я принадлежу мгновенью. — Велико-
польский театрально-торжественно поднял руку.
— Не бросил своего стихотворства?
— А как его бросишь, если оно вот здесь! — Вели-
копольский стукнул по сердцу. — Но эта строка не моя,
Баратынского, есть такой славный поэт, поклонник
Пушкина.
— Да, а где Пушкин? В Петербурге или все еще
в ссылке?
— Все еще в ссылке, на юге. Кстати, имение его ро-
дителей недалеко от Пскова, приходилось раз проез-
жать. Поэтический уголок, но глушь беспросветная!
Дом матери Ивана Ермолаевича, умершей нынче
весной, находился в двух кварталах от университета.
Шли тихо. На улицах тьма. Только у полицейской ча-
сти да у дома генерал-губернатора чадили плошки,
и желтый свет от них был неприятно-нудным. Под нога-
ми скрипели доски пешеходных мостков.
От Пушкина разговор перешел к политике. Загово-
рили о том, что указом закрыты масонские ложи и тай-
ные общества, в непринадлежности к коим все чинов-
ники, и в том числе Лобачевский, были обязаны особой
подпиской. Хотя Лобачевский не принадлежал ни к ло-
жам, ни к обществам, однако чувствовал, что они су-
ществуют.
— У нас в Казани появились высланные поляки,
чйёны какого-то общества, много разжалованных. Ны-
нешним летом изрядно провезли их по Сибирскому
тракту на каторгу.
— Везде беспокойно, — ответил Великопольский. —
Событие за событием. В Португалии — революция,
в Греции восстание против турсж, в Неаполе и Пьемон-
те — революция карбонариев, гишпанский король взы-
вает о помощи, и, как ни нелепо, свободолюбивая Фран-
ция послала ему войска для спасения трона... В Поль-
15*
227
ше очень тревожно. — Великопольский понизил го-
лос. — У нас волнения на Дону, в военных поселениях,
да и что... — Он нервно махнул рукой.—А у вас как
тут?
— Больших волнений нет, а малых хоть отбавляй.
Осокинские суконщики устроили такое шествие к гене-
рал-губернатору, только диву даешься. Да и в деревне
то' тут, то там прорывается. Фукс ездил с Соймоновым
на Урал. Сказывал, и там на заводах непрерывно огур-
ствуют, особенно у купцов Расторгуевых.
— Да, — протянул Великопольский, — дома полное
неустройство, так и кажется, что скоро все разлетится
к чортовой бабушке. И. виной всему рабство крестья-
нина. Об этом в армии говорят открыто. В армии! —
Великопольский поднял палец. — Жди, где-нибудь
загорится.
Подошли к крыльцу, и Великопольский взял Нико-
лая Ивановича под локоть.
V
Приезд Великопольского отадек Лобачевского от
привычной размеренной жизни с думами и работой, от
того, что стало потребностью и в чем он находил удо-
вольствие.
С приездом заядлого игрока страсть к игре снова
вспыхнула, и ночи пошли в преферансе. Снова появи-
лось неприятное чувство раздвоенности. Бывали мину-
ты, когда Николай Иванович завидовал легкой, веселой
жизни Великопольского, тому, что в гостиных почита-
лось за настоящую, хорошую жизнь. Эта жизнь каза-
лась иной раз красивой, той жизнью, из-за которой ни-
когда не будешь раскаиваться. И наступали моменты,
когда эта жизнь становилась пустой, бесцельной, те-
ряющей свое достоинство.
В один из таких вечеров Лобачевский не поехал
к Великопольскому и сел за работу. Но Великопольский
опять прислал лакея с коляской. Передавая письмо,
лакей сказал, что велено ждать.
Послание было в стихах. Великопольский писал, что
не раз уже гаснул самовар, не раз он раздувал в нем
228
жар, но силы нет раздуть терпенье. В конце письма он
горько посетовал, что, в угоду милому лентяю, останет-
ся без чаю. Лобачевский вдруг щелкнул пальцами, об-
лачился во фрак, повязал пышный бант и укатил.
У Великопольского готовились к битве. Кроме обыч-
ных партнеров, в этот вечер был Михаил Николаевич
Мусин-Пушкин, с которым когда-то Лобачевский по-
знакомился в благородном собрании. Это был двоюрод-
ный брат Ивана Великопольского по материнской линии,
владелец большого имения с конным заводом в Спас-
ском уезде, сын камергера, недавно упёршего в Петер'
бурге.
Великопольский, втащив Николая Ивановича в сто
ловую, где накрыт был стол, громогласно пред-
ставил:
— По силе дум — Камен наперсник, Невтонов кум,
поэт-наездник и астроном.
Мусин-Пушкин расхохотался. Лобачевскому не по-
нравилось это: в смехе его прозвучало что-то барствен-
но-снисходительное. Он стиснул челюсти и холодно по-
здоровался, но Мусиц-Пушкин обнял его за плечи
и просто сказал:
— Друзья Ивана — мои друзья. Он плохих не име-
ет. Садитесь. Сегодня я проиграю, чувствую. Но так
как я из столицы, а значит с пустым карманом, то рас-
считываться стану орловскими рысаками. Хотите вы-
играть иноходца, серого в яблоках? Дым из ноздрей,
огонь из ушей?
— Завидный конь для поэта-наездника, — сказал
Лобачевский с улыбкой.
— Но одно условие, Николай Иванович!
- Да?!1
— Получать поедете в Бездну, заодно поохотимся.
Кстати, это в сорока верстах от его Полянки. — Му-
син-Пушкин кивнул на Великопольского. Голос его
прогремел, как труба.
За столом Мусин-Пушкин поведал о петербургских
новостях. В высоких сферах шла грызня: Аракчеев,
завидуя дружбе князя Голицын^ с императором, на-
уськал архимандрита Фотия на светлейшего. Говорят,
что Голицын чувствует — звезда его скоро закатится.
229
Он понял это на последнем мистическом бдении у гра-
фини Орловой-Чесменской.
— Ненормальная баба, — вставил Великополь-
ский. — Чорт ее знает! Аристократка, красавица,
несметно богата и спуталась с этим монахом. Я был
в Юрьевском монастыре, где настоятелем Фотий, —
это недалеко от Новгорода и Пскова, — и только тогда
поверил: на серебряную раку мощей Феоктиста гра-
финя убухала полмиллиона, на украшения иконоста-
са — семьсот тысяч, иконостас — из золота и позоло-
ченного серебра. В рукоятке меча святого Георгия —
с яйцо жемчужина, панагия на образе богородицы —
изумрудная. Мне показали место в храме, избранное
графиней для погребения ее и Фотия, рядом.
— В Петербурге об этой паре ходит слушок, —
сказал Мусин-Пушкин:
Благочестивая жена
Душою богу предана,
А грешной плотню
Архимандриту Фотию.
Послышался смех.
— Сказывают, сей стишок Пушкина.
— Ей-богу, не понимаю, чем сей апостол нашего
времени прельстил красавицу-деву?! — Великополь-
ский вытер глаза.
— Тем, что мошенник, — сказал Лобачевский. —
Вольтер говорил, что апостолы — это первые мошен-
ники, которые встретили первых дураков. Видимо,
история продолжается.
— Видимо, — Мусин-Пушкин взял рюмку. — Но
что бы ни говорил Вольтер, а сей российский апостол
имеет на государя влияние, непосредственное и через
императрицу Марию Феодоровну. Голицын — тонкая
бестия и понимает, конечно, кого он нажил в лице Фо-
тия.
— А именно? — спросил Лобачевский, заинтересо-
ванный этим известием. — В чем сущность борьбы?
— Давняя драка Аракчеева за влияние на царя,
а сделано это под видом борьбы с лжеучением, проти-
воречащим догмам православия, которое проповедует
230
Библейское общество, председателем коего, как из-
вестно, является князь Голицын.
— Ага, —кивнул головой Лобачевский. «Значит,
полетит и Магницкий», — подумал он.
— И ваш высокий патрон, — продолжал Мусин-
Пушкин, — господин Магницкий, как сказывают, сде-
лал антраша в сторону от этого общества и князя Го-
лицына.
Николай Иванович вспомнил беседу у Карташев-
ского о том, что государь сказал Голицыну, будто
Магницкий предаст его так же, как прежде предал
Сперанского, когда только сочтет это выгодным для
себя.
Он хотел об этом сказать, но Иван Ермолаевич
вдруг поднялся и указал на гостиную:
— Господа, зеленый столик трясется от нетерпения,
я боюсь за его сохранность.
Все поднялись. Хозяин шел впереди, потирая руки.
Не сдержавшись, он обернулся к гостям, щелкнул язы-
ком и многозначительно хлопнул ладонями.
На раскрытом столе лежали колоды новых глазе-
товых карт с золотым обрезом и четыре равные стопки
разноцветных фишек слоновой кости. Для них был при-
готовлен подносик, сияющий позолотой.
На соседнем столике находились закуски, наливки,
пунш и кружочки лимона.
В эту ночь Лобачевский играл удачно и под утро
дал согласие ехать в деревню.
Глава четвертая
I
В Бездну поехали не Симбирской дорогой, а взяли
влево, чтобы завезти домой Панаева. Рысаки были
вызваны Мусиным-Пушкиным нарочным. Губернатор
дал казаков: на дорогах к Каме шалили. Небезопасно
было и при переправе через Каму. Даже по Волге пла-
ванье шло под охраной флотилии.
231
Впереди летела тройка с Мусиным-Пушкиным и Ве-
ликопольским, сзади другая — с Лобачевским и Панае-
вым. На ухабах вскидывало, и Панаев судорожно хва-
тался за край окованного черного тарантаса.
— Колет в боку, Николай Иванович, — жаловал-
ся он.
— Вы неженка, Владимир Иванович, вам каждая
встряска не по нутру.
— Да нет же, право, будто шилом колет!
— Женитесь, а нисколько не изменились. Как в мо-
лодости с Сергеем Аксаковым были неженками, так
и остались.
— Экий вы скептик! — прижимая к боку ладонь
и морщась, сказал Панаев. — При чем тут женитьба
и скачка?
Панаев, ровесник Николая Ивановича, друг Аксако-
ва и старшего, утонувшего, Лобачевского, один из сту-
дентов первого состава Казанского университета, был
к этому времени уже известным поэтом. Он только что
сделал предложение Жмакиной, вице-губернаторской
дочке, одной из первых красавиц Казани, и получил
согласие с отсрочкой на год по молодости невесты. Его
имение находилось в Спасском уезде. Все Панаеву,
а особенно в его теперешнем положении, казалось ра-
достно-поэтичным, и ухабы избитой дороги грубо выво-
дили его из этого состояния.
— Нет, не люблю я азиятские страсти Мусина, —
сказал он сердито. — Все у него обострено до крайно-
сти. Играть — так только по крупной, пить — так до по-
тери сознания, ссориться — непременно до поединка,
скакать — так сломя башку. И что он за человек?
— А мне нравится этакий русский размах: делать
так делать; гулять так гулять, — ответил в тон Лоба-
чевский.
— Пороть так пороть; орать так до хрипоты, —
добавил Панаев.
— Так ли?
— Вот познакомитесь ближе — узнаете.
Вдоль дороги попадались деревни, русские и татар-
ские, с полунагими детьми. И рядом сквозь зелень
мелькали усадьбы с приземистыми колоннами и фрон-
232
тонами. И как тогда, по дороге в Москву и от нее
к Петербургу, — исполосованные верстовые столбы и
кресты с отливными досками.
Равнины и перелески, и неустроенные дороги, и из-
бы — все навевало щемящую грусть: было в этих кар-
тинах близкое и обидное. И опять Лобачевскому пред-
ставлялись картины будущей родины, украшенной и
облагороженной, могучей и просвещенной, и виделись
яркобелые здания alma mater.
— О чем задумались? — спросил Панаев.
— Да как вам?.. Об университете. Сколь бы смог
он сделать для украшения и улучшения жизни.
— Мало, Николай Иваныч. На огромном простран-
стве Востока что он может один?'
— Солнце тоже одно, а оживляет то, что жизне-
способно, и убивает то, что должно быть погублено.
— Здесь вы не скептик, а оптимист. Плохо у нас.
Панаев, весной прибывший из Петербурга, расска-
зал, что в передовых, просвещенных кругах и в армии
открыто зреет неудовольствие нынешним состоянием.
Надежда на конституцию рухнула, а что будет даль-
ше — никто не знает.
Лобачевский вспомнил письмо министерства, сек-
ретно зачитанное на совете университета, в котором
предписывалось следить за тем, чтобы «ни под каким
видом не были пропускаемы никакие сочинения, касаю-
щиеся до настоящего политического положения кресть-
ян в России», и понял, что все прожекты конституцион-
ного устройства похоронены.
Передохнуть и подкормить лошадей остановились
в Зюзине — имении Завалишиных.
Оставив казаков и лошадей у конюшен, прошли че-
рез парк к деревянному- одноэтажному, с антресолями,
дому. На веранде накрыт стол, Завалишины были дома.
Знакомясь с еще не старым хозяином, Лобачевский
услышал радостный вскрик и увидел, что Великополь-
ский, обнявшись, целуется с молодым человеком.
— Друзья, Миша, Коля, Володя! — крикнул он. —
Знакомьтесь^ лейтенант Завалишин, Митя, Дмитрий
Иринархович, мой петербургский приятель, одна из
светлейших армейских голов!
233
Смущенный юноша в штатском сдержанно поздоро-
вался.
— Не начали? — раздался вдруг девичий голос,
и на террасу вбежала невысокая смуглая девушка
в белом фуляровом платье.
— Ой, — вырвалось у нее. Она присела в реверансе
и, потупив глаза, сказала: — Здравствуйте!
— Мадемуазель Ивашева, — представил молодой
Завалишин.
Вслед за девушкой на террасу поднялся высокий
кавалергард с черной, зачесанной не по моде, набок,
прической. Несмотря на жару, он был в мундире с вы-
сокий стоячим воротником и гладкими эполетами.
— Ротмистр Ивашев, наш сосед, адъютант
командующего армией, — представил Дмитрий.
— Батюшки! Михаил Николаевич, да и Владимир
Иваныч! — в стеклянных дверях веранды показалась
полная женщина в пенюаре. — Вот хорошо-то! И Ми-
тя вчера приехал.
— А мы, Пелагея Ивановна, — сказал Мусин-Пуш-
кин, — заехали по пути.
— И хорошо, прямо к чаю со свежим вареньем.
Нынче лето ягодное, столько его наварили — и за.год
не съесть.
Лобачевский чувствовал себя неудобно: он был
здесь чужим. Но радушие хозяев и простота понрави-
лись.
— Мама угощает сегодня свежим вареньем, а я,
господа, новинкой из Петербурга — комедией Алек-
сандра Сергеевича Грибоедова.
— Замечательно! Слышали об оной от Салты-
кова.
— Слышали. или слушали? — спросил Завалишин.
— Только слышал, — сказал Мусин-Пушкин.
— Тогда прошу выслушать.
— Ой, замечательно! — Ивашева всплеснула рука-
ми и, спохватившись, опять зарделась.
Когда расселись по плетеным стульям и креслам,
Завалишин, прислонившись к резному столбу веранды,
взглянул на сияющую Ивашеву, раскрыл объемистую
тетрадь в сафьяновом переплете и начал.
234
п
Мусин-Пушкин порывался было уехать после про-
чтения первого действия.
— Нет, нет, — вскричала Ивашева, — вы не уедете,
не уедете! Дальше еще интересней.
— Михаил Николаевич, кровно обидите, — сказал
Завалишин, — и отечественную словесность. Ведь это
же прелесть!
— Миша! — Великопольский взглянул укориз-
ненно.
— Вы как, Николай Иваныч? — спросил Мусин-
Пушкин.
— Гость — осел своего хозяина, — говорит араб-
ская поговорка, — сказал Лобачевский нарочито по-
корно.
— Что за комиссия, создатель! — Мусин-Пушкин
махнул рукой.
Чай отложили до окончания чтения второго дей-
ствия. Лобачевский сидел, закрыв глаза. Так он делал
всегда, когда хотел, чтобы ничто не отвлекало.
Завалишин читал просто, чуть нараспев, как входило
в моду читать стихи. Однако стиха Лобачевский почти
не чувствовал. Лился свободный поэтический разговор
на родном языке, без примеси того, что сам автор
комедии называл смешением «французского с ниже-
городским». Удивляла смелость суждений. Почему-то
вспоминалось «Путешествие из Петербурга в Москву»,
прочитанное у Салтыкова по предложению Кахов-
ского. Все было близко к правде, к тем, кто «криком
требовал присяг, чтоб грамоте никто не знал и не
учился».
Когда Завалишин сказал: «Служить бы рад, прислу-
живаться тошно», — Лобачевский открыл глаза и
взглянул на чтеца. Он разрумянился, жестикулировал
свободной рукой, и голос его звучал то гневно, то осуж-
дающе. «Прямой был век покорности и страха, все под
личиною усердия к царю».
Лобачевский представил раздражение Фамусова,
его лицо, бакенбарды, беспокойные глаза, восклицания,
переходящие в шопот: «Он вольность хочет пропове-
235
дать!.. Да он властей не признает!» И выкрики: «Стро-
жайше б запретил я этим господам на выстрел подъез-
жать к столицам».
Лобачевский перевел глаза и встретился взглядом
с Ивашевым. Ивашев сейчас же отвернулся к сестре, но
Лобачевский заметил, что он наблюдал за ним и, веро-
ятно, оценивал впечатление.
Завалишин-старший курил кальян и, сдвинув бро-
ви, смотрел на сына. Чувствовалось, что в нем происхо-
дила борьба: он, видимо, осуждал поэта за дерзкие
вольности, но покорялся силе стиха.
Мусин-Пушкин был хмур и поглядывал испод-
лобья.
— Списать бы надо, — шепнул Великопольский,
тронув плечом Николая Ивановича и кивнув на руко-
пись.
— У нас нет времени.
— А ночью?
— Разве мы заночуем?
— Владимир Иваныч, поможете?
— В чем?
— Списать комедию.
— Нет, дорогой, она мне не по нутру. Не того
настроения.
Завалишин, услышав шопот, сделал паузу и взгля-
нул на гостей. Лобачевский понял его и резким сдвигом
бровей предупредил товарищей.
ш
За чаем Лобачевский узнал, что автор комедии дип-
ломат и служит у Ермолова на Кавказе. В Москве
и Петербурге комедия ходит в списках и имеет небыва-
лый успех. Знатоки оценивают ее достоинства не ниже
творений Пушкина, который год от году все более
удивляет и поражает своих поклонников. Но что осо-
бенно интересно, комедия пользуется расположением
определенной, не скалозубовской, части армии и вызы-
вает беспокойство в высших сферах. На вопрос, ста-
вится ли комедия на театре и будет ли напечатана,
Завалишин сказал:
236
— Ни того, ни другого нет. Сказывают, что автор
считает свое творение неоконченным.
— И что же это за офицеры, коих не оскорбляет тип
Скалозуба, этакого армейского Митрофанушки? —
спросил Завалишин-отец.
— Конечно, папа, не такого типа, как Шварц, из-за
которого взбунтовались семеновцы.
— А такие? — спросил отец, указав десертной лож-
кой на сына и Ивашева. — И вы, милостивый госу-
дарь? — обратился он к Великопольскому.
— Я сам поэт, Иринарх Дмитриевич, — сказал
Великополъский, опуская варенье в чай, — правда,
очень посредственный.
— Печатающийся, и с успехом, — вставил Дмитрий.
— Иногда, — подтвердил Великопольский. — Так
вот, считаю, что комедия Грибоедова составит славу не
только автора, но и отечества.
— Эх вы, патриоты! — сказал отец. — Поэт облаял
армию, общество, а им хоть бы что!
— Не армию, Иринарх Дмитриевич, а Скалозубов,
именно Скалозубов. Мы, как и те офицеры, не причис-
ляем себя к Митрофанушкам. — Ивашев посмотрел на
Дмитрия и Великополъского, ожидая поддержки, и, по-
чувствовав ее, добавил: — Офицеры, составляющие
гордость армии, особенно те, что прошли от Москвы до
наполеоновского Парижа, оскорбляются не поэзией
Грибоедова, а именно Скалозубами, и скоро, — Ива-
шев поднял руку, — скоро вы услышите имена дей-
ствительных патриотов.
— Ты, дружок, говоришь, ровно ты карбонарий, —
сказал Завалишин-отец подмигнув.
— Да, — притворно вздохнул Мусин-Пушкин, —
чувствуешь гавань, к коей плывут молодые люди,
и комедия для них что-то вроде попутного ветра.
Спор, разгоревшийся между Мусиным, взявшим сто-
рону Иринарха Дмитриевича, и молодежью, становился
все более острым. Лобачевскому стало понятно, что
Завалишин и Ивашев не только товарищи по земляче-
ству и оружию, но также по убеждениям, смелым и
вольнолюбивым. Чем-то оба они напоминали Чацкого,
и в бунтарстве и в раздражительности.
237
— Где, укажите нам, отечества отцы, которых мы
должны принять за образцы? — спрашивал Дмитрий
словами Чацкого.
— Позвольте, Дмитрий Иринархович, — не вытер-
пел Лобачевский, долго слушавший молча, — вы, оче-
видно, причисляете себя к тем людям, которые гово-
рят: кто честно служит отечеству, тот не нуждается
в предках? А куда, к каким отцам отечества, спрошу
вас, отнесете вы Петра, Ломоносова, Гавриила Держа-
вина?
Великопольский понял, что Лобачевский хитрит: ни
Завалишин, ни Ивашев об этом не говорили. Он взял
у Дмитрия сафьяновую тетрадь.
— Речь, Николай Иваныч, — сказал он, ища в тет-
ради, — речь идет здесь об определенных отцах, кото-
рые защиту от суда в друзьях нашли, в родстве. Вели-
колепные сооруди палаты, где разливаются в пирах и
мотовстве...
— Вот разбойник! — Мусин-Пушкин хлопнул себя
по колену. — Вот бестия!
— Но сознайтесь, это крайности, — твердо отчека-
нил Лобачевский. — Есть Русь мудрая, деятельная,
молодой человек, и есть Русь изуверская. Есть Русь
Петра и Ломоносова, и есть Русь Фотия. Я считаю несу-
светным зазнайством отказываться от того, коим, как
русский, могу гордиться, и полагаю, что главное —
счистить грязь, изуверство, невежество с нашей земли.
— А почему никто не пробует моего крыжовнич-
ного? — спросила Пелагея Ивановна, поняв, что спор
становится нежелательным. — Николай Иваныч, вашу
розетку!
— Благодарю вас, — сказал Лобачевский, подавая
розетку.
— Я думаю... Положите и мне, Пелагея Иванов-
на, — попросил Великопольский, — я думаю, что коме-
дия хороша уже тем, что заставляет спорить.
— Словно и спорить больше не о чем, — сказал
Завалишин-старший. — Причин для споров и так
хоть лопатой сгребай.
— Камилла! — воскликнула Ивашева. — Душечка,
попробуй сливового!
238
Молодая француженка, дочь гувернантки, одетая
так же, как Ивашева, кивнула подруге и, взглянув на
кавалергарда, опустила ресницы.
— Не горюй, Камилла, дослушаем и поедем на лод-
ке,—шепнула Ивашева по-французски.—И их утащим.
Камилла зарделась.
Лобачевский, сидевший напротив, услышал это
и улыбнулся. Хозяйка поняла эту улыбку так, что гость
успокоился.
— Кушайте, Николай Иваныч, кушайте на здо-
ровье. Вот этого вы не пробовали, с маринованными
груздочками. — Пелагея Ивановна взяла с колен дере-
вянный китайский веер. — Ой, как душно-то, не иначе
к дождю. Не ездите вы, Михаил Николаич, нынче, пе-
реночуйте у нас.
— Правильно, — ^подтвердил Завалишин-отец, —
и по маленькой перекинемся, — подмигнул он.
— Уж кому бы что, а плешивому гребень, — сказа-
ла жена с напускным раздражением, — вечно в проиг-
рыше.
— Дело не в результате, а в процессе игры, —
Завалишин опять подмигнул, — так же, как дело не
в сытости, а в приятном ощущении самого насыщения.
Чувствовалось, что слово «процесс», произносимое
с ударением, нравилось Завалишину и было новым
в его обиходе.
IV
Выехали рано утром, не выспавшись. Великополь-
ский с Ивашевым и Дмитрием переписывали комедию.
Им помогали обе девицы, и обе они наделали массу
ошибок. Великопольский, читая, отчаянно хохотал.
Смех был слышен в гостиной, где за ломберным столи-
ком сидели хозяин, Мусин-Пушкин, Панаев и Лобачев-
ский. Мусин темнил и играл, не считаясь с картами.
Проиграв две сотни, он сел в коляску злой. Велико-
польский все еще находился под впечатлением грибо-
едовского творения и декламировал, подражая манере
Завалишина.
Лобачевский был в настроении. День, проведенный
у Завалишиных, он не считал потерянным. Комедия
239
произвела неизгладимое впечатление. Молодые люди
напомнили чем-то офицера Таушева, встреченного на
захоронении скелетов. Было в них что-то общее, и он
поделился об этом с Панаевым. Тот, зевая и лениво
ворочая языком, сказал, что Завалишин и Ивашев не
исключение. В Петербурге «мыслящие офицеры» откры-
то осуждают политику государя.
— Похоже, что и у нас растут карбонарии и пахнет
пороховой гарью. Большинство из них люди с крепки-
ми нервами и светлыми головами.
— Это отрадно, — сказал Лобачевский, — у нас
очень мало думающих.
Ехали так же быстро, и это утомляло Панаева.
Утро было бодрящим, свежим. Пелагея Ивановна
оказалась права: ночью ударило, закрутило, посшибало
немало яблок в саду, на сосновой «аллее накидало нало-
манных веток с шишками, и, наконец, обильно полил
дождь.
Солнце всходило жаркое. Над мокрой пригретой
землей струился воздух. Было тихо, и в тишине этой
слышались шорохи жизни. Хотелось покоя. Всхрапы
и фырканье лошадей казаков, скакавших сзади, непри-
ятно напоминали, что тишина эта кажущаяся.
Панаева ссадили в его имении, не доезжая до Камы.
Хотя Панаев и знал, что останавливаться у него не со-
бирались, но для приличия усердно звал. Выпив квасу
и выкурив на террасе по трубке, распрощались и снова
погнали.
В уездном Лаишеве встретили закованных в цепи
колодников, приведенных в острог. Здесь же вертелся;
и городничий. Через него узнали, что колодники — лю-
ди Нормоцкого. Сам тоже здесь, и сидит в одиночке.
Его имение, в двадцати верстах от Лаишева, занято
кантонистами. Из подвала его шуранской усадьбы, рас-
положенной на известняковых кручах правого берега,
найден к Каме подземный ход: Через него, когда на-
верху шли балы, пробирались ночью молодцы-атаманы
к реке и совершали налеты на купеческие караваны.
Об усадьбе этой, окруженной с суши толстыми стенами
с башнями и бойницами на углах, в губернии говори-
лось немало как о барской причуде.
240
Это известие поразило. Нормоцкий был известный
богач губернии, кутила и меценат.
— Ну, слава богу, на Каме станет спокойней, —
сказал Мусин-Пушкин прощаясь. — Посадить бы сего
дворянина на кол, по-турецки, для острастки.
На переправе через реку говорили о том же.
Мужики дивились, крутили цыгарки и усмехались.
Бабы, понижая голос до шопота, говорили и говорили:
— Сказывают, у него в подвалах не то что золота-
жемчуга, а девок полно, одна другой краше. И тюрьма
с цепями, с рогатками. Ведь, господи, чего, кажись, не
жилось! И все мало, все мало.
— Пожили бы с годок по-нашему, перестали бы
с жиру беситься.
Кама лилась спокойно. Было в ней что-то суровое.
Тяжелый плот плыл медленно. Распряженные лошади
жевали свежее сено из тарантасов, и в глазах их отра-
жалось полное безразличие к окружающему. Только
рысак, напрягая уши, озирался и нервно всхрапывал.,
Он не был разнуздан, и два казака держали его под
уздцы.
Лобачевский, облокотившись на жердь, которой за-
двинут был въезд, на плот, смотрел на глинисто-мутную
воду и думал о Завалишиных. Нравилось, что все
у них было просто, мысли высказывались открыто, без
условной вежливости, которая царит в городских гости-
ных. Он вспомнил кавалергарда, его сестру и ее по-
другу-француженку, вспомнил, как вскидывала она гла-
за на блестящего офицера и, зардевшись, опускала их
к столу. Он-улыбался; не замечая этого; и думал о том,
о чем часто думалось в юношестве. Всплыли в памяти
старые знакомства, ожгло воспоминание о Лизе. Что
было бы, если бы своенравная матушка не выдала ее за
богатого Ворожцова и он женился на ней? Сумел ли бы
он развить в ней те лучшие черточки, за которые полю-
бил? Как бы сложилась жизнь? Смогла бы она по-
нять> что в его жизни составляет главное? Что ей нра-
вилось в нем? Только внешний облик или что-то
другое?
Когда запрягли и тронулись по изъезженной, колеи-
стой дороге среди тростника, мысли эти снова верну-
16 Лобачевский
24b
лись. Лобачевский ехал теперь один, и думать никто
не мешал. Было очень покойно и радостно оттого, что
уехал из пыльной Казани. Небольшая рабочая комната,
стол, заставленный книгами в кожаных переплетах"
запахи книг и пыли в университетской, плохо проветри-
ваемой библиотеке, мрак астрономической обсервато-
рии — все это было где-то далеко, но возбуждало
щемящее чувство любви. И взбалмошный Алексей, вы-
зывавший немало тревог, и матушка, которую, как ни
странно в его летах, побаивался, заставляли думать
о личной жизни. О ней в последние дни не раз говори-
лось с Великопольским, но никакого решения об
ее устройстве не было принято и не могло быть принято,
потому что она зависела не только от него самого. Было
говорено о многих знакомых семьях, счастливых и
несчастливых, о девушках, умных и ветреных, красивых
и неприглядных. Великопольский считал, что и умные
и ветреные, и красивые и неприглядные девы только и
думают об одном: как выбрать мужа, красивого и
богатого, чтобы не стыдно было показаться с ним
в обществе. И есть только одна, по его представлению,
семья, которая может служить образцом для идилликов
типа Панаева, — это семья Николая Михайловича Ка-
рамзина, с которой он был знаком, это сущее совершен-
ство по своему согласию и взаимному уважению.
Думалось о семье и о женщине, которая может
украсить жизнь.
V
В Бездну Мусина-Пушкина приехали в два попо-
лудни на другой день после выезда из Лаишева.
Село показалось версты за четыре, большое, разре-
занное посредине рекой, с обычной шатровой церковью.
Недалеко от нее, на краю зеленого четырехугольного
парка, ярко белел помещичий дом и влево виднелись
такие же белые службы. Окрест села, по склонам
к извилистой Бездне, желтели хлеба и жирно чернели
массивы поднятых барских паров. На волнистой линии
горизонта то тут, то там темнели разлапистые ветряные
мельницы и синели далекие перелески.
При въезде в село Лобачевского поразила виселица
242
с колесом и крюком для вешания за ребро, стоявшая
у околицы.
— Эй, дружок! — Лобачевский привстал с сиденья
и, держась за железный прут облучка, тронул спину
кучера. — Что это?
— А, это-то? Виселица, барин.
— Да я вижу. А для чего?
— Это, стало быть, вроде как память о Пугачеве.
Кто, значит, шел с ним, в тех селах и ставлено.
Слезая у барского дома, Лобачевский спросил о том
же у Мусина. Тот ответил, что она поставлена по указу
Екатерины в селах, кои принимали участие в Пугачев,
ском бунте, как напоминание о возмездии.
— Но ведь это же напоминает мужикам и совсем
об ином, Михаил Николаевич!
— О вольности?
— Безусловно.
— А крюк ни о чем не напоминает? Ну-ка, пусть
кто попробует повисеть этак... — Мусин-Пушкин ткнул
себя в бок отставленным пальцем.
— Я бы снял.
— А мой покойный батюшка, наоборот, подновлял
постоянно да говаривал: «Пусть стоит для острастки...»
Пожалуй, велю свалить.
Барский дом был обширен, в одиннадцать окон на
главном фасаде. Гостей поселили в нижних комнатах
правой части. Левую часть, в которой стояли, не про-
падая, запахи лука, кухни и пота, звали людской.
Наверх вели две лестницы: широкая, барская, с тол-
стыми точеными балясинами и крутая, узкая, по кото-
рой весь день сновали дворовые с кухни в покои бары-
ни — парадные комнаты с наборным паркетом,
каминами, шелковой мебелью, зеркалами и пальмами.
День был теплый, и до завтрака решено было вы-
купаться. С обширной нижней террасы спустились
в парк и по центральной аллее, густо' обсаженной ли-
пами, вышли к плотине, построенной по одной с аллеей
оси. Через плотину к церкви вела усыпанная желтым
песком дорога.
— Дорога Мусиных-Пушкиных, — сказал хозяин,
широким взмахом руки разрезав воздух перед со-
16*
243
бой.—Не одно поколение носимо было по ней на
крестины и обратно, ногами вперед, вон за ту огра-
ду, — в фамильные склепы.
Лобачевский всмотрелся в зелень, окружавшую цер-
ковь.
— Говорят, все там будем. — И, почувствовав, что
сказано глупо, банально, добавил: — Давайте... ку-
паться.
— Давайте наслаждаться жизнью, — подтолкнув
его локтем, поправил Великопольский.
— Пока она не потеряла своего достоинства, — до-
бавил, усмехнувшись, Николай Иванович.
Пруд с затейливой деревянной купальней был спра-
ва, он был не -обыкновенным, каким получился бы от
залива поймы, подпертой рекой, а правильным четы-
рехугольником с выровненными под шаблон откосами
берегов. Невольно подумалось, сколько мужицкого по-
та пролито здесь для выполнения барской затеи. Но
было красиво, и Лобачевский похвалил хозяина.
После купанья Мусин повел гостей к «храму Баху-
са». Сей каменный храм с простыми, без окон, белыми
стенами, с кованой зеленой дверью стоял саженях
в пяти от усадьбы. Когда управляющий со звоном
отпер амбарный замок и оттянул тяжелую дверь, из
темноты пахнуло прохладой и сладким одуряющим за-
пахом. Мусин-Пушкин приказал открыть бочонок
цимлянского.
— Бочонок этот, — сказал он, — покойный роди-
тель мой, по старым семейным обычаям, поставил в год
моего рождения. А выпит он должен быть в день же-
нитьбы. Но так как покорный слуга ваш неожиданно
пал на ложе любви в Петербурге, то обычай этот
непроизвольно нарушен. Посему, считая себя свобод-
ным от родительского завета, приглашаю отпробовать.
Старый хмель ударил в ноги и вызвал состояние
блаженной истомы.
Михаил Николаевич был доволен и возбужден.
В елико польский, зная кузена, понял, что юн, как
застоявшийся жеребец, теперь закусит удила и понесет
без оглядки, куда задумает, и остановится лишь тогда,
когда почувствует надобность отдохнуть.
244
День пошел колесом:.
Выпив за завтраком, Михаил Николаевич приказал
позвать дворовых и, глядя на них, испуганно столпив-
шихся у высокой белой двери, наслаждаясь властью,
вдруг грохнул по столу так, что зазвенел хрусталь и
загудело фортепьяно:
— Петька, валяй разбойную волжскую, Васьки
Уса!
Светлокудрый и сильный парень в синих нанковых
штанах, заправленных в чистые онучи, в яркой кума-
човой рубахе с синими ластовками подмышками, вы-
шел подчеркнуто-молодецкой походкой, поклонился и,
выпрямившись, тряхнул головой.
Мусин-Пушкин взглянул на гостей, и гости поняли:
смотри, мол, какие молодцы у меня!
Петька расправил плечи и начал размашисто, с низ-
ких нот:
Собралося нас, усов,
Полна хата молодцов.
— Много! —
басовито гаркнули парни.
И сейчас же вступили девичьи голоса, как перезвон-
ные пасхальные подголоски:
Ай да усы, ай да усы,
Усы, усы, усы, развалисты усы!
Едва лишь умолкли девицы, как парни грозно, ско-
роговоркой выпалили:
И на лавке усы,
И под лавкой усы.
Тесно!
От дружного вскрика вздрогнул воздух. Но сразу
же залились серебряные девичьи бубенцы:
Ай да усы, ай да усы,
Усы, усы, усы, развалисты усы!
Петька вздернул круглые широкие плечи:
Впереди сидит усище,
Атаманище.
— Вот он! —
подхватили парни.
245
Ай да усы, ай да усы,
Усы, усы, усы, развалисты усы!
Нам хозяин побожился:
«Ни копейки денег нет».
— Врет он! —
разбойно крикнули молодцы.
Когда опять отзвенели девичьи голоса, парни про-
пели о хозяйке, которая тащит масла горшок для каши,
и после нового перезвона поведали, что хозяин водки
несет.
— Выпьем! — разухабисто выкрикнули они.
И еще не пропели припевки и не успел гармонист
закончить выжидание-отыгрыш, как Мусин-Пушкин
вскочил со стула.
— Водки им! — крикнул он управляющему. — Пей,
когда угощаю, не ори, когда арапником развернусь,
разбойное племя пугачевское!
Лобачевский следил, как парни, закинув головы,
опрокидывали чашки, брали закуску, отходили к двери
и, жмурясь, смачно хрустели ядреными огурцами.
Вспомнилось, как однажды, проезжая Суконной, мимо
Горлова кабака, он увидел босого бородача. Тот вышел
из кабака к стоявшей на улице лошади и вынул из раз-
дольных бурлацких штанов полштофа водки. Встряхнув
бутылку и стукнув ее дном о поднятое колено, вышиб
пробку, закинул голову и вылил в себя содержимое.
Затем он сплюнул, снял измятую поярковую шапку
с высокой тульей, понюхал ее и пошел в кабак сдавать
пустую посудину.
Морщась и привередничая для виду, выпили и деви-
цы, утирая губы кончиками платков.
— Ульяна! — крикнул хозяин.
— Я, барин.
— Выходи!
В толпе замешкались.
— Выходи! Не бойся, не укушу!
Передние расступились и пропустили девицу в про-
сторном складчатом сарафане, перехваченном поясом
под грудью. Зардевшись, она опустила глаза, и руки ее
безвольно повисли вдоль сильных бедер.
246
— А ну-ка, Ульяша, потешь! — Глаза хозяина ста-
ли блестяще-маслеными. — Пройдись по мостовой!
Петька юлой ввернулся в толпу дворовых и вытол-
кал двух молодых балалаечников. Балалаечники гляну-
ли друг на друга, Ульяна взглянула на них, склонила
набок голову, повязанную китайкой, подперла щеку
левой рукой с вытянутым вверх указательным паль-
цем и подвела под локоть правую руку.
Лобачевский заметил, как озорно блеснули глаза
Ульяши, и переглянулся с Великопольским. Тот напря-
женно ждал, что будет.
Балалаечники, вскинув кисти, ударили, обождали,
еще раз ударили и, тряхнув головами, начали. Парни
взяли неторопливо:
По улице мос-то-вой...
Ульяша чуть повела плечами, словно удивляясь
чему-то, и пошла так плавно по кругу, что ни единая
складка на ее сарафане, скрывавшем ноги до полу, не
шелохнулась. Лицо ее замерло в безразличии, и всем
показалось, что она не идет, а неслышно плывет.
А хор парней, все убыстряя, рассказывал, как по
широкой столбовой шла девица за водой, за ней парень
молодой. И в это время Петька, сделав уморительно-
влюбленную физиономию и устремив нарочито-глупова-
тый взгляд неподвижных глаз в Ульяшин затылок, по-
шел за нею, чуть отставив руки назад и растопырив
пальцы.
Парни грянули:
Кричит девице: «Постой!
Красавица, подожди!
Пойдем вместе за водой,
Пойдем вместе за водой,
За холодной ключевой».
И резко оборвали.
Ульяша вдруг обернулась к Петру, игриво кивнула
головкой и отвернулась.
Миг — и вступили девичьи голоса:
Ах ты, парень, паренек,
Твой глупенький разумок!
247
Не кричи на весь народ:
Мой батюшка у ворот,
Зовет меня в огород,
Чесноку, луку полоть,
Маку сеянова,
Луку зеленова.
И, все ускоряя и ускоряя, почти речитативом рас-
сказывали, как пойдет она по лазоревым цветам искать
цвету алого и не найдет супротив своего милого, кото-
рый уж так хорош и чернобров — душа., пригож, что
она и от подарка дорогого отказывается:
Не хочу перстня носить,
Хочу так дружка любить.
Петька, разгоревшийся от вина и возбуждения, при-
седая и выбрасывая сильные ноги, ходуном ходил во-
круг Ульяши. А она, довольная, с застывшей улыбкой,
преобразившей ее красивое молодое лицо с бархати-
стой, как у свежего персика, кожей, притопывала мяг-
кой, шитой из веревок туфлей, и складки ее сарафана
колыхались в такт колебанию бедер. Когда танцор,
вскочив, обнял ее за талию и повел по кругу, она вы-
хватила из-за пояса белый, платочек, подняла его и, от-
кинув назад, поплыла, как лебедь.
Лобачевский не удержался, хлопнул ладонями,
встал, расстегнул воротник своей русской рубахи, топ-
нул и легко пошел на носках, откинув назад разведен-
ные руки. Петька понял, вышел из танца, и Николай
Иванович взял Ульяшу за талию.
Мусин-Пушкин тоже вскочил со стула.
— Ух, ты-ы! И-их! — вскрикнул он, забыв перед
дворовыми о барском своем достоинстве.
Балалаечники, как по сигналу, начали «Барыню»,
и Лобачевский, отпустив Ульяшину талию, прищелки-
вая пальцами и выбрасывая вперед ноги-, стал отходить
от нее, подманивая к себе. Ульяша, уже вошедшая
в роль, приняла позу капризной неприступной девицы,
но глазами давала понять, что вступит, когда настанет
ее черед. Оттопнув всею подошвой в такт балалайкам,
Лобачевский остановился и поправил растрепавшиеся
волосы.
248
Ульяша, так же как и в начале пляски, пошла ему
навстречу неслышно и плавно, подбоченившись и играя
платочком, зажатым между пальцами поднятой руки.
Темп нарастал. С балалаечников струился пот,
Ульяша устала, но не сдавалась, ей не хотелось выхо-
дить из игры, да она и не смела этого сделать. Лоба-
чевский почувствовал это, он и сам изрядно устал и,
тяжело дыша, закончил присядкой.
Ульяша стремительно скрылась среди дворовых.
Великопольский, Мусин и управляющий хлопали
в ладоши.
— Да... — сказал Лобачевский, все еще тяжело ды-
ша и обтирая шею и лоб. — Видал я Истомину, — хоро-
ша! Но не то, русского мало, этакого раздолья нету...
Ну, спасибо вам, Михаил Николаич, от души спасибо.
— Петька, сюда, разбойник! — крикнул Мусин,
хлопнув ладонью по столу.
Петр подошел.
— На, за службу. Молодец! Учи их и впредь.
В Казань повезу показывать. — Он сунул Петру сере-
бряный рубль и зажал его толстые пальцы.
VI
Великопольский был прав: Мусин-Пушкин «закусил
удила». Это несколько дней не позволяло уехать в По-
лянки, куда Великопольский рвался, соскучившись
по своим. Лобачевский считал, что для него все рав-
но — отдыхать ли в Бездне или в Полянках. Он увлек-
ся орловскими рысаками, и Мусин-Пушкин таскал его
по конюшням, возил по обширным покосам, устраивал
скачки и хвастался, что его рысаки охотно раскупают-
ся знатью обеих столиц по две и по три тысячи за го-
лову. Конный завод был и на самом деле хорош, хоро-
ши были серые в яблоках, тонконогие бегуны, белые
каменные под железом конюшни, хорош был также и
ипподром, на котором опытные жокеи выезживали мо-
лодых скакунов.
На второй же день, узрев мокрецы, у Ахиллеса,
Мусин-Пушкин приказал дать полсотни плетей конюху,
глядевшему за красавцем производителем, и сам нахо-
249
дился при экзекуции, которая совершалась обычно
в помещении для подпуска кобылиц.
Троицкое, или Бездна, как чаще звали село по реч-
ке, раздольно раскинулось на зеленой равнине выше
барской усадьбы. По другую сторону Бездны, за кон-
ным заводом, часть села называлась Кутырками; в ней,
обильно плодясь, жили и строились непокорные старо-
веры. И хотя окрест села, за пашнями, синели барские
заповедники Борок, Блоха и прочие, с добротным ле-
сом, избы крестьян были строены кое-как, иногда из
осинника, крыты соломой и топились по-черному. Гуляя
с Великопольским, Лобачевский захаживал в избы, го-
ворил с молчаливыми мужиками и дивился, что люди,
соорудившие отменные каменные конюшни, сами живут
в хлевах. Он сказал об этом Мусину-Пушкину, и тот,
не моргнув, ответил:
— А кто им препятствует, пусть строятся и живут,
как хочется. У меня, не у Молоствовых или у Прейсов,
барщина пятиденная, хватит им времени и на свои де-
ла. Просто привыкли жить по-скотски. Попробуйте про-
светите их. Будут думать, что вы их обманываете.
По вечерам, когда село погружалось в дрему и
единственные огни были видны в окнах барского дома,
то тут, то там, на бревнах, подальше от затянутых
бычьими пузырями окон изб сбирались девки и парни,
слышались песни и смех. Лобачевский с Великополь-
оким ходили подслушивать. Великопольский записывал
песни и говорил, что, по примеру Александра Сергееви-
ча Пушкина, теперь этим делом сильно интересуются.
— В песне скрыта душа народа, — сказал он.
— Непонятная эта душа, Иван. То развеселая, то
грустная, то бушующая, то покорная. Трудно опреде-
лить, какова же душа народа.
— Вот подожди, — Великопольский поднял палец.
Грудной женский голос без усилия начал, и его под-
держали:
Ах ты, Настенька, Настасья,
Свет-Степановна, Настасья.
Настя по саду ходила,
Хмелю ярого щипала,
Хмелю ярого Щипала,
Всех гостей к себе сзывала.
250
Пели спокойно и задушевно, хотя и не так стройно,
как у Мусина-Пушкина.
Смолкли парни, и отчетливо звонко зазвучало неж-
ное девичье приглашение:
Выпей, выкушай, Ванюша,
Выпей, миленький дружочек.
Прозвучало и смолкло. И сейчас же внушительно-
басовито ответили парни:
Я не пью, не пью, Настасья,
У меня горе-несчастье,
У меня горе-несчастье,
Государево солдатье.
Лобачевский почувствовал, что за словами о страш-
ном солдатстве, четверти века жизни под угрозой шпиц-
рутенов, не было безнадежной тоски, что в самом моти-
ве песни, в теплых словах приглашения и любви
к Ванюше звучала надежда на жизнь привольную и
радостную, в любви и довольстве. Он сказал об этом
Великопольскому.
— Ты прав, вот в этом и скрыта душа народа.
— Знаешь, Иван, а ведь я ничего не знаю об этом.
В деревне не жил, видел жизнь земледельца со сторо-
ны, да и сейчас, как тать, слежу за нею и знаю, подой-
ди мы — и будет не то, показное.
— И вот так же, как страшное наше солдатство, —
продолжил Великопольский, — не может вытравить
радость йз жизни, так и изнурительный труд поэзию из -
души народа. Ведь день-то они работали, сейчас стра-
да, через четыре-пять часов снова в поле, мы бы с тобой
разохались и разахались, а они...
— И думаю, Иван Ермолаич, ежели бы сделать
так, чтобы эти таланты не заглушались, как бы богата
и ярка была наша жизнь и культура. Нельзя забыть,
что видано, слышано. Надобно посвятить себя, всю
свою деятельность прежде всего просвещению земле-
дельцев.
— Это достойно жизни, но для этого мало жизни, —
сказал Иван Ермолаевич, — и обидно мало людей, ко-
торые понимали бы это, мало Радищевых, Чацких,
251
больше Фамусовых, и они пока крепость, взять кото*
рую потруднее Бастилии.
Когда за ужином сказали об этом Мусину-Пушкину,
он ответил:
— Делать что-то надобно, но думаю, что и вам,
друзья, на небе звезд не прибавить. Есть мечты и есть
жизнь. Как-то на конюшне слыхал я такое. Парень
один, ожененный мною, говорит жеребенку: «Что бры-
каешься, мазурик, вот оженить бы тебя!»
Великопольский расхохотался.
— У всех у нас в молодости замыслы-то Наполео-
новы, да дела как у Емельки-печника, — добавил Ми-
хаил Николаевич.
Это напомнило Лобачевскому мать.
— Я не согласен с вами, — возразил Лобачев-
ский. — То, о чем вы сказали, возможно только то*
гда, когда человек живет личной жизнью, ради себя,
а не ради того, что делает жизнь достойной, осмыслен-
ной.
— Жизнь у каждого существа осмысленна, дорогой
Николай Иваныч, вы видите эту осмысленность в слу-
жении науке, а мужик, мужик видит в том, чтобы брю-
хо было набито, чтобы баба была ядреная да красивая
и работать поменьше. Все объясняется просто. Один
татарин мне как-то умно сказал: «Деньги есть — Ка-
зань гуляем, денег нет — Чишма сидим».
Великопольский опять рассмеялся. Но Лобачевский
был серьезен.
VII
Как решено было с вечера, в Полянки выехали по-
утру, чтобы добраться туда до зноя.
В полях уже шла работа: возили к овинам снопы,
косили овсы. Так же как и тогда, по дороге в столицу,
Лобачевский видел, как в тени под телегами с подня-
тыми оглоблями сидели малые ребятишки, висели
люльки с грудными. Тяжело распрямляясь, придержи-
вая поясницы ладонями, поднимались жницы и гля-
дели на скачущих спозаранку господ. Косцы не могли
сбивать покосного ряда и поэтому только коротко обо-
рачивались, но работы не прерывали.
252
— Помещичье? -х- спросил Лобачевский кучера,
кивнув на поля и не видя меж.
— Барское, — нехотя ответил кучер, чем-то напо-
минавший озорного колодника, встреченного под Мо-
сквой.
Лобачевский ехал один на паре, в легкой рессорной
коляске. Впереди на тройке мчались Мусин-Пушкин
с Великопольским.
— Не шибко работают, — сказал Лобачевский.
— Известно: на барщину иду — на солнышко гля-
жу, не пора ли домой. — Кучер ожег кнутом хитрив-
шую пристяжную, постромки которой свободно висе-
ли. — Балуй! — крикнул он зло.
— По-моему, скорей уберешь господское, скорей со
своей работой управишься.
Кучер безнадежно махнул кнутовищем:
— Всей работы не переделаешь, кончишь одно —
прикажут другое. Пять дён в неделю отдай, и все.
— Эй, Петро! — раздался звонкий голос с жнивья.
— Ай! — обернулся кучер.
— Далече?
— В Полянки.
— Надолго ли?
— А кто его знает.
— Жена? — спросил Лобачевский.
— Сестра... Жениться барин не разрешает.
— Что так?
— Так вот.
— А все-таки?
— Выделяться надо, хозяйство мельчает, зорится.
— А есть на примете-то?
— Как не быть... Вот ты, пузо гладкое! — крикнул
Петр. — Вертихвостка! — Кнут яростно жвыкнул.
— Как прозвище? Я поговорю с твоим барином.
— Сидоровы... Да зря все, барин, толку не бу-
дет.
— Попробуем.
— Серчает он... за брательника.
— За что же?
— Да будто хотел подпалить управителя, словили
да в каторгу.
253
Лобачевский почувствовал, как кольнуло в груди.
«Неужели?..»
— Настырный был больно, горячий. Чуть что еже-
ли, и... разом зажгется. Сказывают, в бегах теперя.
Исправник был, искали в селе. Да нешто он будет пря-
таться дома? Не дурак, чай. В лесах, поди...
Лобачевский задумался.
Вспомнились рассказы о Дуньке-разбойнице, об
Иване Быкове. Вспомнились осокинские суконщики, от
которых замирала Казань, когда разносился слух, что
Суконная загуляла, вдалась в огурство. Было во всем
этом что-то общее, страшное, напоминавшее виселицу
при въезде в,Бездну, разбойные волжские песни, зали-
хватскую удаль, когда всему трын-трава. Где та сила,
которая введет поток в берега, если он разольется? Об
этом говорили в Казани, говорили и в Петербурге, но
стремились не замечать ее, этой силы, жили так: день
прошел, и славу богу. Громче других сказал об этом
Александр Радищев. Вспомнился Пушкин:
— Увижу ль, о друзья, народ неугнетенный и раб-
ство, падшее по манию царя!
— Чего вы, барин? — обернулся Петр.
— Я так это, — смутился Лобачевский, — про себя.
— Вона Никольское показалось.
— Молоствова?
— Ихнее. Скажи, богаты, ну, прынцы! Отселе по-
дать туда, на Спасск, — Петр махнул кнутовищем к се-
веру, — верст, поди, двадцать, а к Волге верст на три-
дцать — все ихнее. Щербеть, Измери, Бугровка, Три
озера. И все жадничают: шесть ден барщины.
Никольское с усадьбою Молоствовых находилось
тоже на Бездне, верстах в семи от Троицкого.
Не доезжая его, Мусин-Пушкин остановился.
Когда нагнали, кучер с передней тройки крик-
нул:
— Петр, айда задами на Бугровку!
— Ладно.
Чтобы не ехать в пыли, Петр попридержал лоша
дей.
Дом Молоствовых, белый, с колоннами, величе-
ственный, и издали был богаче дома Мусина-Пушкина.
254
Старый парк с блестевшим прудом, Бездна, запертая
плотиной, делали помещичий уголок села уютным и
привлекательным. Само Никольское было раза в три
меньше Троицкого, но те же избы с соломой, плетни,
одинокие клены и вязы, трава на незаезженных ули-
цах.
— Кто-то остановил, — сказал, подаваясь набок,
кучер.
Лобачевский тоже склонился.
Два всадника стояли около тройки.
Когда подъехали, Лобачевский увидел, что один из
всадников — амазонка в черном дорожном платье и
легкой шелковой шапочке. Она сидела боком в дам-
ском седле, держа небрежно повод в левой руке, за-
тянутой черной перчаткой, на правой кисти висел тон-
кий стек.
Их представили. Лобачевский заметил, как, вспых-
нув, дама ударила стеком по блестящему крупу чер-
ного скакуна и отъехала в сторону. Он понял, что
красавица эта — та самая Молоствова, с которой
у Алексея был шумный роман.
Вторым оказался средних лет офицер с чистым по-
родистым лицом, оттененным маленькой черной ро-
динкой на правой щеке, наследник молоствовских вла-
дений, Владимир Порфирьевич. Услышав фамилию
Лобачевского, он нахмурился и холодно поклонился.
— Ну что ж, господа, — сказал он, вдруг сдава-
ясь. — L’ amour не se commande pas *. Я думал — де-
нек'погостите.
Попрощавшись, офицер дал шпоры скакуну и натя-
нул поводья. Взнузданный конь захрапел, взбрыкнул,
высоко вскидывая колени. Всадники поскакали. Чер-
ный шлейф амазонки легко развевался.
— Приглашали в гости, да Иван заломался, — ска-
зал Мусин-Пушкин Николаю Ивановичу. — Мы реши-
ли было ехать задами. Теперь все равно. Гони по наез-
женной.
Кучер свернул к околице. У нее, как и в Бездне,
стояла виселица, только черная.
* Насильно мил не будешь (франц.).
255
VIII
После того как перевалили безлесный хребет и
заблестела на солнце Волга с заросшим гористым бе-
регом, до Полянок доехали мигом.
Моисеев, отчим Великопольского, объезжал поля,
и гости были встречены Варенькой, младшей дочерью
Моисеева. Высокая, еще не успевшая округлиться,
в розовом пышном платье из глянцевитой гафты, со
сборками и воланами, делавшими ее полнее и старше,
она вылетела из сада, ойкнула, повисла на шее Вели-
копольского и прильнула губами к его губам. С ножки
Вареньки слетела туфля, и Мусин-Пушкин поднял ее.
Когда Великопольский, взяв сестру за тонкую
талию, оторвал от себя и поставил на землю, Мусин-
Пушкин галантно склонился в поклоне, выставил ногу
и сделал туфлею взмах, как делали рыцари шляпами
перед дамами.
Варенька, не успев смутиться, схватила туфлю.
— Ой, яузен, как я рада! — и, не выпуская туфли,
обняла Мусина-Пушкина.
— А это, коза моя, — представил Великополъ-
ский, — строгий профессор, математик и звездочет.
— А я вас помню, — сказала Варенька, надевая
туфлю и глядя снизу вверх на Николая Ивановича. —
Помните, — спросила она выпрямляясь, — как в Каза-
ни вы мне рассказывали о происхождении арабских
цифр? Помните?
— Помню, помню, — сказал Лобачевский, смеясь
глазами.
— И доказывали, что дважды два есть пять, только
я такая, что все-все решительно позабыла.
— Ну, я могу повторить.
— Потом, когда я вам надоем. Вы меня тогда и
отваживайте математикой.
— Вот стрекоза! — сказал Великопольский, любу-
ясь сестрой.
— Вот стрекозёл! — ответила Варенька в тон. —
Исколол всю усищами. Никогда не выйду замуж за
военного... Ой, что это я? Пойдемте скорей умываться
и переодеваться. Степан, Степан! — закричала она.
256
_- Я, барышня, — послышалось со двора.
_____ Что же ты смотришь? Принимай лошадей, рас-
прягай, дай овса, напои.
— Вот так хозяйка! — расхохотался Михаил Нико-
лаевич. — Да разве кормят овсом и поят распаренных
лошадей? С такой хозяйкой через месяц пойдешь по-
бираться!
— Ну, без выговоров! — Варенька топнула, взяла
кузена за руку и потащила в дом.
Деревянный дом', обшитый снаружи тесом, окра-
шенным охрой, крытый зеленой железной крышей, был
построен еще отцом Ивана Ермолаевича,.суворовским
генералом, перед женитьбой своей на княжне Волхов-
ской, матушке Ивана Великопольского, и теперь нуж-
дался в поправке. Великопольские, владевшие по-
местьями в Оренбургской, Казанской, Тверской и Смо-
ленской губерниях, жили в Полянках мало, и поэтому
дом в девять окон по большому фасаду был построен
на среднюю руку, одноэтажным, с низкими антресоля-
ми для зимних спален и детских. Вход был сделан че-
рез пристрой, в котором размещались людские и кухня.
Из коридора три двери налево вели в наружные ком-
наты: зал в четыре окна, являвшийся и парадной сто-
ловой, в гостиную и угловую диванную. Жилые ком-
наты, над которыми размещались антресоли, были ни-
же, меньше площадью и выходили во двор.
Гости разместились в двух комнатах, выходивших
во двор. Иван Ермолаевич, как хозяин, расположился
в своем кабинете. Все здесь осталось нетронутым с той
поры, как последний раз, два года назад, он приезжал
на осеннее псовое полеванье: в углу висели картуз,
чекмень и куртка с патронташами, на ковре — кинжа-
лы в серебряной с чернью оправе, охотничий нож
с огромной кожаной рукояткой, тульские пистолеты,
арапник, хлыст, свисток и духовые рожки.
Все было протерто, блестело и говорило о заботе и
памяти, которыми он окружен в далеком волжском
селе.
Письменный стол и закрытый ломберный столик,
стоявший в углу и придвигавшийся для игры к канапе,
на котором спал в кабинете хозяин, тоже блестели,
17 Лобачевский
257
как и серебряная табакерка с изображением Аристо-
теля, оставленная им у чернильного, тоже до блеска на-
чищенного, прибора.
Полянки еще при жизни Надежды Сергеевны,
умершей нынче весной в Казани, были отписаны Ива-
ну Ермолаевичу, единственному сыну ее от первого
брака. Такие же деревни были отписаны и ее дочерям
от первого брака, и сыновьям и дочери Вареньке — от
второго брака с оренбургским и казанским помещиком
Моисеевым.
Но так как Иван Ермолаевич служил и в деревне
бывал наездом, то Полянки находились в фактическом
управлении отчима, и Великопольский, получая дохо-
ды, не мог пожаловаться на нерадение отчима. Строе-
ния тоже были исправны: крестьянские избы срублены
из толстого леса и крыты тесом. Объяснялось это бо-
гатство просто: мужики выходили на Волгу и перехва-
тывали бревна от разбитых плотов.
Пока купались в озере под горой и переодевались
после пыльной дороги, Варенька распорядилась о зав-
траке, приказав накрыть в парадной столовой. Одно-
временно она послала дворового мальчика в поле
искать отца и сказать ему о приезде гостей.
Моисеев подъехал к самому завтраку.
В окно было видно, как грузно он вылез из легкого
плетеного тарантаса, снял чесучовый картуз, вытер
потный с красной полоской лоб, отряхнул широкие ша-
ровары, заправленные в пыльные яловичные сапоги,
и пошел к крыльцу.
Варенька понеслась навстречу:
— Папочка! Ваня, кузен и Николай Иванович, ма-
тематик! Помните?
— Помню, помню, егоза моя, — сказал он, касаясь
губами ее смуглого лба.
С пасынком и Мусиным-Пушкиным он расцеловал-
ся неторопливо, накрест, со щеки на щеку, поправил
пышные бакенбарды и указал на дверь, ведущую в зал:
— Я сейчас. Ну-ка, молодая хозяюшка, — подмиг-
нул он дочке, — распорядись да займи гостей.
В зал он вышел надушенный и расчесанный, в лег-
ком шлафроке с шелковыми кистями.
258
Рюмки были уже налиты, и его ожидали.
— Со страхом божьим, веруя, приступите, — ска-
зал он, щурясь на рюмку.
— Источника бессмертного вкусите, — добавил Ве-
ликопольский.
Мужчины запрокинули головы, Варенька пригуби-
ла красного и, метнув взгляд жгучих глаз на Николая
Ивановича, опустила черные изогнутые ресницы и чуть
не прыснула со смеху. Николай Иванович поперхнул-
ся, и ей показалось, что он, такой большой и серьезный
профессор, не умеет пить водку.
IX
На другой день в Полянки прикатили Осокины.
Моисеевы, Великопольский и гости были в то время на
Волге, у рыбаков, куда ушли через заросшую тальни-
ком и осокорем пойму.
— Ну-тко, Степановна, — сказал Осокин старой
упитанной^ ключнице, — давай кошелку с полынной, да
барыне легонького, — он кивнул на жену. — Мы тоже
пойдем искать их. Знаю, им не иначе, как царской ухи
с костра захотелось,
— Царской, царской! — с готовностью подтвердила
Степановна. — Еще днем посылали мальчишек ершей
ловить, ну, а стерлядка у рыбаков завсегда найдется,
Степановна, молочная мамка чуть ли не всех Вели-
копольских и Моисеевых, рожденных Надеждой Серге-
евной, считалась в доме своей и вела хозяйство.
Гаврила Иванович Осокин, жену которого тоже вы-
кормила Степановна, был ее любимцем потому, что,
по ее понятиям, был из простых, и потому, что задари-
вал то лисьим салопом с драдедамовым верхом, то ка-
шемировой шалью, то яркими набивными ситцами
трехгорных умельцев.
Отпущенная на волю еще Надеждой Сергеевной,
Степановна осталась у Моисеевых; податься ей было
некуда.
Когда корзинка с посудой и парой бутылок, оберну-
тых накрахмаленными салфетками, была готова, Сте-
пан, тридцатилетний сын Степановны, подал к крыль-
17*
259
цу тарантас, так как Прасковья Ермолаевна отказа-
лась итти пешком. Гаврила Иванович подмигнул, хлоп-
нул себя кулаком по груди и запел:
Не видала ты подарка
От донского казака...
— Ладно ты, казак донской!.. Уже предвкуша-
ешь, — с напускной серьезностью сказала жена.
Гаврила Иванович вытянул вперед подбородок и по-
чесал под ним, хитро взглянув на жену.
— С богом, Степан, да Прасковьюшку мою на коч-
ках не вывали. Она хрустальная, разом рассыплется.
Встреча на Волге произошла не так, как предпола-
гал Гаврила Иванович. Мужчины были на тоне. Неда-
леко от шалаша на сене лежала Варенька с книгой
в руке.
У костра возился старик. Заслышав фырканье ло-
шади, Варенька поднялась на локте. Бросив книгу, она
вскочила, влезла на тарантас и припала головкой к гру*
ди сестры:
— Как хорошо-то, как хорошо! А они сейчас с бред-
нем, меня не взяли, тоска страшенная.
— Так, стало быть, уха не готова?! — Гаврила Ива-
нович выпятил губы.
— Уха, барин, разом, — сказал старик, процежи-
вавший через сито ершиный бульон. — Вот можно бы
и стерлядку запускать, да не велено: утрешнего улова,
а тут заказано свежей.
Гаврила Иванович крякнул с досады, тайком взгля-
нул на жену, на покрытый суровой скатертью стол на
вкопанных ножках, на белеющие пустые тарелки и
проглотил скопившуюся слюну. Он подмигнул старику,
указав на шалаш; старик мигом понял, но подошел
к Гавриле Ивановичу с таинственным видом.
— Хочешь? — спросил Осокин. — Давай посудин-
ку, да живей!
Варенька и Осокина щебетали в кошевке, переби-
вая друг друга.
Налив себе в серую щербатую чашку, Осокин взял
пятерней кусок холодной стерлядки из закопченного
рыбацкого ведрышка, выпил, налил старику и, глядя,
260
как он, смакуя, поцеживает, сказал сквозь набитый
стерлядкой рот:
— Да цеди ты живей, не дите ведь!
— Скусу, барин, быстро-то не спытаешь.
Когда Осокин вышел из-за посохшего, порыжев-
шего шалаша с заблестевшими глазками и подобрев-,
шим лицом, жена его пристально глянула, хотела что-
то сказать, но он перебил:
— Я, ласточка ты моя, пойду на тоню, сыщу их там
да быстрей притащу.
— Ну, иди, иди! — прощебетала «ласточка» тем то-
ном, каким говорят: «Ужо покажу я тебе!»
На песчаном пологом отроге, отливавшем на солн-
це золотом, Осокин увидел тестя в засученных по коле-
но штанах и окрикнул его. Тот стоял на сухом и что-то
кричал ходившим с бреднем Великопольскому и Нико-
лаю Ивановичу. Увидев зятя, он махнул рыбакам ру-
кой и пошел навстречу.
Улов уже был. На песке стояли ведра: одно чз
них — со стерлядкой, тяжело шевелящей жабрами. Ры-
бак и Мусин сидели в лодке.
Волга была спокойна и величава, но Гаврила Ива-
нович в приподнятом настроении не обращал на раз-
долье никакого внимания. Он был в предвкушении пир-
шества.
— Валяй, рыбаки, тяни! — кричал он.
Великопольский с посиневшим лицом уже давно
уговаривал Лобачевского бросить. Но тот, пятясь к бе-
регу, напряженно следил за сетью, ожидая, когда по-
кажется рыба, запутавшаяся в ее ячеях. Был в этом
какой-то необъяснимый азарт.
— Давай еще разок, — сказал он Великопольскому.
— Ну тебя к богу в рай! Все! Хватит! И Гаврила
Иванович приехал.
— Гаврила Иванович, есть желание побродить? —
спросил Николай Иванович.
— Э, нет! Гаврила Иваныч сыма-ет штаны только
на ночь.
— Ау!—донесся Варенькин голос.
Из-за кустов показались женщины.
Пришлось одеваться.
261
— Тестюшко,—уговаривал Гаврила Иванович,—
а ведь мы давненько не чокались, а?
— Смотри, Прасковьюшка здесь.
— Стерлядку-то, барин, — сказал рыбак, — надо
бы здесь разделать. Сполоснем и запустим. У Миколы,
чай, ерши-то готовы.
Рыбака оставили.
Николай Иванович после длительного купанья чуть
поеживался. Шел он с Варенькой и Осокиной.
Варенька помахивала тростинкой и сбивала листья
с кустов.
— Вы любите Волгу? — вдруг спросила она.
— Волгу? — удивленно переспросил Николай Ива-
нович.
— А я бы всю, всю жизнь прожила на Волге!
Только зимой здесь страшно. Метели дуют: у-у-у...
— Да, если, они гудят вот так же, то страшно.
— Вы насмешник.
— Ни капельки.
— И вас, наверно, боятся студенты.
— Пожалуй.
— А я нисколько, ни вот столечко! — Она показала
кончик пальца.
— Напрасно. Я могу вас съесть с горчицей.
— Фу! Что придумали. — Варенька повела острень-
кими плечами и вдруг рассмеялась. — Поленька, Ваня,
папа, слыхали, что выдумал Николай Иванович?
— Он еще не такое придумает, — сказал Мусин-
Пушкин. — Он ненавидит всех женщин, каждую ночь
измеряет расстояние до луны и думает, как их всех
переселить туда, чтобы жизнь на земле была спокой-
ней.
— И нисколько не остроумно, — ответила Варень-
ка. — И вовсе он не такой, он только хочет казаться
букой, потому что профессор.
Показался шалаш, и Варенька побежала к сто-
лу, прихватив руками широкий подол, мешавший бе-
жать.
— Сейчас принесут стерлядку! — крикнула она ста-
рику. — Запускайте перец, лавровый лист. Ну-ка, дай-
те мне деревянную ложку.
262
Подув на ложку, она хлебнула, почмокала и подня-
ла глаза, сосредоточенно думая.
— Соли мало.
— Да будет вам, барышня!
— Мало!
— Ну, как желаете. Мне все одно, — сказал старик,
подавая точеную деревянную плошку с солью.
Она взяла из нее щепотку, бросила в кипящий ер-
шиный бульон и отряхнула пальчики.
Стерлядь в ершиный бульон торжественно запусти-
ли Великопольский с Осокиным. Но когда Осокин за-
видел серую, только что выпущенную стерляжью икру,
он не выдержал, вытащил из корзинки полынную и,
несмотря на взгляды жены, легко уговорил остальных
приобщиться перед великим таинством насыщения.
— А ведь такую икру можно есть только в редчай-
ших случаях жизни. Самая свежая, рассыпчатая!
Великопольский многозначительно поднял палец.
И он предвкушал редчайшее наслаждение царской
ухой с костра.
— Так же, как и полынную, — согласился Осо-
кин, — можно пивать раз в год, весной, когда полынь
еще только всходит, и этакая, знаете ли, серебряная.
И водка от нее, скажи, ну, богородицына слеза! Эта-
кая светло-пресветлая, нежнозеленая.
— Да для тебя хоть и густозеленая, хоть с ме-
дянкой,— сказала жена.
— Ну нет, моя ласточка, в оном деле я — гурман,
да-с, гурман.
— Нет, чорт возьми! Что может быть лучше ухи на
свежем воздухе среди немногочисленных удовольствий,
дарованных небом бренному человеку?! — не унимался
Великопольский. — Говорят, даже библейский Моисей
любил рыбку без костей.
— Тебе бы надо быть рыбаком, — сказала Ва-
ренька.
— А тебе, мой дружок, рыбачкой: наша Варвара
не любит ухи без навара.
— Ой, какой ты смешной! — Варенька приложи-
лась щекой к его щеке, зажмурилась и чмокнула брата
в губы.
263
Заметив, что Николай Иванович наблюдает за ней,
она вдруг смутилась и убежала к костру.
— Уха готова!—донесся ее голосок.
— Стой! — крикнул Великопольский, останавливая
Осокина. — Торжественно! Никакой торопливости! Не-
сем вдвоем. Где полотенце? Пр-асковьюшка! — сказал
он сестре. — Ты за хозяйку. Приступим к чревоугодию.
X
Дни проходили в удовольствиях, играх и развлече-
ниях, совсем не похожие на размеренно-строгие дни
казанской жизни. Вставал Николай Иванович попреж-
нему рано, любил наблюдать восход и чувствовать
пробуждение: треск кузнечиков и пчелиный гуд, пти-
чий гомон и куриное квохтанье, зов коров, ожидающих
дойки и выгона в поле. Любил он и свежесть озерной
воды, и бодрость после утреннего купанья, и то ощуще-
ние жизни, которое заглушается в городе непрерывной
работой. Нравились ему и хозяева дома, и непосред-
ственность между ними, и простота обстановки, и Ва-
ренькин смех й затеи.
Мысли о геометрии, вселенной и философии как-то
заглохли: это пугало и радовало его. Пугало, потому
что мозг успокаивался, а надобно, чтобы он, как и те-
ло, ежедневно тренировался, ему нельзя давать рас-
слабляться; радовало, потому что давало отдых. Он
понимал, что для преодоления инерции мозгового по-
коя потребуется напряжение воли и что на это тоже
надобно время. А время он приучился беречь.
Наблюдая за жизнью Великопольского, он видел
в ней только то, чем жил тот сегодня, наслаждаясь и
работая столько, сколько это вызывается его желани-
ем, но не необходимостью. Но когда он думал о том,
что нужно к чему-то стремиться, тогда казалось, что
напряжение, с которым он живет и работает, приобре-
тает значимость и без него жизнь бесцельна, бессмыс-
ленна. Уезжая в деревню, он думал, что просто растра-
тит время, но поездка в Полянки, Зюзино, Бездну
показала ему, что, уединяясь в работе, он совершает
ошибку: нельзя жить в отрешенности от окружающего,
264
даже если оно нелепо или несовершенно, — жить
надо в обществе. То, что оц видел и слышал в Зюзине,
Бездне и здесь, в Полянках, хорошее и плохое, тоже
приобретало значение, делало жизнь насыщенней со-
держанием. Дома, в Казани, он жил без музыки. Здесь
же ее было много, и это было приятно.
Однажды Варенька, сидя за клавесином, пела
алябьевского «Соловья». Несильный голосок ее прият-
но вибрировал, то рассыпаясь бубенчиком, то вдруг
покрываясь налетом нежной грусти. Романс этот, на-
писанный на слова популярнейшей народной песни,
входил только в моду и вызывал восторги. Николай
Иванович-чувствовал, что мелодия удивительно совпа-
дает с тем настроением; которое он переживает уже
несколько дней. Не сводя глаз с Вареньки, он слушал
не шевелясь. Но если бы его вдруг спросили, о чем
он думает, он не сумед бы ответить.
Варенька чувствовала взгляд его, она понимала,
что и музыка, и игра, и голос ее — все ему нравится.
Ей хотелось взглянуть на него, и в другое время онй
исполнила бы это желание не задумываясь. Но сейчас
что-то ее удерживало. Смуглые щеки пылали, грудь
напряженно вздымалась, и порой ей казалось, вот-вот
не хватит воздуха и она сорвется. Но когда она все-
таки кончила и свободно вздохнула, Николай Ивано-
вич подошел к ней, взял ее узкую смуглую руку своею
широкой сильной рукой и поднес к губам.
— Спасибо вам, Варенька! — Ссазал он тихо.
Варенька хотела что-то ответить, подняла черные
ресницы и вспыхнула. Она поняла, что ей впервые по-
целовали руку как женщине. Ничего не ответив, она
порывисто встала, закрыла крышку старого клавесина,
секунду подумала и стремительно вышла из зала.
XI
Обитатели дома в Полянках заметили, что что-то
произошло. Варенька стала тише, скромнее, задумчи-
вей.
— Уж не больна ли ты, моя егоза? — спросил ее
как-то отец, погладив по иссиня-черной головке.
265
— Нет, и ни капельки даже, и с чего вы взяли?
— Да чего-то мало щебечешь.
— Да и я приметила, —сказала Степановна, соби-
рая на стол, — вроде как в доме тише стало.
— Ну ладно, ты! — оборвал Моисеев.
— Я так ведь, к слову.
Николай Иванович понял, что из Полянок нужно
уехать, и он сказал об этом Великопольскому, как рас-
сказал ему и о случае после алябьевского романса, и
пожалел, что не уехал с Мусиным-Пушкиным.
— Брось ты! — ответил Великопольский. — Ведь
она еще девочка.
— Тем необходимей уехать, — сказал Николай
Иванович. — Я никак не думал, что этот порыв, наве-
янный настроением, может смутить ее. Я замечаю, что
в моем присутствии у нее пропадает та милая непо-
средственность, которая так нравится всем. Надо ехать
мне, Ваня, да и работать пора.
— Работать? Работа не волк...
— Есть только у меня к тебе просьба: отправь ме-
ня через Успенское, хочу посмотреть развалины и по-
стройки булгарской старины.
Так как ни уговоры Великопольского^ ни уговоры
Алексея Федоровича и Осокиных подействовать на
Николая Ивановича не могли, выезд его решен был
на пятницу. В четверг, за вечерним чаем, Великополь-
ский сказал, что и он прокатится, посмотрит разва-
лины.
— И я с вами... с тобой, — вдруг выпалила Варень-
ка, мешавшая чай серебряной ложечкой.
— Вот и прекрасно.
В Булгары-Успенское выехали поутру, все' трое
в одной коляске, на тройке. Восемнадцать верст про-
катили за два часа. Ехали верхней дорогой, и слева
все время виднелся правый гористый берег Волги, бле-
стела на солнце гладь спокойной реки и воложек,
а справа желтело жнивье. Пора жары миновала, воз-
дух был ласкающе-тепел и навевал предосеннее на-
строение. Разговор не вязался.
Высокие круглые минареты с остроконечными кол-
паками показались верст за пять. Разговорились
266
о Булгарах. Лобачевский сказал, что Булгарским госу-
дарством очень интересуются Фукс и Рыбушкин, что
оно — предшественник Казанского ханства и очень ма-
ло изучено.
Остановились у дома священника, напротив неук-
люжей шатровой церкви, выстроенной у спуска с вы-
сокой крутой горы. Вверху по горе и внизу под нею
раскинулись избы государственных крестьян, кривые и
почерневшие. Улицы были неправильны, завалены
камнем от построек древнего города. Даже у самой
церкви громоздились развалины.
Священник, в засаленном и потрепанном черном
подряснике, был под хмельком и потому непомерно
словоохотлив.
Он рассказал, что развалины около церкви — это
прежний ханский дворец и* что в одном из углов его
была прежде церковь, пока купец Вихляев не выстро-
ил новую, использовав для этого тесаный камень двор-
ца. Вареньку поразили размеры дворца. Она забралась
по уступам развалин на один из углов, приложила ла-
донь к глазам и радостно вскрикнула:
— Ой, Ваня, Николай Иванович, скорее! Так кра-
сиво!
Николай Иванович, взглянув на Великопольского,
молча полез на стену.
То, что Варенька, узнав об отъезде его, перемени-
лась и стала прежней, и радовало и обижало его. Он
не мог понять причины такой перемены и невольно
думал об этом.
Взбираясь наверх, он испачкал брюки известкой.
Варенька увидела это, всплеснула руками и рассмея-
лась:
— Ой, какой же смешной вы, профессор! Вот если
бы увидали студенты!
Лобачевский смутился, попробовал опахнуть ко-
стюм, но ладони были тоже в известке, и из этого
ничего не вышло.
Заметив смущение Николая Ивановича, Варенька
вдруг сощурила глазки.
— Что это они там делают? — спросила она, ука-
зав на людей, собравшихся у полуразрушенной башни.
267
У башни, на разостланных ковриках, скрестив
под собою ноги, сидели татары в черных чаплашках
и, омывая лица ладонями, равномерно кланялись на
восток.
Лобачевский объяснил, что татары молятся.
— Я хочу посмотреть. Пойдемте! — Варенька взя-
ла его за руку и потащила к спуску.
Лобачевский шел сзади. Он держал Варю за ру-
ку, боялся сорваться и сбить ее при падении, напря-
гался и чувствовал, что ноги дрожат.
Священник, стоявший внизу, объяснил, что каж-
дую пятницу мусульмане устраивают сюда паломни-
чество и молятся от зари до зари у развалин мечети.
Варенька видела, как шевелились губы молящих-
ся. Ясно слышалось обращение к богу: «Алла, алла,
бисмилла!»
В стороне от мужчин сидели женщины в белых
косынках, спускавшихся четырехугольником на спи-
ны. Губы их также шевелились, и глаза обращались
к небу. Но если мужчины не обращали внимания на
смотревших, а только усиленней кланялись, то жен-
щины, прихватив косынки, прикрыли лица.
— Как страшно! — шепнула Варенька.
— Почему? — спросил Лобачевский.
— Они же молятся богу, которого нет... не тому,
которому надо.
— А какому же нужно?
— Как какому? — переспросила Варенька, и
в больших глазах ее промелькнул испуг.
Николай Иванович понял и решил промолчать.
— Пойдемте на минарет, я никогда на нем не бы-
вала. Можно? — спросила она у священника.
— Можно, барышня, да больно трудно на него
подыматься. Без ножек останетесь.
— Фи! — ответила Варенька.
По пути к минарету осмотрели выщербленное че-
тырехъярусное строение с каменным куполом, пере-
крывшим верхний восьмиугольник. Ниже восьми-
угольник переходил уступами в четырехугольники.
Редкие сводчатые окошечки и низкие двери делали
здание мрачным.
268
— Черная палата? — спросил Лобачевский свя-
щенника.
— Да-с, — ответил тот, теребя бородку. — Суди-
лище.
— Я помню его по рисункам Палласа, — сказал
Лобачевский Великопольскому.
— Сказывают, что в нижнем ярусе, — вставил
священник, — была тюрьма, — окон в нем нету,—
а в верхних судили.
Согнувшись, вошли в палату через единственную
нижнюю дверь каземата.
Взоры всех обратились кверху. Стены были высо-
ки и выщерблены. Уступов здесь не было, но о нали-
чии их снаружи говорили гнезда для балок, разде-
лявших корпус на этажи. Кое-где сохранилась еще
штукатурка с замысловатым восточным орнаментом.
Все молчали.
— Ах! Это что? — Варя прижала ладони к груди.
— Кости, барышня, — спокойно ответил священ-
ник.
В левом углу лежала груда желтых костей, по-
крытых серыми пятнами.
— А откуда они?
— А кто их знает!
— А почему же их не зароют?
— Кому же их зарывать? Какие они, кто их знает,
христианские либо магометанские, — сказал священ-
ник раздумывая.
— Пойдемте!
По выходе обдало легким ветром, тянувшим
с Волги. Варя присела на уступчатый контрфорс, на
котором когда-то лежали ступени, ведущие во второй
этаж.
— Я хочу отдохнуть.
Великопольский и Лобачевский закурили трубки.
Не отказался от угощения и священник, вынувший
гончарную трубку из глубокого кармана подрясника.
— Ежели послушать, преданий здесь — уйма! —
сказал священник. — И не опишешь всего. А кладов
в земле! Только копай. Мужички-то наши то тут, то
там раскапывают да продают татарам втридорога то
269
сережки, то браслеты какие, то еще что. Татары це-
нят это, — память.
На Большой минарет священник подниматься не
посоветовал: минарет был дряхл и грозил обрушиться.
Но на Малый по настоянию Вареньки пришлось под-
няться.
— Ох, мука с тобой, сестрица! — взмолился Ве-
ликопольский.
— Ты не хочешь? И можешь не лазить, Пожалуй-
ста! Я и одна не струшу. — Варенька оттопырила гу-
бы, и брови ее сошлись.
— Полеземте вместе, — предложил Лобачев-
ский.
— Пойдемте! — она тряхнула головкой и взгляну-
ла на брата. — Что? Э-э!
Массивная чуть прикрытая дверь, ведущая в ми-
нарет, находилась высоко. Лесенки не ‘было. Вставив
ногу в выщербленный уступ стены, Лобачевский под-
прыгнул и ухватился за дверную скобу. Но верхний
пробой и петля оказались сорванными, и дверь накло-
нилась. Николай Иванович сорвался, хотел зацепить-
ся за низ проема, но рука соскользнула. Он чуть не
упал и, присев, схватился за палец и сморщился.
— Больно? — Варя взяла его руки и заглянула
в глаза. — Очень? Ну, скажите же?
— Пустяки. — Лобачевский потянул за палец. —
Вывих. Это бывает со всеми. — Невзирая на боль, он
снова вставил ногу в уступ, ухватился за край поро-
га, подтянулся и оказался в двери.
— Ловко! — похвалил Иван Ермолаевич.
— Давайте руку, — держась за косяк, Лобачев-
ский протянул Вареньке руку. По выступам камня
она легко взмахнула наверх.
— Иван Ермолаич!
— Нет, уволь, не хочу калечиться.
— Ну и не надо, — сказала Варенька. — Пропу-
стите, я первая.
Подъем по витому сводчатому ходу, освещенному
редкими узенькими оконцами, был крут и тесен. Ноги
срывались с потертых ступеней. Варенька останавли-
валась почти у каждого сводчатого оконца, загляды-
270
вала в него, глубоко вздыхала и рассматривала
арабские надписи, выскобленные на камне.
— Как в гробу, — сказала она.
— Да, очень тесно, как-то гнетет.
В верхней узенькой башенке, над уступом, стало
еще теснее.
Виднелось яркое небо, блестела Волга, озера и во-
локи среди зеленеющей поймы под Успенской горой и
далекий просторный и милый мир.
— Как бьется! — сказала Варенька, прижимая
ладонь к груди.
— Я тоже задохнулся немножко, круто очень.
— Для чего же его построили?
— Минарет? Для созыва на молитву. А может
быть, отсюда же наблюдали за местностью, чтобы
предупредить о появлении неприятеля. Кстати, види-
те, Варенька, вал и ров?
— Где?
— Вон за теми развалинами.
— Да, да, и верно! Длинный какой!
— Семь верст... И все-таки ничто не спасло. Мон-
голы при походе на Русь захватили столицу Булгарии
и вырезали чуть не все население.
’Варенька вздрогнула и повела плечами.
— Не говорите об этом, не хочется... Смотрите,
как все красиво отсюда: и Волга, и горы, и лес, как
ковер, как нарисованное. — Она просунула в отвер-
стие голову. — Ваня, Ваня! Иди сюда, так хо-
рошо!
Иван Ермолаевич махнул рукой, но что он крик-
нул, она не расслышала.
Обернувшись, Варенька увидала, что Николай
Иванович смотрит на поврежденный палец.
— Ну-ка, ну-ка, — сказала она. — Ой, как вспух!
Вам больно? Да? Надо гладить вот так, — она пока-
зала, как надо делать, чтобы опухоль разошлась. —
Право, какой вы! Профессор, а как ребенок! И жал-
ко мне вас и... Ой, что я болтаю!
— А мне это нравится, Варенька! Оставайтесь
всегда такой. Все у вас от сердца, ничего нет наду-
манного.
271
Варенька вдруг замолчала и отвернулась. Но,
стоя внизу на ступенях и держась за стропило, изре-
занное арабскими письменами, оставленными посети-
телями, Николай Иванович видел, что взгляд ее ни-
куда не направлен.
— Я не обидел опять вас, Варенька?
— Нет... А разве вы меня обижали?
—' Мне кажется, вы обиделись на меня тогда,
после пения.
— Дайте мне вашу руку, будем спускаться.
Я вперед, а вы держите меня, как давеча, и молчите.
Варенька спускалась стремительно, и, опять боясь за
нее, Николай Иванович напрягался, чтобы не оступить-
ся, и упирался ладонью в вогнутую поверхность стены.
Когда стал виден рассеянный свет от двери, Ва-
ренька резко остановилась и обернулась. Не отнимая
руки, она спросила:
— Вы в Казани зайдете к нам? Заходите, ладно?
Я вам спою. — И, вырвав руку, сбежала вниз. —
Ваня, держи! — Варя прыгнула, раскинув руки.
Иван Ермолаевич едва успел подхватить ее.
Николай Иванович нагнулся, оперся рукой о по-
рог и спрыгнул. Напряжение чувствовалось в ногах,
и они дрожали. Он сел на бревно, лежащее у дороги,
и вынул трубку.
— А знаешь, что это? — указав на полуразрушен-
ный куб, спросил Иван Ермолаевич. — Батюшка гово-
рит, что это ханская усыпальница. Вот раскопать бы!
— Господи! Ваня! И что ты только не выду-
маешь?!— возмутилась Варенька.
Весь этот день ушел на осмотр развалин и зданий
древнего города. Их было около двадцати. Варенька
была неутомима, таскала брата и Лобачевского с ме-
ста на место и все удивлялась красоте окружающего
и прошлого, как будто мир был ею открыт впервые.
Вечером Николай Иванович выехал в Тенишево
по той дороге, по которой, как рассказывал отец свя-
щенника, приезжала Екатерина II осматривать Бул-
гары на экипажах, высланных ей на Волгу предусмо-
трительным Молоствовым. Она осмотрела церковь,
древности на монастырском подворье, но из-за худой
272
погоды дальше Черной палаты итти не соизволила и
уехала, ничего не сказав.
Лобачевский знал, что Петр Великий, проезжая
по Волге, тоже осматривал древний город и дал указ
оберегать постройки от разрушений, но указ был за-
быт и город рушился на глазах.
До Волги Николай Иванович доехал за час. Де-
ревья уже желтели, воздух был свеж, дышалось
легко, все было радостно, и улыбка, не сходя, оттеня-
ла уголки его резко очерченных губ.
В тот же вечер ему посчастливилось выехать на
гребном баркасе, шедшем в Казань.
Иван Ермолаевич с Варенькой вернулись в По-
лянки. Он заметил, что сестра опять стала тише,
строже.
Глава пятая
I
Дождливым осенним вечером Гавриил Ильич,
надушенный и расфранченный, вошел своей игривой,
чуть подпрыгивающей походкой в игральный зал
английского клуба и встал у двери. Закинув голову
и потирая белые руки с длинными пальцами, укра-
шенными перстнями, он осмотрел столы и, заметив
Алексея Ивановича, метавшего штосс с Ворожцовым
и Гаврилой Ивановичем, направился к ним.
— Ба! Гавриил Ильич! Откуда? Какими судь-
бами?
— Честь имею представиться: Гавриил Ильич
Солнцев, губернский прокурор. Трепещите, злодеи!
Тарпейская скала находится недалеко от Капито-
лия! *
— Погоди! Погоди! — сказал Алексей Иванович,
бросая карты. — Что? Назначили?
— Так точно, — ответил Солнцев, сияющий и
розовый бодьше обычного. — Только из Петербурга.
* Скала, с которой сбрасывали осужденных в Капитолин.
18 Лобачевский
27В
— Экая же оказия! — сказал, поднимаясь, Осо-
кин. — Сколько света, столько и дива! Право, ну как
тут не согрешишь, — свой человек на этаком месте!
Айда, айда вниз сейчас же! Теперь мы — кумы ко-
ролю!— Он взял Гавриила Ильича под локоть и по-
вел в буфетную. — Чьих ворот не минешь, а судейских
да поповых не обойдешь! — добавил он подмигивая.
Ворожцов итти отказался: Солнцев его недолюб-
ливал.
— Ну и чорт с ним! — сказал Осокин, спускаясь
с лестницы. — На грош амуниции, на рубль амбиции.
Весть о том, что Гавриил Ильич, еще недавно ни-
кто, опозоренный и выброшенный из университета,
назначен на столь высокий и важный в губернии пост,
мигом облетела клуб и на другой же день гостиные
города.
Дошла она и до Григория Борисовича.
— Господи боже мой, Иисусе Христе, сыне небес-
ный! — всплеснул он руками.
— Да-с, Григорий Борисович, — сказал профес-
сор Пальмин. — Пожалуй, хоть сколько молися, а те-
перь из беды не вымолишься.
— Как же это случилось-то? Как же случилось-
то? Этакий богохул, якобинец и...
— Вот-с, Григорий Борисович, выходит, довелось
и свинье на небо взглянуть. Вот она, жизнь, какая
пошла, и ничего не поймешь. Ты оберегаешь престол
господень и государев, а тут чорт знает что! Да ведь
он же теперь наломает дров!
Фукс, зашедший в это время к директору, сжал
свои тонкие губы, промолчал и развел руками, чуть
вздернув плечи.
Он недавно женился на местной помещице Але-
ксандре Андреевне Апехтиной, считал себя челове-
ком, навсегда осевшим в Казани, и посему полагал,
что жить надобно осторожно и больше слушать, что
говорят, чем говорить самому. Он знал, что и у Гри-
гория Борисовича дела неладны, что и он уже впал
в немилость у попечителя и вот-вот споткнется. По
намекам из писем Магницкого он чувствовал, что,
может статься, и ему придется возглавить универси-
274
тет, что и льстило ему и пугало его. И именно исходя
из возможного, ректор вел себя так, чтобы иметь под-
держку как у университетской жиронды, возглавляе-
мой Никольским, Пальминым и Сергеевым, так и
у якобинцев, во главе которых, по его убеждению,
стоял Лобачевский.
Однако. назначение Солнцева и его удивило, —
так оно было неожиданно.
Удивило оно и Лобачевского, и он поздравил
Гавриила Ильича, когда тот заехал с Алексеем, но
поехать с ним в клуб отказался. Он был занят рабо-
той над учебником алгебры.
п
После вступления в должность Гавриил Ильич
объехал тюрьмы для ознакомления с их состоянием,
постановкой охраны и потому, что ему просто прият-
но было показать свою власть и видеть, что здесь до-
статочно слова его, чтобы все изменилось и было бы
так, как он того пожелает.
Тюрьмы ему не понравились: он не нашел в них
того порядка, который, по его представлению, дол-,
жен быть здесь, чтобы те, кто попал сюда, ощущали,
что это тюрьма, а не дом призрения для бездомных и
сирот. И потому он прежде всего запретил использо-
вать арестантов на очистке улиц, сократил пребыва-
ние их на свежем воздухе и отменил приношения
с воли, которые делались людьми сердобольными
в дни праздников и поминовений по усопшим род-
ственникам.
В одной из камер, где помещалось человек два-
дцать пять арестантов в серых посконных халатах,
к нему обратился детина с курчавой, черной, как
смоль, бородой и шапкой волос, опоясанных черной
тесемкой:
— Ваше благородие, за что же томят нас здесь?
— Кто такие?
— Осокинские суконщики, ваше высокоблагоро-
дие, — с готовностью и поспешностью ответил надзи-
ратель. — Посажены за огурство и шествие-с к гене-
рал-губернатору.
18*
275
— Почему огурствовали? — спросил прокурор.
— Жить невмоготу, мочи нету, — сказал сукон-
щик.
— Разберусь, — ответил Солнцев и, круто повер-
нувшись, вышел: воздух был сперт, и он, не желая
дышать глубоко, стал задыхаться.
Когда захлопнулась черная дверь и щелкнул за-
мок, он спросил:
— Кто такой?
— Гаврила Иванов Мясников, ваше высокобла-
городие, с Георгиевской улицы.
Вступая в новую должность, Солнцев давал себе
слово, что он будет определять поступки людей по
собственной совести. А совесть эта ему подсказывала:
«В мире много несправедливостей, и ты сам постра-
дал недавно от этой несправедливости».
И первое время, занимаясь делами суконщиков,
он строго высказал Гавриле Ивановичу Осокину, что
на фабрике порядки каторжные и надобно сделать
так, чтобы огурства и буйства работники не чи-
нили.
— Однако и спокойствие в губернии, ради коего
я поставлен на этот пост, — сказал он, хлопнув ла-
донью по столу и глядя на смутившегося Осокина,—
вынуждает меня, любезный Гавриил Иванович, сде-
лать так, чтобы вашим работным людям нарушать
его неповадно было. Посему Мясникова с двумя его
сыновьями и сообщниками мы отправим на иркут-
скую суконную фабрику. Пусть понюхают, чем пах-
нет сибирская шерсть.
И когда Осокин, уходя, тряс белую руку Солнцева
и приглашал к себе вечером, Солнцев доволен был
сделанным, потому что был убежден, что так же бы
сделал всякий добропорядочный человек, которому
вверено спокойствие города и губернии.
ш
Весть о том, что Мясников с сыновьями Михай-
лой-прядильщиком и Андреем-сновальщиком ссы-
лаются на иркутскую фабрику, о которой ходили
276
слухи один страшнее другого, принес Кузьма Коро-
вин, узнав о том из разговора Алексея Ивановича
с братом.
Собрались вечером в избе Коровиных. Погода
была дрянная, мозглая, и потому два дружка, Иваны
Шумихин и Бабин, что жили на Нижней улице, почти
у Кабана, были малость под хмелем.
— Утром, — сказал Пантелей Коровин, — страж-
ники взяли из дому Мясниковых Михайлу с Андрей-
кой и отвели в острог. Что будем делать?
Молодой, но уже с отрастающей бородкой, он
сидел на лавке под образами, взволнованный и серь-
езный. Он понимал, что берется за дело, которое надо
вести мужикам, но мужики, обремененные семьями,
хмуро молчали. Мясниковы же были его дружками,
и потому он решил взять почин на себя, а там — что
скажет народ, то и будет.
Иван Шумихин, сидевший с Бабиным на лежанке
у русской печи, щурясь от едкого дыма цыгарки,
сплюнул к порогу сквозь зубы и, вытерев губы бурой
ладонью, сказал:
— Мы с Ванькой Бабиным так порешили: пе-
ребьем нынче ночью все окна в конторе, а как моро-
зом скует — обмажем коровьим дермом все окна
у управителя и приказчиков. Пущай всю зиму в по-
темках живут: ни отпарить, ни соскоблить.
Бабин фыркнул.
— Мудро решили, — сказал Семен Толокнов. Вы-
сокий и черный, он был сильнейшим парнем Сукон-
ной, от взглядов которого сладко сжимались сердца
слободских красавиц. Бывал он за это бит, больше
втемную, но так как вел себя тихо и трезво, то на
этом дело и кончалось.
Когда утихли смешкй, Семен спокойно добавил:
— Нечего сказать, мудро придумали. Ждали
с гор, ан низом подплыло.
— Но-но! — Шумихин поднялся с лежанки. — Не
задирай башку, не попова кобыла. Не ты ли мне за-
претишь? Может, к Малахову побежишь да скажешь?
Семен Толокнов тоже встал, но смолчал, только
плотно сжатые челюсти выдавили твердые круглые
277
желваки, и черный пух молодой бородки на них
взъерошился.
В избе зашумели.
— Ты тоже мне, — сказал Пантелей Коровин Шу-
михину, — видом-то сокол, а умом — ворона.
— Братцы! — Толокнов поднял руку. — Иван,
я так думаю, хочет сделать вроде одного деревенского
умника, который сказывал: он меня обухом, а я его
лаптем, лаптем.
Бабин фыркнул и ухватился ладонями за живот.
Шумихин сел и зло взглянул на приятеля.
Грянул ядреный смех. Алексей Пикулин, заикаясь,
хотел что-то молвить, но так и не смог: вытер слезы
и махнул рукой.
— Вот так у нас и случается, — продолжал Се-
мен, ободренный смехом. — Не понимаем друг друж-
ку. Вроде как один говорит:
— Здорово, братец!
— Да горох покупал, — отвечает другой.
— Вот глухой чорт!
— Да не на кой чорт, а у меня семья.
Алексей Пикулин взвизгнул, согнулся и рассы-
пался тоненьким смехом. Молодой кузнец Михайла
Баранов, обычно угрюмый и молчаливый, грохнул,
как молотом по железу.
Обозленный и сбитый с толку, Шумихин крикнул:
— Что ты все прибаутками? Слушать красно, да
жить тошно. Я хоть глазами, может, и кос, да душою
прям.
— Вот и молчи, — сказал примирительно Панте-
лей Коровин, — а то на час ума не пристанет, навек
дураком прослывешь.
— Иван не дело придумал, надо всем дружно,,
а не в одиночку и порознь, а дружно — значит бро-
сить работу, заново начинать огурство и продолжать,
доколе Мясниковых не выпустят. Пущай подумают...
А сегодня итти по домам и сказать народу.
— Надо наперво в Горлов кабак, — предложил
Баранов, — там самые запевалы.
— И то верно.
— Айда! — поднялся обрадованный Шумихин. Он
278
хлопнул Бабина по плечу. — С Сенькой помиримся,
мировую ему поднесем. И-эх! — Он топнул грязным
лаптем и лихо запел: — Уж как веет ветерок из трак-
тира в погребок...
IV
Когда в кромешной темени подошли по грязи
к Горлову кабаку, дверь распахнулась. Семена и его
товарищей обдало теплой сивушной вонью, смешан-
ной с махорочной гарью. Двое оборванных молодцов
вытаскивали из двери мычащего пьяницу, вытирая
спиной его пол с натасканной жидкой грязью.
— Этто ччего же такое, ббратцы? — спросил Але-
ксей Пикулин.
— Ай не видишь? Перенесение мощей из кабака
в мертвецкую, — ответил передний, державший пья-
ного за ноги.
— Эк нахристосовался! — Баранов покачал голо-
вой в измятом чиновничьем картузе, купленном за
копейку на барахолке.
— Кому и Христос воскресе, а нам: не рыдай ме-
не, мати, — весело отозвался второй детина, тащив-
ший пьяного за руки.
Когда протолкались в кабак, Иван Шумихин на-
шел там шурина. Тот, расплескивая, поднес ему пол-
ную чашку.
— Пей, Ванька, все одно: дождь вымочит, сол-
нышко высушит, буйны ветры кудри расчешут.
— Во-первых, братцы, — Иван от.ставил ногу и
предупредительно вытянул руку вперед, — во-пер-
вых, я... не пью; во-вторых, ныне день не такой,
а в-третьих, я уже малость того, — он щелкнул себя
сбоку по шее. — И пить я, братцы, зарекся.
— Надолго ли?
— От Вознесенья до поднесенья.
Грянул смех.
— Братцы! — гаркнул Семен. — Не за тем при-
шли.
— А не за тем, так вались... — К Семену подсту-
пил обросший верзила и жарко дохнул в него перега-
ром. Широкая обнаженная грудь его была облита, и
279
капли водки, словно роса, играли на ее рыжих зарос-
лях. — Что смотришь? У бурлака душа в теле, а ру-
баху вши съели... Нам все одно. Верно, ребята? —
крикнул он всем и никому.
— Верно!
— Дуй там, ври, да не поперхнись!
— Все мы родом из села Вралихина, что на речке
Повирухе.
— Нам все одно подыхать! — орал бурлак, уда-
ряя себя в грудь.
— Подумаешь, чем напугал!
— И то верно: подыхать — не лапти ковырять, лег
под икону на лавку да глаза выпучил.
— Куды ж ты, рожа твоя пьяная, прешь-то? —
раздался грудной женский голос, в котором Семену
почудилось скорей одобрение, чем порицание. Он
обернулся и увидел крупную4, налитую жиром трак-
тирщицу, отстранявшую могучей рукой захмелевшего
молодца.
Бурлак подмигнул Семену, прищелкнул языком
и с превеликой жалостью выдохнул:
— Ах, и хороша же теща... да в зятя не вышла.
— Братцы, суконщики! — Семен взобрался на та-
бурет и снял картуз.
— A-а, суконщики? Это другое дело.
— Эй, суконщики! Хватит вам языки чесать.
— Не слушай его. Во многом глаголании несть
спасения! — крикнул дьячок из Духосошественской
церкви.
Алексей Быстренин, сидевший с ним рядом, за-
крыл ему рот ладонью и крикнул:
— Суконщики, слушай, что выпрялось!
Постепенно утихло.
Трактирщица, подперев руками пудовую грудь,
смотрела на Семена удивленно и тупо. Красные тол-
стые губы ее раскрылись и обнажили желтые лоша-
диные зубы.
— Суконщики, мы до вас, — сказал Семен, отирая
пот со лба и шеи: — решено огурствовать, доколе на-
чальство не выпустит Мясникова с его парнями.
Прошлую ночы их тоже взяли в острог и отсылают
280
в Сибирь. Вот мы нынче и порешили сказать началь-
ству: ваша воля, а наше поле; и боронйть не хотим и
поля не отдадим.
— Правильно!
— Мы и так вполсыта работаем да в полтоща
лежим.
— А приказчикам все одно, — крикнул Шуми-
хин, — все стекла дермом обмажем по первому же
морозу!
— Бросай кабак, айда по домам народ поды-
мать! — крикнул Семен и повернулся к выходу.
— Айда!—зашумели за ним.
— Постой, дай, черти, допить.
— А деньги-то? — испуганно гаркнула из-за при-
лавка трактирщица.
— Рассчитаемся опосля обедни!—крикнул кто-то.
— За нами не пропадет.
— Пришлешь ко мне свово камердинера в чет-
верг, когда я утром кофею на похмелки напьюсь.
— Только, мотри, не раньше.
— Запевай за мной! — Алексей Быстренин зачем-
то скинул картуз, обнажив шапку светлых мягких
волос, и запел высоким альтом, как запевал обычно
на клиросе:
Мы задумали-и-и...
Эх, дело правое, —
подхватили другие, вываливаясь в дверь*
Дело правое, думу честную-ю-ю...
Голос Быстренина жаворонком залился на высо-
ких нотах. И вдруг лихо, с присвистом, понеслось:
Мы дворян-господ
На ве-ре-воч-ки,
Мы попов да ярыг
На о-шей-нич-ки-и-и.
И, чуть обождав, словно прислушиваясь к тому,
как взбудоражилась тишина черных улиц, гаркнули:
Мы заводчиков
На бе-ре-зонь-ки,
А честных людей
На волю вольную-ю-ю...
281
В эту ночь в Суконной слободке долго не утихало:
раздавались удары в ворота и ставни, хлюпала грязь
под ногами и протяжно неслось:
— Уль-лю-лю-ю-ю!.. Ог-го-го;го-о-о!..
Суконная начала огурствовать, и когда рассвет
засерел, а мелкий дождь зарябил по лужам, улицы
обезлюдели. Суконщики принялись за свои дела: кто
за починку валенок, кто за колку дровишек в сараях,
кто и просто залег на печь и, поеживаясь в тепле, ду-
мал о том, что хорошо бы жить, как хочется: сыту,
обуту, одету.
V
О том, что суконщики прекратили работу, Солнцев
узнал от Гаврилы Ивановича в клубе. Последние дни
он удачно играл и был в настроении. Жизнь шла
легко и приятно. С ним кланялись, прежде чем он
успевал это сделать, и даже те люди, которые еще
недавно не оказывали ему никакого почтения, сейчас
выказывали его больше, чем следует. Гавриил Ильич
понимал, почему это так, и принимал как должное.
На сообщение Гаврилы Ивановича он только удив-
ленно пожал плечами.
— Гавриил Ильич, а не отпустить ли и в сам-деле
Мясникова-то с сыновьями? — робко спросил Осо-
кин.
— Вы что, любезный мой фабрикант? — удивился
Солнцев. Это слово только входило в моду, и Солнцев
делал ударение на первом слоге. — Потрафь им толь-
ко раз, они нам сядут на шею, и тогда... Э, да я вижу,
у вас настроение не лучше погоды. Пойдемте уыпьем
уодки, — сказал он, улыбаясь и сияя сытым, румяным
лицом.
Осокин решил просить о Мясникове потому, что
каждый день простоя давал убытки, и потому, что
Мясников был мастером первой руки, а не каким-ни-
будь Ванькой Бабиным, и потерять его было убыточ-
но. Но Солнцев считал, что уважить требование
суконщиков «не лезет ни в какие ворота», что они пой-
мут уступку как слабость властей и будут огурство-
вать на каждом шагу и по каждому пустяку. И он
282
отказал Гавриле Ивановичу. Это был первый и стран-
ный, как думал Солнцев, его отказ лицу, уважаемому
и в клубе и в городе. Но что же делать? Спокойствие
города и губернии, вверенных ему с высочайшего
соизволения, есть благо не только его самого и ему
подобных, но и благо Гаврилы Ивановича и даже
благо самих суконщиков, людей необузданных, тем-
ных и диких. В этом Солнцев был искренне убежден.
Об этом он и сказал* Осокину, похлопывая его по
плечу.
— Не горюйте, тезка, я понимаю вас, но и вы
должны понять меня: я желаю блага для всех... для
всех, — повторил он еще раз.
И чтобы дать понять суконщикам крепость вла-
сти, он на другой же день распорядился отправить
Мясниковых в Сибирь под усиленным охранением
кантонистов, проведя их в цепях мимо фабрики.
Как только он отдал это распоряжение, ему доло-
жили, что господин профессор Николай Иванович
Лобачевский просит приема.
Солнцев немедленно принял Николая Ивановича,
вышел из-за стола навстречу своей игривой подпры-
гивающей походкой, взял под локоть и усадил в глу-
бокое кресло. Сам он сел напротив Николая Иванови-
ча в кресло же, а не за стол. Солнцев был искренне
изумлен, увидев Лобачевского у себя, так как знал
от Алексея Ивановича, что Николай Иванович по-
следнее время очень редко выходит в свет и проводит
время главным образом за работой, дома и в обсер-
ватории, где ему никто не мешает.
— С удовольствием, любезный Николай Ивано-
вич, — наслаждаясь собственным голосом, сказал
прокурор, — вспоминаю годы, проведенные с вами.
Да, — вздохнул он, как будто и в самом деле сожа-
лел о прошлом, — годы, годы!
Лобачевский, со свойственной ему острой способ-
ностью чувствовать душевное состояние, понял, что
Солнцев доволен сейчас и самим собой и собствен-
ным положением.
— Ну, что наш богобоязненный профессор Ни-
крльский, иезуитствующий Пальмин? — спросил он.
283
— Все такие же, Гавриил Ильич. Горбатого моги-
ла исправит.
— Наверное, немало были изумлены, когда попи-
ратель законов, — Солнцев ткнул себя пальцами
в грудь, — был назначен блюстителем тех самых за-
конов, которые они так ревностно охраняли? — Он
рассмеялся довольным смехом.
— Никольский вызывает только жалость; — отве-
тил уклончиво Лобачевский, — и* особенно после того,
как его сместили.
— Ну, а Фукс, кажется, верховодит не плохо?
Впрочем, как помнится, вы говорили: немец, что вер-
ба, куда ни ткни, там и привьется. А Магницкий, —
Солнцев вдруг изменился, стал сухо-официальным,
улыбка сошла, — все так же ханжит?
— Если не хуже. Богу молится, а дьяволу служит*
— Великомученики вы все.
Лобачевский пожал плечами:
— Чернила ученых и кровь мучеников одинаковы
перед небом, как говорит наш Хальфин.
— Алексей Иванович правильно сделал. Удив-
ляюсь, как вы еще терпите. Без содрогания не могу
вспоминать. — Солнцев поежился и передернул пле-
чами.
— Я удалился в затворничество. — Николай Ива-
нович улыбнулся.
— А стоит ли?
— Не все ненастье, будет и солнце.
— Это так. Конечно, наступит час — полетит и
Магницкий. И даже наверное полетит. То, что он тво-
рит в Петербурге, даром ему не пройдет. Кое-где, как
я слышал, положение его пошатнулось. Дело, конеч-
но, не в нем, а выше. Вы понимаете?
Лобачевский молча кивнул. Наступило молчание.
— Гавриил Ильич, я, собственно, к вам по важ-
ному делу.
Солнцев насторожился.
— Вы не помните Кузьму Коровина? Он у меня
служителем. Так вот, у него забрали жену.
Солнцев преувеличенно удивился.
— Да, да, пришли и увели со двора, как корову.
284
Он женился когда-то на крепостной Родионовой, отец
которой покушался на барыню и был сослан на ка-
торгу. Дарья, теперешняя жена Кузьмы, боясь рас-
правы, сбежала с ним, вышла замуж... и вдруг...
— Что же мы можем сделать? Наследники Родио-
новой имеют право на Дарью. — Солнцев сощурил
глаза. Он вспомнил ее такой, какой она была у него
в услужении, — раздобревшей, ядреной.
— Да, но она теперь, Гавриил Ильич, жена, за-
конная жена Коровина.
— Дело скверное. — Солнцев встал. — Вы хотите
вернуть ее мужу? Так я вас понимаю?
— Правильно.
— Ну что же! Обещаю, Николай Иванович, ради
дружбы. Что смогу. — Солнцев взял карандаш и за-
писал на листе.
Расстались дружески, условившись встретиться
у Осокиных.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Глава первая
I
По приезде из Вены Симонов навестил в Петербур-
ге Салтыковых и Карташевского. Самым модным
блюдом в гостиных в тот год считалась комедия Гри-
боедова. Этим блюдом, показавшимся Ивану Михай-
ловичу остро наперченным, его угостили и тут и там,
и он проглотил его в обоих случаях с удоволь-
ствием.
Каховский, мрачного вида молодой человек, влюб-
ленный в избалованную и непостоянную Софочку
Салтыкову, и как по всему было видно — ее жених,
сказал Ивану Михайловичу:
— Эта комедия только форточка, через которую
дунул свежий ветер. Нам стало легче дышать, и мы
улыбаемся. Но этого мало: нам надобна буря, такая»
286
что прогремела во Франции и в Испании. Вы не за-
метили, что воздух там чище?
Симонов удивленно взглянул на Каховского, на
его густые, черные, почти сросшиеся брови и пожал
плечами.
— Мне не приходилось бывать в политических и
литературных салонах, хотя единожды, как соотече-
ственник, был в Лондоне приглашен княгиней Ливен.
В обсерваториях же, колледжах и университетах, где
я часто бывал, воздух изрядно спертый и насыщен
запахами Священного союза.
— Стало быт£, и кровь Занда не освежила его?
— Думаю, наоборот, испортила более.
Когда Иван Михайлович об этом передал Кар-
ташевскому, тот, развалившись в кресле, и попыхивая
кальяном, ответил:
— Пора для активной жизни еще. не настала.
Надо пока работать в сфере внутренней. Вы передай-
те об этом и Николаю Ивановичу. Он горяч и навре-
дит себе. Магницкий свирепствует. Царь, раздражен-
ный ударом Каннинга по Священному союзу и
запутавшийся в греческих делах, мрачен. Все чаще
он беседует с Фотием и, говорят, даже склонил перед
ним свои царственные колени. И то, что Голицын
в отставке, ничего не меняет, в министерстве все
остается попрежнему. Отставка Голицына лишь ре-
зультат интриг одного и того же кружка. Вы это
учтите сами и передайте Николаю Ивановичу. Не
увлекайтесь разными веяниями, а то действительно
получится горе от ума. И от Каховских’ держитесь по-
дальше, это политики, а не ученые. Нельзя быть
хорошим политиком и хорошим ученым. Это две раз-
ные профессии: либо хороший политик и никуда не
годный ученый, либо, наоборот, хороший ученый и
скверный политик.
Карташевский разговаривал менторским тоном.
Это, очевидно, стало его привычкой, и Симонову не
нравилось. Но одно он учел: обстановка в министер-
стве с приходом в него семидесятилетнего адмирала
Шишкова не изменилась, а значит, не изменилась она
и в Казани.
287
II
Магницкий принял Симонова в том же служебном
кабинете, в котором и прежде принимал его с Нико-
лаем Ивановичем. Он показался Ивану Михайловичу
несколько похудевшим и озабоченным.
— Вы располнели, Иван Михайлович, — сказал
он, чтобы что-то сказать до начала официального раз-
говора.
Симонов улыбнулся своею наивной улыбкой и ни-
чего не ответил.
— А я вот, видите... — Магницкий коснулся глад-
ко выбритых бледных щек своими длинными паль-
цами. — Всё заботы, волнения... Сейчас вот, — он
кивнул на разложенную бумагу, — готовлюсь к ау-
диенции у его величества.
Симонов почувствовал, что он сказал это потому,
что ему приятно было показать свою близость к царю,
но сказал он об этом, несомненно важном и редком
событии, как о чем-то обычном. Это было заметно по
подчеркнуто-небрежному тону.
— Ежели бы это принято было в отношении к им-
ператору, ваше превосходительство, — ответил почти-
тельно Симонов, — как бывает принято в отношении
добрых знакомых, то я осмелился бы просить вас
засвидетельствовать перед ним и мое глубочайшее
уважение. Его величество, вероятно, не помнит нашей
встречи в Кронштадте перед отплытием и по возвра-
щении из кругосветного плавания.
— Коли случится так, что разговор коснется уни-
верситета, то не премину доложить и о вас и о ваших
высоких чувствах к его величеству, — важно сказал
Магницкий. Почесав височек длинным ногтем напря-
женно выпрямленного мизинца, он попросил доло-
жить, очень кратко, о визитации в Европу и слушал
Ивана Михайловича молча. Однако Симонов не мог
не заметить, что Магницкий о чем-то думает и только
машинально кивает головой, чтобы показать, что
слушает.
— Похвально, очень приятно, — поспешил сказать
попечитель, как только Иван Михайлович сделал
288
паузу. — Я получил бы отменное удовлетворение,
ежели бы и университет ваш так же бы неослабно
проявлял свое усердие в истинном христианском уче-
нии, как вы использовали свою визитацию. Однако,
к великому сожалению, не мог утешить себя и вас,
доколе он одержим будет разными философическими
недугами, кроме единственной истинной философии,
изложенной в библии.
«Началось, — подумал Симонов. — И как тебе са-
мому-то не опротивело!»
— И посему удивить вас должен, что даже Григо-
рия Борисовича Никольского, человека, к коему питал
я самое искреннее благорасположение, принужден
был отставить от управления, как не способного пре-
сечь пагубную философическую заразу. Вы встретите
теперь на посту директорском досточтимого докто-
ра медицины, надворного советника Трифона Его-
ровича Любомирова. Прошу вас любить и жаловать,
его.
— Слушаюсь, ваше превосходительство, — отве-
тил Иван Михайлович, внутренне подобравшись и
съежившись, от чего он давно, казалось, отвык и что
вновь испытал по приезде в столицу.
— И еще, — чуть улыбнувшись щ поняв собесед-
ника, продолжал Магницкий, — передайте профессору
Лобачевскому, что я для пресечения его своевольства
и ради сохранения его в университете принужден
установить неотступное за ним наблюдение. И если
вы, милостивый государь, являетесь' действительным
другом его, — а что это так, мне ведомо, — то воздей-
ствуйте на него и не подпадайте под влияние его.
А лучше будет для вашего друга, да и для вас самих,
ежели я получать стану уведомления о его работах и
поведении не от сторонних лиц, порой пристрастных
к нему, а от вас, его друга.
— То-есть? — Симонов почувствовал, что крас-
неет.
— То-есть вы должны стать наставником вашего
друга и моим помощником в лечении человека, одер-
жимого гордыней и своеволием.
— Хорошо, ваше превосходительство.
19 Лобачевский
289
— И прелестно, Иван Михайлович... Итак, — Маг-
ницкий поднялся, встал и Симонов, — желаю успе-
хов. — Он протянул руку. — Все расходы по визита-
ции будут приняты.
Выйдя за дверь, Симонов облегченно вздохнул.
ш
В день аудиенции у царя Магницкий встал рано,
принял горячую ванну, долго мылся, возился с ног-
тями и парикмахером.
В темносинем мундирном фраке, с атласным жабо
кофейного цвета, закрепленным булавкой с бриллиан*
том в два карата, в звездах, с треуголкой на согнутой
левой руке, он долго стоял перед высоким трюмо
в золоченой оправе и придирчиво осматривал себя от
острых носков башмаков до зачесанных наперед
височков. Только теперь он почувствовал желание
есть, что делать было довольно трудно, ибо нужно
было садиться и можно было помять и испачкать ко-
стюм. И потому Михаил Леонтьевич откушал кофе
с бисквитом стоя.
Екатерина Осиповна, с желтым лицом, постоянно
страдающая мигренью, стояла с ним рядом и смотрела,
как он пил и ел, непомерно вытягивая тонкую шею.
— Мишель, — говорила она, — умоляю тебя, осто-
рожней, — и пальчиком стряхивала с жабо желтова-
тые крошки бисквита.
Наконец, когда все было окончено, Михаил
Леонтьевич важно спустился с лестницы, поднялся
в карету, взглянул на сиденье, что-то смахнул перчат-
кой и, расправив фрак, чтобы не сделать складки,
осторожно сел и кивнул головой жене, смотревшей
в окно. Ливрейный лакей вскочил на запятки, и кучер,
почувствовав, что все готово, кашлянул, выждал и
тронул тройку.
День был солнечный, но не жаркий. С широкой
Невы, чуть рябившей под легким ветром, тянуло про-
хладой. Речь и интонация были прорепетированы, про-
хожие обращали взоры на седока, и Михаил Леонть-
евич поэтому чувствовал себя превосходно.
290
Однако у Мраморного дворца, где карета свернула
с моста на Дворцовую набережную, им снова овла-
дело волнение, и речь, которую он приготовил, стала
путаться, когда он сделал попытку вспомнить ее.
— Господи, помяни царя Давида и всю кротость
его, — прошептал Михаил Леонтьевич.
При приближении к Иорданскому подъезду Зим-
него дворца, где уже стояли кареты с гербами и где
сытые застоявшиеся рысаки, украшенные начищенной
сбруей и белыми сетками, нетерпеливо перебирая
ногами, цокали по дубовым торцам мостовой, кучер
молча полуобернулся, и Магницкий, поняв его, по-
спешно сказал:
— Да, да, голубчик, здесь.
Когда Магницкий, пройдя мимо караула, вступил
в просторные сени дворца с пилонами и перед ним от-
крылась беломраморная Иорданская лестница, он,
подавленный этим величием, замешкался и не сразу
сдал свою треуголку важно и молча приблизившемуся
великану лакею.
Все здесь было наполнено светом, торжествен-
ностью и радостью: и самая лестница, плавно развер-
тывающаяся на обе стороны к верхней площадке с ко-
лоннами, и богатый плафон, и лепка, и статуи. Маг-
ницкий, только раз видавший этот вход во дворец, не-
вольно остановился.
— Его величество принимают в Малахитовой зале.
Магницкий очнулся и непонимающе посмотрел на
гладко выбритое, пудреное лицо обер-церемониймей-
стера в шитом золотом придворном мундирном фраке.
— Его величество принимают в Малахитовой за-
ле, ваше превосходительство, — повторил еще раз
человек в раззолоченном фраке и плавно повел ла-
донью к лестнице.
Магницкий мотнул головой, поблагодарил и ступил
на бархатную дорожку. И пока он неслышно шел по
непрерывной бархатной ленте ковра мимо застывших
преображенцев, несших охрану дворца, он испытывал
только страх. Михаил Леонтьевич знал государя, бы-
вал у него и прежде, но он никак не мог постичь
душевные тайники императора-сфинкса, как шопотом
19
291
называли его приближенные. И Михаил Леонтьевич
не мог позабыть того погожего мартовского дня, когда
к дому подъехал фельдъегерь его величества и прика-
зал немедленно оставить столицу и выехать в провин-
циальную Вологду. Что* было причиной немилости
императора, он не знал и со свойственной его душев-
ному складу привычкой думал, что сие — результат
наветов зловредных завистников. Он видел их всюду.
И сейчас, ожидая в приемной у углового камина, что-
бы видеть свою фигуру в зеркале, он наблюдал дей-
ствительных тайных и действительных статских совет-
ников, большинство из которых было ему известно, и
думал, сколько интриг и коварства скрывается под
этими мундирными фраками, лентами, звездами.
Михаил Леонтьевич полагал, что он имеет право так
думать, потому что считал себя искренним и непогре-
шимым защитником российского трона и блюстителем
славы его. Он считал, что хотя император и ангельски
мил, как говорят о нем фрейлины, но не тверд, и одо-
брял в глубине души своей графа Палена, который
после того, как удушен был Павел Первый, схватил
Александра за плечи и крикнул: «Довольно быть
мальчишкой!.. Извольте царствовать!»
«Извольте царствовать!» — хотелось сказать и
Магницкому. «Неужели вы не слышите, ваше вели-
чество, о чем говорят в великосветских салонах и
гвардейских казармах?! Над империей витает дух
зловредной конституции, в котором повинны и вы, друг
Лагарпа». Но тут же вспомнил слова Сперанского:
«Он слишком слаб, чтобы управлять, и слишком си-
лен, чтобы быть управляемым».
Мысли Магницкого были нарушены. Послышался
легкий шум. Все подтянулись. Магницкий почему-то
увидел сначала верх высокой, тихо притворявшейся
двери, за которой был царь, а затем знакомую низкую,
сутулую фигуру Алексея Андреевича Аракчеева. Маг-
ницкий вздрогнул и выпрямился: слишком многим он
был обязан графу. Но Аракчеев, красный, с вздувши-
мися на висках склеротическими змейками вен, ни на
кого не глядя, прошел через залу, остановился в две-
рях, придирчиво осмотрел побледневшего преображен-
292
ца и, ничего не сказав, так же медленно проследовал
дальше.
— Говорят, его вотчинный протоиерей сказал,—
услышал шопот Магницкий: — граф делал мне токмо
добро, но правду о нем писать надобно кровью, а не
чернилами.
— Тсс... — предупредил полковник, настороженно
оглянувшись.
Полковник понял, что действительный статский со-
ветник, одиноко стоящий рядом с камином, слышал
это, и осуждающим взглядом дал понять, что не одо-
бряет подобных вольностей во дворце в отношении
к ближайшему другу царя и первому после него чело-
веку империи.
Однако Магницкий покаялся, что не сдержался,
потому что ожидавшие замолчали, а он любил знать,
о чем говорят при дворе: сии разговоры, подобно флю-
геру, позволяли понять, откуда ветер.
В это время открылась дверь, и появился граф
Чернышов, адъютант императора. Наступила тишина
ожидания. Адъютант назвал полное имя Магницкого.
У Михаила Леонтьевича задрожали колени. Он тро-
нулся к двери и видел только ее, высокую, богатую и
тяжелую. Она бесшумно раскрылась, и перед ним
блеснул восковой паркет с отражением окон, голубо-
вато-зеленые малахитовые колонны, такие же стены,
холодные и блестящие, шелк голубой раззолоченной
мебели, казавшейся очень мелкой в сравнении с за*
лой, и полулысая голова царя.
Царь сидел за столом и держал перед глазами
бумагу, и белые руки его и бумага отражались в отпо-
лированном красном дереве большого стола.
Приблизившись, Магницкий склонился в поклоне,
на который Александр не ответил, и замер, глядя на
белые рейтузы царя. Пахло духами. Царь был в лю-
бимом черном, шитом золотом, преображенском мун-
дире с красными лацканами. От природы сутулый, он
в тронном кресле показался Магницкому еще больше
сгорбившимся и уставшим; его красивое холеное лицо
припухло, под глазами висели воскового цвета наплы-
вы. Редкие мягкие волосы были причесаны парикмахе-
293
ром гладко и постно. Пухлые белые руки с перстнями
и отполированными ногтями заметно дрожали, и плот-
ная веленевая бумага усиливала и выдавала это дро-
жание.
Опустив бумагу на стол, царь положил на нее ла-
дони и взглянул на пальцы.
Сердце Магницкого сжалось и неровно забилось.
Михаил Леонтьевич узнал под царской рукой свой до-
нос на великого князя Николая Павловича, поданный
им министру Шишкову. «Значит, об этом», — мельк-
нула мысль.
Царь медленно поднял глаза на Магницкого, от-
кинулся к спинке кресла и положил свои мертвенно-
белые руки на синие бархатные подлокотники.
— Вы отняли у меня Голицына... — Голос царя
показался Магницкому голосом человека, очень устав-
шего. — Я все знаю... Но вы еще хотите отнять у меня
и брата, — царь указал перстом на бумагу. — Обви-
нять его высочество в попустительстве либерали-
стам — это не слишком ли?
— Ваше величество...
— Хорошо, — голос царя стал мягче. — Допустим,
что так. Но кто бы должен узнать об этом первый? —
Царь помолчал. — Хорошо, что адмирал — мой друг.
— Ваше величество, я так и полагал, что его вы-
сокопревосходительство доложит об оном вашему ве-
личеству, — солгал Магницкий, глядя прямо и смело
в серые глаза царя.
Александр это понял и, не желая выдать себя, от-
вел на секунду глаза к окну.
— Я понимаю вас, — сказал он, — и верю: les
amis de nos amis sont nos amis *. И поэтому не лучше
ли было обратиться прямо ко мне?
— Ваше величество, я ’виноват перед вами.
— Значит, вы меня поняли?
— Вполне, ваше величество.
— Прелестно. — Александр улыбнулся. Он знал
силу этой улыбки, знал, что за эту улыбку его назы-
вают ангелом. — Вы хотели что-то сказать?
* Друзья наших друзей — наши друзья (франц.).
294
— Да, ваше величество. Я хотел доложить о со-
стоянии Казанского университета, которым вы мило-
стиво поручили мне руководительствовать, и о том,
что ежели в одном из шести университетов империи
могли распоряжения мои иметь успех, то и во всех
других необходимо нужно бы было сделать единооб-
разное преобразование.
— Я готов вас выслушать, — все с той же улыб-
кой ответил царь. Он понял, что Магницкий уже оча-
рован им.
Магницкий вобрал в себя воздуха, как ученик, на-
меревающийся выпалить вызубренное, и начал:
— Ваше величество, все науки в университете пре-
подаются в духе святого евангелия, и яд вольнодум-
ства окончательно оставил университет, где ныне оби-
тает один страх божий, а в житиях святых исчезла
тень Брутов.
Царь опустил веки и кивнул головой, желая пока-
зать, что он готов слушать и дальше. «Дух вольнодум-
ства... тень Брутов», — повторил он мысленно, и по
спине его пробежали мурашки. Он не верил Магниц-
кому. Уж он-то знал, что творится в империи, армии,
даже гвардии, где Брутова тень витает денно и нощ-
но... «Да, тяжело, — думал он, — царствовать прият-
но, но тяжело». В последнее время он был настроен
миролюбиво, хотелось покоя. С Нарышкиной все было
кончено, супружеские отношения с императрицей вос-
становились, правда, сдержанно-вежливые, а не ша-
ловливо-милые, но ведь и годы уже не те. Решено было
ехать на юг вдвоем, без свиты, забыться и отдох-
нуть. Вспомнился сегодняшний разговор с Аракчеевым
о заговорщиках в армии... столько имен, знаменитых
фамилий империи! «Ах, — подумал царь, — il пе
faut pas se tier ,a ce qu’on dit» *. — И он стал думать
по-французски. Так легче думалось и не мешала мо-
нотонная речь Магницкого.
И когда Магницкий окончил, что он понял по
паузе, он поднял веки и тихо сказал:
— Хорошо, одобряю. Шишкову я скажу.
* Не всякому слуху верь (франц.).
295
Магницкий склонился. Он понял, что аудиенция
окончена, и вышел из огромного зала сияющий и над-
менно-гордый. Таким он, ни на кого не глядя, прошел
и через приемную залу.
IV
На другой день после свидания с императором
Магницкий снова принял Ивана Михайловича и
утвердил отчет о его визитации в Западную Европу.
Когда разговор опять зашел о Николае Ивановиче,
на который навел сам попечитель, Магницкий, улыб-
нувшись, сказал, подражая голосу императора:
— Передайте Николаю Ивановичу, что я на него
надеюсь, — это светлая голова, — и что я его почитаю
как друга.
— Такую приятную весть, ваше превосходительст-
во, — ответил Симонов, — и передать приятно.
— Я понимаю вас, — сказал Магницкий, — и
верю: les amis de nos amis sont nos amis, и потому
прошу вас обо всех его деяниях докладывать мне не-
посредственно, ибо что может быть беспристрастнее,
как не оценки, от друзей исходящие? Надеюсь, вы
меня поняли?
— Да, ваше превосходительство, вполне.
— Прелестно. У вас есть что-либо ко мне?
— Нет, ваше превосходительство.
— Тогда позвольте представить вас нашему адми-
ралу, — сказал Магницкий, ударяя на последнее сло-
во. Он взглянул на брегет, лежащий перед ним на сто-
ле, и встал.
, Шишков беседовал с Карташевским, когда Маг-
ницкий и Симонов вошли в просторный кабинет с тя-
желой темно-ореховой мебелью. Магницкий почув-
ствовал, как старчески выцветшие глаза министра
сверкнули злым отблеском, и понял, что это дело рук
Карташевского. Понял это и Иван Михайлович, и
понял, к невыгоде попечителя, что держится он
в министерстве чем-то другим, но только не уваже-
нием.
— Садитесь, — предложил министр, — да расска-
296
зывайте, чего там видели, — сказал он Симонову,
мотнув куда-то в сторону седой головой.
Шишков был стар и дрябл и сидел в министерском
кресле так, как будто его насильно и неудобно вло-
жили в него. Адмиральский мундир на нем топор-
щился, был велик, так как министр в последнее время
осунулся.
Слушал он Симонова, сложив на животе сухие,
с узловатыми венами руки. Казалось, он спал, потому
что нижняя губа его отвисала, издавала прерывистое
шипение, когда он вбирал в себя воздух, и министр
все время старался ее поджать.
Прием был короток. На прощание Шишков сказал,
чтобы науки преподавали в университете в меру, смо-
тря по состоянию и надобности, какую всякое звание
в них имеет.
— Науки, батюшка мой, — сказал он не раз повто-
ренную фразу, — полезны только тогда, когда, как
соль, употребляются в меру; излишество их, равно как
и недостаток, противно истинному просвещению.
Обучать же грамоте весь народ или несоразмерное
количество людей принесло бы более вреда, чем поль-
зы. Наставлять же земледельческого сына риторике
значило бы приуготовлять его быть худым и бесполез-
ным или, того более, — вредным гражданином. Так
о том и передайте ученому сословию. Ну, бог вам да
будет наставником!
Шишков оперся о ручки кресла и, охнув, поднялся.
Встали все.
Распрощавшись с министром, Симонов направился
к двери вместе с Григорием Ивановичем. Магницкий
чуть задержался и пошел сзади них. Но почти у самой
двери он услышал дребезжащий голос Шишкова:
— Михайло Леонтьич, останьтесь-ка, вы мне на-
добны.
Когда Магницкий вернулся, а /щерь в кабинет за-
крылась, Шишков посмотрел на Магницкого и, сжав
кулачки, отчего узловатые вены рук стали выпуклее,
сказал:
— Вы, ваше превосходительство, кажись, не быва-
ли в Казани с тех пор, как назначены попечителем?
297
— Да, ваше высокопревосходительство, не дове-
лось, все нет времени.
— Гм, времени?! Найдите время и поезжайте.
Нельзя управлять за полторы тыщи верст. Это одно
и то же, что я бы, скажем, командовал флотом, сидя
в деревне. Пока идет донесение, да пока предписание,
да то да се...
— Но у меня сейчас там нет особых дел, ваше вы-
сокопревосходительство.
— А вы найдите, ваше превосходительство, най-
дите... И еще вам, батюшка мой, хочу сказать: проект
я ваш, поданный еще Голицыну-князю, о прекращении
преподавания в российских университетах философи-
ческих наук не одобряю. Не одобряют оный и попечи-
тели остальных округов, с коими я снесся. И третье,
ваше превосходительство, доходят до меня сообщения,
что денежные дела по вашему округу не в порядке.
Разберитесь-ка, сраму я не хочу ни себе, ни вам, а са-
ми в деле сем разберитесь да доложите. Так-то, пока-
мест и все.
Магницкий вспыхнул и открыл было рот, но Шиш-
ков усталым жестом предупредил его и сказал:
* — Не надо, не надобно. Это я уже все проверил.
Идите, обдумайте да потом доложите. Сроком вас
стеснять не стану, тут не военное дело, а мне сейчас
надо.ехать. — Шишков взял серебряный колокольчик
и позвонил.
Вошел секретарь.
— Карету, любезный, да поживей.
V
Приехав в Казань, Симонов передал Николаю
Ивановичу поклоны от Литтрова из Вены и от Бар-
тельса из Дерпта, куда он завернул по пути из Петер-
бурга. Он рассказал ему о поездке в Европу и о поло-
жении в министерстве.
— Так вот, так и знай отныне, — говорил он по-
смеиваясь, — что на меня возложено наблюдение, за
нравственностью некоего безбожного профессора Ло-
бачевского, и скажи ему, чтобы был он в словах осто-
298
рожней, в делах осмотрительней, за девками не гонял-
ся бы, в посты не скоромничал, обеден не пропускал.
Через месяц призову я его, Лобачевского, поставлю
перед ним полштофа, чтобы язык был мягче, и спрошу
его: «А почему ты, раб божий Микола, в церковь не
ходишь?»
— А он, раб божий Микола, — сказал Лобачев-
ский в тон, — ответит: через святых до бога, что через
слуг до царя.
— А когда ж ты, раб божий Микола, станешь го-
веть? — спрошу я его.
— А как хлеба не будет.
— Так что ж ты, раб божий Микола, богу отве-
тишь, когда призовет он тебя перед светлые очи свои
да спросит, как жил?
— А так и отвечу: жил, господи, ни ножа, ни ико-
ны, ни зарезаться, ни помолиться.
— Не о том, разбойник, спрашиваю тебя, а о том,
в чем грешен?
— Да будет вам скоморошничать, — сказала,
улыбаясь, Прасковья Александровна.
Лобачевский озорно подмигнул Ивану Михайлови-
чу, кивнув на мать:
— А грешен тем, господи: малым родился, пьяным
помер, ничего не знал. О, — удивится господь, — иди
в рай, Микола, у меня что ни святой, то разумом тро-
нут. Я и отвечу: нет, господи, пусти меня лучше в пек-
ло, там хоть тепло, а как попадешь в рай, так опять
и дров добывай.
— Ну, будет вам языками чесать, — строго сказа-
ла мать. Однако глаза выдавали ее настроение, и бы-
ло в них что-то такое же, как у сына, чуть озорное. —
Пойдемте, пирогами угощу. Стосковались, чай, о на-
ших-то пирогах? — спросила она Ивана Михайловича.
— Да он уж отвык, — повернулся к матери Лоба-
чевский, — там все лягушки жареные да трюфели
разные, где тут до казанского печева!
— Неужели пробовали?
— Пробовал, Прасковья Александровна, пре-
вкусно!
За столом разговор зашел о работе, и Лобачевский
299
поведал, что за время поездки Симонова он пришел
к оригинальнейшим выводам и, как только настанет
время, доложит на факультете.
— Ежели это так, а я уже не сомневаюсь в пра-
вильности, то... да здравствует Казанский университет!
Но прежде доложу об учебнике алгебры и буду про-
сить о напечатании за казенный счет. Поддержишь?
— Ну как не порадеть родному человечку! — отве-
тил Симонов.
Лобачевский расхохотался. Он вспомнил, откуда
эта фраза.
— Читал? В Петербурге? Где?
— У Салтыковых.
— А самого Грибоедова видел?
— Нет. Он на Кавказе у Ермолова служит.
А здесь уже тоже известно?
— Слушал у Завалишиных в Зюзине. Великополь-
ский списал. Великолепная штучка! Как бомба.
— Ты мне дай почитать, — сказал Симонов, поме-
шивая в стакане ложечкой.
— Комедию?
— И комедию Грибоедова и геометрию Лобачев-
ского. И то и другое народилось, пока я ездил.
VI
После приемки от Лобачевского дел в астрономиче-
ской обсерватории Симонов затащил его к себе.
— Комедию понял и полюбил, — сказал он, входя
в небольшой кабинет, — геометрию не могу понять. Ты
взялся за дело, которое уже не одного математика сде-
лало столь гениальным, что им пришлось искать при-
знания только среди равных себе, в желтом доме.
— Надеюсь, ты изучил уже эти признаки гениаль-
ности. У меня не заметно?
— Подожди, баба, родить, — дай по бабушку схо-
дить.
Лобачевский усмехнулся, но улыбка его была горь-
кой.
— В Вене я сказывал Литтрову, что ты работаешь
над теорией параллельных. Он познакомил меня
300
с Иоганном Болиай, математиком и инженером, сыном
тоже знаменитого мадьярского математика, друга
Гаусса. Человек преинтересный. Еще интересней пись-
мо отца к Иоганну. Оно известно всем математикам
Вены, и я познакомлю тебя. Ей-богу, Коля, списывал
для тебя. — Симонов достал папку и вынул тетрадь. —
Думал тогда и сейчас держусь того же, это избавит
тебя от бесплодных попыток. Вот слушай письмо
Вольфганга сыну своему Иоганну.
— Подожди, — попросил Лобачевский, — дай
трубку разжечь. Чувствую, огорошишь сверхевропей-
ским. — Раскурив от свечи, Николай Иванович вытя-
нул ноги, откинулся к спинке стула и, щурясь, взглянул
на Ивана Михайовича. — Режь!
— «Молю тебя, — начал Симонов, приблизив тет-
радь к огню,—не делай попыток одолеть теорию парал-
лельных: ты затратишь на это все свое время, а предло-
жения этого не докажете вы и все вместе. Не пытайся
одолеть теорию параллельных линий ни тем способом,
-который ты сообщаешь мне, ни каким-либо другим.
Я изучил все пути до конца: я не встретил ни одной
идеи, которой бы я не разрабатывал Я прошел весь
беспросветный мрак этой ночи и всякий светоч, всякую
радость жизни похоронил в пей. Ради бога, молю тебя,
оставь эту материю, страшись ее не меньше, нежели
чувственных увлечений, потому что она лишит тебя
времени, здоровья, покоя, всего счастья твоей жизни.
Этот беспросветный мрак может потопить тысячи нью-
тоновых башен. Он никогда не прояснится на земле,
и никогда несчастный род человеческий не будет вла-
деть чем-либо совершенным даже в геометрии. Это
большая и вечная рана в моей душе».
Симонов кончил и взглянул на Николая Иванови-
ча. Тот сидел все так же, дымя и глядя в темный угол
комнаты.
— Все? — спросил он.
— Все.
— Сильно... Но похоже, что познать мы сможем это
только в загробном мире?
— Чорт тебя знает, Николай! — воскликнул Симо-
нов. — Как в зеркало смотришь. — Сминая толстыми
301
пальцами уголки листов, он стал перекидывать их один
за другим.
— Когда это писано?
— В двадцатом году. А вот что писал сам Гаусс за
три года до этого... Подожди... Сейчас... Вот оно, от-
кровение великого математика, или, как Бартельс ска-
зал мне, первого математика мира...
— Потому что Бартельс воображает себя первым
математиком Европы, — сказал в тон Симонову Лоба-
чевский.
— Все может быть, мой дружок, но послушать ум-
ных людей не вредно. Вот оно, Гауссово откровение:
«Я все больше прихожу к убеждению, что необходи-
мость нашей геометрии не может быть доказана, по
крайней мере, человеческим умом для человеческого
ума. Возможно, что в другой жизни мы придем к дру-
гим понятиям о сущности пространства, которые нам
теперь недоступны. До тех пор мы должны приравни-
вать геометрию не к арифметике, которая имеет своим
основанием априори, а к механике». Что ты скажешь
на это?
Симонс® взглянул на Николая Ивановича. Вме-
сте с лукавством Николай Иванович прочел в этом
взгляде и торжество человека, предчувствующего
победу.
— Скажу, — выпуская дым через напряженные
ноздри, ответил Николай Иванович, — что подобно
Гауссу или Болиай не думаю отсылать человека в за-
гробный мир, чтобы познать там сущность простран-
ства. Nil mortalibus arduum est *. У Дидро же об этом
лучше сказано: природа подобна женщине; которая, по-
казывая из-под своих нарядов то одну, то другую часть
тела, дает понять своим настойчивым поклонникам,
что они могут познать ее когда-нибудь всю.
Симонов рассыпался тоненьким смехом, бросил
тетрадь на стол и полез в карман за платком. Вытерев
заслезившиеся глаза, он взглянул на Николая Ивано-
вича; тот, глядя на него, тоже фыркнул, и Симонов
вновь засмеялся.
* Ничего нет для смертных недосягаемого (лат.).
302
— Я это сказал недавно на заседании деканата,
так Никольский охнул и перекрестился. Наверно, уже
настрочили Магницкому.
— Да, а ты помни, брось это, брось! — спохватил-
ся Симонов.
— Бросил бы, — жалко. Так что, Ваня, не собира-
юсь ни в желтый дом, ни в загробный мир и не хочу
лишать себя чувственных наслаждений, погружаясь
в тот беспросветный мрак, о котором ты мне прочел.
Считаю, за деянием должно следовать наслаждение.
Ты же знаешь мою точку зрения: я человек, и ничто
человеческое мне не чуждо. В этом следую за Аристо-
телем, за Вольфгангом Болиай не пойду. Дай-ка мне
рукопись.
— Не дам. Ей-богу, не дам. Оставь еще дня на два,
на три.
— Заело?
— Заело.
— Ну читай, да бог,тебя милует от желтого дома!
VII
То, что Симонов сообщил Лобачевскому, оставило
след. Дни, которые провел Лобачевский, дожидаясь
рукописи, прошли тревожно, в глубоких раздумьях над
листами бумаги. Лобачевский знал себя, но не мог по-
бороть той особенности, которую подметил в себе еще
с юности: читая и находя в прочитанном подтвержде-
ние собственных мыслей, он радовался и выписывал
эти фразы в тетрадку. И то, что противоречило его
убеждениям, мыслям, вызывало отпор, одновременно
и огорчало его и приводило к раздумьям, иногда коле-
баниям, за которыми следовала длительная проверка.
То, что думали Гаусс и Болиай о геометрии, простран-
стве и теории параллельных, заставило его еще раз
задуматься над проделанным; имена были славные
и известные. Сам он видел и чувствовал безупречность
своих логических выкладок, но отчетливо понимал, что
выводы разительно не вяжутся с видимым. И для него
поэтому не было неожиданностью, когда, придя к нему
вечером с рукописью, Симонов начал именно с этого.
зоз
— Я не могу понять, представить твою геометриче-
скую систему. Она логически безупречна по выво-
дам, — сказал он, передавая тетради, — но находится
в самых резких противоречиях с принятым и проверен-
ным жизнью. Ты не сердись, а выслушай. Коперник
Солнце переместил на место Земли, но это понятно,
представляемо. Ты же переместил понятное, ясное
и простое, въевшееся в кровь и плоть с момента воз-
никновения способности понимать, и поставил на место
его... — Симонов остановился и, щелкая пальцами, по-
пытался найти то слово, которое не обидело бы Нико-
лая Ивановича.
И Николай Иванович понял это.
— Фантастическое, нелепое, — сказал он.
— Это не то, но что-то близкое, — ответил Симо-
нов, глядя куда-то мимо Лобачевского.
— Это всегда так, Иван, — спокойно сказал Лоба-
чевский, — и до тех пор так, пока мы не сможем сло-
мать в сознании то, что столько веков приучало его
считать незыблемым, стало привычным. Мне это стои-
ло немалых сомнений и, больше того, мученичества,
Боюсь и чувствую, что это не скоро поймут и другие,
но наступит время — поймут. Нужно выдержать. На-
смешки уже слышны, вероятно, услышу и оскорбления.
К этому я приготовился. Девять, почти десять лет ра-
боты и размышлений приготовили к этому. И я опубли-
кую свое сочинение, несмотря ни на что. Что же ты
скажешь по поводу сочинения? Прямо. Без обиняков.
По-дружески.
— По-дружески? Так и скажу, что оно поражает
выводами, строгой последовательностью своих доказа-
тельств, но находится в явном противоречии с при-
вычным представлением о пространстве и геометрии
как науке.
— Я, собственно, этого и ждал.
Наступило молчание. Лобачевский услышал в сто-
ловой шаги Алексея. Эти шаги приблизились, и дверь
бесшумно открылась.
— А! Апостолы от науки! — сказал Алексей. — Не
помешаю совету мужей?
— Заходи, — сказал Николай Иванович.
304
— Ты знаешь, Иван Михайлыч, он свергает Эв-
клида! Эв-кли-да! И кому это нужно? Перевернуть
вверх дном «Начала» Эвклида, по которым двадцать
два века учились все математики мира! Да «Начала»
после библии являются самой распространенной кни-
гой!..
— Может, из этого следует, что и библия подлежит
пересмотру и переоценке? — перебил Лобачевский. Он
любил, когда Алексей начинал горячиться, видел в этом
частицу себя самого.
— Софистика! Библия — книга сказок, а «Нача-
ла» — библия строгой логики.
— Да голова ты дурная, — Лобачевский хлопнул
себя по коленке, — не изничтожаю Эвклида, а доказы-
ваю, что его геометрия есть часть моей геометрии. И уж
не настолько строго логична она, как это кажется тебе
и... — он взглянул на Симонова, — другим.
— Ага, и ты, Брут? — спросил Алексей, вытянув
руку к Ивану Михайловичу.
— Эвклид неоднократно пользуется не доказан-
ным, а тем, что с помощью чертежа только кажется
очевидным.
— Да, — вмешался Симонов, глядя, как Алексей
набивает трубку, — но зато пятый его постулат, зри-
тельно-очевидный и умозрительно-представляемый,
понятен каждому гимназисту, ясен и прост, он очеви-
ден. И я не могу, — Симонов встал со стула, — не могу
представить, чтобы через точку, лежащую вне прямой,
на той же плоскости можно провести не одну парал-
лельную этой прямой, а несколько. Это ж абсурд!
— И только? — пристально глядя в глаза Ивана
Михайловича, спросил Лобачевский.
— Нет, не только. Сумма углов в треугольнике,
равная двум прямым, опять-таки легко доказуема, она
зрительно очевидна! И ставить ее под сомнение, даже
больше того — утверждать, что она не равна двум пря-
мым, а меньше — разве это не очевидный абсурд? А на
этом основана вся геометрия, все теоремы о треуголь-
никах, о подобии их!
— И бессчетно доказано практикой, — сказал
Алексей.
20 Лобачевский
305
— А если я практически докажу, что это не так? —
Щеки Лобачевского разгорелись.
— Попытайся, — уклончиво ответил Симонов.
— И пытаюсь уже. Покажу, что в природе есть
треугольники, в коих сумма углов меньше ста восьми-
десяти. Ваши возражения основаны главным образом
на наглядных соображениях, а этого в наше время уже
недостаточно. Мои выводы пришли в столкновение
с установившимся, с тем, что доступно нашему гла-
зу, — отсюда трудность их понимания и даже кажу-
щаяся вздорность, нелепость. И вы возражаете потому,
что не можете представить себе наглядно вполне дока-
занных новых начал геометрии. Но я поставлю тогда
другой вопрос: а совершенен ли глаз наш, так ли он
правильно видит?
— Здравствуйте! — сказал Алексей. — Приехали.
— Вот, вот, вот! — спохватился Симонов. — Еще
давеча думал спросить, а сумеешь ли ты изобразить то
пространство, на котором твоя геометрическая система
находйт свое применение? На-ри-со-вать? Чтобы я, что-
бы он, — Симонов указал на Алексея Ивановича, — ви-
дели это. Я — Фома неверующий, дай-ка мне всунуть
палец в рану твою и убедиться, что она существует.
— К сожалению, — Лобачевский развел руками, —
к сожалению, дорогие мои, этого сделать пока не могу.
Но разве моих доказательств ты не видел?
— Видел, — ответил Симонов торжествующе, — нс
если ты сделал где-то логическую ошибку, что делали
многие, начиная от Прокла и Насср-Эддина? Положим
даже, не сделал ошибки, но где, где в практике может
быть применена твоя система? Нужна ли она?
— Да, можно ли съесть ее с маслом? — поддакнул
и Алексей Иванович.
Лобачевский задумался, глядя в пол.
— Я думаю, — сказал он тихо, — и даже твердо
уверен, система моя найдет себе применение либо на
пространственных формах огромных размеров за пре-
делами видимого мира, либо в тесной сфере молекуляр-
ных притяжений.
— В заоблачном мире? А? А не пахнет ли это
Гауссом? — Симонов привстал на носки.
306
—- Развитие математики, механики, астрономии
подтвердит мою правоту. Я, пожалуй, выскочил рань-
ше, нежели следовало при современном развитии зна-
ний, — ив этом, Иван Михайлович, мое несчастье.
Только в этом. Родившиеся позже будут счастливее
нас. А насмешки? На это у нас горазды, — Лобачев-
ский махнул рукой. — Сказать с серьезным видом:
дважды два есть четыре, это может любой гимназист.
— А ты утверждаешь, пять?!—Алексей полуобер-
нулся к брату.
— А ты разберись, дорогой мой скептик, и убедишь-
ся, что фокусами я не занимаюсь.
— А Эвклид занимался?
— Эвклид и сам чувствовал несовершенство посту-
лата о параллельных. Ведь первые-то двадцать восемь
теорем он доказывает, не пользуясь постулатом! Да
это чувствовали и все известные математики, но все
они делали ту же ошибку, что и я восемь лет назад,
ошибку, в логике именуемую порочным кругом.
— А не делаешь ли ты еще раз? — спросил Але-
ксей. — Где уверенность?
— Нет, я отказался от попыток доказать постулат...
После нескольких лет мученичества... Задача о парал-
лельных неразрешима, как и сечение утла на три рав-
ные части с помощью линейки и циркуля, как неразре-
шимы задачи квадратуры круга или удвоения куба...
— А сколько остроумных решений! — воскликнул
Иван Михайлович.
— Над перпетуум-мобиле * тоже башку полома-
ли, — угрюмо сказал Алексей.
— Любезнейшая честь, — усмехнулся Симонов, —
любезных быть спасеньем. Когда ж предел наш в бит-
ве пасть — погибнем с наслажденьем! Вот я припас
тебе новый сюрпризик. — Он встал, прошел к полке,
где оставил шляпу и трость, и вернулся с книжкой
в рыжем кожаном переплете. — Купил сие в Герма-
нии, — он поднял книжку над головой и потряс. — Вот
вчера прочел весьма любопытное. Послушай. — Он по-
дошел к Лобачевскому и открыл страницу, отчеркнутую
сбоку красным карандашом.
* Перпетуу м-м о б и л е — вечный двигатель.
2Э*
307
— «Не много в области математики вопросов, —
начал с расстановкой Симонов и с таким видом, словно
им найден клад, — о которых бы так много писалось,
как о пробеле в началах геометрии при обосновании
теории параллельных линий. Редко проходит год, в ко-
тором не появлялось бы новой попытки пополнить этот
пробел, и все-таки мы должны признаться честно и от-
кровенно, что в существенном мы за две тысячи лет ни-
сколько не ушли дальше Эвклида. Такое откровенное
и лишенное всяких обиняков признание кажется нам
более соответствующим достоинству науки, — Симо-
нов оттенил эти подчеркнутые им в книге слова, — чем
тщетные старания скрыть пробел, который мы не мо-
жем восполнить не выдерживающим критики сплете-
нием призрачных доказательств...» Призрачных доказа-
тельств, — повторил он, словно на лекции. — Вот, мой
друг! — он громко захлопнул книгу. — Это рецензия
на сочинение некоего Штейнкопфа, — ответил он на
недоуменный взгляд Лобачевского, — и написал ее, кто
бы ты думал?.. Сам Гаусс! А ведь и ты написал геомет-
рию с полной теорией параллельных. Правда, доказа-
тельства безупречны, но хифростны. Посмотри. — Симо-
нов протянул книжонку Николаю Ивановичу.
Тот взял, так и не зная, к чему относилось послед-
нее слово Симонова: к книге ли, или к его теории, по-
смотрел на книгу, встал и бросил ее на диван.
— Идите вы к чорту! — крикнул он и вышел из ка-
бинета.
Симонов переглянулся с Алексеем Ивановичем. Тот
сжал губы, вытянул их и мотнул головой.
— Поедем-ка в клуб.
— Да, пожалуй. Его не стреножишь.
Глава вторая
I
В одну из ясных августовских ночей Фукс, запыхав-
шись, вбежал в астрономическую обсерваторию.
— Ах, гошпода! — он всплеснул руками, глядя на
308
Лобачевского и Симонова. — Бросайте все, все бросай-
те, и тельескопы, и...
’ Лобачевский, оторванный от работы, повернулся
к фуксу, и свет от свечи положил на складку между его
бровями резкую тень. Фукс заметил эту складку и, опа-
саясь горячего нрава Николая Ивановича, громким
топотом выпалил:
— Приехал Магницкий!
— Магницкий? — переспросил Иван Михайлович
так, как будто услышал, что на усадьбу университета
грохнулся метеорит. Он взглянул на Николая Иванови-
ча: «Что же делать?»
— Засвидетельствуйте, Карл Федорович, его превос-
ходительству наше почтение и посоветуйте откушать
у настоятельницы Богородицкого монастыря, — спокой-
но и зло сказал Лобачевский.
— Гошпода, — взмолился Фукс, — гошпода! Я по-
ньимаю, но... Я за добрым советом.
— Карл Федорович, милый коллега, убирайтесь вы
к чор-то-вой бабушке! — сдерживаясь, подчеркнуто-
вежливым тоном посоветовал Лобачевский. — Неуже-
ли не видите? — он указал на телескоп. — Неужели
не видите?
— Ну бог же с вами! — Фукс безнадежно махнул
рукой. — Приведите за ночь в порьядок, — ошень,
ошень прошу, — в порьядок ваши дела, кабинеты. —
И, вытерев лоб, выбежал.
— Ну его к‘богу в рай! —облегченно сказал Лоба-
чевский. — Пока не окончим, не тронемся. Только сбил
все! Теперь начинай сначала.
Четвертый раз Николай Иванович замерял гигант-
ские космические треугольники, беря за их основание
орбиту Земли и за вершину — одну из далеких непо-
движных звезд. Трижды вычисляя, он получал, что
сумма углов в треугольнике меньше ста восьмидесяти
градусов только на триста семьдесят две стомиллион-
ных секунды.
Лобачевский был взволнован и зол. Для каждого
было ясно: это не доказательство. Думая, что он оши-
бается в чем-то, Николай Иванович попросил Ивана
Михайловича помочь ему.
зоэ
— Не брошу, — твердил он сквозь зубы. — Пусть
хоть сам царь, не брошу. Да ты что? — почти кри-
кнул он на Симонова. — Словно тебя катыком * опо-
или!
— А не смирить ли вам нрав, гордый вавилоня-
нин? — ответил Симонов. — Орбита останется той же,
звезда же при надлежащем смирении может спустить-
ся на твой мундир, к тому же украшенная короной
и бриллиантами.
— Если боишься, что Магницкий найдет в твоем
кабинете пикантные сувениры — напрасно волнуешься,
он тоже бабник. Чорт бы его побрал! Вышла с мери-
диана... Хоть реви!
— В студентских комнатах, — Симонов посмотрел
в окно, — да... в студентских погасили огни. Вот было
б премило!
— Что?
— Да ежели бы господа студенты выскочили в ис-
поднем на двор, услышав твой рев и думая, что ведут
верблюда. Да не этим крутишь, господин профессор!
Крути окулярным.
Лобачевский расхохотался.
— И верно, что велик верблюд, да воду возят, мал
сокол, да на руке носят. Так и со мной... Ушла, бестия.
Ей-богу, Иван, такое сейчас настроение — избил бы.
— Поедем в Суконную?
— Это зачем же?
— В Горлов кабак.
— А! Ну, там, батенька мой, самому как бы кости
не переломали. Алексей связался — и сам не рад. Та-
кие ухари...
Закрыв тетрадку, Симонов тронул Лобачевского
за плечо:
— Так что же, пойдем или...
— Да ты что? До утра не выпущу. — Лобачевский
прошел к двери, запер ее на ключ и показал его Симо-
нову. — Видел?
— Караул!
Лобачевский, смеясь, опустил ключ в карман.
* Каты к — кислое молоко, специально приготовленное.
310
и
Его превосходительство, действительный статский
советник и попечитель учебного округа Михаил Леонть-
евич изволил пожаловать в университет в сопровожде-
нии Фукса и инспектора, прозванного студентами Кув-
шинным рылом, до часа бодрствования. Попечитель
обошел обширный двор и, узрев в столь ранний час
тусклый свет в окошках обсерватории, пожелал узнать,
что это значит.
Застав Лобачевского и Симонова склонившимися
над бумагами, он выразил удивление и тоном не то
порицания, не то поощрения важно сказал:
— Похвально, очень похвально.
В это время ударил университетский колокол,
и Магницкий, перекрестившись, предложил Лобачев-
скому и Симонову следовать с ним. Он начал обход со
студентских спален. Было начало седьмого, а студенты
еще лежали в постелях, не обращая внимания на
уговоры дядек и отгрызаясь от них злыми шутками.
С появлением начальства они боязливо вскакивали со
скрипучих коек и бросались к одежде.
В комнатах было темно и душно. И спертый воздух
и нерадение воспитанников раздражали Магницкого.
Он молча бросал недовольные взгляды на изменивше-
гося от страха инспектора. Лобачевский и Симонов
следовали сзади, принюхивались, подталкивали друг
друга и показывали глазами на серо-желтые простыни
и подушки.
Так было везде, и везде бйла бестолковая торопли-
вость, рожденная страхом. Студенты путали принесен-
ную им одежду, убираемую на ночь в кладовку во из-
бавление от соблазна ночных побегов в город.
Когда окончилась кутерьма с одеванием, умывани-
ем и причесыванием, воспитанники с бледными, нездо-
ровыми лицами, в помятых мундирах попарно вошли
в простой белый зал с некрашеным полом и чинно
встали. Здесь уже чувствовалось иное: каждая группа
и каждая пара знала место, и Магницкий не мог
не отметить отрадного и похвального распорядка. Лицо
инспектора Сергеева изменилось, и он стал похож на
311
гимназиста, который вместо ожидаемой от начальства
взбучки вдруг был отмечен в журнале за прилежание
и радение.
Один из студентов, длинный, узкий в плечах, в ко-
роткой одежде, вышел с книгой, в которую был зало-
жен указательный палец, и стал перед иконами. Он
напомнил Николаю Ивановичу Дон Кишота, нари-
сованного во Флориановом переводе, и Николай Ива-
нович улыбнулся. «Дон Кишот» оглянулся, раскрыл
молитвенник, перекрестился и начал:
— Помолимся о еже ниспослати в сердца и умы
духа премудрости, разума же и благочестия и страха
господня.
— Аминь! —ответили студенты хором, нестройно и
безразлично.
Замелькали руки, вскинутые ко лбу, закланялись
головы, намоченные, прилизанные и вихрастые, и Ни-
колаю Ивановичу почудилось, что молящиеся засопели
от показного усердия.
Лобачевский взглянул на Магницкого. Тот, вперив-
шись взглядом в распятие и иконы, казалось, был по-
гружен в молитву и ничего, кроме этих икон, не видел.
Лобачевский тронул локтем Симонова и вышел. Симо-
нов проводил его укоризненным взглядом и остался
стоять за спиной Сергеева.
После прочтения хором «Отче наш» студенты
зашаркали по полу и оживленно тронулись завтра-
кать.
При выходе в коридор Магницкий изволил обра-
тить внимание ректора на отсутствие профессора Ло-
бачевского и выразил удивление. Фукс испуганно по-
смотрел на Симонова, но Симонов только молча пожал
плечами.
В трапезной, за двумя рядами длинных столов, на-
крытых несвежими суровыми скатертями, слышалось
громкое торопливое чавканье, и все тот же дежурный
студент, глотая слюни, читал старательно<монотонно
главу из святого писания о подражании Иисусу Хри-
сту. День был скоромный, и студентам было подано
мясо с гречневой кашей. Мясо было жесткое, старое
либо плохо проваренное, и потому воспитанники отча-
312
янно рвали его зубами, держа куски и кости
в руках.
Магницкий обратил внимание на двух студентов,
которые, под пристальным взором дядьки из отстав-
ных солдат, понуро глядели в чистые пустые тарелки,
стоящие перед ними.
— Наказаны однодневным постом, ваше превосхо-
дительство, — -поспешно ответил Сергеев, — а также
неувольнением к родственникам в предстоящее воскре-
сенье.
— За что наказаны? — строго спросил Магницкий,
остановившись перед говеющими.
Студенты встали, не поднимая глаз, молчали. Чав-
канье и жевание прекратилось, лица с кусками за
щеками замерли.
— За...
— Пусть сами ответят, — перебил Магницкий Сер-
геева.
— Я... за курево, ваше превосходительство, — отве-
тил один краснея.
— Не курево, а курение табаку, — поправил Сер-
геев.
— Так-с, — сказал Магницкий. — Ну-с, а вы, моло-
дой человек?
— Читал...
Магницкий вскинул глаза на Сергеева.
— За чтение недозволенного романа «Езда в ост-
ров любви», ваше превосходительство, — ответил Сер-
геев.
— Похвально, очень похвально. — Резко повернув-
шись, Магницкий направился к двери. В коридоре он
попросил, чтобы его проводили в комнату уединения
грешников.
Комната эта, с решеткой в оконце, находилась во
втором этаже студентского корпуса.
И здесь на вошедших пахнуло парным, спертым
воздухом и запахом* от параши, засунутой под нары,
застланные смятой соломой.
При свете сальной свечи, стоявшей на закапанных
досках стола, Симонов разглядел двух парней в помя-
тых мужицких кафтанах, портах и рубахах. Он узнал
313
Левенгофа и Бовина, студентов врачебного факульте-
та, посаженных в карцер за посещение маскарада
и драку.
— Почему не обуты?'—спросил Магницкий.
Симонов увидел, что грешники босы; онучи и лапти
валялись под нарами.
— Не успели, ваше превосходительство, — бойко
ответил черный обросший парень с провалившимися
глазами.
— Как звать?
— Александр Левенгоф, ваше превосходительство.
— Дворянин?
— Никак нет, ваше превосходительство, мещанин.
Магницкий повел плечами.
— За что?
— За буйство, ваше превосходительство.
— В чем выразилось?
— Подрались с офицером, ваше превосходитель-
ство.
— Пьяные?
— Никак нет, ваше превосходительство, только по
стакану медовой.
— Известно тебе, для чего ты сюда пос... поме-
щен? — спросил попечитель другого грешника.
— Известно... ваше... превосходительство.
— Для чёго же?
— Для... чтобы... через лишение света внешнего
возбудить в душе свет внутренний.
— Похвально! И возбуждается?
Бовин молчал.
— Извольте ответить его превосходительству, —
вмешался Сергеев.
- Да...
— Что да?
— Воз... возбуждается.
— А понятно, почему ты в таком одеянии? — спро-
сил попечитель.
Бовин опустил глаза. На бледном лице его просту-
пили красные пятна.
— Понятно или все еще непонятно? — спросил Сер-
геев.
314
— Для того... для... что за мотовством следует...
— Ну, что замолчал? Что же следует? — елейно-
ласково спросил Магницкий.
— Бед... бедность.
— И только?
— А... а за развращением...
Бовин тяжело задышал.
— Ну-с? През-ре-ни-е, — помог Сергеев.
Бовин вдруг бросился лицом на солому, спина и
плечи его забились, послышались всхлипывания. Симо-
нов отвел глаза на огромную, писанную маслом кар-
тину, на которой красные черти с загнутыми хвостами
весело подкидывали дрова под котел с торчащими из
него искаженными мукой лицами грешников, и вы-
шел.
— Каков режим? — спросил Магницкий Сергеева,
когда по выходе в коридор захлопнулась дверь и слу-
житель щелкнул замком.
— Режим преотличнейший, ваше превосходитель-
ство, — сказал Иван Михайлович. — Если они проси-
дят еще две оставшиеся недели, то выйдут, как
предвещает отец Александр, яко снег, убеленный боже-
ственной силой.
— У вас веселое настроение, господин профессор!
— Необходимо поддерживать настроение, ваше
превосходительство, молитвенным созерцанием, —
уклончиво ответил Иван Михайлович.
— Прогулка ночью, ваше превосходительство, —
ответил Сергеев, желая затушить начавшийся разго-
вор,— пища два раза, согласно вашей инструкции —
хлеб и квас. А по изъяснении пагубных следствий, от
грехопадения происходящих, и по возбуждению за
общими молитвами к восстанию от оных будут по испо-
веди удостоены святой евхаристии.
— Сурово, но единственно правильно, — похвалил
Магницкий.
— Dura lex, sed lex *, — добавил Симонов тем сво-
им тоном,'за которым трудно было понять, одобрение
это или насмешка.
* Закон суров, но это закон (лат.).
315
ш
В тот день Лобачевский не появился в свите Маг-
ницкого ни во время чтения глав из евангелистов и по-
сланий апостольских, ни во время обеденного обхода.
Магницкий не мог не заметить этого и потому решил
навестить Лобачевского на лекции. Он вошел в ауди-
торию вместе с Фуксом. Студенты встали. Лобачевский
поклонился одной головой и предложил освободить
первый стол для высоких гостей.
Он стоял на кафедре, сжав края ее вытянутыми
руками так, что побелели пальцы. «Чорт бы их взял!
Как некстати». Но раз дело начато, он решил продол-
жать и вопросительно взглянул на Магницкого.
— Пожалуйста, господин Лобачевский, — сказал
попечитель.
— Итак, господа, — Николай Иванович откинул го-
лову, и волосы дрогнули, — все пронизано математи-
кой. И поэт, следуя чувству, между тем незримо руко-
водствуется законами математики. Обратите внимание
на ритм стиха, и вы увидите, как математически строго
чередуются в нем ударения:
Дерзайте ныне ободренны
Раченьем вашим показать.
Что может собственных Платанов
И быстрых разумом Невтонов
Российская земля рождать.
Не всегда это ясно осознается, ибо многое основано
на инстинкте. Мы не отвергаем инстинкт. Инстинкт вну-
шил построение в Швейцарии Чортова моста со скалы
на скалу простолюдину, который никогда не учился
математике. И поэт сочиняет стихи, руководствуясь не
математикой, а больше инстинктом. Я нахожу удовле-
творительным определение математика Лапласа: гений
есть инстинкт. Но одного его мало. Нужны познания.
Математики открыли прямые средства к приобретению
познаний. Еще с древнего времени пользуемся мы эти-
ми средствами. — Лобачевский поднял руку с выпрям-
ленным указательным пальцем. — И кто скажет, что
математика, соединенная с гением, не создает чудес!
Нужен лишь правильный путь. Этот путь указал знаме-
316
нитый Бэкон. Оставьте, говорил он, трудиться напрас-
но, стараясь извлечь из разума всю мудрость; спраши-
вайте природу, она хранит все истины и на вопросы
ваши ответит вам непременно и удовлетворительно. —
Лобачевский остановился, передохнул, взгляд его про-
бежал по студентам. Он понял: души их завоеваны. —
Этот путь указал нам великий наш соотечественник
Михайло Васильевич Ломоносов. Напрасно, говорил
он, многие думают, что все, как видим, сначала твор-
цом создано; будто не токмо горы, долы и воды, но
разные роды минералов произошли вместе со всем
светом, и потому-де не надобно исследовать причин,
для чего они внутренними свойствами и положением
мест разнятся. Таковые рассуждения, — взгляд Лоба-
чевского скользнул по Магницкому, — весьма вред-
ны, — он хлопнул ладонью по кафедре, — весьма вред
ны, говорил Михайло Васильевич, приращению всех
наук, следовательно и натуральному знанию земного
шара, а особливо искусству рудного дела, хотя оным
умникам и легко быть философами, кои выучили на-
изусть три слова: «бог так сотворил», подавая сие
в ответ вместо всех причин... Вот, господа, что говорил
великий ученый, отец нашей русской науки.
Теперь мы все ближе подходим к такому времени,
когда тень древней схоластики едва ходит по универси-
тетам. И это относится прежде всего к нашему доро-
гому университету. Едва ли не из общественных заведе-
ний могут только выходить хорошие математики, где
все благоприятствует этой науке: выбор лучших настав-
ников, порядок и строгость, так сказать, военные, нако-
нец, множество учеников, возбуждая соревнование,
рождает охоту, превращает ее в отраду и бывает при-
чиною появления гениев-математиков.
Чтобы начинать какую-нибудь науку, надобно твер-
до запомнить, — кулак Лобачевского сжался, — что
первые понятия, с которых она начинается, должны
быть ясны и приведены к числу наименьшему. Тогда
только могут они служить основанием для учения. —
Николай Иванович глянул на попечителя и чуть улыб-
нулся. — Такие понятия, — сказал он раздельно, —
приобретаются чувствами; врожденным не должно ве-
317
рить! — и трижды припечатал три последних слова ку-
лаком по кафедре.
Попечитель был мрачен, Фукс мигал, давая понять,
что не надобно выводить попечителя из себя, ибо это
удар по трансцендентальной системе Канта, а Кант —
единственный из философов, коего чтит попечитель.
И Лобачевский, словно освободившись от груза, ко-
торый давил, стал спокойнее. Он говорил теперь о пя-
том постулате Эвклида, о том, что этот не доказанный
до сих пор, на веру принятый постулат является осно-
ванием, на котором построены важные теоремы и по
нятия геометрии: теоремы о треугольниках, теория
параллельных, понятие о подобии, теория площадей.
— Известно, — спокойно продолжал Лобачев-
ский, — около ста попыток доказать постулат, но все
они неудачны. И знаменитый геометр Прокл, работав-
ший четырнадцать веков назад, и арабский математик
Насср-Эддин немало потратили сил и времени на дока-
зательство пятого постулата. И математик-философ
Генрих Ламберт, и французский геометр Лежандр, и
недавно скончавшийся славный наш академик Гурьев—
все они делали почти одни и те же логические ошибки
и не решили задачи.
Профессор Симонов привез из последней своей
визитации за границу любопытные данные. Они сви-
детельствуют о том, сколь безнадежно бьется мысль
известнейших математиков над теорией параллельных
линий.
Вот что пишет, например, знаменитый Гаусс в своей
рецензии по поводу одного сочинения. Я прочту вам
по-русски. — Николай Иванович взял с кафедры рыже-
ватую книжечку в кожаном переплете и раскрыл
ту часть, где вклеил листок с переводом. Он посмотрел
на студентов и понял, что сейчас их души подобны во-
ску и каждое слово его ложится несмываемым отпе-
чатком.
Студенты слушали с полуоткрытыми ртами. Эта лек-
ция была необычна, но куда и к чему ведет Лобачев-
ский, пока непонятно.
Еще не окончив рецензии Гаусса, Лобачевский
взял с кафедры новый листок. И когда захлопнулась
318
книжечка, он, переждав секунду и заметив, что попе-
читель и ректор тоже слушают с любопытством,
сказал:
— А вот что пишет венгерский математик Вольф-
ганг Болиай сыну своему, математику и инженеру.
Лобачевский усмехнулся уголками точеного рта и
начал, чуть изменив интонацию.
В аудитории было тихо, не шуршали карандаши по
серой бумаге.
Лица сидящих с открытыми ртами были наивны.
Бросая исподлобья взгляды, Лобачевский видел, что
удивленно открыт был и маленький рот попечителя.
И когда он кончил читать, секунды три была тиши-
на, слышно было дыхание.
— Итак, господа, строгого доказательства сей
истины до сих пор не могли сыскать; какие были даны,
могут назваться только пояснениями, но не заслужи-
вают быть почтены в полном смысле математическими
доказательствами. А теперешние ученые либо отсылают
нас для решения оной задачи в загробный мир, либо
вовсе не советуют заниматься ею, либо предлагают
бояться этой задачи пуще чувственных наслаждений.
Но мы не из робких и не пугливы.
Магницкий поморщился, и лицо Фукса снова стало
испуганным.
— Эту задачу пытался решить и я и, признаюсь,
приводил здесь, в этой аудитории, доказательства по-
стулата о параллельных и... допускал такую же, как и
многие математики, логическую ошибку.
Я заявляю, — кулак, сжатый так, что побелели
костяшки у основания пальцев, ударил по отполирован-
ному дубу кафедры, — я заявляю: постулат о парал-
лельных линиях не-до-ка-зу-ем.
В аудитории послышался шорох.
Даже Магницкий, чинно и благонравно сидевший
всю лекцию, был удивлен и заинтересован.
— Посему мы пришли к необходимости построить
основания геометрии без пятого постулата Эвклида.
Если это возможно, то новая геометрическая система
составит славу университета и отечества. Но об этом
позже, после перерыва. — Раскрасневшийся Николай
319
Иванович быстро сошел с помоста и подошел к попечи-
телю. Тбт встал и молча направился к двери. Фукс
шумно выдохнул и взял Николая Ивановича под
локоть.
Сзади послышался сдержанный басовитый гул. Как
только начальство вышло, гул превратился в грохот.
IV
После осмотра студентских комнат, аудиторий, вновь
выстроенной центральной части главного корпуса, со-
единившей здание гимназии и губернаторский дом
в единое целое, Магницкий приказал готовиться к тор-
жествам. Пятнадцатого сентября предстоял день ко-
ронования императора Александра, а перед тем, три-
надцатого, — престольный праздник университетской
церкви, выстроенной, по желанию попечителя, без окон,
с единственным стеклянным оком господним сверху,
через которое и проникал рассеянный свет, должен-
ствующий создавать особое молитвенное настроение.
Главный корпус с двенадцатью мощными иониче-
скими колоннами в центре и шестью боковыми на каж-
дом крыле понравился попечителю, и он не сдержался,
высказав свое восхищение членам совета.
Члены совета, не ведая, что попечитель с глазу на
глаз распек Лобачевского за строптивое поведение во
время осмотра и вольности в лекции, на которой при-
сутствовал, принялись расхваливать Николая Ивано-
вича за радение и энергию, которые он проявил как
председатель строительного комитета. Вспомнили даже
столкновения с удаленным теперь архитектором Пят-
ницким, когда Лобачевский обнаружил мошенничество,
и бурные споры в совете с Пятницким о декоративных
деталях фасада.
Лобачевский почувствовал, что попечитель оказался
в положении английского короля, готового съесть сво-
его премьера Каннинга, чего, впрочем, сделать не мог,
потому что премьера поддерживала палата, ничего не
знавшая о неладах между ними.
Почувствовал это и попечитель. И поэтому он решил
еще раз вызвать к себе Лобачевского.
320
— Господин профессор, — сказал он холодно-слу-
жебным тоном, — я не могу скрыть отменного удоволь-
ствия, которое вы доставили мне и ученому сословию
вашей строительной деятельностью. Но я не могу не
сказать вам еще раз о ваших философических злоухи-
щрениях, кои вы тонко вливаете в неопытные чистые
души наших воспитанников. Преуспевание ваше по
службе отныне зависит только от вас, если вы навсе-
гда, повторяю вам — навсегда! — Магницкий при-
стукнул согнутым указательным пальцем по столу, —
откажетесь от дерзостных мыслей, кои противоречат
божественному откровению. Посему я решил оставить
пока без последствий ваше прежнее поведение, но одно-
временно с сим отказать вам в визитации за границу
и установить за вами строжайший надзор. Я пригласил
вас только за этим. — Магницкий склонил свою глад-
кую лысеющую головку. Он высказал это стоя, не при-
глашая к креслу и.Лобачевского. Он заметил, как че-
канные ноздри Лобачевского напряглись и плотно
сдавились челюсти.
Лобачевский так же официально-вежливо покло-
нился и стремительно вышел из кабинета. Только выйдя
от попечителя, он почувствовал, как гулко заколоти-
лось сердце и кровь прилила к голове. Ни с кем не
встречаясь, он вышел из главного здания, посмотрел
с тоской на колонны, гладкие белые стены, и глаза его
заблестели. Оскорбленный, взволнованный, он маши-
нально пошел к Моисеевым. Захотелось увидеть Ва-
реньку, услышать пение, смех. Жизнь там казалась ему
иной и красивой.
V
Магницкий решил ограничиться предупреждением не
только из-за того, что видел уважение к Лобачевскому
со стороны профессоров и адъюнктов,— с этим бы он
не посчитался. Он думал не о Казани, — о Петербурге.
Он помнил последний свой разговор с министром, пред-
писавшим выезд в Казань, и знал, что в изменении
отношений к нему министра играет немалую роль Кар-
ташевский, вес которого в министерстве непрерывно
рос, и Салтыков, ставший теперь сенатором. Он знал
21 Лобачевский
321
отношение Салтыкова и Карташевского к Николаю
Ивановичу, и пойдет ли старый Шишков на отставку
профессора Лобачевского, сказать положительно было
трудно. Да и сам он прежде хвалил способности Лоба-
чевского. А сколько раз он давал себе слово не выска-
зывать ясной оценки своих подчиненных! Не хоте-
лось ему принимать и каких-либо мер, которые .в какой
бы то ни было степени могли обнаружить недостатки
в переустроенном им Казанском университете, который
он ставил за образец для других пяти российских уни-
верситетов. Не сделал он этого и потому еще, что, меж-
ду визитами к влиятельным людям губернии и волокит-
ством за Александрой Андреевной Фукс, писал две
статьи, которые думал опубликовать до доклада о со-
стоянии округа «адмиралу», как он звал презрительно,
про себя, министра Шишкова. Одна статья, которую он
решил использовать и как речь на предстоящих универ-
ситетских торжествах, была написана для «Московских
ведомостей» и другая для «Journal de St. Petersbourg».
Он полагал, что появление этих статей до того, как
лично доложит министру, создаст вокруг его учебного
округа общественное благорасположение, которым он
так дорожил всегда и особенно в последнее время,
когда поколебалось его влияние. Провал его проекта
о полном прекращении преподавания философии во
всех российских университетах был выражением того
недовольства, которое он навлек на себя.
И только воспоминания об этом портили пребыва-
ние .в Казани. А пребывание это было для Михаила Ле-
онтьевича приятным. Он очень тонко, не злоупотребляя,
вставлял, где нужно, слово о том, что граф Алексей
Андреевич Аракчеев сказал тогда-то и там-то такую-
то фразу, и она была, как правило, остроумной
и, конечно, относящейся к деятельности Михаила
Леонтьевича. Иногда он произносил ту фразу, которую
должен был бы сказать Алексей Андреевич, то в гости-
ной управляющего губернией Жмакина, то в салоне
божественной Молоствовой, и говорил он ее, учитывая,
что присутствующие от него этой фразы еще не слыша-
ли. Было приятно и то, что он, Михаил Леонтьевич,
пользовался успехом у дам и как мужчина незаурядной
322
внешности и как обходительный столичный чиновник,
имеющий вход во дворец и к самому Аракчееву.
После же блестящего бала, данного Жмакиным
в честь Магницкого, на котором он танцевал с лучшими
дамами общества и на котором присутствовали про-
фессора и адъюнкты с супругами, он был так любезен
и так учтив с ученым сословием, что мнение о нем
многих недоброжелателей поколебалось, и поколеба-
лось в пользу Михаила Леонтьевича. И то, что Магниц-
кий сам подошел на этом балу к губернскому прокуро-
ру Солнцеву, поцеловал душистую ручку молоденькой
и застенчивой его супруги, а потом протянул руку и
самому прокурору, произвело на общество отрадное
впечатление, и об этом случае с неделю судачили во
всех гостиных.
Хорошо, — по крайней мере так, как хотелось
Магницкому, — прошли и университетские торжества.
На освящении церкви изволило быть, все начальство
губернии. Освящение это делал дородный архиерей
с внушительным басом и громовержец-протодьякон из
собора Ивановского монастыря.
В блестящем актовом зале, на паркете которого
отражались даже накрахмаленные нижние юбки дам,
чего Михаил Леонтьевич при своей наблюдательности
не мог не заметить, он, стоя перед портретом его импе-
раторского величества в тяжелой позолоченной раме,
произнес в тот день свою известную речь.
Он был надушен теми самыми дорогими духами, за-
пах которых запомнил на последней аудиенции у его
величества, и дамы, сидевшие рядом с мужьями в пер-
вых креслах, не могли не оценить тонкого и редкого
благоухания, исходящего с кафедры. Речь Михаила
Леонтьевича была спокойна и выражала, как казалось
ему, благороднейшее достоинство.
— Могу сказать, что видел университет, единствен-
ный по своему достоинству, по отличным способностям,
по высоким познаниям лиц, почтенное сословие его
составляющих, — Магницкий коснулся концами паль-
цев жабо, словно убеждаясь в том — на месте оно или
Нет. — Да... единственный по доброму духу преподава-
телей, — Михаил Леонтьевич чуть склонился перед
21*
323
передними креслами, — заявляю, я видел университет
единственный, — здесь голос оратора артистически
дрогнул, — по доброму духу, благонравию, скромности,
образованности и отличным успехам во всех полезных
знаниях студентов.
— Ах, как чудесно! — услышал Николай Иванович
страстный шопот одной из дам.
— Не говорите, — басом шепнула другая, — вот что
значит столичная образованность.
— Мой же рявкнет, боже мой, хоть святых вы-
носи!
— Тише, ma chere, нас могут услышать.
— Здесь родители и родственники студентов, —
продолжал попечитель, — я на них ссылаюсь. — Он во-
брал в себя больше воздуха и воскликнул: — Здесь
начальство губернии, — я им свидетельствуюсь! — Он
протянул руку к портрету царя, обнажив манжету
с бриллиантовой запонкой. — Повсеместно видим мы
благотворные заботы государя благочестивейшего, —
Михаил Леонтьевич замер и вспомнил свой последний
с ним разговор, и верных исполнителей священной
воли его об искоренении пагубных лжеучений. И я го-
ворю, университет наш за златою оградой высочайше
данных ему инструкций чужд повсеместной заразы, ве-
рен общей матери нашей — церкви православной, пи-
тает юность, пылающую живой верой, чистым медом ее
небесного учения.
Михаил Леонтьевич склонил свою прилизанную
головку, давая знать, что речь окончена. Раздались
сдержанные, вежливые хлопки, среди которых непомер-
но громко прозвучали старательные удары ладоней Ни-
кольского. Магницкий, спускаясь с кафедры, заметил,
что на умильном сальном лице Григория Борисовича
блестели слезы.
Михаил Леонтьевич был так растроган в тот день
своею собственной речью, что изменилась даже его
походка, она стала не только важной, но и величе-
ственной.
И сидя затем за столом с гостями, он часто впадал
в забытье, вспоминая речь и наслаждаясь звуками соб-
ственного голоса.
324
VI
Но хорошее настроение попечителя было вдруг ис-
порчено двумя событиями, за которыми не преминуло
последовать третье, четвертое, пятое.
Во-первых, Александра Андреевна Фукс, глаза и
плечи которой произвели на Михаила Леонтьевича не-
отразимое впечатление, сказала ему, когда он, скло-
нившись, целовал ее руку:
— Михаил Леонтьевич, я... в обществе... толки..»
вам лучше переехать на... каз... попечительскую квар-
тиру. Карл уже все приготовил, распорядился... я очень
прошу простить. — Вырвав руку и тяжело дыша, она
ушла в свою комнату.
Магницкий замер в полусогнутом состоянии и смот-
рел исподлобья вслед удалявшейся Александре Ан-
дреевне, шуршащей широкими юбками. Затем он гордо
выпрямился, позвал своего камердинера и приказал
собирать чемоданы. Лакей удивленно взглянул на ба-
рина, поклонился и вышел.
Магницкий подошел к двери кабинета хозяина, по-
стучался и, не дожидаясь отклика, распахнул ее. Фукс
сидел за столом, разбирая старинные позеленевшие
монеты.
— Карл Федорович, исполняя желание вашей суп-
руги, уважая честь вашего дома, решил я переехать на
попечительскую квартиру.
— Ах!.. Как же? Лошадей, штало быть? Эй, Пронь-
ка!.. Пронька!.. — Когда вошел Пронька, малый с плу-
товатой физиономией, Фукс почти крикнул: — Лоша-
дей шкорей, живо!.. Ах, как же так? Мой бог, мой
бог! — восклицал Карл Федорович, всплескивая пух,
лыми ручками, украшенными перстнями, отводя глаза
от Магницкого, развалившегося на диване.
Магницкий смотрел насмешливо и. молчал. Он не
сказал Карлу Федоровичу, что Александра Андреевна
проговорилась о подготовке попечительского жилища.
Он думал о том, какое впечатление этот отказ от дома
произведет на общество.
Случилось же так, как и предполагал Михаил Леон-
тьевич: общество не подало виду, как будто ничего
325
не случилось. Но уж кто-кто, а Михаил Леонтьевич
понимал, что за внешним приличием кроется уйма
сплетен и кривотолков, и, чувствуя это, старался и сам
поверить в то, что ничего необычного не случилось.
Так он всегда себя чувствовал лучше, уверенней.
Не успела затянуться эта царапина, как произошло
другое событие. Когда Михаил Леонтьевич был погру-
жен в изучение записей лекций профессора Лобачев-
ского, тайно отобранных у студентов инспектором, во-
шел этот самый инспектор, профессор Сергеев. По ли-
цу его Магницкий прочел, что что-то опять случилось.
— Да? — спросил он.
— Ваше превосходительство... — Сергеев прижал к
груди растопыренную ладонь, и взгляд его стал умо-
ляющим.
— Ну, говорите *же!
— Бежали... Левенгоф и Бовин... грешники.
— Как?!
— Бежали, ваше превосходительство.
— Да что я, бестолочь или глухой?! Как, спраши-
ваю?
— Ах, — догадался Сергеев, — решетку, решетку,
ваше превосходительство, удалили — и по водосточной
трубе.
Магницкий вскочил:
— Уда-ли-ли... Вас бы всех... Скандал на всю гу-
бернию. Меры для розыска приняты?
— Так точно, ваше превосходительство. Посланы
господа адъюнкты к родственникам и знакомым. Я лич-
но-с беседовал с господином полицмейстером.
Магницкий сел.
— Вот что, господин Сергеев, — сказал он сдержи-
ваясь: — примите все меры. От этого будет зависеть
прежде всего ваша честь и карьера. Примите все ме-
ры. Без особого шума, без огласки, доставьте их в уни-
верситет... Понятно?
— Вполне, ваше превосходительство.
— Надеюсь на ваше рвение и радение.
Когда Сергеев откланялся, Магницкий, оставшись
один, встал и долго ходил, резко поворачиваясь в уг-
лах кабинета.
326
VII
Решетка в комнате уединения была восстановлена,
надзиратель, дежуривший в ночь побега, прогнан, Ле-
венгоф и Бовин доставлены, и университетский духов-
ник, протоиерей Александр, битый час приводил их
к смирению, умиляясь кротости царя Давида и Иисуса
Христа. Грешники, просидевшие три дня без прогулок,
на сухарях и квасе, раскаялись.
Магницкий долго думал, что учинить над ними и
так, чтобы не вынести сор из избы и в избе устано-
вить порядок, нарушать который впредь стало бы непо-
вадно. По его приказанию был собран совет универ-
ситета. За день до этого членам совета стало известно,
что попечитель намерен отдать Левенгофа и Бовина
в солдаты. Это для Магницкого было важно вдвойне:
сор оставался в избе, и власть попечителя получала
новое серьезное выражение.
В день совета Симонов сказался больным, но
Михаил Леонтьевич, считавший себя тонким знатоком
человеческих душ, и особенно душ своих подчиненных,
велел послать за ним и просить его к заседанию. Симо-
нов прибыл последним. Магницкий сам открыл заседа-
ние. Он произнес перед ученым сословием внушитель-
ное вступление о необходимости постоянного надзора
за нравственностью, о пресечении всеми мерами пагуб-
ного своевольства, которое рождает, всегда рождает,—
подчеркнул Михаил Леонтьевич, — Зандов с подняты-
ми кинжалами. И кто из нас первый падет от взмаха
кинжала, как пал несчастный Коцебу?!
Не ответив на сей роковой вопрос, он предоставил
слово Сергееву, как передает судья свою роль палачу,
уверенный в том, что тот доведет ее до конца и не най-
дется руки, которая ухватила бы руку с поднятым то-
пором.
Пока Сергеев излагал прегрешения Левенгофа и
Бовина, Магницкий следил за ученым сословием. Про-
фессора и адъюнкты сидели, потупив глаза, и боль-
шинство из них старалось не смотреть друг на друга.
Михаил Леонтьевич со свойственной чуткостью пони-
мал переживания их, опасаясь не за участь двух мо-
327
лодых людей, а за свой престиж. Он не 1мог не заме-
тить, как Лобачевский шептался с Фуксом, Фукс по-
жимал плечами, и Лобачевский кивал головой.
Симонов сидел безучастно. Пальмин поддакивал
Сергееву, а другие, глядя на Пальмина, соображали,
что полезней и как надлежит поступить.
Речь Сергеева, и жесты его, и мимика — все гово-
рило ученым мужам, что Левенгоф и Бовин так низ-
ко пали и злоключения их столь тяжки и заразительны
для восприимчивых юных душ, что кара должна быть
предельно строгой, и тяжелая солдатская служба толь-
ко исправит их злохудожные души и избавит от по-
добной погибели других воспитанников, из коих уни-
верситет приготовить должен чиновников благочестивых
и верноподданных.
Магницкий не дал опомниться. Сразу, как окончил
Сергеев, он приступил к опросу членов совета по по-
рядку, от сидящих ближе к нему, кивая гладкой голов-
кой то влево, то вправо.
— Профессор Пальмин?!
— Да. Заслуживают отдачи в солдаты.
— Профессор Никольский?!
— Да, заслуживают.
— Профессор Городчанинов?!
— Совершенно верно, — Григорий Николаевич тя-
жело выдохнул.
— Профессор Фукс?!
- Да.
— Профессор Симонов? Иван Михайлович Симо-
нов! — отчетливо повторил Магницкий.
Симонов встрепенулся, открыл глаза.
— Ах, да, — спохватился он. — Что ж тут поде-
лаешь? Присоединиться вынужден к мнению моих со-
товарищей.
Магницкий кивнул и с улыбкой обратился к Нико-
лаю Ивановичу, Лобачевский встал.
— Полагаю, господин попечитель и господа про-
фессоры и адъюнкты, — сказал он твердо, и голос его
прозвучал сурово. Магницкий насторожился. Члены
совета обернулись к Николаю Ивановичу: — Полагаю:
человек рожден для общества, а общество образует
328
человека, который высокими своими познаниями со-
ставляет честь и славу1 своего отечества. Мы — воспи-
татели...
— Вы, господин Лобачевский, — перебил Магниц-
кий, — «за» или «против»?
— Я сейчас сообщу... Искусство воспитателей —
обогатить человека познаниями и дать ему свободу
следовать их внушениям. Страсти? Да, страсти дове-
ли Левенгофа и Бовина до карцера...
— Не карцера, а комнаты уединения, и не Левен-
гофа и Бовина, а грешников, пока что — грешников.
Так вы хотели сказать? — спросил Магницкий с одно-
бокой усмешкой.
— Я воспитатель,, и для меня Левенгоф и Бовин —
воспитуемые. Я не знаю этих господ, они с врачебного
отделения, но, однако, слышал о способностях их...
«Так вот о чем он шептался с Фуксом!» — Магниц-
кий бросил взгляд на Карла Федоровича, и тот по-
краснел.
— Продолжаю: чем страсти сильнее, тем они полез-
нее в обществе.
— Что, что вы сказали? — встрепенулся Магниц-
кий. Пальмин и Сергеев укоризненно качнули голова-
ми. Никольский и Городчанинов шумно вздохнули.
— И мы, воспитатели, должны дать должное на-
правление этим страстям. От этого зависит становле-
ние личности. Воспитание начинается от колыбели,
приобретается сперва одним подражанием, постепенно
развивается ум, — голос Николая Ивановича повы-
шался и креп, — память, воображение, вкус к изящ-
ному, пробуждается любовь к себе, к ближнему, лю-
бовь славы, чувство чести, желание наслаждаться
жизнью.
— Ого! — не удержался Сергеев.
— Да, да, господин инспектор, нас-лаж-даться
жизнью. Все способности ума, все дарования, все
страсти, все это отделывает воспитание, соглашает
в одно стройное целое, и человек, как бы снова родив-
шись, является творением в совершенстве.
— К этим творениям вы не относите, полагаю, на-
ших грешников? — спросил Магницкий.
329
— Нет, не отношу.
— Так что же вы полагаете? Отдать в солдаты или
создавать из них творения в совершенстве?
— Безусловно последнее. — Лобачевский сел.
— Так... — Магницкий постучал торцом карандаша
по столу. — Продолжим... Адъюнкт Хальфин?
— Совсем согласен.
— С чем со всем?
— Совсем с профессором Лобачевским, — ответил
Хальфин.
Скоро судьба Левенгофа и Бовина решилась: совет
присудил — сдать в солдаты.
На этом же заседании Магницкий неожиданно под-
нял вопрос о декане физико-математического отделе-
ния. Лобачевский внутренне вздрогнул, сдавил челю-
сти до боли в зубах и постарался выровнять нарушив-
шееся дыхание. Магницкий ровно и подчеркнуто-сдер-
жанно, что не укрылось от внимания членов совета,
пожелал увидеть на посту декана профессора Симоно-
ва, ибо профессор Лобачевский, коему университет
наш столь обязан в своем строительном улучшении,
как председатель строительного, высочайше одобрен-
ного комитета, обременен работой.
Лобачевский поднялся со стула и так же неожидан-
но изъявил желание оставить пост декана. Симонов
понял его. Это лучшее, чем можно было ответить на
наступление попечителя при создавшихся обстоятель-
ствах. И хоть Магницкий обратился особо к профессо-
рам и адъюнктам отделения физико-математических
наук, все поняли, что это только видимость соблюсти
устав, но устав бесцеремонно нарушен.
Дело это решилось быстро, и все облегченно вздох-
нули.
Выходя с совета, Симонов проворчал:
— Говорил я тебе. Достукался!.. Еще выставит и из
университета.
— Иначе я поступить не мог.
— Не -мог, не мог... — Симонов чувствовал себя не-
удобно перед Николаем Ивановичем, как будто был
повинен в случившемся. Николай Иванович сдерживал-
ся, но не мог скрыть угрюмого настроения. Магницкий
330
нанес ему удар не только по престижу, но и по зара-
ботку: Лобачевский терял три сотни жалованья. Рабо-
та в строительном комитете не оплачивалась.
VIII
За неделю до этого физико-математическое отде-
ление рассмотрело курс алгебры Николая Ивановича,
препровожденный им для напечатания на казенный
кошт. С отзывом, кратким и ясным, выступил профес-
сор Никольский. После отстранения от ректорства и
директорства он заметно обрюзг. Никогда не отличав-
шийся опрятностью, он теперь совсем не следил за со-
бой. Когда он держал лист бумаги в жирных, лосня-
щихся, как и его обшлага, руках, Лобачевского пере-
дернуло. Он не терпел нерях, был одинаково
щепетилен к себе и другим.
— Хотя по объему своему, — сказал дребезжащим
голосом Григорий Борисович, — содержит сия алгебра
только девяносто шесть четвертин мелкого письма, но
господин автор в сем небольшом пространстве, кхэ,
поместил все нужные статьи и обработал их своим спо-
собом с такою точностью и всеобщностью, что трудно
сказать, что бы еще к ним прибавить следовало. —
И Григорий Борисович развел свои жирные руки, что
означало, что он и на самом деле не знает, что можно
было бы прибавить. — А потому она с большою поль-
зою может быть введена в употребление в гимназиях.
Вот-с, господа. — Никольский положил свой отзыв на
середину стола и осторожно сел. Он помнил преду-
преждение строгой своей Евдокии Гавриловны, что
панталоны светятся и чтобы он больно-то не елозил,
как мальчишка, ежели не хочет, чтобы они располз-
лись.
Отделение порешило отзыв Никольского препрово-
дить в совет и просьбу профессора Лобачевского о на-
печатании на казенный кошт поддержать.
Совет баллотировал это спустя десять дней после
увольнения Николая Ивановича от должности декана.
За одобрение рукописи было опущено двадцать шаров,
против — три. Хотя Лобачевский и волновался перед
331
голосованием; но где-то в душе был уверен в победе.
Все, и он в том числе, знали о тщеславном желании
попечителя, чтобы каждый ученый муж преобразован-
ного им учебного заведения имел свою книгу. Магниц-
кий на этом совете отсутствовал. Сказывали, что он
и архиерей приглашены были к настоятельнице Бого-
родицкого монастыря, женщине властной и имеющей
вес в делах губернии.
Одобрив рукопись, совет решил представить ее
на благоусмотрение его превосходительства. И то, что
его превосходительство лакомился в это время мона-
стырскими кулебяками, вызвало у Лобачевского горь-
кую усмешку.
— Везет мне, Иван Михайлович,—оказал он Симо-
нову, — как утопленнику. Первую рукопись геометрии
затеряли, вторую — угробили, третью...
— Хочешь сказать: два раза не вышло и в третий
не выйдет.
—, Что-то чувствую. И успокаиваюсь только тем,
что работаю, не бросаю... Наступит момент, и выпалю
сразу всеми ядрами.
— И учинишь превеликий грохот в ученом мире? —
Симонов хлопнул Лобачевского по плечу.
— С наслаждением бы, Иван. Иной раз хочется
стекла бить, вот до чего прескверно здесь, — Лобачев-
ский ударил себя по груди. — Был бы Васькой Буслае-
вым, взял бы оглоблю и пошел ушкуйничать по им-
перии.
— Что же, попробуй. Тебе давно предначертано
это, с юности.
Предчувствие Лобачевского оправдалось. Магниц-
кий пригласил его в кабинет.
— Садитесь, — сказал он сухо. — Совет предста-
вил мне вашу рукопись.
— Да... Я хотел бы ее издать, но средств для этого
не имею и прошу вас, ваше превосходительство, при-
нять издание на казенный кошт.
— Понимаю, Николай Иванович, понимаю. И, как
сказывал Фукс, желали бы положить в карман дохо-
ды от продажи сей книги?
— Да, ваше превосходительство, за вычетом расхо-
332
дов на ее издание. Вы знаете мое положение. Кроме
жалованья, я ничего не имею, а жалованье...
— Опять-таки понимаю вас, Николай Иванович,
понимаю. — Магницкий вынул платок и неторопливо
вытер вспотевшие руки. — Но... все еще не можете
очувствоваться... ваши неблагопристойности, против-
ности, чинимые на виду у всего ученого сословия,
к коему вы имеете честь принадлежать, заставляют ме-
ня повременить, по-вре-ме-нить, — попечитель положил
ладонь йа рукопись Лобачевского.
— Вы отказываете?
— Нет, не отказываю, но желаю повременить с из-
данием и поставить оное в зависимость от вашего пове-
дения. Я не имею совершенной уверенности, что не
пройдет и малой толики времени, как вы не сдержитесь
от соблазна дерзостным поведением, своеволием или
чем-либо иным нарушить наши инструкции.
— Ваше превосходительство! — Лобачевский
встал. — Я...
— Успокойтесь!—Магницкий тоже поднялся с кре-
сла. — Давно уже знаю ваш гордый ум. Но я желаю,
чтобы вы сломали свою гордыню, сошли с пути, кото-
рый введет вас в пагубу и вводит других в заблуж-
дение.
— Мне, ваше превосходительство, не пятнадцать
лет.
— И не мне-де выслушивать наставления?
— Я все силы отдаю университету... И если бы не
любовь к нему...
— То вы сменили бы фрак на мужицкий зипун и
сделались бы бродягой?
— Я на официальной беседе, ваше превосходитель-
ство, и потому подобные шутки, уместные в... подобные
шутки считаю излишними и оскорбительными.
— Ах, за это прошу извинения! — Магницкий
склонил свою голову набок. — Итак, продолжим офи-
циальную беседу. С изданием я желаю повременить, и
сколько на это потребно будет временц — зависит от
вас. Это первое, господин Лобачевский. Второе. Ежели
вы не одумаетесь и не очувствуетесь, я буду вынужден
представить о вашей отставке его высокопревосходи-
ззз
тельству, хотя мне это и будет прискорбно, ибо ваши
способности не укрылись от взоров его высокопревос-
ходительства. И третье, господин Лобачевский, — это
последнее предупреждение. До свидания. — Магниц-
кий кивнул.
Лобачевский также поклонился одной головой и
стремительно вышел, хлопнув дверью.
IX
Вместе с первым снегом в городе появился слух,
и слух этот поверг Магницкого в трепет: в Грузине
графские мужики зарезали любовницу Аракчеева, На-
стасью Минкину.
«Вот оно!..» — думал Магницкий, лежа в халате на
оттоманке в жарко натопленной попечительской рези-
денции. Он вспомнил сильную бабу с тяжелым тупым
подбородком, с взглядом, напоминавшим чем-то взгляд
Аракчеева, но таким, от которого сам граф отводил
глаза, и попытался представить могучую шею ее, раз-
вороченную кривым ножом, смастеренным из старой
косы. Магницкий представил ее широкую руку с ямоч-
ками, руку, которой она наотмашь хлестала дворовых,
рвала лохматые бороды и властно ласкала дряблое
тело графа.
Михаил Леонтьевич, как дворянин, не мог одобрить
устойчивой связи графа с дворовой девкой и допускал
се только временной. Кроме того, он знал, что На-
стасья обманывает Алексея Андреевича со звероподоб-
ным верзилой из графской кузницы. Магницкий боялся
ее, как боялся и Аракчеева. Распутница вершила де-
лами империи: достаточно было ее слова, чтобы титу-
лованная особа полетела с занимаемого поста и отбыла
на покой в деревню. Михаил Леонтьевич радо-
вался, что Настасье располоснули глотку, и понимал
в то же время, в каком отчаянном положении находит-
ся теперь Аракчеев. Поэтому он решил, что в такое
время целесообразнее быть при графе, поддержать
в нем дух и удержаться самому.
Магницкий считал себя решительным человеком
и поддерживал веру в это решительными делами.
334
Скинув халат, Михаил Леонтьевич позвал камердине-
ра, облачился во фрак и приказал готовить отъезд
в столицу. Фукс, у которого он попросил лошадей,
был удивлен, и удивление это доставило попечителю
истинное наслаждение.
В тот же день, не простившись с ученым сословием
и не отдав прощальных визитов в городе, Михаил
Леонтьевич отбыл в Грузино. Он почтил вниманием
лишь одного губернатора и от того узнал, что государь
с супругой оставил свою Северную Пальмиру и выехал
к морю на юг.
Глава третья
1
И до. отъезда Магницкого и после его отъезда Ни-
колай Иванович чувствовал себя прескверно и ни с кем,
кроме Симонова и нового адъюнкта Николая Дмитрие-
вича Брашмана, не встречался. Он распределил время
между лекциями, рабочим столом, обсерваторией и
строительным комитетом. Стол его с ограждением из
точеных балясинок, со шкафчиком в середине был за-
ложен книгами и бумагами. Николай Иванович любил
работать в их окружении. Он считал, что только книга
делает жизнь осмысленной и тот, кто создает духовные
ценности, уложенные в ее ровные строки, работает ра-
ди людей, ради того, чтобы люди эти были чище, ра-
зумнее, краше. Он записал однажды, что ежели деяние
связано только с личным, корыстным, то оно оскорбля-
ет достоинство человека, лишает его высокой нрав-
ственной красоты, приближает к животному состоянию.
Главным, что целиком поглощало, была геоме-
трия. Та золотая жила, на которую Лобачевский на-
пал и старательно разрабатывал, отказавшись от
Эвклидова постулата о параллельных, все ясней пред-
ставлялась тем, что обогатит отечественную науку и
выведет ее на дорогу дерзких свершений. Уставая, он
откладывал геометрию и, как жаждущий, приникал
к роднику искусства.
335
Если бы Николая Ивановича спросили, что ему
больше по сердцу: математика или архйтектура, —
он не всегда бы ответил. Он любил Палладия, любил
Захарова, Воронихина, Казакова, Кваренги. Почему?
Потому, что искание правды, правдивости и прекрас-
ного сочеталось с предельной строгостью линий, объ-
емов, пропорций. Порой казалось, что эту предельную
строгость надлежит внести и в науку; ее построение и
первые понятия, с которых она начинается, должны
быть так же ясны и сведены к наименьшему числу.
Теперь, когда угроза отставки была очевидна, ар-
хитектура стала для Николая Ивановича тем, где он
мог бы найти пристанище, если бы эта угроза осуще-
ствилась. И поэтому после таинственного отъезда Маг-
ницкого он продолжал делить свой стол между гео-
метрией и архитектурой. Так продолжалось до тех
пор, пока в одну из ясных морозных ночей он десятый
раз не высчитал астрономический треугольник. Он был
твердо уверен, что только на этом пути найдет под-
тверждение. Книга, вступление к которой было уже
начисто переписано и которая называлась «Новые на-
чала геометрии с полной теорией параллельных», начи-
налась именно с этого: «Всем известно, что в геометрии
теория параллельных до сих пор оставалась несовер-
шенной. Напрасное старание со времен Эвклида в про-
должение двух тысяч лет заставило меня подозревать,
что в самых понятиях еще не заключается той истины,
которую хотели доказывать и которую проверить, по-
добно другим физическим законам, могут лишь опы-
ты, каковы, например, астрономические наблюдения».
Симонов, покоренный настойчивостью Николая
Ивановича, помогал ему в наблюдениях, хотя и спорил
с ним.
Когда измерение треугольника, составленного Солн-
цем, Землей и Сириусом, показало, что и в этом случае
подтверждается геометрия Эвклида, Симонов был и
рад и расстроен за друга. Глядя на осунувшееся лицо
Лобачевского и руки его, опущенные вдоль стула, и
на позу его, он решил, что настала пора увести его
с ложной дороги.
— Ну что?—спросил он, стоя у телескопа.—Хватит?
336
— Нет, — не меняя позы, сказал Лобачевский.
— Да ты что, Николай, с ума сошел или...
— Можно сойти...
— Ну, так с богом, с богом! Следуй этой прямой
дорогой! В том мире не существует ни незыблемых
истин, ни беспредельных пространств.
— И все-таки... она вертится, — упрямо сказал Ло-
бачевский. — Явно ли, скрыто ли принятое предполо-
жение, что сумма углов прямолинейного треугольника
постоянна, не есть необходимое следствие наших поня-
тий о пространстве. Опыт... один только опыт может
подтвердить истину этого предположения.
— Хорошо! — Симонов подошел к столу и щелк-
нул пальцами по тетрадям, в которых записаны были
вычисления космических треугольников. — А это что?
Пусть отклонение суммы углов от двух прямых будет
в сто, тысячу, в миллион раз больше того, что полу-
чено, — что изменится? Я спрашиваю тебя, упрямый
ты человек: что? Можно будет сказать, что в природе
господствует не геометрия Эвклида?
— Нет, нельзя.
— Ну так что тебе еще надобно?
— Найти ошибки измерений и вычислений.
— С приездом, дорогой Николай Иванович! Де-
сять раз измерял, все одно и то же, и...
— На это можно ответить только в том случае,
если измерений будет возможно больше, когда сверх
точности вычисления покажем, с какой вероятностью
происходят ошибки. Кроме того, надобно будет вос-
пользоваться наблюдениями всех астрономических об-
серваторий и сделать расчеты. Здесь с этой подзорной
трубой, — он указал на телескоп, — параллакса звезд
определить нельзя.
— Вот тебе! — Симонов сжал кулак. — Жизнь
твоя впереди, по крайней мере лет сорок еще прочуда-
чишь, и дуй, измеряй до скончания века. А я тебе, пра-
во, плохой помощник.
— Я сказал, что с этой подзорной трубой дальше
носа не видно. Я думаю, что это решится за пределами
видимого нами мира. Вычисления безупречны и, мо-
22 Лобачевский
337
жет быть, мне придется... временно... назвать мою
геометрию воображаемой.
— Представитель натурфилософии, ярый против-
ник трансцендентальной системы — и... воображаемая
геометрия, воображаемая наука! — Голос Симонова
звучал сурово и едко. — Ничто в науке не может быть
основано на вере и — воображаемая геометрия! Эх,
Николай! Никогда я тебя не видел этаким. Или жизнь
тебя придавила, что ли? Магницкий? Плюнь сто раз.
Свет не клином сошелся, с ума сходить нечего.
Лобачевский молчал.
Симонов походил и, вынув сигары, предложил Ло-
бачевскому:
— На успокоительное. Выдымим и пойдем... пой-
дем наслаждаться жизнью. Вспомни наши светлые,
милые юношеские годы. Ну, Николай! Кому это надо?!
Лобачевский взял сигару и горько, через силу улыб-
нулся.
— Пойдем, пожалуй... По Аристотелю за деянием
должно -следовать наслаждение. Так?
— Ну, конечно, Дьявол Иванович! — Симонов со-
щурил глазки и рассмеялся. Он опять становился со-
бой, тем Иваном Михайловичем, которому легче жить
и слыть добрым малым.
В этот поздний вечер отправились в клуб и, встре-
тив там Алексея с Солнцевым и Осокиным, уехали
в дворянское собрание.
Началась та веселая жизнь, которой Лобачевский
не одобрял и стыдился, но которую все-таки вел ино-
гда, жалея потом о растраченном времени.
п
Солнцев и после женитьбы не изменил своего от-
ношения к Николаю Ивановичу. Он считал Лобачев-
ского человеком, с которым можно поговорить дове-
рительно, а потребность в таком разговоре всегда
ощущал. Гавриил Ильич сказал, что в городе и губер-
нии дела творятся грязные, и он занят по горло.
Каждый шестой дворянин находился под следствием
либо судом. Гавриил Ильич удивлялся, и удивлялся ис-
кренне, потому что до своего прокурорства считал дво-
338
рянство оплотом империи. А тут, оказывается, расто-
чительство и распущенность нравов довели оплот сей
дальше некуда, половина имений перезалбжена, блеск
показной, душонка подленькая, нравы того подлее.
Гавриил Ильич разводил руками, удивлялся, что ис-
правления положения ищут не в деянии, службе или
разумном хозяйничанье, а ищут богатых невест и лю-
бовниц среди купчих. Он рассказал о долгом разбое
Нормоцкого и о том, как при всей очевидности и тяже-
сти преступления трудно было этого барина отправить
в Сибирь. Он же поведал, что ходят слухи о Ворож-
цове, и заметил, что Лобачевский 'вздрогнул: Ворож-
цов запорол уже нескольких крепостных и приказал
закопать их тайно в своем обширном саду на Старо-
Горшечной.
Лобачевский слушал, не глядя на Солнцева. Пред-
ставлялась Лиза такой, -какую он знал до замужества,
бойкая и капризная. И вспомнился случай, когда он
с лесов университета видел ее расфранченной, в доро-
гой коляске, зажатой толпой суконщиков, и ее испуг,
и ее отвращение к людям. Такая ли она теперь, как и
прежде, или жизнь с Ворожцовым изломала ее?
Он видел ее недавно в благородном собрании, но
подойти счел излишним: начинала тревожить прежняя
рана.
От Солнцева он узнал и о скоропостижной смерти
царя в Таганроге.
После этого город притих. Играть и пить стали
скрытно, в гостиных, не вылезая в клуб и собрание.
В актовом зале университета тяжелую золоченую
раму с портретом царя обвили крепом. В новой церк-
ви при полном сборе профессоров и студентов отстоя-
ли длинную панихиду. У всех был вопрос: «Кто?» И все
недоуменно пожимали плечами.
Солнцев сказал Лобачевскому, что колебаться тут
нечего, надобно присягать Константину, так как ника-
ких документов не обнародовано.
В столицу неслись верховые, губернатор гнал их
каждые два-три дня, но столица зловеще молчала, не
возвращались и посланные.
В последнее время Лобачевский все чаще думал
22*
339
о смерти. Он понимал, что думы о ней приходят с воз-
растом. Но смерть царя, неожиданная и о которой так
много и притворно вздыхали: «да, все там будем»,
словно ткнула его кулаком под ложечку. Жизнь, кото-
рую вел Николай Иванович в последнее время, привела
его к душевной опустошенности, и она раздражала его.
Думы о растраченных днях, о жизни, которую он назы-
вал животной, во время которой не продвинулся ни на
шаг вперед, не давали покоя. Он понимал, что от этих
мыслей нужно освободиться, их нужно поверить либо
другу, либо бумаге. Но гордость, за которую он себя и
хулил и оправдывал, не позволяла этого сделать. Мо-
жет быть, он решился бы рассказать Ивану Велико-
польскому, но тот жил в Пскове.
Как-то в часы раздумий о жизни, целях ее и досто-
инстве, он записал в дневнике:
«Мы живем одно настоящее мгновение, прошедшее
все равно как бы не существовало, с будущим после-
дует то же.
Будем же дорожить жизнью, покуда она не теряет
своего достоинства. Пусть примеры в истории, истинное
понятие о чести, любовь к отечеству дадут заранее то
благородное направление страстям и ту силу, которые
дозволят, нам торжествовать над ужасом смерти...
Жить значит чувствовать, наслаждаться жизнью,
чувствовать непрестанно новое, которое бы напомина-
ло, что мы живем.
Человек, обогащая свой ум познаниями, должен
уметь наслаждаться жизнью...
Но те, существование которых несправедливый слу-
чай обратил в тяжелый налог другим; те, ум которых
отупел и чувство заглохло, они не наслаждаются
жизнью. Для них мертва природа, чужды красоты поэ-
зии, лишена прелести и великолепия архитектура, не за-
нимательна история веков. Утешаюсь мыслью, что я не
таков и не буду готовить в родном университете по-
добные произведения растительной природы, даже ес-
ли они войдут в него. Из него они не выйдут такими,
не выйдут! Потому, что буду прививать им любовь
к науке, чувство чести и внутреннего достоинства».
И Лобачевский снова засел за работу.
340
in
После нового, 1826 года в Казань неожиданно воз-
вратился Магницкий. Он прибыл в воскресенье, к ве-
черу, в сопровождении офицера фельдъегерской служ-
бы, и слух об этом немедленно разлетелся по городу.
Первыми о высылке его из столицы узнали прави-
тель губернии и Гавриил Ильич. Одновременно из
Петербурга прибыл гонец с секретнейшим предписани-
ем. Гарнизон Казани был приведен в боевую готов-
ность. Офицеры не могли отлучаться домой. На улицах
появились, кроме будочников, военные караулы. Но то,
что известно двоим, не является тайной. Вскоре в Ка-
зани заговорили о восстании в Петербурге и что вос-
ставшие намеревались уничтожить монархию, покон-
чить с крепостным состоянием и сделать Россию рес-
публикой.
Лобачевский и Симонов узнали об этом от Солнце-
ва под строжайшим секретом.
— Этот взрыв, господа, — сказал им Солнцев, до-
вольный, что ему известно то, чего не положено знать
другим, — для нас не является неожиданностью. Мы
все чувствовали, что какие-то силы действуют испод-
воль и очень давно.
— Да,— согласился с ним Лобачевский припоми-
ная, — и заметны они с тех пор, как наш народ раз-
громил наполеоновские полчища и ждал, что его из-
бавят от крепостной зависимости.
— Что было бы справедливо,—вставил Симонов,—
но это не означает, однако, что мы доросли до респуб-
лики.
— До республики мы не дозрели, это верно, — ска-
зал Николай Иванович. — Сначала надобно просветить
людей, вывести их из животного состояния. Ломоносов,
как и ты, был сын рыбака, но стал одним из первых
в отечестве, и когда мы будем богаты такими мужами,
все само собой переменится. Думаю, в этом наше при-
звание: распространять просвещение.
Всем троим было непонятно, как в том серьезном и
важном деле, которое произошло на Сенатской площа-
ди, был замешан Магницкий. Солнцев сказал, что Маг-
341
ницкий выслан в Казань Милорадовичем по подозре-
нию в причастности к мятежу.
— И карьера его... — Солнцев, ходивший по каби-
нету, присвистнул. — Ежели ему уготована участь За-
валишина и Ивашева, то... я, друзья мои, постараюсь.
Предоставлю ему ту камеру, в коей покой его не по-
тревожит ни единый шорох, ни единая мышь.
— Вы, Гавриил Ильич, о каком Завалишине? Не
из Зюзина?
— Совершенно верно, дорогой Николай Ивано-
вич. Взяты под ка-ра-ул, по предписанию из Петербур-
га. И велено сделать обыски, что и исполнено. Знава-
ли такого?
— Однажды встречался.
— И... при каких обстоятельствах?
— Да,вы что, решили допрос учинить? Случайно,
в дороге.
— Ага! — нарочито серьезно и снисходительно-дру-
жески воскликнул Солнцев. — Тогда... тогда можете
быть покойны. Кстати, Завалишин и Ивашев — одни
из тех... инсургентов, кои обнажили оружие против мо-
наршей власти и кои распространяли здесь в списках
комедию Грибоедова. А этот, несомненно талантливый,
сочинитель тоже числится в списках врагов оте-че-ства.
Да-с, друзья мои! Вот каковы времена. И приезжали
они по заданию тайного общества, Северным именуе-
мого... Да-с... А кроме Северного, раскрыто и Южное,
и один из питомцев нашего университета — Таушев —
взят также под караул, ведется дознание, и мне, со-
знаюсь, неприятно это... Предупреждаю по-дружески:
будьте весьма осторожны. У нас здесь тоже ходит чье-то
воззвание, печатными буквами писанное. — И Гавриил
Ильич, стараясь придать своей позе положение актера
из водевиля, поднял руку с выпрямленным указатель-
ным пальцем и продекламировал:
— «Пора поработать, делайте и покупайте сабель-
ки и пистолеты. Половина армии хочет Правления Ве-
чевого». И два последних слова не как-нибудь, а с за-
главных букв.
Из дальнейшей беседы выяснилось, что восставшие
намеревались перерезать всю царствующую фамилию,
342
я дело без казней не обойдется. Инструкции самые
строгие, ухо надо держать востро, а язык — на при-
вязи.
— Какие за сим последуют меры, — добавил Солн-
цев, — сказать очень трудно, но меры будут решиг
тельными, у нового императора характер крутой, ника-
ких ограничений власти своей он не потерпит.
IV
По прибытии в Казань Магницкий сделал было ви-
зиты тем, которые прежде принимали его с радушием.
Однако, почувствовав холодно-настороженное отноше-
ние, прекратил их и заперся в попечительской. Он про-
думывал каждый свой шаг. Все было бы ладно: и
дни, проведенные в Грузине у благодетеля своего,
впавшего в горе после кончины Александра и Настьки
Минкиной, и самовольный приезд в столицу, и визиты,
кои он сделал там, разнюхивая сложную обстановку,—
все было бы ладно, за исключением одного. Михаил
Леонтьевич никак не мог простить себе шага, сделан-
ного в салоне Орловой-Чесменской. Полагая, что цар-
ствовать будет старший брат бездетного Александра, он
резко отозвался о Николае Павловиче, которому дол-
жен теперь присягнуть. И сказал-то он это потому, что
мнение его расходилось с мнением тех, против кого он
мог бы использовать сказанное, как только Констан-
тин прискачет в столицу и влезет на трон. Кто мог
думать, что глупость наследника и .чары прелестной
польки, которой можно быть женою наместника цар-
ства польского и нельзя стать российской императри-
цей, приведут Михаила Леонтьевича к просчету. Кто
мог подумать, что ограниченный и взбалмошный Кон-
стантин предпочтет беспечную жизнь великого князя
блеску российского трона. «Ах, эта никогда не утоли-
мая жажда власти! — думал Магницкий. — Не она ли
привела и меня в эту дикую азиятскую юдоль? Но что
же, собственно, я сказал? — Магницкий закинул руки
назад и по привычке привстал на носках. — Что он
скорее солдат и первый любовник, чем... Но что же
здесь оскорбительного? Кому не известно пристрастие
343
Николая Павловича к военным забавам и пышным кра-
савицам? И кто из нас не свободен от этих слабостей!
Кому же не известно, что он никогда не готовился
стать императором й не имеет для этого ни нужного
воспитания, ни религиозно-нравственных убеждений?
Кто не знает, что официальному Зимнему он предпочи-
тает Аничков дворец, где господствует та привычная
обстановка любой великосветской семьи, в которой
с милой непринужденностью мужьям наставляют рога,
а мужья с игривой беспечностью дарят их друг другу?
Что же в этом особенного?» И думая так, Михаил Ле-
онтьевич успокаивал сам себя. Он не любил призна-
вать себя ошибившимся, это выводило из равновесия
и нарушало веру в себя. И,. однако, он не мог быть
вполне спокойным и, что досаднее, не мог скрыть
своего состояния от других. Иногда приходило на ум,
что записка, которую видел он у покойного государя,
записка относительно великого князя, теперь могла
стать известной императору Николаю.
Все это вместе взятое, и декабрьские события на Се-
натской площади, и решительность нового самодержца,
с которой искоренял он дух свободы в империи, и от-
ношение общества к Михаилу Леонтьевичу, — все за-
ставляло уединяться в робкой надежде, что его позабу-
дут и он выйдет из невольного заточения, как только
минует гроза. В этом бездействии думы текли томи-
тельно и однообразно. Магницкий чувствовал, что ни-
ти, которыми связан он был всю жизнь с высшим све-
том, порвались. И здесь у него никто, кроме Пальмина
и Сергеева, не бывал, даже Никольский. Ни у кого,
кроме Пальмина и Сергеева, не бывал и он и только
с их помощью знал, точнее чувствовал, что творится
в стране. А ему надо знать было точно, поэтому он ре-
шил навестить всезнающую настоятельницу Богоро-
дицкого монастыря. Интимная дружба ее с архиереем,
о которой Магницкий знал, была одним из источников
безошибочного осведомления. Так он и сделал. И не
ошибся. Тонко развитый великосветский нюх подсказал
ему больше, чем настоятельница. Он понял по тону, по
взглядам, по поведению бывшей княгини, что звезда
его закатилась.
344
Через полмесяца новый царь прислал повеление ге-
нералу Желтухину, своему другу и сослуживцу по ар-
мии, проживавшему в это время в Казани, строжайше
обревизовать университет и всю деятельность Магниц-
кого.
V
Состояние нервной'взвинченности после выговора и
отстранения от управления факультетом Лобачевский
особенно сильно пережил вслед за отъездом Магниц-
кого к Аракчееву.
Это было в начале зимы, в пору, которую Лобачев-
ский любил особенно, потому что испытывал в это
время состояние повышенной работоспособности. То же
испытывал он и весной, когда липкой зеленью покры-
вались деревья и воздух был так же приятен и легок,
как и по первому снегу.
Но в наступившую зиму он не почувствовал этого.
Алгебра осталась лежать в канцелярии, ожидая ми-
лости попечителя, личные денежные дела стали хуже,
на строительстве шли неполадки, подрядчик жульни-
чал, и жульничал, как полагал Николай Иванович, не
без ведома попечителя или, по крайней мере, при бла-
госклонном его попустительстве. Он это чувствовал по-
тому, что Груздев, тот самый подрядчик, с которым
ехал когда-то на пароходе до Нижнего и который так
весело и легко надул чувашей в Чебоксарах, становился
наглее и откровенней в наглости. Что Груздев пройдо-
ха и жулик, Лобачевский знал и видел, когда пригла-
шал его на строительство. Но кто из них не пройдоха,
не жулик и не обманщик, утешал он себя, перебирая
в уме именитых граждан Казани, начиная с Крупенни-
кова. Он знал, что все они надувают и все отмалива-
ют грехи, даруя монастырям на молебствие о здравии
и прощении всех прегрешений, вольных и невольных,
на поминовение душ усопших, и чувствуют себя пре-
восходно. Но Николай Иванович знал, что за ними на-
до следить. Он так и делал. Обнаружив, что архитектор
пошел на сделку с подрядчиком, он не побоялся до-
ставить ему неприятности и довел до того, что тому
пришлось оставить строительство. Груздев, хитро щу-
345
рясь, почтительно кланялся Николаю Ивановичу, бо-
ялся его и выполнял все требования. Он знал, что Ло-
бачевский возит к себе на квартиру материалы и там,
в сарае, испытывает на прочность.* Все это сдерживало
его. Но с приездом Магницкого он день ото дня стал
наглеть. Лобачевский сначала не связывал поведения
Груздева с приездом Магницкого, но, узнав.от десятни-
ка, что попечитель принял от Груздева в дни универ-
ситетских торжеств дорогой подарок,, насторожился.
Вскоре он обнаружил, что Груздев снова надул на из-
вести и песке. Известь была молодой, не полностью за-
гасившейся, а песок засорен изрядной примесью глины
и ила. Но в это время началось наступление попечи-
теля, и Лобачевский сдержался. Это учел и Груздев,
имевший в совете свой глаз.
— Ты что же это, мошенник, делаешь? Известь бе-
решь не ту, что мы оговаривали, и на этом кладешь
в карман?! Я тебе выверну эти карманы! — сказал Ло-
бачевский, встретив Груздева на университетском
дворе.
— Николай Иваныч, — Груздев предупредительно
выдвинул руку вперед, — не сумлевайтесь. Все-с по-
божески, и начальство весьма-с довольно. Не сумле-
вайтесь, тыщу годков простоит и хошь што — ни еди-
ной трещинки. Вот вам крест! — приподняв картуз,
подрядчик перекрестился.
— Креста твоего мне не надобно, а известь подай
хорошую, — Лобачевский строго взглянул и ушел не
прощаясь.
Груздев знал, что начальство в Казани не вечно,
а «немец — мужик бескарахтерный», как говорил он
про Фукса, и дело придется иметь опять с Лобачевским
как председателем комитета. И посему, наглея в деле,
он оставался с Лобачевским почтительным и все чаще
думал, чем бы уважить этого непокладистого ученого.
В день Парасйевы-льняницы он послал именинный по-
дарок Прасковье Александровне и сам приехал поздра-
вить ее. Прасковья Александровна приняла подарок.
Простой характер ее понравился Груздеву, и он решил,
что дорога к жесткому сердцу и горячей душе Нико-
лая Ивановича лежит через мать.
346
Когда Прасковья Александровна показала подарки
и первый среди них — салоп на беличьем меху от Груз-
дева, она заметила, что сын поморщился. Но Николай
Иванович решил не портить праздничного настроения
матери и потому промолчал.
Однако Груздеву он сказал в строительном коми-
тете и сказал сознательно при других:
— Ты что же, решил купить Лобачевского?
Груздев сделал преувеличенно-непонимающее лицо.
— Купить, говорю, решил? Через матушку?
— Помилуйте, Николай Иваныч, — Груздев при-
жал к груди растопыренные ладони, — от сердца, от
самого чистого сердца, без задних мыслей! И в помыс-
лах не держал. Помилуйте-с! — И он посмотрел на Ни-
кольского, прося поддержки его.
— Ну, то-то, — примирительно сказал Лобачев-
ский, — коли от чистого сердца.
Однако Груздев тон этот понял по-своему, как по-
нимал он тон начальства губернии, отечески журив-
шего его за хитрости на подрядах и молчаливо прини-
мавшего его приношения через жен своих. Посему
через два дня после отъезда Магницкого, перед заседа-
нием комитета, Груздев, зная, что Лобачевский на лек-
ции, приехал к нему на квартиру. Осторожно сняв
шапку в прихожей и пригладив ладонями волосы
с пробором посередине, он поясно поклонился:
— Доброго здоровьица, матушка Прасковья Але-
ксандровна!
— Здравствуй, Кирила Никитич, проходи в залу-то.
— И не беспокойтесь, матушка. Сам-от дома ли? —
спросил он оглядываясь.
— Да нету, всегда он в эту пору на лекции.
— А-а! —удивленно протянул Груздев. — А ведь
я до них-с. Услышавши, как нонче исполнилось девять
годков, как они-с пожалованы в профессоры, поздра-
вить приехал.
— Да ведь то было летом, летом нынче исполни-
лось, Кирила Никитич.
— Ну да-с, понимаю, только как летом назначены,
а с осени, с занятиев стало быть, заступили на долж-
ность. Так вот-с, я, матушка Прасковья Александров-
347
на, — Груздев стремительно засунул руку в глубокий
карман поддевки и так же быстро' вытащил сверток,
обвязанный красной шелковой ленточкой, — в Петер-
бурге заказывал, с нарочным. — Он похлопал по свер-
точку и протянул его Лобачевской. — Табакерочка, на
память, в честь, значит, такого-с дела.
— Да вы что?! — переходя на «вы», растерялась
Прасковья Александровна. — Помилуй бог, я не знаю,
да и как он... характер у него...
— Горячий, знаем, матушйа Прасковья Алексан-
дровна. Да кто из нас не бывает горяч! Жизнь, одним
словом, всяко бывает, — он ловко вложил подарок
в ладойь Лобачевской и сам зажал ее пальцы. — Не
обессудьте на безделушке. — Поспешно откланявшись,
Груздев сделал назад два шага, повернулся и вышел.
— Сенька, айда в кухмистерску, на Проломную,—
услыхала Прасковья Александровна властный и ра-
достный голос Груздева.
Лошадь фыркнула. Послышался Сенькин голос:
— Ну, балуй, лешака!
VI
Табакерка была золотой и модной.
— На заседании комитета верну ему. — Лобачев-
ский щелкнул затвором и бросил табакерку на обеден-
ный стол. Она скользнула по скатерти, и Алексей Ива-
нович чуть успел подхватить ее.
— Да ты что! — сказала мать, разливая суп. — Иль
уж больно богат?
— Он богат, — съязвил Алексей, — только гор-
достью. А штучка преславная! Нате, матушка, спрячьте.
Прасковья Александровна опустила половник
в миску и спрятала табакерку в карман, затерянный
в складках платья.
Николай Иванович глянул на мать.
— Ну-ну, на кого так смотришь?! Не забывайся!
— Да я же ничего и не говорю, — примирительно
сказал Николай Иванович. — А только...
— Без всяких только. Ешь! — Она поставила перед
ним тарелку.
— А носить все равно не буду.
348
— А кто тебя приневоливает? — спросил Але-
ксей. — Возьми да продай. Вон у вдовы Мари хорошая
библиотека продается, сам же стонешь — нет денег.
Табакерку Прасковья Александровна так и не от-
дала Николаю Ивановичу.
После обеда Лобачевский уехал к Абдулле-абзы,
как звали старика татарина, обжигавшего камень на
известь. С ним поехал и Хальфин, которого Лобачев-
ский просил помочь в разговоре: старик по-русски знал
плохо.
Напольные печи, в которых жгли известь, нахо-
дились на берегу Казанки, за адмиралтейством, от ко-
торого доносились стуки множества топоров. Рядом
с печами помещались и гасильные ямы. Хозяина из-
весткового заведения не было, и за ним послали под-
ростка-татарина. Тот, перепуганный, торопливо пере-
бирая кривыми ногами, бросился в Бишбалту
к Абдулле-абзы.
В ожидании Лобачевский и Хальфин сели на поча-
тую поленницу березовых дров и закурили трубки.
День был холодный и ясный. С Волги дул ветер, и
раскисшую после стаявшего снега землю сковало. Ра-
ботники, следившие за печами, сидели с наветренной
стороны поленницы и о чем-то шушукались. Лобачев-
ский молча оглядывал худые черные лица под широ-
кополыми шляпами, ободранные камзолы, толстые но-
ги в чулках из белого войлока, туго обкрученные лыко-
выми веревками от лаптей, и о чем-то думал.
— Скажите им, Ибрагим Исхакович, — попросил
он, — пусть поют. Чего они замолчали?
Халйфин что-то крикнул, те перекинулись взгля-
дами, и татарин, что лежал на дровах, положив под
голову бурлацкую козу, запел. Песню подхватили дру-
гие, и она, как плач, дрожа поплыла над лугами.
От печей, над которыми ветер рвал и разметывал
дым, тянуло гарью, и запах ее нагонял тоску.
— О чем они?
Хальфин^ вслушался и начал медленно, в такт
песне:
Говорят, есть царь Пугачев,
Говорят, у него суконный бешмет,
349
Ратные земли по Яику,
Говорят, исходил он и взбудоражил.
— Вон о чем вспоминают! — Николай Иванович
улыбнулся и покачал головой.
— Песня известный, — ответил Хальфин.
— А дальше?
Увидеть бы царя Пугачева...
Пройти перед ним с поклоном...
Сесть на аргамака, держа славу...
Ходить бы.. в яицком войске...
Песня вдруг оборвалась. Татары вскочили, торо-
пливо надели козы на спины и направились к куче
камня, сгруженного с баркаса на берег.
— Ай-яй! Хозяина-то боятся. Вон идет. — Хальфин
встал.
Хозяин в круглой каракулевой шапочке, в короткой
черной поддевке, в сафьяновых сапогах, засунутых в
остроносые кожаные кауши, шел быстро. Плотное крас-
ное лицо его, обрамленное полумесяцем седой бород-
ки, улыбалось.
— Исанмесез, эффенди! * — Абдулла приложил ла-
донь к груди и кивнул головой.
Лобачевский поднялся, поздоровался и выстукал
о полено трубку.
Старик оказался живым и общительным. Глаза его,
черные и смеющиеся, полуприкрытые вспухшими ве-
ками, щупающе бегали. Узнав, для чего пожаловал
эффенди, он, обращаясь к Хальфину, но глядя на
Лобачевского, приглашающе протянул ладони в сто-
рону Бишбалты. Лобачевский хотел отказаться, но
вспыхнуло любопытство: попасть в дом татарина, да
еще богатого, — событие редкое, и он согласился.
Абдулла-абзы что-то властно крикнул рабочим, по-
казал на печи и тут же направился к дому.
Бревенчатый дом Абдуллы на высоком фундаменте,
с резным балкончиком на фронтоне, обращен был в сто-
рону Волги и обнесен высоким забором. Выше уровня
глаз доски забора, искусно вырезанные, переходили
в штахетник, за которым виднелась листва сирени,
* Здравствуйте, господин (тат.).
350
тронутая морозами. Абдулла заметил, что эффенди По-
правились расписные ворота. Он хлопнул по полотни-
щу ворот и, вскинув голову, самодовольно спросил:
— Якши?
— Якши, — сказал Лобачевский.
Прикрикнув на залаявшую дворняжку, Абдулла от-
крыл калитку и пропустил гостей.
Лобачевский заметил в окне с резными наличника-
ми метнувшуюся в испуге женщину и отвел глаза,
зная, что у мусульман на женщин смотреть не поло-
жено.
Хозяин закрыл калитку и передвинул конец засова,
которым заперты были ворота.
В глубине обширного, чисто убранного двора, у рас-
пахнутой настежь конюшни стоял вороной жеребец,
которого чистил работник в белой войлочной шляпе и
таких же чулках. Завидев хозяина, конь игриво пере-
ступил лоснящимися ногами, повел ушами й заржал,
приветственно и негромко.
— А... а... а... — в ответ ему, с переливом, протянул
хозяин. Он вытащил из кармана ржаную лепешку и
протянул жеребцу. Тот сорвался с места и, раздув бар-
хатистые ноздри, взял губами лакомство. Абдулла по-
хлопал коня по атласной шее под расчесанной гривой
и что-то сказал по-татарски.
Все во дворе: и конюшня с каретником, и склады
из известкового камня, и даже колодец с крышей и во-
ротом — было добротно и ново.
У крыльца, рядом с которым зеленая железная
дверь с амбарным замком вела в нижнюю каменную
часть дома, хозяин очистил о вбитую скобку подошвы
кауш, поднялся в сени и у первой, обитой войлоком
двери снял их. Хальфин также снял свои остроносые
кожаные калоши.
В комнате, слева от входа, где гости разделись, ви-
села шуба на выдре с бобровым воротником, женские
шубы на лисьем меху, камзолы и казакины из тонкого
аглицкого сукна. Справа, у белой стены печи, на низ-
ком широком сакэ *, застланном ярким персидским
* Сакэ — низкие нары для сна и еды.
351
ковром, лежали свернутые перины с горою подущек
в пестрых наволочках.
Когда Абдулла-абзы, бесшумно ступая по мягким
коврам сафьяновыми сапожками, вышел на женскую
половину дома, Лобачевский почувствовал себя сво-
боднее.
Посмотрев в высокое зеркало, он принялся разгля-
дывать этажерку с посудой, стенные часы, затейливо
расписанные и развешанные на стенах шамаилы * и
намазлыки **. Он подивился смеси европейского и
восточного и высказал это Хальфину. Хальфин сказал,
что европейская утварь, одежда и обстановка все силь-
ней проникают в богатые татарские семьи.
Вскоре пришел Абдулла:абзы и вслед за ним по-
явились две женщины в просторных многоскладчатых
платьях, из-под которых виднелись мягкие пестрые
ичиги ***. Обе были повязаны синими сарпинковыми
платками, задние концы которых, перекинутые через
плечо и заправленные сбоку, закрывали их лица так,
что виднелись только лоб и глаза.
Одна из женщин, державшая медный начищенный
таз, остановилась рядом с сакэ, другая с таким же на-
чищенным узкогорлым кумганом **** и ярко вышитым
полотенцем встала рядом. Не поднимая глаз и лиц,
они полили мужчинам на руки и удалились на свою по-
ловину. Только у одной чуть звякнули, серебряные мо-
неты, украшавшие грудь. Сдвинув подушки в угол, Аб-
дулла пригласил гостей к сакэ и сам залез на него
с ногами, ловко скрестив их под собой. Хальфин сел ря-
дом и тоже сложил ноги калачиком. Лобачевский сму-
тился. Хозяин понял это, и Хальфин сказал, чтобы
он садился с краю, спустив ноги на пол. Те же жен-
щины и так же бесшумно разостлали перед мужчи-
нами скатерть, густо расшитую красным и черным,
поставили ярко начищенный самовар на поднос и
стремительно вышли.
* Шамаилы — изречения из корана.
** Намазлыки — коврики для моления, в данном слу-
чае использованные как украшение.
*** Ичиги — кожаная цветная обувь.
**** К у м г а н — медный кувшин для умывания.
352
Вскоре на сакэ оказался странно высокий круглый
пирог, тарелки, ложки, графин и рюмки. Одна из жен-
щин, очевидно молоденькая, срезала с румяного пирога
верхушку, напоминавшую, бант, и положила ее на та-
релку. Из пирога вместе с паром (разнесся запах гуся и
баранины. Украдкой бросив на Лобачевского любопыт-
ный взгляд, татарка налила из пирога, как из миски,
тарелку бульона с мелкой лапшой и кусками мяса и
поставила перед хозяином. Срезав дальше хрустящие
корочки пирога, она налила тарелки гостям и вышла.
Лобачевский заметил, что вместе с кусками барани-
ны ему попало крылышко гуся, а Хальфину — лапка.
Что делать дальше, Лобачевский не знал и решил де-
лать то же, что Хальфин. Хозяин сложил ладони при-
горшней, пошептал в них и, покачиваясь, раза три сде-
лал так, как если бы умывался. Николаю Ивановичу
вспомнились Булгары, моление у развалин мечети и
большие глаза удивленной Вареньки.
Вскоре все разрешилось просто. Выпили водки, на
зубах захрустели жирные корочки балиша, и горячий
бульон с лавровым листом и перцем показался необы-
чайно вкусным и терпким. И хотя Лобачевский и Халь-
фин не так давно пообедали, они хвалили балиш и уч-
пишмяк — треугольные пирожки, начиненные мясом, и
орехи в меду, и пирог с курагой, и зеленый чай, и смея-
лись, когда удалялись женщины. Абдулла-абзы добро-
душно щурил хитрые масленые глаза и усердно икал.
Хальфин в знак уважения и показа сытости делал то
же, и делал, как по заказу, после хозяина. Лобачевско-
му это не нравилось, но он знал, что это мусульман-
ский обычай, и когда нечаянно сам икнул, доставил
хозяину неизъяснимое наслаждение.
Как вскоре узналось, Абдулла-абзы, несмотря на
почтенный возраст и на то, что оженил уже всех сыно-
вей, сам взял недавно молоденькую жену и теперь был
владельцем трех женщин. Николай Иванович, любо-
пытства ради, спросил через Хальфина, как он живет
с тремя и нет ли ссоры в доме. Хальфин, подвыпивший
и от этого подобревший, рассказал с нарочитым ак-
центом:
— Зачем ссора? Какой ссора? Которым спим, та
ЗэЗ
23 Лобачевский
нарядам ходит. Которым не спим, кухня работат, дом
следит, чистота, порядок. Другой неделя пришел, —
другой спим, та нарядам ходит. Никакой нет обида.
Такой закон, строгий закон — шариат. — И добродуш-
но смеялся. Смеялся, икая, и старый хозяин, бросая
непонятные для Николая Ивановича словечки. И смо-
трел он на Лобачевского с сожалением, и взгляд его
масленых глаз говорил: «Эх, жалко гебя, эффенди,
эге-гей как жалко! Не знаешь ты, какой хороший ма-
гометанский закон — шариат. Хороший закон, только
жить умей».
Но как ни старался Николай Иванович выведать,
ради чего и приехал, какую известь купил у него под-
рядчик: трехлетней выдержки или нынешнего гашения,
так и не смог.
— Ай-яй, — сказал Абдулла, — какой эффенди!
Разве может быть у меня-то плохая известь? Церковь-
та строить берут у меня, не только что так себе, дом
какой-то. Не может быть у Абдуллы-абзы плохого то-
вара, а какой купил Груздев — так самый лучший,
хоть накажи аллах, а только хороший брал, больно
хороший!
Не сказал Абдулла-абзы, что накануне был у него
кунак, постоянный его покупатель Груздев, что выпили
они на этом же самом сакэ и договорились: известь
продана трехлетней выдержки и не может быть у Аб-
дуллы-абзы плохого товара.
VII
Хотя Лобачевскому не пришлось узнать, какую же
известь купил подрядчик, для него было ясно: на
штукатурку она не годна, в ней есть недогасившиеся
комки, которые будут медленно догашиваться в самой
штукатурке и пучить ее. Он знал, что такая известь
съедает краски, на голубой поверхности, например,
образуются пятна и розоватые вытеки. Не хотел он
пускать ее и на кладку. К тому же он был возмущен,
что Груздев пытался надуть его так же играючи, как
когда-то надул наивных чувашей и как надувает своих
сезонников.
354
— Вы за кого считаете нас? — спросил Лобачев-
ский на заседании комитета. — А?
Груздев сидел, раздвинув ноги и поместив между
ними живот. Опершись на колени, он исподлобья,
спокойно-насмешливо поглядывал на Лобачевского
и Никольского.
— А за кого мне считать?! Господа вы ученые-с,
слов нету, а однакоже в строительном деле... того-с, уж
не обессудьте. — Груздев насмешливо поклонился,
развел ладони и снова положил на колени. — Я вам
и прежде сказывал: не сумлевайтесь, все будет по че-
сти — по совести, кирпич звенит, как фарфор, песок —
чище некуда, известь — сметаны этакой не найти.
— Сметаны? — вскипел Лобачевский.
— А что же?
Лобачевский выхватил из стола бумажный сверток
и, на ходу развертывая его, подлетел к подрядчику.
Груздев встал.
— А это что? — пригоршня известковых комков
оказалась под носом у подрядчика.
Груздев, видя, что Лобачевский бледен и подборо-
док его* дрожит, невольно попятился.
— Николай Иваныч, полегше. Со мной губернатор
эдак-то не того-с, не только...
— Губернатор? Ну так и строй ему из этой дряни...
— Слушай-ка, государик мой, — вмешался Николь-
ский, видя, что Лобачевский и Груздев накалены, —
сказано тебе — не подходит, стало быть, не подходит,
отказ наш уважь, замени другой, а эту куда-нибудь на
сарай, на сарай используй.
— Ага! — Груздев сощурил глаза. — Отказ? С пе-
реднего крыльца отказ, а с заднего милости просим? —
Он в упор взглянул на Николая Ивановича. — Ошиб-
ся, стало быть, Груздев. Мало? Так-с! Спасибочко,
Николай Иваныч.
Глаза Лобачевского вспыхнули, напряглись чекан-
ные ноздри. Вспомнилась мать, табакерка, кровь хлы-
нула к голове, он размахнулся, и в Груздева полетели
комки известки, оставив следы на тонком сукне его
поддевки.
— Вон!
23'
355
Груздев вытер бороду и отплюнулся.
— Ладно-с! — Он торопливо вышел, забыв о сте-
пенности.
Лобачевский стоял со сжатыми кулаками и тяжело
цышал.
Никольский, растерянный и взволнованный^ лепе-
тал: _
— Государик мой, Николай Иваныч, государик
мой, да что вы этак-то, господи Иисусе Христе, загу-
бите вы себя, загубите!..
VIII
В день происшествия с Груздевым Лобачевский
работать не мог. За вспышку гнева было стыдно перед
собой и товарищами, но гордость не позволяла съез-
дить к подрядчику, объясниться и извиниться. Кроме
того, он чувствовал, что при его теперешнем состоянии
может случиться новая вспышка горячности, и поэтому
решил ограничиться отсылкой к Груздеву табакерки.
— И не дам, и не думай, — сказала Прасковья
Александровна, когда он попросил у нее табакерку.
— Матушка, не выводите хоть вы меня из тер-
пения!
— Вон что!—Прасковья Александровна сложила
мощные руки под грудью. — Иди одумайся, да приди
за тон извиниться. Ишь ты, козыри-то свои раскрыл,
испугать вздумал! — Она стукнула по столу и наме-
ренно-неторопливо пошла к себе.
— Матушка!
— Ну? — не оборачиваясь, но остановившись, спро-
сила Прасковья Александровна.
— Сядьте, послушайте.
— Сказывай, я и этак выслушаю.
Когда Николай Иванович объяснил, что стряслось
между ним и Груздевым в комитете, она, покачав голо-
вой, улыбнулась.
— Отец был Фрол, а дети Миронычи. И в кого
только вы у меня уродились?! —Затем прошла к себе
в спальню и тут же вышла. — На!.. Вон он, значит, ка-
кой! Борода-то Минина, да совесть глиняна. Сам не
езди, пошли со служителем.
356
После этого случая Лобачевский дал себе слово
сдерживаться. Но через несколько дней случилось но-
вое дело. В кабинет Лобачевского прибежал десятник
Не успев отдышаться, он объявил: на новой лестнице,
что ведет из вестибюля в актовый зал, двое рабочих
ободрали листовую бронзу, которой отделаны были
перила. Бросив книгу на разложенные листы, Лобачев-
ский пошел в университет.
Оба парня, в лаптях, домотканных штанах и руба
хах, переругиваясь, стояли на лестнице под охраной
университетских служителей. Завидев Лобачевского и
десятника, они утихли и опустили глаза.
Один из служителей подал Николаю Ивановичу
отобранный лист искореженной бронзы. Лобачевский
взял его, осмотрел и взглянул на изуродованные пери-
ла, об отделке которых не раз советовался и спорил.
Брови его сошлись. Он снова почувствовал приступ
гнева и, боясь его, молча смотрел то на перила, то
на виновных.
— Вот, сказывай их высокоблагородию, пошто
отодрал? — сказал служитель высокому парню.
Парень молчал.
— Для чего это сделали? — спросил Лобачевский
сдерживаясь.
— Виноваты, барин, — ответил меньшой.
— Сам знаю, что виноваты! Спрашиваю: для
чего? — Николай Иванович щелкнул по бронзе паль-
цами. — Ну, что же молчите, молодчики?
— Бес попутал, барин.
— Ты мне брось про беса! Я сказкам не верю.
— Чего же, — опять вмешался служитель. — Ви-
нись перед их высокоблагородием.
— На поделки, — ответил меньшой. — Сенька по-
путал, он надоумил.
— Врешь, Федька, — не утерпел высокий. —
Пошто врешь?
— Так, — Лобачевский обернулся к десятнику. —
Лист выправьте и пришейте. А где другие листы? Раз,
два... шесть листов.
— Поди, у них же, Николай Иванович, — сказал
десятник.
357
— Нету у нас, один только взяли, право нету. —
Семен побледнел.
— Как так нет? Вы знаете, что их нигде не добыть
в Казани? — Лобачевский в упор взглянул на десят-
ника. — С вас спрошу!
— Ты, парень, лучше отдай! — подступил десятник
к высокому парню. — Не то я долго калякать не ста-
ну. — Он сжал кулаки. — Сказывай, куда упрятал?
— Никуда не прятал. Нету их у меня. Этот так
верно — мы содрали, а о тех и знать не знаю. Може,
другие...
— Ах,’другие!—Десятник размахнулся и крякнул.
Удар пришелся под ложечку, и парень скрючился.
Лицо его побледнело. Выпрямившись, он схватил де-
сятника за руки.
— Ты этак!
— Семеныч! Прекратите! — Лобачевский круто по-
вернулся и спустился по лестнице. — Вот что, — сказал
он снизу: — посадите-ка их в карцер на сутки, оду-
маются и скажут.
Через сутки Лобачевскому доложили, что рабочие
препираются.
— Ну, делайте что хотите, а листы мне найти, спра-
шиваю не с них, а с вас.
Служители постарались, и в тот же день парни
были высечены в карцере. Под розгой сознались: листы
были спрятаны ими под лестницей.
Слух об экзекуции сейчас же разнесся по универ-
ситету, и Николай Иванович понял, что виноват
в ней он.
^Любомиров, новый университетский директор, ухо
и глаз Магницкого, в душе понимал Лобачевского
и оправдывал его. Однако он понимал и другое: случай
этот может вызвать неприятные осложнения с казан-
ским исправником. К тому же ему не понравилось, что
Лобачевский превысил свои полномочия, нравственно-
полицейские функции принадлежат только ему, дирек-
тору. Посему он немедленно вызвал к себе Николая
Ивановича.
— Слышано мною, господин Лобачевский, — ска-
зал он, — об учиненной экзекуции крепостных госпо-
358
дина исправника. Как же так, ась? Или в университе-
те моем нет иной власти?
Лобачевский, переживавший чувство стыда и
раскаяния, как всегда с ним бывало после несдержан-
ности, попросил извинения.
— Похвально, весьма похвально, что вы смирили
свою гордыню... Ась? Однакоже должен я буду уведо-
мить об оном его превосходительство и просить его
оставить сие без последствий. Как вы смотрите, ась?
— Воля ваша, господин директор, — сказал Лоба-
чевский, — однако прощу написать, что я в поступке
моем весьма и весьма раскаиваюсь и оцениваю его
как следствие крайнего нервического моего состояния.
Эта беседа, как ни странно то было для самого
Любомирова, произвела на него отрадное впечатление.
Гордый, себялюбивый профессор раскаялся. Не знаме-
ние ли это того, что дух господень вошел в испорчен-
ную натуру профессора? Не случился ли тот божествен-
ный перелом в душе его, о котором^ говаривал с ним
Магницкий? Не смирила ли кротость царя Давида бе-
совскую гордость его? И Любомиров решил, присматри-
ваясь и прислушиваясь, смолчать и, как милость, поднес
это Николаю Ивановичу. И Николай Иванович почув-
ствовал это.
— Я уже имел честь сказать вам, Трифон Егоро-
вич, — воля ваша, однако просил сообщить, что в по-
ступке моем чистосердечно раскаиваюсь. И ежели вы
сообщите об оном господину попечителю — сетовать
не стану.
И хотя ответ Лобачевского в какой-то мере заста-
вил Любомирова насторожиться, однако он посчитал,
что перелом совершился. И посему, когда Лобачев-
ский вошел с прошением вновь отдать ему руководство
университетской библиотекой, Любомиров, не колеб-
лясь, дал согласие. Он считал, что работа в библиотеке
уведет профессора Лобачевского от проявления внеш-
ней деятельности? Лобачевский считал, что это даст
ему приработок взамен потерянного и позволит уеди-
ниться, уйти в жизнь внутреннюю, духовную.
Совет, по представлению Любомирова, утвердил
библиотекарем профессора Лобачевского.
359
IX
После отъезда Магницкого Любомиров послал вдо-
гонку ему донесение и, кроме того, завел на профес-
сора Лобачевского «дело». Магницкий успел написать
одно письмо, в котором распек Лобачевского за гор-
дыню его. Но вслед за письмом пожаловал в Казань
и сам с фельдъегерским «телохранителем», затем слу-
чилась ревизия, и «дело» заглохло. Николай Иванович
сказал Симонову, что ежели бы не ревизия, то Магниц-
кий доел бы его: предлог для этого очень выгоден и
был бы окрашен христианским человеколюбием. Бесе-
довал с Лобачевским и генерал Желтухин, но для него,
ревизора, это был только повод к знакомству.
— Знаю, что ты горяч, — сказал генерал, — да
честен, слыхал. А у нас это дело редкое; почитай, кро-
ме государя императора, редко встретишь честного
человека. Тем твоя вина и прощается. А расскажи-ка,
батенька, как вы тут учите, да чему, да кого готовите:
монахов, либо чиновников, либо ученых. То более всего
интересует его величество.
Генерал-лейтенант в мундире, при эполетах сидел
в директорском кресле: Сюда его адъютант вызывал
одного за другим профессоров и адъюнктов целый
месяц. Желтухин знал государя по прежней своей
службе и понимал, что если тот возымел интерес
к Магницкому, то это уж неспроста, тут дело будет.
Желтухин и бывший великий князь не принадлежали
к искренне верующим, а относились к религии так, как
относятся к чему-нибудь, без коего жить неприлично,
не подобает.
— Вот так и сказывай, без утайки. — Генерал за-
дымил сигарой.
— Ваше превосходительство, по тону и но вопросу
я понял, что вам уже все известно. Да, к сожалению,
так, — сказал Лобачевский, — инструкциями господи-
на попечителя университет наш приравнен к самым
строгим монастырским обителям, главным учебным
пособием признается библия, единственное внушение,
студентам делаемое, — уважение к церкви. Все сие,
взятое вместе, и правила поведения, и внутренний
360
распорядок, и система преподавания, вызывает у уча-
щихся и учащих лицемерие под личиною благочестия,
ханжество и многие пороки, его* сопутствующие. Все
это уродует пылкий ум юноши, развращает душу его,
делает из него юродивого во Христе.
— Смело, хвалю за смелость, — сказал генерал. —
Потому, поди, и не жалует тебя попечитель. Ну так
знай: на этом его карьера и кончится, а государь наш
жалует смелых, смелых жалует, но не дерзких. Уж я-то
знаю его величество, слава богу, сколько годов.
Из первой беседы с Желтухиным Лобачевский
узнал, что ему все известно: и о суммах, которые тра-
тил Магницкий по своему усмотрению сам в Петербур-
ге при закупке материалов, инструментов и книг,
и о том, какие учебники написали и кто, и что пишет
сейчас Лобачевский.
— Ваше превосходительство, я очень доволен, что
все это вам известно, — сказал Лобачевский отклани-
ваясь.
— А горячиться не надобно, воздержись, — Желту-
хин встал и подал руку. — Слыхал я, повздорил ты
с профессором Сергеевым из-за приемки книг библио-
течных и бросил ключи на совете. Ну, беспорядок, сам
понимаю, что беспорядок. А коли взялся — наладь,
а ключи-то возьми обратно, возьми, там разберемся,
кто повинен.
Николай Иванович вышел от ревизора в припод-
нятом настроении. Не знал он, что за полчаса до
этого разговора Желтухин беседовал с Пальминым и
Сергеевым и сочувственно покачивал головой, ко-
гда те сетовали на гордыню профессора Лобачев-
ского.
«Ай-яй-яй, — удивлялся Желтухин, — гордец, гор-
дец, ничего не скажешь, умен и честен, то тоже знаю,
а что гордец, того не ведал».
Девятого февраля, через месяц после начала реви-
зии, Магницкий крупно повздорил с Желтухиным и на-
писал на него донос в Петербург. Желтухин, разгоря-
чившись, счел ревизию завершенной и срочно направил
гонца в столицу со своим заключением в дополнение
к ранее посланным,
361
X
День одиннадцатого февраля 1826 года выдался
пасмурный. Николай Иванович, проснувшись, первым
делом взглянул в окно. Еще накануне небо плотно
заволокло тяжелыми серыми облаками, лениво пошел
снежок, потом подуло, стало крутить, завихривать
с крыш, и Казань потонула вснежном буране.
Никогда до этого Лобачевский не чувствовал себя
таким взволнованным, как в это хмурое утро. Кончал
он работы и прежде, йаписал две книги по геометрии,
учебник алгебры, статьи и испытывал только радость
преодоления. Такую радость, наверное, ощущает и па-
харь, когда он смотрит на вспаханную и засеянную
полосу, и строитель, когда он любуется законченным
зданием, и жницы, когда, разогнув уставшие спины,
из-под ладони смотрят на поле с золотыми копнами.
Это радость преодоления, любования сделанным, за
которым следует отдых, отдых без скуки, потому что
заслужен и надобен. Но Николай Иванович ощущал не
только радость преодоления, и преодоления необычно-
го, потому что то, что он сделал, необычайно и ново,
что не могли решить до него. То новое, которое он
доложит сегодня ученым мужам, так расходится
с общепринятым, простым и привычным, с тем, что
двадцать два века почиталась незыблемым, проверен-
ным практикой, что оно, естественно, должно вызвать
недоумение. Больше того: он чувствовал — его тво-
рение может вызвать снисходительную улыбку, с кото-
рой относятся к умному, доброму чудаку, либо гнев и
насмешки^ либо, как все-таки надеялся он, восхищение.
Он надеялся, что созданное им не только необычайно
и ново, но и является началом новой эпохи в области
1еометрии. И он сказал об этом Ивану Михайловичу.
— Ты знаешь мое мнение о заслугах. Каждый дол-
жен оставить в жизни свой след, украсить делами свои-
ми ту землю, на которой родился. То, что я сделал
и что до этого было известно тебе в отрывках, сейчас
приведено в систему, положено начало новой науке
о пространстве и связи геометрии с физикой. И это
главное для меня. Не щурься, не усмехайся. Главное
362
содержание моей жизни — в науке. Суди, как важно
для меня опубликование этой работы.
— Сочувствую, — ответил Симонов, — но я далек
от отвлеченных, абстрактных математических понятий.
— В математике не существует ни одной ветви
абсолютно абстрактной, которая рано или поздно не
найдет реального применения, — строго сказал Лоба-
чевский.
— Этим я не хочу сказать, что работу твою не на-
добно опубликовывать, выводы сделаны мастерски, но
они находятся в разительном противоречии с интуи-
цией, созерцанием, с тем, что видит глаз.
— Значит, возможно познание только путем созер-
цания?
— Ньютон имел отвращение к теоретическому
мышлению, а основывался только на опыте. Вспомни,
Коля, его знаменитое: «Физика, берегись метафизики!»
А сколько он сделал? Дай бог каждому.
— Гм, казуистика!
— У тебя всегда казуистика, когда ты не знаешь,
что ответить.
— Вот поэтому мы и блуждаем, чорт возьми, по
окольным путям познания, по задворкам. При всем
моем уважении к Исааку'Ньютону, не могу не сказать,
что он повинен в этом больше других. Иду же в этом,
да будет тебе известно, не от Ньютона, — от Ломоно-
сова. Вспомни, Иван, что он говорил: «Те, кто, соби-
раясь извлечь из опыта истины, не берут с собой ни-
чего, кроме собственных чувств,' по большей части
должны остаться ни с чем: ибо они или не замечают
лучшего и необходимейшего, или не умеют воспользо-
ваться тем, что видят или постигают при помощи
остальных чувств». — Николай Иванович похлопал Си-
монова по плечу. — Вот оно, дорогуша моя! Я не
исключаю познания посредством понятий, но это
должно быть проверено опытом. Понял?
— Понял, — улыбнулся Иван Михайлович. — Ты
знаешь мое отношение к Ломоносову с юности.
— Тогда почему же ты выставляешь как довод то,
что находится в противоречии с тем, что видит глаз,
точнее, к чему он привык?
363
— Потому, что иное понять не могу, — сердито
ответил Симонов. — Первая ступень познания — ощу-
щение.
— Однакоже скорость движения света ты ощущать
не можешь? А понимать ее можешь? А ряд положений
механики? — допытывался Николай Иванович.
— Могу.
— Так почему же ты, Шайтан Михайлович, не мо-
жешь понять мою геометрическую систему?
— Потому, что не понимаю. Хочу, но не по-ни-ма-ю.
И не только я, и другие: Брашман, Купфер. Все соглас-
ны, что возражать невозможно, выводы сделаны ма-
стерски, доказательства безупречны, но выводы эти
абсурдны, не вяжутся с тем, что мы видим, а вслед за
оным и понимаем. О! — Симонов поднял палец. — Тоже
по Ломоносову?!
Расстались сухо.
Стоя перед окном и глядя на бушующую метель,
Николай Иванович еще раз мысленно повторил все
возражения Симонова и свои ответы. Он знал, что это
может еще повториться. Поежившись, скинул халат и
принялся за гимнастику. Потом, как и обычно, прошел
на кухню, умылся водой со снегом до пояса и облачил-
ся во фрак.
XI
Одиннадцатого февраля заседание факультета вел
Симонов. Столы, приставленные с двух сторон к боль-
шому столу председателя, образовывали букву П. За
окнами еще не стемнело, но все свечи были зажжены.
От этого и от двух натопленных изразцовых печей
в комнате было жарко и душно. Николай Иванович,
бледный и строгий, сидел рядом с Симоновым и тонки-
ми длинными пальцами перебирал листы, исписанные
бисерно-мелким почерком.
Когда пришел запоздавший Брашман, Симонов
вспушил бачки и встал.
— Господа! В отделение поступил мему ар нашего
уважаемого коллеги Николая Ивановича с препрово-
дительной, которую и позвольте зачесть. — Симонов
взял листок и приблизил к подсвечнику.
364
— В отделение физико-математических наук. —
Иван Михайлович, считая необходимым сделать паузу,
кашлянул. — Препровождаю сочинение мое под на-
званием «Exposition succincte des principes de la geo-
metric avec une demonstration rigoureuse du
theoreme des paralleles». Желаю знать мнение о сем
ученых, моих сотоварищей, и если оно будет выгодно,
ю прошу покорнейше представленное мною сочинение
принять в составление ученых записок физико-матема-
тического отделения, в каком намерении я и предпочел
писать'на французском языке, так как предполагалось
записки издавать на сем языке, сделавшемся ныне
общим между учеными... Профессор Лобачевский... Ка-
зань, 1826 года, февраля шестого... Получено, доба-
вил Симонов, — седьмого.
Итак, предоставим слово самому Николаю Ивано-
вичу.
Лобачевский встал.
— Сочинение, которое представил я на ваш суд,
мои уважаемые товарищи, называется «Сжатое изло-
жение начал геометрии со строгим доказательством
теоремы о параллельных линиях». Перед тем как на-
чать изложение существа сочинения, хочу предпослать
ему несколько слов.
Десять лет назад я, как и многие математики раз-
ных стран и времён, пытался найти доказательство
пятого постулата Эвклида, гласящего, что через точку,
лежащую вне прямой на одной с ней плоскости, мож-
но провести одну и только одну параллельную линию.
Вскоре, однако, я обнаружил, что делал те же ошибки,
коими грешат все известные до сих пор доказательства,
явно или неявно допускающие положения, равнознача-
щие доказываемому постулату. И я пришел к выводу:
сей постулат Эвклида недоказуем. Занимаясь далее,
нашел я в геометрии несовершенства, которые считаю
причиной того, что эта наука, поскольку она не пере-
ходит в анализ, до настоящего времени не вышла ни
на один шаг за пределы того состояния, в каком она
к нам перешла от Эвклида. К таким несовершенствам
я отношу неясность в первых понятиях о геометриче-
ских величинах, способы, которыми мы себе пред-
365
ставляем измерение этих величин, и, наконец, важный
пробел в теории параллельных линий, к восполнению
которого все усилия математиков до настоящего вре-
мени были тщетными.
Хотя Николай Иванович и начал речь спокойно, но
не соразмерил дыхания и потерял управление им. Он
остановился, передохнул и взглянул на Симонова. Тот
в задумчивости чертил карандашом треугольники. По-
чувствовав взгляд Лобачевского, он спокойно перевер-
нул листок.
Чуть улыбнувшись, Лобачевский сказал:
— Однако я, господа, и три года назад в геометрии,
не одобренной академиком Фуссом, писал, что строгого
доказательства пятого постулата Эвклида не могли
сыскать. И именно это вынудило меня тогда построить
учебник по-своему. В пяти первых главах отделил
я материал, не зависящий от пятого постулата, то-есть
то, что можно именовать геометрией абсолютной.
Затем положил я межу и перешел ко второй части кни-
ги. К этому разделению геометрии, раздвоению, рас-
щеплению, если хотите, привело меня также то, что
измерение отрезков и градусное измерение углов не
зависят от пятого постулата, а измерение, площадей
зависит. Этого не понял академик Фусс, коему книга
моя попала на отзыв.
Сидевшие строго взглянули на Николая Ивановича.
Никольский же отвалился к спинке стула и выдохнул
так, что едва не задул свечи.
— Да, академик Фусс не понял, написал раздра-
женную рецензию и обвинил меня в якобинстве за
то, что я ввел метрическую систему и деление окруж-
ности на четыреста градусов. Не скрою, я почел себя
оскорбленным и, обиженный, не стал переделывать
рукописи. Но, господа, не только это удержало меня
от борьбы за издание книги, когда потребовал я воз-
вращения рукописи. Уже тогда я понял: дорога, кото-
рую выбрал, верна.
Никольский кашлянул и покачал головою. Лоба-
чевский заметил это.
— Может быть, мои ученые сотоварищи усмотрят
в этом нескромность, излишнюю уверенность, самона-
366
деянностью именуемую? Заранее отвергаю. Цепь до-
казательств, которые здесь докладывать не могу по
причине времени, но с которыми уважаемые коллеги
могут ознакомиться по мемуару, приводит меня к та-
кому заключению.
Путь, по которому я пошел, начался с того, что
я принял предложение, противоположное пятому
постулату: через точку, — продолжал он, подчеркивая
каждое слово ударом пальцев по столу, — лежащую
на плоскости вне прямой, проходит больше одной па-
раллельной. Я полагал, что выводы из такого нелепого
на первый взгляд допущения приведут к абсурду. Но
из поданного в отделение мемуара, — Николай Ивано-
вич указал на рукопись, лежащую перед Симоно-
вым, — вы можете убедиться, что это не так, — он ле-
гонько стукнул костяшками пальцев по столу. —
Наоборот! Выводы, последовательно складываясь, при-
вели к законченному стройному целому, в котором
я не нашел никаких противоречий.
Сознаю, господа, что как бы ни казалась матема-
тикам, коим это доступно, строго доказанной моя гео-
метрическая система, она у них вызовет недоумение:
так разительно ломает она привычные истины, кажу-
щиеся многим извечными, свойственными нашему
разумению.
Моя геометрия по-новому освещает узловые филосо-
фические вопросы, наносит удар по трансценденталь-
ной системе, создателем которой был Кант и которая
много еще имеет последователей, хотя и с разного рода
оттенками.
Никольский, не мигая, смотрел на докладчика,
в глазах его отражался ужас. Он думал о том, что
здесь, всего через несколько стен, уединился Магниц-
кий, и хотя ревизия кончена не в пользу его, но он же
еще попечитель!
— Но могут сказать, — продолжал Лобачевский, —
что все тринадцать Эвклидовых книг поражают безу-
пречностью умозаключений. Да, правильно! Поража-
ют! Но... только до тех пор, пока серьезно не вдуматься
в это. А если вдуматься, становится ясно: система
Эвклида — смесь логики и интуиции. Эта кажущаяся
367
логическая безупречность, господа профессоры и адъ-
юнкты, и привела к тому, что двадцать два века
система Эвклида безраздельно и непререкаемо господ-
ствовала, повторяю — господствовала, в науке, стала
символом веры и безупречности. А безупречность эта
не вызывала недоверия потому, что была основана, —
Лобачевский приблизил пальцы к глазам, — основана
на наглядности. Еще раз: результаты моей системы не
приводят к логическому противоречию с установленны-
ми ранее предложениями, но они находятся в разитель-
ном противоречии с тем, что доступно нашему глазу.
Отсюда трудность их понимания, а для некоторых и
даже кажущаяся нелепость, вздорность.
Господа, я сделал это вступление для топо, чтобы
ю, что я сейчас доложу как выводы, не казалось вам
таким удивительным.
В заключение должен сказать: в философическом
основании моей геометрии я не первый. Я сошлюсь при
этом на Александра Николаевича Радищева, на быв-
шего профессора математики и ректора Харьковского
университета Тимофея Федоровича Осиповского. Они
одни из тех первых русских, кои нанесли удар трансцен-
дентальной философической школе, Канту, Шеллингу,
Фихте. Я имею в виду сочинения Осиповского «О про-
странстве и времени», «О динамической системе Кан-
та», философические работы Радищева, к которым идет
прямая нить от Михайлы Васильевича Ломоносова,
утвердившего закон сохранения вещества и движения,
их неразрывность и высказавшего утверждение о том,
что никакое движение в природе не может произойти
без материи. Радищев и Осиповский, основываясь на
том, что в природе существуют только тела и их дви-
жения, правильно поняли, что такое пространство.
Вот что писал Осиповский в 1807 году, — Лобачев-
ский взял книгу и раскрыл ее на закладке: — Простран-
ство и время, говорил он, «суть условия бытия вещей,
в самой природе и в них самих, а не в нашем только
образе чувствования существующие».
Это можно было бы расширить новыми выдержка-
ми, но сейчас в этом нет надобности. А вот, господа,
что писал Радищев:
368
«Все, что существует, не может иначе иметь бытие,
как находяся где-либо, ибо пространство есть понятие
отвлеченное, но в самом деле существующее, не яко
вещество, но как отбытие оного».
Лобачевский бросил книгу на стол.
— Я сказал об этом потому, что сейчас это особен-
но важно, ибо, как выразился профессор Осиповский,
с недавнего времени в Германии опять начали умство-
вать о природе априори, и опять начали появляться
системы, одна страннее другой.
Не могу не упомянуть и казанца нашего, профес-
сора Лубкина, который критиковал систему Канта
в «Северном вестнике» назад двадцать лет, хотя, как
он говорил, она столько прославилась, или столько на-
делала шуму, что почти опасно явно обнаруживать
о ней свое мнение.
Немалый труд, затраченный на решение этих вопро-
сов, привел меня к выводу: все математические начала,
которые думают произвести из самого разума, незави-
симо от вещей мира, останутся бесполезными для мате-
матики, а часто даже и не оправдаются ею.
Господа, чтобы не было разнотолков, спросим: что
же предположить первым и тем начать решение глав-
ной философической задачи? Если за начало принять
разумение, субъектум, и из него объяснять природу,
этот способ решения задачи будет философией транс-
цендентальной; если же, наоборот, за начало принять
природу, объектум, и из него объяснять разумение, этот
способ будет именоваться философией натуральной
Между ними нет мира, а всегда — борьба!
К натуральной школе принадлежал великий наш
соотечественник Михайло Васильевич Ломоносов, отец
нашей русской науки. Он отверг пустое ньютоново про-
странство и невещественное мгновенное дальнодей-
ствие. Контакт, соприкосновение тел — вот исходное
для Михайла Васильевича. От него мы идем. Природа,
внешний независимый мир — источник познания. Чего
не видишь, о том и не бредишь. Итак,
В чем Север признавал священны божества,
То были действия и свойства вещества.
24 Лобачевский
369
— Кхэ, •— Никольский открыл глаза, — Иван Л^и-
хайлович, извините, государь мой, утомились малость,
отдохновение надобно.
— Хорошо, господа, объявляется перерыв. Через
десять минут продолжим.
Лобачевский сел. Он вытер лоб душистым платком
и вынул дорожную трубочку. Симонов предложил си-
гару, но он отказался.
Выйдя вместе с Симоновым в коридор, Лобачевский
услышал голос Никольского из соседней комнаты:
— Хитрости у Николая Иваныча превеликие, опе-
рации претрудные, уму непостижимые.
XII
Лобачевский отпил глоток холодного чая, поставил
стакан на блюдце, посмотрел на играющие в нем
огоньки от свечей и встал. Покашливание и шелест
бумаг прекратились.
— Слыхал в перерыве, уважаемые коллеги, сужде-
ние, относящееся к моей работе: чист-де счет аптекар-
ский — темны ночи осенние. Памятуя, что ничего нет
для смертных недосягаемого, хочу дополнить о тех
основаниях, из коих я исходил при создании новых
начал геометрии, и верю: буду понят. Итак, первыми
данными, без сомнения, будут всегда те понятия, кото-
рые мы приобретаем в природе посредством чувств.
Какие же понятия легче и прежде всего создаются че-
ловеком во взаимоотношении его с природой? Понятия
величины, протяжения и закономерной связи их. Мы
познаем легко, что все в природе подлежит измерению,
все может быть сосчитано. Не таковы положения меха-
ники. Гораздо труднее создать понятие массы, силы,
количества движения. Человек с помощью одних еже-
дневных своих опытов не мог бы прийти к ним.
— Говорит же Николай Иваныч, — шепнул Ни-
кольский Брашману, — премудро.
— И надо сказать, интересно, самостоятельно, —
ответил Брашман.
Купфер, сидевший рядом, недоверчиво покачал го-
ловой.
370
— Система Эвклида, — продолжал Лобачевский,—
не удовлетворяет нас ни с точки зрения логической
строгости, ни с точки зрения познавательной, то-есть
отношения ее к действительности, ни с точки зрения
происхождения понятий. Но в природе существуют
тела, а движения тел — источник геометрических пред-
ставлений. Пространство — одна из форм существова-
ния тел, а именно — форма геометрическая.
Нет, господа, пустого, оторванного от тел простран-
ства. Об этом еще говорил Михайло Васильевич Ломо-
носов. За первичное берем мы тела и отвлекаемся от
всех их свойств, кроме пространственной формы, все-
общей для тел природы. — Лобачевский отпил из ста-
кана и вытер губы платком. Он видел удивленные
взгляды ученых и понимал, что то, о чем говорит, ново
и необычно. И он решил доложить о поверхности,
линии, точке, о том, как он их понимает и каковы они
есть на самом деле. И он доложил об этом.
Он видел, что Брашман что-то торопливо писал.
Симонов рисовал геометрические фигурки и какие-то
иероглифы, понятные только ему. Иногда из них скла-
дывались фигурки, напоминавшие созвездия Ориона
и Андромеды. Видя это, Лобачевский испытывал
неприятное чувство, но продолжал говорить. Докла-
дывал он по памяти, без бумаг, так как чувствовал,
зная себя, что стоит ему оторваться от плавно текущих
мыслей, взглянуть в мелко исписанные листы, как
плавность мысли прервется.
Однако, когда настало время выкладок, самих ре-
зультатов, столь необычных и поразительных, он вновь
увидел удивленные лица.
А говорил он вещи, которые на самом деле странно
слышать было из уст ученого, да еще такого чтимого.
Он утверждал, что линия, параллельная данной пря-
мой, составляет с перпендикулом не прямой угол,
а острый, причем этот угол тем меньше, чем больше
сам перпендикул. И только параллельная, проходящая
бесконечно-близко к данной прямой, составляет с пер-
пендикулом прямой угол, как у Эвклида.
— Боже мой — сердцеведец! — вырвалось у Ни-
кольского.
24*	зп
Но дальше Лобачевский сказал о вещах еще уди-
вительней. Он заявил, что сумма углов треугольника
равна не двум прямым, а меньше их, и при увеличе-
нии сторон треугольника эта сумма хотя и нечувстви-
тельно, но делается все меньше. И только в треуголь-
нике весьма малом сумма углов равна двум прямым,
как у Эвклида. Он утверждал совсем необычное:
величина сторон треугольника и его углов находится
в неразрывной связи и сумма углов всякого выпуклого
четырехугольника не составляет четыре прямых угла,
а меньше, и, в частности, не существует прямоуголь-
ников.
— Да что ж это такое, Николай Иваныч?! — взмо-
лился Никольский. — Государи мои, что такое? —
обратился он к окружающим. — Я отказываюсь по-
нять.
— Григорий Борисович, — сказал Симонов, едва
скрывая улыбку, — терпение! Нам нужно дослушать
Николая Ивановича до конца.
А Лобачевский продолжал удивлять. Он утверждал,
что не существует подобия треугольников, что не вокруг
всякого треугольника можно описать окружность.
Поняв, что без выкладок это будет звучать как
шутка, Лобачевский взял мелок и отошел к блестящей
черной доске. Он приступил к доказательствам.
хш
К концу заседания создалась возбужденная обста-
новка. Лобачевский был красен и много курил. Его
возбуждение было творческим. Брашман был возбуж-
ден потому, что не мог принять того, что слышал. Про-
фессор Купфер и профессор Никольский вовсе не- поня-
ли Лобачевского. Им виделись лишь одни нелепости.
Симонов и другие считали себя в математике ограни-
ченно знающими и ждали, что скажут другие. Но
сказать никто ничего не мог, как не может сказать
человек, которого сильно огрели по голове. Так и
вышло на первых порах. Все молчали. Но стоило толь-
ко выступить Купферу, как сразу заговорили все.
Перебивая друг друга, профессора и адъюнкты заки-
372
дывали Николая Ивановича вопросами, а он в испач-
канном мелом фраке стоял у доски и парировал эти
удары.
— Где же вы думаете, дорогой коллега, будет
иметь применение ваша геометрия? — кричал Купфер.
— При недостатке наблюдений должно предпола-
гать умственно: либо за пределами видимого мира,
либо в тесной сфере молекулярных притяжений.
— Как это так, разуму и наглядности вопреки,
устанавливаете вы зависимость сторон треугольника
от его углов?
— Если верно, — Лобачевский вздернул плечи, —
что силы зависят от расстояния, то почему не могут
линии находиться в зависимости с углами? По край-
ней мере, разнородность одинакова в обоих случаях.
— Не аргумент, Николай Иваныч, там, в механике,
эта зависимость установлена.
— У меня она установлена также. Я жду опровер-
жения моих доказательств.
— Там она проверена опытом. А у вас?
— Я ищу те области природных явлений, где есть
отношения, соответствующие моей геометрии.
— За пределами видимого мира?
— Подтверждаю. Измерения космических треуголь-
ников и вычисления показали, что в пределах точности
наблюдений отклонений от Эвклидовой геометрии
нет, — спокойно сказал Лобачевский.
— Так для чего же создавать эту новую, странную,
извините меня, геометрию? — не унимался Купфер.
— Как бы то ни было, господа, но новая геомет-
рическая система, основание которой здесь положе-
но, — Лобачевский пристукнул концами пальцев по
рукописи, — оставаясь пока без употребления для
измерений, открывает новое, обширное поле для взаим-
ных применений геометрии и аналитики. Кроме того,
математическое познание мира, считаю я, может раз-
виваться и в таких направлениях, в которых мы еще
не можем пока, подчеркиваю — пока, иметь наблюде-
ний. Кто, скажите мне, опровергнет мое утверждение,
что некоторые силы в природе следуют одной, а дру-
гие — другой геометрии?
373
— Однакоже, Николай Иваныч, и никто не дока-
жет!
— А мои доказательства?
— Весьма премудры.
— Тем лучше для доказательств.
— Так какую же геометрию считаете вы, Николай
Иванович, истинной? Вашу или Эвклидову?
— Эвклидова геометрия есть частный случай моей
геометрии. И если бы в моей геометрии обнаружились
противоречия, они, естественно, должны бы были обна-
ружиться и в геометрии Эвклида. Этого нет однако.
Какая геометрия соответствует действительным отно-
шениям в природе? Это решит опыт. Посему свою гео-
метрию я пока называю воображаемой.
— Ах, воображаемой?
— Да, я не боюсь такого наименования. Мы еще
очень мало или вовсе не знаем о сущности простран-
ства. Настанет время, оно недалеко, и будет найдено
подтверждение в природе моей воображаемой геомет-
рии. Я не могу отчаиваться, что не нашел пока этого
подтверждения. Наоборот, невозможность оного толь-
ко усиливает мои размышления. Ученый должен итти
по непроторенным путям, несмотря на препятствия.
Препятствие мешает задуманному, но не останавливает
его. И радость — в преодолении этих препятствий.
— Кхэ, — Никольский взглянул на Симонова, —
позвольте.
— Пожалуйста, Григорий Борисович.
— Вот вы, уважаемый государь мой Николай Ива-
нович, сказывали, помнится, что-де ничто в науке не
может быть основано на вере?
— Совершенно верно, Григорий Борисович, того
и сейчас держусь.
— И что посему вы всякие там постулаты, кои недо-
казуемы, не можете принимать на веру и основы-
ваться на оных? Так?
— И так и не так, Григорий Борисович.
— Ну как же так, государь мой милостивый? —
Никольский развел руками.
— Я держусь в этом точки зрения Ломоносова,
Гипотезы, говорил он, позволительны в предметах фи-
374
дософических, и это даже единственный путь, которым
величайшие люди успели открыть самые важные исти-
ны. Это как бы порывы, доставляющие им возможность
достигнуть знаний, до которых умы низкие и пресмы-
кающиеся в пыли никогда 'добраться не могут.
— Простите, — Никольский вспыхнул. — Это по-
следнее, что вы сказали, тоже слова Ломоносова или
ваши?
— Ломоносова, Григорий Борисович. Иначе ска-
зать: разум наш — это известные начала суждения,
в которых как бы отпечатались первые действую-
щие причины вселенной и которые соглашают, таким
образом, все наши заключения с явлениями в при-
роде.
— Господа, — вмешался Симонов. Он встал. —
Я полагаю, что мы таким путем не придем к оценке
оригинального, весьма и весьма оригинального сочи-
нения уважаемого Николая Ивановича. Полагаю нуж-
ным составить комиссию, коей препоручить глубокое
изучение этого интересного труда.
Никольский облегченно вздохнул. Он устал и тоже
не видел иного выхода.
— Полагаю то же и предлагаю в комиссию оную
Ивана Михайлыча, Александра Яковлевича и Николая
Дмитрича.
Лобачевский понял: Никольский поторопился на-
звать оппонентов, чтобы самому уйти от работы.
Так и решили. Симонову, Купферу и Брашману
препоручили изучить мемуар Лобачевского и предста-
вить отделению отзыв, как только это трудное дело бу-
дет сделано.
Лобачевский почувствовал, что новому детищу бес-
сонных ночей уготовлена та же участь, что и двум его
первым книгам по геометрии и учебнику алгебры.
— Ну что же, — сказал он Симонову по выходе из
университета. — Б^дем бороться. Не привыкать. Твер-
дость в предприятиях, говорил Радищев, неутомимость
в исполнении суть качества, отличающие народ россий-
ский.
— Народ, как сказал он, к величию и славе рожден-
ный, — добавил Симонов.
375
— А я, как знаешь, русский мужик, — сказал Лоба-
чевский.
Вечер был тихий, морозный, звездный.
— Пойдем в клуб, — вдруг предложил Лобачев-
ский, — сразимся в шахматы?
Симонову итти не хотелось, но ему не хотелось
и обижать Николая Ивановича. Он понимал его состоя-
ние и потому согласился.
До клуба шли молча. Снег похрустывал под ногами.
Дышалось легко.
XIV
Так оно и случилось, как ожидал Лобачевский. Изу-
чение мемуара затягивалось. Слухи же о необычной
науке с невероятными выводами вскоре вышли из стен
университета и дошли до Магницкого. Хотя он не вме-
шивался в дела, однако при встрече с Николаем Ивано-
вичем не мог удержаться:
— Слышал о ваших выкладках. Вот-с, дорогой мой
профессор, до чего доводит людей, даже таких почтен-
ных, лжесуемудрие. Не поэтому ли Кант и оставил ме-
сто для веры в своей системе, которую вы так поносите,
как мне докладывают? Ну что ж, поживем — увидим.
Так говорится?
— Вероятно, так, Михаил Леонтьевич, — сказал
Лобачевский, понявший цель, в которую метит Магниц-
кий. — Время необратимо, оно идет лишь вперед
и неумолимо к тому, что старится, утверждает то, что
рождается. Недалеко то время, когда и я докажу свою
правоту. А Кант? Кант — пройденное. Он умер раньше,
чем его действительно схоронили. Он умер вместе
с «Критикой чистого разума».
Простились сухо. Разрыв был ясен обоим. Но Маг-
ницкому не пришлось «пожить и увидеть».
В один из ясных мартовских дней, таких же ясных,
как тот, когда впервые, после ревизии, выезжал из Ка-
зани в сопровождении ректора Солнцева, он был вы-
зван к губернскому прокурору Солнцеву. Возмущенный,
он не пошел к нему ни в этот, ни на другой день. Солн-
цев уведомил еще раз, но строже. Боясь, что он может
быть доставлен, ежели сам не явится, а время было тре-
376
ложное, — то того, то другого брали под караул, —
Магницкий направился к прокурору.
Как старший по чину, он вошел в кабинет без докла-
да и потому застал прокурора не одного. У него сидел
Алексей Лобачевский, управляющий фабрикой Гаври-
лы Осокина. Солнцев было смутился от неожиданности,
но вмиг подавил смущение и, не протягивая руки, а от-
ветив только молчаливым кивком головы на кивок Маг-
ницкого, указал на кресло перед массивным служебным
столом. С Алексеем Ивановичем Магницкий не поздоро-
вался. Не счел это нужным и Алексей Лобачевский.
— Итак, ничего не могу, дорогой мой, ничего не мо-
гу, — и Солнцев развел руками. — Я понимаю твои
желания, но предписание есть предписание, и с этими
мастерами надо тебе расстаться. Не беспокойся, найдут-
ся другие.
Алексей Лобачевский встал, попрощался с Солнце-
вым за руку и, не взглянув на Магницкого, направился
к двери. Он знал от Солнцева, для чего приглашен Маг-
ницкий.
— Да, — крикнул Солнцев, когда Алексей Ивано-
вич взялся за ручку двери, — вечером приезжай! Не-
пременно. Иначе жена обидится.
Когда дверь захлопнулась, Солнцев поднялся
с кресла. Магницкий остался сидеть.
— Ну-с, ваше пре-вос-хо-ди-тельство, — сказал он,
потирая холеные, белые руки. — Роли, как видите, пе-
ременились. Прежде вы выпроводили меня из универ-
ситета, теперь я вас должен выпроводить из Казани.
Магницкий вскочил. Бледные щеки его вдруг вспых-
нули.
— Вы. ваше вы-со-ко-благородие, забываете, с кем
разговариваете.
— Нет, не забываю и, как видите, подчеркнул ваш
чин. И добавлю: так как вы, следуя в Ревель по высо-
чайшему на то указанию, можете пожелать завернуть,
так сказать по пути, к тоскующему благодетелю своему,
теперь от дел отстраненному, и так как время, как ви-
дите, очень тревожное, я дам вам сопровождающего,
который благополучно доставит вас до места вашей...
ссылки.
377
Магницкий сел.
— Но... у меня нет шубы, дорожной шубы, —
неожиданно для себя сказал он просящим тоном.
— Ничего, я прикажу выдать вам тот самый тулуп,
в котором когда-то сам имел честь сопровождать вас,
ваше пре-вос-хо-дительство, до Свияжска. И могу, еже-
ли вы того пожелаете, разрешить вам заехать в Верх-
ний Услон поклониться еще раз, надеюсь — последний,
могиле супруги тоже опального князя Меншикова, да-
бы оставить в гостиных Казани пищу для разговоров,
как вы это сделали и в первый приезд свой, о чем я, по
малоопытности своей, догадался значительно поз’же.
Ежели, конечно, того пожелаете! — еще раз добавил
Солнцев, склонив набок голову и все так же потирая
руки. — До... извините, прощайте, ваше превосходи-
тельство. Бумага, предписывающая высылку в Ревель,
будет вам вручена, прогонные деньги тоже. Срок —
завтра. Ни одного дня позже. Тулуп вам доставят сегод-
ня на попечительскую квартиру.
Солнцев взял серебряный колокольчик с оголенной
женской фигуркой вместо ручки и позвонил.
Вошел чиновник.
— Пошлите ко мне на квартиру и прикажите доста-
вить тулуп мой, черный, с барашковой оторочкой, госпо-
дину Магницкому, в университет.
Чиновник поклонился и вышел.
— За сим, — Солнцев шаркнул подошвой и покло-
нился.
Магницкий встал, хотел было что-то сказать, но раз-
думал, гордо выпрямился и также поклонился одной
головой.
— За шубу весьма благодарен.
Он вскинул узкую голову с лысеющим лбом и, ста-
раясь твердо ступать, направился к двери.
XV
На другое утро небо плотно заволокло, подуло с се-
вера, поднялась метель. В эту непогодь из Казани
выехали две экспедиции: одна на запад с грозным не-
когда Михаилом Леонтьевичем и разжалованным по
378
делу 14 декабря Завалишиным, отправленным под уси-
ленным караулом в столицу, другая — тоже на двух
казенных подводах — по Сибирскому тракту в Иркутск.
В них, подставляя спины ветру и снегу, сидели ткачи
Мясниковы, Никифор Ожарин и солдаты, проклинав-
шие жизнь и службу.
Мясниковых с Ожариным взяли за несколько дней
до ссылки. Явились будочники, вызвали их из «свете-
лок»,и тут же, на фабричном дворе у кузницы, заковали
в железо. Через час, в обеденный перерыв, рабочие вы-
ломали запертые ворота и разошлись по домам.
Алексей Лобачевский, обеспокоенный новым огур-
ством, выехал к Солнцеву в надежде добиться освобож-
дения. Он намеревался убить трех зайцев разом:
приобрести доверие у рабочих, отстоять замечательных
мастеров, терять которых было накладно, и утихомирить
суконщиков. Но Солнцев, уже однажды освободивший
по просьбе Алексея Ивановича Мясниковых с Ожари-
ным, теперь оказался бессильным, хотя ему и очень хо-
телось показать силу собственной власти и удружить
Алексею Ивановичу. Предписание о высылке под кон-
воем на иркутскую фабрику было сделано Петербур-
гом, и Солнцев только пожал плечами. Он боялся, что
горячий и гордый Алексей Лобачевский вот-вот не вы-
держит и взорвется, и ждал уже этой вспышки. Но в это
время в кабинете появился Магницкий. Солнцев сму-
тился, боясь, что вспышка Алексея Ивановича нанесет
удар его самолюбию и заставит принять тот тон, кото-
рый, конечно, вызовет охлаждение приятельских отно-
шений и даже, быть может, разрыв. Но Солнцев сумел
подавить и смущение и волнение, а Лобачевский сдер-
жался.
Солнцев знал, с каким настроением уходил от него
Алексей Иванович, и потому усиленно звал его вечером
в гости.
Но Алексей Иванович не поехал к нему, и не поехал
прежде всего потому, что хотел показать, что плюет на
приятеля, ежели он не желает уважить пустячной
просьбы. Не поехал он и на фабрику и домой в Сукон-
ную слободу, где поселился, как только стал управите-
лем. Не поехал он и к Гавриле Ивановичу, и Гаврила
379
Иванович вынужден был разыскивать своего управляю*
щего по всем гостиным, в которые тот был вхож. В этот
день Алексей, изрядно выпив, буйствовал у тайной лю-
бы своей на Булаке.
С одутловатым и красным лицом, он появился в кон-
торе лишь после того, как утихла метель и когда масте-
ра его, закованные в железо, были уже далеко.
На фабрике ждали его притихшие Сашка Малахов
и Матвейка Белов, главный приказчик и главный ма-
стер, — две руки, без которых он не мог обходиться. Те
доложили, что люди, на тайной службе у них состоя-
щие, сказывали: в Горловом кабаке-де было шумное
сборище и народ порешил огурствовать, пока Мяснико-
вых с Ожариным из-под стражи не выпустят. Обложив
их крепким словом, он решил ехать в крепость за канто-
нистами, приказав Малахову и Белову готовить колод-
ки и обручи для зачинщиков.
— Не хотят по-доброму — заставим силой, сломаем
хребет. Сукно идет на армию, интендантство проволо-
чек терпеть не станет, дадут солдат. Фабрика должна
и будет работать.
Осокин, приехавший несколько позже, остался дово-
лен мерами управителя. «Золотые руки и голова. Горяч
и буен, а цены ему нету», — думал он, ходя по пустым
полутемным «светелкам».
XVI
Отстранение попечителя распахнуло все окна, по-
добно взрыву. Даже Никольский и Городчанинов вздох-
нули вольготнее. Только Пальмина и Сергеева это по-
вергло в уныние, они не могли понять — каким теперь
ветром подует, а им был важен именно этот ветер.
Столкнувшись в коридоре с Никольским перед засе-
данием совета, созванным Фуксом, Лобачевский обнял
его за плечи и сильно тряхнул:
— Ну что скажете, отче Григорие? Да разверзнутся
уста ваши и да возвестят они нам, аз бо мы, чады ваши,
вельми жаждем услышати из них вести новые.
— Ох, государик <мой, язык ваш — враг ваш. Да
я сам-то радешенек, для меня — как весной запахло.
383
— Ну, а гипотенуза? Все еще остается сретением
горнего с дольним?
— Да будет вам, батюшка, будет насмехаться над
стариком! Ну, да что было, то минуло. Кого-то вот бог
пошлет нам теперь, кого-то пошлет!
— Кого угодно, лишь бы не архимандрита, Григо-
рий Борисович. Пора настала кончать с монастырским
уставом.
Заседание совета было шумным. Фукс был мягок
и слабоволен, с ним не считались, попечителя не было,
директор умер месяц назад. Всем, как детям без стар-
ших, было вольготно. На совете стало известно, что
Желтухин выехал в Петербург для доклада царю. По-
ложение было странным. Магницкий был выслан, и яс-
но, что звезда его закатилась, однако указа о его сме-
щении не было.
На шумном совете ни до чего не договорились, но
уже через неделю после него каждый начал преподава-
ние по своим тетрадям. Инструкции, разработанные
Магницким, были забыты. Так это и продолжалось,
и так, несмотря на старания Фукса, длилось до тех пор,
пока Николай не утвердил, а министр не прислал в Ка-
зань новый цензурный устав, который сразу же окре-
стили «чугунным».
Новостей, как и надобно было ждать, посыпалось
много. Все полицейское управление сосредоточилось
в Третьем отделении собственной его императорского
величества канцелярии, а вслед за этим, летом, был
образован корпус жандармов. Не успели в Казани наго-
вориться об этом и втайне наахаться, как все заглуши-
ло слово «война». Персидский шах, науськанный
англичанами, объявил Николая царем сомнительным,
захватившим власть узурпаторски, и двинул войска
в Россию. Говорили, что в этом деле сыграл немалую
роль новый запретительный тариф на привозные товары
и только что образованный мануфактурный совет. Это
било англичан по карману.
И новый полицейский режим, и «чугунный» цензур-
ный устав, и жандармы — все это навалилось, как глы-
ба, сразу, и придавило. Те, кто после ухода Магницкого
вздохнул свободней и думал, что все переменится к луч-
381
шему, снова почувствовали, как под этой глыбой спи-
рает дыхание. Вдобавок к этому, 'оглушило известие:
Рылеев, Каховский, Пестель, Муравьев-Апостол и Бе-
стужев-Рюмин повешены, а сто двадцать закованы
и угнаны в сибирские рудники. Шопотом добавляли: не
меньше того разжаловано и сдано в солдаты, а солда-
ты, принимавшие участие в декабрьском восстании,
прогнаны через строй под шпицрутенами и многие после
этого навсегда смирились и замолчали. Еще свежа бы-
ла страшная память об Аракчееве, но и она уже меркла
перед именем Бенкендорфа и голубыми мундйрами.
Еще свежа была память об императоре-сфинксе, но
и она уже меркла перед именем Николая. Над Россией
встал «венчанный солдат».
Ill
Глава первая
I
1МГ усин-Пушкин пригласил Лобачевского в свой попе-
1V1. чительский кабинет. Он сидел в тяжелом кресле за
палисандровым бюро и читал бумагу. Тупой, тяже-
лый — «николаевский», как называли студенты, —
подбородок упирался в повязку вкруг шеи, под кото-
рой висел красный крестик Владимира на муаровой
ленточке. Не поднимая головы, он молча указал на
кресло перед столом, дочитал бумагу и протянул ее
Лобачевскому:
— Пе-че-не-ги!
— Кто?
— Да вот, читайте.
Лобачевский взял бумагу, вытянул шею и ослабил
туго затянутый фуляровый шарф, из-под которого вид-
нелись кончики стоячего белого воротничка.
383
— Откройте вы окна, Ми-хаил Николаевич!
В обширной комнате с двумя высокими окнами, за-
шторенными тяжелыми кружевными гардинами, стоял
полумрак и было душно.
— Шум раздражает, — ответил Мусин-Пушкин,
но встал и открыл окно.
В комнату ворвался стук топоров и грохот кровель-
ного железа. Во дворе сооружались университетские
корпуса.
Уже месяц стояла жара, земля потрескалась, а рас-
каленное солнце июля слало и слало зной.
— Странно, — сказал Лобачевский, возвращая бу-
магу.
— Боятся, что вы из Европы завезете к нам рево-
люцию, как заразу. У нас же и своего довольно. Вы
слышали: арестован штабс-капитан Ситников из кан-
целярии генерал-майора Паренсова?
— Нет, не слыхал. И за что?
— А вот те стихи-то про государя, что ходили по
городу в списке, — это его. Заковали и отправили
в Шлиссельбург.
— Это, думаю, все отзвуки декабрьских собы-
тий, — сказал Лобачевский.
Бумага, о которой шла речь, была от министра на-
родного просвещения князя Ливена, сменившего Шиш-
кова, ставшего президентом Российской император-
ской академии. В ней министр извещал попечителя,
что просьба о командировании за границу профессора
Лобачевского и Симонова удовлетворена быть не мо-
жет по причине политического состояния Европы.
Во Франции шла революция, в Варшаве, после за-
хвата повстанцами арсенала, Бельведерского замка
и бегства цесаревича Константина, образовалось пра-
вительство Чарторыйского и верх одержали левые во
главе с Лелевелем. Царь был взбешен и приказал не
пускать в российские гавани корабли с инсургентски-
ми флагами, а польскую конституцию и знамена
сдать в музей, в Оружейную палату, как курьез ис-
тории.
— Ну что же, — разочарованно сказал Николай
Иванович, — вместо того чтобы нюхать пыль европей-
384
ских книгохранилищ и копаться в кунсткамерах, будем
купаться в Волге.
— Ежели не нагрянет холера. Сказывают, Нико-
лай Иванович, что будто опять завезли эту прелесть из
Турции, идет вверх по Волге. Вам тяжело придется.
Я еду в Бездну. Там у меня мужики взбеленились из-
за нового рекрутского набора. Наш царь-батюшка ре-
шил показать кулак революционной Европе. Новый
набор еще сильнее, чем в прошедшую турецкую кам-
панию. Вы уж крутитесь. Знаю: тяжело, но вы человек
семижильный.
— Хорошо, Михаил Николаевич, мне все равно
ехать некуда.
— Но, но! Вы мой профессор, мой ’ректор. Осво-
бодитесь и — милости- просим в Бездну, и пренепре-
менно. Александра Семеновна, — подмигнул Мусин-
Пушкин, — души в вас не чает, а она у меня женка
требовательная, как знаете. Так завтра-послезавтра
я выеду» Не заробеете?
— Я уже вам излагал, что не хочу слишком мало
надеяться на себя. Мой нрав не таков. Простительным
кажется мне робеть, когда еще надо решиться, но
когда решено — не положено падать духом.
— Знаю, когда б моя власть, назначил бы вас
командующим вместо Паскевича. Он генерал хороший,
но разбойник, вы же — честный мужик.
— Да? — Лобачевский чуть улыбнулся. Он знал,
что попечитель уважает его и ценит, но всякий раз
принимал похвалу, как новое. — А, кстати, что
в Польше?
— Как что? Или не слышали?
— Слыхал, что после Грохова Паскевич еще раз
разбил повстанцев при Остроленке.
— Э! — махнул Мусин-Пушкин. — Уже стоит под
Варшавой. Теперь там такая, батенька мой, катава-
сия — почище французской. Наш царь-батюшка не из
робких: как бы в дополнение к рекрутскому набору не
приказал еще заготовлять шпицрутены. У нас и на это
станет. Перепорет поляков за то, что не пожелали вы-
ступить прзтив французов, да еще взбунтовались.
Лобачевский задумался.
26 Лобачевский
385
— Да вот что еще, Николай Иванович: надобно
этого стрекулиста выгнать из университета, — спохва-
тился Мусин-Пушкин. — Вежливенько только.
— Вы о ком?
— Ну, философ-то этот, богослов, как его?
— Архимандрит Гавриил?
— Вот-вот. Захожу на лекцию, а там гомериче-
ский хохот. Конечно, все разом стихло. Не богословием
занимается толстый дурак, — анекдотами. О бабах
все. Мне рассказывали один его анекдотец о непороч-
ном зачатии, — и Мусин передал то, что слышал.
Лобачевский знал, что настоятель Зилантова мо-
настыря архимандрит Гавриил, автор известной
«Истории фило'софии», был любимцем студентов. Буф-
фон и циник, невозмутимый до невероятия, он читал
богословие только тогда, когда на лекции присутство-
вало начальство. В остальное время студенты чудили,
болтали, изображали субинспекторов в комическом
представлении, а Гавриил хохотал, хватаясь за напер-
сный крест. Сам Лобачевский, идя недавно по кори-
дору, вдруг услышал в аудитории звук охотничьего
рожка. Удивившись, он остановился у двери, делая
вид, что набивает трубку.
— Поди, это все Астров прокуратит? — услышал
он невозмутимый бас Гавриила.
— Так точно, ваше преосвященство, — раздался
веселый голос Астрова.
— А ну-ка, братец, еще! Покажи искусство!
Николай Иванович взялся было за ручку двери, но
не мог погасить улыбки, а входить с улыбкой счел не-
возможным.
Донесся неподражаемо точный и ясный звук, от
которого сладостно замирает сердце охотника, и, оты-
грав, прекратился.
— Ну мастер! Вот это мастер! — одобрил
архимандрит.
Грянул взрыв хохота.
Не желая портить студентам хорошего настроения,
Лобачевский прошел к себе, вспоминая о временах
Магницкого. И сейчас, сопоставляя это с тем, что было
пять лет назад, он смеялся.
383
— А смеетесь вы заразительно! — сказал попечи-
тель, думая, что Лобачевскому понравился анекдот. —
У французов есть поговорка: смех — здоровье души...
Да... А стрекулиста-то все-таки надобно выгнать, —
наживем с ним греха. Знаете, что мне докладывали?
Нынешнею весной, перед экзаменами, он со своим дол-
говязым послушником, что возит его на монастырских
пузатых, сел ни свет ни заря в коляску, объехал чет-
верторазрядников и вручил им в постелях билеты с от-
ветами. Каково? А которые, сказывают, не могли про-
снуться, тех водой обливал.
Лобачевский махнул рукой и полез в карман за
платком.
— Будет вам, Михаил Николаевич, уморите.
— Насчет воды-то может и выдумки, а что билеты
развез, то верю, — сказал попечитель. — Ну ладно,
ректор. Повеселимся в Бездне, здесь и так уже госпо-
да студенты сложили песенку. Вот извольте. — Мусин-
Пушкин подал Николаю Ивановичу четвертку листа.
Лобачевский узнал коряжистый почерк профессора
Городчанинова. Это был стишок о профессорах и сту-
дентах, сидящих за пирогами, о ломком теноре Суров-
цова, о том, как, подобрав сюртучишко, Никольский
отплясывает трепака, а Лобачевский любуется ими.
Кончалась песенка безобидно:
А наш ректор Лобачевский
Над компанией студентской
Громко хохотал.
— Забавно, — сказал Николай Иванович, возвра-
щая стишок.
— Велел дознаться, — Мусин-Пушкин убрал лйст
в стол. — Надобно всыпать этому сочинителю дён пять
карцера.
— Не стоит, Михаил Николаевич. Не следует за-
бывать: студенты — люди, которые дадут России нема-
ло добрых имен.
Лобачевский задумался. Беда, казалось ему, не
в стишке, не в веселом архимандрите, который, кстати,
справедливо считает рационализм, соображенный
с опытом, характерной чертой мышления россиянина.
25*
387
Беда в тех людях, подобных бывшему профессору Го-
родчанинову, в коих крепко укоренился дух Магницко-
го, дающий знать себя даже тогда, когда человек ока-
зался за порогом университета. А сколько еще таких?
Изменился разве только Никольский.
— Ежели, Михаил Николаевич, от кого и надобно
очистить университет, — сказал Лобачевский, — так
от безнадежно отставших профессоров и бездарных
немцев, присланных министерством.
— От кого же?
— От Густава Фогеля например. Присутствовал
я на лекции этого господина, именующего себя крими-
налистом. Вот как он иллюстрировал самостоятель-
ность суда присяжных: «Когда-то и гдэ-то одна
молёдая дэвушка билла обвиняема в ужаснэйшем прре-
ступлений, самым сквэрнэйшим образом учиненного.
Когда-то и гдэ-то билла найдэна какая-то каша молё-
денчески костей и мяса. А суд присяжных?! Оправдаль
ее!» — И Лобачевский показал при этом, как лектор
удивленно взмахнул руками. — А Гельмут Винтер, —
продолжал он, — отрекомендовавшись штатски шавет-
ник, одна штепень до женераль, скакал по кафедре,
надувая щеки. Это он представлял вступление в Па-
риж ' союзных государей. Однажды же, картинно
размахивая желтым от табака платком, показывал
какие-то морские сигналы и изображал такую салюта-
ционную канонаду, что я прикусил губу и чуть сдер-
жался.
— Вот дурак! — не удержался Мусин-Пушкин. —
Ну дурак!.. А и мастер же вы рассказывать, Николай
Иванович! Математик, а мастер на слово... Да, батень-
ка мой, а смех-то сквозь слезы. Куда от них денешься?
Министерство! А надобно. Сам знаю. Тоже был у одно-
го такого... ученого... А этот Винтер чего читает-то?
— Международное право.
— Похоже. У нас что ни юрист, то дурак. Знаю.
Был тоже у... Как его?.. Камбек. Как индюк, с мелком
у доски подпрыгивает зачем-то: «Ррымское Право!»
И делает этак, мелком в воздухе, восклицательный
знак. «Ры — большой, Пы — тоже большой, и пунктум.
Запшытэ это сэбэ на боке... Ррымляны ымэли своего
388
архиерея, ктораго называли верховный жрэбец». Тут
уж, батенька, и студенты не выдержали
Лобачевский, глядя на серьезно-уморительное лицо
попечителя, изображавшего напряжение лектора, хохо-
тал, вытирая слезы платком.
Это был удобный момент для разрешения важных
дел. Лобачевский его использовал, и попечитель легко
согласился с тем, что было задумано ректором: убрать
бездарных профессоров, укрепить врачебное отделение
и добиться средств на постройку большого корпуса уни-
верситетских клиник.
II
Мусин-Пушкин уехал в имение. Лобачевский остал-
ся полновластным хозяином университета и учебного
округа. С тех пор как четыре года назад он был избран
ректором, а Мусин-Пушкин утвержден попечителем,
это случалось не раз. С тех пор свободного времени
у него не бывало ни летом во время каникул, ни тем
более в зимние месяцы. Когда Николай Иванович
вспоминал эти годы и оценивал их, он не испытывал
угрызений совести. Эти четыре года были наполнены
содержанием, их нельзя было считать потерянными.
И одновременно было обидно: признание пришло не
оттуда, откуда ждал, не за труды в науке, а за дея-
тельность управленческую, чиновничью. И хотя он лю-
бил эту деятельность и желал этой деятельности, чего
не скрывал от себя, но иногда ему казалось, что звания
и награды, которые он получал за нее, могли быть по-
лучены, если б он был, положим, столоначальником,
управлял палатой, присутствием, департаментом. Ему
же хотелось, чтобы признание за труды не зависело от
обстоятельств по службе, а было бы тем особенным,
что принадлежало только ему. И этим особенным Ни-
колай Иванович считал свою геометрию, совершенно
своеобразную и оригинальную, ту, что два года назад
опубликовал в университетском -вестнике. И в этих
«Началах», его «Началах», заключалось то новое, что
разработано им уже после того февральского факуль-
тетского заседания, от которого на сердце осталась
полынная горечь. Только треть того, что сообщил он
389
тогда своим сотоварищам, вошла в напечатанное, все
остальное — дополнительно разработанное. И ни тогда,
ни теперь, ни Иван Михайлович и ни ’Купфер не разо-
брались в его идеях, не поняли и, очевидно, не приняли
их, хотя и скрывали это, потому что не представили
своих заключений. Гневно, но смело выступил только
Брашман. Никольский тоже не разобрался, но ему, ста-
рику, считавшему, что надобно знать «от и до», про-
стительно. Он не может подняться выше своей головы.
И когда, два года назад, это детище долгих дум и тру-
дов появилось на свет, его не заметили даже близкие.
Рождения новой науки, ведь ясно же — новой науки,
никто не заметил. Молчала и Академия.
' Никольский, вероятно, желая утешить, сказал:
— А вы, Николай Иванович, государик мой, возь-
мите да и пошлите-ка за границу, Гауссу например,
пусть напечатает, пускай его напечатает, вот и резону
больше станет, да-с, больше станет.
— Вы что, Григорий Борисович, в шутку или
всерьез?
— Мне уж годы мои, государик мой, шутить не
велят, годы не те, государик мой.
— Разобьюсь, а опубликую в Казани, не на немец-
ком, не на французском, — на русском. Пусть это бу-
дет достоянием и славой университета и отечества.
— Вон вы как, государик мой, вон как! — Николь-
ский развел руками. — А я так думаю: напечатай в Гер-
мании, ну и у нас признают, признают у нас, госуда-
рик мой.
— Не те времена, Григорий Борисович. После Ло-
моносова не те времена.
Но вот и опубликовано, в Казани, на русском. И ни-
какого отклика. Даже Симонов, самый близкий, ди-
пломат и хитрец, помалкивает и, кто знает, может, тай-
но посмеивается. Ну что же! Он может посмеиваться,
член-корреспондент императорской Академии. А кто он,
Лобачевский? Ах да, чудак-математик, впрочем, умен,
оригинален, но чешет правое ухо левой рукой. Но он
ведь коллежский советник! Без десяти минут генерал!
Лицо уважаемое, ректор и кавалер, до дворянства вы-
служился. Смотрите: из грязи да в князи. И многие,
390
как ни странно, думают именно так. Ha-днях Салтыков
прислал письмо Ивану Михайловичу. Тот дал его про-
читать как будто так, между прочим. И он, Салтыков,
который знал Николая Ивановича с юных лет, писал,
что разумел Лобачевского как весьма хорошего челове-
ка, а ныне .видит в нем только одну ученость и считает,
что он опьянел от ректорства и не может от этого вы-
трезвиться. А Никольский (и что им дался Никольский,
безвольный, но добрый старик, и не такой уж плохой
профессор!) воспользовался этим очарованием и, зная
слабости Лобачевского, самолюбие, высокомерие и да-
же простодушие, подкопался к нему и покорил его.
Самолюбие? Высокомерие? Самолюбие — может и
да. Высокомерие —не так они понимают. Простоду-
шие — и да и нет. Не так они понимают, не так. Жела-
ние деятельности, ясно выраженное, такое, чтоб видно
было, что сделано, что радовало бы глаза и душу, ко-
торое позволяло бы высоко носить свою голову. Не-
ужель непонятно?! Ведь желание этой деятельности
так долго сдерживалось. И неужель непонятно, что
хочется сделать родной университет настоящим цен-
тром науки и просвещения! Непонятно? Не понимают
же, почему он, ученый и ректор, одновременно и би-
блиотекарь. Уже несколько лет! Не понимают же, поче-
му он, отвлекаясь от важных дел, изучил системы Бюр-
нета, Эрнса и Рейса, но, не постигнув достоинств их,
отверг их системы и п,о-своему прежнее скопище книг
превратил в богатое книгохранилище, открыв для всех,
кто желает им пользоваться. Не понимают же, почему
он, занятый до предела, читает народную физику для
нестудентов, и забывают, что указом его величества за-
прещен прием в университет людей из податного со-
словия.
Николай Иванович видел и понимал, что ценят
в нем главным образом внешнюю деятельность, кото-
рая связана с ректорством. Правда, он любил эту дея-
тельность, вникал во все мелочи и не скрывал от себя,
что ему приятно и радостно это ректорство. Так не-
ужели в этом видят честолюбие и высокомерие? Ежели
и в этом, то пусть будет больше, возможно больше
людей в России, которые украшали бы землю, на ко-
391
торой' они родились, своими делами. А он, он был рад
и горд, когда знаменитый Гумбольдт, осмотрев, счел
университет казанский по справедливости университе-
том устроенным. Подтвердил то же самое и Лев Алек-
сеевич Перовский и арктический путешественник Вран-
гель. Так было уже тогда, когда Николай Иванович
сказал свою речь о важнейших предметах воспитания,
и так есть теперь, когда он ее печатает. Тогда он срав-
нивал себя с кормчим, который, не доверяя опытности,
держался берегов и, наконец, решился плыть в откры-
тое море. Тогда он назвал первый год своего управле-
ния испытанием, второй — исполнением и третий
хотел бы назвать торжеством.
Кормчий! Это лестно, приятно и тяжело. Это лест-
но, и потому он не жаловался, что товарищи по науке
отозвали его от любимых занятий, которым долгие годы
предавался по склонности, и эта доверенность не могла
быть не лестной, о чем и сам сказал в своей актовой
речи.
Николай Иванович знал, что у него есть враги. То,
что он делает и умеет делать, вызывает черную за-
висть у людей ограниченных и действительно честолю-
бивых. Он это видел по выборам. В мае двадцать
седьмого года баллотировались в ректоры все пятна-
дцать членов совета. Тогда он получил одиннадцать,
против — три. Он знал, кто эти трое: Пальмин, Город-
чанинов и Сергеев, инквизитор и сикофанты. Теперь
Городчанинова не стало. Ректор предложил ему вы-
годную отставку, по собственному желанию. Это было
в начале чистки «конюшен.» Магницкого. И хотя это
делалось во имя науки, пустили слушок: «Лобачев-
ский расправляется с недоброжелателями». Несмотря
на то, что первой задачей, которую он поставил, было
искоренение группировок, немецкой я русской, ханже-
ства и доносов, число врагов не убавилось, а прибави-
лось. И в прошлогодние выборы чаша весов колеба-
лась. За него опустили девять шаров, против — семь.
Но то же собрал и Никольский, более подходящий и
менее требовательный. Перебаллотировка дала Нико-
лаю Ивановичу перевес на голос. Что скажут новые
выборы? Что скажут профессора? Дадут ли сделать
332
задуманное и прежде всего построить библиотеку, хи-
мический корпус, обсерваторию и все, что задумано и
самим разрисовано на квадрате университетской пло-
щадки?
Нет, не понимают его некоторые сотоварищи и
в числе их Михаил Александрович Салтыков.
in
После отъезда Мусина-Пушкина в Бездну события
резко переменились. Кузьма Коровин, посланный на
Бакалду, привез три первые подводы дров-долготья.
Лобачевский пришел посмотреть.
— Не бросай зря, не бросай! — кричал Коровин.
— Не стекло, — огрызнулся грузчик, — бояться
нечего.
— Знаю, что не стекло. Не разбрасывай, а укла-
дывай.
Бревна были сосновые, сухостойные, с лесного по-
жарища, приплавленные по Волге с Ветлуги. Пахло
вымокшим деревом.
— Все такие? — спросил Лобачевский.
— Все, Николай Иваныч... дрова хорошие, до зимы
обсохнут.
«Пожалуй, часть бревен можно использовать на по-
стройку, без короеда», — решил Лобачевский.
— Николай Иваныч, — таинственно, пониженным
голосом заговорил Кузьма, когда отошли от грузчи-
ков. — А на Бакалде-то, сказывают, неладно*
— Что?
— Да нонче утром два бурлака из тамошнего барака
враз закорчились, посинели, пена у рта — и померли.
— Сам видел?
— Видел. Десятник сказывал: по Волге холера
идет из Симбирска. Рев стоит, бабы мечутся. Пока во-
зились с дровамй, еще захворали двое.
Лобачевский задумался.
— Кузьма!.. Останешься здесь. Рабочих не отпус-
кать ни на шаг. Сейчас пришлю тебе и им, — Лоба-
чевский кивнул на грузчиков, — белье и одежду из
кладовой. Переоденетесь тут же, свою сожжете.
393
— Николай Иваныч?!
— Без разговоров!
-— Не согласятся.
— В убытке не будут. Дрова тоже сжечь, сегодня
же. Лошадей и подводы обкурим хлором, тут же, на
месте. Сейчас пришлю лекаря.
Объяснив то же грузчикам, Лобачевский ушел.
На университетском дворе он встретил Симонова,
выходившего из квартиры, на которую переехал после
отставки Магницкого.
— Иван Михайлович, на Волге холера. Пройди,
пожалуйста, к обоим воротам, прикажи запереть, из
университета и в университет никого не пускать, ни
профессоров, ни студентов. Впускать станем только
после обкуривания. Пусть химики готовят хлор. Я —
к себе. Через тридцать минут совет... Вдоль заборов
пустить охрану, и через них — никого, ни туда, ни сю-
да!
Написав записку Фуксу и прося его съездить на
Волгу проверить, верны ли вести, Лобачевский пошел
к барону Пирху, наказав швейцару у главного входа
то же, чго и Симонову.
Стояла жара. Над Казанью висела серая дымка.
Пахло гарью. Где-то горели высохшие леса. Дом гу-
бернатора находился на той же улице в соседнем квар-
тале. У подъезда стояли кареты. Лошади нервно ляга-
лись и отмахивались хвостами от наседавших слепней.
Разморенные жарой кучера толпились в тени и перего-
варивались. Проходя в подъезд, Лобачевский слышал:
«Засуха... матерь-владычица...»
Не докладываясь и не ожидая, он вошел в кабинет.
Толстое бабье лицо губернатора выразило растерян-
ность. У барона сидел старикашка в пудреном павлов-
ском парике с косичкой и обмахивался китайским
веером. Он недружелюбно взглянул на вошедшего и,
почавкав беззубым ртом, замолчал.
— Ваше превосходительство, — сказал Лобачев-
ский, — прошу извинить за поспешность, но дело, не
требующее никаких отлагательств и... секретное.
Пирх откинулся к спинке высокого кресла и, не чув-
ствуя, как отвисла тяжелая масленая губа его, неми-
394
тающими глазами уставился на Николая Ивановича.
Лобачевский посмотрел на старика в парике, на Пир-
ха, еще раз на старика и сел. Старик поднялся, молча
откланялся и побрел к двери. Как только прикрылась
дверь, Лобачевский резко поднялся с кресла.
— Вам известно, ваше превосходительство, что на
Волге холера?
— Холера?
— Да, холера. Так же, как и в Симбирске.
— Но мы ожидаем ее, господин Лобачевский, не из
Симбирска, а сверху, из Нижнего.
Лобачевский нетерпеливо хлопнул руками по бед-
рам и сел.
— Ваше превосходительство, а не все ли равно,
откуда вы ее ожидаете?
— Но что вы желаете, господин Лобачевский? Ваше
дело — университет, мое — губерния.
— Я считаю необходимым немедленно оцепить
Бакалду и пристани, поставить кордоны у города, пре-
кратить...
— Это, — Пирх встал, — это... дело полицейских
властей... Хорошо, господин Лобачевский, я пошлю на
Бакалду полицейского чиновника.
— Я уже попросил это сделать профессора
Фукса.
— Харрашо, — Пирх вспыхнул. — Садитесь в это
кресло и управляйте губернией, а я буду чай пить
с вишневым вареньем и строчить в Петербург донесе-
ния, что губернские власти бездействуют, то и се. А, —
Пирх заметно повысил голос, — не понимаете, что ме-
ры, вами предлагаемые, приведут к резне, поножовщи-
не... к бунту! Вы что? Не знаете, что такое холерный
бунт, что такое отчаявшийся народ?! И так бунтуют на
юге, мужики и флотские экипажи, бунтуют в Новгороде,
мятежные солдаты захватили Старую Руссу. Вам из-
вестно это, господин профессор? У меня, в моей губер-
нии волнения. В солдаты итти не желают, видите ли,
подати в казну платить не желают, пахать на господ не
желают, а желают, видите ли, чай пить с вишневым ва-
реньем, есть пироги с осетриной и валандаться с баба-
ми! А пахать, воевать кто будет? Вы? Я? — Пирх
395
ткнул себя в грудь указательным пальцем с массивным
перстнем.
— Подати и прочие неполадки, ваше превосходи-
тельство/— сказал Лобачевский сдерживаясь, — все
это дело второстепенное по сравнению с бедствием,
которое надвинулось на город и вверенную вам губер-
нию.
— Это позвольте, любезный профессор, знать мне,
управляющему губернией.
— Хорошо, будьте здоровы, ваше превосходитель-
ство.
Лобачевский вышел от Пирха красный. Старичок
в парике что-то невнятно прошамкал беззубым ртом,
проводил Лобачевского долгим сердитым взглядом и
направился к губернатору. Но, остановившись, разду-
мал, безнадежно махнул рукой и пошел вслед Лобачев-
скому. И он был прав. В двери появился расстроенный
Пирх.
— Господа, я не имею времени для приема. Прошу
пожаловать послезавтра. — Он тотчас прошел к себе
на квартиру.
В приемной переглянулись и зашушукались.
В тот же день Пирх отправил семью в деревню под
охраной казаков.
IV
Совет был кратким. Открывая его, Лобачевский ска-
зал:
— Я собрал вас, до<рогие коллеги, чтобы вы пре-
доставили мне полномочия, кои принадлежат совету.
В городе появилась холера. Меры нужны неотложные
и решительные, подчинение — беспрекословное. Борь-
ба со смертью и торжество над ней есть высшее
в нашей деятельности, и я как руководитель зову вас
к этому.
Совет предоставил Лобачевскому свои полномочия
и отдал себя в полное распоряжение ректора.
Лобачевский объявил карантин, отключил универси-
тет от внешнего мира и приготовил помещения для
больных.
Шесть коек в клинике врачебного отделения — вот и
396
все, что было в Казани. Две немецкие аптеки почти
ничего не имели.
В университете скопилось пятьсот шестьдесят чело-
век. Стало тесно. В него, как на остров спасения, броси-
лись все. Под жилье отвели учебные помещения.
Воду Лобачевский взял под свое наблюдение. Глу-
бокий колодец вычистили и хлорировали в первый же
день. Приступили к рытью второго колодца под горой,
в нижней части бывшего ботанического* сада, который
два года назад распоряжением Николая Ивановича был
перемещен на берег Кабана. Водопровода в городе не
было. С водой стало трудно, и Лобачевский ограничил
ее потребление.
В ответной записке Фукс подтвердил суровую прав-
ду. Николай Иванович опять отправился к губернато-
ру. Пирх в канцелярию не являлся, ссылаясь на нездо-
ровье, и находился в квартире, которая помещалась
в том же доме. У подъезда Николай Иванович встретил
Фукса.
Пирх, увидев их, замахал руками.
— Не подходите! Знаю, знаю... несчастье! Что вы
от меня хотите?
— Немедленно организовать больницы, — сказал
Лобачевский.
— Ваше превосходительство, — Фукс потоптался, —
надлежит немедля закрывать на Волге гавань и униш-
тожить обшшежитие, сжечь, я там только што быль.
— Были? А теперь ко мне, прямо ко мне? Как вам
не совестно? Хорошо, хорошо... — Пирх пробежался
по комнате, запахнул халат и опять замахал руками. —
Идите, идите, я приму меры, пошлю полицию.
— Ваше превосходительство, полицейский чинов-
ник, которого вы послаль туда, уже заразилься и по-
мер.
— Хорошо, пошлю другого, прикажу открыть для
холерных бараки... Идите, ради бога идите!
К вечеру город охвачен был паникой. Ворота и
ставни закрылись. По улицам летели повозки? дворян-
ство неслось в деревни. Появились мертвые. Как ска-
зывали, первым упал калачник, торговавший утром на
Волге. Он свалился на Воскресенской, недалеко от гу-
397
бернаторского подъезда. К вечеру в университете за-
хворал один из грузчиков, ездивших за дровами. Умер
он в страшных судорогах. По приказанию Лобачевско-
го труп облили хлорной известью, заколотили в ящик
и временно похоронили в саду. Одежду, постель и вещи
умершего, рукавицы, халаты, передники тех, кто возил-
ся с умершим, сожгли.
Жизнь в городе замерла. Университет, гимназия
и училище прекратили занятия. И когда на испуганный
город спустилась ночь, огней почти нигде не зажигали.
Рано легли и в университете. Только в левой части
корпуса, где помещалась химическая лаборатория, све-
тились огни. В ней находились трое: Лобачевский, ста-
рый профессор-химик и Николай Николаевич Зинин,
студент-кандидат с высоким открытым лбом и задумчи-
вым выражением глаз. В лаборатории готовили хлор и
хлорную известь для борьбы с эпидемией. Химики,
измазанные в известке, возились } деревянных чанов.
Все делалось молча. Воздух в комнате был тяжёл, хотя
окно во двор и было распахнуто. Отсюда, из освещен-
ной комнаты, ночь казалась еще черней.
— Итак, я пришлю вам на помощь служителей, —
сказал Лобачевский, — прошу эту ночь не спать.
Он ушел проверять посты. Во дворе быЛа тишина.
Только в городе выли собаки, покинутые хозяевами.
V
Наступили тревожные дни. Заболел профессор Про-
тасов. Он скончался через четыре часа. Затем заболел
служитель врачебного отделения. К исходу четвертого
дня умерших было двенадцать. Все эти дни Лобачев-
ский почти не спал. И когда пятый день прошел без
новых заболеваний, он сдал полномочия Симонову
и свалился на целые сутки. Проснулся вечером. Мать
подсела к нему на кровать и положила большую теп-
лую руку на влажный лоб.
— Не захворал ли?
— Что вы, мама!
— Этак недолго довести себя и до белой горячки.
Тебе всегда больше всех надобно.
398
По тону и по выражению глаз Николай Иванович
понял, что в сущности мать довольна им и гордится.
Он поцеловал ее руку и стремительно сел в постели,
обхватив колени.
— Одеваться надо. Что в университете? Заболел
еще кто?
— Слава богу, — ответила мать вставая, — ни
одного.
— Серьезно, матушка?
— Конечно, сурьезно. Разве этаким шутят. Был
Иван Михайлович, сказывал. Потому и будить не
велел.
Мать вышла. Лобачевский соскочил с кровати, сде-
лал гимнастику и быстро умылся.
— Ты куда же? А поесть?
— До Симонова. Скоро приду и поем, а задержусь,
стало быть, знайте — закусил у него.
Было восемь часов пополудни. Шел дождь, и темень
была кромешная. В окнах у Симонова, напротив дома,
где помещалась ректорская квартира, светились огни.
Подбежав к железным воротам, выходящим на Воскре-
сенскую, Лобачевский потрогал замок и отворил дверь
в дежурку. Из нее пахнуло крепким махорочным дымом
и запахом сала, горевшего в плошке. Сквозь чад и дым
он не сразу увидел испуганно поднявшегося с топчана
Кузьму Коровина.
— Как дела, Кузьма? Задохнешься, открыл бы
дверь-то.
— Здравствуйте, Николай Иваныч... Дверь-то? Да
этак-то лучше, чай, ни одна холера не проберется. Бог
милует, хорошо покамест.
— Никто не просился?
— Как не проситься — просился.
— Кто?
— Да будто, сказывал, парень из Вятки, пришел
пешком, учиться стало быть, а остановиться негде. Ну,
я дверь, конечно, не отпирал, а сказал-де — доступу
нет, а ректор на отдыхе и без него никто не решит.
— Ну?
— Сказал: опять постучит, как проснетесь.
— Доложишь, буду у Симонова либо дома.
399
— Слушаюсь.
Лобачевский захлопнул дверь и перебежал под
дождем до крыльца соседнего' двухэтажного дома.
У Симоновых оказались гости: Варенька Моисеева
и брат ее Николай Алексеевич, преподававший в уни-
верситете французский язык. Моисеевы в первый же
день эпидемии, как и все, кто был связан с универси-
тетом, переселились с Большой Проломной, где у них
был собственный дом, в одну из аудиторий. Занятий не
было, страх и тоска одолевали их так же, как и других.
Старика Моисеева у Симоновых не было. После смерти
жены он заметно осунулся и обрюзг. Второй удар
старику нанесли из далекого Тегерана. Год назад через
ведомство иностранных дел он получил извещение
о гибели сына Василия, служившего драгоманом в Пер-
сии при посольстве, которое возглавлял автор знамени-
той теперь комедии Александр Сергеевич Грибоедов.
Разгневанный Моисеев написал государю письмо и
с тех пор стал фрондирующим.
Варенька за последний год похорошела и округ-
лилась.
Лобачевский заметил это, как только вошел. Он не
видел ее давно.
— Вот он, наш деспот, — сказала жена Ивана
Михайловича, Марфа Павловна, потрепав Лобачевско-
го за ухо. — Запер нас, как в тюрьме.
— И продержу, сколько вздумаю, тем более вас.
Будь я на месте Ивана Михайловича...
— То что же? — Марфа Павловна склонила голову
набок и кокетлдво-хитро сощурила глазки.
— То и вовсе не выпускал бы из дома.
— Ой, какой изверг! Чем же я провинилась?
— Тем, что существуете и дамы теряют покой свой
от этого.
— Вы слышите, Варенька? Как вам нравится? Вот
попадется такой супруг...
Варенька вспыхнула и опустила свои черные ресни-
цы, когда Николай Иванович склонился к ее руке.
— Как ваше здоровье? — спросил Лобачевский.
— Спасибо, — и вдруг, взглянув на Николая Ива-
новича, Варенька засмеялась.
400
Лобачевский смутился. С Моисеевым, читавшим
толстый журнал, поздоровался молча.
— Ой, какой же вы все-таки бука! — сказала она
сквозь смех. — Вы знаете, о чем мы сейчас, говорили?
До вас?
— Вероятно, о том, какой сердитый и страшный
здесь ректор?
— Угадали. Правильно, Марфа Павловна?
— Ва-ренька! — пропела Марфа Павловна. — Ты
выдаешь меня, душенька. Николай Иванович, во всем
виновата я, и только я.
— Ну смотрите, — погрозил Лобачевский, — сейчас
я здесь полновластный диктатор, вся власть вот в
этих... — Он тряхнул кулаками.
Симонов улыбался и молча следил за перепалкой
жены с Лобачевским.
Он любил, когда жена и Лобачевский пикиро-
вались. Эти игриво-'милые отношения установились у
них очень скоро после женитьбы Симонова.
— А знаете почему? — спросила Варенька. — Мы
сейчас говорили, что вы никогда не женитесь.
— А вот и неправда! Возьму и пришлю к вам сва-
ху. Что?
Варенька замахала руками, но глаза ее метнули
испуганный взгляд на брата и Марфу Павловну.
— За такого буку? Я? Я прикажу выгнать сваху
собаками.
— Ой, ой, ой! — Лобачевский сделал испуганное
лицо, и все засмеялись. — А если этой свахой будет
Марфа Павловна?
— Ну вас, какой вы! — Варенька вдруг вскочила
со стула и выбежала в соседнюю комнату.
Марфа Павловна, раздобревшая после первых ро-
дов, поднялась и, погрозив Лобачевскому, лебедем
проплыла за Варенькой.
— С чего такой разговор? — спросил Лобачев-
ский.
— Великопольский женится, письмо прислал, —
ответил Симонов, — ну и разговорились. Да письмо-то
чуть разобрали: так у нас обработали хлорным раст-
вором, что расползлись все строки.
26 Лобачевский
401
— Значит, дружбе конец! — сказал Лобачевский,
пододвигая чашку с чаем. — Так водится.
— Надеюсь, между нами этого нет? — Симонов
хитро взглянул на друга.
— Ты — статья особая... На ком и где?
— В Москве, на Софье Матвеевне Мудровой. Там то-
же холера, везде карантины. Ждут конца эпидемии. Как
кончится, сразу же свадьба, и выезжает сюда, в Казань.
— Мудрова? — спросил Лобачевский. — Не дочь ли
профессора?
— Угадал.
— Славное имя. Его считают отцом нашей русской
терапевтической школы... Да... — Лобачевский поло-
жил сахару, помешал и взял кусок пирога с капус-
той. — Ну что у нас? Кто заболел?
Симонов отрицательно покачал головой.
— Что слышно в городе? Рассказывай.
VI
Марфа Павловна застала Вареньку в угловой ди-
ванной. Она лежала на канапе, уткнувшись лицом
в подушку.
— Ты что, Варюша? Уж не плачешь ли?
Варенька порывисто поднялась и, обняв Марфу
Павловну, прижалась щекой к ее груди.
— Нет, — прошептала она. — А знаете, Марфа
Павловна, а что, если он и на самом деле сделает
предложение?
— Ох, дурешка моя, дурешка!—Марфа Павлов-
на засмеялась, и Варенька почувствовала, как задро-
жала ее тугая грудь.
— И выходи, выходи! — шептала она, опускаясь
па канапе.—Он только с виду сердитый, он славный, по-
верь мне, замечательный, на руках тебя будет носить.
— А знаете?.. — Варенька задумалась и положи-
ла голову на плечо Марфы Павловны.
В комнате горела одна свеча. И полумрак и не-
обычная откровенность действовали на Вареньку так,
что ей хотелось спрятать лицо. Варенька понимала,
что отношения к пей Николая Ивановича не совсем
402
обычны, что он теряется, как теряется и она, когда они
остаются наедине. Шутлив он бывал с ней только при
близких знакомых, таких, как Симоновы, Осокины или
Великопольский. Понимали это и дома. Понимал и
отец, считавший, как и все старики, что он теперь ни-
кому не нужен, все только и думают, как бы бросить
больного отца. Варя была последней дочерью Моисе-
ева, очень похожей на мать и характером, веселым и
вспыльчивым, и внешностью. Она не была красави-
цей. Но простые, даже несколько заурядные черты ее
лица освещались блеском всегда насмешливых си-
них глаз и улыбкой, почти не сходившей с пухлых губ.
Она была высока и статна, как мать .в дни своей мо-
лодости. И походкой, которую зовут лебединой, также
напоминала Надежду Сергеевну, годы жизни с кото-
рой Алексей Федорович считал счастливейшими. Лю-
бовь к покойной жене старик перенес на меньшую дочь.
Не замечал он только одного, что повзрослевшая дочь
уже тяготится этой любовью.
Когда о замужестве Вареньки заговорила Осоки-
на, старшая дочь Надежды Сергеевны, падчерица
Алексея Федоровича, он замахал руками:
— Знаю, знаю, всем в тягость старый отец. Вот
сдохну, тогда пусть выходит, хоть за ярыжку.
— Папа, но он же коллежский советник! — ска-
зала Осокина.
— Ты о ком? О математике этом? Знаю, однакож
не дворянин, да-с. А она, пусть будет известно вам, —
старик всегда переходил с детьми на «вы», когда на-
чинал сердиться, — а она — дочь Моисеева, -предво-
дителя, внучка князей Волховских. Да-с. Да что те-
перь! — махнул он рукой. — Теперь выбирают
мошну. Князья и графы женятся на купчихах. Вы ж,
дорогая моя, изволили выскочить, тоже мне, за столбо-
вого дворянина, ведущего родословную от крепостных
Шереметева.
— Папа!
— Знаю, что папа... Счастлива? Богата? Брюхо-то
вон которое? Пятое, чай?
Прасковья Ермолаевна не могла договориться со
стариком.
26*	403
— Вот сдохну скоро, сдохну. Семьдесят пять уже,
недолго ей ждать осталось, потерпит.
Разговор этот стал известен и Вареньке. Хотя Ни-
колай Иванович не делал ей предложения, но среди
близких установилось как-то само собой, что он ожи-
дает Вареньку,* и Вареньку негласно считали его не-
вестой.
— Женись, Николай, на Варваре, — сказал раз
Иван Михайлович вскоре после £воей женитьбы, —
девица богатая и хорошая.
Все ждали приезда Ивана Великопольского, лю-
бимого пасынка Моисеева, вышедшего в отставку и
ставшего к этому времени известным поэтом. От этого,
как полагали, будет зависеть многое.
Ждал его приезда и Николай Иванович.
VII
В этот долгий сентябрьский вечер, дождливый и
темный, Николай Иванович дважды отлучался от Си-
моновых. Уходя от них, он оба раза чувствовал на себе
испуганно-вопросительный взгляд синих Вариных
глаз. И по тому, как он отвечал ей взглядом же, она
понимала, что он вернется и что ему самому не хочет-
ся оставлять уютную теплую комнату, в которой так
много смеха и радости. После чая читали «Стихо-
творения Александра Пушкина», небольшую книжку,
недавно присланную Великопольским. Пушкин был
любимым поэтом Вареньки. К удивлению всех, она
наизусть читала «Цыган» и недавно изданную «Пол-
таву», могла почти дословно пересказать его «Повести
Белкина», книжка которых только что появилась
в Казани и являлась исключительной редкостью. В
этот вечер Варенька пела романсы Алябьева и Вар-
ламова, как тогда, в Полянках, и Николай Иванович
чувствовал, что пела она для него. Он сидел с ней ря-
дом у фортепьяно и перелистывал ноты. На душе его
было тепло и покойно. Заболевания в университете не
повторялись, строгий режим сношений с городом, рас-
порядок на территории соблюдались. Было приятно
сознавать и чувствовать, что люди, отдавшиеся во
404
власть его, такие нужные и хорошие, видят в нем
того, на кого они безропотно и уверенно положились в
тяжелой борьбе со смертью.
В один из моментов, когда из-под пальчиков Ва-
реньки лились мечтательно-нежные звуки, она шеп-
нула:
— Хотите, бука, научу вас играть?
— Да, хочу. — Он хотел сказать ей что-то еще,
но его позвали. Явился Кузьма Коровин.
В железную дверь университетской ограды опять
стучались и просили убежища. Лобачевский вышел.
В темноте, под дождем, за железной решеткой во-
рот стоял человек. Кузьма осветил его поднятым фо-
нарем. Лобачевский увидел молодого русого парня
с провалившимися щеками. Пиджак, картуз и котом-
ка парня намокли.
— Ваше превосходительство...
— Да я не превосходительство, — сказал Лобачев-
ский. — Короче, что надобно?
— Ваше высокоблагородие, моя фамилия Ворож-
цов, Николай Ворожцов.
Лобачевского передернуло.
— Вы не родственник казанского помещика Во-
рожцова?
— Нет, я сын священника, из-под Вятки, окончил
училище.
— Ну, так что вам надобно? Вы же знаете, что сей-
час карантин, холера в городе?
— Я не знал, я шел пешком. У меня прошение,
я хочу учиться в вашем университете.
— И вы из Вятки пешком? Почему же пешком?
— У меня на дорогу было только двадцать копеек.
— Хорошо, молодой человек. — Голос Лобачев-
ского показался юноше сухим и суровым. — Сейчас
я прикажу вас впустить. Но вам придется высидеть
долгое время в отдельной комнате, ни с кем не общаясь.
Вашу одежду и вещи придется сдать. Предупреждаю:
порядки у нас суровые.
— На все согласен.
Лобачевский ушел. Вскоре ему доложили, что
Ворожцов введен во двор.
405
Но отрываться пришлось еще раз. Из Суконной
к Коровину пришел младший брат Пантелей и сооб-
щил, что управитель бросил фабрику, заперся на квар-
тире, спасается от холеры водкой и никого к себе не
пускает. Холера «хлещет» народ, мрут на улицах, и
никто ничего не делает. Лобачевский передал Панте-
лею записку к профессору Фуксу и обещал быть завтра
на фабрике. Алексею Ивановичу он тоже послал за-
писку с Пантелеем Коровиным и предложил готовить
для заболевших бараки. Химик был вызван к Симо-
нову, и ему со студентами поручили готовить новую
партию хлорной извести.
Узнав, что Николай Иванович собирается выехать
в Суконную слободу, Варенька положила ладонь на
его холодную после улицы руку. „
— Вы не сделаете этого, да? — спросила
она.
Марфа Павловна и Иван Михайлович также сочли
желание его опасным не только для самого себя, но
и для всех, кто находится на осажденном холерой уни-
верситетском участке.
Лобачевский смолчал. Но прежней непринужден-
ности, бодрости и веселья больше не было. Он понял,
что значит потеря бодрости в дни испытаний, и, улыб-
нувшись, взял книгу.
— Я прочитаю, друзья, — сказал он спокойно,
взглянув на женщин, — страшный рассказ одного
неизвестного литератора со странной фамилией. Рас-
сказ называется «Басаврюк, или вечер накануне Ива-
на Купала», фамилия автора Гоголь.
— Ой, не надо страшного, не надо, прошу вас! —
взмолилась Варенька.
Но глаза Лобачевского уже смеялись.
Скоро послышался и его раскатистый хохот, преры-
вавший чтение. Смеялись и остальные.
VIH
По пути в Суконную Фукс остановился у главных
ворот. Зная порядок, установленный Лобачевским, он
попросил, чтобы вызвали ректора.
406
Все эти дни Фукс боролся с болезнью в городе, и
его приезд был вызван надобностью в хлорной извести:
нечем было обеззараживать трупы и жилища умер-
ших. Инвентарь и одежду больных он беспощадно
сжигал. Чтобы не подвергать опасности лишнего чело-
века, Лобачевский поехал на лошади Фукса, надев
«дехтяную» одежду, какую носил и Фукс.
Воз с известью выехал позже.
Город казался вымершим. Ворота и ставни были
закрыты, лавки не торговали. Кое-где валялись умер-
шие, и по открытым глазам их и лицам ползали мухи.
Полицейские в «дехтяных» передниках и больших ру-
кавицах раскачивали покойника за руки и за ноги
и бросали в ящик, установленный на телеге. Труп глухо
стукался, полицейский поднимался со ступицы на теле-
гу, принимал от другого ведро, поливал из него из-
весткой и захлопывал крышку ящика. Лошадь лениво
трогалась дальше.
Было грязно, ехали тихо. Фукс рассказывал, что
творится в Татарской слободе. Он был единственным,
кого татары допускали на женскую половину и считали
своим табибом *. Он передал для них им же переве-
денное и отпечатанное университетской типографией
правительственное «Наставление к распознанию при-
знаков холеры, предохранению от оной и к первоначаль-
ному ее лечению», в котором предписывалось всем
жителям носить при себе бутылку с хлорной известью
или с крепким уксусом для натирания рук, висков и
около носа, носить в карманах сухую известь, не пре-
даваться страху, унынию, гневу, выходить на воздух
тепло одетым, забирать в бараки подозрительно забо-
левших и не поддаваться слухам, что господа и чинов-
ники распространяют болезнь.
Лобачевский, сдвинув брови, молчал. Самое страш-
ное состояло в том, что больные не отделялись, не
увозились в особые помещения. Он представлял, что
творится у брата, у которого под надзором шесть тысяч
человек.
Алексей Лобачевский принял в измятом халате, из-
* Т а б и б — врач (тат.).
407
под которого виднелись голые ноги в мягких туфлях.
Он смотрел исподлобья, молчал и икал. От него разило
водочным перегаром. После окончательного отказа
распутной красавицы Молоствовой он зажил разгуль-
ной жизнью. У брата он не бывал, у Осокиных тоже.
Мать принимал раз в году, но сам к ней не ездил. Ни-
колай Иванович слышал, что одну свою экономку,
родившую мальчугана, Алексей Иванович выгнал из
дому, потому что младенец походил на него, как две
капли воды. Но когда он спросил об этом, Алексей
обиделся.
Молча выслушав Фукса, Алексей Лобачевский
сказал:
— Ну с чего вы ко мне? Зачем? Я в медицине —
олух. И идите вы к чорту! Пусть вымирает хоть вся
Казань. Чем меньше людей, тем меньше подлостей.
— Алеша, ты пьян? — спросил Николай Иванович.
— Ну и пьян. А тебе что? Взаймы не попрошу, не
бойся. Хватит своих. Эй, Ксенья, — крикнул он хрип-
ло, — тащи сюда водки с кислой капустой, профессо-
ров угостим!
— Алексей, ежели не остепенишься, я уйду.
— Ну-ну, братишка, брось злиться, брось! Злобы
и так по горло. В одной Суконной ее — всю Казань
утопишь... Ну чего вы уставились? Человека жалко?
Бросьте вы дурака валять! На Руси человек ничего не
стоит. В России, брат, людей не жалеют, у царя их —
пруд, пруди.
— Алексей Иванович, — сказал молчавший до это-
го Фукс, — я, властью губернатора, имею взять у вас
корпус фабрики под больных... Так нельзя, так нель-
зя! — Фукс повернулся и поспешно вышел.
Вдогонку ему раздался хохот.
— Зй, Карлуша, сердобольный ты немец, да бери
хоть всю фабрику, — мне на все наплевать! Все одно:
люди сдохнут — некому станет работать,
— Алексей, ты опускаешься.
— Не бойсь, браток, ниже жизни не опущуся. Ты
на халат не смотри, он у меня вроде рясы: душу под
ним спасаю. Выпьем по чарке?
— Я серьезно.
408
— Ия серьезно. Ты же знаешь характерец Лоба-
чевских: серьезны и упрямы; как дьяволы!
— Тебе, Алексей, необходимо оставить работу на
фабрике.
— А куда итти? В столоначальники? Хо-хо! Там
тоже пьют, да еще и мздоимствуют. У нас житье ворам
да барам. Я хоть и пью, да на свои. Во! — Алексей
поднял палец. — Не беспокойся, Лобачевский не про-
падет. Я пол-Кабана выпил и сто лет проживу, у меня
тут, — он стукнул себя по груди, — не сердце, а амбар-
ный замок. Понял? Плюнь на Карла, айда в столовую,
выпьем, у меня, брат, капустка — ммы! Оближешь
пальчики. Не езди с ним: и храбрые гибнут.
— Нет, я на фабрику. До свидания. А оттуда
к Осокину, пусть о людях подумает.
— Хо-хо! К Осокину? Да он давно смылся. Напу-
жал, ой, напужал! — Алексей взмахнул руками, полы
халата раскрылись и обнажили волосатые ноги.
Николай Иванович повернулся и, не прощаясь,
ушел.
— Да ты куда, Николай, постой, чорт! Я мигом,
только штаны надену.
В этот приезд Лобачевский и Фукс отвели одну из
фабричных «светелок» под холерный барак. Бабы ми-
гом убрали пыль и выскребли пол и стены. Больных
свозили со всех концов. Умерших клали в ящики, обли-
вали хлорной известью и немедленно увозили на холер-
ное кладбище.
Фукс еще несколько дней разъезжал по Суконной
и наказывал, что надо Делать.
Народ был тих и послушен, люди делали то, что
надобно.
IX
Мусин-Пушкин жил в Бездне. Лобачевский писал
ему обо всем и был доволен, что тот боится приехать
в Казань. Если в чем и были правы знакомые, в том
числе и Михайло Александрович Салтыков, так только
в одном: Лобачевский любил начальствовать. Знал это
и Мусин-Пушкин. Знал и ценил, потому что сам рабо-
тать особенно не любил, но служить был вынужден,
4q9
а потому считал очень важным иметь людей, подобных
Николаю Ивановичу, которые умеют и любят действо-
вать. Лобачевский же рад был, когда Мусин-Пушкин
уезжал из Казани. Барственно-своенравный и властный,
порою грубый и нетерпимый, он вмешивался в дела,
мешал Лобачевскому работать и в какой-то мере вы-
нуждал окружающих приспосабливаться к своему
характеру. Правда, чаще случалось так, как задумы-
вал Николай Иванович. В университете говаривали:
«Чем Лобачевский зарядит, тем Мусин-Пушкин и вы-
стрелит».
Николай Иванович понимал, что последний отъезд
из Казани был связан у Мусина-Пушкина не столько
с делами в имении, сколько с боязнью холеры. Но
это сущности не меняло. Важно, что Мусина-Пушкина
не было. Важно было, что болезнь удалось победить,
и те меры, которые он предпринял и властно провел,
неизмеримо усилили к нему уважение студентов и со-
служивцев и — это он чувствовал — внимание Ва-
реньки.
Он старался не думать об этом, потому что боялся,
что может случиться то же, что и с Лизой. Но тогда
он был рядовой профессор и ничем не примечательный
человек, теперь же он видный ученый и руководитель
ученых. Он не знал, что сказал о замужестве Вареньки
раздраженный отец ее, но когда посещал Моисеевых,
то не мог не чувствовать, что старик с ним больше чем
сдержан. Приглядывался, принюхивался и Мусин-
Пушкин. И тому, что теперь его не было и местом сбо-
ров стала квартира Симоновых, а не гостиная Мусиных-
Пушкиных, Лобачевский был также доволен. У Марфы
Павловны все было милее и проще, чем у чопорной
Александры Семеновны. И Варя была здесь другой,
точнее — сама собой: веселой и непосредственной, не
боявшейся непроизвольного жеста и громкого смеха,
что в гостиной Александры Семеновны почиталось за
признак дурного тона.
Все карантинные вечера проводились обычно
у Марфы Павловны. Перечитаны были Пушкин и Ба-
ратынский, Вальтер Скотт и Дельвиг, ставший мужем
Софочки Салтыковой, прочитан знаменитый Марлин-
410
ский и неизвестный писатель с потешной фамилией и
смешными рассказами о вечерах на хуторе близ Ди-
каньки. Обратили внимание и на вновь появившихся
стихотворцев — Лермонтова и Кольцова.
Непременным чтецом, и, надо сказать, непревзой-
денным, был Николай Иванович. Он не только читал,
но жестом и мимикой представлял казака Дорошу или
Басаврюка. Марфа Павловна и Варенька смеялись до
слез, Иван Михайлович тоненько хихикал, Николай
Алексеевич сдержанно улыбался. Сам Лобачевский
крепился, но когда терпеть становилось невмоготу,
откладывал книжку и все заглушал раскатистым хо-
хотом.
Лекций не было, но дни проходили в работе. С утра
Николай Иванович обходил университет и затем са-
дился за стол до обеда. Две страсти преследовали его:
геометрия, которую продолжал развивать и печатать
частями в «Ученых записках», и фрагменты механики,
той механики будущего, которая будет основана на его
геометрии и разнится от Ньютоновой так же, как его
геометрия от Эвклидовой.
После обеда — письма и библиотека. Теперь-то бы-
ло время добраться до всех ее тайников и сокровищ, за-
вершить затеянное, сделать из скопища книг перво-
классное книгохранилище.
Главная переписка шла с Мусиным-Пушкиным. Тот
тоже писал немало. Официальные письма чередова-
лись с дружескими. Мусин-Пушкин выражал благо-
дарность и изумление, что меры, предпринятые Ни-
колаем Ивановичем, спасли почти всех отдавших себя
под его попечение, что столь гибельная болезнь унесла
из пятисот шестидесяти человек лишь двенадцать и не
затронула ни одного студента. Он сообщал, что почтет
непременнейшим долгом своим представить Николая
Ивановича к награде, и ежели князь Ливен не даст ей
движения, то найдет иные пути довести об этом до све-
дения государя и что он уже составил бумагу. О себе
он писал, что задержится в Бездне и во всех делах на-
деется на Николая Ивановича. В уездах наступило по-
холодание, и эпидемия утихает быстрее, чем мужики.
В Чистопольском уезде на Каме бунтовало пять тысяч;
411
подполковник Булыгин усмирить — усмирил, но пода-
тей не собрал, да и не с чего: хлеба повыгорели, и чем
кормить людей и скотину — богу известно. В соседних
уездах Симбирской губернии волнения были еще того
больше: генерала Неклюдова и штабс-капитана Под-
горного, коих прислали на усмирение, мужики едва не
поддели на вилы. В Бездне стало потише, но кое-кого
пришлось сдать в солдаты, даже тех, кого не хотелось
бы, как запевалу и плясуна Петра, у которого от Уль-
яшки двое ребят. Он тоже оказался в зачинщиках.
Слухов среди мужиков, особо о вольности, много, и са-
мых нелепых и неожиданных.
Читая письма Мусина-Пушкина, Лобачевский чув-
ствовал, что все это дело далеко не местное. Недавно,
в отсутствие попечителя, из Петербурга пришло се-
кретное предписание, в котором власти строжайше пре-
дупреждались, что в связи с распространением слухов
о вольности разговоры об отмене крепостной зависи-
мости должны быть пресекаемы всеми мерами, реши-
тельными и строгими.
Нового в этом не было ничего, но говорило это
о многом и заставляло задумываться.
— Нам с тобой, Николай Иваныч, терять в этом
нечего, однакож болтать не следует, — сказал как-то
Симонов.
— Я худой политик, Иван Михайлович, но думаю:
государь не прав.
— В чем именно?
— В том, что, признавая крепостное право злом
ощутительным .и очевидным, считает, что прикасаться
к нему было бы делом еще более гибельным. А я счи-
таю, что надобно, наконец, понять, что те, существова-
ние которых несправедливый случай обратил в тяже-
лый налог земледельцам, есть тунеядцы.
— Что же ты думаешь, худой политик? — хитро
сощурился Симонов.
— То же, что и Радищев и Пушкин. Уви-
жу ль, о друзья, народ неугнетенный и рабство, падшее
по манию царя!
— Знаешь, Коля, для этого есть сенат, комитеты,
комиссии равные, и когда нас с тобой туда позовут,
412
тогда и скажем. Это, кстати, невероятно. Мы с тобой
призваны для другого. Будем учеными.
Лобачевский задумался.
— И падет оно, рабство, тем скорее, чем скорее
будет распространяться в России истинное просвеще-
ние. В этом ты прав, Иван.
Раздался звонок. Доложили о Моисеевых.
х
Встречи у Марфы Павловны не прошли бесследно.
Как-то непроизвольно, забыв о присутствии жен-
щин, Лобачевский заговорил о непосредственной связи
геометрии с физикой и прежде всего с механикой.
— И эта механика, — сказал он, — будет высшей
и отличаться от употребительной так же, как отли-
чается моя геометрия от эвклидовой. Иначе: употре-
бительная механика будет частным случаем общей,
высшей механики. Если мы введем новую геометрию
в механику, иначе, создадим новую механику, то, вижу
это, появится и новый закон сложения сил. Я эту мысль
разовью.
— Ой, пожалуйста, — взмолилась Марфа Павлов-
на, взглянув на Варю, — развивайте ее, когда остане-
тесь одни в кабинете.
— Да, ты права, — согласился Симонов.
— Конечно, как и всегда.
— Бе-зус-ловно, Марфенька.
— И вечно, — Марфа Павловна повернулась к Ва-
реньке, — как сойдутся, и начнут, и начнут... Иной раз
думаешь, что глаза друг другу выцарапают.
— В спорах рождается истина, — сказал Николай
Алексеевич Моисеев. Он встал, подошел к свече и раз-
жег от нее кальян с длинным бисерным чубуком.
Рослый и статный, Николай Алексеевич бул похож
на сестру. И странно, любуясь им, Лобачевский, не-
смотря на различие взглядов на жизнь, замечал, что
все сильнее привязывается к нему.
Николай Алексеевич, окончив университет по раз-
ряду восточной словесности и оставшись при нем, про-
должал углублять познание языков Востока, и прежде
413
всего персидского. Его интересы были далеки от инте-
ресов Николая Ивановича, и тем не менее они все чаще
встречались и все больше находили друг в друге то,
что сближает.
Вареньку это радовало.
— Я предлагаю, — сказал Николай Алексеевич, —
познакомить нас с тем, чем вы дышите.
— То-есть? — не понял Симонов.
— А я поняла! — воскликнула Варенька. — Да,
Коля?
— Не знаю, — ответил Николай Алексеевич,
и улыбка изменила его суровое, мужественное
лицо.
— Вот с астрономией, например. Посмотреть на
небо, на звезды, луну, — добавила Варя.
— Ой, сколько^ просила его! — пропела Марфа
Павловна. — И обсерватория не за тридевять земель,
а под одной крышей с квартирой. Но что ты сделаешь
с ним? Увалень! Либо небо закрыто, либо некогда —
писать рассядется, либо у Николеньки животик пере-
бирает, — я не могу... Вот так и идет все, жена астро-
нома, а в телескоп не смотрела. О чем он читает по
звездам?! — Марфа Павловна поднялась со стула и
прошла к буфету.
— Ищу все новые звезды, — улыбнулся Иван Ми-
хайлович. — Как найду, назову в честь тебя. Пусть
ты будешь неугасимой, как звездочка.
Марфа Павловна обернулась.
— Смотрите-ка вы! — Она удивленно всплеснула
руками. — Какой у меня супруг! А я и не знала. Ва-
нюша, золотце!
— Самоварное, — самодовольно добавил Иван Ми-
хайлович.
— А знаете, — Варя захлопала в ладоши, — заме-
чательно, замечательно, замечательно! — Она вскочила
с дивана, схватила в объятия Марфу Павловну и поце-
ловала в щеку. Серьги заколебались, и в них заискри-
лись мелкие бриллианты.
— Задушишь, Варюшка, задушишь! Ой, господи! —
И Марфа Павловна схватилась за белый чепец, со-
скользнувший со светлых волос.
414
Лобачевский поднял упавшую темную тальмочку
с собольей отделкой и подал Варе. Она легко накину-
ла ее на смуглые плечи.
— Спасибо, — она взглянула на Николая Ивано-
вича и пошла к дивану.
Николаю Ивановичу показалось, что и взгляд ее
и его смущение заметили все. «Надо решиться пого-
ворить, так дальше нельзя». Он взял книгу, засунутую
кем-то на жардиньерку с цветами, сел и сделал вид,
что просматривает ее. Но книга не занимала его сей-
час. Варенька села за фортепьяно, откинула голову,
улыбнулась куда-то в пространство и, не глядя на кла-
виши, заиграла «Среди долины ровныя».
Варя знала, что это любимая песня Николая Ива-
новича.
В высоком простеночном зеркале был виден ее про-
филь с чуть вздернутым носиком.
XI
В тот вечер была луна, и Иван Михайлович решил
показать ее женщинам. Взяв служителя, он ушел гото-
виться к наблюдению. Лобачевский с Варей и Мар-
фой Павловной пришли, когда уже люки на крыше
были открыты и телескоп наведен.
Рассеянный свет луны, проникавший в обсервато-
рию через люк, придавал обстановке таинственность.
Первой смотрела Марфа Павловна. Иван Михайлович
давал пояснения. Варя и Лобачевский стояли поодаль.
Симонов объяснял, что на луне нет ни воздуха, ни
воды, что ее долины и горы вечно пустынны, безмолвны
й ничто, даже оторвавшийся камень, не нарушает ее
могильной тишины.
— Страшно там, — прошептала Варя и, зябко по-
ежившись, закуталась в мягкую шаль.
— Холодно? — спросил Лобачевский.
— Прохладно, — сказала она так же шопотом. —
Вам тоже?
— Нет.
— Вы тоже работали здесь один? По ночам?
— Работал.
415
— Я не могла бы. Жутко. — Варя спрятала подбо-
родок в шаль и сбоку взглянула на Лобачевского. Он
почувствовал этот взгляд и обернулся. Варя опустила
глаза. «Ну когда же, когда вы? Смотрите, как здесь
хорошо, темно и таинственно. Чего ж вы? Где можно
лучше сказать? Ведь я же знаю». Ей очень хотелось,
чтобы то, что чувствовала она и видела, подтвердилось
здесь. Но Лобачевский спросил:
— Почему?
— Ох, какой вы!—прошептала она. И вдруг спроси-
ла: — Страшно, когда человек один, в темноте, и кру-
гом так тихо-тихо, будто в могиле, и мышь скребется?
Лобачевский улыбнулся и тронул ее за локоть. Варя
вздрогнула.
— Когда я лежу в постели и не могу уснуть и вижу
луну и звезды, кажусь себе маленькой-маленькой, как
песчинка, и страшно, что человек такой маленький
и бессильный, а все вокруг огромно и непонятно.
— Мне сначала так же казалось, но когда начи-
наешь видеть и понимать окружающий мир, то чув-
ствуешь себя господином.
— Вы умный и сильный, — шепнула она. — Да?
— Не знаю.
— Почему вы все улыбаетесь? — спросила Варя,
хотя и не видела улыбки Николая Ивановича.
— Мне хорошо рядом с вами.
«Ну вот, ну вот, скорее же!» — Варя взглянула на
Симонова. Он смотрел в телескоп и крутил колесо.
— Ну скоро, что ли? — спросила Марфа Павловна.
Она стояла сзади и заглядывала в телескоп через пле-
чо Ивана Михайловича.
— Я устала стоять, — сказала Варя. — Как долго
они! Ну скорее же, Марфа Павловна!
— Пусть побудут одни, — шепнул жене Симонов.
Лобачевский принес стул, но Варя не села.
Когда она отстраняла стул, ее ладонь коснулась его
ладони. Он почувствовал теплоту ее руки, согретой
шалью, и чуть задержал ее. Варя ответила на это
пожатием.
— Варвара Алексеевна!.. — прошептал он, скло-
нившись.
416
— Не надо, не надо так! — сказала она, обернув-
шись и обдав его теплым дыханием.
— Варенька, я хочу просить...
— Я знаю, милый, знаю! — Шаль ее соскользнула
с плеч, Варя взяла его щеки ладонями и коснулась
губами губ его. Она стремительно подняла с пола шаль
и на ходу накинула на плечи. Николай Иванович, ра-
стерявшись, сделал за ней два шага и встал. Протя-
нутые к Варе руки опустились. Она не видела этого, но
почувствовала. Щеки ее горели, дыхание было пару
шено. Подойдя к телескопу, она побоялась выдать свое
волнение и, коснувшись плеча Марфы Павловны, ка-
призно сказала:
— Ну!
— Душенька, — пропела Симонова, — так занима
тельно! Я теперь не буду пускать по ночам одного.
Иван Михайлович взял жену под локоть и отошел
с ней. Варя прильнула к стеклу. Окуляр потел от ее
дыхания, с которым она не могла совладать, и она то
и дело вытирала стекло кулачком.
Лобачевский, склонившись сбоку, заглядывал в те-
лескоп, давал пояснения. Прядь ее волос, касаясь его
щеки, щекотала и волновала. От Вареньки пахло фиал-
ками, ее духами, и еще чем-то теплым, живым.
— Вы бука-бяка, — шепнула она, разглядывая
луну, — и единственный человек, которого я ни капель-
ки,. вот ни столечко, — она показала на пальце, хотя
Лобачевский видеть это и не мог, — ни капельки не
боюсь. Вы славный!
— Завтра я буду... Вот это видите? — сказал он
громко, чтобы слышали Симоновы, и Симоновы дога-
дались, что это сказано нарочито для них. — Это горы,
они отчетливо видны, а это, слева, ущелье, темное,
в него не проникает солнце... Завтра я буду у Алексея
Федоровича просить вашей руки.
— Ой, не надо, не надо! Подождите приезда Ива-
на, — взмолилась Варенька.
— Почему?
— Так.
— Но все-таки?
27 Лобачевский
417
— Все-таки?.. Как хотите, мне все равно, все равно я
ни за кого другого не выйду и никого любить не стану!
— Что? Папа против?
— Не знаю... Я озябла, — сказала Варенька гром-
ко и неожиданно. — Пойдемте.
хп
Через несколько дней Лобачевский, в вицмундире,
гладко выбритый и надушенный, посетил Моисеева. Вы-
слушав Лобачевского, старик, небритый, в колпаке
и стеганом шлафроке с кистями, встал со стула и
быстро прошелся по комнате. Затем он внезапно оста-
новился напротив Николая Ивановича, закинул назад
костлявые, в синих вздувшихся жилах руки и, глядя
прямо в его глаза, резко сказал:
— За честь, мне и Варваре моей оказанную, благо-
дарствую. Но, однакоже, неладно придумали, Николай
Иванович, неладно, не во-время. Да-с. — Он опять про-
шелся по комнате. Пальцы за спиной его быстро рабо-
тали. — Сама-то как? — спросил он, так же внезапно
остановившись.
— Варвара Алексеевна изъявила согласие.
— Ах, изъявила! Ну раз изъявила — женитесь!
Женитесь! Чего же спрашивать старика? Все выросли,
сами с усами, умными стали. А в наше время так не
водилось, государь мой, не водилось, чтобы невеста
допрежь родителей давала согласие. Женитесь! —
Моисеев развел руками. — А я пока ’согласия не даю.
Не могу! Надобно посоветоваться и подумать, погово-
рить и с ней. Да и- обстановка, — старик указал на
аудиторию, беспорядочно заставленную мебелью, — не
подходящая. Думать я здесь не могу. Вот переберусь
домой, там потолкуем. За честь еще раз спасибо, а по-
говорим потом, потом.,.
Лобачевский откланялся и ушел. Щеки его горели,
и, боясь кого-нибудь встретить, он прошел в свою слу-
жебную комнату. «Жених! Расфрантился, надушил-
ся!» — ругал он себя. Отчетливо ясно всплыла история
с Лизой, разговор, подслушанный на балу, и кровь за-
стучала в висках.
418
Замкнув кабинет на ключ, он долго ходил, непре-
рывно дымил и подкладывал в трубку.
— Надобно написать Ивану Великопольскому, —
сказал он вслух, — да посоветоваться с Иваном Ми-
хайловичем.
Симонова он застал расстроенным. Указав глазами
на спальню и приложив толстый палец к губам, тот за-
говорщицки прошептал:
— Там она, с Марфой Павловной. Слезы. Что-то
стряслось.
— Испортил все дело, и ей — неприятности, — ска-
зал Лобачевский,опускаясь на стул. Он передал о раз-
говоре со стариком Моисеевым.
Симонов покачал головой и прошелся .по комнате.
— Тебе везет, Иван. Жена у тебя — молодчина,
красавица... сын, скоро будет второй, сам — член-
корреспондент Академии, признание. А у меня как
назло все! Что считал делом жизни своей, не хотят по-
нять и признать, бобыль, ни кола ни двора. Теперь, ко
всему вдобавок, начнутся сплетни.
— Брось хандрить. Кто знает-то? Ты да мы. А по-
том ведь не все потеряно.
— Все! Больше я с ним говорить не стану. Что же
ты думаешь? Итти просить еще раз? Нет уж, увольте!
— Но он же не отказал.
— Когда отказывают, говорят: подождем. Стыдно.
Даже перед матерью стыдно!
— Успокойся. — Иван Михайлович не знал, что
сказать.—Думаю, все образуется. Верь!.. Как это
у Грибоедова-то? — Он положил ладонь на плечо Ло-
бачевского. — Блажен, кто верует, тепло ему на свете!
Лобачевский недоверчиво улыбнулся.
— Знаешь, Коля. Иди домой. Лучше тебе не встре-
чаться сегодня с ней.
— Ты прав... Не говори, что был.
Лобачевский ушел. В этот день он работать не мог,
лежал в кабинете на оттоманке, дымил и глядел в по-
толок, на котором каждая трещинка в штукатурке
была знакомой и надоевшей.
Симонов, проводив его, остановился у двери спаль-
ни. Что говорили за дверью, слышно не было. Но он
27*
419
отчетливо различал прерывающийся голос Вари и спо-
койный ласковый голос жены.
Варя уснула у Симоновых.
Марфа Павловна, убедившись, что она успокоилась,
вышла из спальни и рассказала о разговоре Вари
с отцом.
— Твердит: ни за кого не пойду, как только за Ни-
колая Ивановича. А не так — в монастырь.
Симонов усмехнулся.
— Все образуется. В монастырь она не пойдет, ко-
нечно, не по ее характеру.
— Не по характеру! Вам, мужчинам, все так ка-
жется. Если живой человек и веселый, так сразу не по
характеру. Вот тоже уйду в монастырь.
— С богом, голубушка, с богом!
— Ах так?! Ну ладно! Походишь теперь за мной.
— Ах, — Иван Михайлович всплеснул руками, —
Марфа Павловна, простите великодушно! Всегда
у ваших божественных ножек преданный вам кавалер,
профессор и член-корреспондент Академии. — Он опу-
стился перед Марфой Павловной на колени и обнял
ее за талию. Она взяла его за бакенбарды и потрепала.
— Встаньте, несносный! — она легко ударила его
по щеке. — Я вас прощаю, но имейте в виду — послед-
ний раз.
Симонов встал и поцеловал ее в ямку на шее.
Легкий шутливый тон в обращении был введен
в семье Ивана Михайловича вскоре после женитьбы.
Он так утвердился, что и Марфа Павловна, не жало-
вавшая сначала дурачеств мужа, нашла, что этот тон
наиболее подходящ и позволяет оборачивать в шутку
мелкие неприятности и недоразумения, которые возни-
кали между супругами.
Симонов был доволен женой, как, впрочем, не
в пример Лобачевскому, доволен был и самим собой.
Он считал, что то положение, которого ему, человеку
из податного сословия, удалось добиться, та жизнь,
которую он ведет, ничем не отличается от жизни людей
так называемого высшего общества. Он был признан
и уважаем в ученых кругах, обеспечен, получал награ-
ды и повышения, нередко выезжал в интересные загра-
423
ничные визитации, имел необходимый комфорт
и добрую милую Марфу Павловну, которая подарила
сына и собирается подарить еще. Но он боялся сознать-
ся, что чем больше имел наград и успехов, тем больше
хотелось их, тем ревнивей следил за успехами тех, кто
был с ним равен в чине и положении. Николай же
Иванович, старый школьный товарищ и друг, с кото-
рым вся жизнь прошла плечом к плечу, отстал, как
казалось Ивану Михайловичу, ибо он, Иван Михай-
лович, был членом-корреспондентом, членом многих
ученых обществ, а Николай Иванович не был ни тем,
ни другим. Правда, он был дельным и уважаемым рек-
тором, кем быть хотелось и Ивану Михайловичу, но
что же поделать? За всем не угонишься.
Он знал, что Лобачевским создано нечто новое
и очень оригинальное, но понять значение научного
подвига друга не мог и втайне считал его творчество
не имеющим применения в практике. Зато его, Ивана
Михайловича, работы имели не только научный, позна-
вательный, но и практический интерес, не говоря уж
о том, что он гордился своим участием в путешествии
к Южному полюсу и ореолом героя. Кроме того, он
напечатал ряд книг и работ, изобрел приборы, кои це-
нились в ученом мире. Марфа Павловна все это знала,
хотя и не разбиралась в его научных работах. Но она
понимала и знала как по рассказам, так и по книге
мужа, что он совершил героический подвиг. Еще бу-
дучи девочкой, слушала Марфенька Ивана Михайло-
вича о путешествии к Южному полюсу. И хотя
Сандвичевы острова и разные дикие земли, которые он
проехал, оставались за пределами понимания, но по-
йималось одно: там очень страшно, опасно и тяжело.
И теперь, когда человек этот сделался ее мужем, ей
вспоминалось, с каким затаенным вниманием следила
она за его указкой, скользившей по карте южного
полушария, и как жадно вбирала ее душа каждое сло-
во. Не знал он тогда, что в зале, освещенном большими
люстрами, сидит, прижимаясь к матери, девушка в ро-
зовом с воланами платье и новых атласных туфельках,
жавших ей ножки. Не представлял он, что каждое сло-
во его влюбляло в него эту девушку и что потом не
421
раз ей чудился этот большой и смелый мужчина. Все
это узнал он значительно позже.
Марфенька знала все напечатанные работы мужа,
знала, где и в каком году они напечатаны, над чем он
работает и что думает делать. Только недавно он напе-
чатал «Уранометрию» и «О явлениях земного магне-
тизма», но уже работал над «Руководством к умозри-
тельной астрономии» и готовился написать статью
«Общий взгляд на историю механики». Может, поэто-
му в последнее время он с Николаем Ивановичем все
чаще беседовал о механике.
Марфа Павловна уважала Николая Ивановича,
и потому его судьба волновала ее. Ей очень хотелось,
чтобы Варя стала его женой, потому что к Варе она
привязалась, как привязалась и Варя к ней, и заме-
няла ей мать, с которой она могла поделиться мечтами.
Симоновы решили действовать так, чтобы люди,
окружавшие старика Моисеева, склонили его на со-
гласие.
Остаток вечера они посвятили этому разговору,
пока не пришел из обсерватории Николай Николаевич
Зинин, казеннокоштный студент, воспитанник Ивана
Михайловича, которого он готовил себе в помощники.
Зинин хотя и писал сейчас работу «О пертурбациях
эллиптического движения планет», но все больше скло-
нялся к химии. Он любил ее больше, чем астрономию,
но молчал, не хотел обидеть Ивана Михайловича.
ХШ
После того как Варенька стала для Николая Ива-
новича не просто знакомой, а человеком, путь которого
близко сошелся с его путем, но не мог с ним слиться/
Николай Иванович решил разобраться в думах с пером
и бумагой и засесть за работу. Раскрыв тетрадь, он
был удивлен, как быстро несется время. Последняя
запись в его дневнике была отмечена маем. Он про-
смотрел ее. Она относилась к механике. Мысли, что
были записаны здесь и к которым он не раз возвра-
щался, опять увлекли. Он взял нож с перламутровой
ручкой и отточил перо.
«Ha-днях был спор, — записал он, — с Иваном
422
Михайловичем. Спорили до того, что Марфа Павловна
раза два заходила, приносила чаю и просила потише;
спал Николенька.
Иван не понимает, что для меня является главным,
думает: ухватился за геометрию и в этом — все.
Я сказал ему, что ежели меня спросили бы, какова
заслуга Лобачевского перед наукой, то я бы ответил:
«Он верно поставил задачу обоснования точного есте-
ствознания и решил ее прежде всего как задачу фи-
лософическую, познавательную».
Основанием всякой науки должны быть несомни-
тельные- для нас истины, первые наши понятия
о природе вещей, которые, будучи раз приобретены,
сохраняются навсегда, которые неразлучны с каждым
умственным представлением и служат первым основа-
нием всякого суждения о вещах.
В моих «Началах» сказано, что первые понятия,
с которых начинается какая-нибудь наука, должны
быть очень ясны и приведены к числу наименьшему.
Такие понятия приобретаются чувствами, врожден-
ным — не должно верить. А одинаковость начальных
понятий всех вещей, их простота и малое число пока-
зывают, что они суть необходимое следствие существа
вещей. Они и должны быть всегда прочным основанием
всякой науки.
Убежден: вещи, что существуют помимо нас, и свой-
ства их есть то единственное, что служит предметом
познания. Вот в чем главное.
Я положил это в основание геометрии и кладу в ос-
нование той механики, которую читаю студентам.
Знаю: на основании одного общего принципа будет
создана другая механика, высшая, новая, во многом
отличная от употребительной, которую после Ньютона
почитаем классической.
Не могу признать ньютонова абсолютного про-
странства и времени, кои существуют безотносительно
к чему бы то ни было другому, иначе: оторваны от
вещей, от самой природы. Это абсурд, и допустил его
великий ученый.
Иду от нашего Ломоносова. Опыт и образование
отвлеченных научных понятий, кои не могут отрывать-
423
ся от действительно существующих тел, явлений и свя-
зи их, — вот мой путь в познании, мой путь в науке.
Не все понимают это. Настанет время — поймут.
Прикосновение тел есть исходное для образования
понятия пространства. Прикосновение соединяет два
тела в одно. Так все тела представляем частью од-
ного — пространства. Здесь прямая дорога от Ломо-
носова, и ничего от Ньютона.
То же с понятием времени. Со времен Аристотеля
нового, путного ничего не сказано. Кант только узако-
нил ньютоново понятие времени, не дал ни капли но-
вого. Нельзя же отрывать время от движения! Гово-
рить об этом в печати не наступил еще, может быть,
срок, но учить надо правильно.
Определяю время, как движение одного тела для
сравнения с другим. Не время определяет движение,
а движение время. И определять его может лишь дви-
жение равномерное. Это движение продолжаться
может сколько угодно долго, если происходит от оди-
наковой причины. Вот в чем суть. Отсюда: сравнивая
движение одного тела с другим, получим понятие о ме-
сте] Если место меняется, стало быть, тело движется.
Значит: перемена места тел в отношении, подчеркиваю
это дважды, к другим телам и есть движение».
Лобачевский поднялся со стула, расправил плечи,
прошелся и встал у окна. Моросил мелкий дождь, на-
ступила осень. Скорей бы, скорей бы зима! Она оста-
новит болезнь. Холера все еще буйствует, вырывает
людей то здесь, то там. Тихо только в университете.
Он заперт, как крепость, отрезан от города. Вон у буд-
ки хлором окуривают новую почту, сейчас ее будут
обрабатывать хлориновой жидкостью. Что-то несет эта
почта? Радость, слезы? И то и другое. В жизни радость
и слезы шествуют рядом.
Он подошел к бюро, вынул пенковую трубку,
прошлогодний подарок Григория Ивановича Карта-
шевского, повертел ее, улыбнулся и, подкинув, набил
табаком.
«На чем я остановился? Да, на движении. Опять
расфилософствовался. Говорят: когда Лобачевский
думает, то может наткнуться на стену, потому что
424
итти дальше некуда». Он покачал головой и сел за
стол. Голова потонула в дыму.
«Итак, продолжим. — Он обмакнул перо, и ровные
строчки черного бисера потекли по бумаге.
Пространство и время не оторваны друг от друга,
а существуют в единстве. Настанет срок, и поймут, что
пространство и время зависят от совершенно опреде-
ленных физических условий. К этому и надо готовить
математиков и физиков, исподволь и настойчиво.
Разовью это пренепременно. Хватит ли жизни
и времени? А хватит — вижу физику и механику об-
новленными; Важно одно: основы механики будут из-
менены. Как она будет названа? Назовем ее механикой
будущего. В ней, вероятно, Ньютону будет оставлено
то же место, что и Эвклиду в новой, моей геометрии.
Признаки есть. Учение Фарадея о поле, возрождение
Юнгом и Френелем волновой теории света Гюйгенса —
это лишь первые удары по старой механике и в том
числе по Ньютону. Наступило слияние волновой
и эмиссионной теории света. Старой механике должен
быть и будет нанесен удар новым понятием простран-
ства и времени. Вижу, несмотря на презрительные
улыбки, будет это! И эта новая, высшая механика
найдет себе применение в тесной сфере молекулярных
и атомных притяжений, а также в необозримых про-
странствах космоса, в царстве больших скоростей дви-
жения. Сколько.в этом неизведанного, неизученного,
заманчивого! Хочется жить и жить в этом вечном,
нескончаемом движении на пути познания!
К несчастью, мы смертны. Те, которые родились позже
меня, — счастливее. Но то, что нами найдено, задумано
и видится лишь в далеком тумане будущего, надобно
передать родившимся позже. Пусть несут они вечно
горящий огонь науки, как древние несли эстафету,
а устав либо состарившись, передадут в надежные
сильные руки».
Николай Иванович положил перо и откинулся
к спинке стула. Глаза его были ясны и взор устремлен
далеко... Складка на переносице, за которую Варя зва-
ла его букой, исчезла, уголки рельефных губ потемне-
ли. Он улыбался.
425
Глава вторая
I
В Суконной холера выкосила половину жителей.
На улицах было мертво. Слобожане двигались, как
прибитые.
Первым после снятия кордонных рогаток открылся
и ожил Горлов кабак. Но знаменитая Дунька-разбой-
ница, гулявшая по дорогам к городу и по камским
имениям, учинила налет и вконец разорила хозяина
кабака. Вскоре, как сказывали, к ребятишкам, поте-
рявшим кормильцев, стали хаживать добрые люди,
дарить обутки, теплую одежонку и давать на про-
корм.
Алексей Лобачевский, опухший и постаревший
после «великого пития», как называл он запой, начал
ткать сукно еще до возвращения в город Осокина.
Переписав работных людей, Белов и Монахов поче-
сали затылки, перекрестились и доложили Алексею
Ивановичу. Тот, к удивлению набожных староверов,
выругался и велел устанавливать новые станы.
К этой поре у Осокина было тридцать три прядиль-
ные и трепальные мащины, но работало только семь,
остальные стояли на складах: людей девать было не-
куда, отпускать на волю запрещено, а кормить без
дела накладно. Посему трепали и пряли вручную.
После холеры настало иное: надобно было пускать
машины.
Что такое машины, Гаврила Осокин знал хорошо.
Он побывал в Москве на «Трехгорной мануфактуре»,
ситцы которой, особенно шали, забивали аглицкие
товары. Дело там после войны с французами все шибче
шло на машинах, ручную набойку тканей переводили
на барабаны. Нюх Осокина был остер, глаз наметан.
Он видел, откуда прибыль и где убытки.
— Уж ежели, — говорил он Алексею Ивановичу, —
некоторые помещики и понимать начинают, что на сохе
не уедешь, то нам с тобою и подавно,надобно понимать.
Мы с тобою делаем деньги, товар это, мой братец, де-
нежки, де-неж-ки! А что такое денежки, — он хлопнул
426
себя по карману и по лбу, — сам знаешь: и ум и власть.
В Москве слыхал, будто основатель банкирского дома
Майер Ансельм Ротшильд, страшный богач, говорит:
«Дайте мне контроль над финансами нации, и я не
буду беспокоиться, кто издает ее законы». Дельно ведь!
Понял, чем это пахнет? Нам с тобой и то в губернии
полный почет. А Крупенников? Даром, что сбруя с мед-
ной отделкой и ездит без шику, а коли едет — огляды-
ваются. «О, Крупенников едет!» Да еще шопотом гово-
рят. Неграмотный, а миллионы считает. Ставь, Алексей
Иваныч, машины, закупай и ставь.
Алексей Лобачевский также видел и понимал, от-
куда прибыль, и Осокин поэтому доволен был своим
управителем. Но Алексей Лобачевский не стал объ-
яснять того Малахову и Белову, считал, что дело их —
исполнять, что прикажут.
Через месяц после холеры фабрика заработала
в полную силу, надо было наверстывать: интендантство
требовало сукно. Рабочий день удлинили на час.
п
В первое воскресенье после снятия карантина Кузь-
ма навестил Пантелея.
Шесть лет как, сколотив избу под соломенной кры-
шей, Пантелей женился на бойкой и острой на слово
слобожанке и прижил с ней четверых ребятишек.
Троих из них смахнула холера. Сам Пантелей и стар-
ший мальчонка чудом убереглись, но Анфиса, крепко
сбитая и ядреная, вышла после болезни сухой и смор-
щенной. Пантелей, отрастивший к этой поре густую
черную бороду, казался старше Кузьмы: пережитое
положило морщины на переносье и лоб.
Кузьма притащил Пантелею чаю и сахару — пода-
рок от Дарьи, попрежнему жившей в няньках у стар-
шего сына Крупенникова, мать которого откупила ее
у наследника Родионовой. После того как Дарья надо-
рвалась на сплаве во время побега с Кузьмой и скинула,
детей у них не было. Кузьма, как и Дарья, тосковал
о детишках и потому привязался к племянникам и пле-
мянницам. Узнав, что трое любимцев померли, он
427
опустился на лавку, перекрестился, вытащил узелок из
кармана и протянул Анфисе:
— На-ка, невестка, тут три рубля, вчерась получил.
Подкормись, а то лица на тебе не стало. А что случи-
лось, то не горюй: бог дал, бог взял, и бог опять даст.
Сказать больше было нечего, и это прозвучало как
утешение.
— Дай тебе бог, Кузьма Ерофеич, здоровья
и счастья, и Дарье твоей, — сказала она, прослезив-
шись.
Анфиса разожгла самовар и, наказав Пантелею
следить за ним, спустилась к базарным лавочкам, при-
несла рубца, лепешек и водки.
За столом, накрытым чистым рядном, бурлил помя-
тый, до золотого блеска начищенный самовар, белел
наколотый сахар, дымился подогретый рубец и маняще
пахло лепешками, до хруста поджаренными на под-
солнечном масле. Анфиса почувствовала себя хозяй-
кой, после долгих тяжелых дней улыбнулась и при-
гласила:
— Кушайте на здоровье!
Когда на душе потеплело от водки и настоящего
китайского чая, Анфиса, взглянув на мужа, сказала:
— Господи, и когда это выбьемся?! Хоть бы ма-
лость пожить, как люди!
Пантелей нахмурился и уставился в стол.
Разговор обернулся к фабрике. Она была во всем
и везде тем препятствием, о которое разбивались лю-
бые надежды. Воля — было то слово, за которым, ка-
залось, скрывается счастье, довольство, неизведанное
желание принадлежать самому себе.
— Опять народ, — сказал Пантелей, — ходока по-
сылать собирается.
— Куда?
— К государю. Только помалкивай. И ты, Васька,
смотри не взболтни где, все дело испортишь.
— Ничего-то не выйдет, — сказал Кузьма.
— Как не выйдет? Какие же мы крепостные? Иско-
ни были служивыми. Не наша вина, что Петр Але-
ксеевич, царство ему небесное, с сестрой своей Софьей
власти не поделили. А мы — страдай. Попутали немцы
428
Лизавету Петровну, она и закрепостила. Искони воль-
ными были, и вдруг тебе — на, в чужом пиру похмелье.
Пантелеи и Кузьма Коровины знали свою родо-
словную. Их прадед, Трофим Коровин, был человеком
служилым, ходил в стрельцах при царе Алексее и ца-
ревне Софье. Петр Первый, раздавив стрелецкий бунт,
сослал Трофима в Казань на шерстяной завод. Таких,
как Коровины, на Суконной было немало: Урвакины,
Немчиновы, Юрьевы, Дубровины, почитай десятка че-
тыре семей. Вели свой род и другие суконщики-старо-
веры: знаменитые Мясниковы, Морозовы, Толокновы,
Беловы, Копыловы, Бударагины, Тюленевы, да всех
и не перечесть! Эти, не покорившись Никону, сосланы
были во время раскола. Был тут и разный народ, без
роду, без племени, беглые с Дону и Волги, из Брянских
лесов и с Керженца, Царю Петру известно то было,
но, основав шерстяной завод, а потом суконную фаб-
рику, он нуждался в рабочем люде и смотрел на бег-
лых сквозь пальцы, будто не замечая.
«Эти с бору да с сосенки», — снисходительно гово-
рили о них суконщики с родословными, хотя сами не-
весть когда перероднились с ними.
А в общем народ был отчаянный, бойкий, смелый
и в мыслях и в кулачных боях. Городское дворянство,
чиновники и купцы побаивались гулящих людей. Про-
мышляли они и в лабазах, и в закромах, и в купецких
хоромах, и в дворянских особняках, и мужчины и жен-
щины. Сказывали в Казани, что знаменитая Дунька-
разбойница, гулявшая на Каме и по дорогам к городу,
одна из отчаянных и неуловимых суконщиц. В честь
нее будто названо и Дунькино ущелье, что недалеко
от слободы, по Оренбургскому тракту.
Разный народ тут был: одну тысячу триста шестьде-
сят девять душ закрепостила своим указом царица
Елизавета Петровна за двадцать лет до восстания Пу-
гачева. Древние старцы, кои поныне живы, рассказы-
вают, будто в тот тягостный день стонал ночью коло-
кол на Сошественской церкви, что рядом с фабрикой,
и выла земля истошно.
С той поры и бьются суконщики за попранную ца-
рицей волю. Добывали ее и с крестьянским царем Пу-
429
гачевым, и в челобитных Екатерине, когда она ката-
лась по Волге, и Павлу во время приезда в Казань
с сыновьями Александром и Константином, посылали
своих ходоков и в столицу к царю Александру.
Сколько их запороли за это, посадили в остроги,
сослали в Сибирь на иркутскую фабрику! Тут и изве-
стный Максим Алексеевич Юрьев и удалые вожди
суконщиков Афанасий Морозов, Степан Полушкин,
Мартын Скорняков, Михаил Тюленев, старый ткач
Мясников с сыновьями Михайлой — прядильщиком
и младшим Андреем — сновальщиком.
Только и вольны были два раза в году, в престоль-
ные праздники, в духов день, да зимой в день священ-
номученика Харлампия. Тогда говорили про них, что
суконщики «грача молят». Трещал в эти дни знамени-
тый Горлов кабак. Любят его суконщики. Во времена
Пугачева угощали их здесь даровым вином. А кончил-
ся праздник, и опять в ненавистные каменные «светел-
ки», с пяти утра до восьми пополудни, из которых
лишь час на обед. И того добились недавно, после слез-
ницы великому князю, брату царя Михаилу Павло-
вичу.
А до жалобы мытарились с четырех пополуночи
до десяти пополудни. Пайки выдавали лишь на малых
ребят. А стукнет мальчишке девять — с пайка долой,
работать на фабрику. Не работали только девчонки,
но и пайки на них не давались.
Немногие вырывались на волю, как брат Пантелея
Кузьма. Пантелею, сколько ни бился, выйти на волю
не удавалось.
ш
Кузьма Коровин чувствовал себя проще с Пра-
сковьей Александровной, чем с Николаем Ивановичем.
Ей он и передал о порядках, введенных Алексеем Ива-
новичем, и о колодках, и о железных рогах. Та выслу-
шала, насупив брови.
— Не прибавляешь? — спросила она, метнув на
Кузьму испытующий взгляд.
— Что вы, матушка Прасковья Александровна?! —
Кузьма невольно перекрестился.
430
— Ладно. Поговорю. А ты языком-то не больно
чеши.
В тот же день, не сказавши Николаю Ивановичу,
она поехала к Алексею. Алексея-дома не оказалось,
она обошла его небольшую квартиру и придирчиво
осмотрела коренастую крепкую экономку в кружевном
переднике и чепце.
— Давно ли живешь-то?
Экономка вспыхнула и опустила глаза.
— На Покрове полгода минуло.
— Не охальничает?
— Пьют очень.
— Знаю. Не об этом спрашиваю.
— Хороший он, — прошептала женщина, — только
буйный, когда во хмелю.
— Тоже знаю. Бабы-то у него бывают?
— Нет, что вы!
Прасковье Александровне стало ясно: ее манера ра-
зузнавать оправдала себя и на этот раз. И она решила
продолжить беседу в том же духе.
— Та-ак. А табачищем-то... словно полк ночевал.
— Гости были вчера.
— Играли, поди?
— Играли. Шумели очень.
— Утром-то как? Сердит был или...
— Хмурый.
«Продулся, стало быть», — решила Прасковья
Александровна.
— Ну ладно, ты приберись да проветри, береги его.
В конторе фабрики Алексея также не оказалось.
Сказали, что он на обходе в «светелках». Она велела
послать за ним и опустилась в жесткое кресло.
Небольшая белая комната была по-казенному
неуютна. Стоял горьковатый запах табака и шерсти.
Четыре оконца, два во двор и два на улицу, ничем
не зашторенные, были пыльны. Между рамами валя-
лись дохлые мухи. В открытом шкафу с конторскими
книгами лежали образчики сукон, тонких и грубых.
Стол с бумагами выглядел неопрятным, запущенным:
сукно закапано, перья не очищены. Одно из них, сло-
манное, лежало на четвертке листа, забрызганной
431
чернилами. «Вон что. Стало быть, проигрался. Всерд-
цах сломал и швырнул». Прасковья Александровна
ваяла перо, осмотрела, бросила на бумагу и, подняв-
шись, открыла форточку. Она глубоко вдохнула мороз-
ный воздух и осталась стоять у окна. Суровая складка
на переносице углубилась, когда она увидела во дворе
Алексея. В сапогах, поддевке и картузе он был похож
на купца. Она узнала его по решительной, неторопли-
вой походке.
Войдя, он снял картуз и остолбенел. Его курчавые
волосы были' всклокочены, щеки и подбородок не вы-
бриты, лицо усталое и помятое.
— Не ждал?
— Не ждал.
Мать сухо коснулась губами его лба, когда он скло-
нился к ее руке.
— Что же это ты? И мать позабыл?
Он промолчал и снял поддевку.
— Чортова жизнь и работа, — сказал он, тяжело
опускаясь на стул.
— А тебя кто неволит? Что тебе Осокин-то, свет
в окошке? Свет, чай, не клином сошелся. С твоей голо-
вой-то до тайного можно дойти. Николай вон с часу на
час статским будет, не абы что, — полковник.
— Не попрекайте меня Николаем! Полковник! Ну
и чорт с ним, с полковником. А я...
— А ты это с кем говоришь-то, с матерью или
с кем?
Алексей промолчал. Мать заметила, как желваки
его напряглись и застыли.
— Вот, как видишь, сама приехала. Совесть заста-
вила. Ты что тут лютуешь?
Алексей стремительно поднял глаза.
- Где?
— Где, где? На фабрике. Сказывают, смиряешь
бессонницей, рога надеваешь, в колодки за каждую ма-
лость заковываешь.
— А вы поработайте с ними недельку, поработай-
те! я посмотрю, каким вы ангелом-утешителем станете.
— Да уж, чай, не хуже людей-то. Знаю — не анге-
лы, да понять их надобно.
432
— Понимаю только одно: надо делать сукно, ина-
че — труба.
— Сукна можешь делать, сколько влезет, а люто-
вать не смей, не хочу, чтобы глаза мне кололи!
— Кто ж это колет?
— Люди.
— Какие?
— Какие бы ни были. И Николаю и мне зазорно.
Алексей вскочил и оперся кулаками о стол.
— Ах, зазорно! Я это давно заметил. Потому и не ез-
жу... Зазорно? Так нечего ездить. Николай—профессор,
ректор, коллежский советник и кавалер! Ах, ах! А Але-
ксей — прощелыга, пьянчужка, картежник, злодей...
Прасковья Александровна молча встала.
— Ежели еще раз подымешь голос — уеду.
— Я не отрок, читать мне правила поведения! Я со
зверьем работаю. Им как бы поменьше сработать, на-
жраться, напиться, а там хоть трава не расти. А чуть
что — огурствуют. А мне надо делать сукно. Пони-
маете?
— Больше, чем надобно. — Мать поднялась, запах-
нула шаль и направилась к двери. — Здесь говорить не
стану, приедешь ко мне... Потому не прощаюсь. — Она
оставила дверь открытой, и Алексей Иванович услы-
хал, как заскрипели ступени. Он нахлобучил картуз,
хотел было взять поддевку, махнул рукой и побежал
провожать.
— Приедешь, стало быть, так-то, — сказала мать
еще раз, усевшись в санки. — Трогай с богом!
Алексей постоял, посмотрел, как университетский
рысак пошел, екая селезенкой, крупной рысью, поежил-
ся и побрел в контору.
— Санька!
Приказчик замер.
— Никого не впускай! Через час-де, мол, будет.
Понял?
— Так точно, понял-с.
Приказчик действительно понял: через час управ-
ляющий появился на фабрике злой и красный, глаза
были налиты кровью. В такое время лучше не попа-
даться ему.
28 Лобачевский
433
IV
Ни тогда, ни потом Алексей Иванович не поехал
к матери. Он знал, что она обиделась. Но жизнь, кото-
рую он вел теперь, и среда, в которой работал, совсем
не те, что в университете. Ему было ясно: то общее, что
связывало с братом в юности, порвано, брат живет
совсем иными интересами и стремлениями. Это раз-
дражало его. Понимала это и мать. Она стремилась
вырвать его с суконной, где все грубо и все построено
на принуждении, где грязно и неприятно. Но чем боль-
ше чувствовал это желание брата и матери Алексей
Иванович, тем он сильнее сопротивлялся. Здесь не было
ничего, кроме денег, что могло бы его удерживать, но
деньги были именно тем, что определяло его положение
в обществе. Он понимал, что теперь положение в так
называемом обществе определяется не количеством
душ, а числом рублей, что Крупенников, не имеющий
ни единой души, является властелином тех, кто эти
души имеет, потому что у него — миллионы. А оттого,
что у него миллионы, он поселился в барских палатах,
и те, кто эти души имеет, ездят к нему с поклоном,
хотя и презирают его. Деньги же Алексея Ивановича
росли, потому что они не лежали в кубышке, а «были
в деле», деньги сами-делали деньги, как теперь все
чаще говаривали. Денег же было столько, что Осокин
предлагал Алексею Ивановичу взять в аренду сукон-
ную фабрику, и Алексей Иванович об этом подумывал.
И если что сдерживало его, то крепостные работные
люди, к ней приписанные, которые работали хуже, чем
люди наемные у Губанова, например, на кожевенном
производстве, на мыловарении у татар. Те просили ра-
боты как избавления от нужды, а эти огурствовали,
требуя вольной. Тех не надо было кормить, и лишних
можно было убрать, рассчитать и взять, если надобно,
а этих, надо — не надо, держи и корми.
Была и еще одна причина.
Николай Иванович стал по выслуге дворянином, то-
есть тем человеком, двери которому всюду открыты,
а Алексей Иванович этой выслуги не имел, и то, чем
он был и желал быть, могли обеспечить лишь деньги.
434
Поэтому он считал, что мать и брат не правы, не пони-
мают, что жить он иначе не может. И когда Николай
Иванович сам приехал к нему и сказал, что мать раз-
гневана и за его поведение и за его отношение к ней,
он, выслушав, грохнул по столу:
— Хотите, так принимайте и жалуйте, каков уж
есть, а каким вам надобно — не получится! Не хотите,
так как хотите. Вот и весь мой сказ. Понима-аю! Же-
нишься на дворянке, богатой, известной фамилии...
А я? Бедным родственничком у старшего братца?
Дудки!
То, что Алексею было известно о сватовстве к Мои-
сеевой, поразило Николая Ивановича. Значит, об этом
могли знать и в городе. Понял он и по блеску глаз
Алексея и по тону, каким он сказал, что брат решил
использовать этот козырь с тем, чтобы прервать не-
приятный для него разговор.
— От кого ты об этом... уз... слыхал? — спросил
Николай Иванович, вставая со стула.
— Узнал, ты хотел сказать?Узнал и слыхал — раз-
ные штучки. Узнал — значит, правда, слыхал — зна-
чит, может быть и неправда, слухи, враки! Эх, братец
мой! Вот так же и ты. От кого ты узн... то, бишь, слы-
хал, что я лиходействую, людям житья не даю? От
кого?.. Молчишь?
— Я требую, Алексей, прекратить ненужные сплет-
ни. С Моисеевой пока ничего серьезного нет. Это раз.
Второе: ты позоришь фамилию Лобачевских, как са-
мый отъявленный крепостник, Салтычиха!
— Ах, вот как! Сал-ты-чи-ха!.. Ну, братец, догово-
рились, кажется. Я горяч, а ты кипяток, ошпарил. Так
вот: с фабрики не уйду, итти мне не-ку-да. Раз. Вто-
рое: прекратите вместе с мамашей сплетни... сплет-
ни, которые пустили обо мне по городу. Я — ангел!
Ангел! Понял? И как был этим ангелом, так и оста-
нусь.
Николай Иванович уехал от брата хмурый, догово-
рившись, что все останется между ними и внешние
родственные приличия будут соблюдены, но понял, что
дружба, которая связывала их в юности, расстроилась
навсегда.
28*
435
— Будь здоров, Николай! — сказал на прощание
Алексей. — Помяни великого грешника Алексия.
Николай Иванович почувствовал в этом насмешку.
V
Вскоре после приезда Великопольского с молодой
женой Мусин-Пушкин пригласил Лобачевского к себе
на Покровскую улицу, в недавно отстроенный особняк.
В университете он жить не желал -по многим причи-
нам и попечительскую квартиру отдал ректору.
По тому, что Мусин-Пушкин просил быть во фра-
ке, Николай Иванович понял, что будут гости. И в ду-
ше он желал, чтобы было именно так, потому что на-
деялся встретиться с Варенькой, с которой в других
условиях встречаться считал неприличным.
Когда Николай Иванович был одет, ему доложи-
ли, что приехал Великопольский.
— А я, дорогой мой, — сказал Иван Ермолаевич,
влетая в кабинет Лобачевского, — отправил Софочку
с Варей и решил закатить за тобой. Ну, ты готов?
Преславно!—Он хлопнул Лобачевского по спине и
повернулся на каблуке так, что пола его гражданской
темнооливковой шубы отогнулась, обнажив кремовые
в клеточку панталоны. От Великопольского пахло до-
рогими духами и свежестью, принесенною с улицьь
И, глядя на то, как он франтовато-непринужденным
взмахом руки подправил пушистые бакенбардики, Ни-
колай Иванович улыбнулся.
— Кузьма! — крикнул он в дверь. — Скажи Семе-
ну, что лошадей не надо, пусть распрягает и кормит...
Да... Так вот и увиделись, Иван Ермолаевич. А ты
все, признаться, неисправимый эпикуреец и мот. Сти-
хи-то пишешь?
— А как же!
— И женитьба на тебя не подействовала?
— Друг мой, говорят: женитьба — могила любви
и поэзии. Но... вот женим тебя,— Великопольский
звонко хлопнул лайковыми перчатками, — и посмо-
трим. — Он подмигнул. Николай Иванович покраснел
и нахмурился. — Не хмурься, не хмурься! Она, — Ве-
436
ликопольский понизил голос, — мне все рассказала.
Я ответил: одобряю, благословляю и даже дарю По-
лянки в приданое, если выйдешь за Лобачевского.
— Перестарался ты, Иван Ермолаевич.
— Друг мой философ, если б я был царем, я отдал
бы ей и тебе полцарства. Нате, живите, любите, пло-
дитесь! Но — я поэт!
Поэт-игрок, о Беверлей-Гораций,
Проигрывал я кучки ассигнаций,
И серебро, наследие отцов,
И лошадей, и даже кучеров,—
И с радостью на карту, на злодейку,
Поставил бы тетрадь своих стихов,
Когда б мой стих ходил хотя в копейку.
Лобачевский засмеялся.
— Ловко?
— Мне нравится.
— Пушкин... Александр Сергеевич удружил мне.
Здесь все его за исключением двух слов. Ну, едем,
едем! Нас ждут.
Вечер был теплый, падал легкий снежок. У подъ-
езда, освещенного плошками, стояли лакированные
московские санки с медвежьей полостью. Пара сытых
белых коней в красной сафьяновой сбруе с золоченым
набором, всхрапывая, нетерпеливо перебирала нога-
ми, взрывая снег. Кучер в кафтане такого же цвета,
что и сбруя, опахнул метелкой из конского волоса
снежок с сиденья, широко откинул полость и усадил
седоков.
— Итак, — Великопольский толкнул плечом Ло-
бачевского, — старика уломаем. Очень рад. Ей-богу!
Варенька — умница, этакого молодца подхв-атила. Ай
да Варюха!
Лобачевский молчал. Сердце гулко стучало.
— А знаешь? — не унимался Великопольский. —
У меня ведь с Пушкиным-то того... размолвка. Напе-
чатал он в «Северной пчеле» «Послание Великополь-
скому».
— Читал, — сказал Лобачевский, довольный тем,
что Великопольский переменил разговор, — сочините-
лю «Сатиры на игроков».
437
— Да... Так вот, он проиграл мне одну из глав
«Онегина», и я решил ответить ему: «Глава Онегина
вторая съезжала скромно на тузе». Чудак-издатель
запросил согласия Александра Сергеевича, тот заар-
тачился, и ответ мой не напечатали. Я тоже обиделся.
— Стоит ли, — вспомнив Алексея Ивановича, ска-
зал Лобачевский, — из-за пустяков ведь. А Пушкин!
Знакомство с ним лестно, вижу в нем славу России.
Он не умрет.
— Согласен. Солнце не меркнет.
Приехали к Мусиным, когда уже все были в сбо-
ре. В большой гостиной, обставленной мебелью крас-
ного дерева, сидели женщины. Хозяйка дома, Алек-
сандра Семеновна, в пышном вечернем платье с на-
пудренными плечами, встретила Николая Ивановича
с Великопольским покровительственно-игриво, дала
Николаю Ивановичу приложиться к надушенной руч-
ке и поцеловала кузена мужа в висок, потрепав его по
щеке.
— Добрые молодцы, — сказала она, — ждать за-
ставляете? Тут все истомились.
Варя сидела в кресле с овальной спинкой рядом
с бронзовым Аполлоном, державшим арфу. Все в этой
статуе, от чуть запрокинутой головы до тонко отлитых
коленей и пальцев ног, опоясанных ремешками санда-
лий, говорило о красоте и силе, понятых эллинами.
И Варя, в знакомом платье из лионского бархата,
смуглая, стройная и высокая, показалась Николаю
Ивановичу рядом с этой фигурой еще привлекатель-
ней. Он заметил, как она опустила ресницы и пальцы
ее шевельнулись, когда он склонялся к ее руке.
Для Николая Ивановича на этом вечере были и
неожиданности. На нем присутствовала Софья Михай-
ловна Дельвиг, в девичестве Салтыкова, схоронившая
мужа Антона Антоновича и приехавшая из Петербур-
га в* Казань с Баратынскими, чтобы рассеяться. Быв-
шая ученица Николая Ивановича, взбалмошная и
капризная, она была теперь титулованной дамой, от
которой веяло холодом петербургских гостиных. Мо-
лодая, успевшая пережить две бурные любви, из
которых первая, не успевшая завершиться тайным
438
браком, была разорвана казнью Каховского, а вто-
рая — неожиданно ранней смертью поэта, друга Пуш-
кина и Баратынского — Антона Дельвига, она, несмо-
тря на траурные плерезы на ее рукавах и подоле, уже
кокетничала с братом поэта, Сергеем Абрамовичем
Баратынским.
Рядом с ней на низком шестиместном диване без
отдыха щебетала Софья Матвеевна, жена Ивана Ве-
ликопольского, две сестры княжны Абамелек и кра-
савица Баратынская, дочь казанского помещика
Энгельгардта, жена поэта. У стола с высокой блестя-
щей курильницей толпились мужчины. Пахло сига-
рами.
Хозяин, довольный приятным обществом, дружески
потрепал Лобачевского по плечу и представил трем
Баратынским:
— Мой ректор. Любите и жалуйте.
Все трое: Евгений, старший из братьев, Ираклий
и младший Сергей, понравились Николаю Ивановичу
непринужденностью и русскою простотой, которой, не-
смотря на внешнюю барственность, веяло также и от
хозяина дома и всей обстановки.
Вскоре вошел камердинер:
— Господа, Александра Семеновна просят к столу.
Варенька оказалась напротив Николая Ивановича.
Оба поняли: в этом была небольшая хитрость хозяй-
ки, и оба были довольны и благодарны ей.
VI
Первая половина ужина сопровождалась легким
гудением голосов, общностью разговоров и каламбу-
ров, которые еще не позволяют разделиться на партии.
После того как белые соусы сменили на красные и
ужин перешел во вторую свою половину, интерес
к нему пропал, гул усилился и образовались кружки.
В одном кружке, поэтическом, центром которого
стал Евгений Абрамович Баратынский, сгруппирова-
лись дамы и Великопольский. В другом, политиче-
ском, стержнем которого сделался сам хозяин, сгруп-
пировались мужчины. Александра Семеновна осталась
439
нейтральной и, как кормчий, зорко следила за тем,
чтобы корабль не потерпел посадки на мель или не
наскочил на подводные камни. Николай Иванович
слышал, как Баратынский, отвечая Софье Абамелек
на ее восхищение его элегиями, мрачно сказал:
— Век романтизма, элегий и стансов кончился.
Наступает железный век.
Исчезнули при свете просвещенья
Поэзии ребяческие сны,
И не о ней хлопочут поколенья,
Промышленным заботам преданы.
— Не согласен! — Великопольский стукнул вил-
кой по тарелке. — Я от тебя еще не слыхал такого.
— Иван Ермолаевич, — сказала Александра Се-
меновна, следившая за ходом корабля, — налейте да-
мам Аи.
— Не согласен! — продолжал Великопольский,
взяв бутылку.— У тебя же есть совсем иное.— И, под-
няв бутылку, обернутую накрахмаленной салфеткой,
продекламировал жестикулируя:
Мы, те же сердцем в век иной,
Сберемтесь дружною толпой
Под мирный кров домашней сени:
Ты, верный мне, ты, Дельвиг мой,
Мой брат по музам и по лени,
Ты, Пушкин наш, кому дано
Петь и героев, и вино,
И страсти молодости пылкой,
Дано с проказливым умом
Быть сердца верным знатоком
И лучшим гостем за бутылкой...
— Как хорошо! — не удержалась Варенька и
вспыхнула.
— Это в прошлом все, — сказал Евгений Абрамо-
вич. Детски-чистое лицо его, без усиков и бакенбар-
дов, потускнело. — И Дельвига меж нами нет. Напи-
шу вот я стихотворение о последнем поэте, сожранном
железным веком.
— _Ну зачем же? — взмолилась Софья Давыдовна.
— Нет, господа, теперь не то! — покрыл вдруг все
басистый рык хозяина.
449
— Мишель, — сказала Александра Семеновна, —
Софья Матвеевна ничего не кушает, поухаживай.
— Ваня, — Мусин-Пушкин посмотрел на Велико-
польского, — что же ты не следишь за женушкой?!
Да... Теперь, друзья, не то. Вот пришлось познако-
миться: в губернии нашей девять сотен хозяйств, из
них одна десятая часть имеет больше сотни душ. А во-
семь сотен? До ста душ. Одно название. И год от году
хуже.
— Зато, Михаил Николаевич, — вмешался Лоба-
чевский, — помещики становятся все бескорыстней и
великодушней, уходят в службу.
— Как это?
— Сужу по газетам. В «Казанском вестнике» пи-
сано, что некий Г. М., служивший в спокойной долж-
ности Козьмодемьянского уездного казначея и полу-
чавший жалованья тысячу рублей, ныне, желая пока-
зать свое бескорыстие и рвение к службе, перепросился
в беспокойную должность исправника на годовой
оклад в двести пятьдесят рублей. Подумайте, какое
самоотвержение!
Мусин-Пушкин засмеялся, потом сдвинул брови и
погрозил:
— Хитрец!.. А выход-то какой? Опять недород.
Хлеб вон в десять раз вздорожал, а у него, наверно,
дюжина ребят. Вот вам и взяточничество.
— Прочитал я тоже в вашем «вестнике», — сказал
Ираклий Баратынский, — «о веществах, удобозаменя-
ющих для народа ныне существующий недостаток
в хлебе». Хлеб из соломы, желудей и отрубей... по-
хлебки из барды и отрубей...
— Делать было нечего... сытому бездельнику, —
ответил Лобачевский.
— Николай Иванович, Николай Иванович, — про-
пела нежно Мусина, — вы не следите за своей визави,
она совсем скучает.
— Простите, Варенька... отвлекся... Вы хотите
сладкого?
— А выход-то, я спрашиваю вас, какой? — не уни-
мался' Мусин-Пушкин.
— Мишель, Мише-ель!
441
— Погоди, милуша! Заело.
— Выход? — спросил Лобачевский. — Выход, ду-
маю, в развитии ремесел и промышленности в соеди-
нении с развитием наук и просвещения, особенно же
прикладного. Хотел сказать вам раньше. Не плохо бы
и нам при университете создать что-то вроде обще-
ства наук.
— Подумать надо, — ответил Мусин-Пушкин.
Когда по ребрам крепко стиснут
Пегас удалым седоком,
Не горе, ежели прихлыстнут
Его критическим хлыстом.
— Браво, Евгений Абрамович, браво!
Видя, что гости уже не интересуются столом и ко-
рабль начинает кидать из одной стороны в другую,
Александра Семеновна шепнула что-то Софье Давы-
довне и встала.
— Господа, — сказала она, — господа, попросим
Софью Давыдовну спеть. — И первая зааплодировала.
Хозяйку дружно поддержали. Послышались звуки
отодвигаемых стульев.
VII
Маленькая, черная, с ослепительно белой открытой
грудью, Софья Абамелек была младшей сестрой жены
Ираклия Баратынского Анны, воспетой Пушкиным.
Она выступала в домашних концертах с романсами
любимых ею Алябьева, Гурилева, Глинки, и то, что
создали Пушкин, Дельвиг и Баратынский, в ее устах
получало новое поэтическое звучание.
Первой песней, которую спела Абамелек, была
только что появившаяся песня Алябьева «Сладко пел
душа-соловушка» на слова Ивана Ивановича Лажеч-
никова из романа его «Последний Новик». Лобачев-
ский слушал, стоя в дверях, где курили мужчины.
Ивана Ивановича он помнил, много беседовал с ним
о литературе и языке, когда тот директорствовал
в гимназии во времена Магницкого. Он знал, что Ла-
жечников пишет, и тот даже читывал Николаю Ивано-
вичу, но никак не мог поверить, что тихий и скромный
442
Иван Иванович станет известным писателем. Слушая,
думал он, как несправедливо устроена жизнь: рома-
нист, сочинивший роман, поэт, напечатавший книжку
стихов, становятся .всероссийски известными, ученый
же, совершивший открытие или подвиг научный,
в крайнем случае знатен в узком кругу коллег по про-
фессии. Покойный адъюнкт Ибрагимов забыт, а его
«Вечерком красна девица» до сих пор поется и будет
петься, и вместе с песней этой живет и память об
Ибрагимове как поэте.
После рукоплесканий, горячих и дружных, Нико-
лай Иванович, зажав в зубах трубку, сказал об этом
Евгению Баратынскому. Тот улыбнулся, пожал плеча-
ми и, сощурив глаза, дал понять, что певица готовится
к новой партии.
Аккомпанировала сама хозяйка. Сыграв вступле-
ние, она кивнула гордо откинутой головой певице, и
та начала откуда-то издалека самую известную песню
Варламова на слова Цыганова:
Не шей ты мне, матушка,
красный сарафан,
Не входи, родимая,
попусту в изъян.
— Ах, хорошо-то как! — прошептал Баратын-
ский. — Музыка — крылья поэта.
— Да, — согласился с ним Николай Иванович, —
музыка — дело великое. Народ наш читать не умеет,
но поет, и музыка помогает тому, что делает книга.
Он вспомнил безднинский хор дворовых Мусина-
Пушкина, Петьку,* отданного в солдаты, Ульяшу, свои
уроки на фортепьяно с Варенькой, прерванные теперь,
и песни, то разухабистые и разгульные, то томительно-
грустные, и подумал, как песня облагораживает и вос-
питывает народ. Поэтому то, что он подумал об ученых
и литераторах, показалось несправедливым и слава
поэтов оправданной.
Абамелек пела, стоя за креслом и держась за
овальную спинку его, украшенную бронзовым щитом
с колчаном и стрелами, перекрещенными с булавой.
Вздохнув и показав улыбкой, что конец песни пока
никак не относится к ней, пропела:
443
И я, молодешенька,
была такова,
И мне те же в девушках
пелися слова.
Поклонившись, Абамелек проворно обошла свое
кресло и, расправив платье, села под рукоплескания.
— Браво! — крикнул Николай Иванович.
— Просим! — поддержали мужчины.
Мусин-Пушкин подошел к певице и поцеловал ее
РУку.
Абамелек сидела, улыбаясь глазами, и не могла
скрыть того удовольствия, которое всегда переживала
после успеха.
Взглянув на Вареньку, сидевшую с Соней Велико-
польской, Лобачевский прочел по ее лицу и радость
и зависть к Софье Давыдовне. На смуглых щеках ее
алел румянец.
— Давайте, давайте, — шептала сияющая Але-
ксандра Семеновна, — «Не искушай меня».
Абамелек отрицательно покачала пышной голов-
кой. Грудь ее тяжело дышала.
— Просим! — загремел Мусин-Пушкин. — Про-
сим! — он громко захлопал. Его поддержали.
После всех почти, как заметил Николай Иванович,
захлопала Варя.
Абамелек поднялась, взглянула на Александру
Семеновну и кивнула ей головой. Не заходя за кресло,
она по-детски звонко объявила сама:
— Разуверение... Не искушай меня... Элегия Евге-
ния Абрамовича, — и метнула в поэта две искорки
разгоревшихся глаз.
Лобачевский, подвинув стул, спросил у Вари:
— Разрешите?
— Пожалуйста, — бросила Варя и отвернулась
к Соне Великопольской.
Лобачевский сел. Он понял, что Варя на что-то
сердится.
Александра Семеновна взяла аккорд, и в гостиной
умолкли.
Странно было слышать из уст жизнерадостной ми-
лой девушки слова разочарования и грусти.
444
Евгений Абрамович стоял, прислонившись плечом
к резному красному шкафу, за зеркальными стеклами
которого :красовалась коллекция фарфоровых безде-
лушек и ваз. Большие глаза его были полуприкрыты,
и голова опущена. Тридцатилетний, испытавший разо-
чарование в жизни, юн вспомнил Пажеский корпус,
изгнание из него, гнев государя, долгую солдатскую
лямку в далекой Финляндии, производство в прапор-
щики, отставку, друзей, среди которых не стало Дель-
вига, Кюхельбекера, Бестужева и других, и задумал-
ся. Он не слышал рукоплесканий, обращенных к нему
и к певице, и встрепенулся только тогда, когда его по-
тянул за рукав Ираклий.
Его попросили читать. Он выпрямился и не проде-
кламировал нараспев, как было в моде, а сказал не-
принужденно-естественно*:
Мой дар убог и голос мой не громок,
Но я живу, >и «а земле мое
Кому-нибудь любезно бытие;
Его найдет далекий .мой потомок
В моих стихах: как знать? душа моя
Окажется с душой его в сношенья,
И как нашел я друга в поколенья,
Читателя найду в потомстве я.
В этот вечер он прочел, по просьбе же, «Не подра-
жай, своеобразен тений и собственным величием ве-
лик». Глаза его, большие и темные, были влажны и
грустны во время чтения.
Иначе, нараспев, под Пушкина, читал за ним свои
стихи Иван Ермолаевич и свою «Сатиру на игроков»,
на которую откликнулся Пушкин, и вое, кто знал его
как страстного игрока, улыбались.
Дошел черед и до Вареньки. Мусин-Пушкин подо-
шел к ней и наклонился:
— А ты что, кузинушка, стрекоза моя, пригорюни-
лась? — спросил он тихо.
— Ничего, — оборвала Варя, и глаза ее забле-
стели.
— А ну-ка, ну-ка, пташечка наша, вставай к фор-
тепьяно.
— Нет настроения.
445
— Варвара Алексеевна, спойте, право, вы хорошо
поете, — попросил Лобачевский.
Она обернулась к нему, взглянула и пошла к фор-
тепьяно.
Николай Иванович еще раз почувствовал быстро
скользнувший взгляд ее, увидел, точнее тоже почув-
ствовал, улыбку, и улыбка эта и взгляд сказали ему:
«Посмотрим, как вы оцените!» «Так вот почему она
обиделась! — удивился он. — Ну-ну».
Варя спела Мерзляковскую «Среди долины ров-
ный». Начала она робко, видимо, еще не освободив-
шись от впечатления, вызванного успехом Абамелек,
но, взглянув на Софью Давыдовну и увидев на лице
ее одобрение, быстро оправилась.
Когда она пела:
Ах, скучно одинокому
И дереву расти!
Ах, горько, горько молодцу
Без милой жизнь вести! —
Николай Иванович почувствовал в интонации то
чуть уловимое, нежное, что могло быть обращено
лишь к нему.
Спела Варенька , и «Соловья» Алябьева, и спела
его хорошо, несмотря на то, что петь его было трудно.
«Ну что, что, бука-бяка?» — спросил ее насмешли-
вый взгляд, когда она опускалась в кресло.
VIII
Во время вальса Николай Иванович сказал:
— Вы, Варя, обиделись на меня?
— Я? Вот выдумали!
— Я был невнимателен за столом... и Абамелек...
— Фи! Вот еще! И не подумала даже.
— Вы не искренни.
— Ну и что же! Да, обиделась. Думаете, только
она и умеет петь? Смотрят... Танцуйте как следует.
— Вы... хорошая, Варя.
— Знаю... Вы тоже.
Александра Семеновна, танцевавшая с мужем, за-
метив сияющую кузину, шепнула:
446
— Мишель, надо помочь им.
— Помочь? Что же я...
— Поговори с Алексеем Федорычем.
— Упрямый старик.
— Ты тоже.
— Спасибо.
— Не стоит... Что ни попросишь...
— Ну ладно. Я сам женился, без посторонней по-
мощи. Пусть, как я, сам девку обхаживает.
— Фу, какой грубый!
— На то и мужчина.
После вальса Мусин-Пушкин подошел к Лобачев-
скому.
— Пойдем-ка ко мне, покурим, — сказал он на
«ты».
Лобачевский понял его и простил.
— Садись, — он указал на диван в кабинете. —
У тебя что с Варварой-то? Выкладывай сразу. Ежели
серьезно, то одобряю, и вот рука. — Лобачевский по-
жал его руку. — Старик, говорят, заартачился? Он
старых правил, однако честных. Как это? «Мой дядя
самых честных правил, когда не в шутку занемог, он
уважать себя заставил и лучше выдумать не мог». —
Мусин-Пушкин звучно расхохотался. — Ты не сер-
дись. Я устрою. Моя Александра Семеновна в тебе
души не чает, покою мне не дает. Да брось трубку,
кури сигару, — сказал он, видя, что Лобачевский ни-
как не может набить ее. — Чего и лучше. Я тебя знаю,
не брандахлыст какой-нибудь, стрекулист петербург-
ский.
— Я благодарю вас, Михаил Николаевич, за доб-
рое ваше участие и буду... буду вам благодарен впе-
ред.
— Да брось ты эти приличия. Давай-ка выпьем на
«ты». На службе будем официально, дома — по-дру-
жески.
— Это можно и без вица... Я согласен.
— Ну и ладно. Я так и знал. Ну, а теперь о дру-
гом. Смотрел твои чертежи. Хорошо придумал, лучше
некуда. Так и заставим архитектора сделать. Помолв-
ку твою устроим, и скатаю в столицу. Надобно на
447
строительство денег выхватить. Закатим' такой универ-
ситетище — Европа ахнет! Памятник себе взгромоз-
дим, пусть помнят Мусина-Пушкина с Лобачевским.
— Я не из этих соображений...
— Знаю. А все-таки так. И здорово выдумал.
А вот Сергеева прижимаешь — не одобряю. У того
связи. О!.. Считаться надобно-. Надобно осторожней.
— Кто всю жизнь идет осторожно, тот в ней сле-
да не оставит.
— О!.. Афоризм Лобачевского?
— Просто мысль.
— За юристов, уж бог с ними, прощаю. Верю-, что
худо не делаешь. А вот архимандрита держишь.
Лобачевский рассмеялся.
— Да ведь веселый архимандрит-то, Михаил- Ни-
колаевич! Ей-богу, другого такого не сыщем.
— Балаганство.
— Но лучше, чем фарисейство.
— И то сказать. Ну, смотри. Сегодня я добр: про-
си что надобно.
— Да только руки кузины ва... твоей, — поправил-
ся Николаи Иванович.
— С этим решили. А все-таки, вот уеду, так без
меня университет-то больно не чисти. Одного дура-
ка прогоним, а хуже возьмем. Ну ладно, пойдем, нас,
поди, ждут.
Когда Мусин-Пушкин и Лобачевский- появились
в зале, там только что кончили танцевать экосез.
Варенька из-под веера взглянула на Лобачевского
и сразу все поняла по его лицу.
— Говорили, да? — спросила она, когда он сел
рядом.
— Да, говорили.
— Да, говорили, — передразнила она. — Об этом,
да? Я знаю, об этом. Правда ведь?
— Правда, об этом.
— Что он сказал, что? Он обещал говорить с папа?
— Обещал.
— Обещал, — передразнила она опять. — Вы как
будто не рады, а на самом деле не так. У, бука! —
И Варя ударила сложенным веером по его руке.
448
Это заметила Соня Великопольская. Она склони-
лась к мужу и что-то сказала. Варя видела это и, зная
Соню, поняла, о чем та сказала. Варенька не ошиб-
лась, потому что, когда одевались в передней, Соня
шепнула:
— Как я рада, Варюша! — Варя ответила ей бла-
годарным взглядом.—Мой непременно будет гово-
рить с папа.
В дни рождественских праздников старик был по-
кладистым и веселым. Михаил Николаевич поговорил
с Алексеем Федоровичем. Но так как Мусин-Пушкин
сгрубил Моисееву, когда тот вздумал высказать горь-
кие мысли, что его, больного, хотят все бросить, ста-к
рик опять заупрямился и сказал, что у Варвары годы
еще не ушли и пусть «погуляет в девках».
Только на масленице, окончательно убедившись,
что дочь грустна и худеет, он сдался Ивану Велико-
польскому. Тогда же была и помолвка. Но впереди
был великий пост, потом же — выезд в деревню, и
Моисеев выговорил свадьбу на осень.
— Пусть испытают друг друга. Дело нешуточ-
ное, — сказал он. — Торопиться не следует.
Все поняли, что думал он о другом, но смирились.
Думал же он не только о- том, что испытание временем
охладит и Вареньку и ее жениха, но и о том, что жить
ему осталось недолго, а там будет траур, и снова от-
тяжка, а после него — что бог пошлет, да и воля их.
29 Лобачевский
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
Глава первая
I
V отя с годами и утрачивается та милая непосред-
ственность восприятия, которая свойственна дет-
ству и юности, жизнь не теряет прелести и в зрелые
годы. Смена событий и перемены времени года, забо-
ты и труд, столкновения и преодоление неизбежных
препятствий, любовь и товарищество, и даже трево-
ги — все, что наполняет жизнь, воспринимается вся-
кий раз по-новому, радует и тревожит всегда по-сво-
ему ново. Чувствовать непрестанно новое, которое бы
напоминало, что мы живем, для Николая Ивановича
и прежде было правилом. И чем дольше он жил,
тем больше он утверждался в этом. Но и для него
после помолвки с Варенькой жизнь приобрела ту
особенную наполненность, которой он прежде не
знал.
450
Как-то беседуя вечером на квартире у Моисеевых,
где остановились Великопольские, он услышал два
разных взгляда на жизнь. Симонов утверждал, что
человек живет либо прошлым, либо будущим, или
в воспоминаниях, или в мечтах. Иван Ермолаевич, на-
оборот, считал, что человек живет лишь тем, что есть,
и должен так жить, ибо жить иначе — значит не жить.
Николай Иванович не согласился ни с тем, ни с дру-
гим.
— Ну, это понятно, Иван Ермолаевич, — Симонов,
хитро посмеиваясь, кивнул на Николая Ивановича.—
Он сейчас живет настоящим и будущим, он весь
в ощущениях нового и в предчувствии нового, а нам..;
— А вам, — не удержалась Варенька, — остается
залезть в халат, лежать и вспоминать о прошлом.
Фи! Скука какая! И даже не знаю, из-за чего вы спо-
рите! И Николай Иванович прав: и вспоминать хоро-
шо, и действовать хорошо, и мечтать хорошо. Так
ведь, Ко... Николай Иванович?
— Еще бы им не мечтать! — подколол Иван
Ермолаевич. — А вот мне! — и, взглянув на жену, си-
девшую на диване с Марфой Павловной и Варенькой,
многозначительно замолчал.
— А те-бе? — Софья Матвеевна даже приподня-
лась.
— Мечтать о том, с кем составить партию в штосс
или в пулечку, то-есть опять о том, что делать сегодня,
чтобы жить интересней, полнее. Как ты, не против
этого, Николай Иванович?
— Ну, ну, пожалуйста, без этого. А нам что? Ску-
чать? — сказала Варенька.
— Я тоже думаю, — сказал Лобачевский, — что
нельзя доставлять себе удовольствие, если скучно
другим.
— Ого! — воскликнул Симонов. — Вы смотрите,
как он запел! А что будет далее?
— И далее то же.
— Погиб, Николай! — засмеялся Великополь-
ский. — Погиб!
Варенька вспыхнула, хотя ей и нравилось показы-
вать свою власть над Николаем Ивановичем, как нра-
29*	451
вится это всякой девушке. И нравилось ей тем более,
что ее Николай был ректором, профессором, челове-
ком, которого многие побаивались. Как ни странно
было для окружающих, нравилось и Николаю Ивано-
вичу подчиняться Вареньке и даже выказывать это
при близких. И всем это казалось смешным, как все-
гда смешными кажутся влюбленные. Властный на
службе, он был, по выражению Марфы Павловны,
котенком с Варенькой. Видели это и Симонов и Вели-
копольский.
Всей подготовкой к свадьбе руководил Иван Ермо-
лаевич. Николай Иванович подчинялся и делал долги,
потому что то, что советовал Иван Ермолаевич, каза-
лось очень важным и нужным. Варенька же выказы-
вала власть свою над Николаем Ивановичем и была
довольна этой властью, в других делах и в подготовке
к свадьбе ею тоже руководили все: и Прасковья Ермо-
лаевна, и Марфа Павловна, и Софья Матвеевна. А так
как все считали, что свадьба должна быть торжествен-
ной, то делалось много ненужных затрат. Хотя и
можно было сделать подвенечное платье в Казани, но
почему-то казалось, что здесь не сумеют сделать, как
надобно: платье, вуаль, цветы, — все будет грубо и
худо, и сшить непременно надо в Москве у мадам Ше-
валье или мадам Дюбуа. И платье заказано было
в Москве, и новый фрак для Николая Ивановича зака-
зали в Москве же, хотя в Казани он обходился вдвое
дешевле. Подготовка больше всего занимала женщин
и, к удивлению Лобачевского, Ивана Великополь-
ского, который и поехал в Москву закупать и заказы-
вать нужное к свадьбе. Разница состояла только в од-
ном: если Иван Ермолаевич все делал как-то просто
и беззаботно, то женщины очень серьезно.
— Ох, нет, — говорила Марфа Павловна, — ворот-
ник надо сделать непременно сборчатым, как было
у Жмакиной.
— Теперь уж это совсем не делают, — возражала
Софья Матвеевна, — а моднее блонды, и не белые,
а лучше кремовые. Варенька брюнетка, и они не так
будут подчеркивать ее смуглоту.
Разговоры такие часто велись при Николае Ива-
452
новиче и Вареньке, и оба они считали, что все и
должно быть так, что иначе не может быть. Но как
люди, занятые чем-то более важным, они допускали
все это с той снисходительностью, с которой взрослые
разрешают забавы детям, потому что это приятно и
детям и взрослым.
Все было продумано. Даже коврик, который долж-
ны постлать перед аналоем после окончания обруче-
ния и на который должны ступить обрученные, вызвал
споры. После долгих раздумий принят был шелковый,
розовый. Не забыли предупредить и Вареньку, чтобы
она ступила на коврик первой, потому что кто первый
ступит, тот возьмет и верх в семье. Иван Ермолаевич
предупредил Лобачевского, чтобы он уступил, и Ни-
колай Иванович действительно предоставил Вареньке
эту возможность, потому что не верил в приметы и
желал уступать ей во всем.
Потом, после свадьбы, он нередко вспоминал и
смеялся:
— А помнишь, с какой ты поспешностью сту-
пила на коврик? Даже ногами засеменила и сби-
лась.
— Ну уж и не выдумывай! Ты на это горазд. А все
равно —ты хоть и голова, а я шейка: куда хочу, туда
и поворочу.
Самый обряд венчания произвел на Николая Ива-
новича и на Вареньку совершенно разное впечатление.
Для нее это было чем-то очень серьезным и важным,
она переступала порог запрета, за которым была иная
жизнь. Этой жизни она желала и в то же время стра-
шилась. Для него же обряд венчания был той услов-
ностью, которую люди выдумали и которую признают
за правду, потому что так удобнее жить.
II
Мусин-Пушкин сдержал свое слово. В Петербурге
он использовал все: и связи, и имя, и память отца. На
параде в Царском Селе он был допущен к царю. Ни-
колай, довольный парадом, сказал, что строить любит
и строителей жалует.
453
Михаил Николаевич представил на этой аудиенции
Николая Ивановича к награде, и царь подписал указ
о награждении Станиславом III степени, наименовав
Лобачевского в указе статским советником. Канцлер
князь Александр Голицын и обер-церемониймейстер
граф Воронцов-Дашков подписали грамоту и вручили
ее Мусину-Пушкину вместе с орденом, взяв за это
в пользу капитула сто рублей.
В сенате Мусин-Пушкин добился ассигнований.
Смету утвердили большую: триста девяносто одна ты-
сяча пятьсот семьдесят пять рублей девяносто четыре
с четвертью копейки. Одновременно сенат объявил об
утверждении во главе с Лобачевским строительного
комитета при Казанском университете в составе
Никольского, Коринфского и Мамаева. Более этого,
Мусин-Пушкин добился подчинения комитета не сове-
ту университета, а себе непосредственно.
Все это обрадовало Николая Ивановича, несмотря
на то, что Мусин-Пушкин привез в Казань и пилюлю
горькую. Эту пилюлю прописала ему Академия. По
просьбе Николая Ивановича Мусин-Пушкин был
в Академии и получил там копии отзыва на мемуар
«О началах геометрии», напечатанный в журнале
«Казанский вестник». И отзыв академика Остроград-
ского и протокол Академии были писаны по-француз-
ски.
— Читай, Николай Иванович, — сказал Мусин-
Пушкин, — духом не падай. Дураков у нас хватит и
в Академии.
Разговор происходил в попечительском кабинете
после вручения ордена, перед тем как отправиться
к Лобачевским на званый ужин. Этот момент Мусин-
Пушкин считал удачным.
Лобачевский курил сигару и щурился. Лист в руке
чуть заметно дрожал.
Остроградский писал:
«Академия поручила мне рассмотреть одну работу
по геометрии господина Лобачевского, ректора Казан-
ского университета, и дать о ней устный отзыв.
Автор, повидимому, задался целью писать таким
образом, чтобы его нельзя было понять. Он достиг
454
этой цели; большая часть книги осталась столь же
неизвестной для меня, как если бы я никогда не видал
ее. В ней я понял только следующее:
«1) Из двух определенных интегралов, которые
господин Лобачевский считает своим открытием, один
уже известен. Его можно получить на основании са-
мых элементарных принципов интегрального исчисле-
ния. Значение другого интеграла, данного на страни-
це 120, является, поистине, новым. Оно — достояние
господина казанского ректора. К несчастью, оно
неверно».
— Гм, — сказал Лобачевский, — с издевкой! Как
будто нельзя без этого в ученом отзыве.
«2) Все, что я понял в геометрии господина Лоба-
чевского, ниже посредственного».
Мусин-Пушкин заметил, как щеки Лобачевского
заалели и что он сильней задымил сигарой.
«3) Все то, что я не понял, было, повидимому, пло-
хо изложено, и по этой причине в нем трудно разо-
браться.
Из этого я вывел заключение, что книга господина
ректора Лобачевского опорочена ошибкой, что она не-
брежно изложена и что, следовательно, она не заслу-
живает внимания Академии».
— Ясно, — сказал Лобачевский, беря второй ли-
сток со стола. — Таково, конечно, и решение Акаде-
мии?!
— Естественно, — ответил Мусин.
«Указав на то, что из двух определенных интегра-
лов, на вычисление которых при помощи своего ново-
го метода претендует господин Лобачевский, один уже
известен и легко выводится при помощи интеграль-
ного исчисления, а другой неверен, г. Остроградский
замечает, кроме того, что работа выполнена с таким
малым старанием, что большая часть ее непонятна.
Поэтому он полагает, что этот труд господина Лоба-
чевского не заслуживает внимания Академии».
Лобачевский бросил листок на стол и задумался.
— Поэт не понял философа? — спросил Мусин-
Пушкин.
— То-есть?
455
— Мне докладывали, что студенты наши опреде-
ляют: Остроградский — поэт, Лобачевский — философ.
— Да... Математик он знатный, а тут не понял, да
и ошибся. Что один интеграл получается на основании
принципов интегрального исчисления — знаю. Потому
и привел пример, чтобы показать, что моя система не
противоречива и может иметь применение. Что второй
неверен, господин Остроградский ошибся сам. Он
должен бы знать и видеть, если бы захотел, что выво-
ды, в мемуаре изложенные, далеко не ограничиваются
значением двух интегралов. Впрочем, пойдем, Михаил
Николаевич, нас ждут. А с этим я разберусь. Во вся-
ком случае, это не остановит меня: дорога избрана,
цель видна.
1П
Хотя жизнь проходила так, как и нужно, то-есть
в любимом деянии и семейных радостях, Николай
Иванович не испытывал душевного успокоения, как
не может испытывать его человек, постоянно ищущий.
И когда он думал об этом, то приходил к убеждению,
что достойная жизни цель хороша, привлекательна, но
как только она достигнута, так выдвигается новая, и
снова движение к ней. Он испытывал радость в этом
движении, в преодолении тех препятствий, которые и
составляют сущность деяния. И результат был прия-
тен, когда вызывал признание общества.
Успех удесятерял его силы, неудачи ожесточали
и укрепляли волю. ,
Успехи и радости были. Он вновь был избран рек-
тором, третий раз. И студенты уже окрестили его
«ректор-перпетуус». Он знал, что пользуется их ува-
жением. Недавний случай, с которым пришлось столк-
нуться, раскрыл ему многое: третьеразрядник врачеб-
ного отделения заносчивый Зильберг в споре со сту-
дентами допустил непристойность, оскорбившую рек-
тора, студенты объявили презрение Зильбергу и
предложили ему покинуть учебное заведение. С про-
фессорами было иначе. Выборы показали, что сила
сопротивления той части профессоров, которой крутой
и решительный склад характера Лобачевского был не
456
по нраву, растет. Он получил девять «за», семь «про-
тив», Симонов — восемь и восемь, Никольский — семь
и девять.
Когда Николай Иванович сказал об этом жене, она
ответила:
— Против тебя плетут интриги. К чему ты так
держишься? Зачем тебе нужно больше, чем им? По-
смотри на Ивана Михайловича, он покладистей.
— То же мне говорит и матушка.
— А раз говорю и я, значит правильно! И вооб-
ще, ты больше занят своим университетом, чем семьей.
— О!.. Ты, Варенька, не права. — Он обнял ее за
плечи и поцеловал. — Если я не могу кормить дочур-
ку, тебе и кажется, что о семье не забочусь.
— Надо бы еще! — воскликнула Варвара Алексе-
евна. — Ой, и скажет! Ладно, что нет никого.
Лобачевские имели уже двоих: Алексей, первенец,
был вскормлен кормилицей, ходить начал поздно,
казался слабеньким, и супруги, с помощью Марфы
Павловны, сделали заключение: слаб Алексей потому,
что вскормлен не матерью. В эту пору все больше и
больше распространялось мнение: кормить должна
мать, это полезней для нее и младенца. Второго ре-
бенка, Вареньку, Варвара Алексеевна кормила уже
сама и гордилась этим. Гордилась она и тем, что муж,
которым она командует, такой суровый и властный,
которого все боятся и уважают, стал статским совет-
ником и скоро, она в это твердо верила, будет «дей-
ствительным», и частенько воображала, как его будут
звать «ваше превосходительство». Хотя она ревновала
мужа к университету, высказывала ему, что он очень
много работает и мало времени отдает семейным
радостям, но ради того, что давал ее мужу этот уни-
верситет, и ради того, что их ждало в будущем, про-
щала многое. Работ его она, конечно, не понимала и
понять не могла, но женским чутьем понимала, что
все это очень трудно и важно. О том, что Академия не
признала его труда, Варвара Алексеевич сначала
не знала, потому что Николай Иванович, не желая
расстраивать, ничего ей не сказал. Но она услышала
об этом от Марфы Павловны, которой сказал Иван
457
Михайлович, и очень обиделась, что узнала на сторо-
не, и отчитала Николая Ивановича. И хотя было горь-
ко говорить о всех неприятностях, которые приходи-
лось переживать, Николай Иванович взял за правило
рассказывать ей о них, смягчая их шуткой. Помнилось
и слово, данное перед свадьбой друг другу: быть все-
гда искренними.
IV
Но скоро случилось так, что смягчить это шуткой
оказалось невозможным.
Как и каждая женщина, Варвара Алексеевна на-
училась знать настроение мужа по его поведению.
Как, по чему она узнавала об его настроении и о том,
каковы его думы, тяжелые они или радостные, она не
могла объяснить. Хотя муж, ее был очень ровен в* сво-
их отношениях к ней и семье, она понимала, точнее
чувствовала, его настроение и по шагам, которые слы-
шались из его кабинета, и по молчанию, и по тому,
как он разговаривает и почему именно разговаривает
об этом, а не о чем-то другом.
— Два дня смотрю на тебя, Nicolas, — сказала
она однажды, — ты сам не свой. Что ты скрываешь?
Николай Иванович, ходивший вокруг стола по про-
сторной столовой, остановился, вынул трубочку изо
рта и взглянул на жену. Глаза его, все оттенки кото-
рых знала жена, вдруг посветлели. Он подошел к ней,
обнял и тихо сказал:
— Пойдем в кабинет.
В кабинете, взяв книжку, он сел на диван, Варвара
Алексеевна села рядом. Он облокотился на расстав-
ленные колени, и Варвара Алексеевна видела только
широкую спину его и шею под пышною шевелюрой,
каждый завиток на которой ей был знаком. Он дер-
жал сорок первую книжку «Сына отечества», засунув
в нее палец, и похлопывал по ладони.
— Ну! — капризно сказала Варя, кладя свою го-
лову на склоненную спину мужа.
— Так скверно, так стыдно перед товарищами! —
ответил он, хлопнув книгой по широкой ладони.
Варвара Алексеевна выпрямилась.
458
— Не томи, говори!
— Тут... обо мне... пасквилянт какой-то, С. С...
Смелости не хватило поставить полное имя. — Николай
Иванович раскрыл журнал в том месте, где был зало-
жен палец. — Видишь?
— О началах геометрии, сочинение господина
Лобачевского, — прочитала вслух Варвара Алексеев-
на. — Читай! — Она оттолкнула книжку.
— «Есть люди, — начал Николай Иванович, —
которые, прочитав иногда книгу, говорят: она слиш-
ком проста, слишком обыкновенна, в ней не о чем и
подумать. Таким любителям думанья советую про-
честь геометрию господина Лобачевского. Вот уж
подлинно есть о чем подумать. Многие из первокласс-
ных наших математиков читали ее, думали и ничего
не поняли. После сего уже не считаю нужным упоми-
нать, что и я, продумав над сею книгою несколько
времени, ничего не придумал, то-есть не понял почти
ни одной мысли».
— Может быть, это хуже не для тебя, а для не-
го? — следя за лицом Николая Ивановича, сказала
Варвара Алексеевна.
— Остроумно, однако слушай, если хотела. «Даже
трудно было бы понять и то, каким образом господин
Лобачевский из самой легкой и самой ясной в мате-
матике науки, какова геометрия, мог сделать такое
тяжелое, такое темное и непроницаемое учение, если
бы сам он отчасти не надоумил нас, сказав, что его
геометрия отлична от употребительной, которой все
мы учились и которой, вероятно, уже разучиться не
можем, и есть только воображаемая. Да, теперь все
очень понятно. Чего не может представить воображе-
ние, особливо живое и вместе уродливое?»
— Фу, как гадко!
— Не перебивай!
«Почему не вообразить, например, черное белым,
круглое четырехугольным, сумму всех углов в прямо-
линейном треугольнике меньше двух прямых и один
и тот же определенный интеграл равным то «пи», де-
ленному на четыре, то бесконечности? Очень, очень
можно, хотя для разума все это и непонятно».
459
— Я, Nicolas, это тоже не понимаю.
— Верю, фа бемоль для тебя было тоже темным
звуком, пока не изучила эту премудрость... «Но спро-
сят: для чего же писать, да еще и печатать такие... —
Николай Иванович кашлянул, — нелепые фантазии?
Признаюсь, на этот вопрос отвечать трудно. Автор ни-
где не намекнул на то, с какой целью он напечатал
сие сочинение, и мы должны, следовательно, прибег-
нуть к догадкам. Правда, в одном месте он ясно гово-
рит, что будто бы недостатки, замеченные им в упо-
требляемой доселе геометрии, заставили его сочинить
и издать эту новую геометрию; но это, очевидно,
несправедливо и, по всей вероятности, сказано для
того, чтобы еще более скрыть настоящую цель сего
сочинения. Во-первых, это противоречит тому, что
сказал сам же автор о своей геометрии, то-есть что
она в природе вовсе не существует, а могла существо-
вать только в его воображении, и для измерений на
самом деле остается совершенно без употребления;
во-вторых, это действительно противоречит всему то-
му, что в ней содержится, и, судя по чему, скорее мож-
но согласиться с тем, что новая геометрия выдумана
для опровержения прежней, нежели для пополнения
оной. Притом же, да позволено нам будет несколько
коснуться личности».
— Сколько желчи!
— «Как можно подумать, чтобы господин Лоба-
чевский, ординарный профессор математики, написал
с какой-нибудь серьезной целью книгу, которая не
много принесла бы чести и последнему приходскому
учителю...» — Николай Иванович вдруг хлопнул
книжкой об пол и встал. Листки подвернулись и смя-
лись.
— Не могу я, Варенька! Читай сама.
— Не надо... Я сама.
Он поднял книжку, прошел к столу и взялся за
трубку.
«Ты недавно курил», — хотела сказать Варвара
Алексеевна, но, понимая его состояние, сдержалась и
наклонилась над книгой.
— «...которая не много принесла бы чести и по-
460
следнему приходскому учителю», — прочитала она
еще раз и вдруг почувствовала то же самое, что она
чувствовала, когда на кого-нибудь гневалась: кровь
прилила к голове... — «Если не ученость, то, по край-
ней мере, здравый смысл должен иметь каждый
учитель, а в новой геометрии недостает и сего послед-
него.
Соображая все сие, с большой вероятностью за-
ключаю, что истинная цель, для которой господин
Лобачевский сочинил и издал свою геометрию, есть
просто шутка или лучше сатира на ученых-математи-
ков, а может быть, и вообще на ученых сочинителей
настоящего времени. За сим, и уже не с вероятностью
только, а с совершенной уверенностью полагаю, что
безумная страсть писать каким-то странным и невра-
зумительным образом, весьма заметная с некоторого
времени во многих из наших писателей, и безрассуд-
ное желание открывать новое при талантах, едва до-
статочных для того, чтобы надлежащим образом
постигать старое, суть два недостатка, которые автор
в своем сочинении намерен был изобразить и изобра-
зил как нельзя лучше.
Во-первых, новая геометрия, как я уже упомянул
о том выШе, написана так, что никто из читавших ее
почти ничего не понял. Желая покороче ознакомить
вас с нею, я собирал в одну точку все мое внимание,
приковывал его к каждому периоду и каждому слову
и даже к каждой букве, и при всем том так мало
успел прояснить мрак, кругом облегающий это сочи-
нение, что едва в состоянии рассказать вам то, о чем
в нем говорится, не говоря ни слова о том, что гово-
рится».
В дверь постучали. Николай Иванович, неслышно
ходивший по ковру кабинета, остановился.
— Да? — спросил он, не вынимая трубки.
Дверь открылась, и в нее просунулась Дарья.
— Барыня, кормить надо, проснулась касатка.
— Сейчас. — Варвара Алексеевна встала. — И са-
ма чувствую. — Она подошла к Николаю Ивановичу
и поцеловала его. — Не расстраивайся, мой хороший.
Я ведь знаю: ты прав.
461
V
Вечером, при свете двух неизменных свечей в рез-
ном подсвечнике с фарфоровыми розетками, Лобачев-
ские снова сидели в кабинете.
— Пожалуйста, меньше кури, Коля, — сказала
Варвара Алексеевна. — И не пора ли купить нам лам-
пу? У Молоствовых — прелестна!
— Терпеть не могу эти масляные лампы, ты же
знаешь! До смерти работать буду при свечах.
— Ну я ничего не вижу,/читай тогда сам.
— Тут дальше выдержки из моей геометрии. Это
мы выпустим. Лучше слушай, что пишет сам рецен-
зент: «Но извините, я не могу выписать до слова то,
что ниже излагается, потому что уже и так много вы-
писал, а рассказывать в коротких словах не умею, ибо
отсюда-то и начинается самое непонятное. Кажется,
что после нескольких определений, с таким же искус-
ством и такою же точностью составленных...» — Ты
чувствуешь, Варя, тон? Сплошная издевка! Разве это
серьезная критика? Оскорбление, и только одно
оскорбление! — «... и такою же точностью составлен-
ных, как и предыдущие, автор говорит что-то о тре-
угольниках, о зависимости в них углов от сторон, чем
главнейшим образом и отличается его геометрия от
нашей; потом предлагает новую теорию параллель-
ных, которая, по собственному его признанию, нахо*
дится или нет в природе, никто доказать не в состоя-
нии; наконец, следует рассмотрение того, каким
образом в этой воображаемой геометрии определяет-
ся величина кривых линий, площадей, кривых
поверхностей и объемов тел, — и все это, еще раз
повторяю, написано так, что ничего и понять невоз-
можно.
Во-вторых, в конце книги господин Лобачевский
поместил два определенных интеграла, которые ой
открыл мимоходом, идя прямо к своей цели, — дать
общие правила для измерения всех геометрических
величин, и дозволивши себе только некоторые приме-
нения. Открытие весьма замечательное! Ибо один из
сих новых интегралов уже давно известен и находится
462
гораздо легчайшим образом, другой совершенно не
верен. Но не таковы ли и в самом деле большею
частью бывают прославляемые у нас новооткрытая?
Не часто ли случается, что старое, представленное
только в каком-нибудь странном образе, выдают нам
за новое, или и новое, но ложное, за чрезвычайно
важное открытие?» Слушай, Варенька, дальше.
Здесь уже пасквилянт собрал всю слюну свою и
желчь, смешал их и напоследок плюнул. — «Хвала
господину Лобачевскому, принявшему на себя труд
обличить, с одной стороны, наглость и бесстыдство
ложных новоизобретателей, с другой — простодушное
невежество почитателей их новоизобретений!
Но, сознавая всю цену сочинения господина Лоба-
чевского, я не могу, однакож, не попенять ему за то.
что он, не дав своей книге надлежащего заглавия, за-
ставил нас долго думать понапрасну. Почему бы вме-
сто заглавия «О началах геометрии» не написать,
например: «Сатира на геометрии», «Карикатура на гео-
метрии» и что-нибудь подобное? Тогда бы всякий
с первого взгляда видел, что это за книга, и автор
избежал бы множества невыгодных для него толков
и суждений. Хорошо, что мне удалось проникнуть в на-
стоящую цель, с которой написана эта книга, а то, бог
знает, что бы и я о ней и об ее авторе думал. Теперь
же думаю и даже уверен, что почтенный автор почтет
себя весьма мне обязанным за то, что я показал истин-
ную точку зрения, с которой должно смотреть на его
сочинение. С. С.»
Николай Иванович шумно захлопнул книжку и
бросил на стол.
— Дурак он, настоящий дурак и грубиян. Ты напи-
ши такой же ответ.
— А кому же писать, Варюша?
— Издателю. Кто издатель?
— Булгарин... Фаддей Булгарин и Греч, те самые,
про которых, к сожалению, сказывают, что наша сло-
весность выдана им с головой. И больше того, говорят,
что они покровительствуемы Третьим его величества
отделением.
— Так что же делать?
463
— Бороться!* Бить их и... Нет, тут что-то надо дру-
гое... что-то перевернуть.
— Знаешь!.. Поговори с Мишелем. Хочешь, я сама
поговорю с ним?
— Не нужно. Я сделаю сам.
— Только я прошу, Nicolas, не убивайся, не надо,
право же, ради нас! Пойдем к касатке? Ты ведь не ви-
дел ее со вчерашнего дня. Пойдем! А потом побрейся.
Сегодня будут Колбецкие и Депрейсы, и Ваня с Соней.
Ну, пойдем.
VI
Во время обхода строек в университетском дворе
Николай Иванович рассказал попечителю о пасквиле
в «Сыне отечества».
— Дай мне эту книжку сейчас же, — сказал Му-
син-Пушкин. — В твоих работах, сам знаешь, я разо-
браться не в силе, но оскорблять не позволю! Я с них,
с мазуриков, шкуру спущу! Обрею на барабане. На-
пишу Уварову, государю! Сукины стрекулисты!
После прочтения пасквиля Мусин-Пушкин написал
министру народного просвещения:
«В 41-й книжке ^Сына отечества» помещена кри-
тика на сочинение господина Лобачевского.
Не касаясь достоинства самого сочинения, которое
может и должно быть разбираемо, как и всякое дру-
гое, мне кажется, однако, что господин рецензент не
должен был касаться личности, ставить сочинителя
ниже приходского учителя и называть его сочинение
сатирой на геометрию и прочее. Легко быть может,
что господин Лобачевский не прав, но и рецензент, ве-
роятно, не безошибочен. Остается еще решить между
ними.
Нет ли здесь другой, скрытой цели унизить ученого,
более двадцати лет служащего с честью, обнародовав-
шего много весьма хороших учебников и исполняюще-
го с пользой для университета восьмой год почтенную
и многотрудную обязанность.
Как начальник заведения, попечению которого вве-
рено образование юношества, внушение ему уважения
к своим наставникам, я счел обязанностью предста-
464
вить мнение мое на усмотрение вашего превосходи-
тельства».
Мусин-Пушкин показал свое письмо Николаю Ива-
новичу и сказал, что ежели это не возымеет действия,
то напишет самому государю.
— И вот это, друг мой, — он взял руку Николая
Ивановича и постукал ногтем по его бриллиантовому
перстню, присланному царем в благодарность за
успешную борьбу с холерой, — вот это позволяет наде-
яться, что государь тебя знает и благоволит. Будь по-
коен: выстегаем этих бойких писак.
Появление пасквиля, ставшего в Казани широко
известным при содействии недоброжелателей Николая
Ивановича, привело к тому, что Николай Иванович
еще глубже ушел в работу. Это позволяло забыться,
отвлечься от горьких мыслей, вызванных оскорблением.
И это одновременно избавляло от выражений сочув-
ствия, за которыми нередко скрывалось притворство.
Николай Иванович отчетливо сознавал, что его
геометрия открывает путь для взаимных приложений
геометрии и аналитики. И пасквиль, над которым он
много думал, запираясь по вечерам в кабинете, и то,
что его не понимают, приводило к выводу, что надобно
развивать свою геометрическую систему и дальше. Это
развитие, рассуждал он, должно итти через анали-
тическую и дифференциальную геометрию неэвклидо-
ва пространства. И чем сильнее ожесточение, с кото-
рым выступают против него, тем сильнее должен быть
натиск. Исключается только одно: уныние и сопровож-
дающая его бездеятельность.
В эти дни он записал в своем дневнике:
«Обыкновенная геометрия, тригонометрия и новая
моя геометрия всегда будут согласны между собой.
Если теперь аналитика с новой—назовем вообра-
жаемой геометрией, в отличие от употребительной —
соглашены уже между собой, то можно ожидать от
той и другой взаимной помощи. Я хотел дать общие
правила для измерения всех геометрических величин
и шел к этой цели прямо. Только мимоходом я показал
некоторое применение воображаемой геометрии к инте-
гралам».
30 Лобачевский.
465
Николай Иванович положил перо и потер виски.
В последнее время они все чаще болели и уставали
глаза. «Не права ли Варя, что надо переходить на
работу с лампой? — Он с силой зажмурил глаза. —
С этого и начну свой ответ на рецензию...»
Он перечитал рецензию Остроградского, затем взял
книжку «Сына отечества» и опустился в кресло. «Ясно.
Почти одними словами... Особенно здесь, где говорит-
ся об интегралах. Неужели Остроградский, человек,
которого он среди прижившихся в Академии бездар-
ных немцев почитает за истинного ученого, мог скрыть-
ся за псевдонимом? Неужели он? И этот бойкий стиль!
«Остроградский — поэт, Лобачевский — философ», —
вспоминал он студентское определение. — Невероят-
но!.. Неужели тот, кто писал, не знает, что примеры,
когда одному интегралу могут принадлежать различ-
ные значения, есть и у Пуассона? У него же можно
найти интеграл, который бывает вместе и нуль и два.
Если этого не понимает тот, кто писал пасквиль, то
он либо несведущ, либо слишком поспешен в сужде-
нии».
— Словом, Николай Иванович, надо писать от-
вет, — сказал он вслух. — Нужен новый обстоятель-
ный мемуар о моей геометрии. Так и запишем, вроде
вступления. — Он взял перо.
«В тесных пределах повременного сочинения не мог
изложить я моего предмета со всей подробностью. Это
заставляет меня подозревать, что мое сочинение, ка-
завшись с первого взгляда темным, предупреждало
охоту заняться им с некоторым вниманием и даже мо-
гло подать повод усомниться в строгости моего сужде-
ния и в верности выведенных заключений».
Именно так и случилось с моими критиками.
Кроме того, сознайся, Николай Иванович, ни в самом
мемуаре, ни в заключительной части его ты не дал
строгого доказательства непротиворечивости своей
геометрии и того, что противоречие в ней не появится,
как бы далеко ее ни развивали. Так и запишем, что это
одна из причин, которая понуждает меня еще раз осме-
литься представить мои исследования на суд ученых.
Видимо, так. Впрочем, во всем совершенство невоз-
466
можно, говорил Плутарх. А по-русски: и хорошая дев-
ка бывает с изъяном.
Он усмехнулся и взял перо, но положил его и взял-
ся за трубочку. «Никогда, Николай Иванович, не обма-
нывайся в надеждах, что ты легко будешь понят, и ни-
когда не обманывай самого себя. Написал ты сжато,
слишком сжато и, может быть, непонятно. И никогда
не бойся. Бывает... бывает так, что змея укусит, —
и веревки боишься. Не к лицу тебе».
VII
Наступило зима, и строительство прекратилось.
Времени у Николая Ивановича стало больше, и на-
строение выправилось. Прогулки пешком после лекций
и канцелярской работы действовали отлично, голов-
ные боли пропали, и резь в глазах, что испытывал
часто в последнее время, исчезла. «Алгебра, или вы-
числение конечных», первоначальный вариант которой
девять лет назад просил издать на казенный счет и ко-
торую доработал, дописав к ней четыре новые главы,
лежала теперь на столе. И в ней была заключена та
важная мысль, что для самой науки надо всегда же-
лать, чтобы она стояла на твердом основании, чтобы
строгость и ясность сохранились в самих ее началах.
Иное вредно для науки, потому что было всегда при-
чиной или бесполезных исследований, или темных, да-
же ложных понятий.
Он видел сам, что эта книга значительно отличает-
ся от «Алгебры» Эйлера и курса анализа. И самый
подход к этой науке и открытию нового решения урав-
нений высших степеней, и закладка основ теоретиче-
ской арифметики, и анализ операций над натуральны-
ми и рациональными числами, и все то, что вложил он
в трактовку трансцендентных и тригонометрических
функций, — все это было ново и незнакомо для Евро-
пы. И Варенька молодец! Сразу же после свадьбы
разрешила израсходовать на издание книги часть того,
что являлось ее приданым. И Сергей Тимофеевич
Аксаков, ставший, по протекции Карташевского, цен-
зором, не задержал, подписал разрешение на издание.
30*
467
Вышла и другая работа Николая Ивановича. В «Уче-
ных записках», которые создал он с помощью Мусина-
Пушкина, был напечатан его мемуар «Об исчезании
тригонометрических функций».
Все это радовало, и горечь обиды, нанесенной кри-
тиками, стала позабываться.
Как-то под вечер Кузьма Коровин, дежуривший
у ворот, сказал Лобачевскому, возвращавшемуся с про-
гулки, что его «искали» господин попечитель, и очень
спешно.
— Я сейчас, Варюша, — сказал он жене у подъез-
да квартиры.
— Только недолго: обед. Слышишь?
— Слышу, ваше превосходительство.
Варвара Алексеевна нарочито строго - нахмурила
брови и топнула. По тону и взгляду мужа она поняла,
что сказанное связано с разговором, происходившим
на-днях, когда она упрекнула его, что он затягивает
подачу прошения в департамент герольдии правитель-
ствующего сената о пожаловании диплома на потом-
ственное дворянство.
— По наградам и чину ты давно дворянин. Надо
диплом и герб... И дети растут бог весть кем. Это пер-
вое. А второе... Знаешь что?
- Ну?
— Мечтаю, когда ты станешь действительным стат-
ским... Ваше превосходительство! Ее превосходитель-
ство Варвара Алексеевна Лобачевская! — И Варвара
Алексеевна сделала в воздухе пальцем что-то вроде
подписи с завитушками.
Мусиц-Пушкин сидел в канцелярии. Лобачевский
заметил, что он был взбешен. Оказалось, он только что
приказал инспектору запереть в карцер студента Ахма-
това за чтение книжки о тайных потехах с любовни-
цами.
— Не во-время ты. Ну, да ладно, порадую. Вот
тебе перво-наперво книжка московских «Ученых запи-
сок». Тут сообщение о выходе алгебры. И вот тебе, —
Мусин-Пушкин порылся в ящике палисандрового бюро
и подал пакет, — второе радостное известие.
468
Конверт был от министра народного просвещения.
Уваров писал:
«Рассмотрев помещенную в № 41 «Сына отечества»
критику на геометрию господина Лобачевского, с моей
стороны признаю, что, конечно, желательно было бы,
чтобы сочинитель сей статьи удержался от некоторых
резких выражений, но, впрочем, не нахожу в оной че-
го-либо лично оскорбительного для сочинителя, книга
которого подвергается критическому разбору, подле-
жащему также опровержению. На вышеупомянутые
выражения обратил я внимание цензуры и приказал
издателю журнала поместить в оном возражения на
критику, какие сделает сочинитель геометрии».
Лобачевский задумался.
— Ну что, ректор? Великолепно? Хоть я, брат, не
Пушкин, а Мусин, и в стихах не искусен, а здорово?
А? — Попечитель расхохотался.
Улыбнулся и Лобачевский.
— Сегодня же, Михаил Николаевич, сяду пи-
сать ответ, у меня уже много готового, продуман-
ного.
— Ну, сегодня ты не пиши, сегодня у меня имени-
ны сына, и пожалуй ко мне... Вот. А ты горевал, рас-
страивался.
VIII
С тех пор как Николай Иванович зажил семейной
жизнью, забот стало больше, но больше стало времени
и порядка. Вставал он попрежнему в семь, ложился
в двенадцать. И попрежнему воду ему готовил все тот
же Кузьма Коровин, ставший в семье Лобачевских сво-
им человеком. Дарья, жена Кузьмы, по его настоянию
ушла от Крупенниковых и стала няней детей Лобачев-
ских, то-есть важным членом семьи. Она же готовила
утренний завтрак Николаю Ивановичу, потому что се-
мейный завтрак был позже. Когда Лобачевский уходил
на работу, Варвара Алексеевна либо еще лежала в по-
стели, либо спала, если ночью играла в карты. Поэто-
му Николай Иванович и обед нередко заказывал пова-
ру сам, и супы обязательно на любимом миндальном
молоке.
46ft
Любовь жены к преферансу, к приему гостей не
мешала Николаю Ивановичу. Все знали, какую слож-
ную и большую работу ведет он, и прощали ему, что
он редко бывал в гостях и недолго оставался с гостями.
Выход из дома летом начинался с обхода построек.
Первым делом Лобачевский всходил на леса астроно-
мической обсерватории, что строилась рядом с его уни-
верситетской квартирой, в которой остался жить и по-
сле женитьбы. Большой трехэтажный дом жены под
университетской горой, на Большой Проломной, сда-
вался в наем под квартиры и магазины, и ведала им
жена. Моисеевы в этом доме не жили. Старик Моисеев
умер вскоре же после выхода замуж Вареньки, а ее
брат поселился в собственном доме.
Обсерватория была любимой постройкой Николая
Ивановича и заложена на год раньше других. И строи-
лась она по его идее, разработанной учеником знаме-
нитого Воронихина и одним из строителей его собора на
Невском — Михаилом Петровичем Коринфским. Ло-
бачевский гордился ее решением: главный фасад об-
ращен был к воротам и хорошо «читался» с улицы. Но
такое решение вставало в противоречие с меридианом
места постройки. Пришлось много думать. И в резуль-
тате родилась идея — поставить основные меридиан-
ные инструменты в двух круглых пристроях с боков
под сорока пятью градусами к главной оси обсервато-
рии. Получилось единственное в мире решение.
— Занятно и просто, — сказал Мусин-Пушкин, ко-
гда Николай Иванович объяснил идею.
Так же оригинально и просто решил он и всю за»
стройку квадрата университетского квартала, полови-
на которого была на горе и половина на спуске к Про-
ломной улице. Обходя постройки, Николай Иванович
радовался и горел нетерпением скорее увидеть
ансамбль воочию. Он торопил Коринфского, подряд-
чика и подбадривал каменщиков.
И хотелось еще одно: поставить на полукруглой
площади между библиотекой и физическим корпусом
бронзовый памятник уроженцу губернии, бывшему ка-
занскому гимназисту Гавриилу Державину. И рисо-
вался в воображении заказанный монумент поэта в то-
470
ге и с лирой, которой' касаются пальцы. Думалось,
хорошо бы дать на постаменте надпись:
Как весело внимать, когда с тобой она
Поет про родину, отечество драгое,
И возвещает мне, как там цветет весна,
Как время катится в Казани золотое.
Мила нам добра весть о нашей стороне:
Отечества и дым нам сладок и приятен.
Да, все это хотелось осуществить скорее. И именно
потому он был строг, горяч, нетерпим к медлительно-
сти.’Странно, очень странно, что существуют люди мед-
лительные, безразличные ко всему, кроме повышенного
внимания к самому себе. Он наказывал, требовал, от-
правлял в отставку, и все-таки нерадивых и безразлич-
ных было много.
С постройки он проходил в канцелярию.
Первым принимался инспектор. Ему отводилось
пятнадцать минут. Иногда было скверно, иногда по-
тешно. Ha-днях инспектор подал записку:
— Пели хором, ваше высокородие, в студентских
комнатах. Ни автора, ни зачинщика установить не мог.
Лобачевский нахмурил брови и начал читать. Ин-
спектор боязливо смотрел на его переносицу.
Исак Ньютон весь век трудился,
Чтоб доказать тел притяженье.
Чудак, зачем он не влюбился,
Тогда бы не было сомненья!
Лобачевский задумался. Глаза улыбались, но губы
оставались сомкнутыми. Вспомнились юные годы, Чер-
ное озеро, езда верхом на корове, встреча с ректором.
— Еще что? — спросил он инспектора.
— Все.
— Оставить без последствий.
Инспектор ушел. Стихи Николай Иванович положил
в карман, в записную книжку. «Покажу их Варюхе.
Почитаю Баратынскому и Великопольскому. Пусть по-
смеются».
На хозяйственные распоряжения Николай Ивано-
вич расходовал час. Затем, до обеда студентов, четыре
471
академических часа лекций и выход на кухню. Повар
знал повадки ректора и наливал ему из котла. Ежели
ректор отпробовал все три блюда молча, повар облег-
ченно вздыхал.
После обхода — час на прием профессоров и столь-
ко же для студентов. Затем прогулка, обед и отдых.
Вечер — на творческую работу, чаще в служебном
своем кабинете: в нем никто, даже домашние, поме-
шать не могли. Иной раз — театр. Он любил его так
же, как в юности. Недавно смотрел Грибоедова, то са-
мое «Горе от ума», что впервые услышал у Завалиши-
ных.
В эту зиму Лобачевский работал упорно. Варвара
Алексеевна хмурилась, требовала повышенного внима-
ния к дому, семье и себе.
— Ну поцелуй покрепче, слышишь?
— У нас один профессор, Варюша, был побит оппо-
нентом, так просто взбесился.
— Ну и что же?
— Пришел домой, поцеловал жену... и она взбе-
силась.
— Не беспокойся, я не засохну от твоей математи-
ки и не изогнусь, как интеграл.
Он смеялся, и тогда она сама целовала его.
Варвара Алексеевна радовалась и показывала се-
страм напечатанные работы мужа. И потому, что она
в них ни капли не понимала, ей представлялось, что
это неимоверно трудно и сложно.
Так на самом деле и было.
Зимнее напряжение дало свои результаты.
Летом в «Ученых записках» появился новый обстоя-
тельный мемуар Николая Ивановича — «Способ уве-
ряться в исчезании бесконечных строк и приближаться
к значениям функций от весьма больших чисел».
В «Ученых записках» Московского университета была
напечатана другая работа — «Условные уравнения для
движения и положения главных осей обращения в твер-
дой системе». Она посвящена была одной из проблем
классической механики, тому, что начало волновать
Николая Ивановича еще до женитьбы и теперь волно-
вало сильней и сильней. Но это было не главным. Глав-
472
ным была геометрия, новая геометрия. Горечь и ра-
дость были связаны с ней.
В это же лето в «Ученых записках» он начал печа-
тать «Воображаемую геометрию», то, что было заду-
мано после оскорбительного пасквиля. И в этот же год
он издал ее отдельной книгой.
«Сын отечества», несмотря на приказ министра, не
напечатал опровержения Николая Ивановича. И перед
тем как выпустить новую книгу, Николай Иванович
сделал приписку к ней для подстрочного примечания:
«В № 41 журнала «Сын отечества» 1834 года напеча-
тана критика, весьма оскорбительная для меня и, на-
деюсь, совершенно несправедливая. Рецензент основал
свой отзыв только на том, что он моей теории не понял
и почитает ее ошибочной, потому что в примерах встре-
чает один нелепый интеграл. Впрочем, такого интегра-
ла не нахожу в моем сочинении.'В ноябре месяце про-
шедшего года послал я к издателю ответ, который,
однакож, не знаю почему, до сих пор, в продолжение
пяти месяцев, еще не напечатан».
И тогда же Николай Иванович сказал Ивану Ми-
хайловичу:
— Нынешним летом отдохну полмесяца, поку-
паюсь в Волге и сразу начну другую работу, назло всем
этим С. С. Напишу мемуар под названием «Примене-
ние воображаемой геометрии к некоторым интегра-
лам» и дам в приложении таблицу формул. Пусть тогда
попробуют усомниться!
— И куда пошлешь?
— Никуда. Опубликую в наших «Ученых запис-
ках».
— Еще раз советую: попробуй послать куда-ни-
будь за границу.
— Думал об этом. Пожалуй, надобно заявить
и там, настала пора. Но сначала опубликую здесь.
А туда, — Николай Иванович неопределенно махнул
рукой, — готовлю французский перевод моей геомет-
рии. Пошлю в журнал Крелля.
— Сам переводишь?
— А кто же? Не Варваре же отдавать! Она, брат,
переведет, что десятью пасквилями не отделаешься.
473
— И когда ты все успеваешь? — изумился Иван
Михайлович.
Николай Иванович улыбнулся.
— Сделаю это, — сказал он, — и стану писать дру-
гой обстоятельный мемуар: «Новые начала геометрии
с полной теорией параллельных». В следующем году
закончу и напечатаю. Раз наступление начато — толь-
ко вперед!
Глава вторая
I
В полдень генерал-губернатор прислал своего курье-
ра за Мусиным-Пушкиным и просил немедля прибыть.
В зале, когда приехал Михаил Николаевич, собрались
почти все высшие городские чины. Все недоумевали.
Слышался ровный приглушенный гул.
Раскрылась высокая белая дверь, и Стрекалов
в полной парадной форме стремительно вышел в зал.
Закинув правую руку за спину, он левой взялся за
аксельбант и вскинул голову. Кок белокурых волос его
вздрогнул.
— Господа! Я пригласил вас по очень важному
обстоятельству. К нам жалует государь. — Стрекалов
обвел присутствующих резким, пронизывающим взгля-
дом. Как он и ожидал, известие подействовало ошелом-
ляюще. — Завтра, точно к полудню, всем чинам, начи-
ная со статских советников, в парадных мундирах, при
орденах, быть готовыми к встрече его императорского
величества на Волге. Все сие должно храниться в стро-
жайшем секрете. Знать под таким же секретом можно
только тому, кому вы почтете это нужным по обстоя-
тельствам службы. Не сомневаюсь, что его величество
благоволит осмотреть присутственные места и прочие
заведения города. Надеюсь, его величество встретит
везде и во всем надлежащий порядок. Все чины, кроме
жандармских и воинских, коих прошу остаться, свобод-
ны. — Стрекалов поклонился одной головой и вышел
в свой кабинет.
474
Мусин-Пушкин сейчас же зашел к Лобачевскому.
Он оказался занятым на домашней лекции. Был август,
время каникулярное, и по просьбе жены, Марфы Пав-
ловны, Сони Великопольской и Софочки Дельвиг, став-
шей теперь женой Ираклия Баратынского, он читал
им физику с опытами, а Иван Михайлович — астро-
номию.
Так как войти в кабинет во время чтения никто не
смел, Михаил Николаевич вошел в него сам. Взглянув
на лицо попечителя, Лобачевский замер. Женщины
обернулись к вошедшему.
— Господа, прошу извинения за вторжение. Я толь-
ко что от генерал-губернатора. Завтра в Казань при-
будет государь-император, и надобно подготовиться.
Николай Иванович, вы мне очень нужны.
Лобачевский развел руками и улыбнулся женщи-
нам.
Все поднялись.
— Да, господа, прошу хранить все в секрете. Гото-
виться к встрече, но... — Мусин-Пушкин приложил
к губам указательный палец.
— Все, — сказал Мусин-Пушкин Николаю Ивано-
вичу, когда удалились женщины, — от студентской
уборной до твоего кабинета должно блестеть. Вероят-
но, он будет у нас. Я приглашу его.
И хотя все блестело в университете после ремонта
и полы, недавно окрашенные, еще не были хожены, на-
чалось невероятное. Все служители и рабочие с жена-
ми были сысканы, созваны на уборку.
— И что их надирает! — удивлялись женщины.
— Ждут, чай, начальство какое, — сказал Кузьма.
— Больше нечему быть.
П
В ожидании парохода губернское и городское на-
чальство, затянутое мундирами, разомлело. То и дело
мелькали платки у лбов и упитанных шей. День был
жарок.
Царь прибыл из Нижнего на украшенном грузовом
пароходе купца Яралова. Когда пароход пристал у но-
475
вого, покрытого коврами причала, Стрекалов парад-
ным шагом прошел по коврам и сходням на пароход.
Лобачевский увидел царя в середине свиты. В треугол-
ке с плюмажем, в светлом мундире Измайловского
полка, он стоял картинно, как на портрете. Минуты три
была тишина. Стрекалов, вытянувшись, что-то докла-
дывал. Потом случилось совсем необычное, никаким
этикетом не предусмотренное. .Царь снял свою треугол-
ку, обнажив большой лысеющий череп, поздоровался
со Стрекаловым за руку и трижды облобызался. Ни-
колай Иванович знал, что генерал-губернатор — друг
царя по службе в полку и пособник в каких-то очень
пикантных шалостях, совершенных августейшими
братьями Константином и Николаем во время жизни
в Париже после разгрома Наполеона. Знал он также,
что Стрекалов был неотлучно при Николае на Сенат-
ской площади в день восстания и прикрывал его своим
телом, когда предвидел опасность.
Царь спустился по красному бархату сходней и сту-
пил на ковер помоста. Стрекалов шел справа, чуть
сзади, свита двигалась дальше. Встречающие образо-
вали широкий проход. Царь поднял руку в белой пер-
чатке на уровень треуголки:
— Приветствую мое дворянство, надежную и вер-
ную мою полицию!
Раздалось «ура». Царь вскинул голову и прошел
по дорожке из красного бархата, уложенного от помо-
ста до блестящего ландо.
Лобачевский, заметив в свите надменного генерала
со шрамом на лбу, тронул Мусина-Пушкина локтем
и молча указал на генерала глазами.
— Адлерберг, — шепнул Мусин-Пушкин, — друг
государя. А шрам — это его государь еще в детстве
разукрасил ружьем.
Бенкендорфа Лобачевский узнал по голубому мун-
диру. Он был высок и здоров. Тонкие губы и опущен-
ный нос чем-то подтверждали прозвище, укоренившее-
ся за ним, — «лисичка».
Прямо с пристани проследовали в кафедральный
собор в кремле. На паперти царь был встречен митро-
политом и духовенством. Престарелый митрополит
476
в тяжелом золотом одеянии окропил Николая святой
водой и дребезжащим голосом возвестил:
— Да воскреснет бог и десницею твоею и духом,
на тебе сущим, да расточатся врази бога отцев наших
и да исчезнут со всеми ложными учениями от лица
земли нашея.
Царь вынул платок и громко сморкнулся.
ш
В соборе царь долго не задержался. Граф Бенкен-
дорф шепнул митрополиту, что государь устал, и мит-
рополит не стал растягивать службы. Кроме этого,
преосвященный знал, что царь не любит долгих цер-
ковных служб, не выносит вмешательства церкви в са-
модержавную власть и что богословов не жалует, так
же как и философов. Сему свидетельством было мно-
гое: начиная от удаления архимандрита Фотия и кон-
чая последним, свежим событием — объявлением
Чаадаева, автора «Философических писем», душевно-
больным. Закрытие «Телескопа» и ссылка его издате-
ля, журналиста Надеждина, в Усть-Сысольск были
свежей темой для разговоров.
После выхода из собора архимандрит Гавриил объ-
яснил, что Иоанн IV, торжественно въехав в покорен-
ную им Казань, в два дня воздвиг здесь деревянный
храм. Собор же нынешний возведен был через девять
лет знаменитыми зодчими Посником Яковлевым и Ива-
ном Ширяем.
— Слышишь, Александр Христофорович? — спро-
сил Николай Бенкендорфа. — Вот пример государя,
с коего пример нам брать надлежит.
— Деяния Иоанна, ваше величество, меркнут перед
тем, что возводите вы, государь.
Николай вскинул голову.
— Место хорошее, тут надобно построить дворец
для генерал-губернатора с комнатами для меня. Запи-
ши... Где тут ваш прокурор?
Губернатор представил Солнцева.
— Ну, Солнцев, покажи-ка мне тюрьмы.
Осмотром тюрем царь остался доволен.
477
— Ого! — сказал он. — Оказывается, у меня в Рос-
сии два солнца: одно в небе, другое — ты. — И сам
рассмеялся. Царя поддержали одобрительно-вежли-
вым смехом. — А это что у реки?
— То, ваше величество, — ответил архимандрит, —
общая могила православных вождей и воинов, при взя-
тии Казани живот свой положивших. Памятник воз-
двигнут зодчим Алферовым и освящен тринадцать го-
дов назад.
Поехали к памятнику.
Николай пожелал спуститься в склеп. По узкой
лесенке перед ним шел Гавриил с пуком зажженных
свечей.
— Не оступитесь, ваше величество.
— Не бойся, государи не оступаются.
Сквозь решетки пола видна была масса пожелтев-
ших костей.
— А чем можно удостовериться, — спросил Ни-
колай архимандрита, — что при множестве трупов не
могли попасть сюда и тела татар?
— Нет, государь!.. Это исключено. Трупы были ра-
зобраны самым тщательным образом.
— Ну, хорошо, если так, — одобрил царь.
IV
Вторая половина августа выдалась на славу: теп-
лая и сухая. После недавних дождей трава на пустырях
и косогорах Суконной слободки и Третьей горы густо
зазеленела. Листва на деревьях перестала желтеть.
Детвора суконщиков опять начала купаться в Кабане.
Однако ночи стали свежими, черными, звездными.
В одну из таких ночей, под двадцать первое авгу-
ста, к дому Пантелея Коровина подошел человек в под-
девке. Он огляделся, взялся за щеколду и надавил
плечом на калитку. Сухие доски чуть скрипнули, но
калитка не подалась. Стараясь не звякнуть железом,
он опустил щеколду и пошел к окну. Но собака все же
учуяла, зарычала и предупреждающе тявкнула. Ей
ответили на соседних дворах, и сразу же улица огласи-
лась отчаянным лаем. Где-то дробно и часто забила
478
колотушка ночного сторожа. Тогда пришелец нетерпе-
ливо забарабанил в стекло и прислушался.
Вскоре в окошке зашевелилось рядно, и показалась
баба в исподней рубахе.
— Кто тут?
— Я, Анфиса, отворь.
— Да кто ты?.. Не пойму я чего-то. А ну, Панте-
лей, подь-ка сам.
Подошел Пантелей, открутил веревку запора и бес-
шумно раскрыл окно.
— Чего тебе?
— Да я это, Пантелей, Кузьма.
— Чего ж ты перерядился?
— Дело... Давай живее, леший тебя...
— Иди к воротам, сейчас отомкну.
Через минуту Пантелей загремел засовом и, при-
крикнув на пса, впустил Кузьму.
— Ты чего полуночничаешь?
— Давай, давай запирай, расскажу в сенях. Дело,
вот и пришел.
— Да цыц ты, холера! — пробасил Пантелей.
Собака юркнула под крыльцо и, обиженно тявкнув,
умолкла.
— Пантелей, я, вишь... Дома-то кто? — спросил
Кузьма, переступая порог сеней.
— Свои все, айда. — Пантелей притворил за бра-
том дверь. — Анфиса, давай-ка огарок.
— Весь сожгли, чай, знаешь.
— Ну зажигай лучину.
Анфиса, ворча, направилась к печи, запнулась за
лохань и зашибла босую ногу.
— Леший вас носит, черти, об этаку пору. Шелу-
дивые.
— Ладно, невестка, брось карахтер показывать,
знаем. Не зажигай, не надо. Мы и так покаля-
каем...
— Перестань ты, — спокойно сказал Пантелей. —
Ну, сказывай, пошто так поздно?
— Государь-император приехавши нынче. В горо-
де, у Стрекалова остановились.
— Чего городишь?
479
— Вот те крест святой, Пантелей! Затем и шел,
и переоделся, чтоб не заметили. Знаю, челобитную
о воле будете подавать. — Кузьма перекрестился. —
Помоги вам владычица-богородица. Может, с легкой
руки...
— Вот тебе раз! — сказал Пантелей, запуская
пальцы в бороду. — Васька, — крикнул он сыну, —
вставай, айда к Толокнову Семену, пущай живее идет,
дело, мол! Да чтобы никто не знал. На ухо скажешь
Анфиса, вздувай огонь.
Анфиса молча зажгла лучину и вставила в желез-
ную развилку светца. Тонкий конец лучины быстро
сгорел, скрутился и упал в корытце, зашипев в воде.
Послышался шорох: тараканы испуганно заметались
по стенам и мигом скрылись.
С печи слез парень в исподнем белье, всунул ноги
в штаны и завязал тесемки на поясе. Он стал было
шарить лапти под лавкой, по Пантелей нетерпеливо
прикрикнул:
— Ладно копаться! Чай, не декабрь, и так сле-
таешь!
V
Семен Толокнов стал к этому времени дюжим де-
тиной, косой сажени в плечах, отпустил небольшую
бородку и слыл одним из знатных бойцов, не раз выру-
чавших слободу в молодецких кулачных забавах на
льду Кабана.
Узнав от Васьки Коровина новость, он встал на ко-
лени перед киотом, перекрестился и, переломившись
в спине, стукнулся лбом о некрашеный пол. Его бере-
менная жена удивленно смотрела на мужа и Ваську.
Привалившись спиной к подтопку, она сбивала паль-
цем уголь с лучины, чтобы ярче горело.
— Ай случилось чего? — шепнула она парнишке.
— Не знаю, тетя Анюта, батя требует.
Кончив молиться, Семен обернулся к жене, распра-
вил плечи так, что захрустело в суставах, шумно зев-
нул и сказал:
— Анюта, давай рубаху чистую и одежу, поддевку
вынь.
480
— Али на свадьбу сбираешься? — спросила Анна,
не трогаясь с места.
— Придет час — узнаешь. Сказано — подавай!
— А ты не командуй, вишь, есаул нашелся. Куда
сбираешься?
Семен сверкнул белками, смолчал, подошел к сун-
дуку, сбросил с него ребячий тулупчик и поднял
крышку.
Одевшись и расчесав деревянным гребнем курча-
вую бороду, он похлопал жену по плечу и тронулся
к выходу.
— С богом, Василий!
За воротами Семен постоял, посмотрел на черное
в звездах небо и тихо сказал:
— Благодать-то, Василий! Эх, кабы жить по-люд-
ски!.. Ты валяй к Лексею Быстренину, зайди по пути
к Михайле Баранову, он нонче спать все одно не мо-
жет, рога надеты. Пускай к вам приходят. Да чтоб не
болтать зря. Обмозгуем сперва. После слетай под гору,
на Мостовую, к Павлу Подчалкину да к Егору Жир-
нову. Ну, живо!
— Сема, пошто ты их сзываешь? — раздался го-
лос Анны из приоткрытой калитки.
— Эх, — крякнул всердцах Семен, — зачем под-
слушиваешь? Ну, да ладно. Не тревожься, Аннушка,
поди усни.
Семен и Василий быстро скрылись в густой тем-
ноте.
Анна, обняв верею, еще долго стояла в раздумье.
Не будь на сносях, она ни за что бы не отпустила Се-
мена, пошла бы с ним на крест и на каторгу. Все рав-
но не слаще и жизнь. Хлеб-то с луком да квас везде
найдутся. Либо уйти бы куда в леса и жить на отшибе,
отшельниками, питаться бы ягодой, медвежатиной да
кореньями, лишь бы чувствовать волю. Сколько раз
звала она Семку в бега, сразу же после свадьбы, пока
еще не было ребятишек! Мужик он сильный, трезвый,
не как иные, и грамоте малость учен, жить бы да жить.
Нет, почему-то ему нельзя без народа. А что народ?
Словно стадо, одного секут или режут, а другие гля-
дят, как овцы, оловянными, бессмысленными глазами.
31 Лобачевский
481
И зачем господь связал ее, своенравную, молодую,
с этаким увальнем? Боится — сгноят в остроге? А чем
тут легче исподволь таять, отхаркивать шерстью с кро-
вью да получать деревянным совком по лицу от рас-
ходчика фабрики, уличенного на обвесе? Эх, заявись
бы опять Пугачев, пошла бы к нему в стряпухи, в прач-
ки, кем хочешь, лишь бы не эта проклятая жизнь со-
бачья!
Анна зябко поежилась. В рубахе прохладно. При-
слушалась, как шевельнулось дитя, и плотно сжатые
губы раскрылись в улыбке.
Только сейчас услышала лай собак. «В нижнем
конце, — решила она прислушиваясь. — Эко, всю
слободу взбудоражили. Что-то будет, матерь-влады-
чица!»
Ночь над землей стояла густая. В небе трепетна
и тревожно мерцали звезды.
«Пусть горше, только бы иначе», — подумала
Анна, захлопнув калитку.
VI
В избе Пантелея было людно и дымно. Коптила
лучина, чадили махоркой.
Собралось человек двенадцать: ткачи, сновальщи-
ки, прядильщики и скребалыцики. Последними при-
шли с конца Мостовой два Ивана, Шумихин и Бабин,
отпетые смутьяны, постоянно заедавшиеся с приказ-
чиками. Их не раз сажали в колодки и в арестантскую,
держали в цепях и надевали на головы железные
обручи с шипами внутрь и с рогами наружу, чтобы
смирить бессонницей. У суконщиков это звалось «рога
носить».
— Э, тут и в сам-деле тайная вечеря, одни апусто-
лы двенадцать башка. Июды искариета нету? Ну и
бульна якши, — сказал Шумихин, ломая язык под
татарина. — А то говори, пожалста, котурый, мы его
разом нусом назад башка вертим.
— Ладно тебе, — сурово сказал Толокнов. — Не
затем просили, не до дурачества. — Он точил перо и
взглянул исподлобья. Перед ним на чистом рядне ле-
482
жал листок ноздреватой бумаги с бахромистыми
окрайками.
Скребалыцик Павел Подчалкин придерживал пу-
зырек с чернилами короткими, изъеденными щелочью
пальцами. Лицо его, обычно свирепое, к тому же обезо-
браженное шрамом • от драки, сейчас было детски-
наивным. Он первый раз в жизни видел, как пишут,
да не просто кому-нибудь, а самому государю.
«А еще вели, отец наш, с людей твоих верных
снять крепость, как мы были вольными, и вели нака-
зать рабов твоих Сашку Малахова да Матвейку Бело-
ва. Они есть главные истязатели. Чинят нам, сукон-
щикам, верным людям твоим, жестокие истязания, и
женам нашим и девкам от них нет жисти, а за всякую
малость или отлучку с светелок сажают в колодки,
заковывают в железы, морят без сна .и еды...»
Перо, уткнувшись в одну из пор ноздреватой бума-
ги, спружинило и обрызгало челобитную. Лицо Под-
чалкина опечалилось.
— Эх, ты, грех возьми! — сказал Семен. — Ну да
ладно, все одно переписывать, марко, не попу поми-
нание. И бумаги-то все одно не хватит на рукопри-
кладство.
Решили послать Алексея Быстренина к его прияте-
лю-собутыльнику, духосошественскому дьячку.
— Слезно моли, а пошто — не сказывай, пускай
даст больше, в запас, ежели попортим.
Челобитная явно задерживалась. Время перевалило
за полночи. Порешили оставить Семена и Пантелея
писать, остальным итти по домам, сзывать народ
в кирпичный сарай, что за односторонкой Третьей го-
ры, и там учинить подписку жалобы. Кто будет отка-
зываться по малодушию, тех брать на заметку, сле-
дить, чтобы не донесли фабричным ищейкам и пуще
всего Малахову и Белову. А на работу нынче у^ром
не выходить,' сидеть всем дома и ждать у Сошествия
трех ударов, больших и малых. Тогда выходить всем
на улицы и итти на Арское поле, к Сибирской заставе.
Верные люди-де сказывали, что государь поедет смот-
реть парад. Велено было одеть что получше и сказать,
что идем просить государя о воле.
31*
4ва
Когда изба опустела, Пантелей и Семен, придвинув
светец и сменив в нем лучину, снова сели на лавку под
полку с иконой, придвинули дощатый стол и принялись
писать.
VII
Когда Коровин, Толокнов и Быстренин подходили
к кирпичным сараям, уже горланили петухи и на восто-
ке алела полоска неба. У сараев был слышен приглу-
шенный говор. Вспыхивали красные огоньки цыгарок.
— Ага, послушались! — сказал Семен. — Теперь бы
как раз на работу итти. — Он потрогал картуз, в кото-
ром лежала бумага, почувствовал хруст ее и подмиг-
нул товарищам. — Чай, Сашка Малахов с Матвеем
Беловым бесятся: что-де за лихо, народу в светелках
нету?
— А может, кто и пошел? — усомнился Коровин.
— Не должно, — сказал Алексей Быстренин. —
Пашка Подчалкин людей расставил, заставы на всех
дорогах, чтобы, значит, назад вертать, кто на работу.—
Он отщипнул от огарка свечи в кармане кусочек воска
и сунул в рот. Пожевав, добавил: — Ребята и кистени
прихватили для всякого случая.
— Это зря, — ответил Семен. — Зря, тут на поня-
тие надо бить, на страх не возьмешь, наших не запу-
гаешь.
Подошли к сараю. Сидевшие на земле поднялись.
Кое-кто побросал цыгарки, по привычке придавив их
ногой.
Подошедшие поздоровались и вошли в сарай. В се-
редине его, на утоптанном земляном полу, в обкладке
из кирпича-сырца горел костер, от которого мрак в уг-
лах казался гуще. Сизый дым копился под крышей,
вываливал в щели и, обогнув верхняк у ворот, стреми-
тельно вырывался наружу.
— Здорово, братцы! — гаркнул басом Семен.
— Здорово.
— Здравствуй, Семен Григорьевич.
Народ расступился. Те, кто сидел на опрокинутых
тачках и на кучах битого кирпича, поднялись. Семен
заметил, что кое-где мелькали сарафаны женщин и
484
пробивались к костру мальчишки. Пройдя на середину,
он взобрался на опрокинутую тачку, заскрипевшую под
тяжестью его тела, наклонился, снял двумя руками
картуз, как это делают, когда боятся рассыпать поло-
женные в него орехи, и вынул бумагу.
Подождав, пока народ придвинется ближе, он под-
нял лист и потряс им над головой.'
Стало тихо.
— Братцы, парнишек чтобы не было ни единого.
Разговор сурьезный.
Сразу же зашумело и загудело:
— Цыц мне, шельменок!
— Живо!
— Чтоб и духом не пахло!
Те из мальчишек, что пытались укрыться и зате-
ряться в толпе, получив по щелчку, затевали шум.
— Че дерешься?
— Н-но, не больно-то!.
Некоторых упрямцев выводили под руки, они упи-
рались. Посконные рубашонки их, задравшись, обна-
жали вздутые животы.
— Ах, ты так! — надрывался один. — Ладно. Пу-
щай твой Ванька придет на нашу улицу!
— Все, что ли? — спросил Семен, покрывая шум.
Каждый участник сходки осмотрелся вокруг себя.
— Нету более, Семен Григорьевич.
— Все, кажись.
— Давай говори!
— Сказывай, пошто звал?
— Павел Подчалкин тут? — спросил Семен.
— Тут я, здесь.
— Расставь людей у сарая, чтобы ребят отшуги-
вать. Да ежели кто подслушивать станет тайком, тащи
сюда. Тут разберемся. Понял?
— Чего не понять? — ответил Подчалкин. — Ну, су-
конщики, кто со мной?
Выходить никому не хотелось. Все понимали, что
должно случиться что-то особенное.
— Ну айда, Иван, — сказал Подчалкин, беря за
локоть соседа.
— А что я сдался тебе? Народу мало, что ли?
485
— Братцы, — вмешался Семен, — все одно кому-то
надо стеречь. И вы узнаете, сами вас позовем, пошлем
на смену... Дело общее.
Забрав по пути десяток рабочих, Подчалкин
ушел.
Семен поясным поклоном поклонился на три сто-
роны. Рядом с ним стояли рабочие, что ночью были
у Пантелея.
— Суконщики! — Голос Семена, густой и зычный,
прозвучал торжественно, словно бас соборного кафе-
дрального дьякона. Из-за дощатых стен сарая слыша-
лись крики охранников сходки, отгонявших неуемную
ребятню.
— Вчерась пожаловал в город сам царь наш, госу-
дарь-император Николай Павлович.
Толпа шелохнулась.
Лица ближних, озаренные пламенем от костра, за-
стыли в недоумении. Некоторые обернулись к соседям,
и те, почувствовав это, взглянули тоже.
— Сколь мы будем, братцы, терпеть? До каких пор
над нами, над нашими женами, над детьми-малолет-
ками измываться станут расходчики да приказчики?
Нешто мы не люди?
Толпа зашумела. Таких речей еще не было. Разве
и были, так в кабаке, под хмельною одурью. И за это
сажали в колодки и заковывали в железо.
— Ни хозяин, ни управитель не ставят нас ни во
что. Скотина и та живет вольготней. Лошадей на рабо-
те сменяют, а мы все одно — от зари до зари без
подмены. А сдохнешь, так...
— Правильно! — раздался голос из темноты.
— Не мешай!
— Сказывай дальше, Семен Григорьевич!
— Режь правду-матку!
— Айда к царю! Веди нас!
Семен Толокнов поднял руку. Крики умолкли. Он
вдруг почувствовал власть над этим измученным лю-
дом. Его и обрадовало это и испугало. Обрадовало
потому, что ошибся, думал, придется вразумительно
уговаривать, может даже пугнуть малодушных. Испу-
гало потому, что понял, какую тяжесть взвалил на
486
себя. Сдюжит ли? Сумеет ли оправдать вдруг вспых-
нувшее к нему доверие? Верна ли дорога, по которой
решил он вести народ?
И, глядя на этих людей в посконных рубахах и в
изодранных зипунах, босых и обутых, здоровых и в
язвах, старых и молодых, равных лишь в голоде и не-
воле, не раз под хмелем бивавших друг друга смерт-
ным боем, он почувствовал, как жжет глаза и щекочет
в носу. На миг показалось, скажи ему люди: «Веди
нас, как вел Емельян Пугачев», — и он поведет.
— Товарищи, братцы! Вот она, жалоба государю!—
он потряс бумагой над головой. — Пускай к ней каж-
дый приложит руку. Не можем мы дальше терпеть.
Пускай государь вернет нам волю, как прежде мы бы-
ли вольные. Нету нам более жисти, задавила нужда
и горе, тягость работы. Как ударит три раза колокол
на Сошествии, да за ним три раза малый, выходи все
на Третью гору, а оттоле по кирпично-заводской дороге
к Сибирской заставе. Остановим телами своими карету
царя., зараз все, грохнемся на колени: «Прими, госу-
дарь, челобитную от верных своих людей!» — Семен
вытер ладонью взопревший лоб и задумался, хотел
спросить: «Пойдем или нет?» Но вместо этого грох-
нул: — Кому мир доверит отдать челобитную? У кого
не дрогнет сердце предстать перед царем? Кого по-
шлем?
Толпа колыхнулась. Послышался кашель.
— Семена Григорьевича просим, — пробасил фаб-
ричный кузнец.
И сразу же заревело, загрохотало:
— Просим!
— Семена... Кому другому?
— За общее дело... Просим.
Толокнов протянул вперед огромную руку. Сразу
же стихло. Слышался только кашель болевших грудью.
Он поклонился. Лицо его было красным от возбужде-
ния и костра.
— Спасибо, братцы, — сказал он спокойно.
Опять зашумело, словно ветер прошелся по спе-
лой ниве. Люди не поняли, решили, что он отказы-
вается.
487
— Поднял народ, так веди! - - крикнула баба.
— Все за тобой мы...
— Не отказывай!
— Кому же боле?
— Пострадай за общее.
— Не выдадим.
Семен еще раз склонился в поклоне.
— Коли так, примите и мой уговор.
— Сказывай, что?
— Примаем.
— Уговор тот такой. Чтобы первое — это молчать
Неровен час начальство дознается, за версту к царю
не допустит, загонит, словно баранов, на фабричный
двор и запрет. Второе — на работу не выходить. По
дворам пойдут, а держаться, не выходить. И третье,
стало быть, надо выделить дюжих ребят на охрану
жалобы.
— Чего тут думать?
— Верно сказано.
— Что хочешь требуй!
— На все согласны.
— Стало быть, так, — сказал Толокнов, — и я со*
гласен, и мир согласен. Пускай, кто грамоте разумеет,
пишет прозвище или букву, какую знает. Кто Не умеет,
пусть ставит крест. Да руки вытереть, чтобы чистые
были, не то и бумагу не примут... Тише! Сейчас про-
читаю.
Семен Григорьевич взял бумагу в обе руки, накло-
нил ее боком к свету костра и склонился сам.
— «Его императорскому величеству, государю-им-
ператору Николаю Павловичу, заступнику и отцу на-
шему, жалоба», — прочитал он по памяти, без запинки.
Но дальше читать было трудно, он стал спотыкаться
о каждую букву. Тогда Алексей Быстренин вынул
кучу свечных огарков, прихваченных впрок у дьячка,
когда ходил к нему за бумагой, зажег от костра и
поднес к челобитной. Семен облегченно вздохнул и
выпрямился. Теперь читал он уверенней. Кашель в тол-
пе прекратился. Кому и было невмоготу, тот делал это
в рукав либо в подол рубахи: боязно пропустить хоть
единое слово. Семен неторопливо перечислял все оби-
488
ды и тягости, чинимые суконщикам хозяином фабрики
Гаврилой Ивановым Осокиным, и его управителем
Алексеем Ивановым Лобачевским, и приказчиками, и
расходчиками, и губернским начальством, которое дер-
жит хозяйскую сторону. В конце челобитной просили
царя фабричные, чтобы велел наказать обидчиков и
дать им, суконщикам, вольную, а они будут жить, как
подобает православному христианству, и исправно пла-
тить в казну, что положено.
Когда окончилось чтение и Семен призвал народ
учинить на челобитной рукоприкладство, произошло за-
мешательство. Он понял, что люди ждут, кто сделает
это первый. Тогда, опахнув рукавом боковину тачки и
сдунув пыль, он положил бумагу, обмакнул перо
в пузырек, который держал Пантелей Коровин, и под-
писал бумагу полным именем и фамилией. За ним по-
ставили знаки, кресты и буквы все те, кого он призвал
нынче ночью в дом Пантелея. Вслед за ними нетороп-
ливо, словно входя в ворота фабрики, потянулись дру-
гие, ставя кто крест, кто два в то место, в которое
тыкал пальцем Семен Толокнов. Все шло хорошо.
Осторожно, не делая клякс, прикасались пером к бума-
ге. У многих дрожали руки с непривычки и от волнения.
Но вдруг, взяв перо у переднего, светлокудрый парень
бросил его на тачку.
— Не буду, пущай без меня.
— Ты что, теленок дурной? — сказал Пантелей Ко-
ровин, не проронивший ни слова за все собрание. —
Вот скаженный!
— Не буду, — глядя в землю, добавил парень. Он
уже всунул плечо и локоть между стоявшими рядом
рабочими, пытаясь втереться в толпу, но его ухватил
за рукав Шумихин. '
— Пошто не будешь-то, а? — спросил он. — Отвер-
теться, паскуда, хочешь?
— Все одно ничего не выйдет! — упрямился па-
рень. — Только запорют — и все.
— Эх ты, козья титька! — Шумихин поднял кулак.
— Ну и чорт с ним! — сказал Толокнов.
— Ну, чего там? — раздалось сзади. — Катая за-
держка?
489
— Яшка Добрынин не хочет, - ответил Шуми-
хин.
— Как так не хочет?
В толпе началось волнение.
— А ну-ка, пустите! Да пустите вы, ироды!
К костру, шуруя локтями, отчаянно пробивалась
сильная баба.
— Яшкина мать...
— Пропусти ее, братцы.
— Ну-ка, Федоровна, устрой ему баню, чтоб до но-
вых веников помнил.
— Эта устроит, не только спина взопреет и еще
чего взмокнет.
Послышался смех.
— Ладно те лясничать, — огрызнулась Авдотья, —
со своей попробуй, она те язык обкоротит живо!
Пробившись к месту, где шло подписание че-
лобитной, ^дотья уперла руки в бока и молча
взглянула на сына. Платок ее, затянутый узелком
под полным с ямочкой подбородком, сполз на заты-
лок. Просторная пестрядевая кофта, не заправлен-
ная за юбку, сползла и обнажила широкое белое
плечо.
— Ну, — сказала она, — взгляни на меня!.. Ну?!
Я кто тебе, трус ты этакий, мать или кто?.. Молчишь?
Пиши, антихрист!.. Пиши, что велят, не то прокля-
ну! — Авдотья выхватила медный нательный крест на
черном гайтане. — Прокляну!.. При народе!
В сарае стало тихо. Никто не думал, что Авдотья,
баба вдовая и веселая, про которую слободские сукон-
щицы точили лясы, решится на это дело.
Яков, пристыженный, взял перо и дрожащей рукой
поставил букву.
Авдотья засунула крест за пазуху, сверкнула глаза-
ми и молча пошла из сарая. Перед ней почтительно
расступались суконщики.
Разошлись по домам уже засветло, серьезные,
молчаливые, со светлой верой в правду и справедли-
вость.
В охрану Семена и грамоты отрядили решением
сходки тех, кто был у Коровина ночью.
490
vni
Суконная не работала. На улицах ни души. Даже
бабы поутру не выгоняли коров. Ворота были наглухо
заперты. Пустовали базарные лавочки. Казалось, что
город вымер, как недавно во время холеры. Только
больше, чем в прочие дни, на улицах было будочников.
Градоправители, испугавшись необычного для Сукон-
ной затишья, зная нравы ее обитателей, недоумевали.
На фабричный двор пригнали из крепости кантонистов
с пушкой. Алексей Лобачевский боялся разгрома фаб-
рики, что случалось и прежде. Чуть свет он послал
расходчика Кузьку Морозова с запиской к Гавриле
Ивановичу. Осокин немедля махнул к полицмейстеру
Полю и коменданту Чертову. Сообщили и генерал-
губернатору. Стрекалов, опасаясь беспорядков во время
пребывания государя в городе, приказал суконщиков
зря не дразнить и на работу не гнать.
Не зная того, что начальство затаилось в страхе
перед событиями, дивились, выглядывая в окошки, и
вожаки рабочих, собравшиеся у Семена Григорьевича.
Еще до того, как ударить колоколу, на улицах стали
показываться мальчишки, за ними девки и бабы с пу-
стыми ведрами, поскрипывавшими на коромыслах, а
затем и сами фабричные. Ни пьяных, ни дебоширства
не было.
День выдался яркий и теплый. В воздухе, лениво
извиваясь, серебрилась шелковистая паутина — пред-
вестник скорой осени.
Ближе к полудню из избы Толокнова вышел Бы-
стренин и, осмотревшись, направился книзу. Был он
нынче словно жених, в незаношенном картузе с высо-
кой тульей, надвинутом на ровно остриженную шапку
русых волос, в новой красной рубахе, опоясанной мо-
настырским тесьмяным поясом со словами молитвы, и
в новых черных штанах. Они заправлены были в чи-
стые онучи, оплетенные завязками от скрипящих, еще
не запыленных лаптей.
Вскоре за ним, для наблюдения и охраны, вышли из
той же калитки два Ивана, Шумихин и Бабин. Народ
давно уже отвык их видеть порознь и трезвыми. Но и
491
они сегодня были тихи и нарядны. Бабин был молчалив
и серьезен. Шумихин, засунув руки в карманы, отведя,
по привычке, плечи назад и закинув голову, насвисты-
вал песенку и подмигивал бабам и девкам. Порой он
строил им озорную рожу, и они, прыская со смеху,
отлетали от окон.
Поравнявшись с будочником, лениво ощипывавшим
головку сорванного у кого-то подсолнуха, они хотели
пройти, не замечая его.
— Эй, вы куды? — окликнул будочник.
— На кудыкину гору, — ответил Шумихин.
— Но-но! С кем задаешься?
— С его благородием, бесконного драгунского пол-
ка пешим ездовым.
— Шомполов захотел?
— Опосля рассчитаемся... сразу за все уж.
— Брось, Иван, заедаться, — посоветовал Бабин.
— Баран бараном, и рога задаром. Или не видит —
праздник.
Видимо, вспомнив наказ начальства, будочник
замолчал.
— Чьи такие? — кивнув по направлению уходив-
ших, спросил он бабу, несшую воду.
— А кто их знает, батюшка? Я и не поглядела.
— То-то не поглядела! Одна тут шайка.
В это время ударил колокол у Сошествия. Полицей-
ский обернулся в сторону звона. Семечко, вставленное
между зубами, застыло. Будочник глянул на солнце.
Оно подходило к полудню. Раздался второй удар, мощ-
ный, торжественный. Будочник снял картуз и перекре-
стился.
— Нешто пожар? — спросил он, выплюнув семеч-
ко. — Матерь-владычица, избавь от напасти, спаси нас,
грешных рабов твоих.
Баба чуть улыбнулась.
Будочник нахлобучил картуз, спрятал подсолнух
подмышку и направился к спуску.
Ударило третий раз. Звук, колебля воздух, проплыл
и замер. Вслед за этим скороговоркой трижды, резво
и озорно, отстукал малый.
Будочник, выслушав эту скороговорку, остановился.
492
«Что за диво! То не пожар... А может, в честь его
императорского величества? Так, поди. Более нечему
быть».
Но он удивился еще сильнее, когда во всех домах
захлопали и заскрипели калитки. На улицу повалил
народ. Странно, что тронулся он не книзу, к церкви,
а вверх, от нее.
Рабочие молча сходились группами на середине
улицы. Женщины с ребятишками на руках шли вдоль
домов, под окнами. Малыши и девчурки цеплялись за
их сарафаны и юбки. Босые мальчишки вприпрыжку,
со свистом и гиканьем неслись к мужикам и, забегая
вперед, заглядывали в их суровые лица.
— Эй, фабричные! — крикнул будочник. — Куды
собрались?
— На свадьбу, — ответил кто-то.
— Бабка Матрена рехнулась, за деда Микиту выхо-
дит. Обоим без малого двести годов.
— Чудо! — сказал полицейский недоумевая.
— То-то и оно-то, — ответил парень.
— Сам архирей венчает.
— Это и где же? — не отставал полицейский.
— В кладбищенской церкви.
— Померли, стало быть? Пошто же колокол бьет?
— Колокол звонит, то не ружье.
— Смотри ружье-то, ладно ли бьет?
— Смотря по кому.
— Бьет ладно, — съязвил паренек, — с гвоздя упа-
ло, семь горшков разбило...
У избы Семена Григорьевича случился затор, со-
шлось человек пятьсот. Дожидались товарищей с ниж-
них улиц. Семен без шапки, окруженный выборными,
стоял у избы. Чуть поодаль находилась Анна, суровая и
красивая, в черном платке, повязанном по-монашески.
— Ну чего тут? — спрашивали подходившие.
— Вас дожидаются.
— Скоро, что ли?
— Как скажут, так и пойдем.
Встав на завалинку, Семен осмотрел рабочих. Сни-
зу все еще подходили.
— Братцы! — крикнул Семен. — С богом!
493
Люди перекрестились.
— Ну-ка, ребята, посторонись, пропусти вперед! —
скомандовал Павел Подчалкин.
Народ расступился.
Семен спустился с завалинки, молча вошел в раз-
давшийся перед ним проход. С боков и сзади его сомк-
нулись выборные.
Народ пошел.
IX
У двенадцатиколонного подъезда университета царь
со свитой был встречен Мусиным-Пушкиным и Нико-
лаем Ивановичем. Попечителя Николай узнал.
— Это тот, — сказал,он Бенкендорфу и Адлербер-
гу, — который выпросил у меня на параде в Царском
четыреста тысяч. Ну-ка, посмотрим, как он строит? •
Лобачевский был представлен Мусиным-Пушкиным.
— Слыхал, слыхал о тебе, — сказал Николай. —
Математик?
— Совершенно верно, ваше величество.
— Молодец! Математиков и инженеров жалую.
Терпеть не могу философов. Ну, показывай.
В полутемном вестибюле было прохладно. Кругом
все блестело. В натертом маслом полу из метлахских
плиток отражались мундиры. Царь шел быстро и так
же, не замедляя шага, поднялся по чугунной лестнице
на второй этаж. Университетскую^церковь он окинул
одним взглядом, похвалил и вышел. Вслед за этим он
введен был в актовый зал, где в мундирах и орденах
были выстроены для представления профессора и адъ-
юнкты. Первым стоял изрядно постаревший и обрюзг-
ший Никольский. Представлял Мусин-Пушкин. Царь
выслушал, подал руку и, взглянув на заслезившиеся
глаза Никольского, молча шагнул к Ивану Михай-
ловичу.
— Коллежский советник и кавалер, член-корреспон-
дент императорской Академии наук, профессор астро-
номии, удостоенный многими монаршими милостями
за кругосветное плавание к Южному полюсу, Иван Ми-
хайлович Симонов, — скороговоркой, но твердо сказал
Мусин-Пушкин.
494
— Приятно знать, — сухо ответил царь, протянув
Ивану Михайловичу руку. Иван Михайлович молча
склонился.
Из присутствующих в Казани профессоров и адъ-
юнктов представлены были сорок два человека. Послед-
ним представлялся молодой адъюнкт Николай Нико-
лаевич Зинин, начавший преподавание химии с прош-
лого года и одновременно являвшийся домашним учи-
телем детей попечителя. Царь выразил изумление моло-
достью адъюнкта, но, узнав от Мусина-Пушкина, что
тот уже удостоен двух золотых медалей за успехи в нау-
ке, сказал:
— Химики нам нужны. В столице мы открыли газо-
вый завод. Да и пороха нам надобны.
Посмотрев на свой портрет, оправленный тяжелою
рамой, царь круто повернулся к ученым и опустил по
швам непомерно длинные руки. Казалось, он собирался
принять чей-то рапорт.
— Господа ученые! — сказал он звонко. — За бла-
горазумное почли мы утвердить и обнародовать новый
устав наших российских университетов, имея целью
обращать особое внимание на благонравие профессо-
ров, адъюнктов и чиновников, исправлять нерадивых
и удалять неблагонадежных. Все движение управления
внутреннего почли мы за благо приспособить к наблю-
дению за духом всех высших учебных заведений. Цель
реформы: воздвигнуть благоразумную преграду преж-
девременному поступлению на нашу службу молоде-
жи еще незрелой; привлечь в университеты детей
высшего класса в империи нашей и положить конец
превратному воспитанию их. Посему признали мы за
благо построить все просвещение в Российской импе-
рии на основании' триединого правила: православие,
самодержавие и народность. В вас надеюсь видеть ра-
детельных исполнителей нашей воли.
Сделав характерное движение подбородком, он дал
понять об окончании аудиенции, вскинул голову и прошел
к двери. Боясь поскользнуться на блестящем паркете,
за ним напряженно и быстро последовали члены свиты.
Так же стремительно, нигде не задерживаясь и ни-
чем не интересуясь, царь прошел по гулким полутем-
495
ным коридорам, изредка заглядывая в кабинеты и ау-
дитории.
Зато он больше, чем следует, задержался на вышке
астрономической обсерватории, любуясь нижней ча-
стью города, светлой полоской Волги и зелеными гора-
ми правого берега.
Он обошел все постройки и, довольный ими, похва-
лил начальство университета.
Поскольку между Лобачевским и начальством горо-
да, которому хотелось поставить памятник в городском
саду, шло разноречие, Лобачевский сказал:
— Вот здесь, ваше величество, нам хотелось бы
воздвигнуть памятник Гавриилу Державину.
Царь неожиданно остановился.
— А что ж? Очень умно. Одобряю. Гавриил Дер-
жавин — пиит, который не допускал выражений и обо-
ротов слишком грубых и низких, подобно многим тепе-
решним сочинителям. Недавно смотрел комедию сочи-
нителя Гоголя. Таланту драматического в нем много,
но язык, язык весьма низкий.
— Но Миргород, ваше величество, — сказал Лоба-
чевский, — Миргород удивителен!
— А разве это его? Я думал, что Соллогуба. Памят-
ник, однакоже, ставьте здесь. Одобряю.
Царь сегодня, к удивлению свиты, был разговор-
чив и даже шутил.
Когда осматривали университетскую клинику на
шесть коек, Николай спросил:
— А где же у вас больные?
— Их нет, ваше императорское величество, — отве-
тил Мусин-Пушкин.
— Отчего же так?
— По случаю каникулярного времени.
— Вот как! — Царь засмеялся. Мусин-Пушкин сму-
тился.
— Стало быть, у вас и для больных каникулярное
время?
— Ваше величество, — сказал Лобачевский, — как
изволите видеть, такой город изба на шесть коек удов-
летворить не в состоянии. Нужно помещение, отвечаю-
щее всем требованиям науки.
496
— Подожди, — обернулся царь к Лобачевскому, —
это ты успешно боролся с холерой?
— Совершенно верно, ваше величество, — ответил
за Лобачевского Мусин-Пушкин. — И вы изволили от-
метить эту заслугу профессора Лобачевского бриллиан-
товым перстнем.
— /Молодец, профессор! Я вот тоже с Александром
Христофорычем, — царь взглянул на Бенкендорфа, —
в Москве был во время холеры, и, как видишь, бог ми-
ловал. — Он вспомнил, как, желая служить примером,
о чем очень много говорили в обеих столицах, подчи-
нился правилам и в Твери, на пути из Москвы в Петер-
бург, одиннадцать дней соблюдал карантин и стрелял
по галкам, свившим гнезда на старых липах в парке.
X
Царь вышел из университета, чуть задержался
у спуска между колоннами, зачем-то потрогал застеж-
ку перчатки и спустился по трем ступенькам к блестя-
щему лакированному ландо.
Почти не держась, он ступил на подножку и, все так
же прямо неся туловище и шею, как будто они не мог-
ли сгибаться, сел на бархатное сиденье и выпрямил
ноги, чтобы на коленях не вытягивались лосины. Вслед
за ним поднялся Стрекалов и осторожно, боясь толк-
нуть государя, сел рядом.
— Пшел, — сказал он кучеру.
Упитанный, с бородой архиерея, кучер купца Гав-
рилы Носова, правивший царскими лошадьми и дер-
жавший вожжи в могучих руках, поднятых вровень
с плечами, подался назад. Натянулись вожжи. Лакей-
форейтор, сидевший верхом на подседельной левой,
сдавил ее шенкелями, она мотнула остриженной белой
гривой, переступила, и девять других, таких же белых
коней с изогнутыми от подтяжки шеями тронулись.
Царь отправился на парад.
Как только освободилось место, к подъезду подали
четырехместную карету.
И сразу же все заблестело: эполеты, аксельбанты,
мундирные касторовые фраки и галстуки с бриллиан-
32 Лобачевский
497
товыми булавками, кареты и серебряная отделка
сбруи.
Вслед за царским ландо пошла карета со свитскими
генералами: с голубым сияющим Бенкендорфом, сухим
и надменным Адлербергом, генерал-лейтенантом Скобе-
левым и пухлым, женоподобным Перовским. За ними
тронулась свита его величества — графы Строганов,
Толль и другие.
Мусин-Пушкин и Лобачевский селй в одну из по-
следних колясок, запряженных тройкой.
Лобачевский был молчалив. Он все еще не мог
освободиться от напряжения, вызванного царским смот-
ром. Найдя глазами жену, стоявшую с Симоновой
и Мусиной-Пушкиной у одной из колонн центрального
портика здания, он устало улыбнулся.
— Непременно просить буду, Михаил Николаевич,
после этого отпуск на две недели, — сказал Лобачев-
ский. — Поеду в Полянки. Передохну немного.
— Ну что же... Оставим за себя старика Николь-
ского. Я тоже скатаю в Бездну. Бунтуют мои мужики,
не знаю, что делать. Опять спалили хлеб на гумне, пу-
дов четыреста.
— У тебя управляющий — зверь, вот и бунтуют.
— Ну, дорогой Николай Иваныч, зато хозяйство
поставил, без него бы давно хоть по миру.
Въехали на Грузинскую, не так давно замощенную
синеватым булыжником, приплавленным в барже из-
под Ярославля. Это была дворянская часть Казани, су-
хая, высокая и здоровая. Улица, застроенная особня-
ками, прямая и ровная, вылетала в обширное Арское
поле и за Сибирской заставой переходила в тракт.
Проезжая мимо старого здания бывшей гимназии,
в которой когда-то учился Державин, Лобачевский
вспомнил рассказ о том, как здесь, шестьдесят лет на-
зад, гимназисты пытались встать на пути пугачевской
вольницы, ворвавшейся в город с востока. В зеленых
мундирах, с высокими красными воротниками, они, как
петухи, разлетелись в подворотни при первом же
гиканье пригнувшихся к шеям коней пугачевских всад-
ников.
«Знает об этом царь или нет? Расскажет Стрека-
498
лов?.. Нет, промолчит». Лобачевский склонился набок
и глянул вперед. Перед каретой царя неслись на конях
гусары. Под напором встречного воздуха отдувались их
ментики и играли султаны на киверах. На панелях тол-
пились женщины и мужчины, махали руками, платка-
ми и шляпами, недружно кричали «ура». Царь сидел
неподвижно, не обращая внимания на приветствия.
Стрекалов, почтительно склоняясь к нему, что-то рас-
сказывал.
Лобачевскому почему-то вспомнился Пушкин:
< Беда стране, где раб и льстец
Одни приближены к престолу.
Чем ближе был выезд из города, тем больше стано-
вилось народа и тем чаще стали встречаться люди
в поддевках, посконных рубахах и сарафанах. Оттер-
тые назад стражей и господами, они стояли молча
с вытянутыми шеями и удивленными лицами. Многие
приподнимались на носках, чтобы лучше видеть.
Когда миновали Неяловскую рощу с белеющими
в ней домами и взяли немного вправо, показалась за-
става. Это был неширокий каменный мост, перекину-
тый через овраг, заросший березой и липой. Мост был
украшен с боков четырехколонными портиками и высо-
кими усеченными пирамидками перед въездом.
Здесь кончилась мостовая и пошла грунтовая доро-
га, выровненная и усыпанная к приезду царя желтова-
тым песком. По бокам дороги в строгом порядке были
натыканы нынче утром срубленные березки. Позади
березок плотной пестрой стеной стоял народ.
И вдруг березки повалились и захрустели под сотня-
ми ног. Передние кони стражи вздыбились. У гусара
слетела шапка. Толпа сомкнулась и загородила дорогу.
Послышались вскрики, и засвистели плетки. Толпа по-
качнулась, сдавилась и выправилась, как пружина.
Сверкнули обнаженные палаши охраны. Передние ло-
шади царского поезда резко уперлись, задние налетели
на крупы передних, строй смешался, перепуталась
сбруя, постромки, и поезд встал.
Бледный Стрекалов вскочил с сиденья. Царь остал-
ся сидеть, но схватился за край ландо.
32*	499
В толпе началось волнение, заплакали дети.
— Что за народ? — Царь потянул Стрекалова вниз
за аксельбант.
Губернатор сел.
— Осокинские суконщики, ваше величество... Мя-
тежники.
Николай прикусил губу. На тяжелом подбородке
его натянулась кожа. Под левым глазом часто-часто
задергалась жилка. Вспомнилось, что такое же он испы-
тал тогда, на Сенатской площади, когда сраженный
пулей Каховского граф Милорадович выпустил повод
и вывалился из седла.
Лоб царя покрылся испариной. Николай почувство-
вал, что бледнеет.
XI
Суконщиков у заставы скопилось более тысячи.
К ним примкнули строители военного гошниталя, воз-
водившегося рядом с заставой. Толпились в задах и
просто любопытствующие, понабежавшие невесть от-
куда. Они пытались прорваться вперед, к дороге, за-
теяли было шум, но были быстро приведены к порядку
самими рабочими.
Стояли плотно, плечом к плечу. Семен Толокнов,
окруженный выборными, находился перед натыканны-
ми у дороги березками. Рядом с ни^т стоял угрюмый
Павел Подчалкин. Он то и дело стирал ладонью пот,
обильно выступавший на розоватом шраме лица, и
взглядывал снизу вверх на Семена доверчивыми гла-
зами ребенка. Семен был строг и спокоен.
— Едут! — раздался испуганный крик.
Взгляды людей направились к городу. Толпа зашу-
мела. Матери зашикали на детей. Но проходила мину-
та, вторая, третья, никто не показывался. И в тот
момент, когда напряжение ожидания спало и люди сво-
бодно вздохнули, из-за поворота вынеслась стража, и
вслед за ней показалась карета царя.
Народ загудел и сдавился плотнее. Людей качнуло
вперед и назад.
— Спокойно! — раздался окрик Семена.
Шум толпы, возникший так же внезапно, как шум
500
дождя и деревьев при первом порыве грозы, вдруг на-
чал затихать и замер вдали. Послышалось фырканье
лошадей и удары копыт.
Когда верховые, недоуменно и настороженно ози-
раясь, проскакали мимо Семена, он крикнул:
— Сдвигайсь!
Задние надавили, раздались вскрики и треск. Лоша-
ди стражи вздыбились. Перед глазами Семена мельк-
нули знакомые, искаженные страхом лица передних
рабочих. Он скорее понял, чем разглядел, что дорога
закрыта, увидел, как сбились царские лошади, пере-
ступая и путаясь в опустившейся упряжи. Он заметил,
как царь подался вперед, побледнел и что-то сказал
упавшему на сиденье военному губернатору. Ничего
другого Семен не видел. Он молча перекрестился, при-
жал к груди челобитную и пошел к карете. За ним,
сняв шапки, тронулись выборные.
Николай, увидав могучую фигуру Семена и обезо-
браженного шрамом Подчалкина, невольно вдавился
в спинку сидения.
Толокнов подошел к карете, грохнулся на колени и,
смело глядя в остановившиеся стеклянные глаза царя,
положил бумагу на голову.
— Прими, государь, челобитную от верных твоих
людей, — сказал он спокойно и громко, и голос его раз-
несся далеко над затихшим народом.
Царь мигнул, пальцы руки, державшейся за коля-
ску, разжались и замерли. Наконец он подался вперед
и снял челобитную с головы Толокнова.
— Жалобу вашу велю рассмотреть, — сказал он,
не развертывая бумаги и передавая ее Стрекалову.
Глаза царя сверкнули холодным блеском по Семену и
выборным, так же опустившимся на колени. —
Обидчикам не потакну, но... найду неправду—бе-
регитесь, вам крепко достанется. — Царь откинулся
к спинке и, взглянув на Стрекалова, махнул рукою
вперед.
— Пшел! — приказал Стрекалов.
— Сторонись! — гаркнул кучер и поднял вожжи.
Лошади затоптались на месте, задергали мордами
и, выкатывая белки испуганных глаз, зафыркали.
501
Ехать было нельзя. Впереди сплошной стеной стоя-
ли угрюмые люди. Тогда Семен Толокнов поднялся
с колен, вытянул руку и взмахнул на обе стороны. Тол-
па раздалась, как будто в нее вогнали огромный неви-
димый клин. Форейтор пришпорил, подседельная
вздрогнула, затопталась и напряглась. Напряглись и
другие лошади. Поезд тронулся.
Царь, не поворачивая головы, метал беспокойные
взгляды. Со всей отчетливостью представился ему хо-
лодный декабрьский день на Сенатской площади, по-
ленья и камни, которые летели в него со строившегося
Исаакиевского собора.
Стрекалов был неподвижен и бледен. Он молчал,
боялся взглянуть в глаза государя и ждал, когда он
сам обратится к нему.
Молчал и царь.
Глава третья
I
Случай с суконщиками, о котором было немало
толков, почти забылся. Помнили только сами рабочие,
присмиревшие в ожидании царского повеления. Утихо-
мирилось и начальство фабрики. Гаврила Осокин и
Алексей Лобачевский не забыли внушений, сделанных
им губернатором после отъезда царя.
И вот в студеные ноябрьские дни Алексей Лоба-
чевский вдруг заперся дома и запил. Доступ к нему
стал возможен лишь Матвею Белову и Сашке Мала-
хову.
Вскоре стали шушукаться и в фабричных «светел-
ках». Прошла молва, что приехали петербургские гене-
ралы Приклонов и Хомутов.
Белов и Малахов ходили по фабрике с постными
лицами, шептали молитвы, разговаривали елейным то-
ном и воровато присматривались.
Наконец напряжение долгого ожидания прорвалось.
Суконщики стали бросать работу, выставлять дозорных,
собираться группами. Решив, что люди ведут себя не-
502
ладно, Семен Толокнов обошел мастерские и шепнул
всем выборным, с которыми подавал царю челобитную,
чтобы они нынче ночью приходили к нему.
Ночь выдалась темная и метельная. Ветер задирал
на крышах солому, хлопал оторванными ставнями
и незапертыми калитками. На колокольне гудели коло-
кола. Окна избы Толокнова, наполовину отепленные
снаружи соломой, были плотно завешены изнутри.
Первым пришел Пантелей Коровин. Он хлопнул
варежками, положил их в печурку, взял веник и обмах-
нул у порога снег с огромных растоптанных валенок.
— Ну и погодушка!
— Воровская, — ответила Анна. — Проходи, Пан-
телей, садись. Не раздевайся, студено в избе-то.
— Похудела ты нонче, Анна Егоровна, давно тебя
не видал.
— Не с чего хорошеть-то.
— И то верно. Ну, да ведь как-нибудь.
— Сдохнешь, пока ожидаешь ваше-то «как-нибудь».
— Ничего, авось обойдется.
— Авось!.. На авось и кобыла в дровни лягает.
Анна сменила- лучину в светце. Против лета она
заметно осунулась. В день, когда ходили к царю, ее
сдавили в толпе, она заболела и скинула мертвого
мальчика. Вскоре случилось второе горе. Девятилетний
сын, начавший уже работать, распаренный выскочил на
фабричный двор, застудился и помер.
Толокновы остались бездетными.
Соседи считали, что Анне везет. В Суконной обре-
мененные ребятишками бабы и мужики не особенно
горевали, ежели у кого и «прибирал господь».
Но Анна затосковала. Она и до этого схоронила
двоих. Похудел и Семен. С худобой в нем словно при-
бавилось злости. Он стал похаживать в Горлов кабак,
что прежде за ним водилось не часто, стал злее в хме-
лю и драке, угрюмей в трезвости.
— Плюнем, Сеня, на все, бежим, — сказала раз
Анна, прижимаясь к мужу, — ништо нас теперь не
держит.
— Куда убежишь-то, Аннушка? — спрашивал он,
гладя ее огромной жесткой ладонью.
503
— В Сибирь, либо дальше куда.
— Везде одно.
— Ну, айда к артели какой примкнем. Все лучше
зараз сгореть, чем исподволь таять.
— Вот погоди, что царь ответит... Даст вольную,
заживем. Займусь катаньем валенок. Работать не ста-
нешь, сад разведем, яблонь посадим, ухаживать бу-
дешь.
— Ой ли?! Не верю, Сеня.
— А не даст... — Семен прижал к себе Анну и, слов-
но боясь, что услышит кто, горячо дохнул ей в самое
ухо: — Пущай господа на себя пеняют, год ли, два ли,
а вволюшку поживем. Отольются им твои слезоньки.
И теперь вот подходила решительная минута. Царь
прислал в Казань генералов. Назавтра был вызван
к ним и Семен Толокнов. «Если посадят в острог, —
решил он, — все одно убегу. Лишь бы не запороли до
этого». Но где-то в душе своей верил он в правду, дума-
лось — не откажет царь в* справедливом деле. «Нешто
мы не люди?..»
П
На сходку собрались все выборные, кроме Григория
Рыбникова. С Анной было двенадцать. Она сидела
в сторонке, рядом со светцом, и пряла. Мужики уселись
за стол вдоль стен, по обе стороны от Семена, забрав-
шегося под божницу. Возле него примостились Павел
Подчалкин и Пантелей Коровин. Оба Ивана, Шумихин
и Бабин, были под легким хмелем и устроились на
полу, прислонившись к печке и подложив под себя
ушанки и варежки.
— Позвал я вас, братцы, вот пошто, — сказал Се-
мен, окинув сидевших угрюмым взглядом.
Анна вскинула на него глаза, взгляды их встрети-
лись и чуть задержались. Стало слышно жужжание ее
веретена.
Семен откашлянул.
— Государь прислал генералов по нашей жалобе.
Народ волнуется; жди, чего натворит. Тогда все
насмарку. Мы не бунтуем, а просим...
— И ждем у моря погоды, — вставил Шумихин.
504
— Погоди языком чесать, — строго одернул его Ко-
ровин.
— Вишь ты, какой приказчик нашелся! — не удер-
жался Бабин. — Пошто звали тогда?
— Спокойно. Дай досказать. Будет и твой черед.
Никто тебе рот затыкать не сбирается. А ежели теперь
народ сорвется, дело загубим. Затем вас и звали, что-
бы завтра в светелках сказать, чтобы, значит, держа-
лись спокойно, не поддавались на слухи. Может, на-
чальство нарочно растравливает, для повода. Недолго
взять, расправятся с нами — и все, а царю о бунте до-
ложат. Вот те и воля! Больше терпели, вытерпим
и теперь.
— А ежели терпенье лопнуло? — не удержалась
Анна.
Семен метнул на нее сердитый взгляд, но смолчал.
— А тому пришьем терпенье-то! — вскочил Подчал-
кин и сжал кулак. — Для обчего, значит, просим.
— Ладно тебе, садись! — С^мен потянул его за
рукав.
— Семен Григорьевич дело советует, — сказал
Пантелей Коровин. — Горлом здесь не возьмешь, надо
выдержкой. Обождать, пока проверяют жалобу, а да-
лее видно станет. Так, по-моему...
— По-твоему?! — Иван Шумихин мигом вскочил. —
Это по-твоему?. А по-нашему, разнести всю,фабрику
к чертям лешачьим, и дело с концом! — Он взглянул
на Анну, ожидая поддержки. Она опустила глаза. —
Пущай все видят, что боле невмоготу. Лучше смерть!
— Ишь-ты, Аника-воин! — сказал Коровин. — Пол-
штоф заложил, и Кабан по колено. Сымут штаны да
всыплют горячих, вот те и разнести.
— Пробовали, не застращаешь!
— Пробовал, да, стало быть, вкусу не понял.
-- Вон что! — Встал с пола и Бабин. — Значит,
тебе сиделки жалко? Ссохнется, чай? А? — Он подсту-
пил к Коровину, оперся о стол кулаками и наклонился,
обдавая сидящих сивушной вонью.
Коровин поднялся с лавки.
— Брось шуметь! У меня они тоже есть. — Он по-
казал огромные кулаки. — Да разве этим решают мир-
505
ские дела, дубина ты стоеросовая?! Вот чем, — он
постукал костяшками кулака себе по лбу.
— Ванька, брось! — Шумихин вытянул руку, поло-
жил ладонь на грудь своего дружка и отстранил его
от Коровина. — Пущай мир решает, как быть. Как
решит, так и мы.
— Вот это дело сказал, — усмехнулся Коровин
в бороду.
— Д-дай... с-с-слово м-молвить, — сказал, подни-
маясь с лавки, сновальщик Пикулин. Он встал и огла-
дил бороду.
— Говори, Лексей, — ответил Семен.
— Б-бросай... завтра... ра-работу и иттить н-на
В-воскресенскую... с-с-скопом, к-как к царю х-ходили,—
выдохнул он, наконец, и сел, красный от напряже-
ния.
— И то дело, — поддержал Василий Зубцов, —
пущай говорят зараз со всем народом. А так по еди-
ному выловят да в острог, а там разбирайся.
— Правильно!
— Нет, не ладно!
— Нельзя так!
— Чего там нельзя? Все льзя!
— Не верю я енералам!
— Все одно хозяйскую сторону держат.
— А. то твою станут! Ты их шанпанским поил.
— У-у... — взвыл Шумихин. — Кроши их, ребята,
пущай не нам и не им, пущай всем крышка!
— Стой! — Семен грохнул по столу кулаком. Стол
вздрогнул, и из щелей между досками выскочили кру-
пинки пшена и хлебные крошки. Глаза Толокнова на-
лились кровью, и на шее веревками вздулись жилы,
словно он поднял непомерную тяжесть.
Люди утихли.
— Что вы, ровно малые дети! — сказал он сдержи-
ваясь. — Ежели у нас так, чего от народа-то ждать?..
Садитесь! Говорите без крику и по порядку. Как боль-
шинство решит, так и быть тому. Давай с тебя, что ли,
начнем, Михайло? — обратился он к кузнецу Барано-
ву. — Ты крайний, с тебя и начнем.
— Правильно! — подтвердил Коровин.
506
Ill
Собрание выборных затянулось за полночь, говори-
ли по нескольку раз. Убедить друг друга пытались не
силою доводов, а страстью речей. Наконец стало ясно,
что всем к единому выводу не прийти, существует три
разных взгляда, и нужно решать большинством голо-
сов. После опроса выборных выяснилось: большинство
за Семеном.
Поэтому на фабрике стало спокойно. Люди работа-
ли и ожидали решения царской комиссии.
Однако дня через три после допросов в комиссии
и Семену Григорьевичу и прочим выборным стало
понятно, что дело ведется не в пользу жалобщиков.
Состоялась новая сходка. После тяжких споров и оскор-
блений друг друга опять порешили: ждать результатов
из Петербурга, что скажет царь по докладу комиссии.
Если в воле будет отказано, отрядить ходоков во дво-
рец, как это делали прежде, при Александре. Если же
царь откажет и в этот раз, тогда уж особо решать, что
делать.
Но дела обернулись иначе.
Иван Шумихин пошел на раскол. Сразу же после
вторичной сходки выборных у Семена он зазвал к себе
ночью недовольных политикой ожидания Михайлу Ба-
ранова, Алексея Никулина и Василия Зубцова.
— Ребята, — сказал он хмуро, — кто хочет, пущай
ожидает. Напишем государевым енералам: ежели воли
не будет, фабрику разнесем и спалим, а волю сами
добудем.
— Что же, дельно! — ответил кузнец.
Согласился и Алексей Пикулин.
— Л-лучше, н-нежели ожидать... Все п-подейство-
вает.
— Подпишем за обчество, и вся недолга, — сказал
Шумихин, хлопнув ладонью по столу.
— То нельзя, — возразил Зубцов, — обчество со-
гласия не давало.
— Как не давало?
— А пошто же выбрали?
— То на другое, а не на это.
507
— В-в-все одно! — выдохнул Алексей Пикулин,
махнув рукою. — Х-хуже не станет. Че-че-чего т-те-
рять?
— А кто писать станет?
— И на чем?
— Это верно...
После раздумий, перебрав с десяток имен грамо-
теев, решили итти за спившимся почтовым чиновником,
отстраненным от дел, взять у шинкарки сивухи и до
утра все обделать.
За час до ранней заутрени от Ивана Шумихина
вышли пятеро.
Чиновник встал у калитки, помотал наклоненною
головою, развел в стороны руки и топнул:
— И-эх! П-аехали м-алодчики к Макарью т-арго-
вать...
— Будет те, леший, народ булгачить! — кузнец
зажал чиновнику рот. — Айда домой, выдрых-
нись.
— Не жалаем... И-ах, пить будем, гулять будем,
а смерть придет — помирать бу...
— Ребята, — сказал кузнец, — вы валяйте, а я его
домой отведу, не то замерзнет.
Шумихин, Зубцов и Пикулин перешли через улицу
и скрылись за поворотом. Бумага лежала у Ивана
Шумихина в шапке.
— Нонче работать не станем, — сказал он това-
рищам.
— Где уж тут, все одно опоздаем. Пока идем, да
что...
— Придется колодок опять испробовать.
— Не обидно, коли за дело.
— Не то обидно, — подмигнул Шумихин, — что
вино дорого, а то обидно, что шинкарь богатеет.
— А п-по мне: б-бросить в-все и м-ма-махнуть на
В-волгу.
— И то верно, Лексей. На Волге вино три деньги
ведро, сказывают бурлаки, хоть пей, хоть лей, хоть
окачивайся.
Шли бодро и шибко. Верили, что коли и примут
муки, так за общее дело.
508
’Через час, когда одиноко и коротко звякнул в мо-
розном воздухе колокол, призывая к ранней заутрене,
Шумихин, Зубцов и Пикулин вошли в монастырский
двор.
— Ну, братцы, суд царев, да правда божья. Что
будет, то будет, — сказал Шумихин.
В церкви было пусто и сумрачно. Пахло воском,
ладаном и теплом. Молодые послушницы бесшумно
двигались со свечами, укрепленными на длинных ше-
стиках, и зажигали лампады перед иконами. В обрам-
лении черных косынок лица их казались неестественно
бледными и болезненными.
Суровые желтые лики святых были похожи один
на другой, их было трудно запомнить, и они почему-то
напоминали постные лица фабричных приказчиков.
В церковь одна за другой чередом входили монахи-
ни. Они широко крестились, закатывая глаза под
купол, быстро сгибались в поясе при поклонах и прохо-
дили вперед.
Суконщики стояли сзади, где было темней, почти
у входа. Они осматривали входивших, трепетавшие
огоньки лампад, отблески их на золотом резном иконо-
стасе и царских вратах. Все здесь было так необычно
и сказочно, так не похоже на жизнь, на черные, закоп-
тевшие избы и каменные коробки фабрики, что Пику-
лин ткнул Шумихина локтем и прошептал:
— А т-то уйтить в м-мо-монастырь, т-тоже л-ладно
ж-живут.
Шумихин взглянул насмешливо:
— Ай, думаешь, дармоедов мало? Хватит и так.
Наконец распахнулись царские врата, на амвон вы-
шел седенький поп в простом темномалиновом облаче-
нии и бархатной камилавке. Дьякон встретил его гро-
могласным басом:
— Благослови, владыко-о-о!
— Благословен бог наш всегда, ныне и присно и во
веки веков, — скороговоркой ответил поп.
— Аминь, — прозвучали женские голоса на кли-
росе.
Заутреня началась. Монахини часто и непомерно
усердно, как показалось Шумихину, крестились, подол-
509
гу задерживая сложенные щепогью пальцы на повя-
занных лбах, и шевелили губами, все так же закатывая
глаза под купол храма.
Простого народа было мало: кухарки, прислуга,
нищие. Не видно было ни шинелей, ни шуб, ни салопов.
Городская знать еще почивала.
С левого клироса доносилось пение монастырского
хора. Пели тягуче, в нос, неестественно натянутыми
голосами на верхних нотах, и Шумихин думал о том,
что слободские девки и бабы поют по праздникам куда
дружнее и лучше.
Молился он мало, кроме «Отче наш», никаких мо-
литв не знал, слова же службы были ему непонятны
и потому не трогали за душу, да и думалось совсем
о другом. Его занимало лишь внешнее, он наблюдал за
попом и монахинями, дивился объему и высоте огром-
ного храма, соображал, как все это построено, нари-
совано, раззолочено.
Так как- службы Шумихин не знал, то для него
и окончилась она неожиданно. Он понял это по движе-
нию монахинь к амвону, шедших прикладываться
к кресту и к руке попа.
Послушницы так же бесшумно стали гасить лампа-
ды и свечи, теперь накрывая огни колпачками на таких
же длинных шестиках.
В храме стало темнее, высокие полукруглые окна
его с фигурными коваными решетками засинели рас-
светом.
Суконщики шли к кресту последними, за монахи-
нями и народом. Шумихин был первым. Он приложил-
ся губами к темной зацелованной ноге Христа, затем
к кресту и, отходя от попа, положил свой лист на лам-
паду перед образом богородицы.
Задержавшись у выхода, суконщики видели, как
молодая послушница, заметив лист, сняла его, развер-
нула и спустилась вниз к стоявшей у опоры толстой
монахине, поклонилась и отдала ей бумагу.
— Игуменья, верно, — сказал Шумихин. — Теперь
айда.
Но они еще задержались, посмотрели, как игуменья
читала бумагу, наклонив ее боком к свече, потом свер-
510
нула по сгибам, как было сложено самими жалобщи-
ками, и засунула в рясу.
В тот же день игуменья переслала требование су-
конщиков архиерею, а он генералам Хомутову и При-
клонову.
Через два дня генералы переехали в дом оброч-
ного суконщика Осипа Окунева на Мостовой, почти
рядом с фабрикой, и приступили к допросам.
Шумихина, Зубцова, Пикулина и Баранова зако-
вали в железо и отвезли в острог. Ничего не сказав
рабочим, генералы уехали в Петербург.
Вскоре на фабрике стали ломаться ткацкие станы.
Сгорел дом Малахова; запылали, но были погашены
хоромы Алексея Ивановича. Управляющий плюнул на
все и, пьяный, в шубе поверх исподней одежи, в ва-
ленках на босу ногу, уехал жить на Булак и заперся,
не допуская к себе даже мать.
В декабре нашли на Малом поле Кольку Свища
с перерезанным горлом. В народе сказывали, будто
был он на тайной службе у приказчика Сашки Мала-
хова.
Глава четвертая
I
К концу января, дня за два до праздника трех свя-
тителей, лютая стужа спала, небо заволокло, лениво
пошел снежок, мелкий и легкий, как пух.
В пятницу утром, накануне праздника, Семён
Толокнов заметил, как фабрику оцепили жандармы и
приданный к ним отряд казаков.
Суконщики, не понимая, чем это вызвано, оставили
работу и прильнули к узким окошкам фабричных ка-
зарм. Матери похватали на руки ребятишек и сгруди-
лись по углам. Семен сбегал было до фабричных ворот,
но они оказались запертыми.
Ребятишки подняли плач. Стало тревожно.
Вскоре ворота отперли, и во двор был введен ба-
тальон гарнизонных солдат. За ними ввезли четыре
511
пушки и несколько возов ивовых прутьев, прижатых
накиданными сверху цепями.
Улицы и крыши домов оказались мигом заполнены
любопытными. Прослышав о чем-то, прикатили на ры-
саках купцы. Путаясь в полах шуб и тулупов, они под-
нялись на колокольню Духосошественской церкви,
с которой хорошо был виден соседний фабричный двор.
Восьмидесятилетний Крупенников был внесен на ко-
локольню своими приказчиками.
Что творилось на фабрике, никто не ведал. Вы-
скочивших во двор рабочих солдаты загнали в «светел-
ки» и заперли.
На улицах слышался свист казачьих нагаек, ругань
и выкрики. Плакали бабы и дети, не понимавшие, что
собирается делать начальство с их кормильцами. Угрю-
мо глядели седые бородачи, переговариваясь вполго-
лоса. Шныряли в толпе, пристраиваясь повыгоднее,
полуголые, посиневшие малчуганы в истрепанной,
непомерно большой одевке.
— Э-эй, э-эй!.. Сторонись!
Казаки кинулись в сторону зычного окрика. Замель-
кали плети и руки, вскинутые для защиты. Народ раз-
дался. Показались храпящие рысаки. Пугаясь толпы,
они косились, высоко и часто перебирали ногами и,
дергая мордами, роняли пену с оскалов. От спин и кру-
пов коней валил парок.
Из первых санок грузно вылез Гаврила Осокин и за
ним Алексей Лобачевский. Откуда-то тотчас же выныр-
нули Белов и Малахов. Сорвав с голов малахаи, они
согнулись в низком поклоне. Алексей Лобачевский
в ответ кивнул головой, но руки не подал. Хозяин
снисходительно протянул им руку в меховой перчатке.
Белов подобострастно схватил ее и глянул снизу в хо-
зяевы очи.
Вслед за этим, играючи, выскочил из вторых саней
розовощекий, сияющий Солнцев в касторовой проку-
рорской шинели, а за ним, кряхтя и охая, вывалился
полицмейстер Поль.
Из московских щегольских санок вылез жандарм-
ский полковник Булыгин. Показался командир гарни-
512
зонного батальона, брат поэтессы Александры Андреев-
ны Фукс — Павел Андреевич Апехтин.
К ним подскочили жандармский и армейский офи-
церы и отдали рапорты.
Апехтин, по армейской привычке презиравший жан-
дармов, отошел от Булыгина к Солнцеву.
— Стрекалова нет еще, ваше высокородие, — ска-
зал он Солнцеву. — В ожидании побалуемся табачком?
— Стоит ли? Я не люблю на воздухе. На воле
нужно дышать. И так весь день в накуренной кан-
целярии.
— Да, да, — согласился Апехтин, — вы-правы, Гав-
риил Ильич, но... я не могу. Все это, знаете ли, — он
указал на ворота фабрики, — так неприятно и...
— Что же поделаешь, мой друг, конечно, приятнее
посидеть нам с вами в клубе за зеленым столиком,
но... — Солнцев поджал свои пухлые красные губки, —-
служба, служба, любезный Павел Андреич!
— Да, но все это, знаете ли, как-то... поэзия, идеа-
лы и... житейская проза, чорт побери!.. Нет, знаете ли,
надо в отставку.
Солнцев взглянул на Апехтина, ничего не сказал, но
Апехтин понял по взгляду, что прокурор не верит ему,
потому что он, Апехтин, давно проиграл и прожил свое
состояние и служба была для него тем единственным,
что позволяло поддерживать положение в обществе и
что кормило.
— Алексей Иванович, — крикнул Апехтин, — не
узнаю вас за последнее время! Где же тот, знаете ли,—
он поднял палец, — тот Лобачевский, танцор и... — он
подмигнул, но не досказал.
Алексей Лобачевский угрюмо взглянул на Апехти-
на и сдвинул мохнатые брови.
— Съели того Лобачевского, — сказал он сквозь
зубы.
— Что вы, что вы! Бог с вами, Алексей Иванович,
как так можно! Господин Осокин! Ай-яй-яй!
Для окружающих было ясно, что Апехтин — служ-
бист, но в сущности добрый малый, чувствует себя
неладно и пытается прикрыть свое состояние многосло-
вием.
33 Лобачевский
513
— Как воробей, — сказал Осокин Алексею Ивано-
вичу, — прыг-прыг, и в дерме-то копаться надобно,
брюхо требует, а боязно, как бы кто ноги палкой не
перебил. А мне каково? Пересудов сколь будет?.. Ну,
пересуды туда-сюда. А потерять пятьдесят две души
каково?!
— Да каких! Мастеров! — растравливал Алексей
Иванович.
— Вот и оно-то. Считай, без малого две с полови-
ной тыщи доходу. На оброк отпустить, и то, почитай,
половина того.
Осокин был зол. Царское повеление било его по
карману. Он считал, что раз ткачи не бунтуют, живут
покамест тихо и мирно, травить их нечего, а что было
прежде, то быльем поросло.
Алексею Ивановичу, в сущности, было уже безраз-
лично. Все чаще думалось: надо бросать работу на фаб-
рике, неровен час — зарежут, а изменить свой нрав
ему не под силу, надо заново жизнь начинать, а позд-
но — перевалило за сорок. Но всплывало другое: а что
он, надворный советник в отставке, будет делать, на
что будет жить? На щи и водку не хватит, где уж там
до любимого холодного поросенка под хреном с при-
вычным вкусом цимлянского или дрей-мадеры!
п
Когда прискакал Стрекалов с двумя адъютантами,
ворота фабрики распахнулись, солдаты взяли на ка-
раул, и все начальство вошло на прямоугольный фаб-
ричный двор.
Вслед за тем открыли двери «светелок».
— А ну, выходи!
Молча, неторопливо начали вылезать рабочие, за-
пахивая на ходу пиджаки и тулупчики.
— Стройсь на пять округов! — командовал бабьим
голосом Сашка Малахов. — По светелкам!.. А ну,
куды попер, ай память отшибло? Вставай к сновальщи-
кам. А бабы где?
— Баб-то те нашто? — крикнул Подчалкин.
—> Тебя не спросил! Поговори у меня!
514
— Эй, служивые, баб выгоняй!
Начальство стояло средь пушек, у окон конторы.
Впереди Булыгин, Осокин и Поль. Солнцев что-то по-
чтительно говорил губернатору и указывал на развер-
нутую бумагу. Сзади стоял Алексей Лобачевский и за-
глядывал в бумагу через плечо Стрекалова.
Послышался женский визг и плач ребятишек. Под-
гоняемые солдатами и казаками, в дверях казарм по-
явились работницы. Многие выходили с детишками на
руках, прикрывали их полами своих душегреек и полу-
шубков, вперялись в начальство испуганными глазами
и причитали.
Одна работница вдруг уперлась раскинутыми рука-
ми в косяки двери. Простоволосая, в распахнутой душе-
грейке, с округлившимися глазами, она казалась бе-
зумной.
— Голубчики! Родимые!.. Не пойду, не пойду, убей-
те на месте.
Среди рабочих началось волнение. Двор загу-
дел.
— А ну, к порядку! — раздался голос Булыгина.
— Ружья на изготовку! — гаркнул Апехтин.
Солдаты вскинули ружья, направив дула в толпу.
— Стреляй, сволочь! На! — Пантелей Коровин
выскочил из толпы и, встав перед нею, разорвал руба-
ху под расстегнутым пиджаком.
— Взять! — приказал Булыгин.
Жандармы бросились и скрутили Коровину руки
назад.
— Родимые! Пожалейте! Не пойду, не пойду!
Рабочие оглянулись на крик.
Солдат ударил женщину по руке прикладом. Под-
толкнутая сзади, она стремительно вылетела из две-
рей, упала лицом в сугроб и осталась лежать непо-
движно.
Сразу стихло. Только плакали ребятишки.
— Суконщики! — Солнцев вышел вперед, откинул
голову и вытянул руку с бумагой.
Народ застыл.
«Лицедей, — подумал Алексей Лобачевский. —
И тут-то играет».
33*	515
— Указ его императорского величества, — четко
и неторопливо произнес прокурор. — Бабы, уймите
ребят!.. Иначе читать не стану.
В толпе зашикали. Загудели и мужики.
— Уйми ты его, Анфиса!
— Что в сам-деле!
— Може, вольная?!
— Жди, вона сколь возов привезли, вольной-то.
— Будет вам.
— Утихомирься! — загремел Семен Толокнов. —
Слушай.
Постепенно утихло.
— Государь-император, — начал Солнцев, — имен-
ным своим повелением, вашу жалобу рассмотрев, при-
казать соизволил... — Солнцев обвел рабочих взглядом.
Люди стояли спокойно. У многих были раскрыты
рты. — Чтобы впредь бунтов не чинить, тяжб, жалоб
и исков против своего господина не заводить — приго-
ворить к наказанию сквозь строй и ссылке рядовыми
в дальние батальоны: Ивана Шумихина, Алексея Пику-
лина, Михайлу Баранова и Василия Зубцова...
Солнцев передохнул.
Народ молчал.
— Приговорить... к ссылке в Сибирь, на иркутскую
суконную фабрику, тридцать одного человека, а по-
именно: Толокнова Семена, Подчал кина Павла, Быстре-
нина Алексея, Жирнова Егора, Коровина Пантелея,
Чернова Михайлу, Бабина Ивана, Рыбникова Григо-
рия... — Солнцев запнулся и кашлянул.
— Словно поминание в церкви читает, — шепнул
Алексей Лобачевский Осокину.
— И то так, для меня все равно поминание. Для
меня этих нету более, не существует. Добились, голуб-
чики, воли. Ни мне, ни себе. Ну, да бог с ними, лишь
бы утихомирились, Может, станут потише.
— А солдат-то, Гаврила Иваныч, просите попри-
держать на фабрике хотя бы с неделю. Спалят или
разнесут.
— Да будет вам, Алексей Иваныч, грех на душу
брать! Чего пугаете?
— Знаю народ, Гаврила Иваныч, я больше мучился
516
с ним. Кольку Свища прикончили, Малахова разорили,
меня чуть...
— Погодите вы, Алексей Иваныч...
— Семнадцать человек, — продолжал прокурор, —
отдать в солдаты с зачислением в полки, стоящие
в Финляндии, а поименно: Скорнякова Афанасия, Мар-
тынова Никифора, Ожарина Никиту...
— Как нож сует всякий раз, так и режет, так и
режет,—не унимался Осокин,—самый сок, мастера пер-
вой руки. С кем работать-то станем, Алексей Иваныч?
— Нет уж, увольте, Гаврила Иваныч, — зло, не
сдержавшись, сказал Лобачевский.
— То-есть?
— Ухожу, Гаврила Иваныч, самому жить хочется.
После этакого на фабрйке не показывайся.
— Да что это вы, Алексей Иваныч, бога побойтесь?!
Ну, знаю, что нелегко, так люди свои, можно сказать
и сродственные, сочтемся. Да и вправду сказать, мне
этакого работника не найти. Ну, берите, батенька, коли
хотите, в аренду, раз управляющим не желаете. Я со-
гласен, подпишем бумагу, честь по чести, мне и с меде-
плавильным заводом делов полон рот.
— Нет! Твердо. Решил, Гаврила Иваныч. Спасибо.
Ухожу и... никаких.
Осокин потупился.
— Со всех других, — повышая голос и срываясь,
не унимался Солнцев, — со всех других работных
людей отобрать подписку в том, что впредь они, ра-
ботные люди, против господина своего тяжб и исков
заводить не станут.
Солнцев кончил и отошел к губернатору.
Солдаты стояли, вскинув ружья, и ружья дрожали.
Народ потупился и молчал. Даже дети не плакали.
ш
Апехтин распорядился на всякий случай зарядить
все четыре пушки картечью. Проделали это на глазах
у рабочих.
Десятка два гарнизонных солдат гремели цепями,
сбрасывая их с возов.
34 Лобачевский
517
Шел снежок. Он подтаивал у подбородка и шеи на
бобровом воротнике шинели, и это раздражало Стрека-
лова.
— Господин полковник, — сказал он Булыгину,
стряхивая перчаткой снег и ворочая вытянутой шеей, —
распорядитесь приговоренных в Сибирь заковать и не-
медля отправить в острог, сданных в солдаты отпра-
вить также в цепях в ордонанс-гауз. Завтра забреете
лбы и послезавтра отправите в Выборг, не снимая
цепей.
— Слушаюсь, ваше превосходительство! — Булы-
гин звякнул шпорами, козырнул и пошел к солдатам,
волочившим по снегу цепи в сторону кузницы.
К нему подлетели жандармский ротмистр и штабс-
ротмистр, подстроились, выслушали на ходу приказа-
ние и остановились, как по команде.
— А ну, которые в Сибирь и в солдаты, — вперед'
— Родимый! — крикнула баба. — Васенька!
— Кормилец!
— Господи, что же это? Где правда-то божеская?
— Прекратить галдеж! — закричал штабс-ротмистр.
Стрекалов поежился и оперся на пушку.
— Господин прокурор!
— Я слушаю, ваше превосходительство.
— Учините подписку. Отказывающихся — пороть,
пока не смирятся. Да не тяните, пожалуйста. Пореши-
тельней!
— Слушаюсь!
Солнцев шагнул к Осокину, но Стрекалов окликнул
его.
— Да!.. — сказал он, прикасаясь ко лбу концами
пальцев. — Смутьяна этого... Ну, рубаху-то разорвал...
— Пантелея Коровина? — догадался Осокин.
— Вот-вот! За бунт противу высочайшего повеле-
ния — шпицрутенами, пока не запросит прощения.
— Ваше превосходительство, — вмешался Алексей
Лобачевский, — он же определен в Сибирь?!
— Ничего, до Иркутска все заживет.
Солнцев, Осокин и оба приказчика отошли к кон-
торе.
— Учинить подписку на пять округов. Сечь, коли
518
будут противиться, тоже на пять округов, так быстрее.
Прикажите вынесть столы из конторы, — распоряжался
Солнцев.
Белов и Малахов, прихватив с собою казаков, на-
правились за столами.
Алексей Лобачевский остался на месте. Осокин на-
хмурился. «Значит, всурьез решил уходить», — поду-
мал он.
— Ты, Кузьма Васильич, — сказал он подвернув-
шемуся расходчику Морозову, — наладь-ка скребалы
из светелок. Не то как пороть-то начнут, так и не на
чем.
— Зараз я, Гаврила Иваныч, батюшка наш, корми-
лец, зараз я... — Морозов перекрестился и побежал
ь скребальную мастерскую.
Пока готовились к экзекуции, у кузни успели надеть
кандалы на Семена Григорьевича и Павла Подчалки-
на. И в горе они были вместе. Толокнов стоял спокойно,
руки были опущены, и цепь отвисла ниже колен. Он
поискал глазами Анну в толпе и, найдя, заметил, как
она кивнула ему. Он показал глазами на цепь. «Вот
она, Аннушка, воля, — сказал его взгляд, — и сбежать
не сможешь».
По толпе пробежало волнение.
Казаки содрали пиджак с Пантелея Коровина и по-
валили его животом на пропахшее кислой шерстью
скребало. Затем связали под скребалом распластан-
ные руки и задрали рубаху на голову. Даже средь снега
крутая спина Пантелея показалась людям ослепитель-
но белой.
К казакам подбежал расходчик Кузька Морозов
и поставил на землю ведра.
— Служилые, братушки, погодите-тко, подкрепи-
тесь малость!
Один из казаков, выбравший хлыст и встряхивав-
ший его навесу, принял от Кузьки кружку, понюхал и
выпил. Подмигнув расходчику, он сплюнул, вытер усы
и понюхал картуз.
— Да ты пошто же этак? — изумился расходчик. —
Чай, вот и закусочка, накось, родимый. — Он откинул
тряпку с другого ведра.
34*
519
Казак захватил пятернею квашеной капусты, заки-
нул голову и, обсыпая усы, заправил закуску в рот.
— Ты, слышь, далече не уноси. Может, опять спо-
надобится, — сказал он расходчику и перекрестил-
ся. — Ну, Митрий, накрест с плеча, зачинай, — сказал
он напарнику, прожевывавшему капусту и все еще
жмурившемуся. — Аль забориста?
Он взмахнул хлыстом наотмашь, как делывал это
в детстве, когда пас скотину. Хлыст жвыкнул, кожа
спины Пантелея вздрогнула и вздулась валиком. Кое-
где проступили красные звездочки. Митрий с другой
стороны рванул с оттяжкой накрест. Пантелей за-
стонал.
— Пошто ты эдак-то? Вишь, рассек. Эдак насмерть
забьешь, — сказал начавший порку и, взмахнув второй
раз, положил удар точно рядом вдоль первого.
Пантелей заскрипел зубами.
Когда спина покрылась косою сеткой вздувшихся
посиневших валиков, штабс-ротмистр приказал о тки-
нуть рубаху с головы Пантелея.
— Ну, смутьян, прощенья просишь?
Пантелей покачал головой, чуть приподняв ее,
и сплюнул.
— Секи, сволочь, насмерть, все одно подыхать... что
здесь, что в Сибири.
Жандарм сам закинул рубаху на голову, покраснел
и взвизгнул:
— С оттяжкой! На высечку! Не жалеть!
Казак сменил измочаленный хлыст.
— Теперь валяй поперек, — сказал он напар-
нику.
Пантелея секли с передышкой, давая прийти в себя,
когда он впадал в беспамятство. Из мастерской при-
тащили новое скребало, чтобы не задерживать экзе-
куции.
После сотни ударов жандарм повторил вопрос.
Пантелей промолчал, но пощады не запросил. До-
ложили Стрекалову. Он ничего не сказал, махнул рукой
и пошел в контору.
В этот день Пантелей принял тысячу пятьсот уда-
ров и был отвезен в больницу, где лечил Ворожцов,
520
когда-то пришедший учиться в Казань пешком из
Вятки.
— Ну, уморил! — опускаясь на ^красное скребало,
сказал захмелевший казак. Он вытер тыльною сторо-
ною ладони вспотевший лоб, испачкав его сукрови-
цей. — Впервой такого встречаю. Матерь-владычица,
вот люди!
IV
Когда Стрекалову, смотревшему на экзекуцию из
окна конторы, доложили, что Коровина засекли, он за-
тянулся трубкой, выпустил дым через напряженные
ноздри, налил полстакана сотерна и выпил.
— Помер Адам, ни богу, ни нам, — сказал он.
Еще до того, как увести закованных со двора, на-
чалось отобрание подписей.
Анна, стоявшая в первых рядах сновальщиков, ря-
дом с Авдотьей Добрыниной, не видела никого, кроме
Семена.
— Сеня, родной мой!.. Уговор не забудь. Все одно
не жисть.
— Помню, Аннушка!
Казачий есаул наотмашь рванул Семена плетью.
— Молчать!
Удар пришелся по пиджаку, но Семен обозлился.
— Что ж это? Али и с бабой проститься нельзя?
— Поговори! — Есаул размахнулся, но Семен укло-
нился.
— Злыдни! — крикнула Анна. — Изверги!
— Что?
К Анне рванулся казак и схватил за воротник душе-
грейки. Она с размаху ткнула его ногой в живот. Казак
согнулся. В толпе послышались одобрительные
смешки. Анна, а за ней Авдотья нырнули в народ.
— Найти! — раздался приказ Булыгина.
— Ой, убьют! — кто-то истошно вскрикнул у ткац-
кой. — Помогите, братцы!
Все обернулись.
— Чего там?
— Секут, ай не видишь?
— За што?
521
— От подписи отказался.
— Вот это да!
Крики и стоны раздались и от других мастер-
ских. У сновальной пороли • женщину. Она сползла
со скребала набок, и обнаженная грудь ее свеси-
лась.
— Что вы делаете?
— Пошто баб-то секете? Ай мужиков вам мало?
— Ой, будя, будя, согласна!
Женщину отвязали, она поднялась со скребала,
оправила задранную подмышки кофту, подняла cg
снега тулупчик, накинула его на одно плечо и пошла,
пошатываясь, к столу. Она поставила крест в то место,
куда указал ей корявым пальцем Матвейка Белов,
а щуплый конторский писарьке мордочкой щуки поме-
тил ее фамилию.
Потупясь в землю, не смея смотреть в глаза то-
варищам, работница подошла к сновальщикам, где
большинство было женщин. Перед ней расступи-
лись.
— Дунюшка, дай-кось тулупчик, оденься, засту-
дишься, — сказала Анна.
' Женщина безропотно подчинилась, подбородок
ее дрожал, по щекам катились редкие крупные
слезы.
— Стыдобушка! — вдруг зарыдала она, уткнувшись
в плечо Анны.
— Ну, будя! Чего стыдиться? Чай, не сама разна-
гишалась.
— Сты... стыдно... не удержалась, подписку
дала.
— Ну и подумаешь, печаль какая, — ответила
Анна, — не знай, чего мужики-то артачатся.
— А ты чего же, от обчества хочешь отбиться? —
спросил один из сновальщиков.
— Нет, так тебе и разнагишаюсь. На, любуйся!
Ишь, вострый какой! Погляжу, как черед до тебя
дойдет.
— А чего глядеть? Как обчество, так и я.
— Ну ладно, а я подпишусь. Бабь1, и не подумай
упрямиться. Пиши крест, и все. Опосля расскажу, как
522
домой пойдем. Ой, что это? — вскрикнула Анна. —
Проглядела! — Она раздвинула двух мужиков, стояв-
ших возле нее. — Уводят! Уводят!
Ворота фабрики были распахнуты. Закованные
в железо люди, побрякивая цепями, медленно выходи-
ли на улицу.
С разных концов двора раздавались крики, стоны
и плач.
— Бабы, девушки! — закричала Анна, вскинув
руки. — Айда за мной! На улицу! Efce!
Она рванулась вперед, не помня себя, а за нею так
же стремительно бросились женщины. Некоторые при-
жимали к груди ребятишек.
— Стой! Куда т... твою! — заревел есаул.
Наперерез бегущим неслись перепуганные ка-
заки.
Зашевелились солдаты у пушек. Апехтин бегал от
пушки к пушке, замахивался на солдат и бестолково
кричал.
Алексей Лобачевский, уже успевший несколько раз
«приложиться» в конторе, прижался к стене.
Вдруг Анна, бежавшая впереди, схватилась за
щеку, качнулась и рухнула наземь. Казак замахнулся
плетью еще раз, но его подмяли бегущие женщины.
Кто-то ступил на Анну, запнулся и полетел. Раздался
смертельный вой и плач ребенка. Анна вскочила на
четвереньки и прикрыла собой девчурку.
— Убьете, ироды! Дите затопчете!
Ее не слышали.
Рев, ругань, вой, свист нагаек, чуть слышный писк
детей вдруг заглушило пушечным грохотом.
Качнулась земля.
Анне показалось, что рухнули стены.
Вмиг стало тихо. Даже дети умолкли.
Y
Солнцев стоял у сновальной. Секли светлокудрого
восемнадцатилетнего Яшку Добрынина. Он наотрез от-
казывался дать подписку. Об него обломали немало
хлыстов и поэтому перешли на плети.
523
Яков стонал и порою кричал, но на вопросы Солн-
цева неизменно твердил:
— Не дам!
Спина Добрынина была исхлестана, и казак выби-
рал, куда ударить.
Вдруг Солнцев схватился за щеку, взглянул на ис
пачканную кровью перчатку, брезгливо сморщился
и нервно вскрикнул:
— Хватит!
Пьяный казак оглянулся, понял, взялся левой ру-
кой за плетку у черенка и провел ладонью к концу.
Отряхнув отжатую с плети кровь, он спокойно вытер
ладонь о штаны Добрынина.
— Пошли, Петр Иваныч, — отворачиваясь от пар-
ня, сказал прокурор полицмейстеру Полю.
В этот момент раздался оглушающий грохот. Солн-
цев невольно вздрогнул и почему-то присел. Девичий
румянец со щек его мигом смахнуло.
На фабричном дворе все замерло.
С одной из крыш соседней постройки свалился
мальчишка.
Когда, оправившись, Солнцев и Поль подошли
к батарее, у нее стоял уже выбежавший из конторы
Стрекалов, в шинели, накинутой на плечи. Бледный,
с трясущейся челюстью, капитан Апехтин давал пояс-
нения:
— Только для ус... устра... устрашения, — выгово-
рил он наконец. — Поверх я, выше... ваше превосхо-
дительство, для острастки.
Как вскоре выяснилось, — когда на фабричном дво-
ре установился «порядок» и началось продолжение
экзекуции, — картечь, перелетев через два квартала,
рассыпалась на льду Кабана.
Часть женщин успела все же прорваться на волю,
но большинство загнали обратно во двор.
У одной из знакомых Анны, крестной матери ее
первенца, помяли мальчонку, и он, не приходя в созна-
ние, помер в ткацкой, у матери на руках.
У Анны вздулась щека и затек от удара правый
глаз.
Сейчас ей явственно представлялось, как из глаз
524
ее стремительно вырвались яркие золотистые звездочки
и только потом резанула боль.
Анна не сопротивлялась и, когда наступил ее че-
ред, поставила/ крест на испачканной кровью бумаге.
Боялась она одного, что ее узнают и тогда обнажат,
иссекут до полусмерти. Но ее спасло изуродованное
лицо.
Помнила она, как вывела на улицу вместе с Ав-
дотьей иссеченного Якова. У ворот в распахнутой шубе
ввалился в сани управляющий фабрикой и крикнул
кучеру:
— Пшел! На Б-булак!
— Ишь, дьявол, нажрался, — сказали в толпе, —
кому веселье, а кому и похмелье.
Все остальные чины во главе со Стрекаловым и хо-
зяином фабрики угощались в конторе, так как секли
в этот день до четырех пополудни.
К этому сроку выяснилось, по докладу Солнцева,
что из тысячи с лишним суконщиков дали подписку
немного больше двухсот человек. Остальные были иссе-
чены донельзя, но подписей не дали.
Осокин побаивался, что некому будет работать, уси-
ленно угощал начальство и исподволь готовил конец
экзекуции.
— Ну, бог уж с ними, ваше превосходитель-
ство, упрямцы, ведь знаю. Постращали, и ладно.
Смирятся.
— Тут, любезный мой Гаврила Иваныч, — говорил
Стрекалов, — на полумерах останавливаться не поло-
жено. Или опять пугачевщины захотелось? В ваших
суконщиках бродит закваска. Опара старая. Помнят
даровое воровское винцо. Не все еще старики-то пере-
велись, кои с хлебом-солью встречали Емельку.
Уезжали с фабрики к вечеру.
В «светелках», во дворе и окрест оставили гарни-
зонных солдат.
По зловеще затихшим улицам слободы разъезжали
казаки.
Спускались сумерки. Облака разошлись. Морозило.
Запад был красен.
В народе сказывали: это к буре.
525
Глава пятая
I
После приезда из Петербурга Николай Иванович
записал в дневнике:
«Поездкой очень доволен. Ездил представляться
министру Уварову. Он увлечен своим триединым пра-
вилом: «православие, самодержавие и народность»
Я слушал его и думал: православие — дело церкви,
> нас занимается этим веселый архимандрит. Самодер-
жавие — дело властей. Народность Уваров мыслит как
освобождение от нежелательных влияний Запада. По-
чему и запрещено после тридцать первого года обучать
за границей юношей. Я понимаю это как развитие оте-
чественной науки. Не кланяться Западу, как привыкли
у нас в Академии, не оглядываться на Запад, а смело
итти своей дорогой, как шел Ломоносов. Так сказал и
Мусину-Пушкину. Так сказал Салтыкову и Карташев-
скому. Оба теперь сенаторы. Сказал им примерно то
же, что писал в первой книжке «Ученых записок»:
вполне образованным человеком надобно почитать
того, который приобрел понятия, хотя бы поверхност-
ные, обо всех науках, познакомился с главными в них
открытиями, постиг дух времени и перемены вкуса
В/ изящных произведениях.
Согласились оба, хотя Салтыков, по выработавшейся
в нем привычке брюзжать, и оговорился, что дух на-
шего времени постигнуть нетрудно, ибо нос приходится
основательно зажимать, изящные же искусства отданы
у нас на откуп Булгариным, Гречам и Кукольникам.
Он в чем-то прав. Я пытался проникнуть в это.
Сложно. С одной стороны — Крылов и Пушкин, Бара-
тынский и Гоголь, Ленц с его законом индукции тока
и гальванопластика Якоби, а с другой — вонь от «Сына
отечества» и тухлые запахи в Академии.
И все-таки, ни на что не взирая, много нового и хо-
рошего, что надобно постоянно чувствовать, ибо это
определяет, что мы живем. Был в недавно открытом
Александрийском театре. Зодчество, весь ансамбль —
золотая страница в истории русского классицизма.
526
Слушал оперу Глинки о настоящей крестьянской семье
Сусаниных,- «Аскольдову могилу» Верстовского. Сей-
час ее готовят в Казани. Отрадно и радостно.
Посетил недавно созданный Румянцевский музей.
Видел «Последний день Помпеи». Понравился Айва-
зовский, новое имя.
А «Медный всадник», «Дубровский», «История Пу-
гачева», наконец «Капитанская дочка», а «Миргород»,
«Маскарад» — что это, как не отрадные перемены вку-
са в изящных произведениях!
Сергей Тимофеич Аксаков в радостном восхище-
нии. Говорил мне, что пишет о нашей поре, когда опе-
ривались и вступали в жизнь.
Когда добавлю к этому университет, основанный
в Киеве, обсерваторию в Пулкове, даже нашу вторую
гимназию на Булаке, землемерное училище, — вижу:
поднимается новое.
В Петербурге осмотрел Академию, университет,
гимназию, педагогический институт, корпуса путей
сообщения, пажеский, горный, кадетский, морской,
механические заведения, метеорологическую и магнит-
ную обсерватории, типографии, литографию, комиссию
для сравнения мер и весов. Видел много строительных
новшеств: духовые печи Аммосова, облицовку печей
чугуном, что для Казани кстати — екатеринбургские
заводы близко; новые прачечные, в коих моют белье
парами, сушат в комнатах с помощью духовых печей,
а катают механическими катками; видел бани, где
воду подогревают паром; в классах смотрел столы с на-
носными досками из тонкого чугуна. Все это надобно
вводить и у нас в Казани, и буду вводить.
Съездил в Дерпт и свиделся с Бартельсом. Поста-
рел, но бодр. У него познакомился с директором Пул-
ковской обсерватории Струве. Умный ученый из обру-
севших немцев. Он женился на дочери Бартельса.
Вспоминали молодость. Бартельс добродушно хва-
стался, что спас меня от солдатской лямки и предвидел
во мне математическое дарование. В подтверждение
дал мне десятую книжку «Библиотеки для чтения жур-
нала словесности, наук, художеств, промышленности,
новостей и мод». Он сам нашел в ней рецензию на
527
«Алгебру» и толстым ногтем отметил строчки: «Госпо-
дин Лобачевский -известен у нас как один из отличней-
ших профессоров математики». Наконец-то без ругани^
При поездке в Дерпт смотрел великое новшество,
будущность коего при наших пространствах огромно
и оценить невозможно. Чугунная дорога между столи-
цей и Царским Селом почти окончена, и видел на ней
паровик, который вез четыре закрытых вагона. Такая
же дорога строится от Петербурга к Москве. Да, госу-
дарь наш строить любит. Сказывал мне Аксаков, что
он нарек себя главным зодчим, на проспектах ни одно
строение без его одобрения возвести невозможно, а он
объяснять не любит: ежели не нравится, берет каран-
даш — и крест. Будто бы так же утверждал проект чу-
гунной дороги между столицами: не понравилось, что
она извилиста, взял линейку, соединил Петербург
с Москвой и сказал: «Делать так». Карандаш при сем
задел за пальцы царя, так и строят по этой линии, по
болотам и топям, одну и ту же реку пересекают моста-
ми по нескольку раз. Эффектно, но неразумно.
Вспомнил, как ездил в столицу первый раз, когда
еще строили каменную дорогу. Так делают и сейчас,
вяло и нехотя, — подневольный труд. Тут надобно что-
то придумать. У купцов работают слаженней и быстрее.
Нынче закончим университетские корпуса и начнем
делать клиники. Двести тысяч я выхлопотал. Да тысяч
пятьдесят останется экономии от прежних годов.
Строить люблю. Посвободнее будет, займусь и свои-
ми постройками. С Варей уговорились после приезда:
продать ее имения в центральных губерниях. Написал
Ивану Ермолаевичу, чтобы подыскивал покупателей.
Он живет сейчас рядом с имением Вари в Старицком
уезде Тверской губернии. Заезжал к нему по пути
в Петербург. Толстеет и сильно играет. Варенька лю-
бит его попрежнему. Продадим и купим землю на
Волге, покажу казанским лентяям и плясунам, как
надо вести хозяйство, не изнуряя земледельца непо-
сильным трудом. Еще прошлым летом Варенька при-
смотрела недалеко от Казани участок напротив устья
Илети у Беловолжской слободки. Мне кажется, что
очень высоко над Волгой, но барыньки говорят, что
528
зато coup d’oeil * хорош. Боюсь, что кудели-то будет
много, a revenu ** мало.
Но это дело будущего, сейчас же деного других хло-
пот и забот, особенно с созданием новых кафедр на
Восточном разряде. Для наших связей с обширным
Ёостоком и изучения оного польза будет неоспоримая.
Варенька опять нездорова, это связано с ее поло-
жением. Если родится сын, назовем Александром,
дочь — Надеждой. Мальчишка все-таки лучше. Род
Лобачевских множится, это пятый. Не надобно отста-
вать и в этом. Алексей все не женится и живет неладно,
матушка на него рукой махнула, благо есть с кем душу
отвесть: внучат очень любит и живет только их инте-
ресами».
п
Варвара Алексеевна обычно читала записки мужа
и сама порою делала в них дописки. Она считала это
очень удобным, и это связано было со словом, которое да-
ли они накануне свадьбы: быть искренними всю жизнь.
— Вот, Nicolas, подрастут ребятишки, и обязатель-
но заведем домашний журнал. Ты будешь главным
издателем.
— И назовем его «Интеграл».
— Не дури, я серьезно.
— Ия.
— Попросим писать и Ваню, и Баратынского, и...
— Пушкина, может быть, включим в систему твоего
воспитания? Тебе дадим отделение всякой всячины:
моды, карты...
— С тобой нельзя серьезно поговорить.
Николай Иванович частенько подтрунивал над же-
ной, зная, что сделает она непременно по-своему.
Дом Лобачевских почти ежедневно был полон дру-
зей и знакомых, но Николай Иванович расходовал на
встречи с гостями один-два часа, пока шла музыка,
пение или литературная часть. Тогда он и сам прини-
мал участие и читал вслух любимое: крыловские и ла-
* Пейзаж, вид (франц.).
** Доход (франц ).
529
фонтеновы басни, Пушкина и Дюма, Гоголя и Коль-
цова. Иной раз он оставался в семейном кругу весь
вечер, плясал по очереди со всеми дамами и метал
в преферанс с приятелями. Но чем дальше шла жизнь,
тем меньше Николай Иванович это делывал и тем
прочнее укоренялось за ним имя Буки. Не хватало
времени, а впереди было много задуманного.
Жизнь шла слаженно. Лобачевские были известны
и уважаемы. Правда, многие смотрели на увлечение
Николая Ивановича математикой как на курьез. Но
кто не без странностей! Дело не в этом, а в том, что
Николай Иванович — статский советник, крупный на-
чальник, справедливый, хотя и строгий. Мусин-Пушкин
кричал, но его не боялись. Лобачевский никогда не
кричал, но его побаивались. Он знал, что его
побаиваются и уважают, это нравилось и льстило его
самолюбию. И если с кем говорилось об этом, так толь*
ко наедине с женой.
Когда Николай Иванович думал о жизни, которую
он ведет, он видел, что она такова, какой и должна
быть по его понятиям, то-есть является жизнью, кото*
рая не теряет своего достоинства.
Одно его мучило и смущало — жизнь Алексея. До
него доходили вести, что тот продолжает буйствовать
еще отчаянней и близким в этой неладной жизни
является Солнцев.
Николай Иванович съездил к Алексею Ивановичу
неделю спустя после расправы с суконщиками. Всю эту
неделю Алексей не выходил из дома и пил в одиноче-
стве, не принимая даже Осокина. Экономка было не
приняла и Николая Ивановича, но он отстранил ее
и, не раздеваясь, прошел в кабинет. Алексей, обрюзг-
ший и рыхлый, лежал на диване с повязкой на голове.
Лицо его было опухшим. Когда-то красивый нос теперь
разбух и покрылся багровыми жилками.
— А, братец! — сказал Алексей, и в голосе его Ни-
колай Иванович услышал насмешку. — Садись. Спа-
сать приехал?
— Здравствуй, Алеша. Заболел?
— Заболеешь! Вот сейчас и подлечимся. — Алексей
Иванович вдруг сбросил повязку со лба и сел на ди-
530
ване, зажмурившись, словно от яркого света. — Ах! —
он тряхнул головой. — Эй, Ксюша!
Вошла экономка, та самая, которую Николай Ива-
нович видел пять лет назад, когда приезжал к брату
с Фуксом во время холеры. Он заметил, что она
раздобрела, но лицо ее стало строже.
— Ксюша, возьми-ка у брата шубу... Раздевайся,
раздевайся, коли пожаловал, — нетерпеливо сказал
Алексей Иванович, заметив предупредительный жест
Николая Ивановича. — Да устрой нам закусочки по-
ядренее.
Ксения вздрогнула, метнула осуждающий взгляд
и сейчас же перевела его на Николая Ивановича, прося
у него поддержки.
— Я не хочу ничего, Алеша, — сказал Лобачев-
ский, отдавая шубу. — Вот разве стакан горячего кофе.
— Но, но! Гость — осел своего хозяина... Давай,
давай поживее, Ксюша!.. Вот, знаешь, просто стоско-
вался по людям, — сказал Алексей, когда экономка
вышла.
Николай Иванович заметил на опухшем лице Але-
ксея улыбку, и улыбка эта была какой-то прося(цей,
словно он был перед братом повинен в чем-то. Такой
улыбки прежде Лобачевский не замечал у Алексея.
Он был трезв, смотрел больше в пол, и Николай Ива-
нович понял, что на душе у него прескверно.
— Алеша! — Николай Иванович положил ладонь на
колено брата, прикрытое заношенным архалуком, и за-
метил, что колено часто и мелко дрожит/ как в ознобе.
— Знаю, — виновато сказал Алексей, — не тре-
вожь.
— Я ведь приехал... надо кончать с этой жизнью,
уходи с суконной. То, что произошло там и происходит,
недостойно тебя и нас всех. Там попирается все чело-
веческое.
— Знаю, все знаю... Я и сам уже сказал Осокину...
во время этой чортовой порки... Живодеры!
— Ну, так и уходи! Зачем так мучиться и имя свое
срамить?!
— А, имя! — слабо махнул рукой Алексей Ивано-
вич.Что имя, имя?! Душа горит, а ты — имя!
531
Вошла экономка и сухо сказала:
— Пожалуйста, все готово.
Глаза Алексея вспыхнули. Он живо встал и, взяв
Под локоть брата, сказал:
— Пойдем в столовую. Поговорим по душам,
сколько лет не беседовали как следует. Эх, а помнишь
молодость?
Николай Иванович понимал, что отказываться сей-
час — это кровно обидеть Алексея, сбить настроение,
в котором брат находился. Было больно видеть, как
дрожит рука Алексея, и водка плещется из графина
мимо рюмки.
— А ведь знаешь, — сказал Алексей, выпив первую
рюмку, — она мне, — он кивнул на дверь и заговорщи-
цки понизил голос, — второй день ни капельки, ни
божьей слезинки. Крепкая баба, пушкой не испугаешь,
а вот ты приехал — и хоть бы слово! Смотри-ка, а? Вот
характерец! Ну, люблю таких! А ведь у нас и народ
такой, попробуй-ка сдвинь! У-у, скала! Смотри, — не
унцмался Алексей Иванович, — всех почти начальство
перепороло... а кто дал подписку? Еррунда!.. Подписку
дали, а все равно не выполнят. Я их знаю... Скала!
Давай-ка, братушка, еще по единой, вспомним моло-
дость.
— Я, Алеша, ни-ни! — Николай Иванович прикрыл
свою рюмку ладонью.
— Но! Николай!
— Не буду.
— Упрямый чорт! Как хочешь, а я, пожалуй, еще
одну.
— Так как ты думаешь, Алеша, дальше-то? Согла-
сишься учителем? Но жизнь придется переменить.
Это, — Николай Иванович кивнул на графин, — раз
в недельку, по воскресеньям.
— Закуси, — не обращая внимания, предложив
Алексей, — Ксения отменно стряпает. Закусывай, заку-
сывай!.. Я, Коля, жизнь люблю во всех ее проявлениях,
в полноте: есть так есть, работать так уж работать...
А насчет твоего предложения подумаю, подумаю.
Николай Иванович чувствовал, что Алексей хитрит
и что предложение стать учителем его ни капли не за-
532
нимает. И чем больше пил Алексей, тем труднее ста-
новилось с ним разговаривать.
И когда Николай Иванович уезжал, Алексей по-
целовал его в губы.
— Варе кланяйся, матушку поцелуй, да не сказы-
вай * ничего. Понял? — Алексей Иванович приложил
к губам указательный палец и сделал серьезно-умори-
тельное лицо.
Лобачевский уже спустился вниз по холодной лест-
нице, когда дверь наверху распахнулась и Алексей
Иванович пьяно крикнул:
— Слушай, спаситель, а ведь я никуда не уйду, ни-
куда! Слышишь?
— Алексей!
— Имя, говоришь! Фамилию осрамить боишься?
Чорт с ней, с фамилией! У нас пол-России ходит на
головах.
Лобачевский понял, что разговаривать бесполезно,
и уехал домой с тяжелым сердцем.
Он рассказал о случившемся дома. Жена поняла,
что Алексей гибнет. Не понимала этого только мать.
То, что когда-то казалось ей пределом земного счастья,
ю было достигнуто. Николай был одним из первых
людей, обеспечен, знатен, имел семью, а она — внучат.
Ей была обеспечена спокойная старость. Она была хо-
зяйкой на своей половине, прислуга ей подчинялась,
знатный сын уважал, невестка не прекословила. Але-
ксея она не считала виновником экзекуции: мало ли
что прикажет государь-император! Ежели бы он, как
Ворожцов или Стоцкая, сам, своими руками запарывал
насмерть, — другое дело. Но этого не было. А в жизни
бывает и хуже.
— Ежели Алексей и далее будет вести такую скот-
скую жизнь, — сказал Николай Иванович дома, — не
вините меня, я туда — ни ногой. Срам! Ёсе это про-
тиворечит тому, чему я воспитываю и приказываю вос-
питывать юношество. А коли воспитываешь — сам будь
чист и держись примером. Примеры научают лучше,
нежели толкования.
Варвара Алексеевна поняла, что это окончательный
разрыв с Алексеем Ивановичем. Так оно и случилось.
35 Лобачевский
эпилог
Я знал одной лишь думы власть —
Одну, но пламенную страсть.
М. Ю. Лермонтов
I
ТГиколай Иванович лежал на диване в своем ка-
бинете и прислушивался, как за окном завывает
вьюга. Он и прежде любил эти серые вьюжные
дни. И сейчас, когда он лежал на высоких подушках, и
ноги, приподнятые Кузьмой и покрытые пледом, не
ныли, хотелось работать. Но адъюнкт Больцани поче-
му-то не шел: наверное, помешала вьюга. Вспомни-
лось, как пятнадцать лет назад в книжной лавочке он
увидел чернокудрого мальчика за прилавком, который
так увлекся «Механикой» Пуассона, что не заметил
его, постоянного покупателя. Как быстро несется вре-
мя! И Больцани, которого взял он из лавки и выучил,
уже адъюнкт. Да, как все быстро! И как много еще не
сделано из того, что задумано. Скоро и пятидесятиле-
534
тие университета. Успеть бы к торжествам продикто-
вать Больцани «Пангеометрию», может быть свою ле-
бединую песню. Ha-днях он упал в гостиной. На гро-
хот прибежали родные. Его перенесли в кабинет на
знакомый диван с прохудившейся кожей. Очнувшись,
Николай Иванович ощупал вокруг себя и понял, что
находится в кабинете.
— Кузьма, — позвал он шопотом.
— Я здесь. Полегче?
— Да... Что теперь, ночь или вечер?
— Полудень, Николай Иванович.
— Вот, Кузьма, и смерть приближается.
— Бог милостив, Николай Иванович^. От смерти
не уйдешь, не посторонишься.
— Правильно. Это необходимость. Но не в этом
суть: в земле есть место для каждого, важно найти его
на земле.
О смерти он много думал и прежде, когда был здо-
ров. Ясно: она неизбежна. Но неужели нельзя ее ото-
двинуть? Разве все, что он делал в жизни, не звало
учеников его и ученых к тому, чтобы торжествовать
над ужасам смерти? И разве сам он не бился за то, что
в Казани теперь рождается больше, чем умирает? К со-
жалению, мы еще очень мало знаем. Как прав Лаплас,
заглянувший в небытие! Ведь то, что мы знаем, так
ничтожно по сравнению с тем, чего не знаем. Ты уче-
ный и помни об этом прежде всего. Как надо бы жить
и жить!.. Вот доктор Крейцер, что открыл под Москвой
лечебницу, обнадеживает, что вылечит водами. Ежели
в министерстве дадут пособие, надобно ехать лечиться-.
Из дальней комнаты послышалась песня:
Казань-город на костях стоигг,
Казанка-река кровава течет,
Мелки ключики — горючи слезы,
По лугам, лугам — все волосы,
По крутым горам — все головы,
Молодецкие да стрелецкие.
Голос Дарьи мягок и задушевен. Сколько песен
спето ею маленьким Лобачевским. Но почему так мно-
го в песнях о смерти? Вот и сейчас торжествует смерть,
война, льется кровь в Крыму, на Кавказе.
35*
535
Послышался скрип пружин. Кузьма, сидевший у печ-
ки на табуретке, поднял седую голову.
— Кузьма?
— Я, Николай Иваныч.
— Прикрой-ка дверь.
— Дверь заперта, Николай Иваныч.
Догадавшись, Кузьма открывает дверь и кри-
чит:
— Дарья, что тебя прорвало?
Голос Дарьи утих.
— Зря ты, Кузьма. Пусть бы пела. Поди-ка спро-
си у Варвары Алексеевны, не принесли ли «Ведо-
мости».
С тех пор как Николай Иванович ослеп, он научил-
ся распознавать по шагам не только то, кто идет, но
и каково настроение человека. По шагам и шороху
юбок жены он понял, что она взволнована.
— Что случилось, Варюша?
— Ой, Николай, не знаю, как и сказать! — Варва-
ра Алексеевна села в кресло, положила руку на лоб
Николая Ивановича и медленно провела ладонью по
пышной белой шевелюре.
Он снял ее руку и поцеловал в ладонь.
— Как есть, так и выкладывай.
— В «Ведомостях» — публикация о предстоящей
продаже дома. Куда мы денемся? Ну, куда? Боже
мой!
Седые брови Лобачевского сдвинулись.
Варвара Алексеевна посмотрела на знакомую
складку на переносице.
Хотя Николай Иванович ожидал, что это случится
когда-нибудь, потому что дом был заложен и еще раз
заложен, но он почему-то надеялся, что это случится
либо не скоро* либо что-нибудь выручит.
— Да, Варюша, — сказал он после раздумья. —
Вот оно как! Как будто эпитафия Хемницеру для ме-
ня писалась: жил честно, целый век трудился, и умер
гол, как гол родился.
Варвара Алексеевка, заметив его улыбку, все
оттенки которой знала за долгие годы жизни с ним.
прикусила губу, и подбородок ее задрожал. Николай
536
Иванович понял ее состояние, протянул к ней руку
с узелками склеротических вен, быстрым движением
пальцев нашел ее руку и стиснул.
— Не волнуйся, — сказал он твердо. — Позовешь
ко мне Николая, и я продиктую ему письмо к Ивану
Ермолаевичу. — По нетерпеливому движению, которое
сделала было рукой жена, он понял, что она хотела
сказать. — Знаю, знаю, он честный... Ну пусть хоть
в счет тех... за проданное имение, двадцати пяти тысяч
вышлет пять, чтобы остановить катастрофу. Это пер-
вое, — и он в подтверждение правоты своей сжал и
тотчас же отпустил безвольно-вялую руку жены. —
Второе: свози меня к Гавриле Иванычу — з.айму у не-
го. И третье: нет еще ответа от министерства?
— Нет.
— Попрошу Молоствова... Ах, как этого мне не хо-
чется! Попрошу, пусть пошлет еще раз запрос, пусть
на лечение или еще как там, а пришлют. Не волнуй-
ся, будем действовать. Ну, вот так-то. — Он опять
притянул ладонь жены и поцеловал ее. — У тебя
газета?
- Да.
— Почитай! Чего там в Крыму, на Кавказе... Ни-
колай насчет кирасирства не передумал?
— Нет.
— Придется ему уступить. Пусть, пусть идет, по-
нюхает пороху. Сам я рвался в молодости, когда с На-
полеоном дрались, да не пустили. Не знаю уж как, мо-
жет к лучшему. Бартельс хотел меня видеть ученым.
Вот и... — Николай Иванович развел руками. — Всегда
думал, что оружие обязано уступить разуму... Ну да
ладно, — он вдруг, к ужасу Варвары Алексеевны, ски-
нул плед и встал с дивана, держась за плечи ее и по-
качиваясь. — Ну что, голубка? Видишь? Как это у Лер-
монтова?.. Забывать стал. «Порой обманчива бывает
седина: так мхом покрытая бутылка вековая хранит
струю кипучего вина». — Николай Иванович хлопнул
себя кулаком по сильной еще груди и сказал:
— Покорми меня да поедем к Осокиным. Кузьма,
а Кузьма!
— Ась, Николай Иваныч!
537
— Ежели Больцани приедет, так передай ему: из-
винялся, мол, неотложное дело, и просил-де быть вече-
ром, станем работать... — Он покачнулся и сморщился.
Кузьма и Варвара Алексеевна поддержали его.
п
С тех пор как Николай Иванович оказался отстра-
ценным от кафедры и должности ректора, на которую
шестой раз был избран, прошло восемь лет. Но даже
сейчас вспоминать то время было мучительно. Кто мог
подумать, что его отторгнут от университета, которому
отдал тридцать лет жизни и почти двадцать лет слу-
жения ректором! Тогда, в связи с переводом Мусина-
Пушкина в Петербургский учебный округ, он по праву
надеялся стать его восприемником в должности попе-
чителя. И так думал не только он сам. Так думали и
жена и товарищи. Иного лица на этот пост назвать
не могли. Но случилось иначе. Он попросту был отре-
шен Молоствовым от университета и вынужден был
передать свою кафедру Александру Федоровичу По-
пову, ученику своему, за год до этого ставшему док-
тором.
Вскоре Николай Иванович вошел в родную аудито-
рию вместе с маленьким худощавым Александром Фе-
доровичем, поклонился студентам и тихо сказал:
— Господа, я имею честь представить вам нового
профессора — Александра Федоровича Попова.
И по тому, как он опять поклонился и медленно
вышел, студенты, любившие Николая Ивановича боль-
ше, чем кого бы то ни было, поняли, что случилось
что-то неладное.
В скором времени стало известно, что указом ца-
ря попечителем Казанского учебного округа опреде-
лен наказной атаман Оренбургского казачьего войска
генерал-лейтенант Молоствов, а Лобачевский — его
помощником. И Лобачевский понял, что это отставка,
ибо помощнику делать нечего, даже при наказном ата-
мане. Не пожелал скрыть этого и Владимир Порфирье-
вич, пересевший из казачьего седла в попечительское
кресло.
538
— Вот мой помощник, — сказал он министру на-
родного просвещения Норову, приехавшему в Ка-
зань, — которому нечего делать.
Николай Иванович познакомился с Молоствовым
еще во время поездки в Полянки вместе с Мусиным-
Пушкиным и Великопольским. Встречался он с ним и
впоследствии. Люди, чуждые друг другу по образу жиз-
ни и интересам, они никогда не сходились близко, тем
более, что Молоствов не мог простить Алексею Ивано-
вичу шумного увлечения своей невесткой.
— Варенька, страшная пустота вот здесь, — сказал
Николай Иванович, указывая на грудь, — как будто
взяли и выдрали все. Не знаю, просто не знаю, куда
себя деть!
— Боже мой, Коля, я понимаю тебя! Но ты так
мало жил семейной жизнью, что теперь как раз и на-
стала пора для этого. Займись хозяйством...
Он занимался сельским хозяйством. На деньги, вы-
рученные от продажи Великопольским имений жены
в центральных губерниях, он купил на правобережье
выше Казани землю и отстроил усадьбу на высоком
крутом берегу, с которого открывались сиреневато-си-
ние дали Заволжья с бескрайной тайгой, уходящей
к Уралу. В этой тайге терялись скучные скопища изб
черемисов, именуемые деревнями, где поклонялись
священным рощам и идолам, где люди вымирали от
страшных болезней, несмотря на чудовищную рождае-
мость. На правобережье, вокруг Беловолжской сло-
бодки, в нагорных дубравах терялись деревни чувашей,
наполовину ослепших от неизлечимой, как сказывали,
трахомы, живших в избушках вместе с овцами и коро-
вами. Страшный этот край хотелось облагородить, как
некогда сделал он это с гористым участком казанской
земли, на котором белеют теперь корпуса далеко види-
мого университетского городка. Деньги были затрачены
на покупку земли и постройки, и они все требовались и
требовались. Удар нанесен был стихией. Каменная пло-
тина, которую Николай Иванович выстроил на Белой
Воложке, была подмыта и прорвана. Он начал строить
вторую. Но последовал новый удар. Его нанес Иван
Ермолаевич. Он проиграл двадцать пять тысяч, полу-
539
ченные за имение. Свое же все было продано. Первым
Николай Иванович продал бриллиантовый перстень
царя и на эти деньги купил тонкошерстных овец, для
которых сложил три каменных помещения. Все хоте-
лось наладить так, чтобы соседи, помещики и кресть-
яне, могли брать пример и вводить у себя. Он обсадил
овраги и склоны к Волге яблонями и кедрами, сеял му-
сюй — кормовую культуру, привезенную Крупеннико-
вым из Японии, строил ульи своей системы, изобретал
подковы и обо всем докладывал в экономическом обще-
стве, где председательствовал по отделению промыш*
ленности и торговли.
— Николай, — говорила жена, — почему тебе не-
пременно нужно не то и не так, как у других? Все сме-
ются. Неужель ты не видишь?
— Вижу, Варенька. Смеются — грех с ними,—зло-
радствуют! А я не могу так и не хочу, не могу топтать-
ся на месте. Неужели не видишь, что и они все бед-
ствуют, разоряются? Мужика ободрали до нитки, ничем
облегчить его труд не хотят, все рушится. Подожди
вот еще, куплю машины, покажу им, как надо хозяй-
ствовать. Вот только б Иван Ермолаевич выслал деньги.
— Коля, ты знаешь мое отношение к Ване, и я
прошу тебя, не надо об этом.
— Ну ладно, Варюша, ладно, не буду, вывернемся
и без него.
Но вывернуться не удавалось. Первый удар по
семье Лобачевских был нанесен еще в сорок втором го-
ду. Пожар начался тогда на Большой Проломной, не-
далеко от дома Варвары Алексеевны, и дом выгорел.
Сгорел и дом в университете, где помещалась кварти-
ра Николая Ивановича, сгорели вещи и рукописи,
в том числе и отчет о наблюдении за полным затмени-
ем солнца, для чего он ездил в Пензу незадолго до
этого. Страшное было время! Над городом шумел ура-
ган, летели горящие бревна. Николай Иванович объ-
единил тогда всех студентов, служителей и ученых. Кни-
ги из новой библиотеки увезли по горящим улицам на
Арское поле, инструменты обсерватории тоже. Дышать
было трудно. Шум огня и грохот рушащихся церквей и
зданий заглушали плач и стоны. Торцовая мостовая на
540
Воскресенской — у главного университетского корпу-
са — тоже горела. Огонь наступал отовсюду. Обожжен-
ные люди, с потоками пота на закоптевших лицах, смо-
трели на Николая Ивановича, ждали слова и дела его.
Сгорела новая астрономическая обсерватория. Но уни-
верситет был спасен, и инструменты тоже.
Симонов находился в то время в Майнце, в Герма-
нии, на съезде естествоиспытателей и врачей.
— Когда прочитал в газете, что обсерватория ста-
ла жертвой пламени, — сказал он Николаю Ивановичу
по приезде,—слезы брызнули.
— Слезами, Ваня, делу не поможешь. А вот ру-
кава засучивай и строй-ка новое здание.
— А деньги?
— Пятьдесят тысяч есть, экономия от строитель-
ства. Вот когда они пригодились!
Обожженные руки Николая Ивановича еще болели,
но он не удержался, чтобы не хлопнуть по плечу Ивана
Михайловича.
Университет оправился, обсерватория была восста-
новлена, но не могли восстановиться пошатнувшиеся
денежные дела Николая Ивановича.
Отставка и связанная с нею потеря жалованья
только усугубляли тяжелое положение.
ш
Наладить хозяйство теми средствами, какими хоте-
лось Николаю Ивановичу, не удавалось. Не помогали
ни новшества, ни продуктивные породы скота, ни улуч-
шенные сорта семян. Даже соседи по Беловолжской
слободке, которые издевались над ним за эти новшест-
ва и твердо придерживались старинки, все чаще гова-
ривали: «Все рушится». Иные из них, махнув на все
рукой, бросали заложенные имения и перебирались
в город. Служить становилось выгодней и спокойнее,
чем маяться с мужиками, заставлять их работать на
барщине пять дней в неделю и оглядываться, как бы
чего не вышло. Кругом было смутно. Мужик отлыни-
вал от барской работы и чуть что брался за вилы и
колья. Единоутробную сестру Варвары Алексеевны,
541
генерал-майоршу Ростовскую, чуть не зарезали на лес-
ной дороге; Цветкова из соседнего Козьмодемьянского
уезда, после того как не удалось отравить, прошили
вилами; Грекову только недавно спалили дочиста свои
же дворовые. Все еще тлели искры недавнего Акрамов-
ского восстания, охватившего семь уездов Правобе-
режья. Подати собирались силой, чиновники министер-
ства имуществ вываливались в грязи и дегте, волостные
правления разбивались. Все вызывало отпор: обще-
ственная запашка земель, перевод в удельное ведом-
ство, приезд священников в татарские села, боязнь
обращения в христианство. 'Все чаще от самочинных
сходов отправлялись в Петербург ходоки схлопотать
крестьянам вольность.
То, что «все рушится», видели все. Николаю Ива-
новичу вспоминалось предупреждение сверху: «Кре-
постное состояние есть пороховой погреб под государ-
ством, и тем опаснее, что войско составлено из крестьян
же». Вспоминались статьи недавно умершего Виссарио-
на Белинского. Николай Иванович знал, с каким
нетерпением ждали студенты очередную книжку «Оте-
чественных записок» и «Современника», особенно
б кружке профессора гражданского права Дмитрия
Ивановича Мейера. Вспоминалась его горячая про-
щальная лекция. Да, предчувствие не обманывало этих
людей. Они верили в близость переворота во внутрен-
ней жизни отечества.
Память хранила многое. Запомнилось, как бледный,
худощавый Дмитрий Иванович поднял руку и голос
его стал торжественным:
— Каждый, в ком есть человеческое сердце, неволь-
но сознает всю нелепость крепостного права. Для вас
должно быть ясно, что крепостным необходимо дать
свободу. Но одного сознания и чувства еще мало. МалЬ
одного пассивного отношения к злу. Вы обязаны
бороться с ним на каждом шагу, в каждый момент
своей жизни, не останавливаясь ни перед какими за-
труднениями или жертвами.
Пусть же сопутствуют вам слова мои на трудном
пути жизни, пусть живет в вас любовь к справедливости
и к студентскому братству!
542
Это было совсем недавно, в тот год и в те дни, когда
все зачитывались письмом Белинского к Гоголю,
когда в Европе грянула новая революция, в то самое
время, когда приказано было читать на сходках, пло-
щадях и в церквах манифест Николая: «Мятежи и без-
началие, не зная более пределов, угрожают в безумии
своем в нашей богом вверенной России». И вот она, эта
Россия, рушится, все рушится. Второй год на юге идет
война. Армию преследуют неудачи. Англичане, фран-
цузы и турки высадили десант в Крыму и осадили Се-
вастополь с суши. Мы воюем с устаревшими пушками
и кремневыми ружьями. Наш парусный флот бьется
против паровых судов англичан.
И вести, что приходят оттуда, и скупые сообщения
«Губернских ведомостей», что читает сын или Варвара
Алексеевна, — все заставляет задумываться: как же
это случилось?
IV
После того как Николай Иванович вышел в отстав-
ку, обеднел и ослеп, круг знакомых сделался ограни-
ченным.
— Вот, Варенька, — сказал он однажды. — Был
здоров да в почете — полгорода были друзьями. А на
поверку вышло: назывались друзьями.
Варвара Алексеевна взглянула в потухшие, когда-
то живые, отливавшие сталью глаза, провела рукой по
волосам, поцеловала в большой белый лоб и смахнула
предательскую слезинку. Несмотря на те разногласия,
которые все чаще и чаще возникали меж ними и при-
чиной которых бывало одно — материальные затруд-
нения, привязанность их друг к другу росла. ’Они
понимали это и раньше, но особенно ясно поняли после
недавней смерти старшего сына Алеши и ухода в воен-
ную службу Николеньки. Теперь все больше и больше
бывало таких вечеров, когда они оставались вдвоем
и когда обо всем, кажется, было говорено. Тогда Вар-
вара Алексеевна раскрывала книгу, и ее тихий мягкий
голос, прерываемый кашлем Николая Ивановича, будил
фантазию, и она уносила обоих в то недавнее прошлое,
когда были оба здоровы и жизнерадостны. Так был
543
перечитан весь Гоголь, которого Николай Иванович
предпочитал всем другим литераторам. Так были про-
читаны «Бедные люди» и «Письма об изучении при-
роды», только недавно полученные «Записки охотника»
и гончаровская «Обыкновенная история». Но особенно
оживлялся Николай Иванович, когда среди новых
литературных имен вдруг попадалось имя знакомое.
Тогда он прерывал жену, рассказывал ей о прошлом,
покачивал головой, улыбался и удивлялся:
— Ведь как написал! Ах, как написал!
Так было и с Мельниковым-Печерским, с которым
много говорилось о родном языке и о необыкновенной
силе его, свидетельствующей о талантливости народа.
Так было сейчас, когда в некрасовском «Современнике»
Варвара Алексеевна прочитала «Отрочество» того же
самого Л. Н. Т., который два года назад опубликовал
и «Детство». Великопольский, узнав у Панаева, что
автор их Лев Толстой, сообщил Лобачевским об этом
Это вызвало много воспоминаний. Николай Иванович
помнил студента Льва Толстого, внука Ильи Андреи-
ча. Сонечка, дочь Ивана Михайловича, училась в Ро-
дионовском институте благородных девиц вместе с Ма-
шей Толстой, и Левушка часто бывал у Симоновых
и Мусиных-Пушкиных вместе с сестрой и Соней Симо-
новой.
— А помнишь, Варенька, как хотелось Ивану Ми-
хайловичу сделать Соню гр’афиней Толстой? А хорошо
бы! Учился Толстой в то время неважно, начитан же
был изрядно. Говорил я ему у Ивана Михайловича, что
юрист из него не выйдет, что он предназначен совсем
для другого. И вот оно, сдается, что не ошибся! Было
бы очень печально, если бы его выдающиеся способ-
ности не нашли себе применения.
Варвара Алексеевна знала, как радостны эти
воспоминания для Николая Ивановича. Даже неви-
дящие глаза его преображались, светились тем прежним
блеском, когда он шутил и радовался. А она старалась
поддерживать в нем эту радость.
— Всегда говорил, Варюша: наш народ одарен
удивительными способностями. Посмотри, какими про-
стыми средствами он привык решать труднейшие зада-
544
чи. Просвещение надобно, просвещение! Вот, говорят,
я не вижу. Нет, я только слепой, а вижу далеко, все
вижу. Сколько славных имен в наш трудный век! Прав
был один литератор, когда завидовал внукам и пра-
внукам нашим, которым суждено будет жить через сот-
ню лет и видеть Россию, стоящую во главе образован-
ного мира. Говорил и говорить не устану: родившиеся
позже счастливее нас. Для них и работаю.
V
После того как Симонов овдовел, он часто бывал
у Лобачевских, находя в их семье то, чего недоставало
дома. Он попрежнему оставался в университете и, с тех
пор как Николай Иванович оказался в отставке, был
избран ректором^ Заходил он и просто так, и посовето-
ваться об университетских делах, и поговорить о поли-
тике, в которой, как он говаривал, разобраться труднее,
нежели в геометрии Николая Ивановича.
— Дивлюсь, Николай Иванович, знаю тебя, но див-
люсь твоему упорству, — говорил он, все так же окая,
когда заставал Лобачевского за работой.
Чем больше старел Иван Михайлович, тем слово-
охотливей становился, и наоборот, тем молчаливей и
замкнутей делался Николай Иванович. Но с Симоно-
вым Николай Иванович говорил с удовольствием,
и было заметно, что оба они довольны и никто их так
не поймет, как могут они понимать друг друга. Иногда
эти встречи проходили в молчании, но и то, что они
молчали и лишь изредка прерывали это молчание от-
дельными фразами, позволяло им и по отрывочным
мыслям понимать, что думает собеседник.
— Да... Вот и старость, — сказал Иван Михайло-
вич. — Все больше всяких недомоганий, а сдаваться
не хочется, не хочется. Иной раз вдруг еще и поозоро-
вать захочется, да вспомнишь, что ректор, заслужен-
ный профессор и всякая прочая, — и сдержишься.
— Прошла моя, твоя весна — мы оба постареть
успели. Помнишь откуда? — спросил Лобачевский.
— Разве можно забыть! Ах, Коля, Коля! А все-таки
жизнь мы с тобой не задаром прожили, след, как ты
545
говоришь, оставили в ней. Но стихов теперь не читаю
уж. Теперь люблю путешествия. Да мало пишут у нас
о них, и читать-то нечего.
— Вот засел бы да написал для юношества о своем
путешествии к Южному полюсу!
— Нет уж, уволь... Какой я писатель! Для меня это
то же, что для тебя/чай, теперь проехаться верхом на
корове. — И, представив эту картину, Симонов рас-
смеялся до слез. Вспоминая проказы молодости, он
попрежнему заливался тоненьким смехом. Он не утра-
тил живости представления и любил вспоминать про
шедшее. Лобачевский, наоборот, не любил вспоминать
проказы и хмурился.
— Простим горячке юных лет и юный жар и юный
бред, — сказал он, желая загасить начавшийся раз-
говор.
— Да что на тебя сегодня поэзия навалилась? —-
вытирая слезы, спросил Иван Михайлович.
— Как и всегда, Ванюша. Вдохновение нужно в гео-
метрии, как и в поэзии, — прочитал я у Пушкина. Ска*
жи-ка лучше, какие вести из Петербурга да из Европы?
А то, лежа-то на диване, не скваситься бы, как капусте
Симонов вел до сих пор обширную переписку с уче-
ными России и Европы, с которыми познакомился во
время своих многочисленных визитаций. Николаю
Ивановичу же так и не удалось ни разу съездить
в европейские страны. По переписке Симонова с астро-
номами, математиками и физиками, в том числе и со
старым Гауссом, удавалось чувствовать, что кое-кто
начинает интересоваться работами Лобачевского. И это
подбадривало Николая Ивановича и удивляло Симо-
нова. Удивлялся же он упорству его потому, что тот,
больной, лежа на высоких подушках, на старом своем
диване, с неизменной трубкой во рту, диктовал Боль-
цани «Пангеометрию», производя в уме все сложные
вычисления. Больцани высказывал Ивану Михайлови-
чу, что он тоже не понимает работ Николая Ивановича,
но помогает ему потому, что нельзя отказывать в этой
помощи людям, подобным Николаю Ивановичу.
— Упорству дивишься, — сказал Лобачевский,
когда Иван Михайлович изумился, что работа подходит
546
к концу и к пятидесятилетию университета будет опуб-
ликована. — А мне ничего и не остается, как воевать
до конца. Согласись: нелегко умереть, ежели знаешь,
что твой труд не хотят признать. Ценили во мне не
ученого, — знаю, не успокаивай, — а администратора
и чиновника. Но вижу, скоро настанет момент, когда
признают, поймут. Dum spiro, spero *. — Николай Ива-
нович улыбнулся.
— Ну как же! — ответил Иван Михайлович, поняв
улыбку. — А Котельников, а Гаусс, а Вольфгант Бо-
лиай?
Лобачевский слабо махнул ладонью и молча поло-
жил ее на тяжело дышавшую грудь. То, о чем говорил
Иван Михайлович, было, конечно, брешью в стене мол-
чания, непризнания и насмешек, которыми окружали
работы Николая Ивановича, но бреши эти были очень
малы. И Симонов понимал, о чем задумывался Николай
Иванович. Он и сам не раз задумывался о странной
судьбе научных творений друга. Он знал историю их
и отношение к ним. Иван Михайлович видел, что ими
начинают интересоваться ученые. Престарелый Гаусс,
с которым Иван Михайлович продолжал переписывать-
ся, ни в одном письме не забывает послать привет
профессору Лобачевскому. Иван Михайлович знал от
Струве, директора Пулковской астрономической обсер-
ватории, который тоже переписывался с Гауссом, что
старик внимательно, ревниво, но доброжелательно про-
должает следить за всеми работами Николая Ивано-
вича и ради этого выучил русский язык.
После того как Николай Иванович обнародовал
свои «Новые начала геометрии с полной теорией па-
раллельных» в Казани и два года спустя в Берлине
у Финке «Геометрические исследования по теории па-
раллельных линий», Гаусс не переставал следить за
его работами. В сорок втором году, спустя два года
после выхода книжки в Берлине, Гаусс прислал письмо
Николаю Ивановичу и диплом, которым он «как один
из превосходнейших математиков русского государ-
ства» избирался членом Геттингенского ученого обще-
* Пока дышу, надеюсь (лат.).
547
ства. Николай Иванович ответил великому математику
кратким письмом. В нем он сказал, что приложит все
старание, чтобы каждая из его научных работ стояла
на уровне превосходных работ общества. Но на этом
переписка и оборвалась. Симонов знал об этом и уди-
вился. Удивился же он потому, что хоть бы единым
словом, хоть бы на склоне лет своих престарелый Гаусс,
к голосу которого прислушивались все математики
мира, обмолвился о работах Николая Ивановича в пе-
чати. И здесь молчание, странное, необъяснимое, пора-
жающее. Но Николай Иванович понимал и чувствовал,
что Гаусс боится, боится насмешек и оскорблений тех
самых, которыми осыпали его и в России и в Европе
разные «С. С.», люди, лишенные смелости даже обна-
родовать свое имя.
Только один-единственный человек не побоялся
выступить с докладом и со статьей под не совсем обыч-
ным названием — «О предубеждении против матема-
тики». Это был профессор Котельников. Еще до того,
как Гаусс прислал диплом, To-есть по существу при-
знал работы Николая Ивановича, профессор Котель-
ников не побоялся сказать публично, что тысячелетние
тщетные попытки доказать со всею математическою
строгостью одну из основных теорем геометрии, равен-
ство суммы углов в прямоугольном треугольнике двум
прямым, побудило достопочтенного заслуженного про-
фессора Лобачевского предпринять изумительный
труд — построить целую науку, геометрию на новом
предположении: сумма углов в прямоугольном тре-
угольнике менее двух прямых — труд, который рано
или поздно найдет своих ценителей.
Но это было единственное признание в печати. За
рубежом только ругань, подобная той, что опублико-
вана в «Сыне отечества». Пренебрегала и Академия.
В тот год, когда Николай Иванович принят был в чле-
ны Геттингенского ученого общества, Остроградский
доложил Академии, что новый мемуар Лобачевского
«О сходимости бесконечных рядов» есть работа, похо-
жая на предыдущие, автор пренебрегает в ней первей-
шими принципами точного рассуждения, с предвзятым
намерением осложняет понимание хода мысли, и эти
548
недостатки не искупаются ни новизной результатов, ни
упрощением в подаче того, что уже известно, и потому
мемуар не заслуживает одобрения Академии.
Было еще одно признание — это признание ученого
венгра Болиай, но и это признание, ставшее извест-
ным через Ивана Михайловича, было частным. Симо-
нов не раз беседовал об этом с Николаем Ивановичем,
и всегда тот отмахивался, понимая, что это только сла-
бые трещинки в крепкой стене непризнания и насме-
шек.
— Из всех моих работ, Иван Михайлович, главной
работой почитаю «Новые начала геометрии с полной
теорией параллельных» — ту, что три года печатал
в «Ученых записках», до того как напечатать брошюру
в Берлине, — сказал Николай Иванович, поднимаясь
с дивана. — А эта, — он указал на письменный стол,
как будто видел, где лежат его новые рукописи, — эта
нового уже не дает. В «Новых началах» изложил я
всю геометрию. В ней преследовал я двойную цель:
преодолеть затруднения, которые представляет общее
основание начал геометрии, и те затруднения, которые
коренятся в теории параллельных линий. Там, во
вступлении, дал я критику обоснований геометрии, ко-
торые давались раньше, и особенно наиболее важных
попыток доказать постулат о параллельных линиях,
попытках Бертрана и Лежандра. Разобрал я их, как
кажется, со всею тщательностью. Дал и разбор осно-
ваний, на которых строилась вообще геометрия. И во
всей той критике отправным было то, что простран-
ство, протяжение, место, тело, поверхность, линия, точ-
ка, направление, угол, — ух, задохнулся! — слова,
которыми начинали мы геометрию, но с которыми
никогда не соединяли ясного понятия. Не совсем удач-
но я дал название и воображаемой геометрии. Может
быть, приличнее назвать ее пангеометрией. Это назва-
ние означает геометрию в обширном виде, где
обыкновенная геометрия будет предельный случай, —
Николай Иванович прошел к столу, нащупал стопку
бумаг и похлопал по ней ладонью. — Пангеометрия
подводит итог.
— Почитаю, Николай, непременно прочту. — Иван
549
Михайлович взглянул на старого друга, и глаза его
стали влажными. — Неутомимый ты мой! — сказал он,
обняв Николая Ивановича за плечи.
— Жаль, — Лобачевский показал на свои глаза, —
чертежей в ней нет. Будет трудно, но, думаю, поймут
и без них. Прочти, Иван, и скажи! Скажи нелице-
приятно.
VI
Прочитать «Пангеометрию» Ивану Михайловичу
не пришлось.
В тусклый январский день 1855 года Варвара
Алексеевна торопливо вошла в гостиную. Было тихо
и сумрачно. Высокие окна, затянутые морозным рисун-
ком, пропускали рассеянный серый свет. Потрескивали
сухие дрова в камине. Освещенный красным отблеском
пламени, Лобачевский дремал в глубоком кресле.
Рядом сидел Кузьма со щипцами и кочергой.
— Ты, Варя? — встрепенулся Николай Ивано-
вич.
— Да, Коля... Ужасная новость!
— Из армии? От Николая?
— Неожиданно скончался Иван Михайлович.
— Что ты, Варя, милая?! — Николай Иванович
оперся на подлокотники кресла и тяжело поднялся.
— Не забывайся, сиди!
— Нет, к Ивану-то я пойду... Кузьма, голубчик, дай
фрак... Как же так? Отчего? Всего десять дней назад
встречали с ним Новый год, и ничего незаметно... Ах,
Иван, Иван!.. Прибежал, как ребенок, задохнулся, по-
брякушку показывает: «Николай, как к другу, к тебе...
Вот получил новый орден, приколи уж «Анюту» мне
сам...» — Николай Иванович смахнул слезу. — Да,
видно, и я иду к тому же, — он опустился в кресло. —
Немного не дожил до пятидесятилетия университета,
немного...
Когда Лобачевский, опираясь на трость, поддержи-
ваемый под руку Варварой Алексеевной, вошел в ту
ректорскую квартиру, в которой прожил почти двадцать
лет, у него сдавило дыхание и лицо покрылось синими
пятнами. Молодой профессор химии Бутлеров прдал
550
стул, но Лобачевский отстранил его и прошел к покой-
нику.
Симонов был уже приготовлен и одет во фрак
с орденами и звездами. Белый глазетовый гроб стоял
на большом столе. Лобачевский осторожно нащупал
край гроба с шершавой обивкой, быстрым движением
пальцев ощупал широкую грудь покойного, ленту и ор-
дена и приложился к холодному лбу. «Ах, Ваня, Ваня,
мертвых не осуждают^но и тут ты не мог расстаться
с этими побрякушками»?
В комнате было людно и душно, горели свечи,
чадили зажженные для благовония черные конуса
«монашек». Лобачевскому стало плохо, и Бутлеров
с Варварой Алексеевной вывели его в кабинет покой-
ного. Здесь при открытой форточке дышать стало
легче.
После того как Симонов вынесен был для прощания
в университетскую церковь, Лобачевский уехал домой.
Хоронили Ивана Михайловича, как ректора, дей-
ствительного статского советника и кавалера, члена
шестнадцати научных обществ и академий, пышно и
торжественно.
vn
Вскоре после смерти Симонова из Москвы по
только что устроенному телеграфу передали сообщение
о смерти царя. В городе объявили траур. По улицам
разъезжали казаки и загоняли в церкви народ прини-
мать присягу новому государю, Александру Второму.
Вице-губернатор Козлянинов перестарался. Тогда сту-
денты нарядили козла в треуголку, нацепили на него
бутафорские ордена и пустили по Воскресенской улице.
Арестовали несколько человек.
Вслед за этим в рекреационном зале университета
собрались студенты. Натертый паркетный пол покрыл-
ся водой от натасканного на ногах снега. Стоял шум
и хохот. Кто-то оттопывал и присвистывал в такт песне:
Все, что молодо, что смело,
Чей язык нельстив и строг,
В ком святая искра тлела, —
Всех в изгнанье иль в острог.
551
Когда приехал вызванный нарочным Молоствов,
шум было утих. В генеральском мундире, при эполетах
и сабле, Молоствов вобрал в себя воздух и по-казачьи
скомандовал:
— Р-разойтись!
— По ко-о-оням! — крикнул кто-то в дальнем
углу.
Воздух вздрогнул от дружного хохота. Раздались
резкие, режущие уши свистки. <
Попечитель побагровел, взглянул на побледневшего
инспектора Ланге и, повернувшись по-воински, стреми-
тельно вышел. Вдогонку ему понеслось улюлюканье.
Покрывая шум, чей-то тоненький голос тянул: «По ко-о-
оням!»
— Я знаю, чья это закваска! — сказал Молоствов
инспектору на нижней площадке лестницы. — Всех этих
мейеров... Плоды управления Лобачевского... Извольте
ехать к нему и сказать от меня: ежели он эту банду
не утихомирит, пусть на себя пеняет.
Когда инспектор приехал к Николаю Ивановичу,
тот сидел в кабинете с молодым профессором Бутлеро-
вым и проверял типографские корректуры «Пангеомет-
рии». Спокойно выслушав, Николай Иванович встал,
взял палку и попросил инспектора проводить его
к экипажу.
— Вы, Александр Михайлович, поработайте, я ми-
гом вернусь, — сказал Лобачевский. — А, собственно,
что же, господин инспектор, — вдруг обратился он
к Ланге, — почему же я? Ведь я не у дел!
— Его превосходительство просили вас воздейство-
вать на студентов.
— Ах, воздействовать! Вот этим? — Лобачевский
поднял суковатую черную трость. — Ну хорошо, воз-
действую. Ах, молодость, молодость! И это к пятидеся-
тилетию-то!
Еще раздеваясь в вестибюле, Лобачевский услышал
шум наверху. Дойдя до лестницы, он освободился от
руки инспектора, передохнул и, тяжело опираясь на
трость, поднялся на второй этаж.
— Лобачевский!.. Лобачевский!.. — услышал он
впереди себя.
552
В поношенное фраке, без орденов, которые у него
недавно украли вместе с другими вещами, он вошел
в зал с высоко поднятой седой головой. Студенты рас-
ступились перед старым профессором, освобождая
дорогу. Шум стал затихать. Невидящими глазами,
ставшими вдруг строгими, Николай Иванович обвел
собравшихся так, как будто все видел.
— Господа, идите домой! — сказал он спокойно
и тише добавил: — Не стоит, не мечите бисер... — он
поклонился й вышел. Вслед за ним пошли и сту-
денты.
— Ну, вот и все, вот и все, господин попечитель, —
сказал он ожидавшему внизу Молоствову. — Да!.. Уж
коли так, Владимир Порфирьевич, сделайте одолжение,
не отдавайте в солдаты студента-то... этого... как его?..
Вот голова какая стала!.. Ну, что окна-то в церкви
побил?
— Криницына? — спросил инспектор.
— Вот-вот. Так уж, услуга за услугу, Владимир
Порфирьевич. Подержали в карцере — и будет с него,
а губить не надобно. Слышал о нем: буйный, но умный...
Так как же?
— Сделаю, Николай Иванович, — сказал попечи-
тель.
— Ну и спасибо, Владимир Порфирьевич, а теперь
прикажите увезти старика домой. До свидания.
Перед выходом из университета, в полутемном ве-
стибюле Лобачевский сказал инспектору:
— Передайте попечителю мой совет: пусть ува-
жает студентов, это гордость России. Тогда он станет
и сам уважаем. — И опять расправилась непроходя-
щая угрюмая складка на переносице и у губ сошлись
морщинки.
VIII
Летом в Беловолжской слободке Лобачевский пере-
водил «Пангеометрию» на французский язык. На рус-
ском она была уже издана в «Ученых записках». Он
решил поместить ее в «Сборнике ученых статей, напи-
санных профессорами императорского Казанского
университета в память пятидесятилетия его существо-
36 Лобачевский	553
вания». Постановлением совета сборник решено было
издать на французском.
Со здоровьем было получше, прекратились удушья,
и можно было сосать неразлучную трубку. Даже
с глазами казалось лучше, пропала гнетущая черная
пустота, Николай Иванович чувствовал солнце и блики
его на широкой поверхности Волги. Вставал он попреж-
нему рано. Кузьма закладывал тарантас, и они направ-
лялись на Волгу. Вниз Николай Иванович шел обычно
пешком, но после купанья садился в кошёвку: усадьба
над Волгой была высоко, подъем каменист и крут.
После завтрака занимался хозяйством. Нынче Кузь-
ма опять помог развести исполинские огурцы из завоз-
ных семян. Опыты были удачны, Лобачевский собирал-
ся показать огурцы в Экономическом обществе и
сделать доклад. Интересовал его также улучшенный
тип подковы, и он подумывал написать об этом в Вят-
ку, где, говорили, жил кузнец, который тоже занимался
этим. Долго думал, кому написать, но вспомнил, что
в прошлом году, когда председательствовал в Эконо-
мическом обществе, членом-корреспондентом был из^
бран советник Вятского губернского правления Михаил
Евграфович Салтыков. Советник этот был сослан, как
стало известно на заседании, за напечатание в «Отече-
ственных записках» повести «Запутанное дело». Ни-
колай Иванович решил написать ему, чтобы сыскал
кузнеца.
Этим летом жил в Беловолжской слободке Бутле-
ров, который и писал под диктовку Николая Ивановича.
Упорно изучая его труды, Бутлеров радовал Николая
Ивановича. Обрадовал Бутлеров и еще одним: он
привез из Казани на пароходе кучу книг и письмо.
— Николай Иваныч, — сказал он, радуясь за не-
го, — вот держите и слушайте. — Он вложил в ладонь
старика медаль и прочел: «Императорский Московский
университет, в уважение государственных и ученых
заслуг Вашего превосходительства, избрал Вас почет-
ным членом, с полною уверенностью в содействии
Вашем всему, что к успехам наук и благосостоянию
университета способствовать может. Препровождая при
сем диплом на это звание, а также серебряную медаль,
554
выбитую в память столетнего юбилея, и по одному
экземпляру изданных к тому времени сочинений, Совет
университета имеет честь покорнейше просить Ваше
превосходительство о получении их не оставить уве-
домлением».
— Дай-ка, дружок, наклонись, я тебя поцелую, —
сказал Лобачевский, и глаза его стали влажными. —
Обрадовал, как есть обрадовал всеми забытого ста-
рика. А уж книги-то почитай, о чем там?
Но вместе с этой радостью пришло огорчение. Вар-
вара Алексеевна, разбирая почту, нашла «Сенатские
объявления», в которых опять публиковалось запреще-
ние на Беловолжскую слободку и Полянки. Это
напомнило, что их уже не выкупить, никакие новшества
не спасут, и насмешек будет опять хоть уши заткни.
Казалось, дела он вел, как подобает культурному
землевладельцу, недавно награжден был грамотой на
губернской выставке сельскохозяйственных произведе-
ний и мануфактурных изделий за представление шер-
сти и ульев, и му-сюй начинал давать урожай, и хоро-
ший сорт огурцов прижился, и новый способ хранить
картофель оказался удачным, а все-таки получается,
как говаривал он, кудели много, а ревеню мало.
Это видели и другие.
В этой же почте оказалось и радостное. Мемуар
«О значении некоторых определенных интегралов», ко-
торый три года назад Николай Иванович обнародовал
в «Ученых записках» и затем перевел на немецкий,
напечатан был в Германии, в «Архиве Эрмана». Это
было приятно, как приятно всякому человеку увидеть
свой труд напечатанным. И не только от этого было
приятно старому человеку. Он знал, что все это то, из
чего складывается большое: слава университета и оте-
чества. И он сказал об этом Бутлерову.
Но одновременно пришло и другое известие: скон-
чался Гаусс, величие которого Николай Иванович при-
знавал еще в молодости, когда изучал его «Теорию
чисел» и сам читал студентам «по Гауссу».
Известие о смерти заставило Николая Ивановича
задуматься. Смерть все ясней понималась как неизбеж-
ность и необходимость.
36
555
IX
Спать после обеда Николай Иванович не любил.
Взяв трубку и толстую черную трость с костяным
набалдашником, он уходил обычно в беседку. Шести-
гранный шатер ее, покрытый белилами, стоял у обрыва
и виден был с Волги. Место это выбрал когда-то сам
Николай Иванович. Отсюда открывались синевато-зе-
леные дали, а дали его всегда влекли куда-то и застав-
ляли думать. Он шел в беседку уверенно, не торопясь,
остукивая тростью кусты и деревья, растущие вдоль
тропинки. Звуки, которые издавали деревья, и шорохи,
которые издавали кусты,- когда он касался их тростью,
были знакомы ему по самым, казалось, неуловимым
оттенкам, так же как знакома была и тропинка со
всеми ее поворотами, спусками и подъемами, с каждым
камешком, на который ступала подошва.
Варвара Алексеевна боялась этого места, хотя и
любила его. Прежде она боялась за детей, теперь же
боялась за мужа, опасаясь, что он оступится.
Сидя в беседке на скамье с чуть откинутой планоч-
ной спинкой, он попыхивал трубкой, вслушивался
в шорохи и радовался, если видел сияние солнца на
поверхности Волги.
И сейчас он видел это сияние и радовался, как мо-
жет радоваться всякий, кто получает то, чего обычно
лишен. На суровом, мужественном лице его светилась
улыбка, которую так редко видели в последнее время
люди, окружающие его. Губы чуть шевелились, и неуга-
сающая память воспроизводила недавно прочитанное
ему стихотворение Тютчева:
Сияет солнце, воды блещут,
На всем улыбка, жизнь во всем,
Деревья радостйо трепещут,
Купаясь в небе голубом.
Поют деревья, блещут воды,
Любовью воздух растворен,
И мир, цветущий мир природы,
Избытком жизни упоен...
«Да, хорошо, очень славно, — думал он, опираясь
подбородком на трость, — и как я не замечал всей
556
Этой прелести прежде, когда был зрячим!» Он ловил
себя на мысли о том, что теперь по голосу знает каж-
дую птицу, а раньше не знал и как-то не замечал.
«Да, глаза вот... а разумом вижу вселенную. Ах,
если бы зрение, если б иметь те силы, которые были
и- которые... Почему кто-нибудь, подобный Пушкину,
не опишет, как радостно творить?! Почему у нас боль-
ше интересуются Онегиными и Печориными, а не людь-
ми действия, гениальной дерзости мысли, такими, как
Пирогов, например, Мудров, Ломоносов?»
Мысли невольно перешли на другое, на то, о чем
писал в своей записке правлению Экономического об-
щества. Это были мысли о бремени, тяготеющем над
сословием, которое составляет наибольшую массу
народа и дает всем хлеб насущный. Это бремя — неве-
жество, дикое и упорное, в которое погружен у нас
класс земледельцев. «С невежеством должны мы
бороться, — думал он, сдвинув брови, — ив этом люди,
подобные Ломоносову, Пирогову, Пушкину и Белин-
скому, люди, которых не замечают еще художники
кисти и слова, играют главную роль».
Снизу, из-под горы, откуда доносились голоса му-
жиков и мальчишек, раздался вскрик. Судя по звукам,
там выгружали мокрые бревна с плота. Лобачевский
понял, что кому-нибудь, видимо, придавили ногу, пото-
му что послышался гул сочувственных голосов, переби-
вавших друг друга. Потом все смолкло.
«Вот они, труженики», — подумал Николай Ива-
нович.
Немного спустя из-под обрыва донесся высокий го-
лос запевалы, и голос этот принадлежал, наверно,
молодому парню:
Укачала да увяла,
Силы-моченьки не стало...
Ему сейчас же ответили:
Эх, дубинушка, ухнем!
И-эх, родимая, сама пойдет!
Пойдет! —
перекрыл кто-то всех.
557
— Пой-де-е-о-от! — слились радостные голоса, и
раздался глухой тяжелый удар мокрого бревна.
Лобачевский улыбнулся. Он любил эту дружбу тру-
да в артелях, это всегда возбуждало его и вызывало
потребность работать и думать. И сейчас он стал ду-
мать, что надобно делать. А делать надобно много.
Теперь все чаще мысли его обращались к физике. Она
лежит в основании геометрии. Николаю Ивановичу
давно было ясно, что его геометрия основана не на
ньютоновой механике; сна основана на той механике,
где сила тяготения обратно пропорциональна не просто
квадрату расстояния, а где дело обстоит значительно
сложнее.
Вспоминалось, как еще в мемуаре «О началах гео-
метрии» он писал об исследовании тех перемен, кото-
рые произойдут от введения его геометрии в механику.
И это все еще оставалось неисследованным. Тогда он
сказал, что перемены в механике при новых началах
геометрии будут того же рода, какие показал Лаплас,
предполагая возможной всякую зависимость скорости
от силы, или — вернее — предполагая силы, всегда
измеряемые скоростью, подчиненными другому закону
в соединении, нежели принятому сложению их.
Как много в этом заманчивого! Если бы можно было
иметь еще одну жизнь, стоило бы посвятить ее рожде-
нию новой механики.
Раздался пароходный гудок, и Лобачевский вздрог-
нул. Когда звук стал замирать, чуть повторяемый
эхом, Николай Иванович определил: «Самолет». Вскоре
донесся другой, ответный гудок. Значит, пароходы
встречались. И по второму гудку Лобачевский опреде-
лил, что пароход принадлежит другому акционерному
обществу — «Меркурий». Это он, к удивлению Варвары
Алексеевны и родных, определял безошибочно. И толь-
ко иногда пароходы, принадлежащие обществу «Па-
роходство на Волге», он путал с самолетскими. НсГте-
перь на Волге плавало уже около двухсот пароходов,
и спутать было немудрено.
Когда послышался шорох камешков на тропинке,
Лобачевский окликнул:
— Кто там?
<558
— Это я, Николай Иваныч, — раздался голос Бут-
лерова. — Пришел напомнить: время работать.
— А! Это ты, молодец! — Лобачевский подставил
глаза под солнце. — И верно, время. А я тут заду-
мался, братец... Ах, как жалко, что химик ты! Ну, да все
равно — расскажу. Что впереди — неизвестно. Вон
Зинин учился на астронома, а звездой его стала химия.
Всяко бывает, как говорит Кузьма. Пойдем, дорогой
мой, надо работать. Жить остается немного, а задума-
но многое. Время надо беречь.
Бутлеров взял Лобачевского под руку.
X
Что «хозяин» хиреет, Кузьма и Дарья видели лучше
Скандовского, который лечил Николая Ивановича.
Скандовский бывал по вызову и наездом, они же
были с ним неразлучны. Дарья парила Николаю Ива-
новичу целебные травы, избавлявшие от удушья.
Кузьма, как никто, умел производить те втирания, ко-
торые предписывал доктор Скандовский, и готовить
баню «на нюх», как говаривал он. И этот «нюх» его
не обманывал: баня бывала легка и приятна.
Так как безделье для Николая Ивановича было
попрежнему тихой неволей, очень томительной и порой
тяжелой, а отдыхать было надо, Кузьма изготовил ему
из липы лото, на котором цифры были сделаны выпук-
лыми, а на картах наклеенными.
Ha-днях, когда домашние забавляли Николая Ива-
новича игрой в лото, он вдруг повалился грудью на
стол и долго не приходил в сознание.
— Немного ему остается, — сказала Дарья Кузь-
ме. — Надо подумать и нам.
— Чего подумать? — недовольно спросил Кузьма.
Он всегда раздражался, если Дарья начинала «об
этом», потому что знал, что от Лобачевских придется
съезжать, а перемена жизни его пугала. —- Может, мы
еще раньше его?!
Дарья обычно смолкала. За долгую жизнь она изу-
чила Кузьму и знала, что выберет час начать о том,
что ее волновало. А волновала ее неопределенность
559
будущего. Оба стали стары, Лобачевские разорились,
а сами они так и не свили себе гнезда. Кузьма ответил
как-то, что в случае «этого» уедут на Третью гору,
к племяннику.
— Да ведь Василий-то сам перебивается с ква-
су на воду, пять ртов, а ложка одна, — сказала
Дарья.
— Сам стану работать, сила есть еще.
Но и Кузьме было ясно, хотя он об этом молчал, что
жить у племянника будет несладко: изба мала, а до-
статки у Василия невелики. Анфиса еще туда-сюда —
согласится, а как жена Василия, баба — сто слов
в минуту, об этом подумаешь.
Василий, сын Пантелея Коровина, женился шесть
лет назад, в год, когда суконщики добились вольной
и на радостях разгромили Горлов кабак. Измученные
до этого пятилетним голодом, до крайности обнищав-
шие после большого пожара и новой холеры, сукон-
щики, как говорил Осокин, отбились от рук совсем.
В тот год, перед тем как стаять льду на Кабане,
всплыл на поверхность пропавший Сашка Малахов.
Как он очутился в поддевке и валяных сапогах подо
льдом, так и не удалось дознаться. После пожара
Матвейка Белов ушел в зауральские поморские скиты.
Тревожно было везде: и на фабрике и на улицах.
Раздражение суконщиков, все время бившееся под
спудом, снова прорвалось наружу в сороковом году,
после указа, позволявшего владельцам мануфактур
отпускать на волю посессионных рабочих.
Три дня Осокин и Алексей Лобачевский писали
списки.
— Пиши и эту холеру, — тыкал ногтем в список
Гаврила Осокин. — Все равно не работник, обуза од-
на, и других растравливает. Лишний рот.
— Нет, Гаврила Иваныч, это мужик хороший и ра-
ботящий, — возражал Алексей Иванович.
— Знаю я их, хороших, нашептывает, сказывал мне
Матвейка... Весь сор с фабрики выметем.
В результате случилось: все смутьяны, огурщики
и ленивые получили вольную. Все, кто побаивался
огурствовать и молвить слово перед начальством, оста-
560
лись в крепости у хозяина^ Начались волнения и тихой
части Суконной слободки.
Василий Коровин в то время не был отпущен и за-
мышлял побег: Фрося, которая ему приглянулась,
была из семьи ткача, получившего волю. Василий тоже
нравился ей, но ей не хотелось итти в неволю, стать
женой крепостного. Поэтому Василию и запомнился
теплый мартовский день сорок девятого года. Утром
суконщиков вызвали из «светелок» во двор.
Было яркое солнце, капало с крыш, уже распуши-
лась верба, и оживленно чирикали неугомонные во-
робьи.
Суконщики собрались перед высоким крыльцом
фабричной конторы. Раскрылась обшитая дверь, и на
крыльце показалась грузная фигура управителя фаб-
рики. Алексей Лобачевский поднял руку, и гул голосов
утих*.
Василий одновременно и боялся этого человека за
необузданный нрав его и уважал. Он знал, что Лоба-
чевский выкупил дядю его Кузьму из крепости, и сам
по молодости мечтал об этом несбыточном счастье.
Затем на крыльце показался тучный и важный ба-
рин в богатой шубе, Гаврила Иванович, и еще какой-то
чиновник с блестящими пуговицами.
— Снять шапки! — скомандовал Алексей Ива-
нович.
Суконщики молча медленно поснимали малахаи
и картузы.
— Господин губернатор объявит указ его импера-
торского величества.
Губернатор Шипов неторопливо и важно сообщил
указ о даровании суконщикам воли и причислении их
через три года к сословию казанских мещан.
У людей закапали слезы.
— Матерь-владычица, наконец-то добились! —
кто-то громко выдохнул в середине толпы и, вскинув
голову, размашисто перекрестился.
Василий вспомнил отца, засеченного насмерть на
этом дворе, и потупил голову. Вспомнил, как после
этого суконщики снова остановили карету наследни-
ка — цесаревича Александра при въезде его в Казан-
561
ский кремль. Вспомнил, как запороли кучера купца
Гаврилы Носова, который правил лошадьми цесаре-
вича, за то, что он подмигнул ожидавшим суконщикам
и придержал лошадей, — и у Василия тоже закапали
слезы, поднялась изнутри вся горечь недолгой жизни.
Но горечь эту погасила в тот день веселая, разбит-
ная Фрося.
Шесть лет трудился с тех пор Василий. С суконной
фабрики не ушел, как ушли с нее многие, — так нена-
вистна была она всем. Шесть лет он строил новый
завод Крестовниковых на берегу Кабана, а построив,
остался на нехм вырабатывать свечи и мыло. Но жизнь
шла так, что не удавалось даже поправить избу, по-
строенную еще отцом, и Фросе пришлось уйти на тот
же завод завертывать свечи.
Приглядывать за домом и ребятишками осталась
еще не старая, но высохшая Анфиса.
Итти в этот дом и Кузьме и Дарье казалось
страшным.
XI
Еще до приезда Мусина-Пушкина Николаю Ива-
новичу стало известно, что царь запретил отмечать
юбилей Казанского университета. Причины запрета он
не знал, но догадывался о ней: везде было слишком
тревожно. В полуопустевших селах открыто говорили
о воле. Война заметно усилила тяготы. Иной раз труд-
но было понять, что творится в селах и деревнях.
С воплями, побегами и бунтами прошел призыв
бессрочно отпускных. Но когда объявили указ о созыве
народного ополчения, мужики и парни вдруг толпами,
бросая работы, сами повалили в солдаты. Разнесся
слух, что ополченцы и семьи их получат освобождение.
Мусин-Пушкин привез кой-какие столичные ново-
сти, и положение стало яснее. Он попрежнему состоял
попечителем Петербургского учебного округа и вра-
щался в кругах, близких к трону. Александра Семе-
новна являлась фрейлиной и тоже знала не меньше
мужа.
/Мусин-Пушкин был младше Николая Ивановича
только на три года, но выглядел много моложе. Внеш-
tG2
не он изменился мало. Его тупой подбородок стал
тяжелее, кончик горбатого носа толще и ниже, а силь-
ные брови лохматей. Все это придавало его волевому
лицу какое-то хищное выражение.
В Беловолжскую слободку приехал он в августе
на пароходе из Нижнего. Расхаживая по террасе, вос-
хищался чугунной дорогой из Петербурга в Москву,
проклиная разбитую Владимирку от Москвы до Ниж-
него, дивился предприимчивости и находчивости хозяев
и инженеров недавно открытого Сормовского завода
и был в восторге от нового пассажирского парохода
общества «Самолет». В деревню ехать ему не хотелось,
он ехал в нее по нужде. Во время недавнего бунта
Бездна сгорела, доходов не было, он вконец разорился,
жил лишь на жалованье и потому решил разделаться
с Бездной, продать ее.
— Правда, — сказал он, — государь подарил Але-
ксандре Семеновне тридцать тысяч, но что они при
этакой жизни в столице!
За столом сидели хозяева, Осокины и супруги Бут-
леровы.
Когда Николай Иванович задал вопрос об универ-
ситете, Мусин-Пушкин сказал:
—• Государь недоволен им, и запрещение связано
с этим. Он считает основу — самодержавие, правосла-
вие и народность — в Казани забытой.
— Да и пора бы с этим кончать, — сказал Николай
Иванович.
— Вот печенег! — воскликнул весело Мусин-
Пушкин.
Бутлеров рассмеялся. У Лобачевского посветлела
складка на переносице.
— А тебя там помнят, — сказал Михаил Нико-
лаевич, остановившись перед Николаем Ивано-
вичем.
— Помнят, да толку мало. Скоро на хлеб не будет,
не только что на лечение.
— Ну, я об этом похлопочу. Должны помочь.
А помнят, скажу тебе, и не хают. Поговаривают только
некоторые, с легкой руки Остроградского, что-де Ло-
бачевский не дурной математик, но попроси его пока-
563
зать ухо, так он покажет его непременно сзади. Не
обращай на это внимания.
— Я-то не обращаю, да беда — и они на меня не
обращают внимания... У нас пока начальство мало
ценит людей науки... Но верю: заглянет солнце и к нам
в оконце... Как там Зинин?
— О! — Мусин-Пушкин взмахнул рукой. — В гору...
Становится европейски известным химиком. И про-
мышленники его осаждают и ценят. Пожалуй, больше,
чем министерское начальство.
— Я это чувствовал, — сказал Николай Ивано-
вич, — чувствовал. Помнишь, говорил тебе, когда сове-
товал взять его учителем к детям?.. Вот, — Лобачев-
ский вдруг вытянул руку в сторону Бутлерова, — тоже
талантлив. Подсказываю блестящую будущность.
Как в жизни — не знаю, а в науке — предсказываю.
Бутлеров покраснел.
Лобачевский почувствовал это.
— А ты не смущайся, как девица, — сказал он,
чуть улыбаясь, — я ведь все вижу. Это только она
считает, что я слепой, — Николай Иванович кивнул
на жену. — Бери пример с Зинина, он твой учитель.
Примеры учат лучше, чем толкования... Да и у меня
глаз наметан: Льву Толстому тоже предсказывал,
и вот — сбывается.
— Все вспоминает случай с «великим химиком», —
вмешалась Варвара Алексеевна, обращаясь к кузену.
— Да, — задумался Мусин-Пушкин — случай из-
рядный. По дурости брякнул тот немец, а кто его знает:
может, и в цель?
Случай, о котором вспомнили в разговоре, произо-
шел шестнадцать лет назад в пансионе Топорнина,
где учился в то время Саша Бутлеров. Увлекаясь хи-
мией, он делал в подвале опыты. Грохнул взрыв,
и пламя опалило лицо, ресницы и брови Саши. Немец
Роланд, воспитатель этого пансиона, нацепил на грудь
Саши картонку с надписью «великий химик» и провел
его, закопченного, по зале, в которой выстроились чи-
стенькие воспитанники. Узнав об этом, Николай Ива-
нович настоял, чтобы отец перевел мальчугана в гим-
назию.
564
— А ежели в цель, Александр Михайлович, — ска-
зал Мусин-Пушкин после паузы, — то и вас заберем,
как Зинина, в Петербург. Там хоть ученых и много,
да умных мало, как сказал Александр Сергеевич
Пушкин.
Разговор как-то невольно перекинулся на столицу,
науку, литературу, политику.
Вести из Крыма, где находился в армии Николай
Лобачевский, были тяжелыми. Осажденный врагом
Севастополь ожесточенно отбивался уже десять меся-
цев. Мусин-Пушкин привез известие, что после гибели
Корнилова и Истомина погиб недавно и адмирал На-
химов. Силы защитников таяли, гарнизон изнурен до
крайности непрерывным обстрелом, и можно ждать па-
дения крепости.
— А!.. — Мусин-Пушкин безнадежно махнул ру-
кой. — В Петербурге столько неразберихи, что взял да
половину всех этих путаников обстриг бы на бара-
бане! Пускай потянут солдатскую лямку... Это можно
было предвидеть, — сказал он после установившегося
молчания. — Государь, умирая, сказал наследнику:
«Передаю тебе команду не в добром порядке...» Коман-
ду! Вы подумайте: не страну, а команду!.. Видел ком-
нату в Зимнем, в которой скончался он: низкая,
сводчатая; кровать — складная, у изголовья — шашка
в ножнах, на стенах — сплошная баталия, на столе —
лекарства и рапорт о состоянии гарнизона столицы.
Все подчеркнуто: венчанный солдат! Одна бутафория.
А нам — расхлебывать эту солдатскую кашу... Должен
сказать: там, — Мусин-Пушкин поднял вверх указа-
тельный палец, — уже начинают серьезно подумывать
об отмене крепостного права... Иначе все полетит
вверх тормашками! Печенеги!.. Довели Россию!.. Ба-
рабанщики!.. А мужик уже топор навострил... Кто
поумнее — видит и понимает, что взрыв неминуем.
Славянофилы: братья Аксаковы, Кошелев, давно
прекратили распри, объединились перед грядущей
опасностью, считают, что лучше все это сделать сверху,
нежели ждать, когда само совершится снизу. — Мусин-
Пушкин вздохнул и прошелся, закинув за спину руки
и нервно пощелкивая пальцами. — Появились и про-
565
поведники бунта. Уже залетели первые ласточки.
В Лондоне объявилась типография вольного русского
слова — раз! — Он загнул палец. — Нынче в Петер-
бурге наделала шуму книжка «Полярной звезды». Вот
вам два! Наш «Современник» стал заглядывать влево.
О Некрасове, надеюсь, знаете? Мужицкий поэт! Да
у него еще один умник нашелся — Чернышевский. Чи-
тали, надеюсь? А наши правители разинули рты и ло-
вят мух. Ух! — Мусин-Пушкин звонко стукнул кулаком
по ладони.
Варвара Алексеевна видела, что кузен «закипает»
— Миша, — сказала она, — хочешь обедать?
Дарья!.. Даша!.. Накрывай-ка стол.
— Где, барыня? — донесся Дарьин голос.
— Где будем-то, Коля?
— Здесь, я думаю.
— Давай сюда, на террасу.
За обедом говорили об общих знакомых, о том,
о сем.
— Вот, — сказал Михаил Николаевич, — любил
ты прежде сам разливать в тарелки. Помню, жене не
давал.
— Да, — ответил Николай Иванович, — любил...
Много что я любил. Да и теперь люблю: и людей,
и жизнь, и пуще всего — науку, без которой жизнь по-
чел бы бессмысленной.
— Да... А как поживает Алексей Иванович?
Николай Иванович промолчал.
Варвара Алексеевна указала кузену глазами на
мужа, сощурилась так, что сморщился нос, и головой
показала, что об этом не нужно спрашивать. Мусин-
Пушкин понял ее.
— Пьет уж очень, — сказала она тем тоном, кото-
рый кажется безразличным, но по которому легко
отгадать отношение говорящего к тому, о ком говорит-
ся, и к тому, о чем говорится.
Николай Иванович понял жену.
— С дружком своим, Солнцевым, — добавил он.
— А что Солнцев? В отставке? Служит?
— В октавке... С утра начинает стаканами, гово-
рят, и лупит дворовых суковатой тростью. А ведь
566
был-то какой! — вдруг вспомнил Николай Иванович. —
А вот... жизнь... изломала.
— Изломала! — Варвара Алексеевна поджала
губы. — Что же она тебя-то не изломала или вон
Мишу?!
— Ну, Варенька, разные люди, разная обстановка.
— После обеда спишь или гуляешь? — спросил
Николай Иванович Мусина-Пушкина.
Все поняли, почему он об этом спросил.
— Нет, не сплю. Не хочу толстеть.
— Тогда пойдем с тобой к Волге, в беседку. Милое
место для разговоров и дум. Там и потолкуем с тобой
обо всем.
хп
К зиме припадки сделались чаще, удушье сильнее.
Николай Иванович больше лежал, и единственным
утешением было чтение. Постоянным журналом был
«Современник» из университетской библиотеки.
Из газет узналось: после трехсуточного обстрела из
семисот орудий враг начал генеральный штурм изну-
ренного Севастополя. Атаки были отражены на всех
участках, кроме единственного. Этим единственным
был Малахов курган. С него любая часть города об-
стреливалась прямой наводкой. Контратаки защитников
не привели к успеху. Гарнизон взорвал погреба, уце-
,певшие корабли, крепостные сооружения и прорвался
к армии Горчакова, что стояла под Симферополем.
Отрадными были вести из Закавказья, где наши
войска ворвались в Турцию и взяли Карс, укрепленный
английскими офицерами. Англичане разбиты были
и в Финском заливе.
Однако для всех стало ясно, что после падения Се-
вастополя войну продолжать бессмысленно.
После Нового года было сообщено, что мирный
конгресс состоится в Париже. Горечь крымского пора-
жения Николай Иванович пережил в молчаливом раз-
думье. Профессора, которые заходили к нему в эту
зиму, говорили: так дальше продолжаться не может.
Понимал и Николай Иванович, что так продолжаться
не может: все было нехорошо. И он жил эту зиму
567
б предчувствии, что должно случиться что-то большое,
которое изменит все к лучшему. Жить дальше так, как
жили, нельзя, и всему виной крепостное право. Но
ни он, ни его знакомые не знали, как выйти из того
состояния, в какое зашло государство, и путались в до-
мыслах.
— Право на жизнь имеет только то, что непрерыв-
но совершенствуется, — сказал Николай Иванович. —
Это я твердо знаю. А совершенствуются наука, про-
мышленность, и им надо дать дорогу. Но как это сде-
лать? Думаю, только одним: беззаветным трудом для
их процветания.
С ним соглашались, потому что нельзя не согла-
ситься с таким очевидным. Он все чаще и чаще думдл
об этом, когда лежал на диване, а рядом сидел Кузьма,
мастеривший какую-нибудь безделушку. Но тому, что
мог бы он сделать, хотя бы в Экономическом обществе,
мешала болезнь. Она все чаще напоминала о себе при-
падками. Было ясно, что дело идет к концу. Этот конец
Николаю Ивановичу хотелось бы отодвинуть возможно
дальше, как хочется это каждому душевно здоровому
человеку. Душевной усталости он не испытывал, жела-
ние жить и творить не угасало. Но чтобы жить, надо
было лечиться, а чтобы лечиться, нужны были средства.
В сентябре еще, когда Мусин-Пушкин возвращался
из Бездны, проданной своему управляющему, Николай
Иванович написал с ним Норову в Петербург ходатай-
ство, в котором просил о пособии на подъем и издерж-
ки. Поддержал его просьбу, по настоянию Мусина-
Пушкина, и Молоствов, но министр отказал в пособии.
Помощи не было, и это становилось предметом все
более частых разговоров с женой.
Наконец эта помощь пришла после Нового года.
Мусин-Пушкин сдержал свое слово перед Николаем
Ивановичем. Через Александру Семеновну удалось до-
биться указания государя о выдаче на лечение полутора
тысяч. Но как раз наступило резкое ухудшение,
к Николай Иванович три дня не мог продиктовать
письма с благодарностью за внимание.
Тридцать первого января он это сделал и через
несколько дней поднялся на ноги.
568
— Ну как, доктор, едем? — повеселев, спросил он
Скандовского.
— Немножко повременим, Николай Иванович, —
ответил Скандовский, который в последнее время неот-
лучно находился при Лобачевском.
— Куда же сейчас везти его, на какие воды? —
сказал он Варваре Алексеевне, когда сидел с ней в сто
ловой за .чаем. — Морозы, метели...
— Да, подождем до весны, — согласилась она. —
Он так слаб, и так часты удушья. Я поговорю с ним
сама.
Николаю Ивановичу сказали об этом. Он задумал-
ся. А задумался он потому, что знал, точнее — чувство-
вал, что конец его близок, но и ехать сейчас невозмож-
но, бессмысленно.
— Пусть будет по-вашему, подождем весны, — по-
корно ответил он.
В это время из Москвы от Великопольского пришло
письмо, и оно отвлекло. Иван Ермолаевич гостил там
у родственников жены и, как всегда, расписывал об
этом подробно. Бывал он у старика Аксакова и писал,
что Сергей Тимофеевич живет завидной патриархаль-
ной жизнью и ничем, кроме любимой литературы, не
занимается. Писал он о боях, которые ведут против
западников сыновья Аксакова, славянофилы, объеди-
нившиеся вокруг «Москвитянина». Было понятно, что
Великопольский остался верен себе: интересует его не
сущность спора, а самый процесс его, и в этом он на-
ходит немалое удовольствие. Писал Иван Ермолаевич,
как те и другие терзают Островского, потому что и те
и другие хотят увидеть в творчестве литератора то,
что им хочется, а не то, что он, литератор, представляет
на самом деле как самобытный писатель. И в этих
драках, писал Иван Ермолаевич, тоже много забав-
ного и заманчивого.
Вместе с письмом он прислал Лобачевскому только
что вышедшие «Воспоминания» Аксакова и сообщил,
что Сергей Тимофеевич хотел отметить ими пятидесяти-
летие своей литературной деятельности, началом кото-
рой считал выступление в университетском рукописном
журнале «Аркадские пастушки».
37 Лобачевский
569
Николай Иванович загорелся.
— Ну, Варенька, давай начинай.
Потянулись тихие зимние вечера. Николай Ивано-
вич не любил лежать. Он слушал жену, сидя в кресле,
закрыв глаза, хотя давно уже не чувствовал света
свечей. Писал Аксаков удивительно просто и задушев-
но. И то, что на каждой странице встречались знакомые
имена и места, заставляло слушать с особенным на-
пряжением. В памяти ожили далекие-далекие времена
и люди, большинство которых ушло из жизни, и ожили
эти люди добрыми и хорошими, плохими и странными.
Румовский и Карташевский, Аксаков и Плавильщиков,
Никольский и Перевощиков. Строчки, связанные с Оте-
чественной войной, когда и сам Николай Иванович
рвался в армию, он попросил прочитать еще раз.
«Много замечательных людей лишилась наука,
и только некоторые остались верны своему призва-
нию», — прочла Варвара Алексеевна.
Вспомнились суровое, казеннокоштное детство, гим-
назия, годы юности, вспомнился страстный душевный
порыв, вызванный оскорблением чувства и совести,
когда войска Наполеона вторглись в Россию; вспомни-
лась мать, суровая даже в любви к сыновьям, совсем
не похожая на мать Аксакова, и напутственные слова
ее, сказанные в день расставания: «Счастье не батрак,
за вихор не притянешь». Всю жизнь он упорно рабо-
тал, счастье видел только в деянии и сейчас завещает
детям только это: нет жизни вне деяния, и недостойна
она человека вне деяния.
— «Прощайте, первые невозвратные годы юно-
сти!..»— Голос Варвары Алексеевны дрогнул. — Я не
могу, подожди, отдышусь.
— Ну подожди, — Николай Иванович чуть улыб-
нулся. В ней, в этой еле заметной улыбке, Варвара
Алексеевна заметила что-то похожее на добрую сни-
сходительность человека, познавшего мудрость. Так
улыбается взрослый, понимая ребенка и прощая ему
наивность и непосредственность.
— Отдышалась?
Варвара Алексеевна взглянула на мужа, вздохнула
и начала с того места, которое отчеркнула ногтем.
570
— «Прощайте, первые невозвратные годы юности,
пылкой, ошибочной, неразумной, но чистой и благород-
ной!.. — Голос ее был теперь спокоен и тих. — Стены
гимназии и университета, товарищи — вот что состав-
ляло полный мир для меня... Там был суд, осуждение,
оправдание и торжество! Там царствовало полное
презрение ко всему низкому и подлому, ко всем своеко-
рыстным расчетам и выгодам, ко всей житейской
мудрости, — и глубокое уважение ко всему честному
и высокому, хотя бы и безрассудному. Память таких
годов неразлучно живет с человеком и, неприметно для
него, освещает и направляет его шаги в продолжение
целой жизни, и куда бы его ни затащили обстоятель-
ства, как бы ни втоптали в грязь и тину, — она выво-
дит его на чистую, прямую дорогу...»
— Прав он, — прошептал Николай Иванович. Вар-
вара Алексеевна услыхала его и взглянула. Он сидел,
уронив голову, и тяжело дышал.
— Ты устал?
— Немножко.
— Ляг.
— Пожалуй.
Она взяла его под руку, и он, тяжело поднявшись
из кресла, перешел к дивану и лег на спину, согнувши
ноги в коленях.
— Подложи... повыше... опять начинается, — про-
шептал он.
Варвара Алексеевна позвала Кузьму, тот поднял
Николая Ивановича за плечи, как умел это делать
только он, и подложил подушки.
— Иди... Кузьма... хорошо.
Когда Кузьма ушел на носках и тихо прикрыл за
собою дверь, Николай Иванович протянул жене руку:
она была холодна и влажна.
— Позвать Скандовского?
— Не надо... — Он хотел сказать ей что-то еще, но
в груди появился хрип, и он сильно сдавил ее пальцы.
Варвара Алексеевна испугалась, хотела освободить
свою руку, но он и сам вдруг ослаб.
— Прощай!.. — Хрип опять прервал его речь.
— Коля!..
37*
571
— Пришло... умирать пора. — Он выпрямил ноги
и потянулся, как будто ноги его занемели в суставах.
Варвара Алексеевна бросилась к двери.
— Доктор, доктор!
— Сию минутку-с, — раздался из комнат спокой-
ный голос Скандовского.
Когда Варвара Алексеевна вернулась к дивану,
Николай Иванович лежал спокойно, с той едва улови-
мой улыбкой, которой мудрый прощает наивность ре-
бенка. Хрипа не было. Была тишина. Рука его свеси-
лась. Скандовский поднял ее и прислушался к пульсу.
Потом он вдруг резко склонился, прижался ухом
к груди Николая Ивановича и замер. Варвара Але-
ксеевна, сдерживая дыхание, как будто оно могло
нарушить наступившую тишину, напряженно следила
за лицом Скандовского. И по тому, как выдавился
желвак на челюсти доктора, она поняла и опустилась
в кресло.
Скандовский выпрямился и взглянул на нее.
— Кончено? — спросила она.
Скандовский вынул свечу из подсвечника и капнул
ею на щеку Николая Ивановича.
— Кончено.
Варвара Алексеевна закусила конец полушалка,
которым были покрыты плечи, потом задрожала,
отрывисто зарыдала и уткнулась лицом в грудь мужа.
Врачи признали, что Лобачевский скончался от
паралича дыхательного центра.
Его схоронили на первой аллее Арского кладбища,
рядом с детьми и матерью, недалеко от Симонова.
В тот же год вышла в Казани «Пангеометрия», ко-
торую он незадолго до смерти перевел на французский.
Два года спустя ее издали в Германии, спустя десять
лет — в Италии, и ученый мир, все еще с недоверием,
но уже с нескрываемым изумлением увидел то, что
свершил один человек.
И имя этого человека назвали на всех языках.
Казань,
1948-1952
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Великое открытие Н. И. Лобачевского
Еще в школе, при первом нашем знакомстве с гео-
метрией, окружающее нас пространство начинает, как
нам кажется, населяться новыми образами, реальными
и призрачными в одно и то же время. Совершенно
гладкая, идеально отполированная, уходящая во все
стороны в бесконечность плоскость; точка, не имеющая
ни длины, ни ширины, ни высоты и все-таки как-то
существующая; шар, выточенный с абсолютным совер-
шенством и выделенный из окружающего пространства
при отсутствии какого-либо материала, — что это
такое?
Еще не успев ответить себе на этот вопрос, мы дви-
жемся дальше и дальше вслед за курсом геометрии.
Накапливаются определения и теоремы, различные
факты подкрепляют друг друга, между ними устанав-
ливаются твердые связи, и мы незаметно втягиваемся
в этот — как будто бы призрачный — мир и начинаем
безгранично верить в незыблемость его законов. Два
перпендикуляра к одной и той же прямой, лежащие
в одной плоскости (черт. 1), находятся везде на оди-
наковом расстоянии друг от друга — разве это может
быть иначе? Нам кажется более легким погнуть две
стальные балки, чем «погнуть» эти два перпендикуляра
573
. так, чтобы они начали рас-
ходиться друг от друга, оста-
ваясь в то же время прямы-
ми линиями, перпендикуляр-
ными к одной и той же
третьей прямой и лежащими
в одной и той же плоскости.
--------- Более того, это нам кажется
просто невозможным.
вот эта по видимости
]	невозможная	задача была
|	|	выполнена Н. И. Лобачев-
I	ским. Разумеется, дело тут
’	не специально	в двух пер-
1	пендикулярах:	они приведе-
Чертеж ‘	ны лишь ради	простого при-
мера, — дело тут в том, что
почти все геометрические факты принимают у Лоба-
чевского небывалый и на первый взгляд немыслимый
новый вид. Иначе говоря, дело в том, что Лобачевским
построена новая геометрия со своими законами. Эти
законы большей частью не похожи на законы обычной
(эвклидовой, как ее называют) геометрии, которое со
времен Эвклида (около 300 лет до нашей эры) без-
раздельно господствовали в науке.
Каков же был тот рычаг, которым Лобачевскому
удалось перевернуть 2000-летнюю систему Эвклида?
Таким рычагом послужила аксиома параллельности
(у Эвклида она носила название V постулата).
Как у самого Эвклида, так вслед за ним и в школь-
ном курсе, аксиома параллельности занимает особое
место. Она появляется не сразу, а после того, как зна-
чительный раздел планиметрии уже изложен без ее
помощи.
В этом разделе устанавливаются, например, свой-
ства равнобедренного треугольника; три случая ра-
венства треугольников; то, что в треугольнике против
большей стороны лежит больший угол; что сумма двух
сторон треугольника больше третьей стороны; что
внешний угол треугольника больше внутреннего, с ним
574
не смежного, и некоторые другие факты. Этот раздел
геометрии называется абсолютной геометрией.
Однако очень далеко развить геометрию без аксио-
мы параллельности не удается, и вскоре ее приходится
призвать на помощь.
В чем же состоит аксиома параллельности? Пусть
в какой-нибудь плоскости даны точка А и прямая /, не
проходящая через А (черт. 2). Тогда в этой плоскости
всегда можно провести через точку А прямую т, па-
Чертеж 2.
раллельную прямой I (то-есть не пересекающую /).
Однако не нужно думать, что здесь мы формулировали
аксиому параллельности; напротив, последнее наше
утверждение есть теорема, которую можно доказать
(как это и делается в школьном курсе) без помощи
аксиомы параллельности: достаточно провести прямую
т через А так, чтобы накрест лежащие углы а и £
были равны.
Аксиома же параллельности говорит совсем о дру-
гом: не о том, что через А можно провести прямую т>
параллельную /, а о тем, чтодругой такой пря-
мой провести нельзя. Другими словами, мы
утверждаем, что если в данной плоскости провести че-
рез точку А еще одну прямую, например т1, то она уже
обязательно пересечется с /. По существу это и есть
V постулат Эвклида, хотя по внешности он был форму-
лирован у Эвклида иначе.
575
Со времен Эвклида и до XIX века нашей эры никто
не сомневался в безусловной истинности этого пред-
ложения. Однако многим геометрам казалось спорным,
нужно ли его считать аксиомой? Может быть, это пред-
ложение можно доказать как теорему и тем избавить
геометрию от лишней аксиомы? Ведь доказывается же
(как мы уже напоминали) целый ряд теорем без по-
мощи этой аксиомы!
Мы не можем останавливаться здесь на многочис-
ленных неудачных попытках «доказательства V посту-
лата», которые начались уже в древности и продолжа-
лись еще в XIX веке; но упомянуть о них нужно, так
как они сыграли большую роль в открытии новой гео-
метрии Лобачевского *. Мы знаем теперь, что эти
попытки не случайно были неудачны: дело в том, что
аксиому параллельности доказать как теорему нельзя
(убеждает нас в этом именно существование геометрии
Лобачевского; в чем тут связь — мы увидим немного
позже).
Лобачевский начал свои исследования аксиомы
параллельности, по всей вероятности, тоже с попыток
ее доказательства. Но в отличие от своих предшествен-
ников он скоро понял бесплодность этого пути и сделал
из этого смелый вывод: он поставил под сомнение
самую истинность этой аксиомы. Да, как это ни странно
покажется неискушенному читателю, он предположил,
что кроме т (черт. 2) в данной плоскости существуют
и другие прямые т1, проходящие через А и не пересе-
кающие /. В результате возникает следующая картина
(черт. 3): имеется бесконечное количество прямых т,
проходящих через А и (сколько бы их ни продолжать)
не пересекающих /; все эти прямые заключены в паре
вертикальных углов, образованных крайними из них —
прямыми р и q. Прямые р и q тоже не пересекаются
с I, но если хоть немного повернуть р или q около А
в сторону I, то они уже начинают пересекаться с /.
Вот какое допущение было принято Н. И. Лобачев-
ским взамен V постулата Эвклида. «Это нелепость», —
* Читателям, интересующимся этим вопросом, как и вообще
историей открытия Н. И. Лобачевского, и его геометрией, реко-
мендуем прекрасную книгу В. Ф. Кагана «Н. И. Лобачевский».
576
Чертеж 3.
хочется сказать читателю, как действительно и гово-
рили современники Лобачевского. Однако такой отзыв
лишь подчеркивает поразительное бесстрашие творче-
ской мысли, не побоявшейся этого, казалось бы, абсур-
да. И действительно, теперь мы хорошо знаем, что прав
был Лобачевский, что эта кажущаяся нелепость на
самом деле была дверью, открытой в новый, неиз-
вестный до сих пор мир.
Этот мир открывается перед нами, когда мы начи-
наем — как это впервые было сделано Лобачевским —
развертывать геометрию, отказавшись от V постулата
и заменив его постулатом Лобачевского. Оказывается,
что плоские, а затем и пространственные фигуры могут
быть изучены столь же подробно, как и в обычной гео-
метрии, но их геомет-
рические свойства ока-
зываются другими, не-
привычными для нас.
Мы не можем здесь,
конечно, излагать гео-
метрию Лобачевского;
ограничимся лишь не-
сколькими беглыми
штрихами.
Как могут быть
взаимно расположены
две прямые на плоско-
сти Лобачевского? Возь-
мем сначала самый
простой случай: пере-
сечение двух прямых
/итв точке О (черт.4).
Как и в обычной
577
геометрии, расстояние по перпендикуляру ML от точки
М до прямой I бесконечно растет по мере удаления точ-
ки М по прямой т в бесконечность. Но есть и суще-
ственные отличия: расстояние ML растет не пропорцио-
нально ОМ, а быстрее; а самое главное — основание L
перпендикуляра ML при удалении точки М в бесконеч-
ность по т не уходит тоже в бесконечность, как мы это-
го ожидаем, а стремится к некоторой предельной точ-
ке Li (которой никотда не достигает). Перпендикуляр
Pi, восставленный к / в точке Lb уже не пересекает пря-
мой т. Аналогичная картина имеет место и по другую
сторону точки О.
В обычной геометрии, если две прямые лежат в од-
ной плоскости и не пересекаются, они проходят все
время на постоянном расстоянии друг от друга (па-
раллельные прямые). В противоположность этому
в геометрии Лобачевского мы имеем здесь две возмож-
ности: лежащие в одной плоскости и не пересекающие-
ся прямые будут или расходящимися, или параллель-
ными, в смысле Лобачевского. В первом случае прямые
имеют общий перпендикуляр MQLQ (черт. 5), однако
они не остаются на постоянном расстоянии друг от дру-
га, а неограниченно расходятся по обе стороны общего
перпендикуляра, то-есть ML неограниченно растет,
когда точка М удаляется по прямой т в бесконечность
ь ту или другую сторону. Проекция всей прямой т на
678
прямую / покрывает на последней лишь промежуток
между точками Lt, L2.
Во втором случае (черт. 6) прямые т и / неогра-
ниченно удаляются друг от друга в одну сторону
и неограниченно сближаются в другую сторону, так что
расстояние между ними по перпендикуляру ML стре-
мится к нулю, но, однако, не пересекаются, сколько бы
их ни продолжать (н£ чертеже 3 прямые т расходятся
с /, а прямые р и q ей параллельны в смысле Лобачев-
ского).
«Вы нас обманываете, — скажет читатель, — у вас
во всех случаях нарисованы кривые линии, а нам вы
хотите внушить, что речь идет о прямых». Хотя это воз-
ражение кажется неотразимым, но в действительности
оно несостоятельно. В самом деле, ведь каждый гео-
метрический чертеж условен. Даже геометрической
точки мы не можем правильно изобразить на чертеже,
так как кучка графита (если мы пользуемся каранда-
шом) или чернильное пятнышко лишь весьма прибли-
женно отвечает понятию точки. Условность чертежа
еще более возрастает, если изображать на плоскости
фигуры, взятые с поверхности, обладающей другой
геометрией. Самый простой пример: географическая
карта с изображением земных полушарий. На такой
карте неизбежны сильные искажения: в действитель-
ности длины всех меридианов равны, на карте же полу-
шарий они имеют разную длину — «средний» мери-
диан самый короткий, а «боковые» значительно
579
Чертеж 7.
не удалось изобразить их
длиннее (черт. 7). По этой
же причине появились иска-
жения и в наших чертежах:
не сама геометрия Лобачев-
ского здесь виновата, а то,
что ее построения мы стали
изображать на плоском ли-
сте бумаги, на котором
в первом приближении имеет
место эвклидова геометрия;
но прямые на плоскости Ло-
бачевского обладают други-
ми свойствами, чем в геомет-
рии Эвклида; поэтому нам и
на чертеже прямыми линиями
и весь чертеж принял искаженный характер. Но это не
,помешает нам развивать геометрию Лобачевского. Чи-
татель знает из школьного курса, что для доказатель-
ства теоремы наиболее важно логическое рассуж-
дение; чертеж же, всегда условный и несовершен-
ный, играет вспомогательную роль и в принципе
даже не обязателен. И в нашем случае, если
тщательно следить за тем, чтобы в рассуждениях
не было логических ошибок, и не придавать слишком
большого значения нашим весьма условным чертежам
(фигуры из плоскости Лобачевского изображены на
эвклидовой плоскости), то можно непротиворечиво
развить новую геометрию. Это и было выполнено
Н. И. Лобачевским как в плоскости, так и в простран-
стве.
Еще несколько фактов. В обычной геометрии сумма
внутренних углов А + В + С треугольника АВС равна
двум прямым. В геометрии Лобачевского она всегда
меньше двух прямых, А В + С < 2d^ причем ее от-
ставание от двух прямых углов, 2d— А — В — С, про-
порционально площади треугольника. В очень больших
треугольниках это отставание так велико, что сумма
углов треугольника А В С очень мала (сколь
угодно близка к нулю). Интересно в связи с этим отме-
тить, что как бы ни увеличивать стороны треугольника,
580
площадь его не может расти бесконечно и остается
меньше некоторой постоянной величины.
Длина окружности радиуса г в геометрии Лобачев-
ского не равна 2гг, а больше этой величины. Для
маленьких окружностей разница невелика, но когда
г растет неограниченно, длина окружности растет не
пропорционально г, а гораздо скорее (примерно про-
порционально показательной функции от г).
Мы ограничимся лишь этими беглыми штрихами,
но в действительности Н. И. Лобачевским была созда-
на теория, так же исчерпывающе отвечающая на все
возможные вопросы, как и геометрия Эвклида.
Уже эти немногие примеры показывают резкие от-
клонения новой геометрии от привычных нам соотно-
шений. Это продолжается и во в.сем дальнейшем ее
развитии; только лишь так называемая «абсолютная
геометрия», то-ести те теоремы, которые предшествуют
аксиоме параллельности и от нее не зависят
(см. выше), переносятся без изменения в геометрию
Лобачевского.
Уже после смерти Н. И. Лобачевского удалось
строго математически доказать, что в его геометрии,
несмотря на ее парадоксальную внешность, нет ника-
кого внутреннего противоречия, точнее, что если бы
такое противоречие было, то оно повлекло бы за собой
(как это ни странно) противоречие и в обычной, эвкли-
довой геометрии. Тем самым было выяснено также, что
аксиому параллельности Эвклида нельзя доказать как
теорему: иначе в геометрии Лобачевского сразу полу-
чилось бы противоречие.
В открытии Лобачевского немалое значение имело
его правильное материалистическое понимание основ
геометрии. Он считал, что геометрические образы
и понятия .происходят из нашего реального, физиче-
ского опыта и отражают свойства протяженности мате-
риальных тел. Но почему тогда мы должны быть уве-
рены, что обычная — эвклидова — геометрия идеально
точно выражает эти свойства? Может быть, она выра-
жает их лишь приближенно и возможна другая геомет-
рия, — Лобачевский считал, что такой является его гео-
метрия, которая будет в этом смысле более совершенной.
581
В основных чертах мы и сейчас так же смотрим на
эти вопросы. В частности, на вопрос, который мы поста-
вили в самом начале статьи — каков смысл геометри-
ческих образов, мы можем теперь ответить: геометри-
ческие образы — точки, прямые, плоскости и т. д. -
отражают свойства протяженности материальных тел,
но в упрощенном, как говорят, идеализированном виде
(отсюда и впечатление «призрачности», «бестелесно-
сти» этих образов). Например, понятие геометрической
точки отражает свойства протяженности материаль-
ного тела, не то что не имеющего размеров, — таких
тел в природе не существует, — а тела, размеры кото-
рого настолько малы, что в данной связи ими можно
пренебречь (например, размеры столба, вбитого
в землю, чтобы отметить край большого земельного
участка; размеры земного шара, рассматриваемого
в пределах всей солнечной системы,^ т. д.). Тем самым
обычная геометрия предстает перед нами уже не
как нечто идеально точное и совершенное, а как лишь
некоторое приближенное, идеализированное отражение
свойств протяженности материальных тел. Но раз так,
то почему считать, что такое отражение будет обяза-
тельно единственным? Можно ожидать, что его можно
осуществить и в других вариантах, в других геометри-
ческих теориях. Исторически первой из таких новых
неэвклидовых геометрий и была геометрия Лобачев-
ского; Лобачевский считал при этом, что она лучше,
точнее отражает геометрические свойства тел, чем
геометрия Эвклида.
Но читатель возражает: «Как можно допустить, что
геометрия Лобачевского имеет место в природе, да еще
с большей точностью, чем геометрия Эвклида?»
Разве мы наблюдали когда-нибудь, чтобы сумма
углов треугольника была меньше двух прямых или
чтобы длина окружности была больше и т. д.?
Не есть ли это очевидный абсурд? Ответ на этот во-
прос был ясен уже самому Лобачевскому. Дело в том,
что его геометрия обладает той особенностью, что чем
меньше по размерам рассматриваемые фигуры, тем
меньше их свойства отличаются от обычных, эвклидо-
вых. Так, у малых треугольников сумма углов почти
582
равна двум прямым; когда точка 4 (черт. 3) близка
к прямой /, то прямые р и q почти совпадают и т. д.
В связи с этим нет ничего невозможного в том, что мы
живем в пространстве Лобачевского: нужно только до-
пустить, что доступный нашему опыту и наблюдению
участок вселенной сравнительно мал и потому мы до
сих пор не могли заметить отличия его геометрии от
геометрии Эвклида. Это не исключает того, что впо-
следствии измерения, более точные или проведенные
для очень больших космических расстояний, недоступ-
ных нам сейчас, обнаружат, быть может, отклонения
от эвклидовой геометрии в пользу геометрии Лобачев-
ского.
На этой точке зрения и стоял Лобачевский. В своей
основе она верна и сейчас, но за протекшее столетие
наука ушла далеко вперед, и этот вопрос ставится те-
перь гораздо шире.
Теперь мы уже не имеем на выбор всего лишь две
геометрии: Эвклида и Лобачевского. В настоящее вре-
мя существует много различных геометрических теорий;
одной из важнейших является так называемая римано-
ва геометрия, которая включает в себя и геометрию
Эвклида и геометрию Лобачевского как очень частные
случаи.
Мы думаем сейчас, что согласно общей теории
относительности геометрию реального пространства
следует искать скорее всего в форме римановой гео-
метрии, то-есть более общей и более сложной, чем
геометрия Эвклида или геометрия Лобачевского. Прав-
да, непосредственные измерения попрежнему не дают
нам заметных отклонений от геометрии Эвклида, но
согласно общей теории относительности эти отклонения
проявляются косвенным образом; они обнаруживаются
в наличии поля тяготения. Здесь мы встречаемся еще
с одной особенностью современной точки зрения: гео-
метрия мира рассматривается в неотрывной связи с его
физическими свойствами. В частности, геометрия про-
странства рассматривается во времени; причем пола-
гают, что геометрические свойства пространства с те-
чением времени, вообще говоря, способны изменяться.
Математически это оформляется в виде четырехмерной
583
римановои геометрии, в которой роль четвертого изме-
рения играет время.
Из этих очень кратких указаний на очень трудные
и сложные теории читатель, конечно, мог вынести лишь
смутное впечатление, и с этим в рамках нашей статьи
трудно что-нибудь поделать. Но во всяком случае ясно,
что сейчас если мы и откажемся от геометрии Эвклида,
то не в пользу именно геометрии Лобачевского, а чего-
то более общего и сложного.
В чем же тогда, спрашивается, роль и значение от-
крытия Лобачевского с точки зрения современной науки?
До Лобачевского существовала лишь одна геомет-
рия — геометрия эвклидова пространства. Считалось,
что никакой «другой геометрии» и быть не может.
Лобачевский показал впервые, что это не так, что, по
существу, геометрическое мышление гораздо более
гибко и свободно и может быть успешно распростра-
нено на новые области математики. Сам он открыл
лишь одну такую область — свою геометрию, но по-
следующее развитие науки, следуя по открытому им
пути, создало на базе геометрического мышления новые
важные разделы математики. Сюда относятся не толь-
ко немыслимые с прежней точки зрения разнообразные'
новые геометрии, в том числе и многомерные; не менее
важно, что геометрические приемы мышления глубоко
проникли и в современный математический анализ; упо-
мянем лишь функциональные пространства, позволяю-
щие изучать трудные вопросы математического анали-
за—в своей основе вовсе не геометрические — в значи-
тельной степени ца основе геометрических представлений.
Таким образом, геометрия Лобачевского теперь
лишь одна из многих геометрических теорий, — прав-
да, принадлежащая к числу самых ценных и богатых
содержанием. Зато тот путь, на который когда-то впер-
вые стал Лобачевский, в своих последующих этапах
в большой степени определил лицо современной мате-
матики, а частью и физики. Идеи Н. И. Лобачевского,
которые считались сто лет тому назад недопустимым па-
радоксом, теперь, широко развитые и обобщенные, явля-
ются одним из краеугольных камней современной науки.
Профессор 77. К Рашевский
10 р. 40 к.