ОСВАЛЬД ШПЕНГЛЕР
ВОССОЗДАНИЕ ГЕРМАНСКОГО РЕЙХА
БОЛОТО
Когда человек попадает в очень большую беду, выясняется, сколько в нем было
скрыто сильного и хорошего. Когда судьба сокрушает народ, проявляется его
внутреннее
величие
или
ничтожность.
Только крайняя опасность позволяет без малейшего сомнения вынести
суждение об исторической значимости о достоинстве нации.
В самой великой из всех войн от нас отвернулось солдатское счастье. Благодаря
нашей энергии, способности напряженно трудиться и умению организовать
себя, мы пережили такой экономический подъем, какой посчастливилось
пережить лишь немногим народам и какой был вряд ли возможен вообще. Мы
воевали и претерпевали лишения четыре года так, как, вероятно, ни один народ
дныне, но поражение вдруг раскрыло такое убожество, какому не найдется
подобия во всемирной истории. Мы сгорали от стыда, глядя в глаза
иностранцам, при мысли о том, кем мы были когда-то и кем стали теперь.
Но оттого, что лишь немногие из нас действительно переживают это; оттого,
что огромное число людей уютно устроилось на помойке этих лет; оттого, что
они уже4
5
позабыли, что может быть иначе и что было иначе – от всего этого можно
лишиться сна и впасть в отчаяние.
Неужели же мы заслужили все это? Неужели мы в конце концов оказались там,
где определил нам быть наш национальный характер? Склонные к бахвальству,
когда улыбнется счастье, недостойно ведущие себя во времена бедствий, грубые
со слабыми, пресмыкающиеся перед сильными, мерзостные в погоне за
выгодой, ненадежные, мелочные, лишенные моральных устоев, не верящие понастоящему ни во что, лишенные прошлого, не имеющие будущего – неужели
это действительно мы?
Только потому, что мы не таковы, только потому, что мы, наконец, можем и
хотим отделить немецкий народ от тех, кто устроил катастрофу и нажился на
ней, мы осмеливаемся притязать на великое будущее. Но в данный момент
требуется, не отступая ни перед чем, обследовать нарыв на теле немецкого
народа, чтобы начать лечение долгой изнурительной болезни.
Это был не «марксизм», а партия, не «либерализм», а партия, не «радикальный
клерикализм», а партия – это были не мировоззрения, а хорошо организованные
группы людей, которые прекрасно сознавали свои цели и подтачивали,
ослабляли и парализовывали рейх, которые после недолгой вовлеченности в
порыв всеобщего энтузиазма изображали войну бесперспективной, а затем
использовали все возможные средства, чтобы проделать пробоину в корабле
государства, – со всей своей тупостью и эгоизмом веря, что таким образом они
откроют путь к идеальному правлению, выбранному по собственному вкусу –
не для Германии, но для собственной партии.

Сегодня, оглядываясь на путь постепенного развития этого бедствия, я задаюсь
вопросом – когда и где был совершен поворот, ставший роковым?
Представляется, что он произошел в 1877 году, когда Бисмарк предлагал
министерский портфель Беннигсену. Создатель рейха в какой-то момент
решился возложить на партии
6
часть ответственности за управление и руководство страной, переживавшей
мощный подъем, и за решение трудных внешнеполитических задач.
Необходимость существования партий была чем-то само собой разумеющимся –
ведь
подходили
к
своему
завершению
времена
блистательного
западноевропейского
парламентаризма;
в
Англии
консерваторы
демонстрировали успехи в министерстве под руководством Дизраэли, а сам он
обеспечил им громкий голос в парламенте. Суть дела заключалась в их
воспитании – ведь они только что выросли из идеологий 1848 года и оказались
лицом к лицу с великими политическими реалиями, до поры до времени
превосходившими их понимание; однако это были люди, способные и готовые
учиться, поскольку они чувствовали, как поток развития увлекает и поднимает
их.
Однако этот рейх и его основатель, всецело поглощенный мыслями о внешней
политике, чувствовали себя настолько сильными – располагая преисполненной
энтузиазма, образцовой администрацией, честным, прилежным, блестяще
обученным чиновничеством и победоносной армией, то есть силами, с
помощью которых им удавалось успешно и педантично решать самые сложные
задачи – что они не понимали необходимости немного поделиться своим
авторитетом, чтобы подвести под него более сложную, но и более солидную
основу, а именно – привлекая к сотрудничеству складывающуюся систему
партий, которая до сего момента была независимым от правительства
чужеродным телом и противостояла ему. В 1877 году сделать этого так и не
удалось, и с тех пор парламентарии остались в стороне от всякой ответственной
работы в правительстве. Германское правительство никогда не умело
заниматься политическим воспитанием. Здесь для нас сыграла роковую роль
потребность в авторитете проистекающая из нашего неблагоприятного
положения посреди Европы. Правящие круги отказались налаживать
взаимопонимание с народом, учитывать его мнение и
7
привлекать его к тесному сотрудничеству, поскольку полагали, что прекрасно
справятся со всеми делами сами. Насколько же мало Германский рейх понимал,
что надо воспитывать народ – воспитывать для рейха! В школах преобладал
классический гуманизм, учителя были прилежными и патриотически
настроенными, но оторванными от жизни и политически наивными, так что
изучение битвы при Марафоне им казалась более важным делом, чем изучение
Берлинского конгресса. Рейх недостаточно воспитывал партии и прессу,
которые, как казалось, лишь подрывали его авторитет; он не смог открыть для
себя те необозримые возможности, которыми давно пользовалась в полной мере

всякая другая страна. Если бы правительство тогда начало осторожно поручать
отдельным одаренным членам партий руководство министерствами, а лиц,
определявших политику крупных изданий и газет, наделяло бы
дипломатическими функциями, возникло бы совсем иное честолюбие –
честолюбие человека государственного и человека практического: и критикой
эти люди занимались бы более сдержанно, поскольку осознавали бы лежащую
на них обязанность сделать день завтрашний лучше дня сегодняшнего. На деле
же парламент, не разделивший ответственности с правительством, превратился
в сборище критиканов, раздраженных тем, что власть преподнесла им подарок,
но не разрешила пользоваться им; они были поглощены безудержной и
разрушительной критикой, поскольку только эта стезя и была им доступна; это
было сборище пустых, недалеких, чванливых обывателей, и с каждым новым
поколением его уровень опускался все ниже и ниже. Между огромными
достижениями правительства и народом, который не видел их и не был
способен оценить их масштаб, а потому лишь роптал по поводу «тягот и
лишений», оказалась прослойка, настроенная на голое отрицание и
организующая политические дебаты за пивом по всей стране –
безответственная, потому что ее не наделили никакой ответственностью,
ведущая время от времени
8
переговоры об одобрении законов с правительством как с чуждой, враждебной
силой – почти в той же манере, в какой банда разбойников торгуется с
захваченным ею путником о размерах выкупа, с кривой и злорадной миной; и
при этом одна партия испытывает к другой чуть ли не ревность – таким был
ядовитый и тупой стиль во внутренней политике, с необходимостью
вытекавший из допущенной ошибки, которую уже невозможно было исправить
после 1877 года.
Эти партии не были всего лишь выразительницами интересов различных частей
народа, как в Англии; они представляли собой скопища паразитов на теле рейха,
а народ, простодушный немецкий Михель, оставшийся без всякой политической
школы, развлекался, глядя на противоборство министров и партийных вождей,
испытывая, по причине своей политической неграмотности, симпатии к
радикальной оппозиции и не замечая при этом, что дело касается его
собственной
судьбы.
Эта прослойка, традиционно ориентированная на полное отрицание и
практикующая принцип отбора, при котором на смену прежним приходят кадры
все хуже и хуже, в социалистическом движении отравляла сознание рабочих
болтовней о том, что классовая борьба важнее большой политики; в
либеральном движении она отравляла сознание среднего класса, распространяя
мнение, будто экономические интересы важнее большой политики;
клерикальные
политические
движения
католиков она приучала к мысли, что большая политика – вообще дело чуждое
и суетное, допустимое лишь как средство для того, чтобы противостоять
амбициям партий. Во всех этих случаях утрачивалось понимание большой
политики – единственной, которая определяет, какую жизнь будут вести

народы, и которая со все большей энергией вершится повсюду со времен
Берлинского конгресса 1878 года; это понимание исчезло в народе, исчезло в
партиях
и,
наконец,
исчезло
в
далекой от решения каких бы то ни было реальных задач прессе, которая – в
противоположность тому, как
9
обстояло дело в домартовский1 период – все более и более удовлетворяла вкусы
мелких буржуа, всегда знающих, «как сделать все гораздо лучше».
Амбиции молодых не менее важны, чем максимальная власть: в этом –
глубочайший смысл слов Наполеона о том, что каждый солдат носит в ранце
маршальский жезл. Поскольку карьера депутата или руководителя газеты,
определяющего ее политику, не сулила никаких перспектив, на этих постах
оказались мелкие честолюбцы, критиканы, политические болтуны и записные
полемисты – все то, что обделено собственными талантами и произрастает
неподалеку от немецкого пива. Личности там отсутствовали: они подались в
промышленность и за границу. Политика чахла от нехватки дарований, и, чтобы
компенсировать ее, превратилась в деятельность партийного аппарата, в
активность функционеров, а всю сферу дипломатии правительство
рассматривало
делая
акцент на внутренние аппаратные задачи, то есть трактовало ее, скорее, как
схему, а не как тактику. Работа велась несогласованно, и в итоге на нее стали
смотреть как на частное дело тех, кто ею занимался. В результате оказались в
равной мере несостоятельными и школа, и партии, и пресса; накануне
надвигающейся развязки уже не было вообще никакого политического
просвещения.
Перед войной немецкий народ не осознавал, в каком опасном и, быть может,
уже безнадежном положении оказался; он не подозревал об этом и во время
войны, и даже сегодня он столь же далек от понимания этого, потому что [в
Германии], в отличие от всех прочих стран, эти три инстанции, занимающиеся
политическим воспитанием народа, за последнее время деградировали еще
больше – и прежде всего это относится к партиям.
То, что сегодня именуется национализмом, есть не что иное, как осознание
руководящими слоями всех народов чудовищно опасного международного поло
___________________________
1 Десятилетия перед революцией, которая произошла в Германском союзе в марте 1848 года. –Примеч.
перев. (А. П.).

10
жения, возникшего после того, как война ослабила все связи, которые
существовали до нее. Существует возможность того, что в грядущих взрывах
исчезнут целые государства и народы, как это уже произошло с рейхом
Габсбургов и русской аристократией. Ответственные круги всех народов
исполняют свой долг, оставаясь на посту – и только глупцы, трусы и
преступники, которые верховодят у нас, верят или притворяются, что верят,
будто отказ заниматься мировой политикой убережет от ее последствий.

Эти партии и после 1914 года продолжали цепляться за либерализм,
принимающий во внимание только экономическую политику, и за социализм,
обращающий внимание только на классовую борьбу, а поскольку правительство
Бетмана-Гольвега, столь слабое и бестолковое, так похожее этим на
французское правительство 1789 года, наслаждалось созерцанием хаоса партий,
среди которых уже тогда было немало сомнительных – вместо того, чтобы
направлять
их
деятельность
в нужное русло (с чем легко справился бы министр английской выучки) – и
льстило этому хаосу, доказывая, что он необходим и неизбежен, то буря
воодушевления в 1914 году заставила парламентские фракции попритихнуть
лишь на некоторое время, но в противоположном их не убедила. Одни партии
хотели, чтобы это сильное государство сделалось слабым, а другие и вовсе не
хотели никакого государства. «Наша твердая воля состоит в том, чтобы
Германия навсегда спустила свой военный флаг, не дожидаясь возвращения с
ним в последний раз с фронта после одержанной победы» («Vorwaerts» от 20
октября 1918 г.) – вот в чем заключалась тайная цель непримиримой оппозиции,
и когда лишенные политического воспитания и напуганные выдуманными
опасностями массы стали воспринимать продолжение войны со страхом и
раздражением, оппозиция принялась за дело. Сокрушение государства,
олицетворяемого проходной фигурой Бетмана, стало первым шагом, а удар,
нанесенный в спину армии – вторым.
11
Здесь-то и обнаружилось, что за материал правительство взрастило в партиях.
Это было время, когда врагу выдавали всю тяжесть сложившегося положения,
заводя тягостную, насквозь идеологизированную болтовню о мире в парламенте
и в прессе, и превращая падение одного министра за другим в ежедневный
спорт; это было время, когда из здания государства вынимали один блок за
другим и окончательное несчастье все сильнее нависало над Германией, словно
черная грозовая туча; время, в которое в государстве и в военных союзах
высокие посты, создаваемые зачастую именно для этого, стали занимать
партийные функционеры и их доверенные персоны, которые освобождались от
военной службы и которым обеспечивалась возможность поставлять что-либо
государству на самых выгодных условиях; время, когда внешняя политика
превращалась в нечто вроде доходного бизнеса, осуществляемого частными
лицами
на
свой
страх
и
риск,
как
в
один
прекрасный день выяснится при изучении предыстории мирных договоров с
Востоком – и чем более усиливалась власть партийной верхушки, которая могла
командовать любым правительством и распределять любые посты, тем длиннее
становился шлейф из самых сомнительных типов, каждый из которых сам хотел
иметь влияние, а также свой бизнес.
По этой причине народ испытал внутренний надлом, государство раскололось
сверху донизу и развалилось, армия утратила моральную стойкость, что
впервые с пугающей ясностью обнаружилось 8 августа 1918 года в сражении
при Камбре, где был сделан невиданный до сих пор в истории шаг – от величия,
внушавшего благоговение во всем, что относилось к сфере духа, к сфере

успешных действий, к достигнутым высотам воли и чувств, до заурядности и
пошлости – и над руинами немецкой державы мирового значения, над двумя
миллионами тел героев, положивших свои жизни напрасно, над народом,
погибающим в нищете и душевных муках, в Веймаре, довольно ухмыляясь,
соорудили дикта12
туру партийной клики – все того же сообщества по ограниченным и самым
низменным интересам, которое, начиная с 1917 года, подрывало наши позиции
и было способно на любое предательство – от низвержения талантливых людей
из зависти к их достижениям до собственных делишек – сговоров с
Нортклиффом, с Троцким, даже с Клемансо. Так было, по сути, повторено
постановление рейхстага от 23 марта 1895 года, в котором не нашлось слов
приветствия основателю рейха. Пришедшая к власти группа товарищей по
партии вовсе не была избрана свободно в 1919 году – она заставила избрать
себя, а потому ничем не отличалась от большевиков в Москве – разве что
скудостью воли и действия: она было столь же немногочисленной, столь же
полной решимости сохранить власть и все крепко держать в своих руках;
однако
в
Москве
это
происходило
ради
того, чтобы, наперекор всему, достичь грандиозно задуманной цели мирового
масштаба, для чего следовало, проявив ужасающую энергию, пройти через реки
крови, а здесь – ради того, чтобы всего лишь сохранить наследство,
откупившись от врагов любой ценой. Накануне краха герои коалиции забились
каждый в свой угол, но вдруг с неожиданным рвением объявились вновь,
увидев, что вся добыча достается спартакистам.2 Из страха лишиться свой доли
добычи на бархате кресел великих герцогов и в веймарских пивных была
создана немецкая республика – не форма государства, но деловое предприятие.
В ее уставных положениях не сказано ни слова о народе и власти, о чести и
величии–там сказано только о партиях. У нас больше нет Отечества – есть
только партии; нет прав, есть только партии; нет больше цели, нет будущего,
есть только партийные интересы. А партии эти – повторим еще раз – не
представляют собой частей народа, они всего лишь сообщества
предпринимателей, надеющихся на прибыль, с оплачиваемым чиновничьим
аппаратом, и к американским партиям они
________________________________
2 Т. е. членам Союза Спартака. – Примеч. перев. (А. П.).

13
имеют ровно такое же отношение, какое лавка старьевщика имеет к
универсальному магазину – они полны решимости отдать врагу все, чего тот ни
пожелает, готовы исполнить любое его требование, разжигая в нем аппетит и
дерзкое желание хотеть все больше и больше – и все это лишь ради того, чтобы
внутри страны иметь возможность преследовать свои цели. Они полны
решимости поступиться любыми принципами, любой идеей, любым из
параграфов конституции, которой они только что присягнули – ради чечевичной
похлебки, которую сулят министерские посты. Они создали эту конституцию
для себя и для своей свиты, а не для нации, и с момента заключения перемирия

вплоть до сдачи Рурской области они затевали постыдные сделки и махинации
со всем, из чего только можно было извлечь выгоду; они наживались на руинах
государства, на руинах нашего благосостояния, нашей чести, нашей души,
нашей силы воли. Самые известные герои этого фарса устроили пьянку в
Веймаре во время подписания Версальского договора – всего лишь несколько
дней спустя после того, как занявшие высокие посты вожди пролетариата
напились на берлинской вилле с голыми танцовщицами, в то время как под
дверью их ожидали депутации от рабочих. Это был вовсе не какой-то
случайный эпизод, но символ. Таков уж немецкий парламентаризм.
В течение пяти лет ни одного поступка, ни одного решения, ни одной идеи, ни
даже ясной позиции, а, между тем, эти пролетарии обзавелись поместьями и
богатыми зятьями; а буржуазные нищие, наделенные предпринимательским
даром, вдруг впадали в полную немоту, когда в комнате для заседаний по
фракциям за каким-то только что отвергавшимся законопроектом вдруг начинал
маячить призрак какого-нибудь концерна. Тот, кто оставался ни в чем не
замешанным, часто вообще ничего не подозревая о смысле происходящего, был
просто обречен на это из-за своей абсолютной никчемности.
Совершенно верно, что состарившаяся и удовлетворившая свои аппетиты
демократия идет этим путем
14
во всем мире. Скандал вокруг нефти, разгоревшийся в Америке, выявил, что обе
партии грязно зарабатывали на военных заказах, а пример Франции показывает
нам, что можно сколотить целое состояние, восстанавливая области, не
подвергавшиеся разрушениям, а также играя на националистических
настроениях в прессе – для этого не нужно оборотного капитала, достаточно
водить дружбу с министром.
Влияние главных отраслей немецкой экономики (кроме сельского хозяйства на
востоке страны) на политику до войны сильно переоценивалось. Даже в очень
серьезных ситуациях у них было, скорее, право совещательного голоса, а порой
они не имели даже и этого права. Определяющее значение в конечном счете
всегда имело влияние высшей администрации на политические решения, и это
влияние ревниво оберегалось. Прежде всего, крупная индустрия Германии не
обладала ни политическим кругозором, ни энергией, ни последовательностью, –
в противоположность английской крупной промышленности, которая издавна
жила по традиции в постоянном взаимодействии и взаимопонимании с
высшими политическими кругами. Когда крах произошел, эти круги предстали
в роли власти, но не потому, что они стремились к этому, а всего лишь по той
причине, что всякая власть в одночасье исчезла – однако это не добавило им
политической активности или дальновидности. Это верно по отношению к
крупной промышленности и к сельскому хозяйству, то есть к тем формам труда
нации, которые привязаны к конкретным местам. А вот непроизводящая
экономика, начиная с собственно финансовых сфер и заканчивая концернами,
занятыми полупроизводством или фиктивным производством, которые при
известных обстоятельствах служат лишь прикрытием валютных спекуляций,
очень скоро поняла выгоды нового положения. С тех пор, как политика

превратилась в грязный бизнес, грязный бизнес тоже обрел политическое
значение. Тогда как во Франции влияние экономики на большую политику
осуществлялось
15
вначале исключительно через финансовых магнатов, а затем – все больше –
через руководителей тяжелой индустрии, в Германии оно совсем в другом
темпе перешло от представителей восточно-немецкого сельского хозяйства к
руководителям мира финансов. Эти круги наладили теснейшую связь с частью
правящей верхушки, которая намеревалась следовать их замыслам, и они
отлично научились скрывать эту общность интересов, манипулируя
общественным мнением через своих приспешников в партиях и в
демократической прессе – распространяя иллюзию, будто промышленность и
сельское хозяйство осуществляют постоянное давление на правительство.
Последствия этого все более и более серьезно сказывались в экономической и
налоговой политике: доходность недвижимой части немецкого народного
достояния
постепенно
приносилась
в
жертву,
чтобы обеспечить доходность движимого и заграничного имущества.
Революционные парламенты на практике стоят немногого: кипучая
старательность обывателя при неумении оценивать факты и полном отсутствии
опыта. Министр Ролан сказал в 1791 году, обращаясь к новому Учредительному
собранию в Париже: «Что меня более всего поражает, так это всеобщая
посредственность. Она превосходит все, что можно себе представить».
Немецкие депутаты и до войны были более чем посредственными, поскольку
перед
ними
не
стояло
настоящих
задач, но при всем отсутствии собственного мнения они хотя бы были честны.
Теперь задачи появились, но они – как это, в сущности, всегда бывает
характерно для времен, следующих за свершившейся катастрофой –
заключались в получении частных выгод, начиная с бесплатного проезда по
железной дороге, что во времена обесценения марки обеспечивало прекрасную
возможность налаживания деловых связей, и кончая министерским креслом, и
такие перспективы стали приманкой для совсем иных душ. «Политика – это
продолжение приватных гешефтов другими средствами» – так
16
должен был бы звучать предвыборный девиз этой демократии новейшей
чеканки. И если в самих этих гешефтах не было величия – отдельные
исключения можно не принимать во внимание – то благостных пожеланий и
добрых намерений в них всегда было в избытке.
В то время как весь мир стремился экономить, погашать долги, восстанавливать
экономику, бороться с возникшей в последние годы модой на марксизм, которая
была не чем иным, как попыткой сделать целые народы и государства
объектами эксплуатации одного класса или, скорее, самозваными
представителями этого класса, Германию начал эксплуатировать профсоюз ее
освободителей, нанявших самих себя и выплачивающих себе зарплату.
Создавались тысячи должностей и руководящих постов (даже в деревнях),

осуществлялось централизованное управление экономикой – и все ради
окладов; проводилась национализация частных предприятий, чтобы создать
новые руководящие посты. Этих предприятий было много, и вдруг число их
резко сократилось – не беда, тут важней всего принцип, а принцип таков: всегда
надо думать прежде всего о получении доходных должностей. Министерские
оклады сотнями расцветали на майском солнце республиканской Германии, а за
министерскими игрищами просматривались жадно раскрытые рты и алчные
глаза тысяч партийных и профсоюзных аппаратчиков, партийных журналистов,
родственников и приятелей, которые еще не были пристроены и для которых
требовалось создавать все новые комитеты и проводить в жизнь все новые
распоряжения. В 1922 году один профсоюзный чиновник получил высокую
административную должность в Пруссии только потому, что он остался
единственным из функционеров его возраста, еще не пристроенным к делу.
Внешнюю политику все больше и больше воспринимали как помеху для столь
достославных затей; еще не пришло понимание того, что под «исполнением
Версальского договора» подразумевается скармливание врагу одного куска
Германии за другим – лишь бы он
17
не мешал преследовать свои цели внутри страны, и все это при поддержке, а то
и под руководством расцветшей в Германии профранцузской прессы, но в то же
время в ужасе от финансируемого из Франции коммунизма.
При постоянной смене правящих коалиций министерские кресла делились как
добыча; их распределяли независимо от способностей, от желания и умения
работать на этом посту. Министерства и ведомства разлагались, не имея
компетентного руководства, предоставленные сами себе, с раздутыми штатами,
зараженные ставленниками партий; некогда прославленный своими
достижениями управленческий аппарат дышал на ладан. Законопроекты,
которые прежнее правительство всегда готовило образцово, теперь вносились в
сыром виде, чтобы в течение заседания им можно было придать хотя бы маломальски похожий на закон вид – при этом предполагалось, что пригодность
таких законов для использования все равно будет зависеть не от них самих, а от
подзаконных актов.
Поначалу правящая коалиция 1917 года занималась всем этим сама. Но затем
наступил момент, когда у голодного народа перестало хватать чувства юмора,
чтобы мириться с ней и дальше. Целый год созданная заново под видом
восстановления немецкая народная партия еще крепилась, глядя на
происходящее и пуская слюнки, но затем аппетит возобладал. Мы стали
свидетелями того, как Иуде пришлось поделиться своими сребрениками с
другими апостолами. С этого момента ценой всего нескольких министерских
кресел удалось достичь полного взаимопонимания между теми, кто затеял
катастрофу, и теми, кто получил выгоды от нее. Затем последовало
блистательное заявление, сделанное немецкой народной партией в рейхстаге:
она, дескать, вынуждена занять относительно предлагаемого социалистами
законопроекта не такую позицию, которую она занимает по поводу его в

прусском ландтаге, потому что коалиция тут складывается другая. Марксизм и
монархия – как бы это получше выразиться – не котировались, а по18
тому о них решили не вспоминать, чтобы не создавать сложностей новому
альянсу – и с этого момента никаких препятствий больше не осталось. В
существование демократической прессы верили (были, конечно, и иные точки
зрения), в существовании враждебной заграницы – тоже, а потому были
преисполнены решимости отстаивать какие-то остатки права, к примеру, при
обсуждении вопроса о том, кто во всем виноват – но делалось это только в
приватных беседах, чтобы не сбивать с толку избирателей. С тех пор больше не
было ни одного закона, который не нарушили бы грубо те, кто его принял (к
примеру, закон о выборах президента); не было ни одного критического
замечания, которое не проигнорировали бы с ухмылкой; не было такой грязи,
такой трусости, такой лжи, которые не вошли бы в обычай. А когда разоружение и
всеобщее зубоскальство в стране породили опасение, что рухнет абсолютно все
без остатка, они приняли «Закон о защите республики» – на самом деле закон о
защите своих гешефтов, и принятие этого закона было без труда обеспечено
угрозой роспуска рейхстага – это лишило бы депутатов их доходов.
На улицах немецких городов царила неприкрытая нищета. Люди слонялись от
одного магазина к другому, обносившиеся, отупевшие, мрачные, их взгляды
были прикованы к ценникам, которые свидетельствовали об одном – все
постоянно дорожает: перед молочными магазинами и в холода, и в дожди
стояли длинные очереди – вроде тех, которые были во время войны. Дети – если
они еще рождались и не умирали вскоре после этого – оставались малорослыми
и хилыми, являя собой пугающую перспективу нашего народа. Офицеры,
ставшие инвалидами войны, служили лакеями в гостиницах, студенты мели
улицы, люди, заработавшие себе когда-то состояние тяжким трудом, были
вынуждены жить на нищенское пособие. Но в рейхстаге были совсем другие
очереди и совсем другие списки: в них состояли те, кто претендовал на
депутатские оклады, чтобы затем вернуться к своим гешефтам, и оклады
19
эти были немаленькими. Все время вносили предложения платить депутатам не
только во время парламентских сессий, и когда один депутат зарегистрировался
вместо своего отсутствующего коллеги, это не возымело никаких последствий –
но когда в другой стране другой народ воздвиг памятник немецким солдатамгероям, павшим за его освобождение, явился германский дипломат, чтобы
заявить протест, а когда в Лейпциге должны были продолжиться переговоры о
судьбе
так
называемых военных преступников, последовал официальный запрос – нужно
ли считаться с теми решениями, которые там будут приняты.
И только тогда, когда жителям городов стала реально грозить смерть от
голода, только тогда, когда невыносимые физические и душевные муки,

порожденные безумной инфляцией, стали вызывать глухой ропот – только тогда
не стыд, не остатки чести, а лишь страх заставил этих пиратов парламентаризма
поумерить свой пыл и выставить напоказ внезапно проснувшееся чувство
ответственности. В первую очередь, существовал откровенный страх перед
внутриполитическими последствиями, которые могло вызвать падение курса
марки, затем – страх перед международными последствиями этого – перед
унизительными условиями, на которых был заключен мир, и в измученном
народе эти страхи проявлялись со всей простодушной откровенностью. Однако
у тех, кто выступал выразителями интересов всей этой системы, я видел в
конечном счете хорошо замаскированное и коварное намерение – уберечь себя
от
последствий
изменения
настроений
в
народе.
Хитроумный замысел состоял в том, чтобы в ходе превращения Германии в
колонию, выплачивающую репарации, в своего рода европейскую Индию –
план, ставший сегодня очевидным благодаря политике исполнения
Версальского договора – легитимировать себя как исполнительный орган
противников этого плана и тем самым сделать свое положение независимым от
внутреннего кризиса в любой форме, какую бы он ни принял.
20
Окидывая взглядом эту длившуюся пять лет оргию неспособности и бессилия,
трусости и пошлости, можно только с горечью и надеждой ждать
восстановления попранных прав нации, которое должно будет осуществить
будущее – ему предстоит твердой рукой воздать за все содеянное. У тех, к кому
перейдут бразды правления, есть все, что предполагает представление о
человеке чести; они умеют добровольно и самоотверженно повиноваться,
беззаветно отдавать себя высокому служению; им свойственна личная
порядочность, моральная чистоплотность и верность, но у них нет способностей
к управлению государством, как их никогда не было у государственных мужей в
Германии, и они сегодня столь же мало готовы к руководству
государственными делами, как и тогда, когда они в 1872 году ополчились на
Бисмарка.
Заблуждение консервативных кругов, влекущее за собой роковые последствия
именно во времена революций, состоит в том, что они полагают, будто
честность, безукоризненный в моральном плане образ мыслей и способность
испытывать горячие чувства способны компенсировать недостаток ума. Точнее
сказать, именно вследствие такой нехватки ума они не понимают тактического
превосходства противной стороны, которая всегда противопоставляет
укоренившейся
традиции
–
или унаследованным предрассудкам – более умные головы. В последние годы
Мирабо вел отчаянную борьбу с двором, чтобы принудить его к решительности,
которую могло бы обеспечить привлечение к сотрудничеству людей способных
и мыслящих, нехватки которых двор вообще не сознавал. Но цель политики –
это все же успех и только успех, который обеспечивается не добрыми
намерениями, а одаренностью, о значении которой так мало думают. Не только
в Германии, но и во всех высокоразвитых культурах мира наблюдается одно и
то же: позицию слева занимает более развитый ум, зачастую действующий

неуверенно из-за недостатка практичности, позицию справа занимают «честные
убеждения», а также служебный и дипломатический
21
опыт, но они обречены на поражение из-за недостатка ума. Судьбу той и другой
стороны решает в конечном итоге счастливый случай – когда появляются люди,
превосходящие других силой инстинкта и энергией, такие как Кромвель и
Наполеон, и притом они, как правило, обретают в лице «левых» своих куда
более добровольных и куда более понимающих последователей. И только лишь
в Англии консерваторы по крайней мере не уступают умом либералам; это –
результат
не
сравнимого ни с чем исторического и общественного воспитания, развивающего
хорошие задатки, а именно – путем приучения к общественной деятельности
высокого стиля. Торговля с ее психологическими методами воздействия на
покупателя оказывается ближе к дипломатии, чем промышленность и сельское
хозяйство, которые более родственны управлению и организаторской
деятельности. Если мы останемся на уровне книги «Штехлин» Теодора
Фонтане,
который
дает
все
основания опасаться некоторой антипатии консервативных кругов к деловому
миру, то мы так и не придем к осознанию того, что переживаем ныне не что
иное, как национальной важности эпизод в позорной истории немецкой
революции, и последствия этого еще никто не прояснил в достаточной степени.
В 1919 году я писал в «Пруссачестве и социализме», что в результате нашей
неудавшейся революции мы переживаем эпоху Директории прежде эпохи
Термидора. Это длится уже четыре года, и опасность внутриполитической
ситуации заключается в том, что выход из нее может произойти с
использованием недостойных средств. Обычно не осознают в полной мере –
отчасти из-за недостаточной осведомленности о фактах, отчасти – по причинам
психологического
характера
–
что
эпоха Директории представляла собой вторую страшную эпоху Французской
революции, детали которой подлее, безотрадней, ужасней, чем детали первой
ужасной эпохи, поскольку в них нет и следа величия; здесь не было никакой
веры в идеи, цели, учреждения, не было
22
никакой великой личности, никакого великого деяния, не было даже
уверенности власти в том, что она просуществует долго. Как выразился Сийес в
1795 году, дело в это время сводилось не к спасению революции, а к спасению
революционеров. Мы привыкли видеть последовательность событий так: в 1789
году – штурм Бастилии, потом казнь короля, эпоха ужаса, потом – Робеспьер,
потом – Наполеон. Но Робеспьера не стало уже летом 1794 года, а Наполеон
появился только осенью 1799 года: между этими событиями прошло пять
ужасных лет, которыми сегодня никто не интересуется, поскольку они не
предложили историкам ничего такого, что заставило бы примириться с ними –
ни одного великого мужа, ни одного великого творения, ни одного великого
события – одна только неспособность ни на что да грязь (ибо походы Наполеона

в Италию и Египет не имеют никакого отношения к положению дел во
Франции). Но эти годы были, и возможность возникновения чего-то подобного
должна вызывать серьезный интерес – в свете нашего ближайшего будущего.
Как дело дошло до возвращения к эпохе ужаса? Ведь казалось, что после казни
Робеспьера уничтожение созданной им системы пойдет без задержек.
Якобинский клуб был закрыт, его сторонники повсюду исчезли из публичной
сферы. В начале июня 1795 года в Париже со дня на день ожидали реставрации
монархии, полагая, что провозглашение нового короля откладывается только по
той причине, что наследник-дофин лежит при смерти в Тампле.3 Появляется
jeunesse doree (золотая молодежь), решительные молодые люди, которым
надоели якобинцы и которым не было никакого дела до сложных вопросов
политики, управления и хозяйства – они намеревались проложить путь к новой
эпохе кулаками и дубинками. Так вот: «фёлькише»4 – это jeunesse dоreе в
сегодняш____________________________________
3 Замок в Париже, выполнявший роль тюрьмы. – Примеч. перев. (А. П.).
4 Члены Народного движения в Германии. –Примеч. перев. (А. П.).

23
ней Германии: она появилась по той же причине и проникнута тем же духом.
Эти молодые люди так же легко воспламеняются, так же жаждут активного
действия, так же честны и так же ограниченны. И те, и другие на дух не ведали,
насколько сложны задачи, которые приходится решать политикам в полностью
разоренной стране; и те, и другие с пренебрежением относятся к трезвым
расчетам, и у тех, и у других нет никакого желания вникать в прозаические
подробности – вроде курса валют, рабочего вопроса, деталей управления,
положения с финансами и проблем на международной арене. Достаточно того,
что спины якобинцев ощутят удары их палок. Краткая история этого движения
еще не написана, недостаток разума тогда был точно таким же, как сегодня,
когда реальную политику намерены основывать на народных чувствах. Пусть
эти чувства распространены повсеместно, пусть они глубоки и естественны –
все
равно
невозможно
строить
на
них
большую политику управления страной – такую политику, которая позволит эту
страну спасти. Всякое искусство государственного управления, всякий
здоровый народный инстинкт отыскивает нужные для него дарования, где бы
они ни возникали; так французы нашли себе итальянца Наполеона, английские
консерваторы – еврея Дизраэли, русское дворянство и духовенство – немку
Екатерину II. И нигде в мире ни один политически воспитанный народ не
руководствуется национальным чувством, хотя англичане и американцы
воспринимают национальный вопрос куда более остро, чем большинство
немцев. Это – наравне с наивными представлениями об экономике и
ребяческими утопиями – беспросветно немецкое: настолько уж немцы
бесхитростны и провинциальны, настолько безнадежно строго они разделяют
национальное движение с его мощной пробивной силой, с одной стороны, и
дарования в области политики и экономики, опыт, власть и реальные связи, с
другой, что это движение, кажется, предопределено лишь к тому, чтобы
разрыхлить почву, а затем уступить место

24
более опасному политическому течению противоположного направления.5 Нам
возразят, что национальное Народное движение по крайней мере вспахивает
почву для будущего посева – но ведь «золотая молодежь» отнюдь не достигла
этой цели. Ей удалось только возродить якобинство – и не более того.
Окончательно преодолеть революцию удалось только Наполеону. Мировая
экономика в процессе своего развития выработала определенные формы и
средства, и Германия вынуждена действовать в строгом соответствии с ними –
или же не действовать вовсе. В России попытка игнорировать этот факт стоила
жизни тридцати миллионам человек – и сейчас, после этого, там ищут путь
отступления, чтобы по крайней мере хоть как-то управлять варварским
существованием. Но Россия всем обеспечивает себя сама. А в Германии,
зависящей от импорта, экспорта и кредитов, даже робкая попытка подорвать
существующие формы выплат процентов по кредитам или не относиться к
существующим финансовым властям как к властям привела бы к такой
катастрофе, что она за несколько недель тоже ввергла бы нас в столь же
варварский хаос. В сфере экономики, где нередко впадают в заблуждение даже
эксперты, суть дела определяет в основном не «истинность» воззрений и не
__________________________
5 И, кстати говоря, сколь ничтожен, мелок, ограничен и недостоин в сравнении с английским девизом
«Права она или нет, но это моя страна!» немецкий тезис «Евреев вон!»: это – голое отрицание при полном
игнорировании того факта, что самые опасные для немцев качества – склонность к мечтаниям об
интернационализме и пацифизме, ненависть к любому авторитету и успехам власти глубоко укоренены как
раз в сущности немцев. Представители собственной расы всегда опаснее, чем представители чужой,
которые, будучи поставлены перед необходимостью выбирать, предпочтут приспосабливаться уже только
потому, что они представляют собой меньшинство. Английский инстинкт прекрасно чувствует это:
англичанином признают любого чужестранца – в той мере, в какой он способствует величию Англии
благодаря своим талантам, средствам и связям.

25
преимущества новых методов, а понимание того, каким именно своим правилам
намерены следовать ведущие игроки мировой экономики. Здесь ничего не
определяет даже самая наилучшая концепция теоретиков – и точно так же в
большой политике ничего не определяет высота лба; все решает умение
пользоваться мозгом при оценке реалий. Выходки «золотой молодежи», из-за
которых уже никто не чувствовал себя в безопасности, а также вандемьерский
мятеж6 1795 года, который напуганный конвент, обнаруживший полное
непонимание ситуации, велел подавить Бонапарту, открыли якобинцам
неожиданные шансы; все-таки их опытность в политике ценилась высоко – и
они воспользовались этим. Все должности – вплоть до консульских постов за
границей и постов в местной администрации – снова заняли их сторонники.
Эмигранты и все их родственники (вплоть до третьей степени родства) были
лишены всех должностей и отстранены от судопроизводства. Выборы 1797 года
придали уверенности якобинцам – равно как и финансовому миру, который
выудил свое богатство из рек крови, струившихся с гильотин. Благодаря
государственному перевороту в месяце фруктидоре этого года, когда Бонапарту
снова пришлось опираться на войска, чтобы не утратить командных позиций,
результаты выборов были отменены,7 много сотен депутатов, журналистов,

служащих, даже двое из пяти членов Директории были арестованы и
депортированы в Кайенну, правые газеты закрыты, Якобинский клуб
возрожден, и начался кровавый режим, который был циничным, поскольку у
него отсутствовала всякая вера в отстаиваемые идеи. Первой и весьма
показательной из принятых мер было распоряжение провести расследование
деятельности поставщиков армии Жордана8 – не
______________________________________
6 Выступление роялистов в Париже. –Примеч. перев. (А. П.).
7 На выборах победу одержали роялисты. – Примеч. перев. (А. П.).
8 К. Жордан – противник роялистов, член совета Пятисот. – Примеч. перев. (А. П.).

26
имело ли место присвоение денег. Списки эмигрантов были вновь разысканы –
и каждый возвратившийся приговорен к смерти. Было строго запрещено
проверять списки [чтобы оспорить правильность включения в них тех или иных
лиц], хотя каждый знал, что великое множество людей, преспокойно
остававшихся в стране, было без их ведома внесено в эти списки стараниями их
личных и политических врагов. Внесенных в списки расстреливали сотнями; их
имущество доставалось якобинцам и их друзьям; дворян лишили всех
гражданских прав; и лишь теперь, а не в 1793 году, произошел действительный
внутренний крах дворянства. Тысячи возвратившихся в страну священников
были посажены в тюрьмы, депортированы или казнены. «Террористская
реакция»9 (Тэн) издала закон о заложниках, согласно которому за любое
преступное действие против якобинца должны поплатиться жизнью четверо.
Один государственный переворот следовал за другим, поэтому выборы 1798
года дали почти радикальный результат, а выборы 1799 года – совершенно
радикальный. Только это время (1796 год) принесло с собой полное
обесценение бумажных денег (ассигнат) и невероятную коррупцию. Тогда
члены правительства – Исполнительной Директории – (так ли далеки от такой
возможности и мы?) предложили Англии тайную сделку: уступить за два
миллиона фунтов Цейлон и Капскую провинцию:10 вот что вышло из «золотой
молодежи».
Судьба народа зависит не от провозглашенных прав или конституций, не от
идеалов и программ, даже не от нравственных принципов или расовых
инстинктов,
_________________________________
9 Имеется в виду якобинский террор. Во времена Великой французской революции слово «террорист» не
имело современного осуждающего смысла. Террористом с гордостью именовался Робеспьер. Смысл
каламбура Тэна – в том, что реакция была устроена сторонниками революционного террора: у революций
тоже бывают периоды реакции. – Примеч. перев. (А. П.).
10 Питт не мог пойти на это, поскольку не мог распоряжаться секретными фондами.

27
а прежде всего и в первую голову от способностей правящего меньшинства. Мы
должны культивировать такие способности – иначе погибнем; и нам нужны
такие политические формы, которые позволяют выращивать государственных
мужей – так, как генеральный штаб старой армии выращивал полководцев и как
римский сенат выращивал государственных деятелей. Все прочее либо уже
наличествует, либо не имеет существенного значения. Искусство управления –

это
не
первая,
а единственная проблема в большой политике. Все остальное зависит от ее
решения. Это искусство создало мировую историю. Оно возвысило
незначительные народы до такого уровня, что от них стало зависеть принятие
исторических решений – и наоборот, из-за упадка этого искусства некогда
великие народы впали в ничтожество. Найти тот принцип, который позволял бы
прирожденным вождям появляться в том месте, где они требуются; создать
политическое воспитание, которое пробуждало и развивало бы нужные для
этого задатки и сдерживало бы задатки противоположные; сформировать такую
традицию, которая осуществляла бы все это исподволь и незаметно доводила бы
до совершенства – таков смысл всякой конституции как основного закона,
определяющего всю жизнь народа – независимо от того, дарована ли эта
конституция государем или же принята каким-то собранием, состоит ли она из
параграфов или блюдется в виде незыблемых обычаев.
«Права народа» смехотворны до тех пор, пока под этим разумеют порчу народа
партиями. Существует лишь одно право народа: право на успешные действия
его правителей. Когда во время великого поворота от XVIII к XIX веку
«свободу государей» должна была заменить свобода народов, такая замена
имела бы смысл лишь при том условии, что подбор правителей станет лучше, их
методы сделаются более успешными и результативными, их успехи – более
впечатляющими.
Прошлый век был проверкой, и эта проверка позволила дать оценку
демократической методы. Поворот
28
к XX веку характеризует острая необходимость преодоления – ради сохранения
существования великих наций – европейско-американской демократии – или,
скорее, преодоления того, что она породила на свет в качестве воплощения
своей идеи: господства денежной аристократии и партийного кумовства,
сменившего суверенитет народов; они лишились права голоса – благодаря
отработанным технологиям выборов и прессе; и это развитие не привело к
бессмыслице только там, где, наряду с использованием новых форм, сохранила
свои должности старая аристократия – как то было в Англии. Английская
палата общин была единственным в мире парламентом, у которого было чему
поучиться, но скопировать его практику было невозможно. Мы, немцы, за сто
лет так и не воспользовались этими формами, которые соответствуют
требованиям современности, теперь же делать это слишком поздно. У нас
получается лишь карикатура на парламентаризм – без сколько-нибудь значимой
цели. Все наше прошлое, особенности нашего народа и специфика того
[географического] положения, в котором мы находимся, детерминируют то, что
мы представляем собой народ монархический, то есть такой народ, которому
свойственно без остатка и всецело вверять себя правителю – неважно, как
именно он называется – кайзером или канцлером, тогда как англичане являются
прирожденными республиканцами, начиная с исходной диктатуры их
норманнской аристократии, и тут не играет роли, венчают они здание своего
общество куполом королевской власти или нет.

Парламентская эпоха уходит – и никогда не вернется. Формы этой эпохи
больше не дают результатов, они лишь обременяют нас. XIX столетие было
промежуточной стадией случайно сложившегося и неудачного коллективного
правления – интермедией между двумя периодами индивидуального, личного
правления.
В великих странах это ведомо всякому человеку, наделенному способностью к
самостоятельному суждению; он наблюдает за тем, какие принимаются
решения, и
29
накапливает свой опыт – даже если и не высказывает свои выводы вслух. Тот,
кто держится на уровне своего времени, в 1830 году должен был быть
демократом, а в 1930 году – противником демократии – точно так же, как в 1730
году он должен был быть абсолютистом, а в 1830 году – уже нет.
Италия в этом развитии ушла далеко вперед. Сегодня она является в большей
степени прусской, чем сама Пруссия, и не думает возвращаться к прошлому. Во
Франции смена парламента диктатурой, которую поддержат военные – лишь
вопрос времени. В Англии трагикомедия рабочего правительства – столь же
краткая, сколь и тягостная – в корне покончит с благими устремлениями
парламентской партии лейбористов, заставит ее использовать внепарламентские
формы деятельности, начиная со всеобщей забастовки, и развяжет, таким
образом, руки консерваторам – они смогут покончить с традициями палаты
общин и перейдут к неограниченному единоначалию вождей. Старый пример
этого – антидемократическая диктатура Питта, осуществлявшаяся при
поддержке либералов, когда Французская революция грозила распространиться
на Англию. В Америке, наряду с существованием старых партийных
механизмов, возникают новые мощные движения – например, движение
фермеров – порывающие с традиционными формами политики, что создает
возможность таких сражений, какие были в 1861 году, когда второй президент,
добиваясь своих целей, призвал прибегнуть к оружию. Вильсон уже давно
вышел за те рамки применения силы, которые устанавливал ему занимаемый им
пост.
Германия, вероятно, превосходит любую страну мира количеством людей,
наделенных даром к управлению и организаторскими способностями. Всякий
раз, когда предпринимались какие-то попытки что-либо организовать – к
примеру, когда церковь формировала сословие священников, когда генеральный
штаб формировал офицерский корпус, когда ганзейская торговля
30
организовывала купечество, а рейнская индустрия – подготовку инженеров,
результат превосходил зарубежные достижения. Не так в сфере политики: здесь
до сих пор господствовал какой-то злой рок: одним он не давал осознать свои
силы, других заставлял с отвращением воздерживаться от политики, третьих
позволял перехватить партийной клике. У нас не сложилось развитых форм
отбора и воспитания людей, которые будут заниматься политикой. У нас нет
клуба,
как
в
Англии,

нет салона, как во Франции, где раскрывались бы дарования, налаживались бы
связи и устанавливались контакты, где люди талантливые определялись бы на
подходящие для них посты. Мы слишком быстро стали крупной державой. Мы
живем порознь и становимся беспомощными, собравшись вместе. В крупных
партиях Англии (которые в действительности всегда готовы сформировать
правительство) считается хорошим тоном искать, выделять и продвигать
таланты.
Наши
партии слишком глупы для этого, наша прежняя администрация не поняла
вызовов эпохи. Она не осознала, что требуется стратегия образования, которая
могла бы принести нечто большее, чем посредственные результаты; я уже не
говорю о современных министрах, которых ставят на эти посты партии – они
никогда не были заинтересованы в конкурсном отборе наиболее талантливых.
Но однажды все-таки и до нас дойдет, что необходимы новые формы
государственного
управления.
Впрочем, будущего наперед знать невозможно никому, но большие изменения в
государственном устройстве всегда были следствием кровопролитий и
насильственного захвата власти: если перечислять свидетельства тому, уходя в
прошлое, то это были немецкая и французская конституции 1871 года, империя
Наполеона и Билль о правах 1688 года. Однако надо поставить цель и на
ближайшее будущее, поскольку существующее положение стало невыносимым,
и говорить тут следу31
ет не о выражении так называемых прав народа и демократических идеалов в
каких-либо законодательных актах, потому что в момент, когда потребуется
срочно действовать, никто не будет раздумывать, какие практические
последствия из этих актов вытекают. Я повторяю, что у народа есть лишь одно
право – право на хорошее управление им, поскольку же он – как масса, не
имеющая опыта и не способная видеть всю картину в целом – не может взять
управление
на
себя,
то
это
должны делать отдельные личности, а их необходимо правильно найти и
определить к делу. В этом и состоит весь секрет хорошо управляемых
государств, и все разумно разработанные конституции могут лишь обеспечить
то, что в примитивные времена происходило само собой благодаря быстрому
употреблению силы – или же могут помешать этому. Исходить следует из того,
что парламентские формы прошлого века устарели, и в будущем обнаружат
свою полную непригодность – прежде всего по той причине, что огромные
движимые имущества обрели полную независимость от политики партий, чего
никак нельзя было предвидеть в 1789 году, а также потому, что везде
образовались хорошо организованные группы со своими интересами, и эти
интересы потребуется оставить в стороне, чтобы сохранить смысл правления
народом как целым. Как это бывало всегда, выбор будет зависеть от случая,
который даст проявиться великим личностям, однако живая форма правления
должна по меньшей мере соответствовать этой цели, а не препятствовать ее
достижению. Она в известной степени определяется балансом между теми

задачами, которые ставит время, и теми талантами, которые наличествуют на
данный момент. Форма правления должна быть настолько гибкой, чтобы
позволять людям выдающимся полностью реализовать свои возможности, но
при этом с таким граничным условием, что в то же время из людей средних
способностей должен формироваться дееспособный управленческий аппарат,
который занимается текущими делами и не зави32
сит от случайностей. Перекос на одну сторону означал бы неустойчивость,
перевес в другую создавал бы опасность узости взглядов и закоснелого
схематизма. При этом никогда не следует забывать, что лучшая из всех форм
обретается в неписанном, которое записывается лишь задним числом. Тот, кто
желает все установить и определить наперед, как это традиционно бывает в
народных собраниях, добьется лишь того, что практика .быстро начнет
происходить параллельно Конституции и независимо от нее.
Формы, которые, во-первых, диктуются временем, во-вторых, опасным
географическим положением Германии и ее опасным политическим
положением, которое сложилось в результате войны – как на международной
арене, так и внутри страны – и, в-третьих, определяются характером немецкого
народа, черты которого отчасти благоприятствуют решению стоящих перед
нами задач, но в большинстве своем этому решению не способствуют, на
ближайшее
будущее
могли
бы
быть следующими: чрезвычайное усшение власти правительства и его
решимости – при более высокой ответственности, которую оно будет брать на
себя – не обременяя себя, как это было до сих пор, ежедневными
словопрениями в парламенте о принятии законов и их исполнении. Сегодня
было бы правильнее ограничиваться в определенных случаях более общим,
обзорным отчетом о положении дел в правовой сфере, который бы принимался
либо отклонялся в целом. Критическому разбору должны подвергаться не
намерения, а результаты. Это предполагает понятие доверия, имплицитно
входящее в понятие полномочий. Постоянное отслеживание того, что делается,
и оценка этого (Zensur) сегодня уже гарантируется прессой; дублировать это
еще и в парламенте становится совершенно излишним и происходит только
ради достижения личных целей – для удовлетворения амбиций или для
продвижения собственного бизнеса. У канцлера, словно у генерального штаба,
есть полномочия формировать по своему усмотрению
33
какое-либо министерство, имея полную свободу в определении его
численности, состава и устройства – как в определении руководящих постов,
так и всего правительственного аппарата в целом. Точно так же он может при
необходимости делегировать такие же полномочия в вопросах определения
персонального состава и организации руководителям ведущих ведомств,
которые должны работать с большой степенью самостоятельности. Министры
должны
нести
ответственность
только перед ним, и только он должен нести ответственность за всех министров.

Канцлер, далее, должен только по своему свободному выбору созывать
Государственный совет, в котором будут собраны наиболее одаренные и
наиболее опытные люди из всех отраслей политики и экономики. Этот совет,
состоящий из частных лиц, не будет принимать решений – он будет обсуждать
разные вопросы и вносить предложения: он мог бы время от времени заседать,
разделившись на комиссии, чтобы обсуждать отдельные проблемы – и такие
заседания могут быть как публичными, так и закрытыми. Если применять его
правильно, он мог бы стать школой, где проходили бы подготовку молодые
таланты, которые могли бы здесь на практике вникнуть в проблемы и методы,
пройти испытания и получить воспитание, выполняя особые поручения. Можно
было бы привлекать к сотрудничеству того или иного человека, основываясь
только на личном доверии, надолго – как в какой-то отдельной отрасли, так и в
различных отдельных ситуациях. Наряду с этим тайным советом, составленным
из частных лиц (он не будет предусматриваться конституцией официально),
существовал бы рейхстаг, выражающий мнение народа; он должен избираться
путем
всеобщих выборов и собираться на краткие сессии дважды в год – он, выступая в
роли исполняющего надзорные функции совета, должен наделять
полномочиями, заслушивать отчеты о расходах, заниматься критическим
анализом, принимать либо отклонять проекты бюджета и законы – рассматривая
их, по возможности, в общем
34
и целом, а не во всех деталях и частностях, причем голосование должно быть
поименным – и он должен нести за это голосование всю полноту
ответственности перед народом, торжественно заявляя об этом и выступая со
специальными обращениями к народу. За последствия всех принятых и
непринятых решений рейхстаг должен в будущем нести ответственность перед
новым рейхстагом, который будет избран на следующих выборах – каждый
депутат в отдельности перед каким-то конкретным депутатом следующего
созыва. Ведь выборы – это не что иное, как выражение критического отношения
народа к своим уполномоченным. Было бы нелогичным и противоречило бы
самому понятию народного представительства, если бы правительство
отчитывалось
за
свою
деятельность
перед
органом
народного
представительства, а сам орган народного представительства не отчитывался бы
перед народом. Но поскольку все нынешние конституции разработаны самими
парламентами, то последние избавили себя от такой обременительной
обязанности. Правительство должно иметь право в любое время инициировать
высказывание народом мнения о его представителях, объявляя выборы.
Парламентскую сессию не следует продлевать сверх установленного срока – но
канцлер вправе созывать чрезвычайные сессии парламента, посвященные
конкретному кругу задач. Заседания должны проходить в атмосфере
торжественности и достоинства – как выражение суверенитета народа.
Поведение депутатов, их стиль одежды и манера выражаться – вещи далеко не
второстепенные. Собрание, которое внешне выглядит непрезентабельно,

утрачивает и внутреннее достоинство. Присущие черни манеры, которые
сегодня укоренились повсюду, должны наказываться верховным судебным
органом – как оскорбляющие высший орган нации – и влечь за собой временное
отстранение от парламентских заседаний, лишение депутатского мандата и, в
определенных случаях, запрет на переизбрание.
35
Численность сегодняшних парламентов чересчур велика – вследствие того, что
когда-то она определялась в соответствии со сложившимися представлениями о
должной численности собрания, а они в 1789 году соотносились с
существующими представлениями о численности церковной общины.
Пассивная, бездумно голосующая масса депутатов повсюду затрудняет работу,
которую все же выполняют немногие способные к ней люди, и это ведет,
помимо прочего, к тому, что создается возможность проникновения в парламент
людей сомнительных, преследующих частные цели. 150 мест в парламенте – это
для Германии более чем достаточно. Даже и при такой численности половина
депутатов будет говорить только «да» и «нет» – в зависимости от того, какое
решение будет принято их вождями. Однако хорошей традицией должны стать
поручения
выступить
по какому-то вопросу тому, кто действительно понимает в нем, то есть надо
будет требовать от отдельных депутатов своего рода свидетельства об их
компетентности, а не просто давать слово любителям покричать, посвистеть и
ударить в литавры. И кроме того, я предложил бы, чтобы в парламенте
присутствовало пять представителей немецкого народа за границей – ведь до
сих
пор
рейхстагу не хватало широты кругозора, верных знаний и оценок положения
дел в зарубежной экономике и во власти в зарубежных государствах, а это –
жизненно важно для нас. Чтобы преодолеть немецкие межпартийные распри и
обеспечить формирование групп, способных выносить компетентные суждения,
следует отказаться от такого порядка выборов, при котором в парламент
проходит более четырех партий; каждая из них должна представлять не менее
десятой части населения. Кроме того, следует использовать блестящую идею
Муссолини, которая, впрочем, просматривается и в баварском положении о
выборах
–
идею,
которой
принадлежит
будущее:
две
сильнейшие группировки – а, быть может, только одна, самая сильная? –
должны добавлять к 100 избранным депутатам еще 50 по своему выбору
(пропорционально
36
числу полученных на выборах мандатов), причем в обычай должно войти
привлечение лучших людей Германии, которые не участвуют непосредственно
в партийной жизни, и они будут либо брать на себя обязательство сотрудничать
с данной группой, либо откажутся от места в парламенте, если это
сотрудничество войдет в противоречие с их убеждениями. Итак, эти члены
могут
быть
в любое время заменены; при этом каждый депутат мог бы выбрать себе

заместителя, за которого поручится он, и с кандидатурой которого должна будет
согласиться его партия. Чтобы преодолеть царящую во всех сегодняшних
парламентах коррупцию, нужно, чтобы бесчестящее поведение или осуждение
за обычное преступление становились основанием для того, чтобы данному
человеку раз и навсегда было запрещено впредь участвовать в парламентских
выборах. Народ вправе рассчитывать на честность тех, кто его представляет.
Высокое достоинство решаемых задач требует, чтобы каждый из подлежащих
избранию кандидатов клятвенно присягал в том, что его личная и деловая
репутация ничем не запятнаны. Лица, находившиеся на оплачиваемой работе в
партийном аппарате или в организациях политического толка, смогут
принимать участие в выборах только по истечении трех лет после этого. Такое
правило необходимо потому, что работа политического функционера – и
свидетельства тому мы находим повсеместно – ликвидирует понимание того,
что депутат несет обязательства перед нацией, а не перед партией, которая
оплачивает его труд. Наконец, на первом заседании депутаты должны дать
торжественное обещание не использовать свое положение представителей
народа для получения каких-либо выгод и для извлечения дополнительных
доходов в бизнесе, а на последнем заседании торжественно и под присягой дать
отчет, свидетельствующий, что они не извлекли никаких личных выгод из
своего статуса. Тот, кто не сможет этого сделать, избранию больше не
подлежит.
В заключение, следует обратить внимание на то, что высокий статус
английского парламентаризма осно37
вывается на том, что формально выбор премьера осуществляет король. Таким
образом, в дело вступает инстанция, которая выше всех партий и выше
интересов [сегодняшнего] общества, потому что она олицетворяет – в силу
исторической и династической традиции – исключительно честь и величие
нации. Пусть фактически все сводится к тому, что монарх лишь утверждает
предложенную ему руководителем победившей на выборах партии кандидатуру
премьера – и одного этого достаточно, чтобы сделать само собой
подразумевающимися условиями этого предложения высокую одаренность и
честность. Этот моральный аспект отсутствует в тех государствах, где партии
сами решают в ходе переговоров, кто будет премьер-министром, и не несут
ответственности ни перед кем, кроме самих себя. Немцы – народ
монархический благодаря унаследованному от древних германцев качеству:
проявляя верность, следовать за предводителем и повиноваться получившему
внутреннее признание вождю. Они таковы, потому что их местоположение в
Средней Европе заставило их сплотиться в сильное государство, коль скоро они
не желали сделаться легкой добычей любого из своих соседей. В ближайшем
будущем этот общий настрой не переменится – если вообще сможет измениться
когда-нибудь – ив один прекрасный день, когда солнце вновь прольет лучик
света на наше существование, наше дремлющее страстное стремление к этому
символическому завершению государства – к увенчанию его короной – станет
искать свое удовлетворение и найдет его.

Лишь тогда обретет завершенное воплощение та форма, на которую я здесь
указываю; все временные решения, которые были найдены в промежуточный
период,
представляли
собой
нечто
половинчатое,
незавершенное,
проявляющееся в том, что выбор лица, руководящего делами правительства, не
подпадает под тот высокий критерий (der Zensur), который единственно давал
бы возможность решать поистине исторические задачи.

ГОСУДАРСТВЕННАЯ СЛУЖБА И ЛИЧНОСТЬ
Народ есть то, что из него делают. Взятый сам по себе, безотносительно к
этому, любой народ не способен удовлетворять тем условиям, в которые его на
протяжении веков ставит положение дел на международной арене – не важно,
желает он достичь какой-то цели или просто дать знать о своем существовании.
Судьба его зависит не от тех или иных воззрений, а от людей – иными словами,
не от теорий и не от принимаемых на их основе решений относительно
устройства чего-нибудь, а от личностей, которые делают и которые способны
делать то, что должно быть сделано. Требуется человек руководящего типа,
который собирает, словно в фокусе, творческие качества народа, сообразуясь с
его историческим положением.
Успехи, которых достигла Англия, начиная со времен Кромвеля, были основаны
не на появлении каких-то особо великих государственных мужей – они
появлялись довольно редко – а на том, что после разрушения пуританством
«доброй старой Англии» возник постоянно существующий слой с весьма
единообразным пониманием жизни и обладающий свойствами, которые
39
были не столько блестящими, сколько практичными – слой, который разделял с
руководящими государственными мужами их побуждения и цели, сам не
сознавая того сколько-нибудь отчетливо. Без этого слоя правящие
государственные мужи ничего не достигли бы, а с ним Англия смогла
прогрессировать и в отсутствие гениальных вождей. Пуританизм, который
возлагает на индивида его нравственное оправдание перед самим собой и тем
самым дает ему великолепное чувство уверенности в правильности желаемого
им, ибо в противном случае Господь не наделил бы его волей желать этого;
торговое чутье и понимание экономики, которые открывают отдельному
человеку абсолютно свободную дорогу, но зато и не оберегают его при неудаче;
и, не в последнюю очередь, спорт, который – в противоположность безличным
идеалам, к которым стремится физическая культура, разработанная по системе
Фридриха Яна – ставит победу в зависимость от личной энергии отдельного
человека – все это взрастило такой человеческий тип, стойкость и упорство
которого позволяли справляться с любой опасностью – по крайней мере до сих
пор. Во Франции тот человеческий тип, который объемлет весь народ, был
создан не Людовиком XIV и даже не Революцией, а Наполеоном; француз XIX
века – это новый человек в сравнении с человеком «старого режима», и тот
импульс, который он получил благодаря примеру, поданному императором,
благодаря его честолюбию и его системе воспитания, введенной в школе и в
армии, придал силы рядовому французу еще раз – во время мировой войны.
Воспитать и дисциплинировать в этом смысле может только сильнейшее
потрясение души или великая личность. У нас не было никакого типа, который
служил бы ориентиром на протяжении всей нашей истории и постоянно
определял бы какие-то наши стабильные качества. Существует не только
английское общество, но и «типичный англичанин», однако до сих пор нет
«типичного немца» – есть только немцы по отдельности. На данный момент бы40

ли предприняты две попытки сформировать предельно дееспособный тип на
более локальном пространстве: сначала Фридрих Вильгельм I создал прусское
сословие чиновников, а затем Мольтке создал прусско-немецкого офицера.
Этим двум людям – и только им – мы должны быть благодарны за то, что
вообще представляем себе, о чем идет речь и в чем состоит суть дела.
В «Пруссачестве и социализме» я показал, как на месте разделенного на
богатых и бедных общества, которое – словно Англия в окружении моря –
располагалось посреди открытой со всех сторон для нападения врагов СевероНемецкой равнине, было создано выстроенное из многих частей во исполнение
приказа государство. Для этого государства, без которого мы нежизнеспособны
как народ, «солдатский король» создал – как свое собственное воплощение –
тип «пруссака», которого до сих пор не существовало – вначале как сословие с
непоколебимым чувством чести и долга, с совестью и дисциплиной – сословие,
для которого чем-то само собой разумеющимся была самоотверженная,
упорная, основательная работа, за которую хвалят скупо – впрочем, оно никогда
и не дожидалось похвал. Фридрих Великий сам воплотил и презентовал миру
этот тип, достигнув невероятно многого, но он не способствовал его развитию и
распространению, а в ходе освободительных войн общенемецкого типа у нас
так и не сложилось, тогда как прежние типические черты сгладились и сошли на
нет. Возможно, смысл времени и заключается именно в этом, но нам нужен был
выдающийся человек, который мог послужить образцом – однако его не
оказалось. У нас были офицеры, но не было «типичного немецкого офицера» –
такого типичного, каким со времен Наполеона был типичный французский
офицер, служивший образцом для подражания; у нас были государственные
мужи, но не было такого образчика государственного мужа, который
существовал в Англии; у нас были поэты и мыслители, каждый из которых
замечал только
41
себе подобных, не обращая внимания на всех прочих: вместо французского и
английского понятия о свободе у нас были разнообразные личные немецкие
понятия о ней, в каждой голове – свое собственное, дополняемое массой
различных идеалов – профессиональных, государственных и жизненных.
Несмотря на все это, мы располагаем очень одаренным и способным к
образованию человеческим материалом. Даже если оставить в стороне
Фридриха Вильгельма и Мольтке, можно заметить: кто бы ни брался за какоелибо дело – церковь ли занималась формированием своего сословия
священников, Бебель ли организовывал свою партию, промышленники ли
занимались организаторской деятельностью на своих предприятиях и в
лабораториях
–
все
без
исключения
достигали
выдающихся результатов.
Потом возник рейх, личное творение Бисмарка, который и сам был поздним
творением великого прусского императора; этот рейх поставил руководящих
государственных мужей перед вызовом: нужно найти и воспитать для этой
политически и экономически восходящей гигантской мировой державы,

стоявшей перед опасностями, угрожавшими ей со всех сторон, и перед
бесчисленными новыми проблемами, свой тип, которому можно доверить
будущее.
Бисмарк
и
Мольтке
поняли
эту задачу, но взялись решать ее принципиально по-разному. Сегодня
результаты перед нами, и я не сомневаюсь, что будущие поколения сочтут
Мольтке самым великим, поскольку он видел дальше, и его влияние было более
долговременным. Он сознавал, что ему уже не доведется участвовать в будущих
войнах, а потому заложил в генеральном штабе самовоспроизводящуюся
традицию воспитания кадров для вооруженных сил, которая со всей строгостью
и основательностью формировала характер воина, его воззрения на жизнь и его
способ действий – начиная от лейтенанта и вплоть до старших офицеров уровня
командующего или начальника генерального штаба, и могла быть порукой
тому,
42
что отбор талантов всегда был поставлен отменно, а методы и средства
постоянно оставались на уровне времени. Здесь у нас и сложился немецкий тип,
заложенный в 1870 году и полностью раскрывшийся в 1914 году; поскольку он
так и остался единственным типом, он сделался образцом для всего народа в
целом, подспудно определяя что-то в поведении и мировоззрении каждого
немца, в том числе и принадлежащего к рабочей партии Бебеля: за границей это
именовали немецкой казарменной дисциплиной.
Бисмарк, наоборот, оставил правительство и аппарат управления без изменений,
и лишь на своей должности выработал собственную методу действий. Ему в
принципе требовалось – точно так же, как Наполеону и руководителям
сегодняшней немецкой промышленности – делать все самому и окружать себя
только помощниками, то есть производить самостоятельные действия, а не
людей, способных производить самостоятельные действия, тогда как
английские политики и промышленники – впрочем, как и государственные
мужи XVII и XVIII веков – заблаговременно воспитывали молодежь как свою
смену и своих последователей, так что работа в конце концов шла сама собой,
а вмешательство руководителя требовалось только на крутых поворотах.
Бисмарк не реформировал чиновничество – quieta поп movere!11 – но лишь
увеличил его; точно так же он не изменил и школу в том, что касается ее
принципов и целей, и, прежде всего, не организовал школы политического
просвещения. Был только один выдающийся дипломат – он сам – но не было
дипломатической школы; были министры, но они – кроме Стефана – выступали
всего лишь в роли администраторов, а не закладывали самостоятельно какие-то
основы; когда он ушел, он не оставил после себя генерального штаба – остался
не саморазвивающийся организм, а машина без рулевого; точно так же войска
Наполеона
_______________________________
11 Не тронь того, что покоится (лат ). – Примеч. ред.

43
приходили в растерянность, если он не командовал ими сам. Таких людей, как
Крупп, Сименс, Борзиг, Баллин, Штиннес это огромное учреждение, несмотря

на свои возможности, так и не породило – или, лучше сказать, не позволило им
проявить себя. Этот тип чиновника, появившийся 150 лет назад, был
предназначен для аграрной страны средних размеров, и с тех пор он так и не
обновлялся всерьез; уже во времена Бисмарка он перестал соответствовать
эпохе первых пароходных линий и железных дорог; что же касается рейха 1900
года, когда наладилась международная торговля, промышленность во
всемирных
масштабах,
динамичные
международные
отношения
и
возрастающая власть крупных капиталов, то в эту эпоху блестящие
преимущества
такого
типа
организации были утрачены, а недостатки его становились все большим и
большим бременем. Нижние слои [общества] как всегда, выполняли свою
работу блестяще, но в верхнем слое, который не подпитывался свежей кровью
из ганзейского купечества и из руководства промышленности, все более
проявлялись невежество и недооценка современных всемирно-экономических
форм и сил, не говоря уже о силах в мировой политике.
К войне мы были готовы только в военном отношении. О том, что бывает и
другая подготовка, мы даже не подозревали. Управление зачастую
превращалось в самоцель; формы застывали и закосневали – эта опасность
всегда грозит государству-ордену в мирные времена; оно воспитывало
несамостоятельный и рутинно мыслящий руководящий слой, интеллектуальные
способности которого деградировали, так что во время революционного взрыва
он продолжал потихоньку работать себе, тогда как в Англии каждый служащий,
обладающий верным чутьем, тут же устроил бы забастовку и парализовал
государство советов; оно способствовало развитию талантов в области
администрирования управления – а другие таланты не развивались, они
задыхались или переходили в промышленность, рано утрачивали молодой
запал, впадали в формализм и слишком поздно про44
являли себя в служебной карьере. К сожалению, в конце концов вышло так, что
наш народ воспринял от армейского типа больше достоинств, а от
управленческого типа больше недостатков, поскольку вместе с первым типом
он воспитывался, а вместе со вторым оказывался под опекой, лишавшей
самостоятельности.
Огромное значение, которое имеет воспитание сословия чиновников,
определяется тем, что к нему так или иначе принадлежит почти шестая часть
населения; тем, что в целом оно вызывает уважение, зависть и стремление
подражать ему, так что продуманное его обучение и воспитание практически
равносильно образованию всего народа и, возможно, более эффективно, чем
образование школьное, потому что оно формирует не знания и образ мыслей, а
образ действий и собственную позицию.
Самым большим достоинством этого чиновничества старой закалки была его
высокая нравственность. Во всех прочих странах государственная служба – это
просто профессия, такой же источник дохода, как и остальные. В Пруссии
чиновник со времен Фридриха Вильгельма I является сословием – таким же, как
сословия офицеров и судей. Его честь – не профессиональная или гражданская,

но сословная. Его чувство чести связано не с трудом, как это было в
средневековых цехах, но с фактом служения – служения, понимаемого в
германском смысле, то есть повиновения с достоинством и гордостью.
Государственный служащий есть воплощение государственного суверенитета.
Из этого сами собой вытекают его обязанности и права, начиная со строгого
внешнего вида и достойного поведения и вплоть до малейших черт совести и
частной жизни, заканчивая молчаливым самопожертвованием за дело, которому
посвящена жизнь. Все это до такой степени было воплощено в жизнь, что
остается только удивляться, и разительно отличалось своим девизом
«Наперекор всему!» в самых суровых положениях от девиза нынешних
министров, которые говорят в момент опасности
45
«Вот только не сейчас!», на глазах превращаясь в частных лиц. Это в
пруссачестве – от римского духа и напоминает о том солдате, который при
извержении Везувия погиб у городских ворот Помпеи, но не оставил свой пост.
Во всяком случае, этот императив сохранялся еще в конце прошлого века.
Суровая служба, скудная оплата, редкое признание – все это выделяло из общей
массы тех, кто искал прежде всего комфорта и поощрения за заслуги. В порядке
вещей было работать добросовестно. Об этом даже никто не думал и не говорил
– настолько самоочевидным и само собой разумеющимся было это требование.
Для нас несомненно, что революция и парламентаризм уничтожили и это тоже.
С тех пор как существуют профсоюзы чиновников, министры, выдвинутые
партиями, и государство как орган социального обеспечения для членов партий;
с тех пор как карьерный рост зачастую зависит не от достижений, а от
старательного отстаивания партийных интересов, уже не задаются вопросом о
том, ради чего стоит жить, но задаются вопросом о смысле жизни, но
спрашивают,
на
что
жить;
служба становится комфортнее, надзор – более небрежным и более
обременительным, работа – более посредственной, и остатки сословия
растворяются в подрастающем поколении служащих, которые уже не знают
этого сословного этоса.
Но и в будущем немецкий чиновник будет немыслим без нравственной идеи,
если он не опустится до примитивного зарабатывания денег. Без чиновника как
сословия немецкий народ немыслим – ни как народ вообще, ни в нынешнем
угрожающем положении. В условиях XX века нужно снова развивать идею
государственной службы, нравственное чувство принадлежности к сословию,
которое в будущем сможет стать опорой государства. Даже если известно, что
существуют
люди,
подобные Фридриху Вильгельму или Мольтке, которые способны воплотить в
жизнь желаемые формы, превратить идеи в людей, нужно по крайней мере
наметить
46
цель, [к которой надо двигаться], и необходимо, чтобы ее видели многие.

Но для этого нужно исследовать недостатки старой формы организации,
которые существовали наряду с ее достоинствами, вызывавшими восхищение
во всем мире; эти недостатки развились лишь на позднем этапе, но тем
большими были их последствия. Порочной практикой было то, что государство,
проверив кандидата [на чиновничий пост], фактически брало на себя
обязательство его пожизненного обеспечения. Из этого следовал порядок
определения
на
службу,
продвижение
в зависимости от выслуги лет, по карьерной лестнице с возрастом, повышения
оклада и ранга – все через определенные заранее интервалы. Не было практики
досрочного присвоения очередного звания, не практиковалось немедленное
увольнение непригодных к службе, как в армии.12 Напротив, в последнее время
количество чиновничьих должностей порой искусственно увеличивалось,
поскольку число «претендентов» на них чересчур выросло. Но ни один человек
не выдерживает, если его в 25 лет лишить необходимости вести борьбу за
существование. Нужно было видеть, какими энергичными, подвижными,
самостоятельными, полными планов они были во времена студенчества – и
какими стали в 35 лет: лишенными предприимчивости, методичными,
обезличенными, тяжелыми на подъем, прикованными к формальной стороне
дела. Занимался ли кто-нибудь из чиновников спортом? В Англии им
занимались все – и оставались молодыми. Шестая часть населения была
освобождена от борьбы за существование! Это поддерживало скверные черты
немецкого характера. Склонность к беззаботному ничегонеделанию и к
мечтаниям, далеким от действительности, обернулись стремлением к
государственной
кормушке,
к
праву
на
получение
пенсии, которое делало возможным филистерское счастье в укромном уголке,
вдали от всех конфликтов жизни и
__________________________
12 И, само собой разумеется, в промышленности и торговле.

47
международной обстановки; и из этого недостатка личной борьбы и настоящих
забот развилось невероятных масштабов обывательство (Micheltum), с его
полной неосведомленностью о политических опасностях довоенного времени и
с его наивным смешением политики с критиканством по отношению к
правительству со стороны партийной прессы. Но в этом повинно и образование,
которое в противоположность обучению в армии, состояло в обременении всем
возможным
знанием
в высшей школе, прежде всего – римским правом, и которое после этого на
службе, где его надо было ввести, фактически сразу прекращалось. Раннему
получению личных и практических знаний в области нашего судоходства,
металлургии, банковской сферы или международных отношений не
придавалось большого значения, а ведь они были бы важнее права и философии
для всех ветвей управления, а не только для транспорта и финансов.
Оторванность от мира и неудачи в области администрирования, которые
выявила внезапно начавшаяся война, были просто чудовищными, но их можно
было ожидать, сравнивая оставшееся без всякого просвещения среднее
чиновничество и не получивших «правильного» образования, но наделенных

здравым смыслом английских банковских служащих. К этому надо
присовокупить
и
систему
коллегий,
созданную
в
XVIII
веке
и уже не справлявшуюся с современными задачами, но тем не менее полностью
господствующую в государственном делопроизводстве. Она избавляла
индивида не только от забот, но и от личной ответственности.
Ничто так не способствовало внутренней несамостоятельности чиновника,
отсутствию у него собственных убеждений, стадности, склонности ожидать
решения от другого и следовать ему, чем ранняя и ставшая правилом работа в
анонимном большинстве, где исчезали суждение, воля, решение и
ответственность личности. Армия смолоду воспитывала в офицере
самостоятельность и ответственность. Сражения выигрывает не «командование
войсками», а генерал. Всякого офицера, если он
48
продемонстрировал свое личное несоответствие предъявляемым требованиям,
ждала отставка. Однако в сфере судопроизводства приговор выносил не судья
X, как в Англии, а «судебная инстанция». Для выполнения важных задач
назначался не комиссар, а комиссия. Решения исходили не от человека – в силу
занимаемой им должности, а от дирекции железной дороги, от финансового
управления, от министерства. Вместо принятия быстрых решений –
бесконечные
заседания
и
собрания комитетов, вместо телеграммы с распоряжением – движение бумаги
по инстанциям, вместо обсуждения за пару минут – переговоры на совместном
заседании представителей двух ведомств. За должностью исчезал человек.
Таким образом, служба превращалась в осуществление долгого бумагооборота в
соответствии с установленным порядком, строго следовала правилам;
господствовало механическое
движение по инстанциям, излишнее
администрирование, схема – здесь не было места для свободной личности и
творческого честолюбия. Тот, кто не растворялся в Целом как его безымянная
часть, был неудобен. Men no measures13 – это по-германски! – здесь было
превращено в противоположность. Повторим еще раз: достоинства [немецкого
чиновного] сословия велики, по заслугам и воздаваемая ему честь, но ошибки
стали для него и для нас фатальными, и сегодня, когда мы намерены начать все
с начала, речь может идти только о том, чтобы применить в будущем в сфере
государственной службы основную идею воспитания армии, реализованную
Мольтке.
Однако для такого воссоздания уже незаметно образовался новый немецкий
тип, связанный с тем, что в последние десятилетия стал популярен спорт, а
промышленность и торговля стали более интеллектуальны, чем государственная
служба – это лучшее из всего жизненного материала, что было порождено
временем экономического подъема, наступившего после Бисмарка.
_______________________________
13 Люди неизмеримы (англ.). – Примеч. ред.

49
Данный тип впервые нашел свое воплощение в великолепных юных
добровольцах 1914 года. Эти «безумные юноши», так сказать, являют собой

наше будущее – если рассматривать их как характер, как складывающийся тип,
как возможность, если кто-нибудь окажется способен реализовать ее.
Независимые, сами прокладывающие себе путь, обладающие практической
хваткой, решительные, охотно берущие на себя ответственность и
самостоятельные в действиях, готовые к осмысленному повиновению, если
сознают его цель, способные действовать сообща – не благодаря тому, что
схему диктуют служебные распоряжения, а потому, что они инстинктивно
чувствуют, что должно произойти – они представляют собой многообещающее
поколение. Они не бывают на философских семинарах, не представлены в
литературе и искусстве. Мировоззрение не является для них проблемой и
развлечением. Основная масса их погибла на фронте, но подрастают новые, и
мне хотелось бы нарисовать картину этой новейшей молодой Германии –
изобразить, как я представляю себе государственное управление,
осуществляемое ими и благодаря им – умным, гордым, лично свободным и
внутренне независимым, носителям унаследованного от древней Германии
немецкого этоса, который лишь теперь пробудился к жизни – как лучшее
наследие тех времен, когда рейх был на подъеме.
Итак, никаких богаделен, занимающихся социальным обеспечением
[чиновников], никаких кандидатов, ожидающих места в порядке очереди,
никакого права на государственную службу без испытания, никаких
преимуществ, которое давало бы какое-либо образование, полученное до нее, и
Doctor juris14 тоже должен изучить всю механику службы, начиная с самого
низа. Само собою разумеется, что высокая должность предполагает солидное
образование, где-то полученное. Вначале всегда должен быть строгий экзамен
на чин, про_______________________________
14 Степень доктора в области права. – Примеч. ред.

50
водимый, при надобности, компетентными специалистами – скорее проверка
практических способностей, чем выявление теоретических знаний; потом – в
течение пяти лет – испытательный срок с возможностью увольнения, точно так
же, как в частном секторе экономики, с незамедлительной отставкой негодных
элементов; затем – «выход в майоры» (Majorsecke) со строгим отбором и
договором на пять лет; затем – договор на десять лет с возможностью
продления; право на получение пенсии при условии долгой и успешной службы,
но перевод социального обеспечения в частные руки.
Большие и все возрастающие требования к характеру, уму, работоспособности,
решительности, сообразительности. Постоянное самостоятельное выполнение
особых поручений (отчеты о текущей ситуации, систематизация и
комплектование материала, быстрое принятие организационных мер в
чрезвычайных ситуациях и т. п.) – с надбавками за это к основному окладу.
Обращать внимание на каждого в отдельности, развивая его дарования и
способности; постоянное личное совершенствование под руководством
начальства, помогающего своим примером, критикой, инструктажом; по
собственной инициативе – выполнение различных личных миссий, назначение
на разные должности для ознакомления со всеми отраслями и аспектами дела –

торговыми, техническими, юридическими. Вместо повторных экзаменов –
основательные испытания, например самостоятельная работа на конгрессах или
в чрезвычайных обстоятельствах, внезапное поручение заменить начальника и
исполнять его функции, привлечение к дискуссиям, инспекционные поездки с
последующими отчетами.
Подготовка кадров в сфере государственной службы должна быть в корне
различной в зависимости от того, кого готовят – руководителей или
исполнителей. Граница между высшим и низшим слоем не должна
определяться, как сегодня, наличием образования, полученного в престижной
гимназии, и не должна стираться
51
благодаря автоматическому продвижению по служебной лестнице. Наверху –
совсем иные задачи, иные качества, иные цели.
Качества, необходимые для работников низшего уровня, нельзя представить
правильнее, чем это интуитивно сделал Фридрих Вильгельм I, создавая свое
сословие чиновников. Пример, подаваемый начальниками, образцовый дух,
царящий в учреждении; поощрение честолюбия посредством похвал и
вынесения порицаний; отличение, выражаемое в особых поручениях,
интеллигентная дисциплина, духовная самостоятельность, внутренняя свобода.
Внешний вид и манера держать себя тоже немаловажны. Мы как народ еще не
оформились и не приобрели манер; государственная служба должна была бы и
здесь оказывать воспитательное воздействие, выходящее за ее пределы.
Чистоплотность, пунктуальность, аккуратность, строгость в выполнении
служебных обязанностей. Не надо пыжиться, надевая служебный мундир – надо
носить его с гордостью. Он дает ощущение принадлежности к сословию,
предполагает наличие выдающихся достижений и добросовестное исполнение
долга. Немаловажны и звания, но их нужно присваивать нечасто – как награды
за напряженный труд, которым наполнена жизнь, и за достигнутые успехи.
Смехотворны титулы, которые может высидеть каждый – вроде дюжин наших
громких званий, предназначенных для различения кресел в кабинетах
министерств и ведомств. Наконец, следует награждать поездками на
стажировки – с самого начала службы, в том числе – и за границу,
командировать на конгрессы, помощниками крупных руководителей. И,
наконец, следует культивировать спорт в чиновничьей среде, причем
совершенно официально; свежий воздух, здоровье, молодцеватость, выправка,
гордость за свою физическую силу и ловкость. Надо стряхнуть архивную пыль с
души: пусть она превратится в легенду, в которую уже никто не будет верить.
Чиновничество должно быть молодо душой.
52
Устройство верхнего слоя должно оставаться таким, каким его создали великие
практики: Мольтке – в армии, самые успешные руководители – в частном
секторе. Тонкая, эластичная верхняя прослойка, отличающаяся большой
работоспособностью. Высшие уровни руководства у нас слишком
«перенаселены» и от этого неповоротливы: вполовину меньшее количество

чиновников, имей они больше самостоятельности, могли бы делать вдвое
больше. Руководители высшего ранга не должны занимать строго определенные
посты в неизменной служебной иерархии – они должны всякий раз наделяться
личными полномочиями в зависимости от конкретного случая. Передача всего
дела вкупе с фондами финансирования в руки руководителя, с обеспечением его
неограниченной свободы в решении организационных и кадровых вопросов.
Создание им личного штаба сотрудников, советников-экспертов, заместителей.
Никак не связывать продвижение по службе с выслугой лет. Самый юный
курьер-экспедитор может в один момент получить должность личного
секретаря генерального директора – если последний питает к нему доверие и
готов взять на себя риск ответственности за свой выбор. Не исключается и
привлечение [на государственную службу] особо подходящих людей,
работающих на частных предприятиях. Предоставлять большим дарованиям
полную свободу, ограничиваемую только присущим им чувством такта и
чувством причастности к общему делу! Широкая децентрализация; расстановка
элиты руководителей на самостоятельные посты с разделенными полномочиями
и соответствующей личной ответственностью. Только так можно открыть и
вырастить большие таланты. Личные связи и устные соглашения между
крупными руководителями вместо движения дел по инстанциям и движения
документов по лестнице должностей; вообще все должно основываться на
большом опыте, быстром личном решении и большом даре правильного
понимания, присущем руководителям исполнительных органов. Формирование
высокой тради53
ции одухотворенного и энергичного ведения дел и в особенности традиции
воспитания дельных преемников.
Вступление в этот круг должно быть рискованным, опасность выпасть из него
должна ощущаться постоянно, но этот круг должен быть открыт для попадания
в него самому мелкому чиновнику. Никакого механического продвижения по
службе – только по высказанному добровольному желанию, без оглядки на
возраст и на то, какую работу кандидат выполнял прежде. Никакой стабильной
иерархии высоких должностей и званий. Вместо титула используется
формулировка «уполномоченный по вопросам...» – то есть командирование для
выполнения важных задач с незатруднительным возвращением в прежний
статус, если попытка оказалась неудачной. Постоянная зарплата, зависимая от
выслуги лет, но очень высокие надбавки в случае таких командирований, в
соответствии с уровнем и объемом полномочий и делегируемой
ответственности – и только на время выполнения этих поручений. Молодость
никогда не должна быть основанием для возражений, как раз наоборот. Мы
должны прийти к тому, чтобы простой телеграфист получил возможность за три
года стать статс-секретарем, и чтобы возникла возможность появления
двадцатипятилетних министров – таких, как Питт в Англии и Бонапарты во
Франции. Лишь тогда, когда каждый молодой человек обретет уверенность, что
в его солдатском ранце лежит маршальский жезл, а для людей гениальных
больше вообще не будет никаких препятствий – таких как возраст, статус и

темп повышения по службе – мы придем к предельно полному использованию
дарований, которые сегодня в Германии остаются нераскрытыми и пропадают,
потому что они неудобны для системы с преждевременно состарившимися и
закосневшими «функционерами».
Целью выращивания кадров, в случае, который мы обсуждаем, является
формирование слоя руководителей высшего ранга. Качества руководителя
должны раскрываться благодаря тому, как идут дела, и благодаря большой
степени личной свободы. Чувство при54
надлежности к [чиновному] сословию – это чувство дистанции, которое
порождено глубоким осознанием интеллектуального и делового превосходства.
Для того государства, которое нам необходимо, должна быть характерна
служилая аристократия, принадлежность к которой сегодня должна
определяться не происхождением, не полученным образованием и не титулами,
а почти исключительно выдающимися личными качествами. Осознание этого,
гордость за постоянные выдающиеся достижения дает ощущение права
руководить, которое основано на знании своих способностей, но это и
обязывает к такому поведению, которое достойно выражает во внешней жизни
внутреннее достоинство и осознание высокого статуса. Этот слой должен быть в
Германии руководящим в социальном смысле благодаря своему этосу, он
должен быть слоем уважаемым, образцовым во всех смыслах. Сюда же следует
добавить
его
независимость
и
его
широкий
образ
жизни,
что должно быть обеспечено надлежащими доходами. Несамостоятельный,
зависимый дух людей, занимающих высокие посты, тоже был до сих пор
следствием недостатка финансового обеспечения свободы действий. Тот, кто на
протяжении двадцати лет привыкал вести деловую переписку, поскольку ему не
выделялось средств на то, чтобы в любое время подъехать на пару минут на
устное совещание, тот и мыслил соответственным образом. Так мыслила и вся
наша бюрократия. Но здесь сам государственный суверенитет (Staatshoheit),
олицетворяемый высшими представителями власти, будет окружен блеском. Я
считаю правильным не только то, что в конце долгой и чрезвычайно успешной
карьеры высшему чиновнику будут предоставляться привилегии (имение и
звание), но и то, что во время службы ему будет выплачиваться должностной
оклад в объеме, сопоставимом с доходами руководителей в сфере экономики.
Это также поспособствует успеху дела при взаимодействии представителей
государственного аппарата и руководителей частного сектора экономики.

ВОСПИТАНИЕ – ДИСЦИПЛИНА ИЛИ ОБРАЗОВАНИЕ?
В мои намерения не входит эскизное изображение будущей системы
воспитания.
Я
надеюсь,
что когда-нибудь смогу сделать это более основательно – вероятно, тогда, когда
к тому появится практический повод. Сам я на протяжении нескольких лет
серьезно занимался этими вопросами и, как мне кажется, неплохо знаком с
серьезными преимуществами и столь же серьезными недостатками в этой сфере
– прежде всего с теми, которые связаны с возрастом преподавателей,
работавших в той системе воспитания, которая тогда существовала. Поскольку
война и революция и здесь тоже опустошили и отравили все – уничтожили и
испортили традицию, дух, людей, методы – я все же в нескольких словах
расскажу, как мне мыслится строительство или воссоздание [системы
образования] в будущем; как нужно будет в будущем обустроить Германию,
которая желает посылать в мир свою молодежь иной – более зрячей и более
умной, чем были мы.
Определяющие начала старой школы – прежде всего классической гимназии –
можно выразить двумя словами: Вильгельм фон Гумбольдт и классика. Там
при56
вивались важные качества–бесхитростное благочестие и набожность, строгие
нравственные требования к самому себе; длительная и добросовестная учеба,
подчиненная формальной стороне дела – в ней все начиналось латынью и
заканчивалось латынью. С младых лет и навсегда укоренялась привычка
исполнять свой долг, прививались прилежание и стремление к познанию
истины, основательность. Доминировало стоическое мировоззрение, как оно
было описано Цицероном – основанное на пренебрежении удовольствиями и
благополучием, на презрении к мелким личным выгодам. Но все же эта
публичная школа покончила со свойственным XVIII веку воспитанием, которое
осуществляли домашние учителя; с воспитанием, которое – как бы ни были
велики его недостатки – существовало в самом центре мира, в гуще жизни, и
характеризовалось живым знанием мира, его ситуаций и условий
существования. С тех пор в классах и коридорах поселилась серая и мрачная
серьезность, которая могла вызывать только отвращение, внутреннее неприятие
или тупое подчинение. Примером и образцом служила монастырская школа, а
отнюдь не воспитание пажей в рыцарские времена. Нравственный императив
имел абсолютно духовное, а не воинское происхождение. И все же классицизм
был утонченным и малокровным буржуазным отзвуком Возрождения, который
все больше и больше заглушался педантичной эстетизацией и замораживающим
формализмом. Мир школьного наставника, этого вдохновенного фельдфебеля
от грамматики, был превращен в мир вообще. Все, что происходило за стенами
школы,
доходило
до
школьника только через Горация и Ливия. И этот классицизм был, кроме всего
прочего,
насквозь
антиисторичным.
Достойным занятием считалось только обсуждение на латыни вечных вопросов,

которые не зависят от времени. И у самого Цезаря более важным считали
использование им винительного падежа cum infinitivo,15
_______________________________
15 С неопределенной формой (лат ). – Примеч. ред.

57
чем завоевание им Галлии. Никакое событие, связанное со временем, не
пробивалось сюда, словно солнечный луч, способный рассеять мрак, не
доходила сюда никакая связанная со временем идея, никакой великий
современник. Не Авраам Линкольн, а Югурта,16 не Панамский канал, а
Аппиева дорога. Все книги были написаны школьными наставниками –
исключительно для того, чтобы учить по ним. Из гимназии проистекает
оторванность от мира, неприспособленность к нему, так распространенная в
XIX веке, который, углубившись в Плутарха, забывал о гражданской войне в
Америке, а о римском оружии знал лучше, чем о стремлении Японии стать
мировой державой. Мы воспитывались для чего угодно – для теологии,
филологии и философии – только не для понимания опасностей положения в
мире, которые подстерегали нас со всех сторон – ведь о них не знали и сами
учителя. А в довершение всего, школа в конце концов утратила понятие о том,
что должно представлять собой воспитание – перестала понимать то, что
понимали
везде,
где
существовало
подлинное воспитание высокого стиля: в семьях древнеримских сенаторов, в
придворных кругах рыцарских времен, в XVIII веке в Англии, в Итоне и в
Оксфорде, – и сегодня еще понимают в некоторых кругах Германии, которые
благодаря положению своему и роду занятий приближены к великой
действительности: требуется умение учиться на фактах и следовать живому
примеру; образование и дисциплина в гармоничном сочетании; знания и такт,
научный и получаемый в обществе опыт. Манера держаться, вести себя в
обществе, умение делать выбор и выносить собственные суждения, умение
выражать свои мысли – все это вещи далеко не второстепенные. Подлинный
воспитатель воздействует больше тем, что он представляет собой, чем тем, что
он говорит. Именно так и воспитывают с незапамятных вре_____________________________________
16 Царь Нумидии с 117 г. до н. э., противник Рима. – Примеч. перев. (А. П.).

58
мен всякое хорошее общество. В конце концов, никто не переходит сразу же к
душе, не начав с ее внешнего облачения. Глаз учится быстрее и усваивает
глубже, чем один только разум. И наконец: приличный внешний вид
гарантирует нам уверенное появление в мире, от чего зависит наша судьба.
Только натренированный взгляд, способный моментально схватывать факты,
распознавать ситуации и опасности, сможет придать ценность чисто
рассудочным познаниям. Вначале – внешний вид и манера держаться, затем –
знание; но мы как нация вообще не знали практичного воспитания в строгости,
на нашу долю выпало чересчур много образования. Мы были до отказа набиты
знаниями, далекими от жизни, мы усваивали их неустанно, бессмысленно, без
всякой цели, от учителей, которые не ведали никаких иных задач. Но одно дело

– ученость, а другое – ум, жизненный опыт, умение ориентироваться в мире – и
куда же все это делось? Типичный учитель! Учителей старого, давно
устаревшего типа у нас уже нет, а учителей нового типа еще не появилось. Но
ведь должно же быть хоть что-то привлекательное – хотя бы образцовый
внешний вид как частичка действительного превосходства, придающая
большую значимость. Блаженный наставник в потертом сюртуке, с головой,
полной стихами Горация, мог, конечно, внушить почтение – но только
в те времена, когда еще не было автомобилей и самолетов. Очень многое бывает
упущено без остатка, когда в молодые годы человек не может испытывать
внутреннего уважения к своим учителям, когда он чувствует свое
превосходство и смеется над ними. Ведь одаренный ребенок жаждет
приобщиться к действительности именно своего собственного времени, к
действительности тех лет, в которые он живет, и он догадывается, как эта
действительность выглядит. Мы нуждаемся в воспитателях, которые быстро
осмотрелись и освоились в кругах большой практики и почувствовали себя в
них как дома, в воспитателях, которые умеют подать себя, которые обрели
социальную зрелость, знают мир, зани59
маются спортом, – в воспитателях, в присутствии которых ученики чувствуют
личную причастность к фактам времени. Учительской семинарии и высшей
школы, по большому счету, недостаточно, чтобы подготовить к решению таких
задач, которые ставит современный материал, интересующий ученика,
направление его жизни, определяемое временем, и медленно пробуждающиеся в
нем новые жизненные цели и жизненные формы. Учителю будет необходимо и
достаточно освоить один учебный предмет – до такой степени, чтобы владеть
им в совершенстве – а наряду с ним освоить два или три – но освоить не только
в институтской аудитории. Нам придется освобождаться от учителей с
монастырскими идеалами, если нам надо будет избавить от этих идеалов
учеников. Мы не имеем права созерцать, как одаренный человек привыкает
декламировать стихи Гомера в то время, когда страна разваливается. Тот, кто
хочет преподавать английский язык, должен год проработать в английской
фирме. Именно там, а не по сочинениям Шекспира можно познакомиться с
англичанином – с его пониманием жизни и его политическим мышлением. А
ведь именно в этом и состоит цель серьезного преподавания английского:
получить с помощью языка понятие о характере и сегодняшнем историческом
положении
этого
народа
и
его
мировой
империи.
Лучший учебник и хрестоматия для чтения – это газета «Таймс», и в том, что
касается языка – тоже, при том условии, что учитель научился [во время
стажировки в Англии] искусству читать ее между строк. Поэта каждый может
почитать и дома, а Шекспир просто не может не вызывать искушения
раздергать его на цитаты и предложить их в качестве тем для сочинений. Тот,
кто преподает физику и химию, должен некоторое время поработать на
металлургическом заводе, ведь молодое поколение, кроме формул, должно
получить и представление о том, каким образом немецкая сила воли и

организаторский талант, опираясь на научные знания, построили индустрию,
без которой не смогла
60
бы жить половина нашего народа. Имена Борзига, Сименса, Круппа, Эрхарда
должны соединиться с непосредственными впечатлениями от видимых
результатов их трудов. Должно быть получено в общих чертах представление о
значении судостроения и судоходства, о значении разработки месторождений
угля, о политическом значении обладания месторождениями железной руды – и
о значении того, что мы по Версальскому договору лишились таких
месторождений; нужно увидеть правоту Штиннеса, сказавшего, что вся цепочка
предприятий, занятых переработкой одного продукта, должна быть в руках
одного владельца, чтобы предельно упростить и удешевить путь от сырья до
готового изделия; нужно постичь значение интенсивного сельского хозяйства –
как результата применения химических удобрений. Что мы знали обо всем этом
к моменту начала войны? А ведь началась она именно из-за этого! Ведь все
произошло от зависти к тем достижениям, о которых ничего не рассказывали в
школе.
И тот, кто изучает историю, включая историю греческую и римскую, должен
был бы основательно знать дипломатические акты последнего века и, поработав
секретарем какого-нибудь посольства или генерального консульства,
почувствовать вблизи, как делается история. После этого он мог бы научить
своих учеников тому, что на свете существует куда больше разных вещей, чем
это снилось школьным мудрецам-историкам. Государственный экзамен можно
будет заменить экзаменами по нескольким предметам, которые надо будет
сдать, чтобы получить диплом. Ведь педагогическим мастерством можно
овладеть, лишь позанимавшись тесно связанным с жизнью предметом, и диплом
мог бы оставлять возможность перехода к другой профессии (инженер,
переводчик, личный секретарь) – на тот случай, если кто-то поймет, что он
выбрал первую профессию ошибочно.
Наконец, сам смысл высшего образования. Представляется ли он еще как некая
общая задача, как это
61
было во времена Гумбольдта, или же все распадается на группы учебных
предметов, изучение которых с ведомственным патриотизмом отстаивается как
самоцель – ради подготовки узких специалистов? Нужно ли оставить за высшей
школой только часть подготовительной работы – или же плодить во всех
областях
полузнание,
которое
у
нас
называется
образованием?
С тех пор как гуманистические идеалы поблекли, стала чувствоваться опаска,
приводящая к стремлению не допускать, чтобы ученик самостоятельно
действовал, мыслил и воспринимал что-либо. Все силы уходят на уроки, на
штудирование, любой учебный предмет, который только можно себе
помыслить, разделывается, готовится и подается к столу еще до того, как у
ученика возник аппетит к нему; все книги – это учебники, предназначенные для
штудирования; всякое дозволенное мышление должно направляться в

надлежащее русло с воспитательными целями. Но какова же должна быть цель,
к которой все должно двигаться? Я полагаю, что здесь следует взращивать тот
слой, который станет основой для дальнейших судеб немцев и будет направлять
эти судьбы – социально, духовно, политически, экономически; соответственно,
целью должна стать выработка таких качеств, которые необходимы для этого:
разумности, широты взгляда, настойчивости, дисциплины и, прежде всего,
личной самостоятельности. Тот, кто сегодня имеет какие-то основания
причислять себя к европейско-американскому миру, учился самостоятельно –
сознавая это или не сознавая, и немцы больше других склонны к этому. Даже в
школе мы потихоньку превращали все, что слышали и видели, в самостоятельно
развитое, личное учение, толкуемое на свой манер – возможно, неосознанно; но
именно по этой причине преподавание в высшей школе должно вдохновлять
сильнее, должно пробуждать действительные таланты, открывать перед ними
широкий круг возможностей, а не втискивать их в жестко определенные формы.
Но это предполагает наличие свободного вре62
мени, общедоступных библиотек, разрешения в известных пределах по своему
выбору определять количество учебных часов для изучения того или иного
предмета, разрешение выбирать предметы для изучения; это предполагает
существование ученических научных сообществ – клубов; но прежде всего
нужны выдающиеся книги, которые всегда давали нам возможность
самостоятельного общения с реальностью – в пику самым лучшим учителям. Но
какие книги держит в руках наша молодежь? Изучал ли когда-нибудь кто-то
психологию немецкого учебника? Мир как материал для изучения; история как
повод потренировать свою память; жизнь, разделенная на параграфы? Кто
написал все эти книги? Люди, которые саму-то материю знали только по
книгам. Нет ничего более далекого от мира и чуждого ему, ничего более узкого
и плоского, чем стандартный учебник и хрестоматия, а сегодня это –
единственное, что официально разрешено использовать в школе. Здесь я
предлагаю разработать – в дополнение к этим книгам – подробные справочники,
предназначенные исключительно для самостоятельного, личного пользования –
для учащихся школ и людей, которые хотят учить себя сами, и с которыми
можно заниматься куда более по-взрослому, чем это умеет заурядный педагог.
Такие книги не должны использоваться на уроке. В них должны быть отлично
составленные указатели литературы и другие рекомендации, которые делают
возможным дальнейшую самостоятельную работу в библиотеках и везде, где
это только возможно, и эти книги должны быть написаны наилучшими
знатоками-экспертами, какие только у нас есть. Среди руководящих лиц должна
возникнуть достойная уважения традиция – по достижении вершины жизни
излагать весь свой опыт в хорошей книге для молодежи. Государственный
деятель
должен написать историю последнего века в контексте мировой политики – с
картами, статистическими данными, с приложением договоров и иных
документов. Военачальник должен написать книгу по военной исто63

рии со времен Фридриха Великого; выдающийся промышленник или
коммерсант – рассмотреть картину своевременного мирового хозяйства,
которое в какой-то мере станет сферой деятельности для большинства его
учеников. Для уроков английского нам потребуется картина современной
Англии и ее колониальной империи с политической и экономической
структурой (такую книгу мог бы написать Карл Петере), для уроков латыни и
греческого
языка
нужна
история
античной
политики и культуры (написанная, например, Эдуардом Мейером), и точно так
же нужно проникновенное представление немецкой поэзии и изобразительного
искусства (быть может, за это возьмется Дехио); нужен справочник-руководство
по физике и основам познания в этой области; нужно руководство по технике –
описывающее, прежде всего, ее применение. Это – мир, в котором каждому
одаренному немцу в конце концов будет позволено заняться самообразованием
и сделаться учителем для себя самого.
От трех до четырех часов ежедневно заниматься с предельной концентрацией,
предъявляя к себе самые строгие и высокие требования – и не имеет значения,
покажут ли впоследствии все, кто занимался, выдающиеся результаты или не
покажут; а раз в неделю – один свободный от работы день, предназначенный
для учебы, как знак отличия для лучших: так мы сможем добиться
необходимого. Сюда надо добавить два часа занятий спортом, а остальное
время использовать для самовоспитания, которое повсюду проистекает от
правильно культивируемого честолюбия. «Все для всех» – это бессмысленный
принцип, выставляемый сегодня, чтобы скрыть отсутствие действительной
цели.
А теперь об отдельных областях. Религия либо должна быть честной, серьезной,
сильной, либо о ней вообще не стоит даже заводить речи. Да, нам нужны
учреждения, проникнутые простым благочестием, каких в прежние времена
было много – но молодых людей не надо превращать в писак-щелкоперов,
воспитывая
64
их с использованием половинчатых заменителей [религии], вводя «свободный
от догм урок морали», «учение о мировоззрении» или как там еще можно
называть фельетоны, призванные заменить религию. Центральное место я отвел
бы латыни – еще и сегодня. Основательным занятиям латынью в гимназии на
протяжении прошлого века Германия обязана много большим, чем она
подозревает: своей духовной дисциплиной, своим организаторским талантом,
своими достижениями в области техники. Педантичная привычка на
протяжении
многих
лет
ежедневно
переводить
свои
мысли на самый дисциплинирующий язык из всех, какие только существуют,
освоенный таким образом вид интеллектуальной работы, передавшись по
традиции, сказался на мышлении, осуществляемом в лабораториях,
учреждениях и конторах – причем повлиял даже и на тех, кто примкнул к этой
традиции только в силу принадлежности к профессии, не изучая латыни
специально. Я считаю, что эта сердцевина, эта суть нашего интеллектуального

оружия сегодня необходима больше, чем когда-либо. Ее не заменить ничем – не
заменить даже абсолютно механическим способом мышления, который
свойственен математике. Латынь практически уберегла нас от последствий
беспорядочных и праздных мечтаний романтизма, и если мы отказались бы
сегодня от нее, это сбросило бы нас с высоты реальных достижений – с той
высоты, поднявшись на которую, мы стали народом всемирного значения, и
продолжаем оставаться им. Хорош кто-то [из учащихся] как латинист или
нехорош, не имеет значения. Главное – заставить его на протяжении многих лет
изучать латынь.
Теперь о немецком: нет другого такого народа, который столь убого говорил бы
и писал на своем родном языке. У нас никогда не было высшей школы
немецкого литературного стиля; у нас нет книги о том, как хорошо писать –
Ницше мог бы создать ее, но кто кроме него? – и учителя немецкого языка, как
правило, ничего не смыслят в этом. Для того, чтобы произошли
65
какие-то изменения к лучшему, должно, в первую очередь, уйти в небытие
школьное сочинение по немецкому языку – этот первоисточник всякого
низкопробного чтива и школа дурного вкуса, с насквозь ложным построением
его, с неверными оборотами речи и неправильными заключительными
выводами, с культивируемой им привычкой обсуждать такие вещи, о которых
ни ученик, ни учитель, если у них есть хоть капля ума, ни кто-либо из людей
вообще
не
может
сказать
ничего
вразумительного, но ради которых снова и снова насилуется немецкая
литература – лишь бы отыскать в ней еще не заезженную окончательно тему.
Нет, если мы хотим научиться писать – непринужденно, ясно, глубоко,
основательно, то нам надо рассуждать о чем-то таком, что для нас в порядке
вещей, о том, что привычно и вошло в повседневный обиход – о простейших
познаниях в области физики и математики, об исторических событиях, о
географических и экономических фактах – и писать об этом надо ежедневно,
превратив это в привычное дело, не требующее особого напряжения – не
испытывая многочасовых творческих мук перед чистым листом бумаги,
которые неизбежны при всякого рода великих затеях и масштабных замыслах.
Никаких торжественных зачинов и композиций – просто, без всякого насилия
над собой, одним росчерком пера, сразу набело, не размышляя о композиции и о
выборе слов, потому что все уже сложилось в голове и само просится на бумагу:
вот путь к хорошему, то есть само собой приходящему стилю. Никакой пустой
болтовни о литературных героях и никаких моральных суждений: человек
порядочный стыдится распространяться о своих переживаниях и чувствах, он
прячется за фразами. Школьное сочинение – это всегда комедия для того, кто
его пишет, и вначале он ломает ее перед учителем, а в конце концов – перед
самим собой. Но и тут не обойтись будет без книги об умении писать хорошо,
которую должен написать глубокий знаток этого искусства, чтобы – в пику
школе, газетам, романам,
66

фельетонам – дать понять ученику, в чем тут заключается суть дела.
Уроки истории или политическое воспитание народа посредством школы:
понимал ли хоть кто-нибудь раньше, что это – одно и то же? Лучшие учителя
истории были эрудированными, полными воодушевления, патриотически
настроенными, но – совершенно далекими от реального мира и ничего не
смыслящими в политике. В сущности, все они были филологами или теологами.
Мы сидели под башней, грозившей рухнуть, и рассказывали то, что выучили
наизусть про битву при Каннах, но даже сами наши учителя ничего не знали о
гражданской войне в Америке с ее грандиозными сражениями. Знай мы о них,
мы иначе оценили бы значение вступления Америки в мировую войну. В
Англии и во Франции задачи школы поняли лучше. История – это не учебный
материал и не место для демонстрации человеколюбия. То, что нам требуется –
это мощное, ежедневное, глубокое воспитание национального сознания – с
хорошо
продуманной
позиции,
но
на
фундаментальной основе изображения последних исторических событий, которое
отсылало бы безоговорочно и без всяких колебаний к фактам – на основе
изображения истории с ее ведущими державами и с целями, к которым эти
державы стремятся, с их политическими, военными, экономическими и
пропагандистскими ресурсами, с географическими условиями, в которых они
находятся – с морской торговлей и с войной на море, с обеспеченностью
сырьевыми ресурсами и с возможностями экспорта; а поскольку учитель, если
он не гениален, не может держать всего этого в уме – хотя и обязан был бы все
это знать – остается, опять-таки, только книга, написанная знатоком дела и
снабженная всеми необходимыми указаниями для того, чтобы вникнуть в
проблему. Знать, что всякая политика определяется силой, и это обрекает
слабых на уничтожение; знать, что каждый индивид должен жить, мыслить и
действовать как неотъемлемая часть своей нации, и дыхание
67
его должно совпадать с дыханием его народа; и надо знать, где и как готовились
великие решения последних десятилетий, как будут готовиться важнейшие
решения, которые определят будущее – словом, нужно дойти до полного
понимания того, что я называю преподаванием истории, которое должно
осуществляться строго, каждодневно, на протяжении нескольких лет, с
привлечением античной и средневековой истории для проведения параллелей с
реальной
политикой
современности.
Собственно говоря, каждая школа должна иметь, если использовать
английского выражение, свои debating clubs,17 в которых будут
проговариваться события дня, финансовая и валютная политика, возможные
следствия политических противоречий и заключаемых договоров.
В противоположность этому, со всем прочим разобраться просто: нужно
изучать иностранные языки в таком виде, что благодаря этому в то же время
будет достигаться понимание народов – такими, какими они предстают в
сегодняшней действительности, а не в своем поэтическом творчестве;
математику и физику нужно изучать так, чтобы можно было применять их
практически и с учетом требований современности; ботанику и зоологию

надлежит оставить для самостоятельного изучения – оставить тем, кто
чувствует склонность к ним, и пусть это будет их частным делом – с тех пор,
как мода на дарвинизм закончилась; географию должны изучать все, но в той
мере, в какой она связана с большой политикой и экономикой; философию,
представленную в учебниках в виде логических и психологических безделиц,
надо держать подальше от всякого молодого человека, чтобы обеспечить время
для формирования его естественной, некнижной философии – как основы
уверенности, позволяющей свободно и гордо стоять в мире на своих
собственных ногах, с чистой совестью, обладая способностью видеть все как
есть и способностью благоговеть перед тайной.
________________________
17 Дискуссионные клубы (англ.) – Примеч. ред.

68
Наконец – и в самую первую очередь – я желал бы выставить еще одно
требование, которое направлено на обеспечение свободы личности и
практической организации, гарантирующей выявление всех подлинных
дарований: следует отделить экзамен на аттестат зрелости от школы.
В Германии – возможно, как ни в одной другой стране – существует множество
прекрасных молодых людей – умных, имеющих хорошее происхождение,
честных, гордых, прекрасной закваски – которые не созданы для методичной
учебной рутины в школе. Оказавшись под этим прессом, они испытывали
душевный надлом тысячами, подвергались наказаниям и исключались из школ,
покидали страну и подавались в Америку или впадали в нищету, потому что
были отвергнуты за какие-то глупые поступки, совершенные в знак протеста
против нивелирующего гнета и не нашли никакого другого пути в нашей
системе образования. Они тем самым были отлучены от многоступенчатой,
иерархически выстроенной системы экзаменов, открывающей доступ к высшим
профессиям, тогда как паиньки и тихони, любящие сидеть дома не высовываясь,
в конце концов прошли через все экзамены и проникли в верха. Именно первые
и есть соль народа. Германия оказалась в бедственном положении куда в
меньшей степени из-за них, чем из-за прилежных и худосочных
посредственностей. Сложившаяся система не допускала существования тех, кто
учил себя сам, не подпускала к себе тех, кто в нашем народе развивался
запоздало, тех, кто в 15 лет еще был ограниченным и робким, но внезапно
пробудился к жизни в 25 лет, она исключала, наконец, и тех, чьи родители были
слишком бедны, чтобы годами отказываться от части заработка [тратя его на
образование детей]. Раз уж мы заговорили о демократии, то пусть она
восторжествует и здесь. За школой можно было бы оставить право выдавать
свидетельства о поведении ученика – кому как не ей знать о результатах своего
дисциплинирующего воздействия? Но степень
69
умственного развития должна определяться сторонней, незаинтересованной
инстанцией – посредством организации государственного экзамена, единого во
всем рейхе. Записаться для сдачи такого экзамена мог бы любой желающий –
независимо от возраста, пола, социального положения и полученного

образования. Ни один рабочий не будет иметь оснований пожаловаться, что
состоятельные люди имеют привилегии в сфере образования, если он, проявив
достаточное прилежание и упорство, будет сдавать экзамен вместе с ними, за
одним столом, на равных условиях. Ни одному не надо будет любой ценой
держать своих сыновей в гимназии – ведь путь к экзамену на аттестат зрелости
в будущем не будет ограничен какими-то сроками и сможет проходить также и
через работу в каком-либо учреждении или на предприятии. Экзамен должен
проводиться несколько раз в год по всему рейху – и повсюду в один и тот же
день
–
например,
в
ратушах,
с
одними
и
теми
же заданиями, которые будут тщательно разработаны и напечатаны
специальной комиссией. Обработка экзаменационных листов происходит в
течение шести дней, неделю спустя после экзамена; каждый экзамен длится
часа три и является полностью письменным. Он заключается в написании
одного или двух изложений и кратких ответов на вопросы, ответы на которые
предполагают, скорее, наличие умений и навыков, чем наличие заученных
теоретических положений.
Задания разделены на множество больших групп, выбор самостоятельно делает
экзаменуемый, по его желанию и в соответствии с индивидуальными
склонностями; минимальное установленное их количество должно быть решено
правильно. То, что испытания идут несколько дней, и то, что предлагается
большое количество вариантов вопросов, должно исключить случайность.
Проверка проводится на основе анонимности: проверяющий не знает, кто
выполнял экзаменационную работу, и не знает, в каком месте проводился
экзамен; он следует строго установленным, тщательно
70
разработанным правилам, причем в его распоряжении находятся студенты
старших курсов и учителя-предметники – в достаточном количестве для
оказания помощи. Результат экзамена в то же время является показателем для
публичной проверки качества работы каждой отдельной школы, для сравнения
эффективности деятельности школ разного типа, а также индивидуального
обучения. Успешная сдача экзамена становится основанием для получения
диплома и присвоения какой-либо степени – типа существовавших ранее
степеней лиценциата или бакалавра – то есть это будет нечто вроде докторской
степени, только рангом ниже, и она будет вполне достижимой для всякого
действительно способного человека, который проявит надлежащее прилежание
и старание – и это могло бы обеспечить совершенно объективное выявление
дарований в Германии. В этом, как представляется, и должен заключаться
подлинный смысл понятия «аттестат зрелости».
В завершение мне хотелось бы выразить пожелание: нужно создать немецкие
аналоги Итона – школы, воспитывающие одаренных людей в благородном духе.
Почему бы не сделать такие учебные заведения, наподобие Итонского
колледжа, из Пфорты, из Тюбингенского монастыря, из Йоханнеума,18 из
школы Августа Германа Франке в Галле, из монастыря Этталь в Баварии, создав
там базу для учебы в любых формах, какие только мыслимы: жизнь в тишине и
покое, не стесненная никакими ограничениями, много времени, уделяемого

спортивным занятиям, визиты известных людей, которым понравится
задерживаться там на несколько дней, чтобы испытать способность
подрастающей молодежи справляться с задачами, которые можно будет
поставить перед ней, и чтобы поговорить с нею – с высоты своего опыта – о
том, чего требует современный мир.
______________________________
18 Старейшая гуманистическая школа, открытая в 1529 году в окрестностях Гамбурга. –Примеч. перев. (А.
П.).

ПРАВО КАК СЛЕДСТВИЕ ОБЯЗАННОСТЕЙ
В праве должно находить свое чистое и незамутненное выражение
мировоззрение
народа,
его
душа. Право есть выражение желаемой внешней формы существования – в
таком виде, в каком это существование должно протекать в границах
исторически изменяющегося целого, нации, государства. Но эта внешняя форма
– если она должна быть подлинной – всегда есть результат не только
исторического развития, но и в первую очередь внутренней формы этого
существования, то есть характера нации. Римлянину нужно иное право, чем
афинянину, немцу – не такое право, как англичанину. Подходящее для всех и
верное для всех право существует только в головах далеких от жизни ученых и
фантазеров.
Источником всякого живого права, в соответствии с этим, должна быть сама
жизнь, и условием, необходимым для законодателя, чтобы он ясно и полностью
понял право во всех его заповедях и запретах, должен выступать жизненный
опыт, полученный лично человеком, практически включенным в
полномасштабные отношения современного ему общества, его экономику и
политику. Римский претор не штудировал греческого
72
или египетского права. Он – как чиновник, военачальник и финансист – был
причастен ко всем отношениям окружавшего его римского мира и вникал в них.
В этом и кроется причина, по которой мы оглядываемся на римское право как
на образец – нам интересно в этом плане не оно само как таковое, а то, как оно
возникало и складывалось.
Роковые последствия для немецкого народа имело то, что старогерманское
право, которое со времен великого переселения народов продолжало жить и
развиваться, поддерживаемое обычаями – как обычное право, было заменено
после 1495 года римской правовой наукой и уничтожено. В Англии по сей день
сохраняет свою значимость и продолжает непрерывно развиваться норманнское
право. Французский Code civil (Гражданский кодекс), который был разработан
комиссией
под руководством Наполеона, отражает не только его недюжинное знание
человека и его практический опыт во всех областях управления и финансов, но
и знания тех, кто работал под его началом, пройдя необычайную школу
познания человека во время революционных событий. Лишь современная
Германия имеет право, действительным источником познания для которого
была не современная ему жизнь и даже вообще не жизнь, а латинская книга.
Обучение судей строится не на ранней практике, а на ученой теории, на
привыкании их ко все более и более тонкому разграничению абстрактных
понятий с последующим их связыванием между собой. Упражнения в
формализме заменяют знание людей и познание мира. «Немецкая правовая
наука по сей день в весьма значительной степени представляет собой наследие
средневековой схоластики. Глубинное правовое осмысление основополагающих
ценностей нашей действительной жизни еще и не начиналось. Мы еще
совершенно не знаем этих ценностей».19 С основанием
______________________________

19 Sohm R. Institutionen S. 170. Z. folg. vgl. Unt. d. Abdl. 11. Кар. 1, Parag. 18–19.

73
Германского рейха положение не улучшилось, а только ухудшилось. Как
гражданский, так и уголовный кодексы создавались исключительно
правоведами и профессиональными судьями. И в том, и в другом кодексе
доминирует римское подразделение юридического материала с помощью
правовых понятий, причем это подразделение носит безусловный характер. Мы
еще не раз горько пожалеем, что взяли за образец для себя не римского претора,
а само римское право. В результате оказалось, что вместо творческого развития
законодательства имела место ожесточенная борьба жизни с книгой и с буквами
закона – борьба, в результате которой лишь мало-помалу и всегда с большим
опозданием удавалось вырвать признательные показания у законодателей. Если
мы в Германии повсюду наталкиваемся на глубокую неприязнь к
«чиновникам», к «суду», даже к государству как к чему-то чуждому и
враждебному, то причиной тому, прежде всего, является то, что вся наша
общественная и хозяйственная жизнь на деле насильственно подчинена
принципам, которые внутренне глубоко чужды ей, и что за всем этим надзирают
воспитанные на том же праве – формалистически и теоретически – чиновники.
Даже ненависть к «капиталу», которой марксизм обязан своим успехом именно
в Германии, основана, помимо прочего, и на том, что все законодательство,
касающееся хозяйства, подчинено плоскому и брутальному – для нас – понятию
римской вещи, а не понятию германской собственности.
Каждое достигшее зрелости право есть следствие обязанностей. Так было всегда
и всюду, и на этом основывается глубинная нравственная сила истинных
понятий права, в которых таится метафизика, вершащая жизненный акт народа.
То, что отсутствует у нас, немцев – и в достатке присутствует у англичан – так
это долгое, без излишнего шума происходящее воспитание народа его
собственным, от плоти и крови его рожденным, вместе с ним развившимся и
созревшим правом.
74
И римское право тоже было основано на обязанностях, а именно на строгих
обязательствах римского гражданина по отношению ко всем остальным
римским гражданам, вместе взятым – на обязательствах, которые нам,
совершенно иначе устроенным людям, показались бы невыносимым рабством.
Англо-норманнское право, регулирующее отношения субъектов власти,
основывалось на готовности дворянства в любой момент пожертвовать ради
властителя своей жизнью и собственностью, но при этом властитель
рассматривался как первый среди равных. Отсюда проистекает современная
гордость каждого отдельного англичанина, идея английской свободы,
выраженная словами «mу home is mу castle» («мой дом – моя крепость»). Тут
повсюду – обязанности, которые и создают права. В сегодняшнем немецком
праве эта идея отсутствует – как, впрочем, в нем отсутствуют и все прочие идеи.
На место обязанностей, вызывающих высокие чувства, там поставлен
наказующий закон.

Римское право испортило нас. Оно опасным образом потакало склонности
немецкого обывателя-Михеля предаваться мечтаниям, праздно слоняться без
определенной цели, подпадать под влияние обстоятельств. Достойное
сожаления прошлое – непрочное соединение множества карликовых государств
и малых родин, где не было никаких иных задач, кроме тех, решать которые,
право, не стоило труда, где не было никакой иной позиции, кроме позиции
прислужника – весь этот распавшийся мир запылившейся готики сломил нашу
гордость. Ибо гордость нации основывается на ее праве.
На этой почве и произросло лишенное души римское право немецкой нации. Не
стоит забывать, что та часть Corpus Juris, о которой идет речь, пандектное
право,20 проистекало из служебной деятельности Praetor
_______________________________
20 Римское частное право, действовавшее в немецких землях в Средние века. –Примеч. перев. (А. П.).

75
peregrines, то есть претора, который занимался тяжбами между римскими
гражданами и иностранцами, и между иностранцами, а не из деятельности более
уважаемого Praetor urbanus, который занимался тяжбами между римскими
гражданами. Второй из них имел дело с равными себе, с гражданами Рима, а
первый – с иностранцами, которые выступали просто как объекты римского
владычества. Во времена императоров все народы были объектами этого
владычества, и такое «право народов» (jus gentium) с 200 года после P. X.
Комментировалось на Востоке учеными юристами, и при этом множество этих
комментариев было собрано, законспектировано и перетолковано с восточной
точки зрения. Так возникло пандектное право для Византии, то есть для
восточного властителя, который знал только покорность – ислам означает
покорность – но не знал права личности и свободной воли. И самим Римом
тогда завладели германцы.21
Но в основе германской жизни лежит идея свободы. Она желает быть свободной
от всех ограничений, которые не соответствуют его внутреннему
представлению о ней и его проекции на внешний мир. Германец чувствует себя
свободным по отношению ко всему миру – как личность, как муж; он всегда
отвечает сам за себя – точно так же как он, будучи верующим христианином, в
молитве или в покаянии предстоит перед своим Богом в одиночестве?1 Это
нордическое чувство жизни распространилось в ходе великого переселения
народов с саксами, готами, франками и норманнами по всей Западной Европе, и
из него в эпоху рыцарства и крестовых походов образовался тип всех
сегодняшних народов Запада. Возникла не только основная проблема
готического мышления – проблема свободы воли – но и целый ряд ее зримых
образов-воплощений – от викингов и Гогенштауфенов до ведущих деятелей
времен
_______________________________
21 Unt. d. Abdl. II. Кар. I. Par. 17.
22 Ebda. II. Кар. 3. Par. 17.

76
Возрождения, далее – до трапперов Америки и до изобретателей и
организаторов наших дней. И когда германец, будучи членом рыцарского

ордена, смиренно нес службу, например, на немецком Востоке или воюя против
испанских мавров, то он, следуя своему свободному решению, поступался
своими правами ради высокого дела. Внутренне свободное принятие этой
обязанности – это его высшее право. На нем основаны гордые идеалы
готической верности придворных, офицерского долга и старопрусской
государственной службы. Для пандектного права эта проникнутая высоким
духом свобода чужда и неведома. Ему ведомо только обязывание,
правопритязание на действия кого-то другого.
Из свободы, однако, вытекают германские идеи семьи и государства, два круга,
в которых связаны между собой права и обязанности – они мыслимы только
вместе, как живое Целое. Можно было бы назвать их частным и публичным
правом: их взаимосвязь состоит в том, что семья обеспечивает непрерывное
продолжение этой жизни в ходе смены поколений, а в будущих поколениях
государство политически защищает и экономически поддерживает эту жизнь.
Таким образом, вырисовываются необходимые и естественные основные черты
немецкого права. Так как история не создала его для нас в явном виде, его
придется создавать, проясняя посредством исторического познания. Ниже мы
рискнем сделать попытку описать эти основные черты в нескольких словах.
Будем исходить из того, что закон упорядочивает отношения, сложившиеся в
фактической жизни. Носителем этого порядка выступает для нас свободная
человеческая воля – свободная не потому, что ее свобода доказана философами,
а потому, что право относится к ней как к свободной – свободная человеческая
воля, которая может быть направлена на действия, на ситуации, творческие
акты или на чужую волю. Для нее нет физических лиц и материальных вещей в
том понима77
нии как их трактует римское право, а есть исходные пункты и цели – субъекты и
объекты, на которые направлено ее действие. Исходным пунктом, субъектом
свободного акта воли выступает отдельный индивид, семья, сословие,
оформленное и признанное общественное объединение, наконец, нация, которая
через своих представителей определяет и реализует свои суверенные права.
Объектами – средствами или целями действий и качественными
характеристиками ситуаций и вещей – выступают честь, свобода и
гарантированная
безопасность,
собственность.
Собственность
не есть вещь, она есть качество, связанное с волей, и это качество может быть
соотнесено с мыслями и отношениями – точно так же, как и с вещами. Понятие
интеллектуальной собственности римлянам было совершенно чуждо.
Всякое право соответствует обязанности. Обязанность – в отношении индивида,
семьи,
союза,
нации – это право, поскольку его не получают, но дают. Деяние правого дает
право притязать на исполнение обязанности другим. Деяние неправого
аннулирует это притязание.
Таким образом, сущность наказания основана на том, что всякое нарушение
обязанностей влечет уменьшение прав, а именно прав на честь, свободу и
собственность.

Поэтому гражданское право и уголовное право должны быть построены
одинаково, в соответствии друг с другом. Они соотносятся как право и
несправедливость, как полагание и обеспечение одних и тех же отношений. В
существующих же ныне законах Германии они бесконечно далеки друг от
друга. Один кодекс следует институциям и пандектам вплоть до совершенно
невозможного сегодня подразделения вменяемых отношений на вещное право и
обязательственное право, другая книга, для которой не было латинского
образца, изнурительна и составлена без какой-либо сквозной идеи,
определяющей порядок всего – как в том
78
убеждает ознакомление с той последовательностью, в которой выстроены
главы. Сообразно этому, и в судопроизводстве снова и снова являет себя
двойственная и противоречивая практика – в зависимости от того, привыкли
судьи мыслить в категориях римского права или в категориях уголовного права.
Английское право глубоко проникнуто сопоставлением rights и wrongs (прав и
правонарушений), а также их разделением в частном или публичном праве.
Будущее немецкое право должно установить, исходя из того же германского
основополагающего внутреннего ощущения, когда отдельная воля
противоречит общей воле; когда, следовательно, частный интерес поглощается
общественным интересом; и, далее, когда наказание – которое, как уже было
сказано,
представляет
собой
ограничение в правах вследствие нарушения обязанностей, должно налагаться
общей волей, но не отдельной волей. В Англии, которая не знает государства, а
знает только общество (society),23 и общественное правонарушение – например,
убийство – по крайней мере формально расследуется персонально и по своему
собственному методу тем, кто его обнаружил. Государственного прокурора не
существует. Но в Германии общая воля нации опирается на государство, и более
глубокое осмысление данного обстоятельства должно было бы привести к
такому выводу, который совершенно чужд римскому мышлению, а именно:
каждый индивид обязан донести не только о преступлении против личности, но
и о преступлении против нации, как бы он сам ни относился к преступнику, и
неисполнение этой обязанности – даже не с целью укрывательства, а просто в
виде
умолчания, влечет за собой суровое наказание, наносящее ущерб чести,
ограничивающее свободу и наносящее ущерб собственности. Всеобщая
обязанность донесения о правонарушениях, включая и ответственность
продавца за законное происхождение продаваемых то_____________________________
23 Preussentum und Sozialismus. S. 31ff.

79
варов, бесконечно уменьшила бы число преступлений. Каждый преступник и
нелегитимный собственник был бы замечен кем-то. Действующее ныне право
допускает извещение о преступлении и иногда награждает за это, но не
рассматривает его как нравственный долг. Поэтому такое уведомление весьма
во многих кругах о многих случаях считается позорным, чем-то вроде подлого

доноса, тогда как правосознание индивида только развилось бы, если бы он,
зная о деянии, подлежащем наказанию, чувствовал, что в нем самом есть
частица государственного суверенитета – и поступил бы в соответствии с
осознанием налагаемой этим ответственности, [сообщив о преступлении].
Здесь хорошо видно, что перетолкованное на Востоке «римское» право знает
индивида только как объект, на который направлено правотворчество и
судопроизводство, но не рассматривает его как субъекта, сотрудничающего в
деле обеспечения общественного порядка – ведь оно роковым образом
воспитало его так, что он рассматривает себя как объект воздействия
государства, но не как член этого государства.
И еще в одном обнаруживает себя рабский дух этого права, которое
представляется бездушным в свете германского мировосприятия. Оно отрицает
притязание свободного мужа на право самому защищать себя, свою честь,
безопасность и имущество, а также честь, безопасность и имущество своего
народа и Отечества всеми имеющимися в его распоряжении средствами. Оно
скрывает, что не признает личное достоинство и национальную гордость, честь,
самоуважение и внутреннюю самостоятельность индивида, используя жалкое
понятие
необходимой
обороны.
«Действие,
предпринятое в целях необходимой обороны, не противоречит праву», – сказано в
Гражданском кодексе, но сказано это как-то глухо, так, что самооборона
считается нежелательной, и постоянно возникает подозрение, не нарушены ли
ее пределы. С этой точки зрения преступное деяние формально уравнивается с
любым
80
другим деянием. Преступник и защищающаяся жертва одинаково являются
всего лишь объектами юрисдикции.
Вопреки такому пониманию, необходимо провозгласить следующий принцип:
преступник при совершении преступления и во время побега бесправен,
[находится вне закона]. Невозможно действовать противоправно против того,
кто как раз совершает противоправное деяние. Лишь арестовав преступника,
государство переходит к дальнейшему осуществлению публичного права: в
этом по умолчанию предполагается основание германского взгляда на вещи,
которое
видится
настолько
естественным в Англии и в Америке, где норманнское право сформировало
правовые обычаи, что нет особенной нужды подробнее распространяться об
этом. И точно так же у нас свободному человеку должна быть предоставлена
возможность действовать от имени государства – при известных условиях, в тот
момент, когда государство не в состоянии исполнить свои функции.
Тот, кто убивает или ранит человека, которого он застает за очевидной
подготовкой к преступлению или за его осуществлением, либо при попытке
бегства после совершения преступления – например, при краже с взломом,
грабеже, убийстве, при нарушении супружеской верности, прелюбодеяния,
изнасиловании, поджоге – наказанию не подлежит. Кто насильственно посягает
на чужую собственность, чтобы что-то разрушить или похитить, тот находится
вне закона, [не находится под защитой права]. Тот, кого призывает на помощь

кто-то, жизни и имуществу которого грозит опасность, вправе использовать для
защиты этого третьего лица все кажущиеся ему пригодными средства. Это же
относится и к посягательствам на безопасность нации: тот, кто получает
сведения о преступлении или попытке измены Родине посредством шпионажа
или вступления в связь с врагом, обязан будет не только сообщить о
правонарушении и лично выдвинуть обвинение, но и вправе лично вмешаться в
происходящее любым образом. Пре81
ступнику придется сознавать, в каких условиях он действует, и – volenti поп fit
injuria.24
На вершине права у народа, сознающего свое достоинство, должна стоять честь.
Она является самым дорогим, что только может потерять и защищать индивид –
мужчина или женщина, семья, сословие, нация. Тот, кто этого не чувствует, уже
лишился чести. Не имеет чести тот, кто терпит посягательства на честь – на
свою собственную или на честь своего сословия и народа. Правовое уложение,
которое не допускает защиты личной чести, видит смысл жизни в материальных
состояниях и тем самым лишает ее внутреннего достоинства.
Но, наряду с личной честью, существует еще и профессиональная честь, деловая
репутация. Для всего народа в целом честная торговля еще более важна, чем для
отдельного торгового дома, где нечестное ведение дел с незапамятных времен
приводило к тому, что с его владельцами разрывали все личные контакты.
Появление финансовых капиталов, которые не связаны с определенным местом,
не связаны с предприятиями, производящими какую-то определенную
продукцию – средства просто вложены в них, как могли бы быть вложены во
что-то
другое,
произошедшее
в
последние
годы перераспределение собственности из-за войны, революции и инфляции
привели к одичанию и варварству в сфере экономики, как разрыву со всеми
традициями в безудержной погоне за прибылью, при которой не брезгуют
ничем – поступаются честью и даже не испытывают страха перед тюрьмой.
Именно поэтому бесчестные действия – такие как обман, ростовщичество,
вымогательство, взяточничество, подлог – должны не только наказываться
жесточайшими денежными штрафами и лишением свободы, но и отлучением от
всего того, что требует доверия: от участия в торгах
________________________________
24 Изъявляющему согласие, обида не в обиду (лат.). – Примеч. ред.

82
на бирже и в наблюдательных советах, от членства в правлениях в качестве
одного из директоров, далее – к признанию подписи данного лица не имеющей
силы, к запрещению выписывать векселя и чеки, а при известных условиях – к
полному запрету совершать торговые сделки, с длительным пребыванием под
надзором полиции.
Свобода и безопасность могут быть по природе приватными – как права
личности и семьи, но они могут быть и публичными по природе; тогда встает
вопрос о защите жизни и хозяйства внутри государства от возникающих им
угроз. В первом случае речь идет о святости дома как той части местообитания

нации, в которой воля индивида целиком свободна и должна быть защищена от
любого посягательства на нее. И лишь преступник утрачивает это основное
право нордических народов – жить в защищенных пространствах. Сюда же,
далее, следует добавить и защищенность жизни от утраты свободы, от убийства,
от увечья и от преступлений против нравственности. Во-вторых, далее следует
семейное право, выражающее германскую идею, включающую, следовательно,
и права детей тоже, а также посягательство на эту идею посредством нарушения
супружеской верности. Свободу и безопасность государства призваны
обеспечивать
закон
о
печати,
закон
о цензуре и закон о государственной измене; свободу и безопасность в
экономической сфере обеспечивает право на собственное волеизъявление
относительно труда, то есть и право отказываться от работы, если тем самым не
нарушается заключенный договор, и право не участвовать в забастовке, в том
числе – право руководителей экономики не отказываться от работы – там отказ
от работы означает закрытие предприятия. Действующее ныне римское –
материалистическое – право знает, собственно говоря, только «труд» как некое
достижение, так сказать, как квазиматериальное количество – как всего лишь
вещь. Но речь должна идти о труде как процессе, как осуществлении воли в
действии и как ис83
точнике достижений. Будущий кодекс законов о труде, как и законы о торговле,
должны будут ясно основываться на факте наличия свободной воли, а не на
факте наличия материальных результатов ее проявления. Первое – это
германская, второе – римская точка зрения.
Главным в праве собственности должно быть право наследования. Германское
понятие собственности неотделимо от германской идеи семьи как сменяющих
друг друга поколений,25 и если собственность понимается как то, чем
распоряжаются исключительно по собственной воле, – не только «вещи», как в
римском праве и в нашем Гражданском кодексе, но как все, на что направлена
воля, как все средства, к которым она прибегает, и все результаты, достигаемые
ей (деловые, технические, художественные, организационные идеи и
способности), то воля, которую нужно защитить в первую очередь – это та воля,
которая через право наследования соединяет собственность с чередованием
поколений, сменяющих друг друга. Без этого право владения опускается до
уровня права брать имущество напрокат. К воровству, понимаемому в самом
широком смысле – как преступному посягательству на собственность – следует
также относить не только обман и ростовщичество, но и злоупотребление
чужими талантами – использование их в своих целях и присвоение изобретений,
идей, сюжетов и замыслов.26
Наконец, что касается наказаний, – я повторяю: они есть ограничение прав
вследствие неисполнения обязанностей – то они, как таковые, должны быть
настоящими наказаниями, вопреки бытующим ныне представлениям.
Уменьшение размеров собственности
______________________________
25 Римская идея семьи охватывает не последовательность, но группу живущих с pater familias (отцом
семейства) как центром. Поэтому римское наследование состоит в том, что правопреемник перенимает роль

(«persona») наследодателя в отношении прав и обязанностей, связанных с неделимым общим наследием
(Sohm R. Institutionen. Paragraph 108).
26 Unt. d. Abdl. II. Кар. I. Paragraph 19.

84
посредством определенных судом денежных штрафов, если оно должно быть
справедливым, нужно устанавливать не в абсолютных цифрах, [одинаковых для
всех], а в процентах от дохода или стоимости имущества; так что штраф как
наказание должен устанавливать судья, но взимать его должно налоговое
ведомство. По той же причине наказания, связанные с лишением свободы,
должны представлять собой не только нечто унизительное, но и нечто
пугающее. Простое заключение в тюрьму с таким питанием, которое
превосходит по качеству то, что обеспечивает уровень жизни среднего класса, в
некоторых кругах уже не воспринимается как наказание. В качестве
дополнительных наказаний должны использоваться продолжительный и
тяжелый труд, сокращение рациона питания и одиночное заключение. К
наказаниям, связанным с поражением в правах, относится публичное
объявление имени преступника с указанием его местожительства и причины
наказания: это необходимо применять в первую очередь тогда, когда совершено
преступление, подрывающее деловую репутацию и профессиональную честь.

НЕМЕЦКАЯ ВАЛЮТА
Хотя «решение всех острых проблем посредством введения рентной марки»27
дает сегодня многим повод говорить о том, что нет нужды сколько-нибудь
серьезно размышлять о вопросах, связанных с валютой, мне все же
представляется необходимым еще раз проследить историю агонии немецкой
марки, так как с самого начала рентная марка была задумана только как
промежуточное решение – и ничто иное,
______________________________________
27 Рентная марка – переходная валюта в Германии, находившаяся в обращении с 1923 по 1948 год. Была
введена для того, чтобы остановить гиперинфляцию. Курс ее по отношению к бумажной марке составлял
1:1 000 000 000 000, то есть ее введение позволило ликвидировать 12 нулей на банкнотах. Народ поддержал
рентную марку, проявив доверие к ней, хотя это была «импровизационная» мера, не признанная
законодательством. Обеспечивалась рентная марка ипотечными облигациями на недвижимость (6%
недвижимости все владельцы частной собственности в Германии должны были выделить в этот фонд). Эта
мера не была законной, поэтому рентная марка не была законной валютой (в отличие от рейхсмарки).
Законодательно было запрещено использование наименования «рентная марка» в официальных документах.
–Примеч. перев. (А. П.).

86
и решение неразрешимого вопроса о репарациях снова поставит проблему
нашей будущей валюты, причем поставит наисерьезнейшим образом.
История бумажной марки неотделима от истории парламентаризма нашей эпохи
директории. Некомпетентность ответственных лиц в этот период, характерный
для них материализм, выразившийся в рассмотрении проблемы валюты как
чисто технической, частной проблемы, трусость и непоследовательность
отдельных мер или их неприятие привели к тому, что сначала дело довели до
ужасающей ситуации, а затем, охваченные внезапным страхом, стали
принимать
лихорадочные
меры, так и не уяснив себе глубинный смысл произошедшей катастрофы. Сверх
того, из-за многолетнего отсутствия подлинного мерила стоимости и отсутствия
достойных доверия платежных средств положение дел в экономике оказалось
настолько запутанным, что верного представления о нем не имели ни
враждебные страны, ни руководители собственной. Цифры фантастических
дивидендов создавали впечатление блестящего развития, но реально за этими
цифрами [из-за огромной инфляции] ничего не стояло, однако за рубежом очень
сильно обманулись насчет нашей платежеспособности и бесконечного
обнищания, а внутри страны пришли к неверным выводам в оценке
расходования средств и решили, что нужно больше работать. Производящий
сектор экономики сегодня настолько подорван, что ему не выдержать новых
экспериментов с валютой. Приблизительно с 1920 года купля и продажа за
«деньги» неизбежно вводила в заблуждение, однако промышленность и
сельское хозяйство относились к падению курса с неосведомленностью
профанов и зачастую считали этот процесс спасительным средством, а не одной
из самых действенных первопричин упадка. Правительство превратило
бумажную марку в ухудшенную золотую марку и тем самым приговорило к
смерти свою валюту – а именно в тот момент, когда оно дало разрешение на
первый выпуск банкнот с «неизменным
87

курсом», что, по идее, упраздняло прежнюю меру стоимости; никто не обратил
внимания на эту связь, не говоря уже о том, что никто не предпринял срочных
мер, чтобы обеспечить необходимую быструю замену. Отныне вопрос о валюте
рассматривался как второстепенный, решение которого, как казалось, можно
было отложить до решения вопроса о репарациях и даже на более отдаленное
будущее. Еще летом 1923 года я предупреждал о некоторых последствиях этого
и называл вопрос валюты самым неотложным из всех. Я предвидел, что
правительство, взявшее курс на сопротивление в рурском вопросе, падет из-за
него и в то же время из-за снижения курса валюты, а именно – из-за внутренних
потрясений, поскольку население ежедневно в тревоге и волнении оперирует
огромными цифрами, которые непрерывно растут, и это психологически
нестерпимо.28 Вместо того чтобы осознать необходимость увеличения объема
работы (необходимость эта стала самоочевидной с переходом на расчеты в
рентных марках), принялись, внезапно впав в панику, кричать о снижении цен,
которые и без того уже были самыми низкими в мире. Даже самые
образованные люди, оперируя в бытовых расчетах более чем трехзначными
числами, не могли составить верного представления о семейном бюджете и
верно судить о ценах. В то время как страну скупала заграница, внутри нее
приступы нервозной бережливости сменялись неоправданными тратами.
Жилищный большевизм – то есть принудительное установление платы за
аренду жилья, которая выражалась в цифрах со множеством нулей, а потому
действовала угнетающе, и тем не менее не приводила даже к мало28
Здесь также сказалась и партийная тактика, которая, как и в 1917 году,
подорвала дух сопротивления, направленный на внешних врагов: партии, вопервых, рассуждали о том, что рабочий класс не имеет национальности, а, вовторых, стремились покончить с обычаем создавать коалиционные
правительства, чтобы закрыть для министров от партии государственную
кормушку.
88
му улучшению положения – имел следствием своим приход в негодность
жилищного фонда (а это был один из самых драгоценных остатков нашего
народного достояния); прекратилось жилищное строительство, которое – вместе
со смежными отраслями промышленности – кормило до войны почти десятую
часть рабочих, а теперь могло бы и вовсе покончить с безработицей, которая
создавала чудовищную нагрузку на финансы; ущерб финансам наносило и
непоступление
налогов
от
предприятий жилищного строительства и от домовладельцев, а в итоге все шло
ко все более и более беспощадному уплотнению жильцов, что уничтожало
святость и неприкосновенность домашнего очага, а потому создавало такую
грязь, такую взаимную ненависть, такую подлость и такую невосприимчивость
ко всякой внешней – а поэтому и ко внутренней – культуре, что все это в сумме
было куда хуже, чем еще одна война. Еще и по сей день мы не можем в полной

мере осознать, какой вещественный и душевный ущерб нанесло нам разорение
этих месяцев.
К этому добавилось преступление – переход на золотодевизный стандарт, с
помощью которого попытались скрыть гибель марки – словно ребенок,
прячущий разбитую чашку. Пока бумажная марка обменивалась прямо на
иностранную валюту, обмен считали по крайней мере теоретически возможным
– доверие к иностранной валюте отчасти переносилось и на бумажную марку.
Лишь с того момента, как их искусственно разделили, [вначале обменивая
бумажную
марку
на
золото,
и
только затем – на иностранную валюту], все сразу почувствовали разницу
между деньгами абсолютно ценными (именно потому с ними сразу возникли
проблемы) и деньгами, абсолютно обесценившимися. Лишь с этого момента
марка утратила последнюю опору. Все имевшиеся платежные средства стали в
совокупности предметами ежедневной азартной игры и окончательно утратили
способность быть мерой ценностей. Наконец, расцвела торговля иностранной
валютой – и отравила
89
весь товарооборот. Напротив, нужно было допустить обращение некоторого
количества валют с высоким курсом в качестве законных платежных средств и,
кроме того, потребовать от иностранцев внутри страны расплачиваться
иностранной валютой. Именно тогда иностранная валюта потоком потекла бы в
страну, составила бы солидную составляющую в платежном обороте и
обеспечила бы недолгий и плавный переход на свои собственные деньги со
стабильным
и
высоким
курсом.
Вместо этого последовало падение курса марки до микроскопических размеров,
и при правительстве Штреземана на славном заключительном вираже поставлен
мировой рекорд скорости девальвации – от миллионов до многих миллиардов;
рекорд этот, видимо, никогда не будет побит. Завершением этой тактики стало
то, что Берлин принялся официально манипулировать курсом доллара
относительно марки, произвольно меняя его в сравнении с тем курсом, который
существовал за рубежом – в зависимости от индекса стоимости жизни, чтобы
держать цены низкими, но именно из-за этого вокруг золота, последнего мерила
ценности, на многие недели развернулись совершенно новые спекуляции.
Тем временем, поскольку государство потерпело неудачу, вмешалось – едва ли
сознавая, что делает – общественное мнение и выбросило лозунг денег со
стабильной ценностью, который превратился в навязчивую идею; это в конце
концов привело к тому, что в расчетную единицу попытались превратить калий,
уголь, зерно, электричество, и цены на них стремительно выросли в десятки раз,
но положение стабилизировалось благодаря чисто психологическому фактору –
благодаря наивной вере, что можно создать платежное средство как
самостоятельную величину, просто сравнивая одно с другим. Однако
вмешательство кругов частного капитала основывалось на верном инстинкте, и
оно привело к возникновению плана Хельффериха создать зерновую рентную
валюту; в конечном счете все завершилось появлением рентной марки.
Основная идея, пожалуй, не

90
осознана в полной мере и по сей день – даже ее авторами. Суть дела состоит в
отказе государства от создания платежных средств – в пользу частного сектора
экономики. Парламентская форма правления утратила доверие – его заменило
доверие к немецкой экономике, ее честности и эффективности. Германия
сегодня является единственной страной в мире, которая обладает чисто частной
валютой. Рентная марка как денежный знак соотнесена с недвижимостью – с
производственными предприятиями как имуществом – и потому формально
представляют собой ценные бумаги одного рода не с векселем, а с ипотечными
обязательствами.
Тем самым, при введении нового платежного средства нужно было решить
двойственную задачу: предложить правильную идею и план тактического
перехода к следующим этапам в атмосфере огромного недоверия ко всем
экспериментам государства с валютой. С этой второй и куда более сложной
задачей, которая поначалу казалась абсолютно безнадежной, требующей
акробатически сложного трюка, поразительно уверенно справился доктор Шахт.
Но решению этой задачи угрожала и продолжает угрожать по сей день новая
опасность: из-за прекращения действия печатного станка у государства был
отнят важный источник дохода, и не составляет труда Предвидеть, что оно
непременно попытается восполнить эту потерю. Ведь всякая валюта существует
в пределах государства – даже если она и не является валютой этого государства
– и ей тем больше грозит вмешательство государства, чем больше речь идет о
каком-то чужом кредите как выражении доверия, на которое можно оказать
давление. Эта опасность только по видимости была устранена установлением
властных полномочий валютного комиссара. В определенных случаях ему все
же придется сделать выбор: либо обеспечить исполнение государственного
бюджета, либо гарантировать безопасность валюты, прибегая к банковским
техническим операциям. Наверное, можно было бы гарантировать устойчивость
курса
91
рентной марки, передав ипотечные гарантии под контроль англо-американской
группе банков: тогда появилась бы возможность эффективно протестовать
против тайных ухищрений и махинаций с валютой. Существует несколько
видов обеспечения инфляции – например, через учет кратко- или
среднесрочных векселей, привязанных к рентной марке, в частных банках или
через чеканку металлических денег, курс которых определяется не стоимостью
металла, а только доверием к рентной марке; точно так же существуют и разные
способы атаковать обеспечение рентной марки. Стоимость ипотеки зависит от
дохода, то есть не от материальной субстанции, а от деятельности, которая с ней
производится. Когда законом вводятся новые законы, которые уничтожают
доход, то под вопрос ставится размер задолженности. Сами налоги, в сущности,
являются, в известной степени, краткосрочными ипотеками с немедленным
погашением, и они предполагают первоочередной платеж.

Здесь нужно прояснить, как соотносятся валюта и «деньги». «Деньги» являются
чистым количественным мерилом стоимости, которое представляют себе, когда
приходят в какое-либо торговое предприятие и соотносят наблюдаемые товары
с платежным средством. Это – всего лишь число, и марка – точно так же, как
метр – представляет собой всего лишь мерило, в соответствии с которым это
число определяется.29 Когда сегодня предприниматель обменивает
подержанную машину на сырье, он прикидывает абстрактную стоимость этих
предметов в уме, измеряя ее для сопоставления в марках. Эта привычка «думать
в деньгах» вовсе не требует, чтобы в товарообороте реально присутствовало
платежное средство, стоимость которо_________________________________
29 Unt. d. Abdl. 11. Кар. 5. Paragraph 3. Все изначальные валюты разных стран, такие как марка, фунт,
талант, мина являются весовыми единицами, по которым можно измерять как зерно, так и золото или
серебро.

92
го точно соответствовало бы номиналу. Монета – то есть кусок драгоценного
металла, реальная стоимость которого соответствует номиналу, все более
заменяется бумажными средствами платежа (банкнотами), а они, в свою
очередь, все больше допускают простую запись без предъявления при
безналичных расчетах, то есть без монет можно легко обойтись. Доверие,
которое могут вызывать такие расчеты по записи, основывается только на том,
что мера стоимости является величиной твердой – а это снова и снова из-за того,
что выпуск бумажных платежных средств производится не по потребности, а
составляет источник дохода. В Древнем Египте, несмотря на высокоразвитые
кредитные отношения, вообще не было никакого платежного средства, а были
только твердо установленные указания меры при письменных расчетах, так что
понятие валютно-финансового кризиса было немыслимо. Однако же для нас
связь между валютой и политикой чревата еще большими последствиями, чем
связь валюты с экономикой. Между покупателем и продавцом платежное
средство выступает как посредничающий и нормальный товар особого рода,
изготовление которого везде является привилегией правительств, и масса
которого, таким образом, зависит от потребности государства в деньгах. Если
денег слишком много, то говорят об инфляции. Ее изначальная форма – это
ухудшение качества монет, к которому нуждающиеся в деньгах государства
иногда прибегали в такой степени, что в серебряных монетах почти не
оставалось следов серебра. Итак, это было ухудшением и подделкой товара,
который изготовитель вынуждал покупателя воспринимать в качестве
полноценного.
В этом отношении в последнее десятилетие XVIII века начинается важный
поворот, а именно – поворот, связанный с тем, что благодаря акционированию
происходит быстрое отделение движимого имущества от недвижимого, – в
частности, от производственных мощностей (об этом мы поговорим особо).
Подобно тому,
93

как ценная бумага отделяет свойство владения от фабрики, бумажная банкнота
отделяет от монеты, которую она призвана репрезентировать, свойство иметь
определенную стоимость, и обе – как акция, так и банкнота – могут теперь
переходить из рук в руки без того, чтобы новый владелец мог проверить,
обеспечены ли они в должной мере. Тем самым, платежное средство из товара
превращается в вексель, оформленный на некоторое имущество, которое где-то
имеется реально или фиктивно. Но в этом случае оформление векселей является
постоянно открытым источником дохода, причем погашение векселей
откладывается на неопределенное время – и лицо, выписавшее вексель,
гарантирует свою добросовестность только само – «под честное слово».
Поскольку эти векселя можно выпускать в неограниченном количестве – в
совсем ином, чем недоброкачественные монеты – и поскольку мера стоимости в
то же время привязана к ним и ими представлена, то валюта подвержена
колебаниям обменного курса, и первым нашумевшим примером тому были
ассигнаты.30 Таким образом, валютная политика некредитоспособных
государств состояла, по сути, в том, чтобы искусственно удерживать от падения
валютный курс, не устраняя первопричину его обрушения, которая заключается
в первую очередь в избыточном выпуске денежных знаков – но не только в
этом. Поскольку доминирующее сегодня материалистическое понимание
проблемы переоценивает значение первого фактора, стоит внимательнее
присмотреться к рекомендуемой со времен Адама Смита как панацее «валюте,
имеющей золотое обеспечение». Такой валюты – в общепринятом и
предполагаемом сегодня повсюду смысле – вообще не существует.31 Оборот
банкнот должен покрываться золотым резервом – но слово обеспечение имеет
двой______________________________
30 Бумажные деньги времен Великой французской революции. – Примеч. перев. (А. П.).
31 Unt. d. Abdl. И. Кар. 5. Paragraph 4.

94
ственный смысл. Сегодня это понимают как вещественную гарантию
обеспечения. Но дело обстоит так: либо страна в состоянии обеспечить свои
бумажные деньги чем-нибудь вообще – и тогда вместо золота могут выступить
наличные товары и товарные векселя, ипотека или, наконец, просто объявление
правительственной гарантии. Если же всего этого недостаточно, то и сам по
себе золотой резерв окажется не в состоянии обеспечить курс банкнот. Если бы
дело было только в имущественном покрытии, то ассигнаты во время
революции во Франции и бумажная марка во время революции в Германии
были бы самыми обеспеченными бумажными деньгами в мире. Но перед
войной русскому правительству не удалось удержать курс бумажного рубля,
привязав его к курсу золота – несмотря на то, что у него был один из самых
больших золотых запасов в мире, – и наоборот, никто не усомнится в том, что
банкнота фунта не обесценилась бы ни на пенни, если бы английское
правительство законодательно отказалось от много куда меньшего золотого
обеспечения и заменило бы его только правительственными гарантиями. Здесь
решающее значение имеет моральное обеспечение – обеспечение доверием,
которое превосходит обеспечение имуществом – и существование такого

доверия, собственно говоря, делает излишним имущественное покрытие. Ни
одна страна не бедна настолько, чтобы не обеспечить курс своих бумажных
денег достоянием своего народа – но вопрос в том, готово ли ради этого
правительство пойти на все для сохранения своей чести и достоинства, либо оно
склонно пойти на расходование национального достояния (запретить
правительству это не может никто, ибо никакого судьи, стоящего над ним, нет),
чтобы покрыть последствия бездарного хозяйствования или чтобы не идти на
непопулярные меры, поскольку оно не имеет политического мужества. За
моральное обеспечение ассигнат были ответственны якобинцы и Директория, за
моральное обеспечение бумажной марки – социалисты и вся связанная с ними
95
партийная клика. Курс тех и других бумаг показал, каково общественное
мнение о том, чего стоило такое обеспечение. В Германии эти круги,
согласившись с введением рентной марки в качестве частной валюты,
отказались от притязаний на моральное доверие к себе. Во Франции они
отважились притязать на него – вплоть до победы Наполеона над ними. В этот
период они пускались на всяческие финансовые эксперименты, на какие только
могли пойти некомпетентные люди, лишенные дальновидности и неискренние в
критических ситуациях; а потому мы, начиная с 1919 года, пережили то же, [что
и французы во времена революции], почти в той же последовательности: целый
ряд принудительных займов, начиная с первого, который предложил Мирабо, и
до последнего, который Наполеон после государственного переворота
немедленно остановил; другие формы хитрого выманивания у народа части его
имущества под названием выигрышных займов и подоходного налога – с
наивным предложением отдавать государству весь доход, который превосходит
установленную величину. Затем пошли порождения слепого страха: начиная с
27 июля 1793 года неоднократно закрывали биржу и издавали
административные распоряжения по поводу валюты, что тогда означало
конфискацию монет, чужих валют и драгоценных металлов и запрет на
торговлю ими. В качестве наказания была определена смертная казнь, что, само
собой разумеется, последствий не возымело. Затем настал черед поспешных и
необдуманные мероприятий в целях экономии: перевод исчисляемых в
ассигнатах окладов чиновников в стабильные по курсу доли «мирных ставок» (в
1795 году, одновременно с попыткой повышения стоимости ипотеки и
поддержкой мелких рантье с недостаточными доходами) и сразу же за этим –
сокращение
штатов
служащих, само собой разумеется, при самом бережном обхождении со
сторонниками якобинцев, которые в массе своей нашли прибежище именно на
высоких должностях. Затем, поскольку инфляция продолжала расти,
96
были осуществлены небезызвестные мероприятия с известным эффектом:
промышленные и торговые круги выдвинули предложение создать валютный
банк и частную валюту, обеспеченную кредитом экономики; в марте 1796 года
это предложение было отвергнуто с тем обоснованием, что его реализация

нанесла бы ущерб авторитету государства, то есть правящей партии. Те же
причины породили предложение выпустить валюту, обеспеченную запасами
пшеницы в стране. Вместо этого со свойственным всем революционерам
презрением к чужой собственности рассматривалось только одно лекарство от
всех болезней: 26 июля 1793 года введено административно управляемое
хозяйство с директивным установлением цен, с пустыми угрозами наказаний,
расцветом спекуляции и огромными очередями в городах перед пустыми
булочными
–
и
все
это
под
овации финансистов, которые на всем этом прекрасно заработали. Массами
появлялись на свет поставщики и компании, устанавливающие связи с
якобинцами, которые занимали влиятельные посты и хотели обогатиться. С
одной из этих компаний, Hirsch & Ваег (Cerf berr), которая снабжала армию в
Италии, Наполеону пришлось вести весьма осторожную борьбу, потому что к
ней был причастен глава Директории Баррас. Последовало введение новой
валюты с чеканкой франков, которые немедленно исчезли из обращения;
торжественное прекращение работы печатного станка в феврале 1796 года;
выпуск письменных рескрипций, своего рода кратко или среднесрочных
казначейских обязательств, чтобы удовлетворить самую неотложную
потребность правительства в деньгах, и – в качестве замены ассигнат – выпуск
мандатов,
которые
были
обеспечены
вещественно
ценностями,
конфискованными у дворянства и церкви. Но моральное обеспечение того, что
вещественные ценности не будут проданы тайно, в середине этой второй
страшной эпохи Революции снова легло на якобинцев, и степень доверия к их
честности выразилась так: мандаты – которые, в отличие от рентной марки,
97
были чистой государственной валютой – за первую неделю обесценились
наполовину, а за три месяца – полностью, после чего большие районы Франции
перешли к натуральному и бартерному обмену, а без иностранных валют нельзя
было приобрести ничего ценного. С этого момента осталось только одно
средство повысить доверие к валюте, а именно уход якобинцев и их
приспешников – поскольку они сами не решились на такую поддержку франка,
ее пришлось осуществить Наполеону. Курс франка взлетел после брюмера за
несколько дней в три раза.
Но немецкая и французская эпохи директории отличаются: французская была
свидетелем торжества и славы Франции, покорявшей чужие страны, которым
приходилось кормить победоносную армию, тогда как немецкой эпохе
директории пришлось наблюдать, сохраняя достоинство, результаты вражеских
завоеваний в собственной стране и кормить вражеские войска. Поэтому падение
курса валюты летом 1922 года и осенью 1923 года происходило в таком темпе,
который
вполне
соответствовал описанному различию, и продолжился бы – несмотря на
конференцию экспертов и ее результаты – если бы отказ от государственной
валюты вообще не означал бы и конца ее существования как символического
выражения [государственной власти].

Когда частной рентной марке стали доверять, все думали, что она – всего лишь
форма перехода к новой государственной валюте. Это невозможно было
понимать иначе, как форму валюты, созданную по умыслу государства и при
его негласном содействии – если нужно было бы, государство было готово
участвовать, наряду с другими, в переговорах с иностранными кредиторами –
если такое потребовалось бы и оказалось возможным. А между тем, должно
было насторожить то, что подлинную цель всей затеи от взглядов
общественности скрыл целый шлейф замысловатых банковских проектов,
которые появлялись один за другим. Наряду с проектами банков, которые так и
остались на
98
бумаге, возник золотоучетный банк – раньше не прибегали бы к столь звучному
названию, а говорили бы о небольшом иностранном кредите – в размере суммы,
требуемой на четыре недели репарационных платежей. Но потом дело стало
принимать неожиданный оборот, а именно благодаря переносу арены, на
которой разыгрывалось действие, из Берлина в Париж и впутыванию будущей
валюты в исполнение плана выплаты репараций. Происходило это случайно или
по плану? Исходила ли эта инициатива с немецкой стороны? Или она приняла и
одобрила ее? Или сопротивлялась ей? Или вообще ничего в этом не смыслила?
Факт остается фактом: частную валюту следовало заменить государственной, но
сделать это в такой форме, которая не была бы продиктована враждебно
настроенными зарубежными государствами – так, чтобы над немецким народом
не висел бы дамоклов меч постоянно грозящего валютного кризиса; ведь
немецкий народ должен был исполнять обязательства по репарациям, но не мог
этого сделать.
В переговорах, которые вели директора треста Моргана (Morgantrust) как
представители Америки,32 принимали участие и немецкие эксперты. Кто их
направил на переговоры? Были ли они посвящены в намерения Парижа и в
планы Моргана? Влияли ли они на эти планы? Существовало ли влияние какихлибо неофициальных кругов? Нельзя забывать, что по поводу прибытия
иноземных экспертов в Берлин наша финансовая и французская пресса писали в
таком
тоне,
словно
это
был
триумфальный марш победителей.
_____________________
32 Чтобы, как писал американский сенатор Лафоллет, заботиться о том, что финансовые обязательства,
чьими кредиторами являются банки, были выплачены до последнего цента, если даже правительство
Соединенных Штатов не получит обратно ни одного доллара из сумм, которые они во время войны дали
взаймы союзникам.

99
Их информировали наперебой, все это сопровождалось громкими
официальными заявлениями, полными оптимизма, но все больше и больше
утаивалось то, что отнюдь не было тайной для Парижа. Не ведали ничего? Или
знали, но не могли предотвратить? А, может, не хотели предотвращать? И вот,
наконец, был достигнут результат. Его поспешно обнародовали, скрыв
неудобные
факты, посвященная пресса восприняла это с подчеркнутым одобрением и

выдала это одобрение за согласие немецкого народа (который в
действительности не имел никакого представления о значении принятых
решений и большей частью не был знаком с ними); народное одобрение было
выставлено на обозрение иностранных государств. В любой другой стране
Верховный суд нашел бы поводы для внимательного расследования всего
содеянного. Способствовали ли ответственные лица достижению данного
результата? В каком направлении они действовали и с каким успехом? Если
безуспешно противились, то чем можно оправдать их молчание и поведение во
время подписания договора и после него? А если они не предвидели
последствий, то когда понесут ответственность лица, находящиеся на весьма
ответственных
постах
и
цепляющиеся
за
них,
несмотря
на полную профессиональную непригодность и сплошные неудачи?
Факты таковы: имущество рейха разбазаривается; раздаются существенные
источники дохода, которые еще имеет обнищавшая экономика и которые даже
не покрывают дефицит бюджета – причем раздаются без указания на то, чем
они могут быть компенсированы; отдается производительное недвижимое
имущество, прежде всего – промышленные предприятия, потому что с сельским
хозяйством обходятся более осмотрительно – несомненно, лишь потому, что в
деревне проживает масса избирателей, и все это к вящей радости весьма и
весьма движимого финансового капитала, немецкого и иностранного, который,
оценивая возможности использования этой чудовищной массы залога,
100
проектирует гигантский трест, сулящий огромные прибыли. За примерами
далеко ходить не надо: достаточно вспомнить скандал с поставками
американской нефти и скандал вокруг восстановления послевоенной Франции.
Какое влияние на переговоры оказывали эти финансовые круги и Морган? В
какой мере было предрешено решение о залоге, насколько оно было
согласовано заранее с международными кредитными учреждениями? Наконец,
был сдан созданный Фридрихом Великим рейхсбанк – старый прусский
государственный банк – включая рентный банк и золотоучетный банк; все это
было сдано, чтобы возник работающий в Германии репарационный банк
иноземных трестов, в полном ведении которого находились все вопросы,
связанные с кредитом и валютой.
Все это – заключительный акт внешней политики партийной клики, и правые
партии завершают здесь то, что было начато в Версале левыми партиями –
продажу в рабство целого народа, дух которого был подорван пятилетней
бесхозяйственностью и экономической разрухой, а шумиха, поднятая вокруг
партийной политики, сбила его с толку относительно его судьбы. До сих пор так
вели себя только вожди негритянских племен – впрочем, даже и они не вели
себя так, потому что заботились о том, чтобы противоположная сторона
договора тоже брала на себя какие-то встречные обязательства, тогда как
партийная клика снова и снова терпит с улыбкой, поступаясь своим
достоинством, что никакие обязательства противной стороной не принимаются
или не соблюдаются.

Стало быть, если господство этой клики не закончится, вопрос о немецкой
валюте утратит для нас всякое значение. Деньги как таковые – как мера
стоимости товара – интересны только для покупателя. Но я допускаю, что
может случиться так: однажды позорное существование наконец надоест
большинству народа, а, с другой стороны, развитие мировой политики приведет
к возникновению противоречий между мировыми дер101
жавами, связанных с разделом военной добычи – а потому я повторяю:
безопасность и доверие к будущей немецкой валюте лишь косвенно зависят от
экономического положения, а именно от активного торгового баланса, от
притока иностранной валюты, от удовлетворения потребностей капитала в
промышленности и в сельском хозяйстве и от доходов, получаемых от
поступления налогов, тогда как все это, в свою очередь, непосредственно
зависит от большой политики. Если она терпит неудачу, то экономику
постигает крах, а валюта превращается в проблему. Если же большая политика
выполняет свои задачи, то тем самым создается опора и для экономики, и для
валюты. Однако политика зависит не от учреждений, а от личностей. А потому
в конце концов все сводится к кредитам доверия, которыми пользуются
личности – и это относится как к экономике целого народа, так и ко всякому
отдельному предприятию. И, следовательно, глубочайшую основу валюты
составляет персональное доверие к ответственному правящему меньшинству.
Курс ассигнат был достаточно независим от военных успехов, а также от
улучшения или от ухудшения ситуации в экономике. Кривая этого курса
показывает два
момента,
когда
он
упал более всего: когда
начало заседать Законодательное собрание – и выяснилось, что в нем нет
вождей, одни болтуны, и когда началась эпоха Директории, деловые и
моральные качества которой были оценены верно; и было три пика, когда курс
резко взлетал: ненадолго – осенью 1792 года, при диктатуре Дантона, весной
1793 года – при диктатуре Робеспьера, а на длительный срок – осенью 1799
года, после государственного переворота, осуществленного Наполеоном – тогда
курс за три дня увеличился вдвое.

ПРОТИВ НАЛОГОВОГО БОЛЬШЕВИЗМА
Налоги – чуть ли не единственная сфера, на которую никогда не взирали с
заоблачных теоретических высот. Ведь кажется, будто это – самое
прозаическое, обыденное дело – поступление [в казну] средств, изымаемых из
деловой жизни; безразлично, где они изымаются и как. Наука о финансах
ограничивается рассмотрением самого этого процесса и технической его
организацией – и тем не менее существует философия налогов; нужно только
уметь видеть ее. У проблемы есть нравственный и практический аспекты. Пока
ее рассматривают исключительно как административную задачу или как задачу
партийно-политической тактики, то есть имеют в виду только величину
потребности в средствах или подбор налогооблагаемых категорий населения;
однако и того, и другого чересчур мало. Без внимания остается в одинаковой
степени и экономическая жизнь, и сознание долга, не уделяется внимания и
практической цели, что наносит ощутимый вред. Во всех странах мира сегодня
чистый доход от налогов никак не связывается с расходами на их сбор, а также
не учитывается ущерб, наносимый экономиче103
ской жизни и ожесточение, вызываемое налогами в социальной сфере.
Налоги – это та величина, на которую понижается уровень жизни индивида
ради обеспечения уровня жизни общества как целого. Чем в большей степени
общество в целом берет на себя защиту чести, безопасности и собственности
(право), жизни (большая политика, война), предпосылок экономического
процветания (транспорт, порядок), поскольку каждый индивид в отдельности не
может или не хочет обеспечивать все это, тем большей будет часть бюджета
хозяйства индивида, которую надлежит переписать на государство – ради
экономии. Ведь полицейский на улице – это экономия расходов индивида на
обеспечение его личной безопасности. В какой мере задачи такого рода надо
решать всем обществом, зависит от мировоззрения. В Англии издавна было
принято предоставлять индивиду самостоятельно заботиться о себе как можно
больше, а в Германии – наоборот, как можно меньше, и это связано с различием
судеб этих народов, с географическим положением их стран и с традициями.
Однако государство в любом случае вынуждено прибегать к налогообложению
постольку, поскольку у него нет своего имущества. И членам этого сообщества
– сообразно их чувству долга или, если выразиться прозаичнее, сообразно их
порядочности в делах – не следует уклоняться от уплаты налогов, втихомолку
перекладывая свою долю расходов на других. Здесь не может быть и речи о
принесении жертвы, потому что мы получаем компенсацию понесенных
расходов, на которую, правда, большинство не обращает внимания –
компенсацию, которая отличает наше положение от положения людей
бесправных, на которых не распространяется защита закона. Это – очевидный
факт, который, однако, еще никогда не рассматривали всесторонне и не
толковали верно. Налоги всегда воспринимались как бремя и повинность, а
потому их устанавливали пристрастно и выборочно, и размеры их определяли
так, что возникала
104

угроза как жизненному укладу отдельного индивида, так и всей хозяйственной
жизни; приходили в упадок целые отрасли хозяйства – и убытки от этого
приходилось опять-таки компенсировать новым повышением налогов. В
системе финансов дело обстоит так же, как в правовой жизни: существует слой
экспертов и чиновников, не знающий по собственному опыту практическую
экономику; превратно понимая смысл суверенных прав государства, они
всецело ограничиваются точкой зрения своей компетенции: в их понимании
задача сводится только к тому, чтобы обеспечивать поступление в
государственную казну определенной суммы, и они при этом не несут никакой
ответственности за экономические последствия [своей налоговой политики] и
ничуть не задумываются о состоянии экономики, считая это компетенцией
другого министерства. Вдобавок к этому, у нас есть отвлеченная наука о
финансах, которая, как и отвлеченная правовая наука, проистекает из
литературы и порождает литературу, решительно не выходя за пределы
формальных классификаций, методов и целей.
Есть позиция, которая определяется узкой компетенцией служащих; от нее
отличается партийная точка зрения [на налоговую политику], которая
определяется завистью и стремлением отомстить. Эта позиция в
демократическую
эпоху
заставляла
устанавливать
категории
налогоплательщиков и определять размеры налогов так, чтобы они были
повинностями, которые должны наказывать противника в политической и
экономической сфере – человека успешного, состоятельного, умеющего
экономить – тогда как привилегированные сословия XVIII века
довольствовались тем, что просто дистанцировались от таких людей. У живого
тела можно взять много крови без вреда для него – не
говоря уже о том, что это не будет грозить ему смертью. Весь вопрос в том, как
и где именно будет производиться такой отбор крови. Налогообложение
вызывает у всех народов сопротивление, которое в трудных ситуациях приводит
к падению морали в том, что касается
105
уплаты налогов – но это сопротивление вызывается вовсе не простым
увеличением налогов как таковым. Однако сегодня нет ни одной страны, в
которой законы о налогах создавались бы не чиновниками и партиями, а
экспертами в области экономики, чтобы наиболее обоснованным экономически
способом собрать возможный максимум средств, не нанося серьезного ущерба
телу экономики, и, по возможности, еще усилив в нем кровообращение.
Основания для налогообложения выбирались другие, и ни одно из них не
происходило из самой экономики. Прежде всего, таким основанием был
недостаток мужества проводить непопулярные меры. Собственных избирателей
избавляли от налогов и улучшали у них настроение, демонстративно облагая
налогами противника – пусть даже вожди и знали при этом, что затраты на сбор
таких налогов превышали собираемые суммы. «Справедливое распределение
повинностей» – это, конечно, красивые слова, но, спрашивается, до каких пор
можно обманывать народ, играя на этом лозунге, соответствующем его

желаниям, и незаметно увеличивать налоговое бремя в других местах – и все это
вместо того, чтобы объяснить народу суть круговорота, [в котором налоги,
уплаченные народом, возвращаются к нему]. Правда, ничто не дает партиям
таких преимуществ, [как игра на налогах]. Например, налог на наследство
представляет собой не что иное, как вторично собранный налог на имущество –
это скверная метода, но в то же время и лучшие возможности уклонения от
уплаты этого налога. Можно было бы наверняка увеличить его, если привязать к
некоторому среднему возрасту и распределить сумму налога по годам – но тут
не принимается в расчет чувство зависти, которое вызывают наследники,
[неоднократно появляющиеся для уплаты налога].
На
самом
деле
существует
принципиальное
различие
между
налогоплательщиками и налогооблагаемым населением, но демократия желает
затушевать эту разницу, играя на общественном настроении, а финансово106
му чиновнику она безразлична. Нет налогов, которыми облагается только тот,
кто их платит. В действительности нет ни прямых налогов, ни налогов на
предметы роскоши, как их понимает народ. Налог на автомобили
распространяется и на бедных тоже, хлебный налог распространяется и на
богатых. Различается только место, где этот налог уплачивается. Важный аспект
экономической жизни заключается в том, что все обременения незаметно
распределяются по разным местам. Это происходит, с одной стороны, благодаря
формированию заработной платы, с другой стороны – благодаря формированию
цен. Один из этих процессов переносит обременение с низов на верхи, другой –
с верхов на низы. Настоящая зарплата заключается не в выплачиваемой сумме, а
в покупательной способности – и уменьшение покупательной способности
представляет собой единственный налог, который реально существует для
получателя зарплаты – не важно, достигается ли он путем вычета из зарплаты
или путем повышения цен. Налог не становится несправедливым, когда его
платит бедный, поскольку бремя этого налога все же облегчается благодаря
повышению зарплаты до того уровня, который возможен в данной
экономической ситуации, но налог несправедлив, если в одном и том же слое
населения его платят одни, а другие – не платят. Но как раз такая
избирательность налогообложения и делает несостоятельными и невыносимыми
все современные системы налогов.
Пока потребность государств в налогах была незначительной – еще в конце
восьмидесятых годов девятнадцатого века – методы их сбора были дороги и
неуклюжи, но это не имело практических последствий. Но к 1890 году, когда
перед надвигающейся мировой войной возросли расходы на вооружение,
налоговая политика стала превращаться в экономическую войну, которая велась
парламентскими средствами – ее вели те, кто обладал политической силой,
против всех остальных, а также те, кому правительство вынуждено было
107
платить за одобрение расходов на вооружения, то есть, прежде всего, левые
партии. Это привело к тому, что значимость обретают исключительно налоги,

вызываемые завистью, прежде всего – прямые налоги, причем те, кто ратовал за
них, совершенно не замечали, что ущерб от таких налогов, наносимый их
противникам, отнюдь не оборачивался их собственными прибылями: те
использовали тайные меры противодействия, новые способы уклонения от
налогов и переезд налогоплательщиков за границу, чтобы уйти от их уплаты, в
результате собираемая сумма уменьшалась, а для сбора новых налогов
требовалась быстро растущая масса чиновников, что вело к возрастанию
расходов на сбор налогов, а потому весь эффект от них сходил на нет.
Идеал прямых налогов, основанных на собственной оценке своих доходов и
суммы, подлежащей уплате – налогов, которые платят лично все граждане без
исключения – этот идеал налогообложения сегодня столь безусловно
утвердился в общественном сознании, что его справедливость и
целесообразность представляются само собой разумеющимися. Критика
направляется против деталей и частностей, но никогда не против самого
принципа. Тем не менее этот идеал возник не из практических расчетов или
опыта, а еще в меньшей степени – из соображений поддержания экономической
жизни; он вытекает из философии Руссо. Он противопоставляет грубым
методам арендаторов и сборщиков налогов XVIII века, которые были
ориентированы только на получение максимальных доходов, понятие
врожденных прав человека, которое основано на представлении о государстве
как свободном общественном договоре – и противопоставляет этот договор
фактическому
существованию
исторически
развившихся
форм
государственного правления. Согласно этому учению, в обязанности отдельного
гражданина входит личное определение и личная уплата своей части общей
налоговой повинности – это сообразно достоинству человека. С этого момента в
основу современной налоговой
108
политики – вначале полуосознанно, но с растущей демократизацией
общественного мнения все более и более определенно – кладется
мировоззрение, которое сообразуется с чувствами и политическими
настроениями – ив конечном итоге полностью исключает беспристрастное и
объективное продумывание целесообразности господствующего метода. И все
же сама идея была, пожалуй, поначалу осуществима. Структура экономической
жизни была тогда такова, что все отдельные доходы были на виду, и их было
легко проконтролировать. Они поступали либо из сельского хозяйства, либо в
виде отчислений от должностного оклада, либо из торговли и промыслов, где
цеховая организация позволяла каждому видеть положение каждого другого. Не
было огромных доходов, державшихся втайне. Все состояния в ту пору были
вложены в недвижимость, которая находилась на виду: в землю, в дома, в
предприятия и учреждения, о которых каждый знал, кому они принадлежат. Но
как раз в конце века произошел переворот, изменивший всю внутреннюю форму
хозяйства, его кругооборот и смысл; он выявил нечто, куда более важное, чем
капитализм в его понимании Марксом, а именно – господствующее положение
руководителей промышленности. Именно учение Маркса – поскольку оно было
продиктовано скрытой завистью, а потому осталось поверхностным – исказило

картину действительного положения вещей, и этим искаженным
представлением экономисты руководствовались на протяжении целого
столетия. Эффект от его ярких лозунгов был тем большим, чем больше оно
заменяло эмоциональными суждениями суждения, вынесенные на основе
опыта. Его влияние было настолько сильным, что его не избежали и
противники, и все современное законодательство о труде основано на
совершенно марксистских основных понятиях – «наемные работники» и
«работодатели»; если верить этой классификации, то работодатель не работает и
трудящимся не является. Поскольку эти лозунги были обращены к рабочим
109
больших городов, то в качестве основополагающего тезиса учения был
выдвинут тезис о том, что решающий поворот произошел к середине XIX века в
результате внезапного подъема крупной промышленности. Но именно в области
крупной индустрии развитие протекало гладко, без резких подъемов.
Машиностроительная промышленность существовала уже в XVIII веке.
Решающее значение имело, скорее, быстро возрастающее отделение
собственности как свойства от вещей, которыми владеют – а именно, благодаря
посредничеству ценного документа, заема, пая, акции.33 Отдельное имущество
становится движимым, невидимым и неосязаемым. Оно более не состоит в
видимых вещах, но только вложено в них, и в любой момент место и способ
вложения могут измениться. В то же время собственник завода превратился в
держателя акций. Держатели акций утрачивают всякую объективную связь с
заводами. Они уже ничего не смыслят в их работе и задачах и не заботятся об
этом. Они следят только за чистой прибылью. Держатели акций могут быстро
меняться, могут выступать в единственном или во множественном числе, могут
находиться в любом месте; паи могут находиться в нескольких руках, делиться
на более мелкие или уходить за границу. Никто не знает, кому действительно
принадлежит завод. Ни один собственник не знает те вещи, которыми владеет.
Он знает лишь стоимость своих акций по биржевому курсу. Нельзя даже
определить, что из собственности, находящейся в стране, принадлежит ее
жителям.
Ибо
с
тех
пор
как существуют агентства, использующие современные средства связи, можно
посредством устного распоряжения приобретать собственность и продавать ее,
перемещать собственность в далекие части света; стоимость предприятий
внутри страны может в течение биржевого часа увеличиваться или уменьшаться
на огромные сум___________________________
33 С нижеследующим ср. также: «Politische Pflichten der deutschen Jugend». S. 12ff.

110
мы – в зависимости от того, продают или скупают пакеты их акций за границей;
возможно,
только
на
день.
Сегодня во всех экономически высокоразвитых странах уже более половины
имущества стало движимым, а его меняющиеся держатели рассеяны по всей
Земле и не имеют никакого интереса к работе предприятий, которыми владеют,

кроме чисто финансового. И предприниматель все в большей степени
становится служащим, работающим на этих собственников, он перестает быть
субъектом и превращается в объект их воздействия. Все это невозможно
заметить, наблюдая за жизнью самих предприятий, и невозможно точно
установить никакими налоговыми методами. Но тем самым утрачивается и
возможность
проверить,
насколько
выполняет
свои
обязанности
налогоплательщика тот или иной индивид, обладающий движимым
имуществом, если он не желает этого. Еще больше это относится к доходам.
Право свободного передвижения и повсеместного проживания, свобода ремесел
и упразднение цехов делают индивида независимым от контроля со стороны его
коллег. С тех пор как существуют железные дороги, пароходы, пресса и
телеграф, передача сведений, сообщений и коммуникация обрели формы,
которые избавляют покупки и продажи от ограничений, накладываемых
пространством и временем. В экономике преобладают покупки, совершаемые на
расстоянии. Договоры о поставках и сделки, предусматривающие поставки на
определенные сроки в будущем, далеко опережают реальность простой
взаимосвязи между производителем и потребителем. На смену локальному
спросу, ориентируясь на который, работал ремесленный цех, приходит товарная
биржа, которая отделяет друг от друга изготовление, хранение и приобретение
вещей – ради получения спекулятивного дохода. Если в XVIII веке банки
зарабатывали на операциях с векселями, то теперь главным источником их
прибыли становится кредитование, и спекуляции имуществом, которое стало
движимым, определяют изо дня в день на фондовой бирже величину
111
всего национального богатства. Таким образом, предпринимательские и
спекулятивные доходы ускользают от всякого официального контроля, и [под
контролем государства] остаются в конце концов лишь средние и малые
доходы, которые так же легко контролировать, как зарплаты и оклады – насчет
их размеров обмануться невозможно.
Таков был великий поворот, который произошел к 1800 году; он прочертил
резкую границу между двумя эпохами в экономике; благодаря ему, все
идеологии эпохи Руссо стремительно устарели: устарел не только буржуазный
либерализм, но и социализм Маркса, который, в принципе, смотрит глазами не
добившегося успеха либерала образца 1789 года на положение, сложившееся к
1848 году, и замечает лишь то, что его раздражает, а также то, почему его это
раздражает. Предприниматель вызывает раздражение именно потому, что
результаты его работы поднимают его над другими (а ведь он довольно часто
сам начинал рядовым рабочим); о достигнутых им результатах (от масштабов
которых зависит существование городского населения) умалчивают, а
расписывают в ярких красках только видимое выражение успеха, [что и
вызывает
раздражение
масс].
И с тех пор, когда социализм во всех странах утратил веру в Маркса и в
коммунистическую конечную цель, а теперь пытается всего лишь обеспечить
влияние и материальные выгоды для представляемых им социальных слоев, во

всяком практическом вопросе он вернулся к либеральным представлениям о
жизни, сколь бы старомодными они ни стали за прошедшие годы.
Как видим, одного только идеала человеческого достоинства, воплощенного в
принципах налогообложения, оказалось недостаточно, чтобы обеспечить
необходимый доход, а потому XIX век открывает нам картину постоянного
роста полчищ налоговых служащих, которые, затрачивая огромный труд, массу
денег и бумаги, пытаются способствовать добросовестности гражданина,
оценивающего самого себя – добропо112
рядочного гражданина, наличие которого демократия предполагала, но в
реальности так и не находила. Наполеон сократил число налоговых служащих с
200 000 до 6000, и, установив разумную систему, добился того, что финансы
вскоре пришли в порядок, так что за все время его правления ему ни разу не
пришлось прибегать к займам. Мы же лишаем все большее и большее число
трудоспособных людей возможности работать производительно, в чем мы
сегодня нуждаемся более, чем когда-либо – чтобы занять их расчетами и
взысканием нецелесообразных налогов, причем множим число таких людей не
только на государственной службе, но и – в таких же масштабах – на самих
предприятиях, чтобы они исполняли или хотя просто разбирались во все более и
более запутанных предписаниях и инструкциях, которые невозможно
выполнить, и снова и снова находили способы нейтрализовать разрушительные
последствия этой методы, изобретая изощренно-сложные шахматные
комбинации. В 1923 году в Германии были заполнены более ста миллионов
отдельных налоговых деклараций, были произведены многие сотни миллионов
отдельных платежей и был разослан почти миллиард документов. Таким
образом, почти полмиллиона человек были лишены настоящей работы, и они –
учитывая
их
зарплату,
материальные
расходы
и
затраты
на
занимаемые ими помещения – уже израсходовали на свое собственное
содержание большую часть средств, собранных в виде налогов, что осталось
незамеченным только благодаря тому, что в государственном бюджете избегают
приводить сумму чистого дохода от налогов, а вместо этого приводят вообще
только сумму налоговых поступлений, тогда как расходы на взимание налогов
показывают где-то в другом месте. Все сказанное относится как раз к прямым
налогам, соответствующим народным представлениям о справедливости –
чистый доход от их сбора – еще не учитывая затраты потерянного впустую
времени, ущерб от пережитого негодования и экономические потери –
исчезающее мал, и если
113
бы бюджет составлялся по чисто коммерческим, а не по бюрократическим
правилам, то вместо дохода вышел бы убыток. Из 3189 миллионов, собранных в
1913 году в виде налогов и пошлин в рейхе и в землях, на подоходный налог
приходился 691 миллион, а на налог с наследства – 70 миллионов. Но из общей
суммы расходов финансового управления на сбор налогов – 881 миллиона –
большая часть пришлась как раз на то, чтобы собрать именно эти налоги,

которыми облагаются люди, а не имущество. Чтобы компенсировать эти
расходы, усиленно облагается как раз то, что хорошо заметно, то, что находится
на виду у всех – бросающиеся в глаза доходы и имущества; им приходится
нести на себе часть бремени вместо того, что не поддается контролю и остается
невидимым для государства – вместо различных зарплат, доплат и прочих
выплат,
вместо
малых
гешефтов, вместо сдающихся в наем квартир и банковских вкладов. Уточнение
метода отслеживания доходов ничего бы в этом не изменило, так как структура
сегодняшнего денежного обращения стала настолько непрозрачной, что даже
обученный технике банковского дела налоговый служащий уже не в состоянии
полностью понять искусно составленный баланс, и в важнейших случаях
подлинный смысл его формально верных цифр знает только тот, кто его
составлял.
Но тем прочнее позиции этого «идеального налога» в ограниченном и никем не
просвещаемом мышлении именно тех социальных слоев, которые оказываются
жертвами этого представления. «Мировоззрение налогоплательщиков», в
котором отразилась смесь стремления к справедливости, зависти, досады, гнева
и хитрости, слишком удобно для демократических партий, чтобы эффективно
играть на нем, а потому его не желают разрушать и подвергать критическому
разбору.
А с другой стороны, существуют финансовые воротилы, которые живут в мире
биржевых курсов, но поддерживают представление о том, что количество
налоговых платежей человек должен определять для себя лично –
114
со всем влиянием этого представления на прессу и партии – как некий народный
идеал, ибо он удобен для них: ведь он способствует перекладыванию
налогового бремени на противостоящие им силы – на производящую
промышленность и сельское хозяйство, основная составляющая которых –
недвижимое имущество. Налог, при котором каждый призван определять
величину налога сам на основании того, что он видит, став демократическим
идеалом,
скрывает
невидимо
движущийся
за фасадами банков и трестов капитал, способствуя все большему переводу
собственности в движимые формы и подчинению производительного труда
спекулятивным методам получения прибыли – так, что это уже не в интересах
ни рабочего, ни инженера, ни предпринимателя. И мелкий вкладчик,
владеющий всего несколькими акциями, в любой момент может стать жертвой
финансистов, которые ведут крупную игру на изменении курсов, – они
способны негласно купить или продать контрольный пакет акций, и никто не
сможет проследить за этим со стороны.
Итак, падение нравственности налогоплательщиков, превышение затрат на сбор
налогов над количеством собираемых средств, тяжкое бремя, которое ложится
на труд, создание вольготных условий для спекуляции, подрыв значения
национального недвижимого богатства и усиление позиций безродного
финансового капитала – ко всем этим давно уже существующим следствиям,
вытекающим из господствующего представления об идеальном налоге, теперь

добавились и последствия того факта, что с началом войны и уже в ходе
подготовки к ней потребность в сборе налогов резко увеличилась во всех
государствах. Дефицит государственного бюджета приобрел чудовищные
размеры, экономика зашаталась, общество потрясено, поскольку составлявшие
его основу древние, культурные и хорошо воспитанные семьи обеднели, а во
множестве
появились
нувориши
сомнительного происхождения и сомнительных моральных качеств; внутренняя
политика оказалась в пле115
ну множества противоречий. Тем самым оказывается, что улица приобретает
главенствующее влияние на формирование налоговой политики и на связанные
с этим политические тенденции. Если правительства и не приходили к власти
сами под давлением улицы, им все равно приходилось покупать свободу рук для
своих политических действий уступками именно в этой, налоговой сфере.
Сегодня никто не осмелился бы предложить такой налог, который не
соответствовал бы народному идеалу и не ложился преимущественно бы на
«сильные плечи» [богатых], а на самом деле – на успешных, расторопных и
умелых, старательных и экономных людей или по крайней мере наносил им
минимальный вред при сомнительном эффекте. Мы живем в эпоху явно
выраженного налогового большевизма, который потихоньку, без кровопролития
пытается добиться того же, что в России было достигнуто ценой целых рек
крови: полная социальная перегруппировка внутри наций, слом старого
западноевропейского общественного уклада, который отличался утонченностью
и благородством как по происхождению, так и по духу, который был проникнут
великими традициями и характеризовался великими общественными формами –
пока в конце концов не остается ничего, кроме группы реально правящих
финансистов и пролетарской массы рабов, причем и те, и другие не имеют
ничего общего с вызревавшей на протяжении веков внутренней культурой, не
могут ее обрести и не нуждаются в ней. В Англии проводившаяся уже в 1908
году налоговая политика тогда леворадикального Ллойда Джорджа была
совершенно
открыто
направлена против аристократии с ее недвижимым имуществом и
нерентабельным землевладением, то есть против того слоя, который столетиями
поставлял кадры для высокой политики и теперь медленно гибнет из-за
гнетущих налогов с наследства и оценочных налогов. В Голландии
инициированные радикалами в 1918 году налоговые законы представляют
собой почти неприкрытую конфискацию старого, видимого, честно нажитого
116
семейного имущества и собственности, которые будут пущены по ветру в
течение ближайших пятидесяти лет благодаря решениям о том, какими должны
быть налоги на наследство. В Германии работающее тело экономики изранено,
словно ножевыми ударами, несметным множеством чрезмерно завышенных,
перекрещивающихся, губительных налогов – ради того, чтобы, не обращая
внимание на кровопотерю, отовсюду выжать последние соки – и именно во

время конвульсий это тело наиболее беззащитно для профессиональных
спекулянтов. Что подразумевается даже на самых высоких постах под словами
«включение в обращение материальных ценностей» и «проникновение в самую
основу», совершенно ясно: разбазаривание недвижимого имущества,
составляющего основу национального богатства, вкупе с уничтожением
связанного с ним среднего слоя и с получившими образование опытными
интеллектуалами; этой судьбы сможет избегнуть благодаря своим спекуляциям
только финансовый капитал.
Это – именно большевизм. Сегодня едва ли кто будет настолько смел, чтобы
указывать на губительные следствия этого перераспределения, ибо радикалы
откровенно желают его, а доктринальная демократия по меньшей мере не
рассматривает его как большую беду. Это – бескровная социальная революция,
которая не обезглавливает, а покупает буржуазных министров; это –
замаскированная экспроприация посредством квитанции на уплату налогов, это
эмиграция высшего слоя – не из страны, но из собственности. Это – безусловное
господство
зависти,
которая
с
помощью
налогов желает уничтожить волевые, лидерские натуры, старательные и
превосходящие других. Мы, немцы, в большей степени, чем другие народы,
испытали на себе после переворота применение также и тайных
конфискационных налогов – отчасти по причине несостоятельности наших
властей и их трусости перед избирателями, отчасти – по злой воле партий,
которые несли ответственность за финансовую политику. Спер117
ва инфляция – тот страшный налог, который поглотил не только все малые
сбережения и прибыли среднего сословия, но и тяжело добытый и честно
вложенный капитал высших слоев и те части дохода, которые не были
растрачены сразу. Затем последовал налог на квартиры, сдающиеся в аренду,
который привел к обеднению домовладельцев, то есть опять-таки ценной части
среднего сословия, и привел к разбазариванию жилищного фонда – к передаче домов
спекулянтам и иностранцам, привел к застою в строительной индустрии и
смежных отраслях, соответственно увеличил безработицу – и, вследствие
потери налоговых поступлений и расходов на выплату пособий безработным,
поглотил такие суммы, что девальвация марки пошла очень быстро, и
компенсацию были вынуждены искать на пути обременения видимого дохода и
имущества – в форме налогов и в форме уменьшения покупательной
способности: в действительности это была самая высокая «плата за квартиры»,
которую когда-либо приходилось платить. Затем появились абсурдные виды
налогов – «налоги наизнанку» – которые принуждали экономику уделять
значительное время перерасчетам по налогам вместо того, чтобы заниматься
производственными
вопросами,
заставляли
реорганизовывать
или
останавливать промышленные и сельскохозяйственные предприятия, чтобы
избежать их закрытия вследствие мнимого увеличения их стоимости [и,
соответственно, увеличения налогообложения]; наконец, налог для обеспечения
восьмичасового рабочего дня, который привел к растранжириванию оборотного

капитала, что постепенно снижало прибыли предприятий до нуля, а потому
бремя этого налога пришлось нести и рабочим, у которых понизилась
заработная плата и возникли вынужденные простои.
Такое медленное скольжение по наклонной плоскости, если оно длится
несколько лет, действует хуже, чем война и революция. Долго такое состояние
не выдержала бы и самая богатая страна в мире. Но Германия на118
столько бедна и экономически недужна, что освобождение ей требуется
быстрее, чем другим странам – и это такая область, где требуется приступать к
делу со всем немецким даром организации и со всей духовной энергией;
требуется разом устранить ставшую бессмысленной налоговую систему,
отказаться от всей идеологии лично определяемых налоговых платежей и
впервые выстроить такую систему, которая основывается на полном осознании
внутренней формы экономической жизни, и не парализует ее, но побуждает к
большей продуктивности, проводя хорошо обдуманные вмешательства в
нужных местах. Если план удастся провести в жизнь, то Германия за несколько
лет станет тем образцом, которому будет подражать весь мир. Если же это не
удастся, то наша экономика погибнет.
Решить эту задачу сравнительно легко, если понять, в чем она состоит, и
набраться мужества встать выше предрассудков. Сопротивление поначалу будет
большим. Но в конце каждый удивится, почему потребовалось так много
времени, чтобы провести в жизнь само собой разумеющееся. Итак, налоги
следовало вводить на основе выявления того, что имеет ценность, исходя из
самого живого потока экономики – и вопрос заключается в том, чтобы
определить места, где вмешательство целесообразно и может быть
осуществлено без нанесения ущерба. Для индивида это выражается в
ограничении его малого частного хозяйства, которое будет осуществляться не за
счет платежей, размеры которых должны определяться им самим, лично, а
будут устанавливаться со стороны, извне, и это будет разуметься само собой –
причем будет совершенно безразлично, сократятся ли при этом доходы или
повысятся расходы. Последнее предпочтительнее, потому что уменьшатся
расходы на сбор налогов – вместо взимания множества малых сумм в
различных местах произойдет уплата нескольких крупных сумм. Индивид [сам
с честью] несет налоговое бремя, а не кто-то взимает с него налоги. Таким
образом, самостоятельная оценка того, какую
119
сумму налогов нужно заплатить, подвигает к подаче честных сведений о своих
доходах лишь меньшинство налогоплательщиков, причем как раз не самых
богатых; она сменяется общественной, публичной оценкой предприятий,
которые находятся у всех на виду, и каждый индивид чувствует, что несет
затраты на их содержание. Автоматически исчезает ложное представление о
несправедливости в распределении доходов – ведь приходит понимание того,
что рост реальной заработной платы до размеров, которые реально позволяют
поддерживать существующее экономическое положение, несколько сглаживает

разницу. Сегодня нет сомнения в том, что каждый добросовестный
налогоплательщик тратит одну десятую часть покупательной способности
своего дохода на содержание налоговых служащих, одну десятую у него
отнимают спекуляции мошенников, и одна десятая уходит на выплату прямых
налогов. Общую потребность в собираемых налогах можно было бы покрыть,
собирая совсем немногочисленные, но сравнительно более крупные налоги.
Начать можно было бы с предложенных Рабетге (Rabbenthge)34 налогов на
право пользования и налогов на зарплату, которые дополняют друг друга, так
как одни из них сильнее затрагивают предприятия с малым количеством
работников и высокой эффективностью их труда (как, например, оптические
мастерские), а другие больше затрагивают предприятия с большим количеством
рабочих, но меньшей эффективностью их труда (как, например, горные и
металлургические предприятия). Под первые подпадают все вещи, которые
можно наблюдать в реальности, которые дают или должны давать доход,
определяемый в соответствии со средней рыночной стоимостью – фабрики,
земля, леса, здания, предприятия и заведения, мастерские, инструменты, однако
не сырье само по себе и не товарные запасы. Налог зависит не от реального или
мнимого дохода, определяемого посредством не_______________________
34 Rabbenthge Е. Verfall oder Rettung? 1923. S. 24ff.

120
гласной самостоятельной оценки, но от возможного (вмененного) дохода,
который возникает в среднем при хорошем ведении хозяйства – он не
составляет тайны, поскольку постоянно находится под общественным
контролем – ведь общественность контролирует это через покупку и продажу
таких вещей, то есть через их рыночную стоимость. Таким образом, речь идет о
непрерывной ренте, которая связана с любой производительной вещью –
независимо от того, кто является в данный момент ее случайным
собственником. Итак, эта рента затрагивает и держателей акций, которые
приносят мало дивидендов и имеют низкую курсовую стоимость, то есть
затрагивает и иностранцев – и она создает сильный стимул для лучших и более
высоких достижений, поскольку общая стоимость этой ренты благодаря более
интенсивному использованию не повышается, но и не снижается при менее
интенсивном использовании. Весь капитал каким-то образом должен
быть вложен в производительные вещи, чтобы там работать; невозможно понять
его пребывание без движения в несгораемом шкафу собственника или
временного акционера. Дополнением к этому являются налоги с зарплаты
каждого работника, которые уплачиваются предприятиями – здесь тоже нет
возможности уклоняться от уплаты, поскольку ни один наемный рабочий не
заинтересован в этом, так как все находится на виду и под контролем.
Вместе с тем я считаю, что важнейший из всех налогов на предметы
потребления – квартирный налог – целесообразен и справедлив; им должны
облагаться все жилые помещения, и квартплата не должна составлять тайны для
общественности, поскольку будет фиксироваться в домовой учетной книге –
квартплата эта должна определяться в соответствии с чистотой воздуха,
положением, обстановкой, наличием садика рядом, а также подсобных и

вспомогательных помещений (гаражи, флигеля, помещения для гостей); рента,
известная как квартплата, должна уменьшаться в зави121
симости от количества фактически проживающих жителей; эта рента будет
уплачиваться и собственниками гостиниц, так что она скажется и на
иностранцах, и на тех, кто любит путешествовать с роскошью. Наряду с этим,
сохраняются налоги на табак и алкоголь, а также налог на доход с капитала,
который, в сочетании с законом об акционерных обществах, устанавливается на
движимое имущество, не вложенное в реальную производительную
деятельность – при этом реальные капиталовложения и предоставленные займы
должны подтверждаться квитанцией, иначе они учитываться не будут и будут
облагаться. Зато полностью упраздняются подоходный налог, вычеты из
зарплаты, налог с оборота, налог с наследства, налог на имущество, налог на
добавленную стоимость – упраздняются вместе с огромным аппаратом, который
занимается их взиманием с каждого индивида, что влечет огромные расходы и
создает возможность легкого уклонения от уплаты. Индивид не будет
самостоятельно ни определять размер своих налогов, ни выплачивать их лично.
Он будет замечать лишь сокращение своего чистого дохода. Таким образом,
сбереженное было бы равносильно удвоению дохода от всех существующих
налогов; экономика стала бы свободной и могла бы отказаться от затратных
защитных мер; индивид освободился бы от чувства, что он несет на себе
налоговое бремя в большей мере, чем другие, а также был бы избавлен от
мучений с постоянной писаниной и вычислениями. Но если такая реформа не
будет проведена в жизнь, то сегодняшний налоговый гнет приведет одну
великую страну за другой в рабство к финансовой олигархии, на благо которой
только и действуют существующие ныне системы налогообложения.

ТРУД И СОБСТВЕННОСТЬ
В современном мире экономики важнейшим элементом является
промышленность. С тех пор как она, используя силы природы, до
безграничности усилила рабочую силу человека, позволяя ему производить
больше продукции, она сумела обеспечить в некоторых местах большую
концентрацию населения, чем это удавалось до тех пор сельскому хозяйству и
ремеслам. Но поскольку промышленность, распространяясь, нуждалась для
обслуживания своих машин и механизмов во все большем количестве рабочей
силы, возник круговорот, в котором ценность обрела в конце концов каждая
человеческая жизнь, что повлекло развитие современной гигиены, поскольку
экономика не могла отказаться ни от одного рабочего, и наоборот, в то же время
все большую ценность стала обретать машина, поскольку она уже была
совершенно необходима для поддержания существования этой человеческой
массы. Это привело за последние 60 лет к небывалому приросту населения. Он
есть продукт машины,35 люди
________________________________
35 Unt. d. Abdl. II. Кар. 5. Paragraph 6.

123
сделались предельно зависимыми от нее. Отсюда страх, существующий в
великих индустриальных странах – страх лишиться поставок сырья и рынков
сбыта для своих предприятий. Это – вопрос жизни и смерти для всего
населения. Отсюда у индустриального рабочего и появляется чувство, будто он
является определяющей силой. На самом же деле все его существование зависит
от жизнеспособности его индустрии, а от нее, в свою очередь, зависит
существование всех – всего населения, приросшего после 1800 года.
Индустрия сегодня важнее сельского хозяйства. Если исчезнет сельское
хозяйство, то сохранится по крайней мере возможность того, что оставшееся без
работы население прокормится, зарабатывая подвозом сырья. Если же исчезнет
индустрия, то не прокормится все избыточное население.
Беда заключалась в том, что промышленный рабочий класс – а именно не по
своей вине – стал жертвой того политического движения, убедительные лозунги
которого еще и сегодня полностью определяют его мировоззрение. Его научили
взирать на себя не как на звено в цепи, но как на высшую цель и венец всей
истории экономики, и он, таким образом, неверно оценивал соотношение
движущих сил. Если верен тезис о том, что индустрия сегодня играет
решающую роль – а здесь Маркс, несомненно, прав – то причина тому сама
машина, а вовсе не рабочий.
Кроме него, существует и технический специалист, сотворивший индустрию
как область применения интеллекта, превративший знания о природе во власть
над природой и заставивший науку с самого начала формулировать свои
концепции как практические гипотезы, так что каждый вновь открытый закон
тотчас же становился рычагом, переворачивающим картину окружающего мира.
Затем явился предприниматель, чтобы создать из технического производства
экономический живой организм. Рабочий обнаружил его, получил от него
задачи и жил благодаря нему. Верно, что без него
124

«стоят все колеса»,36 но он не в состоянии поддерживать их движение в
одиночку [без предпринимателей и технических специалистов]. Он также вовсе
не единственный трудящийся – вопреки тому представлению, которое марксизм
вбил в головы всех рабочих. Наоборот, инженер и предприниматель трудятся
больше него, более напряженно, более ответственно, более эффективно.
Существует труд руководителя и труд исполнителя. Лишь в единстве они и
образуют промышленность. Их нельзя разделить, ибо один без другого
прекратится. Как нечто совершенно иное им противостоит деятельность по
извлечению прибыли; этот труд ничего не производит, но предполагает наличие
производства, чтобы кормиться за его счет.
В первое время своего существования промышленность страдала от сильного
обезличивания рабочих. В XVIII веке совершенно неожиданно высветился
научный горизонт, и в общих чертах уже сложилось инженерное дело. Все, что
тогда производилось, по сегодняшним представлениям было чрезвычайно
сырым, примитивным, однообразным и механическим. Сегодня сложились
устойчивые технологические цепочки, труд ориентирован на специализацию,
все более тонкую и все более глубокую. Паровая машина сменилась куда
______________________
36 Строка из написанной в 1863 году «Союзной песни», которая стала основой профсоюзного гимна
Всеобщего германского рабочего союза: «Человек труда, пробудись и осознай свою силу! Стоят все колеса,
если того хочет твоя сильная рука». Стихи написал видный деятель революционно-демократического
движения Георг Гервег, сотрудничавший с К. Марксом и Ф. Лассалем, знакомый с М. А. Бакуниным и с А.
И. Герценом. Музыка принадлежала ученику Ф. Листа и сподвижнику Р. Вагнера, выдающемуся
композитору Гансу фон Бюлову (была написана под псевдонимом Золингер для хора на четыре голоса). В
1900 году профсоюзный гимн обрел более простую мелодию Петера Хайнца. В 1921 году, то есть за три
года до публикации данной книги О. Шпенглера, под названием «Стоят все колеса» на экраны вышел
нашумевший фильм режиссера Франца Хеблинга. –Примеч. перев. (А. П.).

125
более сложными специальными машинами, на смену сжиганию подручного
топлива пришла добыча угля и его специальная подготовка. В любой
современной
индустрии
доминируют
интеллектуальные
методы,
предполагающие решение большого количества отдельных задач, каждая из
которых требует значительной степени интеллекта, выучки и личных
способностей. Демократизирующая тенденция, которая в XVIII веке упразднила
цеховые различия ремесленников и погнала обезличенные, лишенные
индивидуальных различий массы работать на фабрики, сегодня медленно
превращается в аристократизирующую тенденцию, выделяющую из массы
тружеников слой знатоков дела и работников, которые превосходят других в
интеллектуальном плане – слой, который в состоянии справиться с
профессиональными задачами, граничащими с высшими областями научной
инженерии. Эта аристократизирующая тенденция в той же мере и с
необходимостью проходит через политику и экономику, так как последние
являются лишь другими сторонами той же самой жизни, что приводит там к
упразднению
парламентских
порядков,
здесь
–
к
образованию
привилегированного слоя рабочих; и все это противоречит тому, что
предсказывала марксистская теория в качестве результата развития – и тому,
что используется в качестве партийной пропаганды, в партийных целях. Нигде

наличие этой общей тенденции развития не отрицается с таким ожесточением,
как здесь, ибо здесь поставлен на карту социализм как политический факт, как
программа партии.
Целью неутомимого Бебеля и его большим преступлением было стремление
лишить немецкий рабочий класс честолюбия, связанного с индивидуальными,
персональными достижениями, а желание сделать карьеру внутри экономики
заклеймить как предательство дела рабочих. Замалчивалось, что половина
выдающихся организаторов промышленности вышла из рабочих. Признавался
только один вид карьеры, на горизонте маячила только одна манившая
честолюбцев цель: стать партий126
ным секретарем или депутатом от партии. Способный человек должен был
отказаться от труда на производстве, если он желал снискать уважение рабочего
класса. Рабочий класс должен был превратиться в замкнутую касту, все
ценностные суждения внутри которой противоречили бы ценностным
суждениям, высказываемым вне этой касты. Подчеркнуто не проявляли ровно
никакого интереса к развитию индустрии, к новым изобретениям и методам, к
организационным возможностям, к разведке новых сырьевых месторождений
или к обеспечению новых рынков сбыта – но тут же объявляли, что значение
[пролетарских организаций] ничуть не меньше, чем значение самой
промышленности.
Важнейшая задача нынешнего воспитания народа – избавить людей от этого
тяжкого бремени циничных представлений. Нужно освободить рабочий класс от
психического давления, оказываемого в интересах одной партии, которая
находит пригодный ей материал только в угнетенных людях. Техника
предоставляет сегодняшнему рабочему все большие и большие возможности
для развития свободной личности, для обретения все большего влияния на
организацию и развитие фабричного производства, для формирования новых
кадров руководителей из своей собственной среды. Нужно взрастить в рабочих
честолюбие, направленное на достижение именно таких целей, нужно
пробудить у них сознание того, что реальная власть основывается
исключительно на интеллекте и качественно более высоких достижениях.
Достижения на руководящей должности – и только они – делают человека
незаменимым. А потому общественное сознание должно разоблачить подлый
метод, следуя которому, партия и партийная программа ради обретения
оплачиваемых руководящих должностей поступаются интересами самих
рабочих: должна быть отвергнута система уравниловки при установлении
заработной платы, которая наказывает за более высокие результаты, делает
подозрительным всякое старание, изображает высококачественный труд как
предательство,
127
делает из учебы предмет насмешек, упорно равняясь на механическое
единообразие, существовавшее около 1800 года, и не замечая произошедшей к
1900 году дифференциации – причем намеренно. Если же говорить о России, то

она может служить примером того, как там группы наиболее
квалифицированных рабочих получают зарплату в два-три раза превышающую
соответствующие немецкие зарплаты, а неквалифицированные рабочие,
напротив, зарабатывают существенно меньше, чем у нас, и что внутри одной и
той же профессиональной группы разница между наивысшей и самой низкой
зарплатами в Германии 1923 года составляла едва ли одну пятую часть, тогда
как в России они различались в два раза. Чего нам не хватает, так это артелей,
организованных по русскому образцу – групп квалифицированных рабочих
различного профиля, способных к самоорганизации, к строгому отбору членов,
обладающих собственным руководством, которое ведет переговоры с
директорами предприятий об объеме работы, размере заработной платы и
интенсивности труда, со всей строгостью следя, в интересах самой группы, за
соблюдением обязательств каждым рабочим.
Если труд и является товаром – как его рассматривал материализм середины
XIX века, то он, наряду с этим, представляет собой и нечто другое – а именно,
эффективное личное действие. Предприниматель тоже трудится – как
руководитель, – однако он исполняет работу высшего качества, не справляясь с
которой, он не сохранил бы своего рабочего места; так что способный,
старательный и честолюбивый рабочий должен быть уверен, что собственное
умение тоже открывает путь к такой же руководящей работе, и что примеров
тому,– тысячи. Такая перспектива должна открываться перед любым молодым
рабочим – и это должно завладевать его мыслями, превращаясь в мировоззрение
– и точно так же должна быть самоочевидной мысль, что руководство рабочего
класса должно состоять из выходцев из самой рабочей среды – сильных, умных,
высококвалифициро128
ванных и объективно превосходящих всех других, причем в сфере самой
работающей экономики, а не происходить из скопища оплачиваемых партийных
чиновников, действующих под руководством бывших журналистов и адвокатов,
которые живут за счет труда рабочих, а потому постоянно должны
поддерживать в массах чувство необходимости тех постов, которые они
занимают.
Но с другой стороны, цель жизни предпринимателя должен выражать девиз:
собственность обязывает. Слово «собственность», если брать его всецело в
контексте всей нравственной серьезности германской жизни, содержит в себе
также и определенный род социализма, предполагает прусский, а не английский
императив: поступай со своей собственностью так, как если бы она была
доверена тебе народом. Рассматривай ее как совокупность властных отношений,
которые могут создавать труд и счастье – во всех направлениях, если их
правильно использовать. Говоря на языке лозунгов прошлого века, существуют
два типа капиталистов: предприниматель и спекулянт. У последнего есть
капитал, у первого есть завод. Первый производит, второй эксплуатирует
произведенное. Одному деньги служат материалом для организации
производства,
другому
–
предметом
игры.
Во времена жизни Маркса биржа уже представляла собой силу, но он

инстинктивно чувствовал такое внутреннее родство с ней, что воспринимал как
противников только других. Экспроприация экспроприаторов – это означает,
как доказало русское отчуждение собственности, – подчинение промышленного
руководителя, «самого старшего рабочего», спекулятивным процессам; это
означает также – и доказательством тому вовсе не только российский опыт –
появление типа профессионального рабочего вождя, спекулирующего на
тактике, который родственен в этом с финансовыми воротилами.
Собственность обязывает – и неисполнение обязательств, которые она
накладывает, должно, само собой разумеется, приводить к соответствующему
сокращению прав. Законы, предотвращающие злоупо129
требление собственностью, не могут быть чрезмерно строгими. В них должна
быть решена прежде всего и задача создания такого законодательства об
акционерных обществах, которое, по возможности, ограничивало бы
использование предприятий как недвижимой собственности в спекулятивных
целях – ради этого должны быть сформулированы такие обязательства,
касающиеся установления цен, которые позволят осуществлять постоянный
контроль.
Но в самом предпринимательстве заключена другая опасность, которую почти
никогда не замечают и которой не уделяют должного внимания: в начале
развития фабрик, каждая из которых была самостоятельной, одаренных людей
обнаруживали рано, рано высвобождали и рано назначали на ответственные
посты. Так сделали карьеру Сименс, Крупп, Борзиг и сотни других. С тех пор
произошло нарастающее объединение в тресты целых областей экономики, и
это привело к тому, что управление теперь строится бюрократически, так что
дарования в нем преждевременно бюрократизируются – во всяком случае, их
трудно открыть и воспитать. Самая большая опасность объединения в концерны
– это невозможность появления равной (по происхождению, по положению)
кадровой смены, а вдобавок – глубоко укорененная в сущности немца и
погубившая дело Бисмарка основная склонность – ручаться только за себя,
делать все самому, не заниматься подготовкой смены кадров, не выращивать
доверенных соратников, заместителей или последователей – так что недостатки
всякой
административно-командной
экономики
(Zwangswirtschaft)
и
социализации – вырождение и разложение руководящего слоя – также
обращают
на
себя
внимание
и
здесь,
хотя
и
по совсем другим причинам. Свобода в экономике породила неслыханные
успехи, вызвала расцвет и богатство предвоенной Германии. То, благодаря чему
индустрия, судоходство, торговля и любая иная отрасль экономики переживают
подъем или деградируют – это личное использование личных способностей. А
этой свободе
130
концерны угрожают не меньше, чем государственное принуждение. То и другое
лишает творческие личности свободной воли, навязывая им схематизм

действий. То и другое препятствует выдвижению трудолюбивых и способных,
так как удобней работать с посредственностями.
В заключение – еще одно, что, как правило, недооценивают: всякое большое
предприятие в экономике имеет политическую природу. Начало может
складываться как угодно, но по достижению определенных масштабов все
обретает также и политический аспект, и если кто-либо в такой ситуации
отказывается мыслить и действовать политически, то это – тоже позиция с
определенными политическими последствиями. Однако опасность, которую
представляют собой одаренные только в области экономики люди, заключается
не в том, что они недооценивают политику совсем, а в том, что они смешивают
ее с решением чисто экономических задач. Экономическая политика может
быть существенным аспектом большой политики и всегда выступала таким
аспектом,
но
всей
большой политики она заменить не может. Кто думает иначе, обязательно
проиграет. Экономическая жизнь сегодняшних людей осуществляется в рамках
крупных политических тел, образуемых границами. Таким образом, верно будет
сказать, что существование государств имеет экономический аспект, и такая
формулировка будет тем более правильной, потому что политический аспект
всегда остается решающим, и непризнание этого факта всегда сказывалось
самым печальным образом. Итак, в конечном итоге мне представляется, что
великие цели немецкой экономики должны быть такими: выращивание
руководящего слоя рабочих, обладающих качествами, которые позволят им
решать важнейшие задачи своих предприятий; поддержание их честолюбивых
амбиций, направленных на это; воспитание кадровой смены путем свободного
формирования структуры предприятий; понимание права собственности на
производственное имущество как обязательства перед нацией, осознание этого
долга и в том, что относится к большой политике.

О МЕЖДУНАРОДНОМ ПОЛОЖЕНИИ
Народ, воля которого совершенно не принимается во внимание в мировой
политике, и правительство, представляющее его, намерено отказаться от
политики, полагая, что оно таким образом избегнет ее последствий – такой
народ, кажется, просто не может не задумываться о международном положении.
На самом же деле, немецкий бюргер – если только он не воюет и не отстаивает
интересы своей партии – называет политикой занятие мелкими делами, которые
проистекают из провинциального эгоизма, расцветшего в различных землях и
земельках.
Тем не менее я не вижу никакого иного пути к обретению тех позиций, которые
снова обеспечат нам уважение и свободу действий, которые подобают
суверенному государству, кроме внимательного отслеживания развития
событий в мире, которые происходят стремительно и являют нам растущие
противоречия нового, непривычного вида.
Даже если запретить себе открыто говорить о тех возможностях, которые
открываются, беспристрастный и отстраненный взгляд на положение дел в мире
полезен сам по себе, поскольку открывает по меньшей мере
132
возникновение таких неназываемых возможностей. Добродетель побежденных
народов – в терпении, а не в смирении.37
Определяющий современное международное положение факт – неожиданное
возвышение Франции, превратившейся в безусловно главенствующую державу.
Из-за ошибок своей дипломатии Англия отступила на задний план. Изощренная
французская тактика чередования угрозы, уговоров и выжидания привела к
тому, что Англия впервые на протяжении многих веков полностью служит
французским целям. Пожелания Америки выслушивают и холодно отклоняют.
Остальных просто игнорируют.
В ряду великих наций французский народ, насчитывающий 39 миллионов
человек, является аутсайдером. Он уже давно беднее всех. В духовном плане он
состарился, истощился и иссяк. Он одряхлел и политически. Вот уже пятьдесят
лет он носится с единственной идеей – отомстить за проигранную войну. Тем
временем, другие народы организовывали колониальные империи, строили
индустрию, создавали социальную среду, строя общественные институты.
Франция
же
оставалась страной солдат и рантье – ничто не открывало в ней возможностей
для творчества. «Мы, французы, больше не будем никого завоевывать», – сказал
Золя одному посетителю в те годы, когда в Париже, превознося
канонизированную38 Орлеанскую деву, уже создавали воинский культ,
готовясь к надвигавшейся мировой войне. И что же? Народ, который давно
сформировался – точно так же, как испанский народ – после славных веков
своей
истории
отошел
от
дел;
народ,
спасшийся только благодаря англо-саксонским штыкам и миллиардам, сегодня
играет судьбой своих спасителей. Он уже позабыл, кто в конечном итоге привел
его
___________________________
37 Ср. с нижеследующим: Politische Pflichten der deutschen Jugend. S. 5ff.

38 Жанна Д'Арк была возведена в ранг святой в 1920 году Папой римским. –Примеч. перев. (А.

П.).

133
к успеху. Он убежден, что победил в одиночку, а потому претендует на
дальнейшие победы.
Ибо Франция является страной уникальной: правящими кругами здесь всегда
двигало в первую очередь честолюбие grande nation,39 которое пробудили
Робеспьер и Дантон и к которому всех приучил Наполеон. Эта непререкаемая
традиция сохраняется и во внутренней, и во внешней политике, и она заставляет
постоянно предпочитать громкую славу экономическому подъему, наслаждение
военными триумфами постоянно ставить выше рациональных соображений,
блестящее мгновение ценить больше, чем менее блестящее, но открывающее
большие возможности для творчества будущее. Состарившаяся, внутренне
недужная, обессиленная от потери крови, которую она не может восполнить, эта
страна пять лет пребывает в истеричном и садистском угаре. Даже в самой
Франции сомневаются в том, насколько всерьез ставятся французскими
политиками социальные и экономические цели – возможно, эти политики сами
себя обманывают. Франция – единственная страна в мире, готовая пойти даже
на тяжелую гражданскую войну, чтобы обеспечить своей армии возможность
демонстрировать свою силу за рубежом. И эта воля к мощи всегда выступает
как воля к разрушению. Замечать, что завоеванные страны процветают,
превращать вчерашних противников в завтрашних друзей – на все это
французский характер не способен, а тем более не склонен к этому французский
вкус. Француз – самый кровавый и в то же время самый неуспешный
колонизатор из всех, какие есть. Начиная от жестоких захватнических войн
Людовика XIV, который без какого-либо великого смысла опустошил земли
вдоль восточной границы и создал пояс пустыни, и до насилия войск Наполеона
над европейскими народами от Мадрида до Москвы, от чего его империя в
конце концов и погибла, манифестация чувства того, что они – победоносны, у
французов оставалась неизменной.
_______________
39 Великой нации (фр.). – Примеч. ред.

134
И так же как у них осталось старым все – характер, духовный настрой,
проявление чувства власти, стары и нынешние цели этой власти. Все более
отчетливо видно, что политика их – возвращение к планам Наполеона. Эти 39
миллионов желают быть господами Европы и тем самым властителями мира,
они хотят унизить, смирить, разорить, уничтожить прочие державы. То, что в
1919 году под впечатлением нечаянного успеха казалось просто сумбурным
натиском, сегодня представляется планом, осуществляемым со всей ясностью и
энергией французского духа. С удивлением замечают, что линия по Рейну
строится как крепость, предпольным чистым пространством перед которой
должны стать руины разрушенной до основания Германии, тогда как
выдвинутый форт Рурской области должен обеспечивать выход к Северному
морю; Малая Антанта должна обеспечить плацдарм вдоль Дуная для выхода к
Передней Азии, а громадные владения в северо-западной Африке – выход к

Нилу. Несомненно, что Пуанкаре – лучший из всех дипломатов старого стиля,
занимающих ныне какие-то высокие посты. Но, как это всегда бывает во
Франции, он и любой из его преемников – всего лишь исполнитель воли тех
кругов, которые полагают, что необходимым условием нахождения на его
должности является успех на международной арене. Наполеон очень хорошо
знал, что прекращение военных успехов, отступление хотя бы на шаг значило
бы конец его власти. Поэтому он, отступив из Москвы, уже не мог пойти на
серьезные переговоры о мире, хотя попытки начать их и предпринимались в
1813 и 1814 годах, в чем он совершенно открыто признавался князю
Меттерниху. По тем же причинам Бурбонам была нужна в 1823 году война в
Испании, Орлеанскому дому – в 1833 году война в Алжире, Наполеону III – в
1859 году война в Италии, в 1861 году – война в Мексике, а с 1867 года – война
с Германией. Поэтому предстоящие выборы, если они будут проходить в русле
нынешней политики, будут оз135
начать череду войн, которые будут вестись с чисто политической целью, второй
же их целью будет эксплуатация других стран – в той мере, в какой это
потребуется вследствие ущербной налоговой политики, которая негативно
влияет на курс валюты и тем самым на положение французских рантье. И это
тоже вполне соответствует практике времен революции и Наполеона.
Франция сегодня более не оставляет сомнений том, что в первую очередь она
хочет получить за счет Германии не деньги, а усиление своей мощи. Завладение
Рурской областью – необходимый этап на этом пути, которым уже шел
Наполеон. Именно там, где она находится, Наполеон в 1806 году основал
великое герцогство Берг, военное предназначение которого не вызывало
никаких
сомнений. Ведь в последующие годы северо-восточнее от него возникло
королевство Вестфалия, войска которого входили в состав французской армии;
сверх того, наконец, в 1810 году немецкое побережье Северного моря было
присоединено к Франции – с той же целью, с которой военно-морские силы
летом 1923 года требовали оккупации Бремена и Гамбурга. У разоруженной
Германии нет средств, чтобы предотвратить внезапную оккупацию портов
Северного моря и их превращение в неприступные базы для французских
авиаэскадр и подводных лодок. Тем самым возникает возможность реализовать
план континентальной блокады 1806 года, то есть изолировать всю Европу от
Англии – теперь, правда, шансов на успех этой затеи гораздо больше.
Современная ударная колонна, осуществляющая наступление, может покрыть
расстояние от Рура до Северного моря за день.
На юге огромные изолированные владения Франции в Северной Африке
представляют собой нечто новое – Наполеон во время своей экспедиции в
Египет еще не имел такого фактора, который позволил бы повторить его поход
сегодня с продвижением с совсем иными перспективами. Здесь готовится новая
Фашода,40 про
______________________________
40 Населенный пункт на Верхнем Ниле, занятый в 1898 году экспедиционным отрядом, который пришел из
Французского Кон-

136
тив которой Англия не в состоянии выставить серьезных сил. В Африке
возникает миллионная чернокожая армия, которой может располагать
правительство в Париже, а при определенных условиях – французские
капиталисты. Есть указания на то, что в случае революции правительство
сможет опереться на чернокожие колониальные войска. Предоставляя права
гражданства цветным, Франция с размахом проводит принудительную
мобилизацию в Судане. Она дает неграм современную военную подготовку и
обучает современной тактике ведения боя – а заодно учит размышлять о том, до
каких пределов простирается власть белого населения. Генерал Манжен
открыто заявил – причем настолько громогласно, что это услышали и поняли в
Африке – что Франция в военном отношении представляет собой нацию не из
сорока, но из ста миллионов человек. Эта армия черных французов, если
пожелает, уже сегодня будет господствовать в Африке. Сеть стратегических
дорог приближает Нигер и Конго к Марокко и Алжиру. Завладев Марокко,
Франция
в любой момент может, заняв Танжер, закрыть Средиземное море и тем самым
весьма осложнить положение Италии, прервав транспортировку угля и
продовольствия.
И, в-третьих, замыслам Наполеона совершенно соответствуют откровенные
попытки разделить Западную и Южную Германию на несколько зависимых
малых государств, что также соответствует его идеям: создать плацдарм вдоль
Дуная для переброски войск на Ближний и Средний Восток. Тем самым
Средиземное море было бы полностью окружено с Севера и Юга, Черное море
было бы закрыто, а Передняя Азия с ее доступами была бы поставлена под
французский
контроль.
Этой цели служит медленное превращение государств
____________________________
го. В результате возник Фашодский кризис: Англия заявила, что не потерпит усиления Франции в Африке и
будет рассматривать занятие Фашоды как повод к войне. Французские войска были вынуждены отступить и
более не планировать выхода к Нилу. Принято полагать, что после этого кризиса французы проиграли
англичанам борьбу за доминирование в Африке. – Примеч. перев. (А. П.).

137
Южной Европы, Югославии, Румынии и Чехословакии во французские
протектораты. Благодаря предоставлению кредитов на военные нужды,
благодаря формированию с помощью французских офицеров чрезмерных по
численности армий, благодаря тихому проникновению французского капитала
уже сегодня сформирована плотная цепь французских баз от Балтийского моря
до устья Дуная. Это – тот же стратегический плацдарм, который Наполеон
создал для похода на Москву. И тогда Польша была, по сути, всего лишь
французской провинцией.
И, наконец, экономическая сторона дела: у Франции сегодня – 5,3 миллиона
тонн железной руды, у Англии – только 1 миллион, у Германии – 0,77
миллиона. Если учитывать Рурскую область, то Франция обеспечивает 35
процентов добычи во всей Европе. Если прибавить сюда Бельгию, Польшу и
Чехословакию, военная победа над которыми позволяет Франции располагать

их экономическими ресурсами, то Франция контролирует 60 процентов
европейской добычи угля, Англия – 25 процентов, Германия – 4 процента.
Таким образом, Франция обладает самой большой кузницей оружия в Европе в
сочетании с важнейшими в военном отношении сырьевыми месторождениями в
мире.
Таково положение Европы в «эпоху репараций», и было бы ошибкой по сей
день понимать репарации как возмещение ущерба, нанесенного войной.
Благодаря тем суммам, которые под давлением Англии до сих пор забираются у
Германии, Франция построила свой воздушный флот. Немецкий уголь из Саара,
который Франция сбывает в Италии, Испании, Бельгии и Швейцарии, сделал
возможным дальнейшее усиление ее армии и предоставление военных кредитов
Балканским государствам. Каждый новый миллиард будет означать новые
авиаэскадры, подводные лодки и чернокожие полки. В сравнении со всем этим
Англия обнаружила неуверенность и слабость в дипломатическом плане.
Страна, решающая такие задачи в мировой политике,
138
не может безнаказанно ставить в руководство таких руководителей
профсоюзного уровня, как Ллойд Джордж и Рамсей Макдональд. Снова и снова
обнаруживается, что народные собрания и классовые партии являются плохой
школой для воспитания внешнеполитических деятелей. Франция обязана
своими великими успехами тому факту, что все руководящие деятели прошли
школу Петербурга во время существования «Сердечного согласия» (Антанты).
Дипломатия – это отдельная профессия, которая является профессией для себя,
и ее нельзя путать с войной, экономикой и фракционной кабинетной тактикой.
Формы, в которых после прошедшей войны вершится судьба мира, изменяются
очень быстро и уже устранили систему стабильно существующих великих
держав с их сетью противоречий и союзов, которая составляла основу политики
с 1815 по 1914 годы, – точно так же, как Наполеон ликвидировал систему
государств, сложившуюся при ancien regime (старом режиме). Соединенные
Штаты со времен испанской войны, Япония – со времен китайской войны
вошли
в
систему,
не изменив ее так, как они рассчитывали это сделать благодаря своим
регулярным армиям и флотам, а также цепочками морских баз вдоль всех
океанических берегов, надеясь, что сухопутные решения проблем станут
излишними и неэффективными при наличии военно-морских сил – можно будет
осуществлять полную морскую блокаду вместо сражений на суше – и для
торговых, и для военных судов. Сегодня пытаются нащупать новые формы.
Вследствие
того,
что
Франция
пробудила Африку в политическом и военном отношении, и это пробуждение с
совершенно иными намерениями поддерживают американские негры, а также
вследствие того, что большевизм пробудил Азию, теперь кажется, что крупный
континентальный блок вдруг начинает перевешивать, и решение всех проблем с
моря, которые всегда зависели, так или иначе, от Англии, и от этого до сих пор
зависела мощь Англии, становится
139

невозможным, так как флот становится бесполезным, если побережье
контролируется из глубины континента.
Южная Африка поняла свои перспективы. А мир ислама, который является
чисто континентальным и простирается от Марокко до Китая, благодаря
Мировой войне получил духовный импульс, который делает возможным любой
сюрприз, какого мы не знаем со времен Чингисхана.
Но судьба Азии неотделима от судьбы России. Перенеся свою столицу из
Петербурга в Москву, Россия символизировала этим поворот в сторону от дела
Петра Великого: тот хотел сформировать Россию как европейскую державу,
сделать посольства в важнейших западных странах центрами русской политики,
рассматривая Азию как средство для достижения европейских целей. Сегодня
налицо противоположное устремление. Большевизм в первоначальной его
форме, правда, сам был по происхождению и структуре феноменом
западноевропейским, а потому значение произошедшего не осознавалось в
полной мере. Но со смертью Ленина он завершился. Эта имперская фигура,
равной которой не было со времен колосса родосского, всегда опиралась на ту
идею, что негласная работа коммунистических организаций, выступающих в
роли послов цезаря, должна поддерживать тайную армию во всех западных
государствах, которая однажды выступит открыто и осуществит мечту
Александра I о Священном союзе под водительством России – в форме
революционного союза под пятиконечной звездой. Со смертью Ленина исчезло
не только человеческое воплощение идеала – утратил ореол и сам идеал. Тем
более
что
экономические
формы,
в
которых
попытались воплотить идеал, потерпели полный крах, несмотря на пролитые
реки крови, а чудовищно огромная территория не спасется от новой катастрофы
благодаря форсированному возвращению к частной собственности и частному
предпринимательству. По всей России и Азии, от Вислы до Индии и Китая, на
пространстве, над которым все великие культуры до сих пор проходили, как
призраки, не оставляя следов, в крестьянстве пробужда140
ется религиозный порыв, отчасти православный, отчасти переряженный в
облачения большевизма, еще не осознающий своей собственной сути, и
однажды он может вызвать величайший катаклизм, который единым махом в
корне изменит картину Азии – а тем самым цели и ожидания дипломатии всего
мира. Быть может, однажды произойдет такая же кровавая священная
революция, какой была революция красных. Пример барона УнгернаШтернберга41 показывает, что с помощью малых средств Азия может
мобилизоваться и обрести такую форму организации, сопротивляться которой
невозможно. А разве иначе обстоит дело с исламом, в мире которого
происходят глубокие перемены и волнения? Разве невозможно здесь появление
настоящего
халифа,
которому
не
надо
будет вести долгую борьбу за свое признание, поскольку в его призванности
никто даже не усомнится?

Этот незаметный для поверхностного взгляда ход развития событий
пересекается с тем очевидным фактом, что внутренняя политика всех стран
сегодня иначе вмешивается в масштабные события, чем это было перед войной.
Ранее это осуществлялось путем чисто парламентского давления радикальных
партий на правительство – либо для того, чтобы проголосовать за военные
заказы только в ответ на какую-то уступку, либо в ходе обсуждения вопросов
международной политики, чтобы хотя бы в мизерной степени изменить ее
линию. Идея революции на практике почти исчезла из мышления
революционеров. Было принято полагать, что против регулярных армий
никакое сопротивление невозможно. Но война показала, насколько ограничены
возможности армий при ведении боев в условиях наших каменных городов, а
кроме того, она изменила дух солдата, который теперь обзавелся
политическими убеждениями, и при известных условиях его поведение зависит
от них. Вдобавок к этому, следует учесть, насколько большое значение сегодня
имеют авиация
_________________________
41 Pol. Pflichten der deutschen Jugend. S. lOf.

141
и подводные лодки, а экипажи их очень малочисленны – и это сильно меняет
дело. Сегодня радикалы уже во всех странах настроены решительно и имеют
вполне определенные концепции относительно применения насилия. Кроме
того, радикализм имеет различные дипломатические стратегии в разных
странах, и сам факт их существования заставляет международную политику
принимать новые формы. Во внутренней политике Франции приходится
выбирать
между
шовинизмом
и
синдикализмом – относительно этого никаких сомнений быть не может.
Неудачи во внешней политике и исчезновение триумфального настроения,
возникшего в 1918 году, могут повлечь беспорядки в Париже, а это значит, что
придется считаться с возможностью использования черных войск против белых
рабочих. Вопросы подобного рода встают сегодня в любой стране, а это
заставляет и противную сторону – сторону, отстаивающую традицию
национальной власти, чести и собственности, – осознавать, что уже невозможно
ограничиваться существующими формами. Государственный переворот и
диктатура сегодня прочно вошли в арсенал политических средств, и чем
дальше, тем больше их приходится принимать в расчет, наряду с сохранением
парламентских форм управления – даже английских.
Но, стало быть, выбор средств будет определяться уже не тем, какая форма
лучше подойдет, а тем, есть ли сильные личности, готовые проявить волю.
Советской Россией был Ленин, Южной Африкой был Роде, Муссолини – это
сегодня Италия. Ни один парламент, ни одна партия, ни одна армия не могут
принимать решение сами по себе. Выбор сегодня зависит – повсюду и
исключительно – от наличия или отсутствия отдельных государственных
мужей, от их персональных решений, идей и целей. Существовавшая еще во
времена Бисмарка граница, которой не должен был переступать ни при каких
обстоятельствах даже самый сильный политик, уже не существует. Такова
перспектива даже у самой малой страны. Быть начеку – в этом сегодня все.

О МЕЖДУНАРОДНОМ ПОЛОЖЕНИИ
Народ, воля которого совершенно не принимается во внимание в мировой
политике, и правительство, представляющее его, намерено отказаться от
политики, полагая, что оно таким образом избегнет ее последствий – такой
народ, кажется, просто не может не задумываться о международном положении.
На самом же деле, немецкий бюргер – если только он не воюет и не отстаивает
интересы своей партии – называет политикой занятие мелкими делами, которые
проистекают из провинциального эгоизма, расцветшего в различных землях и
земельках.
Тем не менее я не вижу никакого иного пути к обретению тех позиций, которые
снова обеспечат нам уважение и свободу действий, которые подобают
суверенному государству, кроме внимательного отслеживания развития
событий в мире, которые происходят стремительно и являют нам растущие
противоречия нового, непривычного вида.
Даже если запретить себе открыто говорить о тех возможностях, которые
открываются, беспристрастный и отстраненный взгляд на положение дел в мире
полезен сам по себе, поскольку открывает по меньшей мере
132
возникновение таких неназываемых возможностей. Добродетель побежденных
народов – в терпении, а не в смирении.37
Определяющий современное международное положение факт – неожиданное
возвышение Франции, превратившейся в безусловно главенствующую державу.
Из-за ошибок своей дипломатии Англия отступила на задний план. Изощренная
французская тактика чередования угрозы, уговоров и выжидания привела к
тому, что Англия впервые на протяжении многих веков полностью служит
французским целям. Пожелания Америки выслушивают и холодно отклоняют.
Остальных просто игнорируют.
В ряду великих наций французский народ, насчитывающий 39 миллионов
человек, является аутсайдером. Он уже давно беднее всех. В духовном плане он
состарился, истощился и иссяк. Он одряхлел и политически. Вот уже пятьдесят
лет он носится с единственной идеей – отомстить за проигранную войну. Тем
временем, другие народы организовывали колониальные империи, строили
индустрию, создавали социальную среду, строя общественные институты.
Франция
же
оставалась страной солдат и рантье – ничто не открывало в ней возможностей
для творчества. «Мы, французы, больше не будем никого завоевывать», – сказал
Золя одному посетителю в те годы, когда в Париже, превознося
канонизированную38 Орлеанскую деву, уже создавали воинский культ,
готовясь к надвигавшейся мировой войне. И что же? Народ, который давно
сформировался – точно так же, как испанский народ – после славных веков
своей
истории
отошел
от
дел;
народ,
спасшийся только благодаря англо-саксонским штыкам и миллиардам, сегодня
играет судьбой своих спасителей. Он уже позабыл, кто в конечном итоге привел
его
___________________________
37 Ср. с нижеследующим: Politische Pflichten der deutschen Jugend. S. 5ff.

38 Жанна Д'Арк была возведена в ранг святой в 1920 году Папой римским. –Примеч. перев. (А.

П.).

133
к успеху. Он убежден, что победил в одиночку, а потому претендует на
дальнейшие победы.
Ибо Франция является страной уникальной: правящими кругами здесь всегда
двигало в первую очередь честолюбие grande nation,39 которое пробудили
Робеспьер и Дантон и к которому всех приучил Наполеон. Эта непререкаемая
традиция сохраняется и во внутренней, и во внешней политике, и она заставляет
постоянно предпочитать громкую славу экономическому подъему, наслаждение
военными триумфами постоянно ставить выше рациональных соображений,
блестящее мгновение ценить больше, чем менее блестящее, но открывающее
большие возможности для творчества будущее. Состарившаяся, внутренне
недужная, обессиленная от потери крови, которую она не может восполнить, эта
страна пять лет пребывает в истеричном и садистском угаре. Даже в самой
Франции сомневаются в том, насколько всерьез ставятся французскими
политиками социальные и экономические цели – возможно, эти политики сами
себя обманывают. Франция – единственная страна в мире, готовая пойти даже
на тяжелую гражданскую войну, чтобы обеспечить своей армии возможность
демонстрировать свою силу за рубежом. И эта воля к мощи всегда выступает
как воля к разрушению. Замечать, что завоеванные страны процветают,
превращать вчерашних противников в завтрашних друзей – на все это
французский характер не способен, а тем более не склонен к этому французский
вкус. Француз – самый кровавый и в то же время самый неуспешный
колонизатор из всех, какие есть. Начиная от жестоких захватнических войн
Людовика XIV, который без какого-либо великого смысла опустошил земли
вдоль восточной границы и создал пояс пустыни, и до насилия войск Наполеона
над европейскими народами от Мадрида до Москвы, от чего его империя в
конце концов и погибла, манифестация чувства того, что они – победоносны, у
французов оставалась неизменной.
_______________
39 Великой нации (фр.). – Примеч. ред.

134
И так же как у них осталось старым все – характер, духовный настрой,
проявление чувства власти, стары и нынешние цели этой власти. Все более
отчетливо видно, что политика их – возвращение к планам Наполеона. Эти 39
миллионов желают быть господами Европы и тем самым властителями мира,
они хотят унизить, смирить, разорить, уничтожить прочие державы. То, что в
1919 году под впечатлением нечаянного успеха казалось просто сумбурным
натиском, сегодня представляется планом, осуществляемым со всей ясностью и
энергией французского духа. С удивлением замечают, что линия по Рейну
строится как крепость, предпольным чистым пространством перед которой
должны стать руины разрушенной до основания Германии, тогда как
выдвинутый форт Рурской области должен обеспечивать выход к Северному
морю; Малая Антанта должна обеспечить плацдарм вдоль Дуная для выхода к
Передней Азии, а громадные владения в северо-западной Африке – выход к

Нилу. Несомненно, что Пуанкаре – лучший из всех дипломатов старого стиля,
занимающих ныне какие-то высокие посты. Но, как это всегда бывает во
Франции, он и любой из его преемников – всего лишь исполнитель воли тех
кругов, которые полагают, что необходимым условием нахождения на его
должности является успех на международной арене. Наполеон очень хорошо
знал, что прекращение военных успехов, отступление хотя бы на шаг значило
бы конец его власти. Поэтому он, отступив из Москвы, уже не мог пойти на
серьезные переговоры о мире, хотя попытки начать их и предпринимались в
1813 и 1814 годах, в чем он совершенно открыто признавался князю
Меттерниху. По тем же причинам Бурбонам была нужна в 1823 году война в
Испании, Орлеанскому дому – в 1833 году война в Алжире, Наполеону III – в
1859 году война в Италии, в 1861 году – война в Мексике, а с 1867 года – война
с Германией. Поэтому предстоящие выборы, если они будут проходить в русле
нынешней политики, будут оз135
начать череду войн, которые будут вестись с чисто политической целью, второй
же их целью будет эксплуатация других стран – в той мере, в какой это
потребуется вследствие ущербной налоговой политики, которая негативно
влияет на курс валюты и тем самым на положение французских рантье. И это
тоже вполне соответствует практике времен революции и Наполеона.
Франция сегодня более не оставляет сомнений том, что в первую очередь она
хочет получить за счет Германии не деньги, а усиление своей мощи. Завладение
Рурской областью – необходимый этап на этом пути, которым уже шел
Наполеон. Именно там, где она находится, Наполеон в 1806 году основал
великое герцогство Берг, военное предназначение которого не вызывало
никаких
сомнений. Ведь в последующие годы северо-восточнее от него возникло
королевство Вестфалия, войска которого входили в состав французской армии;
сверх того, наконец, в 1810 году немецкое побережье Северного моря было
присоединено к Франции – с той же целью, с которой военно-морские силы
летом 1923 года требовали оккупации Бремена и Гамбурга. У разоруженной
Германии нет средств, чтобы предотвратить внезапную оккупацию портов
Северного моря и их превращение в неприступные базы для французских
авиаэскадр и подводных лодок. Тем самым возникает возможность реализовать
план континентальной блокады 1806 года, то есть изолировать всю Европу от
Англии – теперь, правда, шансов на успех этой затеи гораздо больше.
Современная ударная колонна, осуществляющая наступление, может покрыть
расстояние от Рура до Северного моря за день.
На юге огромные изолированные владения Франции в Северной Африке
представляют собой нечто новое – Наполеон во время своей экспедиции в
Египет еще не имел такого фактора, который позволил бы повторить его поход
сегодня с продвижением с совсем иными перспективами. Здесь готовится новая
Фашода,40 про
______________________________
40 Населенный пункт на Верхнем Ниле, занятый в 1898 году экспедиционным отрядом, который пришел из
Французского Кон-

136
тив которой Англия не в состоянии выставить серьезных сил. В Африке
возникает миллионная чернокожая армия, которой может располагать
правительство в Париже, а при определенных условиях – французские
капиталисты. Есть указания на то, что в случае революции правительство
сможет опереться на чернокожие колониальные войска. Предоставляя права
гражданства цветным, Франция с размахом проводит принудительную
мобилизацию в Судане. Она дает неграм современную военную подготовку и
обучает современной тактике ведения боя – а заодно учит размышлять о том, до
каких пределов простирается власть белого населения. Генерал Манжен
открыто заявил – причем настолько громогласно, что это услышали и поняли в
Африке – что Франция в военном отношении представляет собой нацию не из
сорока, но из ста миллионов человек. Эта армия черных французов, если
пожелает, уже сегодня будет господствовать в Африке. Сеть стратегических
дорог приближает Нигер и Конго к Марокко и Алжиру. Завладев Марокко,
Франция
в любой момент может, заняв Танжер, закрыть Средиземное море и тем самым
весьма осложнить положение Италии, прервав транспортировку угля и
продовольствия.
И, в-третьих, замыслам Наполеона совершенно соответствуют откровенные
попытки разделить Западную и Южную Германию на несколько зависимых
малых государств, что также соответствует его идеям: создать плацдарм вдоль
Дуная для переброски войск на Ближний и Средний Восток. Тем самым
Средиземное море было бы полностью окружено с Севера и Юга, Черное море
было бы закрыто, а Передняя Азия с ее доступами была бы поставлена под
французский
контроль.
Этой цели служит медленное превращение государств
____________________________
го. В результате возник Фашодский кризис: Англия заявила, что не потерпит усиления Франции в Африке и
будет рассматривать занятие Фашоды как повод к войне. Французские войска были вынуждены отступить и
более не планировать выхода к Нилу. Принято полагать, что после этого кризиса французы проиграли
англичанам борьбу за доминирование в Африке. – Примеч. перев. (А. П.).

137
Южной Европы, Югославии, Румынии и Чехословакии во французские
протектораты. Благодаря предоставлению кредитов на военные нужды,
благодаря формированию с помощью французских офицеров чрезмерных по
численности армий, благодаря тихому проникновению французского капитала
уже сегодня сформирована плотная цепь французских баз от Балтийского моря
до устья Дуная. Это – тот же стратегический плацдарм, который Наполеон
создал для похода на Москву. И тогда Польша была, по сути, всего лишь
французской провинцией.
И, наконец, экономическая сторона дела: у Франции сегодня – 5,3 миллиона
тонн железной руды, у Англии – только 1 миллион, у Германии – 0,77
миллиона. Если учитывать Рурскую область, то Франция обеспечивает 35
процентов добычи во всей Европе. Если прибавить сюда Бельгию, Польшу и
Чехословакию, военная победа над которыми позволяет Франции располагать

их экономическими ресурсами, то Франция контролирует 60 процентов
европейской добычи угля, Англия – 25 процентов, Германия – 4 процента.
Таким образом, Франция обладает самой большой кузницей оружия в Европе в
сочетании с важнейшими в военном отношении сырьевыми месторождениями в
мире.
Таково положение Европы в «эпоху репараций», и было бы ошибкой по сей
день понимать репарации как возмещение ущерба, нанесенного войной.
Благодаря тем суммам, которые под давлением Англии до сих пор забираются у
Германии, Франция построила свой воздушный флот. Немецкий уголь из Саара,
который Франция сбывает в Италии, Испании, Бельгии и Швейцарии, сделал
возможным дальнейшее усиление ее армии и предоставление военных кредитов
Балканским государствам. Каждый новый миллиард будет означать новые
авиаэскадры, подводные лодки и чернокожие полки. В сравнении со всем этим
Англия обнаружила неуверенность и слабость в дипломатическом плане.
Страна, решающая такие задачи в мировой политике,
138
не может безнаказанно ставить в руководство таких руководителей
профсоюзного уровня, как Ллойд Джордж и Рамсей Макдональд. Снова и снова
обнаруживается, что народные собрания и классовые партии являются плохой
школой для воспитания внешнеполитических деятелей. Франция обязана
своими великими успехами тому факту, что все руководящие деятели прошли
школу Петербурга во время существования «Сердечного согласия» (Антанты).
Дипломатия – это отдельная профессия, которая является профессией для себя,
и ее нельзя путать с войной, экономикой и фракционной кабинетной тактикой.
Формы, в которых после прошедшей войны вершится судьба мира, изменяются
очень быстро и уже устранили систему стабильно существующих великих
держав с их сетью противоречий и союзов, которая составляла основу политики
с 1815 по 1914 годы, – точно так же, как Наполеон ликвидировал систему
государств, сложившуюся при ancien regime (старом режиме). Соединенные
Штаты со времен испанской войны, Япония – со времен китайской войны
вошли
в
систему,
не изменив ее так, как они рассчитывали это сделать благодаря своим
регулярным армиям и флотам, а также цепочками морских баз вдоль всех
океанических берегов, надеясь, что сухопутные решения проблем станут
излишними и неэффективными при наличии военно-морских сил – можно будет
осуществлять полную морскую блокаду вместо сражений на суше – и для
торговых, и для военных судов. Сегодня пытаются нащупать новые формы.
Вследствие
того,
что
Франция
пробудила Африку в политическом и военном отношении, и это пробуждение с
совершенно иными намерениями поддерживают американские негры, а также
вследствие того, что большевизм пробудил Азию, теперь кажется, что крупный
континентальный блок вдруг начинает перевешивать, и решение всех проблем с
моря, которые всегда зависели, так или иначе, от Англии, и от этого до сих пор
зависела мощь Англии, становится
139

невозможным, так как флот становится бесполезным, если побережье
контролируется из глубины континента.
Южная Африка поняла свои перспективы. А мир ислама, который является
чисто континентальным и простирается от Марокко до Китая, благодаря
Мировой войне получил духовный импульс, который делает возможным любой
сюрприз, какого мы не знаем со времен Чингисхана.
Но судьба Азии неотделима от судьбы России. Перенеся свою столицу из
Петербурга в Москву, Россия символизировала этим поворот в сторону от дела
Петра Великого: тот хотел сформировать Россию как европейскую державу,
сделать посольства в важнейших западных странах центрами русской политики,
рассматривая Азию как средство для достижения европейских целей. Сегодня
налицо противоположное устремление. Большевизм в первоначальной его
форме, правда, сам был по происхождению и структуре феноменом
западноевропейским, а потому значение произошедшего не осознавалось в
полной мере. Но со смертью Ленина он завершился. Эта имперская фигура,
равной которой не было со времен колосса родосского, всегда опиралась на ту
идею, что негласная работа коммунистических организаций, выступающих в
роли послов цезаря, должна поддерживать тайную армию во всех западных
государствах, которая однажды выступит открыто и осуществит мечту
Александра I о Священном союзе под водительством России – в форме
революционного союза под пятиконечной звездой. Со смертью Ленина исчезло
не только человеческое воплощение идеала – утратил ореол и сам идеал. Тем
более
что
экономические
формы,
в
которых
попытались воплотить идеал, потерпели полный крах, несмотря на пролитые
реки крови, а чудовищно огромная территория не спасется от новой катастрофы
благодаря форсированному возвращению к частной собственности и частному
предпринимательству. По всей России и Азии, от Вислы до Индии и Китая, на
пространстве, над которым все великие культуры до сих пор проходили, как
призраки, не оставляя следов, в крестьянстве пробужда140
ется религиозный порыв, отчасти православный, отчасти переряженный в
облачения большевизма, еще не осознающий своей собственной сути, и
однажды он может вызвать величайший катаклизм, который единым махом в
корне изменит картину Азии – а тем самым цели и ожидания дипломатии всего
мира. Быть может, однажды произойдет такая же кровавая священная
революция, какой была революция красных. Пример барона УнгернаШтернберга41 показывает, что с помощью малых средств Азия может
мобилизоваться и обрести такую форму организации, сопротивляться которой
невозможно. А разве иначе обстоит дело с исламом, в мире которого
происходят глубокие перемены и волнения? Разве невозможно здесь появление
настоящего
халифа,
которому
не
надо
будет вести долгую борьбу за свое признание, поскольку в его призванности
никто даже не усомнится?

Этот незаметный для поверхностного взгляда ход развития событий
пересекается с тем очевидным фактом, что внутренняя политика всех стран
сегодня иначе вмешивается в масштабные события, чем это было перед войной.
Ранее это осуществлялось путем чисто парламентского давления радикальных
партий на правительство – либо для того, чтобы проголосовать за военные
заказы только в ответ на какую-то уступку, либо в ходе обсуждения вопросов
международной политики, чтобы хотя бы в мизерной степени изменить ее
линию. Идея революции на практике почти исчезла из мышления
революционеров. Было принято полагать, что против регулярных армий
никакое сопротивление невозможно. Но война показала, насколько ограничены
возможности армий при ведении боев в условиях наших каменных городов, а
кроме того, она изменила дух солдата, который теперь обзавелся
политическими убеждениями, и при известных условиях его поведение зависит
от них. Вдобавок к этому, следует учесть, насколько большое значение сегодня
имеют авиация
_________________________
41 Pol. Pflichten der deutschen Jugend. S. lOf.

141
и подводные лодки, а экипажи их очень малочисленны – и это сильно меняет
дело. Сегодня радикалы уже во всех странах настроены решительно и имеют
вполне определенные концепции относительно применения насилия. Кроме
того, радикализм имеет различные дипломатические стратегии в разных
странах, и сам факт их существования заставляет международную политику
принимать новые формы. Во внутренней политике Франции приходится
выбирать
между
шовинизмом
и
синдикализмом – относительно этого никаких сомнений быть не может.
Неудачи во внешней политике и исчезновение триумфального настроения,
возникшего в 1918 году, могут повлечь беспорядки в Париже, а это значит, что
придется считаться с возможностью использования черных войск против белых
рабочих. Вопросы подобного рода встают сегодня в любой стране, а это
заставляет и противную сторону – сторону, отстаивающую традицию
национальной власти, чести и собственности, – осознавать, что уже невозможно
ограничиваться существующими формами. Государственный переворот и
диктатура сегодня прочно вошли в арсенал политических средств, и чем
дальше, тем больше их приходится принимать в расчет, наряду с сохранением
парламентских форм управления – даже английских.
Но, стало быть, выбор средств будет определяться уже не тем, какая форма
лучше подойдет, а тем, есть ли сильные личности, готовые проявить волю.
Советской Россией был Ленин, Южной Африкой был Роде, Муссолини – это
сегодня Италия. Ни один парламент, ни одна партия, ни одна армия не могут
принимать решение сами по себе. Выбор сегодня зависит – повсюду и
исключительно – от наличия или отсутствия отдельных государственных
мужей, от их персональных решений, идей и целей. Существовавшая еще во
времена Бисмарка граница, которой не должен был переступать ни при каких
обстоятельствах даже самый сильный политик, уже не существует. Такова
перспектива даже у самой малой страны. Быть начеку – в этом сегодня все.