Сорок веков мировой литературы. Книга 1. Литература древнего мира - Артамонов С.Д.

Автор: Артамонов С.Д.

Теги: литература литературоведение литература древнего мира античная литература

ISBN: 5-09-007997-8

Год: 1997

Похожие

История Древнего мира. Упадок древних обществ.

История Древнего мира. Том 2. Расцвет древних обществ

Палестина до древних евреев.

История древнего мира. Ранняя древность.

Текст

'ШШт
■ ■ ■■ ' ;

С. Д. АРТАМОНОВ
СОРОК ВЕКОВ
МИРОВОЙ
ЛИТЕРАТУРЫ
В ЧЕТЫРЕХ КНИГАХ
КНИГА 1
ЛИТЕРАТУРА
ДРЕВНЕГО
МИРА

УДК 820/89(100-87).О
ББК 83.3(0)3
А86
Художники
В. М. Варлашин, И. В. Данилевич
Артамонов С. Д.
А86 Сорок веков мировой литературы. В 4 кн. Кн. 1. Литература
древнего мира.—М.: Просвещение, 1997.—255 с: ил.— ISBN
5-09-007997-8.
Доктор филологических наук, профессор Литературного института Сергей Дмит-
риевич Артамонов посвятил четыре книги под общим названием «Сорок веков мировой
литературы» шедеврам мировой классики, раскрывая глубину и художественную пре-
лесть произведений, покоривших поколения прошлых веков и покоряющих нас в наши
дни. Книга первая из этой серии — «Литература древнего мира», книга вторая —
«Литература средних веков», книга третья — «Литература эпохи Возрождения»,
книга четвертая — «Литература нового времени».
В книге «Литература древнего мира» последовательно представлены — древнейшая
литература Китая, Индии, Египта, Месопотамии, Палестины, Ирана, Греции и Рима,
религии их народов, их жизненная философия, исторические события, их эстетические
и нравственные идеалы.
ББК 83.3(03)
ISBN 5-09-007997-8(1) © Издательство «Просвещение», 1997
ISBN 5-09-007998-6 Все права защищены

К ЧИТАТЕЛЮ
Все страны, казалось, принесли сюда какой-нибудь обломок
своих знаний, образчик своих искусств... Множество образов,
страдальческих, грациозных и страшных, темных и сияющих,
отдаленных и близких, встало перед ним толпами, мириадами,
поколениями, он прозревал, мир древний и торжественный...
Опоре де Бальзак
Молодой герой романа Бальзака «Шагреневая кожа» Рафаэль де Ва-
лантен — в антикварном магазине. Перед ним груда древностей. Картины,
предметы обихода, оружие. Созданные руками людей, живших в разные
эпохи и в разных странах, они таили в себе дух своих создателей — их
мысли, биение их сердец, их радости и трагедии. Молодой человек как бы
услышал голос вещей, и его охватило чувство сопричастности с мировой
историей, чувство возвышенное и благородное.
Мировая история! Жизнь многих и многих поколений! Туманная, зага-
дочная даль!
Пожалуй, ярче всего она запечатлена в литературе, в художественных
образах. Люди, создавшие их, уже ушли, кажется, ушло все, связанное с
ними,— кроме солнца, неба, земли. Но, присмотревшись, мы обнаруживаем,
что не все умерло, что-то еще живет и с нами и в нас, волнует нас, роднит
с далекими нашими предками.
Как бы далеко от нас ни стояли они в историческом пространстве, мы —
их потомки, мы пошли от них, кто бы они ни были, к какому бы народу они
ни принадлежали.
Перед нашим духовным взором пройдут 40 веков мировой истории,
пройдут разноречивые и очень непохожие друг на друга народы, жившие
в самые отдаленные времена и совсем недавние. У каждого из них были
свой жизненный уклад, свои нравы, обычаи, вкусы, свое представление о
мире, о природе и человеке, своя философия. Но это огромное, разноликое,
разноречивое, неспокойное собрание народов, населявшее когда-то нашу
планету, как и ныне, составляло то могучее множество, имя которому —
Человечество. И как бы далеки они ни были друг от друга, как бы ни были
различны их культуры, их объединяли всем понятные чувства тревоги,
волнения, заботы, радости. Ибо это были люди.
Народы редко дружили друг с другом, а больше воевали. Одни народы
покоряли другие, эксплуатируя и угнетая их, или, наоборот, сами подверга-
лись грабительским, и разрушительным набегам. Великие эпические произ-
ведения древности поэтически запечатлели эту борьбу, кровопролитные
войны, великие трагедии народов. Однако проницательный взор историка
не может не заметить, как с самых давних времен сквозь эту сумятицу
войн, классовых конфликтов, религиозной и националистической нетерпи-
мости пробивалась здравая идея человеколюбия и гуманности. «Любите
всех, будьте привержены ко всему человеческому началу!» — призывал
з

древний китаец Конфуций. Ему вторил древний египтянин: «Я не чинил зла
людям... Я не поднимал руки на слабого... Я никому не причинял стра-
даний».
Древний китаец мечтал о том, чтобы «покорить небо и землю, изъяс-
нить законы жизни и смерти, уравновесить бытие и небытие»; о том же
мечтает и герой эпоса Гильгамеш (Месопотамия), несший своему народу
«цветок бессмертия». Древние греки создали миф о Прометее, страдавшем
за людей, учителе и просветителе людей. Прометей стал символом прогрес-
са и человеколюбия.
Литература древних народов, а ей посвящена эта книга, донесла до нас
не только картины их исторического бытия, но и чувства отдельных людей,
их личные страдания и радости. И в каких бы уголках нашей планеты ни
жили эти личности, к каким бы народам они ни принадлежали, в их страда-
ниях и радостях было много общего. Ибо они были людьми. Каждому из
них были понятны и дороги чувства любви, дружбы, наслаждения красо-
той и страх перед смертью и страданием. Те же чувства испытываем и мы,
и это роднит нас с нашими далекими предками, это делает их поэтические
сказания понятными и близкими нам.
Человечество шло и идет к единству, к великому братству, «когда наро-
ды, распри позабыв, в единую семью соединятся» (А. С. Пушкин).
Около двух тысячелетий тому назад римлянин Плиний Младший писал
своему другу знаменитому историку Корнелию Тациту: «Будет ли потомкам
какое-нибудь дело до нас, я не знаю, но мы, конечно, заслуживаем, чтобы
было, не за наши таланты (это ведь слишком гордо), но за наше рвение,
труд и уважение к потомству».
Мы ответим ему сейчас и в его лице всем деятелям культуры прошлого,
что ценим это их уважение к нам, что нам есть дело до них, что они вполне
заслужили наше ответное уважение за их рвение, за их труд, за их талант.

ЧЕЛОВЕК
И СЧАСТЬЕ
Добро есть то, что служит сохранению и развитию жизни, зло
есть то, что уничтожает жизнь или препятствует ей.
Альберт Швейцер*
Огромное, необозримое море книг! В них за-
печатлено все; чем жил человек с самых
отдаленных эпох своего сознательного су-
ществования, что ненавидел, что любил, о
чем мечтал:
Здесь в сотне книг прочту я утвержденье,
Что человек терпел всегда нужду
И счастье составляло исключенье?
Ты, голый череп, посреди жилья!
На что ты намекаешь, зубы скаля?
Что твой владелец, некогда, как я,
Искавший радости, блуждал в печали?
Сотни книг, которые прочитал герой тра-
гедии Гете «Фауст», и череп, глядящий на
него пустыми глазницами, дали ему невесе-
лый ответ: жил человек плохо, «всегда тер-
пел нужду, и счастье составляло исключенье».
Древнейший и величайший из поэтов
Гомер подводил тоже нерадостные итоги:
Из тварей, которые дышат и ползают в прахе,
Истинно в целой вселенной несчастнее нет
человека.
Немецкий философ Гегель, обозрев жизнь
народов за столетия и тысячелетия, пришел
к выводу: «Всемирная история не есть арена
счастья».
Действительно, не было, пожалуй, ни од-
ного дня из миллионов и миллионов дней че-
ловеческой истории, когда где-нибудь не каз-
нили бы или не терзали бы человека. Часто
эти казнимые или терзаемые люди были
самыми лучшими из людей и умирали во имя
мечты, вполне реальной, но для своих дней
казавшейся несбыточной.
В истории людей было очень мало дней,
когда воздух не оглашался победными клика-
ми и стонами, когда стрелы, пули, снаряды
и бомбы, посланные человеком, не летели в
сторону человека и его жилища. Взаимная
ненависть племен, национальная рознь, суе-
верия и предрассудки, фанатизм терзали че-
ловечество, переходя от поколения к поколе-
нию как страшное наследие. Однако самым
мрачным проклятием, тяготевшим над людь-
ми, было их социальное неравенство, угне-
тение, эксплуатация одних другими. Огром-
ные массы угнетенных страдали от голода
и нужды, притеснений и надругательств. Но
и те немногие, которые угнетали и жили в
роскоши, и они не знали счастья. Зависть,
неутолимая жажда новых богатств, жажда
власти отравляли их век.
Кроме этих социальных пороков, сердце
человеческое терзалось вечными проблема-
ми — вечными противоречиями между жиз-
нью и смертью, физическими недугами и здо-
ровьем, красотой и уродством, юностью и
одряхлением организма, любовью и ревно-
стью, неразрешимыми противоречиями мечты
и действительности.
Но были в жизни людей и мгновения
счастья.
Гомер описал сцену сбора винограда.
Праздник труда, праздник жизни:
Швейцер А. (1875—1965) — знаменитый врач-гуманист, основавший в Африке
госпиталь для бедных.

Лица древних. Скульптурный портрет рим-
лянина (Октавиана Августа). I в. н. э.
Там и девицы и юноши, с детской
веселостью сердца,
Сладостный плод носили в прекрасных
плетеных корзинах.
В круге их отрок прекрасный по звонко
рокочущей лире
Сладко бряцал, припевая прекрасно под
льняные струны
Голосом тонким; они же вокруг его, пляшучи
стройно,
С пеньем, и с криком, и с топотом ног,
хороводом несутся.
Римский поэт Вергилий в своей поэме
«Энеида» нарисовал картину морских спор-
тивных состязаний. Все вокруг сверкает и
светится красотой и радостью жизни. Ве-
сельные корабли изготовились к старту, ждут
команды:
6
На корме возвышаясь,
Золотом блещут вожди и нарядов пурпуром
ярким.
Тополя свежей листвой увенчались гребцы
молодые,
Плечи нагие блестят и лоснятся, маслом
натерты.
Все сидят на скамьях и руки держат на
веслах,
Знака ждут, замерев; лишь в груди трепещет,
ликуя,
Сердце и бьется сильней, одержимое жаждою
славы.
Это были мгновения счастья, ликующей
радости, всеобщего воодушевления, понятного
всем народам мира и всех времен.
Поэты запечатлели мгновения счастья в
интимной жизни человека:
Юношу, горько рыдая, ревнивая дева
бранила,
К ней наклонясь на плечо, юноша вдруг
задремал.
Дева тотчас умолкла, сон его легкий лелея,
И улыбаясь ему, тихие слезы лия.
А. С. Пушкин
Моменты счастья общественной и личной
жизни человека всегда были прекрасны, нра-
вственно благородны и эстетически запечат-
левались в памяти.
Человек с самых далеких времен истории
стремился благоустроить мир. Не умея еще
подчинить себе природу, он создавал сказку-
утопию о прекрасной стране, где нет «ни мо-
роза и ни зноя, ни болезней и ни смерти, ни
зависти, порожденной дэвами, «духами
зла»,— как сообщает об этом древнейшая
книга Ирана «Авеста».
Он мечтал благоустроить и социальный
мир. Эта мечта отразилась в его молитвах:
Скажи мне правду, о Ахура!
Как будут заложены основы наилучшей
жизни?
Человеческий мир находился в жестокой
схватке умов и сердец тысячелетиями. Гибли
города и государства. Целые народы, рассы-

паясь, подобно песчинкам, терялись среди
других Народов и племен, иные навсегда ухо-
дили из истории. Но человечество оставалось
жить. Оно мужало и крепло. Вместе с ним
укреплялось все разумное и полезное для
человека. Люди не теряли бодрости, веря в
свои силы, накапливали знания, неуклонно
шли вперед.
Вперед! То есть от худшего к лучшему,
от незнания к знанию, от несвободы к сво-
боде.
Еще в далекой древности возникла леген-
да о «золотом» веке, о блаженной поре че-
ловеческого счастья, утраченном, потерян-
ном, и, видимо, навсегда.
Древнегреческий поэт Гесиод, живший в
VII столетии до нашей эры, в своей поэме
«Труды и дни» представил исторический про-
цесс в виде пяти эпох, сменявших друг друга
в мрачной последовательности от лучшего к
худшему (век «золотой», век «серебряный»,
«медный», «век героев» и, наконец, жесто-
кий и злой «железный» век). В первоначаль-
ном, «золотом» веке люди жили «со спокой-
ной и ясной душою, горя не зная». Природа
им благодетельствовала. «Большой урожай и
обильный сами давали собой хлебодарные
земли». Люди не знали болезней, и даже
«печальная старость к ним приближаться не
смела». Люди и тогда были смертны, но
смерть их была прекрасна, они «умирали как
будто объятые сном».
Позднее, примерно через семь веков, эту
поэтическую легенду о «золотом» веке повто-
рил древнеримский поэт Овидий в своих
«Метаморфозах»:
Вечно стояла весна; приятным прохладным
дыханьем
Ласково нежил эфир цветы, не знавшие сева,
Более того: урожай без распашки земля
приносила;
Не отдыхая, поля золотились в тяжелых
колосьях,
Реки текли молока, струились и нектара реки,
Капал и мед золотой, сочась из зеленого
дуба.
Люди не знали войн, не было законов,
ибо всюду царила справедливость, все жили
по добру и правде, и потому никому не
нужно было карать:
Не было шлемов, мечей, упражнений военных
не зная,
Сладкий вкушали покой безопасно живущие
люди.
Все народы мира так или иначе варьиро-
вали эту прекрасно-печальную легенду.
Вместе с научным мышлением появились
и первые попытки правильнее представить
себе исторический процесс. Пока и здесь не
обошлось без мифического элемента. По ми-
фу, бог или герой вывел народ из состояния
неведения (открыл, научил). В Древней Гре-
ции это был Прометей, бог, пострадавший
за людей:
...Я их сделал, прежде неразумных,
Разумными и мыслить научил.
...Раньше люди
Смотрели и не видели и, слыша,
Не слышали, в каких-то грезах сонных
Влачили жизнь; не знали древоделья,
Не строили домов из кирпича,
Ютились в глубине пещер подземных,
Бессолнечных, подобно муравьям.
Они тогда еще не различали
Примет зимы, весны — поры цветов —
И лета плодоносного, без мысли
Свершали все,— а я им показал
Восходы и закаты звезд небесных.
Я научил их первой из наук —
Науке числ и грамоте; я дал им
И творческую память, матерь муз.
И первый я поработил ярму
Животных диких; облегчая людям
Тяжелый труд телесный, я запряг
В повозку лошадей, узде послушных,—
Излюбленную роскошь богачей.
Кто, как не я, бегущие по морю
Льнокрылые измыслил корабли...
Эсхил устами своего благородного героя
(мы привели строки из его трагедии «Проме-
тей Прикованный» — V в. до н. э.), в сущно-
7

Лица древних. Скульптурный портрет неиз-
вестной. Рим. I в. н. э.
сти, рассказал о прогрессивном историческом
процессе, о переходе людей из состояния ди-
кости к цивилизации, и эта вера в истори-
ческий прогресс жила в умах лучших людей
в течение тысячелетий, и ныне она окрыляет
нас, сынов XX века.
Лучшие умы древности хорошо понима-
ли объективную закономерность поступатель-
ного движения человечества, ссылаясь на са-
му природу, так же как и необходимость
сознательной и целеустремленной борьбы за
прогресс со всеми теми, кто противится ему.
Две тысячи лет тому назад знаменитый
римлянин Марк Туллий Цицерон — великий
оратор, писатель, общественный деятель —
высказался по этому вопросу со всей опре-
деленностью: «...так как нас неудержимо
8
Лица древних. Скульптурный портрет маль-
чика. (Из семьи Октавиана Августа.) I в. н. э.
влечет к умножению средств существования
человеческого рода и мы, помыслами и труда-
ми своими, стараемся сделать жизнь людей
более безопасной и более богатой, причем
искать этой радости нас побуждает сама
природа, то будем держаться пути, по кото-
рому всегда шли все лучшие люди, и не ста-
нем слушать призывов тех, кто трубит к от-
ступлению, желая повернуть вспять даже тех,
кто уже продвинулся вперед» («О госу-
дарстве»).
При внимательном рассмотрении фактов
мы увидим, что разные народы в разных
уголках земного шара претерпевали одинако-
вую социальную эволюцию.
История одного народа как бы повторя-
ла историю другого, нисколько от него не

зависевшего и часто не знавшего о его суще-
ствовании. Здесь действовали особые зако-
номерности, связывавшие духовное развитие
общества с состоянием его экономики.
ЧЕЛОВЕК
И ПРИРОДА
Если обозреть историю литературы всего
человечества, то, в сущности, мы увидим
лишь две темы в неисчислимых вариантах:
Человек и природа.
Человек и человек.
Самыми первыми реальностями, с кото-
рыми встретился мыслящий человек, привлек-
шими его внимание и внесшими в его созна-
ние беспокойные вопросы, были Природа, и
Он сам, и ему подобные.
На пороге цивилизации человек мыслью
своей устремлялся к первоосновам бытия, к
глубинам мироздания. Он был мудр уж тем,
что в его голове возник самый первостепен-
ный вопрос, решением которого занят и наш
современник.
Поэт, создавший гимны в честь великого
бога древних иранцев Ахура Мазда, уже об-
ращался к нему с философским вопросом:
Мазда, я воспел тебя,
передай ты мне из уст в уста
Слово мудрое о том,
как впервые появилась жизнь!
Древнего человека уже волнует вопрос о
том, кто дал ему жизнь и зачем. Зачем? Ка-
кого молодого человека наших дней не волно-
вал этот вопрос? Его сверстник, живший в
Люди в первую очередь должны есть,
пить, иметь жилище и одеваться, прежде чем
быть в состоянии заниматься политикой, нау-
кой, искусством, религией и т. д.
первом тысячелетии до нашей эры, а может,
и раньше, вопрошал:
«Кто создал меня и для чего?»
Природа, окружавшая древнего человека,
была и благодатна и сурова, а иногда и
жестока. Он еще не создал достаточно эффек-
тивных средств самозащиты. Жилось ему
трудно. Он был беспомощен перед стихией,
капризами погоды, мириадами видимых и не-
видимых врагов, которые угрожали его жиз-
ни и губили его. И благодарность к окру-
жающей природе, столь щедрой на блага,
сталкивалась в его сознании с жестокой не-
приязнью к ней, столь же щедрой на зло.
«— Как щедро небо к народу! Для нас
оно размножает злаки, плодит рыб и птиц...
— Так ли говоришь, государь?.. Комары,
впиваясь в человеческое тело, сосут его кровь,
тигры и волки питаются его мясом»,— писал
в V веке до н. э. китайский философ Лецзы.
У древнего человека сложилось представ-
ление о двойственности мира, о силах созида-
ния и разрушения, о добром и злом богах.
Мир природы наполнил воображение че-
ловека сонмом видений, причудливо сочетав-
ших в себе реальную действительность и фан-
тазию. От них берут свое начало древние бо-
жества, приводившие в трепет человека.
Все вокруг человека таило в себе что-то
9
Рассматривая историю с двух сторон, ее можно разделить на
историю природы и историю людей. Однако обе эти стороны не-
разрывно взаимно связаны, поскольку существуют люди, история
природы и история людей взаимно обусловливают друг друга.
/С. Маркс

Хвала природе. Индия. Современная фотография.

более значительное, чем оно казалось на пер-
вый взгляд, все было полно тайн, значения
непонятного, таинственного. Человек, как
ребенок, глядел широко открытыми глазами
на них и как бы спрашивал: «А что это
такое?» И так как никто ему ответить не мог,
он придумывал сказку, иногда мрачную и
жестокую, ибо сурова и жестока была реаль-
ность, иногда пленительную и светлую, как
весеннее утро, ибо светлыми и пленительны-
ми были иные мгновения жизни. Человек
ждал чуда от каждой вещи; камень, палка,
шелест листьев, домашние животные или пти-
ца, дикий лесной зверь — все было божеством
и самыми главными из божеств — небо и
земля, солнце и луна.
И эта его сказка о мире, которую рожда-
ло его воображение, в сущности плод его фи-
лософских размышлений, была вместе с тем
и созданием поэтическим.
Человек искал объяснения великих и уст-
рашающих его загадок мира не только пото-
му, что это было ему нужно для физическо-
го благополучия, избавления от болезней,
защиты от врагов и пр. Трудно поверить,
но уже в самой далекой древности человек
искал разъяснения загадок мира без каких-
либо практических целей, просто для удовлет-
ворения своих духовных потребностей, для
утоления великой жажды познания. Уже тог-
да человека мучило неодолимое желание знать
(просто знать!) без каких-либо помыслов
непосредственного использования знаний.
— Что это, окружающее меня? Когда
возникло? Как? Почему?
Он должен был найти ответ. Вопросы его
мучили, не давали покоя: но ответа не было,
и тогда, чтобы найти успокоение, внутрен-
нее умиротворение, он создавал миф. И этот
миф был, в сущности, его «научной» гипоте-
зой, попыткой объяснить непонятное и не-
познанное.
Научная, философская и художествен-
ная мысль человека на самой заре цивилиза-
ции, которая выражалась в его религии, в
сущности, представляла собой его «абсолют-
ное знание». Весь видимый мир он уподоб-
лял себе, живая и неживая природа должна
была чувствовать и действовать так, как мог
бы чувствовать и действовать он, человек.
Природа казалась ему могущественной, и он
обожествил ее.
Он наполнил мир добрыми духами, бла-
госклонными к нему, человеку, ибо природа,
как я уже сказал, не всегда была враждебна
к нему, она согревала его солнечными луча-
ми, ласкала теплыми волнами морей, кормила
его кореньями и злаками, мясом зверей и
птиц.
Он наполнил мир и злыми духами, враж-
дебными к нему, человеку. В стихийных бед-
ствиях проявлялась злая, несправедливая
воля богов, у него уже возникли первые
зачатки понятия о справедливости: за добро
нужно платить добром, за зло — злом, дейст-
вия же богов не подчинялись этой логике, и
человек, униженно преклоняясь перед богами,
задабривая их жертвами и магическими за-
клинаниями, не уважал их. Понятия о все-
благом (справедливом) боге пришли позднее.
В создании мифов философская мысль до-
исторического человека обрела чувствен-
ные (художественные) формы. Мы ныне из-
меряем совершенство искусства по силе воз-
действия на нас художественной иллюзии,
мы можем поддаваться очарованию вымысла,
но ненадолго. Роняя слезу на страницу ро-
мана, мы помним, что это только вымысел;
древний человек не отделял вымысла от прав-
ды. Египетский художник, рисуя на камне
змею, рисовал и гвозди, которыми она якобы
прибита. Он боялся, что змея может уползти.
Воображаемое становилось для него реаль-
ностью...
Осознавшие себя и выделившие себя из
общего мира природы, люди стремились пре-
жде всего понять, откуда произошло все то,
что их окружало. Они уже наблюдали и
смерть, следовательно, и мир должен был
иметь какое-то начало. Так рождались космо-
гонические мифы.
Древний человек, окруженный со всех
сторон опасностями, еще не знающий тайн
природы, поистине брал с боя каждый день
своей жизни. Подвиг его был огромен и в
труде, и в защите своей жизни. Сохранились
11

Скульптурный портрет крупнейшего карфа-
генского полководца Ганнибала (247—183 гг.
до н. э.). Бронза.
древнейшие каменные могилы, так называе-
мые дольмены. Трудно представить себе, как
создали их, какого упорства стоило собира-
ние в одно место огромных каменных глыб,
весом до 40 тонн, нагромождение их одна на
другую в строгой правильности — и все это
без каких-либо технических средств, голыми
руками.
Человек сталкивался с миром зверей.
Он вступил с ними в борьбу. Он видел оскал
саблезубого тигра. Это было страшно. Это за-
ставляло сильнее биться сердце, это будора-
жило нервы и вместе с тем приносило какое-
то странное наслаждение, какое-то приятное
возбуждение, заставлявшее снова и снова
идти на риск, на безумную отвагу. Эти чув-
12
ства переносились в искусство. Древние ски-
фы изображали на металле или кости жесто-
кие сцены звериных схваток. В диком исступ-
лении свивались в клубки ожесточенные,
рассвирепевшие звери, вонзая друг в друга
зубы, терзая один другого или грозя свире-
пым оскалом («скифский звериный стиль»
VI — V вв. до н. э.). Нечто подобное видим
мы и на древнекитайских сосудах — маски
фантастических чудовищ — с раскрытой
пастью, с огромными выпученными глазами,
с ноздрями, свирепо раздутыми (маски
«тао-те» XV—XI вв. до н. э.).
Человек и природа жили в постоянной и
нерасторжимой близости. Природа стала пер-
вой наставницей его эстетического вкуса. Он
заметил красоту оперения птиц и, заимствуя
у природы, стал переносить эту красоту на
себя. Яркие перья птиц — излюбленное укра-
шение дикаря.
Литература еще безымянна. Личность
творца еще не выделилась. Из уст в уста, от
отца к сыну, от поколения к поколению пере-
даются легенды, которые представляют собой
эстетически переработанные факты действи-
тельной жизни, поразившие воображение
людей. По-русски они так и называются —
преданиями (передать!). Люди бродили от-
дельными племенами по земле, некоторые из
этих племен оседали на облюбованных равни-
нах у рек или морей с их обильным и благо-
датным для человека водным царством или у
лесов и среди лесов, богатых мясом зверей и
птиц. Природа дала им пищу и первую неза-
тейливую одежду, сначала из листьев и дре-
весной коры, потом из шкур.
Человек ощутил благодатное влияние
ритма на свои физические силы, особенно в
труде и длительных переходах, и, чтобы под-
чинить этому ритму свои движения, составил
первую незатейливую ритмическую песенку.
Так родилась поэзия. В «Шицзине» («Книге
песен») — самом древнем литературном па-
мятнике Китая (II тыс. до н. э.) —имеется
одна такая трудовая ' песенка. Она очень
проста. Характерные для народной поэзии
повторы играют здесь роль тактового под-
спорья в ритме труда:

Рву да рву подорожник —
Все срываю его.
Рву да рву подорожник —
Собираю его.
Потом человек прибавил к этому еще од-
но наблюдение: ритм облегчает запоминание,
а так как не было еще изобретено средств
закрепления и передачи во времени сведений,
требующих сохранения, то единственным хра-
нителем первых духовных ценностей людей
стала память. Потому ритм, облегчающий
запоминание, приобрел еще одно достоинст-
во в глазах человека.
Люди ощутили эстетическую прелесть
звучащей природы и стали воспроизводить ее
сначала в языке своем, а потом в поэзии и в
самой глубокой древности оценили силу ее
эстетического воздействия. Почувствовав ма-
гическую впечатляемость слова, они прида-
ли ей религиозный смысл, как и всякой дру-
гой еще непонятной, но ощутимой силе.
Вот одна из молитв древности — древне-
вавилонский гимн Сину, богу Луны:
«Когда слово твое проносится, как вихрь,
обильны становятся пища и питье, когда оно
ниспадает на землю, то является зеленью.
Твое слово вызывает к бытию правду и
справедливость, а люди начинают говорить
истину.
Твое слово — далекое небо, сокрытый ад,
недоступный прикосновению взора.
Кто может понять твое слово и сравнить-
ся с ним?»
Здесь уже — сознание человека, проде-
лавшего большой путь духовного развития,
человек уже поднялся до абстрактного мыш-
ления. Он уже создал себе общие понятия
«правда», «справедливость», «истина».
Древний человек задумывался о могуще-
стве природы и о своем вмешательстве в ее
порядок. Чаще всего он страшился такого
вмешательства, предвидя от этого великие бе-
ды и для себя и для предустановленного
строя жизни, пугливо отступал, движимый
противоположными чувствами — страхом и
непреодолимой тягой переступить запрет.
Трепеща, он вместе с тем любовался красотой
Лица древних. Голова Брута-старшего. Брон-
за. III в. до н. э.
гибели немногих смельчаков, отваживавших-
ся на подобную дерзость.
В вавилоно-ассирийском сказании об
Этане показан неугомонный искатель тайн
природы. Страдает жена Этаны. Хочет Этана
помочь ей, и вот, обняв могучего орла,
мчится он с ним на верхнее небо. Там растет
чудодейственная трава, она принесет облегче-
ние жене Этаны. Цель уже близка, но огля-
нулся Этана: далеко внизу земля, и дрогнуло
сердце смельчака, и разжал он руки, сжи-
мавшие орла, и стремглав полетел вниз, и
погиб благородный Этана.
В Саисе, столице Египта последнего пе-
риода его древности, сохранилась загадочная
и вместе с тем полная глубокого смысла над-
пись в храме богини Нейт: «Я — то, что есть,
было и будет: никто не поднимал моей заве-
13

сы». Древний египтянин трепетал перед этой
торжественно-мрачной фразой. Смысл ее
ясен. Речь идет о тайне бытия. Жрец — фи-
лософ, сложивший эту фразу, налагал запрет
на пытливую мысль человека. Однако с са-
мого начала своей сознательной жизни и за-
долго до саисского царства Египта человече-
ство поднимало «завесу бытия», ища ответа
на волновавшие его вопросы. Долог был путь
познания мира, труден и тернист, много ис-
пытаний ждало человека на этом пути за-
блуждений и ошибок, но тем ослепительнее
были открытия, тем радостнее победа чело-
веческого разума.
ЧЕЛОВЕК
И ЧЕЛОВЕК
Речь идет о главном герое трагедии великого
поэта, о Фаусте, но этот литературный пер-
сонаж олицетворяет все человечество. Именно
человеку присуще это вечное стремление к
новым и новым достижениям, вечная неуспо-
коенность на достигнутом. Он всегда рвался в
бой и будет рваться всегда, ибо таково его
человеческое качество,— в бой с враждебны-
ми силами природы, в бой с социальными
пороками. Он находит особый вид наслаж-
дений в преодолении преград.
Он, конечно, не бескорыстен: он требует
наград за свой труд, за свои победы у приро-
ды, у самих звезд (борьба должна иметь
цель) и никогда не остановится, не скажет:
«Довольно! Я достиг всего!» Может быть, он
и достигнет всего, но одно останется для
него навсегда недоступным — покой. Его он
просто никогда не примет.
14
«Народ, обладающий богатым и неиску-
шенным воображением, почувствовал на заре
цивилизации бесконечную тайну жизни,—
писал Рабиндранат Тагор.— Это была прос-
тодушная вера, обожествлявшая все стихии
и силы природы, но в то же время мужест-
венная и жизнерадостная вера, где тайна
лишь придавала очарование жизни, не отяго-
щая ее тяжелыми сомнениями. Это была вера
народа, не обремененного мрачным раз-
думьем о противоречивом многообразии объ-
ективного мира...»
Он рвется в бой, и любит брать преграды,
И видит цель, манящую вдали,
И требует у неба звезд в награду,
И лучших наслаждений у земли,
И век ему с душой не будет сладу,
Куда бы поиски ни привели.
Я. В. Гете
Таков человек. Характеристика, которую
дает ему гетевский Мефистофель, кажется,
самая близкая к истине, а размышляли о че-
ловеке многие, и философы и поэты.
Древнегреческий философ Демокрит на-
зывал человека «малым миром», микрокос-
мом, в отличие от «большого мира», вселен-
ной, макрокосма. Немецкий философ XVIII
века Кант считал вопрос о человеке главным
вопросом в философии. Шекспир называл че-
ловека «венцом природы», а несколько позд-
нее французский ученый и философ Пас-
каль— «мыслящим тростником», то есть од-
новременно обладателем и великого инстру-
мента познания — мышления, делающим его
самым могущественным существом мира и
физически хрупким, слабым, как тростник.
О сущности человека много спорили. Од-
ни говорили, что он по натуре своей зол —

таким рождается, таким и умирает. Англий-
ский философ XVII века Гоббс бросил кры-
латую фразу: «Человек человеку — волк» —
и жизнь общества обозначил как «войну
всех против всех». Другие приходили к вы-
воду, что человек изначально, от рождения,
добр. Французский просветитель XVIII века
Жан-Жак Руссо писал, что человек рожда-
ется добрым, но портится, приобретает дур-
ные качества в порочном обществе.
Ближе всего к верному решению пришел,
пожалуй, английский философ XVIII века
Джон Локк, заявивший, что человек при
рождении подобен чистой дощечке (tabula
rasa), на которой жизнь пишет свои письме-
на, иначе говоря, человек появляется на свет
ни добрым, ни злым — тем или другим де-
лает его среда, в которой он живет. Непо-
средственная общественная среда, которая
окружает человека, чаще всего и формирует
его взгляды, его нравственные принципы,
определяет само его поведение.
Как было уже сказано, жизнь челове-
чества никогда не была идиллически спокой-
ной, сталкивались человек с человеком, пле-
мена с племенами, народы с народами, а ког-
да возникли классы, то началась тысячелет-
няя борьба классов. Такова историческая
реальность. Но что удивительно, уже на ран-
ней стадии формирования цивилизаций по-
явились идеи нравственного долга человека
перед человеком и человека перед людским
коллективом. В устах древнекитайского мыс-
лителя Конфуция (о нем пойдет речь впере-
ди) чаще всего звучало слово «жэнь» — гу-
манность. С этим словом он увязывал и по-
нятия закона, общественного порядка и
правды.
Уже в далекой древности возникли идеи
справедливости, высшей истины, гуманности.
Человечество с давних времен начинало
вырабатывать твердые, пригодные для многих
поколений принципы понимания добра и зла,
иногда обращенные в будущее нравственные
идеалы. Это было постепенное накопление
нравственных ценностей.
Понятия «ахимса» (Индия), «жэнь» (Ки-
тай) и «гомонойя» (Греция) очень сходны —
Лица древних. Портрет умершего. Найден в
захоронении близ озера Эль-Фаюм в Египте
(III в. н. э.). Реалистичность письма и соч-
ность красок поразительны.
«всеобщая любовь». Любовь к людям, едине-
ние сердец, братство. В индийском эпосе
«Махабхарате» мы находим рассуждение о
том, что «ахимса» — это высшая религия.
Конфуций так пояснял значение слова
«жэнь»: «Не делай другим того, что ты не хо-
тел бы, чтобы делали тебе».
Люди ценили порядок, стремились к об-
щественной гармонии, для этого создавался
закон. Он не всегда был справедлив для всех,
но на какое-то время обеспечивал государст-
15

Лица древних. Портрет женщины. Фаюм.
Дерево. Энкаустика. II в. н. э.
венную стабильность. Древние греки, наблю-
дая четкую согласованность движения небес-
ных сил, назвали вселенную космосом, что
в переводе означает «порядок».
У иранцев слова «арта вахитша» означа-
ют и «правду наилучшую» и вместе с тем «об-
щественный порядок». У русских слово «мир»
включает в себя сразу три понятия — все-
ленную, людской коллектив («на миру и
смерть красна») и порядок, покой в смысле
отсутствия войны. В словах запечатлевались
идеи, возникшие в самые отдаленные вре-
мена.
Все это запечатлевалось и в мировой ли-
тературе, где тема человека в его взаимоот-
ношениях с человеком и обществом заняла
главенствующее место.
У самых истоков цивилизации — образо-
вавшиеся людские коллективы, а они образо-
вывались для общей обороны, требовали от
каждого своего члена самопожертвования.
Благородство жертвенного (ради людей!)
героизма воспели самые древние поэтические
сказания.
Физическая сила и смелость ценились
превыше всего, умение принести пользу свое-
му племени, народу превозносилось. Подвиги
отдельных личностей обрастали легендами,
и в конце концов такие личности поднима-
лись в сознании потомков до уровня богов.
Культ героев присущ всем народам. Геси-
од обозначил «четвертый век» истории как
век героев. Геракл, Тезей, Ахиллес соверша-
ют великие подвиги во славу своей родины и
своего народа.
Если внимательно изучить историю наро-
дов и сопоставить культуру одного народа с
культурой другого, то за внешними различия-
ми проглядывает подчас удивительное сход-
ство. Великие пространства разделяли древ-
них китайцев и древних греков, но богов
и героев они знали в сущности одних и тех
же, только имена им давали разные. Мы с
детства помним греческого бога Прометея,
благодетеля людей, давшего людям огонь и
научившего их наукам и искусствам. В Китае
тоже был свой Прометей, только они звали
его Фу-Си. Он научил их обращению с ог-
нем, научил строить дома, мосты, дал им за-
коны (так повествует «Шуцзин» — «Книга
преданий»). Все народы знали культ героев.
Народы мира были отделены друг от дру-
га почти непроходимыми в древности геогра-
фическими препятствиями — горами, океа-
нами. На протяжении тысячелетий одни из
них не знали о существовании других. Неко-
торым народам удавалось вырваться вперед,
познать больше законов природы, накопить
больше материальных и духовных богатств.
История народов складывалась очень несход-
но, в ее конкретных фактах, но тем не ме-
нее при внимательном изучении всегда можно
усмотреть общие для всех черты.
Племена и народности, сталкиваясь друг
с другом, вступая в ожесточенные войны,
обычно или убивали побежденных, или остав-
ляли жить на положении полноправного чле-
на своего коллектива. Эффект трудовой дея-
тельности человека в ту пору был настолько
незначителен, что плодами его мог пользо-
16

ваться только сам труженик. Когда же вместе
с развитием своего примитивного производ-
ства люди заметили, что один человек может
прокормить не только себя, но и своего пове-
лителя, тогда они ощутили реальную пользу
в пленных и стали использовать их уже в ка-
честве живого орудия, в качестве работни-
ков. Так родилось рабство. Нравственная
порочность рабства, первой и наиболее жес-
токой формы угнетения человека человеком,
ощущалась всегда, и если говорить о прогрес-
се человечества, то одной из главных целей
этого прогресса была необходимость уничто-
жения всякого угнетения и установления та-
ких форм человеческого общества, в которых
люди были бы равны и свободны в своих от-
ношениях друг с другом. Уже в древности
понимали, что человек, став рабом, утрачива-
ет в самом себе нечто из того, что присуще
ему как человеку. У Гомера на этот счет
есть потрясающие по мудрости и трагическо-
му смыслу строки:
Тягостный жребий печального рабства избрав
человеку,
Лучшую доблестей в нем половину Зевс
истребляет.
Разделение людей на господ и рабов при-
несло в литературу новые мотивы, идеи, проб-
лемы и, пожалуй, прежде всего — мечты об
идеальном государстве, где человек был бы
счастлив, здоров и красив. Эти мечты окры-
ляют людей с самых первых дней рабовла-
дельческого строя. Вот что читаем мы в древ-
неиранской «Авесте»: «Да не будет там ни
споров, ни наветов, ни невежества, ни неве-
рия, ни бедности, ни обмана, ни низкого
роста, ни уродливости, ни выломленных зу-
бов, ни чрезмерного тела и никакого из дру-
гих пятен, которые суть пятна Ангра-Манью
(демон зла.— С. А.), на людей наложенные».
Мечты человека были очень туманны. Че-
ловек верил, что где-то существует прекрас-
ная земля, где все устроено по-другому, где
вечная радость и счастье. Мы читаем в древ-
нейшей китайской «Книге песен» («Шиц-
зин»):
Облик древних. Египет. Скульптуры из белого
раскрашенного камня. Изображены бог Ра и
его жена. XIX в. до н. э.
Бросим все, уйдем подальше,
В земли счастья мы пойдем.
В землях счастья, в землях счастья,
Там жилища мы найдем.
Древнегреческий автор Диодор Сицилий-
ский (I в. до н. э.) пересказал повествование
некоего Ямбула, который якобы посетил «сол-
нечный остров» у южных берегов Аравии и
нашел там счастливое племя. «Там между
людьми нет никакого соперничества, они не
испытывают общественных несогласий, при-
давая высокую цену внутреннему правопо-
рядку» (Диодор. «Историческая библио-
тека», II, 5).
Тот же Диодор пересказал и философ-
ский роман Эвгемера «Священная запись»,
якобы тоже совершившего путешествие к юж-
ному острову Панхея, где видел блаженную
жизнь людей.
17

«Ничто там не является личной собствен-
ностью...», «земледельцы, обрабатывающие
землю, приносят урожай в общественные
склады, и тот из них, кто лучше работал,
получает особое вознаграждение при разде-
ле» (Диодор). Римлянин Плиний Старший
рассказывает об острове Тапробан, где «нет
рабов», где «цены на хлеб всегда одинако-
вы, нет ни судей, ни наказаний».
Так из самых отдаленных времен истории
доходят до нас мечты человека об идеаль-
ном общественном устройстве, где бы не было
угнетений, войн, где бы человек не утрачи-
вал своих высоких достоинств.
Тема человека в его взаимоотношениях с
человеком и с обществом широка и обширна.
ЧЕЛОВЕК
И КРАСОТА
Может быть, уже само счастье, возразили
бы мы французскому писателю, ибо обще-
ние с красотой'есть одно из высших духов-
ных наслаждений жизни.
Природа поместила человека в огромный
мир нерукотворной красоты, той красоты, ко-
торую она создала сама и в нас и вокруг
нас. Эта красота в звуках, в линиях, в крас-
ках — в радости видения, осязания, обоня-
ния. Но этого человеку показалось мало, и
он создал уже сам не меньший мир красоты
рукотворной, красоты, сотворенной им самим
для себя.
Два мира красоты! Какой из них лучший?
Об этом спорят философские умы. Однако
люди не мудрствуя лукаво наслаждаются
и пением соловья и музыкой Моцарта, ланд-
шафтом природы и пейзажем на полотне
Левитана. Первоисточник красоты, конечно,
18
Она включает в себя неисчислимое множест-
во самых различных столкновений, конфлик-
тов, ситуаций, коллизий, человеческих типов,
характеров, настроений, чувств, страстей, на-
полнивших мировую литературу. В ней отра-
жены жизненные трагедии, показаны карти-
ны благородства и жестокостей, героизма и
подлости, любви и ненависти, высокого па-
рения ума и глупости, дерзания и обыватель-
ского смирения.
Если говорить о литературе древнего
мира, то она занималась главным образом
конфликтами большого, общенародного, а
подчас и общечеловеческого значения.
Масштабность проблем составляет славу
и непреходящее величие древней литературы.
Красота — это обещание счастья.
Стендаль
находится в самой природе, в действитель-
ности, но это нисколько не умаляет искусст-
ва, воссоздающего эту красоту талантом ху-
дожников.
Есть в этом огромном царстве создан-
ной человеком красоты нечто такое, что не-
доступно природе, как бы мы ее ни боготво-
рили. Это — литература. Ее строительный ма-
териал — слово, запечатленное знаками.
Когда человек почувствовал магию слова,
установить вряд ли возможно, но он ее почув-
ствовал и создал одно из лучших своих тво-
рений — поэзию.
Гете называл литературу выразительни-
цей «неизречимого». Это звучит странно, осо-
бенно в устах поэта, и поэта гениального,
умевшего найти для «изречения» своих мыс-
лей и чувств самые верные и самые вырази-
тельные слова. Но Гете имел в виду особое

свойство поэзии — выражать то, что обиход-
ным словом или научным термином выразить
нельзя. Речь идет об эмоциях. Для них нужны
особые слова, особые речевые средства —
эпитеты, метафоры, сравнения, иногда те же
слова, что и в научном контексте, но с эмо-
циональной окраской, слова, таящие в себе
чувства. Тайну этих магических свойств зна-
ют только поэты. Шутники говорят, что ху-
дожник — это человек, который берет нужную
краску и кладет в нужное место. Абсолютно
правильное объяснение. Но как найти эту
нужную краску и это нужное для нее место
на полотне?
В древнегреческом языке было такое сло-
во «айстетикос». По-русски оно означает
«воспринимаемое чувствами>. В XVIII веке
немецкий философ Александр Баумгартен от
него произвел термин «эстетика» и им обозна-
чил науку о прекрасном.
Воспринимаемое чувствами! А разум?
Какова его роль? Разве можно противопо-
ставлять мышление и эмоции, разве они не
действуют совместно? Мышление и эмоции,
конечно, нерасторжимы, они действуют со-
вместно, но они не тождественны, у них раз-
ная природа. Наука пока еще на этот счет
сказать может очень немногое, поэтому будем
пользоваться образным языком: путь к пре-
красному лежит через сердце.
Красота приносит нам радость, она ду-
ховно обогащает нас, возвышает, затрагивает
в нас неведомые нам струны. Они молчат
обычно, но стоит нам прикоснуться к красо-
те, как они начинают звучать и рождают
в нас странное, невыразимое, но удивительно
приятное волнение.
Литература художественная — это стра-
на, где правят законы красоты. Что это за
законы? Силу этих законов мы ощущаем на
себе. Они подобны гравитационным волнам:
так же невидимы, неосязаемы и непостижи-
мы и так же властно владеют нами, как
гравитационные волны владеют всеми ми-
рами.
Когда великий Ньютон обнародовал от-
крытый им закон всемирного тяготения, на-
шлось немало скептиков. «Что это за сила —
тяготение? Покажите нам ее, дайте потро-
гать!» — кричали ему оппоненты. Он отве-
тил им: «Я открыл в природе силу действи-
тельную и неоспоримую, связанную с неизве-
стным нам законом, с качеством, присущим
самой материи, причину которого, может
быть, если сумеют, откроют более способные,
чем я».
То же можно сказать и о законах красо-
ты. Они существуют. Силу их мы испытываем
на себе.
Когда мы читаем в научном тексте фразу:
«Сирень — многолетнее садовое растение»,
сердце наше молчит. Никаких эмоций! Лишь
интеллект с холодной деловитостью улавли-
вает и задерживает в памяти полезную ин-
формацию. Но вот стихи Есенина:
Иду я разросшимся садом,
Лицо задевает сирень,
И мил моим вспыхнувшим взглядам
Погорбившийся плетень.
И слово «сирень» обдало нас ароматом весны,
мы, кажется, прикоснулись к нежным лепест-
кам цветов, и что-то радостное, светлое и
чистое встрепенулось в нас.
Мы открываем книгу стихов Пушкина.
Взгляд падает на строку: «Роняет лес багря-
ный свой убор...», мы прочитали пока только
эту фразу, но уже взволнованы, а ведь поэт
только сообщил, что—осень. Простая ин-
формация. Откуда же это щемящее чувство
и печали и очарования, которое вдруг охва-
тило нас? Что же это за непостижимая ма-
гия поэзии, что за колдовство? Законы кра-
соты.
В мир красоты поэты всех времен вно-
сили события своих дней и чувства своих по-
колений. Они запечатлевали их по законам
красоты.
Литература — страна живых картин. Она
переносит нас в самые отдаленные истори-
ческие эпохи и в самые отдаленные от нас
земли и все это делает при помощи поэтиче-
ски окрашенного слова. Вместе с тем она яв-
ляет собой собрание вечных эстетических
ценностей человечества.
19

У ИСТОКОВ
ЦИВИЛИЗАЦИИ
Любопытно взглянуть на нашу Землю за ты-
сячелетия до нас. По масштабам тогдашних
средств передвижения она огромна. Ее не
обойти, не облететь, не окинуть взглядом.
У полюсов, как и ныне, безмолвные,
ослепительно белые ледники, у экватора —
роскошная, благоуханная и сверкающая все-
ми красками флора. Растительный и живот-
ный мир живет привольно, ему угрожают раз-
ве что стихии, но они недолги. Прогремев,
пробушевав, они стихают, и снова сверкает
живительное солнце, прозрачен чистый воз-
дух, ласковы незамутненные воды рек, озер,
морей.
Человечество еще немногочисленно. Бес-
крайние просторы — цветущие, благодат-
ные— лишены постоянных человеческих жи-
лищ.
«Природы вольные сыны» редкими груп-
пами кочуют по ним, собирая для пропитания
коренья, травы, охотясь за диким зверем.
Воссоздать картину жизни человечества
древнейшего периода, конечно, довольно
трудно. «Письменности не существовало, и
мы не знаем не только того, как народы назы-
вали себя, но даже языков, на которых они
говорили»,— пишет современный специалист
по археологии Дж. Мелларт. Огромную роль
в прогрессе человечества на том этапе сы-
грал переход от простого пользования гото-
выми дарами природы к искусственно создан-
ным уже человеком продуктам. Это был эпо-
хальный переворот. Люди начали освобож-
даться от рабской зависимости от природы,
1 Мелларт Дж. Древнейшие цивилизаци
20
Меж нами лежат бессчетные тысячи лет.
Из древней
китайской
поэзии
и это сразу сказалось на всем строе их жиз-
ни. Американский биолог Эдуард Дивей под-
считал, опираясь на открытия археологов
и этнографов, что численность населенной
части Земли за одно тысячелетие возросла
в 16 раз и достигла примерно 80 миллионов
человек. Люди стали заниматься земледе-
лием, приручением животных. «Эти достиже-
ния в свете современных научных данных
должны рассматриваться как фундамент чело-
веческой цивилизации»,— заключает Джеймс
Мелларт1. Таково было положение челове-
чества до возникновения первых письменных
цивилизаций (около 3500 г. до н. э.).
Земли было много. Люди селились сво-
бодно, где было удобно. Одни племена и
народы достигли каких-то высот цивилиза-
ции, другие застряли на тысячелетия в перво-
бытном состоянии. Происходили конфликты
с природой, и целые народы снимались с на-
сиженных мест и устремлялись в неведомые
дали, в земли уже заселенные. Теперь уже
кровопролитными войнами сопровождались
грандиозные перемещения племен и народов.
За земли уже шла борьба, кровавая и
чудовищно жестокая: задача обычно одна —
изгнать туземцев, если земли заняты, захва-
тить, отобрать, занять города и селения и по-
селиться на отвоеванных землях самим.
Нравственным оправданием служило обычно
веление бога, переданное через жрецов или
пророков.
Великими вехами в духовной истории лю-
дей стали эпохи возникновения первой формы
[ Ближнего Востока.— М., 1982.

общения между ними — речи, а потом и
письменности. Это был, конечно, длительный
процесс. Многие из языков древности умерли.
Претерпела изменение и письменность наро-
дов. Некоторые ее виды давно уже забыты и
требуют расшифровки.
Все начинается с малого. Первый чело-
век, начертавший когда-то на камне, кости
или другом предмете первый знак, дал таким
образом первую письменную информацию,
не зная, не ведая того, что открыл великую
эру, имя которой — цивилизация.
Общий процесс развития человечества
значительно замедлялся из-за отсутствия до-
статочно прочных и регулярных связей меж-
ду народами Востока и Запада. Европа, к
примеру, только в XI —XII вв. стала произ-
водить бумагу, а между тем Китай делал бу-
магу уже в начале нашей эры.
Наука Востока и Запада развивалась
самостоятельно, в отрыве друг от друга, час-
то, естественно, повторяя друг друга. Иногда
ученые Востока опережали своих коллег на
Западе или открывали в явлениях, уже из-
вестных Западу, новые стороны. Параллель-
но, часто повторяя друг друга, не ведая о
том, развивались и философские воззрения
народов Востока и Запада. «Ци» древнеки-
тайского мыслителя Лао-Цзы очень напоми-
нает «атом» Демокрита и т. д.
Древний человек был консервативен,
крепко держался опыта предков (дары этого
опыта были редки и потому бесценны). Он
боялся новшеств (неизведанное таило опас-
ность, и познание обходилось слишком доро-
го — за него подчас приходилось расплачи-
ваться жизнью). Так как жизнь человеческая
была коротка, а время едва двигалось (се-
кунда нашего нынешнего прогресса тогда
растянулась бы на тысячелетия), то история
складывалась медленно, и о душе этого древ-
него человека, о его страхах, мечтах, о его
философии (а он уже был философом), о его
эстетических вкусах (а они у него уже были)
мы можем вполне и безошибочно судить по
поздним источникам, сохранившим перехо-
лившие из уст в уста, из поколения в поко-
ление стародавние предания.
Лица древних. Богиня, супруга Амона-Ра.
Египет. Храм в Луксоре.
Мифы о богах и героях имели своим ис-
точником реальную действительность. Уже
древнегреческий философ Эвгемер, живший
в IV в. до н. э., понимал, что боги — всего
лишь обожествленные современниками зна-
менитые люди, отличившиеся или своими
подвигами, или умом, общественно полезными
деяниями и пр.
Легенда, миф — вот документ праисто-
рии. Он несет в себе весь мировоззренческий
комплекс сознания древнего человека. На ал-
легорический, философский смысл мифов об-
ратили внимание уже давно. Им «весьма
присущ некий тайный и аллегорический
смысл», писал английский философ эпохи
Возрождения Фрэнсис Бэкон.
Древний человек был уже мыслителем.
В конкретные чувственные формы художест-
венного образа он уже вкладывал философ-
21

Мечта о вечной жизни. Древний Египет. Сенофер, хранитель садов фараона у древа
жизни, плодами которого питаются боги и обретают бессмертие.

ские абстракции, то есть свои еще смутные
идеи о сущности вещей. Одновременно он
удовлетворит и свои эстетические потребно-
сти, ибо он был уже и поэтом. У самых исто-
ков цивилизации лежат несколько древней-
ших книг. Это «Книга песен», «Шицзин» в
Китае, начало которой теряется где-то во вто-
ром тысячелетии до н. э., «Веды» и «Махаб-
харата» в Индии, «Авеста» в Иране, Ветхий
Завет Библии, создававшийся в Месопота-
мии и у берегов Мертвого моря, «Илиада»
и «Одиссея» Гомера в Греции. Имена их ав-
торов или неизвестны, или настолько загадоч-
ны и легендарны, что вызывают бесчислен-
ные вопросы и сомнения. Был ли Зара-
туштра создателем «Авесты», или это только
плод народной фантазии, и если был, то кто
он? Существовал ли когда-нибудь Гомер, или
этот старец, скульптурный портрет которого
дошел до наших дней, всего лишь собира-
тельное лицо аэдов, древнейших греческих
поэтов, бродивших по городам и весям Элла-
ды и передававших из поколения в поколение
сказание о героях Троянской войны?
Дать окончательный ответ современная
наука не может. Но сами произведения ре-
альны, они существуют, мы их читаем, и
невольный трепет охватывает нас: мы слы-
шим речь наших далеких предков. Давно ис-
чезли с лица земли не только их живые лики,
но даже города, в которых они жили, дворцы
их царей и вельмож, храмы, которые они
строили. Все покрылось травой забвенья.
Но в дошедших до нас письменах запечатле-
лись их дела и мысли. И много-много вопро-
сов возникает в наших головах: какими они
были, наши предки? Что они любили? О чем
мечтали? К чему стремились? Чем страдали?
Ответы на эти вопросы дают поэтические
сказания древних народов. Литература —
страна живых картин и чувств. Она перено-
сит нас в самые отдаленные времена и в са-
мые отдаленные земли. В сущности, через ли-
тературу мы общаемся со всеми поколения-
ми, жившими до нас. История литературы
превращается как бы в огромную панораму
жизни человечества. Историк расскажет нам,
как жили люди, поэт нам покажет их жизнь,
причем не только ее общественную, но и ин-
тимную сторону, и, пользуясь выразительны-
ми средствами поэзии, заставит нас ее пере-
жить, перечувствовать, перестрадать.
Объектом литературы как в древности,
так и в наши дни, была и остается, говоря
словами А. С. Пушкина, «судьба человече-
ская, судьба народная». О человеке и народе
писатель рассказывает языком поэтических
образов, поэтических картин, то есть обога-
щая реальную жизнь дарами своего сердца,
своего воображения, своих чувств.
Читая ныне древние поэтические сказа-
ния, мы познаем мир нравственных и эстети-
ческих ценностей далеких эпох.
Огромное духовное богатство сохранили
нам книги. Читая их, мы приобщаемся к ты-
сячелетнему интеллектуальному опыту чело-
вечества.

В скрижалях знаки не сотрутся,
Что начертали мудрецы:
В глубокой древности — Конфуций
И легендарный Лао-ЩЫ.
Из китайской поэзии

КИТАЙ
...Мои глаза умеют видеть былое; я воскрешаю целые страны,
картины разных местностей, виды океана, прекрасные образы
Эти слова произносит один из героев
романов французского писателя Баль-
зака, но, в сущности, это говорит сам
Бальзак о себе, о воображении худож-
ника. Это воображение позволило ему
создать многотомную историю своего
поколения, девяносто романов, которые
он издал под общим названием «Че-
ловеческая комедия». Но воображе-
нием должен обладать и читатель,
и не только при чтении художествен-
ных произведений. Скупые строки ста-
ринного документа, амулет, извлечен-
ный из древнего погребения, давно
отзвучавшая песня поэта, дошедшая
до нас в забытых формах умершего
языка и возрожденная кропотливым
трудом ученого-филолога, могут в на-
шем воображении воскресить эти «целые страны» и «прекрасные образы
истории», о которых так вдохновенно говорит бальзаковский персонаж.
Воображение — великое достояние человека. Оно поможет читателю
воссоздать жизнь древних народов по тем скупым сведениям, которые
он найдет в моей книге. Трудно сказать, какое государство есть древней-
шее. Даль тысячелетий вряд ли может дать точный ответ на этот вопрос, но
начнем все-таки наш обзор древнейших литератур мира с Китая и после-
дуем за солнцем с Востока на Запад.
Китай. Здесь мы увидим многое из того, что происходило в истории поч-
ти всех народов мира: сначала разрозненные племена, постоянные столкно-
вения между ними, кровопролитные стычки за зоны обитания, за захват
пастбищ, скота, ценностей, рабов — потом постепенное слияние племен,
укрупнение их территориальных владений, классовое расслоение, нако-
нец— возникновение государственных форм. Племенных вождей сменяют
цари, создаются рабовладельческие государства с деспотической формой
правления.
Китай окружен кочевыми племенами, совершавшими постоянные набеги
на его окраины. Борьба с кочевниками, особенно гуннами, продолжалась
столетиями. Для защиты от них предпринимается строительство уникаль-
ной Великой Китайской стены. Для древних народов вообще характерны
грандиозные постройки. Эта стена особенно поражает воображение. Она
протянулась на 4 тысячи километров, высотой в 10 метров. По ее верху
может проехать целая кавалькада по пять-шесть всадников в одном ряду.
25

Ее строили 2 миллиона человек. Уже более 20 веков стоит она как символ
беспримерного упорства и труда человеческого.
Европу отделяет от Китая десять тысяч километров. В наши дни само-
лет доставит нас туда за считанные часы, тогда нужны были для этого
годы и годы. Нелегок был этот путь: надо было преодолеть реки, озера,
леса, горы. К тому же на пути всякое могло произойти: «и дикий зверь,
и лютый человек».
Первый человек, проложивший его, был знаменитый китайский дипло-
мат и путешественник Чжан Цянь. Во главе посольства из 100 человек он
отправился в 138 г. до н. э. на Запад. Вернулся только через 13 лет — один,
все остальные погибли. За эти годы он претерпел немало испытаний, за-
хваченный гуннами, он провел несколько лет в плену, в заточении. Но связи
между Дальним Востоком и Западом возникли. Запад и Восток получили
первые сведения о далеко лежащих землях. Стала действовать караванная
дорога между Китаем и странами Средней Азии— Великий шелковый
путь, по которому купцы везли из Китая предметы роскоши — шелк, парчу,
ювелирные изделия. Начинался он в провинции Шенси. Шел от маленького
ныне городка Сиань через каменистые пустыни, тропы Центральной Азии
к Антиохии (сейчас это небольшой городок Антакия в Турции, недалеко
от Средиземного моря). По Средиземному морю шелк доставлялся в
порты европейских государств и Северной Африки. Только немногие пол-
ностью совершали этот путь: он был труден, опасен и часто трагичен для
смельчаков. Обычно в пути шелк перепродавали от каравана к каравану.
В Европе тоже нашлись смельчаки, которые отважились отправиться
в дальний и опасный путь, но уже спустя тысяча четыреста лет после Чжан
Цяня. Это были венецианские купцы — Марко Поло, его отец и дядя.
В 1271 году они покинули Венецию и только через три с половиной года
достигли Китая, пройдя через нынешнюю Турцию, Иран, Афганистан, Па-
мир. Марко Поло прожил в Китае 17 лет и потом, вернувшись на родину,
продиктовал свой «отчет» об увиденном и услышанном.
Как свидетельствуют археологические раскопки, уже во II в. до н. э.
Китай имел высокоразвитую рабовладельческую систему с резким классо-
вым разделением и резкой поляризацией имуществ. В могилах найдены
целые сокровища, тысячи предметов из золота, перламутра и драгоценных
камней, принадлежащих царственным особам.
В III в. до н. э. китайцы уже имели компас. Самый древний звездный
каталог (800 звезд), известный нам, был составлен китайским астрономом
Ши Шэнь в IV в. до н. э. Древним китайцам были известны сложнейшие
математические вычисления.
Как и другие страны, Китай на протяжении своей истории имел немало
выдающихся личностей — философов, поэтов, ученых, политических дея-
телей.
У истоков китайской культуры стоят два человека, их знает каждый ки-
таец. В ходе времен их живые лики утратили реальные черты, и ныне труд-
но сказать, что в их жизнеописаниях — правда и что порождено умной
фантазией народа. Это Лао-Цзы и Кун-Цзы (Конфуций), два древнейших
мыслителя. Жили они примерно в одно время (VI—V вв. до н. э.). Жизнь
Конфуция имеет точные даты — 551—479 гг. до н. э.
26

Лао-Цзы мрачен. Не найдя ничего светлого в социальном мире, он об-
ратил свой взор к космическим проблемам, к первоосновам мира (бытие
и небытие).
Древнейшая книга Китая «Дао дэ цзин» (конец VI в. до н. э.), «Книга
о пути к добродетели», авторство которой приписывается Лао-Цзы («Ста-
рый мыслитель»), выносит суровый приговор наличному бытию, современ-
ности. Мир страшен. Действительность враждебна человеку. Счастье, бла-
женство, гармония существовали когда-то в прошлом, в утерянном золотом
веке. Мечту об этом золотом веке так или иначе лелеяли почти все древние
народы мира.
Лао-Цзы пытается философски объяснить мир, найти его первопричины.
По его представлениям, это туманное Дао (путь), непостижимое, недоступ-
ное человеческому разумению, высшее владычество, естественный закон
всего сущего, которому подчиняется вся природа и должно подчиняться
человеческое общество и отдельная личность. Все, что нарушает этот за-
кон (Дао), обречено на гибель. Но так как этот закон непостижим и его
нельзя ни исправить, ни изменить, то что остается делать человеку? — Не
мудрствуя лукаво, подчиняться ходу вещей, иначе говоря, не вмешиваться
в судьбы мира. Вторая часть учения Лао-Цзы провозглашала идею отре-
шенности человека от суеты сует мира, идею нравственного покоя.
Древние книги подобны осыпавшимся фрескам, стенной росписи. Что-то
сохранилось, что-то утратилось. Реставратор может восстановить картину,
а может и многое в ней исказить. Роль реставратора в данном случае
играет комментатор. Академик Н. И. Конрад, изучавший текст «Дао дэ
цзина», так описывает его современное состояние: «Понять текст неимо-
верно трудно, а полностью вообще едва ли возможно. Всякое обращение
к тексту всегда было осознанным или неосознанным толкованием его, при-
чем в процессе толкования претерпевал известное изменение и сам текст; то
какой-нибудь знак, объявленный ошибочным, заменялся другим, то какое-
нибудь место, сочтенное дефектным, пополнялось долженствующим быть,
по мнению комментатора, то что-либо изымалось, как попавшее в этот
текст по ошибке или случайно. Поэтому современный читатель всегда
должен быть готовым к тому, что отдельные места произведения оста-
ются для него непонятными, хотя в целом оно и доступно нашему суж-
дению».
Кроме того, как это часто бывает в древних книгах, сама форма рассуж-
дений парадоксальна, рассчитана на угадывание, глубинное постижение
мыслей мудреца. Например: «Тишина — владычица шума». Или: «Тяже-
лое— основа легкого». И т. п.
Главный тезис учения Лао-Цзы академик Конрад толкует следующим
образом: «Недеяние» (увей)—отнюдь не «бездействие», напротив, «дея-
ния»... чего? — «Недеяния».
Иначе говоря, деяние должно заключаться в том, чтобы не вмешиваться
в естественный ход вещей. Пусть все идет предустановленным порядком.
Волевые действия человека только испортят дело, ибо человек несовер-
шенен, подвержен страстям и может только навредить и себе и миру.
Принципом недеяния должен руководствоваться и правитель и частный
человек — мудрый правитель «постоянно стремится к тому, чтобы у народа
27

Буддистский храм в Пекине.
не было знаний и чтобы те, кто знает, не смели действовать. Он действует
недеянием — и всем управляет» (из книги «Дао дэ цзин»).
Однако подобная философия не могла удовлетворить сознание живу-
щего человека, которому необходимо было продолжать свое существование,
благоустраивать свою жизнь и при этом искать нравственное оправдание
своему существованию.
Такую задачу выполнял Конфуций. Он, не оспаривая Лао-Цзы, низводил
его на землю из туманных сфер Дао.
Мир, конечно, плох, рассуждал Конфуций, но его можно сделать луч-
шим, а для этого нужен не покой, не отрешенность, не равнодушие, а дея-
тельность, служение человечеству. Поищем же у древних авторов, людей
совершенных, воплотивших в себе дух Дао, ту мудрость, которая поможет
28

нам Сблагоустроить нашу жизнь. Вот основа учения Конфуция. «Недеянию»
Лао-! Цзы он противопоставляет принцип деяния.
«ДПюбите всех, будьте привержены ко всему человеческому началу!
Будь^те деятельны и, если у вас найдутся силы, учитесь просвещению» (из
книгой «Лунь юй» — «Суждения и беседы»).
К»онфуций — приверженец порядка, дисциплины, государственной ста-
бильности. Примечательно, что в эпоху, когда личность правителя (монар-
ха) отчиталась неподконтрольной, в условиях деспотического правления и
полнсюго своеволия этой правящей личности Конфуций поставил вопрос о
законности. «Государством управляют посредством законов и правил»,—
писали он.
Конфуций— личность примечательная. Его называют «Учителем Десяти
тыся*4 Поколений». Он собрал памятники народного творчества, составил
некий свод их. Многочисленные его последователи развивали и, очевидно,
переиначивали мысли полулегендарного проповедника.
Ч то же представляет собой учение Конфуция, изложенное в очень ту-
манн ых притчах?
Основу этого учения составляет древняя идея идеального правителя.
Именно этой идеей, выгодной правящей знати и притягательной для обез-
доленных людей, и была сильна позиция конфуцианства.
В учение Конфуция входит понятие нравственного совершенствования
личности. Высшее совершенство необходимо личности правителя. Прави-
тель— неизменный центр, он выше треволнений толпы, он пребывает как
бы над человеческими страстями и потому, очевидно, осуществляет
высшую беспристрастную справедливость. В книге «О сыновнем почита-
нии» мы видим древний культ предков, который приспособлен к новым
условиям и служит цементирующим основанием семьи, а семья — государ-
ство в миниатюре.
Поскольку золотой век был в прошлом, то древнейшие памятники ки-
тайской культуры объявлялись Конфуцием высшей нравственной ценностью
государства. Конфуций, как гласит предание, собрал, отредактировал и
откомментировал исторические труды древности, поэтические творения на-
рода. Он составил хронику, охватив события периода с 722 по 481 г. до н. э.
Культурно-историческое значение работы Конфуция значительное: он
приблизил учение Лао-Цзы к земле и насущным задачам реального чело-
веческого бытия, он создал четко очерченный нравственный канон, которым
должен руководствоваться человек в своих взаимоотношениях с государст-
вом, с семьей, с себе подобными. (Уважение к старшим по возрасту, почи-
тание вышестоящих, строгое соблюдение своего общественного мес-
та и т. д.)
Все эти правила поведения, изложенные Конфуцием и записанные его
учениками, стали уже религией, иначе говоря, обрели неоспоримо канони-
ческую обязательность для всех последователей.
В нашей современной печати и даже в устной речи часто можно встре-
тить слово «Поднебесная» в применении к Китаю. «Поднебесная» («тянь-
ся») стало как бы своеобразным синонимом названия «Китай». Так тянут-
ся традиции с самых отдаленных времен к нашим дням.
Древние китайцы представили себе мир в виде господства двух духов:
29

Инь и Янь. Первый олицетворял все земное, второй — небесное. Первый
вобрал в себя все низменное, второй — светлое, чистое, возвышенное.
«Только небо осуществляет наблюдения за народом, ведает справедли-
востью, посылает устойчивые или неустойчивые урожаи. Без неба погибнет
народ. От милости неба зависит его судьба» — читаем мы в древнейшей
книге Китая «Шуцзин» («Книга истории»). Поэтому все помысли свои, все
надежды и чаяния древний китаец связывал с Небом. Представителем
Неба на земле считался, конечно, верховный правитель страны — царь.
Так религия и в какой-то степени философия связывались с социальной
жизнью, с системой господства и подчинения.
Небу посвящал китаец свои поэтические гимны, и в страхе (ибо оно
бывает и грозно), и благоговейно (ибо оно таинственно и прекрасно):
Высоко ты, небо, в величье своем;
Отец наш и мать — так мы небо зовем...
Небо, рождая на свет человеческий род,
Тело и правило жизни всем людям дает...
Велик ты, неба вышний свод!
Но ты немилостив и шлешь
И смерть и глад на наш народ,
Везде в стране чинишь грабеж!
Ты, небо, в высях сеешь страх...
Неба веленья и путь
Сколь в тайне своей бесконечны!..
Фантазия народа наполнила мир огромным количеством богов и демо-
нов. Одни добры и благодетельны, другие злы и вредоносны. Страшные
драконы управляют ветрами и облаками на небе, реками на земле. Мир ки-
тайской мифологии полон уродливых ликов. Бальзак давал этому эстети-
ческое объяснение: «Китайское чудовище с раскосыми глазами, искривлен-
ным ртом и неестественно изогнутым телом волновало душу зрителя фан-
тастическими вымыслами народа, который, устав от красоты, всегда единой,
находит несказанное удовольствие в многообразии безобразного». Однако
причина в другом: человек в ранний период истории пугливо отступал
перед загадочными и мрачными силами природы. Они страшили его, а все,
что страшно, обычно представляется уродливым и безобразным.
Фантазия народа изобрела и ад, где караются нарушители нравствен-
ных норм общества. Там, как и на земле, заседают судьи и решают судьбу
умершего в зависимости от его поведения в жизни.
Древние китайцы создали, подобно другим народам, легенды и о рае —
то это была гора Инфжоу, плавающая в море, где обитают бессмертные,
то страна Белых облаков, куда можно попасть, приняв напиток даосцев.
Все это овеяно поэзией, прекрасной поэтической фантазией народа.
30

* * *
Какого-либо сводного эпического общенационального произведения, по-
добно «Махабхарате» в Индии или поэмам Гомера в Греции, мы не найдем
в древнейшей китайской литературе, но найдем богатую лирическую поэ-
зию и очень интересную прозу.
Ранние поэтические тексты дошли до нас без имен их авторов. Конфу-
ций, который, по преданию, собрал и комментировал их, своим именем
придал им авторитет в глазах последующих поколений. Они стали канони-
ческими. Во втором в. н. э. текст «Книги песен» («Шицзин») был вырезан
на каменных барабанах. (Так они дошли до нас.)
Стихи, созданные на самой заре китайской культуры, отразили настрое-
ние и чувства, близкие и нам и вообще всем временам и народам. Времена
смут, войн, неурядиц породили поэтическую жалобу:
Конца не видно этой войне,
Голод и разруха в нашей стране.
«Книга песен»
Китайская поэзия, как, впрочем, и поэзия всех народов в начальный пе-
риод их истории, полна ликов природы. Из арсенала природы берутся срав-
нения, метафоры. Природа всюду рядом с человеком, поэт, говоря о челове-
ческих чувствах, непременно проведет параллель с миром растительным
или животным.
В другой песне влюбленная девушка сравнивается с погибшей ланью.
Лань — жертва, а девушка счастлива:
Лань в лесу стрелою сражена.
Лань прикрыта белою травой.
На сердце у девушки весна.
С девушкой красавец молодой.
Трудно логически постичь смысл поэтической ассоциации, но чувство
не противится сравнению — девушка и лань, даже поверженная, равно
прекрасны.
Необыкновенным обаянием дышит песня влюбленной девушки из древней
китайской деревни. Девушка страшится гнева родителей, братьев и люд-
ских пересудов, но побороть свое влечение не может. И эта диалектика
чувств передана древним поэтом великолепно.
Мы не можем не привести ее здесь полностью в переводе В. Мику-
шевича:
Чжун! В деревню нашу не ходи ты!
Наши не польешь ты, Чжун, ракиты!
Чжун, мой милый! Что мне все ракиты!
На меня родители сердиты.
В Чжуна не могла я не влюбиться.
Но нельзя родителей не слушать,
Их боится каждая девица.
31

Чжун! Ломать ограду не годится,
Наши пожалей ты шелковицы!
Чжун, мой милый! Что мне шелковицы!
Братья будут на меня сердиться.
В Чжуна не могла я не влюбиться.
Но нельзя не слушать старших братьев,
Их боится каждая девица.
Чжун! Чтобы в беду я не попала,
Не ломай в саду моем сандала!
Чжун, мой милый! Что мне до сандала!
Сплетников кругом живет немало.
В Чжуна не могла я не влюбиться.
Но нельзя не думать мне о сплетнях,
Их боится каждая девица.
Система повторов придает особую прелесть песне.
Первым поэтом, оставившим свое имя истории, был Цюй Юань, жив-
ший, как полагают, в IV—III вв. до н. э., человек трагической судьбы.
Подвергнутый изгнанию, он тоскует по городу Ин, столице царства Чу.
Эта тоска по родине выражена с чудесной поэтической силой:
Ах, дорога до Ина
Далека и опасна...
Девять лет миновало,
Как томлюсь на чужбине.
Я печалюсь и знаю,
Что печаль безысходна,
Без вины осужденный,
Я скитаюсь в изгнанье.
Поэт поет о том, что был оклеветан:
Гонит странника ветер
За бегущей волною.
На безбрежных просторах
Бесприютный скиталец.
Параллели между человеком и природой придают особое очарование
поэзии древних всего мира. И в стихах Цюй Юаня мы это наблюдаем.
Поэт страдает от одиночества, от невозможности применить свое дарование
(«Владею драгоценными камнями, но некому на свете показать их, как
грязен мир! Никто меня не знает, и некому открыть мне душу»).
Предание говорит о том, что последнее стихотворение Цюй Юань напи-
сал перед смертью («С камнем в объятьях»). Он решает покинуть мир в
тихий, погожий день:
Прекрасен тихий день в начале лета,
Зазеленели травы и деревья.
Лишь я один тоскую и печалюсь.
Я ухожу, гостиницу покинув,
32

В последний путь под заходящим солнцем.
И скорбь свою и горе изливая,
К границе смерти приближаюсь.
Проходит около полутораста лет,
и поэт Цзя-И (201 —169 гг. до н. э.)
пишет на шелке «Оду памяти Цюй
Юаня», которого он называет учите-
лем-поэтом, и бросает шелк в воды
реки Мило:
Услыхав стороной, что поэт Цюй Юань
знаменитый
Покончил с собой здесь, в водах Мило,
Ужасаюсь! О, горе, позор! Как мог так
невинно
страдать ты, поэт, и так безысходно.
Природа стала традиционным ге-
роем лирической поэзии Древнего
Китая. В поэзию чувств вплетаются
образы трав, птиц. То это «зиморо-
док, изумрудная синяя птица», то
«белый журавль кричит и жалобно
воет, да воет», то «душистые раз-
ные травы в изголовье» и «свет —
полумрак, как будто изморозь выпа-
ла» (из поэмы Сыма Сянжу «Там,
где длинные ворота», 179—117 гг.
до н. э.).
* * *
В Китае рано возникла философ-
ская проза. Часто она имеет формы
диалогов, вопросов и ответов или
притч. Главный ее предмет — чело-
век. Читая ныне древние письмена,
дивишься живучести давно возник-
ших идей. Идеи книги «Чжуан-Цзы»
(IV в. до н. э.) и высказывания
французского философа Жан-Жака
Руссо по адресу цивилизации
(XVIII в. н. э.) удивительно схожи.
Китайский автор боится новшеств,
отвергает поиск знаний, призывает
к единению с природой, прославляя
древние времена, когда в горах не
- Литература древнего мира

было дорог и тропинок, а на реках — лодок и постов; все живое держалось
вместе, не зная границ; птицы и звери бродили стаями, а трава и деревья
росли как им вздумается.
«Все были равно невежественны — и добродетель их не оставляла; в
равной мере не знали желаний и были просты и естественны. Так, живя
в простоте и естественности, народ сохранил свою природу.
Но вот явились мудрецы, выдавая свои потуги за «добро», свои ухищ-
рения за «долг», и в Поднебесной родились сомнения... С тех пор народ
и бросился без удержу за знаниями и за наживой,— и повинны в этом
мудрецы!»
Полон пессимизма рассказ о разговоре Чжуан-Цзы с черепом. (Смерть,
уход из жизни — единственная возможность избавиться от страданий.)
«— У мертвых,— сказал череп,— нет ни государя наверху, ни поддан-
ных внизу; нет у них забот, что приносят четыре времени года. Беспечные
и вольные, они так же вечны, как небо и земля, и даже утехи царей, что
восседают, обратясь ликом к югу, не сравнятся с их блаженством».
Чем беднее жил народ, тем сказочнее, ослепительнее была роскошь
дворцов, в которых обитали древние правители и царедворцы, и авторы
с упоением описывали эту неслыханную роскошь. Такова повесть Линя
Сюаня «Частное жизнеописание Чжао — летящей ласточки», созданная в
начале нашей эры.
«Государь выстроил Шаопиньгуан — «Павильон младшей наложницы»
и несколько парадных зал, как-то: зала Росистых цветов, зала, где задер-
живается ветер, зала Длинного Благоденствия и зала Обретенного спокой-
ствия. За ними располагались купальни: комната с теплой водой, комната
с чаном для льда, а также особенный покой, где устроен был водоем с пла-
вающими орхидеями. Комнаты соединялись меж собой открытою галереей.
Изнутри помещение было вызолочено и изукрашено круглыми пластинами
из белого нефрита с четырехугольным отверстием посредине — стены
дивно переливались на тысячу ладов. Строения эти соединялись с Дальни-
ми покоями государыни через ворота, которые именовались «Вход к не-
бесным феям».
Автор не просто описывает царские покои, он любуется ими, он полон
восторга. С восторгом будет читать это и бедняк, это его мечта, мечта бед-
няка, живущего в жалкой фанзе, одетого в рубище и тешащего себя рас-
паленной фантазией о неслыханной роскоши.
И здесь же мечта о более важных вещах — разрешить вековечные проб-
лемы, перед которыми несовершенная природа поставила мыслящее суще-
ство— человека: «покорить небо и землю, изъяснить законы жизни и смер-
ти, уравновесить бытие и небытие».
Читая повествовательную прозу Древнего Китая, мы знакомимся с ле-
гендами, поверьями, обычаями и нравами китайцев. Множество деталей
раскрывают нам красочную картину древнего быта.
В I веке н. э. в Китай перекочевал из Индии буддизм. О нем речь впере-
ди. Здесь же — несколько слов. Легенда рассказывает, что однажды импе-
ратор во сне увидел человека красоты неописуемой — «золотого, высокого
роста и с сияющим нимбом вокруг головы». Это был, согласно толкованиям
снов, Будда. Император повелел привезти из Индии статую Будды и свя-
34

щенные тексты. С того и пошла якобы новая религия в Китае. К VI веку в
стране имелось уже 50 тысяч монастырей и 2 миллиона монахов1.
В литературе появились мотивы аскетизма, идеи самопожертвования
ради страждущих и униженных. «Шаньде уповал достичь положения Буд-
ды и в сердце своем отверг блага и богатства», «все время спасал я тех, кто
надежды лишился», «твое тело одето в парчу и узоры,— но можешь ли ты
знать о горьком труде ткачихи? Твой рот вкушает тонкую пищу, но ты не
вспоминаешь о тяжких работах земледельца» и т. д.
Литература обычно искала своих героев в среде господствующих,
привилегированных сословий — чаще всего среди царей, королей, султа-
нов. Немецкий философ Гегель давал этому оригинальное, но, думается,
убедительное объяснение. Царь, король, султан—словом, самодержец,
неограниченный властитель — независим в своих действиях, поэтому его
характер проявляется всегда свободнее, ярче, а это и нужно художнику.
Бедняк — человек подневольный. Он скован не только физически, но
и духовно. Его индивидуальные черты стушеваны, они не могут проявиться.
И это ограничивает возможности художника, пожелавшего живописать
его портрет. Древние рабы предстают перед нами серой массой нивелиро-
ванных созданий. Правда, у Гомера раб Эвмей назван «божественным»,
но это были еще патриархальные времена, когда размежевание сословий
не обозначилось со всей резкостью, как несколько позднее.
В известной степени здесь сказывались и уничижительные отношения
древних обществ к социальным низам. Ни один автор древности не взял
Спартака в качестве героя своего литературного произведения, а эта лич-
ность достаточно колоритна. Если бы и нашелся тогда какой-нибудь
смельчак, вряд ли бы его поняли современники.
Но иногда голос бедняка все-таки прорывался в литературу, требуя
у общества внимания к своему бедственному положению. Его поддержали
новые религии — буддизм и позднее христианство.
С наибольшей силой выразил эту новую мораль основатель христианст-
ва Иисус Христос: «Придите ко мне все страждущие и обремененные, и я
успокою вас»,— и к нему потянулись римские рабы, так же как в Индии,
Китае, Японии — к Будде (Шакья Муни).
1 Литература Востока в средние века,—М., 1970.—Ч. 1.— С. 31.

Мы были бы в высшей степени неблагодарными,
если бы не отдали должного
творениям индийской поэзии...
Гёте

ИНДИЯ
Индия... кажется нам чудесным царством, очарованным
миром.
Гегель
Такой представлялась Индия вообра-
жению европейцев. Роскошная, сказоч-
но богатая, она, казалось, таила в себе
все блага мира. Две полноводные реки,
Инд и Ганг, орошают ее плодородные
равнины, южные ее границы омывает
океан.
Пышные многолюдные города со-
прикасаются с непроходимыми джунг-
лями, первобытными лесами, буйной
тропической растительностью. И чело-
век в Индии живет в постоянном, не-
расторжимом соседстве с миром при-
роды, с ее растительным и животным
миром. Ныне, как и в далекие времена,
он полон уважения к ней, благогове-
ния перед ней. Он славит солнце, жи-
вительный водный источник, воздух,
всякое живое существо.
Культура, нравы, обычаи, религия Индии кажутся необычными и дико-
винными взору европейцев. Все живое с давних времен и по нынешний
день почитается в Индии священным. Индиец не станет убивать ни живот-
ное, ни насекомое, ни птицу. В парках индийских городов свободно бродят
коровы, резвятся обезьяны. Индиец не позволит себе наступить на му-
равья. Все живое свято.
В самые отдаленные времена в Индии возникли обособленные касты
(варны). Высшая из них — брахманы (служители Брахмы) пользовались
наибольшим влиянием и почетом, за ней следовала каста (варна) кшатри-
ев— воинов, далее шли вайшьи — ремесленный и торговый люд, послед-
няя— бесправная — шудры и самая презираемая прослойка населения —
парии (неприкасаемые).
Религия увековечивала прежде всего классовые различия, ставя непро-
ходимые барьеры между отдельными социальными группами. Когда-то, при-
мерно два тысячелетия назад, в долины Инда и Ганга из-за горных хреб-
тов с севера пришло племя ариев. Пришельцы принесли с собой довольно
развитую культуру. Они уже знали металлы, освоили земледелие и ското-
водство.
Покорив местные племена, они слились с ними.
До последних времен наука почти ничего не знала о жизни племен,
населявших Индию до прихода ариев. Но в начале 20-х годов XX века
37

индийские археологи произвели раскопки в долине реки Инд. Были
открыты Мохенджо-Даро и Хараппа. Как полагают, города эти были
разрушены две тысячи лет назад. Культура жителей городов была
очень высокой, существовала уже письменность. (Она еще не рас-
шифрована.)
Культурный фонд Индии первоначальных дней ее истории заключен в
древнейших ее книгах «Веды» (сравним с русским словом «ведать»). Это,
по сути дела, энциклопедия всех ее знаний той далекой поры, ее представ-
лений о мире, ее идеалов.
Создавались они в самые отдаленные времена, в первом, а может быть,
еще во втором тысячелетии до н. э. на обработанном и канонизированном
литературном языке древности — санскрите. В сущности, это сборники ри-
туальных материалов — гимны божествам:
«Ригведа», содержащая более тысячи гимнов, «Самаведа» — собрание
мелодий «Яджурведа» — присловия, произносимые при жертвоприноше-
ниях, «Атхарваведа» — заклинания и др.
Значение этих книг для индийской культуры не утратилось до сих пор.
Русский художник Илья Глазунов, написавший портрет Индиры Ганди,
вспоминает: «Благодаря Индире Ганди я лично как русский художник от-
крыл для себя мир Индии. Индира Ганди рассказывала мне, что значит
для индийцев «Ригведа», и подарила четыре тома изданного в сокращенном
виде на английском языке этого древнейшего памятника индийской лите-
ратуры».
Индийские богословы (жрецы-брахманы) еще в древности создали
своеобразные толкования священных книг (Вед) «Упанишады», в которых
в форме бесед мудрецов, перемежая стихи с прозой, разъясняли сокровен-
ные тайны религии, сущность божеств, символику мифов. Многочисленный
пантеон древних индийцев был сведен к трем главным божествам —
Брахма, Вишну и Шиву. Философский смысл этой триады выражал три
извечные идеи, волновавшие человечество и так или иначе отраженные в
историческом сознании каждого народа,— созидание, сохранение
и разрушение.
Брахма — бог-творец, создатель всего сущего. Вишну — бог-хранитель
всего того, что создал Брахма, бог добрый, полезный, доброжелательный
к человеку. Шива — бог-разрушитель, но в конце концов тоже полезный,
ибо без разрушения нет созидания. Сущность богов усложнилась. В из-
вестной степени они превратились уже в философские абстракции, вряд
ли понятные рядовому индусу. Толкование их стало уже монополией «по-
священных» лиц, авторов «Упанишад». Само слово это в переводе означает
«тайное учение».
В толкованиях «Упанишад» Брахма — непостижимая мировая душа
(имя его дается в среднем роде), это особая сущность, без конкретного об-
лика и каких-либо возможных качеств. Это — некое «оно», создавшее ви-
димый человеком мир, но мир нереальный, мир-призрак (Майа).
Нас, однако, интересует поэтическая сторона книги, доносящая до нас
сквозь даль времен художественную фантазию народа. Мы попадаем в мир
поэтического общения человека с природой. Природа таинственна, полна
глубокого значения. Смысл ее бытия закрыт от очей человека, воображе-
38

Индия. Наскальные скульптуры. Арджуна в индуистской религии бог любви Кама, сын
(на одной ноге), герой поэмы «Махабхара- богини любви Лакшми. Восседает на симво-
та». VII век. Огромное количество участии- лическом слоне, все части которого состоят
ков великой эпопеи. из женских тел. Народ полагал, что дарами
Камы нужно пользоваться. Арджуна, кото-
рый отказался от любви Урваши, был нака-
зан (в течение года был евнухом).
ние человека — донаучное, поэтическое воображение — создает сказку,
пленительную по красоте:
Земля и Небо и простор меж ними
Полны от Солнца благодатью жизни.
За Девой Утра — лучезарный Ушас —
Приходит Солнце, как жених к невесте.
Там сонмы духов и святые рикши
Коней впрягают, совершают службу.
Помчались в гору золотые кони,
В хмельном разбеге с крутизны сверкают.
Здесь любование природой и страх перед ней, здесь истинное восхище-
ние и лукавая лесть божеству (жертвенные стихи).
Народ творил мир богов, как поэт, как художник, воплощая их в
конкретно-чувственные формы реальной жизни.
Первоначально идея божества возникала как попытка понять и объяс-
нить окружающий мир. Идея бога в сознании широких кругов народа при-
нимала пластические формы. Живописец, архитектор, скульптор воплощали
ее на полотне и в камне.
Верховный бог Брахма — создатель всего. Он — «перворожденный»,
39

он — «высочайший», он — «владыка сущего», он «подобен тысяче солнц».
Так выражал индиец свое восхищение миром, во всем блеске предстоящим
перед ним и олицетворением которого был этот бог.
Брахма живет на вершине гор, он восседает на лебеде, самой прекрас-
ной из птиц. Рождение его чудесно: он год провел в яйце, силой своей
мысли расколол его на две половины, одна образовала небо, вторая —
землю, между ними возникло воздушное пространство. Далее он начинает
творить все то многообразие, что составляет наш мир.
Представить вечность древний человек еще не мог: реальность постоян-
но напоминала ему о начале и конце вещей, потому не вечен и сам мир.
Проходит время, и огонь сжигает вселенную. Все подвергается уничтоже-
нию, это происходит, когда засыпает Брахма (ночь бога), но, проснувшись,
он снова создает новый мир (день бога).
По численности мир богов и божеств, духов, демонов, чудовищ огромен.
Есть среди них и бог смерти Яма, бог ветров и дождя Индра, богиня кра-
соты и счастья Лакшми, священная корова и верховный царь обезьян,
помогающий людям, и т. д.
В самой древней части Вед «Ригведе» описывается акт рождения жи-
вого и неживого мира, «всего сущего». В гимне о сотворении мира
(X, 129) поется:
Не было тогда несущего, и не было сущего.
Не было тогда ни пространства воздуха, ни неба над ним...
Не было тогда ни смерти, ни бессмертия,
Не было признака дня или ночи.
Нечто одно дышало, воздуха не колебля, по своему закону,
И не было ничего другого, кроме него.
Однако поэт и философ древности, сказав это, остановился в глубоком
сомнении и закончил свой гимн вопросами:
Кто воистину ведает? Кто возгласит это?
Откуда родилось, откуда это творенье?
Потом появились боги, ибо создали боги мир.
Так кто же знает, откуда он появился?
Откуда это творенье появилось?
То ли само себя создало, то ли — нет,
Надзирающий над миром в высшем небе,
Только он знает это или не знает.
Шли годы. Проходили столетия. Люди вступали в обширные общества.
Появились касты, появилось рабство. В обществе людей возникли уже осо-
бые, социальные проблемы, они подчас были для человека более важными,
чем проблемы мироздания, ранее волновавшие его ум. Однако старая ре-
лигия еще существовала, отставая от новых проблем общественной жизни.
И вот появился человек по имени Сиддхартх Гаутаме, царевич из племени
шакьев,— отсюда второе имя его Шакья-Муни («отшельник из шакьев») —
и основал новую религию. Вряд ли он сам думал об этом. Надо полагать,
что это был талантливый проповедник и мыслитель (Джавахарлал Неру
40

назвал его «великим сыном индийского народа»). Он осудил несправедли-
вость деления людей на касты и, пожалуй, впервые в мире провозгласил
идею равенства как нравственный принцип, правда, равенство в довольно
абстрактной форме — в страданиях и в возможности избавления от них.
Точных сведений о нем нет: первая его биография была написана при-
мерно через пять веков после его смерти. Называют, однако, довольно точ-
но обозначенные годы его жизни — 623—544 до н. э. Так ли это, никто
сказать не может.
Он отверг идею бога как созидающую силу и вообще идею верховного
существа. Но не это стало основой религии, связанной с именем,— его име-
нем, а народ назвал его Буддой, что в переводе с санскрита означает «про-
светленный». Сиддхартх Гаутаме построил свое учение на идее страдания.
«Как вы думаете, о ученики,— говорил он в одной из своих проповедей,—
чего больше, воды в четырех весенних океанах или слез, которые пролили
вы, пока блуждали и странствовали в этом долгом паломничестве, и скор-
бели, и рыдали, потому что вашей долей было то, что вы ненавидели, а то,
что вы любили, не принадлежало вам?»
Какое человеческое сердце не откликнулось бы на такую проповедь,
особенно сердце презираемого, притесняемого, вечно голодного, вечно
страждущего бедняка? Отсюда делается вывод: поскольку жизнь есть стра-
дание, нужно презреть ее и стремиться к избавлению от всяких желаний,
к самозабвению (нирвана).
Статуи Будды изображают человека, сидящего со скрещенными ногами.
Лицо его округло, женственно. Между бровей бородавка. Глаза опущены
и полузакрыты или устремлены вперед, вдаль — глаза отсутствующие, рав-
нодушные. Волосы красиво собраны и образуют как бы диадему из кудрей.
Уши несоразмерно большие с удлиненными мочками, в них — роскошные
серьги. Вечным покоем дышит вся фигура. Будда погружен в себя, для
окружающего мира его нет, он — в нирване. Нирвана — это состояние бла-
женства, а оно состоит в том, чтобы ничего не желать, ни к чему не стре-
миться, ничего не предпринимать, отвлекаться от всего сущего. Самосозер-
цание, самопогружение, уход от мира страданий, страстей, желаний — вот
путь к нирване, как понимали и понимают его буддисты.
Я отрекся от всех желаний,
Полностью отбросил всякую ненависть,
Для меня кончились все иллюзии,
Я истлеваю, догораю...
или:
Смерть я благодарю без страха,
Жизнь оставляет меня без радости,
Терпеливо я изнашиваю тело,
Умудренный, яснопознавший.
Из буддистских песнопений
Индийская литература древности донесла до нас огромное число произ-
ведений нового после Вед содержания. Они исходили уже из иного рели-
41

гиозного мировоззрения и все так или иначе связаны с Буддой и прослав-
ляют его отшельнический, аскетический образ жизни.
Юный принц из рода Гаутаме, рожденный где-то у границ нынешней
Индии и Непала, «узрел стезю покоя», «отбросил сомненья», отбросил же-
ланья, «в созерцаньях находящий усладу», «ни хула, ни хвала его не вол-
нует». «Целомудренный, он живет одиноко, в расцвете юности ни к чему не
влечется». Принц «избрал отречение от мира», «от грехов, совершаемых
телом», «питался подаянием — скромный», «чист, высок и прекрасен, доб-
родетелей преисполнен». В его хижину вошел однажды царь Бимбисара:
Ты, юноша, совсем молод, В Косале, царь, прямо
В нежном возрасте, почти мальчик, У подножия Гималаев
Как родовитый кшатрий, Есть земля, что славится всюду
Красотой великой отмечен. Могуществом и богатством.
Я — царь, украшенье войска, Из племени шакьев,
Первейший из героев,— Прародитель которого — солнце,
Дарую тебе богатство. Я ушел, отрешившись от мира.
Скажи, откуда ты родом? Не стремясь ни к каким усладам.
Излагается и причина того, почему юный принц отрекся от мира:
Воистину жизнь смертных Глупец и мудрец ученый,
Беспричинна и непонятна, Старик и юноша нежный —
Краткосрочна и беспокойна, Все они кончат смертью,
Исполнена мук тяжких. Над всеми — власть смерти.
Поэтому не нужно печалиться, радоваться, искать, бороться. «Уничтожив
в себе все печали, беспечальным станешь, потухшим».
В лирической поэме «Тхеригатха» рассказывают о том, как некий юноша
встретил последовательницу Будды, юную красавицу, и уговаривает ее раз-
делить его любовь:
Ты молода, безупречна, красива,
Что может дать тебе отреченье?
Девушка в духе проповедей Будды отвергает любовь, красоту человеческую
и свою собственную красоту; во всем, и даже в красоте природы, видит она
«пустоту», «драгоценную подделку».
Юноша, наоборот, славит красоту. С пылом и страстностью он расска-
зывает ей, как она хороша, как любит он ее, сколько радостей она найдет
и в доме его и в общении с ним:
Как длинны ресницы, как взор ясен!
И вдали от тебя я их помнить буду,
Ибо нет для меня ничего милее
Этих глаз твоих, нежных, как у киннари!
Девушка с презрением говорит о своих глазах. Что такое глаз? «Лишь
комочек, свалянный из слизи и выделений», «пузырь со слезами». И, вы-
рвав один глаз, протягивает его юноше. Тот потрясен. Ужас охватил его,
42

Буддистское божество мудрости и письменно- Медитация Будды. Полузакрытые глаза,
сти. Золоченая бронза. Тибет. XVII век. мысль устремлена в себя, на лице улыбка
блаженства. Покой и отрешенность от волне-
ний мира.
«будто заключил в объятья огонь жестокий, голыми руками охватил коб-
ру». Он склоняется ниц перед отшельницей, просит прощения и желает
ей счастья.
Философия, проповедуемая в подобной поэзии, конечно, чрезвычайно
пессимистична. Она порождена безысходным положением бедняка, кото-
рый, не зная, как избежать всюду подстерегающих его бед, охотно шел за
теми, кто говорил ему о всеобщем, универсальном страдании и звал к от-
казу от всяких поисков счастья. В этой идее «угасания» (нирваны), само-
забвения бедняк находил своеобразное утешение.
В 250 г. до н. э. царь Ашока объявил буддизм государственной рели-
гией. Буддизм превратился в мировую религию, он овладел территорией
Тибета, Индокитая, Японии и других стран.
Внешняя его форма предстает как культ будд (их около тысячи) и боди-
сатв (божеств). Среди будд главный основатель религии — принц и от-
шельник из племени шакья Сиддхартх Гаутаме.
Буддизм как религия в современной Индии имеет уже немногочисленных
приверженцев, но некоторыми своими элементами он вошел в индуизм.
В индуизме переплелись идеи древнейшей религии брахманизма и при-
43

шедшего ему на смену буддизма. И, по индуистской религии, человек
должен духовно освободиться, подавить в себе всякие желания, как бы
подняться над миром житейских треволнений, только так он может якобы
избежать бесконечных перерождений и достигнуть нирваны — вечного бла-
женства, вечного покоя.
В религиях индусов, общий комплекс которых получил в науке наиме-
нование индуизма, главенствует идея сан cap ы. По этой идее, человек
как бы не умирает вовсе, а снова и снова рождается, только в ином об-
личье. Он может родиться человеком более высокой касты, если вел добро-
детельный образ жизни, и, наоборот, более низкой или даже самым гряз-
ным животным, если был порочным и нарушал законы общества.
Для индусов1 не существует ни ада, ни рая в потустороннем мире. Ад —
на земле. Ад — это сама жизнь. Религия индуса очень пессимистична.
Всякая жизнь есть страдание. В одном состоянии человека большее стра-
дание, в другом — меньшее, но все-таки страдание. Избавиться от страда-
ний, достичь нирваны можно, пройдя множество перевоплощений. Будда
совершил их десять.
«МАХАБХАРАТА»
Я не знаю в какой-либо стране оказавших столь длительное и
глубокое влияние на умы масс, как эти два произведения
(«Махабхарата», «Рамаяна».— С. А.). Созданные в глубокой
древности, они все еще являются живой силой в жизни индий-
ского народа.
Джавахарлал Неру
Главные эпические произведения древних индийцев — поэмы «Махаб-
харата» и «Рамаяна». В первой из них — картина страшных опустоши-
тельных потрясений в жизни народа, взаимной вражды, зла, ненависти,
порождающих кровопролития и войны. И рядом со всем этим извечным
кошмаром социальной жизни — возвышенные и благородные чувства:
героические порывы, самопожертвования и любовь.
В. А. Жуковский перевел на русский язык один из чудеснейших эпизо-
дов «Махабхараты» («Наль и Дамаянти»).
У подножия заснеженных Гималайских гор, в западной их части, лежит
долина Кулу, спускающаяся к югу на несколько десятков километров.
Там зреют яблоки, вишни, абрикосы, персики. Ученые считают, что назва-
ние этой долины идет от выражения «Кулан топитха» — «конец обитаемого
мира». Она упирается в отвесные скалы. За ними мир вечных снегов, без-
людья, куда отваживались подняться лишь редкие паломники, шедшие
к святилищам Тибета и Ладакха.
1 Индийцы — жители Индии, индусы — приверженцы религии индуизма.
44

Долина овеяна преданиями. И ныне еще бродят по деревням певцы-
сказители, читая стихи из «Махабхараты». Именно здесь происходили вос-
петые в ней события.
«Махабхарата» («Великая война потомкам Бхараты».)1 рассказывает о
борьбе за царский трон. Перед нами стычки отдельных воинов и массовые
сражения, любовь и злоба, преданность и коварство, верность и предатель-
ство, боги и люди, философия и религия.
К древнейшим временам истории индийских племен относит нас поэма.
Какие-то страшные междоусобные войны, происходившие, по мнению но-
вейших историков, в X — VIII вв. до н. э., надолго оставили след в памяти
поколений и породили эти эпические сказания. Каждое новое поколение
что-то добавляло к основному сюжетному стержню поэмы, она разрослась
до огромных размеров (100 тыс. двустиший, 19 книг) и в конце концов пре-
вратилась в гигантскую поэтическую энциклопедию, вобравшую в себя всю
мудрость народа, его жизненный опыт, его нравственное и философское
кредо. Брахманы в начале нашего тысячелетия записали поэму на мертвый,
ставший ритуальным древний санскритский язык, и в таком виде эта
поэма дошла до нас.
В центре сказаний — война между братьями. Злой, завистливый Дурой-
одхан плетет интриги против своего двоюродного брата Юдхиштхиры, доб-
рого, честного, но слишком доверчивого и неосторожного, и в конце концов
доводит дело до войны. Где-то к северу от современного города Дели на
поле Куру развертывается генеральное сражение, в котором гибнут почти
все — обе противоборствующие армии.
Сражаются герои, люди огромной физической силы, потомки богов.
Сами боги наблюдают за боем, природа не безучастна к сражающимся.
«Люди, боги, демоны и все существа на земле и на небе пришли в волнение.
Вселенная разделилась на два лагеря...»2
Авторы сказаний любуются красотой и силой сражающихся. Воины и
того и другого лагеря милы их сердцу, ведь это братья, по трагическому
стечению обстоятельств поднявшие друг на друга мечи. «Непобедимые, оба
они по красоте и блеску были подобны солнцу и луне, оба были охвачены
яростью, и каждый из них жаждал убить другого». Здесь богиня любви
и счастья Лакшми, здесь боги и демоны — ракшасы «с глазами цвета крас-
ной меди». Страшный Шива — «разрушитель Вселенной», его грозная
супруга Дурга, желтоглазая сестра Кришны, бога войны, бог смерти Яма,
бог солнца Сурья и сам бог-вседержатель Брахма.
«Тогда воззвал Индра к высочайшему Брахме: «Реши, о владыка! Молю
тебя, отдай победу Пандаву». И Брахма ответил: «Да будет так!»
Сказители описали и древнее войско, его снаряжение. «Не перечесть, не
окинуть взором грозных боевых слонов Дуройодханы. На каждого слона
приходилось сто колесниц, на каждую колесницу — сто всадников, на каж-
1 Полный текст «Махабхараты* был издан в Индии в 22 томах (1927—1966 гг.).
В России поэма печатается в прозаическом переводе с санскрита и с обширными коммен-
тариями крупнейшего исследователя и знатока индийского эпоса В. И. Кальянова.
2 Мы пользуемся пересказом А. Н. Темкина и В. Г. Эрмана (Махабхарата.— М., 1963).
45

Танцующий Шива. Здесь все символично:
танец означает вечное движение мира, коле-
со — вселенную, поднятая нога — жизнь, вто-
рая нога, попирающая карлика,— уничтоже-
ние зла.
дого всадника — десять лучников, а на каждого лучника — десять пеших
воинов, вооруженных мечами».
Впечатляет и образ самого бога войны Кришны.
«Из уст и очей Кришны изверглось пламя, земля под ногами у всех за-
дрожала, раскаты грома потрясли небесные своды».
Физический облик героев поэмы всегда прекрасен, это сильные, краси-
вые люди. «Смуглая красавица Драупади», у которой очи, как лепестки
лотоса, сыновья Панду «с гордой львиной поступью, в шкурах антилоп на
широких плечах».
Иногда мы замечаем в поэме какими-то путями занесенные в нее образы
и мотивы, знакомые нам по другим древним мифам. Так, образ младенца
Моисея в корзине, плавающего по волнам Нила, мы узнаем в истории ге-
роя «Махабхараты» Карны. «Ты не знаешь тайны своего рождения, я от-
крою ее тебе. Ты сын Сурьи, бога солнца; я же — твоя мать. Я родила тебя
в доме моего отца и тайно бросила в реку в корзине. Бог солнца не дал
тебе погибнуть, и волны вынесли корзину на берег».
Идеи сансары (перерождений) находят в сказаниях свое применение.
Царь-слепец Дхритарашта, отец Дуройдханы и дядя Юдхиштхиры, плачет
над телами погибших своих сыновей, племянников и друзей: «В одном из
прежних моих рождений я совершил великий грех, и за это карают меня
ныне боги столь страшным и безмерным горем».
46

Религиозная философия Вед зримо просматривается в эпических сказа-
ниях «Махабхараты». Один из героев поэмы воин Арджун беседует с богом
Кришной, земным воплощением бога Вишну. Кришна разъясняет ему уже
новую, после эпохи Вед, космическую и нравственную философию. Она
уже достаточно абстрактна: Брахма, или Абсолют, то есть весь мир со
своими компонентами, не имеет ни начала, ни конца, он бесконечен и вечен:
Где есть бесконечное, нет прекращения,
Не знает извечное уничтожения.
Брахма есть все:
В огне не горит он и в море не тонет,
Не гибнет от стрел и от боли не стонет.
Он — неопалимый, и неуязвимый,
И неувлажнимый, неиссушимый.
Он — всепонимающий и вездесущий,
Недвижимый, устойчивый, вечно живущий.
Человек подвержен перерождениям или переходам из одного состояния
в другое. Это можно уподобить смене одежды:
Смотри: обветшавшее платье мы сбросим,
А после — другое наденем и носим.
Так Дух, обветшавшее тело отринув,
В другом воплощается, старое скинув.
Разговор Кришны с Арджуном начался с того, что юноша отказался
убивать на поле боя своих близких («Зачем убивать я сородичей буду?»).
Поэт нарисовал обаятельный образ полного добрых чувств человека, он
вложил в его уста поистине прекрасную речь в защиту гуманности. Арджун
не захотел убивать не только за блага земные, но даже «за власть над ми-
рами тремя», то есть небом, землей и подземельем, так древние индийцы
представляли себе мироздание. Мы, право, полны симпатии к незлобивому
юноше, которого даже мысль об участии в побоище и необходимости
кого-то убивать привела в полное смятение:
И, лик закрывая, слезами облитый,
Он выронил стрелы и лук знаменитый.
В самые отдаленные времена, даже в смутах и смятениях войн, жила
в людях идея добра, человеколюбия, гуманности, как в поэме «Махабха-
рата» в грохоте сражений, сталкивающихся боевых колесниц, искаженных
в ненависти лиц, криках и стонах поверженных и умирающих возник этот
порыв благородного Арджуна, отказывающегося убивать.
47

«РАМАЯНА»
№
Второе эпическое сказание индийской древности «Рамаяна» («Деяния
Рамы») было создано, по всей видимости, позднее. Поэма значительно ко-
роче «Махабхараты», композиционно стройнее и, пожалуй, отражает уже
более высокую эстетическую культуру. Главная ее тема — любовь и вер-
ность, главные ее герои — Рама и его прекрасная супруга Сита.
Рама — юный принц. Ему должна бы перейти власть от царя Дашарах-
та, но мешает злая воля недобрых людей. В события вмешиваются много-
численные демоны (ракшасы) и злое десятиглавое чудовище Равана, по-
хитившее Ситу. Много, много бед и несчастий на пути двух любящих су-
ществ — Рамы и Ситы.
Поэма — прекрасная сказка, ослепительная мечта народа о лучших лю-
дях, лучших чувствах. И вместе с тем она содержит одно из главных та-
инств искусства — синтез двух чувств, страха и сострадания, вызывающих
в душах то облагораживающее и нравственно возвышающее состояние,
которое греческий философ Аристотель называл катарсисом.
Рама отличался «лица красотой небывалой, величием сердца», был
«всегда жизнерадостен, ласков, приветлив», «на доброе памятлив, а на ху-
дое забывчив, услуги ценил и всегда был душою отзывчив», «отвагой своей
не кичился, чуждался зазнайства», «был милостив к подданным и доступен
для бедных», «в дружбе хранил постоянство». Кроме того, Рама не терпел
суесловия, праздных разговоров, но, если нужно, говорил хорошо. Чтобы
развивать свой ум, он постоянно искал общества мудрых старцев, хорошо
рассуждал и мыслил, и мысль его не ограничивалась созерцанием того,
что близко его окружало, но и устремлялась к самым основам мироздания.
«Он Время рассудком успел охватить и Пространство», то есть он был и
философом.
Рама был отважен, «исполнен здоровья», прекрасно владел луком и,
конечно, был отличным воином — словом, сосредоточил в себе все мысли-
мые человеческие достоинства.
Для тех, кто создавал знаменитую поэму (а она, конечно, создавалась
не сразу и не одним лицом), Рама есть образец совершенной личности,
или — положительный герой, как сказали бы мы. Рама честен, неподкупен.
Осужденный на изгнание, он не пожелал вернуться раньше назначенного
срока, чтобы не нарушить воли отца. Отец (Дашарахта), изгнав его, уми-
рает от горя. Виновница всех бед — мачеха Рамы, это она коварством
и обманом добилась его изгнания, чтобы посадить на царство своего сына.
Но Бхарата тяготился позорной услугой, какую ему оказала мать. Он
48

умолял Раму вернуться и, когда тот отказался это сделать, положил перед
своим троном туфли старшего брата, чтобы показать, что он, Бхарата,
всего лишь временный заместитель Рамы, не больше.
Скитаясь по лесу в изгнании, Рама творит чудеса. Так, он коснулся кам-
ня, в который была превращена Ахалья, супруга Гаутамы, одного из семи
мудрецов, упомянутых еще в Ведах. Тысячу лет предстояло ей быть камен-
ным изваянием, но прикосновение Рамы вернуло ей жизнь. Камень ожил.
Трудно сказать, что становится первоначалом в поэтических сказаниях:
вымысел-событие, ставший идеей, или, наоборот, идея порождает вымысел,
но всегда за фантазией явно просматривается определенный смысл. Здесь
видим мы новые краски в образе Рамы (как благодетелен он, если одно его
прикосновение преображает вещи!) и довольно прозрачную идею о безгра-
ничных возможностях человека, идею-мечту. Разве не угадываем мы в тех-
нических свершениях наших дней многие сказочные фантазии далеких
времен?
Поэма часто рисует чудесные преображения. Демон (ракшас.— С. Л.),
враждебный Раме, превращается в прекрасного золотого оленя, чтобы в та-
ком виде предстать перед Ситой, супругой Рамы, и похитить ее. Поэт с вос-
торгом рисует новый облик страшного и уродливого до того ракшаса:
Олень пробегал по траве меж деревьев тенистых,
Сверкали алмазы на кончиках рожек ветвистых.
Резвился у хижин, облик приняв светозарный,
Чтоб Ситу в силки заманить, этот ракшас коварный.
Люди издавна тешили себя чудесными выдумками. Иллюзия украшала
жизнь, полную забот, тревог, несчастий, а чаще томительного однообра-
зия. Воображение рисовало и уродливые лики коварных врагов, которых,
конечно не без борьбы, всегда побеждали герои, и прекрасные образы этих
героев, которых можно было любить, которым можно было сочувство-
вать и за которых можно было печалиться в дни их несчастий и радоваться
в минуты их счастья. Фантазия эта иногда была по-детски наивна, но
всегда нравственно чиста и возвышенна.
Создатели «Рамаяны» в поэтическом экстазе воспели красоту Ситы.
Устами самого царя демонов, злого и коварного Раваны, славили имя ее.
Он сравнивает ее с Лакшми, богиней красоты, супругой бога Вишну, с ве-
личественной Кирти, богиней славы:
Ее красоте несказанной дивился злонравный.
О дева! Тебе в трех мирах я не видывал равной!
Трепещет, как пруд соблазнительный, полный сиянья,
Твой стан упоительный в желтом шелку одеянья.
В гирлянде из лотосов нежных, ты блещешь похожей
На золото и серебро ослепительной кожей.
Страшный десятиглавый Равана похитил прекрасную Ситу, он нес ее над
горами и лесами, а природа скорбела, сочувствуя ей,— «утесы, как руки,
воздетые в горестном крике», «меж вяжущих лотосов рыбки сновали в
испуге», «в слезах водопады». Царь ястребов Джотайю вступился за нее,
но Равана отрубил ему крылья и умертвил.
49

Горько печалился Рама об утрате жены. Облик и печаль его поэтичны:
Лазурных и розовых лотосов бездну в зеркальной
Воде созерцая, заплакал царевич печальный.
Рассказ поэта, конечно, наивен, полон фантазии, но он искупается рос-
кошью стиха. И роскошью воображения. Вот Рама вместе со своим братом
освобождают от волшебства безголового, чудовищного демона, некогда
бывшего полубогом. Тот просит своих освободителей сжечь его на костре,
и, когда пламя охватило ракшаса и поглотило его в себе, чудное видение
предстало перед очами потрясенных молодых людей. Над костром поднялся
юный полубог в блеске мужества и красоты. В золотой колеснице, запря-
женной белыми лебедями, вознесся он в небо. Вся поэма звучит гимном
природе и человеку:
Там диким животным раздолье, и стелется чудно
Цветистый ковер лепестков по траве изумрудной,
Пленителен благоухающий месяц влюбленных
С обильем душистых цветов и плодов благовонных!
Как сонм облаков, изливающих дождь благодатный,
Деревья даруют нам дождь лепестков ароматный.
И ветру, цветистым покровом устлавшему долы,
В лесах отзываясь, жужжат медоносные пчелы.
Много выпало испытаний на долю Рамы и его прекрасной супруги Ситы.
Но сказка никогда не завершается поражением героя. И Рама в конце
концов встречается на поле боя с могучим царем всех злых и темных сил
природы Раваной. Бог войны Индра вручает ему волшебную стрелу, и ею
Рама поражает Равану в самое сердце. С гибелью Раваны мир, вечный и
благодатный, воцаряется на земле. Сита возвращается к супругу. Но Рама
колеблется принять ее, ведь ее касался взор Раваны. Неутешная Сита
решается сжечь себя на костре. Но совершается чудо, сам бог огня Агни
выносит ее из пламени невредимой. Сита чиста.
Рама! Прекрасный Рама! Освободитель людей от скверны на земле!
В этом, оказывается, была главная его миссия, ведь он «в человеческом
облике Вишну предвечный», «бог-хранитель», один из могучей троицы
богов.
Однако зачем же было богу Вишну рождаться человеком, чтобы повести
борьбу с Раваной и погубить его? Разве он не мог сделать это, будучи
богом? Оказывается, не мог. Земных чудовищ без помощи человека богам
уничтожить было не под силу. Нужно было участие человека. Потому-то
Вишну и явился в мир в образе Рамы.
Любопытно, каким путем шла человеческая мысль, чтобы создать по-
добное основание для мифа? И не только древние индийцы имели такой
миф. В Древней Греции боги Олимпа тоже были бессильны без участия
смертных в борьбе с гигантами. Понадобилась сила Геракла. Да и в хрис-
тианском мифотворчестве не случайно избавитель всего рода человеческого
оказался сыном плотника из Назарета. Не проявилось ли в этом понимание
высокой роли человека в природе?
50

Создание «Рамаяны» приписывают поэту Вальмики. О нем рассказыва-
ют чудесную легенду: однажды в лесу он залюбовался нежной привязан-
ностью двух птиц, но какой-то охотник стрелой из лука поразил самца.
Горе самки было так велико, что из груди Вальмики вырвалось проклятие:
«Охотник, да лишишься ты навеки пристанища
За то, что убил одного из этой пары краунча, завороженного любовью».
Проклятие неожиданно вылилось в стихотворную форму, двустишие
(шлоку), бог Брахма повелел Вальмики описать этим стихом историю
Рамы.
В 1881 году молодой Рабиндранат Тагор изложил эту легенду в своей
пьесе «Гений Вальмики». Поэт нарисовал нравственное перерождение
Вальмики под влиянием чувства сострадания (Вальмики был до того раз-
бойником). «Музыка сострадания и жалости, которая растворила каменное
твое сердце, станет музыкой всего человечества, умиротворяющей и смяг-
чающей людские души. Твой голос будет слышен от Гималаев до синего
моря... и другие поэты сольют с твоей песней песни свои».
* * *
Древность не умирает. Из поколения в поколение переходят лучшие тра-
диции народа, живут века, тысячелетия, как живет и ныне чудесная поэма
«Рамаяна», полная сказочных чудес, эстетически воплощающих благород-
ные чувства, благородные идеи.

тообильная, много злаков рождает, и добрых
ядовитых; каждый в народе там врач, превы-
глубоким прочих людей.
Гомер
Так писал древнегреческий поэт о
Египте и египтянах примерно двадцать
восемь веков тому назад. Слава об
этой стране далеко распространялась
по древнему миру, о ее богатстве,
пышности и роскоши ее дворцов, ве-
личии и грандиозности ее построек.
Ее военное могущество, видимо, уже
утратилось. Герой «Одиссеи» Менелай,
возвращаясь из похода на Трою и
пристав к берегам Египта во главе не-
большого отряда, уже мог беспрепят-
ственно грабить население. Тогда, как
сообщает точнейший в своих описа-
ниях Гомер:
Пять остальных кораблей темноносных, похищенных бурей,
Ветер могучий и волны ко брегу Египта примчали,
Там Менелай, собирая сокровищ и золота много,
Странствовал между народов иного языка...
История Египта уходит далеко вглубь, начало ее уже для Гомера было
глубокой древностью. Через несколько веков после него Египет посетит
великий историк Геродот, «отец истории». Он будет глазами путешествен-
ника осматривать достопримечательности страны, и местные жрецы, по-
чтительно склонясь перед знатным иностранцем, поведают ему предания
народа. Об увиденном Геродот потом расскажет в своих книгах. Рассказ
его красочен. Мы как бы воочию видим Египет периода его упадка, но еще
благоденствующий, с бьющей ключом жизнью и энергией его жителей.
Напомним, что это было двадцать пять веков тому назад.
Могучая священная река Нил течет здесь между двумя рядами гор.
Они, словно стены, защищают ее от сыпучих песков пустыни. Около реки
кипит жизнь. По обоим берегам Нила тянутся плодородные равнины. На
зеркальной поверхности воды плавают цветы лотоса, в прибрежном трост-
нике тысячи разных птиц и зверей нашли себе убежище от солнечной
жары... Поля покрыты жатвой; у колодцев растут тенистые чинары; фини-
ковые пальмы, старательно поддерживаемые, образуют прохладные рощи.
Фивы раскинулись по обе стороны реки. Непреодолимые преграды в
виде дамб и плотин защищают улицы и дворцы города от наводнений.
На правом, восточном берегу — местопребывание фараонов. У самой реки
стоят громадные каменные храмы бога Амона; за ними, до самой подошвы
ЕГИПЕТ
...Земля там
целебных и ;
тающий зна
i£
53

гор, тянутся дворцы царей и вельмож
и тенистые улицы, где дома горожан
теснятся один к другому. Пестро и
оживленно движение на улицах Фив...
Западный берег Нила тоже укра-
шен храмами и памятниками. В зелени
видны громадные колоннады храмов,
стройно возвышаются аллеи сфинксов.
Возле храмов лепятся маленькие ла-
чужки и хижины.
На берегу — места погребения, «го-
род мертвых», которому дано название
«Мемнониума». В хижинах живут
бальзамировщики; в небольших доми-
ках находятся целые склады и лавки,
где продаются каменные и деревянные
саркофаги (гробницы), полотняные пе-
лены для обертывания мумий, украше-
ния для них, животные для жертво-
приношений богам. Там и сям движут-
ся по направлению к могилам и от мо-
гил похоронные шествия; еще издалека
Египет. Скульптура из камня. Фараон СЛЫШНО, как ПОЮТ священные МОЛИТВЫ.
Хефрен. Египет нельзя себе представить без
Нила.
Реки, особенно длинные и многоводные, сыграли огромную роль в ста-
новлении древних цивилизаций. Так было в Китае, в долинах рек Хуанхэ
и Янцзы, так было в Индии, в долинах рек Ганга и Инда, так было в
Египте.
Могучий, многоводный Нил поражал воображение древнего египтянина.
Он протянулся на 6671 километр от экватора до Средиземного моря. Никто
не знал, где его начало, и только в XIX веке открыли его истоки.
История Египта, как она известна нам, начинается примерно с IV тыся-
челетия до н. э. Тогда в долине Нила египтяне, жившие мелкими община-
ми (номами), уже вели земледелие, разводили скот, занимались охотой.
Позднее номы слились в крупные государственные объединения1. В 3100 г.
до н. э. при фараоне Менесе произошло объединение Верхнего и Нижнего
Египта, и столицей стал Мемфис (в 30 километрах от нынешнего Каира).
Пятьсот лет Мемфис процветал. Ныне только лежащая на песке десяти-
1 Периодизация истории Древнего Египта условна. Полагают, что до 332 г. до н. э.,
когда страна была завоевана Александром Македонским, ее история уже насчитывала
30 династий фараонов. Их описал на греческом языке египетский жрец Манефон. Он раз-
делил историю Древнего Египта на три периода царства: Древнее (IV—III вв. до н. э.).
Среднее (до XVI в. до н. э.), Новое. Такую хронологию приняла современная наука. Трех-
томный труд Манефона дошел до нас через посредство историка Иосифа Флавия.
54

Египет. Пирамиды и голова Сфинкса.
метровая статуя фараона Рамзеса II напоминает о величии столицы Древ-
него царства (2686—2181 гг. до н. э.).
В Гизе находится несравненная триада пирамид — единственное пол-
ностью уцелевшее «чудо» из семи чудес света, известных античному миру.
Великая пирамида Хеопса устремлена в сапфировое небо. Ее считают са-
мым безупречным с точки зрения геометрии монументом на Земле. Сто
тысяч человек трудились над возведением этой гробницы фараона. И до
сих пор она остается самым большим каменным сооружением древнего
мира, состоящим из двух с лишним миллионов известняковых и гранитных
блоков весом 2,5 тонны каждый. Секреты ее строительства по-прежнему
неведомы никому из живущих. В нескольких сотнях метров от нее припал
к земле сфинкс с улыбкой, столь же загадочной сегодня, как и в те време-
на, когда его соорудили»,— пишет уже в наши дни один из журналистов.
Расцвет Древнего Египта падает на XVI—XV вв. до н. э. Потом ему
пришлось претерпеть немало вторжений иностранных завоевателей.
В VII в. до н. э. иероглифы, которыми писали древние египтяне, стали
заменять скоростным демотическим (от греч.— народный) письмом. После
завоевания Египта Александром Македонским греческая письменность ста-
ла постепенно вытеснять местную. В III в. до н. э. появился коптский бук-
венный алфавит (24 греческие буквы и несколько знаков прежнего демо-
тического письма).
55

Шли века. Старина забывалась, и в
конце концов никто уже не мог разобрать
древние египетские письмена.
О существовании богатой культуры
Древнего Египта не могли не знать.
Колоссальные пирамиды и каменные обе-
лиски с начертанными на них загадоч-
ными письменами красноречиво говорили
об этой культуре. Но иероглифы древних
египтян молчали. Тщетно пытались их
расшифровать пытливые умы. Каменные
документы хранили свою тайну.
К счастью, французский офицер Бу-
шар, роя траншею у деревни Розетта,
обнаружил черный базальт с параллель-
ным, на трех языках текстом — древне-
греческом, новоегипетском (демотиче-
ском) и древнеегипетском. Это дало в
руки одаренного Шампольона ключ к
разгадке. В 1822 году ученый сообщил
Парижской академии о способе дешиф-
Египет. Погребальная маска фараона Р0ВКИ египетских иероглифов. Египетская
Тутанхамона. письменность была открыта.
Египтяне создали свою культуру, бо-
гатую и своеобразную, оказавшую несом-
ненное влияние на греков и римлян, а через них и на всю последующую
культуру европейских народов. Она складывалась на протяжении тысяче-
летий.
Древние египтяне поклонялись богу Солнца — Ра. В Мемфисе главным
божеством считался Птаха — достаточно абстрактный для мышления древ-
него человека, сочетавший в себе и первопричину мира, и его разум, и
почву земную, и воду. Он уступил в конце концов свое главенствующее
место в египетском пантеоне богу Ра. Подземное царство было в ведении
бога Осириса. С ним связывалась поэтическая легенда: растерзанный бра-
том Сетом, он был потом оживлен супругой, богиней Исидой и сыном Го-
ром. Осирис олицетворял собой идею вечного обновления природы (смерть
и возрождение).
Египтяне обожествляли и животных. В Мемфисе — быка Аписа. Бога
Луны Тота (также и бога письменности) в облике птицы Ибис.
Какие-то социальные катаклизмы произошли в Египте в конце III тыся-
челетия до н. э. Прекратились постройки огромных пирамид, несколько из-
менилась идеологическая система, что выразилось в смене богов. На пер-
вое место выдвинулся бог Амон, культ его сосредоточился в Фивах. Позд-
нее бог Амон слился с древним богом Солнца Ра и стал именоваться Амо-
нов Ра (XII династия).
Религия отразила известную демократизацию египетского общества.
Амон Ра стал богом бедняков и униженных — так по крайней мере гласили
официальные документы той эпохи. Изменилась и роль бога Осириса. Те-
56

перь он не только бог умершего фараона, но и всех умерших свободных
египтян. Он — всеобщий бог мертвых.
Древний египтянин, пожалуй, больше, чем кто-либо из его современни-
ков в других государствах, размышлял о смерти. Феномен смерти пугал
его; он не хотел смириться с фактом ухода человека из жизни и создал
в своей фантазии вторую жизнь — загробную. Она должна остаться та-
кой же, как и реальная. Для того чтобы это было так, а не иначе, приду-
мывалась целая система ритуалов и таинств. На погребальных стелах
перечислялись богатства умершего, с тем чтобы там, в загробном мире,
умерший все это снова мог получить в свое владение. В могилу умершего
фараона или вельможи помещали деревянные или глиняные фигурки
рабов, чтобы там они работали на него.
Человек, по мнению египтянина, будет жить до тех пор, пока не исчез-
нет его тело. Поэтому особенно важно было сохранить плоть умершего.
Древние египтяне создали целую науку мумификации — консервации без-
жизненного тела. Прошли тысячелетия, а захороненные в саркофагах
мумии сохранились великолепно. Это предопределило и некоторые черты
древнеегипетского пластического искусства. Египтянин в силу своих рели-
гиозных взглядов придавал всегда большое значение портретному сходст-
ву, внимательно изучал лицо человека, изощрялся в мастерстве его изоб-
ражения.
В Москве хранится коллекция фаюмских портретов египтян. Сделанные
на досках способом энкаустики (окрашение воском), они дошли до нас
почти в первозданной свежести.
В силу тех же религиозных убеждений египтянин стремился и к мону-
ментальному искусству, он созидал для вечности, избирая материал для
своих колоссальных скульптур из самого прочного камня — гранита, дио-
рита, базальта.
Египтяне-живописцы не научились изображать объемное восприятие
мира, им неизвестна была перспектива, они рисовали близлежащие и уда-
ленные предметы одинаковой величины, расставляя их полосами одни над
другими. В скульптуре они придавали своим фараонам и жрецам застыв-
шую позу вечной успокоенности. Это, пожалуй, не по неумению, а в силу
определенных принципов. Надо полагать, что и в официальной жизни фа-
раон — «сын бога» держал себя так же, не позволяя себе бурного выраже-
ния чувств.
Когда же это было нужно, египетский художник прекрасно выражал
экспрессию. Достаточно взглянуть на рельеф из мемфисской гробницы (Но-
вое царство) с фигурами плакальщиков, чтобы убедиться в умении египтя-
нина передавать динамику жизни. (Рельеф находится в Московском музее
изобразительных искусств им. Пушкина.)
Самое высшее достижение египетского пластического искусства — это
эстетика линии. Линия здесь составляет главный эстетический элемент.
Часто фигуре придаются неестественно удлиненные формы, но линия жи-
вет, дышит — тонкая, изящная, поистине одухотворенная.
Пожалуй, ни один народ не был так консервативен в своем искусстве,
как древние египтяне. Традиция скрепляет у них тысячелетия. Тысячелетия
почти не меняли форм искусства. Художественное мышление египтянина
57

Богиня справедливости и правды Маат, олицетворяет
общую стабильность мира. Атрибут ее — перо страуса.
Сопровождает своего отца Ра на солнечной ладье.
Покровительница фараонов.
саисского периода почти не отличалось от
мышления его предка периода Древнего
царства, хотя один период от другого от-
стоял на две тысячи лет. Только присталь-
ный взгляд искушенного в своем деле спе-
циалиста может отличить черты, налагае-
мые тысячелетиями на эволюцию египетско-
го искусства.
Египетское искусство безымянно. Имена
мастеров затерялись. Их никто не знает
сейчас, вряд ли кто-нибудь знал их и тогда,
когда они творили, кроме разве тех, кто за-
ставлял их трудиться. Даже если бы мы и
знали эти имена зодчих, скульпторов, живописцев, они ничего бы нам не
сказали.
В традиционных формах искусства потерялась творческая оригиналь-
ность мастера. Это относится и к литературе.
Египетская цивилизация, просуществовав более трех тысячелетий, не
оставила ни одного имени поэта. Иногда указано имя писца, но мы не зна-
ем, кем он был, автором текста или переписчиком.
Понимание значительности литературного труда уже существовало, о
чем свидетельствует один из папирусов, сохранившийся от Нового царства:
...Имена их произносят, читая эти книги,
Написанные, пока они жили,
И память о том, кто написал их,
Вечна...
Тем не менее древнеегипетская литература дошла до нас безымянной.
Конечно, художественная мысль народа работала. Египтяне и пели, и
танцевали, и в стихах выражали свои чувства. Они способны были и на
сатиру. У них мы найдем образцы «животного эпоса». В одном папирусе,
хранящемся в Туринском музее, дано пародийное изображение войн Рам-
зеса III (воины изображены в виде кошек и крыс). Дошли до нас произве-
дения любовной лирики и произведения повествовательного жанра, и пате-
тические гимны богам.
Древний мастер был, конечно, энтузиастом своего дела, как, впрочем,
и во все времена. Он стремился к совершенству, и, надо полагать, сущест-
вовали школы мастерства, где от поколения к поколению передавались
секреты этого совершенства и внушались стремления к поискам новых до-
стижений. Вот один из заветов древности:
58

Искусство не знает предела.
Разве может художник достигнуть вершин
мастерства?
Древний Египет не знал эпоса, не знал литературного произведения,
герои которого прошли бы через всю историю народа, как это было, напри-
мер, в Месопотамии с мифом о Гильгамеше и Энкиду.
Египет не оставил ничего подобного. Может быть, эпические произве-
дения существовали, но погибли? Однако трудно себе представить, чтобы
хоть раз не упомянулось общенародное эпическое произведение в каком-
либо папирусном свитке или настенной надписи. Ни одного такого упоми-
нания не осталось. Видимо, и не было у египтян произведения, подобного
«Илиаде» или «Махабхарате». Единственной книгой, связавшей тысяче-
летнюю историю страны, была «Книга мертвых».
В середине III тысячелетия фараоны V—VI династий приказали запи-
сать на пирамидах тексты заупокойных заклинаний, которые существовали
задолго до того. Это было повествование о странствиях фараона-покойника
в загробном мире, и гимн в честь умершего фараона, и своеобразные
скорбные песни о нем:
И летит он, летящий далеко,
Улетает от вас он, о люди,
На земле его нет, он на небе.
Он пронзил небеса, словно цапля,
Он лобзал небеса, словно сокол,
Он вскочил к небесам саранчою.
Гор, сын Осириса и Исиды. Вместе
с супругой Тафнер принимает подно-
шения (возлияния) фараона Птоле-
мея VII. (170—116 гг. до н. э.).
59

Позднее в Новом царстве сформировался
текст «Книги мертвых» — своеобразной лите-
ратурной обработки текстов пирамид. Она за-
писывалась на папирусах, иллюстрировалась
красочными рисунками. Назначение ее риту-
альное. Иногда это нечто сходное с драмой
(сцена загробного суда). До нас дошло
25 списков «Книги мертвых». Полный ее экзем-
пляр хранится в музее г. Турина (Италия).
Обряд погребения был самым торжествен-
ным в Древнем Египте. В одном из папирусов,
дошедших до нас от XVIII или даже XX в.
до н. э. (хранится в Берлине), дана «програм-
ма» такого погребения сановного египтянина.
«Получишь ты «ночь» (гробницу.— С. А),
и масла (для изготовления мумии.— С. Л.), и
погребальные пелена из рук Таит (богиня тка-
чества.— С. А), составят для тебя погребаль-
ную свиту, изготовят золотой гроб для мумии
и возглавие гроба из лазурита, и небо напишут
над тобою, и опустят тебя в деревянный ящик,
и быки потянут тебя, и певцы будут шагать
пред тобою. Будут плясать карлики у входа в
гробницу твою. Прочтут тебе список заупокой-
ных жертв, и вот — заклания многие у входа
к жертвенникам твоим. Колонны твоей гроб-
ницы высечены будут из белого камня» (рас-
сказ Симухе).
По воззрениям древних египтян, умерший, вступавший в загробный
мир, представал перед судом богов. Их было сорок два. Каждый из них за-
ведовал каким-то одним грехом, судил виноватого, оправдывал невинного.
В торжественно-мрачной обстановке умерший обращался с патетической
речью к Осирису:
«Привет тебе, великий бог, Владыка двух Истин! Я пришел, дабы узреть
твою красоту! Я знаю тебя, я знаю имена двух богов, пребывающих здесь,
на Великом Дворе двух Истин,— они поджидают злодеев и пьют их кровь
в день, как предстанут злодеи на суд Книфера (одно из имен Осириса.—
С. А). Вот, я знаю вас, Владыки справедливости! К вам прихожу со спра-
ведливостью, ради вас отринул несправедливость». И далее умерший го-
ворит о своей нравственной чистоте, о том, какие прегрешения он не
совершал.
Перед нами как бы свод нравственных принципов общества, и, надо
сказать, эти принципы носили ярко гуманистический характер:
Я не чинил зла людям...
Я не поднимал руки на слабого...
Я не был причиною недуга.
Я не был причиною слез.
Портрет юноши в золотом вен-
ке. Фаюм. Дерево. Энкаустика.
II век н. э.
60

Я не убивал.
Я не приказывал убивать.
Я никому не причинял страданий.
феномен смерти пугал воображение древнего египтянина. Как бы ни была
жизнь полна забот, волнений, невзгод, страданий, она дарила человека
и солнцем, и безоблачным небом, и ночной прохладой после знойного дня,
и восторгами любви. Потому египтянин славил жизнь и ради вечной жизни
создал миф о воскрешающем боге Осирисе. Но были и в древности люди,
которые хотели бы укрыться от житейских бурь и страданий в обители
смерти. Древний египетский поэт слагал ей иногда гимн:
Зачем они сводят на нет славу загробного мира,—
Страны справедливой, блаженной, где страху нет места,
Обители успокоенья...
Где нечего ближних бояться, ибо нету вражды в этом крае?
Наши предки покоятся там со времен мирозданья.
Из тех, что родятся на свет во множестве неисчислимом,
Не осядет в Египте никто:
В городе Вечности всем поголовно приют уготовлен.
Разве долго продлится пора гостеванья земного?
Время, как сон, промелькнет,
И «добро пожаловать!» — скажут
В полях Заката пришельцу.
Кроме «Книги мертвых», которая может считаться единственным обще-
народным документом древних египтян, все остальное дошедшее до нас
носит довольно случайный характер.
Письменные свидетельства скорее имеют исторический или философ-
ский характер, чем эстетический.
Развернем папирус, хранящийся в Государственном Эрмитаже Санкт-
Петербурга под номером 1115. Иероглифы начертаны на нем не раньше
XX в. до н. э. и не позднее — XVII. Текст единственный в мире. Начало не
сохранилось. Более трех тысяч лет отделяет нас от того момента, когда
рука писца начертала на папирусе письмена, рассказывающие историю
кораблекрушения и чудесного спасения египтянина-моряка. Рассказ вполне
в основе своей правдив, однако не без чудесного сказочного элемента.
Египетский читатель, конечно, нисколько не сомневался в том, о чем рас-
сказывал ему папирус. Рассказ живописен: морской шторм, ревущие
волны, остров и властитель его страшный змей («чешуя его из золота,
брови из лазурита, тело изогнуто кверху»). Моряк взволнованно расска-
зывает о своих чувствах, и здесь, в самой форме повествования, мы ощу-
щаем далекую древность: «Я провел три дня в одиночестве, и лишь
сердце мое было моим другом».
Для древнего египтянина сердце было как бы мыслящим существом,
оно могло быть другом человека, в груди которого билось, и врагом, а в
загробном судилище свидетелем нелицеприятным, иногда даже враждеб-
ным, потому в могилу умершего вместо сердца клали жука-скоробея.
Папирус с рассказом о кораблекрушении, конечно, чрезвычайно ценен
61

Египет. Нубийские воины. Деревянные скульптуры из гробницы номарха в Сиуте. Начало
Среднего царства.
для нас, но он лишь косвенно может характеризовать литературную
жизнь Древнего Египта.
Столь же случайным выглядит «Рассказ Симухе» — египетского вель-
можи, бежавшего из страны в страхе перед дворцовым переворотом, рас-
сказ о пережитых приключениях и волнениях на чужбине и счастливом
возвращении на родину (папирус 3022 от XX — XVIII вв. до н. э.). Рассказ
взволнован.
«Жажда напала на меня, овладела мною жажда, задыхался я, горло
мое пылало, и я подумал: «Это вкус смерти».
Нас не может не интересовать самосознание человека; жившего четыре
тысячелетия до нас, мир его нравственных представлений. «Рассказ Симу-
хе» свидетельствует, что этот человек был гуманен, что его понятия добра
и зла не столь уж отличались от наших. «Я поил жаждущего и направлял
на путь заблуждавшегося. Я спасал ограбленного»,— сообщает о себе
Симухе. Но этот человек был и свиреп в бою и находил жестокую радость
в гибели врага:
— И я застрелил его — стрела моя застряла в шее его,—
Закричал он и упал ниц.—
Я прикончил его топором и издал клич победы
На спине его. Все азиаты зарычали от радости.
А я вознес хвалу Моиту (богу-воителю.— С. А.).
62

В наши дни особой известностью пользуется фараон Эхнатон (Амен-
хотеп IV), правивший в 1367—1350 гг. до н. э. Это был фараон-мятежник,
восставший против утвердившихся канонов религии и пытавшийся ввести
новый культ — культ бога Солнца. Женой этого фараона-мятежника была
столь же знаменитая в наши дни Нефертити, скульптурный портрет кото-
рой воспринимается нами как образец женской красоты1. Реформа Эхна-
тона не прижилась. После смерти фараона жрецы вернули народ к старой
вере, резиденция его была разрушена и имя проклято и предано забвению.
В гробнице одного из приближенных Эхнатона нашли текст гимна новому
богу. Это поистине шедевр одической поэзии или ритмической прозы:
«Ты сияешь прекрасно на склоне неба, диск живой, начало жизни! Ты
взошел на восточном склоне неба и всю землю наполнил своей красотою.
Ты прекрасен, велик, светозарен! Ты высоко над землею! Лучи твои
объемлют все страны, до пределов того, что создано тобою».
Сейчас трудно отличить египетскую прозу от поэзии, мы научились по-
нимать смысл древних иероглифов, но мы не знаем, как они звучали, а в
поэзии — главное музыка слова.
От тринадцатого столетия до нашей эры дошла любопытная новелла —
«О двух братьях», записанная на древнем папирусе. Рисуется реалисти-
ческая картина из деревенской жизни: крестьянский двор, крестьянский
труд, два брата, старший женат, младший — сильный красивый парень —
холост. Однажды во время пахоты он пришел с поля за зерном для посева.
Сноха стала домогаться его любви. «Тогда юноша стал подобен южной
пантере в гневе: «Как же это? Ведь ты мне на место матери, а твой муж
на место отца, ведь он старший брат, он вырастил меня!» Сноха, боясь
разоблачения, клевещет на деверя. Старший брат бросается к Бату (млад-
шему), чтобы убить его. И далее следуют уже сказочные события, добав-
ленные, надо полагать, позднее к бесхитростной реалистической истории.
Сюжет из крестьянского быта обошел весь мир (Федра и Ипполит в Гре-
ции, Иосиф Прекрасный и жена фараона в Палестине).
Древний человек жил в мире природы, непосредственно общаясь с жи-
вотными, растительностью, и наделял этот мир своими собственными чувст-
вами и мыслями — словом, очеловечивал природу. Памятники древней
культуры красноречиво говорят нам об этом. У входа в грандиозную пира-
миду Хеопса стоит огромный каменный сфинкс — животное с лицом чело-
века. В Луксоре к храму ведет целая аллея сфинксов. Древний египтянин
верил, что человек может превратиться в животное и наоборот.
«Вот я превращусь в большого быка, масть его прекрасна, замыслы же
неведомы»,— читаем мы в повести «О двух братьях». Или: «Ликовали по
всей стране, приносили жертвы чудесным деревьям». (Деревья — как
боги.) В древних погребениях найдены мумифицированные животные.
Герой повести Бата превращается то в быка, то в кедр. Словом, человек
Нефертити в переводе значит «красавица грядет». Ее скульптурные портреты, как
и портрет ее супруга Аменхотепа IV, создал гениальный египетский мастер Тутмес, их со-
временник. Скульптуры были найдены в 1912 году и ныне хранятся в музеях Каира, Лон-
дона, Берлина.
63

и огромное царство природы жили в сознании древнего египтянина не-
расторжимо.
Лирическая поэзия древних египтян, как и везде, прекрасна и, конечно,
окрашена красками любви. Это творчество молодых, их чувства, мечты,
страсти. В ней запечатлены радостные или печальные мгновения. Вот де-
вушка проходит мимо милого ее сердцу юноши, он еще не сказал ей ни
слова любви, и она не открылась ему, но взгляд его выразителен:
Невольно прохожих сердца проникались любовью
К прекрасному мальчику, полному высших достоинств,
К несравненному юноше,
Чье благородство отменно.
Когда проходила я мимо,
Он бегло взглянул на меня.
Взгляд уловив,
Я ликовала душой.
А вот жалоба юноши, он семь дней не видел своей возлюбленной и болен —
болен болезнью любви:
Семь дней не видал я любимой.
Болезнь одолела меня.
Наполнилось тяжестью тело.
Я словно в беспамятство впал.
Конечно, славится красота. Язык любви красноречив и пылок, сравнения
полны восторга. Красавица-египтянка предстает перед нами во всем блеске
своей юной прелести.
«Волосы ее чернее мрака ночи», «Зубы выровнены лучше, чем зерна»,
«Они прямее и тверже зарубок кремневого ножа»...
Нил издавна был кормильцем Египта. По обе стороны его расстилались
огромные песчаные пространства — пустыни, и только прибрежные долины
были покрыты зеленью трав и пальм. Весенние разливы рек приносили
плодородный ил, а когда сходила паводковая вода, буйно разрастались
житницы, давая обильный урожай.
Египтянин не мог не любить Нил, не славить его:
Нет таких житниц, чтоб вместили твои дары,
Никому не надо повелевать твоим сердцем.
Тебе радуются юноши и дети твои.
Тебе воздают почести, как царю.
Законы при тебе неколебимы.
Ты выходишь у Верхнего и Нижнего Египта.
Каждый пьет очами воду твою.
Всем сердцем стремишься ты умножить прекрасное.
Сказания о богах овеяны поэзией. Особенно прекрасен миф об Осирисе,
его супруге Исиде и их сыне Горе.
Осирис был мудр, справедлив и добр, но его брат Сет, злой и коварный
бог, из зависти к прекрасному и удачливому юноше убил его и, изрубив
тело на куски, разбросал по всему Египту. Супруга Осириса Исида собрала
64

Египет. Современные арабы у древних пирамид.
куски и, произнося заклинания, оживила его. Осирис спустился в загроб-
ный мир и там стал царем.
Осирис считался покровителем мертвых, кроме того, он был богом зерна,
живительной влаги и самой жизни. Его супруга Исида тоже представля-
лась воображению древнего египтянина как богиня прекрасная и добрая,
она дарила людям счастье, земле — плодородие, женщинам — материнство.
В лирической поэзии Древнего Египта было немало песнопений о пре-
красном юноше Осирисе и столь же прекрасной и юной Исиде. Приводим
в переводе Анны Ахматовой плач Исиды по Осирису:
Небо смешалось с землей. Тень легла на землю.
Сердце мое горит от злой разлуки.
Сердце мое горит, потому что стеною отгородился ты от меня,
Хотя не было зла во мне.
Оба наши города разрушены, перепутались дороги.
Я ищу тебя, потому что жажду видеть тебя.
Я в городе, в котором нет защитной стены.
Я тоскую по твоей любви ко мне.
Приходи! Не оставайся там один! Не будь далек от меня!
Боги живут, страдают и радуются, как люди, и сказания о них — плод
художественного творчества народа.
Древние египтяне, как, впрочем, и все люди, создавая своих богов, при-
давали им идеальные черты, воплощая в них свои мечты о высшем совер-
■* Литература древнего мира Ь5

'rfit fr
,
.,,,*,,.,.-
p
и
Bv*j
i
1
I
^4?^
Умерший, Осирис и Анубис. Погребальная пелена. Середина II века н. э. Изуми-
тельное мастерство художника.
66

шенстве физической и нравственной кра-
соты. То же относится и к поэтическим
текстам, прославляющим земных владык.
Не всегда в них нужно видеть только
лесть, подобострастие и рабское самоуни-
чижение. Придавая своим царственным
героям идеальные черты, поэты выража-
ли нравственные идеалы народа. В «Поэ-
ме Пентары» (имя переписчика), дошед-
шей до нас, содержится рассказ о фарао-
не Рамзесе II (1317—1251) — он храбр
и угоден богу Амону, он сражается с вра-
гами Египта и побеждает. Он истинный
герой, спаситель народа, спаситель стра-
ны. (Имеются в виду войны египтян с
хеттами, происходившие в те дни.)
Рамзес II строил множество храмов,
и в них в настенных текстах тоже содер-
жались описания его побед и его благо-
деяний.
Несметно богатство культуры Древ-
него Египта. Многое еще погребено В его Портрет юноши в золотом венке.
песках ИЛИ на дне МОрЯ. Газета «Правда» Фаюм. Дерево. Энкаустика. II век
сообщала: «Средиземное море, свидетель н. э.
величайших исторических событий, хра-
нит в своих глубинах ответы на множест-
во загадок истории. На этот раз оно подарило ученым золотую печать —
символ верховной власти легендарной царицы Нефертити. Изображения на
печати — вещественное доказательство того, что Нефертити правила страной
вместе со своим супругом фараоном Эхнатоном — владыкой Верхнего и Ниж-
него Египта в конце XV века до н. э. Находка сделана на древнем корабле,
затонувшем недалеко от современного турецкого приморского города Каш.
Печать представляет не только большую научную ценность. Она — настоящее
произведение искусства, свидетельствующее о высочайшем мастерстве юве-
лиров Древнего Египта» (1987, 14 апреля).

МЕСОПОТАМК
Почти все народы древности, разрабатывали своею жи
.нивуразвития человеческого духа,—разумеется, один боль
другой меньше, и потому история, поэзия и цивилизс
каждого из них имеет свою относительную важност
В. Г. Белинсш
■■
■

Они ушли,
имена их исчезли вместе с ними,
Но писания заставляют вспомнить их.
Из древнеегипетской поэзии
«Месопотамия» — слово греческое;
в переводе означает «Междуречье».
Чаще говорят — «Двуречье». Реки
становятся цивилизующим началом.
В долине между Тигром и Ев-
фратом, в среднем их течении, еще
в очень отдаленные времена возник-
ла древняя цивилизация (IV тыся-
челетие до н. э.).
Благодатный южный климат,
оросительно-мелиоративные систе-
мы, созданные уже в далекой древ-
ности, позволили жителям тех мест
достигнуть достаточно высокого
уровня материального благосостоя-
ния.
Шумерийцы (так назывались
жители Двуречья) создали крупные города, построили в них монументаль-
ные общественные здания, изобрели письменность (пиктографическое
письмо). Родственные связи шумеров с какими-нибудь другими народами
не установлены, и их язык отличен от всех других известных нам языков
vHpa. Тем не менее влияние шумерийской культуры на ассиро-вавилон-
скую, египетскую и крито-микенскую не вызывает сомнений.
На территории Двуречья существовали первоначально сравнительно не-
большие государства-города, которые постоянно воевали друг с другом,
пока один из местных царьков правитель г. Аккада Саргон не объединил
их в XXIV в. до н. э. Позднее (в XIX в. до н. э.) Шумер был захвачен
семитическими племенами-аморитами. На месте древнего шумерийского
города Кадингир (что в переводе значит «Врата бога») была основана
столица нового государства Вавилон (от аккадских слов «Баб-илу», что
значит тоже «Врата бога»), знаменитый, так много поминаемый в церков-
но-христианской литературе и ставший нарицательным названием город,
дважды расцветавший (18 столетие до н. э. и снова через тысячелетие —
в VII в. до н. э.), поразивший воображение Александра Македонского,
пожелавшего его восстановить в прежнем великолепии.
Шумерийская культура была открыта сравнительно недавно. В послед-
ней четверти XIX века французский археолог де Сарзек откопал древней-
ший шумерийский город Лагаш (III тыс. до н. э.). Американская экспе-
диция открыла древнейший шумерийский храм в Ниппуре и богатейшую
69
МЕСОПОТАМИЯ

храмовую библиотеку. В 80 комнатах ее оказа-
лось до 50 тысяч глиняных табличек с текстами
на шумерийском языке. Взору ученых открылась
древнейшая культура.
Тысячелетняя история Двуречья полна траги-
ческих событий, войн. Несколько раз Вавилон
подвергался полному разрушению и потом снова
восстанавливался и достигал расцвета. Лучшая
его пора — время царствования Хаммурапи
(1792—1750 гг. до н. э.) и Навуходоносора II
(604—561 гг. до н. э.). В 538 году Вавилон пал под
ударами войск Кира и вошел в состав Персии.
С той поры Вавилон уже никогда не мог оправить-
ся, и в течение почти двуК последних тысячелетий
места древних поселений народов Двуречья, ог-
ромных городов, грандиозных построек, храмов,
дворцов, крепостных стен были покрыты песком и
мусором. Во второй половине XIX века начались
раскопки. Откопали много важных археологичес-
ких документов месопотамских древностей, кото-
рые ныне хранятся в музеях Лондона и Парижа.
Судя по археологическим находкам и некото-
Голова царя. (Саргон Ак- рЫМ свидетельствам древних авторов, материаль-
кадский, бронза. 2250 г. до ная культура народов Двуречья была очень вы-
"• э) СОКОЙ.
Вавилон был огромным городом. Высокая и
толстая крепостная стена окружала его. Евфрат разделял город на две
части. По обеим его сторонам друг против друга стояли два царских двор-
ца. Их соединял подземный ход, прорытый под руслом реки. Также были
знаменитые висячие сады легендарной царицы Семирамиды (их построил
Навуходоносор II) и столь же знаменитая башня (Вавилонская башня)
с основанием в длину и ширину по одной стадии (185 м), как сообщает
видевший ее в V в. до н. э. греческий историк Геродот.
Так же грандиозны были постройки в других городах Месопотамии. Они
не сохранились, потому что народы Двуречья строили их из сырцового кир-
пича (редко из обожженного).
Американская археологическая экспедиция (Кэмпбелл Томпсон) откры-
ла в 1932 году грандиозный акведук в Ниневии, построенный при царе
Синахерибе. Акведук, снабжавший город водою, представляет собой вну-
шительный образец технического искусства древних. Вавилонская наука
была очень развита. Нойгабауэр, изучивший календарь жителей Месопо-
тамии с 622 по 328 г. до н. э., убедился, что знания их в области астроно-
мии были более обширны, чем у греков.
Гордостью ассиро-вавилонского пластического искусства были крылатые
быки или львы (шаду), стоящие у входа, покровители и хранители дворцов
(лицо человека, крылья орла, ноги и хвост быка, ног обычно пять). В Бри-
танском музее Лондона хранится крылатый лев из дворца Ассурбанипала
70

(884—860 гг. до н. э.), найденный при раскопках в Калах (современный
Нимруд).
При раскопках дворца ассирийского царя Саргона найдено 26 пар кры-
латых быков из алебастра.
В Месопотамии не было столь последовательного, глубоко проникав-
шего в сознание и жизнь народа культа мертвых, как это было в Египте.
Но культ монарха — неограниченного властителя был так же силен. В ас-
сиро-вавилонских скульптурах и рельефах мы не найдем египетского изя-
щества линий, доведенного до совершенства, как у египтян, портретного
искусства, не увидим сильного, обожженного солнцем, крепкого и вместе
с тем грациозного обнаженного человеческого тела. Перед нами предстают
коренастые, неуклюжие, тяжеловесные фигуры в длиннополых без складок
одеждах, с холодными лицами, их обрамляют обычно бороды — волосы,
заплетенные в тонкие жгуты. Все лица сделаны по одному шаблону.
Только звери и домашние животные переданы с реалистической яр-
костью— стройные, порывистые, тонконогие кони, поджарые, легкие, как
стрелы, собаки. Удачно рисуют месопотамские художники и батальные
сцены, полные экспрессии и динамики.
У дворца Навуходоносора реставраторам удалось откопать часть фун-
дамента террас «висячих садов» — некогда одного из чудес света. Террасы
расположены на нескольких уровнях размерами 42X30 метров. Сами сады
представляли собой 14 залов, соединенных переходами. Крепостные стены
(их было три, толщиной 7,8 и 3,3 метра) тянулись на 8 километров, соеди-
нялись мостом из плиток, связанных асфальтом, был и окружной ров, на-
полняемый водой Евфрата. Гидротехнические сооружения позволяли за-
топить окрестности Вавилона при приближении врагов.
Реставраторы долго ломали голову над тем, как же была построена Ва-
вилонская башня — семиэтажное строение, названное вавилонянами «Э-
теме-нанки» («Дом основания неба и земли»). Ведь без современных ма-
шин и методов возведение такой башни потребовало бы круглосуточной
работы 10 тысяч человек в течение 20 лет, впрочем, и этого было бы мало.
Судя по найденному подробному описанию башни, она должна была до-
стигать высоты в 91 метр, да еще стоять на искусственной террасе. Для ее
сооружения потребовалось 65 миллионов кирпичей из глазурованной обо-
жженной глины. Не в этом ли разгадка библейского мифа? Не бог, а сами
люди разрушили башню — гигантский «склад» первосортного строитель-
ного материала.
Однако камни дворца Навуходоносора, висячие сады Семирамиды —
это удел избранных, это жилища царей. Представим себе жизнь простых
людей той далекой эпохи, их быт, их жизнь, их чувства.
Бедные хибарки из тростника, обмазанного глиной, циновки на глиня-
ном полу, жаркое солнце днем, ночи под звездным небом и... песни о любви,
такие же страстные, что поются и в наши дни молодыми влюбленными.
Прошли тысячелетия, изменились языки и наречия, но смысл песен тот же.
Вот маленькая жизненная сценка, донесенная до наших дней из далекой
древности.
Юноша уговаривает девушку, та вырывается, страшится гнева матери,
юноша учит девушку солгать-обмануть мать да остаться с ним под луной
71

и звездами. Стихи, видимо, пелись, может быть, под звон бубна. Повторы
подчеркивали ритм и мелодию:
«Оставь меня, Кули-Энлиль! Я должна идти домой!
Что я матери (моей) скажу-солгу,
Нингаль, матушке моей, скажу-солгу?>
«Дозволь научить тебя, дозволь научить тебя!
О Инанна, хитрейшая! Дозволь научить тебя!»
«Подруга моя завлекла меня гулять
(может-погулять), под бубен поплясать!
Ах, как песни ее хороши,— она распевала для меня!
Ах, веселилась я от души,— до рассвета веселилась я!>
«Родимой матушке своей ты так скажи, ты так солги!
А мы с тобою в лунном сиянье будем ласкать-обнимать друг друга!
Я при (готовлю) светлое ложе, роскошное ложе, царское ложе!
Ах, настанет сладкое время, ах, придет весел ье- радость! >
* * *
Зачем ты мне дал в сыновья Гильгамеша
И вложил ему в грудь беспокойное сердце?
Так тоскует и жалуется богу Шамашу царица Нинсун в знаменитом
эпосе народов Месопотамии. Трудно сказать сейчас, кому принадлежит
этот эпос, древнейшему ли племени шумеров, или аккадцев, или ассирий-
цам, или вавилонянам, населявшим последовательно долину между Тигром
и Евфратом. Поэма записана на глиняных таблицах, таблицы в ряде слу-
чаев побиты, текст не везде сохранился. Но даже собранный из фрагмен-
тов, из осколков, эпос о Гильгамеше поражает нас грандиозностью своих
чувств, идей, картин древнего быта. Эпос жил, переходя из поколения в
поколение, в течение тысячелетий, меняя краски, но сохраняя главную
сущность свою — гимн подвигу, силе, отваге. У Гильгамеша «беспокойное
сердце», он чувствует в себе силу необыкновенную и рвется в бой:
Гильгамеш уста открыл, вещает Энкиду:
— Друг мой, далеко есть горы Ливана,
Кедровым те горы покрыты лесом.
Живет в том лесу свирепый Хумбаба,—
Давай его вместе убьем мы с тобою
И все, что есть злого, изгоним из мира!
Благородны помыслы Гильгамеша. Конечно, он думает и о славе («Вечное
имя себе создал я»), но это скорее извечная тяга человека к бессмертию,—
через славу, через память поколений.
У Гильгамеша есть друг Энкиду. Если Гильгамеш — полубог («на две
трети бог, на одну—человек»), то и друг его тоже создан богами:
Умыла Аруру руки,
Отщипнула глины, бросила на землю,
Слепила Энкиду, создала героя.
72

Дракон С up py ш. Декор ворот богини Иштар. Изразцы. Вавилон. VI век
до н. э.
Он долго жил одиноко, бродя со зверями, пока не прослышал о нем царе-
вич и не пожелал подружиться с ним. Страшен облик дикого Энкиду:
Шерстью покрыто все его тело,
Подобно женщине, волосы носит,
Пряди волос, как хлеба густые,
Одеждой одет он, словно Сумукан (нагой царь зверей.— С.А.),
Вместе с газелями ест он травы.
Как приобщить дикаря к людям, как сделать из него человека? Прибегли
к помощи прекрасной Шамхат. Познал любовь дикарь-человек. «Смирился
Энкиду... стал он умный, разумением глубже», и тогда Шамхат позвалэ
его к людям, к герою Гильгамешу:
Ты красив, Энкиду, ты богу подобен,—
Зачем со зверьем в степи ты бродишь?
Давай введут тебя в Урук огражденный
К светлому дому, жилищу Ану,
Где Гильгамеш совершенен силой
И, словно тур, кажет мощь свою людям!
И согласился Энкиду прийти в «Урук огражденный», к «светлому дому»
бога неба Ану, к герою Гильгамешу, и мудрая Нинсун, мать Гильгамеша,
соединила руки друзей и благословила их на подвиги. Друзья отправились
в поход, убили свирепого Хумбаба, убили Быка, но боги решили, что Эн-
73

киду должен умереть, и герой умирает на руках друга. Велико горе Гиль-
гамеша. Люди в давние времена не сдерживали своих чувств, выражали
их сильно:
Энкиду, младший мой брат... Сам, как орел, над ним кружит он,
Что за сон теперь овладел тобою? Точно львица, чьи львята в ловушке,
Стал ты темен и меня не слышишь! Мечется грозно взад и вперед он,
А тот головы поднять не может. Словно пудель, раздирал власы он.
Тронул он сердце — оно не бьется. Словно скверну, срывает одежду.
Закрыл он другу лицо, как невесте,
Тоскует Гильгамеш, но теперь не только утрата друга терзает его. Он сму-
щен феноменом смерти, он хочет понять, разгадать парадокс жизни и смер-
ти. И герой отправляется на поиски единственного человека, допущен-
ного богами к жизни вечной,— это Утнапишти. Посмотреть на него хочет
Гильгамеш и «спросить его о жизни и смерти».
Авторы эпоса о Гильгамеше так представляли себе мир: огромный миро-
вой океан, на нем плавает Земля. Там же острова блаженных (рай). Земля
окружена горами. Между двумя горами — медные ворота, бог Шамаш
(солнце) проходит через них, чередуя день и ночь. Где-то за ними находят-
ся воды смерти и преисподней. Охраняют ворота люди-скорпионы. И к этим
дальним краям отправляется герой. Отговаривают его: никогда человеку
не было туда дороги, никто не ходил туда, а если и войдет в медные ворота,
оттуда уже не выйдет. Богиня Садури увещевает его:
Гильгамеш, куда ты стремишься?
Жизни, что ищешь, не найдешь ты!
Боги, когда создавали человека,—
Смерть они определили человеку.
Жизнь в своих руках удержали.
Богиня Садури призывает Гильгамеша к сладкой, беззаботной жизни!
Зачем искать, зачем терзаться неизвестным и стремиться к невозможному,
пользуйся тем, что тебе дано. Боги лишили человека бессмертия, с этим
надо смириться:
Ты же, Гильгамеш, насыщай желудок,
Днем и ночью играй и пляши ты!
Светлы да будут твои одежды.
Волосы чисты, водой омывайся,
Гляди, как дитя твою руку держит,
Своими объятьями радуй подругу —
Только в этом дело человека!
Но недаром сетовала царица Нинсун на богов, дали они ее сыну «беспо-
койное сердце», не хочет Гильгамеш мириться с долей человека и, презрев
все преграды, отправляется в путь, к тому единственному, который, оста-
ваясь человеком, стал бессмертным,— к Утнапишти дальнему. Долго шел
он к нему — «обошел все страны», «взбирался на трудные горы», «через
все моря переправлялся», «сладким сном не утолял свои очи», «мучил
себя непрерывным бдением», «плоть свою наполнял тоскою». Изменился
74

внешний облик Гильгамеша: «щеки впали, голова поникла», «лицо увяло»,
«жара и стужа чело опалили».
И вот наконец нашел того единственного, о котором ходили легенды, и
дивится Гильгамеш, глядя на Утнапишти,— «не чуден ростом», и «сам не
чуден», такой же, как и он, Гильгамеш,—с таким и «сразиться не страшно».
«Скажи, как ты, выжив, в собранье богов был принят и жизнь в нем
обрел?» — спрашивает он удивительного человека. И сказал Утнапишти
«сокровенное слово», и открыл Гильгамешу «тайну богов». Далее следует
история всемирного потопа, вероятно, самая первая и самая древняя его
версия, известная народам Европы по Библии1. Картина удивительна по
экспрессии, краскам:
Цепенеет небо,
Что было светлым,— во тьму обратилось.
Вся земля раскололась, как чаша.
Утнапишти, предупрежденный богами, заранее построил себе корабль, по-
местил в нем свою семью, скот, все ценности и спасся:
Ходит ветер шесть дней, семь ночей,
Потоком буря покрывает землю.
При наступлении дня седьмого
Буря с потопом войну прекратили...
Успокоилось море, утих ураган — потоп прекратился.
Когда все успокоилось, Утнапишти увидел вокруг своего корабля сплошное
водное пространство (все человечество стало глиной). Сердятся боги на
собрата своего Энлиля, зачем устроил потоп, зачем погубил всех людей, и
указуют на Утнапишти. Энлиль решил: «доселе был Утнапишти человеком»,
отныне будет «подобен богам» — «пусть живет».
Такова история человека, которого так искал Гильгамеш. Что же стало
с самим Гильгамешем? Даруют ли ему боги бессмертие? Утнапишти на
прощанье открыл ему тайну магического цветка, сказав, что если уколется
человек о его шипы, то будет «всегда молод». Возвращается Гильгамеш
домой, мечтая о том, что принесет он этот цветок в родной Урук, накор-
мит народ свой, цветок испытает. Но вот «змея цветочный учуяла запах...
цветок утащила». Гильгамеш заплакал. По щекам его побежали слезы...
Для кого же трудились руки?
Для кого кровью истекало сердце?
Такова эта древнейшая сказка человечества с ее вечными чувствами —
любовью, дружбой, самопожертвованием ради людей и с вечными мыслями
о жизни и смерти.
1 Английский ученый Джордж Смит в XIX веке, изучая глиняные книги, таблички,
найденные при раскопках Ниневии, столицы Ассирии, впервые обнаружил текст «Эпоса о
Гильгамеше». В одиннадцатой табличке находилось описание этого потопа.
75

БИБЛИЯ
/^'\
ит
"\
&*
Великий Бог, все в этом мире чудно,
Повсюду вижу я твой строгий, тонкий вкус.
Адам Богу
"^•*"

ДРЕВНЕЕВРЕЙСКАЯ ЛИТЕРАТУРА
Когда я чаял добра, пришло зло;
Когда ожидал света, пришла тьма.
Библия. Ветхий Завет. Книга Иова.—
Гл. 30, 26
Такие скорбные откровения найдем мы в древнейшей книге, имя которой
Ветхий Завет. В жизни какого человека, а иногда и народа не случалось
такого? Вечная общечеловеческая беда, не раз поражавшая нас в дни са-
мых пылких мечтаний и надежд. Потому так жив и непреходящ интерес
к этим старинным легендам, молитвам и притчам, полным подчас глубокого
философского смысла, зародившимся где-то у берегов Мертвого моря три
тысячи лет тому назад. Кто они, эти люди, сложившие легенды и притчи,
песни и молитвы?
Первые следы древнееврейских племен обнаруживаются в XV столетии
до н. э. Первоначально — это воинственные орды кочевников. В XII столе-
тии они оседают в Палестине, подчинив себе жившее там племя хананеев.
Два племени евреев1 — израильтяне и иудеи то объединяются, созда-
вая единое израильско-иудейское царство, то снова распадаются. В 722 го-
ду до н. э. израильтян покоряют ассирийцы, изгоняют из страны (след их
в истории теряется), а в 586 году до н. э. Навуходоносор (вавилонский
царь) покорил иудеев, разрушив их столицу Иерусалим. Навуходоносор
увел иудеев в Вавилон в качестве пленников. Через 50 лет персидский царь
Кир, завоевав нововавилонское царство, отпустил их на свободу. Евреи вер-
нулись в родные места и снова отстроили свой город.
Так шли века. Сначала персы, потом греки держат иудеев в подчинении,
а с 63 года до н. э.— римляне. В 70 году н. э. евреи попытались вернуть
себе независимость, но неудачно. Иудейская война закончилась катастро-
фой. Римский император Тит разрушил до основания Иерусалим с его зна-
менитым храмом, а евреи рассеялись по миру (диаспора — рассеяние).
Эти трагические события великолепным пером описал Иосиф Флавий
(И. бен Метафие, 37—95) в книге «История Иудейской войны». Участво-
вав в этой войне в качестве одного из военачальников, он оставил бесцен-
ный для историков документ эпохи.
Добавлю, что книга была переведена с греческого на русский язык еще
в X I столетии.
От древнееврейского «ибрим», что значит, как полагают, «пришедшие из-за реки»
(Евфрата?). Видимо, первоначальная родина их была Месопотамия.
77
истоки
ХРИСТИАНСТВА

ВЕТХИЙ ЗАВЕТ
В еврейской хижине лампада
В.одном углу бледна горит,
Перед лампадою старик
Читает Библию. Седые
На книгу падают власы.
А. С. Пушкин
Древнееврейские племена создали Библию — произведение, сыгравшее
в истории европейских народов огромную роль1. В ней-собраны памятники
культуры древних евреев, отразившие их философскую, научную и худо-
жественную мысль. Книги создавались в разное время, разными авторами,
в период примерно с XII по II век до н. э.
Древние евреи рано, сравнительно с другими народами, пришли к моно-
теизму (единобожию).
Главная идея Ветхого Завета — идея покорности Всевышнему. Человек
ощущает себя еще очень малым и ничтожным перед великими и таинст-
венными силами природы, с которой отождествляет Бога. Он ждет от при-
роды и благ и несчастий, поэтому стремится умилостивить, поистине под-
купить, задобрить Бога — хвалой, гимнами, молитвами, жертвоприно-
шениями.
Хвала человека Богу достигает подчас великой поэтической силы. Хвала
Богу — хвала, по сути дела, природе:
Бездна бездну призывает голосом водопадов Твоих;
Все воды Твои и волны Твои прошли надо мною.
Самое страшное для человека — нарушить установленный порядок в
природе, «установленный Богом», даже если этот порядок и не столь идеа-
лен, как хотелось бы человеку. «Смотри на действование Божие: ибо кто
может выпрямить то, что Он сделал кривым?»
Яркие драматические эпизоды в лицах и картинках запечатлены на
страницах древних текстов. Вот гибель Саула, «он пал на свое копье, чтобы
не пережить поражения в бою, он истекает кровью, но еще живет и видит,
как приближаются к нему враги. Тогда, обратившись к отроку, говорит
ему: «Подойди ко мне и убей». И убил его отрок и пришел к Давиду и все
рассказал ему».
Эмоции в те дни выражались сильно: «...схватил Давид одежды свои
и разодрал их, также и все люди, бывшие с ним, разодрали одежды и ры-
дали и плакали».
«Как не побоялся ты поднять руку, чтобы убить помазанника Гос-
1 Библия сохранила до наших дней значение религиозно-ритуального документа в иудей-
ской религии (Ветхий Завет) и в христианстве (Ветхий Завет, Новый Завет).
Подробное рассмотрение ее не входит в нашу задачу. Мы остановимся лишь на тех
частях Ветхого Завета, которые являются, по сути своей, произведениями художественны-
ми и относятся, следовательно, к избранному нами предмету — литературе.
78

Св. Иероним переводит Священное писание (Библию). Картина неизвестного художника.
подня?» — сказал он отроку, убившему Саула, и приказал убить его.
«Кровь твоя на голове твоей, ибо уста твои свидетельствовали на тебя».
Легенды сохранили много прекрасных примеров героизма, стойкости
человека, его самопожертвования за род, племя, народ, за ближнего своего.
В Библии это — Самсон, один боровшийся с филистимлянами, могучий
и благородный герой.
Своеобразным особняком в Библии стоит «Книга Экклезиаста». Это
сочинение древнего мыслителя и философа. Правда, как нам кажется, в
тонко очерченную основную логическую вязь произведения вкраплены
кое-где фразы, авторство которых принадлежит какому-то другому лицу,
явно не постигающему идей книги и вставлявшему церковно-канонические
пассажи в самые неподходящие места.
Основная часть Экклезиаста сводилась к следующему: в мире — вечный
круговорот. Нет и не может быть ничего нового. Человек не может ничего
постичь, ничего понять во всей глубине, ничего изменить в мире. Поэтому
79

все его попытки чем-то отличиться — богатством, муд-
ростью, славой, трудом — суета сует и томление духа.
Все — и человека, и его деяния — поглотит смерть,
разрушение и забвение. К тому же, человек одинок.
Все нелепо. Смерть, в конце концов, лучше рождения.
Вывод: нужно, не мудрствуя лукаво, наслаждаться
тем, что дано,— кратким мигом жизни.
«Все идет в одно место: все произошло из праха
и все возвратится в прах». Экклезиаст позволяет себе
даже сомнение в превосходстве человека перед живот-
ным. «Кто знает: дух сынов человеческих восходит
ли вверх, и дух животных сходит ли вниз, в землю?»
«Участь сынов человеческих и участь животных —
участь одна: как те умирают и эти, и одно дыхание
у всех, и нет у человека преимуществ перед скотом,
потому что все — суета». Экклезиаст приходит к нрав-
ственным выводам: раз ничем не вознаграждается
добро и ничем не карается зло, то стремиться к добру
в сущности так же суетно, как и к богатству, славе,
знанию. Перед ликом смерти все едино.
«Всему и всем — одно: одна участь праведнику и
нечестивому, что делается под солнцем, что одна
участь всем...»
И вот конечный вывод Экклезиаста, этого древ-
него скептика: «Итак, иди, ешь с веселием хлеб свой
Кранах Лукас Стар- и пей B радости сердца вино твое, когда Бог благо-
ший. Первые люди, волит к делам твоим.
£ва Да будут во всякое время одежды твои светлы, и
да не оскудевает елей на голове твоей.
Наслаждайся жизнью с женой, которую любишь, во все дни суетной
жизни твоей, и которую дал тебе Бог под солнцем на все суетные дни твои:
потому что это — доля твоя в жизни и в трудах твоих, какими ты тру-
дишься под солнцем.
Все, что может рука твоя делать, по силам делай; потому что в могиле,
куда ты пойдешь, нет ни работы, ни размышления, ни знания, ни муд-
рости».
Тщательная обработка текста, бесспорно, входила в эстетические зада-
чи авторов Библии. Это были поэты древности, искавшие верного слова
и любившие слово. Некто, включавший сочинение Экклезиаста в собрание
книг (Библию) и, видимо, редактировавший ее, приписал от себя в конце
книги: «Старался Экклезиаст приискать изящные изречения, и слова исти-
ны написаны им верно. Слова мудрых — как иглы и как вбитые гвозди»
(гл. 12).
* * *
Великолепна по силе выражения и драматизму «Книга Иова». Гете в
«Фаусте» воспользовался многими ее мотивами. Это, пожалуй, одна из луч-
ших и наиболее отточенных книг Ветхого Завета.
80

В беседе с Эккерманом, своим секретарем, он обмолвился 18 января
1825 года: «Пролог моего «Фауста» имеет много общего с экспозицией
Иова». Внимание Гете к Библии было привлечено еще в юности и, пожа-
луй, не без влияния его старшего друга Гердера.
Немецкий философ XVIII века И. Г. Гердер впервые, о чем уже было
упомянуто, взглянул на Ветхий завет Библии как на литературное, худо-
жественное произведение. Он первый увидел в Библии собрание народных
сказаний и песен («О душе гебраистской поэзии»). Нет сомнений в том, что
многие элементы Библии первоначально бытовали в дописьменные времена
в устной традиции и лишь позднее были записаны и обрели «литератур-
ную жизнь», подвергшись религиозно-культовой переработке. Мы найдем в
первоисточниках и пословицы, и басни, и сатирические песни, и притчи, и
загадки, и хвалебные гимны, и военные маршевые песни, и погребальные
плачи. В Библию вошли и литературные прозаические повести — «Юдифь»,
«Руфь», «Эсфирь», и философские раздумья в виде своеобразного жанра
особо ритмизированной поэтической речи, и чудесные, далекие от религии,
лирические песнопения («Песнь песней»).
По жанру «Книга Иова» близка драме. В ней несколько действующих
лиц. Среди них Бог и Сатана, Иов и его друзья. С необыкновенной страст-
ностью и огромной силой аргументации ведется спор. Спор на тему добра
и зла, на тему космической справедливости. Исходный пункт спора: за что
нужно угождать Богу, славить Бога и покоряться Богу? Бог полагает, что
покорность человека, служение Богу должно быть бескорыстным, так ска-
зать, по чистой любви.
Сатана смотрит на вещи иначе, он усматривает в покорности человека
Богу определенный расчет: «Разве даром богобоязнен Иов? — спрашивает
он у Бога.— Не Ты ли кругом оградил его и дом его, и все, что у него? Но
простри руку Твою и коснись всего, что у него,— благословит ли он Тебя?»
Недовольный Бог позволяет Сатане провести испытание и наслать вся-
кие беды на Иова. Тот довел несчастного человека до самых мучительных
физических и нравственных страданий, отнял у него детей его, имущество,
заразил его страшной болезнью.
Лишенный имущества, детей, изуродованный болезнью, Иов страшен
всем, кто знал и уважал его прежде. Все бегут от него. И незлобивый Иов,
всегда славивший Бога, всегда ему покорный,— возроптал. «Я ко Вседер-
жителю хотел бы говорить и желал бы состязаться с Богом» (гл. 13).
Перед нами бунт человека. Человек осмелился заявить Богу протест, от-
казаться от смирения. И это в священной книге, канонической книге двух
Церквей — иудейской и христианской. В философском плане это бунт чело-
века против законов и установлений природы и общества.
Иов громит вселенское зло. Он обвиняет Бога. И, надо сказать, обви-
нения эти очень убедительны: «у сирот уводят осла», «бедных сталкивают
с дороги», «нагие ночуют без покрова и без одеяния на стуже», «в городе
люди стонут, и душа убиваемых вопиет, и Бог не воспрещает того». Десят-
ками страстных стихов Иов корит Бога, пока Тот, разгневанный, не «воз-
гремел ему из бури»: «Ты хочешь ниспровергнуть суд Мой, обвинить Меня,
чтобы оправдать себя?»
Как же, однако, защищается Бог? Какие доводы приводит он, чтобы
81

опровергнуть, отвести от себя обвинения Иова? «Такая ли у тебя мышца,
как у Бога? И можешь ли возгреметь голосом, как Он?» Как видим, аргу-
мент не сильный. У ветхозаветных авторов не нашлось красок для защиты
своего Бога. Бог красноречиво (надо отдать должное авторам книги) гово-
рит о мире, сотворенном Им, о своем могуществе, постоянно спрашивая
Иова, мог ли бы он, Иов, совершить подобное. Но почему Он, Бог, допус-
тил вселенское зло, читатель «Книги Иова» так и не узнает. У Бога не на-
шлось ответа на этот вопрос. В конце своей речи Он высокомерно спраши-
вает у Иова: «будет ли состязующийся со Вседержителем еще учить? Об-
личающий Бога пусть отвечает Ему». Иов поник головой: «Что я буду от-
вечать тебе? Руку мою полагаю на уста мои». А удовлетворенный Бог воз-
вратил Иову все отнятое у него и даже удвоил его богатства, и умер Иов
в глубокой старости, «насыщенный днями».
Схема «Книги об Иове» сохранена в «Прологе на небесах» Гете
(«Фауст»).
* * *
Вечной поэзией любви овеяна прелестная «Книга песни песней» Соло-
мона. Многих прекрасных мастеров слова вдохновила она. Читатель знает
восхитительную «Суламифь» А. Куприна, поэтическую повесть Шолом-
Алейхема «Песнь песней», чудесные вариации на ту же тему у Генриха
Манна в «Юности короля Генриха IV».
«Сотовый мед каплет из уст твоих, невеста; мед и молоко под языком
твоим, и благоуханье одежды твоей подобно благоуханию Ливана».
Речь библейских авторов чрезвычайно образна и живописна. Метафо-
ры, сравнения относят нас к палестинским пустыням, где много палящего
солнца и мало влаги, где богатства исчисляются количеством скота, где
жилищем служит шатер и самое великое благо — прохлада затененных
садов и живительная влага источников.
«Черна я, но красива, как шатры Кидарские».
«Не смотри на меня, что я смугла, ибо солнце опалило меня».
«Ложе у нас — зелень, кровля домов наших — кедры... наши кипарисы».
«Что яблони между лесными деревьями, то возлюбленный мой между
юношами».
Пушкин написал на темы «Песни песней» два стихотворения: «Верто-
град моей сестры» и «В крови горит огонь желанья». Чувственный Восток,
горячее дыхание пустыни, ароматы влажных садов и страстное биение
влюбленных сердец:
В крови горит огонь желанья,
Душа тобой уязвлена,
Лобзай меня: твои лобзанья
Мне слаще мирра и вина.
Склонись ко мне главою нежной
И да почию безмятежный,
Пока дохнет веселый день
И двигнется ночная тень.
82

ЦАРЬ
ИЛИ ПАСТУХ
(«ПЕСНЬ ПЕСНЕЙ Большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют ее.
СОЛОМОНОВА») Библия. Ветхий Завет. Песнь песней
Кто он, этот человек, создавший чудесную лирическую поэму о любви?
Кто они, герои этой чудесной поэмы? Молва приписала ее царю Соломону.
Легенда дала и имя героям поэмы: он — это юный Соломон, она — пре-
красная Суламифь. Слово «соломон» в переводе с еврейского значит «мир-
ный», «благодатный». Такое имя дано сыну воинственного Давида, того
сильного и пышущего здоровьем и отвагой юноши, которого изобразил в
мраморе великий Микеланджело, дано, видимо, по контрасту, ибо Соломон
был миролюбив в отличие от своего отца.
Творцы Библии славят его: «Подобного тебе не было прежде и после
тебя не восстанет». Ему приписывают три тысячи притч и тысячу песен.
Он мудр, он познал «все сокровенное и явное». К нему приходила за сове-
том сама царица Савская, та, что носила длинное платье, чтобы скрыть
от взоров окружающих свои большие, волосатые ноги. Соломон, как из-
вестно, разгадал хитрость царицы, заставив ее вступить на зеркальный
пол. Испуганная, полагая, что перед ней вода, она невольно подняла края
платья, и все увидели несчастье ее жизни — ее некрасивые ноги. Соломон,
конечно, поступил не по-джентльменски, но, как всегда, обнаружил изобре-
тательность и ум.
В Ватикане сохранилась полная экспрессии фреска Рафаэля, изображаю-
щая суд Соломона. Он здесь стар, во всей фигуре — телесная немощь, но
и мудрое спокойствие жизненного опыта. Перед ним, спиной к зрителю,
полный жизненных сил и энергии, в резком движении молодЪй человек, как
напоминание, как образ былого Соломона. Когда-то он был молод и красив,
ибо мать его — красавица Вирсавия.
Он прожил большую и сложную жизнь. Так гласит о нем легенда, так
рассказывают о нем творцы Библии. Случалось ему впадать в гордыню,
свойственную людям, и за это подвергаться опале от Господа Бога и сра-
жаться с демонами. Был он искателем истины, прошел много искусов и
испытаний, пока не пришел к выводу, что в «глубокой мудрости есть много
печали», что тот, «кто* умножает знания, умножает скорбь», «что все —
суета сует и всяческая суета» и пр. и пр. Тогда он создал мрачную поэму
скептицизма («Экклезиаст»), которую древние богословы тоже включили
в собрание священных книг, названное ими Библией.
Древнейшую часть Библии (Ветхий Завет) почитают и иудеи и христиа-
не, как ниспосланную от Бога, как Священное писание, в каждом слове
которого таинственный магический смысл. Все, конечно, гораздо проще.
В Ветхий Завет вошли поэтические сказания пастушеских племен, населяв-
ших когда-то Ближний Восток. Они слагались на протяжении многих
столетий первого тысячелетия до нашей эры. Жрецы приспособили их к
религии. Так возникла и знаменитая «Песнь песней». В ней нет и намека на
религиозные чувства, всем своим духом она противоречит аскетическим
идеалам христианства, но она так хороша, так была любима народом, что
83

была включена в собрание религиозных текстов едва ли не ради привлече-
ния человеческих сердец к самой религии. Ее приписали Соломону, как
приписывали многое другое этому правителю Израильско-Иудейского цар-
ства, правившему, как полагают историки, в 965—928 годах до н. э.
Открывая поэму или, вернее, собрание лирических песен, мы попадаем в
мир далекой древности. Ближний Восток, Жаркое лето, жгучее солнце,
виноградники, сады, пастушьи шатры, ароматы южных ночей. Два юных
существа. Он — пастух. Иногда его называют царем, но это от восторга
перед ним. Она — девушка из селения. Они любят друг друга, ищут тайных
встреч, но родители девушки, ее братья...— столько препятствий!
Девушку зовут Суламифь. Она прекрасна. Юная, опаленная солнечными
лучами, впитавшая в себя, как плодородное семя, лучистую энергию
солнца,— смуглая и сильная.
Я черна, но собою прекрасна.
Черна! Это солнце виновато, оно ее «подглядело», как ни пряталась она
от него. Девушка из селения! Она, конечно, бедна, но молода и любит.
Виноградники стеречь мне велели,—
Свой же виноградник не устерегла я.
Смуглая красавица не могла противиться любви, и «братья прогне-
вились».
Он — «подобен газели или юному оленю». «Он бел и румян, отличен из
тысячи: лицо его чистое золото, кудри его — пальмовые гроздья, черные,
как ворон». Таков возлюбленный. Это, конечно, простой деревенский па-
рень, ведь «ходит он по тропам овечьим», «у шатров овечьих», «пасет коз-
лят». Вот он у окошка, заглядывает за решетку, а за решеткой — она (ро-
дители опасливы, берегут «виноградник» дочери), зовет девушку, и речь
его подобна песне:
Встань, моя милая,
Моя прекрасная, выйди.
...зима миновала,
Ливни кончились, удалились.
Расцветает земля цветами,
Время пения птиц наступило,
Голос горлицы в краю нашем слышен,
Наливает смоковница смоквы,
Виноградная лоза благоухает —
Встань, моя милая,
Моя прекрасная, выйди!
Древний поэт мыслит образами. Сравнивая своих молодых влюбленных
то с горлинкой, то с оленем, он увлекается, и сравнение перерастает в жи-
вую сценку. Очи у юного возлюбленного — «как голуби на водных потоках,
купаются в молоке, сидят у разлива». Губы его — «красные лилии, капаю-
щие миррой текучей», «он прекрасен, как кедры... и весь он отрада». И это
говорит о нем она, что «виноградника своего не устерегла», его прелестная
возлюбленная.
84

Сравнения полны любви и восторга и, конечно, идут от быта, от окру-
жающей действительности, от дел и трудов пастушьего народа: ее волосы
«как козье стадо, что сбегает с гор гилеадских», зубы «как пострижен-
ные овцы, возвращающиеся с купанья», щеки «как разлом граната». Сула-
мифь сравнивается с «кобылицей фараона», у нее и подвески золотые
и серебряные бусы. Здесь все благоухания Востока, все растения, источаю-
щие ароматы,— хна и шафран, мирра и алоэ. И любовь здесь чувственная,
жаркая, как сама страна, в которой живут эти молодые люди. Они откро-
венны в своих желаниях, в своих ласках, ибо все это — от священных
таинств любви.
Сколь хороши твои ласки, сестра моя, невеста,
сколь лучше вина,
Аромат твоих умащений
лучше бальзама,
Сладкий сок текучий
твои губы, невеста,
Мед и млеко
под твоим языком,
Аромат одеяний,
как ароматы Ливана.
Все эти чудные песни сложил, конечно, не царь Соломон, а простой на-
род, и они переходили от поколения к поколению, может быть, исполнялись
во время свадьбы, как славицы жениху и невесте. Жених здесь и юный
пастух, и воин-царь, «шестьдесят мужей вокруг него», и все они «препояса-
ны мечами и обучены битве, на бедре у каждого меч».
Гете видел в «Песни песней» «самое неподражаемо нежное, что дошло
до нас от запечатлений любви, страстной и прелестной». Он живо предста-
вил себе ту обстановку, в которой совершались события двух любящих
сердец: «Повсюду веют кроткие ветерки приятнейшей из частей Ханаана;
интимность сельских отношений, сады, виноградники, пряности, какая-то
тень городских ограничений, а на заднем плане всего — роскошный, велико-
лепный царский двор. И главное —пылкая склонность молодых сердец, они
ищут друг друга и находят, и отталкивают, и манят друг друга, в обстоя-
тельствах жизни, отмеченных величайшей простотой». Гете восхищала сама
форма поэмы (не знаю, к какому жанру причислить это своеобразное по-
этическое произведение древности)—«прелестный беспорядок», «загадоч-
ная неразрешимость», что «придает этим немногим листкам их своеобраз-
ную привлекательность».
«Песнь песней» вошла в фонд мировой поэзии. Все поколения читали
ее и пленялись прелестью ее образов, ее чувств, связанных с самой пре-
красной порой человеческой жизни — молодостью.
А писатели? Они не могли не испытать неотразимого влияния «Песни
песней», сливая с ней образы и чувства уже иных времен — своих дней.

ВЕТХОЗАВЕТНЫЕ ОБРАЗЫ
В МИРОВОЙ ЛИТЕРАТУРЕ
(КУПРИН. «СУЛАМИФЬ»)
В 1908 году в альманахе «Земля» был напечатан рассказ Куприна
«Суламифь». Слово «рассказ» как-то не вяжется с содержанием сочинения.
Это скорее лирическая повесть, чудный сон, сплетенный из литературных
и исторических реминисценций. Критики недоумевали: зачем известный пи-
сатель, прекрасно рисовавший современность, обратился к глубокой и ле-
гендарной древности? «Большая дерзость со стороны художника взять
«Песнь песней» и рассказать ее своими словами»,— писали они.
Все, конечно, признавали обаяние древнего сюжета («очарователен
библейский гимн любви»), но удался ли он Куприну? Где «простота и
безыскусственность»? «Всюду видна рука искусника». Был недоволен даже
Горький: «Незачем ему было трогать «Песнь песней» — это и без него хо-
рошо».
Можно было понять Горького. Время тогда было сложное. Россия толь-
ко что пережила одну революцию и жила в ожидании второй. «Буря, скоро
грянет буря!» — пророчествовал писатель в знаменитой «Песне о Буревест-
нике». Требовалась современная тема, поэзия злободневная, боевая, кри-
тическая. Библейский сюжет был явно не ко времени. Назревали великие
события. Но люди не только сражаются, они и любят. У каждого есть и
своя интимная жизнь. Потому существуют и боевые марши, и нежные лири-
ческие мелодии. К последним принадлежит прелестная песня-сказка «Сула-
мифь» Куприна. И она живет, волнует, пленяет сердца нравственной
чистотой прекрасного.
Мы в наши дни меньше придаем значения внешнему облику человека,
ценя больше в нем силу характера, интеллект, нравственную стойкость.
Древние на первое место ставили физическую красоту. Точнее, физическое
совершенство, в их представлении, должно быть обязательно связано с пре-
красными моральными качествами. Прославление физической красоты ге-
роев мы найдем у всех древних поэтов.
Куприн хорошо это понимал, воссоздавая средствами новейшего пове-
ствовательного искусства древнюю сказку любви. Краски его ярче, в карти-
нах больше феерического, быть может, несколько театрального, декоратив-
ного блеска. Фантазия древнего поэта так далеко не шла: жизнь была бед-
нее. Но писатель нашел нужные современные слова и краски, чтобы пред-
ставить своему современнику поэзию древности.
Куприн оставил библейскую Суламифь в ее социальной среде. Она, как
и в «Песни песней», простая пастушка. Писатель некоторыми деталями
подчеркнул бедность ее наряда, о чем умолчали древние авторы: «Невыра-
зимо прекрасно ее смуглое и яркое лицо. Тяжелые, густые темно-рыжие
волосы, в которые она воткнула два цветка алого мака, упругими бесчис-
ленными кудрями покрывают ее плечи, и разбегаются по спине, и пламене-
ют, пронзенные лучами солнца, как золотой пурпур. Самодельное ожерелье
из каких-то красных сухих ягод трогательно и невинно в два ряда окружает
ее темную, тонкую, высокую шею».
86

Соломон, наоборот, предстает в полном блеске своего царского вели-
чия, чего нет в библейской поэме.
«Глаза у царя были темны, как самый темный агат, как небо в безлун-
ную летнюю ночь, а ресницы, разверзшиеся стрелами вверх и вниз, походи-
ли на черные тучи вокруг черных звезд. И не было человека во вселенной,
который смог бы выдержать взгляд Соломона, не потупив своих глаз.
И молнии гнева в очах повергали людей на землю».
«Но бывали минуты сердечного веселья... тогда тихо опускались до по-
ловины его длинные ресницы, бросая синие тени на светлое лицо, и в глазах
царя загорались, точно искры в черных брильянтах, теплые огни ласкового,
нежного смеха; и те, кто видел эту улыбку, готовы были отдать тело и
душу — так она была неописуема прекрасна».
Критики упрекали Куприна за то, что не всегда точно он воссоздавал
историческую картину. Но разве это заботило писателя? Он увидел в древ-
них лирических песнях гимн молодости, жизни и любви, гимн красоте че-
ловека. Он увидел и всей силой своего сердца ощутил то любование приро-
дой, которое испытывали и отразили в «Песни песней» древние авторы.
И он тоже воспел ее. Природа так же прекрасна, как и ее сын-человек:
«Утренний ветер дует с востока и разносит аромат цветущего виногра-
да— тонкий аромат резеды и вареного вина. Темные кипарисы важно рас-
качивают тонкими верхушками и льют свое дыхание. Торопливо перегова-
риваются серебряно-зеленые листы олив».
Гимном всевозвышающей и всеокрыляющей любви звучат нижеследую-
щие строки писателя: «Много веков прошло с той поры. Были царства и
цари, и от них не осталось и следа, как от ветра, пробежавшего над пусты-
ней. Были длинные беспощадные войны, после которых имена полководцев
сияли в веках, точно кровавые звезды, но время стерло даже самую память
о них. Любовь же бедной девушки из виноградника и великого царя никог-
да не пройдет и не забудется, потому что крепка, как смерть, любовь, по-
тому что каждая женщина, которая любит,— царица, потому что любовь
прекрасна!»
Критики, как было уже сказано, упрекали Куприна в отходе от совре-
менных проблем. Он не отходил от них, но, увы, за высокой моралью при-
ходилось идти к древним. Примерно в те же годы он написал рассказ
«Морская болезнь». Грязная история об изнасиловании женщины. «Вот
она, наша современность!» — как бы восклицал писатель. Сексуальные
инстинкты вместо чувственной, но чистой, возвышенной любви. Писатель
искал ее и в современности. Он рассказал о ней в «Гранатовом браслете» —
повести об идеальной, но трагической любви.

ШОЛОМ-АЛЕЙХЕМ.
«ПЕСНЬ ПЕСНЕЙ»
Он уже никогда не вернется, этот печальный и трогательный
мирок Кисриловск, Бойбериков, Егупцов, их милых обитателей —
мальчиков Мотлов, чудаков Мендлов, молочников Тевье — ведь
столько невиданной силы гроз, и благодатных и лютых, проне-
слось над ним за полстолетия с тех пор, как лучший знаток этого
маленького мира навсегда закрыл свои печальные, свои веселые
глаза.
Микола Бажан
Так писал Микола Бажан о Шолом-Алейхеме, одном из обитателей это-
го мирка, лучшем его знатоке, певце и печальнике.
Он родился в марте 1859 года. Ему дали имя Шолом (Соломон). Его
родители, конечно, не думали о библейском царе, когда называли его име-
нем своего сына, но тысячелетняя традиция все-таки связала одно малень-
кое еврейское поселение, где-то недалеко от Киева, с далекой страной, где
когда-то жили прекрасный царь-пастух Соломон и еще более прекрасная
Суламифь.
Маленький мальчик по имени Шолом, который читает в хедере (на-
чальной еврейской школе) текст «Песни песней» на древнем иврите, всюду
вокруг себя видит образы этой чудной песни-сказки.
«Бревна, что свалены возле нашего дома,— это кедры и буки, которые
упоминаются в «Песни песней». Кошка, которая лежит у дверей и греется
на солнце,— одна из «полевых ланей», про которых упоминается в «Песни
песней». Гора, что за синагогой,— это гора Ливанская, которая упоминает-
ся в «Песни песней». Женщины и девушки, которые сейчас на дворе моют,
гладят, чистят к Пасхе,— дщери иерусалимские, что упоминаются в «Песни
песней». Все, все из «Песни песней».
Свой рассказ «Песнь песней» Шолом-Алейхем написал уже незадолго
до смерти, в 1911 году. Это, конечно, воспоминание о далеком детстве,
о далекой юности, о первой любви — о светлой и чистой поре возвышенных
чувств и мечтаний. Слово «рассказ» не подходит к сочинению писателя.
Это лирическая поэма в прозе, нежная и печальная, как мелодия, как песня
с повторами и рефренами, где стихи из древней «Песни песней» перепле-
таются в удивительном согласии с речитативом двух юных существ из ма-
ленького украинского поселения.
«Я собираюсь уходить. День улетел. Погасло солнце. Золото преврати-
лось в кровь. Ветерок подул, легкий, прохладный. Бузя торопит меня — иди!
Я бросаю на нее последний взгляд... И я останавливаюсь зачарованный.
Но она машет мне рукой: «Иди, иди!» И мне кажется, я слышу ее голос,
она говорит мне словами «Песни песней»: «Беги, возлюбленный мой, будь
подобен серне или молодому оленю на горах бальзамических».
«Мне кажется, Бузя наклоняется ко мне все ближе и ближе, я чувствую
знакомое благоухание ее красивых волос, я ощущаю нежность и теплоту ее
88

тела. И мне кажется, я слышу из ее уст слова «Песни песней»: «Я принад-
лежу возлюбленному моему, и мне возлюбленный мой...» И солнце, и небо,
и речка, и лес приобретают новый блеск, новую прелесть в моих глазах».
Не стала юная Бузя принадлежать юному Шемеку, и юный Шемек юной
Бузе. Реальность расторгла их юные сердца, далеко развела их жизненные
пути, и только чистые возвышенные чувства в дымке неутолимой печали
навсегда остались в их памяти.
«На той горке, по которой мы когда-то, много лет тому назад, вдвоем,
я и Бузя, мчались, как юные серны, и скакали, как лани, на горах бальза-
мических. Там, на том месте, где таятся мои лучшие воспоминания о наве-
ки утерянном юношестве, о моем навеки утерянном счастье, я могу сидеть
долгие часы и оплакивать и вспоминать незабываемую Суламифь моего
романа».
В литературном наследии Шолом-Алейхема много, очень много расска-
зов, пьес, очерков, статей. Они полны легкого, чаще всего печального юмо-
ра и глубокого гуманного сочувствия «маленькому человеку», бедняку, уни-
женному, угнетенному, обездоленному, доведенному почти до отчаяния,
почти до крайности, но сохранившему самое святое, что есть в человеке —
любовь к ближнему.
Критики не заметили рассказа «Песнь песней», да, пожалуй, и сам пи-
сатель не придал ему особого значения, а ведь, право,— это редкостной
красоты поэтический шедевр. L
Библейский автор, Куприн, Шолом-Алейхем — что связало их? Вечная
и неувядаемая во все времена и эпохи поэзия любви.
* * *
Человека всегда пугал феномен смерти. В Ветхом Завете постоянно зву-
чит взволнованная и печальная речь о смерти. «Мы умрем и будем как
вода, вылитая на землю, которую нельзя собрать». (Вторая книга Царств,
гл. 14). В устах бунтующего Иова она звучит как обвинение Богу, Вседер-
жителю, нелепо устроившему мир. «Для дерева есть надежда, что если оно
и будет срублено, снова оживет, и ростки от него выходить не перестанут:
если и устарел в земле корень его, и пень замер в пыли, но лишь почуяло
воду, оно дает отпрыски и пускает ветви, как бы вновь посаженное. А че-
ловек умирает и распадается; отошел, и где он? Уходят воды из озера, и
река иссякает и высыхает: так человек ляжет и не встанет; до скончания
века он не пробудится и не воспрянет ото сна своего».
Ветхозаветный автор еще не сложил сказку о райской жизни в небесах,
предел земной жизни кончается для него мучительным вопросом: «Когда
умрет человек, то будет ли он опять жить?»
Смерть венчает все. За ней только одно — по великой милости Бога,
вожделенное и прекрасное возвращение к прежней жизни. «Умирающему
от людей вожделенно возлагать надежду на Бога, что он опять оживет».
«Царь мира воскресит нас, умерших за Его законы, для жизни вечной».
Авторы второй части Библии (Нового Завета) по-иному смотрят на
вопрос. Жизнь земная сводится ими до роли «испытания», подготовки к
вечной жизни за пределами земного бытия. Ветхозаветные же авторы
утверждают обратное: «Псу живому лучше, чем мертвому льву».
89

Здесь роковое где-то есть
Познанья древо; от него вкушать нельзя.
Джон Мильтон
В Ветхом Завете рассказывается, как Бог создал мир и человека. Анг-
лийский поэт XVII века Джон Мильтон в поэме «Потерянный рай» изло-
жил эту часть древней книги чудесными стихами. Краткие скупые фразы
Библии наполнились красками и звуками мира. Адам, первый человек, соз-
данный Богом, очарован всем, что предстало его взгляду, но ему нужна
подруга,— и Бог создает Еву.
Жизнь их невинна и блаженна. Они живут в раю, где царит вечное и не-
рушимое счастье. Но есть запрет: не трогать яблоки с древа познания доб-
ра и зла. Еще в глубокой древности, стремясь к познанию, человек опасал-
ся одновременно этого знания. И это отразилось в мифе.
Сатана в образе коварного змея соблазнил Еву. Она отведала яблоко
с запретного дерева, отведал его и Адам, поддавшись искушению своей
подруги. За это Бог изгнал их из рая навсегда, обрекая на труд и стра-
дания.
Мильтон вкладывает в уста сатаны красноречивую и не лишенную
смысла критику Бога:
Познание Добра и Зла? Добро! —
Познать его так справедливо! Зло! —
Коль есть оно, зачем же не познать,
Дабы избегнуть легче? Вас Господь
По справедливости карать не может,
А ежели Господь не справедлив,
То он не Бог...
Зачем его запрет? Чтоб запугать,
Унизить вас и обратить в рабов...
Несведущих, в слепых, послушных слуг...
И эта логика вполне убедила Еву. Конечно, подобных рассуждений в
самой Библии мы не найдем. Это — интерпретация поэта XVII века, вполне
благочестивого, но усвоившего идеи нового времени.
Поэма Мильтона полна восторга перед красотой, созданной Богом при-
роды. Вариации на эту тему английского поэта можно найти в стихах
русского современного автора:
Великий бог! Все в этом мире чудно.
Повсюду вижу я твой строгий, тонкий вкус,
И водопады влагой изумрудной
Несут мне в сердце половодье чувств.
Здесь воздуха я осязаю нежность,
90

Мне взгляду мил роскошный пышный лес,
Я вижу гор холодную заснеженность
И слышу сладкую мелодию небес.
Прекрасен ты в твоем благом величье,
Нисходит вечность от твоих седин.
Поэт поднимает тему одиночества Адама, его желание общения:
Мой добрый Бог, я здесь совсем один.
Мне не с кем поделиться мыслью зыбкой,
Услышать иногда заслуженный укор.
Иль обменяться дружеской улыбкой,
Иль просто повести немудрый разговор.
Ведь не всегда нужна нам безупречность.
В несовершенстве есть какой-то свой резон.
Я не хочу, Господь, ни в чем тебе перечить,
Но одному мне скучен небосклон.
И Бог создает Еву:
Пусть будет так!.. Усни, Адам, под этим райским древом.
Да будет сон твой сладок и глубок!
Проснешься — и свою увидишь Еву,
Тебе создаст ее твой добрый Бог.
И так свершилось. В тело юной девы
Бог душу нежную и кроткую вдохнул.
Подвел к Адаму трепетную Еву,
Благословил и... о любви вздохнул.

Искусство греков — высочайшее искусство,
норма и первообраз всякого искусства.
В. Г. Белинский

ГРЕЦИЯ
Одиссей в поэме Гомера рассказывает
об острове Крит. В наши дни остров
Крит, входящий в состав Греции, насе-
ляет около полумиллиона человек. Жи-
тели занимаются в основном сельским
хозяйством. Промышленность развита
слабо, железных дорог нет. Словом,
того изобилия, о котором сообщает
Гомер, ныне на острове Крит нет и в
помине. До 70-х годов XIX века жи-
тели Крита и не догадывались о том,
что под их ногами в земле покоится
в развалинах древнейшая цивилиза-
ция, бывшая когда-то жемчужиной
Средиземноморья.
Некий критский купец по имени
Минос Халокеринос, живший во вто-
рой половине XIX века, тезка знаме-
нитого царя Миноса, натолкнулся на
развалины древней постройки, нашел древнюю утварь. Сообщения об этом
открытии облетели мир, заинтересовали знаменитого Г. Шлимана, но рас-
копки начал производить англичанин Артур Эванс в 1900 году, ставший
первооткрывателем критской культуры1. Взору Эванса открылся велико-
лепный дворец Миноса (так назвал его Эванс), многоэтажный, с огром-
ным количеством комнат, коридоров, купален, кладовых, с водопроводом,
канализацией. В дворцовых залах стены были расписаны фресками.
Вместе с огромными сосудами (пифосами), оружием, украшениями были
найдены таблички с письменами. Гомер не лгал, Крит был действительно
средоточием богатств и искусств древности.
Погибшая, по-видимому, богатейшая крито-микенская культура, бес-
спорно, имела свою литературу. Однако от нее ничего не осталось, кроме
письмен на глиняных табличках, расшифровать которые удалось только
в 1953 году англичанам Вентрису и Чэдвигу. Однако обойти молчанием
в истории литературы крито-микенскую культуру нельзя. Это связующее
звено между культурой Древнего Египта и эллинской культурой.
До XX века наука, в сущности, ничего не знала о древностях Крита,
кроме свидетельств Гомера, Геродота, Фукидида и Диодора, которые вос-
принимались как легендарный, сказочный материал.
1 В науке нет всеми принятого названия этой культуры, которую именуют также и крит-
ской, и минойской по имени царя Миноса, и эгейской.
93

Расцвет критской культуры приходится, видимо, на середину II тысяче-
летия до н. э. Предания связывают его с именем царя Миноса. «Минос
раньше всех, как нам известно по преданиям, приобрел себе флот, овладев
большой частью моря, которое называется теперь эллинским»,— писал
древнегреческий историк Фукидид. Геродот называл Миноса «владыкой
моря». Критские города не имели укреплений. Видимо, у Крита был пре-
красный флот, который вполне обеспечивал безопасность его городов.
Фукидид и Диодор считали Миноса греком. Гомер называл его «собесед-
ником Крониона».
* * *
...Гомеровский эпос и вся мифология — вот главное наследство,
которое греки перенесли из варварства в цивилизацию.
Ф. Энгельс
Гомер так велик, так многозначителен и для духовной истории антич-
ного мира, и для последующих эпох истории всего человечества, что именем
его по праву должна быть названа целая культура.
Гомер был греком, по-видимому, из ионийцев с берегов Малой Азии.
В наши дни в пятимиллиардной семье человечества греков сравнительно
немного: что-то около 12 миллионов, причем одна треть из них живет вне
Греции. Когда-то они были огромной культурной силой мира, распростра-
няя свое влияние далеко за пределы метрополии.
Древние греческие племена, конечно, не были единым народом, да и
греками они себя не называли. Так назвали их позднее римляне по имени
одного из маленьких племен в Южной Италии. Сами же они себя имено-
вали эллинами. Родословная эллинов теряется в XII столетии до н. э.
Коренное население в те времена, по-видимому, составляли пелазги1, с ними
слились племена, пришедшие из Малой Азии и с севера Балканского
полуострова.
Какими же были греки в те отдаленные времена? В наши дни они
сравнительно невысокие (165—170 см), с темными волнистыми волосами,
смуглой кожей и темными глазами. В те времена рост мужчин, судя по ар-
хеологическим раскопкам, доходил до 180 см.
Гомер называет ахейцев «кудреглавыми», Менелая «светловласым» или
«златовласым». Светлокудрой была и Агамеда, древняя врачевательница,
которая «знала все травы целебные, сколько земля их рождает». Светло-
кудрым был и Одиссей и, надо полагать, большинство греков. Гомер кар-
тинно рисует внешний облик своих героев. Агамемнон высок ростом, худо-
щав, Одиссей ниже и коренастей. Стоя рядом с Менелаем, он несколько
1 Наука почти ничего не знает ни об этнических, ни о языковых особенностях этого на-
рода, покоренного когда-то греческими племенами и затерявшегося в истории.
94

уступал ему, но сидя выглядел «взрач-
нее». Менелай говорил мало, бегло, но
веско, «разительно», изъясняясь пря-
мо, «неоколично». Великолепен в
«Илиаде» портрет Одиссея. Вот он
встал, потупил очи, устремил их в зем-
лю, стоит тихо, недвижно, будто ищет
и не может найти слов и не знает, что
сказать, «человеку простому подоб-
ный». Что это, или он от гнева потерял
дар речи, или вовсе глуп, неречист,
«скудоумен»? Но вот из могучей его
груди вырвался голос, и речь, «как
сильная вьюга, из уст его устреми-
лась»— «Нет, не дерзнул бы никто с
Одиссеем стязаться словами».
Гомер запечатлел детали жизни
своих современников. Иногда они ни-
чуть не отличаются от того, что наблю-
дали мы и в наши дни. Вот он расска-
зывает, как играющий мальчик что-то
строит на морском берегу из влажного
песка и потом «рукой и ногой рассы-
пает, резвяся», или как «яремные мес-
ки» (лошаки) «тянут с высокой горы
по дороге жестокобугристой брус кора-
бельный иль мачту огромную...», или
как отдыхает работный человек:
...муж дровосек начинает обед свой готовить,
Сев под горою тенистой, когда уже руки насытил,
Лес повергая высокий, и томность на души находит,
Чувства ж его обымает алкание сладостной пищи.
Гомер очень обстоятелен — по его описаниям можно живо представить
себе трудовой процесс человека его дней. Поэт, видимо, был близок к прос-
тому народу, может быть, в юности сам строил плоты и корабли и плавал
на них по «беспредельному морю». Это чувствуется по тому, как подробно
и, пожалуй, любовно описывает он работу Одиссея, строившего свой плот:
Начал рубить он деревья и скоро окончил работу,
Двадцать он бревен срубил, их очистил, их острою медью
Выскоблил гладко, потом уравнял, по шнуру обтесавши.
Тою порою Калипсо к нему с буравом возвратилась.
Начал буравить он брусья и, все пробуравив, сплотил их,
Длинными болтами сшив и большими просунув шипами.
И т. д. (V). Пользуясь подробным и любовным описанием Гомера, плотник
наших дней свободно построит сооружение, сделанное Одиссеем.
95
Афродита (Венера) Милосская.

Гомер точно и подробно описал города, в которых жили его современ-
ники и соотечественники. Город его дней предстает нашему воображению
вполне реально и зримо с улицами и площадями, храмами и домами горо-
жан и даже с хозяйственными постройками:
...С бойницами стены его окружают;
Пристань его с двух сторон огибает глубокая: вход же
В пристань стеснен кораблями, которыми справа и слева
Берег уставлен, и каждый из них под защитною кровлей;
Там же и площадь торговая вкруг Посидонова храма,
Твердо на тесаных камнях огромных стоящего; снасти
Всех кораблей там, запас парусов и канаты в пространных
Зданьях хранятся, там гладкие также готовятся весла.
Городские стены — «чудной красы», не забывает вставить Гомер, ибо
горожане его времени думали не только о неприступности и крепости стен,
но и об их красоте.
Мы узнаем, правда в общих чертах, и о существовании в дни Гомера
медицины. В войске ахейцев был свой врач, некий Махаон, сын Асклепия,
бога врачевания. Он осмотрел рану Менелая, выжал кровь и осыпал ее
«врачествами». Что это были за средства, точный и обстоятельный Гомер
не сообщает. Это — тайна. Ее открыл Асклепию кентавр Хирон, добрейшее
существо с лицом человека и туловищем коня, воспитатель многих героев —
Геракла, Ахиллеса, Ясона.
Врачеванием занимаются не только специально обученные к тому люди,
«сыновья Асклепия», или знахари, подобные светлокудрой Агамеде, но
и отдельные воины, узнавшие те или иные рецепты. Их знал и герой Ахил-
лес от кентавра Хирона, и Патрокл, узнавший их от Ахиллеса.
Гомер описал даже хирургическую операцию:
Распростерши героя, ножом он из лядвеи жало
Вырезал горькой пернатой, омыл с нее теплой водою
Черную кровь и руками истертым корнем присыпал
Горьким, врачующим боли, который ему совершенно
Боль утоляет: и кровь унялася, и язва иссохла.
Греки считали Гомера своим первым и самым великим поэтом. Однако
его поэзия венчала уже большую культуру, созданную не одним поколе-
нием. Было бы наивно думать, что она, как чудо, возникла на невозделан-
ной почве. Мы мало знаем, что предшествовало ей, но сама система поэти-
ческого мышления великого старца, мир его нравственных и эстетических
представлений говорят о том, что это вершина многовекового культурного
процесса, гениальное обобщение духовных интересов и идеалов общества,
проделавшего уже большой путь исторического становления. Историки по-
лагают, что Греция времен Гомера была уже не такой богатой и высоко-
развитой, как в предшествующую крито-микенскую эпоху. Сказались, ви-
димо, межплеменные войны и вторжение новых, менее развитых племен,
что задержало и даже несколько отодвинуло Грецию назад. Но будем поль-
зоваться поэмами Гомера, а в них — картина иная. (Может быть, это
только поэтические воспоминания о давно прошедших временах?) Судя по
96

Остров Крит. Северный вход во
дворец в К нос се.
описаниям Гомера, народы, населявшие бе-
рега Малой Азии, Балканский полуостров,
острова Эгейского моря и всего Восточного
Средиземноморья, жили богато, Троя была
уже хорошо отстроенным городом с широ-
кими площадями.
О высоте культуры свидетельствуют
предметы обихода, описанные Гомером.
Лира, на которой играл Ахиллес, была
«пышная, изящно украшенная», с «серебря-
ной накольней сверху».
В его палатке — кресла и роскошные
пурпурные ковры. На столе — «красивые
корзины» для хлеба.
Говоря о Елене, сидящей за ткацким
станком, Гомер не преминет бросить взгляд
и на полотно: это, оказывается, «светлый,
двускладный покров», нечто вроде антично-
го гобелена, на котором изображались сце-
ны из Троянской войны («сраженья, подвиги конных троян и медяноспеш-
ных данаев»). Надо полагать, во времена Гомера эпизоды Троянской войны
были предметом не только устных преданий, песен, но и живописных
и пластических творений.
О высоте общей материальной культуры мира эпохи Гомера свидетель-
ствуют и красочно описанные поэтом косметические ухищрения богини
Геры. Поэт подробно, с восторгом описывает убранство богини, все хит-
рости женского туалета, ее красоту:
В уши — прекрасные серьги с тройными подвесями вдела,
Ярко игравшие: прелесть кругом от богини блистала.
Легким покровом главу осенила державная Гера.
Пышным, новым, который, как солнце, сиял белизною.
К светлым ногам привязала красы велелепной плесницы,
Так для очей восхитительным тело украсив убранством,
Вышла из ложницы Гера...
Любит поэт останавливать свой взор на военных доспехах, одежде, ко-
лесницах, рисуя подробно каждую деталь их. Пользуясь его описаниями,
можно со всей точностью воссоздать предметы обихода, которыми пользо-
вались его современники. Колесница Геры имела два медных колеса о
восьми спицах на железной оси. Колеса имели золотые обода, с медными
плотно положенными шипами, ступицы закруглены серебром. Кузов был
прикреплен ремнями, пышно отделанными серебром и золотом. Над ним
возвышались две скобы, дышло было отделано серебром, а упряжь — зо-
лотом. «Диво для взора!»
А вот описание облачения воина: Парис, идя на бой с Менелаем, одева-
ет на «белые ноги» «пышные» поножи, застегнув их серебряными пряжка-
ми, на грудь наложил медные латы, на плечо набросил ремень и сребро-
4 Литература древнего мира
97

гвоздный меч с медным клинком, на голову надел блестящий шлем с греб-
нем и конской гривой, в руки взял тяжкое копье.
Такое вооружение, конечно, было громоздким и тяжелым, и Гомер, со-
общая о гибели того или иного воина, обычно заключает сцену фразой:
«С шумом на землю он пал, и взгремели на павшем доспехи». Доспехи
были гордостью воина, его достоянием, и довольно дорогим, поэтому побе-
дитель спешил снять их с побежденного, это был трофей и почетный и бо-
гатый.
Государственного аппарата еще нет в дни Гомера, народы живут в пат-
риархальной простоте, все производя на своем клеросе (наделе). Но начат-
ки налоговых обложений уже намечаются. «Себя ж наградил за убыток
богатым сбором с народа»,— говорит в поэме Алкиной. Классовое расслое-
ние уже достаточно резко обозначалось в греческом обществе в дни Го-
мера. Поэт красочно рисует жизнь верхушки народа, роскошь ее жилищ,
одежд, комфортабельный быт. Вряд ли был очень роскошен дом Одиссея,
но и здесь — «богатые кресла искусной работы», их накрывают «узорной
тканью», под ноги ставится скамейка, «серебряная лохань», для омове-
ния рук, «золотой рукомойник». «Гладкий стол», видимо, был легок, его
пододвинула рабыня. Рабыни и отроки подают яства, ключница заведует
припасами, выдает их. Тут и глашатай следит за тем, чтобы не пустовали
кубки.
Богат был и дом Нестора, куда прибыл сын Одиссея Телемах, принятый
старцем как почетный гость. Он укладывает Телемаха «в звонкопростран-
ном покое» на «прорезной» кровати.
Младшая дочь Нестора отвела Телемаха в прохладную баню, омыла
его и натерла «чистым елеем». В хитоне и богатой хламиде вышел из бани
юный сын Одиссея, «богу лицом лучезарным подобный».
Гомер описал и богатые пиршества греков, на которые, надо полагать,
приглашались все свободные граждане города, как, например, на Пилосе
во время праздника Посейдона («лазурнокудрявого бога»):
Было там девять скамей: на скамьях, по пятисот на каждой,
Люди сидели, и девять быков перед каждою было.
Сладкой отведав утробы, уже сожигали пред богом
Бедро...
Гомер описывал подробно, как во время пиршества отроки разносят
«светлый напиток» по кругу гостей, «по обычаю справа начавши», как
бросают в огонь языки жертвенных животных и т. д.
На пиршествах ели мясо (рыба не входила в круг деликатесов), обильно
посыпая его зернами ячменя. После пиршества юноши пели гимн богу
(«громкий пеан»).
Участь же бедняков печальна. Можно судить об этом по тому, как обра-
щались женихи Пенелопы и даже рабыни с неузнанным Одиссеем, явив-
шимся в дом свой в рубище нищего, какую потеху для себя они устроили
из спора и драки двух нищих, одним из которых был переодетый Одиссей
(«женихи же, всплеснувши руками, все помирали от смеха»):
Вот погоди, я с тобою разделаюсь, грязный бродяга:
Дерзок в присутствии знатных господ и не робок душой ты.
98

Грозит Одиссею один из женихов. Угроза старику-нищему еще более
страшна:
Брошу тебя я в корабль чернобокий и мигом отправлю
На материк к Эхету-царю, истребителю смертных.
Уши и нос он тебе беспощадною медью обрежет,
Вырвет срам и сырым отдаст на съедение собакам.
Поэзия Гомера, конечно, была уже вершиной какой-то очень большой
художественной культуры, не дошедшей до нас. Она воспитала его, сфор-
мировала его художественный вкус, научила понимать красоту физическую
и нравственную. Высшие достижения этой культуры он воплотил в поэзии
как гениальный сын своего народа. В Древней Греции существовал культ
красоты, и прежде всего физической красоты человека. Гомер запечатлел
этот культ в поэзии, великие скульпторы Греции несколько позднее —
в мраморе.
Все боги, кроме, пожалуй, хромоногого Гефеста, были прекрасны.
О красоте своих героев Гомер говорит постоянно.
Елена, дочь Леды, была так красива, что все женихи ее, а это были
властители городов-государств, во избежание взаимных обид и междуусо-
биц, договорились между собой признать и защищать ее избранника, и,
когда Елена, уже жена Менелая, была похищена Парисом и увезена из
Микен в Трою, договор вступил в силу. Вся Греция пошла на Трою. Так
началась великая война, описанная Гомером в «Илиаде». Парис, по описа-
ниям Гомера, «светел красой и одеждой», у него «пышные кудри и пре-
лесть». Он получил «любезный дар златой Афродиты» — красоту.
Все у Гомера красивы: и боги, и люди, и вся Эллада, «славная жен
красотою».
С проникновенной нежностью описывает Гомер облик Елены. Вот она
встала, осенилась сребристыми тканями. Пошла, «по лицу ее струятся Неж-
ные слезы». Ее увидели старцы. Казалось бы, все они должны воспылать
ненавистью и негодованием, ведь столько народов она взбудоражила,
Греция. Коринф, святилище Апол-
лона.
99

столько бед принесла жителям Трои. Но старцы не могут сдержать восхи-
щения: так хороша, так прекрасна она — эта «лилейнораменная» Елена:
Старцы, лишь только узрели идущую к башне Елену,
Тихие между собой говорили крылатые речи;
Нет, осуждать невозможно, что Трои сыны и ахейцы
Брань за такую жену и беды столь долгие терпят:
Истинно, вечным богиням она красотою подобна!
Для Гомера нет в мире виновных, все совершается по воле богов, впрочем,
и они подвластны великим мойрам—судьбе. Невиновна и Елена, ее побег
из Микен — воля Афродиты. Старец Приам, правитель осажденной Трои,
с отеческой заботой относится к молодой женщине. Увидев Елену, он
дружелюбно подозвал ее: «Шествуй, дитя мое милое!.. Ты предо мною не-
винна: единые боги виновны».
Рисуя сцену ранения Менелая, Гомер и здесь отдает дань красоте:
«обагрилися пурпурной кровью бедры крутые, красивые ноги»—и сравни-
вает их с «обагренной в пурпур» слоновой костью. Сраженного в бою тро-
янца «юного» Симонисия он уподобляет срубленному тополю, «влажного
луга питомцу», что «ровен и чист». Бог Гермес предстал перед Приамом,
«благородному юноше видом подобный, первой брадой опушенному, коего
младость прелестна».
Приам, жалуясь на судьбу и предвидя свою насильственную смерть,
более всего страшится того, что предстанет взорам людей в непристойном
виде, с телом, искаженным старостью:
...О, юноше славно,
Как ни лежит он, упавший в бою и растерзанный медью,—
Все у него, и у мертвого, что ни открыто, прекрасно!
Если ж седую браду и седую главу человека,
Ежели стыд у старца убитого псы оскверняют,—
Участи более горестной нет человекам несчастным.
Рассказывая об Аяксе, Гомер не преминет отметить и «лица красоту»,
он скажет о «прекрасных ахейских женах». Об Эрмии: «пленительный об-
раз имел он юноши с девственным пухом на свежих ланитах, в прекрасном
младости цвете». Мегапеид «пленял юной красой». И т. д. и т. п.
Гомер прославляет и красоту вещей. Их создают художники. Он про-
славляет и своих собратьев, «певцов, утешающих душу божественным
словом», и искусных мастеров-ювелиров. Так, в самом патетическом месте
повествования Гомер останавливает свой взор на искусно сработанной
бляхе, он не может не остановиться и подробно не описать ее:
Золотою, прекрасной, с двойными крючками
Бляхой держалася мантия: мастер на бляхе искусно
Грозного пса и в могучих когтях у него молодую
Лань изваял: как живая, она трепетала; и страшно
Пес на нее разъяренный глядел, и из лап порываясь
Выдраться, билась ногами она: в изумленье та бляха
Всех приводила.
100

МИФЫ ГОМЕРОВСКОЙ ГРЕЦИИ
Мифы — это первая форма поэтиче-
ского сознания народа. В них его фи-
лософия, его история, его нравы, обы-
чаи, его тревога, заботы, мечты, идеа-
лы и, в конце концов, весь комплекс
его духовной жизни.
Повседневная жизнь древнего гре-
ка проходила в постоянном общении с
богами. Общение это было, конечно,
не наяву, а в воображении, но от это-
го оно не утрачивало для него силу
реальности. Весь окружающий его мир
был населен богами. В небе и звездах,
в морях и реках, в лесах и горах —
всюду он видел богов. Читая в наши
дни Гомера, мы не можем восприни-
мать его повествование как реалисти-
ческое изображение подлинных собы-
тий. Для нас это — прекрасный поэтический вымысел. Для древнего грека,
современника поэта, оно было неоспоримой правдой.
Когда мы читаем у Гомера: «Встала из мрака младая с перстами пур-
пурными Эос», мы понимаем, что наступило утро, и не просто утро, а утро
яркое, южное, солнечное, утро прекрасное, овеянное свежим дыханием
моря, утро, подобное юной богине, ведь названная здесь Эос — «младая»
и у нее «пурпурные персты». Древний грек воспринимал эту фразу в такой
же эмоциональной окраске, но если для нас Эос — поэтический образ, то
для древнего грека это было реальное существо — богиня. Имя Эос очень
много говорило его сердцу. Он знал о ней и прекрасные и трагические
истории. Это богиня утра, сестра Гелиоса, бога Солнца, и Селены —
богини Луны. Она родила звезды и ветры — холодного резкого Борея
и мягкого, нежного Зефира. Древний грек представлял ее себе прекрасней-
шей юной женщиной. Как и реальные, обычные женщины, она жила
жизнью сердца, она влюблялась и страдала, наслаждалась и горевала.
Она не устояла перед мужественной красотой бога войны Ареса и тем вы-
звала гнев влюбленной в него Афродиты. Богиня любви в наказание вну-
шила ей постоянное и неутолимое желание. Эос влюбилась в красавца
Ориона и похитила его. Имя Ориона влекло за собой вереницу новых
сказаний. Он был сыном бога моря Посейдона. Отец даровал ему способ-
ность ходить по морской поверхности. Он был сильным и смелым охотни-
ком, но и дерзким и самонадеянным. Он обесчестил юную Меропу, и отец
девушки ослепил его. Тогда, чтобы прозреть, он пошел к самому Гелиосу,
и тот своими животворными лучами вернул ему зрение. Орион погиб от
стрелы Артемиды и был унесен на небо. Там он стал одним из созвездий.
Грек знал и другую печальную повесть об утренней богине. Она однаж-
101

ды увидела юного троянца Титона, брата Приама, и, покоренная его кра-
сотой, унесла его и стала его возлюбленной, родив от него сына Мемнона.
Любовь ее была так сильна, что она упросила Зевса дать ему бессмертие,
но позабыла попросить и вечную ему юность. Красавец Титон стал бес-
смертным, но каждый день что-нибудь утрачивалось в нем. Жизнь угасала,
но не уходила совсем. В конце концов он одряхлел: не мог уже и двигать-
ся. Несчастной богине оставалось только горько оплакивать свою роко-
вую ошибку.
Говорят, что Титон олицетворял для древних греков уходящий день,
угасающий, но еще не угасший свет. Возможно! Но какую чудесную и вол-
нующую легенду об этом явлении природы создала поэтическая фантазия
гениального народа!
Итак, розовоперстая Эос! Утро! Утро и молодость! Утро и красота! Утро
и любовь! Все это сливалось в сознании древнего грека, вплетаясь в уди-
вительные по красоте сказания.
Мы читаем у Гомера и такую фразу: «Тяжкая с грозного неба сошла
ночь».
Ночь (по-гречески Никта) тоже богиня, но ее имя сопряжено уже с
другими образами — мрачными. Она дочь Хаоса и сестра Эреба (мрака)
и, как пишет Гомер, «бессмертных и смертных царица». Живет она где-то
в глубинах Тартара, там она встречается со своим антиподом и братом
Днем, чтобы сменять его в вечной смене суток.
У Ночи есть дети и внуки. Ее дочь Эрида (распря) родила Раздоры,
Скорби, Битвы, Голод, Убийства. Эта злобная, коварная богиня подбросила
на свадебный пир Пелея и Фетиды яблоко раздора и привела к войне це-
лые народы — греков и троянцев.
От Ночи родилась и грозная богиня возмездия Немезида. Суд ее спра-
ведлив и скор. Она наказывает за зло, содеянное человеком. Скульпторы
ее изображали прекраснейшей (греки не могли иначе) женщиной с мечом,
крыльями и весами (меч — возмездие, кара, наказание; крылья — скорость
возмездия; весы — уравновешивание вины и наказания).
Ночь родила нимф Гесперид. Они живут на самом крайнем западе, у
реки Океан, в прекрасном саду, и стерегут там яблоки, дающие вечную мо-
лодость. Сыном Ночи был насмешливый божок Мом, великий пересмешник
и забияка. Он злоречив, он смеется даже над самими богами, и разгневан-
ный Зевс изгнал его из царства богов Олимпа.
Сыном Ночи был и Танатос — беспощадный бог смерти. Однажды Си-
зифу удалось заковать Танатоса в цепи, и люди перестали умирать, но это
длилось недолго, и Танатос, освобожденный, снова стал уничтожать род
людской.
У Ночи были три страшные дочери: мойры, богини судьбы. Одна из них
звалась Лахетис (вынимающая жребий). Еще до рождения человека она
определяла его жизненную участь. Вторая — Клото (прядущая). Она пряла
человеку нить его жизни. И третья — Атропос (неотвратимая). Она обры-
вала эту нить. Русские переводчики Гомера Гнедич и Жуковский назвали
мойр в своих переводах парками. Греки не знали такого слова, «парки» —
слово латинское, так мойр называли древние римляне, перенеся их в свой
пантеон.
102

Пожалуй, самым прекрасным сыном Ночи был Гимнос, бог сна. Он всег-
да благодетелен, он врачует людские печали, дает отдохновение от тяжких
забот и дум. Гомер рисует милую сцену: Пенелопа тоскует в своих покоях
о пропавшем без вести муже, о сыне Телемахе, которому угрожают и
«злое море» и «вероломные убийцы», но вот... «Мирный сон прилетел
И ее улелеял, и все в ней утихло».
Гомер называет его «усладителем». Он тоже живое существо, прекрас-
ный юноша, живущий на острове Лемнос, у родника забвения. У него
тоже вполне человеческие чувства. Он влюблен в одну из Харит, Пазифаю,
влюблен давно и безнадежно. Но вот Гере понадобилась его услуга, надо
было усыпить Зевса. Гимнос колеблется, боится гнева сильнейшего из
богов. Но Гера обещает ему любовь Пазифаи:
Ты обоймешь наконец, назовешь ты своею супругой
Ту Пазифаю, по коей давно все дни воздыхаешь.
И Гимнос в восторге, только просит Геру поклясться «Стикса водою», что
она исполнит обещанное.
Грек всюду видел богов, и они были прекрасны в своих не божественных,
а человеческих чувствах, людей он возвышал до идеала божества, богов
низводил к людям, и в этом была притягательная сила его мифологии.
Однако греческая мифология претерпела определенную эволюцию.
Первые, самые древние боги были ужасны. Они и видом своим и своими
действиями могли внушить только страх. Человек был еще очень слаб и
робок перед непонятными и грозными силами природы. Бушующее море,
штормы, огромные волны, вся беспредельность морского пространства
пугали. Внезапное, ничем не объяснимое движение земной поверхности,
казавшейся до того незыблемой,— землетрясение; взрывы огнедышащей
горы, раскаленные камни, летящие к небу, столб дыма и огня и огненная
река, стекающая по склонам горы; страшные бури, ураганы, смерчи, пре-
вращающие все в хаос,— все это потрясало души и требовало объяснений.
Природа казалась враждебной, готовой в любую минуту принести челове-
ку гибель или страдание. Силы природы казались живыми существами,
и они были страшны. Боги первого поколения свирепы. Уран (небо) сбра-
сывал своих детей в Тартар. Один из Титанов (сыновей Урана и Геи)
(земли) оскопил своего отца. От крови, пролившейся из раны, выросли
чудовищные гиганты с густыми волосами и бородами и змеиными ногами.
Их уничтожили олимпийские боги. Сохранился фрагмент фриза алтаря
в Пергаме (II в. до н. э.), где в скульптуре отображена гигантомахия —
сражение олимпийских богов с гигантами. Но скульптор, подчиняясь царст-
вующему культу красоты, изобразил гиганта с огромными змеиными коль-
цами вместо ног, но и с прекрасным торсом и лицом, подобным лицу
Аполлона.
Свергший своего отца Крон пожирал своих детей. Чтобы спасти Зевса,
его мать Рея бросила в пасть богу-отцу вместо ребенка огромный булыж-
ник, который тот преспокойно проглотил. Мир населен был страшными
чудовищами, и с этими чудовищами отважно вступил в борьбу человек.
Третье поколение богов — Зевс, Гера, Посейдон, Аид — гомеровские бо-
ги. Они несли светлые гуманистические идеалы.
юз

Греция. Дельфы. Там, где когда-то шумела толпа и гордые колонны храмов
сверкали мраморной белизной.
Олимпийские боги приглашают людей участвовать в их битвах со
страшными гигантами, со всеми чудовищами, которых породила Гея. Так
появились люди-герои. Русское слово «герой» греческого происхождения
(heros). Первое поколение греков сражалось с чудовищами. Геракл убил,
будучи еще юношей, киферонского льва, затем немейского льва, завладев
его шкурой, неуязвимой для стрел, убил лернейскую гидру о девяти голо-
вах, очистил конюшни Авгия, убил на Крите чудовище-быка. Так он со-
вершил двенадцать подвигов, очищая мир от скверны и чудовищ. Герой
Кадм, сын финикийского царя, убил чудовище-дракона и основал город
Фивы. Герой Тесей убил на Крите чудовище-минотавра. Дочь Миноса,
влюбленная в Тесея, помогла ему выбраться из лабиринта, держась за нить
(нить Ариадны). Герои совершают дальние походы. Аргонавты во главе
с Ясоном отправляются к далекой Колхиде и добывают золотое руно.
104

Следующее поколение героев сражается у реки Скамандр — это уже
персонажи гомеровских поэм.
История греческих богов шла от хаоса к порядку, от уродства к красоте,
от богов к человеку. Мир богов патриархален. Они живут на Олимпе.
У каждого из них свой дом, построенный «по замыслам творческим» куз-
нецом, художником и архитектором хромоногим Гефестом. Они спорят и
ссорятся, пируют и наслаждаются пением Муз и «звуками лиры прекрас-
ной, бряцавшей в руках Аполлона», и вкушают, как и люди, «сладкий сон».
«Блаженные жители неба!»
Олимп, где обитель свою, говорят, основали
Боги, где ветры не дуют, где дождь не шумит хладоносный,
Где не подъемлет метелей зима, где безоблачный воздух
Легкой лазурью разлит и сладчайшим сияньем проникнут;
Там для богов в несказанных утехах все дни пробегают.
Боги хоть и живут на высоком Олимпе, но в постоянном общении с
людьми, почти по-приятельски, почти по-соседски. Мать Ахиллеса Фетида
сообщает сыну, что вчера Зевс со всеми богами, «с сонмом бессмертных»,
отправился к отдаленным водам Океана в гости, на пир к «непорочным
эфиопам». Судя по всему, пир должен быть многодневный, ибо Зевс воз-
вратился на Олимп только на двенадцатый день. Представление о стране
эфиопов еще довольно туманное, они живут где-то на краю обитаемой
земли, у отдаленных вод Океана.
Боги летали, они надевали золотые сандалии с крылышками, как делал
это Гермес, или возносились в виде облака. Фетида поднялась «из пенного
моря» с «ранним туманом». Она предстала перед плачущим сыном «как
легкое облако».
Боги для древнего грека всегда были рядом с ним, они помогали или
мешали ему, они являлись ему в образе его близких или известных ему лю-
дей. Чаще всего они приходили к нему во сне. Так, Афина проникла в
спальню к Пенелопе сквозь замочную скважину, «провеяв воздухом лег-
ким», предстала перед ней в облике ее сестры Ифтимы, «прекрасной дочери
старца Икария», супруги «могучего Эфмела», и стала увещевать ее, пре-
бывающую в «сладкой дремоте в безмолвных вратах сновидений», не пе-
чалиться. «Боги, живущие легкой жизнью, тебе запрещают плакать и сето-
вать: твой Телемах невредим возвратится».
Боги посылают людям свои знаки. Это обычно был полет птиц, чаще
всего орла (справа — удача, слева — неудача).
Какую бы серьезную акцию грек ни задумывал, первой его заботой
было умилостивить богов, дабы они помогли ему. Ради этого он приносил
им жертву.
Гомер очень подробно описал акт жертвоприношения в честь богини
Афины. Привели из стада лучшую телицу, оковали ей золотом рога, сы-
новья Нестора омыли руки в лохани, обложенной цветами, принесли короб
с ячменем. Нестор, омыв руки, взял горсть ячменя и осыпал им голову те-
лицы, сыновья сделали то же, потом бросили в огонь шерсть с головы тели-
цы, молясь Афине, и потом Фразимед вонзил ей в тело топор. Телица по-
валилась. Вскричали женщины — дочери Нестора, невестки и «кроткая
105

сердцем» его супруга. Эта деталь прекрасна: как гуманны были женщины
времен Гомера!
Греки богов просили, умоляли, но в сердцах и бранили. Так, в поединке
Менелая с Парисом первый, когда его меч разломился на куски от удара
о шлем Париса, «возопил, на пространное небо взирая: «Зевс, ни один из
бессмертных, подобно тебе, не злотворен!»
Елена так же резко и бранно говорит с Афродитой, когда та зовет ее в
опочивальню, где «на ложе точеном светел красой и одеждой» ждет ее
Парис. «Ах, жестокая! Снова меня обольстить ты пылаешь? Являешься
мне с злонамеренным в сердце коварством? Шествуй к любимцу сама...
вечно при нем изнывая супругою или рабою».
Даже главного из богов иногда не щадят. Один из персонажей Гомера
так в сердцах обращается к небу: «Зевс-олимпиец, и ты уже сделался яв-
ный лжелюбец». Боги, конечно, почтительно относятся к своему верховно-
му предводителю. Когда он входит во дворец (на Олимпе), все встают,
никто не дерзает сидеть в его присутствии, но его супруга Гера совсем не-
любезно встречает его (она не прощает ему симпатий к троянцам): «Кто
из бессмертных с тобою, коварный, строил советы?»
У Зевса черные брови. Когда он в знак согласия «помовает ими», «бла-
говонные» его волосы подымаются и потрясается Олимп многохолмный.
Как ни грозен Зевс, но супруги своей он явно побаивается. Она и спо-
рит с ним, и «вопит», и может «озлобить его оскорбительной речью». Когда
к нему обратилась за помощью нимфа Фетида, мать Ахиллеса, он «вздох-
нувши глубоко», ответствует: «Скорбное дело, ненависть ты на меня воз-
буждаешь Геры надменной», обещает помочь, но так, чтобы об этом не
узнала его супруга: «Удалися теперь, да тебя на Олимпе не узрит Гера».
Боги, конечно, на страже справедливости. (Так должно быть.) И Зевс,
«зрящий на наши дела и карающий наши злодейства», и все остальные
жители Олимпа.
Дел нечестных не любят блаженные боги,
Добрые действия ценят они у людей, справедливость.
Но это, как говорится, в идеале. На самом же деле они страдают всеми
пороками людей. Они и лживы, и коварны, и злобны. Гера и Афина нена-
видят и преследуют всех троянцев только потому, что один из них, пасту-
шок Парис, назвал самой красивой не их, а Афродиту. Сия же последняя
покровительствует и Парису и всем троянцам, нисколько не заботясь
о справедливости.
Греки страшились гнева богов и всячески старались их умилостивить.
Впрочем, иногда они осмеливались и поднимать на них руку. Так, в «Илиа-
де» Гомер рассказывает, как на поле боя неистовый Диомед в пылу гнева
мечет копье свое в сторону Афродиты, которая оказалась здесь, пытаясь
спасти своего сына Энея, и ранил ее «нежную руку». «Заструилась бес-
смертная кровь» богини. Это была не кровь (ведь боги «бескровны, и бес-
смертными их нарицают»), но особая влага, «какая струится у жителей
неба счастливых». Но богине было больно («Во мраке чувств от страданий
померкло прекрасное тело») —«она удаляется, смутная, с скорбью глубо-
кой». Зевс, узнав о ее беде, сказал ей с отеческой улыбкой:
106

Милая дочь! Не тебе заповеданы шумные брани.
Ты занимайся делами приятными сладостных браков.
Кажется, ни одного мало-мальски серьезного поступка герои Гомера не де-
лают без совета или прямого приказания богов: тяжко оскорбил Агамем-
нон Ахиллеса, гневом возгорелся пылкий воин, к мечу потянулась рука, но
тут же явилась его взору Афина, посланная Герой, явилась, зримая только
ему и никому другому, и остановила его, говоря: «Злыми словами язви, но
рукою меча не касайся». И он подчинился, «стиснув могучую руку», помня
истину, которую внушали грекам сызмальства: от богов приходит к чело-
веку все: и любовь, и смерть, венчающая жизнь. Ее предопределяют мойры.
Одни умирают от «медленного недуга», который, «растерзавши тело», ис-
торгает от него «изнуренную душу», другие внезапно от «тихой стрелы»
Артемиды (женщины) или Аполлона (мужчины).
Греки верили в загробное существование, но это было существование
теней, сохранивших все чувства человека: как только «горячая жизнь
охладелые кости покинет,— улетевши, как сон, их душа исчезает».
Гомер описал и Аид, область умерших. Надо полагать, что кто-то все-
таки в те дальние времена побывал в северных широтах, потому что описа-
ние Аида очень сходно с описанием севера во время полярной ночи:
Гелиос (солнце) там «никогда не являет оку людей лица лучезарного»,
«Ночь безотрадная там искони окружает живущих»:
...Здесь все ужасает живущего; шумно бегут здесь
Страшные реки, потоки великие; здесь Океана
Воды глубокие льются, никто переплыть их не может.
И Одиссей, попавший туда, объят «ужасом бледным».
В Аид попадают все умершие, и праведники, и злодеи. Это удел всех
смертных. Одиссей увидел там мать «безотрадного страдальца» Эдипа,
Иокасту, которая «Аидовы двери сама отворила» (покончила с собой), и
родную свою мать Антиклею, которая «погубила сладости ом ил у ю жизнь»,
тоскуя по нем, Одиссее. Он увидел там и своего друга и соратника Ахилле-
са. Разговор, состоявшийся между ними, имеет глубокий смысл, в нем —
прославление жизни, единственной и неповторимой («радостный свет»,
«сладостномилая жизнь»!). В Аиде Ахиллес царствует над умершими, и
Одиссей корит друга за его ропот:
И так он ответствовал, тяжко вздыхая:
— О, Одиссей, утешения в смерти мне дать не надейся;
Лучше б хотел я живой, как поденщик, работая в поле,
Службой у бедного пахаря хлеб добывать свой насущный,
Нежели здесь над бездушными мертвыми царствовать, мертвый.
Таков Аид, обитель умерших. Но есть еще более страшное место —
«Тартар глубокий», самый «последний предел суши и моря». Он мрачнее
Аида, где побывал Одиссей, там вечная тьма:
Пропасть далекая, где под землей глубочайшая бездна:
Где и медяный помост и ворота железные, Тартар.
Столько далекий от ада, как светлое небо от дома.
107

Греция. Дельфы.
Там томятся поверженные боги — отец Зевса Крон, когда-то верховный
бог, там отец Прометея титан Япет, они «ни ветром, ни светом высокоходя-
щего солнца ввек насладиться не могут».
Древний грек верил в существование где-то на Земле прекрасных Ели-
сейских полей, где «пробегают светло беспечные дни человека». Там живут
счастливцы. Кто конкретно, Гомер не сообщает, он лишь рисует эту извеч-
ную, манящую мечту человечества. Там:
«Ни метелей, ни ливней, ни хладов зимы не бывает», и «сладкошумно
летающий веет Зефир, Океаном с легкой прохладой туда посылаемый лю-
дям блаженным».
108

ЛИЧНОСТЬ ГОМЕРА
Ты не пытайся узнать — где родился Гомер и кем был он.
Гордо считают себя его родиной все города;
Важным является дух, а не место. Отчизна поэта —
Блеск «Илиады» самой, сам Одиссея рассказ.
Неизвестный греческий поэт
II в. до Я. 9.
Так в конце концов решили древние греки споры о том, где родился
великий поэт, хотя семь городов претендовали на роль родины автора зна-
менитых поэм. Новейшие времена уже перестали интересоваться этим
вопросом, но споры в науке разгорелись уже по другому поводу, был ли
вообще Гомер, не есть ли это собирательный образ поэта, да и существо-
вали ли поэмы в том виде, в каком мы их знаем сейчас. Высказывались
предположения, что каждая песнь их складывалась отдельно разными
аэдами и потом лишь они соединялись и составили единое повествование.
Однако внутреннее единство поэмы, которое мы ощущаем, ныне читая ее,
единство и стройность повествования, вся единая логика ее общей кон-
цепции, образной системы убеждают нас в том, что перед нами один созда-
тель, гениальный автор, который, может быть, воспользовавшись отдельны-
ми уже имевшимися малыми песнями о различных эпизодах Троянской
войны и приключениях Одиссея, сложил поэму в ее целом, пронизав всю
ее ткань единым поэтическим дыханием.
Гомер воспитал античный мир. Древний грек изучал его с детства и всю
жизнь носил в себе идеи, образы, чувства, порожденные в его воображе-
нии поэмами великого старца. Гомер формировал взгляды, вкусы, мораль
древних греков. Самые образованные, самые изысканные умы античного
мира склонялись перед авторитетом патриарха эллинской культуры.
Он, конечно, сын своего века, своего народа. Он впитал с детства мо-
раль и идеалы своих соотечественников, поэтому нравственный мир его —
нравственный мир греков его времени. Но это нисколько не умаляет его
личных индивидуальных качеств. Его внутренний духовный мир, который
он с такой волнующей поэтической силой раскрыл в своих поэмах, стал
миром всех его читателей на протяжении тысячелетий, и даже мы, удален-
ные от него и веками и пространством, испытываем на себе благотворное
влияние его личности, воспринимаем его идеи, понятия добра и зла, пре-
красного и уродливого. Кого из нас не взволнует картина возвращения
Агамемнона на родину и потом гнусное предательское его убийство?
Радостно вождь Агамемнон ступил на родительский берег.
Стал целовать он отечество милое; снова увидя
Землю желанную, пролил обильно он теплые слезы.
Какие беды мог в эту минуту ждать Агамемнон? Какие подозрения питать
к кому бы то ни было? А между тем именно в этот час ждала его смерть,
и от самых близких ему людей — жены Клитемнестры и родственника
109

Эгиста. Последний с «ласковым зовом» ввел
его., «подозрению чуждого», в дом и убил
«на веселом пире». Вместе с братом Ага-
мемнона Менелаем мы потрясены предатель-
ством и таким трагическим финалом ра-
достного возвращения героя на родину:
...во мне растерзалося милое сердце:
Горько заплакав, упал я на землю, мне стала противна
Жизнь, и на солнечный свет поглядеть не хотел я,
и долго
Плакал, и долго лежал на земле, безутешно рыдая.
Гомер заставил почувствовать мерзость
предательства, потому что сам чувствовал
ненависть и отвращение ко всяким жесто-
ким и вероломным актам, что был гуманен
и благороден, и это его личное качество
ощущается в каждом его стихе, в каждом
эпитете.
Прав древний неизвестный нам поэт, ко-
торый сказал, что важно не то, где родился
Статуя мальчика. Греция. Бронза. ПОЭТ, а ЧТО ВЛОЖИЛ ОН В СВОИ ПОЭМЫ,— его
ззо г. до н. э. мысль, его душа.
Читая «Илиаду» и «Одиссею», мы по-
стоянно ощущаем присутствие поэта, его
нравственные, политические и эстетические идеалы, мы смотрим на мир
его глазами, и этот мир прекрасен, потому что таким он казался поэту.
Рассказ Гомера далек от тенденциозности, но он не бесстрастен, он
взволнован. Его герои бушуют, страсти играют их душами, часто толкая
их на безумства, поэт не судит их. Его повествование проникнуто гуманной
терпимостью. Его позиция по отношению к происходящим в его поэмах
событиям и к действующим лицам подобна позиции хора в античном теат-
ре. Хор радуется, печалится, но никогда не гневается, не осуждает и не
вмешивается в события.
Гомер не может скрыть своего постоянного любования и миром, и чело-
веком. Мир грандиозен, велик, он прекрасен, он может быть грозным, он
может нести гибель человеку, но он не подавляет человека. Человек подчи-
няется неизбежности, ибо ей подчиняются и боги, но никогда не проявляет
по отношению к богам рабского самоуничижения. Он спорит, протестует
и даже замахивается на богов. Мир прекрасен во всех его проявлениях:
и в благе, и в зле, и в радости, и в трагизме.
И это — позиция самого поэта, это — приметы его личности.
В своих поэмах Гомер высказывает и собственные политические сужде-
ния. Он за единого правителя («нет в многовластии блага»). Правитель
держит власть от бога (ему вручает Зевс и «Скипетр и законы»). Он «обя-
зан и сказывать слово и слушать». Великое качество правителя — умение
слушать. Умение слушать мнения, советы, учитывать обстановку, события,
обстоятельства, быть гибким, как сказали бы мы в наше время,— самое
по

ценное, чем может обладать правитель, и это хорон/о понимал мудрейший
Гомер. Устами старца Нестора он поучает правителя: «Мысль исполняй
и другого, если кто, сердцем внушенный, доброе скажет». А вместе с тем
Гомер напоминает, что «совокупно всего не узнать одному человеку». Од-
ного боги одаряют «способностью к брани», другого «разумом светлым»,
плодами которого и «грады стоят» и «племена благоденствуют смертных».
Гомер славит доброго правителя. Его Одиссей был добрым, мудрым
царем и народ свой любил, «как отец благодушный». Это не раз повторяет
поэт. Гомер любуется природой:
Ночь...
На небе около месяца ясного сонмом
Кажутся звезды прекрасные, ежели воздух безветрен;
Все кругом открывается — холмы, высокие горы,
Долы; небесный эфир разверзается весь беспредельный;
Видны все звезды; и пастырь, дивуясь, душой веселится.
А вот зимняя картина:
Снег, устремившися, хлопьями сыплется частый
В зимнюю пору... снег беспрерывный;
Гор высочайших главы и утесов верхи покрывая,
И цветущие степи, и тучные пахарей нивы;
Сыплется снег на брега и на пристани моря седого;
Волны его, набежав, поглощают; но все остальное
Он покрывает.
Рассказывая, к примеру, о путешествии Телемаха, ищущего отца, он гово-
рит о наступившем утре.
Казалось бы, простая, непритязательная и локальная картина. Встало
солнце, заиграли его лучи... но Гомер придал ей космический и общечелове-
ческий характер:
Гелиос с моря прекрасного встал и явился на медном
Своде небес, чтоб сиять для бессмертных богов и для смертных,
Року подвластных людей, на земле плодоносной живущих.
Отношение Гомера к событиям, к миру, к человеку выражены эпитета-
ми, сравнениями, а они у него наглядны, картинны и эмоционально окраше-
ны. Он добр, бесконечно и мудро добр. Так, он говорит, что Афина отстра-
няет стрелу, пущенную в грудь Менелая, «как нежная мать гонит муху
от сына, сном задремавшего сладким».
Вместе с Одиссеем и его товарищами мы оказываемся на берегу теплого
южного моря. Нас пленяет прелесть мира и жизни, рисуемая с такой чу-
десной силой гениальным поэтом: «божественно-томная ночь наступила.
Все мы заснули под говором волн, ударяющих в берег»; мы любуемся
вместе с Гомером прекрасной Пенелопой, олицетворением вечной женствен-
ности, когда она пребывает «в безмолвных вратах сновидений», «полная
сладкой дремоты».
В каждом слове Гомера — его душа, его мысли, его радость или печаль,
оно окрашено его чувством, и это чувство всегда нравственно, возвышенно.
ill

Вот он показывает нам Одиссея, пребывающего в глубоком горе, вдали от
своей родной Итаки:
Он одиноко сидел на утесистом бреге, и очи
Были в слезах; утекала медленно, капля за каплей,
Жизнь для него в непрестанной тоске по далекой отчизне.
И мы верим тому, что ради отчизны он мог бы, как и его певец Гомер, от-
казаться и от бессмертия, и от «вечной цветущей младости», которые пред-
лагала ему нимфа Калипсо.
Гомер любит широкие картинные сравнения. Они становятся как бы
вставными новеллами, полными драматизма и динамики. Рассказывая о
том, как плакал Одиссей, слушая аэда Демодока, Гомер вдруг останавли-
вается и отвлекает нас к другой человеческой беде: после упорного боя
перед осаждаемым городом пал воин. Он сражался до последнего, «силясь
от дня рокового спасти сограждан и семейство». Видя, как содрогнулся
он «в смертной борьбе», к нему склоняется супруга. Она рядом, она с ним.
Теперь, прижавшись к его груди, она стоит, сокрушенно плачет, уже вдова,
а враги бьют ее древками копий, отрывают от дорогого тела и «бедную
(Гомер прекрасен в своем всепроникающем сострадании) увлекают на
рабство и долгое горе». Рабство и долгое горе! Гомер не забудет прибавить,
что там, в неволе, рабстве, увянут ее ланиты от печали и плача.
Поэмы Гомера прославляют жизнь, молодость и красоту человека. Са-
мые нежные эпитеты он прилагает к словам «жизнь» и «молодость». Мы
видим в этом черты умудренной старости. Гомер был, бесспорно, стар, мно-
гое знал, многое видел, о многом размышлял. Он может уже говорить о
«прекрасной младости» и о том, что молодость беспечна, самонадеянна, что
«молодость рассудительна редко». Он может на основании своего боль-
шого жизненного опыта и глубоких размышлений делать печальные за-
ключения о человеке, о его всеобщей участи:
Боги судили всесильные нам, человекам несчастным,
Жить на земле в огорчениях: боги одни беспечальны.
И отсюда исходит его мудрая терпимость. Он заглянул в души человече-
ские и описал кипение страстей, то возносящих человека до небес самых
возвышенных идеалов, то низвергающих в пучины чудовищного зверства.
Гомер не идеализировал ни своих богов, которые были во всем подобны
людям, ни своих героев, которые были подобны их богам и в пороках и в
доблестях. Мудрый старец не позволил себе судить ни тех, ни других. Они
были выше его. Для него, в сущности, не было в мире виноватых. Все —
и зло, и благо — все от богов, а у богов (они тоже не всесильны) —от ве-
ликой и всемогущей Судьбы.
Мы ничего не знаем о Гомере-человеке. Кто он, этот гениальный творец?
Где родился, в какой семье, где умер и похоронен? Только скульптурный
портрет слепого старца дошел до нас. Гомер ли это? — Вряд ли. Но он жив,
он с нами, мы ощущаем его близость. Он в своих поэмах. Здесь его мир,
его душа. Он мог бы и в те далекие времена сказать о себе, подобно рус-
скому поэту: «Нет, весь я не умру, душа в заветной лире мой прах пере-
живет и тленья убежит...»
112

«ИЛИАДА»
Гнев, о богиня, воспой...
Гомер
Так начинается «Илиада». Слово «воспой» у нас понимается как призыв
к прославлению. Но поэт обращается к музе совсем не за тем, чтобы про-
славить гнев. Он просит ее помочь ему правдиво (непременно правдиво,
ибо только в правде видел он достоинство рассказа) поведать о делах да-
лекой старины, о битвах и побоищах и о том, каких бед может натворить
безудержный гневный порыв человека, если этот человек держит в своих
руках власть и силу.
Гнев, гнев и гнев! Тема гнева пронизывает всю поэму. Можно только ди-
виться единству замысла и исполнения.
Проследим же историю гнева, с чего он начался, как проявился и как
закончился.
Главный герой «Илиады» и главный носитель гнева — Ахиллес, сын
мирмидонского царя Пелея, внук Эака и дочери речного бога Асопы. Итак,
Ахиллес ведет свое происхождение от богов, он правнук Зевса. Его мать
тоже не простая смертная. Она нимфа Фетида. По мифологии греков, леса,
горы и реки населяют прекрасные и юные существа — нимфы, «живущие
в рощах прекрасных и в источниках светлых, и в злачноцветущих долинах».
В горах это ореады, в морях — нереиды, в лесах— дриады, в реках —
наяды. Одной из таких нереид и была мать Ахиллеса Фетида. Она, ко-
нечно, не может претендовать на равенство с олимпийскими богинями, но
всегда вхожа к Зевсу, и он принимает ее дружелюбно и ласково.
Владения Ахиллеса где-то на востоке северной части Греции, в Фесса-
лии. Подвластные его отцу Пелею, а следовательно, и ему, мирмидонцы
ведут свое происхождение от муравьев, на что указывает и само их на-
именование. Муравей по-гречески — мирмекс. Миф рассказывает, что в дни
правления деда Ахиллеса Эака богиня Гера, супруга Зевса, наслала на
его народ болезнь, и он весь вымер. Тогда Эак вознес свои молитвы к глав-
ному богу, своему отцу, и тот дал ему новых подданных — муравьев, пре-
вратив их в людей.
Цепь событий связывает Ахиллеса с Троей. Трагедия, которая в конце
концов привела Трою и всех ее обитателей к гибели, началась на свадьбе
его родителей, Фетиды и Пелея. На свадьбу были приглашены все боги
и богини, кроме одной — богини Раздора. Обиженная богиня коварно под-
бросила так называемое «яблоко раздора», на котором было написано —
«для самой красивой». Три богини тотчас же заявили свои претензии на
него—Гера, Афина и Афродита. Каждая из них считала себя самой кра-
сивой. Зевс, хотя он и был самым грозным из богов, зная характер богинь,
ИЗ

предусмотрительно уклонился от решения и
послал их к троянскому пастушку Парису,
пусть-де рассудит, как лицо постороннее и
беспристрастное. Парис был, конечно, не
простой пастушок, а юный царевич, сын
Приама и Гекубы. Гекуба при его рождении
видела страшный сон, будто родила она не
мальчика, а горящую головню, которая со-
жгла Трою. Испуганная царица удалила
родившегося сына из дворца, и он вырос и
возмужал на лесистых склонах Иды, пася
скот. К нему-то и обратились прекрасные
жительницы Олимпа. Каждая обещала свои
дары: Гера — власть, Афина — мудрость,
Афродита— любовь самой прекрасной из
женщин Эллады. Последний дар показался
юному Парису самым привлекательным, и
он отдал яблоко Афродите, завоевав ее по-
стоянную благосклонность и столь же по-
стоянную ненависть двух остальных. Далее
последовало его путешествие, пребывание у
Лица древних. Голова мужчины. гостеприимного И ПРОСТОДУШНОГО Менелая,
Бронза. I век до н. э. у которого он похитил красавицу-жену и не-
сметные сокровища при попустительстве
Афродиты. Из-за них-то и оказались у стен
Трои воинственные ахейцы и их союзники, числом, судя по описанию Го-
мера, что-то около ста тысяч, на многовесельных кораблях от 50 до
120 воинов в каждом. Пятьюдесятью кораблями из них командовал вождь
мирмидонян могучий Ахиллес, которого мы видим в «Илиаде» молодым,
полным сил, отваги и гнева.
Из предыстории нужно указать еще на два обстоятельства. При его
рождении Фетиде было предсказано, что сыну ее жить недолго, если за-
хочет он воевать и добиваться воинской славы. Если же согласится на
безвестность, то проживет до глубокой старости в покое и благополучии.
Фетида, как и всякая мать, предпочла для своего сына последнее. Когда
стали собирать воинство для похода на Трою, она скрыла его в женской
одежде на острове Скиросе, полагая, что среди дочерей царя Ликомеда
он останется неузнанным. Но не знала она хитрости Одиссея. Этот послед-
ний, желая увлечь героя в поход, явился на Скирос с подарками. Конечно,
трудно было отличить юного Ахиллеса, у которого и пух еще не появился
над верхней губой, от окружавших его девиц. И Одиссей предложил на
выбор женские украшения, а среди них мечи и копья. Девицы выбрали
украшения, Ахиллес же схватил меч и был узнан.
Итак, Фетиде не удалось обеспечить сыну долгую и спокойную жизнь, он
предпочел жизнь короткую, но полную бурь, тревог, славы. Ахиллес знал
о своей ранней смерти, знали об этом и другие, и прежде всего его мать,
которую мы видим постоянно печальной, трепещущей за его судьбу.
Ореол трагизма окружает юную голову Ахиллеса. «Краток твой век, и
114

предел его близок!..» — говорит ему Фетида. «В злую годину, о сын мой,
тебя я в дому породила». Гомер не раз в поэме напоминает нам об этом, и
эта тень близкой гибели, которая постоянно следует за Ахиллесом, смяг-
чает наше отношение к молодому герою. Она же смягчает и доброе сердце
Гомера, который, не считая себя вправе судить деяния богов и героев
древности, не может без внутреннего содрогания описывать акты жесто-
кой свирепости Ахиллеса. А они поистине свирепы.
Ахиллес вспыльчив («взметчив») и в гневе неукротим, дик, зол, долго-
памятен.
Его друг Патрокл в сердцах выговаривает ему:
Немилосердный! Родитель твой был не Пелей благодушный,
Мать не Фетида; но синее море, угрюмые скалы
тебя породили, сурового сердцем, как сами!
Вся поэма, как единым стержнем, пронизана темой этого гнева. И Го-
мер не сочувствует этому, в сущности себялюбивому, не знающему укора,
амбициозному чувству своего героя. Что вызвало этот гнев? Агамемнон,
верховный военачальник войск всех ахейцев, отнял у Ахиллеса уже после
дележа военной добычи пленную Брисеиду. Это он сделал потому, что ему
самому пришлось расстаться со своей добычей Хрисеидой, возвращенной
отцу по велению Аполлона. Агамемнон, как описал его поэт, и храбр и мо-
гуч, как, впрочем, и все воины, и свиреп в бою, но не устойчив в решениях,
податлив на панику и, пожалуй, не умен. Он отобрал у Ахиллеса военную
добычу, не задумываясь о последствиях. Потом он крепко пожалеет об
этом и будет предлагать воину и богатые подарки и отнятую деву. Но
Ахиллес гордо отвергнет их. Его бойцы, а их более двух тысяч, и он сам
остаются в стороне от сражений, и ахейцы терпят одно поражение за дру-
гим. Вот уже троянцы под предводительством Гектора вплотную подошли
к стану осаждающих, подбираясь к кораблям, чтобы сжечь их и обречь
всех пришельцев на гибель. Много их погибло, недавних соратников Ахил-
леса, но он только злорадствует их неудачам и благодарит за это Зевса.
И лишь в последнюю минуту, когда опасность всеобщей гибели нависла
над всеми, он разрешил своим воинам под предводительством Патрокла
выйти на помощь ахейцам. В этом бою погиб Патрокл. Его убил Гектор.
Гомер подробно и красочно описал спор и сражение вокруг тела Патрокла,
ведь на нем было вооружение Ахиллеса; «бессмертные доспехи сильного
мужа». Патрокл! Его Гомер называет кротким («кроткодушным»). В дет-
стве ему пришлось испытать страшную трагедию, которая оставила в его
душе неизгладимый след. В детской игре и споре он случайно убил своего
сверстника, сына Амфидамаса. И уже не мог оставаться дома. Менетий,
его отец, привел мальчика к Пелию. Тот, «приняв его благосклонно», нежно
воспитал вместе со своим сыном Ахиллесом. С тех пор неразрывная дружба
связала двух героев.
В социальной иерархии, а она уже существовала в Греции во времена
Гомера, Патрокл и по рождению и по состоянию ставился ниже Ахиллеса,
и Менетий наставлял сына покоряться другу, хотя тот был и моложе его
годами.
Патроклу, по характеру незлобивому и покладистому, это было нетруд-
115

но, и Ахиллес любил его нежно. Что значил для него Патрокл, он со всей
силой понял после его гибели. Скорбь, как и все чувства у страстного, тем-
пераментного вождя мирмидонян, была неистовой. Он рвал на себе волосы,
катался по земле, кричал, вопил. И теперь новая волна гнева охватила
его — гнева против троянцев и особенно Гектора, убившего его друга.
Произошло примирение с Агамемноном.
Ахиллес убедился, что его обида, его гордое устранение от собратьев
принесли много бед не только им, его товарищам, но и ему самому. Теперь
он бросился в бой против троянцев с ожесточением, с неистовой страстью
мстить, терзать, убивать («заструилося черное кровавое поле... под Пели-
дом божественным твердокопытные кони трупы крушили, щиты и шеломы,
забрызгалась кровью снизу вся медная ось и высокий полукруг колесни-
цы... Храбрый Пелид... в крови обагрял необорные руки»).
Гомер с трепетом душевным рассказывает обо всем этом. Он не может
позволить себе порицать героя, ведь он полубог, внук Зевса, и не ему, бед-
ному певцу, судить о том, кто в этой страшной битве народов прав, кто
виноват. Но, читая поэму, мы чувствуем, как внутренне содрогается ста-
рец, рисуя жестокое неистовство Ахиллеса.
Троянцы в панике бегут, ища спасения. Вот перед ними ужасный поток
Скамандра. Они пытаются укрыться у его скалистых берегов. Тщетно,
Ахиллес настигает их. «Утомивши убийством руки», он выбирает из них
двенадцать юношей, обезумевших от страха «как юных еленей», вяжет
им руки и отправляет в стан мирмидонян, чтобы потом бросить в костер
Патрокла как жертву. Тут он видит молодого Ликаона, самого младшего
из сыновей Приама, и не верит глазам своим, ведь совсем недавно он за-
хватил его, напавши ночью, и продал в рабство на остров Лемнос, полу-
чив «стотельчату цену». Каким чудом спасся этот юнец? Ликаон бежал
с Лемноса и, счастливый, радовался вновь обретенной свободе и родным
местам, но недолго. «Дома одиннадцать дней веселился с друзьями свои-
ми» и на двенадцатый... он снова у ног Ахиллеса, безоружный, без щита,
без шелома и даже без дротика:
Ликаон подходил полумертвый,
Ноги Пелиду готовый обнять, несказанно желал он
Смерти ужасной избегнуть и близкого черного рока.
Дрот между тем длиннотелый занес Ахиллес быстроногий,
Грянуть готовый, а тот подбежал и обнял ему ноги,
К долу припав; и копье, у него засвистев над спиною,
В землю воткнулось дрожа, человеческой жадное крови.
Юноша левой рукою обнял, умоляя, колена,
Правой копье захватил и, его из руки не пуская,
Так Ахиллеса молил, устремляя крылатые речи:
— Ноги объемлю тебе, пощади, Ахиллес, и помилуй!
Я пред тобою стою как молитель, достойный пощады!
Но Ахиллес не пощадил. Он говорил ему, что в былые времена, до гибели
Патрокла, ему иногда бывало приятно миловать троянцев и отпускать их
на волю, взяв выкуп, теперь же — всем «троянцам смерть, и особенно детям
Приама!». Он говорил ему и о том, что незачем рыдать, что смерть пости-
116

гает и лучших, чем он, Ликаон, что погиб и Патрокл, погибнет и он сам,
Ахиллес, а между тем:
Видишь, каков я и сам, и красив и величествен видом,
Сын отца знаменитого, матерь имею богиню!
Но и мне на земле от могучей судьбы не избегнуть.
«Утешение» не успокоило Ликаона, он лишь понял, что пощады не будет,
и покорился. Гомер рисует жестокую сцену убийства с потрясающей
правдой:
«...у юноши дрогнули ноги и сердце.
Страшный он дрот уронил и, трепещущий, руки раскинув,
Сел, Ахиллес же, стремительно меч обоюдный исторгши,
В шею вонзил у плеча, и до самой ему рукояти
Меч погрузился во внутренности, ниц по черному праху
Лег, распростершися, кровь захлестала и залила землю.
Мертвого за ногу взявши, в реку Ахиллес его бросил,
И, над ним издеваясь, пернатые речи вещал он:
«Там ты и лежи, между рыбами! Жадные рыбы вкруг язвы
Кровь у тебя нерадиво оближут! Не матерь на ложе
Тело твое, чтоб оплакать, положит, но Ксанф быстротечный
Бурной волной унесет в беспредельное лоно морское...
Так погибайте, трояне, пока не разрушим мы Трои».
Добрый и мудрый Гомер, конечно, жалеет молодого Ликаона, но не смеет
он сам судить действия Ахиллеса и передает его на суд речного бога Ксанфа.
И «Ксанф на него раздражался жестоко», «в образе смертного бог возгла-
сил из глубокой пучины: «...Трупами мертвых полны у меня светлоструйные
воды... О воздержись». И вслед за тем:
Страшное вкруг Ахиллеса волнение бурное встало,
Зыблют героя валы, упадая на щит; на ногах он
Боле не мог удержаться; за вяз ухватился,
Толстый, раскидисто росший, и вяз, опрокинувшись с корнем,
Берег обрушил с собою, заградил быстротечные воды
Ветвей своих густотой и, как мост, по реке потянулся,
Весь на нее опрокинясь. Герой, исскоча из пучины,
Бросился в страхе долиной лететь на ногах своих быстрых,
Яростный бог не отстал; но, поднявшись за ним, ударил
Валом черноголовым, горя обуздать Ахиллеса
В подвигах бранных и Трои сынов защитить от убийства.
И если бы не Посейдон и не Афина, которые явились на зов о помощи и,
«приняв образ людей», не подали ему руки и не спасли его, погиб бы могу-
чий Ахиллес «бесславною смертью... как младой свинопас».
Кульминацией истории гнева Ахиллеса стал его поединок с Гектором.
Перед нами развертывается великая человеческая трагедия. Гомер приго-
товил нас к ней, часто пророча гибель главного героя троян. Мы уже знаем
заранее, что Ахиллес победит, что Гектор падет под его рукой, но до по-
следней минуты все-таки ждем чуда — сердце не может смириться с тем,
117

что этот славный человек, единственный настоящий защитник Трои, падет,
сраженный копьем пришельца.
Гомер с трепетом душевным и, пожалуй, страхом относится к Ахиллесу,
он наделяет его самыми высокими воинскими достоинствами, но любит он
Гектора. Троянский герой человечен. Он ни разу не бросил косого взгляда
на Елену, а ведь она виновница всех несчастий троян, не попрекнул ее
горьким словом. И к брату своему Парису, а от него и пошли все беды, не
питал недобрых чувств. Случалось ему в досаде на изнеженность, беспеч-
ность и леность брата бросать сердитые упреки, ведь должен же был он
понимать, что город в осаде, что вот-вот враг разрушит стены и погубит
всех. Но стоит Парису признать его, Гектора, правоту и повиниться, и гнев
Гектора остывает, и он готов уже все ему простить:
«Друг! Воин ты храбрый, часто лишь медлен, к трудам
неохотен»,—
говорит он ему, и терзается душой за него, и хотел бы оградить своего бес-
печного брата от хулы и поношений. Самой возвышенной поэзией супруже-
ских и отеческих чувств звучат стихи Гомера, рисующие сцену свидания
Гектора с Андромахой и сыном, еще ребенком, Астианаксом. Эта сцена
знаменита. В течение двух тысячелетий она волнует сердца читателей,
и никто из пишущих о Гомере и его поэмах не обошел ее молчанием. Она
вошла во все хрестоматии мира.
Андромаха тревожится за мужа. Для нее он — все («Ты все мне те-
перь— и отец, и любезная матерь, ты и брат мой единственный, ты и супруг
мой возлюбленный»), ибо всех ее родных убил Ахиллес, напав на ее родной
город, и отца, старца Этиопа, и семь ее братьев. Мать отпустил за боль-
шой выкуп, но и она вскоре умерла. И теперь все надежды, все радости
и заботы Андромахи устремлены к двум дорогим ей существам — к мужу
и сыну. Сын еще «бессловный младенец» — «прелестный, подобный звезде
лучезарной».
Гомер выражает свои чувства яркими эпитетами, метафорами, сравне-
ниями. Гектор назвал своего сына Скамандрием в честь реки Скамандра
(Ксанфа), трояне же назвали Астианаксом, что значило «владыка города».
Гектор хотел взять мальчика на руки, обнять его, но тот, напуганный свер-
кающим его шлемом и «гребнем косматовласым», с криком прижался к
груди «пышноризой кормилицы», и улыбнулся счастливый отец, снял шлем
«пышноблестящий» (без картинного эпитета не может Гомер себе мыслить
описания ни человека, ни предмета), кладет его наземь, взяв сына, «целует,
качает». Андромаха улыбается им сквозь слезы, и «умиляется душевно»
Гектор: «Добрая! Сердце себе не круши неумеренной скорбью».
Сцена полна трагизма, ведь Гектор знает о скорой гибели Трои («Твердо
я ведаю сам, убеждаясь и мыслью и сердцем»), знает это и Андромаха.
Гектор не просто сильный и храбрый воин, он гражданин, и это все
время подчеркивает Гомер. Когда Елена просит его войти в дом, посидеть
с ними, успокоить «свою наболевшую душу», он отвечает, что не может
принять приветное приглашение, что его ждут там, на полях боя, что его
«увлекает душа на защиту сограждан». Когда один из бойцов указал на
летящего слева орла как на недоброе предзнаменование (полет слева счи-
118

тался дурным знаком), Гектор грозно заявил ему, что презирает приметы
и не заботится о том, откуда летят птицы, слева или справа. «Знаменье
лучшее из всех — за отечество храбро сражаться!»
Таков Гектор. И вот его последний час. Троянцы в панике бежали в го-
род, второпях закрыли ворота, забыв о Гекторе. Он один остался за стена-
ми города, один перед сонмом врагов. Дрогнуло сердце Гектора, и устра-
шился он Ахиллеса. Трижды обежали они вокруг Трои. Все боги смотрели
на них, и троянцы с городских стен, и плачущий Приам, отец его. Добро-
душный Зевс пожалел героя и уж готов был помочь ему, вызволить из
беды, но вмешалась Афина, напомнив своему «чернооблачному» отцу, что
издревле судьба начертала людям «печальную смерть». И Зевс разрешил
ей ускорить кровавую развязку. Действия богини были жестоки и коварны.
Она предстала перед Гектором, приняв образ Дейфоба. Гектор обрадовал-
ся, он тронут самопожертвованием брата, ведь Дейфоб отважился прийти
ему на помощь, тогда как другие остаются в городе и безучастно смотрят
на его страдания. «О Дейфоб! И всегда ты, с младенчества, был мне любе-
зен». Афина, в образе Дейфоба, идет на большое коварство, говорит, что
и мать и отец умоляли его (Дейфоба) остаться, и друзья-де его умоляли
не выходить из города, но что де он, «сокрушаясь тоскою» о нем, пришел
ему на помощь. Теперь не нужно-де медлить, нечего щадить копий и впе-
ред, в бой, вдвоем.
«Так вещая, коварно вперед выступала Паллада»,— пишет Гомер.
И Гектор вышел в бой. Ахиллес бросил в него копье и промахнулся. Афина
невидимо от Гектора подняла копье и подала его своему любимцу. Тогда
Гектор метнул свое копье в сторону Ахиллеса, копье ударилось о щит и от-
скочило, ведь щит ковал сам Гефест. Гектор зовет Дейфоба, просит подать
ему второе копье, оглядывается — никого! Понял он злое предательство
богини. Он, безоружный, остался перед смертельным своим врагом:
Горе!.. Я помышлял, что со мною мой брат...
Он же в стенах илионских: меня обольстила Паллада,
Возле меня — лишь смерть!
Так свершилась судьба славного защитника города. Уже умирая, он
просит Ахиллеса не глумиться над его телом, возвратить в дом для достой-
ного погребения. Но Ахиллес, пылая гневом и ненавистью, бросает ему:
«Тщетно ты, пес, обнимаешь мне ноги и молишь родными!
Сам я, коль слушал бы гнева, тебя растерзал бы на части,
Тело сырое твое пожирал бы я».
С тем и умирает Гектор — «тихо душа, из уст излетевши, нисходит к
Аиду». Ахиллес же, «кровью облитый», стал срывать с него доспехи. Под-
бежавшие ахейцы снова и снова пронзали пиками уже бездыханное тело
героя, но и поверженный и мертвый, он был прекрасен, «все изумлялись,
смотрели на рост и на образ чудесный».
Ахиллес, однако, еще не утолил своего гнева и «недостойное дело за-
мыслил», он проколол ему сухожилия ног, продел ремни и привязал тело
Гектора к колеснице, погнал коней, влача тело по пыльной дороге. Билась
по дороге прекрасная голова героя, широко разметались и покрывались
119

пылью его черные .кудри. На все смотрели с городских стен жители Трои,
плакал, рвал свои седые волосы старый Приам, рыдала Гекуба, горе
Андромахи было безмерно. Но и это не утолило жажду мести Ахиллеса,
привезя тело Гектора в свой стан, он и там продолжал «недостойное
дело», влачил его тело вокруг могилы Патрокла, «так над божественным
Гектором в гневе своем он ругался». На то глядя с Олимпа, не выдержал
Аполлон «сребролукий». Он бросил богам тяжкое обвинение в злобе, не-
благодарности к Гектору и несправедливой благосклонности к его
убийце:
Вы Ахиллесу-грабителю быть благосклонны решились,
Мужу, который из мыслей изгнал справедливость, из сердца
Всякую жалость отверг и, как лев, о свирепствах лишь мыслит...
Так сей Пелид погубил всю жалость, и стыд потерял он...
Землю, землю немую неистовый муж оскорбляет.
Гомер нигде не упоминает о знаменитой пятке Ахиллеса, единственном
уязвимом месте тела героя. И, видимо, не случайно, тогда его поединок
с Гектором выглядел бы чудовищным убийством, ибо перед ним троянец
представал бы безоружным (уязвимым).
В чем вина Ахиллеса? А он несет в себе, бесспорно, трагическую вину.
За что молчаливо осуждает его Гомер? А осуждение почти очевидно. В по-
тере чувства меры. Здесь перед нами одна из величайших заповедей древ-
них греков и в жизни и в искусстве — чувство меры. Всякое преувеличение,
всякий выход за норму чреват бедой.
Ахиллес же постоянно нарушает границы. Он чрезмерно любит, чрез-
мерно ненавидит, чрезмерно гневен, мстителен, обидчив. И в этом его тра-
гическая вина. Он нетерпим, вспыльчив, в раздражении невоздержан. Даже
любимый им Патрокл побаивается его: «Он взметчив» (вспыльчив) и в
гневе может обвинить невиновного, говорит он о друге. Насколько же чело-
вечнее выглядит сам Патрокл. Когда Бризеида, из-за которой и возник ро-
ковой гнев Ахиллеса, вернулась к нему, она увидела мертвого Патрокла.
Он не был ее возлюбленным, и она не любила его. Но он был к ней добр,
внимателен, он утешал ее в горе, был отзывчив к ней, пленной женщине,
которую Ахиллес едва замечал. И, пожалуй, самую большую жалость к
погибшему испытала она. Горе ее было неподдельно и так неожиданно
в поэме. Гомер никак не подготовил нас к этому:
О, мой Патрокл! О друг, для меня злополучной,
бесценный...
Пал ты! Тебя мне оплакивать вечно, юноша милый.
Поэма кончается сценой выкупа тела Гектора. Это тоже знаменитая
сцена, где Гомер проявил величайшее психологическое прозрение. Старый
Приам, сопровождаемый одним возницей, проник в охраняемый лагерь
Ахиллеса, везя ему богатый выкуп за тело сына. Зевс решил помочь ему
в этом и послал к нему Гермеса, который предстал перед старцем, «юноше
видом подобный, первой брадой опушенному коего младость прелестна»,
и проводил его невредимым к Ахиллесу.
Встреча и разговор Ахиллеса и Приама, в сущности, есть развязка всего
120

узла событий и чувств, завязавшихся в самом начале поэмы в слове «гнев».
Это нравственное поражение Ахиллеса! Его победил Приам силой чело-
веческой любви:
Старец, никем не примеченный, входит в покой и, Пелиду,
В ноги упав, обымает колена и руки целует,—
Страшные руки, детей у него погубившие многих!
Страшные руки!
Гомер поистине превзошел себя. Сколько надо ума, сердца, таланта, чтобы
понять это! Какую бездну человеческой души надо было изведать, чтобы
найти этот потрясающий психологический аргумент!
Храбрый! Почти ты богов! Над моим злополучием сжалься,
Вспомни Пелея отца: несравненно я жалче Пелея!
Я испытую, чего на земле не испытывал смертный:
Мужа, убийцы детей моих, руки к устам прижимаю.
И Ахиллес побежден. Впервые проникла в его сердце жалость к челове-
ку, он прозрел, он понял боль другого человека и заплакал вместе с Приа-
мом. Чудо! Эти слезы оказались сладкими, «и насладился Пелид благо-
родный слезами». Как прекрасно, оказывается, чувство милосердия, как
радостно прощать, забывать о злой и жестокой мести и любить человека!
Приам и Ахиллес, будто обновленные; не могут найти в себе недавнего
чувства ожесточения, вражды друг к другу:
Долго Приам Дарданид удивлялся царю Ахиллесу,
Виду его и величеству: бога, казалось, он видит.
Царь Ахиллес удивлялся равно Дарданиду Приаму,
Смотря на образ почтенный и слушая старцевы речи.
Оба они наслаждались, один на другого взирая.
Таков финал великой всечеловеческой драмы всех времен и народов.
Существовала легенда, будто между Гомером и Гесиодом состоялось со-
ревнование и предпочтение якобы было отдано Гесиоду, как певцу мирного
труда (поэма «Труды и дни»). Но Гомер не прославлял войны. Он, конечно,
любовался мужеством, силой, отвагой и красотой своих героев, но и горько
печалился за них. Всему виной были боги, и среди них бог войны «муже-
губец», «истребитель народов, стен разрушитель, кровью покрытый»
Арес и его сестра — «несытая бешенством Распря». Эта особа, судя по
описаниям Гомера, в самом начале бывает совсем невелика ростом и пол-
зает и пресмыкается, но потом растет, ширится и становится такой огром-
ной, что головой упирается в небо, а ногами в землю. Она сеет ярость
среди людей, «на гибель взаимную, рыща кругом по тропам, умирающих
стон умножая».
Бога войны Ареса ранит Диомед, смертный, воин из стана ахейцев.
Арес жалуется отцу, «бессмертную кровь показуя, струимую раной». И что
же Зевс?
Грозно воззрев на него, провещал громовержец Кронион:
«Смолкни, о ты, переметник! Не вой, близ меня воссидящий!
Ты ненавистнейший мне из богов, населяющих небо!
121

Только тебе и приятны вражда, да раздоры, да битвы!
Матери дух у тебя, необузданный, вечно строптивый,
Геры, которую сам я с трудом укрощаю словами!
Гомер описывает бой, пожалуй, с некоторой долей удивления и ужаса. Что
делает с людьми ожесточение! «Как волки, бросались воины одни на дру-
гих; человек с человеком сцеплялись». И гибель воинов, «юных, жизнью
цветущих», оплакивает с отеческой печалью. Сраженного копьем Симоиса
он сравнивает с молодым тополем. Вот он, тополь «ровен и чист», «влаж-
ного луга питомец», его срубили, чтобы из него согнуть колесо для колес-
ницы, теперь он сохнет, лежа «на бреге потока родного». Так лежал и Си-
моис, юный и обнаженный (без доспехов), погибший от руки «мощного
Аякса».
Гомер наполнил свою поэму множеством имен и исторических сведений,
свел воедино сотни судеб, снабдил ее самыми яркими реалистическими
картинами быта и жизни своих соплеменников, расцветил красками поэти-
ческих сравнений, эпитетов — но в центре поставил Ахиллеса. Он не при-
бавил к портрету своего героя ни одной неправдоподобной, возвышающей
его черты. Его герой монументален, но он живой, мы слышим, как бьется
его сердце, как гневом искажается его красивое лицо, слышим его горя-
чее дыхание. Он смеется и плачет, он кричит и бранится, временами он
чудовищно жесток, временами мягок и добр — и он всегда живой. Портрет
его верен, ни единой фальшивой, придуманной, пририсованной черты не
усмотрим мы в нем. Реализм Гомера здесь на самом высоком уровне,
удовлетворяющий самые высокие требования современной реалистической
поэтики.
Сердце Гомера полнится ужасом и жалостью, но не судит он своего ге-
роя. Виновны боги. Зевс это допустил.
Перед нами свершается жизнь в ее трагическом апофеозе. Потрясаю-
щая своим драматизмом картина! Но нет удручающего нас уничижения
человека перед неподвластными ему силами мира. Человек и в смерти и в
трагедии велик и прекрасен.
Именно это и определило эстетическое обаяние самой трагедии, когда
«печаль» становится «усладой».
Будет некогда день, и погибнет священная Троя,
С нею погибнет Приам и народ копьеносный Приама.
Г онер
Это пророчество несколько раз повторяется в «Илиаде». Оно сбылось.
Священная Троя погибла. Погиб и Приам копьеносный и все те, кто жил,
любил, страдал и радовался вместе с ним. Погиб и шлемоблещущий Гек-
тор, и Ахиллес быстроногий, и кудреглавые данайцы. Только «гремучий,
глубоко пучинный Скамандр» по-прежнему изливал свои бурные воды в
морские волны да лесистая Ида, с которой когда-то тучегонитель Кронион
взирал на пышный город, как встарь, возвышалась над окрестностью. Но
122

ни человеческих голосов, ни мелодичных звуков звонкорокочущей лиры уже
не раздавалось здесь.
Только птицы да пыльные бури и снежные метели проносились над хол-
мом, на котором некогда гордо стояли дворцы и храмы. Время покрыло
остатки крепостных стен и сожженных жилищ плотным, многометровым
слоем земли. Трудно стало и узнать то место, где действовали герои Го-
мера.
Но осталась поэма Гомера. Ее читали и перечитывали, восхищались
прелестью стиха, умом и талантом их создателя, хоть с трудом уже верили
в истинность рассказа, в реальность событий, описанных в ней, и даже в
то, что «священная Троя» когда-либо существовала. Только один востор-
женный человек в XIX веке поверил Гомеру (не может быть, чтобы все рас-
сказанное с такой убедительной правдой,— не было правдой!) и начал
поиски легендарной Трои. Это был Генрих Шлиман. Его биограф так
описывает минуту первой встречи Шлимана с теми местами, где он должен
был раскопать Трою и явить ее миру цивилизованного человечества: «...его
внимание все снова и снова привлекал холм, возвышающийся метров на
пятьдесят над долиной Скамандра.
— Это Гиссарлык, эфенди,— говорит проводник. Слово это по-турецки
означает «дворец»... (точнее — крепость, укрепление — «хысар».— С. А.).
За холмом Гиссарлык возвышается поросшая лесом гора Ида, трон отца
богов. А между Идой и морем, залитая вечерним солнцем, простирается
троянская равнина, где десять лет два героических народа противостояли
друг другу. Шлиману кажется, будто сквозь легкую дымку тумана, опус-
тившегося на землю, он видит носы кораблей, стан греков, развевающиеся
султаны шлемов и блеск оружия, снующие туда и сюда отряды, слышит
боевые возгласы и клич богов. А позади высятся стены и башни славного
города».
Это было летом 1868 года. Шлиман начал раскопки с томиком поэта Го-
мера в руках. Так была открыта гомеровская Греция.
Точная и строгая наука внесла свои коррективы в романтические выво-
ды Шлимана, установила границы и уровень залеганий городских пластов,
определила время возникновения и гибели городов, строившихся один
над другим в течение веков и тысячелетий. Мечта о Трое несколько по-
блекла в свете сухих фактов исторических реальностей, но мир Гомера
был открыт.
Гомер «помог» Шлиману продолжить раскопки и обрести новые сенса-
ционные находки. Эпитет Гомера «златообильные» («златообильные Ми-
кены») натолкнул его на поиски и в конце концов обретение богатейших
золотых предметов Древней Греции, которые он назвал «золотом Агамем-
нона».

С Гомером долго ты беседовал один,
Тебя мы долго ожидали,
И светел ты сошел с таинственных вершин,
И вынес нам свои скрижали.
А. С. Пушкин
Так встретил Пушкин перевод Гнедичем «Илиады» Гомера. Это было
событие в русской культуре. Величайший поэт Греции заговорил по-русски.
Язык перевода несколько архаичен. Мы уже не говорим «дондеже» («до
каких пор»), «паки» («снова») или «выя» («шея»). Не говорили уже так
ни сам Гнедич, ни его современники на Руси. Слова эти, уйдя из разговор-
ного обиходного языка, оставались для торжественных случаев, вплетались
в гимн молебствия, создавая ощущение необычности происходящего, чего-
то важного, некаждодневного, возвышенного. Именно таков был язык го-
меровских поэм для его слушателей в Древней Греции. Древний грек слу-
шал размеренную речь аэда и трепетал и проникался благоговением: с ним
как бы говорили сами боги. Гнедич с большим тактом прибег к старорус-
ским словам, чтобы передать и русскому читателю подобные ощущения.
Архаичность языка осложняет, конечно, понимание текста, но вместе с тем
придает ему высокую художественную окраску. К тому же слов устаревших
не так уж много — в пределах сотни.
Русские люди много перенесли в свой язык из языка греческого. Гнедич,
переводя «Илиаду», создал по греческому образцу многословные эпитеты,
непривычные нашему глазу и слуху, но и они создают эффект приподня-
тости речи. Поэт (и ученый одновременно) работал над переводом более
20 лет, опубликовав его в 1829 году. Восторженно отозвался о нем Пушкин
(«слышу умолкнувший глас божественной эллинской речи, старца великого
тень чую смущенной душой»).
Труд всей жизни Гнедича. Ныне в Санкт-Петербурге на мемориальном
кладбище Александро-Невской лавры можно найти могильный холм с
мраморным надгробием. На нем начертано:
«Гнедичу, обогатившему русскую словесность переводом Омира — от
друзей и почитателей». И далее — цитата из «Илиады»:
«Речи из уст его вещих сладчайшия меда лилися».
Кстати сказать, Пушкин тоже прибегал к «высокому слогу», к патети-
ческим архаизмам, когда это требовало содержание произведения:
Но что я зрю? Герой с улыбкой примиренья
Грядет с оливою златой.
Или из того же стихотворения («Воспоминания в Царском Селе»):
Утешься, мать градов России,
Воззри на гибель пришлеца.
Отяготела днесь на их надменны выи
Десница мстящего творца.
124

Шесть часов лодка лавировала против ветра, пока на достигла
Итаки. Была уже ночь, бархатно-черная, июльская ночь, напоен-
ная ароматами Ионических островов... Ш лиман благодарит
богов, что они дозволили ему, наконец, высадиться в царстве
Одиссея.
Г. Штоль
Остров, воспетый Гомером, до сих пор именуется Итакой. Это один из
семи островов Ионического моря у юго-западных берегов Греции. Генрих
Шлиман предпринял археологические раскопки на острове, надеясь найти
материальные свидетельства той развитой культуры, которую описал Го-
мер. Но найти ничего не удалось. Наука пока установила лишь, что при-
мерно в V в. до н. э. там существовало маленькое поселение. Словом, ни
Одиссея, ни Пенелопы, ни их сына Телемаха, ни богатого их дома, ни го-
рода на берегу моря — ничего из того, что так красочно и живо описал
Гомер, никогда на Итаке не существовало. Возможно ли это?
Неужели все это плод художественной фантазии древних греков? Труд-
но этому поверить: уж очень подробно, поистине документально обрисован
в поэме и облик острова и все находившееся на нем:
Это Эвмей, не иначе как дом Одиссея прекрасный!
Даже средь многих других узнать его вовсе не трудно.
Все здесь одно к одному. Зубчатою стеною искусно
Двор окружен, ворота двустворные крепки на диво...
Все живо, все зримо, нас вводят в быт, мы там вместе с героями Гомера.
Вот «черная ночь... настала», «все разошлись по домам» и «сам Телемах в
свой высокий чертог удалился». Перед ним Эвриклея, «верная ключница»,
несла факел. Гомер, конечно, сообщил и о том, что чертог Телемаха был
обращен окнами во двор, «что перед окнами открывался обширный вид».
Вот входит Телемах в «богатую спальню», садится на постель, снимает
тонкую сорочку. Заботливая старушка «осторожно» берет барское одея-
ние, складывает в складки, разглаживает руками. Гомер сообщает и о
кровати — она «искусно точенная», и о дверных ручках — они «серебря-
ные», есть и задвижки — они затягиваются ремнем.
Гомер ничего не упускает. Он описывает и кладовую в доме Одиссея:
Здание пространное; злата и меди там кучи лежали;
Много там платья в ларях и душистого масла хранилось;
Куфы из глины с вином многолетним и сладким стояли
Рядом у стен, заключая божественно-чистый напиток.
Конечно, двери в кладовую особые, «двустворные, дважды замкнутые».
Порядок в кладовой держался с «многоопытным зорким усердием» Эврик-
леей, «разумной» ключницей.
В современной науке нет единого мнения о происхождении гомеровских
125
«ОДИССЕЯ»

поэм. Высказано много предположений; в частности, что «Одиссея» созда-
на позднее «Илиады» на сто лет. Весьма возможно. Однако автор «Илиа-
ды» не раз называет Одиссея «хитроумного», «многоумного» «знаменитым
страдальцем». Стихи в «Илиаде», посвященные Одиссею, как бы предвос-
хищают все то, что о нем будет рассказано в «Одиссее». «Смелый, всегда
у него на опасности сердце дерзало», «предприимчив», «тверд в трудах и в
бедах», «любим Палладой Афиной», способен и из «огня горящего» выйти
невредим, «так в нем обилен на вымыслы разум». Все эти качества Одис-
сея раскроет ярко и картинно вторая поэма великого Гомера.
Маркс называл древнегреческое общество детством человечества.
«Одиссея» Гомера, пожалуй, больше, чем какое-либо другое поэтическое
произведение, иллюстрирует это знаменитое высказывание. Поэма посвя-
щена, если вдуматься в ее главный философский план, открыванию челове-
ком мира. В самом деле, что значат странствия Одиссея, Менелая и других
воинов, возвращавшихся домой после разрушения Трои? Познание Ойку-
мены— обитаемой части Земли, известной тогда Греции. Границы этой
области были совсем невелики. Грек представлял себе, что всю Землю
окружает Океан, река, которая питает все озера, моря, ручейки и речушки,
находившиеся внутри. За пределы Океана никто не отваживался выходить.
Гомер знал страны, близлежащие к побережью Средиземного моря на
западе, не далее Гибралтара. Остров Эвбея казался ему границей, «далее
которой уже ничего нет», а между тем этот остров находился в Эгейском
море. Плавание к острову Эвбее казалось делом особо отважных моряков.
В дни Гомера греки осваивали новые земли в западных и восточных
пределах тогдашней Ойкумены. Гомер называет живущих из восточной и
западной стороны Ойкумены — «крайними людьми», «поселенными двояко»:
«один, где нисходит Бог светоносный», другие — где восходит.
Многое увидел в своих странствиях Менелай, который, как и Одиссей,
не сразу достиг родных берегов. Семь лет он скитался после взятия Трои по
тогдашнему миру, прежде чем возвратиться на родной Аргос:
Увидел я Кипр, посетил финикиян, достигнув Египта,
К черным проник эфиопам, гостил у сидонян, эрембов,
В Ливии был, наконец, где рогатыми агнцы родятся.
В той стороне и полей господин и пастух недостатка
В сыре и мясе, и жирногустом молоке не имеют,
Круглый там год изобильно бывают доимы коровы.
Еще длительнее (10 лет) был путь Одиссея. Его скитания описаны уже
подробно. Столь же подробно описан и его недруг и друг — море.
Оно стало одним из главных героев поэмы. Оно и прекрасно, как и его
властитель Посейдон, «лазурнокудрявый» бог, оно и страшно, погибельно.
Перед этой грозной стихией человек ничтожен и жалок, подобно Одиссею
в бушующих волнах во время шторма. Во всем, конечно, виновен Посей-
дон, он «поднял из бездны волну... страшную, тяжкую, гороогромную».
«Волны кипели и выли, свирепо на берег высокий с моря бросаясь... Тор-
чали утесы и рифы. В ужас пришел Одиссей». Но вот явилась «лазурно-
кудрявая Эос», и все преобразилось, успокоилась буря, «море все посвет-
лело в тихом безветрии».
126

Дельфы. Развалины портика и
помещений, где хранились цен-
ности дельфийского оракула
(приношения верующих).
Более всего эпитетов, самых разнообразных и подчас противоположных,
сопровождает в поэме слово «море». Когда оно грозит неведомой опас-
ностью, то оно «туманное» или даже «темнотуманное», иногда оно «злое»,
«бедоносное», «страшное» и всегда «многоводное», «великое», «священ-
ное»— то «рыбообильное» и «многорыбное», а то «бесплодно-соленое»,
то «шумное» или даже «широкошумное», а то «пустынное» или «беспре-
дел ьнопустынное».
Для жителей Греции, с ее изрезанной кромкой берегов, с ее многочис-
ленными островами, море было важным элементом хозяйственной и куль-
турной деятельности. В силу вещей греки стали отважными и искусными
мореплавателями, поэтому у Гомера слово «море» обретает эпитет «много-
испытное».
Типичным представителем греков, а лучше сказать, всего человечества,
с его жаждой познания, с его неукротимой силой к борьбе, с великим
мужеством в бедах и несчастьях, поистине является Одиссей. В «Илиаде»
127

он лишь воин — отважный, сильный и к тому же хитрый, умный, красно-
речивый, «мудрый в советах». Здесь же, в поэме «Одиссея», он предстал
во всем своем человеческом величии.
Его покровительница — Афина, самая мудрая и деятельная богиня.
Здесь она сурова, но не жестока. Когда один из ее любимцев Тидей, кото-
рого она хотела сделать бессмертным, показал свирепость, она отвернулась
от него с отвращением. (Он, по мифу, убив одного из своих противников,
расколол его череп и в диком исступлении высосал его мозг.) Она убивает
горгону Медузу, помогает Гераклу, Персею, Прометею, олицетворяет собой
искусство ремесла, столь ценимое в Греции, и покровительствует Одиссею,
восхищается им: «Ты приемлешь ласково каждый совет, ты понятлив, ты
смел в исполнении», но иногда и порицает его за лукавство—«кознодей,
на коварные выдумки дерзкий».
В исполнении своих замыслов Одиссей упорен и настойчив, это не всег-
да нравится его спутникам. Но их порицание звучит великой ему похвалой:
«Ты, Одиссей, непреклонно-жесток, одарен ты великой
Силой; усталости нет для тебя, из железа ты скован».
Одиссей — верный муж, любящий отец, мудрый правитель, за что народ
Итаки его ценит и превозносит, но он не создан для домашнего покоя и
тихих семейных радостей. Его стихия — борьба, преодоление препятствий,
познание неизвестного. Он, как сообщает о нем Гомер, не любил ни «поле-
вого труда», ни «тихой жизни домашней». Его манили «бой и крылатые
стрелы», «медноблестящие копья» («грозные, в трепет великий и в страх
приводящие многих»).
Когда волшебница Цирцея предостерегает его от страшной Сциллы, он
не собирается отступать, а хочет «отбиться силой»:
«О! Необузданный, снова о подвигах бранных замыслил,
Снова о бое мечтаешь; ты рад и с богами сразиться».
Одиссей храбр, мужествен, сметлив («хитроумен»). Но, пожалуй, самая
характерная черта его — любознательность. Он хочет все увидеть, все
услышать, узнать, испытать. Часто это вовлекает его в самые тяжкие беды,
из которых всегда он все-таки находит выход.
Его уверяют, что птицы-девы — сирены опасны, что многих уже они
сгубили «пением сладким», «чарующим». Он стремится их услышать и при-
казывает каждому из команды плотно замазать свои уши воском, сам же
у себя оставил их открытыми и, привязанный крепкими веревками к мачто-
вому столбу, испытал на себе силу пения чудесных и страшных дев-птиц.
Зачем он это делает? Чтобы знать.
Гомер сообщает, что, и после того как Одиссей вернется в свою родную
Итаку, он не успокоится и снова отправится на поиски приключений. Ни-
что его не останавливает. «Мыслью о смерти мое никогда не тревожилось
сердце»,—говорит он о себе. Он побывал там, откуда никогда ни один
смертный не возвращался,— в царстве теней, в Аиде, и в сказочной стране
счастья и миролюбия, где правит благодушный Алкиной...
Таков Одиссей и его главные черты. Но, кроме них, у него есть еще ве-
ликое, заветное чувство — это неугасимая любовь к родине. Он рвется к
128

ной, проливает о ней слезы, отказывается от вечной юности и от бессмер-
тия, которые предлагает ему нимфа Калипсо,— только бы снова оказаться
там, где родился и вырос. И вечные, близкие всем и каждому во все вре-
мена чувства выражены древним поэтом с потрясающей, подчас траги-
ческой правдой.
«Наше отечество милое, где родились и цвели мы».
«Сладостней нет ничего нам отчизны и сродников наших»,—
поет Гомер, и его «Одиссея» становится гимном в честь родины.
Не только Одиссей, но и другие герои до самозабвения любят родину:
Радостно вождь Агамемнон ступил на родительский берег.
Стал целовать он отечество милое, снова увидя
Землю желанную, пролил обильно он теплые слезы.
Гомер показал и коварную жестокость людскую, с негодованием, презре-
нием (убийство Агамемнона), и нежно и благоговейно — семейные чувства:
супружескую, сыновнюю и родительскую любовь (Одиссей, Пенелопа,
Телемах). Он как бы противопоставил две судьбы, две нравственные кате-
гории— верность Пенелопы и предательство, преступность Клитемнестры
и «Эгиста презренного».
Трепетно и нежно рисует Гомер образ Пенелопы. Она верная супруга,
пребывающая в постоянной думе об отсутствующем муже, она — мать, и
тревоги ее за сына описаны с проникновенной теплотой. Для нее он —
«отрок, нужды не видавший, с людьми говорить не обыкший». Телемаху
двадцать лет, он достаточно самостоятелен и порой заявляет себя старшим
в доме и даже может приказать матери удалиться в свои покои:
Но удались: занимайся, как должно, порядком хозяйства,
Пряжей, тканьем; наблюдай, чтоб рабыни прилежны в работе
Были своей; говорить же не женское дело, а дело
Мужа, и ныне мое: у себя я один повелитель.
Подчиненное положение женщин в Древней Греции здесь, как видим,
представлено очень наглядно. Пенелопа впервые услышала такую речь
сына и изумилась и, пожалуй, преисполнилась гордостью за него, но, как
и для всякой матери, он навсегда останется для нее ребенком. Узнав о том,
что украдкой от нее он отправился на поиски отца,— а украдкой потому,
что не хотел беспокоить ее, дабы от печали «свежесть лица ее не поблек-
ла»,— как разъясняет Гомер, всегда прославляющий красоту, она трево-
жится. «Сердце дрожит за него, чтоб беды с ним какой не случилось на
море злом иль в чужой стороне у чужого народа».
Гомер всюду подчеркивает юношескую скромность и застенчивость Те-
лемаха. Когда Ментор посылает его расспросить об отце у «коней обузда-
теля» Нестора, Телемах колеблется: прилично ли младшим расспраши-
вать старших?
Греки верили в то, что у каждого человека есть свой демон, особый
покровитель, своеобразный дух, который вовремя подскажет ему и верную
мысль, и верное слово, и верный поступок (отсюда и у нас в речевом обихо-
де— выражение «его гений»):
итература древнего мира
129

Многое сам, Телемах, ты своим угадаешь рассудком,
Многое демон откроет тебе...
В какой-то степени «Одиссея» Гомера является и утопией, великой меч-
той человека о счастье. Одиссей побывал в стране феаков. Феакийцы —
сказочный, счастливый народ. Их страна поистине античное Эльдорадо.
Их царь Алкиной признается:
Мы, я скажу, ни в кулачном бою, ни в борьбе не отличны;
Быстры ногами зато несказанно и первые в море;
Любим обеды роскошные, пение, музыку, пляску,
Свежеть одежд, сладострастные бани и мягкое ложе.
Корабли феаков не знают ни кормщиков, ни руля, «мглой и туманом оде-
тые», они летят по волнам, подчиняясь лишь мыслям своих корабельщи-
ков. Не страшны им ни бури, ни туманы. Они неуязвимы. Удивительная
мечта древнего грека: управлять механизмами непосредственно одной лишь
мыслью! Автокинезом называют это в наши дни.
Но чудесный, сказочный город феакийцев станет недоступным. Рассер-
женный Посейдон закроет его горой, и доступ к нему будет навсегда и для
всех прегражден, и феакийцы, огражденные от мира бед, забот и печалей,
пребудут одни в вечном блаженном бытие. Так всегда кончаются сказки
об ослепительно манящем и несбыточном счастье.
Гомер спел песню о героических натурах, он прославил их силу, мужест-
во. Герои ушли, погибли, но их жизнь стала песнью, и поэтому участь их
прекрасна:
Им для того ниспослали и смерть и погибельный жребий
Боги, чтоб славною песнею были они для потомков.
ИСКУССТВО ГОМЕРА
Всеми высоко честимы певцы, их сама научила
Пению Муза; ей мило певцов благородное племя.
Гомер
В «Илиаде» Гомер не говорит об аэдах. Он сообщает о песнях и танцах
юношей на пиршествах и во время сбора винограда, но о певцах-специалис-
тах речи пока нет. Правда, во второй песне он упоминает некоего Фамира
из Фракии, который вздумал состязаться в пении с самими музами и в на-
казание за такую дерзость был ослеплен и лишен «сладкого к песням бо-
жественного дара и искусства бряцать на кифаре».
Песни, эпические сказания о героях под аккомпанемент лиры исполняли
в «Илиаде» не специалисты-профессионалы, а обыкновенные любители.
130
L<tn?^>J

Ахиллес в своей роскошной палатке в часы затишья от боя играл на лире
и пел («лирой он дух услаждал, воспевая славу героев»).
«Илиада» была создана, видимо, значительно раньше «Одиссеи». За это
время произошли какие-то изменения в жизни общества. Появились спе-
циальные исполнители эпических сказаний. В «Одиссее» много о них го-
ворится.
Более того, пошла уже речь о рассказчиках-шарлатанах, «хвастливых
обманщиках», «многих бродягах, которые землю обходят, повсюду ложь
рассевая в нелепых рассказах о виденном ими». Личность самого Гомера,
его принадлежность к певцам-профессионалам в «Одиссее» проявлены
довольно ощутимо, и его профессиональные интересы, и профессиональная
гордость, и его эстетическая программа.
Древние греки, современники Гомера, видели в поэзии боговдохнове-
ние (поэт — «богам вдохновенным высоким подобен»). Отсюда проистекало
глубочайшее уважение к поэзии и признание свободы творчества.
Если все мысли и поступки людей, по представлению древнего грека,
зависели от воли и наущения богов, то тем более это относилось к аэдам.
Поэтому юный Телемах возражал, когда его мать Пенелопа хотела пре-
рвать певца Фемия, певшего о «печальном возврате из Трои»:
Милая мать, возразил рассудительный сын Одиссея,
Как же ты хочешь певцу запретить в удовольствие наше
То воспевать, что в его пробуждается сердце? Виновен
В том не певец, а виновен Зевс, посылающий свыше
Людям высокого духа по воле своей вдохновенье.
Нет, не препятствуй певцу о печальном возврате данаев
Петь — с похвалою великой люди той песне внимают,
Всякий раз ею, как новой, душу свою восхищая;
Ты же сама в ней найдешь не печаль, а печали усладу.
Свобода творчества становилась уже эстетическим принципом древнего
поэта. Вспомним пушкинского волхва из «Песни о вещем Олеге»: «Правдив
и свободен их вещий язык и с волей небесною дружен».
Древний человек, духовная жизнь которого проходила в сфере мифа
и легенд, не принимал вымысла. Он был детски доверчив, готов был пове-
рить всему, но любая выдумка должна быть обязательно подана ему как
правда, как неоспоримая реальность. Поэтому правдивость рассказа тоже
становилась эстетическим принципом.
Одиссей хвалил певца Демодока на пиру у царя Алкиноя прежде всего
за достоверность его рассказа. «Можно подумать, что сам был участник
всему иль от верных все очевидцев узнал ты»,— сказал он ему, а ведь
Одиссей был очевидцем и участником именно тех событий, о которых пел
Демодок.
И наконец, третий принцип — искусство пения должно приносить людям
радость, или, как бы сейчас сказали мы, эстетическое наслаждение. Он не
раз в поэме говорит об этом («слух наш пленяя», «нам в удовольствие»,
«душу нам восхищая» и пр.). Удивительно наблюдение Гомера, что произ-
ведение искусства при повторном прочтении не теряет своего обаяния,—
каждый раз мы его воспринимаем как новое. И потом (это уже относится
131

к сложнейшей загадке искусства), рисуя самые трагичные коллизии, оно
вносит в душу непостижимое умиротворение и, если вызывает слезы, то
слезы «сладкие», «умиротворяющие». Поэтому Телемах и говорит матери,
что Демодок принесет ей своей песней «печали усладу».
Древний грек, а Гомер был самым славным его представителем, с вели-
чайшим уважением относился к мастерам искусства, кто бы ни был этот
мастер — гончар, литейщик, гравер, скульптор, строитель, оружейник.
В поэме Гомера мы постоянно найдем похвальное слово такому мастеру-
художнику. Певцу же отводится особое место. Ведь Фемия он называет
«знаменитым певцом», «божественным мужем», человеком «высокого духа»,
который, «слух наш пленяя, богам вдохновенным высоким подобен». Так
же прославляется Гомером и певец Демодок. «Выше всех смертных людей
я тебя, Демодок, поставляю»,— говорит Одиссей.
Кто же были они, эти певцы, или аэды, как звали их греки? Как видим,
и Фемий, и Демодок глубоко почитаемы, но, в сущности, это нищие. Их
угощают, как Одиссей Демодока, пославший ему из своей тарелки «полную
жира хребтовую часть острозубого вепря», и «певец благодарно даяние
принял», их приглашают на пиршество, чтобы после трапезы и возлияний
послушать их вдохновенное пение. Но, в сущности, участь их была печаль-
на, как печальна была судьба Демодока: «Муза его при рождении злом
и добром наградила», даровала ему «сладкопение», но и «затмила очи»,
то есть он был слепцом. Традиция донесла до нас образ самого слепого Го-
мера. Таким он оставался в представлении народов в течение трех тысяче-
летий.
Гомер поражает универсальностью своего таланта. Он воплотил в своих
поэмах поистине весь духовный арсенал древности. Его поэмы ласкали
тонкий музыкальный слух древнего грека и прелестью ритмического склада
речи, он наполнил их яркими по живописности, по поэтической вырази-
тельности картинами древнего быта населения Греции. Рассказ его точен.
Сведения, сообщенные им, обладают бесценной для историков докумен-
тальностью. Достаточно сказать, что Генрих Шлиман, предпринимая рас-
копки Трои и Микен, пользовался поэмами Гомера как географической
и топографической картой. Эта точность, иногда прямо-таки документаль-
ность, поражает. Перечисление воинских частей, осаждавших Трою, какое
мы находим в «Илиаде», кажется даже утомительным, но когда поэт за-
ключает это перечисление стихом: «как листы на древах, как пески на
морях, несчетны воинства», мы невольно верим этому гиперболическому
сравнению.
Энгельс, обращаясь к военной истории, использует поэму Гомера. В сво-
ем сочинении «Лагерь», описывая систему строительства воинских укреп-
лений и обороны у древних, он пользуется сведениями Гомера.
Гомер не забывает назвать по имени всех действующих лиц своей поэ-
мы, даже самых отдаленных по отношению к основному сюжету: спальник
царя Менелая «проворный Асфалеон», второй спальник его «Этеон много-
чтимый», не забыв упомянуть и его отца «Этеон, сын Воэтов».
Впечатление полной достоверности рассказа достигается чрезвычайной,
подчас даже педантичной точностью деталей. Во второй песне «Илиады»
Гомер перечисляет имена предводителей прибывших к стенам Трои кораб-
132

лей и дружин. Он не забывает помянуть при этом самые незначительные
подробности. Называя Протесилая, он сообщает не только то, что сей воин
погиб, первый соскочивши с корабля, но и что его заменил «однокровный»
брат, «летами юнейший», что на родине у героя осталась супруга «с душою
растерзанной», дом «полуконченный». И эта последняя подробность (не-
достроенный дом), которая могла бы быть и вовсе не упомянута, оказы-
вается очень важной для общей убедительности всего повествования.
Он дает индивидуальные характеристики перечисляемых воинов и тех
мест, откуда они прибыли. В одном случае «суровые поля Олизоны», там
«светлое озеро» Бебендское, «пышнозданный град Изолк» или «утесистый
Пифос», «высокоутесная Ифома», «Ларисса бугристая» и т. д. Воины
почти всегда «знамениты», «броненосны», но в одном случае — это отлич-
ные копьеметцы, в другом — отличные стрелки.
Современники Гомера воспринимали его сказания о приключениях
Одиссея со всей серьезностью своего наивного мировосприятия. Мы знаем,
что не было и нет ни Сциллы, ни Харибды, не было и не могло быть жесто-
кой Цирцеи, превращающей людей в животных, не было и не могло быть
прекрасной нимфы Калипсо, предлагавшей Одиссею «и бессмертие и веч-
ную младость». И тем не менее, читая Гомера, мы постоянно ловим себя
на том, что, несмотря на скептическое сознание человека XX века, мы не-
удержимо вовлекаемся в мир наивной веры греческого поэта. Какой силой,
какими средствами достигает он такого влияния на нас? В чем эффект
достоверности его повествования? Пожалуй, главным образом, в скрупулез-
ных деталях рассказа. Они своей случайностью устраняют ощущение пред-
взятости фантазии. Этих некоторых случайных деталей могло бы, каза-
лось, и не быть, и рассказ в сюжетном плане нисколько бы не пострадал,
но, оказывается, пострадал бы общий настрой достоверности.
К примеру, зачем понадобилась Гомеру фигура Эльпенора, совершенно
неожиданно появившаяся при рассказе о злоключениях Одиссея? Этот
спутник Одиссея, «неотличный смелостью в битвах, не щедро умом от богов
одаренный», иначе говоря, трусоватый и глуповатый, пошел на ночь спать
«для прохлады» на крышу дома Цирцеи и оттуда свалился, «сломал по-
звонковую кость, и душа отлетела в область Аида». Никакого влияния это
печальное событие не оказало на судьбу Одиссея и его товарищей, и если
придерживаться строгой логики повествования, то о нем можно было бы
не сообщать, но Гомер о нем рассказал подробно, и о том, как потом
Одиссей встретил в Аиде тень Эльпенора и как похоронили его, воздвигая
над его могилой холм, и водрузили на нем его весло. И все повествование
поэта приобрело достоверность дневниковой записи. И мы невольно верим
всему (так было! Все точно описано до мельчайших деталей!).
Подробный и обстоятельный рассказ Гомера ярок, драматичен. Мы
будто вместе с Одиссеем боремся с разбушевавшейся морской стихией,
видим вздымающиеся волны, слышим неистовый рев и отчаянно боремся
вместе с ним за спасение своей жизни:
В это мгновенье большая волна поднялась и расшиблась
Вся над его головой; стремительно плот закружился,
Схваченный с палубы в море, упал он стремглав, упустивши
133

Руль из руки; повалилася мачта, сломясь под тяжелым
Ветров противных, слетевшихся друг против друга ударом.
...Быстрой волною помчало его на утесистый берег;
Если б он, вовремя светлой богиней Афиной наставлен
Не был, руками за ближний схватился утес; и к нему прицепившись,
Ждал он со стоном, на камне вися, чтоб волна пробежала
Мимо; она пробежала, но вдруг, отразясь, на возврате
Сшибла с утеса его и отбросила в темное море.
Так же картинно, драматично рисует древний поэт и состояние Одиссея,
его постоянный разговор со своим «великим сердцем» и мольбу его, обра-
щенную к богам, пока «лазурнокудрявый» Посейдон, утолив свой гнев, не
сжалился наконец над ним, укротив море и успокоив волны. Жалким,
обессилевшим вынесен был Одиссей на берег:
...под ним подкосились колена, повисли
руки могучие; в море его изнурилося сердце;
Вспухло все тело его; извергая и ртом и ноздрями
Воду морскую, он пал наконец, бездыханный, безгласный.
Картинны портреты героев. В поэме они даны в действии. Их чувства,
страсти отражены в их внешнем облике. Вот воин на поле боя:
Страшно свирепствовал Гектор, под бровями угрюмыми очи
Грозно светились огнем; над главой, воздымаяся гребнем,
Страшно качался шелом у летавшего бурей по битве
Гектора!
С той же экспрессией выписан портрет другого человека — одного из
женихов Пенелопы:
Антиной — кипящий гневом — грудь у него подымалась,
Теснимая черною злобой, и очи его, как огонь пламенеющий, рдели.
Чувства женщины проявлялись уже по-иному, здесь сдержанность дви-
жений, глубокая затаенность страданий. Пенелопа, узнав о том, что женихи
собираются погубить ее сына, «долго была бессловесна», «слезами очи ее
затмевались, и ей не покорствовал голос».
Стало уже общим местом говорить о постоянных эпитетах в поэмах Го-
мера. Но только ли в поэмах Гомера?
Постоянные эпитеты и особые, крепко спаянные речевые обороты найдем
мы у поэтов всех народов древности. «Красна девица», «добрый молодец»,
«белый свет», «сыра земля». Эти и подобные им эпитеты встречаются в
каждой русской сказке, былине, песне. И что примечательно, они не ста-
реют, не утрачивают своей первозданной свежести. Удивительная эстетиче-
ская тайна! Будто народ отточил их навсегда, и они, как алмазы, сверкают
и переливаются вечным, чарующим блеском.
Видимо, дело не в новизне эпитета, а в его истинности. «Я помню чуд-
ное мгновенье...» «Чудное!» — обычный, ординарный эпитет. Его мы часто
повторяем в нашем повседневном речевом обиходе.
Почему же в строке Пушкина он так свеж и как бы первозданен? Потому
134

что бесконечно верен, потому что передает правду чувства, потому что
мгновение-то было действительно чудное.
Эпитеты Гомера постоянны, но при этом и разнообразны и удивительно
картинны, то есть, одним словом, воссоздают обстановку. Они всегда
уместны, предельно выразительны и эмоциональны.
Когда печальный Телемах, полный дум о пропавшем отце, идет к морю,
дабы «руки соленой водой омочить», то море — «песчаное». Эпитет рисует
нам картину морского побережья. Когда же речь пошла о том, чтобы от-
правиться Телемаху в путь на поиски отца, то эпитет уже другой — море
«туманное». Это уже не зрительный образ, а психологический, говорящий
о трудностях предстоящих, о полном неожиданностей пути... В третьем
случае море уже «страшное», когда Эвриклея, беспокоясь за судьбу Теле-
маха, отговаривает его от поездки в Пилос. Когда на рассвете Телемах от-
плывает от Итаки, то море обрело снова живописный эпитет «темное»
(«свежий повеял зефир, ошумляющий темное море»). Но вот занялась
заря, Гомер одним эпитетом обозначил картину утра — «пурпурные волны».
Иногда море «темнотуманное», то есть полное угроз и бед, «многовод-
ное», «великое».
Волны в бурю «могучие, тяжкие, гороподобные». Море «рыбообиль-
ное», «широкошумящее», «священное». Когда Пенелопа представляет себе,
какие беды может встретить ее сын в море, оно становится уже морем
«злым», полным тревог и опасностей, «тревоги туманного моря».
Чтобы дать своему слушателю зримое представление о зиме, Гомер со-
общает о том, что щиты воинов «хрусталем от мороза подернулись тонким».
Поэт картинно и даже, пожалуй, несколько натуралистически рисует эпи-
зоды сражений. Так, копье Диомеда попало
Пандару в нос близ очей: пролетело сквозь белые зубы,
Гибкий язык сокрушительной медью при корне отсекло
И, острием просверкнувши насквозь, замерло в подбородке.
Другому воину копье вонзилось в правый бок, «прямо в пузырь, под
лобковою костью», «с воплем он пал на колена, и падшего смерть осе-
нила». И т. д.
Гомер не всегда бесстрастен. Иногда его отношение к людям и собы-
тиям выражено достаточно ясно. Перечисляя союзников троянского царя
Приама, он называет некоего Амфимаха, видимо, изрядного фанфарона
и любителя покрасоваться, так что «даже и в битвы ходил, наряжался
златом, как дева. Жалкий!» — презрительно восклицает Гомер.
Гомер — поэт, и, как поэт, он ценит тот главный элемент поэтического
творчества, тот кирпичик, из которого складывается отдельный стих, песня,
поэма,— слово. И он чувствует необъятный простор слов, он буквально
купается в речевом раздолье, где все ему подвластно:
Гибок язык человека; речей для него изобильно
Всяких, поле для слов и туда и сюда беспредельно.
Подводя итоги, следует обозначить главные, на мой взгляд, особенности
поэм Гомера. Они различны по своим темам. «Илиада» — произведение
исторического характера. Она рассказывает о событиях не только общена-
135

родного, но и для той поры международного значения. Столкнулись в вели-
ком противоборстве племена и народности огромного региона, и это проти-
воборство, надолго запомнившееся последующим поколениям (оно проис-
ходило, как полагают, в XII в. до н. э.), описано с обязательной для истори-
ческой науки точностью.
Это произведение отразило с энциклопедической широтой весь духов-
ный мир Древней Греции — ее верования (мифы), ее социальные, полити-
ческие и нравственные нормы. Оно запечатлело с пластической нагляд-
ностью и ее материальную культуру. Задуманное как историческое повест-
вование, оно с большой художественной выразительностью воссоздало фи-
зический и духовный облик участников события — показало конкретных
людей, их индивидуальные черты, их психологию.
Поэт вычленил основную нравственную проблему своего повествования,
подчинив ей, в сущности, весь ход рассказа — влияние человеческих страс-
тей на жизнь общества (гнев Ахиллеса). В этом сказалась его собственная
нравственная позиция. Гневу и ожесточению он противопоставил идею гу-
манности и добра, честолюбию и погоне за славой (Ахиллес)—высокую
гражданскую доблесть (Гектор).
«Одиссея» вобрала в себя гражданские и семейно-бытовые идеалы древ-
негреческого общества — любовь к родине, семейному очагу, чувства супру-
жеской верности, сыновней и отеческой привязанности. Однако в основном
эта история «открытия мира». Человек, в данном случае Одиссей, с любо-
пытством смотрит на загадочный, неизведанный, таящий много тайн, окру-
жающий мир. Его пытливый взор стремится проникнуть в его тайны, по-
знать, изведать все. Неудержимая тяга к постижению неизвестного —
главный идейный стержень странствий и приключений Одиссея. В какой-то
степени это и древний утопический роман. Одиссей побывал в «загробном
мире», в Аиде, и в стране социальной справедливости, всеобщего благо-
состояния— на острове феаков. Он заглянул в будущее человеческого тех-
нического прогресса — плыл на корабле, управляемом мыслью.
Ничто не останавливало его любознательности. Он хотел все претерпеть,
все испытать, какие бы беды ни угрожали ему, ради того, чтобы узнать,
постигнуть еще неиспытанное, неизведанное.
В «Илиаде» показаны хитрость и лукавство Одиссея, как главные и, по-
жалуй, не всегда симпатичные его черты, в «Одиссее» же — любознатель-
ность, пытливость ума. Правда, и здесь не оставляет его дух лукавства,
помогая ему в самых тяжелых ситуациях.
Итак, две поэмы, охватившие жизнь древнегреческого народа. Первая
осветила все общество во всем многообразии его исторического бытия,
вторая — отдельную личность в ее взаимосвязях с людьми и главным обра-
зом с природой. Одиссей выступает как представитель всего человечества,
открывающего, познающего мир.

ГРЕЧЕСКАЯ ЛИРИКА
»• ,•• Гомер — сияющая вершина греческой
-• ^^ *lf культуры. Ниже, если придерживаться
метафорической формы речи, прости-
рались обширные благоуханные рав-
нины классической Греции с ее лири-
кой, драмой, исторической, риториче-
ской и философской прозой. Афины
были ее географическим центром,
V век — самой цветущей ее порой.
Гомер завершает эпоху в древней
мировой культуре — ее первоначаль-
ный общенародный этап, когда она
создавалась еще всем народом. От-
дельные гениальные его представители
лишь обобщали и синтезировали дос-
тижения своих соплеменников. Память
народа не всегда удерживала их име-
на. Иногда она, сохранив нам имя
кого-нибудь из них, особо отличивших-
ся и особо чтимых, приписывала ему и
лучшие творения других авторов. Так случилось с Гомером. И поскольку
древние народы видели в творчестве боговдохновение, то индивидуальное
авторское своеобразие не ценилось. Авторы продолжали установившиеся
традиции, их собственная личность как бы стушевывалась. Это и был эпи-
ческий этап в истории культуры. Все рассказанное мною о древних литера-
турах Китая, Индии, стран Среднего и Ближнего Востока и гомеровской
Греции относится к этому эпическому периоду мировой культуры, когда
личность автора еще не претендовала на индивидуальный творческий
почерк. («...В песнях моих ничто не принадлежит мне, но все — моим му-
зам»,— писал в VII в. до н. э. греческий поэт Гесиод.)
Обычно литературу делят на три главных ее рода: эпос, лирику и драму.^
Деление это, конечно, условно, ибо и в эпосе можно найти элементы ли-
рики и в лирике — элементы эпоса, но оно удобно, так как указывает на
главнейшие отличительные черты каждого из этих родов литературы.
В самые отдаленные времена эпическая поэма еще возникнуть не могла,
слишком она еще была сложна для человека доисторической эпохи, между
тем как незатейливая песенка с четкой ритмикой вполне была ему доступ-
на. Первоначально это были трудовые песни и молитвы. Молитва выра-
жала эмоции человека — страх, восхищение, восторг. Лирика еще была
безымянной и выражала эмоции не отдельной личности, а коллектива
(рода, племени), она сохраняла сложившиеся, как бы застывшие формы
и передавалась от поколения к поколению. Песни подобного типа описаны
уже Гомером:
137

В круге их отрок прекрасный по звонкорокочущей лире
Сладко бряцал, припевая прекрасно под льняные струны
Голосом тонким...
Затем появились сказания, эпические повествования о событиях в мире бо-
жеств, о героях. Их складывали и исполняли аэды, изустно передавая от
поколения к поколению, «полируя», совершенствуя их. Из этих песен
(в Греции их называли гомеровскими гимнами) стали составлять поэмы.
Таких составителей в Греции называли рапсодами (собирателями, «сшива-
телями» песен). Одним из таких рапсодов был, очевидно, Гомер. Лирика
остается на уровне традиционных ритуальных форм (празднества, жертво-
приношения, погребальные обряды, заплачки). Но позднее она оттеснила
эпос и вышла на первое место, причем обрела уже и новое качество. В об-
ласти искусства это была настоящая революция, обусловленная, конечно,
общественными факторами. Личность стала обособляться, выделяться из
общества, иногда даже вступала в конфликт с обществом. Теперь лирика
стала выражать индивидуальный мир отдельной личности.
Лирический поэт значительно отличался от поэта-эпика, который вос-
создавал внешний мир — людей, природу, лирик же обратил свой взор на
себя. Поэт-эпик стремился к правде картины, поэт-лирик — к правде чувст-
ва. Он смотрел «в себя», он был занят самим собой, анализировал свой
внутренний мир, свои чувства, свои мысли:
Люблю и словно не люблю,
И без ума, и в разуме...—
писал поэт-лирик Анакреонт. В душе кипят страсти — род безумия, но
где-то в уголках сознания гнездится холодная, скептическая мысль: а так
ли? Не обманываю ли я себя? Поэт пытается разобраться в своих собствен-
ных чувствах. Эпический поэт такого себе не позволял, не придавая значе-
ния своей личности.
Гомер обращался к музам, чтобы они помогли ему поведать миру о гне-
ве Ахиллеса и всех трагических последствиях этого гнева, поэт-лирик стал
бы просить муз о другом: да помогут они ему (поэту) рассказать о его
(поэта) чувствах — страданиях и радостях, сомнениях и надеждах. В эпосе
местоимения «он», «она», «они», в лирике — «я», «мы».
«Жребий мой — быть в солнечный свет и в красоту влюбленной»,— пела
поэтесса Сапфо. Здесь на первом плане не красота и солнце, а отношение
к ним поэтессы.
Итак, на смену величественной и роскошной эпической поэзии Гомера
пришла взволнованная, страстная и томная, язвительная и резкая поэзия,
лирическая в ее личностном качестве. Увы, она дошла до нас поистине в
осколках. Мы можем только догадываться, какое это было богатство. Мы
знаем имена Тиртея, Архилоха, Солона, Сапфо, Алкея, Анакреонта и дру-
гих, но из их поэзии сохранилось немногое.
Лирический поэт показывал свое кровоточащее сердце, иногда, отгоняя
отчаяние, призывал себя к терпению, к мужеству. Архилох:
Сердце, сердце! Грозным строем встали беды пред тобой:
Ободрись и встреть их грудью...
138

Личность становилась собственным биографом, она рассказывала о дра-
мах своей жизни, она была своим собственным портретистом и печальни-
ком. Поэт Гиппонакт с горькой усмешкой, обращаясь к богам, рассказывал
о жалком состоянии своего гардероба:
Гермес Килленский, Майи сын, Гермес милый!
Услышь поэта. Весь в дырах мой плащ,— дрогну.
Дай одежонку Гиппонакту, дай обувь...
Лирические поэты прославляют и гражданские чувства, воспевают воин-
скую славу, патриотизм:
Сладко ведь жизнь потерять, среди воинов доблестных павши,
Храброму мужу в бою ради отчизны своей,—
поет Тиртей. «И достохвально и славно для мужа за родину биться»,—
вторит ему Каллин. Однако нравственные устои заметно поколебались:
поэт Архилох не стесняется признаться, что бросил на поле боя свой щит
(тяжкое преступление в глазах древнего грека).
Носит теперь саиец мой щит безупречный,
Волей-неволей пришлось бросить его мне в кустах.
Сам я кончины зато избежал. И пускай пропадает
Щит мой! Не хуже ничуть новый могу я добыть.
Извинением ему могло служить лишь то, что он был в наемном войске. Но
спартанцы не простили ему его поэтического признания и, когда он ока-
зался однажды на территории их страны, ему предложили удалиться.
Поэты заботились о красоте своего стиха, но главное, что просили они
у муз,— это взволнованности, эмоций, страсти, умения зажигать сердца:
О Калиопа! Зачни нам прелестную
Песню и страстью зажги покоряющей
Гимн наш и сделай приятным хор.
Ал км а н
Пожалуй, главная тема лирической поэзии была, и есть, и, видимо, бу-
дет всегда —любовь. Еще в древности возникла легенда о неразделенной
любви Сапфо к прекрасному юноше Фаону. Отвергнутая им, она якобы
бросилась со скалы и погибла. Поэтическую легенду развеяли новейшие
ученые, но грекам она была мила, придавая трагическое обаяние всему
облику любимой поэтессы.
Сапфо содержала на острове Лесбос школу девушек, учила их пению,
танцам, музыке, наукам. Тема ее песен — любовь, красота, прекрасная при-
рода. Она воспевала женскую красоту, очарование женской стыдливости,
нежности, юной прелести девического облика. Из небожителей ближе всего
ей была богиня любви Афродита. Сохранившийся, дошедший до нас ее
гимн к Афродите раскрывает все обаяние ее поэзии. Приводим его пол-
ностью в переводе Вячеслава Иванова:
Радужнопрестольная Афродита! л
Зевса дочь бессмертная, кознодейка!
139

Сердца не круши мне тоской-кручиной!
Сжалься, богиня!
Ринься с высей горних,— как прежде было:
Голос мой ты слышала издалече:
Я звала — ко мне ты сошла, покинув
Отчее небо!
Стала на червонную колесницу;
Словно вихрь, несла ее быстрым лётом
Крепкокрылая над землей темной
Стая голубок.
Ты примчалась, ты предстояла взорам,
Улыбалась мне несказанным ликом...
«Сафо!» — слышу я: — Вот я! О чем ты молишь?
Чем ты болеешь?
Что тебя печалит и что безумит?
Все скажи! Любовью ли томится сердце?
Кто ж он, твой обидчик? Кого склоню я
Милой под иго?
Неотлучен станет беглец недавний;
Кто не принял дара, придет с дарами,
Кто не любит, полюбит вскоре
И безответно...»
О, опять явись — по молитве тайной,
Вызволить из новой напасти сердце!
Стань, вооружась, в ратоборстве нежном
Мне на подмогу.
Мне ж никогда не дает вздохнуть
Эрос. Летит от Киприды он,
Все вкруг себя погружая в мрак,
Словно сверкающий молнией северный
Ветер фракийский и душу
Мощно до самого дна колышет
Жгучим безумием.
Имя современника и соотечественника Сапфо Алкея связано с полити-
ческими событиями на острове Лесбос. Он был аристократом. Обычно в те
времена в греческих полисах, в этих маленьких городах-государствах,
было несколько именитых родов, которые считали себя «лучшими» от
слова «аристос» («лучший»), так появилось слово «аристократия» («власть
лучших»).
Обычно они вели свою родословную от какого-нибудь бога или героя,
гордились этим родством и воспитывались в духе родовой гордости. Это
придавало определенное обаяние мифам и позволяло им удерживаться в
памяти, а иногда и обогащаться новыми поэтическими деталями, лестными
для представителей рода. Мифы нравственно питали аристократическую мо-
лодежь. Подражать героическим предкам, не ронять их чести каким-либо
недостойным поступком было нравственным принципом для каждого юно-
ши. Это внушало уважение к аристократическому роду.
140

Но времена менялись. Аристократические семьи беднели, выдвигались
на политическую арену разбогатевшие горожане, возникали сословные
конфликты, происходили в ряде случаев значительные социальные пере-
движения. Люди, стоявшие ранее на вершине общества, оказывались за
бортом его. Такова была судьба поэта Алкея, аристократа, выброшенного
из привычной колеи жизни, ставшего изгнанником после воцарения в Ми-
тиленах тирана Питтака1.
Алкей создал в поэзии образ корабля-государства, бросаемого из сторо-
ны в сторону бушующим морем и штормовым ветром.
Пойми, кто может, яростный бунт ветров.
Валы катятся,— этот отсюда, тот
Оттуда... В их мятежной свалке
Носимся мы с кораблем смоленым,
Едва противясь натиску злобных волн.
Уж захлестнула палубу сплошь вода;
Уже просвечивает парус,
Весь продырявлен. Ослабли скрепы.
Этот поэтический образ колеблемого политическими бурями государст-
ва не раз возникал потом в мировой поэзии.
В политической и философской лирике интересен поэт и политический
деятель Солон. В историю вошли его реформы, проведенные в VI в. до н. э.
Аристотель назвал его первым защитником народа. Его реформы учиты-
вали интересы беднейших слоев Афин. Солон не делился с читателем сво-
ими чувстами, это скорее был нравственный и политический наставник
(«Наставления афинянам», «Наставления самому себе»), внушавший
чувства патриотизма и гражданственности. Известно его стихотворение
«Седмицы человеческой жизни», характеризующее вообще взгляд древнего
грека на человеческую жизнь, на ее временные границы, возрастные осо-
бенности человека. Приводим его полностью:
Маленький мальчик, еще неразумный и слабый, теряет
Первых зубков своих ряд, чуть ему минет семь лет;
Если же Бог доведет до конца семилетье второе,—
Отрок являет уже признаки зрелости нам.
В третье у юноши кроется быстро при росте всех членов
Нежным пушком борода, кожи меняется цвет.
Всякий в седмице четвертой уж в полном бывает расцвете
Силы телесной, а в ней доблести знак видят все.
В пятую — время подумать о браке желанном мужчине.
Чтобы свой род продолжать в ряде цветущих детей.
Ум человека в шестую седмицу вполне созревает
И не стремится уже к неисполним делам.
Разум и речь в семь седмиц уже в полном бывает расцвете,
Также и в восемь,— всего вместе четырнадцать лет.
Первоначально слово «тиран» относилось к предводителю города и не имело того не-
гативного смысла, какой оно приобрело впоследствии.
141

Мощен еще человек и в девятой, однако слабеют
Для вседоблестных дел слово и разум его.
Если ж десятое Бог доведет до конца семилетье,—
Ранним не будет тогда смертный конец для людей.
В новые времена особой любовью пользовалось имя древнегреческого
поэта Анакреонта, веселого старца, славившего жизнь, молодость и радости
любви. В 1815 году шестнадцатилетний лицеист Пушкин в шутливых
стихах назвал его своим учителем:
Пускай веселье прибежит,
Махая резвою игрушкой,
И нас от сердца рассмешит
За полной пенистою кружкой...
Когда ж восток озолотится
Во тьме денницей молодой
И белый тополь озарится,
Покрытый утренней росой,
Подайте грозд Анакреона:
Он был учителем моим...
«Мое завещание»
Юность прекрасна своим светлым восприятием мира. Такова была
юность Пушкина, и неудивительно, что далекий, давний, живший за два-
дцать пять веков до него поэт так восхитил его своей бодрой, жизнерадост-
ной, озорной поэзией. Пушкин сделал несколько переводов из Анакреонта,
изумительных по красоте и верности духу оригинала.
К сожалению, из поэзии Анакреонта до нас дошло немного, и слава
его, пожалуй, больше основана в новые времена на многочисленных подра-
жаниях ему и обаянии той легенды, которая сложилась о нем еще в древ-
ности. В XVI веке известный французский издатель Этьен напечатал сбор-
ник стихов Анакреонта по рукописи X — XI веков, однако большинство из
них не принадлежали поэту, а были талантливыми пастишами (подража-
ниями). Существует богатая анакреонтическая поэзия. В России Анакреон-
том особенно увлекались в XVIII веке. Ода М. В. Ломоносова «Ночной
темнотой покрылись небеса» стала даже популярным романсом.
Имя поэта Пиндара связано с удивительным по масштабам, по красоте,
нравственному благородству явлением в общественной жизни Древней
Греции —Олимпийскими играми. Пиндар был поистине певцом их. Поэт
прожил обычный человеческий век, что-то в пределах семидесяти лет
(518—442), Олимпийские игры продолжались более тысячелетия, но его
поэзия окрасила это тысячелетие радужными красками молодости, здо-
ровья, красоты.
Впервые спортивные состязания состоялись в Олимпии в 776 г. до н. э.1
в тихой долине у горы Кронос и двух рек — Алфея и его притока Кладея —
и повторялись через каждое четырехлетие вплоть до 426 года новой эры,
Павсаний писал, что они были и раньше, но принято исчислять Олимпийские игры
именно с этого года.
142

когда фанатики христианства, уничтожая старую языческую культуру
античности, разрушили олимпийский Альтис (храмы, алтари, портики,
статуи богов и атлетов).
Тысячу двести лет Альтис был средоточием всего прекрасного, что со-
держал в себе античный мир. Здесь читал свои книги «отец истории» Геро-
дот, сюда пешком приходил философ Сократ, здесь бывал Платон, произ-
носил свои речи великий оратор Демосфен, здесь была мастерская знаме-
нитого скульптора Фидия, изваявшего статую Зевса Олимпийского.
Олимпийские игры стали нравственным центром Древней Греции, они
объединили всех греков как этническое целое, они примиряли враждующие
племена. Во время игр дороги становились безопасными для путников,
устанавливалось перемирие у воюющих сторон1. По всему тогдашнему
миру, известному грекам, ходили специальные вестники (теоры — «священ-
ные посланники») с вестью о предстоящих играх, их принимали у себя
«проксены» — местные представители Олимпийских игр, лица, пользовав-
шиеся особым почетом. Толпы паломников устремлялись тогда к Олимпии.
Шли из Сирии и Египта, с италийских земель, с юга Галлии, из Тавриды
и Колхиды. К играм допускались только безупречные в нравственном от-
ношении лица, никогда не судимые, не уличенные в каких-либо недостой-
ных поступках. Дух времени, конечно, проявлялся и здесь: не допускались
(под страхом смертной казни) женщины, а также рабы и не греки.
Пиндар сочинял торжественные хоровые песнопения в честь победителей
на состязаниях (эпиникии). Сам герой, его предки и город, в котором жил
герой, прославлялись в могучем звучании хора. К сожалению, не сохрани-
лась музыкальная часть песнопений. Поэт, конечно, не ограничивался
только патетикой дифирамба, он вплетал в свою песнь философские раз-
мышления о роли в жизни человека судьбы, о воле, иногда несправедли-
вой, богов, о необходимости помнить о пределах человеческих возможно-
стей, о священном для древнего грека чувстве меры.
В древности стихи читались нараспев под аккомпанемент лиры или
флейты. Существовали стихи-песни. Поэт не только слагал текст стиха, но
и придумывал мелодию и даже сочинял танец. Это была мелодическая
поэзия, состоящая из трех элементов: «слова, гармонии и ритма» (Платон).
Музыка занимала значительное место в повседневной жизни древнего
грека, жаль, что от нее дошли до нас крохи.
Термин «лирика» — от слова лира, музыкального инструмента, исполь-
зуемого в качестве аккомпанемента, появился сравнительно поздно, при-
мерно в III в. до н. э., когда центр греческой культуры переместился в
Александрию. Александрийские филологи, занимавшиеся классификацией
и комментированием литературного наследия классической Греции, соеди-
нили под этим названием все поэтические жанры, отличающиеся от эпоса
с его гексаметром (шестистопником) иными ритмическими формами.
Для греков были обязательны и священны нижеследующие правила: 1) Все враждеб-
ные действия с момента объявления священного месяца Игр должны прекращаться. 2) Все
чужеземцы обязаны сдавать оружие, вступая на территорию Элиды. 3) Проклятие и штраф
будут уделом каждого, кто нападет на путника, идущего на праздник в Олимпию.
143

ГРЕЧЕСКИЙ ТЕАТР
Золотым веком Древней Греции сле-
дует назвать пятое столетие до нашей
эры. Оно связано с самыми прослав-
ленными именами поэтов, философов,
политических деятелей, скульпторов,
архитекторов. Это было время вели-
чайшего подъема национального со-
знания древних греков и время вели-
чайших испытаний для них. «Быть или
не быть Греции?» — так ставился
вопрос.
В 500 г. до н. э. греческие города
в Малой Азии попытались освободить-
ся от персидского владычества и под-
верглись жесточайшим репрессиям.
Милет, богатейший, красивейший го-
род, был разрушен и сожжен персами.
Жители перебиты или угнаны в рабст-
во. Это произошло в 494 г. до н. э.
Заволновалась вся Греция. Персидский правитель Дарий собрал огром-
ное войско.
Началась греко-персидская война. Смертельная опасность нависла над
Грецией, над ее маленькими разрозненными государствами-городами,
которые часто были раздираемы мелкими распрями. Некоторые не выдер-
жали. Города Фессалии беспрепятственно пропустили персов. Только
Афины держались стойко. В тяжелые дни войны появились крупные полко-
водцы, имена которых греки вспоминали и чтили в течение всей своей по-
следующей истории, среди них Мильтиад, одержавший блестящую победу
над персами в Марафонской битве (13 сентября 490 г. до н. э.), Феми-
стокл, организовавший строительство морского флота, крупный политиче-
ский деятель и дипломат, спартанский царь Леонид, героически сражавший-
ся с персами в Фермопильском ущелье во главе отряда в 300 человек.
Исход войны решило знаменитое морское сражение у острова Саламин в
480 году. Позднейшие военные действия (они продолжались до 449 г.
до н. э.) уж не смогли изменить положения. Греция выдержала тяжелое
испытание.
Историки связывают с именем Перикла классический период в истории
греческой культуры, ее особенно пышное цветение. Это был V век до нашей
эры, время, когда на улицах Афин можно было встретить Софокла и Еври-
пида, Сократа и молодого Платона, историка Фукидида, величайшего
скульптора Фидия и многих других прославленных в тысячелетиях деяте-
лей греческой культуры. Перикл, коренной житель Афин, выходец из ста-
ринной аристократической семьи, умный, образованный, стал во главе го-
сударства.
Время его правления было непродолжительно. В 422—429 гг. до н. э.
144

он занимал выборную должность стратега (в 29 году, в начале Пелопонес-
ской войны, он умер от чумы). Но как раз в эти годы Греция после одер-
жанной победы над персами, широко расправив крылья, радостная и сво-
бодная от страхов перед могущественным соседом, свободно и раздольно
отдалась духовной деятельности, развернув могучие силы своего гениаль-
ного народа. И тогда начался поистине расцвет греческой культуры, в том
числе ее театра с великими именами Эсхила, Софокла, Еврипида и Арис-
тофана.
Как возник этот удивительный и впечатляющий род искусства?
Человеку свойственно подражать. Ребенок в игре подражает тому, что
он видит в жизни, дикарь в пляске изображает сцену охоты или другие эле-
менты своего нехитрого быта. Древнегреческий философ Аристотель все
искусство, одним из теоретиков которого он был, выводил на склонности
человека к подражанию (мимесис — греч. «подражание, воспроизведение,
подобие»)'.
Из подражания и родился греческий театр, вместо рассказа о событии
воспроизводилось само событие, иначе говоря, рассказ подавался в формах
самой жизни.
ЭСХИЛ (525—456 гг. до н. э.)
Прометей — самый благородный святой и
мученик в философском календаре.
К. Маркс
Прометей! Мифический персонаж в древнегреческом пантеоне. Бог-
титан, давший людям огонь, вопреки воле верховного бога Зевса, первый
в веренице уже реальных исторических лиц, погибших за идеи, за поиск
истины, за желание умножить человеческие познания. Среди них — Сократ,
древнегреческий философ, казненный в 399 г. до н. э. за то, что учил людей
мыслить самостоятельно, отметать догмы и предрассудки. Среди них зна-
менитая Ипатия из Александрии, женщина-ученый, математик, астроном,
побитая камнями в 415 г. н. э. фанатиками-христианами. Среди них —
французский издатель Этьен Доле, сожженный в Париже в 1546 году,
Джордано Бруно, сожженный в Риме в 1600 году, и многие другие стра-
дальцы, «мученики в философском календаре».
Мифический персонаж Прометей стал как бы олицетворением челове-
ческого порыва к прогрессу, к истине и борьбы за нее. Прекрасный, благо-
родный герой и мученик!
1 См.: Аристотель. Поэтика.—М., 1957.
145

В трагедии Эсхила на театральных подмостках изображалась его исто-
рия. К горам Кавказа, «в далекий край земли, в безлюдную пустыню диких
скифов», приведен он, прикован к скале железными цепями, и орел должен
теперь каждый день прилетать к нему, выклевывать его печень, чтобы
снова и снова отрастала она и вечно оглашал бы он окрестности своими
душераздирающими криками и стонами. Таков был приговор Зевса.
Можно представить себе состояние древних афинян, собравшихся в
театре. Для них все происходившее на сцене имело значение ритуального
действа. Они верили мифу как реальности. Их чувства выражал хор.
Содрогаюсь, видя тебя,
Тысячью мук мучимым тяжко!..
Ты ж не трепещешь гневного Зевса,
Ты своенравно и ныне...
Эсхил вряд ли безоговорочно верил религиозной основе мифа. Научное
мышление уже проделало достаточно большой путь в сознании культурной
части греческого общества после наивного миросозерцания Гомера. В тех
благах, которые даровал людям Прометей, он, пожалуй, символически
живописал исторический путь человечества от дикости к цивилизации.
На сцене Прометей рассказывает об этом. Конечно, философская аллего-
рия облечена здесь в художественную конкретность образа. Зритель видел
перед собой не голую идею, а личность во плоти, ранимую, терзаемую,
мыслящую, любящую.
Прометей — друг, благодетель, покровитель людей. А Зевс, каков он,
этот верховный владыка Олимпа?
— Зевс враг людей, он уничтожить задумал
Весь род людской и новый насадить.
Никто за бедных смертных не вступился,
А я дерзнул...—
говорит Прометей. По мифу, Зевс послал на землю потоп и уничтожил весь
род людской, кроме одной супружеской пары, от которой снова возроди-
лись народы. Этот миф вошел потом и в христианское вероисповедание
(сказание о ноевом ковчеге). В легенде о потопе обвинялись люди: они ви-
новны были в своей гибели, и в воле бога, обрекшего их на нее, осущест-
влялась как бы высшая справедливость — кара за их пороки. Эсхил ни
словом не обмолвился о причинах гнева Зевса на людей, и его акция по
отношению к ним выглядит деспотической выходкой злого и капризного
бога.
В сущности, здесь уже начинается политическая тема. Жители Аттики,
к которым принадлежал Эсхил, очень ценили свои демократические поряд-
ки и очень гордились ими. Поэтому вольно или невольно, но миф о кон-
фликте Зевса с Прометеем в трагедии Эсхила приобрел символический
характер критики единовластия, Прометей бросает тяжкие обвинения
Зевсу. Он — тиран. Зевс — «никому не подотчетный, суровый царь». Про-
метей помог ему получить власть, но Зевс тотчас же забыл об этом. Такова
логика тирании:
146

Ведь всем тиранам свойственна болезнь
Преступной недоверчивости к другу.
И этого друга Зевс приказал приковать к скале. Его волю исполнили Сила
и Власть, олицетворяющие в трагедии идею насилия й тирании. Гермес,
посланник Зевса, высокомерно наставляет Прометея смириться. Но тот
гордо отказывается:
Уверен будь, что я б не променял
Своих скорбей на рабское служение.
Это святая святых для афинянина, гордого сознанием своей свободы, поли-
тической свободы. Конечно, это касалось только свободных граждан поли-
са. О рабах речи не шло. Они в сознании свободного грека той поры были
всего лишь звучащими, живыми вещами, исполнителями воли хозяина-
рабовладельца.
Прометей во всем противоположен Зевсу. Последний несправедлив, жес-
ток. Прометей же гуманен. Когда старик Океан, от души жалевший его,
хочет просить у Зевса пощады для него, Прометея, тот отговаривает его,
опасаясь накликать беду и на своего защитника:
Хоть плохо мне, но это не причина,
Чтоб доставлять страдания другим.
Все в трагедии Эсхила поистине кричит против Зевса. Дева Ио, дочь
Инаха, имевшая несчастье привлечь к себе любвеобильное сердце верхов-
ного бога, подвергалась гонениям ревнивой Геры. Зевс превратил ее в коро-
ву, но Гера узнала о том и послала многоглазого Аргуса следить за ней.
Гермес, по приказу Зевса, убил Аргуса. Тогда Гера наслала на нее жаля-
щего овода, и бедная Ио, не зная покоя, скитается по миру. Дошла она
и до Кавказа:
Что за край? Что за люди? Какой это муж
Железом цепей прикован к скале,
Под бурей ветров? За какие грехи
Он кару несет?
То был Прометей. Его увидела она прикованным к скале. Прометей
предсказывает ее дальнейшую судьбу: долго еще придется ей скитаться по
миру полубезумной, терпя великие страдания, но в конце концов, дойдя до
устьев Нила, «на краю Египетской земли» успокоится она, родив «черного
Эпафа», который станет «возделывать ту землю, что поит широкий Нил».
В рассказе Прометея раскрывается мифическая картина мира, как она
представлялась древнему греку, картина, полная странных существ и чу-
довищ: одноглазых аримаспов, что «на конях скачут и живут у златоструй-
ных вод реки Плутона», и дев Форкиад, похожих на лебедей, и страшных
Горгон, трех сестер крылатых со змеями в волосах («никто из смертных,
увидев их, дышать уже не может»), и грифов с острым клювом, без-
молвных собак Зевса, и амазонок, «не любящих мужей».
Мир в дни Эсхила казался еще загадочным, за пределами обжитого
края чудились огромные и страшные места.
147

Зритель, современник Эсхила, с со-
дроганием слушал пророчества Проме-
тея, для него это была подлинная
реальность, он невольно проникался
сочувствием к Прометею и к несчаст-
ной и гонимой деве Ио (она выходила
на сцену с рогами на голове) и вместе
с тем, трепеща, конечно, и холодея
сердцем, испытывал неприязнь к жес-
токому и тираническому Зевсу, когда
со сцены неслись вопли Ио:
О, за какой тягостный грех, Зевс, ты меня
К тысяче мук присудил?..
Зачем, пугая призраком ужасным,
Безумную деву мучишь?
Сожги меня огнем, сокрой меня в земле,
Брось меня в пищу тварям подводным!
Иль мои моления
Ты не слышишь, царь?
Возникает вопрос: как мог драма-
тург так смело, так откровенно осудить
бога, в которого свято верили его соо-
течественники? Греки боялись своих
богов, приносили им жертвы, устраи-
вали в честь их возлияния и воскуре-
ния, но боги не являлись для них об-
разцом поведения и эталоном справед-
ливости. К тому же, по их представле-
ниям, они были не всесильны; над ними, как и над людьми, нависала гроз-
ная тень рока и три страшные Мойры, осуществлявшие действие зага-
дочной и неотвратимой судьбы («Необходимости!») — «Три Мойры и
Эринии, что помнят все».
Хор
Разве Зевс слабее, чем они?
Прометей
Ему не избежать судьбы.
Судьба богов, пожалуй, горше людской, они бессмертны, и если осуж-
дены будут на страдания, как дед и отец Зевса, низвергнутые в Тартар, то
и страдать они будут вечно. Поэтому, когда Ио, жалуясь на свою судьбу,
призывает смерть, Прометей печально отвечает ей:
Тебе бы не стерпеть моих страданий!
Ведь мне и умереть не суждено.
Таков Прометей Эсхила. Образ этого мятежника как идея бунта, протеста
против тирании волновал не одно поколение героев. Его воспели англий-
ские революционные романтики Шелли и Байрон, его черты узнаются в
148
Щ№
Обработка раны Энея. Настенная роспись
в Помпеях.

характере мильтоновского Сатаны (Джон Мильтон. «Потерянный рай»).
Эсхил—один из зачинателей театральных представлений. Он почти у
истоков. Театр пока еще не раскрыл всех своих сценических возможностей.
Тогда все было значительно скромнее. В наши дни на Подмостках дейст-
вуют десятки, а иногда и сотни актеров. Эсхил ввел второго актера, и это
считалось великим нововведением. Два актера и хор — вот исполнители.
Актеры произносили длинные монологи или обменивались короткими реп-
ликами, хор выражал, по сути дела, реакцию зрителей — чаще сочувствие
и сострадание, иногда робкий ропот,— ведь действовали боги.
406 гг. до н. э.)
Креон. Однажды утром я проснулся королем Фив. Но Бог
знает, мечтал ли я когда-нибудь о власти.
Антигона. Тогда нужно было сказать «нет».
Креон. Я не мог. Я вдруг ощутил себя мастером, который от-
казывается от труда. Мне это показалось бесчестным. И я со-
гласился.
Антигона. Что ж, тем хуже для вас.
Жан Ануй
Цитата из пьесы французского автора XX века. Название пьесы, ее
сюжет идентичны трагедии великого греческого драматурга. Две пьесы,
и между ними — тысячелетия. Что же связало авторов столь различных
эпох? Думы о личности и государстве.
Жан Ануй размышляет об огромной ответственности человека, взявшего
на себя груз государственной власти.
Софокла волновал другой вопрос: есть ли границы государственной
власти над личностью, какие права личности нельзя игнорировать ни при
каких обстоятельствах и какова должна быть государственная власть?
Эти вопросы находят ответ в самой жизни, в той реальности, которая пред-
ставлена на сцене, в речах и поступках героев пьесы. В трагедии ставятся
серьезные политические и нравственные вопросы.
Софокл — певец сильных натур. Такова Антигона в его трилогии о царе
Эдипе. Ее можно убить, казнить, но нельзя заставить поступать вопреки
ее нравственным принципам. Воля ее несгибаема.
Два брата, Этеокл и Полиник, вступили в борьбу друг с другом из-за
власти. Этеокл стал законным правителем Фив. Полиник обратился к ино-
странной державе и силами врагов родины хотел овладеть троном, отняв
его у брата. В сражении под Фивами оба брата погибли, одновременно
вонзив друг в друга мечи. Правителем Фив стал Креон. Он распорядился
с почестями похоронить Этеокла, а Полиника, как предателя, оставить без
погребения, на съедение диким зверям и птицам. Под страхом смерти за-
прещалось кому бы то ни было нарушать это распоряжение.
Креон действовал как патриот. Родина для него — превыше всего, инте-
149

ресы государства выше всех других, личных интересов. «Тот, кто друга
больше, чем отчизну, чтит,— я такого ни во что не ставлю»,— торжествен-
но провозглашает он. И это было вполне в духе того политического и нрав-
ственного идеала, который исповедовал каждый грек, в том числе и Со-
фокл. И тем не менее он, Софокл, осудил действия cieoero героя и противо-
поставил ему, всевластному государю, юную, слабую, но обладающую
огромной силой духа фиванку, сестру Этеокла и Полиника Антигону. Она
воспротивилась приказу Креона и совершила обряд погребения брата. За
это она должна быть казнена. Креон непреклонен.
Перед зрителями происходит политический спор между Креоном и Ан-
тигоной. Она обвиняет его в попрании неписаного, но прочного закона
богов. С тем же обвинением выступает против него и жених Антигоны,
младший сын Креона Гемон. Креон отстаивает свою правоту, заявляя, что
власть государя должна быть незыблема, иначе анархия погубит все:
...Безначалье — худшее из зол.
Оно и грады убивает, и дома
Ввергает в разоренье, и бойцов,
Сражающихся рядом, разлучает.
Порядок утвержден повиновеньем;
Вам следует поддерживать законы.
В своей защите неподконтрольности государственной власти Креон до-
ходит до крайности. Он заявляет:
Правителю повиноваться должно
Во всем — законном, как и незаконном.
С этим никак не может согласиться Гемон, он напоминает отцу, что боги
даровали человеку разум, «а он на свете — высшее из благ». В конце кон-
цов Гемон бросает отцу тяжкое обвинение: «Не государство — где царит
один». В демократических Афинах это заявление юноши находило самый
живой отклик. Креон в запальчивости разоблачает полностью свою тира-
ническую программу действий: «Но государство — собственность царей!»
Гемон с иронией парирует: «Прекрасно б ты один пустыней правил!»
Так на сцене афинского театра Диониса перед 17 тысячами зрителей
развертывался этот великий спор веков.
События подтвердили неправоту Креона. К нему является прорицатель
Тиресий. Он пытается умерить гнев царя, не казнить уже ушедшего из
жизни: «Смерть уважь, убитого не трогай. Иль доблестно умерших доби-
вать». Царь упорствует. Тиресий говорит ему о высших правах человека,
которые не могут попрать даже боги,— в данном случае право на погребе-
ние. И это не смущает Креона. Тогда Тиресий, уходя, сулит ему мщение
богов: «За это ждут тебя богини мщения, Эринии».
Креон наконец прозревает, его страшит гнев богов. Он приказывает
освободить Антигону, но поздно: в склепе, где была замурована она, нашли
два трупа, повесившуюся девушку и заколовшего себя Гемона. Трагедию
завершает Эвридика, супруга Креона и мать юноши.
Раздавленный несчастьями правитель Фив клянет свою судьбу, свое
150

безумное упорство. Терпит поражение и его политическая теза о неогра-
ниченности и неподконтрольности воли монарха.
Антигона, восставшая, в сущности, против тирании государственной
власти, подавляющей все разумное и справедливое, олицетворяет в траге-
дии Софокла идею величия личности, противозаконности подавления ее
прав.
Так понимали пьесу и современники драматурга на его родине в
Афинах.
Прошло более двух тысячелетий, и проблема прерогатив государства
и личности не нашла еще окончательного решения в мире. В наши дни
французский писатель Жан Ануй снова поставил ее на обсуждение, исполь-
зовав античный миф. Он пишет пьесу с тем же названием — «Антигона».
Те же действующие лица. Снова Креон и Антигона, и снова жарко спо-
рят. Правда, здесь Креон жалуется на тяжесть государственной власти,
на страшную ее ответственность, власть, которую он, Креон, принял без
радости, по необходимости. На это Антигона отвечает ему: «Я могу ска-
зать «нет» всему, что мне не нравится, для меня имеет значение только
мой собственный суд. Вы с вашей короной, с вашей охраной, со всей этой
помпой способны только меня убить».
«Креон. Но, господи! Но постарайся хоть на минуту понять, ты, ма-
ленькая идиотка, нужно же, чтобы кто-нибудь сказал «да», нужно же
кому-нибудь править лодкой,— ведь кругом вода, кругом полно преступле-
ний, глупости, нищеты, и руль там, где особенно качает. Экипаж ничего не
хочет делать, он думает лишь о том, что бы пограбить из общего достояния,
и офицеры уже строят себе маленький удобный плот,— только для себя,
с запасом питьевой воды, чтобы унести отсюда свои кости. И мачта тре-
щит, ветер рвет паруса, вот-вот все пойдет прахом, а они думают только о
своей шкуре, о своей драгоценной шкуре, о своих маленьких нуждах.
Подумай, есть ли время заниматься тонкостями, искать ответа на
вопрос «да?» или «нет?», спрашивать себя, не слишком ли дорога плата и
останешься ли после всего этого человеком. Берешь кусок доски, правишь
прямо на гигантскую волну, ревешь во все горло команду, а не подчи-
няются, стреляешь прямо в толпу, в первого, кто выходит вперед. В толпу!
Здесь нет имен. Может быть, это будет тот, кто вчера дал тебе, улыбаясь,
прикурить. У него уж нет имени. И у тебя тоже, прикованного к рулю.
Нет имен. Есть только корабль и буря, понимаешь ли ты это?
Антигона. Я не хочу понимать. Пусть это будет понятно вам. Я за
пределами того, чтобы понимать эти вещи. Я там, где можно сказать «нет»
и умереть».
Как видим, проблема и в античной трагедии и в современной та же —
личность и государство, но роли переменились. Антигона, в сущности,
самоустраняется. Она не хочет принимать на себя и даже понимать слож-
ность государственных проблем, ее решимость умереть есть всего лишь
отказ от участия в общих делах. В пьесе Ануя ощущается трагедийность
всей ситуации — государство гибнет, оно, подобно лодке в бушующем океа-
не, терпит крушение, и Креон не спасет его, ибо он одинок, никто не под-
держивает его усилий, никто не думает об общественных интересах —
каждый сам по себе.
151

Ануй символически изображает современное буржуазное государство.
Оно на краю пропасти, люди разобщены, эгоистические интересы каждой
личности становятся той центробежной силой, которая рвет общество на
части.
Этого мрачного ощущения близкой и неминуемой гибели нет в трагедии
античного автора. Там торжествует правда, справедливость, и торжество
это — в поражении всех нравственных и политических принципов Креона,
потому сама трагедия оптимистична, чего нельзя сказать о пьесе Ануя.
Греческую трагедию обычно называют «трагедией рока». По представ-
лениям древних греков, жизнь людей предопределяет судьба. Она властвует
над всеми. Ни избежать, ни отвратить ее нельзя. Убегая от нее, человек
только идет ей навстречу, как это случилось с отцом Антигоны Эдипом
(трагедия «Царь Эдип»). Софокл строил свои пьесы на противопоставлении
человеческой воли и предначертаний судьбы. Над родом Эдипа нависло
проклятие грозной супруги Зевса Геры. Проклятие богини свершается.
Гибнут братья Антигоны, гибнет она сама, но уходит из жизни гордо, не-
покоренной, отстаивая свое нравственное кредо. И в этом ее сила, ее чело-
веческое достоинство. И таким останется человек во всех трагедиях Со-
фокла— сильным и гордым, какие бы несчастья, по воле злого рока, ни
выпадали на его долю. В трагедии «Антигона» хор поет:
Много есть чудес на свете,
Человек их всех чудесней...
...Мысли его — они ветра быстрее;
Речи своей научился он сам;
Грады он строит и стрел избегает,
Острых морозов и шумных дождей;
Все он умеет; от всякой напасти
Верное средство себе он нашел...
В сущности, все трагедии Софокла — гимн человеку.
Человек прекрасен. Свое высокое достоинство он утверждает и волей
и нравственными принципами, которым следует неукоснительно. Антигона
идет на гибель, но нисколько не колеблется в своей решимости отстаивать
права человека. Эдип, совершивший по неведению убийство отца, ставший
также по неведению супругом собственной матери, в сущности совершенно
невиновен. Виновны боги, жестокая Гера, проклявшая род Лайя, отца
Эдипа, в трех поколениях и наславшая эту беду на голову несчастного
отпрыска проклятого рода. И тем не менее Эдип не снимает с себя вины
и ослепляет себя. Все последующие его страдания становятся искуплением.
Искупление через страдания.

ЕВРИПИД (480—406 гг. до н. э.)
«Агамемнон. Какая тишь!.. Хоть бы птица иль моря плеск».
Еврипид
Так начинается пьеса Еврипида «Ифигения в Авлиде». Теплая, южная
ночь. Слова Агамемнона — не просто информация о погоде, это уже завяз-
ка пьесы и начало трагедии, большой человеческой трагедии, когда встанет
вопрос о предании смерти юного, едва расцветшего для любви и жизни
существа.
В маленькой гавани в Авлиде, в узком проливе между островом Эвбеей
и берегами Беотии, собрались корабли со всей Греции, чтобы идти походом
на Трою вызволять из плена Елену прекрасную, супругу Менелая, увезен-
ную Парисом.
На море — штиль. Ни малейшего ветерка. Парусники неподвижны: нет
ветра, нет движения кораблей. Боги не дают «добро» на поход к берегам
Трои.
Чего хотят они, за что сердятся эти грозные боги Олимпа? Обратились
к прорицателю Калхасу. Старик открыл волю богов. Артемида, прекрасная
и гордая богиня-дева, сестра Аполлона и дочь Зевса, покровительница
зверей и охотница, гневается на предводителя войск Агамемнона — он
убил священную лань, ее лань, и похвалялся при этом, что стреляет метче
самой богини. За эту дерзость она требует жертвы, и этой жертвой должна
быть дочь Агамемнона Ифигения.
Сталкиваются, сплетаются в один клубок самые различные желания, по-
буждения, надежды, мечты, страх, гнев: чувства отца и долг перед войском
Агамемнона, мечты о счастье и страшная реальность у Ифигении, страда-
ния ее матери, благородный порыв воина Ахиллеса, невольно втянутого
в конфликт, непреклонное желание войск осуществить свой поход и, следо-
вательно, принести в жертву несчастную девушку, эгоистическое стремле-
ние Менелая обязательно вернуть свою неверную жену и, значит, заинте-
ресованного в принесении ужасной жертвы,— и за всем этим — злая
воля богов.
Агамемнон подчинился и послал за дочерью, требуя ее прибытия в ла-
герь. Чтобы успокоить Ифигению и мать ее Клитемнестру, он пошел на об-
ман, писал, что сам Ахиллес желает жениться на ней. Письмо с вызовом
ушло, но Агамемнон не спокоен, ведь он — отец. Он смотрит на раба. Вчера
он не заметил бы его присутствия, сегодня он видит его и думает о нем.
Раб! Его век бесславен. Он проживет незаметно. Не в этом ли счастье?
Как счастлив ты, старик!
Как я тебе завидую, что можешь
Ты век прожить в безвестности.
153

Положение его, Агамемнона, иное: он «вознесен судьбою», он правит вой-
ском, у него, а не у простого человека боги требуют жертвы, и какой
жертвы — дочери! Агамемнон страдает. Одумавшись, он шлет новое посла-
ние жене — не приезжать, не привозить дочь. Но письмо перехвачено.
Брат корит его за малодушие, за измену общему делу. Но какое это
«общее дело» — вернуть беспутную жену, бежавшую от мужа, ему, Мене-
лаю, не сумевшему ее сберечь!
...Тебе я не помощник в исправлении блудницы,
Чтобы мужа утешала, оставляя мне на долю
Над пролитой детской кровью дни и ночи плакать.
Между тем в лагерь уже прибыли супруга Агамемнона Клитемнестра, дочь
Ифигения и еще маленький сын его Орест. Они радостны, роскошно, празд-
нично одеты: ведь предстоит свадьба. Еврипид как великий мастер строит
напряженную цепь трагических коллизий. Агамемнон в смятении: что ска-
жет он дочери, как посмотрит ей в глаза?
Аид ее холодную обнимет,
Он ей жених... О как мне тяжело
Вообразить ее у ног отцовских:
— Как? Ты казнить меня ведешь, отец?
Так вот он, брак обещанный! О дай же,
Дай бог тебе и всем, кого ты любишь,
Всем свадьбы так же весело справлять.
А маленький Орест?.. Ведь он увидит
Смерть сестрину... Сказать-то, как дитя,
Конечно, не сумеет, но понятен
И страшен будет людям громкий крик
Малютки бессловесного... Проклятье
Парису и распутнице Елене,
И браку их преступному проклятье!
Теперь и Менелай понял великое горе брата. Только что он был в бешенст-
ве от отступничества Агамемнона, бесновался и бросал жестокие и грубые
слова — теперь полон сострадания:
...лишь теперь
Измерил весь ужас быть убийцей
Своих детей, и жалость к осужденной
Глубокая вонзилась в сердце мне.
...О нет, Атрид,
Пускай войска уходят. Бросим этот
Несчастный край.
Я для тебя не враг, а снова брат...
Перегореть в горниле состраданья
И вылиться в другую форму — мне
Не стыдно, Агамемнон, нет, нисколько!
О! Я во зле не так закостенел,
Чтоб надо мной права утратил разум..:
154

Еврипид дальше влечет своего героя. Он ставит его перед счастливой
дочерью. Ифигения льнет к отцу, и ее нежная любовь, ее радость и от
встречи и от ожидания свадьбы так сейчас не к часу, так пронзительно
трагичны! Мастерство Еврипида в этих психологических коллизиях поисти-
не необыкновенно. Агамемнон смущен, он не знает, как поступить:
— Отец...
Ты говоришь, что рад, а сам печален.
— Заботы, дочь, на то я вождь и царь...
— Отец, вернемся в Аргос, в наш дворец...
— О, если бы я смел, о, если б мог.
Он так и не нашел в себе силы открыть правду и дочери и жене. Он ухо-
дит. Правда открывается в новой трагической коллизии. Клитемнестра
встречает Ахиллеса. Она идет к нему смело, радостно — ведь он уже почти
родной, жених дочери.
Ахиллес ни о чем не подозревает. Мы помним его по описаниям Гомера.
В «Илиаде» он смел, дерзок, жесток, мстителен, неистов и в гневе и в люб-
ви. Здесь, у Еврипида, он скромен, застенчив и скорее похож на юного Те-
лемаха, которого описал тот же Гомер в поэме «Одиссея». «Скромностью
твоею я любуюсь»,— говорит ему Клитемнестра. «Кто ты?» — спрашивает
изумленный Ахиллес. Он смущен и красотой, и праздничным нарядом,
и непонятной приветливостью незнакомой ему женщины и хочет уже уйти
(«с женщиной беседа мне зазорна»). В Древней Греции женщины были
затворницами. Они жили в своих особых покоях и редко появлялись перед
посторонними мужчинами. А эта, сообщив ему, что она жена Агамемнона,
касается даже его руки. Он резко отдергивает руку: «Мне оскорбить царя,
рукой касаясь его супруги?»
Клитемнестра совсем покорена застенчивостью и почтительной робостью
юноши: «Ты не чужой, ты дочери моей жених...»
«Как?» — и обман раскрывается. Это кульминация. Далее события пой-
дут уже лавинообразно. Гнев и резкие укоры падут на голову несчастного
Агамемнона.
Мы помним Клитемнестру по описаниям Гомера в «Одиссее», по трило-
гии Эсхила «Орестейя», помним как жестокую и коварную женщину, с хо-
лодным сердцем подготовившую убийство мужа. Ничто там не.заставляет
нас хоть как-то понять ее и ничего, кроме ужаса, она не вызывает в нас.
Здесь же обвинения ее, бросаемые мужу, звучат убийственно. Мы на сто-
роне Клитемнестры:
Ты помнишь ли тот день, когда насильем
Ты, Агамемнон, в жены взял меня...
В бою убил ты Тантала, который
Моим был первым мужем, и дитя,
Дитя мое от груди материнской
Ты оторвал и продал, как раба.
Женою я тебе была примерной...
Твой царский дом, как он расцвел со мной!
Ты радостно под кров свой возвращался
155

И уезжал спокойный... и найти
Такую верную жену не всякий
Сумеет, царь... Порочных много жен.
Горе матери безмерно. Еврипид вкладывает ей в уста разящие слова.
Она красноречива:
...Отдать свое дитя,
Чтоб выкупить распутницу, на мусор
Клад драгоценный променять...
И глухая угроза, которая была понятна зрителю театра Диониса в Афи-
нах, где ставилась при жизни автора пьеса:
Скажи, Атрид, ты разве не боишься
Расплаты? Ведь ничтожный только повод —
И в Аргосе, в кругу осиротелых
Сестер ее и матери,— тебя
Прием, достойный дела, встретить может.
К мольбам матери присоединяется дочь. Ифигения не гневается, не
угрожает, не корит отца —она просит. Она говорит, что природа дала ей
«в дар одно искусство — слезы». Ей мил светлый мир жизни:
Для смертного отрадно видеть солнце,
А под землей так страшно... Если кто
Не хочет жить — он болен: бремя жизни,
Все муки лучше славы мертвеца.
В этом признании — главный тезис философии древнего грека. Земной
мир со всеми его тяготами, со всеми бедами и печалями стократ дороже
загробного существования теней, где-то в холоде и мраке Аида.
Что же отвечает Агамемнон двум молящим женщинам? В чем оправда-
ние его решения?
Эллада мне велит
Тебя убить... ей смерть твоя угодна,
Хочу ли я, иль нет, ей все равно:
О, мы с тобой ничто перед Элладой.
Над отдельной личностью встает грозная сила государства. Личность
перед государством ничто. Все подчинено ему, все ему подвластно. Но эта
подчиненность добровольна, она не тяготит сердце отца, она почти желан-
на. Такова подчиненность грека Элладе:
...если кровь, вся наша кровь, дитя,
Нужна ее свободе, чтобы варвар
В ней не царил и не бесчестил жен,
Атрид и дочь Атрида не откажут.
И он был прав: дочь Атрида, Ифигения, пошла на смерть добровольно.
Ахиллес, узнав, какую злую шутку сыграли с его именем, что его исполь-
зовали в качестве приманки, был крайне возмущен. Едва узнав девушку
156

и не питая к ней никаких чувств, он был уже готов защищать ее во имя
чести, правды, справедливости. Порыв его прекрасен и благороден. Его
колени обнимает благодарная Клитемнестра. Вдали слышен крик воинов,
они требуют смерти Ифигении, грозят Ахиллесу, и тогда девушка, которая
до того молча и со страхом наблюдала происходящее, твердо и непоколеби-
мо заявила, что желает умереть за родину.
«Разве ты меня носила для себя, а не для греков?» —
спрашивает она маты «Я готова... Это тело — дар отчизне». И смело идет
на казнь. Но свершается чудо. О нем сообщает вестник. Едва жрец поднял
нож, девушка исчезла, и вместо нее лежала, истекая кровью, лань. Кори-
фей хора поет: «Дева вкушает жизнь в обители богов». Все радуются. Ра-
дуется и Клитемнестра, но вдруг задумалась и опечалилась. Яд сомнения
проник ей в душу:
А если это бред пустой и ложный,
Чтобы меня утешить?..
По мифу, Ифигения была унесена в Тавриду, где стала правительницей
и приносила богам человеческие жертвы. Там встретился с ней и ее брат
Орест и чуть ли не стал очередной жертвой жестоким богам. Еврипид по-
святил этой второй части мифа трагедию «Ифигения в Тавриде». Здесь же
осталась лишь тень сомнения, омрачившая светозарность финала: «А если
это бред пустой и ложный?» Чье это сомнение, богобоязненной Клитем-
нестры или скептика автора?
19 пьес Еврипида дошли до нас. 19 пьес прошли сквозь бури и пожары,
войны и катаклизмы более чем двух тысячелетий и сохранились почти не-
поврежденными. Таково испытание временем.
Каждая из них — плод высокого гения, большой нравственной культуры,
эстетического вкуса. О каждой из них можно сообщить много интересного
и важного.
Эсхил, Софокл, Еврипид! Три великих создателя греческой трагедии.
Они не одинаковы по стилю, по образной системе, но главное их различие
в героях. На сцене Эсхила действуют боги, конфликты космического по-
рядка, и все грандиозно, монументально.
Софокл спустился к людям, но это люди особые, непохожие на простых
смертных, они выше роста человеческого, они идеальны. Но над ними, как
и над богами, таинственная и всесокрушающая сила рока, судьбы. От нее
нет исхода, но величие человека проявляется в силе его духа.
Еврипид низвел человека с того пьедестала, на который поставил его
Софокл. Он показал его таким, какой он есть в реальной жизни. Он не мо-
нолитен, этот человек, как у Софокла, он слаб и противоречив, он борется
с самим собой, со своими чувствами, страстями и не всегда побеждает, но
рвется к прекрасному и страдает оттого, что не всегда находит в себе силы
для победы, и мы сочувствуем ему, как сочувствовали бы тонущему, от-
чаянно борющемуся с водоворотом человеку, которому мы не можем по-
мочь. Трагедии Еврипида содержат в себе огромную нравственно притя-
гательную силу. Еврипид — философ. Его пьесы полны мыслей. Белинский
называл его «самым романтическим поэтом Греции», но главная его сила
157

была в несравненном мастерстве рисовать психологию человека. Он пре-
дельно смел и правдив в обрисовке человеческих характеров, движений,
подчас непредсказуемых и парадоксальных; человеческой души. Из драма-
тургов новейших времен с ним может сравниться разве что Шекспир.
Миф о жертвоприношении Ифигении в Авлиде использовал римский
поэт Лукреций (о нем — речь впереди) в своей знаменитой поэме «О при-
роде вещей» как свидетельство преступлений, совершаемых во имя рели-
гиозных предрассудков. Он писал, рисуя страшную сцену:
В страхе немея, она к земле преклонила колена...
На руки мужи ее, дрожащую телом, подъяли
И к алтарю понесли. Но не с тем, чтобы после обряда
При песнопеньях идти громогласных во славу Гимена,
Но чтобы ей, непорочной, у самого брака порога
Гнусно рукою отца быть убитой, как жертве печальной,
Для ниспосланья судам счастливого выхода в море.
Вот к злодеяньям каким побуждала религия смертных!
АРИСТОФАН (445—385 гг. до н. э.)
Кроме трагедии, древние греки оставили человечеству другую разно-
видность театрального представления — комедию. Если в первой перед зри-
телями представали потрясающие душу события, великие страсти, высокие
порывы, вызывавшие трепет и сострадание, то во второй (комедии) все
это: и порывы, и страсти, и события — низведено до уровня фарса, то есть
смешного, жалкого, нелепого, ничтожного.
Людям свойственно смеяться. Аристотель эту присущую людям черту
возводил даже в достоинство, отличающее человека от животного. Люди
смеются над всем, даже самым дорогим и близким. Но в одном случае это
смех добрый, мягкий, смех любви. Так смеемся мы подчас над милыми сла-
бостями наших друзей или литературных героев: над простодушной
рассеянностью Паганеля в романе Жюля Верна «Дети капитана Гранта»,
над застенчивостью деликатнейшего мистера Пиквика в романе Диккенса
«Посмертные записки Пиквикского клуба», над покоряющей наивностью
бравого солдата Швейка в сатирической эпопее Ярослава Гашека, над ры-
царской воинственностью добрейшего Дон Кихота Ламанчского Серванте-
са. Комедия и началась с такого доброго смеха. Смеются обычно в весе-
лую минуту. В дни сбора винограда, когда заканчивалось лето и собран-
158

ный урожай радовал греков, устраивали праздничные шествия — нечто
вроде карнавалов, с ряжеными, с песнями, танцами, с веселыми шутками,
простодушно-грубоватыми, а иногда и откровенно непристойными. От пес-
ни карнавальной толпы и пошло само название комедии («комос» — тол-
па, «ода» — песня). Славили при этом бога Диониса, бога плодородия
и виноделия.
Люди скоро заметили, что смех может и ниспровергать, и разоблачать,
и убивать, но средства этого ниспровержения противников, в сущности,
гуманны. В комедии не бывает кровопролитий, здесь если и сражаются, то,
как в комедийном романе Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль», печеными
яблоками.
Это свойство комедии и комедийности подметил еще в древности фило-
соф Аристотель. «Смешное,— писал он,— это некоторая ошибка и безобра-
зие, никому не причиняющая страдания и ни для кого не пагубное».
Так из шутки, веселой насмешки, потешной клоунады, переодеваний
и ряжений родилась греческая комедия и донесла до нас свое художествен-
ное своеобразие. Она возникла чуть позднее трагедии. Главный ее автор —
Аристофан, живший и творивший в Афинах. Он написал 44 комедии. До-
шло до нас 11.
Комедия Аристофана далека от безобидной шутки. Она зла, ядовита. От
веселой клоунады и праздничных дурачеств она заимствовала разве что
приемы пародирования, переодеваний, карикатурного шаржирования, Арис-
тофан был прежде всего политическим мыслителем, смех его был целе-
направлен, подчеркнуто тенденциозен. Для сценического представления он
брал общественно важные и животрепещущие темы и проблемы своих
дней, волновавшие его соотечественников.
Афины были в те дни в длительной и разорительной войне со Спартой
(Пелопонесская война). Страдали обе стороны. Зачем бы, кажется, не объ-
единиться и не жить дружно, семьей единой (ведь и жители Аттики и спар-
танцы принадлежали к единому племени, с общим языком и культурой)?
Аристофан это понимал и в комедиях отстаивал дело мира. В его комедии
«Мир» («Тишина») хор, представляющий деревенских жителей, поет:
О всеэллинское племя! Друг за друга встанем все,
Бросим гневные раздоры и кровавую вражду,
Светит нам весенний праздник.
В комедии все, конечно, комедийно, то есть полно веселой клоунады.
Некий крестьянин-винодел откармливает жука-великана, садится на него
и отправляется на Олимп, к богам. Но там остался лишь один Гермес.
Остальные боги, рассердившись на людей за их неугомонный нрав и веч-
ные раздоры, уехали на край вселенной. Гермес же остался, чтобы стеречь
Барахлишко божее:
Горшки, ложки, плошки, сковородки.
Как видим, и боги в комедии комедийны.
Крестьянин находит на Олимпе нимфу по имени Мир, спускается на
землю, и здесь она одаряет его всеми благами мирной жизни. Крестьянин
женится на красавице поселянке, которую зовут Жатва. Хор поселян ис-
159

Трагические маски. Мра-
морный декор в Помпеях.
полняет веселую пляску, а крестьянин приглашает свою супругу к радост-
ному мирному труду:
Эй, женка, идем в поля!
Аристофана беспокоят перемены, которые происходят в политической
жизни его родины. То единство народа, которое, как ему кажется, царило
в дни Марафона и Саламина, то есть тогда, когда Греция отстаивала свою
свободу и независимость в борьбе с могучей Персией, теперь уже утрачено.
Политические интриганы, демагоги стремятся использовать ораторскую
трибуну и ораторское искусство в корыстных целях. Демократия в опас-
ности, но сама демократия открывает дорогу политическим проходимцам,
ловко жонглирующим политическими лозунгами и всяческими посулами.
Комедия Аристофана «Всадники», поставленная в 424 году, именно этому
и посвящена. Два демагога — кожевник Клеон (действительно правивший
Афинами) и колбасник Агоракрит — оспаривают друг у друга доверие ста-
рика Демоса, народа.
Действие начинается с диалога двух рабов. Один из них рассказывает:
Народ афинский, старикашка глухонький,
На рынке прошлом он купил себе раба,
Кожевника, рожденьем пофлагонца. Тот,
Пройдоха страшный, негодяй отъявленный,
Нрав старика тотчас же раскусить сумел
...и стал поддакивать,
Подкармливать словечками лукавыми,
Подмасливать и льстить.
Это Клеон. Рабы предлагают рыночному торговцу-колбаснику перехитрить
Кожевника и самому стать правителем.
Демагоги Кожевник и Колбасник наперебой ухаживают за Демосом.
160

Кожевник. Мой народ! Тебе я обещаю
Кормить, поить и угощать и зря, и по-пустому.
Колбасник. А вот в бутылочке дарю тебе я притиранье,
Чтоб смазать мог ты лишаи и язвы на коленях.
Кожевник. о волосы мои, народ, суши, сморкаясь, пальцы!
Колбасник, и о мои! И о мои!
(Оба лезут вперед, толкаются.)
Кончается комедия тем, что Демоса варят в кипящем котле и возвра-
щают ему марафонскую молодость. Он появляется обновленным, в блеске
молодости и красоты. Хор поет ему торжественную хвалу:
О хвала! О, привет тебе, эллинов царь!
А для нас — ликованье и радость!
Ведь теперь ты достоин отчизны своей
И святых марафонских трофеев.
Обновленный Демос живет теперь в «фиалковенчанных Афинах», в
«первозданных, священных Афинах».
Аристофан печется о нравственной чистоте народа и полагает, что боль-
шую опасность для стабильности государства представляют модные фило-
софские течения, появившиеся в Греции, и даже новые художественные на-
правления. Ответственность за опасные новшества он возлагает на фило-
софа Сократа и поэта-драматурга Еврипида. И первого и второго он де-
лает героями своих комедий.
В первом он видит человека, расшатывающего нравственные устои об-
щества проповедью относительности моральных ценностей. Во втором —
поэта, изображающего человеческие слабости, что, по его мнению, ослаб-
ляет и нравственную стойкость зрителей, граждан Афинской республики.
Нападки Аристофана на Сократа (470—339) были несправедливыми.
Сущность учения Сократа сводилась к следующему: человеку необходимо
воспитать в себе утонченное нравственное чувство. Исходной позицией
должен быть полный отказ от каких-либо догматических утверждений.
Человек как бы сбрасывал с себя весь груз усвоенных понятий, пред-
ставлений и оказывался, подобно новорожденному, перед сонмом непознан-
ных истин, приняв лишь одну из них — что он ничего не знает («Я знаю,
что ничего не знаю»). И первая задача, встающая перед человеком, долж-
на быть, по мнению философа, задачей познания себя. Увы, знаменитый
завет Сократа «Познай самого себя!», на первый взгляд самый простой
и самый доступный, оказывался самым трудным, поистине невыполнимым.
Ближайшее для человека существо — он сам — оказывалось самым дале-
ким. Самым непостижимым.
Великие люди не всегда находят признание у своих современников.
Судьба Сократа — яркий тому пример.
Этот великий народный мудрец (он не писал книг, а только беседовал
со всеми, кто этого желал) привлекал философскую мысль своего времени
к вопросам социального бытия, призывая к уяснению нравственных истин,
с тем чтобы путем познания сущности добра становиться добрым. Приме-
чателен был сам метод собеседования Сократа со своими учениками. Он
f> Литература древнего мира
161

никогда не давал готовых умозаключений, а путем наводящих вопросов
подводил своего собеседника к самостоятельному открытию истины. Этот
метод он и назвал медицинским термином — «маевтика» (с греческого —
«повивальное искусство»). Однако в ходе беседы приходилось отвергать
немало установившихся мнений, которые при внимательном рассмотрении
оказывались ложными. Вот это последнее и вызывало раздражение вер-
хушки афинского общества. В 399 году Сократ был казнен.
Философ мужественно и гордо принял смерть, оставив векам свой бла-
городный образ и пример благородного служения истине.
Аристофан осмеял и другого своего современника — Еврипида. В твор-
честве этого драматурга увидел он большую опасность для идеологической
стабильности афинского общества и со всей силой комедийного искусства
ополчился против него.
По мнению Аристофана, искусство должно учить, наставлять, воспиты-
вать зрителей, подобно тому как учитель наставляет детей, показывает
им путь к добру:
«О прекрасном должны мы всегда говорить».
Удивительна комедия Аристофана! И не своим только мастерством, а
великим и непостижимым провидением будущего. Кризис греческой цивили-
зации только начинался. Наметились едва различимые на неглубокий
взгляд признаки этого кризиса, а великий комедиограф начал уже бить
в набат, чуя грядущую беду. Аристофан постоянно ссылается на времена
Марафона и Саламина, когда Греция была сильна своим единством, своей
волей к победе, своим героическим слиянием личности и общества, нерас-
торжимостью их.
О том же вскоре стал говорить с трибуны греческий оратор Демосфен.
* * *
Я умел различать события при их зарождении, заранее постиг-
нуть их и заранее сообщить свои мысли другим.
Демосфен
Это заявление великого оратора древности не может не потрясти нас,
знающих дальнейшую судьбу его родины, которой он служил и необыкно-
венным талантом своим и всей своей жизнью. 12 октября 322 года после
подавленного восстания, окруженный врагами на маленьком острове Ка-
лаврии, в храме Посейдона, он принял яд, отдав своей родине жизнь.
Ораторы в дни Демосфена были политическими деятелями. Их речи за-
жигали слушателей. В демократических Афинах от их красноречия часто
зависело решение важных государственных вопросов. Демосфен ценой
величайшего труда достиг совершенства в ораторском искусстве. Ему не
было равных в Древней Греции, и слава его дошла до наших дней.
Великий человек, он не думал о ней, о славе, ему нужно было искусство
убеждать, чтобы тем служить своей милой Аттике, своему народу, который
он и порицал и бесконечно любил. Его речи были суровы, мужественны,
сдержанны, но в этой мужественной сдержанности жила покоряющая
страстность, непреклонная воля и проницательный ум мыслителя.
162

В сущности, он продолжал дело Аристофана. Оба они предугадывали
грядущий финал греческого общества, видели первые признаки начинающе-
гося упадка и тщетно пытались помешать разрушительному процессу
времени. А оно неумолимо влекло его к катастрофе. И это предчувствовал
Демосфен («Часто на меня нападает страх при мысли о том, уж не влечет
ли какое божество наше государство к гибели»), он постоянно говорил
о «завезенных смертоносных болезнях Эллады».
Удивительный парадокс! Греческие государства смогли отразить наше-
ствие огромной Персидской державы, победно выйти из греко-персидской
войны, но пройдет сто пятьдесят лет, они подчинятся царьку маленькой
полудикой страны — Македонии. Этим царьком был Филипп II, отец зна-
менитого Александра Македонского. И не военная или техническая слабость
вели Грецию к гибели, а внутренние социальные и политические процессы.
«Кораблей, войск, денег, запасов и всего, чем принято измерять силу
государства, теперь у нас гораздо больше, чем прежде. Но все это делается
негодным, бесполезным, недействительным благодаря тому, что все это
стало предметом гнусного торга»,— говорил афинскому народу Демосфен.
Историки новейших времен искали причины упадка греческого общества
в пороках демократического строя, в податливости народа на посулы хит-
рых демагогов. Аргументы они могли почерпнуть и у Аристофана и у Де-
мосфена, резко критиковавших эту податливость. Но и Аристофан и Де-
мосфен стремились разбудить в народе патриотические и свободолюбивые
чувства, между тем внутри греческого общества зрели оппозиционные
настроения, которые использовал лукавый македонский царь, подкупая
отдельных афинских граждан и склоняя их к монархическим идеям.
Демосфен понимал, куда идет история, и главным врагом Греции почи-
тал Филиппа. Страстные речи оратора против Филиппа, предостерегавшие
соотечественников об огромной опасности, нависшей над ними, так и были
названы филиппиками и стали нарицательными (филиппики — критические
и бранные речи). Не все соглашались с ним. Были среди греков сторонники
Филиппа, полагавшие, что власть этого человека избавит страну от неста-
бильности и хаотичности демократических установлений.
«— Чего вы добиваетесь? — обращался к ним Демосфен.
— Свободы.
— Но разве вы не видите, что Филипп — злейший ее враг, даже по
своему титулу? Ведь решительно всякий царь и владыка — ненавистник
свободы и законов».
Тщетно воодушевлял Демосфен своих сограждан на борьбу с Филиппом.
История шла своим путем.
В битве при Херонее (338 г. до н. э.) Афины понесли жестокое пораже-
ние. Филипп II, царь Македонии, захватил всю Грецию. Началась новая
эпоха в ее истории.

ЛИТЕРАТУРА ЭПОХИ ЭЛЛИНИЗМА
Высочайший внутренний расцвет Греции совпадает
с эпохой Перикла, высочайший внешний расцвет —
с эпохой Александра.
К. Маркс
Филипп, проведший ученические годы
в Фивах, грек по рождению, ведший
свою родословную от аргосских царей,
воспитанный на греческой культуре,
как и его ближайшее окружение, по-
ставил целью своей политики захват
всех греческих государств, создание
единой всеэллинской монархии. Он
создал сильную армию. Воспитание
своего сына он поручил великому
Аристотелю. В 338 году он овладел
Элладой, а в 336 году погиб от руки
убийцы. Но его сын Александр совер-
шил то, что и не снилось Филиппу,
создав огромную по масштабам импе-
рию. Походы и военные удачи этого
человека потрясли тогдашний мир. Ка-
залось, все ему подвластно и нет силы,
способной его побороть.
Молодой, красивый, беспечно смелый в бою, жестокий до дикости в ми-
нуту гнева, щедрый и нежный в дружбе, способный с детской непосредст-
венностью плакать и горевать, гордый завоеватель и скромный благоговей-
ный слушатель мудрецов, он стал героем бесчисленных легенд, какие созда-
вали о нем всюду, даже там, куда он приходил с огнем и мечом.
Трудно постичь тайну этого человеческого обаяния Александра, как и
великую загадку истории — экономического, социального и политического
обоснования его побед. Только военным искусством этого не объяснишь.
Казалось, что сам Ахиллес восстал из мифа и предстал во плоти пред
изумленным миром.
Греческая культура далеко распространилась за пределы маленьких по-
лисных государств, объединенных именем Эллады. Многое изменилось в этой
культуре под влиянием встречных восточных культур.
После смерти Александра (323 г. в Вавилоне) империя разделилась. Со-
ставились три государства: Египет с династией Птолемеев, Сирия с динас-
тией потомков Селевков и Македония с династией Антигона. Впоследствии
от Сирии откололось Пергамское царство в Малой Азии.
Государство, основанное Александром, не могло существовать долго,
для этого не было соответствующих материальных условий, пути сообще-
ния, средства связи еще не могли обеспечить возможности управления
164

огромной территорией. Еще не было материальных предпосылок для созда-
ния того единства, на основе которого могло существовать такое госу-
дарство.
Однако походы Александра имели большое значение для истории че-
ловечества. Они всколыхнули весь тогдашний мир.
С именем Александра связана новая эпоха в истории греческой культу-
ры. Немецкий историк XIX века Дройзен назвал ее эллинистической, в от-
личие от внутригреческой (эллинской). Наука признала этот термин.
Завоевания Александра Македонского, его походы столкнули греков с
восточными народами, их культурой, их особым бытом, их религиями, обы-
чаями, нравами, оказавшими на них бесспорное влияние.
Александр отказался от демократических институтов Афин и принял
восточные обряды, возвеличивавшие и обожествлявшие личность единого
монарха. В Египте он венчался как сын бога солнца Амона — Ра в качестве
законного наследника фараонов.
Малые греческие государства (полисы) с их, в сущности, незначитель-
ными контрастами между бедностью и богатством сменились огромными
государствами с единым правителем, пышными дворцами, огромным при-
дворным штатом, с чиновничьим аппаратом, с невиданной поляризацией
богатств в руках немногих и массовым обнищанием всего остального
населения.
Старые селения-крепости со случайной застройкой, с узкими улочками,
с тесно жмущимися друг к другу домиками, уступили место широко рас-
кинувшимся городам с прямыми проспектами, с площадями и парками,
библиотеками, в которых работали ученые-филологи, с многочисленными об-
щественными зданиями и храмами. Александрия, Антиохия, Пергам, Приен-
на и другие города стали поистине украшением эллинистического мира.
Греки расселились по всему этому обширному миру, заняв привилеги-
рованное положение в завоеванных странах, принеся в них свою культуру,
свои обычаи и в конце концов сами испытав влияние коренного населения.
Сформировался единый общегреческий язык (койне).
Эпоха эллинизма, длившаяся три столетия1, не могла, конечно, не внести
своей лепты в общечеловеческий прогресс, и лепта эта была значительна.
Архимед, Эратосфен, Эвклид, историк Полибий — величайшие умы древно-
сти— жили и творили в эту эпоху.
Особого расцвета достигла филология — наука о языке и литературе.
Каллимах (середина III в.) составляет «таблицы» (нечто вроде наших
библиографий), в которых систематизированы все области знаний (имена,
произведения). Александрийские филологи занялись изучением текстов Го-
мера. Создается школа критиков, ученых-грамматиков. Произведения авто-
ров тщательно комментируются.
1 Принято датировать ее годами 323—30 до н. э., от года смерти Александра Македон-
ского до дня подчинения Риму последнего эллинистического государства, Египта. Одна-
ко принципиально новых элементов в греческую культуру римское владычество не
внесло, поэтому мы не будем выделять особой рубрикой эту последующую эпоху, а
просто расскажем о двух крупнейших ее авторах — Плутархе и Лукиане.
165

Александр Македонский на своем знаменитом коне Буцефале. Бронзовая копия
с оригинала Лисиппа, придворного скульптора полководца.
Высокого развития достигает техника, главным образом военная. (Од-
нако при высоком развитии строительной механики процессы физического
труда не подверглись почти никакому техническому усовершенствованию.
Этот факт весьма знаменателен. Причина тому — презрение к физическому
труду, укоренившееся в обществе рабовладения.)
По-прежнему на высоком уровне пластические искусства. Скульптурная
группа «Лаокоон», «Афродита» и др., доставляющие нам столько эстети-
ческого наслаждения, были созданы в ту же эпоху.
В связи с грандиозными изменениями, происшедшими в социальном
мире, подверглись изменению философия, социальные и политические
взгляды людей той эпохи.
Изменился круг представлений грека. Раньше он, житель маленького
города-государства, любил эту свою маленькую родину, был привязан к
166

ней всей душой. Она была для него физически близка, обозрима. Культ
местных богов скреплял эту любовь. Патриотические и религиозные чувст-
ва сливались воедино. При этом житель полиса чрезвычайно гордился
своей принадлежностью к своему, в сущности, немногочисленному полис-
ному населению и подчас свысока относился к такому же греку, но по рож-
дению принадлежавшему к другому полису. У греков существовал термин
«метэк», им называли некоренных обитателей полиса, которым отказывали
в политических правах.
Уровень гражданского самосознания полисного жителя был чрезвычай-
но высок. Личность была прежде всего членом общества, и главным об-
разом ценились ее общественные достоинства.
В эпоху эллинизма сложились иные взгляды, иное отношение к миру,
обществу, человеку. Полисный патриотизм и идеи национальной исключи-
тельности сменились теориями космополитизма (греч.— kosmopolites —
гражданин мира).
Вера в местных богов значительно ослабела. Под влиянием восточных
религий возникли новые культы. Гражданские идеалы уступали место
индивидуализму. Национальная чувствительность сменилась равнодушием,
безразличным отношением к вопросам национального происхождения че-
ловека. Социальное положение, а не происхождение стало определять зна-
чение личности. В эллинистический период возникло несколько философ-
ских школ: перипатетиков, эпикурейцев, стоиков, скептиков, киников.
Философы как бы отказывались от космоса, к которому были обращены
умы предшествующей эпохи. Их теперь больше интересовал человек не
в его гражданском состоянии, а как некая самодовлеющая единица. Обще-
ственные, гражданские идеалы отходили на второй план, целью же чело-
веческого существования объявлялось индивидуальное счастье личности.
Примечательна фигура Диогена Синопского (400—323), представителя
философской школы киников. Эта школа возникла несколько ранее, но
своего расцвета достигла в эпоху эллинизма и просуществовала тысяче-
летие, вплоть до VI века нашей эры, когда по распоряжению византийского
императорского двора афинские философские школы были закрыты.
Диоген ничего не писал, он просто жил, личным примером иллюстрируя
свои идеи, а именно: что цивилизация, все изобретения человеческого ума
вредоносны и отдаляют человека от счастья, что богатство, общественное
положение, слава, власть — все это суть дым и суета. Философ ходил в
рубище и жил в бочке, и, когда, по легенде, Александр Македонский, удив-
ленный и восхищенный мужеством мудреца, предложил ему высказать
самое сильное свое желание, чтобы он, владыка полумира, удовлетворил
его, Диоген попросил его отойти и не загораживать ему солнца.
Обращена к человеку была и философия Эпикура (341—270). В 307 го-
ду в Афинах он основал школу в одной из рощ, назвав ее «Садом». На во-
ротах красовалась надпись: «Странник, здесь тебе будет хорошо, здесь
высшее благо — наслаждение». Снова, как видно, философия занята пробле-
мой счастья человека, и Эпикур видит решение ее в отказе личности от
каких-либо стремлений, связанных с тщеславием. «Проживи незаметно! —
призывал он своих слушателей.— Подальше от страстей и волнений, живи
в безмятежной отрешенности от общественных дел (атараксия)!» Эпикур
167

полагал, что государство если и необходимо, то как страж индивидуаль-
ного счастья личности. От литературного наследия Эпикура до нас дошло
несколько его писем к друзьям и фрагменты сочинений. Однако о его фило-
софии в целом можно судить по поэме римского автора Лукреция «О при-
роде вещей», о которой пойдет речь дальше.
В эпоху эллинизма процветала и философия стоицизма, внешне проти-
воположная эпикуреизму. Стоики (от храма Стоа) тоже занимались пробле-
мой счастья человека, но решали ее несколько по-иному. Поскольку раз-
личных бед человеку все равно не избежать, рассуждали они, то надо при-
учить себя к ним. В этом спасение. Надо так организовать свой духовный
мир, чтобы никакие страдания не смогли вывести тебя из равновесия и
унизить тебя. Встань выше их. Ты можешь быть рабом, но внутренне ты
всегда свободен. В конце концов у тебя есть право смерти, свободного
ухода из бытия. Христианство многое заимствовало у стоицизма. Личность
была в центре внимания и философов-скептиков (сомневающихся), или,
как их иначе называли, эффектиков (воздерживающихся от суждений).
Философ Пиррон (360—270), основатель школы, придя к выводу, что
абсолютных знаний нет и быть не может, а значит, борьба за какие-то
принципы бессмысленна, ибо никто не может быть уверен в правоте своих
мнений, советовал своим последователям не только уклоняться от борьбы,
но и от каких-либо суждений вообще.
Как видим, главным предметом философских раздумий эпохи эллиниз-
ма стал человек, его взаимосвязи с обществом, его личное, индивидуальное
счастье. Система нравственных ценностей сместилась: раньше на первом
плане стояло общество, коллектив, государство и личность рассматрива-
лась только сквозь призму ее полезности обществу. Теперь личность заняла
первенствующее место, она стала интересовать искусство сама по себе. Та-
кая перестановка ценностей наметилась уже в философии Сократа и в тра-
гедиях Еврипида, что в свое время чутко уловил Аристофан и тщетно пы-
тался ей воспрепятствовать.
В эллинистическую эпоху этот личностный элемент сильно и наглядно
проявился в культуре. Если раньше скульпторы изображали классически
совершенные формы человеческого тела, идеал физической нормы человека,
то теперь они стали присматриваться к обыкновенному человеку, замечать
недостатки, а иногда и уродства и кропотливо их воспроизводить. Теперь
их уже не удовлетворяла гармоничная успокоенность богов, изображения
которых выставлялись в храмах. Они искали аффектов, их привлекала че-
ловеческая индивидуальность, которая чаще всего проявляется в минуты
гнева, страха, отчаяния, радости и эйфории (Скопас. «Неистовая Мена-
да»). Создаваемые ими скульптурные портреты сохраняют все черты
индивидуальности человека.
Литература отошла от больших социальных проблем и занялась забота-
ми и тревогами обыкновенной личности.
* * *
Эллинистическая идеология проявилась уже в новой комедии (историки
ее называют новоаттической), столь отличной от комедии Аристофана. Соз-
датель ее Менандр (342—292) отказался вовсе от политических тем, какие
168

Александр Македонский. Мозаика в Помпеях.
составляли главный и единственный предмет комедийного действия в теат-
ре Аристофана, и полностью отдался воссозданию быта рядовых греков
своих дней, с их житейскими проблемами и конфликтами. Сменилась и
форма комедии. У Аристофана она полна фантастических фигур, аллего-
рий, условностей, фарсовых сцен. Комедии Менандра посвящены быту,
житейским историям, вполне реалистичны, изысканны по языку и, пожалуй,
несколько сентиментальны. Но это нравилось тогдашним зрителям. Их чи-
тали вслух на пирушках и домашних празднествах.
Пьесы Менандра полны интриг, забавных приключений, ошибок, узна-
ваний, в них и какой-нибудь прижимистый старик, и молодые влюбленные
пары, и изворотливые рабы.
169

Греки с удовольствием взирали на самих себя, простых, обыденных,
вполне естественных, видимо, устав от богов и мифических героев, запол-
нявших их театральные сцены раньше.
«Менандр и Жизнь, кто из вас кого воспроизвел?» — патетически вос-
клицал уже в I веке нашей эры александрийский филолог Аристофан Ви-
зантийский.
Однако время все-таки распорядилось иначе: от 100 пьес, написанных
Менандром, сохранились лишь фрагменты пяти1.
Эллинистическая эпоха донесла до нас имена и сочинения, иногда хоро-
шо сохранившиеся, многих греческих поэтов, но в культурный фонд наших
дней они не вошли. Их знают, конечно, специалисты-филологи, широкие
же читательские круги помнят разве что имя Феокрита, жившего в III в.
до н. э. (родился в 315 г.). До нас дошло от него 30 идиллий в сборнике,
составленном примерно через два столетия после его смерти. (Не все из них
считаются подлинными.)
С него начинаются особые жанры в мировой литературе, так называе-
мые пасторали в стихах и в прозе. Мы найдем их в литературе римской и
через столетия в сочинениях западноевропейских авторов вплоть до романа
«Поль и Виргиния» французского писателя XVIII века Бернардена де Сен-
Пьера. Уже одно это — столь продолжительная жизнь идей и мотивов, по-
рожденных античным автором,— заслуживает нашего внимания к нему.
Художественный эффект, который производили и хотели производить на
читателя все сочинители пасторалей, пожалуй, можно выразить одним
словом — «умиление». Даль в своем «Толковом словаре» так объяснил
значение этого слова: «трогать нравственно, возбуждать нежные чувства,
любовь, жалость».
Все это исчерпывающе объясняет и смысл всех пасторалей. Нельзя уми-
ляться трагедией: она возбуждает в нас бурю чувств, она нас потрясает;
нельзя умиляться комедией: она нас смешит, вызывая подчас гомерический
хохот, нельзя умиляться публицистической речью: она рождает в нас чувст-
ва гнева или восторга. Нельзя умиляться страстной лирической строкой—
в ней сильные чувства — словом, там, где речь идет о больших идеях,
больших чувствах, больших проблемах,— там нет места для умиления, для
тихих и сладостных слез, слез сквозь улыбку, для жалоб, смешанных
с любованием. Если же нам хочется тихих радостей, нежно ласкающих
нас чувств, любования приятной красивостью поступков, эмоций, жестов,
движений, природных ландшафтов и облагороженных животных, тогда
мы ищем предметы для умиления, и нам их представляет пастушеская
литература, а начало ей положил Феокрит, так по крайней мере решила
давняя историческая традиция. Крупнейший библиографический справоч-
1 В 1956 году был найден папирус от III в. до н. э. с впервые полным текстом комедии
Менандра «Ненавистник». Первая публикация ее в переводе на русский язык проф.
А. А. Taxo-Годи появилась у нас в сборнике «Писатель и жизнь» (М., 1963).
170

ник Свида, или, иначе, Сида (не установлено, что означает это слово: имя
автора или название самого труда), созданный, как полагают, в X веке
в Византии, сообщает: «из так называемых пастушеских поэтов первым
был Феокрит». Правда, знаток александрийской поэзии и переводчик
М. Е. Грабарь-Пассек хотела бы внести здесь некоторые коррективы:
«Идеализации людей и жизни в полном смысле слова у самого Феокрита
нет, он сам еще далек от приторной пасторали, но его любование жизнью
простых людей и природой привело впоследствии к искусственной идеали-
зации ее». Поэт рисует вполне натуральные, жизненные сцены. Перед нами
мир прекрасных отроков и юных дев. Они поют, состязаются в пении или
выражают жалобы по поводу неразделенной любви:
Всюду весна, и повсюду стада, и повсюду налились
Сладким сосцы молоком, юных питая телят...
Девушка мимо проходит, красотка; когда же исчезнет,
Чахнут, тоскуя, быки — с ними зачахну и я.
В эллинистической литературе появилось еще одно новшество — роман.
Слово «роман» не было известно грекам, его приобщили к новому прозаи-
ческому жанру позднее, по образцу средневекового рыцарского романа.
В нем много чудесного, сказочного. После походов Александра Македон-
ского мир широко открылся эллину. Далекие страны, диковинные нравы
других народов волновали воображение. Герои эллинистического романа
странствуют, превратности судьбы забрасывают их далеко от родного дома.
Тема этих романов — любовь. Два юных существа, случайно встретившись,
навеки связаны узами любви, но судьба ставит перед ними одно препятст-
вие за другим. Самые невероятные приключения ждут каждого из них,
несчастия, страдания, но они через все это проносят свою любовь.
Через несколько веков после Феокрита появилась прелестная прозаиче-
ская сказка Лонга «Дафнис и Хлоя», очень близкая по духу и краскам к
жанру пасторалей,— те же прекрасные пастушки, та же идеализированная
природа, та же сентиментальная дружба человека и животного и любовь.
Лонг жил, вероятно, во II в. н. э. Наука ничего о нем не знает. В его
романе рассказана история двух юных существ, покинутых родителями
и выросших на лоне природы, мирной и благосклонной к человеку. Роман
напечатан у нас в 1957 году в переводе М. Е. Грабарь-Пассек. Любопытна
запись секретаря Гете Эккермана о состоявшемся разговоре с ним об этой
чудесной античной сказке. «За столом Гете сообщил мне, что последние
дни читал «Дафниса и Хлою».
— Роман этот так прекрасен,— сказал он,— что в нашей суете сует не-
возможно надолго удержать впечатление, которое он производит, и, перечи-
тывая его, каждый раз только диву даешься. Все в нем залито сиянием
дня... за действующими лицами мы видим виноградники на взгорье, пашни
и фруктовые сады, пониже — пастбища, перелески и реку, а вдали —
морские просторы. И нет там ни единого пасмурного дня, нет туманов, туч
и сырости — неизменно безоблачное голубое небо, напоенный ароматами
воздух и вечно сухая земля, лежи совершенно нагим, где тебе вздумается.
— В целом это произведение,— продолжал Гете,— свидетельство высо-
чайшего искусства и культуры... Чтобы по-настоящему оценить достоинст-
171

ва этой поэмы в прозе, следовало бы написать целую книгу. И еще: хорошо
бы каждый год ее перечитывать, чтобы снова извлекать из нее поучения
и наново наслаждаться ее красотой».
Разговор этот происходил в воскресенье 20 марта 1831 года. (Эккер-
ман. «Разговоры с Гете».) Поэту тогда было восемьдесят два года, но с
пылом юности он ощутил общий колорит книги античного автора, она
действительно вся напоена ароматами виноградников, теплого южного
моря и залита сиянием солнца.
И в этом прекрасном мире два юных существа — Дафнис и Хлоя. Ко-
нечно, они прелестны в своей юной красоте, конечно, они влюблены друг
в друга, ведь любовь — это главная тема произведения. Автор рассказы-
вает, как пробуждается это чувство, как целомудренно оно, сколько стыдли-
вости и прелести в их отношениях.
В книге много всяких чудес, возможных и невозможных событий, злых
и добрых людей, правдоподобного и неправдоподобного; но то, что делает
этот старинный роман близким и дорогим нашему современному читатель-
скому восприятию,— это очарование молодости и красоты, воссозданное
безвестным автором.
ПЛУТАРХ (46—120 гг. н. э.)
Книга эта свела меня с ума... я весь в идее гражданской доб-
лести, весь в пафосе правды и чести. Я понял через Плутарха
многое, чего я не понимал.
В. Г, Белинский
L<TN/-7)J
Восторг Белинского разделили бы, пожалуй, все передовые люди, начи-
ная с эпохи Возрождения и до середины XIX века. Плутарх, этот скром-
нейший человек, родившийся в маленьком греческом городке Херонее
в пору, когда Греция уже утратила самостоятельность и подчинилась
власти грозного Рима, человек отнюдь не героического склада, оказался
для новых времен певцом героев и героизма. В XVI веке его сочинения
перевел (и прекрасно) на французский язык Жан Амио и открыл тем са-
мым античного автора широкому кругу читателей Европы.
Плутарха читали Жан-Жак Руссо и Вольтер, великие французские про-
светители XVIII века, Дантон и Робеспьер, деятели Великой французской
буржуазной революции, читали русские декабристы. «Мы страстно любили
древних: Плутарх, Тит Ливии, Цицерон, Тацит и другие были у каждого
из нас почти настольными книгами»,— признавался на следствии декаб-
рист И. Д. Якушкин.
Большая часть сочинений Плутарха объединена общим названием
«Moralia». Иначе говоря, он писал о человеке, о качествах личности, поло-
жительных и отрицательных, взятых в известном отвлечении от конкрет-
172

ных лиц, как свойствах людей вообще. По форме
это трактаты, размышления, рассуждения, диало-
ги («О болтливости», «О любопытстве», «О среб-
ролюбии» и пр.). В них много интересных наблю-
дений, верных суждений, бытовых реалий его
дней.
Морально-этические сочинения Плутарха ин-
тересны во всех отношениях и не утратили своего
нравственно-воспитательного значения и в наши
дни, однако особую популярность античному
автору создали дошедшие до нас его великолеп-
ные литературные портреты выдающихся людей
истории. Он писал их не без желания польстить
римлянам, в зависимости от которых была его
родина, поэтому, например, к портрету великого
оратора Греции Демосфена он прилагал портрет
римлянина Цицерона, к портрету Александра
Македонского — портрет Юлия Цезаря и т. д.
Плутарх несколько холодновато, со скупым ра-
ционализмом повествовал о деяниях своих ге-
роев, их заслугах и промахах, их славе и их бе-
дах, не вдаваясь особенно в подробности их
личной жизни, как это делал римский историк
Светоний. Он не ставил своей задачей точное
описание исторических событий, а хотел лишь
как художник-портретист воспроизвести характер
исторического лица. Потому часто, опуская важ-
ное событие в жизни своего героя, он останав-
ливался на незначительной детали. На то у него
была своя теория.
«Мы пишем жизнеописания, а не историю, замечательные деяния да-
леко не всегда являются обнаружением доблести или порока.
Незначительный поступок, словцо, шутка чаще лучше выявляют харак-
тер, чем кровопролитнейшие сражения, великие битвы и осады городов.
Как живописцы, не заботясь об остальных частях, стараются схватить
сходство в лице и в глазах, в чертах, в которых выражается характер, так
да будет позволено и нам глубже проникнуть в проявления души и с их по-
мощью очертить облик жизни обоих (Александра и Цезаря), а описание
великих деяний и битв предоставим другим».
Сохранилось около пятидесяти портретов — биографии Плутарха. Перед
нами проходят один за другим знаменитые деятели древности и вместе
с ними их время, их поколения. Войны, сражения, битвы, жестокие схват-
ки, борьба честолюбий и сильные человеческие характеры.
Вот одна из сцен, нарисованная Плутархом в биографии Александра
Македонского. Покоренные Македонией греческие города не смогли прими-
риться со своим новым положением и время от времени то один, то другой
город поднимал восстание. Так случилось и с Фивами. Город был «взят,
разгромлен и стерт с лица земли», как пишет Плутарх. Тридцать тысяч
жителей было продано в рабство.
1 /О
Римский солдат. Бронза.
I век н. э.

«Среди многочисленных бедствий и несчастий, постигших город, произо-
шло следующее. Несколько фракийцев ворвались в дом Тимоклеи, женщи-
ны добродетельной и пользовавшейся доброй славой. Пока фракийцы гра-
били имущество Тимоклеи, их предводитель насильно овладел женщиной,
а потом спросил ее, не спрятала ли она где-нибудь золото или серебро.
Тимоклея ответила утвердительно и, отведя фракийца в сад, показала ко-
лодец, куда, по ее словам, она бросила во время взятия города самые
ценные из своих сокровищ. Фракиец наклонился над колодцем, чтобы за-
глянуть туда, а Тимоклея, став сзади, столкнула его вниз и бросала камни
до тех пор, пока не убила врага. Когда связанную Тимоклею привели
к Александру, уже по походке и осанке можно было судить о величии
духа этой женщины — так спокойно и бесстрашно следовала она за веду-
щими ее фракийцами. На вопрос царя, кто она такая, Тимоклея ответила,
что она сестра полководца Теагена, сражавшегося против Филиппа (отца
Александра.— С. А.) за свободу греков и павшего при Херонее. Поражен-
ный ее ответом и тем, что она сделала, Александр приказал отпустить на
свободу и женщину и ее детей».
Этот эпизод из жизни Александра был, конечно, дорог Плутарху, ведь
сам он был родом из Херонеи.
ЛУКИАН IU5—192 гг. н. э.)
Богам Греции, которые были уже раз — в трагической форме —
смертельно ранены в «Прикованном Прометее» Эсхила, при-
шлось еще раз — в комической форме — умереть в «Беседах»
Лукиана.
К. Маркс
Удивителен, великолепен этот автор, которого сохранило нам время.
Скептик, насмешник, весельчак и острослов, он осмеял богов Олимпа,
суеверия и предрассудки своих современников, шарлатанов-философов,
шарлатанов-пророков, основателей новых религий, которых много тогда
бродило по широкому эллинистическому миру. Энгельс назвал его «Вольте-
ром классической древности».
Остроумные, полные живых картин диалоги Лукиана «Разговоры в цар-
стве мертвых» осмеивают человеческое тщеславие, погоню людей за при-
зрачными благами и, пожалуй, многие идеалы, которые вдохновляли греков
в древние времена. Приводим разговор философа Мениппа и бога Гермеса.
Этот разговор состоялся в «царстве мертвых».
Мен и п п. Где же красавцы и красавицы, Гермес? Покажи мне: я недавно
только пришел сюда.
Гермес. Некогда мне, Менипп. Впрочем, посмотри сюда, направо: здесь Гиа-
цинт, Нарцисс, Нирей, Ахилл, Тиро, Елена, Леда и вообще вся древняя кра-
сота.
174

Мен и п п. Я вижу лишь кости да черепа, без тела, мало чем отличающиеся
друг от друга.
Гермес. Однако это именно те, которых все поэты воспевают, а тебе, кажет-
ся, не внушают никакого уважения.
Мен и п п. Покажи мне все-таки Елену, без тебя мне ее не узнать.
Гермес. Вот этот череп и есть Елена.
Мен и п п. Значит, из-за этого черепа целая тысяча кораблей была наполнена
воинами со всей Эллады, из-за него пало столько эллинов и варваров и столько
городов было разрушено?
В «царстве мертвых» встречаются, по вине насмешливого Лукиана,
Диоген, некогда живший в бочке, отказавшийся от всех благ цивилизации,
философ-нищий, и Александр Македонский — владыка полумира и в со-
знании своих современников почти что бог.
Диоген. Что это, Александр? И ты умер, как все.
Александр. Как видишь, Диоген...
Диоген. Я вспомнил, как поступила с тобой Эллада, как тебе льстили элли-
ны, лишь только ты получил власть,— избрали тебя своим покровителем и
вождем против варваров, а некоторые даже причислили тебя к сонму двенадца-
ти богов, строили тебе храмы и приносили жертвы, как сыну дракона. Но
скажи мне, где тебя македоняне похоронили?
Александр. Пока я лежу в Вавилоне, уже тридцатый день, но начальник мо-
ей стражи, Птолемей, обещал, как только покончит с беспорядками, которые
возникли после моей смерти, перевезти меня в Египет и там похоронить, чтобы
я таким образом сделался одним из египетских богов.
Диоген. Как же мне не смеяться, Александр, видя, что ты даже в преиспод-
ней не поумнел и думаешь сделаться Анубисом или Озирисом.
Какой же вывод делает Лукиан? Надо признаться, весьма печальный:
«Преследуй в жизни только благополучие данного мгновения; все прочее
минуй со смехом и не привязывайся ни к чему прочно». Это говорит в его
«Разговорах в царстве мертвых» старик Тирезий, все познавший, все ис-
пытавший и претерпевший и во всем разуверившийся.
В эпиграфе приведено высказывание Маркса о Лукиане, о том, что че-
ловечество, смеясь, расстается со своим прошлым. Греческий автор убе-
дительно, ярко, наглядно иллюстрирует эту мысль. Смех, смех и смех!
Но в сущности, смех печальный, смех, означающий отказ от всех прежних
идеалов, которые теперь представляются пустыми иллюзиями, отказ от
всего — прощание с прошлым.
Античный мир терял былые идеалы и мучительно искал новые. В об-
ширной Римской империи возникали различные религиозные секты, появи-
лось множество знахарей, «пророков». Лукиан их беспощадно осмеивал.
Один из таких «пророков» пытался даже его убить («Александр, или
Лжепророк»).
Лукиан рассказал о самосожжении одного из фанатиков философско-
религиозной секты. Он, конечно, осмеял и его. «Перегрин же ... снял сум-
ку и рубище... и остался в очень грязном белье. Затем он попросил лада-
ну, чтобы бросить в огонь. Когда кто-то подал просимое, он бросил ладан
175

в огонь и сказал: «Духи матери и отца, примите меня милостиво». С эти-
ми словами он прыгнул в огонь... Окружавшие костер киники не проли-
вали слез, но, смотря на огонь, молча выказывали печаль... Наконец, мне
это надоело, и я сказал: «Пойдемте прочь, чудаки: ведь неприятно смот-
реть, как зажаривается старикашка, и при этом нюхать скверный запах»
(«О кончине Перегрина»).
Лукиан был свидетелем начала конца античного мира. До полной его
гибели оставалось еще несколько веков, но симптомы духовного кризиса
общества уже обозначились, и их чутко ощутил греческий автор.
В диалоге «Нигрин» он описал нравственное разложение римского об-
щества, его господствующих кругов. «В Риме все улицы и все площади
полны тем, что таким людям дороже всего,— писал он.— Здесь можно по-
лучить наслаждения через «все ворота»— глазами и ушами, носом и ртом
и органами сладострастия. Наслаждение течет грязным потоком и размы-
вает все улицы; в нем несутся прелюбодеяния, сребролюбие, клятвопре-
ступление и все роды наслаждений; с души, омываемой со всех сторон этим
потоком, стираются стыд, добродетель и справедливость, а освобожденное
ими место наполняется илом, на котором пышным цветом распускаются
многочисленные грубые страсти».
Лукиан противопоставляет развращенному Риму добродетельную «Эл-
ладу и господствующее там счастье и свободу», дух умеренности и непри-
тязательной бедности. Афиняне, как писал он, «воспитаны в философии и
бедности». Можно понять Лукиана, он грек, и все его симпатии на стороне
соотечественников, но Греция давно уже утратила самостоятельность, ста-
ла одной из провинций Римской империи, правда высококультурной, од-
нако все-таки провинцией, неспособной приостановить деградацию римско-
го общества.
Лукиан насмешлив, ироничен, иногда его жизненные наблюдения и раз-
думья окрашены легкой грустью. Это большой мастер. Полное собрание
его сочинений, дошедших до нас, опубликовано впервые в русском пере-
воде в 1935 году в 2-х томах.
Античная культура под натиском новой религии (христианства) ото-
шла в прошлое. Храмы, посвященные олимпийским богам, были разру-
шены или переделаны под христианские базилики. В сумятице смены эпох
погибли многие произведения греческих и римских авторов.
Сочинения Лукиана сохранились. До нас дошло около 80, правда, не-
которые из них вызывают сомнения ученых. Полагают, что авторство их
принадлежит другим. («Лукий...»)
Это удивительно. Современников, сохранявших верность олимпийским
богам, пугал откровенный религиозный нигилизм писателя. Однако чита-
тельский интерес к нему не иссякал, что можно объяснить искрометным
его талантом, изяществом его языка, перемешанного шутками, уличным
говором, народным остроумием. Он и занимателен, и умен, и насмешлив,
а мы всегда готовы посмеяться даже над самыми дорогими для нас
вещами.
176

Лукиан многое заимствовал у Аристофана и бытовой комедии^ Для
историков он — клад самых тонких наблюдений из жизни, быта, философии
тех времен. Он первый и единственный автор древности, упомянувший
об Иисусе Христе.
Средневековье, с его религиозным фанатизмом, не могло принять Лу-
киана, хоть он и ниспровергал богов Олимпа. Отцы христианской церкви
чувствовали атеистическую основу его сатиры.
Время Лукиана пришло в эпоху Возрождения (см. нашу третью кни-
гу — «Литература эпохи Возрождения»). XVI век в Западной Европе —
поистине век Лукиана. Ему подражают Франсуа Рабле («Гаргантюа и
Пантагрюэль»), Эразм Роттердамский («Похвала глупости», «Разговоры
запросто») и др. Философский роман XVIII века принял на вооружение
и творческий метод и, пожалуй, идеи древнего автора: Свифт («Путе-
шествие Гулливера»), Вольтер («Кандид»), да и XX век не обошелся без
античных реминисценций (Анатоль Франс).
В наши дни Лукиан, пожалуй, наиболее читаемый автор древности.

^§L
ш$
' ШС
■3
31И
х-
1 ^я ли
Шкщш
:
I'
%
W1: '•■
г *Ыг 1
Греция и Рим погибли для себя,
на сохранились для человенетсва.
I
В. Г. Белинский

РИМ
Весь мир находился в руках победителей — римлян. Они вла-
дели и морями, и сушей, и небом, усеянным звездами, но им все-
го было мало! Их тяжело нагруженные корабли бороздили мо-
ря. Если им встречался укромный залив и неизвестная ранее
область, где, по слухам, были золотые рудники, местные жите-
ли объявлялись врагами Рима и судьба готовила им опусто-
шительную войну, чтобы римляне могли завладеть новыми со-
кровищами.
Гай Петроний
щ
Это писал римлянин, приятель Нерона,
одного из самых жестоких и ничтож-
ных правителей на римском импера-
торском престоле (54—68 гг. н. э.),
придворный писатель, автор знамени-
того романа «Сатирикон», богатый и
знатный человек, достаточно равно-
душный, чтобы не возмущаться этим,
не тщеславиться.
История Древнего Рима богата
грандиозными событиями, восходящи-
ми подчас до уровня всемирно-исто-
рической трагедии. Его нельзя оценить
однозначно: он и велик, монументален,
грандиозен, и страшен некоторыми
чертами своего исторического бытия.
Он дал беспримерные образцы силы
человеческого гения и вместе с тем —
жестокости, слабодушия, коварства.
Из года в год, из десятилетия в десятилетие, из века в век Рим рас-
ширял свою территорию путем завоевания чужих земель, покорения пле-
мен и народов, пока из маленького городка-полиса не превратился в огром-
ную мировую державу от западных берегов Средиземного моря до Кав-
каза.
Вся его писанная и неписанная история, признанная и утвержденная
государством, все легенды, религия должны были подкреплять примерами
из прошлого идею военного могущества римлян, якобы изначально пред-
определенного, вечного и незыблемого.
Родоначальником государства официально был признан Эней, выходец
из воспетого Гомером Илиона, сын троянца Анхиза и богини Венеры
(Афродиты). Легенда о божественном происхождении Энея призвана бы-
ла утверждать в сознании народа идею божественного предустановления
самого Римского государства.
От бога Марса и Сильвии, ведущей свое происхождение от Энея, рож-
даются братья Ромул и Рем.
179

У колыбели Римского государства был, следовательно, сам бог, и не
просто бог, а бог войны.
Коварный и злобный Амулий, убивший своего брата, отца Сильвии, за-
владевший его престолом, узнав о рождении близнецов, которые могут
угрожать ему в будущем, приказывает выбросить их в Тибр. На помощь
приходит сама река — ее волны нежно подхватывают детей и выносят на
берег, где их находит и воспитывает... волчица.
Зверь, бесстрашная и кровожадная хищница, питает своим молоком
основателей Рима. Символом Рима, его государственным гербом стало
изображение волчицы с двумя младенцами.
Молоко волчицы! Идеологическое жало легенды направлено прямо
в сердце римского воина — смелого, сильного и жестокого.
Братья выросли, наказали Амулия и основали город Рим. По преда-
нию, это произошло в 753 году до н. э., и до 509 года он управлялся
царями.
Однажды в ссоре Ромул убил Рема и стал первым царем города-поли-
са (государства). В честь него и был назван город (по-латыни Рома). По-
следним царем стал Тарквиний Гордый. Он был изгнан из города за ос-
корбление нравственных и религиозных чувств народа. Возглавил эту ак-
цию Юний Брут-старший, оставивший свое имя векам как один из пер-
вых борцов против тирании. Римляне отказались от монархического прав-
ления и установили республику. Она просуществовала около пятисот
лет, до 31 года до н. э.
Римское государство, столь грозное и столь обширное впоследствии,
берет свое начало с маленького клочка земли в Лациуме (современное
Лацио) на западном побережье Апеннинского полуострова, населенного
тогда латинами. В III в. до н. э. почти вся территория Италии стала
единым государством и достаточно сильным, чтобы вступить с борьбу с мо-
гущественной средиземноморской державой Карфагеном.
В 146 году Карфаген был разрушен до основания, а на востоке от
Рима в том же году был взят Коринф и вся Греция попала под владыче-
ство города на Тибре.
Внешняя история Рима — история беспрерывных войн. Римляне кичи-
лись своими военными победами. Дух воинственности они прославляли
и воспитывали в себе.
Внутренняя история Рима беспокойна и кровава. Не утихала борьба
между плебеями и патрициями, между отдельными политическими партия-
ми, отдельными аристократическими семьями.
Последний век Римской республики, в сущности, непрекращающаяся
гражданская война. Кровавый спор решают между собой соперничающие
полководцы Марий и Сулла, затем Цезарь и Помпеи. Сам Рим стано-
вится ареной военных действий. Бои идут на улицах города. Его попере-
менно захватывают армии соперничающих полководцев. «Государство по-
гружалось в пучину анархии, подобно судну, несущемуся без управления,
так что здравомыслящие люди считали счастливым исходом, если после
таких безумств и бедствий течение событий приведет к единовластию,
а не к чему-либо еще худшему»,— пишет Плутарх в жизнеописании Юлия
Цезаря. И это единовластие пришло. Сначала попытку захватить власть
180

задумал Катилина. Заговор был разо-
блачен Цицероном, и Катилина был
казнен, а Цицерон объявлен «спасите-
лем отечества». Затем Юлию Цезарю
удается осуществить то, что не удалось
Катилине. Около пяти лет он правит
единолично—гордо, талантливо. Вот
чем это кончается: приводим рассказ
Плутарха. «Все заговорщики, готовые
к убийству, с обнаженными мечами,
окружили Цезаря: куда бы он ни обра-
щал взор, он, подобно дикому зверю,
окруженному ловцами, встречал удары
мечей, направленных ему в лицо и в
глаза, так как было условлено, что все
заговорщики примут участие в убийст-
ве и как бы вкусят жертвенной крови...
Цезарь, как сообщают, получил два-
дцать три раны...»
«Цезарю не пришлось воспользо-
ваться могуществом и властью, к кото-
рым он, ценой величайших опасностей,
стремился всю жизнь и которых достиг
с таким трудом,— заключает свой рас-
сказ Плутарх.— Его могучий гений —
хранитель, помогавший ему в течение
всей жизни, и после смерти не оставил
его, став мстителем за убийство, пре-
следуя убийц и гоняясь за ними через
моря и земли, пока никого из них не
осталось в живых. Он наказал всех,
кто хоть как-то был причастен либо
к замыслам заговорщиков.
Из всех случайностей человеческой
ла на долю Кассия. Потерпев поражение при Филиппах, он покончил с со-
бой, заколовшись тем самым коротким мечом, которым убил Цезаря».
Что касается Брута, то «он не пал в сражении; во время бегства
своей армии он, как сообщают, поднялся на какой-то обрыв и, бросившись
обнаженной грудью на меч, который подставил ему кто-то из друзей, скон-
чался».
Такими картинами полна история последних дней Римской республики.
Ее агония еще не кончалась с убийством Цезаря. Потребовалось еще
тринадцать лет, чтобы после смут, морских сражений, сухопутных битв
утвердилась власть единого правителя. Сначала три сторонника Цезаря
вступили в борьбу с его убийцами — Антоний, Лепид и юный Октавиан,
усыновленный Цезарем. Снова лилась кровь. В буре гражданской войны
сложил свою голову беспокойный поборник республиканских порядков
оратор Цицерон. Занесенный в проскрипции (особый список лиц, объяв-
Статуя Минервы. В руке у богини сова
(символ мудрости), на голове — каска,
на груди — эгида (символ воинствен-
ности), Римская параллель греческой
Афине. Почиталась в Риме как покрови-
тельница искусства и ремесел.
к осуществлению убийства, либо
жизни самая удивительная выпа-
181

ленных вне закона), по настоянию Антония, против которого он яростно вы-
ступал в своих речах (он их назвал «Филиппиками», по аналогии с реча-
ми Демосфена против Филиппа Македонского), он был зарезан неким
Гереннием. Плутарх так описывает его последние минуты. «Цицерон,
увидев бегущего по дорожкам Геренния, приказал рабам поставить но-
силки тут же, а сам, взявшись по своей привычке левой рукой за подбо-
родок, упорно смотрел на убийц; его запущенный вид, отросшие волосы
и изможденное от забот лицо внушали сожаление, так что почти все
присутствующие закрыли свои лица в то время, как его убивал Геренний.
Он выставил шею из носилок и был зарезан. Умер он на шестьдесят чет-
вертом году от рождения. Затем Геренний, следуя приказу Антония, от-
рубил Цицерону голову и руки, которыми он написал «Филиппики». Голо-
ва и руки Цицерона, по приказу того же Антония, были потом выставлены
в Риме на трибуне, с которой он произносил свои речи. «Зрелище,
от которого римляне содрогнулись». Член Триумвирата Октавиан, любимец
Цицерона, молча допустил это кощунство. Интересы политики были выше
личных чувств.
Триумвират вскоре распался. Лепид отошел от политики. Между Окта-
вианом и Антонием началась ожесточенная борьба за власть. В 31 г. до н. э.
в Африке, в Александрии, Антоний, потерпев военное поражение и доведен-
ный до отчаяния, покончил с собой, за ним последовала и знаменитая Клео-
патра, царица Египта, последняя из рода Птолемеев, первым из которых
был сподвижник Александра Македонского.
Так закончилась агония республики и началась третья и последняя эпо-
ха Римского государства — империя. Октавиан не имел тех ослепительных
дарований, которыми обладал Юлий Цезарь, но в полной мере владел
искусством политического деятеля. Он понял одну истину, что люди под-
час мирятся с нарушением закона, но болезненно нетерпимы к нарушению
ритуала. Римляне подчинились диктату Цезаря, его неограниченному само-
властию, но были шокированы тем, что он говорил с сенатом сидя. «Цезарь
сидел на возвышении для ораторов. Когда к нему подошли консулы и пре-
торы вместе с сенатом в полном составе, он не поднялся со своего места.
(...) Таким поведением он вызвал недовольство не только сената, но и на-
рода... все считали, что в лице сената Цезарь нанес оскорбление госу-
дарству» (Плутарх).
Октавиан Август никогда не допускал такой оплошности и, будучи не-
ограниченным монархом, называл себя только первым консулом и выра-
жал знаки почтения и уважения к сенату, не имевшему никакой реаль-
ной политической силы. При этом он умно и осторожно ликвидировал
последствия гражданской войны, утихомирил бурные политические страсти,
используя пропагандистские возможности искусства, призвал к возрожде-
нию идеалов гражданской доблести и личной нравственности италийцев.
Римское общество, утомленное гражданской войной и связанной с ней по-
литической нестабильностью и неустроенностью быта, охотно подчинилось
ему и присвоило имя Августа (лат. Augustus — высокий, священный, ве-
ликий).
С 31 г. до н. э. до 14 г. н. э. он правил единолично, и годы его правле-
ния римляне назвали золотым веком своей истории.
182

Фигура римского оратора. Красноречие цени-
лось древними римлянами в эпоху республи-
ки. В позе и жесте — патетика и торжествен-
ная сдержанность.
После него уже никто не помыш-
лял о возвращении к республике. По-
следующие императоры, пользуясь
тем авторитетом, который придал их
власти Октавиан Август, уже ни с
чем не считались и довели свой про-
извол до чудовищных размеров.
О бесчинствах этих цезарей, не-
ограниченных правителей Рима: Ти-
берии, Калигуле, Нероне и других,
которых в конце концов убивали до-
веденные до отчаяния подданные, на-
глядно и непредвзято пишет римский
историк Светоний. Вот, к примеру,
что сообщает он в жизнеописании им-
ператора Гая Калигулы (правил с
37 по 41 г. н. э., убит в возрасте
39 лет).
«Свирепость своего нрава обнару-
жил он яснее всего вот какими поступ-
ками. Когда вздорожал скот, которым откармливали диких зверей для зре-
лищ, он велел бросить им на растерзание преступников; и, обходя для это-
го тюрьмы, он не смотрел, кто в чем виноват, а прямо приказывал, стоя
в дверях, забирать всех «от лысого до лысого» (латинская поговорка,
означавшая: «от первого до последнего».— С. А)... Многих граждан из пер-
вых сословий он, заклеймив раскаленным железом, сослал на рудничные
или дорожные работы, или бросил диким зверям, или самих, как зверей,
посадил на четвереньки в клетках, или перепилил пополам пилой,— и не
за тяжкие провинности, а часто лишь за то, что они плохо отозвались о
его зрелищах или никогда не клялись его гением. Отцов он заставлял при-
сутствовать при казни сыновей1; за одним из них он послал носилки, ко-
Историк Дион Кассий пишет о том же: «Приказав казнить Кассия Ветеллина, он
заставил отца его Капитона присутствовать при казни... а когда тот спросил, можно ли ему
хотя закрыть глаза, он приказал умертвить и отца».
183

Помпеи. Частные владения богатых горожан. Двор с бассейном.
гда тот попробовал уклониться по нездоровью; другого он тотчас после зре-
лища казни пригласил к столу и всяческими любезностями принуждал
шутить и веселиться»1. Протокольная запись зверств Калигулы, сделанная
Светонием, занимает немало страниц в тексте жизнеописания этого чудо-
вища на римском императорском троне. Другие императоры были не
лучше.
Нельзя читать без чувства ужаса и омерзения рассказы о злодеяниях,
убеждающих мыслящего человека в том, что никакими политическими
выгодами невозможно оправдать бесконтрольную и неограниченную власть
одной личности.
Римское государство, огромное, всемогущее, вселявшее соседним наро-
дам ужас, переполненное рабами и награбленным добром, в конце кон-
цов пало в V веке под мечом иноземцев, которых римляне презрительно
называли варварами.
1 Философ и писатель Сенека в своем сочинении «О гневе» сообщает, что это был всадник
Пастор. Сына его казнили за то, что он вызвал зависть Калигулы своей красотой и при-
ческой.
184

Это произошло в 476 г. н. э., когда был низложен последний римский
император Ромул Августул. Два человека, стоявшие у колыбели и у смерт-
ного одра Рима, отделенные друг от друга двенадцатью веками, носили
одно и то же имя — Ромул.
О двух чертах жизни римского общества следует здесь упомянуть
особо — об отношении римлян к рабам и о специфических, чисто рим-
ских развлечениях и зрелищах.
* * *
Орудия труда делятся на три разряда: говорящие, издающие
нечленораздельные звуки и немые. К говорящим относятся ра-
бы, к издающим нечленораздельные звуки — волы, а к немым —
телеги.
Марк Теренций Варрон
Это чудовищное заявление принадлежит перу крупнейшего древнерим-
ского писателя, жившего два тысячелетия до нас. В те дни оно никого
не удивило.
Философы древности размышляли о рабстве. Платон отзывался резко
отрицательно. Быть слугами богов— справедливость; «быть слугами лю-
дей—злоупотребление». Аристотель, наоборот, полагал, что деление об-
щества на рабов и господ естественно, установлено самой природой и,
следовательно, справедливо. «Как бы там ни было, очевидно, что одни
естественно являются свободными, а другие — естественно рабами, и, по
отношению к этим последним, рабское положение столь же полезно, как
и справедливо».
Таково было почти всеобщее мнение в те далекие времена. Раб —
вещь, орудие труда, звучащий инструмент. Редко раздавались призывы
Помпеи. Интерьер дома богатого горожанина.
185

Помпеи. Храм Аполлона.
к гуманности. Поэт Овидий в своей книге «Искусство любви» писал: «От-
вратительны женщины-скорпионы, которые ногтями царапают лица своих
рабынь или втыкают им в тело шпильки. Бедная рабыня с радостью от-
дала бы богам подземного царства голову госпожи, и ненавистны ей во-
лосы, которые она причесывает, орошая каплями крови и слез». Жесто-
кость по отношению к рабам процветала издревле, процветала она и в
римском обществе. Октавиан Август был, пожалуй, самый гуманный из
римских правителей, но и он однажды приказал повесить на мачте ко-
рабельного служку за то, что тот съел его перепелку. Рабовладелец Ве-
дий Полион (из вольноотпущенников) казнил своих рабов, бросая их в
бассейн, где их пожирали голодные мурены, змееобразные рыбы.
Римская история знает немало массовых выступлений рабов, доведен-
ных до полного отчаяния беспросветным своим существованием. Во вто-
рой половине II в. до н. э. в Сицилии вспыхнуло восстание под руковод-
ством раба Евна. Повстанцы создали огромную армию. Почти вся Сицилия
186

подчинилась им. Римляне были вынуждены послать против них несколько
своих крупных воинских соединений. После шестилетних боев оно было
подавлено в 132 году до н. э.
Через тридцать лет после этого началось в Сицилии новое восстание,
охватившее почти весь остров. Им руководил раб Сальвия, ставший на не-
которое время царем под именем Трифона. Восстание было подавлено в
101 г. до н. э.
Восстание рабов под командованием Спартака в 74—71 гг. до н. э. по-
трясло все римское рабовладельческое общество.
Родом из Фракии, он обладал огромной физической силой и, как
свидетельствуют современники, необыкновенным личным обаянием. В гла-
диаторской школе он составил план побега. Из 200 узников 78 удалось
бежать. Смелые и отчаянные головы, они шли на самые неожиданные
и дерзкие операции. Вскоре под командованием Спартака была уже
целая армия.
В течение двух лет Рим был объят паникой и ужасом. Богатейший
римский вельможа Лициний Красе, владевший тысячами рабов, назначен-
ный во главе правительственных войск, казнил каждого десятого из тех,
кто участвовал в первом сражении и отступил под натиском людей Спар-
така. Казнено было 4 тысячи римских воинов. Только так удалось ему
дисциплинировать свою армию и повести ее на великого фракийца, как
сообщает историк II в. н. э. грек Аппиан в своем труде «Римская ис-
тория».
Войны, которые вели римляне, а также усмирение восстававших жите-
лей провинций, а это случалось нередко, приносили Риму огромное число
рабов. Однако если первое время они и способствовали экономическому
прогрессу и процветанию Римского государства, то позднее рабы, или, вер-
нее, сам институт рабства, стали значительным тормозом хозяйственного
развития общества.
Десятки, сотни тысяч рабов, пригоняемых в страну, постепенно разру-
шали экономику государства. Рабский труд был настолько дешев, что не
нужно было думать о его техническом оснащении, совершенствовании
орудий труда. Проблемы труда и его интенсификации не интересовали
античную науку. Если учесть при этом слабую заинтересованность раба
в результатах своего труда, то можно представить себе, каков был этот ре-
зультат. Владельцев огромных земельных массивов (латифундий) особен-
но не волновало это обстоятельство, они доводили до крайнего истощения
сил своих рабов, а потом заменяли их другими, пользуясь дешевизной на
невольничьем рынке этих несчастных.
Римские ремесленники не могли конкурировать с дешевым рабским тру-
дом и принуждаемы были пополнять толпы римских пролетариев, сво-
бодных бедняков, живущих на иждивении государства, требующих «хлеба
и зрелищ». Эту паразитирующую массу, обременительную для страны тол-
пу «нахлебников государства», часто использовали для достижения корыст-
ных целей политические честолюбцы и авантюристы.
Институт рабства приносил, кроме того, немалый нравственный ущерб
обществу. Возможность бесконтрольно проявлять свою власть над рабом,
вплоть до его убийства, порождала в господине самые низкие инстинкты
187

и в целом разрушала нравственные устои общества, о чем свидетельствуют
специфические римские формы увеселений, в основе которых стало наслаж-
дение зрелищем страданий.
* * *
Доставлять на пирах удовольствие людям
Некогда было в обычае, бой кровавый устроив.
Страшные зрелища эти бьющихся друг против друга
С пиром всегда сочетались, и часто бывало, что
Кубки были обрызганы кровью, и кровью немалой
Залиты пира даже столы.
Силий Италик
Силий Италик (26—101 гг. н. э.), богач, вельможа и поэт, описал так на-
зываемые кубикулярии (cubicularii) —домашние гладиаторские бои, когда
в пиршественных залах состоятельные римляне во время обильных возлия-
ний устраивали ради потехи гостей гладиаторские бои.
Римляне были жестоки. Жестокость подчас возводили в добродетель и
зрелища убийств превращали в средство воспитания молодежи. «Доблесть
жаждет опасности»,— писал философ и учитель Нерона Сенека, а до него
Цицерон в «Тускуланских беседах»: «Зрелище гладиаторских боев некоторым
обыкновенно кажется жестоким и бесчеловечным, я не знаю, так ли это бы-
ло прежде, как это делается теперь. Всякий раз, когда преступники бьются
насмерть с оружием в руках, то, конечно, может быть много приемов внуше-
ния дисциплины через посредство слуха, но для зрения ни один не может быть
более сильным, чем этот, для устранения страха перед страданием и
смертью».
Гладиаторские бои (от gladius — меч) впервые в Риме состоялись в
264 г. до н. э. Их переняли от племени этрусков, живших на севере полуостро-
ва. Первоначально это были своеобразные погребальные игры. В честь умер-
шего сражались насмерть обреченные люди: военнопленные, рабы или
преступники, приговоренные к смертной казни.
Позднее гладиаторские бои превратились в грандиозные, пышные, офи-
циально узаконенные зрелища. Для этого был построен амфитеатр, снача-
ла деревянный, а потом каменный. Руины такого амфитеатра — Колизея,
построенного в семидесятых годах первого столетия нашей эры, вмещав-
шего десятки тысяч человек — все свободное поселение города,— и ныне
поражает нас своими колоссальными размерами (colosseus—громадный).
Появились школы гладиаторов — род тюрем, где в условиях жесточайшей
дисциплины выковывались характеры убийц. На арену выходили сотни пар.
Стали выводить на арену и диких зверей — львов, пантер, стравливая их
друг с другом или убивая их на глазах публики. Помпеи однажды выпустил
на убийство 500 львов, и публика визжала от возбуждения и восторга, на-
блюдая агонию умиравших животных. Но и этого казалось мало, стали бро-
сать на растерзание разъяренным зверям безоружных людей. Устраивали в
амфитеатре и так называемые навмахии — морские сражения, в которых уча-
188

ствовали тысячи людей. Для этого при помощи специальных механизмов
арена заполнялась водой и имитировалось какое-нибудь знаменитое сра-
жение на море, например Саламинская битва. Убивали и умирали в таком
игровом сражении, конечно, по-настоящему.
* * *
Французский философ XVIII века Шарль Монтескье в своей книге «Раз-
мышления о причинах величия и падения римлян» подвел печальный
итог: «История Рима представляет нашим очам столько предпринятых
войн, столько пролитой крови, столько истребленных народов... этот план
покорить весь мир, так хорошо задуманный, выполненный и завершенный,
кончается только тем, что утоляет алчное желание пяти-шести чудовищ».
Он, Монтескье, тем не менее не мог не увидеть в тысячелетней истории
римского общества «столько великих дел, столько триумфов, столько по-
литики, мудрости, благоразумия, постоянства, мужества». Да и в самом
названии его книги звучит известная доля восхищения («величие... рим-
лян»).
Древние римляне выработали высокое представление о гражданских
достоинствах личности. На протяжении всей своей истории они поклонялись
культу доблести. Слово «виртус» (virtus) было для них поистине священно.
Они вкладывали в это слово идею мужества, стойкости, храбрости, са-
моотверженного служения родине, нравственного совершенства, душевного
благородства, красоты души. Самым страшным преступлением для них бы-
ло нарушение гражданских обязанностей и особенно измена родине. Они
гордились званием римлянина, очень высоко ценили его, лишение римско-
го гражданства рассматривалось ими как великое несчастье, горше любого
наказания. Их история полна примеров высокой гражданской доблести.
Легенда запечатлела имя юноши Гая Муция Сцеволы, который, схва-
ченный в неприятельском лагере, положил правую руку на горящий жерт-
венник, чтобы показать свое презрение к смерти и пыткам. Этрусский царь
Порсена, потрясенный мужеством героя, отпустил его на волю и снял осаду
Рима. Так был спасен город, по преданию, в 508 г. до н. э.
Римский историк Тит Ливии рассказывает о трех братьях Горациях,
сражавшихся на поединке с тремя братьями Куриациями из соседнего го-
рода Альба Лонга. Все погибли, кроме одного Горация, победа которого
обеспечила Риму право первенства. Сестра Горация Камилла была невес-
той одного из погибших Куриациев и, горько оплакивая жениха, корила
брата и, следовательно, Рим. Гораций убил ее и был оправдан народом.
Так высоко ставились патриотические чувства. Позднее, в XVII столе-
тии, французский поэт Пьер Корнель написал трагедию на этот сюжет, а
в XVIII столетии накануне Великой французской революции Луи Давид
прославил подвиг трех римских юношей на полотне («Клятва Гораци-
ев»). Революция нуждалась в примерах героизма.
Юний Брут, изгнавший последнего царя Тарквиния и основавший рес-
публику, казнил собственного сына, уличенного в сношениях с изгнанным
царем и, следовательно, изменника. В XVIII веке Вольтер посвятил этому
189

Помпеи. Храм И с иды. Египетские культы проникли в римское общество I века н. э.
древнему политическому герою трагедию «Брут». Особым успехом у пуб-
лики она пользовалась в годы революции как пример высокой граждан-
ской доблести.
В истории Рима особой известностью пользуются два Катона. Первый
(Старший) отличался, как, впрочем, и его потомок (Младший), беском-
промиссной честностью, строгостью нравов и приверженностью к граждан-
ским доблестям. Катон Младший, прозванный Утическим, не пережил утра-
ты римлянами республиканских свобод и покончил с собой в 46 г. до н. э.,
узнав о победе своего политического противника Юлия Цезаря.
Свое имя истории оставила знаменитая Корнелия, дочь Сципиона
Африканского и мать братьев Гракхов, Гая и Тиберия, погибших в ходе
политической борьбы плебейских низов с аристократами (патрициями).
Корнелия и воспитанные ею в духе высокого гражданского достоинства
190

сыновья своим примером питали нравственные идеалы не одного поколения
древних римлян, да и не только римлян.
Примеры героизма и гражданской доблести взяли на свое вооружение
деятели Великой французской буржуазной революции.
Римская история, полная трагических событий, сильных характеров,
превратностей человеческих судеб, постоянно привлекала к себе художест-
венное воображение авторов последующих веков. Один Шекспир посвятил
ей несколько своих ярчайших трагедий — «Юлий Цезарь», «Антоний и
Клеопатра», «Кориолан».
Древние римляне до деталей разработали гражданское законодатель-
ство, и, хоть это было законодательство, приспособленное к порядкам ра-
бовладельческого общества, оно послужило для последующих времен об-
разцом юридического мышления. Поражает строительное искусство рим-
лян. Построенные ими мосты, дороги, величественные здания, акведуки
до сих пор хранят, хоть и в руинах, их инженерную мысль, практическую
сметку и мужественную трудовую настойчивость.
Императорский Рим породил, как мы уже говорили, немало чудовищ
на троне, что служит великим предостережением народам, допускающим
бесконтрольную власть отдельной личности, но были среди правителей
Рима и достойные люди. Французские просветители XVIII века, боровшие-
ся с феодализмом и монархическими политическими системами, не раз об-
ращались к римской истории, чтобы показать пагубность для народов ти-
рании монархов, но с уважением отзывались о Траяне (53—117 гг.), Мар-
ке Аврелии (121 — 180 гг.), императоре-философе, авторе знаменитой книги
«Наедине с собой», Юлиане-отступнике (331—361 гг.) и некоторых других.
Возникла даже теория «просвещенной монархии», весьма наивная, соглас-
но которой достаточно воспитать мудрого, доброго, просвещенного монар-
ха, чтобы привести общество к благоденствию и свободе. Жизнь не оправ-
дала этой теории.
Дела и нравы давно минувших дней! Историки собрали о них скупые
свидетельства, поэты оставили векам их эстетический отсвет в художествен-
но окрашенных вымыслах. Какими были люди той далекой поры, так непо-
хожей на наши дни? Их жестокие развлекательные зрелища, кровавые
гладиаторские бои, убийства на потеху публике говорят нам, что они были
суровы. Однако перелистаем дошедшие до нас письма Плиния Младшего.
Их писали девятнадцать веков тому назад. Частные письма. В них — дела
и заботы каждого дня, сообщения о рождении, смерти, женитьбе, покупке
участка земли, сетования по поводу подорожания цен, печали и радости
мгновения. Все это ушло, и навсегда. Но в них, этих частных письмах,
аромат эпохи. И мы видим, что эти люди были и добры и гуманны и так
же любили справедливость, как любим ее мы. Они, конечно, были детьми
своего времени, своего общественного (рабовладельческого) строя и при-
спосабливали к нему свою мораль, свое понимание доброго и дурного. Так,
Плиний хвалит одного своего друга за организацию сражений гладиа-
торов со зверями («Как хорошо, что ты в устройстве этих игр был так
непринужденно щедр: в этом сказывается большая душа. Желаю, чтобы
африканские звери, во множестве тобой закупленные, прибыли к назначен-
ному дню»). Ужасное, кровавое зрелище! Это был Рим с его моралью,
191

нравами, вкусами, и наш автор был сыном этого Рима. Но вот он рассказы-
вает о гибели Помпеи, очевидцем которой оказался его дядя — Плиний
Старший, погибший при извержении Везувия. Кстати сказать, этот рас-
сказ— единственное свидетельство очевидца, запечатлевшего великое сти-
хийное бедствие. Но нас сейчас интересует нравственная сторона события:
как вели себя люди в этот грозный час.
«...Туча опускается на землю и накрывает море. Она опоясала и скрыла
Капри, унесла из виду Мизенский мыс. Тогда мать просит, уговаривает,
приказывает, чтобы я убежал: для юноши это возможно; она, отягощенная
годами и болезнями, спокойно умрет, зная, что не была причиной моей
смерти. Я ответил, что спасусь только вместе с ней; беру ее под руку и за-
ставляю прибавить шагу. Она повинуется неохотно и упрекает себя за то,
что задерживает меня.
Падает пепел, еще редкий. Я оглядываюсь назад: густой черный дым,
потоком расстилающийся по земле, настигал нас. «Свернем в сторону,—
говорю я,— пока видно, чтобы нас, если мы упадем на дороге, не раздавила
идущая сзади толпа». Мы не успели оглянуться — вокруг наступила ночь,
192

te *Ъ ^
Римский сенат. Цицерон произносит
речь против Катилины, пытавшегося
совершить государственный переворот
(63 г. до н. э.). Картина Маккари.
непохожая на безлунную или облачную: так темно бывает только в запер-
том помещении при потушенных огнях. Слышны были женские вопли, дет-
ский писк и крик мужчин; одни окликали родителей, другие — детей или
жен и старались узнать их по голосам. Одни оплакивали свою гибель,
другие гибель близких; некоторые в страхе перед смертью молили о смер-
ти; многие воздевали руки к богам; большинство объясняло, что нигде и ни-
каких богов нет и для мира это последняя ночь».
Как видим, и ужас перед непонятными силами природы, и страх смерти,
и гуманная забота о ближних. Русский художник Карл Брюллов в своей
знаменитой картине «Последний день Помпеи» запечатлел эту великую
человеческую трагедию, гибель народа, сохранившего и в сумятице ката-
строфы все свои добрые чувства. Письмо Плиния, пришедшее из глубины
веков, помогло художнику представить себе событие и показать его с не-
отразимой силой искусства.
Тысячелетняя история Римского государства поражает нас своими кон-
трастами и волнует величием человеческого духа, воли, мужества, геро-
изма.
7 Литература древнего мира
193

ПЕРВЫЕ ДРАМАТУРГИ
Побежденная Греция победила сурового победителя и внесла ис-
кусство в грубый Лациум.
Гораций
Эти строки римского поэта стали кры-
латыми. Римляне восторгались культу-
рой Греции, и этому восторгу не было
предела. Когда поэт Лукреций задумал
изложить стихами философию Эпику-
ра, он прежде всего выразил свое без-
граничное восхищение греческим мыс-
лителем. Он назвал его славой и
честью Греции, своим отцом, наставни-
ком, обращаясь к нему с поистине
сыновней любовью. Римляне нисколь-
ко не стыдились признаваться в своей
зависимости от культуры Греции, и это
при их надменности и кичливой гор-
дости званием римлянина. Однако
были и в Древнем Риме противники
иностранных влияний. Суровый консер-
ватор Катон (234—149 гг. до н. э.)
резко осуждал своих соотечествен-
ников за преклонение перед греческой
культурой, но сам уже в старости взялся за изучение греческого язык?
и не мог без одобрения не отзываться о греческих историках Фукидиде
и Ксенофонте.
Даже богов римляне стали «переманивать» к себе с греческого пантео-
на, как, впрочем, и богов некоторых других покоренных ими народов. У Лу-
киана есть по этому поводу насмешливая сценка «Собрание богов». На
Олимпе греческие боги решили произвести чистку. Для этого избрали ко-
миссию для отбора истинных богов, отделив их от пришельцев, «ввиду то-
го, что многие чужеземцы, не только эллины, но и варвары, отнюдь не-
достойные делить с нами права гражданства, неизвестно каким спосо-
бом попали в наши списки, приняли вид богов и так заполнили небо,
что пир наш стал теперь похожим на сборище беспорядочной толпы, раз-
ноязычной и сбродной...».
Двенадцать богов Олимпа перекочевали в Римский пантеон и заняли в
нем все почетные места, правда, под другими именами, кроме бога Апол-
лона, который сохранил свое греческое имя1.
1 Римляне отождествили их со своими национальными богами. Юпитер (Зевс), Юнона
(Гера), Нептун (Посейдон), Минерва (Афина), Марс (Арес), Венера (Афродита), Диана
(Артемида), Вулкан (Гефест), Веста (Гестия), Меркурий (Гермес), Церера (Деметра),
Аполлон.
194

Из «своих» они оставили Януса —двуликого бога дверей (привратника),
хранителей дома семьи Пенатов (они жили в доме, а вне дома — Лары).
Сохранили они также культ предков, которых представляли божки Маны.
Богиня Веста тоже охраняла и защищала домашний очаг римлян и очень
почиталась ими. Почиталась ими и легендарная греческая пророчица Си-
вилла Кумекая. Сивиллины книги, содержащие греческие оракулы, храни-
лись в храмах, их читали специальные толкователи. Римляне отличались
необыкновенным суеверием, как, впрочем, и греки.
Специальные прорицатели (авгуры) гадали по полету птиц, наблюдали
за тем, как клюют зерно «священные куры», и пр.
Завоевывая чужие земли, римляне брали на свое вооружение и «завое-
ванных» богов. «Потребность дополнить всемирную империю всемирной
религией ясно обнаруживается в том, что Рим пытался ввести у себя
поклонение всем сколько-нибудь почтенным чужим богам»,— писал Эн-
гельс.
Знакомство рядовых римлян с греческой литературой началось с
240 г. до н. э., когда появилась «Латинская Одиссея», вольный перевод
поэмы Гомера, сделанный пленным греком Ливием Андроником. В течение
двух столетий книга была своеобразным учебником в школьных занятиях
юных римлян.
Переняли римляне у греков и театральные представления, правда вне-
ся в их устройство некоторые изменения, у них имелись и некоторые соб-
ственные традиции, заимствованные у этрусков.
В 55 г. до н. э. Помпеи построил первый каменный театр на 40 тысяч
мест. Впервые появился занавес, сцена раздвинулась вглубь, а орхестра
стала служить партером для самых именитых гостей. Актеры набира-
лись из рабов, вольноотпущенников (мужчин и женщин). Профессия ак-
тера у римлян, в отличие от Греции, считалась позорной.
От древних римских авторов остались лишь имена да краткие фрагмен-
ты, кроме двух главнейших. Это драматурги—Плавт (254—184) и Терен-
ций (195—159). Первый — грубоватый, бесхитростно-правдивый, предель-
но сценичный и потому любимый римским пролетарием. От него до-
шло до нас 20 комедий.
Второй — нежный, утонченный, благозвучный и потому поэт аристо-
кратической элиты. Он рано умер (погиб во время бури на море по пути
в Грецию).
И первый и второй шли от комедии грека Менандра.
Параситы, слуги-пройдохи (рабы), сводники, ворчливые старики — вот
постоянные герои комедии Плавта. Темп хода комедии — подвижный, на-
пряженный. Актеры в постоянном возбуждении. Сценические эффекты, ак-
робатика, интрига наполняют действие.
Значителен в комедии музыкально-вокальный элемент: арии, дуэт, хо-
ровые исполнения перемежают основное действие. Правда, хора, в том
качестве, в каком он был у греков, римский театр не знал. Комедия Плав-
та напоминает в какой-то степени наш современный театр оперетты. От
Плавта идут нити традиций к комедии Лопе де Вега, Шекспира, Мольера,
Гольдони.
Очень нравился воинственным римлянам образ хвастливого воина в од-
195

ноименной комедии Плавта. Трусливый
и уродливый, он искренно полагал себя
храбрецом и неотразимым покорителем
женских сердец. Окружавшие его рабы-
параситы (особый род прихлебателей —
льстивых и угодливых, вившихся около
состоятельных людей) поддерживают
заблуждения глуповатого хвастуна.
Парасит. Одна спросила: «Не Ахилл ли
ты?» — «Нет, брат его». Другая же: «Как он
красив, как изящен! Кудри как идут к нему!»
Пиргополиник. Так и сказали?
Парасит. Да, и мало того, с мольбой ко
мне пристали обе, чтобы я провел тебя, как
чудо, нынче мимо них.
Пиргополиник. Ужасное несчастье кра-
сивым быть!
Действие полно интриг. Воина убеждают, что в него влюблена жена
соседа. На самом деле это была подкупленная для проделки гетера. Сосед,
старый холостяк, охотно принимает участие в выдумках молодых насмеш-
ников. Незадачливый воин попадает в самые смешные, заранее подготов-
ленные ловушки и в конце концов избит, унижен и осмеян. Римский зри-
тель хохотал, тем более что хвастливый воин отнюдь не римлянин, если
бы это был римлянин, то вряд ли толпа оставила бы в живых и автора и ак-
теров. Римлянин не мог быть выставлен в смешном положении и вообще
в комедии, того не потерпел бы ни сенат, ни зрители.
В Пиргополинике просматриваются черты будущего героя Шекспира —
Фальстафа.
Комедии Теренция ближе к греческому оригиналу (Менандру). Исчез-
ли буффонада, акробатика, грубые шутки, наполнявшие театр Плавта, ис-
чезла динамика действия, но появилось изящество литературной речи,
психологические коллизии и новые для римлян идеи: уважение к бедняку,
человеколюбие, воспитание детей в духе гуманности («Братья»). Юлий
Цезарь выразил стихами отношение к Теренцию образованной части рим-
ского общества.
«Полу-Менандр, ты считаешься также великим поэтом.
И справедливо,— ты любишь беседовать чистою речью.
Если бы было возможно прибавить комической силы
К мягким созданьям твоим, чтобы мог ты в почете сравняться
С греками и чтоб и в этом не ниже последних считаться,
Этого только и нет у тебя,— и мне жалко, Теренций!>
Скульптурный портрет Юлия Цезаря.
Древний мастер великолепно передал ум
и волю этого человека в чертах его лица.
196

Рода Энеева мать, людей и бессмертных услада,
О благая Венера! Под небом скользящих созвездий
Жизнью ты наполняешь и все судоносное море,
И плодоносные земли; тобою все сущие твари
Жить начинают и свет, родившиеся, солнечный видят.
Лукреций
«О природе вещей»
Благая Венера! Богиня любви. Самая прекрасная из всех прекрасных
богинь греческого Олимпа. Греки ее называли Афродитой. Римляне пере-
именовали в Венеру, отождествив свою богиню садов с греческой богиней
любви. Услужливая фантазия породила легенду о сыне Венеры Энее, осно-
вателе Римского государства. Венера стала национальной святыней Рима.
Военачальники называли ее Felix («приносящей счастье»). Юлий Цезарь
считал ее своей прародительницей, якобы род его (Юлиев) шел от Энея.
Ей воздвигали храмы, скульпторы изображали ее в мраморе.
Лукреций славил ее больше как философ, ибо поэма его при всем эс-
тетическом богатстве ее красок есть поэма философская по преимуществу.
«О благая Венера!» В этом возгласе вылился весь восторг Лукреция
перед жизнью. Венера для него олицетворение самой жизни, ибо все начи-
нается с прекрасной любви:
Ветры, богиня, бегут пред тобою; с твоим приближением
Тучи уходят с небес, Земля-искусница пышный
Стелет цветочный ковер, улыбаются волны морские,
И умиренная гладь сияет разлившимся светом...
Ибо одна ты в руках своих держишь кормило природы
И ничего без тебя на божественный свет не родится,
Радости нет без тебя никакой и прелести в мире.
Венера в поэме Лукреция — поэтический образ. Ни в каких богов он, ко-
нечно, не верил и задачей своей поставил избавить людей от этой веры.
Правда, он не полностью отверг существование богов и вслед за Эпикуром
удалил их на жительство куда-то в «интермундии» (между мирами), где
они, нисколько не думая о людях и не вмешиваясь в их дела, блаженствуют
в вечных безмятежных радостях, не зная ни бед, ни грозных возмущений
природы.
Может быть, это была уступка современникам, чтобы не отпугивать
их своим безбожием?
С первых же страниц его поэмы «О природе вещей» мы попадаем в
атмосферу полнейшей иррелигиозности. Более того, подчас мы видим в поэ-
те не просто скептика, но ярого, воинственного атеиста. Оказывается, как
он разъясняет читателю, жизнь людей «долго безобразно влачилась под
религией тягостным гнетом». Вера в богов приносила людям величайший
вред, вселяя в них страх перед неким существом, которое с неба взирало
на них «ликом ужасным», и жалкие смертные опускали глаза долу, робея
197

и трепеща. Но вот один эллин (это, конечно, Эпикур) осмелился не опус-
тить глаз, и, сколько бы его ни пугала «молва о богах», он отважно обра-
тился к природе, в ней одной ища разъяснения загадкам мира.
Религия вредна и тем, что заставляла людей совершать чудовищные
преступления. Одним из таких преступлений было принесение в жертву
Ифигении в Авлиде. Лукреций рисует волнующую картину убиения де-
вушки, о чем мы рассказали на с. 158.
Лукреций изложил в своей поэме философию материализма, точнее, ту
высшую ступень его, на какую поднялся античный мир. Он заявил, что
вселенная бесконечна /«Дна никакого нет, у вселенной нигде», «нет ни
конца ни предела пространству» / , что не боги ее создавали / «Не для нас
и отнюдь не божественной волею создан весь существующий мир»/, что ни-
что в мире не исчезает и не появляется из ничего/«вещам невозможно из
ничего возникать и, родившись, в ничто возвращаться»/, что материя со-
стоит из атомов, что комбинация этих атомов создает то неисчислимое
множество вещей и миров, которые существуют на земле и во вселенной,
что состояние материи — вечное движение /«Мир обновляется вечно»/.
Все это вошло как несомненная истина в современное учение о материа-
лизме.
Лукреций затронул проблему познания и пришел к выводу, что первы-
ми посредниками между нами и окружающим нас миром являются органы
чувств, которыми снабжено наше тело /«Осязать, как и быть осязаемым,
тело лишь может»/.
Просто и доступно излагает он самые сложные вопросы теории позна-
ния:
— ...Запахи мы обоняем различного рода,
Хоть и не видим совсем, как в ноздри они проникают.
Также палящей жары или холода нам не приметить
Зреньем своим никогда, да и звук увидать невозможно.
Но это все обладает, однако, телесной природой,
Если способно оно приводить наши чувства в движенье.
Далее Лукреций размышляет и о вопросах бытия человека и общества.
Все люди и отдельный человек должны жить для радостей земных. Сча-
стье — вот цель их существования. Этого требует сама жизнь, этого требует
природа. Поэт пишет об этом со всей убежденностью, выражая свойствен-
ное всему античному миру понимание сущности человеческой жизнедеятель-
ности:
Неужели не видно,
Что об одном лишь природа вопиет и что требует только,
Чтобы не ведало тело страданий, а мысль наслаждалась
Чувством приятным вдали от сознанья забот и страха?
Что же гнетет больше всего человеческую мысль, что беспокоит? Гряду-
щая и неотвратимая смерть. Пугает человека загробный мир. Религия стра-
шит его вечными муками после смерти, муками где-то в преисподней, куда
попадает якобы душа. Но душа распадется вместе с телом, она состоит из
более мелких атомов, чем тело, полагает он наивно, придавая и душе ма-
198

териальную сущность. Поэт ошибается. Это простительно: его научные
представления были на уровне познаний более чем двухтысячелетнеи дав-
ности. Однако он приходит к очень важным выводам: раз душа так же
смертна, как и тело, то, следовательно, нет загробной жизни, нет загробных
страданий и нечего человеку омрачать себя, думая о том, что будет с ним
после смерти.
Поэт обращает свой взор и на жизнь общественную, его интересует
проблема прогресса. Что движет им? Что заставляет людей постоянно со-
вершенствовать свой быт? Оказывается, потребности, нужда:
Судостроение, полей обработка, дороги и стены,
Платье, оружье, права, а также и все остальные
Жизни удобства и все, что способно доставить усладу:
Живопись, песни, стихи, ваянье искусное статуй —
Все это людям нужда указала, и разум пытливый
Этому их научил в движенье вперед постепенном.
Лукреций жил недолго, умер, вероятно, в возрасте 44 лет, если верить
очень скупым и достаточно сомнительным сведениям, дошедшим до нас об
этой замечательной личности (99—55 гг. до н. э.). Сохранился единствен-
ный отзыв о поэме, принадлежавший современнику автора. В 53 го-
ду до н. э. Цицерон в письме к брату писал: «...в ней много проблесков при-
родного дарования, а также искусства».
Сохранилось несколько рукописных списков поэмы, самые древние из
них относятся к IX веку.

поэзия
Плачь, Венера, и вы, Утехи, плачьте!
Плачьте все, кто имеет в сердце" нежность,
Бедный птенчик погиб моей подружки,
Бедный птенчик, любовь моей подружки.
Валерий Катулл
Что случилось с суровыми римлянами?
Они наслаждались кровавыми зрелищами
гладиаторских боев, славили победы, сра-
жения, завоевание земель, покорение на-
родов, грандиозные триумфы своих пол-
ководцев, возвращавшихся в Рим с на-
грабленными сокровищами, с толпами
рабов и закованными в цепи плененными
иноземными владыками, славили муж-
скую силу, воинскую доблесть, жесто-
кость, наконец, и вдруг... «бедный птен-
чик»?
Нет, они не изменились. Остались и
гладиаторские бои, и чудовищная травля
людей дикими зверями, и рабство, и жес-
токость и долго еще будут оставаться в
быту римского рабовладельческого об-
щества. Но, пожалуй, они устали, если не
все, то какая-то часть из них, устали и от
побед, и от сражений, и от грандиозных
зрелищ, а больше всего от неустроен-
ности быта в годы гражданских войн. По-
явилось желание уйти в маленький мирок личной жизни.
Это был последний век Римской республики (I в. до н. э.).
В такой обстановке родилась римская лирика, явление новое в римской
литературе, к которому опасливо отнеслись поборники строгих республи-
канских нравов.
Лирика! Для суровых римлян с их гражданскими чувствами, предан-
ностью интересам государства, мужественным воинам, не привыкшим к
каким-либо личным излияниям, это было в диковину. Цицерон назвал
лириков «поэтами новыми».
Само появление их свидетельствовало об упадке республиканских
традиций. В их подчеркнутой устремленности к интимному миру человека,
в сущности, выражалась их политическая позиция. Они смеялись над важ-
ностью и серьезностью эпических повествований, издевались над литератур-
ными консерваторами, демонстративно занимаясь поэтическими пустячка-
ми, явно отдавая предпочтение формальной стороне стиха. Надо сказать,
что в этой области они достаточно преуспели и внесли в римское стихо-
сложение ряд новшеств:
200

Друг Лициний! Вчера, в часы досуга,
Мы табличками долго забавлялись.
Превосходно и весело играли,
Мы писали стихи поочередно,
Подбирали размеры и меняли.
Рассказывает Катулл о своих литературных забавах. Поэзия — как иг-
ра, как легкое развлечение. И они занимались ею, молодые, «новые поэты».
Время сохранило только троих из них: Катулла, Тибулла, Проперция.
Только их произведения дошли до нас в известной полноте. Остальные за-
былись.
Первый из них — Валерий Катулл (87—54 гг. до н. э.) еще позволяет
себе выпады против Юлия Цезаря, могущественного, но еще не ставшего
тогда единым правителем Рима.
Какую-либо политическую программу вряд ли можно здесь усмотреть.
Поэт явно вне политики. Он пишет маленькие поэмы, далекие от проблем
реальной жизни его дней, например о локоне царицы Береники, унесенном
в небо и ставшем звездой (эту поэтическую сказку сложил первоначально
Каллимах, александрийский поэт III в. до н. э.), или о каком-нибудь птен-
чике:
Милый птенчик, любовь моей подружки!
На колени приняв, с тобой играет
И балует она и милый пальчик
Подставляет для яростных укусов.
А. С. Пушкин, восхищаясь в поэзии «игривостью шутки», «забавами
ума вдохновенных ясной веселостью», сослался на Катулла, поэзия которо-
го дает тому блестящие примеры.
Катулл рисует в стихах маленькие картинки из жизни Рима или дерев-
ни. Мы как бы переносимся в Древний Рим с его садами, колоннами, пор-
тиками, книжными лавками и повседневным бытом:
Я тебя искал на Малом поле,
Был и в цирке, был и в книжных лавках,
Был и в храме Юпитера священном.
Я бродил под портиком Помпеи.
Стих Катулла изящно шаловлив, насмешлив, грациозен, иногда грубо-
вато откровенен. Пылкие признания в любви даются в дымке легкой иро-
нии, что придает им особую прелесть. Свою возлюбленную он зовет Лесби-
ей, по имени острова, где жила греческая поэтесса Сапфо, отдавая тем
дань любви и восхищения грекам.-
Мы почти ничего не знаем о Катулле, кроме того, что заключено
в его стихах, а они доносят до нас дыхание его дней, эпизоды человече-
ской повседневности, мило-забавные встречи, столкновения, суету каждо-
дневной жизни улицы. Он был поэтом мгновений, схватывал на лету улич-
ную сценку, мимолетную улыбку, лукавый взгляд и тут же заносил впечат-
ление в свою стихотворную строку. Читая его, забываешь о времени, разде-
ляющем нас. Кажется, что это мы видели, наблюдали только сейчас.
201

* * *
Кто же тот первый, скажи, кто меч ужасающий создал?
Как он был дик и жесток в гневе железном, своем!
С ним человеческий род узнал войну и убийства,
К смерти зловещей был путь самый короткий открыт.
Алъбий Тибулл
Это писал поэт самого воинственного народа, вся история которого бы-
ла, в сущности, историей войн. Поэты, даже самые субъективные (а лирика
всегда субъективна), выражают не только свои, казалось бы, сугубо лич-
ные чувства, но и настроения своего поколения. В приведенных стихах
Тибулла звучит усталость рядового римлянина от беспрерывных войн. Он
уже не хочет ни славы, сопряженной с великими тяготами, ни богатства.
Только бы покой! Только бы мирная жизнь!
Жить бы мне, жить наконец в покое, довольствуясь малым,
Не обрекая себя долгим путям никогда,
От восходящего Пса под летнею тенью деревьев
Прятаться возле ручья, что близ усадьбы течет.
И это после ослепительных побед Помпея Магна (великого), Юлия Це-
заря, после беспокойной ораторской славы Цицерона! Римлянин в ужасе
смотрит на свое оружие и устами лирического поэта бросает проклятие вой-
нам, кровопролитию, насилию.
Мечты о подвигах, воинской славе, о бурной общественной деятельно-
сти сменились желанием покоя, мирного счастья под ясным деревенским
небом, рядом с милой женой, желанием радостного и непритязательного
крестьянского труда:
Не постыдился бы я приняться порой за мотыгу
Или бичом подогнать тихо бредущих волов.
Тибулл, хоть ему и не нужно было орудовать мотыгой или подгонять
«тихо бредущих волов» /он был достаточно состоятельным человеком/,
воспевает именно этот непритязательный крестьянский труд, выражая на-
строения значительной части своих соотечественников после кровавых со-
бытий гражданской войны. В его элегиях—поистине ностальгия по дере-
венской жизни. Он грезит о ней, о каком-нибудь камне на перекрестке
проселочной дороги, о богатой осенней жатве, о нежной виноградной ло-
зе, и мирной жизни просит его душа:
К нам снизойди, о мир всеблагой, и, вздымая свой колос,
Из осиянных одежд щедро плоды рассыпай.
Поэт воспевает любовь сначала к Делии, потом к Немесиде. Лири-
ческие его излияния несколько меланхоличны, как и полагается жанру
элегии. Не будем касаться сердечных ран поэта: он умер рано и вряд ли
был счастлив в любви (50—19 гг. до н. э.), отметим лишь исторический
смысл его поэзии: само обращение поэта к темам любви выражало опре-
202

деленные тенденции в жизни римского общества его дней — стрем-ление
уйти от политических проблем в мир интимных переживаний.
Римляне очень ценили поэзию Тибулла. Овидий отозвался на его ран-
нюю смерть элегией: «Пока люди будут любить, будут читать Тибуля а»,
* * *
Секст Проперций (50—15 гг. до н. э.), известный и ценимый римлягнами
поэт, писал свои стихи в годы 28—16 до н. э. К этому времени обстановка
в государстве стабилизировалась.
Гражданские войны отошли в прошлое, страхи и ужасы забылись, рим-
ляне перевели дух и успокоились под твердым и достаточно разумным прав-
лением Октавиана Августа. Теперь можно было вспомнить .о бра иных
подвигах и триумфах победителей. Изнеженный Проперций, конечно, не
хочет сам принимать участие в новых битвах, но охотно будет славить
победителей, правда, «на грудь к любимой склонясь»: «В путь! Постойте
за Рим, славу его и судьбу! — призывает он воинов.—Марс наш отец...»
День, когда Цезаря я колесницу с добычей увижу,
Трепет смятенных коней средь рукоплещущих толп,
Буду, на грудь к любимой склонясь, на все любоваться,
Гордо названья читать взятых в бою городов,
Стрелы считать беглецов и варварских воинов луки
И под оружьем своим сонмы плененных вождей.
Однако основная тема элегий Проперция — любовь. Предмет этой «люб-
ви— Цинтия (Кинфия). Кто она, мы не знаем. Имя ее — псевдоним, к:ак и
у других лирических поэтов. В стихах много чисто условного, традицион-
ного— элегических любовных ламентаций, но иногда проглянет ощутимая
реальность, волнуя нас красотой природы, человека, чувств. Вот лириче-
ский герой любуется спящей красавицей, боится потревожить ее сон. А в
это время луна, переходя от одного окна к другому, освещает бледным
своим лучом прекрасное лицо Кинфии и будит ее. Проперций много читал,
и, конечно, александрийских поэтов, знает много мифов и полагает, что
элегии без ученых реминисценций не покажутся знатокам достаточно
серьезными. Потому, говоря о своей любви к Кинфии, а она обязате-льно
присутствует в его стихах, он непременно вспомнит о какой-нибудь Андро-
меде, «Кефеевой дочери», или Гермионе, «дивной спартанке», или Эрид.ане-
реке. Груз книжности заметно отягощает его музу, любовь становится ино-
гда только темой стихов, как удобный предмет версификации.
* * *
Хочется закончить эту маленькую главку о римских лириках, расска-
завших, не мудрствуя лукаво, непосредственно и искренне о самих себе,
словами величайшего нашего лирика А. С. Пушкина: «...искренность .дра-
гоценна в поэте. Нам приятно видеть поэта во всех состояниях, изменени-
ях его живой и творческой души: в печали, и в радости, и в парениях вос-
торга, и в отдохновении чувств, и в ювенальском негодовании, и в ма-
ленькой досаде на скучного соседа...»
203

ВЕРГИЛИИ
...Большого роста, крупного телосложения, лицом смуглый, по-
ходил на крестьянина... когда он приезжал изредка в Рим, пока-
зывался там на улице и люди начинали ходить за ним по пятам
и показывать на него, он укрывался от них в ближайшем доме.
С ветоний
Так описал его римский историк, никогда его не видавший, но пользо-
вавшийся свидетельствами, которых не имеем мы. Светоний был моложе
Вергилия примерно на сто сорок лет.
Итак, скромный, застенчивый, с виду ничем не примечательный чело-
век, живший где-то в окрестностях Неаполя, изредка наведывавшийся в
Рим, широко образованный, великий труженик, по складу характера ско-
рее ученый, чем пылкий служитель муз,— таким был поэт, которому сужде-
но было в течение восемнадцати веков считаться образцом поэтов в стра-
нах Европы, которому подражали, которого боготворили, которого, нако-
нец, и пародировали. Но об этом несколько позднее. Современники уви-
дели в нем великого поэта. Римский народ оценил в нем несравненного
мастера слова. Он оттачивал каждый стих, добиваясь благозвучия, точно-
сти и емкости фразы. Многие его выражения стали крылатыми. Прави-
тельство же (Октавиан Август) нашло в нем самого авторитетного пропа-
гандиста государственной политики. В сущности, Вергилий стал официаль-
ным поэтом, его поэзия приравнивалась к общественной деятельности,
он это понимал и относился к своему труду с величайшей ответственно-
стью.
Но славы и популярности не искал. Это был труженик, затворник,
скромный, непритязательный человек. Говорят, что, умирая, он оставил два
распоряжения: сжечь «Энеиду», потому что не успел еще закончить не-
сколько стихов в ней, и оставить на его могильной плите сочиненную
им самим эпитафию:
Мантуей был я рожден, Калабрией отнят. Покоюсь
В Партенопее. Воспел пастбища, села, вождей.
В этих двух стихах изложена и биография поэта, и его творческая ис-
тория. Родился он в Мантуе в семье достаточно состоятельного человека,
владельца небольшого участка земли и мастерской керамических изделий,
учился в Милане и в Риме, готовился к карьере адвоката, но никаких
ораторских дарований не обнаружил и, приобретя небольшое поместье в
окрестностях Неаполя, жил тихой жизнью просвещенного человека. Был
рано замечен знаменитым Меценатом и Октавианом Августом и, далекий от
политики, оказался самым «политическим» поэтом своего времени, ибо его
поэзия стала очень нужным и полезным подспорьем государственной фи-
лософии молодого правителя Рима.
Только раз Вергилий покинул милое свое уединение и отправился в пу-
204

Вергилий. Мозаика.
Помпеи. Театр.
I век к. э.
205

тешествие в Грецию, ставшее для него роковым. Ему хотелось повидать
места, о которых он писал в своей «Энеиде», но морская качка, изнуряю-
щая жара подорвали его здоровье. Он заболел, вынужден был вернуться и,
не доехав до дома, скончался в Калабрии. Похоронили его в родных мес-
тах, в Партенопее, нынешнем Неаполе.
Вторая часть его эпитафии касается творчества: «Воспел пастбища, се-
ла, вождей». Пастбища, села, вожди!
Эти три слова относятся к трем его главным сочинениям —«Буколикам»,
«Георгикам», «Энеиде». В первом — собрание эклог (ныне оставленный поэ-
тами литературный жанр — нечто среднее между балладой и элегией; опи-
сание эпизодов пастушеской жизни, мирных пейзажей; иногда это лири-
ческий диалог). Во втором — поэтические наставления земледельцу, в
третьем — эпическое повествование о похождениях троянца Энея и его
спутников. К каждому из этих трех произведений есть поэтические образ-
цы, своеобразные греческие эталоны. К первому — идиллии Феокрита, ко
второму — поэма Гесиода «Труды и дни», к третьему — поэмы Гомера
«Илиада» и «Одиссея».
В «Буколиках» он, старательно изучив манеру александрийских поэтов,
и главным образом Феокрита, воспроизводил образы и мотивы, принятые
в их поэзии.
Однако Вергилия от Феокрита отделяло около трех веков. Времена бы-
ли уже иные. Феокрит непритязательно пел о простых людях, простых нра-
вах, не считая предосудительным употребить иногда крепкое словечко из
простонародного лексикона. Поэзия Вергилия учена и философична, полна
политических намеков на события и лиц его эпохи. В первой эклоге,
к примеру, пастушок Титир, «лежа в тени широковетвистого бука», поет
о Риме, что «меж других городов так головою вознесся, как над ползучей
лозой возносятся ввысь кипарисы», поет о юноше, которому «курятся ал-
тари». Имеет в виду, конечно, Октавиана Августа. Ему в то время было
примерно двадцать два года. Этот юноша восклицает: «Дети, пасите коров,
как прежде, быков разводите». В шестой эклоге сатир Силен поет о сотво-
рении мира, о том, что
«...в пустом безбрежном пространстве
Собраны были земли семена, и ветров, и моря,
Жидкого также огня; как зачатки эти, сплотившись,
Создали все, как мир молодой из них появился».
Это уже философия.
Любопытна история четвертой эклоги Вергилия. После падения Римской
империи в течение всего тысячелетнего средневековья особое внимание в
Западной Европе было привлечено к этой эклоге. Маленькая, чуть более
шестидесяти стихотворных строк, она не отличалась какими-либо особыми
совершенствами, а если бы они и были, то их вряд ли могли бы оценить
сановники христианской церкви, плохо владевшие классической латынью.
В чем же загадка? В своеобразном «пророчестве» этой эклоги.
Все античные авторы вслед за греческим поэтом Гесиодом, жившим
в VII в. до н. э., придерживались того мнения, что золотой век позади, что
люди живут в мрачном железном веке с его бедами, жестокостями, тра-
гедиями и конца этому не будет. Но Вергилий, ссылаясь на пророчества
206

Римский форум. Рыночная площадь со множеством ремесленных мастерских, лавочек,
храмов, общественных зданий. Место встреч, общений. Центр общественной жизни города.
Сивиллы Кумской, заговорил о том, что этот железный век кончается и на-
ступает новый, золотой век, «грядет Сатурново царство», «на смену роду
железному род золотой по земле расселится». Все будет по-иному, мир
избавится от страха, люди заживут, как боги. Не нужно будет возделывать
землю, она сама щедро одарит людей богатым урожаем, с виноградных
лоз повиснут алые гроздья, козы сами принесут в дома «молоком отягчен-
ное вымя», не нужно будет вести торговый мен, ибо «все всюду земля
обеспечит», и даже грозные львы не будут страшны стадам. Среди людей и
животных воцарится мир. И неумолимые парки, ткущие и прерывающие
нить жизни, согласные с твердою волей судеб, скажут: «Мчитесь, благие
века!»
Вергилий писал свои эклоги в мрачные годы гражданской войны, когда
царил разгул страстей, лилась кровь и никто не был уверен в завтрашнем
дне. Отчаяние порождает веру в чудо. Мечту об этом чуде поэтически из-
ложил Вергилий. Современники не придали особого значения эклоге. Мо-
жет быть, и позднее, когда в европейских странах утвердилась христиан-
ская религия, тоже не заметили бы ее, если бы не одно обстоятельство.
В эклоге упоминается о какой-то деве, о каком-то новорожденном, кото-
рый якобы принесет с собой этот золотой век. «Дева опять грядет к нам...»
207

Что за дева? Какая дева? И мальчик какой-то особый, из ряда вон вы-
ходящий...
Что пророчит языческий поэт? Христианские проповедники ломали го-
лову, и кого-то из них осенило, что, раз эклога писалась примерно в 40 году
до нашей эры, а через сорок лет родится Христос и произведет его на свет
дева Мария, не иначе как поэт пророчит пришествие на землю Христа. На
том и согласились, и римский поэт приобрел невероятный авторитет и по-
пулярность среди церковников, и все его сочинения стали считать чуть ли
не священными.
Так приходит мирская слава.
Никакой мистики, никаких пророчеств, конечно, нельзя усматривать в
эклоге Вергилия. Все было гораздо проще и прозаичнее. Поэт обращался
к вельможе и покровителю своему Асинию Поллиону, у которого только что
родился сын, и тот (сын), когда вырос, так и считал, что ему посвящены
столь лестные строки. Поэты издавна славили вельмож и доводили свои
панегирики до самых крайних гипербол, полагая, что похвала никогда не
может быть чрезмерной. Что же касается утопического золотого века, то
здесь сказались увлечения Вергилия стоической философией. Стоики по-
строили своеобразную схему исторического развития. Все движется по кру-
гам, рассуждали они. Каждым из этих кругов (эпох) ведает определенный
бог. К тому времени, когда писалась эклога Вергилия, кончался, по хро-
нологии стоиков, круг Дианы, то есть железный век, и начинался век Апол-
лона, то есть век золотой (круг Сатурна). Потому и «грядет Сатурново
царство».
* * *
Как изобильный собрать урожай...
Стану я здесь воспевать.
Вергилий
Вторая книга стихов Вергилия была закончена к тому времени, когда
Август завершил гражданские войны полной победой и торжественно за-
крыл двери храма Януса. Наступил «сладостный мир», как выразился исто-
рик этой эпохи Тацит.
Теперь предстояло ликвидировать последствия войн в нравственной ат-
мосфере римского общества — укрепить старый патриотический дух, вер-
нуть италийцам интерес к сельскому труду. Книга Вергилия была как
нельзя кстати. В сущности, это были агрономические советы земледель-
цу, отсюда и самое название книги — от греческого слова «георгиос»—
земледелец.
Отзвуки мрачной современности явственно слышимы в книге. Поэт,
как бы ни удалялся он в свое отшельничество, жил одной жизнью с наро-
дом, он был его сыном и его певцом. Страшные дни убийства Юлия Цеза-
ря пережил и он. И со страхом ожидал наступления великих катастроф,
о чем «грозили» небеса.
Римляне были суеверны, верили в предзнаменования и императоры,
208

и простолюдины, и поэты, и рабы. Природа, боги и человек как бы слива-
лись воедино в этих суеверных представлениях: и странное поведение жи-
вотных, и извержение вулканов, и грозовые молнии — все было связано с
человеком, предвещало ему или блага, или беды, выражая одобрение или
порицание его действий богами.
Когда был убит Юлий Цезарь, целый ряд знамений природы (появление
кометы, новой звезды среди созвездий, тучи над Римом и пр.) как бы ука-
зывали на гнев богов и предвещали новые и страшные несчастья.
И римлянин трепетал и преисполнялся ненависти к святотатцам, посяг-
нувшим на жизнь героя и полубога:
В час, когда Цезарь угас, пожалело и солнце о Риме,
Лик лучезарный оно темнотой багровеющей скрыло.
Ночи навечной тогда устрашился мир нечестивый.
Оказывается, тогда знаки давали и «зловещие псы», и птицы, и кипящая
Этна, выбрасывая «клубы огня», и пламенеющие камни, в горах раздавал-
ся какой-то грозный голос, стали появляться «таинственно-бледные» при-
зраки, в храмах покрывалась влагой бронза, кровь вытекала из фонтанов,
по ночам до города доносился волчий вой. «И это мы видели!» — воскли-
цает поэт.
Страшные это были дни, дни гражданской войны. «Правда с кривдой
смешались». Поэт хочет забыться, не знать, не видеть происходящего, уйти
в поля, леса, к коровам и козам или к «ягодоносным лугам», где резвятся
в разноцветье трав пчелы. Он славит крестьянский труд, непритязатель-
ную жизнь хлебопашцев, их покой, «в поле мычанье быков, и сон под де-
девьями сладкий», и «веру в богов, и к отцам почтенье».
* * *
Петь начинаю
Я о войне, о царях, на гибель гневом гонимых...
Величавей прежних событья
Ныне пойдут чередой — величавей будет и труд мой.
Вергилий
Вергилий обращался к событиям и именам, которые требовали пате-
тики, высокого парения слова. Он создавал римский эпос, поэму, которой
надлежало прославить Рим на века и тысячелетия, как это сделал для Гре-
ции Гомер.
В древности время исчисляли тысячелетиями. Для тысячелетий строили
храмы и дворцы, и эти древние постройки и ныне возносят к небесам свои
величественные руины; для тысячелетий писали книги, слагали поэмы, и
они, эти философские, исторические сочинения древних, еще живут, волнуя
нас. Так слагалась и «Энеида». Вергилий ее писал кропотливо, ревниво
оберегая ее от преждевременного взгляда.
Историк Светоний сообщает, что «сам Август, который в это время
был в походе, писал письма с просьбами и даже шутливыми угрозами, до-
209

биваясь, чтобы ему, по его собствен-
ным словам, «прислали бы хоть пер-
вый набросок, хоть какое-нибудь полу-
стишие из «Энеиды». Но даже много
лет спустя, когда работа уже была
почти завершена, Вергилий прочел ему
только три книги — вторую, четвертую
и шестую».
Итак, он создал римский эпос, он
стал римским Гомером. По крайней
мере так считали его современники.
Для римлян, современников Верги-
лия, его «Энеида», кроме поэтического
очарования — прелести стиха, музыки,
ритмической речи, предельно отточен-
ной фразы, содержала в себе в обра-
зах и живых картинах отечественную
историю от незапамятных времен до
современности. Они читали ее с трепе-
том душевным и почти с религиозным
чувством. Поэт казался им магом, вол-
шебником, наделенным пророческим
даром, познавшим прошлое и предви-
девшим грядущее.
Римлянин находил в поэме своего
соотечественника как бы продолжение
знакомого ему повествования «Илиа-
ды» Гомера — те же боги, те же герои, только изменены имена, Афродита
стала Венерой, Гера — Юноной, Афина — Минервой, Гермес — Меркурием
и т. д. Главный герой поэмы — троянец, которому рок, а он превыше богов,
предначертал покинуть горящий город, берега Малой Азии и основать
царство в далекой Гесперии (Италии). О последнем дне Трои, о злоклю-
чениях кораблей Энея на пути в Италию, о борьбе за трон в Италии и рас-
сказывает поэма. Римлянин ощущал живую связь своего народа с великой
Троей, прославленной Гомером, с древними италийскими племенами, слив-
шимися с пришельцами. Это наполняло его сердце великой гордостью за
себя, за свой народ, за свою родину. Потому создание поэмы было не
просто творческой, художественной акцией, но и акцией политической.
Это хорошо понимал тончайший политик Октавиан Август, это понимал
и сам поэт, относившийся к своему труду с величайшей ответственностью.
Первые шесть книг поэмы посвящены описанию странствий Энея, ос-
тальные шесть (в поэме всего 12) рассказывают о войнах Энея в Италии.
Гомер не рассказал о гибели Трои, о последних ее часах, Вергилий на-
рисовал яркую впечатляющую картину падения города. Само собой разу-
меется, что Троя могла быть взята только хитростью и коварством да-
найцев, без этого «Троя не пала б досель и стояла твердыня Приама».
Хитрость и коварство исходили от злокозненного Одиссея, который в
поэме Вергилия выступает всегда в ореоле самых негативных эпитетов.
210

* * *
Бойтесь данайцев, дары приносящих.
Вергилий
Эту фразу, ставшую уже крылатой, произносит в поэме жрец Лаокоон.
Он чуял недоброе в том огромном деревянном коне, который соорудили
греки и оставили у стен Трои. Но все предусмотрел лукавый Одиссей. Он
послал к троянцам воина Синона, и тот, кляня козни своих соплеменников,
признался, что якобы хочет им отомстить, что якобы бежал от верной смер-
ти, ибо его хотели принести в жертву богам, как некогда сделали это с
Ифигенией. Троянцы растрогались, и прежде всех старец Приам, который
тут же приказал развязать руки пленнику и принять его как доброго вест-
ника, к тому же Синон сообщил им, «к небу воздев от оков свободные
руки», т. е. клянясь всеми богами, что, по предсказанию Калханта, если
троянцы не смогут внести этого коня в черту города, а они не могут этого
сделать, так как конь слишком велик и ни в одни ворота не войдет, то побе-
да будет на стороне греков, если же конь окажется в городе, то «Азия
грозной войной пойдет на Пелеоповы стены», иначе говоря, победят троян-
цы. Может быть, и не поверили бы троянцы рассказу Синона, но боги
послали им страшное знамение: две огромные змеи появились на гребне
волн.
В ужасе разбежались троянцы, змеи же ползли к Лаокоону, к его двум
сыновьям, вот они уже обвили юные тела:
Бедную плоть терзают, язвят, разрывают зубами;
К ним отец на помощь спешит, копьем потрясая,—
Гады хватают его и огромными кольцами вяжут,
Дважды вкруг тела его и дважды вкруг горла обвившись
И над головой возвышаясь чешуйчатой шеей.
Тщится он разорвать узлы живые руками,
Яд и черная кровь повязки жреца заливает,
Вопль, повергающий в дрожь, до звезд подъемлет несчастный.
Картина, как видим, впечатляющая. Вергилий не пожалел красок. В его
дни история о троянском коне и гибели Лаокоона волновала воображение
и греков и римлян. До нас дошла скульптурная группа «Лаокоон»,
изваянная примерно в 50 гг. до н. э. тремя родосскими мастерами: Алек-
сандром, Полидором и Атенодором. Ныне мраморный оригинал хранится
в Ватикане, а копии представлены почти во всех музеях мира.
Гибель жреца, и столь страшная, убедила троянцев в правдивости слов
Синона.
Чтобы втащить деревянного коня в город, была пробита в крепостной
стене брешь. Все произошло по плану Улисса (Одиссея). Ночью Синон вы-
пустил воинов из деревянного сооружения, а потом подоспели и другие
данайцы, благо в стене была уже брешь, и началась резня беспечных,
доверчивых троянцев.
Страшная катастрофа: горящий город, всеобщее смятение, крики, сто-
ны. Старец Приам «облачает дряхлое тело в доспех, надевает меч», чтобы
211

принять последний бой и погибнуть. В храм врывается Пирр, сын Ахиллеса,
«разъяренный пролитой кровью», убивает на глазах родителей юного Поли-
та, а вслед за ним и самого Приама. Повествование Вергилия откровенно
тенденциозно: данайцы грубы, жестоки, коварны и злы, троянцы же наив-
ны, простосердечны, доверчивы и добры. Той мягкой отеческой гуманно-
сти, которая отличает поэмы Гомера, его печального сочувствия к обоим
враждующим народам мы не найдем у Вергилия. Он строго разграничивает
свое отношение к действующим лицам своей эпопеи: к данайцам суров,
к троянцам снисходителен и сердечен.
Трагичен и трогателен эпизод с гибелью Креусы, жены Энея. Она по-
терялась в дороге. В суматохе, в смятении, в заботах о спасении сына
и отца Эней не заметил, как исчезла Креуса: «То ли замешкалась где, за-
блудилась ли, села ль уставши». Больше ее не видели. Эней, обезумев от
горя, вернулся в город. Ищет, зовет. Бой кончился. Город опустел: одни
бежали, другие, и их, конечно, большинство, погибли. Бушуют еще пожары,
но часть города объята мраком, гнетущей тишиной. У храма Юноны,
у «пустых колоннад» часовые данайцы стерегут награбленное добро. Не-
сут новые ценности, «золотые чаши литые, груды одежд. Тут же, дрожа,
вереницею длинной матери, дети стоят», они обречены на рабство. Гомер
бросил бы здесь скорбный упрек богу войны и неразумию человеческому,
толкающему людей на распри, раздоры, жестокость и кровопролития.
Вергилий помянул лишь «Улисса проклятого».
Эпизод завершается явлением Энею призрака Креусы. Она предрекает
ему великое будущее, царство у «тихоструйного Тибра». Трижды пытается
Эней обнять супругу, но руки проходят сквозь пустоту: он обнимал бес-
плотный призрак.
Так завершилась трагедия Трои, о которой не рассказал Гомер. Спас-
шиеся троянцы —воины, женщины, дети, старики. Среди них Эней, с ним
его отец Анхиз, сын Асканий отплыли на кораблях от родных берегов
к неведомым землям. Впереди ждали их великие испытания, труды и не-
взгоды, но увенчает их счастливый финал. Так порешил рок, так предска-
зала Энею Креуса:
Ты счастливый удел, и царство себе, и супругу
Царского рода найдешь.
* * *
Жарко пылает любовь
в крови безумной Дидоны.
Вергилий
XX век оценил в римском поэте мастера психологического портрета.
С особой силой это мастерство проявилось в истории любви карфагенской
царицы Дидоны к Энею, истории, рассказанной с поистине проникновен-
ным искусством. Поэт, видимо, сам понимал, что стихи, посвященные Ди-
доне, ему особенно удались, и, уступая настойчивым просьбам Августа,
он прочитал ему четвертую книгу поэмы, где об этой любви рассказывает-
ся. Образ Дидоны вошел в европейскую культуру, оставив в ней глубокий
след. Поэты, художники, скульпторы, композиторы посвящали ей плоды
212

своих эстетических фантазий. После-
дуем же за повествованием Вергилия.
Семь лет скитается Эней со своим от-
рядом по морским просторам, ища при-
станища. Уж давно его родственник
Антенор основал свой город и в «сла-
достном мире живет, не зная тревоги».
Эней же никак не находит покоя, и все
из-за происков жестокой и злобной
Юноны. Вот и теперь коварная богиня
уговорила бога ветров Эола наслать
бурю на море и разметать корабли
Энея. Воля богины исполнена:
Ураганом ревущая буря
Яростно рвет паруса и валы до звезд воздымает.
Сломаны весла; корабль, повернувшись, волнам
подставляет
Борт свой; несется вослед крутая гора водяная.
Здесь корабли на гребне волны, а там
расступились
Воды, дно обнажив и песок взметая клубами...
Но тут вступился бог морей суро-
вый Нептун, «желая царство свое обо-
зреть, над волнами он голову поднял»
И обнаружил непорядок. Узнал ОН, Помпеи. Дом горожанина среднего
что это козни его сестры, разгневан- достатка.
ной Юноны, и, конечно, возмутился
и пригрозил ветрам:
...Как вы могли, моего не спросив изволенья,
Небо с землею смешать и поднять такие громады?
Вот я вас!
Ветры стихли, море успокоилось. Вергилий, как и Гомер, прибегает к
широким картинным сравнениям. Здесь он сравнивает разбушевавшееся
море с народным мятежом. Любопытна сценка из жизни Древнего Рима:
Так иногда средь огромной толпы возникает внезапно
Бунт, и безродная чернь, ослепленная гневом, мятется.
Факелы, камни летят, превращенные буйством в оружье.
Тем временем Венера, обеспокоенная за судьбу сына, со слезами на
глазах пришла к своему отцу, грозному Юпитеру, с упреком, с просьбой,
с мольбой за троянцев: «Где же предел их бедам, властитель?» Симпатии
Вергилия к Венере безграничны, ведь она прародительница одного из слав-
ных сынов Рима Юлия Цезаря, а следовательно, и самого Октавиана Ав-
густа, усыновленного им. Сцена уносит нас от парадности и патетики эпи-
ческого сказа в мир домашнего быта, Юпитер становится добрым отцом,
Венера почтительной и любящей дочерью, на жалобы которой отвечает те-
перь уже не грозный бог, а отец, такой же, как и все отцы мира:
213

Ей улыбнулся в ответ создатель бессмертных и смертных
Светлой улыбкой своей, что с небес прогоняет ненастье,
Дочери губ коснулся Отец поцелуем и молвил:
«Страх, Киферея, оставь: незыблемы судьбы троянцев...»
Итак, после сурового окрика Нептуна буря затихла, море успокоилось
и корабли Энея могли пристать к берегу. Это оказалась земля Карфагена,
Юпитер заранее позаботился о том, чтобы местная царица Дидона не чи-
нила им препятствий. Эней действует самостоятельно, но это только види-
мость, за каждым его шагом следят боги, и правят событиями они, а не
люди. И вот теперь, когда Эней решил разведать обстановку (побережье
было пустынно), ему повстречалась «средь леса густого» сама Венера, его
заботливая мать, правда, под видом местной девы. Вергилий, как истинный
художник, рисует ее портрет. Она похожа на спартанку. Такие лихо скачут
на коне и смело действуют оружием. У нее легкий лук за плечом, платье
собрано в узел, «открыв до колен обнаженные ноги», а кудри «отданы во
власть ветеркам». Вспоминается такая же сцена из «Одиссеи» Гомера,
когда после кораблекрушения Одиссей оказывается на берегу государства
феаков и встречается с местной царевной Навсикаей. Но там девы занима-
ются своим женским делом, стирают белье. Здесь же дева — охотница, вои-
тельница. Воинственным римлянам, конечно, больше по душе такие смелые,
сильные, отважные красавицы.
Эней восхищен. Он сравнивает деву с богиней, нимфой. Венера, не выхо-
дя из роли, скромно отвечает, что «чести такой недостойна», что здесь все
такие:
Каждая носит колчан и одета шкурой пятнистой
Рыси; гонят они кабана свирепого с криком.
Она объясняет ему, где он находится и что за страна, на земле кото-
рой они оказались. Вергилий устами Венеры рассказывает при этом читате-
лю историю Дидоны, о коварном и злом ее брате, злодейски убившем
ее мужа, о бегстве ее в чужие земли и, наконец, об основании ею крепо-
сти Карфаген.
Указав Энею дорогу, Венера пошла прочь, и только тогда троянцы по-
няли, что перед ними была богиня. Лицо ее озарилось сиянием, благоуха-
ние амвросии разлилось вокруг, спали одежды. То был величественный
и благородный облик, как бы изваянный из мрамора. Богиня быстро уда-
лилась. Эней бросил ей вслед печальный укор:
Сына вводила зачем, жестокая, обликом лживым
Ты в заблужденье не раз? Почему ни руку с рукою
Соединить не дала, ни твой подлинный голос услышать?
В сетовании Энея — движение обыкновенной человеческой души. Сцена
обретает черты реальности. Мы начинаем верить и в чудесное и сверх-
естественное. Такова магия реалистического искусства.
214

* * *
Венера волнуется за сына, как бы коварная Юнона не приготовила ему
новые козни, и потому решила привязать к нему сердце местной царицы
Дидоны, воспалить в ее груди пожар любви. Поскольку поэма Вергилия
задумана как подражание поэмам Гомера, невольно приходится сопостав-
лять творения обоих авторов. Их разделяют восемь веков, их разделяют
огромные по тем временам пространства, их разделяют, наконец, этниче-
ские особенности их народов. И это не могло не сказаться на художествен-
ной ткани их произведений. Наглядно это проявляется в обрисовке ими
женских характеров. Гомер любуется женственностью своих героинь. Его
Пенелопа любит своего супруга верной, преданной любовью. Это ровный,
незатухающий пламень. Любовь Дидоны — всепоглощающая и разруши-
тельная. Пенелопа пассивна, она не способна к борьбе, ее оружие — тихие
слезы. Она прелестна в своей женской слабости. Дидона активна, смела,
дерзка. Она сумеет постоять за себя. Это сильная и волевая натура. За ве-
ка, разделяющие двух поэтов, женщина эмансипировалась. Она уже не за-
творница, сидящая за своим рукодельем в тиши отведенного ей помещения,
она вышла на улицу, к людям, к обществу, она заявила о себе и даже
приняла участие в общественной жизни. (Пенелопа не может даже из-
гнать из своего дома наглых женихов, Дидона правит государством.)
Гомер может показать бурю гнева, неистовства воинской страсти муж-
чин, но женщин в его поэмах отличает затаенная сдержанность. Бурное
проявление чувств для них противопоказано. Не то у Вергилия. Любовь
Дидоны — это «мука», «огонь», «злая забота», «бушующее пламя», «тай-
ная страсть». Нигде не может найти бедная женщина успокоения, прино-
сит дары богам, молится в храмах, но:
Что ей, безумице, пользы
В храмах, в пылких мольбах? По-прежнему пламя бушует
В жилах ее и живет в груди сокрытая рана.
Жжет Дидону огонь, по всему исступленная бродит
Городу, словно стрелой уязвленная дикая серна.
И наконец, во время охоты, в грозу, укрывшись от дождя в пещере,
Дидона становится возлюбленной Энея, «забыв о молве, об имени добром».
Такова любовь карфагенской царицы. Автор не осуждает свою герои-
ню, но ее осуждают люди и та страшная богиня, которую зовут Молвой.
Римский поэт описал ее самыми живописными красками:
Жмется робко сперва, но потом вырастает до неба,
Ходит сама по земле, голова же прячется в тучах...
Сколько перьев на ней, чудовищной, страшной, огромной,
Столько глаз из-под них глядят неусыпно и столько
Чутких ушей у нее, языков и уст говорливых.
Все это презрела Дидона, которая не может и не хочет бороться со своей
любовью. В этом ее гордом презрении к обычаям, к людскому суду сказа-
лись уже иные времена: личность, и подавляемая общественным укладом
женщина заявила о своих правах.
215

Нельзя троянскому герою долго оставаться в Карфагене, боги предна-
чертали ему иную судьбу — основать «в прекрасном Лации» царство, и он
должен покинуть Дидону. Темперамент царицы проявляется здесь особенно
ярко. Сначала исступленный гнев, проклятья, рвущийся из груди вопль го-
ря, далее гордое презрение к «неверному», жажда мести, угрозы: «...я пре-
следовать буду с факелом черным тебя; когда же тело с душой хладная
смерть разлучит,— с тобою тень моя будет». Потом униженные просьбы:
«Что он спешит? Пусть подождет. Жалкой отсрочки прошу». Стенания и
мольбы обезумевшей от горя, неспособной побороть себя женщины.
Она еще надеется, ждет чуда, может быть, герой передумает, может
быть, останется. Но нет, корабли Энея отходят. И — новый гнев, новый
взрыв злобы, отчаяния, желания мстить, жестоко карать неверного возлюб-
ленного:
Я ль не могла растерзать, по волнам разметать его тело,
Спутников всех погубить, умертвить Аскания, чтобы
Дать отцу на пиру отведать страшного яства?..
Мне ли, готовой на смерть, бояться? Лагерь троянский
Я бы спалила дотла, и сожгла корабли, и убила
Сына с отцом, весь род истребив...
Но все это, как сама понимает Дидона, лишь неистовство отчаяния —
ничего бы этого она не сделала, не позволила бы и волосу упасть с головы
бесконечно дорогого ей Энея.
Наконец (апофеоз страдания и любви), самосожжение на костре.
Смерть не пришла сразу. Вергилий не только рассказчик, он живописец, он
рисует зримые картины: вот удар в грудь, обагренные кровью рука и меч,
свистя, выходит из груди сквозь зияющую рану воздух. Последние мгно-
вения: попытка опереться на локоть, подняться, безумная жажда жить.
Поиск блуждающим взором света, луча зари в небесах. Вот он, прекрасный
свет солнца, жизни! Но поздно! Поздно! «Хладеет тело, и жизнь покидает
его, развеяна ветром».
Вергилий — великолепный психолог, тонко рисующий духовный портрет
человека, он же и мастер воссоздавать линии и краски материального
мира.
* * *
Ныне о древних веках, Эрато, дозволь мне поведать,
О стародавних царях и о том, что в Лации было...
Вергилий
С седьмой книги своей поэмы Вергилий повел рассказ уже о последнем
этапе странствий своего героя. Эней прибыл к берегам Италии, где предна-
чертано ему основать новое царство.
Никто не ждал пришельцев: «Мирно старый Латин городами и нивами
правил». Была у него дочь, прекрасная Лавиния, был у дочери жених, сме-
лый и мужественный Турн. Аборигены жили в суровой и мужественной
простоте:
216

Крепкий от корня народ, мы зимой морозной приносим
К рекам младенцев-сынов и водой закаляем студеной;
Отроки ухо и глаз изощряют в лесах на охоте,
Могут, играючи, лук напрягать и править конями.
Юность, упорна в трудах и довольна малым, привыкла
Землю мотыгой смирять и приступом брать укрепленья,
Панцирей мы не снимаем весь век и, словно стрекалом,
Древком копья погоняем быков, и старости хилой
Наших сил не сломить, не убавить твердости духа,
Мы седины свои прикрываем шлемом, и любо
Нам за добычей ходить и все новыми жить грабежами.
Как видим, и закалка тела с самого раннего детства, игры и физические
упражнения в отрочестве и юности, и труд крестьянский, и воинская выуч-
ка—умение брать приступом крепости, и физическое здоровье вплоть до
старости, и твердость духа, и постоянная готовность к бою, и радостные по-
ходы за добычей, за грабежами (!) —вот жизнь древнего италийца, и ее
хотели бы возродить и политик Август и поэт Вергилий.
Не таковы пришельцы. Они принесли в добродетельный и суровый Ла-
ций иные нравы. Женственные и изнеженные, они любят недостойную муж-
чин праздную жизнь, наряды и роскошь:
Вам по сердцу наряд, что шафраном и
пурпуром блещет.
Праздная жизнь вам мила, хороводы и
пляски любезны,
С лентами митры у вас, с рукавами туники ваши,
Истинно вам говорю: фригиенки вы, не фригийцы.
И даже Эней, предводитель пришельцев, предстает перед коренными
жителями Италии в неподобающем мужчине, по их понятиям, виде: «новый
Парис», изнеженный, как дева, по-женски нарядный, с «умащенными
кудрями», с «полумужской свитой».
Вергилий впервые бросил тень укоризны на своего героя. В осуждении
италийцами троянцев явно слышатся голоса современников поэта, старых
воинов, ветеранов, с презрением смотревших на разряженных римских ще-
голей, фланирующих около портиков, колоннад и храмов: не дорога-де
им родина, воинская слава. Они хотят лишь роскоши, наслаждений, празд-
ной жизни. То ли дело в старину... и пр. Однако поэт не хочет противо-
поставить одних другим: и аборигены и пришельцы в конце концов слились
и создали единый народ, «римлян, мира владык, облаченное тогою племя».
Не хочет Эней войн. Он хотел бы мирно обосноваться на италийских
землях. Добродушный царь Латин, узнав волю рока, предопределившего
судьбу его дочери — стать женой Энея, готов ввести пришельца в свою
семью, но снова козни Юноны; по ее наущению мать Лавинии не желает
иметь зятем иноземца, и начинаются войны.
Поэма полна битв, сражений, жестоких поединков. Льется кровь, стоны
умирающих воинов, проклятья, радостные крики победителей оглашают по-
ля сражений. Поэт не скупится на краски, но подчас трудно разобраться
217

Помпеи. Фонтан в садике при доме богатого горожанина.
в пестрой картине всеобщего смятения, эпизоды меняются как в калейдо-
скопе, и только иногда взгляд выхватывает какую-нибудь яркую сцену и от-
печатывает ее в памяти. Эта сцена всегда примечательна силой и правдой
человеческих чувств, одинаково присущих и современникам Вергилия и
нам, людям XX века. В 10-й книге поэт взволнованно рисует сцену гибели
юного Лавза, сына Мезенция. Увидев, что отец ранен, Лавз поспешил ему
на помощь, спас его. Отца на носилках уносят, но юноша хочет отомстить
за рану отца, рвется в бой. Даже Энею, их противнику, жаль юнца: «Куда
ты рвешься на верную смерть? Не по силам тебе, безрассудный, то, на что
ты дерзнул ослепленный сыновьей любовью!» Но не унимается Лавз, и раз-
гневанный Эней убивает его:
Могучим мечом ударяет
Лавза Эней и клинок вонзает в тело глубоко,
Легкий пробив ему щит, в нападенье заслон ненадежный,
Туники ткань разорвав, что золотом мать вышивала.
Тотчас крови струя пропитала одежду, и грустно
Тело покинула жизнь, отлетев по воздуху к манам.
Одним противником Энея стало меньше, но не радость победителя, а глу-
бокая, неизбывная печаль охватила его:
Сын Анхиза, едва умиравшего, очи увидел,
Очи его, и лицо, и уста, побелевшие странно,
Руку к нему протянул, застонал от жалости тяжко,
218

Мысль об отцовской любви потрясла его душу печалью.
«Чем за высокий твой дух и за подвиг, о мальчик несчастный,
Может тебя наградить Эней, благочестием славный?»
Тело мальчика приносят к отцу, и тот, собрав последние силы,
садится на коня, чтобы найти смерть в бою. Убитого горем воина уже ни-
что не может привязать к жизни.
Этот эпизод, полный простых и прекрасных человеческих чувств, вно-
сит в поэму, в суровый, а подчас и жестокий ее строй дух благородной гу-
манности.
* * *
Поэтические традиции живут века. Картины загробного мира, создан-
ные мощным воображением Гомера, вдохновили через восемь веков Верги-
лия, а еще через тринадцать столетий — итальянского поэта Данте.
И ныне они своей поэтической образностью волнуют читателя. Мону-
ментальная панорама дантовского «Ада», конечно, не обошлась без этих ан-
тичных влияний, хоть и строилась на иных идеологических основах. Если
мы раскроем эту великую эпопею христианского средневековья, поэму Дан-
те «Божественная комедия», то на первых ее страницах найдем восторжен-
ную хвалу Вергилию:
Пока к долине я свергался темной,
Какой-то муж явился предо мной,
Помпеи. Центральная площадь города.
219

^ i*
Помпеи. Настенная роспись. Венера и Марс.

От долгого безмолвья словно томный.
Его узрев среди пустыни той:
«Спаси,— воззвал я голосом унылым,—
Будь призрак ты, будь человек живой!»
«Я был поэт и вверил песнопенью,
Как сын Анхиза отплыл на закат
От гордой Трои, преданной сожженью...»
«Так ты, Вергилий, ты родник бездонный.
Откуда песни миру потекли?»—
Ответил я, склоняя лик смущенный.
И Данте благоговейно склонился перед великой тенью. Вергилий повел
его в мрачные бездны Ада.
У древних греков не было еще четкой картины загробного мира. Рим-
ляне, заимствовав у них общую идею об Аиде, Тартаре и Полях блажен-
ных, представили себе эту картину со всей конкретной обстоятельностью.
Философы (стоики) подкрепили ее теоретическими доводами.
Римляне полагали, что человек состоит из трех субстанций — тела,
души и призрачной части своего существа. Тело сжигают, и пепел остается
в урне, душа отлетает в небеса, а призрак, бестелесная тень отправляется
в подземное царство. Там происходит отбор — тени непорочных людей от-
летают в Элизиум, страну блаженства, тени преступников — в Тартар на
муки и страдания. Но это не вечно. Проходят века, и тени, омывшись в во-
дах Леты, реки забвенья, и позабыв о своей прежней жизни, возвращаются
в мир для нового бытия.
Нет сомнения, что современники Вергилия воспринимали шестую книгу
его поэмы с трепетом душевным, ибо верили, особенно необразованная
часть общества, в реальность поэтического вымысла.
Картина подземного царства, нарисованная Вергилием, действительно
впечатляюща. Поэт не пожалел мрачных красок.
Вот слышится псов завыванье: это идет Геката в сопровождении страш-
ных собак — богиня ночных кошмаров и призраков. Река Ахеронт из под-
земного царства выносит свои воды в болота. Здесь граница жизни и смер-
ти. А в глубине река Флегетон, она впадает в Ахеронт. Вот вход в Преис-
поднюю, в царство мрачного Орка. У одного входа верные слуги Орка,
«унылая Старость», Страх, Нищета, Позор, Голод («Злобный совет-
чик»), Заботы («грызущие сердце»), тягостный Труд. У другого входа —
злобная радость, Война, «безумная Распря», «Смерть и брат ее Сон».
Здесь же тени чудовищ — Сцилла, Химера, драконы, Гарпии. Вот «мрачный
и грязный Харон», перевозчик умерших через Ахеронт. Он стар, лицо его
обросло бородой, плащ висит безобразно:
К берегу страшной реки стекаются толпы густые;
Жены идут. И мужи, и героев сонмы усопших,
Юноши, дети спешат и девы, не знавшие брака,
Их на глазах у отцов унес огонь погребальный.
Мертвых не счесть, как листьев в лесу, что в холод осенний
Падают наземь с дерев...
Все умоляли, чтоб их переправил первыми старец,
221

Помпеи. Казармы гладиаторов.
Руки тянули, стремясь оказаться скорей за рекою.
Лодочник мрачный с собой то одних, то других забирает
Иль прогоняет иных, на песок им ступить не давая.
Оказывается, Харон может перевезти через реку только тени погребенных,
другие же, непогребенные, должны сто лет витать над рекой, ожидая сво-
ей очереди. За рекой — Цербер, хранитель подземного царства, многоголо-
вое чудовище. Бросив ему снотворную лепешку, Эней и Жрица идут
вглубь от реки смерти. Вот плачущие призраки перед судом Миноса, он
решает их дальнейшую судьбу в зависимости от того, как жили они и как
умерли. Эней увидел здесь тени знаменитых страдальцев («и смерть не из-
бавила их от мук и тревоги»). Среди них Федра, покончившая с собой.
Здесь встречает Эней и Дидону. Спешит к ней Эней, протягивает руки, зо-
вет, «но отвернулась она и глаза потупила в землю... и наконец убежала...
не простив, не смирившись». Многих знакомых, и близких, и родных встре-
чает здесь Эней. Вот перед ним развилка дорог — одна ведет в Элизий,
страну блаженных, вторая в Тартар. Тартар — город, обнесенный тройной
стеной. Оттуда доносятся крики, и стоны, и лязг цепей, и скрежет железа.
Там — преступники, святотатцы, злодеи. Фурия Тизифона в «одежде крова-
вой» «с насмешкою злобной хлещет виновных бичом и подносит левой
рукой гнусных гадов к лицу и свирепых сестер созывает». Эней пошел по
другой дороге, и перед ним предстал Элизий, страна блаженных: «радост-
222

ный край», «зелень счастливых дубрав», «свое солнце», «свои звезды». Кто
же здесь обитает? Герои, воины, погибшие «от ран в боях за отчизну»,
пророки и жрецы, которые «чистоту хранили при жизни», и творцы искус-
ства, оставившие среди живых память о себе. Они счастливо проводят
здесь дни, занимаясь тем, что любили при жизни, поют, танцуют, ликуют,
упражняют тело «в травянистых палестрах».
Далее Эней видит в глубине долины остров лесной с разросшимися
деревьями и кустами. Медленно и величаво несет свои воды река, а над
нею сонмы теней, подобно пчелам над цветущим лугом. Это племена и на-
роды, некогда ушедшие в инобытие. Теперь им суждено вновь возродиться,
вселиться в тела, но прежде они должны прикоснуться к реке забвенья
(Лете), испить ее влаги, «уносящей заботы».
Эней встречает своего отца Анхиза, бросается к нему навстречу, хочет
крепко обнять, но руки проходят сквозь пустоту. Перед ним призрак, тень
(она «словно дыхание легка, сновиденьям крылатым подобна»).
Отец рассказывает ему о будущей судьбе его рода. В этом пророчестве
вся история Рима вплоть до дней самого поэта. Упоминается и Юлий Це-
зарь, и Август, при котором вернется золотой век на «латинские пашни».
«Энеида» по богатству и разнообразию содержания не уступает
обеим поэмам Гомера.
С ветоний
Есть большая разница между пластической художественностью
Гомера и пластической художественностью Вергилия: первая —
выражение внутренней жизненности и потому — изящество; вто-
рая — внешнее украшение и потому щегольство. Гомер — изящ-
ный художник. Вергилий — ловкий, нарядный щеголь.
В. Г. Белинский
Первый отзыв принадлежит римлянину, соотечественнику поэта, живше-
му немногим позднее его, второй — величайшему нашему критику, обладав-
шему тончайшим эстетическим вкусом, критику-художнику.
Суждения их, как видим, диаметрально противоположны, но есть в них
нечто общее — сопоставление Вергилия с Гомером. Греческий поэт — вер-
шина, эталон совершенства, по его поэмам судят о степени мастерства.
Уже в античности находились люди, которые корили Вергилия за под-
ражания Гомеру и даже обвиняли в прямых заимствованиях. Поэт гордо
отвечал: «Легче у Геркулеса похитить палицу, чем у Гомера стих».
Отзыв Белинского суров. Его раздражало не только само подражание
Вергилия Гомеру, а это подражание совершенно очевидно, но и сознатель-
ное, преднамеренное, тенденциозное стремление автора «Энеиды» не заме-
чать кричащих диссонансов современности. Его родина была полна вос-
поминаний о недавней гражданской войне, о потоках крови, диких жесто-
костях, творимых римлянами над римлянами. Еще живы были люди, ко-
торые видели отрубленную голову великого оратора и философа Цицерона,
223

а несколько ранее окровавленное тело Юлия Цезаря на римском форуме,
покончивших с собой Клеопатру и Марка Антония. Потому само содержа-
ние поэмы и ее формы казались в такой обстановке анахронизмом. «Энеи-
да», как пишет Белинский, «во время упадка римской доблести, во время
разврата, вздумала прикинуться простодушным эпосом пасторально-герои-
ческих времен и объявить незаконные притязания на родство с божествен-
ной «Илиадой».
Современный советский ученый А. Ф. Лосев взглянул на «Энеиду» гла-
зами историка и философа и за внешними сторонами «простодушного эпо-
са», который пытался воспроизвести римский поэт, увидел те жестокие
приметы времени, которые тот хотел скрыть: «...хотя «Энеида», казалось
бы, представляет собой воспевание Римской империи с ее твердыми зако-
нами, безупречным порядком и формальным, железно выкованным строем,
она фактически является поэмой всяких ужасов и страхов, безумия и зве-
риной жестокости, иррациональных и экстатических аффектов...»1.
Книги имеют свою судьбу. Каждая эпоха оценивает их в соответствии
с новыми, присущими ей идеями. Произведения Вергилия прошли сквозь
два тысячелетия. Книгопечатание открыло им дорогу к широкому читателю.
Но и до того их старательно переписывали в странах Западной Европы.
До нас дошли их древнейшие списки от II — III веков. Их изучали в средне-
вековых школах. Вергилию подражали поэты. Полагали, что каждая нация
должна иметь свою «Энеиду», то есть поэму эпического склада на нацио-
нальную тему (в России в XVIII веке—«Петриада» Ломоносова, «Россиа-
да» Хераскова, во Франции—«Генриада» Вольтера).
В конце XVIII века в Европе возникли идеи о превосходстве народной,
устной поэзии над поэзией «культурной», книжной, и авторитет Вергилия
померк. Если раньше его превозносили над Гомером, то теперь пальму пер-
венства передали греческому поэту. Стали создавать и прямые пародии на
«Энеиду». В 1798 году украинский поэт И. П. Котляревский опубликовал
свою ирои-комическую поэму «Энеида», принятую читателем с настоящим
восторгом. Вергилия начали жестоко критиковать. В стихах поэтов, кото-
рые в былые века благоговели перед античным авторитетом, можно было
встретить уже такие строки: «...чахоточный поэт немного тощей «Энеиды»
(А. С. Пушкин).
Не будем здесь разбирать спор веков. Вергилий — факт мировой тыся-
челетней культуры. Его читали и будут читать. И юный Пушкин писал:
Люблю с моим Мароном
Под ясным небосклоном
Близ озера сидеть.
Мы не можем уже ощутить прелести стиха оригинала, языка мертвого,
давно вышедшего из употребления, нас вряд ли могут взволновать патети-
ческие строки поэта о величии Рима, о распрях богов, подобострастная
лесть Октавиану Августу. Все это ушло, и навсегда. Но есть в поэме вечное,
что находило, находит и найдет всегда живой отклик в сердцах читате-
лей,— это чуткое и проникновенное понимание человеческих чувств.
1 Лосев А. Ф. Эллинистическо-римская эстетика.— М., 1979.— С. 118.
224

ГОРАЦИЙ (65—8 гг. до н. э.)
Есть люди, которые находят и Горация прозаическим (спо-
койным, умным, рассудительным. Так ли?). Пусть так. Но жаль
было бы, если бы не существовали прелестные оды, которым
подражал и наш Державин.
А. С. Пушкин
Пушкин помянул имя русского поэта («наш Державин»!). Оды Держа-
вина, которые мы знаем и помним с детства, полны высокого парения, они
торжественны и величавы и волнуют нас, ибо все в них говорит нашему
уму и сердцу,— это русская речь, родная нам, это привычный и понятный
нам ритмический строй. За каждым словом русского поэта, помимо его
основного смысла, мы ощущаем еще что-то такое, что постичь может
только русский человек («Глагол времен, металла звон»!). Радость и беда
всех поэтов мира! Их поэзия содержит неотразимое обаяние для соотечест-
венников и теряет почти все свои краски в переводе.
Так воспринимать Горация, как воспринимали его люди одного с ним
языка, его современники, его соотечественники, мы уже не можем. Нас от-
делила от римского поэта даль веков. Мы не улавливаем того тонкого аро-
мата слова, которым наслаждались римляне, читая его стихи. Для нас они
отягчены именами неизвестных нам лиц, мифических героев, забытых
географических названий, нам чужда их форма, их ритмический строй,
столь ценимый современниками поэта. Мы можем только склониться перед
авторитетом его имени, которое победоносно прошло через двадцать веков.
В XIX веке Горация читали на уроках латыни. Лицеисты изучали его
под руководством Кошанского, и Пушкин сохранил о римском поэте добрые
чувства («Горацианская сатира, тонкая, легкая, веселая»).
Горация относят к золотому веку римской литературы. Для современни-
ков это была самая значительная фигура после Вергилия. Его любил Ме-
ценат, ценил Октавиан Август. В последующие века античности он оста-
вался постоянным авторитетом для поэтов. Да и новые времена в странах
Европы приняли его. Оды Горация, его Послания, его Сатиры, в которых
осуждались тщеславие, беспокойная страсть обогащения и проповедова-
лась умеренность, не противоречил идеалам новых поколений.
В эпоху Возрождения (XV—XVI века), когда интерес к античной куль-
туре особенно возрос, имя Горация стало звучать синонимом мудреца, учи-
теля жизни и учителя поэзии. Его читали, его переводили, ему подражали
поэты. Среди русских переводчиков знаменитого римлянина после блиста-
тельного имени Пушкина можно назвать имена крупнейших наших поэтов:
Ломоносова, Державина, Жуковского, Фета, Блока.
Свою биографию Гораций написал сам, просто, скупо и, пожалуй, не-
сколько уничиженно: сын вольноотпущенника, прошел школу, обычную
для людей среднего достатка:
8 Литература древнего мира
225

В Риме воспитан я был, и мне довелось научиться,
Сколько наделал вреда ахейцам Ахилл рассердившись.
Иначе говоря, учил в школе Гомера, как это было заведено в римских
школах его времени. Учил стихи Ливия Андроника, первого переводчика
Гомера на латинский язык («Одиссеи»), «помню, драчливый Орбилий ко-
гда-то, мальчику, мне диктовал». Далее последовало более глубокое изуче-
ние греческой культуры, обязательное тогда для «высшего образования»:
Дали развития мне еще больше благие Афины,—
Так что способен я стал отличать от кривого прямое,
Истину-правду искать среди рощ Академа-героя.
Это уже изучение философии. В роще Академа в Афинах когда-то учил
Платон, его школа еще существовала в дни Горация (была закрыта
в I в. н. э.), правда, значительно изменив свое направление со времен ее
основателя. В устах Горация «рощи Академа-героя» обозначают предел
высшей образованности его века. Для поэта это были радостные годы мо-
лодости и творческих исканий. Но...
Но оторвали от мест меня милых годины лихие:
К брани хотя и негодный, гражданской войною и смутой
Был вовлечен я в борьбу непосильную с Августа дланью.
Напомним историческую обстановку: убит Юлий Цезарь, государство
раскололось на враждующие лагеря. Началась гражданская война. Моло-
дой Октавиан возглавил войска против сил Брута и Кассия. Гораций ока-
зался в лагере Брута (против «длани Августа»). Сражение при Филиппах
решило исход борьбы, Август победил, Брут покончил с собой, а безвест-
ный тогда еще Гораций оказался в самом плачевном состоянии:
Крылья подрезаны, дух приуныл; ни отцовского дома
Нет, ни земли,— вот тогда, побуждаемый бедностью дерзкой,
Начал стихи я писать.
Позднее, вспоминая эту печальную пору своей юности, Гораций ото-
звался на свою встречу со старым армейским приятелем Помпеем Варом
одой в честь дружбы и светлых чувств юности. Пушкин перевел эту оду,
приобщив ее к жемчужинам русской поэзии, он изменил ее ритмический
строй, приспособив к формам русского стихосложения, и вложил свой тем-
перамент, свой огонь в холодноватые строки латинского автора:
Кто из богов мне возвратил
Того, с кем первые походы
И браней ужас я делил,
Когда за призраком свободы
Нас Брут отчаянный водил?
С кем я тревоги боевые
В шатре за чашей забывал
И кудри, плющем увитые,
Сирийским миром умащал?
Ты помнишь час ужасной битвы,
226

Когда я, трепетный квирит1,
Бежал, нечестно брося щит,
Творя обеты и молитвы?
Как я боялся! Как бежал!
Но Эрмий2 сам внезапной тучей
Меня покрыл и вдаль умчал
И спас от смерти неминучей.
А ты, любимец первый мой,
Ты снова в битвах очутился...
И ныне в Рим ты возвратился,
В мой домик темный и простой...
Белинский, прочитав эти стихи, пришел в восторг: «Можно ли не слы-
шать в них живого Горация!»
Гораций — враг напыщенности. Описания его просты, речь обыденна.
Кажется, что поэт сознательно стремится к «прозаизмам», как бы боясь
выглядеть нескромным. Он говорит, и неоднократно, о пророческой миссии
поэта, но вот как рисует он свой собственный внешний облик:
Малого роста, седой преждевременно, падкий до солнца,
Гневаться скорый, однако легко умиряться способный.
Он жил в уединении. Вельможа Меценат подарил ему маленькое по-
местье, и поэт был вполне удовлетворен, славя свою мирную жизнь на лоне
природы, вдали от шумного города и политических страстей. Когда Август
предложил ему пост секретаря при своей особе, Гораций отказался.
Он сам описал в одном из своих «Посланий» красоту удаленного от
города местечка, где мирно проводил свои дни:
Я положенье и вид тебе опишу поподробней.
Горы сплошные почти — их долина тенистая делит,
Так что солнце, всходя, правый склон озаряет, а левый
Кроет пылающей мглой, в колеснице бегущей спускаясь.
Климат одобрил бы ты!..
Есть и ручей, что — реке дать имя достойный — струится,
Хладный и чистый.
Жизненные идеалы Горация складывались под влиянием модных тогда
философских учений. Одно из них — эпикуреизм. В нашем речевом обиходе
это слово часто употребляют для обозначения бесшабашного искательства
наслаждений. Ничему подобному греческий философ Эпикур (341 —
270 гг. до н. э.) не учил. Речь в его философии шла о том, как лучше
уберечься человеку от страданий. «Многого не желать»,— отвечал на это
Эпикур. Не завидуй, не рвись к невозможному, не стремись к славе, почес-
тям, богатству, живи в мирном уединении, и ты будешь счастлив! Не бой-
1 Квирит — римлянин.
2 Эрмий — бог Гермес.
227

ся смерти, ибо если познаешь природу, то поймешь, что смерти, в сущно-
сти, нет, а есть вечное перемещение атомов.
Это усвоил Гораций, как и многие его современники; одну из своих од
он закончил стихами:
Смолкай, позорный плач! Уйми, о Меценат,
Все стоны похорон,— печали места нету,
Зане и смерти нет. Пускай же прекратят
Надгробные хвалы, ненужные поэту.
Однако полностью отрешиться от политики поэту не удалось. Прави-
тельство нуждалось в нем, и Гораций писал то, что требовали, что ждали
от него. (Пушкин назвал его «умным льстецом».)
Иногда Август прямо заказывал поэту написать оду на тот или иной
торжественный случай, и Гораций охотно выполнял заказ.
Так, в 17 г. до н. э. Август устроил в Капитолии «Праздник столетия»
и якобы наступление золотого века, используя пророчества Сивиллинных
книг. Гимн столетию написал Гораций, и его исполнил хор мальчиков и
девочек («Чистых душ»):
Боги! честный нрав вы внушите детям,
Боги! старцев вы успокойте кротких,
Роду римлян дав и приплод и блага с
Вечною славой.
Читая стихи Горация, мы постоянно сталкиваемся с противоположны-
ми тенденциями: он славит отрешенность от дел мира, уход в частную
жизнь, не желает вмешиваться в дела людей, судить их. Но, оказывается,
жить в стороне от всего не так просто: у человека есть еще гражданские
чувства, они беспокоят его и заставляют служить обществу. Поэт сам при-
знается в этой своей раздвоенности:
То я, отдавшись делам, служу гражданскому благу —
Доблести истинный страж, ее непреклонный приспешник;
То незаметно опять к наставленьям скачусь Аристиппа
Вещи себе подчинить, а не им подчиняться стараюсь.
Древнегреческий философ Аристипп (425 г. до н. э.— ?), которого по-
минает здесь Гораций, известен своими призывами к наслаждению как це-
ли жизни, неотягченному страстью к богатству, неумеренными желаниями
(отсюда у Горация — подчинять себе вещи, а не подчиняться им).
Общественные чувства заставляли римского поэта сурово осуждать люд-
ские пороки и наиболее страшный из них — стяжательство. «Корысть за-
полняет, как ржавчина, души»,— негодуя, писал он. «Человек от зависти
сохнет и чахнет», «все, кто в скотском порыве рвался страсть утолить,
от сильной руки погибли смертью бесславной» и т. д. Эти и подобные им
выражения мы постоянно встречаем в сатирах Горация. В них и следа нет
от той отрешенности и бесстрастия, к которым призывали последователи
Аристиппа и Эпикура.
Гораций полон глубочайшего уважения к греческой культуре, считает
правомерной и необходимой учебу у греков и жалеет, что римляне слиш-
228

ком поздно обратились к ним за наукой. В его «Послании к Пизонам»,
обширном стихотворном изложении законов искусства, последующие века
черпали идеи о целях и задачах художественного творчества. Вокруг них
шла борьба различных литературных школ. Для блюстителей поэтических
канонов и правил XVII — XVIII веков он стал главнейшим авторитетом.
В известной пушкинской эпиграмме он представлен в качестве «премьер-
министра» Феба, бога искусств:
Мальчишка Фебу гимн поднес.
«Охота есть, да мало мозгу.
А сколько лет ему, вопрос?» —
«Пятнадцать». — «Только-то? эй,
розгу!»
За сим принес семинарист
Тетрадь лакейских диссертаций,
И Фебу вслух прочел Гораций,
Кусая губы, первый лист.
Отяжелев, как от дурмана,
Сердито Феб его прервал
И тотчас взрослого болвана
Поставить в палки приказал.
Большой резонанс вызвала в веках знаменитая ода Горация «К Мель-
помене», известная как «Памятник»—своеобразное размышление о собст-
венной творческой судьбе в грядущем. В сущности, это была славица
поэзии, ее непреходящего значения для народов, это был вместе с тем
и призыв к поэтам с великой ответственностью относиться к своему сло-
ву. По образцу этой оды создавали подобные же стихи и последующие
поэты. В России — Ломоносов, Державин, Пушкин.
ОВИДИЙ (43 г. до н. э.— 18 г. н. э.)
Часто твердил мне отец: за пустое ты дело берешься:
Даже Гомер по себе много ль оставил богатств?
Тронутый речью отца и забросивши муз, с Геликона
Стал было я сочинять, вовсе чуждаясь стиха,
Сами, однако, собой слова в мерные строились стопы,
То, что я прозой писал, в стих выливалось само.
Здесь, в сущности, и вся творческая характеристика Овидия. Он — поэт.
Поэт прирожденный, призванный к поэтическому труду самой природой.
Не поэтом он быть не мог. Отец, конечно, ворчал: каких богатств наживешь
стихами? (Вечная забота отцов!) Сыновья-бессребреники беспечно отдава-
лись своему искусству, довольные счастьем творчества. Так было, видимо,
с самых отдаленных времен.
щ
229

Овидий слагает стихи с наслаждением, с упоением. Для него это ув-
лекательная игра. Ему, особенно в его молодые годы, весело было играть
ритмической строкой, сравнением, при этом шутливо печалиться о возлюб-
ленной, шутливо жаловаться, шутливо страдать любовной мукой.
Подобно эпическому поэту, Овидию хочется рисовать и живые картины,
описывать события, но это будут картины души, события и коллизии
жизни сердца. Он представил себе чувства покинутых влюбленных жен-
щин и описал эти чувства в книге «Героини». Перед читателем предстают
Федра, Пенелопа, Медея и другие. Они пишут письма любимым. И этот
исповедальный жанр позволяет поэту многое рассказать о женской душе.
Женщина для Овидия всегда богиня. Он не может, не хочет, не считает
возможным судить женщину.
Самым ценным для потомства оказался стихотворный сборник Овидия
«Метаморфозы». Он собрал все греческие мифы о любовных страданиях
богов и людей и их превращениях в деревья, цветы, ручьи. Психологиче-
ское мастерство поэта здесь на самом высоком уровне. Он никого не осуж-
дает, никого не обвиняет и не корит — он или печалится о несчастных
влюбленных, или лукаво посмеивается, ибо ничего идеального в мире
нет.
Благодаря Овидию и его проникновенным «историям любви» многое из
прелестных греческих мифов не забылось, дошло до нас и ныне воспиты-
вает в нас чувство прекрасного, которым так щедро были наделены древние
греки.
Овидий написал также книгу «Искусство любви». Сама тема — в духе
всей его поэзии, да, пожалуй, и в духе его времени.
Римляне, поставившие своим ремеслом войну, суровые и жестокие сол-
даты, проводившие большую часть жизни в походах, сражениях или в под-
готовке к ним, вдруг вспомнили о том, что есть прекрасное чувство —
любовь. Правда, и здесь они не могли отрешиться от военной термино-
логии, от усвоенных с детства представлений об атаках, хитрых уловках,
обманных маневрах для достижения победы. «Любовь подобна сражению.
На поле сражения нечего делать трусам, ибо здесь нередко приходится
выносить много неприятного и тяжелого»,— пишет Овидий и обстоятельно
излагает стратегию и тактику овладения сердцем любимой или любимого.
Женщине он советует сохранять свою красоту — выбирать прическу, цвет
одежды в соответствии с общим обликом, быть элегантной, не краситься
в присутствии возлюбленного, не смеяться громко, скрывать недостатки
своей фигуры и пр.
Однако великий поэт, с веселым озорством обучавший своих современ-
ников искусству любви, не мог не восславить ее в широком, общечелове-
ческом плане.
«Она первая сорвала с человека покров дикости, побудила его заботить-
ся о своем внешнем виде и поведении. Недаром говорится, что именно
отвергнутый и отчаявшийся влюбленный сложил первые стихи — плод своих
ожиданий у двери, которая так и не открылась перед ним в течение целой
ночи. Не родилось ли красноречие как искусство, призванное смягчить
неприступную женщину? Наконец, именно желание нравиться заставило
человека открыть множество вещей, прежде незнакомых ему».
230

Пушкин назвал Овидия «певцом любви и страсти нежной». Действи-
тельно, римский поэт славил любовь и серьезно и шутливо и почти во всех
сво^х произведениях:
За что страдальцем кончил он
Свой век, блестящий и мятежный,
В Молдавии, в глуши степей,
Вдали Италии своей.
Истинная причина ссылки поэта в далекий от Италии Томы (нынешняя
Констанца) осталась вечной загадкой для истории. Общее мнение скло-
няется к тому, что Октавиан Август был недоволен содержанием поэзии
Овидия: она отражала дух времени, но не отвечала его политике.
Нравственность расшаталась. Индивидуализм, погоня за наслаждения-
ми, роскошь убили суровую верность гражданскому долгу, чем славились
древние обитатели Лациума.
Значит, надо было укрепить семью, и Октавиан Август не щадит даже
собственную дочь и внучку, которые оказались замешанными в скандаль-
ных историях, и обрекает их на пожизненную ссылку. Не избежал гнева
Августа и Овидий как певец любви и наслаждений. Он был сослан далеко
на восток, к берегам Черного моря.
Для Овидия это была катастрофа. Теперь уже было не до шутливых
песен о превратностях любви, теперь намечалась настоящая личная траге-
дия. Поэт пишет льстивые послания Августу, оправдывается, молит друзей
вспомнить о нем, помочь, вызволить из беды. Тщетно! О нем забыли в Ри-
ме. Он так и не дождался ответа и умер в Томах. Но человечеству он
оставил поистине кровоточащие «Скорбные песни», элегии о своей тоске по
родине.
* * *
Нынче хочу рассказать про тела, превращенные в формы новые.
Овидий
Так начинает римский поэт свой главный поэтический труд «Метамор-
фозы»— собрание античных мифов, которые он изложил легко, свободно,
без педантической учености и наставительной тенденции.
В книге сотни имен, у каждого своя судьба, своя чудесная история. Они
сплетаются в причудливую вязь событий, чувств, образуют изумительную
по богатству красок и оттенков картину, своеобразную фантасмагорию.
В ней много трагедий, но общий тон светел. Боги и мир природы — а за
ними у Овидия всегда человек с его судьбой и чувствами—прекрасны.
Автор рассказывает свои легенды с легкой долей иронии, чуть насмеш-
ливо, как красивую сказку, при этом реальность и правда сливаются. Чи-
татель попадает в атмосферу чудес, когда все то, что окружает нас,— цве-
ток, дерево, птица, ручей, море—вдруг обретает живую человеческую ду-
шу, и все ведет свое происхождение от человека.
Вот идет по берегу моря «царственная дева», любуясь красотой мира,
полная радости и счастья. Видит ее морской бог. Очарованный, признает-
231

Рим. Пантеон. Здесь похоронен Рафаэль.
ся в любви. Испуганная девушка бежит. Бог мчится вслед. Он уже насти-
гает ее. Девушка в отчаянии, молит богов спасти ее, простирает руки к не-
бу, и... «руки начали вдруг чернеть оперением легким», одежда превраща-
ется в перья, руки — в крылья, из-под ног уходит земля, и в широкое небо
устремляется полет. Девушка превратилась в птицу.
Овидий ярко, убедительно, мы бы сказали вполне натурально и до-
вольно подробно, рисует самый момент превращения человека в иной об-
раз— в птицу, животное, дерево, именно тот момент, то мгновение, когда
человек еще не совсем отрешился от своей человеческой сущности, когда
с удивлением наблюдает в себе странное преображение, когда отчаянно
борется за себя, за прежнего, или, не заметив еще в себе перемену, с ужа-
сом открывает ее уже после превращения.
Вот прелестная Ио, возлюбленная Юпитера, которую он, из страха пе-
ред своей ревнивой супругой, «превратил в белоснежную телку»... Она еще
не знает, что с ней произошло, хочет издать стон, но, к ужасу своему, слы-
шит мычанье, наклоняется к воде и видит вместо своего отражения «мор-
ду с рогами». И нас пугает это превращение. Не дай бог! Мы как бы сами
испытываем чувства Ио.
Такова же история с превращением дочерей Солнца. Пораженные го-
рем о погибшем брате, смелом и прекрасном Фаэтоне, они стали деревья-
232

ми. Ноги вдруг вросли в землю, руки вытянулись в сучья, волосы —
в листья. Мать отчаянно хочет их спасти, оторвать их от земли, тянет,
рвет, ломает ветви, но только причиняет им тягчайшую боль. Девы-деревья
стонут:
Мать, молю! — в деревьях тела терзаются наши...
Поздно — прощай! — и кора покрывает последнее слово.
Вот уже слезы текут...
Но это уже не слезы, а прозрачный янтарь. Его соберут и отправят «вдаль
в украшение женам латинским», лукаво заключает автор свой рассказ.
Чтобы представить себе чудесные поэтические новеллы, составившие
книгу Овидия «Метаморфозы», остановимся на одной из них подробнее.
Это миф о Фаэтоне.
Человеку свойственно вечное стремление утверждать свою волю, тво-
рить, бороться, преодолевать трудности и побеждать. Немало античных
мифов посвящены этому качеству человека. Таков миф о Фаэтоне. У Ови-
дия в его книге «Метаморфозы» этот миф развернут на широком эпи-
ческом полотне. Перед нами трагедия, но она прекрасна, она возвышает
нас, ибо полна высоких порывов — величия человеческих дерзаний!
Фаэтон — сын бога, сын Солнца, но сам он не бог, сам он простой
смертный. Обыкновенный юноша, каких немало было в каком-нибудь
греческом или латинском селении и в дни Овидия, и ранее, и позднее; ка-
ких немало было в иные времена и у иных народов, да и в наши дни немало
их на земле. Их объединяет возраст, их объединяет присущее человеку
качество — стремление дерзать, не страшась опасности, рваться к новому,
неизведанному.
Фаэтон никогда не видел своего отца и хочет знать, кто он. Мать его
Климена говорит, что это сам Фэб, бог света. Но так ли? Однажды в ссо-
ре его товарищ и сверстник Эпаф бросил ему оскорбительную фразу, что
Климена лжет, что не Фэб его отец. Юноша не знал, что ответить, и,
смущенный, пришел к матери.
С еще детской нежностью, «обвил материнскую шею руками» с прось-
бой сказать ему правду об отце. Климена поклялась: «Фэбом рожден ты!
Не веришь, иди к нему, он должен принять тебя».
Тотчас веселый вскочил, услыхав материнское слово,
И уж готов Фаэтон охватить все небо мечтою.
Мечтою! Юности свойственно мечтать. Это вечное и прекрасное свой-
ство человека.
И Фаэтон отправился к далекому Востоку, туда, где восходит солнце.
Прошел земли эфиопов, «живущих под пламенем солнца», прошел земли
далекой Индии и прибыл к дому отца. Перед ним величественный дворец.
Такие строили в Риме в дни Овидия. Они уступали греческим храмам в
гармонической простоте и изяществе, но далеко превосходили их в мону-
ментальности и величии:
Солнца высокий дворец подымался на стройных колоннах.
Золота ясным сверкал...
233

Южное солнце. Все сверкает. Все залито светом. Нежно-голубое небо.
Лазурное море. И — мир ослепительной сказки:
Боги морские в волнах: меж ними Тритон громогласный,
Непостоянный Протей, Эгеон, который сжимает
Мощным объятьем своим китов непомерные спины.
Также Дорида с ее дочерьми; те плавали в море,
Эти, присев на утес, сушили свой волос зеленый,
Этих же рыбы везли; лицом не тождественны были
И неразличны они, как быть полагается сестрам.
А на земле города, и люди, и рощи, и звери,
Реки и нимфы на ней и разные сельские боги.
На современников Овидия его поэзия производила впечатление, конеч-
но, гораздо большее, чем на нас. Все мелькавшие в его стихах имена им
были известны и несли в себе определенную эмоциональную окраску. Со-
временники поэта знали, что Дорида — это мать прекрасных нереид, мор-
ских нимф. Их воображение тут же рисовало им их внешний облик. Они
живо представляли себе бога Протея, меняющего постоянно свой облик
и живущего в глубинах моря. Поэтому даже простое перечисление имен
вызывало в их воображении яркие и живые картины. Читателю XX века
необходимо заглядывать в справочник, чтобы узнать, что скрывает за
собой то или иное имя, и непосредственная связь с древним автором
прерывается. Но и он, читатель наших дней, не может не поддаться оча-
рованию идей античного автора, которые так живо воплощены в основных
образах излагаемого мифа.
Фаэтон входит в залу, где восседает на своем сверкающем троне бог
Солнца. Круговращение нашего светила отмеряет время — Часы, Дни,
Месяцы, Годы, Века. Они в виде живых фигур окружают трон бога. Здесь
же — четыре сезона: «Молодая Весна, венком цветущим венчана», самая
радостная пора в опаленном зноем крае, в котором жил поэт; благодат-
ное Лето «в повязке из спелых колосьев», Осень и Зима «с взлохмаченным
волосом белым». Фаэтон ослеплен блеском золота, сверканием лучей, сму-
щен непривычной обстановкой роскоши. Остановился в отдалении, потупив
очи, и тут его увидел Фэб «все зрящими в мире очами».
Чадо мое, Фаэтон? Тебя ли отвергну?
Овидий рисует живую натуральную сцену встречи отца и сына. Флер
сказки спадает, и мы в мире реальности. Отец обрадован, обнимает сына,
он счастлив, как мог бы быть счастлив отец в подобной ситуации. Он за-
веряет его, что действительно является его отцом, говорит, что лгут те, кто
опровергает это, клянется, что готов исполнить любое желание сына, чтобы
доказать это... (О, неосторожная клятва!) Юноша ловит его на слове и
просит... невозможного: его коней и его колесницу, чтобы хоть раз, один
раз промчаться по небу.
Фэб знает, что для сына это будет гибель, верная смерть, но клятва да-
на, отступить нельзя. Остается одно — уговорить сына отказаться от безум-
ного желания. Он говорит ему о великих трудностях своей работы, что
это вовсе не прогулка бога по небу от восхода до заката, что это тяжелый,
234

ответственный и опасный труд. Фаэтон не слушает. Фэб очень волнуется.
Овидий показывает нам трагедию отца, который предвидит неминуемую
катастрофу и не знает, как предотвратить ее:
О, когда б ты мог погрузить свои очи
В грудь мне и там, в глубине, отцовскую видеть тревогу!
Но не хочет Фаэтон ничего знать об опасностях, он весь горит желани-
ем покорить хоть на мгновенье вселенную, ощутить в своих руках бразды
правления миром. В этом его порыве — залог великих героических дерза-
ний, подвигов, творческих исканий. Но Фаэтон еще мальчик, Овидий под-
черкивает это одной деталью: юноша, умоляя отца, по-детски обнимает
его:
Фаэтон, не дара, но казни ты просишь!
Шею зачем мне обвил, неопытный, нежным объятьем?
Мы забываем о сказке, мы видим реальную жизнь в ее обыденности и
в пафосе ее трагедийности.
Свершилась мечта Фаэтона. Ничего не мог поделать Фэб, и его колес-
ница и его кони в руках неопытного, но отважного сына.
«Простор необъятного мира». Мчатся солнечные кони, «воздух ногами
взрывая», пересекают облака. Далеко раздается их «пламеносное ржанье».
Но что это? Не та рука ими правит, нет в ней уверенности, нет той воли,
которой привыкли они подчиняться. И сошли кони с накатанного пути,
началось что-то невиданное: север ощутил «жары небывалую ярость».
Задымились облака, запылали на земле деревья, растопились вечные
снега на горных вершинах, пожары охватили города и села. Фаэтон испу-
ган, не знает, что делать, в отчаянии роняет вожжи, задыхается от дыма,
гари. «Со всех сторон запылавший мир».
И тогда заговорила сама «благодатная мать земля», как бы обретя че-
ловеческую душу и человеческую речь, заговорила, обращаясь к Юпитеру:
Если погибнут моря, и земля, и неба палаты,
В древний мы хаос опять замешаемся.
Верховный бог, конечно, этого допустить бы не мог, и его стрела срази-
ла злополучного юношу. Подобно звезде, весь охваченный пламенем, Фаэ-
тон пал с неба в Эридан, воды которого омыли его «дымящийся лик».
Так погиб Фаэтон. Мать его Климена «весь круг земной исходила», ища
его останки. Найдя наконец его могилу на «чуждом прибрежье», «жар-
кой слезой облила прочтенное в мраморе имя». Сестры Фаэтона от тоски
обратились в деревья, и сам Фэб, бог Солнца, затуманился печалью:
Скорби душой предался и к скорби гнева добавил
И отказался служить вселенной...
Но Юпитер, радетель порядка и мира, принудил его продолжить вечный его
труд. И снова все обрело прежний порядок, и жизнь во всем ее блеске воз-
родилась.
Во времена Овидия люди понимали, как величествен, прекрасен, могу-
щественно крепок и вместе с тем как хрупок наш мир, как все в нем взаи-
235

мосвязано и упорядочено. Достаточно малейшего нарушения этой гармо-
нии— и последуют неисчислимые беды. Греческое слово «космос» означа-
ет «порядок».
На берегу Эридана девы-наяды похоронили Фаэтона и на могильной
плите начертали:
Здесь погребен Фаэтон, колесницы отцовской возница;
Пусть ее не сдержал он, но, дерзнув на великое, пал он.
Дерзнул на великое! Это было самое ценное, самое возвышенное и
прекрасное в мифе. Нравственная идея, заложенная в нем, сохраняет свое
обаяние для всех времен.
За мифом, рассказанным Овидием, всегда просматривается идея, и мы
ощущаем ее общечеловеческий смысл. Рассказ поэта не всегда одинаков,
иногда он шутлив и весел, добродушно насмешлив, иногда нежно лиричен,
а то и полон мрачных красок. Последнее — когда идет речь о нравственных
качествах, глубоко противных автору. Весьма колоритна в этом отношении
фигура Зависти. Ей поэт придал самые омерзительные черты. Она ненави-
дит всех, недовольна всем, живет в злобном одиночестве, где-то «в глубокой
теснине», «скрыто, без солнца», питается мясом гадюк, грязная от яда:
Бледность в лице разлита, худоба истощила все тело,
Прямо не смотрят глаза, чернеются зубы гнилые;
Желчь в груди у нее, и ядом язык ее облит.
Смеха не знает,— подчас лишь смеется, увидев страданья,
Нет ей и сна, оттого что ее возбуждают заботы.
Видит немилые ей достиженья людские и, видя,
Чахнет; мучит других, сама одновременно мучась,—
Пытка сама для себя.
Нет возможности подробно разбирать все изложенные в «Метаморфо-
зах» мифы. Отсылаю читателя к самой книге. Однако хотел бы остановить-
ся на самых начальных стихах ее, где излагается мифическая, а в сущно-
сти, научная для времен поэта история возникновения вселенной и мысли
его по поводу общественной истории. Вначале:
Не было моря, земли и над всем распростертого неба,—
Лик был природы един на всей широте мирозданья,—
Хаосом звали его...
Потом «бог некий—какой неизвестно» стал расчленять хаос, делить
его на части, оформлять в виде отдельных элементов — небо, землю, воду,
сушу и т. д. «Все еще было в борьбе». Примечательно, что Овидий счел
возможным сослаться на бога неизвестного. Он вряд ли верил в олимпий-
ских богов, но еще не смел отрешиться от мысли, что сам собой мир
создаться не мог, что здесь действовал какой-то высший разум («бог — ка-
кой неизвестно»). Эта теория дожила до XVIII века, ее придерживались
многие незаурядные умы нового времени.
Любопытны мысли античного автора по поводу первоначальной истории
людей: «И родился человек. Из сути божественной создан», «Подобье
236

Помпеи. Дом богатого горожанина.
богов». Далее излагается миф о пяти веках — золотом, серебряном и т. д.,
известный со времен Гесиода.
Золотой век. Картина утопического рая, вечной мечты людей. Овидий,
конечно, не верил в этот блаженный век, но полагал, что цивилизация
не принесла человеку счастья. Когда-то он довольствовался малым, тем, что
давала земля, питался плодами деревьев, желудями, ягодами. Люди жили
в мире и покое, «пищей довольны вполне, получаемой без принужденья».
Люди не возводили неприступных башен, не строили крепостных стен.
Человек «не знал возмездий», ибо сам соблюдал «и правду и верность»,
и потому необходимость в законах и карах отпадала. Прогресс и цивили-
зация, разрушив патриархальные нравы (я несколько модернизирую Ови-
дия, но нисколько не искажаю его мысль), породили нравственные пороки
людей. «Появились обманы, коварство, козни, насилье пришли и прокля-
тая жажда наживы», а затем и самая большая беда — право частной
собственности. Удивительно читать это у автора, жившего два тысячеле-
тия до нас:
Принадлежавшие всем до сих пор, как солнце и воздух,
Длинной межою поля землемер осторожный разметил.
18 веков спустя французский просветитель Жан-Жак Руссо повторил
эти мысли.
Овидий окончил свои дни в изгнании, пережив своего гонителя, все-
сильного Августа. Новый властитель Рима Тиберий тоже не простил его.
237

Свою тоску по родине Овидий передал в последнем сочинении «Печальные
песни». Пушкин считал их самыми сильными из всего написанного поэтом:
«В сих последних более истинного чувства, более простодушия, более
индивидуальности и менее холодного остроумия. Сколько яркости в описа-
нии чужого климата и чуждой земли, сколько живости в подробностях!
И какая грусть о Риме!
Какие трогательные жалобы!»
Имя Овидия в славянских краях живет в легендах. Одну из них расска-
зал Пушкин о поэме «Цыганы».
Недалеко от Одессы на крутом берегу Днестровского лимана раскинулся
ныне городок Овидиополь (город Овидия). В девяностых годах XVIII сто-
летия, когда закладывался он, по решению Суворова его назвали так в
честь римского поэта, полагая, что именно здесь находился древний Томы,
место его изгнания. Может быть, здесь, а может быть, напротив, на дру-
гом берегу лимана, на месте нынешнего Белгорода-Днестровского, где
мрачным силуэтом возвышаются ныне развалины старинной крепости Ак-
кермана. Летом здесь знойно, но осенью и зимой степные ветры приносят
суровую стужу, которая так пугала когда-то изнеженного жителя Рима.
Имя Овидия волнует воображение и наших современников. В романе
Олеся Гончара «Берег любви» есть лирическая главка «Фантазия лунной
ночи», посвященная великому изгнаннику:
Вместо воспетых тобою богов, которыми так легко ты покинут в тяжкую годину, встре-
чают тебя на этих берегах другие боги — жестокие боги Севера. Разъяренные и беспощад-
ные, поднимают они метели невиданной, дикой силы, и степи надолго утопают в окаян-
ном бешенстве стихий. Не по-римскому свистят, завывают здешние ветры, слепнут от вет-
ра часовые на крепостных валах, слепнут просторы, равнодушные, глухие к твоим моль-
бам, к твоим звучным, любовью напоенным поэмам.
Так себе представил состояние изгнанника Овидия наш современник.
Мы прощаемся с римским автором. Отдадим же должное его пророче-
ским стихам:
...мой труд
Не уничтожит ни меч, ни огонь, ни алчная старость...
Лучшею частью своей, вековечен, к светилам высоким
Я вознесусь, и мое нерушимо останется имя.
Всюду меня на земле
Будут народы читать, и на вечные веки во славе пребуду.
Изящная, шаловливая муза Овидия была, пожалуй, ближе к беспеч-
ным, беззаботным грекам, чем к практичным, суровым римлянам. Он во-
шел в мировую литературы как певец любви, той страсти нежной, которую,
по выражению Пушкина,«воспел Назон».
238

Последующую эпоху, после смерти Августа и примерно до конца прав-
ления императора Траяна (117 г. н. э.), историки обычно называют «сере-
бряным веком» римской литературы. Она еще богата значительными имена-
ми. Среди них Сенека, Лукан, Федр, Марциал и другие. Но в нашем крат-
ком обзоре я опускаю их, отсылая любознательного читателя к обстоятель-
ным трудам, специально посвященным римской литературе1.
Однако о трех авторах своеобразных произведений, чрезвычайно харак-
терных для нравственной атмосферы «всеобщей апатии и деморализации»,
как писал Энгельс, охватившей римское общество, следует здесь сказать
особо. Речь пойдет о романе Петрония «Сатирикон», сатирах Ювенала
и романе Апулея «Метаморфозы» («Золотой осел»).
ПЕТРОНИИ («—66 г. н. э.)
Его суждения обыкновенно были быстры и верны. Равнодушие
ко всему избавляло его от пристрастия, а искренность в отноше-
нии к самому себе делала его проницательным. Жизнь не могла
представить ему ничего нового: он изведал все наслаждения;
чувства его дремали, притуплённые привычкою. Но ум его хра-
нил удивительную свежесть. Он любил игру мыслей, как и гар-
монию слов. Охотно слушал философские рассуждения и писал
стихи не хуже Катулла.
А. С. Пушкин
Пушкин не закончил повести, из которой приведены эти строки, лишь
несколько ее начальных страниц, начертанных случайно, может быть в ми-
нуту поэтического каприза, и потом заброшенных, остались нам. Мы только
можем наслаждаться, читая их, да дивиться необыкновенной, удивитель-
ной и непостижимой способности гениального поэта силой воображения
сживаться с минувшими эпохами, чуждыми ему временами, странами, на-
родами.
Речь в приведенном отрывке идет о Петронии, писателе дней Нерона, ее
произносит кто-то из окружения римского вельможи. Но суждение принад-
лежит самому Пушкину. Русский поэт верно угадал черты человека, о
котором хранят молчание римские источники, кроме разве записи, сделан-
ной историком Тацитом: «...Проводил день во сне, ночь в делах и жизнен-
ных утехах; если другие достигают славы своим добрым рвением, то он при-
обрел ее праздностью: его считали не мотом и расточителем, как это обыч-
но бывает с прожигателями жизни, а мастером изысканных наслаждений.
Непринужденная и несколько небрежная вольность его слов и поступков
1 См.: История римской литературы/Под ред. С. И. Соболевского и др.— М., 1959—
1962.— Т. I, II; Тройский И. М. История античной литературы.— М., 1983.
239

сообщала им привлекательный оттенок откровенной непосредственности...
Он принят был в самый узкий круг приближенных Нерона как арбитр
изящества, и Нерон находил подлинное наслаждение и негу только в тех
излишествах, которые получили одобрение Петрония».
Нерону, видимо, нравился нравственный нигилизм Петрония, и он при-
близил его к себе. Однако благосклонность подозрительного, капризного
и жестокого императора длилась недолго, и Петроний, как только почувст-
вовал недоброе во взгляде Нерона, добровольно ушел из жизни. Его смерть
описал Тацит: «Он не спешил расстаться с жизнью и, открыв себе жилы,
то перевязывал их, когда ему хотелось, то снова открывал; он беседовал
с друзьями, но не о серьезных материях и не с тем, чтобы стяжать
славу твердостью духа. Он слушал не рассуждения о бессмертии души или
о философских истинах, а легкомысленную поэзию и стишки... Он вкусил
пищи, затем предался сну, и его смерть, в действительности вынужденная,
была похожа на естественную».
Так жил и умер этот типичнейший для эпохи человек. Пушкин в своей
повести дополнил картину Тацита. Он заставил Петрония рассуждать о
смерти. Человек, от имени которого ведется рассказ, дает ему прочитать
свой перевод стихов Анакреона:
Поседели, поредели
Кудри, честь главы моей,
Зубы в деснах ослабели,
И потух огонь очей.
Сладкой жизни мне немного
Провожать осталось дней,
Парка счет ведет им строго,
Тартар тени ждет моей.
Страшен хлад подземна свода,
Вход в него для всех открыт,
Из него же нет исхода...
Всяк сойдет — и там забыт.
«...— Ты угадал,— отвечал я Петронию и подал ему свои дощечки. Он
прочитал мои стихи. Облако задумчивости прошло по его лицу и тотчас
рассеялось.
— Когда я читаю подобные стихотворения,— сказал он,— мне всегда
любопытно знать, как умерли те, которые так сильно были поражены мыс-
лию о смерти. Анакреон уверяет, что Тартар его ужасает, но не верю ему...»
В противопоставлении Анакреона и Петрония много смысла. Того и дру-
гого как бы объединяет тема любви, о которой искусно писали и тот и
другой, но их разделяют века, они принадлежат к разным эпохам и раз-
ным народам. Грек Анакреон славил жизнь, он был в нее влюблен, и его,
конечно, страшил ее финал. Не так смотрел на вещи представитель рим-
ского декаданса. Жизнь для него не представляла никакой ценности, он не
хотел ни бороться за нее, ни защищать ее. И вот этот свой взгляд на
жизнь, свой скептицизм он вложил в свое единственное произведение «Са-
тирикон».
Оно стоит особняком в римской литературе. Кажется, нет ему аналогов.
240

Это полнейшее отрицание каких-либо разумных начал в общественной жиз-
ни— все грязно, пошло. Омерзителен и богач Тримальхион, разбогатев-
ший вольноотпущенник, невежественный и тщеславный, омерзительны и
люди дна — мошенники, скитающиеся по огромной Римской империи, обри-
сованные с той откровенной непосредственностью, которая придавала все-
му повествованию писателя «привлекательный оттенок», как тонко подме-
тил Тацит.
Книга Петрония называется «Сатирикон». Однако нет уверенности в
том, что так назвал ее сам автор. Она дошла до нас во фрагментах.
Вряд ли Петроний хотел кого-либо «бичевать сатирой». Для этого нуж-
но было верить в возможность исправления людей и нравов. Этой веры
у Петрония не было. Он пессимистически смотрел на род человеческий
и на будущее своего народа.
Разуверившись во всем, он решил, что нужно руководствоваться фи-
лософией Эпикура и, поскольку ничего уже исправить нельзя, пользоваться
теми радостями, какие дает жизнь, и писал свой роман с «откровенной
непосредственностью» (его собственное выражение), без гнева и пристра-
стий, не желая ничего скрывать или приукрашивать, в сущности потешаясь
над сумасбродством мира. «В моей чистой речи улыбается веселая грация,
и язык мой вещает с ясной прямотой о том, что делает весь народ»,— пи-
сал он о себе.
Но картина, нарисованная им, наглядно свидетельствует историку, что
античное общество шло к упадку.
Пушкин проницательно угадал в знатном римлянине эпохи Нерона глав-
ную черту характера — равнодушие ко всему. «Равнодушие ко всему из-
бавляло его от пристрастий»,— писал Пушкин. Само по себе равнодушие
и пристрастие как две противоположные психические и нравственные ка-
тегории в этом противопоставлении чрезвычайно важны для понимания
метода Петрония и характеристики его эпохи.
В рукописи поэта, озаглавленной «Повесть из римской жизни», много
перечеркнутых фраз, слов. Они живо рисуют картину творческого процес-
са. К Петронию отношение Пушкина самое благоприятное. Фразы, хоть
и зачеркнутые, выказывают это отношение: «Я уважал его обширный ум»,
«в разговорах с ним почерпал я знание света и людей», «Искренность в
отношении к самому себе делала его проницательным» и т. д.
Все это, разумеется, вкладывалось в уста современника Петрония, но за
ним проглядывается и Пушкин.
Самое замечательное — план повести. Он предпослан тексту повество-
вания. Пушкин наметил для дальнейшего изложения нижеследующие пунк-
ты: «П(етроний) диктует Satyricon — рассуждения о падении человека —
о падении богов — об общем безверии — о предрассудках Нерона—(хр)
раб христианин...»
Поэт не осуществил свой план, но по этим кратким отрывочным фразам
можно угадать его мысль. Он хотел рассказать о том, что в дни Петрония
уже обозначились симптомы духовного кризиса римского общества — паде-
ние богов, всеобщее безверие. Имеется в виду не только утрата авторитета
языческой религии, но и утрата вообще нравственных идеалов. Отсюда
и—«падение человека», отсюда и—«равнодушие ко всему». Примеча-
241

тельна неразъясненная, но понятная историку фраза—«раб христианин»,
т. е. поднималась новая политическая сила на историческом горизонте —
раб. Он наступал на римское рабовладельческое общество не только как
его могильщик, но и как приверженец новой (христианской) религии,
которая придет на смену античному язычеству и станет духовной основой
средневековья.
О муза пламенной сатиры!
Приди на мой призывный клич!
Не нужно мне гремящей лиры,
Вручи мне Ювеналов бич!
А. С. Пушкин
Нельзя обойти Ювенала. Он вошел в историю как беспощадный обли-
читель общественных пороков и тирании власти. Он жил примерно на
шестьдесят — семьдесят лет позднее Петрония. Симптомы духовного кризиса
римского общества к этому времени обозначились уже резче. В сущности,
Ювенал продолжал традицию Петрония, но это был человек иного склада и
иной политической позиции. Петроний равнодушно взирал на несовершен-
ства мира, нисколько не разделял воинственной спеси своих соотечествен-
ников и не утруждал себя заботами о них. «Веселость его изливалась
вольно и беспечно» (Пушкин). Петроний жил и умер с улыбкой скептика-
сибарита.
Ювенал был иным. Он был активен: негодовал, бичевал, бросал своим
современникам язвительные обвинения и заранее обрекал себя на жерт-
венное служение правде и справедливости.
«Трудно сатир не писать»,— признавался он. «Хочешь ты кем-то про-
слыть? Так осмелься на то, что достойно Малых Гиар да тюрьмы»,— обра-
щается он к своему воображаемому собрату-сатирику. В те годы в Гиары,
на один из 211 островов Кикладского архипелага в Эгейском море, римляне
ссылали политических оппозиционеров.
Римское общество представляется Ювеналу скопищем пороков, «где
лишь преступленьем наживают себе сады и палаты». И как можно сми-
ряться с этим, негодует поэт, как можно молчать? Какую нужно иметь
броню на сердце, чтобы не откликаться на общественные беды — злоупот-
ребление властью, нравственные пороки?
Кто настолько терпим к извращениям Рима
И настолько стальной, чтобы удержаться от гнева?
На суд истории вызваны им императоры-тираны. Суд его суров и не-
преклонен, и, пожалуй, больше достается самому римскому обществу, ко-
ЮВЕНАЛ
242

торое преклонялось перед извергами, терпело их, пресмыкалось перед
ними:
Наполовину задушенный мир терзался последним
Флавием. Рим пресмыкался перед лысоголовым Нероном.
К династии Флавиев, римских императоров, принадлежал Домициан,
один из самых жестоких и кровавых правителей Рима, когда даже внешнее
благорасположение этого человека приводило в трепет, ибо за ним подчас
таились ненависть или гибельный для жертвы каприз ни с чем не считав-
шегося самодура.
Созывают
На совещанье вельмож, ненавидимых Домицианом,
Лица которых бледнели от этой великой, но жалкой
Дружбы царя.
Речь Ювенала резка, грубовата, язвительна. Так, надо полагать, гово-
рила римская простонародная улица. Его сатиры живо рисуют нам буд-
ничную сторону жизни Рима. Мы больше представляем себе его парадную
часть — величественные дворцы, храмы, статуи, портики, римских вельмож
в роскошных тогах, пеструю толпу праздных гуляк. Сатиры Ювенала
покажут нам иной Рим — грязный, сквернословный с узкими улочками:
Телеги едут по узким
Улиц извивам, и брань слышна у стоящих обозов.
Мы узнаем, что в «Риме дорога и квартира, хотя бы дрянная», что в
городе полно ветхих домишек, готовых вот-вот обрушиться:
Домоправитель: прикрыв зияние трещин давнишних,
Нам предлагает спокойно спать в нависших руинах...
И ночи в Риме неспокойны — всякое может случиться: и пьяные дебоши-
ры пристанут, из окон с верхнего этажа на голову прохожего может упасть
или пролиться что-нибудь весьма неприятное:
Ночью столько смертей грозит прохожему, сколько
Есть на твоем пути отворенных окон неспящих.
Ты пожелай и мольбу принеси униженную, дабы
Был чрез окно не облит из горшка ночного большого.
Христианские проповедники средневековья любили обращаться к сати-
рам Ювенала, чтобы дискредитировать античные религии — язычество.
Позднее, однако, увидели в нем великого обличителя деспотизма царствен-
ных особ, поборника свободы и социальной справедливости. Не случайно
и Пушкин пожелал иметь «Ювеналов бич».

В те дни, когда в садах лицея
Я безмятежно расцветал,
Читал охотно Апулея,
А Цицерона не читал...
А. С. Пушкин
Цицерон, конечно, не «детский» автор. Великий оратор, общественный
деятель, философ, он был еще слишком серьезен для юного, пылкого, не-
поседливого лицеиста. Поэт оценил его позднее и не раз цитировал, не при-
бегая к переводу. Апулей, живший на двести лет позже Цицерона, ярко
живописавший быт и нравы своих современников, к тому же веселый, на-
смешливый, умно сочетавший поэзию чувств с иронией, был ближе детско-
му воображению. Потому и читал его юный лицеист охотнее, чем строгого
и важного Цицерона.
Однако, если уж пошла речь о Цицероне, следует вкратце охарактери-
зовать римскую прозу вообще. Сейчас, бросив ретроспективный взгляд на
то, что дошло до нас от римского общества, можно, пожалуй, заключить,
что древние римляне чуждались художественного вымысла. «Сатирикон»
Петрония да «Метаморфозы» или «Золотой осел», как назвал книгу Апу-
лея Блаженный Августин, вот и все, что осталось нам от римской повество-
вательной художественной прозы. Все остальное следует отнести к фило-
софским, научным историческим сочинениям. От Катона Старшего (234—
149 гг. до н. э.), сурового рачителя старины, дошел до нас трактат
«О земледелии», по которому мы можем судить о хозяйственных пробле-
мах Римского государства. Той же теме посвящено сочинение Варрона
(116—27 гг. до н. э.) «Сельское хозяйство». Целое богатство дошло до нас
из литературного наследства Цицерона: ораторские сочинения, философ-
ские диалоги, письма. Римляне не создали своих особых философских
школ, но сохранили в своих пересказах многое из того, о чем размышляли
и писали древние греки. Большая заслуга в данном случае принадлежит
Цицерону. Через посредство этого умного, деятельного, трудолюбивого ав-
тора мы многое знаем из того, что создали греки, но что потерялось в хо-
де времен.
Дошла до нас прекрасная, лаконичная проза Юлия Цезаря («Записки
о галльской войне», «Записки о гражданской войне»). В ней запечатлены
яркие эпизоды политической жизни его времени и картины быта и нравов
народов, населявших когда-то территории нынешних Франции, Германии,
Британии. Проза Цезаря настолько ясна и прозрачна, что с давних времен
обучение латинскому языку начинали с нее.
Научным, философским темам посвящены дошедшие до нас сочинения
Сенеки, двух Плиниев, дяди и племянника. Сенека оставил заметный след в
литературе и как красноречивый автор (он написал несколько трагедий, по-
дражая Еврипиду), и как философ-стоик, стоявший у истоков христианства.
АПУЛЕЙ
244

Однако главное богатство римской прозы — это исторические сочинения.
Здесь они — поистине поэты. Вся их национальная гордость, пожалуй, даже
самовлюбленность, весь их восторг перед собой, перед своими воинскими
успехами, перед своим историческим прошлым — все вылилось в постоян-
ный, незатухающий интерес к римской истории. Даже их поэзия прониза-
на духом историзма. «Энеида» Вергилия есть, в сущности, история в эпи-
ческом сказе. Такова же поэма Лукана (39—65) «Фарсалия, или О граж-
данской войне», описавшая события недавних для автора дней — войны
между Помпеем и Юлием Цезарем.
Тит Ливии (59 г. до н. э.— 17 г. н. э.) изложил историю Рима в 142 кни-
гах (до нас дошла лишь часть этого монументального труда, которому
автор посвятил всю свою жизнь). Корнелий Тацит (55—120) в сочинениях
«История», «Анналы» (летописи), «Германия» смелой и мощной кистью на-
стоящего мастера нарисовал широкую картину жизни римского общества.
История предстает перед нами как великая человеческая трагедия.
Сильные характеры, экстремальные ситуации, столкновение воль и неугаси-
мая ненависть к тирании — вот что захватывает наше воображение, вол-
нуя и пленяя нас на страницах сочинений Тацита. Недаром Тацит всегда
вдохновлял свободолюбивые умы. Пушкин назвал его «бичом тиранов».
Тацит мрачно глядел на будущее своей страны, предвидя неизбежное
крушение. Воспевая простоту и строгость нравов прошлых времен, проти-
вопоставляя их распущенности своих современников, негодуя на злодеяния
монархов, тоскуя по утраченным республиканским свободам, этот «старо-
римлянин патрицианского склада», как назвал его Энгельс, больше всего
любил свой Рим. Для него — это центр вселенной, средоточие всего вели-
кого и могущественного в мире. В. Г. Белинский писал: «...римская исто-
рия есть беспрерывная трагедия,— зрелище, достойное народов и человече-
ства, неистощимый источник для трагического вдохновения».
Ну а как же Апулей, с которого я начал эту маленькую главку? Он не
писал истории, не размышлял об исторических перспективах римского об-
щества, а беспечно предавался игре своего воображения, рисуя причудли-
вые узоры вымысла, вплетая в них картины и образы, виденные наяву.
Так он создал «Золотого осла».
Надо сказать, что в годы Апулея в Римской империи и в центральных
ее областях и далеко на окраинах стародавняя языческая религия прихо-
дила в упадок. Широко распространились восточные культы, стали возни-
кать новые. Вера в магию, в наговоры, в колдовство, во всевозможные
чудеса охватила все общество.
Апулей рассказывает о том, как некий Лукий (он, конечно, грек, ибо
римлянин не может быть представлен в смешном виде), чрезмерно любо-
пытный, решил на себе испробовать магический напиток одной колдуньи,
превращающий людей в птиц. Для этого он прибег к помощи служанки,
но та перепутала склянки, и несчастный юноша превратился в... осла.
(Вот к чему ведет неосторожное обращение к магии!) Писатель вряд ли
верил в возможность такого превращения, но его читатели и в древности
и во времена средневековья очень этому верили. Апулею пришлось даже
при жизни предстать перед судом и защищаться от обвинений в колдовстве.
Юноша-осел начал скитаться по всему свету, попадая в самые неверо-
245

ятные трагикомические ситуации. Вся беда заключалась в том» что он,
утратив свой человеческий облик, сохранил ум и душу человека. А так как
люди обычно не стесняются животных и совершают в их присутствии все
самые сокровенные свои дела, то Лукию пришлось быть свидетелем всех
достойных и недостойных человеческих поступков, автору же это позволило
показать закулисную сторону жизни людей и посмеяться над ними, что он
и сделал лукаво и довольно добродушно. «Внимай, читатель: позабавишь-
ся!»— приглашал он к чтению своей книги.
Несчастья незадачливого исследователя магических тайн закончились
тогда, когда по совету богини Исиды он пожевал нежные и благоуханные
лепестки роз. (Мир, конечно, смешон и нелеп, но есть в нем нечто утешаю-
щее и исцеляющее нас — красота. Так обретем же человеческий облик у
ее алтаря!)
Той же мысли посвящена в книге Апулея чудесная и поистине благо-
уханная сказка об Амуре и Психее. В ней — очарование юности, любовь
двух прелестных существ. Психея (в переводе с греч.— душа) хотела
узнать тайну своего возлюбленного, нарушила запрет, проявила любопыт-
ство и надолго и трагично утратила его. Зачем искать тайну любви, за-
чем исследовать то, что прекрасно, зачем холодным рассудком подвергать
анализу таинство чувств? Так навязчиво, легко и шутливо поучал сво-
его читателя умный, высокообразованный и, думается, еще не разгаданный
римский автор, живший во втором веке нашей эры, восемнадцать веков до
нас.
Человечество оценило его, и поэтичная сказка об Амуре и Психее пле-
нила поэтов, живописцев, скульпторов, создавших немало великолепнейших
произведений на этот античный сюжет.
Эхо, бессонная нимфа, скиталась по брегу Пенея,
Феб, увидев ее, страстно /с ней воспылал.
А, С. Пушкин
Античный мир окружил человека сонмом богов и богинь, прелестных
нимф и полубогов-героев. Поэты воспели их, гениальные мастера — Фи-
дий, Мирон, Поликлет, Пракситель, Скопас, Лисипп и другие — создали
их скульптурные портреты, воплотив в них все физическое совершенство
человека и завещав векам великое преклонение свое перед красотой. Но ме-
нялись нравы, идеи, взгляды. Наивная и восторженная вера античного
человека в беспечальную и вечную жизнь прекрасных обитателей Олимпа
сменилась поклонением некоему человеку, распятому на кресте на горе
246
ЮЛИАН-ОТСТУПНИК

Голгофа в окрестностях Иерусалима вместе с двумя разбойниками. Этого
человека звали Христос (греч.— помазанник). Он после казни якобы вос-
крес и был унесен на небо к богу-отцу. Множество рассказов о его по-
движническом образе жизни, его проповедях и творимых им чудесах рас-
пространилось тогда по обширной Римской империи. Главное в новой ре-
лигии, которая получила наименование христианство, было учение о том,
что вечное блаженство в загробной жизни можно получить только после
страданий и отказа от всех радостей на земле. Первоначально это была
религия рабов, отчаявшихся в избавлении от социальных бед.
Римские власти, которые довольно терпимо относились к различным
вероисповеданиям, в данном случае изменили себе и вначале крайне по-
дозрительно, а потом и резко враждебно восприняли новую религию, опа-
саясь идеологического объединения рабов. Императоры Деций (249—251),
Валериан (253—260) и особенно Диоклетиан (284—305) подвергли жесто-
чайшим репрессиям христиан, но движения остановить не могли, и в нача-
ле IV века Константин I объявил христианство государственной религией,
рассудив, что она вполне может служить опорой для его власти, внушая
верующим идею покорности и смирения. За это христианская церковь объ-
явила его святым. (Человек этот был крайне жесток, убил сына, жену, мно-
гих родственников.)
Теперь начались гонения на старую религию. Стали разрушать пре-
красные античные храмы, уничтожать изваяния богов и богинь и преда-
вать анафеме идеи красоты и счастья на земле. Менялся сам быт людей,
менялись понятия добра и зла, понятия о духовных и нравственных цен-
ностях.
Уходил в прошлое весь античный мир, с его богами, с его пленительны-
ми мифами, с его огромной культурой, с его несравненным искусством.
Но перед самым финалом, почти у самого его конца, возникла и странно
возвысилась удивительная, колоритная личность, пожелавшая силой своей
личной воли остановить ход истории, сохранить, задержать уходивший мир.
Это была последняя, не увенчавшаяся успехом попытка, и совершил ее им-
ператор и философ Юлиан, прозванный Отступником, правивший всего
два года (361—363), император-романтик. Историк Аммиан Марцелин,
обожавший его, начертал его портрет: «среднего роста, волосы на голове
очень гладкие, тонкие и мягкие, густая, подстриженная клином борода,
глаза очень приятные, полные огня и выдававшие тонкий ум, красиво ис-
кривленные брови, прямой нос...»
Юлиан, конечно, уже не верил в античных богов, для этого он был до-
статочно умен и образован, но они казались ему более привлекательными,
чем унылые проповедники христианства. В одном из своих писем он шутли-
во «разрешал» нимфе Эхо оставаться богиней: «Пусть и болтливая Эхо
будет признана богиней, как ты предлагаешь, а если хочешь,— то и супру-
гой Пана; я возражать не стану. Ибо хотя природа пытается убедить
меня, что Эхо — не более как видимость отвечающего и отражающегося
голоса, который возник от колебания воздуха и возвращается к нашему
слуху, все же я, убежденный словами древних и живущих людей, а равно
и твоими речами, склонен верить, что Эхо — божество».
Признавая, что «эллины сочинили мифы о богах,— невероятные и пол-
247

ные небылиц», он вместе с тем не хочет принять и «коварное учение гали-
леян» (христиан.— С. Л), которое «представляет собой злобный людской
вымысел. Хотя в учении этом нет ничего божественного, оно сумело воздей-
ствовать на неразумную часть нашей души, по-ребячески любящую сказки,
и внушило ей, что эти небылицы и есть истина».
Юлиан критически разобрал библейский текст христиан, вскрывая, и,
надо сказать, очень убедительно, нелепость легенды об Адаме и Еве, о за-
претном плоде с древа познания добра и зла и т. д. Особенно его возмуща-
ло то, что христианский бог воспретил человеку знание. «Но важнее всего
то, что бог не дал человеку наслаждаться познанием, а между тем нет
ничего более драгоценного для человека. Ведь способность различать добро
и зло —свойство разума, и это очевидно даже для самых неразумных;
так что змия можно назвать скорее благодетелем, а не губителем рода
человеческого, бога же по той же самой причине следует назвать завист-
ником. Ибо, как только он увидел, что человек приобрел разум, он изгнал
его из рая, чтобы тот, как говорит бог, не вкусил от древа жизни».
Юлиан, увлекаясь теориями современных ему философов, хотел создать
особую философскую религию на основе античной мифологии и не пре-
успел. Вскоре после его смерти, а умер он молодым, едва достигнув три-
дцати одного года, император Феодосии I (379—395) повелел закрыть все
языческие храмы. Был наложен запрет на знание, науку, культуру. Преда-
вались уничтожению древние рукописи, содержащие бесценные для челове-
чества тексты поэтов, философов, ученых античности. В 415 году на одной
из улиц Александрии в Египте была растерзана фанатичной толпой знаме-
нитая Ипатия, женщина-математик. Юлиана же церковь объявила отступ-
ником (он был воспитан в христианской вере) и прокляла его.
Личность этого человека приковала к себе внимание последующих по-
колений, особенно в XVI веке, когда в Западной Европе возникло движение
за возврат к идеалам античности (Возрождение). Позднее, уже в XIX веке,
норвежский драматург Генрик Ибсен написал об Юлиане пьесу «Кесарь и
галилеянин» (мировая драма в двух частях. 1873 г.). Трагический облик
философа на троне с большой и проникновенной силой запечатлен в теат-
ральном представлении. Показан стык двух эпох, противоборство двух
идеологий, двух культур.
В одной из сцен пьесы драматург наглядно показал идейные разногла-
сия между старой, языческой религией римлян и новой, христианской.
Действие происходит в Антиохии. На площади ведется своеобразный дис-
пут между первым и вторым. Хор язычников прославляет земные радости,
шествие христиан воспевает идею страданий, как путь к вечному загроб-
ному блаженству.
Юлиан. Прочь этих отвратительных. Они омрачают радость, застилают свет дневной
вечной тоской и жаждой смерти... Флейтисты... женщины, мужчины, заглушите их!
Пойте... пойте, славьте жизнь, свет и счастье!
Шествие Аполлона (поет).
Как сладко роз благоуханье
В венках прохладных на челе!
248

Хор христиан.
Как сладки муки и страданья!
Блаженство — смерть здесь, на земле!
Шествие Аполлона.
Как сладко жертвенных курений
Благоуханный дым впивать!
Хор христиан.
Как сладко, братья, в час мучений
По капле кровью истекать!
Так символически представил драматург великую мировую трагедию: сме-
ну тысячелетних культур.
Уходила старая античная культура, и рождалась новая, средневековая.
Первая, как видим, ставила целью человеческого существования достиже-
ние радости и счастья в реальной, земной жизни, вторая уповала на бла-
женство в потустороннем мире за счет мук и страданий на земле.
Здесь можно лишь привести ностальгические стихи поэта:
Давно замолкли песни на Олимпе,
Давно затих богов веселый пир,
И новый бог с лицом в терновом нимбе
Явился в обновленный мир.
Веселый рай во мгле холодной сгинул,
По нем не прозвучал трагический набат,
И ныне нежная его богиня (Венера Милосская.— С. А.)
Музея лишь бесценный экспонат.

ПАДЕНИЕ РИМСКОЙ ИМПЕРИИ
Далеко позади осталась эпоха Октавиана Августа, эпоха романтиче-
ских иллюзий, надежд на наступление царства Сатурна, золотого века, ко-
торое якобы предвещали книги Сивиллы Кумской, иллюзий, питаемых и
самим Августом и его поэтами — Вергилием и Горацием. Римлянин ощу-
тил страшную реальность: государство катится вниз.
Тщетно философ и писатель Сенека бичевал римских богачей, безнрав-
ственность, распущенность, призывая к укрощению своих страстей, воспе-
вал бедность. Никто его не слушал, и сам он, как только оказался при
дворе Нерона, своего воспитанника, начал всеми средствами обогащаться
и вынужден был в конце концов покончить с собой, чтобы уступить богат-
ства этому ученику.
Тщетно великий историк Тацит, рисуя патриархальные нравы герман-
цев, звал своих соотечественников к опрощению, тщетно язвительный Юве-
нал в своих сатирах предавал анафеме пороки своих соотечественников.
Ничто не помогало.
В. Г. Белинский называл их произведения «высшим и нравственным
судом над сгнившим в разврате обществом», «его предсмертным и разди-
рающим душу воплем». Пример безразличия, равнодушия, а подчас и эго-
истического презрения к делам государства подавали сами государи и их
ближайшее окружение. Нерон даже приказал поджечь Рим и наслаждался
зрелищем пожара: он воображал себя Гомером, воспевающим горящую
Трою.
В народе распространились идущие с востока культы, возникли все-
возможные религиозные секты, среди них и христианские; стали говорить,
что правят миром адские силы и что близко крушение всего миропорядка.
Энгельс писал об этой эпохе римского общества: «Материальной опорой
правительства было войско, гораздо более похожее уже на армию ландс-
кнехтов (так в Германии в XV—XVII вв. называли наемных солдат. Они
прославились грабежами и разбоем.— С. Л.), чем на староримское кресть-
янское войско, а опорой моральной — всеобщее убеждение, что из этого по-
ложения нет выхода, что если не тот или другой император, то все же осно-
ванная на военном господстве императорская власть является неотврати-
мой необходимостью».
Исторический процесс совершался, однако не столь быстро. Рим еще
грозил окружающим народам, еще рвался к мировому господству. При
императоре Домициане (81—96) была покорена Британия, при Траяне
250

(98—117)—Дакия (современная Румыния), Армения, Аравия, Месопота-
мия, Ассирия.
Это был пик территориальных завоеваний. Далее пошло на спад. Гер-
манские племена все больше начинают беспокоить римлян. Рим постепенно
утрачивает значение политического и культурного центра обширной импе-
рии, отделяется восточная ее часть.
В 395 году империя официально разделилась на две части — восточ-
ную со столицей Константинополем и западную с Римом во главе. В 476 го-
ду предводитель германцев Одоакр низложил последнего римского импера-
тора, и античный мир, как его мы ныне понимаем, перестал существо-
вать.
Восточная часть империи — Византия осталась, но это уже другая стра-
ница истории.
Историки давно ломали голову над вопросом о причинах «величия и
падения» Римского государства. Склонялись больше к мысли о пагубно-
сти роскоши и нравственного разложения. Нет слов, моральный климат
общества не может не сказаться на его здоровье. Однако главная при-
чина упадка Рима заключалась в самой рабовладельческой системе,
изжившей себя и требовавшей социальных преобразований.
Производительные силы не могли развиваться в рабовладельческой
форме хозяйствования. Это замечали даже сами античные экономисты.
Римский агроном Колумелла (I век) писал: «Рабы приносят полям ве-
личайший вред. Они дают внаймы на сторону волов. Пасут их и остальной
скот плохо. Дурно пашут землю... они крадут зерно и от других воров пло-
хо оберегают». Ясно, что при 'таких условиях ведения хозяйства оно про-
цветать не могло.
Рабы, недовольные своим положением, с надеждой смотрели на инозем-
ные войска, подчас открывали изнутри ворота осажденного города и впу-
скали неприятеля. Словом, в самой системе рабовладельческого общества
изначально гнездился тот вирус, который должен был в конце концов
привести это общество к гибели. Производительный труд, а он является
основой благосостояния общества, низводился при работе до акта позорно-
го, требующего принуждения и подневольных людей. Человеческая мысль,
пытливая и творческая, не работала над усовершенствованием условий
труда. Общественное производство оказывалось в состоянии застоя. Подне-
вольные люди (рабы) ненавидели свой труд, исполняли его плохо, без того
творческого энтузиазма, какой был необходим для прогресса. Отсюда все
последствия. Справедливо писал по этому поводу Маркс: «Рабство — там,
где оно является господствующей формой производства,— превращает труд
в рабскую деятельность, т. е. в занятие, бесчестящее свободных людей.
Тем самым закрывается выход из подобного способа производства, между
тем как, с другой стороны, для более развитого производства рабство
является помехой, устранение которой становится настоятельной необхо-
димостью. Всякое основанное на рабстве производство и всякое основы-
вающееся на нем общество гибнут от этого противоречия».
Кроме того, в крайне тяжелом положении было свободное население.
В 450 году христианский священник Сальвиан писал о бедственном состоя-
нии жителей римских провинций: «...они подобны пленникам под игом вра-
251

гов: терпят мучения... в душе хотят свободы, а терпят величайшее раб-
ство... А чего другого могут желать несчастные, которые непрерывно
должны нести губительное бремя платежей налогов... которые покидают
дома, чтобы не подвергаться мучениям в самих домах, стремятся к изгна-
нию, чтобы не терпеть мучений? Для них враги более снисходительны, чем
сборщики налогов, и действительность доказывает это: они бегут к неприя-
телю, чтобы избегнуть тяжести взимания налогов».
Германские племена давно уже беспокоили римлян. Еще при Октавиане
Августе в 9 году вождь племени херусков Арминий разбил в Тевтобур-
ском лесу римские легионы под командованием Варра. Впервые римляне
потерпели тягчайшее поражение. Возник союз германских племен против
Рима. Чтобы удержать натиск германцев, был сооружен огромный оборо-
нительный вал от верховьев Рейна до Дуная.
В течение нескольких веков римлянам удавалось сохранять сравнитель-
ное спокойствие на границах. Были даже установлены экономические свя-
зи с германцами, велась оживленная торговля с ними. Более того, в рим-
скую армию привлекались в качестве наемников германские воины.
Однако богатые римские города постоянно манили к себе жадные взоры
пограничных с римскими провинциями народов, которые не раз пытались
прорвать линию обороны и ворваться в пределы империи. Положение
252

обострилось в связи с вторжением в Европу монгольских племен (гуннов).
Началась массовая миграция населения гор огромных территории, кото-
рая получила в истории наименование Великого переселения народов.
Германцы, теснимые с востока монголами, испросили у римских влас-
тей разрешения поселиться в пределах империи. Такое разрешение им бы-
ло дано. Но, впустив их в свой дом, римляне поставили пришельцев в та-
кие условия жизни, что те в конце концов взбунтовались, и тогда-то нача-
лась катастрофа великого государства.
Пользуясь внутренними распрями в Римской империи, недовольством
свободного населения и многочисленных рабов, германские племена (готы)
все дальше и дальше проникали в пределы государства. Рим, столь могу-
чий когда-то, ослабевал. Враги теснили его со всех сторон. Они находили
поддержку среди самого населения Римского государства. Современник
(Аммиан Марциал) писал: «...большой помощью являлось для них то, что
со дня на день присоединялось к ним множество земляков из тех, кого
продали в рабство купцы, или из тех, кто в первые дни перехода на рим-
скую землю, мучимые голодом, продавали себя за глоток скверного вина
или за жалкий кусок хлеба. К ним присоединилось много работников зо-
лотых приисков, которые не могли сносить тяжесть оброков».
Современники рисуют впечатляющую картину агонии самого города Ри-
ма, «Вечного города», как гордо именовали его римляне.
Войска германских племен под водительством Алариха 1-го осадили
город. Римляне отправили своих послов к нему, прося о мире и грозя в слу-
чае отказа сражаться до последнего. Аларих насмешливо ответил: «Густую
траву косить легче, чем редкую».
В 410 году Аларих разрушил и разграбил Рим. Все рабы, находившиеся
в городе, разбежались или присоединились к германцам.
Итак, Рим и вся Римская империя пали. Изжила себя система рабовла-
дения, система ведения хозяйства, система всех социальных взаимоотно-
шений. Мир стоял на пороге новых норм общественной жизни.
Здесь мы ставим точку. Следующая страница истории — средневековье.
Там — иные нравы, иные порядки, иная культура.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Итак, мы охватили взглядом целую эпоху духовной жизни человечест-
ва, формирование и расцвет древних цивилизаций, начиная с самых отда-
ленных времен и примерно до V века новой эры.
Это было царство мифа, созданное воображением человека. Воображе-
ние— великий дар природы, драгоценное качество людей, их творческая
энергия. Оно создало «Илиаду» и «Рамаяну», «Эпос о Гильгамеше» и
«Энеиду». Оно создало Парфенон и величественные египетские пирамиды,
ибо, до того как строители своими руками возвели их и сделали фактом
реальности, они уже жили в мечте, в воображении архитектора.
Воображение древнего человека создало царство мифа. Люди искали
ответы на волнующие их философские вопросы, пытались разгадать загадки
вселенной, человека и самой жизни. Когда действительность не давала от-
вета, на помощь приходило воображение. Оно же удовлетворяло и эсте-
тические потребности людей.
Миф — не сказка. Сказка — вымысел и осознается как вымысел, увле-
кая человека мечтой об иной действительности. Миф отождествляет мечту
с реальностью. Сказка — дитя уже более поздней эпохи. Миф — древнее.
Он не мирится с сомнением. Человек, создавая его, как бы осуществлял
свое абсолютное знание истины. Кто из современников Гомера мог сомне-
ваться в реальности Зевса? Кто из древних индийцев осмелился бы оспа-
ривать существование грозного Шивы? Мир мифа был вне сомнений.
Древнее искусство—царство идеальных героев. Мечта создавала об-
разец человека в его лучшем, совершенном проявлении. В какой-то
степени это был пример для подражания. Александр Македонский, возя
с собой в походах «Илиаду» Гомера, уподоблял себя Ахиллесу.
Людские сообщества нуждались в сильных героических личностях, спо-
собных бороться и побеждать врагов рода, племени, народа, и мечта, вооб-
ражение создали таких героев, очищающих мир от скверны, подобных Ге-
раклу, совершившему двенадцать подвигов, или Раме, убившему чудовище
Равану, что похищал женщин, пожирал все живое и разорял земли.
Идеальные герои, жертвуя собой, искали чуда, дабы избавить людей от
вековечных бед, подобно Гильгамешу, отправившемуся на край света за
цветком бессмертия. И этот их подвиг славили поэты.
Легенды о героях легли в основу эпических сказаний древности. Ан-
тичная культура (греческая и римская) венчает богатейшие древние циви-
лизации. В ней уже возникли многие черты иного мировоззрения. Научная
мысль уже начала разрушать то наивное, полное восторгов и страхов ми-
ровосприятие, которое отразилось в мифах, в древних языческих религиях.
Мир переменился. Давно уже замолкли боги и герои, оживлявшие вооб-
ражение древних народов, но, воплощенные в литературных образах, они
волнуют нас как вечная и неугасимая мечта о прекрасном.
Литература древнего мира — наше общее богатство — великая сокро-
вищница созданий человеческого гения.
254

СОДЕРЖАНИЕ
К ЧИТАТЕЛЮ
ГРЕЦИЯ
93
Человек и счастье .
Человек и природа
Человек и Человек
Человек и красота
У истоков цивилизации
КИТАЙ
ИНДИЯ
«Махабхарата»
«Рамаяна»
ЕГИПЕТ
МЕСОПОТАМИЯ
5
9
14
18
20
25
37
44
48
53
69
ДРЕВНЕЕВРЕЙСКАЯ ЛИТЕРАТУРА 11
Истоки христианства —
Ветхий Завет 78
Царь или пастух
(«Песнь песней Соломонова») 83
Ветхозаветные образы в мировой
литературе (Куприн. «Сула-
мифь») 86
Шолом Алейхем
«Песнь песней» 88
Мифы гомеровской Греции
Личность Гомера
«Илиада»
«Одиссея»
Искусство Гомера
Греческая лирика .
Греческий театр
Эсхил
Софокл
Еврипид
Аристофан
Литература эпохи эллинизма
Плутарх
Лукиан
РИМ
Первые драматурги
Лукреций
Поэзия
Вергилий
Гораций
Овидий
Петроний
Ювенал
Апулей
Юлиан-Отступник .
Падение Римской империи
Заключение
101
109
113
125
130
137
144
145
149
153
158
164
172
174
179
194
197
200
204
225
229
239
242
244
246
250
254

шт.
шш
Ш$
ЯК
ftp
к
#№#%
ш
Ш^
mm