hll'Cl;-------
Э111Н:)


X^pU) Srupuj t]£n LpjnlL
ъ ПЪЧЛДСЪ •

ИЗ Б РАН НОЕ
сдъ стВо
"А 11 А С Г А ИЕ РЕ ВАН • I
Ар 2
Ч—20
Под редакцией ЯРОСЛАВА СМЕЛЯКОВА
к ГЕВОРГА ЭМИНА
7-4-3
Lt"



Я затосковал, больной и безумный,
По солнцу, взмученный этой сквозной
Ночной немотой, этой ртутной, бесшумной,
Бестрепетной мглой под бледной луной.
О, как я желал, чтобы солнечный зной
Луну победил и расправил мне плечи,
И чудо высокое утренней речи
В лучах и сияньи взошло надо мной!
Но в мертвенной мгле недужной печали
Не брезжило утро, слова не звучали.
1915
НА РОДИНЕ
Лед вершин и синие озера,
Небеса, как сны души родной,
С чистотой ребяческого взора;
Я —один; но ты была со мной.
Слушал ропот я волны озерной
И глядел в таинственную даль —
Пробуждалась с силой необор ной
Вековая звездная печаль;
Звал меня на горные вершины
Кто-то громко на исходе дня,
Но уже спускалась ночь в долины,
К звездной грусти приобщив меня...
1915
8
* * *
Кто встретится, кто скажет: «Здравствуй?»
Кто светом душу озарит?
Кто не усмешкою бесстрастной,
А добрым словом одарит?
Кто поцелует, зарыдает,
Кому близка печаль моя?
Быть может, где-то есть — кто знает! —-
Живущий тем же, чем и я?
Быть может, все мои волненья,
Все то, чем я сейчас живу,—
Обманчивое сновиденье,
Лишь снящееся наяву.
Быть может, в горький миг страданья
Я про чужую боль пою,
А мне во мраке мирозданья
Мерещится, что — про свою...
Привет тебе, мой неизвестный,
Тоскующий товарищ мой!
Привет и юности чудесной,
Грядущей юности земиой!
И вас, ушедших в тьм) немую,
Улыбкой грустной помяну я.
1915
♦
И для меня прервется путь земной,
Когда-нибудь глаза и мне закроют,
Забудут песни, сложенные мной,
И в землю плодородную зароют.
И так же будет солнце бытия
Для нив и рощ творить благодеянья,
И не поверит даже мать моя
В недолгое мое существованье.
И каждая простится мне вина,
И я сольюсь, растаяв легким дымом,
С преданием, как наши времена,
Величественным и неповторимым.
1916
10
* » *
Душу зачаровывают желтые фонари,
Улицы, грохочущие от зари до зари,
Люстры, перемигивающиеся из окон,
Колдовских зеркал повторяющийся полусон,
Продавцов газет надоедливая хрипота,
Скачущих пролеток муравьиная суета,
Вой бродяги, нищенки протянутая рука,
Серые, скупые будни, улиц серая тоска.
1916
11
ДВЕ ГАЗЕЛЛЫ
Из никла «Радуга»
I
Ты пришла, ты была мне сестры родней,
и вот—уходишь.
Ты молитвой всегдашней была моей,
и вот — уходишь.
Не затем приходила ты, чтоб теперь
в сон превратиться.
Поцелуй на прощание у дверей —
и вот—уходишь.
Это, может быть, и не любовь, а так...
Лишь сон мне снится?
Превратилась ты в память минувших дней,
и вот — уходишь.
II
Ты уходишь, но сердце тебя зовет
из дальней дали.
Ты была мне подругой, была сестрой.
Ты не вернешься?
Улыбаюсь, чтобы тебе в пути
не знать печалей.
Как мне с сердцем управиться, с сиротой?
Ты не вернешься?
12
Ты уходишь, ио кажется: я тебя
жду на вокзале,
Будто встретиться должен я вновь с тобой.
Ты не вернешься?
1916—17
СКИТАЛЬЦЫ НА МЛЕЧНОМ ПУТИ
И так мы живем, что нельзя
нам не жить.
Фет
Два бездомных скитальца на Млечном пути.
Два скитальца в изодранной ветхой одежде.
Бремя наших скорбей мы привыкли нести,
Доверяясь неясной мечте и надежде.
Полюбили мы сердца случайный порыв
И видения в пору вседневных скитаний
И, в бессонных глазах навсегда сохранив
Многозвездное небо в блаженном тумане,
Мы проходим теперь по дорогам Земли,
Сны покинувших Землю приняв как наследство.
И растаяло облачком серым вдали
Наше смутное и безотрадное детство,
Расточилось, растаяло детство, как бред;
Мы домой не вернемся, мы долго блуждали,
И попятной дороги на свете нам нет,
Потому что нам грезятся дальние дали,
И теперь нам единственный свет бытия —
Беспрерывные, вечные поиски цели.
Но глаза не увидели солнц золотых,
И сердца наши светлой не встретили дали,
И глаза неотступно в глазах у других
Златотканое звездное небо искали,
Млечный путь, беспредельную даль — и светил
14
Торжество, и пространства сиянье благое,
Взор безжизненных глаз наши души студил,
Пламя сердца гасил равнодушной золою.
Преисполнилось сердце мое, и хвалу
Небесам вознести я желал, и не знаю,
Почему я пою про докучную мглу
Дней моих, заплутавших в томленьи без края.
Опочило сказанье на дне моих глаз
О блаженстве в кругу синевы без предела,
О взаимовлияниях звездных рассказ,
И бесплодное сердце мое затвердело.
Нас не понял никто, и смешило людей
Наших пристальных глаз голубое свеченье,
И глумились над пламенем наших страстей,
Уходили, душе не даря утешенья.
И со смехом от нас отвернулась родня,
С нами только блудницы делили печали,
И разумные нас обходили, браня,
Лишь безумцы вполголоса нас привечали.
Не беда, что в безумье мы дни провели
И что мы задыхаемся, будто в дурмане.
Озаренные светом высоких мечтаний —
Мы покинем — счастливые — лоно Земли.
1916—17
СЛОВО РАССТАВАНИЯ
Как часто я гасил в своих глазах огни,
Как часто звезды я в своей душе гасил.
Но, в миг прощания, былого не кляни,—
Пройдет, погаснет жизнь, но вечен песни пыл.
Пройдет, погаснет жизнь болотным огоньком,
Неясно брезжившим, печальным и немым.
А песня? Кто поймет, о чем я пел, о ком?
Печаль моей души достанется другим.
Был молчаливым я. Так мог ли видеть свет,
Чем жизнь моя была и что такое я?
Лишь знают, что, мол, жил, писал стихи поэт.
Вот так же знаю я, чем жизнь была твоя.
Я воспевал тебя, подобную цветку,
Печаль твоих очей и нежной речи звук,
Весь растворясь в любви, я пестовал тоску
Тянувшихся к тебе—}вы, напрасно—рук...
Вот приближается туманный вечер мой.
Что делать мне, сестра, чтоб не рыдать в тоске
Как примириться мне с той чашею пустой,
Которая дрожит в ослабнувшей руке?
16
Простят ли скорбь мою утраченные дни,
Во всем, что совершил, ие усомнюсь ли вдруг?
Но, что бы ни было, родиая, не кляни
Тянувшихся к тебе —увы, напрасно — рук!
1917
2 Е. Баренц — Избранное
=» * *
Дождями с ветвей моих сбита листва,
В полях моих темных пожухла трава,
Разбиты надежды, и сердце молчит,
И низко склонилась моя голова,
И ветер-могильщик с лопатой пришел,
Тепло миновало, и роза мертва.
1919

1S
* * *
Вот осень желтая уселась на пороге-
14 мерзнет, и дрожит... И шум листвы затих,
II поздние цветы склоняются в тревоге.
Пасть неба хмурого сейчас поглотит их.
И мерзнет, и дрожит мой старый пес, и жмется
К ногам, подняв глаза, и там, на дне зрачков,
Мерцает смутный страх, как в глубине колодца,
И —осень подошла!—он говорит без слов.
Да, осень подошла, мой пес! Теперь надолго
Мы лишены тепла. Прижмись к ногам, скули..»
Она — голодная, и злость ее — от волка.
Она —туман седой, тоска и смерть земли.
1919
Г.»
♦ ♦ *
Темнеет — и в сердце мое проникает тоска,
И плачет вполголоса, как за стеной непогода,
И жалобы копит в углу своего тайника,
Корит меня каждой секундой минувшего года.
И ропот неясный я слышу всю ночь в полусне,
Он в мыслях туманных моих отзывается сиро,
И, кажется, он приближается тайно ко мне
Из непостижимо далекого мира.
И хаоса тысячелетнего ходит волна,
И скорбную душу бросает в пучину, и мимо
Проходят кружащиеся колесом времена,
Как путаный сон, недоступны и неуловимы.
То жалуется этот голос, безумный от слез.
То тихо зовет, как в потемках недужный ребенок.
Го вскинется дико, и, как в полнолуние пес,
Завоет спросонок.
И слушает сердце, как хаос, клубящийся в нем,
Па сто голосов причитает, стенает и воет.
Так жизнь протечет, а потом в океане ночном
На дне равнодушная вечность мой дух успокоит.
1419
20

БЕССОННИЦА
Н мчатся, и мчатся, п мчатся кони.
Я слышу подковы и крики погони.
Бездонная ночь и неведомый п\ть,
Н цокот подков о земную грудь...
И мчатся, и мчатся, и мчатся коня,
То ближе, то дальше крики погони,
И цокот подков —у меня в висках.
Как жизнь и как смерть—этот мир впотьмах.
1919
21
СЛУЧАЙНОМУ ПРОХОЖЕМУ
А1ы в этом мире — ты и я,—мы оба здесь сейчас
Живем, идем,— куда идем? Одна судьба у нас.
Прохожий, стой. Давай в глаза друг другу погля-
дим,
И, может, другом назовем того, кто был чужим.
Остановись. Куда спешишь? Несешься со всех ног...
Быть может, есть в моих глазах для друга огонек...
Иль ты не рад, что мы живем, что встретились
грудь в грудь?
Иль без возврата ты уйдешь, как безвозвратный
путь?
Пройду и я, совсем один, своим путем-мечтой,
Путем, которым ты прошел, незрячий и чужой.
Прошел, взглянул в мои глаза и скрылся в тот же миг,
Но долго буду помнить я твой незнакомый лик.
Я буду помнить, как в пути — не призрак, не
обман —
Какой-то человек прошел... Был вечер и туман.
1919
99
4м 4м
ВОЗВРАЩЕНИЕ
1
И последняя в небе погасла звезда,
II покинул свой дом, и пошел он туда,
Где лежала, дыша плодородьем земным,
Пашня, влажным угодьем светясь перед ним.
А над ним, голубые подняв паруса,
Солнца красный корабль уходил в небеса.
Было в утреннем поле прохладно еще,
Не тревожил, не властвовал зной горячо.
-Легким шагом он шел, но глядел нелегко,
Горизонт перед ним голубел далеко.
Безвозвратно шагал, безутешно глядел,
Шел и пел он печально, печально он пел,
Горизонт перед ним далеко голубел.
И безмолвно в ответ ему голос летел
Из дали голубой, от полей, от лесов
Отдаленного друга тоскующий зов,—
Звал в небесную даль, в синеву, в тишину
II забвенье сулил, обещая весну.
2
И прохлады отрада касалась лица.
Целовала, как любящая, без конца,
II ласкала, невидимая, и звала,
•Осеняла и в синие дали вела.
Так легко и беспечно он шел, будто был
23
Привидением, призраком... Путь уводил,
Извиваясь полями, как песня, чей след
Остается лишь в сердце, а в памяти — нет.
Что оставив поля, и долины, и лес
Удаляется в тайные сферы небес
И сливается с ними... А голос парил
Рядом с путником, тихо ему говорил:
«...Все заботы и смуты оставь на земле,
Следуй только тоске, ее свету и мгле.
Вся душа твоя — грусть, блеск далекой звезды
Следуй ей, лишь в ее заступая следы.
Всходит красное солнце на синюю твердь
Сеять красные в долах тревогу и смерть,
Скоро мерзко оно рассмеется вверху,
Насылая дурман, призывая к греху.
Ты к вершинам иди, ты долинам оставь
Все тревоги, всю память, всю горькую явь,
Чтобы, красной объята долинною мглой,
Не смешалась душа твоя с пылью земной...»
И быстрее он шел, и иначе глядел.
Уходя без возврата, без радости пел,
А лицо его ветер легко овевал
П, как любящая, целовал, целовал...
и вечер вокруг опуститься успел,
Когда он у дороги заснеженной сел.
Та дорога, синея,
По застывшим, г'
По скалистым изгибам. Темна
Некой тайны,
А вокруг...
Только холод да тишь,
вилась перед ним
. по горным, по чистым, крутым
- -..........а и полна
под небом терялась она.
 Ни один не шелохнется звук,
, только вечер вокруг.
24
Свежесть свеяла дольний со щек его прах
И рассказ повела о седьмых небесах...
Только странник не слышал уже ничего —
Опускалась усталость на душу его.
Прошагал он, казалось ему, целый век...
Только тишь! Ни души. Только вечер да снег.
И представилась жизнь обратившимся в дым
II растаявшим воспоминаньем одним...
Только холод да тишь, только ветер да снег —
И рассеянно вниз поглядел человек.
Там, как воспоминанье о том, что ушло,
Только дымка тумана лежала бело.
Да багровое мощное солнце вдали.
Заходя, улыбалось над краем земли.
Из горящего красного сердца его
Кровь на долы стекала, пылая светло.
Ниспадала на мир, что дремотно лежал,—
И как будто взлетал над полями пожар.
Ниспадала она и мешалась во мгле
С пылью дальних дорог на печальной земле.
4
Он смотрел на огонь, уходящий во тьму,
И безмолвно рыдал, и не знал, почем},
Сердце глухо томилось, тоской сведено,
Как надтреснутый колокол, билось оно,
И пронзил его грудь огнедышащий ток,
Как горящего сердца горячий цветок.
Заходило светило, чтоб после взойти
Розой жаркой, огромной светясь на пути,
Чтобы самосжпгаясь в своем же огне,
Снова встать, отпылать в голубой вышние.
Чтобы ржавым болотам п влажным полям
Дать души своей злато последнее — там!.-
Он беспомощно плакал, когда, сокрушен,
В сердце пскру-кровинку почувствовал он-
II вскочил, озираясь, он на ноги вдруг —
Только мертвая тишь холодела вокруг.
Вновь прохлада погладила по волосам,
Прошептала, к седьмым позвала небесам.
Но ее не услышал он. Вытер слезу,
И на солнце взглянул, что горело внизу.
И сжигаем тоской, озаряем лучом
Улыбаясь, пошел он обратным путем.
Шел он быстро, из горной пустыни спеша;
Умирающим лебедем пела душа.
Покидая небесную синюю мглу,
Горы гордые те, смерти пел он хвалу.
Заходило горящее солнце вдали,
Он спускался в обычные долы земли,
Чтобы поцеловать золотящийся след —
Отгоревшего солнца последний привет...
1918-20
ИЗ ЦИКЛА «УТРО»
* * *
О бронзовая дева, о сестра,
Чье сердце — пламя, очи — два костра,
О бронзовая дева, о сестра.
Горела ты огнями этих дней.
Зажгла ты даль грядущего, чтоб в ней
Остался красный блеск твоих огней.
В твоей груди —зарницы и грома,
В своем огне горишь теперь сама,
И чем краснее он, тем глубже тьма.
И ты, сестра, объята этой тьмой,
Кровь залила огонь священный твой,
О ты, страна моя, мой край родной.
Вокруг тебя стенанья, смерть и мрак,
Кровь залила твой сладостный очаг,
Вокруг тебя стенанья, смерть и мрак.
Под брань и смех врагов распята ты,
В крови твои прекрасные черты,
•Страна моя, сестра моей мечты.
Твой лик пресветлый кровью обагрен,
И лилии-мечты поник бутон,
Но верь, услышат небеса твой стон.
27
П будут вихри выть, мечи бряцать,
И злобный враг отброшен будет вспять.
Настанет час мечтам твоим воспрять.
И в пламени, рожденном от свечи
Твоей мечты, как коршуны в ночи,
Твои бесследно сгинут палачи.
Те, кто посмел в лицо тебе плевать,
Твоих врагов растоптанная рать
О смерти будет бога умолять.
Тем, кто с усмешкой наглой на губах
Сеичас глядит, как ты бредешь впотьмах
Судьба готовит только тлен и прах.
Страна моя, придет твоя пора,
Восстанешь ты со смертного одра,
О бронзовая дева, о сестра!
* * *
Как родина моя в слезах, как родина моя во мгле.
Как родина, на чьих плечах кнут палача.
Так сердце сирое мое чадит без пламени во мгле.
Так сердце скорбное чадит, кровоточа.
П песни красные мои, ах, песни красные мои,
Что сердце скорбное поет, мечась в огне,
Как прозвучат они во тьме, ах, песни красные мои,
В моей разрушенной стране, в моей стране...
Как родина моя в слезах, как родина в дыму огнен,
Так сердце плачет и грустит о ней одной,
В нем точно рана в глубине — кровавый отблеск этих дней
Ах, сердце сирое мое-мой край родной...
29
♦ * *
Я видел, как в огне высоких этих дней
Пред человечеством взошел твой лик нетленный,
И даль грядущего день ото дня светлей,
И зарево твое горит во всей вселенной.
Ты ярче всех светил сияешь над землей,
Ты ликование несешь земным просторам,
На край мой горестный, на край забытый мой
Хотя б на миг одни взгляни горящим взором
И улыбнись ему, восставь из забытья
Мон край разрушенный, затепли, как лампаду,
Юн так устал от ран! Спаси мою отраду,
Прекрасная Сома, сестра, жена моя!
30
* * »
Ты —смерть, ты —мгла небытияг
Ты —доброе дитя огня,
Тебя зову всем сердцем я,
Зову — приди, услышь меня.
Уж знает о тебе весь мир —
Индокитай, Тунис, Алжир...
Тебе по-братски шлю — приди! —
Последний крик моей груди.
И пусть мне сердце ранит в кровь
Твой взор, как огненосиый смерч,.
Чтоб в смерти я узрел любовь,
II чтоб в любви узрел я смерть.
31
4= * *
О, сколько гор, лугов,
Лесов, полей, вершин,
О, сколько есть долин,
И сел, и городов —
Хочу, чтоб столько раз
Мой стих прославил вас,
Чтоб трепет всех тревог
Мне грудь огнем обжег..,
Хочу, чтобы мой дух
Ракетой взвился ввысь,
Вознесся выше гор,
Чтоб этой песни звук
Открыл моей души
Безумство и восторг...
Чтоб, слыша песнь мою,
Прохожий ощутил
Безумный мои огонь,
Неугасимый пыл...
1918-20
32
ИЗ ЦИКЛА «ВАШ ЭМАЛЕВЫЙ ПРОФИЛЬ»
СОНЕТ
Могу ль вас не любить, ведь вы источник света,
Искусство, дух — могу ль не петь его черты?
Кто поклоняется величью красоты,
Тот должен посвятить вам тысячу сонетов.
Вот вы читаете, стихи почти пропеты,
И бледные уста, как лилии, чисты,
Глаза таким огнем горят из темноты,
Что ярче всех камней из вашего браслета.
А ваши легкие шаги, они тихи,
И я их слушаю, как чудные стихи
И, очарованный их музыкой незвонкой,
В молчанье я грущу... И в сердце, полном мук,
Я слышу скрипки трель, щемящей песни звук,
Когда губами я руки касаюсь тонкой.
3 Е. Чаренц — Избранное
33
* ♦ ♦
Этот профиль, как с эмали,
И сапфиры ваших глаз —
Как де Лиль безвестный, вас
Я воспеть смогу едва ли.
Чей божественный резец
Выточил ваш лик небесный?
И какой придал творец
Взору этот свет чудесный?
Если б мне две жизни дали_
Воспевал бы вечно вас —
Этот профиль, как с эмали,
И сапфиры ваших глаз.
34
« * ♦
Я юн, почти дитя,
Но мой покой смущен,—
Жду ваших песен я,
Я в голос ваш влюблен.
Меня пугает взор
Сверкающий огнем,
Когда свой приговор
Я вдруг читаю в нем.
Есть в ваших песнях грусть,
Любви угасший жар...
О, я боюсь, боюсь
Волшебных ваших чар!
35
» * *
Стихи текут, конца им нет.,.
Отдавшись вашему огню,
Я полюбил ваш тихий свет
И грусть негорькую мою.
Ее родник не замутнен,
Не знает он ни бурь, ни мук
Она чиста, как детский сон,
Как колыбельной песни звук.
Так сердцем овладев моим,
Живет в нем кроткая печаль„
Она легка, легка, как дым,
Как ваша синяя вуаль.
36
* * *
Вы мне стихи читали,
И странный голос ваш
Был женственно-печален.
Я встал. Смолк низкий голос.
Но много дней, недель
Все слышал я, как в сердце
Поет виолончель.
37

ТРИОЛЕТЫ
I
Ваши пальцы в этот вечер—
Точно дней далеких быль.
Голубую сеют пыль
Ваши пальцы в этот вечер.
Возвратили мне не вы ль
Запах лет, ушедших в вечность?
Ваши пальцы в этот вечер—
Точно дней далеких быль.
II
Шуршит, шуршит вокруг меня
Одежда женщин, складки платья,
Шаги уж начал ускорять я.
Но всё шуршит вокруг меня...
Как будто лес шумит, маня,
Весенней полон благодатью,—
Шуршит, шуршит вокруг меня
Одежда женщин, складки платья.
III
Поют равнина, ветер, море.
Все стало песнею вокруг.
Когда зажгутся в сердце зори,—
Поют равнина, ветер, море,
38
Ведь сердце — ветер на просторе,
Когда любовь проснется вдруг —
Поют равнина, ветер, море,
Все стало песнею вокруг.
IV
Все нынче смысла лишено,
И Вы напрасно покраснели.
На что Вам жизнь? Что Вам дано?..
Все нынче смысла лишено.
Корабль оставлен, руль, весло,
Нас отнесло волной от цели...
Все нынче смысла лишено,
И Вы напрасно покраснели.
V
Звенят просторы звездной ночи,
Воспоминаний громче хор.
Я снова вспомнил ваши очи...
Звенят просторы звездной ночи,
И пусть, насмешку скрыв, ваш взор-
Скользнет по боли этих строчек —
Звенят просторы звездной ночи,
Воспоминаний громче хор.
1920
В УЖАСЕ ПЕРЕД ПАДЕНИЕМ
Вот я поэт, и я говорю: имя мое — Чарепц
Будет гореть высоко'в веках, как пламенный венец.
Оставил я века за собой, шел дорогой побед,
К векам грядущего напрямик я пролагаю след.
О чем ты упрашиваешь меня, печальная синь огня?
Ты, древняя душа Напри, зачем томишь меня?
Зачем расстилаешь предо мной благоухания плат?
И от чего мой страждущий дух твоей тоской объят?
Зеленые очи, бледный лик... Как я могу помочь?
Зачем ты стоишь па моем пути, тысячелетий дочь?
Хочешь ты, чтобы, и слаб и наг, я поник, наконец,
Как потерявшееся дитя, как на костре мертвец.
1
В ужасе перед паденьем — я, не выпустив стрелы,
Вновь отступаю, назад бегу, прячусь в пределах мглы.
Глаза мои, в которых еще брезжут синие сны,
К обезумевшим толпам людским снова устремлены.
Они воспламенены, их тьмы, они встают стеной,
Они должны смести города, спящие под луной.
40
Очарованья ваш мир лишить, чтоб на месте его
Оставить разруху, пепел, смерть — и больше ничего.
Сети очарованья плела любовь у вас в дому,—
Они придут, разрушат ваш дом, снова не встать ему.
Больше не будут ваши глаза гореть огнем страстей,
Запорошит их седая зола ваших сгоревших дней.
И больше не вспомнить никому, что раз один в веках
Живое сердце мое в плену держал паденья страх,
Что знал я женщину в веках,— душу мою губя,
Она швырнула ее, как звезду,— дальше от себя.
Толпы неистовые придут, а им ничего не жаль,
Они разрушат ваш рай и ад, и чары, и печаль,
И женщинам больше не услыхать о паденье моем,
Не угадать, что стала душа раной и гнойником,
Не выдам ни словом, когда огнем новой песни дохну,
Что был я несчастен и сердцем слаб, и что я был в плену.
Вот я — поэт, вереницей стрел летите, песни мои,
К новым столетьям, закалены в пламенном бытии.
Оставил я века за собой, шел дорогой побед,
К векам, горящим красным огнем, я пролагаю след.
1920
41
ВОЛШЕБСТВО В ПАРИКМАХЕРСКОЙ
Она в парикмахерской молча сидит, и пред ней
Зеркальная плоскость блестит серебра холодней.
В глазах ее — скорбь, и в глазах—забытье, и в упор
В зрачки отраженью уставила женщина взор.
На лоб ее падают желтые пряди волос
Глядит, как во тьму, и в глазах безответный вопрос.
Она в отчуждении, опа нелюбима, она
Бледна, некрасива, она никому не нужна,
И зеркало сумрачно в пропасть печали зовет...
Но прибраны волосы,— рдеет смеющийся рот.
Он здесь, он вблизи, как любовь, столь знакомая ей —
Неведомый друг, утешитель и маг-чародей.
Улыбка фальшивая, пудра, граненый флакон,
Заемные запахи, чары копеечной сон —
И звяканье ножниц —друзей поредевшей косы...
А что говорят со стены эти злые часы?
Секунды —в засаде; звенят — и ни шагу назад,
Про старость и смерть говорят, говорят, говорят.
42
Но маг побеждает и зелье волшебное льет,
И преображенная женшина с места встает.
Пусть не узнает себя в новой своей красоте —
Идет очаровывать и распинать на кресте.
Поэт я — и знаю: пока ты на свете живешь,
Что истина сердцу, когда утешительна ложь?
Священна неправда на жгучем костре бытия.
Ты грезам поэта поверь, щеголиха моя!
1920
СОБАЧЬЯ ТОСКА
По-сиротскп заскулил под моим окошком пес.
Без тебя и этот день я, тоскуя, перенес.
Пес тоскует, у него нет на свете никого,
Никого и ничего,— что луне тоска его?
В облака луна ушла, ни звезды, тоска одна,
Пес без ласки прожил день, и не спится допоздна.
Тускло газовый фонарь светится из-за угла.
Быстро к нашему двору ночь сегодня подошла.
Быстро шум дневной затих. Равнодушна эта ночь,
И не хочет эта ночь ни утешить, ни помочь.
А куда как днем была наша улица светла,—
Подошла ночная мгла, и веселье прогнала;
Днем—у булочной народ, в ресторане—шум и гам,
Сколько встреч, тревог, надежд — по обеим сторонам.
Днем и пес не заскулит, днем —живи себе, спеши,
В суете да па свету неприметна боль души.
Пес не может рассказать о своей ночной тоске,
Сердце рвется на куски—слова нет на языке.
Нет, я больше не могу слышать твой тоскливый вой,
удь послушен, замолчи, спи, мой пес сторожевой,
Спи! Ни света, ни вестей нам не будет от луны.
Слишком, брат мой по тоске, ночи осенью длинны.
1920
44
СКОМОРОХ
Хотите — спою
Для одних для вас?
Скомороху от песни
Какая прибыль? —
Но вы почувствуете
В этот час
Хотите — любовь,
Хотите — гибель.
Без песни прожить
Не могу ни минутки,
Песню дарю
Любой проститутке.
Разве моя вам
Медвежья нежность
Не нравится?
Песня—моя принадлежность.
О чем бы ни пел —
О любви, о смерти —
Не лгу никогда,
Уж вы мне поверьте.
Песни мои — это я,
Я весь с ними.
Но не опьяняйтесь
Моими песнями.
Нехорошо,
Между нами говоря,
45
Когда тоска превращается в ветер...
Не понимаете? Зря, зря,
Попытайтесь понять,
Сумейте:
Хочу, чтобы песня моя,—
Это важно,—
Была бы для вас
Лишь чернильна и бумажна.
Не понимаете?
Пребываю в надежде,
Что все же поймете.
А сейчас, как и прежде,
Взволную вас песней,
Хорош ли, плох,
Хотите — о любви,
Хотите — о смерти,
О чем хотите,—
Я скоморох.
1920
МАРИОНЕТКА
Едва слышна, едва, едва.
Идет, идет, вот шаг и два,
Пришла, ушла, опять пришла,
Желта, бледна, едвд жива.
Рукой махнет — то в лоб, то в пол,
Ногой стучит — мертвец, мертвец,
И лбом — в проем, с трудом, с трудом,
Рукой махнет, и вдруг — конец.
Гляди—шатается, ползет,
Вот упадет! И вновь порыв —
Губа дрожит, открыла рот,
Застыв на миг, взор в смерть вперив.
На миг... И —в крик, как от ножа,
Глаза уставив вдаль, мертва...
Вот так умрет моя душа —
Едва слышна, едва, едва...
1920
4<
ПАМЯТИ ВАГАНА ТЕРЬЯНА
1
Ваган Терьян, как восхвалить мне память твою?
Пускай темнеет тихий вечер в нашем краю,
На сердце ляжет черной тучи тягостный гнет,
И плачет ливень, и о смерти ветер поет.
И листья мертвые мелькают передо мной
И устилают, друг мой дальний, твой путь земной,
И песнь чуть слышную заводит влажная мгла,
II славят боль твоей печали колокола.
2
Ты удаляешься. Ни вести, ни следа.
Теперь уже навек твое умолкло слово.
Нет,— сердце чувствует: ты вновь придешь сюда,
Когда настанет ночь, и дождь заплачет снова.
Когда настанет ночь, когда в бессонной мгле
Обида вновь начнет язвить воспоминанья,
Ты возвратишься к нам, чтоб петь в пылу страданья
Любовь — последнюю, быть может, на земле.
Ты вновь придешь сюда, и вновь своею песней
Бессолнечных сердец зажжешь остывший прах,
Чтоб солнца и светил прекрасней и чудесней
Высокие мечты зажглись в людских сердцах.
И мы почувствуем, как дорог нам печали
Огонь в больной крови, что нам тобою дан,
Что песни мы светлей, чем песнь твоя, не знали
О мой далекий друг, о мой Ваган Терьян...
1920
4 Е. Чаренц — Избранное
ЛЕТО
Настало лето, жарок день,
Дивится урожаю мир,
В саду цветущем —свет и тень...
Что ж беззащитен я и сир?
Я взял у солнца и земли
Все, что могли мне дать они.
И семена мои взошли...
Что ж я грущу в такие дни?
Мне урожай собрать дано,
И станет полной чашей дом,
Но сердце все еще темно,
Не слышно летней песни в нем.
Кто знает, сердце, жизнь твою
И тайные твои мечты,
И почему я слезы лью,
И почему в смятеньи ты?
1920
50
ГАЗЕЛЛА
Невозвратное вешнее утро, сирень
я призываю,
Сердцу близкую и дорогую тень
я призываю.
Золотой, обжигающий, яркий зной,
согрей мне душу!
Лета быстротекущего долгий день
я призываю.
Где пора созреванья земных плодов?
На помощь, осень!
Где ты? Желтой листвою меня одень! —
Я призываю.
Все ушли от меня, я теперь один,
сердце тоскует.
Мирный сон у огня, краткий день и лень
я призываю.
И приносит старуха о смерти весть.
Тень дорогую,
На последнюю, мерзлую став ступень,
я призываю.
1920
51
ГАЗЕЛЛА МОЕЙ МАТЕРИ
Я помню свет твоего лица, моя бесценная мать,
Морщины, будто следы резца, моя бесценная мать.
Тихонько сидишь, сидишь, молчишь и старый ветвистый
тут*
Тень кладет на ступени крыльца, моя бесценная мать.
Вспомнила сына, а где твой сын? Нет сына, пропал и
след.
Дети уходят, горят сердца, моя бесценная мать.
Сердца горят. Он жив или мертв? В какую стучится
дверь?
Где сын? Ни слуха, ни письмеца, моя бесценная мать.
Измучит жизнь, обманет любовь, и кто утешит его,
Во мгле бредущего беглеца, моя бесценная мать?
Укачивает зеленый тут печаль немую твою
В сонной тени своего венца, моя бесценная мать.
На старые руки — по одной — тихонько бегут, бегут
Соленые слезы без конца, моя бесценная мать.
1920
Тут тутовое дерево, шелковица.
ВИДЕНИЕ СМЕРТИ
Натянутой струной, заброшенно и сиро
Душа в предчувствиях томится от тоски,
Последняя моя передо мною лира —
Веревка грубая, крест-накрест две доски.
Как мрачное судьбы моей презренье,
Как обещанье, что нарушил я,
Двух этих досок гордое скрещенье
Ждет жертву, чтоб помочь уйти из бытия.
Под виселицей, так зловеще близкой,
Веревка серая качается в тиши.
Как тихая печаль моей наирской,
Осиротевшей некогда души...
Вечерний час, и в тишине глубокой,
На одиночество осуждено,
Всей грустью этих дней, всей тяжестью жестокой.
Тоскою смерти сердце пленено.
А люди, магазины, что невольно
На лиру смерти поднимая взгляд,
Вокруг нее сутулятся безвольно,—
Что ждут они? Чего они хотят?
Чей это замысел, чтоб жить мне было нечем.
Чтобы душа томилась от тоски,
53
Кто превратил рассвет мой — в скорбный вечер
В веревку серую и в эти две доски?
Быть может, я — из осиянной дали
Вам не принес желанного огня,
Чтобы в Наири не благословляли
Звучаньем лиры наступленье дня...
Теперь пойду. С напрскою мечтою,
С любовью в сердце, с пламенем певца,—
Хоть этой чести, может быть, не стою,—
Пойду свой долг исполнить до конца.
Со мной сквозь сумерки пойдет печаль моя,
И горло захлестнув петлею в час полночный,
Покачиваться тихо буду я —
Трагический и непорочный...
Да не востребована будет ни одна
Отныне жертва,— я за всех ответил.
В глазах повешенного пусть моя страна
Узрит грядущий день,— он будет чист и светел.
Глаза, вываливаясь из орбит,
Грядущему пусть улыбнутся веку,
И виселица пусть отныне не грозит
Ни одному на свете человеку...
1920
ИЗ СТРАНЫ НАПРИ
(Фрагмент)
...Мне жертва моя опаляет ладонь,
Я сердце страны Наирн кладу
В пылающий ваш огонь.
Кто может сказать:
В эту раннюю рань
Пришел ли еще кто-нибудь, чтобы влить
В торжественный ваш и могучий хор
Свободолюбивей песнь,
Чем та, что звучит с высоких гор
Моей страны Наирн?
Кто может сказать:
В эту раннюю рань
Пришел ли еще кто-нибудь, чтобы влить
В пылающий сплав миллионов сердец
Бесстрашнее сердце, чем то,
Что вам принести мне велела, как дань,
Моя страна Напри?
Кто может сказать:
Вашим красным рядам
Принес ли еще хоть один поэт
Привет горячей и бодрей, чем привет
Моей страны Напри,
Багряной от крови своих сыновей
Моей страны Наирн?
55
Багряным цветком в ликованье горит
Наирское сердце мое;
Сливает его единый ритм
Со сплавом красных сердец.
Сто тысяч мечей, сто тысяч потерь
Терзали его, и раскрылось оно
У мира в широкой груди,
И радость в душе у меня кипит,
И светел лицом, я песнь пою,
Что дал мне страдавший из рода в род
Народ страны Наири.
Смотри, это — я пою,
Пришедший из мглы столетий былых,
Поэт-исполин Егише Чаренц,
Слагающий гимн во славу твою
Твой сын, страна Наири.
Сегодня мне стать собою дано,
Я родом из жил твоих золотых,
Ты силу мне дал, победитель-народ,
Я только — твое звено.
В железную песнь я сердце вложил
Во славу грядущих времен,
И в сердце своем новозданный мир
Нес) я в избытке сил.
И вот — я стою — и могуч и тверд —
На вечном снегу наших гордых гор.
Под красным крылом грядущих веков
Широким ветром дыша,
И на высоте полета их
Мужает моя душа.
И красным огнем
душа полна,
И красным огнем душа горда,
И тем я горжусь, что в мои времена
Я радость воспел средь наирских гор',
Что новую песню мою навсегда
Я влил во всеобщий хор.
1920
ТАХАРАН*
(Песенник)
Посвящается Арленик
♦ » *
Сколько в сердце ни скрыто тепла и огня —
все для тебя,
Сколько света и счастья ни есть у меня —
все для тебя,
Пусть не хватит огня для меня, все отдам,
только бы ты
Не озябла на холоде зимнего дня.
Все для тебя.
* Тах—песня.
Г»Ь
# * *
Ты —летний благодатный зной, любовь моя,
Ты —сладостнейший плод земной, любовь моя.
Мне каждый твой суровый взор — как приговор.
Как меч, сверкнувший надо мной, любовь моя!

59
* * *
Я видел сон: Саят-Нова явился с кяманчой* в руках,
Вином наполнен до краев был кубок золотой в руках,
Запел — и старой кяманчи смычок стал как живой в руках,
Так пел, как будто нес алмаз небесный и земной в руках.
И подпевая песне той, вошла красавица ко мне.
Одетая в атлас и шелк, она казалась сном во сне,
Вошла, покачиваясь в такт, напомнив сердцу о весне,
И встала так, держа платок, весь затканный парчей, в руках.
Взглянул — взглянул Саят-Нова, и облака темнее стал,
Сказал: «Чаренц, от этих глаз когда-то я грустнее стал,
Мне сердце в пепел превратив, се огонь светлее стал —
Ее воспой, чтобы пришла с атласною косой в эуках».
Так мне сказал Саят-Нова и головой в тоске поник,
Ушел печальный, унося желанье разбудивший миг,
Мой сон прошел — осталась ты, остался твой прекрасный лик,
Я кяманчу Саят-Новы держал перед собой в руках.
Кяманча' кямани'— восточный музыкальный инструмент
60
* * *
Я саз* возьму, как Саят-Нова,
я буду пески петь,
Пускай мне спать не дают слова,
я буду песни петь,
О сердце, где трепещет любовь
и дивные плоды
Таит, как в райском саду листва,
я буду песни петь.
В одеждах звездных передо мной
проходишь ты, как сон.
И дуновенье ширазских роз
берет меня в полон.
Безумным сном о твоей любви
я на яву спален,
И ни жива душа, ни мертва.
Я буду песни петь.
Красавица, этот мир — как сад,
где ты цветешь одна,
Твоя рассветная красота
росой окроплена.
Мне облик твой — авлабарский** храм,
Саз—восточный музыкальный инструмент.
Авлабар—квартал в Тбилиси.
61
вокруг тебя — стена.
-Сквозь слезы вижу тебя едва.
Я буду песни петь.
Хоть раз еще на тебя взглянуть,
моя красавица.
Земнорожденной, как я, не будь,
моя красавица.
Мне райскую розу брось на грудь,
моя красавица,
А пропадет моя голова —
как буду песни петь?
э * *
Красавицу среди подруг увидел в Гюрджистане* я,
И родинку у алых губ увидел в Гюрджистане я.
Она стояла на углу, одетая в атлас и шелк,
И шаль, как облако, вокруг увидел в Гюрджистане я.
Луч солнца падал на нее, подобно золотой фате.
И кожу матовую рук увидел в Гюрджистане я.
Я незаметно подмигнул, хотел сказать: «Душа моя!/,
Но тут утес высокий вдруг увидел в Гюрджистане я.
С тех пор печально я пою, любовь сжигает грудь мою,.
Бессмертную причину мук увидел в Гюрджистане я.
* Гюрджмстан—в ряде восточных языков название Грузии
G3
* *
❖
Я хочу, чтоб зурна мне пела,
чтоб вино я пил до утра.
Перед каждым открыл бы душу,
всем бы другом был до утра,
Прокатился б на фаэтоне
под окном высоким твоим,
О любви бы молил и плакал
из последних сил до утра.
Я бы разум ветрам доверил,
в каждый погребок заглянул,
Для друзей бы в хлеб превратился,
лил вино из жил до утра,
Головой бы своей горячей
к другим коленам приник,—
Во хмелю твой сладчайший образ
всю бы ночь хвалил до утра.
64
* *
Я — пьяный духанщик. А где духан?
Ни вина, ни духана нет,
Мой стол опустел, и гости ушли,
ни султана, ни хана нет.
Где прежние силы? Где голос мой?
Я напевы рая дарил
Твоей красоте, и сил теперь
у согбенного стана нет.
Я — ветер бездомный,— все растерял,
ничего не хочу вернуть.
Индийский обрушился океан:
мне любовь преградила путь.
Народу слуга, как Саят-Нова,
всем клинкам я подставил грудь,
Я жажду велений твоих, и мне
иного фирмана нет.
Я — пьяный духанщик. А где духан?
Ни вина, ни духана нет.
Я славил бы славу твою, но сил
5 согбенного стана нет.
5 Е. Чаренц — Избранное
65
♦
В одной руке арак*, в другой руке вино,
Я за тебя из двух бокалов пью, красавица,
Пусть право шахское тебе казнить дано,
Благодарю за казнь любовь твою, красавица
Ты обожгла меня, ты сон бессонных глаз.
Богатый розами Шираз далек от нас,
Ты дальше от меня, чем розовый Шираз.
Неисцелим, тебе хвалы пою, красавица.
В одной руке арак, в другой руке вино,
Я за тебя из двух бокалов пью, красавица.
А твой возлюбленный (убей, мне все равно)—
Будь он благословен в твоем раю, красавица1
Ара'к— во? к а

* *
Мне звон колоколов приносит образ твой,
Как колокола звон, неповторима ты.
Весна с цветком в окно мне бросит образ твой,
Как паводок весной, спешишь все мимо ты!
Печальный пилигрим, брожу по миру я,
Паломник глаз твоих, брожу по миру я,
Как талисман любви, брожу по миру я,
Как ветер наших гор, неуловима ты!
Ты так и не поймешь, что натворила ты —
Их не сочтешь, кого свела в могилу ты!
Любовь твоя — перо, душа моя — тетрадь,
В ней пишешь боль мою неумолимо ты!
С7
По улице ты прошла.
Коса — золотой атлас,
И чаша вина — твой рот,
и взоры твои — алмаз.
А я стою в стороне,
в глазах замутился хмель,
Ты в шелк одета, но ты
прекрасна и без прикрас.
Взглянула одним глазком.
Ну, думаю,— влюблена,
Румянца красный огонь
тебя выдает сейчас.
— К твоим ногам упаду,—
сказал я, а сам стою...
Ты улыбалась всему,
что нн промелькнет у глаз.
* * *
Твой рот — как червонная чаша, он жарче огня, джан,
Слова твои — райский напиток — струятся, пьяня, джан.
Я дома пирую сегодня, я славлю твою страсть,
Да сбудутся грезы мои, погости у меня, джан.
Достойные шаха ковры на полах и цветы ждут
Ступней твоих маленьких, благоуханье храня, джан.
Глаза я, как свечи, спалю, чтобы твой осветить путь;
Что медлишь? Под бубен зурна уже плачет, звеня, джан.
Я под ноги душу тебе положу, только дай знак,
А сердцу в крови — ты указчица с этого дня, джан!
* * *
Веспа приходит, и опять цветет шиповник.
В глазах влюбленных образ милый пребудет вечно.
Пройдут года, и жизнь пройдет, но слез виновник —
Звон соловьев сереброкрылый пребудет вечно.
Другие соловьи засвищут в саду весною,
Другой ашуг прославит в песнях житье земное,
Он за меня споет, что было не спето мною.
Дни — дым, но круг времен и был и — пребудет вечно.
И сотни сотен раз из глаз прольются слезы,
И чаши сотни сотен раз раскроют розы,
И сердце сотни сотен раз пронзят занозы,
И кровь, и сердца пепел стылый пребудет вечно.
И снова будет ладан плыть, благоухая,
И голову клонить цветок родного края.
Из глаз прекрасных упадет слеза живая
И на плите моей могилы пребудет вечно.
70
* * *
Я тысячи книг прочитал,
но необходимой не видел,
Я тысячу женщин ласкал,
но ласк от любимой не видел,
Я до Франгистана добрел,
но где бы я ни был, такого
Ашуга, как Саят-Нова,
мной боготворимый, не видел.
Со слугами пил я вино,
сидел за столом у хозяев,
Но слов справедливых нигде —
судьбою гонимый — не видел.
Красавицы сердце мне жгли,
но страсти сильней, чем святая
Твоя — больше я никогда,
желаньем палимый, не видел.
Устал я от жизни своей,
сады исходил я, но только
Такого плода, как с тобой
когда-то нашли мы, не видел.
71
-••г	*	*
Я пел стихи на сто ладов,
но строфы «тах»* — из лучших лучшие,
Что некогда Саят-Нова
спел на пирах — из лучших лучшие.
Каких бы дорогих плодов
ты ни увидел на базаре,
Те, что вкушает каждый день
сам шахиншах, из лучших лучшие.
Каких бы золотых дождей
цветы в саду ни ожидали,
Им капли утренней росы
на лепестках — из лучших лучшие.
Отправься хоть во Франгистан,
пройдись по улицам Парижа,—
Те улицы, где ты любил
в родных местах, из лучших лучшие.
Беда, беда тебе, Чаренц!
Знай: сладостны страданья сердца.
Дары любви — все сто заноз
в его рубцах — из лучших лучшие.
* Тах — песня.
72
9	*	*
Довольно, хватит песни петь, тебе не надоело, брат?
И без красавицы твоей есть в мире много дела, брат.
Как ни рядись она в шелка, как ни румянься, все ж она
Лишь курица, что петухов свести с ума сумела, брат.
И как бы ни был ты умен, хитер и опытен в любви,
Но сердце любящее — челн, а морю нет предела, брат.
И как бы ни был ты любим, хоть в клетку ты ее запри,
Нас женщины любовь томит, сжигает дух и тело, брат.
Увы, Чаренц, ты это знай и помни раз и навсегда:
Все клятвы женщины — капкан, что б нам она ни пела,
брат!
73
* * *
Певцов полно, да песен тех, чтоб сердце укололи, нет.
Кругом веселье, но игры желанной средь застолья нет.
Ищу я шахиншаха сад, мне без него раздолья нет,
Ищу возлюбленной квартал,— да мне счастливой доли нет.
Кому мне песню рассказать — ни ты не хочешь, ни другой,
Хотя не отвернулся бог от кяманчи моей живой,
И кто подслушает мой стон и ропот безответный мой?
Омыть бы скорбь росою слез, да той росы на поле нет.
Эх, думаю, оставлю саз, остепениться мне пора,
Коль роза я — так где шипы? Им отрастать давно пора.
С врагами надо быть врагом, зла не прощать давно пора,
Чтоб без меня садясь за стол, сказали: «К хлебу соли нет!»
Жесток и мелок человек, а мир необозрим, Чаренц!
Пусть слово человека — яд, для сердца горький дым, Чаренц,
Послушай, говорю тебе, не будешь ты любим, Чаренц,
Пока от сердца твоего ожогов нет и боли нет.
74
* * *
Когда я в этот мир пришел с моей любимой кяманчой,
«Ч то будет делать на земле такой болван?»— сказали мне.
Но песни пел я на пирах, куда наперебой был зван,
«Язык твой — сладкий плод, а стих — как бы шафран»,—
сказали мне.
Мне стало скучно на пирах, среди бездушных и ч)жнх,
И я ушел. «Он горд н зол! Он грубиян!»— сказали мне.
Чтоб сердца успокоить боль, я осушил вина стакан,
«Сдурел Чаренц! Пропойца он и хулиган?»— сказали мне.
Зимою в стужу и метель я брел, бездомный и босой,
«Зато в душе твоей тепло в дождь и буран!»— сказали мне
Я крикнул: «Люди вы иль нет? Моих не видите вы ран?»
«Чаренца дух неколебим, он как курган»,— сказали мне.
а
Все потешались надо мной, над тем, что беден я и гол.
«Восторг веков тебе за то в награду дан!»— сказали мне.
* * *
Сад обошли благоуханный,
но розы красной не заметили,
Прельщаясь юностью мгновенной,
души прекрасной не заметили.
На пир пришли, услышав песню,
и равнодушно пир покинули,
Из всех приманок самой лучшей
и сладкогласной не заметили.
Я был щедрее нивы зрелой,
покуда в сердце пламя теплилось,
Но, урожай снимая, нивы
моей атласной не заметили.
Сестра, возлюбленная, друг мой,
знакомые и незнакомые —
Все разошлись — и человека
за песней страстной не заметили.
76
S я-
Я теперь брожу бездомный,
песни грустные слагаю.
Как зовут любовь — не знаю,
спросят — плахой называю.
Рана в сердце пламенеет,
и губительную руку
Я, красавица, рукою
шахиншаха называю.
Но не жалуюсь, не плачу,
и люблю твой образ милый,
Это сердце — дом бессмертья —
горстью праха называю.
4 4
5$c	:j: sjc
И я покину этот мир без промедленья —и уйду,
Не оглянусь, не попрошу вознагражденья —и уйду.
Я, как ашуг Саят-Нова, давно уж понял и скаж},
Что в мире все — мечта и тлен, пустые тени,— и уйду.
II все, что на земле моей горячим сердцем я любил,
Шальному ветру я отдам без сожаленья — и уйду.
Забуду образ дорогой, любимый голос и лицо,
С одной подушкой земляной окончу бденье — и уйду
Вам, незнакомые друзья, далекие, как жизнь моя,
Оставлю эти песни я, мечты, стремленья,— и уйду.
IАрмении]
Ты видела сотни сотен ран — и увидишь опять.
Ты видела иго чуждых стран — и увидишь опять.
Ты видела сжатый урожай кровопролитных войн,
Неубранный хлеб, глухой бурьян — и увидишь опять.
Подобно изгнаннику, боль обид видела на пути,
И ветер сухой, и ураган — и увидишь опять.
Где Нарекацй? Где Шноралй? Где Нагаш Овнатан?
Ты видела мудрых славный стан—и увидишь опять.
Армения, твой Чаренц как дар взял язык у тебя.
Ты видела многих певцов-армян — и увидишь опять.
* * *
Я солнцем вскормленный язык моей Армении люблю,
Старинный саз, надрывный лад и горький плач его люблю.
Люблю цветов горячий плеск, пьяняще-тонкий запах роз,
И наирянок чуткий стан в обряде танца я люблю.
Люблю густую синь небес, озерный блеск, прозрачность вод
И солнце лета, и буран, что гулом глухо с гор идет,
И неприютный мрак лачуг, и копоть стен, и черный свод,
Тысячелетних городов заветный камень я люблю.
И где бы ни был, не забыть — ни наших песен скорбный глас,
Ни древнего письма чекан, молитвой ставшего для нас.
Как раны родины больней ни ранят сердце каждый раз,
Я— и в крови, и сироту — свой Айастан, как яр, люблю.
Для сердца, полного тоски, другой мечты на свете нет.
Умов, светлее чем Кучак, Нарекаци,— на свете нет.
Вершин, седей чем Арарат, свет обойди,— подобных нет.
Как недоступный славы путь — свою гору Масис люблю!
1920—21
ЬО
ИЗ ЦИКЛА «ВОСЬМИСТИШИЯ СОЛНЦУ»
♦ » »
Звенят подковы золотые;
Табун коней на солнце ржет.
Бесстыдно девушки нагие
Целуют солнца рдяный рот.
Уже воспалены их губы—
Целуют, словно, жизнь губя,
Погаснет жар, святой и грубый.
Приди, я так хочу тебя!..
* * *
Прекрасное горит, сжигая.
Горит, живому жизнь даря,
Твоя вселенная живая.
Пока ты жив— сжигай, горя.
Сгорев, остынь, зола седая.
И лучше душу сжечь не зря,
Чем тлеть, чадя и не сгорая.
Пока ты жив— сжигай, горя!
1921
6 Е. Чарени — Избранное
81
благовоспитанной л.
Душа и тонка у вас и накрахмалена,
Ваше сердце — собачка заласканная.
А моя душа — средь трущоб, на развалинах,
Ночует, зубами от холода ляская.
Душа и тонка у вас и накрахмалена,—
Получена от мамы и папы.
Скажите, испытывала печаль она?
Скулила, присев на задние лапы?
Такое бывает с душой не со всякой.
А с вашей, скажите, может случиться,
Что с первой встречной бродячей собакой
Она обнюхается... и случится?
Простите... Душа — это все, что имею,
А в ней бесприютно, тоскливо и пусто.
Благовоспитанно не умею,
Как вы, скрывать свои чувства.
Кровоточат души моей клочья,
Чего ж мне стесняться, скажите на милость?
Придет весна — и пущу ее ночью,
Чтобы со всеми соединилась.
И что с того, что, когда в тиши
Она запоет, насытясь,
Откроются язвы на деснах души?
Сочувствовать не торопитесь.
На тротуарах — я щедро, я сам,
Сбросив с души одиночества гирю,
Снова швырну ее уличным псам,
Раздам, раздарю, растранжирю.
Проститутки мне сестрами станут— не
Псы станут братьями, жарко дыша...
И чужою останется — только ваша
Накрахмаленная душа.
1921
ТРИОЛЕТ
Тому, кто любит жизнь и славит Землю нашу,
Отрадней на Земле и легче трудный путь.
Когда не хочешь ты в трясине потонуть,—
Ты должен жизнь любить и славить Землю нашу,
И чашу грусти пить, как пьешь веселья чашу.
Не лей напрасных слез и жалобы забудь.
Тому, кто любит жизнь и славит Землю нашу,
Отрадней на Земле и легче трудный путь.
1921
КОШКИ и я
Мне сказали, что зря живу.
Что оскорбляю
Бездарным бытием своим
Величье мира.
Мне сказали, что зря живу.
И кто сказал... Представьте:
Кошка...
...Хмельная воздухом весны,
До первозданных ласк охоча,
Она скребла о терку крыши
Боков простуду
И звала
Котов...
Но жалобы ее
Никто не слышал.
В ответ
Протяжно выло эхо,
И остывал закатный луч,
Дрожа
На сиротливых ребрах.
В тоскою суженных зрачках
Теплилось мартовское солнце,
Курилась в сердце
Высохшем ее
Любви последняя тревога.
Она звала
85
Так безнадежно долго...
И черной горечью
Тот скорбный вой
Стекал
С вечерних крыш —
Тоской и ядом.
А я смотрел. Не отрываясь.
Капель звенела. Было тихо...
... С соседней крыши,
Крадучись,
Как вор,
Какой-то кот,
На мягких лапах
Спрыгнул...
Она еще не видела его,
Но вот
Заметила и...
Тихий вой
Вмиг перерос
В щемяще-острый
И кровожадно-злой восторг.
Они сошлись,
Они слились
В лучах слабеющего солнца.
Не ведая,
Что снизу
Следят
Зеленой
Зависти глаза.
Потом... Прости мне, небо,
Что эта мартовская хлябь
И вся языческая сцена
В меня вселили...
Злую страсть.
86
Еще не зная почему,
Я
Подхватил снежок
И запустил им
В ошалелых кошек.
И в этот миг я понял,
Я один —
Не сотвори я зла
Случайно,
В любви забывшиеся кошки
Уже давно б...
Слетели с крыши.
Очнувшись
От тяжелого снежка.
Нещадно злые
За свою любовь,
Они мне грозно прошипели вниз
И убежали...
О небо!
Прости, что я на большее,
Как будто, не гожусь.
Что жизнь моя
Была пустым порывом
Но только раз,
Один всего лишь,—
Когда весна была
И слякоть,
Я спас, я спас,—
Пускай помимо воли,—
Двух кошек.
Когда они...
Летели с крыши.
1921
87
КРАСНЫЙ СОНЕТ
Поэт всегда с людьми, когда шумит гроза.
Валерий Брюсов
Грядущее горит неистово-багрово,
Как меч, что выхвачен из ветхих ножен дней;
И в пыльные ножны не возвратится снова,
И не исчезнет в днях, ушедших в мир теней.
Чего же хочет ваш убогий, глупый бред?
О чем скулит ваш мир, в тоске смертельной рушась?
Что пережито в днях и что воспел поэт,—
Не сокрушат ваш гнев, отчаянье и ужас!
Теперь отходят дни с свирепой быстротой,
Как пыльные ножны от лезвия стального,
Когда, сойдясь с врагом, ведешь невольный бой.
И, полный мудрости поэт, пою я снова.
Вот отступают дни, уходят в мир теней,—
И песнь летит стрелой к заре грядущих дней.
1921
88
ВЕТЕР
Ветер,
Осенний ветер
Коней своих желтых пустил в полет.
Всем холодом,
Что существует на свете,
Во мраке осеннем, подобном смерти,
Дует какой-то огромный рот.
Ветер,
Осенний ветер,
Завывающая беда.
Сшибаются тучи взметенной пыли,
Как обезумевшие стада.
Ветер,
Осенний ветер,
Город мрачен и сер, как в золе.
Каждый прохожий, которого встретил,—
Ветра желтый бред во мгле.
Длинные улицы,
Где в водостоки
Хлещет дождь, зарядивший на долгие дни.
Как отвратительны,
Как жестоки,
Как ужасны, ужасны, ужасны они.
Ветер,
Осенний ветер
Заблудился среди домов.
Его закоулками вертит,
Он, как раненый,
Что, спасаясь от смерти,
Любую преграду разрушить готов,—
Ветер,
Осенний ветер...
И ревет, и свистит,
И о вывески бьется сразмаху,
Жесткой жестью гремит,
Стекла звякают в окнах со страху,
Сквозь промозглые улицы —
Железнокрылая птица —
Он мчится...
На безлюдьи глухом
От угла до угла
Он мотается, ярый.
Как у барса, в глазах у него
Пыль, песок и кровавая мгла,
И кидается ветер, как барс,
На беспомощные бульвары.
Там похожи больные деревья
На одетых в лохмотья старух,
Чье окончено в жизни кочевье.
Позвоночник искривлен и сух.
Сиротливые,
Нищие,
90
Голые,—
Поглумились над ними года,—
Ветер гнет безволосые головы
И вопит, раскачав эти сучья тяжелые:
Никогда,
Никогда,
Никогда...
О, помилуйте их,
Защитите от злобных ударов,
Сжальтесь, сжальтесь, молю.
Над пустынностью бедных бульваров,
Ветер их напоил безысходной тоскою...
Слушайте, слушайте, слушайте! —
В час последнего вздоха,
В этот час я не скрою:
Он вернется,
В ваши души, вернувшись, ворвется —
Ветер,
Осенний ветер.
1922
91
ИЗ ЦИКЛА «ПОЭЗОЗУРНА»
ГЮМРИ*
1
Здесь еще стенает зурна,
Гулкий бубен по сердцу бьет,
А душа твоя — как ни вой она,
Все равно безъязыкой умрет.
Ах, зурна, зурна, ах, зурна,
Желтая тоска
День за днем.
Станет жизнь твоя подобием сна,
Мир — безвыходным тупиком.
Расточись в непроглядной тени, как свет.
Жизнь в тени загуби, умри,—
Исподлобья насмешливо глянет вслед
Гюмри.
2
Обойди переулки, тоскуй, гори,—
От зурны избавленья нет,—
Желто-серый старый Гюмри
Исподлобья посмотрит вслед.
Обойди весь Гюмри, утомлен и пьян,
Пусть шатает тебя, все равно,
• Гюмри—ньне Ленинакан, город в Армении.
92
На бульваре деревья канут в туман,
Усмехнется «Аполло» — кино.
Вот гюмриец Вагб, он ленив и сонлив,
Даже он потешается над твоей
Отснявшей мечтой, что, веки смежив,
Спит в гробу на погосте дней.
Упадешь под забором, и сердце вдруг
Перестанет в груди стучать,
А Гюмри не уронит стакана из рук,—
Пей, гуляй, наливай опять!
Будут выть над тобой только песни твои,
Как бездомные псы,
И — пьяна,
Отпоет панихиду, как в забытьи,
Зурна.
1922
93
ЕРЕВАН
I
Ни один поэт звездоглазый
Не мечтал еще о таком:
Солнце мира вместо алмаза
В галстук свой мне вколоть бы днем,
К ночи —
Синее небо взять бы,—
Я бы над головой понес
Гроздья звезд,
Как несут на свадьбу
Винограда полный поднос.
Властен я над ходом событий,
Стих поэта — всего сильней.
Я в Чека превращу —
Хотите?—
Паутинку души моей.
II
Ничего, ничего я не знаю...
Но дана мне сила певца,
Страстной песни рука стальная
Нежно гладит ваши сердца.
Захочу — и быстрее ветра
Стих наточенный прянет к вам,
Чтоб косой скосив километры,
Полоснуть по вашим сердцам.
Я могу оперенную словом
Снять стрелу
С тетивы поэм,
Бросить наземь лук
И в лицо вам
Плюнуть в гневе.
Только зачем?
Что изменится?
Разве не ляжет
Камень скуки на сердце мне?
Разве путы тоски развяжет
Гнев мой праведный хоть во сне?
Вспыхнуть ярко сердце желало б.
Но сломясь,
Как старый Терсит,
Смертоносной стрелою жалоб
И себя и всех вас пронзит.
Ill
Ну, что хочешь, что тебе надо,
Сердце песенное мое?
Вьючный скот,
Ереван-громада,
Тяжко мне твое забытье.
Канакерский склон — в изголовье,
А в ногах у тебя — Арарат.
Я люблю тебя верной любовью,
Я домам глинобитным брат.
Сонный, вьючный город мечтаний,
Я — твой раб, Ереван,
Ты — мой хан.
Словно перс правоверный — баню.
95
Я люблю тебя, Ереван.
Я такого чуда не помню,
Чтобы негр белокожим стал.
Как тебя похвалить еще мне,
Чтоб не ждал ты других похвал?
IV
Снова, снова, снова мне снится:
Потому Ереван притих,
Что повис,
Как самоубийца,
На веревке нервов моих.
Он висит.
Он просит забвенья,
Говорит:
— Як смерти готов.
Шар земной опоясали звенья
Звонкой цепи больших городов.
Там начищены, как гуталином,
Тротуары,
И вместо телег
Там моторы на радость витринам
Ускоряют свой плавный бег.
Светят зарева издалека мне,
Фонари унизали мосты.
У других — драгоценные камни,
Ничего у меня, сироты.
Мой Чаренц, умереть мне слаще,
Чем дремать другим не под стать.
Если ты поэт настоящий,
Помоги страну подымать.
Пусть мостами протянутся строки,
И под арками их на бегу
96
Прогремят столетий потоки,
Чередой впадая в Заигу.
Если можешь,—
Неведомый, новый,
Полный света город построй.
Почему же без сна и без слова
Ты сидишь под беспутной луной
Ах, луна!
А л) на — гулёна
В круглой шапочке с серебром
«Энзелй» на площадке наклонной
Пляшет,
Ходит павой кругом.
Длится звездный пир.
Арарату
Спится сладкий сон про меня.
— Ереван, грядущим чреватый,
Я люблю тебя верно п свято.
Так тянулось к Давиду когда-то
В старой песне
Сердце коня.
1922
7 Е. Чаренц—Избранное f
97
* ♦ *
Витрина
Дней
И событии,
В ней—
Сердце мое
Под стеклом.
Хотите —
Отдам!
Берите!
На что мне
Кровавый ком,
как шут Кикб,
Беззащитный?
Теперь у меня
В груди —
Греми,
Барабан гранитный
3>рна из железа,
Гуди!
Не ранить вам
Сердца такого
Всей злобой своей.
Как ножом,
Когда
98-
Вы придете
Снова
Плясать
На сердце моем
1922
ЛЕНИН
Всем, всем, всем...
Радио.
Москва.
Кремль.
...Скончался Ленин.
И — за се бщенпем вслед:
— Что?
Телеграммы?
Скорбь?
Траурное оцепенение?
— Нет, нет!
Траур уперся в горло—
Окаменелый ком.
Вместо него — наружу —
Только вот этот гром:
— Не подходите!..
— Нс верьте'..
Тысячи, тьмы,
Нет больше —
Нас, презирающих тление,
Славящих ленинское бессмертье
- Ц&рЛ
100
— Lenin!
— Ленин!
Сколько великих, вышедших
Из человечьих глубин?
Сколько? Не счесть!
Кромвелей сколько и Ганди
Было, есть
II родится на свет?..
Между тем, как
Ильич — один
Другой Ильич — вряд ли...
Другого — нет!
Класс
Из века в век
Творил Ильича.
Класс из века в век
Создавал ткань
Из нитей, живших вразброс
Внес крупицу свою
В мозг Ильича
Даже и тибетский водовоз.
За нервом нерв,
За волокном волокно
Классу в дар приносили
II мы, и вы.
Класс брат
У меня — нить,
У тебя — волоконце одно.
II отдавал Ильичу:
Творил ткань
Наисложнейшей канвы.
101
И — что?
Ильич
Скончался?
Или — нем?
Или — в памяти лишь?
Нет, пролетарий!
Ильич в тебе,
В нем,
Во мне.
Есть Ильич!
Есть класс!
Класс простер Ильича, как девиз.
Противопоставил старому
«Ленинизм!
Эй, вы!
Рокфеллер, Морган и К °,
Слышите шаг поколений?
Мы придем еще, слышите!
Придет еще Ленин,
Чтоб войти во Всемирный
Совнарком!
1924
ИЗ ЦИКЛА «АRS Р0ЕТ1СА»
VI
Я полночи боюсь, как наркоман. Стара,
Морщиниста, луна сейчас из гроба встанет.
И если я не сплю, все явственнее страх,
Что вот придет Бодлер и По ко мне нагрянет.
Или старик Верлен, как фавн, о забытьи,
Об осени споет, о скуке, о глинтвейне.
И вновь покажется, что тополь — это Гейне
И что луна мои читает рубайи...
103
ПОЛУНОЧНЫЙ эскиз
VII
Словно семинарист, поэт, одинок,
У окошка сидел печально,
И ем\ дальней фабрики тонкий дымок
Казался нимфой нереальной...
В эту полночь сентиментальных стихов
Зрела музыка, спрятана где-то.
Призывала луна его с мертвых своих берегов,
II желанья нектар разлился по сердцу поэта.
И потом, когда маятник, время дробя,
Где-то пробил,— и тополь качался высокий,—
Как сквозь сон, поэт бормотал про себя,
Из Терьяна любимые строки.
А потом его позвала жена.
Он, встряхнувшись, ушел от вселенной.
Это в полночь случилось. Чертила луна
В небе эллипсис свой неизменный.
104
VIII
Однажды, в хмурый предрассветный час,
Ты вышел в путь, родную бросив кровлю
Оставив за собой родной очаг
И детство, пахнущее кровью.
II словно нищий пилигрим, в тоске,
Ты начал путь свой, трудный и суровый,
С пустой сумой и посохом в руке,
II жизнь твоя была, как сон бредовый...
•••••••••••• • • ••••
11 первым, с кем ты встретился в тот час,
Идя дорогой сумрачной и дальней.
Был тот поэт, усталый и печальный,
Он сердце песнями тебе потряс,—
Ты к этим песням, жалящим огнями,
Припал души иссохшими устами...
Еще идешь ты. Долог путь безвестный.
Иди, пока не кончен тяжкий труд.
Пока, изранив, сердце не сожгут
Твои еще не вызревшие песни,
Пока не будет в сердце пн огня,
Нн искры чувства и ни капли страсти.
Пока оно навеки не погаснет,
Окаменев...............................
105
Твои паденья — как погода,
Не предсказать ее причуд.
Вот так же бури с небосвода
То град, то снег на землю шлют.
Но даль светлеет голубая,
Все ярче небо, и на нем
Вновь солнце светит, улыбаясь
Земле, очищенной огнем.
106
XIII
Они твердят, что я устал,
Что сбился я с пути прямого,
Что, бросив битву, я избрал
Иную цель пути земного.
И трудно шамкать дряхлым ртам,
Но все лепечут в безголосье,—
Как будто, умирая, там
Шуршат засохшие колосья.
107
Ты так велик, огромен и высок,
Ты кровью строчку каждую отметил
И каждая из этих жарких строк
Навеки связана с твоим столетьем.
II как ие вырвать из календаря
День, затерявшийся между другими
Так и твое укоренится имя,
Одним гореньем с времене?л горя,—
В нем навсегда останется твой след
Там. где огонь и меч великих лет.
108
XVII
Ленин! Ленин — ио не митинговый,
Не литавры марша, не плакат,
Лепин — как вершина, как обхват
И как построенье темы новой,
-Зреющей в тебе не как трава.
А как сталь, как воля. Эта тема—
Как начало жизни, как поэма,
Созиданья первые слова...
109
XVIII
Тебе сияет солнце. В море света
Жизнь кажется тебе, как кровь, горячей.
Ты любишь труд свой —даже рифма эта
Тебе сегодня кажется удачей.
Но для тебя милей всего на свете.
Милей, чем жизнь сама,— вот эта дрожь,
Восторг и трепет — ибо чувства эти
И эту радость — сам ты создаешь.
XIX
Во всем — сопротивленье матерьяла,
Будь то алмаз, железо иль гранит.
И слово — тверже камня и кристалла...
Тут рифма «подходящая» спешит —
Вот легкий путь, отвергнутый! тобой же,
Инстинкт привычки — побори его,
Ведь шар земной и солнце только тверже
От вечного вращенья своего.
1928—29
111
РУБАЙАТ (I)
Ты есть, ты дышишь, ты живешь: промчится миг —
и ты другой,
В былое канет явь — и что ж? Промчится миг — и
ты другой.
Пусть, как зерно, твой день умрет: родит ведь
завтрашний он день.
Вот так по жизни ты идешь. Промчится миг — и
ты другой.
2
Смотри: перед тобой река, она течет и течет.
Хоть неизменен для тебя поток струящихся вод,
Она—другая, что ни миг. А слава твоя, чудак,
О вечном памятнике сны лелеет из года в год.
3
Вот камень в руки ты берешь и воображаешь ты,
Что навсегда он сохранит следы струистой воды.
Но в то мгновенье, когда ты камень руками сжал,
Исчезли под следами рук воды живые следы.
4
Сухие листья сбросит лес, чуть холод слетит с небес:
Отдачей щедрой, не скупясь, живет благодатный лес.
Смотри, как весел он опять, смотри, как ликует он,
Смотри, как пышно он одет прекраснейшей из завес!
5
Исчезла туча, тает мгла, но мгла над тобой — не та.
Вскочи в седло — и прочь с седла: земля под
стоп oil — не та.
На место прежнее вернись — возврата полного нет,—
Сейчас тебя тропа вела, следишь за тропой — не та!
G
Летает птицей в небесах
Как звук бессмысленный
твое сегодня, мой друг.
в ушах твое сегодня, мой
ДРУГ.
Вот кто-то выйдет и войдет — все тот же или др\ гой>
Изменится и вид и шаг... Твое сегодня, мой друг!
Слыхали мы, что был могуч, как полубог, Искандер,
Народы гнал, как вихрь, и гнул в бараний рог
11скапдер.
В движении ты видишь мир: и если бы не оно,
Сухой былинки бы — и топ сломить не мог Искандер.
В парадную входили дверь — и раем считали дом.
А1ы думали: сам бог воздвиг из камня и стали дом.
Вошли мы через черный ход и поняли: это мы
Тюрьму воздвигли для себя, и вот — разметали дом
ИЗ
8 Е. Чаренц—Избранное
9
Твой разум был туман сплошной, теперь ты стал
мудрецом,
В огне ты видел шар земной, теперь ты стал
мудрецом,
Ты чад истории самой на кухне ее вдыхал,
И знаешь занятых стряпней, теперь ты стал
мудрецом.
10
В мятежный век ты в мире жил — ничто тебе не
показалось вечным.
И близь, и даль ты изучил — ничто тебе не показалось
вечным.
Ты видел смерть и видел рост, и гибель вековых
основ,
И, кроме борющихся сил, ничто тебе не показалось
вечным.
11
Он желал, чтоб все сполна было дано ему раз
навсегда,
Чтоб увидеть жизнь до дна было дано ему раз
навсегда.
Ты же знаешь: мир — поток, становление в пути.
Может быть, лишь смерть одна будет дана ему раз
навсегда.
114
Идет по улице богатый. Ах, до чего самодоволен!
Презренья полон рот разжатый. Ах, до чего
самодоволен!
Глупец, понять он разве может, что смерть его по-
всюду рядом,
И он падет, внезапно смятый?.. Ах, до чего
самодоволен!
1926
ЭПИГРАММЫ
чэ И
Он не ученый, не поэт.
Не романист он и не критик,
Он рад тому на склоне лет.
Что мозг не весь усох и вытек.
В тупую спячку погружен,
Живет, наивно убежденный.
Что и поэт, п критик он,
И романист он, н ученый.
ЭПИТАФИЯ
Здесь покоится (имя)—
армянский прославленный критик,
Что геройски всю жизнь... не писал,
но вершил над поэтами суд.
Ты почти его память, прохожий.
В молчаньи постой над могилой.
Не единожды, нет,—
дважды мертвый покоится тут.
ОБЫЧНАЯ ИСТОРИЯ
Оп пьесу должен сочинить,
Поэму и роман.
Оп взял перо, сел за бюро,
Ио в голове туман.
11G
Он в позе гения сидел,
Уста в ясь в потолок,
Покуда сон ему совсем
Глаза не заволок...
Потом в газете он прочел.
Когда прошел дурман,
Что он поэму сочинил,
И пьесу, и роман.
ФАУСТ
(Тема. Черновик)
В науке ты б достиг великой цели,
Жизнь и любовь тебе б не надоели.
Когда б имел врагов, могучих духом.
Когда бы хоть один
Тебе был равен...
Но только сам себе ты враг достойный,
И потому одолевает скука...
1927—29
КУДРЯВЫЙ МАЛЬЧИК*
Закрываю устало глаза,
И так ясно, так ясно я вижу:
День в грядущем. Небес бирюза.
Огнекудрое утро все ближе.
Уже солнце пошло на подъем,
День гремит, как аккорд на органе.
С синих-синих небесных каем
Низвергается наземь сиянье.
К Арарату проходит шоссе
Изменившеюся Эриваныо.
Сколько лет этой новой красе
II живому ее ликованью?
Вдоль дороги, по обе руки,
Переезды, дома и заводы.
Кто разбил у домов цветники?
Как густы этой зелени своды!
Воздух чист, меж домами — простор,
Мастерские меж них вперемежку.
Ни соринки кругом. Что ни взор,
То — блаженного счастья усмешка.
Вот из города мимо оград,
Попирая проснувшийся камень,
Пионерский выходит отряд,
Впереди его — красное знамя.
* Стихотворение дается в двух переводах.
118
Слышен топот уверенный ног
И отрывистый бой барабана.
Лица ясны, в глазах огонек,
Рады в ногу шагать мальчуганы.
По асфальту срезают дугу
И сворачивают по извиву
В то ущелье, где низом Заигу
Протекает светло и шумливо,
Где прозрачное кружево плесть
Не устало потока журчанье.
Рядом старая изгородь есть,
Под оградою камни в бурьяне.
Камни с виду без мет и письмен,
Безыменные камни — могилы.
Надо всем — тишины полусон,
Точно памяти призрак бескрылый.
Сверху синие своды глядят.
Виснет солнце, подобное звону,
И беспечно проходит отряд,
Полыханьем его опьяненный.
Слышен марша уверенный шаг,
Рассыпается дробь барабана,
И весна, затаясь в их очах,
Улыбается солнцу нежданно.
Тем-то шагом, без дум и забот,
И обходят бурьян пионеры.
А весна — то куда-то зовет,
То о ком-то тоскует без меры.
Но внезапно из их череды
Кто-то смотрит на камни и травы.
Покидая дружины ряды,
Отделяется мальчик кудрявый.
Пионер до колен голоног,
119
Красный шейный платок у подростка.
Мальчик с выпуклым лбом, синеок.
•»
Б белой курточке с синей полоской.
Он подходит к камням и, всмотрясь.
Принимается скресть их ногтями
И стирает присохшую грязь,
Затянувшую надпись па камне.
II тогда: <Здесь покоится прах
Егише,— он читает,— Чаренца.—
II дочитывает второпях:—
Стихотворца, Маку уроженца».
II как бы объясненья ища,
Он стоит, смотрит вдаль, размышляет
И, сорвавши отросток плюща,
С ним покинутый путь продолжает.
II, когда нагоняет своих,
В незапамятности, как дотоле,
Остаются, оживши на миг,
Эти камин, забытые в поле.
О, вернись, там ведь сердце мое!
Растопчи его, ножкам в забаву.
Ты, всех жажд моих ключ и питье,
Наша будущность, мальчик кудрявый!
1928-29
КУДРЯВЫЙ МАЛЬЧИК
Едва глаза усталые закрою —
Иное время светится вдали,
Весенний день восходит предо мною,
Пылает небо над лицом земли,
Сверкает солнце на востоке рдяном,
А день окрест на сотни голосов
Уже звучит торжественным органом,
И синевой горит небесный кров.
От Еревана вплоть до Арарата
Извилистое тянется шоссе.
Прошли года, и, радостью объято,
По плечи в яркой утренней росе,
Грядущее мне предстает. С обеих
Сторон шоссе — заводов корпуса.
Дома в зеленых городских аллеях.
Фонтанов плеск и цветников краса.
Вот пионеры стройными рядами
Из города выходят в ранний час.
И высоко плывет над ними знамя,
На лица алым отблеском ложась.
Мне слышен топот ног легкообутых
И барабана отдаленный бой,
И словно крылья звонкие несут их —
Мальчишек с непокрытой головой.
Вот по шоссе доходят до ущелья.
И знамя их уже на берегу
121
От века нам пророчившей веселье
Реки Зангу, поющей на бегу.
Шумит Зангу, без умолку болтая,
Минуя камни вековых могил;
Их стережет ограда вековая,
И свод листвы покой их осенил.
В траве почиют гробовые плиты,
И надписи их больше не видны,
Давным-давно они с молчаньем слиты,
Бескрылые над ними реют сны.
И пионеры, весело шагая,
Спешат уйти от этих древних плит,
В их юном смехе жизнь журчит благая,
И день грядущий сердце веселит.
И вдруг один выходит прочь из ряда,
Внезапно странной мыслью обуян,
И вот он за кладбищенской оградой —
Кудрявый синеглазый мальчуган.
Открытый лоб и взгляд — прямой и смелый
И, видно, не по возрасту высок,
Среди могил стоит в рубашке белой,
II галстук — словно мака лепесток.
Взгляд синих глаз по кладбищу блуждает,
К одной из плит подходит мальчик вдруг,
II с надписи столетний прах счищает
Прикосновенье осторожных рук.
Ресницы-стрелы к надписи все ближе,
И взор небесный первую строку
Читает: «Егише Чаренц» .
— И ниже:
«Поэт, рожденный в городе Маку'».
И улыбнется мальчик, увлеченный
Воспоминаньем смутным, словно сон,
Потом сорвет росток плюща зеленый,
Потом легко взбежит на горный склон,
К отряду присоединится снова
И с ним уйдет, исполнен юных сил,
И — как воспоминание былого —
Останется могила средь могил...
Когда-то здесь меня похоронили.
Ступи па сердце легкою стопой,
Грядущее, ребенок на могиле,
Моя надежда, стань моей судьбой!..
1928-29
ЭПИЧЕСКОЕ УТРО
Строго мрак глядит мне в очи.
Скоро радостны)! восход.
Скоро минет сумрак ночи,
Утро двери распахнет.
Хорошо подняться рано
11 глядеть, как над трубой,
Разрывая мглу тумана,
Дым струится голубой.
Знать, что ждет тебя забота,
Путь и тяжек и далек,—
У меня идти охота
По труднейшей из дорог.
И взглянул в глаза мне строго
Юности моей предел!..
Я иду своей дорогой,
Но теперь я бодр и смел.
Пусть порой д}ша мутнела,
Я борюсь, отбросив страх.
Чтоб мое сияло дело,
Словно солнце в небесах.
Голос многих поколений
Твердо мне велит идти,
И одна из милых теней
Помогает мне в пути.
Расстаюсь я с вами нежно,
124
Бестолковые мои,
Ночи юности мятежной,
Юности беспечной дни.
II улыбкой встречу мудрой,
А не горьким вздохом... нет!
Я эпическое утро
11 последний мой рассвет.
1929
ПОСЛАНИЕ КРИТИКУ N. N.
Решил Фиглярин вдохновенный,
что я в дворянстве мещанин.
А. Пушкин
'О ты, рядящийся
В марксистские одежки,
О ты, кретин,
Ты жалкий раб зубрежки,
Филистер и ханжа,
Услышь поэта глас,
Которого облаешь много раз...
Ты удивлен,— тебе ль понять, рабу,
Что и сегодня пламенно я славлю
Стремленье к высоте, дерзанье и борьбу,
Что не предам мечту и не оставлю.
Не по дороге, милый, нам с тобой,
К таким, как ты, себя мы не причислим.
Пустых словес душе не быть рабой,
Заученным не подчиниться мыслям.
Ее дыханье — это ураган,
Пока жива, ей суждено стремиться
К недостижимым, дальним берегам,
Хоть ты сегодня и твердишь, тупица,
Что все и вся наш дух преодолел,
Что время, наконец, пришло такое,
Когда желанного достигли мы покоя
В век ленинских величественных дел.
Проблем перед тобою больше нет,
Любовь — и та отныне не проблема,
На все вопросы дан тобой ответ,
126
Все решено и, стало быть, все немо.
Нет области такой, где б не был ты
В своих сужденьях столь же непреложен:
Они прямолинейны и просты...
А я... Мир для меня довольно сложен.
Своей вины не стану я скрывать,
Есть у меня тревоги и заботы.
Восторженные клики испускать
Я не умею. Да и нет охоты...
Наш трудный путь подошвы вам не жег.
Он, как сказал один поэт хваленый,
Не бой, не труд, а радостный «прыжок»
В блаженный мир, счастливый и зеленый..
Наш трудный путь —
Прогулка он для вас.
Он свадебному шествию подобен.
Под барабаны не пора ли в пляс?..
Наш трудный путь —
Он так для вас удобен.
Не потому ли собственное пенье
Слащавое — у века на вид\ —
Таких, как вы, приводит в восхищенье?..
Нет, я другой дорогою пойду!
Я жить привык и мыслить по-иному,
Привык, чтоб ветер бил наотмашь в грудь
И вашему пути — доступному такому —
Предпочитаю каменистый путь.
Он не прогулка,
Не устроит вас он.
Путь не игры, а битвы. Путь борьбы.
Он избран был
Самим рабочим классом,
Неотделимый от его судьбы.
Я ваших ласк не домогаюсь.
127
К счастью,
Не вам питать
Души моей родник...
Хочу — поэт —
Чтоб ржавчина бесстрастья
На душу не осела ни па миг.
Хочу, чтоб с битвой песня побраталась.
Высокою отвагою дыша.
Хочу, чтоб в горе стойкой оставалась,
Как пламя в горне, гордая душа.
Жизнь — не «прыжок»,
Не шум веселой свадьбы,
Нам до таких идиллий далеко,
А вот иной душе — ей лишь порхать бы,
Как ласточке, бездумно и легко.
Глядишь,— душа не только запылилась,—
Заржавела... Да, велика цена
За то, чтоб, как железо, закалилась,
Чтоб кованою сделалась она.
Ведь существуют, знаю, и поныне
Гнетущих дум отверженность и глушь,
II черствость, и не гордость, а гордыня,
И подлая ничтожность рабских душ.
II человек, что мог отважно биться,
Опасность презирая, как солдат,
Вдруг может сдаться, может надломиться
От горестной любви и от утрат —
Лишь потому, что в этих битвах были
Рассудочны его порыв и пыл,
Что оп души в недремлющем горниле
Страдания — еще не закалил...
Чреват потерями мой каждый перевал.
По отставать себе не позволяя,
Я шел, срывался, падал п вставал.
Страданиями душу закаляя.
Ее огонь с годами не померк,
11 чтоб врагам победа не досталась,
В борьбе я снова устремляюсь вверх,
Внизу дремоту сбросив и усталость.
Борьба других мне силы придает,
Я вместе с ними — в их шеренгах тесных,
Я с теми, чей победоносный взлет,
Чей трудный взлет воспел в крылатых песнях.
От этого меня не отучить,
Лишь этот путь я вечно буду славить.
И с Лениным меня не разлучить,
Как с лирою расстаться не заставить.
1929
9 Е. Чаренц—Избранное
ПЕСНЯ БОРЬБЫ
(Фрагмент)
Это была моя душа, певшая песню
своего восхождения, а смешной рыцарь
думал, что это пел я...
Эдгар По
Вперед мечта, мой верный вол!
Валерий Брюсов
И опять подъемы пред тобою.
II опять вокруг поют века,
И опять дыхание земное
Нежит и пьянит тебя слегка;
И опять ты одинок; и снова
Тишина в ушах твоих звенит,
И, как щит, расплавиться готовый,
Солнце поднимается в зенит.
Солнце, небывало золотое,
Огненной пылая красотой,
Радостно всплывает над тобою,
Над твоей последней высотой.
Вот она: заснежена, вихраста,
Словно крепость из камней и льдин....
Взяв ее, вкусишь в последний раз ты
Сладость покорения вершин.
Встань же! Отряхни с души усталость,
Вниз с улыбкой светлой посмотри,
Где земля родная распласталась
В первых бликах брезжущей зари,—
И вперед! Пусть трудностям нет счета..
Пусть в крови душа твоя опять,
Но по теплой сытости болота
130
Не дано ей в жизни тосковать!
Видишь, там, на склонах, у подножий,
Где костры виднеются, вдали,
С помыслами мелочными схожи,
Узенькие тропки пролегли.
Бродят там на пастбищах отлогих
Люди и ленивые стада...
Но на узость троп своей дороги
Ты не променяешь никогда.
Пусть иной окольною тропинкой
Поштых благ и почестей достиг,—
Ты, как воин в честном поединке.
Отступать и трчсить не привык.
Так иди ж, бесстрашно, непрестанно
Раз тобою избранным путем'
Пусть кровоточат и ноют раны,
Пусть неодолимо крут подъем,
Пусть чревато гибелью паденье,
Пусть порой сомненье в плен берет,—
Пой упрямо песню восхожденья:
Твой удел — идти всегда вперед!
Если ж в этой схватке величавой
Упадешь ничком на скользкий наст,—
Как бойцу, погибшему со славой,
Почести метель тебе воздаст.
1929
В ПОДВАЛЕ ЗИМНЕГО ДВОРЦА
Здесь, около невских снегов и льдин,
Где вьюга мела со свистом,
Порфироносный царь-арлекин
Допрашивал декабристов.
С холодной улыбкой пожимал
Он их холодные руки
И взглядом синим их обрекал
На все дальнейшие муки.
С такой же улыбочкою, с какой
Оглядывал фрейлин чресла,
Он Пестелю сесть предложил, рукой
Ему указав на кресло.
И, не отрывая от сабли глаз,
Но все ж предвкушая победу,
Интимный и вежливый напоказ,
С Рылеевым вел беседу.
К себе вызывая по-одному,
Меняя тона и маски,
Он даже «доверился» кой-кому,
Как некий монарх из сказки...
С улыбкой тихою благословлял,
Был с каждым, казалось, в мире —
И путь отсюда им пролагал
К тюрьме, петле и Сибири.
1929
132
ПЕСНЯ, ПОСВЯЩЕННАЯ СМЕЛОМУ ПУТНИКУ
В одежде странника, с котомкой за спиной
И посохом в руке — в далекие просторы
Ты направляешься, и дивной тишиной
Объят бесстрашный дух, спокойствия полны твои
бестрепетные взоры.
Ты сам избрал свой путь. О высоте своих
Грядущих подвигов и молодых дерзаний
Расскажешь, возвратясь под сень дерев родных,
Когда ты на пути в беду не попадешь. Не славь
удач своих заране.
А возвратишься к нам, и мы в твоих глазах
Неведомые нам просторы угадаем,
Увидим синь морен и брызг алмазный прах,
Теченье бурных рек, хребты могучих гор, круженье
бурь над чуждым краем.
И па твоих ногах увидим пыль страны,
Где до тебя никто не побывал вовеки,
Где солнца блеск щедрей, где радостные сны
С горящих в небесах, нам чуждых звезд к тебе
слетали по ночам навеки.
Язык запомнит вкус бог весть какой еды
II сладость вин чужих... В тени ч\жого сада
133
Созрели для тебя волшебные плоды,
Полны и горечи и яда.
Запомнишь запахов таинственный налет.
Которых до тебя и боги не вдыхали,
Один тебя убьет, но жизнь другой вернет,
И поведет в неведомые дали.
Останется в ушах напев чужих земель,
Протяжный шум лесов, застывших в смутном
страхе,
Пустынь далеких зов, дурманящий, как хмель.
Шипение змеи и шелест черепахи.
И восхищенно я гляжу тебе вослед,
И песню громкую тебе я посвящаю,
Мечтатель, следопыт,— пройди весь белый свет,
Горящую мечту неси прямым путем и не забудь
родного края.
Сокровища души нам принеси, стократ
Богаче клади всей всех в мире караванов.
Те, кто клянут тебя и смерть тебе сулят,
Возжаждут подвигов, твой подвиг оценив, на
твой истертый посох глянув.
Когда не суждено тебе домой прийти,
II о судьбе твоей мы не услышим вести,
Смерть осенят твою видения пути —
И прошлое твое и будущее вместе.
Под солнцем пламенным впадешь ты в забытье,
Тебя своей парчой прикроет свет заката,
II время над тобой, как вечности глашатай.
Провозгласит бессмертие твое.
1933
СЕМЬ ЗАВЕТОВ СЕЯТЕЛЯМ ГРЯДУЩЕГО
О сеятели, вы, кто бросит горсть семян
На пашни и поля, что мы для вас вспахали,
Впитавшие наш пот и кровь из наших ран,
О вы, оратаи, что из грядущей дали
Придете радостно, веселым маршам в лад
Торжественно гремя голубоватой медью
Тарелок душ и солнц,— как ваш далекий брат,
Вам семь заветов шлю, прошедших лет наследье.
Вот первый мой завет, который шлю вам я
Из наших алых дней, что Будущим чреваты,—
Горсть первую семян вы бросьте на поля,
Как светлую мечту, что грела нас когда-то.
Рассыпьте, как добро, из полного мешка
Горсть птицам и ветрам на нашем древнем поле,
Пусть будет радость их светла и велика,
Как были велики когда-то наши боли.
На Север бросьте вы вторхю горсть семян,
К безоблачным степям, к просторам необъятным.
Туда, где сорняки смел Красный Ураган,
Что для больной земли стал ливнем благодатным.
Вы бросьте третью горсть туда, к горе Масис,
Пусть, как мечта, святым навеянная чувством,
135
Те семена, взлетев, не возвратятся вниз,
К заснеженной груди прильнув горячим сгустком.
И горсть четвертую вы бросьте на простор —
Горсть чистых помыслов, стремлений к светлой
цели,
Пускай летит туда, где встал поселок Норк,
Чтоб новой песни там ростки зазеленели.
Горсть пятую свою должны вы бросить ввысь,
В дар духу нашему, который в муке крестной
Когда-то породил возвышенную мысль,
Безбрежную мечту, что стала этой песней.
Пусть будет дар шестой, о сеятели, щедр —
Он праху прошлого почетной будет данью.
Так бросьте эту горсть, и вы из темных недр
Услышите в ответ далекие рыданья.
И зачерпните горсть в седьмой, в последний раз,
Рукою щедрой дар рассыпав шестикратный,—
Засейте свой надел, тоскуя, что без вас
Придет желанный день его грядущей жатвы.
1933
СЕМЬ ЗАВЕТОВ ПЕВЦАМ ГРЯДУЩЕГО
Прошедший множество земных путей и нив,
От мудрости плода вкусивший сок горчащий.
Я семь заветов вам передаю своих,
Певцы грядущих дней, великих дел земных
И славы будущей, что станет настоящей.
Вот первый мой завет — я шлю его как вест .
Из глубины веков для вас и ваших внуков:
Слагая песнь свою, вы помните, что песнь
Родится из земли, а не из с,. в и звуков.
Вот мой второй завет — пусть каждый сохранит
Его в душе и вспоминает чаще:
Песнь — русло и река, опа — копье и щит,
Добро, бесценный дар, нам не принадлежащий.
Певцы грядущего, времен извечный ход
За вами следует,— итак, завет мой третий:
Страну рождает век, он песне жизнь дает,
Но песнь переживет и страны и столетья.
II как бы ни были прекрасны времена
II век ваш величав,— не пожалев усилий,
Посеять вы должны такие семена,
Чтобы они его на годы пережили.
137
LI знайте, нет труда милей и тяжелен,
Чем пахота души. Вначале было слово,
И слово было труд, усилие людей,
И песня с ним была —добра первооснова.
Итак, копьем души вооружась, чуть свет
Трудитесь, пахари, трудитесь терпеливо,
Посейте звуки здесь, на пашне прошлых лет,
Во имя завтрашней благословенной нивы.
И вот еще одно запомнить те должны,
Кто, книгу прочитав, задумался об этом:
Для песни, что грядет, заветы не нужны —
И это будет пусть моим седьмым заветом.
1933
ГИМН УМЕРШИМ
Мы с горестью великой провожаем,
Вас, что ушли из мира навсегда,
С земным простились вы навеки раем
II больше не воротитесь сюда.
Пусть вам грозит за гробом только тленье,
С землею черной пусть сольетесь вы.
Что я сказать посмею в утешенье?—
Что это участь всех людей, увы!
Пускай неотвратимо умиранье,
И никому не избежать конца.
Зато бессмертны те воспоминанья,
Что наполняют горечью сердца.
Над смертным память восстает страданьем,
Из праха, как живой алмаз блестит,
Грядущий день поит благоуханьем
И гимном торжествующим звенит.
Дни станут прахом, все умрут светила
В сияющих и синих небесах.
Истлеет та весна, что нас пленила,
II даже розы превратятся в прах.
139
О память, ты одна не станешь тленьем,
Как бы лучом бессмертья рождена,
Ты, словно облако над вод кипеньем,
Сиянием своим окружена.
Ты — эхо, что не смолкнет, не растает,
Сверканье дня, что навсегда истек.
В ваш полдень память в небеса взлетает,
Чтоб после оросить иной цветок.
Из крови вашей и из дум высоких
Пускай ее возникнет аромат,
Она не ваша, как и эти строки
Теперь уже не мне принадлежат.
Не так же ли погасшее светило
Нам щедрый свет неутомимо льет?
Забвенье ж тем, кого хранит могила,
И слава тем, кто в памяти живет!
1933
* *
— Прекрасней нет детей на свете.
Чем ты, моя малютка-дочь.
А скоро подрастешь немножко
И крикнешь со двора в окошко:
«Гляди, кругом играют дети
Такие же, как я,— точь-в-точ^»
1933
<•; *
141
ГЕНРИХ ГЕЙНЕ
Я люблю тебя, Генрих Гейне,
Образ твой всегда предо мной.
Слышу голос необычайный.
Близкий мне и навек родной.
Ты как брат мне, мой Генрих Гейне —
Барабанщик, боец, поэт.
Со стихами твоими втайне
Встретил я свой ранний рассвет.
Полюбил я нежность мечтаний,
Нежность песен твоих... В тоске
Ты предстал мне юностью ранней
С драгоценной лирой в руке.
Но потом, весной возмужанья,
Барабан полюбил я твой.
Пробудил иные мечтанья
Стих твой трубный, зовущий в бой.
А теперь, когда под ногами
Не цветы, а шипы одни.
Твой сарказм, похожий на пламя,
Полюбил я в трудные дни.
142
В бурный век, как и ты, живу я,
Голос мой не зря зазвучал —
Я вонзаю песню, ликуя,
В сердце прошлого, как кинжал.
Как и ты, я каждою думой
Весь в грядущем... Хоть долог путь,
Я в пути пою и угрюмо
Головы не клоню на грудь.
Но, поистине, милый Гейне,
Я куда счастливей, чем ты:
Век наметил мой взлет бескрайний
К бесконечности высоты.
Тем грядущим, что еле зримо
Для тебя мерцало во сне,—
Как зарей, пол неба палимо,
Даже звон его слышен мне.
Все же труден мой путь, похожим
На высокий твой, трудный путь.
Человек из прошлого все же
Тщится в бездну меня столкнуть.
Он вцепился в свое гнездовье,
Он в себя самого влюблен,
Он — филистер, явленный внове,
Хоть и перерядился он.
Он — поборник новой окраски,
Новой сущности тайный враг.
Ненавистник любовной ласки —
Он все чувства зажал в кулак.
143
Он — фанатик ортодоксальный,
Он — выслеживатель сердец,
Он — идеи раб идеальный
(Лишь бы проше была)... Он —лжец.
Он сегодня — критик известный,
Мне знакомы его статьй:
Душит он рукою бесчестной
(Как бы честной) книги мои.
(Я имею в виду живого
Мертвеца в одежде чужой,
А не тех, кто Ленина слово
Утверждает, сердцем живой).
Он слыхал, что надо поэгу
Гражданином быть и бойцом,—
Заведи о розе беседу,
Он тебе ответит пинком.
л
Вижу: коммунизм вдохновенно
Люди строят и день и ночь...
Он читает ночью Верлена,
Днем меня бранит во всю мочь.
Он живет, я знаю такого:
Вот — перо у него в руках,
Он к приставке «контр» через слово
Прибегает в своих статьях.
Ядом брызжет, рукой бесстрастной
Стиснул горло мое — хоть плачь!
Он — филистер в одежде красной,
Вечно бодрствующий палач.
144
Ну, и я не святой, конечно,
Отрицать это нужды нет,
Не скажу, что я жил безгрешно,
Грешен в малом, ведь я — поэт.
Как тебе наш общий учитель
Прегрешенья твои простил,
Так меня мой класс-победитель
Не осудит в расцвете сил.
Он прославлен по всей планете,
Только благодаря ему
И живу я на этом свете
И не ввержен в смертную тьм).
Если бы не победа класса,—
Всем велев позабыть меня,
Мон палач бы все мое мясо
Изжевал до исхода дня.
Но сгубить меня он не вправе,
Он — вне жизни. Возник живой.
Новый мир в сияньи и славе —
Мой и, стало быть, Гейне — твой.
А пиявка та, что на шее
Присосавшись, у нас висит,
Отпадет, когда, пламенея,
Наше солнце вступит в зенит.
Это солнце зло мировое
Зачеркнет лучем, как пером,
И меня, мой Гейне, с тобою
Правнук мой помянет добром
1933

10 Е. Чаренц — Избранное
НАШ ЯЗЫК
.Дикий наш язык п непокорный.
Мужество и сила дышат в нем,
Он сияет, как маяк нагорный,
Сквозь столетий мглу живым огнем.
С древности глубокой мастерами
Был язык могучий наш граним,
То грубел он горными пластами,
То кристалл не смел сравниться с ним.
Мы затем коверкаем и душим
Тот язык, что чище родников.
Чтобы на сегодняшние души
Не осела ржавчина веков.
Ширятся душевные границы
И не выразят, чем дышит век,
Ни Терьяна звонкие цевницы,
Ни пергаменный Нарек.
Даже сельский говор Туманяна
Нас не может в эти дни увлечь,
Но отыщем поздно или рано
•Самую насыщенную речь.
J933
146
РУБАЙАТ (II)
* * *
Мудрец, ты этим черпаком не опорожнишь котла.
Не мало мудрецов таких из жизни смерть увела;
Из созерцателей никто не только дна не достиг —
И до поверхности ничья рука еще не дошла.
* * *
Поэт приходит в этот мир с одной незримой стрелой,.
На песенный выходит лов, сжимая стрелу рукой.
И надо мерять дар его не величиной стрелы,
А возвышающей стрелка мишени величиной.
♦ * *
Ты чувствуешь, с каким трэдом, богата и глубока.
Приоткрывается душа — подобие рудника.
Сокровищ много для людей ты извлечешь из нее.
Когда не ляжет на чело безмолвной смерти рука.
♦ * *
Накапливающихся дум растет незримый поток,
Надеть узду на них еще никто на свете не мог.
Пусть будет накопление их щедрее хоть во сто крат,
Ты должен сам себя сдержать, о жнец рифмованных
строк!
147
* * *
Здесь песни лучшие трудом и счастьем вдохновлены,
Так будьте бдительны, певцы великой нашей страны.
В стране, где Гейне был рожден, поэзии дух казнен,—
Немеркнущим ее огонь поддерживать вы- должны*
* * *
О Запад! Ты, где процветал великих гениев труд,
Увы, сегодня превращен в арену дрязг и смут.
Но, зримые для наших глаз, в дыму пожаров твоих
Еще незримо для тебя благие зори встают.
* * *
I
Так птица мудрости — сова летает во тьме ночей
И чувство меры на крыле приносит душе твоей.
Ах, вспомнил я, что говорил провидец мудрый один:
Ночь для охотницы-совы тем радостней, чем темней.
* * *
Твой дух не будет никогда ни связан, ни полонен.
Когда оденется до пят бронею своих времен,
И, верен долгу своему, воспрянет, неколебим,
В грядущем — светел и велик — навек останется он.
* * *
Случалось ли, чтоб мысль твоя, пылающая в мозгу,
Свежа и в записи была, как яркий мак на лугу?
У каждой мысли запах свой, свой цвет, своя глубина,
А в книге только тень ее с трудом различить могу.
148
* * *
Когда приходит мудрость к нам? Кто этот миг
подстерег?
Ее причина — возраст наш, иль версты наших дорог?
Так наполняется зерном пшеничный колос в полях.
Я знаю: гениальный миг — течение и скачок!
1934
дистихи
1
Пан и Дельфийский оракул поэтом тебя не признают
Подлинным, если тебе чужды твои времена.
о
Утро зардело над миром, когда уже был ты поэтом.
Время — за полдень. Теперь — должен ты стать
мудрецом.
3
Дар получил от Ирана, язык от Армении древней,
Но — ты великий поэт благодаря Октябрю.
4 (Гёте)
Гений твой поднял тебя над тобою самим и над веком.
Как не задохся твой дух в Веймаре жалком твоем!
5
Бури мудрец устрашился. Не уразумел он, что это
К обожествляемой им — дивной гармонии шаг.
6
В жизни дисгармоничной искал гармонии Гёте,__
Так не Сизифов ли труд взять он хотел на себя?
150
Как свою душу ковать, чтобы в ней воплотилось былое,
Но в настоящем она стала всех новшеств новей?
8
Данте, Гомер и Пушкин, вчера вы засеяли поле.
Вам же принадлежит жатва грядущего дня.
9
Если ты жизнь исчисляешь со дня своего рожденья,
В день кончины твоей этот закончится счет.
10
Если ты хочешь прожить на свете дольше мгновенья,
Мни себя только звеном,— не головным, не в конце.
Чувствами век мой богат, и думами, и делами.
Мог лишь слепец иль дурак нищим остаться у нас.
12
Век выдает векселя, но грядущее определяет
Срок погашения их. Будут банкротства еще!
13
Будь, человек, дерзновенным, шагай со временем в ногу.
Мягкость свою укроти: это указчик плохой.
151
14
Ты говорил; «Петь легко, трудно жить». Но как нам
поверить
Что показалось тебе легким искусство твое?
15
Песня твоя долговечней певца своего и эпохи:
Жизнь придала ей свою непреходящую суть.
16
«Жизнь — это цепь изменений»,—сказал наш великий учитель.
Выслушав слово его,., рифмы меняет поэт.
17
Много раскрыли мы тайн, что вчера были темпон загадкой.
'Жизнь от того не скучней, стала лишь глубже она.
18
Сколько сложнейших вопросов, неразрешимых когда-то,
Просто разрешены в непримиримой борьбе!
19
Понял ли ты, наконец, что вопрос содержанья и формы —
Хлеба вопрос и земли? В битвах решается он!
20
В дышащей горечью, в злой полуночи древности нашей,
Как ты, искусство армян, все же весельем цвело?
152
21
Сеятель, рано вставай, завет соблюдай стародавний,
Только твой зорок ли взор — борозды видеть во мгле?
22
Скудные сердцем певцы! Вы мнили, что можете сами
Жизни проламывать путь,— жизнь вас ломала сама.
23
Мог ли провидеть Гомер, что наследье разрушенной
Трои
Станет добычей твоей, всеми презренный Терсит?
24
Мыслит себя человек средоточием жизни, уверен,
Что настоящим своим прошлому смысл придает!
1934
БЕЙТЫ
1
Скажи, певец,— если жизнь тебе казалась чашей винаг
Для скольких ровесников твоих была полынью она?
2
Ты пел, Хафиз: превратятся в прах и шах и его рабы.
Так почему ты любил любовь и брал дары у судьбы?
3
Смысл жизни ты в любви и вине искал на земле, Хаям.
Но ты искал вино и любовь в остывшей золе, Хаям.
4
Ты многих шахов позолотил своим пером, Фирдуси!
Никто из шахов не отплатил тебе добром, Фирдуси!
5
Походы шаха ты восхвалял, но громкой хвалой своей
Ни бедной жизни ты не согрел, ни жалких своих костей,
6
Слова твои — золотая ткань, всеславный Саят-Нова.
Ты не имел ни меда, ни яр, бесправный Саят-Нова.
154
И золото, и алмазы слов ты в ряд нанизал на нить.
Одной возлюбленной опален, ты всех пришел опалить!
8
Шах пред тобою и нищ и наг, столь чтимый Саят-Нова.
Народ щедрее слуг не имел, чем ты, мой Саят-Нова.

* * *
Сегодня ли тебя найдет судьба,
И ты глаза закроешь, холодея,
Не жалуйся на смерть: она слаба
Перед душой бессмертною твоею.
Взаймы дала природа много сил
Душе твоей, пылающей, как пламя,
И ты сторицей долг ей заплатил —
Мечтами, думами, стихами.
15G
ПАМЯТНИК
Я памятник себе воздвиг в мой трудный век,
Когда все рушилось, что камня и металла
Веками почитал прочнее человек.
Я памятник себе воздвиг из вещих дум
И песен яростных, звучавших в сердце века,
Как бури роковой неукротимый шум.
Я в Карсе был рожден, и хоть Ирана зной
Жег душу, как тоска по родине прекрасной,
Стал родиной моей весь этот мир земной.
1933-34
157
ПАМЯТИ АРХИТЕКТОРА АЛЕКСАНДРА ТАМАНЯНА
Последний миг — он вспыхнул, как лампада...
Когда сознанье погружалось в тьму,
Вдруг легкая сквозная колоннада
Отчетливо представилась ему.
Увидел он в предсмертное мгновенье,
Короткое, но равное векам,
И мраморные теплые ступени,
И башни, что стремятся к облакам,
Проспектов улетающие стрелы,
Газонов шелковистую траву,
Туф — розовей мерцающего тела,
Небесную базальта синеву.
Отчетливо — до умопомраченья —
Представилось ему в последний раз
Фонтанов серебристое свеченье,
Великолепье скверов и террас...
К виденью синему из камня и металла
Рукой он потянулся, но она
Отяжелела и на грудь упала,
И смерти
наступила
тишина.
1935
158
МОЯ УТРЕННЯЯ ЗВЕЗДА
Рано-рано проснись поутру,
Чуть рассвет затеплится — встань
И увидишь звезды голубой игру,
Осиявшей раннюю рань.
Так же имя твое в былом
Засияло, Чаренц, светло.
Что за бездна его поглотила потом?
Что звезду с высоты свело?
Нет, не солнца горячий луч
В ранний час погасил звезду.
До зари еще темное воинство туч
Поднялось тебе на беду.
И звезда погасла во мгле,
Закатилась в бездонный провал.
Жажда песни томила сердца па земле
Но Парнас —
Без тебя ликовал.
1936
159

ж.
11 Е. Чарепц — Избранное

АТТИЛА
Топчи их рай, Аттила’
Вяч. Иване-
1
Поднявшийся из глубины веков,
Я ныне снова шествую по свету
И озираю древнюю плачете.
Поднявшийся из глубины веков.
Сокрыт надежно золотой был гроб
Моими гуннами во мраке ночи давней.
Гробницу спрятали в горах, чтоб никогда в ней
Не потревожил гордый прах никто б.
И стали вы Аттилу забывать,
II стали насмехаться над Аттилой,—
Не возвратится тот, кто взят могилой,—
А я, поднявшись, шествую опять.
II вновь земля в пожарах п кострах,
До самых звезд огни стоят стеною.
— Вы больше не смеетесь надо мною.
Поднявшись, я опять внушаю страх.
Все исполняется, что я ни повелю,
II ныне, как судьба, неотвратимо
Железным кулаком стучусь в ворота Рима,
Сжигаю, разрушаю и громлю.
163

И рухнут ваши храмы, и в пыли,
У ног моих, во власти святотатца,
Червям подобно, будут извиваться
Раздавленные ваши короли.
Те самые, которым обо мне
Сказали, что стрела моя сломалась,
И в цирке чернь, злорадствуя, смеялась,—
А это примерещилось во сне.
Те самые, что, не жалея слов,
Про смерть мою, поверивши в такое,
Болтали, помышляя о покое
И для себя, и для своих рабов.
Бессильные,— возмездье к ним пришло.
Я превращу их мир в развалин черных груду.
Я был всегда. Я есть. Я вечно буду.
Тысячеликий я: Разруха, Смерть и Зло.
2
Холодные глаза раскосы у меня:
В них ваших снов причудливые зданья
Сегодня тают, как воспоминанья,
Под тяжкими копытами коня.
Эгей!— пускай дрожит и запад и восток,
Я не приемлю вашего порядка,
Я — царь и бог, я — ад и лихорадка,
Бич истины — он должен быть жесток.
1G4
Покуда меч в ножны я не вложил,
Владыки мира пусть поймут повсюду:
Я был всегда. Я есть. Я вечно буду.
Бессмертен я и неопровержим.
Пусть молятся людские племена
Своим богам, чтоб даровали силы
Не для борьбы,— для бегства от Аттилы,
Когда он вденет ноги в стремена.
Пусть помнит человечество о нем.
В неутолимой жажде разрушенья
И вас самих, и ваши подношенья
Безжалостно потопчет он конем.
Когда же в прах повержен будет враг,
И я увижу, что земля впитала
Всю кровь его, я потянусь устало
II в золотой свой лягу саркофаг.
Мне на века постелью станет он.
Я снова сплю. Мои глаза закрыты.
И будут рядом заживо зарыты
Свидетели тех тайных похорон.
Чтоб никогда могилу не нашли
II не сумели учинить расправу
Над ним все те, чью растоптал он славу
Ничтожные властители земли.
Когда ж ему дадут созвездья знать,
Что вновь земля охвачена пожаром,—
Своим мечтам не изменяя старым,
Аттнла-царь поднимется опять...
1916
COMA*
1
Как Ганга жрец,
Одну любя,
Палим томительной тоской,
Я отдал жизнь тебе одной,
Пою уебя.
Тебе — в багряные утра
И вечера — напевов тьма,
Моя сладчайшая сестра,
Безумная Сома.
II
Века подряд — не уставал —
С весною в сердце, день за днем,
Жизнь в песню обратив, искал
Тебя я в этом мире злом.
Не находил, Сома, нигде
Твоих очей, за годом год.
Тебя полюбишь — быть беде.
Тебя нашедший — смерть найдет.
Я это знал. И смертный миг
Мечтал узреть, влюблен и тих.
Сома древнеиндийское божество, имевшее много обликов, в
частности облик растения, из которого изготовляли священный опья-
няющий напиток.
166
И вдруг я твой последний лик
Увидел в сумраках земных.
Твое лицо — священный дар
На алтаре времен. Оно
Взор обожгло, то был пожар,
Которым все потрясено.
Я, опьянен тобою, звал
Людей на празднество огня,
Земле горящей даровал
' Тростую жизнь свою до дня.
III
Сестра небесная, чисты
Твои, Сома, и дух и взгляд.
Цветам священным даришь ты
Отраву, грусть и аромат.
В тобой ниспосланной росе
Растенья все цветут с утра.
В цветах, в сладчайшей их красе
Живешь ты, грозная сестра’
Из них мы, полную огнем,
Готовим влагу, пыл любя.
И опьяняясь тем вином,
Зовег , желаем, ждем тебя.
Огнем вливаешься в сердца
II в жилы наши ты, Сома.
II мы хотим, чтоб без конца
Ты миром правила сама.
IV
Сома, Сома, божественный напиток.
Священная любовь,
1G7
Ты — вдохновенья сладостный избыток,
Рожденья боль и кровь.
Ты — чрево пресвященное восходов
И Млечный путь мечты.
Ты раньше солнца шла по небосводу,
Мир осветила —ты.
Всевышняя возлюбленная воли,
Свободы торжество,
Ты — миг последний счастья, и раздолье
Дальнейшее его...
Ты, что в сердцах так пенишься, хмелея,
Клокочущим ручьем
И, постепенно в сердце пламенея,
Становишься огнем —
Сома, Сома!
Благословен от века
Тот красный мир, когда
Ты стала Агни* в сердце человека
Навеки, навсегда.
В мир из людских сердец напропалую
Пожарами пошла,
И эту жизнь печальную и злую
Огнем обволокла...
В сердцах и в мире с этого мгновенья —
Высокие огни.
Сестра, лишь ты несла нам утешенья
В нахмуренные дни.
* Агни •— индийское божество огня.
16S
Мы мир сожгли, безумствуя по праву,
Паломники огня...
Мы вновь тебе поем отныне славу,
Слова воспламени.
За то, что сердце каменное наше
Ты сделала огнем,
Благословенна будь!
В нас пламя пляшет
При имени твоем.
Мы с жизнью смерть в пылу перемешали,
От счастья без ума.
Гори же в нас и властвуй без печали,
Безумная Сома...
V
Сестра, вино твое в наших сердцах
кипело, а время шло.
Сестра, вино твое в наших сердцах
столько факелов
золотых
зажгло.
Столько факелов золотых зажгло
в этом мире глухом,
во мгле.
Столько факелов золотых зажгло
на несчастной этой земле.
Веками, веками у нас в сердцах
горел его яркий свет,
Но каменный мир, этот мертвый прах,
Не вспыхнул ему в ответ.
Кто не видал, как из гробниц — в тиши ночей
Как золотые светляки — когда темно —
1G9
Струится свет от истлевающих костей...
То не успевшее сгореть —
твое вино.
Напрасно жившее в крови —
твое вино,
Что было умершим с собой унесено.
Взлетает свет из тех гробниц,
как жаркий меч,
Как мановение зарниц,
чтоб тьму рассечь...
Сома, не ведает границ
твое вино.
Нам и рождение, и смерть
дарит оно.
Дарило нам и тлен, и прах,
чтоб после нас
Гореть па наших же костях
в полночный час.
Но не хотел зажечься мир,
окаменев.
Теперь горит!.. Мы в нем горим,
обезумев.
В безумный мы пустились пляс
Среди пылающей тюрьмы.
Сжигаем все, что есть, сейчас
В тысячелетнем мире мы.
С огнем мы кровью огневой
смешались вмиг.
Пожару мира светит твой
далекий лик.
VI
Все стремительнее пляска
Ходит вихрем огневым.
170
Жизнь покажется нам сказкой,
Люди — пламенем живым.
Как снопы ракет, взлетают
Наши жизни без конца.
Ярко в сумерках пылают
Подожженные сердца.
Вместе с памп заплясали
Облаченные в броню.
Люди факелами стали
В мире, преданном огню.
В пляске, взвихренной и смело.г.
Мы хвалу тебе поем
И досель окаменелый
Л1;гр охвачен весь огнем.
Как сплошное воскресенье —
Смерть CdMa и жизнь сама
В эти жаркие мгновенья,
В пламени твоем, Сома.
VII
Эн, друзья, далекие друзья!
Слышите?— Как братьев, вас зовем
В пляшущее пламя бытия.
К нам идите,
К нам идите,
Ждем!
Лишь слепой не видит всех чудес
Пламени, достигшего небес.
Все, кто верен пламенным сердцам,.
К нам идите, к нам идите, к нам.
В танец ярких огненных колец
171
Жар несите жертвенных сердец.
В танец наш входите, млад и стар,
В мировой пожар.
Да распространится
По миру всему
Огонь очищенья,
Карающий тьму!
Чадившие попусту
Жизнь и уклад,
Со всею их копотью,—
Пусть догорят.
Останется пламя
Души и ума
Да — свыше чудес —
Твое слово, Сома!
VIII
И толпы, толпы без конца
Идут, как день за днем,
Чтоб жизнь, гасившую сердца,
Испепелить огнем.
И безвозвратно предана
Палящей новизне,
Горит, горит, горит она.
Мы пляшем в том огне.
С ним наша кровь смешалась вмиг
На жертвенном костре.
И улыбается твой лик,
Весь в отблесках,— земле.
172
IX
...Мне кажется ныне, что жизнь, как во сне,
мелькнула моя.
Я счастлив, Сома, что открылась и мне
душа бытия.
Я счастлив, Сома, что в великом огне
сгораю и я.
Сгораю, как раб твоей воли, как дар
тебе, огневой.
II если погаснет великий пожар,
отпев надо мной,—
Ты вызовешь нового пламени жар
в юдоли земной.
Сома, как вино и отрава—любовь
твоя для меня.
Не будет меня, ты появишься вновь
для нового дня.
Да правит землей, где жила моя кровь,
лишь воля твоя.
Как искорка, жизнь моя канет в твоем
огне золотом,
Но будет гореть мое сердце в любых
восходах твоих.
1918
НЕИСТОВЫЕ ТОЛПЫ
(Фрагменты)
1
Товарищам далеких стран и близких, солнцам и
мирам,
Огнеподобным всем сердцам;
Всем тем, чья яркая душа пылает заревым огнем,—
Всем светлым душам, что, горя, стремились
солнечным путем,
Принесшим в жертву жизнь свою, оставившим навеки
свет,
Во мраке грозном бытия исчезнувшим — привет,
привет!
Сплетясь неистовой толпой, под солнцем алым заревым
Сражались люди, и вставал над старым полем едкий
дым.
Те люди были из степей, из деревень, из городов:
Надеждою окрылены, они пришли на властный зов.
Тот, кто из города пришел, туман оставил за собой,
Туман, что дымной тучей встал над жизнью, тяжко
прожитой.
Кто из села пришел сюда, оставил за собой поля,
Где колоса ни одного не приносила им земля.
Кто из степей сюда пришел, безбрежную оставил
ширь,
174
Что превратилась для люден в темниц}7 синюю, в
пустырь.
Кто был из города, где мгла свой душный строила
утес,—
Чахоточное сердце тот, как знамя алое, принес.
Кто мрак забытого села оставит за собой вдали,
Тот в мускулах своих принес мощь первозданную
земли.
А кто свою оставил степь, где жил в плену стальных
цепей,
Тот в голубых глазах принес ширь беспредельную
степей!..
Здесь, как мятежники, они, кляня суровую судьбу,
В безбрежном поле собрались и дружно вышли на
борьбу.
6
Они сражались горячо. Вечерний ветерок был тих.
Напротив город выжидал, как враг тысячелетний их,
Как серый исполинский сфинкс, разлегшись на самой
тропе,
Дорогу злобно преградил он солнцежаждущей толпе,
И станция, не шевелясь, во мгле багровой и седой,
Сидела молча перед ним, как пес его сторожевой.
Сидела перед ним опа и, словно пленная, во мгле
Бег стерегла стальных путей, что распластались по
земле.
И к северу, вдоль тех путей стальных, линейных —
впереди
Волнообразные прошли окопы по земной груди.
Враг притаился в глубине волнообразных этих ям,
Все поле он перекопал,— тысячелетний враг упрям.
Зарылся в землю глубоко и из засады на прицел
1”5
Он брал толпу, в нее стрелял,— но он ее не одолел.
И толпы двигались вперед, в глазах их загорался
блеск.
Со свистом пролетал снаряд, и раздавался грозный
треск.
Как песня, этот бой звенел. Глядишь — то здесь, тотам—
снаряд
Над целью с грохотом летит,— еще дружней сомкнется
ряд...
7
П толпы двигались вперед, ожесточенные борьбой,
И на полях вечерних смерть хихикала, бросаясь в бой.
Она сливала песнь свою со свистом пуль и с треском
бомб,
И толпы двигались вперед среди ужасных гекатомб.
Но с песней в сердце шли они, был песней каждый
взгляд бойца,
И, словно красная заря, воспламенялись их сердца.
И солнца старого закат был песней вечера в полях.
Толпа неистовых людей сражалась с песней на устах.
15
...Во мраке ночи души их подобны ночи, но такой,
Которая рассвета ждет с великой, пламенной тоской.
В сердцах их непроглядна тьма, но в необъятной
этой тьме,
Есть синеглазый горизонт и зори в золотой кайме.
На голубые их глаза ночь опустилась, но, горя,
В них пробуждается уже готовая взойти заря.
Земля их мышцы налила своею силой нутряной,
17G
II солнцу, если захотят, дадут они и ход иной.
И, если захотят, они и солнце бросят в небеса,
И, если захотят, его с небес низвергнут на леса...
Воспламененные огнем вселенной, если захотят,
Придя в движенье, толпы те каких чудес не сотворят?
16
..Они теперь пойдут вперед, на город с красным
фонарем,—
Там посчитаются они с давно терзавшим их врагом.
На месте прошлого они оставят пыль, его сметут,
И будет он сравнен с землей, тысячелетний этот
спрут.—
Они сожгут его дотла, и в угасающем огне
Пойдет плясать, чтоб вихри искр носились долго по
стране,
Слежавшийся же пепел вновь сожгут под пологом
небес,
Чтобы из пепла гнет веков, как феникс, больше
не воскрес...
II, по ветру развея прах, чтоб не осталось ни следа,
В миры еще незримых солнц они направятся тогда...
1918
12 Е. Чаренц—Избранное
ВСЕПОЭМА*
Вступленпе
Я
Из Айастана** поэт,
Из земли
Смерти и мглы,
Эту поэму поэм
Ныне пою
Всем, всем, всем!
Но почему
Должен петь
Только я,
Поэт?
Только я, а не кто-нибудь —
Карапет,
Мартирос,
Маркос,—
Те, что больны,
Утомлены
И не знают, где вольно вздохнуть?
Почему
* Перевод «Всепоэмы» был сделан Валерием Брюсовым при под-
готовке им второго издания «Поэзии Армении», по первому варианту
поэмы. Отсюда некоторые (в общем очень незначительные) расхождения
перевода с последующими изданиями поэмы.
** Айастан — Армения.
178
Не поет
Каждый тот
Из толпы,
Кто устал
И кого липкий пот
Этих сумрачных днем,
Час за часом верней,
Тянет вглубь — засосет?
Почему ж
Не все те,
Что бегством спаслись,
Кинув Муш,
Багдад иль Битлйс?
Что в пыли
Этих дней,
Мглистых дней,
Знойных дней,
Час за часом верней,
Утомлены,
Под безжалостной мглой
Гибнуть должны,
Задыхаясь в пыли,
Извиваясь в пыли
Мировой!
Что текут
По лицу
Мировому, как пот,
Что текут
Под безжалостной мглой,—
И ветер их рвет,
И вихри влекут,
II уносят, смешав, к одному концу!
Нет!
179
Не знать же нельзя,
Что любой —
Карапет,
Мартирос,
Маркос,
Любой ломовой,
Носильщик,
Слуга из депо —
Тысячу раз поэт!
В нем — Верлен,
И Терьян,
И Эдгар По!
Нет!
Не знать же нельзя,
Что любой Татбс,
Кто, по грязи скользя,
На спине волочит навоз,
Кто сгорблен и нем,—
в прелых легких своих
Таит
Тысячи тысяч поэм!
Вы не знали того?
Так узнайте! Услышьте в ответ!
(Уши настежь все, все!)
Кроме них,
Иных
В мире гениев нет!
А знаете, что
Пели они
На весь мир?
Воображаете вы,
180
Что в их песнях был
Каин, Фауст, король Лир?
Нет!
Вздором таким
Заниматься некогда им!
Пели они;
И та песня их
Сквозь века
От земли поднималась в эфир,
Сильна, высока:
Эта песня — Мир!
Да!
Эта песня — Мир:
Все города,
Все
Шлюзы, плотины, шоссе,
Насыпи железных дорог,
Великолепный чертог,
Университет
И последний клозет.
Здесь, там, вблизи и вдали —
Все созданья земли!
Гениальный товарищ, привет!
Карапет,
Барсам,
Бартуг,—
Вселенский поэт!
Да!
Почему ж только я —
Автор поэм?
Все, все пусть поют!
Всем,
Всем,
181
Всем!
Там и тут!
Иль почему
Только он
Должен сметь,
Должен петь?
Может, он —
Овакйм,
Каро,
Согомбн?
Кто-нибудь,
Из Битлйса нашедший путь
Иль из Вана, из области слез
Погбс?
А Чунк-Фу,
А Юсуф,
А Иван?
Певцы
Всех племен
И всех стран!
Нет!
Не знать же нельзя
(Я вам говорю, говорю!),
Что теперь
Аэроплан,
По простору скользя,
Из Тибета любого Хун-Ю
Переносит в Битлйс,
В Петроград,
В Тегеран!
Что Каро
(Или, если хотите, Агб),
Как осенний листок,
182
Перелетает теперь
На Запад и на Восток,
Через весь мир,
Из Эривани в Марсель,
В Пекин,
В Чикаго,
В Каир!
О, давно уже стал
Мир этот — мал.
Нельзя же не знать,
Что, протянув свою руку, один
Ч инг-Фу
Из Пекина в Эчмиадзйн
Может сказать:
«Здравствуй, А го!»
Так почему ж
Буду петь только я?
Эривань,
Или Муш,
Или Ван?
Пусть поют
Люди всех стран!
Пусть поет вся земля.
Сидней,
Чикаго,
Пекин,
Петроград,
Капштадт,
Берлин!
Пусть поют,
Пусть поют,
Пусть поют!
183
ГЛАВА 1
1914, июль, Эривань
Эривань.
Асфальт и зной.
Муша* Погбс.
Жестокой ношей удручен,
Проходит он.
Сел на откос.
Эривань.
Спина болит.
Сохнет гортань...
Путь дальний впереди,
Весь, как в огне.
Толкает ноша на спине,
Твердит:
«Иди! Иди!»
Зной.
Полдень южных стран.
И солнце — огненный шафран.
Идет
Вперед
С тоской в груди.
Ноша твердит:
«Иди!»
Все — как всегда:
Асфальт,
Зной,
Стен череда,
• Муша, мшак — труженик, рабочий.
184
Холодная вода,
Вино,
И экипажи, и народ,
Еще народ,
Толпа, идущая вперед.
Все — как всегда,
Все — как давно...
Шар солнца ал...
Но вкруг,
В толпе людской,
Никто не знал,
Что здесь, на мостовой,
Случилось чудо вдруг.
Случилось... просто, как судьба.
Со лба
Рабочего, что шел,—
Яремный вол
С тоской в груди
(А ноша повторяла вслух:
«Иди!»)—
Рабочего, что шел
В полдневный зной,—
В пыль мостовой
Скатилась капля пота вдруг.
Скатилась, и на миг
(О, чудо из чудес!),
Как тысяча огней,
Блеснули в ней
Все беспредельности небес
И солнца раскаленный лик!
И вдруг
Из пыли,
С мостовой,
185
Где капля лежала росой,
Поднялись,
И смелы,
И сильны,
И воли полны,
Без числа,
Без числа,
Ряды
Бойцов!
Из пыли
Поднялись
Полки
Железных бойцов...
(Тех, что нет,
Что погибли давно и вдали!/
Поднялись
Из летней пыли,
Потекли
Со всех концов
Без числа
Полки
В броню одетых бойцов.
Рати новых побед!
Блеснули штыки
Со всех сторон,
Застучали мощно сердца,
II взвились без конца
Складки новых знамен,
Красных, алых знамен!
И
Всех впереди —
Знамя в руках —
186
Шел Погбс;
Поднималась пыль.
Отлетая назад;
Колыхались войска,
За рядом ряд;
И сквозь века,
Вождь несметных войск,
Шел гигант
Погбс.
По мостовой
Шел, за шагом шаг.
Глаза
Вдаль устремив.
Солнца багряный лик
В его зрачках
Горел — на миг.
Солнечный диск был ал,
Но никто, никто не видал
Солнца багряный лик
В этих зрачках.
Потом
Прогремел экипаж
По мостовой.
Улица та ж.
К дому дом.
Асфальт и зной.
Сохнет гортань.
Эривань.
Пыль в глаза...
Все в пыли...
Виноград,
И топпа,
IJ стены домов,
187
И рев:
«A-и, а-и-и!»—
Осла,
Ослицы,
Ослов.
Над мостовой
Лень и зной,
Зной и мгла;
Ало-серая мгла;
Лень, словно в летнюю рань,
Сон счастливый осла...
Эривань!
Эривань!
Эривань!
Но,
Собираясь домой,
Перед лавкой своей
сидел Амо.
Мечталось ему:
«Почему
Свежего ветра нет?»
Казалось ему:
Улица — целый свет,
Пыльная улица, это — весь свет
И живут на ней —
Он, Амо,
Да Каро,
Да Погбс,
Да еще Карапет.
И Амо
видит сон:
Солнца круг впереди,
188
И на солнце сидит
Он,
Амо,
Смотрит ввысь,
Ноги свесивши вниз,
Песнь м\рлычет. меж тем
Счет ведет: «Пять... шесть... семь...»
Размышляет Амо:
Течет солнца вино...
Покупателей нет,
Полдень минул давно,
Скоро скроется свет.
Завтра солнце опять
Будет печь душной мглой...
Кто пойдет покупать
В этакий зной!
Какой дурак
Возьмет вино или коньяк!
Дремлет Амб,
И в его
Заячьей душе —
Ничего, ничего!—
л и цы уголок,
День и ночь, ночь и день,
Коньяк, на двери замок,
Все та ж дребедень...
Разве могла
Чудо увидеть его душа^
II зачем, почему
Смотреть на чудо ему?
II когда
Кто-то сказал:
189
«Война»,—
Не понял Амб
ничего;
показалось ему
С ленивого сна:
Будет свадьба тут,
Гости придут,
Будет выпито много вина...
Но когда
Вечер настал
Для Амб,
И он
Шел домой,
Чтобы выпить вина,—
Над мостовой
Звучало со всех сторон:
«Война!»
«Война!»
«Война!»
ГЛАВА 2
Слышите ль?
Встали
Войска —
Исполины в железной броне.
Слышите ль?
Встали
По всей
Земле
И во всякой стране.
Слышите ль?
Встали,
190
Пошли
От всех пределов земли.
От Ь- ра. э до синих Карпат,
От Карпат до Па-де-Кале,
От Рейна в Стамбул,
В Эрзерум.
Спешат
По всей зе ,
По всей земле
Гул,
Шум.
Турок,
Индус,
Грузин,
Русский,
Японец,
Француз,
Англичанин,
Мадьяр,
Армянин,
Итальянец,
Немец,
Хунхуз.
Пришли,
Покинув Нью-Йорк,
Багдад
Иль Босфор,
Валдай,
Дунай
Иль Алжир,
С Ван-Дименовон земли,
С Американских озер,
Сквозь весь мир
191
Прошли.
Шли,
Шли —
На кораблях,
В поездах,
И так,
Пешком;
Крестьянин, рабочий, батрак
Покидали свой дом,
И шли,
Сквозь весь мир,
Из Лондона шли на Берлин,
В Иерусалим,
В Эчмиадзйн
И в Пекин.
Пыль
Поднялась.
Ветер выл, как в трубу:
«У-у-у, у-у-у!»
Выли жерла мортир:
«У-у-у!»
Утром, днем, по ночам,
По посевам, лугам и полям,
На весь мир
Выли бомбы:
Бум-бум!
Ружья ржали:
Трам! трам!
Напролет
Бил пулемет.
Из конца в конец —
Только красный свинец
192
Ночью и днем
На весь мир
Выли жерла мортир.
Сев пуль, бомб
Густо падал дождем,
Сметал
Города
Без следа.
Как обвал,
Поля засыпал;
Длился бой...
Монопланы крутились весь день,
И прожекторы между собой
Совещались над огненной мглой,
Чтоб свинец
Метко целил в мишень...
А в глубоком тылу.
В городах.
Пугали полночную мглу
Ярость и страх.
На заводах-гигантах гудки.
Обезумев, подобно зверям.
В небо кидали плевки,
II звонок надрывался, упрям.
Там бедняки,
Толпы бездомных бродяг.
Тесали, точили подряд
За снарядом снаряд,
Горько зная, куда
Полетит этот град.
Толпы бездомных бродяг
Ковали за снарядом снаряд.
Чтоб насытить алчбу
13 Е. Чарепц—Избранное
193
Пулеметов, пушек, мортир,
Поднявших пальбу
На весь мир.
Толпы бездомных бродяг:
Русский, татарин, поляк,
Еврей, ирландец, араб,
Крестьянин, рабочий, батрак,
Бедняк и раб,
А ученый, гордый умом,
Что решать проблемы привык
В золотом кабинете своем,
Пережевывал жвачку, как бык:
Снов,
Смерти,
Крови,
Огня.
В золотом
Кабинете своем,
Золотое величье храня,
Изобретал
Удушливый газ,
Чтобы вмиг
Взгромоздить напоказ,
На парад,
Из трупов чудовищный вал,
Пирамиду из мяса солдат.
И войска
Шли и шли
Издалека,
Изо всех пределов земли,
Покинув Багдад,
Перемышль
И Берлин.
НМ
Шли к Вердену,
В Дувр
II в Стамбул.
От моря до моря шли,
Под крики,
Под звоны,
Под гул.
Опять и опять,
За ратью рать
Шла умирать.
ГЛАВА 3
Было так.
Стала хаосом
Наша земля.
Горы трупов
Давили поля.
Вкруг Солнца родного летя,
Погибало его дитя
По бездорожиям вечности.
Взрезая в пространствах новь,
Труп земли
Неизменные силы несли
Безднами,
Звездой
АГпечности,
II струилась горячая кровь.
Время в вечный простор
Уносило позор
Земли.
Сатурн,
Юп л тер,
Ура 1
195
Видели издали»
Словно пятна мерзостны:х ран,—
Огни земли
Видел издалека
Чей-то пристальный глаз.
Мутные над землей облака —
Удушливый газ.
Следили
С планет издали,
Как в вечный простор
Время влекло позор
Земли.
Было так.
Но опять и опять
За ратью рать
Шла умирать,
К Вердену,
В Перемышль,
В Эрзерум,
Под крики,
Под гулы,
Под шум.
Полки
По всем дорогам земли
Шли,
Шли,
Шли.
И опять Эривань.
Асфальт и дождь.
Осень, туман.
Ветер уныл и тощ.
Собираясь домой.
Перед лавкой сидит
19G
Амб.
Ветру подставив ск\ ту лица.
Проходит мимо толпа,
Зевает.
Мокрая улица
Степа и тупа.
Жует, пережевывает
ервые ломти мглы.
Подальше засовывает
Беженцев толпы
В углы.
А там,
По дворам
Гостеприимных церквей,
Валяются женщины,—
олод в глазах.
Каждый вечер щенятся,
Рожают детей,
Как собаки,
На грязных, голых камнях,—
Рожают
В сумерках душно-сырых
Для милосердного бога детей,
Маленьких Иисусов,
Кривых
I! больных.
Глядит из церквей везде
Бог.
Он весел... вот-вот
Запоет.
Он не знает тревог.
Течет
1Я7
Слюна но его бороде,
Он шевелит седые усики.
У него на глазах
Рождаются здесь,
На грязных камнях,
Маленькие Иисусики,
Один за другим — череда!
Он ждет, что люди придут
Из Нью-Йорка сюда
11 откроют детский приют!
Как отец в день крестин,
Улыбается ои.
Сказал бы охотно:
«Мой сын!..»
Да немного смущен:
Нет кроваточек тут...
Но — из Нью-Йорка придут!
Бы." з так.
Был так.
Было так.
Собираясь домой.
Перед лавкой своей
Сидел Амо.
Мечталось ему:
«Почему
Теплого ветра нет?»
Размышлял:
«Как тесен весь свет!
Русские взяли Багдад.
Но почему
Вот эти бежали назад?
Зачем
198
Здесь сидят?
Пусть идут
В Битлйс иль в Басен!
А то — зачем же весь шум?
Зачем, спеша.
Взял Эрзерум
Непобедимый Андраник-паша?>
От великих мыслей устав,
Достойный Амо
Пошел домой
Есть пилав.
Солнечный диск был ал.
А перед лавкой Амо.
На асфальт упав,
Мальчик больной
Умирал.
Было так.
Был то ярок, то тускл горизонт.
Но Амо
Не видал,
Как Погбс
Добровольцем ушел на фронт
II назад
В лубках руку принес.
Не видал,
Как он стал «джанбезар»*.
А когда
Не шли покупать,—
В летний жар
“ Джанбезар - дословно: усталый.
199
И в осенней тени,
Амо,
Чтоб от скуки не спать.
Пел долго:
«Мёр Айренйк*!»
ГЛАВА 4
Эривань.
Иначе: Наирй.
Иначе: это — грань
Веков.
Десятков и сотен веков.
Смотри!
Страна веков — Напри,
Крест мировых дорог.
Где сошлись,
Где слились
Запад и древний Восток.
Древний край Напри,
Кровавый вопросительный зна1
Вбитый издревле в века.
Вокруг — таинственный мр^к,
И тайна его глубока.
Смотри!
В мире нет другой Наири!
В те дни
Бед и тревог,
Там, где крест мировых дорог.
Где грань
веков,
* «Мер Айренйк»—«Наша Родина»(арм.), гимн длина) о эй Лр ешп
200
'де Наирп-Эрпвань,
На улице скучно-прямой,
меж разных грязных домов,
Стоял торговец Амо;
И еще, вновь на битвы готов.
Под пули и под штыки,
Стоял джан без ар
Погбс.
И, кроме того,
Надвинув очки
На самый нос.
Почтенен и стар,
Еще—учитель Сого.
Учитель Согб,
Гениальный сын Наири,
Выступая из мрака веков,.
С древней стрелой в руке.
Писал
На мгле веков,
Как на песке:
«Шесть вилайетов... шесть..л
Это можно было прочесть.
Но как
Мог знать
Согб
Иль Погбс из Мушской земли.
Для чего
Шли за зубья Карпатских гор
Или жгли
Реймский собор!
И плача
Над страной Наири,
201
Учитель Coro
От зари до зари
Спрашивал:
«Для чего? Для чего?»
А там,
Лицом к лицу,
Боец к бойцу,
Кровью залиты.
Утомленные за лето,
Бьются —
Погбс,
Юсуф,
11ван
11л и —
Ла-О,
Ганс,
Жан,
Парижанин,
Берлинец,
Москвич,
Крестьянин,
Рабочий,
Батрак,
Бьются под бранный клич...
Было так.
И
По их крови.
По трупам их.
Из Парижа в Багдад,
Из Багдада в Лион,
Шло,
На железных ногах своих,
202
Ч удище-Мнл л ион!
Шло
Из гранитов Берлина.
Из желтой Москвы.
Путь держа на Багдад,
Сжигая зелень травы.
Опаляя фруктовый сад.
Шло,
От зари до зари,
Через древний край — Напри.
Чудище-Миллион,—
Вместо головы
У него чудовищный рот.
Вместо головы
У него бездонный живот.
На полях,
К трупам склонясь.
Оно пьет кровь и грязь.
Ч уди ще-Милл ион
Было одето в виссон.
В золотом венце,
С улыбкой на сальном лице.
Оно пело победную песнь —
Песнь
Про святую войну,
И, у этой песни в плену,
Весь
Мир,
От морей до морей,
Шел на убой —
Умирать.
Опять и опять
203
Шла за ратью рать.
Миллион,
Миллион,
Миллион
Люден!
И никто не видал
Конца
Бойне той,
’ Этой игре мировой:
Шла везде вокруг
Мировая игра...
Но вдруг
Один Иван закричал:
«Стойте! Стойте! Пора!»
Он ушел
I I схватил красный флаг.
Он ушел
И спросил:
«Кто наш враг?»
II \раган
Его зов подхватил,—
Зов к рабочим всех стран!
Этот зов,
Этот крик
Вдруг
Всю землю зажег:
Север, Юг,
Запад, Восток.
Москва
Красное знамя взнесла,
Подавая знак.
Делая первый шаг.
204
И глаза всех
Обратились к Москве.
И весь мир —
Мир рабочих.
Бедняков и крестьян —
Понял зов.
Твой зов, Москва!
Загудев, как один океан.
Повторяя твои слова.
И над миром гром этих слов
Прогремел, могуч и суров.
Зов —
К рабочим всех стран!
ГЛАВА 5
Где крест мировых дорог,
Где сошлись,
Где слились
Запад и древний Восток,
Где край веков, Напри,—
Посмотри:
Стоит
Учитель Согб.
Он размышлял, отчего
Русские полки
Обратно прошли,
Покинув Багдад
Н Муш,
Назад.
Отчего,
За шагом шаг.
Снова вторгался враг —
Г \ бить,
20:1
Разрушать
И жечь.
В краю веков. Напри,
Вновь тупился варварский меч.
Вновь сменяли сад
Пустыри.
И в поле пустом,
Где прежде гулял покос,
Спал
Последним сном
Непогребенный Погбс;
А у лавки своей,
Перед тем, как идти домой,
Сидел Амо
В прохладной тени
И, стараясь не спать без гостей,
Пел долго:
«Мёр Айренйк!»
Но Эривань,
Это — грань
Веков,
Это — край,
Где был древле Масйс.
Дух Наири
В Эривани воскрес,
И складки трехцветных знамен
Высоко вознеслись —
До небес!
Спит,
Спит Погбс
Вечным сном,
Непогребен,
20G
Как спят бедняки,
И, надвинув очки
На самый нос,
На наирский нос,—
Посмотри!
Стоит
Учитель Согб,
Древний сын Напри,
Выступая из мглы веков,
С древней стрелой в руке.
Оп пишет
На мгле веков,
Как на песке,
11 можно прочесть:
«Шесть вилайетов... шесть!»
А из красной Москвы
Радио,
Как гром.
Далеко, далеко
Рассылает призывы кругом.
Из красной Москвы,
Из края в край,
Доходит зов:
«Вставай!
Пробуждайся,
Рабочий народ!
Вперед,
Мир бедняков!»
Из красной Москвы
По всем дорогам
11 без дорог,
С Севера на Восток,
На весь мир:
207 *
В Багдад, .
На Инд,
В Кашемир —
В каждый край
Доходит зов:
«Вставай,
Мир бедняков!
Все — за мной!
Это наш последний
И решительный бой! >
И вот,
В ответ
На призывный крик,
С наирских полей,
Все звонче, звучней.
Прогремел броневик
С Шнракских полей
В древней стране
Наири,
Со всех сторон,
Был повторен
Могучий крик!
Красные вихри пошли
По всем дорогам
И без дорог.
Пробудилась
От долгого сна
Древних времен странаг
Пробудился
Красный Восток.
Ты,
Древняя страна Наири,.
208
Ты, грань веков,
Встала, ликуя, ты
На радостный зов!
Железная птица, ты,
Древняя страна Наири,
Встала в лучах зари.’
Там, где крест мировых дорог.
Где сошлись,
Где сплелись
Запад и древний Восток,
Ты воскресла
Опять,
Опять,
Гореть,
Пламенеть,
Сиять!
Красное знамя ты
Вознесла
Ввысь, где светла
Синева.
II опять
Звенят с высоты
Твои слова!
Выступая из мглы веков.
Стоит
Мушский поденщик, Погос.
Он миру несет
Правду неведомых слов.
Он ответит
Йа древний, грозный вопрос!'
С железной песней в груди.
14 Е. Чаренц—Избранное
209
Ои пред миром стоит впереди,
Там, где крест мировых дорог,
И, ликуя, глядит на Восток!
ЭПИЛОГ
Слышишь?
Повсюду
Звон,
Железа звон.
Жизнь,
Новая жизнь,
Со всех сторон.
Помнишь?
«Титаник» плыл.
Над водой — торжественный дом.
Праздник радостно выл,
Танцевали пары кругом...
И вдруг —
Пронзительный крик,
Рыдания,
Вопли,
Стон...
И под звуки
.Марсельезы
Поник,
Погиб
Гигант последних времен.
Потонул,
Пошел ко дну,
Над ним сомкнулась вода.
Он ушел...
Но куда?
210
Дни летят.
Быстро, быстро летят.
Дни — огонь,
И летят во тьму.
Хочешь,
Я душу твою возьму.
Больное твое бытие,
И брошу ее,
Как железный диск.—
Но куда?
В пурпурные грядущие дни!
Грядущие дни!
Ныне встают они.
Под упорным трудом
Возникает за домом дом.
Строит Иван,
И Ч инг-Фу,
II Погбс,
И Ганс,—
Люди всех стран!
И я говорю:
Будет мир —
Общей радости дом!
Из Пекина Чинг-Фу
С тобой, Погбс,
Сольется в привете одном!
Пусть
От этих надежд
В сердце будет кровавый след;
Я их не возьму назад!
Я все ж воспою
Славу твою,
Мой могучий,
211
Желез ii ый
БрЙ!
Воспою
Громко я
Борьбу твою,
Тв(И могучий, огромный труд!
Эти строки
Следа воля твоя,
Эту песнь
Твои руки поют!
Даже пусть
Эти дни
Обманут нас.
Сердце мое
Подобно тебе!
Год за годом, за часом час,
Буд_ петь
О твоей судьбе!
— с тобой,
Я всегда — с тобой!
Я пою
Славу твою.
Лучших песен на свете нет?
Силен я
Лишь твоей судьбой,
Я. ничтожный,
оследин и
Поэт!
1920—1921
ЧАРЕНЦ-НАМЭ
(Фрагмент)
Вашу мысль отвлеку сегодня
Каменной песней моей.
Это я — бездомный, голодный
Поэт — Егише Чаренц.
Издалека, из Ирана, пришел.
Родина мне — Маку Хана.
Солнце Ирана храню душой.
Полон я солнцем Ирана.
А в крови моей зазвучала
Песнь неизбывной напрской тоски...
Я возжег в мечтах моих алый,
Алый огонь Москвы.
Розы в сердце моем, в уме
Жгучее пламя пребудет.
— Поэта Чаренца Шах-Намэ
Теперь вы слушайте, люди...
1
Золотистым солнцем кочуя
Из Ирана в Наири,
Позже пришел в /Москву я.
Жизнь моя, славлю тебя
213
Солнцем,
Кровью,
Золотом я!
Вспять повернуть бытия рычаг—
Нет такого чудесного средства.
Пусть мои песни вас умчат
В Наири,
В Карс,
В детство...
Я в Карсе —
Опять,
Опять.
К устам ребенка,
Вижу, прикладывает мать
Грудь пустую,
Словно воронка.
Еще душа моя лежит — стрела —
Спокойно у дней в колчане.
Вдали зазвучали колокола.
Отец — в своем неизменном кафтане.
На серебряном блюде его лица
Нос \легся кривым кинжалом.
Белой нирваной волоса
Посыпало время безжалостно.
Мать моя идет за водой
В тегеранском своем платочке.
Ветер Наири свистит надо мной,
И крик сдержать нет мочи.
Руки протягивает вдр^г
Душа моя сиротливо
214
Туда — вперед, где солнечный юг,
Где солнечный диск горделивый.
Когда же снег волос своих хной
Оранжевой мать покрывала,
Мечта сквозь волосы передо мной
Путь в Тегеран открывала...
К твоим сокровищницам, шах...
Пойду до Индокитая...
Детство... мечты златокрылый взмах...
Хна оранжево-золотая...
2
Я в городе Маку рожден, в пределах.
Полных солнца, золотых и зрелых.
Где Ормузд горячим бьет крылом,
В 1897-м.
Солнце иранское возрастило
На душе ширазских роз цветник,
Но паирский грустный ветер с силой
К сердцу моему приник.
Я и солнцем не полюбовался.—
В старый город он меня повлек.
Там и вырос я. в бесцветном Карсе,
От горячей родины далек.
Крыльями смежив глаза, дремать я
Только мог, оцепенев пока.
Словно старого слхги объятья.
Обняла меня тоска.
215
(В доме был слуга такого рода.
Он еще при деде прижился;
Так его изнурили годы,
Что мечтал он уйти на небеса.
Звали мы отцом его. Как милость.
Он водил пас на улицу с собой.
Все из ветхих рук его валилось.
Клялся он паи рекой землей...)
Так-то сидя у отцовской двери.
Он мурлыкал, как домашний кот.
Но душа моя грустила, веря —
Скоро солнцем радость потечет.
Это — знак заветов стародавних,—
Даже солнце и Иран сокрыв.
В школу раз привел меня порыв,
Словно старой мудрости наставник...
Солнце и Иран сожрав во тьме,
На меня дыша огнем и жаром.
Начертал он письмена в уме.
Словно на пергаменте, недаром...
Мне 'тогда
Никто
Закона
Не открыл,
Что письмен тех древних, мудрых реки
Для души моей могучих крыл
Тысячу небес дадут навеки!
Что в дальнейшем,
Через много лет,
Необузданнее, чем в словах наметил,
Будут солнце и широкий ветер!..
21G
Детство, детство, синий мирный свет,
Как в пруду спокойном отраженный
Мирный диск л}ны посеребренный,
Было ты, теперь сошло на нет,
Словно не успело и мигнуть,—
Да и было ли когда-нибудь?
3
Вот и юность. Юноша — я,
Мне пятнадцатый шел тогда,
Воспеваю в тех днях тебя,
О подрхга. моя звезда.
Словно парус в море возник:
В сердце памятью зажжено,
Это имя твое — Астхйк,
Там навек пребудет оно.
О подруга, не раз, не раз,
Чтоб душой не застыть во льду,
Вспоминал я, за часом час,
Карс, в зеленом его саду.
Вспоминал я...
Но — что?
Забыл.
Лето было и ты была.
Был твой взгляд
Печален.
Бескрыл,
А рубашка моя — бела.
Помнишь?
Помнишь?
Что вспоминать? Постой...
217
Ах, да нечего наяву...
Осень,—
Память
Гонит листву.
Словно бабочек желтый рой.
О подруга,
Простить просил.
Ты прости меня дальний свет,
Слишком юным тогда я был,
Не достиг пятнадцати лет...
4
И
Двенадцатый год —
О том
Поцелуе первом
С тобой...
Перед этим
Бескрылым днем
Я — немой...
Зной проснулся во мне,
Иран,
Красных роз Шираза
Цветник...
А нашел я...
Нашел...
I
Диван...
Над остывшим телом...
Поник...
О Астхйк Кондахчян, Астхйк,
Светлая подруга моя,
Много стран прошел я,
218
Не вернул тебя.
Кондахчян,
Л1илая,
Светлая...
Прости,
Прости,
Прости!
5
II вот
Тогда
В первый раз...
В том же году, смотри,
Загадка еще нашлась,
Оказалась...
Страной Наири.
Все — мечта.
Рассеялась мгла.
Даже розы были едва ль...
Но пришла
Н на плечи легла
Беспредельным гнетом печаль.
Но во мгле
Забрезжила быль —
Синий-синий девичий лик,
Точно стародавняя пыль,
Точно совесть в д>ше, возник.
...На поблекших г^бах ее
Ран запекшихся желтизна.
Ей я отдал сердце мое,
Ей и песня посвящена...
219
6
О, мне не забыть
Первых песен
Моих!
«Три песни»...*
Кондахчян Астхйк...
Тогда
Золу души моей
Разрыл я в них,
И в том не каюсь никогда.. ~
7
Забыл я
Этот эпизод —
Все тот же Карс...
В саду...
Пятнадцатый кончался год,
Я добровольцем стал,
Иду
В строю солдат-армян,
Вооруженный, рьяный,
Идут со мной Рубен, Вардан
И Айгестан** Вана.
Нью-Йорк оставили, Стамбул
оварищп-друзья.
Смерть,
Смерть,
Смерть,
Общий смертный гул.
«Три песни»—первый сборник стихов Чаренца, изданным i
1914 году в Карсе.
* Айгестан — район в городе Ване.
220
Воина... девушки... я...
Я думал—там, где гром.
Где бомбы так грозны,
Твой светлый лик, мой дру'.
Там одеревенелых трупов х лм
Бежала ты из топ страны.
Куда проник башибузук.
Тоска старинная пришла,
Сдавила душу, грудь.
Но ты — чудесна, ты — све_ла.
Твой неуклонен путь...
9
А
Потом,
В пятнадцатом году,
Когда в Москве я был,
Мне в этом ужасе, в бреду.
Под взмах гигантских крыл —
Мне показалось —
Последний шатер
Мира передо мной,
Но солнце Ирана,
Шит золотой,
Снова взошло в простор.
Вдруг в душе моей занялся
Розами дальний Шираз.
О. эти девичьи волоса,
Сердце запуталось в вас!
Отозвался прошлого зов
Ржаньем коней во мне.
Жаркая пробудилась любов—
221
Котанчян... Карине...
Карине...
11
Москва.
Семнадцатый год.
Солнцем Ирана сердце полно.
Беспощадное солнце, сожжет
Начавшийся год оно.
Январь....
Февраль...
Камнем с горы
Двадцать пятый день }пал.
Огромного солнца порыв.
Красный рабочий накал.
Что?
— Огромнейший
Из валунов.
Связавший крылья труда.
Жадно сосущий кровь
(Глыба хищного льда),
Пошатываясь,
Сдвинулся
С опор,
Помедлил, держась с трудом.
Беспредельный открылся простор.
Старую машину — на слом!
Стоял у начальных вех,
Прошлого мрак — в стороне.
Робел начать разбег...
Карине...
Дитя Каринё.'..
999
м ж *
12
В сердце солнце Ирана горит.
Словно пожар, пожирает все,
И тяжелая, как гранит,
Прежняя наирская тоска сосет.
Напрасно сокол твоих страстей
Годами парил со мной наравне.
Печаль и в плотской ласке твоей,
Карине....
Туман-Карине...
13
Участь камешка-голыша —
Катиться вдоль пути.
Должна была в скорби моя душа
К последней беде прийти.
Глыбой гранитной сорвалась
С измученной совести ты,
Чтобы наирская тоска слилась
С золотом иранской мечты.
Потом
Июнь,
Июль...
Потом —
Сентябрь,
Октябрь...
Грянул о наковальню молот-гром.
Снаряды разверзли хлябь.
Этих бомб — кровавая песнь —
В темном мозгу моем взрыв,
И под красными бомбами
Весь
223
Простору я отдал порыв.
Камнем должна была упасть
С усталой совести ты,
II наирская тоска слилась
С иранским солнцем мечты...
14
Восемнадцатый...
Жизни рубеж.
Вечер. Утро. Возврат.
Рхбец на душе болезненно свеж.
Но старый обруч снят.
Восемнадцатый
Огненный год, гори,
Всесожжением красным взметен.
Проснулось солнце — Наири,
И в душе моей новый звон.
Был псжар,
Огня река.
Ран тяжелых недуг.
Жертвенную душ\ о тебе тоска
Ярко осветила вдруг.
Всесожжение. Радость. Щедрот
Бесконечное мотовство.
Это был восемнадцатый год.
Безудержным встретил его
Взлетом души и ума...
Люси Гарая и... Сома...
15
(Разгорелось в сердце моем вино.
Течет, зажигая кровь,
Разбивая в жаркой крови звено
Гнетущих душу оков.
Она живая, я нашел, нашел
Жену, подобную Наири.
В опьяненном безумье толп,
Мир, дотла сгори.
Там—Люси Тараян, она
Под солнцем, где розы, Шираз,
В скифские степи увлечена,
В наирских полях нашлась.
Наступал этот красный год!)
16
Девятнадцатый.
Красноармейский отряд.
Черных истоков разлив.
Над полями конники парят,
Светлые крылья раскрыв...
* •
Станция.
Войска.
Войска.
Красная Армия.
Ночь.
II над красным лагерем, глубока,
Тьма не уходит прочь.
Тьма,
Ожиданье,
Как перед грозой.
Нестройный пушечный гром.
15 Е. Чаренц—Избранное
225
Утром ударит мощный строй,
Цепь врага разобьем.
19-й год, тревога тех дней,
О, как ты в душе сильна!
Я душу бросил в пожар: пламеней!
Пусть даже сгорит она!
19-й год — это зов,
Красной Армии нашей дела.
Синеокий, вы помните, взор
Беспредельная радость зажгла.
Это самая близкая близь,
Вожделенного мира восход.
Верил даже трепещущий лист,
Что желанное близко, придет...
Вот к дверям подходит оно,
Вижу —
Солнце на лбу несет.
Мне забыть вовек не дано
Тараян...
Тихорецкую. Все...
18
Страна Наири, твой скорбный зов
Л\не был слышен: «Приди, я жду».
В Армению еду, угрюм, суров.
В 1919 году.
Страна Наири совсем не та,
Старозаветное в раж пришло,
22G
Трехцветного знамени пестрота
В руках хумбапёта Дро*.
В Ереване нашли бастион
Под древним Масисом они.
Землистыми тенями был населен
Город голодный в те дни.
Скорбь обрушилась, как скала,
Спину согнула
Мою.
К детству тоска меня привела!
Карс...
Опять...
Узнаю.
Карс.
19-й год. Зимой
Год идет на исход.
Солнце, небесный котел голубой,
Журчанье шумливых вод.
Но солнце рылось напрасно совсем
У здания в ослепших глазах,
Слушала даль неизвестно зачем
Лепет воды в родниках...
Словно видения
Детского сна,
Люди сошли на нет.
Детства синяя глубина
* Хумбапет—начальник отряда, хумба. Дро - дашнакский вое н-
ный министр.
227
В точило мечей преображена,
Тополь, май, ясный свет...
Не посмеяться ли от души
Некий серьезный критик решил,
Потрясая зал и фойе!
«Пусть знает мир, стихи хороши,—
Явился великий поэт.
Песен пламенем нас озарив,
Родился яркий певец.
Торжествуй, страна Наири!
Ликуй... Егише Чаренц...»
20
Двадцатый год.
Ереван.
Февраль,
Март,
А1ай...
Всем, всем, всем,
Воле железной привет,
Алой розе твоей, Иран,
Тебе,
Московский огненный цвет!
Первое мая.
Ереван.
На Астафьевском толпы людей,
Простор восторгу дан,
Движенье закрыто по ней.
Знамена красные ввысь,
Идите,
228
Жаркие,
Все... кто есть,
Послушай, страна, Масис,
Радости громкую весть!
Это коней полет —
Зигзаг —
Связал Ереван с Москвой.
Старое зданье разбито в прах
Чьей-то железной рукой.
Сгустком грядущего сердца зажег,
Дальше куда же стремиться мне?
Кровью и плотью Наири облек
В полной восторгом стране...
21
Двадцать первый.
Год и глава. Она —
Повесть событий и дней,
К грядущему моя душа
Теперь пригвождена,
Бессмертие светит в ней.
Читатель! Душу твою теперь
Позволь рассечь песни ножом.
В каирской Красной Армии, верь,
В первой... я был бойцом...
Древний Масис перед собой
В истории первый раз
Видел чудовищный бой,—
Рабочих борьба началась...
Но вот
Мы с фронта
229
Вернулись домой,
Ждала Наири земная меня,
Розы Шираза в уста набрала,
В глаза —смоляного огня.
Как много мелькнуло лиц предо мной,
Но счастья один родник.
— Любовь моя только тебе, одна
Любовь моя, свет, Арпйк...
22
Теперь я живу у московских стен,
В уме — золотой буран.
Моей голове Роберт Оуэн
Грядущего сторожем дан.
Пишу поэмы, песни, любя,
В грядущем мечтой крылю.
Наири! Я люблю тебя, тебя,
Палящий Иран, люблю.
Далеко? О нет! Голос мой
К вам близок, как никогда.
Стрела, оттянутая тетивой,
Настигает газель без труда.
Для моих метко брошенных стрел
Крепким луком согнулись дни.
Радостный, яркий нашли прицел
И улетели все три они.
Я не забыл ни одной, ни одной.
Три острия, но ствол один.
230
Скоро мы трехзубой стрелой
Взовьемся в полет, в Пекин...
Теперь берите меня в свой стан,
Огневая Москва, бери
И ты, золотой, золотой Иран,
И моя далекая Наири!
1922
СТАМБУЛ
Памяти Мустафы Субхи
и других коммунистов
I
Веками не молкнет
Легенды гул —
И в мой врывается стих...
На черном коне
Прискакал в Стамбул
Грозный султан Фатих.
Сверкало под ним
Седло серебром.
Дрожали земля и твердь.
Он в Айя-Софию —
Вошел, как гром,
Единственен, как смерть.
Ударил саблей
Наискосок —
Кровь
По ступеням
Течет в песок.
Он руку в нее окунул —
И оставил
На сотни и сотни лет
На белой стене,—
На твоей, Стамбул,—
Кровавой ладони
След...
Прошли века
И еще века,
232
Но до сих пор
Пятнает рука
Не только белый мрамор стены —
Пятнает чело страны.
II
Ты жив, Фатих,
Поныне жив —
О смерти слух
Был явно лжив.
Бедой грозишь великой.
Следы кровавой пятерни —
Не смыты временем они,
Видны
На лбу твоей страны,
Заброшенной и дикой.
Пусть нет тебя,
Но грпб-Стамбул —
Он соки тянет, как тян^л,
Из высохшей и нищей
Твоей страны,
И правнук твой,
Твоею вскормленный сырой,
Твоей кровавой пищей,
Он люто правит — правнук —
Страной рабов бесправных...
О да, Пера* теперь не та,
Не та теперь Галата.
Но над Стамбулом
Образ твой
Витает, как когда-то.
* Одна из главных улиц Стамбула.
233
Пусть государство в наши дни
Не платит дань мечетям,—
Бедней от этого они
Не сделались заметим,—
Пусть твой гарем,
Султан Мечит,
Отныне пуст,
И Время
Коня, как всадник, горячит,
Просунув ногу в стремя,—
Но эта пленная страна
В тенетах прежних бьется,
Хоть и Республикой она
Турецкою зовется...
Лежит пресыщенный Стамбул —
Великолепный Полис.
На толстом брюхе
Он стянул
Огней рекламных пояс.
Халвой объевшись и нугой,
Мошной хвалясь тугою,
В Европе он—одной ногой,
И в Азии —другою...
Турецкий борется народ.
Беду, что встала у ворот,
Лицом к лицу встречает.
А он — Стамбул —
Под гром и шум
Джазбандов —
Веселится.
И в варьете, и в сннема
Он сводит сам себя с ума,—
В театрах и в отелях,
В витринах и в постелях.
234
Он жирно ест
И сладко пьет,
Подобно старой шлюхе.
Танцует танго и фокстрот,
И терпит оплеухи.
Одет во френч
Или во фрак,
Он — иностранец,
«А ля франк»...
Ты поражен, султан Фатих,
Ты даже, кажется, притих.
Что со Стамбулом стало?..
А ничего!
Лишь за века
Пообтесался он слегка,
Но изменился мало.
III
Стамбул танцует —
К страданьям глух.
Рот в улыбке оскален.
Пера
(Конечно, почтой, не вслух)
Издевается над Кемалем.
Ну что ж, читатель,
Войдем, пора,
В квартал богачей —
Ночную Пера.
Вот сгТокатляп»,
А вот «-Splendid»,
235
Потные,
Красные лица...
Войдем,
Посмотрим на Эфенди,—
Как Эфенди веселится.
Индус-швейцар
Примет пальто.
Нельзя же в пальто
И в шляпах...
Теперь принюхайся:
Что это,
Что
За восхитительный запах?
Узнаешь —
Аромат
Лориган-Коти...
Теперь прислушайся:
Скрипка.
Потом саксофон.
Им по пути.
И — нежно, таинственно, гибко —
Женщины...
Женщины...
Женщины
Прекрасней вечерней зари.
Их губы
Любому обещаны.
Нравятся?
На!
Бери...
Танцуют, прижавшись тесно,
С розами на груди.
Каждая — бестелесна.
236
Шик.
Лорнган-Котп...
Но вслушался
Хорошо бы ты —
II сквозь духов дуновенье
Услышал бы
Жаркие шепоты,
Не шепоты — шелестенье.
Шелка
Колышатся,
Шурша:
— Как ваша кожа хороша...
— О, эта шея...
— Ах, Паша...
— Я ваш...
— II губы...
— Жить, греша...
— Шепните, сколько...
— Шестьдесят?..
— Нет. больше...—
Губы шелестят.
Пашу разгорячил фокстрот,
Паша желанием томится,
Но он не будет торопиться
И женщину он подберет
Себе попозже...
Кто же рядом
С Пашой танцует?
Погляди,
С ним рядом
Важный Эфенди,
237
С ним рядом
Вкрадчивый китаец,
Индус,
Месье,
Синьор
И Сэр,
Являя светскости пример,
За ней презренье скрыть пытаясь..
И женщины...
Как много рыжих...
Все это — русские княжны.
Хоть дороги,
Но как нежны...
Из-под ресниц
Лучами брызжут...
У них загадочные лица.
Таким плати — не прекословь.
В их жилах древняя струится,
Струится голубая кровь...
Танцуют Эфенди и Герр,
Месье, Паша, Синьор и Сэр,
От женской близости пьянея.
И тот,
Чей кошелек полнее,
Здесь может каждого купить
И каждую...
Здесь все продажно.
Здесь биржи властвует Закон.
Лишь были б деньги,
Вот что важно,
А цену установит он.
На тело женщины,
На совесть
238
Министра,—
Если есть она,—
Неукоснительно и быстро
Вам будет сказана цена.
Оценит все —
Любовь, измену —
Стамбула жадная душа.
Идут в одну и ту же цену
II проститутка
II Паша.
Митрополичьим цену ризам
Назначил — глазом не сморгнул...
Джазбанд —
Он стал твоим девизом,
Он Гимном стал твоим, Стамбул.
Берлина, Лондона и Вены,
Нью-Йорка завывает джаз:
Все Кулиджи и Чемберлены —
Довольные — пустились в пляс.
Стамбулу Запад дал толчок —
Стамбул вертится, как волчок...
Хотя от прошлого лишь феска
У вас осталась, Эфенди,
Хоть вы —с пластроном на груди,
Но явственно, хоть и не резко,
В вас различаем, приглядясь,
С Фатихом родственную связь...
Таким. Стамбул, тебя я знаю.
Не усомнясь ни на момент,
239
В лицо тебе, Стамбул, швыряю
Я этот нежный комплимент.
В ночи томительной и жуткой,
Под пошлый, рыночный твой гул,
Международной проституткой
Я назову тебя, Стамбул.
IV
Такая же длилась глухая пора,
И так же она веселилась — Пера,
Когда к Трапезунду
В полуночный час
Их вез деревянный баркас.
Под музыку
Так же неслась она вскачь,—
Успели пропеть петухи,
Когда, навалясь,
Гнилозубый палач
Душил коммуниста Субхп.
Вот так же Стамбул
Вожделел и потел,
Свое получая сполна.
А двенадцать безгласных,
Растерзанных тел
Качала морская волна.
Такая же длилась глухая пора,
Как пулей подавленный бунт,
И так же она веселилась —Пера,
Когда их везли в Трапезунд...
240
Только — нет! —
Их дело не убито!
Ликовать, Паша, повремени!
Встав из мрака,
Гордо и открыто
По Стамбулу
Вновь пройдут они!
Час неведом.
Неизвестна дата,
Но пускай умрут мои стихи.
Если не придет в Стамбул расплата,
Не вернется
Коммунист Субхп!
Никакого
Здесь не будет ч^да,
Он наступит —
Этот грозный час:
Кто Антанту
Вышвырнул отсюда,
Эфенди,
Тот вышвырнет и вас!
Тем,
Кого сегодня тешит пляска,
Старческую кровь их горяча,
Уготована другая ласка,—
готован
Поцелуй меча.
Славлю я моряцкую походку ,—
Он придет в Стамбул, матрос Али,
Он придет, чтобы схватить за глотку
Тех, что в рабство Турцию вели.
16 Е. Чаренц—Избранное
241
Время с ним
Придет совсем иное,
И клеймо,
Что некогда легло
От руки Фатиха
На родное
Родины печальное чело,—
Знаю,
Верю —
Поздно или рано,
Как бы ни был путь его тяжел,—
Тот кровавый след
Руки султана
Соскребет
Турецкий комсомол!
1924
БАЛЛАДА О ВЛАДИМИРЕ ИЛЬИЧЕ,
МУЖИКЕ И ПАРЕ САПОГ
1
За красной линией —
Полчища врагов.
Телефон
Шифр
Выкашливает с фронтов.
По телефон} волненье течет
В Кремль,
Коммутатор
В кабинет Ильича
Сообщенье подает.
Во весь рост встает.
Вести бегут,
Летят сгоряча,
Врываясь
В огненный мозг Ильича.
А он сидит
У письменного стола.
Читает,
Распоряжается,
Пишет,
II мысли разят,
Как тяжелый кулак.
Насупил брови,
Мозг напряг,
2-13
Все — знает,
Все — видит,
Все — слышит!
Полушарьем земли
Блестит в лучах
Огромный лоб Ильича.
Упорствует враг — воевать
Надо!
Красную Армию организовать
Надо!
Воспитать рабочих и крестьян
Надо!
Подумать о новом сборе семян
Надо!
Книги нужны,
Журналы нужны.
Выкуем профессоров
Для рабочей страны.
Каждая кухарка
Научиться должна
Тобой управлять.
Страна!..
Надо!.. Надо!.. Надо!..
За красной линией —
Полчища врагов.
Телефон
Шифр
Выкашливает с фронтов.
2
Вести летят,
Вести бегут,
244
Время, как вихрь,
Как самум...
Как мало времени!
Но что это тут,
В комнате рядом,
Шум?
Секретарь горячо
Убеждает кого-то,
Что занят Ильич
По горло работой.
Зол секретарь,
Проситель —упрям,
Ильич неслышно
Подходит к дверям.
Слышит:
Просит о чем-то мужик,
Бьет себя кулаком в грудь,
Боек у мужика язык.
Слышит:
Прошел он огромный путь.
Слушает чутко Ильич.
Э-эх, мужик! Вот тут и толкуй,
Пара сапог нужна мужику!
Пошел к другим,—
Никто не помог,
Просто сказали: «нет»,—
Ну и пошел к Ильичу на совет.
Волнуется секретарь,
Убеждает уйти,
Стоит мужик
Поперек пути,
245
Не сдвинешь с места его —
Беда!
Стоит, как скала,
Ни туда, ни сюда.
Слушает Ильич,
Усмехается слегка.
К ручке двери
Протянулась рука.
Дверь распахнул
И выходит вдруг:
«Э-э, чего расшумелся, друг?
Зачем приехал?
Откуда, брат?»
«Из Сибири пришел».
«Зачем?»
«Делегат!
Пятый месяц,
Как пришел из села,
Сын в Красной Армии,—
Я сам послал».
«Земля-то есть?»
«Теперь получил».
«Зачем же пришел?»
«Косилку просил,
Получил косилку,
Да тут у меня
Вопросик один...»
Смеется...
Слушает чутко Ильич.
Э-эх, мужик! Вот тут и толкуй,—
Пара сапог нужна мужику!
Пошел к другим,—
Никто ие помог,
246
Просто сказали: «нет»,—
Ну п пошел к Ильичу на совет.
Смеется громко Ильич,
Лукавый в глазах огонек.
За руку взяв мужика,
Говорит: «Погоди, дружок».
Потом берет бумаги клочок
И пишет на ней Ильич:
«Кому надлежит —
Выдать крестьянину пару сапог».
Э-эх, мужик!
Сапогам он рад,
Берет бумажку,
Идет назад.
3
За красной линией —
Полчища врагов.
Телефон
Шифр
Выкашливает с фронтов.
И снова Ильич за письменным столом,
А время летит,
Как самум.
И снова свет
Над огромным лбом,
Отяжелевшим от дум.
И снова мысль —
Разящий кулак,
Удар ее неотвратим.
247
Он тысячу тысяч мыслей напряг,
И что устоит
Перед ним!
Э-эх, мужик! Вот тут и толкуй,—
Пара сапог нужна мужику,
Он и пошел к Ильичу прямиком,—
Ну, и был принят Ильичем.
А подумал ли ты, мужик, о том,
Что, пока ты беседовал
С Ильичем,
Вся страна его поджидала,
Что для Ильича
Нашего времени — мало?..
1924
ЛЕНИН И АЛИ
1
Ест город такой — Москва.
Говорят, что город тот
Велик и необыкновенен.
Говорят, что он главнее даже Мекки,
Потому что нет на свете человека
Большего, чем Ленин,
А Ленин в Москве живет.
Далека от Трапезунда до Москвы дорога.
Да и кто же через море пешком пойдет!
Вот когда бы золота было хоть немного.
Мог бы сесть Али на пароход.
Если много золота — поезжай в каюте,
Если мало — можно ехать в трюме,
Но то и другое — все равно по сути;
Главное—доплыть до города Батуми.
А оттуда едут до Тифлиса люди,
А потом — Ростов,
Нет, Баку сперва,
А потом пойдешь, пойдешь — и будет,
Наконец,
Москва!
И живет там Ленин,
Который так велик,
Как самый великий халиф,
Но он такой халиф,
249
Что глаза его добры,
Что он понимает сердцем
Жизнь бедноты-фу хары!..*
Вот потому-то на корабли,
Исчезающие за синевой,
Взглядом влюбленным смотрит Али —
Лодочник портовой.
Корабли уплывают в широкий мир,
Руки Али устают,
И за это пять с половиной лир
В месяц ему дают.
Он гребет и гребет по волнам без конца,
Вместе с солнцем нужно ему вставать
И грести,
не стемнеет пока,
А хозяин-ага**
любит гребца
Погонять,
погонять,
погонять,
Как вьючного ишака.
А что же любит Али,
Кого он любит — Али?
Любит он корабли,
Исчезающие вдали.
Но больше всего Али
* Фухара — бедняк (турецк.).
Ага — господин, старшин, начальник (турецк.).
250
Любит, любит до слез,
Ленина светлый портрет,
Который привез матрос...
В лодке своей вез
Али матроса тогда.
Спросил у матроса Али:
«Ленин большой халиф?»
Урус отвечал: «Да».
«Очень большой, чок?»*
Урус отвечал: «Да,
Соображай, паренек:
Если Ленин — вар**,
То буржуй — ёк***.
Буржуй, то есть зангй,
То есть толстый ага,
Буржуй, то есть враги.
Ленин есть — нет врага!»
Понял с тех пор Али:
Да, Ленин большой халиф,
Он больше любой горы,
Но он такой халиф,
Что знает жизнь фухары.
И знает и любит с тех пор
Далекого Ильича
Али — портовой гребец,
Тоненький, как свеча.
* Чок — очень (турецк.).
** Вар—есть (турецк.).
*** Ёк — нет (турецк.).
251
2
Траурный этот день
Всю землю в печаль одел,
Из дальней Москвы идя.
И каждый рабочий в мире,
Казалось, осиротел:
Закрылись
глаза
вождя.
Компартия в этот день
Сжималась в большой кулак,
Чтобы сплотить людей
Перед лицом беды.
В Москве, в Тбилиси, в Бак}
Что бы ни думал враг —
Были, как сталь, тверды
Большевиков ряды.
Советский народ-великан
У траурного кумача
Поклялся рабочим всех стран
Идти
по пути
Ильича.
В антенны врывалась волна,
Летя над простором земли,
И долетела она
До порта, где жил Али.
В тот день руки Али
От весел совсем затекли.
Каждый мускул болел,
Ныл и тянул домой:
Хватит, мол, нам, греби
К дому, хозяин мой.
252
3
Был вечер.
Прибрежной кромкой
Плелся Али домой.
И вдруг увидел матроса,
Пошел за ним по пятам,
Чтоб руку пожать и громко
рхсу сказать «Салам»*,
Чтоб руку пожать и тихо
Всем сердцем и всей душой
Сказать матросу по-русски:
«Ленин карашо...»
Но в глазах у матроса
Как будто погас огонек,
На море взглянул оп косо
Н выдохнул:
«Ленин — ёк».
И все.
И больше ни слова.
Ушел.
В порту —тишина.
А на Али сурово,
А на Али штормово
Обрушилась горя волна.
4
Ночь.
Трапезу ид во сне.
Пес ни один не лает.
Лишь полицейский плетется,
Как пес, от стены к стене —
* Салам — привет (туреик.).
253
Улицу охраняет —
Да черные сосны дрожат,
Как будто ночь сторожат,
Да среди сосен в пыли
Крадется гребец Али.
Куда?
Вот знакомый дом —
Серп и молот
На нем.
И толстяк полицейский,
Плечи вобрав, как трус,
Проходит вдоль дома,
Вдоль вывески:
«Консулат рус».
Прошел полицейский за угол...
От сосен к дверям два прыжка,
Али нажимает кнопку
Дверного звонка.
Где-то звонок трепещет,
Гулко трещит вдали,
Но громче звонка сердце
Бьется в груди Али.
Дверь открывается.
Сторож,
Видно, еще не спал.
Сторож бывал на взморье,
Сторож гребца узнал.
«Консула?
Но ведь за полночь.
Нди-ка домой, паренек...»
254
И вдруг появляется консул...
«Ленин — ёк?»
И, головой поникнув,
Консул стоит в тишине...
И скорбно Али уходит,
Как тень, скользя по стене.
Жд\т его завтра весла,
Бредет Али, как во сне,
И плачет беззвучно средь ночи
Всем сердцем и всей душой
И почему-то по-русски
Бормочет: «Нет карашо...»
5
Что еще?
Ничего...
Но над ширью земли
Встанет новое \тро в рассветных лучах.
— Привет архадашу Али!
— Победа пути Ильича!
1925
ХУМБАПЁТ ШАВА'РШ
(Фрагменты)
1
Хумбапёт Шаварш —мужчина хороший.
Косой оранжевый ножевой шрам,
По его мнению, украшает рожу,—
Когда он нс в духе, украшает и впрямь.
Шрам — и усы. Ручьями рыжими,
Как будто их пламенем обожгло,
Свисают мокрые в пене, хоть выжми,—
Свисают вниз тяжело.
Глаза мрачны, в кровавых венах,
Под мохнатым кустарником бровей.
Шаварш считает себя откровенно
Единственным мужчиной в Армении своей.
Пьет. Взасос. Угрюмо. Молча.
Космат, как туча. Бледен, как мел.
И от каждого глотка взгляд его волчий
Постепенно немел.
Шаварш не один. С ним рядом сидят
Молодцы из хумба* — орда лихая,
Спирт глушат, пыот за отряд.
Гремит их говор, не затихая.
Игдйрец Егор. Из Карса Арб.
Разбойник Сако. Тати к из Муша.
* Хумб— отряд (арм.).
256
Пред ними терялся и начальник Дро*,—
Крепкие ребята, храбрые души.
Но Дро их вызвал к шести утра.
Пусть Шаварш соберет отряд на дело.
И вот, пока не пришла пора,
Пьют. Взасос. Чтоб в башке гудело.
Шаварш мрачнеет. Какая-то дрянь,
То ли страх, то ли память Шаварша гложет.
В такую муть, в такую рань
Пьет и пьет, оторваться не может.
К шести утра. Так Дро приказал.
Какого дьявола... Кто его знает?
Разве угадаешь по его глазам?
Дро, как загадка, от Шаварша ускользает.
Так вот и мучься до самой зари!
Какое дело? Какой приказ?
Идти или нет?—Шаварш, говори,
Что ожидает у начальника нас?
Знаешь ты Дро? Можешь сказать,
Какую подстроит ребятам ловушку?
Голыми руками Дро не взять,—
Не сделаешь добровольно, возьмет на мушку.
Только вчера Шаварш пригрозил
Штаб разнести, разогнать лакированных
Офицеров армянских, обрусевших верзил,
Чересчур напудренных и хладнокровных.
Им бы не драться, а девок раздевать,—
Щуплые цыплята, сукины дети.
В баню их, что ли, позвать,—
Самих догола раздеть их...
Вольные хумбы не согнутся молча
* Дро — военный министр дашнакского правительства.
17 Е. Чаревц — Избранное
257
Перед этими, наполнившими штаб,
Трусами и прочей сволочью,
Армия не станет скопищем баб.
Дро — знаменитый игдйрский боец,
Бесстрашный Дро перекрасился быстро,
На чужую сторону перекинулся, подлец,
Лезет у них в военные министры.
Мы еще посмотрим, кому он служит!
И вообще, кто он таков!
Переловит, приберет к рукам, обезоружит,
Перебьет до последнего своих земляков.
Роятся дикие мысли у хумбапёта.
Пьет он спирт. Голова тяжела.
Огромная, ноющая неизвестность эта
До кости его прожгла.
Дро всесилен! Пускай! Вчера еще
Расстрелял двоих достаточно твердо.
Извольте видеть,— наши товарищи
Спьяну плюнули кому-то в морду.
Ребята пьяные! А что в коляске ехал
Министр,— пьяным не все ли равно!
Это им — извините!— не помеха,—
У них и так в головах темно.
Дро поступил, как предатель, в ту ночь,—
Заманил в милицию, сказал, что пустяк,
Обещал простить, обнадежил помочь...
Настоящий мужчина не действует так!
Ребята пришли. И он угостил их,—
Вывели обоих утром на двор
И кокнули в затылок.
И кончен разговор.
Без шума. По-домашнему. Втихомолку!
258
Кто же с Дро хорошо знаком?
Кто сосчитает толком,
Скольких он расстрелял тайком?
У Егора был брат — и нету брата.
Где он? Простит ли начальнику Егор?
Помнит ли он про свою утрату?
О чем его грусть? О чем разговор?
Правильно! Егор порукой круговой
Наглухо связан с отрядом.
И приник Шаварш к столу головой,
Обвел ребят осоловевшим взглядом.
Стукнул по столу. Выпил. II снова
Налил в зеленый стакан и выпил...
Загудела комната от стука злого,
Как будто он зубы ей выбил.
Голову он уронил — на кулак —
Тупо ударилась голова глухая.
...Постепенно серел заоконный мрак.
Шум вокруг стервенел, не стихая.
Качах* запел. Что это? Вниманье!
Турецкая песня? Кто помнит ее?
Какая струна звенит в тумане?
Какое беспамятное забытье?
И хочется встать, опрокинуть стол,
Плюнуть на хлеб недоеденный, выйти...
Но в пьяном сумраке, в дыме густом,
Не разберешь ни лиц, ни событий.
Маузером двинуть десятизарядным
По стеклам...
* Качах—разбойник.
259
Но баста! Сдержался. Притих.
Нечего нервничать! Он не баба. Ладно!
Не станет же Дро расстреливать своих.
И вспомнил Шаварш далекое.
В смутных
Очертаньях ночи Алагёз* встает.
Брешут овчарки в селах попутных,
Мычит по дорогам бредущий скот.
Только вдовий платок мелькает по селам,
Только ребятишки на скрипучих возах,
Только старухи со скарбом невеселым
Уносят зарева в заплаканных глазах.
И туман, и песня, и топот коней
Сливаются в колыханье неясном —
Чем дальше, тем темпей и темнен.
...Дикой войною мир опоясан.
Его ашират** разметен по земле.
Лапа войны разорвала все узы.
Бегут семьи без дорог, во мгле
Своими ни сын, ни отец не узнан
Все разнесут, все выжгут начисто
За коня, за мешок муки, за штаны.
Кто там ни встретится, кто пи прячется.
Русский, тюрк, армянин — равны.
Лишь бы не выла жена от голода!
Лишь бы ребенку в тряпье дышалось!
Продана совесть. Нежность заколота.
Под корень скошена жалость.
Прошли они Хнус, Алашкёрт и Карс,
Встречали голые голодных тигров.
Прошли они десять фронтов и царств.
* Алагёз (Арагац) — гора близ Еревана.
♦* Ашират—род, племя.
2G0
Кроме смерти, ни черта не выиграв.
Дошли, наконец, до родной земли,
За которую плачено чистоганом крови.
Повалились в грязи и в пыли,
А земля смотрела еще суровей.
И вот у них ни огня, ни угла
После дальней дороги, только что пройденной,
Значит, и она солгала,—
Та, которая прикинулась родиной!
...И снова он пьет. И Качах поет.
И резко, дико в его очах —
Еще одно прошлое встает,
П тянет песню Качах.
...Село задыхалось в дыму,
И тогда
Они ворвались с четырех сторон.
И с гиканьем, с визгом промчалась беда
Под цоканье копыт и карканье ворон.
И, сдвинув папаху, вцепившись в гриву,
С дымящимся маузером, в мыле и в поту —
Шаварш прискакал
И срыву
Коня осадил на лету.
Что это было!
Как вкопанный конь.
Зарево стоит в глазах, не сгорая.
Шаварш — после стольких смертей и погонь —
В розовом воздухе рая.
Не женщина,— милая пери джанната*
Смотрит полными ужаса глазами.
А волосы черны, а грудь нежна-то!
* Джаннат — рай (араб.).
2G1
Шаварш замер.
Человек в кожаной куртке на коне,
Храпящем и ржущем. И это зрелище,
Как будто Алагёз в рассветном огне,
В сквозной кисее, туманами реющей.
И дышит Шаварш, и дышит тяжко,
Вздымается грудь в тоске и восторге.
И смотрит, и смотрит, и смотрит бедняжка.
А он перед ней, как святой Георгий.
И длится секунда, и длится еще,—
Как будто меж них столетье минуло!
Схватить!
Посадить на коня горячо,
Помчаться вдвоем,
Чтоб только не сгинула
В облачной дымке росой влажной,
Чтоб он не остался один на земле,
Средь обугленных сел, во мгле бродяжной,
Во мгле, во мгле!
И внезапно женщина, едва дыша,
Повалилась пред ним, руки ломая,—
О, как непонятна, о, как хороша!
И сначала знаками, как глухонемая,
А потом по-тюркски сказала:
«Игйт!*
Курбан, возьми меня!
Армян, возьми меня!»
Казалось, что это ручей звенит,
Что это какой-то бред без имени.
Ярко розовели конские десна,
Пена с конских губ набежала...
* Игйт — храбрец.
262
Как вдруг откуда-то ворвался рослый
Солдат с кинжалом.
И помнит Шаварш, как она упала,
И кровь ее помнит на голой земле.
Какая лихорадка его трепала?
Куда он потом ускакал во мгле?
2
Мутнело, серело, медленно шло,
Знобило бессонное утро,
И снова
Хумбапет Шаварш пил тяжело,
Сосал из стакана пивного.
Все были пьяны. Кто-то приятеля
Облапил. Там целовались спьяна.
Мысли Шаварша давно утратили
Ясность. Недоставало звена.
Качах еще пел. От этой песни
Еле заметная нить протянулась,
А между тем в лиловатой плесени
Эривань спросонок потянулась.
И кто-то на утро ответил бранью,
И брань покатилась воем погромным
Над людьми, над домами, над Эриваныо,
Над бытом, наполовину дрёмным.
Людям несносно. В их окнах тускло,
Будто огарок, моргает заря.
А жизнь уже входит в русло,
Проложенное зря.
И столько спин людских согбенных
Под их гостиничным окном.
263
Ноет старуха, или ребенок
Лопочет о своем?
...То не ветер на улицу кинется,
Не мрак прорежет ракета,
То с ребятами в жалкой гостинице
Продолжается пир хумбапета.
Взводит маузер и садит по городу,
Только дула свинцом блюют там.
И молчанье раннее вспорото
Свистом пуль, бредовым и лютым.
И, как в горячечном бреду,
Сыпного тифа беспокойней,
Мечется город от песни дул,
Всполошенный угрозой бойни.
Ребята садят по крышам, не целясь,
Уперлись в окна, в рассветную муть,
Садят по крышам, и дальше, и через
Окна стараются в тучу стрельнуть.
Над храпом спящих, над скрипом кроватей
Гуляет зверское их торжество.
Сатанеют. Некуда больше девать нм
Ни выпитых литров, ни свинца своего.
С маузером в липкой руке Шаварш
Внезапно к своим обернулся и хрипло
Крикнул:
«Ребята! за мною,— марш!»
И самой страшной руганью сыпал.
И крикнул:
«Егор! Не забудь о братьях,
О тех расстрелянных не забудь!»
И, снова шальные заряды тратя,
Трещали маузеры в заоконную муть.
264
Вышли на улицу. Всею оравой.
Сзади ребята. Впереди он сам.
На ходу качались слева направо,
День был ярок воспаленным глазам.
Их чертовски знобило. Кружились головы,
Тыкались, не чуя, куда несло.
От режущего света, от озноба голого
Шаварша тут же на улице рвало.
Кто-то умирал тут же на тротуаре,—
Старик, ребенок, женщина,— неведомо.
Солнце всходило для счастливой твари
И равнодушно относилось к этому.
Стало легче Шаваршу. Дальше пошел.
Два тощих ребенка с собачьим взглядом.
С животами, как барабаны, почти голышом.
Тихо шедшие за отрядом,
Бросились на блевотину, опрокинулись навзничь
И съели ее, рыча и дрожа.
В их глазах сиял наконец-то праздник
И сытость первого кутежа.
1928
25—26 ОКТЯБРЯ 1917
Хмур небосвод. Нева, мутна,
О берега устала биться.
Как дым, тумана пелена
Густеет над водой. И мнится —
Во мгле незримая рука
Дворцы расшатывает трудно.
Доносится издалека
Каких-то шествий гул неясный,
Еще подспудный, но уже
Неотвратимый и опасный.
Хмур небосвод. Там, вдалеке,
Где волны катит по реке
. Сердцебиенье непогоды,
Осела, раздвигая воды,
«Аврора».
Как гигантский пес,
Раскинулся дворец унылый,
Магической лишенный силы.
И ужас нарастает. Страх
Ожесточается, густеет
И тяжелеет на глазах.
И ужас нарастает. Там
За Зимним, где недвижным львам
Стоять империя судила,
26G
Тем львам, которых с дивной силой
Воспел поэт, столь милый нам,
Темнеют пушки. Пред одной,
С винтовкою, в руке зажатой,
Застыла женщина, объята
Тревогой. Тонкая рука
Сжимает из последней силы
Винтовки скользкое цевье.
Но кто поставил здесь ее?
Дыханье севера сырое
Пронизывает до костей.
Она глядит перед собою,
Но враг еще не виден ей.
И нарастает ужас.
Что же
Здесь делать ей? Еще она
Так молода — и страх до дрожи
Ее доводит, и бледна
Стоит она у пушки этой.
Так почему своей приметой
Лицо ей обозначил страх?
Зачем и по чьему веленью
Она — с винтовкою в руках —
Здесь — в эти грозные мгновенья?
Поодаль от нее, в тумане,
Ее любимец Александр,
Предмет восторженных мечтаний,
Кумир, в которого она
Так беззаветно влюблена.
Что в героическом дурмане
Против «орды» большевиков
Она воюет столько суток...
Хоть близко трубадур ее,
267
Но ей и самый воздух жуток,
Находит страх, как забытье,
Туман клубится над дворцами,
И эта женщина, с лицом
Камеи, с мертвыми глазами,
Измученная страшным сном,—
Нет, явью,— женщина-ребенок,
Теперь одна из амазонок,
Которых целый батальон
Решил спасти от посрамленья
Дворцы, где помнит царский трон
Екатерины развлеченья...
И нарастает ужас.
....................Там,
В его гордыне зримый львам,
Где грозного сената стены
Туман тлетворный и сырой
Подтачивает постепенно,
С протянутой вперед рукой —
На этой площади просторной
Взлетев стремглав на камень черный,
Как бы оброненный горой,
Могучий скачет верховой.
Там гневные смешались толпы,
И смотрят сумрачно туда,
На морок площади дворцовой.
Штыки вздымаются сурово.
Страх нарастает, как беда.
А ты теперь найдешь ли слово,
Чтоб о тумане песнь начать,
Восславить рушащую троны
Его клубящеюся рать?
268
II нарастает ужас. Бьет
Озноб тревожные мгновенья,
II конь под тяжестью Петра
Качается в изнеможеньн.
II нарастает ужас...
................. В том
Туманном далеке, где днем
И ночью воды бьются сонно,
Стоит большой, белоколонный,
Высокий дом. Когда-то в нем
Был тихий монастырь, потом
Учились розовые девы
Л1ечтать, любить и ревновать,
Кадриль плясать и повторять
Сентиментальные напевы —
Всему, что почитала знать
Прямой особенностью женской.
Теперь здесь штаб борьбы вселенской,
Куда ни глянешь — там и тут
И в комнатах, и в коридоре,
И перед домом на просторе
Шинели серые сн^ют.
Вот выстроились пулеметы,
Вот ощетинились штыки,
Вот входят с грохотом в ворота
Артиллерийские полки.
Здесь армия обосновала —
Невиданная — лагерь свой.
Настанет час — и грянет бой.
Вот человек в одной из комнат.
Он оживлен. Перо в руках.
269
Века глаза его запомнят,
Усмешки огонек в глазах.
Порою в двери входят люди.
Всем телом повернется он,
Вошедшего окинет взглядом —
И вновь в работу погружен.
Два красных часовых у двери.
Поглядывая и на них,
Он пишет.
Но его работу
Вдруг прерывает телефон,
Он трубку с полуоборота
Берет. Высокий лоб забота
Заметно омрачает. Он
Прислушивается, но вскоре
Вновь у него огонь во взоре:
«Аврора? Слышу. Не сдаются?
Уже хотите... Что? Стрелять?..»
Одна секунда промедленья.
Веками кажутся мгновенья.
Секунду размышляет он,
К губам он трубку приближает,—
«Стреляйте!» —отдает приказ.
Час грянул. Ужас нарастает.
1929
«HOMO SAPIENS»
Середина июня. Тринадцатый год.
Тихий город наирский дремотой одет.
Преисполнен ему лишь известных забот,
Шел по улице мальчик шестнадцати лет.
Нет, не мальчик, а юноша... Худ. Невысок.
Бледный лоб затенен синевою кудрей.
Был он в черной рубашке, отслужившей свой срок,
В школьной мятой фуражке, с желтым кантом на ней.
Равнодушный, как лошадь, ко всем и всему,
Он, задумавшись, брел,— узкогруд, узкоплеч.
Редко кто попадался навстречу ему,
Да и сам избегал он, мне помнится, встреч.
Выйдя из дому в полдень, он знал, что отец
Вскоре сядет, ворча, за обеденный стол.
Он отца раздражал — нерадивый юнец.
Был отцовский характер угрюм и тяжел.
И, по правде сказать, не любил он отца.
От нотаций в ушах надоедливый звон:
Лоботряса не станут терпеть без конца,
А провалит экзамены,— из дому вон!..
Вспоминая, досадливо дернул плечом:
Школа, школьный инспектор, отец—перед ним
Он понуро стоит,— толковать им о чем?
И обида глаза разъедает, как дым...
Он вздохнул глубоко и пошел побыстрей,
В блеске солнца шафранном, в ленивой тиши,
Мимо плотно закрытых от зноя дверей,
271
Пыльной улицей, где в этот час ни души.
Глаз не радуя, не беспокоя умов,
Суждено этой улице долго петлять,
Наподобье проселка, меж хилых домов —
Желтых, розовых, серых и желтых опять.
Одинокий прохожий по этой жаре
Еле плелся навстречу —ни молод, ни стар.
Вот он медленно скрылся в каком-то дворе,
И опять опустел впереди тротуар.
Все придавлено зноем, охвачено сном,
Лишь соседка соседку порой из окна
Позовет через улицу, скрипнет окном —
И опять воцарится кругом тишина.
Видел все это юноша тысячу раз,—
Ноги словно бы сами привычно вели
В парк, суливший прохладу в полуденный час,
Что призывно уже зеленел не вдали.
А подмышкой сокровище нес он свое —
Книгу. Ту, что сумел наконец-то достать.
Не пугайся, читатель, названья ее:
«Homo sapiens**. Вот что он будет читать.
II
В безлюдном аллейке, листвой затененной,
Он пылко и жадно к страницам приник.
Под дубом, где некогда некий влюбленный
Ножом на коре начертал: «Арпенйк».
Глотал он страницы и целые главы,
С героем в одно обратившись уже.
Чья страсть, горячен вулканической лавы.
Ответный огонь высекала в душе.
Чужою судьбой заменив свою долю,
«Homo sapiens»—нашумевший в свое время роман польского*1™-
сателя Станислава Пимбышевского.
272
Казалось, глазами впивал он слова,
И сердце стремилось на волю, на волю,
И жарко пылала его голова.
И не было больше ни улиц, ни парка,
Исчезли домишки, пропали дубы,
Лишь гений мужчины, сияющий ярко,
И женщина трудной и гордой судьбы.
Он с ними проделывал путь их печальный.
Он с ними беседовал накоротке —
Тот юноша —жалкий и провинциальный,
В июне, в наирском глухом городке.
В пучину мечты оп нырял безоглядно,
Туда, где вставал со страниц человек,
Умевший во все проникать беспощадно,
Титан, презиравший свой низменный век.
Бесстрашный воитель с душой молодою,
Всесильный, свободный от всяческих уз.
Вознесшийся гордо над пошлой средою,
Подобно тому, как вознесся Эльбрус...
И полнилось сердце такой же тревогой,
И юноша, вслед за одним из «предтеч»,
Шел мысленно той же «высокой» дорогой,
Возжаждав таких же событии и встреч
Своею судьбой дерзновенно и властно
Он правил, не пряча от молний липа,
И женщина, так же чиста и прекрасна,
Одна понимала его до конца...
Читавший ту книгу, мы знаем, был молод...
От сильных волнений, что он испытал,—
Не смейтесь,— почувствовал юноша*голод.
Всего две копейки —его капитал.
III
Вечерело. Печально скрипела арба ..
Утомленный, больной, наглотавшийся глав,
273
18 Е. Чарснм—Избранное
Пальцем, словно мыслитель, коснулся он лба,
Встал и вышел из парка,
Монету зажав.
Дух был сыт — пищи жаждала бедная плоть.
Рядом с парком, в лавчонке, монету свою
Обменял он на пышного хлеба ломоть
И обратно вернулся
К себе на скамью.
Там тайком его съел он,
А чуть погодя
Тем же важным движеньем
Лба коснулся опять
II внезапно решил, по аллее бродя,
Что великим поэтом суждено ему стать...
В биллиардной студенты гоняли шары.
Парк под вечер был полон уже горожан.
Вслед за книгой летавший в иные миры,
Он вдруг замер
И внутренне весь задрожал.
Он глядел —
II не верил себе самому:
По аллее, в сияньи своей красоты,
Гениальная дева, созданье мечты,
Нвард, прекрасная Нвард приближалась к нему!
Он повел, заикаясь, какую-то речь,
Он хотел перед ней свою душу открыть,
Он хотел в ней такое же чувство зажечь,
Глубиною ума своего покорить.
Но цветок, им протянутый, был отстранен
И в ответ было сказано, чтобы отстал...
А поэтом действительно сделался он —
Тот, что эту историю вам рассказал.
1928—29
274
ДЕТСТВО
Детство мое златокудрое...
Гурген Маари
I
О детстве очень многие писали.
Оставив самых древних в стороне,
Припомним, кто писал о нем. Едва ли
Ответит список истине вполне.
Бросаю взгляд в младенческие дали,
Пришла пора о том писать и мне.
О муза, верным другом будь моим.
Чтоб детство я воспел вослед другим.
II
Писали все. Толстой, Руссо, д’Амичис,
Флобер, Бальзак, Зарьян и Маари...
И этим я, пожалуй, ограничусь.
А ты, читатель, строго не смотри
На два последних имени. Из тысяч
Имен —всегда заметней два иль три.
Судьба имен превратна. В этом я
Схожусь с новейшей критикой, друзья.
III
Поверить ей, в угодьях нашей прозы
Или стиха — Шекспиры, Данты, По...
Воспой художник жестяные розы —
Тотчас же критик пылко скажет «О!»,
275
В азарт войдет и, не меняя позы,
Вас возведет в любое божество.
И вот вы —гений... Почему же нет?
Вчера Верхарном стал один поэт.
IV
Лишь потому, что, как Верхарн,— поэмы
На склоне лет он тоже сочинял
О городах. Но знаем между тем мы:
Хорей от ямба он не отличал.
Я в нем самом большой не вижу темы,
Но критика бы я повеличал
За то, что все ж хвалу воздать он смог
Тебе, творец сонета в восемь строк.
V
Каким же складом будет нам полезней
Писать — чтоб песнь, храня душевный жар,
Была и трезвой, как утюг железный,
И милой,-как товарищеский дар...
Чтоб ритмом скуки, худшей из болезней,
Не заболел читатель, млад и стар.
О мой Вольтер, о Гиль, о Буало,
Спасите вновь, коль будет тяжело...
VI
Бесчисленное множество размеров
Использовали мы. Поэт лукав,
Он в объясненье множество примеров
Нам приведет, и будет вечно прав.
Не стих из недомеров и обмеров —
276
Меня влечет сегодня даль октав,
Где строки все и сдержанны, и сжаты,
Как строем в ряд идущие солдаты.
VII
Где стих ступает, зная свой черед,
А не толкаясь, как быки на случке...
Не так, как ветер злой в лесу ревет,
Сгоняя тучи, разгоняя тучки,
Хочу воспеть я день минувший тот...
О детство, ты навек уже в отлучке...
Ты было серым, будничным... По праву
На этот раз я выберу октаву.
VIII
И вот я вижу пепельную даль,
Какой-то город, пепельный, невнятный.
Стесняет горло странная печаль,
И я готовлюсь с нежностью приятной
Ге дни воспеть, которые нам жаль,
Куда глядим с тоской невероятной.
Но... вместо элегических утех —
Вскипает вдруг неудержимый смех,
IX
Смех неуместный, словно озорник...
Да... были дни. Светлы на удивленье.
Был город, что и сер и невелик.
Да мой отец, его ожесточенье.
Да спячка, как навек застывший миг.
277
Вот все мое родное окруженье,
Безмолвное, как спящий без греха,
Когда не слишком мучает блоха...
X
О, райская пора... В невольном вздохе
Я слышу элегическую грусть,
Ту самую, чьи ахи или охи
Наш Маарй запомнил наизусть
И нам воспел... Былые дни неплохи.
В один из них, попробую, вгляжусь...
Я —в новом. Утро в солнечных накрапах
Цветет, сияет. И бессмертный запах
XI
До моего доходит носа... (Друг
Читатель мой, запомни эти точки,
Что после «носа». Я их смысл не вдруг
Раскрою, ио — почти без проволочки).
Так слушай же... Младенческий досуг
Я буду петь, летя от строчки к строчке.
Но мягче будь! Я скоро допою
Новеллу эту легкую мою.
XII
Я не повинен в том, что не смогу
Окрасить детство краской голубою.
Его представив раем, я солгу.
Да будет мне позволено тобою
О ясном деле, в дружеском кругу,
Начать невольно темною строкою.
278
Кто материнский поцелуй и взгляд
Вам воспоет. А я... тот аромат.
XIII
Сияло все, как после умыванья,—
Мне тот рассвет запомнился навек —
Весны и воздуха благоуханье,
Дыханье розы белой, будто снег.
В рубашке новой, синей —звонкой раныо
Я шел—десятилетний человек,
Под окнами хозяина, чей сын
Одеждой мог похвастаться один.
XIV
Все знают это детское волненье —
Впервые платье новое надеть!
Весь мир окрестный, как крокет весенний,
Тогда расцвечен—любо поглядеть.
Обновка, что мелькала в сновиденье,
Уже твоя. II хочется запеть,
Когда рубашку, сшитою как раз,
Тебе протянет мама... Добрый час!
XV
Итак, в рубашке синей, к этим окнам
Я подошел, спокойствие храня.
Чтоб сын хозяйский прямо-таки лопнул
От зависти, завидевши меня...
Был франтоватым, некрасивым, злобным
Хозяйский сын, гулял, детей дразня.
Меня увидев сверху из окошка,
Он скрылся внутрь, сказав: «Постои немножко».
279
XVI
я видел, как глаза его блеснули.
Ушел он, чтобы выйти на крыльцо?
Или сестру позвать? Плеч не сутуля,
Я ждал его, гордец из гордецов.
Я бросил взгляд наверх... II мне плеснули
Какой-то желтой жидкостью в лицо...
Я понял все. Но поздно понял я...
Рубашка тоже вымокла моя.
XVII
В глазах моих обида зарябила.
Но стоит ли мне дальше говорить
О том, как мать меня потом бранила,
Когда я все пытался объяснить,
Как убираться велено нам было
С того двора — за то, что злую прыть
Я проявил, мстя всей своей душою
За благовонье, сверху пролитое.
XVIII
Толстой, Жан-Жак Руссо, Флобер, д’Амичис
И Маари — на помощь вас зову,
Чтоб инцидентом тем не ограничась,
Воспел я нежно детства синеву,
Омытую (есть ли в том комичность!)
Той жидкостью, что я не назову.
Я и теперь, когда мне говорят
О детстве,— этот слышу аромат.
280
XIX
Вот вам и все о детстве. Этот час —
Ярчайший час младенческого рая.
Так сверху изливалась каждый раз
Какая-нибудь нежность. II когда я
Восстать пытался, мать меня тотчас
Корила, в страхе, мне добра желая.
Чтоб я любую сверху благодать,
Как поцелуй учился принимать.
XX
И верно — этот запах... Из тумана,
Который — память наша, говорят,
Он в душу мне вползает постоянно,
Как некий яд, прошедшей жизни яд.
И я теперь не знаю, как ни странно,
Что вспоминаю, что туманит взгляд —
Мое ли детство или то былое,
Что нам легко дарило только злое?
XXI
Что ж, славься, райское благоуханье!
Тот, пропитавший детство, аромат.
Поэтов детские воспоминанья
Его в себе застенчиво таят.
Твой златоустый, полный обаянья,
Слог, мой Гурген, не тот ли аромат
В себе скрывает?.. Впрочем, чья заря
Иначе пахнет, мягко говоря?
281
XXII
Да будет славен запах тот злосчастный.
Отныне, кто и что ни говори,
Писать не стану больше о «прекрасной
О ясной, яркой свежести зари».
И ты, Гурген, красиво, но напрасно
Раскрасил детство... Нет, мой Маар и,
Давай шагнем в грядущее, и в нем
О нашей... яркой старости споем.
1930
К ГОРЕ МАСИ'СУ*
Он вышел в час, когда восток алел.
Прикрыл тихонько двери за собой,
В последний раз свой домик оглядел
И зашагал бегущей вдаль тропой.
Заря едва-едва лишь занялась,
Холодный воздух влажен был и сиз,
Но различал на горизонте глаз
Рассветной мглой окутанный Масис...
Всю ночь не спал. Копался в дневниках,
Листал страницы рукописен, книг,
Записок дерптских**,— сколько было их,
Шуршащих и трепещущих в руках,—
Как жизнь его, и сложных, и простых,
Сумбурных, беспорядочных порой,
Вобравших все, что мозг его постиг,
Рисующих с такою полнотой
Величье мыслей, рвущихся в века,
И планов, зародившихся едва...
Кому он передаст их? Чья рука,
Сорвав запрета пыльную печать,
* Масйс — армянское название Арарата. Поэма посвящена послед-
ним дням жизни армянского писателя-просветителя Хачатура Абовя-
на (1805—1848), вышедшего из дома на рассвете 2 апреля 1848 года и
пропавшего без вести...
** Абовян учился в Дерптском университете (ныне город 1арту).
283
Живые эти, страстные слова
По всей земле заставит прозвучать?
А письма — пожелтевшие от лет,
В замысловатой готике письмен,—
Они ль не бурный путь его, не след
Труда и дум, борьбы, что вынес он?
Бесплодный труд, бесплодная борьба!
Опустошенность сердца и ума,
В грядущем тьма и в настоящей тьме,
Бесцельность будней — вот его судьба!
Так он сидел в плену забытых строк.
Давнишних писем груды вороша
И воскрешая, за листком листок,
Все, чем кипела некогда душа.
Да, видел он их множество вокруг,—
Листов, листочков, малых и больших,
Носящих отпечатки чьих-то рук,—
Что вызвало, что наполняло их?
Сужденья важных чопорных мужей
Об отвлеченном, об иных мирах;
Напыщенные доводы ханжей,
Велящие пред богом пасть во прах
Н следовать покорно, день за днем.
Всевышним предначертанным путем,
Не подрывая вековых основ
И не смущая бреднями народ:
Пускай и впредь, как испокон веков,
Чтит господа, гнет спину на господ!
Но в связках писем, выцветших давно
Сухих и пыльных, как листва дорог.
Попалось на глаза ему одно,—
Голубоватый маленький листок.
Подобно капле утренней росы.
284
Где мир как будто в зеркале предстал,
Пленяя блеском солнечной красы,—
Так он внезапно сердце взволновал.
Припомнились далекие года:
Чужбина, Дер пт... Л1ечтатель, полный сил,
Наивный, пылкий юноша тогда.—
Он полюбил. Впервые полюбил.
Воспитанный крестьянскою семьей.
Привыкшей чтить суровых правил свод,
Полумонах с нетронутой душой,—
И чувство, пред которым пламя — лед!
...И вдруг, как сквозь волшебное стекло.
Как будто яркой вспышкой озарен,
Так ясно, словно часа не прошло,
Картину давних дней увидел он.
В сиянье золотых тяжелых кос.
Высокий лоб венчающих, как нимб,
С небесным взором, влажным, как от слез,
Встал образ юной девушки пред ним
Как первый снег, душа ее чиста.
Но, сладостным предчувствием полна,
Какой огонь таит в себе она.
Нетронутая эта чистота!
О, как с собой боролся он тогда,
Как было нестерпимо тяжело?
Все скрылось, унеслось. Зачем? Куда?
Он позабыл. Что было, то прошло.
Остался только голубой, как дым,
Как утренней звезды далекий свет.
Листок бумаги с краем золотым,
Прощанья и прощенья грустный след.
Листок бумаги... Тонкин вензелек,
Оттиснутый печаткой на кольце.
285
И несколько сентиментальных строк
С плохим четверостишием в конце.
И это все.
В раздумье погрузись,
Не ощущая времени, сидел,
Рассматривал готическую вязь...
Потом очнулся. Разорвать хотел,
Куда-нибудь забросить, скомкать, смять...
Но передумал. Бережно сложив,
Засунул в письма старые опять;
С трудом теченье мыслей изменив,
Рукою по глазам провел слегка
И углубился в чтение бумаг.
Так он читал до той поры, пока
За окнами не начал таять мрак:
То близился назначенный им час.
Тогда он поднялся, чтобы достать
Из ящика знакомую тетрадь
И заглянуть в нее в последний раз.
...Не шевелясь, глядел он на тетрадь.
Припоминалось, будто сквозь туман:
Отец... В старинном архалуке мать...
Сражение за крепость Ереван*...
Потом открыл потертый переплет,
Устало пробежал листок-другой,
Сперва бесцельно, поверху... Но вот,
Взволнованный забытою строфой
Сложенной им когда-то баятй**,
Втянулся в чтенье, и уже не мог
Противиться певучей силе строк,
II все читал, забыв, что близок срок,
* Освобождение Еревана русскими войсками от персидского ига
лроизошло в 1828—29 гг.
** Банти — песня-плач (азерб.).
286
Что скоро день, и должен он уйти,
Оставить эту книгу, этот дом...
Две-три поправки внес карандашом:
Мгновенно, по привычке отмечал
Неверный знак, неточный оборот,—
И все же непрерывно ощущал,
Как в недрах существа его растет
Неясная и грозная в своем
Упорстве мысль... Он все еще сидел,
Склоненный над тетрадью, за столом,—
И вдруг, пройдя невидимый предел,
Как вражеский клинок обнажена,
Возникла, наконец, пред ним она,
Безжалостная эта мысль: о чем,
Поведать он хотел своим трудом?
Не попусту ль растрачивал свой дар,
Свое уменье, свой душевный жар?
А если то, о чем он пишет тут,—
Его мечта, певучий этот труд,
Которому так щедро отдает
Свой гений он, кровь сердца своего,—
Тропа, что к бездне край его ведет,
Ошибка, бред,— и больше ничего?!
Не первый раз в сомнениях глухих
Терялся он. Но стоило опять
Взять в руки эту старую тетрадь,—
И к сердцу подступало в тот же миг,
Мучительным мечтам наперекор,
Большое, несравнимое ни с чем,
Слезами застилающее взор,—
Какая-то тоска и, вместе с тем,
Восторга дрожь, и нетерпенья пыл...
О сладкие часы, когда душа
Бунтует и кипит в избытке сил,
287
И мысли, словно вырваться спеша,
Взволнованно теснятся в голове,
Перо торопят, не хотят отстать
И, в ревностном стремленье словом стать,
Трепещут, как стрела на тетиве...
О боже, все, что выстрадано им,
Итог раздумий долгих и тревог,—
Неужто наважденье, горький дым,
Подхваченный стремниною челнок,
Блуждавший поначалу вкривь и вкось,
И все неотвратимей, все быстрей
Несомый мутной круговертью дней?
Иль жизнь его—бессмысленный вопрос.
Начертанный тростинкой на песке?
Но нет! Его творение не лжет!
Нет фальши в этом чистом языке,
Певучем, как журчанье вешних вод!
Подобный песне, голос книги той
Скалу извечной косности пробьет,
И хлынет благодатною струей
Родник добра и знания в народ.
О нет, язык речей его не лжив,—
Вот он грохочет паводком вокруг...
И Хачатур читает, громко, вслух,
Читает, все на свете позабыв...
И снова —подозрения укол.
Не в силах беспокойства превозмочь,
Вернулся к предисловию, прочел
Две-три его начальные строки,
И вдруг, вскипев, хотел отбросить прочь,
Швырнуть в огонь иль разорвать в клочки,—
Но, зыбкий и неясный, в этот миг
Знакомый образ перед ним возник:
288
Учитель. On узнал его черты,
Прощающий п непреклонный взор,—
О, сколько в нем светилось доброты,
Как беспощаден был его 5 кор!
Проникнув ВЗГЛЯДОМ в ГЛ\бЬ СТО ДуШИ,
Легко коснулся рукописи он,
Промолвил тихо: «Полно, не спеши!'»
II голос был, как отдаленный звон,
Как слабый отзвук чьих-то похорон...
Вот так же для него он прозвучал
Однажды, по дороге на Масис,
Над пропастью, средь неприступных скал,
Когда чуть было не столкнул он вниз
Проводника, опасной крутизной
Приведшего их к бездне ледяной.
Спокойный голос друга и отца,
Как н тогда, его предостерег
И вновь призвал: «Будь верен до конца
Судьбе, которой сам себя обрек!»
II он не изменил, не отступил.
Поспешно встав, заветную тетрадь
На дно шкатулки опустил опять,
Бумаги, письма старые сложил;
Запоминая, скорбно оглядел
Любую мелочь, каждый уголок,
Потом пальто потертое надел
II, чуть пригнувшись, вышел за порог.
Весенний день вступал в свои права,
11 солнце из-за облачной гряды
Уже струило пурпур на сады.
На горизонте, видимый едва
Сквозь серебристый утренний туман,
19 Е. Чаренц — Избранное
26!)
Вставал Масмс, лучами осиян,
Величественный, дальний, но родной...
Измученный ночным своим трэдом,
Полу больной, с тяжелой головой,
С тяжелым сердцем покидал он дом.
По, свежестью бодря и тишиной,
В лучах зари рождающийся день
Смахнул с души бессонной ночи тень,
И память о былом, как сон дурной,
Рассеялась, оставив за собой,
Как все, что было и чего уж ист,
Не горечи, но светлой грусти след.
11 твердым шагом, словно человек,
Которого большое дело ждет,
Дорогой, полюбившейся навек,
Не торопясь, он двинулся вперед,
Туда, где уж однажды побывал,—
В суровый край обледенелых скал,
Где, влажными туманами дыша,
Стоит Масис— Армении душа,
Чтоб на его вершине снеговой
Забыться сном и обреет покой...
1933
ПОЭТ РЕВОЛЮЦИИ
Пой песню, пой, поэт! Пой ветра грозный туч,
Пой песню о любви и о борьбе,
Г ре ми, как летний гром, свисти, как злой самум.
Пусть nei ня пламенем горит в тебе.
Когда поднимаю из глубины своей памяти образ Ггнше Чарсина, передо
мной возникает скованный напряженной тишиной внимания огромный прямо-
угольник Колонного зала Дома Союзов в августе 1931 года II платформа
президиума первого писательского сьезда, где среди соратников и современ-
ников возвышается характерная фигура Алексея Максимовича Горького. II
на трибуне импульсивный, темпераментный оратор, бросающий в зал много
раз передуманные и перечувствованные слова о большой судьбе литературы.
— Где же выход?—спрашивал оратор, раздумывая над проблемами
сочетания формы и содержания советской поэзии, и отвечал:
— Выход в том, чтобы все советские поэты, образуя идейно-сплоченную,
неразрывную армию, стремились совместно создать то великое искусство,
которое было бы сложно, как таковое, и соответствовало великолепной ду
ховной конструкции человечества, строящего социализм. И это искусство
мы создадим!
Эти мысли Чарепца, эта его уверенность в способности коллектива совет
скпх поэтов достигнуть высокого синтеза формы и содержания новой поэзии
социализма, были подкреплены всем его личным поэтическим опытом одного
из крупнейших лириков Советского Союза, основоположников нашей много
цветной, многонациональной поэзии.
Рано, в пятнадцатилетием возрасте сделав первые заявки в армянской
поэзии, Егише Чареиц, выступивший со своими стихами в тяжелейшие для
его родного народа годы, прошел за два с лишним десятилетия своей насиль-
ственно оборванной жизни в литературе очень сложный пуп беспрерывных
исканий, путь превращения провинциального армянского юноши — ярко
одаренного, но имеющего чрезвычайно расплывчатые представления о жизни
и жизненных целях,— в закаленною в революционных битвах солдата слав-
ной большевистской партии, по^га трибу на Октябрьской революции
291
Разным веяньям и скоротечным увлечениям отдал псы дань на первый
шагах своего движения к вершинам поэзии.
Ни как жизнь превратила пылкого юношу, ставшего солдатом-добро-
вольцем русской армии в первую мировую войну, в сознательного борца-ре-
волюционера, так переболев, как дети корью, модными в предреволюционные
годы «нзмами , отдав определенную дань скорбной пессимистической лирике
в своих молодых стихах, Чаренн как поэт находит навсегда свое постоянное,
ясно осознанное место в строю созидателен нового мира.
И с тех пор, от одного этапа к другому, меняется круг его эстетических за-
просов в интересов, расширяются границы его лирических возможностей,
происходит философское и историческое углубление тематики и проблематики
его поэзии, ио всегда неизменным остается назначение его стиха — быть дей-
ственным оружием в борьбе за социализм, будить в человеческих сердцах са-
мые чистые и благородные чувства. Это ощущение своего назначения в жизни
было выстрадано Маренном, было куплено кровью не в переносном, а в самом
прямом смысле слова.
В окопах мировой войны, в горниле революционных бпгв, свидетелем и
активным участником которых выпало поэту быть, рождается в нем сознание
народной массы, как единственного делателя п двигателя истории.
В написанной в 1918 году поэме Сома», полной утверждения слиянности
судьбы поэта с судьбой народа в великом потоке революционной перестройки
жизни, мы читаем:
И толпы, толпы бел конца
Идут, как день за днем,
Чтоб жизнь, гас нету to сердца,
Испепелить огнем.
И безвозвратно предана
Палящей новизне.
Горит, горит, горит она.
Мы пляшем в том огне.
В том же году Чаренн пишет поэму «Неистовые толпы», в которой звучит
тот же мотив победоносного восстания народных масс против сил зла и насилия:
И вглядываясь в горизонт, где солнце начало пылать,
Толпа, которой нет числа, ни имени, пошла опять
В атаку, чтобы поразить тысячеглазую змею.
Шла к солнцу, к солнцу шла толпа, несокрушимая с строю
292
Ощущение великого всемирного пожара, рожденного Октябрем и при-
званного испепелить прошлое, чтобы расчистить почву для посевов нового,
наложило печать романтической приподнятости, своеобразного революцион-
ного символизма и характерной для многих советских поэтов того времени
нерасчленениости революционных толп с индивидуальными людскими судь-
бами в стихах, написанных Чаренном в первые послеоктябрьские годы
Но уже в те годы в стихах Чарепна властно звучит тема боевого проле-
тарского интернационализма, пронизывающая все его творчество до самых по-
следних стихов.
Для него Октябрьская революция — это дело всех люден труда во в<е.м
мире:
Unp наш. Alt»/ будем всегда,
Пока мест солнце в небе горит.
Пока есть труд и песня труда.
Мускулы — сталь, гранит!
Ждем Париж и Лондон—ждем,
Пью Порк и Берлин — под стать
Мы стоим с горделивым челом,
Ждем опять и опять.
( Радио мира')
Тот же мотив продолжает звучать и во взволнованной полной революци-
онного пафоса «Всепоэме»:
Пусть поют
, /юди всех стран!
Пусть поет вся земля —
Сидней,
Чикаго,
Пекин,
Петроград,
Капштадт,
Берлин.
Размышляя над судьбой своей преображенной революцией родины, на^
ее неравной, победоносной борьбой, поэт отмечает:
Но смогла бы она устоять пред врагом.
Если б не устремлялось по всей юмле —
От Индокитая до речки Зингу —
293
Нашей правды теченье?
Если бы нашим дыханием не жил Париж,
Не жил Лондон?
Эта нота мирового, интернационального характера Октябрьской рево-
люции проходит сквозь все творчество Чареииа. Л^отпв, прозвучавший в 1921
году в поэмах Радио мира» и «Всепоэма», возникает через десять лег в заме-
чательных стихах «Хвала винограду, вину и изящному искусству»:
Они должна пройти еще прямей, прямей,
Туда, в грядущее, где жизни оксан.
Где человечества объединенный стан,
С метя сословия и классы, весь обман,
Встречав радостным трудом свою весну.
Торопится вспахать безбрежную страну.
Край солнца и вина, горячих песен край,
Где мысли соберут обильный урожай.
Этот впитавшийся вместе с идеями Октября в плоть и кровь поэта проле-
тарский интернационализм оберегает творчество Чареииа от провинциальной
национальной замкнутости, делает необъятно широкими горизонты его стиха.
Диву’ даешься, вспоминая некоторые прозвучавшие в свое время обвинения
поэта в национализме, когда читаешь его стихи, посвященные Грхзии и
Азербайджану или вот эти строки из «Элегии, написанной в Венеции»:
Страна — одно большое иоле,
Ее смочил рабочий нот.
Враждебных пет народов боле,
Брат бриту руку подает.
И люди разогнули спины,
Идут, уверенно дыши.
Взор ясен, в сердце нет кручины,
Упорен их свободный шаг.
Тот же мотив звучит и в гневных стихах Чареииа, обращенных к врагам
его родины:
Мы с угнетенными вы'ленной всей,
Мы с теми, кто готовится к боям,
Возводим здание грядущих дней,
Что будет вечною могилой вам.
291
Поэт широкого культурного кругозора, Чаренн и в своих поэтических
симпатиях не замкнут в кругу только поэзии своего родного армянского на-
рода. Исполненный глубочайшего чувства любви к великим поэтам Армении —
от Нарекани, Овнатана, Саят-Новы до Теркина. Туманяна и Исаакяна,
преодолев характерное для его молодости прямолинейно нигилистическое
отношение к поэтическому наследию, Чаренн полон глубокого уважения к
поэтам всего мира, к поэтам братских народов Советского Союза.
В стихотворении «Поэту-читателю» он пишет.
\1ы одолела сложный, величавый
Тонических стихов певучий ритя.
Учись писать, как тот поэт кудрявый,
Что с нами чрез столетье говорит.
Рядом с благоговейным отношением к поэзии Пушкина в сердце Чаренна
звучит и нота уважения и благодарности Валерию Брюсову, кто многое сде-
лал для введения стихов армянских поэтов в круг внимания русских читате-
лей. В стихотворении, посвященном Брюсову, он пишет:
// хладен, и глубок, искусен, и учен,
Историей свое питая вдохновенье.
Когда постигла нас и скорбь и разрушенье,
Ты с нами был в чаду неистовых времен.
Человек, .хорошо знающий творчество русских советских поэтов, без
труда обнаружит в творчестве Чареииа на разных сю этапах перекличку и
совпадения образов, глубоко естественные в условиях крепнущего взаимо-
влияния культур.
Перекличка с Маяковским без труда ощущается в ранних «трибуиных»
стихах Чаренна, таких, как Радио мира» пли «Всепоэма*.
Читая строки, посвященные Ленину и написанные в одно время с поэме»
Маяковского «Владимир Ильич Ленин»:
Ленин —
Был мозгом нашего класса.
Душою его.
В каждой его час пище
Струится нашего класса кровь.
Каждая мышца его.
Каждая клетка в пиле-—
Боролась за де.ю нашего класса,—
295
без труда останавливаешь поразительное совпадение черт образа Ленина
у обоих поэтов, проистекающее от одинаковой природы таланта и одинаково-
го отношения к образу Ленина.
Точно так же, читая стихи «Приход пара», написанные в 1920—1921 го-
дах, видишь и них предвосхищение написанных позже стихов Есенина о
степном жеребенке.
Без труда можно разглядеть в стихах «Послание из Ленинграда Акселю
Бакунну» или стихотворении «Генрих Гейне» перекличку с пронико сарка-
стическими стихами Михаила Светлова.
Сделав новое революционное содержание наполнением всего своею твор-
чества, Чаренн, естественно, ищет расширения формальных рамок националь-
ного армянского стиха за счет обогащения его опытом поэзии дру гих народов,
за счет смелого эксперимента.
Ему претит бессодержательная поэзия, пустая игра и с юва:
О поэт' Вот урок благой
Никогда напрасно нс пой.
Он признает поэзией лишь то, что волнует сердца, зовет на борьбу
Пой упрямо песню восхожденья:
Твой удел всегда идти вперед'
:’Но, чтобы идти впереди, нельзя выбирать проторенные дороги, надо ра-
ботать в поте липа, искать, открывать;
Во всем —сопротивленье матерьяли.
Будь то алмаз. железо иль гранит.
И слово — тверже камня и кристалла
Тут рифма «подходящая» спешит —
Нот легкий путь, отвергнутый тобой же,
Инстинкт привычки — побори его.
Ведь шар земной и солнце только тверже
От вечного вращенья своего.
Вот творческое кредо поуга — революционного новатора, для которого
эксперимент, поиск не самонельпая игра в слова, а стремление облечь повое ре-
волюционное содержание п соответствующую ему новую поэтическую форму
Поэтическое наследие Чарита показывает, как широк был днапаюн его
творческих возможностей поэта-трибуна. поэта-лирика, поэта-философа Все
формы — будь это традиционные восточные газели или рубани или ультрасо-
296
временный интонационный ораторский стих, бьпп покорны его воле худож-
ника слова. Он никогда не застывал на месте. И нем зрелее становился его
талант, чем глубже и богаче становился его опыт человека революционер и,
тем разнообразнее по темам, проблемам, видам и формам стиха становилась
ею поэзия. Он мог быть пламенных! трибуном и нежным лириком природы
и человеческой д\шн. Он свободно владел и повествовательным стихом и
оружием острой иронии и гневного сарказма.
Но что бы он не писал, как бы ни были сложны отдельные этапы его
беспокойной жизни, наполненной борьбой и с консерваторами и с псевдоле-
иымп загибщиками, одна решающая тема никогда не переставала звччать в
его стихах — это тема Октябрьской революции, тема Ленина, как ее персо-
нальною героического воплощения:
А тебе мои слова, о погруженный в сон
Навеки, ни живой в веках, ты не угас.—
О гений, бодрствуешь и направляешь нас
А высотой солнечным, к сиянье' устремлен.
Образ Ленина, живущий в сердце поэта, даст ему силу в борьбе с титера-
п рными противника ш, извращающими природ) ею творчества:
Я с теми, чей победоносный валет.
Чей трудный взлет воспел в крылатых песнях.
От много меня не отучить.
И с Лениным меня nt разлучить.
Как с лирою расстаться не заставить.
Острое ч\ встьо истории, npiic iiive Е пше Чареииу, ломота о см\
сквозь темам неясностей и временных заблуждений находить единстве! ио
правильный путь революционного решения стоящих перед поэтом задач па
разных этапах развития революции. Эго же чувство истории продпктова »
ему в 1933 юду, когда в Германии пришел к власти фашизм, пророчсскг
строки из второго цикла «Рубайн»:
В стране, где Гутенберг открыл глаза на свет.
От пламени костров пощады книгам нет.
,1а! Тех, к7тк> нам грозит войной священной, в сунн*
Свирепых превратил преступный imam бред.
Нет. вспять история свои не направит б<
Делима нашими гордится человек
297
Пускай иду пт сюда звериные-оравы,—
Их здесь настигнет смерть и унесет насек.
Трагические обстоятельства вырвали Чарегша из рядов боевых советских
поэтов в самом расцвете его таланта, в пору максимальном зрелости его ума и
сердца. Он ушел от нас, не допев свою начатую в годы великих потрясений
песню. Но то, что осталось нам в наследство от его богатого таланта, на-
всегда вписало его имя в историю древней поэзии братского армянского народа
и сделало его одним из самых выдающихся поэтов многонациональной поэ-
зии Советского Союза.
Насильно вырванный из рядов живых советских поэтов, он стихами сво-
ими живет среди нас теми великими волнениями, какие наполняли его поэмы,
сю вдохновенные песни.
Своим братьям, армянским постам и всем нам, поэтам идущей в комму-
низм великой Советской страны, он настойчиво напоминает:
И каждым нервом привяжись
К эпохе, к веку, к нитам дня и,
Люби всегда живую жизнь
И яире сам не изменяй!
Ал CiРКОВ
СОДЕРЖАНИЕ
С1ихотвпрения
<Я затосковал, больной и безумный»— пер Л. Тарковский •	7
На родине — пер 4 Ахматова •	......... 8
«Кто встретится, кто скажет: здравствуй»— пер. В. Звягинцева	9
«11 для меня прервется путь земной»— пер. 1. Тарковский	•	10
«Душу зачаровывают желтые фонари»— пер. А. Тарковский	11
Две газеллы (пз никла «Радуга»)— пер. А. Тарковский -	12
Скитальцы на Млечном пути — пер. А Тарковский			11
Слово расставания — пер. В. Звягинцева	1G
Дождями с ветвей моих сбита листна»— пер. 1 Тарковский	18
«Вот осень желтая уселась на пороге»—пер Л Тарковский		19
«Темнеет — и в сердце мое проникает тоска»—пер. 1. Тарковский   	2<>
Бессонница — пер. А. Тарковский.............	....	21
Случайному прохожему — пер. 11 Павлова 	 
Возвращение — пер. В. Соколов 	............ -3
//л цикла «Утро»
<О бронзовая дева, о сестра» пер. II Павлово • • • • • • • •
«Как родина моя в слезах» —пер М Патова ....................
«Я видел, как в огне» —пер. М. Павлова .....................
«Ты — смерть, ты—мгла небытия» —пер. U Павлова............... 31
«О сколько гор, лугов» — пер. М. Павлова....................
Из цикли «Ват эмалевый профили»
Сонет—пер И Павлова  
«Этот профиль, как с эмали»— пер. Л1 Павлова
«Я юн, почти дитя»—пер. Л1. Патова
«Стихи текут, конца им нет»— пер. II Павлова
Вы мне стихи читали»— пер. 11. Павлова • •
Триолеты —пер. .11. Павлова и Сисрадян (1\ )
В ужасе перед падением — пер 1 Тарковский
Волшебство в парикмахерской — тр 4 Тарковский
Собачья тоска — пер. 1. Тарковский
299
Скоморох — пер. В. Лифшиц...................................... 45
Марионетка — пер. Д1. Павлова	.................... 47
Памяти Вагана Теркина — пер. А. Тарковский..................... 48
Лето — пер. Л. Тарковский ......	........... зи
Газелла — пер. А Тарковский ............	51
Газелла моей матери—пер. А. Тарковский ........................ 52
Видение смерти — пер. В Лифшиц •	-53
11з страны Наирн — пер. А. Тарковский ....	.	55
7 ахи ран (Песенник)
Сколько в сердце ни скрыто тепла»— пор. Л. Тарковский ....	58
«1 ы летний благодатный зпой»— пер. А. Тарковский.............. 59
«Я видел сон: Саят-Нова»— пер. И. Павлова •  	 	•	60
* Я саз возьму*— пер. А. Тарковский.......................... 	61
«Красавицу среди подруг» — пер. Л1. Павлова  •	•		63
«Я хочу, чтоб зурна мне пела* — пер. .4 Тарковский	•	•	•	64
♦ Я — пьяный духанщик»— пер. Л. Тарковский..................... 65
В одной руке арак»— пер. Л. Тарковский  • • •	...	66
«Мне звон колоколов приносит образ твой»— пер. М. Павлова	•		•	67
«По улице ты прошла»— пер. Л Тарковский........................ 68
«Твой рот — как червонная чаша»— пер. А. Тарковский............ 69
♦ Весна приходит, и опять цветет шиповник»— пер. Л.	Тарковский	70
Я тысячи книг прочитал»— пер. А. Тарковский • •	....	71
«Я пел стихи на сто ладов»— пер. А. Тарковский ...... ....	72
«Довольно, хватит песни петь»— пер. Л/. Павлова	......	73
«Певцов полно, да песен тех»— пер. И. Павлова.................. 74
«К'нда я в этот мир пришел»— пер. Л! Павлова.........
«Сад обошли благоуханный»— пер. А. Тарко&кий •	...	76
«Я теперь брожу бездомный»— пер. А. Тарковский................. 77
«И я покину этот мир»— пер. Л4 Павлова..............	78
«Ты видела сотни сотен ран»— пер. Л. Тарковский................ 79
«Я солнцем вскормленный язык»— пер. А Саградян 	80
Из цикли * Восьмистишья солнцу»
Звенит гюдковы золотые» пер. Л. Тарковский................... 81
«Прекрасное горит, сжигая»—пер. Л. Тарковский ................. 81
Благовоспитанной Л.— пер. В. Лифшиц . .	....	82
рполет — пер. Л. Тарковский		. .	....
Кошки и я — пер. А. Саградчн ....................... .....	^5
Красный сонет — пер. II. Карабин  •		..............
Ветер—пер. В. Лифшиц	.	.......... ^9
300
ih ЦИК-IQ Н1озхозурна
Гюмри —nep. А Тарковский ...................*................ qo
Ереван —пер. А. Тарковский...................................
Витрина дней н событий» — пер. А Тарковский................. 93
Ленин — пер. В Баласан 	•	
Из цикла «Ars Poetica»
Я полночи боюсь» — пер. А Гатое. 
Полуночный эскиз — пер. А Гатов  		Ш4
«Однажды, в хмурый предрассветный час»— пер. И Павлова 	.
«Твои паденья — как погода»— пер. М. Павлова	 ц»б
«Они твердят, что я устал»— пер. М. Павлова 	Ю7
«Ты так велик» — пер. М. Павлова	• •	ю-
«Ленин! Ленин, но—не митинговый» — пер. И. Павлова	• Ю9
«Тебе сияет солнце»— пер, М. Павлова	• •	• •	110
Во всем— сопротивленье матерьяла»— пер. If. Павлова	|||
Рубайат (I)— пер. А. Тарковский и А. Гатое (10, 11, 12)	•	•	112
Эпиграммы — пер. В. Лифшиц ......	116
Кудрявый мальчик—пер. Б. Пастернак ............................ 11$
Кудрявый мальчик — пер. А. Тарковский	•	121
Эпическое утро — пер. A. Ахматова	•	124
Послание критику \. \. — пер. В. Лифшиц	126
Песня борьбы— пер. Эм. Александрова 	13»)
В подвале Зимнего дворца — пер. В. Соколов •	•	*132
Песня, посвященная смелому путник\ —кер. А Тарковский	133
Семь заветов сеятелям Грядущего — пер. 31. Павлова	13."
Семь заветов певцам Грядущего — пер. 31. Павлова	137
Гимн умершим — пер. 4. Ахматова • 	....	19
«Прекрасней нет детей на свете»— пер. А. Тарковский •	•	-141
Генрих Гейне — пер. А. Тарковскии........	........	142
Наш язык — пер. А. Ахматова.......................... •	Н6
Рубайат (II) —пер. А. Тарковский •	• • 	•	14<
Дистихи—пер А. Тарковский и С Шервинский (20-24)	ЕЮ
Ьейты —пер. 4 Тарковский	................... 1',1
«Сегодня ли тебя найдет судьба»— пер .4. Тарковский •
Памятник — пер. 1 Тарковский •	...
Памяти архитектора Александра Гаманяна— пер. 1 Тарковский
Чоя утренняя звезда — пер .4. Тарковский  • •	 •	 Ию
Поэмы
Аттила — пер. В. Лифшиц...........
Сома — цер. В. Соколов	• • 
Неистовые толпы — пер. VI. Таюв •
301
Всепоэма— пер. В. Брюсов ......................... 178
Чаренц-Намэ— пер. В. Цвелев ...................... 213
Стамбул — пер. В. Лифшиц........................   232
Бал чада о Владимире Ильиче, мужике и паре сапог — пер. М. Голод-
ный .......................................... 243
Ленин и Али — пер. М. Максимов.................... 219
Хумбапет Шаварш — пер. П. Антокольский....... 	- •	256
25—26 октября 1917 — пер. А. Тарковский .....	. .	266
«Homo Sapiens» — пер. В. Лифшиц................... 271
Детство — пер. В. Соколов......................... 275
К горе Маснсу — пер. Эм. Александрова .............	283
Поэт революции — Ял. Сурков ..................	291
ЁГИШЕ Ч4РЕНЦ
Избранное
Состав итеть Г. Г. Эмин
Изд редактор Г. В. Вирапян
Художник К. Т. Тирапщрян
Худ. редактор .4. В. Гаспарян
Тех. редактор Э. О. Чанчапанчн
Контрольный корректор Р Т. Мальцева
Сдано в набор 6'IX 1967 г. Подписано к печати 19/IX 196< г.
Печ. 19,0 л.Уч.-изд. 9.7 ,. + I вкл. Бумага типографа» № I. 60 - М ...
Тираж 10000 Цена 1р. 21 коп. Заказ 1эИ
Издательств) «Айастан*, Ереван-9, ал. Теряна,
Полпграфкомбинат им. Акопа Мегапарта Главного	^нни.
графической промышленности Комитета по печати
стров Арм. ССР, Ереван, ул. Теряна, У •